Аннотация: Ноэль Тримастон, дочь известной актрисы Дезире, выросла в атмосфере любви и счастья. Но внезапная и загадочная смерть матери полностью меняет жизнь девушки. Единственным утешением Ноэль становится ее возлюбленный Родерик Клеверхем. Таинственные события прошлого препятствуют соединению двух любящих сердец. На пути к счастью их ждут суровые испытания: потери близких и интриги недругов.


---------------------------------------------


 Виктория Холт
 Дочь обмана



 ЛОНДОН



 Дезире

 Мне часто приходит в голову мысль о том, насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы не появление в ней Лайзы Феннел, повлекшее за собой столь драматические последствия. Я не перестаю удивляться тому обстоятельству, что, не окажись люди в одном и том же месте в какой-то момент, они, возможно, никогда бы не узнали о существовании друг друга, и жизнь их потекла бы совсем по другому руслу.
 Не могу себе представить, что во всем Лондоне, да если уж на то пошло, во всей Англии, нашелся бы другой такой дом как наш. Я всегда сознавала, что это необыкновенное счастье — быть частью этого дома, в котором царила веселая, беспечно пренебрегающая условностями, неподражаемая и восхитительная Дезире.
 В то время общественному положению придавалось огромное значение во всех сословиях, и строгие правила поведения одинаково неукоснительно соблюдались как среди слуг, так и в высших кругах. Но для Дезире они не существовали. К Кэрри, девочке-служанке, она обращалась так же, как к экономке миссис Кримп, что не всегда вызывало одобрение со стороны самой миссис Кримп, но Дезире не замечала этого.
 — Привет, Кэрри! Ну, как поживаешь, моя дорогая? — бывало спрашивала она, встречая девочку в доме.
 Все были «дорогими» и «милыми» для Дезире, и Кэрри просто таяла от удовольствия.
 — У меня все хорошо, мисс Дейзи Рей, — обычно отвечала она. — А вы сами-то как?
 — Держимся, держимся, — улыбаясь, говорила Дезире и делала вид, что не заметила неодобрительный взгляд миссис Кримп.
 Все в доме любили Дезире — за исключением двух гувернанток, приехавших к нам, когда мне было пять лет, чтобы обучать меня. Одна из них уехала уже через несколько месяцев, потому что в наш дом гости приходили и уходили, сменяя друг друга, до поздней ночи, а ей требовался отдых. Вторая перешла от нас к какому-то графу, чтобы обучать его дочь, что больше соответствовало ее представлениям и ожиданиям.
 Но большинство людей, поняв, что этот дом не похож ни на один другой, неизбежно попадали в плен обаяния Дезире: Марта Ги — с какой-то грубоватой нежностью; миссис Кримп — поджав губы и бормоча себе под нос: «Что же дальше, хотелось бы мне знать?»; горничная Дженни — с пылким обожанием, потому что сама втайне мечтала стать второй Дезире; а Кэрри — с ничем незамутненным восторгом, потому что еще никто в ее жизни не давал ей почувствовать собственную значимость. Ну, а Томас, кучер, был просто искренне предан хозяйке, считая, что такая знаменитость как Дезире может вести себя немного странновато, если ей этого хочется.
 Что же касается меня, Дезире была смыслом моей жизни.
 Я вспоминаю один случай, тогда мне было года четыре. Однажды я проснулась ночью, возможно, разбуженная голосами и смехом, доносившимися снизу. Я села на кровати и прислушалась. Дверь, ведущая из моей спальни в комнату няни, была открыта. Я подкралась к двери, увидела, что няня преспокойно спит, одела халатик и шлепанцы и спустилась по лестнице вниз. Смех доносился из гостиной. Я подошла ближе и остановилась, прислушиваясь.
 Потом я приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
 Дезире, в длинном вечернем платье из струящегося шелка цвета лаванды сидела на диване, ее золотистые волосы были собраны в высокую прическу, голову охватывала бархатная черная лента, на которой сверкали драгоценные камни. Каждый раз, видя Дезире, я поражалась ее красоте. Она как будто вышла из любимой мною волшебной сказки. Но чаще всего я представляла ее Золушкой, которая вернулась с бала, найдя там своего принца; с той лишь разницей, что Дезире нашла сразу нескольких принцев.
 По обе стороны от нее сидели мужчины, а еще один стоял рядом, наклоняясь к ней и смеясь. Их черные фраки и белые манишки красиво контрастировали с бледно-сиреневым шелком. Когда я вошла, все замолчали и посмотрели в мою сторону. Это было похоже на немую сцену из спектакля.
 — А что вы тут празднуете? — спросила я, давая понять, что тоже хочу поучаствовать.
 Дезире протянула ко мне руки, и я бросилась в ее благоуханные объятия.
 Она представила меня гостям. К этому времени я уже заметила, что в комнате, кроме нее и этих трех мужчин, были и другие гости.
 — Вот она, мое сокровище, — сказала мама. — Я назвала ее Ноэль, потому что она родилась как раз на Рождество. Это мой лучший в жизни рождественский подарок.
 Я это уже слышала раньше. Однажды она сказала мне: «Ты родилась на Рождество, поэтому тебя назвали Ноэль, что означает день рождения — день рождения Христа». И еще добавила, что это особая честь для меня — делить свой день рождения с Иисусом.
 Но в этот момент меня больше всего интересовало то, что у нас гости, и я праздную вместе с ними.
 Помню, как я сидела на коленях у Дезире, и она с притворной серьезностью представляла меня гостям.
 — Это Чарли Клеверхем, а это — мсье Робер Бушер. А это — Долли.
 Это были те трое, кого я сразу заметила около нее, как только вошла в комнату. Я внимательно посмотрела на них, особенно на Долли, потому что, как мне показалось, у него довольно странное для мужчины имя. Он был плотным, приземистым, со светлыми, чуть рыжеватыми бакенбардами. От него исходил сильный аромат — потом, когда я стала лучше разбираться в таких вещах, я поняла, что это смешанный запах дорогих сигар и виски. Я также узнала, что его настоящее имя — Дональд Долинггон и он — менеджер, фамильярно называемый в театральных кругах Долли.
 Все гости уделяли мне много внимания, задавали вопросы и демонстрировали интерес к ответам, поэтому мне казалось, что я участник замечательного праздника. Но вскоре я задремала, и Дезире отнесла меня сонную обратно в кроватку. Помню, на следующее утро, проснувшись и обнаружив, что праздник закончился, я очень жалела об этом.
 Наш дом находился вблизи Друэри-Лэйн, недалеко от театра, что было немаловажно. В раннем детстве он казался мне огромным — таинственное здание с лестницей, ведущей вниз, в подвал и вверх — с первого этажа до пятого. Из окна детской, зарешеченного по распоряжению Дезире, чтобы я случайно не вывалилась, всегда можно было разглядеть что-нибудь захватывающе интересное.
 Торговцы продавали свой товар с тележек или с лотков, висящих у них на шее. Тут были горячие пирожки, фрукты, цветы лаванды, всяческие заколки, ленты, бантики; экипажи и повозки привозили и увозили посетителей театров. Мне очень нравилось наблюдать за ними.
 Когда мне исполнилось шесть лет, в нашем доме появилась новая наставница, мисс Матильда Грей. Это произошло после того, как две предыдущие гувернантки ушли от нас в надежде найти более подходящее место. Должно быть, сначала мисс Грей была несколько обескуражена и, вероятно, вскоре последовала бы за своими предшественницами, если бы не одно обстоятельство: она мечтала стать актрисой. «Не такой, как твоя мама, — подчеркивала она. — Чтобы не просто петь и танцевать в пустых комедиях, а настоящей актрисой».
 Я изучающе посмотрела на Матильду. Едва ли ее физические данные могли позволить ей стать танцовщицей. Мама была довольно высокой и обладала фигурой, про которую обычно говорят: «как песочные часы». Мисс Грей была низенькой и коренастой, и единственное, на что она была способна, это фальшиво поверещать. Конечно, леди Макбет или Порция не должны петь и танцевать. Но тщеславные устремления Матильды, не имевшие под собой реальной почвы, не позволили ей оставить место, которое все же чуть-чуть приближало ее к миру театра, на что иначе она едва ли могла рассчитывать.
 Через некоторое время мисс Грей смирилась и, я думаю, уже с радостью осознавала свою принадлежность к этому дому.
 Самым важным лицом в доме была Марта Ги, мамина костюмерша, хотя на самом деле ее роль была гораздо значительнее — она заботилась обо всех нас. Это была крупная женщина с карими глазами, от острого взгляда которых едва ли могло что-нибудь укрыться. Ее темные волосы всегда были строго зачесаны назад и собраны в большой пучок на затылке. Одевалась она только в черное. Ей нравилось напоминать нам, что она коренная жительница Лондона, настоящая «кокни», рожденная под звуки колоколов церкви Сент-Мари-ле Боу. Марта была умной, проницательной, острой на язык и, по ее выражению, «ничего ни от кого не брала, но всегда отдавала все, что может, и еще чуть-туть».
 Она знала маму еще с тех времен, когда та была хористкой, и кто-кто, а уж Марта Ги умела разглядеть талант. Она решила взять маму к себе под крылышко и направлять ее дальнейшие шаги. Похоже, именно так все и произошло. Марте было около сорока лет, она знала жизнь и неплохо ориентировалась в ней. Она частенько говорила нам, что знает театр как свои пять пальцев и отлично разбирается во всех этих трюках, которых надо бы опасаться, а мы заглатываем их как наживку и легко попадаемся на удочку. Марта держала в страхе маму, впрочем, как и всех нас, но внушала нам при этом мысль, что делает это ради нашего же блага. Она обращалась с мамой как с капризным ребенком, и маме это нравилось. «Ну, что бы я делала без Марты?» — бывало, говорила она. А еще мама не могла обходиться без Долли. Он частенько захаживал к нам.
 Мое детство было необыкновенным. В нем не было ничего обычного. Всегда в доме происходили какие-то волнующие увлекательные события, и меня никогда не пытались отдалить от них. Каждый раз, когда я видела других детей, степенно прогуливающихся с нянями в парке, мне становилось очень жаль их. Они жили совершенно другой жизнью, такой непохожей на мою. Они были просто детьми, за которыми присматривали, но которых не слушали. А я была членом семьи, жившей самой увлекательной в мире жизнью. Моей мамой была знаменитая Дезире, на которую оглядывались прохожие, когда мы гуляли вместе. А некоторые даже подходили и говорили, как они восхищались ею в спектакле и доставали программку, чтобы она оставила на ней свой автограф. Она всегда улыбалась и приветливо разговаривала с ними, они замирали от благоговейного восторга, а я самодовольно ухмылялась, купаясь в лучах ее славы.
 Я привыкла не ложиться спать до ее прихода из театра. Если она возвращалась только с Мартой, я спускалась вниз и присоединялась к ним. Они обычно сидели на кухне, ели сэндвичи, пили эль или теплое молоко — смотря что придет им в голову. Всегда было много смеха по поводу очередного происшествия на сцене или какого-нибудь пожилого господина из публики, который, по выражению Марты, «положил глаз на вашу светлость!»
 Матильда Грей не одобряла моего присутствия на кухне, но, пожимая плечами, смирялась. Это было одним из многих препятствий, которые ей следовало преодолеть, прежде чем она, наконец, станет леди Макбет.
 Иногда мама возвращалась очень поздно, и тогда я знала, что ждать бесполезно. Она будет ужинать с Чарли Клеверхемом или с мсье Робером Бушером, может быть, и с кем-нибудь еще из своих почитателей. В такие вечера я испытывала разочарование, так как знала, что на следующее утро она проспит допоздна, и я смогу очень мало пробыть с ней до ее ухода в театр.
 Долли был частым гостем в нашем доме, их беседы могли длиться часами. Он и мама постоянно ссорились. Сначала это меня пугало, но потом я поняла, что эти ссоры — не всерьез.
 Они, бывало, награждали друг друга оскорбительными словечками, но я не расстраивалась по этому поводу, так как слышала все это и раньше. Иногда Долли, хлопнув дверью, выходил из гостиной и устремлялся к выходу.
 Мы обычно сидели на кухне, а там было все слышно. Поэтому мы всегда знали об их ссорах, хотя и не собирались подслушивать.
 — Похоже, на этот раз что-то серьезное, — говорила миссис Кримп. — Но, помяните мое слово, он вернется.
 И она всегда оказывалась права — он возвращался. За этим следовало примирение, и вскоре мы слышали сильный чистый голос мамы, выводивший мелодию из новой музыкальной комедии, которую он подыскал для нее. Потом визиты Долли к нам учащались, мама пела новые мелодии, мимоходом случались две-три мелкие размолвки, но ничего существенного не происходило. Затем следовали репетиции и опять ссоры, и, наконец, генеральная репетиция и премьера.
 Миссис Кримп это доставляло истинное наслаждение. Она подвергала все суровой критике, но самым большим удовольствием для нее было критиковать тех, кто был с нею несогласен. Взять, к примеру, мамино имя.
 — Дезире! — насмешливо восклицала она. — Разве с таким именем можно ложиться в постель?
 На что Джейн замечала, что найдутся многие, кто был бы не прочь лечь в постель с таким именем.
 — Ну нет, таких разговоров у себя на кухне я не потерплю, — сурово заявляла миссис Кримп. — Особенно в присутствии… — и многозначительно кивала в мою сторону.
 Я, разумеется, знала, на что они намекают, и ничего не имела против. Для меня все, что бы ни делала моя мама, было прекрасно, и вовсе не ее вина в том, что так много мужчин влюблены в нее.
 Миссис Кримп имела обыкновение произносить имена на свой манер, так, как по ее мнению, их следует произносить. Так, имя мамы превращалось в Дейзи Рей, а Робера Бушера, элегантного француза, частенько бывавшего в нашем доме, она звала мсье Роббером (Роббер — англ, robber — вор, грабитель.).
 Надо сказать, я тоже была немного озадачена именем мамы, пока не спросила у нее самой. И она мне все объяснила.
 — Дезире — мое сценическое имя, — сказала она. — Оно не было дано мне при крещении в церкви, как это обычно бывает. Я сама себя так назвала. Человек имеет право сам выбрать себе имя. И если его настоящее имя кажется ему мало подходящим для начала карьеры, почему бы ему не сменить его? Ты согласна со мной, зайчик?
 Я кивнула головой. Я всегда соглашалась со всем, что она говорила.
 — Когда-нибудь ты все узнаешь, ведь ты имеешь к этому непосредственное отношение. Ну, ладно, милая, слушай. Я расскажу тебе, как все получилось.
 Мы лежали на ее кровати. Она была в бледно-голубом пеньюаре, а я — полностью одета, так как было уже половина одиннадцатого. Я уже несколько часов была на ногах, а она еще не поднималась. Именно в такие часы она становилась наиболее разговорчивой.
 — А как на самом деле тебя зовут? — спросила я.
 — Ты умеешь хранить секреты?
 — О, да, — восторженно заверила я ее. — Я обожаю секреты.
 — Ну, тогда слушай. Меня звали Дейзи. Что касается моего имени, миссис Кримп попала в точку. Знаешь, милая, мне казалось, оно мне не идет. Разве я похожа на маргаритку (Дейзи — маргаритка (англ.))?
 — Ну, может быть. Ведь это красивый цветок.
 Она сморщила нос:
 — Дейзи Тримастон.
 — По-моему, звучит довольно красиво. А когда все узнали бы, что это твое имя, оно показалось бы им еще красивее.
 Она чмокнула меня в кончик носа.
 — Мне очень приятны твои слова. И особенно приятно то, что они искренни. Но я с тобой не согласна. Мне казалось, для сцены нужно особое имя. Такое, чтобы легко запоминалось. Это очень важно. Важна упаковка, ты понимаешь? Всегда об этом помни. Ты можешь быть настоящим гением на сцене, можешь выступить сенсационно, но если у тебя нет соответствующей упаковки, тебе будет намного труднее. Можешь мне поверить, милая, чтобы добиться успеха в нашем деле, нужно выложить все, что у тебя есть: талант, настойчивость, выдержку… И толчок в нужном направлении, в нужное время со стороны нужных людей.
 — И упаковка, — напомнила я ей.
 — Вот именно, — одобрительно рассмеялась она.
 Это был еще один ее особый дар — дать понять собеседнику, что даже самое его обычное замечание необыкновенно умно.
 — Дезире! В этом что-то есть, не правда ли, милая? Оно означает «желанная». В нем как бы намек для каждого, кто его услышит — эта леди необыкновенна. Скажи им, что ты желанна, и можно считать, что они уже наполовину в это поверили. А если еще капельку таланта, да к этому — капельку удачи, считай, дело в шляпе. Поэтому для сцены я превратилась в Дезире, да так и осталась ею. Нужно уж придерживаться чего-то одного. Иначе получится путаница.
 — Значит, ты больше не Дейзи?
 — Все это ушло в царство прошлого. Так называлась одна из моих первых песен. Неплохое название, правда?
 И она запела. Я любила слушать, как она поет.
 Когда песня о том, как все ушло в царство прошлого, кончилась, я постаралась направить разговор туда, куда бы мне хотелось.
 — Это Долли помог тебе выбрать имя Дезире?
 — Долли! Только не он! Он был бы против. По его мнению, оно недостаточно элегантно. Долли есть Долли. Я не всегда с ним согласна, хотя, должна признать, он умеет выбрать, на кого сделать ставку. Нет, это было еще до Долли, в трудные для меня времена. Да, я могла бы многое рассказать тебе.
 Я устроилась поудобнее, чтобы послушать ее рассказ, но так и не услышала. Это было просто сказано к слову. Всякий раз, когда она говорила о своем прошлом, с ней что-то происходило. Я чувствовала, как в ее душе будто закрываются глухие ставни. Только однажды она сказала мне, что в детстве жила в графстве Корнуолл.
 — Расскажи мне про Корнуолл, — настаивала я.
 Затаив дыхание, я ждала, что она скажет. Потому что обычно, когда я затрагивала эту тему, она старалась перевести разговор на что-нибудь другое.
 — Ах, — сказала она задумчиво. — Это место было не для меня. Я всегда мечтала уехать в Лондон. Даже когда была совсем маленькой. Мне нравилось, когда в деревенскую гостиницу приезжали постояльцы. Деревня стояла на отшибе, но время от времени туда приезжал кто-нибудь из большого города. Был и один из Лондона. Я часто просила его рассказать о театрах. Я знала, что когда-нибудь я приеду в Лондон и буду выступать в театре.
 Она замолчала, и я испугалась, что она сменит тему.
 — Это был какой-то изолированный, замкнутый мир, — медленно проговорила она. — Да, так я его воспринимала — замкнутый. Все — добропорядочные прихожане, по воскресеньям непременно слушают проповедь. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
 — Да-да, я понимаю.
 — Одни старухи — любительницы посплетничать… Да и старики тоже. Только и делают, что высматривают, где какие прегрешения. Это единственное, что их волнует. Ты не поверишь, сколько греха они сумели выискать в этой старой деревушке среди болот.
 — Болота — это, наверное, красиво.
 — Они такие унылые. Ты бы послушала, как завывает ветер над этими болотами. И одиночество — никого вокруг. Мне все это надоело уже годам к шести. А потом, когда я начала понимать, чего я хочу, меня уже было не удержать. Я ненавидела дом, в котором жила. Тесный и темный. Молитвы с утра, в полдень и вечером, а по воскресеньям — в церковь два раза в день. Правда, мне нравилось церковное пение. Особенно гимны «Там, в яслях», «Послушайте, ангелы-предвестники поют». У меня обнаружился голос. Дед сказал, мне нужно поостеречься. Я тщеславна. Я должна помнить, что всякий дар — от Бога. Он искушает нас, ввергая в суету… И тогда, что с тобой будет, когда придет Судный день, если ты поддалась искушению. Тебе уже не будет прощения.
 Я впервые слышала от нее про деда, и мне хотелось узнать о нем побольше.
 — Он жил с тобой?
 — Он бы сказал, что это я жила с ним. Он заботился обо мне, когда умерла моя мама.
 — А твой папа, он тоже умер? — предположила я.
 С тревогой я ждала ответа, чувствуя, что к этой теме о ее отце нужно подходить очень осторожно. Что же касается моего отца, мне никогда не удавалось узнать от нее больше того, что он был прекрасным человеком и что таким отцом я могла бы гордиться.
 — Нет, просто его не было с нами, — беззаботно сказала она. — Если бы ты видела этот дом: окна, через которые с трудом пробивается свет, глинобитные стены — то есть обмазанные глиной с соломой. Посмотришь — и больше не захочется. Тебе повезло, Ноэль, что ты живешь в таком доме как наш, в самом центре Лондона. Чего бы я не дала за это в твоем возрасте!
 — Но потом ты все это получила.
 — О, да. Я все получила. А главное — я получила тебя, мой ангел.
 — Это получше, чем старый домишко деда. А почему вы называли его дедом?
 — Они все там так говорят. Он всегда был «дедом», как и все остальные дедушки. И эта манера говорить совсем не годилась для лондонских театров. В общем, я должна была оттуда уехать, моя милая. Если бы ты побывала там, ты бы не спрашивала, почему.
 Казалось, она оправдывается перед самой собой.
 — Я, бывало, часто ходила на болота. Там было много старых валунов; говорили, они еще с доисторических времен. Я танцевала вокруг них и пела в полный голос. Он там звучал великолепно, и меня переполняло восхитительное чувство свободы. Вот что мне нравилось в школе, так это пение. Мы всегда разучивали гимны и псалмы. Но были и другие песни, которые я тоже подхватывала. «Приезжай на ярмарку», «Однажды ранним утром» и «Барбара Аллен». Услышу я новую песню — и мне тут же хочется спеть ее. А как я любила танцевать! Но с этим нужно было быть осторожной. Петь, если это были гимны и псалмы, мне еще позволялось, но танцы считались злом, за исключением народных корнуольских плясок. Когда в деревне по обычаю устраивались пляски, я танцевала с утра и до вечера, благо, они не могли упрекнуть меня в греховности. Но больше мне нравилось танцевать на болотах. Особенно вокруг валунов. Иногда свет падал так, что они становились похожими на юных дев. Я слышала легенду, что это были девушки, обращенные в камень — кто-нибудь вроде моего деда постарался. Наверное танцевали в священный день отдохновения. В то время у них с этим было строго. А я всегда танцевала. Они про меня говорили, что я замороченная гномами.
 — Как это?
 — Гномы — это такие маленькие человечки. Они живут там в округе и обожают устраивать людям разные каверзы. Ну, что-то вроде волшебников… и притом, не очень добрых. Они доводят людей до помешательства и заставляют совершать разные странные поступки. Вот таких людей и называют замороченными. Я один раз ходила к старой колдунье, которая живет в лесу. Жители тех мест очень суеверны. Они верят в такие небылицы, о каких здесь, в Лондоне, никто и не слышал. К примеру, всегда опасаются встречи с белым зайцем, по их мнению, это обязательно принесет несчастье, и с бродягами в старых шахтах, которые мстят тем, кто их обидел.
 — Да это просто волшебное место! Я мечтаю побывать там.
 — Знаешь, бывают места, которые кажутся волшебными, когда о них рассказываешь, но жить в них не очень-то приятно. Так что единственное, что я могла сделать, это сбежать оттуда.
 — Расскажи мне про колдунью из леса.
 — Она была из рода Пилларов. У людей из этого рода особый дар, потому что один из их предков однажды помог русалке, выброшенной на берег, вернуться в море. С тех пор все люди из этого рода получили дар предвидения. Там, в этой деревне, много и других прорицателей. Есть седьмые сыновья седьмых сыновей — они тоже могут предсказывать будущее. Потом еще те, кто родился вперед ножками — они тоже считаются чародеями, а их чудодейственный дар будто бы передается по наследству последующим поколениям. Так что недостатка в таких людях не бывает.
 — Но это в самом деле ужасно интересно.
 Она пожала плечами.
 — Эта моя колдунья, Пиллар, сказала мне, что у меня может быть блестящее будущее. Но все зависит от моего собственного выбора. Передо мной две дороги. Я как сейчас слышу ее слова, как будто все опять вернулось! «Две дорожки лежат перед тобой, девонька. По одной пойдешь — найдешь славу и богатство. По другой пойдешь — найдешь тихую добрую жизнь. Но знай — выберешь вторую — не будет тебе покоя. Всегда будешь попрекать себя, что не то выбрала».
 — И ты выбрала дорогу к славе и богатству. Разве это не удивительно! Какая она умница, эта колдунья, что сказала тебе об этом.
 — Я не думаю, моя милая, что ее слова сыграли такую важную роль. Просто, такой уж я была, все время пела и танцевала. Там, в деревне, каждый знает, чем кто занимается — ничего не скроешь. Наверное, я и сама болтала повсюду: «Я уеду в Лондон, буду петь и танцевать на сцене». Но когда колдунья сказала мне об этом, я поняла, что так и должно быть.
 — А что сказал дед, когда ты уехала?
 — Не знаю, дорогая, меня ведь в тот момент там уже не было, — засмеялась она. — Но могу себе представить. «Ну и убирайся кдьяволу, — наверное, сказал он. — В аду уже разогревают сковородку, чтобы тебе было пожарче».
 — Тебе не страшно, нет?
 Она расхохоталась.
 — Мне? Страшно? Как такое могло прийти тебе в голову! Я считаю, мы живем, чтобы наслаждаться жизнью, понимаешь? И именно мы попадем на небеса, а не те, кто приносит людям одни несчастья.
 — Как же ты добралась до Лондона?
 — На попутных экипажах. По дороге я подрабатывала там, где останавливалась. Большей частью — в гостиницах. Мне удалось скопить немного денег на оставшуюся часть пути. И вот я — в Лондоне. Сначала я работала в одном кафе, здесь неподалеку. Туда часто заходили люди, возвращающиеся из театра. Там был один человек — обычный посетитель, ничего особенного — он заинтересовался мной. Я рассказала ему, что хотела бы стать актрисой. Он обещал как-нибудь помочь мне. В свободное время я любила прогуливаться около театров, разглядывать имена артистов на афишах и повторять про себя: когда-нибудь и мое имя будет среди них.
 — Так и вышло.
 — Да, так и вышло. Но не сразу, понадобилось время. Этот человек представил меня своему знакомому агенту по найму актеров; сначала, увидев меня, тот не проявил никакого интереса и энтузиазма, — просто сделал одолжение приятелю. Потом я спела и, хотя он старался не показать, что это произвело на него впечатление, перемена в его отношении была очевидна. Потом он взглянул на мои ноги. Я исполнила несколько танцев. Он сказал, что известит меня о своем решении. В результате я получила место хористки в заднем ряду. Я прекрасно это помню. Спектакль назывался «Мэри, все наоборот». Ужасный спектакль, но все-таки это начало. Мне посоветовали брать уроки танцев. Я так и делала. Не очень большие достижения, но начало уже было положено.
 — И как раз тогда ты встретила Марту.
 — Да, это был счастливый для меня день. Она сказала: «Ты могла бы найти себе занятие и получше». Как будто сама я этого не знала! Мое имя им не понравилось — трудно произносится, язык сломаешь: Дейзи Тримастон. Агент предложил Дейзи Рей. Меня всегда смешит, когда миссис Кримп и горничная меня так называют. Видишь, как они угадали. Хотя для них это просто оговорка. Но разве такое имя может врезаться в память? И тогда меня вдруг осенило: Дейзи Рей… Дезире. Вот и все. В нашей профессии эти мелочи очень важны. Вот так я и стала Дезире.
 — И выбрала дорогу к славе и богатству.
 — Ах, что же ты делаешь! Совсем заговорила меня. Мне давно уже нужно было встать. Долли будет здесь с минуты на минуту.
 Я расстроилась. Значит, на этот раз беседа окончена. Каждый раз узнавая еще чуть-чуть, я понимала, что занавес может опуститься в любой момент, если я проявлю излишнее любопытство, а мне больше всего хотелось услышать о моем отце.
 Мне исполнилось шестнадцать лет, и я была вполне развита для своего возраста. Я была весьма сведуща в том, что касалось театральной жизни и имела довольно поверхностное представление об остальном мире. В нашем доме постоянно бывали гости, одни уходили, другие приходили, они всегда вели разговоры, а я, если при этом присутствовала, слушала. Чарли Клеверхем и Робер Бушер навещали нас особенно часто. У них обоих были дома в Лондоне, кроме того, у Чарли был дом в Кенте, а у Робера — во Франции. Они часто бывали в Лондоне по делам и буквально боготворили маму. У нее были и другие поклонники, которые появлялись и исчезали, но эти двое оставались всегда.
 В один прекрасный день Долли зашел к нам в том особом расположении духа, которое, как я теперь понимаю, означало, что он нашел новую пьесу, где, по его выражению, Дезире может «блеснуть». Нередко случалось так, чтс пеьсса, названная им великолепной, на ее взгляд, была чопорной ерундой, и тогда мы готовились к ссоре.
 Так случилось и на этот раз.
 Я сидела на ступеньках лестницы возле гостиной и слушала. Для этого мне вовсе не нужно было напрягать слух. Их перепалка на повышенных тонах была слышна даже в самых дальних уголках дома.
 — Либретто никуда не годится! — возмущалась мама. — Мне просто стыдно будет петь такую чушь.
 — Оно восхитительно, и все почитатели будут в восторге.
 — Плохого же ты мнения о моих почитателях!
 — О твоих почитателях я знаю все, что необходимо знать.
 — И ты полагаешь, что они достойны лишь подобной дряни?
 — Выкинь это слово из своей головки.
 — Если ты такого низкого мнения обо мне, я думаю, на этом наши пути расходятся.
 — Если тебя интересует мое мнение, я считаю тебя хорошей артисткой музыкальной комедии, и много таких, как ты, плохо кончили, вообразив, что они слишком хороши для своих почитателей.
 — Долли, я тебя ненавижу.
 — Дезире, я обожаю тебя, но должен сказать, что ты круглая идиотка. Ты бы до сих пор так и стояла в заднем ряду хора, если бы не моя забота о тебе. Ну, ладно, а теперь будь умницей и взгляни еще разок на «Мауд».
 — Я ненавижу твою «Мауд», а эти стихи, они просто приводят меня в смущение.
 — В смущение? Тебя? Никогда в жизни ничто тебя не смущало! Да «Мауд» просто классическая опера по сравнению со «Следуй за лидером»!
 — Нет, я с этим категорически не согласна.
 — А название какое прекрасное — «Графиня Мауд». Вот увидишь, им понравится. Все захотят посмотреть «Графиню».
 — Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.
 — Ну, тогда мне остается только одно — пригласить на эту роль Лотти Лэнгдон. Ты позеленеешь от зависти, когда увидишь, что она из нее сделает.
 — Лотти Лэнгдон!
 — Почему бы нет? Она вполне подойдет.
 — Но ее верхние ноты, они слишком вибрируют.
 — Некоторым именно это и нравится. И сюжет будет способствовать успеху. Молоденькая продавщица, которая на самом деле оказывается дочерью графа. Это именно то, что они так любят. Ну, ладно. Я пошел… к Лотти.
 Воцарилось молчание.
 — Так и быть, — сказал Долли, стоя у двери. — Даю тебе время подумать. Но завтра утром ты должна дать мне ясный ответ. Да или нет.
 Он вышел из комнаты. Я проводила его взглядом и поднялась к себе. Я была уверена, что скоро мама погрузится в суету репетиций «Графини Мауд».
 Я оказалась права. Долли захаживал к нам. Джордж Гарленд, пианист, всегда работавший с мамой, постоянно находился в доме, и вся прислуга напевала мелодии из «Графини Мауд».
 Каждый день Долли приносил новые идеи, которые нельзя было принимать без борьбы. Марта стрелой носилась по дому в поисках выкроек или отправлялась на закупки всего необходимого для костюмов. Этот период всем нам был отлично знаком, и мы все, конечно, вздохнем с облегчением, когда сопутствующие ему тревоги и вспышки страстей останутся позади, а предпремьерные страхи и опасения окажутся необоснованными, и спектакль будет готов к долгой жизни на сцене.
 День премьеры приближался, и мама находилась в постоянном нервном напряжении. «Графиня Мауд» ее всегда тревожила, заявляла она. Либретто не внушает доверия, а в первой сцене, пожалуй, ей лучше появиться в голубом, а не в розовом. Потому что иначе ее платье будет плохо гармонировать с костюмами хористок, к тому же голос у нее что-то немного хрипит. Что, если у нее разболится горло в день премьеры?
 — Ты перебираешь в уме все несчастья, которые могли бы свалиться на твою голову, — сказала я ей. — Ты всегда так делаешь, и никогда этого не случается. Вот увидишь, публика будет в восторге, и «Графиня Мауд» станет одной из твоих самых больших удач.
 — Спасибо, милая. Ты — мое утешение. Ах, я только что вспомнила, наверное, мне не удастся пообедать сегодня вечером с Чарли.
 — Он сейчас в Лондоне?
 — Он будет в Лондоне. Он приезжает сегодня. А у меня дневная репетиция. Мне не совсем нравится танцевальная вставка с сэром Гарнетом в последней сцене, когда он поет: «Даже будь ты продавщица, я б все также любил тебя».
 — Что тебя в ней беспокоит?
 — Мне кажется, он должен подходить с другой стороны: боюсь, как бы мне не уронить боа из перьев, когда я исполняю это быстрое вращение в конце. Но главное, надо известить Чарли. Дорогая, может быть, ты выручишь меня, отнесешь ему записку?
 — Конечно. Где он живет?
 Мне вдруг показалось странным, что, хотя Чарли считается нашим близким другом, мне не известен его лондонский адрес. Приезжая в Лондон, он постоянно бывал у нас. Порой казалось, что он вообще постоянно живет в нашем доме. Мама, вероятно, заходила к нему, но я никогда у него не бывала. Так же дело обстояло и с Робером Бушером, хотя его дом был во Франции.
 Так или иначе, но с ними обоими была связана какая-то тайна. Они приезжали и уезжали. Я часто думала: что они делают, когда уезжают от нас.
 Но вот, наконец, мне представился случай побывать в лондонской резиденции Чарли, и я не преминула им воспользоваться.
 Я без труда разыскала его дом, он располагался рядом с Гайд-Парком. Это был небольшой особняк постройки восемнадцатого века, с парадной дверью в стиле английской неоклассики и веерообразным окном над ней.
 Я позвонила в колокольчик, и опрятно одетая горничная открыла дверь. Я спросила, могу ли я видеть мистера Клеверхема.
 — Вы имеете в виду мистера Чарлза Клеверхема, мисс, или мистера Родерика?
 — О, мистера Чарлза, пожалуйста.
 Она провела меня в гостиную, обстановка которой вполне соответствовала стилю дома. Цвет тяжелых плюшевых гардин на окнах гармонировал с нежной зеленью ковра, и я невольно сравнивала эту элегантную красоту с более пышным современным стилем.
 Горничная не вернулась. Вместо нее в комнату вошел молодой человек. Он был высок и строен, с темными волосами и приветливыми карими глазами.
 — Вы хотели видеть отца, — сказал он, — к сожалению, сейчас его нет дома. Он придет не раньше полудня. Могу ли я чем-нибудь помочь вам?
 — У меня для него письмо. Могу я передать его вам?
 — Ну разумеется.
 — Это от моей мамы. Ее зовут Дезире, слышали?
 — Дезире. Она актриса?
 Мне показалось странным, что Чарли, один из самых близких маминых друзей, даже не упоминал о ней в разговорах с сыном.
 — Да, — сказала я, отдавая письмо.
 — Я передам это ему, как только он приедет. Не хотите ли присесть?
 Я всегда отличалась любознательностью и, поскольку в моей собственной биографии было немало таинственного, это заставляло меня подозревать то же самое и в других. Мне всегда хотелось узнать о людях, с которыми я знакомилась, как можно больше. А сейчас у меня был к тому же особый интерес. Так что я с готовностью согласилась.
 — Интересно, почему мы не были знакомы раньше, — сказала я. — Моя мама и ваш отец — такие близкие друзья. Я помню вашего отца с самого раннего детства.
 — Дело в том, что я не часто бываю в Лондоне. Я только что окончил университет и теперь, вероятно, буду проводить большую часть времени за городом.
 — Я слышала о вашем загородном доме — в Кенте, не так ли?
 — Совершенно верно. Вы знаете Кент?
 — Я знаю лишь то, что он в самом низу карты, почти у края.
 — Это, конечно, не назовешь знанием Кента. Он — нечто большее, чем коричневое пятно на карте.
 — Ну, тогда, значит, я не знаю Кента.
 — Вам непременно нужно там побывать. Это интереснейшее графство. Хотя, наверное, каждое место по-своему интересно, если начинаешь его изучать.
 — Так же, как и люди.
 Он улыбнулся мне. Я видела, что ему тоже хочется задержать меня, как и мне — остаться, и он подыскивает тему для разговора, которая могла бы заинтересовать меня.
 — Мы все время живем в Лондоне, — сказала я. — Профессия моей мамы удерживает нас здесь. Она или готовится к спектаклю, или играет в нем. Ей приходится много репетировать и тому подобное. Но бывают периоды, когда она отдыхает. Так принято называть время, когда ей подыскивают очередную пьесу.
 — Это, должно быть, очень интересно.
 — Потрясающе. Дом всегда полон людей, у нее ведь так много друзей.
 — Конечно, у нее должно быть много друзей.
 — Скоро будет премьера. Мы сейчас как раз переживаем время, когда она нервничает, как все получится.
 — Да, это, наверное, беспокойное время.
 — Еще бы. Вот и сегодня у нее еще столько дел, что она не знает, когда освободится. Поэтому ей пришлось отменить…
 Он кивнул.
 — Я очень рад, что познакомился с вами.
 — Ваш отец, наверное, много рассказывал вам о моей маме. Он всегда так интересуется ее спектаклями. И непременно бывает на всех премьерах.
 Он бросил на меня неопределенный взгляд, а я продолжала:
 — Так, значит, вы будете жить в загородном доме, когда уедете отсюда?
 — Да, буду помогать в управлении имением.
 — Имением? Что вы имеете в виду?
 — Ну, это такой большой участок земли с фермами и разными постройками. Мы должны им управлять. Все мои предки веками занимались этим. Понимаете, семейные традиции и все такое…
 — Да, понимаю.
 — Мой дед, мой отец занимались этим, и я тоже буду этим заниматься.
 — У вас есть братья или сестры?
 — Нет, я единственный ребенок в семье, так что все ложится на мои плечи.
 — Полагаю, это именно то, чего бы вам хотелось.
 — Разумеется. Я люблю наше имение. Там мой дом. А теперь вот еще эти раскопки… Все это необычайно интересно.
 — Раскопки?
 — Разве отец не рассказывал об этом?
 — Не припомню, чтобы он вообще когда-нибудь упоминал о вашем имении. Разве что в разговоре с мамой.
 — Не сомневаюсь, что он рассказывал ей о сделанных там находках.
 — Я никогда об этом не слышала. Это что, секрет? Если — да, то я больше ни о чем не спрашиваю.
 — Нет, какой секрет? Об этом даже в газетах писали.
 Потрясающе интересно! Однажды распахивали участок поля у реки. Раньше, тысячу лет назад, море подходило вплотную к нашим землям. Со временем, через много веков, оно отступило, и сейчас находится в полутора милях от нас. Вы, конечно, понимаете, все это происходило постепенно. Но что самое удивительное — римляне устроили на этом месте нечто вроде порта, там разгружались корабли, а неподалеку располагалось их поселение. Нам удалось раскопать одну из их усадеб. Это невероятное, фантастическое открытие.
 — Римские развалины, — сказала я.
 — Да, конечно. Мы живем в стране римлян, и это вполне естественно. Они ведь сначала высадились в Кенте, не так ли? Я знаю одно место в Диле, всего в нескольких милях от нас, так там установлена доска с надписью: «Здесь в 55 г. до н.э. высадился Юлий Цезарь».
 — Как интересно!
 — Можно стоять там и представлять, как все эти римляне высаживались на берег, повергая в изумление древних бриттов. Не повезло им тогда! Но кончилось все хорошо. Они так много сделали для Британии. Только представьте, как мы были взволнованы тем, что нашли свидетельства их проживания на наших землях!
 — Вас не на шутку увлекло это открытие, не правда ли?
 — Несомненно. Особенно, если учесть, что я немного занимался археологией. Так, для собственного удовольствия. Но было время, когда мне хотелось, чтобы она стала моей будущей профессией. Однако, я понимал, в чем состоит мой долг. Как говорится, положение обязывает.
 — И все-таки в душе вы бы хотели стать археологом?
 — Иногда мне приходили в голову такие мысли. Но тогда я напоминал себе, что на этом пути меня могут подстеречь разочарования. Мечтаешь сделать великие открытия, но большей частью копаешься в земле в надежде на удачу. На одну победу приходится десять разочарований. Когда учился, я ездил с другими студентами на раскопки. Ничего мы тогда не нашли, кроме нескольких черепков. Мы надеялись, что им сотни лет и они принадлежали древним римлянам или саксам, но оказалось, что их выбросила какая-то хозяйка всего несколько месяцев назад!
 — Типичный случай, — засмеялась я.
 — Вы правы. Я тут разболтался — все о себе да о себе. Наверное, это с моей стороны ужасная бестактность.
 — Но не тогда, когда вашего собеседника это интересует, а мне действительно было очень интересно вас слушать. А теперь расскажите мне о вашем доме.
 — Это старинный дом.
 — Могу предположить, если столько веков Клеверхемы управляют имением.
 — Иногда я думаю, что дома могут подчинять себе своих обитателей.
 — Напоминая им о чувстве долга, если эти обитатели подумывают о том, не заняться ли им изучением далекого прошлого?
 — Теперь я вижу, что впредь в разговорах с вами мне нужно быть осторожнее. У вас слишком хорошая память.
 Мне эта фраза определенно понравилась, ею он как бы намекал на то, что наша первая встреча не станет последней.
 — Должно быть, это замечательно, знать всех своих предков, живших много веков назад, — заметила я, имея в виду, что моя родословная оканчивается на маме.
 — Некоторые части дома на самом деле очень старые — еще со времен саксов, но, конечно, многое со временем утрачено в ходе неизбежных перестроек и реставраций.
 — В нем живут привидения?
 — Ну, со старинными домами всегда связаны какие-то легенды. Поэтому не удивительно, что и у нас завелось несколько призраков.
 — Мне бы хотелось побывать там.
 — Вы обязательно должны это сделать. Я бы показал вам остатки древнеримского поселения.
 — Мы никогда не бывали… — начала было я.
 — Это странно. К нам часто приезжают гости. Мама любит общество.
 Эти его слова меня удивили. Я и не подозревала о существовании миссис Клеверхем.
 — Наверное, миссис Клеверхем не часто бывает в Лондоне? — спросила я.
 — Вообще-то, ее обычно называют леди Констанс. Ее отец был графом, и она унаследовала титул.
 — Леди Констанс Клеверхем, — пробормотала я.
 — Да, верно. Честно говоря, она не в восторге от Лондона. Бывает здесь изредка — купить платье или еще что-нибудь.
 — По-моему, у нас она никогда не бывала, иначе бы я знала об этом — я всегда дома.
 Было очевидно, что ему такая ситуация тоже показалась довольно странной и даже таинственной.
 — Наш дом всегда полон гостей, одни уезжают, другие приезжают, — продолжала я. — Особенно в такие моменты как сейчас, накануне премьеры.
 — Должно быть, это так интересно, когда мама — знаменитость.
 — Да, конечно. И она — самый замечательный в мире человек. Ее все любят.
 Я рассказала ему, как это бывает, когда спектакль готовится к сдаче. Рассказала, как в доме постоянно слышится пение и реплики из спектакля, потому что всегда бывали какие-то сцены, которые маме хотелось проиграть еще раз с партнерами, и ее больше устраивало собирать их для этого у себя дома.
 — Играя какую-то роль, она настолько входит в образ, что перевоплощается в свою героиню, и нам всем приходится привыкать к этому. В данный момент она графиня Мауд.
 — А кто такая графиня Мауд?
 — Продавщица, но на самом деле — графиня.
 — А, так значит, это музыкальный спектакль?
 — Да, именно это у мамы получается лучше всего. Пение и танцы — она просто создана для этого. Других ролей она почти не играет. Скорее бы вышел этот спектакль «Графиня Мауд». Перед премьерой мама обычно ужасно нервничает, хотя отлично знает, как и все мы, что она, как всегда, будет великолепна. Потом все уляжется, пройдет время, и спектакль начнет понемногу ей надоедать. И в конце концов он сойдет со сцены, и все начнется снова. Мне нравится, когда у нее перерывы между ролями. Тогда мы больше бываем вместе, и нам так весело. До тех пор, пока ею опять не овладеет беспокойство и не появится Долли с новой пьесой.
 — Долли?
 — Дональд Доллинггон. Вы, вероятно, слышали о нем.
 — Да, актер и менеджер. По-моему, сейчас он больше работает как администратор, чем играет в спектаклях.
 Раздался бой часов, стоявших на каминной полке.
 — Я пробыла здесь уже почти час, а пришла только для того, чтобы передать записку.
 — Мне было очень приятно беседовать с вами все это время.
 — Дома, наверное, уже беспокоятся; думают, не случилось ли со мной что-нибудь.
 Он взял мою руку и задержал в своей на несколько мгновений.
 — Надеюсь, ваш отец приведет вас как-нибудь к нам, пока вы здесь, в Лондоне.
 — Мне бы очень этого хотелось.
 — И вы обязательно должны побывать на премьере «Графини Мауд».
 — Непременно буду.
 — Ну, тогда мы еще увидимся.
 — Я провожу вас.
 — О, мне совсем недалеко.
 — И все же, я провожу вас.
 Он настаивал, а поскольку его общество мне доставляло удовольствие, я не стала протестовать.
 Когда мы подошли к нашему дому, я предложила ему зайти.
 — Мне бы очень хотелось познакомиться с вашей мамой, — сказал он. — У нее такой чудесный голос.
 — Да, вы правы, — подтвердила я. Когда мы вошли в прихожую, я услышала голоса, доносившиеся из гостиной.
 — Она дома, — сказала я. — У нее кто-то есть, но, все равно, проходите.
 Мама тоже услышала, что я пришла.
 — Это ты, дорогая? — окликнула она. — Иди, посмотри, кто к нам пришел.
 — Может быть, мне лучше… — пробормотал Родерик Клеверхем.
 — Нет-нет, у нас всегда гости.
 Я отворила дверь.
 — Оказывается, тебе вовсе не надо было ходить, — начала мама.
 Рядом с ней на диване сидел Чарли. Он вперил взгляд в моего провожатого, и я сразу заметила, что тот крайне смутился.
 — А я как раз говорила Чарли, что написала ему записку, и ты пошла относить ее, — сказала мама.
 Улыбаясь, она смотрела на Родерика, ожидая, что его представят.
 — Дезире, это мой сын, Родерик, — проговорил Чарли.
 Она встала, взяла его за руку и с улыбкой стала говорить, как ей приятно с ним познакомиться.
 Но я заметила, что возникла довольно неловкая ситуация, и все потому, что я привела Родерика и они с Чарли встретились лицом к лицу в доме моей мамы.
 Маме всегда отлично удавалось сглаживать всякие неловкости. Сейчас она как будто разыгрывала сцену из спектакля, реплики звучали немного неестественно. Через несколько минут Чарли, казалось, уже вообще не способен был произнести ни слова.
 А мама все говорила:
 — Как я рада познакомиться с вами. Долго ли вы еще пробудете в Лондоне? Погода стоит прекрасная. Я бесконечно люблю весну, а вы?
 Мне пришло в голову, что эта ситуация начинает забавлять ее, и она со всей естественностью входит в предназначенную для нее роль.
 — Мне было очень интересно узнать об этих удивительных находках на ваших землях, — сказала я Чарли.
 — Да-да, конечно, — согласился Чарли. — Это очень и очень интересно.
 Мама непременно хотела послушать об этом. Она говорила, как это удивительно и необыкновенно, как они должны гордиться этим, как замечательно — найти нечто такое, что пролежало в земле столько лет.
 Потом она спросила Родерика, не хочет ли он выпить рюмочку шерри или чего-нибудь еще. Он отказался, сказав, что ему уже пора идти, и что он был очень рад познакомиться с нами обеими.
 — Вы только подумайте, как забавно, — сказала мама. — Пока я тут посылала записку вашему отцу, он в это самое время как раз направлялся сюда.
 Вскоре Чарли и его сын ушли.
 Как только они вышли за дверь, мама откинулась на диванные подушки и, состроив гримасу притворного раскаяния, проговорила:
 — О, Боже! Что мы с тобой наделали!
 — Не понимаю, о чем ты? — спросила я.
 — Остается только молиться за то, чтобы это никогда не достигло ушей грозной леди Констанс.
 — Я только сегодня узнала, что это жена Чарли. Никогда не думала, что у него есть жена.
 — У большинства мужчин есть жены, они их держат где-нибудь взаперти.
 — И леди Констанс живет взаперти в этом великолепном старом поместье с остатками римских поселений.
 — Мне представляется, что и сама она похожа на старую римскую матрону.
 — А какие они?
 — Ах, это такие женщины, которые все знают, все делают правильно, никогда не ошибаются, всегда соблюдают приличия и ждут, что все остальные будут вести себя таким же образом, и тем самым, чаще всего, отравляют жизнь другим, обычным людям.
 — Наверное, Чарли рассказывал тебе о ней.
 — Я только знала о существовании леди Констанс, вот и все. А этот молодой человек симпатичный. Надо полагать, он пошел в отца.
 — Но Чарли, он же твой лучший друг. Как же это он никогда не рассказывал тебе о своей жене?
 Она взглянула на меня и рассмеялась.
 — Ну, видишь ли, здесь не все так просто. Леди Констанс никогда бы не позволила своему мужу водить дружбу с какой-то ветреной актрисой, ведь так? Поэтому-то она никогда не слышала обо мне, а мы не разговаривали о ней.
 — Но Чарли так часто приезжает в Лондон…
 — Это бизнес, моя дорогая. Есть тысячи мужчин, которых бизнес заставляет уезжать из дома. Ну, а я для Чарли что-то вроде части его бизнеса.
 — Ты хочешь сказать, что если бы она знала, то запретила бы ему бывать у нас?
 — Можешь не сомневаться.
 — Но теперь это стало известно ее сыну.
 — Я знала, что мне не следует посылать тебя с этим письмом. Я поняла это сразу же после твоего ухода. Думала, ты только отдашь его и все.
 — Я так и собиралась сделать. Но горничная провела меня в гостиную. Я ожидала встретить там Чарли, а ко мне вышел Родерик. Боюсь, это я во всем виновата.
 — Ну, что ты! Если в этом и есть чья-либо вина, то прежде всего моя. Это ведь я послала тебя. Ну, ладно, давай больше не будем волноваться по этому поводу. Чарли — не ребенок, и Родерик тоже, сам должен догадаться.
 — Догадаться о чем?
 — Ну, что не следует быть болтливым. Этот молодой человек, надеюсь, сам сумеет правильно разобраться в ситуации. Он мне понравился.
 — Мне он тоже понравился, — сказала я.
 — У Чарли не могло быть плохого сына. Он сам такой славный. Жаль, что ему пришлось дать себя окрутить этой высокомерной леди. Возможно, поэтому-то он…
 — Что?
 — Поэтому он и приходит сюда, моя дорогая. Однако, это все — буря в стакане воды. Не волнуйся. Родерик сумеет держать язык за зубами, а Чарли не долго будет переживать от того, что две его разные жизни на несколько минут соприкоснулись. И потом все опять пойдет, как раньше.
 Я начинала кое-что понимать, и меня занимал вопрос, пойдет ли и вправду все, как раньше.
 Появление Родерика Клеверхема в нашем доме и впечатление, которое это произвело на Чарли, вскоре забылись, так как назначенный день премьеры «Графини Мауд» неумолимо приближался. В доме царил хаос. То и дело высказывались лихорадочные опасения, принимались мгновенные решения изменить в последнюю минуту то одно, то другое. Вдруг Дезире наотрез отказывалась что-либо делать, Долли страстно умолял ее согласиться, Марта громогласно укоряла обоих. Что ж, все это мы уже переживали не раз.
 Накануне премьеры напряжение достигает высшей точки, мама то просит оставить ее одну, то вдруг требует нашего присутствия. Она взволнована. Не следует ли ей изменить кое-что из актерских атрибутов в конце первого акта? Может быть, попробовать что-то другое? Конечно, делать это уже слишком поздно. Какая глупость с ее стороны, не подумать об этом раньше! А платье, в котором она появляется в первом акте, оно не слишком облегающее или, наоборот, слишком свободное, или чересчур открытое? А, может, оно вообще никуда не годится — скучное и невыразительное? Нет, она этого не вынесет. Кто захочет ее видеть после такого провала? И пьеса совершенно нелепая. Где это видано, чтобы графиня стояла за прилавком в магазине постельного белья!
 — Но это же всего лишь пьеса, вполне сносная пьеса! — кричала в ответ Марта. — А благодаря вам она станет просто великолепной. Если вы, конечно, сумеете справиться со своими приступами раздражения.
 Долли нервно шагал по комнате, принимая трагические позы, воздевая руки вверх, призывая Бога уберечь его от дальнейшей работы с этой женщиной.
 — Господи всемогущий! — восклицал он. — Ну почему ты не дал мне пригласить на эту роль Лотти Лэнгдон?
 — Вот именно, Господи, почему? — вторила ему мама. — Эта дурацкая графиня Мауд очень бы подошла ей.
 Тогда Долли принимал одну из поз знаменитого Гаррика и со смирением Понтия Пилата восклицал:
 — Раз так, я умываю руки! — после чего, выразительно жестикулируя, направлялся к двери.
 Он, разумеется, делал это не всерьез, но мама, подчиняясь своей роли, принималась умолять:
 — Не уходи! Я все сделаю все, что ты захочешь, даже сыграю Мауд!
 Так оно и шло. Раньше в таких случаях я думала, что все может развалиться, но теперь я уже знала, что они оба — профессионалы слишком высокого класса, чтобы допустить такое. И в свои слова они не вкладывают реальный смысл. Просто так они стараются умилостивить судьбу. Люди из артистической среды, как я убедилась, самые суеверные в мире. Они никогда заранее не скажут «будет большой успех», потому что верят, что если сказать это, то Судьба, со свойственной этой даме своенравностью, сделает все, чтобы этого не случилось. Чтобы вы не были слишком самоуверенными и не думали, что что-то зависит от вас. А если заявить, что спектакль провалится, Судьба в насмешку скажет: «А вот и нет, пусть это будет успех».
 Наконец наступил день премьеры. Я сидела в ложе театра вместе с Чарли и Робером Бушером. Занавес поднялся, и мы оказались в магазине постельного белья. Девушки пели и танцевали, потом вдруг они расступились, и нашим взорам явилась Дезире, стоящая за прилавком. Она выглядела восхитительно в своем платье, которое не было ни слишком обтягивающим, ни слишком свободным, ни чересчур открытым, ни скучным и невыразительным.
 Зрители разразились бурными аплодисментами — так они неизменно встречали ее появление на сцене, и вскоре мы услышали «Мадам, что вам угодно», а затем она закружилась в танце.
 Во время антракта Долли зашел к нам в ложу. Он сказал, что кажется, зрители хорошо принимают спектакль, и с Дезире в главной роли провала быть не может. Она «держит» зал и делает с ним все, что хочет с первого момента своего появления на сцене.
 — Так что вы уже не жалеете, что не взяли на эту роль Лотти Лэнгдон? — не смогла удержаться я.
 Он наградил меня насмешливым взглядом, как будто хотел сказать: «Тебе пора бы научиться понимать, зачем все это говорилось».
 Потом он исчез, а мы приготовились наслаждаться последним актом.
 Прежде чем погасли огни, я заметила, что кто-то внизу, в партере, старается обратить на себя мое внимание. Я вдруг почувствовала внезапный приступ смеха — это был Родерик Клеверхем. Я помахала ему рукой и в подтверждение, что я узнала его, улыбнулась. Он также улыбнулся в ответ. Я взглянула на Чарли. Он оживленно обсуждал спектакль с Робером Бушером и явно не заметил своего сына. Я не стала говорить ему, что Родерик в зале. Полученный урок был мною усвоен. Интересно, усвоил ли его Родерик, подумала я.
 Потом занавес поплыл вверх, и мы уже не сводили глаз с Дезире до финальной сцены, когда ее аристократический жених объявляет: «Даже будь ты продавщица, я б все так же любил тебя», на что Дезире отвечает замысловатой руладой на своих самых великолепных верхних нотах.
 Спектакль закончился. Зрительный зал разразился бурными аплодисментами. Вновь на сцене появилась Дезире, ведомая за руку мужчиной, который любил бы ее все также, будь она даже продавщицей. Он поцеловал ее руку, а потом, к восторгу зрителей, еще и чмокнул в щеку. Вынесли корзины с цветами и Дезире произнесла небольшую речь.
 — Милые мои, дорогие! Вы все так добры ко мне. Я не заслужила такой доброты.
 — Заслужила! Заслужила! — раздалось из зала.
 Воздев руку кверху жестом подчеркнутой скромности, она сказала, что для нее самое большое наслаждение, которое только может быть — это играть для них на сцене.
 — Я знала, что вы полюбите «Мауд». Знала с самого первого мгновения.
 «Мауд, эта слабоумная, почему я должна играть такую идиотку?» — вспомнилось мне.
 Все это было частью спектакля, в котором и заключался смысл ее жизни.
 Люди начали пробираться к выходу. Я еще раз увидела мелькнувшее в толпе лицо Родерика. Он повернулся, разыскивая меня глазами и улыбаясь. Я покосилась на Чарли. Он так и не заметил сына.
 Потом мы все вместе — Чарли, Робер и я — пошли в гримерную мамы. Марта проворно помогала ей переодеваться.
 Поцеловав Долли, Дезире сказала:
 — Вот видишь, получилось!
 — Ты была восхитительна, дорогая, — сказал Долли. — Разве я не говорил тебе, что так и будет?
 — Да, я чувствовала, в каком они восторге от спектакля.
 — Они в восторге от тебя.
 — Ах, милые мои!
 — Нет, знаешь, ты действительно была великолепна.
 — Спасибо, радость моя. Повтори еще раз. Мне так приятно это слышать. А вот и моя Ноэль. Ну, а что ты скажешь о своей маме, зайчик?
 — Просто блестяще!
 — Благодарю тебя, любовь моя.
 — А Ноэль, она достаточно взрослая, чтобы выпить «шампань»? — произнес Робер со своим забавным французским акцентом.
 — Сегодня — да, — сказала мама. — Иди сюда, родная. Давайте выпьем за счастливую жизнь спектакля, но не слишком длинную. Сомневаюсь, что я смогу долго выносить эту Мауд. Однако ровно столько, чтобы она стала нашим успехом и имела аншлаг до самого конца. А потом пусть она вовремя покинет нас.
 Мы все выпили за Мауд. Через полчаса мы отправились домой — Томас ждал нас с экипажем.
 Но прежде, чем мы уехали, были еще многочисленные поцелуи и поздравления. В экипаже ехали только мама, Марта и я. Улицы уже не были многолюдны, так как толпа, высыпавшая из театра, быстро рассеялась.
 — Ты, наверное, смертельно устала, — сказала я маме.
 — О, дорогая, конечно. Сейчас же лягу спать и проснусь завтра не раньше полудня.
 — Зная, что Мауд — твой большой успех, — сказала я. — Ведь это успех, правда?
 — Разумеется, дорогая. Я знала, что так будет, — ответила мама.
 Марта, подняв вверх брови, многозначительно посмотрела на меня.
 — Накануне всегда трясешься от волнения, — как бы оправдываясь сказала мама. — Но так и должно быть. Если этого нет, роль получится тусклой, невыразительной. Вот так, дорогая.
 Когда мы уже подъезжали к дому, я заметила какую-то девушку. Она стояла у фонарного столба, и я смогла разглядеть ее лицо. У нее был довольно подавленный вид, и я подумала, зачем она тут стоит одна в такое позднее время.
 — Ах, я совершенно без сил, — говорила мама. — А в голове так и вертится «Мадам, что вам угодно?»
 Томас соскочил с козел и стоял, придерживая открытой дверь. Мама вышла. Я видела, как девушка шагнула вперед. Ее лицо было все таким же напряженным. Но когда я тоже вышла из экипажа, она уже торопливо удалялась прочь.
 — Ты заметила эту девушку? — спросила я маму.
 — Какую девушку?
 — Ту, которая там стояла. Она как будто следила за тобой.
 — Небось, пришла взглянуть на графиню Мауд , — сказала Марта.
 — Да, наверное. Но все же она мне показалась странной.
 — Еще одна из этих помешанных на театре, — заметила Марта. — Вообразила себя второй Дезире. Все они мнят о себе, не знаю что.
 — Пойдемте, — сказала мама. — Вам, может быть, и не хочется спать, а я просто валюсь с ног.
 Я знала, что вряд ли мы сумеем скоро заснуть. Так всегда бывало после премьер, но на этот раз все было как-то по-особому. Для этого были две причины: присутствие в театре Родерика, что опять привело меня к мыслям о леди Констанс, Чарли и их отношениях с моей мамой, и еще — эта девушка на улице. Почему она произвела на меня такое впечатление? Ведь люди часто стояли у театра, чтобы хоть мельком увидеть маму. Иногда они стояли и у нашего дома, так как адрес Дезире просочился в прессу. Наверное, Марта права: она и впрямь помешана на театре, если стремится взглянуть на Дезире в такой час.
 Я должна успокоиться — премьера позади, и нас ожидает долгий период очередных спектаклей и возможность больше быть вместе.

 Несчастный случай

 «Графиня Мауд» прочно утвердилась в репертуаре, став еще одним успехом Дезире.
 Это случилось недели через три после премьеры, в четверг, после дневного спектакля. Мама уехала в театр, а я сказала, что мне нужно сделать кое-какие покупки, а потом я зайду в театр, и Томас нас вместе отвезет домой. Я так часто делала. Благодаря этому мы с мамой могли побыть немного вместе, прежде чем она стремглав бросится на вечерний спектакль.
 Выйдя из дома, я увидела идущего по улице Родерика Клеверхема.
 — Здравствуйте, — сказал он, и какое-то время мы молча стояли, улыбаясь друг другу.
 — Значит, вы все еще в Лондоне, — первой заговорила я.
 — Я побывал дома и опять вернулся.
 — Ну, как там римские развалины?
 — Новых находок пока не обнаружено. Я надеялся, что, может быть, встречу вас. Поэтому я даже прошел возле вашего дома несколько раз. И, наконец, мне повезло.
 Я была польщена — он признает, что искал встречи со мной.
 — Вы собирались зайти к нам? — спросила я.
 — Я думаю, учитывая некоторые обстоятельства, вряд ли это было бы правильным, не так ли?
 — В то время как случайная встреча…
 — Это, конечно, совсем другое дело.
 — Вы куда-то собрались идти?
 — Да, за покупками.
 — Могу я пойти с вами?
 — Сомневаюсь, что вам это будет интересно.
 — А я не сомневаюсь.
 — Вообще-то в этих покупках нет большой необходимости. На самом деле я собиралась зайти в театр и вернуться домой вместе с мамой.
 — Может быть, вы позволите мне проводить вас до театра?
 — Но до окончания спектакля еще два часа.
 — Ну, тогда мы могли бы немного прогуляться. Вы бы показали мне эту часть Лондона. Может быть, зайдем куда-нибудь выпить чаю. Вам это не покажется слишком скучным?
 — Нет, совсем наоборот.
 — Тогда пойдемте?
 — Вас, конечно, больше интересует старина, — сказала я, когда мы шли по улице. — Здесь у нас, пожалуй, нет таких древностей, как ваши римские развалины. Но моей гувернантке этот район очень нравится. Дело в том, что здесь очень много театров, а она просто бредит ими.
 — Возможно, это потому, что она живет в театральной семье.
 — Ну, конечно. Но, честно говоря, Мэтти не очень высокого мнения о маминых успехах. Так бывает. Когда некоторые люди встречают человека, достигшего вершины в своем деле, они считают это не столь уж выдающимся по сравнению с тем, к чему они сами стремятся. Особенно, если они не сделали еще и первых шагов к достижению своей цели. Мэтти, видите ли, вообразила себя великой актрисой и считает, что теряет зря время, работая гувернанткой.
 — Я думаю, она должна была бы гордиться своей теперешней воспитанницей.
 — Мы с ней прекрасно ладим. Но по-настоящему ее интересует только театр. Мне кажется, в глубине души она понимает, что все это для нее недостижимо. Но, согласитесь, иногда люди получают удовольствие от бесплодных мечтаний.
 — Очень может быть.
 — Это так просто. Мэтти в своих мечтах может переживать счастливые моменты, представляя, будто она играет в прекрасном спектакле роль леди Макбет, ее встречают аплодисментами, засыпают цветами, пишут о ее таланте в утренних газетах. И ей не надо испытывать все эти волнения, нервные срывы, мучительные сомнения, кошмарные дни перед премьерой, как это бывает с моей мамой.
 — А мне казалось, ваша мама была абсолютно уверена в успехе.
 — Это как раз потому, что она не была уверена… Как вам объяснить? Она считает, что если артист не находится в состоянии нервного напряжения, он не сможет полностью выложиться. Во всяком случае, могу вас уверить, что быть актрисой, достигшей успеха, совсем не легко, и иногда мне кажется, что грезить наяву, как это делает Мэтти, гораздо приятнее. Эти мечты приводят ее в сентиментальное настроение, она обожает бывать в театральной среде. Ей очень нравится прогуливаться здесь со мной.
 — Мне тоже.
 — Мы обычно много разговариваем о старых временах. Какое это было волнующее событие, когда театры вновь открыли! Мэтти любит пространно рассуждать о пуританах и Кромвеле, закрывшем все театры. Они считали, что театры греховны. Мэтти так бранит их.
 — Я с ней согласен. Мне не внушают симпатии святоши, которые наслаждаются, отнимая у людей их радости под предлогом, что делают это для их же блага, в то время, как сами не отказывают себе в удовольствии созерцать собственные добродетели.
 — Я того же мнения. Но как замечательно, что театр к нам вернулся. Мы ведь чуть не лишились его! Мэтти очень интересуется драматургами эпохи Реставрации и даже сделала это темой наших занятий. Она считает, что это пойдет мне на пользу. Я тоже довольна, что она так сделала.
 — Я бы сказал, она учит не только вас, но и одновременно учится сама.
 — Я в этом уверена. Мы с ней ходили в библиотеку, откалывали там разную информацию. Вы, конечно, можете понять, как это интересно, у вас тоже есть увлечение — ваши древнеримские находки.
 — Да-да, я понимаю. И когда вы идете по этим улицам, вы представляете себе, какими они были много лет назад.
 — Да. Мужчины прогуливались в великолепных камзолах и шляпах с перьями. Нелл Гвинн, конечно, продавала апельсины на улице Друэри Лейн. А потом стала актрисой и обворожила короля Карла. Все это так романтично.
 — А вам не хочется тоже появиться на сцене в огнях рампы рядом со своей мамой?
 — Я слишком уважаю ее талант, чтобы вообразить, что могут быть на сцене рядом с ней. Я не умею петь, а у моей мамы замечательный голос; кроме того, она прекрасно танцует.
 — И, в отличие от Мэтти, не вздыхает по классическим ролям.
 — Да, «Графиня Мауд» и тому подобные вещи достаточно хороши для нее.
 — И она очень хороша для них.
 — Я видела вас в зале.
 — Я тоже вас видел.
 — Вы не остались. Наверное, спешили.
 — Я не мог решиться. В таких случаях, когда не знаешь, как поступить, лучше ничего не делать.
 — Пожалуй, вы правы. Кстати, вот это Виэр-стрит.
 Мы обнаружили одну очень интересную историю о театре, который когда-то находился здесь. Он был открыт Килигрю и Дэвенентом, известными театралами того времени. Им так хотелось, чтобы театры опять возродились, что они открыли один из них здесь уже через несколько месяцев после Реставрации. Мэтти сказала, что их энтузиазм достоин восхищения. Они добились указа о том, чтобы женщины могли играть на сцене. До этого все женские роли исполняли юноши. Даже трудно представить себе такое! Вообще, веками с женщинами обращались ужасно. По-моему, настало время с этим что-то делать. Вы согласны?
 — Боюсь, если я скажу нет, то потеряю всякое ваше расположение, поэтому я немедленно соглашаюсь.
 — Мне вовсе не нужно, чтобы вы соглашались со мной только по этой причине, — засмеялась я.
 — Забудьте о том, что я сказал. Это была просто глупая шутка, неуместная в серьезном разговоре. Да, я в самом деле с вами согласен. Но, думаю, когда есть такие женщины, как вы, это положение скоро исправится.
 — Я хочу вам рассказать историю об одной одаренной женщине. Одной из первых она начала играть на сцене. Она играла в театре на Виэр-стрит и исполняла роль Роксаны в пьесе «Осада Родоса». Граф Оксфордский Обри де Виэр пришел на спектакль и страстно влюбился в нее. Но потомок рода де Виэр не мог жениться на актрисе, а она не хотела уступить ему без женитьбы. Тогда этот негодяй нанял какого-то бродягу, переодетого священником, и устроил фальшивую свадьбу, а она узнала об этом обмане только, когда уже было слишком поздно.
 — Надо полагать, она была не первой, кто попался на эту удочку.
 — Мэтти очень нравится собирать истории о разных людях. Она могла бы рассказать вам о тщеславной Колли Сиббер и добродетельной Анне Брейсгердл.
 — Расскажите мне про ту, что была добродетельной.
 — Она была актрисой, умерла в середине восемнадцатого века. Тогда жило много интересных людей. Она придерживалась очень строгих моральных правил, что не часто встречалось среди актрис. Анна всегда помогала бедным. Этим она напоминает мне маму. Она получает сотни писем от просителей. Ее постоянно поджидают у выхода из театра, рассказывают жалостливые истории.
 — У вашей мамы очаровательное лицо. В нем есть какая-то мягкость, нежность. Она, конечно, очень красива, но, кроме того, в ней есть и внутренняя красота. Я убежден, что такое лицо может быть только у очень доброго человека.
 — Как вы это хорошо сказали. Я непременно передам это маме, ей будет приятно. Она вовсе не считает себя добродетельной, наоборот, она причисляет себя к грешницам. Но на самом деле — вы правы. Она очень хорошая. Я часто думаю, какое счастье для меня — быть ее дочерью.
 Он сжал мою руку и какое-то время мы молчали. Потом он спросил:
 — А что же случилось с Роксаной?
 — Мы вычитали, что существовал ребенок по имени Обри де Виэр, он называл себя графом Оксфордским. Он был сыном актрисы. Говорили, что граф заключил с его матерью фиктивный брак.
 — Должно быть, это та самая актриса, если только заключать фиктивные браки не вошло у него в привычку.
 — Можно предположить, что он делал это не раз. Вот в этом-то и досада, в таких историях никогда не знаешь, как же все было на самом деле.
 — Тогда нужно дать волю воображению. Я надеюсь, Роксана стала великой актрисой, а графа Оксфордского настигло справедливое возмездие.
 — Мэтти обнаружила, что он был крайне безнравственным, но очень ловким и остроумным, за что пользовался милостью при дворе, так что, полагаю, он не был наказан за свои злодеяния.
 — А жаль! Посмотрите, вот кафе. Может быть зайдем, посидим немного, а потом как раз успеем в театр к концу спектакля.
 — С удовольствием.
 Кафе оказалось маленьким и уютным, и мы нашли в углу столик на двоих.
 Пока я наливала чай, Родерик говорил о том, что он в каникулы собирается съездить в Египет.
 — Это мечта любого археолога, — сказал он. — Долина фараонов! Пирамиды! Такое множество древних реликвий, вы только представьте.
 — Именно это я и делаю в данный момент. Вот если бы удалось попасть внутрь одной из гробниц фараонов, это было бы потрясающе! Хотя и страшновато, конечно.
 — Вот именно. Я думаю, грабители могил были бесстрашными людьми. Когда вспоминаешь обо всех мифах и легендах, не перестаешь удивляться, чего только люди не делали ради богатства.
 — Это будет увлекательнейшее путешествие!
 — Вам бы оно тоже понравилось, я уверен.
 — Еще бы!
 Он внимательно посмотрел на меня и принялся медленно помешивать ложечкой чай, будто в глубокой задумчивости.
 — Мой отец и ваша мама уже многие годы хорошие друзья, не так ли?
 — О, да. Мама не раз говорила, что доверяет ему, как никому другому. Робер Бушер тоже ее давний друг. Но, я думаю, ваш отец всегда для нее на первом месте.
 Он задумчиво кивнул.
 — Расскажите мне о своем доме, — попросила я.
 — Он называется Леверсон Мейнор. Леверсон — это фамилия одного из наших предков, она каким-то образом затерялась, когда одна из его дочерей, унаследовавшая поместье, вышла замуж за кого-то из рода Клеверхемов.
 — А ваша мать?
 — Она, конечно, стала Клеверхем только после замужества. Ее семья владеет поместьем на севере. Это очень древний род, их родословная уходит в глубь веков. Они считают себя не менее знатными, чем род Невиллов или Перси, охранявших северные земли от скоттов. Они хранят портреты воинов, принимавших участие в войнах Алой и Белой розы, и даже еще более древние, когда шли войны с пиктами и скоттами. Мой отец, как вы знаете, добрый и мягкий человек. Все в имении его очень любят. А к маме они относятся с почтительным страхом, и ее это вполне устраивает. Своим поведением она как бы показывает, что этот брак был для нее мезальянсом, и она понимает это. Если строго подходить к социальной иерархии, так оно и было. Но в душе она глубоко любит и моего отца, и меня, своего единственного сына.
 — Теперь я хорошо ее себе представляю. Довольно грозная леди.
 — Она нам желает добра. Но дело все в том, что наши взгляды на то, что есть добро, не всегда совпадают. И тогда возникают конфликты. Если бы только она могла отказаться от убеждения, что ее кровь чуточку голубее, чем кровь моего отца, если бы только она сумела понять, что иногда мы должны делать то, что мы хотим, а не то, что она за нас решает… Она была бы замечательным человеком.
 — Я вижу, вы любящий сын, и, конечно, вам передалась ее «голубая» кровь, которая облагородила кровь более низкого происхождения.
 — Знаете, я ее понимаю. Она действительно благородный человек, и очень часто оказывается так, что во, многих вопросах она права.
 — Полагаю, я получила довольно точное описание леди Констанс и жизни в поместье Леверсон Мейнор.
 Как мне тогда хотелось побывать там! Хотя я вовсе не предполагала, что это когда-нибудь произойдет. В одном я была уверена: леди Констанс никогда бы не одобрила дружбы ее мужа с актрисой, пусть даже и знаменитой.
 Поэтому я и не рассматривала нашу прогулку как нечто большее, чем встреча случайных знакомых.
 Мы не могли долго засиживаться за чаем, хотя у меня создалось впечатление, что он был бы не против.
 Я взглянула на часы и сказала:
 — Спектакль скоро заканчивается.
 Мы вышли из кафе и дошли до расположенного неподалеку театра. При расставании у входа в театр он взял меня за руку и испытующе посмотрел в глаза.
 — Мы должны еще с вами встретиться, — сказал он. — Я получил истинное наслаждение. И мне еще так много нужно узнать об истории театра.
 — А мне бы хотелось еще услышать о древнеримских развалинах.
 — Тогда давайте еще как-нибудь встретимся, хорошо?
 — Да.
 — Когда следующий дневной спектакль?
 — В субботу.
 — Может быть тогда и встретимся?
 — С удовольствием.
 С легким сердцем поднималась я к маме в гримерную. Марта была там.
 — Не очень-то хороший зал, — сказала она. — Дезире всегда не любила дневные спектакли. Вечером совсем другое дело. И не все билеты распроданы. Ей это не понравится. Уж чего она терпеть не может, так это играть в полупустом зале.
 — А что, зал на самом деле полупустой?
 — Нет, всего лишь не совсем полный. Но она, конечно, это заметила — глаз наметанный. Она чувствует публику, как никто другой.
 Вопреки ожиданиям Марты, мама была в хорошем настроении.
 — Джефри поскользнулся, когда обнял меня и запел «Я б все так же любил тебя». Чтобы не упасть, он схватился за меня и, представьте, Марта, оторвал пуговицу сзади.
 — Вот неуклюжий, этот Джефри, — проворчала Марта. — Ну и вид у него, наверное, был — глупее не бывает.
 — Нет, зрители его любят. Эти золотистые волосы, щегольские усы. Женщины без ума от него. Подумаешь, слегка поскользнулся! Это всего лишь подчеркнуло, что в чем-то он такой же человек, как все. И у него не меньше почитателей, чем у меня.
 — Глупости. Весь спектакль только на вас и держится, не забывайте об этом. Я не для того все пальцы себе исколола, чтобы вы ставили себя ниже Джефри Коллинза.
 — Джефри считает, что это именно он собирает публику.
 — Ну и пусть себе считает, кроме него самого никто так не думает. Ну-ка, давайте сюда эту пуговицу. Надо ее поскорее пришить к вечернему спектаклю.
 — Ох, еще и вечером. Опять начнется все сначала. Ненавижу дневные спектакли.
 — Пришла Ноэль, чтобы вместе поехать домой.
 — Как мило, дорогая! Хорошо провела день?
 — О, да. Замечательно.
 — Я рада, что ты здесь.
 — И пора бы ехать, — сказала Марта. — Не забывайте, сегодня у вас еще спектакль.
 — Ах, не напоминайте мне, — вздохнула мама.
 У выхода нас ожидало несколько человек, желавших хоть мельком увидеть Дезире. Она лучезарно улыбалась и даже обменялась несколькими словами со своими поклонниками.
 Томас помог ей сесть в экипаж, Марта и я последовали за ней и сели рядом. Она весело помахала небольшой толпе у выхода и, когда экипаж отъехал, откинулась на спинку сидения, полуприкрыв глаза.
 — Ну, что, купила что-нибудь хорошенькое? — спросила она меня.
 — Нет, совсем ничего не купила.
 Я уже собиралась рассказать ей о своей встрече с Родериком Клеверхемом, но потом остановила себя. Я не знала, как она на самом деле отнеслась к тому, что в прошлый раз я привела его к нам. Тогда она перевела все в шутку, но, думаю, ситуация была довольно щекотливой.
 Всю свою жизнь она презирала условности и так много добра делала людям, предпочитая жить так, как ей хочется. Я не раз слышала от нее: если ты живешь, не причиняя никому зла, какой может быть в этом вред?
 До тех пор, пока леди Констанс не знала об этой довольно необычной дружбе между ее мужем и знаменитой актрисой, имело ли это какое-то значение? Для строгих блюстителей нравственности — да, но Дезире никогда к ним не принадлежала «Живи и не мешай жить другим — вот мой девиз», — частенько говаривала она. Но, когда тайная жизнь Чарли соприкоснулась с явной, обычной жизнью, может быть настал момент остановиться и подумать.
 Я не была уверена, поэтому ничего не сказала ей о своей встрече с Родериком.
 Я постаралась перевести разговор на другую тему, о только что закончившемся спектакле. Это она всегда готова была обсуждать. Наконец мы выехали на дорогу и лошадь, как обычно, навострив уши, что нас всегда забавляло, уже готова была понестись галопом, если бы Томас вовремя не придержал ее.
 Мама сказала:
 — Ну, что за прелесть. Чувствует, что там ее дом. Как это трогательно.
 Экипаж уже притормаживал, когда это случилось. Девушка, должно быть, перебегала дорогу как раз перед носом лошади. Я не сразу поняла, что же все-таки произошло. По-моему, Томас круто свернул, чтобы не сбить ее, а потом оказалось, что она лежит навзничь на дороге.
 Томас резко остановил лошадь и спрыгнул на землю. За ним последовали мама, Марта и я.
 — О, боже! — вскричала мама. — Она ранена.
 — Она кинулась прямо Рейнджеру под копыта, — сказал Томас.
 Он поднял девушку на руки.
 — Ну, как она, сильно пострадала? — взволнованно спросила мама.
 — Не знаю, мадам. Думаю, нет.
 — Я считаю, ее надо внести в дом, — сказала мама. — А потом мы вызовем доктора.
 Томас внес девушку в дом и положил ее на кровать в одной из двух свободных спален.
 Миссис Кримп и Кэрри вбежали в комнату.
 — Что это? — тяжело дыша проговорила миссис Кримп. — Несчастный случай, ее сбила лошадь? О, Господи, помилуй! Куда же катится мир?
 — Миссис Кримп, нам необходим доктор, — сказала мама. — Томас, вам нужно поторопиться. Поезжайте за доктором Грином и привезите его сюда. Бедняжка, она так бледна.
 — Такую и перышком можно сбить, не то что лошадью с экипажем. Вон какая тощая, — заметила миссис Кримп.
 — Бедняжка, — повторила мама. Она провела ладонью по лбу девушки, отбрасывая назад пряди волос, упавшие на ее лицо.
 — Такая молодая, — добавила она.
 — Я думаю, ей нужно дать выпить горячего чаю, — предложила я, — с сахаром, и побольше.
 Девушка открыла глаза и посмотрела на маму. Я заметила на ее лице выражение, которое уже видела раньше много раз у маминых поклонников и почувствовала гордость, что даже в такой момент она поняла, что перед ней знаменитая Дезире.
 И тут я узнала ее. Это была та самая девушка, что стояла у дома, когда мы вернулись из театра после премьеры.
 Значит, она уже приходила сюда раньше, чтобы увидеть Дезире. Скорее всего, она действительно одна из этих помешанных на театре девиц, которые обожают знаменитых актрис и мечтают быть похожими на них.
 — По-моему, она одна из твоих поклонниц, — сказала я маме. — Я видела ее раньше около нашего дома, она ждала, чтобы увидеть тебя.
 Даже сейчас маме было приятно получить подтверждение своей популярности.
 Вскоре принесли горячий чай, и мама сама держала чашку, пока девушка пила.
 — Ну, вот, — сказала мама. — Уже лучше, правда? Скоро придет доктор. Он посмотрит, нет ли каких-нибудь повреждений.
 Девушка попыталась присесть на кровати, и мама успокаивающе сказала ей:
 — Лежите-лежите. Вы отдохнете здесь, пока не почувствуете себя достаточно хорошо, чтобы идти. У вас может быть слабость.
 — Я… со мной все в порядке, — проговорила девушка.
 — Нет, не все. Во всяком случае, не настолько, чтобы встать и идти. Вы останетесь здесь до тех пор, пока мы вам не скажем, что вы можете идти. Может быть, вы хотели бы известить родных или друзей? Они будут беспокоиться о вас?
 Она покачала головой и бесцветным голосом, выдававшим ее состояние, произнесла:
 — Нет. У меня никого нет.
 Губы ее начали подрагивать, и я увидела искреннее сострадание в глазах мамы.
 — Как тебя зовут? — спросила она.
 — Лайза Феннел.
 — Так вот, Лайза Феннел, ты останешься здесь, по крайней мере, до утра, — сказала мама. — Но сначала мы должны дождаться доктора.
 — Не думаю, что с ней что-то серьезное, — сказала Марта. — Это просто шок, вот и все. А у вас сегодня еще спектакль. Вы ведь знаете, какая бывает перегрузка в эти дни с дневными спектаклями. Если хотите знать мое мнение, я бы их вообще отменила.
 — Вашего мнения никто не спрашивает, Марта. Вы ведь и сами прекрасно знаете, что нам необходимо выжимать из публики все, до последнего пенса, если мы не хотим разориться.
 — Думается мне, и без дневных спектаклей мы бы неплохо прожили, — настаивала на своем Марта.
 — Подумайте обо всех этих людях, которые могут позволить себе сходить куда-нибудь только днем и всего лишь раз в неделю.
 — Я думаю о нас, несчастных.
 — Наш долг — думать о других. Особенно в театре.
 — Не сказать, чтобы все так делали.
 Лежащая на кровати девушка внимательно слушала. Глядя на нее, я подумала, что она не очень пострадала. Приехавший доктор подтвердил мои предположения.
 — У нее всего лишь несколько синяков, — сказал он нам потом. — Ну и, разумеется, шок. Но через день-два все будет в порядке.
 — Я предлагаю оставить ее до утра у нас, — сказала мама.
 — Хорошая мысль. А как на это посмотрит ее семья?
 — По-видимому, у нее никого нет.
 — Ну, в таком случае для нее, конечно, лучше остаться. Я дам ей легкого успокоительного, и она хорошо выспится. Пусть она его выпьет на ночь, перед сном. А до этого пусть просто отдыхает.
 — А теперь, — сказала Марта, — давайте-ка займемся своими собственными делами, а то вы разочаруете своих поклонников. Они ведь придут ради мадам Дезире, а не ради ее дублерши Дженет Дэар.
 — Бедная Дженет, — сказала мама, — Она была бы счастлива показать, на что способна.
 — Мы все и так знаем, на что она способна, и это совсем не то, что нужно.
 Когда мама уехала в театр, я пошла в комнату нашей гостьи и встала у ее кровати.
 — Вы были так добры ко мне, — сказала она.
 — Это самое меньшее, что мы могли сделать. Как это случилось?
 — Я сама виновата — не заметила, что экипаж еще движется. Мне хотелось взглянуть на Дезире, я так восхищаюсь ей. Я три раза ходила на «Графиню Мауд», сидела там наверху, на галерке — лучших билетов я не могу себе позволить. Самое ужасное, когда впереди усаживается какой-нибудь толстяк и ничего не видно. Она великолепна.
 — Многие так считают.
 — Я знаю. Она сейчас на вершине успеха, правда? А вы — ее дочь. Как вам повезло!
 — Расскажите мне о себе. Чем вы занимаетесь?
 — В данный момент ничем.
 — Вы хотите стать актрисой? — предположила я.
 — Вы угадали.
 — Этого многие хотят. Вы понимаете, люди видят маму на сцене и думают, какая замечательная у нее жизнь. Но на самом деле это огромный тяжкий труд. Это совсем не легко, поймите.
 — Я прекрасно это понимаю. Я не такая, как те люди. Мне всегда хотелось быть на сцене.
 Я грустно посмотрела на нее.
 — Но я умею играть, умею петь, умею танцевать, — с жаром проговорила она. — Уверяю вас, я умею все это.
 — Вы уже пытались где-то выступать?
 — Да, я участвовала в спектаклях, пела и танцевала.
 — Где?
 — В любительских спектаклях. Я была ведущей актрисой нашей труппы.
 — Но это совсем другое, — мягко сказала я. — Для профессиональной актрисы все это не так уж много значит. Сколько вам лет? Впрочем, извините, я не должна была спрашивать, я вижу себя как театральный агент по найму.
 — Я и хочу, чтобы вы вели себя со мной как агент по найму. Вы ведь, конечно, хорошо разбираетесь в этом благодаря своей маме. Мне уже семнадцать, и я чувствую, что не могу больше ждать.
 — Вы давно в Лондоне?
 — Три месяца.
 — И чем вы занимались все это время?
 — Пыталась найти агента.
 — И безуспешно?
 — Я их не интересовала — нет опыта выступлений на сцене. Они даже не хотели посмотреть, что я умею делать.
 — Откуда вы приехали?
 — Есть такое местечко — Уоддингтон, небольшой поселок. О нем никто не знает, кроме его обитателей. Это недалеко от Херефорда. Там у меня, конечно, не было никакой перспективы. Единственное, что я могла делать, это петь в церковном хоре, да на концертах — там мои выступления всегда шли на «бис».
 — Я понимаю.
 — А когда я увидела вашу маму в «Графине Мауд», мне захотелось быть как она. Она так великолепна! Весь спектакль зрители следят за ней, затаив дыхание.
 — Итак, вы уехали из этого местечка около Херефорда. А как же ваша семья?
 — У меня сейчас нет семьи, и дома тоже нет. Мой отец снимал небольшой домик, и мы неплохо жили там, пока он не умер. А мама умерла еще раньше, когда мне было пять лет; я даже плохо помню ее. Я управлялась по дому и немного работала на ферме.
 — Понятно. И все это время вы хотели стать актрисой. Ваш отец знал об этом?
 — Да, конечно. Но он считал, что это всего лишь мечты. Он очень гордился мной, когда я пела на концертах, садился, бывало, в первый ряд и не сводил с меня глаз. Отец понимал меня, но он был из тех людей, которые обычно говорят: «Ну, что же, раз это невозможно — смирись». А я не такая. Я должна попытаться сделать все, чтобы моя мечта исполнилась.
 — Конечно, только так и можно чего-то добиться. Моей маме сначала тоже пришлось нелегко.
 — Я так и думала. Такое совершенное мастерство легко не дается. Когда отец умер, я решила попытать счастья. Я бы никогда не простила себе, если бы не сделала этого. С отцом случился удар. Я полтора месяца ухаживала за ним, потом он умер. Тогда я распродала все, что у нас было, и уехала в Лондон.
 — Вы пробыли здесь уже три месяца и ничего не добились. Сейчас вы там же, с чего начали.
 — Да, только стала намного беднее.
 — Боюсь, ваша история не оригинальна. Так много встречаешь людей с честолюбивыми устремлениями, и так мало тех, кто добивается успеха.
 — Знаю. Но я хочу попробовать. Ведь ваша мама, например, как она добилась успеха? Она боролась за него. Вот и я собираюсь делать то же самое.
 — Мне понятны ваши чувства, — сказала я, — но сейчас вам следует отдохнуть. Думаю, вы должны принять успокоительное, которое оставил доктор, и заснуть. Но сначала что-нибудь поешьте. Я уверена, это именно то, что вам нужно. Тогда, может быть, сон сам придет к вам.
 — Вы так добры.
 Я оставила ее и спустилась на кухню. Всем не терпелось узнать, что же произошло, и они жадно слушали мой рассказ.
 — Мисс Дейзи Рей так добра, — сказала миссис Кримп. — От одной мысли, что ее экипаж сбил эту бедную девушку, она сама так разволновалась.
 — Можете не сомневаться, она сделает все, что в ее силах, чтобы помочь этой девушке, — сказала я. — Не могли бы вы послать ей наверх чего-нибудь из еды?
 — Например, куриную ножку. И, может быть, тарелку супа, а?
 — Да, это подойдет, миссис Кримп.
 — Я позабочусь об этом.
 — А я отнесу это наверх, — сказала Джейн.
 Я опять поднялась к Лайзе Феннел, чтобы сказать, что еду скоро подадут. Джейн внесла тарелки. Она с интересом разглядывала Лайзу Феннел. Ей хотелось поболтать. У них было много общего — обе хотели добиться славы Дезире.
 — Все здесь так добры ко мне, — сказала Лайза Феннел.
 — Это все мисс Дейзи Рей, — сказала Джейн. — Она всегда такая.
 Джейн ушла, а Лайза Феннел с большим аппетитом принялась за еду. Не принести ли ей еще, подумала я. Мне представилось, как она перебивается на те гроши, что у нее остались — я была уверена, что денег у нее немного, наверное, все время считает, насколько их еще хватит; то на что-то надеется, то впадает в отчаяние. Бедняжка!
 Я дала ей успокоительное.
 — Это поможет заснуть, — объяснила я. — Доктор сказал, сон вам сейчас необходим. И тогда утром вы почувствуете себя лучше.
 Я посидела с ней еще немного, пока не заметила, что она начинает впадать в дрему. Тогда я тихонько вышла из комнаты.
 Я не ложилась спать, поджидая маму из театра, потому что знала, что она будет спрашивать, как себя чувствует Лайза Феннел. Приезжая поздно вечером, она всегда сначала шла посидеть полчасика в гостиной — «отойти после спектакля», так называла это она. Марта часто шла на кухню за каким-нибудь питьем для нее — стаканом горячего молока или эля — смотря что ей придет в голову. Мама говорила, это помогает ей расслабиться.
 По ее настроению я всегда могла догадаться, как прошел спектакль. В тот вечер я видела, что он прошел хорошо.
 — Ну, а как эта девушка? — спросила она. — Как, она сказала, ее зовут?
 — Лайза Феннел. Она сейчас спит. Она прекрасно поужинала, а потом я дала ей успокоительное. Вскоре после этого она заснула. Я к ней заглядывала с час назад — она крепко спала. С ней все будет в порядке.
 — Я очень надеюсь, что она не сильно пострадала.
 — Конечно, не сильно, — сказала Марта.
 — Все может быть. В таких случаях бывает, что болезнь проявляется не сразу. А ведь это был наш экипаж.
 — Она сама бросилась под ноги лошади, — настаивала Марта.
 — Слава Богу, мы ехали медленно.
 — Я разговаривала с ней, — сказала я. — Она хочет стать актрисой.
 Марта зацокала языком и возвела глаза к потолку.
 — Бедная девочка, — сказала мама. — Она уже где-нибудь играла?
 — В любительских спектаклях.
 — Боже, нас упаси! — проворчала Марта. — И, небось, думает, что после этого она уже вторая Дезире.
 — Не совсем так. Она считает, что Дезире — великолепная актриса. И ей просто хочется попытаться сделать что-либо подобное.
 И я пересказала им все, что услышала от нее.
 — Самое лучшее, что она может сделать, — заявила Марта, — это собрать вещи и вернуться в свою деревню. Найдет там себе мужа, какого-нибудь фермера, и будет доить коров.
 — Откуда вам знать? — возразила мама. — Может быть, у нее талант. Ведь хватило же ей решимости приехать в Лондон.
 — Решимость — это еще не талант, как вам известно.
 — Но это необходимая составная часть успеха.
 — Когда нет таланта, это что тесто без закваски — все равно не подымется.
 — С каких это пор вы стали знатоком кулинарии?
 — Я уже слишком давно в театре и разбираюсь, что к чему. На каждого, кто добирается до вершины, приходится десять тысяч таких, кто пытается это сделать.
 — Но ведь кому-то это удается. Почему бы не ей? Я считаю, она должна хотя бы получить возможность показать себя. Она ведь выступала в своей деревне.
 — Ну, лондонский зритель — это вам не то, что в деревне.
 — Разумеется, не то. Однако, я не думаю, что эту девушку нужно выставить вон, даже не дав ей шанс показать, на что она способна.
 — Так значит, вы собираетесь представить ей этот шанс. Вспомните, скольким вы уже пытались помочь. И какую благодарность за все это получали. У некоторых даже хватало нахальства еще и ругать вас за то, что вы не преподнесли им успех на блюдечке с голубой каемочкой, как они того ожидали. Когда у них что-то не получалось, они вас же в этом и обвиняли, называли завистницей. Упаси нас, Господь, от этих дрязг!
 — Я считаю, у каждого должен быть свой шанс, — настаивала мама.
 — Но ведь она приехала в Лондон, — вставила я. — У нее есть сила воли, целеустремленность. Вы сами не раз говорили, что в конечном счете это играет не последнюю роль.
 — По крайней мере, мы могли бы посмотреть, что она умеет, — сказала мама.
 — Прежде, чем заниматься благотворительностью, вспомните, что у вас занято шесть вечеров в неделю, да еще плюс к тому дневные спектакли.
 — Я помню об этом, — сказала мама. — Но я твердо убеждена, что каждому должен быть дан шанс.
 Она зевнула.
 — Спектакль сегодня удался. Столько раз вызывали, что я думала до утра не отпустят. Приятно, когда аплодируют стоя. Кажется, что «Мауд» уже так давно на сцене.
 — И еще кажется, что вам давно пора в постель, — сухо заметила Марта.
 — Знаю, — ответила мама. — Завтра, наверное, не смогу подняться.
 Какая она хорошая, какая добрая, подумала я. Она так заботится об этой девушке. Несмотря на сегодняшний триумф, ее первые мысли были о ней, и я знала, что мама сделает все возможное, чтобы помочь ей.
 Наивысшая добродетель, подумала я, — это любовь к людям. Подчиняясь внезапному порыву, я подошла к ней и расцеловала.
 Лайза Феннел пробыла у нас уже больше недели. Мама прослушала ее и пришла к выводу, что у нее очень неплохой голос и ей хватило бы нескольких уроков, чтобы исправить небольшие погрешности. Танцевала она тоже вполне прилично. Мама договорилась, что Лайза будет брать уроки у одного ее знакомого учителя пения.
 Когда Дезире овладевала подобная идея, она становилась неудержимой. По словам Марты, в своей благотворительности она не знала никакой меры и нередко делала глупости, пытаясь помочь этим неудачницам. Но ведь это ее экипаж замешан во всей этой истории, настаивала мама, и она должна попытаться хоть как-то загладить эту вину перед бедной девушкой, перенесшей такой удар. Ведь ей и без того приходится трудно — нужда, неустроенность. Поэтому мама считала вполне естественным, что она берет Лайзу под свое крыло. Предполагалось, что она некоторое время поживет у нас, пока не сможет «прилично устроиться».
 Ее немногочисленные пожитки были перевезены из каморки, которую она снимала. Бедность этого жилья потрясла меня не меньше, чем маму. Я вполне разделяла мамины чувства по отношению к этой девушке и так же, как она, всей душой стремилась помочь Лайзе. Нам обеим было ее ужасно жаль.
 После того, как Лайза отзанималась три раза с учителем пения, мама объявила Марте и мне:
 — Не понимаю, почему бы Долли не взять ее хористкой. Мне всегда казалось, что хор у нас несколько жидковат.
 — Жидковат! — вскричала Марта. — О чем это вы?
 — В том номере, когда девушки кладут руки на плечи друг другу и делают большой батман, они должны стоять ближе друг к другу. Некоторые дотягиваются с трудом, и это портит всю картину.
 — Глупости, — отрезала Марта. — Это одна из лучших танцевальных вставок.
 — Она могла бы быть еще лучше. Тебе так не кажется, Ноэль?
 Я не замечала, чтобы девушкам было трудно дотягиваться, но мне пришлось согласиться с мамой.
 — Да, — сказала я, — не мешало бы взять еще одну танцовщицу.
 — Я поговорю с Долли, — сказала мама.
 Я присутствовала при этом разговоре с Долли.
 — Я не хочу, чтобы это происходило при Марте, — сказала мама. — Она, конечно, примет его сторону, а ты, Ноэль, останься. Ты — его слабость и, вообще, он уважает молодость. При тебе он не станет так кипятиться.
 И я осталась.
 — Долли, — сказала она. — По-моему, хор у нас жидковат.
 — Жидковат? — воскликнул Долли.
 — Мне так кажется.
 — Это всего лишь еще одно из твоих «кажется».
 — Эта девушка, — продолжала мама, — она совсем недурна. Для нее это стало бы прекрасным началом и, к тому же, экипаж был все-таки мой. Я подумала, если бы нам удалось протолкнуть ее в хор, это был бы выход для меня и именно то, что ей нужно.
 — Ты полагаешь, мне больше нечего делать, кроме как проталкивать хористок в наш кордебалет только из-за того, что они бросаются под ноги твоей лошади?
 — Эта девушка так несчастна. Долли, пожалуйста, выслушай меня.
 — При условии, что ты не будешь говорить о проталкивании твоей протеже в мой кордебалет.
 — Твой кордебалет! Кто сделал спектакль таким, каким он есть? Я.
 — Не без моей помощи и еще многих других. У артистов всегда раздутое самомнение.
 — Долли, ты ведь не так глуп, каким хочешь казаться. Мы могли бы себе позволить взять еще одну девушку в кордебалет. Ты сам знаешь, что могли бы.
 — Нет, — твердо заявил Долли.
 — Долли, я прошу тебя.
 — Я это прекрасно понимаю. У тебя голова полна бредовыми идеями о помощи всем этим субъектам, которые лезут к тебе с жалостливыми историями. Вполне в твоем духе. Это уже не в первый раз. Дашь работу этой девчонке, а назавтра сотни таких же будут поджидать тебя у двери. Они пачками начнут бросаться тебе под колеса. Вся сцена будет заполнена хористками. Для солистов просто места не останется.
 — Долли, я прошу тебя только об одной.
 — Послушай, я уже по горло сыт твоей благотворительностью. Занимайся ею сама, если ты без этого не можешь, но только не вмешивай меня в это дело.
 — Иногда я тебя ненавижу, Долли. Ты такой самодовольный. Неужели ты не видишь, что расстраиваешь меня? Ты мне сегодня испортишь спектакль.
 Долли встал в одну из своих театральных поз, поднес руку ко лбу, на лице появилось выражение отчаяния.
 — О, какие муки! Боже всемогущий, желающий наказать меня, чем я провинился, что должен терпеть эту женщину? Как мне вынести эти мучения? Она решила меня разорить, пустить по миру. Она хочет уничтожить спектакль, в который я вложил все, что имею. Она хочет заполнить мою сцену сотнями глупых жеманных хористок!
 — Замолчи! — выкрикнула мама. — Кто здесь сказал хоть слово о сотнях? Повторяю, речь идет только об одной. А если вы действительно разоритесь, мистер Доллингтон, вы сами будете в этом виноваты. Из-за вас я чувствую себя совершенно разбитой. Нет, я не смогу сегодня играть. Вам придется пригласить Дженет Дэар. Увидите, как это понравится зрителям. Уж она-то не станет возражать против такого кордебалета, из-за того, что мистер Доллингтон, воображающий себя Гарриком и Кином в одном лице, боится потратить на спектакль несколько лишних пенсов в то время, как другие работают до упаду ради этого самого спектакля. Пойдем, Ноэль, ты поможешь мне поставить компресс с одеколоном на лоб. Я чувствую, что приближается ужасающий приступ мигрени.
 Она взяла меня за руку и направилась к двери.
 — Ну, ладно, — сказал Долли. — Учти, я ничего тебе не обещаю, но согласен посмотреть девушку.
 Мама просияла и заулыбалась. Мигрени как ни бывало.
 — Долли, милый! — воскликнула она. — Я знала, что ты согласишься.
 В результате Лайза Феннел пела перед Долли в сопровождении Джорджа Гарленда, маминого аккомпаниатора. Марта и я тоже присутствовали при этом.
 — Это вполне может понравиться слушателям, — сказала мама.
 Лайза спела «Мадам, что вам угодно», довольно точно копируя маму.
 Долли что-то проворчал и попросил ее показать какой-нибудь танец, что она и сделала.
 Долли опять что-то проворчал, но своего решения сразу не огласил.
 — Он просто хочет сохранить лицо, — прошептала мне мама. — Не станем ему в этом мешать. Все будет хорошо.
 В тот же день Долли известил нас, что Лайза Феннел может приступить к работе в кордебалете со следующего понедельника. А до этого она должна отрепетировать танцы.
 Лайза была на вершине блаженства.
 — Я не могу в это поверить, просто не могу поверить, — без конца повторяла она. — Подумать только, что я буду выступать в одном спектакле с великой Дезире!
 Не меньшую радость испытывала и мама.
 — Я знаю, тебя ждет успех. В тебе есть воля к победе, а это именно то, что нужно.
 — Подумать только, что если бы меня не сбила лошадь и я чуть не умерла…
 — Такова жизнь, дорогая моя. Случается что-то ужасное, а потам оно оборачивается для тебя добром.
 Лайзу приняли в кордебалет, и было совершенно оче видно, что она просто боготворит маму.
 — Она подражает твоему голосу, ходит твоей походкой, с этим особым покачиванием. Ты для нее — образец, ее идеал, — сказала я.
 — Она помешана на театре, и этим все сказано. Я уже добилась успеха, а она еще только стремится к нему.
 — Она так благодарна тебе. Ты ей подарила ее шанс.
 — Да, теперь уже никто не скажет, что у нее совсем нет опыта.
 Однажды Лайза сказала мне:
 — Я искала себе комнату. Мне хотелось найти что-нибудь поближе к театру. Однако, это почти безнадежно. Все так ужасно дорого. Но, думаю, я сумею кое-как наскрести денег. Твоя мама такая замечательная. Но я чувствую, что не могу больше злоупотреблять ее гостеприимством.
 Я передала ее слова маме.
 — Наверное, ей хочется быть независимой. Люди всегда стремятся иметь свой угол. Долли просто старый скряга. Он говорит, что не может выплачивать баснословные суммы девушкам из кордебалета и если то, что они получают, их не устраивает, пусть отправляются на все четыре стороны.
 — Еще она упоминала о том, как дорого сейчас снять комнату.
 — Она ведь не мешает здесь, правда?
 — По-моему, нет. Она спокойная, всем рада помочь, со всеми ладит.
 — Отлично. Тогда скажи ей, если она хочет, пусть остается. Наверху есть одна комната. Скажи, пусть не сомневается, мы все равно ею не пользуемся, и там ей никто не будет мешать.
 Когда я сказала об этом Лайзе, радость осветила ее лицо.
 — Для меня это не только освобождение от непосильных расходов. Это еще означает быть здесь, рядом с твоей мамой, в самом центре событий.
 — Мама говорит, ты можешь жить там, наверху, совершенно независимо.
 — У меня просто нет слов. Никто еще не был так добр ко мне. Дезире — настоящий ангел.
 — Она замечательный человек. Думаю, многие смогли в этом убедиться.
 Когда Лайза пришла благодарить Дезире, та сказала ей:
 — Если захочешь, ты найдешь, чем отплатить мне. Не подумай, что я требую с тебя платы. Повторяю, мне не менее чем тебе приятно знать, что ты занимаешься тем, к чему стремилась. Ты многого добьешься, и тогда я первая поздравлю тебя.
 — Я знаю, если бы не вы, этого бы никогда не произошло.
 — Ах, в жизни все бывает, дорогая.
 Потекли дни, заполненные обычной, будничной суетой. Я не часто виделась с Лайзой Феннел. Думаю, она не хотела вмешиваться в нашу жизнь. В ее распоряжении теперь была большая комната в мансарде, со скошенным с обеих сторон потолком. Там она и жила в мире и довольстве. Случалось, она пела куплеты из «Графини Мауд», и я часто думала, что это поет мама.
 Прошло уже три месяца после премьеры «Графини Мауд», а зрители все еще валом валили в театр. Некоторые ходили по нескольку раз. Это означало полный триумф.
 Лайза обычно приезжала домой вместе с мамой и Мартой. Не думаю, что Марта была в восторге от такого нововведения. Она очень ревниво относилась к маме, и я была уверена, что ее возмущает мамино участие в судьбе Лайзы.
 Лайза догадывалась об этом и изо всех сил старалась не вызывать ее раздражения. Вообще, мне казалось, что Лайза многое понимает и ведет себя крайне осмотрительно, боясь настроить против себя кого бы то ни было.
 Я как-то поделилась этими мыслями с мамой, и она сказала:
 — Да, возможно. Бедняжка так боится потерять свою работу. Она не хочет никого огорчать. Я ее прекрасно понимаю. Мы должны постараться сделать так, чтобы она чувствовала себя увереннее.
 А потом случилось нечто, имевшее немаловажные последствия. Однажды днем Дженет Дэар пошла за покупками на Роджент-стрит, поскользнулась на мостовой и сломала ногу в двух местах. После такой травмы нечего было и думать, что она скоро вернется в театр.
 Дженет участвовала в хоре и кордебалете, а, кроме того, была дублершей. Без нее кордебалет стал таким же, каким был до прихода Лайзы. И если с этим еще можно было смириться, то дублерша, хотя в ее помощи нуждались очень редко, все же была необходима.
 Я видела, как засветились надеждой глаза Лайзы.
 Прежде всего она подошла к маме.
 — Я знаю все куплеты, все танцы. Я видела все ваши спектакли.
 — Мне это известно, — сказала мама. — Думаю, ты бы подошла на это место, но я не могу решать за Долли. Если я предложу ему тебя, он непременно станет возражать.
 — Но я в самом деле знаю эту роль… Я буду работать, репетировать…
 — Все знаю, дорогая. Ты — именно то, что нужно. Положись на меня. Я подумаю, что тут можно сделать.
 Вопреки ожиданиям, Долли был на удивление сговорчив. Думаю, он и сам понял, что Лайза Феннел — это наилучший выход. Она стремилась быть точной маминой копией, знала все куплеты. Итак, он не выдвинул никаких возражений, и вопрос был решен.
 Лайза Феннел теперь была не только артисткой хора и кордебалета, но и дублершей Дезире.

 Дублерша

 Несколько раз я виделась с Родериком Клеверхемом. Эти встречи всегда были случайными и происходили в те дни, когда мама играла в дневных спектаклях.
 Я обычно выходила из дома вскоре после маминого отъезда в театр, а он поджидал меня на улице. В этом всегда было что-то волнующее, ведь я никогда наверняка не знала, встречу ли его на этот раз.
 Хотя в душе была почти уверена, что встречу.
 Думаю, нам обоим нравилось, что эти встречи происходят как бы случайно. Наверное, мы оба чувствовали, что их следует держать в тайне, учитывая отношения между нашими родителями.
 Эти встречи доставляли мне огромное удовольствие. Мы много бродили по улицам, пили чай в нашем маленьком кафе, а потом он провожал меня до театра, где я встречалась с мамой, и мы все вместе — мама, Марта, Лайза и я — возвращались в экипаже домой.
 Иногда мы с Родериком спускались по Пикадилли к Грин-парку. Там мы присаживались отдохнуть и понаблюдать за прогуливающимися людьми.
 Я многое узнала о его доме. Он рассказывал об интересных людях, посетивших Леверсон Мейнор после того, как там были обнаружены древнеримские развалины. Я, конечно, тоже рассказывала ему о себе.
 Я понимала, что этот период в наших отношениях должен был когда-то кончиться. Мы не могли продолжать встречаться таким образом — почти что тайно. Я ничего не рассказывала маме о продолжении нашего знакомства, что было совершенно необычно для меня, потому что раньше я была с ней абсолютно откровенна. Полагаю, он тоже ничего не говорил своему отцу.
 Я была права, когда говорила себе, что это не может больше так продолжаться. Мне хотелось, чтобы он бывал у нас в доме, ему хотелось пригласить меня к себе в Кент. Я и сама мечтала побывать там, испытывая при этом жгучее любопытство к леди Констанс, любопытство даже более сильное, чем к древнеримским развалинам.
 Был вторник, и мама по обыкновению занималась со своей портнихой, ей хотелось обновить костюмы к спектаклю. По ее мнению, им следовало быть немного ярче. Накануне я сказала Родерику, что в этот день буду свободна, и он предложил встретиться.
 Гуляя, мы дошли до Грин-парка и присели отдохнуть. И тут Родерик спросил:
 — Что мы будем делать, Ноэль?
 — В каком смысле?
 — Я хотел сказать, как долго мы еще будем так встречаться? Ты ведь не говорила об этом маме, правда? Я тоже не сказал о наших встречах отцу. Но ведь это странно. Почему мы так поступаем?
 — Наверное, мы оба понимаем, что это может поставить их в затруднительное положение.
 — Да, что касается моего отца, так оно и будет.
 — Ну, мою маму не так уж легко смутить. Возможно, она подумает, что это вполне нормально. Не знаю.
 — Получается, что мы оба скрываем это от своих родителей, но это просто абсурд. Их отношения не должны нас касаться.
 — Дело в том, что твоя мама ничего не знает о дружбе между твоим отцом и моей мамой, а если бы она знала, то, конечно, не одобрила бы ее.
 — Разумеется. И отец вовсе не хочет, чтобы она об этом узнала.
 — Вот из-за этого нам и приходится держать все в тайне.
 — Нет, я хочу открыто бывать в вашем доме. Я хочу, чтобы ты приехала в Леверсон. В конце концов, мы с тобой друзья. Во всяком случае, я бы хотел надеяться, что это так.
 — Я тоже.
 — Ну, раз мы оба на это надеемся, так и должно быть. Так как же мы поступим, Ноэль?
 — Я в самом деле не знаю.
 — Понимаешь, ты и я, мы…
 — Как, это ты, Ноэль?
 Я остолбенела. К нам направлялась Лайза Феннел. Я почувствовала, что краснею. Она не сводила любопытных глаз с Родерика.
 — Познакомься, это мистер Родерик Клеверхем, сын мистера Чарли Клеверхема, — сказала я.
 — Ах! Очень рада познакомиться.
 — А это Лайза Феннел. Она тоже играет в спектакле «Графиня Мауд».
 — А я тут прогуливалась, — сказала она, — хотела немного передохнуть перед вечерним спектаклем. Погода сегодня замечательная, не правда ли? Я обожаю лондонские парки. Можно мне присесть с вами?
 — Пожалуйста, садитесь, — сказал Родерик. Она уселась по другую сторону от него.
 — Мне кажется, я никогда не видела вас в доме, — сказала Лайза.
 — Нет, я заходил однажды, — возразил Родерик. — Не так давно.
 — Думаю, это было еще до тебя, Лайза, — заметила я.
 — Ноэль рассказывала вам, как случилось, что я оказалась в этом доме?
 — Да, она как-то говорила об этом.
 — Это просто чудо какое-то. Прямо как в сказке. Представьте, я чуть не погибла тогда.
 — Но экипаж ехал не так уж быстро, — сказала я.
 — Вот с этого-то все и началось. Дезире — знаменитая актриса — была так добра ко мне, — ее голос слегка дрогнул. — Она самый замечательный человек в мире.
 — Да, я много слышал о ее доброте.
 — Вы живете в Лондоне?
 — Нет, за городом, но у нас есть небольшой домик в Лондоне. Моему отцу это необходимо — он часто бывает в Лондоне по делам. Так удобнее.
 — Конечно, так удобнее, я в этом не сомневаюсь. Я люблю Лондон. Такой древний и в то же время современный. Удивительное сочетание! Вам так не кажется?
 Родерик с ней согласился.
 — У мистера Клеверхема есть кое-что весьма древнее в своем собственном доме, — сказала я Лайзе. — На их землях нашли остатки древнеримского поселения.
 — Потрясающе! — воскликнула Лайза и повернулась к Родерику. — Расскажите же мне об этом!
 Слушая его рассказ, я одновременно думала о том, что мне говорил Родерик, когда она нас прервала. Мне показалось, он хотел сказать что-то важное. Как жаль, что она появилась в такой момент.
 Она слушала, просила рассказать поподробнее. Как видно, ей и в голову не приходило, что она нарушила наш тет-а-тет. Родерик был слишком хорошо воспитан, чтобы показать свое недовольство, но я была уверена, что он сейчас так же досадует на нее, как и я. Наконец я сказала:
 — Ну, ладно. Я должна идти.
 — Я тоже, — сказала мне Лайза. — Не думала, что уже так много времени.
 — Ну, тогда пойдем, — сказала я.
 Мы подошли к дому все вместе. Родерик попрощался и ушел.
 — Очаровательный молодой человек! — воскликнула Лайза, когда мы вошли в дом. Глаза ее сияли от восторга. — Ну и Чарли! Имеет такого сына и прячет его от нас!
 Вскоре вернулась из театра мама. Она только что обсуждала со своей портнихой новые туалеты для спектакля и хотела рассказать об этом мне. В первом акте голубое платье она меняет на темно-сиреневое, а в последнем акте ей непременно следует быть в красном.
 — Эти цвета лучше выделяются. Кроме того, это придаст спектаклю новое звучание. И всем нам пойдет на пользу, а то мы уже немного «заржавели». Как ты считаешь? Знаешь, я навещала Дженет Дэар. Ах, бедняжка! Она просто сходит с ума, так ей хочется поскорее вернуться. Если в этом деле хоть что-то зависит от нее самой, она скоро будет опять на сцене.
 Я подумала, что должна сказать маме о встрече с Родериком. Лайза может упомянуть в разговоре, что видела нас вдвоем, и маме покажется странным, что я сама не рассказала ей об этом.
 Когда мы остались одни, я сказала, как бы между прочим:
 — Кстати, ты помнишь Родерика Клеверхема, сына Чарли? Однажды он заходил к нам.
 — Да, конечно. Очень милый молодой человек.
 — Я виделась с ним раза два. Случайно.
 — В самом деле? Очень интересно.
 — Вообще-то, мы и сегодня с ним виделись. Лайза тоже была с нами.
 — Ах, да, Лайза… Я как раз вспоминала о ней, когда была у Дженет Дэар. Она так рада работать хористкой и дублершей.
 — Она бесконечно благодарна тебе. Ведь это ты все устроила, правда?
 — Я бы ничего не смогла сделать, если бы у нее не было способностей.
 — Она старается во всем подражать тебе.
 — Это потому, что она мечтает сыграть «Графиню Мауд». Возможно, когда-нибудь ей представится такой случай, упаси Господи. Но когда выйдет Дженет, это будет для нее ударом. Бедная девочка уже спит и видит, что она дублерша.
 Я подумала, что у меня нет причин испытывать угрызения совести из-за моих встреч с Родериком. Мама не проявила к этому особого интереса и, казалось, ее совсем не волнует, как это может повлиять на ее отношения с Чарли.
 Несколькими днями позже ко мне в комнату поднялась Джейн и сказала, что мама хочет меня видеть, и я немедленно должна пойти к ней.
 — Что-то случилось? — спросила я.
 — Да на ней лица нет, мисс Ноэль.
 Я поспешила к маме в комнату и, увидев ее, встревожилась не на шутку. Она действительно выглядела плохо как никогда.
 — Мне было так дурно, — проговорила она. — Должно быть, это рыба, что я ела вчера вечером. Но все началось сразу же после завтрака. Меня тошнит и очень кружится голова.
 — Может быть, тебе лучше полежать?
 — Я уже полежала. И что самое ужасное, судя по всему, я не смогу сегодня выступать.
 — Если будешь себя чувствовать, как сейчас, конечно, не сможешь. Думаю, нужно вызвать доктора Грина.
 — Ах, нет, не нужно. В этом нет необходимости. Просто я что-то съела. Это скоро пройдет. Но, думаю, тебе все же надо отправить записку Долли. На всякий случай. Может быть, все обойдется, но нужно быть готовыми.
 — Томас может отвезти ее прямо сейчас, — сказала я. Через полчаса Долли в страшном волнении уже был у нас.
 — Что случилось? Что-то съела? О, Боже всемогущий, чем я это заслужил?
 — Перестань разыгрывать трагедию, Долли. Сейчас не время. Если вечером я не смогу играть, нам нужно уже сейчас продумать, что мы будем делать, если в этом будет необходимость. А, может быть, и не будет, но мы должны быть готовы. Тогда, наверное, придется вместо меня выпустить Лайзу.
 — Эту дилетантку?!
 — Она не дилетантка. Сейчас она уже очень неплохо справляется. Ты сам это говорил, хотя легче было бы выжать воду из камня, чем заставить тебя признать это.
 — Ты так легко рассуждаешь, как будто это пустяк. Позволь тебе объяснить, это настоящее несчастье, катастрофа. И мне придется умиротворять всех этих людей, заплативших за то, чтобы увидеть Дезире, а не дилетантку из провинции.
 — Можно подумать, тебе впервые приходится выпускать дублершу. Ничего ужасного не случится, только не впадай в истерику и попытайся рассуждать здраво. Тебе нужно, не откладывая, взяться за дело, Долли. Разумеется, скорее всего я поправлюсь, до спектакля еще два часа. Но, пока что…
 — Эта девушка здесь? — спросил Долли.
 — Да, — ответила я. — Позвать ее сюда?
 — Немедленно.
 Я поднялась к Лайзе в комнату. Она выжидающе взглянула на меня.
 — Мама не здорова, — сказала я. — У нее страшная рвота и головокружение. Приехал Долли. Она боится, что сегодня не сможет играть.
 Лайза пристально смотрела на меня, безуспешно пытаясь скрыть свою радость. Впрочем, я понимала, что это вполне естественно.
 — Она, что — совсем разболелась?
 — Нет, это только приступ разлития желчи. Ей нужно полежать — когда она встает, у нее кружится голова. Сомневаюсь, что она сможет играть сегодня. Тебе нужно сейчас же спуститься вниз. Долли как тигр в клетке мечется по комнате, а мама пытается его успокоить.
 — Он, наверное, в ярости.
 — Как обычно, ты же знаешь Долли.
 — Он не доверит мне это.
 — Придется, — сказала я. — Если бы он считал, что ты с этим не справишься в случае необходимости, он бы не поставил тебя дублершей.
 — А твоя бедная мама, как это ужасно!
 — Не думаю, что это что-нибудь серьезное. Она считает, что съела что-то неподходящее. Поторопись. Чем дольше ты заставишь ждать Долли, тем больше он рассвирепеет.
 Она поспешила вниз, а я пошла к себе.
 Конечно, может быть, это счастливый шанс для Лайзы. И вполне естественно, эта мысль затмевает сейчас для нее все остальное.
 К вечеру мама почувствовала некоторое облегчение, но не настолько, чтобы ехать в театр. Мне хотелось остаться возле нее, но она сказала, что я должна быть с Лайзой и подбадривать ее перед выходом.
 — Бедная, я знаю, как она сейчас переживает. Но должна сказать, у нее крепкие нервы. И они ей сегодня пригодятся.
 — Она настроена очень решительно.
 — И правильно. В нашем деле, чтобы добиться успеха, нужно действовать решительно и с полной отдачей, можешь мне поверить. Однако, излишняя самоуверенность тоже ни к чему. Хотя этого у нее нет. Она все время опасается, что сорвется на верхних нотах или упадет лицом вниз на пол вместо того, чтобы попасть в объятия своего жениха. Какая-то смесь страха и уверенности, с этим нелегко справиться. Кто-кто, а я это хорошо знаю! Но это ее шанс, возможность показать себя. Выступит хорошо — Долли ее приметит, а провалится — так и останется в кордебалете до конца своих дней. Пожелаем ей удачи. Она знает все вокальные номера, все танцы. Конечно, это вращение в конце первого акта — весьма коварный момент, я и сама несколько раз на этом чуть не сорвалась.
 Итак, я поехала в театр переживать за Лайзу.
 Занавес вот-вот должен был подняться. Сидя в ложе рядом с Робером Бушером, я оглядывала зал. В течение этих нескольких минут мы были единственными зрителями, знавшими о том, что должно произойти.
 Раздвинули занавес, и на сцену вышел Долли.
 — Леди и джентельмены, с большим сожалением должен сообщить вам, что Дезире больна и не может быть сегодня с вами.
 По залу прокатилось дружное «ах!». Пройдя через партер, ропот достиг балкона и галерки. Я с опаской глядела на зрителей. Эти люди, действительно, заплатили за то, чтобы видеть Дезире.
 — Всего несколько минут назад, перед тем как отправиться сюда, я был у нее, — продолжал Долли. — Дезире крайне огорчена тем, что она вынуждена разочаровать вас. Она просила меня передать вам ее искренние извинения. Кроме того, она умоляет вас, любящую и любимую ей публику, дать возможность Лайзе Феннел показать, на что она способна. Дезире полностью доверяет Лайзе и, я уверен, после сегодняшнего спектакля вы будете придерживаться того же мнения. Я знаю, как вы все любите Дезире, но вы ведь не хотите, чтобы она больная была сейчас здесь, на сцене, вместо того, чтобы лежать в кровати. Она передает вам всем привет. Она также жаждет встречи с вами, как стремитесь к этому вы. Но она искренне надеется, что вы дадите Лайзе ее шанс и не будете разочарованы.
 Занавес взлетел вверх. Началась первая танцевальная вставка и появилась Лайза, очень точно имитируя Дезире в «Мадам, что вам угодно?».
 Это был хороший спектакль. Я следила за каждым движением Лайзы, особенно в самых каверзных местах, таких, как вращение в конце первого акта. Зал аплодировал. Некоторые из зрителей, наверное, понимали, как нелегко приходится сейчас бедной девушке и, отбросив свое разочарование тем, что перед ними не Дезире, старались ободрить дебютантку.
 — По-моему, все идет хорошо, — шепнула я Роберу.
 — Она так похожа, — прошептал в ответ он. — Копирует ее, да? Это как тень Дезире, ты меня понимаешь?
 — Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — ответила я. — Но мне кажется, зрители не разочарованы.
 — О, нет, нет! Однако они не забывают, что платили за то, чтобы увидеть Дезире! В определенном смысле Лайзе не повезло, что ей приходится подражать именно Дезире. Если бы кому-нибудь другому, кому-то… Как бы это сказать? Не имеющему такой яркой индивидуальности, не столь выразительному, ей было бы легче. Нет, конечно, все совсем неплохо, но это — не Дезире.
 Я его понимала. Она старалась как можно точнее подражать Дезире, жертвуя ради этого собственной индивидуальностью. Если бы она попыталась быть самой собой, а не бледной копией Дезире, она произвела бы лучшее впечатление. А сейчас она была как бы Дезире, но без ее неподражаемого пленительного обаяния.
 Я вернулась домой в экипаже вместе с Мартой и Лайзой. Лайза казалась вконец измученной, но довольной.
 Зрители шумно аплодировали ей в конце, а кто-то в партере даже кричал «браво!».
 — Там были репортеры, — сказала Лайза. — Что они завтра напишут, хотела бы я знать.
 Я отнеслась к ней с сочувственным пониманием. Она придает этому слишком большое значение, думала я. Возможно, в газетах появится две-три строчки, но в них будет больше о болезни Дезире, чем о Лайзе в образе графини Мауд.
 Лайза по всей видимости полагала, что ее «боевое крещение» и несколько возгласов «браво» в партере должны были потрясти весь театральный мир.
 Мама ждала нас. Выглядела она уже значительно лучше и горела нетерпением поскорее все узнать. Как реагировал зал? Как получился у Лайзы этот коварный пируэт в конце первого акта? Легко ли дались ей верхние ноты в дуэте «Даже будь ты продавщицей, я б все так же любил тебя»? И как ее па совпали с движениями жениха?
 Все прошло лучше, чем она могла мечтать, заверила ее Лайза.
 — Ну, теперь я могу спать спокойно, — сказала мама. — Милая моя девочка, я уверена, что ты была великолепна. А Долли, что он сказал?
 — Он что-то проворчал, — сказала Лайза.
 — А что это было за ворчание? Мы всегда узнаем, в каком он настроении по тому, как он ворчит.
 — Он удовлетворенно ворчал, — сказала я.
 — Ах, слава Богу! Думаю, он остался доволен, иначе он был бы уже здесь и топал ногами.
 — Пора ложиться спать, — сказала я, — Лайза совершенно без сил, — и, повернувшись к маме, добавила, — а ты еще болеешь. Так что, спокойной ночи, мама, дорогая.
 — Спокойной ночи, мой ангел.
 Мы расцеловались, а Лайза стояла и смотрела на нас. Потом она тоже подошла к маме и обняла ее.
 — Благодарю вас, — сказала она. — Благодарю вас. Я всем обязана вам.
 — За сегодняшний вечер ты должна благодарить не меня, моя милая, а эту мерзкую испорченную рыбу, — сказала мама.
 Мы все засмеялись, а мама продолжала:
 — Я рада за тебя, моя милая. Это был твой шанс, и ты сумела не упустить его. Вот так и надо действовать.
 На лице Лайзы отразилось раскаяние.
 — Мне очень жаль, что это случилось из-за вашей болезни.
 — Ах, перестань. Не упускай возможностей и будь за них благодарна. А откуда они на тебя свалились — какая разница.
 На этом мы и разошлись по своим комнатам.
 На следующее утро сообщений в газетах было немного — всего лишь несколько строчек о том, что Дезире больна и что ее заменяла дебютантка Лайза Феннел. Комментариев к ее выступлению не было.
 К нам заглянул Долли, и мне не терпелось услышать его приговор.
 — Она прилежно выполнила все, что нужно, — сказал он. — Но должен вам сказать, она — не Дезире.
 — Зрители хлопали, — заметила я.
 — Они всегда хлопают дебютантам. Даже зрители изредка бывают сентиментальны.
 — Вы думаете, дело только в этом?
 Он кивнул и повернулся к маме:
 — А что касается вас, мадам, впредь будьте осторожнее в выборе еды. Чтобы больше такого не случалось. Зрители этого не простят. И если замена повторится еще хоть раз, не позднее чем через неделю «Мауд» сойдет со сцены.
 Таким образом, подумала я, на этом маленький триумф Лайзы закончился.
 Мы с Родериком сидели на скамейке в парке. Прошла неделя с того вечера, как Лайза Феннел заняла мамино место в «Графине Мауд», и я рассказывала об этом Родерику.
 — Полагаю, такое не редкость в театре?
 — О, да. Это обычное дело. Но все равно, каждый раз поднимается большой переполох, если приходится заменять примадонну.
 — У этой девушки хватает мужества выступать перед зрителями, которые наверняка предпочли бы видеть на ее месте другую.
 — Лайза просто в восторге. Она изо всех сил старается показать, что встревожена болезнью мамы и, конечно, она и в самом деле встревожена, но ей не удается скрыть свою радость. Надеюсь, у мамы был всего лишь приступ разлития желчи. Это довольно неприятно, но быстро проходит. Можешь себе представить, какие трагедии разыгрывал по этому поводу Долли, то есть Дональд Доллингтон. Я думаю, в глубине души он даже радовался, что ему представилась возможность проявить свои актерские способности.
 — А как прошел спектакль?
 — Очень неплохо. По-моему, у Лайзы достаточно данных для этого. Но моя мама — это совсем другое дело, в ней есть нечто особенное. Она не просто хорошо поет и танцует. Она сама — личность.
 — В этой девушке тоже есть своя привлекательность.
 — Нет, это совсем не одно и то же. Жаль, что Лайзе пришлось подражать такой актрисе, как мама.
 — Прошлый раз, когда Лайза подошла к нам, мы тогда разговаривали… Ты помнишь?
 — Помню.
 — Мы говорили об этой ситуации. Так что же мы будем делать, Ноэль?
 — В нашем доме тебе всегда будут рады, ты знаешь. Я говорила маме, что мы встречались, по-моему, она не нашла в этом ничего особенного.
 — Нет, ситуация совершенно нелепая. Только из-за того, что твоя мама и мой отец связаны чем-то вроде романтической дружбы, мы с тобой не можем свободно встречаться.
 — Но мы же встречаемся. Может быть, все это только в нашем воображении, а на самом деле ничего такого нет.
 — Отец был смущен моим появлением в вашем доме. Но прямо он мне об этом никогда не говорил, что тоже странно. Мне кажется, он как бы отгораживает дружбу с твоей мамой от своей жизни дома.
 — Из этого следует, что это не совсем обычная дружба.
 — А твой отец? Он, должно быть, давно умер?
 — Я точно не знаю. Мама не часто рассказывает о нем. Она обычно дает понять, что ей этого не хочется. Все, что мне от нее удалось узнать, это, что он был прекрасным человеком и что я могу им гордиться.
 — И она никогда не упоминала, когда и где он умер?
 — Нет. Дезире, когда захочет, может проявить твердость, хотя обычно она очень мягкая и покладистая. Она ясно дала понять, что не хочет о нем говорить. Я иногда думаю, может быть, они расстались. Понимаешь, в ней было это страстное честолюбивое желание добиться успеха на сцене. Возможно, все объясняется этим. Я часто думаю, может быть он еще жив, и когда-нибудь я увижу его. Но одно совершенно ясно — говорить о нем она не хочет.
 Он кивнул.
 — И значит, у нее есть только друзья… Такие как отец.
 — Есть еще один француз. Он тоже приезжает и уезжает, как твой отец. Сколько себя помню, эти двое всегда приезжали и уезжали. И я всегда знала, что они ее особые друзья.
 — Разумеется, она очень привлекает к себе людей, и жизнь ее не подчиняется привычным условностям.
 — О, да. Она не в ладу с общепринятыми правилами. Я уверена, она понимает, что твоя мама и жена Робера — а я полагаю, у него есть жена — не одобрили бы ее дружбу с ними. Скорее всего, она считает, что им лучше ничего не знать. Она уважает их взгляды и ни в коем случае не хочет их огорчать. Она никогда ничего не требует от своих друзей. Она всем в них довольна. Понимаешь? Таков ее образ жизни.
 — Все это я понимаю, но я думаю о том, как это отражается на нас.
 — Но пока ведь никто не требует, чтобы мы перестали встречаться. Подождем, что будет дальше.
 Родерик не был вполне удовлетворен таким решением, а я подумала, что этот разговор показывает, в каком направлении развиваются наши отношения. Мы с ним уже не просто знакомые.
 Мы стали разговаривать о другом, но я знала — его не оставляет мысль о том, что из-за наших родителей, мы оказались в ситуации, которую, по его мнению, нужно менять.
 Когда я вернулась домой, то застала там всех в большом волнении.
 Мама опять слегла в постель с приступом, похожим на предыдущий.
 Долли был уже здесь. Он находился в маминой спальне. Совершенно обессиленная, мама лежала на кровати. Она была очень бледна.
 — Ах, вот и Ноэль, — сказала она. — Слава Богу, ты здесь, дорогая. Мне лучше, когда ты рядом. Снова этот приступ. Наверное, опять что-то съела.
 В смятении я посмотрела на нее. Нет, не может быть. Но тогда, значит, это что-то другое, что-то серьезное. Я почувствовала, как страшная тревога охватила меня. Мама, она всегда казалась мне такой молодой, такой полной жизненных сил.
 — Я считаю, нужно привезти доктора, — сказала Марта.
 — Нет, нет! — запротестовала мама. — Это все из-за моего дурацкого пищеварения. Должно быть переела вчера за ужином. Это послужит мне уроком.
 Лайза тоже была здесь — встревоженная, она мучалась неизвестностью. Казалось, она пытается сама себя успокоить.
 — Если мне завтра не станет лучше, обещаю, я обращусь к доктору, — сказала мама. — Но сейчас меня волнует сегодняшний спектакль.
 Долли повторил еще раз уже виденное нами представление с упреками Господу всемогущему, с требованием объяснить, чем он заслужил такую кару. «Графиня Мауд» идет с небывалым успехом. Ну почему каким-то силам нужно все разрушить? Именно Дезире должна играть графиню Мауд. И вот, пожалуйста, за такое короткое время ему вновь придется выпускать дублершу. Куда они там смотрят, на небе? Не прошло даже хоть сколько-нибудь приличного срока и вот, опять.
 — Давайте-ка лучше подумаем, в чем причина, — сказала Марта, — и что мы должны делать.
 Дальше все было как и в первый раз — маму заменяла Лайза. Я на спектакле не была, но слышала, что в этот раз она играла лучше. Это уже не было таким очевидным копированием Дезире. Тем не менее, зал принял ее прохладно. А чего еще можно было ожидать? Они пришли на Дезире, а им подсовывают Лайзу Феннел.
 Я видела Лайзу после спектакля. Она выглядела очень усталой и не такой радостной, как в прошлый раз.
 — Я все смогла бы, — почти раздраженно сказала она. — Но нужна практика. Если бы я играла хотя бы неделю, все было бы хорошо.
 — Ты прекрасно играла, особенно, если учесть, что ты узнала о замене почти перед самым спектаклем. Да и в самом деле у тебя нет большого опыта выступлений на профессиональной сцене. Все прошло замечательно, и все это понимают. Хотя и не говорят об этом. Ты же знаешь характер Долли. Он даже маме иногда говорит колкости.
 Мне было жаль Лайзу. Она так старалась, и у нее очень неплохо получалось. Просто она не могла соперничать с мамой.
 Сомневаюсь, чтобы во всем Лондоне нашлась актриса, которой это было бы под силу.
 На следующее утро, несмотря на протесты мамы, мы вызвали доктора.
 Марта сказала, что это слишком странное совпадение — чтобы она съела что-то испорченное два раза почти подряд, и при этом никто другой не пострадал. Поэтому доктор необходим.
 Мама уже вполне поправилась и даже извинилась перед доктором Грином, когда он приехал.
 — Думаю, в вашем визите не было необходимости, — сказала она. — Это они настояли, чтобы вас привезти. Все дело в том, что я съела что-то плохое, и это вызвало тошноту и головокружение, так что вчера я не смогла поехать в театр.
 — Такое уже было недели две назад, — добавила Марта.
 Мне показалось, после этих слов доктор помрачнел. Меня отослали из комнаты, но Марта осталась.
 Незадолго до ухода доктора я слышала, как Марта разговаривала с ним у двери.
 Я бросилась в мамину комнату. Она победно взглянула на меня.
 — Я же тебе говорила, — воскликнула она. — Ничего страшного, просто я что-то съела.
 — Второй раз?
 — Да, второй раз. Такое случается, ты знаешь. И в этом нет ничего особенного.
 — Но, ты уверена?
 — Абсолютно. Я совершенно здорова. Хоть воду на мне вози.
 — При чем тут вода. Не о том речь.
 — Нет, в самом деле, все в порядке. Естественно, при таких приступах бывает головокружение. Мне, наверное, нужно нанять специального человека, чтобы он сначала пробовал еду, как это раньше бывало у королей и королев. Только не проговорись об этом Долли, а то он назначит одну из хористок главной пробовальщицей. Ведь я и правда, вполне здорова. Но мне нужно быть осторожнее с едой.
 В комнату вошла Марта. Лицо ее выражало огромное облегчение.
 — Вот видите, я была права, — сказала мама. — А вы мне не верили, ведь так?
 — Что же, поблагодарим вашу счастливую звезду, что все обошлось. К вам хочет зайти Долли.
 — Он будет в ярости, что я дважды испортила ему спектакль из-за такого пустяка.
 — Да он будет рад до смерти, что у вас ничего страшного. Господи, ну и напугали вы меня.
 — Вы стали слишком пугливой, Марта.
 — Было чего пугаться. Если бы с вами что-то стряслось…
 — То для «Графини Мауд» все было бы кончено.
 — Все было бы кончено не только для нее. Не знаю, что бы стало со всеми нами без вас.
 Лайза снова присоединилась к нам в парке. Это была чисто случайная встреча, сказала она. Уж не следит ли она за мной, подумала я. В прошлый раз она не на шутку заинтересовалась Родериком. Мне было жаль Лайзу. Я понимала, как ей не хватает друзей, компании. Она постоянно находилась в каком-то промежуточном состоянии между эйфорией и отчаянием.
 Это было на следующий день после того, как она играла «Мауд». Газеты не пропустили такого события. «Еще одно разочарование постигло тех, кто приехал насладиться искусством несравненной Дезире, так как опять ее здоровье не позволило ей выйти на сцену. Как нам стало известно, приступ разлития желчи стал причиной того, что ей пришлось находиться в постели, а не на подмостках. Ее заменяла дублерша, мисс Лайза Феннел, молодая хористка, которую мы привыкли видеть в кордебалете. Мисс Феннел старалась изо всех сил. Она с боем пробивала себе дорогу, спотыкаясь местами на трудных танцевальных па, но в целом оставила вполне приемлемое впечатление. Не лишенная способностей дилетантка. Ей нужно больше практиковаться. При таком положении дел несчастная „Мауд“ может совсем зачахнуть, так как сам по себе спектакль слабый и его спасает только блистательный талант Дезире. Если у нее войдет в привычку устраивать себе отдых по вечерам, „Графиня Мауд“ не протянет и месяца.»
 Это была злая заметка, выносящая приговор несчастной Лайзе под видом сомнительной похвалы. Дезире сказала:
 — Это не так уж плохо, дорогая, совсем не так уж плохо. Ты бы видела, какую чепуху иногда печатали обо мне, когда я начинала! Можно было подумать, что лучше всего для меня — собрать свои вещички и отправиться домой. Они все такие, эти критиканы. Сами ничего не могут и не выносят, когда что-то получается у других. Не обращай внимания на них, вот и все. Большинство из них отдали бы полжизни за то, чтобы играть на сцене. Но этого они не могут, поэтому и срывают злость на тех, кто может. Я всегда это говорила, и уж мне ли не знать.
 Лайза позволила себя переубедить. Однажды за кулисами кто-то попросил у нее автограф, и это значительно подняло ей настроение.
 Как и раньше, газетчиков больше занимало отсутствие Дезире, чем присутствие Лайзы. Один приступ разлития желчи мог быть расценен как нечто, что может случиться с каждым, но два уже начали вызывать подозрения. Появились намеки: а не кроется ли причина недомогания Дезире в том, что она злоупотребляет — ну, самую малость — своим любимым напитком.
 Это заставило маму и Долли буквально кипеть от гнева и негодования и даже прибегнуть к угрозам подать в суд на авторов оскорбительных домыслов. Впрочем, через некоторое время они остыли.
 — Ничего не поделаешь, — сказала мама. — Приходится с этим мириться.
 Вскоре, однако, и газетчики видимо решили, что нет ничего нового в том, что дублерша заменяет на один-два вечера знаменитую актрису.
 Так как после всех этих событий до нашей встречи в парке прошло совсем немного времени, основной темой беседы стало выступление Лайзы во время маминого вынужденного отсутствия.
 Родерик вежливо слушал, как Лайза пересказывала ему все подробности.
 Бедная Лайза, подумала я. Вероятно, эти разговоры приносят облегчение ее раненой душе. Она в этот момент описывала ему свое состояние леденящего страха в момент, когда поднимается занавес.
 — Я знаю все танцевальные номера, все па, я столько раз наблюдала за ними со сцены, когда танцевала в кордебалете, а кордебалет участвует в «Графине Мауд» почти все время. И все же я постоянно спрашиваю себя: «А это я помню? А что идет дальше?» Начинают дрожать коленки, и я уже почти уверена, что перепутаю слова.
 — Мама всегда говорит, что просто необходимо испытывать нервное напряжение, чтобы хорошо выступить. Очевидно, так с тобой и произошло.
 — Надеюсь. Но никто этого не заметил.
 — Долли заметил. В самом деле, он был доволен тобой. Я в этом уверена.
 — Он сказал, спектакль сойдет со сцены, если с Дезире опять случится приступ.
 — Ничего такого не случится, ни со спектаклем, ни с мамой. Оттого, что она не выступит один-два раза, зрителям только еще больше захочется ее видеть.
 Я повернулась к Родерику.
 — Пожалуйста, извини, что мы постоянно касаемся этой темы. Все это так важно для Лайзы.
 — Я понимаю, — сказал он и добавил, обращаясь к ней, — жаль, что я не был на этом спектакле.
 — А я, наоборот, рада этому. Лучше, если вы меня увидите, когда я наберусь побольше опыта.
 — Надеюсь, опыта в «Мауд» больше не будет, — быстро проговорила я. — Ведь это станет возможно только, если у мамы опять случится приступ, и тогда мы все будем ужасно волноваться.
 — О, я не это имела в виду. Конечно же, нет, я тоже так считаю. Я и сама разволновалась, когда это случилось во второй раз. Но, разумеется, как сказал доктор, это было простое совпадение. Так бывает.
 — Может быть, вам дадут ведущую роль в другой пьесе — после того, как вы себя показали в этой. Должно быть, это очень трудно, когда узнаешь о выступлении за несколько минут до спектакля. Всякий это поймет.
 — Такова работа дублерши. Я должна быть благодарна, что меня вообще взяли в театр. Так трудно куда-либо пробиться без друзей.
 — Да, но теперь у вас есть друзья, — сказал Родерик.
 Должно быть, она поняла, что мы слишком много говорим о ее делах и быстро сказала:
 — Расскажите нам еще об этих необыкновенных находках на ваших землях. Как бы мне хотелось их увидеть!
 Так мы и беседовали, и я уже почувствовала легкое раздражение против нее за то, что она опять помешала моему свиданию с Родериком.
 Вместе с мамой мы поехали навестить Дженет Дэар. Она жила в Ислингтоне, где снимала на двоих с подругой небольшой домик. Дженет была рада нашему приезду.
 Первое, что она сказала:
 — Смотрите! И никаких костылей!
 — Замечательно! — воскликнула мама. — Когда ты возвращаешься?
 — Сначала мне надо разрабатывать ногу. Танцы есть танцы, ты понимаешь. На это потребуется время, но не долго. А если бы не это, я бы вернулась уже через неделю. Надеюсь, все идет хорошо, и мистер Доллингтон на меня не в обиде?
 — Ну, конечно.
 — Я так благодарна ему, что он продолжает платить мне жалованье. Не знаю, что бы я без этого делала.
 Я знала, как все было на самом деле, потому что слышала, как мама спорила с ним об этом. Долли сказал, что компания не может себе позволить платить девушке, которая не работает, особенно учитывая, что нужно оплачивать выступления Лайзы Феннел, заменяющей дублершу.
 — Долли, не будь скрягой, — сказала мама. — На что будет жить бедная девушка, если ты лишишь ее жалования?
 — Надо полагать, на то же, на что живут все, когда не работают, — ответил Долли.
 — Ты черствый человек, Долли.
 — Дезире, я деловой человек. Я должен получать прибыль от спектакля, иначе мы все останемся без работы.
 В конце концов они пришли к соглашению: компания выплачивает Дженет половину, а остальное добавляет мама, но Дженет не должна этого знать, потому что ей будет неловко, если она узнает.
 Меня так и подмывало раскрыть эту тайну, мне всегда хотелось, чтобы люди знали, какая добрая у меня мама. Но она, хорошо меня зная, поняла мои намерения и бросила мне быстрый предупреждающий взгляд.
 — Мне сказали, недели через две я смогу начать по немногу репетировать. Пожалуй, через месяц я уже вернусь на сцену. Ноги сначала будут как деревянные, — говорила Дженет.
 — Смотри, не перенапрягайся. Лайза Феннел вполне справляется.
 — Эта новенькая! Как ей повезло! Уже два выхода!
 — И все из-за моего желудка.
 — Я читала газеты. Пожалуй, это не тот случай, когда на следующее утро просыпаешься знаменитостью, да? — добавила она с нотками удовлетворения в голосе.
 — Такое бывает только в романтических мечтах, ты же знаешь.
 — Иногда так случалось. Но не с Лайзой.
 — Она еще совсем недавно на сцене, — сказала я в ее защиту. — И в самом деле выступала совсем неплохо.
 — «Совсем неплохо» говорят из вежливости, чтобы не сказать «не совсем плохо», — сказала Дженет. — Вот я бы сумела их расшевелить.
 — Вижу, что я допустила оплошность, — рассмеялась мама. — Мне следовало бы еще пару раз полежать с приступами.
 — О, нет, нет! — вскричала Дженет. — Я вовсе не то хотела сказать! Я была в ужасе, когда узнала об этом.
 — Все в порядке, дорогая, я понимаю. Все это вполне естественно. Как говорится, что одному на пользу, другому во вред. Что ж, в данном случае это, действительно, было во вред. Впредь буду осторожнее. А ты не волнуйся. Однажды ты станешь знаменитой, создашь себе имя. Удивительно, что значит имя. Если тебя постоянно хвалят, люди начинают считать, что ты и вправду хороша. И чем больше им об этом твердят, тем искреннее они в это верят. Эта мысль поселяется в их головах, прежде чем они успевают что-либо сообразить.
 Когда мы вышли от Дженет, мама сказала:
 — Бедная, как ей сейчас тяжело. Скорее бы она снова смогла танцевать.
 Лайзу очень заинтересовало известие о том, что мы ездили навестить Дженет Дэар.
 — Не скоро она снова сможет выйти на сцену, — сказала я.
 — Это, наверное, тяжело. Я знаю, что она должна сейчас испытывать.
 — Она думает, пройдет еще не меньше месяца. Мама считает, что целых полтора. Если бы нужно было только петь, она бы смогла. Но вот с танцами сложнее.
 — Родерик Клеверхем редко бывает в театре, не так ли?
 — Да, редко. Он приезжает в Лондон только на несколько дней. Ему приходится заниматься поместьем.
 — Оно, наверное, огромное.
 — Я никогда не была там, но, судя по тому, что он рассказывал, не маленькое.
 — Это, должно быть, прекрасно! Чарли, его отец, такой хороший человек. А мама у него какая?
 — Я не знакома с ней.
 Лайза понимающе улыбнулась.
 — Надо полагать, вы не дружите домами. То есть, я хочу сказать, когда Чарли приезжает в Лондон, он почти всегда здесь, а он ездит в Лондон часто, если учесть, что у него загородное поместье.
 Надо отдать ей должное, Лайза по-житейски правильно поняла ситуацию. Преданность Чарли моей маме была очевидна. Они были как супружеская чета, но не в период первой пламенной страсти, а когда она уже достигла счастливого состояния взаимопонимания и глубокой привязанности, основанной на спокойной и бескорыстной, ничего не требующей взамен дружбе.
 Лайза продолжала расспрашивать меня о семействе Клеверхемов и, незаметно для себя, я рассказала ей все, что знала о доме в Кенте и о леди Констанс.
 Она ловила каждое мое слово.
 — А ты, — сказала она, — ты ведь очень дружна с Родериком Клеверхемом?
 — Мы встречались несколько раз.
 — Хотя он и не приходит к вам в дом.
 — Он мог бы прийти. Мама была бы только рада видеть его здесь.
 — Но он все-таки не приходит. Только устраивает ваши встречи где-нибудь на улице?
 — О, нет, мы просто так встречались.
 — Я понимаю, — казалось, ее это забавляет. — Он теперь довольно часто бывает в Лондоне, не правда ли?
 — Так все делают, что в этом такого? Человеку может нравится жить за городом, но время от времени неплохо выбраться в столицу.
 — Ну да, как его отец, — улыбнулась она своим мыслям. — Долго он еще пробудет в Лондоне?
 — Не знаю.
 — Кажется, он упоминал, что останется здесь до конца недели.
 — Ах, да. Я теперь вспомнила. Вижу, он тебя очень заинтересовал.
 — Меня все интересуют, и он в том числе. Также, как его отец и Дезире, и ты. Меня всегда интересуют окружающие меня люди. А тебя — разве нет?
 — Думаю, что да.
 Однако я чувствовала, что ее особенно занимает Родерик Клеверхем.
 Потом это случилось снова. Было около трех часов пополудни. Мама отдыхала, как она это обычно делала перед вечерним спектаклем. Я зашла проведать ее.
 Она лежала на кровати и, войдя в комнату, я сразу заметила, что с ней что-то не так.
 — Что с тобой? — спросила я.
 — Опять эта дурацкая тошнота подкатывает.
 Меня охватила тревога.
 — Ах, нет! — вскрикнула я.
 — Сейчас пройдет. Когда это случается, кажется, что приступ обязательно повторится. Но это просто воображение, вот и все.
 — Тогда лежи и не двигайся, может быть, оно и пройдет.
 — Да, дорогая. Я надеюсь, что пройдет. Наверное, это на нервной почве. Эта противная графиня слишком на долгое время вошла в мою жизнь.
 — Но спектакль идет еще не так уж долго.
 — Со мной так бывает. Через какое-то время роль начинает надоедать, и уже хочется чего-то нового. Я по натуре непоседа. Не волнуйся, все будет хорошо. Тебе что-нибудь нужно? Поэтому ты пришла?
 — Нет, ничего. Я просто хотела проверить, не спишь ли ты. Тебе сейчас лучше?
 — Пожалуй, нет, дорогая. Я уже начинаю опасаться, что это опять повторение тех же приступов, что раньше.
 — Может быть, послать за доктором?
 — Нет, нет. Он опять скажет, что я что-то съела.
 — А что ты ела?
 — С прошлого обеда и стакана молока после спектакля почти ничего. Только кофе с тостами на первый завтрак и немного рыбы — на второй.
 — Опять рыба?
 — Но я часто ем рыбу.
 — Очень странно. Меня это беспокоит.
 — Ах, моя дорогая, не стоит волноваться. Все пройдет. Я ведь здорова, как лошадь.
 — Но эти приступы. Они становятся слишком частыми.
 — Дорогая, я вижу, тут уже ничего не поделаешь. Придется сообщить Долли.
 Теперь уж я разволновалась не на шутку. Это уже в третий раз в течение сравнительно короткого промежутка времени. Что-то нужно делать.
 Долли был в отчаянии. Ему и без того пришлось дважды переживать эту неприятность и вот сейчас — в третий раз. Похоже, это становится традицией.
 В пять часов дня у мамы уже не оставалось сомнений в том, что играть она сегодня не сможет. К этому моменту Долли был уже вне себя от гнева. Что скажут зрители на этот раз? Они решат, что нет смысла заказывать билеты — все равно никогда не знаешь, на что попадешь. Газеты получат возможность сполна насладиться скандалом. Они и без того уже намекали, что недомогание Дезире объясняется ее пристрастием к алкоголю. Такие вещи не проходят даром для репутации актрисы. Кто снова поверит в эти приступы разлития желчи?
 Я тоже в них не верила и ужасно боялась, что настоящая причина кроется в чем-то другом, а вовсе не в съеденной плохой пище. Марту мучили те же опасения. Она отводила взгляд, бормоча что-то себе под нос.
 — Завтра мы пригласим другого доктора, — заявила она. — Хватит с нас этого трясущегося старика, доктора Грина.
 Но главной заботой был вечерний спектакль.
 Лайза нервничала. Как любая актриса, она, конечно, мечтала о мгновенной славе. Едва ли у нее это получилось. Мне даже казалось, что ее выступления принесли ей больше вреда, чем пользы. Но она не теряла надежды. Сегодня должна была состояться ее третья попытка. И я знала, что она все время репетирует роль.
 Мама сказала мне:
 — Сегодня поезжай обязательно. Думаю, это поможет Лайзе, если она будет знать, что ты там. Робер в Лондоне, он поедет с тобой.
 Я не хотела показывать ей, насколько меня встревожило ее состояние, поэтому согласилась. На следующий день мы с Мартой вместе решим, что же нам следует делать. Вызовем специалиста и попытаемся выяснить, нет ли тут чего-то серьезного.
 Перед самым отъездом Лайзы в театр я переговорила с ней.
 Она была бледной и напряженной.
 — Ты знаешь, я решилась на один отважный поступок, — сказала она. — Не знаю, что меня толкнуло на это. Я написала записку Родерику Клеверхему и пригласила его прийти сегодня в театр, так как я буду играть главную роль.
 Я была поражена.
 — Как ты полагаешь, что он подумает? — продолжала она. — Наверное, не придет?
 — Но почему ты это сделала? — спросила я.
 — Просто я чувствую, что мне необходимо, чтобы в зале были все мои друзья. Все, кого я смогу собрать.
 — У тебя все будет хорошо, — сказала я. — Но не знаю, придет ли он.
 — Он же говорил однажды, что хотел бы посмотреть мое выступление.
 В тот момент я не могла думать ни о чем другом, кроме болезни мамы. Я жалела, что не могу немедленно обсудить это с Мартой. Чарли в это время в Лондоне не было. Он бы все понял и помог найти нужного специалиста. А мы собирались это сделать. Так решила Марта и я тоже.
 В тот вечер я была довольна Робером. Он имел обыкновение заказывать ложу на все мамины спектакли заранее, так что мы могли использовать ее в любой момент по своему желанию.
 Робера очень беспокоило состояние мамы, и я поняла, что могу быть с ним так же откровенна, как с Чарли.
 — Меня это очень тревожит, — произнес Робер.
 Я рассказала ему, что завтра мы собираемся настоять, чтобы мама показалась специалисту. Мы считаем, что доктор Грин не достаточно хорошо в этом разбирается.
 — Ты думаешь, это в самом деле что-то очень серьезное?
 — Видите ли, это повторялось уже трижды за такой короткий срок. Если она отказалась от сегодняшнего спектакля, значит действительно почувствовала себя совершенно больной. Так не может больше продолжаться. Мы боимся, что тому может быть какая-то причина, какая-то внутренняя болезнь.
 — Она всегда выглядит такой жизнелюбивой.
 — Здоровой, энергичной, — подсказала я. — Мне лучше было бы остаться с ней, но она и слышать об этом не хотела. Говорит, Лайзе будет нужна моя поддержка.
 — Вот и мне она сказала то же самое. Ах, милая Дезире, она всегда думает только о других.
 — Да. Я так за нее волнуюсь.
 Он взял мою руку в свою и сжал ее.
 — Мы обязательно что-нибудь придумаем, — пообещал он.
 Я посмотрела вниз. В десятом ряду партера я заметила Родерика. Он взглянул вверх, на нашу ложу и помахал рукой. Значит, он все-таки пришел посмотреть Лайзу.
 Я пыталась представить себе, что же будет дальше. В этот момент Долли вышел на сцену и произнес свою речь. Зрители были ошеломлены. По залу прокатился ропот.
 Казалось, Долли потерял рассудок от горя: прижав ладонь ко лбу, он застыл в позе глубокой печали, потом отважно взглянул в зал.
 — Дезире в отчаянии. Она надеется, что вы сможете ее простить. Поверьте, если бы она была в состоянии ступить на эти подмостки, она бы это сделала.
 Один-два зрителя вышли из зала. С замиранием сердца мы ждали, что за ними последуют другие. Прошло несколько секунд в напряженном ожидании. Потом зал успокоился.
 Зрители пришли насладиться спектаклем, это было частью их вечерней развлекательной программы и хотя, возможно, они не получат того, на что рассчитывали, все решили остаться.
 Занавес поднялся. Запели хористки, ряд их разделился надвое и перед зрителями предстала Лайза. «Мадам, что вам угодно?» Она вложила в роль все, что могла. По-моему, у нее хорошо получилось.
 «Господи, пусть она им понравится, » — молилась я.
 В ложу бесшумно вошел Долли. Он молча сел, глядя больше на зрителей, чем на сцену.
 Через некоторое время напряжение спало. Все шло не так уж плохо. Я почувствовала, что Долли позволил себе немного расслабиться.
 В антракте он вышел. Робер сказал:
 — Все идет хорошо, как ты считаешь? Эта молоденькая девушка… Она, конечно, не Дезире, но молодец, а?
 — Да. Она в этой роли всего третий раз и с каждым разом все лучше и лучше, — согласилась я.
 — Это для нее серьезное испытание.
 Дверь приоткрылась, и в ложу заглянул Родерик.
 — Привет! — воскликнула я. — Я видела тебя внизу, в партере. Робер, познакомьтесь, это Родерик Клеверхем, сын Чарли. Родерик, это мсье Робер Бушер.
 Они обменялись рукопожатиями.
 — Ты хорошо сделал, что пришел, — сказала я. — Лайза будет рада.
 — Как себя чувствует твоя мама?
 — Опять такой же ужасный приступ. Мы хотим уговорить ее показаться специалисту. Марта настаивает на этом и я с ней полностью согласна. Так больше продолжаться не может. Как тебе нравится спектакль?
 — Очень нравится. Правда, я сижу далековато от сцены, но это лучшее, что я сумел достать почти перед самым началом спектакля.
 Я взглянула на Робера и сказала:
 — Это ложа мсье Бушера, и он любезно позволяет нам пользоваться ею.
 — Конечно же, переходите к нам, — поспешил пригласить его Робер. — Здесь очень хорошо видно сцену, за исключением одного угла — правого. Но обычно ничего важного там не происходит.
 — Это очень любезно с вашей стороны. Я с удовольствием так и сделаю.
 — Ты надолго в Лондоне? — спросила я Родерика.
 — Нет. Я всегда приезжаю на короткое время. Много дел дома.
 — А твой отец?
 — Он сейчас дома. Думаю, скоро он приедет в Лондон.
 Зазвенел звонок. Занавес вот-вот должен был подняться. Я с интересом наблюдала, как Родерик следит за Лайзой.
 — У нее хорошо получается, я рада, — сказала я.
 Он кивнул.
 И вот занавес опустился в последний раз. Лайза с нескрываемой благодарностью принимала аплодисменты. Они не были слишком долгими. Будь на ее месте мама, овациям не было бы конца.
 Мы пошли к Лайзе в гримерную, чтобы поздравить ее с успехом. Она пребывала в странном состоянии, то и дело переходя от радости к отчаянию, и казалась очень хрупкой и легко ранимой. Мне стало жаль ее, и я чувствовала, что Родерик испытывает то же самое. Случай, на который она возлагала столько надежд, видимо, не оправдал ее ожиданий.
 — А что, если я приглашу вас на небольшой ужин, — предложил Родерик, — вас, Ноэль и, может быть, мсье Бушера?
 — Великолепная идея! — воскликнула Лайза.
 Робер с извинениями отказался, а я сказала, что хочу поскорее вернуться домой, узнать, как себя чувствует мама.
 У Лайзы вытянулось лицо, Родерик тоже выглядел расстроенным.
 Робер сказал:
 — А почему бы вам не пойти вдвоем? Именно это вам сейчас нужно, мадемуазель Феннел. Посидеть за ужином, расслабиться, снять напряжение. Ведь то, что вам сегодня пришлось пережить, это настоящий стресс, не так ли? Да, это пойдет вам на пользу — поболтать, посмеяться, забыться. Я отвезу Ноэль домой.
 — За Мартой и мной должен заехать Томас, — сказала я.
 — Тогда мы втроем поедем в экипаже. А эти двое отправятся ужинать.
 Родерик выжидательно посмотрел на Лайзу. Я поняла, что всем своим видом он показывает, что тоже хотел бы поехать с нами, узнать, как здоровье мамы, но Лайза выглядела такой подавленной. И Робер был, конечно, прав, говоря, что ей нужно расслабиться. Что же касается Родерика, сделав предложение, вряд ли он мог взять теперь свои слова назад. Таким образом, было решено, что Родерик и Лайза отправятся ужинать, а мы поедем к нам домой.
 Когда мы приехали, Робер сказал, что подождет наших сообщений о здоровье мамы, и мы сразу же пошли к ней в комнату.
 Марта постучала в дверь. Ответа не было.
 — Заснула, — шепнула она. — Хороший признак.
 Она приоткрыла дверь и заглянула в комнату. В лунном свете я разглядела, что постель мамы пуста. Мы в страхе вбежали в комнату. И тут мы ее увидели. Она лежала на полу. Мне сразу бросилось в глаза, что голова ее как-то неестественно запрокинута. Потом я заметила на ее лице кровь.
 Я бросилась вперед и опустилась перед ней на колени.
 Она выглядела очень странно, совсем непохожей на себя. В отчаянии я окликнула ее. Она не двинулась, не ответила мне, и что-то смутно подсказало мне, что я уже никогда не услышу ее голоса.
 Сейчас ту ночь я вспоминаю, как беспорядочную цепь событий. Помню, все, кто был в доме, столпились в этой комнате. Среди них был Робер. Все были потрясены и не могли заставить себя осознать случившееся. Приехал доктор Грин.
 — Видимо, она упала и поранила себе лоб о край туалетного столика… и нанесла себе другие повреждения.
 Ее отвезли в больницу, но к этому времени мы все уже понимали, что ничего нельзя сделать. Мы потеряли ее. Я пыталась себе представить, как буду без нее жить, без ее голоса, смеха, шуток, без ее жизнерадостности. Мы лишились всего этого за несколько часов.
 Сначала сознание отказывалось воспринимать случившееся. Мне казалось, что я никогда не смогу этого сделать. И жизнь уже никогда не станет для меня прежней. Я просто не могла себе представить мою жизнь без нее, мысль эта казалась невыносимой. Мама была центром моего существования, и вот ее не стало за одну ночь.
 Почему я не была с ней тогда? Я бы поддержала ее, не дала ей упасть. Все это случилось, когда я сидела в театре и, ничего не зная, беседовала с Родериком, Лайзой и Робером. И вот ее нет. Навеки.
 Было уже за полночь, когда вернулась Лайза, веселая и оживленная. Несомненно вечер с Родериком доставил ей большое удовольствие. Лишь только взглянув на меня, она спросила:
 — Что случилось? В чем дело?
 Я ответила:
 — Мама умерла.
 Побледнев, она смотрела на меня широко открытыми глазами.
 — Она встала с постели, должно быть, у нее закружилась голова. Она упала. И от сильного удара… она умерла.
 — Нет! — закричала Лайза. — О, нет!
 Она потеряла сознание.
 Придя в себя, она все повторяла:
 — Нет, нет, этого не может быть. Она ведь выздоровеет, правда? Не может быть, чтобы она вот так умерла… только из-за того, что упала.
 Я не ответила, только отвернулась. Она схватила мою руку. Лицо ее выражало муку. Она по-настоящему любила мою маму. Конечно же, это было так, ее все любили. В глубине души я иногда думала, что Лайза слишком заботится о своем собственном успехе, своей возможности показать миру, на что она способна, и это можно было понять. Но она действительно любила маму. Сейчас она выглядела ошеломленной. Да, она, безусловно, очень любила ее.
 Я отвела Лайзу в ее комнату и попросила миссис Кримп принести ей горячего чая. Миссис Кримп обрадовалась возможности чем-то заняться.
 — Просто не могу в это поверить, — повторяла она. — Что мы будем теперь без нее делать?
 Я не могла ответить ей на этот вопрос.
 Все в доме были оглушены случившимся. И сам дом, казалось, был уже совсем не таким, каким мы его всегда знали. Газеты пестрели сообщениями о смерти Дезире.
 «Одна из наших величайших актрис музыкальной комедии, Дезире, сумела в корне изменить этот жанр, она вновь сделала его любимым публикой. Она была слишком молода, чтобы умереть». «Она ушла из жизни в расцвете лет. Мы всегда будем с горечью ощущать эту утрату». Перечислялись спектакли, в которых она принимала участие. Перепечатывались отрывки из газетных рецензий разных лет.
 Репортеры стремились во что бы то ни стало получить у нас интервью.
 Обращались с вопросами даже к Джейн.
 — Она была замечательной леди, — ответила Джейн.
 Миссис Кримп сказала:
 — Такие люди — редкость. Другой такой уже никогда не будет.
 Чаще других вопросы задавались Лайзе, ведь она была ее дублершей.
 — Я всем обязана ей. Она была необыкновенно добра ко мне. Благодаря ей я получила свой первый шанс.
 Я перечитывала статьи снова и снова. Газеты промокли от моих слез. Мне хотелось читать хвалебные статьи. Иногда я улыбалась, вспоминая, что она говорила о некоторых ролях. Потом меня вновь охватывало чувство утраты. Я ни на минуту не могла освободиться от воспоминаний, они преследовали меня. Вот я, еще совсем маленькая, спускаюсь в гостиную. «У нас гости?» и все смеются, а я немного пугаюсь, пока не попадаю в ее любящие руки.
 Все любили ее, но никто не любил ее так, как я. Я была ближе всех к ней и поэтому тяжелее всех переживала утрату.
 Чарли был убит горем, Робер глубоко страдал, Долли был в отчаянии. В знак уважения к Дезире театр был закрыт на неделю.
 Ну, а после — что? — спрашивал себя Долли. Маловероятно, что «Графиня Мауд» удержится на сцене. Это приводило его в уныние, но, как и все мы, прежде всего он искренне переживал смерть Дезире. Он тоже глубоко любил ее.
 Позднее мы узнали, что, принимая во внимание внезапность этой смерти, будет произведено специальное расследование.
 Это было тяжелое испытание! Присутствовали все: прислуга, Марта, Лайза, Чарли, Робер и Долли. Лайза, нервная и напряженная, села рядом со мной. Сама причина смерти вопросов не вызывала — она произошла в результате падения, которое повлекло за собой перелом шейных позвонков и множество других повреждений, вызвавших мгновенную смерть. Однако, как сообщил доктор Грин, последнее время она страдала приступами разлития желчи, случавшимися один за другим с небольшими промежутками времени, единственным объяснением чего была съеденная ею недоброкачественная пища. В силу этих обстоятельств и требовалось специальное расследование.
 По свидетельству двух врачей в желудке были обнаружены следы яда, хотя этот яд и не был прямой причиной смерти, а лишь косвенно привел к ней. Тошнота и головокружение, приведшее к падению, были вызваны отравлением организма этим ядом.
 Они упомянули латинское название Euphorbia Lathurus и тут я поняла, почему посылали людей обыскивать сад. Врачи объяснили, что речь идет о растении, в быту называемом молочай, в данном случае — молочай каперсовый. В то самое время, когда случилось несчастье, он, вероятно, цвел и мог стать причиной отравления. В этом растении содержится млечный сок, являющийся сильнейшим раздражителем желудочно-кишечного тракта. Он мог вызвать тошноту, расстройство желудка и в какой-то момент — головокружение.
 Было очевидно, что пострадавшая стала жертвой этого яда и, поскольку в саду был обнаружен куст каперсового молочая, казалось вполне вероятным, что он и был причиной отравления.
 Возможно, не зная об опасных свойствах этого растения, она дотрагивалась до него, после чего начинались приступы ее болезни.
 Мы были поражены. Мама никогда не проявляла интереса к нашему саду — клочку земли за кухней с дюжиной растущих на нем кустов, одним из которых оказался каперсовый молочай.
 Я не могла вспомнить, что она спускалась в сад в последнее время, и даже если и спускалась, вряд ли обращала внимание на какие-то растения. Но по выдвинутой версии в те дни, когда у нее бывали приступы, она имела контакт с этим растением. В саду стояла скамейка. Действительно, миссис Кримп несколько раз видела, хотя и довольно давно, что Дезире сидела там. Куст каперсового молочая рос вблизи от этой скамейки. На основании всего этого был сделан вывод, что каким-то образом ядовитый сок попадал ей на руки, а с них — на пищу, которую она ела. Кроме того, утверждалось, что некоторые люди более чувствительны к действию этого яда, чем другие, и делалось предположение, что пострадавшая относилась именно к этой группе. Однако смерть не была вызвана ядом. Ее причиной было падение.
 Было вынесено окончательное решение — смерть от несчастного случая. Возможно, кому-то такое объяснение могло показаться убедительным. Но только не мне, так хорошо знавшей ее.
 Однако все было кончено. Она ушла навсегда. Впереди меня ждала пустая, лишенная смысла жизнь.
 Что же теперь? — спрашивала я себя. Что мне дальше делать? Я не знала, и это мало меня заботило. Одна только мысль не покидала меня: «Она ушла навсегда».
 Прошло несколько дней, тусклых, лишенных смысла. Я была слишком удручена, чтобы воспринимать ситуацию и полностью осознавать, как резко теперь изменится моя жизнь.
 Чарли и Робер делали все, чтобы помочь мне. Я встречалась с ними каждый день. И всякий раз они оба старались убедить меня в том, что они мои истинные друзья и сумеют позаботиться обо мне. Долли был безутешен и не только из-за того, что «Графиня Мауд» должна была сойти со сцены, так как без Дезире она никуда не годилась. Лайза была совершенно больна. Она не выходила из своей комнаты и, казалось, искала уединения.
 Я подумала о моем финансовом положении. Мама, работая в театре, получала довольно значительные суммы, но она щедро тратила их и, кроме того, в жизни даже добившейся успеха актрисы всегда бывают периоды застоя. Она жила на широкую ногу, тратила почти все, что зарабатывала, и нам пришлось подсчитывать, останется ли что-нибудь для меня после выплаты долгов. Тогда, если этими средствами правильно распорядиться, они смогут обеспечить мне небольшой доход, которого, возможно, хватило бы на скромную жизнь. Дом принадлежал мне, но я была бы не в состоянии содержать его и сохранить штат прислуги.
 Прежде всего я подумала о супругах Кримп. Они, вместе с Джейн и Кэрри, стали частью моей жизни. У Мэтти были свои планы — она собиралась уйти, потому что, как она выразилась, у меня скоро отпадет необходимость в гувернантке.
 Потом Робер сказал, что хочет купить у меня дом. Он должен где-то жить в Лондоне, и ему уже давно надоело останавливаться в отелях. Он оставит прислугу и, разумеется, я должна считать этот дом своим в любое время.
 — Робер, на самом деле вам не нужен этот дом, — сказала я. — Вы покупаете его только потому, что знаете, в каком затруднительном положении мы все здесь оказались.
 — Нет-нет, — настаивал он. — Мне действительно нужен дом. Зачем мне искать что-то другое, когда — вот он, здесь? Это же ее дом. Я чувствую, она бы хотела, чтобы я это сделал. Она всегда так много говорила о тебе. Просила меня позаботиться о тебе, если когда-нибудь в этом будет необходимость. Ты понимаешь?
 Я понимала. Он любил ее и делал это ради нее.
 Встал вопрос о Лайзе.
 — Не будем ее беспокоить, — сказал он. — Ей и без того тяжело. Она была искренне благодарна Дезире. Сейчас она очень переживает. Нет, она должна остаться, если сама этого захочет.
 Миссис Кримп сказала, что всегда знала: мсье Робер — достойный человек, хотя он и иностранец, но настоящий джентльмен.
 Она сама и мистер Кримп будут заботиться о нем. Они не могли скрыть свою радость от того, что о своем будущем они могут теперь не беспокоиться.
 Затем нужно было решить вопрос с Мартой. Она уже переговорила с Лотти Лэнгдон, которая всегда хотела заполучить ее себе и даже несколько раз пыталась переманить от Дезире.
 — Я не смогла бы остаться здесь, — сказала она. — Слишком много воспоминаний. Мы так долго были вместе. Но теперь ее нет, и зови — не зови, она уже не вернется. Мне все время приходится напоминать себе об этом. Я знаю, что бы она сказала, будь она здесь, царство ей небесное. «Марта, постарайся разумно смотреть на вещи. Я ушла из этого мира, а ты еще здесь. Ты должна жить дальше. Прежде все было хорошо, но эта жизнь кончилась. В твоем деле тебе нет равных, и Лотти Лэнгдон всегда хотела взять тебя к себе. Она не раз говорила, лучше тебя нет». Вот, что бы она сказала. А о тебе, Ноэль, Чарли сумеет позаботиться. Она всегда говорила, что Чарли у нее на первом месте. Он самый надежный, несмотря на то, что женился на этой старой фурии. А Робер в память о ней сохранит этот дом, и он всегда будет для тебя родным домом. Я не знаю, чтобы кого-нибудь еще так любили, как ее. Она этого заслуживала. Нет, я не могу оставаться здесь, мне лучше уехать и поскорее. И тебе, Ноэль, надо бы сделать то же самое, хотя бы на некоторое время. Если я могу хоть чем-то помочь тебе… Но, по-моему, Чарли собирается поговорить с тобой.
 Она оказалась права. В тот же день Чарли подошел ко мне со словами:
 — У меня к тебе серьезный разговор, Ноэль.
 Когда мы перешли в гостиную, он сказал:
 — Как ты знаешь, твоя мама и я были большими друзьями.
 — Да, я знаю.
 — Эта дружба длилась долгие годы. Я знал ее как никто другой. И очень любил, Ноэль.
 Я кивнула.
 — Милая моя девочка, ты для нее всегда была важнее всего. Она была замечательной женщиной. Чуждой условностям — да. Не всегда ее поступки принимались обществом. Но разве это что-то значит по сравнению с пылким, любящим сердцем, — он замолчал, от волнения не в силах продолжать.
 Я ждала, уважая его чувства.
 — Она просила меня позаботиться о тебе, — продолжал он. — Она сказала: «Если со мной что-нибудь случится и нужно будет, чтобы кто-то помог Ноэль, я хочу, чтобы этим человеком был ты, Чарли». Вот что она мне сказала. Но дело не только в этом. Я ведь и сам очень привязан к тебе, Ноэль.
 — Вы были очень добры ко мне, Чарли. Всегда. Вы и Робер.
 — Здесь слишком много воспоминаний, Ноэль. Я говорил с Мартой. Я согласен с ней в том, что тебе надо уехать отсюда. Это просто необходимо. Здесь все слишком напоминает… Я знаю, ты никогда не сможешь забыть ее, но ты должна попытаться.
 — Это бесполезно. Я никогда ее не забуду.
 — Время лечит любое горе, каким бы глубоким оно не было. Я хочу, чтобы ты поехала в Леверсон Мейнор. Я хочу, чтобы ты жила там… под моим присмотром.
 Я удивленно смотрела на него.
 — Но я никогда не бывала там, ни я, ни мама… Это всегда было чем-то отдельным. Ваша жена не захочет, чтобы я жила там.
 — Я этого хочу и это мой дом. Я обещал Дезире, что позабочусь о тебе. И сдержу данное ей слово во что бы то ни стало.
 — Это невозможно, Чарли. Наши семьи всегда были так далеки друг от круга.
 — Но теперь — другое дело. И я собираюсь отвезти тебя в Леверсон. Ты должна поехать со мной, подумай об этом хорошенько.
 Я подумала. Мне это казалось невероятным. Поехать туда после всех этих лет. Нет, это невозможно. Но Чарли был полон решимости.
 Впервые на какое-то время мои мысли были заняты чем-то другим. Уехать из этого дома воспоминаний. Неожиданно с радостью подумала: «Я увижу Родерика. Мы будем видеться часто. Он расскажет мне о поместье и об этих невероятных, найденных там древних развалинах». Впервые после того, как я увидела маму безжизненно распростертой на полу спальни, я подумала о чем-то другом, и опустившаяся на меня пелена тоски и печали немного рассеялась.
 В тот же день Чарли уехал домой — полагаю, для того, чтобы подготовить семью к моему возможному приезду. Я не могла поверить в то, что грозная леди Констанс когда-нибудь позволит мне переступить порог ее дома. Но это был также и дом Чарли, а я видела, каким непреклонным он может быть. Чарли преданно любил маму, и теперь эта любовь была направлена на меня. Учитывая возможность чаще видеться с Родериком, я начала склоняться к тому, чтобы принять это приглашение, хотя понимала, что оно может привести к крайне неловкой ситуации. Мне приходилось думать о своем будущем. Я должна последовать примеру Марты. Она не была склонна к сентиментальности, и ее здравый смысл подсказал ей, что если положение стало невыносимым, нужно уехать отсюда, и чем раньше, тем лучше.
 Мне обеспечен небольшой доход. Благодаря великодушию Робера у меня будет крыша над головой. Что обычно делают девушки в моем положении, располагая скудными средствами и довольно приличным образованием? В этом случае перед ними только две дороги. Или они становятся гувернантками, или компаньонками богатых дам. Ни той, ни другой я себя не представляла. В гувернантки обычно идут девушки из весьма пристойных домов, очень часто из семьи священника или же дамы, оказавшиеся в затруднительном финансовом положении и вынужденные зарабатывать себе на жизнь. Дочь известной актрисы музыкальной комедии вряд ли подошла бы для этой роли.
 Таким образом мне следовало подумать о предложении Чарли.
 В конце концов, именно этого хотела мама, а она всегда знала, что для меня лучше. Но мне нужно было время на размышления. С другой стороны, мне было необходимо выбраться из этого лабиринта страданий, в котором я оказалась.
 На какое-то время этот вопрос решался благодаря Чарли.
 Через несколько дней он вернулся к этому разговору.
 — Ты сможешь подготовиться к отъезду в следующее воскресенье? — спросил он.
 — Но…
 — Давай попробуем обойтись без «но», — твердо сказал он. — Ты едешь.
 — Ваша семья…
 — Моя семья будет готова к твоему приезду и рада ему, — ответил он, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
 Вот так я и отправилась в Леверсон Мейнор.

 Леверсон Мейнор

 Я ожидала увидеть красивый загородный дом, но при первом же взгляде на Леверсон Мейнор была просто поражена им. Когда карета, присланная за нами на станцию, приблизилась к дому, я увидела, как он со своими бойницами и зубчатыми сторожевыми башнями буквально царит над окружающим ландшафтом.
 В тот момент я была слишком растеряна, чтобы различать детали, но позднее, немного разобравшись в его архитектуре, я смогла оценить замысловатые карнизы, шпили и следы меняющейся с течением веков моды, оставленные реставрациями.
 В настоящее время он имел вид неприступной крепости, готовой защитить себя от любых непрошенных гостей. Казалось, это не просто каменное сооружение, но живое существо; за свои четыре столетия он многое успел повидать: рождения и смерти, комедии и трагедии. Интересно, думала я, что ему предстоит увидеть теперь. Я стану одним из обитателей этого дома, по крайней мере, на время. Что ждет меня в нем, спрашивала я себя.
 Когда мы въехали через ворота сторожевой башни на мощеный булыжниками внутренний двор, мной овладели дурные предчувствия. У меня было ощущение, что сам дом следит за мной оценивающим взглядом и презрительно отвергает как существо, явившееся из чуждого ему мира, ничего не знающее о жизни, кроме того, что можно почерпнуть на шумных лондонских улицах и в несколько искусственном театральном мире. Я не была здесь обычным гостем. С каждой минутой я все больше и больше начинала сомневаться в правильности своего решения приехать сюда.
 Когда мы вышли из экипажа, Чарли ободряюще сжал мой локоть, из чего я поняла, что он остро чувствует мои переживания.
 — Пойдем, — проговорил он подчеркнуто весело, распахивая настежь тяжелую дверь. Мы вошли в холл.
 Здесь я почувствовала, что и в самом деле попала в средневековье. Я взглянула вверх на потолок, поддерживаемый тяжелыми балками, на стены, увешанные мечами, щитами, старинными ружьями и пистолетами. На одной из стен красовались два скрещенных флага — один, как я догадалась, с фамильным гербом, второй — Юнион Джек — государственный флаг Великобритании. Рядом с лестницей, будто на страже, стояли рыцарские доспехи. Пол был покрыт керамическими плитками, и наши шаги гулким эхом отдавались в зале. У одной из стен было сделано возвышение с большим камином. Я представила, как вся семья собирается возле него после трапезы за длинным обеденным столом, расположенным в центре зала. Окна, два из которых с цветными стеклами, были украшены фамильными гербами, свидетельствующими об участии их обладателей в знаменитых битвах. Свет, проходящий через цветные стекла, придавал всей обстановке жутковатую таинственность.
 И опять я сказала себе, что мне не следовало приезжать. У меня было нелепое, но совершенно отчетливое ощущение, что дом твердит мне об этом. Я была чужой здесь, в этом родовом гнезде с его давними традициями. Мне захотелось выбежать на воздух, добраться до станции и как можно скорее вернуться в Лондон.
 Тут на верхней площадке каменной лестницы, начинавшейся справа от возвышения перед камином, отворилась дверь.
 — Ноэль, как я рад тебя видеть! — Родерик спешил ко мне со всех ног.
 Он взял меня за руки.
 — Я невероятно обрадовался, когда узнал, что ты уже здесь.
 Чарли ласково взглянул на нас, и я почувствовала, что отчасти мои страхи рассеиваются.
 — Вы, кажется, уже знакомы другс другом, — сказал он.
 — Мы несколько раз случайно встречались на улице, — пояснила я.
 — Для меня было тяжелым ударом это известие о твоей маме, — сказал Родерик.
 — Ноэль было необходимо сменить обстановку, — сказал Чарли.
 — Ты увидишь здесь много интересного, — пообещал Родерик.
 — Мне кажется, этот дом крайне необычный. Никогда таких не видела.
 — Да, такие не часто встречаются, это верно, — засмеялся Родерик и взглянул на отца. — По крайней мере, нам хочется в это верить.
 — Мы гордимся им, — сказал Чарли. — Хотя, боюсь, для нас он уже стал чем-то привычным, само-собой разумеющимся, ведь мы проводим здесь всю свою жизнь. Но нам приятно видеть, как он поражает других, мы никогда не упускаем возможности немного похвастаться, не так ли, Родерик?
 — Конечно. Сейчас, правда, дом представляет собой гибрид, некое смешение стилей. Так всегда случается с такими древними строениями. С годами их приходится ремонтировать, подправлять, и видишь, как вкусы одной эпохи накладываются на другие.
 — Но разве от этого он не становится только еще интереснее?
 Мрачные предчувствия рассеивались, и я почувствовала, что настроение мое улучшилось. Нет, все-таки я правильно поступила, что приехала. Родерик здесь, рядом… и Чарли. Они помогут мне, а если понадобится, то и защитят.
 Потом Чарли спросил Родерика:
 — Где мама?
 — Она в гостиной.
 Мое недавнее облегчение вмиг улетучилось. Я подумала, что леди Констанс смирилась с моим приездом только потому, что вынуждена была это сделать.
 — Тогда давайте-ка пойдем наверх, — сказал Чарли.
 И мы поднялись по лестнице к двери, через которую Родерик вошел в холл.
 Мы миновали несколько комнат, спускались и поднимались по лестницам, проходили под арками мимо стен, украшенных великолепными гобеленами и картинами. Я едва успевала бросить на них беглый взгляд. Прошло, как мне показалось, довольно много времени прежде чем мы подошли к гостиной.
 Чарли открыл дверь, и мы вошли. Я почти не заметила тогда обстановку комнаты с тяжелыми портьерами на окнах, до блеска натертым паркетным полом, устланным коврами, гобелены и льняные панели на стенах. В высоком, как трон, кресле сидела женщина, которую я часто пыталась представить себе, но никогда не предполагала увидеть — леди Констанс.
 Мы приблизились к ней, и Чарли сказал:
 — Констанс, познакомься, это мисс Ноэль Тримастон. Ноэль, это моя жена.
 Она не встала, лишь поднесла к глазам лорнет и изучающе посмотрела на меня, что, как я понимаю, должно было напомнить мне о моей ничтожности. Хотя это и возмутило меня, я продолжала стоять с кротким видом. В этой женщине было что-то, вызывавшее почтительный страх.
 — День добрый, мисс Тримастон, — произнесла она. — Ваша комната уже готова, и кто-нибудь из прислуги проводит вас туда. Вы, конечно, захотите отдохнуть с дороги.
 — Добрый день, леди Констанс, — ответила я. — Благодарю вас, но наша поездка была не долгой.
 Она качнула лорнетом в сторону стула, показывая, что я могу сесть.
 — Полагаю, вы приехали из Лондона? — сказала она.
 — Да, совершенно верно.
 — Мне там не нравится. Слишком шумно. Слишком много людей, и среди них встречаются крайне неприятные личности.
 Родерик сказал:
 — Очень многие в восторге от Лондона. А неприятные личности, мама, встречаются повсюду.
 — Возможно, это и так, — парировала она, — но в Лондоне все в большем масштабе, а значит, и их тоже больше. — Она обратилась ко мне: — Я так понимаю, ваша мама имела отношение к театру, — в ее голосе прозвучало определенное неодобрение. — Здесь вам все покажется другим. Мы в провинции живем тихо.
 — Я нахожу ваш дом очень интересным, — сказала я.
 — Очень рада за вас, мисс… э-э..?
 — Для нас она просто Ноэль, — сказал Чарли с жесткими нотками в голосе.
 — И еще я слышала про эти замечательные находки, обнаруженные на ваших землях, — добавила я.
 — Ноэль хочет увидеть древнеримские развалины, — сказал Родерик.
 — M-м, да, — процедила леди Констанс. — Но, думаю, сейчас она прежде захочет увидеть свою комнату. Родерик, пожалуйста, позвони в колокольчик.
 Родерик так и сделал, и очень скоро явилась горничная.
 — Проводите мисс Тримастон в ее комнату, Герти, — распорядилась леди Констанс. — И удостоверьтесь, все ли у нее есть.
 — Да, ваша светлость, — проговорила Герти.
 Родерик ободряюще улыбался мне, а Чарли — немного опасливо, когда я выходила вслед за Герти из гостиной.
 Мы опять проходили через множество комнат, поднимались и спускались по лестницам.
 — Это Красная комната, мисс, — сказала Герти, когда мы наконец дошли. — В ней вы будете жить. Смотрите, все красное: постели, ковры, и даже портьеры на окнах. Есть еще Голубая комната и Белая комната. Но ими пользуются не так часто. Как бы вы здесь по началу не заблудились. Дом старый — одни переходы да тупики. Но со временем привыкнете. Ваши вещи уже принесли, так что можете распаковываться. Вам помочь? Нет? Ладно, если я вам буду нужна, просто позвоните. Вот горячая вода и полотенца. Через полчасика я зайду за вами и проведу вниз. Ее светлость не любит, когда опаздывают.
 Когда она ушла, я присела на край кровати. Это была кровать с балдахином на четырех столбиках, ей было, наверное, не меньше сотни лет. Я дотронулась до красных занавесок, чувствуя, что смущение мое все возрастает.
 Леди Констанс встретила меня неприветливо. Этого и следовало ожидать, чему тут удивляться. Я подумала об оживленных лондонских улицах, экипажах, то и дело привозящих людей в театр, о маме, веселой, беззаботной, смеющейся. Не удивительно, что Чарли был так привязан к ней. Она обладала всем, чего была лишена леди Констанс. Сейчас мне ее не хватало, как никогда. Я чувствовала себя потерявшейся в чуждом мне мире. Еще так недавно у меня была уверенность в счастливом будущем, а сейчас все совершенно по-другому.
 От сознания своей беспомощности мне хотелось расплакаться, хотелось опять ощутить себя окруженной лаской и заботой Дезире, но теперь вместо ее любящей доброты мне придется сталкиваться с ледяной враждебностью леди Констанс.
 Но здесь Родерик, напомнила я себе. Он и Чарли хотят, чтобы я была счастлива. Я не одинока.
 Я умылась, переоделась и была готова предстать перед леди Констанс.
 В первые дни моего пребывания в Леверсон Мейнор случались моменты, когда я говорила себе, что должна уехать. И только настоятельные просьбы Чарли и Родерика, чтобы я осталась, заставили меня решить, что уехать сразу я не могу.
 Вскоре мне стало совершенно ясно, что леди Констанс терпит мое присутствие только потому, что вынуждена это делать.
 В Чарли я увидела здесь совсем другого человека. Я привыкла считать его мягким и покладистым, но в Леверсон Мейнор он был хозяином поместья, и каким-то образом он сумел дать это понять грозной леди Констанс. Я также еще яснее поняла, как глубоко он любил маму. Я знала, что ему тоскливо и одиноко без нее. Мы оба испытывали это чувство. Молча, без слов, он умолял меня остаться. Ведь это было ее желание, чтобы мы были вместе, если подобное произойдет. Это случилось, и он хотел взять на себя заботу обо мне. Это давало бы ему хоть каплю утешения.
 Кроме того, был Родерик. Не могу отрицать, что общение с ним приносило мне облегчение. Как и его отец, он был полон решимости уговорить меня остаться, и какой бы одинокой и оскорбленной я здесь себя не чувствовала, я была в определенной мере благодарна им. Я жила в странном ирреальном мире между ушедшими днями беззаботного счастья, которые, как мне когда-то казалось, будут длиться вечно, и невыносимо горькой жизнью без Дезире, жизнью, с которой рано или поздно мне придется столкнуться.
 Пройдет еще немного времени, напоминала я себе, и мне нужно будет решать, что делать. Возможно, какая-нибудь работа пошла бы мне на пользу. Наконец это может оказаться просто необходимым. Но пока что я должна была хотя бы научиться жить день за днем, научиться справляться со своим горем. Чарли и Родерик помогали мне в этом.
 Иногда я чувствовала, что Дезире с нежностью наблюдает за мной и как бы убеждает остаться с Чарли. Она доверяла ему. И всегда с величайшей заботой относилась ко мне. Жизнь без нее превратилась в сплошную скорбь и отчаяние.
 «Постарайся отвлечься на что-либо, милая, — почти слышала я ее голос. — Возможно, когда-нибудь мы снова будем вместе. Раньше я никогда не задумывалась о таких вещах, но приходит время, и человек должен встретиться с ними лицом к лицу. И если, веря в это, ты получаешь хоть какое-то утешение, это уже благо. Наберись терпения. Тебе нужно продолжать жить. Я доверяю Чарли и хочу, чтобы именно он позаботился о тебе.»
 Родерик предложил мне научиться ездить верхом.
 — Здесь, за городом, это необходимо, — сказал он.
 Уроки верховой езды проходили успешно. Родерик был хорошим, терпеливым учителем, и я начала находить эти занятия увлекательными. Мое состояние настолько улучшилось, что я уже могла несколько часов подряд не вспоминать маму.
 — Через недельку ты станешь отличной наездницей, Ноэль, — сказал мне Родерик. — Тогда мы сможем уезжать подальше от дома. Здесь есть что посмотреть.
 Он был в таком восторге, что только ради этого я должна была показать, что тоже довольна. Хотя, нужно признаться, успехи в верховой езде действительно подняли мое настроение, и возможность хотя бы на несколько часов вырваться из черной меланхолии, несомненно, была благом.
 Первое, что Родерик намеревался сделать, это показать мне древнеримские развалины.
 Местность вокруг Леверсона была удивительно ровной. Из окна моей спальни я видела поля, простиравшиеся почти до моря. Родерик объяснил мне, что во времена римских завоеваний море начиналось всего лишь в четверти мили от того места, где теперь стоит дом. А сейчас его отделяют почти полторы мили.
 Когда мы с ним поехали смотреть раскопки, он буквально горел энтузиазмом.
 — Я всегда хотел показать их тебе, помнишь? — спросил он.
 Конечно же, я помнила, и это воспоминание грустью отозвалось в моем сердце. Мы говорили тогда о том, что должны встречаться тайно, нам хотелось, чтобы в этом не было необходимости. Теперь наше желание исполнилось, но какой ценой!
 Родерик сразу понял, что огорчил меня, и тут же раскаялся в этом. Я сказала:
 — Ничего, все в порядке. Я в самом деле очень хочу посмотреть раскопки. Ты так интересно о них рассказывал.
 — Это одно из самых потрясающих открытий в стране. Когда-то там было нечто вроде угольных шахт и всем этим, должно быть, руководил какой-то очень знатный человек. Поблизости находилась его усадьба. Видишь этот великолепный мозаичный пол, белое с красным, мел — белые фрагменты, песчаник — красные. Так остроумно, изобретательно и вполне современно. Разрушение Римской империи было трагедией. Если бы этого не произошло, мы бы не скатились во времена мрачного средневековья, — он засмеялся. — Ах, прости меня, я совсем заговорился. Понимаешь, это очень захватывает.
 — Я понимаю. И мне интересно об этом слушать. А что это там, чей-то домик?
 — Не совсем. Это владения Фионы. Ее мастерская.
 — Фионы?
 — Да, Фионы Вэнс. Я тебя с ней познакомлю. Она, наверное, сейчас там, вся в работе. Сейчас объясню. Ты спросила меня, что это за домик. В каком-то смысле это действительно домик — флигель, во всяком случае, был таковым. Потом его забросили, и никто о нем не вспоминал. Он стоит особняком, на отшибе. Мы вообще собирались его сносить, но тут были найдены эти развалины, и флигель оказался рядом с ними. Начались раскопки, стали находить множество всяких черепков, оружие и тому подобное. Все это надо было как-то обрабатывать, хранить. Вот тогда-то и приехала Фиона.
 — Что же именно она делает?
 — Работает непрерывно, такая уж она одержимая. Видишь ли, большей частью попадаются не целые предметы, а обломки, их нужно составлять вместе, как в детской головоломке, когда собираешь картинку из кусочков. Это могут делать только специалисты. Черепки, обломки дерева, металла, — все это обрабатывается особым образом. И если этим займется несведущий человек, многое может быть просто испорчено.
 — А Фиона, она настоящий специалист?
 — Да. Интересно, как это все получилось. Онаживет со своей бабушкой, миссис Карлинг. Это не совсем обычная дама. Скорее даже, совсем нербычная. Некоторые суеверные люди утверждают, что она колдунья. Они опасаются задевать ее, боятся ее «дурного глаза» — ты знаешь, как это бывает. Она в Фионе души не чает, воспитывала ее с младенчества после смерти ее родителей. Экипаж, в котором они ехали, перевернулся, и они оба погибли, когда Фионе не было и года. Она совсем не похожа на свою бабушку. Да ты сама сейчас в этом убедишься.
 — Я нахожу ее очень интересной. И ее бабушку — тоже.
 — Я уверен, Ноэль, ты найдешь здесь для себя массу интересного.
 — Ты и твой отец, вы так добры ко мне.
 Я почувствовала, что голос мой дрогнул, и Родерик быстро произнес:
 — Мы собираемся показать тебе все, что здесь есть интересного. Мы хотим, чтобы тебе у нас было хорошо. Я знаю, тебе сейчас тяжело, но это пройдет.
 — Расскажи мне еще о Фионе.
 — Ну, все началось с того, что она нашла у себя в саду несколько старинных монет. Поднялся большой переполox — ведь это означало, что древности могут находиться прямо у нас под ногами. Сэр Гарри Харкорт — ты слышала о нем? — одно из наших светил археологии. Недавно он был в Египте и сделал там невероятные, фантастические открытия. Не может быть, чтобы ты о нем ничего не слышала.
 — Да, это имя мне знакомо.
 — Так вот, он лично посетил сад миссис Карлинг, и, я полагаю, Фиона произвела на него весьма благоприятное впечатление. Ей тогда было уже около шестнадцати лет, и он предложил ей работу в одной из своих фирм. Старая миссис Карлинг не хотела отпускать ее от себя, но сердце Фионы уже было отдано археологии. И, разумеется, для нее это была прекрасная возможность. Фиона была страстно увлечена раскопками и умела работать. Поэтому, когда все это обнаружилось здесь, ее послали сюда, присматривать за всеми этими обломками и осколками, которые потекли рекой, как только начались раскопки. Старая миссис Карлинг радовалась, что в результате ее внучка опять рядом с ней, Фиона тоже была довольна. У нее доброе сердце, и ей было неприятно огорчать бабушку. Таким образом, теперь Фиона смогла заниматься любимым делом и не чувствовать при этом угрызений совести. А ее мастерская почти в двух шагах от дома миссис Карлинг.
 — Мне не терпится познакомиться с Фионой.
 — Я как раз собираюсь показать тебе наши важнейшие находки, а потом мы заглянем к Фионе. Вот, взгляни. Это остатки древней усадьбы. Осторожнее, смотри, куда ступаешь. Здесь сплошные ямы. Лучше держись за мою руку.
 Я так и сделала, и он крепко сжал мою ладонь.
 — Ступай осторожно, следи за каждым своим шагом. Это часть усадьбы. Мозаичная мостовая — одна из наиболее хорошо сохранившихся во всей римской Британии. А теперь я покажу тебе то, что считаю самым важным. Это доказывает, насколько высока была римская цивилизация. Осторожнее! Фиона вообще считает, что лучше было бы огородить этот участок.
 — Сюда, наверное, многие приезжают посмотреть на раскопки?
 — То и дело. Особенно, когда есть какая-нибудь новая находка и о ней упоминается в прессе. Но я хотел показать тебе бани! В те времена, когда большинство народов, населявших землю, не слишком заботилось о чистоте своего тела, римляне уделяли этому огромное внимание. Бани сохранились в отличном состоянии. Здесь три бассейна: тепидариум — то-есть теплый, калидариум — горячий и фригидариум — холодный, в который, вероятно, они и бросались в самом конце. Спартанские привычки. Смотри, вот здесь видна глубина бассейнов. Только не подходи слишком близко. Если упадешь, это будет неприятно. Сэра Гарри очень взволновала эта находка. Постоянно приезжают новые экспедиции, чтобы продолжать раскопки. Можно сказать, жизнь в Леверсоне стала другой. Мы приобрели некоторую известность в мире археологии. Так что уж извини, если мой энтузиазм перехлестывает порой через край.
 — Все это так увлекательно, мне очень нравятся твои рассказы.
 — Могу тебя заверить, ты еще многое услышишь. Смотри-ка! Вот и Фиона. Наверное, она услышала, что мы здесь.
 Из флигеля вынырнула девушка. На ней был зеленый рабочий халат, красиво оттенявший ее русые волосы. Я заметила, что глаза у нее тоже зеленые, и цвет их кажется еще ярче от зелени халата. При виде Родерика ее лицо расплылось в радостной улыбке. Затем она с плохо скрываемым любопытством посмотрела на меня.
 — Привет, Фиона, — сказал Родерик. — А я как раз говорил сейчас о тебе.
 — Ах, Боже мой! — произнесла она, изображая притворное смущение.
 — Восхваляя твои добродетели, разумеется. Это мисс Ноэль Тримастон. Она живет у нас.
 — Добрый день, — сказала Фиона. — Я слышала с вашем приезде. Новости у нас разлетаются быстро.
 Родерик засмеялся.
 — Мисс Тримастон — Ноэль — уже знает, кто ты такая мисс Фиона Вэнс, знаток археологии.
 — Он мне льстит, — сказала Фиона. — Я всего лишь дилетант.
 — Нет уж, перестань, Фиона, не скромничай. Ты бы видела, какую работу она проделала с одной из находок. Теперь благодаря Фионе, ее кропотливому труду, мы можем представить, какую посуду тогда употребляли, каким орнаментом украшали. Фиона, а ты не собираешься пригласить нас войти?
 — Я надеялась, вы сами выскажете такое пожелание.
 — Тогда пошли, — сказал Родерик. — Мисс Тримастон хочет посмотреть, какие ты творишь чудеса.
 Она улыбнулась мне.
 — Я только сложила вместе то, что было, — сказала Фиона. — А сейчас я как раз собиралась выпить чашку кофе. Не хотите ли присоединиться?
 — С удовольствием, — ответил Родерик за нас обеих, и я немедленно с ним согласилась.
 Действительно, было видно, что флигель был превращен в мастерскую. Из двух комнат сделали одну. Вдоль стен установили стеллажи, и сейчас они были завалены разными странными предметами и инструментами. О некоторых из них я не имела ни малейшего представления, пока Фиона не объяснила мне, что к чему. Оказывается, это были мехи, чтобы сдувать лишнюю землю, грубые металлические сита, черпаки, стальные стержни, которыми прощупывают землю, они так и называются — щупы, и различного вида и размера кисти. Кроме того, там было множество ящичков и коробочек, склянок с клеем и различными растворителями, а в центре комнаты возвышалась плита с кастрюлей горячей воды.
 Из этой комнаты можно было попасть в небольшой закуток за загородкой, служивший кухней. Там были глубокая раковина и водопроводный кран, старая кухонная плита и буфет, из которого Фиона достала чашки и кофейник.
 В комнате было четыре стула с плетеными спинками, на которые она и предложила нам присесть, а сама пошла за загородку варить кофе.
 Родерик рассказал мне, что флигель не пришлось значительно перестраивать. Лестница около кухни вела в две небольшие комнатки наверху, они служили спальнями и их оставили без всякого изменения.
 — Там Фиона отдыхает, когда устает.
 — Вот и неправда! — запальчиво возразила Фиона из-за загородки. — Я никогда не устаю во время работы. И обычно обхожусь захваченным из дома бутербродом и чашкой кофе. Иногда, правда, я поднимаюсь наверх, чтобы перекусить там, но это только для того, чтобы сбежать от всего этого беспорядка и запахов некоторых веществ, которые я использую.
 Она внесла на подносе чашечки с кофе.
 — Вы долго пробудете в Леверсоне? — спросила она.
 Я не знала, что ответить, и Родерик сказал:
 — Мы пытаемся уговорить ее.
 — Полагаю, вы приехали из Лондона?
 — Да.
 — Боюсь, вам здесь покажется скучновато.
 — Фиона, стыдись! — воскликнул Родерик. — Как можно такое говорить при всем этом богатстве, что у тебя под ногами! Я только что показывал ей бани.
 Ее глаза засияли:
 — Разве они не великолепны?
 — Я еще никогда такого не видела, — заверила я ее.
 — Да, это большая редкость… и чтобы в таком отличном состоянии. Правда же, Родерик?
 — Видишь, как мы расхвастались? И ты, Фиона, еще больше, чем я.
 Они обменялись взглядами, и я подумала, какого рода отношения могут их связывать. Было совершенно очевидно, что она ему нравится, а он ей? Может быть, еще рано было делать какие-то выводы, но мне представлялось, что и он ей — тоже.
 Фиона продолжала рассказывать о вазе, которую она складывала из осколков.
 — Это совершенно необычная вещь, — говорила она. — К сожалению, пока что не хватает слишком многих фрагментов. И это очень жаль.
 — На ней такой оригинальный рисунок.
 — Да, вот поэтому-то особенно обидно, — она пожала плечами и улыбнулась мне. — Ладно, все это в нашем деле в порядке вещей. Часто находишь что-то стоящее, из чего можно было бы сделать отличную вещь, но не хватает основных деталей.
 — Кофе замечательный, — сказала я.
 — Спасибо. Надеюсь, вы будете заглядывать ко мне, если окажетесь поблизости.
 — А я не помешаю вашей работе?
 — Вовсе нет, что вы.
 — Фиона обожает рассказывать об этих находках. Верно, Фиона?
 — Не стану опровергать. Кстати, я сделала набросок того сосуда для питья — так, как я представляю его себе целым. Конечно, пока в наших руках только одни фрагменты. Набросок у меня там, дома. Заходи взглянуть, когда пойдешь мимо.
 — Обязательно, — сказал Родерик.
 Мне вдруг пришла в голову мысль, что так же, как я интересуюсь ею, возможно, она интересуется мной. И, может быть, тоже задает себе вопрос, в каких я отношениях с Родериком.
 Она внимательно наблюдала за мной. Нельзя сказать, чтобы в ее взгляде читалась какая-либо враждебность. Наоборот, она была со мной чрезвычайно приветлива и гостеприимна.
 Я вдруг подумала, что она, должно быть, влюблена в него. Всю обратную дорогу к дому, пока мы шли, обсуждая увиденное этим утром, я размышляла о моих собственных чувствах к Родерику.
 Несмотря на неопределенность моего положения, жизнь в Леверсон Мейнор затягивала меня все больше и больше. Мною владели не просто смешанные чувства, но иногда меня бросало из крайности в крайность. Дом начинал все больше интересовать меня. Временами мне казалось, что он благосклонен ко мне, временами — что отвергает.
 Однажды я заблудилась. В первые дни после приезда заблудиться было нетрудно. При таком множестве дверей очень легко было потерять ту, что искал, и в результате оказаться в неисследованной части дома. Так и случилось со мной в один из первых дней. Я вышла из своей комнаты и свернула в коридор, который, по моим расчетам, должен был привести меня к лестнице. Поняв, что ошиблась, я попыталась проделать обратный путь. Я была уверена, что шла правильно и должна была бы непременно попасть в зал.
 Однако я оказалась в совершенно незнакомой мне части дома. Я вошла в комнату с несколькими окнами и рядами портретов на противоположной стене. В комнате было достаточно светло — все происходило утром, и я как раз направлялась на завтрак, к тому же окна комнаты выходили на восток. Было очень тихо. Это действовало на меня угнетающе. В одном углу комнаты располагался стол, а рядом — натянутый на раму незаконченный гобелен, в другом — стояло кресло-качалка.
 Я огляделась. Мне показалось, я попала в одну из стариннейших частей дома. Я попыталась избавиться от постоянно возникавшего у меня здесь смущения, что за мной следят. Крайне неприятное, жуткое чувство.
 Мне следовало попытаться немедленно вернуться назад, но в этой комнате было нечто такое, что не позволило мне сразу уйти.
 Я пробежала взглядом по висевшим на стене картинам, их было около шести. На них были изображены люди в одеждах разных исторических эпох. Я рассмотрела их внимательнее — Леверсоны и Клеверхемы, догадалась я. Глаза некоторых персонажей, казалось, смотрели прямо на меня, их взгляды повергали меня в смущение. Выражение лиц постепенно менялось, они разглядывали меня сначала с насмешкой, потом с недоверием и неприязнью.
 С тех пор, как я приехала сюда, у меня слишком разыгралась фантазия. Вероятно, потому, что, несмотря на гостеприимство Чарли и Родерика, в душе я чувствовала, что не должна здесь находиться. Я подумала, какой бы стала моя мама, если бы вышла замуж за Чарли и приехала жить сюда. Дом бы тогда стал другим. Она бы сумела рассеять этот дух холодной официальности. И не стала бы так цепляться за прошлое.
 Я подошла к натянутому на раму незаконченному гобелену и сразу узнала, что было на нем изображено. Это был сам дом, во всем его великолепии. Я узнала гербы, вытканные синим, красным и золотым.
 Сзади послышался шорох, я виновато вздрогнула. Леди Констанс, неслышно войдя в комнату, наблюдала за мной.
 — Интересуетесь моим рукоделием, мисс Тримастон?
 — О, да… Это великолепно.
 — Вы когда-нибудь занимались изготовлением гобеленов?
 — Нет, никогда не пробовала.
 — Вот это, как видите, сам дом. Дом для меня очень важен.
 — Я понимаю. Это восхитительное место.
 Она подошла ближе, в упор глядя на меня.
 — Со дня моего приезда сюда я делаю все возможное, чтобы сохранить устои, заложенные нашими предками.
 — Я уверена, что вам это удается.
 — Я сделаю все от меня зависящее, чтобы они не были нарушены.
 — Да, — сказала я. — Было бы очень жаль, если бы что-то подобное произошло.
 — Вы здесь что-то искали?
 — О, нет, нет. Я просто заблудилась.
 — Человеку новому и непривычному так легко заблудиться здесь, — голос ее прервался.
 Я чувствовала, что у меня начинается мелкая дрожь. Возникло непреодолимое желание повернуться и броситься вон из этого дома.
 — Я хотела спуститься к завтраку, — произнесла я еле слышно.
 — Да-да. Вам нужно вернуться тем же путем назад. В конце коридора вы увидите лестницу. Она ведет вниз, в холл, комната для завтрака направо.
 — Теперь я понимаю, как мне нужно было идти. Благодарю вас.
 С облегчением я вышла из комнаты. Она дала мне понять, что я здесь чужая. Это было в каждом ее жесте, в интонациях ее голоса. Я должна уехать, не откладывая.
 Но в тот же день позднее, упражняясь в верховой езде, я почувствовала, как счастлив Родерик, что я здесь, и мне захотелось остаться.
 Неуверенность вскоре вновь вернулась ко мне. Я могла бы поехать в Лондон. Робер с самого начала убеждал меня, что я могу жить в доме сколько угодно и когда только захочу. Он постоянно настаивал на том, чтобы я по-прежнему считала этот дом своим. Этого хотела бы моя мама. В то же время и Чарли теперь, когда ее не стало, мог находить утешение только в том, что выполняет ее волю. Мне необходимо было выждать. За это время я должна была подготовить себя к тому, чтобы спокойно принять свою судьбу, какой бы она ни была. Теперь боль утраты уже не чувствовалась так остро, а ведь совсем недавно, занимаясь верховой ездой с Родериком или восхищаясь вместе с ним древнеримскими развалинами, возбуждавшими во мне не меньший интерес, я не могла даже представить себе, что эта возможно. Я подружилась с Фионой и иногда, если Родерик был занят, одна ходила во флигель. Фиона показала мне, как мягкой щеткой счищать землю с найденных черепков. Занимаясь этим, я любила представлять себе людей, когда-то пользовавшихся этой посудой в своей обычной повседневной жизни. Я открыла для себя, каким увлекательным может быть изучение истории и попытки воссоздать прошлое. Это было прекраснейшим способом укрыться от настоящего. Я старалась не вспоминать о леди Констанс, да, честно говоря, и видела ее не часто. Она, как правило, спускалась к обеду, но завтракать и ужинать предпочитала в своей комнате. За столом я обычно сидела рядом с Чарли, и он оживленно беседовал со мной, защищая тем самым от слабо завуалированных выпадов леди Констанс. Нет, она не часто обращала на меня внимание. Ее стратегия была иной — обращаться со мной с холодным безразличием, как с гостем, который, она надеется, не пробудет здесь долго. По-видимому, никто другой не замечал этого, но для меня скрытый смысл ее действий был очевиден.
 Я завязала дружбу с Герти, горничной, в чьи обязанности входило заботиться обо мне, приносить горячую воду утром и вечером и убирать комнату.
 Ей было лет семнадцать, а в доме Чарли она начала работать с двенадцати. Герти привязалась ко мне, может быть, потому что я не была с ней так же официальна, как большинство гостей, приезжавших в Леверсон Мейнор. Мне нравилось болтать с ней.
 Узнав, что я дочь Дезире, она отнеслась к этому с благоговейным почтением.
 — Я один раз видела Дезире, — рассказывала она мне. — Это было несколько лет назад, когда выходила замуж моя сестра. Он был хороший парень, ее ухажер, держал два лотка в Пэддингтоне, на тамошнем рынке, торговал всякой всячиной. Торговля шла бойко. Когда они уже были обручены, он водил сестру и меня в театр. Это было здорово. Он сказал: «Я поведу вас смотреть великую Дезире. Это делает сейчас весь Лондон». Мы тогда ходили на «Молодую цыганку».
 Я закрыла глаза. Как хорошо я помнила этот спектакль! Ему предшествовали обычные ссоры: мама отказывалась одевать какие-то платья, Долли топал ногами и грозился уйти, затем, получив на это ее благословение, возвращался и шел на некоторые уступки относительно костюмов. Тоска по всем этим временам была почти невыносимой.
 Герти не знала об этом.
 — Ах, она была прелесть, — ничего не подозревая, продолжала она. — У нее в ушах были такие большие золотые серьги кольцами. А как они танцевали с лордом Джеймсом, как кружились по всей сцене! Это не передать!
 — Да, я хорошо это помню.
 — А сейчас вы здесь, мисс. Это такое событие.
 Мое прямое родство с Дезире в большой степени предопределило ее отношение ко мне, и я надеялась, что через некоторое время она станет со мной откровеннее, чем с кем-либо другим. Она сказала мне, что леди Констанс «немного мегера».
 — Все должно быть в точности так, как она хочет. А нет — так сразу тебя вызывают к ней. На первый раз — предупреждение, а повторится — может и выгнать. Она все время твердит про какие-то тра… тра…
 — Традиции, — подсказала я.
 — Да, мисс, вот именно. Все в доме должно идти, как положено, как было в давнишние времена.
 — Могу себе представить.
 — Она может быть очень строгой. Взять вот хотя бы Эмму Джентл.
 — Одна из горничных? — спросила я.
 Герти кивнула.
 — Она была, конечно, гуляка. Больше интересовалась мужиками, чем работой. Кидалась на любого дурня, который только попадался на пути. И все время что-нибудь разбивала. Иногда нам удавалось это скрыть, но этот дорогой фарфор… Ее один раз предупредили, второй раз. И вот опять это случилось — в третий раз. Тут уж — все. А найти новое место не так-то просто, особенно без рекомендаций. Эмми ничего не смогла найти. И пошла по кривой дорожке.
 — По кривой дорожке?
 — Ну да. Так обычно это называют. Вы бы теперь ее видели! Вся разряженная, платье из настоящего шелка. Говорит, лучше так, чем быть как рабыня у леди Констанс. Но это только показывает, что с ее светлостью шутки плохи.
 Герти рассказала мне о своей семье.
 — Нас было восемь человек. Но только двое могли пойти работать. Я сколько могу, посылаю домой. Хоть и небольшая, да все помощь.
 Как и большинство слуг, она пребывала в постоянном страхе перед леди Констанс. Случай с Эмми Джентл послужил наглядным уроком для всех них.
 — Ее светлости не по вкусу, что мисс Вэнс часто видится с мистером Родериком, — продолжала Герти.
 — Неужели? — спросила я. — Почему?
 — Да, небось, опасается, почему же еще? Ведь она, мисс Вэнс, кто? Ее бабка, говорят, колдунья… Эмми Джентл однажды ходила к ней, когда попала впросак. Эмми потом все твердила, что она ее спасла белой магией. Нет, сама-то молодая леди, мисс Фиона, она не такая. Образованная. Уж старая миссис Карлинг об этом позаботилась. Она все для нее готова сделать. И потом, этот сэр Гарри, как там его… Он ее научил разбираться в этих старинных римских штуковинах и дал ей работу. Она уехала, а потом вернулась. Нет, она вполне приличная девушка, но не то, что леди Констанс хотела бы для мистера Родерика.
 — А сам мистер Родерик?
 — Да я думаю, у него своя голова на плечах. И у него, и у хозяина. Они сами решают, когда дело касается чего-то важного, а так, в мелочах они уступчивые. Похожи они в этом. Но, я так думаю, когда надо будет, мистер Родерик сам разберется и помощи у матери не попросит. Хотя шуму, конечно, будет много. Ну, посмотрим. Она хочет, чтобы он выбрал себе настоящую леди, с титулом. Сама-то ведь она — леди Констанс. И хочет, чтобы все об этом помнили.
 — Да, ты правильно сказала, мистер Родерик сам должен будет решать.
 — Ага. Да только тут еще эта старая миссис Карлинг. Она такая, что своего добьется. Говорят, она все может.
 Я замолчала, раздумывая, правильно ли я поступаю, ведя такие беседы с прислугой в доме, где я живу в качестве гостя. Я перевела разговор на древнеримские развалины, сказала, как интересно, что их нашли именно здесь, на землях Леверсонов. Но у Герти далекое прошлое не вызывало такого же интереса, как настоящее, и разговор сам собой закончился. Я ушла, предоставив ей заниматься своим делом.
 Однажды я зашла во флигель, но вместо Фионы встретила там странного вида женщину. Я сразу догадалась, что это была миссис Карлинг, о которой я так много слышала.
 Выглядела она в самом деле весьма примечательно — высокая, прямая, с густыми темными волосами, уложенными в косы вокруг головы. В ушах покачивались большие креольские серьги. Но что в ней поражало прежде всего — это яркие, пронзительные глаза. Они как бы светились изнутри и, казалось, различали нечто, невидимое остальным. От ее пронзительного взгляда мне стало как-то не по себе. Она как будто пыталась проникнуть в мои мысли.
 — Вы, вероятно, миссис Карлинг, — сказала я. — Я так много слышала о вас. Меня зовут Ноэль Тримастон.
 — Вы угадали. Я тоже о вас много слышала. И очень рада наконец познакомиться. Как вам нравятся наши места?
 — Здесь много интересного. Особенно эти исторические развалины.
 Она кивнула.
 — Фиона ушла. Там опять нашли что-то в саду. Она пошла посмотреть, старинное это или современное. Вы не поверите, сколько людей считают, что они нашли что-то ценное, с тех пор, как все это началось.
 — Наверное, это неизбежно, ведь сразу трудно определить, действительно ли это важная находка или нет.
 — Садитесь, прошу вас. Не хотите ли кофе?
 — Нет, спасибо. Я только что позавтракала.
 — Фиона должна скоро вернуться. Она ушла час назад, а, может, и больше.
 Я села.
 — Она так увлечена всем этим, — сказала миссис Карлинг.
 — Да, ее можно понять, это очень захватывает.
 — М-с, — произнесла миссис Карлинг. — Она и Родерик Клеверхем — вот пара энтузиастов.
 — Я знаю.
 Она напряженно смотрела на меня.
 — А вы, моя дорогая? Я знаю, вы перенесли огромную утрату.
 Я промолчала.
 — Простите меня. Мне не следовало об этом упоминать. Но я… знаю об этом. Возможно, вы что-нибудь слышали обо мне?
 Я кивнула.
 — Вы понравились Фионе, и я хотела бы помочь вам.
 — Спасибо. Но тут никто не сможет помочь. Раз это случилось.
 — Я знаю, дорогая, но вы еще молоды. Если бы я могла вам хоть чем-то помочь… Не знаю, слышали ли вы, Господь наградил меня особым даром.
 Говоря это, она не сводила с меня пристального взгляда, и я почувствовала себя довольно неловко.
 — Да, слышала, — подтвердила я.
 — Я тоже многое пережила, так что мне нетрудно понять ваше горе, — продолжала она. — Я потеряла дочь, когда ей было всего двадцать два года. Я в ней души не чаяла. Я взяла к себе Фиону, и она стала моим утешением. В жизни, моя дорогая, всегда находится утешение. И нужно об этом помнить.
 — Я стараюсь помнить об этом.
 — Я, конечно, слышала о вашей маме. И знаю, что она была не только знаменитостью, но и прекрасным человеком. Мне хорошо известно, каково внезапно потерять самого близкого человека. Но даже и такое страдание несет с собой частички добра — оно учит нас понимать страдания других. Я только хотела вам об этом напомнить.
 — Благодарю вас. Вы очень добры.
 — Зайдите ко мне как-нибудь на днях. Возможно, я смогу чем-то помочь вам.
 — Благодарю вас за вашу доброту.
 — Обещайте, что придете.
 — Обещаю.
 — Ну вот, я сказала то, что должна была сказать, и хватит об этом. Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы думаете обо всем этом шуме по поводу раскопок. Клеверхемы очень милые люди, не так ли? То есть и старший и младший. Лучших хозяев поместья просто не найти. Такой замечательный старинный род. Родерик будет таким же, как его отец. И это именно то, что нужно всем в округе. Я уверена, они очень добры к вам.
 — Да, это так.
 Она посмотрела на меня с легкой усмешкой.
 — А ее светлость?
 Ее вопрос застал меня врасплох, и она засмеялась.
 — Она слишком важничает из-за своего знатного происхождения. Но мистер Клеверхем добрый и отзывчивый человек, и его сын Родерик пошел в него.
 Неожиданно в ней произошла перемена. Возможно, ей пришло в голову, что она немного переборщила в своей откровенности при таком поверхностном знакомстве, и она принялась рассказывать о сельской жизни, об изменениях, которые принесло с собой открытие древнеримских развалин и о том, как она рада, что Фионе удалось найти любимую работу так близко от дома — такую увлекательную работу, которой она может заниматься вместе с Родериком. Она рассказала о нескольких деревенских жителях, как она вылечила их от каких-то недугов благодаря тому, что у нее есть огород со всякими целебными травами, и ее особые познания помогают ей использовать их во благо.
 — Некоторые называют меня колдуньей, — сказала она. — В старые времена меня бы, наверное, сожгли на костре — стольких добрых женщин постигла эта участь. Но колдуньи-то бывают разные. Белые колдуньи несут людям только добро. И если называть меня колдуньей, так уж белой. Я помогаю людям. И я хочу помочь вам.
 Я испытала облегчение, услышав цоканье лошадиных копыт. Миссис Карлинг встала и подошла к окну.
 — Это Фиона, — сказала она, и через несколько секунд в комнату действительно вошла Фиона.
 — Ноэль! — воскликнула она. — Хорошо, что ты пришла. Вижу, ты уже познакомилась с моей бабушкой.
 — Мы очень приятно беседовали, — сказала миссис Карлинг.
 — Мне пришлось поехать в Джасмин Котедж, — сказала мне Фиона.-Там в саду нашли несколько черепков. Должно быть, года два назад кто-то выбросил старый молочный кувшин, — с сожалением сказала она и улыбнулась. — Такое случается то и дело. Но все равно, мы должны просмотреть каждую находку, ничего нельзя пропустить.
 — Да, конечно, — согласилась я.
 — Ну что ж, я рада, что ты тут не скучала. Спасибо, бабушка.
 Фиона выглядела немного смущенной, и сейчас, после знакомства с ее бабушкой, я могла понять причину этого.
 — Я полагаю, Фиона, сейчас неплохо было бы выпить по чашечке кофе, — сказала миссис Карлинг.
 — Да, я бы не отказалась, — ответила Фиона.
 Когда миссис Карлинг ушла варить кофе, Фиона почти вопросительно посмотрела на меня. Я понимала, что ей хочется узнать, что говорила мне ее бабушка.
 Я сказала, что мы очень интересно побеседовали, и ее беспокойство, казалось, немного улеглось.
 Мы пили приготовленный для нас кофе, когда приехал Родерик.
 Он сказал, что ездил по делу к одному из фермеров-арендаторов и проезжая мимо, не мог не заглянуть. Он был рад встретить меня здесь. Я знала, что он очень доволен нашей дружбой с Фионой.
 Фиона рассказала о том, как она ездила осматривать осколки молочного кувшина.
 — Очередной кувшин! — засмеялся он. — Можешь не сомневаться, нас ждет еще много таких находок.
 — Беда только в том, что заранее никогда не знаешь.
 — Мы не оставим здесь камня на камне, — с пафосом произнес Родерик. — Ведь, кто знает? Может быть нас ждет здесь открытие века. А как подвигается твоя ваза?
 — Медленно. У меня скопилось так много черепков от разных сосудов, что я не знаю, как и разместить их.
 — Тебе надо выделить комнату в Большом доме.
 — При условии, если бы я сама этого хотела.
 — Почему бы и нет? Комнат там хватает. Все, что от тебя требуется — это сказать.
 — Я буду это иметь в виду.
 — Да, а то ведь у нее здесь просто повернуться негде, — сказала миссис Карлинг, с ласковой улыбкой глядя на внучку.
 Когда мы с Родериком собрались вместе возвращаться в Леверсон Мейнор, миссис Карлинг взяла меня за руку и пристально посмотрела в глаза.
 — Я очень хочу, чтобы вы навестили меня, — сказала она.
 — Спасибо, буду рада.
 — Пожалуйста, обещайте мне.
 — Я приду.
 — Думаю, вы найдете это полезным для себя.
 Мы распрощались и вышли. Родерик спросил:
 — Ну, что ты думаешь о старой леди?
 — Она очень необычная.
 — Необычная! Некоторые считают ее просто ненормальной.
 — Она сама говорит, что еще лет двести назад ее сожгли бы как ведьму на костре.
 — Ее счастье, что она живет в наше время.
 — По-моему, она просто боготворит Фиону.
 — Вне всякого сомнения. Фиона вполне достойна и обожания и восхищения. И, конечно, совсем не похожа на свою бабушку — никаких пустых фантазий. Она твердо стоит ногами на земле. И очень хорошо относится к бабушке, хотя та доставляет ей временами немало хлопот.
 Мы подъехали к дому. Я вошла внутрь, а Родерик повел наших лошадей в конюшню.
 Вскоре я получила весточку от Лайзы Феннел:
  «Дорогая Ноэль! 
  Я не написала тебе раньше, так как была больна. Я все еще живу в этом доме. Мсье Бушер сказал, я могу остаться, пока не найду чего-нибудь подходящего. Миссис Кримп относится ко мне с ангельской добротой. Не знаю, что бы я без нее делала и, конечно, без гостеприимства мсье Бушера. 
  Смерть твоей мамы была для меня ужасным ударом. Я очень любила ее. Ее поддержка и понимание так много значили для меня. Я никогда не задобуду о том, как она помогла мне. Она была самым замечательным человеком, кого я когда-либо знала. 
  Умереть так внезапно и в расцвете лет — это просто потрясло меня. Я в это время была немного простужена. А после этого шока болезнь усилилась, и я слегла всерьез. 
  Я не могу не думать о ней и о том, что мы все потеряли, включая и театр, который без нее уже никогда не будет прежним. Я была так подавлена, так убита горем. Она дошла в мою жизнь как ангел Милосердный — а теперь ее не стало. Меня не оставляет чувство вины за то, что я занимала ее место на сцене, когда это случилось. 
  Сейчас я уже поправилась. Собираюсь с головой окунуться в работу. Мне очень повезло. Мистер Доллингтон дал мне роль в своем новом спектакле «Лоскутки и тряпки». Через несколько недель премьера. Но в каком театре — я до сих пор точно не знаю. Мы репетируем как сумасшедшие. Главную роль исполняет Лотти Лэнгдон. Мистер Доллингтон ходит очень грустный, совсем не такой как раньше. Как будто потерял что-то. 
  Но всем нам надо как-то жить дальше, не правда ли? Я очень надеюсь, что ты приедешь посмотреть спектакль. Может быть, тебе удастся уговорить приехать и мистера Клеверхема. Как было бы хорошо снова встретиться с тобой. 
  С наилучшими пожеланиями, Лайза Феннел» 
 Вот, опять началось… Эти разрывающие сердце воспоминания… Лайза под копытами лошади, ее заносят в дом, Дезире заботится о ней, уговаривает Долли взять ее в хористки…
 И так будет всегда.
 Прошло еще несколько дней, а я так и не приблизилась к принятию решения о своем будущем. То мне хотелось остаться в Леверсон Мейнор, то я чувствовала непреодолимое желание уехать отсюда. И главной причиной этого, конечно, была леди Констанс. За обедом, бывало, я часто ловила на себе ее взгляд. Это было крайне неприятное ощущение. Однажды, когда мы с Родериком разговаривали в саду, я подняла глаза вверх на дом и заметила тень в окне. Я знала, что это леди Констанс. Меня преследовало чувство, что она хочет, чтобы я уехала. Но всякий раз, когда я заговаривала об этом, начинались громкие протесты со стороны Родерика и Чарли.
 Вскоре мне предстояло встретиться с адвокатом, занимающимся делами мамы. Когда он мне точно скажет каково мое финансовое положение, я должна буду решить, что делать дальше.
 Управление огромным имением отнимало у Чарли и Родерика много времени. Иногда они не бывали дома с утра до вечера.
 Родерик сказал:
 — Когда ты еще немного подучишься, мы сможем ездить вместе. Ты посмотришь поместье, познакомишься с фермерами. Думаю, тебе понравится.
 Он говорил так, будто я собиралась остаться в Леверсон Мейнор навсегда. Но я сказала себе — пока только себе, а не ему — что как только встречусь с адвокатом, немедленно займусь вопросом о своем будущем.
 Наша дружба с Фионой быстро крепла. Она проявляла большой интерес к театру, и мы часто беседовали об этом за чашкой кофе. Оказалось, что рассказывать о Дезире человеку, не знавшему ее, очень приятно, это приносит успокоение. Я описывала ей спектакли, объясняла, как она работала над ролью. Я улыбалась, вспоминая премьеры, напряжение, предшествующее им, и облегчение после, людей, приходивших к нам в дом, драмы и триумфы.
 Она тоже рассказывала мне о своей жизни, о том, как добра была к ней ее бабушка.
 — Иногда, — говорила она, — я боюсь, что никогда не смогу отплатить ей за ее доброту. Она тратила на мое образование больше, чем могла себе позволить. Временами я думаю, что она слишком много любви и заботы вложила в меня, и я могу не оправдать ее надежд. Она, конечно, этого никогда не говорила, но, полагаю, такие мысли приходили ей в голову. Помню, один раз она мне сказала: «Ты подрастаешь, Фиона. Я желаю тебе самого лучшего. Моя дочь, твоя мама, была всем для меня. И когда она умерла, я не смогла бы это пережить, если бы у меня не осталась ты». Вскоре после этого разговора я нашла те монеты в саду, и все переменилось. Она намекает, что это она навела меня на монеты. У нее было предчувствие, что они обнаружатся в саду, что я найду их и это изменит мою жизнь, принесет мне удачу. Ну вот, монетами заинтересовался сэр Гарри Харкорт, и он дал мне шанс. Понимаешь, бабушка убеждена, что обладает особым даром, и естественно, ей хочется использовать его мне на благо.
 — А что она считает для тебя благом?
 — Полагаю, большинство родителей, бабушек и дедушек думают, что это — удачное замужество. Они считают, что это путь к обеспеченному будущему. А в моем представлении, счастливая жизнь — это работа, вот такая, как эта. Но моя бабушка, пожалуй, с этим не согласна. Вероятно, и твоя мама тоже так представляла себе твое будущее.
 — Думаю, она бы хотела, чтобы, когда придет время, я вышла замуж. Но сама я бы предпочла оставаться с ней, и чтобы все шло так, как всегда. Может быть, и ей самой хотелось того же. А потом все так внезапно оборвалось.
 — Хочешь посмотреть, как у меня получается ваза? Смогу ли я когда-нибудь ее закончить, интересно знать.
 Фиона показала мне осколки вазы, с которыми она работала, и несколько эскизов вазы, какой в ее представлении она должна была бы быть в готовом виде.
 Потом я сказала ей, что ее бабушка приглашала меня зайти.
 — Да, я слышала, как она тебя приглашала. Она очень интересуется всеми приходящими сюда людьми, а ты ее особенно заинтересовала.
 — Из-за моей мамы, — сказала я.
 Как видно, любой разговор непременно возвращал меня к этой теме. И в любой момент горечь утраты могла вновь охватить меня. Фиона поняла это, и мы заговорили о другом.
 На следующее утро как бы само собой получилось так, я отправилась к дому миссис Карлинг. Я быстро нашла его. Это был довольно большой деревенский дом, окруженный зарослями кустарника. Небольшая дорожка вела от калитки к входной двери. Было очень тихо. На секунду я остановилась, так и не решив, хочу ли войти. В этой женщине было что-то очень странное, меня смущало ее пристальное внимание и манера внезапно, подавшись вперед, впиваться глазами в мое лицо.
 В саду рядом с домом я заметила несколько незнакомых растений. Лечебные травы, предположила я. Не из них ли она готовит снадобья и дает их нуждающимся, таким как Эмми Джентл.
 Дверь была увита каким-то ползучим растением, оно же обрамляло окна. Я вспомнила детскую сказку про Ганса и Гретхен, как они пришли в дом колдуньи.
 Приходил ли когда-нибудь сюда Родерик, подумала я. Я чувствовала, что Фиона нравится ему. Но и ко мне он был очень внимателен. В то же время он по своей природе был очень добр, и внимание к людям было для него естественным проявлением этой доброты. Я подумала, что было бы глупо с моей стороны воображать, что его отношение ко мне есть нечто большее, чем просто доброта.
 Я взялась за дверной молоток и постучала. Звуки его ударов эхом прокатились по дому. Я подождала. Было бы приятно узнать, что Фиона дома. А потом чтобы заглянул Родерик и присоединился к нам.
 Дверь отворилась. Миссис Карлинг приветливо улыбалась мне. На ней было длинное развевающееся платье с тигровым рисунком. Креольокие серьги качнулись в ушах, когда она протянула мне руку.
 — Заходите! Заходите! — воскликнула она. — Я так рада, что вы решили заглянуть ко мне. Мне показалось, вы не могли решиться.
 — О, нет, я в самом деле хотела зайти.
 — Проходите же в дом. Я уверена, мы прекрасно проведем время. Я с нетерпением ждала этого с первого дня нашего знакомства. Здесь уютнее, чем в мастерской фионы, среди этих обломков, осколков, кистей и прочего… Ковыряться во всех этих вещах, брошенных людьми много лет назад, все равно что тревожить покойников. Я так Фионе и говорю.
 — Но, может быть, им было бы приятно узнать, что мы проявляем к ним такой интерес, — сказала я.
 — Может быть, может быть. Думаю, вы не откажетесь от чашки чая. У меня чайник на плите.
 — Спасибо.
 — Я сейчас крикну Китти, чтобы она принесла. Это моя маленькая служанка.
 Мы находились в комнате с двумя небольшими зарешеченными окнами. Тяжелые шторы создавали в комнате полумрак. Мебель тоже была тяжелой; на стенах висело несколько картин. На одной был изображен святой, забитый камнями насмерть, на другой — женщина с молитвенно сложенными руками, привязанная ремнями к деревянному столбу. Она стояла по колено в воде, и не оставалось сомнений в том, что во время прилива вода поднимется, и она захлебнется. Я прочитала название: «Христианская мученица». Еще была картина, изображавшая большого черного кота с зелеными глазами. Благодаря использованию люминисцентной краски кот на картине казался живым. Эффект был ошеломляющим. Кот вполне мог внушать суеверный страх.
 Вся эта обстановка угнетала меня и я пожалела, что Фионы нет дома. Но в это время, вероятно, она была занята.
 Миссис Карлинг села напротив меня.
 — Я должна предупредить насчет Китти, — сказала она. — Китти несколько умственно отсталая. Она однажды пришла сюда и попросила как-нибудь помочь ей. Видно, слышала, что я излечиваю от некоторых недугов. Я пожалела ее. И хотя надежды на выздоровление было мало, я решила, что немного заботы пойдет ей на пользу. Когда она пришла ко мне, она сильно заикалась. А теперь заметно улучшение. Она из большой семьи. Отец работал на шахте. Братья Китти тоже пошли работать туда. А сестры поступили в прислуги. Но никто не хотел брать Китти, кому такая нужна в доме? Ну, вот она и пришла сюда, и я ее впустила. Я учу ее, как могу. Она хорошая девочка. И очень мне благодарна.
 — Вы очень добры к ней.
 Она ласково улыбнулась мне.
 — Я люблю помогать людям. Те, кому дан особый дар, должны его использовать. А если этого не делать, его могут у тебя забрать.
 Вскоре Китти принесла нам чай. Это была молоденькая девушка лет шестнадцати. Она держала себя с кротким смирением и, как могла, старалась угодить.
 Миссис Карлинг жестом показала, куда поставить поднос. Китти опустила его на стол и застенчиво взглянула в мою сторону. Я улыбнулась ей, и ее лицо тоже осветилось ответной улыбкой. Я почувствовала расположение к миссис Карлинг, которая действительно во многом помогла этой бедной девушке.
 Миссис Карлинг похлопала Китти по плечу.
 — Молодец, — сказала она, а когда Китти ушла, добавила: — Бедное дитя. Она так старается, чтобы все получалось хорошо. Как вам нравится чай?
 За чаем с пирожными мы вели неторопливую беседу. Я спросила, давно ли она живет здесь.
 — Я приехала сюда с Фионой, — рассказала она. — Когда ее отец и мать погибли, я взяла ее к себе. Здесь мы с ней и живем все эти годы. Я оставалась одна, только когда она уезжала в школу. И еще, конечно, когда ее посылал сэр Гарри Харкорт. Это прямо таки милость Божия, что она опять вернулась ко мне, благодаря этим раскопкам.
 — Должно быть, вам было довольно грустно, когда она уезжала?
 — О, да. Но так было лучше для нее, и я знала, что она обязательно вернется, поэтому я смогла перенести разлуку.
 — Как интересно, уметь предвидеть такие вещи.
 — Вы знаете, в жизни ничто окончательно не предопределено. Вам может грозить несчастье, но есть способы избежать его.
 — Вы хотите сказать, человек сам в силах предотвратить возможную трагедию?
 — Я хочу оказать, что бывают случаи, когда трагедии можно избежать.
 — Но разве это не определено судьбой?
 — Не совсем. Несчастья могут поджидать нас, но если мы знаем о них, мы можем сделать так, чтобы этого не случилось.
 — Как интересно!
 — Вот в этом отчасти и состоит тот дар, дающийся избранным от рождения. Вы, моя дорогая мисс Тримастон, сейчас как раз находитесь на распутье, это я сразу могу определить.
 Я подумала: «Она знает, что моя мама умерла, возможно, ей известно, как мы были преданы друг другу. Скорее всего, она догадывается о моих стесненных финансовых обстоятельствах. Так что в ее заключении нет ничего сверхъестественного».
 — Может статься, я сумею помочь вам, — продолжала она.
 — Я думаю, что в подобных вопросах нужно предоставить событиям развиваться их естественным путем.
 — Возможно. Но я хочу помочь вам.
 — Я очень благодарна.
 — Люди должны помогать друг другу. Для этого нам и был ниспослан Божий дар, и мы не должны об этом забывать. Дорогая моя мисс Тримастон, я знаю, вам необходима помощь. Поэтому я так упрашивала вас навестить меня. Помощь вам нужна немедленно. Когда мы кончим пить чай, я проведу вас в мое святилище. У меня там перебывало много людей, и надеюсь, это пошло им на благо. Я убеждена, что сейчас могу помочь и вам.
 Я чувствовала, что ее слова отталкивают меня, но одновременно увлекают и зачаровывают. В ней я ощущала какую-то фальшь и тем не менее была готова поверить в ее сверхъестественные возможности.
 Мы отставили чашки, и она повела меня вверх по лестнице в комнату с такими же зарешеченными окнами и тяжелыми шторами, но, поскольку потолок в ней был несколько выше, она казалась светлее. Я увидела стол, покрытый зеленым сукном, и на нем большой стеклянный шар на деревянной подставке.
 Миссис Карлинг встала передо мной.
 — Будет лучше, если вы сядете здесь, — пробормотала она. — А я сяду напротив.
 Я села.
 — Дайте мне вашу руку, — она потянулась ко мне через стол.
 — О, я чувствую, как волны вашей энергии достигают меня. Между нами возникает гармония. Дорогая моя, я уверена, что смогу помочь вам.
 Она дышала тяжело и прерывисто. Я не сводила глаз со стеклянного шара.
 — Да, теперь я вижу, это уже очень близко… Дорогое мое дитя, вам грозит опасность. Да-да, вот она. Ее невозможно не заметить. Я чувствую ее, она рядом. О, да, очень близка. Как я рада, что решила поговорить с вами. Да, да… Еще не поздно.
 Я молча следила за ней. Она положила ладонь на шар и принялась что-то пристально в нем разглядывать.
 — Опасность, — прошептала она. — Опасность.
 — Где? — спросила я. — Откуда?
 — Я не могу точно рассмотреть. Но она там, неясная, грозная. Нет, не могу рассмотреть точнее. Но я знаю, она там.
 — Вы имеете в виду в Леверсон Мейнор?
 Она кивнула.
 — Враги. Они подстерегают, следят, ждут своего часа. О да, это предупреждение. Нельзя терять ни минуты. Вы должны уехать немедленно. Иначе будет поздно.
 — Но что это за опасность?
 — Она здесь… Нависла над вами. Я вижу это темное облако. Это зло. Больше ничего не могу сказать… Только то, что оно здесь, совсем близко. Оно все приближается и приближается. Оно почти окутало вас. Оно здесь, рядом. Да, именно здесь вас поджидает опасность. Вы должны поскорее уехать отсюда. Медлить нельзя. Вы еще можете спастись.
 С трудом переводя дыхание, она откинулась на спинку стула.
 — Больше ничего, — тихо проговорила она. — Больше ничего, но и это немало.
 Она опять подалась вперед, вглядываясь в шар.
 — Все исчезло. Больше ничего нет. Но вы слышали предупреждение. Этого достаточно.
 Она судорожно хватала ртом воздух.
 — Так всегда бывает — потом остаешься совершенно без сил.
 — Вы хотите сказать, что увидели угрозу для меня в этом стеклянном шаре? Но тогда вы, вероятно, видели, кто…
 Она покачала головой.
 — Это выше нашего понимания. Я вижу образы. Я чувствую, что вам грозит опасность. Вы только что перенесли огромную утрату. Вы одиноки, растеряны. Я поняла это сразу, как только увидела вас. И я также поняла, что есть какая-то угроза. Вы в беде. Это все, что я моту вам сказать. Вы можете избежать опасности, если уедете отсюда. Беда ждет вас именно здесь.
 — Следует ли мне вернуться в Мейнор и рассказать им, что вы советуете мне уехать? — спросила я.
 Губы ее скривились в улыбке.
 — Они будут смеяться. Леди Констанс считает, что именно она правит миром, а не господь Бог. Господь не открывает свои тайны таким, как она. Не говорите ей, что встречались со мной. Соберите свои вещи. Найдите повод, если считаете это нужным, и уезжайте. Но не говорите им о том, что узнали от меня. Они вас не поймут.
 Я встала — ноги отказывались повиноваться. Не скрою, эта сцена потрясла меня, хотя я и была склонна скептически относиться к услышанному. Эта полутемная комната показалась мне зловещей, и моя странная собеседница почти сумела убедить меня, что я присутствовала при свершении чего-то сверхъестественного.
 Я даже почувствовала, как что-то подталкивает меня к принятию решения. А вдруг это мама таким образом направляет меня. Если бы только она смогла вернуться и помочь мне, я знала, она бы это сделала.
 Потом мои мысли обратились к леди Констанс. Мне было ясно, что она ненавидит меня и хочет, чтобы я уехала.
 — Я вижу, что вы взволнованы, — сказала миссис Карлинг. — Вам не следует волноваться, моя дорогая. Мне было передано предупреждение для вас. Совершенно ясно, что Бог свел нас вместе не напрасно. Без промедления возвращайтесь в Лондон и вскоре вы узнаете, что вам следует делать. А здесь вам нельзя оставаться, это совершенно ясно. Здесь вас ждет опасность.
 — Я просто не могу ни на что решиться. Если бы мама была сейчас здесь… Хотя нет, тогда этих проблем просто не было бы.
 — Что толку повторять, если бы, да кабы. Жизнь, моя родная, идет своим чередом, и что должно случиться, то и случится.
 — Но тогда, значит, я не могу избежать поджидающего меня несчастья.
 — Нет, можете. Можете. В том-то все и дело. Именно поэтому я поняла, что должна повидаться с вами. Я должна была ради вас заглянуть в будущее. Это мой долг. Я почувствовала это в тот же миг, когда увидела вас. Нет, раньше, когда я еще только услышала о вашем приезде. Идите, собирайте вещи и уезжайте, пока еще есть время.
 — Я должна подумать, — пробормотала я. Она покорно улыбнулась.
 — Ваша судьба в ваших руках — это все, что я могу сказать.
 Я почувствовала, что мне надо выйти отсюда.
 — Благодарю вас, миссис Карлинг, за все, что вы сделали, чтобы помочь мне.
 — Я должна была так поступить. Это мой долг. И лучшее, чем вы можете отплатить мне, это уехать подальше от опасности.
 Пока я шла обратно в Леверсон Мейнор, впечатление, что мне приоткрылось будущее, постепенно рассеивалось. На свежем воздухе вернулось чувство реальности.
 Как я могла, хотя бы на короткое время, позволить одурачить себя таким откровенно театральным зрелищем? Уж кому, как не мне, уметь распознавать, что передо мной разыгрывают роль. Конечно, в Леверсон Мейнор я ощущала атмосферу определенной враждебности. Может быть, мне и в самом деле лучше уехать, если мое присутствие так явно раздражает леди Констанс. Пожалуй, в этом миссис Карлинг была права: мне нужно уехать. Но вовсе не из-за какой-то таинственной надвигающейся на меня опасности. Миссис Карлинг исполняла свою роль с не меньшим профессионализмом, чем это делала много раз мама. Возможно, она сама поверила в свой исключительный дар узнавать то, что не дано другим.
 Возвратившись, я прямиком направилась к себе. Похоже, моя проблема близка к решению. Я постаралась прямо взглянуть на вещи: кто-то в Леверсон Мейнор хочет от меня избавиться, а кто-то не хочет отпускать.
 Но миссис Карлинг права, мне нужно уехать. Однако, встретившись в тот же вечер с Чарли и Родериком, я поняла, что не могу объявить им о моем скором отъезде, не приведя хоть какой-то серьезной причины. Не ссылаться же, в самом деле, на гадалку с расстроенной психикой, прочитавшей мою судьбу в стеклянном шаре.
 Я провела бессонную ночь и встала с твердым намерением найти подходящий предлог для отъезда и сообщить об этом Чарли. Он, вероятно, винит неприязнь леди Констанс ко мне и испытывает определенное чувство вины за то, что привез меня в дом. Если о моем решении уехать я скажу Родерику, он найдет тысячу причин, почему мне не следует этого делать. Чарли же должен суметь реально оценить положение; и, тогда возможно, ему придется согласиться с тем, что, хотя он и стремился исполнить мамину просьбу позаботиться обо мне, решение привезти меня к себе в дом было не самым разумным вариантом.
 Встав утром, я, как обычно, подошла к окну полюбоваться великолепием сада, который лучше всего смотрелся именно в эти часы. И, по счастливой случайности, первым, кого я увидела, был Чарли, сидящий на плетеном стуле посреди лужайки. Он был один .
 Вот и удобная возможность поговорить. Я поспешно умылась и оделась, надеясь, что еще застану его там, когда я выйду. К счастью, так и произошло. Он приветствовал меня радостным «С добрым утром!». Я подошла к нему.
 — Какое великолепное утро! — воскликнул он.
 — Чарли, мне нужно поговорить с вами, — сказала я.
 — Садись, — произнес он, встревоженно глядя на меня. — Что-нибудь случилось?
 — Да. Чарли, я не могу больше здесь оставаться. Я должна уехать.
 Несколько секунд он молчал. Потом спросил:
 — Это… из-за моей жены?
 — В общем, да. Она не хочет, чтобы я оставалась здесь.
 — Она изменит свое отношение.
 — Не думаю. Нельзя от нее требовать слишком многого.
 Какое-то время он напряженно думал, потом произнес скорее с надеждой, чем с уверенностью:
 — Постепенно она привыкнет к тебе.
 — Нет, Чарли, не привыкнет. И я уже решила, что должна уехать.
 — Куда? И что ты будешь делать?
 — Это мне еще предстоит решить. Удар был слишком внезапным. Меньше всего я могла ожидать такое. Она себя отлично чувствовала, была такой жизнерадостной, и вдруг ее не стало.
 Он взял мою руку в свою и сжал ее. Он понимал меня. Он чувствовал то же самое.
 — Что мне делать, Чарли? — спросила я.
 — Ты должна всегда помнить, что здесь твой дом. Я обещал ей.
 — Я знаю. Но она первая сказала бы, что я должна уехать, и чем скорее, тем лучше.
 — Уехать в Лондон?
 — Для начала. Я решила, что мне надо найти какое-то место.
 — Место? Какое такое место?
 — Гувернантки. Или компаньонки. Большинство людей в моем положении поступают именно так.
 — Это не для тебя, Ноэль. В тебе живет независимый дух твоей мамы.
 — Независимый дух — это прекрасно, когда есть средства его поддерживать. Я должна точно выяснить, каково мое финансовое положение, и тогда решить.
 — Моя дорогая Ноэль, тебе незачем об этом думать. Я обеспечу тебя денежным пособием.
 — Спасибо, Чарли, но я не могу принять его. Я хочу стоять на собственных ногах. Когда адвокаты приведут в порядок мои дела, я буду точно знать, чем располагаю и что могу делать. В ближайшее время я собираюсь поехать в адвокатскую контору «Мейсон, Мейсон и Кревитт», тогда все прояснится. А пока что я возвращаюсь в Лондон. Робер разрешит мне пожить какое-то время в его доме.
 — Робер для того и купил дом, чтобы он всегда мог оставаться твоим, так, как это было раньше.
 — Я не могу принять это от него, так же как не могу принять пособие от вас. Я ведь не осталась совсем нищей. По сравнению с некоторыми я настоящая богачка. Чарли, я должна уехать.
 — Я поклялся заботиться о тебе, Ноэль. Я обещал это твоей маме. Она взяла с меня клятву.
 — Да, я знаю, вы ей обещали. Но она не могла предвидеть всех трудностей. И потом… я уже приняла решение.
 Вздохнув, он сказал:
 — На днях я еду по делам за границу. Возможно, даже послезавтра. Меня не будет здесь несколько недель. Обещай мне одно: ты не уедешь до моего возвращения.
 В ушах звучал голос миссис Карлинг: «Ты должна уехать немедленно».
 Конечно, ее предсказания далеки от реальности. Сейчас, свежим утром, я могла сказать себе, что нелепо было поддаваться внушениям старухи со стеклянным шаром. Это сильно напоминало театральную мелодраму. Я была уверена, что Чарли поднял бы меня на смех, если бы я рассказала ему об этом.
 — Ну, значит, договорились, — сказал он. — Я сейчас расскажу тебе, как мы поступим, Ноэль. Почему бы тебе не навестить твоих адвокатов прямо сейчас. Мы могли бы поехать в Лондон вместе. Ты остановишься у меня или в твоем старом доме. Может быть, только на день-два. Ты узнаешь заключение адвокатов, а когда я вернусь, мы это обсудим. Ну, что ты на это скажешь?
 — Да, это мне кажется разумным.
 — Ты не должна совершать опрометчивых поступков. Ты еще в шоке, Ноэль. Мы все в шоке. Это произошло так внезапно, и она так много для нас значила. Мы еще не можем осознать всего. Я хочу быть уверен, что ты живешь под моей крышей. Это было ее желание. Я не хочу, чтобы ты была в Лондоне одна. Поэтому давай так и условимся, хорошо? Мы вместе едем в Лондон. Потом я уезжаю за границу, ты остаешься в Лондоне на день-два, затем возвращаешься сюда. Я обещаю тебе, что как только вернусь в Леверсон, мы с тобой спокойно все обсудим.
 — Да, — сказала я. — Мне кажется, это правильное решение.
 Я чувствовала облегчение. Несмотря на враждебность леди Констанс, предупреждение миссис Карлинг и мою собственную убежденность, что я не должна оставаться здесь, мне не хотелось покидать Леверсон.

 Огонь и ливень

 Мы с Чарли приехали в Лондон к концу дня. Меня взволновало это возвращение, вид знакомых мест вызвал во мне смешанное чувство радости и боли. Везде я встречала что-то напоминавшее мне о ней. Чарли и я почти не разговаривали, но каждый из нас понимал состояние другого, потому что испытывал то же самое.
 Я остановилась в лондонском доме Чарли. Конечно, я могла бы пойти в мой бывший дом, но решила, что это будет слишком болезненно, а дом Чарли для меня был чем-то безликим, лишенным индивидуальности, что в данный момент меня вполне устраивало.
 На следующий день Чарли отбыл на континент, а я отправилась в адвокатскую контору «Мейсон, Мейсон и Кревитт». Там мне подтвердили, что деньги, доставшиеся мне от мамы будут давать мне небольшой доход, достаточный, чтобы обеспечить мое скромное существование, поэтому в ближайшее время у меня нет необходимости искать дополнительные источники существования. Приблизительно так я себе это и представляла. Если бы обнаружилось, что мои дела в значительно худшем состоянии, это подтолкнуло бы меня на какие-то реальные действия. И я почти жалела, что это не так.
 Я решила не торопиться с возвращением в Леверсон.
 Мне стало ясно, что посещения моего бывшего дома мне не избежать. Я несколько раз проходила мимо, сопротивляясь мгновенному желанию постучать в дверь. Даже на улице перед домом было слишком много такого, что пробуждало воспоминания — место, где Лайза Феннел упала перед экипажем и так вошла в нашу жизнь. Окно, из которого я так часто смотрела на улицу, поджидая возвращения мамы из театра.
 В тот момент я почувствовала, что войти внутрь будет для меня невыносимо.
 Но на следующий день желание войти в дом возникло с новой силой, и я уже не могла противиться ему.
 Я постучала, дверь мне открыла Джейн. Секунду она смотрела на меня круглыми глазами, потом лицо ее расплылось в широкой улыбке.
 — Мисс Ноэль!
 — Да, Джейн, это я.
 — Ох, проходите. Я сейчас скажу миссис Кримп.
 — Я просто шла мимо, — начала было я, — и решила…
 Но она, уже не слушая, бежала через зал, а я следовала за ней.
 — Миссис Кримп, миссис Кримп! Посмотрите, кто пришел!
 Появилась миссис Кримп с изменившимся от волнения лицом. Она бросилась ко мне и обняла.
 — О, миссис Кримп! — произнесла я дрогнувшим голосом.
 — Ну, полно, полно! — проговорила миссис Кримп. — Ах, мисс Ноэль, хорошо, что вы пришли.
 — Вчера я проходила мимо, но не могла…
 — Я понимаю, понимаю. Но проходите же, проходите! Ах, мисс Ноэль, опять все так, как будто это было вчера, — она достала платок и поднесла его к глазам. Потом выпрямившись, проговорила уже другим, радостно оживленным голосом: — Пойдемте-ка лучше в мою комнату. Я хочу послушать, как вы поживаете.
 — А как вы поживаете, миссис Кримп?
 — Да что говорить… Теперь все по-другому. «Сторожа, вот мы кто теперь!» — сказала я мистеру Кримпу. Когда я вспоминаю прежние времена, клянусь вам, мне хочется разреветься.
 Я почувствовала, что лицо мое исказилось страдание, а она продолжала:
 — Мы все так переживаем. Другой, как она, больше нет. Никогда не было и не будет. Она удивительный человек Но все это в прошлом, и мы должны постараться забыть. Чего бы я только не отдала за то, чтобы она вернулась! Пойдемте ко мне в комнату, посидим, поговорим. Джейн, скажи Кэрри, чтобы принесла нам наверх того особого вина и к нему сдобного печенья. Оно свеженькое, только сегодня утром испекла.
 Я поняла, что мне не следовало приходить. Все невыносимой болью отзывалось в сердце. Каждый уголок дома напоминал мне о ней.
 Мы расположились в комнате миссис Кримп, и она спросила:
 — Как вам живется у мистера Чарли?
 — О, у него великолепный дом. Но я не уверена, что останусь там. Понимаете, мне нужно что-то решать.
 — Мы все надеялись, что вы вернетесь.
 — Теперь это не мой дом, миссис Кримп.
 — Но мсье Роббер возражать не станет. Он такой приятный джентльмен. Очень покладистый. Взять хотя бы нас — опытные дворецкий и экономка, а кого нам здесь обслуживать, для кого вести хозяйство? Раньше было не так. Господи, как вспомнишь, каждый день гости, одни приезжают, другие уезжают! А теперь, разве что мсье Роббер заглянет на минутку, и все. Предоставляет нам полную свободу действий, лишь бы дом был в порядке. По-моему, он бы только обрадовался, если бы вы вернулись к нам, мисс Ноэль. Он заезжал сюда две недели назад — узнавал, не вернулись ли вы. Думаю, он бы хотел, чтобы вы жили в этом доме. А эта мисс Феннел, похоже, решила поселиться здесь насовсем.
 — Как у нее дела?
 — Она занята в «Лоскутках и тряпках». Говорят, получается неплохой спектакль, но и не то, чтобы уж очень хороший. Как он может быть хорошим без …? А мисс Феннел собой довольна. Мы часто слышим, как она репетирует. Она все твердит, что собирается подыскать себе собственное жилье, но здесь ей удобно и платить не надо, так что ее можно понять. Ну, а нам тоже лучше, когда в доме кто-то есть, хоть какая-то жизнь. Мсье Роббер не возражает. Я думаю, ему хочется, чтобы здесь кто-нибудь оставался из тех, кто жил прежде.
 — Мисс Феннел сейчас здесь?
 — Нет. Выскочила куда-то ненадолго. Она будет рада узнать, что вы заходили. А, может, вы останетесь? Я бы мигом приготовила вашу комнату. В доме все по-старому. Ее комнаты мы не трогаем. Мсье Роббер так велел. Он, когда бывает здесь, идет в ее комнату и остается там подолгу. Я даже тревожусь за него — уж очень он ее любил.
 — Я знаю.
 — Вы пока не собираетесь возвращаться?
 — Мои планы пока не определены.
 — Мы бы все были рады, если бы вы вернулись, -сказала она задумчиво. — Вот, вчера только, разговариваем мы с мистером Кримпом и я говорю: «Если бы мисс Ноэль вернулась, это было бы хоть немного, как прежде».
 — Невозможно повернуть время вспять, миссис Кримп.
 — Что верно, то верно. Мы с мистером Кримпом иногда так расстраиваемся, вспоминая прежние времена. Всегда что-то происходило. То зайдет мистер Чарли, то — мистер Роббер. А уж про Долли и говорить нечего — от него постоянно можно было ждать сюрпризов. Да еще Марта Ги — ну прямо настоящая бой-баба.
 Я выпила бокал вина, похвалила ее печенье, помня, как она всегда любила получать похвалы.
 — Вот сидим мы с вами, мисс Ноэль, разговариваем — и прямо как в старые времена, — сказала она. — Вам надо сказать пару слов Джейн и Кэрри. Экипажа мы сейчас не держим — не для кого, так что нас теперь осталось мало. Мсье Роббер был бы так рад, если бы вы решили вернуться. Мы так думаем, он для того и купил дом, чтобы вы могли здесь жить. А теперь получается, что он все это сделал ради этой мисс Феннел. Я, конечно, ничего не имею против, но она ведь чужой человек, не так ли? Мы с мистером Кримпом только на то и надеемся, что вы вернетесь.
 В голосе ее послышались умоляющие нотки, и я сказала:
 — Пока что я ничего не могу обещать, миссис Кримп. Посмотрим, как дальше пойдут дела.
 — Вам нравится жить за городом, в доме мистера Чарли, да?
 — Это не мой дом, конечно, вы понимаете…
 — Живите лучше с нами. Да, я знаю, здесь вам все напоминает… Со мной тоже это каждый день случается — посмотришь куда-то и думаешь, вот здесь она делала то, здесь — другое. От этого не избавишься. Но я бы не хотела отсюда уехать. Я не хочу расставаться с насиженным местом, хотя без нее здесь стало совсем по-другому.
 — Я понимаю, что вы хотите сказать. Я тоже люблю этот дом, но с другой стороны, он слишком напоминает обо всем.
 Мы молча посидели еще немного, думая о ней, потом я сказала, что должна идти.
 — Скажите только несколько слов Джейн и Кэрри, и, может быть, вы захотите взглянуть на ее комнаты? А, может, и нет. Возможно, позднее. Я уже говорила, в них все так, как было раньше, по приказанию мистера Роббера. Он, когда приезжает, идет наверх, в ее комнаты. Иногда даже спит в ее спальне. Он, конечно, чудак, этот мсье Роббер. Да что с него взять — иностранец. Мистер Чарли, он не такой. Хотя вы это и без меня знаете, живя в его доме.
 Я поговорила с Джейн и Кэрри, и разговор этот обрадовал меня, потому что они, так же, как и миссис Кримп, были счастливы меня видеть.
 Как это разительно отличается от отношения ко мне леди Констанс!
 Может быть, мне действительно лучше вернуться сюда, хотя бы на короткое время. Поможет ли мне это разобраться в моей жизни, здесь, в этом доме, где каждый уголок наполнен ее присутствием?
 Я набралась мужества войти в ее комнаты. Там все было так, как она оставила их. Ее платья висели в шкафу, и еще чувствовался запах ее духов. Как будто она все еще оставалась в доме, не желая покидать его навсегда.
 В этих комнатах ко мне пришло ощущение, что она где-то рядом, смотрит на меня любящим взглядом и старается направить по нужному пути.
 Был уже вечер, когда я вернулась в дом Чарли. Я чувствовала себя опустошенной, но немного успокоенной.
 Не прошло и получаса после моего возвращения, как мне сказали, что внизу меня ожидает гость. Я спустилась в гостиную. Там была Лайза Феннел.
 Она выглядела довольной и благополучной. Лайза взяла обе мои руки и поцеловала их.
 — Мне передали, что ты заходила, — сказала она.
 — Я была рада увидеться с ними.
 — Жаль, что меня не было дома. Я, как только узнала о твоем приходе, так сразу — сюда. У меня мало времени, скоро нужно отправляться в театр, но сначала я должна была повидаться с тобой. Сколько еще ты пробудешь в Лондоне?
 — Я приехала всего на несколько дней, но могу немного задержаться.
 — О, ты просто обязана это сделать. Ноэль, ну как ты на самом деле?
 — Спасибо, у меня все в порядке. А ты?
 — Все хорошо. Тогда это было ужасно. Никак не могу забыть. Тебе лучше жить у Чарли.
 — Он уезжает на несколько недель.
 — Уезжает? А…?
 — Родерик? Он в Леверсон Мейнор, разумеется. Такое большое поместье — управление им отнимает много времени у Чарли и Родерика.
 — Еще бы. Наверное, вы с Родериком часто видитесь?
 — Да. Он учил меня ездить верхом. Говорит, я скоро стану настоящей наездницей.
 — Это, должно быть, очень интересно. Ну, сам-то Чарли, конечно, прекрасный человек. А его жена?
 — Да — леди Констанс.
 — Надеюсь, ты с ней ладишь.
 — Она держится со мной довольно официально.
 Лайза кивнула, показывая, что понимает смысл моих слов.
 — Расскажи мне лучше о себе, Лайза. Как ты живешь?
 — Жаловаться не на что. Когда есть работа, все хорошо.
 — Мне говорили — в «Лоскутках и тряпках». Что это за спектакль?
 — Обычное представление с пением и танцами.
 — Все идет хорошо?
 — Неплохо. Первый ряд кордебалета и, что бы ты думала? Долли назначил меня дублершей Лотти Лэнгдон.
 — Это большая удача, правда?
 — Думаю, да. Я никогда не перестану быть благодарной твоей маме.
 — Да, это она заставила Долли тогда взять тебя.
 — Она была замечательной.
 Несколько секунд мы обе молчали. Потом я сказала:
 — Мы должны постараться забыть о прошлом.
 — Это не легко, — она попыталась весело улыбнуться. — Ты должна обязательно посмотреть «Лоскутки и тряпки», пока ты здесь.
 — С удовольствием.
 — Пока что спектакль идет с аншлагом. Но Лотти ведь не…
 — С ней никто не смог бы сравниться.
 — Я бы нашла для тебя хорошее место на вечер послезавтра. Долли это устроит.
 Я была в нерешительности. Это могло бы оправдать мою задержку в Лондоне. Однако была причина, по которой мне хотелось вернуться в Леверсон. Я хотела видеть Родерика, о котором скучала сильнее, чем могла предположить.
 — Это было бы прекрасно. Буду ждать с нетерпением, — сказала я.
 — Значит, договорились. Послезавтра вечером.
 Родерик сам приехал в Лондон. Я довольно равнодушно готовилась пойти на этот спектакль, когда в дверь тихо постучали.
 Я сказала:
 — Войдите.
 На пороге стоял Родерик. Лицо мое, наверное, так и просияло от радости. Смеясь, он поймал мои руки.
 — Я подумал, не навестить ли тебя, — сказал он. — Мы так давно не виделись.
 — Три дня, — сказала я.
 — А кажется, что дольше. Когда ты возвращаешься?
 — Я пока не знаю.
 — Я думал, ты поехала только за тем, чтобы встретиться с адвокатом. Но ты ведь это уже сделала? Вот я и решил съездить, узнать, что тебя здесь задерживает.
 — Ах, Родерик, как это мило с твоей стороны.
 — Я всего лишь говорю правду. Мы скучали о тебе.
 «Мы, — подумала я. — И леди Констанс тоже?»
 — Родерик, — сказала я. — Ты должен понять, что я не могу дальше злоупотреблять гостеприимством вашей семьи.
 — Что за ерунда! Отец бы ужасно расстроился, если б услышал такое.
 — А твоя мама?
 — Ну, она со временем изменит свое отношение.
 Я вздохнула. Мне не очень в это верилось. В то же время было приятно, что он так хочет, чтобы я вернулась, что даже отношение матери к этому не принимает в расчет. Мне бы хотелось серьезно поговорить с ним о мое положении, но я понимала, что это — не тема для легкой беседы.
 — Как прошло твое свидание с адвокатом? Надеюсь все в порядке?
 — Как я и ожидала. Мне хватит денег, чтобы жить довольно скромно. Но это дает мне возможность спокойно решить, чем заниматься в дальнейшем, не делая опрометчивых шагов.
 Лицо его стало задумчивым, и я поняла, что он собирался что-то сказать, но потом вдруг, казалось, изменил свое решение. Помолчав, он спросил:
 — Что еще ты успела сделать?
 — Ты помнишь Лайзу Феннел?
 — Конечно. Она же была дублершей.
 — Верно. Я с ней виделась. Она все еще живет там, в доме. Робер сказал, она может остаться, пока не найдет, где жить. Она сейчас занята в каком-то спектакле под названием «Лоскутки и тряпки». Сегодня вечером я как раз собираюсь пойти.
 — Одна?
 — Ну, не совсем. Мне ведь там все знакомы. И, конечно, там будет Долли, он отвезет меня домой.
 — Я думаю, тебе не стоит ехать одной. Я составлю тебе компанию.
 — Да? Ты в самом деле этого хочешь?
 — Больше всего на свете. И прямо сейчас собираюсь заняться билетами.
 Я сразу повеселела.
 — В этом нет необходимости. Лайза участвует в кордебалете. Она обещала сама это сделать. Я только должна предупредить, что мы будем вдвоем.
 — Это будет замечательный вечер.
 Мне было очень хорошо с ним. Мы перекусили в небольшом кафе недалеко от Гайд-парка, потом погуляли, посидели на скамейке у Серпантина. За это время он сумел убедить меня вернуться с ним на следующий же день. Должна признаться, долго уговаривать меня не пришлось. Моя поездка в Лондон подтвердила, что здесь меня не ждет ничего, кроме болезненных воспоминаний, от которых некуда скрыться.
 Более того, размышляя о том, как я на самом деле отношусь к Родерику, я поняла, что с ним мне так хорошо, как я уже думала, никогда не будет после смерти мамы. Я начинала понимать, что он — единственный, в ком я могла бы найти утешение.
 В тот день в Гайд-парке я была почти что счастлива.
 Лайза известила Долли, что я собираюсь прийти на спектакль вместе с другом, и он оставил для нас места в ложе. Я понимала, что мне предстоит испытание — пойти в театр, где в последний раз пела на сцене мама — и я постаралась собрать всю свою волю, чтобы выдержать его.
 Когда поднялся занавес, я сразу же узнала Лайзу. Я внимательно следила за ней. Она выделялась среди других, пела с подъемом и самозабвенно танцевала. Ничего удивительного, что Долли выбрал ее в дублерши Лотти Лэнгдон. Будучи высокопрофессиональной актрисой, сама Лотти не обладала тем неотразимым обаянием, которое в такой степени было свойственно маме.
 Пьеса была довольно банальной, хотя не в большей мере, чем «Графиня Мауд», однако ей не хватало «изюминки», особого шарма, что означало — не хватает Дезире.
 В антракте Долли зашел к нам. Он хотел узнать, как я живу, и смотрел на меня с такой нежностью, что я боялась расплакаться.
 — Если тебе что-нибудь нужно, ты ведь знаешь, я…
 — Да-да, Долли, конечно, я знаю, — сказала я.
 — Ну и молодец. Что скажешь о спектакле?
 И я, и Родерик в один голос заявили, что он исключительно интересный.
 — Да, неплохой, — грустно вздохнул Долли. — Если бы только…
 — Как идут дела у Лайзы Феннел? — спросила я.
 — Неплохо, — повторил он. — Совсем даже неплохо. Она так и рвется в бой, а это, считай, уже наполовину выигранное сражение. Конечно, это не Дезире, но разве с ней мог бы кто-нибудь сравниться?
 Мы оба помолчали, вспоминая о ней.
 — Мне бы хотелось встретиться с Лайзой после спектакля, — сказала я.
 — Пройди к ней в гримерную, там ее и увидишь. Это вторая гримерная кордебалета. Дорогу тебе показывать не надо.
 — Да, дорогу туда я знаю хорошо.
 — Ты еще долго пробудешь в Лондоне?
 — Нет, — ответил Родерик за меня. — Завтра мы возвращаемся.
 — Как там Чарли?
 — Все хорошо. Он сейчас в отъезде, на континенте. Возможно, пробудет еще несколько недель.
 — Жаль, но мне придется вас оставить. Там, за кулисами, сейчас обязательно разыграется какая-нибудь драма, без этого ни один спектакль не обходится. Надеюсь, мы с тобой опять скоро увидимся, Ноэль. Знай, что на любой спектакль для тебя есть место.
 — Спасибо вам, Долли.
 Он поцеловал меня и ушел, а когда спектакль закончился мы пошли в гримерную кордебалета к Лайзе. Она была счастлива видеть нас.
 — Вы должны поехать с нами поужинать, — сказал Родерик.
 Ее лицо вспыхнуло от восторга.
 — Это просто замечательно! Вы дадите мне несколько минут, чтобы переодеться?
 В ожидании Лайзы я поговорила со швейцаром, он был невероятно рад меня видеть.
 — Давненько вы сюда не заходили, — сказал он мне. — Похоже, все меняется. Дезире была такая хорошая. Всегда улыбнется, скажет ласковое слово. Без нее — совсем не то.
 «Все и все здесь будут напоминать мне о ней», — подумала я.
 За ужином Лайза была очень оживлена. Она с жаром рассуждала о собственной карьере, которая продвигалась весьма успешно.
 — Да, конечно, пока я всего лишь в кордебалете, — говорила она. — Но все изменится, и то, что Долли поставил меня дублершей Лотти, разве не подтверждение тому? Мне бы только дождаться своего шанса, и я покажу, на что способна.
 Я не могла не вспомнить об этом ее шансе, который возник из-за болезни мамы — легкое недомогание, обернувшееся смертью.
 — Что ж, возможность показать себя когда-нибудь обязательно предоставится, — сказал Родерик. — Важно быть готовым к ней, когда это произойдет.
 — Да, это верно, я знаю, и я буду готова. Мне хочется играть в чем-то получше, чем «Лоскутки и тряпки».
 — Все так и будет, — уверил ее Родерик. Она улыбнулась ему.
 — А теперь расскажите о себе и об этом необыкновенном месте, где жили древние римляне.
 — Ноэль это тоже очень заинтересовало.
 — Да, — подтвердила я. — Это так увлекательно. Мне разрешили почистить несколько найденных черепков и других предметов.
 — Удивительно! Как было бы интересно это увидеть!
 — Вы должны как-нибудь приехать к нам.
 Я невольно подумала, какова будет реакция леди Констанс, если ей придется встретиться с танцовщицей из кордебалета, занятой в спектакле «Лоскутки и тряпки». Мысль эта испортила мне настроение, напомнив о том, как я сама была встречена ею.
 В этот вечер я была довольно молчалива, и Родерик, с его природной чуткостью, понял, что театр заставил меня опять вернуться к печальным воспоминаниям. Прошло еще слишком мало времени.
 Мне следовало воспользоваться возможностью уехать из Лондона, чтобы постараться оставить позади пережитое горе. И я, пожалуй, была права, решив вернуться с Родериком в Леверсон, хотя бы на время.
 Леди Констанс встретила меня прохладно и дала мне понять, что недовольна моим возвращением. Она надеялась, что я останусь в Лондоне. Зато Герти была в восторге. От нее-то я и узнала эту новость.
 — Гроза была — не приведи Господи. Дождь как зарядил с того дня, как вы уехали, так больше и не переставал. Река поднялась, и мы даже боялись, как бы вода не дошла до этих древнеримских штуковин. Да и как не бояться — все бы эти раскопки затопило. А еще Грейс спускалась по лестнице и подвернула ногу.
 Грейс была одной из горничных, в чьи обязанности входило наводить порядок в комнатах леди Констанс. Она была постарше остальных и работала в доме с тринадцати лет.
 — Надеюсь, ничего серьезного? — спросила я.
 — Ну, ей придется полежать. Нельзя наступать на ногу, так сказал доктор. Леди Констанс посылала за доктором. И теперь вот мне приходится убирать в комнатах ее светлости, — она скорчила недовольную гримасу.
 — И это тебе не нравится, Герти?
 — Вы ведь знаете, какая она, ее светлость — с причудами. Я бы лучше у вас убирала, мисс.
 — Спасибо, Герти; я надеюсь, Грейс скоро поправится.
 — Поскорее бы, а то я жду — не дождусь.
 Я сходила навестить Фиону. Она обрадовалась моему приходу и рассказала о наводнении и образующихся провалах в земле.
 — Это недалеко от мозаичной мостовой, — сказала она. — Я очень разволновалась, когда это произошло. Думала, обнаружится что-нибудь новое. Там вскоре будут произведены пробные раскопки, но сейчас земля еще слишком мокрая. Как только немного подсохнет, так и начнут.
 — Интересно, найдут там еще что-нибудь?
 — Не исключено. Подождем — увидим. А пока что взгляни-ка на этот сосуд для питья. Обрати внимание на замысловатую гравировку. Мне доставляет огромное удовольствие составлять из этих фрагментов единое целое.
 В то время, как она показывала мне сосуд, подошла миссис Карлинг. В ее глазах я прочла молчаливый упрек и поняла, что она огорчена тем, что я не последовала ее совету и не уехала насовсем.
 — Мисс Тримастон ездила в Лондон, — сказала Фиона. — Она и Родерик вернулись вчера.
 — Ездили вместе, не так ли?
 — Да, — ответила я. — Он приехал в Лондон, когда я была там. Поэтому мы и вернулись вместе.
 — В Лондоне, должно быть, вам показалось интереснее, не то, что здесь, — сказала миссис Карлинг.
 — Нет, мне здесь очень нравится. Все это, — я махнула рукой в сторону окна. — Я нахожу это невероятно интересным.
 Она испытующе посмотрела на меня, а Фиона сказала.
 — Я приготовлю кофе.
 — Я сама этим займусь, — предложила миссис Карлинг — а ты продолжай показывать мисс Тримастон эти находки.
 Мы сели пить кофе, и я постоянно ощущала на себе пристальное внимание миссис Карлинг.
 Полагаю, мое пренебрежение ее советом серьезно задело и раздосадовало ее.
 Было уже часов десять утра. Родерик рано утром уехал с земельным агентом по делам, а я размышляла, чем бы мне заняться. Может быть, проехаться верхом к морю или по ближайшим деревням, но я еще не чувствовала себя достаточно умелой наездницей, чтобы отправиться куда-то одной. Хотя надеялась, что скоро смогу это делать.
 И я решила пройтись пешком к Фионе, такие прогулки уже вошли у меня в привычку. Мне казалось, она всегда рада моему приходу и с нескрываемым удовольствием рассказывает о найденных предметах и своей работе над ними.
 Спускаясь по лестнице мимо комнат, занимаемых леди Констанс, я заметила, что дверь одной из них приоткрыта.
 Герти, вероятно, услышав мои шаги, вышла на лестницу.
 — Мисс, — прошептала она. — Я должна вам что-то показать, я нашла это там. — Она приложила палец к губам, потом добавила: — Пойдемте.
 Я остановилась в нерешительности. Это была спальня леди Констанс, которую должна была убирать Герти с тех пор, как Грейс повредила ногу.
 — Вы должны это видеть, — продолжала Герти. — Вам это будет ужасно интересно.
 Я все еще не решалась войти.
 — Смотрите. Я вам сейчас покажу.
 Она вернулась в комнату. Я по-прежнему стояла у двери. Я видела, как она подошла к туалетному столику, выдвинула один из ящиков и достала из него какую-то книгу. Это был внушительных размеров альбом, вроде тех, чтo используют для наклеивания вырезок. Она разложила альбом на столике и, заговорщицки глядя на меня через плечо, кивала головой, подзывая к себе.
 Я понимаю, что должна была отказаться, но подчиняясь мгновенному порыву, на цыпочках вошла в комнату.
 Герти ткнула пальцем в открытый альбом.
 Я подошла поближе и ахнула — там была фотография мамы. Я хорошо помнила этот снимок. Он был сделан, когда она играла в «Нежной лаванде». Я узнала ее платье — сиреневого цвета бальный наряд с кринолином. На шее была розовато-лиловая бархатная лента с несколькими брильянтами спереди.
 Тут уж я была не силах остановить себя и подошла ближе.
 «Дезире, мисс Лаванда, царит на сцене, — прочитала я. — Ее искрометный талант сумел зажечь даже этот серый спектакль».
 Я почувствовала, что слезы навернулись мне на глаза, и на какое-то время перестала думать о том, каким образом фотография мамы оказалась в альбоме, по всей видимости принадлежавшем леди Констанс.
 — Здесь все про нее, мисс, — шептала Герти. — Посмотрите-ка. — Она перевернула страницу. Это были фотографии мамы, иногда вместе с другими актерами. «Дезире в спектакле „Цветок страсти“, Дезире в спектакле „Красные розы к маю“. Все вырезки были посвящены ей. „Дезире, выглядевшая изысканно очаровательной, придала новое звучание старым, заигранным мелодиям“; „Девушка из провинции“ — весьма посредственная пьеса, но Дезире, как всегда, на высоте.»
 Весь альбом был заполнен подобными вырезками. Кто-то не поленился вырезать их и вклеить.
 Я была полностью поглощена увиденным. Моя память опять предательски уводила меня в прошлое.
 Вдруг я испытала ужас. Дрожь пробежала по телу. Инстинктивно, еще не оборачиваясь, я почувствовала, что за нами следят.
 В дверях стояла леди Констанс.
 Она двинулась к нам. Взгляд ее упал на альбом с вырезками. Ледяным тоном она произнесла:
 — Хотелось бы знать, чем я обязана вашему присутствию в моей комнате?
 — О-о… — запинаясь, проговорила я. — Я просто шла мимо и остановилась поговорить с Герти.
 Герти била дрожь. Судорожным движением она захлопнула альбом и сунула его в открытый ящик туалетного столика, откуда он был только что извлечен ею.
 — Я полагала, вы закончили с уборкой, по крайней мере, десять минут назад, — сказала леди Констанс, обращаясь к Герти. — Грейс никогда не возилась так долго.
 Я пробормотала что-то о том, что собиралась выйти на воздух. Она кивнула, и я, смущенная и подавленная от сознания своей вины, выскользнула из комнаты.
 Мысли мои путались. Даже прохладный ветер не мог остудить мое пылающее лицо. В каком ужасном положении я оказалась! Как можно было допустить такую глупость? Ведь я позволила себе вторгнуться в ее тайну.
 Сомнений в том, что именно она собирала эти вырезки, у меня не было. Да, это она наклеивала их в альбом, читала и перечитывала, подвергая свою душу неимоверным страданиям.
 Я знала, насколько глубоки были чувства Чарли к маме. Леди Констанс тоже это знала.
 Герти была напугана. Она сказала мне, что ее «песенка спета» и теперь покорно ожидала, когда разразится гроза.
 — Она не ругалась, — говорила Герти, — но если бы взгляды могли убивать, я бы уж давно лежала мертвой. Теперь, я знаю, она все время будет следить за мной, искать, к чему бы придраться. Уж это ясно, только и ждет, чтобы наброситься на меня. Не знаю, что мне делать, просто не знаю. Ну, как мне теперь найти другое место? Ясно, что она не даст мне рекомендации, верно? Дома восемь ртов, все — мал мала меньше. Сами еще зарабатывать не могут. Понимаете, какие дела, мисс.
 Я понимала и очень сочувствовала ей.
 Мне также было немного жаль леди Констанс, потому что, казалось, теперь я знаю, что сделало ее такой, какая она есть. Я не могла не думать о том, какие муки она должна была испытывать все эти годы. Ведь она, наверное, любила Чарли. Я чувствовала это. Чарли и Родерик составляли смысл ее жизни. И уже долгие годы она знала о пламенной страсти своего мужа к Дезире. Естественно, ей хотелось узнать как можно больше о своей сопернице. Все это вызывало жалость. Бедная леди Констанс! И бедная Герти.
 Через три дня приключилась неприятность с каменным бюстом, стоявшим на лестнице. Это был бюст одного из родовитых предков семьи. Водруженный на резную подставку из красного дерева, бравый генерал в форме украшал собой лестничную площадку между вторым и третьим пролетами лестницы.
 В обязанности Герти среди прочего входила уборка лестницы. Я слышала, как она упоминала о бюсте, называя его «тот старик, который в шляпе и с бакенбардами». Бакенбарды действительно были выполнены мастерски, а треуголка и мундир придавали генералу суровое достоинство и величие.
 — У меня от него мурашки по коже, — жаловалась Герти. — Так и кажется, что он следит за мной, проверяет, как я вымела в углах, и хочет дать нагоняй. А вчера он покачнулся. Эта штука для него слабовата, боюсь, не выдержит. Он слишком здоровый.
 Когда я поднималась по ступенькам, Герти находилась около бюста, смахивая с него пыль перьевой метелкой.
 — Здравствуйте, мисс, — сказала она. — Идете прогуляться?
 — Да.
 — Небось к этой мисс Вэнс. Вам ведь нравятся все эти старые осколки и обломки, правда?
 — Да, нравятся.
 Герти снисходительно улыбнулась. Потом, подойдя чуть ближе к бюсту, она слегка качнулась и схватилась за подставку, ища в ней опору. Бюст, пошатнувшись, с грохотом свалился на пол. Отскочив в сторону, я с ужасом уставилась на поверженного генерала. Герти в полном смятении озиралась вокруг.
 — Ах ты, Господи! Это конец, — пробормотала она.
 Должно быть, мы обе одновременно заметили, что кончик генералова носа лежит на ковре рядом с кусочком уха. В голове промелькнула мысль, что бедный генерал уже навсегда потерял свой грозный вид.
 Но когда я увидела несчастное лицо Герти, искаженное паническим ужасом, от моего легкомыслия не осталось и следа. Мне стало стыдно за то, что хотя бы на миг ситуация показалась мне забавной.
 Я приняла решение.
 — Я скажу, что это я его уронила, — объявила я Герти. — Скажу, что шла мимо, а подставка неустойчивая; я случайно дотронулась, бюст и упал.
 Лицо Герти осветилось надеждой.
 — О, мисс, но как же? Вы не сможете этого сделать.
 — Смогу.
 — Ее светлость очень рассердится.
 — Придется это пережить.
 — Она и так-то не очень вас любит, мисс, хотя меня еще меньше.
 — Но ты потеряешь работу. А что касается меня, она не может не любить меня больше, чем уже не любит сейчас, и если она предложит мне уехать, я так и сделаю. Поэтому я — совсем другое дело.
 — Хозяин не отпустит вас. Да и мистер Родерик — тоже. Они вас слишком любят. А она им перечить не станет.
 — Не волнуйся, Герти, предоставь это мне.
 — О, мисс, вы просто чудо!
 — Пожалуй, мне лучше поговорить с ней прямо сейчас.
 Я решительно направилась вверх по лестнице. Герти с обожанием смотрела мне вслед.
 Я постучала в дверь гостиной леди Констанс.
 — Войдите. Добрый день, — холодно проговорила она.
 — Добрый день, — ответила я. — К сожалению, произошла небольшая неприятность.
 Она вопросительно подняла брови.
 — Мне очень жаль, — продолжала я, — но когда я проходила мимо бюста, который стоит на лестнице, я, должно быть, задела его, и он свалился с подставки. Боюсь, что он пострадал.
 — Бюст? Вы имеете в виду генерала?
 — Да, — подтвердила я. — Бюст, который стоит на лестничной площадке.
 — Я должна сама посмотреть, что с ним случилось.
 Я последовала за ней вниз, по дороге успев заметить поспешно удаляющуюся Герти.
 Леди Констанс в растерянности смотрела на статую.
 — О, Боже, — проговорила она. — Этот бюст был семейной реликвией.
 — Не могу вам передать, как я огорчена случившимся.
 Она внимательно разглядывала кончик генеральского носа.
 — Да, все это крайне неприятно.
 Я чувствовала себя уязвленной, но думала о Герти, которая теперь была спасена — хотя бы на какое-то время.
 После этого случая я заметила, что леди Констанс просто не спускает с меня глаз. Казалось, она беспрестанно следит за мной. И хотя больше ни слова не было сказано о разбитом бюсте, мы обе постоянно помнили об этом. Я думала, что она радовалась моему проступку, надеясь, что я совершу еще что-нибудь такое, после чего уже не смогу оставаться в их доме.
 Я пообещала себе, что как только Чарли вернется, я скажу ему, что должна отсюда уехать. Но не раньше его приезда, так как дала ему слово дождаться его. В то же время я могла бы ненадолго съездить в Лондон. Однако если говорить правду, мне не хотелось этого делать. Я не знала, что хуже: оставаться здесь, под негодующими взглядами леди Констанс или вернуться в Лондон к своим воспоминаниям.
 Я жила в мире отчаяния, в котором блеснул тонкий лучик надежды. Надежды на то, что благодаря Родерику, мне, может быть, удастся вырваться из него в более светлое будущее.
 Я призналась себе, что остаюсь из-за него.
 И тем не менее, мысли о леди Констанс не покидали меня ни на минуту. По ночам меня преследовали кошмары, и даже во сне я боялась ее. Один раз мне приснилось, что она подходит к моей кровати и протягивает мне стакан с вином, которое, как я знаю, отравлено. С криками «Нет! Нет!» я проснулась.
 Днем я подсмеивалась над собой. Я убеждала сама себя: ты пережила тяжелый удар, гораздо более тяжелый, чем сознаешь. Ты сейчас не можешь быть самой собой, такой как всегда. Вполне естественно, что леди Констанс не хочет, чтобы ты оставалась здесь. Со стороны Чарли было ошибкой привезти тебя сюда, а сейчас, когда ты разобралась в ситуации, тебе следует вежливо удалиться, даже если это и будет неприятно Чарли. Однако, и ты должна себе в этом признаться, тебе не очень хочется поступать так. Потому что ты нуждаешься в участии, поддержке, и Чарли, давний мамин друг, лучше других может тебе это дать. Так полагала мама. Кроме того, есть еще Родерик. Но взамен тебе нужно терпеть неприязнь, даже враждебность леди Констанс.
 Однако ситуация становилась совершенно непереносимой, к тому же и туманные предупреждения миссис Карлинг немного обеспокоили меня. Днем, гуляя на свежем воздухе, я думала о ней, как о безобидной старой леди, которой нравится разыгрывать из себя пророчицу. Какой от этого вред, если потакая ее странностям я, будучи у нее в гостях, выслушала ее. Но ночью, когда я просыпалась после кошмарного сна, фигура ее приобретала для меня мрачную значимость. Я говорила себе, что следует прислушаться к ее пророчествам о зле, нависшем надо мной, и невольно вспоминала о ненависти, которую, я была уверена, питала ко мне леди Констанс.
 Я старалась спокойнее ко всему относиться, уговаривала себя, что сейчас я особенно легко ранима, а то, что со мной произошла ужасная трагедия, еще не означает, что другие только и ждут, чтобы напасть на меня. Я должна набраться терпения, дождаться возвращения Чарли и тогда уже строить планы на будущее. А пока что нужно забыть и о неприязни ко мне леди Констанс, и о мистических предупреждениях странноватой миссис Карлинг. Кроме того, меня беспокоило мое отношение к Родерику. Я, определенно, начинала влюбляться в него и замечала, что и он, несомненно, тоже испытывает ко мне особые чувства.
 Однажды утром Герти вошла ко мне в комнату чем-то крайне взволнованная. Поставив на место таз с горячей водой, она повернулась ко мне.
 — О, мисс, — проговорила она. — Ночью был пожар. И, как вы думаете, где? Во флигеле. Ну, вы знаете, там, где работает мисс Вэнс.
 — Какой ужас! — я присела в кровати. — Много выгорело?
 — Да нет, почти ничего. Говорят, дождь помог. Всю ночь лил как из ведра. Он, наверное, начался как раз после начала пожара. Меррит, здешний фермер, ехал в своей таратайке домой поздно ночью и заметил дым над флигелем. Он и поднял тревогу. Ну, и потом, конечно, этот ливень. Так что вреда меньше, чем могло бы быть.
 — О, Господи! Что же теперь будет делать мисс Вэнс хотела бы я знать.
 — Говорят, не так ух там плохи дела. Что и удивительно. Хорошо еще, в доме никого не было.
 Все обсуждали случившийся пожар.
 За завтраком я встретилась с Родериком. Он сказал, что уже съездил туда, чтобы взглянуть на все своими глазами.
 — Это на верхнем этаже, — сказал он. — Хорошо, что прошел этот ливень, и что Том Меррит в тот момент оказался поблизости. Они с женой возвращались домой — были в гостях у друзей — и решили выбрать короткий путь, мимо раскопок. Он поднял тревогу, и вскоре все было потушено.
 — Бедная Фиона.
 — Она должна быть там сегодня утром. Почему бы тебе не пойти со мной? Я как раз сейчас собирался туда.
 Я с готовностью согласилась. По дороге он сказал:
 — Удивительно, как мог начаться пожар в таком месте.
 — Но ты ведь не думаешь, что…?
 — Что это умышленный поджог? Господи. Конечно, нет. Кому это могло бы понадобиться?
 — Есть люди, которые считают, что нельзя тревожить покой мертвых и тому подобное.
 Он засмеялся.
 — Я не знаю никого, кто бы мог испытывать подобные чувства по отношению к древним римлянам.
 — Но ведь какая-то причина должна все же быть.
 — А молнии прошлой ночью были? Может быть, в дом ударила молния?
 — Да, такое возможно.
 Фиону мы нашли уже во флигеле. Она была сильно расстроена.
 — Как это могло случиться? — воскликнула она. — Просто ума не приложу.
 — Ничего, — успокаивал ее Родерик. — Большой урон?
 — Наверху в комнатах сплошной разгром. Что-то предется делать с крышей. К счастью, внизу все в порядке.
 — И ни одна находка не пострадала?
 — Похоже, что так. Все на своем месте.
 — Уже за это мы должны быть благодарны.
 — Давайте посмотрим, что там делается в верхних комнатах, — предложил Родерик.
 Мы поднялись по лестнице. В каждой комнате стояло по кровати, и они в конец промокли. В потолке зияла дыра, через которую видно было небо.
 Родерик сказал:
 — Это можно исправить прямо сегодня, пока опять не пошел дождь.
 — Мы еще должны сказать спасибо дождю.
 — И Тому Мерриту, — добавил Родерик.
 — Да, было бы страшным ударом, если бы сгорел весь дом.
 На ступеньках виднелись следы, и мы все посмотрели на дверь. Она распахнулась, и перед нашими взорами предстала миссис Карлинг.
 — Я ходила посмотреть, большие ли разрушения, — сказала она. — Бог мой, Фиона! Ты больше не сможешь здесь работать.
 — Внизу все нормально. Даже не заметно, что был пожар.
 Миссис Карлинг поджала губы.
 — Здесь нужен серьезный ремонт, — проговорила она.
 — Если оценивать повреждения, то они не велики.
 — Все равно.
 — Давайте спустимся вниз, посмотрим, что там, — предложил Родерик, направившись к лестнице.
 Мы вошли в комнату, где обычно работала Фиона.
 — Видишь, — сказала Фиона бабушке, — здесь ничего не изменилось. К счастью, фермер Меррит вовремя заметил пожар. Да еще этот дождь.
 — Такого дождя я давно не помню, — заметила миссис Карлинг.
 — Это провидение заботится о нас, — пошутила Фиона. — Было бы настоящей трагедией потерять что-нибудь из этого.
 — Ах, иногда бывает, что из плохого получается хорошее, — сказала миссис Карлинг.
 Фиона бросила на нее быстрый взгляд.
 — Во всяком случае, — продолжала миссис Карлинг, — может быть, у тебя появится лучшее место для работы.
 — Но у меня здесь идеальное место! — воскликнула Фиона. — Оно рядом с раскопками, все под рукой. Лучше просто не бывает.
 — Фиона, ты знаешь, что в любой момент я могу найти тебе комнату в Леверсон Мейнор, — сказал Родерик.
 — Вот именно, Фиона! — воскликнула миссис Карлинг. — Это было бы замечательно.
 — Замечательно уже то, что ты, Родерик, предложил это — огромное тебе спасибо. Но здесь мне лучше. Понимаешь, важнее всего быть рядом с местом раскопок.
 — Я и раньше тебе предлагал, — сказал Родерик. — В конце концов, это все на землях Леверсона.
 — Мне и здесь хорошо, — настаивала Фиона. — А крышу починить — много времени не надо.
 — Ее починят сегодня же, — пообещал Родерик. — С этим нельзя тянуть. Потом, конечно, нужно будет вынести сверху всю эту рухлядь. Что тебе нужно взамен?
 — Да совсем немного. Один-два стула, стол. Возможно, что-нибудь из того, что наверху, вполне пригодно.
 — Ладно, это мы уладим. Ты уверена, что я не смогу уговорить тебя перебраться в Мейнор?
 Миссис Карлинг напряженно следила за внучкой.
 — Это было бы так прекрасно, — сказала она почти просительным тоном.
 — Я в этом не сомневаюсь, но мне и здесь хорошо, — отрезала Фиона.
 Миссис Карлинг скривила губы. На какой-то момент лицо ее стало почти злобным. Было заметно, что она очень недовольна Фионой. Пробормотав, что ей нужно идти, она сердито удалилась.
 — Бедная бабушка, — сказала Фиона. — Она всегда считала, что я не должна здесь работать. В этой, как она говорит, «лачуге».
 — Что ж, мое предложение остается в силе, — сказал Родерик. — Я бы подыскал для тебя удобную комнату.
 — Я знаю. Но ведь ты понимаешь меня, правда? Это было бы совсем не то. Я должна быть здесь, рядом с раскопками.
 — Разумеется, — сказал Родерик.
 — Когда все подлатают и подкрасят, здесь будет отлично.
 — Я сейчас поеду и распоряжусь, чтобы подлатали. Прежде всего нужно починить крышу. А то, похоже, что сегодня опять будет дождь. Так что это нельзя откладывать.
 Когда он уехал и мы остались одни, Фиона сказала:
 — Эта идея — получить комнату в Мейноре — мне вовсе не кажется привлекательной.
 — Да? Но разве тебе там не будет удобнее?
 — Конечно, нет. Это не понравилось бы ее светлости. Честно говоря, она меня недолюбливает.
 — Разумеется. Любая приятельница Родерика, если только не она сама ее выбрала, ей не нравится.
 — Да, понимаю.
 — Ты и я относимся как раз к этой категории. Она опасается, что мы имеем виды на Родерика, а ей хочется приберечь его для какой-нибудь высокородной претендентки. Это даже забавно. Она готова сделать все, что угодно, лишь бы мы с Родериком общались поменьше. Только представь себе, что будет, если я появлюсь у них в доме! И здесь-то она меня едва терпит. Наверняка она жалеет, что эти древнеримские развалины были найдены.
 У меня немного улучшилось настроение — я с облегчением обнаружила, что кто-то еще находится в таком же положении, как и я. Хотя, я полагаю, недоброжелательность леди Констанс ко мне объяснялась прежде всего отношениями Чарли с моей мамой. Но, конечно же, она заметила мою крепнущую дружбу с Родериком.
 — Так вот, почему ты не хочешь занять комнату в доме.
 — Знаешь, если бы я была уверена, что так будет лучше для работы, я бы не посмотрела на неодобрение леди Констанс. Но дело в том, что я так не считаю. Я действительно думаю, что для работы здесь лучше.
 Ее работа, подумала я, значит для нее много больше, чем близость к Родерику, и эта мысль принесла мне некоторое успокоение и облегчение.
 Таинственная причина пожара во флигеле была основной темой обсуждения во всей округе в течение еще нескольких дней. Выдвигались различные версии, и наиболее популярным было предположение, что в дом забрался какой-нибудь бродяга и поджег его. Некоторые задавали вопрос, зачем ему было разрушать то, что служило ему убежищем. В ответ говорили, что он зажег трубку, от нее все и пошло — огонь разгорался все больше и больше, его уже невозможно было погасить, тогда бродяга испугался и убежал. Все эти разговоры мне пересказывала Герти. Она считала — и таково было общее мнение — что мисс Вэнс получит комнату для работы в Мейноре. Якобы слышали, как мистер Родерик говорил, что именно так и следует поступить, по крайней мере, на время ремонта.
 — Бедная мисс Фиона, — говорила Герти. — Такая симпатичная леди. Настоящая леди, никогда голоса не повысит. Говорят, ей не сладко живется с этой старухой.
 — Она никогда не жалуется.
 — О, нет. Конечно, она не будет. Тем более на свою бабушку. Все таки странная она, эта миссис Карлинг.
 — Я полагаю, она пользуется определенной репутацией.
 — О, да. Она помогает девушкам, у которых случаются неприятности. Все эти травы, что она выращивает у себя в саду, просто творят чудеса. И еще говорят, она предсказывает будущее. Пойдешь к ней и она скажет, что должно случиться. Скажет, что надо делать и что случится, если не сделаешь.
 — И вы в это верите. А у вас есть какие-нибудь доказательства?
 — Ну, некоторые говорят, что есть. Но все равно, она чудная. Бредит, например, по ночам. От нее всего можно ожидать.
 — Откуда ты знаешь?
 Немного помолчав, Герти сказала:
 — Ладно, я расскажу вам, мисс. Это все Китти.
 — Ее служанка?
 — Да, мисс. Я жалею ее. Она наполовину помешанная. Я с ней вроде как подружилась. Тут на днях она шла из магазина, несла огромную сумку, а ручка возьми да оторвись — все и вывалилось на дорогу. Она стоит, чуть не плачет. Я ей и говорю: «Эй, послушай, это еще не конец света». Собрала все, сложила обратно в сумку. Потом кое-как привязала ручку, чтобы можно было нести. Вы не поверите, мисс, она так обрадовалась, будто я спасла ее от смерти. Смотрела на меня, словно я Господь Бог — ну, как такое не понравится. Китти — она как беспризорная, никому не нужна. В семье ее не любили, обращались — хуже некуда. И все из-за того, что у нее не все дома. Потом Китти попала к старой миссис Карлинг — так она ею помыкает, ну как рабыней! А я, так прямо полюбила бедняжку. Наверное, это потому, что она считает меня такой хорошей.
 Я засмеялась.
 — По-моему, ты часто рассуждаешь очень умно, Герти.
 — Ну, спасибо, мисс. Я Китти пообещала… Говорю, если у тебя какая беда, иди ко мне, и я тебе всегда помогу. Вы бы видели ее. У нее было такое лицо, что я подумала, я тоже что-то значу.
 — О, да, Герти, конечно.
 — А что, мисс, все-таки у меня на плечах голова, а не кочан капусты. Мы с Китти часто видимся, она то и дело забегает ко мне, рассказывает. Она считает мисс Фиону прямо таки святой при том, что ей приходится выносить. А что до старой леди, иногда она ведет себя очень чудно. А мисс Фиона старается, чтобы это не бросалось в глаза. Думается мне, миссис Карлинг, бывает, и сама что-то делает, чтобы ее предсказания сбывались.
 — Что ты имеешь в виду?
 — По-моему, она как бы дает небольшой толчок, чтобы все шло так, как она хочет.
 — Я полагаю, если уж заниматься пророчествами, надо следить за тем, чтобы у них была возможность сбыться.
 — Да, можно и так сказать. Какая жалость, что мисс Фиона не переедет сюда работать. Это было бы получше, чем сидеть в старой развалюхе. Миссис Карлинг прямо таки вышла из себя, когда мисс Фиона не согласилась перебраться в комнату в Мейноре. Она без конца твердит ей об этом, пока мисс Фиона не начинает терять терпение. А она — все свое: «После того, что я столько для тебя сделала» и все такое прочее. Это очень расстраивает мисс Фиону. А миссис Карлинг говорит: «Если ты не используешь данный тебе шанс, значит ты сама ищешь себе беды». Ничего хорошего из этого не выйдет. Конечно, от Китти толку трудно добиться. Пришлось собирать из кусочков. Но, в любом случае, думаю, мисс Фионе не легко приходится.

 Опасное падение

 В течение следующих нескольких дней шел сильный дождь, и Родерик сказал нам, что вода уже нанесла значительный урон землям. Столетиями они постепенно отвоевывались у моря и это означало, что грунт здесь мягкий и податливый, легко впитывает в себя воду, а местами случаются проседания.
 — У нас уже раньше бывали подобные неприятности, — сказал Родерик. — И обычно после такой погоды. Теперь нужно быть начеку.
 — Но что можно сделать? — спросила я.
 — Самое главное — следить, чтобы в таких местах не ходили люди, пока мы их не огородили или не сделали еще что-нибудь. Все эти раскопки, которые проводились с тех пор, как были обнаружены остатки поселения, конечно, состояние земель не улучшили. Когда отец вернется, нам нужно будет обсудить это. А пока мы решили в опасных местах установить предупреждающие таблички.
 Мы беседовали об этом вечером, за обедом.
 — Полагаю, твой отец должен вскоре вернуться, — сказала леди Констанс.
 — Да, теперь, наверное, уже скоро. Флигель пострадал сильнее, чем мне это показалось на первый взгляд. Я все таки думаю, что мисс Вэнс следует переехать сюда на некоторое время. Здесь ей будет гораздо удобнее, чем там, вместе с рабочими.
 — Она сама так решила, — язвительно заметила леди Констанс. — Ведь ты предлагал ей комнату, не так ли ?
 — Да, предлагал.
 — И она не согласилась. Полагаю, можно считать вопрос исчерпанным.
 Родерик вопросительно посмотрел на мать.
 — Я думаю, она не хочет переезжать из-за тебя.
 — Из-за меня? Какое я имею к этому отношение?
 — Ты хозяйка этого дома. И если ты постоянно даешь ей понять, что против ее присутствия здесь, она не может сюда приехать, не так ли?
 Леди Констанс виновато взглянула на меня, и я почувствовала жалость к ней.
 Я сказала:
 — Очевидно, мисс Вэнс предпочитает работать поближе к месту раскопок.
 — Это она так говорит, — ответил Родерик. — Но я уверен, мама, если бы ты пригласила ее, она бы переехала, хотя бы временно, пока не закончится ремонт.
 — Ты ждешь от меня именно этого?
 — Я не жду этого, но мне было бы приятно, если бы ты так поступила.
 — Не вижу для этого причин. Мои желания не имеют никакого отношения к этому делу.
 — Нет, имеют. Ты только подумай, ведь мисс Вэнс будет очень неудобно там работать, когда флигель начнут приводить в порядок. Если бы ты пригласила ее временно переехать сюда, я уверен, она бы согласилась.
 — Но она уже отказалась.
 — Потому что считала, что ты этого не хочешь. К тому же, она и сама не представляла, сколько будет хлопот. Это, конечно, мешает ее работе.
 — Что ж, хорошо. Я поговорю с ней.
 — Поговоришь, да? — воскликнул Родерик, не скрывая своей радости.
 — Раз ты считаешь, что я должна это сделать, и винишь меня в том, что эта девушка оказалась в таком затруднительном положении, я поговорю с ней. Схожу к ней завтра днем.
 Я была изумлена, Родерик тоже. Вернее, он был в восторге. Я с интересом наблюдала, как леди Констанс наслаждается его одобрением. Она, без сомнения, искренне любит своего сына. Сын и муж — это два любимых ею существа. Я вспомнила об альбоме, о том, как она собирала вырезки о маме, зная о любви к ней Чарли, и попыталась представить всю глубину ее страдания. Ее неприязнь ко мне вполне понятна, и Чарли поступил по отношению к ней жестоко, пригласив меня сюда. Тем более мне следует как можно скорее уехать. Я также поняла прохладное отношение леди Констанс к Фионе. В общем, я многое поняла, что касается леди Констанс. И мое отношение к ней стало постепенно меняться. Я уже испытывала сочувствие к ней, могла простить ее недоброжелательность, потому что знала причину этого. Она, с ее гордостью и самолюбием, была вынуждена терпеть горькое унижение; она, решившая быть сильной, управлять домом и строить честолюбивые планы на будущее для мужа и сына, была очень ранима.
 На следующий день Родерик уехал рано. Все утро не переставая шел дождь, небо прояснилось только во второй половине дня, после ленча, который был подан каждому в его комнату. И я была этому рада. Мне не хотелось оставаться один на один с леди Констанс.
 Мне было интересно узнать, что она скажет Фионе и каков будет ответ. Фиона умела быть решительной. Результат этой встречи интересовал меня еще и потому, что положение Фионы не слишком отличалось от моего.
 Обычно я навещала Фиону во второй половине дня. Мне очень хотелось услышать, чем закончился визит леди Констанс, и я решила немного повременить и наведаться к Фионе после ее возвращения.
 Я видела, как леди Констанс отправилась к Фионе после ленча. Небольшое расстояние до места раскопок она решила пройти пешком. Она выглядела необычно оживленной, как будто готовилась к бою. В руках у нее был черный зонтик. В тот момент дождя не было, но он мог вновь начаться в любой момент.
 Я подумала, что беседа будет недолгой.
 Мне не терпелось услышать об этом от Фионы. Уже час я просидела у окна, поджидая возвращения леди Констанс. Меня удивило, что она так задерживается. Дорога могла занять у нее не более четверти часа туда и столько же обратно. Прошел уже час. О чем они могли разговаривать все это время?
 Может быть, я пропустила ее возвращение? Нет, едва ли. Уж не решила ли она зайти куда-то еще? Маловероятно, но возможно.
 Прошло еще полчаса, и я решила, что пора навестить Фиону. Леди Констанс, наверное, уже ушла, а если по каким-то причинам она еще там, мне придется извиниться и уйти.
 Я надела плащ, удобные туфли, взяла с собой зонтик.
 День был серый, и пейзаж выглядел безрадостно. Все кругом настолько пропиталось водой, что, хотя дождь уже кончился, в воздухе висели мельчайшие капельки. Ветра почти не было, и темные тучи низко повисли над землей.
 Когда я подошла ближе к месту раскопок, дождь начался снова. Раскрыв зонтик, я свернула на тропинку, ведущую к флигелю. Она выглядела совсем по-другому. Повсюду валялись комья земли. Должно быть, размыло дождями, подумала я.
 Я взглянула на бани и мозаичную мостовую. Они выглядели как обычно. Потом — увы, слишком поздно — я заметила разверзшийся передо мной провал. Я попыталась сразу же остановиться, но при этом земля у меня под ногами поехала вниз. Меня швырнуло вперед, зонтик отлетел в сторону, и я стала падать… в темную бездну.
 Я была настолько испугана и ошеломлена, что в течении нескольких секунд не могла сообразить, что же происходит. Как видно, это было одним из тех мест, о которых предупреждал Родерик. Земля проваливалась у щеня под ногами, сыпалась в глаза. На какое-то время я их зажмурила. Я пыталась за что-нибудь зацепиться, но сырая земля скользила у меня под руками.
 Мое падение не было стремительным. Этому мешали комья земли, проседавшей под моей тяжестью. А потом я вдруг осознала, что падение прекратилось. Я открыла глаза. Нельзя сказать, что было хорошо видно, но через дыру, в которую я провалилась, пробивалось немного света.
 Оказалось, что я стою на чем-то твердом. Это немного успокоило меня — по крайней мере, я больше не падаю. Я наклонилась и, протянув руку вниз, дотронулась до того, на чем стояла. Поверхность была гладкой и на ощупь напоминала камень. Комья земли все еще продолжали сыпаться сверху на меня и на каменную плиту. Я увидела, что проход на поверхность сохранился. Так что свет еще кое-как пробивался в глубь провала.
 Я почувствовала огромное облегчение. По крайней мере, меня не завалило совсем. Кто-нибудь должен найти меня. Но кто? Когда-нибудь они обнаружат, что земля просела, но как долго я еще смогу здесь продержаться? Я понимала, что пытаться выбраться бесполезно — сырая земля тут же обваливалась под пальцами. В следующее мгновение я сильно испугалась — мне послышался человеческий голос.
 — Помогите, помогите! — доносилось откуда-то.
 — Эй! — крикнула я в ответ. — Эй, кто там?
 — Я здесь, здесь!
 Я узнала голос леди Констанс.
 В голове мелькнула догадка — то же самое случилось и с ней. Она тоже, как и я, шла к Фионе. И, как видно, выбрала ту же тропинку.
 — Леди Констанс, — выдохнула я.
 — Ноэль! Где вы там?
 — Я провалилась.
 — Так же, как и я. Вы можете двигаться?
 — Я боюсь двигаться. А то может опять…
 Объяснять, что может опять случиться, не было нужды. Она находилась в таком же положении, как и я. Пока что мы живы, но откуда нам знать, не вызовет ли малейшее движение новый оползень, который похоронит нас заживо.
 Мои глаза немного привыкли к темноте. Оказалось, я стою на чем-то, напоминающем каменный пол. Кругом кучи земли. Я смогла разглядеть темное, чуть двигающееся пятно. Это была леди Констанс.
 — Вы можете тихонько продвигаться в эту сторону? — спросила я. — Похоже, мы оказались в каком-то подобии пещеры. Здесь, где я стою, немного светлее. Дыра как раз у меня над головой. Я боюсь двигаться, потому что земля вокруг очень рыхлая. Но есть что-то вроде потолка.
 Она начала медленно продвигаться но мне. Послышался звук падающих комьев. Я затаила дыхание. Меня охватил смертельный страх, что земля обвалится и похоронит нас обеих.
 — Подождите, подождите, — проговорила я.
 Она остановилась. Все было тихо.
 Я сказала:
 — Попробуйте снова.
 Теперь она была уже близко. Я могла смутно различить ее фигуру.
 Она протянула руку и дотронулась до моего плеча. Я схватила ее руку. Я чувствовала, что она испытала не меньшее облегчение, чем я.
 — Что, что мы можем сделать? — прошептала она.
 — Возможно, кто-нибудь придет и спасет нас, — сказала я.
 Она молчала.
 — С вами все в порядке? — спросила я.
 — Ноге больно. Я рада, что вы здесь. Мне не следовало бы этому радоваться. Но теперь мы хотя бы вдвоем.
 — Я понимаю, — сказала я. — Я тоже рада, что вы здесь.
 Какое-то время мы молчали, потом она сказала:
 — Может быть, пришел наш конец.
 — Не знаю.
 — Что может этому помешать?
 — Они хватятся нас, когда вернется Родерик. Они пойдут нас искать. Мы должны сидеть очень тихо, не двигаясь, чтобы ничего не потревожить. И они придут и спасут.
 — Вы стараетесь успокоить меня.
 — И себя тоже.
 Она засмеялась, и я засмеялась вместе с ней. Это был невеселый смех. Смех наперекор судьбе.
 — Странно, — сказала она, — что вы и я оказались здесь вместе.
 — Очень странно.
 — Хорошо, когда можно с кем-то поговорить, правда? Мне сейчас гораздо легче. Я уже думала, что так и умру здесь в одиночестве. Это было очень страшно.
 — Когда человек не один, это всегда лучше. Даже в такой ситуации.
 — Да, это помогает. Вы на самом деле надеетесь выбраться отсюда?
 — Не знаю. Но, думаю, шансы у нас есть. Кто-нибудь пойдет и увидит.
 — Они могут тоже свалиться сюда.
 — Нет, они вовремя заметят и помогут нам.
 — Может, нам позвать на помощь?
 — Да разве они нас услышат?
 — Если мы их услышим, они тоже могут нас услышать. Там отверстие, через него проходит свет.
 — Пока оно есть, есть и надежда.
 — Вы очень чуткая девушка, — сказала она. — Боюсь, я была не слишком добра к вам.
 — О, не стоит об этом говорить. Я все понимаю.
 — Вы имеете в виду Чарли и вашу маму?
 — Да.
 Мы обе какое-то время молчали. Она все еще не отпускала мою руку. Мне кажется, она боялась, что случится что-то такое, что разъединит нас. Мне тоже было спокойнее чувствовать, что она рядом.
 — Давайте будем разговаривать, — сказала она. — Мне легче, когда мы разговариваем. Я знаю, что на самом деле произошло с бюстом.
 — С бюстом?
 — Тогда, на лестнице. Я знаю, что это Герти разбила его. А вы взяли вину на себя.
 — Как вы узнали?
 — Я наблюдала за вами с верхней площадки. И все видела. Почему вы это сделали?
 — Герти ужасно боялась, что вы ее прогоните. Она посылает деньги домой, семье. Она боялась, что вы уволите ее без рекомендации. И я сделала самое простое, что пришло мне в голову.
 — Понимаю. Вы хорошо поступили.
 — Мне это было не трудно. Я все равно вскоре собиралась уехать. И мне показалось, что будет лучше, если вы будете считать это моей виной.
 — А как вы все это узнали про Герти?
 — Из разговоров с ней. Она мне часто рассказывала про свою семью.
 — Вы так разговаривали со служанкой?
 — Вероятно, это шокирует вас. Но я воспитывалась совсем по-другому. Разнице в социальном положении у нас не придавалось такого значения. Гораздо более важными считались человеческие отношения. В нашем доме люди были просто людьми, а не слугами и хозяевами.
 — И это шло от Дезире, не так ли?
 — Да, она была такой — со всеми приветливой, как с друзьями.
 — И вы похожи на нее.
 — Нет. Боюсь, Дезире была единственной.
 Опять воцарилось молчание. Я подумала, что мы напрасно затронули эту тему в такой момент. Но леди Констанс все еще держала меня за руку. Молчание начинало тяготить меня. Сразу приходили в голову страшные мысли о нашем отчаянном положении.
 — Я и не предполагала, что вы знаете о бюсте, — сказала я.
 — Я наблюдала.
 — За мной?
 — За вами.
 — Я это замечала.
 — В самом деле? Но вы не подавали вида. Вы не представляете, как я рада, что вы провалились там же, где и я. Я, наверное, большая эгоистка.
 — Нет, нет. Я вас понимаю. И я рада, что мы здесь вместе.
 Она засмеялась и пододвинулась поближе.
 — Странно, не правда ли. Мы не должны прерывать разговор, да? Когда мы вот так разговариваем, страх как будто уходит, но он все равно есть. Я думаю, может быть, нам суждено умереть здесь.
 — А я думаю, что скорее всего нас спасут.
 — Вы так говорите, только чтобы меня успокоить.
 — Как я уже сказала, и для того, чтобы успокоить себя.
 — Вы боитесь смерти?
 — Я никогда раньше не думала об этом. Наверное, человек рождается с уверенностью, что будет жить вечно. Он не может себе представить мир без него самого.
 — Вот это и называется эгоизмом, не так ли?
 — Думаю, да.
 — Таким образом, до сегодняшнего дня вам никогда не приходилось испытывать чувство страха?
 — Да. Но сейчас мне страшно. Я знаю, что в любой момент земля может обвалиться и похоронить нас.
 — И мы будем похоронены вместе. Это утешает вас?
 — Да.
 — Меня это тоже утешает. Как странно, что меня утешаете именно вы, ведь я так враждебно встретила вас, когда вы приехали в Леверсон.
 — Простите меня. Мне не следовало приезжать.
 — Теперь я этому рада.
 Я засмеялась.
 — Потому что, если бы я не приехала, то не могла бы присоединиться к вам здесь.
 — Да, только лишь поэтому, — она засмеялась вместе со мной; потом добавила: — Нет, есть еще и другое. Мы сейчас в такой необычной ситуации и здесь, под землей, мы узнаем друг друга лучше, чем смогли бы это сделать в спокойной обстановке.
 — Это потому, что мы сейчас лицом к лицу со смертью. Это, вероятно, сближает людей.
 — Давайте еще поговорим, — сказала она.
 — Я одновременно стараюсь прислушиваться. Если мы услышим, что там, наверху, кто-то есть, мы должны быть наготове, чтобы закричать, чтобы они узнали, что мы здесь.
 — Да. А мы их услышим?
 — Не знаю. Но думаю, да.
 — Только давайте еще поговорим, потихоньку. Эта тишина невыносима.
 — Вам удобно?
 — У меня болит нога.
 — Наверное, вы ее растянули.
 — Да, но это такая мелочь, когда подумаешь, что может быть, через секунду придется умереть.
 — Не надо об этом думать.
 — Я стараюсь не думать. Вы нашли мой альбом с вырезками. Вы с Герти его разглядывали.
 — Извините. Она позвала меня, и когда я увидела, уже не могла удержаться.
 — Что вы об этом подумали?
 — Подумала, что все это очень печально…
 — Почему?
 — Потому что благодаря этому я поняла, что вы чувствовали все эти годы.
 — Я знала все ее спектакли, все, что о ней писали прессе. Я все понимала. Он был без ума от нее. И не только он один. Наверное, она была прекрасным человеком.
 — Для меня она самый прекрасный человек в мире.
 — И хорошая мать?
 — Самая лучшая.
 — Мне это кажется маловероятным. Такая женщина! Что она может понимать в воспитании детей?
 — Она понимает в любви.
 Опять молчание. Я услышала, что она тихонько плачет.
 — Расскажите мне еще о ней.
 И я рассказала. Рассказала, как приходил к нам Долли с мыслями о новом спектакле, и как они ссорились и называли друг друга обидными словами. Рассказала о всех этих переживаниях, изменениях, вносимых в последнюю минуту, о предпремьерной лихорадке.
 Все было как в каком-то невероятном сне: мы сидели с леди Констанс в темной яме и разговаривали о моей маме. Но мне это помогало, так же, как и ей. И в тот момент каждую из нас переполняла благодарность другому только за то, что он здесь.
 Я подумала, что если мы когда-нибудь выберемся отсюда, мы останемся друзьями. После всего этого мы уже не сможем вернуться к нашим прежним отношениям. Каждый из нас слишком раскрыл перед другим душу.
 Как странно, что в этой кошмарной ситуации, из которой к нашему общему ужасу мы могли не выйти живыми, леди Констанс и я стали добрыми друзьями.
 С трудом разглядев циферблат своих часов я поняла, что прошло уже два часа. Мы прислушивались, не донесется ли каких-нибудь звуков сверху, но все напрасно. Я боялась наступления ночи, потому что это означало бы, что надежды на спасение до утра не будет.
 Когда Родерик вернется домой, он сразу же обнаружит наше отсутствие. Где он будет искать нас? Догадается ли он пойти к этому месту?
 — Сколько мы уже здесь? — спросила леди Констанс.
 — Прошло больше двух часов, как мы здесь с вами встретились.
 — Я сюда попала еще раньше. Мне это время показалось вечностью. Тогда было хуже всего.
 — Наверное, вы просидели до меня больше часа, я видела, как вы выходили из дома. Я знала, куда вы отправились, потому что вы раньше об этом говорили. Наверное, вы провалились вскоре после того, как вышли.
 — Находиться здесь, в этой яме одной — это ужасно.
 — Нам еще повезло, что мы упали на эту каменную плиту. Не знаю, что это такое. Похоже на скальный выступ. Он очень твердый. А над ним свободное пространство. Я думаю, только это нас и спасло. Что бы это могло быть?
 — Конечно, сидеть на мокрой земле было бы еще хуже. Так все таки безопаснее.
 — Вот об этом-то я и говорю. Нам обеим очень повезло, что мы наткнулись на этот камень.
 — Будем надеяться, на нем наше везение не кончится.
 Она испытывала потребность постоянно разговаривать. Молчание для нее было непереносимо. Она принялась рассказывать мне о своем детстве и юности, проведенных среди великолепия их родового замка, в котором, однако, всегда не хватало денег. А Чарли, несомненно, был очень богат. Хотя и не такого знатного происхождения, как она. Но семья была готова смириться с этим. Он был готов помочь, и согласие на брак было дано.
 — Но, понимаете, я любила Чарли, — продолжала она. — Я не встречала более доброго человека, чем он. Чарли так не был похож на других. Я вышла за него замуж, потому что этого хотели мои родители, но я действительно полюбила его. И более всего на свете я хотела, чтобы он любил меня. И так было до определенного момента. А потом появилась Дезире.
 — Я уверена, что она бы очень огорчилась, узнав, что стала причиной ваших страданий. Она никогда не хотела прячинять кому-либо боль. Она легко относилась к жизни. У нее были друзья среди мужчин, радость, веселье, шумные компании — вы понимаете?
 — Мне не так-то просто это понять. Ведь Чарли был моим мужем, а у нее мужа не было.
 — Мой отец умер много лет назад. Я не знала его.
 — Понятно. И поэтому она считала, что чужие мужья — это ее добыча.
 — Нет, она никогда так не думала. И никогда не занималась добычей. Они сами шли к ней. И все были друзьями. Нужно уметь радоваться жизни. В этом была ее философия. Она наслаждалась жизнью и хотела, чтобы все ее окружающие делали то же самое.
 — Не обращая внимания на горе, которое она причиняет.
 — Она об этом не знала. Она бы отослала Чарли обратно к вам и велела бы ему быть хорошим мужем, если бы только знала.
 — Но в жизни было все не так. Наверное, она была очень красива.
 — Да, но в ней было нечто большее, чем внешняя красота. Вам, наверное, неприятно говорить об этом?
 — Нет, я хочу знать. Теперь я представляю ее гораздо лучше. Раньше я о ней думала, как о коварной сирене.
 — Может быть, сирена, но не коварная. Умышленно она бы никогда не причинила вам боль. Иногда я думаю, она убедила себя, что все воспринимают жизнь так, как она. Слушайте!
 Мы замолчали, напрягая слух.
 Ничего не было слышно.
 — Мне показалось, я слышала голоса, — сказала я, и мы опять замолчали, прислушиваясь.
 — Ах, вот опять.
 — Эй! Эй!
 — Давайте кричать вместе, — сказала я.
 — Эй! Эй, мы здесь внизу!
 Леди Констанс кричала вместе со мной. Затаив дыхание, мы ждали ответа, но все было тихо.
 — И все же там кто-то есть, — прошептала я. — Должно быть, нас ищут.
 В порыве радости мы обернулись друг к другу и обнялись. Думаю, мы обе были готовы расплакаться.
 Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, напряженно прислушиваясь. Ни звука. Наше разочарование было беспредельным.
 — Давайте позовем еще раз, — сказала я и закричала: — Мы здесь! Мы здесь, внизу!
 В ответ я услышала голос. Это был Родерик.
 — Вы меня слышите? Слышите меня?
 — Да, да!
 — Не двигайтесь. Ждите. Мы сейчас.
 Наверху просвет закрыла какая-то темная фигура.
 — Ноэль! Мама!
 — Мы здесь, — крикнула я. — Мы здесь, вместе.
 — Слава Богу! Ни в коем случае не двигайтесь. Это опасно.
 Затем все смолкло. Казалось, ожидание тянулось бесконечно долго, хотя прошло, наверное, не больше пяти минут. Потом опять послышался голос Родерика. Вероятно, он пришел не один, так как были слышны и другие голоса.
 Родерик крикнул, наклонившись к провалу:
 — Мы спускаем веревки. Обвязывайтесь ими вокруг талии. Мы вас сейчас вытащим.
 Мы не сводили глаз с отверстия и увидели, как спускают веревки. Я схватила их. Сначала я помогла леди Констанс обвязать одну из них вокруг талии, потом обвязалась сама.
 — Вы готовы? — крикнул Родерик.
 — Сначала вы, — сказала я леди Констанс.
 — А если опять земля начнет обваливаться?
 — Я же привязана веревкой. Все будет нормально.
 — Ноэль! Ноэль! — позвал меня Родерик.
 — Я здесь, — откликнулась я.
 — Мы сейчас начинаем. Будем поднимать вас одновременно. Прижмитесь друг к другу. И проверьте, надежно ли вы привязаны. Готовы? Начали.
 Мы обхватили друг друга руками, и начался подъем. Медленно двигаясь вверх, мы сбивали собой рыхлые пласты земли. Было слышно, как комья и камни барабанят по плите, на которой мы только что сидели. Все ближе и ближе был край провала… и вот, наконец, нас охватили потоки свежего воздуха, и мы оказались на поверхности. Воздух, казалось, пьянил нас. А самое замечательное — рядом был Родерик. Он обнимал нас обеих.
 — Ну и напугали вы нас, — сказал он срывающимся от волнения голосом.
 Потом отвязали веревки. Леди Констанс не могла встать на ноги, и ее отнесли в экипаж, ожидавший неподалеку. Комья земли летели с моей одежды. Меня шатало, и если бы Родерик вовремя не поддержал меня, я бы упала. Он крепко держал меня в своих объятиях.
 — Это такое счастье, такое счастье, что ты спасена, — сказал он. — Ах, Ноэль, когда ты была там…
 — Я знала, что ты придешь. Я это чувствовала все время. И это спасало меня от отчаяния, — сказала я.
 На несколько мгновений он еще крепче обнял меня, и в этот момент я ощутила такое счастье, какого не испытывала ни разу после смерти мамы.
 — Ноэль, я люблю тебя, — сказал он. — И больше никогда не отпущу тебя.
 — Я и сама этого хочу.
 Так мы стояли несколько секунд. Потом он сказал:
 — Мы еще продолжим этот разговор. Но сначала нужно отвезти вас обеих домой, убедиться, все ли с вами в порядке. Милая моя Ноэль, я благодарю Всевышнего, что нашел тебя.
 Я села в экипаж. Леди Констанс лежала на спине с закрытыми глазами. Ее было трудно узнать — лицо и одежда вымазаны грязью, волосы растрепаны. У меня невольно мелькнула мысль, как же, должно быть, выглядела я, когда Родерик объяснялся мне в любви.
 Леди Констанс приоткрыла глаза и улыбнулась мне. Теплота и дружеское участие, которое я чувствовала с ее стороны, когда мы вместе переживали опасность, не исчезли.
 Это был невероятный, ошеломляющий случай. Мне пришлось пережить смертельную опасность, чтобы обнаружить, что я еще могу быть счастлива.
 Мне казалось, что все это не явь, а сон, от которого я вот-вот очнусь.
 Эта ночь прошла как в тумане. Потрясение оказалось более сильным, чем я сначала предполагала. Меня отвели в мою комнату. Первым делом я сбросила с себя грязную одежду и приняла ванну. Я решила это сделать до прихода доктора.
 Невероятно, сколько на мне было земли. Она была повсюду: и в карманах плаща, и в туфлях.
 Я уже была в кровати, когда ко мне зашел доктор и, осмотрев, заявил, что все кости целы, хотя есть множество ушибов, и, поскольку я пережила сильный шок, меня нужно накормить горячей пищей, а потом дать успокоительное, которое он для меня оставит. А на следующее утро я сама решу по своему самочувствию, могу ли я встать с постели.
 Я с радостью все исполнила. Мне было неприятно думать о пережитом потрясении, потому что тогда вспоминались жуткие минуты, когда я, провалившись, считала, что так и останусь под землей, похороненная заживо. Мне хотелось побыть одной и думать о Родерике, вспоминать его руки, обнимающие меня, его счастливое лицо, когда он понял, что я спасена. Мне хотелось вспоминать о том, как он сказал, что любит меня. И еще о том, что леди Констанс и я говорили друг другу в минуты откровения. Всего этого было достаточно для одной ночи.
 Что же касается леди Констанс, она страдала от растяжения в лодыжке и сильного нервного потрясения, поэтому должна была оставаться в постели до следующего визита врача.
 Я крепко спала и проснулась на следующее утро хорошо отдохнувшей. Мне не терпелось скорее увидеть Родерика и леди Констанс.
 Я с наслаждением потянулась в постели, на чистых простынях и мягких подушках. Потом окинула взглядом комнату и выглянула в окно. Сейчас все казалось таким красивым и дорогим для меня. Ведь я думала, что, может быть, уже никогда больше этого не увижу.
 Какая удача, что нас отыскали так быстро, а это произошло действительно довольно быстро. Могло так случиться, что мы до сих пор находились бы там. Я содрогнулась от одной мысли об этом.
 Я раздумывала о том, стоит ли мне вставать, и как все будет, когда мы снова встретимся с Родериком. Ведь наши отношения после его признания будут уже другими. Мне и раньше казалось, что несколько раз он был готов объясниться мне в любви, однако не сделал этого, и тогда это заронило сомнения в мою душу. А вчера был такой волнующий момент, что слова сами срывались с губ.
 Я была счастлива. Меня переполняли радостные надежды на будущее, которое прежде сулило одни только разочарования. Стоило пережить такую опасность, чтобы услышать такие слова.
 Дверь моей комнаты тихонько приоткрылась. Вошла Герти. Вид у нее был взволнованный и выжидающий.
 — Я заглянула узнать, не проснулись ли вы, мисс, — сказала она. — И не надо ли вам чего. Я подумала, лучше я не буду стучать, а то еще разбужу вас, если вы еще спите.
 — Спасибо, Герти. Я уже не сплю.
 Она подошла к постели, глядя на меня широко открытыми глазами, как будто перед ней был совсем другой человек, не похожий на того, кого она знала раньше.
 — Уж как я благодарю Бога, что вы живы, мисс.
 — Спасибо, Герти.
 — И я этому тоже чуть-чуть помогла. Ах, как ужасно что с вами случилось. И подумать только, если бы я не смогла… Вы знаете, мисс, я была просто счастлива, что я… После всего, что вы для меня сделали, я тоже смогла что-то сделать для вас.
 — Что ты хочешь этим сказать, Герти?
 — Да это все она, Китти. Когда она прибежала сюда, ко мне. Вся такая расстроенная. Она все знала, понимаете? Она сейчас здесь и больше туда не вернется. Мистер Родерик сказал, ей надо дать комнату. Надо думать, и работа здесь для нее найдется. А ее светлость тоже возражать не станет, раз уж она спасла ей жизнь.
 — Герти, я ничего не понимаю.
 — Да это она, Китти, прибежала сюда. Она была в таком страхе, не знала, что делать. Вот и пришла ко мне. Я вам рассказывала, что мы подружились, когда я помогла ей с сумкой и она глядела на меня, как будто я важная персона. Поэтому теперь, когда она чего-то пугается, то приходит ко мне. Вот она и рассказала, что старая миссис Карлинг убрала табличку.
 — Какую табличку?
 — С предупреждением не ходить по этой тропинке.
 — А там была табличка?
 — Ну да. Вот ведь какое злодейство. Китти считает, поэтому-то вы и провалились. Миссис Карлинг знала, что вы почти каждый день ходите навещать мисс Вэнс. Как она подстроила, так и вышло.
 — Герти, я не могу в это поверить. Неужели миссис Карлинг убрала табличку в надежде, что я попадусь в ловушку!
 Герти кивнула и с глубокомысленным видом заявила:
 — У нее не все дома. Последнее время с ней просто сладу нет. Это ведь она подожгла флигель. Потому что хотела, чтобы мисс Вэнс переехала работать сюда, в Мейнор.
 — Подожгла флигель!
 Герти опять многозначительно посмотрела на меня.
 — Она хотела, чтобы мистер Родерик достался Фионе. Она все время ходит и бормочет это себе под нос. Китти сама слышала. Поэтому она и старалась, чтобы ее взяли в дом, а вы чтобы из дома убрались. Вот, думаю, в чем все дело.
 — Нет, этого не может быть.
 — Тогда зачем она убрала табличку? А в ночь, когда случился пожар, Китти видела, как она выходила ночью из дома и брала с собой керосин. А потом еще своими глазами видела, как она убирала табличку. Китти вышла из дома и ждала там. И видела, как вы шли по тропинке. Леди Констанс она не видела, а вас видела. Она сперва не знала, что ей делать. Потом пришла ко мне. Меня — как обухом по голове. Бросилась об этом рассказывать. Сразу же разыскали мистера Родерика, он собрал людей, с веревками и всякими приспособлениями. Вот так они вас и вытащили. Но Китти боялась возвращаться после того, что сделала. Поэтому она сейчас здесь. Я оставила ее в своей комнате. Я ей все твержу, что она правильно сделала, что рассказала про свою хозяйку. Я говорю, она может теперь не бояться, ей не придется возвращаться к миссис Карлинг. Я буду о ней заботиться.
 — О, Герти.
 Она бросилась ко мне и обхватила руками за шею. Какое-то время мы стояли, обнявшись.
 — Уж я так рада, что вас спасли, мисс, так рада! Просто голову потеряла от радости. Вы живы и здоровы, и я тоже для этого что-то сделала… Ладно, не принести ли вам чего-нибудь поесть? Может, кофе с тостами?
 — Да, Герти, пожалуй. И еще — горячей воды. Я хочу встать.
 — Сейчас все будет.
 Я опять легла в постель, удивляясь услышанному и размышляя, возможно ли, чтобы это было правдой.
 Я поспешно умылась, оделась и немного поела. Должна признаться, я чувствовала некоторое головокружение, но это было скорее из-за множества событий, случившихся за такой короткий срок, чем из-за физического недомогания.
 В голове у меня беспорядочно мелькали воспоминания жуткие мгновения моего падения, разговоры с леди Констанс, спасение, рассказ Герти и, самое главное — слова Родерика о том, что он меня любит.
 Больше всего мне хотелось увидеться с Родериком.
 Перед тем, как сойти вниз, я подошла к окну и сразу увидела его. Он сидел на плетеном стуле и смотрел вверх на мое окно. Он сразу же увидел меня.
 — Я сейчас спускаюсь, — крикнула я и бегом бросилась из комнаты вниз по лестнице. Он быстро подошел ко мне, взял мои руки в свои.
 — Ноэль, как ты себя чувствуешь сегодня? Я счастлив тебя видеть! Как только Герти сказала, что ты собираешься вставать, я сел сюда и ждал.
 — Мне так хотелось поговорить с тобой!
 — А мне — с тобой. Ты хорошо спала?
 — Приняла успокоительное, которое оставил доктор и заснула как убитая. А когда проснулась, солнце уже светило в окно.
 — А мне снились кошмары, будто мы не можем вас вытащить.
 — Забудь об этом, ведь я здесь, рядом.
 — И ты всегда будешь здесь, Ноэль. Давай сядем, поговорим. Я люблю тебя, Ноэль. Очень. Я давно хотел тебе это сказать. Но я боялся, что еще слишком рано. Твоя мама умерла совсем недавно, и я знал, что ты все еще переживаешь свое горе. Я боялся, что ты не сможешь думать ни о чем другом. И сказал себе, что должен подождать, пока ты немного придешь в себя. Но вчера все получилось само собой. Я не мог сдержаться.
 — Я этому рада.
 — Означает ли это, что ты тоже любишь меня?
 Я кивнула. Он крепко обнял меня.
 — Мы не будем тянуть с помолвкой, — сказал он. — Отец обрадуется. Он увидит в этом возможность удержать тебя здесь.
 — Это счастье пришло так внезапно, — сказала я. — Я уже не думала, что опять буду счастлива. Жизнь казалась такой мрачной. В Лондоне было невыносимо. Там все напоминало о ней. И там я была далеко от тебя. Потом ты приехал, и мне стало легче. Я не могла решить, что же мне делать, а сейчас, может быть, я опять буду счастлива.
 — Мы будем счастливы, обязательно.
 — А что твоя мама? Ты узнавал, как она сегодня себя чувствует?
 — Все еще спит. Она перенесла сильное потрясение. Ей необходим длительный отдых.
 — У нее на тебя другие планы.
 Он засмеялся.
 — Ты говоришь о женитьбе? Ей придется смириться, когда она поймет, что это неизбежно. Не думай о препятствиях. Их не должно быть. А если и будут, мы их преодолеем.
 — Я все время о них думаю.
 Он нежно поцеловал мои волосы. Я подумала, откуда ко мне пришло это внезапное счастье? Еще вчера все было совсем иначе. А сегодня я как будто в другом мире, и все из-за того, что вчера я чуть не простилась с жизнью. Птицы пели веселее, в траве блестели капли утренней росы, цветы стали ярче и ароматнее после недавнего ливня. Весь мир стал прекраснее, потому что я была счастлива.
 Несколько минут мы молчали. Я думаю, он, так же как и я, наслаждался красотой вокруг и мечтал о будущем, нашем с ним будущем.
 Наконец я проговорила:
 — Герти рассказала мне одну странную историю.
 — А-а, — сказал он, — про служанку Китти и миссис Карлинг.
 — Так, значит, это правда?
 — То, что она убрала табличку? Видимо, да. Том Меррит установил ее и еще пять других в местах, которые, по его мнению, могут представлять опасность. Предупреждение, чтобы люди там не ходили, пока кто-нибудь не возьмется за эту работу — проверить, действительно ли там опасно.
 — Герти сказала, что Китти видела, как миссис Карлинг убрала эту табличку. И она не знала потом, как ей поступить.
 — Да, верно, табличку, несомненно, убрали. И Китти видела, кто это сделал. Люди здесь любят следить за тем, что делается вокруг. И миссис Карлинг, и Китти знали, что ты часто ходила к Фионе во второй половине дня. Поэтому Китти поджидала тебя и видела, как ты упала. Она не знала, что ей делать, но в конце концов рассказала Герти. И слава Богу, что она это сделала. Конечно, мы бы все равно тебя нашли, но она помогла нам сделать это раньше.
 — Ты думаешь, миссис Карлинг в самом деле убрала табличку?
 — Она сумасшедшая, ты же знаешь. Мы давно это подозревали. Фиону очень беспокоили странности в ее поведении, дело принимало все более серьезный оборот. Хотя она всегда была склонна к фантазиям и эксцентричным поступкам, но тут было уже другое. Фиона с ней натерпелась. Сейчас миссис Карлинг поместили в лечебницу для душевнобольных. Ее опять застали за тем, что она пыталась поджечь флигель. Слава Богу, что у ее служанки хватило ума обратиться к Герти. Благодаря этому мы вытащили тебя без промедления, а ведь могло быть и по-другому. Не могу избавиться от мысли о том, что могло бы случиться. Ведь ты легко могла бы…
 Я сказала:
 — Нам повезло, мы упали на что-то твердое, вроде платформы.
 — Платформы?
 — Она была как будто каменной. Иначе мы бы провалялись еще глубже. Земля такая влажная и рыхлая. Я рада, чтo была рядом с твоей мамой. Мне хотелось бы повидать ее как только это станет возможно. Как ты думаешь, я смогу это сделать?
 — Ну, конечно. Мы пойдем к ней вместе и скажем…
 — О, нет. Она не должна испытать еще одно потрясение так скоро после первого. Родерик, давай немного подождем с этим… Думаю, я сама смогу объяснить ей.
 — Ты не считаешь, что будет лучше, если она услышит это от меня?
 — Раньше я бы так считала, но вчера, ты понимаешь, мы были там вместе все это время, не зная, сможем ли оттуда выбраться. Такое не проходит бесследно. Я думаю, и для твоей мамы — тоже.
 — Ну , если ты полагаешь, что лучше так…
 — Возможно, я и ошибаюсь. Одно дело — там, в темной, мокрой яме, которая может обрушиться и завалить тебя в любой момент, и совсем другое — здесь, в доме.
 — Все будет хорошо. Когда она увидит, как обрадуется отец…
 Я не была в этом уверена. Но в тот момент я не могла допустить, чтобы что-то омрачало мое безоблачное счастье. Мне хотелось наслаждаться каждой минутой. Ничто не должно помешать моему счастью.
 Доктор приехал тем же утром, немного позднее. Он осмотрел меня в моей комнате и пришел к заключению, что я вполне оправилась после перенесенного потрясения. Синяки со временем пройдут, а все кости, определенно, целы, и уже одно это нужно считать подарком судьбы. Нам повезло, что нас вытащили относительно быстро. Он надеется, что я не буду переутомляться и всегда буду помнить, что пережила очень тяжелое испытание. А в остальном я могу вести себя как обычно.
 С леди Констанс доктор пробыл несколько дольше. Ей тоже, по его словам, в значительной мере повезло. Она должна больше отдыхать, а из-за растяжения лодыжки какое-то время оставаться в своей комнате. Но он надеется, что скоро она будет чувствовать себя ничуть не хуже, чем до этого несчастного случая.
 Когда я спросила, можно ли мне повидаться с ней, он сказал:
 — Разумеется. Недолгая беседа пойдет ей на пользу. Не нужно внушать ей мысль, что она инвалид. Однако помните, что подобный шок может иметь последствия, которые не сразу заявят о себе.
 Итак, я отправилась проведать леди Констанс.
 Она сидела в кровати и выглядела совсем не так, как в прошлый раз. Ее волосы были тщательно зачесаны наверх и собраны в узел на затылке. На ней был бледно-голубой пеньюар. Войдя в комнату, я почувствовала, что время, когда мы были товарищами по несчастью, давно прошло, и она опять превратилась в хорошо знакомую мне грозную хозяйку большого дома, наводящую страх на Герти и, если уж на то пошло, даже на меня.
 Я приблизилась к кровати. Я понимала, что она пытается воздвигнуть между нами барьер, чтобы опять прикрыться защитной маской высокомерного величия.
 — Как поживаете, Ноэль? — холодно спросила она.
 — Спасибо, неплохо. А как вы, леди Констанс?
 — Пока еще чувствуется некоторая слабость и щиколотка побаливает. А в остальном, за исключением усталости, все хорошо.
 Ее глаза на мгновение встретились о моими. Я догадалась, что она сейчас вспоминает о своих откровениях и сожалеет о них. Хочет ли она о них забыть совсем? Нет, это маловероятно. Возможно, она хочет, чтобы я рассматривала их как панические слова человека, глядящего в лицо смерти? Она была гордой женщиной и сейчас, вернувшись к спокойствию повседневной жизни, она, возможно, вспоминает и заново переживает оскорбление и унижение, которые ей пришлось выносить из-за увлечения ее мужа другой женщиной.
 — Тяжелое испытание нам пришлось пережить… — начала она, потом замолчала и, наконец, добавила, — вместе.
 — Это было некоторым утешением — знать, что есть кто-то рядом, — сказала я.
 — Да, безусловно.
 Я увидела, что слезы сбегают по ее щекам, и поняла, что борьба с самой собой почти закончена. Я подошла к ней и взяла ее за руки.
 — Да, это было ужасное испытание, — повторила я, — и, тем не менее, я не могу сказать, что жалею обо всем, что случилось тогда.
 Она молчала.
 Я продолжала:
 — Быть вместе, разговаривать, понимать друг друга…
 — Да, да, вы правы, — наконец взволнованно проговорила она.
 Я поняла, что должна взять инициативу на себя. Гордость удерживает ее от ответного шага.
 — Надеюсь, — сказала я, — что теперь, когда мы с вами обрели эту дружбу, мы сумеем ее сохранить.
 Она сжала мою руку и просто сказала:
 — Я тоже надеюсь.
 Барьер был снесен. Наши отношения снова стали такими, как тогда, в той темной зловещей дыре.
 Она достала из-под подушки платок и вытерла глаза.
 — Я веду себя глупо, — проговорила она.
 — Ах, нет, нет.
 — Да, моя дорогая Ноэль. Мы никогда не забудем, через что нам пришлось вместе пройти. Но, как ты говоришь, нет худа без добра — это сделало нас друзьями.
 — Я боялась, что это было только тогда. Боялась, что это исчезнет.
 — Нет, наша дружба слишком крепка, чтобы исчезнуть. Хотя она еще очень короткая. Впрочем, это не было совершенно неожиданным. Я всегда восхищалась тобой, так же как и ею.
 — Теперь мы начнем все сначала, — сказала я. — Все остальное — в прошлом. Важно только настоящее. Сейчас я чувствую себя счастливой и полной надежд.
 Она не стала расспрашивать, почему. Думаю, боялась слишком открыто показать свои чувства.
 — Ты слышала о том, что эта сумасшедшая убрала предупреждающие знаки? — спросила она.
 — Да.
 — Ее увезли в клинику. Ведь это она подожгла флигель. Как опасна была эта женщина!
 — Да, — согласилась я. — Какая удача, что ее служанка, Китти, видела, что она сделала.
 — Эта бедная девочка, она несколько слабоумная.
 — Но у нее хватило ума сообщить Герти о том, что она видела.
 — Ей, конечно, нельзя туда возвращаться. Мы оставим ее здесь. Интересно, что теперь будет делать Фиона Вэнс.
 — Я думаю, теперь, когда она знает, что ее бабушка находится под присмотром врачей, ей будет много легче. Можно себе представить, как она мучилась с ней все последнее время. Но она никогда не жаловалась.
 — Полагаю, этот вопрос будет улажен.
 Мы помолчали, потом леди Констанс сказала:
 — Я думаю, мой муж скоро будет дома.
 Я приняла мгновенное решение.
 — Леди Констанс, — я хотела бы вам что-то сказать. Не знаю, как вы это воспримете. Если я не скажу вам об этом сейчас, вскоре это сделает Родерик. Но если это огорчит вас…
 — Думаю, я знаю, о чем идет речь, — сказала она. — Родерик хочет жениться на тебе. Об этом ты хотела сказать мне, не так ли?
 Я кивнула.
 — И, — продолжала она, — ты хочешь выйти за него замуж. Я видела, что к этому идет.
 — А вы, леди Констанс, что вы скажете?
 Она пожала плечами, а я продолжала:
 — Я знаю, вы ожидали, что ваш сын женится на девушке совсем другого положения. Вы хотели для него чего-то самого лучшего в мире.
 Какое-то время она молчала. Потом заговорила будто сама с собой.
 — Меня не назовешь счастливой женщиной. Годами я старалась сохранить семейный очаг. И все эти годы мой муж был с ней. Она обладала всем тем, чего была лишена я. Женщина, с которой мужчина находит понимание, счастье… Такие не пытаются переделывать их. Теперь я вижу, это как раз то, что я постоянно пыталась делать — заставить людей стать такими, какими они не были от природы, такими, как я этого хочу. Я добивалась в жизни совсем не того, что нужно было. Когда мы сидели в этой темной яме, мне открылось то, чего я никогда не знала раньше. Как будто луч света вдруг осветил мое прошлое. И тогда я спросила себя, какова моя вина в том, что случилось. Может быть, если бы сама я была другой — любящей, сердечной, не придавала бы такого значения материальным благам — может быть, тогда все сложилось бы по-иному. Я видела, как ты добра к Герти, как любишь свою маму. И я начала понимать, что была неправа в своих суждениях, слишком большое внимание уделяла вещам, не таким уж важным в жизни. Я поняла, что было глупо неприязненно относиться к тебе только из-за того, что ты дочь своей матери и что у тебя нет такой знатной родословной, как у меня. Ноэль, я всегда буду благодарна тебе. Я буду счастлива сохранить эту дружбу с тобой на всю жизнь. И надеюсь, что ты никогда не покинешь этот дом.
 Тут, уже не в силах сдержаться, я обняла ее и прижалась к ней.
 — Я так счастлива! — вырвалось у меня. — Я еще никогда не испытывала такого счастья после того, как потеряла маму.

 Потрясение

 Родерик и я пребывали в состоянии наивысшего восторга. Было необыкновенно приятно сознавать, что леди Констанс одобряет наше решение. Несмотря на сильную слабость, она выглядела помолодевшей и проявляла большой интерес к нашим планам. Я никогда прежде не видела ее такой оживленной. Все эти изменения в ней были так внезапны. Случались, правда, моменты, когда я, замечая в ней следы прежнего ледяного высокомерия по отношению к слугам, опасалась, что она опять станет прежней леди Констанс, но даже и с ними ее обращение стало гораздо мягче.
 Я уверена, это никем не осталось не замеченным.
 Теперь она всегда была приветлива и сердечна со мной. Временами мне было трудно поверить, что это продлится долго, но я уже начинала привыкать к этому. Несомненно, ей самой достаточно было оглянуться на те полные волнений и переживаний часы, проведенные нами вместе, чтобы понять, как она может быть счастлива в понимании других и себя.
 Я сходила навестить Фиону, но теперь уже другой дорогой, потому что тропинку обнесли загородкой, и там проводились работы.
 Фиона приветливо встретила меня.
 — Ноэль, дорогая, какой ужасный случай с тобой приключился! Я так рада, что все кончилось хорошо. Отчасти я виню в этом себя. Я видела, что ее выходки становятся вое более и более странными. Мне не хотелось, чтобы об этом узнали все. Думала, я смогу за ней уследить.
 — Не надо так говорить. Я знаю, что ты сделала все, что могла. Я и не подозревала, что она настолько больна.
 — Она стала жертвой навязчивых идей. Мне следовало быть бдительнее. Мне и в голову не приходило, что это она подожгла флигель, хотя некоторые намеки на это были.
 — Но что могло толкнуть ее на это?
 — Давай выпьем по чашечке кофе. Тогда и поговорим.
 — С удовольствием.
 Она пошла в свою крошечную кухню.
 — Как продвигается ремонт верхних комнат? — крикнула я ей вслед.
 — Скоро снова приобретут прежний вид. Я действительно рада, что ты здесь. Слава Богу, Китти увидела, что она устроила.
 — Герти добрая девушка. Молодец, что она приютила Китти на первое время.
 — Я рада, что Китти теперь живет в Леверсоне. Там ей лучше. Понимаешь, она была убеждена, что бабушка спасла ее. В конце концов, она действительно подобрала ее, когда бедняжка была в отчаянии. И Китти считала, что должна ее безоговорочно слушаться. Поэтому, я думаю, если она будет жить в Мейноре, это пойдет ей на пользу.
 — А Герти за ней присмотрит.
 Фиона вернулась с чашками кофе.
 — Вот теперь можно и поболтать, — сказала она. — Да, бабушка хотела, чтобы я вышла замуж за Родерика. В этом причина всех бед.
 — О! — только и сказала я. Она улыбнулась.
 — Я слышала о ваших отношениях, — продолжала она. — Поздравляю! Я, конечно, видела, что этим должно было кончиться, но, самое удивительное, что леди Констанс, кажется, вполне довольна.
 — Как быстро разлетаются новости.
 — Я уже говорила, что бабушку преследовали навязчивые идеи. Это была одна из них. Она надеялась, что, если с ее помощью флигель станет непригодным для работы, я буду вынуждена перейти в комнату в Мейноре, в результате мы будем чаще видеться с Родериком. Вот и причин поджога. Потом она увидела угрозу в тебе. И кстати, она совершенно правильно оценила ваши с Родериком отношения.
 — Но как она об этом узнала?
 Со снисходительной улыбкой Фиона взглянула на меня.
 — Знаешь, это было совершенно очевидно.
 — Но она редко видела нас вместе.
 — Достаточно было и одного раза. Поэтому она решила убрать тебя с дороги.
 — Она в самом деле предупреждала меня, что здесь мне угрожает опасность.
 — Да, потому что хотела, чтобы ты уехала.
 — Теперь я понимаю.
 — Ну, а раз ты не уехала, она сама стала искать удобного случая.
 — Она испытывала судьбу. Кто-то другой мог попасть в эту западню. Что и случилось с леди Констанс, до меня.
 — Она ведь не рассуждала так, как нормальные люди. И была готова воспользоваться любой возможностью, лишь бы убрать тебя. И, видишь, с ее точки зрения, это сработало.
 — Должно быть, ее болезнь зашла очень далеко.
 — Бедная бабушка. С ней это уже было однажды, когда умерла моя мама. Ей пришлось какое-то время пробыть в больнице, но потом она выздоровела, и я переехала к ней жить. Вероятно, заботы обо мне помогли ей. Конечно, она продолжала верить в свою сверхъестественную силу и все такое. Но в то время это не слишком мешало нашей нормальной жизни. Она окружала меня самой нежной заботой. Но когда я подросла и стала интересоваться археологией, все началось опять. Ей не давали покоя лысли о моем будущем. Она хотела, чтобы я вышла замуж за знатного человека, и Родерик в этом плане ее вполне устраивал. Она обнаружила, что я переписываюсь с одним студентом. Я познакомилась с ним, работая с сэром Гарри Харквортом, он изучает археологию. Мы подружились и поддерживаем отношения. Это… очень серьезная дружба.
 — Я рада.
 Она слегка покраснела.
 — Так что, видишь, мечты бабушки так и остались мечтами.
 — Мне жаль ее. Она знает о том, что произошло?
 — Не думаю. Когда я видела ее в последний раз, она говорила о моей маме так, как будто бы та только что умерла. Из этого я поняла, что она в своем сознании как бы вернулась в те годы.
 — Надеюсь, она поправится.
 — Я думаю, ей придется какое-то время пробыть в больнице.
 — А ты без Китти справляешься?
 — Да, конечно. Сюда приходит миссис Хитер, наводит порядок в доме. Каждый вечер она готовит мне еду, чтобы я могла хотя бы раз в день, как она говорит, «съесть что-нибудь приличное». Так что, как видишь, я отлично справляюсь. Такое облегчение — знать, что за бабушкой там хороший уход.
 — То, что нам пришлось испытать — мне и леди Констанс — было ужасно, — сказала я. — Но в каком-то смысле это, кажется, помогло решить многие проблемы.
 Послышался стук в дверь. Фиона открыла — в дверях стоял один из рабочих.
 — Там внизу что-то есть, мисс, — сказал он. — Знаете, там провал на тропинке. Что-то вроде большого камня.
 — Это, наверное, та плита, на которую мы свалились, — взволнованно проговорила я.
 — Мы немного прошли вглубь, мисс, — продолжал рабочий. — Похоже, это что-то из этих римских штуковин.
 Это стало началом. Раскопки продолжались еще несколько дней. К всеобщему восторгу обнаружилось, что плита, на которую упали я и леди Констанс, видимо, была частью каменного пола древнеримского храма.
 Именно существование этого пола предотвратило наше дальнейшее падение и облегчило работы по спасению, поэтому можно с полным основанием утверждать, что он спас нам жизнь.
 Фиона и Родерик были необычайно возбуждены. В какой-то мере я разделяла их чувства. Это внесло новую струю в нашу жизнь. Нередко я ходила вместе с Родериком к месту раскопок. Несколько ученых археологов приехали для изучения находки и сейчас проводили там свои работы. По их предположению рядом с храмом должна была располагаться усадьба. Это могло привести к другим интересным открытиям. Каждый день приносил что-нибудь новое. Перед местом, где располагался алтарь была найдена часть статуи. Там же обнаружились остатки трезубца и деталь, которая могла быть частью причальной тумбы. Найденные остатки строений были названы храмом Нептуна.
 В разгар этих треволнений вернулся Чарли.
 Он был в восторге от известия о новом открытии, а мне не терпелось сообщить ему новость о наших с Родериком планах.
 Я хорошо помню тот вечер.
 Мы сидели за обедом, и основной темой разговоров был храм Нептуна.
 — Из чего следует вывод, — заключил Родерик, — что раскопки, проводимые здесь, у нас, оказались одними из самых интересных в стране.
 — Очень может быть, — согласился Чарли. — Но каким образом вы узнали, что там внизу, под землей?
 — Ты, конечно, не слышал, — сказала леди Констанс. — Это произошло в результате несчастного случая.
 Чарли обеспокоенно переводил взгляд с одного из присутствующих на другого.
 — Несчастный случай? — повторил он.
 — Теперь это уже позади, — сказала леди Констанс. — Но все получилось именно в результате несчастного случая. Если бы мы тогда не провалились, Нептун со своим храмом мог никогда не увидеть света в наши дни.
 Мы вкратце рассказали Чарли о том, что случилось. Он был потрясен.
 — Как много событий произошло с тех пор, как я уехал, — сказал он. — Слава Богу, что вы обе живы и здоровы.
 — Это храм помог нам, — объяснила я. — Представляете, мы провалились как раз внутрь него, и это, вероятно, спасло нас — мы не были засыпаны обвалившейся землей.
 — Это еще не все, — сказал Родерик. Улыбаясь, он смотрел на меня.
 — Да, а что же еще?
 — Мы с Ноэль решили… мы собираемся пожениться.
 Я внимательно следила за Чарли. Я видела, как на мгновение его лицо окаменело, а потом мне показалось, что его исказила гримаса боли. Это удивило меня. Я полагала, что он будет рад.
 Немедленно мелькнула мысль: «Он встревожился из-за леди Констанс». Я хотела объяснить ему, что об этом можно не волноваться.
 Он улыбнулся, но улыбка получилась довольно вымученной.
 — Да-да, — проговорил он. — Я понимаю…
 Леди Констанс сказала:
 — И мы не собираемся с этим тянуть.
 — Ты, кажется, довольна? — спросил Чарли.
 — Да, — твердо заявила леди Констанс. — Очень довольна.
 — Понимаю, — повторил Чарли.
 Он улыбался. Конечно же, он был рад. В конце концов почему бы ему не радоваться этому?
 Было около десяти часов утра следующего дня. Я собиралась пойти на прогулку с Родериком, прежде всего мы хотели отправиться в храм Нептуна.
 В комнату вошла Герти.
 — Мистер Клеверхем хочет, чтобы вы зашли к нему в кабинет, мисс.
 — Сейчас?
 — Да, мисс, он сказал, сейчас.
 Я немедленно спустилась к нему. Меня удивило, что Родерик тоже был там.
 Чарли сказал:
 — Входи, Ноэль. Прикрой дверь. Мне нужно кое-что сказать вам обоим. Боюсь, это будет для вас тяжелым ударом. Я проклинаю себя. Я должен был это предвидеть. Всю ночь я провел в раздумьях, как мне лучше поступить, и пришел к выводу, что единственно правильным решением будет сказать правду. Вы должны это знать. Ваш брак невозможен. Ноэль, ты — моя дочь. Родерик — твой брат.




 ПАРИЖ



 Мезон Гриз

 Я сидела в вагоне поезда, увозившего меня в Лондон. Я все еще не могла прийти в себя от удара. Когда Чарли сказал нам, мы были слишком потрясены, чтобы сразу осознать, что это для нас означает. Несколькими словами он вдребезги разбил наши мечты. Казалось, мир рушится на нас, и наши жизни будут погребены под его обломками.
 Не знаю, как я пережила следующие дни. Мы еще раз поговорили с Чарли. Уверен ли он в этом? Он сказал, что знал это всегда. Между ним и моей мамой не было секретов.
 — Лучше бы вам никогда не встречаться, — говорил он. — Я должен был сначала подумать, а потом привозить тебя сюда. Это моя вина. Я думал, Родерик собирается жениться на Фионе Вэнс. Казалось, у них так много общих интересов. Твоя мама была бы так огорчена, если бы узнала, что случилось. Больше всего она боялась нанести кому-то вред. И уж тем более — тебе, Ноэль. Она любила тебя больше всего на свете. И всегда желала тебе счастья.
 Выхода из этой ситуации не было. Какой бы путь мы не рассматривали, обязательно он заводил нас в тупик. И тогда я поняла, что мне остается только одно — уехать.
 Куда я могла уехать? Чем заняться?
 Существовал мой бывший дом — теперь дом Робера Бушера. Некоторое время я могла бы пожить там. Но всегда говорил, что я должна, как и раньше, считать его своим домом. Я могла бы оставаться там, пока не сумею вновь обрести смысл жизни, начать жить снова, попытаться что-то построить на руинах.
 Чарли сказал мне:
 — Ты должна мне позволить заботиться о тебе, Ноэль. Учитывая наши родственные связи, это было бы вполне естественно с моей стороны. Ты будешь получать денежное пособие.
 Я не слушала его. Меня не оставляла одна мысль: я всегда так хотела узнать, кто мой отец. Ах, Чарли, ну, почему им должны были оказаться вы?
 Бедный Чарли глубоко переживал случившееся. Он и без того испытывал угрызения совести из-за неверности жене, а теперь еще и это. За грехи родителей были наказаны дети. Мы оба — и я, и Родерик — должны были расплачиваться за его грехи.
 Он был несчастнейшим человеком, таким же, как и мы.
 Я написала миссис Кримп, извещая ее, что собираюсь приехать на время, пока не приму окончательного решения о своих планах. Каких планах, хотела бы я знать?
 Мне невыносимо больно вспоминать это время. Даже сейчас мне хотелось бы вычеркнуть его из памяти. Смерть моей горячо любимой мамы и последовавшая вскоре за ней трагедия совсем сломили меня.
 Единственное, чего мне хотелось, это оказаться снова в моей комнате, закрыть дверь и молиться о том, чтобы Господь дал мне силы и желание собрать разбросанные осколки моей жизни и попытаться вновь из них что-то построить.
 Я шла по знакомым улицам, где столько раз мы проезжали вместе с ней, возвращаясь из театра, обратно в этот дом… дом воспоминаний. На какое-то короткое время мне показалось, что я сумела выскользнуть из цепких рук прошлого, но судьба приготовила мне другое испытание, не менее тяжкое, чем первое.
 Я понимала, что не должна без конца предаваться размышлениям о моих несчастьях. Жалость к себе еще никому не помогала и никого не спасала. Я должна была заставить себя оглянуться вокруг, найти какой-то интерес в жизни, который поможет мне выбраться из меланхолии.
 Миссис Кримп встретила меня радушно.
 — Я так рада вас видеть, мисс Ноэль. И мистер Кримп тоже. Ваша комната готова, и обед будет подан, как только пожелаете.
 — Спасибо, миссис Кримп, — мне что-то не хочется есть.
 — Может быть, принести чего-нибудь перекусить вам в комнату?
 — Да, пожалуй.
 По лестнице спускалась Лайза Феннел. Ома с объятиями бросилась ко мне.
 — Я так разволновалась, когда миссис Кримп сказала, что ты приезжаешь. Как ты живешь? — она с любопытством смотрела на меня.
 — У меня все хорошо, — ответила я. — А ты?
 — Прекрасно! Пойдем в твою комнату. Миссис Кримп говорит, она готова.
 Она окинула меня внимательным взглядом и, когда мы вошли в комнату, воскликнула:
 — Бедная моя Ноэль! Произошло что-то ужасное, да? Это Чарли?
 Я покачала головой.
 — Неполадила с леди Констанс?
 — Нет, нет, — минуту я колебалась. Потом подумала — все равно она узнает. Лучше сказать об этом сейчас. — Родерик и я должны были пожениться.
 Она сделала круглые глаза, и губы мои дрогнули.
 — Но, — продолжала я, — это невозможно, Лайза. Он мой брат. Мой сводный брат. Чарли мой отец.
 Ее нижняя челюсть поползла вниз.
 — Ах, бедная моя, бедная Ноэль. Вот почему ты вернулась.
 Я кивнула.
 — Понимаю. Ах, какое несчастье! Это можно было предполагать.
 — Да, наверное. Но я ведь всегда считала, что они просто добрые друзья. Довольно наивно с моей стороны.
 — Что ты теперь собираешься делать?
 — Не знаю. Об этом я пока не думала. Мне нужно решить, что делать дальше.
 — А Родерик?
 — Мы оба были потрясены. Все шло так хорошо. Леди Констанс не возражала. А потом вернулся Чарли и сказал нам. И все было разбито. Ах, Лайза, не знаю, как я смогу это вынести. Сначала мама, а теперь это.
 Лайза кивнула и на ее глаза навернулись слезы.
 — Это ужасно, — сказала она.
 — И все это случилось именно тогда, когда я думала, что опять буду счастлива.
 — Ты не должна все время думать об этом, Ноэль. Тебе нужно на что-то переключиться.
 — Я знаю. Расскажи мне, как у тебя дела?
 — У меня есть работа и, мне кажется, Долли уже не считает меня дилетанткой. Однажды Лотти Лэнгдон заболела, и у меня была возможность исполнять главную роль. Зрители хорошо меня принимали. Подражать Лотти не так уж трудно, не то, что твоей маме. В самом деле, я думаю, у меня неплохо получилось. Это все на пользу. Надеюсь, Долли даст мне роль в своем новом спектакле. «Лоскутки и тряпки» долго не протянут, и он уже что-то замышляет. Хотя Долли всегда что-то замышляет.
 — Я рада, что у тебя все хорошо.
 — Ты должна еще раз посмотреть наш спектакль. С тех пор, как ты его видела, мы многое улучшили. Но, думаю, ему не долго осталось.
 Я поняла, что поступила правильно, приехав в Лондон. Здесь я как бы ощущала влияние мамы и первая трагедия перекрывала собой более позднюю. Но я уже научилась жить без мамы и даже какое-то время надеялась на счастливую жизнь. Теперь мне предстояло научиться жить без них обоих, без тех, кого я любила больше всего на свете.
 Все старались помочь мне. Приехал Долли. Он услышал от Лайзы о том, что произошло, и был полон сострадания. Он был необыкновенно любезен. Мне нужно только дать ему знать, что я хочу побывать в театре. И даже если это будет не его спектакль, он позаботится о том, чтобы у меня было хорошее место и ко мне внимательно отнеслись. В театральном мире живо чувство товарищества, и дочери Дезире всегда будут рады.
 День проходил за днем. Это было всего лишь существование, иначе не назовешь. Каждое утро я просыпалась в подавленном настроении, как будто темная туча мраком окутывала меня, и с безысходностью в сердце я доживала день.
 Лайза полагала, мне нужно подыскать себе какое-то занятие.
 — В таких случаях работа — лучшее лекарство, — говорила она.
 Я думала, не пойти ли мне в больницу. Там, как я понимала, всегда найдется какая-нибудь работа для добровольных помощников.
 Лайза считала, что это может подействовать на меня угнетающе, а как раз этого я должна была сейчас избегать. Может быть, Долли сумеет мне чем-то помочь?
 — Какой от меня прок в театре? — спросила я.
 Меня навестила Марта. Она узнала от Лайзы о причине моего возвращения.
 Марта была ошеломлена.
 — Это бы разбило ее сердце, если бы она только узнала, какое горе принесла тебе. Я всегда думала, что между ней и Чарли что-то было. И к тебе он тоже всегда относился с такой любовью. А уж она — так просто души не чаяла. Все бы ради тебя сделала. Вот так оборот, а? Ведь она о тебе каждую минуту думала. Всегда только и слышала «Как будет лучше для Ноэль?» Я ей, бывало, говорю, «Зачем делать идола из ребенка. Надо немного и о себе подумать». А теперь вот, из-за всего этого… Да, я думаю ома там, на небесах все глаза выплакала, когда увидела что случилось. Что же ты теперь будешь делать, золотце? На мой взгляд, тебе надо найти какое-то занятие.
 — Да я бы хоть сейчас уехала отсюда. Мне и вправду надо искать какую-то работу, Марта. Что обычно делают люди в моем положении? Как я уже много раз говорила, для меня есть только два пути: идти в гувернантки к какому-нибудь капризному ребенку или в компаньонки к сварливой старухе.
 — Уверена, что ни то, ни другое тебе не подойдет.
 — Не знаю. Может быть в моем случае все будет немного по-другому, потому что я не буду полностью зависеть от моего жалованья, как большинство этих несчастных людей. Я сохраню благодаря этому некоторую независимость.
 — Надеюсь, всерьез ты об этом не думаешь, не так ли?
 — Вся беда в том, что я ни о чем не думаю всерьез. Просто плыву по течению.
 Именно это я и делала и, вероятно, продолжала бы , делать, если бы не приезд Робера Бушера.
 Увидев меня в доме, Робер был одновременно удивлен и обрадован, но когда он понял, как я несчастна, его охватила печаль и сострадание.
 — Ты должна рассказать мне все подробно, — сказал он. — Расскажи мне толком, что случилось.
 И я рассказала ему. Он был глубоко потрясен.
 — Ты и не подозревала об этом?
 — Нет, это никогда не приходило мне в голову.
 — Но ты когда-нибудь интересовалась, кто твой отец?
 — Конечно.
 — И спрашивала об этом у мамы?
 — Она всегда отвечала уклончиво. Сказала мне только, что он был хорошим человеком. Что ж, Чарли действительно хороший человек.
 — Его дружба с ней началась очень давно.
 — Да, я знаю. Наверное, я должна была бы догадаться.
 — Он настаивал на том, чтобы ты жила у него в доме.
 — Теперь-то я понимаю, почему. Боюсь, я была слишком наивна. Думала, что они просто хорошие друзья. Мне следовало это предположить. Я так хорошо знала и любила его, он бы сказал мне, если бы я спросила.
 — Дорогая моя Ноэль, ты пережила два ужасных потрясения. Ты в растерянности. Надо подумать о будущем. Тебе нужно что-то делать. Я думаю, тебе было бы полезно немедленно уехать отсюда.
 — Куда мне ехать?
 — Как и Чарли, я тоже обещал твоей маме, что, если понадобится, позабочусь о тебе. Я бы сказал, что такой момент наступил. Почему бы тебе не поехать со мной во Францию, ко мне домой, хотя бы на то время, пока ты обдумываешь свои планы на будущее. Ты окажешься в новой обстановке. Все будет по-другому. Ты смогла бы начать все снова, начать новую жизнь. Я полагаю, здесь тебе это будет сделать труднее. Слишком много воспоминаний. Она все еще здесь, в этом доме. Ты ощущаешь ее присутствие?
 — Вы оставили ее комнаты точно в том виде, как они были при ней. Да и как можно было что-то менять? Конечно, все здесь напоминает мне о ней, даже вы.
 — Вот поэтому-то и нужно отсюда уехать. Ты сама вскармливаешь свое горе, chere Ноэль. Это неправильно. Ты должна уехать, оставить это позади.
 — Уехать, — повторила я. — Уехать прямо сейчас. Вы никогда не рассказывали мне о своем доме, Робер.
 — Может быть, тебе будет интереснее все увидеть своими глазами.
 — Но… как они ко мне отнесутся?
 — Кто? Там живет моя сестра, моя внучатая племянница, да еще изредка приезжает мой племянник, сын сестры.
 — Я думала, вы женаты.
 — Жена уже восемь лет как умерла. Так что ты скажешь о моем предложении?
 — Я не предполагала уезжать за границу.
 — Лучше сделать именно это, уехать за границу. Там во Франции, все будет по-другому. Ты начнешь жить совершенно иной жизнью. Кто знает, может быть это наилучший выход.
 — Робер, вы очень добры ко мне.
 — Ну, а как же иначе. Я же обещал твоей маме. Если Чарли не будет, я… как это вы говорите… займу его место?
 — Да, Робер, правильно. Я очень благодарна вам за заботу.
 — Моя милая, я же люблю тебя. Твоя мама была очень дорога мне. Я знаю, что она всегда очень беспокоилась о тебе. Она взяла с меня слово. И если так случилось, что она не может о тебе заботиться, значит, я должен это сделать, даже если бы это не доставляло мне большого удовольствия, хотя, как ты отлично знаешь, это совсем не так. Ну, что ты скажешь?
 — Я должна подумать. Я собиралась найти себе какое-нибудь занятие. Может быть, в больнице… я бы могла там помогать больным.
 Он покачал головой.
 — Это тебе надо помогать. Нет, ты немедленно едешь со мной.
 — Вы не посчитаете меня неблагодарной, если я скажу, что должна все обдумать?
 Он махнул рукой.
 — Даю тебе один… ну, два дня. Но ты должна ехать. Так будет лучше для тебя самой. Я обещаю тебе, там будет другая жизнь, новые люди, новая страна. Со временем боль утихнет.
 — Благодарю вас, Робер, благодарю вас. Я обещаю серьезно все обдумать. Возможно, вы правы. Но мне необходимо собраться с мыслями. Пожалуйста, дайте мне время.
 — Хорошо, — сказал он, улыбнувшись.
 Я колебалась. После того, как Робер сделал это предложение, во мне начал пробуждаться некоторый интерес, и пелена меланхолии немного рассеялась. Я понимала, что делаю неправильно, погружаясь с головой в свое горе. Нужно было жить дальше. Я должна перестать думать о том, как могло бы быть, и смириться с тем, что никогда я не буду вместе с Родериком. Нужно было жить дальше, и вот мне на помощь пришел Робер, кинув свой спасательный круг.
 Он был очень внимателен ко мне все это время. Я знала, что ему хочется, чтобы и поехала с ним. Он хотел исполнить свой долг по отношению к дочери Дезире, женщины, которую он преданно любил. Его желание позаботигься обо мне было таким же искренним, как у Чарли.
 Но на этот раз мне нужно быть осмотрительнее. Я должна знать, что собираюсь делать. Правда, у Робера, по крайней мере, не было жены, которая негодовала по поводу его дружбы с мамой. Я должна разобраться в своих намерениях, спросить себя, не будет ли лучше, если я останусь здесь и займусь поисками работы.
 — Робер, — попросила я, — расскажите мне о вашем доме.
 — У меня есть небольшой домик в Париже, — сказал он, — но мой основной дом находится милях в пяти-шести от города.
 — Это загородный дом?
 Он кивнул.
 — Это красивый старинный дом. Чудесным образом ему удалось пережить революцию. Мои предки столетия жили там.
 — Вероятно, это старинный замок?
 — Что ж, Мезон Гриз вполне подходит под это определение.
 — «Мезон Гриз» — серый дом?
 — Он такой и есть. Выстроен из серого камня, который может стоять веками, ему ничего не делается ни от дождя ни от ветра.
 — А ваша семья?
 — Теперь нас осталось немного. Там живет моя сестра Анжель. Она всю свою жизнь провела там. Дочери часто остаются в родительском доме даже после того, как выходят замуж. Когда Анжель вышла замуж за Анри де Каррона, он помогал нам управлять имением. Все шло хорошо. У меня было собственное дело в Париже, а он оставался в имении, присматривал за ним.
 — Он умер?
 — Да, очень молодым. У него случился сердечный приступ. Это очень печально. Жерару исполнилось только семнадцать, когда это случилось.
 — А кто это, Жерар?
 — Это сын моей сестры, мой племянник. Он унаследует Мезон Гриз после моей смерти.
 — У вас нет детей?
 — Увы, нет.
 — Вы ничего не рассказали о своей жене.
 — Вот уже восемь лет, как я потерял ее. До этого в течение нескольких лет она была инвалидом.
 — Так что в Мезон Гриз сейчас живут только ваша сестра и ее сын?
 — Жерар редко бывает там. У него своя студия в Париже — он художник. Анжель руководит домашними делами. И еще там живет Мари-Кристин.
 — Вы упоминали о своей внучатой племяннице — это она?
 — Да, она моя внучатая племянница и дочь Жерара.
 — Значит, Жерар женат.
 — Он вдовец. Это была трагедия. Прошло три года, как она умерла. Мари-Кристин сейчас… да, полагаю, уже двенадцать лет.
 — Таким образом, ваша семья — это ваша сестра Анжель, то есть мадам де Каррон, и ее внучка, Мари-Кристин. Она все время живет там или уезжает к отцу?
 — Она ездит к нему время от времени, но настоящий ее дом — это Мезон Гриз. Естественно, сестра заботится о ней.
 — Да, ваша семья небольшая. Как вы думаете, они не будут против моего приезда?
 — Я уверен, что они будут только рады.
 Я всерьез задумалась о поездке. Мне казалось, что осложнений на этот раз быть не должно.
 В конце концов я приняла решение посетить Мезон Гриз. И с радостью обнаружила, что это решение значительно подняло мое настроение.
 Робер и я благополучно проделали небольшое морское путешествие и, высадившись на французскую землю, поездом добрались до Парижа, где нас поджидала фамильная карета. Это было несколько громоздкое сооружение на колесах, украшенное с обеих сторон гербами рода Бушеров. Меня представили кучеру Жаку и, после того, как наш багаж был погружен, мы тронулись в путь.
 Робер все время что-то оживленно рассказывал, а когда мы ехали по Парижу, обращал мое внимание на некоторые достопримечательности. Я была поражена этим городом, о котором так много слышала. Мельком я успевала взглянуть на широкие бульвары, мосты и парки. Я слушала рассказы Робера, но, думаю, в тот момент меня слишком занимали мысли о том, как меня встретят в Мезон Гриз. По-настоящему же почувствовать и оценить Париж мне еще предстояло.
 — Приготовься к длинному переезду, — сказал Робер, когда мы выехали из города. — Мы сейчас едем на юг. Эта дорога ведет в Ниццу и Канны, но они расположены дальше. Франция — большая страна.
 Я откинулась на спинку сиденья, слушая цокот копыт.
 — Кажется, будто они сами знают дорогу, — заметила я.
 — О, они на самом деле ее знают. Они проделывали этот путь столько раз. Обычно для таких поездок мы берем именно этих двух: Кастор и Поллукс — божественная двойка. К сожалению, должен сказать, они не заслуживают таких имен. Увы, они далеко не божественны. Но зато надежны — до дому довезут, можешь не сомневаться. Вот увидишь, как они навострят ужи и прибавят ходу, когда мы будем в миле от дома.
 Мне показалось, что Робер немного нервничает. Он уж слишком старался поддерживать приятную беседу.
 Было далеко за полдень, когда мы подъехали к дому Сначала мы ехали около полумили по аллее, потом нашим взорам открылся замок. Он вполне соответствовал своему названию, так как действительно был серого цвета, но окружающая его зелень сглаживала мрачноватое впечатление от его вида. С каждой стороны замка возвышались цилиндрические башни, так характерные для французской архитектуры и удачно названные «кубышками». Перед домом располагалась невысокая каменная лестница, ведущая на террасу, это смягчало суровость серого камня и придавало всему строению уютно-домашний вид.
 Карета остановилась, тут же появились два грума Робер вышел и подал мне руку.
 Один из грумов спросил, благополучно ли мы доехали.
 — Да, спасибо, — ответил Робер. — Это мадемуазель Тримастон. Нам надо будет подобрать для нее лошадь, чтобы она могла ездить на прогулки.
 Грум что-то быстро проговорил по-французски.
 — Он сказал, что непременно поможет тебе выбрать. Завтра мы с тобой сходим в конюшню.
 Мне вспомнились уроки верховой езды с Родериком, и горечь утраты захлестнула меня. Мне мучительно захотелось вернуться в Леверсон. Я поняла, что никогда не смогу этого забыть. Как я могла на это надеяться только потому, что уехала оттуда?
 А Робер между тем говорил мне:
 — Я хочу показать тебе округу, деревни. Уверен, они тубе покажутся интересными. Они совсем не такие, как в англии.
 — Буду рада посмотреть их.
 Он взял меня за руку, и мы поднялись по ступеням на террасу. Я заметила, что кустики в белых кадках тщательно ухожены. Я сказала об этом Роберу.
 — Это все Анжель. Она считает, что дом выглядит мрачновато, а кусты его украшают. Возможно, так оно и есть, — объяснил он.
 — Я полностью с ней согласна.
 Перед нами была массивная, обитая железом дверь. Она отворилась и навстречу нам вышел слуга.
 — А, Жорж, добрый день! — сказал Робер. — Вот мы и приехали. Это мадемуазель Тримастон.
 Жорж был маленького роста, с темными волосами и цепкими живыми глазами. Он внимательно посмотрел на меня и кивнул. Я почувствовала, что в этом доме приняты несколько официальные отношения со слугами.
 Я вошла в вестибюль, в глубине которого располагалась лестница. Рядом с ней стояла женщина. Она подошла поздороваться со мной, и я сразу поняла, что это мадам де Каррон, Анжель, так как ее сходство с Робером было достаточно очевидным.
 — Добро пожаловать, мадемуазель Тримастон, — она говорила по-английски с сильным французским акцентом. — Я рада, что вы приехали.
 Она взяла меня за руки, и я невольно подумала: «Это совсем непохоже на то, как встретила меня леди Констанс». И тут же одернула себя. Я не должна постоянно возвращаться к воспоминаниям о том времени.
 — А я рада, что я здесь, — сказала я.
 — Надеюсь, вы доехали благополучно? — она перевела взгляд с меня на Робера. — Добро пожаловать в Мезон Гриз. Рада тебя видеть, Робер. Это путешествие не из легких, не так ли? Ла Манш, вы его называете Английский канал, иногда может быть чудовищем.
 — На этот раз, если он и был чудовищем, то очень добродушным, на наше счастье, — пошутила я.
 — И все же это длинное путешествие. Что вы предпочитаете, сразу в свою комнату? Или, может быть, чашечку кофе? Стакан вина?
 Я сказала, что хотела бы сначала пойти в мою комнату и помыться.
 — Это самое лучшее. Берта! — позвала она.
 Берта, видимо, вертелась где-то поблизости, потому что появилась мгновенно.
 — Это Берта. Она будет о вас заботиться. Берта, горячей воды для мадемуазель.
 — Certainement madame, — улыбнувшись, Берта бросила в мою сторону быстрый взгляд и слегка присела в реверансе.
 — Сюда, пожалуйста, — сказала Анжель. — Когда вы будете готовы, мы с вами сможем побеседовать подольше. И познакомиться получше, не так ли? Если мой английский позволит нам это сделать. Может быть, вы говорите по-французски?
 — Немного. Но, думаю, ваш английский будет надежнее.
 Она засмеялась, и я почувствовала, что все началось хорошо.
 Мы пошли в мою комнату. В первый момент она показалась мне мрачноватой, но когда Анжель отворила ставни и потоки света хлынули через окно, я увидела, какая она приятная. Ковер на полу и гардины одинакового бледно-розового тона, изящная мебель — все это заставило меня почувствовать, будто я перенеслась на сотню лет назад, в атмосферу изысканной элегантности восемнадцатого века. Одну из стен украшал искусный гобелен — восхитительная репродукция «Девушки на камнях» Фрагонара.
 Я не удержалась от восторженного восклицания.
 — Вам нравится? — спросила Анжель.
 — По-моему, она очаровательная.
 — Тогда я довольна. Робер говорит, очень важно, чтобы вы себя чувствовали — как это сказать? — comme chez vous?
 — Как дома. Вы очень добры ко мне, — сказала я.
 — Робер рассказывал о вашем горе. Мы бы хотели помочь.
 — Я очень благодарна вам.
 — Давайте, я покажу вам вот это.
 Она пошла в угол комнаты и отдернула занавеску; за ней оказалась ниша. В ней располагался большой шкаф и столик, на котором были кувшин и умывальный таз. На полу стояла сидячая ванна.
 — Мы называем это melle.
 — Как это удобно, — сказала я. — Большое спасибо.
 Она взяла мою руку и сжала ее. Потом быстро отняла руку, как будто устыдившись этого проявления чувств.
 — Берта сейчас принесет горячей воды, — поспешно проговорила она. — Ваши вещи все здесь. Не хотите ли спуститься вниз, скажем, через час? Я могла бы за вами зайти. Это не слишком долго?
 — Я думаю, в самый раз. Спасибо.
 В этот момент вошла Берта с горячей водой.
 — Вам помочь распаковать вещи?
 — Нет, спасибо. Я справлюсь.
 — Ну, тогда через час?
 — Да, пожалуйста.
 И я осталась одна.
 Как все отличалось от того, как меня приняли в Леверсон Мейнор! Нет, я не должна больше думать о Леверсоне. Он далеко от меня, вне моей жизни. Так должно быть. Лучше бы мне никогда не видеть его, никогда не знать Родерика.
 Я попыталась сосредоточиться на моем новом окружении. Все было чрезвычайно интересно. Мне хотелось больше узнать о жизни Робера здесь, о его овдовевшей сестре и, конечно же, о внучатой племяннице и ее отце.
 Я уже начинала думать, что правильно поступила, приехав сюда.
 Я распаковала свои вещи, приняла ванну и переоделась в голубое шелковое платье. Все это заняло у меня почти час Я села у окна, поглядывая на небольшую рощицу, расположенную за зеленой лужайкой. Дальше простирались поля.
 Послышался стук в дверь. Это пришла Анжель.
 — Я не слишком рано?
 — Нет, нет, я готова.
 — Тогда, пожалуйста, пойдемте.
 Робер уже ждал нас. С ним была девочка. Как я догадалась — Мари-Кристин.
 — Надеюсь, тебе понравилась твоя комната? — спросил Робер.
 — Она восхитительная, — ответила я и повернулась к девочке.
 — Познакомься, это Мари-Кристин, — сказал Робер.
 — Как поживаете? — сказала она и слегка присела в реверансе, что я нашла очаровательным.
 — Я очень рада с тобой познакомиться, — сказала я ей. Она не сводила с меня глаз.
 — Полагаю, Мари-Кристин специально практиковалась в английском, чтобы поприветствовать тебя на твоем родном языке, — сказал Робер.
 — Как это мило с ее стороны.
 Она продолжала все так же смотреть на меня, и под ее изучающим взглядом я почувствовала себя немного неловко.
 — Обед подан, — объявил Робер. — Уверен, что ты проголодалась. Я — да.
 Нельзя сказать, что мне хотелось есть. Я слишком была поглощена знакомством с новой обстановкой.
 — Сегодня мы обедаем в малой столовой, — пояснила Анжель. — Поскольку нас только четверо, там будет удобнее.
 На самом деле она была не такой уж и маленькой и обставлена с той же элегантностью, что и остальные комнаты в доме. Робер сел по одну сторону стола, Анжель — по другую, я — справа от Робера, Мари-Кристин — слева. Нам прислуживали двое слуг. Один был старший дворецкий и присматривал за горничной, подававшей блюда. Робер однажды говорил мне, что у него небольшой штат прислуги, однако мне показалось, что он довольно многочисленный.
 Во время обеда Анжель принялась расспрашивать меня о моем доме в Лондоне. Я сказала, что у меня нет сейчас своего дома в Лондоне, и Робер с упреком взглянул на меня.
 — Ты же знаешь, что дом в твоем распоряжении, — сказал он.
 — Вы очень добры ко мне, Робер, — сказала я. И продолжала, обращаясь к Анжель: — Сейчас я жила у моих друзей за городом. Честно говоря, я пока не решила, что буду делать дальше.
 — Да, я понимаю, ваша тяжелая утрата, конечно… — сказала Анжель. — Мне очень жаль.
 Наступило недолгое молчание. Я прервала его, обратившись к Мари-Кристин:
 — У тебя есть гувернантка?
 — О, да. Мадемуазель Дюпон, — она слегка скривила рот, показывая, что мадемуазель Дюпон слишком строга.
 Я улыбнулась.
 — Она учит тебя английскому?
 — О, да. Но она не так хорошо говорит по-английски, как вы.
 Все засмеялись.
 — Ну, что же, может быть ты у меня чему-нибудь научишься, пока я здесь.
 — О, да, пожалуйста. Я очень этого хочу.
 — Мари-Кристин обязательно должна знать все, — снисходительно заметила Анжель. — Она просто не может быть в стороне от чего-нибудь. Разве не так, Мари Кристин?
 — Именно так.
 — Желание учиться — это же прекрасно, — сказала я.
 — Вы любите ездить верхом? — спросила она меня.
 — Да, люблю. Я недавно этому научилась. Когда я жила в Лондоне, у меня не было такой возможности.
 — Я возьму вас с собой, — пообещала она. — Я очень опытная наездница.
 — Мари-Кристин, как можно? — запротестовала Анжель.
 — А что? Это правда. Жак так сказал. Мы же всегда должны говорить правду, не так ли? Со мной вам нечего бояться, мадемуазель Тримастон.
 — Я в этом не сомневаюсь. И с нетерпением буду ждать нашей поездки.
 — Тогда завтра, — сказала она. — Во второй половине дня. Утром мадемуазель Дюпон меня не отпустит.
 — С нетерпением буду ждать.
 Робер благосклонно поглядывал на нас. Он явно был рад, что у меня установились хорошие отношения с его близкими. Я тоже чувствовала облегчение, видя, как они все стремились сделать так, чтобы мне было здесь хорошо В этот вечер, вернувшись в свою элегантную спальню восемнадцатого века, я поняла, что решение приехать сюда было верным.
 На следующее утро Берта принесла мне горячую воду в половине восьмого и сказала, что сейчас вернется с моим petit dejeuner (маленький завтрак).
 Я догадалась, что здесь все завтракают в своих спальнях. Завтраки были совсем не такие как дома, когда стол ломился от деликатесов, таких как почки в остром соусе, яйца, ветчина и кеджери (жаркое из риса, рыбы и пряностей).
 Моих знаний французского было достаточно лишь для того, чтобы объясняться с Бертой, и я дала себе слово заняться языком во время моего пребывания во Франции.
 Вскоре пришла Берта с подносом, на котором стояла тарелка с хрустящим поджаренным хлебом, кофейник и молочник с горячим молоком.
 Я удивилась тому, что не только смогла с аппетитом все это съесть, но и с нетерпением ожидала событий нового дня.
 Я спустилась в холл, а из него в сад. Воздух был свеж и напоен ароматом цветов. Я направилась к пруду в центре лужайки, украшенному статуями двух нимф со сплетенными руками. Отсюда я оглянулась назад, на замок. Я внимательно рассмотрела его башни, серые стены и закрытые ставнями окна. На первый взгляд он мог показаться угрюмым. Но под лучами солнца серый камень вспыхивал то там, то тут крошечными брилиантами. А была еще и терраса с белыми кадками цветущих кустов, зелень вьющихся растений, усики которых так и льнули к серому камню, как будто хотели смягчить его.
 — Доброе утро! — ко мне подходил Робер.
 Какой он хороший! Как хочет сделать меня счастливой. Чарли был таким же, и его доброта привела меня к горькому разочарованию. Как мне отчаянно хотелось вернуться в старые добрые времена, которые, как мне тогда казалось, будут длиться вечно.
 — Надеюсь, ты хорошо спала, — сказал Робер.
 — Очень хорошо. И комната моя — прелесть. Я ощущаю себя в ней мадам де Помпадур.
 — Не преувеличивай, ничего особенного в ней нет. Но мы и правда хотим, чтобы тебе здесь было удобно.
 — Я заметила. И если я все же не буду вполне счастлива, то не по вашей вине и не по вине вашей сестры.
 Он накрыл своей ладонью мою.
 — Дорогая Ноэль, — сказал он. — Я понимаю твое состояние. Мы хотим попытаться сделать так, чтобы ты оставила все это позади. Это единственный выход.
 — Я знаю. Но это легче сказать, чем сделать.
 — Со временем ты сумеешь. Анжель говорила, что утром хочет показать тебе замок.
 — Это, должно быть, интересно.
 — А после ленча ты обещала Мари-Кристин поехать ней кататься верхом.
 — По-моему, она славная девочка.
 — Насколько я знаю, иногда с ней бывает трудновато. Анжель оправдывает ее. Девочка потеряла мать и воспитывается уже немолодыми людьми. Так что эта мадемуазель, доложу я тебе, временами сущий дьявол. Но, тем не менее, пойдем в конюшню. Я подберу тебе подходящую лошадку.
 — Прямо сейчас? — спросила я.
 — Почему бы и нет?
 Мы прошли через сад к конюшне. Жак был там. «Бонжур», — приветствовал он нас. Робер заговорил с ним о лошади. У Жака все уже было наготове. Он вывел невысокую гнедую кобылку. Ее так и звали, соответственно масти, Маррон (коричневый (фр.)).
 — Она смирная и без фокусов, — сказал Жак. — Любит хороших, спокойных седаков, и на нее можно положиться.
 — Ну, Ноэль, это как раз то, что нужно, — сказал Робер. — Во всяком случае, для начала.
 Он объяснил Жаку, что сегодня днем я собираюсь поехать на прогулку с Мари-Кристин, нужно подготовить Маррон. Жак спросил, к какому часу.
 — Ну, dejeuner бывает в час. Как насчет половины третьего?
 Жак заверил, что все будет в порядке.
 По дороге из конюшни мы встретили Анжель — она искала меня.
 — Я хочу показать Ноэль замок. В этих старинных строениях нетрудно заблудиться. Но потом быстро привыкаешь. Только сначала они выглядят головоломкой.
 Робер передал меня Анжель, и мы начали экскурсию по дому. Она объяснила, что как все старинные сооружения, с годами он много раз ремонтировался и перестраивался. Что-то пристраивалось, что-то менялось в отделке, в результате изменялся характер всей постройки. И сейчас, вероятно, он не совсем похож на то, каким был первоначально.
 — Но это-то и делает его еще более привлекательным, — сказала я.
 — Может быть, в определенной мере. Вот в этом зале, в самом центре, раньше когда-то был очаг. Вполне разумно, потому что люди могли садиться вокруг.
 — Но это опасно, — сказала я.
 — Полагаю, не более, чем любой огонь. А дым, представьте себе, выходил через отверстие в потолке. Крышу столько раз ремонтировали, что сейчас его не разглядишь. Но на полу остался след.
 — Да, я вижу.
 — Сохранилось оружие, использовавшееся в битвах. Все это реликвии Столетней войны, когда ваша страна воевала с моей. А это оружие наполеоновских войн, когда мы опять были врагами.
 — Надеюсь, больше это никогда не повторится.
 — Будем надеяться. Наш император стремится к дружеским отношениям с Англией. Между нами заключены торговые договоры и другие соглашения. Кроме того, у наших стран общие интересы в связи с Суэцким каналом. Так что будем надеяться, что мы больше никогда не будем воевать друг с другом.
 — Полагаю, что император Наполеон III очень популярен здесь, во Франции.
 — О, да. Но и у него есть враги. У какого правителя их нет. Императрица Евгения прекрасна и обворожительна. У них есть сын — наследник. Так что все идет хорошо. Они добры и красивы, и где бы они не появлялись, народ с радостью приветствует их. Робера и меня иногда приглашают на придворные церемонии, и там нас всегда встречают с отменной любезностью.
 — Значит, все идет хорошо.
 — Кто может поручиться, что так будет всегда? Мы помним, что еще не так давно страна переживала революцию. Такое долго не забывается.
 — Но сейчас для этого нет причин.
 — Люди всегда находят причины, — рассудительно заметила Анжель. — Но что за унылую тему для разговора мы выбрали! Все из-за этого оружия. Я посоветую Роберу убрать его и взамен повесить гобелены. Они гораздо привлекательнее. Так вот, это главный зал. Если не считать убранный очаг, в остальном он сохранился почти без изменения.
 — Он выглядит очень внушительно.
 — А там — кухни. Мы, я думаю, туда не пойдем, чтобы не мешать слугам.
 Мы поднялись наверх, и она провела меня по нескольким комнатам. Все они были убраны в том же стиле, что и комната, выделенная для меня. Окна в большинстве из них были закрыты ставнями.
 Мы опять поднялись по лестнице и оказались в галерее, на стенах которой висели картины. Мы остановились перед ними, и она показала мне портреты членов семьи, среди них — Робера и себя.
 — Это мой муж, — продолжала она. — А это — Жерар.
 Я задержалась перед портретом Жерара. Он заинтересовал меня больше, чем другие, потому что Жерар был жив, и я, возможно, увижу его.
 На нем был темный сюртук с белым галстуком. Почти черные волосы оттеняли бледность кожи. Его синие глаза напомнили мне Мари-Кристин. Естественно, что они похожи, она ведь его дочь. В его глазах сквозила та же скрытая тревога, какую я заметила у нее. Как будто их обоих что-то гнетет или даже преследует. Анжель спросила:
 — Тебя заинтересовал мой сын Жерар?
 — Да. Он выглядит несчастным.
 — Это было ошибкой — писать портрет в то время. Но все уже было договорено заранее. Он написан Аристидом Данже. Тебе знакомо это имя?
 — Нет.
 — Он сейчас один из самых модных у нас художников. Да, было ошибкой писать его тогда, вскоре после…
 — После чего?
 — Он тогда только что потерял свою молодую жену. Это было ужасное время.
 — Я понимаю.
 Мы перешли к другому портрету.
 — Это наш отец, мой и Робера.
 Пока мы бродили по галерее, мысли мои все время возвращались к Жерару.
 — Она ведет на Северную башню, — объяснила Анжель, когда мы подошли к винтовой лестнице. — Здесь обычно располагается Жерар, когда приезжает в Мезон Гриз. Ему нравится это освещение — северный свет. Оно идеально подходит для его работы.
 — Можно пройти туда?
 — Ну, конечно.
 Мы подошли к двери на самом верху лестницы. Она открыла ее, и мы оказались в просторной комнате с несколькими окнами. В глубине стоял мольберт, к стене были прислонены картины.
 — Большей частью он работает в Париже, — объясняла Анжель. — Так что здесь он редкий гость. Но когда приезжает — в его распоряжении эта башня. Здесь есть и спальня, и другие комнаты. Поэтому мы называем Северную башню его студией.
 — Вы, наверное, скучаете по нему, раз он так долго живет в Париже?
 Она пожала плечами.
 — Ему так лучше. Там у него друзья, коллеги. А здесь — эти воспоминания.
 — Его жена была, наверное, очень молода, когда погибла.
 Анжель кивнула.
 — Они оба, когда поженились, были молодыми. Сейчас Жерару тридцать два. Она умерла три года назад. Мари-Кристин тогда исполнилось девять лет. Значит, когда она родилась, Жерару было двадцать. Он тогда был слишком молод. И Анри, мой муж, и я — мы были против этого брака, но… — она опять передернула плечами. — Сейчас у него есть любимая работа, своя жизнь там, в Париже. Так лучше. Ехать обратно сюда — о, нет! Здесь ведь все и случилось…
 Я кивнула. Я хорошо знала, что такое воспоминания.
 Потом я заметила еще один портрет. Интересно, кто бы это мог быть, подумала я, прежде чем задать вопрос. Она была очень красива необузданной цыганской красотой, с каштановыми волосами и яркими светло-карими глазами. Своенравный капризный рот и дерзкие глаза делали ее еще более привлекательной.
 — Это Марианна, — сказала Анжель.
 — Марианна?
 — Да, жена Жерара, мать Мари-Кристин.
 — Она очень красива.
 — Да, — спокойно согласилась Анжель.
 Мне хотелось узнать, как она умерла. Но я чувствовала, что за этим, возможно, скрывается какая-то тайна, и мне неудобно было спрашивать вот так, напрямик. Мне казалось, Анжель жалеет, что привела меня сюда, в Северную башню.
 Экскурсия по дому продолжалась. В Западной башне находилась классная комната.
 — Лучше мы не будем прерывать занятия Мари-Кристин, — сказала Анжель, — хотя, вне всякого сомнения, сама девочка не имела бы ничего против.
 За время нашей прогулки по дому она еще раз упомянула Жерара.
 — Полагаю, когда-нибудь он, возможно, приедет и останется здесь жить. Придет время, и он унаследует этот замок. Может быть, женится снова. Я всегда на это надеюсь.
 Я выразила ей свое восхищение домом.
 — Хотя, — добавила я, — пока что сомневаюсь, что смогу сама найти в нем дорогу.
 — Это придет со временем, — улыбнувшись, сказала она.
 Эта первая прогулка на лошадях с Мари-Кристин положила начало нашей дружбе. Думаю, я в той же степени интересовала ее, в какой она — меня. Мы обе были вынуждены столкнуться с языковыми трудностями, и ее решимость преодолеть их была ничуть не меньше моей.
 Мне удалось узнать у нее кое-что новое. Она рассказала, что ездит верхом с двухлетнего возраста, когда ей подарили ее первого пони.
 Я объяснила, что всю жизнь провела в Лондоне и не пробовала заниматься верховой ездой, пока мне не пришлось пожить за городом, а это случилось совсем недавно.
 — Вас кто-нибудь учил?
 Опять меня охватила волна безысходности. Мне так ясно представился Родерик, держащий за повод коня, подбадривающий меня.
 Мари-Кристин сразу заметила перемену в моем настроении.
 — Кто вас учил? — повторила она свой вопрос.
 — Один друг… в том доме, где я жила.
 — Вам понравилось?
 — О, да, очень.
 — Дома вы часто ездите верхом со своим другом?
 — Нет, теперь нет.
 Она задумалась, подыскивая слова.
 — Лондон, он какой?
 — Это очень большой город.
 — Как Париж?
 — Все большие города чем-то похожи друг на друга.
 — Мне нравятся маленькие. Вильемер недалеко отсюда. Не больше мили. Там есть кафе, где подают замечательные пирожные. Вы сидите под деревьями, пьете кофе и едите. Можете, если хотите, смотреть на прохожих.
 — Хорошо было бы там побывать.
 — Жалко, что пока нам трудно разговаривать. Когда приходится все время искать слова, трудно сказать все, что считаешь важным. Придумала! Я буду учить вас французскому, а вы меня — английскому. А то так — слишком медленно.
 — Неплохая мысль.
 — Тогда давайте, начнем.
 — Мы можем учиться, разговаривая. И еще можно вместе читать. Это очень полезно.
 Ее глаза загорелись.
 — Давайте! Давайте начнем прямо сегодня.
 — Хорошо, как только будет возможность.
 — Терпеть не могу ждать. Начнем сейчас.
 Итак, мы провели весь остаток дня, устраивая друг другу небольшие проверки и исправляя при необходимости ошибки. Это одновременно и развлекало, и побуждало к дальнейшему разговору.
 Проведенные за этим занятием часы были самыми приятными с тех пор, как Чарли произнес слова, разбившие вдребезги мое счастье.
 Я общалась с Мари-Кристин каждый день. Она обладала способностью на удивление быстро схватывать то, что ее интересовало, и уже недели через две могла довольно бойко объясняться по-английски. Думаю, мое обучение французскому продвигалось немного медленнее, но мы общались все больше и больше.
 Я познакомилась с мадемуазель Дюпон. Это была дама среднего возраста, полностью отдававшая себя работе. Она с уважением относилась ко мне и была довольна, что я помогаю Мари-Кристин в английском. Так что с этой стороны проблем не возникало. Более того, и Робер, и Анжель были просто в восторге от нашей дружбы, и, я думаю, Робер в душе поздравлял себя с правильным решением привезти меня во Францию.
 Действительно, моя печаль немного развеялась. Я все еще каждый день думала о Родерике и в душе была уверена, что никогда его не забуду, никогда не перестану тосковать об утраченном. По крайней мере, я находила здесь некоторое утешение и была благодарна Роберу за то, что он привез меня сюда, Анжель — за ее чуткость и понимание, а больше всего Мари-Кристин — за то, что вернула мне интерес к жизни.
 Я удивлялась, как быстро летит время. Мари-Кристин решила, что будет, как она выразилась, моей patronne. Она показала мне городок Вильемер. Мы сидели за столиком под открытым небом, наслаждаясь отличным тортом с кофе. Она представила меня хозяйке кафе, мадам Лебруа — довольно суровой, внушительных габаритов даме, сидевшей за кассой и с алчным интересом пересчитывающей франки, а также ее маленькому кроткому мужу, занимавшемуся выпечкой, и Лили — официантке, чей возлюбленный был сейчас в море. Когда в базарные дни, которые в Вильемере бывали по четвергам, мы бродили вдоль прилавков, я обнаружила, что опять могу смеяться. Мне нравилось торговаться, и я чувствовала себя победителем, когда мне удавалось что-нибудь выторговать. Мари-Кристин была знакома со множеством людей. «Bonjour, mademoiselle», — приветствовали они нас. Мари-Кристин сказала мне, что всех их очень заинтересовала La mademoiselle anglaise.
 Я сама удивлялась, насколько меня интересовала окружающая меня жизнь, однако, когда я видела счастливо смеющиеся супружеские пары, моя черная меланхолия возвращалась — я никогда не узнаю этой радости полноценности взаимопонимания. Но все же бывали моменты, когда и я испытывала радость, хотя и мимолетную.
 Большей частью этим я была обязана Мари-Кристин. Наши разговоры, совместное чтение, прогулки, ее явный ко мне интерес были для меня величайшей поддержкой.
 Она без умолку говорила со мной, задавала бесконечные вопросы. Она хотела больше узнать о моей жизни и очень заинтересовалась театральным миром.
 — Мадемуазель Дюпон говорит, мне будет полезно узнать об английском театре. Она говорит, ваш Шекспир — это величайший поэт всех времен. Он, наверное, на самом деле очень хороший, потому что Дюпон обычно считает, что французы должны быть всегда лучше всех.. Интересно, почему она не назвала Расина или Мольера, или еще кого-нибудь.
 — Театральный мир, в котором я вращалась, вряд ли смог бы заслужить одобрение мадемуазель Дюпон.
 — Расскажи мне о нем.
 И я рассказала ей о «Графине Мауд» и «Лавандовой леди» о куплетах, танцах, костюмах, премьерах, перебранках Долли. Все это привело ее в неописуемый восторг.
 — Мне так нравится твоя мама, а она умерла! — воскликнула Мари-Кристин.
 — Да…
 — Она были слишком молода, чтобы умереть, ведь правда?
 — О, да.
 — Ну почему красивые люди должны умирать молодыми? — на мгновение она задумалась. — Я думаю, если бы они были старыми, они уже не были бы красивыми. Вот почему красивые люди умирают молодыми.
 У меня был с собой мамин портрет, и я показала его ей.
 — Она очаровательная. Ты не такая.
 — Ну, спасибо, — рассмеявшись, сказала я. — Но, если на то пошло, никто не мог быть такой, как она.
 — У нас у обеих были красивые мамы, и у тебя, и у меня. Не просто красивые, а красивые-прекрасивые.
 Я замолчала, вспомнив Дезире, как она, смеющаяся, приезжала после премьеры и рассказывала о случайной оплошности, чуть не превратившейся в крупную неприятность, о господине из первого ряда, который поджидал ее у выхода со сцены, а она ускользнула через заднюю дверь. Воспоминания, воспоминания… Я никогда не смогу освободиться от них.
 — Тебе грустно думать о маме, да? — спросила Мари-Кристин.
 — Да. Ее больше нет.
 — Я понимаю. Моей тоже. Расскажи мне, отчего умерла твоя мама? Ведь она была молодой, правда? Ну, все же — не старой. Моя мама тоже была не старой.
 — Она болела. Это не было чем-то серьезным. Просто что-то съела. Доктор думал, в этом было виновато одно растение из нашего сада.
 — Ядовитое растение?!
 — Да. Оно называется каперсовый молочай. Оно дикорастущее. Если его сок попадет тебе на руку, и ты его попробуешь, то заболеешь.
 — Как ужасно!
 — Нет, не настолько. Но, конечно, неприятно — ты будешь чувствовать тошноту и головокружение. Ну вот, так и случилось — она почувствовала тошноту и головокружение, встала с кровати и упала. Она ударилась головой об угол стола и от этого умерла.
 — Как это странно, ведь моя мама тоже умерла от падения, но только она упала с лошади, а не на стол. Немного похоже, не правда ли? Они обе упали. Обе были молодые. И обе — красивые. Может быть, поэтому мы с тобой подружились.
 — Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.
 — Ты все еще много думаешь о своей маме, да?
 — Да.
 — И я тоже — о моей. Я все время думаю о ней. И о том, как она умерла.
 — Мари-Кристин, мы должны постараться забыть это.
 — Как можно заставить себя забыть?
 — Думаю, для этого нужно смотреть вперед, а прошлое оставить позади. И перестать думать об этом.
 — Да. Но как?
 Это был знакомый вопрос. Как люди забывают?
 Я пробыла в Мезон Гриз почти месяц и ни разу не испытала желания уехать отсюда. Я нисколько не приблизилась к решению вопроса о том, что буду делать дальше, и уже начинала сама напоминать себе, что не могу вечно оставаться на положении гостя, как бы ни были радушны мои хозяева. Робер довольно часто ездил в Париж по банковским делам. У него там был небольшой дом, где иногда он останавливался на несколько дней. И он, и Анжель убеждали меня, что я должна непременно съездить в столицу — сделать кое-какие покупки и посмотреть достопримечательности.
 Я спросила Робера, собирается ли он часто навещать своего племянника.
 — Вряд ли, — сказал он. — Жерар все время работает и, полагаю, не захочет, чтобы его отвлекали. Сомневаюсь, что в такие моменты он способен думать о чем-то еще. Так что уж лучше я подожду, пока он сам пригласит меня в студию. Кроме того, он может приехать и пожить неделю-другую здесь. Изредка он так и делает. Это дает ему возможность на какое-то время отдохнуть от Парижа.
 — И когда он приезжает, то работает в Северной башне?
 — Да, верно.
 — Робер, вы знаете, что я здесь уже месяц?
 — И что?
 — Я не могу бесконечно быть вашим гостем.
 — Мне не нравятся такие разговоры. Ты здесь потому, что мы сами этого захотели. Мы тебе рады. Анжель говорит, Мари-Кристин очень привязалась к тебе. С тех пор, как ты приехала, она стала гораздо мягче, покладистей. Мадемуазель Дюпон утверждает, что у нее благодаря тебе огромные успехи в английском — она сама при всем желании не могла бы этого добиться. Поэтому, пожалуйста, не заводи со мной больше таких разговоров. Тебе ведь здесь лучше, правда?
 — Да. Временами забываешь, а потом все опять обрушивается на тебя. Но бывают моменты, когда я почти счастлива.
 — Вот и хорошо. Я знал, что это пойдет тебе на пользу. Сразу надо было сюда ехать.
 — Вы очень добры ко мне, Робер. Я знаю, как вы любили мою маму, но это не означает, что вы должны распространить свое отношение и на меня.
 — Ноэль, прошу тебя, не говори больше такой ерунды. А то я в самом деле рассержусь. А мне совсем не хочется на тебя сердиться. Давай лучше поговорим о Мари-Кристин. Как тебе удалось так ее изменить?
 — По-моему, хорошим началом стало изучение языка.
 — А теперь вы вместе целыми днями, ездите верхом и тому подобное.
 — Ей доставляет удовольствие знакомить меня с жизнью здесь. А я рассказываю ей о своем детстве, — я замолчала, и он понимающе кивнул, как бы соглашаясь, что некоторые темы в моих рассказах следовало опустить. — Ей это очень интересно.
 — Тогда, пожалуйста, не заговаривай со мной больше об отъезде.
 — Робер, мне и самой не хочется уезжать.
 — Это лучшее, что я мог от тебя услышать.
 Так постепенно мною овладевало чувство успокоенности, с принятием решения можно было не спешить.
 Я начинала приходить к выводу, что в характере Мари-Кристин не так-то просто разобраться. У нее часто менялось настроение, то она пребывала в прекрасном расположении духа, то вдруг впадала в меланхолию. Эта особенность ее характера очень заинтересовала меня. С первогх дня нашего знакомства я почувствовала, что существуем какая-то тайна, временами тревожившая ее. Однажды я спросила ее:
 — Мари-Кристин, что у тебя на душе?
 Она притворилась, будто не понимает. Так она поступала довольно часто, если я задавала вопрос, на который ей не очень хотелось отвечать. Вот и на этот раз она спросила:
 — На душе? Что это значит?
 — Это значит, тебя что-то тревожит?
 — Меня тревожит? А, да. Мадемуазель Дюпон говорит, у меня уж-ж-жасно с математикой, — она на французский манер растянула это слово, чтобы оно звучало еще более устрашающе.
 Я рассмеялась.
 — Нет, я думаю, это что-то поважнее математики.
 — Математика имеет первостепенное значение, говорит мадемуазель Дюпон.
 — Я имею в виду другое, Мари-Кристин. Что-то беспокоит, печалит тебя… Что-то, о чем бы тебе хотелось рассказать?
 — Меня ничего не беспокоит, — твердо заявила она. — А что касается всякой там глупой математики, мне на нее наплевать.
 Но такой ответ меня не убедил. Я понимала ее. Разве у меня самой не было на сердце тайной печали, которую я бы не стала обсуждать с первым встречным.
 Однажды она сказала:
 — Я собираюсь взять вас с собой к моей тете Кандис.
 Меня это удивило, потому что я никогда не слышала от Робера или Анжель этого имени.
 — Она сестра мамы, — объяснила Мари-Кристин, когда мы после скачки пустили лошадей шагом.
 — Она живет поблизости?
 — Недалеко. Около получаса езды. Они с мамой близнецы.
 — Она не очень часто бывает в Мезон Гриз, правда?
 — Да, не часто. Анжель приглашала ее. И Робер тоже. По крайней мере, раньше приглашали. А теперь — нет. Она не хочет приходить к нам. Я думаю, потому что тогда все вспоминается снова, а она хочет забыть. Ну, в общем, она не приходит.
 — Но ты часто с ней видишься?
 — Не очень часто. Хотя бывает… иногда. Наверное, я слишком напоминаю тете Кандис мою маму, а она не любит этих воспоминаний.
 — Ты раньше никогда не рассказывала мне о своей тете.
 — Дело в том, что я не могу вам все рассказать… пока. Может быть, потом.
 Мы свернули на незнакомую мне тропинку и оказались у ручья.
 — Мельница уже недалеко отсюда, — сказала Мари-Кристин.
 — Мельница?
 — Мулен Карефур. Так называется дом. Он в самом деле расположен на перекрестке. Поэтому так и называется. Но мельницы там уже нет. Мой прадедушка был мельником.
 — В этом не так-то просто разобраться. Пожалуй, тебе стоит объяснить мне поподробнее, куда мы едем, и кто эти люди.
 — Я же вам сказала, что мы едем к моей тете Кандис. Она живет в Мулен Карефур, где когда-то была мельница у перекрестка.
 — Это я уже поняла, но…
 — Ну вот, мой прадедушка был мельником, но дедушка заработал кучу денег не то играя на бирже, не то еще что-то в этом роде и сказал, что никогда в жизни не будет мельником, закрыл мельницу и стал важным господином, но он испортил себе карьеру, женившись на безродной цыганке. У нее было две дочери — Кандис и Марианна. Марианна была самой красивой женщиной на свете. Он поехала в Париж и стала натурщицей. Потом она выщл замуж за моего папу, и родилась я… Когда мне было девять лет, она умерла. А тетя Кандис так и живет в Карефуре няней.
 — С кем?
 — С их старой нянькой. Они ее так и зовут с детства — Нуну. Она никогда бы не оставила Кандис. Ты ее тоже увидишь.
 — А Кандис… она не вышла замуж?
 — Нет. Она живет со старой Нуну. Я думаю, они никогда не смогут забыть Марианну.
 — Но это странно, что они не бывают у вас в доме.
 — В этом нет ничего странного. Ты сама в этом убедишься, когда их увидишь. Кандис не была у нас уже три года.
 — Но не с тех пор, как умерла ее сестра.
 — Да, верно. Поедем, я покажу тебе, где упала мама. Это несчастное место. Там однажды еще кого-то сбросила лошадь. И, главное, в том же месте. Оно называется coin du Diable. Ты знаешь, что это значит?
 — Чертов угол. Но должна быть какая-то причина, почему там все падают.
 — Говорят, это потому, что люди галопом мчатся по лугу и забывают, что дальше там перекресток — им приходится сразу останавливаться. Вот, смотри. Это здесь.
 Она резко натянула поводья. Я сделала то же самое. Перед нами была поросшая травой лужайка. А у ручья, который мог быть притоком протекавшей неподалеку реки, пересекались две дороги и стоял дом. Рядом с ним возвышалась мельница, а за ней — амбары.
 На воротах, от которых начиналась дорожка, ведущая к дому, виднелась надпись: «Мулен Карефур».
 — Твоя тетя ждет нас? — спросила я.
 — О, нет. Мы просто заедем ее проведать.
 — Но, может быть, она не захочет меня видеть.
 — Не волнуйся, захочет. А меня она всегда рада видеть. Нуну — тоже.
 Мы спешились, привязали лошадей к столбу у ворот и пошли по заросшей травой дорожке.
 Мари-Кристин взялась за дверной молоток и с громким стуком опустила его. В доме было тихо. Я почувствовала некоторое смущение. Нас не ждали. И почему это Мари-Кристин вдруг взбрело в голову поехать навещать свою тетю?
 Я уже с облегчением подумала, что в доме никого нет, когда дверь приоткрылась, из-за нее выглянуло чье-то лицо. Это была седовласая женщина лет семидесяти.
 — О, Нуну! — воскликнула Мари-Кристин. — Я заехала навестить вас. А это мадемуазель Тримастон, она приехала из Англии.
 — Из Англии? — старуха бросила на меня подозрительный взгляд, а Мари-Кристин продолжала:
 — Дедушка Робер был другом ее мамы. Она была знаменитой актрисой.
 Дверь широко распахнулась, и мы с Мари-Кристин вошли в темную прихожую.
 — Тетя Кандис дома? — спросила Мари-Кристин.
 — Нет, она уехала.
 — А когда вернется?
 — Вот уж не могу тебе сказать.
 — Ну, тогда мы поболтаем с тобой, Нуну. Как ты живешь?
 — Ревматизм замучил. Давайте-ка поднимемся в мою комнату.
 — Давайте. Может быть, тетя Кандис скоро придет.
 Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору и оказались перед дверью, которую открыла Нуну. Мы вошли, и Нуну жестом предложила нам сесть.
 — Давненько ты не была у нас, Мари-Кристин, — сказала она. — Ты должна навещать нас почаще. Ты ведь знаешь, твоя тетя Кандис не любит ездить в Мезон Гриз.
 — Если бы она хотела меня видеть, она бы приехала.
 — Но она знает, что ты приедешь сюда, если захочешь видеть ее. Вам удобно, мадемуазель?
 — Тримастон, — подсказала Мари-Кристин. Поблагодарив, я сказала, что мне очень удобно.
 — Я показываю мадемуазель Тримастон наши места достопримечательности, знакомлю с людьми и все такое. Так что ты и тетя Кандис — часть нашей программы.
 — Как вам здесь нравится, мадемуазель Тримастон?
 — Я нахожу здесь все очень интересным.
 — Да, издалека вы приехали, из Англии. А вот я не выезжала из этих мест с тех пор, как родились Марианн и Кандис. А это немалый срок.
 — Нуну приехала сюда, когда они родились. Так ведь Нуну?
 — Их мама умерла от родов и кому-то надо было заботиться о детях.
 — Они тебе были как родные, правда, Нуну?
 — Да, как родные.
 Она сидела, глядя в пространство и, как представлялось мне, вспоминала то время, когда много лет назад она приехала сюда ухаживать за осиротевшими двойняшками.
 Она заметила мой взгляд и почти извиняющимся тоном сказала:
 — Когда нянчишь детей, к ним привязываешься. А я еще их отца нянчила. Он был смышленым, да… Он был мне как сын. Родная мать его так не любила. Он был толковый парень, умел зарабатывать хорошие деньги, такому, ясно, не на мельнице сидеть. И всегда заботился обо мне. Говорил, бывало, «Пока я жив, ты ни в чем не будешь нуждаться». А потом женился на этой цыганке. Подумать только, чтобы он, умный парень… и сотворил такое! Ну, а потом остался с двумя малышками на руках. Она была не создана, чтобы рожать детей. У одних это получается, у других — нет. И он сказал мне: «Нуну, приезжай». Я и приехала.
 Я сказала:
 — Думаю, вы и сами этого хотели.
 Мари-Кристин довольно улыбалась. Я заметила, ей нравилось, какое направление приняла наша беседа. Она с гордостью поглядывала на меня, вероятно, потому, что Нуну нашла в моем лице сочувствующего слушателя.
 — И вот, все осталось на мне, — продолжала та. — Они стали моими девочками. Марианна, та с малолетства была красавицей. Такая уж уродилась. Я себе говорила: «Хлебнем мы с ней лиха». Как чуть подросла, парни косяками стали за ней ходить. Если бы вы ее увидели, сами бы поняли, почему. Мадемуазель Кандис тоже неплоха, но Марианне и в подметки не годится. А потом, вот… такая смерть.
 Она замолчала, и я увидела как слезы текут по ее щекам.
 — И как это вы меня так разговорили? Не хотите ли стаканчик вина? — спросила она. — Мари-Кристин, ты знаешь, где я его держу. Налей мадемуазель стаканчик. Не знаю, тебе стоит ли давать. Разве что разбавить водой.
 — Я не хочу разбавленного, Нуну. Я буду пить его так, как есть, — с достоинством сказала Мари-Кристин.
 Она налила вина в стаканы и раздала нам, не забыв себя.
 Нуну, торжественно подняв свой стакан, сказала:
 — Добро пожаловать во Францию, мадемуазель!
 — Благодарю вас.
 — Надеюсь, вы еще зайдете к нам, — она вытерла платком глаза, в которых все еще стояли слезы. — Уж простите старуху, — продолжала она. — Со мной иногда бывает. Это так тяжко, терять тех, кто тебе дорог.
 — Я знаю, — сказала я.
 — И забываешь, что это только твое горе. Я ведь в ней души не чаяла. Такая была красавица. И чтобы вот так ее не стало. Иногда думаю, это выше моих сил.
 — Я понимаю вас, — сказала я.
 — А теперь расскажите мне о себе.
 — Сейчас я гощу здесь, в Мезон Гриз.
 — Мари-Кристин говорит, мсье Бушер был в большой дружбе с вашей мамой.
 — Да, — вмешалась в разговор Мари-Кристин, — и когда ее мама умерла, мадемуазель Тримастон приехала к нам. Чтобы не оставаться там, где это случилось. Она еще не решила, что будет дальше делать.
 — Надеюсь, у вас все будет хорошо, дорогая моя. Нравится вам это вино? У нас во Франции лучшие в мире вина.
 Нуну явно жалела, что дала волю своим чувствам, и теперь старалась перевести разговор в более привычное русло. Мы еще немного поговорили о местных традициях и об отличиях французского образа жизни от английского. В разгар этой беседы вернулась Кандис.
 Мы услышали, как она вошла, и Мари-Кристин встала со своего места.
 — Тетя Кандис, тетя Кандис! Я здесь с Нуну. Я приехала с мадемуазель Тримастон.
 Кандис вошла в комнату. Она была высока, стройна и довольно привлекательна. Отдаленно она напоминала виденный мною портрет ее сестры Марианны. Цвет ее волос и глаз был таким же, что и у девушки на портрете, но несколько приглушенным, глаза смотрели серьезно и, главное, совершенно отсутствовало выражение дерзкого вызова, делавшее столь неотразимой ее сестру. Она казалась бледной копией Марианны.
 Будучи, как видно, очень сдержанной в проявлении чувств, она почти не выразила удивления по поводу приезда Мари-Кристин с неожиданным гостем.
 Меня представили.
 — Я слышала, что вы живете в Мезон Гриз. В деревне не бывает тайн, все на глазах. Вижу, Мари-Кристин взяла над вами шефство.
 — Мы большие друзья, — объявила Мари-Кристин. — Я учу мадемуазель Тримастон французскому языку, а она меня — английскому.
 — По-моему, вы это прекрасно придумали. Полагаю, вы познакомились с мсье Бушером еще в Лондоне?
 — Да, он был другом моей мамы.
 — Ее мама была знаменитая актриса, — пояснила Мари-Кристин.
 — Я слышала об этом, — сказала Кандис. — Ну, как вам нравится Франция? Наверное, здесь многое по-другому.
 — Да, пожалуй. Но как раз это и привлекает.
 — И сам Мезон Гриз очень интересен, не правда ли?
 — Исключительно.
 — Вы уже успели побывать в Париже?
 — Пока нет.
 — Вы, конечно, съездите туда.
 — Надеюсь, вскоре… Мы уже об этом говорили. Сделаем некоторые покупки… И еще, мне бы хотелось увидеть студию отца Мари-Кристин.
 Ее лицо на мгновение как бы окаменело. У меня сразу же промелькнула догадка: «Она испытывает к нему сильное чувство и даже при одном упоминании о нем не может этого скрыть».
 — Париж — очень интересный город, — сказала она.
 — Я с нетерпением жду этой поездки.
 — Вы собираетесь долго пробыть во Франции?
 — Она еще долго поживет у нас, — ответила за меня Мари-Кристин. — Дедушка Робер говорит, она должна считать Мезон Гриз своим домом.
 — Я еще окончательно не решила, — сказала я.
 — Потому что ее мама, эта знаменитая актриса, умерла, — опять вставила Мари-Кристин.
 — Простите, — сказала Кандис. — Смерть, это всегда ужасно.
 Я подумала: всех в этом доме преследуют воспоминания о Марианне. Кандис переживает ее гибель не меньше, чем Нуну.
 Кандис сказала уже совсем другим тоном:
 — Этот дом в старину был мельницей. Я должна вам показать его, пока вы здесь. Но уже после дедушки он стал обычным жилым домом. Хотя кое-что от старых времен еще осталось.
 — Я бы с удовольствием посмотрела.
 — Тогда пойдемте прямо сейчас. Мы еще зайдем к тебе, Нуну.
 Нуну кивнула, и мы вышли.
 — Всю мою жизнь я живу здесь, — сказала Кандис. — К таким домам как-то особенно привыкаешь. Конечно, при мне мельница уже не работала.
 Она провела меня по дому. Он был удобный и уютный, хотя маленький, но таким, вероятно, показался бы мне любой другой дом после Мезон Гриз.
 — На верхнем этаже живет прислуга: муж и жена Грильон. На них вся работа по хозяйству. Жан ухаживает за садом, заботится о лошади и коляске и делает многое другое — он просто незаменимый работник. Луиза готовит и убирает в доме. Нас ведь только двое, поэтому больше слуг нам не нужно. Нуну раньше тоже много занималась хозяйством, но сейчас заметно стареет. Боюсь, ей не дают покоя мысли о прошлом. Надеюсь, она не слишком утомила вас своими воспоминаниями?
 — Она рассказывала мадемуазель Тримастон о моей маме, — сказала Мари-Кристин.
 Я заметила выражение легкой посады, промелькнувшее на лице Кандис.
 — О, да, — сказала она. — Это у нее навязчивая мысль. Она до сих пор не оправилась от смерти моей сестры — то и дело заговаривает об этом. Даже с людьми, которым это, может быть, совсем не интересно. Внезапная смерть, это такой удар.
 — Мне это хорошо известно, — сказала я. — Моя мама скоропостижно умерла совсем молодой.
 — Тогда вам будет нетрудно понять и простить бедную Нуну. Вот это была наша комната — детская. Нуну сама здесь наводит порядок. Это ее владения. Я думаю, она сидит здесь и вспоминает разные случаи из прошлого. Не знаю, на пользу ли это ей или во вред.
 — Я думаю, она получает от этого своего рода утешение. Так иногда бывает.
 Я увидела в комнате две маленькие кроватки, туалетный столик, окно, выходящее на ручей и мельницу.
 — Очень живописно, — заметила я.
 Она повела меня к выходу, и мы прошли через сад к ручью.
 — Детьми мы часто играли на мельнице, — сказала Кандис. — Нуну это приводило в ужас. Она всегда боялась, что с нами что-нибудь случится.
 Мы вернулись обратно в дом. Нуну ждала нас в гостиной. Я поблагодарила их обеих за гостеприимство и сказала, что очень приятно провела у них время.
 — Вы непременно должны навестить нас еще раз, — сказала Кандис.
 Мари-Кристин довольно улыбалась. Мы сели на лошадей и поехали назад.
 — Ну вот! Теперь ты познакомилась с тетей Кандис и Нуну.
 — Мне было очень интересно. Они обе были так любезны.
 — Почему бы им не быть любезными?
 — Не всегда нежданным гостям бывают рады.
 — Тетя Кандис — сестра моей мамы, я ее племянница, Нуну была им нянькой. А это значит, они всегда должны быть мне рады.
 — Но она, по-моему, не горит желанием видеться с семьей, с которой породнилась ее сестра, а ты — член этой семьи.
 — Это потому, что она винит моего отца в смерти мамы.
 — Винит твоего отца! Я считала, что это была чистая случайность — падение с лошади.
 — Все равно, она считает, что это его вина. Я точно знаю. Поэтому она не бывает в Мезон Гриз.
 — Кто тебе это сказал?
 — Никто. Я сама знаю.
 — У тебя живое воображение, Мари-Кристин.
 — Ты меня разочаровала. Ты говоришь точно, как эта старуха Дюпон.
 — Скажи мне, — начала было я, но Мари-Кристин упрямо насупилась и поскакала вперед. Так мы и вернулись в Мезон Гриз.
 Это был необычный и интересный день.
 Я упомянула об этой поездке Анжель. Она была изумлена.
 — Мари-Кристин возила вас туда! Никогда не знаешь чего от нее ждать! Мы почти не общаемся с Кандис. Причем, по ее вине. Она, мне кажется, не очень хочет с нами встречаться. Возможно, все эти воспоминания слишком болезненны. Мы никогда не поддерживали тесных отношений. Хотя, живя здесь, Марианна постоянно ездила на мельницу к своей сестре и старой няне.
 — Наверное, ее смерть была для них ужасным ударом.
 — Вы видели их няню, не так ли? Она любила девочек до безумия. Думаю, эта смерть больше всего потрясла ее. Одна из наших служанок — приятельница Луизы Грильон, и через нее до нас доходят разные сплетни. Эта старуха нянька особенно души не чаяла в Марианне. И после ее смерти стала немного странной. Жерар совершил большую глупость, женившись на этой девушке. Это было не то, что мы называем manage de convenance. Мы все были огорчены, но он был совершенно ослеплен любовью! Натурщица! Правда, многие считали ее очень привлекательной.
 — Если судить по тому портрету, такой она и была.
 — Ее писали многие художники. Как только увидят ее, сразу у них появляется желание написать ее портрет. Так что ее портреты можно встретить в разных галереях. Самый известный из них написан одним норвежцем, а может быть, шведом… Одним словом, скандинавом. Его имя Ларе Петерсон. Бедный Жерар! Думаю, это немного выбило его из колеи. Естественно, он считал, что его портрет Марианны будет лучшим.
 — Наверное, она была удивительной женщиной, раз вызывала к себе такой интерес.
 — Ее считали необыкновенно красивой.
 — Должно быть, вы хорошо ее знали.
 — Нет, не могу сказать. Они с Жераром большей частью жили в Париже.
 — А Мари-Кристин жила здесь?
 — Да. Здесь лучше для ребенка. Все это время она оставалась на моем попечении. Нельзя сказать, чтобы Марианна бьша хорошей матерью. То чересчур любящая, а то и не вспоминает о ребенке.
 — Понимаю.
 — С самого начала все шло не так, как хотелось бы. Даже когда Марианна жила здесь, она чаще бывала на мельнице, чем в этом доме. Она была очень дружна с сестрой и, конечно же, няня поощряла ее поездки к ним, — Анжель пожала плечами. — А теперь все кончилось.
 — Ну, а ваш сын, он большую часть времени проводил в Париже?
 — Да, так было всегда. Для него искусство — это все. Я давно это поняла. Мы жалели, что он рос не таким как все. Он бы мог тоже заниматься банковским делом, как Робер, или юриспруденцией вместе со своим отцом. Кроме того, есть же еще и имение — хотя и небольшое, но оно тоже требует времени. Но он с детства понял, что его влечет живопись. Пожалуй, Мари-Кристин не следовало брать вас с собой туда вот так, без предупреждения.
 — Я думаю, эта идея пришла к ней внезапно.
 — Как и большинство идей Мари-Кристин.
 — Они обе были очень любезны и пригласили нас приезжать еще.
 Анжель опять знакомым движением пожала плечами, и я подумала, что если она и недовольна моим знакомством, то лишь самую малость.
 Через два дня она предложила съездить, наконец, в Париж.
 — У Робера есть небольшой домик на Рю де Мерле, — сказала она мне. — Там живет консьерж и его жена — они занимают подвал. Они сторожат дом, когда Робер подолгу отсутствует, и заботятся о нем, когда он приезжает.
 Я с воодушевлением восприняла эту новость и немедленно пошла готовиться к поездке.

 Портрет

 Париж — город парков и мостов, темных аллей и широких бульваров, город, чья бурная история живет в его старинных домах и памятниках, очаровал меня.
 Мне хотелось посмотреть все, и Робер с Анжель с гордостью и удовольствием стали моими гидами.
 Меня ошеломило величие собора Нотр Дам. От него так и веяло стариной. Робер рассказывал, какая это была трагедия, когда во время революции толпа пыталась разрушить его.
 — К счастью, Наполеон пришел к власти как раз вовремя, чтобы спасти его от разорения и разрушения, — удовлетворенно добавил он. — Но еще и Луи Филипп до того, как он отрекся лет двадцать назад, много сделал для возрождения былого великолепия.
 Я могла оставаться там часами, окунаясь в атмосферу прошлого, слушая про святого Дениза, первого епископа этого собора, ставшего покровителем Франции, или Питера Абеляра и его любовь к Элоизе.
 Мы много ходили пешком. Чтобы увидеть Париж, нужно ходить пешком. Мы побывали в Лувре, отдыхали в садах Тюильри, часами просиживали в Ле Галле, прошли по мосту Pont Neuf, самому старому из парижских мостов. Украшения его парапетов вызывали во мне сложное чувство восторга и отвращения. Я никогда не смогу забыть эти гротескные маски.
 Робер с большим интересом говорил о работе Гусмана, который за последние несколько лет изменил лицо Парижа. Эта работа была необходима после вандализма, допущенного во время революции. Робер явно гордился своим городом и получал огромное удовольствие, показывая его мне. Я заметила, как ему приятно мое восхищение, которое, к тому же, было вполне искренним. Большие города всегда манили меня. Возможно, это объяснялось тем, что я сама родилась и выросла в одном из крупнейших городов мира. Я любила Лондон, но мое желание вернуться туда наталкивалось на боязнь вновь встретиться с горькими воспоминаниями. А Парижем я могла наслаждаться без всяких опасений, от Монмартра до Рю де Риволи, от Монпарнаса до Латинского квартала. Все вызывало во мне восторг.
 Я возвращалась домой ничуть не уставшей.
 — Ты просто неутомима, — говорил Робер.
 — Это потому что все увиденное наполняет меня энергией.
 — Я знала, что тебя нужно свозить в Париж, — заметила Анжель. — Давно надо было это сделать.
 Большую часть времени Мари-Кристин проводила со мной. В ней начал пробуждаться новый интерес к городу.
 — Мне здесь почти все уже знакомо, но с тобой — это все равно, что видеть в первый раз.
 Настал день, когда мы собрались пойти к Жерару.
 Как я и ожидала, он жил в Латинском квартале. Весь день перед этим я находилась в напряженном ожидании. Я давно надеялась, что мы, наконец, отправимся к нему, и недоумевала, почему наш визит вот уже дважды откладывался.
 Мы должны были прибыть туда к трем часам.
 Я заметила, что и Робер, и Анжель немного нервничают. Мари-Кристин тоже была не такая, как обычно. Она держать несколько отчужденно. Я не могла понять, почему. Перспектива увидеться с Жераром так действует на них.
 Мы прошли по бульвару Сен-Жермен мимо церкви тем же названием. Я знала, что она была построена здесь в тринадцатом веке рядом с Бенедиктинским аббатством.
 Студия находилась на верхнем этаже высокого здания. Нам пришлось подниматься туда по бесконечным ступенькам. Преодолев последний лестничный пролет, мы остановились перед дверью с табличкой «Жерар де Каррон».
 Робер постучал, дверь открыл мужчина. Оказалось, это и был сам Жерар. Я сразу узнала его по портрету, виденному в галерее.
 Он воскликнул:
 — Ma mere, mon oncle et ma fille! — Улыбаясь он повернулся ко мне и перешел на английский: — А вы, как я понимаю, мадемуазель Тримастон. Добро пожаловать в мою студию.
 Он провел нас в большую комнату с огромными окнами. Кроме того, свет еще падал через застекленную часть скошенной крыши. В комнате стояла кушетка, по всей видимости, ночью служившая кроватью, несколько стульев, стол, заваленный множеством кистей и тюбиков с краской, два мольберта и несколько холстов на подрамниках, прислоненных к стене. Словом, это была типичная комната художника. Застекленная дверь вела на балкон, с которого открывался поистине захватывающий вид Парижа.
 — Как хорошо, что вы пришли, — сказал Жерар.
 — Мы давно собирались заглянуть к тебе, — сказала Анжель, — но, думали, ты занят. Как ты живешь, Жерар?
 — У меня все отлично. А тебя даже и спрашивать незачем, твой сияющий вид говорит сам за себя. Как поживает моя дочь?
 — Учу английский, — сказала Мари-Кристин. — И уже могу прекрасно говорить.
 — Это замечательно.
 — Ноэль — мадемуазель Тримастон — учит меня. А я учу ее французскому. У нас обеих большие успехи.
 — Это и вправду хорошая новость, — сказал он. — Благодарю вас, мадемуазель Тримастон, за ваши педагогические усилия.
 — У нас взаимовыгодное сотрудничество, — улыбнулась я.
 — Теперь я и сам могу заметить, что вы тоже делаете большие успехи. Ваш французский звучит очаровательно.
 — С характерным английским акцентом, — сказала я.
 — Но в этом-то и заключается очарование. А теперь, дорогие мои родственники, не выпить ли нам по чашечке кофе.
 — Я сейчас пойду, приготовлю, — сказала Анжель.
 — Дорогая мама, я не так уж беспомощен, как ты себе это представляешь. Но, пожалуй, действительно, мне не совсем удобно оставлять гостей. Поэтому, если ты будешь так любезна…
 Анжель вышла из комнаты и направилась, как я понимаю, на кухню. Роберу и мне предложили стулья, в то время как Мари-Кристин устроилась на кушетке.
 — Это настоящая студия художника, — сказала мне Мари-Кристин. — Таких в Париже много.
 — Не много, chere enfant, — сказал Жерар. — Правильнее будет сказать, несколько. Мне приятно думать, что эта студия — мое очень удачное приобретение, — он повернулся ко мне, — она в самом деле просто идеальна. Прекрасное освещение. И, кроме того, один только вид отсюда уже вдохновляет. Вам так не кажется, мадемуазель Тримастон?
 — Несомненно, — подтвердила я.
 — Можно без труда окинуть взглядом весь Париж. Могу вас заверить, в городе не мало художников, которые отдали бы все, что угодно, за такую студию.
 — В этом доме живут и другие художники, — сообщила мне Мари-Кристин.
 — Художников здесь великое множество, — сказал Жерар. — Ведь это Латинский квартал, а Париж, как вы знаете, центр искусств. Именно сюда съезжаются художники. И днем и ночью они сидят в кафе, рассуждают о шедеврах, которые собираются создать, и всегда только собираются.
 — Но когда-нибудь они заговорят о шедеврах, которые ими уже созданы, — сказала я.
 — Тогда они уже будут слишком важными птицами чтобы жить здесь и посещать подобные кафе. Они найдут себе для бесед другое место.
 — Жерар, здесь не хватает чашек, — крикнула из кухни Анжель.
 Улыбнувшись, он проговорил:
 — Надеюсь, вы извините меня, — и ушел в кухню. До меня доносились их голоса.
 — Дорогая мама, ты всегда думаешь, что я тут умираю от голода.
 — Этого цыпленка тебе на какое-то время хватит. Он готовый, его можно есть, и еще я принесла торт, подадим его с кофе.
 — Маман, ты меня балуешь.
 — Ты ведь знаешь, я всегда беспокоюсь о тебе, думаю, как ты здесь живешь. Почему ты не хочешь переехать домой? Ты бы мог работать в Северной башне.
 — Нет, там совсем не то. Здесь я в своей компании. В мире есть только одно место, где может жить пробивающий себе дорогу художник, и это место — Париж. Все готово? Я понесу поднос. А ты неси этот роскошный торт.
 Сдвинув в сторону тюбики и кисти, он поставил на стол поднос. Анжель нарезала торт и передала блюдо по кругу.
 Жерар сказал мне:
 — Мама убеждена, что я здесь на грани голодной смерти. На самом деле я прекрасно питаюсь.
 — Одной только живописью сыт не будешь, — сказала Анжель.
 — Увы, это правда. И думаю, все присутствующие с тобой согласятся. Расскажите, как вы проводите время в Париже?
 Мы рассказали, какие достопримечательности успели посмотреть.
 — Ноэль все воспринимает с таким восторгом, — сказал робер. — Показывать ей город — одно удовольствие.
 — Это было замечательно, — сказала я.
 — Торт восхитительный, — вставила Мари-Кристин.
 — Раньше вы жили в Лондоне? — спросил Жерар, обращаясь ко мне. — У нас есть один англичанин в нашей обшине. Вы понимаете, мы живем как бы общиной. Все друг друга знают. Встречаемся в кафе или у кого-нибудь на квартире. Так мы общаемся каждый вечер.
 — И беседуете о замечательных картинах, которые вы собираетесь написать, — сказала Мари-Кристин.
 — Как ты догадалась?
 — Ты сам только что говорил об этом. Что вы собираетесь сделать — вот о чем вы говорите в кафе.
 — Это нас вдохновляет. Да, всем художникам нужно жить в Париже.
 — Надеюсь, ты покажешь Ноэль что-нибудь из твоих работ, — сказал Робер. — Я уверен, ей хочется их посмотреть.
 — В самом деле? — спросил он, глядя на меня.
 — Ну, конечно же, я хочу их посмотреть.
 — Только не ждите, что это будет нечто подобное Леонардо, Рембрандту, Рейнольдсу, Фрагонару или Буше.
 — Я полагаю, у вас есть собственный стиль.
 — Благодарю. Но, может быть, свойственная вам деликатность заставляет вас проявлять такой интерес к моим работам? Если я угадал, мне бы не хотелось злоупотреблять вашими хорошими манерами и утомлять вас. А ведь это может случиться.
 — Но я не могу заранее знать, как отнесусь к вашим картинам, пока их не увижу.
 — Хорошо, мы поступим вот как. Я покажу вам несколько картин и, если замечу признаки скуки, немедленно откажусь от этой затеи. Ну, как?
 — По-моему, прекрасная мысль.
 — Сначала скажите мне, как долго вы собираетесь пробыть во Франции?
 — Я пока точно не знаю.
 — Мы надеемся, что долго, — сказала Анжель.
 — Я уговорю ее, чтобы она осталась, — заявила Мари-Кристин.
 — Конечно, как же ты сможешь обойтись без уроков английского?
 — Эта мадам Гарньер, она все так же приходит помогать тебе по хозяйству? — спросила Анжель.
 — Да, приходит.
 — Пол в кухне давно пора мыть. Чем она тут занимается?
 — Милая старушка Гарньер. У нее великолепное лицо.
 — Ты писал ее?
 — Конечно.
 — По-моему, у нее отталкивающая внешность.
 — Ты не видишь внутренний мир женщины.
 — Значит, вместо того, чтобы убирать, она позирует тебе?
 Жерар повернулся ко мне.
 — Вы говорили, что хотели бы посмотреть мои картины. Начнем с мадам Гарньер.
 Он выбрал один из холстов и поставил его на мольберт. Это был портрет женщины — толстой, веселой, сметливой от природы и с изрядной долей алчности во взгляде.
 — Да, она именно такая, — сказала Анжель.
 — Очень интересно, — сказала я. Жерар внимательно смотрел на меня. — Такое чувство, будто мне многое про нее известно.
 — Что же именно? — спросил Жерар.
 — Она любит шутки, много смеется. Знает, чего хочет и как этого добиться. Она хитровата и отнюдь не бескорыстна, всегда берет больше, чем отдает.
 Улыбаясь, он кивал головой.
 — Спасибо. Вы подарили мне лучший комплимент.
 — Не сомневаюсь, — сказала Анжель, — что мадам Гарньер вполне устраивает сидеть спокойно на стуле и ухмыляться вместо того, чтобы выполнять свои обязанности.
 — Меня это тоже вполне устраивает, мама.
 — Вы обещали показать нам и другие картины, — напомнила я.
 — После вынесенного вами приговора по первой картине, я сделаю это почти охотно.
 — Я уверена, вы нисколько не сомневаетесь в своих работах, — сказала я. — Думаю, художник должен полностью верить в себя. Ведь если он сам не верит, поверит ли кто-то другой?
 — Мудрейшие слова! — воскликнул он чуть насмешливо. — Ну, хорошо, вот вам, пожалуйста, — это консьерж. Вот натурщица, которую иногда мы приглашаем. Немного схематично, да? А это madame le concierge. Слишком привыкла позировать, не совсем естественна.
 Я нашла его работы очень интересными. Он показал нам также несколько пейзажей Парижа: Лувр, сады Тильюри, улица; был и пейзаж, изображавший Мезон Гриз — с лужайкой и нимфами на пруду. Когда, перебирая холсты, он достал пейзаж Мулен Карефур, я немного растерялась.
 — Мельница, — сказала я.
 — Это старый этюд. Я написал его несколько лет назад. Вы узнали ее.
 — Мари-Кристин возила меня туда.
 Он перевернул холст лицом к стене и показал мне другую картину — портрет женщины за рыночным прилавком, продающую сыр.
 — Неужели вы пишете картины, сидя прямо на улице? — спросила я.
 — Нет. Я делаю наброски, а потом прихожу домой и работаю с ними. Конечно, не совсем то, чего бы хотелось, но тоже необходимо.
 — Как я понимаю, портреты — ваш конек?
 — Да, меня привлекает человеческое лицо. В нем можно увидеть так много, если умеешь смотреть. Однако большинство людей предпочитают скрывать то, что могло бы оказаться самым интересным.
 — Значит, когда вы пишете портрет, вы стараетесь отыскать то, что спрятано?
 — Если хочешь написать по-настоящему хороший портрет, нужно хоть немного знать о своей модели.
 — И всех людей, которых вам приходилось изображать, вы изучали.
 — Можно подумать, ты теперь настоящий детектив, — сказал Робер, — столько всего знаешь о людях, с которых пишешь портреты.
 — Не совсем так, — смеясь, возразил ему Жерар. — Все, что я знаю, важно только для меня одного. Эти знания остаются при мне, пока я работаю над портретом. Я хочу, чтобы мои картины были правдивы.
 — А вам не кажется, что людям хочется выглядеть на портретах не такими, каковы они на самом деле, а какими они бы хотели быть? — спросила я.
 — Модные художники именно так и делают. Я не из их числа.
 — Но если приукрашенный портрет доставляет удовольствие его владельцу, что в этом дурного?
 — Ничего. Просто это не то, чем я хочу заниматься.
 — А я бы хотела, чтобы меня приукрашивали, — сказала Мари-Кристин.
 — Осмелюсь предположить, что большинству людей этого хочется, — добавила Анжель.
 — Вы считаете, что вам в самом деле удается проникнуть в людские тайны, которые они пытаются скрыть? — спросила я.
 — Возможно, не всегда. Но художник-портретист обычно обладает живым воображением, и то, что ему не удается раскрыть, он придумывает.
 — И при этом не всегда находит правильный ответ.
 — Важно найти хоть какой-то ответ.
 — Но ведь если ответ неправильный, это может означать, что все его усилия были напрасными.
 — Но ему доставляет наслаждение сам процесс.
 — Мне кажется, — сказал Робер, — если при написании портрета приходится подвергаться такому скрупулезному анализу, следует хорошенько подумать, прежде чем соглашаться.
 — Я вижу, у вас сложилось обо мне неверное представление, — смеясь заметил Жерар. — Я говорил всего лишь об упражнении, которое художник выполняет для собственного удовольствия. Оно совершенно безобидно.
 На стеклянную дверь, выходящую на плоскую крышу дома, упала тень, и я разглядела чью-то фигуру. Человек огромного роста заглянул в комнату.
 — Привет, — сказал он по-французски с сильным акцентом.
 — Проходи, — сказал Жерар, хотя в его приглашении не было надобности, так как посетитель уже вошел в комнату.
 — Извините, я помешал, — сказал вошедший, улыбнувшись и окинув нас быстрым взглядом. Это был очень светлый блондин лет двадцати семи с поразительно голубыми глазами. В нем чувствовалось что-то подавляющее — и не только из-за его роста. Его властная натура видна была во всем.
 — Ларе Петерсон, мой сосед, — представил его Жерар.
 Я слышала раньше это имя. Это он писал портрет Марианны.
 Жерар представил ему меня. С другими новый гость, видимо, уже был знаком.
 — Какое удовольствие вновь видеть вас всех, — сказал Ларе Петерсон. — Вы должны простить меня за это вторжение. Я пришел одолжить немного молока. У тебя не найдется, Жерар? Если бы я знал, что у вас тут семейная встреча, я бы выпил кофе без молока.
 — У нас тоже есть кофе, — сказала Анжель. — Правда он, наверное, немного остыл.
 — Все равно, не откажусь.
 — Молоко тоже есть.
 — Благодарю, вы очень любезны.
 — Садитесь, пожалуйста, — пригласила его Анжель, и он сел на кушетку рядом с Мари-Кристин.
 — Вы ведь тоже художник, да? — спросила она.
 — Пытаюсь им быть.
 — И вы живете в соседней студии, а пришли через крышу.
 — Да, но это не так уж рискованно, как может показаться. Мы спокойно ходим по этой крыше, там даже есть специальный проход из студии в студию. Моя студия точно такая же, как эта. Они парные.
 Анжель налила ему кофе, за которое он подчеркнуто любезно поблагодарил.
 Мне показалось, что Жерар слегка раздосадован появлением своего соседа. Нужно признать, его приход произвел немедленный эффект. Он сразу завладел инициативой в разговоре, много внимания уделяя себе, рассказывая, как был студентом университета в Осло, а потом вдруг ему пришло в голову стать художником.
 — Это было то же, что случилось со святым Петром по дороге в Дамаск, когда он внезапно увидел свет, — говорил он. — И тогда, сложив чемодан, я приехал в Париж — Мекку художников. Такие милые, приветливые люди! Так хорошо ко мне относятся! И вот мы здесь, в своих мансардах, бедные, но счастливые. Художник должен быть счастливым, — при этом он довольно лукаво взглянул на Жерара, который, конечно, не мог причислять себя к бедным, имея такую семью.
 Но был ли он счастлив? У меня не осталось такого впечатления. Возможно, это было связано с гибелью его молодой жены.
 — Жизнь впроголодь — это обязательный признак принадлежности к высокому искусству, — продолжал Ларе Петерсон. — Поэтому мы все живем одним днем, зная , что впереди нас ждет слава и богатство, а сегодняшние трудности — это цена, которую нужно платить за будущие триумфы. Когда-нибудь имена Ларса Петерсона и Жерара де Каррона будут стоять в одном ряду с Леонардо да Винчи. Ничуть в этом не сомневаюсь. Таковы наши убеждения. Жить с ними удобно и приятно.
 Он рассказал нам, как приехал в Париж. Ему было нелегко первые годы, когда приходилось скитаться по углам. Потом удалось продать несколько картин. Одна из этих картин принесла успех. О нем заговорили.
 В тот день я была проницательной. Я сразу заметила особенное выражение, промелькнувшее на лице Жерара. Оно было мимолетным, но оно было — он подумал о написанном Ларсом Петерсоном портрете Марианны, привлекшем к себе такое внимание.
 — После первого успеха тобой начинают интересоваться, — продолжал Ларе Петерсон. — У меня стали покупать картины. Это было ступенькой вверх — то, что нужно каждому. Теперь у меня есть прекрасная студия, такая же, как эта — точная копия. Где найдешь что-то более подходящее для нашей работы ?
 Он продолжал рассказывать и, надо признать, слушать его было довольно занятно. Достаточно свободно владея французским, иногда он, подыскивая нужное слово, закидывал голову кверху и щелкал пальцами, как бы прося подсказки. Кто-нибудь, чаще всего это бывала Мари-Кристин, делал это. Он очень забавлял ее и, как я заметила, она получала гораздо большее удовольствие от нашей компании после того, как к ней присоединился Ларе Петерсон.
 Он описывал свою страну, великолепие фиордов.
 — Прекрасные пейзажи, отлично получаются на картинах, но, — он пожал плечами и покачал головой, — люди чаще предпочитают видеть на картинах Лувр или Нотр Дам, а не дикие прелести Норвегии. Да, да, если хочешь добиться успеха, ты должен пройти школу мастерства в Париже. Париж — это волшебный мир. Без Парижа не станешь великим художником.
 — Вот и Жерар уверяет нас в том же, — сказал Робер. Он взглянул на Анжель. — Думаю, дорогая, нам пора идти.
 — Было так весело! — воскликнула Мари-Кристин.
 — Вы ведь живете недалеко от Парижа, — сказал Ларе Петерсон. — Всего несколько миль, не так ли?
 — Да, — сказал Жерар, — вы должны чаще приезжать в Париж.
 — Обязательно, — сказала Мари-Кристин.
 — Я рада, что повидала тебя, Жерар, — сказала Анжель. — Приезжай скорее домой.
 — Приеду.
 Жерар взял мою руку.
 — Был счастлив с вами познакомиться. И я рад, что вы приехали во Францию. Я хочу написать ваш портрет.
 — После всего того, что вы нам рассказали? — засмеялась я.
 — Бывают такие лица, увидишь и сразу хочется написать. Вот так и сейчас.
 — Ну, что ж, я польщена. Боюсь только, это будет немного утомительно.
 — Обещаю вам, операция пройдет безболезненно.
 — Послезавтра мы возвращаемся.
 — Вы живете не так уж далеко. Ну как, соглашаетесь? Это доставит мне истинное удовольствие.
 — Можно мне подумать?
 — Пожалуйста.
 — А вы приедете в Мезон Гриз?
 — Я бы предпочел работать здесь. Великолепное освещение. И все, что надо — под рукой.
 — Но тогда это означает, что я должна остаться в Париже.
 — Всего на неделю. Почему бы нет? Вы уже здесь. Могли бы жить там же, в этом доме. Он совсем близко от студии.
 Я почувствовала волнение. День, несомненно, был полон необычных событий. В тот же вечер Анжель заглянула ко мне в комнату.
 — Интересно, что ты скажешь об этом визите к Жерару? — спросила она.
 — Мне очень понравилось. Было удивительно интересно.
 — Он всерьез меня беспокоит. Лучше бы ему приехать домой.
 — Но вы же знаете, что для него значит живопись.
 — Он мог бы этим заниматься и дома.
 — Но это совсем не одно и то же. Здесь он в своей компании. Представьте, все эти разговоры в кафе, жажда успеха, соперничество. Здесь все его друзья, так хорошо его понимающие. Конечно, ему здесь лучше.
 — Когда его жена была жива, все было по-другому. Она могла позаботиться о нем.
 — По-моему, с этим вполне справляется мадам Гарньер.
 Анжель сделала пренебрежительный жест.
 — И есть еще этот его сосед.
 — Он, конечно, любопытный персонаж. Вы, вероятно, хорошо его знаете.
 — Он уже давно живет в квартире рядом. И всегда при встречах весьма словоохотлив. Причем, основная тема разговоров — он сам.
 — Жерар просил меня позировать ему для портрета.
 — Знаю, я слышала, как он это говорил. По-моему, это прекрасно.
 — Вы в самом деле так считаете?
 — Убеждена.
 — Я ему сказала, что после этих его откровений я немного побаиваюсь.
 — О, это была просто пустая болтовня. Кроме того, у него же нет мрачных тайн.
 — И все же…
 — Я думаю, у него получится хороший портрет. Некоторые его работы просто изумительны.
 — Он, наверное, очень часто писал свою жену.
 — О, да. Она была его главной моделью. Есть несколько очаровательных полотен. Жаль, что столько шума устроили вокруг портрета Ларса Петерсона. По-моему, многие работы Жерара не хуже. Просто, все дело в личных вкусах критиков.
 — Нам он ни одного из ее портретов не показывал.
 — Я думаю, ему не хочется ворошить старые воспоминания. До сих пор… все так свежо. Но вы должны позволить ему написать вас.
 — Да, пожалуй, это будет довольно занятно.
 — Мы все устроим. Нам придется приехать в Париж еще. Сейчас я не могу больше задерживаться, чтобы не оставлять слишком надолго дом. Поэтому мы должны вернуться. Но через несколько недель мы приедем снова. Я бы тогда поехала вместе с вами, и вы могли бы каждый день ходить к нему в студию. Он предпочитает работать с утра. В это время самое лучшее освещение. Да, конечно же, мы все устроим. Скажем, недели через три.
 Эта перспектива не на шутку взволновала меня. Жизнь богемы казалась мне необыкновенно интересной и притягательной. Меня занимали разговоры Жерара и, я была уверена, что у него много друзей, таких же занятных как Ларе Петерсон.
 Когда мы вернулись в Мезон Гриз, оказалось, что меня ждет письмо. Оно было от Лайзы Феннел.
 Я узнала ее почерк, и мне стало как-то не по себе. Поездка в Париж помогла мне отойти немного от моего прошлого. Конечно, обстоятельства способствовали этому, особенно моя встреча с Жераром и возможность заглянуть в его жизнь.
 Я сочувствовала ему. Он потерял свою молодую жену, так же как я потеряла любимого человека, который так и не стал моим мужем, поэтому мне казалось, мы с ним как бы друзья по несчастью.
 А это письмо возвращало меня в прежний мир, из которого лишь так недавно мне удалось вырваться.
 Я пошла к себе в комнату, чтобы никто не помешал мне прочесть письмо.
  «Моя дорогая Ноэль! 
  Я часто думаю о тебе. Сказать по правде, со дня твоего отъезда я не переставала думать о тебе. Как ты живешь? Уверена, сейчас тебе лучше. Робер — добрейший человек из всех, кого я знала, и ты правильно поступила, поехав с ним. 
  Наши спектакли пока закончились, и пройдет еще несколько недель, прежде чем они возобновятся с новой пьесой. В ней и для меня найдется место — Долли обещал. Хотя, всего лишь в кордебалете. Думаю, на главную роль он опять возьмет Лотти Лэнгдон. Надеюсь, что буду ее дублершей. Но пока что я отдыхаю. 
  Ты не можешь себе представить, но я ездила в Леверсон. Я хотела, чтобы ты знала, что я там была. 
  Ты понимаешь, в газетах много писали о том, что был обнаружен этот храм Нептуна. По-видимому, это важное открытие, и подробности о том, как его нашли в результате обвала земли стали настоящей сенсацией. Меня это очень заинтересовало, и я написала Родерику, как бы мне хотелось посмотреть этот храм. 
  Он приехал в Лондон. Я тогда еще работала, и он пришел на спектакль. Потом мы вместе поужинали. Он казался очень грустным. Ему не хотелось говорить о тебе, поэтому мы все больше говорили о храме, и он пригласил меня к себе в имение на выходные, чтобы я его посмотрела. Я поехала. Было очень интересно. Мне все страшно понравилось. Я познакомилась с этой симпатичной Фионой Вэнс, и она показала мне некоторые из ее работ. Это был исключительно приятный уик-энд. Леди Констанс отнеслась ко мне очень холодно. Она явно была недовольна. Я понимаю, что, должно быть, ты испытывала тогда. 
  За исключением этого, все было замечательно. Меня очень интересовало, чем занимается Фиона. Она показала мне, как кистью счищать землю и всякую грязь с сосудов для питья, и мне совсем не хотелось уезжать. 
  Фиона сожалела, что я не живу где-нибудь поблизости. Там был Чарли. У него тоже очень несчастный вид. Я уверена что они постоянно вспоминают тебя. 
  Оба, и Чарли, и Родерик, сказали, что я должна приехать еще. Леди Констанс не присоединилась к их приглашению. 
  Что же, может быть я и съезжу еще раз. Все эти римские развалины и правда кажутся мне потрясающе интересными. 
  Я все еще живу в этом доме. Пожалуйста, передай Роберу, что мне стыдно, что я еще тут, но здесь мне так удобно, и Кримпы не хотят, чтобы я уходила на другую квартиру. Им не нравится быть сторожами, как они говорят. Они привыкли к дому, в котором что-то происходит. Я знаю, что от меня им мало толку, но все-таки я живая душа, а они всегда интересуются, что происходит в театре. Поэтому, я так тяну с переездом. 
  Постарайся узнать у Робера, считает ли он, что я должна уйти. На самом деле, ему все равно, а для меня остаться здесь многое значит. 
  Наверное, скоро я опять буду занята в спектакле. Я на это надеюсь. Тогда мне не удастся больше съездить на уикэнд в Леверсон. 
  Я просто думала, что должна известить тебя, что я была там и видела их. Возможно, я и тебя скоро увижу. Какие у тебя планы? 
  Ах, дорогая Ноэль. Я так надеюсь, что у тебя все будет хорошо…» 
 Письмо выпало из моих рук.
 Значит, она была там. Видела Родерика и Чарли, и леди Констанс. Она пишет, они были грустными.
 Милый Родерик. О чем он сейчас думает? Сможет ли он со временем забыть меня? Я знала, что никогда его не забуду.
 В этих сеансах я находила покой и некоторое облегчение. Я сидела в студии Жерара де Каррона, с высоты разглядывая город, в то время как он писал мой портрет.
 Сейчас пережитая трагедия, казалось, ушла в прошлое дальше, чем когда-либо. Как будто передо мной еще раз приоткрылась дверь к спасению.
 Я располагалась на стуле так, чтобы свет падал на мое лицо, Жерар стоял у мольберта. Иногда за работой он разговаривал со мной, иногда сосредоточенно молчал.
 Он рассказывал мне о своем детстве в Мезон Гриз, о том, как ему всегда нравилось бывать в Северной башне. С ранних лет он делал наброски, этюды. Его серьезно интересовала живопись.
 — Я часто разглядывал картины в нашей галерее. Мог пропадать там часами. Родители всегда знали, где меня искать. Они считали меня странным ребенком. Потом я вдруг понял, что хочу стать художником. Жизнь протекала спокойно и гладко. Отец был хорошим, добрым человеком. Я иногда думаю, как бы все сложилось, если бы он был жив. Если бы… Всегда повторяешь это «если бы». Вы тоже, Ноэль?
 — Постоянно.
 — Почему вы такая грустная?
 — Как вы узнали, что я грустная?
 — Вы стараетесь этого не показывать, но я чувствую.
 — Вы знаете о моей маме?
 — Да, я знаю о ее внезапной смерти. Робер очень любил ее, и поэтому вы здесь. Он обещал ей, что будет заботиться о вас. Поэтому… и, конечно, еще и потому, что он очень хорошо относится к вам. Может быть, вам больно рассказывать о ней?
 — Не знаю.
 — Тогда попробуйте.
 И я начала рассказывать. О нашей жизни, о подготовке к спектаклям, о привычных драмах, о Долли. Я припоминала забавные случаи и обнаружила, что могу смеяться над ними, как делала это когда-то.
 Он смеялся вместе со мной.
 — Да, это настоящая трагикомедия, — говорил он.
 Приходила мадам Гарньер, и тогда кухня наполнялась шумом. Как я догадывалась, шум был ей необходим, чтобы показать, с каким усердием она работает. Первое время она относилась ко мне немного настороженно, но через несколько дней стала дружелюбнее. Мы обе позировали для его портретов, и это как бы связывало нас некими узами.
 Она сообщила мне, что ее портрет будет показан на какой-то выставке. Люди будут приходить и смотреть на него. А кто-то, может, и купит.
 — Только, кто захочет повесить меня в своем салоне, мадемуазель?
 У нее была привычка подталкивать меня локтем и заливаться смехом. Она покупала хлеб, молоко и еще кое-какую снедь, при этом, как я обнаружила, бессовестно прикарманивала часть денег. На эту мысль меня навело алчное выражение ее глаз, запечатленное на портрете. Я проверила свои подозрения и выяснила, что они не лишены оснований.
 Однажды я сказала Жерару:
 — Вы знаете, что мадам Гарньер жульничает при покупке продуктов?
 — Разумеется — сказал он.
 — И вы ничего ей не говорите?
 — Зачем? Это такая мелочь. Мне нужно, чтобы она покупала для меня продукты. И пусть она при этом наслаждается своими маленькими победами. Это доставляет ей удовлетворение. Она ведь считает себя очень умной. И если поймет, что я знаю, все удовольствие будет испорчено. Кажется, есть такая английская пословица: не будите спящую собаку.
 Я посмеялась над его словами.
 Обычно после утреннего сеанса я шла на кухню и готовила что-нибудь из еды, и потом мы вдвоем это съедали. Иногда приходила Анжель, и мы вместе возвращались домой. Она осталась в Париже вместе со мной, а роберу пришлось вернуться в Мезон Гриз в связи с делами в поместье. Я знала, что Мари-Кристин очень расстроена тем, что мы уехали без нее. Ей бы очень хотелось присоединиться к нам, но мадемуазель Дюпон сказала, что впредь занятия не должны прерываться.
 Изредка я оставалась в студии и после полудня. Часто, когда мы сидели за ленчем, приходили гости. С некоторыми из его друзей я познакомилась. Среди них был некий Гастон дю Пре, молодой человек из провинции Дордонь. Он был страшно беден и кормился в основном у друзей. Он часто приходил во время нашей трапезы и всегда присоединялся к нам. Еще был Ричард Харт, сын деревенского сквайра из Стаффордшира, мечтой всей жизни которого было стать художником. Были и другие, но среди всех, безусловно, выделялся Ларе Петерсон, самый удачливый из всех, так как уже добился некоторой известности благодаря портрету Марианны.
 Он неизменно становился центром любой компании, отчасти благодаря тому, что был удачливее других, отчасти в силу своего бьющего через край темперамента.
 Это была легкая, беззаботная жизнь, и через несколько дней я почувствовала, что начинаю втягиваться в нее. Каждое утро я просыпалась с ощущением радости. Я получала от всего этого такое наслаждение, какое уже не думала получить.
 С нетерпением я ждала наших коротких стычек с мадам Гарньер. Я не собиралась позволять ей и дальше жульничать с покупками и каждый раз демонстрировала ей ошибки в подсчетах. Она в таких случаях свирепо смотрела на меня, прищурив свои и без того маленькие глазки. Однако она уважала меня. Думаю, она руководствовалась теорией, что, если человек настолько глуп, что позволяет себя обсчитывать, он этого заслуживает. Так что особых обид не было.
 Мне нравилось готовить, и я часто приносила с собой продукты. Она не имела ничего против, потому что, лишившись возможности жульничать, она могла теперь меньше утруждать себя работой и раньше уходить. Таким образом, хотя с одной стороны я испортила этот маленький бизнес, с другой — облегчила жизнь.
 Жерара очень позабавило, когда я рассказала ему об этом. А я поймала себя на том, что тоже смеюсь от души.
 Больше всего мне нравились сеансы, когда мы разговаривали. Как это обычно бывает в подобных ситуациях, наша дружба быстро крепла, и я уже начала подумывать, что жизнь мне покажется скучной, когда портрет будет закончен.
 Однажды во время сеанса он сказал:
 — Есть что-то еще, отчего вы несчастны.
 Несколько секунд я молчала, а он стоял с кистью в руке и пристально смотрел на меня.
 — Это… человек, которого вы любите?
 Я не знала, что ответить. Я не могла заставить себя говорить о Родерике. Он уловил мое состояние.
 — Простите, — сказал он. — Я слишком любопытен. Забудьте о моем вопросе.
 Он вернулся к портрету, но через некоторое время сказал:
 — Нет, сегодня не получается. Больше не могу работать. Давайте прогуляемся, и я еще покажу вам Латинский квартал. Я уверен, что вы не все видели.
 Я все поняла. Мое настроение изменилось. Казалось, Родерик здесь, рядом со мной. От моей безмятежности не осталось и следа.
 Когда мы вышли из дома, и я окунулась в атмосферу этих улиц, мое настроение немного улучшилось. В воздухе стоял запах свежеиспеченного хлеба, а из какого-то окна доносились звуки концертино.
 Мы заглянули в церковь Святых Мучеников, прошлись по узеньким улочкам с лавками, торгующими четками и образами святых.
 — Мы называем это Сан-Сюльписьер, — сказал он мне.
 Он показал мне дом, в котором умер Расин. Потом повел меня на Плас Фюрстенбург, где находилась студия Делакруа.
 — Он умер совсем недавно. Но его студия уже стала местом паломничества. Как вы думаете, может быть когда-нибудь люди придут в мою студию и скажут: «Жерар де Каррон жил и творил здесь».
 — Я уверена, что она станет национальной святыней, если вы поставите перед собой такую цель.
 — Значит, вы полагаете, что в нашей власти делать в жизни то, что мы хотим?
 — Мы должны учитывать обстоятельства. Кто может знать, что случится с нами завтра? Но я твердо верю, что в нашей власти преодолеть превратности судьбы.
 — Я рад, что вы так считаете. Это прекрасный принцип, но не всегда легко ему следовать.
 Мы подошли к кафе с яркими тентами, под которыми были расставлены столики.
 — Не хотите ли чашечку кофе? — предложил он. — Даже если и нет, здесь приятно посидеть. Когда я наблюдаю за идущими мимо людьми, это на меня действует успокаивающе.
 Мы сидели за столиком, пили кофе и наблюдали за прохожими. Жерар развлекал себя и меня, фантазируя о каждом из них.
 Прошел, с трудом волоча ноги, старик с палкой.
 — Он прожил веселую жизнь, — говорил Жерар. — И теперь, на склоне лет, размышляет, зачем все это было нужно. А вот матрона с хозяйственной сумкой, полной всякой снеди. Она горда тем, что сумела выторговать несколько су у мясника, в булочной и в свечной лавке. Ей и невдомек, что, зная ее привычки, они заранее подняли цену перед ее приходом.
 Держась за руки и хихикая, прошли две молодые девушки.
 — Мечтают о своих будущих возлюбленных, — заметил Жерар, — а вот и влюбленные. Ни одна парижская улица не обходится без них. Они не замечают никого вокруг кроме друг друга. Вот девочка с гувернанткой, мечтает о грядущей свободе, когда гувернантки ей уже будут не нужны. Гувернантка знает, что это время не за горами, и ее сердце сжимается от смутных опасений. Где она найдет себе другое место?
 — Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря об изучении своих персонажей. Вам хотелось бы написать этих людей?
 — В большинстве случае — да. Хотя некоторые слишком открыто показывают, что у них за душой. Я ищу таких, в ком есть чуть-чуть таинственности.
 Мы купили немного паштета и взяли его с собой в студию. Жерар извлек откуда-то бутылку белого вина, мы сели на кушетку и выпили его под бутерброды с паштетом.
 — Я вижу, вы начинаете входить во вкус того, что называют жизнью богемы.
 — Возможно, я была рождена для нее.
 — Может быть, это и так. Поэтому вы так легко к ней привыкли. Моя мама слегка шокирована моим образом жизни. Она не может понять, почему я не возвращаюсь в Мезон Гриз и не живу, по ее выражению, «жизнью сельского господина».
 — Это ни в малейшей степени вам не подходит.
 После недолгого молчания он сказал:
 — Ну вот, вы уже не такая грустная.
 — Это вы подняли мне настроение.
 — Значит, наша маленькая увеселительная прогулка пошла вам на пользу?
 — Да. И теперь я могу рассказать вам правду.
 — Мне бы, конечно, хотелось ее узнать.
 — Дело было так. Ваш дядя Робер и один человек по имени Чарли были двумя самыми близкими друзьями мамы. Ее всегда окружали люди. Они приходили и уходили. Но трое всегда были рядом: Робер, Чарли и ее менеджер Долли. Когда мама умерла, Чарли настоял, чтобы я поехала с ним в его имение. У него есть сын, Родерик. Мы с ним познакомились еще до смерти мамы. Она не знала о наших встречах. Мы не делали из них секрета, но просто не упоминали об этом. Чарли дал маме обещание, что в случае необходимости он позаботится обо мне, поэтому он отвез меня к себе. Родерик и я полюбили друг друга. Мы собирались пожениться. Узнав об этом, Чарли сказал, что я его дочь, и значит, мы с Родериком брат и сестра.
 Он смотрел на меня с изумлением и ужасом.
 — И на этом все кончилось? — произнес он. Я кивнула.
 — Вот почему мне грустно. Пережив смерть мамы, я хотела начать жить снова. Я знаю, я бы смогла… вместе с Родериком. Понимаете, мы с мамой были очень близки. Мы никогда не разлучались. Я не могла представить себе, как буду жить без нее, и когда появился Родерик, мне показалось, я могу попытаться.
 Он придвинулся ближе и положил руку мне на плечо.
 — Бедная моя, бедная Ноэль. Как ты страдала!
 — Мы говорили о том, что вынуждены принимать удары судьбы, но мы должны находить в себе силы, чтобы противостоять этим ударам, если только этих сил хватит.
 — Ты права. Мы должны поступать так. И у нас хватит сил.
 — Я не хотела никому говорить об этом.
 — Но ты правильно поступила, рассказав об этом мне. Я могу тебя понять. Ведь я сам потерял жену.
 Внезапно он встал и отошел к окну. Потом повернулся ко мне и сказал:
 — Освещение все еще хорошее. Пожалуй, я мог бы еще немного поработать. За то, что пробездельничал все утро.
 Пришел день, когда портрет был закончен. Мне было грустно думать, что время работы над ним уже позади. Не будет больше ни сеансов, ни откровенных разговоров, ни поводов ходить в студию каждый день. Несомненно, все это пробудило во мне желание жить.
 Я внимательно рассматривала портрет, в то время как Жерар с некоторой опаской наблюдал за мной.
 Я сразу поняла, что портрет хороший. Он не поражал такой яркой женской красотой, как портрет Марианны, но в нем было что-то запоминающееся. Бросалось в глаза не только внешнее сходство, но и нечто большее. Это было лицо молодой девушки, наивной и неискушенной, но в ее глазах читалось какое-то тайное страдание.
 — Очень талантливая работа, — сказала я.
 — Но тебе самой он нравится?
 — По-моему, он слишком выдает меня.
 — Выдает что-то, чего бы ты не хотела показывать?
 — Возможно.
 — Это ты, такая, какая есть. И всегда, глядя на этот портрет, я буду чувствовать, что ты здесь.
 — Да, пожалуй, портрет и должен быть таким.
 Пришел Ларе Петерсон.
 — Я сгораю от нетерпения! Где этот шедевр?
 Он подошел и встал перед мольбертом, широко расставив ноги. Комната всегда казалась тесной, когда он приходил.
 — Хорошая работа, — объявил он. — На этот раз у тебя получилось, Жерар.
 — Ты думаешь, он будет иметь успех?
 — Посмотрим. В нем есть глубина. И в то же время, это — портрет красивой девушки. Нет ничего, что бы нравилось публике больше, чем красивые девушки.
 — Красивой — это уж слишком. Всего лишь привлекательной, — уточнила я.
 — Дорогая моя мадемуазель Тримастон. Осмелюсь утверждать, художник лучше знает. Это — портрет красивой девушки. Ну-ка, подать сюда шампанского! Мы должны выпить за успех нашего гения. Простите, я мигом вернусь.
 Он выскочил через балконную дверь на крышу.
 — Ему понравилось, — сказал Жерар. — Я видел, ему понравилось. Он действительно считает, что портрет удался.
 Ларе Петерсон вернулся с бутылкой шампанского.
 — Бокалы! — потребовал он.
 Я принесла их, он откупорил бутылку и разлил вино.
 — Да, хорош, хорош, — повторял он. — Почти так же хорош, как мой. Жерар — за твой успех! Ноэль откроет для тебя двери к успеху так же, как Марианна для меня. Может быть, не совсем так же, но почти.
 Он смеялся.
 Я подумала, как упоминание Марианны подействует на Жерара. Но он просто продолжал пить шампанское, глаза его сияли.
 Ларе убедил его, что портрет удался.
 Анжель и Робер были полностью согласны с вынесенным приговором, и начались разговоры о выставке. У Жерара уже накопилось достаточно картин, которые он считал достойными внимания, и теперь темой обсуждения стала организация выставки.
 Мы все еще оставались в Париже, и я часто бывала в студии. Я помогала Жерару решить, какие картины он будет выставлять. Часто заходил Ларе Петерсон, чтобы поделиться своими мыслями. Другие тоже бывали, но, поскольку Ларе был ближайшим соседом, он мелькал в студии постоянно.
 Мадам Гарньер приосанилась от сознания собственной значимости, узнав, что ее портрет будет показан на выставке. Мы собрали пейзажи — в основном виды Парижа и несколько сельских. Однако портретов было больше, они были наиболее сильной стороной таланта Жерара.
 Анжель и Робер не остались в стороне от волнений и хлопот по поводу предстоящей выставки. Однажды Анжель сказала мне, что Мари-Кристин постоянно спрашивает, когда же я вернусь.
 — Мы, конечно, все приедем сюда к открытию выставки, — сказала Анжель, и я поняла, что скоро нам придется покинуть Париж. Но будут еще поездки, и я буду с нетерпением ждать их.
 Выставка была назначена на сентябрь, и тут до меня дошло, что я уже полгода во Франции.
 Вместе с Анжель я вернулась в Мезон Гриз, где была встречена упреками Мари-Кристин.
 — Как долго тебя не было! — говорила она. — Неужели нужно столько времени, чтобы написать портрет? Я без тебя совсем запустила английский — без постоянной практики ничего не выходит. Могу спорить, твой французский тоже в ужасном состоянии.
 — Нет, у меня было достаточно практики.
 — А у меня в английском — не было. Как ты могла уехать так надолго? Это нечестно. Тебе понравилось позировать?
 — Да, это интересно.
 — Надеюсь, и мой портрет когда-нибудь напишут. Так всегда бывает, если у тебя в семье художник. Ты поедешь на открытие выставки?
 — Да.
 — Ты станешь знаменитой.
 — Я? Что я такого сделала?
 — Когда был написан мамин портрет, все только и делали, что говорили о ней. Все теперь знают, кто такая Марианна.
 — Мной они вряд ли заинтересуются.
 — Почему?
 — Твоя мама была очень красивой.
 Она окинула меня критическим взором и медленно проговорила:
 — Да, она была красивой. Может быть, в этом все и дело.
 Казалось, она несколько успокоилась. Я не стану знаменитой и это означает, что, может быть, я угомонюсь, вернусь в Мезон Гриз и буду продолжать учить ее английскому.
 Я получила еще одно письмо от Лайзы.
  «Дорогая Ноэль. 
  Премьера нового представления Долли «Спелая вишня» прошла блестяще. Все говорили, что Лотти в ней великолепна. Пьеса будто для нее написана — меньше, чем обычно, танцев и пения, а если ты помнишь, верхние ноты у нее всегда были слабым местом. 
  В некоторых сценах спектакля используется люк — через него вылезает герой в первом акте. Он притворяется рабочим, но на самом деле, конечно, переодетый миллионер. 
  Долли поставил меня дублершей, что я посчитала большой удачей для себя. Мне не терпелось дождаться случая показать им, на что я способна. Я ив самом деле ничуть не хуже Лотти. 
  И вот случай подвернулся. Это был мой шанс! И тут случилось несчастье. Крышка люка провалилась, и я упала в него. Там было довольно высоко, и я повредила спину. О танцах пока не может быть и речи. Мне придется отдохнуть. Я уже побывала у двух докторов, но они так и не смогли решить, что же со мной случилось. Долли рассвирепел. Такая досада. Я знаю, что «Вишня» могла бы стать моей удачей. 
  Думаю, несколько недель я еще буду отдыхать. Что ж, зато я смогу заняться письмами. 
  Я часто думаю о тебе, пытаюсь представить, как ты там живешь. Ты так давно уехала. 
  Я видела Робера, когда он приезжал в Лондон. Какой он все-таки милый! Он настаивает, чтобы я осталась в доме. И Кримпы тоже не хотят и слышать о моем отъезде. Он сказал, что Франция хорошо на тебя влияет, и он сделает все возможное, чтобы удержать тебя там. Еще он сказал, что его внучатая племянница очень привязалась к тебе! Забавно. 
  Кстати, я опять ездила в Леверсон. Там кипит работа вокруг этого храма Нептуна. Напиши мне, что у тебя нового. 
  С любовью, Лайза» 
 Время летело быстро. Было много дел, связанных с организацией выставки. Я снова поехала в Париж вместе с Анжель и часто бывала в студии. Мне нравилось готовить что-нибудь вкусное, и тогда мы обедали вместе. Часто к нам присоединялись друзья Жерара, в этом случае основной темой разговоров была живопись.
 Ларе Петерсон писал в это время натурщицу по имени Клотильда. Мне пришло в голову, что, возможно, они влюблены друг в друга. Когда я спросила об этом Жерара, он засмеялся и сказал, что Ларе часто пускается в романтические приключения. Это является неотъемлемой частью его жизни.
 Я чувствовала, что все больше и больше втягиваюсь в эту жизнь, и очень жалела, когда нам приходилось возвращаться в имение. Но, все равно, я не могла избавиться от тоски по Родерику. Я даже думала написать ему, но понимала, что это безумие. Ни один из нас не мог хоть как-то изменить ситуацию. Нам было лучше оставаться вдали друг от друга. И если бы мы снова встретились, это только усилило бы мою боль. Мне следовало вырвать его из своей жизни. Обычные родственные отношения брата и сестры были между нами невозможны. И если мы не можем быть вместе как любящие мужчина и женщина, мы вообще не должны видеться.
 Я была рада убедиться, что несмотря ни на что, еще способна интересоваться другими людьми. Я всегда повторяла себе, что, может быть, со временем моя боль немного уменьшится.
 Странно было видеть свое лицо, заключенное в довольно внушительную золоченую раму, глядящее на меня со стены. Безусловно, это была незаурядная, запоминающаяся картина. Она привлекала к себе внимание благодаря чуть заметному оттенку трагичности, который Жерар придал молодому и наивному лицу. Он сделал это с удивительным мастерством. Неужели я действительно произвожу такое впечатление, думала я.
 Я прошла вдоль развешанных полотен. Некоторые виды Парижа были восхитительны, но внимание прежде всего привлекали портреты. Со стены на меня взирала мадам Гарньер. Я видела, как она подсчитывает в уме, сколько выгадает на покупках. Мне вспомнилась ее плутоватая ухмылка, когда я уличала ее в жульничестве, а она спокойно отмахивалась от моих обвинений. Вся она была перед нами, со всеми своими пороками и добродетелями. Я начинала понимать, что Жерар очень талантливый художник.
 Это были волнующие дни. Я часто посещала выставку. Мне было трудно этого не делать. Жерара приводил в восторг мой энтузиазм.
 О моем портрете много говорили, и в заметках по поводу выставки мне уделялось особое внимание.
 «Ноэль — гвоздь программы», «Ноэль удержит пальму первенства», «Портрет молодой девушки, которой есть, что скрывать — покинута своим возлюбленным?», «Что пытается объяснить нам Ноэль?», «От этой картины невозможно оторвать глаз».
 Мадам Гарньер тоже стала объектом комментариев. «Тонко схваченный характер», «Яркая индивидуальность», «Жерар де Каррон значительно продвинулся за последние годы и не должен на этом останавливаться».
 Мне было приятно узнать, что кто-то хотел купить мой портрет, но Жерар отказался его продать.
 — Он мой и навсегда останется со мной, — сказал он.
 Когда выставка закончилась, мы вернулись в Мезон Гриз. Я отправила письмо Лайзе, описав ей мою поездку в Париж. Писем от нее не было уже довольно давно, так что я решила, что она снова вернулась к работе и очень занята.
 В первый момент после моего возвращения Мари-Кристин держала себя со мной немного отчужденно, но вскоре я поняла — так она показывала, что дуется на меня за мое долгое отсутствие.
 Однажды, во время нашей прогулки верхом, когда лошади ехали шагом бок о бок по узкой тропинке, она сказала:
 — Тебе, наверное, больше интереснее в Париже, чем здесь.
 — Да, мне нравилось жить в Париже, — сказала я. — Но и здесь мне нравится тоже.
 — Ты ведь все равно не останешься здесь насовсем, да? Ты уедешь?
 — Я знаю, вы все очень радушно принимаете меня, но ведь я только гость. Это не мой дом.
 — А у меня такое чувство, что твой.
 — Что ты хочешь этим сказать?
 — Мне кажется, что ты часть моего дома, член семьи, более близкий, чем кто-либо другой.
 — О! Мари-Кристин!
 — У меня ни с кем раньше не было таких отношений. Ты — как моя сестра. Мне всегда хотелось, чтобы у меня была сестра.
 Это меня глубоко растрогало.
 — Ты сказала мне такие хорошие слова.
 — Это правда. Бабушка хоть и добрая, но она старая, и она никогда по-настоящему не любила мою маму… И когда она смотрит на меня, то думает о ней. Моя мама то обращала на меня внимание, а то как будто бы забывала обо мне. Папа тоже не особенно замечал меня. Маме всегда хотелось жить в Париже. И папа тоже все время был там. Дедушка Робер добрый, но он старый. Я для него просто ребенок. Им приходится заботиться обо мне, но мне не кажется, что им этого очень хочется. Для них это долг. А я хочу, чтобы была семья, чтобы было с кем посмеяться и с кем поспорить. Чтобы можно бьшо все сказать, знать, что они все равно с тобой, как бы ты им не дерзила, они не оставят тебя, потому что они — твоя семья.
 — Я не знала, что ты так это воспринимаешь, Мари-Крястин.
 — Вот и ты — тоже. Уедешь. Я знаю, ты уедешь. Также, как ты уехала в Париж. Нам бьшо так весело, когда мы занимались английским или французским. Ты так смешно говоришь по-французски.
 — И ты по-английски — тоже.
 — Нет, твой французский гораздо смешнее, чем мой английский.
 — Не может быть!
 Она засмеялась.
 — Вот видишь? Об этом как раз я и говорила. Мы можем нагрубить друг другу, но мы все равно друг друга любим. Вот чего я хочу. А ты уезжаешь в Париж. Наверное, скоро опять туда поедешь.
 — Ну, хорошо, если я поеду, то не понимаю, почему бы тебе не поехать тоже. Места там в доме предостаточно.
 — А как же мадемуазель Дюпон?
 — И она тоже могла бы приехать. Ты бы там готовила уроки. И изучала историю города прямо на месте.
 — Папа не захочет меня видеть.
 — Конечно же, захочет.
 Она покачала головой.
 — Я напоминаю ему о маме, а он не хочет, чтобы ему напоминали.
 Несколько минут мы ехали молча. Тропинка кончилась, и Мари-Кристин пустила лошадь легким галопом. Я устремилась за ней. Меня очень взволновал этот разговор, из которого стало ясно, насколько она ко мне привязалась.
 — Я хочу тебе что-то показать, — крикнула она мне через плечо и резко рванула вперед.
 Мы подъехали к кладбищенским воротам. Она спрыгнула с лошади и привязала ее к столбу с одной стороны ворот. Я тоже спешилась. С другой стороны ворот был еще один такой же столб, и я привязала свою лошадь к нему Она открыла ворота, и мы прошли на территории кладбища. Мари-Кристин шла впереди по дорожке. По обе стороны располагались могилы с искусно выполненными статуями и обилием цветов.
 Она остановилась перед одной из могил, увенчанной изваянием девы Марии с младенцем. Я прочла выбитую на камне надпись:
  «Марианна де Каррон 27 лет Ушла из жизни 3 января 1866 г.» 
 — Здесь похоронена моя мама, — сказала Мари-Кристин.
 — За могилой хорошо ухаживают.
 — Мы никогда сюда не приходим.
 — Кто же присматривает за ней?
 — В основном, Нуну. Возможно, и тетя Кандис. Но Нуну приходит сюда каждую неделю, по воскресеньям. Я ее часто видела. Она встает на колени и молит Господа, чтобы он позаботился о ее дитя. Она называет так маму — «мое дитя». Я была близко и все слышала. Но я всегда делаю так, чтобы она меня не увидела.
 Я почувствовала к ней огромную нежность. Мне хотелось защитить ее, помочь обрести счастье.
 Я взяла ее руку и сжала ее. Несколько секунд мы стояли молча.
 Потом она сказала:
 — Ладно, пойдем. Я просто хотела показать тебе, вот и все.
 Вскоре после моего возвращения в Мезон Гриз приехал Жерар. Он рассказал нам, что все это время был очень занят. После выставки он получил несколько заказов.
 — Это все из-за твоего портрета. Он привлекает к себе такое внимание. Так что я должен поблагодарить тебя.
 — Но ведь это ты написал портрет, а я всего лишь позировала.
 — Я бы не написал его без такой модели. Здесь у меня будет много дел. Я привез с собой несколько картин. Буду продолжать над ними работать — я ведь могу это делать здесь ничуть не хуже, чем в Париже. А смена обстановки пойдет мне на пользу.
 Он много времени проводил в Северной башне. Анжель не могла нарадоваться тому, что он дома. Я знала, что она тревожится о нем. Она по секрету сказала мне, что его беспорядочный образ жизни вызывает у нее большое беспокойство. Она уверена, что он питается нерегулярно и даже временами голодает.
 — Кроме того, — добавила она, — он так и не оправился до конца от этого ужасного удара — смерти Марианны. Я убеждена, это одна из причин, почему он предпочитает жить в Париже. Здесь слишком все напоминает ему о ней.
 — Да, Мари-Кристин показывала мне место, где это случилось.
 — Совсем рядом с ее прежним домом. Это было ужасно. Старуха-нянька вышла из дома и наткнулась на нее, лежащую там на земле. Это было для нее страшным потрясением. Она обожала Марианну.
 — Да, мне ее очень жаль, все это действительно было ужасно.
 — Ну, ладно, мой сын какое-то время пробудет дома, и это уже для меня радость.
 Это было радостью и для меня.
 Теперь я могла разговаривать с ним о его работе, о друзьях. Многих из них я знала. Иногда после ленча мы втроем — он, Мари-Кристин и я — уезжали на конные прогулки. Я заметила, что он всегда избегал дороги на Карефур.
 Робер тоже был доволен тем, что Жерар здесь. Бывало, За обеденным столом они оживленно спорили о политике и из их дискуссий я узнала много такого, о чем раньше не имела представления.
 Я обнаружила, что Робер восхищается императоров Наполеоном III, племянником того знаменитого Наполеона, который женился на блистательной Евгении. Жерар относился к нему менее восторженно.
 — Он понимает, что нужно народу, — утверждал Робер.
 — Он слишком увлечен идеей величия Франции, — возражал ему Жерар. — Он жаждет власти. Он — повторение своего дяди.
 — Его дядя сделал Францию великой державой, — настаивал Робер.
 — И кончил на Эльбе и острове Святой Елены.
 — Это была случайная неудача.
 — У него всегда неудачи, — сказал Жерар.
 — Но ты должен признать, император сделал много хорошего. Он способствовал развитию общественных работ, он снизил цены на хлеб.
 — О, да. Он заботился о благе Франции, я не спорю, — обернувшись ко мне, Жерар спросил: — Мы, наверное, наскучили тебе своими разговорами о политике?
 — Ничего подобного, — заверила я его. — Я вижу, насколько невежественна в этом, и рада хоть чему-нибудь поучиться.
 — Просто некоторые из нас несколько обеспокоены, — продолжал Жерар. — Мне не нравится то, что сейчас у нас происходит с Пруссией. Я думаю, Император недооценивает ее возможности.
 — Ерунда, — заявил Робер. — Крошечное германское государство! Смешно даже предположить, что оно сможет устоять перед Францией.
 — Император прекрасно знает, какие унижения нам пришлось претерпеть после Венского конгресса. — Жерар обернулся ко мне. — Это было сразу же после разгрома Наполеона I. Мы находились тогда в самом плачевном положении.
 — Да, это верно, — согласился Робер. — И император хочет, чтобы Франция снова стала великой. Он хочет изменить баланс сил, сложившийся в Европе.
 — Он был доволен альянсом с Англией после Крымской войны, — сказал мне Жерар. — А за этим последовала война с Австрией, как результат попытки выкинуть ее из Италии.
 — Он показал себя великим военачальником при Солферине, — напомнил Робер.
 — Боюсь, он зайдет слишком далеко.
 — Он повысил престиж нашей страны, — настаивал Робер. — Не забывай, что Луи Филипп пал, потому что позволил Франции скатиться до уровня третьесортного европейского государства.
 — Теперешний Наполеон полон решимости не допустить этого, но я боюсь, что его действия по отношению к Пруссии могут втянуть нас в крупную неприятность.
 — Пруссия! — презрительно повторил Робер.
 — И с ней надо считаться, разве они не пытаются посадить Гогенцоллерна на испанский престол?
 — Ну уж этого-то император им никогда не позволит.
 — Если сумеет их остановить, — заметил Жерар. — Нам только остается надеяться, что вся эта затея лопнет. Нам не нужно никаких неприятностей с Пруссией. Вино замечательное, дядя Робер.
 — Я рад, что ты его оценил. Как продвигается твоя работа?
 — Неплохо. Скоро мне придется вернуться в Париж. Кстати, Ноэль, Петерсон всерьез настроен писать твой портрет.
 — Почему бы тебе не согласиться? — спросила Анжель. — Тебе ведь нравилось позировать Жерару. Было бы интересно посмотреть, что получится у Петерсона.
 — Он не может смириться с тем, что мой портрет Ноэль принес мне некоторую известность, — сказал Жерар. — Ему не терпится доказать, что он сделает это лучше.
 — Дай ему возможность убедиться, что он не прав, — сказала Анжель.
 Я сказала, что поеду с удовольствием.
 — Нельзя ли Мари-Кристин поехать в Париж вместе со мной? И мадемуазель Дюпон тоже могла бы поехать, чтобы Мари-Кристин не пропускала уроков. В прошлый раз она так расстроилась, что ее оставили.
 — Она очень привязалась к вам, — сказала Анжель. — Я рада этому. Не вижу причин, почему бы ей не поехать.
 — С нетерпением буду ждать этой поездки, — сказала я.
 — Тогда решено. Когда ты собираешься ехать, Жерар?
 — Думаю, в начале следующей недели. Это тебя устраивает, Ноэль?
 Я сказала, что да.
 Когда я сказала Мари-Кристин, что еду в Париж на следующей неделе, ее лицо вытянулось. Я поспешила добавить:
 — Не хочешь ли поехать со мной? Мадемуазель Дюпон, конечно, тоже будет сопровождать нас, и, я не сомневаюсь, поездка будет очень познавательной.
 Она бросилась ко мне и крепко обняла.
 — Это я предложила им так сделать, и все согласились, что это отличная идея.
 Радость Ларса Петерсона, когда я согласилась позировать ему, не знала границ.
 — Я с первого же момента, как только увидел вас, понял, что должен вас написать, — сказал он. — Вот так это и бывает с художниками — вдруг понял.
 — Полагаю, я должна чувствовать себя польщенной.
 — Вы знаете, у вас интересное лицо.
 — Не знала этого раньше. Но, мне кажется, что и вы это заметили только после успеха Жерара.
 Он с лукавством взглянул на меня.
 — Но я не не могу позволить ему опередить себя, не так ли? Раз он написал хороший портрет, я должен написать лучше.
 — Вижу, вы с ним соперники.
 — Ну, а как же. В искусстве больше соперничества, чем где-либо. Приходится следить, чтобы тебя не обошли. Каждый хочет стать великим художником, чтобы жить в веках и чтобы имя его было известно миллионам. Поэтому, естественно, мы ревниво следим за своими соперниками.
 Он говорил выразительно, и слушать его было интересно. Из этих рассказов я многое узнала о нем. Он, несомненно, умел нравиться и вел довольно веселый образ жизни. Ни к чему не относясь всерьез, кроме своего искусства, он был невероятно честолюбив, полон решимости создать себе имя, но при этом успевал наслаждаться жизнью по дороге к успеху. Устоять перед его обаянием было невозможно.
 Я наблюдала за тем, как продвигается работа над портретом. При всех его достоинствах ему, несомненно, не хватало того тонкого психологизма, которым отличалась работа Жерара. Может быть, это объяснялось тем, что между нами не было такого взаимопонимания, и я не открыла ему, как Жерару, свое сердце.
 Обычно Жерар приходил к концу утреннего сеанса, и мы втроем завтракали. После этого я шла домой и проводила остальное время с Мари-Кристин. В сопровождении мадемуазель Дюпон мы осматривали достопримечательности. Поскольку мадемуазель Дюпон имела обыкновение превращать любую увеселительную прогулку в урок истории, я многое узнала об истории Франции. Мы с Мари-Кристин тайком переглядывались, а иногда и просто не могли удержаться от смеха.
 Мы часто приходили в студию Жерара. И обычно в таких случаях нам удавалось избежать компании мадемуазель Дюпон. Жерар тоже бывал у нас в доме, так что во время этой поездки мы часто виделись с ним.
 Однажды произошел неприятный случай, который привел меня в совершенное замешательство.
 Я находилась в студии Ларса Петерсона, когда он обнаружил, что ему не хватает какой-то особой краски. Он знал, что у Жерара она есть, и сказал, что пойдет попросить у него немного. Таким образом я осталась одна в его студии.
 Сидя без дела в ожидании его возвращения, я заметила, что дверцей шкафа защемило кусок ткани. Может быть это пыльная тряпка, подумала я. У меня вошло в привычку наводить порядок в студии Ларса и класть все на свои мест так же, как я это делала в студии Жерара, поскольку оба они не отличались большой аккуратностью. Поэтому я встала, подошла к шкафу и открыла дверцу, намереваясь засунуть тряпку внутрь шкафа. Но как только я попыталась эт сделать, на меня обрушилась стопка холстов. Я старалась засунуть их обратно, когда взгляд мой упал на лежавший среди них альбом для набросков. Укладывая холсты, к своем изумлению я обнаружила, что на одном из них изображен, обнаженная женщина в позе, которую нельзя было назвать иначе как вызывающе откровенной. Без сомнения, это была Марианна.
 Кровь прилила к моему лицу. Содержание этого шкафа, разумеется, не предназначалось для моих глаз. Я поспешно положила этот холст на стопку остальных. Альбом все еще лежал на полу. Я подняла его и пролистала. Он весь был заполнен рисунками — обнаженная Марианна в разных позах.
 Я забросила альбом в шкаф, захлопнула дверцу и вернулась на свое место. Автором картины и набросков был Ларе Петерсон. Значит, она вот так позировала ему.
 Я была глубоко потрясена, потому что понимала, что за этим что-то скрывается.
 Вскоре вернулся Ларе.
 — Все в порядке. Вот то, что мне было нужно.
 Он продолжил работу, а я все никак не могла забыть те картины. Почему Марианна должна позировать ему таким образом?
 Она была натурщицей. Было ли это обычным для нее? Я не могла отделаться от мысли, что Марианну и Ларса Петерсона связывали какие-то особые отношения.

 Марианна

 Прошла уже неделя после моего возвращения из Парижа, когда я получила письмо от Лайзы Феннел. Содержание его повергло меня в такую растерянность, что мне пришлось перечитывать его несколько раз. Прежде чем я поверила, что все это правда.
 Письмо было написано в Леверсон Мейнор.
  «Дорогая моя Ноэль. 
  У меня так много новостей, и я хочу, чтобы ты узнала об этом от меня. Я не простила бы себе, если бы ты услышала это от кого-то другого. 
  Я уже писала тебе о несчастном случае со мной. Сначала я думала, что ничего серьезного, но как я ошибалась! После моего трехнедельного отдыха доктор буквально сразил меня приговором: это повреждение спины неизлечимо, и дела мои не только не улучшаются, но, наоборот, ухудшаются. Представь себе, что я почувствовала тогда! Я ехала в театр, готовясь показать всем, что нисколько не хуже Лотти Лэнгдон. И мне бы это удалось. Это в самом деле был мой шанс. И вдруг — это падение. 
  Долли, насколько мог, был добр ко мне. Но единственное, о чем он думает, это спектакли. Я знала, что у меня нет надежды устроиться куда-то еще. Это был конец. 
  Я была настолько несчастна, что мне хотелось умереть. Моя жизнь, все мои планы — все погибло… 
  Потом в Лондон приехал Родерик и увидел меня. Он был в ужасе от того, как я изменилась. Ах, он был так добр к мне, Ноэль! Ты ведь знаешь, какой он. Он всегда откликался, и помогал тем, кто попал в беду. Он лучше других понимал что я чувствовала. Я в самом деле была не в себе. Я не могла придумать, что же мне делать, если я не могу болыщ выступать на сцене. 
  Он отвез меня в Леверсон Мейнор. Леди Констанс конечно, была не в восторге, но Фиона отнеслась ко мне очень хорошо. Она заинтересовала меня своей работой, я стала eй, помогать, как могла. В это время она как раз собиралаа замуж за одного молодого человека, с которым познакомилась по работе. Он приехал в Леверсон, когда было много шума с этим храмом Нептуна. И теперь он помогал ей. Они будут жить в доме Фионы, потому что ее бабушка в больнице. 
  Не знаю, почему я тебе все это пишу. Наверное, потому что я никак не могу решиться сказать тебе прямо. 
  Не знаю, как ты это воспримешь, после всего того, что было между вами. Я была в отчаянии. Уже ни во что не верила. И даже думала о самоубийстве. И я бы так и поступила, если бы не Родерик. Он понимал, что у меня на душе. Никто не понимал так, как он. Я не только потеряла работу, которая так много значила для меня, но и средство существования. Ты можешь себе представить мое состояние. 
  Мы оба должны были думать, как жить дальше, и тогда он вдруг сказал, что будет заботиться обо мне. Что женится на мне. 
  И это произошло, Ноэль. 
  Сейчас я чувствую себя совсем по-другому. Чарли очень ласков со мной. Он такой милый, добрый человек, и Родерик тоже. 
  Леди Констанс вне себя от злости. Ты ведь знаешь, какой спокойной и холодной она может быть… и в то же время показывать, как она тебя ненавидит. 
  Но мне это было неважно. У меня появился смысл жизни. 
  Ноэль, прости меня. Я знаю, как тебе это неприятно. Но тебе это было не суждено, не так ли? 
  Родерик говорит, мы должны были как-то распорядиться своей жизнью, и вот, что мы решили сделать. 
  Я искренне надеюсь, что и тебе когда-нибудь повезет, как повезло мне. Не всегда мы получаем от жизни то, что хотим получить. Иногда приходится брать, что дают. 
  Я всегда с любовью думаю о тебе. 
  Благослови тебя Господь и дай тебе надежду на счастье такое, как я нашла с Родериком. 
  Лайза» 
 Я была потрясена. Родерик и Лайза поженились! Всплыли в памяти сцены из прошлого. Первая встреча в парке, спектакль, в котором она заменяла маму — Родерик был там, она попросила его прийти посмотреть ее выступление. Ну, конечно же, с самого начала она была влюблена в него.
 Где-то в глубине души у меня еще оставалась крошечная надежда на чудо, которое произойдет, и все уладится. Как было глупо на это надеяться! Каким образом могло бы все уладиться? И теперь — все, конец. Он женился на Лайзе.
 Я должна его забыть. Я должна перестать о нем думать.
 Я спрятала письмо в ящик стола, но не могла выкинуть его из головы. Снова и снова я доставала и перечитывала его.
 Я рассказала об этом Роберу. Он очень близко к сердцу принял эту новость.
 — Робер, — сказала я ему. — Я чувствую, что плыву по течению, не видя впереди никакой цели. Меня просто несут волны куда глаза глядят. Теперь я это ясно понимаю. Лайза… ее мечта стать актрисой… разбита вдребезги… так же, как и моя жизнь. Я знаю, что он любил меня, но как никто другой он мог понять состояние Лайзы. Он всегда был очень чуток к чужому горю. Она была в отчаянии, возможно — на грани самоубийства. И он увидел только одну возможность помочь ей, дать ей дом, уверенность в будущем, силы бороться с болезнью.
 — Это ужасная трагедия, Ноэль. Жаль, что в этом я ничем не могу помочь тебе. Думаю, ты должна остаться у нас, здесь тебе лучше, чем где-либо.
 — Робер, я не могу остаться здесь навсегда.
 — Почему? Считай, что это твой дом.
 — Но это не мой дом. Я трачу жизнь впустую. Я живу бесцельно и бесполезно.
 — Нет, Ноэль, это не так. Ты много делаешь. Мари-Кристин стала другой после твоего приезда. Она всегда была причиной нашего беспокойства — бедный ребенок, не так уж много счастья выпало на ее долю. И мы любим тебя, Ноэль, Анжель — не меньше, чем я. Да и Жерар тоже. И не хотим твоего отъезда. Пожалуйста.
 — Я и сама не хочу уезжать, — сказала я. — Даже не представляю, чем я могла бы заняться.
 — Значит, оставайся. Тебе надо опять съездить в Париж.
 И я осталась.
 Мелькал день за днем. Прошло уже почти два месяца с того дня, как я получила это письмо от Лайзы. Я ответила ей кратким письмом, поблагодарив за то, что она известила меня, и пожелав им с Родериком счастья. С тех пор я ничего о ней не знала. И так было лучше.
 Прошла выставка Ларса Петерсона. Меня это тоже некоторым образом затронуло. Он выставлял мой портрет, который был куплен для какой-то национальной коллекции. Ларе был безумно счастлив. А Жерар повесил мой портрет у себя в студии.
 — Мне приятно смотреть на него. Он меня вдохновляет, — сказал он.
 Я и Мари-Кристин с непременной мадемуазель Дюпон чаще бывали в Париже, чем в поместье.
 Пока у них проходили занятия, я обычно шла в студию. Я пристрастилась ходить на рынок за покупками, что всегда превращалось в увлекательное приключение, и покупать к dejeuner что-нибудь вкусненькое. Это уже стало традицией. Жерар и я обычно вместе садились завтракать, часто к нам присоединялся Ларе Петерсон или кто-то из бедствующих художников, всегда готовых подкормиться за чужой счет.
 Робер был прав, говоря, что богемная жизнь — это то, что мне нужно.
 Жерар заметил перемену во мне и однажды, когда мы остались с ним наедине, спросил, что случилось.
 Я не могла не рассказать ему.
 — Родерик женился, — сказала я. — Казалось бы, я не должна иметь ничего против, но это не так. Хотя я понимаю, что для него так лучше. Ом женился на Лайзе Феннел, маминой дублерше. С ней произошел несчастный случай, поставивший крест на ее театральной карьере танцовщицы, а именно это у нее получалось лучше всего. Я думаю, ему стало жаль ее. Хотя, наверное, не только это — она ему нравилась. Он всегда интересовался ее театральными успехами. Иногда это даже вызывало у меня ревность. А теперь… она стала его женой. Она будет рядом с ним всю жизнь, так, как хотела бы я.
 — Бедная моя Ноэль. Жизнь — жестокая вещь. И несчастья не крадутся по одному, как вражеские лазутчики, но наступают целыми полчищами. Разве не так говорил об этом ваш великий Шекспир?
 — Полагаю, да. И эти слова вполне можно отнести ко мне.
 — Но потом должен произойти поворот. Все изменится, и жизнь снова станет прекрасной. Таков закон природы.
 — Мне никогда не забыть Родерика.
 — Я знаю.
 — Он навсегда останется в моем сердце, и навсегда сохранится память о том, что я потеряла.
 — Я понимаю.
 — Потому что ты потерял Марианну.
 — Я никогда не смогу ее забыть, — сказал он.
 Тень упала на застекленную дверь, в комнату заглянул Ларе Петерсон.
 — Запах весьма соблазнительный, — сказал он, — не поделитесь ли кусочком с несчастным голодным соседом?
 Образ Марианны начинал преследовать меня. Я точно знала, как она выглядела. Перед моим мысленным взором стояли наброски, случайно увиденные в альбоме Ларса Петерсона.
 Я не расспрашивала о ней, говорила с Мари-Кристин, пыталась поговорить с Анжель. Но от них я смогла узнать немного. «Она была очень красива», «Самая красивая женщина в мире» — сказала Мари-Кристин. «У нее была такая внешность, которую невозможно было не заметить», — говорила Анжель. Жизнь вдали от города казалась ей скучной. Ей было, наверное, не больше пятнадцати лет, когда один художник, приятель Жерара, приехавший к нему погостить, приметил ее. Он захотел написать ее портрет, и это стало началом ее карьеры натурщицы. Она уехала в Париж. Но частенько приезжала навестить свою сестру и няньку.
 Почти все это я знала и раньше. Однако продолжала думать о ней, потому что она была той женщиной, которая приворожила Жерара, как и многих других.
 Я предложила Мари-Кристин опять навестить ее тетю.
 — Мне кажется, они очень обрадовались тебе в прошлый раз, — сказала я.
 — Хорошо, — согласилась Мари-Кристин. — Хотя я не считаю, что их так уж волнует, приезжаю я или нет.
 — Но ты ведь дочь Марианны. Давай все-таки съездим.
 Мы поехали, и нас приняли достаточно радушно. Они вежливо поинтересовались моими впечатлениями.
 — Вы теперь почти как член семьи, — сказала Кандис.
 — Да, я действительно, уже очень давно здесь.
 — И у вас нет желания уехать?
 — Мне здесь очень хорошо, и пока что уезжать я не собираюсь.
 — Мы ее не отпустим, — заявила Мари-Кристин. — Каждый раз, как она только заговаривает об отъезде, мы ее отговариваем.
 — Это можно понять, — улыбаясь, сказала Кандис. Она решила показать нам сад, и во время этой прогулки мне удалось, несколько приотстав, оказаться рядом с Нуну.
 — Я хотела поговорить с вами о Марианне.
 Ее лицо осветилось радостью.
 — Мне хочется еще послушать о ней. Судя по рассказам, она была необыкновенной женщиной. Вы ведь знали ее так, как никто другой.
 — Необыкновенной! Да уж, скучать не давала! Кандис не любит о ней много говорить, особенно при Мари-Кристин.
 — Наверное, у вас много ее фотографий.
 — Я все время перебираю их. Это как будто возвращает ее ко мне. Я бы вам показала, но…
 — Как жаль. Мне бы очень хотелось их увидеть.
 — А может, вы приедете как-нибудь одна? Скажем, утром. Кандис в это время не бывает дома. Она ездит в Вильемер за покупками, берет двуколку и едет. Бывает, навещает там своих приятельниц. Приезжайте утром.
 — Это было бы очень интересно.
 — Я покажу вам ее фотографии. И спокойно поговорим.
 Подошла Кандис.
 — Я показывала Мари-Кристин наш куст остролиста. На нем будет столько ягод! Говорят, это к суровой зиме.
 С тех пор я начала навещать Нуну.
 Утром, когда у Мари-Кристин были занятия, а Кандис уезжала, это было нетрудно. Наши встречи носили некоторый оттенок таинственности, что вполне соответствовало как моему, так и ее настроению. Это отвлекало меня от мыслей о Леверсон Мейнор, когда мне представлялось как они скачут верхом к месту раскопок, восхищаются находками, пьют кофе в маленькой, уютной комнате в компании с Фионой и, может быть, ее мужем. Так я устраивала себе бесконечную пытку воображаемыми сценами, поэтому поездки верхом в Мулен Карефур и беседы с Нуну приносили мне некоторое облегчение. Я спрашивала себя, что я скажу, если неожиданно вернется Кандис или просто окажется дома, когда я приеду? «О, я просто оказалась поблизости и решила заглянуть.» Возможно, такой ответ и устроит ее, но и сама я в этом сомневалась.
 Нуну искренне радовалась нашим встречам. Ничто не доставляло ей такого удовольствия, как разговоры о ее горячо любимой Марианне.
 Она показывала мне ее фотографии. Среди них была Марианна ребенком, когда в ее лице лишь угадывались черты будущей красоты, и Марианна — молодая женщина, когда эти предположения уже оправдались.
 — Она словно привораживала мужчин — ни один не мог пройти мимо, — рассказывала Нуну. — Здесь сидеть ей было невтерпеж — слишком спокойная жизнь. А Кандис, та, наоборот, была рассудительная, старалась ее удерживать. Хотела, чтобы она удачно вышла замуж и остепенилась.
 — А сама Кандис не вышла замуж?
 — Нет. Она всегда оставалась в тени сестры. Все сразу замечали Марианну. Пожалуй, не будь ее рядом, Кандис тоже бы считали красивой девушкой. Вышла бы замуж за какого-нибудь хорошего парня. Но всегда мешала Марианна. Потом приехал этот художник навестить мсье Жерара, один только раз на нее взглянул и захотел написать ее портрет. С этого все и началось. Марианна была такая, что если чего-то захочет, ее уже не остановить. Ну и поехала в Париж. Сначала один захотел ее рисовать, потом другой. Она стала знаменитой. Все только и говорили, что о Марианне. Потом она вышла замуж за мсье Жерара.
 — Вы были этому рады?
 — Это, конечно, была хорошая партия. Бушеры всегда считались в округе важными людьми. Ну вот, так все и получилось… чего еще было ожидать от нашей красавицы? Он все время рисовал ее.
 — Значит, их брак был счастливый?
 — Мсье Жерар — да, он ходил довольный — дальше некуда. Это для него было как приз выиграть, не так ли?
 — Они жили большей частью в Париже?
 — О, нет. Они часто приезжали сюда. Она то и дело приходила ко мне. Не могла забыть свою старую Нуну. Она всегда была моей любимицей. Все мне рассказывала.
 — И вы много знали о том, что происходило?
 Нуну многозначительно кивнула.
 — Я видела, какие дела творятся и без рассказов. О, она была ветреница. Видно, что это с ней и приключилось такое. Я как увидела ее тогда — лежит на земле, мертвая. Думала, что сама тут же умру. Я и впрямь жалела, что дожила до этого дня, не умерла раньше. Даже сейчас вспоминать об этом тяжко.
 Мы немного помолчали. Часы на каминной доске отсчитывали минуты, напоминая, что мое время вышло. Я должна уехать, пока не вернулась Кандис и Мари-Кристин не закончила уроки.
 — Приходите еще, когда только пожелаете, моя дорогая, — сказала Нуну. — Приятно поговорить с вами, хотя начинаешь опять вспоминать все это. Но все же чувствуешь, будто она рядом… как раньше.
 Я пообещала ей вскоре навестить ее опять.
 Мы опять были в Париже. Мари-Кристин всегда с восторгом воспринимала эти поездки, Робер с Анжель считали, что они идут нам обеим на пользу, а поскольку дом все равно стоял пустой, почему было и не поехать?
 У меня всегда поднималось настроение, когда я приезжала в Париж. А расставаясь с ним, я тосковала по свободной и беззаботной жизни, какой жили Жерар и его друзья. Его студия стала частью моей жизни, и мне казалось, что там лучше, чем где-либо мне удается на время забыть о Родерике.
 Я с радостью ждала наших совместных завтраков особенно, если они не прерывались неожиданными визитами. Жерар стал одним из моих самых близких друзей. Нас объединяли пережитые несчастья: я потеряла Родерика, он потерял Марианну. Это давало нам такое взаимопонимание, какое мы не могли бы встретить ни в ком другом.
 Я рассказывала ему о Родерике. О древнеримских развалинах и о том ужасном приключении, когда леди Констанс и я чуть не оказались заживо похороненными под землей после того, как миссис Карлинг убрала предупреждающую табличку.
 Он слушал с величайшим интересом.
 — Тебе многое пришлось испытать, — сказал он тогда. — Такое впечатление, что все беды начались со смерти твоей мамы. Бедная моя Ноэль. Как ты страдала!
 — Ты тоже.
 — Но по-другому. Как ты думаешь, ты сможешь когда-нибудь забыть Родерика?
 — Нет, я всегда буду его помнить.
 — И всегда сожалеть о случившемся? Даже если… появится кто-то еще?
 — Я думаю, Родерик всегда будет в моем сердце.
 Он на секунду замолчал, и я спросила:
 — А ты, твой брак?
 — Я никогда не забуду Марианну, — ответил он.
 — Я понимаю. Она была так красива. Неповторимо красива. Никто другой не мог бы занять ее место. Ты любил ее больше всего на свете. Я тебя понимаю, Жерар.
 — Ноэль, — медленно проговорил он. — Я уже несколько раз собирался сказать тебе. Мне нужно кому-то открыться. Это огромная тяжесть, которая лежит у меня на сердце. Я ненавидел Марианну. Это я убил ее.
 Я ахнула. В это невозможно поверить. Может быть я ослышалась?
 — Ты… убил ее?!
 — Да.
 — Но ведь она упала с лошади!
 — Пусть не в прямом смысле, но я убил ее. И это будет преследовать меня всю мою жизнь. Потому что в душе я знаю, что на мне лежит вина за ее смерть. Я убил ее.
 — Но каким образом? Ее нянька рассказала мне, что нашла ее в поле около Карефура. Ее сбросила лошадь. У нее была сломана шея.
 — Это правда. Сейчас я объясню. После свадьбы я быстро понял, какую совершил глупость. Она никогда не любила меня, просто я принадлежал к богатой семье. Все, что ей было нужно, это лесть, восхищение и деньги. Первых двух ей хватало в избытке.
 — Но почему ты говоришь, что убил ее?
 — Мы жили тогда в Мезон Гриз. Ссорились. В этом не было ничего необычного. Она издевалась надо мной. Говорила, что никогда не любила, что вышла за меня замуж, потому что это было неплохой партией для натурщицы. Сказала, что ненавидит меня. Насмехалась и унижала, как только могла. И тогда я сказал: «Убирайся из этого дома! Из моей жизни! Я больше не хочу тебя видеть». Она растерялась. Ома думала, что настолько неотразима, что может позволить себе все, что угодно, и при этом оставаться любимой и желанной. Она тут же переменила тактику. Стала убеждать меня, что на самом деле она так не думает. Что не хочет покидать меня. Мы муж и жена и должны быть вместе. Мы должны забыть все плохое. «Уходи! — сказал я ей. — Я не хочу тебя больше видеть». Она расплакалась. «Не может быть, чтобы ты и вправду хотел этого», — говорила она. Потом принялась умолять: «Прости меня. Я стану другой». Она опустилась на колени и обхватила меня руками. Но я не верил ее слезам. Она хотела остаться со мной, потому что так ей было легче и удобнее… продолжать делать то, что ей хочется. Но я уже был сыт по горло и не собирался больше терпеть. Я видел, что ее красота таит в себе зло. И понимал, что должен избавиться от нее. Я хотел забыть, что она была моей женой.
 Его лицо исказилось страданием.
 Он продолжал:
 — Я сказал: «Убирайся отсюда. Уходи! Куда угодно, но только подальше от меня». «Куда я могу пойти?» — спросила она. «Мне нет до этого дела, — ответил я. — Только уходи побыстрее, прежде чем я ударю тебя». Она плакала, умоляла простить ее. Потом внезапно выбежала из дома и бросилась к конюшне. Вывела свою лошадь и умчалась. Затем я узнал, чта ее нашли мертвой.
 — Это был несчастный случай.
 — Несчастный случай из-за того, что она была в таком отчаянии. Она пустила лошадь бешеным галопом и внезапно вылетела на пересечении дорог. Она не думала, куда скачет, потому что была в таком состоянии. Я довел ее до этого, выгнал из дома, и она упала с лошади. Теперь ты видишь, это я убил ее. Это преследует меня, и так будет всю мою жизнь.
 — Значит, ты не любил Марианну?
 — Я ее ненавидел. И я виновен в ее смерти.
 — Нет, это не так, Жерар. Ты же не хотел убивать ее.
 — Я сказал ей, чтобы она убиралась — убиралась из моей жизни. И это настолько выбило ее из равновесия, что она погибла.
 — Ты не прав, обвиняя себя в этом.
 — Да, я обвиняю себя, Ноэль. Мне не следовало говорить с ней так резко. Я должен был сказать, что мы попробуем начать все с начала. Ведь я женился на ней, дал клятву верности. Я ее выгнал, потому что устал от нее. И она погибла, потому что была в таком состоянии. Ничто не переубедит меня, что я не виновен в ее смерти.
 — Жерар, — сказала я, — ты должен забыть об этом, должен перестать винить себя.
 — Возможно, мне не следовало тебе рассказывать.
 — Я рада, что ты рассказал мне. Теперь я лучше понимаю тебя. В этом не было твоей вины. Подумай, тысячи людей ссорятся. Ты мне сейчас все объяснил и, я уверяю тебя — со стороны виднее, — обвинять тебе себя просто нелепо.
 — Нет, Ноэль. Я был там, видел ее испуганное лицо. Да, она была пустой, бессердечной. Ей нравилось чувствовать надежность своего положения, это значило для нее все. И когда она поняла, что может все это потерять, она выбежала и поскакала, не думая об опасности. На нее иногда находило какое-то бешенство. Ее охватывала безумная ярость, и тогда ее действия уже не подчинялись рассудку. Она погибла из-за того, что я ей сказал. Это было убийство, такое же, как если бы я взял пистолет и застрелил ее.
 — Нет, это совсем не одно и то же. Прежде всего, ты сделал это не умышленно.
 — Ты никогда не переубедишь меня, Ноэль.
 — Жерар, — сказала я, — именно это я и собираюсь сделать, чего бы мне это не стоило.
 Он улыбнулся мне, и я сказала:
 — Я рада, что ты мне это рассказал.
 Рассказ Жерара поразил меня. Удивительнее всего было то, что причиной его меланхолии, в которую он временами впадал, была не тоска по Марианне, а чувство вины.
 Прошло три дня после его признания, когда он сказал мне:
 — С тех пор, как я рассказал тебе об этом, я чувствую себя по-другому. Как будто тяжесть немного спала. Ты единственная, кто об этом знает. Я не мог заставить себя рассказать об этом никому другому. А с тобой это вышло как бы само собой.
 — Ты правильно сделал, Жерар, что рассказал мне. Думаю, мне удастся доказать тебе, что ты не прав, обвиняя себя.
 — Я не могу не делать этого. И никогда не смогу. Она была в таком смятении, когда выбежала из дома. Разумеется, не из-за боязни потерять мою любовь. Нет, она боялась потерять свою удобную обеспеченную жизнь. Конечно, она могла поехать в Карефур, но именно от этого она и убежала когда-то, и меньше всего ей хотелось туда возвращаться. Можно было опять поехать в Париж и стать профессиональной натурщицей. Но для этого она была слишком ленива и расточительна. Хотя стремление к надежному браку казалось необычным при ее характере.
 — Жерар, — сказала я, — все это в прошлом. Ее нет. Ты должен забыть о ней и прекратить терзать себя. Выброси это из головы.
 — Так же, как ты — Родерика.
 Я промолчала, и он сказал:
 — Видишь, давать советы всегда легче.
 — Да, наверное, ты прав. Как говорится, чужую беду рукой разведу…
 — Я должен забыть Марианну. Ты должна забыть Родерика. Ноэль, может быть мы сумеем это сделать вместе?
 — Вместе?
 — Да. Я очень привязался к тебе. Эти дни, которые мы провели здесь вместе, были для меня самыми прекрасными. Почему бы нам и дальше не быть вместе?
 — Ты имеешь в виду…?
 — Я имею в виду, почему бы тебе не выйти за меня замуж? Я стал совершенно иначе относиться к жизни, относиться ко всему… с тех пор, как ты приехала. Я знаю, ты не перестанешь думать о Родерике. Но он ушел из твоей жизни. И никогда не сможет вернуться. Ты не можешь вечно оплакивать эту потерю. Ты должна начать сначала. Это шанс для нас обоих.
 Он умоляюще смотрел на меня. Наша дружба и впрямь становилась все крепче, мы научились понимать друг друга. С ним я не испытьшала такую боль от моих воспоминаний.
 Но в мире существовал только один мужчина, за которого я бы хотела выйти замуж, и если наш брак с ним не невозможен, это еще не означало, что я легко соглашусь на другой вариант.
 И тем не менее, мне нравился Жерар. Ему я обязана самыми приятными часами моей жизни с тех пор, как я потеряла Родерика.
 Я была в растерянности, и он это видел.
 Он взял мою руку и поцеловал ее.
 — Ты в нерешительности, — сказал он. — Но это все-таки лучше, чем решительное нет. Значит, сама мысль об этом не вызывает у тебя отвращения.
 — Нет, конечно же, нет. Ты мне нравишься, Жерар. Я всегда с удовольствием прихожу к тебе в студию. Но я не могу решиться. Я считаю, это было бы нечестно по отношению к тебе. Ты знаешь, я любила Родерика. Я все еще люблю его.
 — Но он понял, что нужно продолжать жить. Теперь он женат.
 — Я думаю, он сделал это из жалости к Лайзе. Из сострадания.
 — Как бы то ни было, но он женился. Подумай о том, что я тебе сказал. Ты должна понять, что так лучше… для нас обоих. Подумай об этом, пожалуйста, хорошо?
 — Да, Жерар. Я подумаю.
 Я много думала об этом. Его слова не выходили у меня из головы. Я очень привязалась к Жерару, привыкла к его образу жизни. Мне доставляло большое удовольствие готовить для него еду. И сейчас, после его слов, меня охватило желание заботиться о нем, успокаивать и утешать его. Мне хотелось, чтобы он навсегда избавился от чувства вины в смерти Марианны.
 По-своему я любила его. Возможно, если бы я никогда не знала Родерика, этого мне бы показалось достаточным. Но Родерик был в моем сердце. Воспоминания о нем никогда не оставят меня. Я знала, что до конца своих дней буду мечтать о нем.
 И все же, мне нравился Жерар.
 Я продолжала думать о его предложении.
 Как и раньше, я ходила к нему в студию. Там как всегда было множество гостей — одни уходили, другие приходили, шли обычные разговоры. Но они приобретали немного другой оттенок. Постепенно это стало менять общую атмосферу. Я ощущала беспокойство, молодые люди яростно спорили, выясняя несходство взглядов.
 — Куда ведет нас император? — спрашивал Роже Ламон. — Он возомнил себя тем, кем был его дядя. Что ж если он не станет осторожнее, он и кончит там же, на острове Святой Елены.
 Роже Ламон, ярый антироялист был молод, догматичен и непримирим в своих взглядах.
 — Если бы все думали так, как ты, вторая революция нам была бы обеспечена, — отвечал Жерар.
 — Я бы освободил Францию от этого Бонапарта, — возражал Роже.
 — И привел бы к власти нового Дантона, нового Робеспьера?
 — Я бы отдал власть народу.
 — Это уже было однажды, помнишь? И что из этого получилось?
 — Император — душевнобольной человек, у него навязчивая идея величия Франции.
 — Да бросьте, в конце концов все уладится, — говорил Ларе Петерсон. — Вы, французы, любите пошуметь. Пусть они занимаются своим делом, а мы — своим.
 — Увы, — напомнил ему Жерар, — это касается нас всех, и их дело — это и наше дело. Мы живем в этой стране, и ее судьба — наша судьба. В стране тяжелое финансовое положение. Отсутствует свобода печати. И, я считаю, император должен проявить сдержанность в этом конфликте с Пруссией.
 Так они могли спорить часами. Ларе Петерсон демонстрировал явное отсутствие интереса к теме. Он прерывал их, пытаясь перевести разговор на другую тему. Ларе ассказал о некой мадам де Вермон, заказавшей ему свой портрет.
 — Она близка ко двору. Держу пари, что скоро мне будет позировать сама императрица.
 Роже Ламон презрительно хмыкнул, и Ларе обратился ко мне:
 — Мадам де Вермон увидела ваш портрет и спросила кто его автор. Потом немедленно договорилась со мной, чтобы я писал ее портрет. Так что, видите, моя дорогая Ноэль, это вам я обязан своим успехом.
 Я сказала, что безмерно рада оказаться ему хоть чем-то полезной, и думала при этом, как это приятно — вот так сидеть с ними и слушать их разговоры. Я чувствовала свою общность с ними.
 Мне нравилась такая жизнь. Смогла бы я навсегда остаться здесь, стать частью этой жизни? Временами мне казалось, что смогла бы, но потом вновь приходили воспоминания. Мне часто снился Родерик, и в этих снах он умолял меня не выходить замуж за кого-то еще, а когда я просыпалась, он как живой стоял у меня перед глазами.
 Но он сам женился на Лайзе Феннел. Это означало прощание. Он смирился с судьбой. Должна ли я поступить также?
 «Нет, это невозможно. Я не могу этого сделать», — говорила я себе. Потом я шла на рынок, покупала что-то вкусное, приносила в студию, готовила. И спрашивала себя: «Может быть, в этом теперь я должна видеть смысл своей жизни?»
 Милый Жерар! Мне так хотелось сделать его счастливым. Я много думала о Марианне. Я не могла поверить, что она могла так безрассудно мчаться на лошади только потому, что была очень расстроена. Я считала ее слишком поверхностной для таких глубоких чувств.
 Я жалела, что не могу избавить Жерара от этого ужасного чувства вины. Может быть мне удастся что-нибудь разузнать у Нуну?
 Это стало навязчивой идеей, и когда наше пребывание в Париже закончилось, я почти с нетерпением возвращалас в Мезон Гриз, чтобы попытаться с помощью Нуну пролить свет на некоторые обстоятельства тех печальных событий.
 Когда мы прощались с Жераром, он просил меня скорее вернуться, и я обещала.
 — Я понимаю, это не то, на что ты надеялась, — сказал он, — но иногда в жизни приходится идти на компромиссы. И получается не так уж плохо. Ноэль, я обещаю, что не буду упрекать тебя за память о нем. Я готов получат только то, что ты можешь мне дать. Прошлое довлеет надо мной, так же, как и над тобой. Ни один из нас не может от него полностью освободиться. Но мы должны бьт добры друг к другу. И брать то, что жизнь нам предлагает.
 — Может быть, ты и прав, Жерар, но пока еще я не убеждена до конца.
 — Когда ты решишься, приезжай ко мне, приезжай немедленно, не откладывая.
 Я обещала.
 Вернувшись в Мезон Гриз, я, не теряя времени, навестила Нуну.
 Она мне очень обрадовалась.
 — Я скучала по нашим беседам, — сказала она. — Вижу, Париж околдовал вас так же, как когда-то Марианну. Да, это такой город, не так ли?
 Я согласилась с ней.
 Я не могла решить, как лучше подобраться к интересующему меня вопросу. Тогда, в Париже, казалось, что это будет нетрудно.
 Как всегда, мы разговаривали о Марианне. Она показывала другие, найденные ею фотографии. Рассказывала о том, какая толпа поклонников ее окружала.
 — Она могла бы выбрать себе в мужья лучшего во всей стране жениха.
 — Может быть, она поняла это уже будучи замужем за мсье Жераром и жалела об этом браке.
 — Нет, эта семья всегда была очень уважаемой. Марианна этим браком себя возвысила, тут ничего не скажешь.
 — Ну, а кроме престижа, что ей принесло замужество? Была она счастлива?
 — Счастья бы хватило. Да ведь она была жадной, моя девочка, ей все — мало. Еще ребенком, как только ей что-нибудь приглянется, бывало, протянет ручонки: «Хочу!» Я все над ней смеялась, мадемуазель «Хочу», называла ее. Я сейчас как раз собираюсь отнести ей на могилку цветов. Может, хотите со мной вместе пойти на кладбище?
 Я размышляла, как бы мне лучше задать вопрос Нуну. «Если бы она поссорилась с мужем, и он бы велел ей уйти, как бы она это переживала?» Нет, тогда она может спросить, как мне могла прийти в голову такая мысль. Она не должна знать, что Жерар рассказал мне об этом.
 Я смотрела, как она ухаживает за могилой. Потом она опустилась на колени и несколько минут молилась. А я, глядя на могильный камень с именем и датой смерти Марианны, представляла себе ее красивое, презрительно смеющееся надо мной лицо.
 Да, я мертва. Я в могиле. Но я буду преследовать его до самой смерти.
 «Нет, — подумала я, — не будешь. Я найду способ освободить его от тебя.»
 Возможно, все это выглядело так, будто я решилась выйти за него замуж. Но я чувствовала, что не смогу этого сделать уже никогда. Родерик ушел из моей жизни, унося с собой все мои надежды на счастливое замужество.
 Робер уехал в Париж. Перед отъездом он сказал, что ситуация становится все более угрожающей. Император начинает терять терпение, видя в Бисмарке врага всех своих честолюбивых планов относительно величия Франции.
 — Хорошо еще, — сказал Робер, — что Пруссия всего лишь небольшое государство. Бисмарк не захочет связываться с Францией, хотя он полон таких же тщеславных и амбициозных планов в отношении Пруссии.
 Робер рассчитывал пробыть в Париже недолго.
 — Если у тебя возникнет желание приехать — буду только рад. Жерар тоже будет счастлив.
 Я поеду, пообещала я себе. Но сначала мне хотелось еще поговорить с Нуну.
 Однако прежде, чем я успела это сделать, нам сообщили ужасающую новость. Был жаркий июльский день. Мари-Кристин и я гуляли в саду, когда неожиданно из Парижа вернулся Робер. Он был сильно взволнован.
 Мы видели, как он прошел в дом, и поспешили за ним. Анжель находилась в зале.
 — Франция объявила войну Пруссии! — произнес Робер.
 Мы все были потрясены. Я слушала споры об этом в студии, но никогда не принимала их всерьез. И вот случилось то, чего они так опасались.
 — Во что это выльется? — спросила Анжель.
 — Одно только утешает — надолго это не затянется, — сказал Робер. — Такая маленькая страна как Пруссия — против всей мощи Франции. Император никогда бы на это не пошел, если бы не был уверен в быстрой победе.
 За обедом Робер сообщил, что он должен немедленно снова ехать в Париж. Ему нужно было принять некоторые меры предосторожности на случай, если война не закончится за несколько недель. Он предполагал, что пока останется в Париже.
 — Вам лучше жить здесь, в имении, пока не прояснится обстановка, — продолжал он. — В Париже неспокойно. Император, как вы знаете, в последнее время теряет симпатии народа.
 На следующий же день Робер вернулся в Париж. Анжель поехала вместе с ним. Она хотела убедиться, что Жерар не испытывает бытовых трудностей.
 Я думала о том, что сейчас происходит в студии. Мы жадно ждали новостей.
 Прошло несколько недель. Было начало августа, когда до нас дошло известие, что прусские войска были выбиты из Саарбрюкена. Это было встречено всеобщим ликованием. Все говорили, что немцам преподан хороший урок. Однако через несколько дней новости уже не были такими оптимистичными. Оказывается, лишь немногочисленный отряд был выбит из Саарбрюкена, и Франция не сумела развить этот небольшой успех. В результате французские войска были разбиты и вынуждены беспорядочно отступать в горы Вогезы.
 У всех были мрачные лица, слышался ропот против императора. Воспользовавшись ничтожным поводом, он втянул Францию в войну, потому что хотел продемонстрировать миру, что он не хуже своего дяди. Но народ Франции не хочет завоеваний и тщеславных побед. Он хочет мира. А то, что он получил, было не победой, а унизительным поражением.
 В тот жаркий август мы днями напролет ждали известий о войне. Они редко доходили до нас, и я считала, что это плохой признак.
 Ненадолго вернулся Робер. Он советовал нам оставаться в имении, хотя сам должен был ехать обратно в Париж. Дела там принимали серьезный оборот. Народ начинал проявлять нетерпение, студенты выходили на улицы, в кафе и ресторанах собирались люди, подстрекающие друг друга к активным действиям.
 Дни революции еще не совсем ушли в прошлое, чтобы их можно было легко забыть.
 Я часто навешала Нуну. Она не проявляла интереса к ходу военных действий. Мне пока так и не удалось найти удобный предлог, чтобы прояснить вопрос, который так меня занимал. Я много думала о Жераре. Он серьезно относился к жизни, и я знала, что эта война глубоко взволновала его.
 Удобный случай представился неожиданно. Однажды я была у Нуну, и она, как всегда, рассказывала о Марианне, отыскала одну ее фотографию, о существовании которой давно забыла и не видела ее уже много лет.
 — Она была в конце альбома, прикрытая другой фотографией. Должно быть, это она ее спрятала. Ей эта фотография никогда не нравилась.
 — Можно посмотреть? — попросила я.
 — Пойдемте, — сказала Нуну.
 Она повела меня в комнату, которую я про себя называла «комнатой Марианны». На стенах висели ее портреты, а на столе лежали те самые альбомы, которые для Нуну были хранилищем воспоминаний о жизни ее ненаглядной.
 Нуну показала мне этот снимок.
 — Она здесь выглядит плутовкой, падкой на всякие хитрости. Да, такой она и была — но здесь это лучше видно.
 — И она хотела спрятать эту фотографию?
 — Говорила, она слишком ее выдает. Это может насторожить людей.
 Я внимательно смотрела на снимок. Да, что-то в ней было, что-то, почти коварное.
 — Я рада, что у меня столько ее фотографий, — сказала Нуну. — В моей молодости такого не было. Этот мсье Даггер хорошо придумал. Не знаю, что бы я делала без всех этих снимков.
 — Но если ей не нравилась фотография, почему же она ее не выбросила?
 — О, нет. Она никогда не выбрасывала свои фотографии. Она их разглядывала так же часто, как и я.
 — Похоже, она была влюблена в себя.
 — Ну, а почему бы и нет? Если в нее все были влюблены.
 — Но она была счастлива в своем браке, не так ли?
 Последовала небольшая пауза.
 — Да, он любил ее без памяти.
 — Да?
 — А как же? Все ее любили. Он ревновал, — она засмеялась. — Да оно и понятно. Все мужчины добивались ее.
 — Она ссорилась с мужем?
 Нуну задумалась, и на губах ее появилась улыбка.
 — Она была умницей. Любила, чтобы все шло так, как она того хочет.
 — Но это все любят, не так ли?
 — Ну да, все любят, но она — другое дело, она считала, что все должно быть по ее. Потому что она такая красивая, да если что-то было не по ее, она все равно своего добивалась.
 — Ему, наверное, было нелегко с ней.
 — Да, она была сущее наказание, уж мне ли не знать? Бывало, она и меня доводила до белого каления. Но я от этого не стала любить ее меньше. Она была моя, и другой такой не было в целом свете. Она мне все рассказывала — или почти все. И всегда старая Нуну помогала ей уладить все ее неприятности.
 — Она рассказывала вам о своих ссорах с мужем?
 — Она мало что от меня утаивала.
 Я решила воспользоваться случаем и сказала:
 — Не уверена, что он был так уж без ума от нее, как вы думаете.
 — Почему вы это говорите?
 Я поняла, что очень близка к ответу на свой вопрос и ради самого Жерара должна сделать все, что в моих силах, даже если для этого придется немного погрешить против истины.
 — В тот день, когда она умерла…
 — Да? — со жгучим интересом проговорила Нуну.
 — Один из слуг слышал, как они ссорились. Муж сказал ей, чтобы она уходила. Что с него достаточно. Непохоже, чтобы он так безумно любил ее.
 Она секунду молчала, потом на лице ее появилась улыбка.
 — Да, это правда. Но именно этого она и хотела, — Нуну поднялась и пошла к шкафу. — Вот, взгляните. — Она открыла дверцу и вынула дорожную сумку. — Это ее сумка, — сказала она. — Догадайтесь-ка, что там? Ее драгоценности, кое-что из одежды. Я же говорю, она быда умницей. Да, он сказал ей, чтобы она уходила. Но этого-то она от него и добивалась. Она сама подводила его к этому.
 — Тогда почему же она так расстроилась?
 — Расстроилась? Ничуть она не расстроилась. У нее все было продумано. Я знаю, она мне доверила эту тайну. Она просто разыграла перед ним комедию. И он сказал то, что должен был сказать. Она его к этому подтолкнула. То есть, все шло как по нотам. Думаете, я не знала? Она мне все говорила. Я знала, что у нее на уме.
 — Но зачем ей было нужно, чтобы он ее прогнал?
 — Потому что она сама хотела уйти. Хотела быть свободной, но чтобы это шло от него. Она тайком приносила ко мне все эти вещи, и я их хранила. Ей нужно было, чтобы он ее выгнал. Она не хотела, чтобы говорили, что она его бросила и ушла к другому. Но как раз это она и собиралась сделать. Я как сейчас ее вижу — глаза горят: «Нуну, я так сделаю, чтобы он сам меня прогнал. Я сумею. И тогда я уйду к Ларсу. Ларе хочет, чтобы так было, чтобы это не выглядело, будто он меня переманил, а будто я к нему пришла, потому что Жерар меня выгнал. Ларе не хочет неприятностей. Поэтому я так сделаю». Видела я этого Ларса. Красивый крепкий парень. Он бы ей больше подошел чем мсье Жерар. Конечно, у мсье Жерара положение, богатство, но он слишком серьезный для такой девушки. Ей с Ларсом было бы лучше. Но, должна вам сказать, это она все придумала. Она хотела, чтобы мсье Жерар ее выставил, и своего добилась, так я понимаю. Они с Ларсом договорились. Чтобы Ларе мог потом сказать: «Ты же сам сказал ей, чтобы уходила… Так что нечего обижаться». Они, понимаете, друзья, живут рядом. Да, все могло бы устроиться… И вот, надо же было такому случиться!
 — Значит, это она устроила ссору, — задумчиво проговорила я.
 — Я в этом уверена. Она ведь сама мне сказала, не так ли? Он, небось, потом проклинал себя зато, что ее выгнал. Да ведь она была сирена — что она захочет, то он и скажет.
 — И она собиралась уехать к своему любовнику?
 — Все, что она принесла мне, чтобы сохранить, все ее здесь дожидалось. Через день или два он должен был приехать сюда за ней.
 — Но она умерла. И это произошло не потому, что она ужасно расстроилась.
 — Чтобы она расстроилась? Да, наоборот, она радовалась. Я как сейчас ее вижу: смеется, напевает что-то и уносится галопом. Одно утешение — что хоть умерла победительницей.
 — Значит, она разволновалась от радости, и это стало причиной ее неосторожности? Она в этот момент представляла, как встретится со своим любовником, и радовалась, как удачно сумела провести мужа.
 — Ни капли в этом не сомневаюсь! Я ее знала. Она была способна на безрассудство, но от счастья. Бывало, так радовалась, когда выходило по ее желанию — обо всем вокруг забывала. Уж кому знать, как не мне? Она думала, ее жизнь заколдована. Все шло, как она хотела… И вот она была уже, можно сказать, на пороге счастья, к которому стремилась. Ларе этот давно ей приглянулся. И как раз, когда она уже должна была начать жить так, как хотела, пришла ее смерть.
 По щекам Нуну текли слезы.
 — Я никогда ее не забуду, мою умницу, мою красавицу.
 Я в душе ликовала. Думала, завтра же поеду к Жерару, расскажу ему, как он ошибался. Она хотела уйти к Ларсу Петерсону. Они уже до этого были любовниками. Я расскажу ему о набросках и этюдах, которые я видела в студии Ларса.
 Несомненно, теперь я могла навсегда избавить его от чувства вины.
 Но мне не пришлось поехать в Париж, потому что на следующий день до нас дошло известие: император со своей армией сдался неприятелю под Седаном, и теперь он пленник пруссаков.
 Дни теперь тянулись, как в бесконечно мрачном сновидении, потому что мы имели довольно смутное представление о том, что происходит. Обрывочные сведения время от времени доходили до нас, но чаще всего мы оставались в неведении.
 В конце этого месяца пал Страсбург, почти последняя надежда французов. Мы слышали, что Париж окружен германскими войсками, и рано или поздно они войдут в него. Мы очень тревожились о Жераре, Робере и Анжель.
 Германские войска продвигались вглубь Франции, сметая на своем пути разрозненные очаги сопротивления Они заняли всю северную часть страны, Париж был в осаде. Каждый день мы ожидали, что захватчики придут и к нам.
 Мадемуазель Дюпон, боясь за свою маму в Шампани, уехала к ней; мы с тревогой ждали, что принесет нам следующий день.
 За это время Мари-Кристин и я сблизились еще больше. Ей уже исполнилось четырнадцать лет и она была очень развитой для своего возраста. Я старалась по возможности ввести нашу жизнь в обычное русло и проводила с ней каждый день несколько уроков. Это отвлекало нас от мыслей о том, что происходит в Париже, о том, что скоро мы еще теснее соприкоснемся с войной. Иногда мы слышали отзвуки канонады.
 За это время я начала осознавать, как много для меня значила жизнь здесь.
 По сто раз в день я говорила себе, что выйду замуж за Жерара, если только нам удастся уцелеть в этой катастрофе. Я открою ему глаза на то, что он никоим образом не виновен в смерти Марианны. Нуну достаточно ясно объяснила мне это. Я постараюсь забыть Родерика, начну новую жизнь. Мари-Кристин будет очень довольна, если я выйду замуж за ее отца. И мне самой она стала очень дорога.
 Беда, постигшая Францию, помогла мне понять, какой дорогой я должна идти.
 Каждый день я гадала, как долго еще может продолжаться такое положение. Мы слышали, что Париж обстреливали из тяжелых орудий, и я беспрестанно думала о студии и о том, что там сейчас происходит. Встречаются ли там, как прежде, друзья. О чем они говорят теперь? Вероятно, не об искусстве, а о войне. И еще они, наверное, думают о еде, потому что мы слышали, что голод неотвратимо надвигается на столицу.
 Нам повезло, что не пришлось непосредственно столкнуться с армией. Мы были окружены прусскими частями и хотя и не видели их, но знали, что они рядом. Мы не могли уходить далеко от дома и каждый день, каждый час находились в постоянном ожидании смерти. Но мы выжили. Потом до нас дошло известие, что пруссаки в Версале. Был январь, когда Париж под угрозой голода сдался.
 Стоял жестокий холод, когда мы с Мари-Кристин отправились в Париж.
 Нас повез один из кучеров. У него там жила дочь, которую он во чтобы то ни стало хотел разыскать. Это был день горечи и скорби.
 Сначала мы поехали в дом. Его больше не существовало. На его месте мы нашли лишь яму и кучу битого кирпича и мусора. На улице мы встретили нескольких живущих поблизости людей, но никто не мог нам сказать, что стало с обитателями этого дома. Судьба нашего дома никого не удивляла. В городе было много домов, которые постигла та же участь.
 — Пойдем в студию, — сказала я, с ужасом думая, что, может быть, и она разрушена.
 К своему огромному облегчению я увидела, что дом уцелел.
 Я поднялась по лестнице, постучала в дверь. Никто не открывал. Я подошла к двери напротив. К счастью, Ларс Петерсон был дома.
 — Ноэль! — воскликнул он, — Мари-Кристин!
 — Мы приехали, как только смогли, — сказала я. — Что случилось? Наш дом разрушен. Где Жерар?
 Раньше я никогда не видела его серьезным. Казалось это другой человек.
 — Проходите, — сказал он. Он провел нас в свою студию.
 — Жерар не здесь? — спросила я. Он молчал.
 — Ларс, — сказала я, — скажите мне, пожалуйста.
 — С ним было бы все в порядке, если бы тогда он остался здесь.
 Я молча в упор смотрела на него.
 — В Париже тогда нигде не было безопасного места. Это просто невезенье.
 — Что? — заикаясь проговорила я. — Где?
 — Он был в доме своего дяди. Он беспокоился о матери и дяде, хотел, чтобы они каким-нибудь образом вернулись в имение. Но это было невозможно. Да и где во Франции можно было найти хоть какое-то безопасное место? Война — это ужасно. Она все разрушает. Была такая прекрасная жизнь… и тут император ссорится с Бисмарком. Какое нам всем до него дело? — гневно закончил он.
 — Расскажите мне о Жераре.
 — Он был там. И больше не вернулся. Дом был разрушен.
 — Он мертв? — прошептала я. Ларс отвел глаза.
 — Когда его не было два дня, я пошел туда. Я узнал — все, кто были в доме — погибли. Их было девять человек.
 — Жерар, Робер, Анжель, все слуги… Нет, это невозможно!
 — Это происходило повсюду. Гибли целыми семьями — война…
 Я повернулась к Мари-Кристин. Она смотрела на меня непонимающими глазами. «Эта девочка потеряла семью» — подумала я.
 — Вам нужно ехать обратно, — сказал Ларс. — Здесь нельзя оставаться. Сейчас все спокойно, но Париж — это не то место, где можно жить.
 Я плохо помню обратную дорогу в Мезон Гриз. Кучер, приехавший, чтобы отвезти нас обратно, был безмерно счастлив — он нашел свою дочь с семьей, все они благополучно пережили артиллерийский обстрел Парижа. Но когда он узнал о случившемся, его радость сменилась ужасом.
 Что же касается меня, я думала только об одном — мне больше никогда не увидеть Жерара, моих добрых друзей Робера и Анжель — все они ушли навсегда.
 Я испытывала горькое разочарование своей жестокой судьбой, наносившей мне один удар за другим. Детство мое было наполнено смехом и радостью, но как скоро мне пришлось встретиться лицом к лицу с трагедией — и не однажды, но трижды. Судьба отнимала у меня всех, кого я любила.
 Я почувствовала отчаянное одиночество, но, вспомнив о Мари-Кристин, упрекнула себя. Она лишилась семьи. Она осталась одна в мире, о котором знала так мало.
 Некоторым образом она стала моим спасением и, думаю, я была тем же для нее. Мы были нужны друг другу.
 — Ты ведь никогда меня не оставишь, правда? Мы всегда будем вместе? — спросила она.
 — Мы будем вместе, если ты этого захочешь, — ответила я.
 — Я хочу этого, — сказала Мари-Кристин. — Я всегда буду этого хотеть.
 И потянулись недели.
 Шел март, когда в Бордо было ратифицировано мирное соглашение. Условия его были жестокими и унизительными для Франции, они вызывали чувство обиды и возмущения. Эльзас и Лотарингия должны были отойти к Германской империи. Кроме того, Франция обязана была выплатить контрибуцию в размере пяти миллиардов франков при этом германская оккупация продлится до тех поп пока не будет выплачена вся сумма. Император был отпущен на свободу и, поскольку во Францию ему дорога была закрыта, уехал в Англию, где в изгнании находилась императрица.
 Франция бурлила. В апреле произошло восстание коммунаров в Париже, и прежде, чем его удалось подавить в мае, городу был нанесен серьезный урон.
 Потом постепенно жизнь стала налаживаться.
 Мы слышали, что имение с домом унаследовал двоюродный брат Робера. Оно не могло перейти к Мари-Кристин, потону что старинный закон — Салическая правда — который до сих пор действовал в отношении знатных семей, запрещал передачу наследства по женской линии.
 Тем не менее в финансовом отношении дела Мари-Кристин обстояли не так уж плохо. Робер завещал мне некоторую сумму денег и лондонский дом, который он с самого начала намеревался передать мне.
 Однажды к нам заехал Ларе Петерсон. Он сильно изменился, в нем уже не было прежней бьющей ключом энергии и жизнерадостности, он стал серьезнее.
 Ларе объявил нам, что уезжает на родину. Париж потерял для него свое очарование. Он уже совсем не тот беззаботный город, прибежище художников. Нет, хватит с него Парижа, здесь слишком много печальных воспоминаний, чтобы можно было оставаться.
 Я сказала ему, что скоро уезжаю с Мари-Кристин, Мезон Гриз переходит в собственность кузена Робера, а мой прежний дом по завещанию возвращается мне.
 — Кто мог предположить, что все так получится? — говорил Ларе. — Жерар, дорогой мой старина Жерар. Знаете, ведь я любил его.
 Он печально покачал головой. Я подумала, что он, возможно, испытывает чувство вины и раскаяния, вспоминая, что пытался увести у Жерара его жену.
 Мы с Мари-Кристин проводили грустным взгляд ом его удаляющуюся коляску.
 Через несколько дней в Мезон Гриз прибыл новый наследник. Он был очень любезен и не скрывал восторга по поводу того, что дом столь неожиданным образом стал его собственностью.
 Я объяснила ему, что в ближайшее время мы уезжаем в Лондон, на что он милостиво ответил, что нам незачем торопиться.
 Он переночевал в замке и уехал на следующее утро.
 — Что ж, все решено за нас, — сказала я Мари-Кристин. — Интересно, понравится ли тебе Лондон?
 — Он мне понравится, если мы там будем вместе, — ответила Мари-Кристин. — Но там будет по-другому?
 — Да, по-другому.
 Я подумала о тех, кто ждет нас в этом доме, доме воспоминаний. Я представила маму в ее комнате: вот она прилегла на кровати, и ее великолепные волосы рассыпались по подушке, вот устраивает разнос Долли… Но больше всего меня преследовало кошмарное видение — мама, лежащая на полу, мертвая.
 Итак, французский этап моей жизни закончен. Я иногда спрашивала себя: если бы Жерар остался жив, вышла бы я за него замуж? Смогла бы я начать с ним новую жизнь, в которой меня бы не преследовали горькие воспоминания?
 Я уже никогда не узнаю об этом.

 Танцующие девы.

 Мы поселились в моем прежнем доме. Чета Кримпов была несказанно рада нам. Их обрадовал не только сам наш приезд, но и то, что дом опять принадлежит мне.
 Через несколько дней миссис Кримп даже сказала мне что, наконец, все идет так, как и должно было быть, потому что мсье Бушер, хоть и был благородным джентльменом, но, по ее мнению, это было довольно нелепо. А теперь все встало на свое место. «И вы — здесь, мисс Ноэль», — удовлетворенно добавила она.
 Миссис Кримп не терпелось рассказать, как обстоят дела в доме. Осталось только две служанки, Джейн и Кэрри. Этого хватало, пока они были кем-то вроде сторожей при доме, в котором никто не жил.
 — Вы, возможно, захотите что-то изменить, мисс Ноэль.
 Я сказала, что подумаю.
 — А эта мисс де Каррон — полагаю, ее надо называть мадемуазель — она будет жить здесь?
 — Да. Это будет ее дом, так же, как и мой. У нее не осталось никого из семьи. Она внучатая племянница мсье Робера. Он сам, отец Мари-Кристин и ее бабушка — все погибли, когда в дом попал орудийный снаряд при осаде Парижа. Они в этот момент находились в доме. От него остались одни руины. Погибли все, кто в нем был.
 — Ах, подлые негодяи! Такое злодейство! Бедное дитя!
 — Мы должны помочь ей, миссис Кримп. Она пережила ужасную утрату.
 Миссис Кримп кивнула, и я была уверена, что теперь она будет особенно добра к Мари-Кристин.
 Тем временем Мари-Кристин понемногу оправлялась от полученного удара. Этому способствовала окружающая ее совершенно новая обстановка. Она живо интересовалась Лондоном. Я показывала ей город. Мы гуляли в парках, побывали в Лондонской башне, осмотрели исторические здания и театры, где выступала мама. Она была очарована всем этим.
 Вскоре после приезда нас навестил Долли.
 — Я узнал, что ты в Лондоне, — сказал он. — Рад тебя видеть. — Он испытующе посмотрел на меня. — Как ты живешь, моя дорогая?
 — Спасибо, Долли. Все хорошо.
 — Я слышал про Робера. Какая трагедия! Все эта ужасная война. И ты привезла с собой его племянницу.
 — Его внучатую племянницу. Она потеряла всех своих близких — отца, бабушку и Робера. Это страшное несчастье, Долли.
 — Я понимаю. И она хочет остаться с тобой. Это хорошо, что вы здесь.
 — Вы что-нибудь слышали о Лайзе Феннел?
 — Об этой девушке? С ней произошла неприятность — несчастный случай. Все оказалось хуже, чем мы думали. Она потом вышла замуж. Между прочим, за сына Чарли.
 — Да, она мне писала.
 — Чарли теперь почти не бывает в Лондоне. Я его уже не видел целую вечность.
 Вошла Мари-Кристин, и я представила ее Долли.
 — Я хорошо знал вашего дядю, — сказал Долли. — Вы должны обязательно посмотреть один из моих спектаклей.
 По-видимому, это предложение Мари-Кристин пришлось по душе.
 — Называется «Удачливая Люси», — продолжал Долли. — Идет с аншлагом… пока что. Лотти Лэнгдон — молодец.
 — Она-то и есть удачливая Люси? — спросила я.
 — Разумеется. Вы должны прийти. Я позабочусь, чтобы у вас были лучшие места. Я рад, что ты опять в Лондоне, Ноэль.
 Мы правильно сделали, что пошли на спектакль. Мари-Кристин приходила в себя после шока и, думаю, здесь вдали от места трагедии, у нее это получалось лучше. Он; была молода, по натуре жизнерадостна и никогда не была слишком близка со своей семьей. Кажется, я для нее стал; значить больше, чем любой из них, даже до этой трагедии.
 Она быстро взрослела. Я полагаю, столь драматические события способствовали этому.
 Мне было приятно видеть, с каким наслаждением она следила за «Удачливой Люси».
 В антракте к нам подошел Долли, а после спектакля он провел нас за кулисы. Мари-Кристин познакомили с Лотти Лэнгдон, представшей перед нами во всем блеске и великолепии.
 Опьяненная успехом и аплодисментами восторженной публики Лотти была чрезвычайно любезна с Мари-Кристин и ласкова со мной.
 Мари-Кристин пребывала в прекрасном настроении, но для меня этот вечер был наполнен воспоминаниями о прошлом. Внезапно у меня возникло желание пойти в комнату мамы. Мне хотелось побыть там, как тогда, прежде, когда она поздно просыпалась по утрам и я прокрадывалась, к ней в постель, чтобы поговорить.
 Я спустилась в ее комнату и легла на кровать, думая о ней. В ту ночь светила полная луна, окутывая ореолом серебряной дымки каждый предмет. Я почувствовала, что мама здесь, рядом со мной.
 Не знаю, сколько я так пролежала, погрузившись в воспоминания.
 Потом я очнулась, услышав, что дверь медленно открывается. В комнату вошла Мари-Кристин.
 — Ноэль, — сказала она, — что ты здесь делаешь?
 — Я не могла заснуть.
 — Это из-за того, что мы ходили в театр, тебе опять все вспомнилось.
 — Наверное, так.
 — Должно быть, у тебя была удивительная жизнь.
 — Была.
 — Твоя мама была такой же красивой, как Лотти?
 — Гораздо красивее.
 — У нас обеих были красивые мамы.
 — Мари-Кристин, почему ты до сих пор не в кровати в такое время? — спросила я.
 — Я слышала, как ты вышла из комнаты. Я приоткрыла дверь и следила за тобой. Я не собиралась ничего делать, но тебя так долго не было, что я решила пойти посмотреть.
 — Да, Мари-Кристин, теперь я вижу, ты в самом деле решила заботиться обо мне.
 — Мы будем заботиться друг о друге, да?
 — Да, пока в этом будет необходимость.
 Она подошла к кровати и легла рядом со мной.
 — Я думала, ты выйдешь замуж за моего папу, — сказала она. — Я была бы рада. Ты бы тогда стала моей мачехой.
 — В роли моей падчерицы ты бы не стала мне еще ближе.
 — Я думаю, это было бы очень хорошо для тебя. Тебе ведь он очень нравился, правда?
 — Да.
 — Значит, если бы он был жив…
 — Я не знаю.
 — Но если бы он предложил тебе…?
 — Он так и сделал. Я сказала, что не могу ответить сразу. Мне нужно было время подумать.
 — Почему?
 — Это длинная история.
 — Ты любила кого-то еще?
 — Да, любила.
 — А он тебя не любил?
 — Нет, любил. Но оказалось, что мы брат и сестра.
 — Как это?
 — Этого в двух словах не расскажешь. Мы познакомились и полюбили друг друга. А потом узнали о нашем родстве.
 — Я не понимаю, как же вы раньше этого не знали?
 — Я знала его отца очень давно. Я считала, что он один из маминых друзей. У нее было много друзей. Оказалось, он и мама любили друг друга, и родилась я. Он жил в загородном имении с женой и сыном. Такие истории бывают.
 — С такими людьми, как твоя мама.
 — Она не жила по законам, принятым в обществе.
 — Как это было ужасно для тебя.
 — Если бы мама не умерла, ничего ужасного бы не было. Она бы увидела, что может получиться, и вовремя остановила бы нас. Но она умерла, и получилось вот так.
 — Не удивительно, что иногда ты выглядишь такой грустной.
 — Я была очень несчастна, Мари-Кристин. Это невозможно забыть.
 — Если бы ты вышла замуж за папу, это было бы хорошо для нас всех.
 — Может быть. Но мы никогда уже этого не узнаем.
 — И теперь ты вернулась в дом, где жила со своей мамой. А что случилось с твоим братом?
 — Он сейчас женат.
 — Значит, он нашел себе утешение.
 — Надеюсь, что да.
 — Ноэль, тебе тоже нужно найти утешение. Это могло бы быть с папой. Он был несчастлив из-за мамы. Ему становилось легче, когда ты приезжала. Вы могли помочь друг другу.
 — Этому не суждено было случиться.
 — Что ж, мы должны начать сейчас. Мы вернулись в этот дом. Это наш дом — и это дом, в котором жила она. Все здесь напоминает тебе о ней. Эта комната все такая же, как при ее жизни. Так не должно быть, Ноэль. Это теперь наш дом, твой и мой. Мы будем в нем жить, и он должен стать не таким, как был раньше. Ты не должна все время возвращаться к этим воспоминаниям. Мы начнем с этой комнаты.
 — Что ты имеешь в виду? Ты хочешь изменить ее?
 — Я хочу избавиться от всей этой одежды, которая висит в шкафу. Мы купим новые шторы, новый ковер. Здесь будут белые стены, а не бледно-зеленые. Мы уберем эту мебель, может быть отнесем ее на чердак или даже продадим. Пусть все будет новым. И когда мы с этим закончим, это будет моя комната, а не ее. Тогда ты перестанешь вспоминать и грустить. Она уйдет отсюда. Здесь не будет всех этих вещей, которые без конца напоминают тебе о ней. Ну, что ты скажешь о моей идее?
 — Я… я подумаю над этим.
 — Нечего здесь думать. Скажи: «Да, я считаю, это хорошая идея». Потому что она и в самом деле хорошая. Знаешь, здесь, в этой комнате… у меня такое чувство, как будто она говорит мне, что я должна делать. Она говорит: «Заботься о Ноэль. Помоги ей перестать думать о прошлом. Скажи ей, пусть лучше она забудет меня, если мысли обо мне делают ее такой несчастной». Вот что она говорит мне.
 — О, Мари-Кристин! — произнесла я, и мы обнялись.
 — Это будет так интересно! Мы повесим желтые шторы, потому что желтый — цвет солнечных лучей, мы ведь хотим, чтобы все тени ушли отсюда, чтобы пришло солнце. А ковер будет голубым. Голубое и желтое. Голубое небо и желтое солнце. О, давай так и сделаем, Ноэль!
 — Может быть, ты права, — начала я.
 — Я знаю, что я права. Начнем завтра же.
 Она горячо взялась за переустройство маминой комнаты. Купила материал для штор и отдала их шить. Выбрала ковер и теперь была озабочена мебелью.
 Ее явно увлекало это занятие, и меня трогала ее забота обо мне.
 Никогда еще после гибели своей семьи она не была такой веселой. И ее решение было правильным. Человек не должен делать из умерших идолов для поклонения. Это значит самому взращивать свое горе.
 Однажды она с горящими глазами вбежала в мою комнату, размахивая зажатыми в руке бумагами.
 — Ты помнишь письменный стол? — спросила она. — Я сейчас разбиралась в его ящиках, подумала, что его можно было бы отправить на чердак. Под одним из ящиков был еще один, совсем маленький. Если не знать о нем, так и не заметишь. Я просто сунула руку, проверить, не пристало ли там чего-нибудь, и нашла его. В нем были письма. Мне кажется, это важно.
 — Чьи письма? — спросила я. — Мамины?
 — Скорее, адресованные ей. Вероятно, она их берегла. Ее ведь звали Дейзи, не так ли? Они все адресованы «Любимой Дейзи».
 — Ты их читала?
 — Конечно же, читала. Я думаю, это важная находка.
 — Это же ее личные письма!
 Мари-Кристин раздраженно посмотрела на меня.
 — Говорю тебе, они могут оказаться важными. На, прочти сама. На них нет дат, но они лежат в том порядке, в каком я их нашла.
 Она передала их мне.
 Я прочитала первое письмо.
  «Менингарт под Бодмином. 
  Любимая моя Дейзи! 
  Я был потрясен этой новостью. И очень обрадован. Не уверен, что это возможно, но, может быть, теперь, когда эгпо произошло, тебе захочется вернуться? Я, конечно, понимаю, моя дорогая, что ты сейчас чувствуешь. Я знаю, что ты ненавидишь этот дом и все, что тебе в нем пришлось пережить. Я помню, как ты сказала, что не хочешь его больше видеть. Но у меня есть маленькая надежда, что, может быть, сейчас будет по-другому. Ведь там тебе с этим будет еще труднее. 
  Ты знаешь, что я готов на все ради твоего счастья. А теперь еще и ради ребенка. 
  Бесконечно любящий тебя, Эннис» 
 Мари-Кристин пристально наблюдала за мной.
 — Теперь прочти остальные, — сказала она.
  «Менингарт под Бодмином. 
  Любимая моя Дейзи. Я заранее знал, что ты мне ответишь. Я помню о твоих мечтах о славе и богатстве. Конечно, ты не можешь от них отказаться, особенно сейчас, когда появилась надежда, что они исполнятся. Если бы ты вернулась сюда, тебе бы пришлось с ними расстаться. 
  Ты пишешь, что у тебя там есть хорошие друзья, и они все для тебя сделают, больше, чем мог бы сделать я. Они богаты и хотят быть рядом с тобой. Я бы только мешал тебе, и ты права, говоря, что это стало бы концом всех твоих надежд и мечтаний… И, кроме того, ребенку нужно дать его шанс. Ты не смогла бы привезти ее сюда. Когда ты уехала, я понял, что это навсегда. 
  Я думал, тебе там придется трудно. Но, судя по всему, ты хорошо справляешься с трудностями. Я надеялся, что, может быть, из-за ребенка ты вернешься ко мне, но ты пишешь, что именно из-за него ты должна остаться. 
  Я постараюсь это понять. 
  Вечно любящий тебя, Эннис» 
 Было еще одно письмо.
  «Менингарт под Бодмином. 
  Любимая моя Дейзи. 
  Я так счастлив узнать о твоем успехе. Ты теперь знаменита, моя дорогая. Я всегда знал, что ты сумеешь добиться того, чего захочешь. И ребенок тоже счастлив, у нее есть все, чего только можно пожелать — много больше того, что было бы у нее здесь. И ты намерена сделать все, чтобы ей не пришлось испытать того, что испытала ты. 
  Тебя ждут еще большие успехи. Ты всегда добивалась своего. 
  По-прежнему любящий тебя и ребенка, 
  Эннис» 
 Не успела я кончить читать, как Мари-Кристин спросила:
 — Что ты об этом думаешь? Ведь это ты — тот ребенок, о котором идет речь.
 — Да, может быть, я.
 — Иначе, почему он так пишет? Почему так интересуется тобой?
 — Он просит ее вернуться и выйти за него замуж.
 — Ноэль, ребенок, о котором он пишет — ты.
 — Но ведь прямо он этого не говорит.
 — Да, прямо не говорит, но, по крайней мере, это можно предположить. Мы должны все выяснить, Ноэль. Должны, понимаешь? Мы поедем туда, в этот… — она выхватила письма. — В Менингарт, — сказала она, — под Бодмином. Мы найдем Энниса. Необходимо это сделать. Ты только представь, если…
 — Если он мой отец?
 — Да, и если это так, тогда…
 — Слишком поздно, Мари-Кристин.
 — Мы должны это знать. Неужели тебе не хочется знать, кто твой отец?
 — Но эти письма — единственное, что у нас есть.
 — Это уже немало для начала. Менингарт, наверное, небольшой поселок, иначе он бы не писал «под Бодмином». И Эннис, это все-таки не такое распространенное имя как Джон или Генри. Там не может быть много Эннисов.
 Она очень разволновалась.
 — Мы найдем его. Мы узнаем правду!
 — Но это означает — вторгаться в мамино прошлое, пытаться узнать то, что она хотела скрыть.
 — Но это касается тебя. Ты должна знать правду. Если бы она могла предположить, что из этого получится, она бы обязательно сказала тебе правду. Она бы сама захотела, чтобы ты ее узнала. Ты сейчас просто слишком взволнована этими письмами. Потом ты поймешь. Ноэль, мы немедленно едем в Менингарт. Мы разыщем Энниса. И узнаем всю правду.
 Как только мы приняли решение ехать в Корнуолл, Мари-Кристин совсем потеряла покой, и я тоже уже была готова последовать ее примеру. Для нас обеих лучше было, не откладывая, отправиться в дорогу.
 Через несколько дней после того, как обнаружились эти письма, мы уже были на пути в Бодмин. До самого Тонтона поезд был переполнен. Потом люди начали понемногу выходить, и до того еще, как мы подъехали к Экстеру, вагон опустел. В Экстере в него сели лишь две немолодые дамы.
 Мари-Кристин стояла у окна и то и дело окликала меня, призывая посмотреть на проносившиеся мимо пейзажи. Она сразу же обратила внимание на красную плодородную почву Девона.
 Обе дамы с нескрываемым интересом наблюдали за нами. Потом одна из них сказала:
 — Вероятно, вы впервые в Западных землях?
 — Да, — ответила я.
 — И вы, и эта молодая француженка?
 — Да, мы обе здесь впервые.
 — Едете на каникулы? — спросила вторая дама.
 Мари-Кристин ответила:
 — Что-то вроде. Мы хотим изучить эти места.
 — Думаю, другого такого места, как Корнуолл, нигде нет, не правда ли, Мария? — сказала одна из дам другой.
 — Сущая правда, — подтвердила Мария. — Здесь, в Корнуолле, есть что-то такое, чего не встретишь ни в одном другом месте. Я всегда это говорю, верно, Кэролайн?
 — Да. Мы живем здесь всю жизнь. И не часто уезжаем отсюда. Разве что проведать нашу замужнюю сестру, которая живет с семьей в Экстере.
 — Вы живете недалеко от Бодмина? — спросила я.
 — Да.
 — Не знаете ли вы местечко под названием Менингарт? — нетерпеливо спросила Мари-Кристин.
 — Менингарт, — задумчиво повторила Кэролайн. — Боюсь, никогда о таком не слышала.
 — А ты, Мария?
 — Менингарт, говорите? Нет, я такого не знаю.
 — Где вы собираетесь остановиться? — спросила Кэролайн.
 — Мы пока не решили. Надеемся, там будет нетрудно снять комнату в какой-нибудь гостинице. Сначала на одну ночь, а если понравится, останемся дольше. Или поездим по окрестностям.
 — Думаю, им лучше остановиться в «Танцующих девах», правда, Мария?
 — О, да, в «Танцующих девах». Лучшего им не найти. Если, конечно, их не смущает, что это немного за городом.
 — Пусть за городом. Мы не имеем ничего против.
 — Там на станции есть извозчик, он вас и довезет. Это всего несколько миль от Бодмина, можно и пешком пройти. Гостиница эта небольшая, комнат десять, пожалуй, но мы слышали о ней только самые лучшие отзывы. Вам там будет удобно. Наши знакомые останавливались там несколько раз. Только скажите, что вы от сестер Тригорен, и они сделают все наилучшим образом.
 — «Танцующие девы», — сказала Мари-Кристин, — звучит очень мило.
 — Гостиницу так назвали из-за камней. Там есть такие камни, говорят, они похожи на танцующих девушек. Из окна гостиницы вам их будет видно. Они там лежат с незапамятных времен.
 — Как только приедем в Бодмин, мы обязательно сходим к этим камням, — сказала я. — Мы вам очень благодарны за вашу помощь.
 — Кстати, нас зовут Мария и Кэролайн Тригорен.
 — А я Ноэль Тримастон, а это Мари-Кристин де Каррон.
 — Тримастон. Это старая добрая Корнуольская фамилия. Уж не родственница ли вы тех Тримастонов?
 — Кто такие «те Тримастоны»?
 — Кто такие Тримастоны! — Кэролайн и Мария переглянулись и засмеялись. — Это очень уважаемая семья, они живут в Большом Доме. Сэр Найджел и леди Тримастон. Это в полумиле от города. Тримастоны живут здесь уже сотни лет.
 Мари-Кристин выразительно взглянула на меня. «Я же говорила тебе, мы должны были приехать сюда, события с каждой минутой принимают все более интересный оборот», — говорил ее взгляд.
 Сестры Тригорен продолжали рассказывать нам о Тримастонах. У них в саду обычно проводятся церковные праздники. И если иногда погода плохая, все идут в дом. Это так интересно. Все только того и ждут, чтобы на день празднования пошел дождь. Этот их дом — как дворец… или, как замок.
 Наша оживленная беседа продолжалась до самого Бодмина. В волнении мы вышли из вагона поезда. Сестры Тригорен и тут продолжали опекать нас.
 Они проводили нас до места, где поджидал седаков извозчик.
 — А вот и Джимми, — сказала мисс Кэролайн Тригорен.
 — Ну, как погостили, мисс? Как там мисс Сара и ее детишки?
 — Все в порядке, спасибо, Джимми. Отвези-ка вот этих двух леди в «Танцующие девы».
 — Да, мисс.
 — Они приехали из самого Лондона, — при этом она чуть улыбнулась краешком рта, как бы подчеркивая, что по этой причине с нами следует обращаться с особым вниманием. — Если в «Танцующих девах» не будет места вернитесь назад в Бодмин и попытайтесь что-нибудь найти в «Бычьей голове», а если и там нет — езжайте в «Славный король». Они путешествуют одни и первый раз в Корнуолле.
 — Все будет сделано, мисс, — сказал Джимми. Когда мы уже садились в пролетку, она опять напомнила нам:
 — Вы им скажите там, в «Танцующих девах», что это сестры Тригорен вас прислали. Тогда они о вас позаботятся.
 — Вы очень добры к нам, — сказала я. — Нам необыкновенно повезло, что мы встретили вас в поезде.
 Они, сияя от удовольствия, отправились к себе, а мы поехали со станции к «Танцующим девам».
 У хозяина гостиницы «Танцующие девы», конечно, нашлась комната для друзей сестер Тригорен. Он рассказал нам, что принимал у себя многих друзей этих леди и всегда к взаимному удовлетворению сторон.
 Гостиница была выстроена из серого корнуолльского камня. Над дверью висела вывеска с изображением трех каменных фигур, которые при наличии некоторого воображения можно было назвать танцующими.
 Полагаю, она была построена в семнадцатом веке. Комнаты оказались довольно просторными, но с низкими потолками и маленькими окнами. Во всем чувствовался какой-то особый дух старины, что мы с Мари-Кристин нашли весьма привлекательным.
 Хозяин проводил нас в отведенную нам комнату, где стояли две односпальные кровати, шкаф, стол с тазом для умывания и кувшином, еще один стол поменьше и два стула.
 Мы были приятно удивлены, что благодаря этим славным мисс Тригорен нас так быстро разместили.
 Хозяин сказал, что если мы будем готовы через полчаса, в столовой к этому времени нас будет ждать обед. Это нас вполне устраивало. По его распоряжению в комнату уже принесли горячей воды. Когда хозяин вышел, мы обе рассмеялись.
 — Все отлично получается! — воскликнула Мари-Кристин. — Как я рада, что мы приехали сюда!
 Она подошла к окну.
 — Это заколдованное место, — сказала она. — Здесь может случиться все, что угодно.
 Я тоже выглянула в окно. Оно выходило на болота. Легкий ветерок шевелил траву. То там, то здесь над землей возвышались огромные валуны. Неподалеку от нас лежали камни, очень напоминавшие те, что изображены были на вывеске над дверью гостиницы.
 Я указала на них Мари-Кристин, и она со страхом уставилась на них.
 — Как ты думаешь, что про них рассказывают? Может быть, это девушки, обращенные в камень? За то, что они танцевали, когда нельзя было этого делать.
 — Какое жестокое наказание за такой незначительный проступок.
 — В старые времена люди часто так поступали. Вот, например, греки. Они всегда обращали людей во что-нибудь — в цветы, в лебедей и так далее.
 Мы засмеялись. Это был смех в предвкушении новых открытий. Какие бы факты мы не обнаружили, это расследование, несомненно будет интересным.
 — Давай-ка поторопимся, — сказала я. — Обед будет через полчаса.
 Нам подали горячий суп, холодный ростбиф с картошкой в мундире и пирог с патокой.
 — Уж что-что, а с голоду нам здесь умереть не дадут, — заметила я.
 Нас обслуживала полная женщина по имени Салли. Она была не прочь поболтать, что нас устраивало как нельзя лучше.
 Салли обращалась ко мне с почтительным страхом.
 — Вы, значит, и есть мисс Тримастон, — сказала она. — Вы, должно быть, оттуда, из Большого дома.
 — До сегодняшнего дня я даже и не слышала о Большом доме. Так что на эту честь не претендую.
 — В наших местах все знают Тримастонов. И мне никогда не приходилось слышать о каком-нибудь другом Тримастоне, не из этой семьи.
 — Я всю жизнь прожила в Лондоне, за исключением поездки на некоторое время во Францию.
 Салли посмотрела на Мари-Кристин и кивнула. Мари-Кристин спросила:
 — Не знаете ли вы такого местечка под названием Менингарт?
 — Менингарт, — как бы припоминая, повторила Салли. — Где бы это могло быть?
 — Это где-то под Бодмином, — сказала я.
 — Под Бодмином? Нет, не могу сказать, никогда не слышала.
 — Вы уверены? — умоляюще глядя на нее спросила Мари-Кристин.
 — Нет, не могу припомнить, мисс.
 Когда она ушла, Мари-Кристин сказала:
 — Странно, что эти обе мисс Тригорен ничего о нем не слышали. А теперь вот и Салли тоже…
 Мы немного приуныли. Я раздумывала, как нам продолжить поиски. Их конечной целью был Эннис, фамилии которого мы не знали. А теперь, как выяснилось, никто даже не слышал о местечке, где он живет.
 Мари-Кристин сказала:
 — Надо подумать, что нам делать дальше. Мы должны поспрашивать у всех, кто здесь живет. Кто-нибудь обязательно слышал об этом месте.
 После обеда, решив немного прогуляться, мы пересекли болото и направились к Танцующим девам.
 Мари-Кристин была права — болота действительно внушали страх. Мы остановились перед странными камнями. Они были размером в человеческий рост, и, если подойти к ним поближе, можно было представить, как они вдруг оживают.
 Мари-Кристин, по-видимому, испытывала такое же чувство.
 — Я уверена, они бы смогли нам сказать, где находится Менингарт, — заметила она.
 Мы засмеялись и, попрощавшись с камнями, пустились в обратный путь.
 — Ну, что поделаешь, — сказала Мари-Кристин, — нельзя же рассчитывать, что так все сразу и получится.
 На утро, когда мы встретились с женой хозяина гостиницы, нам повезло больше.
 Она приветливо поздоровалась с нами, когда мы спустились вниз. Изумительный запах кофе и жареной ветчины заполнял все помещение столовой.
 — Доброго вам утречка, — сказала она. — Вы будете мисс Тримастон и вы обе — приятельницы сестер Тригорен. Мы очень рады, что вы приехали в «Танцующие Девы».
 — Мы познакомились с обеими мисс Тригорен в поезде. Они были очень добры к нам.
 — Они очень милые дамы. По утрам я готовлю завтрак сама. Что бы вы хотели?
 Мы выбрали омлет с подрумяненным беконом, который на вкус оказался таким же восхитительным, как и его аромат.
 Жена хозяина была словоохотливой женщиной, и за несколько минут успела рассказать нам, что выросла ь этих стенах, так как гостиница раньше принадлежала ее отцу.
 — Потом за это дело взялся Джим, мой муж, так что она и сейчас — мой дом. Я всю свою жизнь прожила в «Танцующих девах».
 — Наверное, вы знаете эти места, как никто другой, — сказала Мари-Кристин. — Может быть, вы нам подскажете, где находится Менингарт?
 Мы обе пристально смотрели на нее. Мое сердце екнуло, когда я заметила озадаченное выражение на ее лице. Потом она сказала:
 — А-а, вы, должно быть, имеете в виду местечко, где живет мистер Мастерман. Да, скорее всего. Оно называется Гарт. Обратите внимание, когда-то оно называлось Менингарт, но уже лет десять или больше его так не называют.
 Лицо Мари-Кристин при этих словах просияло.
 — Значит, теперь оно просто называется Гарт! — с надеждой повторила она.
 — Ну да, так оно и есть. Я теперь вспомнила… это было во время октябрьских ветров — у нас здесь в октябре страх какие ветры дуют. Вы бы слышали, как они воют на болотах. Так свистит, будто дьявол выкликает грешников из могил. Да, так оно и было, лет десять назад. В тот год особенно сильные были ветры. У нас даже гостиницу повредило. А Менингарту еще хуже досталось, он на открытом месте. С дома сорвало крышу, вырвало ворота и отнесло их на четверть мили. Потом несколько месяцев все налаживали. Те ворота уже было не поправить. Пришлось ставить новые, а когда их поставили, на них уже не было названия Менингарт, как на старых. По ошибке, что ли, написали просто Гарт. Ну, исправлять не стали, так и пошло — Гарт, а про Менингарт забыли.
 — У одних наших друзей были там знакомые, — сходу придумала Мари-Кристин.
 — Значит, сам Мастерман. Он ведь живет один. Он да его собака — вот и все. Музыку любит. На скрипке играет или еще на чем-то.
 — Это наверное Эннис, — начала Мари-Кристин.
 — Ну да, Эннис Мастерман, он и есть.
 — Мы, пожалуй, навестим его, — сказала я. — Как туда можно добраться?
 — Путь туда не близкий. Добрых миль пять будет. Вы, милые леди, верхом ездить умеете?
 — Да, — с готовностью подтвердили мы.
 — К нам часто обращаются постояльцы, просят лошадей, так что мы держим несколько. Обычно мы даем их напрокат на день. Думаю, мы смогли бы вам в этом помочь. У нас есть пара славных кобылок, не слишком норовистых. К тому же они хорошо знают болота. Там нужно держать ухо востро.
 — Вы нам сможете объяснить, как попасть в Гарт, не правда ли? — попросила я.
 — Ну, разумеется. Ведь это надо же! Кто бы мог подумать, что к Эннису Мастерману приедут в гости две молодые леди из Лондона!
 Закончив завтракать, мы отправились прямо в конюшню. Там мы увидели лошадей, о которых шла речь. Мы сказали, что они нам вполне подходят и, получив инструктаж у хозяйки, немедленно тронулись в путь.
 — Какая удача! — воскликнула Мари-Кристин. — Когда она рассказала об этих разрушенных воротах, я готова была броситься к ней с объятиями. Теперь понятно, почему никто здесь не знал о Менингарте. Ноэль, мы на правильном пути.
 Я была сдержаннее. Естественно, Мари-Кристин не могла чувствовать то же, что и я. А что, если наши предположения верны, и я встречу своего отца, которого никогда в жизни не видела? А, с другой стороны, что, если мы ошибаемся и грубо вмешиваемся в чью-то личную жизнь?
 Я была в смятении.
 Хозяйка гостиницы объяснила нам дорогу. Мы проехали мимо небольшой деревушки, которую она нам описала — один ряд домов, сельская лавка и церковь. Нужно было очень точно следовать инструкции. Теперь я и сама видела, как легко заблудиться в болотах.
 — Если мы едем правильно, — сказала я, — Гарт должен быть вон за тем холмом.
 Мы обогнули холм, и нашим взорам открылся он — длинный серый каменный дом, унылый, одинокий и заброшенный.
 Мы подъехали к воротам.
 — Гарт, — хором произнесли мы. — Это он.
 Мы слезли с лошадей и привязали их к столбу. Потом вошли в ворота и оказались на клочке земли перед домом, который едва ли можно было назвать садом — ни цветов, ни травы, одни только разросшиеся кусты.
 — Как это все интересно! — сказала Мари-Кристин, сдерживая дрожь.
 На дверях был дверной молоток. Я подняла его и резко опустила. Его звук гулко отозвался в тишине. Мы ждали, затаив дыхание. Ответа не было.
 Через некоторое время я постучала еще раз.
 — В доме никого нет, — сказала я.
 — Он просто уехал ненадолго. Он живет здесь, это совершенно ясно. Он должен рано или поздно вернуться.
 — Что ж, подождем, может быть, он и вернется, — сказала я.
 Мы прошли обратно по тропинке и вышли за ворота. Рядом лежал большой валун, на него мы и сели.
 — Может быть, он уехал на несколько дней, на неделю, — предположила я.
 — Нет, не говори так! — воскликнула Мари-Кристин. — Я этого не вынесу. Он поехал в ту деревеньку, мимо которой мы проезжали. Ему же нужно запасаться продуктами, правда? Мы найдем его. Просто мы столкнулись с небольшими трудностями, вот и все.
 Мы прождали целый час и как раз, когда я собиралась предложить вернуться, он приехал.
 Он сидел в двуколке, запряженной пони. Мари-Кристин, должно быть, бьша права, предположив, что он ездил в деревню за покупками.
 Он резко остановился, изумленно глядя на нас, сидящих на валуне. Потом слез с двуколки. Он был высоким и стройным, с лицом скорее приятным, чем красивым. В нем была какая-то мягкость, которую я заметила в первый же момент.
 Мы подошли к нему и я сказала:
 — Надеюсь, вы не возражаете, что мы заехали к вам. Меня зовут Ноэль Тримастон.
 Эти слова произвели необыкновенный эффект. Не сводя с меня глаз, он пытался справиться со своим волнением. Потом лицо его вспыхнуло. Он медленно произнес:
 — Вы дочь Дейзи. Я рад, что вы приехали.
 — Да, — сказала я. — Я — дочь Дейзи. А это мадемуазель де Каррон. Она живет со мной с тех пор, как потеряла всю свою семью при осаде Парижа.
 Он повернулся к Мари-Кристин и сказал, что очень рад с ней познакомиться.
 — Мы нашли ваш адрес в мамином письменном столе, — сказала я.
 — Только там было указано Менингарт, — вставила Мари-Кристин.
 — Он так и назывался много лет назад, но потом название изменилось.
 — Когда мы узнали, что вы были другом моей мамы, то подумали, что, может быть, нам будет интересно встретиться и поговорить.
 — Ну, конечно. Что же это я? Проходите. Я сейчас, только уберу коляску.
 — Не можем ли мы помочь вам? — спросила я. Он был в растерянности.
 — Спасибо, вы очень любезны, я должен сначала выгрузить покупки.
 Он отпер дверь. И я подумала, как это странно, что знакомство с человеком, который может оказаться моим отцом, началось с того, что несу я пакет с мукой в его кухню.
 Я сразу поняла, насколько примитивен его дом. В глубине заросшего сада я заметила колодец. В комнате с каменным домом был лишь деревянный стол, шкаф несколько стульев и керосиновая плита, на которой, по всей видимости, он и готовил.
 Когда все купленные припасы были внесены, он провел нас в некое подобие гостиной с очень простой мебелью. В ней не было и намека на какие-то украшения — только самое необходимое.
 Он пригласил нас сесть, и я поняла, как трудно ему оторвать от меня взгляд.
 — Не знаю, с чего начать, — сказала я. — Мне хотелось бы поговорить с вами о маме. Вы ее знали…
 — Да, я знал ее.
 — Вероятно, это было очень давно.
 Он кивнул.
 — Она жила здесь?
 — Поблизости. В деревне. Вы, наверное, проезжали мимо нее, называется Каренфорт. Она в полумиле отсюда.
 — Наверное, она была тогда очень молодой.
 — Ей было лет четырнадцать, когда я впервые увидел ее. Я приехал сюда из университета, не зная, что мне делать дальше. И решил побродить пешком по болотам. Мой дом был не очень далеко отсюда, на другой стороне Дучи. Мне хотелось жить простой жизнью. Я люблю музыку, но я понимал, что недостаточно талантлив, чтобы стать профессионалом. Мне очень хотелось стать скульптором. Я немного занимался этим, но не мог решить окончательно.
 Я чувствовала, что Мари-Кристин начинает терять терпение.
 — Мы нашли в столе письма, — сказала она. Он непонимающе посмотрел на нее.
 — Это были ваши письма.
 — Она хранила их, — улыбнувшись, проговорил он.
 — Да, три письма, — сказала я. — Извините, мы их прочли.
 — Мы разбирались с вещами, — пояснила Мари-Кристин. — Они были в секретном ящичке стола.
 — Значит, она хранила мои письма, — повторил он.
 — Эти письма показались нам довольно важными, — сказала я. — В них упоминается о ребенке. Может быть, этот ребенок — я. Мне бы хотелось знать точно.
 — Это очень важно, — сказала Мари-Кристин.
 На несколько мгновений он задумался, потом сказал:
 — Пожалуй, было бы лучше, если бы я начал с начала. То есть, лучше я расскажу вам все, как было.
 — Да, пожалуйста, мы были бы вам очень благодарны.
 — Она так много писала мне о Ноэль, своей дочке. Я, наверное, слегка растерялся. Ваш приезд — это так внезапно. Я ведь об этом всегда мечтал… Но, я думаю, вы лучше поймете, если я расскажу вам все по порядку, так, как я это помню.
 — Благодарю вас. Пожалуйста, рассказывайте.
 — Я родился в Корнуолле, недалеко отсюда, сразу же у границы, на корнуольской стороне реки Теймар. Я сын священника. В семье было шестеро детей — два мальчика и четыре девочки. Денег не хватало, но отец твердо верил, что детям необходимо дать хорошее образование, поэтому я попал в университет. Я был довольно приличным студентом, но повзрослев, стал разочарованием для своей семьи. У меня было несколько увлечений, но все это было не то, что могло бы обеспечить мне хороший заработок и дать возможность возместить затраты семьи, терпевшей из-за меня такие лишения. Я любил музыку и довольно сносно играл на скрипке, но это не могло стать для меня способом зарабатывания денег. Я остановился в «Танцующих девах», намереваясь пробыть там день-два.
 Мне хотелось взглянуть на эти каменные фигуры поэтому сразу же после ленча я отправился к болотам. Помню, в этот день стояло странное затишье : ни малейшего ветерка, и тучи низко висели над землей. Подойдя ближе к камням, я увидел молодую девушку. Поскольку я вырос в Дучи, я немного знал корнуольские сказания и легенды. Может быть, поэтому, а может, в силу некоторой моей склонности к суевериям, когда я подошел ближе, мне показалось, что один из камней ожил и превратился в танцующую деву. Она была так прекрасна, так грациозна — казалось, она парит в воздухе, не касаясь земли. Я тогда подумал, что никогда в жизни не видел ничего более обворожительного. Я стоял и зачарованно смотрел на нее. Вдруг она заметила меня. Повернувшись ко мне, она рассмеялась. Так я впервые увидел Дейзи. Никто не умел так смеяться, как она.
 — Да, — сказала я, — никто и никогда.
 — Что?! — крикнула она мне. — Вы, наверное, решили, что я одна из этих танцующих дев, которая вдруг ожила, да? Признавайтесь.
 — Да, на мгновение мне это показалось, — ответил я.
 — Вы приезжий? — спросила она.
 — Да, хожу, осматриваю достопримечательности.
 Она спросила, часто ли я бываю здесь, я сказал, что это первый раз и что я приехал только сегодня утром и стараюсь решить, что мне дальше делать.
 — Что? — переспросила она.
 — Моя карьера. Чем мне дальше заняться.
 — А я знаю, чем мне заняться, — сказала она. — Я буду танцевать. И стану знаменитой. Я ни за что не буду бедной и никому не известной. Я буду выступать на сцене.
 — Я так хорошо помню этот разговор. Я тогда остался в «Танцующих девах», потому что хотел еще увидеть ее. Она очаровала меня. Она была то ребенком, то женщиной. Я никогда не встречал человека, в котором бы так удивительно сочетались простодушие и житейская сметливость, как в Дейзи. Ей тогда было четырнадцать, а мне лет на десять больше. Она была ослепительно красива. Никогда раньше я не видел такой красавицы. Как бутон, готовый вот-вот раскрыться, поражая своим великолепием.
 Мы стали каждый день встречаться у камней. Это не были свидания в прямом смысле слова, но каждый из нас знал, что обязательно встретит другого. Ей нравилось разговаривать со мной. Думаю, потому, что мне нравилось слушать. И темой наших разговоров всегда был побег. Она намеревалась пением и танцами проложить себе дорогу к славе. Иногда меня поражало, насколько мы с ней не схожи: в ней было все, чего не было во мне. Я хотел убежать от жизни. Она же стремилась убежать к ней. Вскоре я понял, от чего ей хотелось убежать. Я узнал кое-что о ее жизни здесь. Это было ужасающее существование. Поэтому она так хотела уехать и никогда больше сюда не возвращаться. Она жила со своими дедом и бабкой и ненавидела их. «Они убили мою маму, — говорила она. — Они бы и меня убили, если бы только могли».
 В конце концов я узнал об этой истории. Она была не так уж необычна. Я мог себе представить пуританина-деда, сурового и непреклонного. Молитвы три раза в день, никакого смеха, никакой любви, никакой нежности. Дейзи и ее мать считались грешницами. Ее мать — потому что ослушалась законов Господа, а Дейзи — потому что, по мнению деда, грехи родителей должны пасть на детей, и ребенок, рожденный в грехе, сам уже является грешником. Я понял ее непреклонную решимость и ее горячность. Она страстно ненавидела их. Ей было отвратительно все, что проповедовал ее дед. Это его теория, по которой быть несчастным означало быть хорошим, а смеяться и радоваться жизни считалось грехом.
 Она рассказала мне, что ждет момента и все время готовится. Дейзи понимала, что в то время была еще слишком молода, но скоро все должно было измениться.
 Она хотела точно все распланировать, нельзя второпях наделать глупых ошибок.
 История ее матери была достаточно тривиальна. Ее соблазнил, и затем покинул любовник. В результате родилась Дейзи. Грешница не заслуживала сочувствия и сострадания. «Они бы выгнали ее из дома, — говорила Дейзи, — но дед старый лицемер, понял, что он получит большее удовольствие, устраивая спектакли прощения грешницы. Они убили маму. Я их ненавижу. И никогда не прощу».
 Дейзи было пять лет от роду, когда умерла ее мать. Она рассказывала мне: «Мама не могла больше этого выносить. Она часто болела. Ее кашель пугал меня. Однажды вечером, когда шел снег и дул сильный ветер, она вышла из дома и пошла к болотам. В одной только тонкой кофточке и юбке. И пробыла там почти всю ночь. А когда вернулась домой, очень заболела. Через несколько дней она умерла. Ей выпало больше страданий, чем она могла вынести». Дейзи была в ярости. «Я ненавижу их, — твердила она, — и никогда не буду бедной. Я стану богатой и знаменитой и буду смеяться всю жизнь. Я уеду отсюда и никогда, никогда их больше не увижу!»
 — Она редко рассказывала мне о своем детстве, — сказала я. — Я чувствовала, что ей это неприятно. Теперь я понимаю, почему. Она, должно быть, была очень несчастлива.
 — Любая девушка на ее месте была бы несчастлива. Любая, но не Дейзи. Она как бы излучала радость жизни. Ничто не могло ее омрачить. Я был зачарован ею. Она заставила меня решиться. Я знал, что я должен делать. В это время продавался Менингарт. И очень дешево. Даже я мог позволить себе купить его. И я решил обосноваться здесь. Чтобы быть рядом с ней. Она часто приходила сюда, разжигала камин и устраивалась рядышком, обхватив колени руками. Я знаю, что в то время я многое значил для нее. Именно ко мне она приходила, когда хотела поговорить. Я знал о ее планах и мечтах, которые всегда оставались неизменными — убежать и никогда больше сюда не возвращаться. Я не хотел верить, что она уедет отсюда. Мне казалось, наши отношения будут длиться вечно, и со временем она насовсем переберется в Менингарт. Я думал, она просто мечтательница — такая, каким был я сам. Но Дейзи жила в мире, где мечты должны были становиться реальностью. Она выбрала для себя имя Дейзи Рей. На самом деле она была Дейзи Рейнер. Это была ненавистная фамилия ее деда. «А Дейзи Рей, — говорила она, — это как раз то, что нужно для актрисы».
 Она, бывало, часто размышляла о том, кто был ее отец. Она была уверена, что он был не из простых, а знатный и богатый, как Тримастоны. «Он был очень молод, — говорила она, — и боялся своих родителей.»
 Она рисовала его в своем воображении. Говорила, что он хотел жениться на ее маме. Он не знал, что у нее будет ребенок. И родители отослали его далеко — за границу, а когда он вернулся, было уже слишком поздно.
 — И все же, какая несчастная была у нее жизнь, — сказала я.
 — Нет. Я уже говорил вам, Дейзи не могла быть несчастной. Это просто не было ей свойственно. Она никогда не теряла надежды Я в жизни не встречал такого веселого человека. Она все время танцевала. Я ее прозвал «Танцующей девой». Я уже говорил, что иногда почти верил, что она одна из тех оживших каменных дев. Ее это забавляло. Бывало, она говорила: «А вот и твоя танцующая дева». Мы обсуждали, что я буду дальше делать. Я должен был стать великим музыкантом или скульптором. Я сделал статую с нее. И назвал ее «Танцующая дева». Она довольно удачная. Я вам ее покажу. Это лучшее из того, что я сделал. Я что-то уловил в ней… и в таинственной притягательности этих камней. Мне даже предлагали за нее довольно крупную сумму денег. Но я не мог с ней расстаться. Она так много значила для меня. Особенно, когда я понял, что Дейзи уедет. Мне казалось, что эта статуя — частичка ее самой. В каком-то смысле эта работа была символом. Она могла бы стать началом моей карьеры. Дейзи мне потом сказала, что я дурак. Но я ничего не мог поделать. Такой уж я был. Я не мог расстаться с Танцующей девой.
 — Я понимаю, — сказала я. — Я теперь многое понимаю.
 — Благодаря ей я лучше осознал самого себя. Чем дольше я был с ней, тем яснее я понимал, чего мне не хватало. Я не хотел окунаться в этот мир и сражаться за свое место в нем. Мне хотелось простой тихой жизни — такой, какую я вел здесь. Дейзи знала об этом.
 — Ей было пятнадцать лет, когда она сообщила мне, что почти готова. «Время пришло, — сказала она. — Нельзя больше откладывать». Можете себе представить мое смятение. Несмотря на ее настойчивость, я втайне старался убедить себя, что ее решение — это всего лишь мечты. Я судил о ней по себе, и это было большой ошибкой. За это время мы стали очень близкими друзьями. Она доверяла мне больше, чем кому-либо. Наши встречи много значили для нас обоих. Мысль о том, что я могу ее потерять, была для меня невыносима.
 Я просил ее выйти за меня замуж. «Как я могу согласиться? — ответила она. — Ведь это означало бы, что я останусь в этой глуши до конца дней. Мы будем жить в бедности здесь, так близко от них! Нет, я буду танцевать. Я стану актрисой». Тогда я подумал, не поехать ли мне вместе с ней. Она покачала головой. Сказала, что хотя наша дружба много для нее значит, но мы слишком разные люди. У меня нет такой веры и убежденности, как у нее. Мы не созданы друг для друга. Я знал, что она права. Но все равно спорил, пытался убедить. Я сказал, неужели она думает, что она одна такая — деревенская девчонка, мечтающая о блестящей карьере актрисы? Она ответила, что, конечно, нет. Отдает ли она себе отчет в том, сколько таких как она кончают тем, что попадают в ужаснейшие ситуации, много хуже тех, от которых они бежали? «Но я добьюсь того, чего хочу!» — сказала она. Она верила в это, и когда я взглянул на нее, тоже поверил.
 День, когда она уехала, был самым несчастным в моей жизни… Я попрощался с ней. «Обещай, — сказал я ей, — если у тебя не получится, ты вернешься ко мне». Но она даже не могла допустить, что у нее что-то не получится. Она сказала, как это прекрасно, что мы встретились, что она любит меня, но мы разные люди. Она была бы мне только обузой, потому что не способна жить здесь, разводить кур и ездить на двуколке в магазин за продуктами. А я только мешал бы ее карьере там. «Мы должны взглянуть правде в лицо. Мы не подходим друг другу. Но мы навсегда останемся добрыми друзьями».
 Она назвалась Дейзи Тримастон, по фамилии этих богатых людей, а Дейзи Рей было ее сценическим именем. Потом кто-то посоветовал ей изменить его на Дезире. Дезире, — повторил он. — Она сделала то, что решила сделать. В ней был задор, решительность и талант. И она добилась успеха.
 Он замолчал, поднеся руку ко лбу. Я понимала, что, рассказывая о ней, он переживает все это заново. Я легко могла все это себе представить. Я понимала эту бурю протеста, которую вызывали в ней пуританские взгляды ее деда и бабки, это презрение к условностям и решимость идти своим путем.
 Мари-Кристин слушала его рассказ, как завороженная, но я видела, что ей не терпится выяснить главное — отец ли мне этот человек?
 Мы уже собирались попросить его продолжить рассказ, но я поняла, что ему нужно остановиться, немного переждать, чтобы прийти в себя от избытка чувств, нахлынувших после этих воспоминаний.
 Я сказала, что пойду на кухню и помогу ему готовить кофе. Мари-Кристин тоже была готова подняться, но я жестом удержала ее.
 На кухне Эннис Мастерман сказал мне:
 — Я часто представлял себе, как вы приедете ко мне.
 — Вы имели в виду — вместе с ней?
 Он кивнул.
 — Она никогда не рассказывала мне о вас.
 — Конечно. Зачем ей было это делать? У нее были другие планы.
 — Мне хотелось бы узнать одну вещь.
 — Да, — сказал он. Потом, немного помолчав, добавил: — Она писала мне время от времени. Я знал о ее успехах. Это было замечательно. И я знаю, почему вы приехали сюда. Вы нашли письма, которые она хранила, и они заставили вас предположить, что… я прав?
 — Да.
 — Я храню ее письма. Она писала не часто. Каждое письмо было для меня праздником, когда я получал его. Благодаря им я переживал вместе с ней ее успехи, хотя и не был к ним причастен. Я знал, что надежды на ее возвращение нет. Особенно после вашего рождения. Я дам вам письма, которые она писала в то время. Возьмите их с собой в гостиницу и прочтите. Они предназначены только для ваших глаз. И когда прочтете, привезите их мне обратно. Потерять их сейчас было бы для меня невыносимо. Я часто перечитываю их.
 Я сказала:
 — Я прочту их и завтра же привезу вам.
 — Думаю, в них вы найдете то, что хотите узнать.
 Мы отнесли кофе в гостиную, где с явным нетерпением дожидалась нас Мари-Кристин.
 Потом мы еще немного поговорили о его жизни здесь. Ему кое-как удавалось зарабатывать себе на жизнь. В Бодмине есть галерея, которая купила несколько его скульптурных работ. Время от времени Эннис продает одну-две скульптуры, большей частью это «Танцуюшие девы». Приезжающие туристы любят покупать сувениры на память об этих местах. Кое-что из овощей он выращивает на своем огороде. У него есть корова и несколько кур.
 Такую жизнь он выбрал для себя сам. Затем он принес письма и протянул их мне.
 Я повторила свое обещание вернуть их завтра, после того как прочту.
 — Тогда мы сможем поговорить более свободно, — сказал Эннис, — если у вас возникнет подобное желание. Возможно, мы почувствуем, что лучше знаем друг друга. Сегодня для меня необыкновенный день. Я часто говорил себе, что этого не может быть. Когда она умерла, я думал, что это конец. Ну, ладно, увидимся завтра.
 Я торопилась уехать, так как мне хотелось скорее прочитать ее письма.
 По дороге в гостиницу Мари-Кристин сказала:
 — Ты только представь, ну как можно вот так жить здесь? Какой странный человек. Он интересно рассказывал о Дезире — Дейзи Рей. Здорово, правда? Ну, а что эти письма? Мне не терпится прочитать их.
 — Мари-Кристин, он не хотел, чтобы их читал кто-то еще, кроме меня. Это личные письма моей мамы.
 Ее лицо вытянулось.
 — Пойми меня, Мари-Кристин, — умоляюще проговорила я. — В них есть что-то секретное. И я обещала.
 — Но ты мне скажешь, о чем они?
 — Конечно, скажу.
 Как только мы вернулись в «Танцующие девы», я поспешила в нашу комнату. Мари-Кристин с достойным восхищения тактом сказала, что пойдет на часок прогуляться. Я оценила этот ее жест, потому что знала, как она сгорает от любопытства.
 В письмах не были указаны даты, но, как я поняла, лежали они в хронологическом порядке.
 Вот первое письмо.
  «Мой дорогой, дорогой Эннис. 
  Как это замечательно! Значит, наконец тебя вытащат из твоего логова. Наконец-то признают твой гениальный талант. Ты пишешь, увидев твою «Танцующую деву», один лондонский торговец предметами искусства заинтересовался твоими работами. Надеюсь, это только начало. Ну как ты этому рад? Конечно же, да. Я тоже. Но ты, наверняка скажешь: «Все это еще не точно, не нужно торопиться подождем — увидим». Я знаю тебя, Эннис. Дорогой мой, ты и так слишком много времени потратил на эти «подождем» и «увидим». Я всегда считала, что фигуры, которые ты делаешь, очень хороши. А та, что ты сделал для себя — просто великолепна, гениальна! 
  Но самое главное — что ты приезжаешь в Лондон. Я позабочусь, чтобы ты остановился в приличном отеле недалеко от меня. И мы сможем видеться, когда ты не будешь занят со своим важным агентом по продаже. У меня пока репетиций нет. Его светлость, Дональд Доллингтон — а для нас просто Долли — готов вот-вот разродится новым спектаклем. В данный момент он страшно нервничает, взывает к Всевышнему, чтобы тот не дал ему соитие ума и прекратил его мучения, потому что все только и делают, что стараются помешать ему. Это игра, в которую он всегда играет в такие моменты, как сейчас. Так что, если ты приедешь на следующей неделе, репетиции еще не начнутся. И мы. сможем с тобой говорить и говорить, не переставая — как в старые времена. 
  Я с огромной радостью жду твоего приезда. 
  Твоя любимая Танцующая дева, 
  Дейзи» 
 Я взяла следующее письмо.
  «Дорогой мой Эннис. 
  Что за чудесная неделя! Я бесконечно благодарна этому торговцу, хоть он и оказался старым негодяем, и когда узнал, что не получит твою «Танцующую деву», потерял всякий интерес. Конечно, это очень мило и трогательно, что ты решил оставить ее у себя. Но тебе не следовало этого делать. Продай ее, Эннис! Ведь за этим могут последовать заказы и все такое. Ты просто дурак. 
  Было так прекрасно снова быть с тобой, разговаривать, как раньше. Ни с кем я не могу так говорить, как с тобой, было так, как будто я опять в Менингарте, но только не перед началом пути, а уже на середине дороги. Эннис, ты должен понять мое стремление добраться до вершины. 
  Мне было так грустно с тобой расставаться. Но ведь ты приедешь еще, правда? Я знаю, что ты мне на это ответил бы… Но нет, так не получится. И я уверена, ты бы возненавидел такую жизнь. Ты ведь не представляешь, что это такое — подготовка к премьере, когда не можешь думать ни о чем, ни о чем кроме спектакля. Наверное, так и должно быть, но ты бы это возненавидел. Правда, поверь мне. 
  У меня здесь много добрых друзей. Они меня понимают. Такая жизнь меня вполне устраивает. И я не хочу ее менять. Так что пусть все остается так, как есть. Но мы с тобой всегда будем помнить эту необыкновенную чудную неделю. 
  Любящая тебя по-прежнему, Дейзи — твоя Танцующая дева» 
 Следующее письмо пролило больше света на интересующий меня вопрос.
  «Эннис, дорогой мой! 
  Я должна тебе что-то сказать. Это произошло во время той незабываемой недели. Сначала я не знала, что и думать. Но сейчас я просто таю от восторга. Теперь я знаю, это то, чего мне всегда так хотелось. До этого момента я еще не была уверена. Такое ощущение, как будто частичка тебя теперь всегда будет со мной. 
  Ты понял, что я хочу сказать? Я думаю, у меня будет ребенок. Я надеюсь, что это так. Я напишу тебе еще, как только будет полная уверенность. 
  Любящая тебя, Дейзи — Т.Д.» 
 Четвертое письмо.
  «Мой самый дорогой Эннис! 
  Нет, об этом не может быть и речи. Как я говорила тебе уже много раз, из этого просто ничего не получится. Это означало бы для меня — бросить все, к чему я стремилась. Я не могу этого сделать. Пожалуйста, не проси у меня невозможного. Я не хочу, чтобы наши взаимоотношения испортились, а это неизбежно произошло бы. Я так счастлива сейчас! 
  Эннис, давай будем довольствоваться тем, что у нас есть. Поверь мне, так лучше для нас обоих. 
  Как всегда, с любовью, Дейзи — Т.Д.» 
 Я взяла следующее письмо.
  «Эннис, дорогой мой! 
  Я просто таю от счастья! 
  Это правда! У меня будет ребенок. Я невероятно счастлива. Долли в ярости. Он думает о своем новом спектакле. Какой смысл давать мне главную роль, если уже через несколько месяцев я бучу скакать, как слон?Я сказала ему, что слоны не скачут, они вышагивают с гордым видом. Он закричал: «Ты не думаешь о том, как это скажется на твоей карьере? Не сомневаюсь, это Чарли Клеверхем. Или Робер Бушер? Да какое мне до всего этого дело, если я собираюсь выпустить новый спектакль!» За этим последовало обычное обращение к Богу. Этот Долли, над ним просто невозможно не смеяться. 
  Нет, ничто — да-да — ничто не может омрачить моего блаженства. 
  Всегда любящая тебя Д — Т.Д.» 
 Следующее письмо.
  «Дорогой мой Эннис, все идет хорошо. Да, конечно, я сообщу тебе. 
  Я сделаю все так, как будет лучше для него (или для нее — мне все равно, я просто хочу, чтобы он был.) Чарли Клеверхем рассмешил меня. Он думает, что это его ребенок. Прости меня, Эннис, он всегда был таким моим добрым другом. Он мог бы дать своему ребенку все, абсолютно все. Чарли — очень хороший человек. Один из самых лучших, каких я только знала. Он честный и благородный, и, кроме того, очень богатый. Робер Бушер тоже такой, но он иностранец, и я предпочла бы Чарли. О, я опережаю события. Я просто подумала, а вдруг я внезапно умру. Ведь никогда не знаешь, что будет. Мне раньше никогда это не приходило в голову, но сейчас, когда нужно будет заботиться о ребенке, совсем другое дело. 
  Не могу думать ни о чем другом, кроме как о моем малыше. 
  Не волнуйся и, конечно же, ничего не присылай. Я отлично справлюсь сама. Я неплохо зарабатываю, и Чарли, разумеется, старается, чтобы у меня не было ни в нем недостатка. 
  Я молода, здорова и прекрасно себя чувствую. Я была у доктора, и он сказал, что через несколько месяцев я снова войду в форму и смогу опять танцевать. 
  Ах, Эннис, я просто не могу дождаться. Я уверена, все будет отлично. 
  С любовью, Т.Д.» 
 Следующее письмо, очевидно, было написано несколько позднее.
  «Дорогой Эннис. 
  Она здесь. Она появилась на Рождество, поэтому я назвала ее Ноэль. Она очаровательная и абсолютно здоровенькая. Я люблю ее больше всего на свете. И никогда не оставлю. Долли бушует, говорит, что у него связаны руки. Он хочет занять меня в своем следующем спектакле, говорит уж не думаю ли я, что он может ждать целую вечность, пока я разыгрываю роль мамы? Я сказала, что мама — это лучшая роль, которую мне приходилось играть, и я собираюсь играть ее и дальше, на что он заявил, что я сентиментальная дура, и он не намерен дожидаться, когда мне надоест возиться с визжащей сопливкой. И тогда я рассердилась: «Не смей называть мою девочку визжащей сопливкой!» А он саркастически ответил: «Ах, конечно же, она будет совсем не такой, как все остальные визжащие сопливки. Она будет поющей и исполнит Травиату в годовалом возрасте». Милый Долли. Он не такой уж плохой. И я думаю, она ему нравится. Я не представляю, как можно ее не любить. Она уже, конечно, узнает меня. Марта делает вид, что малышка надоедает ей, но я видела, как она подходит к колыбели, когда думает, что я на нее не смотрю. На днях я слышала, как она говорила: «Наша проказница хочет к мамочке». Ты только представь себе: Марта! И наша проказница! Но ты не знаешь Марту. От нее меньше всего можно было ожидать, что она хотя бы взглянет на малышку. Какая от детей польза в театре?Но теперь Ноэль очаровала даже ее. А уж про служанок и говорить нечего, они на нее не нарадуются и спорят между собой, кто будет за ней ухаживать. Жизнь — это сплошное блаженство. 
  С любовью. Т.Д.» 
 И вот последнее письмо:
  «Мой дорогой Эннис. 
  Все идет хорошо. С каждым днем она становится все очаровательнее. Это лучший рождественский подарок, который я когда-либо получала. Я говорила это тысячу раз и не устану повторять еще тысячу. 
  Эннис, ты должен простить меня за это. Я решила не разубеждать Чарли, что это его ребенок. Постарайся не слишком огорчаться. Так будет лучше. Мы обязаны подумать о ней. У нее должно быть все. Я бы не могла быть счастлива, думая, что я умру и оставлю ее ни с чем. Я не хочу, чтобы мой ребенок узнал нищету, в которой росла я. Я не хочу, чтобы она, как и я, попала в нелюбящие руки. Я знаю, ты бы любил ее, но ты не смог бы дать ей то, что она должна иметь. А Чарли сможет и сумеет это. Он даже поклялся мне. Он ее любит особенно, потому, что считает своей. Поверь мне, Эннис, так лучше. Он бы и так заботился о ней, если бы я попросила, но лучше иметь более тесное родство. Может быть, я не права. Но эти слова — права, не права — всегда были мне не совсем понятны. Я хочу, чтобы моему ребенку было лучше, и мне не важно, что кто-то назовет мой поступок неправильным. Для меня это правильно, и для нее — тоже, и только это имеет какое-то значение. 
  Ты, конечно, не мог не подумать о регистрации рождения и тому подобное. Сейчас действует новый закон, что нужно все это вписывать. Я не буду этого делать, Эннис. Я не буду записывать, что она внебрачный ребенок. Могут найтись люди, которые будут относиться к ней за это с презрением. Мне хорошо известно, каково это, из моего собственного опыта. 
  Я хочу сделать так, чтобы у нее было все, и самое лучшее. Что я бы могла сказать? Я не могла бы сказать правду, что ее отец — ты. Ведь ты не смог бы позаботиться о ней, Эннис. Во всяком случае так, как мне бы этого хотелось. Если в этом когда-нибудь возникнет необходимость, Чарли это сделает лучше. У нее будут няньки, , служанки и все прочее. Поэтому я говорю, что никаких заполнений документов, никаких записей не будет. Это мой ребенок, и я все сделаю по-своему, так, как считаю нужным. 
  Возможно, я ошибаюсь, но я думаю, лучше делать людям добро, любить их. А я никому так не желаю добра, как моему ребенку. Я считаю, любовь важнее, чем все эти правила морали. Я не буду пытаться сделать из нее святошу, я хочу, чтобы она шла по жизни смеясь, чтобы радовалась ей. А больше всего я хочу, чтобы она знала, что ее любят. Я знаю про меня бы сказали, что я настоящая грешница, но я считаю, что любовь — это самое прекрасное, что существует в жизни, любовь друг к другу и любовь к жизни тоже. Блюстители нравственности скажут, что это неправильно. Чтобы быть праведником, нужно быть несчастным. Но что-то подсказывает мне, что если ты любишь и делаешь добро, Господь зачтет это тебе в Судный день и посмотрит сквозь пальцы на все остальное. 
  Мой ребенок для меня самое главное, и я позабочусь о том, чтобы прежде всего она была счастлива, и мне не важно, что мне придется для этого сделать.» 
 Я как будто слышала ее голос. Это письмо так явственно напомнило мне о ней. Она так заботилась обо мне. И какая странная ирония судьбы в том, что из любви ко мне она разрушила мою жизнь.
 По моим щекам текли слезы. Эти строчки так всколыхнули во мне воспоминания, что боль от моей утраты возобновилась с новой силой. Таково было воздействие этих писем. Но не только это. Они рассеяли мои сомнения, дав ответ на вопрос, из-за которого я приехала сюда.
 Вернулась Мари-Кристин и застала меня сидящей в комнате с письмами в руках.
 Она тихонько села, внимательно глядя на меня.
 — Ноэль, — наконец произнесла она, — они расстроили тебя.
 — Эти письма… — проговорила я. — Я как будто снова услышала ее голос. Здесь все. Нет никаких сомнений в том, что Эннис Мастерман мой отец.
 — Значит, Родерик тебе не брат.
 Я покачала головой.
 Она подошла и обняла меня.
 — Это же замечательно. Именно это мы и хотели узнать.
 Я безучастно посмотрела на нее.
 — Мари-Кристин, — медленно проговорила я. — Теперь это уже не имеет значения. Слишком поздно.
 На следующий день я отправилась к Эннису Мастерману. Перед этим я сказала Мари-Кристин:
 — Я поеду одна. Постарайся понять — он мой отец. Ты всегда была умницей, ты должна понять.
 — Да, — сказала она. — Я понимаю.
 Он ждал меня. Мы стояли и с некоторым смущением смотрели друг на друга.
 Потом он сказал:
 — Ты не представляешь, что это для меня значит.
 — Да, и для меня тоже.
 — Со дня твоего рождения я надеялся, что когда-нибудь увижу тебя.
 — Это так странно, вдруг встретиться со своим отцом.
 — Я, по крайней мере, знал о твоем существовании.
 — А я ведь могла никогда не узнать о тебе. Это чистая случайность…
 — Пойдем, — сказал он. — Я хочу поговорить о ней. Я хочу услышать от тебя о вашей жизни.
 Мы сидели и разговаривали и, к моему удивлению, я чувствовала, что боль от ран, которые мне разбередили письма, как будто утихает. Я рассказала ему, как она помогла Лайзе Феннел, о ее внезапной смерти и о несчастьях, последовавших за этим. Рассказала о ее спектаклях, волнениях, успехах.
 — Она была права, — сказал он. — Она должна была делать то, что делала… А я был бы ей в этом плохим помощником. Она рвалась к славе и добилась ее.
 Наконец я заговорила о себе , рассказала ему о моей жизни в Леверсон Мейнор, о любви к Родерику и о том, что из этого вышло.
 Он был глубоко потрясен.
 — Дорогая моя девочка, какая трагедия! — воскликнул он — А ведь всего этого могло не быть. Ты могла выйти замуж и быть счастлива. И все из-за того, что она сделала. Ее сердце не выдержало бы такого удара. Больше всего на свете она хотела, чтобы ты была счастлива, чтобы имела все, о чем она сама могла когда-то только мечтать.
 — Теперь уже слишком поздно. Он женился на другой — на этой Лайзе Феннел, о которой я рассказывала.
 — Какие случаются превратности судьбы… Почему я не поехал тогда с ней в Лондон? Почему хотя бы не попытался достичь чего-то в жизни? Тогда я был бы с ней в Лондоне. И был бы там счастлив. Но я не мог этого сделать. Почему-то я не мог отсюда уехать. Я не верил в себя. Все время сомневался. Я был слабым, а она была сильной. Я был полон сомнений, а она — уверенности. Мы любили друг друга, но, как она сказала, были не пара. Меня страшили трудности, а она, танцуя, уверенно шла своим путем наперекор им.
 Я рассказала ему о своей жизни во Франции, о Робере, его сестре, и о Жераре, который мог стать моим мужем.
 — Бывали моменты, когда мне казалось, я могла бы устроить свою жизнь во Франции, но тут ко мне возвращались воспоминания о Родерике. Да, моя судьба была предрешена.
 Он задумался.
 — Ноэль, я дам тебе эти письма, — сказал он. — Тебе они понадобятся в качестве доказательства. Может быть, иногда ты будешь навещать меня.
 — Да, — пообещала я.
 — Я очень жалею, что ты не приехала сюда раньше, что мы не встретились с тобой до того, как стало слишком поздно.
 — О, я тоже. Но этому не суждено было случиться.
 — У нее бы разорвалось сердце, если бы она узнала, что сделала.
 Только к вечеру я отправилась обратно в «Танцующие девы». Я все еще не могла прийти в себя. Я нашла своего отца и подтверждение своим сомнениям. У меня не было причин расставаться с человеком, которого я любила.

 Возвращение в Леверсон

 Мы отправились обратно в Лондон, и я испытывала скорее грусть, чем радость от успеха нашего предприятия. Мари-Кристин была для меня поддержкой и утешением. Она казалась гораздо старше своих лет и, понимая мои чувства, как могла, старалась отвлечь меня.
 В значительной мере у нее это получалось, и я часто повторяла себе, какое счастье, что мне тогда удалось завоевать ее привязанность.
 Мое будущее рисовалось мне довольно смутным и пустым. Я не знала, чем его заполнить. В это время я часто думала, что, может быть, жизнь парижской богемы была именно тем, что мне нужно. Это было бы своего рода заменителем. Но, зная Жерара и по-своему любя его, я только больше убеждалась в том, что никто в мире не мог бы быть мне так же дорог, как Родерик.
 Ах, почему мы не нашли эти письма раньше, когда умерла мама? Почему еще раньше я не сказала ей о наших крепнущих отношениях с Родериком? Как по-другому сложилась бы тогда моя жизнь! Мари-Кристин после возвращения из Корнуолла опять энергично взялась за переустройство маминой комнаты. Но ничто не могло стереть из моей памяти воспоминаний о ней. Встреча с моим отцом вновь оживила их. Я постоянно вспоминала написанные ею строки. Каждое ее слово дышало любовью ко мне! Она не столько бросала вызов условностям сколько игнорировала их. Как часто Долли кричал в отчаянии: «Ты просто сумасшедшая, сумасшедшая!» Но она невозмутимо шла своим путем, который мог кому-то показаться крайне абсурдным, но был абсолютно логичен для нее.
 Все вышло по задуманному ею плану. Чарли относился ко мне как к своей дочери. Разве могла она предвидеть последствия, которые это будет иметь?
 Несколько недель прошли без всяких событий, потом приехал Чарли.
 Я была чрезвычайно рада его видеть. Все это время меня мучали сомнения, следует ли мне рассказать ему о том, что я узнала. Мне казалось, что раз это имеет к нему непосредственное отношение, было бы правильным сказать. Кроме того, я не была уверена, знает ли он о смерти Робера. Это тоже я должна была ему сообщить, но я не могла себя заставить написать ему. И вот он приехал сам.
 Он вошел в гостиную и взял мои руки в свои.
 — Я только что услышал о том, что случилось, — сказал он. — Мне об этом сообщил один знакомый в Сити. Как это ужасно сознавать, что Робер мертв. Мне давно хотелось узнать, как ты живешь. Я не знал, что ты в Лондоне, и заехал спросить, нет ли от тебя вестей. Я собирался поехать в Париж навестить тебя, но такие поездки сейчас затруднительны, во Франции все еще неспокойно. Как я рад, что ты дома, что жива и здорова.
 — Робер погиб вместе со своей сестрой и племянником. Это случилось в их парижском доме. Я в это время была в имении вместе с его внучатой племянницей.
 — Слава Богу, ты не пострадала. Бедный Робер! Такой прекрасный человек! Я знал его столько лет. Ну, а ты, Ноэль?
 — Со мной приехала внучатая племянница Робера, — сказала я. — Ее зовут Мари-Кристин. Она потеряла всю свою семью, никого не осталось.
 — Бедное дитя!
 — Чарли, — сказала я. — Мне нужно сообщить вам нечто очень важное. Я задавала себе вопрос, должна ли я написать вам, и не могла решить, что делать. Это случилось совсем недавно. Я нашла своего отца, своего настоящего отца. Это не вы, Чарли.
 — Но, милая моя девочка, что ты такое говоришь? Как ты можешь знать это?
 Я рассказала ему о найденных письмах и о поездке в Корнуолл.
 — У меня есть доказательства, — сказала я ему. — Эннис Мастерман отдал мне ее письма, и в них совершенно ясно говорится, что мой отец — он.
 — Но тогда почему…?
 — Она сделала это ради меня. Она боялась, что в случае ее смерти у меня не будет того, что, по ее мнению, я должна иметь. Эннис Мастерман беден. Он живет почти как отшельник в хижине среди болот недалеко от деревни, где когда-то жила она, и где прошло все ее нищенское детство. Она не хотела, чтобы я жила в бедности, как она сама раньше. Это стало ее навязчивой идеей. У нее ведь бывали навязчивые идеи, вы это знаете, Чарли, — ее решимость добиться успеха… и ее представление о моем будущем. Она очень любила вас. И доверяла вам больше, чем кому-либо. Полагаю, я должна показать вам ее письма. Они написаны другому мужчине и, вероятно, вам будет больно читать их, но вы должны знать правду. В ее душе было так много любви, ее хватало на всех — на вас, на Робера, на моего отца и на меня, которую она любила больше всего на свете. Ради меня она могла лгать, обманывать, если это было нужно. Но все это только ради меня.
 Мой голос дрогнул, и он сказал:
 — Моя дорогая Ноэль, я всегда это знал. Она никогда этого не скрывала. Все, кто любили ее, это знали. И мы были благодарны ей за то, что она могла нам дать. Другой такой не было на целом свете.
 — Вы сможете заставить себя прочитать эти письма? — спросила я. — Они будут доказательством моих слов.
 Он ответил, что прочтет, и я принесла их ему. Он не мог скрыть своего волнения.
 Закончив, Чарли постарался вновь придать спокойное выражение своему лицу.
 — Теперь все ясно. Если бы мы только знали раньше…
 — Как поживает Родерик? — спросила я.
 — Он очень изменился. Живет, прячась за маской. Я мало его вижу, как и все мы. Чаще всего он не бывает дома, уезжает по делам, с головой ушел в работу.
 — А Лайза?
 Он нахмурился.
 — Бедная девочка. Ей становится все хуже. Это ее повреждение позвоночника неизлечимо, ты знаешь. Она никогда уже не поправится. Сейчас она большей частью лежит в своей комнате. Иногда ее переносят вниз на диван. У нее часто бывают боли. Врачи выписали ей какое-то болеутоляющее, но оно не всегда помогает.
 — Как ей ужасно не повезло тогда.
 — Сначала думали, позвоночник лишь слегка задет, но вскоре выяснилось, что это не так. Ей пришлось забыть о своей театральной карьере, это было для нее большой трагедией. Она находилась в таком подавленном состоянии, просто в отчаянии. И никаких надежд на будущее. Но ему ни в коем случае не следовало на ней жениться. Можно было найти другой способ заботиться о ней. Я понимаю, ему было жаль ее. Он всегда, с детства, был таким. Очень отзывчивым к чужим страданиям и готовым на все, чтобы помочь. Но на этот раз он перешел все границы, да, все разумные границы. Он был настолько убит горем, когда потерял тебя. Я думаю, он это сделал под влиянием своего несчастья. Перед ним была эта девушка, мечты которой о славе и богатстве разбились вдребезги, а впереди ждала только боль и нищета. Он потерял тебя… Полагаю, он решил, что будет заботиться о ней и этим хотя бы спасет ее. Это было величайшей ошибкой. Мы могли бы как-то позаботиться о ней, но жениться…
 Мне так ясно представилась печальная тишина этого дома.
 — А леди Констанс?
 — Она очень огорчена и не может скрыть своих чувств, старается избегать Лайзу, но иногда сделать это просто невозможно. Она, конечно, мечтала не о такой женитьбе Родерика. Она буквально боготворила его. И меня тоже, хотя я и не заслуживаю такого отношения. Она глубоко сожалеет об этом браке. Во-первых, потому что происхождение Лайзы она считает малоподходящим, а главное — ей хотелось бы иметь внуков. Тебе может показаться странным, Ноэль, но я убежден, что она хотела, чтобы вы с Родериком поженились. Я знаю, сначала, когда ты приехала, она встретила тебя далеко не радушно, но постепенно ты завоевала ее симпатии. И твой отъезд стал для нее большим ударом.
 — Наши отношения стали другими после того, как мы с ней вместе пережили большую опасность. Я думаю, тогда мы открыли друг другу душу.
 — Да, ты права. Это, несомненно, очень подействовало на нее. Она несколько раз рассказывала о тебе. Восхищалась тобой. Для нее было страшным потрясением узнать, что ты, как я тогда полагал, моя дочь. И не только по самой очевидной причине. О моих отношениях с твоей мамой она знала давно.
 Я вспомнила об альбоме с вырезками, виденном мной в ее комнате. Какие, должно быть, муки ревности она испытывала все эти годы! И поэтому особенно невероятным чудом казалась возникшая между нами дружба.
 — Да, — задумчиво проговорил Чарли, — она была бы очень счастлива, если бы вы с Родериком поженились. Какое это сейчас имело значение? Все наши надежды рухнули, и правда выяснилась слишком поздно.
 — А ты не думала о замужестве? — спросил Чарли. Я рассказала ему о Жераре де Каррон.
 — Это тот, который погиб?
 — Да.
 — А если бы этого не случилось?
 — Я не знаю. Я не могла забыть Родерика.
 — Так же, как и он не может забыть тебя. Какая трагедия!
 — И не только для нас. Бедная Лайза! Мне жаль ее. Она так стремилась к успеху. И я знаю, она любит Родерика.
 — В нашем доме не живет счастье. Это начинаешь ощущать сразу, как только попадаешь туда. Родерик уже думает, не уехать ли ему на время.
 — Куда?
 — У нас есть имение в Шотландии. Он не собирается постоянно жить там, но будет ездить туда время от времени. Невольно приходит на ум, что для него это предлог хоть ненадолго уезжать из этого дома.
 — А Лайза?
 — Она не может оставить Леверсон. Ее самочувствие не позволяет ей путешествовать. Мне придется сообщить им эту новость. Родерик должен знать. И моя жена — тоже.
 — Вы считаете, это имеет какое-то значение?
 Он пожал плечами.
 — Что касается меня и тебя, Ноэль, это никак не повлияет на мое отношение к тебе. Я всегда любил тебя. Мы не должны терять друг друга. Если тебе что-нибудь понадобится, я всегда буду рядом. Запомни это. Мои чувства к тебе нисколько не изменились.
 — И мои к вам тоже.
 — Если тебе нужны деньги…
 — Нет-нет. Робер оставил мне этот дом и деньги — тоже. Со мной живет Мари-Кристин, его внучатая племянница. Я думаю, это насовсем. Когда она потеряла всех своих родных, я осталась для нее единственным близким человеком. Она тоже достаточно обеспечена. Какое счастье, что к этому времени мы с ней стали хорошими друзьями.
 — Я рад, что она живет с тобой. Как я уже сказал, если что-то нужно, в любой момент…
 — Чарли, помощь такого рода нам не нужна. Но, все равно, спасибо. Вы, как всегда, очень добры.
 — Я рад, что снова увидел тебя, Ноэль. И здесь, в этом доме…
 — Полном воспоминаний, — добавила я.
 — Хорошо ли для тебя, что ты живешь здесь?
 — Я теперь и сама не знаю, что для меня хорошо. Остается только надеяться, что когда-нибудь я все же сумею понять, что мне делать дальше.
 — Я бы хотел, как бы я хотел…
 — Я тоже, Чарли.
 Вошла Мари-Кристин, и я представила их друг другу. Она знала, кто такой Чарли и, вероятно, гадала, каков будет результат его визита.
 Она по-детски верила, что чудеса возможны, и меня, как всегда, растрогала ее решимость не мириться с обстоятельствами.
 Она искренне верила, что скоро произойдет что-то необыкновенное, и в какой-то степени ей удалось заразить меня своей уверенностью.
 Это произошло через три дня. Я была в своей комнате, когда вошла Джейн, чтобы сказать мне, что приехал мистер Клеверхем и ждет меня в гостиной.
 Удивившись, что могло привести Чарли снова сюда так скоро, я поспешила вниз. Там меня ждал Родерик.
 — Ноэль! — воскликнул он.
 Я бросилась к нему. Он обнял меня и прижал к себе.
 — Я приехал, — сказал он. — Отец сказал мне.
 — Да.
 — Как это жестоко. Чего ради?
 — Не осуждай ее, Родерик. Она это сделала из любви и заботы обо мне. Мы обнаружили это случайно. Я иногда думаю, что, может быть, лучше было бы ничего не знать Сейчас все стало еще хуже.
 — Как я скучал по тебе! — сказал он.
 Мне было невыносимо видеть тоску в его глазах, и я отвернулась.
 — Что мы можем сделать? Ты женат…
 — Это не настоящий брак. Зачем я это сделал? Она была так бесконечно несчастна. Ее карьера кончена, жизнь разбита. Я испугался за нее… Это был порыв. Потом я сразу понял, что совершил ужасную ошибку. Я мог помогать ей, заботиться о ней, но…
 — Я понимаю, Родерик. Мы тогда расстались. Мы оба считали, что не можем поступить иначе И все это время те письма лежали в ее столе. Невыносимо думать, что все могло бы быть по-другому.
 — Мы должны найти какой-то выход.
 — Нам нельзя встречаться, — сказала я.
 — Я хочу быть рядом с тобой. Хочу говорить с тобой. Ведь того непреодолимого барьера между нами больше нет. Это придает мне ощущение свободы. Я чувствую, что теперь, когда его больше нет, должна появиться надежда.
 — Но Лайза, — сказала я. — Она есть.
 — Возможно, мы сумеем как-то договориться.
 — Она тяжело больна. И, должно быть, очень страдает.
 Какое-то время он молчал. Потом сказал:
 — Ноэль, нам нужно поговорить.
 — Давай выйдем на улицу, — предложила я. — Посидим в парке, как когда-то. Мне хочется выйти, Родерик. Здесь в любой момент нас могут прервать. Мари-Кристин, которая живет здесь со мной, может войти. Ей непременно захочется познакомиться с тобой. Я хочу пойти куда-нибудь, где мы сможем побыть вдвоем.
 — Я просто хочу поговорить, все равно, где.
 — Подожди, я одену пальто.
 Я чувствовала, что нам лучше выйти на воздух. Здесь, в гостиной, желание быть ближе друг к другу было слишком велико, чтобы мы могли ему противиться. Я ни на минуту не должна забывать, что он — муж Лайзы.
 Мы дошли до Грин-парка, где когда-то так часто сидели вдвоем. Я вспомнила, как к нам присоединялась Лайза. Мы сели на скамейку, на которой сидели раньше, в счастливые времена.
 — Скажи мне, Ноэль, как ты жила это время, что с тобой было? — спросил он. — Что было со мной, ты знаешь. Я женился. Зачем я это сделал?
 — Я поехала во Францию с Робером Бушером, — сказала я. — Там я познакомилась с его племянником, Мари-Кристин — его дочь. Робер, его племянник и сестра — все погибли при артиллерийском обстреле во время осады Парижа. Мари-Кристин осталась совсем одна, и с тех пор живет со мной.
 — Отец рассказывал мне об этом. Мы знали, что ты во Франции, и все ужасно беспокоились о тебе.
 — Я тоже могла в тот момент находиться в парижском доме Робера. По счастливой случайности мы с Мари-Кристин оказались в это время в имении.
 Он взял мою руку и сжал ее.
 — Мне невыносима сама мысль, что ты могла подвергаться такой опасности.
 — Я все время думала о тебе, — сказала я.
 — Ты должна понять, почему я женился на Лайзе.
 — Я понимаю. Ты испытывал к ней огромную жалость. Ты думал, что мы потеряли друг друга навсегда и что женившись на ней, ты сможешь помочь ей.
 — Да, я считал, что потерял тебя. И думал, это самое лучшее, что я могу для нее сделать. Что у меня будете о ком заботиться.
 — Мы оба пытались начать новую жизнь. Отец Мари-Кристин просил меня выйти за него замуж.
 — И ты бы так и сделала, если бы он остался жив?
 — Не знаю. Я все время тянула с ответом. Не могла ни на что решиться. Он был художником, хорошим художником. Я думаю, если бы мне удалось забыть тебя, я смогла бы найти счастье с Жераром.
 — Но ты не смогла забыть меня?
 — Да, Родерик, не смогла. И никогда не смогу.
 — Мы должны что-то придумать.
 — Что?
 — Я попрошу Лайзу, чтобы она освободила меня.
 — Ты женился на ней из сострадания. Можешь ли ты сейчас оставить ее?
 — Она должна понять меня.
 — Родерик, я не думаю, что ты в праве просить ее об этом.
 — Она будет обеспечена всем до конца своих дней.
 — Все равно она не согласится. Ей нужно, чтобы ты был с ней.
 — Но я и сейчас редко бываю с ней. По возможности я стараюсь реже бывать в доме. Прежде чем приехать сюда, я собирался отправиться в Шотландию. Чтобы хоть на какое-то время уехать из дома.
 — Как долго ты там пробудешь?
 Он пожал плечами.
 — Мне просто не хотелось оставаться в Леверсоне. Поэтому я затеял эту поездку. Там поместьем управляет мой кузен. У него возникли некоторые трудности. Я думал поехать туда и помочь ему все уладить. Но это было всего-лишь предлогом. Я хотел уехать. Ты даже не можешь представить себе, какая там обстановка.
 — Думаю, могу.
 — Мама враждебно настроена к Лайзе и не скрывает этого. Я думаю, они ненавидят друг друга. Она убеждена, что Лайза авантюристка, и я попался в ее сети. Она, конечно, знает, что твоя мама очень помогла ей и что Лайза была ее дублершей. Мама считает, что Лайза приносит несчастье, и в ней заключено какое-то зло. Одним словом, наш дом — это дом отчаяния. Иногда мной овладевает непреодолимое желание уехать оттуда, что я и собирался сделать. Но сейчас, когда мы узнали правду, я чувствую, что мы должны найти выход.
 — Она не отпустит тебя, Родерик.
 — Я поговорю с ней и с родителями. Я объясню ей, что возможен другой вариант. Если только она отпустит меня, мы можем развестись. Лайза должна понять, что так будет лучше для всех. Со мной она не может быть счастлива. Я знаю, что она несчастна, но она должна понять, что это наилучший выход.
 Я не была в этом уверена.
 Мы еще долго сидели и говорили. И не могли удержаться от того, чтобы не заглядывать в будущее, наше с ним будущее. Да, нас ждет немало трудностей, но мы сумеем их преодолеть.
 Отбрасывая в сторону сомнения, мы строили планы на будущее, которое считали для себя навсегда потерянным.
 Скрыть от Мари-Кристин приход Родерика было невозможно. Она слышала, что к нам заезжал мистер Клеверхем — молодой мистер Клеверхем, и уже с нетерпением ждала моего возвращения.
 Не успела я войти, как она набросилась на меня с вопросами:
 — Ты выглядишь совсем по-другому. Что-то произошло? Что? Скажи мне. Родерик! Он вернулся.
 — Да, — сказала я. — Он приходил сюда.
 — Где он сейчас?
 — Ушел.
 — Ушел? Но почему? Что он тебе сказал? Он же теперь знает, что он не твой брат. Разве это не замечательно? Менингарт и все прочее. Если бы я не нашла тогда эти письма…
 — Да, это все благодаря тебе, Мари-Кристин.
 — Ну хорошо, а дальше? Что будет дальше?
 — Он женат, Мари-Кристин.
 — И что вы собираетесь делать?
 — Я не знаю.
 — Нет, ты знаешь. Я вижу, по лицу вижу, что знаешь. Скажи мне. Ведь я тоже имею к этому отношение — это я нашла письма.
 — Да, ты. И ты была мне всегда хорошим другом. Но пойми, мы сейчас не можем пожениться. Он женат на Лайзе.
 — На той, которая упала перед экипажем твоей мамы?
 — Да.
 — Она стоит у вас на пути. Но он, что он собирается делать? Я вижу, вы что-то решили.
 — Он хочет просить ее, чтобы она его освободила.
 — То есть, дала ему развод? О, Ноэль, как это интересно!
 — Думаю, вряд ли это будет интересно. Скорее печально.
 — Какая жалость, что он не подождал, пока мы найдем письма. Он сказал, что любит тебя и будет любить вечно? Если нет, то еще скажет. И тогда все пойдет так, как надо.
 — Не знаю, Мари-Кристин. Не думаю, что все будет так просто.
 Все последующие дни я размышляла над этим. Ни о чем другом я просто не могла думать.
 И тут вернулся Родерик. Сгорая от нетерпения, он начал рассказывать:
 — Когда я все объяснил ей, она была глубоко потрясена. Как часто с ней бывает, она лежала в постели, испытывая некоторое недомогание. Я сказал ей, что очень сожалею, объяснил все про наши с тобой отношения, как было и как будет всегда. Сказал, что в то время, когда предложил ей стать моей женой, я думал, что брак с тобой невозможен. Обещал, что ей будет обеспечен любой уход, у нее будет все, что она захочет. Она очень печально улыбнулась и сказала: «Все, кроме тебя». Я сказал, что мы, возможно, могли бы остаться друзьями. Что касается развода — все можно очень легко устроить. Все формальности я возьму на себя. И ей не придется ни о чем беспокоиться. Слушая меня, она закрыла глаза, как будто допытывала сильную боль.
 Через несколько минут она сказала: «Ты застал меня врасплох. Я должна подумать. Мне нужно время. Пожалуйста, дай мне время. Ты ведь собрался в Шотландию. Поезжай, а когда вернешься, я дам тебе ответ. К тому времени я решу, смогу ли я выполнить то, о чем ты просишь».
 — Значит, она не отказалась.
 — Нет. Как я понимаю, это было для нее большим потрясением. Это естественно, что она не может сразу принять решение. Так что это вопрос времени. Мы должны получить согласие Лайзы. И тогда все можно будет устроить без особых трудностей. Я уверен, она поймет, что это лучший выход для всех нас.
 — Родерик, ты так уверен.
 — Да, я уверен. Лайза хорошо к тебе относится. Она часто говорила о тебе, всегда с любовью. Много раз она повторяла, что никогда не забудет, что для нее сделала твоя мама. Она знает, что никогда уже не сможет нормально ходить. Она знает, что ее здоровье будет только ухудшаться. Наш брак никогда не был настоящим. Я уверен, она поймет, что для нее остается только одно. Она не будет стоять у нас на пути. Она не такая злодейка, какой ее представляет моя мама.
 — А твои родители, они об этом знают?
 — Я сказал им. Отец считает, что это выход. Единственное, что нам необходимо, это согласие Лайзы.
 — А мама?
 — Она очень рада. Ты же помнишь, когда мы с тобой собирались пожениться, она дала согласие на этот брак, несмотря на свою первоначальную неприязнь к тебе. Я тогда был поражен этим, и отец тоже. Но она стала относиться к тебе с таким уважением. Она была бы счастлива видеть тебя членом нашей семьи.
 — Ты как будто полон надежд.
 — Так и должно быть. Жить без надежды было бы невыносимо, особенно сейчас, когда мы знаем, что для нашей разлуки не было причин.
 — Тогда нам не остается ничего другого, кроме как ждать.
 Он поднес мои руки к губам и поцеловал.
 — Все будет хорошо, Ноэль. Я знаю. Все должно быть хорошо.
 Я не могла думать ни о чем другом, кроме того, что сейчас происходит в Леверсон Мейнор. Родерик, вероятно, уехал в Шотландию. А Лайза борется с собой, пытаясь решить, может ли она согласиться на просьбу Родерика. Леди Констанс надеется избавиться от невестки, которую ненавидит по многим причинам. Возможно, она думает обо мне и о тех часах, которые мы провели с ней в храме Нептуна. Если бы Лайза согласилась, если бы удалось без лишних осложнений оформить развод, мы могли бы начать новую жизнь.
 К своему удивлению, я получила письмо от Лайзы.
  «Моя дорогая Ноэль. 
  Я очень хочу тебя видеть. Хочу поговорить с тобой. Родерик мне все рассказал. Для меня было настоящим потрясением узнать, что ты не дочь Чарли и у тебя есть доказательства этого и, значит, не было никаких препятствий для твоего брака с Родериком. 
  Я очень тяжело больна. Постоянно чувствую недомогание. Не могу оставаться долгое время в одном положении. Родерик сделал все возможное, чтобы мне здесь было хорошо, но это не так просто. Хотя здесь прекрасные места. Меня очень заинтересовали эти древнеримские развалины, а Фиона со своим мужем стали мне хорошими друзьями. Кто-нибудь из них двоих часто заходит навестить меня. Если бы я уехала, мне пришлось бы оставить все это. 
  Так много хотелось бы тебе рассказать. Я хочу, чтобы ты поняла. Не можешь ли ты приехать? Но не на выходные, а так, чтобы пожить подольше? Я бы, наверное, говорила с тобой… без конца. Я так хорошо помню прежние дни и все то, что привело меня к теперешнему моему положению. Мне очень тяжело, Ноэль. Пожалуйста, приезжай.» 
 Это письмо меня глубоко тронуло. Я раздумывала над тем, что она собирается мне сказать. Она должна была принять решение. Я могла понять ее привязанность к Леверсон Мейнор. Это прекрасный старинный дом. И потом, она подружилась с Фионой. Я знала, что Фиона испытывала к ней сострадание, а когда Лайза заинтересовалась историей, возникла их дружба. Может быть, Лайза рассматривает возможность уехать в какое-нибудь тихое место, уехать от Родерика, которого, я полагаю, она всегда любила. Ей не просто принять такое решение.
 Но чтобы я поехала в Леверсон Мейнор! Эта мысль одновременно и окрылила, и встревожила меня.
 Я написала ей ответ.
  «Дорогая Лайза. 
  Спасибо за твое письмо. Меня очень огорчило известие о твоих страданиях. Я знаю, о чем Родерик просил тебя, и понимаю, как нелегко тебе быстро принять решение. 
  Мне бы тоже хотелось поговорить с тобой, но я не решаюсь приехать в Леверсон Мейнор без приглашения леди Констанс. Кроме того, со мной живет молодая девушка, Мари-Кристин де Каррон. Я познакомилась с ней во Франции. Она внучатая племянница Робера. Во время осады Парижа у нее погибла вся семья. Как ты понимаешь, я не могла бы ее оставить. 
  С любовью и сочувствием, Ноэль» 
 В ответ я получила другое письмо. Оно было от леди Констанс.
  «Моя дорогая Ноэль. 
  С тех пор, как ты уехала, мы, не переставая, думали о тебе. Мне было очень грустно видеть, что ты уезжаешь при таких обстоятельствах. 
  Лайза сказала мне, что хочет поговорить с тобой, для нее это очень важно. Я думаю, если она поговорит с тобой, может быть, это действительно пойдет ей на пользу. Она говорит, для этого тебе нужно мое приглашение. 
  Моя дорогая, я буду бесконечно рада увидеть тебя. Ни я, ни мой муж не считаем, что твой приезд мог бы хоть чем-то осложнить ситуацию. 
  Может случиться и так, что ты сумеешь убедить Лайзу сделать то, что она должна сделать ради всех нас. 
  Поэтому, пожалуйста, приезжай и привози с собой Мари-Кристин. Мы будем рады видеть у себя вас обеих. 
  Любящая тебя, Констанс Клеверхем» 
 Экипаж уже ждал нас на станции.
 Я никогда не предполагала снова увидеть Леверсон. Как это было странно — опять ехать по тем же кентским дорогам.
 Мы свернули на аллею и въехали через ворота со сторожевыми башнями во внутренний двор.
 Мари-Кристин смотрела на все круглыми от изумления глазами.
 — Какой великолепный дом! — воскликнула она. — Да это настоящий замок!
 Мне было приятно, что он ей нравится. Я как бы ощущала свою принадлежность к нему. Оптимизм Родерика был настолько заразителен, что я тоже смогла убедить себя, что однажды Леверсон Мейнор станет моим домом.
 Проходя через холл со старинным оружием, я вспомнила свои страхи и дурные предчувствия, обуревавшие меця, когда я впервые приехала сюда с Чарли.
 Мне передали, что леди Констанс просила меня сразу же по приезде пройти в гостиную.
 Мы пошли за служанкой, хотя дорогу я еще помнила. В гостиной уже ждала нас леди Констанс. Там же был Чарля.
 — Дорогая моя Ноэль! — приветствовал он меня и, взяв за руку, поцеловал в щеку.
 Леди Констанс, сделав шаг мне навстречу, тоже поцеловала меня.
 — Моя дорогая, — сказала она. — Я рада тебя видеть. А это Мари-Кристин?
 Мари-Кристин немного смутилась, что с ней случалось не часто, но таково было воздействие личности леди Констанс.
 — Ты будешь жить в той же комнате, что и раньше. А Мари-Кристин — рядом. Я подумала, вы захотите жить поближе друг к другу. — Обращаясь к Мари-Кристин, она пояснила: — Дом довольно большой, и поначалу в нем нетрудно заблудиться.
 — Он очень красивый! — воскликнула Мари-Кристин. — И очень величественный.
 Леди Констанс благосклонно улыбнулась.
 — Я с нетерпением буду ждать рассказа о всех твоих новостях, — сказала она мне. — Однако, вы, конечно, устали с дороги. К сожалению, поезд прибывает так поздно. Но у вас еще есть немного времени, чтобы переодеться к обеду. Если хотите, можете прямо сейчас пройти в свои комнаты.
 Я сказала, что мы, пожалуй, так и сделаем.
 — Надеюсь, вам там будет удобно, — улыбнулась леди Констанс.
 Она позвонила в колокольчик и тут же появилась горничная.
 — Пожалуйста, проводите наших гостей в их комнаты и убедитесь, все ли там приготовлено, как надо, — распорядилась она. — Ну что, Ноэль, моя дорогая, скажем, полчаса вам хватит? Тогда у нас останется немного времени перед обедом.
 — Большое спасибо.
 Все шло как обычно, и никто бы не смог догадаться, какая драма скрывается за всем этим. Сдержанность была характерна для леди Констанс. Я почувствовала, что настроение мое улучшается. Такая встреча с ее стороны была чрезвычайно любезной. Мне вспомнилось, какого приема я удостоилась, когда впервые приехала в этот дом.
 Мари-Кристин была очень возбуждена. Она любила всякие, как она говорила, «приключения», а эта наша поездка, не менее волнующая, чем путешествие в Корнуолл, вполне могла быть отнесена к этой категории.
 Комната выглядела точно такой же, какой я ее оставила. Я пошла проведать Мари-Кристин. Она была в восторге от своей комнаты и сгорала от нетерпения в предвкушении последующих событий.
 Я умылась, переоделась и вместе с Мари-Кристин спустилась вниз. Леди Констанс уже ждала нас. В присутствии Мари-Кристин откровенные разговоры были невозможны и поговорить нам удалось только после обеда, когда Чарли повел Мари-Кристин показывать дом, и мы остались с леди Констанс наедине.
 Она сказала:
 — Я счастлива, что ты здесь. Меня опечалил твой отъезд. И я очень сожалею, что Родерик женился. Я была против этого.
 — Ну, а что Лайза? — спросила я. — Неужели ее болезнь неизлечима, и нет никакой надежды?
 — Абсолютно. Такая травма позвоночника не поддается лечению. Родерик привозил сюда лучших специалистов Англии. Все они в один голос подтвердили этот приговор. Она останется инвалидом, и вероятнее всего ее состояние будет ухудшаться.
 — Какое ужасное будущее ее ждет!
 — И Родерика. Но будем надеяться, нам удастся найти какой-то выход.
 — Это для нее настоящая трагедия, — сказала я. — Она так стремилась к успеху. И многого добилась в своем деле.
 — Это мне неизвестно, но вот она здесь… в качестве жены Родерика. Я так надеялась… Мы с тобой, Ноэль, могли бы прекрасно ладить.
 — Я в этом не сомневаюсь.
 — Я надеюсь… я бы даже сказала, я уверена, что так и будет. Мы должны постараться убедить ее, Ноэль.
 — Но то, что для нас является веским доводом, для нее может вовсе не быть таковым.
 — Она должна согласиться. Мы сделали все возможное, чтобы убедить ее.
 — Когда я смогу ее увидеть?
 — Завтра. Сегодня у нее был тяжелый день. С ней это бывает — усиливаются боли. Доктор выписал ей таблетки, они помогают и всегда у нее под рукой. Но их, конечно, нельзя принимать сразу по многу. Шесть — это максимальная дневная доза. Поэтому их нужно пить только тогда, когда это действительно необходимо. Если приступ очень сильный, она принимает две сразу. Мне сказали, что вчера ей пришлось выпить четыре.
 — Какой ужас!
 — Да, ее остается только пожалеть.
 Вернулся Чарли с Мари-Кристин. Ее глаза сияли восторгом.
 — Это невероятный, удивительный дом! — воскликнула она. — Он ведь очень старый, не правда ли, мистер Клеверхем?
 — В Англии есть дома и постарше, — сказал Чарли.
 — Но я не верю, что может быть дом более интересный, чем этот.
 Губы леди Констанс дрогнули от приятного удивления.
 Я вспомнила, что ей всегда доставляли огромное удовольствие похвалы ее дому. Я порадовалась за Мари-Кристин, что она производит хорошее впечатление.
 Когда пришло время ложиться спать, я пошла в комнату к Мари-Кристин, проверить, как она устроилась.
 — Как хорошо, что твоя комната рядом, — сказала она. — Надо полагать, в этом старинном доме водятся привидения.
 — Ну, что же, если к тебе забредет одно из них, ты только стукни мне в стену, и я приду, чтобы составить вам компанию.
 Она захихикала от удовольствия, а мне было так приятно видеть ее счастливой и довольной.
 Я отправилась к себе и вскоре в дверь кто-то тихонько постучал. Я сказала «войдите» и, к моему удивлению, в комнату вошла Герти, горничная, заботившаяся обо мне в прошлый раз.
 — Я зашла узнать, не надо ли вам чего, мисс, — сказала она.
 — Герти! Я так рада тебя видеть! Как ты живешь?
 — Неплохо, мисс. Вы-то сами, как? И еще вы привезли с собой эту молодую леди.
 — Да, — сказала я. — Мари-Кристин потеряла во Франции во время войны всю свою семью и теперь живет со мной.
 Она сокрушенно вздохнула и, взглянув на меня, сказала:
 — Уж я так жалела, когда вы уехали, мисс. Мы все жалели.
 — Да, это было очень грустно. Ты часто видишь миссис Клеверхем?
 — О, да, мисс. Я, можно сказать, ухаживаю за ней. Она, как бы это выразиться, не прижилась здесь. О том, что она была актрисой, здесь никто знать не знает, это не то, что Дезире. А сейчас она и вовсе калека. Временами ее бывает жалко, конечно. И вообще, здесь сейчас не так, как было раньше.
 — А леди Констанс, как она к тебе теперь относится?
 — Она меня как бы не очень замечает. Но и не придирается. Я все не могу забыть про этот бюст. Она бы меня тогда в момент выставила, если бы вы не взяли вину на себя. Я никогда не забуду, что вы для меня сделали.
 — Ерунда, Герти, не стоит об этом говорить.
 — Для меня это не ерунда. В дом взяли новую девушку, Мейбл. Она у нас вроде как на подхвате, делает то, что никто другой не хочет. Она, если хотите знать, немного того — чокнутая.
 — Ты хочешь сказать, немного глуповатая?
 — Да, пожалуй. И даже не немного. А мне за ней — присматривать. Вы здесь долго пробудете, мисс?
 — Не думаю. Это просто короткая поездка. Я вообще-то приехала повидать миссис Клеверхем.
 — Да она все чаще лежит больная. Никогда не знаешь, как она себя будет чувствовать. При таком-то увечье, как у нее — ничего удивительного. Может, вы сумеете ее немного развеселить.
 — Надеюсь, — сказала я.
 — Ну, ладно, если вам что-нибудь понадобится, только позвоните в колокольчик. А теперь — доброй вам ночи, мисс. Спите спокойно.
 В последнем я сомневалась. Я была для этого слишком взволнована.
 На следующий день я встретилась с Лайзой. Она лежала в постели, опираясь спиной на подушки. Она очень изменилась. Настолько, что ее вид привел меня в замешательство.
 — О, Ноэль, — сказала она. — Я так рада, что ты приехала. Как много событий произошло зато время, пока мы не виделись. Ты не очень изменилась. А я — да, я знаю.
 — Бедная Лайза! Я пришла в ужас, когда узнала об этом несчастном случае.
 — Да, все мои надежды, все мечты об успехе, о славе… все лопнуло. Из-за какой-то неисправной крышки люка… Я упала с высоты в семь футов на бетонный пол. Я могла сломать себе шею. И тогда все было бы кончено не только с моей карьерой, но и вообще со мной, — ее голос дрогнул. — Может, так было бы и лучше.
 Я села у ее кровати и положила ладонь на ее руку.
 — Ты хотела меня видеть, — сказала я.
 — О, да, хотела. Давно хотела, а теперь вот еще это… Ты имеешь к этому непосредственное отношение. Кажется, с первого же дня, как мы встретились, наши жизни будто переплелись. Это судьба. Родерик сказал мне, что всегда любил тебя. Это ужасно, как кончились ваши отношения. А, главное, все было неправда. Почему она это сделала?
 — Все стало ясно из ее писем. Она не хотела, чтобы я осталась ни с чем, если с ней что-нибудь случится. Ей пришлось много страдать в детстве, и она решила сделать все, чтобы меня не постигла та же участь. Чарли был богат. А мой настоящий отец беден. Она считала, что он не смог бы дать мне все то, что я должна иметь.
 — Я могу это понять. Она была великолепна. И никогда не позволяла обстоятельствам брать над собой верх. Она сама управляла ими так, как хотела. Но на этот раз она промахнулась.
 — Потому что она так внезапно умерла. Если бы она знала, что мы с Родериком встречаемся, если бы допускала такую возможность, она бы все объяснила. Но смерть пришла так внезапно.
 — Я считала ее самым замечательным человеком в мире.
 — Не одна ты так считала.
 — И когда она вот так вдруг умерла, — лицо Лайзы исказилось, и голос задрожал от волнения. — Когда я услышала о том, что случилось, это был самый страшный момент в моей жизни. Она все для меня сделала. Никто раньше не относился ко мне с такой добротой.
 — Она хотела помочь тебе.
 — Когда со мной это случилось, я почувствовала себя такой одинокой, без малейшего проблеска надежды. Не знала, что мне делать. Мне удалось скопить немного денег, но надолго их бы не хватило. Я просто не представляла, что со мной будет. Это был конец. Я была в отчаянии, чувствовала, что мне ничего не остается, кроме смерти. И я уже начала думать, как уйти из жизни. Родерик все понял, он очень чуткий. Очень хороший, добрый человек. Он заботится о других. Он старался как-то меня ободрить, а потом вдруг предложил выйти за него замуж. Я сначала не могла в это поверить. Но он говорил серьезно.
 — Он понимал твое состояние.
 — Да, понимал, как никто другой. Я не могла в это поверить. Это казалось невероятной, огромной удачей — такой внезапный переход от отчаяния к счастью. Теперь я понимаю, это было с моей стороны опрометчиво. Я знала, что он все еще любит тебя. Но я подумала: «Они не могут пожениться. Придет время, и Ноэль выйдет замуж за кого-нибудь другого. Они должны забыть друг друга. Я сделаю так, что он полюбит меня». Я твердила себе: «Брат и сестра не могут пожениться. Это противоречит закону, противоречит природе. Нет никаких причин, почему я не могла бы выйти за него замуж». Я ни за что не причинила бы тебе вреда, Ноэль. Я никогда не забуду, что ты и твоя мама для меня сделали. Но ведь ты все равно не могла стать его женой, не так ли? Точнее, тогда не могла.
 — Не надо, пожалуйста, не упрекай себя.
 Она откинулась на подушки и закрыла глаза.
 — Лайза, ты расстраиваешь себя. Тебе нельзя этого делать.
 — Иногда я чувствую такую усталость… Я совершенно измучена этой болезнью, этой болью и тем, что не могу решить, что делать. Ты ведь еще не уезжаешь, правда?
 — Нет, я еще побуду немного.
 — Зайди ко мне еще, когда мне станет лучше. Тогда мы сможем еще поговорить. Вчера у меня был тяжелый день. И я не сразу после этих приступов могу прийти в себя. Я так устала.
 — Отдохни, — сказала я. — Я еще загляну к тебе. И когда тебе станет лучше, мы поговорим.
 Мари-Кристин рвалась посмотреть место раскопок, и после ленча я повела ее туда. На раскопках были несколько посетителей.
 Фиона тепло приветствовала нас. Она представила нас работавшему с ней приятному молодому человеку. Это был Джек Блэкстон, ее муж. Он был, как я предположила, так же страстно увлечен своей работой, как и она сама.
 — Здесь за последнее время кое-что переменилось, — . сказала Фиона. — Храм привлек к себе большое внимание.
 Мари-Кристин стала задавать вопросы, а, как я помнила, ничто не приводило Фиону в такой восторг, как интерес к ее работе. Та же черта была свойственна и ее мужу.
 С энтузиазмом они принялись показывать Мари-Кристин найденные предметы, объяснять, как они собираются их реставрировать. Потом Фиона сказала, что мы должны посмотреть храм.
 Спуск по пологому склону, где для удобства в земле были вырыты ступени, всколыхнул во мне воспоминания. И вот мы стояли на том же каменном полу, где когда-то я сидела с леди Констанс, ожидая страшной участи.
 Пол в отдельных местах был покрыт мозаикой, цвета которой поражали своей яркостью. Фиона сказала, что сейчас ведутся работы по его расчистке, и они ожидают, что результаты будут просто фантастическими. Нашим взорам предстала большая скульптура, достаточно хорошо сохранившаяся, чтобы узнать в ней Нептуна. Его трезубец оказался почти нетронутым и бородатое лицо тоже очень мало пострадало. Одна его нога была отбита, но Фиона сказала, что нетрудно себе представить, как она выглядела первоначально.
 Мари-Кристин хотелось непременно посмотреть бани, и Фиона предложила, чтобы Джек прямо сейчас сводил ее туда, а мы с ней тем временем вернулись бы во флигель поболтать о старых временах.
 Мне такое предложение очень понравилось, потому что я думала, что Фиона сможет мне кое-что рассказать о ситуации в Леверсон Мейноре.
 — Когда вернетесь, я угощу вас кофе, — пообещала Фиона Джеку и Мари-Кристин.
 Мари-Кристин испытывала от нашей экскурсии явное наслаждение, а я радовалась, что ее все так живо интересует.
 По дороге к флигелю я объяснила Фионе, почему Мари-Кристин осталась жить со мной, и вкратце рассказала о своей поездке во Францию.
 Она слушала меня с большим интересом и сочувствием, которое, я уверена, было вполне искренним.
 Я спросила:
 — А ты, Фиона, как ты жила все это время?
 — Ну, самое главное, это то, что я вышла замуж.
 — И ты счастлива?
 — В высшей степени. Мы оба так увлечены всем этим… И, кроме того, столько лет бабушка была причиной моего беспокойства.
 — Она все еще в этой лечебнице?
 — Да. И ей там неплохо. Она живет в мире своего воображения. Пользуется большой популярностью среди других больных, предсказывает им судьбу, угадывает будущее. По-моему, это несколько скрашивает их жизнь.
 — Она не возражает, что ее поместили туда?
 — Я думаю, едва ли она осознает реальность. Ей нравится находиться в таком обществе, где она может как-то выделиться, что ей вполне удается с помощью своего «особого дара».
 — Она помнит о том случае, когда она убрала предупреждающий знак?
 — О, это было ужасно! Ведь и ты, и леди Констанс могли тогда погибнуть. Бабушка ничего этого не помнит. Сейчас она полностью поглощена той жизнью, своими приятельницами. Иногда мне даже кажется, что она не помнит, кто я. То, что она в лечебнице, под хорошим присмотром, это для меня огромное облегчение. А когда мы с Джеком поженились, все вообще пошло по-другому. Мне необыкновенно повезло. Конечно, то, что она убрала тогда предупреждающий знак, стало последней каплей. Я окончательно поняла, что ей нельзя больше здесь оставаться. Странно, что такой опасный ее поступок в конечном счете обернулся благом.
 Я вспомнила, как мы с леди Констанс сидели там, в яме, и как после этого исчезли разделявшие нас барьеры, и мы подружились.
 — Был найден храм, — продолжала Фиона. — Это необыкновенная удача! И в результате Джек смог приехать сюда. Все это произошло после того случая.
 — Я рада, что в конце концов это привело к чему-то хорошему.
 — Но когда я думаю, что могло случиться!
 — Зато был обнаружен храм, — улыбнулась я, — и Джек приехал сюда. И еще стало ясно, что за твоей бабушкой нужен присмотр. Фиона, какая сейчас обстановка в Леверсон Мейнор? Ты ведь бываешь там, не так ли?
 — Да, иногда я захожу проведать бедную Лайзу. Какая ужасная трагедия!
 — Этот несчастный случай поставил крест на ее карьере, но благодаря ему она вышла, замуж за Родерика.
 Фиона покачала головой.
 — Это печальный дом.
 — Мне тоже так показалось.
 — Ты так неожиданно уехала. Я думала, что вы с Родериком…
 — Значит, ты ничего не слышала?
 — Ходили разные слухи. Не знаешь, чему верить. Раньше леди Констанс меня недолюбливала, а сейчас относится почти дружески. Она думала, что я стараюсь заполучить себе в мужья Родерика, используя его интерес к раскопкам. И ей это не нравилось, — она улыбнулась. — Ну ладно, с этим небольшим осложнением теперь покончено. Я хожу навещать Лайзу. Она несколько раз приходила сюда, еще до того как слегла. Она всегда проявляла большой интерес к раскопкам. Иногда я беру с собой кое-что из находок, чтобы показать ей. Мне кажется, она всегда рада моему приходу.
 — Ты знаешь, почему я так внезапно уехала?
 — Да, я слышала, что это связано с неблаговидным поведением Чарли Клеверхема, результатом которого явилась ты. Вы с Родериком собирались пожениться, а потом выяснилось, что вы брат и сестра.
 — Именно это и стало причиной моего отъезда, Фиона.
 — Значит, это правда?
 — Нет. Мы думали, что это правда. И поэтому я уехала. Теперь у меня есть доказательства, что я не дочь Чарли.
 — И ты решила вернуться.
 — Меня попросила приехать Лайза. Я не знаю, что будет дальше.
 — Понимаю. Я уверена, что Родерик несчастлив. И Лайза тоже. Она мне не рассказывала об этом. Говорила только, какой замечательный Родерик, как он сочувствует ей и как она не знает, на что решиться. Для нее это конец волшебной сказки про то, как Родерик предложил ей выйти за него замуж и привез в роскошный Леверсон Мейнор.
 — Я не останусь здесь надолго, — сказала я. — Я приехала только потому, что сама Лайза просила меня об этом. И меня здесь очень тепло приняли.
 — Леди Констанс прониклась к тебе нежными чувствами. Это удивительно. Она мало кого любит.
 — Мы вместе пережили это приключение.
 — Что же теперь будет, Ноэль?
 — Я не знаю.
 — Бедная Лайза. Она испытывает такие боли. Я часто думаю о том, как она лежит там. Она рассказала мне, как мечтала о славе великой актрисы, как ей помогла твоя мама. Она часто говорит о ней. Это прямо какая-то навязчивая идея. Много раз она говорила мне, что хотела стать второй Дезире. И что она бы этого достигла, если бы судьба не обошлась с ней так жестоко. Но теперь ей, по крайней мере, не надо беспокоиться о будущем. Она надежно обеспечена, и это для нее очень важно.
 — Бедная, бедная Лайза.
 — И ты с Родериком — тоже.
 — Я должна уехать, — сказала я.
 — Но что ты будешь делать?
 — Пока что у меня нет никаких планов.
 — Ты должна постараться уйти с головой в какую-нибудь работу.
 — Как ты?
 — Это самое лучшее, Ноэль. Иногда в жизни нам необходимы какие-то подпорки.
 За стеной флигеля послышались шаги — возвращались Джек и Мари-Кристин.
 Мари-Кристин всецело увлеклась римскими развалинами, вызвавшими в ней столь характерный для нее неукротимый энтузиазм.
 Но в то же время она очень беспокоилась о моем будущем.
 Ей было необходимо, чтобы вокруг постоянно что-то происходило. Я полагаю, это помогало ей отвлечься от ее потери. Она не была особенно близка ни с кем из своей семьи, но они были частью той привычной жизни, из которой она была так жестоко вырвана.
 Иногда я думала, правильно ли я поступила, посвятив ее во все эти тайны. Но мне казалось, что она должна о них знать, потому что фактически она живет моей жизнью. Несмотря на свой юный возраст, она обладала определенной житейской смекалкой, сочетавшейся с неопытностью и наивностью, что то и дело проявлялось в ее поступках.
 Она хотела, чтобы события продолжали развиваться, и с нетерпением ждала этого. Ее вдохновила наша удачная поездка в Корнуолл, это приключение вселило в нее бодрость и уверенность в успехе. И теперь она жаждала дальнейших действий.
 Однажды она спросила меня:
 — Лайза собирается с ним разводиться? Я очень надеюсь, что да. Я обожаю этот дом. Здесь так здорово! Иногда, правда, жутковато, когда думаешь обо всех этих призраках. Но это мне даже нравится. Тем он и интересен. А еще эти римские обломки. И Фиона, и Джек. Я бы хотела остаться здесь жить.
 Я заметила, что она, по своему обыкновению сметая прочь все преграды, уже представляет себе, как Лайза смиренно удаляется и мы с ней поселимся здесь, в этом восхитительном доме, так возбуждающем ее живое воображение.
 — Ты забегаешь вперед, Мари-Кристин, — сказала я. — Мы еще не знаем, как все будет.
 — Но ты же видела ее, говорила с ней. Ты же сказала ей, что мы нашли те письма, и теперь ты можешь выйти замуж за Родерика.
 — Все не так просто. Нужно подождать. Поживем…
 — Знаю-знаю, — хитро улыбнулась она. — Поживем — увидим.
 — Да, и пожалуйста, не забывай об этом.
 — Все будет хорошо, я знаю. Мне так нравится этот дом! Мне нравится Родерик. Нравится Фиона. Нравится Джек.
 — Я рада за тебя, — ответила я. — Но это проблемы не решает.
 — Ну вот, опять это твое «поживем-увидим». Джек обещал показать мне древнюю ложку, которую им удалось откопать. Она с одного конца ложка, а с другого — такая острая шпилька. Римляне использовали ее, чтобы доставать из раковин устриц, значит, им нравились устрицы, которых находили у берегов древней Британии.
 — Ты очень хорошо информирована в этой области.
 — По-моему, это все так увлекательно. Я сейчас собираюсь к ним. Они мне разрешили. Ты идешь со мной?
 — Я присоединюсь к вам позже.
 Не успела Мари-Кристин уйти, как в мою комнату заглянула горничная и передала мне, что леди Констанс хотела бы меня видеть.
 Я немедленно пошла к ней.
 — Ах, Ноэль! Входи, пожалуйста, — сказала она. — Мне хотелось поговорить с тобой без свидетелей. Я видела, что девочка ушла. Она очень милое создание, но слишком любопытна.
 — Да, вы правы.
 — Это так на тебя похоже — взять на себя заботу о ней.
 — Если бы она вас сейчас услышала, ей бы это не понравилось. По ее мнению, это она заботится обо мне.
 — Ноэль, то, как сейчас обстоят дела… Так не может больше продолжаться. Ты знаешь, что я хотела бы видеть тебя здесь всегда.
 — Леди Констанс…
 — Я знаю, знаю. Ты не можешь остаться здесь в данной ситуации. Это было бы слишком, я понимаю, но ты не должна уезжать вот так, сразу.
 — Но вы сами сказали, что я не могла бы здесь остаться.
 — Ты помнишь, как мы сидели вместе в этой яме?
 — Я бы никогда не смогла этого забыть.
 — Я не столько думала тогда о страхе смерти, сколько о том, что мы друг другу говорили.
 — Таковы были обстоятельства. Когда люди стоят перед лицом смерти, они отбрасывают все условности.
 — Именно это я и сделала. Отбросила барьеры, которые возводила годами. И это благотворно подействовало на мою душу. Это помогло мне понять себя, мои ошибки.
 — Мы все иногда совершаем ошибки.
 — У меня их было слишком иного. Я думаю, в определенной степени они стоили мне потери мужа. Он обратился к другой.
 — Вы имеете в виду маму. Я думаю, нужно помнить, что она была исключительной женщиной. Многие были влюблены в нее.
 — Она могла погубить твою жизнь.
 — Невольно. Как бы она была несчастна, если бы знала, что сделала. Как бы проклинала себя! Она желала мне только добра.
 — Она была сильной женщиной. Чтобы вот так обмануть Чарли! Хотя, конечно, он сам поставил себя в такие обстоятельства, что это стало возможным. Ты знаешь, как я страдала из-за этого все эти годы.
 — Знаю, и мне очень жаль.
 — Это было следствием моей глупости. В душе Чарли хороший человек. Он хотел быть хорошим мужем. И во всех других отношениях был им. Когда мы с тобой разговаривали там, я все так ясно поняла. Я уверена, что часто происходящее с нами — это результат наших собственных ошибок. Как сказал Шекспир, причины «не в наших звездах, но в нас самих».
 — Я думаю, в этом есть доля правды. И надеюсь, теперь вы будете счастливы.
 — Могла бы быть, если бы Родерик стал счастливым. Но сейчас это далеко не так, — добавила она. — Если бы ее здесь больше не было, если бы ты вернулась… Ты и я, Ноэль, вместе мы бы превратили этот дом в обитель радости и счастья.
 — Если бы… — сказала я. — Прежде чем это станет возможным, должно многое произойти.
 — Ты ведь любишь его, не так ли? Ты любишь Родерика?
 — Да.
 — Я это знала еще тогда. Раньше я ставила другие ценности выше любви, но теперь я понимаю, как это было глупо. Как твоя мама желала тебе только добра, так и я желаю добра своему сыну.
 — Я знаю, вы хотели, чтобы он женился на девушке из богатой и знатной семьи. Это естественно, и не надо себя в этом упрекать.
 — Теперь я хочу, чтобы это был счастливый брак, а поскольку ты любишь его, и он любит тебя, только с тобой он будет счастлив.
 — Да, но…
 — Ей придется уехать, Ноэль. Она должна уехать. Она не может остаться здесь, разбив жизни стольких людей, — это были слова прежней властной, не терпящей возражений леди Констанс. Мягкость, мелькнувшая было в ней бесследно исчезла. — Она все время строит козни, — продолжала леди Констанс. — Как она получила свой шанс пробиться на сцену? Чарли рассказал мне. Она бросилась под колеса экипажа твоей мамы. Как она проникла в наш дом? Сыграв на чувстве сострадания к ней Родерика.
 — Но она в самом деле попала под экипаж, — сказала я. — Это случилось на моих глазах.
 — Она могла все заранее подстроить, как она подстроила эту ловушку для Родерика. Я буду решительно настаивать на ее отъезде. Она просила, чтобы ты навестила ее. Сказала, что хочет поговорить с тобой. Я подумала, это обнадеживающий признак. Ноэль, она должна отказаться от Родерика. Ей будет обеспечен должный уход, выделена достаточная сумма денег — об этом она может не волноваться… Но при условии, что она оставит этот дом.
 — Она может отказаться.
 — Этого нельзя допустить. Поговори с ней, Ноэль. Помнишь, ты однажды поговорила со мной — и как это меня изменило!
 — Родерик уже разговаривал с ней, и она сказала, что скоро сообщит ему о своем решении. В таком вопросе мы не можем требовать от нее немедленного ответа.
 — Поговори с ней. Я знаю, ты сумеешь сделать так, чтобы она поняла. Она должна согласиться.
 — Я поговорю с ней. Она сама для того меня и пригласила, чтобы поговорить со мной.
 — Я очень верю в тебя, Ноэль. О, как я буду счастлива, когда все это уладится! Я не могу передать тебе, с каким нетерпением я жду начала новой жизни. Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Я хочу видеть моего сына счастливым. Я хочу иметь внуков, и чтобы их матерью была ты. Этого я хочу больше всего. Я хочу на старости лет жить в мире и согласии. Ноэль, дорогая моя, я буду вечно благодарна тебе за то, что ты открыла мне глаза на мои ошибки.
 — Вы приписываете мне добродетели, которыми я не обладаю.
 — Моя дорогая, я люблю тебя. И не хочу ничего другого, только бы видеть тебя здесь, где ты должна быть по праву.
 Меня растрогали ее слова. Даже сейчас я не ожидала услышать от нее такое.
 Когда она поцеловала меня, в глазах ее стояли слезы.
 Про шло три дня. Мари-Кристин часто наведывалась во флигель. Я спрашивала Фиону, не мешает ли она их работе.
 — Нет, нисколько, — сказала Фиона. — Джек очень доволен. Мы поручаем ей несложную работу, и она с радостью берется за нее.
 Леди Констанс и я часто бывали вместе. Мы прогуливались по саду. Ей доставляло удовольствие показывать мне, что она уже сделала и что собиралась сделать, как будто это уже был мой дом. Но при этом мы ни на минуту не могли забыть об этой нерешенной проблеме с Лайзой. Леди Констанс была убеждена, что Лайза, как она говорила, «проявит благоразумие».
 Я не была в этом уверена. Я виделась с Лайзой каждый день. Она находилась в состоянии нервного напряжения. Я не могла понять, зачем она так настойчиво просила меня приехать, если, по всей видимости, ей особенно не о чем со мной говорить. Но, возможно, это не так. Бывали моменты, когда она, казалось, собиралась с силами и начинала с жаром говорить, а затем вдруг резко умолкала. Я пыталась побудить ее продолжить, но все было напрасно. Однако это подтверждало мои предположения — она хотела увидеть меня с определенной целью.
 Она рассуждала о том, куда поедет, если даст Родерику развод. Несколько раз она сама заговаривала об этом.
 Однажды после ленча, когда леди Констанс отдыхала, а Мари-Кристин опять отправилась к Фионе во флигель, я сидела с Лайзой. В доме в это время было очень тихо.
 Неожиданно она сказала:
 — Я люблю этот дом. Я всегда восхищалась такими домами. Еще ребенком я, бывало, мечтала жить в таком доме. В большом доме! Я обычно часами стояла, глазея на большой дом, который был в нашей деревне. Помню, какие там были стены и башня с часами наверху. Их бой разносился на всю деревню. И я говорила себе: «Когда вырасту, я тоже буду жить в таком доме». И вот, пожалуйста, я живу в доме, который даже больше того. Кто бы мог в это поверить? А теперь они все хотят, чтобы я отсюда уехала. Родерик этого хочет, и леди Констанс. Она меня возненавидела с первой минуты, как только я здесь появилась. Как же! Ее сын женился на безработной актрисе! — она истерично рассмеялась.
 — Ты расстраиваешь себя, Лайза, — сказала я.
 — Я говорю то, что есть. Почему я должна отсюда уезжать, чтобы ты заняла мое место? У тебя было все. Прекрасное детство, такая мама, как Дезире! Нет в жизни справедливости!
 — И никогда не было.
 — Почему у одних есть все, а у других — ничего? Почему некоторым приходится стоять в сторонке, а потом подбирать крошки с барского стола?
 — Этого я не знаю, Лайза.
 — О, Боже! Они, наверное, хотят упечь меня в какую-нибудь дыру, где много таких, как я… калек… доживают свои дни.
 — Не говори так, Лайза. Я знаю, ты перенесла много страданий, ты и сейчас страдаешь. Но ведь бывают моменты, когда наступает улучшение.
 — Как ты можешь об этом судить? Тебе бы понравилось, чтобы тебя прогоняли? Или чтобы тебе представился счастливый шанс, и когда ты была уже почти у цели, случилось такое? Я могла бы стать второй Дезире! Да, я знаю, могла бы. Но произошло это несчастье.
 — Я понимаю. Это жестоко.
 — Я была сбита с ног, раздавлена — и как раз тогда, когда у меня был шанс.
 Она смотрела на меня невидящими глазами, и слезы текли по ее щекам. Мне искренне хотелось утешить ее.
 — А твоя мама, — продолжала она. — У нее было все — слава, богатство. И вдруг ее жизнь прервалась. Так внезапно.
 Она откинулась на подушки и закрыла глаза.
 — Ноэль, — прошептала она, — таблетки.
 У ее кровати стояла небольшая тумбочка, служившая столиком. На ней был стакан и графин с водой.
 — Таблетки там, в тумбочке, — сказала она тихо. — Две. Их надо растворить в воде.
 Я поспешно налила в стакан воды и, достав из тумбочки пузырек с таблетками, две бросила в стакан.
 Она следила, как я это делаю.
 — Они быстро растворятся, — сказала она.
 Через несколько секунд таблетки полностью растворились. Я передала ей стакан, и она жадно выпила лекарство. Я забрала у нее стакан и поставила около графина.
 Она с трудом улыбнулась.
 — Они действуют быстро… и хорошо помогают. Скоро мне станет легче.
 Я взяла ее руку и легонько сжала.
 — Я не должна была это говорить, — произнесла она. — Ты была так добра ко мне. Какая трагедия! Я никогда не смогу это забыть.
 — Не надо ничего говорить, — сказала я. — Отдохни.
 — Зайди еще через часок. Я должна поговорить с тобой.
 — Ну как, боль утихает?
 — Да, немного. Это очень сильнодействующее лекарство.
 Я видела, что напряжение медленно спадает с ее лица. Она все еще держала меня за руку.
 — Прости меня, Ноэль.
 — Я понимаю. Правда, понимаю.
 Она улыбнулась.
 Я оставалась с ней, пока она не заснула. Потом тихонько вышла из комнаты.
 В конце недели вернулись Чарли и Родерик. Я никогда не забуду тот день. Это была пятница, начало длившегося потом несколько дней кошмара.
 Они приехали только к вечеру, а днем я пошла посидеть с Лайзой.
 С первого же взгляда на нее я заметила в ней какую-то перемену. На ее щеках горел румянец и глаза неестественно блестели. Я подумала, не поднялась ли у нее температура.
 Она сказала:
 — Я рада, что ты пришла, Ноэль. Я хочу сказать тебе то, что уже давно собиралась сказать. Еще и сейчас я сомневаюсь. Я не уверена, что мое решение правильно. То мне кажется, что я должна это сказать, а потом начинает казаться, что на это способна только круглая дура.
 — О чем же ты хочешь рассказать мне, Лайза? Я много раз видела, что ты была почти готова это сделать.
 — Это касается твоей мамы. Я хочу тебе объяснить. Вспомни тот день, когда мы встретились.
 — Я хорошо помню его.
 — Я подстроила это. Я специально сделала так, чтобы ваш экипаж сбил меня. Я знала, как это сделать, чтобы это выглядело как несчастный случай, знала, как упасть. Я ведь была танцовщицей, умела двигаться быстро и ловко. И все точно рассчитала. Я хотела привлечь внимание твоей мамы. Кажется, тебя это не очень удивляет?
 — Да, должна признаться, временами я думала об этом. И не могла точно решить. Это могло быть несчастным случаем, но могло и быть подстроено.
 — Ты не знаешь, что это такое, когда не можешь пробиться, и видишь, как другие тебя обходят не потому, что талантливее, а потому, что у них есть нужные друзья. Я тоже должна была получить свой шанс. Я знала, что твоя мама добра и великодушна. Знала, что она отнесется ко мне с пониманием. О ней говорили, что она всегда помогает тем, кому не везет. Она такая замечательная! Столько для меня сделала! Я об этом и не мечтала.
 — Значит, твой трюк сработал, — сказала я. — И ты получила свой шанс.
 — Я знала, что у меня получится, если только представится удобный случай.
 Я пристально посмотрела ей в глаза и сказала:
 — Каперсовый молочай?
 — Я… я немного понимала в травах. Когда живешь в деревне, этому нетрудно научиться, если тебя это интересует. Ракитник, чемерица, молочай — их таких много. Каперсовый молочай большого вреда не приносит. В нем есть такой беловатый сок. Если он попадает на кожу, то вызывает раздражение, а если внутрь — то действует как сильное слабительное. Но это быстро проходит.
 Должно быть, она заметила выражение ужаса на моем лице, потому что отвернулась и быстро проговорила:
 — Однажды я сидела в саду, на этой скамейке и думала, что у меня никогда не будет возможности подняться выше кордебалета. И тут я увидела этот куст совсем рядом. Я узнала его. И тогда я подумала: «Я хочу, чтобы у меня был шанс… Сейчас, когда я молода и могу им воспользоваться». Я подумала и решила, сейчас или никогда.
 — Ты подстроила все так, чтобы она заболела, чтобы ты могла выйти на сцену вместо нее и получить этот свой шанс! Она дала тебе твой шанс, и ты так с ней поступила!
 — Я знаю. И очень переживаю. Если бы я только знала, чем это кончится. Я думала, я воспользуюсь этой возможностью и при этом никто не пострадает. Что для нее — не выступить один-два раза? Я не хотела причинять ей вреда. Если бы я знала, я бы и не дотронулась до этого сока. Казалось, это так просто. Я знала, как обращаться с соком. Когда мы возвращались после спектакля, обычно Марта или я приносили ей что-нибудь попить. В тот вечер за питьем пошла я. Это было горячее молоко. После спектаклей она всегда бывала такая оживленная. Говорила не переставая. И даже не обратила внимания на то, что она пьет. Она в тот момент была все еще на сцене. Они с Мартой могли говорить и говорить о спектакле часами. Ноэль, я хотела только, чтобы она не выступала один вечер. Чтобы я могла заменить ее.
 — Это убило ее, — сказала я.
 — Я ее не убивала. Я ни за что не хотела ей навредить. Я любила ее. Я в самом деле любила ее. Никто не был так добр ко мне. Я только хотела получить свой шанс…
 — Она умерла!
 — Откуда я могла знать, что она встанет с постели, у нее закружится голова и она упадет?
 — Но это из-за того, что она ослабла от твоей отравы.
 — Но она умерла в результате падения, а не от того, что я ей дала.
 — То, что ты дала ей, стало причиной падения.
 — Я думала, ты поможешь мне успокоиться. Я так ужасно страдала, видела ее во сне. Я не хотела причинить ей вреда. Это должно было вызвать только легкое недомогание, чтобы я могла выйти вместо нее, чтобы у меня был шанс показать, на что я способна.
 — Как бы я хотела, чтобы ты никогда не встретилась на нашем пути!
 — Ты винишь меня в ее смерти.
 — Конечно, я виню тебя! Если бы она не подобрала тебя на улице, не устроила в кордебалет, не разрешила бы стать ее дублершей, она была бы сейчас жива.
 — Я жалею, что рассказала тебе. Но я не могла больше держать это в тайне. Это огромная тяжесть на сердце. Я надеялась, что ты поймешь и поможешь мне.
 — Я понимаю тебя и твое проклятое честолюбие.
 — Она тоже была честолюбива. Она солгала Чарли.
 Не в силах больше выносить ее, я встала.
 — Подожди, — сказала она. — Я так измучилась. Ты не представляешь, как я себя корю. Она была так добра ко мне. Ни от кого я не видела прежде столько добра. Никто для меня не сделал больше, чем она. Она упала, потому что была слаба. Как я могла знать, что она упадет? Я бы никогда этого не сделала, если бы знала, что из этого выйдет. Я только хотела, чтобы она раз или два не смогла выйти на сцену. У меня был бы еще один шанс, а ей бы это ничем не повредило. Я не убивала ее. Это мучает меня. Я вижу это во сне. Это ужасно. Я думала, ты мне поможешь. Думала, ты поймешь.
 Я не могла говорить. Все мои мысли обратились к Дезире, и желание быть с ней было так сильно, что я почувствовала ненависть к этой женщине, которая своими действиями, пусть и не прямо, отняла у меня ее.
 Наверное, мне следовало попытаться понять ее. Представить, как отчаянно она рвалась к успеху и надеялась, что ценой лишь небольшого недомогания мамы она этого достигает. Возможно, она считала, что мама на ее месте сделала бы то же самое. Что она бы поняла и, возможно, сочла бы это довольно забавным. Я видела муку на лице Лайзы и знала, что она говорит правду, рассказывая о своих страданиях после такого трагического оборота событий.
 Ее лицо окаменело. Она старалась подавить свои чувства.
 — Я устала от всего этого. Я уже заплатила за то, что я сделала твоей маме. Я получила свой шанс и не сумела им воспользоваться. Это опасно — вмешиваться в судьбу, пытаться заставить жизнь идти тем путем, каким ты хочешь. Я вмешалась. Могло показаться, что я получила свой шанс, а теперь — вот, посмотри на меня. Твоя мама сделала то же самое, и в результате ты потеряла Родерика. Жизнь посмеялась над нами. Ты должна это понять, Ноэль. Я слишком много страдала. Все, с меня хватит! Я не уеду из этого дома. Я останусь здесь. И никогда, пока я жива, я не уступлю тебе Родерика. Он женился на мне. Он сделал это по собственному желанию. Его никто не принуждал. Я не откажусь от него. Я не уеду, чтобы жить в какой-нибудь лечебнице, как бедная миссис Карлинг, только потому, что стою у тебя на пути. Это мой дом, и я останусь в нем.
 Больше я была не в силах это выносить.
 Я оставила ее и пошла к себе в комнату.
 Я была настолько потрясена признанием Лайзы, что почти не спала в ту ночь.
 На следующее утро с очередным визитом к Лайзе приехал Доктор Даути.
 Леди Констанс спросила меня, не могу ли я пойти с ним, так как он хотел, чтобы кто-нибудь присутствовал пр осмотре.
 Лайза лежала в кровати, опершись на подушки. Увидев меня, она отвела глаза.
 — Приехал доктор Даути, — сказала я.
 — Обычный осмотр, миссис Клеверхем, — сказал доктор. — Как вы себя чувствуете?
 — Не очень хорошо.
 — Все та же боль и в том же месте?
 Она кивнула. Несколько минут доктор осматривал ее спину. Наконец, удовлетворенно крякнув, он сказал:
 — Что ж, у меня для вас хорошие новости. И я очень оптимистично настроен. Весьма оптимистично. Есть некоторые положительные сдвиги. Это благодаря операции и надлежащему лечению. Думаю, через несколько месяцев улучшение станет очевидным и тогда, моя дорогая миссис Клеверхем, мы сможем подумать об изменении вашего режима.
 — Что это значит? — нетерпеливо спросила Лайза.
 — Я не могу обещать, что вы сможете делать большой батман или как там у вас это называется, но свободно ходить — да. И уменьшатся эти ужасные боли.
 — Ах, если бы так!
 — Надеюсь, так и будет. Будем бороться, да? И, возможно, месяцев через пять…
 — Просто не могу в это поверить! Я уже думала, что это навсегда.
 — Nil desperandum, милая леди. Я думаю, у вас есть неплохие шансы на выздоровление.
 Лайза взглянула на меня, глаза ее сияли.
 — Какая замечательная новость, Ноэль!
 — Да, конечно.
 В этот момент она напомнила мне ту девушку, которая лежала у нас дома после того случая с экипажем.
 — Пожалуй, мне следует переговорить с леди Констанс, — сказал доктор Даути. Он взял Лайзу за руку.
 — Можете быть совершенно уверены в том, что я детально изучу этот вопрос и тогда навещу вас снова Я уверен. что мое лечение подействует на вас тонизирующе. Кстати, у вас достаточно болеутоляющего?
 Она показала взглядом на тумбочку, он достал из нее пузырек с таблетками и открыл его.
 — Этого вам хватит на несколько дней. Не забудьте, не больше двух за раз. На следующей неделе я пришлю вам еще. Они хорошо помогают, не так ли? Однако, будем надеяться, вскоре нужда в них отпадет.
 Он попрощался с Лайзой и я, проводив его к леди Констанс, оставила их одних.
 Когда он уехал, я пошла к леди Констанс.
 — Доктор сказал мне, что, по его мнению, излечение, хотя и не полное, возможно, — сообщила она.
 — Да, он нам тоже это сказал.
 — Интересно, как это повлияет на Лайзу?
 — Я думаю, это только укрепит ее решимость не уступать. Она мне вчера сказала, что никогда этого не сделает.
 — Мы должны убедить ее.
 — Не думаю, что кто-нибудь в состоянии это сделать.
 — Нельзя позволить одному человеку разбить жизни стольких людей.
 — Она цепляется за Родерика, за этот дом. Она не может представить без них свою жизнь.
 — Здесь много поставлено на карту.
 — Для нее — так же, как и для нас.
 — Дорогая моя Ноэль, подумай, что может означать ее отказ.
 — Ни о чем другом я и не думаю.
 — Она должна понять.
 — Она перенесла много страданий, — сказала я, и почувствовала, что с этого момента моя ненависть к ней за то, что она сделала маме, начала проходить. Она как бы растворялась в жалости к этому несчастному, нелюбимому, растерянному созданию.
 В тот же день позднее Родерик пошел к Лайзе. Когда он вышел от нее, по его лицу было ясно, что он очень расстроен. И я догадывалась, почему. Она дала ему ответ.
 Я была в гостиной с леди Констанс и Чарли, когда он вошел.
 — Она утверждает, что скоро выздоровеет, — сказал он. — Доктор сообщил ей, что у нее есть все основания на это надеяться.
 — Это правда, — произнесла леди Констанс. — Он сказал нам, что в ближайшее время можно ждать улучшения. Может быть, это будет не полное выздоровление, но значительное улучшение ее состояния.
 — Это хорошая новость для Лайзы. Остается только надеяться, что так и будет. Это бы очень помогло ей. Вполне естественно, она обрадована таким прогнозом. Однако она не намерена отпускать меня. И я ее достаточно хорошо знаю, чтобы понять, насколько это серьезно. Не знаю, повлияла ли эта новость на ее решение.
 — Она объявила мне об этом решении еще до прихода доктора, — сказала я.
 — Ее нужно убедить изменить его, — настаивала леди Констанс.
 — Не уверен, что это возможно, — сказал Родерик.
 — Я думаю, мне следует вернуться в Лондон, — проговорила я.
 — О, нет! — воскликнул Родерик.
 — Я должна. Я не могу здесь оставаться. И мне не следовало приезжать.
 Хотя приехала я потому, что она просила меня об этом. У нее была потребность признаться в содеянном. Бедная Лайза! Она была так же несчастна, как и все мы. И теперь она твердо решила не выпускать из рук то, что у нее есть. Она не собиралась уступать и открыто демонстрировала это. В глубине души я знала, что никакие слова убеждения не подействуют на нее.
 — Ну что за несчастье! — вздохнул Чарли. — Неужели нет никакого выхода?
 — Мы должны попытаться посмотреть на это ее глазами, — сказала я к собственному удивлению, поскольку еще недавно меня захлестывала волна ненависти. Я так хорошо понимала ее всепоглощающее стремление во что бы то ни стало добиться успеха на сцене. В каком-то смысле мама тоже стремилась к успеху. Лайза рассчитывала, что сможет извлечь для себя выгоду из чужого несчастья и быть счастливой. И потом… случилось это. Я полагала, она никогда не бросит то, что ей удалось схватить.
 — Я должна уехать, — повторила я. — Так будет лучше для всех.
 — Куда ты поедешь, Ноэль? — спросил Чарли.
 — Обратно в Лондон… на время. Я подумаю, чем мне заняться. У меня есть Мари-Кристин. Мы постараемся вместе что-нибудь придумать.
 — Я не могу с этим смириться, — сказал Родерик.
 — И я, — добавила леди Констанс.
 В этот вечер Мари-Кристин пришла ко мне в комнату.
 — Почему все ходят такие хмурые? — спросила она.
 — Мы возвращаемся в Лондон.
 — Когда?
 — В понедельник. Завтра мы не можем ехать, потому что по воскресеньям поезда не ходят, иначе бы…
 — Возвращаемся в Лондон! И в такой спешке! Нет, я не могу. Джек собирался показать мне, как очищать керамику.
 — Мари-Кристин, мы должны ехать.
 — Но почему?
 — Неважно, почему. Должны, и все.
 — А когда мы сюда вернемся?
 — Я думаю, никогда.
 — То есть, как это?
 — Ты ведь знаешь, что здесь происходит.
 — Ты имеешь в виду себя, Родерика и Лайзу?
 — Лайза решила остаться здесь.
 — Остаться здесь в качестве жены Родерика?
 — Ты слишком молода, чтобы понять это.
 — Ты же знаешь, ничто меня так не раздражает, как такие слова. Особенно, когда я все прекрасно понимаю.
 — Но это правда, Мари-Кристин. Лайза — жена Родерика, брак ко многому обязывает.
 — Не всегда. Некоторые разводятся.
 — Пусть так. Но в данном случае Лайза собирается остаться здесь, и Родерик с ней. А это означает, что мы должны уехать. Для нас здесь нет места!
 — Нет, так не может быть! Ты выйдешь замуж за Родерика. И мы будем жить здесь. Мы обе этого хотим.
 — Люди не всегда получаютто, что хотят, Мари-Кристин.
 — Нет, я не смогу отсюда уехать. Мне здесь так нравится. Я полюбила Джека и Фиону. Это так интересно. Я полюбила эти римские находки. Я хочу больше узнать о них. Все было великолепно. Я не хочу уезжать, Ноэль.
 — Мне очень жаль, Мари-Кристин. Но ничего не получится. Вполне возможно, что Лайза вылечится. Они с Родериком муж и жена.
 Лицо Мари-Кристин исказилось страданием.
 — Это не должно случиться! — горячо возразила она. — Должен быть какой-то способ это исправить.
 — В жизни не всегда удается сделать так, как нам хочется. Ты научишься понимать это, когда подрастешь.
 — Нет, я так не считаю. Мы должны что-то сделать.
 Бедная Мари-Кристин! Ей предстояло многому научиться.
 Это произошло сразу после закончившегося в унылом молчании ленча. Поскольку на следующий день я намеревалась уехать, мы с Мари-Кристин собрались навестить Фиону и Джека, чтобы сообщить им о нашем скором отъезде.
 Я была в своей комнате, одевала костюм для верховой езды, когда вошла леди Констанс.
 Она выглядела растерянной и потрясенной.
 — Случилось ужасное, — сказала она. — Лайза умерла.

 Приговор

 Последующие дни были похожи на странный сон. Все время кто-то приходил, кто-то уходил, и всюду слышались шепчущиеся голоса. У доктора Даути не было сомнений относительно причины смерти — это случилось в результате передозировки таблеток, которые он ей выписал. Он часто предупреждал Лайзу о воздействии этих таблеток. Ей было необходимо сильное болеутоляющее, потому что приступы боли иногда бывали невыносимыми, но он всегда подчеркивал, что нельзя принимать больше двух таблеток сразу. В крайнем случае она могла принять до шести таблеток в сутки, но и тогда их нужно было пить через определенные интервалы в течение двадцати четырех часов.
 Вскрытие подтвердило правоту доктора Даути. По концентрации лекарства в крови было установлено, что она выпила по крайней мере шесть таблеток сразу — а это смертельная доза.
 Дом стал молчаливым. Слуги ходили с таким видом, как будто они участники какого-то заговора. Я задавала себе вопрос, как много они знают? Вероятно, им известно, что я была помолвлена с Родериком, а потом внезапно уехала, и помолвка распалась. Знают ли они, что Родерик просил Лайзу дать ему свободу, чтобы он смог жениться на мне? Знают ли, что Лайза отказалась сделать это?
 Задавал ли кто-нибудь себе вопрос: не было ли это убийством? Когда случается внезапная смерть, в которой можно заподозрить убийство, обычно начинают искать мотив.
 Мотив, несомненно, был очевиден. Родерик хотел избавиться от своей жены. Это один из самых распространенных мотивов убийства. Родерик находился в доме в день смерти Лайзы. Как и я сама. И я могла быть в той же степени причастна к этому, как и он.
 Это были кошмарные дни, заполненные бесконечными предположениями. Я безуспешно пыталась отбросить от себя ужасные мысли, которые кружились у меня в голове.
 Теперь уже я не могла уехать. Я находилась в доме во время смерти Лайзы и должна была оставаться здесь до конца расследования.
 Не знаю, как я смогла пережить этот период ожидания. Меня страшило неизбежное расследование и в то же время я хотела, чтобы оно поскорее закончилось, чтобы я могла узнать худшее. Я помнила, что последовало за смертью мамы. Нас не оставят в покое, пока все не закончится. А каков будет приговор?
 Мари-Кристин держала себя очень отчужденно. Я не могла узнать, что у нее на уме. Леди Констанс заперлась у себя в комнате и не хотела ни с кем разговаривать. Чарли казался совершенно обескураженным. Думаю, Родерик испытывал то же, что и я. Нам хотелось побыть вдвоем и поговорить о самом важном, что камнем лежало на сердце. Но мы не могли этого сделать. Я чувствовала, что за нами внимательно следят.
 Однажды мне захотелось проехаться верхом. Мне казалось, я смогу лучше осмыслить происходящее, находясь вне дома.
 Родерик, вероятно, видел, как я выхожу из дома и последовал за мной.
 Я была уверена, что ему так же хотелось вырваться отсюда, как и мне.
 Я уже была в миле от дома, когда он догнал меня.
 — Ноэль, — сказал он. — Нам нужно поговорить. Мы должны высказать то, что у нас на душе. Как это случилось?
 — Наверное, она сама приняла эти таблетки.
 — Но она же считала, что должна скоро поправиться.
 — Да, я знаю. Но она все равно не была счастлива.
 — Но ты же не думаешь, что это я…?
 — О, нет, Родерик! Конечно, нет!
 — Я просил ее отпустить меня, но она отказалась.
 — Мы оба хотели этого, но не таким путем.
 — Если об этом узнают, это покажется…
 — Мы действительно хотели, чтобы она дала тебе свободу, чтобы мы могли пожениться и быть вместе, но не так.
 — Для меня самое важное, что ты ни на секунду не допускаешь мысли, что я…
 — Я бы никогда в это не поверила. Я так же, как и ты, хотела, чтобы она уехала. И я могла находиться в ее комнате. Но разве ты мог бы подумать, что это я?
 — Никогда.
 — Мы слишком хорошо знаем друг друга. И знаем, что никогда бы не были счастливы, если бы это стояло между нами.
 — Именно так я и думаю. Но сомнения…
 — Нет никаких сомнений.
 — Это я и хотел узнать.
 — Значит, что бы ни случилось, это никогда не будет стоять между нами.
 Мы все находились в зале суда: Родерик, Чарли, я, леди Констанс и Мари-Кристин.
 Первыми были выслушаны судебные эксперты, им задавали множество вопросов. Один из них заявил, что, вне всякого сомнения, миссис Лайза Клеверхем скончалась в результате принятия большой дозы обезболивающего лекарства, выписанного ее врачом.
 Доктор Даути сам давал подробные показания. Еще до того, как миссис Клеверхем стала его пациенткой, она получила серьезную травму позвоночника. Он детально описал ее заболевание и добавил, что, как правило, оно сопровождается сильными болями. По этой причине он снабдил свою пациентку сильнодействующим болеутоляющим средством, неоднократно при этом подчеркивая, что с ним нужно обращаться крайне осторожно.
 В тот день, приехав в дом, он обнаружил миссис Клеверхем мертвой. Он сразу предположил, что причиной смерти стала слишком большая доза лекарства, которое он ей прописал.
 Его спросили, находилась ли миссис Клеверхем в состоянии депрессии. Он ответил, что бывали случаи, когда он находил ее в состоянии, близком к депрессии. Обычно это бывало тогда, когда накануне она испытывала сильные боли и недомогание. Он полагал, что в ее ситуации это естественно.
 — Как она себя чувствовала, когда вы ее видели в последний раз?
 — Она была в прекрасном настроении. Я счел возможным сказать ей, что по результатам моих последних наблюдений мы можем надеяться на частичное излечение.
 В зале суда воцарилась глубокая тишина.
 — Миссис Клеверхем, конечно, обрадовало ваше сообщение?
 — Она была в восторге.
 — У вас осталось впечатление, что она с нетерпением ждет выздоровления?
 — Безусловно.
 После показаний доктора Даути версия, что Лайза ушла из жизни по собственной воле, стала казаться маловероятной. Возникал вопрос, почему она умерла.
 Для дачи показаний были вызваны несколько слуг. Среди них была Герти, потому что это она, войдя в комнату Лайзы, нашла ее мертвой.
 Она сказала, что обычно в это время заглядывала к миссис Клеверхем, чтобы узнать, не надо ли ей чего.
 — Рассказывала ли вам ваша хозяйка когда-нибудь о себе?
 — О, да, сэр. Она всегда рассказывала, как она могла бы стать великой актрисой и стала бы, если бы не этот несчастный случай.
 — Как вы думаете, она была несчастной?
 — О, да, сэр.
 — Почему вы так думаете?
 — Она всегда жаловалась, что не стала великой актрисой. И если бы она не повредила себе спину, она была бы такой же знаменитой, как Дезире. Только еще лучше — если бы у нее был шанс, сэр.
 — Спасибо, можете сесть. Вызвали Родерика.
 — Слышали ли вы когда-нибудь от своей жены угрозы самоубийства?
 — Нет, никогда.
 — Не заметили ли вы каких-либо перемен в ней за последнее время?
 Родерик сказал, что последние несколько недель он был в отъезде и вернулся только за день до ее смерти.
 — Какой вы нашли ее после возвращения?
 — Она была обрадована тем, что сказал ей доктор о возможности выздоровления.
 — Есть ли у вас какие-либо предположения относительно того, каким образом в стакане воды, выпитом вашей женой, оказались растворены шесть таблеток?
 — Нет.
 — Если только кто-то не положил их туда.
 — Вероятно, кто-то должен был их туда положить.
 — И если ваша жена сама положила их в стакан и выпила раствор, остается предположить, что она намеревалась покончить с собой?
 — Она могла принять обычную дозу, потом, забыв об этом, выпить таблетки еще раз.
 — Вы хотите сказать, она положила в стакан две таблетки, выпила их, потом через какое-то короткое время выпила еще две таблетки и через некоторое время еще две?
 — После принятия таблеток она быстро впадала в полудремотное состояние. Возможно, она забыла, что уже приняла таблетки.
 На этом показания Родерика закончились.
 Были вызваны дворецкий и экономка. Они мало что могли добавить. Потом, к моему удивлению, стали задавать вопросы Мейбл.
 Я раньше видела ее в доме и немного разговаривала с ней. Это была очень нервная девочка лет пятнадцати, не больше. Она всегда ходила с испуганным видом. Я недоумевала, как она могла справляться со своими обязанностями и вспомнила, как Герти назвала ее чокнутой.
 Что она могла им сказать?
 Вскоре я это узнала.
 — Не бойтесь, — сказали ей. — Единственное, что от вас требуется, это отвечать на вопросы.
 — Да, сэр.
 — Вы знаете, что миссис Клеверхем умерла?
 — Да, сэр.
 — Вы сказали одной своей приятельнице в доме, что знаете, почему она умерла. Скажите теперь об этом нам.
 — Он убил ее!
 В зале воцарилась напряженная тишина.
 — Не могли бы вы нам сказать, кто ее убил?
 — Мистер Родерик.
 — Откуда вы знаете?
 — Я знаю, — сказала она.
 — Вы видели, как он убил ее?
 Она озадаченно моргала глазами.
 — Пожалуйста, отвечайте на вопрос.
 Она покачала головой.
 — Следует ли понимать это так, что вы не видели его?
 — Да, сэр.
 — Но тогда откуда вам это известно?
 — Он хотел от нее избавиться.
 — Как вы об этом узнали?
 — Я слышала, а как же еще?
 — Что вы слышали?
 — Она кричала. Говорила: «Я не уеду. Это мой дом, и я здесь останусь. Ты не можешь от меня избавиться».
 — Когда вы это слышали?
 — Когда он вернулся.
 — За день до ее смерти?
 — Да.
 — Вы об этом кому-нибудь рассказывали?
 Она кивнула.
 — Кому вы об этом рассказывали?
 — Герти и еще некоторым.
 — Спасибо, вопросов больше нет.
 От страха у меня закружилась голова. Казалось чудом, что до сих пор никто не упомянул о том, что раньше Родерик был помолвлен со мной и теперь я вернулась в Леверсон. Мне ни за что не следовало приезжать, говорила я себе. Но что толку твердить об этом сейчас? Они все равно об этом узнают и обвинят Родерика в убийстве.
 Вызвали Герти.
 — Предыдущая свидетельница сказала нам, что она обсуждала с вами смерть миссис Клеверхем. Это правда?
 — Она мне что-то говорила о мистере Клеверхеме. Я не обратила особого внимания на ее слова.
 — И даже на то, что она обвинила одного из членов семьи хозяев дома в убийстве?
 — Да, сэр.
 — Вам это не показалось серьезным обвинением?
 — Показалось бы, если бы это сказал кто-то другой, но только не Мейбл. У Мейбл ничего серьезного не бывает, сэр.
 — Не объясните ли поподробнее?
 — Ну, у нее не все дома.
 — Что вы хотите этим сказать?
 Удивившись такому невежеству, Герти с чуть заметным чувством превосходства принялась терпеливо объяснять:
 — Она немного того — все время что-нибудь придумывает, то одно, то другое.
 — Вы хотите сказать, что ее словам не следует доверять?
 — Ну да. Как ей можно верить? Она иногда такое скажет! Никто тогда не обратил внимания на ее слова.
 — Таким образом, когда вам сказали, что ваш хозяин убил вашу хозяйку, какова была ваша реакция?
 — Наверное, я сказала: неужели?
 — И этим ограничились?
 — А вы, если бы знали Мейбл, обратили бы внимание на то, что она сказала? Она нам говорила, что она леди, а ее отец какой-то там лорд. А на следующий день он уже король, которого свергли с престола. И все — сплошная ерунда.
 — Понятно. Поэтому вы не поверили, будто она слышала эти слова миссис Клеверхем?
 — Нет, сэр. Я знала, что это не так. Я же в своем уме. Просто, когда начались все эти разговоры, что миссис Клеверхем приняла лишние таблетки, она наслушалась и начала фантазировать.
 — Можете идти.
 С замиранием сердца я следила за ходом заседания. Напряжение в зале усиливалось. Я взглянула на Родерика. Он был бледен. Леди Констанс в страшном волнении сжимала и разжимала пальцы.
 Опять вызвали Мейбл.
 — Скажите, Мейбл, когда вы слышали, как миссис Клеверхем говорила, что не уедет из этого дома?
 Мейбл наморщила лоб.
 — Постарайтесь вспомнить. Было это в тот день, когда она умерла, за день до этого или еще раньше на этой неделе?
 Мейбл была явно растеряна.
 — Было это за день, за два, три, пять дней до ее смерти?
 Мейбл немного поколебалась и выпалила:
 — Это было за пять дней, когда она так говорила.
 — Что? За пять дней?
 — Да, — повторила Мейбл, — так оно и было.
 — Она разговаривала с мистером Клеверхемом, не такли?
 — Да, и он хотел избавиться от нее, чтобы…
 — Но за пять дней до ее смерти мистер Клеверхем находился в Шотландии. Таким образом, она не могла разговаривать с ним, не так ли?
 — Нет, она говорила. Я слышала.
 — Скажите нам, кто ваш отец?
 На ее лице появилась улыбка.
 — Он принц, — сказала она.
 — Значит, вы — принцесса?
 — О, да, сэр.
 — И вас зовут Мейбл?
 — Меня так назвали, когда увезли.
 — Кто вас увез?
 — Бандиты. Они меня похитили.
 — И вы были принцессой и жили в Букингемском дворце?
 По залу пробежал легкий смешок. Мне стало легче дышать. Мейбл ясно продемонстрировала свою психическую ненормальность.
 — Да, — сказала она, — это правда.
 — Кто же вы, принцесса Виктория, Луиза, Беатрис?
 — Да, правильно.
 Бедная Мейбл! И если бы не Герти, ее слова могли бы принять всерьез. Теперь же ни у кого не оставалось сомнений, что показаниям Мейбл доверять нельзя.
 Следующей была леди Констанс.
 Не заметила ли она в своей невестке склонности к мыслям о самоубийстве?
 — Когда у нее бывали острые приступы боли, мысли о самоубийстве, возможно, посещали ее, — сказала леди Констанс. — Я не думаю, что в этом было что-то необычное. Она страдала от очень сильных болей.
 — Говорила ли она когда-нибудь с вами о возможном самоубийстве?
 — О нет, об этом она не говорила со мной.
 — Она чувствовала себя лучше. Появилась надежда на выздоровление, не так ли?
 — Да, она была настроена оптимистично.
 — Кажется маловероятным, что она могла покончить с собой в такой момент.
 — Да, это маловероятно, — согласилась леди Констанс.
 — Но до этого известия, вы полагаете, она могла склоняться к мысли о самоубийстве?
 — Возможно, представляя, что ее впереди ждут годы страданий. Любому могли прийти в голову такие мысли.
 — Но когда ситуация становится более обнадеживающей, большинство людей думают о том, чтобы набраться сил и потерпеть еще немного.
 — Думаю, вы правы.
 — Вы жили под одной крышей. Она была вашей невесткой. Вероятно, вы хорошо знали ее.
 — Да, я знала ее.
 — Считаете ли вы, что она могла покончить с собой?
 — Нет, если только…
 — Пожалуйста, продолжайте.
 — Если только это не произошло по ошибке.
 — Что за ошибка?
 — Однажды я сидела у ее кровати. Это было около трех месяцев назад. У нее был приступ, и она уже приняла две таблетки. Выпив воду с растворенными в ней двумя таблетками, она поставила стакан на тумбочку. Потом откинулась на подушки. Я решила остаться с ней, пока не утихнет боль и она не заснет, как это обычно бывало после приема лекарства. По-видимому, в этот раз боль была особенно сильной, и таблетки подействовали не сразу. Прежде чем я поняла, что она собирается делать, она быстро потянулась к тумбочке, налила в стакан воды и бросила туда две таблетки. Я закричала: «Ты уже только что выпила две!» Если бы не я, она бы приняла эти две таблетки и, наверное, убила бы себя этим. Я думаю, так могло случиться и в тот день, когда она умерла.
 Было ясно, что показания леди Констанс произвели на судей большое впечатление.
 — Вы рассказывали об этом случае кому-либо?
 — Нет. Я боялась, что это слишком встревожит моего сына и мужа.
 — Вы не думали, что это опасно — оставлять таблетки там, где миссис Клеверхем могла легко их достать?
 — Да, я думала об этом. Но иногда таблетки могли потребоваться ей немедленно, а ее состояние было таково, что у нее просто могло не хватить сил позвонить в колокольчик, чтобы позвать служанку. К тому же в этот момент никого из них могло не оказаться поблизости. Поэтому я решила, что лучше оставить все как было.
 — Таким образом, вы решили ничего не предпринимать, и таблетки были оставлены в тумбочке, на которой всегда стояли наготове графин с водой и стакан?
 — Возможно, это было ошибкой. Но я понимала, что ей было крайне необходимо принять таблетки немедленно после начала приступа. Я знала, что если их не будет у нее под рукой, она может впасть в панику, а это неизбежно приведет к усилению боли.
 — Благодарю вас, леди Констанс.
 Вновь пригласили доктора Даути.
 — Сколько времени требуется, чтобы растворились таблетки?
 — Несколько секунд.
 — Сколько времени проходит, прежде чем они начинают действовать?
 — По-разному.
 — В зависимости от интенсивности боли?
 — И от этого тоже. Большое значение имеет состояние пациента в данный момент. Психическое состояние.
 — Могла ли под воздействием таблеток возникнуть сонливость, забывчивость?
 — Разумеется.
 — Следовательно, миссис Клеверхем могла принять две таблетки, а затем, скажем, через пять минут, еще две?
 — Да, это возможно.
 — И, может быть в волнении, случайно бросила в стакан не две таблетки, а больше?
 — Это также не исключено.
 — Благодарю вас, доктор Даути.
 Мы с трепетом ждали решения. Мари-Кристин взяла меня за руку и сидела, крепко сжимая ее. Я знаю, о чем думал каждый из нас. Каков будет приговор? Обвинение в убийстве против неизвестного лица или группы лиц? Против Родерика? Против меня?
 В какой степени они приняли во внимание показания Мейбл?
 Доверие к ней, конечно, было подорвано, но какое впечатление оставило ее заявление? Слова леди Констанс произвели большой эффект: она говорила так ясно, точно и убежденно. И это так контрастировало с ответами Мейбл. Я почувствовала, как менялось настроение суда по мере того, как она говорила. Потом я вспомнила обо всех этих прощупывающих вопросах, об ответах, которые могли невольно навредить. И мне стало дурно от одной мысли о том, что может нас ожидать. Я подумала, какая опасность может грозить Родерику, да и всем нам.
 Мне невольно вспомнился тот день, когда Лайза Феннел упала под колеса маминого экипажа и тем самым вторглась в нашу жизнь. Сейчас она была мертва, но все еще угрожала нам из могилы.
 Когда был объявлен приговор, наша радость и облегчение не знали границ. Показания леди Констанс были признаны убедительными, а словам Мейбл никто не придал значения.
 Приговор Коронерского (Коронер — следователь, производящий дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.) суда гласил: «Смерть вследствие несчастного случая».

 Признание

 Прошло шесть лет после того памятного дня в суде, но все еще одно только воспоминание о нем заставляет меня содрогнуться. За эти годы было так много счастья в моей жизни, однако оно не было совершенно безоблачным.
 Над всеми нами, обитателями Леверсон Мейнор, висела тень сомнения. Иногда ночью я вдруг просыпалась, и мне казалось, я опять вернулась в прошлое. Бывало, я даже закричу. Родерик примется успокаивать меня. Ему и без слов понятно, что меня преследует. Он просто скажет: «Все позади, моя дорогая. Все прошло. Надо забыть об этом».
 Я не перестаю спрашивать себя, как это случилось? Как она умерла? Кто положил в стакан эти таблетки? Может быть, сама Лайза? Нет, как бы я ни старалась, не могу в это поверить.
 Я прижимаюсь к Родерику. Он здесь-живой и здоровый, рядом со мной. Я немного успокаиваюсь, но не могу насовсем выбросить эти мысли из головы.
 Я говорю себе: должно быть, это Лайза сама, нечаянно. Вероятно, это произошло так, как предположила в своих показаниях в суде леди Констанс. Показаниях, ставших поворотной точкой. Она говорила тогда так убедительно.
 Вынесенный приговор стал благодеянием для всех нас, на кого падала тень подозрения. На этом все было закончено. Нет, как оказалось, не совсем закончено. Правда, не было больше расследований и дотошных вопросов, но в наступившем, казалось бы, мире и покое наша совесть продолжала мучить нас. Мы хотели, чтобы Лайза ушла, и она ушла…
 Мы вышли из зала суда опьяненные чувством радостного облегчения. Но сомнения остались. И они были с нами все эти шесть лет.
 Через год после вынесения приговора мы с Родериком поженились. Случившееся ни для кого из нас не прошло даром. Мари-Кристин ликовала, но время от времени на нее находила странная задумчивость, и в глазах мелькала какая-то тайна. Ее уже нельзя было назвать ребенком. Над ней, как и над всеми нами, тоже висела эта тень.
 У нас с Родериком родился сын, потом дочь. Роджеру сейчас четыре года, Кэтрин почти три. Они оба очаровательные создания, и когда я смотрю, как они играют в саду или ездят верхом по кругу на своих пони, я счастлива.
 Потом я иду в дом и прохожу мимо той комнаты, которая когда-то принадлежала Лайзе. В ней нет никаких видимых следов ее пребывания, но каким-то образом она все еще остается там. Мой отец время от времени навещает нас. Он очень гордится своими внуками и часто говорит мне, каким счастливым стал для него тот день, когда я разыскала его. Он прекрасно ладит с Чарли и, я думаю, они часто в беседах вспоминают маму.
 Я была очень растрогана, когда отец подарил мне статую «Танцующей девы». Он оказал, что хочет, чтобы она была у меня. Это была самая дорогая для него вещь. Я не хотела забирать ее у него, но он настаивал. «Глядя на нее, я всегда ощущал рядом присутствие Дейзи, — сказал он мне. — И это приносило мне облегчение. Но теперь у меня есть дочь и внуки. И пусть лучше она будет у тебя».
 Она стоит в моей комнате. При взгляде на нее я ясно вижу маму. Он сумел передать какое-то сходство, что-то неуловимое, свойственное только ей одной. Я смотрю на нее и представляю, что мама здесь, рядом, она улыбается, радуясь за меня, потому что, пройдя через многие испытания, я наконец обрела любимого мужа и детей.
 Мы с леди Констанс по-прежнему самые лучшие друзья. Ее внуки — это ее величайшая радость. Она по натуре не склонна к проявлению нежных чувств, но иногда не может справиться с переполняющей ее любовью ко мне. И, разумеется, она обожает своих внуков.
 Когда в конце концов Леверсон Мейнор стал нашим домом, Мари-Кристин была очень довольна.
 Ее интерес к археологии перерос в страстное увлечение. Сейчас она очень подружилась с одним молодым археологом, с которым познакомилась через Фиону и Джека. Думаю, вскоре можно ожидать их помолвки.
 Но воспоминания о Лайзе не исчезли полностью даже у Мари-Кристин. Не знаю, будет ли так всегда. Все в доме ощущают это. Так мне сказала Герти.
 Не так давно у меня с ней состоялся любопытный разговор.
 — Я испугалась, когда эта дуреха Мейбл разговорилась там, перед всеми этими судьями, — вспоминала Герти.
 Ее слова заставили меня вздрогнуть от страха, но я спокойно сказала:
 — Вскоре выяснилось, что ее словам нельзя верить.
 — Да, но она могла зайти слишком далеко. Она уже почти это сделала.
 — Благодаря твоим показаниям всем стало ясно, что у нее неустойчивая психика. И когда ее вызвали опять, это полностью подтвердилось.
 — Должно быть, она слышала разговоры слуг.
 — Разговоры о чем?
 — Ну, они ведь все знали — что вы были обручены с мистером Родериком, а потом все распалось, потому что вы думали, что он ваш брат. Потом он женился, а вы узнали, что он вовсе не брат вам, и вы могли бы тогда с ним пожениться.
 — Откуда ты все это знаешь?
 — Слуги всегда все знают. Они слышат словечко там, словечко тут. Потом складывают их вместе и, пожалуйста, все готово. Они вас любят. И им хотелось, чтобы вы с мистером Родериком поженились. Они не очень-то к ней хорошо относились, к миссис Клеверхем. Все эти годы им приходилось терпеть от леди Констанс, а когда я рассказала им про бюст, они решили, что это на самом деле благородный поступок. Леди Констанс, она, конечно, настоящая знатная леди, хотя и это может надоесть. Но эта миссис Клеверхем, она была вообще не леди. Нам хотелось что-то среднее.
 — Ты хочешь сказать, они все знали и не рассказали об этом?
 — Они отвечали на вопросы, только и всего. Зачем им было говорить больше того, о чем их спрашивали?
 — За исключением Мейбл.
 — Ну, она много не могла знать. Где-то что-то услышала, а потом все переиначила по-своему.
 — Герти, — сказала я. — Твои показания настолько изменили ход дела.
 — Я этого и хотела. Я не хотела новых неприятностей, никто из нас не хотел. Зачем нам в доме неприятности? Придут, может, новые люди, и тогда что станет с каждым из нас? И я помнила, как вы тогда выручили меня с этим бюстом. Я бы тогда потеряла место, если бы не вы.
 Я спросила:
 — Но что же они все-таки на самом деле думали о смерти миссис Клеверхем?
 — О, они считали, это она сама их приняла. По ошибке. Забыла, наверное, что уже раньше принимала. Вот что они все думали, а то как же?
 Я поняла. Они хотели, чтобы было так. Но что, по их мнению, произошло в действительности? И часто ли они потом вспоминали об этом?
 Тень сомнения лежала на всех обитателях этого дома.
 Был великолепный весенний день. Как часто бывало, я сидела в саду с леди Констанс. Дети играли на зеленой лужайке, и я заметила, как она провожает их глазами.
 — Замечательные малыши, — сказала она. — В них я вижу вас обоих — и тебя, и Родерика.
 — Правда? А я выискивала сходство, но так и не обнаружила его.
 — Оно, несомненно, есть. Благодарю тебя, моя дорогая. Ты знаешь, я так рада, что ты приехала тогда. Я часто мысленно возвращаюсь в то время, когда мы сидели с тобой в этой глубокой темной яме. Сейчас люди восхищаются стариной, проходят по этому каменному полу, на котором когда-то мы сидели, спрашивая себя, не пришел ли наш последний час. Я думаю, это стало поворотным моментом в моей жизни.
 — И началом нашей дружбы, за что я благодарна судьбе.
 — Для меня это было откровением…
 К нам подбежала Кэтрин, чтобы показать сорванную маргаритку.
 — Это мне? — спросила леди Констанс.
 Кэтрин покачала головой и протянула цветок мне.
 — У меня есть еще одна, бабушка, — сказал подбежавший к нам Роджер, — это тебе.
 Меня растрогала ее радость. В тот момент я подумала, каким полным могло бы быть наше счастье. Я мельком взглянула через плечо на окно комнаты, когда-то принадлежавшей Лайзе. Мне казалось, я почти вижу ее там. Так со мной часто бывало. «Прошло уже шесть лет с того дня, — думала я. — Неужели всегда будет так?»
 Дети умчались прочь.
 — Хорошо, что все так получилось, — сказала леди Констанс.
 — И мы счастливы, — ответила я.
 — Чего никогда бы не было, если бы… Мы должны забыть то время, Ноэль. Оно уходит от нас все дальше и дальше. Но я вижу, ты не можешь заставить себя забыть это… совсем.
 — А вы?
 Она покачала головой.
 — Иногда я тоже вспоминаю. Эти воспоминания не оставляют меня подолгу. Я говорю: «Уходи. Ты причинила так много горя за свою жизнь». Я рада, рада, что она умерла, Ноэль. Так было лучше для нее и лучше для всех нас.
 — Она могла вылечиться.
 — Она никогда не вылечилась бы до конца. И остаться без внуков было бы для меня невыносимо. Внуки — это продолжение рода Клеверхемов в следующих поколениях. Будущее, вот что важнее всего. Но я помню ее и всегда буду помнить.
 Она замолчала, откинувшись на спинку кресла. Так прошло несколько минут, и когда я взглянула на нее, ее глаза были закрыты.
 Сначала я подумала, что она задремала, но через некоторое время начала беспокоиться.
 Я тихонько окликнула ее. Ответа не было. Я дотронулась до ее плеча. Она не шевелилась.
 Я позвала на помощь. Мы отнесли ее в постель и послали за доктором.
 У нее был сердечный приступ. Через несколько дней ей стало лучше, но она все еще была очень слаба, и доктор Даути сказал, что ей нужен покой.
 Он имел с нами серьезную беседу.
 — Ей нужно поберечь себя, — сказал он. — Она слишком утомляется. Заставьте ее больше отдыхать. Я знаю, что это нелегко — заставить леди Констанс делать то, чего она сама не хочет, но я считаю, в этом есть необходимость, и вы должны проявить твердость.
 — Как вы думаете, она поправится?
 — Вы знаете, что сердце — жизненно важный орган. Леди Констанс перенесла тяжелый удар, когда скончалась первая миссис Клеверхем. Я знаю, она выдержала это потрясение, но я заметил, оно не прошло для нее бесследно. Следите, чтобы она ходила очень медленно и, если появятся какие-либо тревожные признаки, тотчас сообщите мне.
 Ее здоровье, несомненно, пошатнулось. Она часто оставалась в своей комнате. Каждый день после ленча я обычно водила детей проведать ее. Это было для нее самым приятным событием дня.
 Был вечер. Дети зашли пожелать ей спокойной ночи, прежде чем няня поведет их укладывать спать.
 Она сказала:
 — Останься со мной, Ноэль.
 Она полулежала в кровати, прислонясь спиной к подушкам. Дети утомили ее, хотя сама бы она в этом не призналась. Она выглядела хрупкой и уязвимой — слово, которое я никогда не думала употребить по отношению к ней.
 — Я хочу поговорить с тобой, — сказала она. — И с Родериком — тоже. Я хочу поговорить с вами обоими.
 — Он скоро будет дома, — сказала я.
 Она улыбнулась и кивнула.
 Я поджидала Родерика. Когда он пришел, мы обнялись и прижались друг к другу, как обычно это делали даже после короткой разлуки. Мы не перестали испытывать благодарность судьбе за то, что мы вместе. В нас еще были свежи воспоминания о прошлом.
 — Наверное, что-то случилось. Твоя мама очень хотела поговорить с нами обоими, — сказала я.
 — Ей хуже? — встревоженно спросил он.
 — Она какая-то другая. Я думаю, мы должны сразу пойти к ней.
 При виде нас лицо ее просветлело. Я села по одну сторону кровати, Родерик — по другую.
 — Я хочу поговорить с вами обоими. Я чувствую, что мне недолго осталось, и я должна вам кое-что сообщить.
 — Мама, тебе нельзя утомляться, — сказал Родерик. Она с чуть заметным раздражением улыбнулась.
 — Я теперь всегда чувствую себя утомленной, Родерик. Итак, вы поженились и очень счастливы. Я знала, что так и будет. Так должно было быть. Прошло уже много времени с тех пор. Но не все так, как хотелось бы… Не совсем так, не правда ли? Иногда кажется, что она и сейчас здесь. Я не могу ее забыть. И знаю, вы тоже. Она бы никогда отсюда не уехала. Она твердо решила остаться. Она была по натуре своей интриганка. И готова была разрушить жизнь кому угодно: вам, мне, всем остальным — только бы получить то, что ей нужно.
 — У нее тоже была нелегкая жизнь. Ей приходилось с боем пробивать себе дорогу. Сцена была смыслом ее жизни, — заговорила я.
 — «Весь мир — театр, — процитировала леди Констанс, — и люди в нем — актеры». Ах, мы все играем наши роли. Я свою сыграла. Я хотела тебе только добра, сын. Ты был для меня всем. Я никогда не умела показывать свои чувства, не могла решиться это сделать, хотя иногда и пыталась. Мне кажется, я стала немного лучше с тех пор, как мы с Ноэль встретились лицом к лицу со смертью. Когда я узнала о неверности твоего отца, ты стал для меня единственным смыслом жизни. Я бы с радостью умерла ради тебя. Я хотела, чтобы ты удачно женился. Я хотела видеть, как растут твои дети. И мне было дано это счастье — у меня есть ты, Ноэль. Ты мне как дочь. Казалось бы, чего еще можно желать? Все мои мечты исполнились. Но эта женщина… Она преследует меня. Родерик, я сказала, что могла бы ради тебя умереть. Я бы могла и убить ради тебя.
 Наступило короткое молчание. Я видела выражение ужаса на лице Родерика.
 — Да, я убила ее, — продолжала она. — В тот день я пошла к ней. Я говорила с ней. Я умоляла ее освободить Родерика. Я пыталась убедить ее. Она ответила, что никогда, никогда не отпустит его. Она намеревалась остаться здесь. Она кричала. Возможно, именно эти ее крики слышала та девочка-служанка и подумала, что это она кричит на тебя, Родерик. Она знала, что я ее ненавижу. Что ж, она сказала, что тоже ненавидит меня. Потом вдруг в порыве гнева она резко повернулась. Я видела, как ее лицо исказилось от боли. Я понимала, что она испытывает страшную боль. «Дайте мне… таблетки», — выдохнула она. Внутренний голос сказал мне: «Настал момент. Это удачная возможность, ты можешь все изменить. Такого случая может больше не быть». Я налила в стакан воды, достала пузырек с таблетками и бросила их в стакан, пять, шесть, а может быть, семь. Они быстро растворились. Она стонала от боли. Я подала ей стакан, и она выпила. Я взяла из ее рук стакан, поставила его на тумбочку. Несколько секунд я следила за ней. Она лежала на спине, тяжело дыша. Потом я заметила, она немного успокоилась. Я вышла из комнаты. Потом вошла Герти и обнаружила, что она мертва.
 Я видела, что Родерик так же потрясен, как и я.
 Мы оба не могли произнести ни слова. Невидящий взгляд леди Констанс был устремлен в пространство. Я понимала, что она вновь переживает эту сцену.
 Она сжала мои руки.
 — Я рассказала вам все. Будто огромная тяжесть упала с сердца.
 — Ты сделала это ради нас, — сказал Родерик.
 — И ради себя самой. Какими счастливыми могли бы быть эти годы, если бы мне не пришлось ради этого совершить убийство.
 Тяжело дыша, она откинулась на подушки. От волнения и затраченных усилий она была совершенно без сил.
 — Теперь это все позади, — сказал Родерик. — И ничего уже нельзя изменить. Постарайся успокоиться и отдохнуть, — и продолжал, обернувшись ко мне: — Я думаю, нужно вызвать доктора Даути.
 — Нет, — проговорила она. — Я чувствую покой и облегчение. Но я вам еще не все сказала. Я написала письмо в Коронерский суд. Я не знаю, правильно ли я выбрала адресата. Но, в любом случае, оно в конце концов попадет в нужные руки. Все это случилось так давно. Как вы думаете, они еще помнят? Понимаете, это здесь, в нашем доме. Я должна освободить дом от подозрений, сомнений, неуверенности. Возможно, есть люди, которые подозревают тебя, Родерик, и тебя, Ноэль. Это меня очень тревожит. Когда мы вышли из зала суда, я торжествовала. Ни о чем другом я тогда не думала. Мы были свободны. Все кончилось. Я победила. И в определенном смысле, так и было. Но все оказалось не так просто, как я предполагала. А потом, когда у меня случился приступ, я подумала, что могу умереть в любой момент. И поняла, что должна рассказать все, иначе моя тайна уйдет со мной в могилу, и до конца ваших дней вас будут мучить сомнения. Я должна была рассказать вам. Теперь вы знаете правду. Ее должны узнать и остальные. Потому что, какой смысл, если об этом будете знать только вы. Можно сказать, что я не жалею о том, что сделала. В ней было заложено какое-то зло. Она бы никогда не уехала. Я видела это по ее лицу. Она заботилась только о своем благе. Я была вынуждена это сделать. Иногда я говорю себе: «Я совершила убийство, но это привело к добру».
 Она умерла через три дня. Мы все были очень опечалены. Она так много значила для нас.
 Родерик сказал:
 — Мы должны оставить прошлое позади. Мы должны забыть.
 — Да, — сказала я, — возможно, со временем нам это удастся.
 Это правда. Лайза принесла нам много зла. Она была виновна в смерти мамы и, тем не менее, я не могла не искать ей оправдания. Я думаю, для всех нас есть оправдание. Но она мертва, а мы должны выполнять волю леди Констанс. Мы нашли свое счастье и должны забыть, по каким страшным дорогам нам пришлось пройти, чтобы достичь его.