Аннотация: Веселый английский повеса-маркиз, искавший в жизни только развлечений, никак не мог предположить, что веселое и нелепое приключение, в которое он втянулся, что называется, «от скуки», обернется для него поистине ПЕРСТОМ СУДЬБЫ.
 Потому что лишь Судьба могла толкнуть в его объятия нищую и мучительно гордую РУССКУЮ КНЯЖНУ, чудом бежавшую от ужасов гражданской войны и — неясно, из страха или из чувства собственного достоинства — упорно не желающую поверить в искренность чувства мужчины, снова и снова спасающего ее от верной гибели…


---------------------------------------------


 Барбара Картленд
 Гордая бедная княжна



 ОТ АВТОРА


 В этом романе я описала Константинополь таким, каким увидела его в 1928 году. Никогда еще я не видела столь жалкого зрелища, как тогдашние горожане на улицах. Падал снег, было ужасно холодно, но бледное солнце блестело на стройных минаретах и огромных куполах, которые придавали городу великолепный вид со стороны Мраморного моря.
 Подавляющее большинство населения города было безграмотным; дети ходили босиком; изнуренные голодом люди с гноящимися язвами на теле; убогие хижины, грязные кучи мусора и ветхие стены — все это красноречиво говорило само за себя.
 Туристы тогда только начинали посещать Турцию, и в трогательной попытке обслужить стали открываться второразрядные рестораны и низкопробные кабаре. Бутылка шампанского стоила четыре английских фунта, пища была неудобоваримой. Официантами и официантками в основном работали русские эмигранты из того огромного потока беженцев из революционной России, которые остались в живых и не сумели перебраться в Европу.
 Аристократичные натянуто-бледные лица официантов выражали беспомощность. Они сновали взад и вперед с полными подносами, которые, казалось, были для них тяжкой ношей.
 Когда я вновь посетила Турцию в 1970 году, все выглядело совершенно иначе. Город, переименованный в Стамбул, был прекрасным, процветающим и комфортабельным. Меня шумно приветствовали как любимого автора теперь уже хорошо образованные турки, и единственное, что омрачило мой визит, было легкое землетрясение.
 Я глубоко благодарна за факты о зверском убийстве царя и его семьи блестящему историку и моей подруге Вирджинии Коулес, написавшей книгу «Последние из Романовых».




 Глава 1


 1924 год
 Герцог Бакминстерский сидел в салоне своей яхты и читал г английскую газету почти недельной давности.
 Вошедший в салон сэр Гарольд Нантон взглянул на него с удивлением.
 — Я думал, что ты на палубе. Бак, — сказал он, — ; наслаждаешься красотой шпилей и куполов Константинополя., — Я видел их до войны, Гарри, — ответил герцог, — и не думаю, что они сильно изменились с тех пор.
 Гарри Нантон рассмеялся.
 — В Турции, наверное, только они и не изменились, — сказал он. — Я слышал, что Мустафа Кемаль перевернул здесь все с, мог на голову, особенно стремясь освободить женщин от традиционных оков ислама.
 — Это, без сомнения, будет настоящей революцией.
 В голосе герцога слышалось равнодушие, и Гарри Нантон уселся рядом с ним в глубокое удобное кресло — чувствовалось, что хозяин яхты любит комфортную и роскошную мебель.
 — В чем дело. Бак? — спросил он. — Ты вроде не в духе последние дни.
 Герцог помолчал секунду, затем отбросил свою «Тайме» на пол.
 — Да нет. Ничего серьезного, — сказал он. — Просто после всех военных перипетий жизнь кажется довольно тусклой.
 Гарри Нантона его слова не удивили.
 Герцог больше чем кто-либо мог считать свою войну волнующе романтичной. Он возглавлял подразделение бронеавтомобилей и аэропланов в составе Королевских Военно-Морских Сил и участвовал в действиях войск Британской империи в Западной пустыне.
 Бронированные «роллс-ройсы» герцога принимали участие в самых фантастических и рискованных операциях во время войны. Они освобождали пленных, доведенных до измождения от голода и сурового обращения с ними вражеских шейхов, а также содействовали в качестве подкрепления небольшим войсковым группам, оторванным от главных армейских частей.
 Солдаты подразделения герцога сражались столь доблестно, что Уайтхолл очень заинтересовался экспериментом с этими формированиями, к которому многие генералы вначале относились весьма скептически.
 После блестящего руководства герцогом этими подвижными подразделениями в ходе военных действий, когда ему и его Офицерам пришлось несколько лет рисковать своими жизнями в бронеавтомобилях, катерах и аэропланах, правительство обнаружило, что подобные мобильные средства способны в критической ситуации оказывать незаменимую поддержку традиционным методам ведения войны.
 — Из всех, кто заслужил награду за отвагу, — сказал Гарри Нантону после войны генерал, командовавший вооруженными силами в пустыне, — я бы, несомненно, назвал в первую очередь Бакминстера. Он не знает, что такое отступление, такого слова просто не существует в его лексиконе.
 Уж Гарри Нантон знал об этом лучше всех. В то же время он понимал, что хотя война стала для герцога временным стимулом и дала ему ту жизненную энергию, которой так недоставало в его прежней роскошной, но праздной жизни, теперь, после окончания войны, он словно чувствовал себя судном» лишенным руля.
 Один из богатейших людей Англии мог бы обременить себя разве что заботой об огромных поместьях и мыслью о наследнике для продолжения древнего рода и сохранения своего титула.
 Исторически герцогство было сравнительно молодым. Этот титул был пожалован его деду королевой Викторией за службу на благо империи.
 Но фамильные титулы графов Министерских существовали уже в XVI столетии, и их имена тесно переплетены с историей Великобритании.
 В настоящее время герцогу Бакминстерскому выпала лишь участь быть современником правительства, оказавшегося в руках недалеких политиков и в котором не было места для герцога с его умом и заслугами.
 Так что герцогу ничего не оставалось, как вновь погрузиться в жизнь светского общества, в центре внимания которого он был до 1914 года. Он вновь стал устраивать приемы, вечера и балы с той же пышностью, в те же сезоны и по тем же поводам, в духе прежних обычаев, унаследованных вместе со своим титулом в возрасте двадцати одного года.
 Перемены в послевоенные годы коснулись только женщин.
 Он искал новых увлечений, поскольку прежние его пассии теперь постарели.
 Тридцатипятилетний герцог обнаружил, что ему наскучили смазливые барышни, их звонкие, как колокольчики, голоса, их болтовня — ничто не тешило его тщеславия и казалось однообразным.
 Женщин привлекал в нем не только его титул.
 Более шести футов ростом, красивый, широкоплечий, герцог, по мнению друзей, был бы неотразим и без своего высокого сана.
 Однако богатство и знатное происхождение обеспечили ему лидирующее положение в лондонском свете, а его имя не сходило из газетных светских хроник.
 Естественно, что Круг Бакминстера — как называли фешенебельное общество герцога — пробуждал огромный интерес у тех, кто с нетерпением следил за популярными газетами, чтобы почерпнуть там сведения о высшем свете.
 Как говорил лорд Нортклиф своим издателям, «пусть в газете будет побольше имен, и чем они аристократичнее, тем лучше!»
 Посему не проходило почти и дня, чтобы имя герцога Бакминстерского не появлялось в прессе, а его фото — хотя бы в одном из журналов.
 Гарри Нантон видел, как заметнее становятся на его лице появившиеся еще до войны морщины, на которых явственнее проступала тень сарказма.
 В голосе герцога тоже все чаще слышались сухие, насмешливые нотки, ставшие почти постоянной его интонацией. Гарри печалило еще и то, что в серых глазах герцога уже не было той искренней живости, какой светился его взгляд во время войны.
 Гарри Нантон на три года был старше герцога, и в течение всех четырех военных лет почти никогда с ним не разлучался.
 Они переносили вместе тяготы войны, тревоги и опасности испытывали одинаковое чувство ужаса при виде жестокостей германцев по отношению к их пленным товарищам. Турки также не щадили своих врагов, что не удивляло его. Поскольку они оба с отвращением относились к безжалостному обращению с пленными, Гарри был удивлен, что герцог согласился посетить Константинополь, ведь связанные с Турцией неприятные впечатления были еще свежи в их памяти.
 Но Долли захотела, чтобы яхта герцога зашла в Мраморное море и доставила их в эту столицу, которую называли Жемчужиной Востока.
 Гарри никогда не посещал Константинополь и был совершенно уверен, что город не оправдает своей славы. Долли же оказалась непреклонна, и поскольку герцог все еще находил ее очаровательной (хотя Гарри казалось, что он начинает немного охладевать к ней), уступил ее настояниям.
 — Я хочу побывать в Константинополе, — откровенно признавалась она, — чтобы попытаться купить там великолепные русские собольи меха или шикарные украшения. Я слышала, что их продают на базарах те, кому удалось убежать от большевиков.
 Она, конечно? надеялась, что герцог купит ей все, что она захочет. Гарри знал цену украшениям, которые герцог уже подарил ей, и иронично спросил:
 — Все еще коллекционируешь, Долли? А я думал, что ты уже с лихвой обеспечена украшениями.
 Она не обиделась его наглому тону и рассмеялась.
 — Какая женщина скажет, что у нее уже достаточно украшений? — спросила она. — Ты же знаешь. Бак может позволить мне это.
 Гарри не стал бы спорить, что драгоценности ей идут.
 Долли была блистательна, ее красота пришлась бы по вкусу модернистам и имела мало общего с величественными красавицами, подобными Юноне.
 Долли с ее пушистыми белокурыми волосами, большими голубыми глазами и розовато-белой кожей воплощала собой ту красавицу, о которой грезили в окопах мужчины, молившиеся о том, чтобы выжить и встретить такую женщину.
 Природная веселость Долли придавала ее словам и поступкам шарм милой шутки.
 У нее были изящные ножки танцовщицы и тонкая стройная фигурка. Долли олицетворяла собой женственность во всем и могла заставить мужчину заплатить больше и больше за свою благосклонность. Она была уверена, хотя и не высказывала этого, что мужчины способны оценить по достоинству лишь то, что дорого и труднодоступно.
 Ее амбициозная матушка устроила дочери блестящее замужество в восемнадцать лет, и, став графиней Чатхэм, Долли в двадцать четыре года главенствовала в кругу респектабельных молодых замужних женщин, украшавших ночные клубы Лондона и Парижа.
 Когда она привлекла к себе внимание герцога Бакминстерского, то этот ее триумф стал объектом восхищения и зависти среди английской знати. Вдовы, сохранившие еще какие-то понятия о благопристойности, укоризненно покачивали головами.
 «Долли Чатхэм и Бакминстер, — неодобрительно говорили они друг другу. — Ничего хорошего из этого не получится!»
 Через полгода они задавались вопросом, а что думает Роберт, позволяя своей жене быть объектом таких скандальных пересудов.
 Графа же, казалось, это не особенно интересовало.
 Похоже, что его, как и герцога, одолевала скука мирного времени, да и постоянно сопровождать красавицу жену на званые ужины и в ночные клубы, где она неизменно танцевала с другими мужчинами, не очень-то ему было по душе.
 Лишившись возможности сражаться с германцами, он отправился в Африку охотиться на крупную дичь, и если он и знал о бесконечных сплетнях о его жене и герцоге, то не придавал этому особого значения.
 Возможно, жажда новых украшений заставила Долли предложить герцогу круиз на яхте, начав его в Пасху, а может быть, как и Гарри, она почувствовала, что интерес к ней Бака ослабевает, и, чтобы удержать его, решила как-то развлечь.
 Герцог не возражал против того, чтобы покинуть Лондон и отправиться в солнечные края.
 Ему хотелось также испытать свою новую яхту, которая была самой большой из построенных после войны. Он потратил на нее много времени, улучшая ее конструкцию и добавляя к ней много приспособлений, изобретенных им самим.
 Ее назвали «Сирена», и в светской хронике газетчики высказывали множество догадок о том, какая женщина подразумевалась под этим названием. Кого бы герцог ни имел в виду, во всяком случае, Долли, несомненно, отождествляла себя с этим именем так же, как и чувствовала себя хозяйкой круиза.
 Она тщательно подбирала гостей для вояжа.
 Лорд и леди Рэдсток были друзьями герцога, а Нэнси Рэдсток — ближайшей подругой Долли, по крайней мере насколько Долли вообще могла бы дружить с женщиной.
 Долли ценила в Нэнси то, что она не способна была соперничать с ней в красоте. Тем не менее герцог всегда привечал Нэнси, поскольку ему было с ней весело.
 Нэнси заставляла его смеяться и своим остроумием обычно могла сгладить какую-либо неловкую ситуацию.
 Она не смущаясь заявляла, что не прочь была бы всю свою жизнь провести рядом с герцогом хоть на краю света, потому что роскошь ей больше по душе, чем те жалкие потуги, которые она делает, чтобы создать видимость приличной жизни «на доходы бедного Джорджа».
 «Я недостаточно хороша, чтобы быть золотодобытчицей, — говорила она с обезоруживающей откровенностью, — поэтому мне приходится быть приживалкой. Ты ведь не возражаешь, правда, Бак, дорогой?»
 Герцог от души смеялся над ее прямотой и иногда делал ей небольшие подарки, которые она принимала, осыпая его благодарностями, а будучи женщиной неглупой, не ревновала к тем ценностям, которые доставались Долли.
 Друзья герцога знали, что он был довольно разборчив в своей щедрости и, как правило, отличался прижимистостью.
 Гарри всегда думал, что герцог подозревает каждого в стремлении как-то обвести его вокруг пальца, чтобы воспользоваться его богатством.
 Герцога возмущало, что он должен за все платить больше, чем другие.
 Еще в юном возрасте он решил никому не позволить одурачить себя, потому он тщательно проверял каждый присылаемый ему счет. Ходили слухи, что он увольнял любого служащего, пытавшегося хоть как-то провести его, пусть даже в малом.
 Его настороженность была понятна, когда он только вступал во владение наследством, но потом это превратилось в навязчивую привычку, и Гарри начинал думать, что его жесткость и подозрительность портят ему характер, лишая прежнего обаяния.
 Но Гарри был слишком деликатен, чтобы сказать об этом прямо, и чувствовал, что герцог уже недоволен настойчивостью Долли, желавшей заставить его заплатить за драгоценности гораздо больше, чем того требовали приличия и сложившиеся между ними взаимоотношения.
 — Колесо истории невозможно повернуть вспять. Бак, — сказал ему Гарри, — вот увидишь, когда в стране все утрясется после войны, ты найдешь интересное для тебя дело.
 — Уже шесть лет, как война окончилась, — ответил герцог, — а вокруг все еще царит хаос.
 — А иначе и не может быть, — сказал Гарри. — Миллион мужчин убито, и слишком многие лишились работы. Наши фабрики устарели, а без зарубежных заказов, которые восстановили бы производство, хорошие времена наступят еще не скоро.
 — Я устал от политики, — недовольно произнес герцог.
 Он был настроен скептически, потому что политики не желали прислушиваться к нему, и оказался не у дел во время восстановления страны.
 Чтобы сменить разговор, Гарри заметил:
 — Мне интересно увидеть, что происходит в Турции. Я всегда думал, что одно дело — отделаться от султана, но совсем другое — изменить всю систему управления.
 Герцог знал, что Гарри прав.
 Мустафа Кемаль, военный гений, пытавшийся создать Республику Турция, понимал, что султанат не имеет будущего, но будет трудно заменить его чем-то новым.
 Холодным ноябрьским днем султан со своими евнухами, личными слугами и драгоценностями, уложенными в тяжелые чемоданы, выскользнул из Иилдиз Киоска и взошел на борт военного британского корабля, который доставил его на Мальту.
 Но султан не увез с собой всех проблем Турции, и в конституцию этой страны предстояло внести еще много коренных изменений, помимо устранения султанского правления.
 Гарри очень хотелось бы поговорить об этом с герцогом, но тот мрачно молчал, откинувшись в своем кресле, и Гарри решил, что будет разумнее поговорить о чем-нибудь другом.
 — Да, кстати»— сказал он, — капитан предупредил меня, что если в каком-либо порту мы намерены сойти на берег, то должны быть осторожны с едой. Я понял так, что нам вообще разумнее всего питаться на яхте.
 — Я и не собираюсь поступать иначе! — буркнул герцог. — Если Долли думает, что я буду таскаться за ней по этим лабиринтам базаров в поисках драгоценностей, в существовании которых здесь я сильно сомневаюсь, то она ошибается!
 — Она будет разочарована, — сказал с улыбкой Гарри.
 Ему показалось, что герцог с безразличием пожал плечами, и подумал, что жадность Долли берет верх над трезвой дальновидностью.
 Гарри подумал было, а не предупредить ли ее, но потом решил, что это не его забота.
 Он был свидетелем многих романов герцога, и все они рано или поздно заканчивались: одна женщина в его жизни сменялась другой.
 Мысли о ней словно заставили Долли, как джинна, вызванного своим господином, ворваться в салон.
 Она выглядела очень привлекательной в дорогой меховой шубе, подаренной герцогом, в маленькой шляпке из того же меха, из-под которой, как тогда было модно, выбивались с боков ее пушистые белокурые волосы.
 Губы Долли были соблазнительно малиновыми, ее кожа — ослепительно белой с легким румянцем, а голубые глаза, казалось, впитали в себя бирюзу склонившегося над палубой неба.
 — Бак! — воскликнула она, впорхнув к нему, подобно свежему бризу, проносившемуся над Турцией со снежных равнин России. — Я ждала тебя наверху! Пойдем полюбуемся на город! Какое очаровательное зрелище!
 В свете была распространена возвышенно-экзальтированная манера разговора, а Долли была модницей во всем.
 — Там слишком холодно! — ответил герцог. — Не понимаю, почему мы не остались в Монте-Карло, там по крайней мере теплее.
 — Но не так прекрасно, как здесь! — сказала Долли. — Во всяком случае, теперь мы сможем посетить дворец султана и даже увидеть его гарем!
 Коротко рассмеявшись, она опустилась на подлокотник кресла, в котором сидел герцог, и сказала:
 — Тебе, конечно, будет жаль, что там нет теперь пленительных хбури, но ведь интересно же посмотреть место, где они когда-то обитали. Хотела бы я знать секрет их привлекательности!
 — На этот вопрос нетрудно ответить, — рассмеялся Гарри.
 — Не думаю, — сказала Долли. — Джордж читал книги о Константинополе и говорил, что каждая новенькая, прибывающая в гарем, должна была пройти так называемую «школу любви», прежде чем быть представленной султану. Хотела бы я знать, что они там постигали.
 — Сомневаюсь, что тебе бы это очень понравилось, — холодно сказал герцог. — Между прочим, в наказание за нерадивое обучение тебе могли привязать свинец к ногам и бросить в Босфор. Для этого содержали специальных слуг.
 — Не собираешься ли ты поступить со мной точно так же, когда я надоем тебе? — спросила Долли. — Поскольку я не умею плавать, тебе не обязательно привязывать груз к моим ногам, Достаточно столкнуть меня за борт!
 Говоря это, она, кажется, ждала от герцога бурных протестов и уверений, что ей ничего такого не грозит. Но вместо этого он сказал:
 — Это довольно неплохой способ освободиться от вещей, которые больше не нужны в плавании!
 — Ты сегодня ужасно противный, — запротестовала Долли, — и я не хочу больше тратить время на разговоры.
 Лучше любоваться минаретами и куполами, и если ты не будешь рассказывать мне, каким мечетям они принадлежат, то я найду кого-нибудь, кто поможет мне в этом!
 Она вновь не добилась желаемой реакции герцога, который опять уклонился от приманки. Он только сказал:
 — Попроси об этом капитана. Он хорошо знает здешние края, и вообще он — кладезь информации.
 Долли надула свои алые губки.
 — Ты что-то не в духе, мой любимый, и у меня от этого портится настроение, так что я возвращаюсь на палубу. Присоединяйся к нам, когда будешь чуть повеселее.
 Говоря это, Долли дотронулась до руки герцога, но поскольку он не спешил отреагировать на ее жест, она встала и, пройдя через салон мимо Гарри Нантона, одарила его ослепительной улыбкой.
 Она, несомненно, была прелестна, но уже не в первый раз Гарри подумал, что в Долли чего-то не хватает и это делает ее чуть простоватой, в то время как ей хочется видеть в себе натуру неординарную.
 Герцог вновь взял газету, лежавшую рядом с ним на полу, и Гарри почувствовал, что он хочет остаться один, поэтому тоже покинул салон и, надев теплое пальто, вышел на палубу.
 Долли с Нэнси и Джорджем Рэдстоками стояли, облокотившись о поручень, и глядели на мечеть Сулеймана Величественного: очертания четырех остроконечных минаретов живописно вырисовывались на фоне голубого неба.
 С палубы действительно открывался великолепный вид.
 Волны в бухте Золотой Рог переливались на солнце и отражали голубизну неба, Все же было довольно холодно, Долли и Нэнси кутались в меховые шубы и, чтобы согреть ножки в шелковых чулках, время от времени ударяли их друг о друга.
 — Как только мы причалим, я сойду на берег, — сказала Долли.
 — К тому времени будет уже слишком поздно, — заметил Джордж Рэдсток. — Придется подождать до завтра. Думаю, что базары не очень подходящее место для вечерней прогулки.
 — Да и найдем ли мы там украшения? — сказала Долли.
 — А есть ли они вообще здесь? — ответил Джордж Рэдсток. — Признаться, мне кажется, что мы опоздали.
 — Опоздали?
 — Революция в России произошла в 1917 году, семь лет назад, — объяснил Джордж. — Очевидно, что не все аристократы сразу покинули Россию, те, кто спасся от большевиков, должны были прибыть в Константинополь не позднее двух или трех лет после этого. Так что, они наверняка уже продали свои драгоценности.
 — Вы расстраиваете меня, — сказала Сердито Долли. — Знакомые в Лондоне говорили мне, что видели недавно в продаже фантастические ожерелья, диадемы и броши, но у них не было столько денег, чтобы купить их.
 — Ну, если Бак пожелает, у тебя такой проблемы не будет, — сказал Гарри с легкой иронией.
 — Конечно, он купит мне то, что я захочу, — ответила Долли, может быть, слишком поспешно, чтобы казаться вполне уверенной.
 — Только убедись, что покупаешь подлинные вещи, — предупредил Гарри. — Бак не любит, когда его одурачивают.
 Долли посмотрела на него, широко раскрыв глаза.
 — Ты хочешь сказать, что здесь могут продавать подделки?
 — А почему бы и нет? Восточный мастер — персона очень хитрая. Он вполне может всучить тебе изумруд, выточенный из зеленого стекла, или хрусталь под видом бриллианта.
 — Надо быть крайне осторожными, — сказала Долли озабоченным голосом. — Ничто не расстроит Бака так, как подсунутая ему фальшивка!
 — Если хочешь послушать моего совета, — сказал Гарри, — обратись к солидному ювелиру. Пусть тебе придется чуточку переплатить, но по крайней мере ты будешь уверена, что покупаешь подлинные изделия.
 Долли протестующе вскрикнула:
 — Но это же вовсе не интересно — выгодно приобрести вещицу, некогда принадлежавшую русским аристократам, в какой-либо дешевой лавке, хозяин которой не имеет даже представления об ее истинной ценности.
 — Так, значит, ты хочешь, — резко сказал Гарри, — найти драгоценности, выторгованные у какой-то несчастной женщины, бежавшей сюда, спасая свою жизнь, и вынужденной продать их за бесценок, чтобы избежать голодной смерти.
 В его словах слышался сарказм, и у Нэнси Рэдсток вырвался слабый вскрик ужаса:
 — Кто же захочет покупать такую вещь? Я уверена, что это принесет несчастье. Говорят, что украшения сохраняют на себе переживания тех, кто носил их, и я никогда, никогда не захочу носить то, что могло бы передать мне чужое горе!
 — Ерунда! — отрезала Долли. — Гарри просто пытается напугать нас. Лично мне бриллианты, жемчуга и изумруды всегда приносили лишь везение, хотя бы по той причине, что Бак готов дарить их мне!
 — Как ты говоришь, ты очень, очень счастлива оттого что он — с тобой, — сказала Нэнси, — вот и не рискуй потерять все это, купив то, что может причинить тебе, зло.
 — Вам всем просто завидно, — заявила Долли. — Что бы вы ни говорили, я пойду искать сокровища на базарах, и когда найду их, вы наконец-то прикусите язык!
 Гарри оказался прав: когда они причалили, было уже очень поздно сходить на берег, и Долли захотела сыграть в маджонг.
 Герцог отказался от игры, и Гарри пришлось сесть за стол, хотя он и знал, что Долли будет повышать ставки до такой степени, что ни он, ни Джордж не потянут.
 Герцог ушел к себе в кабинет, в свою святая святых, где он уединялся от своих гостей.
 «Сирена» была такой большой и хорошо спланированной, что могла бы принять на борт гораздо большую компанию, если бы Долли не настояла на узком круге друзей.
 Теперь герцог подумал, что не надо было так ограничивать число гостей. Ему хотелось поговорить с Гарри, но тогда бы остальные не смогли сыграть в маджонг.
 Поскольку он не успел еще просмотреть газеты, то уселся в обитое красной кожей кресло, чтобы почитать, .
 «
 Он включил лампу, которую смастерил сам таким образом, что она оставалась наклоненной под нужным углом даже в штормовую погоду.
 Он приступил к чтению редакционной статьи в» Морнинг пост «, когда к нему в каюту вошел стюард.
 — Извините меня, ваша светлость. Там — женщина, которая говорит, что у нее письмо, которое она вручит лишь в собственные руки вашей светлости.
 Герцог в изумлении поднял голову:
 — Почему она так настаивает?
 — Я не знаю, ваша светлость, но она отказывается отдать письмо кому-либо другому и говорит, что не уйдет, пока ваша светлость не получит его.
 — Это что, новый способ попрошайничества? — спросил герцог.
 — Я не знаю, ваша светлость. Мне описывали здешних нищих. — Он задержался на секунду и добавил:
 — Но эта женщина говорит как образованная, ваша светлость, хотя плохо одета, и мне показалось, что ей не помешало бы хорошенько поесть.
 Герцог заинтересовался.
 — Так, говоришь, она хочет вручить письмо именно мне?
 — Она пререкалась со мной, ваша светлость, почти пятнадцать минут. Я говорю ей, в нашей стране слуги относят такие письма господину. Но она и слушать не хочет, что я ей говорю!
 Стюард, давно уже служивший у герцога, говорил таким удрученным тоном, что тот невольно рассмеялся.
 — Очень хорошо, Стивенс. Приведи эту женщину и позаботься, чтобы она ничего не стащила по пути.
 — Можете не беспокоиться, ваша светлость!
 Стивенс вышел, и герцог, слабо улыбаясь, отложил газету и направился к своему рабочему столу.
 Он подумал, что, может быть, совершает ошибку, позволяя этой женщине подняться на борт. Но вместе с тем ему любопытно было узнать, что содержалось в письме.
 » Наверное, это приглашение посетить какой-нибудь ресторан или ночной клуб, — думал он, — или, может быть, это просто хитроумная реклама какого-то магазина «.
 Но он тут же сообразил, что в таком случае вряд ли к нему послали бы плохо одетого человека, да еще и женщину.
 Несмотря на разговоры об освобождении женщин, в Турции по-прежнему всем заправляли мужчины, и поражение оттоманов в войне, может, и унизительное для солдат, тем не менее не сделало их мужчин менее агрессивными.
 Герцог ждал. Затем услышал шаги, и дверь отворилась.
 — Женщина, ваша светлость! — доложил стюард.
 Герцог с любопытством поднял голову.
 Женщина, вошедшая в каюту, действительно была одета плохо.
 На ней было бесформенное грубое одеяние крестьянки, юбка доходила почти до пят, голову покрывал широкий шерстяной шарф, концы которого были закинуты за плечи.
 Уже смеркалось, а герцог не включил других ламп в каюте, поэтому не мог четко разглядеть ее лицо, над которым к тому же был сильно приспущен шарф.
 Ничего не говоря, она подошла к столу и протянула ему белый конверт.
 Герцог взял у нее письмо.
 — Благодарю вас, — сказал он. — Насколько я понимаю, вы говорите по-английски?
 — Да, ваша светлость.
 Голос был довольно низкий и, как ему показалось, певучий.
 — Вы отказались передать письмо через моего слугу. У вас есть на то какие-то причины?
 — Письмо от человека, которого вы когда-то знали, ваша светлость, и оно конфиденциально. Вы поймете мою осторожность, когда прочтете его.
 Женщина, видно, образованная, подумал герцог. Она говорила почти на совершенном английском языке, только с легким, довольно приятным акцентом.
 Однако ее манера говорить поразила герцога какой-то холодной странной отстраненностью.
 Он почему-то ожидал увидеть в ней старательную исполнительницу доверенного ей поручения, но она держалась как-то необычно.
 Герцог чувствовал в ней странную отрешенность от всего вокруг.
 Он внимательнее вгляделся в нее: женщина показалась очень уж тощей, а рука, только что державшая письмо, была испещрена голубыми просвечивающими венами.
 Он обратил внимание на исхудавшее запястье и белизну руки, из чего заключил, что незнакомка явно была не турчанкой.
 Он неожиданно решил предложить ей:
 — Присядьте, пожалуйста, пока я читаю это письмо. Позвольте предложить вам чего-нибудь освежающего.
 — В этом нет необходимости, ваша светлость. Я всего лишь посыльная, доставившая вам письмо в сохранности.
 Герцог все же поднялся и прошел через каюту.
 В леднике, как обычно, стояла открытая бутылка шампанского, оставленная здесь после вечернего чая на случай, если он или кто-либо из мужчин захочет выпить.
 Вместе с выпивкой Стивенс всегда приносил подсоленные орешки, маслины и тарелку с маленькими, тонко нарезанными сандвичами с паштетом.
 Герцог перенес тарелку с сандвичами туда, где сидела женщина.
 — Надеюсь, вы выпьете со мной бокал шампанского, — сказал он, — и позвольте предложить вам сандвичи.
 Он подумал вначале, что она откажется. Однако, пробормотав что-то невнятное, женщина взяла с тарелки один сандвич. Но брала настолько медленно, что герцог почти не сомневался, что она сдерживает себя, чтобы не проделать это гораздо быстрее.
 Оставив тарелку на краю стола, он налил два бокала шампанского и, пройдя через каюту, опустил один бокал рядом с тарелкой сандвичей, а другой взял с собой и сед за свой стол напротив женщины.
 Проделывая все это, он бросил на женщину взгляд и увидел, как медленно она ест свой сандвич, откусывая очень маленькие кусочки. Он был уверен, что она старается растянуть удовольствие как можно дольше.
 Герцог вспомнил освобожденных в пустыне мужчин, которые в плену были доведены голодом почти до смерти и после освобождения ели точно так же, как эта женщина.
 Казалось, они должны были бы наброситься на еду. Однако долгожданная еда была слишком дорога, и они наслаждались каждым ее кусочком.
 Взяв золотой ножичек для распечатывания писем, герцог вскрыл конверт и, вынув из него листок бумаги, стал читать.
 На это не потребовалось много времени, поскольку письмо было коротким. Затем он спросил женщину:
 — Вы знаете о содержании письма?
 — Да, ваша светлость.
 — Я помню князя Ивана Керенского. Как он пишет, мы встречались в Санкт-Петербурге, когда я был там в 1913 году.
 Женщина молчала, но герцогу показалось, что ее глаза под опущенным шарфом смотрят на него с напряженным вниманием.
 — Князь пишет мне, что у него есть сокровище чрезвычайной важности, которое, по его мнению, заинтересует меня.
 Надеюсь, вы приведете меня туда, где оно скрыто?
 — Да, — односложно ответила она. , .; — Вы хотите сказать, что для князя опасно прийти ко мне?
 — у Женщина медленно кивнула.
 — Но почему? Я не могу понять. Ведь он уже в Константинополе и большевики больше не представляют для него опасности?
 Последовало недолгое молчание. Затем женщина сказала:
 — Князь сам объяснит вам ситуацию.
 Герцог снова взглянул на письмо.
 Он никогда не видел почерка князя, но письмо, несомненно, было написано рукой образованного человека: расстановка фраз могла принадлежать такому русскому аристократу, каким он знал князя.
 Герцог хорошо помнил его.
 Он находился в Санкт-Петербурге в качестве гостя царя и царицы, и князь Иван был одним из знатных особ, постоянно присутствовавших на приемах.
 Герцог припоминал, что встречал его каждый день при дворе и на различных развлечениях.
 Ему вспоминалась та атмосфера невероятной роскоши, позолоченных и малахитовых колонн, бесценных картин, многочисленных слуг, которые буквально спотыкались друг о друга в своем старании угодить гостю и создать для него всевозможные удобства.
 Он вращался там в обществе изысканных утонченных дам в великолепных дорогих украшениях, а также вельмож, на груди которых сверкали искусно выполненные ордена.
 Герцогу трудно было представить, что за столь короткое время все это исчезло, царь с царицей и детьми расстреляны, дворяне казнены, а те немногие, кому удалось спастись, как, очевидно, князю Ивану, все еще находятся в опасности.
 Герцог положил письмо на стол.
 — Я, конечно, рад буду удовлетворить просьбу князя Ивана и встретиться с ним. Может быть, вы объясните мне, что для этого требуется сделать.
 — Вы должны пойти один или взять с собой одного человека, — ответила женщина. — Никто не должен знать, куда вы идете, и вы ни в коем случае никому не говорите о князе, даже вашим гостям.
 Впервые за время их разговора нотки безразличия и отчужденности в голосе женщины сменилась явным страхом и беспокойством.
 — Вы должны покинуть яхту, как только стемнеет, — продолжала она, — я буду ждать вас в конце причала в обычном наемном экипаже. Пожалуйста, немедля войдите в него.
 Не задавайте никаких вопросов и не разговаривайте с кучером.
 На губах герцога играла слабая саркастическая усмешка, когда он спросил:
 — Неужели эти предосторожности времен плаща и кинжала так необходимы?
 — Я уверяю вашу светлость, — отвечала женщина, — что жизнь не только князя, но и других людей зависит от соблюдения абсолютной тайны.
 Она в самом деле говорила со всей серьезностью и с той искренностью, которая внушала доверие.
 — Очень хорошо, — сказал герцог. — Я сделаю все, как вы говорите.
 Он взглянул на иллюминатор и увидел, что, хотя не было еще шести часов, уже темно.
 — Вас устроит это же время завтра? — спросил он.
 — Да, ваша светлость.
 — Я пройду к концу причала, как вы предлагаете, — сказал герцог, — и возьму с собой всего одного мужчину. Его зовут сэр Гарольд Нантон. Князь, возможно, встречался с ним в Лондоне.
 Женщина не прореагировала на последние слова, и герцог сказал:
 — Если у вас все, то я предлагаю вам выпить шампанского и, пожалуйста, возьмите еще сандвич.
 Он уже не сомневался, что она голодна. Герцог не знал, откуда у него такая уверенность, но верил, что чутье его не подводит.
 Она с тем же изяществом взяла сандвич, держа его между большим и указательным пальцами.
 Герцог подумал, что ему следует составить ей компанию, и встал, чтобы принести серебряные блюда с орехами и маслинами со стола в углу каюты, Когда он возвращался обратно, то уловил легкое движение ее руки к понял, что она улучила момент и взяла еще один сандвич, спрятав его в кармане своего пальто.
 Герцог предположил, что она взяла сандвич для князя Ивана, и гадал, кем она ему приходится. Он принес и поставил перед нею серебряные блюда.
 — А теперь расскажите мне о себе, — сказал он. — Вы тоже русская, как и князь?
 Он в этом был вполне уверен, но хотел, чтобы она подтвердила его предположение.
 — Я не столь важная персона, ваша светлость, — ответила она. — Пожалуй, мне пора уходить. Если кто-нибудь спросит, зачем я приходила сюда, скажите, пожалуйста, что я спрашивала вас, не хотите ли вы заказать свежих цветов с базара.
 — Не думаю, что меня будут спрашивать, — сказал суховато герцог, — но, конечно, если это случится, я так и отвечу.
 — Благодарю вас.
 Женщина поднялась из-за стола, и он заметил, что она лишь чуть-чуть пригубила шампанское из своего бокала и взяла с тарелки лишь два сандвича.
 Герцог открыл дверь каюты, и она с достоинством вышла, из чего он заключил, что для нее было в порядке вещей, когда кто-то открывал двери и пропускал ее перед собой.
 Судя по ее одежде, от нее трудно было ожидать такой осанки, но когда она шла впереди него, он решил, что внешность все-таки обманчива и по своей сущности она совершенно другая.
 Они подошли к двери, выходившей на палубу, и женщина остановилась.
 — Пожалуйста, не ходите дальше, ваша светлость, — сказала она. — Никто не должен видеть, что я разговариваю с вами.
 Не дожидаясь ответа герцога, она проскользнула в дверь и исчезла в темноте.
 Герцог был заинтригован. Ему хотелось выйти на палубу, чтобы посмотреть ей вслед и узнать, ждал ли кто-либо ее на пристани.
 Но он тут же сдержался: ведь если ей действительно грозила какая-то опасность, то, выйдя на палубу, он мог осложнить ее положение и, возможно, затруднить ее приезд завтра, как они договорились.
 Если бы завтрашняя их встреча не состоялась, то он всю жизнь корил бы себя, теряясь в догадках, что князь Иван хотел сказать ему. Поэтому герцог остался стоять на месте.
 » Я должен играть по правилам этой женщины «, — сказал он себе.
 Немного выждав, он направился в салон.
 Гости, очевидно, только что закончили игру, и Гарри поднялся из-за стола, разминая ноги.
 — Садись, Бак, — сказал он входящему герцогу. — Ты можешь занять свое место. Долли страшно везет, и я не могу больше играть против нее — Я хочу поговорить с тобой, Гарри, — сказал герцог.
 Что-то в его голосе заставило Гарри внимательно взглянуть на герцога.
 — Ну нет! — запротестовала Долли. — Я хочу, чтобы ты потанцевал со мной. Я не позволю вам с Гарри уединиться в твоей священной обители, куда женщинам вход запрещен! Станцуем хотя бы под одну пластинку, прежде чем пойти одеться к ужму.
 И Долли поставила пластинку на патефон.
 — Мне нужно поговорить с Гарри, — возразил герцог. — Это очень важно.
 — Важней меня? — спросила Долли.
 Она сказала это так, как будто предположить подобное было бы просто абсурдно.
 — Вынужден сказать» да «, — ответил герцог уже на ходу, направляясь в каюту в сопровождении Гарри.
 Долли изумленно глядела ему вслед. На ее переносице появилась гневная складка, и она в сердцах захлопнула крышку патефона.




 Глава 2


 Открытый экипаж провез их по мосту Галата, построенному немцами в 1913 году на месте прежнего деревянного сооружения.
 Внизу, в водах Золотого Рога, трудились большие паромы, между которыми сновали всевозможные маленькие суда.
 Еще в свой прошлый приезд в Константинополь герцог знал, что под железными арками моста ютилось множество различных прилавков, а рядом с ними можно было увидеть все что угодно: от снующих мальчишек с газетами, чистильщиков обуви и нищих до больших груд только что выловленной рыбы.
 Долли все-таки стремилась пройтись по базару.
 Она выискала в путеводителе описание базара с лабиринтом маленьких лавок, где продавалась всякая всячина: от специй до драгоценностей, от корней мандрагоры до пиявок.
 Когда они нашли этот базар, он оказался крытым, что создавало странную, почти мистическую атмосферу, напоенную ароматами самых различных специй, которыми были наполнены огромные корзины и стоявшие повсюду мешки.
 Для Гарри, никогда еще не посещавшего рынок пряностей, все здесь казалось любопытным. Но Долли торопила их идти дальше и переговаривалась с гидом, прибывшим к яхте вместе с экипажем и, очевидно, понимавшим, что она желает найти драгоценности.
 Герцог, как казалось Гарри, был утром в приподнятом настроении, и он приписывал это новому впечатлению, полученному вчерашним вечером.
 Когда он привел Гарри в свою каюту и рассказал о встрече с женщиной, Гарри сначала отнесся к этому с подозрением.
 — Ты сам веришь, что князь, который, как ты говоришь, обладал высоким положением в Санкт-Петербурге, действительно скрывается здесь, в Константинополе?
 — Прочти сам письмо, — ответил герцог. — Я хоть и не видел никогда почерка князя Ивана, но совершенно уверен, что письмо написано образованным человеком.
 Гарри прочел письмо и вынужден был согласиться с герцогом.
 — А как выглядела женщина?
 — Мне трудно было разглядеть ее, — ответил герцог. — Лицо было в тени, но совершенно очевидно, что она хорошо образованна и почти в совершенстве владеет английским.
 Он рассказал Гарри о сандвичах.
 — Когда я заметил ее движение, — сказал он, — я подумал, что она взяла еще один сандвич с тарелки, чтобы отвезти его князю, но на самом деле она могла прятать и тот, который взяла сначала для себя.
 — Ты мог бы предложить ей всю тарелку с сандвичами, — сказал Гарри.
 Герцог покачал головой:
 — Нет, по-моему, она — аристократка, а они все невероятно, немыслимо горды. Я помню, что, будучи в Санкт-Петербурге, считал их самыми гордыми людьми на свете. Они никогда не позволят себе опуститься до бедствующих нищих, берущих милостыню.
 — Князь, кажется, готов принять от вас деньги, — сказал Гарри.
 — Судя по письму, он намерен продать мне что-то, а это совсем другое дело, — возразил герцог. — И я готов поспорить с тобой, Гарри, что в каких бы тяжелых обстоятельствах он ни находился, он не взял бы деньги просто в качестве помощи.
 Ему показалось, что Гарри относится к этому скептически, и добавил:
 — Ты не знаешь русских так, как знаю их я. Они — необычные люди, и те, кого не убили большевики, должны испытывать ужасные страдания, чувствуя, что они не нужны никому в мире.
 Гарри с удивлением взглянул на него.
 Сострадание или сочувствие к побежденным неудачникам. кажется, не были свойственны герцогу, но он смолчал, надеясь, что новое развлечение окажется завтра столь же интересным, как и сегодня.
 Базар был заполнен народом, но казалось, никто не покупает ничего ни с лотков, ни в лавках, в которых мало что могли предложить на продажу.
 Когда они проезжали по улицам, герцог заметил, что люди, медленно передвигающиеся по грязным разбитым тротуарам, выглядели еле живыми от голода.
 Многие дети были босыми, женщина, приблизившаяся к ним за милостыней, вытянула тощую костлявую руку, а ребенок, которого она держала на руках, настолько исхудал, что казалось, жить ему осталось всего несколько часов.
 Герцог дал ей несколько мелких монет, и она поспешила прочь, как будто боялась, что он пожалеет о своей щедрости и отнимет у нее то, что дал.
 Долли все рвалась вперед, и в своей богатой меховой шубе она смотрелась как-то несуразно среди лохмотьев и аляповатых одеяний окружавших пешеходов.
 Многие турчанки все еще носили чадру и кутались в черные бурнусы. Многочисленные густые складки юбок тем не менее не могли скрыть их худобу, свидетельствующую о постоянном голоде.
 Долли остановилась, когда гид подвел ее к маленькой лавке, в витрине которой были выставлены несколько дешевых часов и тазик с маленькими монетками из разных стран.
 Долли бросила на витрину презрительный взгляд и вошла в лавку вместе с гидом.
 Многословно и экстравагантно жестикулируя, он объяснил продавцу, что требуется леди.
 Старый лавочник, выглядевший жалким и каким-то застывшим, лишь пожимал плечами.
 Он коротко ответил что-то гиду, и тот сказал Долли:
 — Он говорить, леди пришла слишком поздно. Два-три года назад хорошие украшения очень дешевые. Теперь все ушло!
 — Куда они ушли? — настаивала Долли.
 Последовал долгий обмен словами, из которого удалось наконец выжать информацию, что заморские покупатели драгоценностей скупили все, что было можно.
 Герцог, слушавший в дверях, понял, что его предположения сбылись, но Долли все еще не хотела мириться с поражением.
 — А как насчет мехов? — спрашивала она гида. — Русские соболя? Должны же они быть где-нибудь в Константинополе?
 Гид сказал, что знает место, где могут продаваться какие-то меха, но был не уверен в этом.
 — Вези нас туда! — скомандовала Долли.
 Они направились к воротам базара.
 — Я хочу осмотреть дворец, — объявила внезапно появившаяся возле них Нэнси.
 Они с мужем бродили по базару самостоятельно, заглядывая в лавочки, рассматривая пряности и специи.
 Нэнси подошла к герцогу.
 — У всех этих людей очень печальный вид, — сказала она. — Им почти нечем торговать и добывать себе пропитание. Что станет с ними?
 — Думаю, более устойчивое правительство со временем что-то сделает для народа, — произнес герцог без особого оптимизма.
 — А что случится к тому времени с детьми? — тихо и печально спросила Нэнси.
 Не найдя ничего на базаре, они последовали за Долли, выйдя из-под навеса на солнечный свет.
 Яркое солнце сверкало на стройных минаретах и величественных куполах. Город выглядел прекрасным, но трудно было не думать об иллюзорности этой красоты, когда улицы были такие неубранные, а люди такие убогие.
 Они долго ехали по узким улочкам, все еще вымощенным булыжником, с выстроенными по обеим сторонам домами, почерневшими от времени и запущенности.
 Проводник остановил экипаж в грязном дворе и вошел в высокий дом с выбитыми стеклами.
 Он задерживался, и герцог сказал:
 — Я чувствую, что сегодня у нас будет очень неудачный день.
 — Я уверена, что у них есть кое-что припрятанное, — настаивала Долли, — вот только бы нам найти это.
 Она взяла герцога за руку.
 — Помоги мне. Бак! — взмолилась она. — Ты же умеешь находить то, что нужно, а я так хочу сувенир из Константинополя.
 — Но я не могу купить тебе того, что невозможно достать, — отвечал он.
 — Но ты поговори с гидом. Скажи ему, что можешь заплатить много денег, если он достанет что-то ценное.
 — Если бы у него хоть что-то было бы, — сказал герцог, — он предложил бы нам, можешь быть уверена!
 Гид возвратился и подошел к экипажу вместе с пожилым горбуном, кутавшимся от холода в старую шаль, наброшенную на плечи.
 — Этот человек говорить, — объяснил гид, — он находить леди меха к вечеру. Медвежьи или козьи, но ничего другого.
 — Зачем мне такая дрянь! — резко ответила Долли. — Должны же быть где-то соболя, если мы так близко от России!
 Гид перевел это горбуну, который лишь повторил то, что сказал ювелир: все соболя, которые были в Константинополе, скуплены несколько лет назад.
 — Ты оказался прав, — сказала Долли герцогу, — и я разочарована.
 Она говорила так, как будто он был виноват в этом, и Гарри подумал, что, возможно, ее ждет еще приятный сюрприз, если у князя Ивана действительно окажется сокровище, которое стоит приобрести.
 Зная, как Долли умеет навести на всех уныние, если не получает того, что хочет, Гарри предложил всем найти местечко, где можно будет выпить чего-нибудь.
 — Нам не следует ничего здесь есть, — сказал он, — но должен же быть ресторан, где мы можем выпить кофе или же бутылочку турецкого вина.
 — О, пожалуйста, посмотрим сначала сераль! — попросила Нэнси. — Он должен быть где-то поблизости.
 Узнав, что Топкапи Сарай был всего лишь в пяти минутах езды отсюда, они отправились ко дворцу, сопровождаемые бормотанием неугомонного гида.
 Долли повеселела при виде огромных стен дворца, его башен и внушительного входа.
 — Наконец мы увидим гарем, — сказала она.
 Гид, сидевший на козлах рядом с кучером, услышал ее слова и, обернувшись, сообщил:
 — Леди видеть сокровища султана.
 Глаза Долли засверкали.
 — Это то, что я хочу! — воскликнула она.
 Они вышли из экипажа и направились к огромным воротам.
 — Теперь здесь обиталище призраков евнухов, одалисок, мальчиков-пажей для утех, пьяных визирей и изгнанных султанов, — издевался Гарри.
 Герцог не слушал их болтовни. Он думал о том, что дворец, построенный султаном Мехметом, был подобен городу, население которого одно время доходило до пяти тысяч человек.
 Дворец был не только официальной резиденцией султана, но и местом заседаний правительства империи.
 Гид провел их во внутренний двор.
 Он сообщил о том, что первые ворота назывались» Баб-И-Хамаюн»— Ворота Верности, на которых выставлялись головы обезглавленных чиновников.
 Следующие ворота, весело разъяснил он, назывались Воротами Покоя, рядом с которыми находилась плаха палача н водяной кран, под которым он мыл руки после экзекуции, Пройти через Ворота Счастья означало мгновенную смерть!
 Повсюду было пусто, грязно и уныло. Но вот по настоянию Долли гид провел их в третий двор, где были собраны и помещены в музей сокровища, оставленные султаном.
 Долли наконец-то дождалась того, чего жаждала: она глазела, раскрыв рот, на алмаз весом в 86 карат, на рубины, жемчуга, кофейные чашки, усыпанные бриллиантами, и изумруды четыре дюйма в длину и четыре дюйма в ширину.
 Изумруды были и вправду фантастическими, но герцог и Гарри, потрясенные, глядели на одну из самых поразительных реликвий Константинополя: мощи, которые, как полагали, были правой дланью святого Иоанна Крестителя.
 Долли взяла герцога под руку.
 — Пойдем, взгляни на эти изумруды. Бак, — умоляла она. — Я так надеялась их найти. Это именно то, что я хочу.
 — Сомневаюсь, что они возьмут любую сумму, даже самую баснословную, за меч султана или за изумруды, которые он носил на своей чалме»— сухо ответил герцог.
 — Какой от них прок, когда они тут заперты, никто даже не смотрит на них?
 — Они будут привлекать туристов, — сказал Гарри»— и я совершенно уверен, что Мустафа Кемаль рассчитывает на то, что туристы принесут в страну иностранную валюту, которая сейчас так ему необходима.
 Долли не слушала и лишь бегло осмотрела остальные части дворца.
 Она сразу согласилась с предложением Гарри выпить где-нибудь кофе или вина.
 Гид отвез их в ресторан, довольно обшарпанный, но сказал, что лучшего ресторана в городе не найти.
 Они сели за столик, и герцог сразу заметил, что официанты в ресторане были не турками, но по сравнению с посетителями принадлежали к людям высшего класса. Они сновали от столика к столику с подносами в руках и старательно обслуживали клиентов, постоянно жаловавшихся на обслуживание и еду.
 Нэнси тоже наблюдала за ними и тихо сказала герцогу:
 — Мне кажется, для них сохранить работу — вопрос жизни и смерти.
 — Я тоже подумал об этом, — ответил он.
 В этот момент молодой официант уронил банан из чаши с фруктами.
 На его лице появилось выражение настоящего ужаса, и другой официант быстро накрыл банан салфеткой и унес его как раз вовремя, поскольку из-за большой ширмы, отделявшей зал от кухни, вышел владелец ресторана.
 Это был дородный турок с большим животом и острыми черными глазами, не сулившими ничего хорошего тому, кто в чем-либо провинился бы.
 Герцог заказал кофе и бутылку вина, но никто не смог пить ни» того, ни другого.
 Гарри пригляделся к тому, что пили другие, и сказал:
 — Знаете, что нам следовало бы заказать?
 — Что? — спросила Нэнси.
 — Шербет. Я где-то читал, что это особый напиток, приготовляемый турками.
 — Из чего его готовят? — спросила Нэнси.
 — Они делают его из лимона, сахара и многих других ингредиентов, но он может показаться нам не очень вкусным.
 — Лично я не намереваюсь его пробовать, — твердо заявил герцог. — Вернемся-ка лучше на яхту. Нас ведь предупреждали ничего не есть и не пить в Константинополе, так что нам некого будет винить, если мы заболеем.
 Его глаза встретились со взглядом Гарри, и они оба поняли, что им следует быть в форме сегодня вечером.
 Долли и Нэнси не были против возвращения, и на обратном пути в экипаже воцарилось всеобщее молчание, словно увиденное за день ввергло их в уныние.
 Когда они вновь проезжали по мосту над сверкающими водами Золотого Рога и увидели тонкие изящные минареты, вырисовывавшиеся на фоне голубого неба, то поразились контрасту между красотой Жемчужины Востока и удручающим состоянием ее жителей.
 — Может быть, в будущем все изменится к лучшему, — сказала с надеждой Нэнси, когда они поднимались на борт яхты.
 — Во всяком случае, к худшему изменяться уже некуда! — заметил герцог.
 Они поздно сели обедать, поэтому продолжать экскурсию уже не было смысла.
 Они поиграли немного в карты, и после чая герцог сказал, что собирается поработать и просит не отвлекать его.
 — А я отвлекаю тебя? — спросила Долли ласковым тоном. — А я этим и хотела заняться!
 Герцог не отвечал, и она продолжала:
 — Если тебе хочется побыть одному, я пойду лягу и почитаю.
 Я взяла с собой потрясающий новый роман Мишеля Арлена.
 — Дай мне почитать, когда закончишь, — сказала Нэнси. — Я обожаю, как он пишет!
 Они ушли в свои каюты, Джордж последовал за своей женой, и герцог остался наедине с Гарри.
 — Который час? — спросил он. — Если мы выйдем слишком рано, мы можем обнаружить себя.
 — Сейчас без четверти шесть, — ответил Гарри. — Если ты не хочешь, чтобы тебя заметили, то лучше надень темное пальто.
 Он взглянул на белые брюки герцога, в которых он обычно прогуливался на яхте.
 — Я так и собирался сделать, — ответил герцог, — тем более что вечером нам, не обойтись без пальто. Когда солнце садится, здесь становится очень холодно.
 Он говорил обычные вещи, но по его тону Гарри понял, что герцог, предчувствуя приключение, уже не ощущает прежней скуки, от какой страдал буквально вчера, до получения письма.
 — Надеюсь, мы не разочаруемся, — сказал Гарри, — если вдруг все это окажется лишь ловким трюком для выманивания денег за какое-нибудь дешевое украшение.
 — Я бы удивился, если бы князь Иван не дал нам нечто, стоящее наших денег, — ответил герцог. — Между прочим, я не беру с собой слишком много денег, на случай если нас пригласят на прогулку.
 — Очень разумная предосторожность, — заметил одобрительно Гарри.
 Подождав еще немного, они без трех минут шесть надели пальто и нарочито медленно вышли на палубу будто бы прогуляться.
 Возле трапа дежурил один матрос из команды герцога, и, проходя мимо него, герцог сказал:
 — Мы с сэром Гарольдом идем прогуляться. Если кто-нибудь спросит меня, скажи, что я буду через час.
 — Слушаю, ваша светлость, — ответил вахтенный.
 Они сошли на пустынную набережную.
 Когда они шли по талому снегу булыжной мостовой, Гарри думал, а не ведется ли сейчас за ними слежка.
 Они дошли до конца набережной, и герцог, не видя никакого экипажа, подумал, что женщина не сдержала слово.
 Но тут же он заметил какую-то повозку на другой стороне дороги. Гарри тоже увидел ее, и они молча направились к ней.
 В старый крытый экипаж была впряжена тощая лошаденка с торчавшими ребрами. Кучер скорчился на козлах, словно задремал, безразличный к тому, сможет ли он что-нибудь подзаработать или нет.
 Когда они приблизились к экипажу, его дверца открылась, хотя никого рядом не было видно.
 Герцог шагнул вперед, чтобы заглянуть в экипаж, и услышал вдруг резкий голос:
 — Быстро! Садитесь быстро!
 Это был приказ. Герцог повиновался, и вслед за ним в экипаж вскочил Гарри, захлопнув за собой дверцу.
 Лошадь сразу тронулась с места, — За вами никто не шел?
 Женщина спросила шепотом, будто боясь, что ее могут услышать.
 — Не думаю, — ответил герцог. — Кажется, никого не было.
 Женщина повернулась назад и встала коленями на сиденье, глядя в маленькое заднее окошечко экипажа.
 Стекло потрескалось в нескольких местах, но женщина все-таки вглядывалась в него, и через несколько секунд, облегченно вздохнув, она вновь уселась на сиденье.
 Герцог сказал:
 — Позвольте представить моего друга сэра Гарольда Нантона. Вчера, после того как вы ушли, я вспомнил, что вы не назвали мне вашего имени.
 — Сейчас это не важно, — сказала женщина тем же холодным, отчужденным голосом, который запомнился ему, д — Может быть, вы скажете, куда мы едем? — спросил герцог.
 — В этом тоже нет необходимости. — ответила она. — Если ваша светлость наберется терпения, все объяснится со временем.
 По ее тону герцог донял, что она не хочет говорить с ним.
 Устроившись поудобнее, насколько это было возможно, в углу плохо обитого экипажа на слишком жестких рессорах, он погрузился в молчание.
 Герцог хотел бы знать, что думает сидящий напротив него на маленьком сиденье Гарри.
 Он был уверен, что тот пытается разглядеть их спутницу, вглядываясь в потемки экипажа.
 Улицы, по которым они ехали, были освещены очень слабо, и, хотя они проезжали по мосту Галата, герцог не смог запомнить каких-либо других ориентиров или рассмотреть женщину, сидящую с ними.
 Она не говорила ничего, но он сильно, почти физически, причем совершенно удивительным образом ощущал ее присутствие.
 Будто какие-то энергетические вибрации исходили от нее, и герцог с какой-то необычной интуицией чувствовал, что она настроена к нему враждебно.
 Все это было довольно странно.
 В какой-то момент он ощутил себя как на войне, лицом к лицу с врагом, когда каждая минута может оказаться последней.
 Они ехали примерно минут двадцать пять, и когда экипаж стал замедлять ход, женщина заговорила.
 — Побудьте здесь секунду, — сказала она, — я выйду и посмотрю, нет ли кого-нибудь поблизости. Если никого не будет, я пойду вперед и открою дверь дома. Быстро пройдите по короткому проходу к двери. Не задерживайтесь и не вглядывайтесь.
 Она не стала дожидаться ответа, поскольку экипаж остановился, открыла дверцу и вышла из него.
 Сквозь грязное окошко они увидели, как она взглянула направо и налево и пошла вперед.
 — Пошли за ней! — сказал герцог. — Бог знает, во что мы позволили втянуть себя!
 — Должен признать, что меня все это несколько настораживает, — заметил Гарри.
 Они пошли по небольшому проходу, как сказала женщина, и услышали, как отъехал экипаж.
 Герцога вдруг осенило, что им трудно будет добраться до яхты, но ему ничего не оставалось, как только войти в узки» проход, за которым ждала их женщина.
 Она закрыла дверь, и они оказались в полной темноте.
 — Оставайтесь здесь! — скомандовала она. — Когда я открою следующую дверь впереди, станет достаточно светло, чтобы вы увидели, куда идти.
 С этими словами она отошла, и через несколько секунд Появился слабый свет, указавший им дорогу.
 Герцог пошел вперед и очутился в комнате, расположенной, видимо, с задней стороны дома. К его удивлению, она была освещена двумя свечами, стоявшими на полу.
 В комнате совершенно не было мебели, стояли лишь два деревянных ящика, на которых, будто отдавая дань комфорту, лежали два грубых мешка.
 Со стен отслаивалась краска, а окна были заколочены досками.
 Герцог огляделся вокруг, затем вопросительно посмотрел на женщину.
 —  — Пожалуйста, садитесь, — сказала она. — Я скажу князю, что вы уже здесь.
 В дальнем конце комнаты была другая дверь, и она вошла в нее и закрыла за собой.
 Герцог сел на один из деревянных ящиков, Гарри — на другой.
 — Как ты думаешь, что все это значит? — шепотом спросил Гарри.
 — Бог знает, — ответил герцог.
 — Мне кажется, что этот дом не жилой, — сказал Гарри чуть громче.
 — Пожалуй, это так, — согласился герцог.
 Дверь, за которой скрылась женщина, снова открылась, и в комнату вошли двое мужчин.
 Герцог с изумлением смотрел на них.
 Оба они сильно обросли бородой и были в грязных лохмотьях, какие они видели на нищих на улицах.
 У герцога мелькнула мысль, что их с Гарри обманом завлекли в западню. Но тут заговорил один из мужчин.
 — Добрый вечер, ваша светлость!
 Герцог внимательно глядел на него.
 — Не вы ли?..
 — Да, я — Иван Керенский.
 Герцог хотел было подняться, чтобы приветствовать его, но, к его глубокому изумлению, князь вынул из-под своих лохмотьев револьвер и направил на него.
 — Я просил вашу светлость прийти сюда, — сурово сказал он, — чтобы потребовать от вас содействия, в котором нуждаюсь и не могу получить иным способом.
 — Потребовать? — спросил герцог. — Неужели, о чем бы вы ни пожелали просить меня, нельзя исполнить разумным и цивилизованным образом?
 — Сомневаюсь, что при других обстоятельствах вы стали бы меня слушать, — с горечью в голосе ответил князь.
 — В этой ситуации у меня, конечно, нет иного выхода, как только выслушать, что вам от меня надо, — сказал герцог.
 Он говорил холодно и спокойно, но был тем не менее сильно поражен не только поведением князя, но и его внешностью.
 Неужели перед ним был тот обходительный, элегантный, красивый мужчина, дипломат до мозга костей и кончиков пальцев, которого он знал в Санкт-Петербурге?
 Князь, все еще держа револьвер, приблизился к герцогу, в то время как пришедший с ним мужчина, выглядевший не менее подозрительно, остался стоять в дверях вместе с женщиной.
 — Мы требуем от вас, ваша светлость, — сказал князь, — чтобы вы переправили сокровище, о котором я упоминал в письме, и нас в Каир на вашей яхте. Это — единственный возможный для нас способ побега. Мы находимся на грани голодной смерти, и единственный шанс выжить — это заставит» вас исполнить наше требование.
 — И что это за сокровище? — спросил герцог.
 Несколько секунд князь молчал, и герцог понял, что тот обдумывает, сказать ему правду или нет.
 Наконец он ответил:
 — Сокровище, которое мы скрываем здесь и ради которого требуем вашего содействия, это — Великий князь Алексис!
 Ему сполна удалось ошеломить герцога.
 — Великий князь Алексис! — воскликнул герцог. — Но ведь он же был казнен большевиками!
 — Они намеревались сделать это, — мрачно сказал князь, — с самого начала революции.
 — Вы хотите сказать, что все эти годы смогли сохранить в безопасности его императорское высочество?
 Князь Иван утвердительно кивнул.
 — Нам помогло то, что во время революции Великий князь был не в Санкт-Петербурге, а по пути на юг России. Мы не сразу узнали о победе большевиков и об их намерении убить всю царскую семью.
 Он помолчал, прежде чем смог продолжить неровным голосом, в котором еще слышалась боль:
 — Только когда наши друзья известили нас о том, что царь и императрица убиты и что Великий князь также числится мертвым, мы поняли всю опасность, которая грозит ему.
 — Я понимаю ваше положение, — тихо сказал герцог.
 — С тех пор мы скрываем Великого князя, — продолжал князь. — «Мы»— это, кроме меня, его племянник князь Александр Саронов…
 Он указал на другого мужчину и добавил:
 — И его дочь ее светлость княжна Милица.
 Герцог взглянул на женщину, стоявшую в тени у задней двери. Свет от свечей едва достигал ее, и она показалась ему такой же таинственной, как и тогда, когда пришла на яхту прошлым вечером.
 Он снова посмотрел на князя Ивана, продолжавшего свое повествование:
 — Месяц за месяцем, год за годом мы продвигались вдоль побережья Черного моря, поджидая случая, чтобы бежать из России. Вместе с тем мы боялись оставить свой народ, который не питал любви к революции и был готов помогать нам с пропитанием, что поддерживало в нас жизнь.
 Он взглянул на князя Александра, как бы желая получить подтверждение своим словам, и продолжал:
 — Месяц назад мы узнали, что большевистская агентура напала на наш след, и нам удалось найти судно, доставившее нас в Константинополь. На это ушли последние наши рубли.
 — А теперь вы хотите переправиться в Каир? — спросил герцог, когда князь закончил свой рассказ.
 — Там в банке у меня есть немного денег, — отвечал князь, — и есть друзья, которые могут помочь мне найти какую-нибудь работу. Александр же намеревается вступить в Иностранный легион.
 — Это разумно, — сказал герцог, — но вы могли бы попросить меня, не угрожая мне револьвером.
 — Чтобы вы отказались от своего обещания подобно вашему королю? — огрызнулся князь.
 Герцог понял, с какой горькой обидой князь относился к тому, как король Георг V сначала обещал царской семье убежище в Англии, когда началась революция в России, а затем изменил свое решение.
 На заседании английского кабинета министров было решено послать императору и императрице приглашение приехать в Англию вместе с их детьми.
 Российский император и императрица просили позволения присоединиться к их кузену и кузине, королю Георгу и королеве Марии, и в течение двух с половиной лет войны Россия была верной союзницей Англии.
 Но как только приглашение было послано, король Георг V стал раскаиваться в своем шаге.
 Его секретарь лорд Стамфордхем написал российскому министру иностранных дел об озабоченности короля относительно высказываний по этому вопросу, которые прозвучали со стороны лейбористских членов Парламента в палате общин.
 Король стал думать об иных путях решения возникших разногласий, и через несколько дней российское министерство иностранных дел было информировано о том, что возражения против прибытия в Англию императора и императрицы России были настолько сильны, что присланное ранее приглашение отзывается.
 Герцог, как и многие английские аристократы того времени, считал чрезвычайно подлым подобное поведение Англии. которое должно было вызвать глубокую обиду русских аристократов.
 — Нет, — сказал князь Иван, — я не могу вам довериться. Вы пообещаете помочь, а потом, оказавшись в безопасности на своей яхте, не захотите связываться с нами и бросите нас на произвол судьбы.
 — Если вы не верите моим словам, что я хочу помочь вам, — сказал герцог, — каким же образом вы решили бежать?
 — Княжна, — отвечал князь Иван, — видела вашу яхту и предложила, чтобы я держал вас здесь в качестве заложника, пока Великий князь не окажется на борту, а затем мы отпустим вас. Но имейте в виду, ваше сердце будет под прицелом моего револьвера до тех пор, пока яхта не выйдет из турецких вод.
 — Чрезвычайно разумный план! — признал герцог. — Но вы говорите, что за вами следят, поэтому согласитесь, если большевистские агенты наблюдают за яхтой, то они заметят, как на ее борт поднимаются чужие, нищенски одетые люди.
 Наступило молчание, и герцог увидел, что его слова убедили князя. Он продолжил:
 — Кроме того, пройдет какое-то время, пока мое письмо, которое вы, очевидно, заставите меня написать, будет доставлено капитану, а любой стрелок будет снимать каждую из своих жертв по мере того, как они будут появляться на палубе.
 Князь тяжело вздохнул, опустил свой револьвер и, взглянув на княжну, сказал:
 — Я говорил вам, что это безнадежная идея. Какая разница, перестреляют они нас здесь или на причале? Мы все равно пойманы, как крысы в ловушке!
 Она издала звук, похожий на приглушенное рыдание, после чего герцог сказал:
 — Теперь послушайте меня!
 Русские обернулись к нему, и он понял, что завоевал их внимание и доверие.
 — Я полностью готов, — сказал он, — помочь Великому князю. Прежде чем мы обсудим, как нам быть дальше, я хотел бы сказать, что лично как англичанин глубоко осуждаю то, как обошелся король Георг с императором и императрицей!
 — Это не возвратит им жизни и не сотрет из памяти того, какая страшная смерть была им уготована, — сказала княжна Милица.
 — Согласен, — ответил герцог, — но для них мы уже ничего не можем сделать. Но насколько это в человеческих силах, я хотел бы спасти Великого князя и вас. Однако для достижения нашей цели мы должны проявить исключительное благоразумие.
 Князь приблизился к герцогу, «княжна же осталась на своем месте.
 — Мне нужно все тщательно взвесить, — сказал герцог. — Пока же мне лучше нанять автомобиль (думаю, что это возможно), и я объявлю, что еду прокатиться.
 Он говорил не спеша, словно планировал каждый свой шаг. Гарри видел его таким не раз, когда он разрабатывал очередную военную кампанию в пустыне.
 — Нет ли здесь поблизости леса? — неожиданно спросил он.
 — Да, — ответил князь, — есть небольшой лесок невдалеке от этого дома. Через него проходит дорога, которая ответвляется от шоссе, и ее вплотную обступают деревья.
 — Отлично! — воскликнул герцог. — Вам надо будет только доставить его императорское высочество к этому лесу.
 — Он очень болен, — тихо произнесла княжна. — Его нельзя перемещать.
 — Нам придется сделать это, — резко возразил князь Иван.
 Она вновь погрузилась в молчание, и герцог продолжил:
 — Я привезу в автомобиле моих друзей, среди них будут две женщины. Я высажу и оставлю их прогуливаться в городе.
 На обратном пути я заберу вас в автомобиле. Когда я привезу вас всех на яхту, то любой, наблюдающий за нами, увидит, что с яхты отъехали пятеро и столько же возвратились. Будем надеяться, они не заметят, что женщин стало на одну меньше.
 Князь ожидал дальнейших разъяснений, и герцог сказал:
 — Я привезу с собой в автомобиле фуражку для Великого князя, такую же, какую я всегда надеваю на яхте, и пальто, чтобы укрыть его. Он займет в автомобиле место моего друга сэра Гарольда Нантона, которого вы видите здесь. Княжну мы обеспечим шляпой, шарфом и пальто, и если она быстро взойдет на яхту, ее примут за одну из моих гостий. Я привезу одежду и для вас, и для князя Александра.
 Все слушали с напряженным вниманием, и герцог продолжал:
 — Гарри тоже будет с гостями, а затем все они возвратятся на яхту на лодке. Вы, все четверо, уже будете в безопасности на яхте, прежде чем Гарри с остальными моими гостями заберутся на борт по веревочной лестнице со стороны яхты, обращенной к морю. С берега их трудно будет заметить, а если даже кто-либо и увидит их, то уже ничего не успеет сделать!
 Он взглянул на Гарри, прежде чем добавить:
 — Если в кого-либо из моих гостей, британских подданных, будут стрелять, я уверяю вас, что это вызовет международный скандал, — Идея превосходная, ваша светлость, — сказал князь, — но для этого нам придется отпустить вас, поверив, что вы вернетесь.
 — Я могу лишь дать вам мое слово, — ответил герцог, — что буду с вами завтра утром, скажем, около одиннадцати часов. Думаю, что, действуя слишком рано или слишком поздно, можно привлечь больше внимания, чем в самое оживленное время дня.
 Князь Иван кивнул, и герцог поднялся на ноги.
 — А теперь, — сказал он, — я хотел бы встретиться с Великим князем. Мне почему-то кажется, что, несмотря на скептицизм вас троих, он доверится мне.
 Он двинулся к двери, которую загораживала княжна.
 В первый момент она не двинулась с места, и герцогу показалось, что она не хочет позволить ему увидеть ее отца.:
 Но когда их взгляды встретились, она сдалась и отошла 9 сторону.
 Герцог открыл дверь и вошел в комнату, которая оказалась почти такой же большой, как и первая, и такой же пустой. На полу на куче мешков и соломы лежал пожилой мужчина.
 Трудно было узнать в нем Великого князя, которого герцог видел в последний раз на балу в Зимнем дворце, где он был во всем великолепии, в блестящем мундире фельдмаршала, сверкавшем орденами.
 Внушительный, более чем двухметрового роста, он привлекал всеобщее внимание не только восхищавшихся им женщин, но и мужчин, которыми командовал.
 Теперь же он выглядел каким-то иссохшим, весь поседел, на осунувшемся лице заострились высокие скулы. Но в нем все еще сохранились следы привлекательности, и в отличие от своих молодых сограждан он внушал к себе уважение и держался с достоинством, невзирая на лохмотья и тряпье, на котором лежал.
 Герцог приблизился к нему и протянул руку.
 .. — Я помню вас, ваша светлость, — проговорил он слабым голосом, — правда, встречались мы при совершенно иных обстоятельствах. ;, — Да, ваше императорское высочество, — согласился герцог. — У меня есть план, о котором я рассказал князю Ивану и вашей дочери, и он поможет нам доставить вас на борт моей яхты и перевезти в безопасное место.
 Рука Великого князя была очень холодной, словно над ним уже нависла тень смерти, но отвечал он с теплотой в голосе.
 — Благодарю вас, — сказал он. — Я беспокоюсь, не о себе, а о моей дочери. Она молода, а наши страдания в эти последние три года были почти невыносимыми.
 — Я могу понять ваши чувства, — ответил герцог, — но я верю, ваше императорское высочество, что худшее теперь позади, и вы должны поверить, что я смогу поскорее увезти вас отсюда.
 Герцог знал, как для русских важно, что ответит Великий князь.
 — Я доверяю вам, Бакминстер, — сказал он, — не только мою жизнь, которая не так важна, но и жизни этих трех молодых людей.
 Герцог склонил голову, как это подобает перед членами императорской семьи.
 Глаза Великого князя закрылись, видимо, от чрезмерной усталости, и герцог повернулся и вышел в первую комнату.
 — Его императорское высочество доверяет мне, — сказал он после того, как княжна закрыла дверь, — надеюсь, что вы последуете его примеру.
 — Хочется верить, что вы не предадите нас, — сказал князь. — Но вы должны понимать, что одно неосторожное слово, один намек на то, где мы находимся, и завтра, если вы приедете забрать нас, мы все будем мертвы!
 Герцог ничего не ответил. Он лишь прошел к деревянному ящику, на котором сидел Гарри.
 По поручению герцога, покидая яхту, Гарри взял с собой пакет. Он был завернут в коричневую бумагу, и теперь герцог поднял его с пола.
 — Отправляясь на встречу с вами, ваше высочество, — сказал он князю Ивану, — я вспомнил, что по русскому обычаю гость всегда должен приходить с подарком к хозяину дома.
 То, что я принес, может вам понравиться, и надеюсь, что вы это примете.
 Князь на секунду нахмурился, видимо, решив, что герцог намекает на его первоначальное негостеприимное обращение с ним.
 Но князь внезапно улыбнулся и, несмотря на свою бороду, вновь стал выглядеть молодым.
 — Я благодарю вашу светлость, и хотя не имею представления, что это за подарок, я его принимаю с благодарностью.
 — Пожалуй, нам пора уже возвращаться, — сказал герцог. — Нам предстоит многое сделать до одиннадцати часов завтрашнего утра.
 Князь коротко рассмеялся, что прозвучало несколько странно после серьезного тона, с каким только что проходило их обсуждение.
 — Экипаж ждет вашу светлость! — объявил он. — А вот и ваш кучер!
 И князь указал на широко улыбавшегося князя Александра.
 — Мы никому не могли довериться, — объяснил князь, — и, естественно, наняли экипаж без ведома его владельца. Остается лишь молиться, чтобы нас не повесили за кражу лошади!
 — Нам только этой напасти не хватало! — в шутку согласился герцог.
 Князь Александр поспешил за экипажем, и герцог повернулся к княжне, стоявшей у входа в комнату отца.
 — Доброй ночи, ваша светлость, — сказал он, раскланиваясь, как и подобает перед царственной особой.
 — Доброй ночи, ваша светлость, — ответила она.
 Тон ее по-прежнему звучал холодно и неприступно, и герцогу показалось, что княжна, как ни странно, питает к нему неприязнь.
 Князь проводил его через темный коридор к выходу и выглядывал в дверь до тех пор, пока не появился экипаж.
 — Этот дом был пустой, — тихо сказал он, — и мы надеемся, что никому невдомек, что он теперь занят.
 Герцог так и предполагал с самого начала. Наконец экипаж выехал на дорогу из укрытия, где князь Александр прятал его.
 — Доброй ночи, — сказал он и поспешил к экипажу вместе с Гарри.
 Когда они отъехали, Гарри издал звук, выражавший одновременно и облегчение, и изумление.
 — Когда мы направились сюда, — сказал он, — я и не ожидал увидеть ничего подобного.
 — Бедняги! — заметил герцог. — Я с трудом узнал Керенского.
 — Ничего удивительного! Когда повезешь им одежду завтра, не забудь взять бритву.
 — По-моему, она у них есть, — ответил герцог. — У Великого князя почти такая же борода, как и прежде, только очень седая.
 — Пожалуй, с их лохмотьями борода — хорошая маскировка.
 — И очень эффективная. Даже родная мать не узнала бы их, если б встретила на улице.
 — Они и вправду бедняги! Сколько всего им пришлось вынести! — сказал Гарри. — И все четверо выглядят сильно истощенными от голода!
 — Ну, во всяком случае, сегодня им будет что закусить, — сказал герцог.
 — Что ты положил в пакет? — спросил Гарри.
 — Только то, что, по-моему, не должно задеть их самолюбия, — ответил герцог, — хотя в данных обстоятельствах хлеб и, может быть, немного вареного мяса были бы более полезны.
 — Так что же ты дал им? — настаивал Гарри.
 — Паштет из гусиной печени и икру! — ответил герцог.
 — Бог мой, когда они это попробуют, то обязательно испытают сентиментальную ностальгию по старым добрым временам.
 — Главное, что наш подарок спасет их от голодной смерти по крайней мере до завтрашнего утра! — ответил герцог.
 Некоторое время Они ехали молча, и при подъезде к яхте Гарри сказал:
 — Мне было чертовски неловко, когда они говорили, как король отказался принять императора и императрицу в Англии, и, по-моему, вряд ли кто-нибудь из выживших русских аристократов когда-нибудь простит нас.
 — Да, вряд ли, — согласился герцог.
 Он подумал о горечи и неприязни в голосе княжны Милицы.




 Глава 3


 Герцог и Гарри просидели допоздна, обсуждая план действий, и когда Гарри наконец отправился спать, он подумал, что давно уже не видел Бака столь оживленным и полным энтузиазма.
 » Он всегда стремится к трудновыполнимой задаче, которая смогла бы увлечь его «, — размышлял Гарри.
 Он всегда считал, да и сейчас тоже, что человеку с деятельным умом баснословное богатство может оказаться в тягость, потому что обрекает его на бездействие.
 Они решили, что никому ничего не станут говорить до самого последнего момента.
 — Если они будут обсуждать наши планы между собой, — резонно заметил герцог, — стюарды могут их услышать, а я всегда считал, что слуги распространяют сплетни быстрее, чем голуби почту во времена наполеоновских войн.
 Как обычно, они завтракали все вместе, и Долли между прочим спросила, какие планы на сегодня.
 — Если нас ждет такая же прогулка по городу, что и вчера, не считая сокровищ во дворце султана, — сказала она, — я, пожалуй, займусь чем-нибудь другим.
 — У меня есть план, — сказал герцог, — но я расскажу о нем после завтрака.
 Долли вопросительно посмотрела на него, но Гарри отвлек ее внимание, заговорив об украшениях, которые она, несомненно, сможет купить в Каире.
 Когда они позавтракали, герцог сказал:
 — Я хочу поговорить с вами в моей каюте. Пройдемте, пожалуйста, туда.
 — О чем? — полюбопытствовал лорд Рэдсток.
 Герцог не ответил ему, и они все потянулись на середину яхты, где была расположена особая каюта герцога.
 Он сел за свой стол и, когда дверь за ними закрылась, заговорил:
 — Я должен сообщить вам нечто очень важное.
 Прежде чем он смог продолжить, Долли прервала его:
 — Ты выглядишь как школьный учитель на уроке в конце четверти. Я уже чувствую, что мой табель успеваемости будет незавидным.
 — Это будет зависеть от тебя, — ответил герцог.
 Почувствовав серьезность его тона, Долли и Нэнси с интересом посмотрели на герцога.
 — Я попросил вас прийти сюда, где нас не смогут подслушать, — продолжал он, — поскольку хочу получить ваше согласие принять участие в деле, которое в случае провала может повлечь за собой очень серьезные последствия.
 Не понимая, что он имеет в виду, гости недоуменно молчали.
 — Мы можем спасти жизнь нескольким людям, — сказал герцог, — однако один неверный шаг или неосторожное слово приведут — и я не преувеличиваю — к их смерти.
 — Ты это серьезно? — спросила Долли.
 — Очень серьезно!
 — Я не могу в это поверить? — воскликнула она. — Ты хочешь сказать, что состоишь на секретной службе или что-то в этом роде?
 — Пожалуй, что-то в этом роде, — сказал герцог, — и я прошу вашей помощи.
 — Конечно, Бак, дорогой, ты можешь положиться на нас! — воскликнула Нэнси. — Только скажи нам, что мы должны делать, и мы тебе поможем.
 — Очень хорошо, — сказал герцог.
 Он понизил голос, будто опасаясь, что даже в его личной каюте могут подслушать.
 — Я послал одного из моих людей, — сказал он, — нанять открытый автомобиль, которым буду управлять сам.
 Это первый шаг нашего плана.
 — Куда же мы поедем? — спросила Долли.
 — Мы выедем отсюда без четверти одиннадцать, как будто мы собрались на прогулку по окрестностям.
 Он остановился, словно ожидая вопроса, но, видя, что они внимательно слушают, продолжил:
 — Когда мы доедем до-Моста Галата, Гарри поведет вас под мост, где множество лавок. Вы сделаете вид, будто интересуетесь разным товаром, и начнете покупать все, что вам понравится.
 — Судя по тому, что я видела вчера на базаре, вряд ли нам многое понравится, — заметила Долли.
 — Я согласен, что там не будет ничего интересного, — сказал герцог, — но вы тем не менее купите кое-что, а Гарри заплатит. Затем Джордж предложит вам нанять лодку, что покажется вам прекрасной идеей.
 — Почему? — спросила Долли.
 Герцог проигнорировал вопрос и продолжал:
 — Когда лодка будет найдена, вы все сядете в нее. По команде Гарри она доставит вас до гавани, в которой мы стоим. Вы подплывете к яхте и заберетесь на нее по веревочным лестницам, которые будут спущены с борта, обращенного к морю.
 Нэнси вскрикнула от восторга.
 — Я никогда не слышала ничего столь интригующего! — воскликнула она. — А что тем временем будешь делать ты?
 — Вы узнаете об этом позже, — ответил герцог, — я должен быть на борту сразу после вашего возвращения.
 — А что мы будем делать потом?
 — Яхта немедленно выйдет в море, — ответил герцог. — Мы направимся в Каир.
 — Но я не понимаю, — сказала Долли, — при чем здесь люди, чьи жизни мы спасаем?
 — Вы встретитесь-с ними в свое время, — ответил герцог, — но я хочу, чтобы вы поняли, что это — не шутка и не игра, а смертельно опасная операция! Если любой из вас поведет себя неестественно или подозрительно или по неосторожности скажет что-либо лишнее, все может окончиться катастрофой!
 — Ты хочешь сказать, — спросила Долли. — что какие-то люди, а точнее, агенты, может быть, подслушивают нас и следят за нами?
 — Это не исключено.
 — От страха меня в дрожь бросает.
 —  — Вам нечего бояться, — успокоил их герцог, — если вы будете поступать так, как я вам сказал.
 — Мы очень постараемся не подвести тебя, — пообещала Нэнси, — лично я нахожу все это слишком заманчивым!
 — Пойдемте готовиться, — сказала Долли без особенного воодушевления.
 — Будьте осторожны, не говорите ничего при стюардах, — предупредил герцог. — Я запрещаю кому-либо из вас говорить об этом до того момента, когда мы отчалим и направимся в открытое море.
 Долли подошла к герцогу, поцеловала его в щеку и сказала:
 — Ты умеешь изобретать оригинальные способы развлекать нас, дорогой. Ты мне даже нравишься в роли Бульдога Драммонда!
 Герцог улыбнулся, но, как только она и Нэнси покинули каюту, сказал Джорджу Рэдстоку:
 — Останься на минуту, Джордж!
 Женщины были вне пределов слышимости, и герцог сказал:
 — Ты сможешь взять одну из шляп своей жены, а также длинное пальто и шарф, какие бы она надела для поездки в открытом автомобиле?
 — Да, конечно, — ответил лорд Рэдсток.
 Немного поколебавшись, герцог сказал:
 — Я бы не хотел, чтобы она знала, что мне это понадобится, а если не получится, то попроси ее не говорить об этом Долли.
 На губах Джорджа появилась слабая понимающая улыбка, и он сказал:
 — Я понимаю. Куда мне принести вещи?
 — Положи их в каюту Гарри, — ответил герцог.
 Джордж поспешил за своей женой, и Гарри сказал:
 — Пожалуй, ты поступаешь разумно. Бак. Долли не понравится появление другой женщины на яхте.
 — Именно об этом я и подумал, — сухо ответил герцог.
 На самом деле он подумал, что в подобного рода предприятиях менее всего желательно участие таких людей, как Долли.
 Она была непредсказуема, импульсивна, ненадежна и безумно ревнива.
 Разумеется, ей ни к чему было ревновать к княжне Милице, которая уже продемонстрировала свою нелюбовь к нему.
 Но одного того, что она женщина, было бы уже достаточно, чтобы испортить Долли настроение, и поэтому чем меньше она будет знать о русских до их появления на яхте, тем лучше.
 Все эти соображения заставляли герцога с нетерпением дожидаться, когда они отправятся выручать русских.
 Накануне вечером они обсуждали с Гарри, какая потребуется одежда, чтобы лучше замаскировать Великого князя и его спутников.
 — Мои брюки подойдут им по длине, поскольку оба князя очень высокие, — сказал герцог, — но поскольку они чрезвычайно худы, трои френч подойдет им лучше, чем мой.
 — У меня в запасе только один, — ответил Гарри.
 — К счастью, у меня их несколько, — сказал герцог. — Я доверяю моему камердинеру во всем, даже приходилось не раз доверять ему мою жизнь, и я знаю, как он надежен.
 Гарри знал, что камердинер герцога, Доукинс, был с ним на войне и так чтит своего господина, что сделает для него все, о чем бы он ни попросил.
 — Доукинс сказал, — продолжил герцог, — что он положит одежду в большую корзину для пикников. Если кто-либо будет следить за нами, то подумает, что мы отправляемся за город, а когда мы возвратимся гораздо раньше, то просто решит, что мы передумали.
 — Прекрасная мысль! — одобрил Гарри.
 — Остается только разобраться с обувью, — продолжал герцог. — Мне кажется, что у русских тот же размер ноги, что и у меня, или, может быть, несколько меньший.
 — Возьми две пары у меня, — сказал Гарри. — Я думаю, что моя нога на размер меньше, чем твоя.
 — Я прикажу Доукинсу, — сказал герцог. — Он соберет все, что нам потребуется, в твою каюту.
 Было ясно без слов, что каюта Гарри — единственное место, куда Долли не заглянет.
 Через час, болтая и весело смеясь, они спустились по трапу на набережную, где их ожидал старый, но большой открытый туристский автомобиль.
 Когда-то это был дорогой автомобиль германского производства, оставленный в Турции после войны.
 Герцог, помимо прочих своих способностей, был еще и опытным шофером и часто принимал участие в скоростных заездах в Бруклендсе.
 Он сел за руль и весело сказал:
 — Надеюсь, что эта старушка не застрянет в самом неподходящем месте?
 Долли, естественно, села рядом с герцогом, остальные трое расположились на заднем сиденье.
 Корзина для пикников была привязана к решетке багажника сзади, и они тронулись с места.
 — Думаешь, что за нами следят? — спросила Долли, когда они отъезжали с набережной.
 — Как знать? — ответил герцог. — И помни, когда вы будете на базаре под мостом, любой в толпе может следить за тобой, но не потому, что будет просто увлечен твоей красотой, а по гораздо более страшной причине.
 Долли расцвела от удовольствия.
 — Я рада, что ты считаешь меня красивой, Бак, — сказала она, — но порой ты не очень спешишь сказать мне об этом.
 — Я наверстаю упущенное, когда мы покинем Константинополь, — сказал он. — Мне не нравится здесь, и я уверен, что в Каире нам будет лучше. Может быть, там ты найдешь изумруды, которые так тебе по душе!
 — О, Бак, ты так думаешь? Это божественно! Мне очень хочется иметь изумруды, и чем крупнее, тем лучше!
 Герцог с иронией подумал, что фактически подкупает Долли, вызывая в ней хорошее настроение, и почувствовал презрение к самому себе.
 Но риск был слишком велик, и не стоило вызывать в ней очередное недовольство. Когда герцог ощутил на своем колене ее руку он понял, что идея с изумрудами, несомненно, сгладит предстоящие острые углы во взаимоотношениях, когда они встретятся с княжной Милицей.
 Они прибыли к мосту Галата, и герцог подрулил к ступеням в его конце, где можно было спуститься вниз.
 Герцог дал кое-какие поручения Гарри, и когда вся компания начала изображать случайных покупателей, он проехал дальше, будто намеревался припарковаться поблизости.
 Нелегко было быстро двигаться по узким улицам района Галата, но наконец он оказался на дороге, по которой они ехали прошлым вечером.
 Когда герцог проезжал мимо дома, в котором они встречались с Великим князем, он выглядел пустым и заброшенным, что подбодрило его.
 Он проехал дальше и увидел узкую дорогу, которую описал ему князь, и деревья, подступающие к ее обочинам, Герцог остановил автомобиль, хотя никого вокруг еще не было, и он даже на долю секунды подумал, а не приснилось ли ему все это или, может, еще хуже — вдруг русских обнаружили и убили, чего они так опасались.
 С той стороны, где деревья росли более густо, появился князь Александр.
 Герцог выскочил из автомобиля и стал развязывать корзину на сетке багажника.
 Князь Александр помогал ему, и лишь когда они сняли ее с багажника, герцог заговорил:
 — Как его императорское высочество?
 — Очень слаб.
 Герцог сунул руку в карман и достал фляжку.
 — Я подумал, что это поможет ему.
 — Благодарю вас, — ответил князь Александр.
 Он поднял корзину и снова двинулся к лесу.
 Герцог хотел помочь ему, но почувствовал, что может тем самым обидеть князя. Навстречу князю Александру из леса вышел князь Иван, чтобы помочь ему.
 Они скрылись за деревьями, герцог завел автомобиль и подъехал ближе к лесу.
 Вокруг никого не было, сквозь ветви просачивалось по-весеннему теплое солнце, которое не могло еще растопить снег на обочине дороги и в лесу.
 Герцог оглянулся, и его поразил открывшийся отсюда великолепный вид города, особенно вырисовывающиеся на общем фоне высокие минареты мечети Сулеймана, словно стражи двух морей.
 Умиротворяющая голубизна моря и изумительная красота города славились и пленяли художников еще со времен крестоносцев.
 Герцог уже не в первый раз посочувствовал туркам, оказавшимся на стороне проигравших в последнюю войну. Им потребуется больше времени, чтобы достичь процветания.
 Ему казалось, что он ждет уже очень долго, и он настороженно стал осматривать дорогу. Но она по-прежнему пустовала, и движение происходило только на шоссе, с которого он свернул.
 Наконец, когда он уже начал подумывать, а не пойти ли досмотреть, что случилось, между деревьями показались фигуры.
 Двое русских поддерживали Великого князя, и поскольку все они теперь были в костюмах для морских прогулок, их Легко можно было принять за компанию, которую он оставил на мосту Галата.
 Княжна Милица — в пальто и шляпе Нэнси, с длинным голубым шифоновым шарфом, переброшенным за плечи, — совершенно не походила на то пугало, каким выглядела прошлым вечером.
 Но в лихорадочной спешке герцог не обратил на это внимания.
 Он помог мужчинам усадить Великого князя на заднее сиденье и, взглянув на бескровное лицо его императорского высочества, понял, что тот настолько истощен, что даже столь незначительные усилия обременительны для него.
 — Дайте ему еще бренди! — быстро сказал герцог.
 Он увидел, что, пока помогал усаживать Великого князя, Княжна села на переднее сиденье автомобиля.
 Не говоря больше ни слова, он завел двигатель, включил передачу и облегченно повел автомобиль вдоль дороги.
 Хотя все до сих пор шло гладко, герцог боялся, что взятый напрокат автомобиль может вдруг отказать.
 Он доехал до конца дороги, развернулся и направился обратно, к мосту Галата. Герцог забыл о своих гостях и думал только о том, как бы поскорее добраться до яхты.
 На дороге, как обычно, суматошно сновали конные повозки и пешеходы, которые, казалось, в спешке собирались совершить самоубийство. Только когда герцог выехал на более свободную дорогу, ведущую к причалу, он мельком взглянул на молчавшую рядом с ним пассажирку.
 Она смотрела прямо перед собой, и он заметил, что у нее почти греческий профиль. С такими чертами лица она могла бы быть моделью для изображения Афродиты, если бы не ее заострившийся от истощения подбородок.
 Когда они достигли набережной и затряслись по булыжной мостовой к яхте, герцог подвел автомобиль поближе к трапу.
 Князья поспешили вывести Великого князя из машины и не без труда провели его вверх по узкому трапу на палубу.
 Доукинс, заранее предупрежденный герцогом, уже ожидал их, и только когда все четверо укрылись на яхте, герцог вздохнул с облегчением и отвел продолжавший работать автомобиль к другой стороне причала.
 Нарочито медленной походкой он поднялся по трапу и спустился вниз, где его поджидал Стивенс, чтобы принять от него фуражку.
 — Все гости уже на борту, Стивенс? — спросил герцог.
 — Да, ваша светлость.
 — Тогда скажи капитану, что мы готовы к немедленному отплытию.
 — Кажется, он уже знает об этом, ваша светлость.
 Яхта начала отходить от причала, и до герцога доносились звуки заработавших моторов.
 Из салона вышел Гарри.
 — Нам удалось это! — воскликнул он.
 Герцог кивнул:
 — Все прошло по плану, но чем скорее мы выйдем в Мраморное море, тем лучше.
 — Я согласен с тобой, — сказал Гарри, — но я не могу представить, чтобы кто-либо осмелился остановить нас.
 — Как знать? — заметил герцог.
 Он прошел в салон, где собралась вся компания и, видимо, ждала от него объяснений.
 Долли вскочила с места при виде его.
 — Я не могу не спросить тебя, что все это значит, — сказала она. — Можешь представить, как я сгораю от любопытства! Лодку так сильно бросало. Меня могло укачать.
 Как это похоже на Долли: обязательно найти причину для недовольства, подумал герцог, но он был так рад успеху своего плана, что не мог сердиться на нее.
 — Ты должен рассказать нам, кто эти мужчины, пришедшие на яхту, — сказала Нэнси, — и эта женщина.
 Она сказала это без задней мысли, но Долли быстро взглянула на нее и спросила:
 — Женщина? Какая женщина? Никто ничего не говорил о какой-то женщине.
 — Я смотрела в иллюминатор, — ответила Нэнси, — и мне показалось, что я видела трех мужчин в прогулочной одежде, за которыми шла женщина.
 Нэнси виновато взглянула на герцога, и он понял, что она не нарочно нарушила тайну, ведь все уже собрались на яхте и секретность была ни К чему.
 — Ты не говорил мне, — сказала Долли чуть ли не с возмущением, — что пригласишь столько людей в нашу компанию. Во всяком случае, кто эта женщина?
 Герцог не ответил и прошел через салон к иллюминатору.
 Судно набирало скорость и находилось уже далеко от берега, держа курс в открытое море.
 Он знал, что очень скоро все опасения останутся позади и Великий князь будет в полной безопасности еще до прибытия в Каир.
 — Я жду, Бак, — настаивала Долли с нотками раздражения в голосе.
 Герцог повернулся к ним.
 — Извините меня. Я только проверю, не нуждаются ли наши гости в чем-нибудь, — ответил он, — и тогда расскажу вам все, о чем вы пожелаете.
 Выходя из салона и направляясь к каютам, он слышал протестующий голос Долли.
 Он велел Стивенсу поместить Великого князя в самой большой и лучшей из свободных каюте. И теперь он застал его на кровати. Один из князей снимал с него обувь, а княжна подносила к его губам стакан бренди.
 Стивенс стоял возле двери, и герцог, входя в каюту, спросил у него;
 — Ты приготовил суп и все остальное, что я заказал?
 — Все уже несут, ваша светлость, — ответил Стивенс.
 Он взглянул мимо герцога туда, где два стюарда с подносами уже ждали, чтобы войти в каюту.
 Они поставили подносы на столик рядом с кроватью, и герцог сказал:
 — Мне кажется, что лучше всего его императорскому высочеству поможет суп, который я заказал, а всем вам не повредит легкий завтрак после всех пережитых волнений.
 Он улыбнулся всем и вышел вслед за стюардами ив каюты, Герцог понимал, что русским в их состоянии крайнего истощения спокойнее будет после столь долгого перерыва позавтракать по-настоящему в своем узком кругу.
 Он велел стюардам передать повару приготовить к их прибытию питательный суп из говядины, цыпленка и дичи, а также подал паштеты, французские воздушные пирожки с» начинкой и другие закуски, легко усваиваемые желудком.
 Вместо вина и других крепких напитков, преждевременных еще для их пищеварения, он заказал чай, поскольку знал, как его любят русские и чуть ли не считают национальным напитком, а также кофе, на случай если они пристрастились уже к европейским кулинарным вкусам.
 Удовлетворенный своей предусмотрительностью, герцог возвратился в салон.
 Он заметил недовольную мину на лице Долли, которая начала уже надоедать ему.
 Герцог решил не обращать внимания на ее хорошенькое, но капризное личико и повернулся к Нэнси.
 — Теперь я могу рассказать вам все, что вы хотите знать.
 — Вы же понимаете, что мы вне себя от нетерпения, — заметила Нэнси.
 — Я знаю, — ответил герцог, — но для меня было очень важно, чтобы вы ничего не знали до тех пор, пока мои новые гости не будут в безопасности. Теперь, я надеюсь, все уже утряслось.
 Герцогу захотелось даже постучать по дереву, раз уж после стольких волнений все обошлось, Он уверял себя, что турки вряд ли вмешаются в это дело, даже если большевистские агенты окажут на них сильное давление.
 Герцог прошел в конец салона, чувствуя, как Нанси и Джордж внимательно его слушают, так же как и Долли, хотя она старалась этого не показывать.
 В глазах Гарри прыгали лукавые искорки, он понимал, что герцог все еще упивается пережитой опасностью.
 — Мой главный гость, которого я доставил сюда с большими трудностями и с вашей неоценимой помощью, — начал он, — это Великий князь Алексис из России.
 Воцарилась тишина, все затаили дыхание после услышанных слов. Наконец Джордж Рэдсток сказал:
 — Я думал, что он был убит!
 — Я тоже так считал, — ответил герцог, — но оказалось, что он жив и скрывался все эти годы после революции. Однако он очень ослаб от истощения.
 — Как ужасно! — сказала Нэнси. — Но как же он выжил?
 — На юге России не так преданны революции, как на севере, — ответил герцог. — Ему помогли близкие люди, несмотря на усилия большевиков поймать и убить его.
 — А теперь он в безопасности? — спросила Нэнси.
 — Он — вне опасности, — повторил герцог, будто лишний раз уверяя в этом самого себя, — как и его племянник князь Александр Саронов, а также князь Иван Керенский, с которым я был знаком, когда приезжал в Россию.
 — И женщина? — резко зазвучал голос Долли.
 — Она дочь Великого князя, — ответил герцог, — ее светлость княжна Милица.
 Ему показалось, что столь высокий титул произвел впечатление на Долли. Она сказала:
 — Должно быть, она крепкое создание, если выдержала такие трудности.
 Скорее всего Долли хотела подчеркнуть, что княжна лишена женственности, но Нэнси сказала:
 — Бедная женщина! Могу я чем-нибудь помочь ей?
 — Я уверен, что чуть попозже она будет благодарна за твою помощь, — сказал герцог, — но сейчас я оставил их одних, чтобы они свыклись не только со своей безопасностью, но и со здешними условиями, которые очень отличаются от тех, в которых мы с Гарри нашли их прошлым вечером.
 — Так вы видели их вчера? — спросила Долли. — Почему же ты не сказал мне об этом?
 — Потому что, как я уже говорил, это было тайной, и чем меньше людей знали бы об их существовании, тем меньше опасности угрожало бы им.
 — Я не выдала бы их, — сказала Долли.
 — Специально, конечно, нет, — согласился герцог, — но ты могла проговориться нечаянно.
 — Послушай, Бак! Ты что, считаешь меня дурочкой? — сказала Долли.
 Герцог понял, что она раздражена тем, что к их компании присоединились новые гости, и поэтому напрашивалась на ссору. Гарри поражался тому, что она так глупо ведет себя.
 Однако герцог был слишком доволен собой, чтобы придавать особое значение словам и поведению Долли. Оставив ее вопрос без ответа, он сказал:
 — Хотя утро и выдалось удачным, но после стольких треволнений, думаю, мы все заслужили вознаграждение! Позвони-ка в колокольчик, Гарри. Не знаю, как вы, но я бы не отказался от бокала шампанского!
 — Мне оно нужно больше, чем всем, — воскликнула Долли, — после этой болтанки в лодке, провонявшей рыбой, и после этих тайн, от которых меня отгораживали!
 — Мы с герцогом старались проскользнуть незамеченными, когда ехали вчера к русским, — сказал Гарри, — ты же слишком прекрасна, чтобы тебя можно было скрыть, даже если бы мы накрыли тебя чадрой.
 Он пытался комплиментами поднять ее настроение, и она, улыбнувшись ему, сказала:
 — Однажды я подумала устроить вечеринку, на которой все женщины, кроме меня, были бы закрыты вуалями. Бак не смог бы преодолеть искушение заглянуть под все вуали.
 — Он всегда был любопытным, — сказал Гарри, — но на этот раз его любопытство сослужило прекрасную службу.
 Ведь благодаря его блестящему плану мы спасли Великого князя и других русских от смерти, к которой приговорили их большевики.
 — Это в твоем духе, Бак, — сказал Джордж Рэдсток. — Мне лишь жаль, что ты не посвятил меня в тайну. Эта операция напоминает историю, описанную Филиппсом Оппенгеймом.
 — Именно так все и было! — рассмеялся Гарри. — А когда мы прибудем в Каир, у истории окажется хеппи-энд.
 — Почему? — заинтересовалась Долли.
 — Потому что у князя Ивана есть там друзья, которые, как он надеется, найдут ему работу, а князь Александр собирается вступить в Иностранный легион.
 — Иностранный легион! — воскликнула Нэнси. — Как романтично!
 Было уже около часа дня, и они спокойно пересекали Мраморное море. Герцог послал Гарри вниз к своим новым гостям передать, что он надеется увидеть их за ленчем, кроме, быть может, Великого князя, поскольку он еще слаб.
 Герцог еще утром в лесу увидел, что они сбрили бороды, но он не представлял, насколько элегантно они будут выглядеть, облачившись в модные прогулочные костюмы. Теперь они ничуть не напоминали тех грубых оборванных крестьян, каковыми предстали перед ним вчера вечером в заброшенном доме.
 Если не замечать болезненной худобы князя Ивана, то от него вновь исходил прежний шарм и вернулись былые замашки.
 Красивым и статным молодым человеком выглядел теперь и князь Александр.
 Когда Гарри вернулся в сопровождении князей, герцог вышел навстречу им.
 — Позвольте мне приветствовать вас на борту моей яхты, ваше высочество, — обратился он к князю Ивану. — Мы все надеемся, что этот день станет началом новой, более счастливой главы в вашей жизни.
 — Мне трудно выразить мою благодарность, ваша светлость… — начал князь.
 — И не пытайтесь, — прервал его герцог. — Позвольте представить вам моих гостей.
 Он представил сначала Долли, затем — лорда и леди Рэдсток.
 Когда он познакомил с ними князя Александра и завязалась общая беседа, герцог обратился к Гарри и шепнул:
 — А где же княжна?
 — Она хочет остаться со своим отцом. Доукинс уложил Великого князя в постель. Он немного поел и теперь отдыхает.
 — Я думал, что Доукинс мог бы присмотреть за ним, пока княжна будет обедать с нами.
 — Да, он ей предложил, — ответил Гарри, — но она отказалась. Может быть, она смущается, я не знаю.
 — Попроси Нэнси спуститься к ней, — предложил герцог.
 Гарри понял, что герцог не хочет делать это сам, и поговорил с Нэнси. Она поспешно удалилась из салона.
 Нэнси возвратилась за несколько минут до того, как было объявлено, что обед подан, но княжны с ней не было.
 — Она очаровательна, — сказала Нэнси герцогу тихим голосом, — но мы обсудим это позже.
 Она взглянула на Долли, и герцог понял, что сейчас не стоит заговаривать о княжне.
 Через несколько часов герцог смог выйти на палубу, и Нэнси Рэдсток последовала за ним.
 Солнце еще светило, но над морем поднялся сильный ветер, и Нэнси надела теплое пальто с капюшоном, отороченным мехом.
 — Я рада, что мы наконец-то покинули Константинополь, — сказала она. — Эта бедность угнетала меня, а при виде опустевших дворцов у меня мурашки пробегали по телу.
 — Ты говорила с княжной? — спросил герцог, — Она сказала, что не хочет покидать отца, поэтому не может с нами обедать, — ответила Нэнси. — Но я думаю, были и другие причины.
 — Какие?
 — Во-первых, после долгого голодания и обильного угощения на яхте она не могла еще обедать.
 Нэнси улыбнулась и коснулась руки герцога.
 — Ты оказался очень внимательным, Бак. Я никогда, не думала, что ты можешь быть таким деликатным и, сочувствующим чужим страданиям.
 — Продолжай, о чем ты начала говорить, — сказал герцог, смущенный ее похвалой.
 — По-моему, княжна смущена тем, что ей нечего надеть.
 Он повернулся, чтобы взглянуть на Нэнси.
 — Но я думал… — начал он.
 — Да, конечно. Я предложила ей воспользоваться любым моим платьем. Она приняла только ночную рубашку и сказала, что будет носить то, что имеет.
 Герцог с изумлением посмотрел на нее.
 — Но как же… — начал он.
 Он вспомнил ужасные лохмотья княжны во время ее приезда на яхту и при встрече в заброшенном доме.
 — Она сейчас в своем платье, — сказала Нэнси, — которое, наверное, в каком-нибудь 1916 году было ужасно дорогим, но теперь оно изношено, заштопано и смотрится несколько странно. Но это — ее собственное платье.
 — Этого и следовало ожидать, — задумчиво сказал герцог. — Тебе надо как-то уговорить ее, Нэнси.
 — Я не знаю как, — ответила Нэнси. — Она твердо стоит на своем. «Вы очень добры, леди Рэдсток, — говорит она, — но вы должны понять, что за все эти годы я ничего не просила, не занимала и не крала и не намерена начинать теперь!»
 Герцог, казалось, отнесся с некоторым недоверием к этим словам, и Нэнси сказала:
 — Из того, что она рассказала мне, я поняла, что княжна, как и князь, выполняла какие-то работы за пропитание, которое они получали от крестьян, и это было до того, как им удалось вырваться из России.
 — Какие работы?
 — Она не сообщала подробностей, но я думаю, что княжна готовила и даже мыла полы для тех, кто нанимал ее, а князья работали в поле. Если ты посмотришь на руки князя Ивана, ты сразу поймешь, как он трудился, зарабатывая на хлеб.
 Герцог облокотился на поручень и глядел в море.
 Он размышлял о том, как русские сумели сохранить свои идеалы и принципы, которые покажутся абсурдными многим англичанам, да и наверняка другим народам. И все-таки невозможно не восхищаться их нежеланием опускаться до уровня обычных людей.
 — Что же нам делать, Нэнси? — спросил он, и она поняла, что герцог все еще беспокоится о княжне.
 — Я попытаюсь придумать что-нибудь, — пообещала она, — но это будет нелегко, и еще, Бак… Интонация, с которой она произнесла его имя, заставила герцога вопросительно взглянуть на нее.
 Наступила пауза. Наконец Нэнси сказала:
 — Надеюсь, ты понимаешь, что княжна не всегда будет выглядеть такой болезненной и изможденной и скоро станет по-прежнему очень красивой.
 Герцог не отвечал.
 Он подумал, что, несмотря на обещанные изумруды, Долли, увидев княжну, постарается сполна проявить свой характер.




 Глава 4


 Герцог, как обычно, проводил много времени на капитанском мостике рядом с капитаном.
 Он любил сам управлять яхтой и, кроме того, находил там убежище и отдохновение от болтовни женщин, особенно Долли, которая превосходила в этом всех.
 Она недовольно дулась во время обеда и была бы еще более неприветливой, если бы князь Иван не проявил свой шарм и обаяние.
 Оба князя, несомненно, наслаждались цивилизованным окружением, в котором вновь оказались; они также оценили по достоинству замечательные яства и напитки, которых они столь долго были лишены.
 Герцогу понравилось, что они не говорили о своих страданиях, однако о выпавших на их долю страшных испытаниях свидетельствовали и их худоба, и болезненный цвет лиц, и состояние натруженных рук.
 Они были в одежде герцога, которая хотя и сидела на них мешковато, но вернула им прежний вид джентльменов. Князья с легкостью влились в общую компанию, словно никогда не знали ничего иного, кроме беззаботной и роскошной жизни.
 Однако герцог остро ощущал отсутствие рядом с ними княжны Милицы.
 Она была вполне здорова и могла присоединиться к ним, поэтому герцога беспокоило, что он не может уговорить ее пересилить себя и последовать примеру князей.
 Он прикинул, что, пообедав вместе со своим отцом, она, как и Великий князь, несомненно, будет отдыхать.
 Поэтому герцог дождался, когда в салоне был сервирован чай, а Долли сосредоточилась на игре в маджонг, и выскользнул из салона, как будто направлялся к себе в каюту.
 У двери салона Долли окликнула его:
 — Не оставляй нас, Бак. Я хочу танцевать, когда закончится игра.
 — Я ненадолго, — ответил неопределенно герцог, — здесь и без меня хватает партнеров.
 Так оно и было, хотя, как и подозревал герцог, князья предпочли отдохнуть, расположившись на комфортабельных диванах с английскими, французскими и турецкими газетами, и с головой ушли в чтение.
 Когда князья не развлекали Долли и Нэнси, они засыпали герцога и Гарри вопросами о состоянии Европы, о социальной и политической ситуации после войны, интересовались всем тем, о чем долгое время не знали ничего.
 «Откровенно говоря, — слышал герцог слова Гарри, — политики превратили мирное время в абсолютный хаос», — и он с грустью соглашался с этой истиной.
 Сейчас герцога больше всего заботила княжна Милица, и, спускаясь к каюте Великого князя, он обдумывал, каким образом убедить ее пренебречь совершенно неуместной здесь гордостью.
 Когда он подошел к каюте, Доукинс как раз выходил оттуда с подносом.
 Он уступил дорогу герцогу, и тот вошел в каюту со словами:
 — Надеюсь, ваше императорское высочество позволит мне навестить вас?
 Великий князь, полулежавший в постели, опираясь на подушки, улыбнулся ему в ответ.
 Княжна, сидевшая у кровати, встала и герцог не только не заметил приветствия в ее глазах, но столкнулся с прежним отчуждением на ее лице.
 В него прокралось незнакомое доселе осознание того, что на свете может существовать женщина, способная его ненавидеть.
 Он привык лишь к восхищенным взглядам женщин, которые стремились привлечь к себе его внимание.
 Теперь же его будто окатили холодной водой, и он встретился с чем-то непонятным.
 Он подошел к кровати.
 — Надеюсь, ваше императорское высочество чувствует себя лучше.
 — Я не могу выразить словами, какое это наслаждение, — ответил Великий князь, — спать на полотняных простынях и на удобном матрасе.
 Герцог сел на стул, с которого только что встала княжна.
 — Нечто подобное я испытал во время войны, — сказал он, — хотя мои переживания не были столь болезненными, как ваши. Тогда я понял, как мне не хватало тех мелочей жизни, которые я считал само собой разумеющимися, пока неожиданно не был их лишен.
 Великий князь улыбнулся, и герцог обернулся к княжне:
 — Надеюсь, ваша светлость, у вас есть все, что вам требуется?
 — Все, — ответила она тихим голосом.
 Герцог смотрел на ее ветхое платье, о котором рассказывала Нэнси. Оно было изношено до дыр, штопано-перештопанного, некогда темно-синий цвет стал каким-то тускло-серым.
 Платье было незатейливое, с белым воротничком, доходило до самых пят, а талию охватывал широкий пояс.
 Герцог вдруг понял, что платье было сшито для очень юной леди, ведь княжне исполнилось всего тринадцать лет, когда началась революция.
 Один из князей упомянул, что она была всего лишь на год старше царевича, а значит, теперь ей двадцатью лет.
 В течение шести горестных лет, вместо того чтобы радоваться юности и учиться, а затем стать дебютанткой в высшем свете, ей пришлось бороться за существование.
 Она встала по другую сторону кровати, и, глядя на нее, герцог понимал, что Гарри был прав, назвав ее прекрасной.
 В княжне не было ничего конфетно-кукольного, ничего розово-белого, золотого и голубого, что придавало Долли очарование английской розы.
 Княжна отличалась вечной и неувядающей классической красотой, которую древние греки пытались воплотить в статуях богинь.
 Лицо у нее осунулось, скулы под кожей заострились, и тем не менее высокий лоб и огромные глаза придавали ей некую мистическую, необычную красоту, которую герцог никогда раньше не видел.
 Его поразила ее ярко-красная шаль, накинутая на невзрачное платье.
 Он вспомнил слова Нэнси о том, что княжна хотела оставаться в своей одежде, поэтому удивился шали, выглядевшей довольно новой.
 Так, чтобы не заметила княжна, он вгляделся получше и понял, что это была не шаль, а одна из скатертей, покрывавших столики в салоне.
 Он решил, что, видимо, Доукинс предложил ей скатерть и она взяла, чтобы согреться от холода, поскольку скатерть не была личной вещью кого-либо.
 — Скажите мне, что происходит в Англии? — спросил Великий князь.
 Еще одному гостю герцога не терпелось узнать о новостях в мире, от которого он был оторван.
 Он рассказал о многом, что интересовало его императорское высочество.
 Герцог все еще говорил, когда заметил, как закрылись глаза старого и уставшего Великого князя и тот заснул.
 Княжна сидела в дальнем углу каюты на стуле с прямой спинкой, и во время беседы с ее отцом герцог постоянно ощущал исходящие от нее флюиды неприязни и враждебности, точно так же, когда они ехали в экипаже к князьям.
 Он ни разу не обернулся в ее сторону, но постоянно ощущал ее физическую близость.
 Он поднялся со стула, и княжна быстро подошла к Кровати, приложив пальцы к своим губам в знак молчания, боясь, что он разбудит отца.
 Она подтянула атласное покрывало на руки заснувшего отца, и герцог понял, что, несмотря на тепло в каюте, Великому князю из-за сильного истощения было зябко.
 Герцог прошел к двери и специально задержался у порога, ожидая, что княжна повернется посмотреть, почему он не уходит.
 Когда она взглянула на него, он поманил ее рукой.
 По ней было видно, что ей не хочется подчиниться его зову.
 Герцог открыл дверь и снова поманил ее, и она нехотя последовала за ним в коридор.
 — Я хочу поговорить с вами, — сказал герцог.
 — Я не могу оставить моего… отца.
 Герцог ждал такого ответа и, заметив Доукинса в пустой соседней каюте, дверь в которую была открыта, тихо сказал ему:
 — Побудьте с его императорским высочеством, Доукинс, пока не возвратится ее светлость.
 — Хорошо, ваша светлость.
 Княжна не могла больше противиться, и герцог двинулся вперед к своей каюте, зная, что она неохотно следует за ним.
 Войдя в кабинет, он подумал, вспоминает ли она сейчас, как они встретились здесь впервые, когда она принесла письмо от князя Ивана и настояла на личной встрече с ним, несмотря на все усилия Стивенса помешать ее вторжению.
 Герцог указал на одно из комфортабельных кресел.
 — Садитесь, пожалуйста, — пригласил он.
 Княжна повиновалась и присела, прямо держа спину и сложив руки на коленях.
 Темно-каштановые волосы княжны были собраны на затылке в пучок.
 Прическа была немодной и разительно отличалась от взбитых локонов, украшавших головку Долли; такого же стиля придерживалась и Нэнси.
 И все-таки герцогу казалось, что прическа княжны идет ей так же, как ее поношенное платье и стоптанные туфли, выглядывающие из-под длинного платья, которые тоже не искажали очарования ее облика.
 Знаток женских туалетов, он внезапно сообразил, что она сидела так чопорно, потому что была без чулок и хотела скрыть свои щиколотки.
 Он вспомнил, как во время первой встречи заметил, что ее ноги под истрепанной юбкой были замотаны полосками ткани, будто забинтованные.
 Русские крестьянки таким образом спасались от холода, и теперь он понял, что поскольку она не может купить себе чулок, то прикрывает длинным платьем голые ноги.
 Просто невероятно, что женщина может быть настолько гордой, что после многих лет лишений и нищеты отказывается от предлагаемых модных платьев.
 Взгляд княжны выражал неистовую непреклонность, свойственную ее соотечественникам, которые скорее готовы были умереть в бою, чем сдаться.
 «— Я хочу поговорить с вами о вашем отце, — сказал герцог.
 Выражение лица княжны сразу смягчилось.
 — Я уверен, — продолжал он, — что при хорошем питании и должном уходе он вскоре снова станет таким же, каким я видел его последний раз в Санкт-Петербурге, — красивым и видным светским львом.
 — Он очень… слаб, — вполголоса произнесла княжна.
 — Этого следовало ожидать, — согласился герцог, — но когда мы прибудем в Александрию, его надо будет показать лучшему врачу, чтобы узнать, не страдает ли он болезнью, перед которой бессильны время и уход.
 Княжна молчала, но герцог догадывался, что она думает, а смогут ли они воспользоваться помощью лучшего врача.
 Герцогу хотелось успокоить ее и попросить не беспокоиться и положиться во всем на него, но вместо этого он сказал:
 — И еще я хотел поговорить о вас.
 Он заметил, как княжна замерла и к ней вернулась прежняя враждебность.
 — Я знаю, — сказал герцог, тщательно подбирая слова, — что вы отказались от предложения леди Рэдсток одолжить вам все, что вам нужно. Надеюсь, что вы примете хотя бы теплое пальто, если захотите выйти на палубу.
 После короткой паузы она наконец заговорила так, словно из нее клещами вытягивали слова:
 — Мне нужно… ухаживать… за моим отцом.
 — Конечно, — согласился герцог, — но согласитесь, что вам необходимо бывать на свежем воздухе и не отказывать себе хоть в каком-то моционе.
 Он почувствовал, что она хочет вежливо предложить ему заняться лучше своими делами, но все равно продолжил:
 — Мы вполне готовы выходить одного больного, но нам было бы затруднительно лечить сразу двух.
 — Я не доставлю вам… затруднений, ваша светлость, — сказала княжна.
 — Почему вы так уверены? — спросил герцог. — Если человек ослаб от недостаточного питания и при этом не хочет тепло одеваться, то он легко может получить пневмонию. Я хочу лишь заметить, ваша светлость, что, поскольку моим слугам теперь приходится обслуживать больше гостей, то я предпочел бы видеть вас в добром здравии.
 Он понимал, что княжна удивится его тону, но все-таки надеялся, что у нее не останется иного выхода, как согласиться с его здравыми доводами и поневоле уступить ему.
 Однако он и тут придумал лазейку, чтобы не задеть ее гордость, когда она примет его предложение, и сказал:
 — Пожалуй, в какой-то мере я могу понять ваше нежелание принять даже самую малую услугу от тех, кого вы считаете вашими врагами, но я мог бы помочь вам решить эту проблему.
 Она была в замешательстве от его слов, но не стала ему возражать, и герцог продолжил:
 — Женщины-служанки являются обычно помехой на яхте и более подвержены морской болезни, чем мужчины, поэтому ни леди Чатхэм, ни леди Рэдсток не взяли с собой камеристок.
 Он увидел огонек, промелькнувший в глазах княжны, и досказал:
 — Уже несколько недель, как мы покинули Англию, и, наверное, немало вещей в их гардеробе требуется починить, привести в порядок. Так вот я подумал, может быть, взамен на пальто и шарф леди Рэдсток вы смогли бы заняться починкой ее одежды, не отходя от постели вашего отца.
 Наступило молчание. Наконец княжна сказала:
 — Я не могу понять, ваша светлость, почему вы так… заботитесь… обо мне.
 — Нравится вам это или нет, но вы, ваша светлость, являетесь моей гостьей, — сказал герцог, — а поскольку я люблю безупречность во всем, то хочу, чтобы в моем хозяйстве все шло гладко. Я уже сказал, что ваша болезнь могла бы доставить нам немало хлопот…
 — Я не хочу причинять вам… беспокойства, но я не могу…
 Она запнулась, и герцог договорил за нее:
 — ..Принять милосердие от англичан.
 — Я не говорила… этого! — быстро воскликнула она.
 — Но вы об этом подумали.
 — Как вы можете… знать, что я… думаю?
 — Прежде всего, у вас очень выразительные глаза, — ответил герцог, — а потом, хотя я и не могу этого объяснить, но чувствую, что вы, вопреки своей воле, рады комфорту моей яхты, хотя и негодуете на меня, ее хозяина.
 Княжна была поражена его проницательностью.
 Он же понял, что раскусил ее до конца и задел за живое, и был удивлен, что ему это удалось.
 Взяв себя в руки, она горячо произнесла:
 — Я не буду попрошайничать. Мы обходились без этого все семь лет.
 — Леди Рэдсток говорила мне, что вы зарабатывали себе на хлеб, — сказал герцог, — но пользоваться моим гостеприимством не то же самое, что брать хлеб у тех, кто, возможно, сам в нем нуждается.
 Княжна не отвечала, и он догадывался, что ее наверняка не покидала мысль об ответственности англичан за смерть императора и его семьи.
 — Никто из нас не может вернуть прошлого, — поспешил сказать он, — мы также не в силах изменить то, что уже произошло, но будущее — в наших руках.
 По тому, как изменилось выражение ее лица, он понял, что она видит будущее таким же беспросветным, как и прошлое.
 Она знала, что приезд в Египет с больным отцом и без денег снова обречет их на лишения и неуверенность в будущем. Единственное, что изменится, это то, что не будет больше постоянного ощущения опасности быть захваченными и убитыми большевиками.
 Герцог хотел заверить ее, что позаботится, чтобы это будущее не представлялось ей столь пугающим, но он знал, что она сразу же станет возражать.
 — Я хотел бы посоветовать вам, — сказал он, — хотя бы ненадолго позабыть ваши тревоги о будущем и сосредоточиться только на настоящем. Постарайтесь радоваться каждому дню, каждому часу и хотя бы на время заключите перемирие между собой и англичанами. Вряд ли вам под силу победить целую нацию в одиночку.
 — Вы смеетесь надо мной? — резко сказала княжна.
 — Отнюдь, я понимаю ваши чувства и думаю, что на вашем месте я испытывал бы то же самое.
 Его голос посуровел, когда он продолжил:
 — Понятно, что вы негодуете от того, что ваши кузины и ваш двоюродный брат были убиты таким жестоким, зверским образом, в, то время как, получив убежище в Англии, они были бы живы сейчас!
 Ему показалось, что она удивилась его откровенности, но продолжил:
 — Однако вы должны понять, что отношение к событиям современников может сильно отличаться от взглядов тех, кг оценивает их прошлое с позиций сегодняшнего дня. Я уверен, что, когда революция в России только начиналась, никому и в голову не могло прийти, что большевики возьмут власть в свои руки.
 Он с недоумением пожал плечами и закончил:
 — Кто бы мог подумать, что Ленин и Троцкий одержат верх на Всероссийском съезде Советов и свергнут Временное правительство?
 — И даже после этого, — сказала княжна тихим голосом, — была… возможность… спасения императора и императрицы.
 Герцог не считал, что тогда Британское правительство, даже если бы и пожелало, смогло бы вести переговоры с Лениным относительно безопасности императорской семьи.
 Он помнил, как их увезли в Сибирь, в Тобольск, где они были заключены под стражу, а в следующем, 1918 году мм выделили солдатский паек, исключив из рациона питания кофе, масло и сахар.
 Спустя три месяца членам императорской семьи сказали, что они отправляются в долгий путь, маршрут которого держался в строгой тайне.
 Герцог слышал, что они пережили кошмарную дорогу.
 Императорской семье пришлось проехать двести миль в жуткие холода на крестьянских телегах. В течение сорока часов они продвигались по ухабистым дорогам, и несколько раз при пересечении рек лошади оказывались по брюхо в воде. Россия уверяла весь мир, что царская семья находится в безопасности, однако на самом деле большевики во главе с Лениным заботились лишь о том, чтобы не допустить побега Романовых.
 Они терпели унизительное обращение со стороны охраны.
 Она состояла из твердолобых коммунистов, фабричных рабочих, которые по-обезьяньи подражали своим пьяным, сквернословящим лидерам.
 Молодым княжнам не разрешалось никакое уединение, запрещалось даже закрывать двери в спальни; охранники по обыкновению присоединялись за едой к царской семье, чтобы шокировать всех, суя свои грязные руки в общее блюдо.
 В июле охранников сменили сотрудники секретной службы.
 Через двенадцать дней царская семья была разбужена в полночь под предлогом приближения Белой армии.
 Всем было приказано быстро одеться и спуститься вниз, в полуподвальное помещение, и ждать, когда за ними прибудут автомобили, чтобы увезти.
 Они собрались в крохотной комнатенке, императору и императрице предложили стулья, позади них встали четыре княжны и царевич, а подле них расположились слуги.
 Вошли вооруженные агенты секретной службы.
 Император был убит первой пулей, императрица — секундой позже, затем последовал свинцовый град, моментально сразивший княжон и их брата.
 Остальных закололи штыками, в том числе и княжну Анастасию, которая была лишь оглушена выстрелом и потом получила полдюжины штыковых ударов.
 Герцог вспомнил, как весь мир был потрясен, узнав о кровавой расправе. Он подумал, что княжна наверняка догадывается о его мыслях так же, как и он разделял с ней горькие чувства.
 Он поднялся со стула и прошел через каюту к иллюминатору.
 Герцог вглядывался в море, когда услышал слова княжны:
 — Ваша страна могла бы… спасти их.
 — Теперь поздно говорить об этом, — сказал он, не поворачиваясь. — Но ведь жив ваш отец.
 — Сколько он еще проживет?
 Герцог повернулся к ней.
 — Я бы с оптимизмом ответил на этот вопрос, — сказал он, — если бы не видел, как вы сами уменьшаете его шансы на выздоровление.
 Он рассчитывал шокировать княжну и преуспел в этом.
 — Что вы имеете в виду? — сердито спросила она.
 — Я имею в виду то, — сказал он, — что как русская вы отлично знаете о сверхделикатности всех русских по отношению к чувствам, эмоциям и даже мыслям других людей. Хотя я и не русский, но во мне течет шотландская кровь, и я чутко ощущаю вашу неприязнь и негодование ко мне как к англичанину. Неужели вы считаете, что подобное отношение ко мне будет благотворно влиять на вашего отца в нынешнем его состоянии?
 Княжна впервые со дня их знакомства утратила свое хладнокровие и казалась взволнованной.
 — Я… я не… понимаю, что вы… пытаетесь сказать.
 — Это не правда! — возразил герцог. — Вы прекрасно понимаете, что если я могу чутко реагировать на ваши скрываемые чувства, то и ваш отец способен улавливать их. Я только прошу вас не лишать его надежды, то есть не предаваться унылым чувствам и мыслям, если, конечно, вы любите отца.
 — Конечно, я люблю его! — воскликнула княжна. — Я бы умерла, если б только знала, что это вернет ему здоровье и избавит от страданий, которые преследовали его все эти годы.
 — Я прошу вас не умирать, а жить ради него, и вы поймете, как это трудно, когда достигнете моего возраста.
 Он видел, что княжна все еще находится в смятении.
 — Я уже говорил в начале нашей беседы, — продолжал он, — никому из нас не дано повернуть время вспять, но, если вы любите вашего отца, вы поможете ему. По-моему, ему необходимо попытаться забыть трагическое прошлое и поверить, что вас обоих ждет впереди долгая, интересная и радостная жизнь.
 Герцог говорил серьезно, и она, кажется, поддавалась уговорам.
 — Что мне… сделать… для этого? — спросила она.
 — Я хочу, чтобы вы временно надели новую одежду, которая вам необходима, и не выделялись среди моих гостей. И пожалуйста, вместе с князем Иваном и князем Александром проводите с нами время, пока мы не доберемся до Египта.
 Княжна попыталась что-то сказать, но герцог продолжил — Когда мы прибудем в Александрию, то поговорим с вами о том, что можно будет сделать для вашего отца. Но при этом мне не хотелось бы чувствовать, будто я преодолеваю заснеженную вершину.
 При последних словах в голосе герцога послышались шутливые нотки, и ему показалось, что в глазах княжны мелькнул ответный лукавый огонек. Она сказала:
 — Если я спрошу вас кое о чем., скажете ли вы мне… правду?
 — Конечно, — ответил герцог. — Я, между прочим, всегда говорю правду!
 — Если бы тогда мы… просто допросили бы вас доставить нас в Египет и… не потребовали бы этого в такой форме, как вначале… согласились бы вы на это?
 — Мне хочется быть совершенно честным с вами, — ответил герцог после короткой паузы. — Если бы я не осознал опасности, грозившей вам, — то дал бы денег и предоставил бы вам действовать самостоятельно.
 Он выжидательно умолк, но, поскольку княжна ничего не ответила, продолжил:
 — Может быть, благодаря той драматической манере, с которой князь Иван угрожал мне, я не испугался и понял, что вы не только настрадались от лишений, но над вами нависла и реальная угроза быть убитыми.
 — Даже теперь я , не верю, что вы… вне опасности, — тихим голосом произнесла княжна.
 — Но вам ничего не угрожает, — настаивал герцог, т — потому что вы являетесь гостями на моей яхте. И я совершенно искренне заявляю, что рад видеть вас здесь!
 Она пытливо глядела на него, словно хотела увериться в правдивости его слов. Слегка вздохнув, она сказала»
 — Очень хорошо, ваша светлость. Чтобы избавить вас от обузы, еще от одного больного пассажира, я возьму у леди Рэдсток пальто, но, как вы и предложили, отплачу за это тем, что починю все, что нужно ей и остальным пассажирам.
 — Гордость! Гордость! — сказал герцог. — Когда Вальтер Скотт писал о «жгучей гордости, презрении к врагам», он словно думал о вас!
 Княжна гордо вскинула голову.
 — Можете смеяться над гордостью, ваша светлость, но не забывайте, что это единственное, что у меня осталось, и поэтому очень дорого мне.
 Герцог улыбнулся:
 — Я все понимаю. Но я уже говорил, что если вы хотите позаботиться о вашем отце, то гордость может только навредить ему. Здесь требуется любовь.
 Он сам удивился своим словам, но они совершенно непроизвольно сорвались с его уст.
 Княжна поднялась с кресла, и он понял, что она обиделась.
 — Если вы хотите сказать, ваша светлость, что я не люблю моего отца и слишком эгоистична, чтобы суметь отбросить мои горькие чувства ради него, вы сильно ошибаетесь! Я готова сделать все… все, чтобы… восстановить его здоровье. Но я тщательно обдумаю то, что вы сказали, чтобы убедиться в правоте ваших соображений.
 — Думаю, вы убедитесь, что я прав, как и всегда, — сказал герцог горделивым тоном.
 Он думал, что она начнет спорить с ним, но она только сказала:
 — Что ж, если ваша светлость сказали все, что хотели, то я вернусь к отцу.
 — При одном условии, — ответил герцог.
 Она выжидательно и неуверенно посмотрела на герцога.
 — Во-первых, пообещайте мне, что завтра выйдете на палубу, — сказал он, — желательно около полудня, когда солнце уже пригревает, во-вторых, я надеюсь, что когда вы пообвыкнете здесь, то будете присоединяться к общей компании хотя бы за столом.
 — Могла бы я подумать об этом? — ответила княжна и двинулась к двери каюты.
 Герцог опередил ее. Держась за ручку двери, он сказал:
 — Вы молоды. Постарайтесь помнить, что каждый день вашей жизни — это великий дар. Радуйтесь приятным минутам, а все остальное не берите в голову.
 Княжна взглянула на него, но уйти не могла, пока он не открыл дверь. Герцог же спокойно продолжал:
 — Повторяю, вы молоды и, кроме того, очень красивы.
 Многие женщины в мире готовы были бы на любые страдания, чтобы обладать этими двумя ценностями.
 Она не сводила с него изумленного взгляда, будто не верила, что правильно поняла его.
 Княжна отвернулась к двери, дожидаясь, что он откроет ей.
 Он пропустил княжну, и она с удивительной поспешностью исчезла в коридоре.
 Герцог, улыбаясь, прошел в свою каюту. Его не покидало ощущение, что он выиграл трудную битву.
 Когда он удобно устроился в кресле, чтобы еще раз обдумать беседу с княжной, дверь в каюту открылась и вошла Долли.
 — Я думала, что ты возвратишься в салон, Бак, — сказала она с упреком, прежде чем герцог успел встать.
 — Я уже собирался идти к вам через пару минут.
 — Тебя так долго не было, — сказала она, — и я видела княжну, выходившую отсюда. Она была с тобой?
 — Мы говорили с ней о здоровье ее отца.
 — И только?
 Ее вопрос вызвал в герцоге раздражение.
 — Княжна перенесла столько невзгод за эти годы, — сказал он, — прошла через страдания, которые сломили бы многих женщин. Надеюсь, Долли, что ты будешь добра к ней, все наши русские гости очень нуждаются в доброте.
 — Я буду к ней добра, как ты говоришь, если ты будешь Держать свои руки подальше от нее.
 Слушая, как она это говорит, герцог впервые обратил внимание на грубоватую вульгарность в ее характере.
 Чрезмерная ревность женщин всегда коробила герцога.
 Хотя он привык к проявлению такого рода эмоций, поскольку, к сожалению, женщины обычно любили его больше, чем он их, но теперь его раздражало собственническое отношение Долли к нему.
 — Ты остаешься здесь, — спросил он, — или мы пойдем вместе в салон?
 — Я готова остаться с тобой здесь наедине, — ответила Долли, — и хотелось бы, чтобы ты уделял мне значительно больше внимания, чем ты это делал за последние двадцать четыре часа.
 Герцог знал, что она на него обижается, потому что он не пришел к ней в каюту прошлым вечером.
 Он был в таком радостном настроении после спасения Великого князя и его спутников, что вместе с Гарри и Джорджем остался тогда побеседовать с князьями.
 Они засиделись допоздна, слушая потрясающий рассказ князя Ивана об их приключениях с 1918 года, когда они узнали о гибели императорской семьи, а также о том, что Великий князь тоже числился в списке смертников.
 Князь рассказывал о том, как они мыкались, странствуя с одного места на другое и тратя последние сбережения. Они были вынуждены продать за бесценок сохранившиеся у них драгоценности и вещи.
 — Княжне, очевидно, было особенно тяжело, — заметил Гарри.
 — Она вела себя великолепно! — ответил князь Иван. — Когда мы пустились в странствия, она была еще ребенком и» взрослела в таких условиях, которые не выдержали бы и взрослые женщины.
 — Княжна ко всему относилась как к приключению, — вспоминал князь Александр, — но вы представляете, она росла и с годами — в девятнадцать, в двадцать, двадцать один год — все боялась, что с нами что-то случится и тогда она останется одна.
 — Это стало еще одной проблемой для вас, — заметил лорд Рэдсток.
 — И очень серьезной, — согласился князь Иван. — Меня приводило в ужас, когда я видел, какие взгляды бросали на нее мужчины. К счастью, она в каком-то смысле еще очень юна, но с другой стороны — мудра как Соломон.
 Князья переглянулась с улыбкой, и было видно, что их любовь к Милице могли понять только они.
 Джордж Рэдсток не переставая расспрашивал их, и они без устали рассказывали о своих приключениях.
 Герцог наконец ушел в свою каюту, уверенный, что князья заснут глубоким сном, едва их головы коснутся подушек.
 Он еще долго лежал без сна, размышляя об услышанном, и сравнивал князей с арабскими скакунами, которые, невзирая ни на что, не утратили свою породу, живость и мудрость, остались верны себе в таких условиях, которые сломили бы других мужчин.
 Он мельком, как бы невзначай, вспоминал, что Долли наверняка ждет его, но истории князей и собственные раздумья о них отвлекали герцога, и он старался не думать о Долли.
 Внезапно его словно озарило — он понял, что Долли его уже не интересует.
 Ее красота вызывала в нем прежде физическое влечение, хотя он видел и ее алчность, и жадность, и старался быть терпимым к некоторым чертам ее характера, которые раздражали его.
 Когда же он держал ее в своих объятиях, все казалось ничтожным по сравнению с ее пленительностью и очарованием, перед которыми он обо всем забывал.
 Теперь герцог понял, что, каким бы сильным ни было его влечение к Долли, оно уже исчезло. Для него была ясной вся нелепость сложившегося положения: вдалеке от дома и на яхте им трудно было бы избегать друг друга.
 Словно по зову его мыслей Долли вошла в каюту, села на ручку его кресла и обхватила руками шею герцога.
 — Я люблю тебя, Бак, — сказала она, — и хочу, чтобы ты любил меня. Меня возмущают эти люди, ворвавшиеся в нашу маленькую компанию, потому что мы теперь не можем быть наедине.
 Герцог заставил себя взять ее за руку, хотя ему совершенно не хотелось касаться ее.
 «Я, кажется, сошел с ума!»— подумал он про себя.
 Раньше в его любовных романах постепенно наступал период «охлаждения» до того момента, как он окончательно признавался самому себе, что его чувства изменились и некогда любимая леди больше не привлекает его.
 Но никогда еще с ним не происходило такого внезапного отключения без каких-либо предварительных симптомов в перемене чувств, что помогали как-то сориентироваться, как ему поступить.
 Ему даже вздумалось отправить всю компанию назад из Александрии другим путем.
 Там, в гавани, всегда были корабли из Индии, и он мог бы оплатить их переезд, объяснив, что хочет один отправиться на сафари или же поплыть в Судан.
 Но он ни на миг не сомневался, что Долли захочет отправиться вместе с ним.
 — Что случилось, Бак? — спрашивала она. — Почему ты молчишь? Я беспокоюсь за тебя.
 Герцог высвободился из ее рук и поднялся с кресла.
 — Кажется, я простудился, — сказал он. — В это время года ветры очень коварны.
 — Я бы не хотела подхватить простуду! — воскликнула Долли. — Красный нос мне вовсе не идет!
 — Тогда лучше держись от меня подальше.
 — Я попробую рискнуть, — сказала она, двинувшись к нему, но герцог уже дошел до двери.
 — Пойдем поищем остальных, — сказал он. — Не Скучают ли они там?
 — Ну, знаешь, Бак! Я никогда не слышала ничего более смехотворного!.. — начала Долли.
 Но герцог уже шагал по коридору, и она вынуждена была последовать за ним.
 Проходя по коридору, Долли со злостью думала:
 «Это проклятые русские все испортили! Лучше бы они оставались в своей родной стране!»




 Глава 5


 Герцог стоял на носу яхты и любовался первыми лучами солнца, которые рассеивали ночную тьму, и. Оглянувшись заметил, что он не один на палубе.
 Точно охотник, увидевший наконец-то долгожданного оленя, он почувствовал неудержимое волнение при виде идущей к корме княжны Милицы.
 В последние дни его настроение колебалось между отчаянием и негодованием, потому что, несмотря на его разъяснения, княжна не присоединялась к остальной компании ни за столом, ни в другое время дня.
 От Нэнси Рэдсток он знал, что княжна приняла от нее пальто и другие необходимые вещи и взамен занялась шитьем, которое, по выражению Нэнси, она выполняла «абсолютно фантастически».
 — Никогда еще я не видела таких крошечных стежков и такой утонченной работы, — говорила она герцогу, — я сразу догадалась, до того, как она сама мне сказала, что княжну обучала француженка, воспитывавшаяся в монастыре.
 Герцог улыбнулся.
 У аристократов Санкт-Петербурга было принято нанимать французских гувернанток и учителей для своих детей, и царь и его придворные всегда говорили по-французски или по-английски.
 — Сначала меня забавляло ее настойчивое желание как-то услужить мне, — сказала Нэнси, — но сейчас я рада «а шитью, потому что у нее получается это лучше, чем у любой швеи или горничной.
 По крайней мере, думал герцог, хотя бы в этом княжна поступила благоразумно. Всякий раз он надеялся увидеть ее во время обеда или ужина, но она по-прежнему оставалась в каюте и предпочитала есть с отцом.
 Более того, когда он дважды в день навещал Великого князя, княжна Милица всегда выходила из каюты и не возвращалась, пока он не уйдет.
 Таким образом, у него не было возможности поговорить с нею, и еще до того, как Нэнси сказала ему, он и сам успел заметить, что княжна значительно изменилась внешне.
 После хорошего питания, отдыха и, как он думал, избавления от постоянной тревоги, кроме разве мыслей о будущем, с, ее лица исчезли напряженность и страх, а сама она больше не выглядела чересчур тощей.
 » Она очень красива «, — размышлял он.
 Он ловил себя на том, что думает, как бы она выглядела в модном наряде или если бы весело смеялась, как Нэнси и Долли.
 Долли по-прежнему на него обижалась, а герцог продолжал уверять ее, что у него простуда, и избегал интимных уединений с ней, что не могло не кончиться ссорой и упреками.
 Желая вызвать в нем ревность, она демонстративно флиртовала с князем Александром, который явно увлекся ее красотой и был готов ей подыгрывать.
 Герцог больше, чем обычно, проводил время на капитанском мостике или за чтением в своей каюте.
 Он не удивился, когда Доукинс спросил, может ли княжна брать книги из его кабинета.
 — Ее светлость сказала мне, что она изголодалась по литературе, — объяснил Доукинс, — и я ответил, что ваша светлость может насытить ее книгами так же, как пищей.
 — Я буду рад, если ее светлость захочет брать отсюда все, что ей потребуется, — ответил герцог. — Скажи княжне, что она может в любое время приходить сюда и выбирать книги.
 Он надеялся, что княжна будет приходить в каюту при нем, но ему следовало бы догадаться, что она достаточно умна и будет появляться здесь, когда он либо на обеде, либо на ужине.
 Он обнаружил, что она ведет себя так же, когда выходит прогуляться на свежем воздухе по палубе.
 Выходит, что княжна Милица следовала его советам, но только в такие часы, чтобы не сталкиваться с ним на палубе.
 Герцогу никогда еще не встречалась женщина, специально избегавшая его общества и до такой степени недолюбливающая его.
 Это было настолько для него неожиданно, что у него возникло непреодолимое желание изменить такое к нему отношение и ответить на брошенный княжной вызов.
 Князья всячески выказывали ему свою признательность за спасение, а Великий князь благодарил его каждый раз, когда они беседовали вдвоем.
 Княжна же Милица словно была сделана и» другого теста.
 Герцог решил разрушить возведенную ею стену и дать ей понять, что он вовсе не такой, как все те англичане, которых она умозрительно так ненавидит.
 Проблема заключалась в том, что он не знал, каким же образом поговорить с нею.
 Он думал было послать Доукинса или Стивенса к ней с приглашением прийти к нему в каюту.
 Но тут же усмехнулся собственной затее, поскольку это было бы не по-джентельменски.
 Ведь как гостья она вынуждена была бы повиноваться его воле. Он предпочел бы найти к ней иной подход, но какой именно, он пока не представлял себе..
 Герцог многое узнал о княжне от ее отца и князей, особенно от князя Ивана, не выказывая своего особого к ней интереса.
 — Ваша дочь была столь юной, когда вам пришлось начать эту страшную игру в прятки с большевиками, — говорил герцог Великому князю, — и ее образование наверняка не было завершено в Санкт-Петербурге.
 Он умолк и осторожно добавил:
 — Когда я гостил в России по приглашению его величества, на меня произвела большое впечатление образованность русских детей, особенно девочек, уровень их познаний был гораздо выше, чем у детей в других странах Европы.
 — Верно, — согласился Великий князь, — думаю, что Милица с ее живым умом легко восполнит упущенные академические познания. Но с другой стороны, за это время она приобрела немало уроков жизни, в том числе и горьких, однако они во многом расширили умственные способности.
 В том же духе говорил о ней и князь Иван.
 — Милица — способная девушка, — сказал он в беседе с герцогом. — Я уверен, если она попадет когда-нибудь в Англию, ей легко будет найти работу.
 — Работу? — переспросил герцог.
 — Леди Рэдсток говорила мне, что после войны женщины смогли занять в обществе немало мест, о которых раньше и мечтать не смели.
 — Да, это правда, — подтвердил герцог.
 — Наверное, вы думаете, — сказал князь, — что воспитание Милицы прекратилось в раннем возрасте, когда нам пришлось скрываться.
 — Я не говорил этого, — запротестовал герцог.
 — Любой бы так подумал, — сказал князь, — но, как вы знаете, Великий князь человек большого ума и эрудиции, да и меня не назовешь невеждой, и Милица училась с нами все это время.
 Герцог не сомневался, что благодаря такому образованию она по своему развитию сильно отличалась от четырех дочерей императора, которых воспитывали в узкой семейной обстановке, что ограничивало их кругозор.
 Слушая интересные сведения о княжне Милице, герцог каждый раз досадовал, что не может наладить с ней общение.
 И вот она стояла одна на палубе в столь ранний час, когда все гости еще спали. Герцог неслышными шагами поспешно двинулся к ней в своих туфлях на мягкой подошве, в которых он обычно прогуливался.
 Она стояла спиной к нему, не сводя взгляда с зеленой вспененной волны за кормой яхты, которая оставляла белый след на спокойной глади моря.
 В воздухе еще витал таинственный ночной туман, постепенно рассеиваемый лучами солнца, а в полупрозрачном небе уже таяли последние звезды.
 Княжна была в теплом пальто Нэнси с голубым шифоновым легким шарфом.
 Она глядела вдаль с высоко поднятой головой, и герцог, кажется, читал ее мысли. Княжна наверняка думала о России, не о той, в которой испытала столько несчастий и лишений в последние годы, а о России, которую знала еще девочкой, с ее прекрасными богатыми дворцами.
 Это была Россия доброты и любви в императорской семье, покоя и роскоши, так глубоко укоренившихся в ее жизнь, и она сумела сполна ощутить счастье только после того, как у нее все это отняли.
 Герцог чувствовал все это так, будто княжна сама ему обо всем рассказывала.
 Она ощутила его присутствие, хотя он не издал ни звука, и, обернувшись, увидела, как он смотрит на нее, Они разглядывали друг друга, а затем герцог не торопясь приблизился к ней и встал рядом.
 — Вы вспоминали о своем доме? — спросил он так, будто продолжал начатую беседу.
 Она не стала притворяться, что не понимает его.
 — Я отдаляюсь от него все дальше и дальше.
 — Его там больше нет, — сказал он, — и не стоит оборачиваться в прошлое.
 — У меня теперь нет ничего, чем я могла бы… заменить его, — ответила она.
 Она говорила правду, и ей нечего было возразить.
 Они помолчали, и он сказал:
 — Воспоминания — удел старых людей, у вас же — целая книга с чистыми страницами, которые предстоит заполнить.
 Ему показалось, что на губах княжны мелькнула легкая улыбка, когда она ответила:
 — Если бы мы могли распоряжаться своей судьбой (а нам, конечно, этого не дано), то как бы мы воспользовались такой возможностью? Увы, нам приходится лишь повторять вслед за Омаром Хайямом:
 Рука, явившись в небесах,
 Перстом судьбу нам начертила;
 И не вернуть ее назад,
 Чтобы хоть строчку изменила.
 Герцог рассмеялся.
 — Я не верю в это, — сказал он, — и мне ближе другие строки:
 Не знаем, что ждет нас — рай или ад вечный;
 Зато знаем точно, что жизнь быстротечна.
 Княжна наконец улыбнулась по-настоящему.
 — Интересно, кто теперь читает мою книгу Омара Хайяма? — сказала она. — Я любила ее и рисовала маленькие картинки на ее полях.
 — Если вы любите поэзию, то в моей библиотеке вы найдете немало стихов.
 — Да, я знаю, — , ответила она, — и это удивило меня.
 Она сказала это не подумав. Спохватившись, что допустила бестактность, сама того не желая, она быстро добавила:
 — Извините. Я не должна была так говорить.
 — Мне хотелось бы, чтобы вы говорили искренне, — ответил герцог. — Я догадываюсь, что вы скорее всего ожидали найти в моей библиотеке современные романы и спортивные хроники.
 Она удивленно и пытливо взглянула на герцога и впервые подумала, а может, он вовсе не такой, каким она его представляла.
 Он спокойно сказал ей:
 — Теперь вы хотите прислушаться к своей интуиции, которая так свойственна всем русским.
 Он будто вспугнул княжну, она резко парировала:
 — Почему вы говорите… так? И почему вы хотите показать, что… читаете… мои мысли?
 — Я могу читать их.
 — Тогда, пожалуйста… не делайте этого.
 Она вновь отвернулась и стала всматриваться в горизонт, и он знал, что теперь она думает не о России, а о нем.
 — Мне кажется, вы согласитесь, — сказал он, — что в нас много общего и мы могли бы говорить о многом, интересном для нас обоих. Помните, как хорошо сказано у Омара Хайяма? — Она не отвечала, и он прочитал на память:
 Ты — словно дверь, к которой нет ключа,
 Завеса, за которую не взглянешь;
 Давай поговорим хотя б о мелочах,
 И для меня понятнее ты станешь.
 Наступила пауза.
 — Отец ждет меня, — произнесла наконец княжна. — Я должна идти.
 Не взглянув на герцога, она ушла, и он не пытался задержать ее.
 Он облокотился о поручень и размышлял об их разговоре, который казался таким необычным особенно для молодой леди.
 Он чувствовал, что все-таки после беседы в каждом из них сохранилось что-то недосказанное.
 Более того, герцог был твердо убежден, что княжну тоже яе покидало ощущение какой-то недоговоренности между ними.
 Княжна по-прежнему оставалась неуловимой.
 — Будь я проклят! — воскликнул он. — Почему она не может хотя бы проявить благодарность, как остальные?
 Не утешали его и слова князя Ивана, который воскликнул за завтраком:
 — Вы и представить себе не можете, Бакминстер, что для нас значит после стольких лишений спать в удобной постели, сидеть за таким изобильным столом и знать, что еды хватит еще на целый день.
 Князь сказал это в порыве чувств и, как бы устыдившись собственной откровенности, засмеялся и добавил:
 — Извините меня. Я понимаю, что сдержанному англичанину я могу показаться чересчур эмоциональным.
 — Я прекрасно понимаю ваши чувства, — ответил герцог, — и думаю, что всем нам было бы неплохо иногда более чутко относиться к эмоциональной откровенности друг Друга.
 Герцог понимал, как Гарри удивляется ему, а Нэнси сказала:
 — Ты прав, Бак. Мы так привыкли сетовать и заниматься только собственными проблемами, что забываем порой о других людях, живущих вдалеке от нас. Вот, скажем, как князь Иван, который может поведать дам о гораздо более тяжелых испытаниях.
 — Этого-то я все-таки и не должен делать, — сказал князь, — и если я начну жаловаться, прикажите мне замолчать. Просто сейчас я хотел выразить благодарность.
 — Я знаю, — сказал герцог, — а когда вы закончите завтракать, может быть, нам прогуляться вместе на палубе?
 — Да, конечно, — согласился князь, поняв, что герцогу хочется поговорить с ним.
 Они вышли из салона, несмотря на то что Долли совершенно недвусмысленно давала понять, что хотела бы составить им компанию на прогулке.
 Торопливо обходя яхту вдоль борта вместе с князем, герцог объяснял:
 — По-моему, нам следовало бы поговорить о вашем будущем до того, как мы прибудем в Александрию.
 — Конечно, я тоже думал об этом, — сказал князь. — Я уже говорил, что у меня есть немного денег в Каирском банке, если на мой счет не наложен арест.
 — Вряд ли, они должны быть там, — ответил герцог, — но это, наверное, небольшая сумма.
 — Да, небольшая, — ответил князь. — Деньги в египетской валюте, они были у меня, когда я посещал Каир в 1910 году. Мне не надо было переводить из( в Санкт-Петербург, и я оставил их там на случай, когда еще раз посещу Египет.
 Он улыбнулся и добавил:
 — Теперь мне они очень пригодятся, единственное мое сбережение.
 — У вас есть друзья в Египте?
 — Я считал их друзьями, — ответил князь, — и тогда они были по-человечески привязаны ко мне, но теперь, когда я без положения и без денег, буду для них только обузой.
 Герцог не стал уверять князя в верности его друзей.
 Он слишком хорошо понимал, какая пролегла бездна между бывшим состоятельным князем Иваном и нынешним бездомным человеком, бежавшим из России.
 С трудом верилось, что хоть кто-то обрадуется его прибытию в Египет и окажет ему содействие.
 Герцог не питал особых иллюзий насчет преданности светского общества и сам не был уверен, что те, кто теперь лебезит перед ним, поддержали бы его, окажись и он в подобной ситуации.
 Вслух же он сказал:
 — Было бы не совсем верно ожидать слишком многого от бывших так называемых друзей.
 — Я и сам об этом думал, — отвечал князь, — но мне трудно строить какие-либо планы, когда, как вы знаете, я несу такую ответственность за судьбу Великого князя и Милицы.
 — Я мог бы пока позаботиться о его императорском высочестве, — сказал герцог.
 Князь повернулся к нему с надеждой в глазах.
 — Вы действительно оставите его у себя?
 — Я обещаю, что позабочусь о них обоих, — сказал герцог. — и у меня к вам предложение, которое, по-моему, может вас заинтересовать.
 Он понял, что князь стремится подобрать подходящие слова благодарности за то, что он взял на себя часть бремени, и, не давая ему договорить, быстро продолжил:
 — Вы не были в курсе происходящих событий и, наверное, не знаете, что в прошлом году в Долине Царей напротив Луксора обнаружили нетронутую гробницу одного из фараонов.
 — Это очень интересно! — воскликнул князь.
 — Тутанхамон, хотя и умер очень молодым, был похоронен с несметными сокровищами, таких раньше нигде еще не находили.
 — Поразительно!
 — Лорд Карнарвон, финансировавший эту экспедицию, мой друг, — сказал герцог. — Когда я разговаривал с ним, он уверял меня, что там должно быть еще много не менее великолепных гробниц, еще не тронутых грабителями и не обнаруженных археологами.
 Они прошлись еще несколько минут, и герцог сказал:
 — Я решил, что, когда посещу Каир, попытаюсь найти эксперта в этой области, чтобы в будущем, как и лорд Карнарвон, финансировать археологическую экспедицию.
 Слова герцога вызвали в князе азартное волнение.
 — Я очень хорошо знаю, ваше высочество, — продолжал он после паузы. — Вы знаток древностей, поскольку видел, какие сокровища были собраны в вашем дворце в Санкт-Петербурге. Меня интересует не только поиск сокровищ, но и приобретение древних ценностей, многие из которых тайно вывозятся сейчас из Египта и в ряде случаев попадают в Америку.
 — Не думаете ли вы, — спросил князь, — что я мог бы заняться этим делом для вас?
 — Если бы заинтересовались этим, — ответил герцог. — Я не могу представить себе человека более квалифицированного, чем вы, который не попадется на подделку.
 —  — Думаю, нет необходимости говорить, — сказал князь тихим голосом, — что это означало бы для меня.
 — В Греции и на греческих островах можно еще купить статуи, вазы и древние урны, так что вам не надо будет ограничивать свою деятельность только Египтом.
 Князь молчал, потрясенный предстоящей перспективой. Он Сказал:
 — Поклянитесь мне, что вы хотите не просто придумать для меня работу, а и на самом деле собирались найти себе компаньона, который представлял бы ваши интересы.
 — Я готов поклясться на Библии, если надо, — отвечал герцог. — У меня действительно были планы на этот счет, если бы я не нашел эксперта в Каире, то вернулся бы домой.
 В таком случае я, несомненно, лишился бы возможности приобрести огромное количество сокровищ, о которых так мечтаю.
 — Даже не знаю, как и благодарить вас… — начал было князь.
 — И не пытайтесь, пожалуйста, — сказал герцог. — Вы легко выразите свою благодарность тем, что будете препятствовать грабителям разорять гробницы и уничтожать тем самым исторические ценности.
 — Можете быть уверены, что я не упущу ни одну истинную ценность, — с улыбкой сказал князь.
 Завершив прогулку, они спустились в каюту герцога, и он написал письмо в свой банк в Каире, в котором распоряжался выдавать князю приличную сумму в качестве ежегодного жалованья, а также оплачивать все его счета, которые он представит в банк.
 По такому соглашению легко было бы обманывать герцога, однако он знал, что князь Иван, как и княжна, слишком горд и будет действовать с исключительной честностью, которая показалась бы нелепой многим современным дельцам.
 Когда герцог закончил письмо, князь, глубоко вздохнув, сказал:
 — Я не могу поверить, что туча отчаяния, преследовавшая меня в течение семи лет, развеялась в одночасье.
 — Забудьте об этом! — сказал герцог так же, как говорил до этого Милице.
 Чтобы сменить тему разговора, герцог спросил:
 — А что князь Александр? Все еще хочет вступить в Иностранный легион?
 — Он ждет этого с нетерпением, — ответил князь, — и, знаете, он просто создан для такой службы, к тому же она улучшит и укрепит его характер.
 Видя, что герцог соглашается с ним, он продолжил:
 — Да у него нет иного выбора. Попытаться жениться на богатой женщине? Но Александру трудно было бы сейчас войти в общество, ведь у него ничего нет, разве что одна одежда, да и ту одолжили, Герцог молчал, и князь закончил:
 — Меня только беспокоит, что Иностранный легион может не принять его.
 — Это исключено, — ответил герцог.
 — Почему?
 — Потому что я знаком с их командующим. Мы воевали вместе в пустыне, когда он был еще в младшем чине, и он — француз, который вызывает у меня величайшее восхищение.
 — И вы рекомендуете ему Александра?
 — Обязательно, — ответил герцог, — у князя не будет трудностей со вступлением в Иностранный легион, о нем позаботятся и в дальнейшем.
 Князь облегченно вздохнул.
 — Я просто не пойму, — сказал он прочувствованно, — как я мог с самого начала сомневаться в вашем великодушии и вообразить, что вы не поможете нам, если не принудить вас.
 — Вы вне опасности, и это самое главное.
 Герцог задумался, стараясь представить, что было бы, если бы князь с самого начала поступил как обычно и сам пришел бы на яхту. Понял бы он тогда всю тяжесть положения русских аристократов?
 Прежняя их жизнь во всем была, что называется, розарием до начала войны, а затем и революции, изменившей все за одну ночь.
 Он постоянно спрашивал себя, что было бы с ним, если б ему выпала столь нелегкая участь?
 Герцог был убежден, что если б он и Гарри проявили мужество, то Долли вела бы себя совсем не так, как Милица.
 Он все же чувствовал себя уязвленным и был разочарован тем, что, несмотря на все его увещевания, княжна продолжала относиться к нему недоверчиво и недружелюбно, словно не могла простить, что он англичанин.
 Князь тоже думал о Милице, когда сказал герцогу:
 — В Англии теперь должно быть много русских беженцев, и если, вернувшись туда, вы будете общаться с ними, то я уверен, Милица захочет жить с ними.
 — Я думал об этом, — ответил герцог, — как я и обещал, я позабочусь и о Великом князе, и о княжне.
 — Может быть, вы сможете найти ей мужа, — рассуждал князь. — Если она оденется как следует, то будет привлекательной.
 — Я уверен в этом.
 — Она никогда не была в обществе мужчин, не считая меня и Александра, — продолжал князь, — и не умеет прельщать мужчин, но, по-моему, это приходит к женщине само собой, если представится подходящий случай.
 — Наверное, — согласился герцог. — Но у меня небольшой опыт общения с молодыми девушками.
 Князь усмехнулся:
 — У меня тоже! Женщины, привлекавшие меня в прошлом, были утонченными красавицами, столь же блистательными, как драгоценные украшения на них.
 Он восторженно развел руками и сказал:
 — Помните, какими изящными и изысканными были женщины на последнем балу, на котором вы были в Зимнем дворце?
 — Я никогда не забуду этого.
 —  — Я был страшно влюблен в одну прелестную женщину, ее муж, к счастью, находился в то время далеко, на армейских маневрах. Мы танцевали, а потом я проводил ее домой, и, пожалуй, за всю мою жизнь я не был так счастлив, как в ту ночь.
 Он вздохнул:
 — Я думал о ней, когда ночевал на сеновале или пробирался по деревням в сумерках. Хотел бы я знать, где она теперь?
 Герцог Подумал, что, возможно, ее нет уже в живых, но промолчал и лишь ответил:
 — Может, когда-нибудь вы еще встретитесь. Многие русские спаслись, и я уверен, что в Каире тоже есть русская община, как в Лондоне и Париже.
 Князь покачал головой:
 — Что проку искать, как вы говорите, иголку в стоге сена? Воспоминания не стоит бередить, не хотелось бы пережить разочарование.
 — Увы, такое случается нередко, — заметил герцог.
 — Да, такова жизнь, — согласился князь.
 Желая перевести разговор, он сказал:
 — Я очень рад и чрезвычайно благодарен, что вы позаботитесь о Милице. Ей еще не довелось разочаровываться в любви, хотя и немало пришлось пережить.
 — Что ж, вовсе не обязательно через это пройти, — с некоторой беспечностью произнес герцог.
 Князь же озабоченно нахмурился.
 — Милица еще молода, — сказал он, — может быть, вы не знаете, но на Востоке верят в круг новых перевоплощений человека. И она как раз одна из тех, кто уже пережил несколько рождений.
 Герцог был поражен, ведь он и сам в это верил, но никогда не высказывался.
 — Я изучал буддизм, — ответил он, — и нашел эту религию довольно интересной, особенно теорию перевоплощений.
 — Иначе нельзя объяснить тот факт, что порой люди, встретившиеся нам впервые, кажутся такими знакомыми, то есть когда-то бывшими уже нашей частью.
 Герцог внимательно его слушал, и он продолжил:
 — Как же тогда понять необычайную талантливость детей, которые, едва усвоив азбуку, уже могут, подобно Моцарту, сочинить в шестилетнем возрасте концерт для фортепьяно?
 — Когда я был в Индии, — сказал герцог, — теория перерождений показалась мне неоспоримой. Но когда я возвратился в более земной мир Англии, то начал сомневаться в собственном же легковерии.
 — По крайней мере печальный опыт моего нынешнего воплощения, — сказал князь, — будет вознагражден более уютной жизнью в следующем рождении!
 В таком шутливом тоне он закончил их серьезную беседу.
 Позже в течение дня герцогу пришлось вспомнить об их разговоре.
 Перед обедом он навестил Великого князя. В каюте не было княжны, будто она предвидела приход герцога.
 — Как вы чувствуете себя, сэр? — спросил он Великого князя.
 — Ночью немного беспокоила боль, но, в общем, грех жаловаться. Хочу поблагодарить вас за готовность помочь Ивану. Он рассказывал мне о вашем предложении и очень обрадовал меня.
 — Я рад.
 — Князь Иван был так добр ко мне, — продолжал Великий князь. — Я был такой обузой для обоих молодых людей и часто думал, что хорошо бы поскорее умереть, и чем раньше — тем лучше!
 — Это было бы очень опрометчиво с вашей стороны! — шутливо воскликнул герцог, и Великий князь тоже рассмеялся, — Теперь, когда вы устроили будущее Ивана и Александра, — сказал герцог, — я и Милица не должны более обременять вас и злоупотреблять вашим гостеприимством.
 — Ни в коем случае, сэр, — быстро сказал герцог.
 — Я подумал, что, как только поправлюсь, — продолжал Великий князь, — попытаюсь написать книгу. Никогда этим не занимался раньше, но я произносил неплохие речи, и император говорил мне, что я довольно красочно рассказываю, будто рисую картину.
 — Пожалуй, это превосходная мысль! — воскликнул герцог. — Я предвижу, что мемуары вашего императорского высочества будут представлять огромную историческую ценность.
 Ведь вы знаете то, о чем большинство людей и не подозревают, даже те, кто вращался в придворных кругах.
 — Это правда, — сказал Великий князь, — поэтому я должен поскорее приступить к работе. Как вы думаете, моя книга разойдется?
 — Я совершенно уверен в этом, — ответил герцог.
 Они поговорили о многих событиях и фактах» которые следовало бы описать в книге, и когда герцог заметил, что Великий князь начинает уставать, то откланялся и вышел из каюты.
 Он раздумывал, стоит ли постучаться в дверь Милицы и поговорить с ней, но тут же рассердился на себя самого: мол, если ей так хочется упорствовать и ненавидеть его, то он будет просто игнорировать ее.
 Нелепо поддаваться капризам молодой девушки и забивать голову мыслями о ней.
 Но во время обеда он подумал, что княжна опять осталась внизу и не хочет к ним присоединиться.
 Долли вдруг почувствовала, что герцог утрачивает к ней интерес, и всячески стала привлекать к себе его внимание, . намекая кокетливо и ласково, что любит его.
 Неделю назад герцог с неменьшей пылкостью ответил бы на знаки ее любви, потому что она была так прекрасна. Он хорошо понимал князя Александра, который не мог оторвать от нее глаз.
 Герцогу было гораздо легче на душе, когда он коротал время в беседе с Нэнси, которая, как всегда, могла его развлечь.
 Он знал ее еще и как добрую женщину, которая к тому же, как ни странно, вращаясь в их довольно беспутном обществе, оставалась верной своему мужу.
 — Что мы будем делать сегодня? — спросила Нэнси.
 Герцог не успел что-либо сказать, как Долли ответила за него:
 — А что мы еще можем делать? Только убивать время на этом скучном судне, пока Бак не спускает глаз с моря, как Моисей, или как там его звали, который раздвигал волны?
 Все засмеялись, и Долли продолжала:
 —  — По мне, так нет ничего скучнее, как мчаться к Александрии вместо того, чтобы плыть с остановками. Мы смогли бы что-нибудь купить, если бы заходили по пути в другие города.
 — Я сомневаюсь, — ответил герцог. — Ты когда-нибудь думаешь о чем-нибудь еще, кроме покупок?
 — Да, только когда ты со мной, дорогой! — ответила Долли. — В самом деле, есть ли что-либо более увлекательное, чем то, о чем я, пожалуй, умолчу из скромности?
 Все рассмеялись, и князь Александр принялся подшучивать над ней, сглаживая неловкую для герцога ситуацию.
 Герцог действительно провел послеобеденное время на мостике, как и заявила Долли, и, глядя на море, все более убеждался в том, что должен поговорить с княжной.
 Решившись, он спустился вниз к Великому князю на час раньше, чем обычно.
 Дверь в его каюту была закрыта, и он хотел было уже постучать, когда открылась соседняя дверь и появилась княжна.
 — Отец спит.
 — Я пришел раньше обычного, — ответил герцог, — потому что хотел поговорить с вами.
 — Зачем?
 — Мы не закончили нашу утреннюю беседу.
 — Я все сказала, и мне больше нечего добавить.
 — Напротив, еще о многом можно было бы поговорить, — настаивал герцог. — Сейчас вашему отцу ничего не нужно, поэтому я приглашаю вас в мою каюту. Если не хотите говорить о себе, мы можем поговорить хотя бы о поэзии.
 — Я сейчас отдыхаю, — сказала княжна.
 — Это не правда, потому что я вижу, что вы шили, — ответил он.
 Герцог заглянул за ее плечо: на кровати лежала блузка Нэнси, которую княжна подшивала, Когда услыхала его шаги за дверью.
 Она заколебалась, и он сказал:
 — Если хотите, мы можем, конечно, поговорить и здесь.
 Ему показалось, что она слегка покраснела, видимо, решив, что это будет неудобно, и быстро сказала:
 — Нет, я приду в вашу каюту, но ненадолго. Папа должен скоро проснуться.
 — Доукинс будет поблизости, — успокоил ее герцог.
 Он пошел впереди нее, как и в прошлый раз. Когда они вошли в его каюту, герцог почувствовал, будто ему улыбнулась удача и он поймал какую-то редкую дикую птицу и посадил ее в клетку.
 Избегая встречаться с ним взглядом, княжна разглядывала книжные полки, занимавшие одну из стен каюты.
 — Вы одобряете мой выбор книг? — спросил герцог.
 — Ваши книги напоминают о моей невежественности, — ответила она. — Я вновь начинаю сожалеть, что не училась усерднее, когда имела такую возможность.
 — Для чего? — поинтересовался герцог.
 Она с удивлением взглянула на него и сказала:
 — Надеюсь, вы не сомневаетесь, что мне хочется узнать больше. Не считаете же вы, что женщина должна быть лишь безмозглой забавой для мужчин?
 Слова ее прозвучали столь неожиданно, что герцог засмеялся, откинув назад голову.
 — Откуда у вас такие мысли? — спросил он.
 — Леди Рэдсток предупреждала меня не стараться быть слишком умной, — ответила княжна. — Она сказала, что мужчины боятся умных женщин и хотят только видеть нас красотками и еще чтоб мы хорошо танцевали.
 — Вам нетрудно будет достичь таких высоких целей, — с иронией заметил герцог.
 Княжна насмешливо фыркнула.
 — Я не собираюсь тратить время на такие пустяки, — сказала она. — Я хочу найти себе какую-либо работу, и мне нужно развивать умственные способности. К счастью, я могу говорить на нескольких языках.
 — Чем вы хотите заняться?
 — Я поняла, что теперь женщины работают в разных организациях, — ответила княжна. — Леди Рэдсток считает, что я могла бы устроиться в посольстве.
 Наступила пауза. Затем княжна сказала тихим голосом:
 — Она сказала, что, если я захочу получить… такую работу, мне будет… нужна ваша… помощь.
 — Итак, вы уже считаете, что я мог бы вам пригодиться.
 — Леди Рэдсток сказала, что у вас много знакомых в Каире.
 Герцог хотел было сказать, что собирается доставить ее и Великого князя в Англию, но, вспомнив о ее отношении к его стране, передумал, потому что она сразу бы этому воспротивилась.
 Герцог ничего не сказал, и княжна снова повернулась к книгам, стала их перебирать и наконец сказала:
 — Не могли бы вы помочь мне? Посоветуйте мне книгу, по которой я научилась бы вести себя в современном мире, ведь я ничего о нем не знаю.
 Княжна обернулась к герцогу и сказала:
 — Я знаю, что существует огромный разрыв между моей Жизнью и моими представлениями о ней в 1917 году и тем миром, к которому я вернулась в 1924 году. Что мне надо сделать и узнать — , чтобы заполнить этот пробел?
 — По-моему, легче всего последовать совету леди Рэдсток: прелестно выглядеть и хорошо танцевать!
 Герцог хотел подшутить над ней, но в глазах у нее загорелось негодование, и он залюбовался ею, потому что она стала от этого еще прекраснее.
 Ее уже нельзя было больше назвать гордой и неприступной статуей. Перед ним теперь была живая женщина, эмоциональная и легкоранимая.
 — Ваше предложение смехотворно и, по-моему, унизительно!
 Она взяла с полки первую попавшуюся под руку книгу и, ее взглянув на герцога, вышла из каюты.
 Было бы даже кстати сказать, что княжна по-женски бросилась вон из комнаты, особенно если бы она была в шелковом платье.
 Герцог не двигался.
 Откинувшись в своем кресле, он улыбался тому, что сейчас произошло.




 Глава 6


 Герцог взглянул на часы. Еще не было двенадцати часов — к этому времени он вызвал на яхту врача по радиотелеграфу.
 Они причалили к берегу гораздо раньше, и с тех пор произошло очень многое.
 Князь Иван узнал, что ближайший скорый поезд до Каира отправляется в одиннадцать часов, и герцог посоветовал ему и князю Александру ехать на нем.
 — Я узнаю от доктора о состоянии Великого князя, — сказал он, — и если понадобится уложить его в госпиталь, что вполне вероятно, то понадобятся сутки, чтобы заказать для нас отдельный спальный вагон.
 — Мы можем задержаться и поехать с вами, — ответил князь Иван.
 Герцог покачал головой:
 — В этом нет необходимости, вам лучше начать запросы по нашим общим делам как можно скорее. Если у вас появится какая-нибудь информация о приобретении антиквариата к нашему прибытию, мы сможем сразу же приступить к обсуждению наших планов на будущее.
 Князь Иван счел его предложение вполне резонным, к тому же князь Александр тоже решил ехать с ним, поскольку был обрадован рекомендацией, данной герцогом для вручения командующему Иностранным легионом, и спешил поскорее ее доставить.
 Они попрощались с Великим князем и Милицей, которые, как обычно, завтракали в каюте. Долли тоже завтракала у себя, поэтому герцог не видел ее этим утром.
 Почти всю ночь герцог не сомкнул глаз и думал, как ему поступить с Долли.
 Он не мог сойти с яхты и оставить своих гостей, как сделал бы при других обстоятельствах, поскольку на нем полностью лежала ответственность за Великого князя и княжну.
 Он услышал, как кто-то поднимается по трапу, и оглянулся в надежде, что это приехал врач, но увидел какого-то египтянина с пакетом.
 Движимый любопытством, он подошел к дежурившему у трапа стюарду, которому египтянин объяснял, кому он принес сверток, и услышал, как тот говорил:
 — Для княжны! Джентльмен говорит — просто для леди, которую зовут княжна.
 — Отнеси это ее светлости, — сказал герцог стюарду.
 Он опять полюбопытствовал у египтянина:
 — Что в вашем свертке?
 — Очень красивое платье, сэр. Их лучший магазин — в городе. Посещайте.
 Он достал визитную карточку откуда-то из кармана своих широченных одеяний и всунул ее в руку герцога.
 Герцог теперь понял, почему князь Иван поспешил с яхты гораздо раньше, чем было необходимо, чтобы доехать до вокзала.
 Они никогда не обсуждали поведение княжны, но герцог был уверен, что князь Иван знал, почему она носит свое старенькое платье и отказывается принять другую одежду от столь ненавистных ею англичан.
 Интересно, подумал он, снизойдет ли она теперь до совместных обедов и ужинов с ним и со всей компанией, когда наденет собственное платье. Поглядеть бы, как она прореагирует на покупку князя Ивана.
 Герцог решил спуститься вниз и поинтересоваться здоровьем Великого князя. Но тут он увидел, как навстречу удаляющемуся египтянину по трапу всходит другой мужчина.
 Он подумал, что это, видимо, доктор, и стал ждать, пока он приблизится, чтобы поприветствовать его. Тут к нему подошла Долли.
 — Привет, Бак, — сказала она. — Почему никто не сказал мне, что князья Иван и Александр так рано уедут?
 — Они просили меня передать тебе привет, — ответил герцог, — и поблагодарить за чрезвычайно приятную компанию.
 — Мне будет не хватать их, — сказала Долли. — И все-таки я предпочитаю быть наедине с…
 Она внезапно умолкла и издала удивленный вскрик, когда мужчина, которого герцог видел на трапе, вдруг очутился рядом с ними.
 Герцог поднял голову и воскликнул:
 — Роберт! Что ты здесь делаешь?
 — Привет, Бак, — ответил граф Чатхэмский.
 Он наклонился, целуя свою жену в щеку.
 — Я думал, ты удивишься, увидев меня, Долли!
 — Я и удивилась, — ответила Долли. — Я думала, что ты на много миль далеко отсюда, охотишься на львов, а точнее — на львиц.
 Она обращалась к мужу, как всегда, в легкой фривольной манере, но граф серьезно и тихо сказал:
 — Я получил телеграмму, в которой сообщается, что я должен немедленно возвращаться домой, моя мать при смерти.
 — Сожалею, — сказал герцог.
 — Я пытался узнать, где вы находитесь, чтобы забрать Долли с собой, и вдруг узнаю, что «Сирена» причалила здесь утром.
 — Я не ожидал прибыть сюда так скоро, — ответил герцог.
 — Я ждал вашего прибытия, — продолжал граф, — потому что Долли может теперь поехать домой со мною.
 Он посмотрел на жену и так же, как и герцог, заметил, что Долли готова возразить, что не намерена покидать яхту.
 Однако она понимала, что тем самым оскорбила бы свекровь, продолжая путешествие по Средиземноморью, в то время как ее муж сумел возвратиться из Африки.
 — Неужели необходима такая спешка? — спросила она.
 — Сомневаюсь, что, когда мы прибудем домой, матушка еще будет жива, — ответил граф.
 — Каковы же ваши планы? — спросил герцог, видя, что Долли не отвечает.
 — Я заказал две каюты на пароходе, отплывающем сегодня после полудня, — сказал граф, — и, чтобы добраться быстрее, мы сойдем с парохода в Риме и поедем дальше на поезде.
 — Я не люблю поезда! — сердито сказала Долли.
 Герцог знал, что на самом деле она не хотела покидать его, но чувствовал огромное облегчение, что избавится от нее.
 — Сочувствую тебе, Роберт, — сказал он графу. — Пойдем в салон, выпьем чего-нибудь.
 — Я предпочел бы кофе, — ответил граф, — еще слишком рано для чего-либо другого.
 — Согласен, — сказал герцог.
 Он хотел уже отойти от трапа, когда увидел человека, которого ждал, — тот выходил из Старого, довольно потрепанного автомобиля.
 Несмотря на тропический костюм, он выглядел точь-в-точь как доктор и даже держал в руке традиционный черный чемоданчик.
 Герцог повернулся к Долли:
 — Приехал доктор осмотреть Великого князя. Поухаживай за своим мужем, он, наверное, захочет увидеться с Нэнси и Джорджем.
 Не дожидаясь ее ответа, он приветствовал доктора, поднявшегося на борт, и повел его в каюту Великого князя.
 Спустя полчаса Доукинс привел доктора в каюту герцога.
 Он не присоединился к остальной компании, поскольку опасался, что Долли станет придумывать причины, чтобы не покинуть яхту и отправить мужа домой одного. Кроме того, он остался в каюте, потому что был серьезно встревожен состоянием Великого князя и хотел поскорее узнать диагноз доктора.
 Герцогу казалось (хотя он мог и ошибаться), что его высочество сильно ослаб за последние двое суток.
 Доукинс докладывал ему, что у Великого князя бывают сильные приступы, особенно по ночам, и герцогу необходимо было услышать мнение врача как можно быстрее.
 Доктор, англичанин по национальности, вошел в каюту с суровым выражением на лице.
 — Садитесь, пожалуйста, доктор Джонсон, — предложил герцог. — Вы понимаете, конечно, с каким нетерпением я жду вашего мнения о состоянии здоровья моего гостя.
 Как и было условлено, никто на яхте не должен был раскрывать тайну личности Великого князя до того, пока они не прибудут в Каир.
 Достаточно представить его другом герцога, чтобы его приняли в хороший госпиталь. Хотя они считали, что опасность со стороны большевиков уже миновала, но тем не менее не стоило разглашать, что объявленный погибшим русский аристократ на самом деле уцелел.
 Князь Иван предложил представить его как графа Алексиса Дубенского, — В России до войны был миллион графов, — сказал он, — и Дубенский — довольно обычное имя.
 Доктор Джонсон снял очки и задумчиво протер их, прежде чем сказать:
 — Боюсь, ваша светлость, что сообщу вам мало утешительного о вашем друге графе Алексисе.
 — Я в какой-то мере предвидел это, — ответил герцог.
 — У него опухоль в кишечнике, и я подозреваю, что это рак. Но даже если я ошибаюсь, ему все равно потребуется серьезная операция.
 Герцог вздохнул и сказал:
 — Могли бы вы порекомендовать хирурга в Александрии или в Каире?
 Помолчав несколько секунд, доктор сказал:
 — Если говорить откровенно, то нет. Но есть один человек, ваша светлость, который способен спасти его жизнь, поскольку состояние графа слишком серьезно, как мне кажется.
 — Кто он? — спросил герцог.
 — Это — Шмидт. Он — швейцарец и имеет клинику в Монте-Карло. Он специализируется именно в этой области хирургии и является, по-моему, гением своего дела.
 — Лучшее, что я смогу сделать, — сказал герцог, — это доставить графа в Монте-Карло как можно скорее.
 — Должен сказать вам, ваша светлость, что время играет жизненно важную роль при подобных состояниях больного, а здоровье графа очень ослабло.
 Доктор Джонсон сказал герцогу, что оставил Доукинсу некоторые болеутоляющие лекарства и выписал больному другие рецепты.
 — Ваш человек уже отправился к аптекарю, — закончил он.
 Герцог поблагодарил его, заплатил за услуги и проводил к трапу.
 — Какая прекрасная яхта, — сказал доктор Джонсон, оглядываясь вокруг. — По крайней мере ваш друг проследует в Монте-Карло в комфорте.
 — Это правда, — согласился герцог. — Но хотелось бы, конечно, услышать от вас более утешительный диагноз.
 — Я бы тоже хотел этого, — ответил доктор. — Хочу сказать, что для меня большая честь встретиться тут с вами.
 Помню, как мы читали о ваших военных операциях и восхищались вашими успехами на бронеавтомобилях.
 Герцог улыбнулся:
 — Теперь кажется, что это было очень давно.
 — Все равно некоторые из нас не забывают об этом, — ответил доктор.
 Он горячо пожал герцогу руку и уехал в своем допотопном автомобиле.
 Герцог прошел в салон и удивился, когда застал там одну Нэнси.
 Она вскочила со словами:
 — Я ждала тебя, Бак. Я хочу сказать тебе кое-что.
 — Что такое?
 — Не обижайся, пожалуйста, но раз Долли надо уезжать домой, то я должна отправиться с ней.
 Герцог вскинул брови, и Нэнси объяснила ему:
 — Она будет злиться из-за того, что покидает тебя, и мы с Джорджем чувствуем, что при ее взбалмошном характере она может окончательно настроить против себя Роберта и разрушить свой брак.
 Удивленное лицо герцога заставило ее добавить:
 — Пожалуйста, не думай, что я вмешиваюсь в твои личные дела, но ведь ты не собираешься жениться на Долли?
 — Жениться на ней? Нет, конечно, нет!
 Герцог был так поражен, что эти слова непроизвольно сорвались с его губ.
 — Но я уверена, что Долли хочет именно этого, — сказала Нэнси. — Может, я и ошибаюсь, но, насколько я понимаю, в последние несколько дней ты не был так безрассудно увлечен ею, как раньше.
 Герцога не удивила столь чуткая наблюдательность Нэнси.
 Она и муж долгие годы дружили с ним и были свидетелями не одного его любовного увлечения. Его внезапное охлаждение к Долли стало явным — если не для самой Долли, то, во всяком случае, для Нэнси.
 — Но не может же она думать, что я на ней женюсь, — сказал он, чувствуя всю несуразность подобного рода затеи. — И кроме того, я думал, что она по-своему очень привязана к Роберту.
 — Долли хочет стать герцогиней, — просто сказала Нэнси.
 — И носить драгоценности Бакминстеров, — продолжил герцог тихим голосом, как бы говоря с самим собой.
 Теперь ему стало ясно многое из того, что говорила Долли, но он и не догадывался, что она надеется выйти за него замуж, а не оставаться его любовницей.
 — Наверное, в этом — моя вина, — сказал он, — но Роберт, казалось, не был против этого.
 — Роберту уже надоело, как Долли обращается с ним, — ответила Нэнси, — но думаю, что если она бросит свои тщетные надежды, то поймет, где она найдет, где потеряет, и станет более желанной и более чуткой женой.
 — Мне бы очень этого хотелось! — воскликнул герцог.
 — Но так как, — продолжала Нэнси, — мы оба знаем взбалмошность Долли, то мне лучше будет поехать с ними, чтобы защитить не только ее, но и твои интересы.
 Герцог хорошо понимал, что Нэнси хочет сказать.
 Если Долли будет не в духе или поссорится, то может зайти так далеко, что потребует развода, а Роберт под воздействием эмоций может согласиться.
 Герцогу совершенно ни к чему была женитьба на Долли с ее неровным характером, ненасытной жадностью и ограниченными интересами.
 Возможно, впервые до него дошло, что женщины должны уметь не только говорить о любви или танцевать.
 Вслух же он произнес:
 — Ты — хороший друг, Нэнси, я очень благодарен тебе и Джорджу. Вы же не обидитесь, если я буду считать вас своими гостями до вашего возвращения в Англию, поскольку я пригласил вас в это путешествие.
 Нэнси приблизилась к нему и взяла под руку.
 — Спасибо, Бак, — сказала она. — Не стану притворяться, что нам не нужны деньги, и скрывать, как трудно сводить концы с концами, чтобы тягаться с друзьями, которые намного богаче нас.
 — Я обязан тебе гораздо большим, чем деньги, — ответил герцог.
 — Мне пора, — сказала Нэнси. — Скажу Джорджу и Гарри, что они могут присоединиться к тебе. Они знают, что я хотела поговорить с тобой наедине.
 — Подожди-ка, — сказал герцог, когда она повернулась уходить. — Я должен еще повидать княжну и ее отца. Передай Гарри, что мы немедленно отправляемся в Монте-Карло.
 — В Монте-Карло? — спросила удивленно Нэнси.
 — Великий князь нуждается в операции, и сделать ее может только доктор Шмидт.
 — Я слышала о нем! — воскликнула Нэнси. — Он блестящий врач! Я уверена, что он поставит на ноги Великого князя.
 — Я тоже надеюсь, — сказал герцог, — но теперь мне предстоит сказать княжне, как серьезно болен ее отец.
 — Я сочувствую ей. Она очень расстроится, — ответила Нэнси. — Она обожает его. Что же с ней станется, если он умрет?
 — Мы преодолеем эту преграду, но только когда подойдем к ней, — ответил герцог. — А теперь главное — «— сохранить ему жизнь.
 — Да, конечно, — согласилась Нэнси, — но если, не дай Бог, она останется одна, я постараюсь помочь ей.
 — Спасибо, Нэнси, и не забудь сказать ей об этом перед отъездом.
 — Конечно, — ответила Нэнси.
 Герцог спустился вниз и по пути к каюте Великого князя слышал, как Долли ссорилась с мужем в своей каюте.
 Он понимал, чего ему удалось избежать, но опасения мучили его до тех пор, пока двумя часами позже Рэдстоки и Чатхэмы не покинули яхту.
 Капитан разводил пары двигателей яхты в ожидании поступления на борт запасов провизии, заказанной на берегу Стивенсом.
 Гости, с которыми он начал вояж, уже разъехались, и герцог не удивился, застав в своей каюте Гарри, ожидавшего его возвращения от Великого князя.
 — Мне надо поговорить с тобой, Бак, — сказал он.
 — Мне кажется, что я все утро только и делаю, что говорю! — воскликнул герцог. — Я тешил себя надеждой передохнуть хотя бы после обеда.
 — Покой тебя ждет в ином мире, но только не в этом, — улыбнулся Гарри.
 Герцог достал часы.
 — Мы отправляемся приблизительно через двадцать минут, так что, если ты намерен говорить долго, лучше подождать, пока мы не отплывем.
 — Это не займет много времени, — сказал Гарри. — Мне только не хотелось бы, чтобы ты на меня злился, если я останусь в Каире на несколько дней, а потом присоединюсь к тебе в Монте-Карло.
 — Я не злюсь, — ответил герцог, — но мне любопытно узнать почему?
 — Я знал, что ты спросишь, — улыбнулся Гарри. — Видишь ли, когда я узнал, что ты намереваешься посетить Каир, я написал своей старой любви — она очень многое для меня значила, когда мы были здесь во время войны, — и пообещал навестить ее, как только мы прибудем.
 — Я знаю, о ком ты говоришь, — воскликнул герцог, — продолжай!
 — Она ответила письмом, выразила большое радушие, и, откровенно говоря, я с нетерпением ждал встречи с ней.
 — Ну что ж, значит, вы оба будете довольны встречей, — сказал герцог.
 — Я так и думал, что ты поймешь, — заметил Гарри.
 — Ничего подобного ты, конечно, не думал, — отпарировал герцог, — так что давай не притворяться.
 Гарри рассмеялся:
 — Ты всегда знал, когда я совру. Но, честно говоря, я немного волновался, ведь ты же не любишь менять своих планов. Но у тебя будет хватать забот с Великим князем и, конечно, с княжной Милицей, так что я могу не очень-то винить себя.
 — Поезжай и веселись, — рассмеялся герцог, — и не спеши догонять меня. Наверняка я пробуду в Монте-Карло довольно долго.
 — Ты откроешь свою виллу?
 — Да, конечно. Сегодня же пошлю телеграмму и предупрежу о моем прибытии.
 — В Монте-Карло, конечно, будет множество твоих друзей, которые обрадуются тебе, — сказал Гарри, — и, может быть, тебе удастся наконец уговорить княжну расстаться со своей» чадрой «!
 — Может быть, — согласился герцог.
 В его голосе послышалась нотка, которой Гарри тайно улыбнулся.
 Он очень хорошо знал герцога и слишком любил его, чтобы не почувствовать какую-то связь между концом его романа с Долли и его интересом к княжне.
 Он понимал, что вначале княжна не привлекла его как женщина и что герцог был заинтригован ее отношением к нему так же, как и Гарри был заинтригован той драмой, о которой они узнали в Константинополе, когда князь Иван потребовал его помощи.
 Герцог словно вышел из спячки, думал Гарри, и отогнал от себя скуку, которая охватила его после окончания войны.
 Он внезапно оживился, стал инициативнее, каким не был уже несколько лет.
 Гарри прекрасно знал, что герцог сполна выкладывается, когда проявляет участие в чужой жизни или берется решить собственные проблемы.
 Он был прирожденным лидером, способным возглавить кампанию любого рода. Гарри знал, что он будет и сражаться за жизнь Великого князя, и на личном фронте будет стремиться, чтобы княжна изменила к нему свое отношение.
 » Здесь ему нелегко будет добиться своего, — думал про себя Гарри, — но это и послужит наилучшим бальзамом для Бака «.
 Он видел воодушевление герцога за обедом, слышал его шутки с графом и Джорджем и понимал, как он рад отъезду Долли и может, выражаясь фигурально, » расчистить палубу» для нового увлечения.
 Дружески любя герцога, Гарри сожалел, что недостаточно знаком с Милицей, чтобы посоветовать ей проявлять твердость в сражении с ним.
 Но тут же подумал, что это было бы глупо.
 «Она слишком молода, — сказал он себе, — но ее гордость не похожа ни на что, с чем Бак встречался до сих пор, и ему придется разгадывать ее в продолжение всего пути до Монте-Карло».
 А там, думал Гарри, на герцога нахлынут все его «прихлебатели», чтобы вернуть его в свое лоно.
 Он всегда недолюбливал тех, кто навязывался герцогу только потому, что тот был богат, но по крайней мере Милица, думал он, была не из такой породы людей. Гарри гадал, как долго княжна сохранит свое непримиримое отношение к англичанам и будет отказываться от предлагаемых герцогом добрых услуг.
 Гарри вспомнил об изумрудах, которые Долли надеялась заполучить в Каире, и это было еще одним поводом для нее, чтобы устроить сцену своему мужу.
 Она никогда не нравилась Гарри, хотя и была, несомненно, одной из самых красивых женщин, каких он видел. Но в ее жадности было нечто отталкивающее. Долли олицетворяла собой, как остроумно говорят американцы, «золотоискательницу», подразумевая вымогательницу.
 «Бак достоин лучшей женщины», — говорил себе Гарри.
 Глядя на герцога, Гарри думал, что его красота, богатство и, главное, титул действительно будут затруднять ему поиск женщины, которая любила бы его самого, а не его положение.
 Гарри ухватился вдруг за эту поразившую его мысль: ведь в жизни герцога не хватает как раз того, чего он действительно так хочет, — любви, которая исходила бы от сердца и не имела бы никакого отношения к богатству и к другим преимуществам, которыми он щедро одарен.
 Гарри знал наверняка, что Долли перед отъездом улучила момент, чтобы еще разок попытаться удержать его.
 — Ты будешь скучать по мне, Бак? — спросила она, пока Роберт уносил ее ларец с драгоценностями вниз по трапу к автомобилю, который должен был отвезти их на пароход.
 — Конечно, — отвечал он.
 — Я буду думать о том чудесном времени, которое мы могли бы провести вместе в Каире.
 Голос Долли был очень нежным и ласкающим. Герцог не отвечал, и она продолжила:
 — Если мать Роберта не настолько больна, как он говорит, я присоединюсь к тебе в Монте-Карло.
 Герцог пытался найти слова, чтобы убедить ее отказаться от этой затеи, но возвратился граф и сказал:
 — Пошли, Долли! Ты же знаешь, нам надо быть на пароходе пораньше и найти приличное место для Нэнси и Джорджа.
 — О, не суетись! — ответила Долли. — Я иду! До свидания, Бак!
 Она подняла к герцогу свое лицо, и он поцеловал ее в щеку и протянул руку герцогу.
 — До свидания, Роберт, — сказал он, — надеюсь, когда ты возвратишься в Англию, здоровье твоей матушки намного улучшится.
 — Я тоже надеюсь, — ответил граф.
 Они уехали.
 Герцог и Гарри вышли на палубу, и Гарри сказал ему с улыбкой:
 — Мои чемоданы почти пусты, князья произвели опустошение в моем гардеробе.
 — Ив моем тоже, — ответил герцог, — но не могли же они появиться в Каире такими, какими мы впервые увидели их «
 Гарри засмеялся:
 — Верно, да я и не жалею своей одежды, просто хотелось бы выглядеть получше в предстоящие несколько дней.
 — Ты напрашиваешься на комплимент, — упрекнул его герцог. — Она стала на семь лет старше после того, как вы виделись в последний раз, а ты, без сомнения, покажешься ей таким, как и прежде.
 — В таком случае я прибуду к тебе в Монте-Карло уже через сутки!
 — Ты знаешь, что я буду только рад тебе, — ответил герцог.
 Гарри сошел на берег, и яхта отчалила.
 Герцог вышел на мостик, чтобы посмотреть, как они будут выходить из гавани. Он никак не ожидал, что его посещение Египта окажется столь коротким.
 Гости разъехались, и теперь он остался с очень больным стариком и девушкой, у которой не было желания говорить с ним.
 Ему пришло в голову, что сейчас, возможно, удастся изменить ее отношение к нему.
 Если все планы герцога фактически рухнули, то вызов, брошенный ему Милицей, по-прежнему сохранился.
 Он вспомнил, как обвинил ее в жгучей гордости и как она сказала, что, кроме этого, у нее ничего не осталось.
 » Как мне убедить ее, — думал он, — что гордость может быть очень серьезной помехой и в дружбе, и, конечно, в любви?«
 Герцог сам удивился последнему слову и вспомнил, как князь Иван сказал, что он смог бы найти ей мужа.
 » В Монте-Карло будет много мужчин, которым она понравится «, — говорил он себе.
 Он задумался: раз она так не любит англичан, то мужчины какой национальности окажутся ей по душе.
 » Сирена» проплывала между множеством небольших парусников, которые раскачивались на ветру.
 Море было очень голубым и в солнечных лучах отсвечивало золотистым сиянием.
 «Неплохо бы княжне полюбоваться таким пейзажем», — подумал герцог, и ее неприступность снова вызвала в нем раздражение.
 «ЖГУЧАЯ ГОРДОСТЬ, ПРЕЗРЕНЬЕ К ВРАГАМ», — мысленно процитировал он и снова подумал, что эти слова как нельзя лучше характеризуют ее.
 Но это же сплошная чепуха, подумал он, для такой молоденькой и неопытной девушки.
 «Будь я проклят! — поклялся он. — Я заставлю ее подчиниться мне».
 Он так долго простоял на мостике, что когда наконец покинул его, солнце уже слабо пригревало.
 Герцог направился было к Великому князю, когда перед ним появился Доукинс и сказал:
 — Ее светлость хочет с вами поговорить у вас в каюте, ваша светлость.
 — Я сейчас иду туда, — ответил герцог. — Его высочество не спит?
 — Спит, ваша светлость, лекарство доктора помогло ему, когда у него начались приступы боли.
 — Пускай спит сколько захочет, — сказал герцог. — Я велел капитану двигаться к Монте-Карло как можно быстрее.
 Он пошел к себе, гадая, что Милица хочет сказать ему?
 Когда герцог сказал ее отцу, что ему необходима операция и что лучший хирург в этом деле находится в Монте-Карло, Великий князь воспринял известие довольно философски, но Милица от волнения сильно побледнела и сжала руки.
 Она ничего не сказала тогда, и герцог продолжал:
 — Мне рекомендовали доктора Шмидта как блестящего хирурга, именно такого, какой требуется вашему отцу. Я разузнал, что у него современная, хорошо оборудованная и комфортабельная клиника в Монте-Карло.
 — Мне очень жаль, что вам пришлось изменить ваши планы, — сказал Великий князь. — Это очень великодушно с вашей стороны.
 Речь его высочества была старомодно вежливой, что в прежние времена придавало ему неотразимое обаяние.
 — Если честно, — ответил герцог, — то я не жалею, что не попал в этот раз в Каир, который всегда считал шумным местом. Кроме того, я уверен, что князь Иван будет представлять там мои интересы не хуже, а может, даже лучше меня.
 — Он очень благодарен за вашу доброту, как и я, за вашу заботу об Александре, — сказал Великий князь.
 — Главное теперь, — ответил герцог, — доставить вас доктору Шмидту, и мы отправимся, как только заказанная провизия будет на борту.
 Великий князь улыбнулся:
 — Я бы не хотел, чтобы мы оставили ее на берегу!
 В ожидании княжны герцог вспомнил, как перед его уходом ее отец вновь выразил ему признательность, а она не проронила ни слова благодарности.
 Ее глаза показались ему тогда очень большими и темными на ее бледном лице. Видимо, она все еще была в шоке от известия, что ее отцу предстоит операция, и ни о чем другом не в состоянии была думать.
 Дверь открылась.
 — Ее светлость к вашей светлости? — объявил Доукинс.
 Она вошла, и герцог сразу уловил в ней перемену, но не мог догадаться о причине.
 Она была в легком цветастом платье, купленном князем Иваном до его отъезда.
 Это было простенькое платьице из тонкого муслина, какие носят женщины в тропиках, и, видимо, недорогое, приобретенное в одном из магазинчиков, теснившихся вблизи причалов.
 Пестрая расцветка ткани была нанесена на белом фоне, и хотя платье было несколько великовато княжне, у него длина была модной и не доходила до щиколоток. Герцог обратил внимание, что она наконец надела чулки, очевидно, тоже купленные князем, и теперь они облегали ее тонкие, изящные ножки. Но на ней были все те же изношенные туфли, в которых она впервые вступила на яхту.
 Все равно княжна выглядела теперь совсем другой без своего прежнего старенького платья и красной скатерти, в которую куталась, пока они не очутились под солнцем Египта.
 Герцог нашел, что светлый тон платья очень ей к лицу и придает более юный вид.
 Она будто вся светилась в этом платье. Однако герцог заметил, что княжна сильно озабочена, видимо, предстоящей операцией отца. Он решил, что должен попытаться как-то ее успокоить.
 — Я хочу… поговорить… с вами, — сказала княжна.
 Герцога удивил ее смущенный и несколько неуверенный голос, так не похожий на ее прежний отчужденный, надменный тон.
 — Я рад этому, — ответил герцог. — Может быть, мы присядем?
 Он указал ей на кресло, в котором княжна сидела в тот первый раз и старалась скрыть, что она без чулок.
 Он сел напротив нее и приготовился слушать.
 Помня ее черствость в общении с ним, герцог не счел нужным облегчать ей задачу.
 — Я… я не знаю, как… начать, — сказала она как-то беспомощно.
 — Если вы хотите выразить вашу благодарность, — сказал герцог, — то ваш отец уже очень красноречиво это сделал, и, честно говоря, я не люблю, когда меня благодарят.
 — Ну почему же, — отвечала княжна, видимо, думая, что правильнее будет возразить. — Каждому приятна оценка его заслуг.
 Герцог улыбнулся:
 — Ну что ж, я выслушаю вас, раз уж вы хотите сказать:
 «благодарю вас».
 — Я действительно благодарю вас, — сказала княжна, — но это… не все.
 Герцог огорчился.
 — Я, конечно, более благодарна, — продолжала она, — чем смогу когда-либо выразить это словами. Вы не только пожертвовали своими планами в Каире, чтобы доставить папу в Монте-Карло, но и заплатите за его операцию.
 Последние слова вырвались у нее скороговоркой, и герцогу стало ясно, почему она хотела видеть его и почему так смущена и застенчива.
 — Я просто рад сделать все, что в моих силах, чтобы помочь вашему отцу, — сказал он.
 — Дело , не в этом.
 — В чем же?
 Она вновь заколебалась, потупя взор, и темные ресницы оттеняли ее бледные щеки.
 — Я… думаю, как я смогу… отплатить вам.
 Вот чего ему следовало ожидать, подумал герцог.
 Вообще-то герцогу не приходило в голову, что Милица, подшивая одежду Нэнси на всем пути до Александрии, все еще считает своим долгом отплатить и за операцию отца, которая обойдется в очень круглую сумму.
 Герцог знал, что в Монте-Карло, как нигде, любой врач хочет получить такой же гонорар, что и врачи на Харлей-стрит в Лондоне, а может быть, и вдвое больше.
 Однако эти затраты для герцога были совершенно несущественны. Узнав наконец, что беспокоит Милицу, он заинтересовался, а каким образом она собирается расплатиться с ним за его щедрость.
 Она ждала его ответа, и он сказал:
 — От вас же не требуется расплачиваться за долги вашего отца.
 — Но… я должна оставаться с ним, — резко возразила княжна.
 — Конечно, — согласился герцог.
 — А это будет стоить вам денег.
 — Естественно.
 Она нарушила наступившее молчание и сказала:
 — Я… я знаю, что вам… не нравится моя г-гордость… но я с ней родилась.
 — Это мы уже установили, — ответил герцог, — но в данном случае вам придется спрятать вашу гордость, как бы ни было это неприятно вам, и принять мое милосердие — называйте так, если хотите, мой поступок.
 Он сказал это с намеренным вызовом, уверенный, что сейчас увидит, как она бросит на него гневный взгляд.
 Княжна по-прежнему сидела, потупясь и разглядывая свои руки, лежащие на коленях. Он подумал, какие у нее длинные, изящные пальцы настоящей аристократки.
 — Я хочу… предложить… — едва слышно, с расстановкой произнесла княжна.
 — Мне интересно узнать о вашем предложении, — ответил герцог.
 В уме у него пронеслась мысль, что она, возможно, хочет дать ему долговую расписку на будущее, когда найдет доходную работу.
 Его позабавило, что она хочет столько заработать, ведь в любом случае работать придется очень долго.
 Вдруг до герцога дошло, что княжне было трудно произнести то, что она собиралась ему предложить.
 Впервые за время их знакомства она держалась очень напряженно и даже слегка вздрагивала.
 Он заговорил с ней, как и прежде, спокойно и беспристрастно:
 — Неужели вам так трудно сказать, что вы задумали?
 — Э-это… трудно, — сказала княжна, — но… я знаю, что должна… это сказать.
 — Итак, я слушаю.
 — Леди Рэдсток, — робко начала она так, что он едва мог расслышать ее, — рассказывала мне, что… п-прекрасная леди Чатхэм была… вашим… очень близким… другом.
 Герцог удивился. Он услышал от княжны совсем не то, чего ждал, и ничего не понимал.
 Он не перебивал ее, и она продолжила:
 — Я думаю, что леди Рэдсток хотела сказать, что леди Чатхэм была… больше чем д-друг… и, насколько я знаю из прочитанного и услышанного мною, мужчинам… нужна… женщина, и я подумала… возможно… если я займу ее место… это избавит меня от… большей части… долга вам.
 Герцог был совершенно ошеломлен.
 Он ожидал от княжны всего что угодно, но только не этого.
 И тем не менее мысль ее была ясна: ей нечего предложить ему, кроме своего тела.
 Если учесть, что он был англичанином, которых она так невзлюбила, да ее гордую натуру, то степень ее жертвенности просто потрясала.
 Герцогу даже показалось, что он, возможно, неверно ее понял.
 Они оба молчали, она подняла голову, вопросительно уставившись на герцога, и на ее лице выделялись одни огромные испуганные глаза.
 — Вы… шокированы… — сказала она тем же тихим неуверенным голосом, — но у меня… нет ничего взамен.
 Ничего, кроме, подумал герцог, красоты, ошеломляющей любого мужчину, невинной и нетронутой красоты еще не пробужденной.
 Милица была воистину уникальным экземпляром в этом современном мире, в котором эмансипированные женщины с легкостью использовали силу своих чар и прелестей для достижения любых прихотей.
 Она была точно инопланетянка, попавшая в совершенно другой, неведомый мир, который в ее отсутствие пережил переход от одной системы моральных принципов и идеалов в другую.
 Княжна на стадии этих преобразований оставалась сама собой, изысканной, прекрасной и чистой, как та греческая статуя, которую, надеялся герцог, князь Иван когда-нибудь отыщет для него в Греции.
 Она тревожно вглядывалась ему в лицо, словно по его выражению хотела угадать ответ на свое предложение.
 Герцог тоже не находил подходящих слов, поэтому поднялся с кресла и подошел к иллюминатору.
 Море было еще голубым, хотя окоем уже подернулся туманом, солнце скрывалось, и вскоре должны были опуститься сумерки.
 Герцога охватило странное чувство, словно он погрузился в какой-то мифический мир, не имевший ничего общего с его жизнью в последние шесть лет.
 Услышанные только что слова княжны заставили его повернуться к Милице, потому что она ждала, затаив дыхание.
 Он заговорил с ней в том же сдержанном, спокойном тоне.
 — Должен вам сказать — начал он, — что в вашем предложении нет никакой необходимости, мне бы хотелось предоставить вам и вашему отцу все, что вам потребуется, без каких-либо обязательств с вашей стороны.
 Милица сделала слабый жест впервые за все время, пока неподвижно и напряженно сидела в кресле, но не сказала ничего.
 Герцог продолжил:
 — Однако я понимаю и вашу гордость, и ваше чувство долга передо мной, поэтому, конечно, принимаю ваше предложение.
 Ему показалось, что она тихо вздохнула, то ли с облегчением, то ли с отчаянием.
 Она наконец-то поднялась с места.
 — Вы… понимаете, — сказала она, — что я очень… несведуща в таких… вещах и… не знаю, что… делать.
 Герцог почувствовал, с каким трудом она выговорила последнее слово. Она отвела от него взгляд и уже разглядывала книги на полках позади него.
 Герцог понимал, что вряд ли она видит их, а скорее всего подавляет слезы, пытается внушить себе радость, что настояла на своем и удовлетворила свою гордость.
 — Предлагаю вам, — сказал герцог, — предоставить все мне. Не стоит спешить, у нас впереди не только долгое путешествие, но и жизнь в Монте-Карло, где вашему отцу предстоит, несомненно, продолжительное лечение.
 Милица склонила голову, и он продолжил:
 — А пока я бы хотел, чтобы вы поужинали со мной. Как англичанин я не люблю ужинать один.
 — Я… я… сделаю это.
 Голос у нее был такой тихий, что он едва ее расслышал.
 Словно исчерпав остаток последних сил, она сказала:
 — Могу я… теперь… пожалуйста… пойти и посмотреть… проснулся ли папа?
 — Да, конечно, — согласился герцог, — и если он чувствует себя достаточно хорошо, то, пожалуйста, пошлите Доукинса за мной, я должен поговорить с вашим отцом.
 С этими словами он открыл дверь каюты.
 Она прошла мимо, не взглянув на герцога, но он интуитивно улавливал, как сильно она воспринимала его близость и была напугана.
 Он закрыл за ней дверь и сел за стол, уставившись перед собой невидящим взглядом.
 Даже наедине с самим собой он все еще ощущал флюиды страха, которые оставила после себя Милица.




 Глава 7


 Герцог любовался восходом, облокотившись о поручни, когда дверь на палубу открылась и появилась Милица.
 Не поворачивая головы, он видел краем глаза, как она сделала несколько шагов к носу яхты и затем заметила его.
 Она стояла не шелохнувшись, и он знал, что она решает, не поспешить ли ей уйти, раз он не обратил на нее внимания.
 Видимо, убедив себя, что он вправе потребовать разделить с ним компанию, она направилась к нему.
 Он все еще не двигался с места, и лишь когда она встала рядом с ним, спокойно сказал:
 — Доброе утро, Милица. Вы так рано встали!
 — Папа провел беспокойную ночь, — ответила она. — Он только что заснул после того, как Доукинс дал ему большую дозу его особого лекарства.
 Герцог понимал, как она беспокоится, и успокаивающе сказал:
 — Мы будем в Монте-Карло через три дня.
 Милица тревожно вздохнула. Словно успокоившись от его слов, она облокотилась о поручень, как и он, и стала смотреть на море.
 Она встала подальше от него, в то время как любая другая женщина старалась быть к нему поближе, но герцог понимал, что и такая дистанция — уже шаг вперед в их взаимоотношениях.
 С тех пор как они покинули Каир, герцог был занят этой увлекательной и захватившей его игрой, пока не почувствовал, что и он, и она продумывают каждый свой шаг, как в шахматной партии.
 В первый вечер их совместного ужина, когда она заранее пришла в салон, он почувствовал, как она была нервна и насторожена.
 Она выглядела очень красивой в другом новом платье из такой же недорогой ткани и такого же покроя, что и то, какое надела утром.
 На бледно-розовом фоне платья были рассыпаны маленькие розы, в этом наряде она казалась герцогу совсем юной и похожей на волшебную фею.
 Платье подчеркивало почти прозрачную белизну ее кожи, необычные тени ее волос и таинственную глубину ее выразительных глаз.
 — Сегодня мы в первый раз ужинаем вместе, — сказал герцог, когда она подходила к нему через салон, — и нам следует выпить шампанского. Я уже налил вам.
 Герцог протянул ей бокал, думая, а пробовала ли она когда-либо шампанское в юные годы, когда оно текло рекой в роскошных дворцах Санкт-Петербурга.
 Милица отпила глоток шампанского, и герцог сказал:
 — Вы, наверное, удивляетесь, что я не предлагал шампанское вашему отцу, но, по-моему, кларет намного полезнее для организма.
 — Он очень любит кларет, — ответила Милица, — и я подумала, что именно поэтому вы и посылаете ему такие старые и превосходные марки этого вина.
 — Я был уверен, что оно понравится ему, — сказал герцог.
 Они вошли в столовую. Герцог уже знал, что Милице понравились превосходные блюда его повара. Но она все еще поглядывала на него с испугом в глазах.
 Герцог старался беседовать с ней о том, что больше всего могло заинтересовать ее, а к концу ужина они еще и оживленно поспорили.
 Он словно разговаривал с Гарри или с кем-либо другим из своих близких друзей и не мог припомнить ужина в обществе дамы, за которым он бы с таким удовольствием беседовал на темы, не касавшиеся их лично.
 Однажды во время беседы Милица развела руками и сказала:
 — Вы так много знаете, что мне становится стыдно за свое невежество. Пожалуйста, скажите, какие книги я должна прочитать, чтобы быть более эрудированной.
 — А вам хочется спорить?
 Обычно большинство женщин предпочитали соглашаться с ним, тем самым завоевывая его расположение.
 — Папа всегда говорил, — ответила Милица, — что споры помогают яснее выразить мысли, анализировать их, потому что порою мы ленимся это делать, если не высказываемся вслух.
 — Сейчас вы как раз заставляете меня заниматься этим, — сказал герцог.
 — Но ведь вам представляется столько возможностей выражать свою точку зрения.
 Герцог вопросительно поднял брови, и она объяснила:
 — Вы можете выступать в палате лордов, и я уверена, что принимаете многих государственных деятелей и политиков, что делал и папа до революции.
 Она вздохнула и сказала:
 — Если бы только я была тогда постарше и могла бы слушать, о чем они говорили!
 — Вам еще встретится немало мужчин, которые с радостью будут говорить, если вы будете слушать их, — ответил с иронией герцог.
 — Может быть, я глупо поступала, не присоединяясь н вам и вашим друзьям, когда вы приглашали меня, — сказала она тихим голосом.
 Герцог же подумал, что будь она с его гостями, то разочаровалась бы в их беседах.
 Долли всегда заботилась о том, чтобы при ней никогда не заводили политических или интеллектуальных дискуссий. Они старались перещеголять друг друга веселыми байками.
 Его разговор с Милицей разительно отличался от всего того, что звучало в салоне в предыдущие вечера.
 Они продолжали беседовать и после того, как стюарды убрали со стола, и герцог потягивал бренди, который предпочитал портвейну.
 Наконец почти с неохотой они встали из-за стола и покинули салон. Герцог почувствовал, что Милица опять держится неуверенно.
 — Наверное, папа… заснул, — сказала она, — может быть, мне тоже… надо идти… спать.
 Она нерешительно выговаривала слова, и герцог понимал, что княжна боится того, что может произойти теперь.
 — Пожалуй, это хорошая мысль, Милица, — отвечал он. — День был длинный, полный треволнений, вы наверняка устали.
 Она смотрела на него вопросительно, и он добавил:
 — Надеюсь, что завтра утром вы позавтракаете со мной около половины девятого, если это не слишком рано для вас?
 — Я проснусь намного… раньше, — сказала она с легкой дрожью в голосе. — Спокойной ночи… ваша светлость!
 — Спокойной ночи, Милица! — серьезно сказал он.
 На следующий вечер, когда они сели ужинать, герцог понял, что княжне не терпится начать разговор о его поездке в Индию. Он был уверен, что днем она обдумывала, в какой области на сей раз ей предстоит «заимствовать у него знания».
 Не на все ее вопросы у него были ответы, но герцогу вновь доставляло удовольствие общение с нею.
 Ему было лестно, что к нему относятся как к кладези всякой премудрости, а комплименты, которые он слышал от Милицы, еще не делали ни Долли, ни кто-либо еще из его обожательниц.
 Наконец, когда надо было пожелать друг другу доброй ночи, герцог не сомневался, что Милица гадает, как он сейчас поступит, и уверяет себя, что в любом случае обязана будет повиноваться ему.
 Он проводил княжну по коридору до ее каюты, но вновь только попрощался с нею, не пытаясь прикоснуться к ней, и дал понять, что не увидит ее до следующего дня.
 И вот она стояла рядом с ним, облокотившись о поручни, и напоминала герцогу дикого зверька, который начинает доверяться ему, но все еще держится настороженно.
 — Как все прекрасно! — сказала Милица, словно разговаривала сама с собою.
 Она любовалась солнечными лучами, рассеивающими утренний туман над гладью моря.
 — Я всегда считал, что русские острее воспринимают красоту и во всем остальном тоже гораздо чувствительнее, чем другие люди, — заметил герцог.
 — Может быть, это и правда, — сказала Милица, — но когда мы жили в страхе и были так голодны, нам было очень трудно пренебрегать бренной жизнью и стремиться к духовному.
 Тихая улыбка тронула губы герцога, и он подумал, что мало кто смог бы так просто выразиться о пережитом.
 Он знал по своему опыту, что в минуты опасности или страдания от жажды в пустыне было почти немыслимо думать о чем-либо, кроме насущных потребностей.
 — Зато теперь все кажется настолько… ярким, таким… поразительным, как никогда раньше, — говорила Милица.
 — Я хочу, чтобы вы всегда так чувствовали, — ответил герцог. — Красоту можно по-настоящему оценить, когда вокруг не так многолюдно и никто тебя не отвлекает.
 Герцог вспомнил Долли, которая видела красоту лишь в драгоценностях, и ее присутствие зачастую мешало воспринять должным образом и оценить по достоинству многое, что его привлекало.
 Ему вдруг захотелось вместе с князем Иваном отыскивать сейчас древние сокровища в Долине Царей близ Луксора, и он решил, что как только устроит на лечение Великого князя, то возвратится в Египет, и на сей раз, конечно, без Долли.
 Милица будто прочитала его мысли и сказала:
 — Если бы мы не причинили вам столько… неудобств, то вы нашли бы… и красоту, и… сокровища в Египте.
 — Князь Иван поможет мне в этом.
 — Но ведь совсем другое дело, когда обнаруживаешь их сам.
 — У меня еще будет для этого достаточно времени, — ответил герцог. — А пока я должен позаботиться о вашем отце и о вас, а это важнее, чем отголоски минувших дней.
 — Очень неловко чувствовать себя… обузой, а мы вас… слишком обременяем, — сказала Милица.
 — Вы чересчур щепетильно относитесь к вашему присутствию в моей жизни, — ответил герцог. — Пожалуй, мне стоило бы предупредить вас, что я очень эгоистичный человек, и если я действительно хотел бы отправиться с князем на поиски сокровищ, то организовал бы ваш отъезд с отцом в Монте-Карло без меня.
 Она с удивлением повернулась к нему, и он увидел, что наверняка это ей и в голову не приходило.
 — Почему же вы не сделали этого?
 — Потому что я хотел быть уверен, что вашего отца успешно прооперируют. Кроме того, готов заявить со всей искренностью, что испытываю наслаждение от самого путешествия и особенно от наших бесед.
 — Вы действительно… говорите правду?
 — Я всегда говорю правду.
 — Знаете, я тоже получаю удовольствие от общения с вами, потому что от вас я столько всего узнаю.
 — Значит, нам не стоит расшаркиваться друг перед другом. Мы оба делаем то, что хотим.
 — Да… это так.
 Она словно хотела скрыть смущение и вновь повернулась к морю.
 Туман над морем уже растаял в теплых лучах солнца, что показалось герцогу добрым предзнаменованием.
 После завтрака он вместе с Милицей провел некоторое время с Великим князем, и у него сложилось впечатление, что старик очень слаб.
 Доукинс сказал, что приступы боли участились и усилились.
 Герцог считал, что Милице лучше об этом не знать, поэтому он старался забавлять ее своими рассказами о различных землях, о политической ситуации в Европе и о послевоенном кризисе в Англии, когда она стала переживать период несколько сомнительного процветания.
 — Есть еще очень много безработных, — сказал он и по выражению лица Милицы понял, что она подумала о будущих трудностях поиска работы.
 Рано или поздно ему придется объяснить ей, что он готовит для нее совершенно иную жизнь, в которой не будет борьбы за существование в обществе, которым все еще заправляют мужчины.
 Однако, по мнению герцога, время для этого еще не приспело, поэтому он заговорил на отвлеченную тему, не касавшуюся ее лично.
 В тот вечер Милица довольно поздно рассталась с ним и отправилась к себе. После ее ухода он долго просидел в своей каюте, погруженный в раздумья.
 Он хотел почитать и даже взял с полок несколько книг, чтобы освежить в памяти даты некоторых событий, которые собирался обсудить на следующий день.
 Но мысли о княжне не давали ему сосредоточиться, и в час ночи герцог решил отправиться в постель.
 Он шел к своей спальной каюте, когда открылась дверь и из каюты Великого князя вышла Милица, страшно перепуганная и озирающаяся в поисках помощи.
 Герцог поспешил к ней.
 Она протянула к нему руку.
 — Папа! — воскликнула она. — Мне кажется, у него какой-то… приступ, и я не… знаю, что… делать.
 Герцог быстро прошел в каюту.
 Достаточно было беглого взгляда на Великого князя, чтобы понять: больной боролся с удушьем.
 Герцог приподнял его повыше на подушках и резко сказал:
 — Бренди и ложку!
 Милица выполнила его просьбу, и он дал Великому князю несколько капель бренди. Через минуту-другую на лице больного появился румянец, и он задышал более равномерно.
 Герцог устроил его поудобнее, присел рядом и нащупал его пульс.
 Рука Великого князя похолодела, а пульс был очень слаб.
 Милица следила за ним, встав с противоположной стороны кровати.
 — Ему нужен доктор, — прошептала она.
 Герцог чувствовал, что никакой даже самый опытный доктор ничего не сможет сделать для Великого князя.
 Наконец он открыл глаза, но ему, видимо, трудно было сосредоточить взгляд на чем-либо, и Милица приблизилась к нему и спросила:
 — Что с тобой, папа?
 Через несколько секунд у старика прояснился ум, и он узнал дочь.
 — Милица!
 — Я здесь, папа, и герцог рядом. Мы испугались за тебя.
 Не без усилия Великий князь посмотрел на герцога, слушавшего его пульс, и медленно и слабо произнес:
 — Позаботьтесь о Милице.
 И этими последними словами он закрыл глаза, голова его упала набок, и пульс больше не прощупывался.
 Герцог все понял, но Милица с отчаянием глядела на отца, затем подошла к кровати с бутылкой бренди.
 — Дайте ему еще бренди — быстро! — вскричала она.
 Герцог поднялся, мягко положил руки Великого князя ему на грудь и повернувшись к ней, сказал:
 — Мы ничего больше не сможем сделать.
 До Милицы не сразу дошел смысл его слов. Что-то прошептав, она машинально двинулась к герцогу и уткнулась лицом ему в плечо.
 Он обнял ее за плечи и ощутил, что она была в одной тонкой ночной рубашке, оставленной ей Нэнси. Ее распущенные волосы доходили до талии. Но на все это он не обратил внимания, когда только вошел в каюту, потому что был поглощен состоянием Великого князя.
 Держа теперь Милицу в своих руках, он хотел защитить ее и позаботиться о ней — такого наплыва чувств он раньше не испытывал ни к одной другой женщине.
 Она дрожала у него в объятиях, но не плакала и лишь пыталась как-то справиться с собой, словно ощущала себя под обломками в одночасье рухнувшего на нее мира.
 — Сейчас трудно о чем-либо думать, — очень нежно сказал герцог, — но ваш отец избежал многих страданий.
 Вряд ли бы операция могла пройти успешно.
 — Я не могу… поверить, что он… покинул меня… — еле слышно проговорила Милица, и голос ее оборвался на полуслове.
 — Он обрел покой, — сказал герцог.
 Он отвел Малицу в ее каюту и послал за Доукинсом.
 — Я боялся, что это произойдет, ваша светлость, — сказал Доукинс. — Организм его высочества с каждым днем становился слабее и слабее.
 — Я тоже этого опасался, — согласился герцог.
 — Не намерены ли вы похоронить его в море, ваша светлость?
 — Это хорошая идея, Доукинс.
 Он вошел в каюту Милицы.
 Она лежала на кровати так же, как он оставил ее, и, как он и ожидал, не спала, уставившись широко раскрытыми глазами в какую-то в невидимую точку.
 Когда он вошел к ней, она не смутилась и не удивилась, видимо, не оправилась еще от шока и не в состоянии была ни о чем думать, кроме отца.
 Герцог сел рядом с кроватью и взял княжну за руку.
 — Я хочу, чтобы вы выслушали меня, Милица, — сказал он, — это очень важно.
 Ее пальцы сжали ему ладонь, но он знал, что она инстинктивно просто хочет ухватиться за что-то надежное и прочное, как за соломинку, и сам он тут ни при чем.
 — Я подумал, — сказал он, — что нежелательно было бы, чтобы большевики узнали о смерти вашего отца, которой они так жаждали. Пускай они пребывают в неведении, жив он или нет. Так и для вас будет лучше, и не придется никому говорить о вашем побеге из России, — Кажется, я… понимаю, — сказала Милица после короткого колебания, — у меня нет желания… говорить… о папе с чужими людьми.
 — Конечно, — согласился герцог. — Вот почему я хочу спросить вас, не возражаете ли вы против захоронения его в море. В таком случае никто ни о чем не будет расспрашивать, яе будет никакого мрачного богослужения и никакой огласки.
 — Мне не хотелось бы всего этого, — ответила Милица.
 — Тогда, с вашего позволения, — продолжал герцог, — я похороню его императорское высочество завтра на рассвете.
 Она не в силах была больше говорить, и герцог поднялся.
 Все еще держа Милицу за руку, он поднес ее к губам.
 — Вы очень мужественная, — сказал он тихо и вышел из каюты.
 На следующий день с восходом солнца Великий князь был погребен в пучине моря.
 По мнению герцога, церемония была очень трогательной, капитан прочел погребальную речь, и тело Великого князя было плавно опущено в море.
 Милица удивила герцога, присоединившись к нему за обедом, и, хотя была очень бледна, ему показалось, что она не плакала. Он снова вспомнил строки, так часто приходившие ему на ум, когда он думал о княжне:
 Но жгучая гордость,
 Презренье к врагам
 Не дали упасть
 Подступившим слезам.
 Может быть, гордость — самое верное средство удержать слезы, подумал он, которые любую другую женщину довели бы до истерики.
 Он восхищался княжной, когда во время обеда она рассказывала о своем отце, о том, как много он для нее значил в детстве, как даже в худшие годы их скитаний она была счастлива, потому что он был рядом с нею.
 Несколько раз голос княжны задрожал, а ее мужество и гордость в глазах герцога придавали ей особую прелесть.
 Когда они пообедали и княжна должна была его покинуть, как она обычно делала, возвращаясь к своему отцу, она сникла и приуныла.
 Чуткий герцог понял, что, спустившись к себе, она будет остро ощущать пустоту соседней каюты.
 — Я иду на мостик, — сказал он. — Почему бы вам не пойти со мной? Я бы показал вам, как мы управляем «Сиреной».
 — Я пойду с вами, — ответила Милица.
 — Возьмите с собой пальто, — сказал герцог. — Кажется, что сейчас тепло, но средиземноморский ветер в это время года бывает довольно коварным.
 Она растерянно замешкалась, и он послал стюарда в ее каюту принести пальто.
 Он перекинул его через руку, и они направились к мостику.
 Какая она изящная и хрупкая, думал он. Жизнь наносит ей удар за ударом, и большинство женщин наверняка оплакивали бы свою судьбу в подобной ситуации, пытаясь вызвать сочувствие к себе, а она держится так, как он и сам, возможно, не смог бы.
 Как он и предвидел, она очень заинтересовалась управлением судном, и после этого он повел ее вниз показать двигатели.
 Когда они расставались, он подумал, что она, возможно, не сумеет поужинать с ним, но княжна ничего не сказала.
 В каюте его стало клонить ко сну после почти бессонной ночи, и герцог проспал до самого ужина.
 Он ждал Милицу в салоне, когда появился Доукинс и сказал:
 — Ее светлость крепко спит, и мне кажется, не стоило бы будить ее, ваша светлость.
 — Да, конечно, — согласился герцог. — Пусть она поспит. Сон для нее сейчас лучшее лекарство.
 На следующий день Милица сильно извинялась.
 — Мне так жаль, что я не смогла составить вам компанию, — сказала она, — ведь вы говорили, что, не любите ужинать в одиночестве.
 — Это совершенно понятно в вашем положении, — ответил герцог. — Вы же так устали.
 — Я проспала до самого утра, пока Доукинс не пришел-с чаем и не разбудил меня утром.
 Герцог рассказал ей, как тоже заснул у себя в каюте до самого ужина. Она тихо рассмеялась.
 — Почему вы смеетесь? — спросил он.
 — Просто невероятно вдруг обнаружить, что и у вас есть человеческие слабости. Вы всегда казались мне таким сильным, почти всемогущим, и я не могла себе представить, что вы способны простудиться или же уколоть палец, из которого пошла бы кровь.
 Герцог рассмеялся и подумал, что Милица впервые говорит с ним в шутливом тоне.
 Когда она закончила завтракать, он сказал:
 — Хочу кое о чем спросить вас.
 — О чем? — поинтересовалась она.
 — Ничего особенного. Я лишь хотел узнать, не возражаете ли вы, если мы направимся в Монте-Карло, как и собирались.
 — А вы хотите туда?
 — Я распорядился, чтобы там открыли мою виллу, но если хотите, мы можем изменить наши планы и остаться на яхте.
 Милица внимательно на него посмотрела.
 — А чего вы хотите? — спросила она.
 — Честно говоря, я бы хотел побывать в Монте-Карло хотя бы день-другой.
 — Тогда, конечно, я согласна.
 — Очень хорошо. Мы должны быть там завтра утром, и спасибо за вашу сговорчивость.
 — Я всегда была сговорчивой.
 — Но вы — женщина, — сказал герцог, — а все женщины непредсказуемы.
 Милица слегка улыбнулась.
 — Вы забываете, что последние шесть лет я провела в обществе троих мужчин, с которыми научилась по крайней мере не создавать никому проблем.
 — Это приятно слышать.
 В тот вечер после ужина, когда они прошли в салон, герцог сказал:
 — Это наш последний вечер на яхте, и мне будет не хватать наших спокойных вечеров, проведенных вместе. Я был рад, что рядом не было гостей и мы оставались одни.
 — Я тоже была… рада.
 Видимо, она решила, что следовало бы сдержаннее выразить эмоции, и слегка покраснела.
 Немного выждав она сказала:
 — Вы хотите поговорить со мной… о будущем?
 — Я не вижу в этом необходимости. Вы вольны отменить ваш долг, поскольку мне не придется уже платить за операцию для вашего отца.
 — Я все равно… в долгу перед вами за то, что вы сделали для него и для меня… до настоящего времени, — сказала Милица тихим голосом, — и если я вам… не нужна… я боюсь, что должна буду… занять немного денег у вас для того, чтобы жить, пока я… не смогу… найти работу.
 — Тогда наше соглашение остается в силе.
 Они посмотрели друг другу в глаза.
 Смущаясь, она пересилила себя и отвернулась, будто старалась избежать возникшей между ними некой таинственной тяги.
 — Я… думаю, мне пора… пора спать.
 — Хорошая мысль, — согласился герцог, — и не утомляйте себя полночным чтением.
 — Откуда вы об этом знаете?
 — Просто я заметил, сколько книг было взято с полок и с какой феноменальной быстротой возвращено на место.
 — Мне так хочется знать, о чем спрашивать вас, и выслушивать ваши разъяснения обо всем, иначе как мне учиться?
 — Ну что ж, — сказал с улыбкой герцог, — вы поступаете правильно, но сегодня не надо этого делать, Милица. Завтра у нас дел невпроворот, поэтому это — приказ!
 Он знал, что пробудил в ней любопытство, хотя она не стала ни о чем спрашивать.
 Она грациозно удалилась, но так, что вновь напомнила ему маленького дикого зверька, который никак не может свыкнуться с условиями неволи.
 Они причалили в гавани Монте-Карло задолго до того, как просыпаются любители развлечений, и, может быть, даже раньше, чем последние игроки покидают казино.
 Герцога ждал автомобиль, чтобы отвезти из города в горы, где находилась его вилла.
 Внушительных размеров и просторная, она была построена отцом герцога в последние годы его жизни, когда врачи рекомендовали ему более теплый климат.
 Покойный герцог затратил много времени и средств на то, чтобы разбить великолепный сад, который стал бы достопримечательностью княжества. Когда Милица вышла из автомобиля, она не смогла сдержать восторженного возгласа.
 Красочные цветы и стройные кипарисы причудливо гармонировали, за ними простирался широкий захватывающий дух морской окоем.
 — Как здесь прекрасно! — воскликнула она. — Почему вы не сказали мне? Я и вообразить не могла, что вы владелец такого волшебного уголка земли.
 — В ваших словах слышится скрытое оскорбление, — сухо ответил герцог.
 Она с некоторой робостью взглянула на него, решив, что он обиделся. Но поскольку он улыбался, она сказала:
 — Просто я думала, что у вас более… обычные… вкусы.
 — Вы хотите сказать, — ответил герцог, — что я — англичанин, а следовательно, лишен воображения и не способен ценить красоту так, как вы?
 — Ничего подобного! — запротестовала она.
 Несмотря на вежливое отнекивание, герцог знал, что княжна сказала то, что на самом деле думала.
 Стены виллы украшала ценная коллекция картин, а полированные полы были устланы изысканно вытканными коврами — все выглядело так же очаровательно, как сад.
 Милица восторгалась, рассматривая картины, и герцог понимал, что она испытывает истинное наслаждение, по которому так изголодалась.
 — Рубенс! — воскликнула она. — Папа рассказывал о его картинах. Он старался, чтобы я запомнила их, но со временем мне трудно было сохранить в памяти все, что хранилось в нашем дворце в Санкт-Петербурге.
 — На вилле есть и другие комнаты, и вам еще будет чем полюбоваться и там, — сказал герцог. — Но после завтрака вам надо будет заняться другими делами.
 — Чем же… именно?
 — Я отправил телеграмму, чтобы к вашему прибытию успели сшить много нарядов. Но когда портные принесут платья, думаю, что вам захочется кое-что в них переделать.
 Милица была изумлена, поскольку меньше всего ожидала услышать это. На долю секунды герцог подумал, что она сейчас откажется принять одежду.
 Но он с легкостью читал ее мысли и понял, что она вспомнила о своем положении любовницы, которая должна принимать подарки мужчины, которому она принадлежит.
 Герцог подозревал, что от Нэнси она знала, какую страсть к драгоценностям питала Долли и что в Константинополе они искали именно украшения для нее.
 Как женщина смышленая Милица понимала: она теперь, как выразилась бы Нэнси, «очень близкий друг» герцога, а посему он заплатит за любые драгоценности для нее, пока они будут вместе.
 Он почти визуально воспринимал ход ее мыслей. Видимо, стараясь быть покорной, она сказала:
 — Благодарю… вас.
 — Вы сможете поблагодарить меня, когда будете выглядеть такой прекрасной, какой я хочу вас видеть, — сказал герцог.
 Он увидел, что она поражена, и добавил:
 —  — Я ценю красоту так же, как и вы, и как картине требуется подходящая рама, так и красивой женщине необходимо одеваться должным образом.
 Милица задумалась, и в это время к герцогу подошел слуга и сказал по-французски:
 — Прибыла мадам Бертин, ваша светлость. Она говорит, что вы назначили ей прием.
 — Да, — сказал герцог. — Проводите мадам Бертин наверх, в спальню ее светлости.
 Слуга поклонился, и, когда он вышел из комнаты, Милица спросила:
 — Сколько… платьев я могу… купить?
 — Все уже устроено, — ответил герцог. — Я дал нужные указания мадам Бертин, но если вам что-либо не понравится, вы должны сказать ей об этом. Когда вы закончите примерку нарядов, пошлите мадам ко мне.
 Милица была в нерешительности, и, заметив ее смущение, он сказал:
 — Поспешите! А то наряды, которые ожидают вас, окажутся просто плодом вашего воображения и улетучатся! Тогда в самое изысканное модное общество вы попадете в вашем нынешнем платье!
 Он знал, что любую женщину испугает подобная перспектива, и Милица, притворно восклицая от ужаса и смеясь, исчезла из комнаты. Герцог, улыбаясь, вышел в сад, наводненный цветами.
 Когда через несколько часов мадам Бертин ушла, Милица робко направилась по лужайке к герцогу, который, удобно устроившись в тени, читал газету.
 Еще издали он любовался княжной в дорогом светло-голубом шифоновом платье, и было ясно: она остро чувствовала, что не только выглядит по-иному, но и сама уже не та, что прежде.
 Милица подошла к герцогу, и он еще ни разу не видел такого выражения у нее в глазах.
 — Не знаю, как и… поблагодарить вас за все… удивительные наряды и за все… чулки… туфли… ночные рубашки.
 Я понятия не имела, что такие прекрасные вещи существуют.
 — Вы скоро привыкнете к ним, — сказал герцог, — и я уверен, что, подобно всем женщинам, будете говорить мне, что вам нечего надеть!
 Милица недоверчиво рассмеялась и сказала:
 — Мне на годы хватит носить… то, что у меня сейчас есть.
 Она взглянула на герцога, будто молча спрашивала, как долго она еще будет с ним и через сколько недель или дней он скажет, что она уже оплатила свой долг и больше ему не нужна.
 После обеда он взял ее прокатиться в автомобиле, и пока она наслаждалась потрясающими видами Монте-Карло, герцог восхищался ею — настолько она была прелестна в широкополой шляпке, в белых туфельках и перчатках.
 Герцог не сомневался, что она станет объектом зависти женщин, которые в виллах и ресторанах уже обсуждали его приезд.
 «Сирена»в гавани возвестила о его прибытии гораздо раньше, чем об этом сообщили газеты.
 Однако он велел слугам говорить всем, кто бы ни приходил, что его нет дома. Когда же опустились сумерки и быстро стемнело, герцог сказал:
 — Вечером после ужина я хочу кое-куда отвезти вас. По этому случаю я хочу, чтобы вы надели то необычное платье, которое привезла с собой утром мадам Бертин.
 — Там было одно такое платье, очень красивое, — ответила Милица. — Она сказала, что оно бальное, но я не знаю, надену ли когда-нибудь его.
 — Обещаю, что вам еще не раз придется надевать его.
 Не дожидаясь расспросов, он продолжил:
 — Ступайте отдохните, а вечером наденьте именно это платье.
 Она поднялась к себе, и они встретились только во время ужина.
 Княжна вышла в платье, которое выделялось среди других нарядов, принесенных мадам.
 Оно было белое, до самых пят, украшенное серебристой, сверкавшей на свету вышивкой.
 — Оно казалось Милице волшебным, и она думала, что ее матушка, наверное, наряжалась в такое же платье во время великолепных балов в Зимнем дворце.
 Когда Милица надевала платье, то подумала, что герцог, видимо, имел в виду то же самое, заказывая его.
 Глаза герцога излучали не только одобрение, но и восхищение, когда он смотрел на нее. Но он только сказал:
 — Вы очаровательны! — Ужин готов. Пойдемте?
 Повар на вилле оказался таким же мастером своего дела, как и кок на «Сирене».
 Вскоре они вновь увлеклись излюбленными спорами, и Милица чувствовала себя фехтовальщицей, которая пыталась парировать выпады герцога.
 Будучи более искусным в словесных баталиях, он неизменно выходил из них победителем.
 После обеда француженка-горничная, помогавшая Милице одеваться, уже ожидала ее в холле с бархатной накидкой, отделанной белой лисицей, и с кружевным шарфом; чтобы покрыть голову.
 Изысканное тонкое кружево шарфа было настолько длинное, что, спадая с плеч, доходило до подола платья.
 Вечер был холодный, и она понимала, что герцог, как и на яхте, оберегал ее от ночной прохлады., Автомобиль уже дожидался их, и они поехали вниз к морю.
 После оживленной беседы за ужином герцог был довольно молчалив, и Милица не знала, о чем он думает.
 «Он так добр… и я хочу… отблагодарить его, несмотря на то, что он не хочет моей благодарности», — думала она.
 Автомобиль остановился у подъезда какого-то дома. К удивлению Милицы, свет горел в нескольких окнах.
 — Эта вилла принадлежит одному русскому, спасшемуся от революции, — сказал герцог. — Его сейчас нет, но я хочу что-то показать вам.
 Он помог княжне выйти из автомобиля, и они вошли в холл, который был пропитан ароматом цветов. Слуга принял от Милицы шаль, оставив на ней кружевную вуаль.
 Герцог повел ее вдоль прохода, и когда они достигли его конца, послышались величественно-тихие звуки музыки. Они напоминали ей орган.
 Княжна с волнением ожидала, что их будет встречать множество гостей.
 Герцог подал ей руку. Она сжала ее пальцами и сказала:
 — Я… я не знаю… как… вести себя, Герцог остановился.
 — Это не прием, — ответил он. — Здесь частная часовня Русской Православной Церкви, к которой вы принадлежите.
 Перехватив ее изумленный взгляд, он сказал:
 — Ваш отец велел мне позаботиться о вас, и я намерен сделать это как ваш муж!
 Милица замерла.
 Она держалась за него обеими руками, будто боясь упасть.
 — В-вы… просите меня… в-выйти замуж за вас? — спросила она еле слышным голосом.
 Он отрицательно покачал головой.
 — Я не прошу тебя — я повелеваю тебе! — сказал он. — Так же, как ты требовала тогда моей помощи. Тебе так же невозможно отказаться, как и мне тогда, Он заглянул ей в глаза, и Милица поняла, что это — правда и ей ничего не остается, Как повиноваться ему.
 Он понимал, какие чувства ее обуревают.
 Он ввел княжну в открытую дверь и повел к свету свечей, горевших на алтаре ив серебряных светильниках, свисающих со свода церкви.
 На обратном пути к вилле Милице все еще казалось, что она видит сон и никак не может пробудиться.
 Сама служба, молитвы, произносимые перед святыми иконами, зажженные свечи в руках у нее и герцога и венцы, которые держали над их головами, — все это сплелось в замечательную картину, она это никогда не забудет.
 Эта церемония запечатлелась в ее сердце.
 Твердый голос герцога перед алтарем и ее робкие и смущенные ответы священнику отзывались в ней странной мелодией — это была песня радости, всколыхнувшейся в ее душе.
 Княжну точно окрыляла всевозрастающая восторженность, особенно с того момента, когда герцог надел кольцо на ее палец и они опустились на колени для благословения.
 И вот она осталась наедине с мужчиной, который стал ее мужем, тот самый человек, которого она ненавидела, а теперь питала к нему совсем иное чувство.
 Они подъехали к вилле, и, когда вышли из автомобиля, герцог сказал:
 — Наверху, в твоей гостиной, есть шампанское, давай выпьем за наше будущее, Милица уже успела мельком познакомиться со своим будуаром, который был так же великолепен, как и все на вилле.
 Когда они с герцогом вошли туда, она увидела, что он убран белыми цветами, а в полумраке в нем витал волшебный дух неземного очарования, от которого все вокруг казалось нереальным, как и весь этот вечер.
 Она оглядывалась вокруг, когда герцог снял меховую накидку с ее плеч. Затем — вуаль, прикрывающую голову, и она удивилась себе, что не сразу поняла, что это — подвенечная фата.
 Она повернулась к герцогу и увидела, как на его губах играет слабая улыбка, а в глазах какое-то необычное выражение — так он еще не смотрел на нее.
 Вопрос, который она хотела задать ему, непроизвольно сорвался у нее с губ:
 — Как случилось… что ты захотел… жениться на мне?
 — Когда умер твой отец и ты обратилась ко мне за утешением, — ответил герцог, — я понял, что должен заботиться о тебе, но не так, как ты предлагала, а всю жизнь.
 — Это… то, что ты… сам хочешь? — спросила Милица.
 — Пожалуй, я без слов, более красноречиво скажу тебе, чего я хочу.
 Он придвинулся к ней и, когда обнял ее, почувствовал, как она дрожит, уткнувшись лицом в его плечо.
 — Так я держал тебя тогда, — тихо сказал он, — и понял, что влюблен.
 Милица от удивления подняла на него глаза, и его губы оказались очень близко к ее губам.
 Герцог пристально всматривался в нее, и наконец ее губы оказались в плену его губ.
 В первую минуту он ощутил, какие у нее мягкие губы, невинные и неуверенные. А когда его поцелуй стал более настойчивым и он теснее прижал ее к себе, поцелуй показался ему совсем не похожим на прежние поцелуи.
 Чувствуя дрожь Милицы, он знал, что она сейчас переживает то же самое чудо.
 Герцог наконец-то нашел женщину своей мечты, столь иллюзорную и ускользающую от него, а теперь даже предвосхитившую все его ожидания.
 Милица сопереживала с ним и не противилась ему.
 Она была так молода, невинна и неопытна, что герцог готов был долго добиваться ее любви. Готов был ждать и сдерживать себя, как он делал это в последние дни на яхте.
 Он предполагал, Что сначала придется добиться ее доверия, а затем убедить поверить в его чувства. Но он и не подозревал, что каждый день, час и даже минута, проведенные с нею, усиливали его любовь, и ой желал ее так, как ни одну женщину за всю свою жизнь.
 За продолжительным поцелуем герцог вдруг почувствовал, что под гордостью Милицы скрывается еще и искорка пылкой страсти. Он не сомневался, что она перерастет в такое же всепоглощающее чувство, которым был охвачен и он сам.
 Он хотел быть с ней мягким и нежным, чтобы не задеть одухотворенную красоту ее робких чувств, поэтому, слегка отстранившись от нее, нерешительным голосом произнес:
 — Скажи, что ты ко мне чувствуешь?
 Щеки княжны загорелись слабым румянцем, губы покраснели от его поцелуя, а в глазах сиял свет.
 — Я ненавидела… тебя, — сказала она наконец, — но теперь я… знаю, что с самого… начала, наверное, так выражалась моя любовь.
 — С самого начала? — удивился герцог.
 — Когда я впервые… увидела тебя в каюте, я… испугалась тебя.
 Она подумала, что герцог не понял ее, и поспешила объяснить:
 — Не только потому, что я боялась, что ты не согласишься выполнить наше требование, но еще потому, что ты был таким… великолепным, таким внушительным, таким властным!
 Я всегда думала, что мужчина должен быть… именно таким.
 Однако у тебя было все, а мы по сравнению с тобой выглядели нищими, вот я и уверяла себя, что , ненавижу тебя.
 Герцог крепче обнял ее и сказал:
 — Продолжай. Что случилось потом?
 — Все наши были абсолютно уверены, что ты не захочешь нам помочь, и я так боялась, что ты откажешься, поэтому ненавидела тебя за это. Когда же ты взял нас на яхту, мне была в тягость эта пропасть между твоим богатством и нашей бедностью.
 — Я могу понять это, — сказал герцог, — Я видел, какая ненависть сквозила в твоих глазах.
 — Я ненавидела тебя за то, что ты вызывал во мне эти чувства, — сказала Милица, — поэтому не хотела ни видеться, ни разговаривать с тобой, вообще подпускать тебя близко.
 — Что же ты еще чувствовала? — спросил он.
 — Меня охватывали странные чувства, сердцем… будто я тянулась к тебе, от тебя что-то исходило, к чему меня влекло.
 — Я ощущал эти флюиды! — воскликнул герцог. — Я чувствовал их с того момента, как ты пришла на яхту, а еще когда мы ехали вместе в задрипанном экипаже к пустому дому.
 — А когда мы… были на… яхте, — продолжала Милица, — я будто наполовину была к вам благосклонна, но все-таки я продолжала… бороться с собой, потому что я… ревновала.
 Последнее слово она произнесла шепотом и уткнулась лицом ему в грудь.
 Он поцеловал ее волосы и сказал:
 — Я не представлял, что у тебя были такие чувства. Мне было ясно одно: как только я встретил тебя, у меня пропал интерес к другим женщинам.
 Она дрожала, прижавшись к нему, а потом подняла лицо и, словно желая удостовериться в его словах, спросила:
 — Ты… правда так чувствовал?
 — Чистая правда, — сказал он, — но я, как и ты, боролся с этими странными и непонятными мне чувствами. Однако все оказалось тщетно: для меня теперь существовала в мире только одна женщина — ты!
 Милица чуть было не вскрикнула от восторга, но поцелуй герцога вновь запечатлелся на ее губах. Его страстные, требовательные поцелуи будто жаждали ответной пылкости от ее губ.
 Он безвозвратно и навсегда отдал ей свое сердце и знал, что она также всецело принадлежала ему. Задыхаясь, герцог сказал ей:
 — Ложись в постель, мое сокровище. Я хочу, чтобы ты стала мне еще ближе…
 Он вновь поцеловал ее и быстро вышел в другую дверь будуара, которая вела в его спальню. Снимая белый галстук, вечерний фрак и до хруста накрахмаленную рубашку, он думал, что взволнован, счастлив и возбужден сейчас, словно впервые влюбленный юноша.
 Он вернулся довольно скоро в голубом шелковом халате, на нагрудном кармане которого красовалась его монограмма, увенчанная короной. На герцога любо было смотреть.
 Он открыл дверь в спальню Милицы, которая была напоена ароматами цветов, у большой белой кровати с подальковом горел светильник, словом, в ней витал романтический дух.
 Герцог удивился, что Милица была все еще одета и стояла посередине комнаты.
 Он почувствовал что-то неладное.
 —  — Что такое? Что произошло? — спросил он.
 — Я не могу… расстегнуть… платье, — тихо и беспомощно призналась она. — Ты… подумаешь, что я очень… глупая.
 Герцог улыбнулся, подходя к ней.
 — Моя дорогая, прости меня. Я совсем забыл, что у тебя еще не было таких платьев.
 Она виновато глядела на него, боясь, что он сердится. Но сиявшие нежностью глаза герцога заставили ее броситься к нему и расплакаться.
 Он крепко прижал ее к себе.
 — Моя драгоценная! Моя любимая! Не надо плакать. Ты была такой поразительно храброй. Я не могу видеть тебя несчастной.
 — Я вовсе не… несчастлива, — сквозь слезы промолвила она. — Я счастлива… так безумно… счастлива… что не могу поверить этому.
 — Это — правда, мое прекрасное сокровище.
 — Я была так… напугана, когда папа… умер, — бессвязно бормотала она, — я была совершенно одна… я не хочу зарабатывать… на жизнь… я не хочу быть гордой, но… хочу быть… в безопасности с… тобой.
 — И так будет всегда, — ответил герцог, касаясь губами ее волос.
 — Ты… уверен… действительно уверен, что любишь… меня?
 — Очень, очень уверен, — сказал он. — Но ты не должна плакать, моя любовь.
 Он понимал, что в ней теперь рушатся барьеры, которые она возвела между собой и миром и которые защищали ее, как доспехи.
 Гордость сменилась любовью, и княжна принадлежала теперь ему.
 Держа ее за подбородок, он поднял ее лицо вверх. Со слезами на темных ресницах и на щеках она выглядела такой прелестной, что он смотрел на нее так, будто видел впервые, — Я люблю тебя! Я люблю тебя! — сказал он. — Как могло нам выпасть такое счастье? Как же мне повезло во всем мире найти тебя!
 — Я… хочу сказать то же самое, — пролепетала Милица. — Я никогда не думала, что ты… полюбишь меня. Когда я… предложила тебе… себя, я притворилась, что делаю это лишь потому, что должна оплатить долг… благодарности. Если бы я могла быть с тобою хоть… недолго, у меня было бы… что помнить… всю оставшуюся жизнь.
 — Всю оставшуюся жизнь ты проведешь со мной, — сказал твердо герцог, — и, мое сокровище, я знаю, что мы будем бесконечно счастливы, даже если мне придется сражаться против такого грозного врага по имени Гордость.
 — Я никогда, никогда не буду… гордой, — покорно сказала Милица.
 Герцог рассмеялся:
 — Уверяю тебя, что этого я не могу ни предотвратить, ни изменить, и я буду чрезвычайно гордиться тобой, моя прекрасная любовь.
 — Ты… действительно думаешь, что я… прекрасна?
 — Я смогу убедить тебя, что ты чрезвычайно прекрасна, — ответил герцог, — но на это потребуется очень много времени.
 — Я согласна, ведь мне так нравится с тобой разговаривать!
 — Я тоже счастлив разговаривать с тобой, — ответил герцог, — но теперь, моя восхитительная жена, я должен многому научить тебя в любви.
 Он почувствовал, как Милица затаила дыхание и в ее голосе проскользнули неожиданные нотки страсти:
 — Научи меня… пожалуйста… научи меня! Я хочу не только любить тебя… но и заставить тебя… любить меня… и я такая… невежественная, что не знаю… как… начать.
 — Вот как мы начнем, — произнес герцог, приблизив губы к ее губам.
 Он поцеловал ее сначала в губы, затем — в шею, улавливая пробуждающиеся в ней неведомые доселе чувства.
 Она была настолько пленительной и соблазнительной, что и в герцоге с новой силой всколыхнулись физические и духовные страсти, тоже еще неизведанные им.
 — Я… люблю тебя! — воскликнул он, — Боже, как я люблю тебя, моя прекрасная! Я буду очень нежен. Тебе будет хорошо, не надо бояться.
 — Я… не боюсь, — шептала она. — Я очень люблю тебя, и нет… ничего в мире, кроме тебя.
 Губы их слились в страстном поцелуе, и когда в разгоряченной пламенем любви княжне сгорали и гордость, и ненависть — все, кроме любви, — она почувствовала, как он расстегивает на спине ее платье…