Аннотация: На береговой круче реки Гудзон стоит прекрасный замок Драгонвик, то есть Гнездо Дракона. У этого роскошного, но мрачного места издавна дурная слава, что вскоре находит свое подтверждение — когда здесь появляется золотоволосая красавица Миранда, то внезапно умирает жена хозяина замка. Ну а далее есть все, чтобы читатель не скучал — и любовь, и тайна, и криминальная история.


---------------------------------------------


 Ани Сетон
 Гнездо дракона


 Иначе, чем другие дети,
 Я чувствовал и все на свете.
 Хотя  совсем еще был мал,
 По-своему воспринимал.
 Мне даже душу омрачали
 Иные думы и печали,
 Ни чувств, ни мыслей дорогих
 Не занимал я у других.
 То, чем я жил, ценил не каждый.
 Всегда один. И вот однажды
 Из тайников добра и зла
 Природа тайну извлекла, —
 Из грядущих дней безумных,
 Из камней на речках шумных,
 Из сиянья над сквозной
 Предосенней желтизной,
 Из раскатов бури гневной,
 Из лазури в час полдневный,
 Где тускла и тяжела,
 Туча с запада плыла,
 Набухала, приближалась —
 В демона преображалась.

    Эдгар Аллан По «Один» [1] 



 Глава первая


 Письмо из Драгонвика пришло в майский полдень 1844 года.
 Один из сыновей Мидов, случайно увидев на почте в Хорснеке необычный конверт, заботливо пронес его три мили по стэнвичской дороге, чтобы передать на ферму Уэллсов.
 Когда пришло письмо, Миранда, старшая из дочерей, к величайшему сожалению, делала вовсе не то, чем ей полагалось заниматься от двух до трех пополудни.
 Она не сбивала масло на маслобойне, не связывала пучки лука, она даже не обращала ни малейшего внимания на малышку Чарити, которая, сбросив с себя одеяльце, спокойно жевала листочки луговой травы, наслаждаясь свободой.
 Всегда предельно аккуратная Миранда лежала свернувшись калачиком у стены, ее розовая ситцевая юбка небрежно сбилась у колен, а длинная зеленая гусеница ползла по атласной поверхности ее наряда совершенно незамеченной. Майский ветерок, напоенный яблоневым цветом и запахом клевера, растрепал распущенные волосы девушки, и они лезли ей прямо в глаза. Миранда нетерпеливо отбросила прядь одной рукой, а другой еще крепче вцепилась в книгу, поглощая удивительные страницы «Прекрасных прелюбодеяний».
 И все эти любовные приключения были до того увлекательны, что даже тогда, когда ее капор соскользнул вниз, и жаркое солнце, проникая сквозь листву вязов, стало обжигать ее кожу, Миранда не попыталась от него защититься. А ведь удивительная белизна ее кожи, вызывавшая зависть всех подруг, была достигнута путем множества утомительных процедур, вроде косметических масок из молока и огурцов.
 «Прекрасные прелюбодеяния», взятые у Фебы Мид, должны были быть дочитаны к вечеру, чтобы подруга могла вернуть книгу Деборе Уилсон, тайком вытащившей ее из седельного мешка брата. Несмотря на то что Миранде было уже восемнадцать лет и она получила хорошее образование в Гринвичской академии [2] Филандера Баттона, несмотря на жадное прочтение этой и множества других подобных книг, она имела весьма отдаленное представление о тех немыслимых деяниях, в результате которых женщина, о ужас, становится прелюбодейкой. Все это до сих пор оставалось для нее тайной за семью печатями.
 Что сейчас вообще имело значение, так это сам увлекательный, заставляющий трепетать, роман — меланхоличные герои, томные героини, стенающие призраки, мрачные замки, озаренные фантастическим светом и, наконец, кульминация — завораживающий, нежный, восхитительный, но в любом случае,
 Миранда не слышала, как мать несколько раз позвала ее. Она не. отзывалась до тех пор, пока, потеряв терпение, Абигайль не крикнула так громко и недовольно «Миранда-а-а! Да где же ты!», что девушка даже подскочила. Она засунула книгу меж двух камней в стене и торопливо ответила:
 — Иду, мамочка!
 Она отряхнула платье и передник от травы и опавшего яблоневого цвета, и снова надела на голову черную сетку, которая обычно придерживала во время работы ее густые вьющиеся волосы, отливающие в
 солнечном свете золотом подобно лютикам на лугу. Потом она подхватила на руки Чарити.
 — Эх, как не стыдно, маленькая, ты опять мокрая, — с упреком заметила Миранда.
 Малышка немедленно заревела. Даже в годовалом возрасте она не выносила упреков. Миранда рассмеялась и поцеловала нежную детскую шейку.
 — Ну ладно, малышка. Сестричка не сердится, — но она тут же вздохнула, быстро представив себе, сколько всего еще надо успеть сделать до сумерек.
 Ее ждала большая корзина, доверху заполненная детскими пеленками, которые надо было выстирать и высушить, масло, которое надо было сбить, и что хуже всего — домашняя птица, которую следовало забить, ощипать и выпотрошить для завтрашнего субботнего обеда. Эту работу Миранда не любила больше всего. От вида крови ей делалось дурно. И там, где ее братья и сестры видели лишь развлечение, спокойно обезглавливая цыплят, Миранда всегда ощущала тошноту. Равно неприятна была ей и следовавшая за тем необходимость погружать руку в скользкие внутренности птицы.
 После этой процедуры она обычно минут десять что Эфраим, ее отец, смотрел с явным неодобрением.
 — Это еще что за церемонии, Ренни! — шумел он, хмуря свои густые брови когда застал ее однажды за этим занятием. — Господь милосердно дает нам пропитание, и Он не любит тех, кто считает себя для приготовления пищи слишком важным.
 Эфраим всегда знал, что думает или чувствует Господь, точно так же, как преподобный Коу, если только не больше.
 Миранда решила, что мать зовет ее по поводу цыплят и медленно пошла на кухню, перекладывая достаточно тяжелого ребенка с одной руки на другую и избегая смотреть на птичий двор, где кудахтали в счастливом неведении бедные жертвы.
 Пока девушка шла, она машинально отметила, что на северном картофельном поле никого нет, и значит, ее отец и три брата закончили там опрыскивание и отправились на большое поле за ручьем Стрикленд. Она также заметила, что голубоватый из-за дальнего расстояния пролив Зунд сегодня необыкновенно чист, так что она даже смогла разглядеть на горизонте лиловую полоску Лонг Айленда. Для Миранды это означало только то, что скоро пойдет дождь, и в красоте простой сельской природы она не видела ничего особенного, хотя, следуя истине, нужно было признать, что Коннектикут был прелестнейшим уголком Америки — цветущие луга, шелестящие листвой вязы и вечнозеленые болиголовы, кажущиеся почти черными на фоне неба. Ферма и добротный дом выглядели весьма непритязательно, но за всю свою жизнь Миранда никогда не бывала от него дальше, чем в десяти милях.
 Когда девушка вошла в сумрачную кухню, она с облегчением увидела, что осунувшееся, но все еще красивое лицо матери не выражает ни раздражения из-за ее опоздания, ни даже привычной озабоченности, с которой она отправляла своих детей на выполнение очередного задания.
 Абигайль, не покладавшая рук с утра и до поздней ночи, сидела в кресле из тростника и внимательно рассматривала развернутый на кухонном столе лист бумаги. Когда дочь вошла, Абигайль подняла голову.
 — Очень это все странно, Ренни. Даже не знаю, как и быть. Даже не могу ничего сказать, пока не поговорю с твоим отцом.
 Вслед за сидевшей в недоумении матерью Миранда посмотрела на лежащую на столе бумагу.
 — О, да это же письмо, правда? — воскликнула она с живейшим интересом: на ферму Уэлсов приходило не более трех писем в год. — Можно мне почитать?
 — Пожалуй, — ответила Абигайль. — Но сначала переодень ребенка, а потом замеси тесто для хлеба, пока я покормлю малышку. Спешить некуда.
 Девушка, бросив долгий взгляд на загадочное письмо, принялась за порученное дело. Абигайль сновала по кухне, то разрезая бекон быстрыми, уверенными движениями, то мешая угли в печи, где вскоре должен был выпекаться хлеб. Наконец она расстегнула корсаж и, подхватив проголодавшегося ребенка, уселась с ним на низенький стульчик.
 Когда тесто было поставленно, Миранда схватила письмо. Сначала она внимательно рассмотрела конверт. Тонкую, кремовую бумагу, очень приятную на ощупь, она видела впервые, так же как и уверенный и довольно неразборчивый почерк, лишенный всяких изящных завитушек и вычурных заглавных букв, чему она так старательно училась в академии. Послание было адресовано:

 Миссис Абигайль Уэллс
 Стенвич-Роуд
 Хорснек (или Гринвич)
 Коннектикут.

 На конверте стоял почтовый штемпель «Гудзон. Нью-Йорк». Это название ничего не говорило Миран-де, которая никогда даже не слышала о таком месте. Но когда она отложила конверт и взяла письмо, дрожь возбуждения охватила ее. У нее появилось непонятно откуда взявшееся ощущение, что этот лист бумаги очень важен для нее, и, хотя это чувство приятно ее возбуждало, но и пугало одновременно, она прочла:

 Драгонвик. 19 мая 1844 г.


 Моя дорогая кузина Абигайль!
 Хотя мы никогда с вами не встречались, мы, как вам, без сомнения, известно, являемся родственниками через нашу общую бабку Аннету Гаансеван.
 Посоветовавшись с женой, мы решили пригласить к нам в дом с длительным визитом одну из ваших дочерей. Мы можем предложить ей немало преимуществ,на которые она не может рассчитывать в своем нынешнем положении. В благодарность, если она этого пожелает, она сможет иногда развлечь себя занятиями с нашей шестилетней дочерью Кэтрин, но в любом случае к ней будут относиться исключительно как к моей родственнице.
 Я навел справки и рад был узнать, что вы и ваш муж пользуетесь почетом и уважением в своем обществе. Будьте любезны сообщить мне, когда вам это будет угодно, которую из дочерей вы выбираете, и я подготовлю все необходимое для вашей поездки в Драгонвик.
 Прошу вас, мадам, положитесь на вашего искреннего друга и кузена.
 С уважением

    Николас Ван Рин.

 Миранда дважды прочитала письмо, прежде чем в совершеннейшем изумлении вернула его матери.
 — Ничего не понимаю, мама. Кто такой этот Николас Ван Рин?
 — Насколько я помню, он очень большой человек, — ответила Абигайль, чуть улыбнувшись. — Он владелец огромного поместья на Гудзоне, находящегося рядом с Олбани.
 — И он твой кузен? — не отставала Миранда, удивляясь еще больше.
 — Похоже на то, — сухо ответила Абигайль. — Припоминаю, что моя мать очень давно рассказывала мне о Ван Ринах, хотя потом я больше никогда о них не вспоминала. Подай мне Библию Паттерсонов.
 Когда Миранда принесла большой том с золотым обрезом, они вместе принялись рассматривать записи на вкладыше между Старым и Новым заветом.
 Все было совершенно ясно. Аннета Гаансеван из графства Ренсселир в Нью-Йорке в 1779 году вышла замуж за Адриана Ван Рина, владельца огромного имения, и родила ему сына Корнелиуса, который, судя по всему, был отцом Николаса.
 Затем после смерти Ван Рина Аннета вновь вышла замуж за янки из Коннектикута по имени Паттерсон и произвела на свет несколько детей, старшей из которых была мать Абигайль.
 — Так значит, бабушка Николаса моя прабабушка! — воскликнула наконец Миранда. — А я и не подозревала, что у меня такие знатные родственники.
 Она взглянула на свои тонкие руки. В глубине души она считала их очень аристократичными, и теперь ей было приятно найти этому подтверждение.
 — В тебе нет ни капли крови Ван Ринов, — резко заметила Абигайль, — так что не пыжься как павлин. Мы связаны с ними только через Гаансеванов, а те были простыми голландскими фермерами, такими же как и мы. И это так же верно, как и то, что с Ван Ринами связана какая-то диковинная И странная история, окутанная множеством тайн. И это несмотря на все их богатство и высокомерие.
 — Правда? — вскричала Миранда, и ее светло-карие глаза засверкали от восторга. — До чего романтично! Расскажи, пожалуйста.
 Абигайль пересадила ребенка на другую руку.
 — Не знаю даже, что рассказывать. Да Бог с ней, с твоей романтикой! Твоя голова забита такой чепухой.
 — Но ты же должна знать что-нибудь об этом Николасе, написавшем тебе письмо. Наверное, он уже стар. Жаль, что в Библии не записан год его рождения.
 — Ну, я думаю, он средних лет, — ответила Абигайль. — Где-то моего возраста, и я ничего о нем не знаю, кроме того, что у него огромное имение на Гудзоне и Дом в Нью-Йорке, а четыре года назад, когда президентом был Ван Бурен, Николас часто посещал Белый дом — об этом я читала в газетах.
 — О мамочка, — выдохнула ошеломленная Миранда. — Он, должно быть, и правда великий человек.
 Она задумалась о своих неожиданно объявившихся родственниках, а затем вновь возбужденно заговорила:
 — Но ты ничего не сказала о письме, о приглашении, — и она умоляюще сложила руки. — Как бы мне хотелось поехать!
 — Ну, если мы и решим отправить дочь, о чем мне даже не хочется думать, почему, собственно, это должны быть вы, мисс? — поинтересовалась Абигайль. — Почему не Тибби, хотела бы я знать?
 Миранда нахмурилась. Табите было шестнадцать, и она заканчивала последний семестр Гринвичской академии. Не было никаких препятствий, чтобы выбрали именно ее, за исключением того, что она, Миранда, этого не переживет.
 — Тибби сама не захочет ехать, — медленно сказала она. — Она не такая как я. Она не… — ее голос дрогнул. Невозможно было заявить матери, что Табиту в отличие от нее не интересуют романы, полные любовных приключений. Что Тибби по-настоящему нравится заниматься домашним хозяйством: готовить, стирать, убирать дом, и что она ничего не просит от жизни, кроме как возможности поселиться на соседней ферме вместе с молодым Обадией Брауном и нарожать ему кучу детей. Но я другая, другая, страстно молила Миранда.
 Абигайль внимательно наблюдала за дочерью и прочла отзвуки этих мыслей на ее омрачившемся лице. Хотя она никогда себе в этом не признавалась, ее старшая дочь была ей гораздо ближе. Втайне она гордилась красотой Миранды, ее изяществом и утонченностью. В глазах Абигайль она была подобна тем удивительным созданиям, появлявшимся во всех дамских журналах — та же грациозная стройная фигура, маленький нос, пухлые губки.
 — Итак, — сказала она бодро как всегда, — со своим вечным неблагоразумием ты заявляешь, что хочешь ехать. Ты даже не спрашиваешь, смогу ли я обойтись без тебя, и похоже даже не подозреваешь, что будешь скучать по нам.
 Миранда удивленно вскинула голову. Подбежав к матери, она обняла ее за худые плечи и прижалась щекой к ее темным волосам, уже тронутым сединой.
 — Мамочка, дорогая, конечно я буду скучать по тебе. А это просто… это такая редкая и удивительная возможность…
 Абигайль слабо улыбнулась и Миранда поняла, что позволят ей или нет ехать в Драгонвик, но о поездке Табиты не будет и речи.
 Мать встала, застегнула корсаж и уложила спящего ребенка в колыбель. Затем она взяла пемзу и принялась драить разделочную доску.
 — А теперь хватит болтать. Ступай и забей поскорее ту старую белую курицу. Правда, она может оказаться жестковатой, но остальные куры очень хорошо несутся, так что придется взять ее.
 Она взглянула на часы, которые были ее гордостью.
 — До чего мы задержались с делами. Мужчины скоро вернутся с поля, а у нас еще ничего не готово.
 После завершения трапезы теплым майским вечером семья перешла из кухни в гостиную для чтения Святого писания и молитвы.
 Эфраим сидел на стуле с подлокотниками во главе большого стола из вишневого дерева. Перед ним лежала открытая Библия, и он ткнул негнущимся пальцем в первую строку главы. Ни один волосок его бороды не шевельнулся, пока он ожидал от всех почтительного внимания, его глаза были суровы и полны торжественности. Собралась вся семья Уэллсов — Эфраим, его жена и пятеро старших детей, чопорно сидящих в один ряд на жестких стульях. Не было только малышки, воркующей в своей колыбели у кухонного очага.
 Рядом с Абигайль сидел Том, старший из ее детей. Очень степенный и на редкость ответственный, хотя ему едва исполнилось двадцать лет — точная копия отца, которого он очень уважал.
 Сет и Натаниэль, два других сына четырнадцати и двенадцати лет, бросали тоскующие взгляды на окно и гадали, будет ли потом еще достаточно светло для игры в салочки с сыновьями Рейнольдсов. Но они знали, к чему приводит ерзанье на стуле. Порка в дровяном сарае в таких случаях выучила их уму-разуму.
 На другом конце рядом с Мирандой сидела Табита. Ее руки были смиренно сложены на коленях, а на круглом, веснушчатом лице застыло полагающееся обстановке выражение благочестия.
 Лишь Миранда ощущала в себе почти полную невозможность сдерживать нетерпение. Она знала, что Эфраим уже прочел удивительное письмо, но знала и то, что пока не закончатся вечерние молитвы, никакие обсуждения невозможны.
 С тех пор, как Миранда начала участвовать в семейных чтениях Писания, прошло уже три года. За это время Библия полностью перечитывалась уже шесть раз, и хотя Эфраим декламировал очень выразительно, подчеркивая каждую ключевую фразу, она уже давно нашла великолепный способ, как ей избежать всего этого, погружаясь в собственные мысли и отвлекаясь от них лишь для того, чтобы сказать вместе со всеми «Аминь» в конце каждой главы.
 Но сейчас против собственной воли она тонула в море великой поэзии и образности. Иногда определенные фразы смешивались в ее сознании с дневными грезами, вызывая внутри нее восхитительный взрыв чувств. И все это случилось несмотря на — а возможно как раз вследствие — ее одержимости идеей поездки в Драгонвик.
 Эфраим читал двадцать шестую главу из книги пророка Иезекииля, и ее внимание было захвачено стихами, которые ничего не значили для нее сами по себе, но имели способность открывать перед ней словно сквозь волшебное зеркало блеск далекой, зачарованной страны.
 — И сойдут все князья моря с престолов своих и сложат с себя мантии свои… облекутся в трепет, — размеренно читал Эфраим. Смысла в этом было немного, — думала Миранда, — но звучит все очень красиво. Потом Эфраим понизил голос и заговорил угрожающим тоном:
 — … как погиб ты, населенный мореходами, город знаменитый, который был силен на море, сам и жители его, наводившие страх на всех обитателей его!
 — Узорчатые полотна из Египта… голубого и пурпурного цвета ткани с островов Элисы, — читал Эфраим, перейдя к следующей главе, — за товары твои они платили карбункулами… и кораллами и рубинами.
 Миранда почувствовала, как ее охватывает тоска. Она видела, как раскладываются перед ней на мраморном дворе великолепные ткани из Египта, драгоценные камни и золото. Она взглянула на родителей, на бесстрастные лица братьев и сестры. Как они могут слушать все это с таким безразличием! Ведь даже Библия признает, что мир полон тайн, красоты и великолепия. Как же они могут жить среди кухонных забот, вони хлева и птичьего двора, где весь смысл бытия заключен, в мешке «картошки и корзине мелкого лука?
 Услышав шевеление, Миранда обнаружила себя вместе с семьей опустившейся на колени, а отец, закрыв Библию, уже начал читать молитву.
 Он всегда говорил с богом так, словно являлся старшим членом преподавательского состава какого-нибудь, факультета, отчитывающегося в успехах перед своим директором. Он отмечал провинности всех членов семейства, не забывая иногда и себя. Временами он хвалил кого-нибудь, (как правило это была Табита), и всегда заканчивал молитву довольно самоуверенной просьбой о попечений. Но на этот раз он неожиданно добавил следующую фразу:
 — Ныне, о Господи, — говорил Эфраим, — передо мной предстало озадачившее меня дело. Избавь нас, молим мы, от подводных камней безрассудства и жажды роскоши. — Здесь он быстро взглянул на Миранду. —И избавь нас от греха высокомерия и гордыни, — на этот раз суровый взгляд Эфраима впился в лицо жены.
 Теперь Миранда ясно поняла положение дел. Ее отец горячо не одобрял полученное письмо. Ее охватило разочарование, и последние слова Эфраима отнюдь не утешили ее.
 — Тем не менее, Господи, каково бы не было Твое решение, мы, слуги Твои, сделаем все, что в наших силах. Благослови и защити нас в течение ночи. Аминь.
 Бог, похоже, всегда соглашался с отцом и при таком раскладе сил было невозможно надеяться на что-то иное.
 Но я не собираюсь сдаваться, — страстно думала Миранда. С того момента как она увидела это письмо, приглашение кузена Николаса превратилось из простого желания в одержимость. Никогда в жизни она не желала ничего так сильно. Таинственное слово «Драгонвик» пленило ее. Она так часто повторяла его вновь и вновь, что ей стало казаться, будто оно манит и притягивает ее.
 Эфраим встал, и она слегка воспрянула духом, так как, по всей видимости, хоть какое-то обсуждение письма все же предстояло. Обычно после окончания вечерней молитвы ее отец шел прямо к своему черному столу из вишни, где тщательно, пункт за пунктом, вписывал в кожаную амбарную книгу сколько бушелей картофеля на северном поле, сколько у них капусты или гороха, каковы сейчас плата за провоз и цены в Нью-Йорке. Он подсчитывал каждый пенни до тех пор, пока у него не начинали болеть глаза. Его дальнозоркость не выносила подобной работы.
 Но сегодня он по-прежнему оставался во главе стола и говорил:
 — Эбби и Ренни, останьтесь, я хочу с вами поговорить. Том, напои скот и взгляни на Белочку, она должна скоро телиться. Тибби, разве это не твой Обадия заявился сюда мечтать под нашими окнами?
 Табита потупила глаза и ее круглое лицо зарделось.
 — О папа! — с притворной застенчивостью сказала она. — Я ничего не подозревала о его планах и не понимаю, каким образом это может меня касаться.
 Глаза Эфраима приняли суровое выражение.
 — Что ж, если он все-таки обратится к тебе, вы можете сесть на ступеньки, там за тобой будет присматривать мать. Должен сказать, Об человек надежный да и ты, к счастью, не легкомысленна.
 Сет и Нат не стали дожидаться, пока отец даст распоряжения и им. Бочком, бочком они добрались до двери и помчались по дороге к ферме Рейнольдсов.
 Эфраим вновь сел и жестом показал, что позволяет жене и Миранде сделать то же самое, а затем вынул из кармана письмо Ван Рина.
 — Мне не нравятся такие письма, — сразу же заявил он. — Я бы даже не стал обсуждать его, если бы вы, две глупые женщины, его не прочли, и Эбби не вообразила, что оно имеет к нам какое-то отношение.
 Он хмуро взглянул на жену.
 — Как я полагаю, ответ может быть только один? Абигайль очень редко не соглашалась со своим мужем и почти всегда ее мнение не отличалось от его, но сейчас ее рот твердо сжался:
 — Это письмо очень важно, Эфраим, — сказала она. — Мистер Ван Рин мой кузен и мне кажется, он сделал нам очень любезное предложение. Что плохого будет в том, если Ренни поживет немного в большом хорошем доме и что-нибудь узнает о мире за пределами этой фермы.
 Миранда с благодарностью взглянула на мать.
 — Мне бы хотелось поехать, — сдержанно сказала она, зная что отец не выносит каких бы то ни было проявлений чувств.
 Эфраим презрительно фыркнул:
 — А ваше мнение и вовсе не имеет значения, мисс. Ты всегда жаждешь чего-то необыкновенного, что невероятно глупо с твоей стороны. В тебе нет ни на грош здравого смысла. Тебе бы следовало думать о том, как помочь матери, пока ты не поселишься где-нибудь поблизости с каким-нибудь молодым парнем. Тебе уже восемнадцать, и у тебя хватает миловидности при всей твоей чувствительности. Я просто не знаю, что это с тобой такое. Вот, например, Зак Уилсон. Он был бы тебе хорошим мужем, и, похоже, ты ему нравишься. Но как ты с ним обращаешься?!
 Эфраим, внезапно побагровев, изо всей силы стукнул кулаком по столу, и сердце Миранды упало. Она знала, что сейчас за этим последует.
 — Я много раз видел, — бушевал Эфраим, — как ты отворачивала от него свой носик и кричала: «Зак, не подходите так близко, от вас пахнет конюшней! О, Зак, не играйте на скрипке этот вульгарный танец, неужели вы не можете сыграть „Прекрасный цветок любви“ или какую-нибудь чудесную балладу?» Фу! Не удивительно, что ему надоело это важничание и он стал увиваться вокруг дочери Мидов.
 Несчастная Миранда вздохнула. Интерес к ней Зака, а, точнее, ее равнодушие к нему уже несколько недель служило причиной отцовского недовольства.
 Как это тяжело, быть не такой как все. Сколько раз она заставляла себя резвиться на шумной площадке для танцев, присоединяться к различного рода розыгрышам, которые так восхищали ее подруг, просто ради того, чтоб ее не сочли слишком чванливой или чересчур странной.
 — Что же до этого письма, — продолжал Эфраим, вернувшись к предмету разговора, — то лично я считаю его оскорбительным. Этот твой замечательный родственник, Эбби, обращается к нам так, словно он король Испании. По какому праву, хотел бы я знать, он «наводил справки» о нас, и с чего это он взял, что я захочу послать ему одну из своих дочерей?
 — Я уверена, что он никого не собирался оскорблять, — быстро заметила Абигайль. — Просто господа по-иному выражают свои мысли.
 Эти слова были ошибкой, подумала Миранда, заметив, как потемнело лицо отца.
 — Ну конечно, — недовольно отчеканил Эфраим. — Ас каких это Пор, мэм, вы стали разбираться в манерах господ? И с каких это пор в этой стране появились господа, в свободной стране, где все равны? На этой земле фермер-янки ничуть не хуже всех остальных. Довольно об этом. Он положил письмо в карман.
 — А теперь я напишу ответ.
 — О папа, пожалуйста! — Миранда, воспламененная своей безумной идеей, обежала стол и схватила отца за руку.
 — Послушай, папа, — задыхаясь произнесла она. Отчаяние заставило ее решиться на последний шаг. — Я… я чувствую, что должна ехать. Я поняла это во время молитвы. Это моя обязанность, правда. Я думаю, так хочет Господь. По крайней мере, ты можешь спросить у него, пожалуйста, папа, посмотри, что получится.
 Эфраим остановился. Он уставился в пылавшее отчаянием, умоляющее лицо дочери.
 — Ты говоришь правду, дочь? Проверь свое сердце. Миранда с готовностью кивнула.
 Эфраиму вдруг пришло в голову, что дочь, которую он считал слишком бледной и худой, чтобы быть красивой, бесспорно обладает хрупким и трогательным очарованием.
 — Хорошо, ты можешь попытаться, — сказал он уже мягче. И протянул ей Библию . 
 Миранда облегченно вздохнула. Надежда еще оставалась. Гадание на Библии применялось лишь в самых крайних случаях, когда совет свыше был необходим, а принятое решение всегда выполнялось, как прямое указание Господа.
 Девушка положила руки на книгу и произнесла пламенную молитву. Если Бог хочет, чтоб она ехала в Драгонвик, он подаст ей знак. Но все же сегодня без малейших угрызений совести она собиралась сделать все, что только было в ее силах, потому что Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Разве Эфраим не твердил это сотни раз.
 Пока Эфраим и Абигайль наблюдали за ней, ее память перебирала различные библейские историй. Ну конечно! Агарь. И книга обязательно должна открыться на этой странице, ведь Эфраим так часто перечитывал историю Авраама, что Библия в этом месте даже разваливалась.
 Она закрыла глаза, что было необходимым условием для гадания, и, украдкой бросив взгляд из-под длинных ресниц, ткнула изящным ноготком в один стих. Она передала Библию отцу, который прочистил горло и прочел:
 — «Авраам встал рано утром и взял хлеб и мех воды, и дал Агари, положив ей на плечо, и отрока, и отпустил ее. Она пошла и заблудилась в пустыни Вирсавели».
 Эфраим замолчал и с подозрением посмотрел на дочь, которая с самым невинным видом стояла рядом. Ведь в конце концов, это Господь подал ему знак. Не могла же она сама ни с того ни с сего найти нужный стих.
 — Не так уж это и подходит, — неохотно признал Эфраим, — но некоторое сходство есть. Я подумаю об этом и помолюсь.
 Сердце Миранды возликовало. Она знала, что ночью Абигайль обязательно найдет способ убедить Эфраима изменить свое решение, так что письмо с отказом, никогда не будет написано.
 Неожиданно она ощутила желание вырваться из ставшего вдруг тесным дома в прохладу ночных сумерек. Она обошла сидевших на ступеньках крыльца Табиту с Обадией, не обращая внимания на кокетливое, хихиканье сестры.
 Не раздумывая, она бросилась под свою любимую яблоню на траву и уставилась на вечерние звезды. Затем она спокойно легла, подняв лицо к небу, и стала мечтать о поездке в далекий и неведомый город Нью-Йорк. Она смутно представляла себе огромное поселение с множеством башен и замков, населенный сплошь элегантными леди в дорогих шелках и темноволосыми импозантными джентльменами. И между ними может оказаться один, что прижмет свою руку к сердцу, но не посмеет сказать ни слова. Возможно, она уронит свой платок, как это сделала Эсмеральда в «Розе Пустыни», и когда он, поклонившись, вернет ей его, их встретившиеся взгляды станут посланцами их сердец. Все это было столь же смутно, сколь и восхитительно…




 Глава вторая


 На сухое письмо Эфраима, в котором он принимал приглашение Ван Рина, быстро пришел ответ с рекомендациями, касающимися поездки Миранды в Драгонвик, и в понедельник четырнадцатого июля в три часа утра Миранда проснулась оттого, что кто-то нежно касался ее плеча. Она открыла глаза и увидела мать, стоящую у кровати со свечой в руке.
 — Пора, родная, — сказала Абигайль, и непривычная ласка, поразившая девушку, помогла ей понять, что значит для нее этот день. Она покидала дом, покидала привычную обстановку, покидала эту тихую женщину, к чьей любви и сочувствию она всегда инстинктивно прибегала. А если вдруг что-нибудь случится с мамой, с внезапным ужасом подумала Миранда, если, не дай Бог, что-нибудь случится с кем-нибудь из них, она даже не узнает об этом много-много дней.
 Она опустила с кровати босые ноги и с тревогой посмотрела на Абигайль.
 — Может, мне не следует ехать, — медленно сказала она. — Мало ли что может случиться, а я буду нужна тебе. И… о мамочка, я буду так по тебе скучать.
 Ее горячие слова разбудили Табиту, которая зевнув, сказала, преисполненная добродетели:
 — Не волнуйся о маме, Ренни. Я вовсе не против делать лишнюю работу, когда ты уедешь.
 Мать знала, что это правда. Табита не только возьмет на себя работу Миранды, но и сделает ее гораздо лучше, чем сестра. Миранда ощутила раскаяние.
 Она была тщеславна, ленива и невнимательна. Она слишком много думала о том, чужом мире, и забывала о родных. Она, как утверждал Эфраим, важничала. А вот Табита, наоборот, всегда отличалась благонравием, так что уже в шестилетнем возрасте ее совсем не требовалось журить.
 Как же так, думала Абигайль, что имея такую трудолюбивую дочь, как Табита, она могла смотреть на ее круглое и простодушное лицо почти равнодушно, в то время, как нежный облик Миранды всегда наполнял ее сердце нежностью и теплотой? Ей приходилось прилагать много усилий, чтобы не взять эту золотистую головку и не прижать к своей груди, как она это делала много-много лет назад. Вместо этого она сказала:
 — Глупости. Конечно, ты поедешь, Ренни, — и она поставила свечу на умывальник. — Не надо трусить, мисс. Вы получили то, что хотели и должны теперь радоваться.
 Ответа не последовало, но бодрый голос Абигайль постепенно успокоил ее.
 Миранда быстро оделась. Она выбрала для поездки коричневое шерстяное платье, в котором ходила в церковь. Они не смогли найти денег на новое, но она как могла украсила это платье белоснежной кружевной косынкой и накрахмалила свои нижние юбки так, что они стали жесткими и колоколом поддерживали шерстяную юбку, имитируя кринолин. Она прикрепила к косынке красивую брошь, которая была ее единственной драгоценностью.
 Брошь была подарена ей в ее тринадцатый день рождения, когда Миранда выздоравливала после жестокой скарлатины, и состояла из настоящей золотой оправы, в которой под стеклом была помещена роза, сплетенная из волос всей семьи — прядь Эфраима цвета гризли, сплетаясь с темно-каштановыми волосами Абигайль и рыжеватыми волосами братьев и сестер, создавали очаровательный красно-бурый оттенок как у стула из орехового дерева в их гостиной. Эфраим заказал брошь у ювелира в Стэмфорде, и Миранда ей очень гордилась. Она бесспорно оттеняла ее платье и почти в точности подходила к ее новой элегантной шляпке. Сестры Лейн, модистки из «Кос-Коб», сотворили это чудо после многократных разглядываний дамских журналов и даже одного экземпляра «Парижских мод», который оказался в их распоряжении. Шляпка, созданная из настоящей соломки, была украшена розовыми атласными лентами, а вместо предлагавшихся там страусовых перьев, с обеих сторон красовались большие красные розы из бумажной ткани. Денег от продажи яиц, заплаченных за шляпку, было недостаточно много, чтобы их хватило и на страусовые перья. Миранда, завязав под подбородком ленты этого удивительного творения, посмотрелась в крохотное зеркальце, а затем повернулась к матери в поисках одобрения. Абигайль решила, что ее дочь очень красива.
 — Шляпка слегка легкомысленна, но тебе идет, — сказала она. — Вот твоя шаль. Попрощайся с детьми и торопись. Я слышу, Том уже запрягает.
 Миранда взяла свою дорожную корзину, сплетенную старым Харди, последним здешним индейцем, живущим у Стенвичских лесов. Корзина была большой и крепкой и подходила ее скромному наряду, затем она наклонилась к Табите, которая вновь начала дремать.
 — До свидания, Тибби, — сказала она. Табита села, и сестры нежно поцеловали друг друга, забыв в этот миг расставания свои маленькие ссоры.
 Младшие дети — Сет, Натаниэль и малышка — так и не смогли проснуться, когда Миранда поцеловала их, и ее глаза наполнились слезами, предчувствуя расставание.
 К счастью для нее, в последующие полчаса у нее не было времени на переживания. Торговое судно до Нью-Йорка отплывало из Майануса в пять, и они должны были прибыть на пристань вовремя, чтобы можно было спокойно разгрузить фургон и поднять кое-какие продукты на борт.
 В четыре часа, когда первые сероватые проблески рассвета показались вдали над Палмер Хиллом, Ми-ранда забралась в фургон и села рядом с Эфраимом. Том, вынужденный сопровождать их, чтобы привести обратно волов, уселся на мешок картошки в самом углу фургона. Эфраим крикнул на волов, и те спокойно двинулись вперед.
 Миранда до самой последней минуты махала исчезающей вдали матери, думая о сотне вещей, которые могла бы ей сказать на прощанье:
 «Мамочка, я буду часто писать. Если я буду тебе нужна, я сразу же вернусь домой. Не работай слишком много, ладно, дорогая? И пожалуйста, береги себя».
 Ничего этого она не сказала, да и Абигайль только лишь заметила:
 «Теперь ты самостоятельна. Постарайся быть полезной мистеру и миссис Ван Рин. Молись каждое утро и вечер».
 Миранда проглотила слезы, и до боли знакомые места затуманились перед ее взором. Крытая повозка громыхала вверх и вниз по холмам Кэтрокской дороги. Когда они съезжали с последнего склона, спускаясь в долину Майанус-Ривер, фургон жалобно заскрипел. Множество других фермерских повозок запрудили дорогу ниже моста. Айзек Тейлор, ехавший в фургоне рядом с ними, сердечно поприветствовал Эфраима, а затем с удивлением уставился на Миранду.
 — Куда это вы собрались? — спросил он. — Увидеть в такую рань молодую леди, да к тому же еще так вырядившуюся…
 Эфраим кивнул.
 — Мы с Ренни отправляемся с баржей в Нью-Йорк. Она хочет навестить родственников своей матери на Гудзоне.
 Айзек даже присвистнул.
 — А ты никогда не говорил об этом. Надеюсь, вы не заблудитесь в таком большом городе. Прошлый раз я был в Нью-Йорке в тридцать девятом, и чего там только не было — конки, кэбы, запутанные улицы, разносчики, которые все время пытались мне что-нибудь всучить, что я даже растерялся. Рад-радешенек был вернуться домой. А ты ведь никогда не был в Нью-Йорке, а, Эфраим?
 — Надеюсь, мы как-нибудь справимся, — буркнул Эфраим. — С Божьей помощью. Давай, Ренни, поднимайся скорее на борт. Похоже, «Дорд» собирается уже отчаливать.
 Миранда, торопливо спрыгнув о повозки, прошла по сходням на баржу. Присесть там было негде, и она направилась на корму, с трудом пробираясь между горами овощей и грязными мешками с картошкой, и осторожно опустилась на один из них.
 Том вылез из трюма и подошел к ней.
 — До свидания, сестричка, — сказал он, протягивая руку. — Удачи!
 Некоторое время он колебался, а затем, густо покраснев, все-таки произнес:
 — Конечно, мне тоже хотелось бы поехать, просто для того, чтобы взглянуть на город.
 — Как это было бы замечательно, Том, — с жаром воскликнула Миранда, — И правда, почему бы тебе не поехать с нами?
 Том покачал головой.
 — Нужно отвести волов, а потом еще окучить северное поле. Мы не можем отдыхать все сразу.
 — Конечно, — вздохнув ответила Миранда. Том был таким ответственным. Он никогда не забывал о своих обязанностях и не оставлял дела незаконченными. Наверное, я легкомысленная эгоистка, с несчастным видом размышляла она. Но тем не менее, она немного воспрянула духом. Ведь ее ждало приключение, которое могло полностью изменить ее жизнь. Она заметила, что даже Эфраим повеселел, когда баржа, отчалив от берега, двинулась в путь и заскользила по реке в направлении пролива Зунд. Его суровое лицо сделалось мягче и, болтая с капитаном, он даже улыбнулся.
 Он плыли до течению, и поэтому их путешествие завершилось довольно быстро. В половине девятого утра Миранда увидела Нью-Йорк и от возбуждения чуть было не выпала за борт. Какие большие дома! В некоторых из них было целых четыре этажа. И как много церковных шпилей! Ей казалось, что даже солнце, светившее свысока на крыши домов, крытые шифером и дранкой, не меньше, чем она, удивлялось шуму, несущемуся с берега. Неожиданно река заполнилась судами: рыболовными плоскодонками, двухмачтовыми парусниками, торговыми баржами, шхунами и паровым пакетботом и почему-то все они совершенно явно старались зажать их «Дору». Сердце Миранды несколько раз уходило в пятки, ожидая неминуемого столкновения, но ничего подобного не происходило. Они быстро продвигались вперед и, обогнув Корлир-Хук, вскоре причалили в доках на Саут-стрит.
 Эфраим подошел к Миранде, стоящей на корме, и она быстро надела шляпку.
 — Похоже, мы прибыли, — сказал он. В его движениях чувствовалась какая-то неуверенность, и когда они сошли с судна, окунувшись в суету и шум городской жизни, которые Миранда даже не могла себе вообразить, она была удивлена и одновременно утешена тем, что хоть раз в жизни ее отец оказался сконфужен.
 Айзек Тейлор был прав, и городе действительно оказалось полно разносчиков. Вот только откуда все эти люди узнали, что они прибыли с фермы?
 Они трижды теряли дорогу, и им потребовался почти час, чтобы добраться до Астор-Хауз. Но к тому времени, когда они, бредя по Бродвею со своими корзинами, увидели наконец между Веси-стрит и Барклай-стрит огромное здание из гранита, оказавшееся именно тем отелем, который им был нужен, Миранда уже нашла ответ на свой вопрос. Дело было не только в их плетеных корзинах — виновата была одежда. Здесь никто не носил таких круглых бобровых шапок, как ее отец, ни у кого не было такой густой бороды, таких длинных фалдов и таких широких брюк. А уж эти модные леди, гуляющие по Бродвею под ручку со своими кавалерами! Их атлас и кашемир, их платья и шляпы с перьями имели с нарядом Миранды не больше общего, чем павлин походил на воробья.
 Все в ее одежде было не так как надо. Модные леди не носили ни коричневых шерстяных платьев, ни косынок, ни у кого из них не было заштопанных хлопчатобумажных перчаток, и, увы! — хотя модистки Лейн и старались как могли, ее шляпка была просто кошмарна. Она была слишком широкой и слишком высокой. Розовые ленты и красные розы были смешны до слез. Все это выглядело очень дешево, нелепо, и являлось жалкой провинциальной попыткой скопировать французский стиль, создав модель, устаревшую еще четыре года назад.
 — Прекрати за мной прятаться, — резко приказал Эфраим. — Подними голову и перестань дрожать как кролик, ты входишь в город Маммоны, так что веди себе как достойная благородная девушка.
 — Да, папа, — и Миранда выпрямилась, безуспешно стараясь походить на ту надменную молодую леди в зеленом атласном платье, что грациозно вплыла в ожидающее ее ландо.
 Они вошли в холл отеля, и Миранда охнула. Ступая по роскошному ковру, Миранде казалось, что они плывут по нескончаемому алому морю. У нее возникло впечатление, что вокруг них тысячи зеркал, отражающих мириады позолоченных светильников, а меж мраморных колонн разгуливают целые орды людей. Никто не обращал на них ни малейшего внимания, и они вновь ощутили растерянность, пока Эфраим вдруг не увидел в дальнем конце холла мраморную стойку. За ней стоял скучающий молодой человек, рассеянно барабанивший по стойке пальцами.
 — Должно быть, он содержатель этой гостиницы, — пробормотал Эфраим. Он быстро зашагал по роскошному ковру, так что Миранда за ним с трудом поспевала.
 Скучающий молодой человек оглядел их с головы до ног, и насмешливо приподняв черную бровь, спросил:
 — Ну, мой друг, что я могу для вас сделать?
 — Мы пришли для встречи с мистером Ван Рином, — начал Эфраим. — Может быть, вы сможете… — и он запнулся, охваченный изумлением, которое было разделено и Мирандой.
 Скучающий молодой человек мгновенно преобразился. Низко поклонившись, он несколько раз подобострастно улыбнулся, причем каждая его последующая улыбка была шире предыдущей. Затем он зазвонил колокольчик, подзывая слуг, которые тут же появились из-за колонн.
 — Ну, конечно! — воскликнул он. — Вы мистер и мисс Уэллс. Мистер Ван Рин писал мне. Все для вас готово. Прошу вас следовать за мной. Я провожу вас в ваши апартаменты. Мистер Ван Рин прибудет сегодня днем. Он распорядился, чтобы у вас было все, что вы пожелаете. Все, — добавил он столь внушительно, что создалось впечатление, будто пожелай они драгоценности британской короны или африканского льва, это нисколько не обескуражит его.
 Миранда и Эфраим быстро запротестовали, когда двое слуг подхватили их плетеные корзины.
 — Я сам понесу их! — рявкнул Эфраим, но слуг уже и след простыл.
 Миранда и ее отец как во сне поднимались по огромной лестнице, проходили по ярко освещенному коридору и наконец вошли в большую гостиную, обставленную мебелью из палисандра.
 — Ваша спальня направо, — сказал клерк Эфраи-му, открывая настежь дверь с множеством завитушек, — комната молодой леди там.
 — Вы хотите сказать, что все эти три комнаты предназначены только для нас двоих? — озадаченно спросил Эфраим. — Подобная расточительность грешна. Клерк принял оскорбленный вид.
 — Мистер Ван Рин очень беспокоился о вашем удобстве, сэр. Я уверен, вам здесь понравится.
 — Должно быть, — ответил Эфраим. — Благодарю вас, молодой человек. Когда дверь за клерком и слугами наконец закрылась, Эфраим уселся на небольшой диван.
 — Этот мистер Ван Рин, судя по всему, очень-очень богат и расточителен. И зачем людям нужны все эти глупости?
 Он с негодованием уставился на голубой плюшевый занавес, пять резных стульев, большой стол, маленький столик, цветной ковер, затем, через открытые двери, на огромные кровати с балдахином на четырех столбах, туалетные столики, черные шкафы из орехового дерева и скамеечки для ног.
 — Все, что необходимо человеку, это стол, стул и кровать.
 Его дочь ничего не ответила, она в растерянности стояла посреди комнаты, широко распахнув глаза. Из открытого окна доносился непрерывный шум. Миранда сняла шляпу и бросила ее на стул, затем подошла к окну и выглянула наружу, в то время как ее рука ласкала бахрому роскошной голубой занавеси. Она повернулась, внимательно разглядывая стеклянные позолоченные ручки, к которым крепились завязки портьер. Потом наклонившись, она поводила пальцами по нежному ворсу нарядного ковра. Когда она выпрямилась, ее глаза приняли мечтательное выражение.
 — Я читала об этом, но я даже и не догадывалась, что люди действительно могут так жить, — сказала она самой себе. — Как это замечательно!
 Эфраим что-то недовольно проворчал и встал.
 — Миранда, ты очень легкомысленная женщина. Ты всегда уделяла слишком много внимания материальной стороне вещей. И я очень сомневаюсь, что, посещение этого Вавилона пойдет тебе на пользу. Я намерен сказать мистеру Ван Рину, что ты никуда не поедешь.
 — Но ты не можешь так поступить, — воскликнула девушка. — Ты дал слово'.
 Досадливо прикусив губу, Эфраим отвернулся. Он никогда не нарушал своего слова, и не мог это сделать сейчас, однако его охватили сомнения. Он не слишком-то любил Миранду, но все-таки она была его дочерью и он беспокоился о ее душе. Все легкомыслие и жажда роскоши, которые угрожали ее благочестию, он старался вытравить как мог, однако успех его усилий был сомнителен, и он это очень хорошо понимал. И теперь, похоже, она попадет в обстановку, где эти ее худшие качества будут взлелеяны общей атмосферой беззаботности и лени, которые он так презирал.
 Он вошел в свою комнату и, закрыв за собой дверь, упал на колени, молясь за грешную душу Миранды.
 Его беспокойство возросло еще больше из-за дальнейшего опрометчивого поведения девушки. Мистер Ван Рин, судя во всему, не ограничивал этим свою предусмотрительность — или, с точки зрения Эфраима, глупую экстравагантность. Он имел неосторожность заказать им обед. Этот обед прибыл к ним на подносах, которые держали перед собой два черных официанта, как раз в тот момент, когда Эфраим и Миранда собирались вкусить хлеб с колбасой и пироги с картошкой, заботливо сложенные Абигайль в корзину Эфраима.
 Обед был обилен и полностью состоял из блюд, которые они даже не смогли распознать. Не помогло и раззолоченное меню, торжественно врученное одним из негров.
 Оно представляло собой какую-то тарабарщину. На робкий вопрос Миранды официант ответил, что это по-французски. Тем не менее она схватила меню и повторила про себя диковинные слова.
 —  Gidot  d  '  agneau  roti  , — бормотала Миранда, проговаривая каждую букву. — Интересно, что это?  То  urnedos de volatile. Compote de fruitis glases. 
 Она с довольным видом смотрела то на одно, то на другое блюдо, неосмотрительно пробуя каждое.
 — Как вкусно! И какое все разное!
 Эфраим оттолкнул свою тарелку и вытащил из корзины колбаски Абигайль.
 — Омерзительная мешанина, если ты хочешь знать мое мнение. Вкус здоровой пищи убивается всеми этими клейкими соусами и подливками. Даже не знаешь, что ешь. Не трогай! — неожиданно заорал он, когда Миранда опустила ложечку в восхитительное на вид блюдо из замороженных фруктов. — Там спирт. Я чувствую его запах.
 Фрукты и правда были пропитаны ромом. Миранда отложила ложку.
 — Но, папочка, — тоскливо попросила Миранда, — оно так красиво выглядит. Можно я хоть попробую? Всего один кусочек, от этого я же не опьянею, а?
 — Миранда! — потрясенно воскликнул Эфраим. — Ты бы и ликер стала пить только потому, что это красиво?
 — Нет, папа. Прости меня. Я не подумала.
 — Дитя, дитя, — проговорил Эфраим с некоторым сожалением в голосе. — Сколько грехов ты можешь совершить из-за недомыслия. Ты должна бороться со своими соблазнами, как Иаков боролся с искусителем. Ну ладно. У меня кое-что есть для тебя.
 Он потянулся к корзине и вытащил оттуда маленькую Библию в кожаном переплете.
 — Может случиться, что тебе будет затруднительно брать Библию у Ван Ринов. И я хочу, чтоб ты имела свою, изучай ее каждый день. Я подчеркнул для тебя некоторые места.
 — О, спасибо! — растроганно воскликнула она. За исключением броши с розой из волос (да и то это была идея Абигайль), Библия была первым подарком, который она получила от отца. На форзаце Эфраим написал:
  «Миранде Уэллс от ее отца, июнь 1844». 
 — А теперь прочитай мне девяностый псалом, — приказал он.
 — Сейчас?! — с несчастным видом запротестовала Миранда. Ей так хотелось выглянуть в окно, выходящее на удивительную улицу, еще раз оглядеть роскошную спальню, сорвать со злосчастной шляпки эти глупые розы и, возможно, сделать что-нибудь со своей косынкой. Может, ее стоит как-нибудь подвернуть, чтобы сделать менее заметной. Да и вообще, середина дня в роскошной гостиной первоклассного отеля казалась не самым подходящим временем для чтения Библии.
 Но для Эфраима не существовало неподходящего времени для чтения Святого писания, и он решил, что сейчас это необходимо Миранде в качестве некоторого противоядия против того разрушительного влияния, которое он ощущал здесь вокруг.
 — Теперь, — непреклонно заявил он, — я хочу услышать, как ты читаешь.
 Он выпрямился на стуле, сложил свои большие корявые руки и стал ждать.
 Когда она дошла до десятого стиха, он перебил ее и размеренным голосом повторил прочитанное:
 — … «Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему». Я молюсь, чтобы так и было, Миранда, в твоей новой жизни.
 Ну и ну, изумленно думала она. Да какое же зло может свалиться на меня в доме богатого джентльмена на Гудзоне? Папа поднимает слишком много шума вокруг этого, он… он… Она не могла, подобрать слово. Должно быть, лучше всего здесь подошло бы слово «несовременен». Миранда и не заметила, что впервые в жизни она позволила себе сознательно критиковать отца. Она закончила псалом и вскочила раньше, чем Эфраим позволил ей идти.
 — Папа, я должна привести себя в порядок, пока не подъехал мистер Ван Рин, — и она убежала в свою комнату.
 К пяти часам Миранда сделала все, что могла, чтобы хоть как-то исправить свой туалет. Кружевная косынка была подвернута так, чтобы создать впечатление воротника. Розы со шляпки были убраны, и Миранда, распустив свои тугие косы цвета меда, оставила впереди только два локона, забрав остальные волосы назад, и возблагодарила Бога за то, что они вьются у нее от природы.
 А мистер Ван Рин все не появлялся.
 — Я думаю, — начал Эфраим, неодобрительно взглянув на кудри дочери, — что нам лучше спуститься вниз и спросить того масляного нахала за стойкой, не знает ли он, когда прибывает Его богачество.
 Народу в холле было еще больше, чем раньше, а шум, создавшийся из разговоров, смеха и постоянного шелеста тафты, показался Миранде просто ревом. Воздух заполнился табачным дымом, запахом роз, вербены и помады для волос.
 Они направились к стойке, наполовину оккупированной только что прибывшей семьей из Филадельфии: мамы в черном атласе, юной дочери в пестрой шали и зеленой шелковой шляпке и папы, огромного и напыщенного, который громко спорил с клерком об условиях оплаты.
 — Извините, — начал Эфраим, вытянув шею над крепкой спиной главы семьи, отделяющей его от клерка, когда по наводненному людьми холлу пронесся нестройный шепот. У двери возникла суматоха.
 Миранда, почувствовав возрастающий интерес к происходящему, повернулась вместе со всеми.
 В дверь вошел высокий мужчина, и даже первый беглый взгляд против света родил у Миранды ощущение его небрежного величия и почти королевской отчужденности.
 Кто бы это мог быть, гадала она, и вдруг услышала рядом с собой шепот:
 — Знаешь, это сам Николас Ван Рин!
 Холл мгновенно заполнился громким шепотом, новость быстро перелетала от одного человека к другому. Миранда сосчитала, что имя Ван Рина повторили не менее двадцати раз.
 Семья из Филадельфии перестала громко спорить, потому что клерк выбежал из-за стойки и помчался приветствовать новоприбывшего.
 — Это патрун [3] Ван Рин, — важно повторила своей дочери мать из Филадельфии. — Он живет в большом имении вверх по Гудзону словно настоящий английский граф. Не пойму, что он делает в этом отеле, говорят, он такой гордый и высокомерный.
 — О мамочка! — сдавленно взвизгнула девушка и уставилась на вошедшего. — Но он такой красивый!
 Это правда, думала Миранда, сбитая с толку таким неожиданным поворотом событий и отчаянно стараясь привести в порядок свои мысли.
 Следуя за подобострастно улыбающимся клерком и сохраняя полнейшее равнодушие к смятению вокруг, он направился прямо к Миранде и Эфраиму и протянул руку в сердечном приветствии.
 — Рад вас видеть, кузина Миранда и мистер Уэллс. Пойдемте в мою гостиную, там я смогу как следует поприветствовать вас, здесь слишком много народа, — и на его смуглом лице, казавшемся до этого несколько угрюмым, появилась чарующая улыбка.
 Когда Миранда стала робко отвечать ему, ее охватило неожиданное возбуждение.
 Пока они шли по холлу в номер Николаса, девушка украдкой рассматривала его из-под опущенных ресниц. Он был высоким, примерно шести футов роста, и очень стройным. Его светло-коричневые брюки крепились бретелями к ботинкам Веллингтона; коричневую куртку и дорожную накидку он носил непринужденным изяществом человека, который покупает только самое лучшее, одевается при помощи слуг, а затем более не думает об одежде. Его волосы, черные как смоль были очень густыми и слегка вились, в петлице он носил очень маленькую красную розу. Позднее Миранда узнала, что этот цветок в петлице являлся почти принадлежностью его самого.
 Что же до его лица, то оно до такой степени походило на описание героев любимых романов Миранды, что она даже пришла в ужас. Она видела полный красиво очерченный рот, орлиный нос со слегка подрагивающими ноздрями, высокий благородный лоб, суровые черные брови. Во всем его облике имелось лишь одно несоответствие: у всех без исключения героев глаза были черные, большие и горящие страстным огнем. Глаза Николаса большими не были, и к тому же они были голубого цвета — свидетельство его голландского происхождения. Они были того особого чистого светло-голубого цвета, который поражал и в то же время в чем-то не соответствовал его лицу, которое без последнего обстоятельства вполне могло бы принадлежать испанскому гранду.
 Когда они уселись в гостиной, оказавшейся намного больше и роскошней их собственной, Николас сказал:
 — Прошу прощения, что меня не было здесь, чтобы встретить вас, но моя «Ласточка» только что вошла в док. Надеюсь, вам было удобно.
 — Конечно, мистер Ван Рин! — воскликнула Миранда, охваченная такой благодарностью, что даже перебила ответ отца. — Все так замечательно.
 Николас, заметив слабый провинциализм в ее голосе, повернулся и быстро взглянул на нее. Это был мимолетный взгляд, но он ничего не пропустил. Грация ее стройной высокой фигуры, несмотря на нелепую одежду, нежное лицо, в котором угадывалась истинная красота, удлиненные глаза цвета орешника, сияющие чистотой, но взволнованные и откровенно восхищенные им. В ней чувствуется порода, с Удовлетворением подумал он. Слава Фортуне, в ней нет ничего от неуклюжей фермерской девчонки.
 После того, как он отправил приглашение, у него были на этот счет некоторые сомнения. Чужим людям было не просто попасть в Драгонвик и не смотря на их родство, бывшее единственной причиной его согласия на требование жены найти компаньонку их шестилетней дочери, он бы просто вежливо отослал Миранду назад в Гринвич, если бы только счел ее не подходящей для своего дома.
 — А вы гораздо моложе, чем я предполагал, — неожиданно воскликнул Эфраим. Он внимательно изучал Николаса и его выводы, хотя они и строились на тех же основаниях, что и у Миранды, были совершенно противоположны выводам дочери.
 Николас засмеялся.
 — Мне тридцать один год.
 — Но вы не выглядите на свои годы, — с сомнением произнес Эфраим. У этого типа масленый взгляд, который может вскружить голову глупой девчонке, и уж, конечно, в нем не чувствуется добропорядочный солидный семейный человек. Правильно ли будет отпускать с ним завтра утром девицу в путешествие, которое продлится целый день? И что это была за глупость позволить женщинам уговорить его, думал Эфраим с непроходящим раздражением.
 Это раздражение, равно как и его причины, были очевидны для Николаса, который легко читал чужие мысли, если только задавал себе такой труд. Мнение других людей было ему совершенно безразлично, а тем более мнение простого фермера из Новой Англии и вовсе не интересовало его, но этот человек был его гостем и отцом его приглашенной родственницы. И к тому же ему показалось забавным очаровать человека именно старых убеждений, чтобы тот, поверив ему, забыл о всех своих сомнениях. Поэтому он нарочно завел разговор о Джоанне, своей жене, и их маленькой Кэтрин, отмечая при этом удовольствие, которое они получат от присутствия в их доме Миранды.
 Потом он подыграл Эфраиму, спросив его мнение по некоторым вопросам политики и выслушал его ответы с выражением явного интереса.
 Поговорив немного о политике Эфраим, перешел к своей излюбленной теме соблюдения религиозных обрядов, объяснив, чего он ожидает от Миранды. Его главной целью было получить обещание, что она обязательно станет их придерживаться. Николас оставался все так же любезен, хотя, по правде говоря, вовсе не собирался брать на себя никаких обязательств. Так как Эфраим даже представить себе не мог, что на свете может существовать уважаемая семья, которая не молится утром и вечером и не посещает церковь два раза за воскресенье, самое большое препятствие к утреннему отъезду Миранды так и осталось нераскрытым.
 Николас, придерживающийся философии геденистов, был убежденным атеистом, и если бы Эфраим только узнал об этом, он ужаснулся бы больше, чем если бы встретил прокаженного. Но ничего этого он, к счастью, не знал и к вечеру, когда они закончили ужинать, он в конце-концов счел этого Ван Рина довольно приятным и достаточно серьезным молодым человеком.
 Они не сошлись во мнениях лишь один раз. Говоря о предстоящих выборах, Николас небрежно заметил:
 — Мои фермеры, конечно, будут голосовать за Ван Бурена, если только выдвижение не получит этот неизвестный Полк. А при таком раскладе событий я решу, как им будет лучше голосовать.
 Эфраим судорожно передернулся.
 —  Ваши фермеры! Что вы хотите этим сказать?
 —  Мои фермеры-арендаторы на  моих землях, — спокойно ответил Николас. — У меня их около двухсот.
 — А разве они не владеют своей землей? — нахмурившись, спросил Эфраим.
 Миранда, которая тихо сидела в уголке и на которую мужчины во время своей долгой беседы, совершенно не интересной для нее, не обращали никакого внимания, отвернулась от окна. Она была заворожена опускающимися на Нью-Йорк сумерками и мириадами огней, светящимися из окон домов. Она заметила, как Николас приподнял бровь, и выражение досады появилось на его лице.
 — Разумеется, они не владеют землей, — сказал он. — Она принадлежит мне, как до меня принадлежала моему отцу, и так из поколения в поколение до Корнелиуса Ван Рина, первого патруна, получившего этот титул в 1630 году. Арендаторы платят очень маленькую сумму, мы же за это очень многое для них делаем.
 — Сколько же у вас земли? — настойчиво спрашивал Эфраим.
 — Несколько тысяч акров. Но мои владения не столь велики, как у Ренсселиров или Ливингстонов.
 — А разве фермеры, если захотят, не могут выкупить землю, на которой работают? — Эфраим все еще размышлял над этой проблемой.
 — Нет, — резко ответил Ван Рин, и Миранда увидела то, что до сих пор не заметил ее отец: за вежливостью Николаса явно скрывалось недовольство. Она не понимала только, почему. Все эти разговоры о земле и арендаторах были для нее пустым звуком. Она и не подозревала, что Николас, который предпочел бы вообще не затрагивать эту тему, последнее время стал свидетелем волнений среди арендаторов.
 Он отказывался верить, что столь нравящаяся ему феодальная система, содержавшая его и его предков на протяжении двухсот лет, может оказаться под серьезной угрозой. Он обращался со своими фермерами с, можно сказать, отеческой заботой, строил им школы, церкви и мосты, покупал им новые машины, устраивал им праздники, улаживал все их разногласия. А в ответ он ждал от них благодарности, как это было всегда раньше, а так же того, что они поделятся с ним результатом своего труда.
 — Я бы предпочел владеть полуакром самой каменистой земли и быть свободным, — неожиданно заявил Эфраим, — чем работать на кого-то другого даже на самой богатой ферме.
 — Весьма глупо, — резко ответил Николас, но тут же себя одернул. — Осмелюсь заметить, что мы просто недостаточно понимаем друг друга. Должно быть, вам скучно слушать об этом, — добавил он, обращаясь к Миранде.
 — Я не очень поняла ваш разговор, — призналась девушка. — Но мне очень понравилось глядеть в окно. Парк со всеми этими огнями и фонтанами кажется очень красивым и каким-то прохладным. Что это за большое здание, мистер Ван Рин? — указала она рукой. — И вот то?
 — Не нужно называть меня мистером Ван Рином, Миранда, зовите меня кузеном Николасом, — улыбаясь сказал он. Он стоял рядом с ней, и пока они вместе смотрели на Бродвей, ее неожиданно охватило чувство восхитительной легкости. — Это Сити-Холл, — ответил он на ее вопрос. — А то здание через улицу — театр.
 — О! — выдохнула она. — Как бы я хотела посмотреть какую-нибудь пьесу!
 — Ренни! — сердито прикрикнул отец и виновато обратился к Николасу. — Поверьте, мистер Ван Рин, что она не столь глупа как кажется. Не пойму только, почему она часто болтает ерунду.
 Миранда покраснела и опустила ресницы, однако успела заметить в глазах Николаса лукавые огоньки. Смеется он над ней или над отцом, а, может быть, над чем-то еще, размышляла она. Она не перенесла бы, если бы он смеялся над ней, потому что ей отчаянно хотелось ему понравиться. Конечно, он сам уже стар и давно женат, но кто-нибудь, похожий на него, только моложе и с черными сверкающими глазами идеально подойдет ее грезам, и она встретит наконец своего принца, как это случилось много-много лет назад с прекрасной Эсмеральдой.




 Глава третья


 В эту ночь Миранда почти не спала. Все казалось ей странным; огни улицы, свет которых проникал в ее комнату даже через задвинутые шторы, удивительно мягкая постель, отсутствие Табиты. Впервые в жизни Миранда спала одна и почему-то скучала без теплого дыхания Тибби и ее неустанного тихого бормотания, совсем не похожего на непривычный ей шум. Она слышала тиканье часов из оникса на каминной полке, громыхание повозок по булыжникам мостовой, звон колоколов с находящейся неподалеку церкви Святого Павла, а так же раздающийся с завидной регулярностью голос сторожа: «Сейчас один час после полуночи. В третьем округе все спокойно».
 А позднее, когда начался рассвет, сторож, словно вдохновленный скорым освобождением от своих тяжких обязанностей, начал выражаться более пространно: «Сейчас вторник июньского утра. Четыре часа утра, и все спокойно. Джон Тейлор по-прежнему наш президент. Погода прекрасная, благослови вас Господь».
 В пять часов Миранда поднялась с постели.
 Она оделась и почти час просидела у окна до тех пор, пока в гостиной не появились официанты с завтраком. Она была слишком возбуждена, чтобы много есть, а когда появился Николас, и одобряюще улыбнувшись, сказал, что их у входа уже ожидает коляска, она подавила в себе внезапно возникшее желание намертво вцепиться в отца.
 Этим утром Эфраим не был склонен к излишним сантиментам. Дочь все равно уезжала, а ему не терпелось вернуться домой. Он тоже плохо спал этой ночью, потому что никогда не принадлежал к людям, радующимся переменам в монотонной рутине жизни.
 Поэтому стоя на ступенях Астор-Хауз, они торопливо проговорили слова прощания.
 — Господь Бог в своем провидении будет руководить тобой, Миранда. Всегда помни, что ты раба Божья и служи ему со всем тщанием, — заявил Эфраим, решительно надевая свою круглую бобровую шапку. — Прощайте и вы, сэр, — Эфраим повернулся к Николасу, стоящему рядом с ними. Темные непокрытые волосы Ван Рина были слегка взъерошены утренним ветерком. — Наказывайте ее, если это понадобится. Я буду молиться, чтобы она оказалась полезна вам и вашей жене. Предупреждаю вас, она ленива. Проследите, чтобы она часто писала домой, и не позволяйте ей забывать о молитвах.
 Миранда покраснела, а Николас, церемонно поклонившись, ответил:
 — Я буду обращаться с ней так же, как со своей собственной дочерью.
 Но я же не его дочь, размышляла Миранда, он старше меня только на тринадцать лет. И эта простая мысль внезапно поразила ее.
 — Тогда до свидания, — сказал Эфраим. Он подхватил свою плетенную корзину и быстро зашагал по Бродвею.
 Миранду сразу же охватило чувство жалости к самой себе. Он мог бы поцеловать меня на прощанье, думала она, признавая, впрочем, что это глупо с ее стороны. Эфраим терпеть не мог никаких нежностей. И в любом случае, он не очень-то меня любит, размышляла она с самым разнесчастным видом. Но она знала, что Эфраим, если уж на то пошло, все-таки думал о ней. Он выполнил свои обязательства, хотя и не слишком охотно, передал ее новоиспеченному кузену, а теперь волновался, как бы поскорее вернуться к своим настоящим интересам.
 Она только тревожно вздохнула, когда Николас проводил ее в экипаж. Пока они ехали на запад по Барклай-стрит, она была слишком подавлена, чтобы замечать что-либо вокруг. Она никогда не ездила в таких красивых экипажах, но даже кучер в дорогой ливрее, гордо восседавший на козлах, и две великолепные гнедые лошади не могли привлечь ее внимание.
 Она неуверенно предположила, что он их нанял, не имея даже представления о том, как живут люди вроде Николаса. Миранда не знала, что он содержал в Нью-Йорке целую конюшню и две кареты, чтобы иметь возможность пользоваться ими во время его редких визитов. А недавно для этих же целей он выстроил здесь дом. Сейчас этот дом был на замке, вся мебель упакована в чехлы, а так как не было ни малейшего смысла открывать его только на одну ночь, Ван Рин решил остановиться в отеле.
 Однако, когда они подъехали и причалу на Гудзоне и Миранда увидела поджидающий их большой бело-золотой пароход, она пришла в такой неописуемый восторг, что сразу же забыла обо всех своих обидах.
 — О, мы поплывем на нем? — изумленно воскликнула она. — Я никогда не видела такого большого корабля… и такого красивого.
 Николас улыбнулся. Ее наивность забавляла его. Будет очень интересно сформировать этот еще незрелый ум, и обучив девушку разным премудростям, переделать по своему образу и подобию. Ей придется многому научиться, прежде чем она станет его достойной кузиной. Эти ужасные наряды должны быть выброшены. Она должна избавиться от своего произношения, которое выдает в ней янки. Он заметил, что она почти не умеет пользоваться ножом и вилкой, и вообще все ее манеры нуждаются в исправлении. Она должна научиться двигаться с достоинством и избавиться от этой наивной восторженности. Она была еще недостаточно уравновешенна, а ее движения слишком порывисты — похоже, она даже не подозревала, что должна идти впереди мужчины и каждый раз в растерянности замирала, когда он пропускал ее вперед. Но ничего, она быстро все выучит. К счастью, природа одарила ее душевной тонкостью и восхитительной грациозностью — всем тем, чего не было у Джоанны.
 Как всегда при мыслях о жене его лицо помрачнело.
 Когда они подошли к сходням, этому удивительному творению из красного дерева, увитому плющом, Миранда застыла в неуверенности, ожидая, что Николас пойдет вперед, прокладывая ей путь.
 Он покачал головой,
 — Вы должны идти первой. Леди всегда идет впереди своего путника.
 — О конечно, — торопливо сказала она. Папа всегда вел свою семью сам, но здесь было все иначе — традиции людей знатных. Она никогда больше не повторит свою ошибку.
 «Ласточка» совершенно поразила Миранду. Она была, как гордо именовали ее газеты, настоящим «плавающим дворцом». От огромного кованного золотого орла на носу до весело развивающегося флага на корме по всему пароходу шел бело-золотой орнамент, выполненный с величайшим вкусом. Внутри главного салона высотой в две палубы — коринфские колонны поддерживали готические своды, которые, сливаясь, превращались в широкий потолок, разрисованный озорными купидонами. Атласные драпировки, толстые ковры и роскошные канделябры затмевали даже все увиденное в Астор-Хауз.
 Не далее как вчера Миранда сидела на грязном мешке с картошкой на торговой барже, а сегодня в крытой нише на широкой седой палубе ей было предоставлено кресло из сандала, обитое бархатом. И еще звучала музыка. Немецкий оркестр в салоне без перерыва исполнял одну за другой популярные мелодии.
 Они набрали скорость уже после того, как миновали Йонкерс, и Миранда была благодарна Николасу за найденное для нее безопасное место, так как кочегары для поднятия давления добавляли к антрациту смоляные сосновые сучья, и пассажиры менее надежно укрытые должны были либо попасть под дождь из сажи, либо прятаться в душном салоне.
 «Ласточка» миновала пристань Ньюбурга, когда несколько пассажиров побежали по палубе к корме, и пароход, казалось, прыгнул вперед; поршни застучали в новом исступленном ритме, а из труб роем красных мошек полетели искры.
 Николас встал и пристально посмотрел на реку, на которой появилось другое судно.
 — Это «Экспресс», — заметил он, — гонится за нами. Теперь, без сомнения, мы сможем устроить гонки до Поукипси.
 — Гонки? — удивленно спросила Миранда. — Зачем?
 — Доказать, что наш пароход лучше. Это доставит всем удовольствие.
 Услышав этот странный ответ, она быстро взглянула на него, спрашивая себя, не смеется ли он над ней, но он очень внимательно следил за успехами догоняющего их «Экспресса». Сотрясение «Ласточки» увеличились до того, что, казалось, ее палубу сейчас разорвет, а искры из трубы превратились в настоящие языки пламени. Неожиданно гонка напугала ее.
 — А это не опасно? — закричала она, когда под тонкими подошвами ее туфель палуба стала горячей.
 Николас пожал плечами, не отводя глаз от преследовавшего их парохода, чей нос уже сравнялся с их кормой.
 — Полагаю, опасности существуют повсюду. Она упала в кресло, вцепившись в подлокотники и уговаривая себя, что не надо быть такой трусихой. Без сомнения, здесь все наслаждались гонками. Пассажиры хлынули с носа на корму, то восторженно вскрикивая, то издавая стоны, когда вперед вырывался то один, то другой пароход. Они заключали пари на исход гонок, выкрикивая свои ставки через сотню ярдов воды, отделяющие их от «Экспресса», пассажиры и команда которого отвечали тем же.
 Но скоро все закончилось. «Ласточка» первой подошла к пристани Поукипси. На их палубе раздались оглушительные аплодисменты, в то время как с побежденного судна неслись свист и проклятия.
 Миранда, чувствовавшая себя пристыженной, восторженно взглянула на Николаса и удивленно заметила, что, хотя тот и не принимал участие во всеобщем ликовании пассажиров, на его лице было написано выражение явного удовольствия и триумфа. — Выражение, которое тут же исчезло, и он вернулся к своей обычной сдержанности.
 На какой-то момент Миранда ощутила странное беспокойство, потому что, хотя она совершенно не понимала Николаса, она ясно видела, что его реакция на гонки была совсем иной, чем у других пассажиров. Она чувствовала, что состязание имело для него какой-то особый смысл, и что исход этого поединка представлялся для него в некотором роде воплощением его воли.
 «Ласточка» чинно продвигалась вверх по реке от Поукипси, но Миранда продолжала испытывать непонятное беспокойство. Оно несло в себе нечто вроде необъяснимого предчувствия, словно азартное и бессмысленное состязание двух пароходов имело какое-то важное значение для ее будущего. Однако летний полдень был тих и спокоен, а сужающаяся в этом месте река мирно несла на своих волнах белый пароход, в то время как поросшие лесом берега становились все ближе и ближе, что казалось никаких причин для беспокойства нет. Когда западный берег багровой мощью гор Кэтсккил вознесся вверх, Миранду вновь охватил страстный восторг и она вскрикнула:
 — О кузен Николас! Какие они высокие! Я и не знала, что горы такие большие!
 Николас вспомнил об Альпах, где он провел незабываемое лето 1835 года, совершая турне по Европе перед своей женитьбой, и улыбнулся, но не стал лишать ее иллюзий. Вместо этого он указал на Маунтин-Хауз, чьи тринадцать белых колонн были видны на расстоянии.
 — Вон там, за Маунтин-Хауз, родные места Рипа Ван Винкля, — сказал Николас. — Говорят, что в жаркий летний полдень до сих пор можно слышать, как маленькие человечки играют в кегли.
 Ему ответил непонимающий взгляд Миранды.
 — Разве вы не слышали о Никкебокере и «Книге эскизов»?
 Она покачала головой.
 — Это сочинение Вашингтона Ирвинга, замечательного писателя и моего друга, — объяснил Николас. — Без сомнения, вы с ним как-нибудь обязательно познакомитесь.
 Николас вновь опустился в кресло. Разговор затронул один из самых глубоких его интересов — современную американскую литературу. Он, конечно, прекрасно разбирался и в классике, хотя его отец никогда не посылал его в колледж, по причине доступности этого вида образования почти для всех, даже для сыновей торговцев и фермеров, что совершенно не подходило для истинного аристократа. Тем не менее у него было много гувернеров, немцев и англичан, подготовивших его к культурному апогею большого турне по Европе, на которое он потратил два года.
 Он успел объездить всю Англию, Францию, Испанию, Италию и Германию, пока однажды, вернувшись в Драгонвик, он не узнал, что его отец умер, а он сам стал владельцем огромного поместья.
 Так что Николас знал классику превосходно, но последние пять лет в нем проснулся живой интерес к современной литературе. Этим он отличался от подавляющего большинства молодых людей своего класса, которые, подражая Европе, утверждали, что Соединенные Штаты малообразованны и ничтожны.
 Николас, верный своему происхождению и воспитанный в еще меньших демократических традициях, чем какой-нибудь английский лорд, наслаждался ролью мецената, и совершенно того не осознавая, держал себя так, словно он был Лоренцо Медичи или князем Эстергази.
 Ему нравилось принимать у себя в Драгонвике пишущую интеллигенцию. Он с удовольствием читал новые публикации Брайанта, Хоторна и удивительного молодого писателя по фамилии По, чувствуя к ним искреннюю признательность, в которой была лишь слабая доля покровительственности. Дело в том, что убежденность Николаса в своем превосходстве настолько вошла в его плоть и кровь, что ему даже не требовалось доказывать это другим, как то делали бы люди менее убежденные. Он был Ван Римом из поместья Драгонвик, сам устанавливающий для себя законы и не обязан отчитываться перед кем бы то ни было — ни на земле, ни на небесах.
 Он вновь взглянул на Миранду, сидящую впереди и поочередно поворачивающую голову то на один, то на другой берег. Ветерок заставил зарумяниться ее белоснежную кожу, ее губы слегка приоткрылись, а маленькие груди под коричневым шерстяным лифом быстро поднимались и опускались. От нее исходила устойчивая аура женственности, а взгляд искрящихся удлиненных глаз с длинными темными ресницами усиливал это впечатление. Если не считать того, что они были совершенно невинны в осознании своей принадлежности к прекрасному полу, это были обольстительные глаза страстной женщины.
 — Через полчаса мы прибудем в Драгонвик, Миранда. А этот город — Гудзон.
 Миранда послушно посмотрела на небольшое скопление аккуратных домиков на берегу, но она была уже пресыщена новыми впечатлениями и про себя решила, что Ньюбург или Поукипси куда более красивы.
 — Откуда это странное название Драгонвик, кузен Николас? — робко спросила она. — Пожалуйста, не сочтите меня слишком любопытной, — добавила она, боясь, что ненароком может оскорбить его.
 Но Николасу всегда было приятно что-нибудь объяснить, особенно если это имело отношение к истории его семьи.
 — Это довольно характерное название и является синтезом индейской легенды и голландского языка, ныне англизированного, то есть произносимого на английский манер, — добавил он, видя, что она его не понимает. — Так вот, когда мой прямой предок
 Корнелиус Ван Рин, первый патрун, приобрел здесь наши земли, он поплыл из Нового Амстердама [4] , чтобы осмотреть их и выбрать место для дома. И он выбрал утес у реки, но рядом находилась стоянка индейцев племени могикан, и вскоре мой предок обнаружил, что они панически боятся места, на котором он начал строить дом. Поэтому они всегда избегали его, и хотя он был добр к ним, они боялись и его самого и ни разу не прикоснулись ни к одному камню, ни к одному кирпичу, что шли на строительство. Когда он узнал их получше, он выяснил и причины их страха. Они верили, что под утесом живет гигантская крылатая змея, пожирающая все, что только посмеет покуситься на ее владения.
 — И он все же достроил дом? — спросила Миранда.
 — Конечно, достроил. И он назвал его Дракенвик — «гнездо дракона» по-голландски, трансформировавшееся потом в Драгонвик, и этот дом стоит уже две сотни лет.
 — И дракон никогда не тревожил вас? — наполовину серьезно спросила Миранда.
 Ее вопрос позабавил Николаса.
 — Нет. Об этих местах ходит еще множество легенд и суеверий. Надеюсь, вы не слишком впечатлительны, иначе старая Зелия запугает вас до смерти своими сказками о призрачных скалах, исчезающих кораблях и злых ведьмах… — он вдруг резко оборвал себя, хотя явно собирался добавить что-то еще.
 Она вежливо ожидала, что он продолжит свой рассказ. Но он не стал этого делать, и как раз в этот момент, загудев всеми трубами, пароход направился к восточному берегу.
 — Вот мы и прибыли, — сообщил Николас.
 От неожиданности Миранда оторвалась от его лица и резко обернулась. И даже через много-много лет Миранда будет уверена, что этот ее первый взгляд на Драгонвик был самым ярким, живым и удивитель-
 ным впечатлением в ее жизни. Она уставилась на фантастический силуэт, вырисовывающийся темной громадой на фоне восточного неба, где шпили, скаты крыши и печные трубы в самом ее центре составляли одну высокую башню. И казалось, что добро и зло, счастье и трагедия, которые ждали ее под этой крышей, вдруг материализовались и, пронесясь через спокойную реку, поразили ее в самое сердце.
 Пока пароход подходил к частной пристани, она стояла у поручней рядом с Николасом, ошеломленно глядя на его дом, а садящееся солнце превращало в пылающие квадраты полсотни окон на темных стенах, поросших плющом.
 Николас, видя благоговение на ее лице, счел возможным дать ей время полюбоваться домом в полном молчании.
 Этот дом был частью его самого, воплощенным в камне выражением его воли, так как на большой голландский дом, который он унаследовал, наложилось то готическое великолепие, которого жаждал он сам. Его привлекли идеи Эндрю Доунинга, молодого архитектора, жившего на реке в Ньюбурге, чьи талантливые рекомендации по строительству романтичных и живописных вилл до неузнаваемости меняли окрестности. Но Николас не был бы самим собой, если бы просто скопировал чужие идеи, и когда пять лет назад он перестроил усадьбу Ван Ринов, он использовал мысли Доунинга только в качестве путеводной нити. К первоначальным десяти комнатам он добавил еще двадцать, а кроме них — несколько маленьких башенок со скатами и одну высокую башню. В результате получилось творение, хотя и напоминающее одновременно немецкие замки на Рейне и тюдоровские дворцы, но ставшее тем не менее нью-американским стилем реки Гудзон, причем весьма точно соответствующим своему окружению.
 Сады Драгонвика в той же степени служили выражению личности Николаса, как и само имение, потому что и здесь он умудрился подчинить природу своим прихотям. Меж нетронутой рощей болиголовов на юге и склоном каменистого холма в полумиле на севере он создал длинную и ровную словно река дорожку из экзотических цветов невероятной красоты. Миранда была просто подавлена всем этим великолепием, она чувствовала себя совершенно ошеломленной. когда они медленно поднимались от причала по мраморным ступеням. Однако, сквозь стоящий перед глазами туман она заметила розарий и почувствовала удивительный аромат этих дивных цветов, затем увидела маленькие греческие храмы, возведенные под плакучими ивами, павильоны в скалах, источники, окруженные фиалками, и водопады. И тем более ее терзала мысль об измятом в дороге коричневом платье, и пристальный презрительный взгляд лакея в ливрее, который встретил их на пристани и теперь осторожно нес ее плетеную корзину.
 Невозможно было поверить, что она будет жить в этом изумительном месте, и ее шаги, когда она следовала за Николасом к огромной парадной двери, становились все медленнее и медленнее, хотя сердце билось все быстрее и быстрее.
 Они вошли в большой холл, тянувшийся на шестьдесят футов в глубь дома и выходивший на задние лужайки. Внутри было темно, так как свечи еще не были зажжены, и Миранда съежилась рядом с Николасом, когда из-за двери справа неслышно появились двое: это были Магда, экономка и личная горничная миссис Ван Рин, и Томкинс, дворецкий.
 Приветствуя хозяина, они оба демонстративно не замечали Миранду, но широкая спина женщины и ее круглый затылок явно выражали неодобрение.
 — Где миссис Ван Рин? — спросил Николас, позволяя дворецкому принять накидку и шляпу.
 — В Зеленой гостиной, милорд.
 Дворецкий, родом из Йоркшира, сопровождал Николаса в поездке в Европу несколько лет назад, и с особым снобизмом, присущим английским слугам, всегда обращался к своему хозяину по титулу, настаивая на том, что в любой цивилизованной стране такой именитый владелец такого огромного поместья обязательно был бы пэром. Николас не спорил, хотя титул, которым наградил его лакей, был ему совершенно безразличен. Ван Рин не нуждался в титулах или почестях, позаимствованных у Европы.
 — Прошу, Миранда, — проговорил Николас, сопровождая ее по дому к двери налево. — Теперь вас ожидает удовольствие познакомиться с моей супругой.
 В его голосе действительно звучала какая-то особая интонация, или ей это просто показалось? У нее не было времени как следует поразмыслить над этим вопросом, потому что они уже вошли в Зеленую гостиную.
 Джоанна Ван Рин сидела у окна и вышивала. Когда Николас и Миранда вошли, она вздрогнула от неожиданности и ее золотой наперсток покатился по полу.
 Она взглянула на мужа, и ее совершенно пустые бесцветные глаза несколько оживились.
 — А, вы вернулись! — почти прошептала она. Николас подобрал наперсток и положил его на скамеечку рядом с наполовину съеденным витым печеньем. Он поклонился жене и взяв ее протянутую руку, сплошь усыпанную перстнями, едва коснулся ее губами.
 — Да, как видите, я вернулся. Это Миранда. Джоанна опустила глаза и едва слышно вздохнула.
 — Добро пожаловать в Драгонвик, дитя, — сказала она, не глядя на девушку. — Уверена, вы останетесь довольны. Николас, вы привезли мне пирожные?
 Миранда в изумлении смотрела на громоздкую фигуру в кресле-качалке. Джоанна была ужасно толстой, ее рыхлые белые телеса образовывали отвратительные складки даже у локтей и костяшек пальцев. На ее лице, круглом и бледном, походившем на глиняную плошку на их домашней кухне, красовались два неумело наложенных пятна, в которых даже Миранда, никогда ранее не видевшая их, узнала румяна. Жидкие льняные волосы Джоанны были туго затянуты назад и покрыты кокетливым кружевным чепцом, украшенным голубыми лентами, почему-то не слишком свежими. На ее изысканных кружевах Миранда заметила множество коричневых крошек, явно того же происхождения, что и печенье на скамеечке.
 Миранда, неожиданно вспомнившая о хороших манерах, вежливо произнесла:
 — Вы были очень добры, мэм, пригласив меня, примите выражение уважения от моих родителей.
 Джоанна кивнула.
 — Я уверена, они достойные люди, и я надеюсь, вы оправдаете наши надежды. Николас, вы привезли пирожные?
 Ее супруг несколько мгновений смотрел на нее, не отвечая, затем любезно произнес:
 — Привез, моя дорогая. Хотите попробовать их сейчас или вы сможете подождать до ужина?
 — Вы привезли пирожные наполеон, медовые слойки, конфеты мокко?
 — Все.
 Она сдвинула свои жидкие брови цвета кудели.
 — Так, за конфетки я примусь сейчас. Скажите Томкинсу, чтобы остальное подал к обеду. Проверьте, чтоб он держал их на холоде, иначе крем может растаять.
 Николас слегка поклонился.
 — Я все сделаю, любовь моя.
 Как он необъяснимо нежен с ней, думала Миранда. Наверное, он очень любит ее и потому даже не замечает, какая она толстая и неаккуратная. Дальше этого ее мысли не пошли, так как она была преисполнена решимости полюбить Джоанну.
 — Один из слуг проводит вас в вашу комнату, — сказала Джоанна, заметив наконец, что девушка все еще неподвижно стоит перед ней, — а потом вам надо с ней найти Катрин. Я никак не могу уследить за малышкой. Вы можете почитать ей книжку.
 — Полагаю, вряд ли мы можем просить нашу гостью заниматься сегодня с ребенком, — заметил Николас. — Она должно быть, устала.
 Джоанна пожала необъятными плечами и, вытянув неправдоподобно короткую ножку, обутую в пурпурную бархатную туфлю, стала медленно раскачиваться взад и вперед.
 — Да, конечно, вы можете отдохнуть, если вы устали, моя дорогая. После хорошего ужина вы почувствуете себя лучше. Вы можете есть в детской.
 — Полагаю, что нет, — вновь вмешался Николас. — Наша кузина вряд ли может есть в детской. Я предпочитаю, чтобы она садилась за стол с нами.
 Джоанна поджала губы.
 — Как хотите, Николас. Скорее поторопитесь, скажите Томкинсу о пирожных, иначе они испортятся.
 Миранда слушала их в большом смущении. Она понятия не имела, что же такое детская, но ей было совершенно ясно, что Джоанна намерена считать ее чем-то вроде привилегированной служанки, и конечно она была очень благодарна Николасу за его защиту. Но ни это, ни роскошное великолепие спальни, в которую ее привели, не изгладили тоски по ее близким и желание немедленно вернуться в родной, с младенчества знакомый простой фермерский дом. Казалось, прошла неделя с тех пор, как она сказала этим утром «до свидания» своему отцу, и по меньшей мере месяц с тех пор, как она в последний раз видела мудрое и ласковое лицо Абигайль.
 Она упала на кровать и залилась горькими слезами, которые не унимались от осознания того, что вот хотела она приехать в Драгонвик, и теперь она здесь, жаждала роскоши и утонченности, и ее мечты превзойдены в тысячи раз, а она по-прежнему чувствовала себя беззащитной, лишней в этом доме, запутанной чопорными слугами и неспособной полюбить Джоанну. Ее ужаснули размеры и величие этого дома, так что даже была не в состоянии смотреть по сторонам, когда Николас вел ее наверх. И сам Николас оставил у нее двойственное впечатление, наполовину восхитительное, наполовину вызывающее дрожь смущения.
 Как бы я хотела никогда сюда не приезжать, подумала она, хотя, положа руку на сердце, прекрасно знала, что это не так. Загадочное название Драгонвик притянуло ее к себе с первого же мига, как только она услышала о нем, и даже сейчас, несмотря ни на что, это впечатление по-прежнему не исчезало, словно в сером камне башенок дома был спрятан сильный магнит.
 Она села, решительно вытерла глаза и осмотрела комнату. Спальня в Астор-Хауз выглядела лишь бледной прелюдией к той, в которой она находилась сейчас. Три окна выходили на солнечную сторону и открывали перед ней великолепный вид на нижнее течение реки и далекие горы Кэтскилл, таинственно туманные в сумерках. Ее комната располагалась в самом центре второго этажа, где было еще шесть больших спален. Комната была обставлена черной массивной мебелью орехового дерева, выдержанной в готическом стиле, драпировки были сшиты из синей парчи, напомнившей Миранде павлиньи перья, точно так же, как и балдахин кровати. Ковер был выткан узором из золотых пшеничных снопов, украшенных синими и зелеными лентами. Умывальник, кувшин и даже дверные ручки были сделаны из гравированного серебра. Молодость и жизнелюбие Миранды, объединившись вместе, все-таки взяли верх над ее страхами и сомнениями, и ее дальнейшие открытия лишь прибавили ей настроения. Разве могла она себе только представить, что у нее будет личная ванная комната с серебряными трубами! И еще собственный туалет, так же как и ванная открывающийся из ее комнаты и предоставленный исключительно для ее пользования! Она подумала о неприятном пути по холодному двору до отхожего места за кустами в родном доме и ощутила по отношению ко всем ним снисходительную жалость. До чего же мало они знали о настоящей культуре! И у них даже не хватало воображения, чтобы желать иной жизни. За исключением мамы, с любовью подумала она. Как бы я хотела, чтобы она тоже была здесь с ней!
 Она открыла плетеную корзину и достала три ситцевых платья, которые выглядели здесь жалкими и смешными. Она хотела бы сменить это коричневое шерстяное платье, казавшееся теперь особенно безобразным, но ей больше нечего было надеть. Ситцевые платья были еще хуже.
 Ужин прошел в молчании. Блюда, подаваемые Томкинсом и молодым лакеем, были восхитительны, но у Миранды совсем не было аппетита. Обилие ложек и вилок странной формы смущало ее, а бокалы для вина, стоящие рядом с ее тарелкой, вообще приводили в растерянность. Из одного из них по примеру Ван Ринов она даже сделала глоток, но тут же вспомнив об отце, почувствовала себя очень дурной и распущенной. Вкус вина ей не понравился, и она украдкой отодвинула бокал в сторону.
 Николас, сидевший во главе стола, почти ничего не говорил, за исключением разве нескольких дежурных фраз. Казалось невероятным, что это он был тем занимательным спутником, с которым она совершила сегодняшнее путешествие.
 Что же до Джоанны, то она полностью сосредоточилась на еде и ее замечания имели отношение только к этому. Мясо было пережарено, заявила она, но картофельный пирог вполне терпим. Аннете следует запомнить, что не нужно делать желе таким твердым. Когда Джоанна поглотила последний кусочек медовых слоек, она взглянула наконец на Миранду:
 — Где Кэтрин? — спросила она.
 — Простите, мэм, я не знаю. Я еще не видела ее, — растерянно ответила девушка, испугавшись, что она уже не справляется со своими обязанностями.
 Джоанна нахмурилась.
 — Этот ребенок… вечно она внизу со слугами. Теперь, когда вы здесь, я надеюсь, вы сможете удерживать ее наверху, где ей и полагается быть, именно поэтому я и хотела, чтобы у нее была компаньонка.
 — Я буду очень стараться, мэм.
 Джоанна исподлобья взглянула на Миранду.
 — Вы совсем не такая, как я ожидала, но пола-гаю, что вы справитесь со своими обязанностями. Вы очень миленькая, — добавила она с неопределенной улыбкой и быстро взглянула на Николаса, который сосредоточенно чистил яблоко и даже не смотрел на них.
 Джоанна поднялась со стула и, переваливаясь на своих коротких ножках, засеменила в смежную комнату.
 — Томкинс, пришлите нам мисс Кэтрин, — распорядился Николас, поднимаясь и жестом указывая Миранде следовать за его женой, которая уже уселась в свое кресло-качалку рядом со столом.
 Это была одна из многочисленных комнат в доме, которую Миранда еще не видела. Она называлась Красной комнатой по цвету ковра и портьер, и была сравнительно маленькой, потому что принадлежала старой постройке, и Николас оставил ее такой, как она была. Вокруг камина все еще сохранялись бело-голубые голландские изразцы, рассказывающие о грехопадении Адама и Евы, а мебель для Драгонвика была очень простой. Рядом со столом, покрытым красной бархатной скатертью с бахромой, стояло только три стула, софа из конского волоса, а в углу старый ветхий клавесин.
 Сначала Миранда решила, что эта комната гораздо уютнее всех остальных в доме и робко села в уголке рядом с клавесином. Джоанна раскачивалась в кресле-качалке, тыча неумелой рукой в белую поверхность носового платка, который она вышивала. Николас, сидя спиной к незажженному камину, погрузился в утренний выпуск газеты «Трибюн», привезенный из Нью-Йорка. В комнате горело десять свечей, и в их мягком свете красный ковер и портьеры сияли теплотой. Перед Мирандой предстала очаровательная домашняя сцена, но стоило ей только сесть, как она тут же испытала смутное беспокойство и почти в тот же миг задрожала как в лихорадке. Осмелюсь ли я попросить их разжечь камин, подумала она и тут же поняла, что не сможет этого сделать. Июньский вечер был теплым, и она видела, что лоб и верхняя губа Джоанны блестели от пота.
 Миранда в смущении заерзала на своем месте. Непонятно откуда взявшееся ощущение тревоги нарастало в ней словно снежный ком, пока неожиданно она не осознала, что это была не просто тревога, а слепой беспричинный страх. Страх чего? Она облизнула губы и оглянулась. Но это была лишь уютная маленькая гостиная. Николас спокойно переворачивал страницы газеты, и их тихий шелест чередовался с ритмичным скрипом качалки его жены. Но оба эти звука, казалось, доносились до Миранды словно из холодного далека. Она сжимала и разжимала пальцы, борясь со страстным желанием бежать из этой комнаты сломя голову.
 Но когда открылась дверь и в комнату медленно вошла маленькая девочка, ощущение страха и холода сразу же исчезло.
 — А, вот и ты, крошка, — как-то вяло сказала Джоанна. — Какая ты шалунья, все время убегаешь.
 Николас взял дочь за руку и подвел к Миранде.
 — Это твоя кузина, Кэтрин.
 Малышка, сунув палец в рот, рассеянно взглянула на Миранду, которая с улыбкой протянула ей руку. Когда-нибудь Кэтрин станет точной копией своей матери. Она уже сейчас была пухлым и вялым ребенком, с такими же редкими волосами цвета кудели и маленькими бесцветными глазками, напоминающими гальку.
 — Пожми руку своей кузине, — резко велел Николас и Кэтрин медленно повиновалась.
 — Мы ведь будем друзьями, правда, дорогая? — спросила Миранда. Она прижала ребенка к себе, но тут же почувствовала сопротивление плотного маленького тельца.
 — Да, кузина Миранда, — без всякого выражения в голосе ответила Кэтрин. — А теперь я могу поискать котенка, мама? — спросила она, ковыряя пол носком башмачка и теребя край клетчатой юбочки.
 — Ну, я полагаю… — начала было Джоанна, но девочка не стала дожидаться дальнейших слов матери. Она бросила на отца быстрый, вопросительный взгляд и, видя, что тот не намерен задерживать ее, выскочила из комнаты. Она убегала от вечно недовольной матери, и отца, который всегда пугал ее, назад к незатейливому уюту кухни, к милой Аннете.
 Николас проследовал взглядом за дочерью, и Миранда поняла, что это диковатое, непривлекательное дитя стало для него большим разочарованием в жизни, но она не могла себе даже и представить, сколь горьким должно было быть это разочарование для человека с подобным характером.
 Джоанна вздохнула и снова склонилась над вышивкой монограммы, — монограммой Николаса, как теперь поняла Миранда. Впрочем, она так же заметила, что буквы этой монограммы были очень некрасивые и кривые.
 — Не понимаю, — говорила Джоанна, — почему Катрину всегда тянет к слугам. Она не могла получить такое пристрастие от меня или от вас, Николас, за исключением, правда Гаансеванов. Ведь они были простолюдинами.
 Миранда в изумлении подняла голову. Джоанна должно быть понимала, что оскорбляет свою гостью, чье родство с Ван Ринами и определялось как раз через этих самых Гаансеванов, но бросив на хозяйку Драгонвика только один взгляд, Миранда успокоилась. У миссис Ван Рин просто-напросто не хватало реального ощущения того, как ее слова и поступки будут отражаться на других.
 — Кто же может сомневаться, что ваши предки самого знатного и аристократического рода, любовь моя.
 И вновь Миранда была покороблена чересчур явной приторностью в голосе Николаса. Джоанна заулыбалась.
 — Мой папа, — объяснила она Миранде, — всегда говорил, что уже отчаялся найти для своих дочерей подходящую партию, учитывая то, по какому ужасному пути пошла ваша страна. На реке Гудзон осталось так мало благородных семейств. Но он был доволен, когда я вышла замуж за Николаса. Он считал, что Ван Рин будет в самый раз, хотя, возможно, он и предпочел бы Ливингстона или Ван Ренсселира.
 — Я глубоко благодарен ему за то, что он счел меня достойным вас, — ответил Николас. — Миранда, вы играете на фортепьяно? Мы могли бы заняться музыкой.
 Она покачала головой.
 — К сожалению, нет.
 — Что ж, все равно пойдемте, вы будете переворачивать мне страницы.
 Она взглянула на клавесин, но Николас покачал головой.
 — Никто не играет на этом древнем инструменте. Он принадлежал моей прабабке Азильде де Ла Курбе.
 — Хотела бы я, чтобы вы отделались от этого клавесина, Николас, — неожиданно заявила Джоанна, откладывая свою работу. — Он не гармонирует с остальной мебелью, и к тому же постоянно напоминает ту старую историю. Клянусь, что слуги даже боятся стирать с него пыль.
 — Слуги слишком суеверны, — спокойно ответил Николас. — Вы прекрасно знаете, что я никогда не «избавлюсь» от вещей, принадлежавших моим предкам. Они так же для меня священны, как и та кровь, которую я унаследовал… Ну же, Миранда, идемте в музыкальную комнату… Полагаю, вы не пойдете, любовь моя, ведь вы не любите музыку.
 Джоанна склонила свою толстую шею и уставилась на вышивку.
 — А разве уже не поздно? Миранда, должно быть, устала. Вы же сами сказали, что она устала.
 — Я уже отдохнула, — быстро ответила девушка с некоторой обидой в голосе: ее отсылали словно ребенка, которому пора в постель и это в то время, когда Николас делает ей комплимент, желая насладиться ее обществом? Кроме того, под всем этим она ощущала какие-то подводные течения, но пока никак не могла разобраться, какие именно.
 Без дальнейших слов Николас проводил ее в музыкальную комнату, почти пустую, без всякой мебели, со сводчатым потолком и окном-эркером, возле которого стояло фортепьяно.
 Когда они вошли в комнату, из темного холла выскользнула чья-то тень и зажгла тонкие свечи. Миранда вскоре привыкла к почти бесшумному и невидимому присутствию слуг, хотя ей и потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это было одним из представлений Николаса относительно его комфорта. Механизм работы этой машины не должен был быть навязчивым — искусственное совершенство окружающей его обстановки должно было возникать играючи, словно от прикосновения волшебной палочки. По этой причине парк и даже лужайки, и фруктовый сад были всегда романтично пустынны. Все необходимые работы — вскапывание, прополка, окучивание и установка бордюров — осуществлялись целой армией садовников лишь ночью, в свете фонарей и факелов.
 Николас, усевшись на стул, стал играть, но вскоре выяснилось, что она не в состоянии справиться с обязанностью переворачивать страницы. Хотя Миранда и умела считывать партию сопрано в гимнах, она не могла уследить за сложными аккордами сонаты, которая в этот день соответствовала его настроению.
 Пианистом Николас оказался превосходным. Он играл с чувством и изящным блеском. И хотя произведения, которые он исполнял, были очень сложны для ее непривычного слуха, ее поразила виртуозность его игры. Она следила за его гибкими пальцами и за профилем, четко вырисовывающимся на зеленой портьере позади фортепьяно. Его глаза были устремлены куда-то вдаль, в одну точку, и она поняла, что он совершенно забыл о ней, однако рядом с ним ей вновь стало хорошо.
 Прозвучал последний аккорд, и повернувшись к Миранде, Николас понимающе посмотрел на нее и улыбнулся.
 — Это был Бетховен, Миранда. А вот это, полагаю, понравится и  вам. 
 Он вытащил из резного ящика позади инструмента ноты.
 — Это новая английская опера под названием «Девушка из Богемии». Сначала я наиграю вам мелодию, а затем вы сможете ее напеть. Конечно, сможете, это легко.
 И вот Миранда встала рядом с ним и запела: «Я мечтала, что буду жить в мраморном дворце». И когда ее первоначальное смущение прошло, ее захватило удивительное соответствие этих слов с ее мыслями. Неужели Николас догадался о ее мечтах и потому выбрал эту музыку? Но песня была еще и о любви, и ее голос дрогнул, когда она подумала, что Любовь никогда не найдет ее в  этом мраморном дворце — ей и мечтать об том не стоит, к чему?
 Песня закончилась, и Николас поднял голову. Их глаза на мгновение встретились, и на белоснежной коже Миранды выступил слабый румянец.
 — У вас чудесный голос, — мягко сказал он. — Вы поете с чувством. А у вас остался кто-нибудь дома, кому вы обещали «любовь до гроба»?
 Она покачала головой и отвернулась, сжавшись от непонятной тоски.
 Николас удовлетворенно кивнул. Было бы жаль превратить Миранду из фермерской девчонки в леди лишь затем, чтобы отправить домой к какому-нибудь увальню, на которого она бездарно потратит все его труды. Я должен найти ей подходящего мужа, подумал он и, резко поднявшись, закрыл инструмент.
 — Спокойной ночи, Миранда.
 Что же я сделала не так, опечалилась она, если он так быстро меня прогоняет? Она что-то пробормотала, смущенная тем, что он неподвижно стоит у фортепиано, ожидая, когда она первая выйдет из комнаты.
 — Выразите почтение миссис Ван Рин, а затем можете отдыхать, — сказал он, заметив ее растерянность. Джоанна по-прежнему сидела в Красной комнате, но ее вышивание исчезло. Она полностью была занята портвейном и сахарным бисквитом, который с жадным чавканьем поглощала.
 До чего же она много ест, с отвращением подумала девушка, но вслух очень вежливо пожелала миссис Ван Рин спокойной ночи. Джоанна ответила ей тем же, улыбаясь при этом своей странной неопределенной улыбкой, а затем перевела блеклые глаза на вошедшего супруга. Он, однако, повернувшись к обеим женщинам спиной, стал листать страницы нового номера «Грейамс Магазин», который лежал на столике.
 Он поклонился, когда Миранда покинула их, а затем вновь вернулся к своему журналу.
 К своей досаде, Миранда не смогла сразу найти дорогу к собственной комнате. Войдя в холл, она повернула не в ту сторону и пропустила лестницу, ведущую через сводчатый проход наверх. Она долго бродила по лабиринту темных комнат, пока не столкнулась с молчаливым молодым лакеем, зажигавшем свечи.
 — Прошу сюда, мисс, — бесстрастно произнес он и указал ей дорогу к дверям ее комнаты.
 С изумлением она обнаружила, как много было сделано за время ее отсутствия невидимыми слугами. Постель была заправлена, покрывало аккуратно сложено, свечи, судя по тому, сколь сильно они прогорели, давно зажжены. Ее корзина куда-то исчезла, а бедные наряды разложены в комоде, где на фоне парчовой обивки выглядели совершенно потерянными и уродливыми. От медного таза с горячей водой поднимался пар, рядом лежали свежие, пахнущие лавандой полотенца, на столике рядом с кроватью стоял серебряный кувшин с водой для питья и огромное блюдо с сочными персиками.
 Персики! В июне! Но ей предстояло еще многому удивляться. Восхитительное чувство комфорта охватило ее и ласкало так же нежно, как эта огромная мягкая кровать. Простыни были сшиты из такого тонкого полотна, что казались шелковыми, и тоже благоухали, только не лавандой, а лепестками роз и вербеной.
 Миранда, словно котенок, с наслаждением свернулась калачиком. В комнате было тепло и ей неожиданно захотелось ощутить своей кожей холодную шелковистость простыней. Ее ночная рубашка из хлопка казалась жаркой и грубой, она импульсивно скинула ее, представляя, как бы ужаснулась такому поступку Тибби. Она сомкнула руки над головой, наслаждаясь уединению. Никто не будет просить, чтобы она подвинулась, никто не будет требовать, чтобы она скорее засыпала. Не нужно будет вставать в пять утра, что-то резать, тереть, мыть. Но в то же время она очень тосковала по матери и малышке. Они прекрасно справятся и без меня, думала она, и в конце-концов, я скоро вернусь… но не слишком скоро. Не раньше, чем наслажусь восхитительным ощущением всей этой роскоши, не раньше…
 Она села, натянув простыню до самой шеи, потому что раздался настойчивый стук в дверь.
 — Кто там? — спросила она.
 Дверь открылась. В комнату вошла незнакомая старая женщина, очень костлявая, в бесформенном черном платье, и закрыла за собой дверь. Старуха подошла к кровати и уставилась на перепуганную девушку. Она была почти шести футов роста и держалась очень прямо. Ее жесткие черные волосы, нетронутые сединой, были скручены на затылке небрежным узлом, со смуглого лица, изрезанного морщинами, смотрели два маленьких проницательных глаза, черных словно ежевика.
 — Что вам надо? — прошептала Миранда.
 — Я старая Зелия, — грубым голосом с незнакомым акцентом ответила женщина, касаясь рукой своей плоской груди. — Хотела посмотреть, как ты выглядишь.
 Миранда перевела дух. Кузен Николас упоминал на пароходе имя Зелия, предупреждая, что та может испугать ее сказками о призраках и ведьмах. Должно быть, она старая служанка, немного тронувшаяся умом, да, именно так, хотя немигающие черные глаза смотрели вполне осознанно. Она медленно перевела свой взгляд с встревоженного лица девушки на ее густые золотые волосы, спадающие на голые плечи и далее на одеяло. Зелия покачала головой.
 —  Pauv  '  e  petite   [5] , — она говорила с каким-то печальным сожалением. — Зачем ты вошла в этот дом? Плохо будет. Азильда опять будет смеяться.
 — Вы говорите чепуху, — проговорила Миранда. — Пожалуйста, уйдите. Я хочу спать.
 Сморщенные губы скривились в мрачной улыбке.
 — Ты была сегодня в Красной комнате. Думаю, ты почувствовала. Да?
 — Я не знаю о чем вы… — она остановилась. Те несколько мгновений ледяного страха были, конечно, плодом ее воображения, она больше не испытывала ничего подобного и теперь даже сомневалась, было ли все это на самом деле. — Конечно нет, — сердито закончила она. — Уйдите.
 Старуха кивнула.
 — Да, ты почувствовала. Но ты не хочешь признаться в этом. Ты спешишь навстречу беде с распростертыми объятиями. Может быть, такова Божья воля?
 Она воздела правую руку ладонью вверх, а затем сотворила крестное знамение.
 — Почему вы стараетесь напугать меня? — воскликнула Миранда, стараясь рассмеяться.
  — Не напугать, крошка, но предостеречь, — она вытянула корявую руку и коснулась пряди золотых волос Миранды. Старуха осторожно, почти нежно подержала в сомкнутой руке блестящие вьющиеся волосы. Она закрыла глаза. — Ты должна верить… — ее голос поднялся до самой верхней ноты, став напевным… — Вокруг тебя тьма и зло и кровавая вода. А еще любовь. Две любви, но ты не узнаешь их вовремя.
 Она открыла глаза и прядь волос выпала из ее руки.
 — Ты думаешь, старая Зелия сумасшедшая, да? Ты лежишь здесь обнаженная и твои золотые волосы похожи на паутину и ты не понимаешь, о чем я говорю. Да, ты еще дитя и твоя душа слепа, будто у крота в норе под лужайкой… красивой тихой лужайкой.
 Черные глаза блестели в осуждающем сожалении. Странная женщина повернулась и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
 — Она сумасшедшая, — прошептала Миранда. Она вылезла из постели и заперла дверь. Раньше ей не приходилось делать это, ведь в их доме на ферме не было замков. Затем она натянула ночную рубашку и заплела волосы в тугую косу. Она вновь вскарабкалась на высокую постель, но в этот раз прихватив с собой Библию, подаренную отцом, которую она не удосужилась почитать раньше.
 Она горячо помолилась, а затем из-за ощущения вины прочитала девяностый псалом со всей страстью, на которую только была способна.




 Глава четвертая


 Вскоре Миранда узнала, что можно жить в доме, в котором находится целое семейство с двадцатью слугами и в то же время быть совершенно одинокой. Николас весь день был занят делами имения, а остальное время делил между своим кабинетом на вершине высокой башни и оранжереей, где он занимался садоводством — своим хобби. Это влечение разделялось в те времена многими богатыми землевладельцами, но приводило в большое недоумение Миранду: она вполне понимала людей, выращивающих растения для пользы, то есть еды или обмена, но была не в силах понять интерес к декоративным и на ее взгляд совершенно бесполезным кустам.
 Николас гордился, что каждое третье дерево, которое можно было встретить в этой местности принадлежало ему. Многие из них он вывез из Европы и Востока на собственном пароходе прямо на причал Драгонвика — душистый кедр, плакучий кипарис, иудино дерево [6] , китайское гинкто, с листьями удивительной формы, и изящный бронзовый японский клен — эти растения еще могли находиться в открытом грунте: однако пальмы и алоэ, олеандры и орхидеи помещались в двух роскошных оранжереях рядом со столовой.
 У Джоанны были свои стремления, если чревоугодие и редкие попытки рукоделия — вязание крючком кошельков или вышивание — можно назвать стремлениями. Огромный вес делал Джоанну ленивой, и она большую часть времени проводила в своей комнате, если, конечно, не было гостей.
 Миранда восприняла это ощущение отчужденности в доме точно так же, как приняла удивительное открытие, что муж и жена занимают разные спальни. Здесь в Драгонвике все казалось ей странным и удивительным, и трудно было решить, что удивляет ее больше. Таков был образ жизни аристократов, высшего общества, которому завидовала и к которому она стремилась.
 Ее единственная обязанность заключалась в попытках научить чему-нибудь Кэтрин. Каждое утро после завтрака обе они уходили в классную комнату, где Миранда терпеливо повторяла:
 — К-О-Т, кот. Р-О-Т, рот. П-О-Т, пот. А теперь повтори их по буквам, дорогая.
 Девочка была послушная и старалась изо всех сил, но она была слишком медлительная, а ее память очень слабой. Ее внимание все время рассеивалось. Постепенно она даже привязалась к Миранде, которая всегда была добра к ней, но тем не менее по-прежнему предпочитала общество свой любимой Аннеты, которая кормила ее сладостями и рассказывала сказки. Так что у Миранды было мало обязанностей, и в первые недели ее занимала только сама новизна ее жизни. У нее не было возможности поддерживать отношения даже с Николасом, единственным человеком, придававшим ее существованию в Драгонвике какой-то смысл, хотя она была благодарна ему за ту щедрость, которую он проявил по отношению к ней.
 На следующий день после ее приезда, в дверь к Миранде постучала сама Магда, экономка, вооруженная портновским метром, бумагой и карандашом. Она не объяснила ничего, за исключением того, что ее послал «минхер». Ее губы были плотно сжаты. Делая замеры, она грубо поворачивала девушку то в одну, то в другую сторону.
 Через несколько дней, когда Миранда чинила дыру в своем ужасном шерстяном платье, раздался стук в дверь, и в комнату вошли экономка с лакеем. Они принесли множество свертков, коробок и маленький сундучок, обтянутый кожей.
 — Минхер распорядился доставить из Нью-Йорка, — хмуро ответила Магда на изумленное восклицание девушки. Женщина не обратила ни малейшего внимания на этот восторженный вскрик, а только быстро и старательно распаковывала свертки и открыла сундучок. Одежду она раскладывала на постели.
 Здесь было два шелковых платья, одно зеленое с черными бархатными оборками и одно розовое вечернее платье, украшенное тончайшим кружевом. Еще было утреннее платье из голубого кашемира, накидка, зеленая шляпка, две пары маленьких туфелек, веер слоновой кости, украшенный бисером ридикюль. Но были здесь и более интимные предметы туалета, на которые Миранда уставилась в большом смущении: цветное неглиже из муслина, льняная ночная рубашка с великолепными кружевами, нижние юбки, лифчики и даже пара корсетов на китовом усе.
 — Но как мистер Ван Рин мог… я хочу сказать… Не мог же он заказать для меня все эти вещи? — воскликнула девушка, густо покраснев. Но при всей неловкости положения, она не могла не восхищаться изяществом прелестных вещичек, которые Магда меланхолично раскладывала на кровати.
 Магда бросила на девушку презрительный взгляд.
 — Не думаете ли вы, что патрун будет лично заниматься чем-то подобным? Он просто послал распоряжение мадам Дюкло в Нью-Йорк. Прошлым летом у нас гостила француженка-сирота из Нового Орлеана. Патрун поступил точно так же.
 — О-о, — протянула Миранда и покраснела еще больше. Во всем этом имелся неприятный привкус благотворительности, и ее щепетильность янки была покороблена. Да и могла ли она принять подобные вещи от джентльмена… даже если это ее кузен? Но это же чепуха, торопливо сказала она себе. Он будет оскорблен, если она поднимет шум и откажется от одежды, он сочтет ее глупой деревенской девчонкой. А эти наряды такие красивые.
 Она погладила розовый атлас вечернего платья, и, к своему удовольствию, обнаружила, что под его тяжелыми складками находится небольшой кринолин в форме колокола, о котором она давно мечтала.
 Мадам Дюкло никогда не забывала ни об одном письменном распоряжении Николаса Ван Рина. « Пришлите полный гардероб для молодой леди, светловолосой, достаточно высокой со следующими мерками…»
 Модистка так же прислала оклеенную плющом коробочку, в которой находилось несколько красивых пузырьков: бальзам для волос, крем «Sirop de Bo-
 ubie», предназначенный «для улучшения даже самой нежной кожи», зубной порошок из фиалкового корня, рисовая пудра и флакон духов из гелиотропа.
 — Они пахнут как мамин сад в летнюю ночь! — воскликнула Миранда, вдыхая чудесный аромат. — О Магда, до чего же это прекрасно!
 Женщина не отвечала. Она стояла на коленях перед шкафом, аккуратно складывая женское белье. Воинственное положение ее широких плеч выражало девушке резкое неодобрение.
 — За что ты так не любишь меня, Магда? — импульсивно воскликнула девушка. — Что я такого сделала?
 Женщина тяжело поднялась.
 — Это не мое дело любить или не любить, мисс. Мифрау ждет.
 Она задвинула последний ящик и пошла к Джоанне.
 Неужели из-за того, что Джоанна не любит меня, ее горничная столь недружелюбна? — думала Миранда, испытывая одновременно недоумение и возмущение. А ведь она даже не была уверена в неприязни Джоанны, ведь ее широкое обрюзгшее лицо вообще очень редко выражало какие-либо чувства, а в те редкие моменты, когда она удостаивала Миранду своим вниманием, она разговаривала с ней со своей обычной равнодушной приветливостью. Она похожа на репу, большую белую репу, подумала Миранда, но едва коснувшись зеленого шелкового платья, напрочь забыла о Джоанне. Оно подошло ей идеально, тугой корсаж, обтягивающий маленькие высокие груди и узкую талию, широкая юбка, изящно падающая волнами на кринолин, который она позаимствовала с бального платья. Если ее кожа и волосы неплохо смотрелись даже на фоне отвратительного шерстяного платья, то теперь они были просто великолепны. Зеленый цвет красиво оттенил ее светлые волосы и даже придал новый оттенок карим глазам.
 Может быть, ей повезет, и она сможет найти Николаса внизу, чтобы поблагодарить его за заботу. До ужина оставалось еще полчаса. Она поспешила вниз и сопровождающий ее шелест шелка придал ей уверенности. Она шла, высоко держа голову и слегка покачивая бедрами, словно для того, чтобы усилить этот восхитительный шелест.
 Она нашла Николаса в оранжерее, полностью поглощенного ползущей орхидеей, которую он только что принес из теплицы. Он обернулся и смотрел, как она проходит через столовую.
 А ведь девушка по-настоящему красива, изумленно подумал он. У нее тело танцовщицы.
 — Кузен Николас, — робко сказала она, — я не знаю, как благодарить вас. Все эти замечательные наряды… они… они сделали меня такой счастливой.
 — Рад слышать, что такая малость сделала вас счастливой, Миранда.
 Обычно она пугалась сдержанной иронии, постоянно присутствующей в его голосе, но в этот вечер все оказалось иначе. Она улыбнулась, вспомнив, что мужчины не любят, когда их благодарят — во всяком случае папа и Том этого не любили. Она подошла ближе и коснулась зеленой полосатой орхидеи.
 — Какой странный этот маленький цветок! — заметила она. — И он здесь хорошо растет?
 Она склонила голову над мраморной кадкой, в которой находилась дивная орхидея, и Николас почувствовал легкий аромат духов, исходящий от тяжелых золотых кос, падающих на ее белую шею. Он поднял руку, а затем опустил ее.
 — Орхидея прекрасно здесь растет, может быть, мы посидим, пока не подойдет миссис Ван Рин?
 Он указал на ажурную железную скамью, стоящую у южной стены, где росло несколько олеандров и гибискусов. Рядом со скамьей находился фонтан, где из львиной пасти в алебастровый бассейн струилась прозрачная вода, создавая в душном помещении свежее дыхание леса.
 Наконец-то у нее появилась возможность, оставшись с ним наедине, спросить его о Зелии. С того ужасного ночного разговора она больше не видела старую женщину, и время изгладило неприятное впечатление, оставшееся от встречи, и теперь ей было очень интересно что-нибудь о ней узнать. Она задала свой вопрос и Николас резко повернулся.
 — Вы видели Зелию? Где?
 Она коротко рассказала об этом, умолчав лишь о самых последних словах Зелии, которые представлялись ей теперь очень глупыми.
 — Она напугала вас? — нахмурившись, спросил Николас.
 — Немного, хотя я не пойму, почему. Она что-то говорила о ком-то, кто будет смеяться, о Красной комнате и обо мне, приносящей… приносящей зло. Я знаю, что все это глупости, — торопливо добавила она, надеясь, что он не будет над ней смеяться.
 Но он и не думал этого делать.
 — Она становится совершенно невозможной со своими выходками. Я и не подозревал, что она осмеливается подниматься наверх. Я поговорю с ней.
 — Но  кто она? — спросила Миранда, видя его желание прекратить этот разговор.
 Николас встал, и она в смятении увидела, что ее настойчивость испортила редкий миг доверительности.
 — Старая ворона, которой, должно быть, лет девяносто. Давно пора отправиться на тот свет вместе со всеми своими сказками.
 Миранда была поражена его неожиданно ядовитым тоном, но затем он продолжил уже более спокойно, сдерживая раздражение:
 — Мой прадед Питер Ван Рин в тысяча семьсот пятьдесят первом году женился на первой красавице Нового Орлеана, которую звали Азильда Мари де Ла Курбе. Он привез ее сюда, а вместе с ней и ее рабыню Титину. Зелия — дочь черной Титины и индейца из племени могикан. Она всегда жила здесь в Драгонвике, — проговорив последние слова, Николас надолго замолчал.
 — У нее такая странная речь… — прождав некоторое время, девушка рискнула заговорить сама, чувствуя, что иначе она не услышит никакого продолжения.
 — Она говорит с креольским акцентом, перенятым, видимо, у матери.
 — Я не это имела в виду. Я имела в виду, что она говорит… о призраках. Теперь я вспоминаю. Она говорила, что Азильда вновь станет смеяться.
 Николас пожал плечами.
 — Это все глупые сказки, которые до сих пор живы исключительно благодаря Зелии. Азильда не была здесь очень счастлива, после рождения сына она… — Николас остановился. — Она умерла, и это стало предметом бредовой болтовни Зелии о всяких призраках и проклятиях. А теперь не поговорить ли нам о чем-нибудь более интересном? Вы прочитали эссе Эдисона, которое я вам рекомендовал?
 — Еще нет, — призналась она, виновато глядя на него. — Я все еще дочитываю «Айвенго». Это такая замечательная книга, кузен Николас!
 — Мое дорогое дитя, вы неисправимый романтик, и смею ли я напомнить вам, что в английском языке есть много более подходящих эпитетов, чем слово «замечательный», которое вы, похоже, употребляете чаще необходимого?
 Ее лицо залила краска смущения, как это было всегда, когда он делал ей замечания, но на этот раз с пугающей радостью она заметила, что сегодняшний выговор отличается от всех прежних, потому что сейчас в его тоне не было осуждения, скорее он просто дразнил ее, и когда он посмотрел на нее сверху вниз, в его пристальном голубом взгляде светилась нежность.
 — Томкинс объявил обед, Николас, — Джоанна, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, стояла в дверном проеме оранжереи.
 Теплота и мгновение взаимного хрупкого ожидания  чего-то исчезли, как если бы бесцветный и сдавленный голос был камнем, брошенным в воду и нарушившим ее спокойствие.
 — Я очень сожалею, что заставил вас ждать, любовь моя, — произнес Николас тоном, в котором не слышалось ничего, кроме вежливого извинения. — Миранда и я говорили о литературе. Ее новое платье идет ей. Не так ли? Мадам Дюкло знает свое дело.
 Джоанна повернулась и посмотрела на девушку в зеленом платье. Пальцы, на которых с полдюжины великолепных перстней образовали неприятные жировые складки, крепко сжались в кулаки. Блеклые глаза внимательно поглядели на Николаса.
 — Платье ей очень идет, — ответила Джоанна.
 В первые недели жизни Миранды на новом месте в Драгонвике редко бывали гости — мистер и миссис Ньюболд  en  route   [7] из Нью-Йорка в Саратогу да дородный мистер Соломон Бронк, управляющий недвижимостью Николаса на Манхэттене. Но они останавливались лишь на ночь или на обед, и Миранда почти не видела их.
 Но теперь Драгонвик с нетерпением ожидал дня Четвертого июля [8] , празднуемого всегда с большой помпой. В программе значился прием гостей и грандиозный бал вечером четвертого и продолжение праздника в саду на следующий день. Все комнаты были заняты людьми, чьи громкие имена ничего не говорили Миранде, но она возбужденно пыталась вообразить себе, что они из себя представляют. Особенно французские граф и графиня де Греньи, самые почетные гости, для которых в северном крыле были приготовлены апартаменты во флорентийском стиле.
 В полдень третьего июля у Драгонвика остановился дневной пароход, с которого сошли эти самые долгожданные де Греньи. Они очень разочаровали Миранду. Французский дворянин, только что покинувший двор Луи-Филиппа, обязательно должен был быть высоким, с томным взором, и, наверное, надменным, как Николас, а, может, даже еще надменнее. А графиня… здесь воображение Миранды разыгралось, и она одарила эту леди белым париком, атласным кринолином и скорбной царственной красотой — все это создавалось смутными воспоминаниями о портрете Марии-Антуанетты.
 Действительность оказалась гораздо прозаичнее.
 Граф был пухлый и почти лысый. Он был даже ниже ростом, чем Миранда, и хотя у него были задиристые черные усики, эта была единственная деталь, которая могла бы произвести впечатление. На его круглом лице застыла постоянная гримаса веселья. Жизнь казалась ему увеселительной' прогулкой, которой он от души наслаждался. Его речи — а он очень хорошо говорил по-английски, проведя пять лет в Лондоне — были неистощимы на остроты и, с точки зрения Миранды, непозволительно откровенны. Подобную откровенность она сочла бы шокирующе вульгарной, если бы та не исходила от графа.
 — У вас здесь самые  magnifique   [9]  владения,  топ  cher   [10] , — заявил граф Николасу, — роскошь, которую трудно ожидать в столь молодой стране, а ваша кухня, мадам, — здесь он перевел взгляд на Джоанну, и его проницательные глаза рассматривали необъятную тушу, затянутую в голубой шелк. — Ваша кухня, — продолжал он, сложив пальцы вместе и с чувством целуя их, — великолепна!
 Джоанна положила вилку на стол.
 — А это правда, граф, что в вашей стране едят лягушек и улиток? — серьезно спросила она, а когда он согласно кивнул, заметила: — Как странно!
 — Не более странно, любовь моя, чем мозги овцы или икра, которую мы так любим.
 Граф поднял голову. Tiens [11] , подумал он. Это чтото новенькое. Этот человек  слишком вежлив со своей женой, хотя под его спокойствием и чувствуется сдержанное раздражение. Пока убирали раковый мусс и подавали фазаньи котлеты, граф пил прекрасное вино Романи-Конти и, погрузившись в молчание, с живым любопытством обозревал общество.
 Во главе стола сидел тот самый Николас Ван Рин, с которым он познакомился во время их короткой встречи в Париже много лет назад, и чье приглашение он с удовольствием принял, так как было очень забавно изучить некоторые особенности этой молодой страны. Он уже побывал в Нью-Йорке, где его встретили с истеричным восхищением, которого удостаиваются все титулованные иностранцы и еще больший восторг ожидал увидеть здесь. Но теперь он понял, что неверно судил о Ван Ринах.
 Этот человек — большой синьор, напоминающий Талейрана или де Ламбаля, и все его богатства и образ жизни доказательство этого. И тем не менее этот человек не дворянин. Простое владение унаследованными землями вряд ли может создать в стране привилегированный класс, столь громко и воинственно кичащейся своей совершенной демократией. Следовательно, размышлял граф, его можно назвать пережитком прошлого. С минуту он рассматривал Николаса, который беседовал с графиней на очень правильном французском языке. Бесспорно, этот человек очень хорош собой и должен нравиться женщинам, если бы ни эта холодность и почти полное отсутствие огня. И все же он может испытывать страсть. Это чувствуется по его полным, немного нервным губам.
 Следуя естественному ходу мыслей, граф вновь принялся рассматривать Джоанну. Да эта женщина просто корова! Она не может доставить никакой радости в постели. Значит, у Ван Рина непременно должна быть любовница, хотя граф уже слышал, что в Америке к этому относятся совсем не так, как в Европе, в которой условности соблюдают редко. Их английская, а в данном случае голландская кровь, ужасно холодная, ей не хватает любовной горячности.
 — Миранда, — неожиданно произнес Николас, — не могли бы вы после ужина сходить для графини за романом мистера Купера, который, полагаю, вы уже читали? Она хочет посмотреть его.
 Девушка подняла голову.
 — Конечно, кузен Николас.
  Sapristi   [12] , сказал себе граф, а вот это-то я и проглядел! Он спокойно принял бесцеремонное разъяснение Джоанны насчет Миранды, решив, что девушка, сама еще почти ребенок, была чем-то вроде гувернантки. Она сидела в тени на дальнем конце стола и до этого момента не сказала ни слова. Три слова, которые она произнесла теперь, не были слишком уж знаменательными, но выражение ее глаз, которыми она смотрела на Николаса, он нашел очень выразительным. А ведь она и правда очаровательна,  cette  petite   [13] , думал граф, осторожно вытягивая шею будто бы для того, чтобы взглянуть на великолепную вазу с розами, и она явно близка к тому, чтобы влюбиться в кузена Николаса.
 Она пока еще не знает этого, да и все остальные тоже. До чего же убоги эти людишки! Толстушке лучше бы глядеть в оба. Он хмыкнул про себя, вытер рот и любезно заговорил.
 — Я всегда  qui  vive   [14] , чтобы принять участие в вашем удивительном праздновании Четвертого июля. Какова дневная программа, месье?
 Николас немедленно повернулся к своему гостю в вежливом внимании.
 — Утром будет устроен праздник для моих арендаторов, и, боюсь, вам придется выслушать мою речь, что является у нас своего рода традицией.
 Улыбнувшись, граф произнес:
  — Патриотическая речь? Это, наверное, интересно. Николас продолжал:
 — Вечером начнется прием, за которым последует небольшой бал. Мы пригласили некоторых из наших соседей.
 — Еще одно удовольствие, месье, я обожаю танцевать. Правда, я при этом прыгаю словно гуттаперчивый мячик, но я буду стараться как могу. Вы, должно быть, тоже любите танцевать, мадмуазель? — он нарочно обратился к Миранде, которая при этих словах смутилась и покраснела.
 — Я… я не знаю, — ответила она, теряясь от этого неожиданного внимания. — Боюсь, я не умею как следует танцевать. Я не знаю фигуры ни польки, ни вальса. Думаю, что на балу меня не будет.
 Она неуверенно взглянула на Джоанну, которая немедленно заметила:
 — Полагаю, Миранде следует остаться с Кэтрин. Девочка будет смущена шумом и присутствием в доме такого количества людей.
 — С Кэтрин сможет посидеть кто-нибудь из слуг, — ответил Николас. — Конечно, Миранда должна быть на балу. Она быстро освоит все фигуры.
 — Хорошо, это не столь уж и важно, — согласилась Джоанна, опуская ложечку в ванильное мороженое.
 Ага, подумал граф. В конце-концов толстуха не так уж и глупа. Она хочет усмирить малютку, держа ее в черном теле. Но тут на помощь приходит кузен Николас и прекрасные глаза мадмуазель полны благодарности. Но, в общем-то это сделано чисто инстинктивно, мадам слишком ленива и поглощена сладостями, чтобы понимать, что происходит на самом деле. А месье слишком занят осознанием своего положения, чтобы позволить себе действовать немедленно. А что до малышки, то она еще не проснулась. Непретенциозное маленькое и хорошенькое создание.
 Все поднялись, и граф начал рассматривать Миранду глазами знатока, восхищаясь изяществом ее рук, стройностью груди, красиво очерченной тугой баской, белизной ее кожи. Ему всегда нравился такой тип женщин, особенно привлекли его внимание маленькая черная родинка над верхней губой и слегка вздернутый носик. Женщины такого типа часто оказываются способными на большую страсть. Он вздохнул, на мгновение решив, что мог бы стать тем мужчиной, который должен пробудить ее.
 Когда она выходила за двумя другими женщинами из столовой, он пристально следил за ее грациозными движениями, и ее невинность и юность тронули его.  Pauvre  petite  ! Он мог бы обучить ее искусству любви с нежностью, которой она никогда не дождется от этого гордеца Николаса при всей его поразительной красоте и изысканных манерах. Но тут к графу вернулась чувство юмора.  Eh  bien  с'  est  la  vie   [15] ! Создание любовных проблем в этом доме не входило в круг его обязанностей.
 Он сел, чтобы за бокалом превосходного портвейна, побеседовать с хозяином дома, который, как он давно заметил, был компетентен в очень многих вопросах. Сначала они затронули международные события, франко-марокканскую войну, недавний мир между Англией и Китаем, создание Немецкой католической церкви. Затем они перешли на предполагаемую аннексию Техаса и на возможность победы на президентских выборах Джеймса К. Полка. Здесь граф почувствовал себя не слишком уверенно, и Николас кратко разъяснил ему суть проблемы, в которой француз явно не разбирался.
 — А что думают во Франции об этих новых экспериментах с эфиром? — спросил он, меняя тему разговора.
 — О, это действительно чудо! Если это сработает, то очень многим позволит избавиться от боли.
 — А так же обеспечит самую легкую смерть тем, кто ее заслуживает.
  — И те, кто заслужил смерть, умрут? — забавляясь спросил граф.
 — Может быть, — сказал он. — В общественном сознании существует множество глупых сентиментальных предрассудков, касающихся смерти. Но для рода человеческого было бы полезно, если бы все уроды, а так же люди бесполезные для общества были уничтожены.
 — Но, месье! — весело запротестовал граф. — Это же варварство. Кто посмеет решить, какой человек достаточно уродлив и пригоден для жизни, чтобы вынести ему смертный приговор? Разве это в человеческих силах?
 Николас поднял бокал и сделал изящный глоток.
 — Я посмею… если представится случай.
 Граф поперхнулся. Свечи догорали и многие из них уже совсем оплыли. Углы комнаты тонули в тени, но невозмутимое лицо хозяина дома было освещено достаточно хорошо.
 Граф незаметно перекрестился, но тут же устыдился своего страха. Наверняка это были всего-навсего речи атеиста, убеждал он себя, которые то и дело можно услышать в парижских салонах от современных молодых людей. Подобных речей ему приходилось выслушивать немало, но на этот раз ему почему-то стало неуютно.
 Ненадолго воцарилось молчание. Через закрытую дверь из музыкальной комнаты доносились негромкие звуки гавота. Он узнал их. Должно быть, его жена играет на фортепьяно для этих двух столь отличающихся между собой женщин. Бедная Мари-Луиза, думал он, ей, должно быть, очень скучно находиться среди людей, языка которых она не понимает. Ему очень хотелось встать и подойти к ним, но Николас, на этот раз столь невнимательный к желаниям гостя, не проявил стремления перейти в другую комнату. Он сидел, задумчиво поигрывая розой, упавшей из огромной вазы.
 Граф прочистил горло и поднял тему, которая, по его мнению, должна была доставить Николасу удовольствие.
 — Вы оставите своим сыновьям прекрасные владения, месье.
 Николас положил розу.
 — У меня нет сыновей.
 — Eh bien, будут. У вас еще много времени впереди, — поспешно заметил граф.
 Николас медленно повернул голову.
 — Вы видели мою жену. Вы полагаете, она в состоянии подарить мне сыновей?
 Ну и незадача, подумал несчастный граф. Однако же нужно было что-то ответить.
 — Конечно, мадам Ван Рин несколько полновата, но это ничего не значит. Да в конце концов маркиза де Лан весит девяносто килограммов, а у нее восемь детей — все мальчики. Здесь не следует отчаиваться, и если что-нибудь не так со здоровьем, какая-нибудь  petite  maladie   [16] , это же легко можно поправить. Полагаю, у вас есть хорошие врачи…
 Граф запнулся, пораженный выражением, которое появилось и мгновенно исчезло на лице его собеседника. Но это выражение исчезло так быстро, что он даже засомневался, не было ли оно всего-навсего игрой света.
 — У Джоанны не будет больше детей, — сказал Николас и встал, добавив небрежным тоном: — Вы, кажется, интересовались моими персидскими олеандрами. В оранжерее у меня имеется один замечательный малиновый экземпляр. Не хотели бы вы взглянуть на него перед тем, как мы присоединимся к леди ?
 Из вежливости восхищаясь олеандром, граф вновь принялся строить догадки, вспоминая в подробностях их последний удивительный разговор. Значит, этот человек считает свою жену до того отталкивающей, что больше не спит с ней? Он это имел в виду? Естественно, толстуха неаппетитна, но если он хочет получить законных сыновей, он должен забыть об этом и как следует постараться. И после того, как честно выполнишь свой долг, всегда можно отвести душу на стороне. Может быть, как старший и более опытный в этом вопросе человек, он должен подыскать возможность объяснить все это месье Ван Рину. Он попробует сделать это завтра утром.
 Но такой возможности ему так и не представилось. Николас позволил себе быть с графом более откровенным, чем с кем бы то ни было в течение вот уже многих лет, и теперь из-за своей минутной слабости испытывал недовольство.
 Графиня исчерпала весь свой репертуар, и женщины перешли в Зеленую гостиную, где к ним присоединились мужчины, и присев рядом с графиней и поговорив с ней немного по-французски, Николас сделал то, чего всегда избегал последние несколько лет. Он перевел взгляд на жену и стал ее внимательно рассматривать.
 Он следил за ее натужными попытками отвечать на остроумные шутки француза, при этом мучительно сдерживая зевоту, всегда нападающую на нее после ужина. Он заметил, что как сосульки висят ее волосы, несмотря на все старания Магды завить их щипцами, и как под редкими прядями проглядывает розовая кожа. Он так же заметил, как неуклюже наложены яркие румяна и как она, стараясь оттенить глаза, неумело подвела их карандашом.
 Его глаза опустились на отвисшую грудь, с трудом втиснутую в голубой атлас. Сегодня ее украшали бриллианты Ван Ринов, изящное ожерелье из драгоценных камней, ограненных розочками, которое Питер Ван Рин купил для Азильды. Это были замечательные камни, но на хозяйке Драгонвика они казались тусклыми, как и всегда, подумал Николас, словно с помощью какой-то вредоносной алхимии Джоанна лишала их блеска и чистоты.
 И он не вспомнил или не хотел вспоминать, что он не всегда смотрел на нее с таким безжалостным отвращением. Семь лет назад во времена их свадьбы она была пухленькая, но довольно хорошенькая. Хотя она была двумя годами старше его и довольно бесстрастна, она была не лишена привлекательности. Она была спокойной и хорошего происхождения из голландской семьи, столь же гордой и древней, как и его.
 Возвратившись из длительной поездки по Европе, чтобы узнать, что он осиротел, так как его мать умерла еще тогда, когда ему было двенадцать, Николас обнаружил среди бумаг отца письмо, называющее Джоанну Ван Таппен в качестве подходящей кандидатуры в хозяйки имения. В соответствии с этим, он принялся ухаживать за ней, без страсти, но и без отвращения. Изменения произошли уже после рождения Кэтрин. Пол ребенка явился для него сначала неприятной неожиданностью, но в последующей уверенности, что Джоанна с тех пор стала бесплодна, он погрузился в холодное отчуждение, которое постепенно перешло в физическое отвращение. Три года он не делил с ней ложе, и за это время она стала тем, чем теперь была.
 И все-таки она была его женой — хозяйкой Драгонвика. Помня это, перед посторонними он всегда выказывал и будет выказывать ей всяческое уважение.
 Николас ответил графине, которая счастливо оседлала своего конька, долго рассуждая о достоинствах своих детей, и, обнаружив, что в этой увлекательной теме ей необходим только слушатель, слегка отвернул от нее голову, чтобы из-под опущенных ресниц так же пристально оценить Миранду.
 Она сидела на другом конце комнаты и ее головка была склонена над пяльцами для вышивания; она держала в руках тот самый носовой платок, на котором Джоанна пыталась изобразить монограмму Николаса. Эта передача произошла по его же предложению, после того как он заметил, что Миранда настолько же умело обращалась с иголкой, насколько Джоанна была бездарна. Он заявил, что полагает глупостью, что его жена тратит свое драгоценное время «когда Миранда вполне может сделать это сама». Она, конечно, осталась очень довольна и преисполнилась немалой гордости за свои изящные стежки и красивые буковки, которые Джоанна совершенно запутала.
 С серебряного канделябра на стене над головой Миранды пламя свечей падало прямо на ее волосы, превращая их в золото. Красивый блеск этих волос вновь создал у Николаса ощущение удовольствия, которое было гораздо глубже, чем простое восхищение, странное удовольствие, которое было одновременно и чувственным и успокаивающим. Но он не стал доискиваться до истоков этого чувства: любое самокопание было чуждо его характеру.
 Он продолжал рассматривать чистый овал склоненного лица, длинную шею и белоснежные плечи, в то время как ее проворные пальцы продолжали работать с шелком, имевшим тот же блеск, что и ее кожа. Она почти не обращала внимания на беседу, в которой, учитывая свое невысокое положение в этом доме, не принимала участия. Ее мысли были полны ожиданием бала.
 Неожиданно почувствовав на себе пристальный взгляд Николаса, она подняла глаза и взглянула на него. Дрожь пробежала во ее телу, заставив сердце забиться сильнее. Они смотрели друг на друга через длинную комнату всего несколько мгновений, а затем Николас, повернувшись к графине, ровно произнес:
 — О, это очень интересно, мадам. Расскажите что-нибудь еще о вашем маленьком Блезе.
 Но Миранда знала, что несмотря на всю видимую тривиальность случившегося, на самом деле в ее жизни произошло нечто грандиозное. Она сама выбрала свою судьбу, и с этого момента пути назад уже не было.




 Глава пятая


 На следующее утро завтрак прошел торопливо и сопровождался смущающим слух аккомпанементом с улицы. На громыхающих фермерских повозках прибывали арендаторы Николаса, поэтому топот и ржание тяжелых тягловых лошадей слышались постоянно, так же как и крики мужчин, возбужденный визг детей, рассматривающих карусель и навесы для пикника, кряканье уток и кудахтанье кур, блеянье ягнят, принесенных в качестве дани патруну.
 Сегодня был день выплаты полугодовой ренты, и перед выступлением Николаса и последующим за этим праздником, следовало заняться делом. Под большим тюльпанным деревом была установлена платформа, на которую поставили кресло, стол и несколько стульев.
 В десять часов утра Николас поднялся на платформу в сопровождении Дирка Дюкмана, своего бейлифа, графа и Миранды. Джоанна уже несколько лет не посещала эти церемонии, они утомляли ее, и к тому же ей не нравилось, что на нее глазели эти грубияны, один из которых однажды во всеуслышание нелицеприятно отозвался о ее фигуре. Этот человек был, естественно, наказан, и не так, как мог наказать дед Николаса — день в колодках, а более современным способом — конфискацией той части его фермы, на которой он не был особенно рьян с выплатой ренты. Но с тех пор Джоанна не появлялась в день выплат, пока арендаторы не разъезжались по домам.
 Графиня тоже предпочла остаться в своей комнате и отдохнуть, но ее муж очень заинтересовался сбором ренты как отголоском феодального строя, а Миранда вообще всегда была рада находиться рядом с Николасом и принимать участие в жизни Драгонвика, когда ее до этого допускали.
 Николас уселся в старое господское кресло из черного дуба. Оно прибыло из Голландии с первым патруном и с тех давних пор служило верой и правдой всем последующим Ван Ринам.
 Рядом с ним стоял бейлиф, держа в руках огромный, тисненый золотом, гроссбух. Он прочистил горло и важно провозгласил:
 — Пусть арендаторы выходят вперед, один за другим. Патрун ждет вашей платы!
 Фермеры, толпившиеся на дальнем конце лужайки за веревочным ограждением, замявшись, робко поснимали шапки.
 Два лакея Ван Рина опустили веревку.
 Вперед к платформе вышел невысокий худой мужчина в домотканой коричневой одежде с двумя серыми гусями и полным мешком картошки.
 — Том Уилсон, — произнес бейлиф, перелистывая свою книгу. — Ферма Холлоу на северной дороге. Птица и картофель. Пра-а-вильно.
 Его глаза пристально рассматривали гусей.
 — Птица больно тощая, Том. Ты не мог принести кого-нибудь поупитаннее?
 Изможденный маленький человечек отрицательно затряс головой, бросив затравленный взгляд на Николаса, сидевшего в молчаливом внимании.
 — Я ничего не мог сделать, сэр. Кукуруза кончилась, а озимые плохо взошли. Дождей было мало. К тому же моя старушка очень больна. Она не может теперь кормить птицу как раньше.
 Николас наклонился вперед.
 — Мне очень жаль это слышать Том. У нее был врач?
 — Нет, сэр. Не любит она врачей, от них никогда не бывает никакого толку. Она думает, ее кто-то сглазил, может быть старая Медли Клаббер, что живет через дорогу.
 — Чепуха, — ответил Николас. — Если она больна, ей нужен врач. Дюкман, проследите за этим, а потом доложите мне.
 Бейлиф кивнул, Том Уилсон не очень уверенно проговорил «спасибо, сэр» и смахнул пот со лба.
 Он поместил гусей и картошку в огромный загон справа от платформы и направился к бочонку пива, предлагаемому арендаторам. Бейлиф подал сигнал, и вперед вышел другой фермер, Джед Риблинг, доставивший ягненка, большой кусок бекона и мешок муки, намолотой на деревенской мельнице. После того как его занесли в книгу, он отставил свою плату в том же загоне и присоединился к Тому Уилсону у бочонка с пивом.
 Фермеры медленно двигались один за другим, звучали голландские имена, английские, даже немецкие. Николас говорил с каждым из арендаторов лично, интересуясь здоровьем их домочадцев или же расспрашивал об урожае зерновых.
 Из своего угла платформы Миранда, затаив дыхание, наблюдала за ним, восхищаясь его чудесной памятью и достойной восхищения осведомленностью о жизни арендаторов, любезностью, с которой он находил для каждого нужное слово.
 — Мой Бог, он напоминает молодого короля, — прошептал граф, наклоняясь к ней. — Хотя я никогда не видел такого красивого короля.
 — О да, — с восторгом ответила она. — Он как король, правда? Без сомнения, все они восхищаются им!
 Граф сдержал улыбку. Он был не уверен, что все крестьяне, шедшие друг за другом с продуктами своего труда, относились к Николасу так же, как и Миранда. Он заметил хмурые лица, равнодушные к бесспорному обаянию патруна и его снисходительной любезности. Но пока все проходило достаточно спокойно.
 Осталось не более полудюжины фермеров, и Миранда, чей интерес к сбору ренты слегка угас, размышляла, не следует ли ей присоединиться к благотворительному базару, обещавшему ей больше удовольствия, чем она видела за всю свою жизнь, как вдруг церемонию нарушила небольшая суматоха.
 Перед платформой с вызывающим видом стоял высокий фермер лет тридцати. Его руки были засунуты в карманы, а нижняя челюсть упрямо выставлена вперед.
 — Клаас Биккер, два бушеля озимой пшеницы и… — начал Бейлиф, затем сердито обратился к стоявшему. — Сними шапку перед патруном.
 Клаас поднял грубые красные руки и еще глубже натянул шапку на голову.
 — Я ни перед кем не снимаю свою шапку. Я свободный американский гражданин.
 Бейлиф набычился так, что его большой живот заколыхался.
 — Сними шапку или я сам это сделаю. И где твоя рента?
 Клаас повернулся к бейлифу спиной. Его маленькие узкие глазки остановились на лице Николаса со злобой, поразившей Миранду, которая никак не могла понять, что происходит. Граф пододвинул свой стул вперед, наслаждаясь тем, что скучную процедуру хоть что-то оживило.
 — Я не принес вам арендную плату, Николас Ван Рин, — жестко заявил Клаас, — и вы никогда не получите от меня даже зернышка.
 Николас слегка приподнял бровь. Если не считать того, что его губы чуть сжались, выражение лица оставалось таким же спокойным, как и раньше.
 — Неужели? — с ледяной вежливостью спросил он. — И ты желаешь жить на моей земле и пользоваться всеми привилегиями, которые я тебе предоставляю, ничего не отдавая взамен?
 Лицо Клааса исказилось ненавистью. Он сделал яростное движение по направлению к маленькой группе фермеров, все еще стоящих за ним.
 — Вы слышали его, друзья? — закричал он. — Чертов обманщик! Он говорит о  своей земле. Он говорит о моей собственной ферме, которая принадлежала моему отцу, а до этого отцу его отца. Двести лет ферма Хилл принадлежала Биккерам, а он смеет называть ее своей!
 Мужчины, к которым он обращался, неловко переминались с ноги на ногу, один из них даже кивнул, а другой сжал кулаки, но все-таки продолжали осторожно посматривать на Николаса, который мягко произнес:
 — Но так уж случилось, что это  моя земля и всегда будет моей землей, и не важно, сколько ты здесь прожил или собираешься прожить. Никто не может оставаться здесь, не выплачивая положенную арендную плату.
 — Бог мой! Да это же самая большая несправедливость! Своей рентой мы уже несколько раз оплатили стоимость земли, и вы это прекрасно знаете. Вы тут расселись в своем кресле и выжимаете из нас жалкие крохи нашего труда, чтобы мы могли сохранить земли, которые уже давно по праву принадлежат нам. Я не желаю этого больше терпеть! Предупреждаю, здесь есть еще много других, которые думают точно так же. Вы еще это увидите, мой хорошенький господинчик.
 — Клаас, образумься, — вставил бейлиф, с испугом посмотрев на Николаса. — Ты на самом деле не являешься хозяином этих земель, а посмотри, как много патрун делает для вас всех. Церковь он построил и мельницу, присылает вам торговые суда, чтоб вы могли продавать свой урожай, отправляет к вам врачей, когда вы больны.
 — Тьфу! — фермер наполнил рот слюной и демонстративно плюнул в сторону платформы. — Он не сделал для нас ничего, ты, жирная свинья, чего мы не сделали бы для себя сами.
 На ботинок Ван Рана попал плевок. Николас вытащил из кармана платок, вытер им ботинок и бросил на пол.
 — Ты безумец! — закричал бейлиф, уже по-настоящему перепуганный. — Ты что, совсем ума лишился и признательности? Ты не понимаешь, чем для тебя это может закончиться?
 — Успокойтесь, Дирк, — произнес Николас, поднимая руку. Он встал и взглянул на маленькую группку фермеров, уголки его рта были сжаты, а ноздри трепетали. — Вы все будете счастливы узнать, что если Клаас Биккер считает таким образом, то ему больше нет необходимости принуждать себя жить на моей земле. Он покинет ферму завтра же утром. Без сомнения, он и его семья найдут пригодные для них земли на Западе, где их не будут обременять ни арендная плата, ни существующие законы.
 Сдавленный возглас пронесся до толпе.
 Клаас пошатнулся.
 На его прежде вызывающем лице появилась растерянность.
 — Вы… вы не можете, не можете вот так просто выкинуть меня на улицу, мистер Ван Рин. Нам некуда идти.
 Он с трудом сглотнул.
 — Я родился на этой ферме, вы же знаете, сэр. Вы не можете быть столь жестоки, мистер Ван Рин.
 Николас взглянул сначала на свой ботинок, потом на фермера.
 — Раз тебе здесь не нравится, ты, бесспорно, будешь счастливее, в другом месте. После благотворительного базара ты можешь обратиться к Дюкману. Я распоряжусь, чтобы он дал тебе денег.
 Лицо фермера скривилось, став багровым.
 — Мне не нужна благотворительность. Я… я не уйду. Вы увидите. У меня друзья… вы пожалеете. Мы уничтожим ваше проклятое поместье… — его дрожащий голос оборвался, когда Николас равнодушно посмотрел сквозь него. Он медленно побрел к повозкам, а через некоторое время взял вожжи и его тягловая лошадь двинулась вдоль дороги.
 Вокруг платформы воцарилось гробовое молчание, затем Николас произнес:
 — Намерены ли оставшиеся арендаторы выйти вперед и выплатить ренту?
 Не глядя друг другу в глаза, те быстро подошли. Гебхард, кузен Клааса Биккера, пришел с пустыми руками. Бейлиф прочистил горло. Вот еще одно беспокойство. Миранда в тревоге подалась вперед. Почему они столь неприязненно относятся к Николасу, когда он так много делает для них, устроил им, например, такой красивый праздник? Это несправедливо, злые, грубые люди, — нервно подумала она. Конечно, этот Гебхард не откажется выплатить ренту. Тот действительно не отказался. Некоторое время он в неуверенности постоял перед платформой, шаркая подбитыми гвоздями сапогами и уставившись в землю, пока Николас терпеливо ждал. Затем, по-прежнему не поднимая глаз, стащил шапку с головы, что-то забормотал о поломке фермерского фургона и добавил:
 — Я принесу все завтра, сэр, ели вы позволите.
 — Конечно, — ответил Николас. — Все будет в порядке. Я не намерен быть жестоким. Дюкман, не созовете ли вы фермеров? Я хочу, как обычно, сказать моим арендаторам несколько слов.
 Бейлиф засуетился и громко объявил:
 — Патрун будет говорить. Идите к платформе, все вы.
 Не желая подчиняться, они недовольно зароптали, но все-таки подошли. Они собирались вокруг своего лорда, как всегда это делали все арендаторы в поместье.
 Николас, глядя на них сверху вниз, ободряюще улыбнулся. И раньше в поместьях случались мелкие бунты, которые быстро подавлялись. Это новое волнение было легко взять под контроль с помощью тактики кнута и пряника.
 Среди них не могло быть настоящего отчуждения. Это были  его люди, прикрепленные к его земле. Они были ему искренне преданны, точно так же, как он чувствовал ответственность по отношению к ним, которая включала в себя отеческую заботу об их материальном благополучии, а, если необходимо, и учила их дисциплине. Ему пришлось применить к Клаасу жесткие меры, и он знал, что известие об этом уже распространилось среди арендаторов. Теперь пришла очередь сказать им что-то хорошее.
 — Арендаторы Драгонвика, я очень рад приветствовать вас сегодня, в замечательную годовщину независимости нашей страны. Я не стану задерживать вас надолго, так как знаю, вы хотите вернуться к празднику. Когда вы проголодаетесь, я надеюсь, вы не станете стесняться и как следует подкрепитесь. Мои слуги принесут вам угощение, к тому же за каруселью на вертеле жарятся две овцы.
 — Наши же овцы, как же, есть за что спасибо сказать, — проговорил женский голос рядом с Мирандой, которая усиленно старалась разглядеть, но так и не увидела говорящую. Она не поняла, слышал Николас это или нет, потому что он продолжал складно и, с ее точки зрения, очень впечатляюще говорить о патриотизме, красоте своей страны, о ее превосходстве над другими.
 — Я много путешествовал и мне есть с чем сравнить, — сказал Николас. Затем он уверил их в своем стремлении видеть рост их благосостояния, заявив, что всегда готов помочь решить их проблемы.
 — И, конечно, мне нет нужды перечислять огромные преимущества, которыми владеете вы в качестве арендаторов, перед неуверенными в будущем мелкими фермерами, у которых нет ничего, кроме их жалких участков земли. Я бы никогда не стал упоминать об этом, если бы не слышал, что в других поместьях некоторые заблуждающиеся находят возможность дурачиться, изображая из себя индейцев в ситцевых ночных рубашках, и стараются возбудить фермеров против землевладельцев. Я знаю всех вас, вашу честность и ответственность слишком хорошо, чтобы опасаться, что кто-нибудь из вас решит принять участие в этих детских играх. И потому я не буду больше об этом говорить.
 Он бодро закончил речь пожеланием здоровья и счастья всем присутствующим и отпустил их веселиться на ярмарку.
 Раздались аплодисменты, один дрожащий возглас «Благослови, Господи, патруна», но по большей части все возвращались на благотворительный базар в гробовом молчании.
 Миранда заметила скрытую тревогу на лице Николаса, и ее глаза вспыхнули сочувствием к нему. Она не знала, что он вспоминает прежние времена, когда речи его отца вызывали страстный прилив преданности, выраженный неистовыми аплодисментами и топотом ног.
 Арендная система была впитана Николасом с молоком матери. Он не видел в ней никаких изъянов, ничего, что кто-нибудь имел бы право критиковать. Его оскорбляло, что они не понимают, что более чем умеренная рента, которую он получал, была чисто символична и имела лишь традиционное значение. Конечно, их птица и овощи не приносили того дохода, как это было во времена его прадеда. Николас, благодаря вложению денег в городскую недвижимость, то есть благодаря замечательному закону экономики, по которому в развивающейся стране деньги порождают деньги, был очень богатым человеком.
 Арендаторы, откровенно говоря, приносили ему одни убытки, но он скорее отрубил бы себе правую руку, чем продал бы хоть один клочок земли, хотя со времен революции не существовало закона, который запретил бы ему это сделать.
 Он смотрел, как они наслаждаются музыкой и играми, которые он для них организовал, а также его угощением и пивом. Затем, повернувшись, он увидал выражение глаз Миранды. Она сразу же опустили ресницы, убедившись сперва, что никто не заметил выражения ее чувств. Его глаза сразу же приняли свое обычное выражение, а губы твердо сжались.
 Но он не обиделся на ее сочувствие, а слегка улыбнувшись, взял ее руку.
 — Должно быть, вы устали, Миранда. Мы все так долго были на ногах. Может, вы хотели бы отдохнуть немного, чтобы быть сегодня вечером свежей и очень красивой?
 Миранда хотела не отдыхать, а присоединиться к всеобщему веселью, но она немного дрожала от его непривычного ласкового прикосновения и новой заботливой нотки в голосе.
 — Боюсь, я никогда не буду очень красивой, кузен Николас, — ответила она, глядя на него из-под ресниц — это было первое кокетство в ее жизни, — но, возможно, мне действительно лучше отдохнуть.
 Николас держал ее руку, помогая сойти с платформы, потом поклонился и быстро произнес:
 — Я полагаю, что вы даже не догадываетесь, насколько вы красивы.
 Граф, следуя чуть позади них, услышал эти слова и подумал:
 «Ну вот, месье, мы уже просыпаемся. А дело движется быстрее, чем я предполагал». И он зевнул, так как от жары его потянуло в сон.
 В этот вечер, когда Миранда провела часы в возбужденной подготовке к балу, она крутилась перед зеркалом и ее сердце бешено колотилось в новом для нее осознании своего могущества. Все наряды от мадам Дюкло были превосходны, и требовали от ловких пальцев девушки лишь немного подогнать там или тут, но розовое атласное бальное платье было просто великолепным.
 Брошь — подарок родителей — на тонких кружевах, обрамляющих декольте, выглядела неплохо, хотя Миранда и не считала ее больше элегантной, как раньше. Перед тем, как прикрепить ее к кружевам, она взглянула на переплетенные пряди и ощутила слабый укол тоски по дому.
 До чего я счастливая, размышляла она, тщетно пудря щеки, вопреки моде раскрасневшиеся от возбуждения, которое еще больше усилилось, когда в ее Дверь постучал лакей и преподнес ей букет цветов, что было особым распоряжением патруна: розовые бутоны, крохотные малиновые орхидеи и папоротник адиантума. Как это похоже на него, радостно думала она. Ей как раз хотелось украсить чем-нибудь свои волосы.
 Она прикрепила маленькие букетики с двух сторон над кудряшкам, а остальные пришила к бархатной ленте в виде браслета. Затем, уверенная, что может соперничать с любой молодой леди, она последний раз поправила чудесный кринолин, гордо расправила плечи и выплыла из комнаты. Раздвижные двери между Зеленой и Итальянской гостиными были открыты. Обе эти большие комнаты, библиотека и даже маленькая Красная комната были заполнены людьми, снующими туда и сюда, обменивающимися парой слов, приветствуя друг друга, и переходящими к другим группам.
 Джоанна, сидя в позолоченном кресле рядом со входом в Зеленую гостиную, держалась с необычным оживлением. Перед ней угодливо склонился высокий мужчина с бакенбардами цвета имбиря, а она играла своим веером, и улыбалась с кокетством, которое Миранда считала совершенно недопустимым. Хозяйка имения была неотразима в желтой парче, специально подобранной для того, чтобы ее наряд гармонировал с самыми великолепными драгоценностями Ван Ринов — рубиновым кулоном и колье в виде солнца с жемчугом и бриллиантами. Рубиновый кулон привел публику в восхищение, и мужчина с имбирными бакенбардами, и несколько леди с джентльменами, подходили к Джоанне, чтобы почтительно ее поприветствовать. Миранда беспомощно стояла в дверях, не зная, что ей делать. Она слышала, как все они просили рассказать историю камня, который в семнадцатом веке был вывезен из Индии в Амстердам, и осыпали Джоанну комплиментами. Действительно, в этот день миссис Ван Рин выглядела на редкость привлекательно и была скорее величественная, чем толстая. Один раз она повернула голову, и ее глаза на мгновение остановились на растерянной девушке, смущенно стоящей у дверей. Так обычно выглядят люди, чувствующие себя неуверенно в незнакомой компании. Но Джоанна не стала ни подзывать ее, ни даже хоть как-то попытаться поприветствовать, а вновь повернулась к друзьям.
 Миранда попятилась от двери с желанием бежать прочь, но увидев Николаса, входящего зал из Красной комнаты, остановилась. Мгновение они молча смотрели друг на друга. В темно-синем костюме, выглядевшем особенно эффектным благодаря белым оборкам и галстуку, он был поразительно красив, красивее, чем когда-либо, и в это мгновение под его пристальным взглядом ее смущение исчезло.
 Его глаза имели загадочное выражение, когда он подошел к ней:
 — Как я и думал, цветы очень идут вам, Миранда. Пойдемте, я хочу представить вас своим друзьям.
 Не обращая внимания на ее протесты: «О нет, пожалуйста, я не знаю, что говорить…», он взял ее под руку и провел ее через всю гостиную, останавливаясь рядом с каждой группой: «Это моя кузина, мисс Миранда Уэллс».
 Перед ней мелькало множество лиц, некоторые доброжелательные, некоторые безразличные, некоторые оценивающие и слегка враждебные, и все они казались ей отдельными от своих имен, словно эти имена были отгорожены от своих обладателей дымкой тумана. Здесь присутствовало много Ван Рансселиров, Ливингстонов, Шоллеров и еще больше тех, чьих имен она никогда не слышала. Лишь два человека выделясь из дымки тумана — мистер Мартин Ван Бурен, бывший президент США, пожилой лысый джентльмен в сливовом атласе и его сын Джон, высокий представительный молодой человек с имбирными бакенбардами, тот самый, что беседовал с Джоанной.
 Здесь с благоговейным почтением она сделала реверанс. Ее застенчивость уменьшилась, пока они шли по кругу, но потом Николас усадил ее у камина в компании молодых леди и ушел. А без его поддержки она вновь почувствовала себя потерянной. Три молодых леди, среди которых он оставил ее, оказались Ван Рансселирами. Они произнесли несколько холодных фраз, а затем вернулись к обсуждению свадьбы «дорогой Корнелии».
 Она сидела, чувствуя себя одинокой и несчастной, пока Томкинс, красный от своей значительности, не объявил Джоанне, что обед готов. И сразу же к Миранде, поклонившись, подошел приятный молодой человек лет двадцати пяти.
 — Мисс Уэллс? — произнес он. — Очень рад с вами познакомиться. Меня зовут Херман Ван Рансселир.
 Она мило улыбнулась и подала ему руку, мучительно пытаясь представить себе, о чем могут говорить все эти люди в течение многих часов подряд и молясь, чтобы он не решил, что она никогда в жизни не бывала в подобном обществе.
 — Вы впервые в верховьях реки, не так ли, мисс Уэллс? — начал он. — Надеюсь, вам здесь понравится.
 — О да, — ответила она. — Хотя я еще плохо знаю эти места. А вы, наверное, из Олбани?
 Херман покачал головой.
 — Нет. Я принадлежу к клаверакской ветви Ван Рансселиров.
 Он улыбнулся, увидев ее непонимающий взгляд.
 — Наверное, все это очень странно для вас. Вон там, через стол от нас сидит Форд Крайло Рансселир из поместья с верховьев реки… из одного из поместий. Мужчина в черном, рядом со вдовой Мери Ливингстон Стивен Ван Рансселир, нынешний патрун. Молодой человек — его сын Стивен, а вон две их дочери, Корнелия и Катерина. У меня самого семь сестер, но не старайтесь искать здесь всех, потому что приехали только две.
 Она улыбнулась.
 — Боюсь, я вас плохо понимаю. По-моему, все присутствующие здесь либо Ливингстоны, либо Ван Рансселиры.
 — Джентльмен справа от вас не принадлежит ни к тем, ни к другим, — заметил Херман. — И, конечно, его вы знаете.
 Миранда незаметно взглянула на грузного мужчину средних лет, который сидел рядом, с серьезным видом поглощая заливного угря, пропитанного бренди. Она покачала головой.
 — Но это же знаменитый писатель Фенимор Купер. Он и его жена живут в Куперстауне, а сюда приезжают навещать Шаллеров.
 — О конечно, — торопливо сказала Миранда, посетовав, что у нее не было времени прочитать «Последнего из могикан», роман, рекомендованный ей Николасом.
 Но когда ей довелось с этим мистером Купером побеседовать, она обнаружила, что он очень неразговорчив. Оказалось, что его гораздо больше занимают бесчисленные экзотические блюда, приносившиеся из кухни, чем ее робкие замечания. Это продолжалось до тех пор, пока отчаявшись завязать разговор — Херман был занят беседой с соседом слева — она не упомянула об утреннем эксцессе с фермером.
 Купер немедленно отложил свою вилку.
 — Ван Рин имел сложности в сборе ренты? — спросил он, причем чем так сурово, что Миранда даже испугалась.
 — Но… да, один раз, — дрогнувшим голосом ответила она.
 — Отвратительно! — писатель поднял руку и хлопнул ею по узорчатой скатерти так, что бокалы зазвенели, а Миранда даже подпрыгнула. Она не понимала, что же заставило этого джентельмена так рассердиться, но вскоре ей удалось это узнать. Мистер Купер, повернувшись к ней спиной, бесцеремонно вмешался в разговор на своем конце стола, обратившись к патруну Ван Ранесселиру:
 — Эти мерзости распространяются, Стивен. У Ван Рина тоже были проблемы.
 Все перестали есть и удивленно подняли головы.
 На безмятежном лице Стивена Ван Рансселира появилась тревога, не столько из-за самих слов писателя, которые уже не были для него новостью, сколько из-за того, что столь неприятная тема была затронута на светском рауте и в присутствии дам.
 — Мне очень жаль слышать об этом, — ответил он и вновь повернулся к Мари Ливингстон, сделав какое-то тривиальное замечание о погоде. Благородная леди в белом вдовьем чепце, поняв его с полуслова, торопливо ответила ему в том же легкомысленном тоне.
 Но Купера уже трудно было остановить. Хотя на его собственной земле не существовало арендной системы, он часто об этом сожалел. Он никогда не забывал, что его жена была Де Ланей из имения Скарсдейл, и кроме того, его склонности и суждения всегда выдавали в нем отъявленного тори.
 Он с пылом повернулся к Николасу и почти прокричал, через головы полдюжины гостей, разделявших их:
 — Полагаю, вы знаете, Ван Рин, о Смите Боутоне, этом дешевом докторе, приехавшем из графства Колумбии, который побуждает всех к неповиновению закону. Бог мой, если бы я был одним из вас, землевладельцев, я бы поймал этого мошенника и вздернул бы на ближайшем дереве!
 Николас, хоть и был с ним полностью согласен, тоже счел подобную горячность нарушением благопристойности.
 — Без сомнения, вы правы, сэр, хотя я не думаю, что этот человек стоит того, чтобы так из-за него волноваться, и, в конце концов, закон полностью на нашей стороне. Нам нет нужды прибегать к насилию.
 —  Вам, может быть, и нет, но не им. Низшие классы всегда упрямы и тупы. Они пойдут за каждым, кто только пообещает им золотые горы. В них отсутствует здравый смысл, и от них бесполезно ждать благодарности, потому что они не знают, что это такое. Если вы не начнете действовать, то это стану делать за вас я, и своим пером вместо дубины.
 Мартин Ван Бурен, вытянув пухлые ноги, спокойно заметил:
 — А сейчас, и правда, много волнений, но это пройдет, как проходит все в этом лучшем из миров. Ван Рин, я никогда не видел подобных гвоздик, — и он указал на цветочную вазу, установленную на столе. — Клянусь, размером они не меньше моей тарелки. Вы должны прислать в Линденуолд своего главного садовника, чтобы он обучил моего.
 — С превеликим удовольствием, — ответил Николас, и общество, переведя опасную тему в другое русло возвратилось к прежним разговорам.
 Гостиные в это время освобождались от мебели, так как их подготавливали к балу, поэтому оставив джентльменов с портвейном и ликерами, дамы собирались в Красной комнате или библиотеке. Видя, что Джоанна устроилась именно там, Миранда пошла за двумя юными леди Ван Ренсселирами в Красную комнату.
 И сразу же, переступив порог, она почувствовала знакомое проникновение холода, то самое, которое она испытала однажды в свой первый памятный вечер в Драгонвике. Вновь она ощутила неясную тревогу — сначала это был маленький ручеек, но он нес с собой впечатление крепнущей силы. И она чувствовала, что когда придет время, этот ручеек может превратиться в бушующий поток, и она захлебнется в волнах удушающего страха.
 И желание Миранды избегнуть этого было до того сильно, что она даже вмешалась в разговор двух стоявших рядом леди:
 — Разве здесь не ужасно холодно, я хочу сказать, для июля? Может быть стоит закрыть окно?
 Катерина Ван Ренсселир из Форт Крайло остановилась на середине фразы и уставилась на Миранду. Так же поступила и ее кузина Харриет из Клаверака. Обе молодые женщины были красивыми брюнетками с явным фамильным сходством.
 — Я не считаю, что здесь холодно, — сдержанно ответила Харриет. — Скорее, наоборот. И потом, мне кажется, что окна уже закрыты.
 — О да, конечно, — пролепетала Миранда, сознавая, что говорит чепуху, но все-таки не в состоянии остановиться, так как непонятная тревога стала отступать, как она и надеялась. — Может быть в других комнатах будет теплее, когда начнутся танцы. Да, конечно, будет теплее, когда мы начнем танцевать.
 Она с облегчением вздохнула. Неприятное ощущение исчезло, и на его место пришло сомнение, чувствовала ли она вообще что-нибудь. У нее оставалось впечатление, что она выставила себя дурочкой из-за пустяка, и ее чувствительная кожа вспыхнула огнем.
 Леди обменялись быстрым взглядом. Девушка была либо очень глупа, либо у нее лихорадка или еще того хуже… неужели она выпила слишком много вина? Придя к единому мнению, обе мисс Ван Ренсселир подошли ближе друг к другу, так что их широкие юбки соприкоснулись.
 — Танцы, конечно, приятнее всего, — сказала Катерина, отпустив неопределенную улыбку в сторону Миранды. Затем, исполнив долг вежливости, она повернулась к кузине и заговорила: — Ты получила приглашение Доунинга на званый вечер на следующую неделю? Думаю, мы поедем, ведь мистер Доунинг так мил и дает такие очаровательные приемы, хотя его происхождение и не… не…
 — Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, милая, — заметила Харриет, — но в конце концов он женился на де Уиндт, и у мистера Доунинга такой прекрасный вкус, и кроме того он такой талантливый архитектор, что я полагаю, мы можем считать его одним из нас. А ты поедешь на бал Ван Кортландов?
 Миранде пришлось замолчать, потому что она не знала никого из тех людей, о которых шла речь, и с минуту волей-неволей она слушала их разговор, так как не могла найти предлога, чтобы удалиться. Но почему они не подпускают ее к себе? Она так хотела быть принятой этими людьми как равная среди равных, а не клевать зернышки на стороне. Наконец она поднялась наверх в собственную комнату, пробормотав извинение, что должна привести себя в порядок, на что обе леди не обратили ни малейшего внимания. Она сразу же подошла к зеркалу и жалобно спросила:
 — Я ведь недурна, правда? — прошептала она. — И я хорошо одета. Тогда что же во мне не так?
 Вскоре она узнала.
 Когда она выходила из комнаты в коридор, устланный толстым ковром, она услышала знакомые голоса, те самые, что до этого разговаривали в Красной комнате. Катерина и Харриет вместе с несколькими другими леди также поднялись наверх, чтобы поправить свой туалет. Они находились в одной из комнат для гостей, и дверь была приоткрыта. Услышав, как назвали ее собственное имя Миранда замерла, словно пригвожденная к месту.
 — Но кто она такая, эта мисс Уэллс? — спросил чей-то незнакомый женский голос, на что Харриет презрительно ответила:
 — Ничего особенного, просто гувернантка Кэтрин. Джоанна рассказывала мне.
 — Но она выглядит как леди и мистер Ван Рин представил ее как свою кузину.
 — Полагаю, что это одна из тех бедных неудачливых Гаансеванов, приехала сюда прямо с фермы. Николас покровительствует ей. Вы же знаете, как Ван Рины преданны своему роду. Он старается что-нибудь сделать для нее.
 — А ваш брат Херман, похоже, нашел ее очень привлекательной, — не без иронии произнес другой голос.
 — Ну, Херману нравятся смазливые личики, как и любому мужчине, но нет никакой вероятности, что он увлечется, когда узнает, кто она такая. Я вообще не пойму, что она здесь делает. Джоанне это тоже не нравится. Уж мои-то гувернантки никогда не выходили к гостям! Манеры у этой девушки тоже странные — сказывается отсутствие породы.
 Миранда прижалась пылающей щекой к холодной панели из орехового дерева. Проклятые задаваки! Это все не так, все неправда. Первым ее порывом было немедленно ворваться в комнату и гневно наброситься на Хариет, но затем она сумела взять себя в руки.
 Все, что они сказали, было чистой правдой. Она действительно была фермерской девчонкой, бедной родственницей и гувернанткой Кэтрин. Что же касается странных манер и недостатка породы, то разве и это не соответствовало истине?
 Ее охватило отчаяние. Она сделала несколько неверных шагов по направлению к своей комнате. Она не вернется на бал. Она останется у себя. Никто не будет страдать по ней, даже Николас. А Джоанна будет очень рада. Что же до остальных, то если они о ней и вспомнят, то просто равнодушно пожмут плечами.
 Пока она стояла в нерешительности, собравшиеся внизу музыканты плавно заиграли мелодию, которую она выучила для Николаса. «Я мечтала, что буду жить в мраморном дворце», пели скрипки. Миранда гордо подняла голову. Эти скрипки пели для нее.
 Я не пойду в свою комнату крадучись словно преступница, решила она. Я пойду вниз. Она глубоко вздохнула, крепко сжала веер и носовой платок, и спустившись по лестнице, гордо прошла перед другими леди, которые немедленно замолчали при виде ее прямой вызывающей спины.
 Этот вызов поддерживал ее весь вечер. Пусть Джоанна испепелит ее взглядом со своего трона, пусть пожилые леди в креслах бросают на нее косые взгляды и перешептываются, если уж у них есть такое желание. Джентльмены по крайней мере добрее. Херман сразу же ее пригласил, а так как от природы она была очень пластичной, то уже вскоре научилась неплохо танцевать и польку и вальс.
 Она танцевала с Ливингстонами, Ван Ренсселирами и с Джоном Ван Буреном, чья больная жена осталась дома. Хотя его имбирные бакенбарды щекотали ее лоб, ей особенно понравилось танцевать с ним, потому что мистер Ван Бурен сразу же шепнул ей, что у нее грация юной королевы. Он испытал большое сожаление по поводу того, что на следующий танец ее пригласил уже другой кавалер. Сожаление, которое Миранда не разделила, потому что этим кавалером оказался Николас.
 Об этом моменте она молила весь вечер. Танцы менялись один за другим, и она почти оставила надежду, что Николас вообще когда-нибудь ее пригласит.
 Действительно, к ней уже приблизился французский граф и начал:
 — Мадмуазель, не окажете ли вы мне честь… Но в этот момент к ним подошел Николас.
 — Граф уже пригласил вас на танец, Миранда? — спросил он.
 — О нет, — с горячностью, весьма нелестной для круглого маленького француза, воскликнула она. — Еще нет, кузен Николас.
 Граф, криво улыбнувшись про себя, тихо пробормотал: «В любом случае, меня сбросили со счетов». Вслух же он сказал:
 — Я надеюсь, что мадмуазель окажет мне честь в следующий раз. А пока я утешусь с мадмуазель Ван Рансселир.
 Он направился к одному из раззолоченных стульев у дальней стены, где Харриет тоскливо ожидала приглашения на танец.
 По крайней мере, быстро подумала Миранда, я не испытываю недостатка в кавалерах, даже если у меня странные манеры и мне не хватает породы. Но эта мысль исчезла, как и все остальные, когда оркестр заиграл вальс, и Николас закружил ее в волшебном танце.
 Его руки в перчатках едва касались ее талии, обтянутой розовым атласом, он держал ее даже дальше, чем в двенадцати дюймах, как это предписывалось правилами, но когда они последовали за сладостными звуками вальса, она была потрясена ощущением его близости. Можно было подумать, что они заключены в один мерцающий шар, сквозь который она могла видеть гостиную и всех танцующих совершенно искаженными.
 Ничто не имело значения, кроме Николаса и близости их тел. Ее сердце бешено колотилось, рука, которая лежала в его руке, дрожала, а дыхание было прерывистым. Она бессвязно болтала о вечере, о музыке, о том бессвязном разговоре, который ранее состоялся у нее с Херманом Ван Рансселиром. Неожиданно Николас оборвал весь этот поток слов.
 — Успокойтесь, Миранда, — резко сказал он. Он не смотрел на нее. Его смуглое, точеное лицо было поднято, глаза устремлены на какую-то точку далеко позади нее. Сейчас, когда он говорил, он по-прежнему не смотрел на нее, но к упреку, смутившему ее, он мягко добавил два слова, — моя дорогая.
 Сначала Миранда усомнилась, что она верно его расслышала и боясь поверить, что он произнес эти два слова не мимоходом, а с определенным значением. Но его рука так ободряюще сжала ее руку, —что ей стало ясно: поняла его совершенно правильно.
 Для всех остальных этот вальс казался бесконечным. Музыканты, наблюдавшие за Николасом и ожидавшие его знака, не получили его, и потому, умело переведя финал во вступление, начали вновь.
 Граф, прыгал вокруг Харриет, обильно потея, так как та была прекрасно сложенной молодой леди и гораздо выше его самого, что не мешало ему внимательно следить за Николасом и Мирандой и думать при этом: он неосторожен, этот молодой человек? Люди же без сомнения начнут что-нибудь подозревать, ведь по лицу девушки можно читать как по книге.
 Но еще до того, как о Миранде и Николасе уже начали сплетничать, буквально в тот самый момент, когда миссис Стивен Ван Ренсселир наклонилась ко вдове Мери Ливингстон и зашептала, прикрываясь веером: «Если бы это был не Николас, можно было бы подумать…», граф сам совершил оплошность. Он вовсе не собирался жертвовать собой ради интересующей его молодой пары: все произошло совершенно случайно.
 Его пухлые маленькие ножки стали уставать, его шаги делались все короче и короче, пока оркестр, набирая скорость для второго финала, не вдохновил его на один безумный поступок. Он крепко обхватил затянутую до невозможности талию Харриет и совершил великолепный пируэт. Но одна из его тугих черных туфель соскользнула, стопа зацепилась за ножку стула и граф вместе с Харриет рухнули на скользкий паркет, закричав одновременно от боли и испуга.
 Харриет вскоре поднялась с пола с помощью не менее дюжины заботливых рук и стремительно удалилась, чтобы привести в порядок свой наряд и немного прийти в себя. Но граф остался лежать на полу, сопротивляясь всем попыткам поднять его и испуская целый поток стонов и французских проклятий.
 —  Un median! Un median! [17]  — вопила графиня, ломая руки и суетливо бегая вокруг распростертого супруга.
 — Конечно, мадам, — согласился Николас. — Пожалуйста, успокойтесь. Я послал за доктором. Граф, думаю, вам будет удобнее, если вас все-таки поднимут с пола.
 Четыре лакея положили протестующего графа на крышку стола и вынесли из гостиной, в то время как Николас отдавал необходимые распоряжения. Затем вышел за своим страдающим гостем.
 Остальные некоторое время стояли, обсуждая инцидент, затем оркестр заиграл польку, и гости, верные своему принципу не акцентироваться на неприятностях, как ни в чем ни бывало вернулись к танцам. Джоанна, сделавшая несколько шагов вразвалку к тому месту, где произошел несчастный случай, вернулась в свое кресло в дальней комнате, но поймав взгляд Миранды, подозвала ее. Миранда послушно подошла к золоченому креслу.
 — Идите подождите в холле врача, — приказала Джоанна. — Все слуги сейчас заняты. Когда доктор придет, отведите его к графу.
 — Да, мэм, — ответила Миранда. Она прекрасно понимала, что ее просто-напросто отсылают с танцев, но это уже совершенно не волновало. После танца с Николасом все остальное представлялось ей серым и неинтересным. Сейчас она предпочла бы одиночество, чтобы в полной тишине воссоздать в своей памяти каждое мгновенье, когда его руки нежно прикасались к ней, и его голос, когда он тихо произнес «моя дорогая».
 Холл перед парадной дверью был темен и совершенно пуст. Звуки музыки досюда не доносились. Она села в черное резное кресло, и уткнув подбородок в ладони, стала ждать. Через двадцать минут снаружи раздался цокот копыт и громкое ржание.
 Миранда открыла дверь, и на порог вошел молодой человек. Он был без шляпы, его серьги домотканый костюм был измят и пропах лошадиным потом. Он был на несколько дюймов выше Миранды, но был широк в кости и потому казался ниже, чем был на самом деле. Он имел довольно неопрятные волосы песочного цвета, веснушчатое лицо и задиристые серые глаза.
 — Не может быть, что вы доктор, — заметила Миранда, которая думала встретить кого-то похожего на доктора Линча у них в Стенвич-Роуд — шелковая шляпа, заостренная бородка, достоинство и возраст, наконец.
 Молодой человек сжимал потертый саквояж.
 — Я доктор Джефф Тернер из Гудзона. Я лечил жену Тома Уилсона и получил сообщение, что нужен здесь.
 Он говорил быстро и отрывисто.
 — Где пациент? — спросил он, холодно разглядывая Миранду. — Один из замечательных джентльменов перепил? Или одна из элегантных леди страдает от меланхолии?
 — Конечно, нет, — резко ответила она, оскорбленная небрежным презрительным взглядом, которым он окинул мрачное великолепие большого холла. — Один из наших гостей. — французский дворянин граф де Греньи — травмировал себя во время танца.
 Она рассчитывала поразить его, но оказалась сильно разочарована. Джефф Тернер фыркнул:
 — Без сомнения, ранение графа гораздо серьезнее, чем у простого смертного. А вы, полагаю, мисс Ван Рин, раз вы говорите «наши гости».
 Миранда вспыхнула. Отвратительный человек.
 — Мисс Ван Рин всего шесть лет, — сдержанно ответила она. — А я Миранда Уэллс, кузина патруна.
 — А, конечно, — произнес Джефф. Он помолчал и окинул ее насмешливым взглядом, смешанным с сожалением. — Я слышал о вас.
 Миранда возмутилась от всей души.
 — Не могу представить откуда, — и она вскинула подбородок с надменностью, которой, как она чувствовала, позавидовала бы и вдова Мэри Ливингстон.
 К ее досаде Джефф расхохотался.
 — Вы похожи на маленькую гусыню! Как вы знаете, простые люди имеют привычку сплетничать о тех, кто стоит выше их. А теперь будьте хорошей девочкой и покажите мне этого иностранного графа.
 В соответствии с требованием гостеприимства Николас оставался у постели графа. Он встал, когда в комнату вошли Миранда и доктор. Графиня все время поправляла подушки супруга и тоненько стонала.
 Джефф не стал здороваться с патруном. Он мягко отстранил графиню и совершил тщательный осмотр.
 — Всего-навсего растяжение, — заявил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Принесите бинты.
 Николас отдал распоряжение ожидавшей горничной, затем вернулся к постели.
 — Вы уверены, что нога не сломана?
 Джефф выпрямился и, прислонившись к: причудливо вырезанному столбу кровати, спокойно ответил:
 — Совершенно уверен, мистер Ван Рин.
 Двое мужчин некоторое время испытывающе смотрели друг на друга. Наконец Николас удовлетворенно кивнул.
 — Я верю в ваши способности, я много слышал о вас от своего бейлифа. Очень удачно вышло, что сегодня вы оказались в моих землях.
 Язвительные протесты рвались с уст Джеффа, но он сдержал их. Хотя он никогда раньше не видел пат-руна, он всегда презирал его, считая низким угнетателем, живущим в фантастической роскоши и лишающим своих арендаторов не только независимости, но и простейшей справедливости. Если бы неожиданный вызов в Драгонвик не объяснялся острой необходимостью, он бы гневно отказался ехать, так как трагические события на церемонии сбора ренты еще больше воспламенили его против Николаса. Но сейчас, встретившись с ним, он почувствовал, что часть его враждебности испарилась. Потому что в момент взаимного критического осмотра у Джеффа неожиданно создалось такое впечатление, что перед ним очень одинокий и очень несчастный человек.
 Ловко бинтуя льняными полосками распухшую ногу графа, Джефф высказал протест, с которого хотел начать, но сделал это без горячности.
 — Если бы осуществилась справедливость, эти земли не были бы вашими, мистер Ван Рин»
 Миранда задохнулась от возмущения и бросила на молодого врача сердитый взгляд, но Николас только проговорил:
 — Неужели? Очень жаль слышать, что вы противник арендной системы.
 —  Pour L 'amour de Dieu! [18]  — неожиданно закричал граф со своих подушек, где он спокойно лежал, пока
 Джефф оказывал ему помощь. — Прошу вас, не спорьте у моей постели! Я страдаю, я измучен, и простите меня, месье, но я не разбираюсь в этих арендных делах. И даже не желаю этого!
 Против воли Джефф ухмыльнулся.
 — Нет, во Франции сделали лучше, там просто устроили революцию и все решили.
 Он повернулся к Николасу и его глаза стали жестче.
 — Но, может быть, ваши арендаторы не намного отличаются от французов, мистер Ван Рин.
 — А может быть, вы немного мелодраматичны? — ответил Николас. — Бросьте, доктор, этот предмет наскучил моему гостю. Если вы закончили, надеюсь, вы присоединитесь ко мне, чтобы выпить бокал вина.
 Джефф одернул свою куртку и захлопнул черный саквояж.
 — Конечно, это очень мило, но я занят. Жена Тома Уилсона очень плоха от чахотки, а с Клаасом Биккером, которого сегодня утром вы выкинули из дома, произошел несчастный случай. Он перерезал себе вены, — холодно заявил Джефф. — Я не уверен, что он выкарабкается.
 После этих слов последовало молчание. Глаза Николаса моргнули:
 — Разве он не получил деньги, которые я велел Дюкману отдать ему?
 Джефф коротко засмеялся.
 — Полагаю, получил, но золотые монеты не обязательно предотвращают… несчастный случай.
 Рот Николаса сжался.
 — Я хочу, чтобы вы сделали все возможное для быстрейшего выздоровления Клааса. Не жалейте средств.
 Джефф подошел к двери и повернулся на пороге.
 — Это очень благородно с вашей стороны, — произнес он без выражения, умышленно копируя Николаса, — но я сделаю все возможное для Клааса и без вашего великодушного соизволения.
 Он с достоинством вышел в коридор, размышляя.
 Господи, что за напыщенность, это опять мой вспыльчивый нрав. Он спускался по лестнице впереди Миранды и Николаса, готовясь спокойно выйти в парадную дверь. Он слегка стыдился своей грубости и стремился уйти из этого гнетущего дворца назад к фермерам, чьи жизни он понимал и чьему делу был беззаветно предан.
 Но он не учел Николаса, который быстро встал перед ним, загораживая дверь, и в то же время в полной мере обратил на Джеффа свою редкую улыбку.
 — Я прошу вас присоединиться ко мне и выпить бокал вина, перед тем, как вы уйдете в ночь. Это доставит мне большое удовольствие.
 — Хорошо, — к собственному удивлению согласился Джефф и обнаружил, что его ведут в библиотеку. Он был озадачен интенсивностью воли, которую ощущал за внешне довольно естественным приглашением хозяина. Он не любил высокомерие и безжалостность, которые исходили от Николаса почти осязаемыми волнами. Он терпеть не мог роскошную элегантность —наряда патруна, красную гвоздику в его петлице, и при всем при том он не мог испытывать неприязнь к самому человеку. Так как Джефф был хорошим врачом, проницательным, обладающим интуицией, он ощутил за сложной картиной, которую Николас представлял миру, качество, которое трудно было определить, отклонение от нормы, разлад — что вызывало слабое, неудобное сожаление.
 Это чувство исчезло, когда Джефф проскакал две мили через теплую июльскую ночь и вновь вошел в серый фермерский дом Клааса Биккера.
 В полубессознательном состоянии Клаас лежал на кровати, набитой шелухой от початков кукурузы, его руки были обмотаны окровавленными тряпками, лицо было бледное, как и отмытые добела стены позади, а его жена, безнадежно всхлипывая, сидела на полу среди сдвинутых стульев, столов и ковриков — домашние пожитки, которые были собраны для выселения.




 Глава шестая


 Оставшуюся часть лета в Драгонвике кипела жизнь, поток гостей и праздники для них не прекращались с утра и до полуночи. Были музыкальные вечера и званые обеды. В розовом саду в свете факелов и мерцающих бумажных фонариков разыгрывались замысловатые шарады. Проводились пикники и праздники в лодках на Гудзоне. Были даже устроены состязания пловцов, хотя это развлечение было любимо только Николасом, который превосходно плавал, выучившись этому искусству за границей на Средиземном море. Очень немногие из гостей Ван Ринов умели плавать, и они были не способны разделить его языческий триумф превосходства над стихией.
 Эти дни были наполнены для Миранды страданием. С ночи бала Николас избегал ее. Еще хуже было то, что он перестал защищать ее перед Джоанной, а без его поддержки она быстро была оттеснена на те позиции, где ее всегда хотела видеть миссис Ван Рин. Они видела мало гостей, да и то мельком. В развлечениях она принимала участие лишь в тех редких случаях, когда там присутствовала Кэтрин. Теперь чаще всего она ела вместе с девочкой в классной комнате. То, что это было разумным укладом и как раз тем образом жизни, что она и ее родители ожидали от Драгонвика, не помешало ей скатиться в состояние глухой тоски. Это положение сильно отличалось от того, что было первоначально. Хотя тогда она мало видела Николаса, его отношение было заинтересованным и личностным. Лишь два момента поддерживали ее: интуитивная уверенность, что он вовсе не был таким равнодушным, как казался, и то обстоятельство, что он не забыл о ее дне рождения. Тринадцатого сентября ей исполнилось девятнадцать лет, и, вернувшись в свою комнату после урока с Кэтрин, Миранда обнаружила на своем столе большую розу цвета слоновой кости с золотой серединкой, а под ней книгу «Дважды рассказанные истории» Натаниэля Хоториа. Внутри книги была записка.  «Эта роза похожа на вас, истории могут вас заинтересовать, и обе выражают мое уважение в этот памятный день. Н. В. Р.» 
 В один из дней в начале октября Ван Рины и гостящие у них в это время Бикманы и Филипсы были приглашены на обед Ван Ренсселирами в помещичий дом в Клавераке. Миранда, которую, конечно, не включили в число приглашенных, безутешно наблюдала за их отъездом из окна холла на верхнем этаже.
 Под влиянием импульса она спустилась вниз, двигаясь почти что крадучись, так как опустевший дом казался заполнен шепчущимися тенями. Дверь на лестнице в подвал находилась в кладовой позади столовой, и она никогда раньше не пользовалась ею. Семья Ван Ринов, за исключением, конечно, Кэтрин, никогда не проникали в нижний мир, лестница закончилась в людской и дюжина лиц в изумлении уставились на нее. Томкинс, без пиджака с пенящейся кружкой в руке, приподнялся, а затем опять сел.
 — Что я могу для вас сделать, мисс? — обиженно спросил он.
 — Я… я хочу видеть Зелию, пожалуйста. Дворецкий пожал плечами.
 — В углу дальней кухни, как обычно.
 Он махнул рукой, не имея ни малейшего желания, разве что только при Николасе, стараться для этого пустого места.
 Миранда прошла через две кухни, где рядами стояли плиты, печи и полки, полные сияющих медных кастрюль, сковород и противней. В дальней комнате она увидела камин. Над поленьями пекана медленно вращался насаженный на вертел поросенок, а маленький мальчик крутил рукоять. В углу у камина качаясь сидела старая Зелия. В другом конце комнаты за прялкой сидела невозмутимая голландка и тоже качалась. Это была Аннета, главная повариха, на ее больших коленях сидела Кэтрин, а та пела ребенку старую голландскую колыбельную.



   Трип а троп а троньес
   Ди вааркен ин ди бооньен…



 Чистые языки пламени, запах жареного мяса и две женщины в креслах-качалках вызвали в сердце Миранды тоску. Не удивительно, что ребенок предпочитает проводить время здесь. Она улыбнулась Кэтрин, которая сонно улыбнулась в ответ, но не сдвинулась с места.
 Зелия подняла сморщенное лицо и ее качалка замерла.
 — Ты ищешь меня,  petite  . 
 Это было утверждение, а не вопрос. Она указала на пуф рядом с собой, и девушка послушно села.
 На другом конце комнаты вновь раздалась глупая детская песенка, но уже тише.



   Трип а троп а троньес…



 — Что ты хочешь от меня? — спросила Зелия. — Ты не слушаешь, — она печально покачала головой. — Азильда будет смеяться. Я уже говорила тебе.
 — Пожалуйста, не начинайте сначала! — закричала Миранда, выходя из себя. — Я пришла не для того, чтобы слушать эти глупости! Я не знаю, зачем пришла. Наверное, мне было одиноко.
 — Одиноко? — Зелия повторила это слово. — Ты не знаешь, что такое одиночество… пока. Почему ты не вернулась туда, где твое место?
 Миранда опустила глаза, ее пальцы крепко сомкнулись на коленях. Дом, да. Назад к Абигайль и безопасности. Назад к такому же уютному камину. Но никогда не увидеть Николаса… отвергнуть все мечты, что когда-нибудь, как-нибудь… Дальше этого она не шла. В этих неясных мечтаний не было ни смысла, ни реальности…
 Зелия рассматривала потупленное лицо девушки, а потом коротко, резко рассмеялась.
 — Дьявол читает в твоей душе. Когда ты так сильно чего-то хочешь, может статься, что это так и будет. Всегда, когда мы мечтаем о чем-то плохом, это сбывается.
 Миранда покачала головой.
 — Все это глупости, Зелия.
 Старуха выпрямилась, дернулась вперед, ее сверкающие глаза стали гневными и угрожающими, но гнев исчез так же быстро, как и появился. Она вздохнула и откинулась назад. А затем вновь начала качаться.
 В кухне было тихо, если не считать шипящего звука, издаваемого топленым жиром на огне. Кэтрин соскользнула с коленей стряпухи. Схватив свою куклу, она подкралась к Зелии и умоляюще положила руку на ее костистое старое колено.
 — Расскажи сказку о старых временах, Зелия, — попросила она. — Расскажи об Азильде. Миранде тоже понравится. Правда, Миранда?
 Девушка вздрогнула.
 — Но… да, пожалуй, — без охоты ответила она. Ей уже не хотелось услышать об Азильде, которая, казалось, была связана лишь со страхом и бедствиями. Но перспектива покинуть теплую кухню и даже это странное общество ради тишины огромного дома  наверху казались еще менее привлекательной. 
 — Патрун не любит, когда я рассказываю об Азильде, — заметила Зелия. — Ему от этого страшно.
 — Вот уж это чепуха! — улыбнувшись, сказала Миранда. — Он ничего не боится.
 — Ох, — с усталым терпением вздохнула Зелия, — до чего молодые слепы! Каждый чего-нибудь боится,  petite. Да, думаю, я расскажу историю. Слушай хорошенько.
 Несколько минут она молчала, а затем заговорила ровным, певучим голосом, словно повторяла слова, услышанные много-много лет назад.
 — Мари Азильда де Ла Курбе была самой красивой девушкой Нового Орлеана, всегда она пела, и смеялась, и свет пламени в ее сердце был столь же велик, сколь мягким было выражение ее черных глаз.
 Когда Зелия заговорила, Миранда сначала слушала невнимательно, находя высокий голос не очень приятным. Но постепенно старый голос обрел почти гипнотическую силу. Азильда стала реальной и Миранда забыла, что слушает рассказ о девушке, которая жила в неизвестном ей городе сто лет назад, и о том, что Зелия пересказывает трагедию, которую знала лишь из вторых рук, со слов своей матери — черной рабыни Татины, няньки Азильды.
 Азильда любила красивого молодого человека из креолов, адъютанта маркиза де Водрейля, и у фонтана в усаженном пальмами дворе де Ла Курбе позади их дома на Королевской улице прошло немало тайных свиданий.
 Все так и шло, пока в Новом Орлеане в октябре 1752 года не появился Питер Ван Рин. Он прибыл в город на собственном бриге, чтобы купить партию луизианского индиго, которую он мог бы продать с большой прибылью в Нью-Йорке. Конечно, по закону французским колонистам запрещалось продавать свои товары кому-либо иному, кроме родной страны, однако всегда есть возможность обойти закон. Бесстрастные голубые глаза Питера, его неизменная флегматичность и при этом холодная настойчивость, которую не развеивала редкая улыбка общепринятых комплиментов, сбивали с толку веселую колонию. Ван Рин получил свое индиго, а еще он получил Азильду.
 — Ты хочешь сказать, он влюбился в нее? — с интересом спросила Миранда.
 Зелия сгорбилась:
 — В сердце патруна не было любви. Он хотел ее. Он доказал ее родителям, что он богатый человек, большой лорд, и взял ее с крохотным приданым. Они сочли, что совершили выгодную сделку.
 Даже Титина так и не узнала, что случилось во время долгого, штормового плавания на север. Но она видела, что за одну ночь ее хозяйка превратилась в несчастное маленькое приведение, чьи черные глаза знали теперь только два выражения: тупое безразличие, которое в присутствии мужа сменялось недоуменным страхом. Не было больше песен и смеха. День за днем в суровую снежную зиму Азильда сидела у маленького камина, ее волосы больше не были напудрены, ее кудрявые пряди были спрятаны под белым чепцом голландской матроны, ее нежное тело дрожало под бесформенным черным платьем.
 Следующей осенью родился Адриан. Патрун был  очень доволен своей женой за то,  что она произвела на свет ожидаемого наследника. Во всем остальном она ужасно разочаровала его. Красота и веселье, ко-" торые сначала привлекли его, не вынесли ее внешнего превращения в леди поместья и голландскую жену. Но он смотрел сквозь пальцы на ее недостатки ради рождения Адриана, одарив ее бриллиантовым ожерельем и небольшим клавесином, который стоит в Красной комнате, Азильда никогда не носила ожерелье, после рождения ребенка даже патрун не мог не заметить, что рядом с ним ежится лишь тело Азильды. Ее дух ушел в далекую туманную страну, из которой она и не пыталась вернуться.
 — Каждый день она сидела и смотрела в окно, — рассказывала Зелия. — Она не отвечала, когда к ней обращались. Лишь иногда она спускалась в Красную комнату и играла на клавесине, если патруна не было дома. Она всегда играла простенькую креольскую песенку, которую выучила еще ребенком. Патрун терпеть ее не мог, она выводила его из себя. И вот однажды…
 Миранда наклонилась вперед.
 — Продолжай, Зелия, — попросила она. Старуха медленно кивнула.
 — Однажды случилось несчастье. Корабль патруна налетел на рифы. Погибли и весь экипаж, и весь груз. Татина сидела рядом с Азильдой, стараясь уговорить ее взглянуть на ребенка, и в этот момент вбежал патрун, воя как бык, он схватил Азильду за плечи и затряс ее. «Вы ничего не понимаете — вы, безмозглая тварь, — кричал он на нее. — Но я разорен».
 И в первый раз Азильда посмотрела на него, а потом начала очень тихо смеяться. Татина говорила, что от этого смеха у нее волосы встали дыбом. Руки патруна упали. Он попятился. «Почему вы смеетесь?» — прошептал он.
 И впервые за много месяцев она ответила:
 «Потому, что несчастье пришло в ненавистный дом, — говорила она, все еще смеясь. — И я всегда буду смеяться, когда сюда будут приходить несчастья».
 Певучий голос Зелии неожиданно оборвался. Одно из поленьев пекана свалилось и выпустило в кухню целый рой искр. Миранда глубоко вздохнула.
 — Какую ужасную вещь она сказала. Она сошла с ума, эта бедняжка?
 — Сошла с ума от страха и несчастья, крошка. Тропический цветок не может жить без солнца. Душа не может жить без любви.
 — Но у нее же был малыш, — запротестовала Миранда.
 — Да, но было уже поздно, пришло безумие. Через неделю после того, как патрун рассказал ей о корабле, она пробралась ночью вниз. Она играла свою креольскую песенку и смеялась. Татина слышала. Она побежала в Красную комнату, но было поздно. Азильда взяла из кухни нож.
 Зелия подняла руку и сделала красноречивый жест по направлению к горлу.
 Миранда сглотнула, глядя на мрачное, старое лицо.
 — И она до сих пор смеется, — спокойно сказала Зелия своим обычным голосом, — когда в Драгонвик приходит беда. Только ее потомки могут ее слышать, но иногда и другие ощущают предупреждение, хотя и не могут слышать ее. Я чувствую ее… и ты тоже, я думаю.
 Девушка молчала. На мгновение она почти поверила, когда вспомнила о двух случаях, при которых на нее напал непонятный растущий страх, но с тех пор она множество раз сидела в Красной комнате и не  испытывала никаких странных ощущений. И потому ее здравый смысл и благоговение перед Николасом, высказывающим величайшее презрение к суеверию Зелии, убедили ее.
 — Это ужасная история, — заметила она, чувствуя себя умной и зрелой. — Но все это случилось очень давно. Пора забыть старые трагедии. Я совершенно согласна с мистером Ван Рином, что подобная история не может повториться.
 Зелия, явно не слушая, вытащила глиняную трубку и щепотку табака из кармана. Она сунула в огонь прутик из метлы, а после того, как зажгла трубку, закрыла блестящие глаза и наполнила рот дымом.
 Обиженная и оскорбленная, Миранда встала. Ей не следовало поощрять сумасшедшую старуху. Она подошла к Кэтрин, которая теперь забавлялась с выводком котят, игравших с веретеном в кухонном углу.
 — Пойдем наверх, дорогая, — сказала девушка, — я почитаю тебе.
 Девочка мятежно затрясла головой.
 — Я хочу остаться здесь. Аннета сделает мне имбирного человечка.
 Миранде ничего не оставалось, как повторить свой путь через кухню и людскую, полную слуг, одной.
 За время ее отсутствия все свечи были зажжены. Дом больше не был темным и угрожающим. Он был заполнен ароматом цветов, смешанным с ароматическим дымом кедра. Миранда шла через комнаты нижнего этажа, ее голова была вызывающе высоко поднята.
 Ей казалось, что всё здесь приветствует ее, резная золоченая мебель, пушистые толстые ковры, мраморные статуи, фарфор из Китая и Дрездена, гобелены и парчовые драпировки. Весь отравляющий аромат роскоши.
 Я не чужая здесь, сердито думала она. Я кузина Николаса. Как смеет эта старуха пугать меня!
 Наконец она вошла в Красную комнату. Она была так же тиха и благоухала, как и другие, за исключением того, что ее небольшие размеры и теплый красный цвет драпировок делали ее уютнее. Она подошла к клавесину и открыла крышку. Она поколебалась, затем быстро коснулась одной из пожелтевших клавиш. Ей ответил тихий дребезжащий звук. Ее сердце забилось сильнее, и она стала ждать. Ничего не случилось. Ни таинственных ощущений, ни предупреждающего холода. Ничего.
 И никогда больше со мной этого не будет, подумала она. Вот тебе и Зелия.




 Глава седьмая


 В этот год река замерзла рано и с окончанием навигации гости перестали прибывать в Драгонвик. То, что Николас использовал беспорядочную суматоху развлечений для непрекращающихся толп гостей в личных целях, Миранда не догадывалась, но теперь в ноябре, когда в доме жили только Ван Рины и она сама, она внезапно почувствовала себя гораздо счастливее.
 Николас вновь вспомнил о ней. Получилось так, что он держал ее в отдалении все лето, но как выяснилось, вовсе не отказался от интереса к ней, как она опасалась. Хотя открыто ничего не было сказано, она чувствовала, что их отношения вновь вернулись к тому, что случилось в ночь бала Четвергого июля.
 Во вторник утром где-то в середине ноября в дверь Миранды постучала Магда.
 — Мифрау хочет видеть вас в своей комнате, — заявила горничная. — Немедленно, — безапелляционно добавила она, когда девушка подошла к зеркалу, чтобы пригладить волосы и поправить безукоризненные оборки на запястьях своего голубого утреннего платья.
 Несколько встревоженная, Миранда последовала за горничной. Раньше ее никогда не вызывали в спальню Джоанны.
 Хозяйка имения лежала на огромной кровати Ван
 Ринов. Как и кресло для сбора ренты кровать была привезена из Голландии первым патруном, и ее спинка была украшена резьбой, где среди причудливого орнамента из листьев и розеток располагались три леопарда. Любой другой человек казался бы маленьким между четырьмя огромными дубовыми столбами, поддерживающими пурпурно-золотой балдахин, но необъятная плоть Джоанны выходила за пределы всех матрасов.
 Комната хозяйки была очень большой, но она не оставляла ощущение пространства, потому что вся была заставлена не подходящим друг другу собранием старой мебели, купленной Джоанной в Олбани. И несмотря на постоянные усилия горничной, все столики были завалены недоеденными коробками конфет, разорванными вырезками из журналов и кусочками цветного воска. В последнее время у Джоанны появился некоторый интерес к искусству делать цветы из воска, что как раз стало модным. За окном ослепительно сверкала на солнце полузамерзшая река, и коричневые плюшевые портьеры были плотно сдвинуты, а в комнате стоял кислый запах застоявшегося воздуха.
 Если бы только это была моя комната, думала Миранда, в один миг заметившая все это, какой красивой я бы ее сделала. Это была бы лучшая комната в доме.
 Неясное раздражение в глазах Джоанны стало более отчетливым, когда она рассмотрела девушку. На фоне ярко-голубого платья Миранды аккуратно уложенные кудряшки сияли чистым золотом. Обиженный взгляд Джоанны остановился на тонкой талии Миранды, которую новый корсет смог уменьшить до восемнадцати дюймов.
 — Вам не следует так затягиваться, — резко сказала миссис Ван Рин. — Это не соответствует вашему общественному положению. Точно так же как и ваша прическа. Вам следует аккуратно заправить волосы под сетку.
 Алая волна медленно поднялась вверх и залила лоб Миранды под пышными кудрями.
 — Простите, мэм, — неловко произнесла она. — Вы… вы это хотели мне сказать?
 — Нет. Я недовольна успехами Кэтрин. Вы оказываете недостаточное внимание ребенку.
 — Я стараюсь, мэм, — ответила Миранда, чувствуя себя очень несчастной.
 — Что ж, я хочу, чтоб сегодня вы отвезли ее в Гудзон. У нее на пальце нарыв. Отвезите ее к доктору Гамильтону на Даймонд-стрит.
 Миранда была очень разочарована. У нее уже были планы на сегодняшний день. Два дня назад за обедом Николас неожиданно спросил:
 — Миранда, вы катаетесь на коньках?
 — О да, конечно, я очень люблю кататься, — ответила она, думая, как хорошо сейчас дома можно было бы прокатиться по Дамплинг-Понд.
 Он кивнул, и его яркие глаза остановились на ее оживленном лице.
 — Проток за Бронк-Айлендом хорошо замерз. Во вторник, если погода будет хорошая, мы переправимся на тот берег и покатаемся.
 И вот теперь настал вторник, погода была ясной и Морозной, несмотря на яркое солнце. Можно было бы хорошо развлечься. Ее мускулы часто бунтовали от бездеятельного образа жизни леди, который теперь приличествовал ей. И, к тому же, она была бы с Николасом.
 — Но там нет никакого нарыва, мэм, — запротестовала она. — У Трины была заноза, которую я вытащила. След почти не виден.
 Джоанна сжала губы.
 — Магда говорит, это нарыв. Кроме того, ребенка надо отвести к сапожнику на Юнион-стрит и забрать ее отремонтированные ботиночки, а здесь список того, что вы можете купить мне в городе.
 Она протянула измятый лист бумаги.
 — Вы поедете немедленно.
 — И куда же Миранда немедленно поедет?
 Обе женщины вздрогнули от неожиданности. В дверях стоял Николас, на его губах играла вопросительная улыбка. Миранду он словно не замечал, сосредоточив свой взгляд на лице жены.
 Одутловатое лицо Джоанны стало как бы меньше. Она облизнула губы.
 — Вы… вы напугали меня, Николас. Вы редко заходите сюда…
 Он наклонил голову, продолжая ждать ответ, и Джоанна нервным движением плотно запахнула на огромной груди халат и поправила плоский ночной чепец.
 — Сегодня Миранда должна отвезти в Гудзон Кэтрин. Ребенку нужен врач, — сказала она наконец.
 Его брови сошлись.
 — А разве врач не может, как обычно, приехать сюда?
 — Это слишком долго, к тому же в Гудзоне есть и другие дела.
 И она вызывающе добавила:
 — Я распорядилась заложить карету. Она ждет. Николас вновь наклонил голову.
 — Понимаю. Поездка в Гудзон очень важна. Миранда и Кэтрин, конечно, должны поехать. Это несколько меняет мои планы, но неважно. Я собирался вскоре поговорить с шерифом графства. Ваши желания, моя дорогая, важнее всего, вы же знаете.
 Она встревоженно выдохнула:
 — Что вы хотите этим сказать?
 — Как что? Лишь то, что я должен сопровождать их до Гудзона, — мягко ответил Николас. — Они вряд ли смогут вернуться раньше вечера, а с нынешним настроением фермеров дороги небезопасны. На прошлой неделе карета Ливингстонов попала в засаду.
 Миранда не могла сдержать благодарного взгляда, но он остался незамечен Николасом: его немигающие глаза пристально изучали выражение лица Джоанны, на котором застыла беспомощная растерянность и, как заметила девушка, что-то еще.
 Неужели она боится? — с изумлением подумала
 Миранда. Николас всегда был с ней так вежлив, и сейчас тоже. И это истинная правда, обычно он всегда поступает так, как того хочет Джоанна, особенно в последнее время. До чего же она глупа, с неприязнью подумала девушка и тотчас забыла о Джоанне, чьи желания не имели теперь никакого значения, раз Николас полностью завладел ситуацией.
 Этот ноябрьский день в Гудзоне был одним из тех чудесных осенних дней, которые приходят редко и всегда неожиданно, когда любая мелочь благодаря взрыву пылких чувств становится событием для всех посвященных. О темном подводном течении, имевшемся у этого сияющего дня, она не имела тогда ни малейшего представления, впрочем как и еще многие-многие годы спустя.
 Ей было достаточно ощущения, что с того момента, когда Николас сел рядом с ней в закрытую коляску, она в первый раз почувствовала легкость от его присутствия — восхитительную, трепетную, прекрасную. На Миранде было зеленое шелковое платье, к которому она совсем недавно пришила новые рюши из кремового кружева, а сверху надела длинную накидку из светло-коричневой шерсти. Хотя у нее еще не было возможности в ней покрасоваться, Миранда знала, как идет ей эта зеленая шляпка с атласными лентами и страусовыми перьями. Ее носовой платок в прелестном ридикюльчике лимонного цвета благоухал гелиотропом, и этот соблазнительный, но нежный запах придавал ей уверенности.
 К полудню они уже добрались до Дагвей-Роуд и по крутому холму стали въезжать на Вторую улицу Гудзона.
 — До чего мил этот город! — воскликнула Миранда. В тот день она была настолько возбуждена, что могла бы счесть милыми даже кучу приземистых грязных хижин. Но этот городок и впрямь был очарователен. Небольшие домики, сложенные из кирпича и камня, явно указывали на свое ново-английское происхождение. Гудзон в большинстве своем был заселен квакерами с Нантаккера, которые после революции нашли новый, белее безопасный от нападения китов порт, и через окружение привязанных к земле голландских фермеров Фолгеры, Мейклсы и Коффины с немалой выгодой для себя пятьдесят лет спускались вниз по реке к морю.
 — А где здесь Даймонд-стрит? — спросила Миранда. — Кузина Джоанна сказала, что там живет доктор Гамильтон… Нужно показать ему Кэтрин.
 Николас покачал головой.
 — Гамильтон старый дурак. Он не знает никаких других методов лечения, кроме каломели, хины и бренди. Отведите ребенка к молодому Тернеру. Похоже, он знающий человек.
 — Но он такой грубый и он противник ренты! — в праведном гневе воскликнула Миранда, чувствуя отвращение к приходившему к ним молодому врачу.
 — Тем больше оснований оказать ему честь своим покровительством, — спокойно ответил Николас. — Он быстро оставит все свои бредовые идеи, если я предложу ему стать врачом моего поместья.
 — О! — с благоговением произнесла она. — Понимаю.
 До чего же Николас был умен! Он отдал распоряжение конюху, затем повернулся к Миранде.
 — Я собираюсь встретиться с мэром Куртисом и шерифом. При сборе ренты снова были проблемы. Я добьюсь, чтобы с этими глупостями было покончено. В два я встречу вас в Гудзон-Хауз.
 Он вышел из коляски и постоял некоторое время со шляпой в руке, пока лошадь не тронулась. Она смотрела, как высокий стройный мужчина, казавшийся еще выше из-за своей большой круглой шляпы, быстро зашагал вдоль улицы. Люди смотрели на него переглядываясь. Один раз, сняв шляпу с головы, он поклонился старой леди в сером и его волнистые волосы засияли на ярком солнце смоляным блеском.
 Карета свернула на Юнион-стрит, и Миранда больше не могла видеть Николаса. Они остановились у небольшого кирпичного коттеджа на Фронт-стрит у реки. Небольшая табличка на побеленной двери гласила:
 «ДЖЕФФЕРСОН ТЕРНЕР, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ».
 Миранда вздохнула.
 — Идем, Кэтрин. Это тот самый доктор.
 Девочка, обнимая свою куклу по имени Криса-бель, послушно пошла за девушкой. Когда Миранда подняла дверной молоток, она была ошеломлена, услышав внутри хор громких голосов, среди которых выделялся один, тот что раздраженно прокричал:
 — Черт! Говорю вам, сейчас не время для полумер! Стук Миранды вызвал мгновенную тишину. Кто-то сказал:
 — Тихо!
 Миранда ждала долгих пять минут, пока дверь не открылась и на пороге не появился сам доктор Джефф. Его песочные волосы были взлохмачены. Он был без пиджака, с засученными рукавами, открывавшими крепкие мускулистые руки с рыжими волосами.
 Девушка скривила губы. Она поправила зеленую юбку и вздернула подбородок.
 — У мисс Ван Рин болит палец, — надменно произнесла Миранда, положив руку на плечо Кэтрин. — Патрун хочет, чтоб вы осмотрели ее.
 Джефф продолжал пристально смотреть перед собой. Его острый взгляд нацелился на стоящую за ними карету Ван Рина, дверцу которой украшал фамильный герб. Затем он вновь взглянул на высокомерную фигуру девушки, откинул назад голову и расхохотался.
 — Будь я проклят! — сказал он. — Входите, мадам… такая честь…
 Миранда метнула на него яростный взгляд и величаво ступила за порог. В коттедже кроме кухни позади дома было четыре маленьких комнаты. В приемной комнате и операционной находилось не менее дюжины людей, в их числе она заметила плачущую женщину, которая при виде Миранды торопливо вытерла глаза.
 — Посмотрите, кого я нашел у двери? — закричал Джефф, все еще смеясь. — Мисс Ван Рин собственной персоной…
 Он отвесил озадаченной Кэтрин шутовской поклон, и она, испуганно сунув палец в рот, вцепилась в юбки Миранды.
 — … и, — продолжал Джефф с еще большим восторгом, — утонченная мисс Уэллс. В ней, друзья, тоже есть примесь королевской крови, потому что она кузина патруна.
 Присутствующие в комнате переглянулись. Маленький худой мужчина с бакенбардами мышиного цвета схватил Джеффа за руку и что-то зашептал.
 Женщина встала, ее поношенная серая шаль упала с худых плеч.
 — Да, — горько сказала она. — Эти Ван Рины могут наряжаться в шелка и бархат, в то время как я и мои дети голодают.
 Она боком прошла мимо Миранды, которая стояла у нее прямо на самой дороге. Сердце девушки при этом бешено заколотилось.
 — Встретимся позже, ребята, — проговорил Джефф. — Может быть, теперь имеет смысл кое-кому подготовить сюрприз.
 Он кивнул на стоящую под окнами коляску Ван Ринов. Собравшиеся обменялись понимающими взглядами. Довольно ухмыляясь, они молча вышли из комнаты, оставив там только маленького худого человека и Джеффа.
 Наконец Миранда обрела дар речи.
 — Это было собрание противников арендной системы! — гневно воскликнула она.
 Мужчины взглянули на негодующее лицо Миранды и Джефф весело расхохотался.
 — Совершенно верно, принцесса. Позвольте мне представить доктора Смита Боутона.
 Маленький мужчина холодно поклонился.
 Смит Боутон, где-то она слышала это имя. Ей на память пришел Фенимор Купер и его презрительные слова: «Дешевый маленький доктор, который подстрекает к мятежу и неповиновению закону». Значит это и есть тот самый человек, верховодивший фермерами.
 — Думаю, вам должно быть стыдно, — запальчиво воскликнула она ему, — подстрекать людей на дурные поступки, устраивая всем неприятности. Фермеры были здесь счастливы, пока не появились вы.
 Оба врача переглянулись между собой. Они были знакомы еще с тех пор, когда вместе изучали медицину в Кастльтоне, что в штате Коннектикут, и, хотя Боутон был старше, они всегда были друзьями.
 С тех пор как Боутон, горящий пламенем и пылким духом истинного крестоносца, приехал в графство Колумбия, Джефф как мог помогал его делу. Но у Джеффа при этом всегда хватало здравого смысла и чувства юмора, которые отсутствовали у его друга. Маленький доктор резко повернулся к Миранде, его глаза засверкали гневом. Она подумала, что, несмотря на свой маленький рост, он обладает очень сильным характером.
 — Вы как попугай повторяете чужие слова, — закричал он. — Фермеры никогда не были счастливы в этих проклятых имениях. Мои пациенты — арендаторы Рансселиров, и поэтому я это хорошо знаю. Вы, вздорная легкомысленная девчонка, вы хоть понимаете, почему наши предки покинули Старый Свет много лет назад? Потому что они искали свободы и избавления от тирании. И по всей нашей огромной стране белые люди свободны, кроме тех несчастных, что живут здесь, в этих имениях. Говорю вам, для великой страны это черное пятно позора. Гнилой пережиток прошлого!
 Он поднял кулак и Миранда отступила назад. Кэтрин с широко распахнутыми глазами украдкой выглядывала из-за юбок девушки.
 — Но это закон! — слабо запротестовала Миранда. Она чувствовала непоколебимую силу в словах маленького человечка, но еще не была убеждена в его правоте.
 — Этот закон плох! — с еще большим жаром воскликнул Боутон. — И его надо изменить.
 — Но только без насилия, — предупреждающим тоном вставил Джефф, обращаясь к другу. — Наше дело пострадает, если мы к нему прибегнем.
 Глубоко вздохнув, маленький доктор кивнул головой.
 — Увидимся позже, — сказал он Джеффу. Небрежно поклонившись Миранде, Боутон вышел.
 — Итак, юная леди, — сказал Джефф, с улыбкой глядя на Кэтрин, — давайте взглянем на ваш палец, который привел вас сюда в столь волнующие мгновения.
 Он бережно взял девочку за руку отвел в операционную, оказавшуюся маленькой комнатой с красным половиком. В ней, кроме вымытой дубовой скамьи, на которой лежали железные хирургические щипцы и пара скальпелей, стоял лишь один шкаф, заполненный бутылками и коробочками с пилюлями, каменной ступкой с пестиком и несколькими медицинскими книгами, а с другой стороны стол и два стула. Солнечные лучи весело проникали через единственное окно без занавесок.
 Миранде невольно понравилась ловкость, с которой Джефф колдовал над рукой Кэтрин, и подбадривающий тон, с которым он говорил с девочкой. Но больше, собственно, восхищаться было нечем. Ей было отвратительно его коренастое мускулистое тело, хамские манеры, но больше всего ее смущали его опасные связи с арендаторами. Ей не терпелось уйти отсюда и рассказать все Николасу. Она взглянула на стенные часы. До двух оставалось уже меньше получаса.
 — С пальцем все в порядке, — сказал Джефф после тщательного осмотра, поднимая глаза на Миранду.
 — Конечно, — сказала она. — Я и не предполагала ничего другого.
 Джефф выпрямился и умильно сложил руки.
 — Вы заинтриговали меня. Смею ли я надеяться, что это я зажег тайную страсть в вашей девичьей груди? Значит ли это, что вы пришли сюда исключительно в надежде встретить меня вновь? Такая возможность…
 — Чушь! — быстро выкрикнула Миранда и сразу же ужаснулась своей несдержанности. Благовоспитанные молодые леди не кричат «чушь» — это явно сказывалось ее фермерское воспитание. И теперь этот невозможный человек опять расхохотался.
 Она важно натянула свои желтые перчатки и поправила шляпку.
 — Мы пришли сегодня, доктор Тернер, потому что этого хотел Николас… — она сразу же поправилась, —… патрун. А теперь я желаю вам счастливо оставаться.
 Эта небольшая оговорка и тон, каким она произнесла имя Николаса отрезвили Джеффа. Он пристально посмотрел на нее. Ее холодная бело-золотая красота не трогала его. Он куда больше предпочитал пышный бюст и веселый нрав Файт Фолгер, бросавшей вызов своему квакерскому происхождению розовыми щечками и грудным смехом, а еще страстью носить вишневые ленты в густых темных кудрях.
 Миранда, с ее мелкой претенциозностью, раздражала его почти так же, как и он ее. Более того, зная, что она девушка из простой фермерской семьи, он считал ее изменницей своего класса. Девчонке вскружила голову роскошь. Однако же, размышлял теперь он, может быть, все гораздо серьезнее. Будет очень жаль, если глупая маленькая гусыня влюбится в этого Ван Рина, который, без сомнения, должен представляться ей очень красивым и романтичным мужчиной. И вся эта история может закончиться разбитым сердцем дрянной девчонки. Хуже того, Ван Рин может просто-напросто ее соблазнить. Но как только эта мысль пришла ему в голову, он тут же отверг ее. Какова бы ни была вина этого человека, склонность к недостойным интрижкам была явно не в его стиле. В этом Джефф был совершенно уверен.
 — И Ван Рин приехал сегодня в Гудзон вместе с вами? — резко спросил он.
 — Да, — ответила Миранда, —  Мистер Ван Рин сопровождал нас.
 Ее глаза с явным волнением посмотрели на часы, и она решительно направилась к двери.
 Под влиянием минутного порыва Джефф схватил ее за руку.
 — Мисс Уэллс, — серьезно начал он, — зачем вы остаетесь в Драгонвике? Разве вы не скучаете по дому и по своей семье?
 Миранда вспыхнула от возмущения.
 — Вы наглец, сэр! — воскликнула она, сбрасывая его руку, и, подхватив Кэтрин, гордо удалилась.
 Недавно перестроенный Гудзон-Хауз на Уоррен-стрит предложил Ван Рину и его спутникам прекрасный обед. Их стол был установлен в углу обеденного зала с большими колоннами, и сам владелец бдительно следил, чтобы ни один смертный не приближался к таким важным особам даже близко, за исключением, конечно, трех озабоченно снующих официантов.
 Миранда сразу же поведала Николасу о увиденном ей сборище противников арендной системы и о Смите Боутоне, но он отнесся к этому очень легкомысленно.
 — Это всего-навсего детская истерика. Удивляюсь, как такой разумный человек, как Тернер, принимает в этом участие. Но скоро все это закончится. Я уже разговаривал с шерифом.
 Он был не в том настроении, чтобы обсуждать неприятные проблемы, так же как и Миранда наслаждаясь этим чудесным днем. Он даже купил Кэтрин новую куклу и коробку с красками, а Миранде — позолоченный эмалевый флакон с нюхательной солью. И она и Кэтрин были в восторге.
 День прошел слишком быстро. Миранде не хотелось возвращаться назад, да и Николас не особенно торопился. Они прошлись до Парад-Хилла, прогулялись по террасе у подножия Уоррен-стрит, где на досуге полюбовались восхитительным видом Гудзона, двух старых шхун и китобойных судов, что лежали рядом с доками. Скоро китов не останется вовсе, а через несколько лет по мирному берегу побегут, фыркая, поезда и покроют террасу сажей и искрами.
 Но сегодня здесь были только отдыхающие — девушки в квакерских чепцах и скромных косынках, смеющиеся дети с обручами, которые они весело катали вокруг центрального фонтана, старики, вытягивающие ноги на живительном солнышке.
 Миранда и Николас говорили мало, их обоих охватило нежное удовольствие. Николас, который так часто уходил в себя, в те дали, куда она не могла за ним последовать, весь этот день был с ней, откликаясь на ее восторги замечательным пейзажем, улыбающийся вместе с ней над шалостями детей.
 Красное солнце скрылось за горами Кэтокилл, и с реки повеяло холодным ветром. Он вызвал румянец на щеках Миранды, растрепав при этом ее кудри и зеленые ленты на шляпке. Она поежилась. Николас взглянул на нее.
 — Мы должны ехать домой, Миранда.
 Слово «домой» он слегка выделил, и она не смогла сдержать горечи.
 — Драгонвик не мой дом. Я живу здесь только из милости и еще… — она поколебалась… — потому что вы еще не отослали меня домой. Джоанна совсем не любит меня, — печально добавила она.
 Они спускались по ступеням улицы, и хотя он взял ее за руку, это было такое легкое прикосновение, что она его даже не ощутила. Николас так долго молчал, что она даже испугалась. Ей не следовало так говорить, подумала Миранда. Может быть, он был оскорблен тем, что она посмела обсуждать его жену. Или, возможно, он счел ее неблагодарной особой, которая напрашивается на еще большую щедрость с его стороны. Это было бы ужасно.
 Он проводил ее в ожидавшую карету, по-прежнему не произнося ни слова. Чувствуя себя совсем несчастной, она забилась там в уголок. Кэтрин зевнула и растянулась на сиденье напротив них. Две куклы и коробка с красками были крепко зажаты в ее руках. Миранда укрыла девочку каретным покрывалом.
 Незаметно она бросила на Николаса умоляющий взгляд. В тени она с трудом могла разглядеть его профиль — тонкий орлиный нос с чуть подрагивающими ноздрями, упрямый подбородок. Несмотря на его молчание, ощущалось его настроение, что-то вроде сдержанного ожесточения, не имевшего внешних проявлений. День понимания вновь исчез, я она осталась в одиночестве.
 Не успели они пересечь Стокпорт-Грик, как спустился вечер. Лошади пошли шагом. Масляные каретные лампы отбрасывали мерцающий неуверенный свет на пихты, обступившие дорогу. Они въехали в густой лес с таким труднопроходимым подлеском, что ветви царапали бока кареты. Миранда не могла больше выносить молчание.
 — Вы сердитесь на меня, кузен Николас? — тихо спросила она.
 Он повернул голову, но раньше, чем он смог ответить, резкий толчок вырвал их из их личных забот. В прежде тихом лесу вдруг неожиданно раздался странный шум, боевые крики и звуки рога. А над всем этим ритмичная мелодия флейты и барабана и вызывающие голоса, поющие песенку «Старина Дэн Таккер».
 Карета оказалась окружена людьми в жутких ситцевых нарядах, громко орущих и ужасающе размахивающих вилами, копьями и дубинками. Одна из лошадей резко встала на дыбы, и карета остановилась.
 — Разнесем ее вдребезги! — закричал одни из ряженых и тяжело ударившие вилы отскочили от крепкой кареты.
 — Прекрати! Это не наш путь! — крикнул ему другой, тот что  был в синей овечьей маске. — Долой ренту, Ван Рин! Вылезай из кареты, чтобы мы могли поговорить с тобой!
 Николас уже выскочил из кареты. Хотя ее сердце бешено колотилось, Миранда не почувствовала страха. Несмотря на оружие в их руках, все это сумасшедшее сборище в детских масках и ситцевых ночных рубашках больше походило на комедийное представление, чем реальную жизнь.
 — Все в порядке, дорогая, — успокоила она Кэтрин, которую шум вырвал из объятий дремы. — Спи спокойно.
 Миранда под влиянием любопытства и желания быть рядом с Николасом тоже вышла из кареты.
 Ван Рин подошел к обладателю синей овечьей маски, в котором признал лидера. Остальные угрожающе сомкнулись вокруг них.
 — Ну? — спросил Николас, обращаясь к синей маске. — Что это значит?
 Он говорил обыденным тоном, словно они находились на вечеринке в Драгонвике, и раньше, чем тот ответил, в круг ворвался высокий человек в розовом ситце с головным убором из перьев индейки и стал размахивать перед лицом Николаса факелом, крича при этом:
 — Ты хорошо знаешь, кто мы! Мы индейцы! Мы вместе собрались на тропе войны, чтобы наказать несправедливость!
 Глаза Николаса медленно поднимались с грязных, подбитых гвоздями сапог говорившего под окрашенной дома ночной рубашкой до сыромятного ремня, на котором висел крохотный рог. Наконец его глаза поднялись на неумелую боевую раскраску.
 Николас презрительно скривил губы.
 — Я не возражаю против ваших игр в индейцев, хотя они больше подходят детям. Только будьте добры представлять где-нибудь в другом месте — вы загораживаете дорогу.
 Несколько ряженых в явном замешательстве повернулись к синей маске словно за поддержкой.
 — Скажи ему, Синий Орел, — пробормотал мужчина в наряде из перьев.
 Их вождь кивнул и повелительно поднял руку, указывая на Николаса.
 — Мы предупреждаем вас, Ван Рин, — произнес он суровым голосом, чуть глуховатым из-за маски на его лице. — Вы не соберете следующую ренту. Мы, индейцы, не допустим этого. Наш вождь Большой Гром обещает вам это. Можете посылать всех шерифов и своего жирного бейлифа, вы не соберете ренту.
 — Неужели? — с сарказмом спросил Николас. — Ну а теперь, когда вы передали свое послание, я намерен ехать дальше.
 Стало тихо. Даже Миранда, восхищавшаяся смелостью Николаса, почувствовала некоторую растерянность, исходящую от вождя и охватившую остальных. Она удивилась самой себе, ощутив жалость к ним — до чего же бессмысленен весь этот маскарад и глупы угрозы.
 Наконец синяя маска снизошла до согласия.
 — Можете ехать.
 Когда Николас повернулся к своей карете, несколько вил качнулись им вслед, а маленькие рога победно затрубили, но в целом их вызов был довольно жалок.
 — О, вы были великолепны! — обратилась Миранда к Николасу, когда они вновь усаживались в карете. — И…
 Ее восклицание оборвал пронзительный крик.
 Окна в обеих дверцах кареты разбились одновременно и над разбитым стеклом с ужасным воем пронеслась пуля.
 Не помня себя от страха, Миранда бросилась в объятия Николаса. Его руки крепко обняли испуганную девушку и прижали к себе. Ее шляпка упала на пол и, склонив голову, он смог прикоснулся губами к ее волосам.
 Как только кучер справился с перепуганными лошадьми, левая дверца кареты распахнулась и на них уставилось встревоженное лицо Джеффа Тернера.
 — С вами все в порядке? — обеспокоенно спросил он.
 В свете факела, который он схватил, пока бежал к карете, Джефф увидел светлую головку Миранды, прижавшуюся к груди Ван Рина и несмотря на свое смущение, раньше чем Николас мягко отстранил девушку, быстро успел подумать «О, Боже, вот значит как»…
 — Этот выстрел был ошибкой, Ван Рин, — сказал Тернер. — Я прошу прощения. Один из наших потерял голову, но мы разберемся с ним. Мы не хотим никакого насилия.
 Быстро оглядев карету, он заметил, что никто не пострадал. Кэтрин, визжавшая от страха, была защищена от падающего стекла покрывалом, а пуля, не причинив никому вреда, пролетела мимо.
 — Значит, Синий Орел это доктор Тернер, — без особого удивления отметил Николас. — Вам не кажется, что вы могли бы выбрать себе общество получше?
 — Послушайте, — нетерпеливо ответил Джефф, — говорю вам, мне, действительно, очень жаль, но ведь никто не пострадал, и не удивительно, что один из них потерял голову. Вы провоцируете их, Ван Рин, своей спесью и упрямым нежеланием прислушиваться к чужому мнению. Неужели вы не видите, что эти люди в отчаянии — вы, глупец?
 — Это вы глупец, доктор Тернер, — презрительно ответил Николас.
 Джефф повернулся и медленно направился к группе недовольных ряженых. Они молча наблюдали, как карета, помчавшись по дороге, исчезла между деревьями. Они ничего не достигли, только впутались в неприятности с законом из-за собственной неосторожности.
 — Ничего ребята, — сказал Джефф, молча признавая поражение. — Соберитесь с мужеством, мы еще повоюем. Мы покажем им, что на следующей неделе возьмемся за дело серьезно!
 В карете Ван Рина Миранда, успокаивая хныкающего на коленях ребенка, отчаянно пыталась сдержать истерические слезы. Дело было не только в испуге и угрожающей им опасности, и не в стыде от того, как она бросилась в объятия Николаса.
 Причина заключалась в том, как он прижал ее к себе, и она ощутила, как он опустил лицо в ее волосы. В этот раз не было сомнения в его ответе, и под восторгом от осознания его чувства, она ощутила разъедающий страх. Она не могла смотреть на него. Поверх головки Кэтрин она всматривалась в темноту разбитого окна, из которого дул ледяной ветер. Но хотя ее зубы стучали, она почти не ощущала холода.
 Я должна ехать домой, неожиданно решила она. Должна уехать, должна. Завтра я скажу ему. Нет, сейчас… скорее, пока я не утратила мужества.
 — Кузен Николас, — произнесла она, ее голос был слаб, но решителен, — скоро Рождество, и я должна поехать домой. Я буду нужна своей матери. Всегда надо так много сделать. Думаю, я должна ехать сразу же. Завтра или на следующий день… может быть…
 Николас наклонился во тьму и положил руку на ее пальцы. От его прикосновения она замолчала.
 — Потерпите, Миранда, — спокойно сказал он тоном, которому нельзя было не подчиниться. — Вы вернетесь домой на ферму, когда придет время. Когда придет время.




 Глава восьмая


 Жизнь в Драгонвике продолжалась как ни в чем не бывало, словно тот безумный день в Гудзоне Миранде просто приснился. Николас послал в Нью-Йорк и Бостон за книгами. Ящики с ними прибывали на каждом пароходе и переносились с пристани вверх в башенную комнату, где он теперь проводил большую часть времени. Шхуна, вернувшаяся с востока, доставила новую партию чужеземных растений, и к великому сожалению Миранды, прекрасные персидские олеандры были убраны из оранжереи, чтобы освободить место для пальм, алоэ и каких-то луковичных цейлонских папоротников, которые она сочла просто уродливыми. Она восхищалась восковыми розовыми цветами олеандров и их похожими на пики листьями веселого зеленого цвета и очень скучала без тонкого аромата, который незаметно проникал в столовую. Но Николас, похоже, потерял к цветам всякий интерес.
 К началу декабря у всех появились более серьезные проблемы, чем рассаживание кустов. Схватки против помещичьего землевладения набирали силу.
 Шестого декабря пришел день Святого Николая и в соответствии с голландскими обычаями это был день вручения подарков. На праздник к Кэтрин было приглашено несколько соседских детей, и к трем все гости уже прибыли: Домини Хайсман, пастор со своей женой и тремя нарядными детьми, семейство Верпланков из Киндерхука со своим выводком, двое внучат Ван Рансселиров и маленькие Дежони из Стьювезанта.
 Сам Николас изображал своего святого, но не того веселого Санта-Клауса, каким его полюбили дети и взрослые, самого первого проповедника четвертого века. Синее атласное одеяние, жесткое от вышивки, золотая митра и епископский посох были вывезены из Голландии, как и традиционная церемония, которую Николас обставил с благоговейно-возвышенной торжественностью. Хотя он не принес пучок розг для наказания непослушных детей, Кэтрин и ее гости сидели совершено перепуганные, пока он поучал их, говоря в предписанном традицией стиле об их грехах. Даже когда он поднял высоко над головой свой посох и раскрыл мешок из муслина, из которого на пол с шумом посыпался дождь засахаренных слив, дети ждали, пока он не скроется в боковой двери, и только потом набросились на конфеты.
 После того, как они наелись засахаренных слив, двойные двери итальянской гостиной распахнулись, открывая длинный стол, покрытый штофом, под которым лежали в ряд позолоченные деревянные сабо. Эти башмаки вместе с костюмом святого тоже из года в год хранились на чердаке. На каждом сабо было написано имя ребенка, и кроме пучка сена — для лошади святого Николая — в них лежало множество игрушек и сладостей.
 Николас не ошибался в том, что немедленный исход бунта затрагивает лично его. Более широкие аспекты дела его не волновали. То, что события нескольких следующих дней — события, в которых он не принимал участия и игнорировал, пока они не прекратились — были в конечном счете направлены на то, чтобы разрушить его жизнь, он не знал и не желал знать.
 Волнения в графстве достигли своего пика за пределами имения Драгонвик в землях Ван Рансселиров. 12 декабря в Копаке шериф Генри Миллер и его помощники попытались выселить двух фермеров, не уплативших ренту. Они встретили отчаянное сопротивление. Маленький врач Смит Боутон, замаскировавшийся под вождя Большого Грома, своей речью воспламенил три сотни своих «индейцев» в ситцевых нарядах. Они схватили шерифа и в смоляной бочке спалили все его документы. Совершив это славное деяние, они позволили всем офицерам уехать обратно в Гудзон, провожая их издевками и ревом рога.
 К восемнадцатому декабря дела накалились до предела. Большой Гром созвал массовый митинг в Смоук-Холлоу недалеко от Клаверака. Около тысячи «индейцев» собрались на площади у гостиницы — улюлюкающая, гикающая толпа в масках и плащах. В этот раз у фермеров было много ружей, а погреб заведения, полный бутылок виски, подвергся набегу. Сочетание оружия и спиртного привело к трагедии.
 Пока доктор Боутон с балкона гостиницы тщетно пытался утихомирить своих разбушевавшихся «индейцев», шальной выстрел убил одного из них — юного Билла Райфенберга, тихого мальчика с ближайшей фермы, единственного сына вдовы.
 Неожиданно притихшая толпа сгрудилась вокруг неподвижного тела на земле, глазея на расплывающееся красное пятно на ситцевой рубашке. Кто-то стащил с парнишки лисью маску. Джефф, еще не замаскированный, находился наверху вместе с Боуто ном. Оба врача обменялись взглядами ужаса.
 — Ну вот! — закричал Джефф. — Посмотри, может тебе удастся успокоить их, а я попробую что-нибудь сделать для мальчика.
 Большой Гром перегнулся через балконные перила. Джефф слетел с лестницы и опустился на колени перед неподвижным телом. Но было уже поздно. Джефф все еще стоял на коленях, спрашивая себя, как же он сообщит эту весть миссис Райфенберг и горько сожалея о трагедии и неизбежном ущербе их делу, когда через подавленную толпу галопом пронесся шериф Миллер и пять его помощников.
 — Теперь еще и убийство к прочим преступлениям! — закричал шериф, разобравшись в ситуации. Затем, увидев на балконе фигуру Боутона, ликующе приказал: — Вперед, ребята, наконец-то мы взяли Большого Грома!
 Со взведенными курками офицеры ворвались в гостиницу. Боутона они нашли в комнате наверху у камина, он был удручен, его рот был искажен от отчаяния, несколько минут он сопротивлялся аресту, напрягая свои невеликие силы и ругаясь. Шесть мужчин стащили его вниз и взвалили на лошадь.
 Джефф беспомощно наблюдал за происходящим. Он ничего не мог сделать для друга, а дальнейшие столкновения с законом могли причинить им только вред. Шериф не обращал на него внимания. У него не было ордера на арест доктора Тернера, которого он хорошо знал, и который нравился ему, и спешил убраться от ошеломленной молчаливой толпы, пока она не представляет угрозы. Он хлестнул по крупу лошадь, на которой был связан Боутон. Затем он и его люди вскочили в седла и погнали свою добычу вниз по дороге к Гудзону.
 Джефф помог отнести Билла Райфенберга в дом его матери и сделал что мог для вдовы. Затем полный скорби, вернулся в город.
 Большой Гром находился в тюрьме, но власти нервничали. Всю эту ночь с холмов, не прекращаясь, доносились звуки рога. Противники арендной системы рассылали угрозы, обещающие освободить своего вождя силой. Они спалят дотла город. Была мобилизована легкая кавалерия Гудзона, из Олбани на помощь пришло городское ополчение. Наконец, когда паника дошла до предела, было отправленно послание в Нью-Йорк, и на рейсовых судах к Гудзону подошла германо-американская кавалерия из войск капитана Крэка.
 Джефф стоял на ступенях своего дома и наблюдал, как лихие кавалеристы гарцевали от пристани вдоль Фронт-стрит к Уоррену. Впереди шел духовой оркестр, чей военный шум создавал красноречивый аккомпанемент великолепию золотых эполет и тесьмы, металлических касок с белым плюмажем и золоченых орлов, болтающимся ножнам и сияющим кожаным сапогам.
 И все это, чтобы расправиться с горсткой фермеров в  ночных рубашках и одним несчастным заключенным. Джефф устало отвернулся и вошел в свою операционную. Он рухнул в кресло и спрятал лицо в ладонях.
 Райла, седая цветная старуха, ухаживающая за ним, волоча ноги вошла в комнату и поставила у его локтя кружку с подогретым пивом.
 — Выпейте, масса, — сказала она. — Это маломало подбодрит вас.
 — Что бы я делал без тебя? — заметил Джефф.
 — Что-то вы делали до меня, но я не против, чтоб вы старались, — объявила старуха, качая головой в тюрбане, она была беглой рабыней с плантации в Джорджии, которой три года назад удалось добраться до особой станции подпольной железной дороги, ведущей в Канаду, где она свалилась от воспаления легких. Джефф вылечил ее, и с тех пор она была сильно к нему привязана.
 — Теперь вы перестали размышлять об этих бедных фермерах, — добавила она, похлопывая его по плечу. — Но когда-нибудь придет время свободы, как оно придет и для негров. Никто никогда не увидит, как человек страдает из-за людских несчастий. И хватит, сейчас же.
 Джефф осушил свою кружку и отсутствующе улыбнулся. Он привык к ее ласковой ругани. Нет, время еще не пришло, размышлял он. Когда-нибудь фермеры действительно победят, но это будет достигнуто не бунтами и насилием. Мы боремся за демократию и должны пользоваться демократическими, методами. Наш путь — это выборы. Мы изберем на пост губернатора справедливого и честного человека.
 Джефф встал, надевая шляпу и пальто, и вышел из дома, направляясь в тюрьму, где собирался, как мог, утешить своего друга. Пробираясь по шумным улицам, где на каждом шагу толпились люди в яркой форме, он думал о Николасе Ван Рине. Этот человек станет еще высокомернее, чем сейчас. «Черт бы его побрал», пробормотал Джефф. И он вторично ощутил бессильный гнев.
 Ливингстоны и Ван Рансселиры в конце концов осознали, что идет война против арендной системы. Их самодовольство было поколеблено, они даже были напуганы. Но не Николас, вросший в свое превосходство, убежденный что ничто не в силах изменить мир, который он унаследовал, или угрожать его господству.
 Полагаю, этот человек действительно опасен, размышлял Джефф. Помоги Господь тому, кто встанет у него на пути, если вообще найдется человек способный пробить его броню.
 Затем он подумал о Миранде.. Восторженная дурочка! Упрямо цепляется за атмосферу порочной роскоши, притворяется, будто она аристократка, открыто поклоняется этому темному, непредсказуемому хозяину Драгонвика. Ее крылышки будут сильно опалены, прежде чем она вернется в родной дом. Все, что нужно ее гладеньким, беленьким ручкам, которые она так явно бережет, это честная работа и простой честный муж, который выбьет из нее всю дурь и даст ей полный дом детишек. Она достаточно здорова, хотя ей бы не помешало набрать мяса на свои кости, с раздражением думал Джефф.
 В обычаях Ван Ринов было закрывать Драгонвик после нового года и переправляться вместе со слугами в Нью-Йорк, в городское имение. Но в этот раз Николас наложил вето на эти планы.
 — Но почему? — обиженно спросила Джоанна. — Зимой здесь довольно скучно, и я не понимаю, зачем владеть городским домом, если мы не можем им пользоваться. К тому же, я хочу пойти в театр.
 Был уже вечер и все сидели в Красной комнате. Джоанна, решив с пользой для себя использовать мастерство Миранды в обращении с иголкой, свалила на нее ворох новых салфеток для вышивания. Девушка сидела, рукодельничая, в дальнем углу у клавесина на маленьком прямом стуле, который постепенно в соответствии с неписаным правилом стал ее законным местом. Кэтрин уже была в постели. Этот вечер отличался от многих предыдущих вечеров, которые Николас проводил с ним, когда Джоанна зевала, читала что-то в журнале, вновь зевала, пока часы из золоченой бронзы не отсчитывали время отправляться спать.
 — Эту зиму я предпочитаю оставаться в Драгонвике, любовь моя, — повторил Николас. — Если вам нужны новые наряды, вы можете послать за ними в город.
 Крупное лицо Джоанны сморщилось и она облизнула губы.
 — Но почему, Николас? У меня было так много планов.
 Он встал с кресла, обошел большой стол и с легкой улыбкой поглядел на жену. Ее ноги в красных шлепанцах, которыми она выбивала какую-то раздражающую дробь по скамеечке для ног, постепенно перестали двигаться.
 — Не может же быть, что это все из-за волнений. Вы сами говорили, что все кончено, раз Боутон в тюрьме, — настаивала она, но ее голос становился все тише. — И зимой здесь нехорошо. Я могу простудиться.
 Николас сделал еле заметное движение рукой.
 — Это было бы очень прискорбно, моя дорогая. Вы должны принять меры предосторожности. Но мы останемся в Драгонвике.
 Джоанна заерзала в кресле. Под пристальным взглядом мужа она опустила глаза. На мгновение Миранде стало жаль ее чувство, которое сразу же растворилось в облегчении. Результатом их переезда в город было бы то, что ее обязательно отправили бы назад в Гринвич. Вряд ли они включили бы Миранду в свою нью-йоркскую жизнь.
 И все же, почему я не хочу ехать домой? — страстно думала она. Что удерживает меня здесь? Она подняла голову и посмотрела на Николаса. Мягкий свет свечей отбрасывал тень на красные обои стен. Николас господствовал в комнате, как господствовал над обеими женщинами. Словно почувствовав ее взгляд, он повернул голову и взглянул на Миранду.
 И вновь девушка ощутила слабое потрясение, от того, что на темном лице сияли такие светлые ярко-голубые глаза. Должно быть именно эта неправильность создавала эффект отчужденности, закрытых окон, за которыми нельзя было увидеть признаков жизни. По спине пробежал холод, но одновременно и очаровательное влечение, до того сильное, что если бы он протянул к ней руку, она бросилась бы к нему, совершенно позабыв о Джоанне и обо всех приличиях.
 Вместо этого он наклонился и подобрал носовой платок Джоанны, упавший на пол, который с поклоном вручил жене.
 — Спокойной ночи, леди, — мягко сказал он. — Желаю вам хорошо отдохнуть.
 И он ушел.
 Оставшиеся полчаса, пока не вошел Томкинс с вином и пирожными, хозяйка Драгонвика молча сидела в своем кресле, и ее глаза застыли на носовом платке, который лежал там, где Николас положил его на ее колени.
 Январь и февраль прошли для Миранды замечательно. Река была скована льдом, дороги были почти непроезжи, и потому гостей не было. Внешне дни проходили монотонно, но Миранда так не считала. В Драгонвике нарастало напряжение. Странное чувство растущего ожидания, которое, казалось, не имело причины. Каждое утро она просыпалась в возбуждении, которое каждый спокойный зимний вечер отвергал. Изменений не было, и все же возбуждение возвращалось.
 В середине марта начались вьюги и Джоанна оставалась в постели, все-таки подхватив простуду, которой так боялась. Звуки кашля и прочищаемого носа проникали даже через закрытую дверь огромной спальни. Миранда, проходя мимо ее двери по пути в классную комнату, увидела, как Магда вбегает в комнату с тазом горчицы и воды и кувшином горячего глинтвейна. Услышала, как Джоанна хриплым голосом капризно спрашивала, готовы ли уже поджаренные хлебцы.
 Даже когда она больна, она не может думать ни о чем, кроме еды, презрительно подумала Миранда, и пошла вниз звать Кэтрин на урок.
 Классная комната была ярко освещена огнем очага. Снег залепил все окна, хотя ветер дул с умеренной силой. Две светлые головки, льняная и янтарно-золотая, склонились над исписанной каракулями грифельной доской, когда неожиданно открылась дверь. В комнату вошел Николас, и округлившиеся глаза девочки повторили удивление Миранды.
 — Рада видеть вас… кузен Николас, — запинаясь сказала она. — Мы… я только что поправляла подсчеты Кэтрин.
 Он впервые вошел в классную. И ее удивление возросло, когда она заметила в его движениях некую неуверенность. Она чувствовала, что он что-то хотел сказать, но сейчас неожиданно передумал.
 Николас подошел к окну, немного постоял, глядя на серую реку, почти скрытую за мельтешащими снежинками.
 — Девочка хорошо себя ведет? — без интереса спросил он. Трина быстро заморгала.
 — О да. Она неплохо считает. Я думаю, она уже готова перейти к учебнику по арифметике. Может быть, мы должны послать в город?..
 Николас мельком взглянул на дочь. Ее щеки горели, а пальцы побелели, так сильно она сжимала грифель. Он коротко рассмеялся.
 — К чему беспокоиться об учебнике? Немного сложения и вычитания — это вполне достаточно для  девочки. 
 Еще больше озадаченная горечью его тона, который редко выдавал его чувства, Миранда робко произнесла:
 — И… я думаю, это большое разочарование, что у вас нет сына.
 Характерное выражение пробежало до лицу Николаса.
 — Я не страдаю от разочарований, — произнес он и, подойдя к камину, вытянул руки над пламенем.
 Миранда покраснела. Это была большая самонадеянность с ее стороны говорить подобные вещи. Но имел ли он в виду, что не позволяет себе чувствовать разочарование из-за неудачи произвести на свет наследника, который продолжит прямую линию Ван Ринов, или же он хотел сказать, что он и Джоанна все еще могут?..
 Боль от незаконченной мысли так сильно ударила ее в сердце, что она поспешила заговорить:
 — Думаю, метель скоро прекратится. Я хочу сказать, что на западе, похоже, просветлело.
 — Надеюсь, — ответил Николас. — Или доктор не сможет приехать.
 — Доктор? — удивленно повторила она.
 — Конечно, — ответил он с возрастающей холодностью. — Миссис Ван Рин больна, и я естественно послал за врачом.
 Девушка была расстроена его тоном, а так же тем, как он сказал «миссис Ван Рин». Можно подумать, что он сознательно ставит ее на место.
 — Я не знала, что кузина… что миссис Ван Рин так больна.
 Николас не ответил. Он отошел от очага, и быстрым нетерпеливым шагом подошел к окну. Он задернул тяжелые шторы, отвернулся от окна и сказал Кэтрин:
 — Когда уроки закончатся, иди к матери. Надо оказать ей внимание.
 — Да, папа, — ответила девочка.
 Она поколебалась, затем пересилила благоговение перед отцом и спросила:
 — А доктор Гамильтон даст мне поиграть со своими часами со звоном как и в прошлом году, когда я болела корью?
 Николас нахмурился.
 — Доктор Гамильтон не приедет. Я послал за доктором Тернером.
 Миранда быстро подняла голову. Почему? спросила она себя. Почему Тернер, этот грубиян и враг Николаса? Есть ведь и другие хорошие врачи кроме Гамильтона.
 Джефф, после того как открыл дверь молодому конюху в ливрее Ван Рина и получил приглашение в Драгонвик, задавал себе тот же вопрос. Он с тоской посмотрел на метель, раздумывая, не может ли он отказать. Но любопытство все-таки взяло верх, любопытство и еще чувство профессиональной гордости. Если Николас так сильно верил в него как во врача, что даже оказался выше их разногласий, он, Джефф, тоже может ответить великодушием.
 Когда Джефф доехал до Драгонвика, уже стемнело. В сумерках большой каменный дом казался гигантским, и его башенки и двускатные крыши четко вырисовывались на фоне темного неба. Все шторы в доме были задернуты так плотно, что ни один лучик света не мог через них проникнуть. Здесь не ощущалось ни тепла, ни жизни, ни уюта. Это злое и гнилое место, думал Джефф. Оно принадлежит умирающей эпохе.
 Хотя Джефф был весьма здравомыслящим молодым человеком, вид этого дома подействовал на него столь удручающе, что у самых въездных ворот он чуть было не развернул лошадь назад. Можно было бы попросить приют в доме священника или на любой ферме — но как он потом будет выглядеть в своих собственных глазах? — думал Джефф, начиная сердиться на самого себя. Все это несерьезно, приятель.
 Кроме того, его ждет больной человек, который нуждается в его помощи, а Джефф никогда и никому в этом не отказывал.
 Он постучал серебряным кольцом на двери, и на пороге сразу же возник Томкинс.
 — Добрый вечер, сэр. Боюсь, что вам пришлось пережить ужасную поездку. Вас ожидают уже два часа.
 Джефф, подув на пальцы, направился в дальний конец холла, где горел камин. Жаркий огонь и множество свечей почти не помогли ему избавиться от гнетущей атмосферы мрачной роскоши. Джефф стащил пальто и попытался согреть замерзшие ноги.
 — Надеюсь, что миссис Ван Рин больна не слишком серьезно, — сказал он. — Как она себя чувствует?
 — Думаю, лучше, сэр. Но милорд очень хотел, чтоб вы все-равно приехали. Он всегда так заботится о здоровье миледи.
 Вот это да, подумал Джефф. Он не мог себе представить Николаса в роли слишком заботливого супруга. Но, возможно, он и ошибается. Неожиданно Джефф признался самому себе, что он никогда как следует не понимал этих людей.
 Томкинс повел его наверх, где обеспокоенная Магда встретила его прямо у дверей спальни, в которой находилась ее хозяйка. Джоанна с хмурым лицом протянула ему толстую руку и туг же отдернула, как только Джефф ее коснулся. Рука безжизненно упала на кровать.
 — Не понимаю, почему мистер Ван Рин не вызвал, как обычно, доктора Гамильтона.
 — Мне очень жаль, мэм, — ответил он, несколько смутившись. — Но я приложу все силы, чтобы вам помочь.
 Он произвел тщательный осмотр, не обращая внимание на недовольство Джоанны и неодобрительные взгляды Магды.
 Кроме сильной простуды ничего серьезного у Джоанны не оказалось. Учитывая огромный объем тела, через который требовалось прогонять кровь, даже ее сердце было в хорошем состоянии.
 — Причин для тревоги нет, мэм, — бодро сообщил он ей. — Принимайте эти капли три раза в день, а также кусочек очищенной луковицы в сахаре от кашля. Скоро вы почувствуете себя лучше. И еще одно, — добавил Джефф, заметив гору сладостей на столике перед кроватью, — несколько дней пища должна быть легкой. Каша и чай, можно вареные яйца. Ничего больше. Вам нужно соблюдать диету.
 Он чуть не онемел, увидев, как лицо ее исказилось гневом, а рот упрямо сжался.
 — Я буду есть то, что захочу, — заявила она. — Магда, проследи, чтобы скорее принесли мой ромовый торт, который я велела приготовить. Я хочу его съесть.
 Ее маленькие глазки с вызовом посмотрели на Джеффа.
 — Но без торта ваша простуда пройдет быстрее, — назидательно произнес он.
 — Она пройдет и в любом случае.
 Зря он сюда заявился. Джеффу вдруг очень захотелось домой, в уют своей маленькой комнаты, чтобы быть в пределах досягаемости тех людей, которые действительно в нем нуждаются. Он огляделся по сторонам, ища предлог, с помощью которого он мог завершить беседу и  спокойно удалиться. Его взгляд, блуждавший по неряшливой комнате, наконец просветлел.
 — Какие удивительные цветы! — как можно любезнее произнес он, указывая на небольшой куст, находящийся в эмалированном горшке рядом с большим столом. Цветы, красными звездами сияющие среди длинных зеленых листьев, наполняли комнату приятным ароматом. Гнев в глазах Джоанны исчез.
 — Это один из персидских олеандров мистера Ван Рина, — медленно сказала она. — Он велел принести его сюда, чтоб украсить мою комнату. Они чудесные, правда?
 Она говорила странно неуверенным голосом. Очевидно патрун редко утруждал себя тем, что дарил жене цветы, подумал Джефф, и по правде говоря, если бы я женился на этом куске жира, я бы не стал этого делать и вовсе.
 Он неопределенно улыбнулся, согласившись, что растение на редкость красиво, и вышел из спальни.
 Проходя по коридору он увидел Миранду, стоявшую в дверях собственной комнаты. Девушка холодно кивнула ему, а ее удлиненные красивые глаза взглянули на него довольно хмуро. В зеленом платье, украшенном тончайшим кружевом и со слегка надушенной головкой она напомнила ему полевую лилию. Он так же холодно ей поклонился, обиженный ее продолжающейся враждебностью.
 Как обнаружил Джефф, эта враждебность хозяином дома по всей видимости не разделялась, потому что внизу он сам подошел к нему и поприветствовал с самой обаятельной улыбкой. Он внимательно выслушал отчет Джеффа по поводу здоровья жены, а в конце произнес:
 — Да, я верю в вашу компетентность. Действительно, простуда уже проходит, но всегда следует убедиться, что легкие не поражены и нет угрозы какого-нибудь внезапного воспаления. Не так ли, сэр?
 Джефф согласился и коротко поведал хозяину дома о том, что он предложил миссис Ван Рин ограничить себя в еде.
 — Она согласилась с вами? — спросил Николас.
 — Конечно же, нет, — с сожалением произнес Джефф. — Вместо этого она велела принести ей ромовый торт.
 Слова Джеффа вызвали короткую паузу, а затем Николас сказал:
 — Да, боюсь моя жена слишком приверженна застольным радостям, — и он снисходительно улыбнулся.
 Улыбка и тон, с которым он говорил о жене, были именно такими — снисходительными, наполовину сожалеющими, наполовину недоумевающими, именно так человек может относиться к непослушному ребенку.
 Вполне естественно, и все же глубоко внутри Джефф ощутил непонятную дрожь. Он внимательно посмотрел на хозяина, и дрожь исчезла. Улыбка на красивом лице Николаса была настоящей, а его удивительные голубые глаза не выражали ничего, кроме вежливого интереса к гостю.
 Джеффу очень понравился этот вечер. Ему приготовили  комнату, и  Николас решительно отмел все его возражения ехать обратно. Было бы безумием отправляться в столь дальнюю дорогу в такой поздний час.
 За ужином к ним присоединилась Миранда, и хотя вначале девушка была очень молчалива и сдержанна, постепенно она оказалась втянутой Николасом в разговор, так как тема, предложенная им, была на редкость животрепещущей. Вскоре к ним присоединился и Джефф.
 В девять часов, когда Николас встал из-за стола, Миранда, поняв, что вечер кончается, разочарованно вздохнула. К его собственному удивлению, Джефф невольно испытал то же самое. Николас придал ему убеждение в собственной значимости, а Джефф как всякий обыкновенный человек не мог не получить от этого удовольствие.
 — Пойду навещу миссис Ван Рин, — сообщил Николас.
 Джефф вытянул ноги.
 — Мне, наверное, следует еще раз взглянуть на нее? — без особого энтузиазма спросил он.
 — Я позову вас, если это потребуется, — и Николас вышел из комнаты. Глаза Миранды внимательно проследили за ним взглядом.
 — Да, — произнес Джефф, заметив выражение ее лица, и засмеялся. — Должен признать,  он может быть очень обаятельным.
 Она вспыхнула, и ее лицо приняло мечтательное выражение.
 — Правда? — сказала она. — Он замечательный и… и…
 — Чепуха, — зло ответил Джефф. Хотя он испытывал восхищение перед Николасом в большей степени, чем сам хотел бы в этом признаться, ему не понравилось, как девушка на него смотрела.
 — Почему вы всегда обращаетесь со мной как с глупым ребенком? — с негодованием воскликнула Миранда.
 Джефф усмехнувшись отодвинул свой стул.
 — Я избавлю вас от очевидного ответа. Выходя из комнаты, он ощутил в себе горячее желание ее отшлепать.
 Он поднялся в свою спальню, снял пиджак и надел халат из желтой парчи, подбитый бархатом, который был для него приготовлен. Джефф осторожно застегнул все пуговицы и, глядя на себя в огромное зеркало, расхохотался. Его песочные волосы, толстая шея и волосатая грудь в этом элегантном наряде выглядели довольно нелепо.
 — Красивые перышки не сделают из тебя павлина, дружище, — заметил он самому себе и сел у камина на случай, если Николас все-таки вызовет его.
 Прошел уже час, но никто к нему не приходил, и поэтому Джефф с чистой совестью забрался в постель.
 Миранда тоже отправилась наверх. Из-за Джеффа она вся кипела от негодования. Поднявшись на лестничную площадку, она резко повернулась и пошла через холл к комнате Кэтрин, чтобы пожелать ей спокойной ночи, хотя почти не сомневалась, что девочка уже спит. Миранда вошла в спальню и осторожно прикрыла за собой дверь. У кровати горел ночник, и она с удивлением заметила, что Кэтрин сидит на постели совершенно прямо, а ее глаза широко открыты.
 — Почему ты не спишь, дорогая? — мягко пожурила ее Миранда.
 — Я не могу, — ответила девочка. — Внизу так шумно.
 — Шумно? — Миранда поправила подушку и расправила простыни. — Что ты, нет никакого шума, малышка. Тебе приснилось.
 Круглые блеклые глаза выразили недоверие.
 — Разве ты не слышишь? Пианино все играет и играет. И какая-то леди все смеется, смеется, тоненьким голосом.
 Миранда прислушалась. Не было слышно никаких звуков кроме капели за окном. Она покачала головой.
 — Ложись, дорогая. Ты ничего не выдумываешь? Девочка оттолкнула ее руку.
 — Поверь мне, Миранда. Я слышу это так ясно. Послушай в холле.
 Чтобы успокоить ее, Миранда открыла дверь. В доме не только не было шумно, а напротив, там стояла необыкновенная тишина. Нигде не было даже слуг. Двери всех спален были закрыты. Она печально спрашивала себя, неужели Николас все еще находится у Джоанны за большой дверью в другом конце холла. Слышалось слабое шипение оплывающих свечей и никаких других звуков больше. Тишина показалась ей тяжелой и давящей.
 — Теперь ты слышишь, да? — закричала девочка. — Смех такой громкий, но он совсем не, веселый. Кажется, это в Красной комнате.
 И неожиданно, словно в ней прорвало какие-то тайные шлюзы, девочку захлестнул ужас.
 — Это Азильда, — дико закричала она. — О ней говорила Зелия. Пианино и смех. Заставь ее замолчать… пожалуйста, пожалуйста, заставь замолчать…
 Ее блеклые глаза буквально почернели от ужаса. Миранда схватила маленькие плечики и встряхнула их.
 — Послушай, Кэтрин, — воскликнула она, стараясь проникнуть сквозь завесу панического страха. — Здесь ничего нет. Я ничего не слышу. Зелия просто глупая старуха, ты не должна верить в ее нелепые сказки.
 Девочка задержала дыхание, прислушиваясь. Против собственной воли Миранда тоже стала вслушиваться во тьму и при этом по ее коже пробежали мурашки. Однако никаких звуков по-прежнему не было слышно. Девочка легла с усталым вздохом.
 — Теперь перестало, — сказала она.
 — Ничего и не было, — сердито ответила Миранда, но Кэтрин ее уже не слышала. Ее веки закрылись, а прерывистое дыхание постепенно выровнялось. Через несколько минут она уснула.
 Миранда пошла в собственную комнату, недовольная своим желанием бежать через холл и дергать шнурок звонка, чтобы хоть кто-нибудь пришел к ней и поговорил.
 Чепуха, уверяла она себя. Я ничего не слышала, и никто не слышал. Это все выдумки впечатлительного ребенка.
 Миранда подняла руки над головой и потянулась. Она еще не проснулась окончательно. Девушка засунула ноги под. одеяло, затем вновь вытащила их и наконец села. В холле послышался топот бегущих ног, чьи-то голоса, а затем стук в отдаленную дверь.
 Миранда надела домашние туфли и вышла в холл. Со свечами в руках бестолково носились взад и вперед слуги. Магда стояла, заламывая руки, а ее некрасивое лицо буквально посерело. По ее указанию лакей постучал в дверь Джеффа, который сразу же вышел.
 — Что случилось? — спросил он в спокойной готовности, хотя его голос был еще хрипловат от сна.
 — Мифрау стало плохо! — вскричала Магда. — Торопитесь сэр.
 Джефф подхватил свой саквояж, и плотно запахнувшись великолепным халатом, быстро зашагал в комнату Джоанны. Миранда последовала за ним.
 В комнате слышались звуки рвоты, устойчивые, почти ритмичные. На кровати бесформенная фигура отбрасывалась взад вперед с пугающей регулярностью.
 Несколько мгновений Джефф в ужасе стоял неподвижно, затем с трудом нащупал пульс, оказавшийся страшно медленным и неровным, а кожа под его пальцами была липкой как у угря.
 — Что случилось? — резко спросил он Магду, которая стояла рядом с постелью и стонала. Безумный страх заставил ее забыть о пренебрежении к молодому доктору.
 — Это началось внезапно, примерно около часа назад. Рвота и понос. Я думала, пройдет.
 — Она ела это? — спросил Джефф.
 На столе у кровати все еще стоял огромный торт, пропитанный ромом и начиненный сухими фруктами. Рядом стояла мельница для раскалывания орехов. Джоанна обожала мускатные орехи.
 Служанка кивнула.
 — Да, и очень много. Мистер Ван Рин просил ее не есть, но только ей очень хотелось.
 — Где мистер Ван Рин? — выпалил Джефф.
 Он сделал для своей пациентки все, что мог, пытаясь поддержать ее сердце нашатырным спиртом, но оно уже не справлялось с нагрузкой. Он положил на ее лоб и вздутый живот горячие грелки, но она быстро сбросила их.
 — Он наверху в башне. Я пошлю за ним. Острое расстройство желудка? — быстро размышлял Джефф. Воспаление кишок? Торт мог служить объяснением, слишком обильная еда для истощенного организма могла быть опасна и все же он не был удовлетворен. Зрачки Джоанны до того увеличились, что глаза казались не голубыми, а черными. Так бывает от воздействия некоторых наркотиков, решил Джефф.
 — Она принимала какие-нибудь лекарства? — спросил он Магду.
 Служанка покачала головой.
 — Ничего, сэр, кроме тех капель, что вы дали. Капли были совершенно безвредными и он стал спрашивать дальше:
 — Что она ела после того, как я ее осматривал? Подумайте хорошенько.
 — Ничего, кроме этого торта.
 Джефф мрачно принялся за дело, но когда рвота стала слабее, пульс тоже стал слабеть, и лицо Джоанны приняло синеватый оттенок. Джефф знал, что Николас в любой момент может войти, и потому он должен поторопиться с вопросами, которые ему не хотелось задавать при нем и на которые не оставалось времени.
 — Мистер Ван Рин давал ей что-нибудь? Служанка затрясла головой.
 — Я все время была в комнате, убирала здесь. Он только отрезал ей кусок торта, когда она об этом попросила, и все.
 — Я глупец, — думал Джефф, в отчаянии растирая толстые холодеющие руки.
 Быстро вошел Николас и молча обошел Миранду, неподвижно стоящую в дверях.
 Он подошел к жене, и, похоже, она почувствовала его присутствие. Глядя на него умоляющими глазами, она с трудом зашевелила губами, а ее дыхание стало прерывистым.
 — Что с ней? — воскликнул Николас, повернув побелевшее лицо к Джеффу, который в ответ беспомощно развел руками.
 — Острое расстройство желудка. Боюсь, что сердце не выдержит, — прошептал он. Он укрыл ее одеялами и велел немедленно принести грелки. Затем он приподнял Джоанну, чтобы облегчить ее дыхание. Николас застыл неподвижно, словно на него напал столбняк.
 Через двадцать минут дыхание Джоанны прекратилось совсем. Магда вскрикнула и, всхлипывая, выбежала из комнаты.
 Джефф натянул простыню поверх широко распахнутых глаз и погрузился в кресло, ощущая стыд и презрение к самому себе. Он же все время был здесь. Он обязан был спасти ее. Может, вчера он что-то недосмотрел? Должно быть, имелись какие-то симптомы, которые он сразу не распознал. А я был так самонадеян, горько подумал он.
 Николас отвернулся от кровати, двигаясь словно сомнамбула.
 — Чревоугодие погубило ее, — сказал он. В выражении его голоса не слышалось никаких иных чувств, кроме тихой печали — он просто констатировал факт. И только на следующий день эти слова поразили Джеффа своей странной бесчувственностью.
 Николас пошел к двери и увидел перепуганную девушку.
 — Идите спать, Миранда, — сказал он. — Все кончено.
 Она с трудом вздохнула. С того момента как она вошла в комнату, события приобрели правдоподобие ночного кошмара. Миранда оцепенела. Повинуясь Николасу, она послушно отправилась в свою спальню.
 Патрун, выйдя в холл, созвал потрясенных слуг и отдал необходимые распоряжения.
 Подняв голову, Джефф обнаружил, что он остался один на один с покрытым простыней телом. Не сознавая, зачем он это делает, он отломил кусок торта и, завернув его в салфетку, положил в свой карман. Затем взял в руки саквояж и пошел прочь из мрачной комнаты. По пути он прошел мимо небольшого куста олеандра, вспомнив при этом, как Джоанна гордилась им. Бедняжка, подумал он, в этом доме вряд ли стоит ожидать хоть малейшего сожаления от ее кончины.
 Вскоре, когда поместье осталось далеко позади, он услышал, так же как и все в Драгонвике, звон церковного колокола в деревне.
 Дон, дон, дон, гремел большой колокол. Тридцать четыре раза, по одному удару на каждый год жизни несчастной Джоанны Ван Рин.




 Глава девятая


 К вечеру второго дня после смерти Джоанны Драгонвик был буквально наводнен людьми. Кареты с задернутыми занавесками одна за другой подкатывали к черным воротам, чтобы высадить всех родственников и друзей покойной, прибывавших из Гринбуша, Олбани, Уотервлайта и многих других мест. Коридоры и лестницы гудели от шарканья бесчисленных ног всех гостей, которые входили в спальню и отдавали последний долг памяти хозяйке имения.
 Она лежала на розовой кровати между двумя длинными горящими свечами и черный бархатный покров оставлял открытым только ее лицо. В комнате Джоанны было много цветов — море белых тубероз и лилий, которые заменили олеандры.
 Посыльные из Гудзона привезли множество рулонов черных тканей, ради чего были опустошены все ближайшие лавки. Магда и другие слуги спешно шили.
 К четырем часам Миранда закончила свой собственный траурный наряд. Черное платье без единого украшения придало ей особое достоинство, но на этот раз внешний вид ее совершенно не волновал. Она оцепенела от ужаса и недоумения. Этого не может быть, повторяла она себе. Смерть не может прийти столь внезапно. Она была не так уж и больна.
 Девушка не покидала спальню с тех пор, как Николас отправил ее туда. Еду ей приносили на подносе, и Магда, взявшая на себя ведение хозяйства с того момента, как патрун заперся в своей комнате, ясно дала понять Миранде, что ей не стоит показываться среди Ван Таппенов. Но огромная спальня в конце холла тянула ее к себе с болезненной силой. Выйдя в сумерках в коридор, она присоединилась к группе незнакомых людей, которые вполголоса переговаривались у дверей Джоанны, совершенно потрясенные. Вместе с ними она вошла в тихую комнату и в свою очередь приблизилась к кровати.
 Надеюсь, я не так сильно ненавидела ее, подумала девушка и неожиданно по ее лицу заструились слезы. Потому что до этого момента она даже и не подозревала, до какой же степени она ненавидела Джоанну Ван Рин.
 Именно Магда принесла Миранде ужин я поставила его на стол.
 — Полагаю, что после похорон вы уедете, — грубо сказала она.
 Миранда сглотнула.
 — Вероятно, да.
 Да, конечно, она должна ехать. Она не может остаться здесь вдвоем с Николасом. Николас! Девушка крепко стиснула пальцы и подошла к окну, пряча лицо от любопытного взгляда горничной. Когда женщина ушла, Миранда отодвинула поднос, так и не притронувшись к еде.
 После этой трагедии Николас сильно отдалился от нее, даже больше, чем когда-либо раньше. Для него смерть жены тоже приобрела какое-то новое необъяснимое значение. Миранда не могла знать, насколько сильно он горевал по Джоанне. Она никогда не понимала, какие чувства Николас испытывал по отношению к ней. Но все же она была его женой — матерью его ребенка — и он должен был чувствовать себя ужасно. Миранда долго стояла у окна, спрятав лицо в ладонях, но через некоторое время она все же разделась и легла в постель, измученная бессонницей предыдущей ночи.
 К полуночи дом успокоился, и все шаги в холле смолкли. Ван Таппены давно улеглись. Миранда крепко спала и даже не проснулась, когда дверь открылась и закрылась снова. Но она услышали свое имя и когда открыла глаза, то затуманенным сном взором увидела, что на нее смотрит Николас.
 Он поставил свою свечу на стол и вернулся к кровати. Она увидела на его рукаве черную траурную ленту и не могла ни отвести от нее взгляд, ни поднять глаза на его лицо.
 — Миранда! — позвал он. — Взгляни на меня. Медленно она подчинилась, переведя взгляд от черной ленты на его подбородок. Тяжело дыша, он одним резким движением прижал ее к себе. Он стал страстно целовать ее, и она почувствовала, как яростно бьется его сердце.
 — Нет, нет, — испуганно зашептала она и постаралась оттолкнуть его.
 Он поднял голову и так быстро отнял руки, что от неожиданности она упала на подушки. Выпрямившись, он коротко рассмеялся.
 — Если я чего-то захочу, неужели вы считаете, что ваше глупое «нет» меня остановит?
 — Я… я не знаю, — прошептала она. Его тигриная свирепость напугала ее, но сейчас, когда он отстранился от нее, вновь холодный и полностью владеющий собой, она взглянула на него с мольбой.
 — Вставайте, оденьте свой пеньюар, — велел он. Пока она вылезала из постели, он повернулся к ней спиной, подошел к камину и помешал затухающие угли.
 Одевшись, она подошла к нему, высокая и стройная, ее волосы как у ребенка были забраны за уши и золотым каскадом падали на плечи.
 Он наклонился и взял ее левую руку. Ничего не понимая, она смотрела, как он надевает на ее средний палец массивное кольцо. Миранда в недоумении уставилась на него. Это было старинное золотое кольцо в форме двух крошечных рук с выступающими на них бриллиантами, которые окружали темно-красный карбункул в виде сердечка.
 — Это обручальное кольцо Ван Ринов, — сказал он. Она подняла недоуменный взгляд на его лицо.
 — Я… я не понимаю.
 — Нет, понимаете, Миранда, — нежно сказал он. Недоверчивая радость охватила ее и исчезла. Она отшатнулась. Не более чем в пятидесяти футах от нее лежало бездыханное тело с застывшей странной улыбкой.
 — Джоанна,  — прошептала она.
 Глаза Николаса стали жестче. За секундное молчание она услышала неторопливое тиканье часов на каминной полке, лай собаки где-то за конюшней, торопливые шаги в коридоре.
 — Она никогда не носила это кольцо, — сказал он. — Ее пальцы были слишком толстыми.
 Слава Богу, смущенно подумали она, тогда все будет хорошо. Конечно, если она никогда не носила его, все будет хорошо.
 — Ты сделаешь так, как я тебе скажу, — произнес Николас.
 Темно-красный карбункул горел на ее пальце в свете камина и огнем сверкали крохотные бриллианты.
 — Да… да, — прошептала она. — Всегда.
 — Спрячь кольцо. Не говори о нем никому. В пятницу ты уедешь домой. А ровно через двенадцать месяцев я буду просить твоей руки.
 — Двенадцать месяцев… — повторила она.
 — Конечно, этот год будет годом траура.
 — Но Николас, — воскликнула она, сжав руки и в отчаянии глядя на него. — Я не могу поверить… я никогда не мечтала… Ты действительно любишь меня… ты так и не сказал…
 Николас улыбнулся, положил руки ей на плечи.
 — Я прошу тебя носить мое имя, а нежные речи годятся только для школьников. Живи будущим Миранда… как и я.
 Он наклонился и быстро поцеловал ее. Затем он ушел, а девушка осталась стоять у камина не отрывая взгляд от обручального кольца, словно оно загипнотизировало ее.
 В это же самое время в Гудзоне Джефф в запертой операционной с занавешенными окнами заканчивал последние анализы. У него не было подходящих книг по токсикологии, но в одном из учебников по фармакологии он нашел таблицу с необходимыми ему данными.
 На тарелке лежало несколько крошек — все, что осталось от образца, который он позаимствовал в Драгонвике. Остальное он исследовал через микроскоп, который хоть и был довольно слабым, все же был в состоянии показать крохотную крупинку белого или серого порошка, если бы таковая там только имелась. Он не обнаружил ничего. Следуя инструкции в книге, он сжег в реторте один кусочек пирога, а другой посыпал соответствующими химикалиями. И вновь результат был отрицательным.
 И тут с неожиданной злостью он схватил тарелку и швырнул ее в каменную раковину, где она разбилась на мелкие осколки.
 Мне следовало бы постыдиться, подумал он. Мои подозрения ни что иное как детская досада на то, что моя собственная некомпетентность меня подвела и я потерял пациентку.
 Он захлопнул учебник и поставил его обратно на полку собирать пыль, потом привел в порядок операционную и пошел спать, решив больше никогда к этому не возвращаться.




 Глава десятая


 Джоанна была похоронена со всей пышностью, приличествующей ее положению.
 Миранда не принимала в этом никакого участия.
 Никто не пригласил ее даже на похороны. Потому в этот день она в одиночестве осталась в своей комнате, а на следующее утро отправилась домой.
 Река все ещё была закрыта для навигации, и Николас отправил ее в легкой карете с Диком, вторым лакеем, который должен был исполнять роль кучера, и Гретой, горничной средних лет, которая должна была быть при ней дуэньей. Поскольку Миранде предстояло провести в дороге две ночи, первую в Бикман-Армсе в Финебекке, а вторую в Пиксилле, то, будучи молодой леди, она не могла оставаться в гостинице в одиночестве.
 Было какое-то смутное ощущение чего-то постыдного, почти опалы, в торопливом отъезде Миранды в хмурое холодное утро. Она зашла в комнату Кэтрин, чтобы попрощаться, но та спросонья не проявила к ней никакого интереса, тем более что сегодня ей предстояла долгожданная поездка к тете Ван Таппен в Олбани. Гораздо хуже безразличия Кэтрин было отсутствие Николаса. Девушка была убеждена, что он обязательно придет, чтобы пожелать ей счастливого пути, даже если у них и не будет возможности поговорить наедине. Но он так и не пришел.
 Грета, полная женщина с бесстрастным лицом, одетая в черную альпаку, уже ожидала ее в карете. Множество свертков и новый сундук с ее одеждой, приобретенной в Драгонвике, были аккуратно привязаны наверху. Красное лицо Дика выражало нетерпение, а лошади фыркали и перебирали ногами, не испытывая никакого желания отправляться куда-то в такой холод.
 Ничего не оставалось, как двигаться в путь. Тяжелая дверь захлопнулась, и кучер щелкнул кнутом. Миранда прижалась лицом к оконному стеклу и бросила последний взгляд на Драгонвик. Его башенки и крыши ярко сияли в лучах восходящего солнца. Миранду охватило чувство одиночества, и огромный дом расплылся в тумане слез.
 Ее рука сжала кольцо, словно ища в нем поддержку, что вошло уже у нее в привычку, и Миранда села на место, стараясь спрятать свое лицо от Греты. Служанка открыла затянутый бечевкой мешочек и вытащила письмо, которое вручила Миранде.
 — Вот, мисс, — сказала она. — Минхер велел передать вам, когда мы отъедем.
 На ее бесстрастном лице не было и следа любопытства. Она была хорошо вышколенной горничной, прекрасно знавшей свое место, поэтому Николас и выбрал ее в компаньонки Миранде.
 Сердце девушки яростно колотилось, когда она открывала письмо. Оно гласило:

 «Мне очень жаль, что я не попрощался с вами. Но лучше нам этого не делать, тем более что для выражения чувств нам не требуются слова. Прошел уже день до назначенного срока, моя дорогая крошка.

    Н.»

 Забыв о благоразумии, Миранда прижала письмо к своим губам, но потом испуганно взглянула на молчаливую Грету, спрашивая себя, не заметила ли та ее оплошность. Но женщина уже спала. Миранда сунула письмо за корсаж рядом с кольцом и чувство одиночества тут же исчезло. В конце концов год это не так уж и много.
 Я стану лучше, думала она. Я буду очень стараться, чтобы стать достойной его. Нужно так много сделать, пометить монограммами изящное нижнее белье и простыни. Она не выйдет замуж бесприданницей. Она подавила тревожную мысль, что все эти приготовления будет очень трудно осуществить, учитывая желание Николаса «ничего не рассказывать». Но уж как-нибудь она исхитрится.
 С каждой милей, отделявшей ее от Драгонвика, ужас и печаль последних нескольких дней постепенно притуплялись. Ее отношения с Николасом стали такими, как она желала. Он любил ее, и она любила его, и вскоре они должны были вступить в брак — естественное завершение любого романа. Она выкинула из головы все неприятные воспоминания о Джоанне и непонятое мрачное настроение Николаса. Человек не должен оглядываться назад, радостно думала она, чувствуя себя при этом зрелой и мудрой женщиной. Значение имеет только будущее. Так говорит Николас. Так теперь будет думать и она.
 В полдень третьего дня они проехали мимо Бедфорд-Вилладж и направились к Нортвей. Еще через несколько миль Миранда стала узнавать знакомые места и, наконец, ее охватила щемящая тоска по матери, тоска, которую она так долго от себя скрывала.
 И все же, когда она наконец увидела белый деревянный дом под вязами, она была обескуражена. Этот дом оказался такой маленький и такой невзрачный.
 Во дворе перед кухонной дверью стоял фермерский фургон с дымящимся там навозом, который Том и ее отец набросали из кучи в конюшне. Оба подняли головы, услышав шум подъезжающей кареты. Миранда увидела, что они небриты, в поту и грязи.
 Кучер чуть было не проехал мимо фермы, но тут у Миранды зашумело в голове и она откуда-то издалека услышала собственный голос.
 — Поверни здесь, — сказала она слуге негромко, но вызывающе. — Я тут живу.
 Она испытывала неподдельное страдание под ошеломленным взглядом лакея. Он развернул лошадей и направил их в узкие ворота. Грета, выглядевшая сегодня флегматичнее обычного, без интереса рассматривала ферму.
 Карета остановилась прямо у навозной кучи, и Дик, открыв дверцу для Миранды, почтительно ждал со шляпой в руках. Эфраим и Том застыли, словно пригвожденные к месту, затем последний опомнился и закричал:
 — Боже милостивый, отец! Это же Ренни!
 Эфраим так же оправился от изумления, и на его небритом лице появилось выражение явного недовольства.
 — Вижу.
 Затем он повернулся к девушке, которая неловко стояла на ступеньке кареты, боясь испачкать изящные туфельки в грязи птичьего двора.
 — Ну, мисс, — заговорил ее отец, — значит, ваши блестящие родственники устали от вас и отослали домой?
 — Нет, папа, — со смущением ответила она. Хотя она и не была особенно рада видеть отца, она ожидала более теплого приема. — Миссис Ван Рин умерла в прошлый понедельник, и, конечно, мне пришлось вернуться домой. Написать я не успела.
 — Конечно, — согласился Эфраим, вытирая руки грязным красным платком. — Мне очень жаль, что несчастная леди скончалась, но все мы смертны, и пути Господни неисповедимы. Ну что ж, добро пожаловать к себе домой, Ренни…. И хватит торчать на ступенях, словно курица на насесте. Мать ты найдешь на огороде. Она будет рада тебя видеть.
 Получив приказ, Миранда со вздохом подобрала шелковые юбки и осторожно спустилась на землю. Эфраим повернулся к сыну.
 — Том, думаю, мы сможем подыскать место для лошадей, но карета останется снаружи. Что же до вас, — он помолчал, только что обнаружив внутри Грету и не зная толком, что делать с ней и кучером, — то Миранда приготовит вам ужин. Мы найдем, где вам переночевать.
 — Нет, папа, — вновь со смущением воскликнула Миранда. Она заметила, как заморгал кучер при одной только мысли, что мисс Уэллс будет сама готовить ему ужин, мисс Уэллс, которую в Драгонвике обслуживало не менее полдюжины человек. — Мистер Ван Рин распорядился, чтобы они немедленно возвращались. Ночь они проведут в дороге. До свидания, — быстро добавила она, обращался к слугам. — Благодарю вас. Мой брат поможет вам вытащить мой багаж.
 И она скрылась за углом дома. Она сразу же увидела худую фигуру в старой серой шляпе от солнца, склонившуюся над грядкой, и, забыв обо всем на свете, в том числе и о туфельках и о юбках, с криком радости помчалась вперед.
 — Дорогая моя! Мамочка, я так рада видеть тебя!
 Абигайль выпрямилась и при всей своей сдержанности, свойственной янки, была буквально поражена видом стройной модной девушки. Затем она открыла объятия и прижала дочь к своей груди.
 Так для Миранды начался невероятно сложный период привыкания к фермерской жизни. Почти год прошел с тех пор, как она уехала из родного дома. Ничего в нем не изменилось, но изменилась она сама — безвозвратно, и кроме Абигайль, вся остальная семья представлялась ей в тот первый вечер неотесанной и чужой. Малышка не узнала ее и при виде надушенной и завитой леди в шуршащем зеленом шелке закричала от страха.
 После неловких приветствий все три брата смотрели на нее в настороженном смущении. Табита, раскрасневшаяся, потому что возилась у печи, в съехавшем на бок переднике, закричала:
 — Боже, Ренни! Я бы тебя не узнала, — и сестры обменялись торопливыми поцелуями. Но в приветствии Тибби не было и капли теплоты. Она пристально уставилась на Миранду, и в выражении ее глаз ясно проглядывалось завистливое неодобрение.
 Шелковое платье с глубоким вырезом, кружевные оборки, изящные маленькие туфельки… и кроме всего прочего она  напудрила лицо, в ужасе подумала Табита. Она недовольно сжала губы и пока все рассаживались на ужин вокруг кухонного стола, искоса поглядывала на отца в уверенности, что он разделяет ее негодование и вскоре не замедлит его высказать.
 И Эфраим не разочаровал ее. Закончив молитву, он положил нож и вилку на кусок засоленной домашней ветчины и внимательно оглядел Миранду.
 — Ты собираешься мыть посуду в этих смешных тряпках? — поинтересовался Эфраим, с сарказмом глядя на дочь.
 Табита удовлетворенно хихикнула, а младшие мальчики весело толкнули друг друга в бок.
 Но раньше, чем Миранда успела ответить, Абигайль, подавшись вперед, быстро произнесла:
 — Эфраим, Ренни сегодня устала с дороги. За дела она примется с завтрашнего утра.
 Эфраим хмыкнул.
 — Пусть уж постарается. Я не намерен содержать ленивых, вздорных девчонок.
 Он снова взялся за нож, больше ничего не говоря. Остальные, привычные к его пространным наставлениям, принялись за еду в некотором недоумении.
 Внешний облик Миранды привел ее отца в замешательство. Он не мог не заметить, что его дочь стала очень хорошенькой, и что своей одеждой и манерами и она теперь походит на тех богатых леди, которых он видел в Астор-Хауз. Против воли на него произвело впечатление ее эффектное появление домой — карета с гербами, двое слуг, холеные лошади в посеребренной сбруе. Должно быть, мистер Ван Рин и вправду заботился о девчонке, раз обеспечил ей подобное положение. Но теперь она снова дома и вся это благородная чушь должна быть выбита из ее головы. Эфраим, опустошив свою тарелку, отодвинул ее ближе к Абигайль.
 Миранда почти ничего не могла есть.
 Вернуться домой оказалось для нее равносильным медленному увязанию в болоте. Все здесь угнетало ее: мелкие фермерские проблемы, семейные молитвы и чтение Библии — в ее отсутствие Эфраим закончил Новый завет и вернулся к Второзаконию — привычка в восемь часов отправляться в постель, которую она теперь вновь делила с Табитой.
 — Это ненадолго, — выпалила Табита, заметив смущенный взгляд, который Миранда бросила на кровать, показавшуюся ей ужасно узкой. — Скоро она полностью будет твоей.
 Миранда вгляделась в круглое торжествующее лицо сестры.
 — Но… что ты хочешь этим сказать, Тибби?
 — В следующем месяце я выходу замуж за Оба, — ответила младшая сестра, тем самым подразумевая: а это гораздо большее достижение, чем у тебя, вместе со всеми твоими нарядами да еще, если вспомнить, что ты двумя годами старше…
 Миранда села на постель, вызывая в памяти широкое лицо Обадии, его толстые руки, заикание.
 — Ты любишь его, Тибби? — серьезно спросила она.
 Сестра в замешательстве кивнула. Кто же вот так запросто говорит о любви? Но Ренни всегда была очень странной.
 — Тогда, надеюсь, ты будешь счастлива, — проговорила Миранда, и ее голос дрогнул.
 Николас… подумала она, охваченная тоской. Год теперь казался ей вечностью. Будет ли и у меня когда-нибудь «следующий месяц»? Ей хотелось рассказать все Табите, просто хотя бы ради удовольствия повторить его имя. Но она знала, что не имеет права этого делать. Кольцо было надето на цепочку и надежно спрятано под ночной рубашкой с высоким воротничком.
 — У меня есть два шелковых платья, — быстро сказала она. — Бери какое захочешь, Тибби, а я подгоню его для тебя.
 — О Ренни, спасибо! — воскликнула сестра, покоренная этим благородным жестом. — Это так мило с твоей стороны… Ты всегда обращалась с иголкой лучше меня, — добавила она, решив в ответ тоже проявить великодушие. Ее неприязнь к Миранде прошла, когда она обнаружила, что сестра вовсе не намерена задаваться. И что уехав из прекрасного и изящного Драгонвика, Миранда вовсе не желает рассыпаться в восторгах по этому поводу. Вместо этого она терпеливо выслушивала излияния Тибби о добродетелях своего Оба и трехкомнатном коттедже, выстроенном на ферме Браунов специально для молодых.
 — Гостиная, кухня и спальня, а гостиная  оклеена обоями, — восторженно шепнула она сестре, молча сидящей рядом. — Конечно, позднее… дом станет недостаточно велик, — добавила она, вспыхнув в полумраке. — Об сказал… он надеется, что мы каждый год будем добавлять по одной комнате. Разве это не замечательно!
 — Потрясающе, — согласилась Миранда.
 Она постаралась представить в трехкомнатном коттедже себя с Николасом, но это оказалось невозможным. Образ Николаса нерасторжимо был связан с мрачной королевской атмосферой Драгонвика, с его великолепием и невидимыми слугами.
 Она положила руку на воротничок ночной рубашки и нащупала кольцо. Карбункуловое сердечко нагрелось от тепла ее тела. Она просунула палец в золотое кольцо.
 Еще долго после того, как уснула Табита, Миранда лежала совершенно недвижно, уставившись в низкий потолок. Она не издала ни звука, но слезы медленно катились по ее щекам, падая прямо на матрац, набитый кукурузной шелухой.




 Глава одиннадцатая


 Венчание Табиты и Обадии состоялось в субботу тридцать первого мая в молитвенном доме Второй конгрегационной церкви на холме. В церкви присутствовали лучшие семьи Гринвича — Миды, Рейнольдсы, Деки, Клоузесы и Хастеды.
 А Тибби неплохо выглядит, с гордостью думала Миранда, грациозно следуя за отцом и сестрой по проходу. Табита была одета в платье Миранды из серого муарового шелка, украшенного рюшами. Разница в росте позволила Миранде подрезать достаточно много материи внизу, чтобы наставить ее в талии, потому что для Табиты она оказалась слишком тесна. Миранда так же отдала свои зеленые страусовые перья для шляпки сестры. Белое свадебное платье для жены фермера было бы немыслимой роскошью, и без щедрости Миранды Табита пошла бы под венец в простом кашемировом платье или альпаке.
 Обадия ожидал невесту у кафедры. Его широкое лицо было чисто вымыто и сияло от счастья.
 Эфраим передал ему младшую дочь и вместе с Мирандой отошел в сторону. Преподобный Кларк открыл Библию и обратил руки к небу. Собравшиеся склонили головы — все, кроме Абигайль. Она сцепила натруженные руки на спинке передней скамьи и с тревогой взглянула на стоящую у кафедры группу людей. Мать Обадия посмотрела на напряженную фигуру рядом с собой и ободряюще прошептала:
 — Тяжело, когда они покидают нас, Эбби, но Об постарается стать тебе хорошим сыном и они не будут от тебя далеко.
 Абигайль кивнула. Но смотрела она не на Табиту, а на Миранду, потому что была неожиданно поражена выражением немого страдания на потупленном лице девушки, а боль в ее глазах была столь очевидной, что материнское сердце сжалось.
 Я так и знала, думала глубоко встревоженная Абигайль, с девочкой на самом деле что-то случилось, о чем она не рассказала даже мне. Пока она размышляла о причине горя Миранды, горя, которое она давно подозревала, но не хотела себе в этом признаться весь прошедший месяц. Венчание закончилось, и с запоздалым раскаянием она поняла, что во время самого главного события в жизни Табиты она вовсе не думала о младшей дочери.
 Около тридцати человек гостей поехали по дороге до Стэнвич-Роуд, а затем на ферму Уэллсов на свадебное пиршество. Яблоки, сухие персики и пироги из ревеня, ветчина, пончики, кофе, сидр и многое другое — Абигайль и ее дочери готовили праздничный ужин несколько дней.
 Старшее поколение сидело под деревьями и с интересом наблюдало, как молодежь играет в жмурки, где по правилам в самом конце парень целует пойманную им девушку. Даже Эфраим не видел ничего плохого в подобной игре на свадьбе, как не видели в этом ничего странного и другие фермеры, которые в жизни могли следовать очень пуританским правилам, но вместе с тем наслаждаться грубыми и дикими забавами.
 Миранде очень хотелось убежать в свою тихую комнатку на чердаке, которую уже не надо было ни с кем делить, но она не осмеливалась это сделать, зная, что ее отсутствие может оскорбить отца. Она старалась держаться в стороне, занявшись пирогами и тарелками, которые носила с кухни на кухню, и молодым людям приходилось все время пропускать ее. Многие мужчины бросали на нее восхищенные взгляды, но они побаивались ее. Эта высокая, красивая девушка в своем зеленом шелковом платье выглядела такой чужой и недоступной.
 — Ну и задавала она, — шепнула коренастая Феба Мид Деборе Уилсон, когда обе они забежали за угол амбара, чтобы спрятаться от Зака Уилсона, который в этот момент с завязанными глазами и вытянутыми руками тщетно старался поймать какую-нибудь девушку.
 Увидев, что в ее направлении, спотыкаясь, бредет ее бывший поклонник, Миранда спряталась за деревом и, конечно, избежала бы нежеланной встречи, если бы Об, ее новоиспеченный братец, не схватил ее в охапку и не толкнул в распростертые руки Зака. Все перестали бегать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Послышались смешки. Миранда стояла неподвижно словно столб, а грубые пальцы Зака шарили по ее платью и волосам.
 — Это же Ренни! — воскликнул молодой человек и, сорвав с глаз повязку, наградил ее звучным слюнявым поцелуем прямо в губы. Не успев даже сообразить, Миранда изо всей силы ударила его по толстой щеке, так что он даже покачнулся.
 — В следующий раз играй лучше с айсбергом, Зак, — выкрикнул чей-то мужской голос. — По крайней мере, они не дерутся.
 Миранда отвернулась и заметила негодующий взгляд Табиты. Ренни посмела устроить сцену, испортив всем веселье на ее собственной свадьбе! Миранда почувствовала, как к щекам прилила волна крови.
 — Прости, Тибби, — прошептала она, а затем, подобрав юбки, убежала в дом.
 В отличие от Эфраима, к счастью, не удостоившегося лицезреть этот инцидент, Абигайль все видела.
 — Пойду проверю, как дела, духовка может быстро остыть, — шепнула она соседке и пошла за дочерью.
 Она нашла Миранду наверху, лежащую на кровати лицом вниз и рыдающую так, что она даже не услышала шагов матери. Но почувствовав прикосновение к своим волосам, она подскочила.
 — Успокойся, Ренни, — мягко сказала Абигайль. — Расскажи мне, что тебя беспокоит. Я же вижу…
 Она остановилась, в удивлении глядя на дочь. На корсаже Миранды висело удивительное золотое кольцо с красным камнем в форме сердечка. Девушка быстро прикрыла его рукой, но мать покачала головой и вытащила его из ее сжатых пальцев.
 — Что это, Миранда? — строго спросила она. — И почему ты его прячешь? Я жду ответа, дорогая, — она положила руки на плечи девушки, и Миранда с судорожным всхлипыванием спрятала лицо на груди матери.
 — Это обручальное кольцо Ван Ринов, — прошептала она.
 Абигайль, совершенно сбитая с толку, ощутила сильную тревогу. Значит ли все это, что Ренни взяла это кольцо тайком и теперь боится признать свою вину и потому его прячет? Оно явно очень дорогое. Она убрала руку.
 — Откуда у тебя это кольцо? — резко спросила она.
 Миранда подняла голову. Раз уж все так получилось, она не может больше скрывать это от матери.
 — Он дал его мне, — гордо ответила она. — Николас.
 На мгновение Абигайль почувствовала облегчение. Не удивительно, что при расставании мистер Ван Рин вручил девушке подарок, тем более, что он очень щедрый человек. Но затем ее недоумение вернулось вновь.
 — Но почему это обручальное кольцо? И почему ты прячешь его? И потом, — добавила она со все возрастающим беспокойством, — ты называешь его Николас, но ведь это неприлично, Ренни.
 Миранда встала с кровати и медленно подошла к маленькому столику, на котором лежали ее туалетные принадлежности. Флакон с туалетной водой стоял не на месте. Она передвинула его, взяла роговой гребень и снова положила.
 — Я собираюсь выйти за него замуж, мама, — ответила она.
 — Что? — закричала Абигайль.
 Миранда обернулась. Ее подбородок был слегка приподнят, а удлиненные глаза одновременно испуганы и вызывающи, но на ее губах играла легкая улыбка.
 — Замуж, мама, следующей весной.
 — Но Ренни, это же невозможно! Не глупи, девочка.
 Абигайль в волнении сцепила пальцы. Ее обычная решимость перешла в смущение.
 — Он слишком стар для тебя.
 Из множества теснившихся в ее голове возражений это первое пришло ей на ум — представление о Николасе как о степенном, уже немолодом джентльмене.
 Миранда тихонько рассмеялась, сообразив, что у ее матери, должно быть, сохранилось о Николасе прошлогоднее представление.
 — Мамочка, ему всего тридцать два года и он самый красивый мужчина на свете.
 — Вижу, Миранда, он совсем не такой, каким я его представляла, — серьезно произнесла Абигайль. — Но это не важно. Скажи мне лучше, как могло случиться, что жена его умерла в понедельник, ты уехала в пятницу, и все же он дал тебе обручальное кольцо? Ее голос звучал очень холодно и невольно девушка сделала протестующее движение.
 — Да, — сказала она, стараясь подыскать верные слова. — Я знаю… это кажется… я знаю, что это трудно понять, все было не совсем так… — Миранда остановилась. Неожиданно она бросилась к ногам матери, и, обхватив ее худые колени, взглянула на нее с отчаянной мольбой.
 — Я люблю его, мама. Думаю, я полюбила его с первого взгляда. Неужели ты не можешь постараться меня понять? Пожалуйста? А он… он не был счастлив с Джоанной.
 Абигайль понемногу успокаивалась, позволяя своей любви к дочери победить охватившее ее сомнение. Знатные господа живут по-иному, размышляла она, кто я такая, чтобы судить их? Она молчала, нежно поглаживая волосы дочери, и постепенно даже почувствовала гордость за нее, смешанную с чувством вины. Возможно, это будет прекрасный брак.
 — Твой отец… — начала было она, одновременно пытаясь привыкнуть к новой мысли.
 — Папа не должен ничего знать, — быстро перебила ее Миранда. — Никто не должен знать.  Он так хотел. Николас.
 Нахмурившись, Абигайль отвернулась от молящего взгляда дочери. Она видела все основания для сохранения тайны. Весь Гринвич будет взбудоражен, если о планах Миранды станет что-то известно. И все же во всем этом было что-то неправильное, что-то злое, думала Абигайль. Но девочка любит его. Она станет настоящей леди. Я не разрушу ее счастье.
 Она быстро встала и поправила свое поплиновое платье.
 — Вытри глаза, Ренни, и посмотри, готов ли пирог. Я не раскрою твоего секрета.
 Девушка посмотрела на мать с пылкой благодарностью. Было так приятно поделиться своей тайной.
 Это делало ее мечту более реальной. Потому что бывали моменты, когда ей начинало казаться, что сам Драгонвик был сном, как сном было и все, что с ней там случилось. Может быть, Николас забыл ее… Может быть, он и не любил ее вовсе… может быть, он уже встретил другую…
 Все медленнее тянулись летние дни, а страхи Миранды все возрастали.
 К концу сентября Миранда уже не могла больше ждать спокойно. Она не могла ни есть, ни спать. Ее талисманы — кольцо с сердечком и записка Николаса, которую она получила в день отъезда из Драгонвика, больше не могли служить ей утешением. По правде говоря, она уже приготовилась принять тот факт, что он может и не написать ей.
 И еще она была уверена, что существует некое табу на возможность написать ему самой. Но все же почему? — страстно размышляла Миранда. Что может быть более естественным? Несколько благодарных слов за доброту и самый безобидный вопрос о здоровье. Письмо, которое любой человек может прочесть без всяких подозрений.
 Однажды утром, когда мужчины работали в поле, а Абигайль пошла навестить Табиту, Миранда прокралась в гостиную и села за отцовский письменный стол из вишневого дерева.
 У нее получилось четыре варианта письма и в конце концов она остановилась на последнем, переписав его набело на линованной бумаге, вырванной из гроссбуха отца. Больше добавить было нечего.

 Стэнвич-Роуд, Гринвич, 25 сентября, 1845.


 Дорогой кузен Николае.
 Кажется, прошла вечность (она соскребла это слово перочинным ножом и заменила на «прошло много времени») с тех пор, как я уехала из Драгонвика.
 Я надеюсь, что, вы как и Кэтрин, здоровы. Мои мысли все время возвращаются к вам (она остановилась, торопливо поправила букву «м» на «ш» и добавила окончание «ей») вашей доброте и гостеприимству. Пожалуйста (это слово она соскоблила). Для меня было бы большой честью узнать, что у вас все благополучно.

 Она отложила ручку, и ее глаза тоскливо устремились сквозь окно на листья вяза. Как же ей подписать письмо? Не «искренне ваша», не «с почтением». Она долго не могла подобрать подходящего слова, а затем решительно взяла ручку и написала «Миранда», тщательно сопроводив подпись причудливыми завитушками, которыми ее обучили в академии.
 Сложив листок пополам, она положила его в конверт и надписала адрес. Ясным погожим днем, пройдя три мили до почты, Миранда отправила письмо без марки и, вернувшись назад через поля золотарника и дальше по Стэнвич-Роуд, почувствовала, как на душе у нее становится легко.
 Конечно, все остальное он прочтет между строк и пришлет ей слова поддержки.
 Но неделя проходила за неделей, а ответа все не было.
 Девочка просто тает на глазах, думала Абигайль, с тревогой глядя на дочь. Как хотела бы я, чтобы она никогда не ездила в этот Драгонвик и даже не слышала ни о каком Николасе. Она всегда была очень романтичной натурой, и к моему стыду, я, кажется, поощряла ее.
 — Ешь хорошенько, Ренни, — приказывала она с раздражением, рожденным тревогой. — Ты похожа на ощипанного воробышка.
 — Это точно, — согласился Эфраим, вытирая рот и пристально глядя на Миранду. — Что тебя тревожит все эти дни, дитя? У тебя до того вытянулось лицо, что тебе впору есть овес из кормушки.
 В последнее время он был доволен дочерью. Она была такой тихой и послушной. Правда, ему казалось, что она стала худой как жердь, но девчонки такие неуравновешенные, непонятные создания, вечно со своими глупыми прихотями.
 Ее отец нахмурился и открыл было рот, чтобы заговорить, но тут в разговор вмешался Нат.
 — Смотрите, — закричал он, показывая на кухонное окно. — Какой-то чужак на чалой лошади въехал в наши ворота.
 Миранда вздрогнула. Несмотря на весь свой здравый смысл, дикая надежда заставила ее сердце яростно забиться. Вместе со всеми она бросилась к окну, и они внимательно наблюдали за приближающимся всадником. Приезд любого незнакомца всегда был для них событием.
 — Это не торговец, — заметил Нат. — У него нет никакой котомки.
 Чалая пошла шагом со склоненной головой. На всаднике был шерстяной плащ и круглая шляпа.
 — Кто-то сбился с дороги, — предположила Абигайль. Ей пришла в голову мысль, что этот человек мог приехать и к Миранде, но взглянув на девушку, стоявшую с разочарованным лицом, поняла, что это не Николас.
 — Пойду узнаю, что ему надо, — сказал Эфраим, направляясь к двери. В этот момент незнакомец поднял голову, и Миранда удивленно вскрикнула.
 — Это доктор Тернер!
 Она смотрела на крепкие плечи, круглое улыбающееся лицо Джеффа и ненавидела его в этот момент за то, что он прибыл с верховья реки, что он так сильно напоминал ей Драгонвик, но не был тем не менее Николасом. Но ведь он может сообщить ей какие-нибудь новости о Николасе, подумала она с возрастающим возбуждением. Конечно, у него должны быть новости.
 Пока Джефф слезал с лошади, она быстро сбежала по ступенькам.
 В какой-то миг он даже не узнал ее. Ее золотые волосы были заплетены в косы и туго уложены вокруг головы. В своем розовом ситцевом платье и фартуке она выглядела очень худой и бледной, а ее карие глаза на заострившемся лице казались теперь огромными. Когда она робко ему улыбнулась, ее губы дрожали.
 — О доктор Тернер! — импульсивно воскликнула она. — Вы знаете… знаете?… — она оборвала себя, сообразив что Эфраим внимательно смотрит на нее.
 Джефф взял ее руку, почти не слушая, что она говорит. Он счел, что весь этот пыл, этот крик радости, когда она произнесла его имя — это все предназначено ему. Он решил, что она счастлива его видеть. Джеффа охватило невероятное волнение. В этом простом наряде она показалась ему гораздо красивее, чем в Драгонвике, где она носила роскошные модные шелка. Его тронул вид ее впалых щек и тени под красивыми удлиненными глазами.
 — И кто же этот джентльмен, Ренни? — строго спросил Эфраим.
 Джефф выпустил руку девушки и несколько смущенно улыбнулся.
 — Я Джефферсон Тернер из Гудзона, мистер Уэллс. Может быть, Миранда рассказывала обо мне.
 — Нет. не рассказывала, сэр, — ответил Эфраим.
 Он тоже неправильно истолковал поведение дочери. Этот молодой человек, видимо, и был причиной всех ее вздохов и охов. Но хотя Джефф ему сразу понравился, как он всегда умел нравиться людям, Эфраим не собирался ничего предпринимать, пока не получит полного разъяснения.
 Вскоре Джеффа усадили за стол, и Абигайль угостила его жареной свининой и пирогом. Миранда поняла, что ее собственное любопытство должно подождать, пока ее отец будет задавать гостю вопросы, и она двигалась от печи к столу и вновь от стола к печи с еле сдерживаемым нетерпением.
 Оказалось, Джефф ездил в Нью-Йорк.
 — Там живет замечательный врач, доктор Джон Френсис. У него есть новые идеи по излечению холеры. В июле в Гудзон зашло старое китобойное судно и занесло холеру из Индии. У нас, к счастью, было всего пять случаев заболевания, но двух пациентов я уже потерял.
 Он отложил нож и его лицо омрачилось.
 — Надеюсь, они были хорошими христианами и умерли с верой в нашего Господа, — вставил Эфраим.
 Джефф кивнул.
 — О, с их душами все в порядке, но меня гораздо больше беспокоит благополучие их тел.
 — Молодой человек, — произнес Эфраим, — ваше замечание выдает ваше легкомыслие. Плоть всего-навсего пыль и тлен. И все же, — продолжал он, чувствуя интерес к гостю, так как несмотря на слабые принципы, молодой врач показался ему прекрасным молодым человеком, — вы нашли новое лекарство от холеры?
 — От нее ничего не помогает, кроме глины, — ответил Джефф. — Китайской глины. Доктор Френсис провел испытания, и у него получилось.
 Джефф объяснил, каким образом используется эта глина и рассказал о своем путешествии из Гудзона. Он ехал верхом, так как надеялся остановиться в Поукипси, Фишкиле и Уайт-Плейнсе для встречи с друзьями и консультации с врачами.
 — Утром я был в Ри, — улыбаясь, сказал он, — и обнаружив, что это очень близко от Гринвича, я подумал, что не стоит ли съездить повидаться с Мирандой.
 Это было не совсем правдой. Сначала он вовсе не собирался ехать к Уэллсам. Он сам до конца не понимал, чего ради ему хочется вновь увидеть девушку и это сбивало его с толку.
 — Я рад, что вы заехали, — сердечно сказал Эфраим. — Сегодня, конечно, вы останетесь у нас. Вы можете разделить постель с Томом… Миранда, — обратился он к дочери, — ты можешь немного прогуляться с доктором. Покажи ему наш сад. Уверен, там, откуда вы приехали, таких яблонь нет.
 Эфраим был себе на уме. Без сомнения, парень заявился сюда ухаживать за его дочерью. Он предпочел бы кого-нибудь из соседских сыновей, но Джефф ему все равно понравился. Я не стану осуждать девчонку, решил Эфраим, могло быть и гораздо хуже.
 Так, с отцовского соизволения, сопровождаемые недоуменным взглядом матери, Миранда и Джефф вышли на прогулку в яблоневый сад.
 — Вы не очень хорошо выглядите, Миранда, — мягко сказал Джефф. — Полагаю, мне надо дать вам что-нибудь успокоительное.
 Миранда шла быстро, стремясь подальше отойти от дома, чтобы их не было слышно, она отмахнулась от всех замечаний и быстро перебралась через каменную ограду. Джефф последовал за ней, а затем, когда они встали на вскопанной земле, где валялось несколько изъеденных червями яблок, она резко повернулась к нему.
 — Скажите, вы были в Драгонвике? Вы видели мистера Ван Рина?
 Вот значит как, подумал он, поразившись, до чего же он ошибся. Эта радость встречи предназначалась вовсе не ему. Девушка все еще была одержима владельцем имения.
 — В Драгонвике никого нет, — ответил он, — с июня. Мистер Ван Рин путешествует где-то по югу. Разве вы не знали?
 Она покачала головой, стараясь спрятать от него свое лицо, но он все же заметил слезы в ее глазах.
 — Я видел его всего раз, в сентябре, на втором суде над беднягой Боутоном, — словно нехотя сообщил он. Он не собирался рассказывать ей об этом, а также о послании к ней Николаса, так как все время уверял себя, что вернувшись домой, она его забудет. И он был глубоко убежден, что так для нее будет лучше всего. Но перед лицом такого страдания, он не смог промолчать.
 — Как он? — беззвучно спросила она. — Пожалуйста, скажите.
 — Похоже, с ним все в порядке. Я видел-то его всего минуту.
 Он вздохнул, вспоминая забитый людьми зал суда в Гудзоне во время второго процесса над Смитом Боутоном, обвиненным в подстрекательстве к мятежу против землевладельцев, потребовавшегося из-за неспособности присяжных вынести окончательный вердикт в первом процессе.
 Николас, очень представительный в своем черном костюме, сидел на галерее. Он наблюдал за судом бесстрастно, его красивая голова была слегка повернута, а голубые глаза не выражали совершенно ничего.
 Как только вердикт был оглашен, он встал и молча покинул галерею. Джефф тоже вышел из зала суда, движимый бессильной злобой от невозможности подойти к своему другу, чтобы сказать ему несколько ободряющих слов. Охрана заявила ему, что сейчас никто не может встречаться с заключенным. Он спускался по ступеням лестницы в соответствующем настроении, когда неожиданно ощутил прикосновение к своему плечу.
 Это был Николас.
 — Добрый день, доктор Тернер, — сказал он. — Сегодня, должно быть, у вас печальный день.
 — В любом случае он приятен вам, — ответил Джефф, собираясь идти дальше.
 — Вердикт справедлив, но излишне суров, — спокойно произнес Николас. — Если бы я был на его месте, я бы покончил с собой. Лучше умереть, чем сидеть в тюрьме.
 Уверен, он бы так и сделал, решил Джефф, и ответил:
 — Я не согласен с вами, мистер Ван Рин. Жизнь это сокровище, от которого нельзя отказаться по собственной воле. А теперь, если вы позволите… Я скоро уезжаю в Нью-Йорк и у меня много дел.
 — Вот как? — вежливо спросил Николас.
 — И когда я буду поблизости, я, может, загляну к мисс Уэллс, — зачем-то добавил Джефф, совершенно не интересуясь в этот момент, как к его словам отнесется Николас.
 В глазах Ван Рина появилось отсутствующее выражение.
 — Если вы ее увидите, — промолвил он наконец после долгого молчания, — можете передать ей, что в апреле я отправлюсь вниз по реке.
 — Конечно, — ответил Джефф, не заметив в словах Николаса ничего особенного. Он думал так вплоть до этого момента и удивился.
 Когда он передал послание Миранде, он больше не задавал себе подобных вопросов. Миранда вся воспламенилась от радости.
 — Он так и сказал? — воскликнула она. — О, спасибо, спасибо, Джефф.
 В порыве чувств она впервые назвала его по имени, смешав во вздохе облегчения смех и слезы. Все в порядке. Николас не мог ответить на ее письмо, потому что Драгонвик был закрыт, а  он сам где-то путешествовал. Но он будет здесь в апреле, как и обещал.
 Она улыбнулась Джеффу, словно предлагая ему разделить с ней радость.
 — Миранда, — неожиданно заговорил он, — почему вы делаете себя несчастной, мечтая о том, чего вы никогда не получите? Неужели вам не нравится жить в своем доме? Ферма так красива…
 — Красива! — с изумлением повторила она, оглядываясь вокруг.
 Сад, где они стояли, располагался выше фермерского дома, который словно белый голубь ютился под болиголовами и высокими вязами. Поля, перегороженные каменными стенами, плавными волнами удалялись к сапфировой полоске далекого Зунда. Воздух, необыкновенно чистый, был напоен запахом лаванды и сжигаемых листьев. Клены на Кэт-Рокк-Хиллс горели красным и золотым, и этот цвет еще больше усиливался в зарослях сумаха и золотарника на фоне серой стены небольшого кладбища.
 — Может быть, здесь очень даже мило, — страстно ответила Миранда, — но здесь нет изящества, нет элегантности, а что до фермы… то здесь ничего не найти, кроме изнурительной работы.
 Она грустно взглянула на свои руки. Несмотря на всю ее тщательную заботу о них, они покраснели, а два ее розовых ноготка были некрасиво обломаны.
 — Миранда, вы не… — начал было Джефф, но затем просто рассмеялся. Она его не слушала. — Пойдемте, покажите мне ферму. Мне это очень интересно, даже если не интересно вам.
 И взяв ее за руку, он помог ей перелезть через ограду.
 На ферме Уэллсов по воле случая Джефф остался на несколько дней, потому что в ночь его приезда у малышки вдруг заболело горло. Через несколько часов там появились страшные белые пятна, и перепуганная Абигайль, которая уже потеряла из-за этой болезни одного ребенка, не нуждалась в объяснениях Джеффа, чтобы понять, что у Чарити дифтерия.
 Ей не нужен был Джефф, чтобы поставить этот диагноз, но она отчаянно нуждалась в нем, когда удушающие пленки стали грозить страшной бедой, и только быстрое и умелое введение Джеффом полого тростника в горло малышки, спасло ее. Джефф и Абигайль без сна и отдыха трудились три дня и три ночи, протирая девочку губкой, делая припарки и ингаляции скипидаром. Миранда, которая никогда ничем не болела, была, несмотря на ее протесты, изгнана из комнаты.
 Когда опасность была позади, и Чарити со свойственной детям быстротой начала поправляться, вся семья смутила Джеффа благодарностью.
 — Я никогда не забуду, что вы сделали, никогда, — облегченно всхлипывала Абигайль, измученная невероятным напряжением.
 И в этот вечер за семейной молитвой Эфраим выбрал из Библии главу о добром самаритянине вместо той, которую он хотел прочитать раньше. В своей молитве он возблагодарил Господа за то, что он «послал нам помощь  в час нашей нужды!»
 Эфраим согласился принять отказ Джеффа от всякой оплаты своего труда лишь из-за уверенности, что молодой врач вскоре станет его зятем. Поэтому он был очень изумлен, когда однажды утром Джефф просто сел в седло и после теплого прощания отправился в Гудзон, так и не попросив руки Миранды.
 — Не понимаю я нынешних молодых людей, — проворчал Эфраим. — Сами не знают чего хотят.
 Тут его осенила новая мысль.
 — Должно быть, Джефф отправился домой, чтобы перед нашим разговором сделать необходимые приготовления. Он скоро вернется. Вот так то.
 — Возможно, — тихо ответила Абигайль. Ей все было известно, но она предпочитала не выводить мужа из заблуждения раньше, чем это будет необходимо.




 Глава двенадцатая


 Николас приехал в Гринвич второго апреля, ровно через год после того памятного дня, когда он в последний раз видел Миранду. Он отправился в гостиницу Уидов на Мейн-стрит, и, обнаружив, что предложенные ему комнаты тесные и шумные, так как они выходили на Бостон-Пост-Роуд, где без перерыва сновали торговые фургоны, кареты и дилижансы, отправил своего лакея наводить справки, а затем сел в карету и поехал через весеннюю слякоть на Нарт-стрит в Стэнвич, где занял второй этаж маленького отеля.
 Как только он поселился там, и смущенный владелец отеля, редко видевший в эти дни постояльцев и уж тем более такого ранга, вылезал из кожи вон, распаковывая его вещи. Николас распорядился подать бокал мадеры, а затем раскрыл свой несессер для письменных принадлежностей и достал перо и бумагу.
 Через час мальчик-посыльный передал его записку на ферму Уэллсов. Она была вручена Эфраиму, который в это время мыл под насосом свою голову. Он вошел на кухню, где Миранда и Абигайль накрывали на стол. В его влажных пальцах была зажата записка.
 — Ничего не понимаю! — воскликнул он. — Твой распрекрасный кузен Николас остановился в Стенвиче и он желает поговорить со мной по какому-то важному делу.
 Миранда бросила беглый взгляд на знакомый почерк. Кухонная печь, отец и мать, стоящие рядом, медленно закружились перед ее взором. Она уцепилась за стол и закрыла глаза. Затем совершенно неожиданно она успокоилась. Долгая неуверенность осталась позади. Сейчас могут возникнуть новые трудности — папа бывает иногда невыносимым человеком, но она знала, что Николас справится с ним и добьется всего, чего он захочет.
 — Чего, интересно, ему надо? — ворчал Эфраим, расчесывая гребнем бороду. — Ренни… — он повернулся к дочери, но Миранда уже убежала наверх.
 Зеленое шелковое платье, хоть и давно не надеваемое, было уже готово. Она вытащила его из пахнущего лавандой шкафа, где оно с нетерпением ожидало своего часа.
 Она разделила свои волосы и намотала их вокруг пальца, чтобы образовались локоны по обеим сторонам лица, а остальные сложила в тяжелый пучок на затылке. Затем она побрызгала гелиотроповой туалетной водой запястья и лоб и, тщательно одетая, развязала шелковый шнурок, вытащив из потайного места обручальное кольцо, затем поцеловала его и надела на палец.
 Когда она сошла вниз, с улицы раздался шум подъезжающей кареты. Когда она вошла в кухню, все услышали стук в парадную дверь, ту самую дверь, которой они не пользовались.
 Эфраим пошел открывать, и вся семья столпилась позади него в холодной передней комнате. Он отодвинул засов, и вошел Николас. Ван Рин поклонился Эфраиму, и остановившись у порога — его голова почти касалась низкого потолка, — внимательно рассмотрел другие лица, которые видел в первый раз. Когда он взглянул на Миранду, державшуюся позади, ее сердце готово было выскочить из груди, а руки затряслись от радости, что этот миг наконец-то наступил.
 Лицо Николаса посветлело, когда он пристально посмотрел в ее глаза. Он словно задавал ей вопрос, который не нуждался в ином ответе, кроме выражения ее лица. Он быстро прошел через комнату, и взяв руку Миранды, поднес ее к своим губам.
 — Что все это значит, сэр! — загромыхал Эфраим. Николас отпустил руку девушки и повернулся лицом к ее ошеломленному отцу.
 — Могу я поговорить с вами наедине, мистер Уэллс?
 Его тон явно давал понять, что он спешит и желает как можно скорее покончить со своими делами. Он сделал жест рукой, словно отпуская остальных, и все сразу же повиновались, кроме Абигайль, которая сначала взглянула на Эфраима, чтобы убедиться, действительно ли он хочет, чтобы они ушли. Дверь за ними закрылась.
 — Ну и ну! — прошептал юный Нат, усаживаясь на кухонный стул и глядя на сестру. — Вот значит какой этот мистер Ван Рин! Ну ты оказывается и штучка, Ренни.
 Мальчики уставились на Миранду, словно никогда ее раньше не видели. Мать взглянула на дочь и почувствовала острую тревогу. Этот Николас действительно оказался таким, как представляла его Миранда и даже гораздо более значительным. Она никогда не видела такого красивого мужчину, никого, кто был бы хоть столь же величественен. В том, как он приветствовал Миранду, проявлялась нежность и уважение. Вы не можете требовать от мужа большего, чем эта нежность и уважение, особенно если она сопровождается немалым богатством и достойным положением в обществе.
 Но тогда что со мной? — размышляла Абигайль.
 Она открыла дверцу печи и перевернула хлеба. Что бы там ни было, но хлеб печь надо. И это получалось у нее хорошо. Она захлопнула дверцу и схватив нож, принялась с гневным видом чистить яблоки. Но дочистив второе яблоко, она отложила нож. Нужно спокойно разобраться. В тот момент, когда Николас вошел в дверь их дома, Абигайль ощутила какое-то странное чувство, не то страх, не то что-то родственное ему. Для этого же нет причин, уговаривала она себя, но чувство беспокойства у нее все-таки осталось.
 — Занимайтесь своими делами, мальчики, — резко велела она сыновьям. — Вас это не касается.
 Они встали, замерев на мгновение, когда услышали гневный громкий голос отца, спокойный и неторопливый ответ Николаса. Они нехотя вышли. Том направился на вечернюю дойку, а Сэт и Нат пошли складывать дрова. По пути они незаметно бросали взгляды на сияющую карету, двух холеных красивых лошадей и кучера, который демонстративно их не замечал.
 На кухне обе женщины подошли поближе друг к другу. Миранда схватила руку матери и сжала ее. По телу девушки пробежала дрожь, когда дверь распахнулась и Эфраим закричал:
 — Миранда, иди сюда!
 Николас стоял у камина, и его окружала привычная аура непоколебимой уверенности, а Эфраим сидел в кресле и его пальцы отбивали дробь по столу. Миранда увидела, что на его раскрасневшемся лице был не только гнев, но и недоумение.
 — Он говорит, что хочет жениться на тебе, — заявил Эфраим дочери тоном, в котором звучало мрачное недоверие. Он сдвинул свои лохматые брови. — Говорит, что ты знаешь об этом.
 Мгновение она колебалась, затем кивнула.
 — Да, папа. Я хочу выйти замуж на Николаса. Она подошла к камину и робко улыбнулась любимому человеку. В его глазах сохранялось выражение сдерживаемого недовольства, поскольку он считал всю эту разыгрываемую Эфраимом сцену излишней и скучной, однако же, положив руку на стройную талию девушки, привлек ее к себе.
 Эфраим уставился на обоих, чувствуя, как дочь на его глазах становится для него чужой. Он подыскивал слова, чтобы задеть этих двоих, придумать что-нибудь, чтобы запретить их брак и выгнать Ван Рина из дома. Но он не находил таких слов. У него  не было уважительных причин для отказа, как презрительно утверждал позднее сам Николас.
 — И что ты думаешь об этом странном деле? — Эфраим повернулся к жене, которая вслед за Мирандойвошла в комнату.
 Она посмотрела на стоящую возле камина пару. Она уже ушла от нас, с болью думала Абигайль, потому что видела, как лицо девушки приняло точно такое же выражение, что и у Николаса: отчужденность и снисходительность. Матери казалось, будто меж дубовых досок настила открылась бездонная пропасть, и эти двое стояли на одной стороне, а она сама на другой. Она положила свою руку на плечо мужа.
 — Полагаю, нам нужно ответить «да», Эфраим. И мы должны приготовить все как можно лучше, — спокойно ответила она.
 Эфраим выдвинул еще несколько возражений, но он был бессилен против неумолимого стремления Николаса и страстного желания Миранды. Он был вне себя от негодования, узнав, что все приготовления к венчанию уже сделаны. Николас, обратившийся к преподобному Кларку, пригласил его к трем часам на следующий день прийти на ферму Уэллсов.
 — Это неслыханно, это слишком быстро! — громыхал Эфраим. — Моя дочь должна выйти замуж в церкви, как хорошая христианка. Я не позволю никаких тайных браков.
 — Наш брак не будет служить развлечением для всяких зевак, — парировал Николас. Он считал, что и так пошел на уступки, согласившись на пастора Уэллсов, вместо того чтобы привезти с собой голландского священника, который гораздо больше подходил для венчания Ван Рина. — Что же до дня, — продолжал он, — то я не вижу причин его откладывать.
 — Но она не готова, — вставила Абигайль, — у нее нет свадебного платья.
 — Ей ничего не нужно. В моем доме в Нью-Йорке ее ожидает полный гардероб.
 Абигайль в волнении закусила губу. Она посмотрела на Миранду, надеясь, что решение Николаса заденет ее чувство собственного достоинства и она будет настаивать на своих привилегиях невесты, таких как самостоятельное назначение времени и места венчания. Но карие глаза, устремленные на Николаса, были слепы ко всему остальному.
 И потому Миранда венчалась с Николасом Ван Рином в три часа дня в воскресенье, четвертого апреля, в простой гостиной фермерского дома почти без свидетелей, кроме членов своей семьи и Обадии. Табита и ее молодой муж прижались друг к другу в углу за столом из вишневого дерева; оба ошеломленные таким развитием событий. Я не завидую ей, уверяла Табита, она выходит замуж позднее меня, а он такой старый. Но когда она перевела взгляд с гордого профиля Николаса на простодушное круглое лицо Оба, то непроизвольно вздохнула.
 На улице пошел дождь, не простой весенний дождичек, а сильный ливень, чьи капли громко стучали по оконным стеклам. По гостиной распространилась сырость, и тоска нашла путь к сердцу Абигайль. Она закрыла глаза, желая избавиться от вида священника в черном, прямой спины Николаса в темном костюме, и Миранды в зеленом шелковом платье, очень бледной, отвечающей на вопросы приглушенным зачарованным голосом.
 Зеленое не годится для невесты, размышляла Абигайль. И не только зеленое платье, но и все в этом венчании не сулило удачи. Она была в этом уверена, хотя откуда она все это знала, объяснить не могла.
 — Ну же, Эбби, подбодрись, — сказал Эфраим, дергая ее за руку. — Теперь нет причин печалиться. Девчонка сама постелила себе постель и теперь должна лечь. Нет никакого сомнения, что все у нее пойдет хорошо, если она будет следовать Святому писанию, следить за домом и не вкушать от хлебов безделья.
 Теперь, когда все было кончено, он не видел смысла для дальнейших протестов и опасений.
 Абигайль приготовила свадебный ужин, но Николас на него не остался.
 — Я намерен ехать прямо сейчас. Хочу остаться тобой наедине, — тихо сказал он Миранде. Это были первые слова, которые он сказал ей после церемонии. И хотя он даже не прикасался к ней, во время их торопливого прощания он смотрел только на нее.
 Когда пришло время, Миранда вцепилась в Абигайль, но Николас не оставил ей времени на излияние чувств при расставании.
 — Идем, Миранда, — позвал он и указал на ожидавшую их карету, где рядом с открытой дверцей почтительно стоял лакей со шляпой в руке.
 — Я уезжаю ненадолго! Я скоро навещу вас, скоро! — крикнула Миранда родным, собравшимся на ступенях дома. Они вдруг стали необыкновенно дороги ей, даже Эфраим и Тибби. О, что же я сделала Почему же я их так оставляю! Мамочка… родная! Она протянула к ним руки, словно отвергая расставание, но Николас быстро подсадил ее в карету. Он закрыл дверцу и махнул кучеру. Лошади двинулись вперед.
 Миранду охватило ощущение нереальности происходящего. Она прислонилась к синей бархатной подушке и закрыла глаза. Это не я, думала она. Не может быть, что я замужем. Когда я открою глаза, я снова окажусь в своей маленькой комнатке на чердаке. Внизу на кухне мама ставит тесто, а малышка плачет в колыбели в ожидании, когда я возьму ее на руки. Папа и мальчики в поле.
 Она открыла глаза и увидела, что Николас смотрит на нее. Она подняла левую руку, недоверчиво глядя на золотое кольцо, сверкавшее на ее пальце.
 — Да, — подтвердил Николас. — Мы поженились, Миранда.
 Его слова еще больше усилили панику в ее душе.
 Но я же не знаю вас, думал она. Как я могла выйти за вас замуж, если я вас не знаю? Она вновь посмотрела на обручальное кольцо. Она увидела другую руку, очень толстую, с совершенно таким же золотым кольцом, на толстом пальце, увидела, как эта рука лежит на черном покрывале, четко вырисовываясь в свете двух длинных свечей. Она тихонько охнула и забилась в дальний угол своего сиденья.
 Глаза Николаса сузились. Он положил руку ей на плечо — его пальцы держали ее так цепко, что ей стало больно, — притянул ее к себе и страстно поцеловал. От этого поцелуя она забыла и Джоанну и напряженное лицо Абигайль. Она вдруг почувствовала страх, а под этим страхом странное наслаждение, от которого ей стало неловко. Он отпустил ее и засмеялся.
 — Скоро мы будем дома, — сообщил он. — Здесь не место для занятий любовной наукой.
 Ей стал обиден его смех. Можно было подумать, он одержал над ней победу и, увидев ее подчинение, потерял к ней интерес.
 В Пилхэме он повернулся к ней и произнес:
 — Здесь есть гостиница, где мы могли бы немного поесть, если вы этого хотите, хотя для нас уже все приготовлено в городе.
 Она дрожала и была на грани обморока, но видела, что ему очень не хочется останавливаться.
 — Нет, — пробормотала она. — Со мной все в порядке. Если вы этого хотите, поедемте.
 — Хорошо, — мягко произнес он в полумраке. — Мы поедем дальше.
 К чему? — думала она, ощущая все возрастающий ужас.
 Накануне вечером Абигайль поднялась к ней в комнату под крышей, чтобы поговорить на одну деликатную тему.
 — Ренни… я даже не знаю как… как подготовить тебя… — мать остановилась, и на ее впалых щеках медленно выступила краска. Она отвернулась от Миранды, устремив несчастный взгляд в дальний угол комнаты. — Ты должна подчиняться своему мужу, даже если… не важно, что… ты должна делать то, что он хочет, Миранда. Понимаешь?..
 — Да, мамочка… я знаю, — перебила Миранда. Она тоже была смущена, но гораздо сильнее было чувство обиды на Абигайль. Даже ее мать не должна была вмешиваться и осквернять чуда ее любви к Николасу.
 И вот теперь они обвенчаны и церемония венчания не превратила их в совершенно других людей, как она того ожидала. Она знала его не лучше, чем раньше. Но все будет хорошо, уговаривала она себя. Я просто дурочка, что боюсь. И все невесты боятся. Даже Табита, уж я то это знаю.
 Она тихонько вздохнула, и Николас посмотрел на нее.
 — Мы почти дома, — успокоил он. — Смотрите, вон огни Йорк-вилла. Осталось всего три мили.
 На Десятой-авеню они свернули, и лошади, почувствовав, что совсем рядом их конюшни, перешли на галоп. Миранда увидела блеск открытых железных ворот, и карета остановилась перед большим кирпичным трехэтажным домом с красивым белым портиком.
 Николас взял ее руку и провел через парадную дверь в отделанный панелями холл, который показался ей, при ее усталости и головокружении от возбуждения и страха, заполненным качающимися головами в белых чепчиках.
 — Это ваша хозяйка, — провозгласил Николас, пропуская ее вперед.
 И смущающий хор голосов ответил:
 — Добро пожаловать, миссис Ван Рин. Ошеломленная, она отступила на шаг и оглянулась назад. Николас нахмурился и сильнее сжал ее руку.
 — Ваши слуги приветствуют  вас, — произнес он,
 Она напряглась, еще плотнее закутываясь в плащ, и выдавила из себя робкую извиняющуюся улыбку. Фартуки, чепчики, малиновые ливреи исчезли.
 — Они незнакомы мне, — прошептала она, а в ее мозгу все время раздавалось: миссис Ван Рин. Я миссис Ван Рин. Миранда Уэллс — это миссис Ван Рин.
 — Конечно, — ответил он, провожая ее в небольшую комнату, где перед очагом был установлен стол. — Я уволил прежних слуг Драгонвика. Ешьте, моя дорогая.
 Он указал на стол.
 — Вы, должно быть, голодны.
 — Все слуги уволены, — удивленно повторила она. Томкинс, Аннета, Магда — все преданные Ван Рину люди, служившие ему годами. Слава Богу, что теперь их нет. Они никогда бы не приняли меня и не подчинились бы мне. Значит, Николас уволил их ради меня? Значит, он понимал, как это было бы для меня тяжело? Она с благодарностью посмотрела на мужа.
 — А старая Зелия? — спросила она.
 — Зелия умерла. Когда я уволил остальных, она отказалась уходить. И осталась одна. Бейлиф написал мне, что она умерла этой зимой.
 Он быстро сел рядом с ней.
 — Родная, это наша первая брачная ночь. И теперь, когда мы наконец дома, почему бы нам не забыть обо всем, кроме нас двоих? Возьмите бокал вина. Выпейте.
 Ужин был приготовлен великолепно. Здесь было желе из холодного каплуна, устрицы, грибные котлеты и роскошный свадебный торт, украшенный сверху узором из оранжевых цветов. Но хотя вино немного подействовало на Миранду, она почувствовала, что не может есть. Увидев, что она так же как и он не прикасается к еде, Николас быстро поднялся.
 — Идем, — сказал он, обращаясь к жене.
 С лица Миранды исчезли все краски, а в горле стало сухо, словно она наглоталась песку.
 Они поднялись по лестнице роскошного дома. Николас распахнул двери и, подхватив ее на руки, внес в приготовленную для них комнату.
 Он велел переделать ее в стиль ампир. Великолепная мебель, инкрустированная позолотой, лазурные атласные драпировки с вытканными на них розами. Но Миранда ничего этого не замечала. Именно стойкий аромат цветов в комнате ужаснул ее с самого порога. Белые розы и лилии в великолепных вазах у стола, сияющие удивительной чистотой в свете длинных восковых свечей. Две такие же свечи в золотых канделябрах были установлены по обе стороны огромной кровати. Ее глаза медленно остановились на них, а затем застыли на море свадебных цветов.
 — Николас… нет, — прошептала она, протягивая руки в умоляющем жесте. — Разве ты не видишь?..
 — Цветы и свечи у кровати… Разве ты не помнишь?..
 Она вскрикнула, когда он подошел к ней. Его глаза горели огнем. Ей показалось, что он ударит ее, и она в страхе прижалась к стене.
 Но Николас ее не ударил. Он просто подошел к свечам, поочередно затушил их, а затем вернулся к ней.
 — Нет! — закричала она. — Нет, нет, пожалуйста! Он подхватил ее и бросил на кровать…
 В пять утра сквозь холод и туман рассвета колокола в церкви Святого Марка в полуквартале от дома Ван Ринов возвестили о времени, и слабые лучи солнца робко прокрались в комнату между синими шторами. Миранда давно ждала этого мига — ее воспаленные, уже не способные плакать глаза в течение нескольких часов не отрывались от окна.
 Она осторожно отодвинулась от того, кто лежал на кровати рядом с ней. С большим трудом она подняла голову, всматриваясь в полумрак, чтобы различить свою одежду.
 Если она ухитрится собрать свои вещи, то, возможно, найдется и место, где она могла бы одеться, а потом она попытается отыскать какой-нибудь путь к бегству. Хотя у нее совсем не было денег, ее отчаяние могло бы убедить какого-нибудь погонщика или торговца показать ей дорогу.
 Светлело, и она вновь пододвинулась к краю кровати. Она приподнялась на локте и заметила, что на ее белоснежной коже, в основном на руках и груди, остались синяки. Миранда отодвинулась еще дальше, размышляя, сможет ли она одним быстрым движением соскользнуть с кровати, однако ее длинные распущенные волосы оказались плененными человеком, лежащим рядом с ней. Она подалась назад и постаралась высвободить их, но ей это не удалось.
 Миранда вонзила ногти в ладони. Осторожно, словно это происходило против ее воли, она повернула свою голову и из-под опущенных ресниц взглянула на своего мужа.
 Ее ужас отступил робкими волнами, оставив одно удивление. Это был не тот человек, который бросил ее в жуткую тьму прошедшей ночи, который безжалостно растоптал ее душу и тело. Это был не гордый хозяин Драгонвика и даже не тот обаятельный собеседник, которого она знала всего один раз или два. Она видела перед собой лицо молодого и очень беззащитного человека, с которого сон словно согнал всю напыщенность, и Николас сейчас выглядел почти юношей с взъерошенными черными волосами, чего она никогда у него не видела, а жесткие линии вокруг его рта разгладились.
 Он несколько раз вздохнул, пока она смотрела на него сверху вниз, и зашевелил рукой. Она заметила, что его щека и правая рука лежат на ее волосах, и ее горло сжал спазм, потому что его бессознательные движения показались ей очень трогательными. Казась, он инстинктивно ищет уюта в мягком золоте ее волос, что лежали рассыпавшись на подушке.
 Николас открыл глаза и взглянул на жену. Она сжалась, ожидая, что сейчас на его лице произойдет перемена и вот-вот появится то холодное выражение, которое она так хорошо знала. Но, заметив мгновенный страх в ее глазах, он просто тихо смотрел на нее.
 — Миранда… — с мольбой прошептал он.
 Она все еще колебалась. Ее напряженное как струна тело изготовилось к борьбе.
 Его губы изобразили подобие улыбки, улыбки, окрашенной печалью.
 — Ты не оставишь меня, — прошептал он. — Разве ты не помнишь? Ничто, кроме смерти не разлучит нас.
 — Нет, — ответила она. — Я боюсь. Слезы покатились по ее щекам.
 Он протянул руки руки и нежно прижал ее к себе. Ее напряжение сразу исчезло. Так вот, значит, он какой, думала она. Я никогда не должна этого забывать, что бы он ни делал и ни говорил. Он на самом деле добрый и он действительно любит меня. Это было началом ее долгого и болезненного самообмана, поскольку того человека, наделенного ею добротой и любовью, которых жаждало ее сердце, никогда не существовало в природе. С того самого дня, когда не стало его матери, все эти чувства навсегда умерли в его душе.




 Глава тринадцатая


 Медовый месяц оказался для Миранды очень счастливым. В этот период времени Николас был именно таким мужем, о котором Миранда всегда мечтала — нежным и заботливым. Ужас ее первой брачной ночи притупился, поскольку Николас больше никогда не прибегал к силе. Она забыла все свои страхи и сомнения и расцвела мягкой зрелой красотой. Ее руки, грудь и шея округлились, а с лица исчезла угловатость. Ее красота больше не была эфирной, она стала соблазнительной, и ее еше больше подчеркивали те красивые наряды, что покупал ей Николас. Некоторые из них она нашла в шкафу в своей туалетной комнате. Все они были созданы мадам Дюкло по ее старым меркам. Но Николас снабдил ее и списком модных лавок, мастериц манто и модисток, и велел покупать ей все, что она захочет. Она потратила на это множество часов, получая удивительное, почти сказочное наслаждение, когда заказывала, например, не одну, а сразу шесть шляпок из итальянской соломки или же из атласа, украшенных  point d 'esprit — вывозимыми из Франции цветами, или чудесными страусовыми перьями. В своем восторге она покупала гораздо больше, чем ей это было нужно, даже если бы она меняла наряды по пять раз на даю. К тому же, она сделала несколько ошибок. Например, она не смогла устоять перед ярко-красным платьем из тафты, которое делало ее волосы темнее и несколько ухудшало цвет ее лица. Но в целом врожденное чувство вкуса ее не подводило. Николас никогда не пытался укротить ее сумасшедшие траты, напротив, он сразу же заявил:
 — Я хочу, чтоб вы были хорошо одеты, Миранда, так как это подобает вашему положению моей жены. Вскоре мы начнем принимать гостей. Вы должны научиться завоевывать себе подобающее место в обществе.
 Подобная перспектива пугала Миранду, потому что Николас ждал от нее очень многого: она должна была быть очаровательной, образованной и остроумной, а также превосходной хозяйкой приемов, чтобы репутация Ван Ринов об изысканном гостеприимстве не только была бы сохранена, но и стала бы еще более ослепительной.
 При Джоанне эта сторона их жизни была по большей части заботой Николаса. Первая госпожа поместья проявляла внимание только к тем, кто принадлежал семействам, живущим на реке Гудзон, а к остальным гостям относилась с полнейшим равнодушием.
 Но от Миранды он ждал активной помощи. Она Должна была разбираться политике, чтобы уметь поддержать разговор на любую тему, будь то взрывоопасная проблема Орегона или аннексия Техаса в качестве рабовладельческого штата. Она должна была иметь представление о постановках трагедий Шекспира мистера и миссис Кин, превосходном вокале мадам Боргезе или достоинствах новой оперы Доницетти, созданной по роману сэра Вальтера Скотта «Каммермурская невеста», не говоря уже о результатах удивительных опытов по месмеризму.
 Однако превыше всего она должна была ставить интерес к новым публикациям англоязычных авторов: мрачному роману сэра Эдварда Бульвер-Литтона «Зенони», «Заметкам от Корнхилла до Каира» мистера Теккерея, ужасным суждениям об Америке мистера Диккенса в «Мартине Чезлвите» и другим.
 Миранда просмотрела все книги, которые дал ей Николас, обращая особое внимание на подчеркнутые места, поскольку каждое утро после завтрака они отправлялись в небольшой кабинет рядом с гостиной, где проходил напряженный часовой урок.
 Николас оказался прирожденным педагогом, строгим к ее небрежностям и ошибкам, но обладающим удивительной способностью оживлять любую предложенную им тему. Миранда легко привыкла к их отношениям как учителя и ученицы и была очень признательна ему за это, ибо только сейчас поняла, до чего же она была невежественна.
 Через неделю несколько избранных членов нью-йоркского общества получили приглашения на прием и ужин в Драгонвик в четверг, двадцать восьмого мая, ровно в семь часов вечера.
 Для того чтобы дебют Миранды не стал грандиозным событием, Николас набросал список малочисленных гостей. Шермерхорны, Бревурты и Гамильтон-Фишеры должны были представлять аристократию «Никке-боккеров». Еще старый Филипп Хоун и его жена, так как мистер Хоун, бывший некогда мэром
 Нью-Йорка, имел репутацию прекрасного рассказчика и к тому же успел везде побывать. После некоторого колебания были приглашены Асторы: престарелый Джон Джейкоб, Джон Джейкоб-младший и его невеста мисс Гиббс. То, что Асторы были богатейшими людьми, вовсе не производило впечатление на Николаса, и конечно, не могло окупить их простого немецкого происхождения, однако он сделал скидку на их новый замечательный особняк на Лафайет-Плейсе и холодную серьезность молодого Джона Джейкоба. Но самым главным было то, что его невеста, Шарлотта Гиббс, была родом из очень хорошей семьи с Юга.
 Любой другой человек в положении Николаса здесь бы и остановился или добавил бы к списку еще несколько имен нью-йоркской элиты вроде Эспинуоллсов или, может быть, Верпланксов, но он игнорировал те высокие барьеры, разделяющие нью-йоркское общество, как и все остальное, и к тому же знал, что любое собрание будет оживлено легким прикосновением экзотики. И поэтому он пригласил мадам Терезу Альбанес, выступающую в Каста-Гардой, миссис Элизабет Эллет, язвительную поэтессу из Женского литературного общества, и Германа Мелвилляя, молодого моряка, только что издавшего свой роман под названием «Тайпи», который поразил читающий мир не только оригинальностью живой английской прозы, но и красочным описанием нагих полинезийских девушек.
 — Между прочим, — заметил Николас, — наш кругленький граф де Греньи возвращается в Нью-Йорк. Вчера он прибыл на «Цельтике» и прислал мне записку. Я пригласил его на прием. На этот раз его жены здесь не будет.
 — Да? — довольно равнодушно сказала она, вспоминая толстенького француза, его неуклюжесть и восторженные похвалы Драгонвику. Кажется, как давно это было! Праздничный бал Четвертого июля! Вальс с Николасом. Тогда я впервые поняла, что люблю его, подумала она, и это воспоминание неожиданно причинило ей боль.
 — Николас, — резко произнесла она, — когда мы поедем в Драгонвик? — в ожидании ответа ее сердце отчаянно заколотилось. И почему ее так пугает этот простой вопрос? Ведь роскошный Драгонвик и был его настоящим домом, а теперь и ее.
 — Да ведь его не успеют подготовить к концу июня, — спокойно ответил он. — Там сейчас рабочие все красят, перестраивают. Полагаю, мы уедем через две недели и укроемся от жары в Маунтин-Хаузе в горах Кэтскилл, а потом уж поедем в Драгонвик.
 Она с облегчением вздохнула. До чего же она глупая! Вообразила, что он не только избегает упоминать Драгонвик, но не желает и думать о том, чтобы жить там. Она оказалась абсолютно неправа, как это часто с ней стало случаться за последнее время. Правильно говорила мама, весело подумала она, моя голова полна глупых фантазий.
 Она пошла наверх к своему письменному столу и написала длинное восторженное письмо матери, подробно рассказывая о своем счастье и всевозможных добродетелях Николаса как супруга. Когда через три дня Абигайль получила это письмо и прочитала его, она немного приободрилась. Затем передала письмо Эфраиму.
 — Похоже, она счастлива как свинья в клевере. Я же говорил, чтобы ты не изводилась из-за нее, — заметил он, возвращая письмо.
 Но Абигайль, вновь пробежав глазами по размашистым строчкам, нахмурилась.
 — Не знаю, не знаю… Слишком уж много восторгов. Можно подумать, она стремится убедить и себя и меня.
 В день приема Миранда лежала в затемненной спальне, стараясь расслабиться. Только что ушел парикмахер, и Миранда не решалась даже пошевелиться, боясь испортить прическу. Все было готово, спасибо Николасу и опытным слугам, которые совершенно не нуждались в ее робких советах.
 Они относились к ней как к очаровательному, но беспомощному ребенку, и Миранда преодолев обиду, сообразила, что она действительно не имеет никакого опыта.
 Как хорошо было бы встретиться с людьми, размышляла она с возрастающим возбуждением, заставляя себя закрыть глаза, хотя уснуть было невозможно. Если не считать тех моментов, когда она ходила. в церковь Святого Марка за углом, все эти недели она никого не видела, кроме слуг и, конечно, Николаса.
 Дело не в том, что мне нужен кто-то, кроме Николаса, торопливо заметила она себе. Она вовсе не одинока, но иногда ей очень хотелось бы иметь подругу. Другую женщину, с которой можно было бы поболтать о всяких глупостях, о нарядах или о вышивках, можно посмеяться, поговорить обо всем, что придет в голову. И не нужно всегда быть в напряжении.
 В дверь постучали, и в спальню вошла миссис Макнаб с письмом.
 — Оно только что пришло, мадам.
 От мамы, радостно решила Миранда. Но письмо было не от Абигайль. Почерк был незнаком, а штемпель указывал на город Гудзон, штат Нью-Йорк.
 Миранда сломала печать и удивленно взглянула на подпись. «Джефферсон Тернер». Странно, что он решил написать ей! С тех пор, как он гостил у них на ферме, она редко вспоминала о нем. Ее одержимость Николасом в то время была так сильна, что, если не считать благодарности Джеффу за спасение Чарити, он явился для нее лишь кем-то вроде почтальона.

 Моя дорогая Миранда (начиналось письмо).
 Недавно я узнал о вашем браке. Признаюсь, это был большой сюрприз. Надеюсь, вы будете очень счастливы.
 Когда вы отправитесь вверх по реке, меня уже тамне будет, чтобы вас поздравить, потому что я вступил в армию и уезжаю в Мексику. Не знаю, какой из меня получится солдат, но уверен, что врачи нужны везде.
 Когда будете писать домой передайте, пожалуйста, мое почтение вашей семье. Надеюсь, у вас все будет благополучно. Благослови вас Господь.

 Джеффу потребовалось много времени, чтобы решиться написать письмо. И он никогда бы не сделал этого, если бы не война и уверенность, что он вряд ли вернется. И если мексиканская пуля не сделает своего дела, то лихорадка или дизентерия ему наверняка гарантированы.
 Он писал правду, когда говорил, что брак Миранды стал для него сюрпризом. Он был поражен словно громом среди ясного неба, его ослепили всесокрушающий гнев и дикая ярость в отношении Николаса. Эта ярость открыла ему глаза, и когда он наконец успокоился, то взглянул прямо правде в глаза. Он испытывал безумную ревность, именно то чувство, делающее невыносимой мысль, что Миранда может стать женой другого человека.
 Эфраим не так уж и ошибался, когда уверял Абигайль, что Джефф вернется в Гринвич, потому что тот действительно помышлял об этом. И теперь Джефф понял, что слишком много потерял времени, ожидая, когда Миранда избавится от своей одержимости хозяином Драгонвика. И все же всепоглощающее чувство к Миранде подкралось к нему столь незаметно, что он даже долго и не догадывался о нем.
 Да что же это за напасть такая, что я так хочу эту девушку? — спрашивал он самого себя, когда ужасная весть о браке Миранды заставила его понять, что он действительно жаждет ее — до безумия. Но будучи человеком трезвомыслящим, он никогда не тратил времени на бесплодные переживания. Он обратил свои чувства в действие. Он завербовался бы и в любом случае, не особенно задаваясь вопросом, в чем заключаются истинные мотивы президента Полка. Страна воевала, и он был ей нужен. Для Джеффа этого было достаточно. Но страстное нежелание видеть, как Миранда поселится в Драгонвике как жена Николаса Ван Рина, ускорило его решение. Потом он написал ей.
 Миранда даже и не догадывалась о страстях, бушевавших в душе Джеффа, а потому была удивлена и тронута его письмом. Когда-то между ними существовала неприязнь. Даже во время его жизни на их ферме она думала, что он испытывает к ней лишь отрицательные эмоции. Оказалось, что это совсем не так.
 Она все еще смотрела на листок бумаги, когда Николас открыл дверь и заглянул внутрь.
 — Как, вы не отдыхаете? — с недоумением спросил он. Потом подошел к кровати. — Что вы читаете?
 — Письмо доктора Тернера, — ответила она.
 В комнате повисла напряженная тишина. Затем Николас протянул руку.
 — Дайте взглянуть.
 Несколько удивленная, она передала ему письмо. Он никогда не проявлял интереса к письмам, приходящим ей из дома. Наблюдая, как Николас читает письмо, Миранда с недоумением заметила, как на лице мужа промелькнула тревога, а затем в его глазах, появилось выражение… выражение чего? Удовлетворения? Облегчения? Она не могла понять.
 Николас вернул письмо.
 — Мне кажется, тон письма несколько фамильярен. С каких это пор он мог узнать вас настолько хорошо, что решился просить для вас Божьего благословения?
 — Прошлой осенью он прожил неделю на нашей ферме, — нехотя ответила она. В голосе Николаса она ощутила нотку иронии, и она не могла разобрать, Действительно ли он был недоволен или ей просто показалось. И если он недоволен тем, что она получила письмо от другого мужчины, то тогда откуда это выражение облегчения в его глазах?
 — Я и не знал, что он останавливался у вас на неделю, — без особого выражения произнес Николас. — Но он приятный молодой человек, и, как я вижу, патриот. Без сомнения, вам нравилось его общество?
 В этот раз в его голосе явно слышался сарказм. Она устало повернула голову и откинулась на подушку.
 — Нет, — ответила она. — В то время я думала только о вас.
 Маленький граф де Греньи прибыл на прием первым. За прошедший год, проведенный в Лионе, занимаясь там бизнесом по производству шелка, пока проблемы экспорта не потребовали его новой поездки в Нью-Йорк, он стал еще полнее. Костюм цвета слоновой кости и вышитый жилет плотно обтягивали его неуклюжую фигуру, однако его черные глаза были такими же живыми и любознательными как и раньше, а восковые усы закручивались с прежним изяществом.
 Графу были очень интересны изменения, происшедшие в доме Ван Рина, и ему не терпелось увидеть Миранду в новой роли. Когда она появилась, спускаясь по лестнице впереди Николаса, двигаясь с присущим лишь ей изяществом и остановилась на мгновение у порога, чтобы справиться с волнением, его галльское сердце было совершенно покорено.
 Да она же воистину прекрасна, думал он, подскочив, чтобы поцеловать ее руку. Она так изменилась.
 В один миг он заметил то, что мог заметить только истинный француз — причины, по которым произошли эти потрясающие изменения, были связаны с внешними преобразованиями. Изящное белое атласное платье с черными кружевными оборками, слегка тронутые коралловой помадой губы, каскад золотых волос, которые были обязаны своим блеском настою ромашки. Ну и, конечно, великолепные бриллианты
 Ван Ринов, сияющие на ее груди! Миранда впервые надела драгоценности, подаренные ей Николасом. И надела она их только из-за ясно выраженного пожелания мужа. Ее сомнение прошло, как только она увидела, как шли ей словно вновь ставшие чистыми и сверкающими бриллианты, но большая рубиновая подвеска, та самая, что была на Джоанне в ночь бала, вызывала у нее такое чувство неприязни, что она даже к ней не прикасалась. Миранда даже ни разу не вытаскивала ее из ларца.
 И все же изменения, происшедшие с Мирандой, объяснялись не только одеждой, драгоценностями и тщательным уходом. Граф с восторгом разглядывал ее. Голос молодой женщины стал глубже и утратил некоторую провинциальность. Она улыбнулась и произнесла с удивившим его холодным спокойствием:
 — Я рада видеть вас, граф.
 Когда ее удлиненные глаза встретились с его взглядом, в них больше не было прежней наивности.
 Граф наслаждался. Он очаровал дам, среди которых были миссис Шермехорн, Бревурт и Фиш, и своей элегантностью и гальской галантностью. Он подошел к другой группе в смежной гостиной. Здесь он нашел семейство Асторов, сомкнувшихся вокруг Джона Джейкоба. Почтенный старец настоял на том, чтобы пойти на вечер, хотя сам как обычно погрузился в беспокойный сон, его высохший подбородок уткнулся в грудь, так что всем был виден только его лысый затылок.
 Чуть в стороне, рядом с роялем из палисандра граф увидел Миранду, беседующую с высоким мужчиной с бородой удивительного золотого цвета, придававшей ему сходство с Юпитером, но это впечатление смазывалось юношеской неуклюжестью его жестов. Рядом с ними сидела невысокая женщина, подвижная словно белка. Ее темные глаза восхищенно смотрели в рот бородатому мужчине, который от такого внимания выглядел крайне смущенным.
 Де Греньи приблизился к Миранде и двум ее собеседникам. Она сразу же поднялась и громко произнесла:
 — Граф, позвольте представить вас миссис Эллет, она пишет чудесные стихи, а этот джентльмен мистер Герман Мелвилль, который только что подарил нам свою увлекательную книгу. Граф де Греньи из Франции, — представила она его.
  Bravo,  та  chere [19]   , — мысленно похвалил ее граф. Подобное представление он счел бы достойным герцогини, за исключением того, что эти герцогини всегда почему-то такие дурнушки. То, что он увидел сегодня, было лучшим свидетельством того тернистого пути, что она прошла от неловкой нервной девушки, которую он помнил, до великолепной светской дамы.
 — Я слышал вашу утонченную поэзию, мадам, — совершенно спокойно солгал он, кланяясь миссис Эллет. — Я очень рад познакомиться с двумя американскими авторами. Я давно этого жаждал.
 Де Греньи с интересом разглядывал Мелвилля. Он не читал его книгу, но много о ней слышал, и в основном то, что она была ужасна нескромна по сравнению с общепринятыми англо-саксонскими стандартами, установленными молодой английской королевой, а также утверждения, будто это произведение написано настолько хорошо, что большинство литературных критиков сомневались, что ее автором мог быть необразованный моряк.
 — У вас была интересная жизнь, месье, — предположил граф, заметив что бородатый молодой человек не склонен поддерживать беседу.
 — О да, граф, — воскликнула миссис Эллет, сложив руки в умоляющем жесте. — Миссис Ван Рин и я просто умираем от желания послушать рассказ мистера Мелвилля о его жизни на острове этих людоедов. Ужасных и кошмарных.
 Мелвилль повернул свою большую голову и некоторое время спокойно созерцал миссис Эллет глазами цвета морской волны.
 — Жители Маркизовых островов не людоеды, — ответил он, — но я не стал бы их осуждать, если бы они даже и съели парочку миссионеров.
 Миссис Эллет неприлично громко засмеялась.
 — О Боже, до чего вы забавный! А я каждое воскресенье жертвую пять долларов миссионерам на обращение этих несчастных, нагих язычников.
 — Лучше бы вы сохранили свои деньги, мэм. Они вовсе не такие язычники, — он опустил взгляд на декольте миссис Эллет, открывавшее ее высокую грудь почти полностью. — И в любом случае они не более раздеты, чем вы, — добавил он про себя.
 — О, посмотрите, кто это! — воскликнул граф, вовремя вмешиваясь в разговор, едва он узнал в только что вошедшей в зал даме свою знакомую. — Это же сама Ла Альбанес! Что за наслаждение!
 Все они повернулись и увидели, как Николас приветствует диву в оранжевом атласном платье и явно фальшивых драгоценностях. Она по-мужски встряхнула руку Николаса в сердечном рукопожатии, схватила Миранду и притянула ее к себе, восклицая:
 —  Ah, que bella! La bimbaf! [20]  
 После чего запечатлела на лбу Миранды поцелуй, обдав ее при этом запахом чеснока. Она помахала графу, с которым была знакома еще по Парижу.
 — Рада всех видеть, — воскликнула она, сопровождая свои слова размашистыми жестами. — А теперь я буду петь.
 Она бросилась к роялю, оставляя в комнатах позади себя сильный запах духов.
 — Кто будет мне аккомпанировать? — воскликнула она, быстро пробежав по клавишам.
 — Я доставлю себе это удовольствие, синьора, — с поклоном ответил Николас и уселся за рояль.
 Миссис Шермерхорн подняла лорнет и с сомнением уставилась на Ла Альбанес. Итальянская оперная певица в гостиной! Удивительно. В любом другом доме ее появление выглядело бы как нонсенс. Но консервативная репутация Ван Рина был общепризнанна, и к тому же сам он был самого благородного происхождения, так что Николас ничем не рисковал.
 Но еще до того как закончилась выходная ария Нормы, миссис Шермерхорн совершенно успокоившись, принялась размышлять о том, не следует ли и ей пригласить эту великолепную мадам Альбанес на свой скромный прием на следующей неделе.
 Постепенно все они поддались очарованию ее голоса. Певица была удивительно артистична, ее изумительный голос был необыкновенно чист, но еще убедительней была та жизненная сила, исходящая от нее, и бесстыдная и притягательная страсть.
 Затем она исполнила им арию из «Женитьбы Фигаро» и сцену безумия из новой оперы «Лючия де Ламмермур». Аплодисменты были гораздо громче, чем это обычно бывает в гостиных.
 Ла Альбанес поклонилась, одаривая их сияющей улыбкой.
 — Ах, я еще никогда так замечательно не пела! — сияя, объявила она. Но она знала, что никто из присутствующих не способен оценить ее пение профессионально, и потому драматическим жестом протянула руки Николасу. — Это вы вдохновили меня, синьор. Вы играете  con fiioco, con amore [21]  удивительно! Я и не думала найти в Америке такого музыканта.
 — Вы мне льстите, мадам, — улыбаясь, вполголоса ответил Николас.
 Надо же, размышлял граф, вытягивая шею, чтобы ему было лучше видно хозяина дома, скрытого крышкой рояля. Кто бы мог подумать, что в таком холодном на вид человеке можно найти столько огня и блеска?
 — А теперь я спою вам на английском, — гордо объявила мадам Альбанес, и граф снова слегка подвинул свой стул, чтобы видеть Николаса.
 Итальянская дива пела грустную балладу Маританы «Светлые картины», ухитряясь каким-то образом придать избитым фразам и простенькой мелодии неподдельный пафос. Трагедия тщетных надежд, несбывшейся любви.
 Во время исполнения баллады граф увидел, как Николас повернул голову и его голубые глаза остановились на красивом лице Миранды. В его взгляде читалось желание и призыв. Но когда молодая женщина сменила позу, не догадываясь о чувствах мужа, глаза Николаса быстро перешли на ноты.
 Вот ведь, возможно, у этих двоих все не так уж и хорошо, как кажется, решил граф. Неожиданно, он почувствовал усталость от своих предположений и размышлений. Довольно, сказал он себе, вытягивая пухлые ноги, я везде вижу какие-то тайны. Интересно, скоро ли будет ужин?
 Ждать пришлось недолго. Выступление певицы закончилось народной итальянской песней. Затем, среди хора восторгов, мадам Альбанес, поклонившись, с улыбкой подошла к Миранде:
 — Я хочу в уборную, — объявила она со спокойным латинским натурализмом. — Вы не покажете мне дорогу?
 — О… конечно, — запинаясь, ответила Миранда, ее щеки вспыхнули от смущения, и она торопливо вывела примадонну из комнаты.
 Когда они спустились вниз, гости уже направились в столовую. Николас подошел к Миранде и шепнул:
 — Все восхищаются вами. Прием проходит замечательно.
 Эти простые слова были сказаны таким тоном, что настроение Миранды сразу поднялось и она болтала и смеялась, забыв обо всех волнениях.
 Николас посадил мадам Альбанес между графом и Германом Мелвиллем, понимая, что другим джентльменам она может показаться несколько вульгарной. Другое дело Мелвилль. Он оживленно болтал и время от времени довольно неприлично смеялся, из-за чего миссис Эллет осуждающе посматривала на него через стол.
 Однако же даже она была умиротворена, когда Николас спросил у нее об Эдгаре По, к которому она испытывала в некотором смысле интерес собеседника. Леди оживилась, встряхивая редкими кудряшками.
 — Бедный несчастный мистер По. Какое, несчастье… его малютка жена… боюсь, она умирает… и они уехали в такую глушь, в настоящую лачугу.
 Она понизила голос до пронзительного шепота, который мгновенно прервал все остальные разговоры за столом.
 — Мне так его жаль… вы понимаете, такое падение… ужасно!.. И еще этот скандал с миссис… О!.. — издала она возглас смущения. — Все слушают!
 Все и правда слушали, но после этих слов спешно возобновили разговоры на другие темы. Кроме Николаса, никого из них несчастья поэта особенно не интересовали, они просто были привлечены интригующим шепотом миссис Эллет.
 Однако Николас испытывал иные чувства и к изумлению Миранды, которая считала миссис Эллет вульгарной и крайне неприятной женщиной, предложил ей в понедельник поехать вместе с ними в Фордхем, чтобы она могла представить их мистеру По.
 — Но зачем, Николас? — поинтересовалась Миранда, когда гости разъехались. — Зачем нам встречаться с этим По, да и разве, ты не считаешь, что миссис Эллет ужасно надоедлива?
 — Это так, — согласился он. — Но вряд ли мы сможем посетить мистера По, если никто ему нас не представит.
 — Да зачем нам вообще туда ехать? — настаивала она.
 Подобная поездка казалась ей совершенно ненужной, какое-то жалкое захолустье, вечно пьяный и, как говорят, неуравновешенный человек и его жена, умирающая от чахотки.
 Николас сжал губы. Он не любил, когда ему задавали подобные вопросы, потому что не привык даже к малейшему противоречию своим желаниям. Миранда сидела перед зеркалом, расчесывая волосы, которые сияющей мантией спадали чуть не до самого пола. В своем кружевном неглиже она выглядела очень свеженькой и красивой, она прекрасно держалась сегодня вечером, сумев извлечь из его уроков все, что только можно. Поэтому он подавил сарказм и спокойно ответил:
 — Вы не поймете, моя дорогая.
 Миранда отложила гребень и, повернувшись в обитом атласом кресле, посмотрела на мужа.
 — Да почему же не пойму? — недовольно воскликнула она. — Почему вы никогда не слушаете меня? Говорите мне хоть иногда, что вы думаете и чувствуете, пока…
 Она остановилась. Она чуть было не сказала: «Пока не стало слишком поздно». С чего это она так разволновалась из-за такой мелочи? Не удивительно, что Николас смотрит на нее с таким изумлением.
 Мгновение он молчал, затем плотнее запахнул фиолетовый халат и сел в кресло напротив нее.
 — Любовь моя, — с улыбкой сказал он. — Я и не думал, что причины моего желания встретиться с мистером По имеют для вас такое значение. Я с радостью все вам объясню. Я восхищаюсь гением этого человека. Я чувствую, что его откровения находят в моей душе большой отклик. В них есть нечто фантасмагорическое, чувственный привкус мистерии и вселенского зла, которые меня очень привлекают. И мне любопытно увидеть его нынешнюю деградацию. Мне это интересно.
 Он замолчал, и Миранда сделала беспомощный жест, когда на ее глаза навернулись слезы. Ее сознание совершенно не способно было понять смысл его слов, некоторых из них она не знала, даже значений — «фантасмагория», «мистерия». На мгновение ей показалось, что он действительно хотел довериться ей, со всей откровенностью ответить на ее призыв. Никогда еще не бывало такого, чтобы за наигранной легкостью его тона он сказал ей простую правду.
 А он, глядя на жену, засмеялся.
 — Ну же, моя крошка. Уже очень поздно. Иди спать и не тревожь свою хорошенькую головку вещами, в которых ты ничего не смыслишь.




 Глава четырнадцатая


 Хотя Миранда и не подозревала этого целых три года, визит к одной несчастной семье в Фордхеме оказал огромное влияние на всю ее дальнейшую жизнь.
 Коттедж По был вовсе не лачугой, а всего лишь небольшим каркасным домиком, с крыльцом и двустворчатой дверью, вокруг которого росли жасмин и жимолость. Дом стоял на небольшой возвышенности в тени тюльпанового дерева, вокруг жимолости роились пчелы, и когда подъехала карета Ван Ринов, в жарком спокойном воздухе раздался звон монастырских колоколов колледжа Святого Иоанна, что создавало странное ощущение деревенского мира и покоя.
 Странное потому, что под крышей дома, где умирала молодая женщина и ее заботливая мать ухаживала за полубезумным гением, никакого мира и покоя не было и в помине. Миссис Клемм торопливо вышла из кухни, чтобы поприветствовать миссис Эллет, представившую ей Ван Ринов.
 — Я так рада вас видеть, — сказала миссис Клемм. — Эдди любит общество, да и моя бедная Вирджиния тоже, хотя сегодня ей нехорошо… бедная девочка. С ней сейчас доктор Френсис.
 Она вздохнула, ее рано постаревшее лицо выражало сильное волнение. В своем черном платье и белоснежном чепце с длинными лентами она выглядела безукоризненно чистой и аккуратной, однако платье было старым и заштопанным в нескольких местах, и сердце Миранды защемило от жалости, когда она заметила, что правая туфля миссис Клемм развалилась и была аккуратно склеена пластырем, выкрашенным в черный цвет.
 Несчастная женщина провела гостей через крохотную белую прихожую, выходящую в маленькую уютную спальню. В домике было еще две комнаты — кухня и гостиная — обе маленькие и дурно обставленные, но все здесь тем не менее сияло чистотой — клетчатый половик в гостиной, побеленные стены, даже низкие стропила потолка.
 Вирджиния лежала у окна на самодельной софе, ее хрупкое изможденное тело было едва заметно под стеганым одеялом. Ее лицо без единой кровинки, не от мира сего, было обрамлено черными волосами, блестящими, гладкими, благодаря неустанной материнской заботе. Ее лихорадочно блестящие глаза воззрились на пожилого врача, сидящего рядом и державшего ее запястье.
 Когда миссис Клемм ввела гостей в комнату, По встал из-за шаткого письменного стола, и вся его поза выражала безнадежное отчаяние.
 — Да он же просто коротышка! — удивленно подумала Миранда, обнаружив, что и она сама и миссис Клемм были выше его на несколько дюймов, а уж Николас и вовсе возвышался над ним как скала.
 Она привыкла судить о внешности мужчин не иначе как сравнивая их с правильными классическими чертами Николаса, и хотя многие женщины считали По довольно приятным, Миранде он не совсем понравился. Его высокий лоб сильно выступал под буйными темными локонами и, казалось, перевешивал рот и подбородок, так что его желтоватое лицо напоминало скорее грушу. Его усы были взлохмачены, лицо изборождено морщинами, под глазами образовались мешки, а серые глаза, которые могли смотреть когда-то бодро и даже гипнотически, потухли и не выражали теперь ничего. Он выглядел гораздо старше своих тридцати семи лет.
 Миссис Эллет он приветствовал без особого восторга, зная что она страшная сплетница. Миранда, увидев эту холодность, еще сильнее пожалела, что они вторгаются в жизнь этой несчастной семьи, но апатия По рассеялась, а тон его потеплел, когда он повернулся к Ван Ринам.
 — Как хорошо, что вы совершили такую долгую поездку из города, — сказал он, кланяясь Миранде и пожимая руку Николасу. — Извините, что мы вас так приветствуем, — и он указал на постель Вирджинии.
 — Я испытываю неподдельное восхищение вашими творениями, мистер По, — с самой обаятельной улыбкой ответил Николас, — и я не мог уехать из города, не доставив себе удовольствия встретиться с вами и выразить вам свои чувства.
 По, всегда очень восприимчивый к комплиментам, весь загорелся от искренности тона Николаса.
 — Вы что-нибудь читали из моих произведений? — с волнением спросил он и тут же с горечью добавил: — Полагаю, «Ворона». Такую славу я получил во всем мире, появившись в перьях этой мрачной птицы.
 — Я читал все, что вы публиковали, — ответил Николас и, подчиняясь жесту хозяина, сел на один из жестких стульев из тростника, — и прозу, и поэзию. Я нашел ваши рассказы увлекательными и вместе с тем вызывающими, хотя, признаюсь, предпочитаю стихи. Здесь, как мне кажется, ваш гений достигает вершины.
 По полагал точно так же и когда обнаружил, что Николас знает всю его поэзию и может цитировать даже совсем малоизвестные стихотворения, те, что публика уже давно забыла, например «Тамерлана» или «Спящего», благодарный поэт пододвинул свой стул поближе и оживленно заговорил.
 Пока мужчины беседовали, а миссис Эллет, стоящая рядом ними, старалась как-нибудь незаметно перевести разговор на свою собственную персону, миссис Клемм подвела Миранду к кушетке, где врач уже заканчивал осмотр.
 Больная женщина взглянула на Миранду.
 — Как хорошо, что вы пришли повидать Эдди, — прошептала она. — Как вы красивы! — с очаровательной наивностью добавила она.
 Миранда улыбнулась и взяла тонкую прозрачную руку. Она была тронута нежностью и терпением этого почти детского личика. Хотя на самом деле Вирджиния была старше Миранды, ни бедность, ни болезнь не смогли состарить ее. Она была все тем же послушным ребенком, вышедшим замуж за своего кузена Эдди десять лет назад.
 — Я уверена, вскоре вам станет лучше, — сказала Миранда и сразу же поняла, как неуместна была здесь эта избитая фраза, поскольку на бледных щеках Вирджинии тут же появился чахоточный румянец, а когда приступ кашля сотряс маленькое тело, платок, который она поднесла ко рту, окрасился кровавыми пятнами.
 — Отойдите, мэм, — довольно грубо сказал доктор Миранде. — Сейчас ей нельзя говорить.
 Он взял ее за руку и направил в сторону кухни.
 — Здесь негде сесть, — пояснил врач, отвечая на удивленный взгляд Миранды. — Слишком уж много людей.
 Это была правда. Три стула в комнате были заняты миссис Эллет, По и Николасом, а напротив них миссис Клемм склонилась над дочерью, чьи веки закрылись от усталости.
 — Так, — проговорил немолодой врач, входя в кухню. Его глаза мигнули. — Это несчастное создание право. Вы действительно очаровательная женщина, моя дорогая. Рад с вами познакомиться. Меня зовут Френсис. Джон Вэйкфилд Френсис. Думаю, вы слышали обо мне, а?
 И он потрепал ее по подбородку.
 Миранда подалась назад, но обижаться на доктора Френсиса было невозможно. Его добродушие, сердечное внимание к хорошеньким женщинам и энергичность равнялись лишь его благородству. Его профессиональные способности и кошелек всегда были к услугам нуждающихся.
  — Не думаю… — начала она. — Я так недолго пробыла в Нью-Йорке…
 И все же это имя ей о чем-то говорило, хотя она и полагала, что никогда раньше не слышала его.
 — Печальный дом, — заметил доктор, качая седой головой. — Жалко их всех. Бедные создания! Сплошь неудачи, несчастья и боль. Полагаю, вы не слишком-то много о всем этом знаете, а? — он бросил взгляд на ее розовое-муаровое платье, шляпку, украшенную перьями, жемчужные серьги и брошь.
 — Нет, — ответила она с внутренним содроганием. — Думаю, что немного.
 — Мы ничего не стоим, пока не столкнемся с настоящей бедой и не справимся с ней, — заявил доктор, неожиданно хлопнув по столу щетинистой рукой. — Нельзя все время жить в свое удовольствие, иначе вы превратитесь в размазню. Вы же не хотите, стать размазней, не так ли?
 — Нет, — с улыбкой ответила она. Она поняла, что доктор принял ее за изнеженную светскую даму и это очень позабавило ее.
 Значит, она избавилась от следов своего фермерского воспитания. И именно Николас совершил с ней такое превращение, и она была ему за это безмерно благодарна.
 — Я бы продал душу за чашечку чая, — проворчал доктор Френсис, хватая кочергу и громыхая решеткой плиты. — Впереди длинная дорога и множество пациентов, которых обязательно надо проведать. Надеюсь, вы сможете справиться с чайником? — шутливо спросил он.
 Она заколебалась. Девушка, воспитанная в роскоши, как он думал о ней, вряд ли бы справилась с норовистое плитой. Легче всего было бы ответить «нет», сесть со сложенными руками и ждать, когда, оставив Вирджинию, миссис Клемм появится на кухне.
 Но старик выглядел таким усталым, к тому же он явно ассоциировался с кем-то из ее знакомых, которого она никак не могла вспомнить и была даже не уверена в его существовании. И все же, это смутное ощущение было почему-то приятно.
 — Отдайте кочергу, — сказала она и забрала ее из рук доктора. Она обвязала вокруг талии чистое полотенце, чтобы уберечь от плиты свой розовый наряд. Вскоре чайник закипел.
 — А вы не так уж беспомощны как кажется, моя красавица, — заметил доктор. — А вот и чай.
 Он вытащил из кармана какой-то пакетик.
 — Не стоит брать  их чай. Сомневаюсь, что у них и для себя его хватает.
 Как раз в тот момент, когда Миранда готовила для него чай, она наконец вспомнила то, что так ее занимало. Прошлой осенью на кухне ее фермерского дома она точно так же готовила чай для Джеффа в день его приезда, и он надоедал ей рассказом о холере… и докторе!… ну да, о докторе Френсисе!
 Она села на другой стул, изумленная… и не самим фактом, что, несмотря на разницу в возрасте, между двумя врачами было много общего, а тем чувством, которое она испытывала при мыслях о Джеффе.
 — Вы знаете доктора Джефферсона Тернера из Гудзона? — с интересом спросила она.
 — Само собой знаю! — ответил пожилой врач. — Но откуда… Ах да, я забыл, ведь вы, Ван Рины, живете в верховьях реки. Тернер приезжал ко мне в прошлом году. Не помню, чтобы кто-нибудь еще производил на меня подобное впечатление. Он замечательный человек и дьявольски хороший врач. Я предложил ему остаться в Нью-Йорке, поскольку мне понравилась мысль, что он будет поблизости, но он отказался, заявив, что обязан позаботиться о жителях своего родного города. И он не стремится к деньгам.
 — Действительно, — согласилась она с некоторой неохотой. С самого начала их знакомства откровенное презрение Джеффа к роскоши Драгонвика, которой она искренне наслаждалась, стало причиной их разногласий.
 С неожиданным раздражением доктор Френсис отодвинул чашку.
 — Ох уж эта война! Думаю, вы не знаете, но Тернер отправился в Мексику. Да я бы и сам с радостью пошел, если бы меня взяли. Но будет ужасно, если такого парня убьют.
 — О, я надеюсь, этого не случится, — убежденно заявила она.
 Пожилого врача вдруг охватил гнев, и он яростно уставился на нее.
 — Да что вы знаете о войне, мэм? И уж если на то пошло, что вы знаете о жизни? Вы и подобные вам отгораживаются от жизни толстой стеной. И раз ваши собственные драгоценные шкуры в безопасности, вы считаете, что в мире не существует таких понятий как кровь и смерть. Само собой он может погибнуть, и даже скорее всего, ведь он человек смелый. На поле боя он не только будет заботиться о раненных, но не станет праздновать труса и при встрече с врагом.
 Неожиданно он остановился и спросил уже более спокойным голосом:
 — Между прочим, а кем вам приходится Джефф Тернер?
 Миранда отвела глаза. Она глядела на сердитого врача в некотором недоумении. Не знаю, не знаю, размышляла она, кто же для меня Джефф.
 — Друг, — ответила она наконец.
 Перед ее мысленным взором возник образ Джеффа: песочного цвета волосы, серые искрящиеся глаза, сильные руки, которые могут быть такими нежными при прикосновении к больному ребенку, и с этим образом сразу же ассоциировалось чувство уверенности и надежности, бывшие столь же характерными, как и его облик.
 — Да, полагаю, друг, — медленно повторила Миранда. — Конечно, в свое время он в имении доставил моему мужу много хлопот, но он же и спас жизнь моей маленькой сестренке.
 Старый врач хмыкнул.
 — Как все это на него похоже! Что ж, мэм, я должен идти. Должно быть, вам страшно хочется присоединиться к метафизически-поэтическому разговору в соседней комнате.
 И он ткнул пальцем в сторону гостиной.
 — Простите уж, что я нарычал на вас. Но такие хорошенькие создания, как вы, не знают, что такое настоящая беда. А это еще испортит ваши фарфоровые щечки.
 И он, потрепав ее по щеке, подхватил свой медицинский саквояж с инструментами и вышел из кухни.
 Миранда встала, вымыла чашку, положила в огонь еще одно полено и оглядела опрятную кухню. Ей не очень-то хотелось присоединяться к беседе в соседней комнате. Неожиданно та черная работа, которую она презирала, эта маленькая уютная комнатушка, на мгновение показались ей тем единственным местом, где она могла бы собираться с силами перед тем бурным темным водоворотом чувств, закрутившим ее вокруг Николаса.
 Больше узнав его, она начала понимать некоторые особенности его характера и поэтому теперь была удивлена, что он так долго позволяет ей быть вне досягаемости его взгляда. Это могло означать лишь одно — беседа с По оказалась для него необыкновенно интересной.
 Когда наконец она открыла дверь в соседнюю комнату, она обнаружила, что так оно и есть. Николас взглядом предложил ей сесть, но больше не обращал на нее внимания. Оба мужчины пододвинули свои стулья к столу, где на середине стояла наполовину пустая бутылка бренди и два бокала. Миссис Клемм увела Вирджинию в спальню и некоторое время оставалась там с ней. Оскорбленная миссис Эллет, на которую мужчины совсем не обращали внимания, пересела на освободившуюся софу, где развлекала себя Раздраженными похлопываниями по колену.
 Миранда спокойно села на третий стул. В углах комнаты уже сгустились тени, но было еще достаточно светло, чтобы она могла заметить, что с хозяином произошли прискорбные изменения. Дрожь его чувствительных пальцев, подергивания безвольных губ и неестественный блеск неподвижных глаз.
 Миранда с жалостью отвернулась. Хотя ей не с чем было сравнивать, она чувствовала, что за этим кроется нечто большее, чем простое пьянство, потому что ничтожная доля алкоголя не могла бы произвести столь разрушительное воздействие на человека, лишив его всякого контроля над собой.
 А Николас спокойно сидел сложив руки, и смотрел на разворачивающуюся перед ним картину с сардоническим интересом. Сам он выпил не больше четверти бокала бренди.
 По поднес к губам дрожащий в руке бокал.
 — Слава! — воскликнул он. — Я сказал, что презираю ее. Что за чушь! Я боготворю ее.
 Он качнулся вперед, и бокал, выскользнув из его руки, разбился об пол.
 На звук бьющейся посуды торопливо вышла миссис Клемм и мгновенно оценила обстановку.
 — О, Эдди, дорогой, как ты мог, ты же обещал! — воскликнула она, хватая со стола бутылку. На гостя она бросила умоляющий взгляд, в котором читалась просьба о прощении.
 — Не уноси ее, Мадди! — По яростно схватил полную руку миссис Клемм. — Это успокаивающее… Верни, глупая женщина… верни назад. Разве ты не видишь, что с помощью этой волшебной жидкости я становлюсь королем… богом! Она указывает мне дорогу к небесам, к дающему забвение покою!
 — Да, Эдди, дорогой, — сказала старая женщина, вытирая его лоб. — Это из твоего нового стихотворения, да? Почему бы тебе не прочитать его гостям?
 Она спрятала бутылку за спиной, выдвинула ящик стола и вытащила из него несколько листков.
 — Прошу вас, сэр, — произнес Николас, положив ногу на ногу. — Это великая честь.
 Поэт нахмурился, отрицательно покачав головой, его рука все еще сжимала руку миссис Клемм. Затем из спальни донесся мучительный кашель Вирджинии.
 Гримаса ужаса исказила лицо писателя. Его голова, несколько раз дернувшись, замерла, но дикий, мутный взгляд постепенно прояснился.
 — Почитай им, Эдди. — Из многолетнего печального опыта миссис Клемм знала как лучше всего привести его в чувство, если, конечно, он еще не перешел ту грань, за которой никакой человеческий призыв не достигнет его в течение многих дней. И она прекрасно понимала, что его невразумительные с ее точки зрения стихи — она никогда не могла разобрать, о чем они — являются отдушиной и спасавшие от преследовавших его несчастий и от гораздо большей опасности — тяги к алкоголю.
 Она с облегчением вздохнула, когда его цепкие пальцы выпустили ее руку и дотронулись до лежащих на столе листков бумаги. Он пододвинул их к себе:



   Скорбь и пепел был цвет небосвода,
   Листья сухи и в форме секир… [22] 



 Его голос, сначала хриплый и нетвердый, постепенно набирал звучание. Вскоре каждый слог стал четким и ритмичным. От родителей артистов он унаследовал дар эмоционально воздействовать на зрителей.
 Миссис Эллет отвлеклась от своего занятия и наклонилась вперед. Все — даже Николас — сидели затаив дыхание, а голос поэта звенел в таинственном, вызывающем грезы, ритме.
 Он читал им «Улялюм». Элегию, предсказывающую смерть Вирджинии и крах его собственной души.
 Начало не произвело на Миранду никакого впечатления, за исключением своей необычайной музыкальности.



   Дали делались бледны и серы,
   И заря была явно близка,
   По кадрану созвездий — близка,
   Пар прозрачный вставал, полня сферы,
   Озаряя тропу и луга.



 Но в следующих строфах ее поразило их откровение. Казалось, будто По своим необыкновенным голосом широко распахнул перед ней железную дверь и увел ее в туман за пределами досягаемости обычного человеческого зрения. Печаль окутала ее словно саван, печаль и еще какое-то жуткое предчувствие. На несколько мгновений ее охватил тот же самый ужас, уже испытанный в Красной комнате, и каждое слово элегии, казалось, было обращено к ней.



   Но, поднявши палец, Психея
   Прошептала: «Он странен вдали!
   Я не верю звезде, что вдали!
   О спешим! о бежим! о скорее!
   О бежим, чтоб бежать мы могли!»
   Говорила, дрожа и бледнея,
   Уронив свои крылья в пыли,
   В агонии рыдала, бледнея
   И влача свои крылья в пыли,
   Безнадежно влача их в пыли.



 Миранда, даже не осознавая того, что она делает, повернулась и испуганно взглянула на мужа. Колдовская сила этих фраз эхом отдавалась в ее душе —



   «Я не верю звезде, что вдали»…
   Топь и озера Обера воды,
   Лес и область колдуний — Уир!



 Элегия закончилась.
 — Замечательно, — с чувством похвалил Николас и, к облегчению Миранды, встал.
 — Слишком совершенное божество, — авторитетно заметила миссис Эллет, тоже поднимаясь. Она осторожно коснулась руки По кончиками пальцев, пробормотав, что он доставил ей огромное удовольствие, затем демонстративно поморщившись вдохнула пары бренди, распространившиеся по комнате, и удалилась попрощаться с Вирджинией.
 — Еще не очень хорошо… нужно многое менять, — отрешенно ответил По. Вся его оживленность исчезла, речь вновь стала вялой. Он сделал пару неразборчивых пометок на рукописи, и уронил голову на вытянутые руки. Его дыхание вдруг стало хриплым.
 — Бедный Эдди, — вздохнула миссис Клемм. — Уснул. Скажите, сэр, — она с мольбой взглянула на Николаса. — Вам и правда понравилось это стихотворение?
 — Я думаю, это его лучшее стихотворение. Встревоженное лицо просветлело.
 — Вы не могли бы помочь его опубликовать? Я знаю, вы этим никогда не занимались, но если бы вы просто где-нибудь замолвили словечко? Миссис Гоув тоже понравилось это стихотворение и она сказала, что попробует помочь.
 — Я буду счастлив что-нибудь сделать, — ответил Николас, и они оставили миссис Клемм ухаживать за двумя больными детьми.
 В тот же вечер, когда Миранда и Николас принялись за поздний ужин в прохладной столовой, она набралась смелости задать ему вопрос, который все время вертелся у нее на языке во время долгой обратной дороги.
 — Вы получили, что ожидали от поездки, Николас? Вы рады, что мы туда поехали?
 Он поставил чашечку кофе и хмурясь, посмотрел в сторону.
 — Никчемный человек, — презрительно бросил он, — но я завидую его снам.
 — Снам? — не понимая, что он имеет ввиду, повторила она.
 Николас кивнул, однако ничего не стал объяснять.
 Этот По разочаровал его. Он надеялся увидеть родственную ему душу, человека, который ставит себя выше всякой глупой морали, ограничивающей человеку свободу, точно так же как и он, Николас. А вместо этого он нашел презренную слабую личность, больного человека, цепляющегося за слабую женскую руку и Дрожащего перед смертью.
 Однако же в ходе беседы с По был один очень ценный момент, когда он, сам не зная этого, предложил необычный путь в загадочное царство всемогущества и власти. Путь, который даже нельзя сравнивать с мутной дорожкой под гору, называемой спиртным. Когда-нибудь, размышлял Николас, я попробую.
 — Может мы могли бы послать этим несчастным немного денег? Анонимно, конечно, — добавила Миранда, видя, что Николас хочет закончить эту тему.
 Он пожал плечами и взял чашку кофе.
 — Должен сказать, чем скорее его жена умрет, тем будет лучше для всех, но я велю Бронксу что-нибудь послать им, если вы этого хотите.
 Миранда как и Николас хотела поскорее забыть семью По и вскоре ей это удалось. Но как и у Николаса, в ее памяти отложилось кое-что от прошедшего визита. Это было воспоминание о том неожиданном удовольствии, которое она получила в крохотной кухоньке, когда разговор зашел о Джеффе. Доктор нарушил ее спокойствие. Хотя  она и не часто  думала о Джеффе, тем не менее, она стала читать военные сообщения, публикующие списки убитых и раненых, тщательно изучая их и с облегчением вздыхала, когда доходила до последнего имени.




 Глава пятнадцатая


 К середине июня прочно установилась невыносимая жара днем и изнуряющая духота ночью.
 Все, кто мог, из города уехали, и Ван Рины  в том числе. В четверг утром Николас и Миранда поднялись на борт «Северного оленя» и направились к Гудзону. Они высадились на пристани Кэтскилл и проехали двенадцать миль до стоящего среди сосен Маунтин-Хауз.
 Миранда надеялась, что раз Драгонвик еще не готов, они с Николасом отправятся путешествовать. За последние две недели они посетили несколько приемов, которые давали Шермерхорны и Асторы, где Миранда встретилась с людьми, у которых были гораздо более грандиозные планы на лето, чем у них. Одни собирались отправиться к океану, другие к горам Уайт-Маунтинс, а две супружеские пары думали даже поехать к Ниагарскому водопаду и на озеро Эри.
 — Как бы я хотела увидеть настоящий океан! Я никогда там не была, ты же знаешь, Николас… или Ниагарский водопад! — мечтательно говорила она, но он менять свои планы не намеревался. Он уже вдоволь наездился во время их годовой разлуки, к тому же  он хотел находиться поближе к Драгонвику, чтобы иметь возможность присутствовать при выплате аренды, а также наблюдать за открытием дома.
 — Если нам надоест Маунтин-Хауз, мы сможем съездить на несколько дней в Саратогу.
 Должно быть, я тщеславная и неблагодарная, если мне всего мало, размышляла Миранда, прислонившись к сделанным из красного дерева поручням «Северного Оленя». Как эта нынешняя поездка отличается от того первого ее путешествия вверх по реке! Пароход был очень похож на тот, на котором они плыли тогда, но «Ласточка», удивительная «Ласточка» с таким стремительным как и она сама именем, дерзко выведенным синими буквами на колесе, была теперь не более, чем грудой гниющих обломков на дне Гудзона.
 «Ласточка» с «Экпрессом» так часто устраивали между собой гонки, что в один прекрасный день пароход, принадлежащий Николасу Ван Рину, разбился на камнях крохотного островка, называемого Корабль Ноя. Погибло не менее дюжины человек.
 Интересно, размышляла Миранда, действительно ли было предчувствием то, что в тот день я так сильно испугалась гонок. Повернув голову, она могла видеть угол палубы почти идентичный «Ласточке», куда Николас усадил ее в погожий июньский день ровно два года назад — неуклюжую девчонку в коричневом шерстяном платье и ужасной дешевой шляпке, вцепившуюся в деревенскую корзину. Как она была ошеломлена теми резными завитушками парохода, великолепными канделябрами, красными плюшевыми дорожками и скульптурами! На самом деле «Северный Олень» был куда более великолепен, но Миранда уже привыкла к роскоши.
 До чего же я изменилась, размышляла она. Однако под внешним самообладанием она ощущала смутное беспокойство. Ее мечты полностью осуществились, все, что два года назад Миранда считала раем — богатство, положение и Николас, — судьба ей подарила. Так почему же она вдруг вспомнила испанскую пословицу, когда-то давно вычитанную в «Цыганской мести», одной из тех глупых книг, которые так часто брала у Дебби Уилсон? «Осуществи свои мечты, и они погубят тебя».
 Даже не знаю, что со мной, недоумевала Миранда, и повернулась к приближающемуся Николасу.
 — Пойдемте обедать, моя дорогая, — сказал он, взяв ее под руку. — Капитан ждет нас в своей каюте.
 Николас наслаждался путешествием. Он глубоко чувствовал величие реки, омывающей его владения, и хотя у него было мало общего с остальным человечеством, он разделял со всеми ощущение бесконечной свободы, даруемой путешествием по воде.
 В пустом проходе перед капитанской каютой Николас наклонился и нежно поцеловал Миранду. Это был тот трепетный поцелуй, который новобрачный может подарить своей обожаемой невесте. Миранда вошла в каюту сияющая и счастливая.
 Это ощущение не покидало молодую женщину во время их суетливой высадки и скучного путешествия к отелю в горах.
 Пайн-Орчард-Хауз в горах Сауг-Маунтин считался одним из самых удивительных чудес Востока. Всех иностранцев неизменно приводили сюда, чтобы они могли полюбоваться этим восхитительным местом.
 Харриет Мартинеу писала, что она скорее отказалась бы от прерий, Миссисипи и даже от Ниагарского водопада, чем от этого отеля. Слава Маунтин-Хауза заключалась не в великолепной кухне, не в элегантном греческом фасаде, украшенном тринадцатью белыми коринфскими колонками, и даже не в прекрасном обслуживании. Оно восхищало романтическое сердце девятнадцатого века своим необычным местонахождением, громоздясь на краю скалы высотой в две тысячи пятьсот футов, и фантастическим, захватывающим дух, видом.
 Когда Миранда через отель первый раз вышла на веранду, она вскрикнула, как и все остальные. Далеко внизу расстилалась долина Гудзона, а ее плодородные поля в солнечных лучах отливали лиловым. В восьми милях к востоку большая река, казавшаяся сверху маленьким ручейком, извивалась серебряной лентой от Олбани до Ринебека. В пяти милях в Массачусетсе в графстве Беркшир вздымались на горизонте темные вершины гор. Время от времени клочья тумана скрывали фермы, находящиеся далеко внизу, и тем самым усиливали ощущение пугающей высоты.
 — Мы словно летим! — воскликнула Миранда. Всегда способная испытывать сильное впечатление от окружающего ее мира, она полагала, что человек, живущий в таком месте, будет здесь вечно счастлив и даже станет ближе к Богу, который в последнее время отступил от нее в смутную тьму, куда ее торопливые застенчивые молитвы не могли проникнуть. Негативное отношение Николаса к религии сыграло свою роль. Миранда больше не читала свою Библию, и более того, она уже три воскресенья не была в церкви. Не то чтобы Николас не пускал ее, просто от посещения церкви возникало слишком много проблем. Хотя церковь Св. Марка находилась за углом их городского дома, Николас настаивал, чтобы ее сопровождал лакей и она ехала в карете. Сам же он с ней не ходил. К тому же с каждым утром она вставала все позднее и позднее, ведь по вечерам шла непрерывная светская жизнь, и в конце концов это вошло у нее в привычку. Николас редко ложился спать раньше полуночи.
 Несколько дней Миранда наслаждалась всем вокруг — их трехкомнатными апартаментами, прохладой горного воздуха, хорошо одетыми любезными людьми, которых она видела в большой столовой во время трапезы, в бальном зале во время вечерних концертов или на веранде, наслаждающихся восхитительным видом. Ей хотелось познакомиться с некоторыми из этих людей, например с молодой четой из Чарльстона или шумной семьей Бентонов — мама, папа и четверо совершенно непохожих друг на друга детей, которые приехали сюда из Бостона и не уставали поражать всех остроумными рассказами о своем путешествии — или даже с трио невозмутимых пожилых леди, которые всегда сидели в одном и том же углу веранды, где что-то вязали в креслах-качалках или пили лимонад.
 Но Николас, похоже, не собирался ни с кем завязывать дружбу. Он ловко избегал любых попыток завести какие-либо знакомства, и поэтому вскоре их предоставили самим себе. Это отчуждение не вызывало враждебности — все знали, что у них медовый месяц, и это по-своему усилило интерес других гостей к красивой романтичной паре.
 Две недели пролетели как одно мгновение, потому что если рядом с Николасом не было ни минуты покоя, то не могло быть и скуки. Инстинктивно она жаждала в их отношениях ослабления напряжения. Сравнительнее равнодушие Николаса к своим супружеским обязанностям, равнодушие, которое длилось неделями и которое в своей наивности она считала нормой, вновь уступило место неистовой страсти.
 Эти противоположные циклы продолжались на протяжении всего их брака с пугающей нерегулярностью, и не удивительно, что она так и не научилась предугадывать их и не осмеливалась отвечать на них ничем, кроме простой покорности. Брак, считала она, только таким и должен быть, а если и нет, то не существует никакой возможности это узнать. Она бы скорее умерла, чем заговорила бы с кем-нибудь об этом.
 Очень часто она испытывала сумрачное, вызывающее стыд удовольствие, но при этом испытывала боль, отлично понимая, что для него ее тело служило лишь инструментом наслаждения. Но она была обязана подчиняться, из страха — потому что малейшее сопротивление усиливало его грубость; из долга — жена всегда должна слушаться мужа. Но под всем этим, словно гранит под сыпучим песком, лежала самая главная причина — добровольное порабощение ее души и тела.
 Первого июля Николас сообщил ей, что следующим утром он собирается на три дня уехать, и Миранда ощутила волну быстро подавленного облегчения.
 — Я распорядился, чтобы в мое отсутствие всю еду вам подавали в нашу гостиную, — сказал Николас. — Естественно я не хочу, чтобы вы появлялись в столовой в одиночестве.
 Она знала, что протестовать бесполезно, но была несколько разочарована. Она очень хотела подружиться с семьей Бентонов или хотя бы с одной из этих замечательных старых леди, которые постоянно сидели на веранде. Если бы я могла с кем-нибудь поговорить, подумала она, но сразу же упрекнула себя. Жена не должна думать ни о ком постороннем.
 — Идем, дорогая, — предложил Николас, вызывая звонком лакея отеля, — пора одеваться на прогулку.
 Это было их обычное утреннее занятие. Они исследовали все горные тропинки на мили вокруг.
 Николас отправил своих слуг в Драгонвик, чтобы они помогали подготавливать дом, зная, что великолепное обслуживание отеля не заставит их о чем-то заботиться. К тому же Миранда редко пользовалась помощью своей горничной. Ей нравилось самой следить за своими нарядами. Но очень много проблем возникало со стиркой и глаженьем. Нижние юбки надо было накрахмалить, льняное белье ежедневно менять, утренние чепцы освежать, и все это Миранда делать сама не могла. Это работа была поручена одной из двух горничных, приписанных к их апартаментам, молчаливым автоматам в ситцевых передниках и простеньких чепцах, начисто лишенных какой-либо индивидуальности, за исключением того, что, как заметила Миранда, одна горничная была очень молода и ходила слегка прихрамывая.
 Именно она и предстала утром перед Мирандой в ответ на сердитый звонок, потому что та, осмотрев стопку свежевыстиранного белья, обнаружила, что оборка ее лучшего неглиже из индийского муслина сожжена, а затем неловко зашита в явной попытке скрыть дыру.
 — Что это значит? — резко спросила Миранда указывая на испорченное неглиже.
 Ответа не было. Горничная сжала руки под передником.
 — Ну? — спросила Миранда уже спокойнее. — Это твоя работа?
 Девушка была страшно худой и бледной, ее розовое форменное платье висело на изможденном теле как на вешалке, чепец кривд сидел на тусклых волосах. На простодушном лице с явно кельтскими чертами выделялись огромные перепуганные глаза.
 Миранда ждала, пока девушка наконец не разомкнула губы.
 — Утюг был очень горячий, мэм… пожалуйста, не рассказывайте им, мэм… Они выгонят меня без рекомендации.
 Ее била дрожь, а пальцы нервно мяли передник.
 — О леди, прошу вас, — добавила она дрожащим голосом, — мне так стыдно, что я испортила ваше чудесное платье, но я не держала утюг в руках с тех пор, как приехала сюда.
 Миранда положила неглиже на кровать.
 — И ты должна была гладить, не умея этого?
 — Нет, мэм, — девушка опустила голову и поглядывала на Миранду сквозь темные ресницы. — Они даже не знали этого, мэм. Правда-правда, леди… Мне пришлось чуточку соврать, чтоб получить эту работу, да простит меня Пресвятая Дева.
 К собственному изумлению Миранда почувствовала, что девушка нравится ей. Она была очень трогательна и могла бы даже стать хорошенькой, если бы не эта невероятная худоба.
 — Это работа так важна для тебя?., да, кстати, как тебя зовут? — спросила она.
 — Пегги О'Мелли, мэм, прошлым месяцем я сошла с парохода. Конечно, я совсем зеленая, совсем как трилистник, что растет у нас дома на полях, но что до работы, мэм… — она вновь всхлипнула, и ее глаза загорелись, — это все что у меня есть… только моя работа… Ее было нелегко найти.
 Неожиданно Миранда вспомнила про хромоту девушки. Да, нелегко необученной эмигрантке из Ирландии найти другое место, особенно когда есть возможность выбора из множества других крепких и здоровых девушек.
 — Я починю оборку, Пегги, но впредь будь аккуратнее, хорошо?
 Девушка схватила руку Миранды и порывисто поцеловала ее.
 — Да благословят вас святые за вашу доброту, мэм. Я сначала попробую утюг на собственной коже, а уж потом буду гладить ваши платья.
 Неловко присев, она торопливо вышла.
 На следующее утро в семь часов Николас отправился из отеля на пристань Кэтскилл и сел на пароход до Драгонвика. После того, как он уехал, Миранда без устали слонялась по своим комнатам, не способная сесть и заняться теми немногими делами, дозволенными Николасом. В одиннадцать она могла выйти погулять, но в остальное время он хотел, чтобы она оставалась в своей комнате. Молодая миссис Ван Рин не может гулять по всему отелю без сопровождения.
 Что ж, можно написать письма домой, почитать книги, полистать журналы, по которым изучают последние моды. А еще ее ждут пяльцы с вышивкой, где она создает цветным шелком чудесные цветы садов. И есть великолепный вид, которым можно бесконечно восторгаться. Всех этих развлечений с лихвой хватит на три дня.
 Но когда пришел утренний час, она поняла, что ни одно из этих занятий ее не прельщает. Постепенно она осознала, что ее странная нервозность происходит от какого-то физического недомогания. Она ощутила мимолетный приступ тошноты и тяжесть в животе.
 Может, это из-за вчерашней рыбы? — гадала она. Она зашла за ширму, где находился мраморный умывальник, и стала перебирать все свои баночки и коробочки. Их было так много, что она давно забыла, где что находится, но она почти не надеялась найти здесь какие-нибудь лекарства. И она, и Николас обладали идеальным здоровьем.
 Я должна послать за настойкой Хатчинга, подумала Миранда, вспомнив неизменное средство Абигайль от всех подобных неприятностей. Однако всякие попытки позвонить лакею и отдать распоряжения по этому поводу показались ей излишними и вместо этого она легла.
 Через два часа она проснулась, чувствуя себя гораздо лучше, но страшно голодной. Она заказала для себя обильный обед: ростбиф, холодный язык, заливного цыпленка, взбитые сливки и сладкое. Но когда слуга установил в гостиной круглый стол, накрытый яствами, она почувствовала, что ее аппетит полностью пропал. Один вид полных блюд и горячих тарелок вызывал у нее отвращение.
 Она отодвинула стул и вызвала лакея, но тот уже ушел, справедливо полагая, что у него есть по крайней мере час, пока миссис Ван Рин будет обедать. Поэтому на звонок явилась Пегги.
 — Да, мэм? — спросила она, приседая. — Вам что-нибудь надо?
 Миранда кивнула, слабо махнув рукой на еду.
 — Унеси это, пожалуйста… немедленно!
 Она прислонилась гудящей головой к спинке кресла и закрыла глаза.
 Пегги с удивлением взглянула на молодую женщину и послушно захромала к столу. Она посмотрела на толстой кусок кровавой говядины в холодном соусе, на пышную гору картофельного пюре, вокруг которого струился масляный ручей, на половину языка, куриное желе с трюфелями, и тихонько воскликнула.
 — Пегги! — прикрикнула, поднимаясь, Миранда. — В чем дело? — Девушка закусила губу и быстро начала складывать тарелки.
 — Это просто моя глупость, мэм. Это на меня находит с тех пор, как все это случилось…
 — Что? — мягко настаивала Миранда, положив руку на плечо горничной.
 Пегги подняла голову.
 — Мама и малышка умерли в день святого Патрика, — растерянно сказала она. — В Ирландии страшный голод, мэм.
 Миранда в ужасе посмотрела на девушку. В газетах иногда упоминалось о нехватке продовольствия в Ирландии, но это не производило на молодую женщину никакого впечатления точно так же, как и на всех остальных американцев.
 — Я хотела бы тебе помочь, — медленно произнесла Миранда.
 Деньги, думала она, крупная сумма, но у нее не было денег, во всяком случае не больше доллара в кошельке. Николас всегда платил слугам отеля в соответствии с их услугами, и он уже не раз отмечал, что Пегги неаккуратна и плохо обучена.
 Пегги улыбнулась теплой улыбкой, осветившей все ее лицо.
 — Благодарю вас, но не стоит беспокоиться. У меня есть мои руки и скоро я скоплю достаточно денег, чтобы вернуть долг отцу Доновану, который помог мне купить билет на пароход, — решительно заявила она. — Сядьте, мэм, сядьте, вы что-то побледнели. А я тут все болтаю, вместо того, чтобы заниматься делом.
 Обогнув стол, она ненадолго исчезла, а когда вернулась с подносом, изумленно вскрикнула — Миранда, переживающая очередной приступ тошноты с трудом добрела до кресла, и без чувств рухнула в него.
 Горничная бросила поднос и кинулась на помощь. Даже несмотря на свое ужасное состояние, Миранда ощущала нежность рук, поддерживающих ее голову, и слышала нежный шепот.
 — Бедная, дорогая леди, все будет хорошо. Положите голову мне на плечо. Я протру вам лицо влажным полотенцем. А теперь в постель… быстро.
 Миранда вдруг обнаружила, что лежит на кровати, над ней склонилась обеспокоенная Пегги, гладя ее по голове.
 — Спасибо, — прошептала Миранда, стараясь улыбнуться. — Мне очень жаль. Наверное, во всем виновата вчерашняя рыба.
 Глаза маленькой горничной заискрились.
 — Не думаю, что это рыба, мэм.
 — Но ведь это не может быть холерой! — встревоженно воскликнула Миранда.
 Пегги весело рассмеялась.
 — И не холера, я уверена.
 Она наклонилась к молодой женщине и шепотом задала вопрос.
 — Но… да, — ответила Миранда, мысленно подсчитывая дни, но все еще недоумевая. — Но что же?..
 Миранда в изумлении замолчала. У нее не было никаких познаний на этот счет, за исключением того, что ей приходилось наблюдать у животных на ферме, но неожиданно она смутно вспомнила состояние Абигайль перед рождением Чарити.
 — Да, мам, — ответила Пегги, одновременно забавляясь и умиляясь.
 — Даже не могу поверить, — бормотала Миранда, по большей части обращаясь к самой себе. У нее не было радости, не было понимания неизбежных изменений, не было никаких мыслей, даже о Николасе, ничего, кроме непомерного удивления.
 — Такова жизнь, — быстро заметила Пегги. — Сначала постель, потом колыбель, как говорила моя бедная мать. А теперь я пойду, а вы отдыхайте.
 — Нет, пожалуйста, не уходи, — Миранда протянула ей руки. — Я не хочу оставаться в одиночестве. Я все улажу с твоими хозяевами, если ты боишься за работу. Только останься и поговори со мной.
 Горничная вгляделась в бледное лицо Миранды. Жалобные нотки в ее голосе проникли в самое сердце. Как Пегги всегда казалось, бедной леди не стоило ни о чем тревожиться, кроме болей в животе, а вот однако же та сильно беспокоилась. Даже слепые летучие мыши могли бы это заметить. Да и правда, богатые не всегда счастливы, как бы не трудно было в это поверить.
 — О чем мне говорить, мэм? — Теперь спросила она.
 — Расскажи о своем доме в Ирландии… если, конечно, это не причинит тебе боль.
 Миранде было все равно, о чем станет говорить девушка. Ей просто было нужно чье-то общество, пока она пыталась привыкнуть к этой удивительной перемене, которую в своей судьбе не была еще готова встретить.
 Когда Пегги заговорила, ее ирландский акцент стал особенно силен, — она так увлеклась, что забыла и себя, и бедную леди в постели.
 Пегги родилась в одном из самых красивейших мест в Ирландии, на берегах озера Лох-Лин в Килларни. Под соломенной крышей земляной хибары всегда царила бедность, но там присутствовала и любовь. Неважно, что молока в деревянных чашках было мало, а картошки раз, два и обчелся, с ними всегда было веселое остроумие красивой рыжеволосой матери, помогавшее им забыть о пустых желудках. А потом пала их корова Керри, и молока не стало совсем. Затем не стало и картошки. А однажды рыжеволосая мать тихонько легла на соломенный тюфяк вместе со своей малышкой на руках, которой был всего месяц от роду, и больше не встала. Все они голодали — и соседи их были в том же положении, — на помощь приходского священника и помещика рассчитывать было нечего. Эти двое, совершенно сбитые с толку ширящимся несчастьем своих горожан, делали все, что могли. Они отправили отца Пегги в Белфаст, где еще можно было найти работу. Они поместили трех оставшихся в живых детей О'Мелли в благотворительную школу, и смогли отправить Пегги и несколько ее ровесников в Америку, в страну изобилия.
 Но Пегги рассказывала не только о прошедшей страшной весне, не только о двадцати одном дне, которые она провела, забившись вместе с другими эмигрантами в вонючий трюм. Она говорила о красоте Килларни, о трех его озерах, сияющих словно алмазы в мягкой дымке под горами. Она рассказывала о розах, которые в их теплом влажном климате растут сами по себе, вовсе не нуждаясь ни в каком уходе, и о земляничном дереве, из которого она и ее братья любили строгать душистые коробочки.
 Миранда засмеялась.
 — Пегги, благодаря тебе мне стало лучше, — она больше не думала о ней, как о невежественной и неловкой маленькой горничной. За прошедший час она стала думать о ней как о подруге. Симпатия между ними преодолела различие в воспитании и положении. Тем более, что их происхождение не так уж сильно отличалось, осознала Миранда с неожиданным потрясением. Она тоже воспитывалась на ферме, где выращивали картофель.
 — Сколько ты получаешь в месяц, Пегги? — неожиданно спросила Миранда.
 Девушка встревожилась: беспокойство часто охватывает нас при неожиданном милосердии, а работа эта была для нее так драгоценна.
 — Четыре доллара в месяц, мэм… не считая чаевых, которые мне дают.
 Миранда быстро села на постели.
 — Можешь ты оставить это место и стать моей горничной? Я дам тебе… — она заколебалась, понимая, что здесь могут возникнуть трудности с Николасом. Затем быстро произнесла: — Двадцать долларов в месяц. Это поможет твоим младшим братьям, и ты отдашь долг отцу Доновану, хорошо?
 Пегги попятилась от кровати, пристально глядя на леди, чье лицо, обрамленное длинными косами пшеничного цвета, было умоляющим, словно она просила о величайшей милости.
 — Пресвятая Дева, а вы не смеетесь надо мной, мэм?
 — Конечно, нет. Ты нужна мне, Пегги.
 И как только она произнесла эти слова, она поняла причину своего желания. Она отчаянно нуждалась в Пегги, нуждалась в союзнике, который был бы с ней в том мире, где Николас подавляет своим присутствием все вокруг. Особенно в Драгонвике, потому что до этого мгновения Миранда и не подозревала, до чего же она страшится возвращения туда.
 Пегги опустилась на колени перед кроватью и робко положила свою круглую голову на тонкие пальцы Миранды.
 — Благослови вас небеса, дорогая леди, но разве вы забыли — она остановилась… — Моя нога сломана. Десять лет назад я упала со стога сена, и нога криво срослась… но так я сильная и все смогу для вас сделать, — пылко добавила она, чтобы предупредить жалость, которая могла за этим последовать.
 — Все это неважно, — ответила Миранда. Она сжала руки девушки. — Так мы договорились?
 И вот за два дня до приезда Николаса, Пегги утвердилась в качестве личной горничной Миранды, которая развлекалась, что одела девушку в новую форму. Она собственноручно заузила и укоротила свое хлопчатобумажное утреннее платье, сшила кокетливый чепец и передник и научила Пегги закалывать свои каштановые волосы двумя тугими баранками вокруг ушей. Превращение порадовало обеих. Пегги выглядела теперь очень хорошенькой и держалась гордо. В благодарность она выхаживала Миранду во время ее утренних приступов и следила за гардеробом своей хозяйки с пылким старанием, заставляющим ту мириться с недостатком умения. Сначала она выворачивала наружу металлические обручи кринолина, шиворот-навыворот шнуровала корсет из китового уса, пришивала золотые пуговицы корсажа на перчатки и лучшую белую шляпку положила в коробку для обуви. Но она быстро все схватывала, и ее смущение при подобных ошибках было сдобрено таким милым раскаянием, что Миранда веселилась и не раздражалась. Миранда подготовила сцену для возвращения Николаса с таким искусством, которого в себе даже и не подозревала. Она заказала изысканный ужин, состоящий из его любимых блюд: паштета из печени, филе заливного окуня и холодного белого французского вина-сотерн. С помощью Пегги Миранда, вымыв голову, тщательно расчесала волосы.
 — Ему нравится, когда они распущенны, — задумчиво сказала она. — Мне кажется, мои волосы нравятся ему больше всего остального.
 — Не удивительно, мэм, — ответила Пегги, глядя на сияющий золотой поток. — Вы не сможете оставить их свободными?
 Обе они вошли в молчаливый заговор, прекрасно понимая, даже не упоминая об этом, что продолжение их новых взаимоотношений, которые так много значили в их одиночестве, зависят от подготовки и от использования любого мыслимого и немыслимого оружия.
 Миранда покачала головой.
 — Это неприлично. В качестве компромисса она спрятала всю сияющую массу волос под розовую сетку из синели, очень подходившую к ее воздушному платью из муслина такого же цвета.
 — А теперь ваши драгоценности, мэм! — воскликнула Пегги, сжимая руки и восхищенно глядя на стоящую перед ней хозяйку.
 Миранда улыбнулась и покачала головой.
 — Это платье не нуждается ни в каких драгоценностях, кроме возможно, броши с камеей. Хотя, подожди немного.
 Она замолчала, прикалывая камею. И тем не менее  была одна драгоценность, подходящая к платью в совершенстве. Миранда некоторое время колебалась. Но в конце концов почему бы и нет?
 Она отправила Пегги к сейфу отеля за большим кожаным саквояжем, а когда та принесла его, вытащила из него два поддона. На самом дне, в коробочке, обшитой бархатом, лежал рубиновый кулон. Она взяла его, и положив на ладонь, стала рассматривать с почти болезненным отвращением. Сколько же женщин — ныне навеки неподвижных — носило этот холодный и безразличный ко всему живому камень? Ей показалось, что он сияет со зловещей насмешкой.
 — Что случилось, мэм? — прошептала Пегги.
 — Последняя женщина, носившая этот камень, умерла, — вполголоса ответила она.
 — Да защитят нас святые! — вскрикнула горничная и перекрестилась. — Не одевайте это, мэм, положите обратно!
 Миранда не двигалась, по-прежнему не отрывая глаз от кулона. Затем ее взгляд медленно перешел на открытый ларец.
 — Все эти драгоценности принадлежали умершей. А потом перешли ко мне.
 — Ну что же, тогда конечно, — рассудительно заметила Пегги. — Большая часть дворянских владений переходит к новым хозяевам после чьей-нибудь смерти. Это ваше новое положение заставляет все видеть в мрачном свете. Вам, мэм, следует думать о новой жизни, которую вы носите в себе, а не тревожиться об ушедших.
 Постепенно тень грусти исчезла с лица Миранды.
 — Да, — согласилась она. — Полагаю, ты права. Она взяла кулон, обвила тонкую золотую цепочку вокруг шеи и склонила голову, чтобы горничная могла застегнуть замок.
 — Вы просто королева, мэм! — воскликнула Пегги, восхищаясь полученным результатом.
 Миранда слабо улыбнулась и взглянула на китайские каминные часы.
 — Теперь иди. Время пришло.
 Горничная кивнула и торопливо скрылась в своей каморке на чердаке. Она достала из-под набитой соломой подушки четки, вырезанные из земляничного дерева, поцеловала маленькое распятие и стала молиться за благополучный исход переговоров внизу.
 Миранда сразу же с удовлетворением заметила, что Николас вернулся домой в прекрасном настроении. Сбор арендной платы прошел спокойно, без всяких эксцессов. Каждой арендатор отдал положенную плату, и бейлиф доложил ему, что дела идут хорошо. Дом тоже был готов.
 Когда Николас, поприветствовал Миранду, сразу же похвалил ее наряд, и его глаза лишь на одно мгновение задержались на кулоне. Ей показалось, что он напрягся. В этот миг, пока он глядел на камень, Миранда подумала, что он велит ей немедленно снять его. Но она ошиблась. Вместо этого он довольно рассмеялся.
 — Я вижу, что камень наконец-то нашел себе подходящего обладателя.
 Он наклонился и поцеловал ее в грудь прямо поверх кулона.
 После изысканного ужина — за что он вновь похвалил ее — он подвел ее к открытому окну. Была ясная ночь, и среди звезд высоко над темной долиной висел тонкий серп молодой луны.
 После ее первых же восклицаний: «Николас, я должна вам кое в чем признаться. Пока вас не было…», он убрал свою руку с ее талии, затем закрыл окно и задернул занавески.
 — Ну, моя крошка, так в чем же дело? — спросил он достаточно спокойно, но его голубые глаза стали жестче.
 Вдохновенная красота звездной ночи была выведена со сцены, а от изысканной комнаты отеля и горящих масляных ламп помощи, разумеется, ждать не приходилось. Тщательно подготовленная речь вылетела из головы Миранды, и она довольно бессвязно ее закончила.
 — Вы хотите сказать,  — недоверчиво произнес Николас, — что наняли эту неряшливую маленькую калеку в качестве своей личной горничной!
 Миранда в волнении сцепила пальцы.
 — Она больше не неряшлива! И она не калека! У нее была очень несчастная жизнь…
 — Моя дорогая девочка, это очень своеобразная рекомендация. Если вы хотите нанимать всех нерях, чья жизнь была несчастна, вам придется поселить в Драгонвике целый город.
 Николас уселся на покрытую плюшем софу и закинул ногу за ногу.
 — Вы все преувеличиваете, — в отчаянии воскликнула она. — Пожалуйста… пожалуйста, постарайтесь понять… Я нуждаюсь в Пегги, она такая милая и старательная… Вы же сами сказали, что у меня должна быть личная горничная.
 — Я уже нанял вам ее. Это хорошо обученная француженка. Она присоединится к вам в Драгонвике.
 — Но я не хочу никого другого. Мне нужна только Пегги.
 Детская беспомощность ее тона эхом отозвалась в ее собственных ушах. Ее охватило отчаяние. Он терпеть не мог слез. Они не вызывали в нем ничего, кроме злой иронии. Она сдержала себя неимоверным усилием воли.
 — Пожалуйста, Николас, если ты любишь меня. Я прошу так немного.
 Она подошла к нему, соблазнительно протягивая руки, в своем немом отчаянии пытаясь использовать самое безотказное оружие женщины — откровенный призыв своего тела.
 Он засмеялся, но продолжал разглядывать ее с прежней холодной неумолимостью.
 — О да, вы прекрасны, моя дорогая. Но тем не менее я не могу одобрить ваш выбор.
 Она резко вздохнула, глядя на него с беспомощной яростью. У нее осталась последняя козырная карта. Она не хотела вводить ее в ход, так как даже не надеялась, что это может помочь.
 Она вскинула голову я заговорила с резкостью, прежде ей не свойственной.
 — Последние дни я плохо себя чувствовала. Меня тошнило. Полагаю, что я жду ребенка.
 Перемена в его лице ошеломила ее. Он вскочил и, резко схватив ее за локти, чуть не затряс.
 — Ты ждешь ребенка, Миранда? Ты уверена?! Она кивнула.
 — Вы рады? — сердито спросила она. — И наконец довольны?
 Восторг в его глазах служил ей лучшим ответом.
 — Так я могу нанять Пегги? — настойчиво спросила она.
 Он взял ее руку и поднес к губам.
 — Вы можете перевернуть небеса и ад, Миранда, если подарите мне сына.
 Много раз в последующие месяцы Миранда обдумывала это странное заявление и тон, каким оно было произнесено. Но в тот момент она была слишком утомлена борьбой за Пегги и слишком рада неожиданной победе, чтобы обратить на это особое внимание. Она всегда знала, что Николас, как и большинство мужчин, в особенности тех, кто владел собственностью, хотел иметь именно наследника. Это было вполне естественно. Но вот пыл, с которым этот наследник ожидался, естественным ей не показался.
 С этой ночи в Маунтин-Хауз его отношение к ней в корне переменилось. Каждое его слово или действие были направлены исключительно на заботу о ее здоровье и спокойствии. Если раньше ему нравилось противоречить ее желаниям и подчинять ее волю своей, то теперь он всеми возможными способами развлекал ее. Он лелеял ее, как люди волей-неволей лелеют курочку, несущую им золотые яички.




 Глава шестнадцатая


 В следующие недели физическое состояние Миранды было слишком расстроено, чтобы оставлять место каким-либо иным чувствам. Она очень страшилась возвращения в Драгонвик, но когда пароход «Экспресс» направился к причалу и она увидела на фоне синего неба знакомый башенный силуэт, дом показался ей всего лишь местом, в котором есть удобная кровать в затемненной комнате и где можно прилечь и тем самым избавиться от нового приступа тошноты.
 Николас подхватил ее на руки и понес в Драгонвик.
 — Нет, пожалуйста, — слабо воскликнула она. — Я могу идти. Это унизительно.
 Все эти протесты были вызваны присутствием слуг, выстроившихся в два ряда для встречи хозяев по обе стороны большого холла.
 — Именно так муж должен вносить свою жену в ее новый дом, — весело воскликнул Николас. — Не капризничай, моя дорогая.
 Тошнота прошла. К Миранде наконец-то пришло пусть и слабое, но успокоение. Она открыла глаза и посмотрела на охваченное тревогой лицо Николаса. Потом оглядела комнату. Она увидела перед собой три больших окна, а затем справа еще два, глядевшие на север.
 Комната Джоанны, вспомнила она, и дрожь, не имеющая физического происхождения, пробежала по ее телу. Но я же не должна пугаться, приказала она себе и, приподняв слегка голову, заставила себя осмотреть комнату, после чего с благодарностью и облегчением увидела, что все здесь было полностью изменено. Зеленый атлас сменил красные плюшевые портьеры, а желтовато-коричневый ковер покрывал пол. Исчезло все неопрятное нагромождение мебели, которой окружала себя Джоанна. Теперь в комнате находилось лишь немного мебели из красного дерева и пара небольших кресел. Комната вновь обрела свои нормальные пропорции.
 Изменилось все, за одним существенным исключением. Несмотря на невероятную усталость, Миранда все-таки блуждала взглядом по комнате, и ее глаза неожиданно наткнулись на один предмет. Она вся немедленно напряглась, хотя и не сразу поняла, в чем тут дело, потому что старый парчовый балдахин был заменен зеленым атласным, подходящим к драпировкам. Однако нельзя было спутать фамильный герб на высокой спинке кровати и четыре резных столба. Миранда резко отвернулась и закрыла глаза. *
 — Тебе опять плохо? — встревоженно спросил Николас.
 — Нет. Не в этом дело. Я не хочу спать на этой кровати.
 Он ответил ей с неожиданным терпением. Это была родовая кровать Ван Ринов, на протяжении многих поколений все его предки рождались и умирали именно здесь. Именно здесь всегда спали лорд и леди Ван Рин. И именно здесь должен родиться его сын. Во всем остальном он с радостью уступит ей, но только не в этом.
 Пусть так, устало решила Миранда. В конце концов какая разница.
 Вскоре она сроднилась с этой большой кроватью, потому что та оказалась на редкость удобной. Ее больше не будет преследовать кошмар той жуткой ночи, когда по обеим сторонам кровати стояли длинные свечи, а на ней самой лежало неподвижное тело женщины с тихой улыбкой на восковом лице. Она не должна оглядываться назад — никогда.
 Теперь она была хозяйкой Драгонвика — миссис Ван Рин. Прошлое ушло безвозвратно. Она не должна больше терзаться виной или страхом, или даже сожалением. Она должна помочь Николасу в искоренении всего того, что могло бы напомнить им о ее недавнем пребывании в Драгонвике.
 Тем не менее от прошлого осталось еще одно наследие, которое она не могла так же спокойно отринуть. Это была Кэтрин.
 Конечно, пришло время, когда ребенок должен был вернуться к отцу. Через два дня она сказала об этом Николасу.
 — Если ты хочешь, чтобы Кэтрин навестила нас, я не возражаю, — ответил он. — Но, честно говоря, я не вижу в этом необходимости. За ней прекрасно смотрит ее тетя, которой я делаю очень щедрые выплаты. И полагаю, имеет рядом с собой много маленьких кузенов и кузин, с которыми она может играть.
 Это было разумно, но Миранда почувствовала за его сдержанными словами отвращение к самой идее возвращения дочери домой, что доказывало его полное к ней равнодушие.
 — Но она твоя дочь, Николас. Разве ты не скучаешь по ней и не хочешь ее видеть? — с неожиданной горячностью воскликнула Миранда.
 Несколько минут он молчал.
 — Я сомневаюсь, что она сама захочет сюда приехать, дорогая. Сейчас она под другим влиянием. Она не сразу поняла его.
 — Ты хочешь сказать, Кэтрин не захочет видеть меня?
 Он пожал плечами, вспомнив о гневных письмах, которые он получил от родственников Джоанны, после того как новость о его новом браке достигли Олбани.
 — Полагаю, что хоть ребенок и может быть предубежден, но все же ей хорошо у своих родственников. Как-нибудь я навещу ее.
 Миранда молчала. С ее стороны было глупо не замечать, что будучи совершенно заброшенной после смерти матери, Кэтрин должна очень сильно страдать, и что вряд ли она сможет признать Миранду своей второй матерью.  \ 
 Не только Ван Таппены не одобрили новый брак Николаса. Все благородные семейства, живущие на реке Гудзон, пришли в ужас. Эта тема занимала многие чайные вечера в гостиных Клаверака, Киндерхука и Гринбуша.
 — Маленькая самонадеянная выскочка! — негодовали они. — Ни происхождения, ни манер, ничего, кроме молодости и смазливого личика! Почему мужчины столь глупы?
 Некоторые, вроде миссис Генри Ван Рансселир, разочарованные крушением своих надежд породниться с Ван Рином благодаря одной из своих дочерей, были из числа особо недовольных.
 — Между этими двумя что-то было… даже при жизни бедняжки Джоанны. Я видела это собственными глазами, — так они заявляли. — Все это отвратительно. Ничто не заставит меня пригласить их в гости.
 И действительно никто их не приглашал.
 Николас был глубоко оскорблен этим фактом, но скрыл его от Миранды, оберегая ее от всех треволнений. Он окружил ее удивительная заботой, постоянно заказывал те блюда, которые не могли причинить вреда ее нежному желудку, заставлял ложиться спать в девять вечера и брал на короткие прогулки, с которых они всегда возвращались до того, как она могла бы устать.
 Все это радовало и подбадривало ее. Ван Рины воплощали собой в это время образец супружеского счастья. Жизнь остановилась, скрываясь в приятном однообразии. В отношениях супругов отсутствовала всякая дисгармония, а прошлое и будущее исчезло в туманной дали.
 Миранда была отгорожена от внешнего мира каменной стеной Драговника. Она смутно слышала, что исход войны с Мексикой представлялся обнадеживающим. В сентябре была достигнута победа при Монтеррее, и она подумала о Джеффе. Но победа не подразумевает за собой опасность, и поэтому воспоминание о Джеффе, так же как и все остальное, даже ее разочарование в том, что ее мать не сможет приехать, вскоре исчезло.
 Николас изменил свое решение насчет Абигайль. Если Миранда жаждет приезда матери, она может ее пригласить. Письмо сразу же было отправлено.
 Осторожный спокойный ответ не дал никаких намеков на то, что у ее автора имеются серьезные проблемы.
 Уже несколько лет Абигайль страдала от систематических приступов ревматизма, которые она переносила со стоическим терпением. Как раз в этот момент у нее был очередной приступ. У Абигайль распухли пальцы ног, правое бедро, так что она испытывала теперь постоянную боль. Она еле ходила вокруг дома, и, конечно же, не перенесла бы никакой поездки в Драгонвик.
 Но в своем письме она указала на совсем другую причину, по которой она не сможет приехать:

 У Таббиты подходит срок, и я должна заботиться о ней. У нее нет дома, полного слуг, которые ухаживали бы за пей, как за тобой. Возможно, я приеду перед родами, дорогое дитя, но не слишком изнеживайся. Будь благодарна Богу, что ты имеешь столь заботливого супруга.

 Дело в том, что письма Миранды были полны восторгов по поводу заботы и нежности Николаса.
 Но в ноябре даже желание Николаса защитить жену от любых волнений, способных повредить ребенку, не устояло перед одним сокрушительным бедствием.
 Когда это сообщение дошло до них, они после ужина сидели в Красной комнате. У Миранды больше не было никакого суеверного предубеждения против этой комнаты. Временами она даже удивлялась, как же она могла быть такой глупой, что вообразила себе невесть что.
 Дверь резко распахнулась, и в комнату влетел Дирк Дюкман, бейлиф Николаса. Его круглое лицо блестело от пота, а домотканый костюм находился в полном беспорядке.
 — Плохо дело, сэр. Совсем плохо, — выкрикнул он, безуспешно стараясь выровнять дыхание.
 Миранда с недоумением переводила взгляд с одного на другого. Она увидела, как Николас, вздрогнув, быстро оборвал Дюкмана.
 — Хватит! Нечего здесь попусту болтать.
 Но бейлиф, не слушая его, провел по лицу мокрым платком.
 — Прошел Янг, сэр. Он всех их простит… гадов! Даже Боутона! Конституция штата будет изменена. Это конец, сэр. Конец поместья.
 Миранда охнула, ее испуганные глаза обратились на Николаса, который застыл, словно был вырезан из того самого гранита, на котором возвышался Драгонвик. На прошлой неделе в день выборов он ездил в город Гудзон голосовать. Но он ничего не сказал ей о важности для них этих выборов. Но он еще раньше предполагал, что губернатор Райт может перевыборы проиграть, а Джон Янг, страстный противник арендной системы, захватить власть.
 — Что это значит, Николас? — прошептала Миранда. — Я не понимаю.
 Так как он не отвечал, продолжая стоять неподвижно, а его сузившиеся глаза смотрели на них, ничего не видя перед собой, Миранда повернулась к бейлифу, неловко шаркающему ногой и бросающему нервные взгляды на Николаса, перед которым он всегда робел.
 — Это значит, мэм, что поместье больше нельзя будет сохранить. Фермы должны будут отойти к любому, кто захочет их выкупить. Противники поместья выиграли.
 — Нет, —спокойно ответил Николас.
 Это спокойное утверждение напугало бейлифа гораздо больше, чем если бы Николас сейчас закричал и проклял бы весь мир. Он облизнул пересохшие губы.
 — Тут уже ничего не поделаешь, сэр. Таким будет закон. Ван Рансселиры уже сдались. Говорят, патрун даже сказал, что это не так уж и плохо.
 — Может это и так, Николас, — робко произнесла Миранда, надеясь изгнать с его лица замороженное выражение. — Если вы откажетесь продавать, это приведет к еще большим неприятностям. Да и в конце концов, какая разница? У нас по-прежнему будет вся эта земля вокруг дома.
 Он резко повернулся к ней, вспыхнув от ярости.
 — Вы маленькая дурочка… Неужели вы думаете, что если этот болтливый идиот в Олбани отдаст приказ, я ему подчинюсь?..
 Его взгляд упал на белую кружевную шаль, скрывавшую ее несколько расплывшуюся фигуру.
 — Простите меня, моя дорогая, — произнес он уже будничным голосом. — Я совсем забылся. — Дирк, — он повернулся к таращившему на него глаза бейлифу, — вы можете идти.
 Бейлиф вышел, что-то бормоча. Если патрун желает сражаться с законом и со всей страной, это его личное дело. Он достаточно упрям, чтобы попытаться это сделать. Но я не хочу в этом участвовать, рассуждал Дирк. А я в своей жизни острых ощущений испытал предостаточно. Отправлюсь-ка я на Запад. Для разнообразия буду своим собственным господином.
 Миранда с легкостью простила Николасу его гнев. Она знала, что система помещичьего землевладения означала для него гораздо больше, чем для всех остальных, и что для него всякое ограничение власти было немыслимо — просто немыслимо, и он отказывался даже признавать такую возможность. Отчасти она понимала, что поместье было для него символом. Оно было его королевством, его наследием.
 Будь он королем Неаполя или Пруссии, он и тогда вел бы себя точно так же.
 Но они жили не в Европе, и Америка была не королевством, а республикой. Нравилось им это или нет, но над ними довлели законы демократии, которым они были вынуждены подчиняться. Поместья были пережитком прошлого, причем даже не американского прошлого. Они были бесплодным побегом средневековой Европы. Крепнущая республика обрубила его, как и все другие мертвые ветви.
 Миранда не осознавала, до какой степени она обязана Джеффу своей готовностью быстро воспринять эту ситуацию. Когда он жил на их ферме, он часто говорил о вреде помещичьего землевладения, и она в упрямом неведении, смешанном с презрением, отказывалась принимать его правоту, но тем не менее слушать ей все-равно приходилось.
 В конце концов, размышляла она с извечной женской практичностью, ликвидация поместья никак не отразится на их финансовом состоянии, к тому же это превратит враждебно настроенных против них арендаторов в мирных соседей.
 Если бы только Николас мог признать поражение! Она тоскливо смотрела на него, понимая, как тщетны ее надежды. Он никогда не примирится с ущемлением его прав ни большим ни малым. А если бы он и сделал это, то лишь в том случае, если бы у него появилась другая, еще более честолюбивая цель.
 — Не знаю, Николас, что бы вы могли сделать, — спокойно произнесла она, — если закон принудит вас уступить фермерам.
 — Я никогда им не уступлю, — ответил он с тем же спокойствием, — поместье должно перейти к моему сыну.
 Он подошел к ней и, положив руку ей на плечо, заговорил:
 — Миранда, неужели ты сомневаешься, что я смогу справиться с любыми обстоятельствами? Разве ты была бы здесь, со мной, носила бы моего ребенка, если бы я не мог ничего сделать?
 Она удивленно взглянула на мужа. Он сказал правду, и все же в его голосе ей почудился другой, более мрачный смысл. Казалось, она услышала из тумана предупреждающий об отмели голос колокола. Слабый зловещий далекий звон. Ее глаза расширились.
 — Почему ты так странно смотришь, Николас? — прошептала она.
 Он убрал руку с ее плеча и ласково улыбнулся.
 — Вам не о чем тревожиться, любовь моя. Дела поместья — это моя забота. И не думайте о них. А теперь идите спать, уже поздно.
 Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
 Миранда молча повиновалась. Она прошла мимо мужа и поднялась по большой лестнице.
 Как обычно в спальне уже ждала Пегги. За последние месяцы ее худое личико округлилось, и девушка стала хорошенькой словно эльф. Она была счастлива в Драгонвике, счастлива служить леди этого поместья. Остальные слуги любили Пегги, потому что ее бойкий ирландский язычок был всегда скор, но никогда не был зол, а то, что она немного прихрамывала, даже несколько трогало их. И потому они прощали ей тот ореол важности, который она присвоила себе благодаря своему положению личной горничной хозяйки, как прощали и ревнивый отказ позволить кому-либо прислуживать Миранде кроме нее самой.
 — Сегодня вы поздно, мэм, — встревоженно заметила горничная, когда увидела, что хозяйка входит в комнату с опущенной головой. — Вы не слишком устали?
 Миранда только слабо улыбнулась, но не ответила. Непонятный страх, охвативший ее, когда Николас взял ее за плечо, исчез, но оставил где-то на задворках ее сознания смутную тревогу.
 Она устало упала в одно из расшитых кресел, закрыв глаза, пока Пегги расчесывала ее длинные распущенные волосы. Вскоре она почувствовала себя легче. Дрова из кедра весело потрескивали в огне, распространяя слабый аромат. Комната содержалась в идеальном порядке с тех пор, как Пегги научилась ее убирать. Простыня на огромной кровати была аккуратно подогнута, а горячий кирпич, завернутый во фланель, согревал холодное, благоухающее лавандой полотно. Пегги не забывала ни о чем, и, заботясь о своей хозяйке, старалась изо всех сил.
 — Теперь лучше? — нежно спросила Пегги, заправляя одеяло.
 Миранда собиралась кивнуть, но вместо этого в удивлении вскрикнула. Ее руки прижались к животу.
 — Пегги, — позвала она, — что это? Маленькая горничная побледнела.
 — Больно?
 Миранда покачала головой.
 — Нет. Странное трепыхание, словно внутри птица. Пегги всплеснула руками.
 — О, благодарение святым. А то я уже волновалась, мэм. Это вы почувствовали новую жизнь, дорогая леди. Ваш маленький шевелится внутри вас.
 Миранда откинула одеяло и изумленно осмотрела себя.
 — Раньше мне все казалось таким нереальным, — заявила она.
 Все эти месяцы болезни и апатии малыш казался ей лишь умозрительной фантазией и ничем больше. Даже превращение ее старой комнаты в детскую не привело ее к осознанию того факта, что это именно она, Миранда, действительно ожидает ребенка.
 Теперь к ней пришла дрожь благоговейной радости, предвосхищение столь трогательное, что оно стерло последние следы беспокойства, вызванные поведением Николаса.
 — А почему ты сказала, что тревожилась, Пегги? — сонно спросила Миранда. — Мне даже приятно мое новое ощущение, здесь не о чем беспокоиться.
 Горничная поколебалась, но теперь, когда все оказалось благополучно, ее откровение не могло причинить вреда.
 — Вы поздновато почувствовали это, мэм, когда вы уже на седьмом месяце. Я наблюдала и ждала шесть недель.
 Она не стала добавлять, что подкрепила свои незначительные познания в акушерстве заботливой консультацией с миссис Макнаб, экономкой.
 Миранда, защищенная своим невежеством, безмятежно рассмеялась.
 — Ну, возможно, он такой большой, что ему лень лишний раз двигаться.
 Пегги тоже засмеялась. Но когда она задернула полог и поставила экран перед затухающим огнем, она обратилась к Святой Деве. Святая Матерь Божья, сделай так, чтобы она была права, и бедный крошка не был слишком слаб, чтобы дать о себе знать.
 Дождливый ноябрь сменился холодным снежным декабрем. В результате Николасу не пришлось оказывать открытое сопротивление попыткам уничтожить его имение, поскольку новые законы еще не были приняты, потому что новый губернатор еще не вступил в должность. Фактически, должно было пройти еще восемь лет, чтобы завершился последний процесс штата против землевладельцев за право собственности.
 А тем временем арендаторы, выиграв сражение и уверенные в окончательной победе, почивали на лаврах.
 Шестого декабря помещичий дом вновь был открыт для праздника Святого Николая. В этот год никто из детей из аристократических семейств с верховьев реки приглашен не был. Николас не желал рисковать возможностью получить отказ. Если бы не состояние Миранды, он перед праздником сосредоточил бы все свои силы на то, чтобы вновь покорить те семьи, что дерзнули отвергнуть их. Он бы пригласил важных гостей из Нью-Йорка, прибег к помощи старого Мартина Ван Бурена, и дал такой великолепный бал, что все соседи были бы полностью ошеломлены.
 А так надо было ждать до весны, когда Миранда разрешится от бремени, и у Драгонвика появится наследник.




 Глава семнадцатая


 В тот же день Святого Николая военно-транспортный корабль из Нового Орлеана прибыл в Нью-Йорк. На нем находилась сотня раненых, а в гробах те, кого их раны больше не тревожили.
 Джефф Тернер принадлежал к первой категории и был еще слишком измучен, чтобы радоваться, что не попал во вторую. Мексиканская пуля, пройдя через его левую руку и ключицу вверх, прошила щеку и, задев по касательной череп, исчезла в ярком тропическом небе.
 Хотя все раны сразу же загноились, железное здоровье Джеффа помогло ему перенести все это, так же как и временную неподвижность руки и плеча. Более того, он лично руководил прижиганием своих ран и накладыванием шины на левую руку, а затем еще бодро промаршировал вместе со своей дивизией под командованием генерала Уорта до самого Салтилло. Но рана на голове дала о себе знать, в результате чего Джефф провалялся без сознания несколько дней.
 В Монтеррее же его взвалили на лафет и повезли назад в Керральво, где находился лагерь генерала Тейлора. Здесь в госпитальной палатке ему торопливо оказали медицинскую помощь, а так как было неясно, придет ли он в себя или умрет, его, вместе с другими погрузили в пустой продовольственный фургон, направлявшийся на побережье, откуда шлюп доставил их в Новый Орлеан. Сестры милосердия ухаживали за ним, пока трещина в его черепе не зажила настолько, что ему было позволено отправиться домой.
 Джефф намеревался сразу же отправиться вверх по Гудзону, но когда он шатаясь спустился по сходням на причал, то понял, что прежде всего должен передохнуть. Он все еще с трудом стоял на ногах, испытывая ужасное головокружение. На причале толпилось множество встревоженных родственников раненных солдат, но его не встречал никто. Он подхватил здоровой рукой свой потертый саквояж и зашагал через толпу представителей прессы, молясь лишь о том, чтобы на глазах у всех не грохнуться в обморок. Несколько сочувственных взглядов устремилось на его шрам на щеке и болтающийся левый рукав куртки. Хотя рука его зажила, ключица еще нуждалась в поддерживающей повязке.
 Когда Джефф вышел на тротуар, городской шум словно молот ударил по его натянутым нервам. Дома, телеги, спешащие люди слились воедино, закружились вокруг него сумасшедшим роем.
 Черт, мысленно выругался Джефф, сжимая зубы. Он буквально повалился в наемный экипаж, пробормотав при этом «В какой-нибудь отель и подешевле» и закрыл глаза.
 Извозчик выполнил его распоряжение, пустив лошадь рысью вдоль Саут-стрит и высадил через два квартала у гостиницы Шмидта, где Джефф устроился в полупустой мрачной комнате ценой пятьдесят центов в день. Однако же комната была чистой и главное, в ней была кровать, на которую Джефф немедленно рухнул, как только избавился от хозяйки гостиницы миссис Шмидт, выказывавшей ему свою немецкую чувствительность со всеми вытекающими из нее охами и ахами.
 Около двух часов он лежал в полном изнеможении, пока боль в ключице не заставила его быстро очнуться. Он сел и пробежал пальцами по своему плечу. На поверхности полузажившей раны скопился гной. Он нахмурился, отчаянно пытаясь повернуться, чтобы осмотреть свою рану. Зеркала в комнате не оказалось. Необходимо было быстро рассечь скальпелем нагноение и наложить влажную повязку. Однако его медицинский саквояж с инструментами остался в Мексике в Керральво среди кактусов и юкк.
 Неожиданно решение пришло само, и быстро нацарапав записку, он крикнул хозяйку и попросил ее передать сложенный листок. После чего вновь повалился в постель.
 Были уже сумерки, когда он услышал на лестнице тяжелые шаги и стук в дверь. В комнату вошел доктор Джон Френсис.
 — Вот вы и вернулись, мой юный герой, — сказал он, широко улыбаясь, и протянул руку с таким чувством, словно они расстались только вчера. Его внимательные глаза сразу же определили состояние Джеффа, но он не стал выражать свое сочувствие больше, чем Джефф мог бы принять.
 — Понравилось ли вам под пулями, мой друг? — добродушно спросил он, поставив свой черный саквояж на пол и усаживаясь на постель. — Вы разве не могли найти здесь что-нибудь получше? Нет, не вставайте. Делайте, что я скажу, мой мальчик. Лежите тихо. Я уверен, вы считаете, будто все знаете, но вы еще не такой хороший врач, как я. Да» да… вижу. Вы принимаете меня за крота?
 Пока он так выразительно ворчал, его умелые пальцы тщательно исследовали рану на руке, нагноение на ключице, шрам на щеке и впадину на черепе.
 — Нельзя сказать, что красоты у вас прибавилось, — добродушно усмехнулся он, пододвигая к кровати свой саквояж и с кряхтеньем нагибаясь, чтобы вытащить скальпель. — И как же это случилось?
 — Всего-то одна пуля, — печально признал Джефф и быстрым движением большого пальца указал ее путь.
 — И в яме было грязно, или, может вы прятались за деревом? — шутливо допрашивал старый доктор и, стараясь отвлечь Джеффа своей болтовней, сильно надавил на череп.
 — Ох! — непроизвольно вырвалось у Джеффа. — Нет, я не прятался за деревом. Я был на крыше. А что вы там наливаете для компресса, сэр. Я никогда не видел ничего подобного. Обычная вода как правило… а может, надо еще раз прижечь?..
 — Избави Бог лечить другого врача, — нахмурившись, заметил доктор Френсис, — особенно этих молодых всезнаек. Занимайтесь своим делом, мой мальчик, но и мне не мешайте. Вы позвали меня, не так ли? Вы хотите, чтобы это нагноение на плече прошло, хотите?
 — Да, сэр, — улыбаясь, ответил Джефф. — Но что это за коричневая масса? Она жжет словно раскаленная кочерга.
 — Это морские водоросли на спирту, приготовленные одним старым китайцем с Целл-стрит. И я не знаю, почему они предохраняют раны от нагноения, так что не спрашивайте меня. Китайцы вообще прекрасно разбираются в медицине, а я не столь горд, чтобы отвергать их лекарства. И вам не стоит.
 Он наложил повязку.
 — Вот так, молодой человек. Через пару месяцев вы станете как новенький, если не считать шрама на щеке, хотя несомненно молодые леди будут считать его очень романтичным. А если вы немного отдохнете и будете вести себя как паинька, приступы головокружения тоже пройдут.
 Доктор Френсис положил в свой саквояж скальпель, бинты и бутылку с коричневой жидкостью, после чего защелкнул его. Затем он закурил черную дурно пахнущую сигару и, разместив свое грузное тело на шатком стуле, с интересом взглянул на Джеффа.
 — Так какого черта вы залезли на крышу в Монтеррее?
 Сначала Джефф с трудом подбирал слова, борясь с нежеланием говорить о войне с человеком, который был далек от всего этого. Но постепенно искренний интерес пожилого врача сыграл свою роль. Джефф забыл об окружающих его неприглядных стенах, в его глазах они превратились в пустыню и пыль, в коричневый саман и слепящую белизну штукатурки под мексиканским солнцем.
 Старина Тейлор разработал смелый план захвата Монтеррея. Он послал генерала Уорта с восемнадцатью сотнями солдат — среди которых был и Джефф — окружной дорогой на другой конец города, в то время как сам Тейлор для прикрытия этого марша совершил диверсию в восточной части. В двадцатых числах сентября Уорт прибыл на свои позиции, а перед ними лежал город Монтеррей, взятый им в окружение. Один за другим пали мексиканские форты: Федерасьон, Индепенденсия и Епископский дворец на западе, Тенерия и Либертад на востоке.
 Утром двадцать третьего сентября американцы с двух сторон вошли в ошалевший от ужаса город. Но вместо того, чтобы рисковать жизнью на улице, где их мог смести артиллерийский огонь, или поразить пуля снайпера, американским солдатам было приказано входить в дома и прорубать себе путь сквозь стены, и поэтому те продвигались вперед в клубах пыли от штукатурки и падающих обломков.
 К закату обе части армии подошли на расстояние одного квартала от площади. Там теснились мексиканские войска, ожидающие приказа своего предводителя Ампудии, чей опыт, увы, не мог тягаться с его мужеством.
 Генерал Уорт вызвал добровольцев, чтобы они установили небольшую мортиру на выступающей крыше, господствующей над площадью.
 — Как я донимаю, вы сразу же выскочили, как черт из люка, — проворчал доктор Френсис, — хотя должны были бы вернуться на базу и нести раненных.
 Джефф, покраснев, смущенно засмеялся.
 — Ну, мы втащили эту мортиру и поставили там, где от нее было больше* всего пользы. Горяченькие снаряды скосили не меньше дюжины мексиканцев. Но они не дали нам долго радоваться, — Джефф вновь остановился. — Странно, — задумчиво заметил он, — я даже видел, как летит моя пуля. Я видел, как рослый мексиканец целился в меня, там, на улице. Секунду мы смотрели друг на друга и этого оказалось достаточно: я пригнулся, но не слишком быстро.
 Он усмехнулся.
 — Вот и все, что я знаю о захвате Монтеррея, потому что не сразу пришел в себя, а потом меня доставили в Новый Орлеан.
 — Вы мне нравитесь, — мрачновато заметил доктор Френсис. — Вам нужно было получить пулю, чтобы она вбила вам в голову хоть немного здравого смысла. Что ж, теперь вы здесь, и на этот раз вы останетесь в Нью-Йорке, мой мальчик. Приходите завтра ко мне, начнете привыкать к делу. Я не заставлю вас слишком много работать, пока вы полностью не поправитесь.
 Джефф с благодарностью посмотрел на пожилого врача. Он прекрасно понял его желание предоставить ему и отдых и жалованье. На мгновение он даже чуть было не поддался соблазну. Если он пойдет к доктору Френсису, это будет означать врачебную практику в высшем обществе, что ему не особенно нравилось, но также и деньги, необходимые на исследования, и сотрудничество с человеком, которым он восхищался.
 Но здесь была существенная проблема. Джеффа столь независим, что не мог вынести даже мысли, что он окажется кому-то обязан или же с легкостью получит чужую практику. Кроме того он был нужен дома. В нем нуждались его собственные пациенты.
 Старик все легко прочел по его лицу.
 — Ясно, вы уезжаете, — проворчал он. — Знаю я этот упрямый взгляд. Независимость, независимость. Отправляйтесь в свое захолустье и губите там себя ради этих неотесанных деревенщин.
 Он обиженно скривил губы. Второй отказ Джеффа оказался для него большим разочарованием. Любой человек, чего-то достигший, обязательно жаждет иметь ученика, человека, с которым он мог бы поделиться полученной мудростью и накопленным опытом. Доктор Френсис прекрасно понимал, что очень немногим удавалось найти таких учеников. И теперь для него было крайне неприятно получить отказ от Джеффа. И все же он понимал и уважал его решение.
 Оба некоторое время молчали. Старый врач сидел в клубах табачного дыма, а молодой отсутствующе смотрел в потолок.
 — Этим летом я видел одного вашего друга, очень вами интересующегося, — неожиданно произнес Френсис.
 Джефф повернулся и вопросительно взглянул на доктора.
 — Очень хорошенькую девушку. Но замужнюю, так что не очень радуйтесь. Миссис Николас Ван Рин, жена этого высокородного господина, как его можно назвать, живущая в верховьях Гудзона.
 Джефф задержал дыхание и сел.
 — Вы имеете в виду Миранду? — быстро спросил он.
 Его собеседник приподнял лохматую бровь.
 — Да, ее зовуг Мирандой. Я встретил ее в коттедже Эдгара По, и она своими собственными лилейно-белыми ручками приготовила мне чай.
 — Как она выглядела? Старик усмехнулся.
 — Насколько я помню, она была в розовом атласном платье и на шляпке у нее были эти чертовы финтифлюшки. У нее были стройные ножки и изящная талия… хорошо, хорошо, — произнес он в ответ на нетерпеливое восклицание Джеффа. — Она выглядела вполне здоровой, если вы спрашиваете об этом.
 Потом пожилой доктор насмешливо взглянул на своего молодого коллегу и усмехнулся.
 — Правда, полагаю, что теперь ее талия уже не такая тонкая. Через два месяца подходит ее срок.
 — Что?! — дико вскрикнул Джефф.
 Доктор Френсис хмыкнул, заметив остолбенение Джеффа.
 — Вам когда-нибудь рассказывали об аисте, Джефф? Той птичке, что прилетает к молодоженам? Ну и не только к ним, если уж на то пошло.
 Джефф нетерпеливо махнул рукой.
 — Откуда вы знаете, что… что она беременна?
 Ему почти удалось забыть Миранду за долгие месяцы пребывания в Мексике, безжалостно вычеркнуть ее из своей памяти, решив, что все его страдания из-за нее уже в прошлом. И тем не менее он был глубоко задет, обнаружив, как возмущает его мысль, что Миранда может вынашивать ребенка Николаса.
 — Я знаю, — заговорил доктор Френсис, — потому что великий мистер Ван Рин написал мне об этом. Он снизошел до просьбы… это больше походило на королевское распоряжение… чтобы я отправился в его поместье и провел там несколько недель, пока его леди не произведёт на свет этого драгоценного младенца.
 — Вы поедете? — медленно спросил Джефф.
 — Нет! Как можно вежливее я ответил ему, что могу использовать свое время лучше, чем суетиться вокруг одной единственной здоровой девушки, считая удары ее пульса. Пусть ищет себе другого ручного щенка. Многие будут рады принять предложенный им гонорар. Подумайте об этом, вы и сами это можете. Вы-то будете у него под рукой.
 — Нет! — яростно ответил Джефф.
 Старый врач откинулся назад и некоторое время созерцал молодого человека.
 — Да вы очарованы этой леди, мой друг?
 — Дело не в этом. Но… честно говоря Ван Рин и не захочет обращаться ко мне. Я присутствовал при смерти его первой жены.
 Доктор Френсис кивнул.
 — Кстати, от чего она умерла? Это случилось так внезапно.
 — Острое расстройство желудка… внезапно, — отрывисто ответил Джефф. Ему было стыдно вспоминать о своих подозрениях относительно Николаса. Должно быть, они были причиной его неосознанной ревности. Его лицо вспыхнуло, когда он думал о тех глупых экспериментах, которые он проводил над куском торта.
 — Когда вы женитесь, Джефф? — старик отложил сигару и с сочувствием положил свою руку на здоровое плечо молодого человека. — Должна же существовать какая-нибудь порядочная женщина, которая вам понравится. И если сразу вы и не влюбитесь в нее, в конце концов вы привыкнете, что она ваша жена.
 Он хмыкнул.
 — В конце концов старина Бенджамин Франклин был не так уж и неправ, когда говорил, что ночью все кошки серы.
 Джефф улыбнулся и подумал о Файт Фолгер. В тот день, когда он отплывал вниз по реке, чтобы присоединиться к своему полку, она стояла на городской пристани рядом со своей матерью, и ее черные глаза были полны слез.
 — Я буду ждать тебя, Джефф, — прошептала она, — ждать твоего возвращения.
 Он быстро поцеловал ее, а ее мать притворилась, что ничего не видит. Этот поцелуй ничего не значил для него, ведь все его мысли в то время принадлежали Миранде, да и в любом случае он не имел больших шансов вернуться. Но сейчас он в первый раз подумал, что Файт ему вполне подойдет.
 — Думаю, я последую вашему совету, сэр, — ответил он доктору Френсису, — как только у меня будет две здоровые руки и голова, которые можно будет предложить женщине.
 Гудзон встретил Джеффа с диким восторгом. Если бы он позволил, его бы превратили в национального героя, но так как он не пожелал, чтобы его, как говорится, подняли на щит, его друзья и просто знакомые все время толпились в его маленьком домике на Фронт-стрит, принося с собой всевозможные угощения — студень из говяжьих ног, пироги, только что поджаренных гусей и цыплят. Старая черная Раилла все хлопотала вокруг Джеффа и подавала приносимые лакомства.
 К новому году Джеффу стало казаться, что он и вовсе никуда не уезжал. Его левая рука была все еще малоподвижна, но к ней понемногу возвратилась былая работоспособность, приступы головокружения стали проходить, и он смог наконец-то вновь вернуться к практике.
 Он до сих пор так и не сделал предложение Файт. Правда он отправил ей небольшой подарок — «Золотую чашу», популярную подарочную книгу этого года, переплетенную красной кожей и украшенную золотым тиснением. Файт подбодрилась. «Шкатулка любви» или «Свадебный гость» были бы более показательны в этом случае, но в конце-концов любой подарок свидетельствовал о серьезности его намерений, и Файт стала мечтать о скорой свадьбе. Теперь, когда он вновь был дома, она ни в коем случае не должна была позволять их взаимоотношениям вновь сползти до уровня дружеских поддразниваний и заигрываний. Она желала Джеффа и ради него отвергла три очень лестных предложения руки и сердца. Пора бы ему было сделать решительный шаг.
 Но прошел январь, а Джефф по-прежнему был неуловим. Он отвергал приглашения в гости, ссылаясь на необходимый ему отдых. Тогда Файт, дойдя до крайности, выдумала сильную головную боль и поплелась через заснеженные улицы, чтобы «проконсультироваться» у врача. Он принял ее тепло, пожалуй даже нежно, но заветных слов так и не произнес. Он посоветовал ей некоторое время не есть жаренной пищи и принимать каломель, а потом отправил домой озадаченную, но не безутешную, потому что она знала мужчин, а в голосе Джеффа ей слышались  особые нотки, точно так же, как и нечто интимное в его манерах. Кроме того Файт была уверена, что у нее нет соперниц. Вряд ли в городе была девушка, которая не пыталась бы привлечь внимание Джеффа, но он не обращал ни на одну из них никакого внимания.
 Вообще-то Джефф собирался в конце концов сделать ей предложение, но как и всякий мужчина он не торопился терять свободу.
 Наконец он решился на этот роковой шаг в день Святого Валентина. Послать ей что-нибудь из тех сладостей, чувствительных излияний, что так радуют девичье сердце и предшествуют официальному появлению в доме родителей.
 Но когда пришло четырнадцатое февраля, бедняжка Файт никакого поздравления так и не получила. Джефф в это время был в Драгонвике.
 Он вновь попытался забыть Миранду и это ему почти удалось. На Гудзон обрушилась эпидемия гриппа и, конечно, Джефф был так занят и так уставал, что не мог думать ни о чем другом.
 А потом он получил письмо из Нью-Йорка от доктора Френсиса. После обычных приветствий и любезностей тот писал:

 «Не удивляйтесь, если, в конце концов, вас вызовут к Ван Ринам, так как я взял на себя смелость рекомендовать ваш талант Большому Сеньору. Он пригласил к жене доктора Уильяма Брауна из Грамерси— Парка. Я знаю его, он довольно способный, но проблема в том, что Ван Рин совсем его запугал. Браун в совершеннейшей панике, так как он полагает, что беременность развивается неправильно, но он не осмеливается сказать об этом Ван Рину. Он послал мне письмо, умоляя о совете, но ведь нужно быть там самому, чтобы разобраться. Мне кажется, все в порядке. Я написал несчастному олуху (по-моему, размер гонорара совершенно лишил его рассудка), чтобы он не волновался, ведь рождение детей так же просто, как и перекатывание бревен. Госпожа Природа делает это за нас (хотя мы не можем позволить, чтобы миряне догадались об этом), но закончил я предложением обратиться за советом к вам, если ему все-таки понадобится помощь. Затем я получил письмо от самого Ван Рина, жалующегося на Брауна и вновь обратившегося ко мне с просьбой, чтобы я приехал. И я опять посоветовал обратиться к вам. Ну и шум! Великий монгольский хан и то не устроит такого бума из-за своего наследника.»

 Джефф бросил письмо на стол. Даже если за ним и пошлют, он не поедет. Ничто не заставит его вновь встретиться с Миррандой и тем более в этом мрачном Драгонвике. Доктор Френсис прав и весь этот бум нелеп. У нее под рукой квалифицированный врач, и без всякого сомнения с ней будет все в порядке. Она всегда была здоровой фермерской девушкой, выносливой как лошадь, несмотря на ее внешнюю хрупкость.
 На следующее утро ровно в восемь зазвенел колокольчик, и когда Джефф открыл дверь, он увидел на ступенях закутанного в меховое пальто Николаса Ван Рина, а за ним красные сани.
 Мужчины некоторое время молча смотрели друг на друга, затем Николас протянул руку.
 — Вы поедете со мной, Тернер? — спросил он почти смиренно. — Вы нужны нам.
 Джефф нахмурился и отступил от двери.
 — У вас и так есть врач. Я не могу сделать больше, чем он, — холодно ответил Джефф. — Доктор Френсис писал мне.
 Николас негодующе затряс головой.
 — Браун глупец. Я не доверяю ему. Я прошу вас ехать… торопиться. Браун говорит, начались схватки.
 Николас говорил отрывисто. Его лицо сильно осунулось. Его глаза, лишенные теперь снисходительности и иронии, буквально умоляли о помощи.
 Джефф видел многих взволнованных отцов, но волнение Николаса не шло ни в какое сравнение.
 — А почему вы считаете, что миссис Ван Рин в опасности? — бесцветным голосом спросил Джефф.
 Николас быстро взглянул на него.
 — Миранда? — удивленно спросил он. — Я не говорю, что Миранда в опасности. Торопитесь, Тернер… я прошу вас.
 Джефф опешил. Значит все это дикое беспокойство было из-за будущего младенца? Почему этот человек никогда не руководствуется нормальными человеческими чувствами? Неожиданно он ощутил острую жалость к заточенной в Драгонвике молодой женщине.
 Он вздохнул и потянулся к своему пальто, с трудом вдевая раненную руку в рукав.
 — Не знаю, к чему это, но я поеду с вами.
 Когда они проехали в ворота, а Николас остановил дрожащую лошадь, дверь открылась и на пороге появилась Пегги.
 — О хозяин, — выпалила она, ее губы дрожали, — миссис стало плохо, а мне не позволяют быть рядом с ней, пожалуйста, позвольте мне пойти к ней.
 Николас грубо оттолкнул ее в сторону, даже не утруждая себя ответом, и мужчины побежали наверх.
 У огромной кровати, на которой стонала Миранда, находились двое — доктор Браун и немка-кормилица, которую Николас привез из Нью-Йорка. Браун, щеголеватый молодой человек, с подкупающими заискивающими манерами, обеспечивающими ему много влиятельных пациентов, представлял сейчас жалкое зрелище — напомаженные волосы были в беспорядке, а его аккуратная бородка блестела от пота, струящегося по лицу.
 — Что случилось? — закричал Николас, яростно поворачиваясь к Брауну.
 Маленький доктор взглянул на хозяина в совершеннейшем ужасе.
 — Н-ничего плохого, мистер Ван Рин, — заикаясь ответил он. — Начались схватки, но все в порядке… в полном порядке…
 Никто не поверил его наигранной бодрости, даже кормилица, что-то бормотавшая сквозь зубы и округлившимися глазами пялившаяся на Николаса.
 — Мистер Ван Рин, не могли бы вы с кормилицей ненадолго выйти из комнаты, пока я проконсультируюсь с доктором Брауном? — спокойно вмешался Джефф, чтобы разрядить накалившуюся атмосферу. — Я уверен, нет никаких оснований для тревоги.
 Как только дверь закрылась, доктор Браун вытер лицо и с облегчением вздохнул.
 — Слава Богу, что вы здесь, Тернер. Я не могу в одиночестве брать на себя такую ответственность.
 Его больше не волновало, что придется делиться таким замечательным гонораром, он с радостью бы и вовсе отказался от него, если бы только мог с честью вернуться к своей тихой и безмятежной практике в Грамерси-Сквер.
 — Этот человек — сумасшедший, — всхлипнув, добавил он. — Уверен, он убил бы меня, если бы что-нибудь пошло не так.
 — Глупости! — ответил Джефф и подошел к кровати.
 — Дорогой мой… вы его не знаете, — зашептал доктор Браун, нервно поглядывая на дверь, за которой скрылся Николас. — Я хотел отказаться от этого дела, а он запер меня в моей же комнате. Он все время следит за мной, следит своими ледяными голубыми глазами. Иногда мне кажется, что он меня гипнотизирует.
 — Чушь, — произнес Джефф, пряча улыбку. Он поднял руку, призывая к молчанию, потому что Миранда издала долгий жуткий стон и открыла глаза.
 — Джефф? — вопросительно сказала она тоненьким голоском, напоминающим голос удивленного ребенка. — Вы же в Мексике?
 — Нет, — улыбаясь ответил он. Он отодвинул пряди золотых волос с ее влажного лба. — Я здесь с вами.
 Откуда-то издалека боль вновь прислала ей свое предупреждение. Во всем смутном мире для нее не было места ни для чего иного, кроме этой боли. Она судорожно схватила Джеффа за руку и извлекла из его дружеского рукопожатия первую поддержку, которую она получила сегодня.
 Словно демон накинулся на ее трепещущее тело, и она забилась как рыба на льду, пока наконец в изнеможении не откинулась на подушки.
 — А я и не предполагал, что вы знаете миссис Ван Рин, — удивленно произнес доктор Браун.
 — Знаю, — быстро ответил Джефф. Он воспользовался этой минутной передышкой для быстрого осмотра. Ему показалось, что все идет хорошо. Он не видел никаких причин для беспокойства и немедленно заявил это своему коллеге.
 Маленький доктор немного приободрился.
 — Рад это слышать. Должно быть, мрачная атмосфера этого замка заставляет меня ежиться. Хотя не знаю. Мне кажется в сердцебиении плода есть что-то подозрительное. Оно почти не прослушивается стетоскопом.
 — Это часто случается, — отрезал Джефф. Теперь он готов был полностью согласиться с доктором Френсисом и Николасом, что Браун был глупцом, и что его нервозность совершенно лишили его способности соображать.
 В четыре часа утра следующего дня — День святого Валентина — Миранда родила сына. Младенец выглядел очень хорошеньким, да иначе и быть не могло, ведь у него были такие красивые родители. У малыша были темные волосы и прямые брови совсем как у отца, а в уголках рта заметны крошечные ямочки, как у Миранды. Рождение малыша было встречено диким восторгом. Звонили все церковные колокола Драгонвика, послужившие сигналом для арендаторов, что весь день им будут подавать пиво и пунш. Слуги наливали себе кружку за кружкой, забыв обо всех своих обязанностях.
 Пегги заковыляла в свою комнату, чтобы вознести благодарственную молитву Пресвятой Деве. Ей разрешили вернуться в комнату роженицы, как только Джефф услышал от Миранды, что она желает присутствия маленькой служанки.
 Что до Николаса, то он не желал ни на секунду отходить от колыбели в детской, где в шелках и кружевах лежал младенец, и все это время стоял неподвижно, с восторгом вглядываясь в маленькое личико.
 Джефф оставался с Мирандой. Она находилась в каком-то постоянном забытье, которое обычно следует за родами. В этом состоянии, когда радость кажется нереальной, она ощутила слабую обиду из-за того, что Николас не пришел к ней, и тем более она была благодарна Джеффу за его поддержку. Он был скалой, за которую она цеплялась, его спокойный мягкий голос служил ей единственным утешением. К страстной благодарности, которую большинство женщин испытывают к врачам, помогающим им при родах, Миранда прибавила что-то еще. Хотя она долго и не догадывалась об этом, именно в эти первые часы после рождения ребенка, Миранда, впервые почувствовала к Джеффу любовь. Но в данный момент она знала только то, что ей хорошо и спокойно.
 Но для него уже больше не было ни мира, ни счастья. Он знал, что с того момента, как она безумно схватила его руку, он уже никогда не попросит руки ни Файт ни какой-либо другой девушки.
 Однако он отодвинул прочь это тревожное открытие. Сейчас он столкнулся с более важной проблемой и потому сидел неподвижно у постели Миранды, стараясь решить, что же ему делать.
 Оказалось, что дурное предчувствие доктора Брауна имело под собой основание, и тот теперь с чувством напивался в своей комнате, поглощая лучшее бренди Николаса.
 Джефф сразу же заметил синеватый оттенок кожи младенца и его крохотных ноготков. Как только он осмелился покинуть Миранду, он положил деревянную трубку своего стетоскопа на маленькую грудь и обнаружил, что его худшие опасении подтвердились. Сердцебиение было таким слабым и неровным, что казалось, будто каждый вздох малыша может оказаться последним.
 Я могу ошибить мрачно думал Джефф. Я и раньше ошибался. Но сейчас он знал, что не ошибается. Сердце младенца определенно было поражено. Он мог прожить час, неделю, месяц, но никак не дольше.
 Он вошел в детскую, где все еще сидел Николас у колыбели, в то время как кормилица в углу комнаты кормила грудью собственного ребенка.
 Джефф глубоко вздохнул.
 — Мистер Ван Рин, — мягко произнес он, — я должен кое-что сказать вам. Ребенок серьезно болен. У него очень плохое сердце.
 Он подождал, но ни один мускул не дрогнул на лице Николаса, подсказывая, что он слышит его. Да что с этим человеком? — сердито думал Джефф, потому что странная неподвижность Ван Рина заставляла его против воли нервничать. Неожиданно у него появилось дурное предчувствие и он заглянул в колыбель, но малыш все еще дышал.
 Джефф попытался вновь объясниться.
 — Иногда такое случается. Не могу даже выразить, как мне искренне жаль. В конце концов у вашей жены все в порядке и… — он запнулся, а потом продолжил, героически наступая на собственные чувства, — когда-нибудь у вас будут другие дети.
 Николас быстро вскинул голову и от его взгляда молодой врач инстинктивно отступил. Спокойствие Николаса выражало такую угрозу, что Джефф неожиданно ощутил атавистический страх.
 — С моим сыном все хорошо, — мягко произнес Ван Рин. — Я ценю ваши услуги и они будут достойно вознаграждены. А теперь вы можете идти.
 Дикий гнев охватил Джеффа, а рана на голове заныла.
 — Вы не верите мне, да? — грубо крикнул он. — Вы никогда ничему не верите, если не желаете это, так?
 Он сжал губы, пытаясь обрести спокойствие. Ребенок издал слабый болезненный писк, совсем не похожий на здоровый плач новорожденных. Джефф быстро склонился над колыбелью, чувствуя, что делает это словно защищаясь от сидящего напротив мужчины, словно бы Николас мог выкинуть его вон.
 — Послушайте, Ван Рин, — заговорил Джефф. Его гнев пропал, потому что неожиданно он увидел в этом упрямстве что-то трогательное, — вы должны это понять. Этот ребенок уже не жилец. Это чудо, что он вообще родился живым.
 И было бы гораздо лучше, если бы этого не произошло, мысленно добавил он.
 — У него порок сердца, возможно сужение аорты, никакие врачи и сиделки не смогут помочь. В этом нет ничьей вины, ничего нельзя было предотвратить. Это просто несчастный случай.
 Он осторожно подбирал слова, пытаясь сломать непробиваемую стену, возведенную перед ним. С отчаянием он увидел, что его слова не оказали никакого воздействия.
 — Вашему мнению доверяют, доктор Тернер, — довольно вежливо произнес Николас, — но в данном случае вы ошибаетесь..
 Он встал и подошел к окну.
 — Сани ждут вас, чтобы доставить домой.
 В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только радостным гуканьем другого, здорового младенца на груди кормилицы и скрипом ее кресла-качалки.
 — По крайней мере, — выкрикнул Джефф, — дайте мне подготовить Миранду. Во что бы там вы не хотели верить, это не может помочь ей.
 Николас отвернулся от окна.
 — А вам нет никакой надобности снова видеть миссис Ван Рин. До свидания, сэр.
 Он проводил Джеффа до лестницы и встал наверху, наблюдая за тем, чтобы Джефф не мог встретиться ни с Мирандой, ни с доктором Брауном. Подчиняясь всесокрушающей воле Николаса, Джефф стал спускаться по лестнице.
 Я не могу ее так просто покинуть, думал он, перед лицом трагедии наедине с этим сумасшедшим. Но едва он произнес слово «сумасшедший», его научный склад ума сразу же отверг этот термин как неточный. Николас не был безумен в общепринятом смысле слова. Он умел контролировать свои чувства лучше, чем могли бы того желать большинство людей. Не сумасшедший, но гораздо более опасный человек, сильная натура, не подчиняющаяся ничему, кроме собственных желаний. Но сейчас у него не было времени для анализа. Джефф ничего не мог сделать с Николасом. Он в нерешительности стоял в холле нижнего этажа, пока вид проходящего мимо слуги не навел его на ценную мысль.
 — Немедленно позови сюда Пегги! — негромко приказал Джефф. — Служанку миссис Ван Рин.
 Он услышал, как открылась дверь на половине слуг, затем негромкие неровные шаги. К нему быстро подходила Пегги.
 — Да, сэр. Вы хотели меня видеть? Джефф мрачно кивнул.
 — Да, кроме тебя никто не сможет помочь.
 Он рассказал ей все, и ее карие глаза наполнились слезами.
 — О, несчастная добрая хозяйка… как это ужасно! Я не думала, что с крошкой сразу случится такое.
 — Ты позаботишься о ней, Пегги, и поможешь ей это перенести.
 Девушка всхлипнула.
 — Я люблю ее, — просто ответила она, и заметив, как изменилось при этом лицо Джеффа, слегка улыбнулась. — Думаю вы тоже, дорогой доктор, — мягко добавила она. — И не надо на меня так смотреть. Не могла же я ослепнуть в эти страшные часы прошлой ночью… в этом странном большом доме было так мало любви.
 Да, похолодев подумал Джефф, возможно, так и есть. Но Миранда сама выбрала этот странный большой дом и страстно жаждала мужчину, которому тот принадлежит. И, насколько Джефф знал, она ни разу не пожалела о своем выборе.
 Он поднял свою сумку и улыбнулся Пегги.
 — Я рад, что у нее есть ты. Если будешь в Гудзоне, приходи ко мне, я осмотрю твою ногу. Может, удастся что-нибудь сделать.
 Вот он какой, добрый и мягкий, с благодарностью думала Пегги, спеша прочь, пока  некто не заметил ее в холле,  некто, кто не желает видеть доктора наверху,  некто с глазами холодными как зимнее небо.
 Пегги не потребовалось подготавливать Миранду. Она все поняла с первого взгляда, как только взяла ребенка на руки. Она в забытьи проспала двенадцать часов подряд, а затем в комнату вошла кормилица с крохотным живым свертком.
 — Я нихт мочь его сосать, gnadige frau [23] — печально сказала женщина и положила младенца рядом с Мирандой, которая приподнялась на локте и расправила одеяльце. Она долго смотрела вниз, а потом ее голова упала на подушку. Она закрыла глаза.
 — Пожалуйста, уйдите, — сказала она кормилице. Когда позже к ней тихонько подошла Пегги, она так и застала их. Миранда лежала с закрытыми глазами и ее слезы медленно падали на пушистые волосы малыша там, где его головка прижималась к материнской щеке.
 — О, дорогая госпожа, не надо! — воскликнула Пегги и опустилась на колени перед кроватью. — Он будет счастлив на небесах, бедный крошка. Сама Пресвятая Дева будет заботиться о нем, дожидаясь вас.
 Миранда зашевелилась и открыла глаза.
 — Его надо немедленно крестить. Пусть вызовут отца Хайсманна, — слабо сказала она.
 Во время возникшего спора по поводу спешного крещения Миранда впервые поняла, что Николас не хочет верить, что с его сыном что-то не в порядке.
 Лишь когда она разразилась мучительными слезами, он согласился послать за священником, хотя и считал это нелепой уступкой. Позднее, через месяц или два будет совершена достойная церемония в церкви в полном соответствии с традицией, в присутствии всех соседей в качестве свидетелей, заявил Николас, но Миранда не ответила. Ей немного полегчало, когда малыша все же окрестили Адрианом Питером Ван Рином, после чего расстроенный пастор помчался к своей жене, которая вскоре разнесла печальную весть по всей округе.
 Ребенок прожил всего шесть дней и все это время, невзирая на сердитые протесты Николаса, Миранда держала сына при себе, никому кроме Пегги не позволяя к нему притрагиваться. Она отказалась пользоваться услугами кормилицы и кормила младенца собственной грудью. Но у него не было сил, чтобы сосать молоко, и в ненастную ночь с четверга на пятницу он тихонько вскрикнул и больше не нашел сил дышать.
 Пока тянулись эти шесть ужасных дней, Миранда много думала о Боге. Она послала Пегги за Библией, подаренной ей отцом. Та месяцами лежала ha дне ящика, но сейчас она положила ее под подушку и все время читала. То, что годами казалось ей набором бессмысленных слов, в свете ее горя вдруг само собой превратилось в спокойное понимание и силу.
 Она прижимала к себе младенца и дрожащими губами шептала шестидесятый псалом:
 — Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей! От конца земли взываю к тебе в унынии сердца моего; возведи меня на скалу, для меня недосягаемую.
 И смирение постепенно приходило к ней.
 Для Николаса смирения не было. Когда в ту страшную ночь он вошел в комнату Миранды и увидел ее лицо, он дико закричал.
 Она покачала головой, с жалостью глядя на него.
 — Тише, — прошептала она. — Бог забрал его, Николас, дорогой.
 Он отбросил одеяло, глядя на маленькую, неподвижную фигурку. Его лицо исказилось. Он повернулся к Пегги, которая сжавшись у постели тихо плакала.
 — Это ты, ты виновата, мерзкая калека? — выкрикнул он, указывая на нее. — Ты плохо обращалась с ним, ты уронила его!..
 — Матерь Божья! — дрожа, воскликнула Пегги. Ее руки ухватились за горло и она попятилась прочь от его горящего ненавистью взгляда.
 — Николас! — закричала Миранда, стараясь встать.
 Мгновение он колебался, и Пегги с трудом испуганно дышала. Затем ярость исчезла с его лица, и оно стало серым, и он шатаясь вышел из комнаты.
 Николас не показывался три дня. Он заперся в башенной комнате, которую уже давно не использовал. Отчаиваясь из-за своей беспомощности, так как она была еще слишком слаба, чтобы встать, Миранда постоянно посылала к нему дворецкого и миссис Макнаб. Она не решилась послать Пегги. Но Николас всем отвечал через запертую дверь, что Миранда может делать все, что считает необходимым и больше не говорил ничего.
 Крохотный белый гробик отправился в церковь, сопровождаемый лишь слугами и Пегги, которая так и не позволила своей хозяйке вставать.
 На следующее утро после похорон Николас сошел вниз. Он вошел в спальню Миранды и поприветствовал ее быстрым поцелуем.
 — Доброе утро, любовь моя. Вы хорошо выглядите. Белое всегда так шло вам.
 Она ошеломленно уставилась на него. Ее глаза в недоумении опустились на белый ночной наряд, затем вновь поднялись на лицо мужа. Оно похудело, осунулось и приобрело землистый оттенок, которого раньше никогда у него не было. Его костюм и галстук были измяты, и явственно ощущалось, что он давно не принимал ванну,
 — Николас, — заплакала она, — я так волновалась за вас.
 — Что за глупости, — ответил он и улыбнулся. Под этой улыбкой скрывалось явное предупреждение. Он подошел к окну и раздвинул шторы.
 — Должно быть на западном канале лед не менее трех футов толщины, да и на пристани он достаточно крепок. Кстати, мы можем устроить прием. Я сейчас же составлю список. Ты когда-нибудь каталась на коньках, дорогая?
 — Прием? — повторила она. — Я просто не понимаю тебя!
 Миранда отвернулась. Она была уверена, что когда первый приступ его горя пройдет, они смогут утешить друг друга, и что это несчастье сделает их гораздо ближе друг  к другу.
 И вот теперь, когда Николас продолжал спокойно говорить о приглашениях, о состоянии дорог и возможности нового снегопада, она с ужасом представила свое будущее.
 И действительно, за всю их последующую совместную жизнь он никогда не упоминал об этом ребенке и, казалось, даже не слышал, когда несколько раз кто-нибудь заговаривал о нем. Можно было подумать, что этого младенца никогда не существовало и вовсе.




 Глава восемнадцатая


 Трагедия у Ван Ринов заставила смягчиться даже самые суровые сердца. Как-то весенним мартовским днем вдова Мери Ливингстон, надев самый лучший из своих белых гофрированных чепчиков, провела вечер у своих друзей, а затем отправилась в Драгонвик.
 После этого визита она всем стала рассказывать, что миссис Ван Рин совершенно очаровательное создание, а ее манеры теперь безупречны.
 — Я просто не могу винить Николаса за то, что он женился на ней, — говорила вдова миссис Роберт Ливингстон из Линлитгоу, которая навестила ее, чтобы выпить с ней чашечку чая. — И по моему мнению, ему повезло. Ты же знаешь, еще в детстве он был ужасно упрям. Я помню, как его бедная мать… Катрина Бринкерхоф из Ринебекка… она все время так беспокоилась о нем. Он всегда был мрачным, высокомерным и твердолобым. Только мать и могла сладить с ним. Отца он никогда не слушал.
 Она замолчала, наливая гостье вторую чашку, а затем задумчиво добавила:
 — Она была хорошенькой, эта Катрина. Я никогда не видела таких густых золотых волос. И мне кажется, что новая жена Николаса очень похожа на нее.
 — Вот как? — вежливо спросила другая леди и взяла кусок пирога.
 — И вот я все думаю, — продолжала вдовствующая Мери, следуя за нитью своих рассуждений, — действительно ли Джоанна была счастлива с Николасом?
 — Ну само собой! — воскликнула миссис Роберт. — Она с ума сходила по нему, и он всегда был ей так предан.
 Вдова склонила свою величавую голову.
 — Я знаю, но Джоанна еще задолго до того, как она стала столь… столь дородной и… — вспомнив в последний момент, что говорит о мертвой, она заменила слово «тупой» на «медлительной», — так вот, она как-то сказала мне, что Николас ни за что не простит ее за то, что она не родила ему сына. Это были ее собственные слова: «Он никогда меня не простит». Конечно, у нее даже не было шанса попытаться еще раз, ну, ты понимаешь…
 Вдова, наклонившись вперед, прошептала несколько слов. Старая леди вошла в возраст откровенности и временами ее речи бывали очень нескромными. Миссис Роберт Ливингстон вспыхнула.
 — О конечно, — торопливо сказала она, — разочарование, конечно, но это же случается со многими.
 — То же самое я сказала и Джоанне, но она лишь сидела и смотрела на меня своими круглыми светлыми глазами. «Вы не знаете Николаса», — сказала она. Она произнесла это таким тоном, что я была даже встревожена.
 — Неужели? — переспросила миссис Роберт, которую этот разговор уже начал утомлять, так как она не очень хорошо знала Ван Ринов. — Но у них, без сомнения, еще будут здоровые дети. И если вы считаете, что его новая жена может быть принята в обществе, я тоже вспомню о них, когда буду в тех краях.
 Она так и сделала, а ее примеру последовала вся местная знать.
 В этот год Ван Рины постоянно выезжали в свет. Николас был охвачен лихорадочной деятельностью. Прошли те тихие семейные вечера, которыми они наслаждались, ожидая ребенка. Иногда он приглашал гостей на несколько недель. Самых разных людей — аристократию Нью-Йорка или Олбани, английских дворян — в это время в Нью-Йорке всегда было несколько путешествующих иностранцев со своими заметками типа «Мои наблюдения об американской жизни». Приглашал он и военных, хотя ни один из них чином не был ниже капитана. В сентябре сдался Мехико, и восточные штаты США заполнились вернувшимися с победой героями.
 Драгонвик звенел от голосов с самого утра, когда гости по зову большого колокола собирались к завтраку, и до полуночи, когда те разбредались по своим комнатам, изнемогая от усталости.
 У Миранды не было ни желания, ни времени, чтобы разобраться с состоянием своей души. Повсюду за пределами ее комнаты толпились люди, а в комнате всегда находился Николас.
 У нее не было друзей. Несколько раз кто-то из множества гостей нравился ей, и она начинала думать, что наконец-то нашла человека, который может стать ее другом. Но из этого ничего не выходило — тут же вмешивался Николас, и гость немедленно отходил, видя в Миранде только очень хорошенькую юную женщину, обожающую своего супруга, которая сама из себя мало что может представлять.
 В то же время визит матери Миранды постоянно откладывался. Теперь Абигайль могла приехать в любое время. Ревматизм наконец оставил ее в покое, а с ребенком Табиты все шло хорошо. Когда Абигайль получила письмо, сообщающее о смерти ребенка Миранды, она думала, что придется ехать в Драгонвик. Но проходил месяц за месяцем, а о ее приезде больше не было и речи. Письма Миранды стали очень редкими и сухими словно бюллетени светской хроники.
 «Вчера мы принимали бывшего президента Ван Бурена и многих других людей, интересующихся выборами», или «Завтра мы едем на бал к Асторам. Думаю, что будет замечательный прием». И ни слова о себе или о своем муже.
 Абигайль скрывала свое беспокойство за излишней раздражительностью. Эфраим, мальчики и даже маленькая Чарити постоянно страдали теперь от ее растущей придирчивости.
 Что же до Джеффа, то до самой осени 1849 года Миранда ни разу с ним не встречалась. Некоторое время после смерти ребенка она полагала, что сможет часто его видеть, потому что Николас, которому, похоже, нравился молодой врач — ведь он же обратился к нему за помощью, — будет приглашать его в Драгонвик.
 Но Николас не только не приглашал Джеффа, но запретил Миранде даже видеться с ним. Так что она не могла поехать с Пегги к молодому врачу, чтобы он осмотрел ногу девушки. Она вообще не должна была иметь с доктором Тернером никаких дел.
 Миранда уже давно перестала доискиваться до причин поступков мужа, но тут она поняла, что Николас просто не хотел видеть тех, чье присутствие могло напомнить ему о смерти сына. Она подчинилась и этому, с тем большей готовностью, что испытывала чувство вины по отношению к Джеффу. Ее интерес к нему, ее благодарность и нежность не очень-то к лицу замужней женщине. И потому она поступала так, как хотел Николас.
 Однако десятого мая в Нью-Йорке этот период жизни Миранды неожиданно закончился, и повинна в этом была бойня на Астор-Плейс.
 Ван Рины были приглашены к четырем вечера на обед Клементом Вандергрейвом, после чего должны были отправиться в Астор-Плейс-Опера-Хауз на постановку «Макбета» Уильяма Чарльза Макриди. Туда же отправлялся и весь свет Нью-Йорка, и не только потому, что Опера-Хауз был необыкновенно изысканным местом — здание было возведено в 1847 году на средства ста пятидесяти известных и богатых джентльменов — но и потому, что постановка Макриди обещала стать событием года. За три дня до этого, седьмого мая, нелепое соперничество между англичанином Макриди и американцем Эдвином Форрестом привело к тому, что они оба в один и тот же вечер выступили в «Макбете» — Макриди в Астор-Плейс-
 Опера-Хаузе, а Форрест на Бродвее. На обоих спектаклях наблюдались беспорядки. Оба зала были полны поклонников, радостно приветствующих своих кумиров, и противников, всеми средствами пытающихся сорвать спектакль. И там и туг зрители от души развлекались. Всем было известно, что одинаковые права на постановку приводили соперников в ярость.
 Если не считать потерю достоинства и недостаток элементарной вежливости, проявленный обоими талантливыми актерами, премьера спектакля не имела бы никакого резонанса, если бы распря не вышла за привычные рамки и не была подхвачена недовольными в городе. Нелепая ссора была представлена символом классовой борьбы.
 Макриди был англичанином и любимцем нью-йоркского светского общества. Форрест был любим простыми людьми, не только потому, что был американцем, но и потому, что в ролях Джека Кеда и Спартака, ассоциирующихся у всех с борьбой обездоленных против их угнетателей, казался наиболее убедителен.
 Николас и Миранда — в собственной карете — выехали из своего дома около четырех и направились к Вандергрейвам на Грамерси-Сквер. Миранда была счастлива. Майский денек был свеж и благоухал ароматом цветов. Николас был в хорошем настроении, и они предвкушали удовольствие от спектакля в обществе своих друзей. Миранде нравились Вандергрейвы, и она обожала драматический театр, свою вторую любовь после оперы, ставшей ее восхитительным открытием.
 Миранда осознавала, что сегодня выглядит она великолепно. И она, и Николас были одеты безукоризненно, именно так, как это предписывалось правилами. Эти правила были обязательны не только для обитателей лож, но и для всех зрителей в Астор-Плейс-Опера-Хаузе, в том числе и для простонародья, которые также желали увидеть лучшую оперную или драматическую постановку в городе, но не могли этого сделать. Без черного фрака, белого жилета и белых лайковых перчаток ни один мужчина не был бы пропущен в театр. Для того, чтобы оживить строгость своего наряда, Николас поместил в петлицу крохотную гвоздику и надел сапфировые запонки.
 Миранда с восторгом смотрела на Николаса. Несмотря на внутреннее напряжение в их взаимоотношениях, а возможно, и благодаря этому она никак не могла научиться воспринимать мужа буднично. Она до сих пор смотрела на него не с равнодушием, часто возникающим от давней привычки, а, наоборот, с вечной настороженностью. Его твердый точеный профиль, черные волосы и удивительная голубизна глаз под густыми бровями — все это до сих пор заставляло ее сердце биться сильнее.
 — Вам нравится мое новое платье, Николас? — спросила она, страстно жаждя внимания, в котором за последнее время он ей часто отказывал.
 Но сегодня он был великодушен. Он повернулся к жене и с улыбкой оглядел ее. Платье Миранды было темно-синего цвета и именно того оттенка, который особенно идет блондинкам, а корсаж с низким вырезом был выполнен наподобие баски. Миранда очень гордилась этим платьем. Оно было последним писком моды и выписано прямо из Парижа, и вряд ли этот фасон уже успел утвердиться в Нью-Йорке в этом году. Молодая женщина отказалась от всевозможных рюшек и оборок, считавшихся обязательными, и воспользовалась для украшения лишь бантом с бриллиантом на груди, а также бриллиантовой стрелой и маленькими синими перьями в чудесных, высоко взбитых волосах.
 Николас коснулся рукой в белых перчатках своих губ.
 — Вы прекрасны, любовь моя. У вас превосходное чувство вкуса. Мне это всегда нравилось.
 — Я по-прежнему вам нравлюсь, Николас? — задумчиво спросила она. Он так редко говорил ей комплименты.
 Он замолчал на целую минуту, и она сразу же подумала: «Как же я глупа, что спрашиваю!» Никто из них не упоминал об этом, но она знала, о чем он постоянно думает. Она до сих пор не подарила ему другого сына. Втайне она уже ходила консультироваться по этому деликатному вопросу к доктору Френсису и была им вполне обнадежена. С ней все было в полном порядке. Надо было лишь ждать. Природа непредсказуема.
 — Вы бы не сидели здесь со мной в карете, если бы не нравились мне, — ответил Николас и рассмеялся.
 Решительно, сегодня он был в прекрасном настроении.
 Карета остановилась в западной части Грамерси-Парка перед лестницей, ведущей к белому дверному проему, блестящему латунью. Дом Вандергрейвов был таким же сияющим и роскошным, как и Драгонвик. Оба супруга были кругленькими, розовыми и добродушными. Как и многие счастливые супружеские пары они стали казаться похожими друг на друга, и улыбающееся лицо Ребекки между двумя аккуратными блестящими волнами темно-каштановых волос в точности напоминало лицо ее мужа между столь же аккуратными и блестящими бакенбардами. Наверху в детских резвились восемь маленьких Вандергрейвов, все с теми же темными каштановыми волосами, кругленькие и розовые, как и их родители.
 В половине седьмого пора было отправляться в Опера-Хауз, чьи спектакли начинались ровно в семь, но Миранде не хотелось никуда уходить. Ни длинный обед, ни разговор не блистали изысканностью, но ей было очень хорошо. Безмятежная болтовня Ребекки, ее уверенность, что все люди столь же добры и счастливы, как и она сама, создавали непринужденную атмосферу.
 Все они сели в карету Вандергрейвов и когда доехали до Четырнадцатой улицы, Ребекка, увлеченно рассказывающая о попытках «Коммодора» Вандербильта пробиться в высшее общество, внезапно оборвав фразу, бросила обеспокоенный взгляд на улицу.
 — О дорогой, — произнесла она, — вокруг очень много каких-то грубых людей, и они так зло смотрят на нас. Вам не кажется, что могут быть неприятности, мистер Вандергрейв?
 Ее муж похлопал ее по руке.
 — Конечно нет, моя крошка.
 В этот момент карета остановилась, потому что нужно было уступить дорогу, и перед удивленными взглядами всех сидящих предстал огромный плакат.
 Ярко-красные буквы на плакате взывали:
 АМЕРИКАНЦЫ! ВСТАВАЙТЕ!
 АМЕРИКА В ОПАСНОСТИ!
 Решайте, будут ли английские АРИСТОКРАТЫ!!! торжествовать над АМЕРИКАНСКИМИ гражданами.
 ТРУДЯЩИЙСЯ ЛЮД! СВОБОДНЫЕ ГРАЖДАНЕ!
 Вставайте!
 Вспомните, что вы сыновья смелых сердец 1776!
 — О дорогой! — вновь воскликнула Ребекка с еще большей тревогой. — Чего они хотят? Может быть нам вернуться?
 — Зачем же, мадам? — с искренним удивлением произнес Николас. — Вы ведь не позволите нескольким истеричным грубиянам испортить вам удовольствие от этого вечера. Все эти глупые актерские распри не имеют к нам никакого отношения.
 Обе женщины вздохнули с облегчением. Клемент Вандергрейв прочистил горло, проглотив приказ, который чуть было не отдал кучеру.
 Тем не менее угрюмая толпа заполнила Астор-Плейс. Пока подъезжали кареты, высаживающие своих пассажиров на красный ковер, ведущий вверх по гранитным ступеням к портику с рядом колонн, толпа едва оставляла место для проезда, но не предпринимала никаких действий и лишь неодобрительно гудела.
 Вандергрейвы и их гости входили в театр, когда мужчина в коричневом костюме бросился за ними и замахал руками на очередь, стоявшую за билетной кассой.
 — Вы не попадете туда, несчастные дураки! — кричал он, размахивая кусочком картона. — Я заплатил за этот билет, а меня не пропустили внутрь, потому что у меня нет лайковых перчаток и белой манишки! Они захлопнули дверь прямо перед моим носом! Проклятые богачи!
 Рев на улице становился все громче и громче, хоть и приглушенный стенами Опера-Хауза, но все же отчетливый.
 Миранда взглянула на Николаса.
 — Кажется, это нечто большее, чем просто театральная распря, не так ли? — с некоторым колебанием спросила она. — Я хочу сказать, что все это направлено на… на таких как мы.
 — Осмелюсь заметить, — ответил Николас, провожая ее в их ложу и располагаясь в одном из кресел, обитых красным бархатом, — что низшие классы всегда завидуют и стараются подражать тем, кто их превосходит.
 Раздался звон разбитого стекла. Среди зрителей пронесся гул замешательства. Все глаза обратились за поддержкой к группе полицейских, стоявших в дальнем углу зала под балконом. Их шеф, мистер Мэтселл, спокойно занимался своими ногтями. Зрители вновь уселись по местам и стали смотреть свои программки.
 Занавес поднялся вовремя и три сестры-ведьмы начали свое представление в тихом, полном ожидания театре. Когда Макриди, одетый в роскошную кольчугу, появился в третьей сцене и обратился к Банко:
 Бывал ли день ужасней и славней? [24] 
 он был встречен овацией, несколько смазанной разрозненным шиканьем противников актера и усмиренным полицией, а сторонники поспешили развернуть в сторону просцениума плакат, на котором было написано:
 «ДРУЗЬЯ ПОРЯДКА СОХРАНЯЮТ СПОКОЙСТВИЕ».
 Друзья Порядка и правда оставались спокойными, но вот о толпе снаружи этого сказать было нельзя. Она буквально пришла в неистовство. В седьмой сцене, когда Макриди, ударив себя в грудь и сверкнув глазами, произнес:
 Решимость мне пришпорить нечем: тщится Вскочить в седло напрасно честолюбье И набок валится.
 Несколько камней влетело через верхние окна и покатилось по галерее, не причинив, правда, никому вреда. Затем сквозь разбитые окна присутствующие в театре зрители ясно услышали крики:
 — Сравнять с землей!.. Спалить это логово аристократов!
 Макриди остановился лишь на мгновение, а затем стремительно направился к мисс Поуп, которая, несмотря на бледность и дрожь, доблестно представляла леди Макбет.
 Еще несколько камней с грохотом влетели в окна. Один из них задел великолепную люстру, которая закачалась, угрожающе звеня. Сидящие в партере зрители поспешили под прикрытия галерей. Пьеса шла под непрекращающийся шум, и актеров было не слышно вовсе, так что для зрителей они все превратились в отчаянно жестикулирующих марионеток.
 Мистер Вандергрейв поднялся.
 — Я все-таки отвезу жену домой, — вполголоса сказал он Николасу, — и советую вам сделать то же самое. Все это возмутительно.
 — Ну что вы, — с улыбкой ответил Николас и поднялся, чтобы помочь Ребекке управиться с накидкой. — Думаю, мы останемся. Я обожаю «Макбета», а оригинальность этой постановки кажется мне особенно интересной.
 Он указал на сцену, где все-таки начинался третий акт, хотя актеры и были вынуждены перескакивать через многочисленные лужи, так как трубы в уборной мистера Макриди были разбиты и теперь протекали.
 Вандергрейв покачал головой и подал супруге руку. Они вышли из ложи и вместе с другими благоразумными людьми торопливо направились к выходу, ведущему на Восьмую улицу, где отряд полиции проводил их в безопасное место.
 — Может быть и нам стоит уйти? — нервно спросила Миранда.
 Булыжники, галька, обломки кирпичей словно град бились о фасад здания. А на балконах кричали и топали ногами в такт гвалту на Астор-Плейс.
 — Вы боитесь? — с иронией спросил Николас.
 Она с ужасом поняла, что он веселится. Он, который был скуп даже на улыбку, получал злое наслаждение от окружающей их ненависти, испуганных вскриков и дрожи зрителей.
 Ее охватило странное беспокойство, страх, который не имел ничего общего с охватившей всех паникой.
 К концу последнего акта шум снаружи стал тише, что было вызвано, хотя никто в театре не знал этого, прибытием на Астор-Плейс милиции — шестидесяти кавалеристов и трехсот пехотинцев.
 Последнюю сцену опять стало слышно. Наконец упал занавес и на поклон вышел Макриди, встреченный возгласами одобрения.
 Затем управляющий сделал торопливое заявление, поблагодарив всех зрителей, оставшихся на спектакле до конца, и предложил им покинуть театр через черный ход, где полиция сможет обеспечить их безопасность.
 Все послушно направились в указанном направлении. Все, кроме Николаса. Он поправил на Миранде ее атласную пелерину, надел свою черную накидку и стряхнул с перчаток воображаемую пыль. Затем взял цилиндр.
 — Куда мы идем? — воскликнула Миранда, когда они вышли из ложи и повернули направо в пустой коридор.
 — К парадному входу, через который вошли сюда, само собой.
 Она отшатнулась, на мгновенье отпустив его руку.
 — Но ведь… ведь там беспорядки! О пожалуйста, пожалуйста, Николас, пойдем с остальными… умоляю…
 — Похоже, беспорядки прекращаются, — с легким сожалением ответил он. — Но в любом случае, неужели вы действительно можете представить, что мы словно мыши будем красться через черный ход?
 Да, отчаянно думала она.  Я хочу попасть домой. Я хочу оказаться в безопасности. Но она молчала, потому что во всем привыкла слушаться его и к тому же восхищалась его мужеством. Тяжелые парадные двери были забаррикадированы изнутри. Николас отодвинул доски и придержал одну из дверей, чтобы жена могла выйти.
 Они сразу же обнаружили причину относительней тишины. У основания ступеней, в противовес толпе, расположились войска. Оба лагеря испытывали нервозность, настороженно наблюдая друг за другом. То и дело кто-нибудь из бунтовщиков бросал в солдат палку, камень или гнилое яблоко, а те, как могли, уворачивались, стоически вынося оскорбления. У них не было приказа стрелять.
 Мерцающий свет факелов и уцелевших уличных ламп освещал площадь. На углу Боури из разбитого гидранта высокая струя била прямо в небо.
 В темноте колоннады, окружающей театр, никто не заметил Миранду и Николаса. Они могли спуститься вниз за спинами солдат и, смешавшись с толпой на Лафайет-стрит, состоящей по большей части из обычных зевак, пешком пройти два квартала до своего дома.
 Толпа уже исчерпала всю свою злость и все метательные предметы. Время приближалось к полуночи, и большинство мятежников стало уже подумывать о том, не уйти ли им домой. Выразив свой протест против «правления иностранцев и аристократов», они нанесли ощутимый ущерб ненавистной Опере. Может, этого достаточно? Страсть к разрушению уменьшалась с каждой минутой. Многие бунтовщики, те кто постарше, подумывали о том, что хорошо хоть дело обошлось без крови.
 И вот тут Николас спустился по ступеням и, пройдя мимо опешивших солдат, появился в передних рядах и взглянул на толпу.
 На мгновение лишившись дара речи, толпа зашевелилась, а затем не менее сотни голосов завопили:
 — Проклятый ублюдок!
 — Попортим его красивый наряд!
 — Вдарим ему как следует!
 Однако каких-либо активных действий за этим не последовало. Они шумели и потрясали кулаками, без всякого вреда были брошены несколько булыжников, пока неожиданно вперед не выскочил лохматый парнишка с ведром.
 Он наполнил его у гидранта и с восторгом закричал:
 — Вот это попортит его крылышки!
 После чего выплеснул воду на Николаса. Вокруг раздались довольные крики и хохот.
 Озорство понравилось толпе больше, чем насилие. Нелепый вид аристократа, с которого ручьями стекала вода, доставил им искреннее наслаждение.
 Рука Николаса рванулась вперед в быстром и ловком движении. Он выхватил у стоявшего рядом солдата ружье и выстрелил почти не целясь.
 Мальчишка выронил ведро, издевка на его лице сменилась невыразимым изумлением. Из раны в горле хлынула струйка крови, черная, словно чернила в неясном свете ламп. Не успел он рухнуть на брусчатку, как залп не менее чем пятидесяти ружей прогремел на площади.
 Толпа, охваченная ужасом, последний раз швырнула выковыренные камни мостовой и бросилась прочь. Один из этих камней попал Николасу прямо в грудь, и он упал на тротуар в десяти шагах от умирающего мальчика.
 Два солдата перенесли Николаса обратно под колоннаду и уложили на верхней ступени. Миранда бросилась перед ним на колени, схватив его руки и положив его голову на свою сложенную накидку. Ужас последних нескольких минут исчез. Она больше не слушала криков и выстрелов на площади. Ее мозг работал с лихорадочной быстротой. Она понимала, что Николас, хоть и потерял сознание, не получил серьезных повреждений, однако его надо было срочно отвезти домой.
 — Отправляйтесь в дом Ван Ринов на Стьювезант-стрит, — приказала она одному из солдат. — Скажите тому, кто откроет дверь, что я немедленно жду карету у входа в Опера-Хауз на Восьмой улице. Пусть пришлют трех наших людей, одеяла и бренди. Потом вы покажете им, куда им следует ехать.
 Еще до того, как солдат вернулся в сопровождении Макнаба, лакея и кучера, волнения на Астор-Плейс были подавлены. Среди пятидесяти раненных на брусчатке лежало двадцать убитых. Среди них были и две случайные жертвы: маленькая девочка, убежавшая из своего дома на Лафайет-стрит, чтобы узнать, почему стреляют солдаты, и старик, возвращающийся домой на Джоунс-стрит после визита к дочери.
 Войска вернулись в свои казармы.
 На севере новый мраморный шпиль церкви Милости Божей сиял на фоне полуночного неба словно перевернутая сосулька.




 Глава девятнадцатая


 Через месяц Ван Рины уехали в Драгонвик. Николас полностью оправился от последствий удара булыжника, сломавшего ему два ребра, но больше никакого вреда не причинившего. Но после выздоровления он предстал перед всеми совсем другим человеком. Он не хотел никого видеть. Так внезапно начавшаяся фаза активности и длительного гостеприимства, столь же внезапно и закончилась.
 Во время выздоровления в Нью-Йорке Николас все эти дни лежал угрюмый и молчаливый, без единого слова принимая услуги Миранды или миссис Макнаб.
 Никто не знал о его роли в бойне на Астор-Плейс. А если бы его друзья и услышали бы обо всем, то большинство из них сочли бы его действия вполне оправданными. Они бы аплодировали ему за мужество. Что значила жизнь одного мерзкого хулигана среди стольких убитых и раненых? И, в конце концов, милиция начала стрелять в тот же самый момент.
 В Миранде росло убеждение, что Николас страдает, потому что испытывает раскаяние. Это помогало ей переносить его угрюмую мрачность. В ночных кошмарах она постоянно видела струящуюся из раны на тонкой мальчишеской шее кровь и была уверена, что Николаса преследуют те же самые сны.
 Но Николас видел все в ином свете. Он видел человека, чья непоколебимость была растоптана одним случайный ударом, человека, впервые в жизни потерявшего сознание и ставшего беспомощным, человека, чья безопасность зависела от чужих людей. Чужих людей и Миранды.
 Они вернулись в Драгонвик, но его мрачность и угрюмость не исчезли. Однажды он поднялся по лестнице в башню и закрылся в комнате наверху. Он не появлялся три дня, и Миранда, вспомнив, что тоже самое случилось с ним после смерти ребенка, оставила его в покое.
 Когда он спустился к Миранде, то сначала показался ей совершенно нормальным, больше, чем когда бы то ни было за весь месяц после ранения. Но после того, как он поздоровался с ней, она ощутила слабый запах, идущий от его одежды, его речь была замедленной, а язык слегка заплетался.
 Пегги тоже это заметила. Если бы это был кто-нибудь другой, а не хозяин, размышляла она, я бы сказала, что он где-то пьянствовал целых три дня. Но от него не пахнет спиртным, и он не из тех, кто способен свободно и открыто придаваться разгулу. Совсем не из тех.
 Через месяц все повторилось.
 Миранда бродила по дому, который теперь, когда в нем больше не было толпы гостей, давил на нее мрачностью своей атмосферы. Она избегала глаз прислуги и даже перед Пегги притворялась, что в поведении Николаса нет ничего странного.
 К вечеру второго дня Миранда решилась. Она поднялась по винтовой лестнице в башню, пройдя пятьдесят ступеней вверх. Там она сразу же обнаружила мощную дубовую дверь толщиной в шесть дюймов. На ее стук никто не ответил. Она отступила на шаг и уставилась на темную неумолимую дверь. Год… даже месяц назад она бы покорно приняла этот молчаливый знак воли Николаса и как всегда подчинилась бы.
 Но те времена прошли.
 Она сжала кулаки и барабанила в дверь до тех пор, пока приглушенный голос сердито не воскликнул:
 — Кто там?
 — Это Миранда! — решительно ответила она. — Я требую, чтобы вы впустили меня.
 Сначала ей ответило молчание, потом ключ в массивном, замке повернулся и дверь распахнулась. На пороге стоял Николас, одетый в парчовый халат, и язвительно смотрел на нее.
 — Входите, моя ненаглядная, входите, раз уж вы этого так требуете.
 Он запер дверь и положил ключ себе в карман.
 Она в удивлении посмотрела на мужа, а потом оглядела круглую комнату. Чего она ожидала увидеть? Страшную комнату Синей Бороды, висящих по стенам соболей и еще более мрачное великолепие, превосходящее даже комнаты внизу?
 По контрасту комната была строгой и почти пустой. Из мебели она увидела только стол, стул и кушетку. На столе стояли в ряд потрепанные книги и потухшая свеча, на полу соломенная рогожа. Хотя солнце уже скрылось за горами Кэтскилл на другой стороне реки, четыре окна, выходящие на разные стороны, пропускали еще достаточно света.
 И лишь через какое-то время она обнаружила в комнате голубоватый дым и резкий запах.
 — Вы курите здесь? — смущенно спросила она, чувствуя странное разочарование. Она так долго романтизировала эту закрытую комнату и была уверена, что когда раскроет ее секрет, то одновременно разрушит и стену, отделяющую ее от супруга.
 Он продолжал пристально разглядывать ее, и она повернулась, чтобы в свою очередь посмотреть на него, с удивлением обнаружив, что его зрачки сжались чуть ли не до размера булавочного укола. Радужная оболочка казалась совершенно синей.
 — Я курю здесь, — он повторил ее слова с какой-то насмешливой интонацией. Затем, потянувшись, он схватил ее правое запястье. Когда он потянул ее к кушетке, и она заметила, что рядом с ней, незаметные до этого момента, стояли маленькая жаровня с углем и табурет, на котором лежали красивая серебряная шкатулка, несколько тонких проволок и три трубки странной формы.
 — Бриллиантовые ворота — вход к красоте и силе! — произнес он странным медленным голосом.
 Она уставилась на маленькие трубки и горящие угли.
 — Что это, Николас?
 Он отпустил ее запястье и, открыв серебряную шкатулку, вытащил клейкий черный шарик, который положил на открытую ладонь.
 — Опиум, моя дорогая.
 — Она переводила взгляд с клейкого шарика на ладони мужа, на его лицо.
 — Но ведь это наркотик, ведь так? — неуверенно спросила она. Она узнала значение этого слова всего два года назад, когда прочитала в одной газетной статье об опасности торговли опиумом, а до этого о нем даже не слышала.
 Николас вставил одну из проволочек в шарик и, вывернув крошечную бусинку, начал нагревать ее на жаровне.
 — Вы ошибаетесь, моя дорогая, — сказал он, и его голос перешел на гипнотический шепот. — Это не наркотик, а копье, пронзающее туман, что отделяет нас от реальности. Это мой слуга. Все вещи мои слуги. Ведь я хозяин жизни и смерти. Разве вы не знали этого, Миранда?
 Он повернул голову и улыбнулся, глядя на нее из-под полуприкрытых век. Сердце Миранды испуганно забилось, но ей удалось ответить спокойно:
 — Вы больны, Николас. И я уверена, что бы это ни значило, оно причиняет вам вред. А теперь пойдемте вниз… пожалуйста.
 Он лениво засмеялся и поместив приготовленный шарик в расширяющуюся часть трубки, глубоко затянулся, одновременно опускаясь на кушетку.
 Она медленно отодвинулась, но в этот момент он выбросил вперед руку и вновь схватил ее за запястье.
 — Николас, — произнесла она, глядя на него сверху вниз, — я не понимаю. Зачем вы делаете это?
 Это случилось как раз после визита к Эдгару По, когда Николас впервые попытался воспользоваться этим орудием силы. Через некоторое время после поездки он отправился в закрытый ставнями дом на Мотт-стрит. Первый опыт оказался неприятным. Опиум не уступил ему господства. Очень долго он не искал его. Он ощущал нежелание. До чего же теперь оно кажется непростительным!
 Он лежал, размышляя об этом, пока его мысль не обрела форму, и он не увидел перед собой маленькое ползущее животное, которое надо было уничтожить. И все, что только могло затенить сияющее великолепие, должно было быть уничтожено. Он повернул голову и посмотрел вверх на Миранду. Она тоже была охвачена чем-то светящимся и струящимся. В сумраке комнаты ее золотая головка казалась только ярким пятном. Его пальцы сжимали ее руку до тех пор, пока Миранда не стала сопротивляться.
 — Отпустите меня, — прошептала она. — Мне больно.
 Он увидел, что она дрожит, а ее глаза чуть прикрыты, чтобы он не прочел в них страх.
 — Пустите! — воскликнула она уже громче.
 — Но вы же не хотите уходить, моя родная. Ваша душа и тело лишь отражение моей воли.
 Он сильно рванул ее за руку, и ей пришлось опуститься на кушетку рядом с ним. Ее крики замерли под его губами. Она вся застыла. Запах опиума вызывал у нее тошноту.
 Наконец его хватка ослабла. Он столкнул ее с кушетки и потянулся к серебряному ящичку.
 — Уйдите, — тупо сказал он. — Вы утомили меня. Вытащив из кармана ключ, он бросил его на пол. Миранда наклонилась за ключом и невольно застонала от боли, прострелившей ее запястье.
 Николас лежал неподвижно, его глаза были закрыты.
 Миранда отперла дверь и, аккуратно прикрыв ее за собой, медленно спустилась в свою спальню.
 Пегги, складывающая в это время свежевыстиранное белье, увидев свою хозяйку, вскрикнула от изумления.
 — Кто это вас, мэм?
 Она в ужасе смотрела на госпожу. Ее волосы рассыпались по плечам и были спутаны, красивый розовой корсаж был порван, но страшнее всего выглядели огромные, распахнутые болью глаза и побелевшие дрожащие губы.
 — Вы поранились, моя дорогая, — воскликнула Пегги, прикоснувшись к посиневшему запястью. — Это  он сделал?.. — в неожиданном возбуждении закричала она. — Так значит, он все же пьет, и поэтому запирается наверху!
 Миранда покачала головой.
 — Он не пьет.
 Она устало подошла к туалетному столику, взяла расческу и положила ее вновь.
 — Пегги, я должна встретиться с доктором Тернером. Только бы он был в городе.
 — Он там, мэм. Только вчера на кухне говорили о нем и о том, какой он прекрасный врач. Вы хотите показать ему свою руку?
 Миранда взглянула на запястье.
 — Да-да, конечно. Ее надо перевязать. Я не решаюсь ехать в Гудзон. Я должна отправить с кем-нибудь записку… Но я не знаю…
 — Предоставьте это мне, мэм, — сказала Пегги, в ее голосе звучало понимание и сочувствие. — Напишите ему несколько слов. Я постараюсь, чтобы он получил записку к ночи.
 — Но как ты сделаешь это втайне от всех?.. — зашептала Миранда, с сомнением глядя на служанку. — Чтобы никто не узнал?..
 В Драгонвике ничто не проходило без ведома Николаса, ни один приказ не отдавался без его одобрения и он был в курсе всех, даже самых незначительных событий.
 Пегги застенчиво улыбнулась.
 — В деревне есть один парень, мэм, Ханс Клопберг, подмастерье кузнеца, так вот я ему немного нравлюсь. Ему можно доверять, хотя он и неуклюжий голландец.
 — Пегги, милая, ты не… не влюбилась? — воскликнула Миранда, даже на мгновенье забыв о собственных проблемах. Выражение лица маленькой горничной привело ее в замешательство. Она уже привыкла считать ее верность и любовь чем-то само собой разумеющимся. Ей никогда даже в голову не приходило, что у Пегги может быть своя личная жизнь, что в один прекрасный день она захочет — и эта мысль ужаснула ее — покинуть ее, чтобы выйти замуж.
 Пегги без труда прочитала все эти мысли на лице своей хозяйки.
 — Я никогда не оставлю вас, пока нужна вам, дорогая миссис, — в порыве чувств воскликнула она. — Никогда.
 Но ведь я же не могу держать ее при себе, если у нее есть возможность стать счастливой, с отчаянием думала Миранда, возможность покинуть этот дом. А я вот не знаю, как буду жить без нее. Она вдруг поняла, что уже люто ненавидит этого Ханса Клопберга, кем бы он там ни был, и в то же время презирает себя за свой эгоизм. И все же в мире было лишь два человека, в чьей любви она была неизменно уверена — Абигайль и Пегги.
 И никому из них она не могла отплатить тем же, потому что ее отделяла всегда от них тень Николаса.
 — Ну же, мэм, пишите письмо, — настойчиво подбодрила ее Пегги. — Думаю, мы не станем приглашать молодого доктора в дом, ведь не известно, когда  он появится здесь, и что он может увидеть из башни. Вы должны встретиться с доктором где-нибудь снаружи.
 Она быстро все обдумала, видя, что несчастная дорогая леди слишком расстроена, чтобы самой об этом позаботиться.
 — У старой мельницы за ручьем, мэм, как только рассветет. Вы можете незаметно выскользнуть из дома. Напишите все это в записке.
 А уж Святая Матерь Божья позаботится о том, чтобы  тот не сошел вниз раньше времени, добавила она про себя.
 Ее молитвы были услышаны. Всю долгую ночь из комнаты в башне не доносилось ни звука. Миранда лежала в одиночестве без сна на огромной кровати Ван Ринов. Ее больная рука беспрестанно ныла. В пять утра она встала и с помощью Пегги нашла в себе силы одеться. Ноябрьское утро было холодным. Пальцы обеих женщин закоченели, пока они застегивали бесчисленные пуговицы на синем шерстяном платье Миранды, поверх которого была накинута серая дорожная пелерина с капюшоном.
 Все устроенно, шепотом сообщила Пегги. Ханс ездил в Гудзон, взяв рабочую лошадь отца и объяснив поездку внезапной болью в ноге, которую необходимо показать врачу.
 — Хотя никаких болезней у него отродясь не было, — взахлеб рассказывала Пегги. — Думаю, милосердные святые простят ему эту ложь… К тому же он так умело, так ловко все проделал.
 Миранда печально улыбнулась, слыша очевидную гордость в голосе Пегги.
 — Да, очень ловко, а что потом?… — настойчиво спрашивала она.
 Джефф проснулся и прочел записку.
 — Сначала он выглядел ошеломленным, словно курица, высидевшая утят, — заявила Пегги, повторив выражение своего поклонника… — А потом вскочил и засуетился, и сказал, что будет там к назначенному времени.
 Миранда наклонилась и поцеловала Пегги.
 — Спасибо, — шепнула она.
 Пока Пегги встала дожидаться ее у дверей, Миранда выскользнула наружу, прижимаясь ближе к стене дома. Затем она пробежала через лужайку около десяти ярдов к ближайшему болиголову. Отсюда она торопливо направилась через лес к мельнице. Когда она ступала по замерзшей земле, ее крохотные ботинки издавали скрип. Впереди, над растущими вдали дубами и орешником, уже поднималось из-за горизонта огромное красное солнце.
 Джефф пришел на мельницу первым. Он привязал лошадь и вошел в пустое каменное строение.
 В последнее время его жизнь была наполнена смыслом и потому казалась интересной. Он был необыкновенно взволнован возможностью использования эфира в качестве обезболивающего средства. Знаменитая операция в Массачусетком госпитале, проводившаяся при большом стечении публики, была осуществлена еще тогда, когда Джефф находился в Мексике, и лишь в следующем году он смог съездить в Бостон, чтобы изучить эту великолепную технику. С тех пор он с удовольствием использовал ее и открыл истинное наслаждение хирургией, потому что больше не приходилось причинять пациентам невыносимой боли.
 Да, последние два года были довольно приятны. Он не стал тосковать и уж тем более чахнуть по Миранде, да и в любом случае она вместе с мужем окунулась в легкомысленные светские развлечения, и он попросту выкинул ее из головы.
 Однако же он не женился на Файт, и молодая леди, признав-таки поражение, вышла замуж за одного уважаемого молодого адвоката и, похоже, была полностью довольна своей жизнью. Джефф погрузился в холостяцкую жизнь, хотя слово «в холостяцкую» при подобных обстоятельствах звучало не совсем точно. Как бы там ни было Джефф был далеко не монахом. Как и у любого мужчины у него были свои праздники, он мог, например, получить немалое удовольствие от пинты доброго рома с Барбадоса и кроме того у него имелась парочка любовных приключений в Бостоне и в Нью-Йорке.
 И вот когда прошлой осенней ночью молодой кузнец передал ему записку Миранды, Джефф сначала прочел ее с чувством удивленного недовольства. Это приглашение на тайное свидание показалось ему излишне мелодраматичным. Но когда он перечитал записку, то заметил, что она была написана порывистым почерком и довольно бессвязно, что являлось явным признаком нервного расстройства, граничащего с истерикой. Он, никогда не отказывающий людям в помощи, вряд ли мог отвернуться от Миранды, но ему ужасно не хотелось вновь влезать во все неприятности, которые она создавала вокруг себя.
 Но все же он пришел, замерзший, голодный, страстно мечтающий о завтраке и, уж конечно, в совершено не романтическом настроении.
 Он видел, как ее стройная фигурка в сером приближается к нему, мелькая между голыми стволами деревьев. Несмотря на спешку и пробиравшую ее дрожь, она двигалась с лишь ей присущей фацией. Он шагнул вперед, чтобы встретить ее и она протянула ему левую руку, наполовину приветствующим, наполовину умоляющим жестом.
 — Джефф… спасибо, что пришли. Я должна была увидеться с вами… поговорить с кем-то… о Николасе.
 — В чем дело, Миранда? Расскажите мне, — спокойно предложил Джефф, видя, что теперь, когда он пришел на встречу, Миранда не знает о чем говорить. Она невольно бросила испуганный взгляд в сторону своего дома, а ее рука, придерживающая на груди пелерину, задрожала.
 Миранда облизнула губы.
 — Я не знаю, зачем пришла, — растерянно сказала она. — И что мне вам рассказать. Теперь все кажется в другом свете.
 Он бросил на нее острый взгляд. Она явно нуждалась в отдыхе и успокоительном. Так как и то и другое было в настоящее время невозможно, он предложил единственное средство, бывшее у него под рукой. Сняв с лошади попону, он расстелил ее на ларе для муки. Усадив Миранду на камень, он поспешно развел маленький костер. Когда дым начал, клубясь, подниматься к стропилам, Джефф сел на ларь рядом с молодой женщиной.
 — Так гораздо лучше, — с благодарностью произнесла Миранда и протянула к пламени костра озябшие руки.
 — Кстати, — заметил Джефф, — что это с вашей рукой?
 Он заметил краску на ее лице и желание спрятать опухшую руку.
 — Не думаю, что сломана кость, но у вас явно вывих. Холодная повязка, арника и покой. Вот и все, что надо будет сделать по возвращении домой.
 Он вытащил из кармана большой платок и сделал ей перевязь.
 — Как это случилось, Миранда?
 Она отвернулась. Здесь, на тихой старой мельнице у костра вся сцена в башне казалась теперь нереальной, а потрясение, заставившее ее вызвать Джеффа, растворилось в щемящей усталости. Присутствие Джеффа принесло ей одновременно уют и успокоение, которых, за последние недели жизни с Николасом в мире искаженных фантазий, она была лишена. Ей хотелось опустить голову на сильное плечо под поношенным плащом, закрыть глаза и отдыхать, отдыхать…
 Но Джефф был упрям. Он прекрасно понял, что она вызвала его этой странной запиской вовсе не для того, чтобы он посмотрел ее руку. Он видел, что ее нервозность и преданность мужу мешает ей говорить, и это ее поведение убедило Джеффа, что причиной ее вывиха был Ван Рин.
 — Вы поссорились с мужем? — мягко спросил он. — Расскажите, дорогая. Вы обратились ко мне за помощью и теперь должны мне доверять. Поймите, я врач, и мне в своей жизни приходилось выслушивать много странных историй.
 Она медленно кивнула.
 — Я знаю.
 Она наклонилась, пристально глядя на огонь.
 — Последнее время он изменился. Я полагаю, он всегда был другим, но… еще со времени театральных волнений… в мае… Не знаю, слышали ли вы… он был ранен… Но дело не в этом…
 — Моя дорогая девочка, — терпеливо произнес Джефф и слегка улыбнулся. — Почему бы вам не начать сначала? Ваш муж болен? Может быть, он слишком много пьет?
 — Нет, — ответила она с неожиданным спокойствием. — Он курит опиум.
 — Опиум! — повторил Джефф, до того удивленный, что чуть не рассмеялся. Ему следовало сразу догадаться, что Николас никогда бы не прельстился таким заурядным средством, как алкоголь.
 — Это не опасно? — спросила она, тревожно вглядываясь в его лицо.
 Он вновь стал серьезен.
 — Мне мало известно об опиуме, Миранда. Провинциальные врачи не имеют с ним дел, да и большинство городских врачей тоже, в этом я уверен. Но расскажите все по порядку, возможно, я смогу вам помочь.
 Миранда говорила, то и дело останавливаясь, чтобы подыскать подходящие слова. Она быстро описала стрельбу на Астор-Плейс, а затем постоянную мрачность и молчаливость Николаса после этих событий. Она объясняла эту мрачность раскаянием. Она рассказала о его уходах в башенную комнату и о своем вчерашнем открытии. Но о том ужасном часе, который она провела взаперти с Николасом, она не распространялась. Лишь по выражению ее опущенных глаз Джефф мог строить предположение о случившемся.
 Он поднялся и занялся костром, убеждая себя, что его личные чувства не должны ни на что влиять. Он предложил ей помощь как врач и, она должна получить от него именно профессиональный совет. Джефф подошел к незастекленным окнам и уставился на ручеек, журчащий и резвящийся под покровом льда. После чего постарался выкинуть все мысли о Миранде и сосредоточиться только на Николасе.
 Если бы Джефф родился столетием позже, он обратился бы к профессиональной терминологии неизвестной еще науки. Но он не нуждался в доказательствах собственной проницательности и знания человеческой натуры, чтобы понять, что принятие опиума является для Николаса — как бы он это не называл — бегством от действительности. И что в той или иной степени его циклы бешеной активности и апатии являются теми же попытками к бегству.
 Но от чего он так отчаянно стремится убежать, я не знаю, думал Джефф, за исключением того, что когда его всепобеждающее «я» сталкивается с чем-то непреложным, что он не в силах изменить, вроде смерти сына или законов об аренде, он ведет себя так, словно всего этого просто нет.
 Неожиданно он повернулся и взглянул на Миранду.
 — Почему бы вам ненадолго не уехать из Драгонвика? Поезжайте домой, — резко произнес он.
 Она подняла голову и взглянула на него с печальной тихой улыбкой.
 — Вы всегда мне это советуете, помните? Уехать домой. Домой. Я не могла это сделать тогда и… — она остановилась. Ее капюшон упал на спину и пламя костра осветило ее золотые волосы, — и не могу сейчас, — тихо закончила она.
 — Но почему? — сердито спросил он. — Он не отпустит вас?
 — Да, не отпустит. Но я и сама не хочу уезжать. Я не могу покинуть его. Я… я нужна ему.
 — Вздор! — отрезал Джефф. — Я знаю достаточно, чтобы понимать, что вы ничем не поможете наркоману, если он сам не захочет себе помочь. Вы будете забирать у него опиум, а он искать себе новую порцию. Он унизит вас. Вам хочется, чтобы он и вашу другую руку… или что-нибудь похуже?
 Она соскользнула с ларя для муки и встала, холодно глядя на него.
 — Вы всегда неверно судили о нем, — сказала она. — Он поступает так из-за раскаяния, что он застрелил этого мальчика. Я не могу покинуть его. Я должна ему помочь. Я знаю, на самом деле он добр.
 Неужели она и вправду в это верит? — ошеломленно подумал Джефф.
 — Вы не думали так, когда писали мне эту записку… когда прибежали сюда! — вне себя закричал он. Ему одновременно захотелось и гневно затрясти ее и поцеловать ее больную руку.
 — Думала, — ответила она, упрямо поднимая подбородок.
 Против собственной воли он вдруг наклонился и довольно грубо прижался к ее губам.
 Стало тихо. Она испуганно поднесла руку ко рту.
 — Джефф! — прошептала она, ошарашенно глядя на него.
 — Простите, — сказал он. — Но не стоит смотреть на меня с таким потрясенным видом. Немного же стоит женская интуиция, если вы до сих пор не подозревали, что я чувствую по отношению к вам.
 Она медленно покачала головой.
 — Нет, я ничего не знала.
 Ее удивление уступило место другому чувству, чувству благодарности. Она подумала о рождении ребенка и о той поддержке, которую оказал ей Джефф. Она вспомнила свою беседу с доктором Френсисом на кухне у Эдгара По и о том неожиданном удовольствии, которое получила при упоминании имени Джеффа.
 Увидев, что она нахмурилась, Джефф самоиронично усмехнулся.
 — Пусть это не тревожит вас. Я не теленок, жаждущий ласки, и я не стану делать вам никаких неприличных предложений. И вообще, я не понимаю, почему мои чувства должны были столь нелепо сосредоточиться именно на вас.
 Он остановился, размышляя, действительно ли это так. Конечно, отчасти ее привлекательность в его глазах объяснялась физическим влечением — стройное грациозное тело, светлые волосы, удлиненные глаза цвета спелого ореха под густыми ресницами. Но ведь и к другим женщинам он временами чувствовал не менее сильное физическое влечение. Именно ее трогательная невинность и беспомощность привлекли его, это и, как ни парадоксально, ее слепая увлеченность Николасом. Должно быть, именно это придало ей ореол недоступности, а в нем самом выработало неосознанное чувство соперничества. Но теперь он ощущал нечто большее. Сладость ее губ решила его судьбу отныне и навеки. И хотя Джефф продолжал поддразнивать ее, от мысли, что он переживает крушение своих надежд, он чувствовал невыразимую печаль.
 — Я должна идти, Джефф, — спокойно сказала она и неуверенно улыбнулась, в то же время бросая испуганный взгляд в сторону дома.
 — А я так и не помог вам.
 Он нахмурился, затаптывая тлеющие угольки костра.
 — Я выясню все, что смогу об опиуме. Я напишу вам.
 — Пожалуйста, не надо. Он увидит письмо. Это не имеет значения. Я справлюсь. Может быть, это не повторится.
 Скорее всего повторится, решил Джефф. Но он больше ничего не мог сделать. Он подумал, что она уже жалеет о том, что обратилась к нему. Он подвел ее не только тем, что не смог дать ей разумный совет, но и своим поцелуем, который безвозвратно испортил их взаимоотношения. Своим импульсивным поступком он вновь заставил ее замкнуться в себе.
 — До свидания, — прошептала она не поднимая глаз и бросилась от него прочь.
 Ему ни разу не пришлось почувствовать ее желание броситься к нему в объятия. И это отчаянье, с которым она устремилась к дому, скользя по талой земле, было вызвано не горячим желанием вернуться к мужу и не страхом, что все может открыться. Она убегала от Джеффа и от тоски, которую он разбудил в ней. На своих губах она ощущала поцелуй Джеффа словно алую метку своей вины перед мужем.
 Днем Николас неожиданно спустился вниз и, без стука войдя в комнату жены, остановился возле ее кресла, глядя на нее сверху вниз. Его глаза сузились. Она сидела у окна, лениво переворачивая страницы модного журнала, потому что больная правая рука не давала ей возможности вышивать. На перевязь она накинула кружевную шаль.
 — Вы выглядите прекрасно, моя дорогая. Ваши щечки словно розы. Может, это румяна? Или вы ходили гулять в такой холодный ноябрьский день?
 Она насторожилась. Может быть, он видел, как, возвращаясь домой, она пересекала лужайку?
 — Ну да, — выдавила она. — Я действительно гуляла утром. Я очень плохо спала. Думаю, свежий воздух помог мне.
 — Это разумно, — ответил он, и она поняла, что ее прогулка его совсем не занимала, потому что у него на уме было что-то иное.
 — А как ваше  здоровье, моя любовь? — он наклонился вперед, улыбаясь с преувеличенной любезностью, что всегда означало неприятность. — Меня это очень занимает.
 Ее обдало жаром. Она не могла ошибаться в истинном значении его вопроса, но предпочла проигнорировать его:
 — Благодарю, что вы беспокоитесь обо мне, Николас, но я уверена, что прекрасно себя чувствую.
 Она быстро встала.
 — Может быть вы хотите поесть? Я уверена, вам это необходимо.
 Его смуглая кожа приобрела желтоватый оттенок, а лицо сильно осунулось. Он не двигался.
 — Было бы жаль, если бы вы оказались бесплодны, а? — произнес он.
 Это все опиум, размышляла она. Он болен. Он не ел почти три дня, и я вижу, как он страдает.
 Она взяла себя в руки, стараясь улыбнуться и ответить как можно легкомысленнее:
 — Все в Господней воле, дорогой. И в конце концов, мы имеем друг друга. Ведь вы женились на мне не ради этого?
 В последовавшем молчании ей показалось, что ее слова рухнули в пустоту.
 — Ведь так, ведь так, Николас? — упрямо прошептала она. — Вы любите меня, меня саму. Я знаю, вы любили и любите. Несмотря ни на что. Не смотрите на меня так, — страстно добавила она. Его немигающий взгляд не изменился.
 — Как, любовь моя? — мягко спросил он.
 — Как вы смотрели на… Она закусила губу.
 — Пойдемте вниз, Николас. Вы должны поесть. Она потянулась к нему, и кружевная шаль упала на пол, открывая перевязь.
 Он поднял ее шаль и бережно укрыл ее плечи. Она заметила, что глаза Николаса застыли, когда он заметил ее повязку. Он ничего не сказал, но по его лицу проскользнула какая-то неуверенность. Он последовал за ней в столовую, но когда ему надоели ее попытки накормить и напоить его, ушел прочь.
 Они остались в Драгонвике на всю зиму. Так захотел Николас, но это совпадало и с желанием Миранды. Она хотела, чтобы ничто не напоминало им о бойне на Астор-Плейс. Театр и остальные развлечения, которые раньше так ей нравились, больше не привлекали ее, да и весь Нью-Йорк казался мрачным из-за тех последних недель, которые они там провели.
 Николас больше не проявлял своих странностей. Он был очень вежлив и оказывал Миранде умеренное внимание. Он больше не обращался с ней ни с холодным безразличием, ни с дикой страстью, от которых она раньше так страдала.
 И Миранда, до глубины души благодарная за то, что жила тихо и безмятежно, убедила себя, что, наконец-то, она зажила нормальной семейной жизнью.




 Глава двадцатая


 Была пятница двадцать четвертого мая, когда Миранда сделала одно важное открытие.
 Утром она проснулась с давно забытым ощущением радости и свободы, которые она объяснила чудесной весенней погодой, не желая признавать, что истинной причиной было отсутствие Николаса в Драгонвике.
 Последнюю неделю к Николасу вернулось мрачное беспокойное настроение и два дня назад он неожиданно объявил, что собирается совершить короткую деловую поездку в Нью-Йорк и не пригласил ее поехать вместе с ним. Она так привыкла к его постоянному присутствию, что первые несколько часов после его отъезда не могла найти себе места, чувствуя себя потерянной и одинокой. Но вскоре это ощущение сменилось приятной легкостью и праздничным настроением. Ей понравилось одной занимать огромную кровать, есть, гулять, читать тогда, когда ей этого хотелось, или часами нежиться в большой серебряной ванне.
 В это утро двадцать четвертого мая она проснулась, полная энергии и жажды жизни. Когда вошла Пегги с утренним чаем, то хозяйка, сидящая в постели, показалась ей очень юной и веселой.
 — Доброе утро, Пегги! — радостно поприветствовала она горничную. — Что за чудесный день? Посмотри только, почки распускаются, солнце сияет!
 — Действительно, мэм, и сами вы выглядите словно майский день.
 Маленькая горничная помогла Миранде одеть розовое домашнее платье, радуясь при этом, что Слава Богу, пока все идет хорошо. Хозяин бросил свои дурные наклонности и по большей части держится столь же обходительно и достойно, как сквайер О'Брайен у нас в Ирландии. А сейчас, когда он уехал, дома дышится еще лучше.
 — А как твой Ханс, Пегги? — спросила Миранда, озорно улыбаясь и желая всем в мире счастья. — Ты бы хотела быть свободной сегодня вечером, чтобы встретиться с ним?
 Пегги хихикнула и подняла голову.
 — Да я его и так вижу постоянно. Этот увалень все время теперь вертится на кухне и в людской. Он хочет сделаться у нас лакеем.
 — Лакеем? — удивленно переспросила Миранда. — Но я думала он кузнец.
 — И очень хороший, мэм. Пегги заколебалась.
 — Это все из-за меня. Он хочет пойти сюда служить. Он ведь знает, что я не оставлю вас, вот он и решил… может…
 — Ну конечно, — воскликнула Миранда и поставила чашку. — До чего же я глупая эгоистка. Ты действительно любишь его, Пегги? Ты уверена, что он сделает тебя счастливой?
 Девушка кивнула. Ее яркие ирландские глаза смягчились.
 — Ради меня он даже хочет переменить веру, мэм. И он такой добрый. Он никогда… никогда не говорил ни слова… о моей ноге.
 Она повернулась и отряхнула оборки утреннего платья Миранды.
 — В июне ты выйдешь за него замуж, дорогая, — быстро сказала Миранда. — Свадьба должна быть красивой. Если будет нужно мы пригласим священника из Гудзона или из Нью-Йорка. А свадебное платье… белое, конечно. Из белого индийского муслина. Где-то наверху у меня есть большой отрез.
 — О миссис, дорогая! — смеясь, воскликнула Пегги. — Белое носят только благородные дамы. Оно не к лицу простой девушке, вроде меня.
 — Еще как к лицу! Это самый подходящий цвет для невесты.
 Она замолчала, представив девушку в зеленом шелковом платье, стук дождя в окна их маленького дома. Прошло четыре года. Четыре столетия.
 Она спрыгнула с кровати, сунув узкие ступни в домашние туфли на лебяжьем пуху, которые подала ей Пегги.
 — Надо скорее одеваться. Мы пойдем наверх искать муслин. Я даже знаю, как это платье следует сшить. Тугой корсаж, широкая юбка, но без кринолина. На шее кружево. В ящике с кружевами есть хорошенький воротничок.
 Пегги восторженно замигала. Нельзя сделать павлина из маленькой курочки с хромой ногой, подумала она, однако ничего не сказала. Было так приятно видеть хозяйку столь радостной и оживленной, когда всякая тревога исчезла с ее лица.
 После завтрака они вместе отправились на чердак. Этот верхний этаж, тянувшийся надо всем домом, и особенно его южное крыло Пегги знала как свои пять пальцев, потому что там жили слуги, и одна из комнатушек принадлежала ей самой.
 Вместе они прошли через обитую зеленой байкой дверь в редко посещаемое помещение, служившее кладовой и состоящее из лабиринта необставленных клетушек и стропил крыши.
 Они без труда обнаружили ящик с кружевами, но отрез индийского муслина найти не могли. Миранда купила его в первую осень своего брака, намереваясь потом сшить из него распашонки для младенца. Должно быть, отрез хранился с другими напоминаниями об этом коротком и трагичном периоде. Тогда обо всем позаботилась миссис Макнаб, а у Миранды не хватило мужества выяснить, что она сделала с вещами.
 И теперь она обнаружила, что среди всех этих ящиков, сундуков и саквояжей не было ни малейшего напоминания о крошечном существе, чей приход в этот мир был осенен такой надеждой. Они не смогли найти даже колыбель.
 Должно быть, так распорядился Николас, с уверенностью решила Миранда. Его боль была столь велика, что он изгнал из своего дома все напоминания о ребенке точно так же, как и из собственного сознания.
 Ее глаза наполнились слезами. Как же я могла усомниться в нем, думала она, лишь потому, что он мужчина и поэтому прячет свою нежность? Охваченная неожиданной теплотой и жалостью к мужу, она села в сломанное кресло в углу чердака.
 Как раз в этот момент ее глаза заметили старый матрас. Пегги была занята в одной из клетушек кладовой, распаковывая чемодан, который они нашли, а Миранда сидела среди нагромождения всевозможной мебели.
 Солнечный луч проник через паутину на восточном слуховом окне и направил свой свет, в котором плавали пылинки, прямо на огромный свернутый матрас, торчком стоявший у выкрашенного шкафа. В последнем ей почудилось что-то знакомое. Миранда уже когда-то видела эти розы и гирлянды. Она с любопытством наклонилась вперед и с неожиданной неприязнью поняла, что это тот самый шкаф, что когда-то стоял в комнате Джоанны. Вся мебель, которую она обнаружила в этом углу, принадлежала бывшей жене хозяина поместья. Здесь стоял выщербленный стол, с чем-то липким, намертво пристывшим к его фанерной поверхности. А матрас был снят с кровати Ван Ринов.
 Она резко встала, собираясь уйти, когда ее остановило нечто странное в этом матрасе. За долгие годы мыши и пыль добились того, что в нескольких местах ткань порвалась и оттуда проглядывал какой-то плоский темный предмет. Миранда осторожно вытащила его из матраса и туг поняла, что это переплетенная в кожу тетрадь. Открыв ее, она обнаружила несколько страниц, исписанных чернилами, настолько выцветшими, что уже было трудно разобрать слова. Из чистого любопытства она перелистала страницы, и на последней увидела запись, заинтересовавшую ее.

 И почему он сегодня принес мне цветы, ведь он никогда этого не делал?Розовые олеандры. Я смертельно напугана, но с чего? Должно быть у меня лихорадка от простуды. С тех пор как приехала эта девушка…
 Он вызвал мне врача, а я ведь не так уж и больна. Не нашего врача, а нового.

 Дальше было пустое пространство, а затем последняя запись:

 Какая я глупая. Николас был у меня и был оченьдобр. Он отрезая мне торт с мускатным орехом, как он дела/1 это давным-давно, когда мы были молодоженами. Он сказал, что девушка уедет через несколько дней. Я так рада. Теперь все будет хорошо.

 В тетради было еще много страниц, но они оказались чистыми.
 Дневник выскользнул из пальцев Миранды и упал на пол. Она стояла неподвижно и растерянно глядя на него сверху вниз. Через несколько мгновений она подняла тетрадь и положила в карман своего хлопчатобумажного фартука, защищавшего платье от пыли. Затем повернулась и вышла из кладовой, не обратив внимания на удивленное восклицание Пегги.
 Она вытащила дневник из кармана и, открыв его, вновь быстро пробежалась по последней странице. Смотри, сказала она себе, здесь ничего нет. Никакого смысла. Лишь то, что Джоанна тоже не всегда его понимала. Но он был добр к ней. Она сама это пишет.
 Одна запись привлекла ее особое внимание. «Он сказал, что девушка уедет через несколько дней». Откуда Николас мог знать, что она скоро уедет из Драгонвика? Таких планов не обсуждалось. Это из-за смерти Джоанны…
 — Нет, — громко произнесла она. — Надо успокоиться. Я должна рассуждать здраво.
 Не более получаса назад в кладовке она решила избегать искажений и преувеличения.
 Должно быть, по каким-то личным причинам Николас решил, что его кузина должна уехать из Драгонвика, может быть просто для того, чтобы доставить удовольствие Джоанне. К тому же она, Миранда, сама об этом просила. И мысль, которая вначале казалась непереносимой, показалась ей теперь даже приятной.
 Она вновь раскрыла тетрадь и прочла ее от корки до корки. Впрочем, записей было немного и все они были довольно бессвязны, однако же почерк был аккуратным и красивым и совсем не подходил Джоанне. Читая, Миранда почувствовала, что в горле у нее стало сухо, потому что в дневнике она нашла свидетельство немого и отчаянного горя.

 «Думаю, он еще больше возненавидел меня с тех пор, как приехала эта девушка. Я знаю, он никогда не любил меня так, как я любила его, но ведь когда-то мы были счастливы. Если бы я только могла родить ему сына. Помоги мне, Господи, почему все должно было случиться именно так?»

 А вот другая запись.

 «Сегодня я закончила вышивку монограмм на двух его носовых платках и подарила ему. А он сказал, что будет лучше, если я дам Миранде закончить остальные. Нахалка прихорашивалась и улыбалась. Лучше бы она не приезжала. Она всегда между нами».

 Миранда подняла голову. Она помнила собственную радость от этого предложения Николаса. Неужели Джоанна была права и она действительно «прихорашивалась», наслаждаясь своим триумфом? Она так презирала ее кривые буковки и наслаждалась изысканностью собственной вышивки, что не считала даже нужным это скрывать. С какой безжалостной жестокостью она писала домой о каждом своем успехе в той скрытой борьбе, что велась между ними!
 Она вновь вернулась к последней странице. «И почему он сегодня принес мне цветы, ведь он никогда этого не делал?» В этих словах не было ничего особенного, как и во всех других, но когда она читала эти строки, ей казалось, будто ее сердце погружается в холодную черную бездну.
 Был лишь один человек, способный поддержать ее в этот момент и помочь ей выяснить правду. Лишь один человек был знаком со всеми обстоятельствами внезапной смерти Джоанны Ван Рин.
 Внезапно Миранду охватило лихорадочное желание действовать. Она побежала в конюшню и приказала ошеломленному кучеру немедленно отвезти ее в Гудзон. Она бегом отправила грума в дом за своей накидкой и сердито подгоняла конюхов до тех пор, пока лошадь не была запряжена в открытую коляску.
 До города она доехала менее чем за два часа, и Миранда все это время отрешенно смотрела на дорогу перед собой, а ее рука под накидкой крепко сжимала дневник Джоанны.
 Доктор Тернер дома, но он обедает, недовольно заявила старая негритянка, с неодобрением взирая на небрежность туалета незнакомой посетительницы. Мало к доктору заявлялось всякой белой рвани, так еще и эта — глаза дикие, взгляд блуждает словно у ненормальной.
 — Позови его, пожалуйста, — попросила Миранда. — Я должна его немедленно видеть. Скажи ему, что это миссис Ван Рин.
 Это было совсем другое дело. Старуха словно извиняясь кивнула седой головой, указывая на стул.
 Джефф вышел из маленькой столовой, что-то жуя, с салфеткой в руке.
 — Моя дорогая девочка. Я рад вас видеть, и надеюсь, ничего страшного не произошло.
 — Не знаю. Я должна поговорить с вами наедине. Понимающе кивнув, он провел ее в операционную, после чего закрыл за собой дверь.
 Она бросила свою накидку на стул, открыла дневник на последней странице и передала Джеффу.
 — Николас в Нью-Йорке, а это я нашла сегодня на чердаке. Он был спрятан в старом матрасе, том самом, который принадлежал Джоанне. Это ее дневник. Я хочу знать, что вы об этом думаете.
 Джефф вгляделся в ее взволнованное лицо и опустил глаза на дневник, который она держала в руках. От охватившего его нехорошего предчувствия по его спине пробежал озноб.
 Он прочел последнюю страницу и тихо опустился на стул у письменного стола в углу.
 — Бог мой, — очень медленно проговорил он наконец. — Олеандр!
 Он вновь перечитал запись.
 — Что вы хотите этим сказать? — резко спросила Миранда.
 Джефф встал и подошел к новому книжному шкафу. Теперь в нем стояло более сотни книг, которых пять лет назад у него не было. Он обратился к разделу растительности в «Токсикологии» Лапта.
 Повернувшись спиной к Миранде, он подошел с книгой к окну.
  «Олеандр. Семейство кутровых. Глюкозид, действием сходный с наперстянкой, но сильно токсичный. Известно, что три или четыре листа олеандра убивают корову. Цветы и кора ядовиты в равной степени».
 А в конце параграфа были помещены симптомы отравления. На его лбу выступил пот, когда он увидел четкую клиническую картину болезни Джоанны, неопровержимо доказывающую правоту его предположения.
 «Рвота и колики, головокружение. Замедленное и неритмичное сердцебиение. Расширение зрачков. Остановка дыхания. Смерть. Моча при этом обычно нормального цвета и вида. Возможно затруднение в диагнозе, ошибочно принимаемом за острый гастрит».
 Джефф захлопнул «Токсикологию» и поставил ее на место.
 — Что это, Джефф? — прошептала Миранда. — Что вы прочитали?
 С того момента, как она передала ему дневник, она даже не пошевелилась.
 Он вновь уселся за письменный стол, инстинктивно стараясь найти успокоение за собственным столом, за которым он решил множество проблем. Но ничего подобного с ним никогда не случалось.
 Миранда наклонилась вперед, положив руки на стол. Ее глаза, ставшие темными как брошь из оникса на груди, не мигая смотрели на Джеффа.
 — Скажите, что вы обо всем этом думаете, Джефф.
 Ему не хотелось отвечать ей. Его первоначальным желанием было быстро успокоить ее и отослать домой, пока он сам не сориентируется в происходящем и не решит, что делать. Он изменил решение, когда поднял голову и увидел ее глаза.
 — Я думаю, — медленно заговорил он, стараясь, чтобы голос не выдал его волнения, — что каким-то образом с помощью олеандра, который он принес ей в комнату, Николас отравил Джоанну.
 Она приглушенно вскрикнула. Джефф бросился к ней. Миранда затрясла головой, отталкивая от себя его руку. Она отошла от него и села на маленький виндзорский стул, предназначенный для пациентов.
 Джефф вытащил из шкафа пузырек с нашатырным спиртом и добавил несколько капель в стакан с водой.
 — Выпейте, — приказал он. — Я должен был сказать вам, Миранда. Если бы я мог скрыть от вас эти… эти ужасные вещи, я бы сделал это. У меня нет доказательств. Но я уверен. И ради собственной безопасности вы должны поверить мне.
 Он начал мерить шагами ковровую дорожку.
 Ради ее собственной безопасности — это была основная причина, которую он выдвинул в связи с фактом убийства. Если Николас один раз перешагнул грань, отделяющую обычного человека от преступника, не было ничего, что могло бы помешать ему повторить это вновь.
 Джефф обернулся и, опустившись перед ней на колени, взял ее похолодевшую руку.
 — Миранда, вы не должны возвращаться к Николасу. Я знаю, что для вас это страшное потрясение, и что все это кажется вам невозможным. Я бы и сам в это не поверил, если бы у меня не было подозрений еще тогда, в момент… в момент ее смерти. Я был глупцом, преступным глупцом, что не провел более тщательных исследований. Но у меня не было ничего, кроме предчувствия, и я не смог найти никаких следов яда, но в то же время я не знал и половины из того, что знаю теперь.
 Он вновь заговорил обычным спокойным голосом, стараясь воспроизвести обстоятельства преступления.
 — Должно быть, он спланировал все задолго до убийства. Полагаю, он дождался, когда Джоанна чем-нибудь заболеет, чтобы ему можно было пригласить врача. Очень остроумно.
 Джефф остановился, чтобы справиться с волной горького стыда. Николас очень ловко использовал его. Каким изощренным негодяем надо было быть, чтобы выбрать молодого, еще не совсем опытного врача, человека, известного в качестве твоего политического соперника, так что в округе не могло возникнуть даже тени подозрения!
 — Это очень похоже на него, — презрительно продолжал он, — использовать цветы в качестве орудия убийства. Это соответствовало утонченности его натуры. Конечно, это случилось, когда он был с ней наедине тем вечером. А торт, как я и полагал, содержал яд. Но вот как он это сделал?
 Джефф размышлял целую минуту.
 — Должно быть, с помощью серебряной мельницы для орехов. Он размельчил листья.
 Он  вспомнил странное в тот момент замечание Николаса: «Чревоугодие погубило ее». Это бесспорно отвечало его извращенному чувству юмора, когда он издевательски заявил, что нездоровая страсть Джоанны к еде привела ее к смерти. Теперь Джефф явственно вспомнил маленькие зеленые частички в куске торта, который он изучал. Он тогда решил, что это дягиль или цитрон. Шерри, которым был пропитан торт, должен был заглушить все посторонние запахи.
 — Она не слишком хорошо соображала из-за простуды, — вслух сказал он. — И могла не обратить внимания, что он делает с мельницей.
 Миранда наконец пошевелилась.
 — Какая разница, как это было сделано? — произнесла она ровным бесцветным голосом.
 — Я лишь к тому, что вы должны поверить правде… знать, — мягко ответил он.
 Она подняла голову, и ее губы сложились в неясную пугающую улыбку.
 — Думаю, я всегда это знала, — трагическим тоном произнесла она.
 Джефф даже невольно охнул. Миранда покачала головой.
 — Нет, не так, как вы думаете. Не осознанно. Но в глубине, в темной части моей души, куда я не осмеливалась заглядывать, я это подозревала.
 — Чушь! — отрезал Джефф, не сдержав грубости из-за чувства облегчения. — Это все нервы, Миранда. Постараемся рассуждать здраво и подумаем, что мы можем сделать. Нам следует получше напрячь мозги.
 Она не слушала, опустив глаза и замерев смотрела на золотое кольцо на руке.
 — Четыре года я была замужем за убийцей, — произнесла она слабым безжизненным голосом. — Наслаждалась плодами этого убийства.
 — Не казните себя. Вы не знали об этом, — резко ответил Джефф.
 — Если бы не я, этого бы не случилось, — продолжала она, не слушая его. — Я разбудила в нем зло. Зелия знала это еще раньше, но я не прислушалась к ней.
 — Зелия? — сердито переспросил Джефф. — Вы имеете в виду эту полукровку, старую служанку Ван Ринов? Она была сумасшедшей, ее разум давно угас, и что бы там она не болтала, это не могло иметь к вам никакого отношения.
 Он положил руку ей на  плечо. 
 — Послушайте, моя дорогая девочка. Вы должны быть сильной и смелой. К смерти Джоанны вы не имеете никакого отношения. В худшем случае вы служили причиной того, но сами вы  невиновны, и вам следует избавиться от этого болезненного ощущения вины. Мы не можем изменить прошлое, но насчет будущего никаких сомнений быть не может. Убийство должно быть раскрыто.
 Миранда облизнула сухие губы.
 — Вы не сможете ничего поделать, Джефф. Вы же сами сказали, что у вас нет доказательств. Никто не поверит вам.
 Джефф нахмурился и снял руки с ее плеч. На мгновение он дрогнул перед перспективой обвинить Николаса Ван Рина в умышленном убийстве. Кто, действительно, поверит на слово простому врачу, обвиняющему могущественного патруна? Джеффу придется поставить на карту свою репутацию, признаться, что его обвели вокруг пальца. Потом начнется борьба за получение разрешения на эксгумацию трупа, но и тут он просто не знает, сохранятся ли в нем через пять лет после преступления следы столь специфического яда. Конечно, это он может выяснить. Он с облегчением вспомнил о докторе Френсисе. Старик поможет ему. Но предположим, не осталось никаких следов. Тогда у него не будет никаких доказательств. Ничего, кроме нескольких бессвязных записей в дневнике, а Джефф достаточно хорошо знал законы, чтобы не понимать, что сделают с ним адвокаты Николаса. Неожиданно он вспомнил преданную экономку Джоанны. Оглядываясь назад, он почувствовал неожиданную уверенность, что эта женщина тоже что-то подозревала. Она видела, как Николас давал жене кусок торта. Может быть, она согласится дать показания.
 Без сомнения, она сейчас в Олбани вместе с Кэтрин.
 Джефф сморщился, когда представил себе, как это следствие может сказаться на Кэтрин и на Миранде. Он не рассматривал дело под этим углом. Он вдруг понял, как трудно будет помешать втянуть в это дело Миранду. Скорее всего ее сочтут если не соучастницей, то уж наверняка сообщницей.
 Миранда тихо наблюдала за ним. Она заметила на его лице следы сомнения, хотя могла уяснить его причину лишь отчасти.
 — Да, — подтвердила она. — Никто не посмеет обвинить Николаса. Он самый сильный.
 — Полагаю, он такой же смертный, как и мы все! — с неожиданной яростью выкрикнул Джефф. — И я позабочусь, чтобы он не избежал наказания за трусливое и мерзкое убийство. Я боюсь только за вас, Миранда. Вы не должны возвращаться к Николасу.
 — Я тоже заслужила наказание, — ответила она. — Я его жена.
 — Но не считаете же вы, что тоже заслужили, чтобы вас убили? — воскликнул Джефф, выходя из себя. Он увидел, как она испуганно задышала, а ее дыхание стало прерывистым. — Вы маленькая глупышка, — горько заметил он. — Неужели в своей слепой страсти к этому человеку вы не понимаете, что вы тоже в опасности? Вы тоже в один прекрасный момент можете стать нежеланной женой Синей Бороды. Вы не всегда будете молодой и красивой. И вы не более, чем Джоанна, смогли удовлетворить его безумное желание иметь сына. Предположим, что он найдет себе другую женщину, как нашел когда-то вас. Или даже без другой женщины, предположим, он решит потешить свое «я», свою страсть к неограниченной власти. Неужели вы считаете, Миранда, что будете в безопасности?
 Он повернул ее голову, и она вздрогнула. Неожиданно она осознала, что он говорит правду. Сотни не замеченных ранее деталей пришли ей на ум.
 — Но что я могу сделать? —прошептала она. Джефф понял, что она на грани срыва и что он просто обязан помочь ей.
 — Когда Николас вернется? — спросил он.
 — Пароходом завтра вечером, — ее губы едва шевелились.
 Слава Богу, подумал Джефф. Затем очень медленно и четко он произнес:
 — Вы должны уехать до того, как он появится здесь. Велите кому-нибудь из слуг заказать билет на утренний пароход. Приготовьте вещи. Возьмите с собой Пегги. Когда прибудете в Нью-Йорк, сразу же ступайте к доктору Френсису.
 Он подошел к столу и, нацарапав записку, вложил ее в руку Миранды. Она кивнула и сунула ее за корсаж.
 — Френсис спрячет вас на несколько дней, пока я не приеду. Я не советую вам ехать в Гринвич. Ван Рин будет искать вас прежде всего там.
 — Да, — слабо промолвила она. — Я понимаю. Но что… что вы будете делать, Джефф?
 — Когда вы будете в безопасности, я отправлюсь в Драгонвик и встречусь с Николасом, чтобы все выяснить.
 — И вы не боитесь? — шепотом спросила она.
 Вообще-то, конечно, боюсь, поморщившись, подумал Джефф. Не так уж много людей решилось бы на это… Джефф не сомневался, что прежде всего Николас постарается избавиться от неудобного молодого врача… и что тогда будет с Мирандой? Она никогда не сможет бороться с Николасом. Но Джефф боялся в первую очередь не за свою жизнь. Казалось совершенно невыполнимым намерение обвинить Николаса и невозможно было даже предположить, что он станет предпринимать. Я должен получить совет, размышлял Джефф, что лучше всего. И неожиданное вдохновение подсказало ему ответ.
 — Я отправлюсь прямо к губернатору, — сказал он. — Завтра. И все ему расскажу.
 Она поднялась, держась при этом за спинку стула. Джефф обнял ее, и она на мгновение прижалась к нему.
 — Будьте храброй, дорогая, — мягко подбодрил он.
 Миранда выпрямилась и надела накидку. Она дошла до двери и, коснувшись дверной ручки, засмеялась:
 — Быть храброй… да… — произнесла она. — Достаточно храброй, чтобы признать, что моя любовь… все мои мечты были обманом.




 Глава двадцать первая


 Николас вернулся в Драгонвик вовсе не на следующий день, как предполагалось. Он прибыл домой двадцать четвертого мая ровно в пять часов вечера, в тот самый момент, когда Миранда, выйдя из дома Джеффа в Гудзоне, велела кучеру везти ее домой.
 С делами, вызвавшими Николаса в Нью-Йорк, было покончено довольно быстро. Ему было лишь нужно подписать арендный договор на три акра земли недалеко от Оделлвиля на Ист-сорок девятой улице, где ирландец-оптимист собирался открыть таверну, чтобы сравняться с мистером Оделлом, в честь которого был и назван этот район.
 Присутствие Николаса было совсем необязательным. Соломон Бронк управлялся с делами по недвижимости куда более сложными, чем это, не имея при себе ничего, кроме сухого письма патруна, дающего согласие на сделку. И потому агент был по-настоящему удивлен, когда Николас вошел в его маленькую контору на Брод-стрит и потребовал прочитать ему договор об аренде.
 — Конечно, минхер, — ответил добросовестный голландец и зазвонил в колокольчик, вызывая клерка. — Надеюсь, вы не будете разочарованы моим отчетом.
 — Я очень доволен вами, Бронк, — ответил Николас с рассеянной улыбкой. Когда клерк принес договор, он, едва взглянув на него, быстро подписал.
 Что-то не похоже, что он приехал в город ради этого, подумал озадаченный агент. Он заметил странный недовольный жест, который Николас сделал, проглядывая бумаги, которые разложил перед ним Бронк.
 — Да-да, — произнес Ван Рин, отодвигая их прочь. — Кажется, все в порядке.
 — У вас много неинвестированных денег, — заметил Бронк. — Я подумал, может быть, вам купить участок на углу Пятьдесят седьмой и Пятой авеню. Сейчас там ничего нет кроме нескольких лачуг и коз, но ведь никогда не знаешь… Возможно, участок кому-нибудь понадобится, и вы сможете хорошо заработать на этом.
 — Пожалуй, — думая о чем-то своем, ответил Николас. — Вышлите мне потом документ.
 — О… — начал было агент, твердо решив выполнить свой долг до конца и стараясь не замечать в голосе Николаса очевидной скуки, хотя, если тому все это не интересно, зачем тогда нужно было приезжать? Нерешительность была последней чертой, которую Бронк ожидал обнаружить в характере пат-руна. — Или, может быть, — проговорил он, — вы хотели бы купить долю в новом речном пароходе «Мери Клинтон»? Хозяева хотят ее продать. В пятницу пароход идет в первое плавание до Олбани. Владельцы утверждают, это самый быстрый пароход На реке.
 Николас оживился.
 — Достаточно ли он быстр, чтобы обогнать «Северного оленя» и «Ютику»?
 Бронк нахмурился.
 — Не знаю, минхер. Надеюсь, он не будет участвовать в гонках. Все эти гонки дурное дело и к тому же очень опасное для пассажиров. Вспомните, сколько людей погибло на «Ласточке». Все это аморально.
 — Бросьте, — ответил Николас. — Лично я нахожу это самым лучшим развлечением.
 Бронк покраснел, потому что Николас этим как бы намекнул, что считает своего агента тряпкой. Если этот человек ищет острых ощущений, сердито подумал Бронк, почему он не может найти их там, где это не представляет опасности для других людей?
 — Пойду осмотрю пароход, — сказал Николас, поднимаясь, — и если будет все в порядке, мы заключим сделку прямо завтра. Я ценю ваши способности, о мой драгоценный Бронк. Даже не знаю, почему это не пришло мне в голову раньше.
 Николас приобрел ровно половину доли в пароходе «Мери Клинтон» после того, как осмотрел его с носа до кормы, пока тот находился в доке Порт-Ривер.
 Это был красивый пароход, выстроенный на лучшей верфи в Хобокене. Его котлы и машины самой последней конструкции были такими же новенькими, как и выкрашенные в белый цвет палубы из дуба и огромное гребное колесо. Николас не нашел в пароходе ни малейшего изъяна. Он изменил свои планы по возвращению домой и потому отправился в пятницу на «Мери Клинтон» в момент ее первого плаванья.
 Первоначально он собирался заменить капитана, Джона Холла из Джерси-Сити, который показался ему слишком молодым и недостаточно опытным для командования таким судном. Но во время беседы с ним Николас обнаружил, что молодой капитан знает каждое течение и водоворот на реке как свои пять пальцев и что он в полной мере разделяет восторг Николаса перед скоростью. И потому Ван Рин ушел от него удовлетворенным. Выйдя из доков, он отпустил кеб, который подвез его к реке. Он спускался вниз по Десбросс-стрит, пока не дошел до Кэнел-стрит. Здесь, на пересечении Кэнел-стрит и Бродвея, Николас заколебался. Его обычный путь пролегал по Бродвею до Астор-Хауз, где он останавливался во время коротких визитов. Его городской дом был закрыт.
 Он так долго колебался, что прохожие удивленно разглядывали его, видя, что с этим высоким элегантно одетым человеком, творится что-то ненормальное.
 Две молодые полногрудые женщины с фальшивыми локонами и неряшливыми кружевными шалями вышагивающие по Бродвею с вполне определенной целью, завидев Николаса, остановились и принялись зазывно хихикать.
 — Разве он не красавчик? И какой франт! — заявила одна, намеренно громко. — И стоит как идол, а? Что это он высматривает?
 — Должно быть, любуется в луже своим отражением. Может, он оглянется и поищет кого-нибудь, кем тоже можно полюбоваться!
 Обе девушки из кожи вон лезли, взбивая свои кудри, от которых несло резким запахом пачули.
 Николас продолжал хмуриться, уставившись на булыжники мостовой.
 — Может, он боится девушек! — лукаво воскликнула одна из девиц, прибегая к очередной попытке.
 Из всего этого разговора Николас услышал лишь одно слово из последней реплики. Он резко повернулся.
 — Я ничего не боюсь ни на этом свете, ни на каком другом! — заявил он таким резким тоном, что девицы, вздрогнув, поспешно ретировались.
 — Господи, мистер, — быстро забормотали они, — мы ничего такого и не хотели…
 Николас, не слушая их испуганных извинений, стремительно зашагал по улице, расталкивая всех, кто попадался ему на пути, пока не дошел до закрытой двери в переулке у Мотт-стрит. Там он провел несколько часов, а когда вновь вышел через эту дверь, в его внутреннем кармане лежал маленький клейкий черный шарик, завернутый в рисовую бумагу.
 Николас так и не признался себе в том, что это и было истинной причиной его спешного путешествия в Нью-Йорк.
 Первый рейс «Мери Клинтон» оказался успешным, пароход показал хорошую скорость, легко обогнав «Северного оленя», который в этот день был его единственным соперником. Так легко, что никакого состязания по большому счету и не было. Николас был глубоко разочарован. Джефф мог бы решить, что для Ван Рина опасность была таким же сильным возбуждающим средством, как и наркотик. Случись на реке отчаянная, заставляющая биться сильнее сердце, гонка, и выйди из нее «Мери Клинтон» победительницей — а победа была бы за ней, — тогда удовольствие от всего этого сделало бы менее необходимым развлечение, даруемое черным шариком в кармане Николаса.
 Когда Николас в самом дурном настроении сошел с парохода на пристань Драгонвика, его расшатанные нервы уже требовали опиума, в котором он так долго себе отказывал.
 И вот тут он и обнаружил, что Миранды нет дома.
 Николас поднялся по винтовой лестнице в башню, положил шарик в серебряную коробочку, но не стал там долго задерживаться. Он спустился вниз и послал за Пегги.
 Маленькая горничная была перепугана, но сцепив зубы упрямо молчала. Она не знает, куда уехала хозяйка — может быть, поехала в гости к кому-нибудь из соседей. Нет, она не знает, к кому. Нет, раньше миссис никуда не уезжала, но должно быть, она устала все время сидеть дома.
 — Нет, хозяин, я не знаю, где она.
 И это чистейшая правда, думала Пегги. Я действительно не знаю, где она или что заставило ее помчаться отсюда как от огня, но я бы могла догадаться, если бы хотела. Она попала в беду и побежала к молодому доктору, но не допустят святые, чтобы  он догадался об этом, ведь домой он вернулся в отвратительном настроении.
 Она захромала прочь, подальше от этих ужасных глаз, и расположилась у окна на верхнем этаже в слабой надежде предупредить Миранду, как только коляска появится из-за поворота дороги.
 Но когда ровно в семь Миранда вернулась, она не увидела встревоженного лица Пегги и ее отчаянных предупредительных знаков. Она увидела своего мужа, который с непокрытой головой ожидал ее у парадных дверей. При виде человека, которого, как она полагала, она больше никогда не увидит, Миранда на мгновение ощутила приступ мучительного страха, но потом тут же взяла себя в руки.
 — Хорошо ли вы прокатились, любовь моя? — спросил Николас, предлагая ей руку, когда лакей открыл дверцу коляски.
 — Нет, — ответила она, сделав вид, что не заметила его руки и прошла мимо него в дом. Она повернулась к лестнице, но Николас быстрым, кошачьим движением встал перед ней, загораживая дорогу.
 — Вы странно встречаете мужа, которого вы не видели три дня, — мягко произнес он.
 Мягкость, которая скрывала непередаваемую жестокость. Страстный огонь в этих глазах. Эти глаза не упустили ни одной детали ее внешности. Ее руки все еще были покрыты чердачной пылью точно так же, как и маленький фартук, который она забыла снять, когда сломя голову помчалась к Джеффу. Вечерний ветер и торопливо надетый капюшон растрепали ее прическу. Волосы рассыпались по плечам, а одна из накладных кос соскользнула прочь.
 — Да, — подтвердила она. — Я не слишком хорошо выгляжу. Будьте добры, пропустите меня в мою комнату, Николас.
 — С радостью, моя любимая. И я пойду с вами. Вы меня сегодня поразили. Я даже и не знал, что вы способны так меня удивить.
 Он отошел в сторону, и она, не отвечая, стала подниматься по лестнице.
 Как хорошо она знала эту игру в кошки-мышки, которой он всегда наслаждался! Позволить ей немного ускользнуть из его власти, чтобы потом неожиданно наброситься вновь. Он с успехом использовал свой сарказм, холод, сдержанный гнев, даже страсть, зная покорность ее тела, переходящую в покорность души, потому что она любила его.
 Любовь? — подумала она с неожиданным отвращением. Была ли здесь любовь? Может ли любовь выжить при постоянном страхе?
 Вместе они вошли в темную спальню. Николас подбросил полено в слабое пламя в очаге. Зажег свечи. Он сел в кресло у камина и наблюдал, как она наливает в таз воду, моет лицо и руки. Она быстро причесалась и поправила платье. Затем заменила брошь с ониксом и жемчужиной, скрепляющую воротничок ее платья, на свою старую, привезенную из дома.
 — Вы не хотите переодеться? — спросил Николас. — Я хотел бы видеть вас в чем-то более элегантном. Зачем вы надели эту ужасную брошь? Возьмите что-нибудь из ваших драгоценностей.
 — Нет, — решительно ответила она, вставая из-за туалетного столика и подходя к камину. — У меня нет прав ни на какие драгоценности, кроме этой.
 Николас удивленно уставился на жену. Она стояла в нескольких шагах от него в темном утреннем платье, протянув озябшие руки к огню.
 — Где вы сегодня были, Миранда? Если не хотите говорить, мне скажет кучер.
 — Я и не собираюсь вам лгать. Я ездила в Гудзон, повидаться с доктором Тернером.
 Она почувствовала его резкое движение и, повернув голову, заметила на его лице недоверчивую радость.
 — Нет, Николас, — с горечью произнесла она. — Это совсем не то. Я никогда не подарю вам другого ребенка. Как и Джоанна.
 При этом имени комната, казалось, заполнилась звенящей тишиной. Не было слышно ни звука, кроме потрескивания поленьев в камине.
 — К чему вы говорите это? — он встал и теперь стоял рядом с ней.
 Она судорожно схватилась за каминную полку. Не надо, испуганно твердил внутренний голос. Не говори ему. Может быть, ты ошибаешься. Может быть, Джефф не прав. Ты не можешь быть в этом уверена. Это твой муж в радости и горе…
 — Я устала, — прошептала она, — и изнервничалась. Я не знаю, что говорю.
 Напряжение в комнате сразу спало, исчезло. Он коротко рассмеялся, а потом обнял ее и притянул к себе. Его губы, которые всегда могли вызвать в ней ответное желание, коснулись ее губ. Она отвернулась, без сопротивления, но с холодной решимостью.
 — Нет, — сказала она. — Все кончено, Николас, — потому что при его прикосновении ее слабость сразу прошла. — Теперь вы вызываете во мне только отвращение. Как и я сама. И я смертельно боюсь вас… как и Джоанна… и у меня есть основания…
 Он убрал руки. На мгновение его лицо затуманилось перед ее взором, словно гигантская рука стерла его чеканные черты, растворив их в пустоте. И сразу же они вновь затвердели в напряженной настороженности. Но Миранда безошибочно разглядела в них панику. — Да, Николас, — с вызовом произнесла она. — Вы не так всесильны, как всегда полагали, не так ли? Даже вы не можете нарушать законы человеческие и Божеские безнаказанно. Даже вы.
 Так они долго стояли по обе стороны камина, а минуты между тем медленно убегали прочь. Николас нарушил молчание первым.
 — Я не понимаю, о чем вы говорите, моя любовь, — спокойно произнес он, а затем повернулся и быстро вышел из комнаты.
 Миранда осталась стоять на месте, ее глаза были устремлены на дверь до тех пор, пока шаги Николаса не стихли вдалеке. Горящее полено рассыпалось рядом с ней, и дрожь пробежала по ее телу. Этот неожиданный звук пробудил в ней мучительный страх. Быстро подбежав к звонку, она так сильно потянула за шнур, что он чуть было не остался у нее в руке. Она вновь принялась ждать. В комнате не было слышно ни звука, кроме тиканья позолоченных часов на каминной полке. Прошло десять минут, пятнадцать. Она открыла дверь, пугаясь тихого полумрака холла л напряженно вслушалась, не раздадутся ли шаги Пегги.
 Ни звука.
 Она вновь и вновь дергала шнурок звонка.
 Часы стали негромко бить.
 Миранда всхлипнула, схватившись за грудь, когда она услышала шум у северного окна — слабый настойчивый стук. Она медленно пятилась в другой конец комнаты, пока не услышала чей-то громкий шепот. Последовал новый град ударов по оконному стеклу. Из-за тяжелой шторы Миранда проскользнула в проем окна. В двадцати футах внизу на земле она разглядела чье-то белое лицо, устремленное вверх. Миранда отодвинула шпингалет и, высунувшись наружу, увидела Пегги.
 — Я не могу добраться до вас, мэм. Я бросала камешки вам в окно. Все двери между комнатами слуг и вашим крылом закрыты. И наружные двери тоже.
 Лицо Пегги расплывалось в неясном свете. Миранда уцепилась за наружный подоконник.
 — Где  он сейчас? — зашептала она в ответ и увидела, что горничная затрясла головой. Голос Миранды не доносился до служанки.
 Миранда отбросила занавеску и оглядела свою спальню. Она по-прежнему была пустой и тихой. Она вновь высунулась из окна и спросила уже громче.
 — Думаю, он в башенной комнате, — наконец ответила Пегги. — По крайней мере там виден свет. Мэм, что случились?
 — Я должна выбраться отсюда. Скажи кому-нибудь из слуг, чтобы мне приготовили коляску.
 — Они не сделают этого, мэм, — испуганно воскликнула Пегги. — Они все его боятся. И они не пустят меня. Может, мне предупредить Ханса? Я побегу в деревню.
 — Да. Скорее…
 Когда Пегги исчезла за деревьями, Миранда вернулась в комнату. Она подошла к затухающему огню в камине и стала подкладывать в него одно за другим поленья.
 Так прошло немного времени.
 Я должна согреться, думала Миранда. Я должна как-нибудь согреться. Я должна хорошо соображать, но не могу, когда я так замерзла.
 В столовой есть графин с бренди. Бренди согреет тебя. Молодая женщина взяла подсвечник и вновь открыла дверь в холл. Кроме звона в собственных ушах, никаких других звуков она не услышала. Миранда быстро взглянула на маленькую дверцу в дальнем конце холла, дверцу, за которой начиналась лестница в башню. Она была закрыта.
 Высоко держа подсвечник, Миранда побежала в столовую. Она нашла графин, поднесла его ко рту, и ее зубы начали отбивать дробь на его граненном горле. Но через несколько мгновений жаркое пламя разлилось по ее жилам. Она поставила подсвечник и прислонилась к буфету. В голове наконец прояснилось. Окна в нижнем этаже. Ну конечно.
 На окнах были тяжелые ставни и чтобы открыть их, нужен был крепкий мужчина, но она как-нибудь справится и сама. Или воспользуется маленькой дверкой в музыкальной комнате. Может быть, он забыл запереть ее.
 Миранда взяла стеклянную пробку и уже протянула руку, чтобы закрыть графин, когда с лестницы послышались чьи-то шаги. Пробка выскользнула у нее из пальцев и упала на паркет. Ее импульсивное желание задуть свечу и бежать прочь было подавлено последним усилием воли и она осталась на месте.
 Николас вошел в столовую и остановился прямо у двери, с недоумением глядя на Миранду.
 — Вы веселитесь, моя родная? — недоверчиво спросил он. — Я слышал, как вы смеялись и играли на пианино.
 Она заметила лихорадочный блеск его глаз и подергивание мускулов на щеке. Собрав все свое мужество, она гордо подняла голову.
 — Неужели вы считаете, что я буду сегодня смеяться и играть? Вы курили опиум, Николас.
 Он отвел взгляд, и она почувствовала его нерешительность. Он стоял, склонив голову, словно к чему-то прислушивался.
 — Почему вы заперли двери? — спросила она. Он вновь поднял глаза на Миранду, не не увидел ее.
 — Я слышал, как вы смеялись внизу, Миранда. Я слышал музыку. Очень ясно.
 Неожиданно она поняла. В полумраке столовой перекатывались волны страха, страха и ненависти. Но теперь эти волны не касались ее. Они плыли мимо нее прямо к темной неподвижной фигуре, стоящей в дверном проеме.
 — Вы слышали Азильду, Николас, — спокойно ответила она. — Как слышала ее ваша дочь в ту самую ночь, когда умерла Джоанна. Она смеется, потому что в дом, который она так ненавидела, снова пришло несчастье.
 — Вы лжете, — сказал он. — Я слышал вас.
 — Нет, — ответила она.
 Его глаза наполнились гневом, и он сделал стремительный шаг вперед. Она увидела, как его правая рука потянулась к карману. И тусклый блеск металла. Но даже тогда она не двинулась с места.
 — Да, я совершенно беспомощна, — спокойно подтвердила молодая женщина. — Вы можете сделать со мной что угодно. Но на этот раз вам не удастся избежать возмездия, Николас. Слишком много людей посвящено во все это. Пегги известно, что вы меня заперли. А Джефф Тернер знает о Джоанне, он поедет к губернатору и все ему расскажет.
 Его руки медленно упали вдоль тела. Она видела, какие усилия он прилагает, чтобы сдержаться, и как его лицо приобретает видимость прежней уверенности.
 — Моя дорогая, сегодня вы полны каких-то зловещих фантазий. Я могу лишь предположить, что на вас напала обычная женская мнительность. А теперь, когда вы добавили еще и призраков…
 Он резко оборвал себя, словно нож вдруг перерезал ему горло. И медленно повернул голову в сторону Красной комнаты.
 Огонек свечи на буфете мерцал в полумраке комнаты.
 Он слышит ее, подумала Миранда, заметив ужас на его лице. Она застыв стояла у буфета и наблюдала за выражением его глаз.
 Он протянул руку и ухватился за высокую спинку стула из орехового дерева во главе стола. Его собственного стула.
 — Вы слышите? — прошептал он. — Вы тоже слышите?
 Она покачала головой.
 Он сделал быстрое движение, словно хотел заткнуть уши, чтобы только не слышать этот громкий бессмысленный смех. В этот момент, увидев выражение его глаз, она даже ощутила к нему жалость.
 Она сложила руки в молитве и ее губы беззвучно зашептали:
 — В Его защите твоя надежда: Его правда — твой щит и опора. И не будешь ты страшиться ночных ужасов…
 Вдруг она почувствовала, что напряжение в комнате как будто ослабло. Потом услышала долгий вздох Николаса.
 — Кончилось, — сказал он.
 Его рука отпустила спинку стула. Он распрямил плечи и коротко рассмеялся.
 — Это были галлюцинации. Вы были правы, это все опиум. Даже не знаю, как я мог во все это поверить.
 Он подошел к буфету и налил себе бренди.
 — Не хотите присоединиться ко мне, любовь моя? — спросил он, имитируя свою обычную вежливость.
 Она в удивлении уставилась на мужа. Возможно ли, что он собирается вести себя так, словно ничего не случилось.
 — Николас, — заговорила она, — я покидаю Драгонвик. Вы должны это знать. Вы не поэтому заперли двери?
 — Я запер их, — быстро ответил он, — потому, что у вас глупая истерика. И вы не оставите Драгонвик, Миранда, и не покинете меня. Разве вы забыли, как я клялся вам, что «только смерть разлучит нас»?
 И он наклонился вперед, чуть улыбнувшись.
 Да, вспомнила она, он говорил это в их брачную ночь… «только смерть разлучит нас». Смерть… и смерть свела нас вместе. Ее руки опустились на грудь, словно она пыталась приглушить стук своего лихорадочно бьющегося сердца. Он стоял как раз между нею и выходом, а позади нее не было никакого пути к отступлению, только оранжерея, из которой не было другого выхода. И даже если бы и был, двери по-прежнему заперты, а слуги либо не хотели, либо не осмеливались ей помочь. Я должна быть смелой, в отчаянии подумала она, какой была еще несколько минут назад. Она облизнула губы.
 — Николас, — прошептала она, но в ту же секунду гнетущую тишину дома разорвал сильный стук в парадную дверь.
 Пегги, с облегчением решила Миранда, в то же время понимая, что это невозможно. Она никогда бы не осмелилась возвестить о своем появлении столь неподобающим образом.
 Стук в парадную дверь продолжался.
 — Похоже, к нам довольно упрямый гость, любовь моя, — мягко произнес Николас, наблюдая за ней сузившимися глазами. — Вам не хотелось бы узнать, кто это?
 Он обнял ее за талию, потянув за собой в холл, другой же рукой вытащил из левого кармана ключ и отпер дверь.
 — Ага, ну конечно, же это, доктор Тернер, — сказал Николас. — Я так и думал.
 Его рука так крепко стиснула талию Миранды, что ей пришлось волей-неволей прижаться к мужу. Так они и стояли на ночном ветру — очаровательная картина супружеской привязанности — красивые хозяин и хозяйка Драгонвика, встречающие гостя.
 Целое мгновение Джефф чувствовал себя обманутым и ошарашенным, пока не увидел глаза Миранды.
 — Этого я и боялся! — воскликнул он, бросаясь к ней и совершенно игнорируя Николаса. — Потому и приехал. С вами все в порядке?
 Ее губы беззвучно шевелились, а Николас, освободив ее, одним быстрым движением вновь запер за Джеффом дверь.
 — Очень рад, что вы приехали, Тернер, — любезно сказал он. — Собственно говоря, совсем недавно я отправил к вам посыльного. Может быть, вы разминулись с ним в дороге?
 — Сомневаюсь, что я бы вновь явился на  ваше приглашение, — с той же спокойной любезностью ответил Джефф. Он понимал, что должен выиграть время. У него не было ясного представления о происходящем и он не знал, много ли известно Николасу, но глаза Миранды несли в себе страшное предупреждение.
 — Я и не думал, что явитесь на мой зов, — ответил Николас, чуть шевельнувшись. — Послание, которое вы получили бы, если бы подождали немного, было бы, конечно, от Миранды.
 Джефф взглянул на девушку, которая покачала головой в чуть различимом отрицании. Ее губы побледнели, а глаза казались черными словно тень холла позади них.
 Плохо дело, сказал себе Джефф, и надеяться не на что. Он понял небрежное движение Николаса, потянувшегося к правому карману, и заметил тусклый блеск металла. Такой блеск был прекрасно знаком Джеффу еще по Мексике.
 — Почему бы нам не пойти в Красную комнату, — сказал Николас, беря свечу, — где мы можем сесть и спокойно побеседовать. Вы ведь всегда считали эту комнату самой уютной во всем доме, не так ли, любовь моя?
 Он улыбнулся Миранде, которая с обреченным вздохом, молча последовала за ним.
 Миранда и через некоторое время Джефф сели на два небольших стула. Николас поставил на большой стол тяжелый канделябр, который сразу же осветил тяжелую красную скатерть и стопку книг. Сам он сел на софу и, сложив руки, посмотрел на обоих с насмешливой улыбкой.
 Миранда сидела словно загипнотизированная, ее широко раскрытые глаза были устремлены на мужа, но Джефф заставил себя небрежно откинуться на спинку стула и положить ногу на ногу. Взгляд Николаса он встретил с равнодушной улыбкой, но его глаза внимательно наблюдали за правым карманом Ван Рина, а мозг лихорадочно соображал, что им делать. Я просто глупец, что пришел сюда безоружным, мрачно думал Джефф. Но его старый армейский пистолет давно пропал, а поспешная поездка в Драгонвик была вызвана необъяснимым импульсом, который не дал ему времени хорошенько продумать возможную ситуацию. В этой спешке ему и в голову не приходило, что Николас может вернуться, он просто напросто тревожился за состояние Миранды.
 — Миранда рассказала мне, что вы полагаете, будто сделали интересное открытие, — светским тоном произнес Ван Рин.
 — Я не полагаю, я знаю это точно, — ответил Джефф. — Хотя вы были необыкновенно хитры.
 Итак, мы начали беседу, подумал он, такую легкую пикировку. Возможно, он не будет стрелять до тех пор, пока получает Наслаждение от этой странной игры, но я постараюсь начать действовать первым. Он прикинул расстояние между ними. Быстрый бросок мог бы спасти их, но тогда оставалась вероятность, что в этом случае пуля рикошетом заденет Миранду.
 Неожиданно свеча ярко вспыхнула и Джефф ясно увидел стеклянное выражение голубых глаз Николаса. Он уже принял дозу, подумал Джефф, совсем небольшую, но это может замедлить его реакцию.
 — Вы выдающийся человек, Ван Рин, — произнес молодой врач. — Полагаю, в каком-то смысле вы гений. Вы могли бы стать одним из самых могущественных людей в стране, если бы только мудро использовали свои возможности.
 — Ваше доброе отношение тронуло меня, — иронично подняв бровь, ответил Николас. — Но могло ли быть, любовь моя, — Ван Рин повернулся к жене, — что наш добрый доктор считает меня приверженным к лести?
 Ответом служило ледяное молчание. Они долго сидели не шевелясь, словно налитые свинцом. На оклеенных розовыми обоями стенах тень Николаса казалась ей огромной и черной.
 Миранда издала какой-то слабый вскрик, но не пошевелилась. Николас наклонился вперед.
 — Вы все молчите, моя дорогая. Слабая улыбка исчезла с его губ.
 — Вам разве не интересно, о чем думает доктор? Полагаю, интересно.
 Вдруг каким-то кошачьим движением Николас вскочил на ноги. Секунду спустя его примеру последовал и Джефф. Но Николас быстро повернулся и теперь блеск его пистолета стал заметен отчетливо. Резким движением другой руки Николас, сорвав с волос Миранды сетку, встряхнул ее волосы, и они сияющей золотой волной свободно рассыпались по спинке стула чуть не касаясь самого пола.
 — Смотрите! — воскликнул он, поворачиваясь к Джеффу. — Она прекрасна, не правда ли? Видели вы когда-нибудь что-то более соблазнительное? Но, возможно, что это для вас уже и не новость. Я удивляюсь, неужели она до сих пор не позволила вам наслаждаться всем этим!
 Он поднял пистолет, совершенно забыв о находящейся рядом супруге, уверенный в ее привычной покорности, но на этот раз оцепенение Миранды исчезло. Сжав кулак, она подлетела к Николасу и выбила пистолет из его руки. Когда в комнате раздался громкий выстрел, Джефф прыгнул вперед.
 Молодая женщина дрожала, прижавшись к стене. В тусклом свете, где было видно, как одна борющаяся фигура возвышалась над другой, она не могла разобрать, кто же из них Джефф. Ей оставалось только молиться.
 Джефф был не из слабых, но ему мешала раненая рука, а Николас, особенно в моменты опасности, обладал силой почти сверхчеловеческой.
 И вот наступил момент, когда Джефф, наполовину закатившийся под софу, почувствовал на своей шее сильные тонкие пальцы, и ему оставалось только подумать: «Вот и все, мой друг. Защити, Господи, Миранду».
 И некоторое время, когда смертельная схватка на его горле ослабла, он не мог поверить в это. Кровь вновь прилила к его лицу.
 Он открыл глаза, с трудом вглядываясь в темное лицо над собой. В глазах Николаса он прочел совершенно невероятное чувство — ошеломляющий страх.
 Николас подался назад, потеряв контроль над собой, его глаза расширились и сверкали, словно он к чему-то прислушивался.
 Джефф вскочил.
 — Принеси мне шнур от звонка, — крикнул он. Николас пришел в себя, но силы уже оставили его, и Джефф выкручивал его вырывающиеся руки, пока Миранда не оторвала от карниза красивый длинный шнур от звонка и не подбежала с ним к Джеффу. Тот крепко связал Николаса, его ловкие пальцы хирурга управлялись с жестким шнуром так, словно это была простая бечевка. Человек на полу прекратил борьбу и устало закрыл глаза.
 — Скорее, Миранда! — крикнул Джефф. — Наденьте свою накидку!
 Джефф вытащил ключ из кармана распластавшейся на полу фигуры, и они с Мирандой вышли из высоких парадных дверей Драгонвика — в последний раз.
 Лошадь Джеффа, терпеливо пощипывающая свежую майскую травку, стояла, привязанная к коновязи.
 — Садитесь позади меня! — крикнул Джефф, поднимая молодую женщину. Лошадь Джеффа, несмотря на двойную ношу, резво затрусила на север по дороге вдоль реки. Рассветало. Лилово-розовый свет стер звезды на востоке.
 — Что мы будем делать, Джефф? — тихо спросила Миранда.
 Нахмурившись, он размышлял несколько минут, а затем ответил:
 — Я хочу посадить вас на утренний пароход на Шодакской пристани. Мы уже подъезжаем к ней, потом вы отправитесь в Нью-Йорк, как мы и планировали, и пойдете к доктору Френсису. А я поспешу в Олбани, к губернатору. Когда он услышит о документе и о событиях сегодняшней ночи, я уверен, он к завтрашнему вечеру или, в крайнем случае, на следующий день примет меры.
 — Николас может бежать, — слабо возразила она.
 — Знаю. Но он не сможет избавиться от своих пут, если кто-нибудь ему не поможет. А этого долго не случится, так как все слуги заперты. Но в любом случае, я собираюсь отправить одного ловкого парня, которого я знаю в Шодаве, присматривать за Драгонвиком. Если Николас освободится, мальчишка проследит за ним. Далеко он не уйдет. Но я уверен, что Николас не бросит Драгонвик. Скорее всего он запрется в доме и будет всех игнорировать. Это на него больше похоже. Он так уверен в своем всемогуществе.
 — Не думаю, — ответила она. — Не теперь.
 — Он очень даже силен. Чуть не прикончил меня, — мрачно сказал Джефф и потрогал свое горло. — Не знаю, прости Господи, что вдруг на него нашло, когда он отпустил меня. Должно быть, это все опиум.
 — Нет, — ответила она. — Дело не в этом. Это Азильда. Он вновь услышал ее смех. Я не знаю, слы— шал ли он именно ее, или то было эхо темной стороны его души. Но он испугался. Он испугался, как никогда и ничего не боялся, этого символа их родового несчастья. О Джефф, — ее голос оборвался от наплыва чувств. Она тесно прижалась к молодому человеку, устало опустив голову ему на плечо. — Это Небеса спасли нас.
 Он повернулся в седле и мягко ее поцеловал. Ей кое-как удалось заплести волосы и сложить их в пучок. Ее лицо выглядело очень бледным.
 — Старайтесь не волноваться, дорогая, — с уверенностью сказал он.
 Лошадь бодро бежала вперед. На ближайшем птичьем дворе прокричал петух, жалобно замычала корова перед утренней дойкой. Утреннее солнце залило прелестную деревушку Шодак своим светом, и для Джеффа жизнь вновь вошла в нормальную колею. Вся мрачная атмосфера Драгонвика и даже борьба с Николасом Ван Рином в маленькой Красной комнате — казалась ему теперь совершенно фантастичной и не имевшей место в действительности.
 Когда они вышли на пристань и встали среди нескольких других пассажиров, которые наблюдали, как к ним приближается первый утренний пароход, Джефф уже достаточно успокоился и потому заметил, что это был новый красивый пароход в праздничной отделке, все его многоцветные вымпелы развевались на ветру, а позолоченный орел, укрепленный на мачте, ярко сиял в солнечных лучах. То был пароход «Мери Клинтон».
 Когда спустили сходни, Миранда неожиданно уцепилась за руку Джеффа.
 — Джефф, позвольте мне поехать вместе с вами в Олбани. Я боюсь.
 Ее карие глаза умоляюще смотрели на молодого врача. Он покачал головой.
 — Но мы не можем рисковать вашей репутацией. Что подумают люди, если мы поедем вместе. Теперь нечего бояться, взгляните на всех этих людей на палубе, они радуются и смеются. Сядьте среди них на солнышко. Постарайтесь отдохнуть.
 Он улыбнулся ей и ободряюще пожал ее руку.
 — Через несколько дней я буду с вами.
 Она кивнула словно послушный ребенок, и медленно поднялась по сходням на людную палубу. Пароход сразу же отчалил и поспешил вниз по реке.
 Она сделала так, как говорил ей Джефф — села в кресло в углу палубы. Когда мы будем проходить мимо Драгонвика, я не стану смотреть, решила она. Но когда пароход загудел, и «Мери Клинтон» бодро прошла мимо Хоутейлингз-Айленда, Миранда обнаружила, что не может справиться с собой. Она подошла к поручням и стояла до тех пор, пока силуэт дома медленно не пододвинулся им навстречу. Она ощутила, как скорость парохода резко упала, и он направился к пристани, потому что алый флаг, подающий сигнал к остановке, радостно бился на ветру. Затем она заметила высокую фигуру. Это был Николас Ван Рин.
 Пароход остановился у причала, по-прежнему дрожа от нетерпения, и Миранда взглянула прямо в глаза своему мужу.
 Что было толку бежать и прятаться среди других пассажиров, запираться в каюте и взывать о помощи? Мысль, что над всем этим довлеет судьба и беспощадный рок, принесла ей неожиданное успокоение. Колесо судьбы еще не совершило полного оборота, связывающие их узы еще крепки. Должно произойти чудо. Она знала это с глубокой внутренней уверенностью, и потому не могла бежать.
 Миранда стояла совершенно спокойно, когда Николас поднимался на палубу, а затем подошел к ней.
 К ним подбежал молодой капитан Холл.
 — Сегодня для вас будут устроены великолепные гонки, сэр! — воскликнул он. — За нами идет «Ютика». В Олбани ее поклонники с самого рассвета кричали, что это самый быстрый пароход. Но мы вырвались вперед и обязательно побьем их у Нью-Йорка!
 Пока он говорил, тонкий серый корпус «Ютики» обогнул остров, и пароход дерзко загудел.
 — Мы должны нагнать время, которое потеряли, чтобы взять вас на борт, сэр. Если бы вы не были владельцем, я никогда бы не остановился.
 Молодой человек бегом вернулся на мостик, так и не заметив в своем стремлении доказать, что его новый пароход самый быстрый на реке и следовательно самый лучший, что мистер Ван Рин, который еще вчера был полон энтузиазма, сегодня даже не прореагировал на его слова.
 Николас стоял на палубе рядом с Мирандой. Его темно-синий костюм, тот самый, в котором он был вчера, сильно помялся, а один его рукав был порван. На запястьях были видны глубокие следы от шнура, которым его связал Джефф. Солнце ярко осветило его, и Миранда впервые увидела в черных волосах мужа седые пряди. Его глаза запали, рот стал вялым. Да он же старый, с изумлением решила молодая женщина.
 — Миранда, — глухо позвал он, нисколько не удивившись. Он был уже вообще не способен чему-то удивляться. — Я должен был… уехать… из Драгонвика. — Его голос звучал невнятно, но не от наркотика, а по гораздо более серьезной причине — от ощущения окончательного поражения. Часы, которые он провел беспомощным, связанным, побежденным в собственном доме, да еще человеком, которого он ненавидел, человеком, который направлялся к губернатору, неся с собой разоблачение и невероятное унижение, были самыми страшными в его жизни — все это наверняка порадовало бы Азильду. Лишь благодаря работающему на лужайке садовнику, который наконец-то услышал отчаянные призывы хозяина, Николасу удалось освободиться.
 — Ваш пистолет с вами? — спросила Миранда. —
 Вы собираетесь стрелять в меня здесь? — добавила она с презрением.
 Он медленно отвернулся от нее. Его взгляд опустился на палубу.
 — Я бы никогда не стал стрелять в  вас… 
 Она плотнее завернулась в накидку и пошла прочь.
 — Вы по-прежнему моя жена, Миранда, — сказал он странно приглушенным голосом. — Когда мы доберемся до Нью-Йорка, мы можем сесть на пароход и отправиться в Европу, вместе мы можем найти…
 — Николас, — медленно произнесла она ледяным тоном. — Я больше не боюсь вас, и после того, как мы доберемся до Нью-Йорка, я никогда вас не увижу. К вам же я испытываю лишь отвращение… и жалость. Да, жалость, — неумолимо добавила она.
 Он быстро сделал жест, призывающий ее к молчанию. Он резко повернулся и уставился в сторону Драгонвика, чей силуэт еще виднелся на фоне голубого неба.
 Миранда тоже смотрела, но не на Драгонвик, а на Николаса, на его сгорбившийся у поручней из красного дерева силуэт. И этого человека я любила, его ребенка я вынашивала, размышляла она, и поняла, что все ее чувства к мужу навеки умерли в ее душе.
 Она чувствовала, что вся онемела. Ей даже казалось, что ее тело лишилось костей. Она упала в кресло и закрыла глаза.
 Через некоторое время рядом сел Николас. Она ощутила его присутствие и отодвинулась, слегка передвинув кресло, чтобы сидеть к нему спиной.
 А вокруг них нарастало возбуждение. Люди бегали туда-сюда по палубе, махали руками и что-то кричали на другое судно — на «Ютику», которое было всего лишь в одной восьмой мили позади них. Время от времени пассажиры с любопытством смотрели на этих двух, сидевших в стороне от всех и среди всеобщего шума хранивших полное молчание.
 Теперь все уже знали, кто они такие, и в некотором роде они вызвали к себе не меньший интерес, чем гонки. Женщины были разочарованы платьем Миранды, которое оказалось на удивление простым и невзрачным, и все дружно согласились, что не такая уж они и красивая пара, как это все утверждали. Более того, их полнейшее равнодушие к попутчикам было единодушно осуждено, как свидетельство отвратительного снобизма.
 Но когда «Мери Клинтон» повернула к причалу Гудзона, Ван Рины были забыты, потому что «Юти-ка» вместо того, чтобы направиться к причалу, позволила себе пойти на самый подлый трюк, триумфально проскользнув в дальний западный пролив.
 Негодование на пирсе, среди купивших билеты на «Ютику», было ничто в сравнении с яростью капитана Холла. Ещё до того, как были подняты сходни, он отдал приказ отчаливать, и его пароход вновь заскользил по реке вдогонку за «Ютикой».
 — Гореть мне в аду, если я не отплачу им! — ругался он, а мысль, что на борту находится Николас, удесятерила его пыл. В умышленном пропуске остановки у Гудзона капитан «Ютики» сотворил самую мерзкую шутку, которую только можно было позволить себе в гонках.
 Теперь борьба двух пароходов вышла за рамки обычного спорта. Молодой капитан Холл перегнулся через колесо, его глаза не отрывались от серой кормы «Ютики», кроме тех моментов, когда он опускал голову, чтобы прокричать через переговорную трубку очередной приказ в машинное отделение.
 За лоцманской будкой балансир стремительно опускался, словно взбесившиеся качели. Зеленая вода бурлила под гребным колесом. Ниже но течению серая корма «Ютики» стала видна отчетливее.
 — Котлы нагреваются! — закричал лоцман. — Я чувствую запах. Вы не сможете продолжать в том же духе.
 — Долго и не надо, — резко ответил Холл. — «Мери» скоро отстанет. Я знаю парочку приемов.
 Он поколебался, а затем упрямо выпятил подбородок. И потянулся к переговорной трубке.
 Внизу в машинном отделении машинист получил его распоряжение.
 — Капитан потерял рассудок, ребята, — мрачно сказал он кочегарам. — Мы должны поднять давление.
 Он пожал плечами.
 — Кидайте смолу.
 Кочегарка заполнилась едким дымом. Машинист, выполнив и остальные распоряжения, закрыл клапаны.
 Постепенно «Мери Клинтон» стала продвигаться вперед, и возбуждение от гонок охватило большинство пассажиров, которые столпились на носу, что-то выкрикивая. Но все женщины и даже некоторые из мужчин встревожились. Палуба так дрожала, что маленькие диванчики и табуретки начали двигаться, и весь пароход сотрясался от ритмичных ударов.
 Миссис Эдвардс из Вермонта, которая со своим трехлетним сыном Томми впервые отправилась в Нью-Йорк, была ужасно напугана.
 — Ну почему,  почему они так стараются догнать этот пароход? — истерично воскликнула она, крепко прижимая к себе Томми. — Это же дурно… дурно!
 Вокруг нее раздавались слова поддержки, и некто мистер Девис робко вышел вперед. Он сообщил, что беседовал с клерком, который только высмеял его и уверил, что никакой опасности не существует. Другие пассажиры согласились с этим утверждением и успокоили миссис Эдвардс. Когда реванш капитана Холла стал очевиден — «Мери Клинтон» сначала сравнялась со своим соперником, а затем яростно продвинулась дальше — она бросилась к поручням вместе со всеми остальными.
 Высоко на мостике капитан Холл смотрел вниз на ошеломленные лица, выстроившиеся почти в один ряд на палубах обоих пароходов. Его сжатые руки изо всех сил вцепились в рулевое колесо. «Мери Клинтон», круто повернув направо, врезалась в нос своего соперника, снеся часть его деревянных украшений.
 Толчок от этого столкновения выбросил Миранду из кресла. Николас немедленно оказался рядом и помог подняться. Она сжалась от его прикосновения и холодно произнесла:
 — Со мной все в порядке, но я не понимаю, что случилось.
 — Мы побили «Ютику»! — воскликнул Николас, и она с изумлением увидела, что от его апатии не осталось и следа. — И мы выкинем их на берег, — торжествующе добавил он, — если они не остановят машины и не сбросят пар.
 Это уже поняли и на «Ютике». Триумф капитана Холла был полный. Он ухмыльнулся в сторону своего поверженного противника и выкрикнул новый приказ. Пассажиры разбрелись по своим местам, и с оглушительным гудком победивший пароход вновь вышел к центру реки.
 Николас подошел к поручням кормы и поглядел на «Ютику», которая неуклюже маневрировала, пытаясь вернуться на главный форватор.
 Миранда вновь села в кресло, неужели это кошмарное путешествие никогда не закончится? — в оцепенении подумала она и закрыла глаза.
 Капитан Холл отдал новые приказания в машинное отделение. Со вздохом облегчения машинист открыл клапан, но приказа сбросить давление не последовало. Холл намеревался не просто побить «Ютику», он желал побить ее вчистую, если удастся, и потому дрожь и сотрясения палубы продолжались, а дым стал буквально забивать легкие. На палубу сыпались пепел и искры, а удушающая жара в салонах была почти непереносима.
 В час дня к Николасу подошла делегация из пяти мужчин. От имени всех говорил мистер Девис.
 — Мистер Ван Рин, мы только что узнали, что вы один из владельцев этого парохода, и мы просим вас приказать капитану сбросить давление. Он ничего не желает слушать.
 — Если вы боитесь, джентльмены, — с улыбкой ответил Николас, — вы имеете полное право сойти с парохода в Поукипси.
 И он вежливо поклонился.
 Мужчины удалились, чувствуя себя пристыженными. Но несколько пассажиров действительно сошло на следующей остановке. Миссис Эдвардс все-таки осталась на борту и вид Миранды, спокойно сидящей в своем кресле на палубе, несколько успокоил ее.
 Когда они проходили Поллопел-Айленд, далеко позади неожиданно вновь появилась «Ютика». Николас издал негромкое восклицание и ухватился за гакаборт. С мостика капитан Холл тоже заметил неясные очертания преследующего их парохода. «Мери Клинтон», дрогнув, поплыла быстрее, направляясь к Таппан-Зи.
 Миссис Эдвардс, которая наклонилась, чтобы застегнуть ботиночек своего ребенка, обнаружила, что вибрация усилилась до того, что она не может удержать ножку мальчика, а когда ее рука коснулась палубы, жар обжег ей пальцы. Она поднялась, обхватив Томми, который уже начал хныкать, и побежала к сидящей в укромном уголке Миранде.
 — О мэм, — закричала она, — вы уверены, что это не опасно? Говорят, ваш муж высмеял предположение, что имеется хоть какая-либо опасность, и я осталась на борту. Но я очень нервничаю. Везде так жарко.
 Миранда подняла голову. Она взглянула на испуганное лицо женщины, затем на маленького мальчика. У него были темные кудри и сбитое тельце.
 Мой был бы сейчас таким же, печально подумала она.
 — Ответьте, мэм! — закричала миссис Эдвардс. Ее ужас возрос, когда она увидела выражение полной апатии на лице Миранды. — Это опасно?
 Она вцепилась в накидку Миранды, а ребенок, подражая матери, вытянул ручку.
 Миранда уставилась на крохотную ручку на своем колене.
 — Я не знаю! — ответила она.
 — Посмотрите! — закричала миссис Эдварде, указывая на кают-кампанию, через открытую дверь которой повалили густые клубы дыма, а из-под решетки неожиданно вырвалось красное пламя.
 На мостике капитан Холл стоял окаменев и глядел сквозь окно, как из люка вырываются алые языки пламени.
 — Боже! Она же горит, вы, идиот! — заорал на него лоцман и вырвал из ослабших пальцев Холла рулевое колесо. «Мери Клинтон» резко повернулась правым бортом и на полном ходу выбросилась на берег Ривердейла. Сильный южный ветер заставил центральную часть парохода вспыхнуть.
 Пассажиры сохраняли спокойствие в эти жуткие мгновения, некоторые удачливые пассажиры на носу смогли собраться с силами после ошеломляющего крушения и выбраться на берег. Но большинство из них, в том числе Миранда и Николас, находились на корме, которая уже уходила под воду. Путь к их спасению преградила стена огня.
 В эти минуты на горящем пароходе Николас был единственным человеком, не поддавшимся панике. Его спокойный уверенный голос перекрыл все крики.
 — Кресла и стулья за борт!
 Мужчины последовали его приказу, швыряя за борт все, что могло держаться на воде и еще не было тронуто огнем. В отчаянии они искали хотя бы крохотные спасательные шлюпки. Но их не было.
 — Всем прыгать в воду! — приказал Николас.
 Все уже инстинктивно ждали этого приказа и потому сразу же подчинились его приказу. Когда последний испуганный пассажир бросился в воду, Николас повернулся к Миранде, окаменевшей от ужаса.
 — Ну же, любовь моя! — крикнул он, и в его голосе послышался восторг, почти радость.
 — Я не могу, — прошептала она.
 Среди яростного пламени и дыма она видела лишь ослепительную синеву его глаз.
 Он сорвал с нее накидку, упавшую на дымящуюся палубу, и, подхватив ее на руки, побежал с ней к поручням. В эти мгновения он что-то говорил ей, но должно было пройти еще много-много дней, прежде чем его слова всплыли в ее памяти.
 Холодная зеленоватая речная вода сомкнулась над ними.
 Джефф узнал о случившемся несчастье лишь на следующий день, находясь в Олбани. Ночь он провел в гостинице на берегу реки и уже одевался для визита к губернатору Фишу, когда услышал с улицы возбужденные крики мальчишек-газетчиков. Он не обращал на них внимание, пока не услышал слова «Мери Клинтон» и «Ютика». Тогда он накинул свою куртку и присоединился к одной из возбужденных групп побледневших людей, которые окружили мальчишку.
 Он купил газету и среди громких заголовков, которые только что изобретенный электрический телеграф так быстро передал на сто сорок миль от места трагедии, обнаружил имя Ван Рина.
 «Надежда исчезла для благородного героя» гласил один заголовок. Джефф вцепился в газету побелевшими пальцами. Его ничего не видящие глаза пробежали по расплывающимся строчкам, содержащим одни истерические догадки.
 Он начал снова.
 «Пока известны лишь немногие детали этой колоссальной трагедии, но среди многих деяний героизма одно имя должно быть окружено особым блеском славы. Мы имеем в виду мистера Николаса Ван Рина, который…» — Боже! — выдохнул Джефф. Он локтем толкнул дверь. Она вела в пивную гостиницы, которая в эти утренние часы была пустынной и тихой. Он сел за стол и положил газету перед собой.
 Он заставил себя читать медленнее, выискивая по крупицам правду среди массы пустой болтовни, за которой журналисты похоронили немногие добытые факты. Было уже известно не менее сорока погибших, включая капитана Холла и лоцмана. Николас Ван Рин спас свою жену, а затем миссис Эдвардс и ее ребенка, после чего вновь вошел в воду с очевидным намерением помочь другим людям, которые все еще барахтались в воде. Больше его не видели.
 Затем поезд перевез всех спасенных, а также тех, кого уже ничто не могло вернуть к жизни, в Нью-Йорк.
 Это было все.
 Джефф вытер пот с лица. Он вернулся в свою комнату, где забрал шляпу и багаж. Пароход на Нью-Йорк уже отошел. Он пересек реку на пароме и, наняв лошадь до Кастальтона, сел там на поезд, идущий вдоль берега реки.
 В восемь вечера поезд прошел мимо места катастрофы. В сотне футов от дороги все еще тлел нос «Мери Клинтон» — все, что осталось от парохода. Тишина реки постоянно нарушалась пушечной стрельбой, призванной поднять со дна реки оставшиеся там тела погибших. Смрад от обугленных трупов миазмами разливался в нежном майском воздухе.
 Поезд Джеффа остановился, чтобы забрать еще три тела, завернутых в одеяла, и молодой человек воспользовался возможностью расспросить рабочих на берегу. Они отослали его к бледному невысокому человеку, который печально стоял у дымящегося носа. Это был агент Николаса, Бронк, который находился на месте катастрофы еще с предыдущего вечера, когда первый ужасный груз пришел в Нью-Йорк.
 Он поднял осунувшееся лицо на Джеффа, задававшего ему вопрос о Николасе.
 — Нет, — произнес Бронк. — Тело мистера Ван Рина еще не найдено. Я осмотрел всех, кого удалось вытащить. Около дюжины тел еще не поднято. Невозможно сказать, сколько погибло людей, ведь у нас нет списка пассажиров.
 — Но что с Мирандой… с миссис Ван Рин? — перебил Джефф. — Где она?
 — Ее отвезли в их нью-йоркский дом. Полагаю, с ней все в порядке, — глухо ответил агент. Его лицо дернулось и он с горячностью добавил: — Будь проклят день, когда я заговорил с ним о «Мери Клинтон». Это все глупые гонки. Ведь я предупреждал, просил его…
 Его голос задрожал и оборвался.
 — Но он постарался исправить зло. Он погиб смертью героя, как истинный аристократ.
 Кондуктор закричал «Посадка», и Джефф поспешил к поезду. Через два часа они вернулись и загромыхали по Парк авеню к деревянным хижинам в поле у Сорок второй улицы.
 Джефф сел в кеб и помчался до Третьей авеню к Миранде.




 Глава двадцать вторая


 Выздоровление Миранды от двойного потрясения было осложнено воспалением легких, сопровождаемым высокой температурой и бредом. Много дней она никого не узнавала. Она лежала на золоченой кровати, ее супружеской кровати нью-йорского дома, совершенно не осознавая того, что ее окружало, не ощущая любящих рук, ухаживающих за ней. После того, как Джефф приехал и увидел стонущую в беспамятстве Миранду, за которой ходила лишь перепуганная жена дворника, он сразу же вызвал Абигайль.
 А через два дня с верховьев Гудзона приехала и Пегги. Она и Абигайль обменялись одним проницательным, оценивающим взглядом, а затем, взаимно удовлетворенные, без излишней суеты занялись тяжелой работой ухода за своей пациенткой.
 За все девять дней до кризиса Джефф ни разу не вышел из дома, но он не дерзнул положиться только на свой опыт, когда дело касалось Миранды, и поэтому постоянно обращался к доктору Френсису.
 На десятый день Миранда открыла глаза и оглядела розовую с золотом спальню. Она слабо вскрикнула и сразу же почувствовала, как ее обняли нежные любящие руки.
 — Мама, — прошептала Миранда, еще плохо понимающая, что происходит, и осознающая лишь поддержку от присутствия родного человека, — мне снилось, что ты со мной.
 Слава Богу, думала Абигайль, она наконец-то пришла в себя.
 — Я все время была с тобой, родная. Ты была очень больна. Не надо пока разговаривать.
 И спаси нас Господь, когда она начнет задавать вопросы, добавила про себя Абигайль.
 Глаза Миранды закрылись, она прижалась к материнской груди и вновь погрузилась в дрему.
 Абигайль тихо сидела на краю кровати Миранды в неудобной позе. Ее глаза наполнились горькими слезами. Она смотрела на свою старшую и самую любимую дочь, которая теперь казалась беспомощной и почти такой же маленькой как Чарити. Ее прекрасные золотые волосы были коротко острижены, чтобы хоть немного сбить жар лихорадки, и теперь вились на маленькой головке, словно чепчик.
 Как они скажут ей, что ее муж мертв? И вообще Абигайль многого не понимала. Во время долгих часов бреда Миранда говорила много неясных бессвязных слов. Она несла какую-то чепуху о комнате в башне, о чердаке и цветах — об олеандрах, все это мать отнесла за счет того потрясения, которое она пережила. Но в словах Миранды была и страшная нотка реальности происходящего, от которого ей мучительно хотелось бежать. Вновь и вновь тоненький напряженный голос повторял одну и ту же фразу: «Я должна бежать. Бежать. Но Бог не позволит. Я тоже виновна. Я грешна».
 И она ни разу не упомянула имя Николаса.
 Ни Пегги, ни Джефф, посвященные во все события, ни словом не обмолвились Абигайль.
 В полдень того дня, когда началось выздоровление Миранды, доктор Френсис и Джефф сошли вниз после осмотра пациентки и по просьбе молодого врача прошли в кабинет.
 — Я должен поговорить с вами, сэр, — произнес Джефф. — Обязан.
 Старый врач был несколько удивлен мрачным видом молодого человека.
 — С девушкой все в порядке, она поправляется. Да и вообще, она здоровая молодая особа. Нет никаких причин для беспокойства. У нее прекрасные врачи… и замечательный уход, что в некоторых случаях гораздо важнее любых врачей.
 — Да, я знаю. Но сейчас я опасаюсь не за здоровье Миранды, если не считать…
 — Вы хотите сказать, что беспокоитесь, как она воспримет известие о том, что овдовела? Ну, она быстро придет в себя. Она очень молода. Кроме того она может поклоняться его памяти, геройской смерти при спасении ее жизни… все это поможет перенести горе.
 Френсис говорил с нарочитой насмешкой. Он был уверен, что волнения Джеффа были связаны с явной симпатией молодого человека к больной девушке наверху.
 — Я хотел поговорить с вами о Ван Рине, сэр. Я все думал и думал об этом и теперь уже не знаю, что делать. Я должен облегчить душу.
 — Давайте, мой мальчик, — ответил доктор Френсис и развалился в кресле. — Что там с Ван Рином?
 Джефф коротко рассмеялся.
 — Ничто в жизни не возвеличило его так, как смерть, — с горечью сказал он. — Вы как-то спрашивали меня, от чего умерла первая миссис Ван Рин. Сейчас я расскажу вам.
 Но еще до того как он начал свое повествование, раздался стук в дверь, и на пороге появилась Пегги.
 — Хозяйка зовет вас, доктор, — сказала она Джеффу. — Она хочет поговорить с вами наедине. Нет, — добавила маленькая служанка в ответ на встревоженный взгляд Джеффа, — с ее здоровьем все в порядке. Это совсем по другому поводу.
 Миранда опиралась на три подушки и над голубым покрывалом ее лицо выглядело маленьким и бледным. Но ее глаза, ставшие огромными под потемневшими веками, пристально следили за Джеффом.
 — Вы прекрасно выглядите, — улыбаясь сказал он. — С этой прической вы напоминаете очаровательного мальчика. Кажется, такая мода была во Франции в начале этого столетия? Вы можете установить такую моду здесь, хотя, конечно, волосы быстро отрастут.
 Она не обратила внимания на его вымученную веселость.
 — Джефф, — спокойно произнесла она. — Николас мертв, да? — И это было не больше, чем риторическим вопросом.
 И потому Джефф просто молча кивнул.
 — Расскажите мне, что случилось, Джефф.
 — Он спас вас, миссис Эдвардс и ее маленького сына. Затем он вновь бросился в воду, чтобы помочь другим. Думаю, он переоценил свои силы, потому что больше его не видели.
 — Нет, — промолвила она. — Он не переоценил свои силы. Он не собирался возвращаться. Он сказал мне… в те последние секунды на горящем пароходе… — она остановилась, а затем повторила без всякого выражения: — «Вы увидите, что я могу спасать жизни, точно так же, как и губить их».
 Итак, он умер так же как и жил, доказывая себе и другим, что он всемогущ, устало думал Джефф. Катастрофа с судном дала ему великолепную возможность самовознестись.
 — Да, — сказала Миранда, словно он произнес это вслух. — Вы видите, мы все ошибались относительно Николаса, как и он ошибался в себе. Он не был сильным. Он был слаб. Самым слабым человеком в мире. Человек, который жил только для себя. Он в изумлении уставился на Миранду, потому что понял, что своим слабым усталым голосом она сказала чистую правду и подобрала ключ к странному характеру Николаса. Не сила, а слабость или страх слабости довели его до преступления и безжалостной эксплуатации других. Эгомания, вспомнил Джефф. Этот термин он нашел в новой переводной книге из Германии. А все неимоверное зло по отношению к многим невинным людям совершается исключительно из эгоизма.
 — Джефф, — зашептала Миранда, — когда я смогу уехать отсюда? Я хочу домой на ферму.
 — Не торопитесь, дорогая. Вы должны сначала окрепнуть.
 Она подняла руку с покрывала. Золотое кольцо на пальце тускло заблестело, когда она пристально посмотрела на него. Затем она спрятала руку под простыню.
 — Я не могу здесь оставаться, — сказала она. — Вы ведь понимаете это, Джефф?
 — Этот дом теперь ваш, — мягко ответил он. — Вся собственность Ван Рина теперь ваша.
 Он не знал, сколько можно ей сказать в настоящий момент. Несколько дней назад, когда стало ясно, что тело Николаса никогда не будет найдено, Бронк пришел в дом Ван Ринов и поговорил с молодым врачом. Агент знал условия завещания Николаса, потому что сам составлял его. И к тому же эти условия были очень просты.
 Николас так и не изменил завещание, написанное летом 1846 года, за несколько месяцев до рождения ребенка. В этом завещании он оставлял все, чем владел, своему наследнику мужского пола, а Кэтрин еще раньше была обеспечена всем необходимым. Бронк пытался убедить своего хозяина, что такое завещание неразумно и слишком рискованно, но Николас не прислушался к робким замечаниям агента, что, в конце концов, может случиться и так, что у него не будет прямого наследника.
 И вот теперь, в его отсутствие, все имущество перешло к Миранде. Она теперь будет очень богатой женщиной.
 Джефф объяснил ей все это, стараясь обуздать собственную печаль от мысли, что ее неожиданное богатство разделяет их не менее надежно, чем это раньше делал Николас.
 — Неужели ты думаешь, что я приму все это? — в гневе воскликнула Миранда. —  Всё имущество Ван Ринов принадлежит дочери Джоанны Кэтрин. Я передам все ей… кроме одного. Драгонвика. Он будет разобран до основания, камень за камнем, пока не останется ничего, что бы напоминало об этом месте зла и несчастья.
 — А земля? — спросил Джефф после недолгого молчания.
 — Земля отойдет к фермерам, к тем, кто работает на ней. Лишь фермеры имеют на нее право.
 — Моя дорогая девочка! — изумленно воскликнул Джефф. Он не верил своим ушам. Он решил, что это было естественной реакцией на пережитый ужас. Ему казалось невозможным, что она могла разглядеть духовную изоляцию Николаса, его полную неспособность к пониманию ближних, что в конце концов приводит к трагедии. Этот человек и его образ жизни представляли собой отклонение от общей линии развития. Развития человечества и развития нации. Слава Богу, он умер, подумал Джефф.
 — И все же, я хочу именно этого, — внушительно ответила Миранда. — Я боялась работы. Я хотела, чтобы все было легко и красиво. Зло, сидящее во мне, вырвалось наружу и разбудило зло в Николасе.
 Она повернула на подушке голову. Джефф увидел, как по ее впалым щекам медленно заструились слезы.
 — Миранда, не надо! — закричал он. — Не вини себя и не мучь!
 Она не ответила, но вскоре он почувствовал, что она успокоилась, и тогда сошел вниз к доктору Френсису, который по-прежнему сидел в кабинете. Старый врач потягивал из бокала шерри. Когда Джефф вошел, он поднял голову и отодвинул бокал.
 — Чудесное вино, — зашептал он. — Погреба Ван Рина великолепны. И теперь принадлежат Миранде, — с усмешкой добавил он. — Она очень богатая женщина.
 — Не думаю, — медленно произнес Джефф. — Она не хочет всего этого.
 — То есть?
 — Не хочет денег и всего, что принадлежало Ван Рину.
 — Глупости! — фыркнул доктор Френсис. — Детские капризы. Она вдова и имеет право на собственность Ван Ринов. Или это вы забили ее хорошенькую головку своими бредовыми идеями? — с подозрением спросил он. — Вроде прелести общинной жизни?
 — Нет, — ответил Джефф со слабой улыбкой. — У нее есть основания. Послушайте, сэр, я расскажу вам все…
 Джефф говорил около часа и после первых же слов выражение снисходительности на лице старого врача сменилось удивленным вниманием. Он поставил бокал с шерри, подался вперед и стал слушать. Пока Джефф не закончил, он не произнес ни слова. Затем он воскликнул: «Черт возьми!», выудил из глубокого кармана носовой платок и вытер вспотевший лоб.
 — Если бы это рассказал кто-нибудь другой, я бы ни слову не поверил.
 — Я знаю.
 — Хорошо, что в тот день вы так и не попали к губернатору. Он счел бы, что вы сошли с ума, особенно теперь, когда Ван Рин стал героем.
 — Да, — ответил Джефф. — Он действительно спас трех человек вместо тех двух, в гибели которых он был повинен. Джоанны и того мальчишки на Астор-Плейс. Является ли это мрачной попыткой искупления или нет, я не знаю. Но если уж на то пошло, Бронк, похоже, считает, что и в самом несчастье с пароходом косвенно был повинен Ван Рин. Старик кивнул.
 — Полагаю, все трагедии в мире, мой друг, случаются из-за эгоизма и нежелания признать права других людей. Но слава Богу, на свете не так уж и много таких как Ван Рин.
 Оба помолчали. Затем доктор Френсис поднял голову и спокойно спросил:
 — Вы все еще мечтаете об этой девушке, Джефф?
 — Больше всего на свете, если только она полюбит меня.
 — Полюбит, полюбит, не волнуйтесь. Только дайте ей время, — ответил старый врач.
 В декабре этого года его пророчество сбылось.
 За два дня до Рождества Джефф и Миранда поженились. Они венчались перед кафедрой, украшенной рождественскими венками, в церкви Второй конгрегации, а обряд совершил новый, но уже всеми любимый пастор, доктор Джоэль Линдсей.
 Слава Богу, как отличается этот брак от первого, размышляла Абигайль, стоя рядом с Эфраимом у передней скамьи. Она положила свою руку на его, и он с пониманием хмыкнул. Он ничего не знал о браке дочери с Ван Рином, кроме того, что было общеизвестно. Он немного поартачился, когда узнал, что она хочет отказаться от всего своего имущества, его практицизм янки был поражен. Но вскоре он смирился с объяснением Абигайль, что Миранда была несчастна с Николасом. Мать знала немногим больше этого, или же просто не хотела знать.
 Когда Эфраиму сказали, что Миранда и Джефф хотят пожениться, он был доволен.
 — Жаль, что она не сделала этого с самого начала, но девчонка всегда была такой легкомысленной.
 Таково было его единственное объяснение.
 Но Миранда больше не была легкомысленной, даже ее отец был вынужден это признать. В ней появилась спокойная сила и серьезность целей во всем, что она ни делала. Она без жалоб вернулась к жизни на ферме, освобождая мать от самой тяжелой работы. И подумать только, удивлялся Эфраим, скосив глаза на Пегги, стоявшую позади своей госпожи и плачущую в носовой платок, подумать только, что она смогла сделать для этой девушки.
 В июле Джефф оперировал ногу Пегги на кухне их фермерского дома на Стэнвич-Роуд. Но именно Миранда — белая как полотно, покрывающее маленькое тело на вымытом столе — держала конус с эфиром, равномерно капая милосердную жидкость, подчиняясь коротким приказам Джеффа. Операция закончилась великолепно. Хромота исчезла, и теперь, в день свадьбы Миранды, Пегги гордо шла по проходу за своей хозяйкой, и в ее походке была заметна лишь очень слабая неуверенность.
 Во время долгих недель после операции, когда Джефф и Миранда боролись с инфекцией и лихорадкой, которые считались неизбежными, они поняли, какой должна быть их жизнь. Именно Миранда затронула этот вопрос.
 Они гуляли чудесным летним днем, оставив у постели больной Абигайль. Они шли, как теперь часто ходили, через луг к яблоневому саду и сели на каменную ограду у небольшого кладбища.
 Они сидели в спокойном молчании, наслаждаясь нежным ветерком, благоухающими яблонями и сеном. Затем Миранда заговорила.
 — Ты можешь уехать из Гудзона, Джефф? Для чего-то очень хорошего?
 Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, спрашивая себя, что она хотела сказать этим вопросом. Она показалась ему более красивой, чем раньше, хотя очень похудела, а ее волосы, выросшие до плеч и забранные в сетку, более не были золотыми, а приобрели теплый цвет каштана. Теперь в ней ощущалась целостность и мягкость, безошибочная метка тех, кто перенес страдание и в конце концов полностью осознал себя.
 — Я смогу поехать куда угодно, если ты поедешь со мной, — сказал он. — Мне не нужно ничего, кроме тебя.
 — И твоей работы?
 — Да, и моей работы. Она улыбнулась.
 — Думаю, Джефф, я могла бы помочь тебе. В Калифорнии нужны врачи. Нужны отчаянно. Я… — она запнулась, а потом продолжила зрелым, спокойным голосом, который все еще удивлял его, — я никогда не поплыву вверх по реке. Я не вынесу этого. Хотя, может быть, это и глупо.
 — Нет, моя родная, это не глупо.
 Он подумал о том, как выглядел Драгонвик, когда он увидел его неделю назад. Ее распоряжения выполнялись, дон-кихотские распоряжения, как считали все в округе. Вся обстановка была продана с аукциона, все, включая собственный гардероб Миранды. Выручка была отдана в качестве анонимного дара городским больницам и большая сумма отправлена удивленному маленькому священнику в Ирландию с распоряжением немедленно отправить семью Пегги в Америку. «А остальное использовать так, как Вы пожелаете»…
 Весной Пегги вошла замуж за своего Ханса Клонберга, и Миранда приготовила им свадебный подарок, хотя маленькая служанка и ни о чем не догадывалась. Плодородная земля, где Николас выращивал свои экзотические растения, и где находилась теплица, теперь навеки принадлежала Пегги и ее потомкам. Но сам огромный дом в Драгонвике был разрушен. Теперь там не было ничего, кроме голой земли, на которой уже пробивалась трава.
 — Нет, — повторил Джефф. — Ты не должна оглядываться назад, Миранда. Если ты хочешь ехать на Запад, мы поедем..
 Он обнял ее за талию, мягко притягивая к себе, но ощутил, как ее тело напряглось, и в смятении увидел, что она отворачивается от него.
 «Никогда не оглядываться назад». Слова, чей мерный звон смешивался со звуками ветра, вздыхающего среди вязов над кладбищем. Она посмотрела на тихий ряд надгробных камней. Как мирно они покоились под сентябрьским солнцем… как тихо…  а он в холодной темноте… лежит далеко от тепла и зелени лета, лежит один, как всегда был один.
 Она подавила вздох, и Джефф ощутил едкую зависть, когда увидел, как в ее глазах закипели слезы.
 Неужели это всегда будет между ними? — думал Джефф. Неужели она до сих пор не освободилась от него?
 Но когда она неожиданно повернулась, то легко прочла в его сердце.
 — Нет, Джефф, — сказала она. — Дело не в этом. Он был так… так одинок.
 Они замолчали, глядя через поле на заходящее солнце. К нему пришло понимание. Она права, думал он. Вся жестокость и все страсти должны были отгореть и оставить позади только жалость. Она вложила свою руку в его, обретя безопасность и поддержку. Потом закрыла глаза и умиротворенно склонила голову ему на плечо.