Аннотация: Великолепный Оуэн д'Арси, авантюрист и шпион, давно привык, что его магические мужские чары, покоряющие женщин, — это всего лишь возможность не без приятности вытягивать из них нужные сведения. Однако красавица Пен Брайанстон почему-то не желает поддаваться его очарованию!
 Так начинается история великой охоты, в которой охотник внезапно понимает, что превратился в жертву — жертву НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ, страстной, сладостной, трудной — и счастливой…


---------------------------------------------


 Джейн Фэйзер
 Ключ к счастью



 Пролог


  Хай-Уиком, Англия, июль 1550 года 
 Женщина, утопая в подушках, неподвижно распростерлась на постели, глаза ее были плотно закрыты, кожа лица напоминала цветом старый пергамент. Слабый крик ребенка вырвался из кромешного мрака ее истерзанного тела. При повторном детском крике веки ее слегка дрогнули, но глаза не открылись.
 Никто из трех других женщин, находившихся в теплой душной комнате возле постели, не смотрел на нее. Они делали свое дело быстро, в полном молчании, и, закончив, удалились.
 Прошло не менее трех часов, прежде чем Пен пришла в себя. Сил не было, она лежала вся мокрая от пота. В комнате было жарко, как в печи, окна плотно закрыты, в камине пылал огонь. Она услышала шепот возле себя и с легким стоном попыталась приподняться, но все тело ломило, как после адских пыток, ей с трудом удалось слегка приоткрыть один глаз.
 — А, уже очнулась?
 Голос принадлежал ее свекрови. Еще усилие, и Пен открыла оба глаза. Над ней стояла вдовствующая графиня Брайанстон. Твердым немигающим взглядом она взирала на невестку, губы над волевым подбородком были сжаты в узкую полоску. Она не делала ни малейшей попытки утаить свое недоброжелательное, даже презрительное отношение к лежащей перед ней обессиленной молодой женщине, недавно тоже ставшей вдовой, до того — супруге ее старшего сына. К женщине, которая только что, после двадцати мучительных часов, произвела на свет сына, с момента рождения унаследовавшего все титулы и поместья своего отца, покойного Филиппа Брайанстона., — Ребенок… — произнесла Пен. Ей казалось, голос ее доносится откуда-то издалека, а не вырывается из сухих губ. — Где мой ребенок?
 Леди Брайанстон ничего не ответила. В этот момент послышался шелест юбок, и у изголовья постели возникла еще одна фигура.
 Пен с испугом смотрела на лица, наклонившиеся над ней, сердце у нее сжалось. Подавив страх, она постаралась громче повторить вопрос:
 — Ребенок? Где он?
 — Он мертв, — услышала она бесстрастный голос свекрови. — Родился слишком рано. На целых четыре недели раньше. Такие дети не живут.
 Ужас охватил Пен.
 — Но я слышала… слышала его голос!
 Леди Брайанстон покачала головой.
 — Вы были без чувств, когда его щипцами вытаскивали из вас, и не могли ничего слышать. Разве что в кошмарном сне.
 С этими словами и с жестом, показывающим, что разговор закончен, она вышла из комнаты.
 Пен прикрыла наполнившиеся слезами глаза, вновь ощутив бесконечную слабость и пустоту во всем теле. Ребенок… Их ребенок… После смерти Филиппа вся жизнь для нее сосредоточилась на существе, вызревающем в ее чреве. Дитя Филиппа. Дитя их любви.
 — Позвольте устроить вас поудобнее, мадам. Произносила эти слова женщина, оставшаяся в комнате, руки ее начали действовать: обмыли тело роженицы, сменили сорочку, вынули лежавший под ней дополнительный матрас. Пен сейчас хотелось одного: чтобы рядом с ней была мать. Родная мать. Это почти детское желание переполняло ее всю. Мать была на пути сюда, она ехала в Хай-Уиком из Маллори-Холла в графстве Дербишир — неблизкое расстояние, — чтобы поспеть к началу родов. Но кто же мог знать, что роды начнутся раньше и леди Кендал не успеет к ним, а возле дочери окажутся сухая, равнодушная свекровь и какие-то незнакомые женщины, которых та наняла.
 И все было напрасным! Все мучения, все страшные часы, пережитые ею.
 Но ведь она слышала детский крик! Слышала… Это было наяву. Ребенок родился живым!
 Пен открыла глаза, твердым взглядом посмотрела на женщину, ухаживающую за пей.
 — Я хочу видеть мое дитя, — твердо сказала она, отстраняя чашку с теплым вином, которую та поднесла к ее губам, и уже тише добавила:
 — Хочу видеть его тело.
 — Мадам, он был сразу же похоронен, — отвечала женщина. — При такой жаре нельзя держать тело на открытом воздухе.
 С этими словами она поспешила к окну, отдернула тяжелые бархатные портьеры, и лучи немилосердного полуденного солнца ворвались в душную комнату.
 Такой жары, как в последние недели беременности Пен, здесь не знавали давно. В самом деле, погребение при подобной погоде нужно совершать как можно скорее.
 Пен вытянулась на своем ложе, зажмурила глаза. Но вновь открыла их, как только услышала, что кто-то резко дернул дверь и тяжелой поступью приблизился к постели.
 Перед ней стоял Майлз Брайанстон, младший брат ее умершего мужа. Недобрые, как у матери, холодные карие глаза рассматривали ее с нескрываемым удовлетворением.
 — Сестрица, — проговорил он, — сожалею, что на тебя обрушились все эти напасти. Прими мои соболезнования.
 — Порой чужие несчастья приносят удачу другим, — к ее собственному удивлению, вырвалась у нее насмешливая фраза.
 В самом деле, этот краснолицый, крепко скроенный, могучий, как бык, тугодум стал новым графом Брайанстоном. Ох, до чего же он не похож на ее мужа, своего старшего брата! Филипп был худощав и строен, быстр в движениях, но, увы, хрупкого здоровья. Мечтатель, поэт, музыкант. Всего этого не было и нет в младшем брате.
 А главное — Пен так любила мужа!..
 Она отвернула голову, чтобы не видеть самодовольную физиономию деверя.
 И все же она недавно слышала крик своего младенца! Его зов…




 Глава 1


  Лондон, декабрь 1552 года 
 — То, что я предлагаю, дорогой мой, своего рода тонкость, — говорил Антуан де Ноэль. — И замысел мой может показаться вам несколько усложненным. — Он замолчал, чтобы поднести ко рту серебряный кубок. Нахмурившись, отпил, удовлетворенно кивнул, жестом предложил собеседнику также отведать вина. Дождавшись благоприятной реакции гостя, последовавшего его предложению, продолжил:
 — Да, план у меня сложный, двухступенчатый. Требующий филигранной работы. — Говоривший изобразил торжествующую улыбку. — Вполне соответствующий вашим пристрастиям и умению, Оуэн.
 Оуэн д'Арси ограничился тем, что поднял правую бровь. Он уже привык, что Антуан де Ноэль, французский посланник при дворе юного короля Англии Эдуарда VI, находит удовольствие в том, чтобы тратить время, придумывая для своего лучшего тайного агента сюжеты различных козней, интриг и каверз, одна другой замысловатее и гениальнее. Как тот сам считал.
 Тайный агент Оуэн был высок, строен, гибок телом, которое, когда появлялась необходимость, могло действовать так же безжалостно и наверняка, как шпага, висевшая у его пояса и до времени покоящаяся в красивых, украшенных драгоценностями ножнах. Его темные глаза, казалось, никогда не пребывали в покое, замечая решительно все и тотчас передавая мозгу полученную информацию, где та обрабатывалась, сортировалась и где, если было нужно, безотлагательно вырабатывалась система ответов на любую ситуацию. Сейчас он видел, что посланник готов опустить полусозревший плод своих размышлений ему в руки, и, потягивая вино, молча ожидал продолжения разговора, которое вскоре последовало.
 — Полагаю, — сказал Антуан де Ноэль, — что молодой король вот-вот умрет. Он очень болен. Его Тайный совет воображает, что сведения о здоровье Эдуарда за семью печатями… государственный секрет… Однако… — Он передернул плечами и слегка улыбнулся. — Весь вопрос в том, что произойдет после его смерти? Нас это не может не интересовать, мой друг.
 Настал черед пожать плечами Оуэну д'Арси.
 — Корона достанется принцессе Марии, — сказал он. — Кому же еще?
 — Конечно, — согласился посланник. — Судя по всему, так должно случиться. Король Генрих Восьмой предусмотрел это перед своей смертью, когда повелел в случае какого-либо несчастья с Эдуардом возвести на трон его старшую сестру Марию. А следующая за ней в династии Тюдоров, как мы знаем, Елизавета. Младшая сестра.
 Он умолк. Оуэн не прерывал молчания.
 — Однако я опасаюсь, — опять заговорил посланник, — что у нашего большого друга, герцога Нортумберленда, несколько иные планы насчет наследования престола.
 Оба мужчины стояли возле камина в небольшом, обшитом панелями кабинете, одной из многих комнат лондонской резиденции посланника в Уайтхолле. За окнами медленно падал снег, приглушая шум от соприкосновения сотен лошадиных подков и железных ободьев колес с булыжниками мостовой, от криков уличных торговцев.
 Комнату освещало пламя камина и свечей в ветвистом канделябре на продолговатом столе, стоящем у стены с рядом окон, расположенных почти под потолком. В полутьме, царившей в кабинете, алый камзол посланника резко контрастировал с черным бархатом одежды гостя; попадая в лучи света, по-особенному сверкали и переливались зелеными, красными, бирюзовыми огоньками драгоценные кольца на пухлых пальцах хозяина.
 Оуэн отошел от камина наполнить кубок из большой плоской бутыли на столе.
 — Нам что-либо известно о замыслах Нортумберленда? — спросил он.
 Протянув ему свой кубок, де Ноэль ответил:
 — Именно об этом я хочу с вами поговорить, мой дорогой Оуэн.
 — Кажется, начинаю понимать, — сказал тот, наливая вино и неотрывно следя за темно-красной струей, льющейся из бутыли в серебряный сосуд. — Требуется моя помощь?
 — Совершенно верно. — Ноэль снова повернулся к огню. — В услужении у принцессы Марии пребывает некая женщина, которая могла бы снабжать нас сведениями о том, что происходит за порогом жилища ее хозяйки. Сама она пользуется полным доверием принцессы. Та поверяет ей все свои мысли и намерения.
 Посланник, посмотрев через плечо на Оуэна, все еще стоящего возле стола, заметил, как блеснули его непроницаемые темные глаза на спокойном, неподвижном лице.
 — Вам следует, — продолжал де Ноэль, — познакомиться… как можно ближе… с этой леди. Думаю, подобное задание… — он позволил себе хмыкнуть и слегка улыбнуться, — не вызовет у вас особых возражений?
 Оуэн не разделил его веселости. Он отпил вина и, глядя поверх края кубка на собеседника, произнес:
 — Но ведь это только первая ступень вашего плана. А вторая?
 Ноэль вскинул голову и подмигнул ему.
 — О, конечно. И в этом вся красота моего замысла. Означенная дама тесно связана с одним мужчиной… по имени Робин… он ее сводный брат и, в свою очередь, близкий друг и доверенное лицо герцога Суффолка и его семейства. Полагаю, не стоит добавлять, что Суффолк — близкий друг Нортумберленда. Их интересы связаны самым тесным образом, и, что бы ни замышлял последний, первый становится самым непосредственным участником. Не так уж нелепо будет предположить, что наш Робин из Бокера — главный хранитель их совместных секретов, которые нам самое время узнать.
 — Да, — раздумчиво заметил Оуэн, — если, конечно, предположить, что наша леди достаточно откровенна со своим сводным братом. И наоборот.
 С кубком в руке он приблизился к окну: похоже, снегопад усилился.
 — По всей видимости, это именно так, — сказал де Ноэль. — Они много времени проводят вместе. Особенно здесь, в Лондоне.
 — Где, по всей видимости, пребывают и сейчас, — предположил Оуэн, не отводя глаз от окна.
 — Вы правы, мой друг, — подтвердил де Ноэль. — Потому что в Лондон в эти предрождественские дни прибыли принцесса Мария и Суффолк. Думаю, король пожелал видеть свою сестру. Хотя не знаю, насколько ей хочется проводить время со своим тяжелобольным братом. Кроме того, она старше его на целых два десятка лет.
 Оуэн подумал, что дело не столько в возрасте, сколько в их религиозных разногласиях. Юный Эдуард, как и его отец и предшественник на троне, король-реформатор Генрих VIII, был фанатичным протестантом, и такой же фанатичной, только католичкой, была единокровная сестра Эдуарда, Мария. Впрочем, религиозные взгляды этих людей были совершенно безразличны Оуэну. Куда больше занимало его, как можно использовать их в интересах дела. Того дела, которому он служил уже не один год. Но еще больше в данный момент он интересовался женщиной, которой суждено было стать очередной добычей на его стезе охотника за необходимыми сведениями.
 Оуэн отошел от окна, приблизился к камину.
 — И все же, — настойчиво повторил он, — насколько эта фаворитка принцессы близка со своим сводным братом?
 Ноэль ответил ему чисто французским легким пожатием плеч, в котором содержалось много чего: ирония, намек на самое дурное, неуверенность в окончательном выводе и, наконец, этот самый вывод, заключающийся в двух-трех насмешливых словах типа: кто ж его знает?
 Оуэн ожидал словесного ответа, и он его получил.
 — Никакие слухи по этому поводу, — сказал посланник, — до меня не дошли, но нечто похожее на них носится в воздухе. Кстати, лорд Робин в свои двадцать восемь еще не был женат. Ни разу.
 — А эта женщина?
 — Леди Пен уже почти три года вдова. Ее брак с Филиппом, графом Брайанстоном, был высочайше одобрен королевской семьей и, судя по всему, оказался счастливым. Но Филипп рано умер, а его супруга несколько месяцев спустя родила мертвого ребенка. Наследником графского титула и всего прочего стал младший брат Филиппа, Майлз, которым безраздельно управляет, если верить слухам, его мать. Он отменный олух, если пользоваться теми же слухами. Впрочем, — губы посланника скривились в малоприятной ухмылке, — таковыми является большая часть населения этого паршивого острова.
 Оуэн подавил усмешку. Господин посланник не слишком удачлив в своей нынешней дипломатической карьере — отсюда его злость, которую он считает нужным скрывать перед близкими людьми. Особенно если те выполняют обязанности тайных агентов.
 Дав волю антибританским эмоциям, Ноэль отпил из бокала и, успокоившись, продолжил:
 — Мать и сын Брайанстон почти ничем не связаны со вдовой Филиппа. Та не предъявляет никаких претензий по поводу наследства: ни к поместью, ни к титулу вдовствующей графини. Все это она оставила в руках — и на совести — своей свекрови. Другими словами, любовью и согласием в семье не пахнет.
 Оуэн кивнул и потер рукой гладко выбритый подбородок.
 — Всем этим вы хотите сказать, сэр, что плоды почти созрели и их можно срывать?
 Посланник снова усмехнулся, на этот раз весело.
 — Не припомню, мой друг, чтобы вы когда-нибудь терпели поражение в роли сборщика плодов, — галантно произнес он.
 И опять Оуэн не вернул ему улыбки.
 — Я делал это исключительно в интересах своей страны, — сказал он, и было непонятно, вложил ли он в эти слова хоть какую-то долю иронии.
 Фраза прозвучала чересчур серьезно, что вполне могло быть объяснимо тем, что, хотя личная жизнь Оуэна д'Арси была для всех почти закрытой книгой (или стала ею после того, что произошло с его женой), посланник все же знал, что этот красивый мужчина ведет, по существу, жизнь монаха (если не считать тех случаев, когда по воле обстоятельств был вынужден играть роль соблазнителя. И, надо сказать, достаточно успешно).
 — О, конечно, — поспешил согласиться Ноэль.
 — Она хотя бы недурна собой? — лениво спросил Оуэн. — Странное имя. Оно настоящее?
 — Ее полное имя Пенелопа. Но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь называл ее иначе, нежели Пен. Даже принцесса Мария. Это домашнее имя, оно срослось с ней… Насчет внешности… Думаю, вы найдете ее привлекательной. Красавицей я бы ее не назвал, пет… Но что-то в ней, пожалуй, имеется… — Было очевидно, что описание внешности затруднительно для посланника. Более решительно он добавил:
 — Что я знаю точно, она среднего роста, не толста, но и не худа.
 — Звучит не слишком заманчиво, — уточнил Оуэн. — А что вы знаете о ее характере?
 Ноэль дернул себя за темную ухоженную бородку.
 — Она… она довольно скрытная.
 Оуэн не сдержал короткого смешка.
 — Я-то надеялся, что вы поведаете мне о ее тайных страстях. Посланник не оценил шутки и только развел руками.
 — Могу лишь сказать, она тяжело перенесла смерть мужа и ребенка. Да и любой на ее месте…
 Оуэн кивнул головой, вполне соглашаясь, и потянулся за своими перчатками, лежавшими на столе. Не надевая их, прошел к двери, где висел его плотный, тяжелый плащ. Накинув его на плечи, он повернулся к хозяину:
 — Что ж, считайте, я получил задание, Ноэль. Думаю, смогу его выполнить и пополнить наши сведения о многих важных вещах. Прощайте.
 Дверь за ним захлопнулась. Посланник поднес кубок с вином ко рту. «Конечно, мой друг, ты выполнишь эту маленькую миссию, как и все прочие. Так же успешно. Не сомневаюсь в этом. Господь создал тебя для подобных богоугодных дел. Если, разумеется, считать их богоугодными…»
 Он приблизился к окну, увидел, как Оуэн д'Арси в черном плаще с капюшоном на голове выходит из подъезда в сопровождении пажа. Остановившись, Оуэн быстро осмотрелся вокруг — движение, вполне понятное для того, кто смотрел на него сейчас из-за стекла. Какой же лазутчик, шпион, разведчик, тайный агент — называйте как хотите — сделает хотя бы один шаг без того, чтобы не оценить, предварительно и молниеносно не осмыслить ситуацию?..
 Оуэн уже быстро шагал в сторону гостиницы «Савой» на Стренде и вскоре стал неразличим в завихрениях снега.
 Антуан де Ноэль улыбнулся при мысли, что Оуэн д'Арси может вдруг потерпеть неудачу в деле соблазнения очередной жертвы, имя которой Пен Брайанстон. Но конечно, этого не случится, и тайное досье французского посланника обязательно пополнится важнейшими материалами, добытыми на пуховых перинах в тишине спальни. Содержащими сведения не только о секретных планах принцессы Марии и ее кузена Карла V, властелина Священной Римской империи, но и о внутри британских интригах, затеваемых двумя главными герцогскими домами — Нортумберлендов и Суффолков.
 Большой зал лондонской резиденции Брайанстонов на берегу Темзы, неподалеку от Вестминстера, был переполнен. Пен стояла на галерее, глядя вниз, где на фоне дорогих шелков, бархата и камчатных тканей под ярким светом свисающих с потолка люстр сверкали и переливались драгоценности. Отсюда, сверху, все это похоже на гигантский морской вал, который то вздымается, то опадает под ослепительными лучами солнца. Голоса были неразличимы — сплошной гул, временами заглушавший приятную мелодичную музыку, доносящуюся с галереи менестрелей.
 Невыносимо жарко было там, где сейчас находилась Пен. Жарко и душно из-за огромных горящих каминов и несусветного количества свечей в канделябрах и люстрах. Зноем веяло и от разгоряченных людей в плотных одеждах. Пен то и дело отирала лоб вышитым платком, она задыхалась.
 Зато отсюда было удобнее наблюдать за гостями и за свекровью, вдовствующей графиней Брайанстон, которая пребывала сейчас в дальнем конце зала среди тех, кто окружал принцессу Марию, и, судя по всему, не собиралась оставлять этот круг и подниматься на галерею. Но если бы у нее и появилось по какой-либо причине подобное намерение, ей понадобилось бы не менее четверти часа, чтобы протиснуться сквозь толпу в зале и подняться по лестнице.
 А значит, в распоряжении Пен по крайней мере пятнадцать минут. Она стала искать глазами своего деверя Майлза и его супругу. Они не представляли для нее особой угрозы, но все же лучше было знать, где они находятся. Она слегка наклонилась над перилами галереи, и в этот момент чьи-то руки сзади закрыли ей глаза.
 Она вздрогнула от неожиданности, хотя догадывалась, кто осмелился это сделать, и, радостно вскрикнув, обернулась.
 — Робин! Ты напугал меня!
 — Вовсе нет. Ты узнала меня раньше, чем я сделал это. На нее с улыбкой смотрел ее сводный брат. Его радостно блестевшие голубые глаза без слов говорили о том, как он рад ее видеть. Он был коренаст и не очень высок, с огромной копной каштанового оттенка волос, на которых чудом держался бархатный головной убор. Одежда на нем была дорогая, но сидела неряшливо, как-то кособоко. Пен машинально протянула руку к его груди, чтобы поправить камзол, и зацепилась за какую-то брошь, небрежно свисавшую на ленте с его шеи.
 — Где ты пропадал? — спросила она, звучно целуя его. — Не видела тебя несколько недель.
 — О, там и сям, — ответил он вскользь. — Во всяком случае, вдали от Лондона.
 Пен с подозрением посмотрела на него, почуяв: он определенно что-то скрывает. Собственно, и до этого он не был расположен распространяться о своих отлучках, но сейчас смутная мысль, которую она не могла додумать до конца, мелькнула у нее, и захотелось проверить. Многие месяцы, если не годы, проведенные при королевском дворе, научили ее не слишком верить глазам и ушам своим.
 Все же она спросила безразличным тоном:
 — Ты ездил по делам герцога?
 Ответом с его стороны было молчаливое пожатие плечами.
 — А что ты делаешь одна тут на галерее? — сразу переменил он тему и тоже перегнулся через перила.
 Пен попыталась проследить за его взглядом и увидела, что ее свекровь по-прежнему не отходит от принцессы, а Майлз Брайанстон и его жена, отдуваясь от жары, уселись возле одной из стен зала за карточный столик. До конца вечера они уже не встанут оттуда.
 — Мне захотелось немного тишины, — ответила она на вопрос Робина. — Внизу такой гвалт и такая жара!
 — Здесь тоже не слишком прохладно, — сказал Робин, с подозрением взглянув на нее. — Воздух не очень свеж.
 Пен сделала вид, что не обратила внимания на иронию.
 — Через минуту спущусь в зал, — пообещала она. — А сейчас мне надо побыть одной, привести себя в порядок. В той стороне галереи, если не ошибаюсь, всегда была умывальная. Помнишь? За гобеленами. Спускайся вниз, я потом отыщу тебя. Хочу услышать все новости, которые сочтешь возможным рассказать.
 Она улыбнулась ему и кивнула, ругая себя за то, что напрасно тратит драгоценное время, стараясь больше не смотреть на свекровь, не думать о том, о чем не могла не думать все последние годы, что занимало все помыслы, сделалось навязчивой идеей.
 Робина, как и некоторых других членов семьи, беспокоила эта ее наклонность, принявшая характер болезни — так они считали, при каждом удобном случае пытаясь отвлечь ее от тяжких мыслей.
 И сейчас Робину не хотелось оставлять Пен одну. Потому что он понимал: она чувствовала себя совершенно одинокой в этом людском скопище.
 Они знали друг друга уже шестнадцать лет. При первом знакомстве в них пробудилось взаимное чувство. Но вскоре отец Робина и мать Пен вступили в брак, и новые ощущения в новой семье превратили их первую неокрепшую любовь в крепкую и верную дружбу — такую, что Робин был твердо убежден: он знает Пен намного лучше и глубже, чем ее мать или ее младшая сестра Пиппа. Сейчас он чувствовал: она не откровенна с ним, что-то скрывает. Даже хуже — пытается обмануть.
 — В чем дело? — вскинула голову Пен, так как он продолжал с недоверием смотреть на нее. — Отчего желание человека удалиться по своим личным делам вызывает подозрения?
 Она попыталась рассмеяться.
 — Ладно. Увидимся позднее, — примирительно сказал Робин.
 Он медленно направился к лестнице, ведущей вниз, Пен пошла в противоположном направлении. Но как только она скрылась из виду в конце галереи, он повернулся и двинулся за ней. Несмотря на некоторую грузность, походка у него была легкой, если не сказать — изящной. Следуя по ее стопам, он попал в узкий коридор за галереей и увидел, как Пен идет по нему торопливой походкой, словно и впрямь спеша в туалетную комнату.
 Внезапно он потерял ее из виду, она словно растворилась в стене. Он остановился в недоумении, хмурясь и теребя свою неухоженную бороду. Он плохо знал эту часть огромного дома, но понимал, что никаких потайных ходов здесь быть не может и скорее всего Пен скрылась в одной из бесчисленных комнатушек позади свисающих с потолка гобеленов. Что поделаешь? Она его переиграла. Он повернулся и зашагал на этот раз прямо к лестнице, чтобы спуститься в зал.
 Из-за гобеленов Пен наблюдала за ним. Она знала его повадки и понимала, что он не оставит ее в покое: с отроческих лет у них шла подобная игра. Правда, сейчас он хотел таким способом выразить серьезную взрослую озабоченность ее душевным состоянием.
 Когда путь стал свободным, она вышла из укрытия и поспешила в комнату, которую хорошо знала и любила и которая совмещала функции кабинета и библиотеки. Единственным из семейства Брайанстон, интересовавшимся книгами и заботившимся о пополнении библиотеки, был ее покойный муж Филипп. Нынешний глава дома Майлз был малообразован, не слишком грамотеи; она никогда не видела в его руках книгу. Даже его мать, несмотря на свой недюжинный ум и явные способности, с трудом могла произвести простейшее арифметическое действие или нацарапать подпись на деловой бумаге. После смерти Филиппа почти все дела по дому она переложила на управляющего.
 Пен дошла до библиотеки, так никого и не встретив: скопление гостей потребовало внимания всех слуг в доме. Она тихо прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, оглядывая комнату, где они с Филиппом провели вместе столько приятных часов. Она не могла считать себя равной ему по образованности и начитанности, однако ее мать, будучи сама достаточно просвещенной женщиной, сумела привить дочери интерес и любовь к чтению, а также стремление узнать то, чего не знаешь. Поэтому Пен, оглядывая армаду книжных полок, с щемящей грустью вспоминала то время, когда они с Филиппом сиживали здесь в полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц или скрипом пера по бумаге. Ей казалось, она различает эти слабые звуки, видит смутный силуэт Филиппа, склонившегося над дубовым письменным столом… светлые волосы почти касаются книжных страниц, на столе перед ним бумага — на случай, если понадобится что-то записать. Тоска сдавила ей сердце: знакомое ощущение, оно реже приходит теперь, спустя почти три года после его смерти, но остается таким же острым, как и прежде.
 Она продолжала стоять у двери, стеснение в груди проходило, глаза наполнились слезами, которые не пролились. В голове билась одна мысль. Все та же…
 «О, если бы со мной был мой ребенок… тот самый… зачатый в любви…»
 Отчаяние отступило, напряжение спало, глаза высохли. Видения исчезли, воспоминания тоже. Осталось ощущение необходимости. Цель. То, что помогает ей продолжать жить… Ведь она родила ребенка! И где-то здесь, в комнате, она уверена, среди различных документов, записей, среди бумаг и священных книг, должно… обязательно должно находиться свидетельство о его рождении. Даже если он появился на свет мертвым, как ей сказали…
 Тогда она была так больна… После страшных родовых мук ее тело продолжали терзать боль и лихорадка, сознание едва теплилось. Когда ее мать и отчим добрались наконец до поместья Брайанстонов в Хай-Уикоме, они немедленно забрали ее оттуда, и потребовался почти год, чтобы она благодаря их неусыпным заботам окончательно пришла в себя и физически, и душевно.
 Сегодня она впервые после родов оказалась под крышей брайанстоновского дома. Впервые появилась возможность попытаться отыскать хоть какие-то сведения о ребенке, его появлении на свет. Брайанстопы вели себя так, словно вообще никакого ребенка не было, словно ей привиделись и нелегкая беременность, и преждевременные тяжелейшие роды, и страшные последствия. Ее собственная мать и отчим уговаривали ее забыть обо всем — если не забыть, то примириться с происшедшим, потому как горю не поможешь, — оставить все в прошлом.
 Но Пен не могла, не хотела согласиться с тем, что существо, которое взрастало в ее чреве, шевелилось и брыкалось там, давая о себе знать, которое стремилось выйти на свет Божий, чтобы жить… Нет, это существо не может так просто быть вычеркнуто из мира, списано со счетов.
 Она не верила, что ребенок родился мертвым: ведь она собственными ушами слышала его крик…
 Это и считали ее навязчивой идеей, даже душевным расстройством. Она приняла решение вернуться на службу в окружение принцессы Марии, к жизни, какую вела и знала раньше. Чтобы подтвердить: она здорова, что бы ни думали окружающие. Но под обличьем обыкновенной придворной дамы, вдовы известного в высших кругах человека, продолжала жить фанатичная убежденность, что ее ребенок жив.
 Ее взгляд задержался на высокой конторке возле окна — там лежала огромная семейная Библия, в которой были чистые листы для записи дат рождений, смертей, браков. Она быстро пересекла комнату. Библия была открыта на Псалтыри. Пен начала поспешно листать тончайшие страницы, липнувшие к ее влажным от волнения пальцам, которые она отирала о серую камчатную юбку… Вот они, записи. Сколько их! Она отыскала самые последние. Никакого упоминания о рожденном — или мертворожденном — 7 июля 1550 года ребенке. Она еще раз лихорадочно просмотрела все записи: браки, рождения, смерти. Ее брак с Филиппом. Его смерть. О том, что Майлз сделался наследником графского титула, сообщается буквами чуть не вдвое большими по размеру, чем все остальные. Конечно, он ведь всегда был любимчиком матери, которая считала, что лишь по недоразумению он не сделался ее первенцем. И восполняла этот пробел тем, что относилась к нему как к таковому.
 Пен оглядела огромную комнату. Где же могло быть то, что она ищет, что может хоть в какой-то степени приоткрыть тайну, помочь в ответе на терзавший ее вопрос? И сколько вообще времени в ее распоряжении, пока кто-нибудь не заявится? Когда еще у нее будет возможность проникнуть сюда?
 Где же искать?.. Она подошла к шкафчику. В одном из его ящиков, она помнила, лежали деловые бумаги, связанные с поместьем и еще с чем-то. Филипп, бывало, вынимал их оттуда при ней. В дверце шкафа торчал ключ. Она повернула его, выдвинула наугад один из ящиков.
 Позади нее открылась дверь. От волнения она, видимо, забыла ее запереть.
 Сердце у Пен замерло. Дыхание остановилось. Она собрала все силы и медленно повернулась. Хорошо, если это Робин, ужасно, если свекровь.
 Это не был ни тот, ни другая. Не в состоянии выговорить ни слова, она молча смотрела на вошедшего. Первой мыслью было: кто-то из слуг. Но она тут же отбросила предположение: ни одежда незнакомца, ни то, как он держался, не давали повода причислить его к этой категории. Вероятнее всего, он неизвестный ей близкий знакомый хозяев.
 Его темные глаза под узкими точеными бровями и высоким лбом рассматривали ее спокойно и, как ей показалось, даже слегка высокомерно. Пен решила ответить ему тем же. У него были крупный прямой нос, слегка выдвинутый подбородок, красивые очертания губ. В нем чувствовалась сила, хотя он стоял не шевелясь, даже как-то небрежно расслабившись. Она затруднилась бы определить его возраст, но незнакомец был явно старше, чем Робин.
 Наконец Пен обрела голос и холодно произнесла:
 — Для гостей предназначен большой зал, сэр. Видимо, вы слегка заблудились.
 Он поклонился.
 — Оуэн д'Арси, мадам. К вашим услугам.
 Голос был мягкий и музыкальный, богатый оттенками, но она обратила внимание не на это, а на едва уловимый акцент, который даже не назовешь иностранным, и в то же время, как и его смуглое лицо, он не был чисто английским.
 — Я не испытываю необходимости в ваших услугах, сэр, — довольно резко произнесла она, больше для того, чтобы скрыть некоторую растерянность.
 Помимо этого, в ней росло раздражение: как он смеет так явно разглядывать ее, не маскируя любопытства? Да еще с таким видом, будто знает о ней что-то, чего не знает она сама.
 Впрочем, она тоже изучала его. Было в его внешности нечто неординарное, вносящее беспокойство в душу. Что-то в одежде, в голосе, в лице. На нем были камзол и рейтузы из черного атласа с вкраплением бордовых нитей, рубашка из шелка, тоже черная, на воротнике черные эмалированные застежки. Короткий плащ из темного бархата, отороченный красным шелком, свисал с широких плеч. На поясе в черных бархатных ножнах висели шпага и кинжал, и сразу можно было понять: оружием он пользоваться умеет. Пен поняла это и почувствовала, что он опасен.
 — По-видимому, вы что-то ищете, — любезно проговорил он. — Осмелюсь я помочь?
 — Не могу понять, почему вам это пришло в голову?
 С этими словами она решительно захлопнула дверцу шкафа и повернула ключ. Не будет же она продолжать поиски в его присутствии… и вообще в чьем бы то ни было присутствии! Угораздило его, непрошеного, ворваться в самый неподходящий момент! Кто знает, когда опять подвернется такой случай?
 — Вы, наверное, весьма близко знакомы с семьей Брайан-стон, сэр? Знаете все их дела?
 В ее голосе звучали неприязнь, вызов. И в глазах тоже. С первого взгляда, подумал Оуэн, в ней не было, как и говорил ему Ноэль, ничего примечательного: довольно правильные черты лица, каштановые волосы, стройная фигура. Как у многих и многих. Но глаза… Он сумел наконец разглядеть их, и они приковали его внимание: большие, глубокие, чистые, удивительного цвета, в котором смешались зеленые и коричневые с золотом тона. Так выглядит, пришло ему в голову, лесное озерцо под лучами солнца. Ошибся его патрон и по поводу темперамента, решил Оуэн. Силы духа ей, видимо, не занимать. И он впервые почувствовал интерес к порученному заданию.
 — Должен сознаться, мадам, — сказал он с улыбкой, — что семья хозяев меня весьма мало интересует.
 Но я не смог, прошу прощения, сдержать интереса к вам и потому осмелился последовать за вами, когда вы покинули зал.
 Он еще раз поклонился и улыбнулся.
 Пен с любопытством окинула его взглядом. Что за чушь мелет этот не лишенный обаяния человек?
 — Если не ошибаюсь, вы пытаетесь флиртовать со мной, сэр? — спросила она, не удержавшись от смеха. — Боюсь, вы перепутали меня с моей младшей сестрой Пиппой. Она неисправимая кокетка и могла бы соответствовать вам куда больше. С удовольствием познакомлю вас с ней, если желаете.
 Оуэн был не слишком хорошо знаком с чувством смущения или досады, но сейчас, следуя за Пен по коридору, испытывал и то и другое. Нужно было как-то исправлять положение.
 — Леди Пен, — негромко окликнул он ее.
 Она остановилась, обернувшись через плечо. Откуда он знает ее имя? Их ведь никто не представлял друг другу.
 Он подошел почти вплотную, протянул руку к ее лицу, приподнял ладонью подбородок и, прежде чем она смогла сообразить, что он собирается делать, наклонился и быстрым легким движением поцеловал ее в губы.
 — Простате меня, леди Пен, — сказал он. — Но я весь вечер сгорал от желания так поступить.
 — Как интересно! — воскликнула она. — С чего бы это?
 Он ожидал чего угодно — негодования, возмущения, ярости, смятения наконец, — только не этого искреннего удивления, граничащего с вопросом, а не лишился ли он рассудка. Вызывать внезапное удивление входило в число его приемов, но только не по такому поводу.
 Он пристально посмотрел ей в лицо, глаза его сузились.
 — Вы спросили почему? — медленно произнес он. — Сам не знаю. Еще и еще раз прошу меня извинить.
 — Тут не за что молить о прощении, — ответила она, опять рассмеявшись. — А теперь я прошу у вас извинения.
 С этими словами она помчалась по коридору, оставив Оуэна чуть не в первый раз за его карьеру в полном замешательстве.
 Да, думал он, возвращаясь в зал, с этой женщиной будет не так-то просто. Нужно придумывать какие-то новые ходы для завоевания ее доверия. Не говоря об остальном.
 Но, черт побери, он больше не позволит ей смеяться над собой!




 Глава 2


 — У меня только что была странная встреча, — сказала Пен, когда наконец спустилась с галереи и нашла Робина, стоявшего недалеко от лестницы.
 Она произнесла это со смехом, но и с нескрываемым недоумением, вызванным поцелуем незнакомца, о котором она, разумеется, не собиралась рассказывать. Тем более что все яснее начинала понимать: он был ей не неприятен, наоборот, оставил след в виде волнения, которое несколько смущало ее.
 — Долго же ты была там, — заметил Робин, глядя на нее с подозрением, которое возмутило ее.
 — Уж не собираешься ли ты подсчитывать минуты, которые я трачу на туалет и прочие личные дела? — спросила она с наигранным негодованием.
 Робин был вынужден пожатием плеч и виноватой улыбкой признать свое поражение. Если уж она что-то захотела скрыть от него, то, видимо, ему не добиться откровенности. И все же поинтересовался:
 — Что это была за встреча, о которой ты изволила упомянуть?
 Пен осмотрелась вокруг и поманила его за собой к глубокому проему окна.
 — Встанем вон там.
 Она первая направилась к окну, он, заинтересованный, поплелся за ней: возможно, его упрямая сестрица все-таки приоткроет причину своего странного поведения?
 Он уже свыкся с мыслью, что двойная трагедия в жизни Пен — почти одновременная утрата мужа и ребенка — произвела необратимые изменения как в ее характере, так и во внешности, навсегда согнав румянец со щек и вытеснив живость из души и тела. Временами она казалась ему лишь слабой тенью той молодой женщины, которую он так хорошо знал. Но сегодня вечером она выглядела другой: в галерее некоторое время назад проявила давно несвойственную ей настойчивость, даже решительность, словно наметила какую-то цель и неуклонно движется к ней, а сейчас в ней проглядывает возбуждение, какое-то удовлетворение — как если бы сбылось или вот-вот сбудется что-то, чего она сильно желает. Да и внешне она преобразилась: глаза не такие погасшие, как раньше, лицо порозовело — в общем, вполне привлекательная женщина, какой он знал ее в прежние годы.
 В оконной амбразуре они были как бы немного отделены от шума и блеска многолюдного зала. Пен посмотрела в окно — темень сада нарушалась огненными точками факелов в руках слуг, освещавших обледенелые ступеньки спуска к воде, где стояли, тоже освещенные, баркасы для гостей, пожелавших прокатиться по реке.
 Робин не торопил Пен с рассказом, опасаясь, как бы сестра не передумала и не оставила его в неведении насчет того, где и с кем встретилась и отчего эта встреча показалась ей странной.
 — Итак… — наконец проговорил он, потому что молчание затянулось.
 — Ах да! — Она тряхнула головой и повернулась к нему с чуть виноватым видом. — В общем, ничего особенного, Робин, хотя немного странно. Когда я была в… ну, шла по коридору, то чуть не столкнулась с одним мужчиной. Он заговорил со мной о чем-то… кажется, сказал, что почти заблудился, а потом… потом он… — Пен уже забыла, что намеревалась унести эту тайну в могилу, и не очень решительно добавила:
 — Он вдруг сказал, что находит меня весьма интересной и потому следовал за мной наверх из зала…
 Она умолкла.
 — Не вижу ничего странного, — со смехом произнес Робин. — Ты действительно очень привлекательна, Пен. Всегда была… Но, мне кажется, ты что-то недоговариваешь. Я прав?
 Ее глаза показались ему еще больше и ярче, когда она проговорила:
 — Он поцеловал меня, Робин. Понимаешь? Прямо в губы, как будто мы старые друзья. Или… или…
 Она чуть было не добавила «или молодые любовники» и подумала, что это звучало бы искреннее и правдивее. Вместо этого Пен сказала тоже вполне искренне:
 — Не могу представить, почему ему вздумалось поухаживать за мной. Я его никогда раньше не видела. — Она затушевала смущение от сделанного признания легким смехом. — Если бы он не назвал меня по имени, — продолжала она, — я подумала бы, что он спутал меня с нашей Пиппой. В конце концов, она у нас на выданье, а не я.
 Робин молча согласился с этим и, хотя вполне симпатизировал своей младшей сводной сестре, не мог не сказать самому себе, что вполне понимает незнакомца и, будь на его месте, поступил бы точно так же. Однако его интересовало сейчас продолжение истории: что было дальше? Как ответила Пен на этот по меньшей мере странный, если не оскорбительный, поступок? Судя по тону, она не придала или не захотела придать ему какого-либо серьезного значения, расценив как эмоциональный взрыв или просто чудачество. Но отчего тогда у нее такое оживленное похорошевшее лицо? Так странно блестят глаза? Похоже, она не собирается рассматривать поведение незнакомого мужчины как жестокую обиду и просить Робина вступиться за нее и смыть оскорбление кровью.
 Он спросил:
 — Кто же этот человек? Ты знаешь?
 — Я уже говорила, что встретилась с ним впервые. Может, ты заметил его, когда спускался с лестницы, а он поднимался, чтобы следовать за мной?
 Робин нахмурился, раздумывая. Нет, он не мог припомнить ничего похожего. Хотя она ведь и не сказала, как тот выглядит. Впрочем, у него, наверное, должно быть имя. Или он был в маске и не изволил представиться?
 — Будет лучше, — сказал он, продолжая хмуриться, — если ты откроешь мне, как его зовут.
 — Ох, конечно! Как я не сообразила сразу? Он сообщил, что его зовут Оуэн д'Арси.
 Вот как… Робин повернул голову в сторону зала, разглядывая гостей. Хотя при всем желании не смог бы отыскать среди них Оуэна, поскольку никогда не видел его. Значит, он здесь? Что ему нужно от Пен? Хотя…
 — Ты его знаешь? — спросила она, устремляя взгляд туда же, куда и он, и нигде не находя того смуглого стройного мужчину, кто так бесцеремонно вторгся в ее жизнь.
 — Да, — ответил Робин. — Но очень немного.
 И это не было ложью, потому что, никогда с ним не встречавшись, он знал кое-что об Оуэне д'Арси — во всяком случае, о том, для чего тот прибыл в Англию. Знал по той простой причине, что сам занимался чем-то похожим. Справедливее сказать, пытался заниматься — поскольку честно признавался себе в том, что не может идти ни в какое сравнение с мастером своего дела д'Арси, прославившимся, как ему рассказывали, в качестве тайного агента в разных краях, но никогда не попадавшимся, а потому и не разоблаченным. Робин на этой стезе был еще совсем новичком.
 — Мне кажется, он не англичанин, — сказала Пен. — Хотя трудно понять, почему я так решила. По-английски он говорит совершенно свободно, без иностранного акцента. И все-таки в нем есть что-то не совсем английское.
 — Ты не видишь его сейчас в зале? — спросил Робин.
 Она отрицательно мотнула головой:
 — Нет. Да разве в такой толпе различишь кого-нибудь?
 Сказав так, она тут же поняла, что говорит не правду: если бы тот находился в зале, она бы узнала его. Выделила среди всех остальных. Потому что он был из тех, кто выделялся — внешностью, статью, хладнокровным достоинством… «Не много ли ты напридумывала?» — прервала Пен собственные мысли.
 — Похоже, твоя свекровь направляется в нашу сторону, — заметил Робин.
 Он прекрасно знал, как Пен относится к леди Брайанстон и что чувства их взаимны; кроме того, не очень хотел продолжения разговора об Оуэне д'Арси, дабы собеседница не уловила, что его тоже интересует этот человек. Правда, отнюдь не из-за того, что осмелился поцеловать его сводную сестру.
 Пен сжалась, лицо у нее утратило живость.
 — Мне не о чем беседовать с ней, ты ведь знаешь, Робин.
 — Хотя бы обменяйтесь любезностями.
 — Мы уже сделали это в самом начале вечера. Больше не хочу.
 И прежде чем Робин успел что-то сказать, она сорвалась с места и смешалась с толпой. Леди Брайанстон приближалась.
 Как Пен и ее семья, к которой Робин принадлежал, он не испытывал симпатии к этой даме, считая недостойным ее отношение к невестке с самого начала их брака с Филиппом и уж совсем отвратительным, что по распоряжению свекрови несчастный младенец был отторгнут от матери и та не могла даже излить свое горе над его мертвым телом. Тем не менее сейчас он был гостем в доме у леди Брайанстон и вообще воспитанным человеком.
 Он учтиво поклонился, когда та подошла к нему. Подобно своему сыну Майлзу, она была аляповато скроена, с грубоватыми чертами лица, к тому же отличалась любовью к экстравагантной одежде и немалому количеству драгоценностей на ней и головном уборе, под которым угадывался парик, поскольку натуральный цвет волос не мог быть до такой степени огненно-красным. Той же неестественностью отличалась и пунцовость щек. Все эти ухищрения не вызывали симпатии у пуританина Робина.
 — Лорд Робин, — сказала пожилая дама, едва ответив на его поклон, — мне показалось, с вами сейчас была Пенелопа.
 Робин, изобразив предельное изумление, оглянулся по сторонам.
 — Разве? Не может быть. Я уже давно не вижу ее.
 Тонкие губы леди Брайанстон совершенно исчезли.
 — Мне необходимо поговорить с ней, — сухо сказала она. — И как можно скорее. Поставьте ее в известность об этом, как только увидите.
 — Непременно, леди Брайанстон. Могу я также сообщить ей тему предстоящего разговора?
 Губы бесследно улетучились с лица собеседницы.
 — Об этом я намерена поставить ее в известность, когда мы наконец встретимся, — отрезала она. — Впрочем, особого секрета тут нет. У нее имеется кое-что из вещей Филиппа, по праву принадлежащее нынешнему графу Брайанстону. То есть Майлзу.
 Слова сопровождались отталкивающим выражением лица, она и не пыталась скрывать своих чувств по отношению к Пен. Не меняя этого выражения, она отошла от Робина и направилась к противоположной стене зала, возле которой за карточным столиком продолжали сидеть ее сын и его жена.
 — Сука! — пробормотал Робин ей вслед, совершенно забыв о своей пуританской учтивости.
 Что ей сделала Пен? Откуда столько ненависти? И эта мерзкая жадность! Хочет, видимо, отнять у Пен какие-то ценные памятные подарки, сделанные ей Филиппом. Он огляделся, поискал глазами. Его сводной сестры не было видно.
 Что же, интересно, хочет от нее этот знаменитый в определенных кругах Оуэн д'Арси? Вполне возможно, его внимание случайно. То есть чисто мужского, так сказать, толка. Но все-таки, решил Робин, его сестра вряд ли принадлежит к тем женщинам, которые вызывают желание таким образом знакомиться — в полутемпом коридоре — да еще лезть с поцелуями. Как он осмелился, этот нахал?.. Отсюда следует, что у него имелась какая-то задняя мысль, он преследовал определенную цель. Конечно!
 Как уже упоминалось, Робин только ступил на стезю тайной агентурной деятельности и делал первые робкие шаги, но, даже будучи неискушенным, сумел довольно быстро выстроить свою версию, каковая казалась ему единственно правильной. Ведь Пен, можно сказать, задушевная подруга принцессы Марии, сестры пятнадцатилетнего неизлечимо больного короля и возможной наследницы престола. А д'Арси служит у французского посланника, которому, вероятно, крайне необходимо для нужд своего государства, этой чертовой Франции, привыкшей совать нос во все дела островного соседа, знать все, что происходит в Англии на уровне так называемой большой политики, в каковую входят и таинственные отношения принцессы со своим кузеном Карлом, стоящим во главе Священной Римской империи, растерявшей былую мощь, но все еще являющейся значительной силой в Европе.
 Пен могла стать для французов, как предполагал Робин, маленьким ключиком в их большой игре, с помощью которого они приоткроют, пускай ненамного, двери в намерения и дела правителей Англии и Священной империи.
 Что касается самой Пен, то, подобно Робину, ей приходилось почти всю сознательную часть жизни находиться в зоне дворцовых интриг, и, будучи неглупой женщиной, она не могла кое-чему не научиться. Во всяком случае, осторожности и тому, что нельзя беспечно заглатывать протянутую наживку, как бы приятна и безобидна она ни была на вид. Робин пришел к выводу, что следует поговорить об этом с Пен. Однако д'Арси был настолько опасным соперником, что Робин тут же изменил решение и вознамерился обсудить сначала произошедшее с Пен в среде своих сподвижников.
 По-прежнему он не видел ее в толпе снующих повсюду гостей, зато обратил внимание на герцога Нортумберленда, который только что появился среди тех, кто окружал принцессу.
 Подойдя туда, Робин в первую очередь дружески улыбнулся худощавой и бледной, скромно одетой девушке, которая ответила застенчивой улыбкой. Было заметно, что она чувствует себя не в своей тарелке, с надеждой посматривая на дверь и явно желая поскорее уйти из зала.
 Робину стало жаль ее. Он всегда испытывал это чувство при встрече с ней, потому что, неоднократно бывая у герцога Суффолка, имел возможность становиться свидетелем того, как несчастная Джейн, его дочь, страдала от материнского обращения: от постоянных замечаний, попреков, вечного недовольства. Сейчас он, на положении старого друга, нежно обнял ее за плечи, на что она, непривычная к проявлениям нежности, благодарно улыбнулась.
 Нортумберленд, отвлекшись на минуту от беседы, остановил на Робине свой жесткий и, как всегда, высокомерный взгляд, который несколько смягчился, когда он спросил:
 — Хотите что-то сказать мне, Робин?
 — Если ваша светлость сможет уделить внимание моей персоне, — непринужденно ответил тот.
 Робин научился еще от своего отца, Хью Бокера, ныне графа Кендала, искусству никогда не трепетать перед богатством или положением окружающих. Он не боялся подобных людей и не льстил им, что принесло ему уважение и искреннюю симпатию как юного короля Эдуарда, так и его Тайного совета.
 Герцог Нортумберленд согласно кивнул и отошел от принцессы, приглашая Робина следовать за собой.
 Пен снова торопливо шла по коридору в направлении библиотеки, ее юбки с фижмами развевались, чуть не задевая стены. Она была уверена, что Робин постарается задержать свекровь разговором, и потому почти не опасалась вмешательства. Кроме того, в ней бушевала дерзкая беспечность, как ни странно, связанная, как ей казалось, с недавним знакомством с этим необычным и тоже дерзким человеком по имени Оуэн д'Арси. Если кто-нибудь из Брайанстонов застанет ее за рассматриванием бумаг в ящиках у Филиппа — что ж, пускай… Она их не боится. И никогда не боялась.
 Войдя в библиотеку, она первым делом заперла изнутри дверь и только потом выдвинула один из ящиков. В основном там были счетные книги, и она уже собралась уложить их на место, когда ее взгляд упал па одну из них, с пометкой «Год 1550-й». Перелистав страницы, она дошла до «месяца июля» и стала искать записи, относящиеся к дню, когда родился ее ребенок: наверняка там должны быть фамилии повивальных бабок — им же выплачивали денежное вознаграждение. Фамилии, как и все до одной женщины, которых нанимала леди Брайанстон, когда у нее на четыре недели раньше начались родовые схватки, были ей совершенно незнакомы. Она пыталась найти хоть одно имя, за которое можно было бы зацепиться, чтобы попробовать затем размотать весь клубок, но продолжала натыкаться на неизвестные имена и на суммы выплат без указаний, за какие именно услуги.
 В кончиках пальцев покалывало, словно она касалась не мягких листов бумаги, а острых булавок или иголок. Что с того, если она не знает записанных здесь женщин, но ведь кто-то может знать кого-либо из них? И значит, нужно иметь у себя этот список. Конечно!..
 Не задумываясь о последствиях, она вырвала лист из книги, сложила и опустила в маленький вышитый кошелек, подвешенный на золоченой цепочке к поясу. После чего уложила счетные книги на место, задвинула обратно ящик, заперла дверцу шкафа и покинула библиотеку.
 Теперь, когда у нее в кошельке был документ, который могли обнаружить и отнять, когда было что скрывать, она уже не чувствовала себя так спокойно, как несколько минут назад. Ведь тот, кто найдет этот листок двухлетней давности, сразу сообразит, что просто так, шутки ради, подобные вещи не похищают, не прячут у себя на теле. Теперь ей нужно быть особенно осторожной и ничем не возбуждать подозрение.
 Очутившись в который уже раз на верхней галерее, она сразу обратила внимание, что гул голосов сделался намного тише, а когда, наклонившись над перилами, посмотрела вниз, увидела, что гости поспешно покидают зал, отдавая слугам распоряжения отыскать их карету, коня или баркас.
 Сигналом к уходу послужило, видимо, то, что в зале уже не было принцессы Марии с придворными дамами, и, значит, все они направились к берегу, где у пристани их ожидала королевская барка. Мария, будучи ревностной католичкой, не любила задерживаться допоздна, так как еще перед рассветом вставала к молитве. И разумеется, она не обеспокоилась отсутствием Пен в своем окружении, ибо полагала, что та останется на ночь у свекрови, под родной надежной крышей.
 Но Пен претила даже мысль о том, чтобы просить гостеприимства в этом доме, она предпочитала убраться отсюда на чем угодно, хоть на одной из лодок, предназначенных для общественного пользования. Однако быстро поняла: ждать придется довольно долго, пока какой-нибудь из городских баркасов сумеет пробиться через скопление всевозможных судов к берегу за пассажирами.
 Если бы Робин находился поблизости, он бы взял ее на седельную подушку позади себя. Но его нигде не было видно. Зато она увидела за головами спешащих к выходу гостей багровое пьяное лицо Майлза Брайанстона, его маленькие злые глазки впились в нее. Это подтолкнуло ее к решению поскорее пробраться к выходу и поторопиться на пристань.
 Оуэн тем временем стоял в проходе, отделявшем большой зал от входных дверей. Он видел, как принцесса покинула дом, заметил, что среди ее сопровождавших Пен не было.
 Свежий ночной воздух врывался в незакрывающуюся дверь. Снегопад прекратился, но снег не таял, а лежал на земле белой, хрустящей под каблуками, как стекло, коркой.
 В конце концов Оуэн увидел Пен: в верхней одежде, в меховом капоре она показалась в дверях вместе с небольшой группой людей, громко возмущавшихся холодным ветром и трудностями, связанными с возвращением домой. Оуэн улыбнулся ей, она против воли ответила ему улыбкой. Он хотел подойти, но их разделил напор толпы, которая вынесла ее на заснеженную дорожку сада в ночную темень.
 К Оуэну пробился его юный паж, который успел побывать на берегу и вернулся оттуда с раскрасневшимися от ветра щеками и с известием, что если ждать судна, то придется торчать здесь, пожалуй, не менее двух часов.
 — Что ж, — спокойно сказал Оуэн, — тогда лучше всего отправиться пешком, Седрик. Полезно подышать воздухом.
 — Но такой холод, сэр! — Бедный мальчик с вожделением смотрел на ярко освещенный теплый холл позади своего хозяина. — Не лучше ли подождать в тепле?
 — Надо привыкать к трудностям, — с безжалостной шутливостью сказал Оуэн. — Ходьба нас разогреет. Вперед!
 С этими словами он подтолкнул пажа к выходу.
 Пен в это время уже добралась до берега и стояла там в людской гуще, скрестив руки на груди, переминаясь с ноги на ногу от холода. Ряды судов, ожидающих очереди, чтобы подойти к пристани, казались бесконечными, почти терялись в темноте, давая о себе знать робким светом факелов. Нет, тут ничего не дождешься до рассвета. Но в постылый дом Брайанстонов она ни за что не пойдет! Лучше замерзнет на берегу!
 Она сунула руку в перчатке под плащ, нащупала небольшой вышитый кошелек. Ее пусть робкая, но все-таки надежда. Она почти ощущала прикосновение хрустящей бумаги к пальцам. Поскорее бы оказаться у себя в комнате, в Бейнардз-Касле — там она тщательно исследует все записи. Что, если вдруг появится зацепка? Мурашки пробежали по спине: на этот раз не от холода — от предвкушения… Исчезли усталость и раздражение от толпы, от бесконечного гула голосов, не такими невыносимыми показались стужа и необходимость ожидать баркас… Хотя зачем ждать? Ведь тоща она только к утру доберется до дома. Не разумнее ли дойти до другой переправы — всего минутах в двадцати ходьбы отсюда, и народу там намного меньше.
 Правда, дорога идет через густую рощу, окружающую поместье Брайанстонов, но ведь она хорошо знает эти места и в другое время суток не задумываясь отправилась бы в путь… Кроме того, можно воспользоваться услугами одного из факельщиков.
 Она позвала того, кто был ближе к ней, — молодого угрюмого парня, окоченевшего от холода. Он двинулся впереди нее твердой крестьянской походкой, под его грубыми ботинками трещала ледяная корка. Пен еле поспевала за ним, стуча зубами от холода, проклиная себя за то, что не успела отправиться вместе с принцессой, но тут же и оправдывая, когда вспоминала о своем удачном походе в библиотеку и о листке с именами, которые, даст Бог, помогут проникнуть в тайну рождения ее ребенка, раз и навсегда избавив от мучительного неведения.
 Внезапно сзади нее раздался громкий гортанный крик — что-то вроде «холла!». Она резко обернулась и тут же оказалась окруженной темными фигурами в показавшихся ей фантастическими рваных одеждах. Опять толпа, но уже совсем другого толка — странного вида мужчины, женщины, даже, кажется, дети. Она закричала, призывая факельщика, но тот, испугавшись этой банды, бросился бежать и вскоре скрылся за деревьями.
 — Трусливый негодяй! — пробормотала Пен, настолько возмущенная дезертирством слуги, что в первые минуты забыла о страхе, который тут же взял свое, и к дрожи от холода присоединилась дрожь от испуга; она еще раз прокляла себя, что не осталась у переправы вместе со всеми.
 Тщетно пыталась она вырваться из кольца окруживших ее людей — оно сжималось, она видела перед собой голодные глаза, беззубые слюнявые рты. Один из мужчин схватил ее за руку. Это послужило сигналом для остальных: женщины подступили ближе, она почувствовала щипки, толчки. От охватившего ее ужаса она не могла даже кричать. Пыталась что-то сказать, но никто не слушал. Грязные пальцы распахнули на ней пальто, драгоценности, которые были у нее на шее, на груди, сверкнули под неярким светом пробившейся сквозь тучи луны. И тотчас окружившие ее люди кинулись на нее, крича и визжа, срывая украшения и озираясь по сторонам, как кладбищенские воры, грабящие могилы.
 Пен с удивлением услышала собственный крик — она не подозревала, что может так кричать. И потом внезапно поняла, что нападавшие отшатнулись от нее с воплями, выдающими охватившие их страх и панику. В чем дело?..
 Она увидела мужчину в черном со шпагой в руке. Он молча размахивал оружием, отгоняя нападавших, поражая самых рьяных из них. Рядом с ним был еще один человек, меньше ростом, помогавший разгонять толпу.
 Через короткое время Пен почувствовала, что больше ей никто не угрожает, круг разомкнулся, она свободна. У нее не было ни оружия, ни сил, чтобы помочь своим спасителям довершить начатое — окончательно разогнать свирепую шайку оборванцев, — ей оставалось лишь оценить то, с каким уроном она вышла из неприятного приключения. Все оказалось не так уж плачевно, могло быть куда хуже: разодран плащ, оторвано два пальца на перчатке, но она может стоять на ногах, кости, по-видимому, целы, опасных ранений тоже нет. И кошелек с упрятанной там бумагой продолжал висеть у пояса.
 Место битвы опустело, грабители бежали, унося раненых. Оуэн д'Арси — это был он — подошел к ней и, как ей показалось, бессознательно, еще в пылу сражения, обнял и прижал к груди, словно желая удостовериться, что она цела и невредима. Какое-то время она пребывала в его объятиях, ощущая ровное и спокойное биение его сердца, словно минуту назад ничего не происходило под этими темными вековыми деревьями, словно он даже не вынимал шпагу из ножен, а его спутник не размахивал кинжалом. Лишь теперь она осознала, какому риску подвергалась, и запоздалое чувство ужаса пронзило все ее существо.
 — Благодарю вас, сэр, — негромко проговорила она, освобождаясь из его рук, ощущая, что чем больше будет находиться так близко от него, тем меньше останется у нее сил и желания отстраниться. — Со мной был факельщик, — добавила она, словно оправдываясь, — но, как только эта банда напала на нас, он сбежал.
 — Эта дорога небезопасна для женщины, даже если ее сопровождает слуга, — сказал Оуэн, вкладывая шпагу в ножны. — Я видел, как вы отошли от причала, но и подумать не мог, что рискнете отправиться в такой путь. Седрик, зажги фитиль!
 Мальчик вынул из кожаного мешка, прикрепленного к поясу, коробку с фитилями, чиркнул кремнем по металлу, поджег трут, раздул, и неяркое пламя высветило всех троих. Оуэн внимательно вгляделся в лицо Пен и, протянув руку, снова слегка приподнял ей подбородок, как несколько часов назад. Пен почувствовала, как у нее ослабли ноги, но, отнесла это на счет только что пережитого ужаса.
 — Вы ранены, — произнес он спокойно, чуть ли не весело. — Эти негодяи успели ударить вас чем-то.
 Он легко коснулся ее щеки, отодвинул стоячий воротник платья, провел пальцами от уха до шеи. Когда он отнял руку, на пальцах была кровь. Лишь теперь, немного расслабившись. Пен ощутила боль от пореза, а также от всех остальных порезов, ссадин и ударов, нанесенных ей.
 — У вас рваная рана, — снова заговорил Оуэн. — Сделана, по-видимому, острым камнем или чем-то в этом роде. Необходимо принять меры как можно быстрее. Промыть, перевязать. Возможно, рана не единственная. Здесь поблизости есть место…
 — Какое? — спросила она, слегка сопротивляясь, когда он взял ее за локоть и повел по дороге вслед за Седриком, идущим впереди с горящим фитилем в руке.
 Она испытывала неловкость и нечто вроде страха. В сущности, ей совершенно незнаком этот человек. Кто он? Откуда взялся в доме Брайанстонов? Может быть, он закадычный друг Майлза? Хотя навряд ли. Правда, он только что спас ей жизнь или избавил от серьезной беды, и она не может не быть ему благодарна, но в то же время в нем столько странного, тревожащего. А теперь еще он чуть ли не силой тянет ее в какое-то неизвестное место… Нет, она не должна соглашаться!.. И вообще, почему он преследовал ее весь вечер? Зачем поцеловал? Что имел в виду, когда сказал, что она вызвала у него интерес? И что в нем такого, что вызывает интерес к нему у нее?.. Впрочем, сейчас, сказала она себе, не до того, чтобы искать ответа на последний вопрос.
 — Мне только нужно дойти до переправы и сразу сесть в лодку, — сказала она. — Тогда меньше чем через час я буду дома. Мои домашние, надеюсь, помогут сделать с ранениями и ушибами то, что необходимо.
 Оуэн не хотел пугать ее своей настойчивостью, однако и не хотел упускать представившейся, не без помощи фортуны, возможности более тесного знакомства.
 — Не нужно страшиться меня, леди Пен, — мягко проговорил он. — Я не причиню вам ничего плохого. И я не приглашаю вас провести остаток ночи в моей компании. Но ваша рана в самом деле требует, чтобы ее промыли, иначе грязь, заражение… Последствия могут быть печальными. Вплоть до гангрены. Не хочу пугать понапрасну, однако предлагаю все же остановиться ненадолго в таверне возле причала, к которому мы идем, там вам окажут помощь. Меня в этой таверне знают. Они дадут горячую воду и чем перевязать, даже поднесут напиток из молока, сахара и пряностей под названием, если не слышали, «посеет». После чего обещаю лично сопроводить вас в резиденцию принцессы Марии. Или куда хотите.
 Все время, пока он говорил утешительные слова, рана на шее болела и пульсировала, а когда Пен поднесла к ней руку, пальцы сделались влажными от крови. Она подумала, что этот человек не только совершенно прав насчет возможных последствий от загрязнения, но еще добр и любезен, если отягощает себя советами и уговорами принять помощь. В таверне наверняка будут и слуги, и хозяин с хозяйкой — вполне безопасно.
 — Я согласна, — сказала она, — еще раз благодарю вас за все, сэр.
 Они ускорили шаги, Пен все крепче опиралась на руку Оуэна, не только оттого, что так было приятнее и спокойнее, но и потому, что силы, она ощутила это, были на исходе. Невзирая на охватившее чувство успокоения и слабость, ее не оставляла мысль о том, что этому человеку что-то от нее надо и потому следует быть настороже.
 Все произошедшее не меняло ощущения, что от странно-привлекательного человека по имени Оуэн д'Арси исходит угроза.
 Какая — быть может, ей предстоит вскоре узнать.




 Глава 3


 — Говоришь, она была на галерее? Зачем?
 Леди Брайанстон устремила взгляд вверх, поскольку стояла под галереей, у выхода из большого зала. Потом перевела глаза на сына.
 — Да, — ответил тот, — это было как раз после того, как принцесса со своими приближенными удалились.
 Его речь не была гладкой — она прерывалась глотками, которые он почти непрерывно делал из находившегося в руке кубка.
 — Что ей могло там понадобиться? — вмешалась в разговор его супруга Джоан.
 Она еще не остыла после духоты и жары в зале, ее крупное лицо блестело от пота.
 — Что понадобиться? — повторила старая дама. — Как всегда, совать свой нос в чужие дела и вынюхивать. — От губ леди Брайанстон осталась едва заметная полоска над тяжелым мясистым подбородком. — Никак не хочет принять того, что случилось. Упряма как ослица.
 — Несмотря на то, — продолжил Майлз мысль матери, — что даже ее собственная семья перестала верить во все ее бредни.
 Он рыгнул, допил остатки вина из кубка и — громко зевнул.
 Слуги метались по залу, приводили в порядок помещение, гасили свечи. Поленья в огромных каминах догорали — тлели уголья, серела зола, начинало веять прохладой.
 — Будем надеяться, — сказала мать Майлза, — что ее родственники понимают, что следует и чего не следует делать. И что не надо идти на поводу у этой взбалмошной женщины, вбившей себе в голову бог весть что.
 — В самом деле, для чего? — подхватила Джоан, подавляя зевоту. — Прошло больше двух лет. От бедного ребенка уже почти ничего не осталось.
 — Верно, — подтвердила свекровь. — И все-таки, если им взбредет в голову, они могут наделать много шума.
 — Но что они сумеют найти? — не поняла Джоан. — Что доказать?
 «Действительно, ничего, — пронеслось в голове у леди Брайанстон. — Если, конечно, Майлз сделал все, как нужно…»
 Она кинула быстрый взгляд на сына, в ее глазах можно было прочитать явное опасение: как ни обожала она своего младшего, но порой ее посещали серьезные сомнения в его уме и сообразительности. В чем никак нельзя было отказать Филиппу, Однако им она никогда не могла управлять, а Майлз был как воск в ее руках: исполнительный, покорный, словно хорошая собака. И в этот раз — она уверена… она хочет быть уверена — он послушно выполнил все точь-в-точь, как ему было сказано.
 Она взглянула на Джоан, поглощенную, как обычно, какими-то своими мыслями, и негромко обратилась к Майлзу:
 — Думаю, сейчас самое время еще раз проверить все, что сделано. И если что-то не так, быстро исправить положение. Понимаешь, что я хочу сказать?
 Майлз утвердительно кивнул и приказал проходившему мимо слуге принести еще вина.
 — Полагаю, с тебя уже хватит, — недовольно сказала мать. — Я жду рассказа о твоей беседе с герцогом Нортумберлендом. Ты находился достаточно долго рядом с ним.
 — Мы говорили об охоте, — ответил Майлз, протягивая кубок слуге, прибежавшему с большой бутылью.
 — И больше ни о чем? — воскликнула мать. — Я велела тебе поговорить о здоровье короля. Узнать…
 Майлз виновато икнул. Как он мог так непростительно упустить из виду распоряжение матери? Она ведь никогда не говорит и не делает ничего лишнего, ненужного, и если заинтересовалась здоровьем этого юноши, то не случайно. Но признаваться в своем упущении не хотелось, да и вино порядком ударило в голову.
 Поэтому все, что он мог, это тупо повторить:
 — А мы говорили про охоту. Не мог же я прервать герцога и вдруг заговорить совсем о другом.
 Леди Брайанстон не сдержала раздраженного вздоха.
 — И все-таки ты должен был сделать это. Если не научишься вести беседу в нужном для тебя русле, можешь не рассчитывать на повышение своего статуса при дворе. А ведь скоро должны наступить значительные перемены, ты можешь это понять? Ей-богу, иногда мне кажется, что ты…
 Она умолкла, потому что увидела: сын совершенно не слушает ее, и если что-то и улавливает, то все равно почти ничего не соображает.
 — Поговорим, когда у тебя просветлеет в голове, — закончила она уже без всякой злости, даже с легкой улыбкой, выражавшей снисхождение и бесконечную нежность к своему любимцу. — Я отправляюсь на отдых. Слышите меня, вы оба?
 С этими словами она пошла к лестнице, ведущей во внутренние покои.
 — Похоже, матушка рассердилась на меня, — горестно поделился Майлз со своим винным кубком и покрасневшими глазами взглянул на жену. — Как думаешь, Джоан, она ушла в гневе?
 — Вполне вероятно, — мрачно ответила та. — Тебе следует больше слушать ее, Майлз. Даже я понимаю, насколько важно знать истинную правду о здоровье короля.
 — Но мы сегодня столько играли в карты, у меня все мысли ушли на игру! — в отчаянии воскликнул бедный Майлз. Он снова опорожнил кубок. — Идем в постель, дорогая.
 Это звучало явным намеком на грядущие немыслимые наслаждения, что он постарался дополнить соответствующим выражением лица, но Джоан, как никто, знала, насколько тщетны все его многолетние потуги. У них не было детей, не было радости в постели. Правда, надежды на первое у Джоан еще оставались, а о втором она перестала думать. Возможно, потому, что никогда этого не знала. Зато хорошо знала, что свекровь косится на нее и не может простить бесплодия: ведь известно, во всем всегда виновата женщина. Одержимость старой леди Брайанстон отсутствием у Майлза наследника можно было, пожалуй, сравнить разве что с навязчивой идеей Пен по поводу того, что ее ребенок не умер при рождении.
 Со вздохом Джоан последовала в супружескую спальню за мужем, шагавшим далеко не трезвой походкой.
 Таверна, к которой подошла Пен со своими спутниками, стояла почти у причала, носившего название «Переправа». Это было наполовину каменное, наполовину деревянное строение под соломенной крышей, выкрашенное известкой, из трубы которого струились в посветлевшее небо кудрявые клубы дыма. Ставни на окнах были плотно закрыты, света нигде не виднелось.
 — Там все спят, — сказала Пен, обращаясь к Оуэну, уже открывшему калитку в сад перед домом. — Лучше, если я дождусь баркаса.
 — Чепуха! — добродушно возразил Оуэн. — Мистрис Райдер будет в восторге от необходимости оказать вам помощь.
 — Не думаю, что она обрадуется, если мы поднимем ее с постели, — продолжала настаивать Пен.
 — Именно это обрадует ее больше всего, — терпеливо, как малому ребенку, разъяснил Оуэн и обратился к пажу:
 — Седрик, заверни за дом, взгляни, есть кто-нибудь на кухне?
 Он повернулся к Пен, плотнее натянул ей на голову капюшон, внимательно, как и прежде, глядя в ее бледное лицо, в огромные, орехового оттенка усталые глаза.
 То, с какой легкостью и непосредственностью он позволял себе обращаться с ней, касаться руки, лица, шеи, путало и удивляло ее. И в то же время она испытывала благодарность за подобную простоту в обращении. Не говоря уже о действенной помощи. Все это согревало ее продрогшее измученное тело, облегчало боль.
 Передняя дверь таверны распахнулась. На пороге показалась женщина с фонарем в руке.
 — Добро пожаловать, сэр. Седрик говорит, с вами леди и она ранена.
 — Это так, мистрис Райдер. — Оуэн выдвинул Пен вперед. — Мы имели удовольствие столкнуться с шайкой бродяг. Они ранили леди Брайанстон, и нужно немедленно прочистить рану и сделать перевязку.
 Вслед за хозяйкой Пен ступила в узкий коридор, из которого они вышли в просторную кухню, где она смогла разглядеть, что мистрис Райдер была невысокой толстушкой средних лет, завернутой в большущий платок поверх ночной рубашки. Хозяйка ответила ей взглядом, выражавшим любопытство, смешанное с почтительностью.
 — Простите, что подняли вас с кровати, — пробормотала Пен.
 — Пустяки, мадам, — последовал ответ. — Местечко у нас и вообще-то бойкое, а что касается шевалье, так он может появиться тут в любом часу.
 В печи горел яркий огонь, на таганке стоял чайник, недалеко от двери лежали три шотландские овчарки рыжеватого окраса. Они лениво поднялись с пола и помахали хвостами, приветствуя вошедших. Оуэн потрепал каждую по лохматому загривку. Было понятно: они знают друг друга и рады очередной встрече. После чего собаки вновь улеглись на пол и как по команде положили морды на вытянутые лапы.
 Седрик устроился возле печки, с наслаждением отогреваясь и с признательностью думая о Пен, благодаря которой они находятся в теплом доме, а не на берегу в ожидании судна.
 — Грейтесь, — сказала хозяйка, — и пускай вода тоже согреется, а я пока приготовлю комнату шевалье для троих. Там все почти готово, нужно только топлива подбросить в огонь. Мы ведь не ждали вас нынче ночью, сэр.
 — Нет! — воскликнула в замешательстве Пен, поднимая руку, словно для того, чтобы задержать хозяйку. — Не нужно комнату… То есть мне не нужно. Я скоро пойду на переправу. Через пять минут.
 — Думаю, наши дела займут немного больше времени, миледи, — сказал Оуэн, тон его был чуть-чуть снисходительным — как у доброго дядюшки, увещевающего свою легкомысленную племянницу. — Вам будет удобней привести себя в порядок и согреться наверху, и там же я займусь вашей раной. А мистрис Райдер принесет туда горячее питье.
 — Ну конечно же! — одобрила та. — Давайте, молодой Седрик, помогите мне. Выньте из печи горячие угли… насыпьте вон в тот железный ящик и тащите наверх. Мы мигом согреем комнату шевалье.
 Они занялись своим делом; Оуэн предложил Пен сесть Поближе к огню.
 — И советую оставить все опасения, — добавил он.
 — Вы так считаете? — довольно сухо спросила Пен.
 Тем не менее она послушалась, села у печки, протягивая к огню замерзшие руки и не пропуская ни единого слова из того, что отвечал Оуэн, хотя ответ этот можно было счесть несколько насмешливым.
 — Я полагаю, — говорил он, — что человек, безрассудно пускающийся в путь в одиночку по ночным дорогам Лондона, должен быть незнаком со страхом. Кроме того, — его голос сделался еще язвительнее, — если главной причиной вашего страха является ваш покорный слуга, то, должен заметить, он куда менее опасен, чем банда ночных грабителей и убийц.
 Это еще неизвестно, хотелось сказать Пен, но, конечно же, она не позволила себе такой вольности. Если честно признаться, то чувство, которое он у нее вызывал, нельзя было называть страхом. Скорее, это было опасение. Весьма серьезное.
 Разминая затекшие пальцы, она ответила с некоторой расстановкой, так как следила за каждым своим словом:
 — Я не боюсь вас, сэр. И если бы трусливый факельщик не умчался, как заяц от собак, возможно, не потребовалось бы ваше вмешательство, однако не думайте, что я не испытываю благодарности. Вы, по существу, спасли мою жизнь. Только зачем… почему вы следовали за мной по пятам чуть не весь вечер, как вы сами признали?
 Он усмехнулся:
 — Я уже имел честь сообщить вам: вы заинтересовали меня, леди Пен, и я почувствовал, что свыше моих сил не следовать за вами.
 Произнося эти слова, он холодно и пристально смотрел на нее, это был другой человек — не тот, кто заботливо поддерживал ее, поправлял на ней капор, беспокоился о ране. Когда же он настоящий?..
 Они оба замолчали. Правда, напряженности в этом молчании Пен не ощутила. Ей было тепло и спокойно, тишина в кухне нарушалась только сопением собак и потрескиванием поленьев в печи.
 Вместе с расслаблением пришло чувство боли. Ныло все тело, зудели царапины и ушибы, пульсировала рана на шее; Пен чувствовала, как там стягивается кожа. Ей сделалось страшно: что, если уже началось заражение? Это похуже, чем странное преследование, которому она подверглась сегодня со стороны некоего Оуэна д'Арси.
 В кухню вошел Седрик, сказал, что мистрис Райдер приготовила комнату, там уже стало значительно теплее, из кладовки принесены разные мази, бальзамы и тряпки для перевязки.
 Оуэн молча кивнул и поднялся.
 — Идемте, — скомандовал он, не глядя на Пен.
 Та и так понимала, что выбора у нее нет. Все складывается таким образом, что она никак не может освободиться от зависимости перед этим человеком. Как видно, он послан ей судьбой… Но что, если не судьбой, а злым роком? Или, того хуже, свекровью и ее сынком?..
 Господи, что с ней? Что за мысли? Определенно у нее начинается лихорадка, которая предшествует отравлению или… заражению крови… Что ж, будь что будет, но она не отдаст, никому не отдаст главное свое сокровище… Ее рука потянулась к поясу, нащупала вышитый кошелек, сжала его что есть силы… Нет, она так просто не сдастся! Ни смерти, ни злому року, в чьем бы обличье тот ни являлся… Она ведь дочь своей матери, из семьи Кендал, а все Кендалы сильны духом, их не возьмешь на испуг, они умеют добиться чего хотят.;. И вовсе не Оуэн д'Арси выбрал ее, а она сама выбрала Оуэна д'Арси, чтобы тот служил ее целям. Может быть, он — кто бы он ни был — и есть ее судьба?..
 Ей стало легче. Горячечное состояние почти прошло. Что с пей было? И сколько это длилось? Судя по тому, что Оуэн ничего не заметил, считанные секунды.
 Она встала со стула, вскинула голову и первая вышла из кухни в узкий коридор, откуда лестница вела на второй этаж.
 Оуэн шел за пей, несколько удивленный внезапной переменой, произошедшей с ней: после расслабленного состояния возле огня, когда ему казалось, что придется вести ее наверх, внезапно такой вид, будто она бросает вызов кому-то. Но отчего и кому? Уж не ему ли? Что ж, это неплохо: значит, он сумел подогреть в ней интерес, любопытство, от которых недолго и до сближения.
 Мистрис Райдер встретила их в небольшой уютной комнате, где вовсю пылал камин, горели сальные свечи, бросая волнистые блики на натертый воском пол.
 — Вот это, — начала она объяснять, показывая на банки, лежащие в корзине, — чудодейственный лесной орех против кровотечения… Это крем из ноготков, он очищает кожу и кровь. А это окопник — для заживления. Могу я помочь леди?
 — Нет, — сказал Оуэн. — Я сделаю все сам. А вы, уважаемая, прибавьте к этим снадобьям кувшин с вашим сливовым напитком — для меня, а для леди — не менее замечательный горячий посеет.
 — Как вам будет угодно, милорд.
 И хозяйка с поклоном удалилась.
 В комнате делалось все теплее. Пен, сидя у камина, распахнула плащ, откинула меховой капор. Теперь она могла свободно коснуться зудящей раны на шее, но Оуэн не позволил ей этого сделать.
 Он спешил заняться раной и в то же время не мог не обратить внимания на изящные линии ее шеи, спины, на природную пластичность всей фигуры — что было так заметно даже сейчас, когда Пен чуть не теряла сознание от усталости и всего пережитого. Еще он подумал, тоже не слишком своевременно, что обольстить эту женщину стоило бы, пожалуй, не только ради пользы дела или для блага французского королевства.
 Пен ощутила на себе его взгляд и медленно повернулась от камина. Она молча смотрела на него, сама не зная, хочет ли спросить, чего он ждет, отчего не начинает промывать и смазывать рану, к которой она снова инстинктивно поднесла руку… Или, может быть, ее глаза невольно отвечают на что-то в его взоре, говорящее, как ей на мгновение показалось, о каком-то единении в их мыслях?.. Впрочем, это не совсем то слово, наверное. Не единение, нет, а связующая нить… мимолетный контакт… еще что-то…
 Она слышала гулкие удары своего сердца, во рту появилась сухость. Что это — следствие лихорадочного состояния или, наоборот, ясного понимания того, что она нечаянно прочитала, не могла не прочитать, в его глазах?
 Это было — желание. Да, как ни дико, нелепо при таких обстоятельствах, это оно, она отчетливо поняла, что только подтверждало прежнее ощущение: Оуэн д'Арси — опасный человек. Она хорошо знала, что если когда-нибудь ответит на его призыв, то перестанет считать себя тем человеком, каким была все это время, — и, значит, никогда этого не сделает…
 В комнате появился Седрик с кувшином горячей воды, дуэль взглядов была прервана, но какое-то напряжение, по-видимому, оставалось в воздухе, потому что в глазах у мальчика мелькнуло явное любопытство.
 Оуэн поднялся со своего места и сказал:
 — Поставь воду на стол и отправляйся па кухню. Помоги мистрис Райдер приготовить посеет.
 Голос у него был ровный и спокойный.
 Пен собралась сказать, чтобы Седрик не уходил, ей не хотелось оставаться наедине с Оуэном, и уже открыла рот, но не знала, как выразить пожелание таким образом, чтобы оно не показалось нелепым или оскорбительным. Поэтому ей оставалось только наблюдать, как Оуэн готовится к тому, что собирался делать.
 У него были красивые руки, это она заметила. Руки не воина, а скорее музыканта. Почти такие, как у Филиппа. Однако движения их были более уверенными. Не так давно она видела, как он держал в них шпагу, как орудовал ею.
 — Вы… — решила она начать разговор. — Вы останавливаетесь здесь, в этом доме?
 — Иногда. Если бываю в этой части Лондона. Но сегодня у меня другие планы.
 — Я нарушила их, значит?
 Он улыбнулся:
 — Вы сделали доброе дело… Пожалуйста, снимите совсем ваш капюшон. И драгоценности, которые на шее. Так будет удобней…
 Говоря это, он скинул свой черный бархатный плащ на алой подкладке, которая блеснула в свете пламени камина, когда он небрежно бросил его на постель. Это же пламя заставило засверкать золоченые нити черного камзола и эмалированные застежки на воротнике его черной шелковой рубашки.
 Словно в полусне Пен выполнила все, что он сказал: сложила украшения на каминной полке, капюшон и чепец — на шкафчике в ногах у постели. Ей казалось, на ней не осталось одежды и дуновение ветра от окна холодит обнаженное тело.
 Оуэн указал ей на стул, она села возле камина и сложила руки на коленях. Он приблизился к ней с влажным полотенцем, от которого шел пар.
 — Прошу вас повернуть голову, мадам, — сказал он.
 Пен подчинилась и к тому же зажмурила глаза, чтобы не видеть ни полотенца, ни раны, ни человека, который был сейчас так близко от нее, что она чувствовала тепло его дыхания на своей щеке.
 Он действовал быстро, умело, не принося извинений за причиняемую боль, когда очищал открытую, хотя неглубокую, рану от засохшей крови. Пен понимала, что боль неминуема, ее не избежать, была готова к ней, и потому ей даже нравилось, что он не сыплет извинениями, не выражает беспрерывного сочувствия, а старается все делать молча и как можно быстрее.
 Она первая нарушила молчание, спросив, на каком музыкальном инструменте он играет.
 Вопрос настолько его удивил, что он даже приостановил обработку раны.
 — Почему вы решили, что я играю? — спросил он.
 — Но ведь это так?
 Она произнесла эти слова почти утвердительно и слегка повернула голову.
 — Не вертитесь, — сказал он ей как маленькому ребенку и добавил:
 — Да, вы угадали. Я играю на арфе.
 — Вот как? Не ожидала. Думала, скорее на лютне или на лире.
 — Можете повернуть обратно голову, мадам. Я почти закончил. — И потом с каким-то застенчивым смешком:
 — Это от присутствия во мне валлийской крови… — Смех сделался немного громче и насмешливее, когда он присовокупил:
 — Могу даже петь сносным тенором.
 — Но у вас французское имя, и хозяйка называла вас «шевалье». Это ведь французский рыцарский титул?
 Она поняла, откуда в его голосе эта напевная интонация — из Уэльса… Но почему опять так больно? Что он еще делает?
 Она негромко вскрикнула.
 — Все, все, — сказал он, отнимая горячее полотенце от раны и успокаивающим жестом кладя руку ей на голову. — Не так плохо, как могло быть. Но шрам, возможно, останется. А сейчас мы смажем рану.
 Он выжал полотенце в миску, где вода была уже розовая от крови, и подошел к корзинке со снадобьями.
 — Вы спрашиваете о моем происхождении, мадам, — продолжал он. — Так вот, мой отец был французом, мать родом из Уэльса. Юношеские годы я провел во Франции, по большей части при королевском дворе, где служил отец. А по-английски говорю с материнским акцентом.
 — Мне он нравится, — сказала Пен и поморщилась, потому что Оуэн начал смазывать рану мазью из лесного ореха.
 — Спасибо на добром слове, мадам. — Он впервые рассмеялся, и ей понравился его смех.
 Она совсем запуталась и не понимала, чего в нем больше — приятного и утешительного, как этот бальзам, что он кладет па рапу, или опасного и подозрительного.
 Словно желая ответить на ее безмолвный вопрос, он вдруг проговорил равнодушно-безразличным тоном:
 — Что же вы все-таки искали там, в библиотеке, мадам?
 Она вздернула подбородок.
 — Почему вы считаете, будто я что-то искала?
 — Потому что у меня есть глаза и я способен осмыслить то, что вижу, и сделать кое-какие выводы… Осторожно, сейчас я перевяжу рану, потом ваш лекарь решит, нужно ли накладывать швы.
 Он смазал рану мазью из другой банки и начал осторожно перевязывать шею мягкой тканью.
 — Вы были замужем за графом Брайанстоном, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо-равнодушно.
 Это не так сложно узнать, подумала она с насмешкой, тут нечего осмысливать, как он только что выразился.
 — Да, — согласилась она.
 — Быть может, вы искали какую-то вещь, дорогую для вас и принадлежавшую вашему мужу? — предположил он и повернулся к двери, в которую как раз входил Седрик с подносом. — Молодчина, поставь на полку и можешь отправляться в постель. Мы не двинемся отсюда до утра.
 — Но мне нужно домой! — воскликнула Пен.
 — Отдохните немного, а когда рассветет, я сопровожу вас до дома. — Он подал ей оловянную кружку с горячим напитком. — Пейте, это окончательно успокоит боль и предохранит от лихорадки.
 — Спасибо.
 Она не смогла отказаться от ароматной жидкости и пила с наслаждением, почти забыв о желании немедленно продолжить путь.
 — Не вижу никакого смысла, — заметил Оуэн, опускаясь на один табурет и подставляя себе под ноги второй, — отправляться куда бы то ни было в этот предутренний холодный час, когда можно провести время, спокойно попивая приятный напиток у жаркого очага.
 Она ничего не ответила, так как ее губы втягивали напиток, и Оуэн заговорил опять:
 — Ваш муж умер три года назад, верно? Он чем-то болел? Голос был вежливый, участливый, и она не могла не ответить.
 — Это случилось внезапно. Он был вполне здоров, и вдруг… Вообще он никогда не отличался богатырским здоровьем… Таким, как у его брата. — Ее тон не скрывал явной неприязни. — У Майлза всегда были здоровое тело и слабые мозги. У Филиппа наоборот.
 Она замолчала, но Оуэн ничего не говорил, как бы призывая ее продолжать. И она снова заговорила:
 — Да, той осенью он чувствовал себя вполне прилично. Лучше, чем все последнее время. И был так счастлив, что у нас будет ребенок… Так радовался…
 Ее голос прервался, она снова сделала несколько маленьких глотков из кружки.
 Оуэн терпеливо выжидал, его внимательный любезный взгляд не выдавал истинных мыслей. А думал он сейчас о том, что, кажется, нащупал тропку, нашел ключ к установлению более тесных отношений. Ни лесть, ни проявление пылких чувств не принесут ему желаемого результата: эту женщину на подобные уловки не возьмешь. Победу можно обрести, только завоевав ее дружбу и доверие. Лишь тогда она раскроется сама и раскроет ему или поможет раскрыть секреты, которые знает или к которым близка. Она человек, наделенный глубокими чувствами, это несомненно, и очевидно также, что ее что-то гложет или просто печалит, а может, злит — именно это ему необходимо узнать, прежде чем начать действовать по настоящему. Что ж, тем интереснее…
 — И кто же у вас родился? — тихо спросил он.
 Пен отвела глаза от огня, и Оуэн внутренне вздрогнул — такая ярость полыхнула в ее взгляде. На мгновение ему почудилось, что она безумна.
 — У меня был сын, — произнесла она, отвернувшись к камину. — Он родился через шесть месяцев после смерти Филиппа… А он… Вы спрашивали о Филиппе. Он так ждал рождения ребенка, так бодро себя чувствовал… И вдруг… Или я уже говорила об этом?.. Вдруг заболел и через три дня умер. Никто не мог помочь…
 Голос ее утратил горячность, на смену пришла горечь. Пен снова повернула голову к Оуэну, он увидел, как побледнело ее лицо — стало цвета повязки на шее. В огромных глазах стояли слезы.
 Следующие слова она произнесла медленно и отчетливо, как будто с трудом читала по бумажке:
 — А потом мне сказали, что мой ребенок… мой сын умер… Что он был мертв до рождения. Но я слышала… слышала его крик. Понимаете?
 Теперь она не отрываясь смотрела на Оуэна, опять с яростью, с вызовом, словно заранее подозревая, что он не поверит ей, и продолжала говорить.
 — Никто не хотел верить мне. Никто. Но я знаю, он родился живым… мой сын… А они… они не захотели показать мне его… Словно его и не было… Словно я не носила его восемь месяцев в своем чреве…
 Оуэна помимо воли захватил этот взрыв чувств. Он убрал ноги с табурета, обеими руками ухватил кружку с остывающим напитком и, положив локти на колени, наклонился к Пен, всматриваясь в ее лицо, вслушиваясь в слова. Да, перед ним не слабое, безвольное существо, а женщина сильных страстей и, по-видимому, недюжинного ума… Итак, вперед, Оуэн!
 — И что же вы хотели найти в библиотеке дома Брайанстонов? — спросил он, не сводя с нее взгляда.
 — Не знаю, — сразу ответила она. И, помолчав, прибавила:
 — Что-нибудь… что-то… что помогло бы узнать, что же действительно произошло в ту ночь, когда родился мой ребенок. — Она приподняла с пояса кошелек, щелкнула золотой застежкой. — Вот… раз уж вы спросили… Я вырвала этот лист из книги записи расходов на тот день. Тут имена и суммы. Подумала, что смогу найти кого-то, у кого узнаю… Какую-нибудь повитуху…
 Она уже держала в руке листок с именами, и было видно, ей хочется говорить, рассказывать, делиться наболевшим.
 — ..До самого конца… я говорю о родах… я находилась в полусознании. Ох как было больно и трудно… Почему-то это случилось почти на месяц раньше срока. Не знаю почему… Но так бывает… — Она содрогнулась, переживая вновь те давние мучения. — Он родился до того, как моя мать успела приехать из Дербишира. Возле меня были только свекровь и несколько женщин, которых та наняла. Мне незнакомых…
 Оуэн слушал молча. Ей нравилось его молчание, участливый внимательный взгляд.
 — ..Конечно, все уверяли, что я не могла слышать голос ребенка. Что на меня повлияло мое состояние, затуманило мозг… Уверяли в один голос: он родился мертвым. Но я же слышала! Слышала! Вы мне верите?
 Оуэн медленно наклонил голову. Его голос был полон сочувствия, когда он проговорил:
 — То, что вам никто не верил, делало ваше положение… ваше состояние невыносимым, я понимаю.
 — Да, да! — с горячностью подтвердила она, продолжая терзать лист бумаги в руках, разворачивая его и пытаясь разгладить складки. — Никто… Даже моя мать… сестра… даже Робин. Он тоже считает, что я просто обезумела от боли, от горя.
 — Робин? — переспросил Оуэн.
 Он прекрасно знал, кто это такой, знал о всех членах ее семьи, но не считал нужным раскрывать свою осведомленность.
 — Робин Бокер — мой сводный брат. Когда его отец стал графом Кендалом, Робин сохранил прежний титул отца. Моя мать и его отец вступили в брак пятнадцать лет назад. Или, может, шестнадцать…
 Оуэн опять кивнул и потом спросил с некоторым колебанием:
 — Значит, вы считаете, ваш ребенок, возможно, жив?
 Ее ответ после столь эмоционального рассказа о случившемся немного удивил его:
 — Не знаю. — Она горестно покачала головой. — Моя цель сейчас в другом. Я хочу найти человека, который присутствовал при родах, и поговорить с ним.
 — А ваша свекровь не может чем-то помочь?
 Пен едко рассмеялась.
 — Моя свекровь в восторге от такого исхода. Ее сыпок Майлз сделался графом и по-прежнему у нее под каблуком… В отличие от Филиппа, моего мужа. А меня, кстати, она просто ненавидит.
 — Прискорбную картину вы нарисовали, мадам, — сказал Оуэн и протянул руку к листку у нее на коленях. — Можно взглянуть?
 Не скрывая некоторого удивления, она отдала бумагу. Неужели он поверил ей? Тогда он первый, кто это сделал.
 — Кто-нибудь знаком вам из этого списка? — спросил Оуэн.
 — Два или три мужских имени. По-моему, это торговцы, привозившие что-то для дома, Но ни одно женское имя не знакомо. И, насколько могу припомнить, все женщины, которые были возле меня во время родов, посторонние. Кроме леди Брайанстон, конечно. А моя мать, я уже говорила, и мой отчим, они не знали, и никто не мог знать, что все это произойдет раньше.
 Он опять пробежал глазами листок.
 — Здесь записаны три женщины. Любопытно, упоминаются ли их имена на других листах расчетной книги? Если они что-то еще делали для вашего дома, получали плату, их можно найти под другими датами, не так ли?
 Он продолжает расспрашивать! Он поверил ей! Единственный из всех людей, кто поверил! Удивление, волнение, благодарность… огромная благодарность захлестнули ее. Она понимала: проявленный интерес еще не означает, что он безоговорочно поверил, но ведь он и не отмел ее слова… ее надежду.
 — Наверное, мне следует снова побывать в библиотеке и хорошенько поискать, — сказала она. Глаза ее просто горели на бледном лице. — Вдруг найдется еще что-нибудь?
 — Можно также отправиться в поместье, где все это происходило… — в раздумье произнес Оуэн. — Хай-Уиком, так оно называется?.. И попытаться разыскать там кого-нибудь из этих женщин. Поговорить с местным людом. С помощью слухов и сплетен, насколько я знаю, можно до многого докопаться.
 — Откуда вам известно? — спросила она, и улыбка дрогнула на ее губах.
 — О, мои родные валлийцы именно так добывают необходимые сведения, — ответил он, тоже улыбаясь. — Селение, где я проводил лето в детские годы, было рассадником самых невероятных слухов и историй чуть ли не о каждом жителе.
 Ее лицо снова стало серьезным и печальным.
 — Вы, наверное, правы, — сказала она, — но я не вижу возможности побывать в поместье без того, чтобы Брайанстоны не узнали об этом. Особенно если я начну расспросы. Так что я почти беспомощна.
 Он видел, что ее возбуждение уже сменилось упадком сил, глаза у нее закрывались, плечи обмякли.
 Подойдя к окну, он сказал оттуда:
 — Начинает рассветать. Почему бы вам не лечь в постель и не поспать до утра? Вы заслужили отдых.
 Она раскрыла глаза и кинула взгляд в сторону кровати с пуховым матрасом, с балдахином и занавесками веселой расцветки. Они притягивали к себе. По взгляду, обращенному к нему, было видно, что она все еще колебалась.
 — Ложитесь, — повторил он. — Можете быть уверены, я не стану вас беспокоить.
 — Но я же займу вашу постель. А вы?
 — Устроюсь у камина и буду пить вино. — Он сложил лист бумаги и вернул ей. — Ложитесь, — сказал он в третий раз. — Я вообще мало сплю. А если очень захочу, мистрис Райдер найдет мне тюфяк. Вам необходимо набраться сил.
 Она неопределенно покачала головой и произнесла:
 — Вам не показалось, что вам поведали дикую, нелепую историю?
 Вместо прямого ответа он спросил:
 — Что заставило вас открыться мне?
 Она ответила не сразу.
 — Горе, которое я ношу в себе, — услышал он.
 Теперь он выдержал паузу, затем сказал:
 — Я уверен, Пен Брайанстон, что вы достаточно сильны духом, чтобы не потерять голову от горя. И я также думаю, что у вас хватит здравого смысла, чтобы улечься в предоставленную вам постель без опасения, что во время сна вас ограбят или надругаются над вами.
 К своему стыду, она почувствовала, что краснеет, и посчитала нужным не оставить его слова без ответа.
 — Ни о чем таком я не беспокоюсь, — сказала она с вызовом.
 — Вот и прекрасно. Тогда скорей ложитесь.
 С этими словами он подбросил в огонь поленьев.
 Пен сидела на постели и с тоской смотрела на свои ноги. Ей казалось, туфли на них где-то очень далеко от нее и ее рук, и дотянуться до них не представляется никакой возможности. С тяжелым вздохом она опрокинулась на подушки. Управившись с огнем в камине, Оуэн выпрямился, приблизился к постели и без колебаний стянул туфли с ног Пен.
 Она что-то пробормотала, но даже не пошевелилась. Он накинул на нее меховое покрывало, висевшее в изножье кровати, после чего вновь уселся у камина.
 Какую необычную историю рассказала эта женщина. Интересно, есть в ней хотя бы крупица правды?
 Он вытянул ноги, положил их на железную подставку для дров, закинул руки за голову. Он считал, что неплохо разбирается в людях, в их достоинствах и пороках, в их заблуждениях, в правдивости и во лжи. К какому разряду отнести историю, услышанную от Пен, он не знал. Но чем бы она ни была, он сумеет использовать ее в своих целях.




 Глава 4


 Пен проснулась как от толчка. В недоумении уставилась на полог над кроватью. Он был ей незнаком. Где она? Повернув голову на подушке, почувствовала боль в шее. С чего бы это? Потрогала шею рукой, ощутила повязку и сразу все вспомнила.
 Слегка приподнялась на подушках, оглядела комнату. В ней никого не было. В камине ярко пылал огонь. Ставни на окнах были закрыты, но в щели проникал солнечный свет. Наверное, уже позднее утро. Еще немного времени, и в резиденции Бейнардз-Касл, где в гостях у графа Пемброка остановилась принцесса Мария, возникнет беспокойство и тревога по поводу отсутствия Пен Брайанстон. Нужно немедленно ехать!
 Она откинула меховое покрывало, нетвердо встала на ноги. Ее туфли аккуратно стояли в изножье кровати. Присев на табурет у камина, она натянула их.
 В глаза ей словно насыпали песка, но она сумела разглядеть, что платье на ней безнадежно измято, чулки сбились. В комнате не было зеркала, Пен и без него представляла, как выглядит.
 Ее взгляд упал на небрежно брошенные капор и чепец. На каминной полке она увидела свои украшения. Коснулась волос — они были в беспорядке, из-под шпилек выбились пряди.
 Нетерпеливым движением она распустила волосы, они рассыпались по плечам, стала пальцами разнимать спутанные пряди.
 Делала она это достаточно небрежно, мысли были заняты другим: она припомнила, как несколько часов назад человек по имени Оуэн д'Арси поверил ей или по крайней мере не выразил недоверия. Это было так неожиданно для нее, что привело в замешательство.
 Но еще больше смутил ее и привел в замешательство человек, поверивший ей. Она не знала, как к нему относиться, какое составить о нем мнение. С одной стороны. Пен чувствовала себя с ним, как с Робином — так же уверенно, такой же защищенной; с другой — он чем-то тревожил ее, пугал. Она никак не могла понять, что направляет его к ней, каковы побудительные причины?
 У нее не было особых иллюзий в отношении своей притягательной силы как женщины. Тем более что сама она не испытывала потребности привлекать мужчин. Не то что ее младшая сестра — та была записной кокеткой, и мужчины липли к ней, как мухи к горшку с медом. Пен знала, что всегда считалась достаточно привлекательной, однако не блистала красотой, это ее вполне удовлетворяло. Филипп сразу влюбился в нее и жаждал, чтобы она принадлежала ему, но он никогда не слыл женолюбом или ловеласом и мало разбирался в женщинах, в их красоте и прочих достоинствах. И она сразу ответила ему взаимностью. Ими обоими владели любовь и страсть, но и то и другое в умеренных пределах, без взлетов и порывов, уж не говоря об одержимости.
 Так почему же все-таки человек такой породы, как Оуэн д'Арси, заинтересовался ею? Аристократ, воин, с несомненным жизненным опытом, в том числе и по женской части; вполне возможно, с авантюристической жилкой. Человек, который числит среди своих хороших знакомых содержателей таверн, превосходно владеющий оружием и, быть может, умеющий хладнокровно убивать… Все это было похоже на головоломку…
 Мысль о том, что ее можно попробовать разрешить, будоражила.
 Открылась дверь, и Пен, вздрогнув, повернулась. Вошел Оуэн с подносом в руках. Весело пожелав доброго утра, он опустил поднос на столик.
 — Доброе утро. — Она постаралась ответить ему в тон.
 Он выглядел как на званом вечере, как будто вся его одежда была только что сшита или, во всяком случае, выглажена.
 — Как видите, принес вам завтрак. Вы, наверное, страшно голодны.
 Пен всерьез задумалась над этим предположением и пришла к выводу, что он совершенно прав.
 — Пожалуй, да, — призналась она. — Но еще хуже, что у меня все болит и я ужасно выгляжу.
 Она убрала волосы с лица и подумала, что особенно ужасным должен казаться ее вид в сравнении с ним — таким опрятным и свежим, несмотря на отвратительную ночь. С его стороны, подумала она, это просто неприлично.
 — Согласен, у вас не самый лучший вид, — не слишком любезно подтвердил Оуэн. — Но чему тут удивляться? Вам отрезать ветчины?
 Можно было бы и солгать немного ради вежливости, подумала Пен, еще больше раздражаясь на него, и со всей холодностью, на какую была способна, произнесла сквозь зубы:
 — Будьте настолько любезны.
 Поднявшись с кровати, она с удивившей ее самое живостью подошла к столу, налила немного пива из кувшина и с жадностью выпила. После чего спросила более приязненно:
 — Вы совсем не спали?
 — Немного, — ответил он, добросердечной улыбкой показывая, что нисколько на нее не в претензии за то, что она лишила его возможности спать на постели.
 — Зато у вас такой вид, — решилась она тоже сказать ему правду, — как будто вы спали всю ночь на пуховом матрасе и проснулись в выглаженной одежде.
 — Вид может быть обманчивым, мадам, — ответил он и перешел к делу:
 — Я отправил Седрика, чтобы он нанял лодку для переправы. Полагаю, о вас уже начали беспокоиться.
 — Надеюсь, принцесса решит, что я осталась в доме у Брайанстонов.
 — Это одно из предположений, — заметил Оуэн.
 — Конечно, — согласилась Пен с легкой гримасой. — И не самое приятное для меня.
 С куском хлеба и ветчины она подошла к окну, открыла ставни. В комнату хлынул свет яркого морозного дня, повеяло холодом; Оголенные ветви деревьев темнели на фоне белесого неба. На реке даже в это время суток было много судов.
 Запивая пивом бутерброды с ветчиной, Оуэн смотрел в окно, но больше на Пен. Ему нравились ее густые каштановые волосы, разметавшиеся по плечам, точеный профиль. Он заметил, что на ее шейной повязке проступили следы крови, и, указывая на них, сказал:
 — Следовало бы, думаю, сменить повязку, мадам. Заодно посмотреть на рану.
 Она поднесла руку к горлу.
 — Тут как-то все тянет… сковано. Но пульсации, как вчера, нет.
 Он подошел к ней вплотную, взял в ладонь прядь шелковистых волос, отвел от шеи.
 Пен стояла неподвижно. В этом прикосновении было намного больше интимности, чем даже во вчерашнем поцелуе в полутемном коридоре. Другой рукой он развязал бинт, снял с раны прокладку, пропитанную бальзамом.
 — Так чем же я так заинтересовала вас? — вдруг спросила она.
 Его рука остановилась. Эту женщину не возьмешь льстивой ложью.
 — Не знаю, — ответил он. — Не хочу вас обидеть, но честно говорю: не знаю.
 — Я вовсе не обижена, — искренне сказала она.
 В самом деле, разве может человек каждому своему поступку дать резонное обоснование?
 — Я и думал, что вы не обидитесь, — снова заговорил он. — Это, возможно, одна из причин, отчего меня потянуло к вам. Вы не такая, как многие, Пен Брайанстон. Посреди этого коварного мира обмана, лжи и притворства вы удивляете своей честностью и прямотой.
 Пен посмотрела ему прямо в глаза, хотя это мешало окончательно снять повязку.
 — Откуда вы можете знать? Где вы узнали об этом, когда преследовали меня на пути в библиотеку?
 — О, тогда меня, наверное, толкало предчувствие.
 Эта полушутливая фраза не понравилась ей, и она дернула головой.
 — Осторожно! — прикрикнул он. — Я могу причинить вам боль… Теперь сами придерживайте волосы, я наложу новую повязку.
 Их пальцы встретились, когда она поднесла руку к волосам, и снова дрожь прошла у нее по спине.
 — И куда же этот интерес заведет вас, шевалье? — спросила она самым светским тоном, наклоняя шею под его умелыми пальцами.
 В его голосе таился смех, когда он ответил:
 — Это в большей степени зависит от вас, мадам. Если вы проявите согласие…
 — И бдительность, — закончила она его фразу в том же шутливом тоне.
 — О, конечно. — Он завязал бинт двойным узлом и отошел в сторону, как художник, любующийся своей картиной. — Теперь, когда вернетесь к друзьям, не будете пугать их пятнами свежей крови.
 — Она заживает? — спросила Пен про свою рану и отняла руку от волос, которые снова упали на лицо и плечи.
 — Слава Богу, и очень быстро. Думаю, даже не останется шрама… А теперь нам нужно отправляться в путь, Седрик наверняка уже нанял лодку и ожидает нас.
 Он подал ей плащ, Пен накинула на голову капюшон. Воротник плаща был разорван, придется скреплять булавками.
 — Я помогу вам, — сказал Оуэн и, взяв булавки из ее рук, умело сколол воротник.
 Это выглядело так же просто и естественно, как если бы на его месте находился Робин, ей были приятны дружеские манеры этого странного чужого человека. Сейчас слово «чужой» казалось не относящимся к нему, хоть он таковым оставался. Как и десятки других ее знакомых из числа придворных обоего пола. Но с Оуэном ее связывали переживания этой страшной ночи, которая уже начинала казаться далеким и не вполне реальным прошлым.
 Она не стала надевать украшения, а сложила их в кошелек, еще раз ощутив прикосновение и шелест листа бумаги, на которую возлагала столько надежд.
 Захочет ли Оуэн д'Арси помочь? Он поверил ей. Но последует ли за этим помощь?
 Видимо, она глубоко задумалась, опустив руки и прикусив нижнюю губу, потому что он сказал:
 — Что с вами? Идемте!
 Она медленно ответила:
 — Я подумала, поможете ли вы мне раскрыть, что произошло с моим ребенком?
 — Как я могу это сделать?
 Она выдержала его настороженный взгляд.
 — Вы говорили, что следует отправиться в Хай-Уиком и поспрашивать там у людей…
 — Да, — согласился он, — я предлагал это как один из способов.
 — И вы могли бы сами?.. — спросила она напрямик, не сводя с него глаз.
 — Я подумаю об этом, — уклончиво произнес он.
 Она предпочла бы более прямой ответ. В этом человеке, она чувствовала, ее единственная и, быть может, последняя надежда.
 — Что ж, благодарю вас, сэр.
 Она уже направилась к двери, но остановилась, вынула из кошелька серебряную монету, помедлила, прежде чем положить ее на стол. Не обидит ли его это? Быть может, не следует вмешиваться в его денежные отношения с хозяевами?
 — Я хочу отблагодарить мистрис Райдер за гостеприимство, — сказала она неуверенно.
 — Конечно, — ответил Оуэн. — Уверяю вас, она не станет отказываться.
 Положив монету, Пен стала натягивать перчатки. Они были порваны, пальцы смешно и беспомощно торчали из дыр. Как у шута в каком-нибудь балаганном представлении.
 — Они мне мало помогут, — сказала она.
 — Возьмите мои. Я малочувствителен к холоду.
 Она всегда была мерзлячкой и с благодарностью приняла предложение. Перчатки были из очень мягкой кожи, с длинными пальцами и приятно ласкали руку. Как будто это делает сам владелец, подумала она, но тут же отогнала эту мысль.
 Седрик стоял у причала возле нанятой лодки, засунув руки в карманы и притопывая, чтобы согреться. Утро было по-настоящему морозным. Гребцы разогревались, хлопая себя по бокам и по плечам и бурно переговариваясь.
 — Куда плывем, милорд? — спросил старший.
 — Бейнардз-Касл, — ответил Оуэн.
 Он ступил в лодку и протянул руку Пен, которая легко впрыгнула за ним, почти не ощутив боли от множества синяков и ссадин — последствий вчерашнего происшествия.
 Лучи солнца, отражаясь в отяжелевших от мороза волнах, слепили глаза. Холодный воздух покалывал горло.
 Пен под мерный стук весел думала о том, как объяснит принцессе и придворному кругу свое отсутствие, а также свое безрассудное, опрометчивое решение возвращаться отдельно от всех. Не может же она рассказать всю правду — о том, как решилась выкрасть страницу из расчетной книги, и потому задержалась в доме, а потом, забыв о всякой опасности, отправилась, по сути, в одиночестве к причалу.
 А еще ведь предстоит поведать, что было после происшествия в лесу и где она провела остаток ночи. Правда была неловкой, даже стыдной, но ложь — хуже. Рана на шее делала невозможным мирный вариант пересказа событий, а главное — Пен так и не научилась лгать.
 Лодка уже вплывала в речку Флит, приток Темзы, и вскоре стали видны очертания величественного Бейнардз-Касла, в прошлом одного из королевских дворцов, а сейчас резиденции графа Пемброка. В свои детские годы принцесса Мария (которую ее отец, король Генрих VIII, имел обыкновение называть своей жемчужиной во времена, когда ее мать, Екатерина Арагонская, еще была его любимой женой) провела здесь немало счастливых дней. Это было до того, как король развелся с ее матерью, чтобы жениться на Анне Болейн, чем вызвал неудовольствие и гнев папы римского; что, в свою очередь, послужило поводом для разрыва с папой и начала Реформации, то есть отрыва английской церкви от католичества. За семнадцать лет до него это уже сделал Мартин Лютер в Германии. (А невинная «виновница» всего этого, Анна Болейн, через три года после брака была казнена по приказу короля за супружескую измену.) Итак, менее двадцати лет назад английская церковь перестала быть католической, король стал ее верховным главой, было отменено безбрачие духовенства, закрыты монастыри, их земли конфискованы, мощи и иконы сожжены. Но старшая дочь покойного короля, принцесса Мария, продолжала оставаться — возможно, в память о матери — ревностной католичкой. Что, впрочем, не мешало ей считаться наследницей английского престола.
 Пока же на престоле находился ее пятнадцатилетний сводный брат Эдуард, настолько больной, что все вот-вот ожидали его кончины. У него и испрашивала Мария разрешения останавливаться во дворце Бейнардз-Касл во время своего пребывания в Лондоне. И теперешний владелец дворца Пемброк вынужден был мириться с этим, а также закрывать глаза на то, что под его крышей, в покоях высокородной гостьи, совершаются секретные католические богослужения.
 Лодка ударилась о берег, весла гребцов замерли.
 — Дальше не нужно меня сопровождать, шевалье, — сказала Пен, сама неприятно удивляясь высокомерной холодности своего тона. — Вы и так были чрезмерно добры ко мне.
 Оуэн поднял на нее взгляд, в котором удивление смешалось с веселой насмешливостью.
 — Боитесь, вам трудно будет объяснить мое появление рядом с вами, мадам?
 Она покраснела.
 — Боюсь, да.
 Он рассмеялся, спрыгнул на берег, протянул ей руку.
 — Я не буду чувствовать себя спокойно, — сказал он, — пока не смогу убедиться, что вы благополучно вошли внутрь этого здания. Вместе со мной, конечно.
 Как раз сейчас представлялся весьма удобный случай, ведь Пен могла стать его пропуском, паролем для проникновения в ближний круг принцессы, которая, как он надеялся, не откажет в приеме спасителю своей любимицы.
 Пен колебалась. Она не понимала, шутит он или говорит серьезно, при любом раскладе не желая показаться невежливой или неблагодарной.
 — Если вы явитесь сегодня после полудня, сэр, — наконец проговорила она, — я была бы рада…
 — Пен! Пен! — раздался очень громкий и очень тонкий голос.
 Она резко повернулась на звук и увидела, как по красной кирпичной дорожке, ведущей от причала к небольшой калитке в стене вокруг дворца, мчится девушка в развевающихся юбках.
 — Пен… Пен! Где ты пропадала? Мы сходили с ума от беспокойства.
 Пен вздохнула. Это была ее младшая сестра Пиппа собственной персоной. Теперь ни о какой секретности не стоит и думать: Пиппа доберется до самых глубоких тайн и вытащит их наружу. От нее не скрыть ничего.
 Пен поспешила ей навстречу. Они не виделись около месяца, и она соскучилась.
 — Я ожидала тебя только дня через три, — говорила Пен, обнимая сестру. — Мама и лорд Хью тоже здесь?
 — Они в Холборне. — Глаза Пиппы остановились на Оуэне, расширились, и она прошептала:
 — А это кто?
 Продолжая обнимать сестру за талию, Пен обернулась к своему спутнику, который смотрел на них обеих с выжидательной улыбкой. Она уже собиралась представить их друг другу, когда послышался еще один возглас. На этот раз кричал мужчина.
 — Ой, это Робин, видишь? — воскликнула Пиппа, мгновенно забыв об Оуэне. — Он так беспокоился о тебе!.. Робин, уже все в порядке. Она жива и невредима. Ее привез один человек…
 Оуэн шагнул вперед.
 — Этот человек — шевалье д'Арси, мадам, — произнес он с поклоном, скрывая за вежливой улыбкой внимательный, оценивающий взгляд, которым он окинул девушку.
 Подбежавший Робин должен был немного отдышаться, прежде чем накинуться на Пен с расспросами. Шапка была у него в руке, волосы растрепались, беспокойство в голубых глазах сменилось чувством облегчения.
 — Что с тобой произошло, Пен? Где ты была? — выговорил он наконец.
 — Принцесса Мария сказала, ты осталась у Брайанстонов, — вмешалась Пиппа. — Но мы-то знали, ты никогда бы этого не сделала. Где же ты провела ночь?
 Ее глаза не переставали изучать лицо Оуэна, и Пен поторопилась с объяснениями.
 — На пристани было столько народу, — сказала она, — и я так замерзла, что решила, по глупости, конечно, пойти пешком до другой переправы. Через рощу. Там на меня напала шайка нищих, но, к счастью, шевалье д'Арси оказался неподалеку и пришел на помощь…
 Ее рука непроизвольно потянулась к повязке на шее, которой под воротником и капором не было видно.
 Робин пронизывал взглядом мужчину в черном, приплывшего сюда на лодке с его сводной сестрой. Так вот он какой, этот Оуэн д'Арси. Интересно узнать подробнее, что за история со спасением Пен, и не сам ли он, этот тип, подстроил все, чтобы проникнуть в окружение принцессы?.. От него можно всего ожидать… «Но быть может, человек действительно сделал доброе дело, а я сразу начинаю подозревать его во всех грехах?» — пронеслось у него в голове.
 Приглядевшись к Пен, Робин увидел порванный воротник теплого плаща, различил что-то вроде повязки на шее. Неужели она ранена?
 — Ты сильно пострадала? — взволнованно спросил он:
 — Что у тебя с шеей?
 Пен отвернула ворот, чтобы Робин лучше разглядел и успокоился.
 — Ничего страшного. Могло быть куда хуже, если бы шевалье вовремя не подоспел. Потом он сопроводил меня в гостиницу, где промыли рану и наложили повязку… Это нужно было сделать обязательно и как можно быстрее, — добавила она, стараясь обойтись без извинительных ноток в голосе.
 Да и в чем она должна, собственно, виниться? Что ей скрывать? Она и не утаила ничего… кроме каких-то своих ощущений. Но ведь они принадлежат только ей, не так ли?
 — У тебя было настоящее приключение! — с видимой завистью воскликнула Пиппа.
 — Уверяю, сестра, — попыталась ее утешить Пен, — у тебя все еще впереди. А мне хватит и этого на остаток жизни… Робин, ты не знаком с шевалье д'Арси?.. Шевалье, это мой сводный брат Робин Бокер.
 Тот сдержанно поклонился Оуэну.
 — Считаю за честь познакомиться с вами, сэр, — холодно сказал он.
 Пен была недовольна поведением Робина: с чего это ему изменили вдруг его обычная любезность и простота в обращении? Что ему не понравилось в Оуэне? То, что тот, такой подтянутый, собранный, не похож на него, взлохмаченного, небрежно одетого? В это утро ей как-то особенно бросилась в глаза разница между двумя мужчинами.
 — Я не преувеличиваю, Робин, когда говорю, что шевалье спас мне жизнь, — посчитала нужным повторить Пен.
 Выражение лица Робина не претерпело особых изменений, когда он произнес ровным тоном:
 — Семья леди Пен у вас в большом долгу, сэр.
 — Вовсе нет, — доброжелательно ответил Оуэн. — Просто я совершенно случайно увидел, как леди Пен идет одна по лесу, направляясь к соседнему причалу.
 Возникшую напряженность разрядила Пиппа, громогласно объявив:
 — Поскольку Пен не собирается представить меня, шевалье, я сделаю это сама. Я ее сестра, Филиппа, сэр.
 На него смотрели точно такие же карие глаза, как у ее сестры, только в них он увидел не тоску, не яростную печаль, а веселый задор, вызов.
 Оуэн склонился над рукой девушки, поднес ее пальцы к губам.
 — Charniante. Я очарован, миледи.
 — О, как мило вы это произнесли! — воскликнула она. — С французским акцептом, да? Думаю, мы станем друзьями. Ведь вы спасли нашу Пен и, значит, мы можем общаться без всяких формальностей, верно?
 Робин и Пен обменялись взглядами: «Наша Пиппа верна себе: болтает все, что приходит на ум».
 — Именно такими я и мыслю наши дальнейшие отношения, леди Филиппа, — с преувеличенной серьезностью подтвердил Оуэн.
 — Пиппа, — поправила она. — Никто не называет меня полным именем. Даже король. И старый король Генрих тоже не называл.
 Она улыбнулась Оуэну, пленительные ямочки заиграли на ее щеках.
 — Я последую их примеру, — с той же серьезностью сказал Оуэн. — Уменьшительное имя подходит вам куда больше.
 Ее улыбка перешла в звонкий смех, и он решил, что она очаровательна, хотя совсем не красива: слишком длинный носик, острый подбородок, чересчур много веснушек — худенькая, быстрая в движениях, в яркой одежде, она напоминала экзотическую птицу, случайно залетевшую в холодные края. Прелестная уродина, как говорят французы.
 Он перевел взгляд с диковинной птицы на Пен, ее сестру. Она, быть может, тоже птица, но другого полета. Пен ответила на его взгляд взглядом сообщницы. В чем?
 Когда он заговорил, его тон был вполне официальным:
 — Я вижу, мадам, нет необходимости сопровождать вас дальше. Оставляю вас с сестрой и лордом Робином. Надеюсь, вы позволите мне завтра осведомиться о вашем здоровье.
 Она ответила в том же тоне:
 — Буду рада принять вас, шевалье, и представить принцессе Марии.
 — Это будет большой честью для меня, мадам. — И снова произошло то же, что в коридоре прошлой ночью: он подался вперед и поцеловал ее в губы. (Неужели так принято у них, у французов?) Он поцеловал ее и сказал:
 — Тем временем я подумаю о вашей просьбе. — И, обратившись к двум застывшим фигурам, добавил:
 — Лорд Робин… леди Пиппа…
 Желаю вам всех благ.
 — Не откладывайте надолго, — сказала Пиппа, — ваше намерение узнать о здоровье моей сестры.
 — Ни в коем случае, — ответил он, направляясь к ожидавшей его лодке, где сидел Седрик, не без интереса наблюдавший за появлением новых людей.
 Гребцы взялись за весла, судно отплыло от берега.
 Оуэн сидел на носу лодки, сложив руки на груди, глядя на расстилавшуюся перед ним воду… Так какая же она птица, эта Пен, если продолжать сравнения из области зоологии? Не голубь, нет, но и не орлица. Трудноопределимая, с красивым оперением и манящим голосом обитательница тех рощ, где вместо множества деревьев уйма людей, из которых она выделяется… Чем? Это ему предстоит выяснить. Хотя для чего, собственно? Его интересует в ней совсем другое, и, по всей вероятности, он уже движется к своей цели.
 Он усмехнулся в воротник плаща и вспомнил ее сводного брата. Кажется, тот собирается встать у него на пути. Нужно будет выяснить все, что можно, об этом человеке. Впрочем, он уже знал, что Робин не просто провинциальный обитатель поместья в Суффолке и занят не только балами и охотой, а принимает достаточно деятельное участие в различных дипломатических интригах и кознях. И что он далеко не дурак.
 И еще: Антуан де Ноэль был прав и не преувеличивал, когда говорил об особой близости между Робином и его сводной сестрой. Несомненно, Робин осведомлен о его, Оуэна, роде занятий.
 Это значит, ему нужно быть очень и очень осторожным и осмотрительным.
 — Как он смел поцеловать тебя? — взорвался Робин, едва лодка с Оуэном отплыла от берега.
 Пиппа попыталась выручить сестру:
 — Все сейчас целуют друг друга, Робин. Ты прекрасно знаешь. Если кто-то спас другому жизнь, как они могут не стать лучшими друзьями и не целоваться? Особенно при прощании.
 Робин, как ни был разгневай, сознавал, что в словах кокетки Пиппы есть разумное зерно. Между друзьями такое вполне может быть. Но какие же они друзья, Оуэн д'Арси и Пен? По природе своей тот способен приносить только беду. И Робин не должен, не имеет права говорить об этом Пен, чтобы д'Арси не понял, что за ним наблюдают. А наблюдать за ним будут.
 Кстати, герцог Нортумберленд считает, что этому знакомству не нужно мешать! Если он будет крутиться вокруг сестры Робина, так сказал герцог, он может сделаться почти ручным, этот французский соглядатай. Робин прикусил язык и не стал с ним спорить, хотя был против того, чтобы втягивать Пен в какие бы то ни было интриги. Человек не должен возражать Джону Дадли, герцогу Нортумберленду, если не готов к тому, чтобы потерять все, что имеет: титул, поместье, доброе имя, а то и самую жизнь. Робин полагал, что может быть полезен Пен только в том случае, если голова останется у него на плечах.
 Он все же дал волю негодованию;
 — Как ты могла решиться идти одна через лес? Какой ум надо иметь, чтобы так поступить!
 Они поднимались по ступенькам ко входу во дворец. Обернувшись к реке, Робин увидел, что лодка с человеком, которого он невзлюбил еще больше после того, как увидел въяве, плывет по самой середине.
 — Робин, — ответила ему Пен, — если ты решил отчитывать меня, то прошу об одном: подожди, пока я отмокну в горячей ванне и доктор осмотрит рану на шее. — Против воли тон у нее был кислый, голос недовольный — от усталости, от напряжения, в котором она пребывала с прошлого вечера. Ей было трудно подниматься на пологий холм, она задыхалась. — Пиппа, — сказала она, когда перевела дыхание, — надеюсь, ты ничего не говорила обо мне маме и лорду Хью?
 — Ой, Пен!.. Когда я приехала сюда утром и тебя не было, я сразу послала им записку в Холборн — спросить, не там ли ты.
 Пен вздохнула:
 — Я уже достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения и отвечать за свои поступки. Только почему-то никто не хочет так считать.
 — Ты достаточно взрослая для того, чтобы тебя убили бродяги! — сердито сказал Робин.
 — Не будь таким занудливым, Робин! — Они прошли в калитку и оказались в тихом саду за крепостной стеной. — Будет лучше, если ты съездишь в Холборн и успокоишь маму и своего отца. Скажешь, что я жива и здорова. А ты, Пиппа, передай, пожалуйста, принцессе, что после ванны и доктора я сразу явлюсь к ней.
 — По-моему, тебе следует сначала выспаться, — сказала Пиппа, глядя с беспокойством на сестру. — Ты выглядишь ужасно.
 — Хорошо, благодарю вас всех. Вы многое сообщили обо мне самой и намного меньше о других.
 С этими словами Пен покинула их и отправилась в отведенные ей покои.
 — Господи, — проговорила Пиппа, провожая ее взглядом, — уж не обиделась ли она? За что?
 — Если кто-то и сможет выяснить, — сказал Робин, — то, полагаю, имя этого человека — Пиппа.
 Тон, которым это было произнесено, не позволял принять слова за комплимент. Однако Пиппа поняла именно так.
 — Конечно, — согласилась она. — Но если ты будешь на меня кричать, как на Пен, я тебе ничего не расскажу, так и знай. А теперь садись на коня и отправляйся, куда сказала Пен.




 Глава 5


 — Ты вся в синяках и царапинах! — воскликнула Пиппа, когда вошла в спальню к сестре и увидела ее, стоящую раздетой перед медной ванной, которую две служанки заполняли горячей водой.
 Пиппа ничуть не преувеличивала: руки, плечи, грудь сестры пестрели следами от совершенного над ней насилия. Сама Пен, рассматривая себя в зеркале, призналась: то, что она видит, превзошло все ее предположения, и она вынуждена срочно обратиться к докторам.
 — И все это они успели сделать за считанные минуты, — сказала она скорее себе, чем сестре. — Страшно подумать, что могло быть, если бы не подоспел шевалье.
 Она содрогнулась, и Пиппа содрогнулась вместе с ней.
 — Сам Господь послал тебе спасение в его лице, — провозгласила она, усаживаясь на стул возле окна. — Расскажи подробно про все! Но какое приключение! Как я завидую тебе! Значит, шевалье один разогнал их всех? А сколько их было?
 — У меня не было времени сосчитать. А с Оуэном был его паж. Совсем мальчик.
 — Оуэн, ты сказала? — переспросила Пиппа. — Кажется, до сих пор ты еще не упоминала его имя? А как ты его называла, когда… Ну, когда вы…
 Пен подошла еще ближе к огню, пылавшему в камине.
 — Если человек спас тебе жизнь, если ты с ним бредешь по лесу, а потом ночуешь в гостинице, светские формальности ни к чему. Ты думаешь иначе, Пиппа?
 Служанки, закончив наполнять ванну, разбросали по воде высушенные лепестки розы и лаванды. Их аромат заполнил спальню. Пен ступила в ванну и отправила служанок, сказав, что позвонит, если они понадобятся.
 Сразу после их ухода Пиппа нетерпеливо задала следующий вопрос:
 — Что же вы делали всю ночь в гостинице?
 — В основном разговаривали. — Пен вытянулась в воде, положила голову на край ванны. — Потом я поспала немного, а когда проснулась, шевалье проводил меня сюда. В чем ты могла убедиться.
 Пиппа выглядела разочарованной, но что поделать, если старшая сестра так лаконична в своем рассказе.
 — О чем же вы говорили? — все-таки спросила Пиппа.
 — О том о сем, — пробормотала Пен, закрывая глаза от удовольствия и боясь, что сейчас уснет и уйдет под воду.
 В присутствии Пиппы ни то ни другое ей не грозило.
 — Так кто же он такой, этот шевалье? Ты встречала его раньше?.. Не спи!
 — Впервые встретила в тот вечер, — неохотно ответила Пен, прекрасно зная, что, как только начнет вдаваться в подробности, Пиппа вытянет из нее все до единой, в том числе и те, которых не было.
 После чего об этом узнает мать и многие, многие другие, и все будут ахать и охать и расспрашивать об Оуэне д'Арси, на чью помощь у нее сейчас вся надежда.
 Но что-то все-таки необходимо рассказать Пиппе, иначе она не отстанет, и Пен, нежась в горячей воде, лениво продолжала:
 — Насколько мне известно, он долгое время находился при французском королевском дворе. В Лондоне он недавно.
 — Он женат?
 — Откуда мне знать?
 Пен так резко приподнялась в ванне, что немного воды выплеснулось на вощеный пол. Об этом она действительно еще не успела поразмышлять.
 — Ну, я думала, ты сразу спросила, — сказала Пиппа. — Я бы, наверное, так сделала.
 — Не сомневаюсь, дорогая. Только зачем? То, о чем мы говорили, не зависело от его семейного положения.
 — Но он такой… он очень интересный мужчина… — вполне разумно объяснила Пиппа свое любопытство. — Нет, слово «интересный» ему не подходит. Скорее… необычный, вот. Про такого хочется знать как можно больше.
 — Что ж, ты, пожалуй, права, — согласилась Пен. — Тем более ты у нас страшная кокетка. Когда же соберешься замуж?
 — Мне и так неплохо, — твердо сказала Пиппа. — Зачем себя связывать? Кроме того, я ужасно боюсь свекровей. Особенно после твоего опыта.
 — Умница! По этой самой причине и меня нисколько не интересует, состоит ли в браке шевалье д'Арси. Мне не нужна еще одна свекровь.
 — Но ты согласна, что он очень, очень привлекательный? — не отставала Пиппа.
 Пен снова прикрыла глаза. Нет смысла отрицать очевидное. Так же как и то, что его привлекательность не могла не повлиять на ее намерение продолжить с ним знакомство. Впрочем, главным образом в надежде на его помощь… Ох, все время мысли крутятся вокруг одного!..
 Пиппа правильно истолковала молчание сестры, о чем в немалой степени свидетельствовало следующее заключение:
 — Посмотрим, как Робин воспримет все это.
 — Какое ему дело?
 — Спорим, он придерживается другого мнения.
 Эта Пиппа! Ей никак не откажешь в наблюдательности.
 Их разговор был прерван — в покои вошла леди Джиневра Кендал, вся в шелках и бархате. Ее сопровождала женщина, очень старая и сгорбленная.
 — Пен! Моя милая девочка! Мы с ума сходили от беспокойства.
 — Мама!
 Пен поднялась из ванны — как Афродита из морской пены.
 — Ох, мама, поверь, ничего особенного не произошло. Пиппа напрасно всех вас взволновала.
 Она непроизвольно подняла руку к шее, словно пытаясь скрыть намокшую повязку. Старая женщина сорвалась с места и заковыляла к ней, причитая:
 — Ох ты, мой цыпленочек! Погляди на себя, дорогая! Вся в синяках да в кровоподтеках! Ох ты, беда какая…
 — Тилли, — пыталась успокоить ее Пен, — ничего серьезного, честное слово. Царапина на шее да несколько синяков. Не волнуйся так…
 Сгорбленная старушка была когда-то няней ее матери и Пен нянчила тоже, поэтому дочь леди Кендал от графа Хью, четырнадцатилетняя Анна, считала, что та живет вечно.
 — Стоит как столб, вода с нее течет… — продолжала бормотать Тилли. — Как пить дать схватишь простуду и умрешь в одночасье. — Она схватила большое толстое полотенце и начала обтирать Пен. — Дай-ка я развяжу твою повязку. Посмотрю, что за царапина такая…
 Пен вышла из ванны, завернувшись в полотенце, и села поближе к огню, послушно предоставив няне возможность снять повязку.
 — Я жду более подробных объяснений, Пен, — строго произнесла мать.
 В свои сорок три года Джиневра Кендал была вполне привлекательной женщиной. Когда-то золотистые волосы стали цвета серебра, но глаза по-прежнему были фиалковыми, фигура оставалась стройной, а едва заметные морщины на лице казались печатью умудренности и выдавали наклонность к юмору.
 — Все очень просто, — сказала Пиппа. — Наша Пен оказалась среди бродяг, они хотели ее ограбить, но выручил шевалье д'Арси, который…
 — Пиппа, — прервала Пен, — я сама в состоянии рассказать свою историю.
 — Да, она твоя, — с сожалением признала та. — А как хотелось бы самой попасть в подобную переделку. Я бы…
 — Пиппа! — на этот раз остановила ее мать. — Я хочу узнать об этом от Пен. А ты сходи к лорду Хью. Думаю, он сейчас свидетельствует свое почтение принцессе. И Анна тоже должна быть там. Приведи ее, пожалуйста, сюда.
 Пиппа прекрасно понимала, что Анна и сама могла найти дорогу к спальне Пен, но была послушной дочерью, не слишком обидчивой по характеру. Поэтому весело помахала рукой сестре и удалилась.
 Джиневра Кендал уселась неподалеку от Пен, сняла перчатки, оправила юбки и приготовилась слушать.
 Комната для приемов в апартаментах принцессы Марии была набита битком. Не без труда отыскала Пиппа своего отчима и сводную сестру Анну и пробилась к ним, в ближнее окружение принцессы.
 Сама Мария сидела у камина в резном кресле с открытой книгой на коленях. Даже давая аудиенцию, принимая гостей, она редко расставалась с книгой и порой приводила в замешательство посетителей, когда посреди беседы внезапно опускала глаза на книжную страницу.
 Сегодня такого не происходило: она, казалось, целиком была поглощена тем, что делается вокруг.
 Несмотря на относительно скудные средства, которые по приказу короля и его Тайного совета отпускались на содержание принцессы и ее двора, она была одета чрезвычайно богато — во французское вышитое платье из золотой парчи, усыпанное изумрудами. Впрочем, это платье подарил ей император Священной Римской империи Карл V, ее двоюродный брат. Маленькие руки принцессы были унизаны кольцами, на груди сверкал огромный бриллиант.
 Мария была красивой женщиной, с легкостью несущей свои тридцать шесть лет. Небольшого роста, с рыжеватыми волосами и румяным лицом, она производила обманчивое впечатление вполне крепкой особы, хотя на самом деле отличалась слабым здоровьем, которое усугублялось постоянным беспокойством за свою жизнь в окружавшей ее атмосфере оговоров, поклепов, интриг.
 Пиппе удалось пробиться к принцессе, и она присела перед ней в поклоне. Подошедший лорд Хью ласково обнял за плечи свою падчерицу.
 — Как ваша сестра? — спросила принцесса. — Я так и не поняла, отчего она не осталась в доме у своей свекрови прошлой ночью. Если бы мне было известно, что она собирается вернуться сюда, я бы послала кого-нибудь, чтобы сопровождать ее.
 — Совсем не похоже на Пен, — хмурясь, сказал лорд Хью. — Такой необдуманный поступок. Впрочем, возможно, у нее были на то весомые причины.
 — У нее рана на шее и уйма синяков и царапин! — объявила Пиппа во всеуслышание. — Я сама видела. И она еле избежала смерти. Если бы не шевалье, неизвестно, чем бы все кончилось.
 — Какой шевалье? — поинтересовалась принцесса.
 — Шевалье д'Арси.
 У принцессы поднялись брови.
 — Это имя мне незнакомо, но я благодарю его. К ней уже послали врача?
 — С ней наша няня, — сказала Пиппа. — А о враче Пен даже не заикалась. И мама тоже там.
 — Я настаиваю, чтобы к ней немедленно пришел врач. — Принцесса обернулась к одной из придворных дам:
 — Матильда, пожалуйста, побеспокойтесь об этом.
 — Сию минуту, мадам.
 Женщина сделала реверанс и удалилась.
 — А теперь, — принцесса поднялась с кресла, — прошу извинить меня, леди и джентльмены, я отправляюсь молиться.
 Опираясь на руку испанского дипломата, угрюмого мужчины со смуглым лицом и серебристой бородкой и усами, принцесса Мария удалилась.
 Лорд Хью обратился к Пиппе все с тем же вопросом: что она знает о случившемся, и Пиппа повторила про ночную встречу с шайкой бродяг и про то, как шевалье Оуэн д'Арси своевременно пришел на помощь.
 — Разве Робин ничего не говорил вам? — удивилась она. — А вы знаете этого человека?
 — По существу, нет. Слышал, он из окружения французского посланника де Ноэля. Даже его друг.
 — По разговору он не похож на француза.
 — Это ничего не значит, милая.
 Лорд Хью закончил на этом беседу и подумал, что близкое знакомство и дружба с дипломатами чаще всего означают то или иное участие в подковерной игре, которую они ведут по велению своих правителей. И если так, то он, Хью Кендал, не желает, чтобы обе его падчерицы продолжали знакомство с подобным человеком. Потому что быть соглядатаем, шпионом — так считал лорд Хью — дело малодостойное.
 Печально, продолжал он размышлять, и то, что его сын Робин уже окунулся в эту грязь. Ну, не грязь, так, во всяком случае, слякоть, хлябь… Лорд Хью имел в виду вовлечение Робина в замыслы герцога Нортумберленда. Герцог — опасный тип, полностью подчинивший себе юного и больного короля, который стал его марионеткой… Да, когда так много власти попадает в руки одного человека, то, как правило, это ничего хорошего не сулит для бедной старой Англии.
 Однако лорд Хью не будет вмешиваться в дела сына и указывать, кому тот должен служить. Робин — взрослый муж чина и сам делает свой выбор. Но обязанность отца — наблюдать за развитием событий и, если потребуется, вовремя прийти на помощь. Нельзя забывать и то, что принцесса Мария — законна:; наследница престола. Правда, до сей поры никто этого не отрицал и не бросал ей открытого вызова, но лорд Хью чуял: герцоги Нортумберленд и Суффолк что-то замыслили, у пик что-то припрятано за душой. И действуют они через всецело подчиненного им тяжелобольного мальчика-короля. Если в их планах заговор, измена, то Робин, идущий с ними по одной тропе, может оказаться в той же связке — предателей. И значит, его отец должен все-таки что-то делать, что-то решать, не стоять в стороне…
 Поэтому нелишним будет побольше узнать про этого шевалье, который волею судеб оказался связан с Пен. Да, подумал лорд Хью со вздохом, обязанности отца семейства велики и многообразны, и он отнюдь не отказывается от них. Он обожает всех своих четверых детей, и собственных, и приемных, и не делает между ними никакого различия.
 — Ну, как идет охота, Оуэн? — спросил Антуан де Ноэль. — Собаки взяли след?
 Он оправил камзол и, глядя в настольное зеркало, прикрепил брошь с драгоценным камнем к кружевному воротнику.
 Оуэн стоял в стороне от освещенного стола, в полутьме большой комнаты, за окном серел свет ненастного дня. В одной руке он держал перчатки, другая лежала на эфесе шпаги. Форма вопроса показалась ему немного вульгарной, он пожал плечами и сухо ответил:
 — Начало обещающее. Обстоятельства складываются в мою пользу.
 Ноэль повернул голову от зеркала.
 — В самом деле? Расскажите.
 Оуэн усмехнулся:
 — Оставьте мне мои дела, Антуан, а я вам оставлю ваши. Так мы дольше сохраним хорошие отношения.
 Посланник недовольно хмыкнул:
 — По крайней мере скажите, могу ли я считать, что на этом направлении мы добьемся каких-то успехов?
 Оуэн ответил не сразу. Он взглянул в окно, где голая ветка с раздражающей настойчивостью пыталась оцарапать оконную раму. Не меньше его раздражали вопросы посланника. Что тот пытается узнать? Уложил ли Оуэн к себе в постель эту женщину или еще нет? И когда собирается?
 К собственному удивлению, он понял вдруг, что сам потерял к этому всякий интерес. Вернее, поправил он себя, ему совершенно не хочется пускаться ради этого на какие-то авантюры… И опять неточно: он не желает, чтобы целью этого было что-то, кроме естественной — наслаждения. Планы и намерения французского правительства не должны иметь к этому никакого отношения. Но у него было задание, которое он обязан выполнить. И он выполнит его, черт возьми, но только другими средствами. Они у него всегда имеются в запасе.
 — Полагаю, — медленно заговорил он, чувствуя, что молчание непозволительно затянулось и посланник смотрит на него с раздраженным недоумением, — полагаю, вы можете на меня положиться.
 Ноэль с некоторым облегчением вздохнул и с завидным упорством повторил свои предыдущие вопросы, но в несколько иной форме:
 — А какова она, эта дама? Не обманула ваши ожидания? Натягивая перчатки, Оуэн не без ехидности ответил:
 — Если помните, вы сами обрисовали ее как достаточно интересную, но сдержанную и трудно поддающуюся описанию. Что я могу добавить к этому точному определению?
 С этими словами он приветственно поднял руку и удалился неслышными шагами.
 Оуэн вышел из дома посланника, Седрик шел за ним. Серые тучи, нависшие над городом, разразились снегом, который тут же превращался в грязное месиво. На открытых местах, под ледяным ветром, грязь начинала подмерзать.
 Он поднял воротник плаща.
 — Проклятый климат, — пробормотал он.
 Порой ему хотелось полностью согласиться с господином посланником, который пользовался любым случаем, чтобы сказать про Англию — «мерзкий остров».
 В его родном Уэльсе, насколько он помнил, склоны холмов в любое время года оставались зелеными — такими приятными для глаза и души. Уже три года как он не был на родине матери. Три года — с тех пор, как отвез к ней Эндрю и Люси.
 Он ускорил шаг. Седрик почти бежал за ним.
 — Куда мы направляемся, сэр?
 Оуэн обернулся, и по взгляду его темных холодных глаз Седрик понял, что спрашивать не стоило: не то он прервал какие-то тяжелые мысли хозяина, не то вообще тот не был расположен к разговору.
 Когда до него донесся ответ, паж удивился спокойному тону:
 — Мы едем в Бейнардз-Касл, Седрик. Нанесем визит принцессе Марии.
 На дальнейшие расспросы мальчик не решился, в молчании они подошли к берегу реки, спустились по каменным ступенькам к воде.
 — Свистни, Седрик, — сказал хозяин.
 Послушно засунув два пальца в рот, тот свистнул. Тотчас же две лодки, стараясь перегнать одна другую, ринулись на зов. Лодочники в битве за клиента бранились и отталкивали друг друга веслами.
 Видимо, это взбесило Оуэна, потому что он выхватил вдруг шпагу, указал ею на одну из лодок и крикнул:
 — Ты!
 И сразу на реке воцарилось спокойствие, поле битвы осталось за счастливчиком, а проигравший на удивление молчаливо удалился.
 Седрик ловко поймал брошенную лодочником веревку, подтянул лодку, Оуэн первым ступил в нее и приказал:
 — Бейнардз-Касл.
 У лодочника был такой испуганный вид, словно ему предстояло перевозить самого дьявола. Его пугал этот мрачный человек в черном, погруженный в свои непонятные думы.
 Плеск воды; тяжелое низкое небо, пронизывающий ветер, заставлявший погружать лицо в воротник, — все потворствовало тягостному настроению, которое охватило Оуэна с самого утра.
 Перед ним возникло лицо Пен, трагическое, страстное, когда она говорила о потерянном ребенке. Ему были близки ее чувства. Наверное, именно эти чувства в первую очередь и привлекли его к ней. И еще ее несомненная душевная сила. И смелость.
 Если бы он решился действовать по отношению к ней своим испытанным способом, он уверен, она повела бы себя совсем не так, как другие женщины. Ее ум, ироничность заставили бы его переменить тактику.
 И значит, он сразу поступит по-другому. Использует ее честный, прямодушный характер, ее, ум и рассудительность, в которых он уверен; расскажет о себе и предложит такую сделку, от которой она не сможет отказаться. Не исключена вероятность, что она возненавидит его, но по крайней мере все будет в открытую, он не станет играть с ней, как кошка с мышью.
 Он даже слегка улыбнулся при мысли, что, поступив именно так, выбьет оружие из рук ее сводного брата Робина Бокера, когда тот надумает сообщить Пен все, что может знать о некоем шевалье д'Арси. Она будет готова к возможным откровениям Робина: тот не расскажет ничего нового.
 Хитроумие этого плана померкло в его мыслях, когда они перескочили на другое: перед глазами возникли лица детей, которых он в последний раз видел три года назад. Эндрю было тогда три года, Люси — два. У них были глаза, как и у их матери, цвета зеленого мха. Помнят ли они о нем? Скорее всего нет. Он просил свою мать, чтобы при них не упоминалось его имя.
 Потому что его утрата должна касаться его одного. Он посчитал тогда, что у него не было другого выбора, и считает ныне, что нет толку ворошить старое и делать попытки переосмыслить его…
 Он выпрямился, подставил лицо пронзительному ветру, попытался сбросить с себя привычные цепи тягостного уныния, посещавшего его в последнее время. Он сделал то, что должен был сделать, и обречен жить дальше с грузом всего этого.
 А сейчас над ним висит другой груз…
 Лодка ударилась о ступени возле Бейнардз-Касла.
 Оуэн дал лодочнику монету и вышел. Седрик за ним.
 На берегу Оуэн оглянулся на мальчика, словно увидел его впервые, посильнее натянул ему шапку па голову и ласково сказал:
 — Пробегись до калитки в стене. Ты совсем замерз.
 — Да, сэр, это уж точно! — радостно подтвердил тот, но никуда не побежал, а, как обычно, последовал за хозяином, благодаря Бога за то, что тот обрел свой обычный вид и топ.
 Привратник проверил бумаги с печатями, которые протянул Оуэн, отправил молодого слугу к управляющем) апартаментами принцессы, пригласил прибывших подождать в теплой сторожке. Он не был так явно напуган человеком в черном, как бедный лодочник, но тоже чувствовал себя не в своей тарелке от каменного лица, проницательных глаз и постоянной готовности, как казалось, к молниеносному прыжку, атаке, отражению.
 От греха подальше привратник встал ближе к двери, незаметно перекрестился и с нетерпением начал высматривать, когда же появится посыльный от управляющего.
 Тот прибежал, с трудом переводя дух, и объявил с поклоном, что ее высочество принцесса Мария ожидает шевалье д'Арси.
 — Если позволите, сэр, — добавил он, — я провожу вас — Хорошо, — сказал Оуэн. — Идем, Седрик.
 — Шагая вслед за слугой по двору и затем по коридорам дворца, Оуэн по давней привычке замечал все — и важное, и малозначительное: кто с кем беседует, кто узнает его, а кто делает вид, что не узнал; куда ведут какие двери или коридоры. Разумеется, он не мог слышать, о чем говорят придворные, но за многие годы так изучил их, что знал о них намного больше, чем порой они сами.
 Наконец он вошел в личные покои принцессы и увидел ее, увидел Пен. Та подняла глаза от вязанья и улыбнулась ему.
 Его охватило чувство, напоминающее страх. Впервые за свою взрослую жизнь он испытал неуверенность. До сей минуты он не помнил ситуации, в которой не ощущал бы своей силы, готовности в случае надобности доминировать, играть первую скрипку, а также использовать в нужных целях человека, с которым познакомился.
 Пен Брайанстон — он вынужден был признаться самому себе — явилась как вызов его самоуверенности, как противовес его апломбу.




 Глава 6


 Пен отложила вязанье и поднялась с кресла.
 — Шевалье, — сказала она, — позвольте представить вас ее высочеству.
 Она подошла к нему и с улыбкой протянула руку. Он наклонился над ней, ощущая ее тепло и легкость. Улыбка была естественной, без кокетства, без печати чего-то затаенного. Он впервые обратил внимание на некоторую Неровность ее зубов, что ее совсем не портило. Его пальцы задержали ее руку чуть дольше, сжали чуть сильнее, чем того требовал этикет.
 Волосы у нее были распущены по плечам, чтобы скрыть повязку на шее, и стянуты на лбу лентой, усеянной мелкими бриллиантами. Он указал на повязку, негромко спросил:
 — Как ваша рана?
 Его мелодичный голос она ощутила как ласку, так же как прикосновение его пальцев к руке.
 Но ответить не успела, послышались громкие слова принцессы Марии, их тон был слегка высокомерным:
 — Приятно вас видеть, шевалье д'Арси.
 Он отпустил руку Пен, отвел от нее взгляд, губы его дрогнули в улыбке, которую можно было бы назвать заговорщицкой, и не спеша направился к креслу принцессы. Пен проводила его глазами, размышляя, обратил ли кто-либо из присутствующих в комнате внимание на некоторую особенность их мимолетной встречи. Ей казалось, не заметить этого было так же невозможно, как огненную вспышку.
 Оглядев присутствующих, она убедилась в обратном: никто на нее не смотрел, все следили за продвижением Оуэна к креслу принцессы. Подойдя, он снял с головы украшенную драгоценными каменьями шапку и отвесил низкий поклон.
 — Принцесса Мария, — сказал он, — вы оказали мне высокую честь.
 — Мы все благодарим вас, сэр, — произнесла она, — за спасение леди Брайанстон от рук бродяг.
 — Я славлю судьбу, ваше высочество, — отвечал он, — что она дала мне возможность предстать перед вами.
 — Прекрасно сказано, шевалье, — одобрила принцесса. — Я мало бываю в Лондоне, иначе, уверена, мы встретились бы намного раньше.
 — В последние годы, — в тон ей проговорил Оуэн, — я редко навещал Англию, предпочитая тихую жизнь во Франции. — Он кивнул, когда она указала ему на кресло, и опустился в него. — Мои поместья и виноградники в Бургундии, — продолжил он, — доставляют мне немало удовольствия и отнимают достаточно времени.
 Она с недоверием взглянула на него.
 — В самом деле, сэр? Вы не производите впечатления человека, любящего тихую, спокойную жизнь.
 — Внешность может быть обманчива, мадам, — вмешалась в разговор Пен, почти повторяя слова, услышанные ею от Оуэна в таверне.
 Тот бросил на нее мимолетный одобрительный взгляд.
 Принцесса сдержанно кивнула. Как видно, она была из тех, кто любит договаривать свою мысль до конца:
 — Пен рассказала, как вы ловко орудовали шпагой и, кажется, еще кинжалом. Почти подвиг для человека, ведущего безмятежную уединенную жизнь в деревне.
 — О, ваше высочество, — ответил Оуэн, — человек может удалиться на покой и в то же время не терять способности в случае нужды… если велят обстоятельства, прибегать к необходимым способам защиты своей и чужой жизни.
 — Шевалье к тому же играет на арфе, мадам, — снова вступила в разговор Пен. — Это в нем говорит валлийская половина его натуры, я полагаю.
 Внезапно, к своему удивлению, она почувствовала себя легко и беззаботно. Словно все у нее в жизни хорошо. Ей хотелось веселиться, шалить. Детское игривое настроение. Такого не бывало после смерти Филиппа.
 — Арфа? — с удивлением повторила принцесса. — Не совсем обычный инструмент для мужчины. Быть может, вы нам сыграете? Одна из моих дам тоже играет на арфе, у нее прекрасный инструмент. И хорошо настроен.
 Оуэн не мог не взглянуть на Пен и увидел на ее лице такое озорное выражение, что чуть не лишился дара речи. Он успел узнать ее разгневанной, печальной, ироничной. Но девичьи проказы и удовольствие от них! Куда больше это подходит ее сестре Пиппе. Пен пристало быть серьезной, глубокомысленной, сосредоточенной на своем горе. Она же радуется, как девчонка, что сумела подловить его…
 — Я хотел бы, мадам, — сказал он, обращаясь к принцессе и машинально разминая пальцы, — прибыть к вам более подготовленным для игры на арфе. Уже несколько недель я не прикасался к инструменту, и мне необходимо поупражняться.
 — На арфе — возможно, шевалье. — заметила Пен. — Но не на шпаге. Ею вы владеете безукоризненно. За что я вам еще и еще раз приношу благодарность.
 — Что ж, — сказала принцесса, — надеюсь, в один из вечеров вы все-таки сыграете для нас, шевалье.
 Оуэн поклонился.
 — С удовольствием, мадам.
 В комнату вошли новые люди. Это были мать и отчим Пен, и та предложила Оуэну познакомиться с ними.
 — Почту за честь, — ответил он, заметив, с какой любовью и гордостью она смотрит на них, представляющих собой весьма приятную пожилую пару.
 Интересно, насколько близки они с дочерью? Он уже знал от нее, что родители не разделяют и тем более не поддерживают ее сомнений в отношении судьбы младенца, а также ее страстного, а по их мнению, болезненного, желания доискаться до того, что она называет истиной.
 — Пен, дорогая, — леди Джиневра подошла к дочери, — нужно ли тебе было вставать сегодня с постели?
 — Я уже полностью осознала всю неразумность своего поступка, мама, — отвечала Пен, чувствуя необходимость подчеркнуть, что не перестает считать себя кругом виноватой, — но сейчас я, поверь, вполне здорова и хочу представить вам обоим шевалье д'Арси, которого не устаю искренне благодарить за спасение.
 Ее мать с некоторым недоумением почуяла иронические нотки в словах дочери, но оставила выяснение на будущее. Сейчас же она повернулась за поддержкой к мужу, который сказал:
 — Да, и мы также не устаем благодарить шевалье за ото. — Обратившись к Пен, он добавил:
 — Ты сегодня прекрасно выглядишь, дорогая. Словно все, что приключилось с тобой, только прибавило тебе прелести, Оуэн встретился с твердым одобрительным взглядом лорда Хью и с полными слез и признательности глазами его жены, поклонился им, пробормотал «леди Кендал», «милорд» и таким образом закончил ритуал знакомства.
 Но ритуал выражения признательности продолжался еще некоторое время, пока Пен, измученная сознанием собственной вины и уставшая от славословий по адресу Оуэна, не произнесла решительно и с немалой долей язвительности:
 — Я уже поняла, что должна расплачиваться за содеянное всю оставшуюся жизнь, и умоляю поговорить о другом!
 Только тогда лорд Хью решил Переменить тему и спросил у Оуэна, давно ли тот в Лондоне.
 — Прибыл несколько дней назад, милорд. У меня тут кое-какие дела, хочу также провести в Лондоне Рождество. Я так давно не был в рождественские дни в Англии. С самого детства.
 Тон, которым он говорил, был искренним.
 — В таком случае, — сказала леди Джиневра, — позвольте нам быть одними из первых, сэр, кто приглашает вас в гости. Счастливы будем видеть вас в нашем доме в Холборне.
 — Буду весьма признателен вам, леди Кендал. — Он взглянул на Пен, и та прочла в его темных глазах веселое изумление. А также удовлетворение. Сама она еще не поняла, как следует к этому отнестись.
 Оуэн заговорил снова, обращаясь к ее матери:
 — Могу я, леди Кендал, получить разрешение на прогулку с вашей дочерью этим утром?
 Оуэну ответил лорд Хью:
 — Полагаю, шевалье, на этот вопрос лучше нас ответит сама Пен.
 — Конечно, шевалье, — подтвердила его супруга. — Нет нужды испрашивать моего позволения. Пен уже достаточно взрослая.
 — Благодарю вас.
 Только теперь, чуть приподняв бровь, Оуэн взглянул на Пен. Что за игра? Зачем он так? Или решил ответить ей тем же?..
 Пен действительно хотела поговорить с Оуэном с глазу на глаз: он ведь обещал подумать над ее просьбой о помощи, и ей надо знать, что он надумал. Только этим, и ничем больше, объясняется постоянное желание видеть его, которое владело ею в последнее время.
 При этой мысли в памяти мелькнул образ Филиппа, и ее окатила жаркая волна стыда. Она ощутила, как заалели щеки, и отвернулась, доставая носовой платок и делая вид, будто ей захотелось чихнуть.
 — Надеюсь, вы не подхватили простуду вдобавок ко всем вашим ранам и синякам? — услышала она заботливый голос Оуэна.
 — Ничего подобного! — ответила она резче, чем требовалось.
 Уж не насмешку ли она уловила в его глазах?
 — Тогда, леди Пен, — произнес он с поклоном, — не будете ли вы любезны провести меня по галерее? Я слышал, там есть интересные картины Гольбейна.
 — Да, правильно, — раздался почти детский голосок. — Мой двоюродный дедушка, король Генрих, опекал этого художника.
 Возле них стояла худощавая девочка в унылом платье цвета лаванды. Она почти умоляюще посмотрела на леди Кендал и произнесла довольно странные для своего возраста и пола слова:
 — Я очень хотела бы поговорить с вами, миледи, о том отрывке из Тацита, помните? Если у вас, конечно, найдется капелька времени…
 Девочка с опаской взглянула на дверь, словно сказала что-то неприличное, и леди Кендал поняла, что Джейн Грей боится, как бы не появилась ее мать, герцогиня Суффолк, внушающая дочери постоянный страх и смертельно не любящая всякие ученые разговоры. Особенно из уст дочери-подростка. Однако леди Кендал не слишком боялась этой женщины, а потому, обняв девочку за худые плечи, ласково сказала:
 — Разумеется, я помню наш разговор, Джейн. Пойдем, дорогая.
 И она повела воспрянувшую духом девочку в другой угол комнаты. Лорд Хью, задержав взгляд, на Оуэне, с улыбкой поклонился и последовал за ними.
 Пен сказала с легким смехом:
 — Бедняжка Джейн! Ей почти не с кем дружить, и она ищет дружбы с нашей матерью, с которой находит общие темы для беседы. Маме это приятно, потому что мы с сестрой разочаровываем ее полным отсутствием интереса к наукам и искусствам.
 Оуэн прекратил этот акт самобичевания, взяв ее за руку и вежливо поведя в сторону двери, выходящей в галерею.
 — Ваша мать — образованная женщина? — спросил он.
 — О да. Она сумела победить самого короля Генриха, когда лорд — хранитель печати Томас Кромвель и весь королевский Тайный совет обвинили ее чуть ли не в мятеже и вызвали на заседание Звездной палаты. Представляете? — Пен затрясла головой от восхищения. — Я не знаю никого умнее нашей мамы!.. А лорда Кромвеля самого обвинили потом в государственной измене и казнили… Все это было давно, теперь уже нет ни палаты, ни Кромвеля, ни, короля Генриха.
 Пен хотела добавить, но не добавила, что, несмотря на образованность и ум, ее мать никак не может поверить ей насчет ребенка… И значит, только он один — Пен повернула голову в сторону Оуэна — только он может — и должен! — поддержать ее, помочь…
 Они уже вышли из покоев принцессы. В сумочке у Пен лежала копия счета — она переписала его, помнила чуть не наизусть. И была почти уверена, что еще до конца дня Оуэн возьмет у нее этот листок и согласится отправиться в Хай-Уиком…
 Оуэн прекрасно видел, что Пен хочет поскорее получить от него утвердительный ответ, и был готов к разговору… К задуманной им сделке.
 Долгая галерея, по которой они шли, так она называлась, была полна людей: слуг, герольдов, придворных. Как на оживленной улице. Оуэн не мог не обратить внимания на явные признаки запущенности: в разболтанных оконных рамах дрожали и дребезжали стекла, ветер врывался через щели, охлаждая и без того холодные каменные стены, на которых висело немало прекрасных картин.
 Пен шла по галерее быстрым шагом: людно, стыло — и вообще не место для разговора. Тем более тайного.
 — Мы не задержимся, чтобы посмотреть эти чудесные полотна? — спросил Оуэн. — Я в самом деле интересуюсь Гольбейном.
 — Позже, — не останавливаясь, отрезала Пен. — Мне нужно сначала поговорить с вами.
 — Разве нельзя говорить и смотреть одновременно? — невинным тоном предположил он.
 Он явно поддразнивал ее, но у Пен не было охоты продолжать словесную дуэль.
 — Идемте сюда, — сказала она, сворачивая в боковой коридор.
 Она двигалась слишком быстро для женщины, но ему нравилось в ней это. Сейчас она была такая, какой он увидел ее возле библиотеки в доме у Брайанстонов, — порывистая', настойчивая и в то же время загадочная. И к этой страстной и волевой женщине он напрашивается в помощники? Или… на другую роль?
 Они прошли несколькими коридорами, пока не уперлись в конце одного из них в закрытую дверь.
 — Я намерена говорить с вами серьезно и без свидетелей, — сказала Пен, открывая ее.
 — Так я и понял, мадам, — ответил он, входя в комнату вслед за ней.
 Она продолжала, не глядя на него:
 — Поскольку мы уже провели с вами часть ночи в одном помещении, нет резона считать, что мы не можем наедине поговорить в этой комнате.
 Тон был вызывающим.
 — Разумеется, можем, мадам, — пробормотал он примирительно. — Почему же нет?
 С этими словами он тихо прикрыл за собой дверь.
 — Пет! — сказала она. — Лучше откройте!
 — О, я не понял, простите. — Он снова открыл дверь. — Совсем? Или оставить щель?
 — Кажется, вы смеетесь надо мной, шевалье?
 — Возможно, — сознался он, оставляя дверь приоткрытой. — По простите меня, Пен, осмелюсь заметить, мы оба в таком возрасте и таком жизненном положении, когда подобные предосторожности не имеют особого смысла. Примерно это же, если не ошибаюсь, сказала ваша матушка.
 — Пожалуй, вы правы, — с тяжелым вздохом ответила она. — Каждая вдова к двадцати шести годам уже страдает старческим самолюбием. Надо беречь репутацию лишь тех, кто значительно моложе этого возраста, не так ли, шевалье?
 — А теперь вы, если не ошибаюсь, смеетесь надо мной, — утвердительно сказал он, любуясь искорками смеха в ее глазах.
 Она не ответила, только сдавленно фыркнула.
 Он оглядел комнату в поисках каких-либо признаков, которые могли бы помочь полнее раскрыть характер Пен Брайанстон. Со вкусом подобранная мебель, ярко расцвеченные гобелены на каменных стенах, вышитые ковровые дорожки на вощеном полу. В камине пылает огонь; судя по запаху, там горят сосновые поленья.
 В комнате оказалось еще одно живое существо — огромный старый кот рыжеватой окраски, развалившийся на постели и глядящий на вошедших немигающими зелеными глазищами.
 — Это наш Мускат, — представила его Пен и, наклонившись, почесала кота за ухом, а тот счастливо замурлыкал и потянулся всем рыжим телом. — Ему уже шестнадцать, — продолжала она, беря кота на руки, что доставило ему еще большее удовольствие. — У Пиппы живет его родная сестра по имени Луна, мы привезли их из Дербишира, когда впервые приехали в Лондон.
 Она спрятала лицо в его мягкой шерсти и снова положила кота на кровать.
 — Он не любит расставаться со мной, поэтому приходится всюду брать его с собой. Не представляю, сколько у него наследников разбросано по свету.
 — Красивое животное, — сказал Оуэн и тоже погладил кота, которому это понравилось.
 Пен с одобрением посмотрела на них обоих.
 — Вы любите кошек?
 — Чувствую определенное родство с ними. Они не идут на компромисс и трудно поддаются разгадке.
 — Это верно, — согласилась Пен.
 Внезапно она ощутила, что стоит на зыбкой почве.
 Наступило недолгое молчание. Оуэн смотрел на Пен: казалось, она сильно нервничает. Веселое, даже озорное, выражение исчезло с ее лица и сменилось напряженным, она сцепила руки, опустив их на юбку из оливкового цвета тафты, который так красиво сочетался с постоянно меняющимся оттенком ее карих глаз. Сейчас эти глаза неотрывно смотрели на него.
 — Вы обещали подумать, как мне помочь, — сказала она в конце концов. — Я очень, очень нуждаюсь в помощи.
 Он медленно кивнул, продолжая задумчиво гладить кота.
 — Вы имеете в виду: узнать все, что можно, о смерти вашего сына?
 Она вздрогнула и произнесла с плохо сдерживаемой яростью:
 — Узнать все, что можно, о его жизни! — Дрожащей рукой она поправила волосы, и в свете камина в ее каштановых прядях заплясали золотые нити. — К сожалению, я не имею возможности, — добавила она, — сделать это сама, в одиночку, никто, как я вам говорила, не верит мне и не считает необходимым помочь.
 Он отвернулся к огню.
 — Если я и окажу помощь, — произнес он, — то не могу ручаться за результаты.
 — Да, знаю, — сказала она. — Но мне нужны достоверные сведения. Если он действительно умер, я должна быть уверена, что это так.
 В наступившем вновь молчании Оуэн подошел к двери и осторожно прикрыл ее. Затем почти неслышными шагами вернулся к камину, возле которого она сидела, остановился позади нее и, взяв за плечи, поцеловал в голову.
 Какое-то время Пен была неподвижна. Затем поднялась со стула, повернулась и оказалась в его объятиях, ее щека прижималась к темному шелку камзола, она отчетливо слышала, как ровно стучит его сердце. Он легко провел рукой по ее спине, его пальцы задержались на выступах лопаток, поднялись к шее, остановились около повязки. Она почувствовала, как участилось биение его сердца, дыхание над ее головой стало жарче. Ее сердце тоже пустилось вскачь.
 Ее губы невольно приоткрылись. Как знак ожидания? Приглашения? Она не знала, не думала об этом. Это был момент — может быть, единственный в жизни, который больше не повторится, — когда их дыхание смешалось, она чувствовала аромат вина и гвоздичного масла, еще чего-то… А потом — его губы на своих.
 Она прильнула к нему, обхватив его руками, оба стояли неподвижно, двигались только губы. Его поцелуи, казалось ей, захватывали ее всю, проникали в каждую пору существа.
 Когда она снова обрела способность мыслить, то подумала, что так целоваться может только человек с большим опытом в любви. Причем в любви настоящей. В его поцелуях не было излишней настойчивости, неумеренной требовательности — они означали благодарное соединение, а еще — дарение и принятие подарка.
 После того как он оторвался наконец от нее и поднял голову, они продолжали некоторое время неподвижно и тихо стоять, тесно прижавшись… Времени она не ощущала — это была вечность, в течение которой они превратились в одно целое. И произошло это так натурально, так естественно.
 Она прикрыла глаза, и ей почудилось, что ее тело качнулось и полетело в черную спокойную бесконечность. И он был с ней, его руки невесомы, как крылья бабочки…
 Оуэн поцеловал ее в ухо и прошептал:
 — Итак, Пен Брайанстон?
 Ей понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Она открыла глаза, и мягко освещенная комната показалась ослепительно сияющей, как в разгар солнечного летнего дня.
 Его руки отпустили ее, она сделала несколько шагов к камину, ощутила тепло огня, звуки собственных шагов, показавшиеся раскатами грома в полной тишине.
 — Я не привыкла так целоваться с незнакомыми людьми, — произнесла она.
 Голос ее слегка дрожал.
 — Что ж поделать, — сказал он, приподнимая брови, — если так случилось?
 — Думаю, нужно было пошире открыть двери.
 Она намеревалась проговорить это с легким смехом, но не получилось, прозвучало только сомнение. Оуэн высказался определеннее:
 — На тот случай, если это произойдет снова, не так ли?
 Она смущенно покачала головой. Хотя, в сущности, почему она должна отказать себе в удовольствии немного пофлиртовать с интересным мужчиной? Если, конечно, они не перейдут при этом определенных границ и это не станет темой для скандальных пересудов. Робкий внутренний голос добавил, что такое развитие событий может помочь ей вернее привлечь этого человека на свою сторону. С другой стороны, то, как ее душа отозвалась на поцелуй, немного испугало ее. Что, если голова у нее пойдет кругом и она потеряет над собой контроль?
 — Вы женаты? — спросила она вдруг, вспомнив, о чем говорила Пиппа, и чтобы разрядить обстановку.
 Лицо у него помрачнело. Это длилось секунду, но она успела заметить складки, появившиеся возле рта, потускневшие глаза. И сразу же он опять стал таким, как был, лицо обрело прежнее выражение.
 — Нет, — ответил он ровным, безразличным голосом. — Я не женат. Какое это имеет значение?
 — Весьма большое, — сказала она. — Если я вознамерюсь снова целоваться с вами так, как только что, мне необходимо быть уверенной, что я не вторгаюсь в чужие владения и не занимаюсь браконьерством.
 Он не смог сдержать удивления от услышанного в виде сдавленного одобрительного смешка.
 — Что ж, открыто и честно, как всегда. Но разве вы собираетесь это совершить опять?
 Пен склонила голову набок, как бы взвешивая основательность вопроса. Потом сказала со всей серьезностью:
 — Может быть, да, а может быть, и нет… Но давайте, шевалье, перейдем к делу. Я начинала говорить о нем, но мы отвлеклись. Итак, я не вижу возможности отправиться самостоятельно в Хай-Уиком и начать там опрос жителей селения. Кто-то непременно узнает меня, и все дойдет до ушей моей свекрови. Для вас же, полагаю, не составит большого труда провести за меня и для меня это расследование. Копию листка с фамилиями я вам сейчас дам.
 Вынув ключ из кошелька, прикрепленного к поясу, она подошла к небольшому сундуку в углу комнаты. Легко и грациозно опустившись на колени, она откинула крышку сундучка, достала документ и протянула Оуэну.
 — Вот, шевалье. Здесь несколько имен… Вы поможете мне?
 Он взял из ее рук листок и, не разворачивая, задумчиво посмотрел на него. Потом перевел взгляд на Пен.
 — Вы довольно стремительны в своих действиях, мадам, — сказал он, кладя листок на стол.
 В ее глазах потух свет.
 — Значит, вы отказываетесь, сэр?
 — Нет, — ответил он в некотором раздумье. — Но в обмен…
 Она смотрела на него с недоумением, переходящим в неприязнь.
 — В обмен на что? — почти крикнула она.
 Не меняя спокойного делового выражения лица, он подошел к ней. Она резко отпрянула.
 — О нет, — произнес он улыбаясь, — вы не так поняли, мадам. Мое предложение совсем иного рода. Хотя, — добавил он, и улыбка сделалась шире, — если вы соизволите прибавить к тому, о чем я сейчас скажу, то, что я не посмею высказать, я буду безмерно счастлив.
 Только сейчас Пен ощутила, что испуганный прыжок назад привел ее в соприкосновение со стеной и отступать дальше некуда.
 — Перестаньте играть словами! — крикнула она. — В чем заключается ваше предложение?
 — Хорошо, миледи, — согласился он. — Итак, прошу внимания. Должен откровенно признаться, что мои нынешние дела в Лондоне напрямую связаны с принцессой Марией. — Он опять приблизился к ней, взял ее лицо в ладони. — И я хотел бы вашей помощи в моем деле в обмен на мою помощь в вашем.
 Пен освободилась от его рук.
 — Объясните понятней, черт возьми!
 — С удовольствием. — Он оперся обеими руками о стену, заключив в пространство между ними ее голову. Сейчас он был так близко, что она ощущала жар его тела и не могла отвести взгляда от жгучих темных глаз, которые, казалось, читали ее мысли. Он продолжал с поражающей прямотой:
 — Мне необходимо заручиться хорошей парой ушей при дворе принцессы, и если вы согласитесь рассказывать мне о том, что говорит она, а также ее ближайшие советники… сообщать об изменении в их планах, связанных с политикой, тогда я…
 — Довольно:
 — в ужасе закричала Пен. — Вы сошли с ума! Предлагаете мне шпионить за принцессой? Какая мерзость!
 — Пожалуй, вы нашли верное определение, — сказан он и, не давая ей снова заговорить, произнес:
 — Но послушайте меня хотя бы несколько минут…
 — Я… я не хочу!
 Она попыталась оторваться от степы, оттолкнуть его, но он не давал это сделать.
 Его голос был на удивление спокойным, когда он продолжил:
 — Я не собираюсь использовать силу, мадам, не дай Бог, но если отойду, вы убежите и не захотите меня слушать, а я должен объясниться до конца.
 Она сжала губы и ничего не ответила, но весь ее вид говорил красноречивее любых слов.
 — Мое правительство, — услышала она, — принимает близко к сердцу интересы принцессы и не желает для нее никакой беды. Учитывая, что юный король находится, будем говорить прямо, на смертном ложе, положение принцессы становится все более уязвимым. Никто не знает наверняка, что задумал Нортумберленд, но мы абсолютно уверены: действует он не в пользу Марии. Нам необходимо знать точнее, что же он замышляет и что хочет и может противопоставить ему принцесса.
 Он замолчал, словно ожидая возражений, но они не последовали, и он заговорил опять:
 — Ваш сводный брат не может не знать, что творится в голове у Нортумберленда, и, вероятно, лорд Робин делится с вами…
 Во взгляде Пен сквозили гадливость, презрение.
 — Вы хотите, чтобы я шпионила и за своим братом тоже?
 — Хочу, чтобы поняли: если вы любите принцессу, то должны помочь мне ради ее благополучия.
 По прошествии некоторого времени, когда он увидел, что Пен не желает ему отвечать, он снова заговорил, тщательно подбирая слова:
 — Я ожидал, что вас сильнее заденет упоминание о грязных планах Нортумберленда и его сторонников. И о том, чем это может закончиться для Марии и ее приверженцев.
 Он замолк, пристально глядя на Пен, и по тому, как вспыхнуло ее лицо, догадался, что она поняла смысл сказанного и, следовательно, знает кое-что об участии ее брата в этих планах. Похоже, действительно между братом и сестрой нет особых секретов. Чтобы она не сомневалась в том, что и он, Оуэн д'Арси, тоже достаточно сведущ в этих делах, он добавил:
 — Сфера шпионажа не так уж велика. По большей части мы знаем чуть ли не в лицо наших соперников. Или, если угодно, противников.
 Пен по-прежнему хранила молчание, но, конечно, слышала и вбирала в себя все, что он говорил. Да, разумеется, шпионы, соглядатаи, тайные агенты, сподручники — как их еще назвать? — из разных лагерей, по всей вероятности, знают друг друга или друг о друге. Подтверждение этого — неприязнь, почти открытая, которую не мог скрыть Робин по отношению к Оуэну, когда увидел его…
 Но он что-то еще говорит…
 — Так разве не лучше, — услышала она, — служить интересам принцессы, а не Нортумберленда, даже если эту деятельность можно назвать шпионажем?
 Каково бы ни было ее собственное отношение к Нортумберленду, она не могла вынести обвинений в адрес Робина.
 Все еще пылая от негодования, она сказала:
 — Я совершенно уверена, что Робином движет не что иное, как дружеская преданность этим людям — Суффолку и Нортумберленду. Со времени его юности они были его друзьями и покровителями. Вы же, сэр, готовы играть на том поле, на котором выгоднее для вас.
 Он спокойно поправил ее:
 — Я играю на стороне Франции, но не вижу большой разницы между мной и вашим братом, за исключением того, что он служит человеку, который руководствуется своими амбициями, а я служу законному королю и государству.
 — Не смейте так говорить о Робине!
 — Прошу меня простить, но я вынужден защищаться.
 — Это не поможет! Все равно я не верю вам!
 Он пожал плечами:
 — Как вам угодно.
 — Почему я должна вам поверить? — продолжала она. — И отчего французы так мечтают помочь принцессе Марии? Больше, чем испанцы, например? Или… Ее двоюродный брат, император, вы, конечно, знаете, держит наготове корабли, чтобы доставить ее во Фландрию, если будет необходимо. И если она сама пожелает. А что сделала или собирается сделать ваша Франция?
 Оуэн не без интереса выслушал эту тираду: значит, Пен интересуется политикой и даже немного разбирается в ней?
 — Если принцесса покинет Англию, — сказал он, — то потеряет возможность занять престол. Она это понимает, и вы тоже. Иначе бы Мария давно уехала из страны. Мы же хотим помочь ей в борьбе с Нортумберлендом и его сторонниками.
 — Для собственной пользы! — воскликнула Пен с презрением.
 — Конечно, — подтвердил он хладнокровно. — Я не хочу уверять вас, что нами руководит исключительно бескорыстие: Такого не бывает в политике… И повторяю: я предлагаю вам обмен. Сделку, соглашение — называйте как хотите: сведения, необходимые мне, в обмен на правду о вашем ребенке. Должен заметить, у меня немалый опыт в раскрытии всяческих тайн.
 — Охотно верю, — усмехнулась она. — Ведь это главное в работе шпиона.
 — Уверяю вас, Пен, — сказал он со всей серьезностью, — эта работа совершенно необходима. Ни одна страна, ни один королевский двор или правительство не могут обойтись без нее. Полагаю, и вы знаете это.
 Она отвернулась, ей было трудно смотреть на него. Она знала, что он прав. И понимала, что свою любовь к Робину, дружбу с ним никогда не ставила в зависимость от вовлеченности брата в непонятную для нее, но довольно грязную, как ей казалось, игру Нортумберленда. Она была уверена, что Робин никогда не совершит ничего нечестного, неблагородного — того, что навлечет беду на кого-то, причинит зло…
 Оуэн смотрел на нее, отвернувшуюся в сторону, ожидая ответа. Не дождавшись, спросил напрямик:
 — Итак, мы заключаем это соглашение, Пен?
 Ей хотелось убежать от него, избавиться от близости, которая ее тяготила, тревожила. И больше всего возмущало ее сейчас его откровенное коварство, которое он не посчитал нужным скрыть. Значит, вот почему он обратил на нее внимание, преследовал, осмелился целовать, спасал от бродяг… Ради своих гнусных шпионских целей!
 Она понимала, что должна немедленно прогнать его, сказать, чтобы убирался прочь вместе со своими грязными предложениями. Со своей отвратительной откровенностью… Все так, но ведь он единственный, кто согласился помочь ей в том, что стало главной целью, всем смыслом ее существования. Единственный, кто готов и кто сумеет что-то сделать. Если захочет. И быть может, он все-таки прав, когда говорит, что Франция желает оказать помощь принцессе Марии, которая, без сомнения, находится в опасности — сейчас, да и всю свою сознательную жизнь. С юности.
 Но он… Как он надругался! Заставил поверить в то, чего не было, что оказалось противной ложью. Его взгляды… поцелуи…
 Она постаралась взять себя в руки и хладнокровно сказать себе, что все это не имеет никакого значения… не должно иметь в сравнении с тем, что он может для нее сделать. Да, он напрямик заявил, что хочет использовать ее в своих целях, но ведь и она хочет от него того же. Они квиты. Стоят друг друга. Какая же разница между ними?
 Придя к этому выводу, она не могла не признаться себе, что не в состоянии думать об этом человеке лишь как об орудии для выполнения того, что замыслила.
 От этого открытия кровь снова прилила к ее щекам, она стремительно отошла к середине комнаты и остановилась там, глядя на него издали.
 Как давно она не ощущала даже проблеска надежды в своем существовании. Как давно засыпала и просыпалась с чувством безнадежности. И вот сейчас…
 — Хорошо, — сказала она мрачно. — Заключим сделку. Как вы предлагаете.
 Он сухо кивнул, затем негромко произнес:
 — Мне хотелось бы, чтобы вы не смотрели на меня с такой ненавистью, Пен.
 — А что же вы ожидали? — запальчиво спросила она. — Вы… вы заставили меня пойти на такие условия… Как, по-вашему, я должна к вам относиться?
 — Как к человеку, живущему в этом мире по его правилам. — ответил он. — Так же, как и ваш брат. И многие другие. Разве это так уж плохо?
 — Не ставьте себя на одну доску с моим братом, — возразила она с горькой усмешкой. — Вы самый настоящий шпион, обманщик… Обманули меня… Сделали вид, притворились, что вы… вы… О, я не могу говорить с вами!
 Она сделала движение руками, словно отталкивая его от себя.
 — Я ни в чем не притворялся, Пен, — сказал он, подходя к ней и беря за руку. — И ни в чем не обманывал вас, а, наоборот, был предельно откровенен.
 Он поднес ее руку к губам и прошептал:
 — Мы будем партнерами, надеюсь.
 Его шепот был почти беззвучен, но она услышала. Пальцы, которые он продолжал держать в руке, сжались, царапая ему ногтями ладонь — словно яростно отрицая его предположение… или столь же яростно напоминая о той обиде, которую он причинил…
 — Пен! Пен! Ты здесь? — послышался голос из-за двери, сопровождаемый громким стуком.
 Это был Робин.
 Она вырвала руку из крепкой хватки Оуэна, лицо ее приняло такое выражение, словно ее застигли за чем-то предосудительным. Только Робина тут не хватало!
 Подбежав к двери, она широко отворила ее.
 — Что случилось, Робин? Меня зовет принцесса?
 Он не сразу ответил, потому что пристально смотрел через ее плечо туда, где стоял Оуэн с бесстрастным, невозмутимым видом, отвечая спокойным взглядом на его неприязненный взгляд.
 — Извини, Пен, — произнес наконец он, — Я не имел понятия, что ты развлекаешь гостя у себя в спальне.
 Оуэн отошел от камина.
 — Не буду злоупотреблять вашим гостеприимством, мадам, — сказал он с поклоном и направился к двери. Проходя мимо Робина, он поклонился еще раз и с учтивой улыбкой добавил:
 — Как приятно снова встретиться с вами, лорд Робин. Льщу себя надеждой, что не в последний раз.
 Пен сжала губы, сдерживая не то негодование, не то смех, а Робину не оставалось ничего другого, как ответить на поклон.
 Не переставая улыбаться, Оуэн вышел из комнаты, Пен тихо прикрыла за ним дверь, но не торопилась обернуться к брату, оттягивая минуту неминуемого объяснения и размышляя, как себя повести. Одно было ясно: ни в коем случае Робин не должен знать об их уговоре с Оуэном д'Арси. И никто другой тоже. Но о том, что они с шевалье в дружеских отношениях, пускай знает весь свет.
 — В чем дело, Робин? Почему ты так кричал и что у тебя за вид? Чем ты недоволен?
 — Не притворяйся, что не понимаешь, Пен! Заперлась с малознакомым человеком в спальне и еще спрашиваешь!
 — Ох, не будь смешным! Я не собираюсь отчитываться перед тобой за свое поведение. Не забывай, что я вдова, а не девица на выданье. И могу беседовать с кем хочу и где хочу!
 — Но ты ничего не знаешь об этом человеке и не должна доверять ему!
 — Доверять что?
 Его настойчивость не в первый раз столкнулась с ее упрямством.
 — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!
 Она не хотела злить его, потому что любила и знала, как он к ней относится. Ох, если б только она имела возможность рассказать ему всю правду о дьявольском союзе, который заключила несколько минут назад! Впервые за все годы их знакомства и дружбы она была вынуждена что-то скрывать от него.
 С наигранным любопытством она спросила:
 — Почему ты так его невзлюбил?
 Она понимала, он не ответит ей, но не спросить не могла.
 Роберт не выдержал ее прямого взгляда, отвернулся, наклонился к огню, начал ворошить поленья. Это кончилось тем, что столб дыма вырвался из камина в комнату.
 Пен закашлялась, замахала руками.
 — Оставь, Робин. Все было хорошо.
 — Ничего подобного. У тебя в комнате холодно.
 Она молча подошла к столу, налила в кубок вина из графина, протянула Робину.
 — Выпей и согрейся. И успокойся. И расскажи мне наконец, чем тебе так не нравится шевалье д'Арси. Ты ведь говорил вчера вечером, что никогда раньше не встречал его.
 Он не отказался от вина. Даже выпил два кубка. Но ожидаемого результата не последовало: язык у него не развязался, и Пен так ничего и не узнала от него об Оуэне. Робин не нарушил обещания, которое дал своему патрону, — держать язык за зубами. Несмотря на то что с некоторых пор начал в глубине души не соглашаться со многим, что тот делал и о чем говорил. Слишком явным становилось стремление Нортумберленда и Суффолка еще больше раскачать трон под юным королем, и без того нетвердо державшийся. Как неглупый и достаточно осторожный человек, Робин не мог себе позволить какого-либо действенного поступка раньше, чем окончательно поймет расклад сил и убедится в злокозненности действий герцогов.
 Чтоб разрядить напряженность, вызванную тем, что он, по сути, ворвался к сестре и вынудил ее гостя уйти, Робин все-таки попытался ответить на ее вопрос.
 — В этом человеке, — пробормотал он, — есть нечто такое… как бы это сказать… В общем, я тревожусь за тебя, Пен.
 — Знаю, — совершенно искренне согласилась она, кладя руку ему на плечо и целуя в щеку. — И отвечаю тем же, беспокоясь за тебя. Но, будь уверен, я в состоянии за себя постоять.
 — Тебе только так кажется. — Он ответил ей на поцелуй. — А что можешь о нем сказать ты?
 — Совсем немного. Но мне приятно находиться в его компании.
 Он чуть не с ужасом воззрился на нее.
 — Уж не влюбилась ли ты в него?
 — Нет. — Она уверенно рассмеялась. Немного раньше она не смогла бы ответить так определенно, теперь… после того как он открылся… — Но имею я право немножко развлечься? Или это позволено только лишь Пиппе?
 — Пиппа другая. Никого не удивляет ее несколько легкомысленное поведение. Но о тебе у людей иное мнение. Тебя считают серьезной.
 Она снова засмеялась, хотя ей было не до смеха, и снова поцеловала его.
 — Возможно, они правы, — сказала она и отвернулась к пламени в камине, ненавидя себя, ненавидя этого Оуэна д'Арси, ненавидя мать Филиппа, свою свекровь, еще больше, чем раньше. Ей казалось, ее сердце превращается в камень от всего этого.
 — Я тебя очень люблю, — вновь заговорила она, поворачиваясь к Робину, — но ты не вправе распоряжаться моей жизнью. Мне очень жаль, что тебе не нравится Оуэн, однако мне он по душе, и, пока ты не объяснишь, по каким причинам я не должна доверять ему, я буду следовать своим собственным предрасположениям и склонностям.
 Робин ничего не ответил. Он был готов отдать жизнь за Пен, но знал также, что, если она что-то решила, ее не собьешь. У нее хватит сил отстаивать свое мнение и решение. Он восхищался этим свойством, но в то же время хотел, чтобы ее мнения и решения больше совпадали с его собственными. Зато она может служить примером, с гордостью говорил он себе, если не подлинным эталоном стойкости в этом шатком мире, где столько людей подвержены любому дуновению ветра.
 Но как… как ему защитить ее, если она не хочет ему довериться? Ответа на этот мучительный вопрос он не знал.




 Глава 7


 В комнате смешались запахи дыма от сальных свечей, камина с неисправной трубой, дешевых духов. Окна были плотно затянуты шторами, но все равно по комнате гулял ветер, прорывающийся сквозь щелястые ставни.
 Майлз Брайанстон попытался вытереть ноги о подстилку из тростника и скривился от неприятного запаха, ударившего ему в нос. Почему, черт побери, они не могут хотя бы сменить подстилку? Он ступил на дощатый пол, подошва ботинка погрузилась во что-то мягкое, которое он, бормоча очередные проклятия, попытался отереть о подстилку.
 Внутренняя дверь комнаты отворилась, на пороге возникла женская фигура.
 — Добро пожаловать, милорд. Не ожидала увидеть вас раньше чем недельки через две. Не совсем в обычное время вы пожаловали.
 В голосе была смесь подобострастия и наглости, по помещению распространился острый винный дух.
 — Изменились обстоятельства, мистрис Боулдер.
 Испытывая стеснение под настороженным взглядом острых глаз, он пытался говорить повелительным тоном с владелицей дешевого борделя. С трудом представляя, кого из мужчин мог привлечь вид этого дома на южном берегу Темзы, не говоря о виде его содержательницы. Сам он пришел совсем по другому делу. Было бы куда лучше, если бы этим занялась его мать, но она «послала его, и он не посмел отказаться.
 — И что же мы имеем, милорд? — спросила хозяйка. — Какие у нас делишки?
 Она сузила глаза, вытянула губы, рот ее стал похож на цыплячью гузку.
 — Мы… моя мать… — Он собрался с духом и выпалил:
 — Мы решили несколько изменить условия, мистрис Боулдер! Вам, конечно, будут платить до конца этого месяца.
 — Еще бы. Но у меня контракт, милорд. На полгода. Вы не забыли, часом? — Она наклонилась над столом и наполнила из кожаной фляги две кружки. Запахло еще сильнее спиртным. — Вот. Это прибавляет силы, разве не так, дорогой сэр?
 Он понимал: она хитрит, делая вид, что не понимает, о чем речь. От выпивки он отказался и, чтобы приободриться, положил руку на рукоять шпаги. Этот жест, как видно, не возымел нужного действия на бесстрашную мистрис Боулдер. Во всяком случае, не помешал ей опорожнить одним глотком свою кружку, а следом и налитую для него. После чего она вытерла рот тыльной стороной ладони и продолжила в еще более непререкаемом тоне:
 — Уж не думаете ли вы, сэр, что я откажусь от своих деньжат, а? Которые вы мне должны по соглашению. Я деловая женщина, милорд, и у меня свои обязанности. У меня девушки, которым я как мать… одеваю, кормлю… И скажу вам так, милорд: пока не получу за полгода, наш уговор остается в силе. За шесть месяцев — и точка… Выкладывайте сейчас — и уходите спокойно, и никто ни о чем не выспросит, ничего не узнает.
 Майлз тщетно старался призвать облик матери себе на помощь. Но не был уверен, что, даже будь она сама на его месте, ей удалось бы остановить словесный поток изо рта, напоминающего птичью гузку, не говоря о том, чтобы заставить эту страшную женщину принять их условия.
 — У меня тут… — робко начал он и полез в карман за кошельком, надеясь, что вид монет поколеблет ее железную решимость. — Вот деньги, — продолжал он более решительно, — берите оплату до конца месяца, и, пожалуй… пожалуй, я добавлю, чтоб не ссориться, еще парочку гиней.
 Он тряхнул кошельком, монеты зазывно зазвенели.
 Хозяйка покачала головой:
 — Ну-ну, милорд, так дело не пойдет. Мы заключили сделку, верно? Я выполнила свою часть, так? Жалоб у вас нет и быть не может, верно?
 Налившиеся кровью маленькие глазки явно выражали угрозу.
 — Да-да, жалоб нет, — поспешил заверить Майлз. — Но, как я уже сказал, обстоятельства изменились, и мы должны… вынуждены…
 — Это я понимаю, — перебила она. — Но если жалоб нет, дорогой сэр, то следует платить, как договаривались. Ровно за шесть месяцев. Ни больше ни меньше. Так что давайте!
 Она протянула костлявую руку с изломанными нечистыми ногтями, при виде которых его чуть не стошнило.
 В этом известном своими непотребными домами районе на берегу реки, напротив собора Святого Павла, было много подобных заведений. Мать велела ему выбрать такое, куда ни при каких обстоятельствах не заглянул бы ни один приличный джентльмен из их круга общения, притон мистрис Боулдер как нельзя лучше подходил под данное условие. Для Майлза визит сюда был тяжелым испытанием, не говоря уже про общение с особой, подобной мистрис Боулдер, отточившей умение отстаивать свои интересы на самых трудных и даже опасных клиентах — по большей части моряках с кораблей, проходящих через устье Темзы к докам Лондона.
 Не опуская протянутую руку, хозяйка произнесла негромко, задумчиво и с какой-то вежливой угрозой:
 — А небось найдутся люди, которые мне и побольше дали бы за то, что я знаю? — Угроза сделалась более явной, когда она добавила:
 — Не то что я хоть слово проронила кому, но сами знаете, милорд, как оно бывает… Вылетит словечко, и лови его — да разве поймаешь?
 Бедный Майлз почувствовал себя в ловушке между двух огней. Поддайся он на требования этой наглой бабы — и получит жуткий нагоняй от разъяренной матери, которая держит в ежовых рукавицах весь дом (а также все расходы на его содержание и на содержание остальных домов и поместий). Робкие попытки сына выбраться из-под ее опеки ни к чему не приводили. Откажи он мистрис Боулдер в ее притязаниях — и кто знает, на что она пойдет, к какому шантажу прибегнет?..
 — Хорошо, — проговорил он без большой уверенности. — Я заплачу вам за четыре месяца.
 Женщина снова отрицательно затрясла головой.
 — У меня нет времени, милорд, препираться с вами. Девушки давно проснулись и готовы к работе, клиенты на подходе и начнут сейчас дубасить в дверь. Хотите получить то, за чем пришли, так без лишних слов заплатите сполна и отправляйтесь спокойно домой.
 Майлз вздохнул, плечи у него опустились — он сдался. Вынув еще один кошель, он отсчитал требуемую сумму в золотых и серебряных монетах — под испытующим взглядом хозяйки притона; как только последняя монета легла на стол, женщина моментально смела всю кучу в подол фартука, после чего заперла в железный ящик, стоявший на полке шкафчика.
 — В порядке, — сказала она, повернувшись к Майлзу. — Сейчас принесу…
 Он нетерпеливо ожидал ее возвращения: следовало спешить, пока колокола не прозвонили к тушению фонарей, и тогда Лондонский мост закроют на ночь. Мать с нетерпением ожидает его возвращения, чтобы отправить во дворец в Гринвиче, где нынче празднуют последний день рождественских святок. Там ему поручено повидать герцога Нортумберленда и обязательно поговорить с ним. Мать никак не может успокоиться, и, наверное, права: нужно пробиваться наверх — под лежачий камень вода не течет.
 Он снова тяжело вздохнул. Чтобы выполнить наказ матери, придется не слишком налегать на вино и сохранить голову свежей, а какое же это удовольствие, да еще в праздник. Порой он начинал вспоминать о годах, когда был жив его старший брат Филипп, как о лучших временах, когда у него, Майлза, не было никаких забот и обязанностей, кроме встреч с друзьями, выпивки, охоты да посещения домов терпимости, только не таких, как этот, причем для использования их по прямому назначению, а не для выполнения поручений матери, как сегодня.
 Открылась дверь — это возвратилась мистрис Боулдер. В руках у нее был узел с тряпьем.
 С этой ношей он вышел в морозные зимние сумерки, пахнущие снегом, поспешно углубился в боковую аллею в стороне от берега и вскоре, боязливо озираясь, подошел к высокому узкому строению, стены которого покрывала закопченная штукатурка. Шаткая лестница прямо с фасада вела на верхний этаж. Дом не слишком отличался от того, из которого он только что вышел.
 Скособоченная дверь приоткрылась на его стук, он протиснулся в узкий коридор, наполненный малоприятными запахами. Несомненно, сюда не ступала нога епископальных инспекторов здоровья и здешние девицы могли спокойно болеть всеми известными и неизвестными болезнями, а значит, его мать может быть вполне спокойна: в такое заведение никто из знакомых никогда не сунет носа. Кроме того, теперь вообще не будет никаких свидетелей…
 Общение с неряшливо одетой женщиной со слезящимися глазами заняло у него от силы четверть часа, после чего, уже без ноши, он быстро зашагал по той же аллее к берегу, с наслаждением вдыхая чистый воздух после, спертой, насыщенной мерзкими миазмами атмосферы очередного борделя.
 Из полуоткрытой двери одного из домов поприличнее он услышал женский смех, оттуда пахло гвоздичным маслом, мускатным орехом, хорошим вином, жареным мясом. Раздавались звуки лютни.
 Он остановился, как охотничья собака, учуявшая дичь. Чувство долга призывало его поторопиться, пока не перекрыт мост, и тогда он вскоре предстанет перед матерью, которой должен будет признаться, что сдался на милость вымогательницы. Его жена отвернется с мрачным, раздосадованным выражением лица, когда леди Брайанстон во всеуслышание выскажет свое нелестное мнение о способностях сына, который не в состоянии выполнить самое простое поручение… Порой он пытался и не мог понять, отчего же, если он, по мнению матери, так безнадежен, она всегда предпочитала его Филиппу. Ведь тот был куда умнее и сообразительнее, чем он, этого нельзя не признать. Да, не зря говорится, что симпатии и любовь непредсказуемы.
 Где-то в закоулках заскорузлых мозгов Майлза дремала мысль, что в то время как он всегда и во всем привык подчиняться матери, его брат Филипп жил собственным умом и обладал собственным мнением, что, наверное, не так уж плохо и, возможно, приносит определенное удовольствие, даже выгоду обладателю того и другого. Однако их мать явно этого не одобряла, отчего и отдавала предпочтение младшему сыну. И за это же невзлюбила свою невестку Пен.
 Майлз скривился, представив, какой нудный вечер его ожидает — и дома, и потом во дворце Гринвич, где он должен будет искать возможность подобраться поближе к Нортумберленду, который его знать не знает и неизвестно, захочет ли узнать.
 Он еще раз втянул воздух, напоенный ароматами кухни, и нос все решил за него: не раздумывая больше, он смело шагнул в дверь — в теплый мир хорошо пахнущих вин и женщин. В мир, поддающийся контролю, где инспектора здоровья каждый месяц проверяют жриц любви, где приличные апартаменты с окнами, выходящими в сад.
 К нему уже спешила элегантно одетая женщина, приветствуя его милой улыбкой. Возможно, поэтому он не обратил внимания на человека, стоявшего недалеко от входа.
 Незадолго до этого Оуэн вышел из дворца епископа Винчестерского после весьма плодотворной беседы с одним из служителей его светлости и большим приверженцем Франции. Разумеется, не безвозмездно. И тут он увидел, к немалому своему удивлению, Майлза Брайанстона, спешащего куда-то по аллее, ведущей, насколько знал Оуэн, в один из самых трущобных районов Саутуорка. Если бы даже он не подумал о Пен — а он подумал о ней, — все равно в нем сработал бы, не мог не сработать, профессиональный инстинкт. В общем, что-то подтолкнуло его и заставило последовать за человеком из высшего света, у которого, оказывается, было какое-то дело в районе дешевых публичных домов, где женщину можно купить за монету в четыре пенса и за эту же сумму подвергнуться риску быть ограбленным, убитым или подхватить неизлечимую болезнь.
 Сейчас, стоя в полутьме холла и размышляя о том, что успел увидеть и чему удивиться, Оуэн пришел к выводу, что Майлз Брайанстон вряд ли заходил в дешевые публичные дома, чтобы получить там удовольствие. В этом случае он ограничился бы одним заведением. И потом, что за странный узел тащил этот граф из одного злачного места в другое?
 Все выглядело довольно странно, если он, конечно, не какой-то особый извращенец, что тоже могло быть и не слишком бы удивило Оуэна, много повидавшего на своем веку.
 Как бы то ни было, ему предоставлялась возможность побольше узнать о семье Брайанстон, что, в свою очередь, могло помочь лучше разобраться в истории Пен и понять, насколько она достоверна. О графе Майлзе он уже был немного наслышан: знал, что тот глуп и невежествен и привык руководствоваться в жизни лишь своими аппетитами и материнскими амбициями. Про старую леди Брайанстон он тоже не слышал ничего хорошего: скупа, хитра и не очень умна.
 Так что вполне возможно, пришел к предварительному выводу Оуэн, что Майлз, не удовлетворив свое вожделение в предыдущих заведениях, решил завершить вечер в более дорогом и с большими удобствами. Стоит проверить.
 С этой мыслью он вышел из полумрака возле дверей и тут же был встречен улыбающейся дамой, которая препроводила его в уютную, обшитую панелями комнату, где горели масляные лампы, а женщины стояли вдоль стен, негромко разговаривая друг с другом.
 Его приход внес некоторое оживление в их ряды. На него посматривали, как на дорогой приз, выставленный на ярмарке для счастливчиков.
 Майлза Брайанстона он увидел сразу: тот стоял у огня в дальнем конце комнаты с бокалом в руке и внимательно рассматривал женщин. Еще до того, как Оуэн приблизился к нему — а он решил это сделать, — Майлз допил напиток, кинул бокал на пол, подозвал одну из женщин и повел к выходу. Проходя мимо Оуэна, он даже не кивнул ему.
 — Кто этот любезный мужчина? — спросил Оуэн у хозяйки.
 — Частый посетитель, милорд, — ответила та. — Вы уже сделали свой выбор?
 — Сегодня я хочу не женщину, — сказал он, — а напарницу для беседы и распития вина. Если найдется такая, буду рад разделить с ней компанию.
 Хозяйка задумалась. Она повидала тут всяких клиентов, с любыми замашками и претензиями, и потому нисколько не удивилась. Тем более чуя, что вознаграждение будет щедрым.
 — Если милорд не против музыки, я приглашу Салли, — предложила она. — Девушка ловко играет на лютне.
 — Прекрасно, — согласился Оуэн. — Дайте мне флягу бургундского, и я спокойно усядусь у камина, чтобы послушать музыку и поболтать. А когда наш дружок сделает свое дело и вернется сюда, попросим его присоединиться ко мне и к бургундскому.
 — Слушаюсь, милорд.
 Вскоре к Оуэну, усевшемуся на длинную кушетку, подошла молодая женщина с лютней в руках. Она рассматривала его с нескрываемым любопытством: что это за мужчина, пришедший в публичный дом послушать музыку?
 — Добрый вечер, милорд, — произнесла она, сделав реверанс и краснея, словно не привыкла еще к своей работе за те полгода, что пребывала в этом месте. Про себя она решила, что таких привлекательных, как этот, здесь еще не видела.
 Следующие полчаса Оуэн провел, прихлебывая вино и слушая, как женщина играет на лютне, что она делала не очень умело, но с большим чувством.
 Но вот граф Брайанстон вновь появился в комнате, сопровождаемый служителем. Лицо его стало еще краснее, чем обычно, живот вылезал из камзола, он был изрядно пьян.
 Оуэн поднялся с кушетки, поблагодарил девушку и попросил удалиться, а сам сделал несколько шагов навстречу Майлзу и протянул ему руку. Тот в недоумении уставился на нее, потом перевел взгляд на Оуэна и пробормотал:
 — Не припомню, чтобы мы были знакомы, сэр. Но все равно для меня удовольствие…
 — Ну как же, милорд, — любезно возразил Оуэн, — мы встречались, и неоднократно. Шевалье д'Арси к вашим услугам. Давайте присядем… Надеюсь, вы сделаете мне честь и мы вместе разопьем хозяйское вино. Оно совсем не плохое.
 — Что ж… если так… — Майлз грузно опустился на кушетку. — Чем могу служить, сэр? Никогда не видел вас прежде, клянусь…
 С терпеливой мягкой улыбкой Оуэн повторил:
 — Прошу прощения, сэр, но я был в числе приглашенных на прием, который вы устраивали недавно в честь принцессы Марии.
 — Что? А… да, конечно. Прошу простить мою невнимательность, шевалье. Но, как вы понимаете… — Он осклабился. — У меня на уме было сейчас совсем другое.
 — Разумеется, сэр, — подтвердил Оуэн. — Тем более мы не были представлены друг другу тогда, у вас в доме. Было столько народу… Позвольте вам налить, сэр?
 Они осушили бокалы, Оуэн наполнил их снова. Поговорили о том о сем, о сравнительных качествах присутствующих девиц. Потом Оуэн сказал:
 — Прошу простить мою прямоту, лорд Брайанстон, но в моих привычках не ходить вокруг да около, а сразу переходить в разговоре к главному.
 Майлз вытащил нос из винной кружки и уставился на собеседника.
 — Что вы сказали, шевалье?
 — Я сказал: ваша свойственница, леди Пен Брайанстон… Его улыбка была обескураживающей.
 Майлз тупо уставился на него.
 — Ну и что?..
 — Я нахожу ее интересной.
 Взгляд Майлза выразил еще большее недоумение.
 — Почему? — бормотнул он.
 — Разве это не так? — спросил Оуэн. — Например, ваш брат Филипп наверняка…
 — Филипп… — Собеседник немного оживился, в глазах появилась злость. — Она поймала Филиппа в ловушку. Хотела заполучить титул.
 Майлз потянулся к фляге, наполнил свой бокал.
 — О, эти вещи меня не касаются, мой друг, — заверил его Оуэн. — Я говорю о себе. Мне понравилась вдова вашего брата.
 Майлз уставился на него с подозрением.
 — У нее нет никаких прав на наше имущество! — отрезал он. — И на приданое тоже. Все завещано ребенку… их сыну… Который умер. Леди Кендал, ее мамаша, также ничего не сможет сделать. Ее дочь сама отказалась… После смерти ребенка… Теперь все деньги для нее потеряны. Навсегда…
 Майлз утонул носом в кружке, потом со звоном поставил ее на столик. Оуэн опять наполнил его.
 — Не знаю, что вы нашли в ней интересного, — заговорил Майлз между двумя глотками. — Если спросите меня, я не могу находиться с ней в одной комнате, вот что я вам скажу. Воображает, будто она лучше и умнее всех. — Он осушил кружку. — Хорошо согреться в такую погодку, верно?
 — Конечно. — Оуэн жестом показал служителю, чтобы принесли еще вина. — Значит, если я правильно понял, ваша семья не очень одобрила выбор Филиппа?
 Майлз презрительно фыркнул:
 — Не очень? Совсем нет! — Он наклонился к собеседнику, словно собираясь сообщить некий секрет. — Моя мать была бесконечно против! Но что она могла поделать, если сама принцесса одобрила этот брак? Да еще заказала мессу! Она ведь католичка, вы знаете?
 Оуэн пропустил мимо ушей вопрос и равнодушно произнес:
 — Наверное, нелегко при таких отношениях жить одной семьей?
 Майлз с жадностью схватил принесенную флягу и наполнил свой бокал, забыв о собутыльнике.
 — Нелегко, говорите? Как со змеей за пазухой! — Он громко рассмеялся: ему понравилось сравнение.
 Оуэн задумчиво повертел в руках все еще полный бокал.
 — Змея, вы сказали. А мне показалось, у, нее спокойный, мягкий нрав.
 — Вы не верите мне, шевалье? — Майлз повысил голос. — Она лукава и коварна, как не знаю кто! Да, я зря не скажу! Сразу возненавидела мою мать и склонила Филиппа на свою сторону. Они с ней совсем не считались! Но с моей матерью так нельзя поступать… — Он с хитрецой посмотрел на Оуэна. — С ней опасно так себя вести. Это надо помнить всем… — Хитрость в его взгляде сменилась злобой. — Она умеет ответить… О, как умеет…
 — В общем, насколько я понимаю, — равнодушно сказал Оуэн, — вы бы мне не посоветовали искать знакомства с вдовой вашего брата?
 — Не подходите к ней на пушечный выстрел, сэр! — воскликнул Майлз с пафосом. — Эта женщина… — Он повертел пальцем у виска. — Она не в себе… Моя мать тоже так считает. А мать знает, что говорит.
 Лицо Оуэна не выразило никаких эмоций, хотя было сильное желание схватить толстого глупца за горло и сдавить, чтобы тот умолк. Интересно, на что он намекает, крутя коротким пальцем возле виска? На то, что женщина, у которой умер ребенок не имеет права знать, из-за чего это произошло и где его могила? Иначе ее следует считать безумной. Оуэн был готов прямо сейчас вытрясти из этого болвана всю правду. Но подобное удовольствие — он понимал — придется отложить. На некоторое время. Если не навсегда.
 Вместо всего этого он сказал:
 — Я благодарен вам за своевременный совет, сэр. Вы открыли мне глаза. Кстати, полагаю, леди Пен сразу после смерти вашего брата вернулась в свою семью?
 — О, она всегда хотела этого. Но, знаете, ведь она была беременна. И моя мать сказала, что ребенок Брайанстонов должен обязательно родиться в доме Брайанстонов. Тогда леди Джиневра, это мать Пен, стала настаивать, что хочет присутствовать при родах. Моя мать была против… Вы понимаете, о чем я толкую?
 Оуэн утвердительно кивнул, но Майлз решил поставить все точки над i.
 — Она боялась, что родственники Пен увезут ее к себе вместе с ребенком. А ведь это мог быть мальчик, наш наследник… — Майлз хватил большой глоток вина, закашлялся, сплюнул на пол, вытер губы ладонью. — Слава Богу, в конце концов все устроилось.
 — Интересно, как?
 — Очень просто. У Пен начались схватки на целый месяц раньше. Моя мать приняла все меры…
 Вот! Какие это были меры? Чтобы вызвать преждевременные роды? Или речь идет просто о помощи роженице — приглашение повивальных бабок и все такое?..
 С тем же отсутствием внешнего интереса Оуэн лениво спросил:
 — И ребенок, конечно, умер?
 Внезапно в Майлзе произошла видимая перемена: он выпрямился на кушетке, в упор взглянул на Оуэна протрезвевшим взором.
 — Что?.. Да, умер. А почему нет? Разве так не бывает?
 В голосе была агрессивность.
 Оуэн пожал плечами, пригубил из кружки.
 — Конечно, — сказал он. — Я так и подумал. Обычная история.
 — Да. Обычная, — повторил Майлз уже не так враждебно. — Родился мертвым. Такое случается. Все знают… — Прищуренными глазами он уставился на Оуэна. — Она вам что-нибудь говорила про это?
 Собеседник покачал головой:
 — Отнюдь. Да и зачем? С чужим человеком…
 Майлз лукаво погрозил пальцем. Винные пары опять начали брать свое.
 — Если говорила, не верьте ни одному слову. У нее ум за разум зашел. Даже ее родные не поддерживают с ней разговоров на эту тему. Говорю вам, она сбрендила…
 — Да, жалко таких матерей, — сказал Оуэн. — Еще раз благодарю вас, лорд Брайанстон, за ваше предупреждение. Я чуть было не попал в переплет.
 — Очень просто могли, сэр. Уж она бы вам задурила голову! Так что не подходите к ней близко. Помните мой совет… Но я чертовски устал. Отдохну перед дорогой.
 Он откинулся к стене, закрыл глаза и почти сразу захрапел; Оуэну пришлось вынуть бокал из его ослабевших пальцев, пока тот не упал на пол.
 Некоторое время он без всякого удовольствия рассматривал уснувшего пьянчугу, потом разгладил складки на своих чулках, слегка подтянул их и поднялся.
 Плотно завернувшись в плащ, он быстро шагал к Вестминстерскому дворцу, где в конюшнях оставил своего коня. Сегодня вечером он увидится с Пен на торжествах по случаю праздника Крещения Господня и надеется: за две с лишним недели, что они не встречались, у нее найдется что сообщить ему.
 Хотя, возможно, не это было главной причиной, по которой он пришпоривал сейчас коня.




 Глава 8


 В одной из спален дворца в Гринвиче принцесса Мария внимательно изучала свое отражение в большом зеркале.
 — Как думаешь, Пен, — спросила она, — какой кулон лучше повесить на грудь: из рубинов или изумрудов?
 — Рубиновый, мадам, — решительно ответила та.
 Принцесса приложила подвеску к атласному платью, напоминающему по цвету лед с голубыми прожилками.
 — Ты права, — сказала она. — У тебя превосходный вкус. Почти как у твоей матери.
 Пен улыбнулась и помогла принцессе закрепить украшение.
 — Вот ты улыбаешься, — продолжала та, — а я заметила, что все последние дни настроение у тебя отнюдь не праздничное. Ты не любишь эти шумные торжества в Гринвиче?
 Принцесса не случайно спросила об этом: сама она с большой неохотой оставила Бейнардз-Касл и приехала сюда — только лишь потому, что так захотел ее брат король.
 Что же касается Пен, то для подавленного настроения причины у нее были иные: тягостное соглашение, заключенное с окаянным французским агентом, которое понуждало ее все время быть начеку, стараться уловить чуть не в любой фразе принцессы нечто такое, что свидетельствовало бы о ее ближайших планах, об отношении к тем или иным политическим фигурам, о взглядах на те или другие события, — все это тяготило, вызывало неприязнь, если не презрение, к самой себе.
 В ответе на вопрос принцессы Пен избрала форму частичного прямодушия.
 — Мне хочется быть как можно ближе к моей семье, мадам, — сказала она. — И в эти дни особенно. Хочется покоя.
 — Ну а мой братец король, — проговорила принцесса, — такие вещи не берет во внимание. Вернее, я убеждена, таково решение Нортумберленда. И потому я здесь, хотя ума не приложу, какая ему в этом корысть?
 — Думаю, вы недалеки от истины, мадам. Все дело в герцоге. Он хочет, чтобы вы были менее самостоятельны. И смирились с этим.
 Принцесса резко отвернулась от зеркала, словно испугалась своего отражения.
 — По правде говоря, Пен, пока мы здесь, в Гринвиче, я все время чего-то страшусь. Уже около двух недель не могу увидеться с братом. Мне никто не сообщает о состоянии его здоровья. Быть может, оно стало еще хуже и в связи с этим плетутся какие-то замыслы, о которых я ничего не знаю.
 Она в волнении прошлась по комнате, перебирая четки, которые все время держала в руках, и заговорила снова:
 — Да, о брате я мало что знаю, но зато отдаю себе полный отчет в том, что Тайный совет не желает, чтобы я ему наследовала. И все больше опасаюсь, что Нортумберленд заставит их принять под приличным предлогом решение лишить меня законной власти и заключить в Тауэр. А там… Ведь если я буду мертва, то уж никак не смогу стать королевой, не правда ли?
 На ее губах появилась сардоническая улыбка.
 — Я слышала, мадам, — отозвалась Пен, не зная, что ответить по существу, — что короля ожидают сегодня за пиршественным столом, но на дальнейшие торжества он не останется.
 Принцесса покачала головой.
 — Не думаю, что мы сможем его увидеть где-либо. Они делают все, чтобы не дать нам встретиться друг с другом. Я чувствую себя, как мышь в ожидании кошачьего прыжка.
 Она глубоко вздохнула, потом сказала раздраженно и решительно:
 — Я собираюсь лечь в постель — вот что я сейчас сделаю! Побуду в одиночестве, подумаю о своей жизни. Что касается отъезда отсюда, мне было сказано: король не хочет, чтобы я возвращалась к себе. Когда мне будет это позволено — меня поставят в известность. — Ее голос приобрел почти злобный оттенок:
 — Так мне изволил сообщить со своей лживой улыбкой и лицемерными любезностями его светлость герцог Нортумберленд, когда я потребовала, чтобы он разъяснил положение.
 Пен безмолвствовала. Ей хотелось крикнуть принцессе, чтобы та замолчала, не говорила больше ничего. Ничего о своих намерениях, о своих подлинных друзьях и сторонниках… Потому что она, Пен, больше не принадлежит к их числу: ей нельзя доверять, ее нужно сторониться, обходить за десятки миль… Прогнать…
 Но она ничего не сказала принцессе. А та со всегдашними доверчивостью и откровенностью (когда они оставались одни) продолжала:
 — Да, лягу в постель и скажусь больной. И только ты и мой врач будут знать, что я совершенно здорова. Быть может, тогда герцог оставит меня в покое со своими нравоучениями, а братец заинтересуется моим здоровьем и велит позвать к себе. Или сам придет… Ох, Пен, если бы мы с ним могли свободно поговорить обо всем! Без свидетелей.
 Пен, по-прежнему не произнося ни слова, наклонила голову в знак полного согласия.
 Она многое знала о принцессе, в том числе и о том, что та с детства отличалась слабым здоровьем, не намного лучшим, чем у брата, — это, видимо, шло по линии отца, потому что матери у них были разные. Принцесса много и часто болела, месяцами лежала в постели с высокой температурой. Особенно зимой. Врачи не раз опасались за ее жизнь.
 Если она что-то знает, или просто предчувствует, насчет козней герцога и опасается каких-то его действий, будет вполне разумным с ее стороны притвориться больной. Это может дать некоторую передышку, а также побудить короля потребовать встречи с сестрой.
 — Если лондонцы, — сказала Пен, — услышат о вашей (болезни, мадам, для герцога станет труднее что-то предпринять против вас.
 Принцесса благодарно улыбнулась.
 — Неплохая мысль, Пен. Ты права, народ меня любит. И верю, поддержит, если мой брат отправится в иной мир. Только надо сделать так, чтобы сообщение о моей болезни поскорее распространилось в городе.
 — Тогда будет разумней, мадам… — высказала предположение Пен, — если вы заболеете… то есть почувствуете себя плохо на виду у многих… внезапно…
 — Конечно, Пен! Умница! Сегодня же вечером, во время пиршества, прямо за столом… Решено!.. А ты будешь следить за моим сигналом… Какой сигнал? Я уроню на стол веер… Смотри, вот так!
 Она взяла изящный итальянский веер блеклых тонов и продемонстрировала, как это сделает, кинув его на постель.
 — Как только он выпадет у меня из рук, сразу бросайся ко мне, оказывай помощь, зови врача, выражай соболезнование, беспокойство… В общем, сама знаешь. Ты же мой самый преданный друг.
 Преданный от слова «предавать», мелькнула у Пен горькая мысль, когда она наклонила голову в знак согласия.
 А принцесса, увлеченная предстоящей игрой, с живостью продолжала:
 — Потом я слабым голосом скажу, что не хочу портить всеобщее веселье, и ты меня уведешь в спальню, после чего сообщишь герцогу и совету, что у меня приступ старой болезни и я вынуждена оставаться какое-то время в постели.
 — Я сделаю, как вы сказали, мадам.
 Принцесса вгляделась в лицо Пен и спросила:
 — А ты… ты себя хорошо чувствуешь?
 — Да, мадам. — Пен старалась не смотреть на нее. — Просто устала немного. Как и вы, я плохо сплю в этом дворце.
 Принцесса кивнула, удовлетворенная ответом, и подошла к аналою в ногах кровати.
 — Теперь оставь меня, Пен, я должна помолиться.
 Она взяла молитвенник и опустилась на колени.
 Пен тихо прикрыла дверь и вышла в первую от коридора комнату, где находились придворные дамы, готовящиеся к званому обеду и примеряющие всевозможные ленты, банты и головные повязки. В комнате было прохладно и не очень светло, но очень шумно.
 — Как принцесса? — спросила одна из дам. — Ей что-нибудь нужно?
 — Она молится, — ответила Пен. — Даст знать, когда закончит.
 Другая из дюжины дам, прислуживающих принцессе, пожаловалась, что у нее вскочил прыщ на носу и она не знает, что делать; третья поинтересовалась чем-то насчет вышивки. Пен тоже принялась за вышивание, надеясь, что это занятие успокоит разыгравшиеся нервы.
 Оуэн собирается прибыть сегодня на торжество, на веселый «пир дураков» в канун Крещения, как его называют по старинке. И она должна будет — ведь она обещала — рассказать ему об опасениях принцессы, о ее обманной болезни, еще о чем-то… Конечно, он захочет подробностей, которых она не знает, и ей придется их узнавать, втягиваясь все больше в позорное соглядатайство.
 Делая вышивку на чепце для ребенка, родившегося недавно у одной из подруг Пиппы, она уколола палец иглой. Показалась кровь, Пен сунула палец в рот… Какая счастливая эта молодая женщина! У нее ребенок. Живой, здоровый ребенок… Первенец…
 Она продолжала работать иглой, стараясь ни о чем не думать… Нет, это невозможно! Тогда подумаем о том, что, в конце концов, французы куда менее опасны для принцессы, чем свои. Чем герцог Нортумберленд и его сподвижники. Возможно, Оуэн прав, когда говорит, что французское правительство может сослужить добрую службу для Марии. Особенно после смерти короля Эдуарда, которой, судя по всему, ждать недолго. Что бы ни рассказала Пен Оуэну, пока ее сведения не дойдут до ушей Нортумберленда, принцессе от этого хуже не будет. Вполне возможно, что и лучше.
 Но что, если для французов станет выгодным раскрыть мысли и планы Марии перед Нортумберлендом?
 От этой мысли у Пен вновь заболела голова… Что делать? Кому верить? Только своим родным, с которыми она хотела бы поговорить, посоветоваться, но не смеет. Она так же одинока сейчас, как была в часы родовых и послеродовых мук.
 И значит, должна платить мзду Оуэну за услуги, которые ей необходимы, без которых не представляет дальнейшей жизни, и она вытерпит это унижение… Будет платить…
 Ох Боже! Она испачкала кровью чепец!..
 Пен позвонила в колокольчик и, когда служанка появилась, попросила, если удастся, отстирать пятно. Та взяла чепчик, с удивлением глядя на Пен: разве знатная придворная дама может, как какой-то неразумный ребенок, уколоть палец во время шитья?..
 Дверь из покоев принцессы открылась, Мария вышла к своим дамам. Как обычно после долгой молитвы, она выглядела спокойной, просветленной.
 — Все в сборе?
 Она нашла слова для каждой — о наряде, о здоровье, о том о сем. Эти женщины были ее тихой пристанью посреди бурного моря; ее пускай не слишком надежной, но все-таки защитой, заслоном от порывов леденящего ветра, и она знала, как поддерживать их бодрый дух и преданность.
 — Я вызову герольдов, мадам, — сказала Пен, подходя к двери в коридор и открывая ее.
 Там уже стояли двое с трубами и вымпелами в руках. На вымпелах красовалась роза — фамильный знак Тюдоров. Герольды ожидали команды возвестить о скором появлении принцессы Марии в нижнем пиршественном зале.
 Зазвучали трубы. Герольды двинулись впереди процессии. За ними — Мария и придворные дамы. У подножия лестницы герольды остановились и встали по бокам, пропустив вперед принцессу, которую встречали в дверях герцоги Нортумберленд, Суффолк и остальные члены Тайного совета.
 Пен не могла не обратить внимание на то, с каким напряжением принимала принцесса их льстивые слова и масленые улыбки, пока шла к своему месту за высоким столом, рядом с пустующим королевским креслом, над высокой спинкой которого красовался алый балдахин, украшенный изображением золотого льва, символа Англии.
 Место Пен, по табели о рангах, находилось недалеко от принцессы, но все-таки за нижним столом — ведь она не была королевских кровей или же супругой человека с большим политическим весом.
 Она оглядела присутствующих и с облегчением убедилась, что Робина среди них нет. Видимо, он прибудет позднее вместе с Пиппой. Как ужасно, подумала Пен, что ей почти не хочется… стало неловко видеть Робина, общаться с ним. Смотреть ему в глаза. И он, в свою очередь, не перестает сердиться на нее за то, что она продолжает общение с Оуэном д'Арси.
 — Леди Брайанстон… — услышала она голос, который узнала бы из тысячи голосов. — Могу я присесть рядом с вами?
 Она не удивилась, потому что догадывалась: он устроит так, чтобы оказаться за столом возле нее. Ее улыбка, которой она ответила на его приветствие, была холодна, как ледяной ветер за большими окнами залы.
 — Садитесь, шевалье. Мы довольно давно не виделись.
 — Слишком давно, — ответил он, усаживаясь на длинную скамейку рядом с ней. — Надеюсь, вы здоровы?
 Боже, как трудно переносить этот мелодичный голос, этот взгляд, улыбку!.. Но она не позволит ему заметить ее смятение, нет…
 Слегка улыбнувшись, она кивнула и перенесла все свое внимание на верхний стол, где герольды уже стояли по бокам от кресла короля. Значит, он все-таки появится?
 Оуэн тоже сделал над собой усилие, чтобы не обнаружить разочарования ее сухостью, хотя вполне понимал происхождение и причины этого и не мог не восхищаться выдержкой несчастной женщины. Понимал также и то, что их неотвратимо влечет друг к другу, и если это влечение и нельзя назвать любовью, то, во всяком случае, оно сродни ей.
 Ожидание длилось. Разговоры то вспыхивали, то замирали. Гирлянды восковых свечей дрожали над столами, слуги держали наготове фляги с вином и медом. Дворецкие замерли у разделочных столиков с длинными ножами в руках.
 Сигнала труб, оповещающего о появлении короля, все не было.
 Пен снова взглянула на принцессу Марию. Та сидела бледная, но собранная — с одной стороны от нее было пустое кресло короля, с другой восседала герцогиня Суффол, ее двоюродная сестра, время от времени что-то шепчущая ей на ухо, к чему та не прислушивалась, хотя согласно кивала.
 За болтовней герцогиня не забывала улыбаться во все стороны, а также воспитывать свою рассеянную, запуганную дочь Джейн, сидящую рядом. Воспитание выражалось главным образом в щипках, которыми она награждала ее по любому поводу.
 — Интересно, почему так долго нет его величества? — проговорил Оуэн почти на ухо Пен.
 — Возможно, он не может найти своих штанов, — ответила та, оскорбленная невниманием этого мальчика к своей старшей сестре, которая давно добивается встречи с ним.
 — Ого, — не без одобрения заметил Оуэн, — как крепко можете вы куснуть. — Он вытянул свои длинные ноги под столом, усаживаясь удобнее, и продолжал:
 — Поскольку наши кубки еще не наполнены, то в ожидании этого момента позвольте сообщить вам, чем я занимался до прихода сюда.
 Она повернула голову, глаза вспыхнули робкой надеждой, которая пробудила в нем новую волну сострадания.
 — Вам удалось что-то узнать?
 — К сожалению, ничего определенного. Только некоторое подтверждение.
 Свет в ее глазах погас.
 — Подтверждение чего? — спросила она.
 — Того, что рождение вашего ребенка происходило в непростой атмосфере.
 — Я не один раз говорила вам об этом, шевалье. Вы не поверили мне?
 — Я очень осторожен с тем, во что верить, мадам, — произнес он с некоторой сухостью. — И потом я не верю вам, а стараюсь уточнить и проверить то, о чем вы сообщали. Если уж взялся за выполнение поручения.
 — Я стараюсь так же относиться к тому, за что берусь, шевалье.
 — Ага. — Он внимательно посмотрел на нее. — Не значит ли это, что вы хотите сообщить мне кое-что?
 — Возможно. — Она выдержала его взгляд, не отводя глаз. — Однако не могу взять на себя ответственности ни за важность, ни за полную достоверность того, что услышала.
 — Вполне понимаю вас, мадам. Я начну первым. Не возражаете?
 Она не успела ответить, ее прервал высокий звук трубы, вслед за которым с лестницы в зал спустился герольд в ливрее королевских цветов.
 Он остановился позади кресла герцога Нортумберленда и что-то зашептал ему на ухо. Герцог выслушал с бесстрастным лицом и жестом позволил отойти. Тот, отвесив поклон, встал за спинкой герцогского кресла.
 Нортумберленд грузно поднялся из-за стола, медленно оглядел присутствующих.
 — Милорды, — начал он, — я с сожалением сообщаю вам слова его величества о том, что неотложные дела вынуждают его отказаться от присутствия в этом зале. Король желает нам всем веселья и хороших праздников.
 Герцог опустился в кресло и нетерпеливым движением руки велел стоявшему сбоку пажу наполнить его кубок.
 Итак, принцесса Мария оказалась права, подумала Пен. Конечно, ее брат и не собирался появиться на празднестве. Вернее, этого не собирались допустить Нортумберленд и иже с ним, зорко охраняющие короля от любых контактов с принцессой. Возможно и другое: его здоровье настолько ухудшилось, что он просто не в состоянии показаться перед публикой.
 — Интересно… — Голос Оуэна прервал ее размышления. — Неужели Нортумберленд не был заранее оповещен о неотложных делах короля и узнал о них в последнюю минуту перед пиршеством?
 Пен отметила, что Оуэн просто читает ее мысли. Подождав, пока служители наполнят их кубки и положат жаркое из павлина, она сказала ему:
 — Можете начать ваш рассказ, шевалье.
 Он отпил вина и произнес:
 — Сегодня вечером я имел неудовольствие видеть вашего деверя.
 — И что же?
 Оуэн помолчал.
 — Я узнал, что ребенок родился раньше срока, — сказал он после паузы.
 — Да, на целый месяц. — Ей не хотелось ни с кем говорить об этом, даже с человеком, который взялся помочь. — Но какое это имеет значение?
 Он опять ответил не сразу.
 — Это может быть очень важным, если преждевременные роды были инспирированы… — Он пояснил:
 — Стали результатом чьих-то преднамеренных действий.
 Пен в недоумении посмотрела на него.
 — О чем вы говорите? Как это может быть?
 Его голос зазвучал мягче, нежели обычно, словно он на самом деле опасался причинить ей боль.
 — Если свекровь не желала, чтобы ваши родные присутствовали при родах, она могла действовать самыми различными способами.
 Он замолчал, давая ей время обдумать его слова и прийти в себя, подав знак слуге, чтобы тот положил ему с огромного блюда несколько запеченных жавороночьих язычков.
 — Майлз высказал что-нибудь такое, что могло натолкнуть вас на эту мысль? — проговорила наконец Пен.
 Оуэн наклонил голову.
 — Он был не слишком трезв, но смысл его слов показался мне именно таким… Скажите, его мать способна на подобное?
 Пен неподвижным взглядом смотрела на кусок мяса, остывающий на ее тарелке. Ей не хотелось есть, она не была уверена, что у нее вообще когда-нибудь появится аппетит.
 — Да, — сказала она. — Эта женщина способна на все.
 Оуэн снова заговорил:
 — Я предположил, что ей необходимо было узнать раньше других, какого пола родившийся ребенок. Если девочка, то никакой опасности нет. Если мальчик — это лишает Майлза всех наследственных прав… А преждевременные роды дают возможность для некоторых действий…
 Все это Оуэн произнес спокойным, ровным тоном, не поднимая глаз от тарелки.
 — Боже! — воскликнула Пен. — Но как?.. Как можно такое сделать?.. — Она смотрела на него горящими, как у тяжелобольного человека, глазами, — Мое дитя… Мой сын… Он родился живым. Я знаю… знаю!.. Хотя и раньше срока…
 Она сжала в кулак руку, лежавшую на столе, пальцы побелели.
 — Значит, нам остается только докопаться до правды, — сказал он успокаивающе и положил ладонь на ее кулак, пытаясь его разжать. — Старайтесь не показывать ваших чувств, Пен.
 — Я еще не настолько владею искусством обмана, — произнесла она с горечью. — Видно, потому, что поздно начала заниматься шпионажем.
 И все-таки она не спешила освобождать руку из его теплых пальцев.
 — У нас деловые отношения, шевалье, — добавила она, отдергивая наконец руку, — и нам ни к чему эти дружеские жесты.
 Он пожал плечами:
 — Как угодно, мадам. Мы можем, хотя бы на людях, сохранять видимость дружелюбия.
 Пен подняла со стола кубок, задумчиво провела пальцем по его краю и, внезапно улыбнувшись, произнесла:
 — Для меня одно удовольствие находиться в вашей компании, шевалье.
 На что он весьма сухо ответил:
 — Ваши любезные слова, мадам, прозвучали чрезвычайно неубедительно. Куда больше вам подходят хмурый вид и дерзкие речи. — После чего еще раз оглядел зал и спросил официальным тоном:
 — Вы, кажется, намеревались мне что-то сообщить?
 Ее взгляд обратился туда, где восседали Нортумберленд с Суффолком, когда она сказала:
 — Не могу же я говорить здесь.
 На что он в прежней своей легкой манере отвечал:
 — Позвольте объяснить вам кое-какие правила общения между теми, кого вы с содроганием души называете шпионами. Начнем с того, что публичные сборища являются самым надежным местом для обмена секретной информацией. При этом следует говорить нормальным тоном, не слишком понижая голос — как делаю я сейчас, — и тогда никто вас ни в чем не заподозрит.
 — Но от такого тона, как у вас сейчас, — возразила она, — меня начинает клонить в сон.
 Он не удержался от смеха.
 — И все-таки попробуйте, Пен…
 Она продолжала вертеть в руках кубок, думая о другом. То, о чем ей коротко поведал Оуэн, одно лишь предположение, которое он высказал, наполнило ее такой холодной злобой, что она готова была на все, чтобы только узнать правду.
 Сделав усилие, она заставила себя вновь повернуться к нему и, наверное, не очень точно следуя изложенным им правилам, начать рассказ об опасениях принцессы Марии за свою жизнь и об избранном ею плане ухода с пиршества.
 Оуэн слушал, не перебивая, потом кивнул.
 — Она совсем не напрасно опасается Нортумберленда.
 — Ей всегда так казалось, — сказала Пен. — С ухудшением здоровья ее брата опасность становится все больше… Как вы используете то, о чем я вам рассказала? — вдруг поинтересовалась она.
 Оуэн с некоторым удивлением взглянул на нее — какое простодушие! — но все же ответил:
 — Сообщу посланнику.
 — А еще кому? Надеюсь, не Нортумберленду?
 Она боялась, он разозлится или оскорбится, но он с улыбкой сказал:
 — Нет, дорогая. Вы все еще не верите, что мы так же заинтересованы в расстройстве планов герцога, как и сама принцесса Мария?
 Сорвавшееся с его губ слово «дорогая» не задело ее неуместной интимностью, чему она сама удивилась. Было такое ощущение, что он имеет право так говорить, а она не имеет никакого права обижаться.
 Так же уместно прозвучало для нее и последовавшее:
 — У нас нет никакой необходимости постоянно быть не в ладах, Пен.
 Отвернувшись от него, она проговорила:
 — Пожалуй, вы правы.
 Он переменил тему разговора, спросив, отчего здесь нет ее родителей. Разве их не пригласили?
 Она ответила, что их позвали, но ее сестра Анна заболела, и они, принеся свои извинения, решили остаться дома.
 — А Пиппа?
 — Пиппа и Робин прибудут позднее, когда веселье будет в разгаре. Она останется со мной до утра…
 Разговор пошел легкий, светский, ни к чему не обязывающий. Оуэн заметил, как порозовели щеки его собеседницы, исчезло из глаз напряжение.
 — Ваша сестра не очень больна, я полагаю?
 — О нет, у нее простуда. Насколько мне известно, ее вполне можно было оставить на попечение старой няни, но лорд Хью и слышать не хотел об этом. Он считает, что она сделана из стекла.
 — Какой преданный отец, — сказал Оуэн, и в его голосе послышался холодок.
 Пен, не избывшая собственной душевной боли, не заметила этого.
 — Да, мой отчим такой, — подтвердила она с гордостью. Беседа сделала полный круг и иссякла.
 Пен посмотрела в сторону стола, стоящего на возвышении, поймала взгляд принцессы и увидела, как та внезапно выронила веер и подняла руку с салфеткой ко лбу. Ей вовсе не нужно притворяться больной, с тревогой подумала Пен: она больна на самом деле и бледна как смерть.
 С тревожным криком Пен вскочила из-за стола. Оуэн, посвященный в то, что должно было произойти, поднялся вслед за ней. То же сделали ближайшие соседи по столу. Слуги отодвинули скамью, чтобы всем легче было выйти.
 Пен поспешила к принцессе.
 — Мадам, — заговорила она, — попробуйте выпить немного вина, это вернет вам силы… Отойдите, прошу вас, подальше, леди и джентльмены! Принцессе нужно больше воздуха.
 Она склонилась над Марией, которая с полузакрытыми глазами откинулась на высокую спинку кресла.
 — В чем там дело? — вопросил Нортумберленд, хотя видел, как леди Суффолк обмахивает бледную принцессу веером, который только что выпал из ее рук.
 — Принцесса нездорова, милорд герцог, — объяснила ему Пен. — Она нынче жаловалась на сильную головную боль, но, не желая огорчить короля, не осталась в постели.
 — Простите меня… милорды, миледи, — пробормотала принцесса. — Я вынуждена покинуть вас.
 Придворные дамы столпились вокруг кресла, на котором та сидела, но Пен попросила их не беспокоиться: она сама проводит ее высочество.
 Однако герцог Нортумберленд настоял, чтобы Мария оперлась на его руку, и самолично проводил ее из пиршественного зала до дверей ее покоев. С нескрываемым раздражением смотрел, он, как она, стоя в дверях, слабо махала рукой провожавшим.
 — Надеюсь, к утру вам полегчает, мадам, — кисло заметил герцог.
 — Есть основания думать, милорд, — сказала Пен, — что у принцессы повторился приступ лихорадки. Если вы будете настолько любезны, что пришлете к нам врача, я помогу ей лечь в постель.
 Герцог скользнул взглядом по обеспокоенному лицу Пен, поклонился и ушел.
 — Хорошо сыграно, — прошептала принцесса, когда двери были затворены.
 Она стояла посреди комнаты, приложив левую руку к сердцу, по-прежнему такая бледная, что Пен не на шутку встревожилась.
 — Уж не заболели вы на самом деле, мадам? — вскричала она.
 — Кажется, нет, Пен. Хотя, если можно заболеть от предчувствия опасности, от страха… — Голос у принцессы слегка дрожал, что не мешало слабой улыбке появиться на обескровленном лице. — Меня радует и придает силы сознание, что мы, пускай ненадолго, перехитрили милорда герцога.
 — Да, мы сделали это, — ответила ей Пен. — Позвольте, я помогу вам лечь в постель до прихода врача.
 Лекарь принцессы был предан ей и хорошо знал, как себя вести в подобных случаях. Не задавая никаких неловких и ненужных вопросов по поводу истинных причин плохого самочувствия, он проглотил то, что было ему сказано, и признал наличие у принцессы сильнейшей простуды, опасной для легких, которую следует лечить промыванием желудка и кровососными банками. С чем принцесса согласилась, хорошо зная, что после подобных процедур будет на самом деле так слаба, что ни у кого, начиная с Нортумберленда, не возникнет и тени подозрения в притворстве.
 После того как лекарь, свершив свое жестокое дело, удалился, принцесса слабым голосом позвала Пен.
 — Я хотела бы, — сказала она, — чтобы ты вернулась в зал, где скоро начнется карнавал, и сообщила герцогу о том, что в течение нескольких дней я не смогу принимать посетителей. Никого… И сделай так, чтобы слух о моей серьезной болезни распространился как можно шире… А утром навести меня.
 Пен поклонилась и вышла из полутемной комнаты, испытывая жалость к принцессе, которая, может быть, напрасно так свирепо наказала себя.
 Еще с лестницы она услышала раздающийся из зала грохот — это целая армия слуг убирала столы и скамейки, готовя помещение для безумств Двенадцатой ночи. С галереи, нависшей над залом, долетали звуки настраиваемых инструментов, а две длинные галереи внизу готовили к приему новых гостей.
 Где же Оуэн? Закончил свою не слишком тяжелую работу по сбору нужных сведений и ушел ублажать посланника новой информацией?..
 Нортумберленда тоже нигде не видно. Прежде чем сообщить ему и всем остальным печальную весть о здоровье принцессы, Пен решила пойти к себе в спальню и там дождаться Пиппу.




 Глава 9


 — Пиппа, ты уже здесь?
 Пен не ожидала увидеть сестру так скоро и не могла скрыть удивления, застав ее перед зеркалом в обычном для нее пестром наряде всех цветов радуги.
 — Мне говорили, Пен, что принцесса почувствовала себя плохо за столом и ты отвела ее наверх. Это правда?
 — Да, один из приступов лихорадки. Врач уже принял меры. Для Пен было неприятно лгать собственной сестре или что-то скрывать от нее. Так у них в семье до этой поры почти не бывало. Во всяком случае, по серьезным поводам. И вот уже второе событие в ее жизни, о котором она не считает возможным рассказать Пиппе. Первым стали ее отношения с Оуэном и заключенная с ним сделка, если можно это так назвать.
 Чтобы скрыть появившееся у нее ощущение неловкости, Пен повернулась к постели, где, как обычно, возлежал рыжий кот, и принялась оказывать ему больше знаков внимания, чем ей сейчас хотелось. Что тот принял со всегдашним снисхождением.
 Но Пиппа была далека от того, чтобы заподозрить сестру в чем-то неблаговидном; да и в настоящее время ее больше всего занимали мысли о предстоящем маскараде. Заметив лежащую на туалетном столике маску, она сказала, указывая на нее:
 — Тебе не кажется, что это слишком примитивно? Неужели не нашлось чего-нибудь более интересного?
 И, как ответ на выраженное недовольство вкусом сестры, Пиппа не поленилась нацепить собственную маску из зеленого бархата, отделанную черными кружевами, с вышитыми на ней кошачьими усами и с продольными разрезами для глаз. Маска так подходила ко всему ее облику, к фигуре и натуре, что Пен не удержалась от восклицания:
 — Ой, как тебе идет!.. Но я предпочитаю менее броское. Мне вообще не хотелось сегодня надевать маску, и, если бы не предписание главы рождественских увеселений, ни за что не надела бы.
 По давней традиции все предписания этого королевского чиновника должны были беспрекословно выполняться в веселую ночь на пиршестве «дураков и шутов».
 — Видела бы ты, какая маска у Робина, — сказала Пиппа, наклоняясь к зеркалу и щипля себя за щеки, чтобы они зарумянились. — Голова льва! Да еще с гривой.
 Пен показалось, что они уделили достаточно внимания маскам.
 — А как здоровье Анны?
 — У нее все хорошо, только она ужасно расстроена, что лорд Хью не пустил ее на маскарад. Они будут здесь завтра утром.
 Пен взглянула на медные часы, стоящие на каминной полке, и вздохнула:
 — Пожалуй, пора идти.
 Пиппа в нетерпении подпрыгнула.
 — Конечно! — Она открыла дверь, высунула голову в коридор. — Музыка уже играет… Ты не знаешь, шевалье д'Арси будет сегодня?
 — Наверное. Он был на обеде, однако не уверена, что решил остаться на всю ночь. Болезнь принцессы отвлекла меня от беседы с ним.
 Пиппа задумчиво посмотрела на сестру.
 — Значит, — провозгласила она, — он мог подумать, что ты больше не вернешься, и решил отправиться домой?
 — Какие странные вещи ты говоришь, дорогая, — не вполне искренне возмутилась Пен.
 — Не притворяйся, сестрица! Как будто я не видела, как ты заигрываешь с ним… Ладно, не сердись. Идем вниз и постараемся найти его. Я буду глядеть во все глаза.
 Пен решила больше не говорить на эту тему со своей не по летам мудрой и проницательной сестрой и молча надела маску, которая представляла самой простой кусок шелка цвета слоновой кости и почти не закрывала лица.
 Веселье в большом зале было в полном разгаре, смех чересчур громок, танцы чересчур несдержанны. Маски, под которыми можно было угадать далеко не всех, придавали празднеству весьма пикантный характер. Как и полагалось, согласно традиции, в Двенадцатую ночь, когда все дозволено и никаких последствий ни за какие провинности опасаться не приходится. Но только в эту ночь.
 Герцог Нортумберленд стоял у подножия лестницы и, узнав спускавшихся сестер, эффектно поставил ногу на первую ступеньку, как бы преграждая им путь.
 — Леди Пен, — зычно произнес он, небрежно кивнув Пиппе, — как здоровье принцессы?
 — Ее по-прежнему лихорадит, милорд. Врач поставил банки, и мы молили Бога, чтобы к утру полегчало. Однако… — Пен покачала головой. — Откровенно говоря, я не очень надеюсь на это. Во дворце довольно сыро, милорд, а принцесса весьма чувствительна к сырости и холоду. Это действует на ее легкие. Так же, наверное, как и на ее брата короля, — добавила она.
 — Здоровье короля улучшается, — ледяным тоном сказал герцог. — А вам, леди Пен, следовало бы находиться у постели больной, а не принимать участие в этом разнузданном веселье.
 — О, милорд, — с обаятельной улыбкой возразила Пен, — я лишь подчиняюсь приказанию принцессы.
 Она видела: ему не понравился ее ответ, в котором он, несомненно, уловил насмешку, и, зная, какой он человек и как опасно вызвать его гнев, не хотела — ей было противно — его бояться.
 Герцог после некоторого колебания отступил с лестницы, освобождая путь, и она, еще раз улыбнувшись, с поклоном прошла мимо него. Пиппа — за ней.
 — Противный человек, — негромко сказала Пиппа. — Но я бы не стала его злить.
 — Он вызывает подобное желание, — ответила Пен, понимая, что поступает неразумно и подает не лучший пример сестре.
 Но внимание Пиппы уже отвлек один из ее поклонников, и та устремилась с ним в гущу танцующих.
 Пен продолжала продвигаться вдоль стены, здороваясь со знакомыми, останавливаясь, отвечая на вопросы о здоровье принцессы или сама оповещая о нем. И все время ее глаза — невольно, разумеется, — искали Оуэна. Не оттого, конечно, что он глубоко заинтересовал ее как мужчина, а только лишь потому, что они теперь в некотором роде единомышленники, — оба пекутся о безопасности принцессы. И кроме того, почему бы ей не увидеть лишний раз человека, который беспокоится о ее интересах и уже сумел кое-что разузнать. Возможно, весьма существенное.
 Но, она клянется в этом самой себе, больше никакого флирта — в чем обвинила ее эта дурочка Пиппа, — никакого состязания в остроумии, намеков и шуток, которые могут быть истолкованы как заигрывание, кокетство…
 Подобные вещи, насколько она заметила, Оуэн любит и достаточно поднаторел в них. Даже позволил себе поцеловать ее один… нет, два раза. С этим должно быть покончено!..
 И все же она прекрасно знала: к тому, о чем сейчас думает, что говорит самой себе, готова лишь часть ее существа… малая часть. А неизмеримо большая — Желает видеть в нем не соратника, не помощника в делах, но просто мужчину, чьи руки на ее плечах, губы на ее губах… тело… запах кожи… звуки голоса…
 Она резко тряхнула головой, отгоняя пугающие мысли, пытаясь, чтобы защититься от них, вызвать в памяти образ Филиппа, его голос. К своему ужасу, она не слышала его, не могла представить черты лица, они расплывались, таяли… уносились куда-то вдаль…
 Это привело ее в еще большее замешательство, она злилась на себя, искала выхода… И не находила его.
 Постепенно успокаиваясь, она сказала себе: по-видимому, окончательный мир придет в ее душу, когда Оуэн д'Арси снова исчезнет из ее жизни — так же внезапно, как возник в ней. То есть когда выполнит то, что обещал, поможет узнать всю правду о ребенке. Не раньше… Потому что без этого в ее душе мир не наступит никогда.
 И значит, она поступает совершенно правильно, привлекая Оуэна д'Арси себе в помощники, — ведь никого другого, кто бы помог ей, не было и нет. А цена, которую она вынуждена платить за эту помощь… ее соглашение с ним, смятение тела и души… что ж, наверное, все это не слишком дорогая плата за то, что она сможет узнать в конце этого нелегкого и сложного пути…
 — А, вот вы где! Я вас узнал, несмотря на маску.
 Его голос заставил ее вздрогнуть, и она чуть не опрокинула стоящий рядом стул.
 — Господи! — воскликнул Оуэн, устанавливая стул на место. — Я не рассчитывал на такой эффект. Что так испугало вас?
 — Ничего… ничего… — пробормотала она. — Просто задумалась. А вообще… — Она не знала, что сказать еще. — Вообще я тут разговаривала с людьми…
 — Разумеется, — согласился он с улыбкой. — Так, наверное, и следует поступать в подобных местах. Разговаривать и танцевать. Давайте сделаем второе.
 Не ожидая ответа, он взял ее за руку и повел в круг танцующих, где они сразу включились в торжественный ритм паваны.
 — Так о чем, если не секрет, беседовали вы с людьми? — спросил он.
 — Главным образом о принцессе. О ее болезни. — Пен понизила голос до шепота. — Мы решили, что чем больше народу об этом узнает, тем лучше.
 — Правильно, — сказал Оуэн. — Думаю, я тоже смогу внести свою лепту. Я знаком с одним издателем и шепну ему на ухо. А уж он разнесет сообщение по всем уголкам Лондона.
 Пен одобрила предложение, хотя прекрасно понимала, что сделано оно не из симпатии к принцессе или ее сторонникам (и сторонницам), а только потому, что это в первую очередь полезно и выгодно (отчего? — она не имела ни малейшего представления) милой ему Франции. И еще она понимала, что его — и его Франции — предпочтения и намерения могут в любой момент измениться на сто восемьдесят градусов, и тогда из сподручника принцессы Марии он в одночасье превратится в яростного ее противника.
 Она благодарно улыбнулась и сделала очередное грациозное па величавого танца.
 — Чем ты так расстроен, Робин? — щебетала Пиппа, стоя рядом с ним в глубоком проеме окна. — И не качай головой, я вижу это даже под твоей маской.
 — Ошибаешься, дорогая, — солгал ей тот. — Хотя, должен честно признаться, я предпочитаю, чтобы Пен избрала себе другого кавалера.
 — Но почему? Он такой… такой необычный… смуглый и какой-то… загадочный. Может внести некоторое волнение… разнообразие в ее тоскливую жизнь. Разве нет?.. После смерти Филиппа… и ребенка.
 Она замолчала и прикусила губу, словно поняла, что сказала лишнее.
 Робин смотрел на нее в прорези маски, изображающей львиную голову, которая не слишком сочеталась с его фигурой.
 — Волнение! Разнообразие! — воскликнул он. — Что ты мелешь, Пиппа? Твоя сестра не такой поверхностный, ограниченный человек.
 — Да, я знаю, ты прав, — с готовностью согласилась та, наблюдая за танцующими и выделяя среди них пару, в которой бледно-розовое платье дамы так красиво сочеталось с костюмом кавалера — из черного бархата, отороченного серебряной тесьмой. — Посмотри, посмотри, Робин, — вдруг добавила она. — Как они держатся за руки, как Пен смеется… Видишь? А лицо у нее все равно печальное. Ты согласен?
 Робин недоверчиво покачал головой.
 — Все ты выдумываешь. Выходит, ей неприятно? Тогда зачем?..
 — Не знаю, — задумчиво проговорила Пиппа. — Может, мне показалось… А возможно, ее охватило что-то… какое-то чувство, которого она сама боится?.. Это ведь у нее впервые после… И она сама не знает, где она… на каком небе, или на земле…
 — Излагаешь очень смутно, — с добродушной иронией сказал Робин. — Но что-то похожее на правду в твоих словах есть.
 — Конечно! — Пиппа решила продолжить разбор состояния сестры. — Похоже, она и злится немножко, и влюблена чуть-чуть, и смущена. Так бывает… У меня у самой сто раз было.
 Робин не выдержал и рассмеялся.
 — Ты про это читала в каких-нибудь книжках, которые вообще-то читать не привыкла.
 — Ничего подобного! Лучше скажи: за что ты его не любишь?
 — Кого?
 — Не притворяйся. Я говорю о шевалье д'Арси. Он тебе не нравится?
 — Нет.
 — Что-нибудь знаешь о нем? Очень плохое?
 Робин не стал прямо отвечать на вопрос.
 — Мне не нравится, как он действует на Пен. Она стала несносно раздражительной, спорит по каждому поводу, в каждом слове находит повод для обвинения.
 Ему самому не понравились его слова: прозвучали как жалоба, а он вовсе не хотел жаловаться.
 — Оба вы стоите друг друга, — сказала Пиппа. — Только и делаете, что ищете повода для препирательств.
 Робину хотелось дать ей суровую отповедь, но он не мог не признать, что девчонка права, поэтому, чтобы отвлечься, начал смотреть по сторонам: увидел Нортумберленда, стоявшего в конце зала рядом с Суффолком, увидел серую мышку Джейн Грей, танцующую с сыном Нортумберленда, Гилфордом Дадли, под пристальными взглядами обоих отцов.
 Что ж, эта молодая пара может содействовать еще большему сближению двух могущественных семей — все правильно… Все так, если бы Робин не знал, что рука Джейн была обещана юному лорду Хартфорду… Интересно, что еще задумал хитрый лис Нортумберленд?
 С некоторых пор Робин, по зрелом размышлении, начал разуверяться в искренней преданности герцога интересам короля. Имея доступ во внутренние покои двух герцогских домов, где к нему привыкли настолько, что почти не считали нужным таиться, он наслушался, особенно в последние недели, такого, что не могло не встревожить и было, несомненно, связано с ухудшением здоровья короля и полным его исчезновением с людских глаз.
 Все чаще посещала Робина мысль о том, что если Нортумберленд бесчестен, не праведен и замышляет что-то против законной власти, то он, Робин, может считать себя свободным от данной когда-то самому себе клятвы в верности этому человеку. И в общем, и в частностях. И значит, имеет полное право… ну, хотя бы открыть Пен глаза на то, что существует целая сеть тайных агентов — и с одной, и с другой стороны, — которые… И что этот шевалье как раз с другой стороны…
 Только как это ей сказать и когда — Робин не знал. А также — что и как говорить о самом себе.
 Он не был уверен, что на Пен произведет большое впечатление его откровенность: она уже не первый год при дворе и должна знать о многом, что творится на самой сцене и за кулисами — и какие средства могут при этом идти в ход.
 Так что же удивляться, если сама Пен в какой-то мере причастна?.. Но в какой! И по доброй ли воле?..
 Он снова внимательно вгляделся в танцующую пару — ту, что занимала его ум больше всего. Даже на расстоянии, ему казалось, он ощущает их взаимное напряжение. Они — как два закипающих сосуда, содержимое которых вот-вот перехлестнет через край.
 Пиппа тоже вглядывалась — но не в танцующих, а в Робина, и, удрученно качнув головой, отошла от него и отправилась на поиски кавалера для танцев, что немедленно вызвало ажиотаж и возбудило соревновательный инстинкт среди молодых людей в масках, стоящих отдельными группами возле стен, украшенных венками из остролиста и ветками бледной омелы.
 Пен чувствовала неодобрение Робина, и это стесняло ее. Хотелось сказать ему, что она многое знает об этом человеке, а потому не может считаться игрушкой в его руках — особенно теперь, когда сама принцесса испытывала подлинный страх перед Нортумберлендом, поделилась с ней своими опасениями и даже привлекла в помощницы.
 Стеснял ее и Оуэн — их близость в танце, когда соприкасались пальцы, тела, взгляды. Маска, имитирующая голову орла, делала его вид зловещим, и были минуты, когда ей казалось, что она не кто иная, как жертва этой гордой хищной птицы, распростертая на траве в ожидании смертного часа, а птица все кружит и кружит над ней.
 Она отдавала себе отчет в опасности и в том, что вполне может избавиться от нее — вскочить с травы, убежать, спрятаться; но, странное дело, не желала ничего предпринимать и предпочитала, чтобы все оставалось как есть.
 Вот он приподнял ее руку, прижал к своему сердцу, и некоторое время рука оставалась там, ощущая биение… Вот наклонил голову, и его губы коснулись ее шеи возле уха… Это было как ожог, у нее дрогнули ноги, но, к счастью, течение танца позволило ей оторваться от него.
 Для Оуэна, он это ощущал, Пен становилась чем-то подобным наваждению. Уже не порыв владел им, нет — настоящая одержимость.
 Внезапно — это не прошло мимо Пен — взгляд его сделался отстраненным… Где-то там, вдали, за незримой чертой он увидел другой бальный зал… другую красивую женщину… она завлекала, манила его, не зная о последствиях, о том, какую опасную игру затеяла… Или ей помогли затеять.
 — Что с вами? — услышал он голос Пен и, слегка вздрогнув, очнулся.
 Она, хмурясь, смотрела на него, на лбу у нее блестели капельки пота.
 Нет, Пен — не Эстелла. Пен думает о последствиях. Она отнюдь не простодушна и прекрасно понимает, чего хочет он и чего хочет она сама.
 Он с трудом раздвинул губы в улыбке, постепенно возвращаясь из своего далека.
 — Со мной? — проговорил он. — А что именно?
 Он высоко поднял ее руку, и Пен обежала вокруг него, после чего сделала положенный книксен и ответила:
 — У вас было такое лицо…
 — Вы не могли его видеть под маской.
 Он приподнял ее за талию, и они поменялись местами.
 — Я видела ваши глаза, — сказала она. — И губы. Этого было достаточно. Вы думали о чем-то тягостном… трагичном. Может, виной тому наш лондонский климат?
 Казалось, он всерьез задумался над ответом.
 Потом сказал со вздохом:
 — Боюсь, та малая доля терпения ко мне, которая у вас была, окончательно исчезнет теперь, когда вы знаете, как на меня действует погода.
 Пен не посчитала нужным отвечать и сосредоточилась на танце. Выражение, замеченное на его лице, и удивило, и обеспокоило ее: он выглядел опустошенным, внезапно заболевшим.
 Танец окончился. Пен отерла лоб концом ленты. Снова она увидела Робина, не сводившего с нее взгляда, и это вызвало досаду: что за настойчивость! Она знает его мнение — и хватит!
 Она отвела глаза от Робина и решительно сказала Оуэну:
 — По-моему, шевалье, пора и вам отдавать долги! Я уже начала это делать.
 Он подозвал проходившего мимо лакея с подносом, взял у него два кубка и сказал:
 — Не возражаю, мадам, но сначала хочу угостить вас рейнвейном. Мои намерения мы обсудим позднее.
 Пен приняла кубок из его рук, приложила холодный металл к щеке, к виску, к шее и ответила тем же решительным тоном:
 — Предпочитаю поговорить о них прямо сейчас.
 — Здесь, в зале?
 Оуэн пригубил вина.
 — Вы же нашли возможным расспрашивать меня за пиршественным столом…
 — Вы правы, Пен. — Он легко коснулся пальцем ее щеки. — Поверьте, я сдержу слово. Вы получите то, что хотите.
 Последняя фраза звучала двусмысленно. Во всяком случае, так ей показалось. Щека, к которой он прикоснулся, пылала нестерпимым жаром.
 Пен продолжала неотрывно смотреть на него сквозь прорези маски. Он тоже не сводил с нее твердого, немигающего взора, в котором она читала призыв и знала, что, в свою очередь, посылает ему свой.
 Громкий рев донесся с дальнего конца зала, где на троне, поставленном на возвышение, восседал глава «пира дураков» с трезубцем в руке. Его окружали мальчики, изображавшие дьяволят; время от времени они криками привлекали внимание гостей к речам своего хозяина. В руках у дьяволят, прикрепленные к длинным шестам, были щипцы для снятия нагара со свечей, и вот внезапно по команде главного дьявола все свечи в огромном зале погасли и воцарился мрак, который можно было бы назвать полным, если бы не пламя двух больших каминов по обоим концам зала.
 Недолгая напряженная тишина сменилась смехом, приглушенными голосами. Глава пира возвестил, что все должны повернуться три раза вокруг своей оси, затем сделать шесть шагов назад и схватить в объятия первого, кто попадется, из лиц противоположного пола. Смех и голоса стали громче, когда все участники действа попытались выполнить приказ.
 Пен почувствовала, как Оуэн взял ее за руку. Пальцы были горячими, упрямыми, настойчивыми. Они куда-то звали.
 Она шла за ним. Шла туда, куда он вел. Сквозь разномастную галдящую толпу, в которой почти каждый схватил, обнял, сграбастал кого-то; пока она шла за Оуэном, чьи-то руки пытались ее трогать, хватать, гладить в почти полной темноте. Как и предписывалось ритуалом в праздник Двенадцатой ночи. И все это сопровождалось непрестанным смехом, визгом, криками.
 Всеобщее возбуждение передалось и ей. Как слепая, Пен шла, куда ее вели. Все вокруг казалось иллюзорным, нереальным, невероятным. Она зажмурила глаза, еще глубже погрузившись в призрачный мир.
 Внезапно она ощутила, что воздух заметно посвежел, шум голосов умолк, наступила почти полная тишина. Где она? В другой стране?
 Она открыла глаза как раз в тот момент, когда Оуэн приподнял настенный ковер с вытканными на нем узорами, под которым скрывалась дверь в небольшую круглую комнату без окон, освещенную единственной свечой высоко на стене.
 Пен в недоумении огляделась.
 — Что это? Где мы?
 — В одной из комнат дворца, — ответил Оуэн. — Вы хотели поговорить там, где можно не опасаться посторонних глаз и ушей. Здесь то самое место.
 Быть может, ей показалось, но его голос звучал с едва заметной насмешкой.
 Оуэн прикрыл дверь, повернул ключ в замке.
 — Для большей уверенности, что нас не потревожат, — сказал он.
 И опять ей почудилась насмешка в голосе. Но последующие слова, произнесенные мягким, доброжелательным тоном, успокоили ее.
 — Вам холодно? — спросил он. — Вы дрожите.
 — Нет, — довольно резко ответила она, вслед за ним сбрасывая маску, не зная, что еще сказать, но этого и не нужно было, потому что он оказался рядом, а она — в его объятиях. Снова страсть прорвалась наружу, сдерживать ее она была не в силах.
 — Все-таки вы дрожите, — прошептал он, касаясь губами ее уха, руками пытаясь освободить ее голову от сложного убора.
 — Вы тоже, — сказала она.
 Ее руки также находились в движении — расстегивая его камзол, чтобы лучше ощутить тепло тела, удары сердца. Хотя бы сквозь тонкий шелк рубашки.
 — Я знаю, — ответил он с тихим смехом.
 Его губы уже касались ее шеи, освобожденной от покрывала.
 — Я хочу тебя, Пен…
 Слова прозвучали непривычно жестко, даже грубо, он прижал ее к себе так, что она чуть не задохнулась, губы впились в ее рот.
 Сквозь ткань юбок она ощутила его напряженное мужское естество — это было как что-то давно забытое, а возможно, не существовавшее ранее. Она просунула язык далеко между его зубами, лихорадочно пытаясь рукой расстегнуть перламутровые пуговицы на его рубашке, чтобы дотронуться до живой кожи, запах которой, смешанный с ароматом лаванды, сводил ее с ума.
 Теперь его пальцы умело расшнуровывали ее корсаж, развязывали ленты — и ее розовое платье покорно и бесшумно упало к ногам. Так же искусно сумел он справиться с застежками на испанской юбке с фижмами, и когда все эти нелепые конструкции оказались на полу, на ней не осталось ничего, кроме сорочки и чулок с подвязками.
 Она тоже возилась, но далеко не так умело, с завязками, прикрепляющими его рейтузы к поясу камзола, при этом ей сильно мешало значительное вздутие несколько ниже этого пояса.
 Он помог ей совладать с неподатливыми рейтузами, отстегнув клапан, и она с подавленным вздохом сумела наконец добраться до предмета своих вожделений, ощутить в руке жаркую пульсирующую плоть.
 Он уже освободил ее груди от лифа и ласкал их легкими движениями пальцев и губами, не забывая соски, которые делались все тверже от его прикосновений.
 Она сотрясалась от желания, забыв обо всем на свете, кроме одного — того, что должно сейчас произойти… скорее… скорее…
 Она приподняла низ рубашки, ноги ее дрогнули и сами собой раздвинулись, она обхватила ими его бедра, впилась в его рот, почувствовав на губах кровь.
 Он донес ее до стола в центре комнатушки, и она упала спиной на доски, не выпуская Оуэна из скрещения ног. Просунув руки ей под спину, слегка приподняв, он одним сильным движением вошел в нее, заполнив, как ей показалось, все ее существо до предела.
 И замер. Она нетерпеливо дернулась.
 — Дорогая, — прошептал он, — я боюсь шевельнуться. Ты привела меня в такое состояние, что я чувствую себя девственником, впервые оказавшимся на ложе любви.
 Негодяй! Еще смеет шутить!
 Она открыла глаза — как ей показалось, впервые за много часов — и смутно увидела улыбающееся лицо. Улыбка была невеселой. За этот знак печали она простила ему неуместную шутку.
 — В отличие от вас, — сказала она, — я не девственница, и мне это сейчас нужно!
 Она произнесла эти слова и сама испугалась их. Как могли они исторгнуться из ее уст? Воистину она сошла с ума…
 Но она уже усиленно двигала бедрами, сжимая то, что находилось между ними, приподнимаясь и опускаясь на жестком столе… Кажется, даже вскрикивала и смеялась от радости, от сладкого ощущения освобожденности.
 Оуэн вскрикнул один раз: в момент завершения. У него хватило выдержки и умения уйти из нее в самую последнюю минуту. Но пальцы его какое-то время продолжали впиваться в ее тело, голова была откинута вбок, глаза закрыты.
 Пен медленно возвращалась в этот мир. Она начинала ощущать жесткость стола под своей спиной, руки Оуэна, впившиеся в нее, сок любви, просыхающий на животе. Она моргнула от луча свечи, показавшегося чересчур ярким, и, протянув руку, коснулась лица Оуэна.
 Тот сразу открыл глаза, осторожно высвободил руки из-под ее спины, встал на ноги. Она продолжала лежать, не в силах подняться, не веря, что ослабевшее тело может принять вертикальное положение.
 Оуэн привел в порядок свою одежду, после чего взял Пен за обе руки и помог сесть.
 — Было крайне неудобно, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — В следующий раз я сделаю все, чтобы исправить неудобства.
 Он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал.
 В следующий раз?.. Пен уселась удобнее, опустила ноги со стола. Внутри ее все пело от радости, она была как пьяная.
 Медленно наступало отрезвление. Накатывала ледяная волна окружающей реальности.
 Боже, что она наделала?..
 Потеряла голову, уступила — себе и ему, сдалась. Забыла обо всем: о своей жизненной цели, о ребенке, о Филиппе; о данной себе клятве посвятить все свои помыслы тому, чтобы узнать правду. Найти ее во что бы то ни стало!
 Она посмотрела на Оуэна, но не узнала его: какие-то размытые черты, как в неясном, тяжелом сне. И не было в ее сердце радости и чувства удовлетворения — исчезли мгновенно, как и полагается во сне. В теле был холод, в душе — стыд и отвращение к себе. Совестно было и за свою наготу.
 Она соскользнула со стола и с какой-то отчаянной поспешностью схватила свои вещи, прижав их к себе.
 — Подожди… Подождите минуту, Пен.
 Оуэн подошел ближе, его черты обрели четкость. Голос звучал с мягким недоумением, в глазах светилось удовлетворенное желание.
 — Что случилось?
 — Ничего… Не знаю… — пробормотала она. — Ничего… В самом деле, что может она объяснить Оуэну, если не в состоянии ничего объяснить самой себе?
 Она торопливо прятала груди под лиф рубашки.
 Он нахмурился:
 — Сожалеете о том, что произошло между нами?
 — Этого не должно было произойти!..
 Она возилась с юбкой, думая, что теперь у нее не будет морального права настаивать, чтобы он выполнил условие их соглашения. И в то же время понимала, что так думать неразумно, попросту глупо. За то, что произошло, она должна в первую очередь осуждать себя, а не перекладывать вину на Оуэна. И с чего она взяла, что он откажется помогать ей?..
 — Не должно было произойти? — повторил Оуэн. — Но… Он не стал договаривать. Вместо этого молча помог ей справиться с лентами и шнурками. Не вполне понимая причины ее отчаяния, он все же сознавал его искренность и жалел ее, продолжая в молчании споспешествовать ей в одевании, в поисках затерявшихся шпилек и булавок.
 Ей было непонятно его молчание, оно и пугало, и успокаивало.
 — Значит, вы сделаете то, что обещали? — произнесла она наконец. — И уже начали, верно? Мы ведь пришли сюда для того, чтобы вы рассказали мне об этом, а совсем не для того, чтобы…
 Она сумела слегка улыбнуться.
 Она чувствовала, что после того, что между ними случилось, слова звучат по меньшей мере двойственно, если не с претензией на юмор, но уж такими они вырвались у нее, и ей было совсем не до смеха.
 — К чему вся эта ерунда, Пен? — спокойно спросил он. — О чем вы говорите?
 — Это не ерунда, — упрямо возразила она. — Вы сами сказали, что хотите поговорить о моих делах в уединенном месте.
 — В уединенное место, Пен, мы пришли не говорить, а делать то, что делали, — сказал он тоном учителя, объясняющего нерадивому ученику простейшие вещи. И медленно добавил, выделяя каждое слово:
 — То есть любить друг друга так, как мы любили. — И еще после паузы:
 — Разве это не было условленно между нами до того, как мы вошли сюда?
 Он опять был прав. Об этом говорили их взгляды, которые они бросали друг на друга во время танца. И до танца. И у нее в комнате. И еще раньше — возле библиотеки в доме Брайанстонов. Разве не об этом было заключено между ними главное соглашение? Бессловесное — с помощью глаз и губ… Она помнит все в мельчайших подробностях.
 Но все равно ей стыдно. Она презирает себя за слабость, испытывает угрызения совести. А он? Зачем вонзает кинжал в ту же самую рану и поворачивает его?..
 — И все же, — беспомощно повторила она, — скажите мне, когда вы начнете делать то, что обещали?
 — Господи, Пен! — воскликнул он с нескрываемой досадой. — Для всего есть время и место. Неужели после того, что у нас только что…
 Он, не договорил и пожалел о своей вспышке, увидев, как она побледнела.
 Этого она боялась! Он получил то, чего хотел, и предал ее. Решил, как и все остальные, что у нее не все в порядке с головой, ею владеет навязчивая идея, мания… Ну и пускай он так думает, она все равно скажет ему…
 — Единственное, что имеет для меня сейчас значение, шевалье, — произнесла она дрожащим голосом, — это узнать, что случилось с моим ребенком. Вы дали согласие помочь… Обещали… И я хотела бы…
 Черт! Он сильно потер переносицу — даже стало больно, — словно хотел наказать себя за что-то. Да, если он и виноват перед ней, то лишь в том, что не понял, не смог измерить всю глубину печали этой женщины. Размеры скорби, охватившей ее существо.
 — Когда вы хотите, чтобы я отправился туда? — спросил он.
 Не ослышалась ли она? О, как все может быть просто в этой жизни! Один немудрящий вопрос, и сразу все перевернулось!
 Что ответить?.. Может, это шутка с его стороны?.. Нет, он с серьезным видом ждет, что она скажет.
 — Если можно… — проговорила она. — Если сумеете, то прямо сегодня. Сейчас уже утро… Значит, сегодня днем. До Хай-Уикома отсюда всего около тридцати миль… Послезавтра с утра вы сможете начать расспросы в селении. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Я пошлю вам список имен из расчетной книги… Где вы будете сегодня в первой половине дня? В таверне у мистрис Райдер?
 — Возможно, — ответил он, несколько огорошенный этим ливнем слов.
 Пен повернулась к двери.
 — Нет! Я принесу список прямо сейчас. Откройте дверь!
 Он пожал плечами:
 — Как вам угодно. Я могу подождать здесь.
 В его голосе звучали оттенки обиды и чуждого ему смирения — или это опять ирония? — но ей было не до того.
 Она выскользнула из двери, из-под прикрывавшего ее гобелена и поспешила в свою комнату. Пройти пришлось через зал, где стояла прежняя полутьма, празднующие разбились по парам, шушукались, целовались, занимались еще неизвестно чем… Нет, известно: тем же, чем она и… Довольно! Больше она не будет вспоминать об этом. Никогда! Как если бы этого не было…
 Войдя к себе, она отперла ящик, вынула список с именами и цифрами. Здесь должен быть ключ ко всему! Она уверена. И Оуэн д'Арси найдет его, этот ключ!
 Она опустилась на постель. Силы начали оставлять ее. Воодушевление иссякло. Почему она вообразила, что он станет всерьез тратить на нее время и силы? Зачем ему? Такие поступки наверняка не в его характере. Ему нужны настоящие приключения — с опасностью для жизни, со смертельными схватками и подлинными трофеями…
 А что ему она со своей навязчивой идеей? И как она узнает, предпринял он что-нибудь на самом деле или нет, пожелай он ее обмануть?
 Она сидела, опустив голову, со злосчастным списком в руках, который добыла с таким риском. Через несколько минут он окажется в других руках, у человека, который, быть может, даже не заглянет в него, не попытается извлечь пользу из единственного источника, в котором, возможно, скрывается решение мучившей ее тайны.
 Следовательно, выход один: она должна отправиться вместе с ним! С Оуэном д'Арси. Решение на первый взгляд простое, но как его осуществить? Как исчезнуть хотя бы на несколько дней из этого унылого холодного дворца, из утлого Мирка принцессы Марии? Как скрыть свое путешествие от родных? Ведь никто и никогда не поймет ее, не одобрит… если узнает.
 Пен сложила листок бумаги, сунула за вырез платья, поднялась с постели. Пока суд да дело, она должна отнести список Оуэну. Но ни в коем случае не говорить о своем решении присоединиться к нему. Во-первых, он не в том расположении духа, а главное — необходимо сначала что-то придумать, чтобы получить возможность скрыться от, всех на некоторое время. А Оуэна она сумеет уговорить потом — лишь бы он не заподозрил, что она ему не доверяет.
 Она снова шла через зал и была уже недалеко от выхода, когда ее окликнула по имени какая-то неясная в полутьме фигура.
 — Пен!
 Вздрогнув, она остановилась. К ней подходил Робин со своей львиной маской в руке. Курчавые волосы были растрепаны, лицо усталое, недовольное.
 — Где ты была?
 — Сейчас? У себя в комнате.
 Она попыталась улыбнуться, чтобы скрыть нетерпение.
 Если она задержится, Оуэн может уйти, не дождавшись.
 — А раньше? Я везде искал тебя. Ты куда-то исчезла.
 Рассмеяться было еще труднее, чем улыбнуться. Но она сделала это.
 — Сегодня Двенадцатая ночь, Робин. И на такие вопросы отвечать не полагается.
 С этими словами она чмокнула его в щеку и постаралась затеряться в толпе.
 Робин в расстройстве хлестнул львиной маской по стене, повернулся на каблуках и покинул царство Двенадцатой ночи.
 Когда Пен проникла в маленькую комнату, скрытую за гобеленом, она застала Оуэна сидящим на краю стола с выражением некоторого нетерпения на лице. Это же угадывалось в раздраженном покачивании ноги.
 Он спрыгнул на пол, и, когда она протянула ему бумагу, все следы недовольства с его лица исчезли, в глазах засветилось желание.
 — Дорогая… — начал он.
 — Нет! — прервала она, всем своим видом показывая, что готова к обороне. — Нет, Оуэн, этого больше не будет! Сделайте то, что обещали по нашему уговору, и я тоже постараюсь сделать…
 С этими словами она вышла и тихо закрыла за собой дверь.
 Когда он засовывал в карман список, что-то блеснуло в золе прогоревшего камина. Он наклонился и достал. Это была булавка из головного убора Пен. Некоторое время он держал ее на ладони, потом тоже опустил в карман.




 Глава 10


 Несмотря на усталость, сон ее был прерывистым, тяжелым. Ей слышались крики ребенка, она могла разглядеть неподвижные безжалостные глаза свекрови, различить ее голос, в котором звучало удовлетворение, самодовольство:
 — Ребенок мертв…
 Она в очередной раз пробудилась — то ли от этого голоса, то ли потому, что явилась Пиппа и начала укладываться в постель рядом с ней. Уже рассветало.
 — Ты спишь, Пен? — спросила сестра.
 Она не ответила: не хотелось сейчас вступать в разговоры. Она старалась дышать ровно, имитируя сон, и Пиппа вскоре уснула.
 Тогда Пен поднялась с постели, стараясь не шуметь, сунула ноги в домашние туфли и накинула теплый ночной халат на меху. В комнате было прохладно, чтобы не сказать больше, огонь в камине догорел, но вскоре должна явиться служанка — она выгребет золу, положит на решетку новые поленья и разожжет огонь.
 Пен не стала этого дожидаться и вышла из комнаты в еще более холодный длинный коридор, в конце которого находились покои принцессы.
 В ту сторону она и направилась, не встретив по дороге никого, кроме сонного пажа с двумя плотно закрытыми бачками в руках — он выносил фекалии и так шаркал по натертому воском полу, словно его груз был самым тяжелым на свете. Пен знала, что принцесса ранняя пташка, поэтому решилась ее потревожить в столь неурочный час.
 Когда она вошла, та лежала в постели на высоких подушках с молитвенником в руке. Увидев Пен, она жестом руки отпустила служанку, прибиравшуюся в комнате, и отложила книгу.
 — Доброго вам дня, мадам, — сказала Пен, подходя к постели и с состраданием глядя на принцессу, которая казалась совсем больной. — Как ваше самочувствие?
 — Слабость. Мой врач слишком усердно сделал свое дело.
 А тебе удалось побеседовать с Нортумберлендом прошлым вечером?
 — Да, мадам. Он выглядел не слишком довольным, но я постаралась убедить его в серьезности вашей болезни.
 — Это хорошо. — Принцесса прикрыла глаза. — Я решила оставаться в уединении целую неделю и ежедневно допекать моего братца просьбами о встрече, пока у меня остались хоть какие-то силы… Ты что-то хотела сказать?
 Пен достаточно хорошо знала свою повелительницу и потому не стала излагать свою просьбу умоляющим, неуверенным тоном, заранее предполагающим отказ. Напротив, в ее голосе звучала спокойная решимость, когда она сказала:
 — Мадам, поскольку вы задумали уединиться на целую неделю, смею полагать, вам не потребуются мои услуги хотя бы в течение трех-четырех дней. И потому я хотела бы покинуть вас на это время, чтобы повидаться с родителями и с младшей сестрой, которая сейчас болеет.
 Принцесса нахмурилась. Вообще-то она не проявляла особого самодурства и деспотичности, во всяком случае, по отношению к Пен, но та относилась к числу любимиц, чьи услуги и советы были нужны постоянно. Ей она доверяла больше, чем кому-либо. Поэтому она долго не отвечала. Пен терпеливо ждала. Она была уверена, что, если не сдаться, не выбросить белый флаг, та в конце концов даст согласие.
 Прошло еще несколько минут, и принцесса произнесла со вздохом:
 — Мне трудно без тебя обходиться, ты знаешь, Пен. Но ты давно не видела свою семью и должна к ним поехать. Только не больше четырех дней оставайся там, прошу тебя.
 — Благодарю вас, мадам. — Пен поклонилась. — Вы уже окончили свой пост?
 Принцесса усмехнулась:
 — Не хочу, чтобы кто-нибудь сболтнул, что у меня хороший аппетит. Но есть ужасно хочется.
 — Тогда хотя бы ешьте побольше каши.
 — Прекрасный совет!..
 Пен позвонила в колокольчик, вызвала служанку, дежурившую возле двери, дала ей поручение насчет овсяной каши в лечебных целях и затем стала причесывать принцессу, одновременно делая массаж головы и пытаясь болтать о пустяках. В результате чего настроение ее высочества заметно улучшилось.
 — Я буду скучать в твое отсутствие, Пен, — повторила она. — У меня мало тех, кому я не боюсь довериться, с кем хочу и могу говорить обо всем.
 — Через четыре дня мы снова увидимся, мадам, — заверила Пен, торопясь уйти, пока принцесса не передумала. — А теперь, с вашего разрешения, я пойду и переоденусь. — Она поднялась, запахнула халат. — Вот и ваш завтрак принесли.
 — Надеюсь, они не забыли положить меда? — обеспокоенно спросила принцесса.
 — Конечно. Им ведь известны ваши вкусы, мадам.
 Еще раз поклонившись, Пен выскочила за дверь и с облегчением вздохнула.
 Вернувшись к себе в спальню, куда через окно уже проникали яркие лучи холодного солнца, она застала Пиппу сидящей возле горящего камина и с наслаждением уплетающей хлеб с беконом.
 — Ты от принцессы? — спросила та. — Как там дела?
 — Ей не становится лучше. Еще несколько дней она пробудет в постели. А когда приедут мама и лорд Хью?
 — Ты разве забыла? Сегодня утром… Поешь и ты чего-нибудь.
 Пен не нужно было уговаривать: она была голодна как волк.
 — Что с тобой произошло вчера вечером? — продолжала Пиппа, не переставая жевать. — Я тебя не могла нигде найти.
 — Конечно, не могла. Ведь задули все свечи в зале.
 — Немножко света осталось, сестрица. Я видела, как ты куда-то спешила вместе с шевалье по коридору, а потом вы как сквозь землю провалились.
 — Что за глупости!
 — Совсем не глупости! Там еще какие-то ковры висели. С узорами.
 — Как ты сумела увидеть? — Пен отломила поджаренную корку от теплой еще булки, положила на нее толстый кусок бекона. — В такой темноте?
 — Не забывай, я была вчера кошкой. — Пиппа кивнула в сторону своей маски, лежавшей на столике. — У тебя было приключение, скажи?
 — Занимайся своими делами и не лезь в чужие, — отвечала Пен со смехом.
 — Ты тоже «мои дела», — возразила сестра. — Когда вижу вас рядом, тебя и шевалье, каждый раз задаю себе вопрос: приятно быть в его обществе?
 — Можешь не терзать свею бедную головку подобными вопросами, — весело сказала Пен. — Я не проводила бы с ним столько времени в противном случае.
 — Рада, если так, сестрица. Пора уже выходить из твоего подавленного состояния. Мы все так переживали за тебя все это время. — Она умолкла, потом произнесла нерешительно:
 — Ты была в таком унынии, не могла ни о чем думать, кроме… кроме ребенка… А ведь…
 Она окончательно умолкла, увидев, как сжался рот и окаменело лицо сестры. Однако быстро сменила тему, деловито спросив:
 — Он женат?
 — Говорил, что нет, — коротко ответила Пен, присаживаясь к туалетному столику и беря в руки гребень. — Ты уже спрашивала.
 Пиппа слегка нахмурилась: ответ ее не удовлетворил.
 — Ты, разумеется, не веришь ему?
 — Почему же? И вообще, какое мне дело?
 — Не знаю. Но ты ответила как-то неуверенно.
 — Ах, оставь, пожалуйста, Пиппа. Какая нам разница?
 Ее гребень заработал усиленнее, расчесывая спутавшиеся во время сна густые волосы. Она вспомнила, как омрачился взгляд Оуэна, когда она задала ему тот же вопрос. Впрочем, выражение его лица менялось так часто, что вполне можно было ошибиться.
 Она повернулась к Пиппе.
 — Уверена я или не уверена, мне нужна твоя помощь.
 Глаза младшей сестры раскрылись во всю ширь.
 — Какая?
 Пен улыбнулась:
 — Ничего особенного. Просто немного соврать ради меня.
 — Конечно, Пен! — с энтузиазмом воскликнула сестра. — А кому?
 — Боюсь, что нашей маме, — со вздохом сказала Пен. — Понимаешь, мне необходимо уехать отсюда на несколько дней, и я получила разрешение принцессы побыть со своей семьей. Но мне надо совсем в другое место… Закрой, пожалуйста, рот и не смотри на меня так — это совсем не то, о чем ты подумала!.. Так вот, прошу тебя сказать маме, что я нахожусь с принцессой, которая очень больна, и не могу оставить ее ни на минуту. Принцесса просто не отпускает меня, понимаешь? Такое уже бывало, мама знает. — Пен опять вздохнула. — Это не такая уж большая не правда.
 — Нет, очень большая! — воскликнула Пиппа. — Очень!
 — Ты права, сестрица. Но ведь ты сделаешь это?
 — Конечно! — подтвердила Пиппа с тем же энтузиазмом. — А куда ты отправляешься?
 На сей раз в ее вопросе не было и доли шутливости или пустого любопытства. На Пен смотрели серьезные обеспокоенные глаза взрослой женщины.
 Снова повернувшись к зеркалу, Пен продолжала расчесывать волосы. Дворец в Гринвиче был заполнен прекрасными и редкими вещами — все на итальянский манер. Чудесное зеркало, в которое смотрелась Пен и которое даже для нее являлось роскошью, было из их числа.
 Хотя Пиппа не повторила вопрос, Пен в конце концов ответила:
 — Если я скажу, что мое отсутствие связано некоторым образом с шевалье д'Арси, ты удовлетворишься этим?
 Пиппа позволила себе почти бесшумно свистнуть. Затем подошла к сестре, встала за ее спиной.
 — У тебя свидание с ним, да? Четырехдневное свидание?
 Глядя с помощью зеркала в ее изумленные глаза, Пен односложно ответила:
 — Да.
 — Ну, ты темная лошадка! — с восторгом воскликнула Пиппа. — Хитрюга! Буду молить Бога, чтоб никто ничего не узнал.
 Пен явно не разделяла ни ее восторгов, ни ее упований. Спокойным, решительным тоном, вызвавшим озадаченность у Пиппы, она сказала:
 — Надеюсь, ни мама, ни лорд Хью не увидятся с принцессой до моего возвращения. Но если это случится, я сумею найти выход из положения.
 Пиппа продолжала смотреть на нее с удивлением. Как все это не похоже на Пен! Хладнокровие, решительность… готовность к обману… хитрость. Никогда эти качества не присутствовали в ее характере. Скорее, они свойственны ей, Пиппе. Но она, ей-богу, не отважилась бы на такую авантюру! Нет…
 — Это, наверное, называется страстью? — спросила она робко.
 — Почему бы нет? — неопределенно ответила Пен. Ее начала забавлять возбужденная реакция младшей сестры, которую нелегко чем-либо поразить. — Разве ты сама не знакома еще с этим чувством, сестрица?
 Пиппа глубоко задумалась. Потом сказала:
 — Ну, я играю, конечно. Кокетничаю, развлекаюсь. Но страсть… Нет! По правде говоря, она мне незнакома.
 — Никакого влечения? Ни к кому?
 Пиппа снова задумалась.
 — Как тебе сказать? Ничего такого… страстного… Одна игра. — Она усмехнулась. — Можешь мне поверить, я достаточно осторожна.
 Пен кивнула. Она так и думала: Пиппа достаточно умна и осмотрительна, несмотря на показную ветреность и легкомыслие.
 В дверь постучали, обе повернулись на стук, недовольные, что прервали их беседу.
 В комнату вошла самая младшая сестра — Анна.
 — Как хорошо! Вы уже проснулись, — сказала она вместо приветствия.
 — Не ожидали вас так рано. — Пен была в некотором замешательстве.
 Она поднялась от туалетного столика, поцеловала сестру, скрывая растерянность, так как предполагала, что Анна и родители приедут, когда ее уже не будет во дворце: тогда то, что должна им сообщить Пиппа, выглядело бы более достоверным.
 Анна повернулась к Пиппе, чтобы тоже обнять ее, и та поверх темноволосой головы сестренки выразительно взглянула на Пен. В глазах у нее был вопрос: «Что будем делать? Менять наш план?»
 Тем временем Анна уже сновала по комнате, болтая о своем, разглядывая вещи и туалеты, принадлежащие Пен.
 — Интересно, почему папа не разрешил мне отпраздновать Двенадцатую ночь? — с обидой говорила девочка. — Под любым предлогом оставляет меня дома. Я уже не маленькая. И почти не больна.
 — Он не хочет, чтобы ты слишком быстро взрослела, — постаралась объяснить ей Пен, которая прекрасно знала, как ее отчим обожает свою Анну, как не любит, чтобы та проводила время не под родной крышей.
 Его беспокойство об Анне, настойчивое попечительство многие в семье считали трогательными, но чрезмерными. Особенно в этом была уверена сама «жертва».
 Вот и сейчас она продолжала жаловаться сестрам:
 — Это несправедливо! Джейн Грей тоже нет пятнадцати, а ее привозят на все праздники и балы.
 — Джейн — двоюродная сестра короля, — пыталась ее утешить Пиппа. — Она должна быть на всех торжествах. А тебе совсем не обязательно.
 — И нечего завидовать бедняжке Джейн, — добавила Пен. — У нее не жизнь, а настоящая каторга с ее ужасной матерью, которая постоянно пилит ее и щиплет. Даже на виду у всех. Уж не говорю о том, что ее выдадут замуж за того, кто понравится не ей, а матери и членам Тайного совета. Тебе, Анна, это, к счастью, не грозит.
 — А как я вообще смогу выйти за кого-то, — спросила та, вертясь перед зеркалом, — если меня никуда не пускают?.. Вам нравится мое платье?
 — Очень, — заверили сестры, Анна сразу успокоилась и тут же выразила горячее желание помочь Пен одеться.
 Та, обменявшись взглядами с Пиппой, сказала ласково:
 — Милая Анна, у меня к тебе просьба: пойди сейчас и передай мои наилучшие пожелания маме и лорду Хью и заверь их, что через полчаса я буду с ними.
 — Но ведь они и так знают, что ты придешь? — удивилась девочка.
 — Конечно, но правила этикета требуют, чтобы кто-то передал им именно то, что я сказала, и именно сейчас. Иначе они сочтут меня невежливой и будут совершенно правы.
 — Что ж, если так… — не очень охотно согласилась Анна и ушла выполнять поручение.
 — Быстрей одевайся! — сказала Пиппа тоном опытного заговорщика, едва закрылась дверь. — Как только ты исчезнешь, я сообщу родителям, что тебя срочно вызвала принцесса. Скажу, ты с сожалением просила передать им, что не сможешь покинуть ее ни на минуту, она тебя не отпускает, и врач тоже советует не отходить от ее постели.
 — Ты хорошо придумала, — одобрила Пен. — Надеюсь, они вскоре возвратятся к себе в Холборн. Что им здесь делать?
 — Конечно, — рассмеялась Пиппа, — не встречаться же с герцогиней Суффолк. Мама не может долго находиться с ней в одном помещении… Ты поедешь верхом на свое свидание?
 — Да.
 Пен только сейчас подумала об этом и решила, что средь бела дня вполне безопасно проехать на коне из Гринвича в Лондон. Да и займет не больше часа. А уж оттуда она легко найдет дорогу до таверны мистрис Райдер, где застанет Оуэна. Вряд ли он будет так торопиться по ее делам, что выедет в Хай-Уиком спозаранку. Но даже если его уже не будет, она поедет вслед за ним по уикомской дороге и непременно его настигнет.
 — Раз ты едешь верхом, — сказала Пиппа, — тебе понадобятся юбки без фижм, возьми у меня… Еще что?.. Не забудь про деньги.
 — Ты, как всегда, права.
 Пен достала из ящика кошелек, после чего ступила обеими ногами в нижнюю юбку, а руки вдела в рукава оранжевого платья, которое держала для нее Пиппа. О каком-либо багаже она не хотела сейчас думать: если что-то понадобится, купит по дороге.
 — Обязательно возьми оружие, — со всей серьезностью продолжала советовать Пиппа. — Ты ведь едешь одна. Мало ли что может случиться… — Она содрогнулась. — На тебя ведь уже напали не так давно.
 — Ну, от целой шайки бродяг ничего не спасет.
 Все же Пен согласилась с Пиппой и взяла небольшой серебряный кинжал; его можно спрятать в рукаве, и он давал иллюзию защищенности.
 Пен чувствовала волнение, прежнее спокойствие покинуло ее: она впервые предпринимала такое путешествие на собственный страх и риск. В этом, она сознавала, была определенная авантюра.
 Она втянула живот, и Пиппа затянула шнурки корсажа.
 — Мне страшновато за тебя. Пен, — сказала она.
 — А мне за себя, — призналась та со слабой улыбкой.
 — Ты не создана для авантюр такого рода, сестра. И я тоже, — констатировала Пиппа, и было непонятно, гордится она этим или сожалеет. — Где твои ботинки?
 Пиппа ринулась в гардеробную, а Пен тем временем плотно стянула волосы сеткой, чтобы поместились под капюшоном плаща и не мешали во время езды.
 В конце концов экипировка закончилась: оранжевого цвета бархатное платье приоткрывало черную юбку из дамаста, украшенную вышитыми зелеными цветками; рукава платья, свободные от плеч до локтей, ниже плотно обтягивали руки и запястья; ворот платья был круглый, плотный и довольно жесткий; глубокий вырез у шеи манил поместить там какой-нибудь драгоценный камень, но Пен поборола искушение, сказав себе, что не должна ничем привлекать лишнего внимания к своей особе. Тем более — зеркало подтвердило это — она и так выглядела вполне привлекательно.
 Пиппа протянула ей перчатки и темный плащ на меху — последние штрихи дорожного наряда.
 — Ты не сердишься на меня, Пиппа, за то, что я втравила тебя в эту историю? Скажи правду.
 — О Боже, Пен! Скорей отправляйся! Если мы проявим малодушие, то не простим себе этого.
 Но Пен знала: такого исхода она ни за что не допустит. Как бы она ни волновалась, какую бы вину ни испытывала перед сестрой за ту невинную ложь, к которой ее принудила, решимости в ней не убавилось. Что задумала сделать, сделает. То, что узнается в результате путешествия, каким бы результат ни был, должно принести успокоение. Стать финалом всех ее помыслов и действий.
 Или, быть может, сигналом для начала новых…
 Пиппа приоткрыла дверь, высунула голову в коридор.
 — Никого… Быстрее!.. Не спускайся по главной лестнице.
 — Я и не собираюсь. — Пен сжала ее руку в своей и вышла в коридор, на ходу бросив:
 — Вернусь через четыре дня…
 Пиппа проследила за сестрой, пока та не свернула на узкую лестницу, ведущую в отдаленные помещения дворца. Вновь оказавшись в комнате, подошла к зеркалу, пристально вгляделась в свое отражение. Что-то в нем ее, видимо, не вполне удовлетворило — она скрутила волосы в узел, потом распустила их и, взяв шпильки, начала колдовать с прической. Но думала при этом не о себе.
 Что замыслила Пен?
 Почему так легко, даже кротко согласилась с предположением сестры, что все дело в страсти? В жаре любви, которая вспыхнула так внезапно.
 Нет, Пиппа не так глупа, чтобы поверить. Во всяком случае, если это правда, то далеко не полная.
 Нужно совсем не знать Пен с ее непомерной добропорядочностью и честностью, с ее рассудительным, ясным умом, чтобы не удивиться легкости, с какой она солгала сама и попросила солгать другого человека. Пускай суть не слишком серьезна — подумаешь, захотела куда-то скрыться на четыре дня, — но ведь у всякой лжи, как говорится, длинные ноги и ее последствия непредсказуемы.
 «И какой же вывод из всего этого? — спросила себя Пиппа и ответила самой себе:
 — Ребенок. Вот в чем дело».
 Только что-то связанное с навязчивой мыслью об умершем ребенке могло подтолкнуть Пен пойти на обман. Да, именно так.
 А если так, то, помогая ей, не допускает ли Пиппа печальной ошибки? Не может ли случиться, что в результате каких-то своих действий Пен вернется — если уже не вернулась? — в то кошмарное состояние, в каком пребывала первые месяцы после неудачных родов? И она, Пиппа, будет, пускай окольным путем, этому способствовать?.. Ужас!
 Лгать матери тоже не самое приятное, но если для Пен все повернется к худшему, Пиппа себе никогда не простит!.. Никогда…
 С другой стороны, она ведь обещала помочь и не может нарушить своего обещания — слова, которое дала сестре совершенно добровольно.
 И она сдержит его, что бы ни случилось!




 Глава 11


 В это яркое солнечное утро дорога из Гринвича в Лондон была запружена пешим и конным людом. Повозки, запряженные лошадьми, мужчины с ручными тележками, заполненными углем с барж из близлежащих доков, женщины с ручной кладью на головах и спинах — все сновали в разные стороны, у всех были свои дела и заботы.
 Но находились и такие, которые задерживали свое внимание на женщине, одетой в плащ с капюшоном и сидящей на пегом мерине. Лошадь была определенно благородных кровей, одежда женщины — дорогостоящей и теплой. Лица почти не было видно из-под капюшона, она не смотрела по сторонам, только прямо перед собой.
 Всадница ехала не быстрее, чем позволяли обстоятельства, — так, чтобы не привлекать ничьего внимания. Конь Вильям, несмотря на совершенное над ним когда-то надругательство в виде кастрации, обладал упрямым норовом и незаурядной силой и выносливостью. Благодаря последнему качеству на него и пал выбор хозяйки. Кроме того, она считала, что с ним все же легче управляться, нежели с остальными двумя ее лошадьми.
 Доказать это самой себе и Вильяму ей пришлось на середине пути, когда он внезапно замер как вкопанный, а потом начал пятиться назад — все потому, что увидел мальчишку, который вел на цепи несчастного медведя со свалявшейся шерстью. Их обоих вовсю облаивали бездомные собаки, а люди добавляли шума и смятения криками и смехом. В конце концов они же помогли мальчишке отогнать собак, дармовое представление с медведем окончилось, и спокойное движение возобновилось.
 Пен сумела успокоить своего коня и повернула влево по берегу Темзы, где вскоре стали слышны многочисленные церковные колокола Лондона, звонившие, казалось, без перерыва.
 Таверна мистрис Райдер находилась неподалеку от Вестминстера, на другом берегу, конная переправа была уже близко, в наиболее узком месте реки, возле дворца Ламбет. Переехать на тот берег можно было и по Лондонскому мосту, но до него немалый путь, а Пен торопилась и потому направила коня в сторону переправы, где скопилось немалое количество торговцев и паромщиков.
 Началась погрузка, сопровождаемая перебранкой пассажиров, громкими наставлениями гребцов, недовольным ржанием лошадей. Вильям был в числе недовольных. Он толкнул стоявшую рядом лошадь, та ответила тем же, паром, и без того нестойкий, опасно закачался.
 — Эй! — закричал один из паромщиков. — Держите ваших коней! Они скинут нас в воду!
 Пен была вынуждена спешиться, недовольная дурным поведением Вильяма, а также собой — что не может с ним справиться. Как глупо, что не взяла с собой конюха! Поступила так же легкомысленно, как в ту ночь, когда едва не погибла от рук бродяг. Но зато тогда она познакомилась… вернее, скрепила свое знакомство с Оуэном, которое и привело в таверну, куда она намеревается добраться. Если раньше не окажется в водах Темзы по милости Вильяма.
 Все же она уговорила его вести себя спокойно, как все остальные добропорядочные кони, и они отплыли от берега.
 — Первый раз на конской переправе? — обратился к ней толстый мужчина в короткой куртке из домотканого сукна, кивая на ее коня. — Беспокойный он у вас. Но хороших кровей. — Он с видом знатока похлопал Вильяма по холке и, обратив внимание на седло, прибавил:
 — Шикарная кожа, мистрис!
 Седло было действительно очень хорошим, а серебряные стремена сверкали под солнечными лучами. И то и другое вызывало сейчас беспокойство у Пен. Словно ощущая напряжение хозяйки, Вильям переступал ногами и вздрагивал всем телом. Паром скрипел, качался, один из гребцов громко и непристойно бранился.
 Возможно, толстяк не имел в виду ничего дурного, но Пен чувствовала на себе его пронзительные глазки и сильнее натягивала капюшон.
 — И куда же путь держите, мистрис?
 Она ничего не ответила, однако толстяк не отставал.
 — Не привыкли небось без конюха, верно?
 Хозяйским жестом он положил руку на седло ее коня. Пен продолжала хранить молчание, глядя прямо перед собой на мутные воды реки. Кожаный кошелек, спрятанный под плащом, показался ей вдруг ужасно тяжелым и находящимся у всех на виду. Интересно, видел этот человек, как она доставала его, когда платила за переправу?
 Мужчина умолк, но руку с седла не снял и тихонько насвистывал сквозь пустоту на месте нескольких передних зубов.
 Паром ткнулся в деревянные мостки противоположного берега. Лошади, привыкшие к погрузке и выгрузке, начали выходить на твердую землю. Вильям снова забеспокоился. Пен натянула повод. Она ощущала совершенную беспомощность под неотступным взглядом мужчины, продолжавшего насвистывать. Он казался ей воплощением всего угрожающего, опасного. От него исходила молчаливая угроза… И почему он, черт побери, не снимает руку с ее седла?
 Она вынуждена была подождать, пока другие лошади со своими хозяевами не сойдут на берег, потому что боялась, как бы Вильям не помешал спокойной высадке.
 — Идем, Вильям, — сказала она в конце концов, натягивая повод.
 Конь рванулся вперед, чтобы скорее очутиться На берегу, и Пен, потеряв равновесие, чуть не упала ему под копыта.
 — Тихо! — прикрикнул на животное мужчина в домотканой короткой куртке и положил жесткую руку на уздечку поверх руки Пен.
 Его лицо было совсем близко, от его дыхания шел запах лука и несвежего пива.
 — Давайте подмогну вам, мистрис, как вы совсем одна, — сказал он, ощерившись улыбкой.
 Скорее всего он не задумал ничего плохого, но в голове у нее мелькнули события той, предрождественской, ночи, и страх заполнил ее всю.
 Она толкнула его локтем в толстый живот и, пока он приходил в себя от удивления, выхватила из рукава свой маленький кинжал и вонзила в мясистую руку, протянутую к уздечке.
 Мужчина с проклятием отпрянул, зажав рану другой рукой, из-под пальцев показалась кровь.
 Он продолжал осыпать ее руганью, в то время как она тянула Вильяма на пристань, преодолевая его сопротивление. Со всех сторон на них смотрели люди, не сразу поняв, что произошло. А когда поняли, стали приближаться к ней. Двинулись на нее плотной массой.
 Не выпуская из руки кинжала, с которого капала кровь, она подтащила коня к лежащему на земле бревну и с его помощью сумела, забыв обо всех правилах приличия и изящества, больно ударившись обо что-то коленом, взгромоздиться в седло.
 Вильям был неприятно удивлен, когда она яростно ударила его ногами в бока, но послушно рванул с места и галопом помчался по узкой аллее, ведущей от берега. Сзади слышались крики, топот, но Вильям оторвался от преследователей, которые, надо сказать, не были чересчур настойчивы.
 Насколько она помнила, таверна мистрис Райдер стояла совсем недалеко от переправы, но сейчас не хотела сразу туда направляться: нужно было сбить с толку возможных преследователей, подождать, пока уляжется ажиотаж.
 Только оказавшись в лабиринте улиц и аллей вдалеке от реки, она ощутила себя в безопасности, да и место было хорошо знакомое: неподалеку от владений Брайанстонов. Страх преследования исчез, но другое чувство, не менее тягостное, возникло со всей неизбывной силой: потребность добраться наконец до основы, до корня страшной тайны, терзающей ее по вине обитателей грандиозного дома, до которого отсюда рукой подать. Ноги ее там больше не будет! Пускай на их доме висят, как сейчас, флажки, сообщающие, что хозяева здесь и готовы к приему визитеров, путь для нее туда закрыт. Во всяком случае, до разгадки… А то, о чем оповещают эти лоскуты материи, очень кстати: значит, этих людей сейчас нет в Хай-Уикоме и они с Оуэном смогут без особых помех попытаться выяснить все, что им нужно.
 Еще несколько поворотов, несколько улиц — и она снова повернула к реке, чтобы подъехать к переправе с другой стороны. Перед тем как выехать на берег, Пен остановила коня на углу и выглянула оттуда. Все было спокойно: у воды играли ребятишки, выискивали раковины, пытались поймать угрей и другую рыбешку. Паром плыл посреди реки, возвращаясь в Ламбет с новым грузом.
 Пен подъехала к таверне — над соломенной крышей вился дымок, окна плотно прикрыты ставнями от стужи.
 У садовой калитки она сошла с коня, подвела его к входной двери, постучала бронзовым молотком.
 Сейчас она была совершенно спокойна, до удивления. Четко знала, что делать и как. Знала, что выполнит то, что наметила.
 Открыла дверь маленькая девочка — она смотрела во все глаза на Пен, держа палец во рту.
 — Дома мистрис Райдер?
 Вместо ответа ребенок повернулся и прокричал (палец оставался во рту):
 — Мам!
 На крик появилась хозяйка.
 — Иди к своим игрушкам, Элли, — сказала она и, вглядевшись в Пен, добавила:
 — Вы та самая молодая леди, которая была с шевалье? Вас тогда ранили…
 — Да, вы правы. Он сейчас здесь, мистрис?
 — Еще в постели. Прибыл на рассвете и сразу в постель. Молодой Седрик тоже спит…
 Что ж, так она и думала: он не торопится выполнять обещание. Этого она ожидала. Потому и приехала.
 Пен вошла в дом.
 — Я поднимусь наверх, — сказала она не допускающим возражений тоном. — Прошу сказать Седрику, чтобы он позаботился о моей лошади… Ах да, шевалье придется прервать свой сон и ему потребуется горячая вода, чтобы умыться. Он отправляется в путешествие на несколько дней.
 Мистрис Райдер позволила себе выразить некоторое удивление.
 — Он ничего не говорил об этом, мадам.
 — О, конечно, он ведь был таким усталым на рассвете, не правда ли? Можете мне поверить, именно это он собирается сделать, как только проснется. А до этого пожелает позавтракать, и будет хорошо, если вы пришлете ему то, что он любит. Вы, конечно, знаете его вкусы.
 Сказав все это, Пен с ослепительной улыбкой проследовала по лестнице наверх.
 Комнату она нашла сразу и не раздумывая властно постучала в дверь.
 — Седрик… — раздался голос изнутри. — Какого черта ты ломишься спозаранку? Я тебя не звал.
 Пен вошла, раздвинула занавески кровати.
 — Доброе утро, Оуэн.
 Он сел, мгновенно забыв про сон.
 — Пен! Какого… Что вы здесь делаете?.. И почему ножик торчит у вас из рукава?
 Какой у него острый взгляд. Она уже успела забыть о своем грозном оружии.
 — Ах, это… — ответила она как можно небрежнее и взяла кинжал в руку. — На переправе… там был один мужчина… Мне показалось, у него дурные мысли по отношению ко мне, и я… я постаралась, чтобы они не воплотились в жизнь.
 С этими словами она положила кинжал на столик возле кровати.
 Оуэн откинул одеяло, поставил ноги на пол. Он был совершенно голый — красивое, сильное тело. Прошлой ночью в маленькой круглой комнате без окон она не видела его обнаженным полностью.
 Пен отвела глаза. На двери висел халат, она сняла его с крючка и молча протянула ему. Оуэн не сразу взял его. Наверное, подумал, что вчерашняя ночь, их быстрое расставание не удовлетворили ее — потому и пожаловала сюда, в таверну, с самого утра.
 Он слегка улыбнулся, натягивая одежду.
 — Какое неожиданное и приятное появление, дорогая. Мог ли я надеяться на что-либо подобное?
 — Причина не в том, о чем вы подумали, шевалье.
 Она уклонилась от протянутых рук, подошла к камину, помешала кочергой поленья, подложила новые. Даже спиной она ощущала его разочарование, негодование, ярость.
 Все эти чувства действительно душили его, он не понимал: зачем она появилась в таверне? Что за игра?
 Его взгляд упал на маленький серебряный кинжал, валявшийся на столе. С недоумением и беспокойством он увидел на нем следы крови.
 — Вы пользовались им? — строго спросил он, поднимая кинжал со стола.
 — Нет смысла носить его с собой и не пускать в ход, — ответила она. Слова показались ему вызывающе дерзкими. — Думаю, вы не можете не согласиться со мной?
 Продолжает дурацкую игру! Что за женщина, в самом деле! Какая дьявольская выдержка и холодность наряду с горячностью и страстностью.
 — Вы отчасти правы, мадам, — произнес он тоном утомленного учителя, — но только оружие полагается чистить после употребления. Иначе лезвие быстро потускнеет. Об этом должен знать каждый, кто привык вонзать его в людскую плоть.
 С этими словами он подошел к умывальнику, смыл кровь с кинжала, насухо протер тряпкой.
 — Вот как это делается. — Он тронул лезвие пальцем и воскликнул:
 — Ого! Довольно острое, будьте с ним осторожны. — И, отдавая кинжал, спросил:
 — Вы всегда носите его в рукаве?
 — Нет, — ответила она. — Только в исключительных случаях. Пиппа посоветовала взять с собой, и я рада, что послушалась. На переправе у одного человека были, как мне показалось, недобрые намерения.
 Неприятная агрессивность почти уже пропала, она снова становится самой собой. Он спросил:
 — И все-таки для чего вы предприняли ваше недолгое, но не вполне безопасное путешествие? Неужели только затем, чтобы разбудить меня и перемешать поленья в камине?
 Она не приняла шутливого тона, в ее голосе появились менторские нотки:
 — Знаю, вы поздно добрались до постели, шевалье, но все же позволила себе думать, что к этому времени вы будете уже готовы для поездки, — Значит, вы оказались столь любезны, что приехали проводить меня в Хай-Уиком? Помахать рукой?
 — Не совсем, шевалье. Я приехала, чтобы сопровождать вас туда.
 Эту новость Оуэн принял в молчании. Леди Пен каждый раз удивляла его чем-то. Помимо того, что возбуждала, захватывала, обескураживала. Порой злила. Сейчас она его опять разозлила.
 Он смотрел в ее спокойные, уверенные глаза и начинал понимать, что главным действующим лицом в предстоящих розысках будет все-таки она. Ему же предстоит делать то, что она хочет и когда она этого хочет.
 Да, он взялся помочь ей, но не подряжался, черт возьми, быть при этом быком в ярме, которого ведут, куда пожелает хозяин!
 — Давайте разберемся, мадам, — сказал он досадливо. — Правильно ли я понимаю, что вы не доверяете мне и хотите убедиться, что я не стану вас обманывать и отправлюсь в Хай-Уиком, а не на какое-нибудь еще торжество по случаю Крещения?
 Она поняла, что он по-настоящему оскорблен, и поспешила загладить невольную вину.
 — Вы совершенно не так меня поняли, Оуэн, совершенно не так! — горячо сказала она. — Я решила поехать, потому что для меня это вопрос жизни. Моей жизни. И значит, я обязана принять участие в поисках правды, а не взваливать их целиком на другого человека. Но без помощи, без вашей помощи мне никак не обойтись.
 — Как же вам удалось вырваться из когтей принцессы? — спросил он уже смягчившимся тоном.
 — О, это мой большой секрет, — ответила она с улыбкой. Раздался стук в дверь. Вошел Седрик с тазом и кувшином горячей воды.
 — Лошадь в конюшне, — доложил он. — Мистрис Райдер послала вам воду, она говорит, мы отправляемся в путешествие, сэр?
 — Да, Седрик, приготовь коней.
 — Для миледи тоже, сэр?
 — Да, и для нее. Леди Брайанстон возвращается в Гринвич. Джон Райдер сопроводит ее туда. Пускай он седлает своего коня.
 — Слушаю, сэр.
 Мальчик с интересом вглядывался в обоих. По отрывистой речи шевалье он понимал, что тот находится в состоянии, близком к гневу, и был уверен: причиной тому присутствующая леди.
 Не успела закрыться за Седриком дверь, как Пен сказала:
 — Нет, Оуэн, я поеду с вами.
 — Не будьте столь неразумны, — проворчал он, наливая воду из кувшина в таз. — В этом нет никакой необходимости. Я сделаю все, что будет возможно, поверьте мне и возвращайтесь в Гринвич. Вас проводит туда сын мистрис Райдер, и больше никто не посмеет проявить к вам недобрые намерения.
 — Нет, — повторила она без особого нажима, как говорят о чем-то окончательно решенном. — Никто не должен делать это вместо меня. Я нуждаюсь в вашей помощи, поверьте мне… в вашем… — Было видно, она ищет наиболее подходящее слово. — В вашем участии… совете… Без них я не смогу, Оуэн…
 Он яростно тер лицо влажным горячим полотенцем. Затем вытерся насухо и стал править бритву на широком кожаном ремне.
 С некоторым душевным смятением Пен наблюдала за тем, как он бреется. За этим интимным, чисто мужским занятием. Оно лишний раз напомнило ей о Филиппе. Тот носил бороду, аккуратную треугольную бородку, которая очень шла к его худому лицу…
 Сейчас она отчетливо представила его себе, вспоминая, как любила смотреть, когда он бреется, подстригает бородку, прикладывает к лицу горячее влажное полотенце. Постепенно она обретала душевное равновесие, тревога оставляла ее.
 Она сделает это ради него. Ради памяти о нем… Поедет и узнает все, что можно узнать…
 Она спокойно ожидала, когда Оуэн закончит свои приготовления, и они отправятся в путь. Да, он обижен на нее — недоумевает, злится, ну и пусть. Какое это имеет значение в сравнении с тем, что им предстоит разузнать… сделать!..
 Итак, решено: она едет с ним!
 Возможно, это увеличит разрыв, наметившийся между ними, но это же, безусловно, поможет ей остаться самостоятельной в своем поведении, поможет сосредоточиться только на одном — на достижении намеченной цели.
 Оуэн скинул халат, потянулся за рейтузами. Пен упорно смотрела в огонь, стараясь думать о чем угодно, только не о наготе Оуэна д'Арси.
 Он повернул голову в ее сторону, и его раздражение растаяло. Он уже научился немного понимать ее и сейчас читал по ней, как по открытой книге, хотя она сидела к нему спиной. В той книге черным по белому было написано, каких усилий стоит ей отталкивать, отторгать его от себя даже сейчас, в преддверии совместного путешествия. Если оно состоится. Хотя он честно пытается сделать все возможное, чтобы она отказалась от своего намерения: для нее это будут лишние тяготы, дополнительные душевные муки.
 Зато для него могут открыться кое-какие возможности, и первая из них — укрепление любовного союза. Только не на благо французской дипломатии, а на благо собственного тела. И души…
 — Хорошо, — произнес он ей в спину беспечным тоном. — Пускай будет так, как вы считаете нужным.
 Она резко повернулась.
 — Почему вы вдруг решили сдать свои позиции?
 Он поморщился.
 — Вам не угодишь, мадам. Вы настаивали, я согласился. И вы опять недовольны.
 — Извините, шевалье. Я действительно зарвалась. Рада, что не обиделись на меня.
 Он пожал плечами.
 — Вы совершенно правильно сказали, Пен: это в первую очередь ваше дело. Ваша забота и ваша печаль. Я согласен.
 — Спасибо.
 Он кивнул, наступило молчание. Оно продолжалось и когда мистрис Райдер принесла завтрак и он стал есть, жестом пригласив Пен к столу, от чего она также молча отказалась.
 Закончив еду, он начал укладываться. Положил в кожаный мешок смену белья, халат, бритву, пару ботинок, а также — ее удивило это — складную чернильницу из кожи. Неужели собирается писать письма в поездке? Интересно, кому?
 Вошел Седрик и сообщил, что лошади оседланы и готовы.
 — Мы захватим одну из моих птиц, Седрик, — сказал Оуэн. — Возьми клетку. И не забудь мешок.
 — Да, сэр.
 — Птица? — не удержалась Пен от вопроса, когда мальчик ушел. — Зачем?
 — Прирученный голубь. Верите или нет, он неплохо служит моим интересам.
 — Вы имеете в виду, доставляет ваши сообщения, депеши и все такое?
 — Совершенно верно. Ради благополучия и преуспеяния Франции.
 Если своим ответом он хотел смутить ее, показать, что вопросы, которые она задает, зная о его деятельности, бестактны и назойливы, то не достиг желаемого.
 Она простодушно произнесла:
 — О, вы сможете целый вечер потратить на ваши письма, если надо. И сегодня — когда остановимся, не доезжая до Уикома, и в другие дни. — Ей подумалось, что она сказала что-то не то, и она покраснела. И добавила:
 — Боюсь, вечерами я не смогу составить вам компанию.
 — В самом деле? — с ухмылкой пробормотал он и поспешил выйти из комнаты, кивком пригласив ее следовать за ним.
 Накинув плащ, она спустилась по лестнице, размышляя о том, что, как видно, он не понял ее до конца и придется сказать ему напрямик, что если в нем еще теплятся какие-то глупые надежды, то лучше, чтобы он их сразу и навсегда выбросил из головы.
 Мистрис Райдер выскочила из кухни, когда они сошли вниз.
 — Надолго отправляетесь, сэр?
 — Вернусь через четыре дня.
 — Счастливого пути. Наш Джон готов, чтобы сопроводить миледи.
 — Спасибо вам и Джону, мистрис Райдер, — сказала Пен, — но я не нуждаюсь в услугах вашего сына, ибо отправляюсь вместе с шевалье.
 — Ох, а мы думали… Шевалье говорил…
 — Я ошибался, — весело признал Оуэн. — И теперь исправляю ошибку.
 На дорожке сада стоял молодой человек, он держал под уздцы крупного гнедого коня. Рядом с ним спокойная серая кобыла пыталась подкормиться жухлой зимней травой. Седрик привязывал мешок своего хозяина к седлу вороного коня. На земле рядом с ним стояла клетка с окольцованным голубем.
 — Ставьте вашу лошадь обратно в стойло, мастер Джон, — сказала Пен. — От вас требуется только одно: помогите мне взобраться на моего Вильяма.
 — Я сам помогу леди, — вмешался Оуэн. — Прошу!
 У Пен перехватило дыхание: впервые после прошедшей ночи она ощутила на своем теле его руки. Но все произошло так быстро, что она не знала: было это или не было, тем более что Вильям начал недовольно мотать головой и фыркать, что вызвало беспокойство Оуэна.
 — Мне не нравится нрав вашего зверя, — хмурясь, сказал он. — Это лучший из ваших коней?
 — Во всяком случае, самый быстрый. Что не помешает в нашем путешествии.
 — Тише едешь, дальше будешь, мадам. Поговорки редко ошибаются.
 — Не беспокойтесь за нас, шевалье, — сказала Пен, натягивая повод. — Мы с Вильямом не подведем вас.
 Ей было приятно его беспокойство, хотя чувство удовлетворения несколько ослабло, когда она услышала сказанные сухим тоном слова:
 — Помните, я предупредил вас. Вам придется самой справляться с лошадью.
 Он вскочил на своего коня и направил его по узкой дорожке к выходу. За ним ехал Седрик на небольшой лошадке, Пен с Вильямом замыкали шествие.




 Глава 12


 — Как ужасно, что мы не смогли сегодня повидаться с Пен, — сказала леди Джиневра Кендал, сходя с коня возле своей резиденции в Холборне. Это был скромный, наполовину деревянный дом, не идущий ни в какое сравнение с шикарными, сплошь из камня особняками, воздвигнутыми в последнее время на берегах Темзы. Но супруги Кендал презирали новоявленных богачей, выставляющих напоказ свое богатство, приобретенное по большей части за счет тех, кто его лишился вместе с былой властью и влиянием за годы изменчивой политики сидящих на троне Тюдоров.
 Старый, непритязательный дом семейства Кендал отнюдь не свидетельствовал об их бедности: леди Джиневра соединила свое немалое состояние с состоянием и поместьями второго мужа и продолжала со свойственными ей умением и сноровкой управлять общим богатством, сохраняя и даже преумножая его.
 Спешиваясь вслед за матерью с лошади и не забывая о взятой на себя роли, Пиппа в который раз сказала:
 — Видно, принцесса серьезно больна, если не отпускает нашу Пен ни на шаг.
 При этом девушка старалась не смотреть на мать, потому как была не слишком опытной лгуньей и не окончательно потеряла стыд.
 — Что-то вы быстро вернулись. Думал, больше побудете с Пен.
 Робин встречал их в холле.
 — Пен не отходит от принцессы. Ни на минуту! — сообщила ему Анна. — Даже за дверь не может выглянуть!
 — Ну уж не преувеличивай, — сказала Пиппа.
 — А еще там была герцогиня Суффолк, — не унималась Анна, — и поэтому мы сразу вскочили на лошадей, чтобы не беседовать с ней!
 — Анна, ты не должна говорить такие вещи, — пожурила мать.
 — Но я же только Робину.
 Робин тем временем хмурился все больше и в конце концов разрешился сомнениями.
 — Что за внезапная болезнь у принцессы? Во время танцев я видел Пен в зале, и она не выражала особых опасений.
 — Значит, тогда еще не было так плохо, — объяснила Пиппа. — Принцесса позвала ее к себе только на рассвете. Это было при мне.
 Она опасалась подробных расспросов, особенно со стороны Робина, и потому поспешила в свою комнату.
 Но едва она успела переодеться и приласкать свою вечно беременную кошку, как после короткого стука в дверь в комнате появился Робин.
 — Я могла быть раздета! — возмутилась Пиппа, но он только отмахнулся от нее.
 — Нечего так быстро удирать, — сказал он. — У меня есть еще вопросы. Где Пен?
 — Ты не понял? Она с принцессой. За запертой дверью. Он недоверчиво усмехнулся:
 — Мне-то можешь не врать! У меня особый нюх на ваши штучки. Отвечай, что происходит? Вы обе можете наделать таких глупостей, что дюжине умников не исправить!
 Пиппа продолжала гладить кошку. Вообще-то было бы куда приятнее сбросить с себя тяжкое бремя тайны или по крайней мере разделить его, лучше всего с Робином. Он, как и она, никогда не выдаст Пен. Скорее умрет!.. Но ведь Робин терпеть не может Оуэна д'Арси. Ну и что? Какое это имеет отношение к Пен? Зато, быть может, он поведает что-нибудь об этом таинственном шевалье.
 Пиппа решилась.
 — Тебе, наверное, не понравится… — начала она, не отваживаясь продолжать. Робин понял.
 — Это связано с д'Арси?
 Пиппа кивнула:
 — Да… Ой, ты знаешь, она сказала, у нее страсть!
 — Что?!
 — Не понимаешь? Четыре дня страсти!
 Робин с отвращением скривился.
 — Что ты мелешь? Пен никогда в жизни не употребила бы таких слов!
 Пиппа пожала плечами:
 — И все-таки она выразилась именно так. — Со значением помолчав, она добавила:
 — Но, если хочешь знать, я ей не поверила. Думаю, это отговорка. Предлог.
 — Для чего?
 Пиппа Понизила голос, словно кто-то мог подслушать.
 — Не понимаешь? Я почти уверена, это связано с ее ребенком.
 — Опять? — почти крикнул он. — Но ведь она уже переболела этим! И выздоровела… Неужели болезнь вернулась?
 — Не думаю, что от этого можно выздороветь, — тихо сказала Пиппа. — Просто перестала говорить об этом с нами, но в ней самой все осталось по-прежнему.
 Судя по обеспокоенному лицу Робина, она понимала, что он разделяет ее предположения. Ей все же хотелось услышать его мнение о другом… то есть о том же, но с иного края.
 — Робин, — произнесла она нерешительно, — я… мне хочется от тебя узнать…
 — Не заикайся, спрашивай, Пиппа, — раздраженно бросил он.
 — Я хочу знать, — сказала она окрепшим голосом, — как ты сам считаешь: может так быть, что Пен права? Что ребенок…
 — О чем ты говоришь? — прервал он ее. — Подумай сама.
 — Вот я и пытаюсь, Робин. Как ты думаешь: отчего она не оставляет этой мысли все время… так долго… если за ней ничего не кроется? Ты же не можешь утверждать, что Пен сошла с ума, что она… ненормальная? Я, например, таких разумных, как она, вообще мало знаю. А ты?..
 Робин вздохнул, как человек, на плечах которого лежит тяжесть всего мира.
 — То, о чем ты говоришь, Пиппа, приходило и мне в голову. Но сама посуди: отчего все, кто хоть как-то причастен к этому, в один голос твердят, что ребенок родился мертвым?
 Пиппа тоже вздохнула.
 — Вот она и ищет ответа… Но только чем может помочь ей Оуэн д'Арси?
 — И что еще важнее, — сказал Робин, — для чего ему это нужно?
 — Может, страсть? — подсказала Пиппа, и ей немного стало смешно от этого казавшегося чересчур торжественным и не слишком понятным слова.
 Но Робину было не до смеха. Он принялся мерить шагами комнату, размышляя о том, что можно сделать, и сожалея, что раньше не рассказал Пен все плохое, что знал и слышал про д'Арси.
 — Все, что мы можем сейчас сделать, Пиппа, — пришел он к неутешительному выводу, — это ждать возвращения Пен.
 В его голосе было столько участия и сострадания, что Пиппа подошла к нему и положила руку на плечо.
 — С ней будет все хорошо, Робин, — сказала она. — Пен намного сильнее и умнее, чем мы все считаем.
 Он не собирался с этим спорить, он думал о другом: если Пен намерена и дальше утолять свою страсть — фу, какие слова! — с Оуэном д'Арси, то он, Робин, должен полностью открыть ей глаза на этого человека… Ну а что потом?..
 Он произнес внезапно охрипшим голосом:
 — Клянусь тебе, Пиппа, что, если этот шевалье причинит ей хоть самую малую неприятность, ему придется иметь дело со мной!
 Рука его при этом легла на эфес шпаги, он повернулся и, не попрощавшись, вышел из комнаты.
 Ох, если бы слова, даже удары шпаги, подумала Пиппа, могли помочь в таких делах, которые требуют совсем иного подхода. Более тонкого, более деликатного. На который мужчины, как видно, не способны. Поэтому на них и не стоит особенно полагаться. На мужчин…
 Все это Пиппа мысленно высказала своей ласковой серой кошке.
 Оуэн решил выехать из Лондона через заставу Олдергейт. На Флинт-стрит было полно народу, и Вильяму это не понравилось: он прядал ушами, норовил шарахнуться в сторону, у Пен ломило руки — так она натягивала повод. Она жалела, что не выбрала для путешествия более смирную лошадь, была у нее такая по имени Легконожка. Правда, ноги у этого животного были не только легкие, но и медленные, в отличие от Вильяма.
 Возле моста через Темзу им пришлось долго ждать, пока подойдет их черед въехать на него — мост, украшенный головами недавно казненных, которые торчали на его острых выступах.
 Когда Пен и Оуэн выехали наконец за пределы Лондона, толпу идущих и едущих местных жителей сменили вереницы груженных тюками повозок и торговцев со всей страны, если не со всех концов света. Они держали путь в обе стороны — в Лондон и из него, — и пробиваться среди них стоило немалых усилий.
 Лишь к середине дня на дорогах стало посвободнее, Оуэн все чаще пришпоривал коня. Он намеревался к исходу дня остановиться в Джерардс-Кроссе, в двадцати двух милях от Лондона. Это было вполне приемлемое расстояние для лошадей: назавтра им останется путь всего в двенадцать миль — и, значит, почти целый день будет для сбора сведений в Хай-Уикоме. Оуэн надеялся, что сумеет использовать это время с достаточным проком: разузнать все, что можно. Если что-то можно…
 Он оглянулся назад через плечо, где бедная Пен с переменным успехом продолжала бороться со своим упрямым мерином, что затрудняло возможность дорожной беседы и еще больше отдаляло их друг от друга.
 Ничего, подумал он, за ужином близость восстановится, а после…
 Ход его мыслей прервал голос Седрика:
 — Мы не остановимся, чтобы перекусить, сэр?
 — Умираешь с голоду, дружок?
 — Я подумал, лошадям нужно попить и подкормиться.
 — Лошадям — это верно, — согласился Оуэн. — Спасибо, что напомнил. Сделаем остановку в Нортхолте, это следующее селение.
 Он снова повернулся в седле, посмотрел на Пен. Ему стало немного жаль ее. Может, хватит с бедняжки этого небольшого наказания за своеволие? Она ведь, помимо всего, даже не завтракала с ним в таверне.
 Он окликнул ее — негромко, чтобы не испугать этого чертова Вильяма:
 — Мы остановимся в Нортхолте. Хотите есть?
 Она натянула покрепче повод коня и честно призналась:
 — Ужасно!
 Прошла вечность с той поры, как на рассвете они с Пиппой поделили между собой хлеб и бекон.
 Прозвучавший недалеко церковный звон ознаменовал их приближение к селению. На ближайшем перекрестке стояла виселица. С ее перекладины свисало в цепях почти бесплотное тело, раскачиваясь под порывами ветра. Над местом казни кружили вороны, поднявшие страшный гомон, когда приблизились всадники.
 Видимо, это напугало Вильяма. Он замер, потом отпрянул вбок и осел на задние ноги, а птицы загомонили еще пуще, однако далеко не улетали, охраняя жалкие остатки своего пиршества.
 Пен мужественно держалась в седле, пока лошадь не опустилась на все четыре ноги, и Оуэн, перехватив повод, пробормотал:
 — Удивительно невоспитанная тварь! Не для женской езды.
 — Он вполне терпимо ведет себя в знакомых местах, — выступила Пен на его защиту. — Отпустите повод, шевалье.
 Она легонько стукнула рукояткой хлыста по его перчатке. Видимо, он воспринял инцидент всерьез и, выхватив из ее рук хлыст, жестко проговорил:
 — Есть вещи, мадам, которые я не могу спокойно воспринимать! — И чуть более мягким тоном добавил:
 — Когда остановимся, вам нужно будет пересесть на другую лошадь. Иначе вы дальше не поедете.
 Вернул ей хлыст и отъехал.
 Пен предпочла ничего не отвечать, видя его состояние и поняв, что своим мимолетным движением оскорбила его.
 Сельская гостиница «Восход солнца» возвышалась посреди луга. Она была большая, достаточно удобная, с хорошей кухней и многочисленными стойлами, ибо находилась на оживленной дороге, ведущей в Оксфорд.
 Оуэн спешился у главного входа и передал коня подбежавшему конюху.
 — Я присоединюсь к вам в гостинице, — сдержанно сказала ему Пен и, не дожидаясь ответа, направила Вильяма вокруг дома, к задней его стороне, где располагались конюшни.
 Торговая сделка и разъяснение, как следует ухаживать за Вильямом, отняли немало времени и еще больше денег, и, когда она вошла в пивной зал гостиницы, Оуэн и Седрик уже сидели за общим столом, уплетая мясное фрикасе с зеленью и жареными каштанами.
 От взгляда на это изобилие ее рот наполнился слюной. Она в нерешительности остановилась у дверей, но Оуэн жестом пригласил ее присоединиться и подвинулся на скамье, из чего она сделала вывод, что он остыл и, возможно, даже простил ее.
 Повесив плащ на колышек у двери, подобрав свою оранжевую юбку, под взглядами присутствующих едоков она протиснулась к столу.
 — У вас весьма элегантный наряд, — сказал Оуэн. — Он куда больше подходит для дворцовых залов, чем для таверны.
 Кончиком кинжала он подцепил кусок хлеба с подноса и передал ей.
 — У меня вообще нет нарядов для таверны, — с вызовом сказала Пен. — Я их не шила.
 Но вообще-то, подумала она, не нужно было идти на поводу у Пиппы и надевать именно эту юбку. Уж очень она выделяется тут своим цветом.
 — Вполне логичный ответ, — усмехнулся Оуэн и как бы невзначай спросил:
 — Уже подобрали себе более подходящую лошадь?..
 Здесь не было никакой столовой посуды, кроме подносов с хлебом, и Пен, прежде чем ответить, по примеру других разломила свой кусок, превратив его в лопатку, которую опустила в общее блюдо с мясом, чтобы пропитать подливкой. А мясо взяла в руку.
 — Да, — прожевав и проглотив первую порцию, сказала она, — я купила животное со спокойной, туповатой мордой, которое, судя по всему, не доставит беспокойства ни мне, ни вам… Не будете ли вы любезны передать мне кувшин с пивом?
 Оуэн с учтивой улыбкой выполнил просьбу.
 — Теперь, надеюсь, наше путешествие станет еще более приятным, — сказал он.
 Пен со смешанным чувством восприняла пожелание. Конечно, лучше, если попутчики — а кто же они еще? — будут общаться друг с другом без ненужного раздражения и обид.
 Она выпила пива, потом, вытащив из рукава свой кинжал, нанизала на него неплохой кусочек баранины, подумав при этом, что куда лучше использовать оружие таким образом и не зря она его взяла в дорогу.
 Еда была вкусной. Пен показалось так и после того, как был утолен первый голод. Аппетитно выглядел и горячий пудинг из винных ягод в огромной кастрюле, которую внесла толстая служанка. Кастрюлю продвигали по длинному столу, и каждый желающий зачерпывал пудинг единственной торчащей из него ложкой.
 Когда очередь дошла до Пен, она долго колебалась, прежде чем отказаться. Оуэн решился на это быстрее, зато Седрик погрузился в черпак чуть ли не носом и испытал полное удовольствие от запаха и вкуса.
 Пен невольно засмотрелась на то, с каким добрым, почти отцовским чувством взирал Оуэн на своего пажа, и в эти минуты совершенно забыла о клятве, которую недавно дала самой себе: держаться подальше от этого человека и не поддаваться на его обаяние. Хотя один Бог знал, как это было нелегко — особенно когда этот человек сидит так близко от нее и ведет себя так отменно.
 Он вдруг поднял руку и слегка коснулся ее шеи возле уха. Она не отстранилась: зачем устраивать сцену на людях? Через кожу пальца она ощущала биение его сердца. Но вот она повернула голову, и его рука опустилась.
 — Нужно отправляться в путь, — услышала она. — Поднимайся, Седрик, думаю, ты уже наелся на два дня вперед. Приведи лошадей, да не перепутай: леди Пен сменила своего мерина на другого коня.
 Седрик помчался исполнять приказание, Пен тоже поднялась с места.
 — Присоединюсь к вам во дворе, — сказала она. — Я ненадолго.
 — Это заведение рядом с курятником, миледи, — подсказал он. — Я захвачу ваш плащ.
 — Благодарю вас, шевалье, — ответила она, делая шутливый книксен, и поспешила в указанном направлении.
 Когда она подошла к своим спутникам, Оуэн был занят рассматриванием невысокой коренастой лошаденки, которую Пен взяла внаем. Закончив проверку подков, он разогнулся и сказал:
 — Думаю, она довезет вас. Подкована отлично.
 — Я тоже кое-что смыслю в лошадях, смею заверить вас, шевалье.
 Он наклонил голову в знак полного согласия и спросил:
 — Могу я помочь вам сесть на нее или вы предпочитаете сделать это с помощью колоды?
 — Именно с ее помощью, шевалье, — поспешно сказала она, вспомнив, как утром он уже подсаживал ее и что она при этом испытывала.
 — Как вам угодно.
 Он велел конюху подвести лошадь к специальному бревну, а сам вскочил на коня, сделал знак Седрику последовать его примеру и направился к воротам.
 Пен ехала за ними. Седло под ней было ее собственное, знакомое, снятое с Вильяма, но к лошадиной поступи она привыкла не сразу и, когда Оуэн поехал быстрее, начала отставать. Заметив это, он придержал коня, подозвал Седрика и велел ему отправиться вперед, в селение Джерардс-Кросс, прямо в гостиницу «Бык» и подготовить там все, что нужно для ночлега.
 — Мы с миледи не будем очень спешить, — сказал он.
 Пен нарадоваться не могла на его мягкий тон и предупредительность. Сейчас он вел себя так, будто сам уговорил ее отправиться в это путешествие вместе с ним.
 Еще недавно, невзирая на свою тягу к нему, она видела в нем лишь охотника, хищника, выслеживающего и настигающего дичь и получающего от этого наслаждение. А еще — человека в маске, который не хочет и не считает нужным раскрыться.
 Сейчас перед ней был другой человек, с которым легко, просто и приятно — прямо как с дорогим ее сердцу Робином. Почти как с Робином.
 Рукой в перчатке она прикоснулась к шее возле уха.
 Нет… не как с Робином. Совсем не как с Робином…




 Глава 13


 В селение Джерардс-Кросс они въехали, когда на облачном небе появилась луна.
 Пен так и не удалось вызнать у Оуэна, как он собирается действовать для сбора необходимых сведений. Скорее всего потому, что он и сам не знал. Так же, как и она.
 Понятное дело, надо опрашивать людей. Но кого и под каким предлогом? Да, главное — под каким предлогом? А то ведь можно с самого начала так их запугать, что они замкнутся или, того хуже, заподозрят что-то и доведут до сведения леди Брайанстон и ее сыночка.
 Последний час пути они ехали почти в полном молчании. Пен чувствовала, что он снисходительно относится ко всем ее предложениям, и ей совсем не улыбалось становиться предметом его насмешки, пускай скрытой. Кроме того, она утомилась и мечтала о тихом сытном ужине возле огня, о кружке горячего молока с вином, сдобренным корицей и мускатным орехом. А также о мягкой и глубокой пуховой постели.
 Последнее желание заставило — невольно, опять невольно — бросить взгляд на спутника. Щеки ее сразу зарделись, и она возблагодарила сумерки, скрывшие это.
 Оуэн внезапно повернулся к ней с седла:
 — Устали?
 — Очень, — честно призналась она, думая о другом: неужели он почувствовал и отгадал ее мысли?
 — Мы в конце пути, Пен. Вон наша гостиница.
 Оуэн показал рукояткой хлыста на силуэт большого здания, что начало вырисовываться на фоне темнеющего неба. Свет его окон становился все ярче. Лошадь Пен, почуяв запах стойла, ускорила шаг, то же сделал скакун Оуэна.
 — Надеюсь, Седрик распорядился, как ему было велено, — сказал Оуэн, — и для нас готово все, что нужно. Кстати, — он вгляделся в усталое лицо Пен, — думаю, будет удобней сказать, что вы моя сестра и я сопровождаю вас в Оксфорд к друзьям.
 — Не очень-то мы похожи на близких родственников, — с кислой улыбкой возразила она. — Неужели ваш шпионский навык не подсказал вам что-нибудь более достоверное?
 Он пригнулся в насмешливом поклоне.
 — Покорно благодарю за комплимент по поводу моего большого опыта, но, признаться, я тоже устал. Всего пару часов удалось поспать до того, как вы так бесцеремонно разбудили меня.
 — Я спала не больше вашего, — откликнулась она и прикусила язык.
 Господи, какой ужас! Ни о чем нельзя заговорить, чтобы это так или иначе не напоминало о прошедшей ночи.
 — Неужели? — сочувственно спросил он. — Можно узнать почему?
 К счастью, Пен не пришлось думать об ответе — они уж( въехали в полосу света из окон гостиницы, и два дюжих конюха подскочили к ним откуда-то из темноты взять лошадей.
 Пен тщетно пыталась обрести силы, чтобы самостоятельно сойти с седла, и с молчаливой благодарностью приняла помощь Оуэна.
 Он опустил ее на землю и еще некоторое время не снимал руку с талии. Оба замерли. Потом, нарушив очарование момента, он проговорил:
 — Так почему все-таки вы так мало спали, Пен? Быть может, неспокойная совесть?
 В мягком, не лишенном насмешливости вопросе был, как ей показалось, определенный смысл: узнать… понять, как она относится к их сближению. Но зачем? Какая ему разница?
 — Возможно, — ответила она неохотно. — Кроме того, мне вообще есть о чем подумать, шевалье. И вы это прекрасно знаете… Пойдемте в дом.
 — Конечно, Пен. Извините за мою настойчивость.
 Он последовал за ней в гостиницу, в холле которой их приветствовал хозяин — огромного роста, с красным лицом и гулким голосом, словно доносящимся со дна глубокой бочки.
 — Добро пожаловать в мое жилище, благородный сэр, — провозгласил он с поклоном. — Миледи… Прошу отведать бокал доброго вина для согрева.
 — Я отправляюсь к себе в комнату, — сказала ему Пен. — Прошу принести туда побольше горячей воды для умывания и ужин.
 — Слушаю, мадам. Я пошлю Мэри, она во всем поможет. Ваши вещи будут тотчас доставлены.
 Пен не знала, что сказать насчет вещей, ибо их у нее не было. Даже щетки для волос. Ей на помощь пришел Оуэн.
 — К сожалению, — сказал он, — багаж моей сестры украли во время нашей предыдущей остановки. Отнесите мой седельный вьюк в ее комнату… Дорогая, — обратился он к ней, — бери оттуда все, что тебе нужно.
 — Благодарю, милый брат, — ответила она.
 Он протянул руку, как позволял себе уже не один раз, и взял ее за подбородок. Совсем не братским движением. В глазах была ласка и… обещание. Потом повернулся к хозяину.
 — Мы поужинаем вместе. Сестра пришлет ко мне сказать, когда будет готова.
 — Но я очень устала, брат.
 — Однако ты не отказываешься от ужина? Заодно поговорим о наших делах.
 Она поморщилась.
 — Весь день я только и делала, брат, что пыталась говорить о них. Но безуспешно.
 — Тогда план у меня еще не созрел, — сказал он негромко. — А за ужином и особенно после ужина будет самое время.
 Пен ощутила себя червяком на крючке. Не будь здесь хозяина, который не без интереса прислушивался к разговору, она бы нашла, что ответить этому распоясавшемуся шевалье. А так ей пришлось ограничиться тем, что, сверкнув глазами, пробормотать:
 — Хорошо, брат. Пускай ужин будет совместным. Но потом я сразу ложусь в постель… Если еще до этого не усну, уронив голову в миску с супом.
 Она круто повернулась и пошла к лестнице наверх.
 — Проводите леди, — сказал Оуэн хозяину. — Я пока выпью пива в зале.
 Комната, отведенная для Пен, была просторной, удобной, и Пен выразила хозяину полное одобрение. Выходя за дверь, он повторил, что пришлет сейчас служанку Мэри с вещами милорда.
 Пен сняла плащ, тяжелые башмаки и села на постель. Она очень устала после дороги, после бессонной ночи, но еще больше утомляла борьба с ним и с самой собой. Сопротивление, которое она ему все время оказывала… Нет, она не должна поддаваться чувству! Не имеет права. У нее другие, более важные, более значимые дела…
 Быть может, она на пути к выяснению правды, совсем близко от нее. Ей показалось, что это так, сегодня утром, по дороге из Гринвича в Лондон. Словно наступило какое-то прозрение, правда, мимолетное… предвидение, правда, тотчас исчезнувшее. Раздался стук в дверь, появилась разбитная молодая женщина, она принесла кожаный мешок Оуэна, за ней вошли три дюжих молодца с большой деревянной лоханью и несколькими медными чайниками, наполненными горячей водой. Мужчины поставили ванну у жаркого камина, налили в нее воды. Пен улыбнулась молодой женщине и начала распускать волосы, сняв с них сетку.
 — Вы Мэри, не правда ли?
 — Да, мадам. К вашим услугам.
 Она выставила мужчин за дверь и предложила свою помощь, от которой Пен не отказалась.
 Когда с раздеванием было покончено и Мэри отдала должное красоте оранжевого бархатного платья и прочих предметов туалета, Пен попросила ее унести верхнюю одежду, чтобы почистить и выгладить, а также принести кружку вина.
 Закрыв глаза, она погрузилась в горячую воду, приказав себе ни о чем не думать, а только отдыхать… отдыхать, набираясь сил для новых схваток. В основном с самой собой.
 Часы пробили восемь, и она, вздрогнув, открыла глаза. Мэри снова стояла рядом.
 — Не хотела будить вас, мисс. Вы заснули.
 — Да, наверное.
 Пен поставила на пол порожний кубок и поднялась на ноги. Мэри накинула на нее полотенце. Ближе к камину уже стояли низкий столик и два табурета.
 Плотнее завернувшись в полотенце, Пен начала разбирать содержимое мешка Оуэна в поисках подходящей домашней одежды. Вот чистая шелковая рубашка, но она едва достигает ей до колен. Не может ведь Пен сидеть за ужином полуобнаженной? В его халате она просто утонет, но зато это будет выглядеть куда приличнее.
 Она решила все же надеть халат, выпустив поверх него две заплетенные косы, и на этом процесс одевания к ужину закончился.
 — Можно принести поднос с едой, Мэри, — сказала она. Служанка ушла, Пен приблизилась к окну и, приоткрыв ставни, глотнула свежего вечернего воздуха. Как и вчера, луна светила сквозь тучи, звезд не было видно. И какая тишина! Какое спокойствие. Если бы в душе так же…
 Мэри уже вносила еду — какая проворная девушка!
 Запеченные в раковинах устрицы, аппетитная петушиная грудка в щавелевом соусе, сладкий пирог…
 — Кухарка сказала, что, если будет маловато, она придумает еще что-нибудь, — заверила Мэри, увидев, как разгорелись глаза у гостьи. — А выбирал сам милорд д'Арси.
 С этими словами она стрелой умчалась вниз, чтобы моментально вернуться с кувшином бургундского и повторить ту же присказку:
 — Ваш брат сам выбирал в подвале.
 — Спасибо, Мэри. Все очень хорошо. А теперь сообщите, пожалуйста, моему брату, что я готова его принять.
 Мэри ринулась выполнять просьбу, а. Пен наполнила кубки темно-красной жидкостью, сверкающей в огне свечей как закатное солнце.
 Когда Оуэн, учтиво постучав, вошел, Пен встретила его улыбкой, каковую, как она считала, можно было назвать вежливо-холодной.
 Во взгляде, которым он окинул ее, она прочла одобрение, граничащее, пожалуй, с восхищением. Так ей хотелось думать… Хотя для чего все это, если она твердо решила не допускать с ним близости? Поэтому она занялась перестановкой блюд, с такой тщательностью размещенных на столе руками Мэри.
 — Вы почти совсем исчезли в этом халате, — сказал он с улыбкой. — Не лучше было воспользоваться рубашкой?
 — Чтобы сидеть за столом с голыми ногами? — возмущенно воскликнула Пен и, к еще большему возмущению, увидела, что его позабавила ее реакция, а в улыбке, в глазах появился открытый призыв. Как непристойно!
 Нужно заговорить о другом.
 — Я должна выразить вам восхищение, шевалье, — сказала она светским тоном, — тем, с каким тщанием выбрали вы еду для ужина.
 Он поклонился.
 — Это потому, мадам, что, как мне кажется, я уже неплохо знаю, чем могу вас порадовать.
 Опять эти грязные намеки! Какой невозможный человек!
 Больше она ни о чем подумать не успела, так как он склонился над ней, взял за подбородок и ласково поцеловал в губы, а потом погрузил руки в ее пышные волосы.
 — Сегодня вечером, дорогая, — произнес он, — вы выглядите еще прекрасней, чем обычно. Голод и усталость вам так к лицу!
 И снова зовущая улыбка…
 «Господи, дай мне силы вынести все это!..»
 — И все-таки, шевалье, не могу понять, откуда вам известны мои предпочтения в еде? — Она взяла в руки кувшин. — Еще вина, сэр?
 — С удовольствием, мадам.
 Он некоторое время не отрывал губ от кубка, глядя на Пен своими черными глазами.
 — Что касается ваших вкусов в еде, — заговорил он, — все очень просто: я наблюдал за вами не единожды за столом и заметил, что вы предпочитаете куриное мясо говядине и никогда не упускаете случая полакомиться устрицами.
 — Наблюдательность профессионального шпиона, — язвительно сказала она.
 — Или любовника, — уточнил он.
 — О нет! Минута слабости, шевалье, не превратила вас в любовника. Но давайте начнем ужин.
 Она опустила ложку в блюдо с устрицами.
 — Конечно, мадам. Я ждал этого момента весь день… Что касается минуты слабости, о которой вы изволили сказать, то ее не было с моей стороны. Было желание и его осуществление.
 — Что ж, значит, вам не в чем упрекнуть себя. В слабости отличилась я…
 Этот словесный поединок выматывал из нее последние силы, как если бы они сражались настоящим оружием.
 — Как правило, — сказал он, — я стараюсь не делать вещей, за которые мог бы упрекнуть себя.
 Он отрезал кусок мяса и положил ей на тарелку. Она демонстративно подцепила с блюда устрицу. Он наполнил свой кубок, густо намазал маслом кусок ячменного хлеба. Она полила щавелевым соусом положенный ей на тарелку кусок петушиной грудки. Они оба выпили вина и наконец взглянули друг на друга.
 — В этой гостинице на редкость умелый повар, — сказала она. — Или кухарка. Не помню, когда я пробовала такие изумительные устрицы. Кстати, здешняя речная форель тоже очень хороша. Обязательно попробуйте, пока мы в этих местах.
 Он кивнул, продолжая смотреть на нее. Потом задумчиво произнес:
 — Итак, вы отдали дань слабоволию. Но с чего бы это, Пен? Вы отнюдь не кажетесь слабым человеком. Напротив… Душевных сил у вас хоть отбавляй.
 Она тоже намазала масло на хлеб.
 — В ту ночь я, наверное, слишком много выпила, — сказала она. — Кроме того, в праздник Двенадцатой ночи по традиции положено отбрасывать все условности, не так ли? Традиции одержали надо мной победу..
 — Ох, Пен… — Он неодобрительно покачал головой. — Я многое могу вытерпеть, но не такую вопиющую не правду.
 Она попыталась твердо посмотреть ему в лицо.
 — Это единственное объяснение тому, что произошло, шевалье. Другого у меня нет и не будет… А теперь не поговорить ли о том, как мы будем действовать завтра с утра?
 — По наитию, Пен, по наитию, — ответил он. — Так мне приходилось нередко поступать.
 Он наклонился вперед, взял ее руки в свои, удерживая их над столом.
 И снова она ощутила странное чувство — как если бы та часть плоти, к которой он притрагивается, перестает принадлежать ей и все тепло ее тела, кожи исходит от него.
 — Пен?
 Он произнес ее имя как вопрос, требующий немедленного ответа.
 И она ответила.
 — Нет, — сказала она. — Нет, Оуэн, я не хочу этого.
 Он отпустил ее руки, но продолжал внимательно, с настойчивостью смотреть на нее, и она чувствовала себя голой и беспомощной под этим взглядом, но не собиралась сдаваться, пыталась накапливать сопротивление.
 — Не лгите мне, Пен. Вы можете меня убедить, что решили больше не вступать со мной в близкие отношения, но не пытайтесь уверить, что не желаете этого…
 Она потеряла мужа и ребенка. Она не выдержит новой боли, новых потерь. С нее достаточно до конца жизни. И она не может… не должна любить бездомного странника, перекати-поле, иноземного соглядатая, который заведет ее в трясину горести и предательства. Если уже не завел.
 — Хорошо, — тихо сказала она. — Считайте, что вы правы, я приняла решение.
 Он не пошевелился. Словно окаменел. Его руки неподвижно лежали на краю стола.
 — Можете вы сказать — почему? — спросил он.
 Неужели он сам не понимает? Внезапный гнев охватил ее.
 Хорошо, она ему ответит! Но не будет объяснять слишком долго, скажет только то, что он легче всего поймет.
 — Итак, выслушайте мой ответ, шевалье. — Негодование оставалось, но голос был ровным и спокойным. — Вы остановили на мне свой выбор… не как на женщине, а как на вероятном сообщнике. И кое в чем я сумела оказаться вам полезной, но, конечно, этого для вас мало. С этим покончено, шевалье. Я выполнила свою часть соглашения, теперь дело за вами.
 А потом… потом я хочу навсегда потерять вас из виду.
 — Но, Пен… — попытался он возразить.
 Она остановила его резким жестом и продолжила:
 — Я не доверяю вам, Оуэн. Не знаю, говорили вы правду о том, что ваше правительство на стороне принцессы Марии, или просто хитрили со мной. Но даже если вы не солгали, ваш король может в любой момент изменить свои пристрастия.
 Она забыла о еде, которая продолжала радовать взор, о том, как она сама выглядит в мужском халате, и что у нее с прической, и, откинув с лица мешающую прядь волос, вновь заговорила, обращаясь, похоже, не к нему, а к себе:
 — ..И разве могу я находиться в любовных отношениях с человеком, ни одному слову которого не в состоянии верить? С человеком, который использовал мою беспомощность, мое глубокое отчаяние для своих целей? Вы заслуживаете презрения, шевалье.
 Она испытала потрясение от вырвавшихся у нее слов, но сказала себе, что так лучше… Лучше, чем если между ними снова возникнет близость, которая принесет лишь горе и разочарование. Да, так лучше…
 Оуэн поднялся из-за стола.
 Не говоря ни слова, он вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
 Пен закрыла лицо руками, не сдерживая слез.
 Оуэн стремительно вышел из гостиницы. Дверь с треском захлопнулась за его спиной. Он быстро шагал по главной улице, словно хотел умчаться от злости и обиды, оставленных позади.
 Как она посмела?
 Как посмела говорить ему такие вещи? Он всегда был честен с ней. Да, предложил заключить соглашение, сделку, но разве он пытался обмануть ее? Даже открыл ей, чем занимается в Англии и для кого.
 Это она… она лжет. И, буря гнева с ее стороны тоже лжива, притворна. Неужели она думала обмануть его, разыгрывая эту сцену? Или хотела разозлить настолько, чтобы он сам отвернулся от нее?
 Наверняка за всем этим кроется страх. Но чего она боится? Или кого?..
 Он дошел до конца улицы, впереди было поле, и остановился, вглядываясь в мрачную даль. Ледяной ветер развевал волосы на его непокрытой голове, но он не ощущал холода.
 Быть может, он должен благодарить небо за отставку, которую получил, — до того, как слишком глубоко увяз в тенетах? Быть может, ему тоже следует опасаться?.. За самого себя.
 Ибо в его жизни нет места для естественного союза — для любви, преданности, постоянства, которых заслуживает такая женщина, как Пен. Их тесные взаимоотношения были бы опасны для обоих. Такое уже с ним случалось и может повториться. Это цена, которую он должен платить за жизнь, какую избрал.
 Всегда опасность, всегда риск — пускай рассчитанный, но риск. Все, что он делал до сих пор, подразумевало определенную цель, было еще одним шагом в его работе, было для работы. Но то, что он делает и собирается делать сейчас, — безрассудно и не столько помогает работе, сколько мешает ей, препятствует… Может воспрепятствовать.
 И его это, как ни странно, нисколько не беспокоит. Пропади оно все пропадом!..
 Он повернулся на каблуках и зашагал обратно. Снова за ним хлопнула дверь, хозяин выглянул из переполненного людьми зала.
 — Все в порядке, милорд?
 Ничего не ответив, Оуэн помчался наверх, перешагивая через ступеньку.
 Из комнаты Пен как раз выходила служанка, неся поднос с остатками ужина и грязной посудой. Девушка перепугалась, когда шевалье, чуть не сбив ее с ног, ворвался в дверь, откуда она только что вышла.
 — Боже правый, сохрани нас, — пробормотала она, подумав, что у брата этой милой, доброй Леди наверняка не все в порядке с головой.
 Служанка еще не успела спуститься по лестнице, когда Оуэн, прислонившись к двери с внутренней стороны, провозгласил:
 — Нет, Пен! — И уже тише:
 — Нет, Пен, я не принимаю этого. Того, что вы наговорили. Я готов выслушать правду, если вы знаете ее сами, но не потерплю больше ни одного слова той чепухи, которую вы недавно наболтали и которая оскорбляет нас обоих…




 Глава 14


 Сидя на постели, Пен молча смотрела на него.
 — Я… я не совсем понимаю, — произнесла она в конце концов. — О чем вы?
 — О нет, прекрасно понимаете.
 Его голос звучал сердито, но она чувствовала: злости у него не было. Ни в душе, ни во взгляде, который казался твердым, но спокойным, хотя напряжение угадывалось в линиях рта, во всем теле.
 Он заметил, что у нее покраснели от слез веки. К нему пришло чувство, которое он не мог определить, но точно не вожделение. Симпатия, приязнь, сочувствие — вот что это было. Глубокое желание заключить ее в объятия, поцеловать, избавить от гнета печали, сомнений… исцелить… Словом — любовь.
 Подойдя к кровати, он опустился на колени, взял ее руки в свои, поднес к губам, целуя ладони.
 — Моя бедная Пен, — прошептал он. — Сколько вам пришлось перенести.
 Опустив голову, она молчала.
 — Я не собираюсь ничего добавлять к вашим тревогам, дорогая, — вновь заговорил он, отведя с ее влажного от слез лица прядь волос. — Не опасайтесь меня. С вами ничего не случится по моей вине, чего бы вы не хотели сами.
 Поднявшись с колен, он присел рядом с ней на постели, обнял, почувствовал глубокий вздох, который исторгся из ее груди, и обратился с просьбой к Богу, чтобы вздох этот означал облегчение. Возможно, так оно и было, потому что напряженность ее ослабла, она опустила голову на плечо Оуэну.
 Вновь она ощущала ровное биение его сердца, запах кожи, тепло тела. То, что называется близостью. Но близость эта сейчас не вызывала волнения плоти — только чувство счастья, спокойствия. И благодарности.
 Сомнение, неуверенность, опасения постепенно оставляли ее душу, которая так желала верить, что им на смену придет новое… хорошее и радостное…
 Сколько они так сидели, она не знала. Казалось — вечность.
 Но зов естества брал свое. Она нерешительно расстегнула пуговицы его камзола, чтобы ладонью ощутить ритм сердца, бьющегося в унисон с ее собственным.
 Оуэн сбросил камзол с плеч, и тогда Пен начала развязывать шнурки его рубашки возле горла, положила палец на пульсирующую вену, которая вместо слов говорила ей о многом. Слова были не нужны.
 Оторвав губы от ее рта, Оуэн поднялся с постели, сбросил рубашку и башмаки, оставшись полуобнаженным, в плотно облегающих ноги рейтузах.
 У нее перехватило дыхание. Минуты бесплотного, бестелесного удовлетворения остались позади.
 Ей показалось, что просторный халат Оуэна давит на нее, мешает дышать. Она сбросила его и тоже встала во весь рост, опустив руки, предоставляя Оуэну возможность смотреть на нее, прикасаться к ней.
 Некоторое время он безмолвно пожирал ее глазами, затем взял за округлые локти и приблизил к себе. Их тела соприкоснулись, его поцелуй был не ласково-утешающим, как ранее, но требовательным, проникающим. Их языки встретились, как бы исследуя и познавая друг друга.
 И вот уже больше ничего не существует в целом свете — только они в полутемной комнате, только их любовь, их желание. И никакая сила не помешает им, не заставит отказаться друг от друга:
 Оторвавшись от его губ, она прильнула языком, губами к его горлу, к ямочке на шее, к груди; обхватила руками бедра и, медленно опустившись на колени, стала развязывать тесемки рейтуз, не переставая целовать его грудь, живот… понимая, что делает, и желая этого.
 Рейтузы упали к его ногам, он по-прежнему стоял неподвижно, а ее губы, язык продолжали прикасаться к его телу, опускались к животу и ниже, притронулись к его мужскому достоинству, захватили в плен. Руки присоединились к ласке.
 Оуэн, погрузив пальцы в ее каштановые волосы, смотрел сверху, как движутся ее губы, какие причудливые тени отбрасывают ее ресницы на чуть порозовевшие щеки… Никогда, никогда не испытывал он подобных ощущений.
 Оторвав губы, но не руки от его тела, Пен подняла на него глаза. В них не было и тени смущения — лишь беспредельная радость и удовлетворение.
 — Тебе было приятно?
 Голос прозвучал странно после столь долгого молчания.
 — Безгранично, — ответил он, помогая ей подняться.
 Сейчас она ощущала себя в его глазах самой красивой, словно не было в ней никаких недостатков, а если и были, это не имело ни малейшего значения.
 Не смутило Пен, и когда он опустил ее на постель — так, что мог любоваться ее самым интимным местом, а затем и целовать, проникая в него языком, отчего, волна за волной, на нее накатывало неимоверное блаженство.
 Потом, не давая ей опомниться, он упал на кровать рядом, и ей показалось, они танцуют тот самый танец, павану, в пиршественном зале, в Гринвиче, под звуки лютни. Еще через какое-то время он, не переставая ее ласкать, неторопливо вошел в нее и так же медленно начал совершать движения.
 Это была неспешная дорога к райскому наслаждению…
 Когда они уже лежали рядом, глядя в лицо друг другу, она с чуть заметной улыбкой удовлетворения в глазах сказала:
 — Спасибо, Оуэн. Спасибо за то, что не поверил мне.
 Он ничего не ответил, после некоторого молчания прикоснулся губами к ее глазам и произнес:
 — Спи, Пен. Ты очень устала за день. Спи, дорогая.
 У нее и так уже закрывались глаза, сонным голосом она спросила:
 — Ты уйдешь?
 — Да, — ответил он, начиная одеваться.
 — Конечно, — произнесла она уже в полусне. — У тебя ведь так много шпионской работы.
 Он задул свечи и вышел. По пути к себе в комнату он ощутил прилив энергии, усталость как рукой сняло.
 Когда открыл дверь, то обнаружил Седрика; тот лениво поддерживал огонь в камине, что-то напевая при этом. В отличие от мальчика птица в покрытой материей клетке молчала.
 — Тебя хорошо покормили? — спросил Оуэн.
 — Да, сэр, — ответил паж с воодушевлением. — Говяжий язык в маринаде и целая тарелка бараньих мозгов!
 — Звучит заманчиво. Компания подобралась хорошая?
 Седрик слегка покраснел.
 — Эта Мэри, — сказал он, — довольно приятная девушка. Только слишком задирает нос.
 Седрик приближался к тому возрасту, когда начинают замечать особ противоположного пола, но стесняются завязывать с ними знакомство и предпочитают оправдывать свое неумение их недостатками. Еще годик-другой, и он станет смотреть на девушек иными глазами.
 — Думаю, Седрик, ты просто понравился ей, и она хочет произвести на тебя впечатление.
 Такое объяснение вызвало еще больше краски на лице мальчика, он начал поспешно готовить постель для хозяина, после чего спросил:
 — Помочь вам раздеться, сэр?
 — Нет. Иди отдыхай.
 И Оуэн указал на низкую кровать на колесиках, предназначенную для слуг, которая при надобности выдвигалась из-под высокой кровати хозяина.
 Мальчик послушался, сбросил башмаки, верхнюю одежду и через мгновение спал.
 Оуэн с легкой улыбкой смотрел на утомленного пажа, чье ровное дыхание заполняло комнату, и вспоминал, как шесть лет назад подобрал его на улицах Гавра. Тогда мальчишке было лет семь-восемь.
 Семь лет… Столько будет в этом году Эндрю.
 Улыбка исчезла с его лица. Он стоял неподвижно, ожидая, пока уляжется боль в душе.
 Наступит день, и он, быть может, сумеет отправиться к своим детям, повидать их. Когда-нибудь это будет безопасно. Только он станет чужим для них. Если уже не стал. И ему не доведется видеть, как они подрастают.
 Он сел к столу возле окна, вынул из внутреннего кармана камзола небольшой круглый серебряный футляр, открыл его. Там находился двусторонний медальон. Он приблизил подсвечник, вгляделся в лица детей, в их курчавые головки, задорные носики. Разница в возрасте между ними была всего в год. Эстелла выразила тогда, помнится, недовольство, что так скоро после рождения Эндрю вновь забеременела, снова испортится фигура… И родилась Люси.
 Оуэн долго смотрел на портреты детей, прежде чем уложить медальон обратно в футляр. После чего взял со стола перо для письма, отточил кинжалом, вынул из потайного карманчика специальную дощечку с шифром, небольшой кусок бумаги, положил перед собой и начал писать закодированное сообщение для французского посланника о том, что сумел узнать за последние дни в дворцовых недрах, в том числе о мнимой болезни принцессы Марии, о ее опасении за свою судьбу и жизнь.
 Вообще-то он намеревался этим утром нанести визит посланнику де Ноэлю и поведать все с глазу на глаз, но внезапное появление Пен в таверне нарушило планы, и, чтобы не откладывать сообщение в долгий ящик, Оуэн решил отправить его воздушной почтой.
 После нескольких шифрованных фраз он отложил перо и задумался. Не о том, что писать дальше, но о недавних счастливых минутах любви. Теперь в эти радостные картины вторглись образы невинных детских лиц с медальона, а также рассудочные мысли о том, как непростительно он расслабился, позволив чувствам взять верх над здравым рассудком, в результате чего может подвергнуть опасности Пен, как уже было с Эстеллой.
 Снова он взял в руки перо: нужно дописать сообщение. Работа, какая она ни есть, способна оторвать от малоприятных мыслей.
 Закончив послание, испещрив обе стороны тонкого бумажного листа буквами и цифрами, он тщательно свернул его и вложил в крошечный бронзовый цилиндр. После чего встал, распрямился и подошел к клетке со спящим голубем. Вынув птицу из клетки, привязал цилиндр к кольцу на птичьей лапке и понес голубя к окну, за которым уже начинался рассвет. Приоткрыв ставни, выпустил птицу и некоторое время следил за ее красивым полетом. К вечеру она будет в Лондоне.
 Не раздеваясь, он прилег на постель, подложив руки под голову, закрыл глаза. До утра оставалось совсем недолго. И потом — последний бросок в Хай-Уиком.
 Таким крепким сном Пен не спала уже давно. Во сне она, по давней привычке, свернулась калачиком, и ей приснилось, что ее любимый рыжий кот Мускат лежит рядом под одеялом и согревает ей живот, против чего она не возражала. Но Филиппу не нравилось это, и в его присутствии кот ложился у них в ногах.
 Проснувшись, Пен не сразу поняла, где находится, почему с ней нет Филиппа, которого она только что видела с такой пронзительной ясностью. Она села в постели и, придя в себя, с горечью подумала, уж не чувство ли вины перед ним разбудило ее столь внезапно. Неужели, полюбив Оуэна, она предала Филиппа? Неужели она может так про себя сказать? Отзвук этого вопроса ныл в ней, как больной зуб.
 Но разве Филипп, тот Филипп, которого она хорошо знала и любила, мог желать, чтобы всю оставшуюся жизнь она провела в трауре и печали? Нет. И после того, как она узнает правду о своем ребенке, она сможет… будет иметь право начать новую жизнь — полную света и радости. А воспоминания… Что ж, они сохранятся в ней, но станут спокойными, не будут уязвлять и ранить.
 Сейчас от них никуда не деться: она не может не думать о муже, о его внезапной смерти — был вполне здоров, весел, крепок, как никогда раньше, и вдруг…
 Стук в дверь прервал ее мысли, в комнату вошел Оуэн. В руках у него было что-то похожее на скомканную одежду.
 Пен сонно улыбнулась ему.
 — Уже успела соскучиться, — сказала она. — Закончили ваши темные дела?
 — Даже поспал несколько часов. Не ожидал, что вы проснетесь так рано.
 Он положил принесенный узел на шкафчик в изножье кровати, открыл оконные ставни. В комнату хлынул яркий солнечный свет. Потом подошел к постели, наклонился над Пен, прикоснулся к ее щеке.
 — Никаких сожалений?
 — Нет, — ответила она с некоторым вызовом. — Ни сожалений, ни чувства вины.
 Как откровенна, как честна! И была совершенно права, когда с возмущением говорила, что соглашение, которое он навязал ей, было с его стороны бесчестным поступком.
 Пен встала с кровати, обняла Оуэна, прижалась к нему. Как давно не ощущала она биение его сердца, тепло тела! Ей хотелось только этого, больше ничего, он понял ее и, обняв, поцеловал в голову.
 Оторвавшись от него, она вгляделась в его лицо и сказала:
 — У вас встревоженный вид.
 — Вы правы… — И после некоторого колебания добавил:
 — Я весьма редко подвергаю сомнению и пересмотру решения, которые принимаю. Но вы, дорогая, заставили меня это сделать.
 — Это комплимент? Любезные слова с вашей стороны? Он потряс головой.
 — Не знаю, Пен. Клянусь, не знаю.
 — Но для вас это к лучшему? — озабоченно спросила она.
 Он отошел от ее постели, зашагал по комнате.
 — Этого я тоже не знаю. Возможно, к лучшему… для состояния души, но подлинного покоя, увы, не приносит.
 Он наклонился к камину, где пламя почти потухло, подбросил топливо. Пен завернулась в халат и, ежась от холода, смотрела в спину Оуэна, думая о последних его словах: что он имел в виду, говоря об отсутствии подлинного покоя? Что-то удерживало ее от того, чтобы настаивать на объяснении. Вероятно, мысль, что для нее лучше чего-то не знать.
 Ее взгляд упал на узел, лежащий на шкафчике, и она спросила, что он принес.
 Распрямившись и повернувшись от камина, он сказал не то серьезно, не то с легкой иронией:
 — Сегодня ночью мне внезапно пришла в голову гениальная мысль, которой я хочу поделиться с вами.
 — Что ж, делитесь, — ответила она с напряженной улыбкой.
 — Догадываюсь, дорогая, — начал он, — что вы присоединились ко мне вчера утром не для того, чтобы сидеть здесь, в гостинице, пока я буду проводить расспросы в Хай-Уикоме. Не так ли?
 — Конечно, так. Разве я не сказала об этом совершенно прямо?
 — Сказали. — Он подошел, положил руки ей на плечи. — Однако не думаете ли вы, что в вашем присутствии люди могут не рассказать всего, особенно если это связано с чем-то очень… очень скверным, предосудительным? Вы должны это понимать, Пен.
 — Но не могу же я торчать здесь и заниматься вышиванием, когда, быть может, решается моя дальнейшая судьба!
 — Судьба? — переспросил он.
 — А вы как думаете? — с ожесточением произнесла она. — Возможно, не сегодня завтра я смогу узнать, кто я — мать, потерявшая сына… или обретшая его.
 Голос у нее задрожал.
 — Я ожидал подобной реакции, — негромко проговорил он, отпуская ее плечи и протягивая руку к узлу на шкафчике, — и потому подумал, что вы с Седриком примерно одного роста.
 — О чем вы говорите? Какое это имеет отношение…
 — Самое прямое, Пен. — Он начал разворачивать сложенную в узел одежду. — Ответьте: вы сумеете сыграть роль слуги? Необходимую одежду, как видите, Седрик вам ссудил.
 С разгоревшимися глазами Пен почти вырвала из рук Оуэна один за другим три предмета: камзол, рубашку, рейтузы.
 — Какая прекрасная мысль пришла вам в голову! — оживленно воскликнула она. — Разумеется, я смогу быть в роли вашего пажа! Только бы подошла одежда. И стану повсюду сопровождать вас. Это же замечательно!.. Но как быть с волосами? — спросила она с беспокойством.
 Оуэн обеими руками приподнял с плеч ее густые волнистые волосы, слегка обвил ими свои ладони.
 — Если заплести и свернуть в кольца, — с видом знатока произнес он, — их вполне можно упрятать под шапку. А уж если надвинете ее поглубже на глаза и будете вести себя скромно, никому в голову не придет, что перед ним не слуга, а леди.
 Пен одобрительно-лукаво посмотрела на него.
 — Кто еще, кроме настоящего шпиона, — сказала она, — мог бы придумать такое!
 Его взгляд внезапно стал суровым.
 — Возможно, вы правы, Пен, — сухо проговорил он. — Шутки шутками, но имейте в виду: если провалите свою роль, а с ней и наше расследование, можете считать, я выполнил свою часть договора. Послезавтра мне необходимо вернуться в Лондон, так что времени не слишком много, нужно быть собранными и во всеоружии.
 — Прекрасно понимаю, о чем вы говорите, господин учитель, — сказала она обиженно. — И, поверьте, не сделаю ничего такого, что провалило бы дело. За кого вы меня принимаете?
 — За очень упрямую женщину, — ласково ответил он, туже наматывая ее волосы на кулаки и приближая ее лицо к своему.
 Последовал долгий поцелуй, после которого он отпустил ее, и она некоторое время прижимала пальцами свои припухшие губы, глядя на него со смесью восхищения и упрека.
 — ! — Смотрите, шевалье, — сказала она, — чтобы никто не увидел, как вы целуете своего пажа. Это может вызвать кривотолки.
 Он рассмеялся и направился к двери.
 — Жду вас возле конюшни, — сказал он. — Когда закончите завтрак, сразу приходите туда.
 Пен позвала Мэри и попросила принести хлеба, мяса и небольшую кружку пива.
 Девушка с недоумением смотрела на разложенную на постели и одежду.
 — Упаси Господи! — воскликнула она. — Мадам не собирается надеть все это?
 — Именно собирается, — уверила ее Пен. — Когда вернетесь с едой, скажете, к лицу ли мне этот наряд.
 Этим утром в Лондоне воздух был холодный, бодрящий, небо ярко-голубое, но Робину это нисколько не улучшало настроение. Причем виноват в своем дурном расположении духа был он сам и прекрасно знал это, поскольку предыдущим вечером отдал значительную дань подогретому пиву с пряностями, после чего спал тяжелым, беспокойным сном.
 Он так и не решил, возненавидит ли его Пен за то, что он собирался сейчас сделать, или в конечном счете будет благодарна. Но, как бы то ни было, он поклялся самому себе узнать все, что только возможно, о прошлом и настоящем шевалье д'Арси. Ведь если Пен привлекла этого человека себе в помощь для распутывания проблемы, которую все считали навязчивой идеей, то, несомненно, посвятила его во многие подробности свое№, и не только своей, жизни, о которых можно рассказывать лишь тем, кому полностью доверяешь. И то же самое произошло, если ею руководила не столько потребность в помощи, сколько порыв страсти. О чем говорила Пиппа.
 Значит, и в том, и в другом случае Пен открылась Оуэну д'Арси. И в том, и в другом случае она подвергает себя риску. Потому что он опасный человек, ему нельзя доверять.
 Если за душой у шевалье д'Арси есть много чего плохого, дурно пахнущего, об этом наверняка не может не знать некто Симон Ренар, испанский посланник. Не может не знать, что д'Арси работает на месье Ноэля — ведь шпионские сети различных государств тесно переплетены друг с другом и их агенты считают делом чести побольше вызнать о своих соперниках, кем бы те в данную минуту ни являлись — временными друзьями или временными врагами.
 Все эти размышления и доводы вовсе не означали, что господин Ренар поспешит поделиться своими сведениями о шевалье д'Арси с таким малозначащим для него человеком, как Робин де Бокер. Но почему не попробовать?..
 Робин оставил своего коня в конюшне с задней стороны резиденции испанского посланника и был встречен в самом доме мужчиной мрачной наружности, очень напоминавшим хозяина этого места.
 Впрочем, мрачным казалось и помещение, куда Робин был проведен, несмотря на роскошь убранства и солнечный свет, проникавший сквозь широкие застекленные окна.
 В ожидании хозяина он грел спину у очага и ощущал некоторую нервозность, невзирая на то что прибыл сюда по приглашению, полученному в ответ на письменную просьбу о встрече. Лоб и руки Робина были влажными, он вынул платок, чтобы вытереть их, и в это время в дверь стремительно вошел посланник. Засунутый в спешке платок выглядывал из кармана, что не укрылось от внимательных глаз господина Ренара, как и вся не очень складная фигура гостя, но для посланника куда важнее был не внешний вид, а то, что он успел узнать об этом молодом человеке. А именно, что тот отличался умом, честностью и неподкупностью — качествами, кои нельзя не ценить.
 Посланник ласково кивнул гостю.
 — Рад вас видеть, мой друг. Прошу садиться. Немного вина? Робин пробормотал слова благодарности и сел. Хозяин наполнил бокалы из венецианского хрусталя темно-красным вином и тоже уселся.
 — Итак, — сказал он, — что может сделать Симон Ренар для Робина де Бокера?
 У него были негромкий мягкий голос с легким иностранным акцентом, приветливая улыбка, зоркий оценивающий взгляд.
 Робин отпил из бокала, вино было превосходным, и решил не ходить вокруг да около, а сразу взять быка за рога.
 — У меня имеется некоторый интерес к человеку по имени Оуэн д'Арси, сэр, — проговорил он.
 — Понимаю, — сказал посланник. — Вы решили сразу заговорить о деле. Но позвольте спросить, почему вы пришли с этим ко мне?
 Робин размышлял недолго, решив, что незачем темнить — это будет выглядеть неразумно под проницательным взглядом этого немолодого человека.
 — Потому что, сэр, — ответил он прямо, — испанский посланник не может не знать французских соглядатаев.
 Симон Ренар удивленно хмыкнул, что могло выражать и нечто иное, нежели удивление.
 — Ну-ну, мой друг, — сказал он, — вы правильно делаете, что сразу открываете карты. Какого рода ваш интерес к этому сеньору?
 «Что ж, — подумал Робин, — продолжим в том же духе».
 — Этот человек проявляет незаурядную заинтересованность в моей сводной сестре, леди Пенелопе Брайанстон. Она вдова, и ее благополучие весьма заботит меня, сэр. Я хотел бы питать уверенность, что шевалье д'Арси не причинит ей вреда.
 Симон Ренар склонил голову, задумчиво отпил из бокала.
 — Насколько понимаю, мотивы у вас сугубо личные.
 — Именно так, сэр.
 — Полагаю, — продолжал посланник, — мы с вами можем смело предположить, что за всеми поступками месье д'Арси лежат интересы его страны. Не так ли? Он не делает ничего без определенной цели, а оная крепко связана с французскими государственными интересами. Его преследование означенной леди вполне может быть заданием месье де Ноэля.
 Робин кивнул:
 — Так я и предполагал. Для меня очень важно было бы узнать, сэр, еще что-нибудь о шевалье д'Арси. Что-то, если позволите, более интимное.
 Посланник приподнял узкие брови.
 — Вы имеете в виду, мой друг, нечто такое, что понудило бы вашу сестру искать сердечную привязанность в другом месте?
 — Совершенно верно, сэр.
 Наступило недолгое молчание. Ренар продолжал держать бокал в руке, лучи солнца играли и переливались в хрустале, замирая в темно-красной жидкости. Он думал о том, что, конечно, может дать своему гостю сведения, которые того интересуют. Но не просто так, а вложив их в голову молодого человека как деньги в банк — в расчете на будущую прибыль. В чем она сможет выразиться, он пока не знал, однако иметь такую персону, как лорд Робин де Бокер, в числе тех, кто испытывает к тебе благодарность, никогда не помешает. А незатейливая история, которую он собирается рассказать, к тому же носящая совершенно интимный характер, ни в коем случае не нарушит равновесия в отношениях между испанским и французским посольствами при английском дворе. Тем более эту старую историю его гость вполне мог бы узнать не только от Симона Ренара.
 Не опуская бокал на стол, он начал не спеша:
 — Расскажу вам одну быль. Можете принять ее как вам будет угодно и сделать из нее любые выводы… Жил-был при французском дворе некий весьма умный и многообещающий молодой человек благородного происхождения. Его мать была уроженкой Уэльса, валлийка, знатного рода… — Посланник слегка поморщился. — Если такое может быть среди варварских племен и кланов этого полуострова… Его отец состоял в родстве с самим герцогом де Гизом и, таким образом, мог считаться особой королевского происхождения.
 Означенный молодой человек большую часть жизни проводил во Франции и лишь изредка навещал свою мать на ее родине в Уэльсе. Он был приготовлен к жизни придворного, но было ясно, что его характер и способности позволяли ему желать и иметь другое предназначение. Придворная жизнь наскучила, он жаждал перемен. Ему необходима была пища для его недюжинного ума.
 Рассказчик приподнялся над столом и опять наполнил бокалы. Робин смотрел на него, не скрывая нетерпения: он ждал продолжения истории, которая, собственно, еще не начиналась.
 — В положенное время, — вновь заговорил Ренар, — молодой человек женился. Было очевидно, что его выбор оказался неудачным, но брак был заключен по настоянию отца и с одобрения французского короля. — Посланник пожал плечами и улыбнулся. — Под таким нажимом что оставалось делать молодому человеку? Впрочем, у этой женщины было неплохое приданое.
 Ренар устроился поудобнее на стуле, тщательно расправил складки на своей одежде и продолжил. Он любил и умел вести рассказ.
 — Наш герой не пытался скрыть свое отвращение к жизни при дворе, а также отсутствие супружеских чувств к жене, и все больше времени стал проводить в Бургундии, якобы занимаясь делами своих поместий. Но те люди, кому было положено, знали: все разговоры о поместьях лишь прикрытие для дела, которым он занимался в действительности — сиречь подковерной дипломатией в пользу короля. В этой работе он был удачлив, даже, можно сказать, стяжал лавры. Отличался смелостью, находчивостью, разнообразием приемов при добывании необходимых сведений. Таким его считали.
 Посланник щелкнул пальцами по краю бокала, и тот издал мелодичный чистый звук. Но Робину не нужны были паузы: он чувствовал, рассказ не окончен и еще предстоит услышать нечто — быть может, самое главное.
 Симон Ренар не заставил себя долго ждать.
 — Жена нашего шевалье, — заговорил он, — оставалась при французском дворе, пока ее супруг совершал свои поездки в поместья, или куда он там ездил на самом деле. Надо сказать, она была очень красива, эта женщина, и пользовалась большим успехом у мужчин. Естественно, о ней ходили всяческие слухи, не свидетельствующие о супружеской верности, что могло быть и чистой правдой, если принимать во внимание традиции и образ жизни этих французов. Особенно в высшем свете.
 Испанский посланник сделал такую презрительную мину, что стало совершенно ясно, как он относится к стране Франции и ко всем в ней живущим. Возможно, за очень редкими исключениями.
 — Тем не менее у нашего шевалье и его жены, — продолжал он, — родилось двое детей. Если не ошибаюсь, мальчик и девочка. Говорили, что шевалье был прекрасным отцом — особенно в первое время, восполняя безразличие их матери… Кажется, примерно тогда же поползли слухи о неверности этой женщины своему супругу. И потом — как гром среди ясного неба — муж объявляет, что застал свою жену на месте преступления.
 С тонкой улыбкой посланник поднял указательный палец.
 — Вы, конечно, понимаете, дорогой друг, что, пока дело ограничивалось слухами, можно было верить или не верить. Но теперь… Впрочем, многие не верили и теперь, приводя несколько странный довод: что, мол, эта женщина хотя и хороша собой, но так неумна, что не догадалась бы даже завести любовника. Любопытно, не правда ли?
 Он медленными глотками пил вино, и Робину начало казаться, что этот человек нарочно мучает его паузами или вообще может прервать рассказ, так и не сообщив самого важного и интересного.
 Но посланник не был до такой степени бессердечен.
 — Итак, на чем мы остановились, мой друг?.. Ах да. Шевалье публично объявил об измене жены и о расторжении брака, и многих это повергло в удивление. Я говорю о публичности, о гласности его заявлений. — Посланник пожал плечами. — Зачем?.. Но еще больше, насколько мне известно, шокировало людей то, как он поступил со своей женой. Как отомстил ей…
 — : Убил? — невольно вскрикнул Робин.
 Симон Ренар слегка улыбнулся.
 — Вполне возможно. Мы пользуемся опять же только слухами. Один из которых свидетельствует, что он поместил ее в отдаленный монастырь где-то в Пиренеях, где принято брать на себя пожизненный обет проводить дни в полном молчании, в крайней нищете, в забвении. Разве это не истинная смерть для такой женщины, как она, рожденной и жившей в роскоши и богатстве? Разве она, если все это правда, не молила ежечасно о смерти? Поэтому другой слух донес до нас известие, что она приняла кончину от собственных рук…
 Рассказчик ждал какой-то реакции слушателя и, не дождавшись, сказал:
 — Страшное наказание, полагаю, вы согласитесь со мной, мой друг? Даже для неверной жены. Если она была неверна на самом деле.
 — А любовник? Что с ним? — спросил Робин, оставив без внимания последние слова.
 — Его имя названо не было. Считают, он исчез сразу же, как разразился скандал, и больше не появлялся. Мужчины называли его трусом, заячьей душонкой. Но, между нами говоря, его можно понять. Оскорбленный муж что раненый вепрь, а шевалье к тому же известен как весьма искусный боец, не знающий поражений в поединках. — И снова с тонкой улыбкой:
 — Так что имейте в виду, мой друг… Я предупредил вас.
 — Все это было достаточно давно, — после некоторого молчания проговорил Робин. — А что сейчас?
 — Ничего нового, мой друг. Шевалье, как вы хорошо знаете, в Лондоне. О его жене ни слуху ни духу. Многие так и не поверили в ее вину. Другие считают, будто он оговорил свою супругу, чтобы отделаться от нее, и что вообще тут, как говорят то же французы, шерше ля фам — ищите женщину. Другую.
 — И нашли ее? — не удержался от вопроса Робин.
 — Кто знает? Если она и существует, никто ее не видел.
 — А их дети?
 — Он объявил их внебрачными, незаконнорожденными, однако взял к себе, и где они, никто не знает. В Париже, как я вам уже говорил, его поведение вызвало шок и осуждение у большинства, и потому, насколько мне известно, он редко бывает там. Только если призывают дела.
 Посланник вновь наполнил бокалы.
 — На этом я, пожалуй, закончу свой долгий рассказ, мой друг. Можете использовать его по своему усмотрению.
 Робин помолчал несколько дольше, чем позволяли правила этикета, прежде чем сказать:
 — Благодарю вас, сэр.
 — Это было то, что вы хотели услышать, лорд Робин? — переходя на более официальный тон, поинтересовался Симон Ренар.
 — Вероятно, да, сэр. Но я не хочу причинять боль тем, кого люблю.
 — О, разумеется, мой друг. В нашем несовершенном мире именно любовь делает человека наиболее уязвимым. Что весьма опасно.
 Произнеся эту философскую сентенцию, он поднялся с кресла. Робин сделал то же самое.
 — Спасибо, сэр, — поблагодарил он еще раз. — Прошу прощения за то, что отнял у вас столько времени.
 — Какие пустяки! Я с удовольствием побеседовал с вами, мой друг.
 Беседу можно было скорее назвать монологом хозяина, но Робин был благодарен ему за то, что многое узнал об Оуэне д'Арси, и утвердился в своем первоначальном мнении, что этот человек опасен. Опасен для Пен.
 Но как сказать ей об этом? Как сказать любящей женщине, что ее возлюбленный — чудовище?
 Робин не мог ответить себе на этот вопрос. Он был в полном смятении.




 Глава 15


 Когда Пен появилась во дворе возле конюшни, Оуэн не мог сдержать смеха.
 — Неужели так забавно? — с некоторой обидой спросила она, глубже натягивая шапчонку Седрика. — Мэри нашла, что вид у меня не слишком приличный, но смешного ничего не увидела.
 — Вы чересчур привлекательны для обыкновенного пажа, — галантно ответил Оуэн, продолжая смеяться.
 Пен немного поразмышляла над этой фразой, не зная, принять ее за комплимент или за упрек, и решила остановиться на первом.
 — Я извлекла из этой одежды все, что смогла, — сказала она, одергивая короткий камзол Седрика на бедрах, которые от этого не стали менее рельефны.
 Разве не могут быть и у мальчишки такие округлости, особенно если хозяин хорошо его кормит?
 Заметив ее усилия, Оуэн любезно произнес:
 — Не надень вы эту одежду, я остался бы в неведении, как приятна у вас эта часть тела.
 Возможно, в другое время Пен была бы польщена, но сейчас, здесь, посреди двора! Покраснев до ушей, она громко прошептала:
 — Как вам не стыдно! Нас все слышат!
 Хотя слышать мог, кроме нее самой, только конюх, да и тот направился к стойлу, чтобы привести для нее лошадь Седрика.
 — Его недоросток, — объяснил ей Оуэн, — придаст больше достоверности облику пажа.
 — А Седрик не обидится? — спросила Пен.
 — Нисколько. Тем более он останется здесь бездельничать и любоваться на Мэри. А если захочет прогуляться верхом, полуголый или в вашей одежде, то для полноты картины возьмет вашу лошадь.
 Оуэн был сегодня в хорошем, Смешливом настроении, в каком она, пожалуй, никогда еще не видела его. Кроме того, ей нравилось доброе, почти отеческое отношение Оуэна к мальчику и трогало, как тот обожал его. Даже приходило в голову, что, возможно, в отношении этих людей друг к другу скрывается какая-то тайна. Впрочем, сегодня, в преддверии попытки приблизиться к разгадке другой тайны, самой важной для нее в жизни, она предпочла бы, чтобы Оуэн выглядел более серьезным и сосредоточенным.
 Появился конюх с низкорослой, мышастого цвета лошадкой. Мельком взглянув на пажа и нисколько, видимо, не удивившись его внешности, он обратился к Оуэну:
 — Вот, как вы велели, милорд.
 Тот кивнул и повернулся к Пен с ехидной улыбкой:
 — Помочь тебе взобраться на лошадь, Седрик?
 Она хотела отказаться, но лошадь была все-таки чересчур высока для нее и седло непривычное. Правда, и на своих лошадях она редко прибегала к дамским седлам, которые стали модны среди придворных дам совсем недавно.
 Пен поблагодарила за предложенную помощь и уже согнула ногу в колене, чтобы опереться на его ладонь, но недаром Оуэн так ехидно улыбался: он подсадил ее другим способом, ухватив за бедра, да еще просунул руку куда совсем не требовалось и похлопал ее пониже спины. Все это с абсолютно светским видом, при полной куртуазное™.
 — Прекрасно, — сказал он с очаровательной улыбкой в заключение всей процедуры. — Именно такого пажа мне всегда не хватало.
 Пен было не до игр: она даже не улыбнулась, когда тронула лошадь со двора.
 Оуэн вскочил на коня и последовал за ней.
 Их ожидал Хайуком.
 Было всего семь утра, но мир уже проснулся. По пути им попались молочница с полными ведрами и юный невыспавшийся пастух, гнавший через деревню стадо коз и зевавший во весь рот. Несколько оборванных ребятишек, пришедших к ручью за водой, швыряли друг в друга камешки, играли в пятнашки, галдели, пока какая-то разгневанная женщина не разогнала их с помощью метлы.
 Двери деревенских домов открывались, оттуда летели на улицу тучи пыли и всяческий сор — хозяйки начинали утреннюю уборку. В холодном кристальном воздухе появились дымки и запахи разожженных очагов.
 Маленькая девочка с куском хлеба в руке выбежала босиком за калитку одного из последних домов селения в погоне за курицей. Она не обратила внимания на скачущих всадников — ей было не до того: противная курица хочет удрать, а мать будет ругать за это девочку…
 Оуэн чудом сумел отвернуть своего могучего коня в сторону, чтобы не сбить ребенка. Что он при этом бормотал по-французски, даже Пен, неплохо знавшая этот язык, разобрать не смогла.
 Девочка все-таки не удержалась на ногах, но не от столкновения с лошадью, а от страха, когда опасность уже миновала; и тут же вскочила, чтобы услышать, как Оуэн ругает ее, уже по-английски, за то, что не смотрит куда бежит.
 Перепуганная насмерть, она не сводила глаз с грозного человека на огромном вороном коне, немного придя в себя, повернулась и побежала в дом, забыв о непослушной курице.
 Оуэн был неподвижен на застывшем коне, Пен не узнавала его лица: еще недавно оно было таким оживленным, лукавым. Сейчас от него отхлынула кровь, губы побледнели, в глазах сквозил ужас. Это был совершенно другой человек, она и представить его таким не могла.
 Ей тоже было страшно за ребенка, она испытала потрясение, но перемена, произошедшая с Оуэном, испугала ее не меньше. Она не могла не оценить, с какой быстротой и ловкостью он сумел управиться с конем и спасти девочку от увечья или даже смерти. Ведь такой конь, как у него, сам по себе оружие, и, к счастью, Оуэн владеет им не хуже, чем шпагой или мечом. Наверное, ему приходилось не раз бывать с этим животным в различных переделках. Отчего же сейчас он пришел в такое состояние? Отчего?
 Она смотрела на Оуэна, а тот продолжал молчать, глядя куда-то вдаль. Или в самого себя. И Пен не решилась прервать молчание…
 А он перенесся в не очень далекое прошлое.
 Он увидел перед мысленным взором двухлетнего Эндрю, бегущего ему навстречу по залитому солнечным светом внутреннему двору замка в Бургундии, размахивающего игрушечным деревянным мечом. Мальчик и раньше видел отца, когда тот возвращался на боевом коне после рыцарского турнира, битвы или охоты. На этот раз нетвердая поступь ребенка подвела его и он попал под копыта коню, которого сильной рукой Осадил Оуэн. Взметнувшиеся передние ноги животного задели плечо мальчика. Удар был скользящий, но и этого оказалось достаточно для хрупкого тельца.
 До сих пор в ушах Оуэна стоит крик сына. Слышал он его и сейчас.
 Пен не могла больше выносить молчание.
 — Оуэн! — произнесла она, притронувшись к его рукаву. Он вздрогнул, как от укола, и посмотрел на нее, не узнавая. Она сжала ему руку и повторила:
 — Оуэн! Все кончилось хорошо. Ребенок не пострадал. Вы сумели… так быстро. Девочка уже убежала домой.
 Ее слова ворвались в его воспоминание, смыли отчетливую картину прошлого. Он постепенно возвращался в настоящее, к щекам прилила кровь, во взгляде появилось узнавание.
 — Да-да, ты права, — пробормотал он. — Ребенок убежал… — И, окончательно придя в себя, добавил:
 — Почему же мы стоим? Едем дальше.
 Он тронул коня, но Пен не сразу последовала за ним: перед ней все еще стояло его изменившееся лицо, лицо совсем другого человека — потерянного, пораженного горем.
 — Пен! — окликнул он ее, обернувшись в седле. — Нужно торопиться.
 Он пустил коня рысью, Пен удалось сделать то же самое. До Хай-Уикома оставалось еще миль двенадцать, и через два часа они прибыли к месту назначения.
 — Куда отправимся сначала?
 Это был первый вопрос, который задала Пен, как только показались дома селения. Оглядывая хорошо знакомые места, она поглубже натянула шапку.
 — Подъедем в таверне, — сказал Оуэн. — Оттуда расходятся все слухи и сведения.
 Он так долго молчал перед этим, что его голос показался ей незнакомым. Теперь наступил ее черед отдаться во власть воспоминаний, и хороших, и страшных.
 — Вон там поместье Брайанстонов? — Оуэн указал хлыстом на железные ворота в высокой каменной стене, за которой виднелись контуры замка.
 — Да, это оно, — с содроганием в душе подтвердила Пен. Она не была здесь с тех пор, как после родов ее забрали мать и отчим, — почти три года. Как они с Филиппом любили сельскую жизнь, как старались сделать так, чтобы в поместье им было хорошо и уютно, и окрестным жителям по возможности тоже. Насколько это удавалось — другое дело. Интересно, продолжает ли брат Филиппа их линию? И его матушка?..
 — Гостиница в центре селения, на большом лугу, — сказала Пен.
 Кроме небольшого здания под соломенной крышей, на лугу находился позорный столб, возле которого, как и в прошлые годы, валялся человек с колодками на ногах, щедро осыпанный объедками. Пен узнала в нем старого Тома, бродягу и мелкого воришку.
 Общий вид деревни производил печальное впечатление. Как показалось Пен, такого не было в годы, когда Филипп занимался делами поместья. Тогда ее супруг через своего управляющего и других помощников тщательно следил за внешним состоянием крыш, ворот, стен, изгородей.
 Она сказала об этом Оуэну, и тот заметил, что это им на руку: чем меньше нынешние хозяева проявляют заботы о жителях, тем больше у тех накапливается злости и желания рассказывать о них все плохое, что им известно. Перед входом в таверну Оуэн остановил коня и спешился.
 — Отведи их в конюшню, парень, — сказал он, обращаясь к Пен, — а я зайду внутрь и постараюсь немного развязать им языки.
 — Подождите! — Пен спрыгнула со своей лошади. — Я пойду с вами. Не зря ведь я сделалась парнем, черт побери!
 Он смотрел на нее со смешанным чувством раздражения и восхищения. Потом сказал:
 — К сожалению, ваша маскировка кажется мне менее убедительной, чем я полагал. Поэтому делайте, как я говорю. В роли слуги вы выглядите достоверней, чем в роли мальчика-пажа. Прошу не принимать мои слова за обиду.
 После этого он вошел в таверну, оставив Пен разрываться между негодованием и ощущением того, что, по сути, он совершенно прав: ей не совсем по возрасту должность пажа и, значит, нужно отправляться к конюшне и приложить все усилия к тому, чтобы выудить у тамошнего люда хоть какие-то полезные сведения. Не забывая при этом об опасности быть узнанной и разоблаченной.
 Конюшня была такой, какой она помнила ее по прошлым годам: полупровалившийся навес, липкий от навоза и грязи настил, дурно пахнущая солома. Пен подвела лошадей к колоде с водой, разбила рукояткой хлыста тонкую корку льда. Вода там зазеленела, от нее несло гнилью.
 — Чего нужно? — послышался голос.
 Она повернулась и очутилась лицом к лицу с парнем, который показался ей чем-то знакомым. Если и так, то несколько лет назад он был почти мальчишкой.
 — Нужно свежей воды для лошадей, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно грубее, хотя из этого, она чувствовала, мало что получалось.
 — Вода в колодце на лугу, — небрежно бросил парень. — Ведра вон там.
 Он указал, куда-то в угол двора.
 Пен все больше утверждалась в мысли, что знает этого человека, а вернее, того, на кого тот похож, — его отца или, быть может, дядю. В свое время она не раз беседовала с кем-то из них, и не без удовольствия.
 — Здесь много чего изменилось в последнее время, — сказала она, направляясь за ведром.
 Парень сплюнул на землю.
 — Ага, — подтвердил он. — Эти, из поместья… Ничего больше для нас не делают.
 Помимо воли ее задели его слова.
 — Ну, почистить-то конюшню можно и без них, — заметила она.
 Парень сделал угрожающий жест в ее сторону.
 — Придержи язык, ты! — крикнул он.
 Пен поспешила подхватить ведро и отправиться за водой. Первый блин оказался комом: попытка общения с народом провалилась.
 Она с трудом тащила ведро от колодца, развлекая себя мыслью о том, что сказали бы дамы из окружения принцессы Марии, увидев ее в эти минуты, — согнувшуюся под тяжестью ведра, чуть не по колено в навозной жиже.
 Напоив лошадей, она поставила их под навес, подбросила ржавыми вилами несколько охапок влажного сена и поспешила в таверну, подальше от не слишком любезного конюха. Кроме того, ей самой очень хотелось пить.
 Когда она вошла туда, то первым делом увидела Оуэна возле пивной стойки, окруженного множеством мужчин — все с кружками в руках, все принимающие самое деятельное участие в разговоре.
 — ..Значит, выходит, для того и понадобилась вам старуха Уордел, так, сэр? — спрашивал у Оуэна хозяин, пока Пен пробиралась через дымную полутемную залу. — Такому джентльмену, как вы?
 — Я же стряпчий, понимаешь, друг? — отвечал ему Оуэн на отменном английском, но с акцентом, которого Пен никогда раньше не слышала. — У меня для нее кое-какие сообщения имеются. Для ее пользы.
 При этом он многозначительно подмигнул.
 — Боже правый! — воскликнул один из крестьян. — Уж не получила ли наша Нелли от кого наследство?
 — Не совсем, — осторожно сказал Оуэн. — Но если поможете мне увидеться с ней…
 Он заметил Пен и легким движением дал понять ей, чтобы она оставалась в отдалении.
 — Хозяин, — обратился он к трактирщику, — подтолкни-ка кружку пива моему слуге. Вон он там… И получи с меня.
 Хозяин принял монету и передал по прилавку кружку с пивом для Пен.
 Утоляя жажду, она вспоминала, что имя Нелли Уордел было первым в ее списке, взятом из расчетной книги семейства Брайанстон. Сама Пен об этой женщине никогда не слышала, но, судя по всему, здесь, в селении, ее хорошо знали. Пен попыталась напрячь память и вспомнить лица женщин, окружавших ее во время родов, слова, которые те произносили. Была ли среди них такая, кого они называли между собой старухой Уордел? Ничего такого она припомнить не могла. От тех дней в воспоминании остались только боль и страх. Страх и боль.
 Отойдя от стойки, Оуэн приблизился к ней и, кивнув, дал понять, чтобы она следовала за ним. Допив пиво, она вышла из таверны.
 — Сейчас мы едем навестить эту старуху, — негромко сказал Оуэн. — Она живет в двух милях отсюда.
 — Я приведу коней, сэр, — прикладывая руку к шапке, произнесла Пен. — Тем более что в этой конюшне стыдно держать таких благородных животных.
 Когда они уже тронулись в путь, Пен спросила насчет остальных имен из списка — известны они кому-нибудь здесь? Оуэн покачал головой.
 — Насколько я мог понять, все остальные — жители других мест. Здешние их не знают и знать не хотят.
 — Это в характере не только обитателей Хай-Уикома, — попыталась их защитить Пен. — Варятся в собственном соку и лишь в базарные дни встречаются с соседями, да и то яростно не доверяют друг другу во время торговых сделок.
 — Что ж, так, устроен человек, — философски заключил Оуэн, однако Пен заметила, что думает он сейчас о другом, и не стала отвлекать его разговорами.
 Они миновали три обширных поля, разделенных рядами Кустарника, пока не приблизились к небольшому коттеджу с прудом неподалеку, в котором среди тонких льдин плавали утки. Коттедж был окружен аккуратным садиком. Все это разительно отличалось от домов, которые они видели в деревне.
 Оуэн повернулся к Пен.
 — Можете зайти вместе со мной, но если увидите, что женщина вам знакома, немедленно уходите под любым предлогом, не раскрывая рта. Помимо всего прочего, это послужит для меня сигналом, что хозяйка — одна из тех, кто присутствовал при рождении вашего ребенка.
 Пен молча наклонила голову: она была чересчур взволнованна, чтобы говорить вслух.
 Привязав лошадей к живой изгороди, они направились по тропинке к дому. Оуэн постучал в дверь. Пен скромно, как положено слуге, стояла позади него.
 С легким скрипом дверь приотворилась. Из щели на них смотрела женщина с худым, морщинистым лицом.
 — Что надо? — спросила она не слишком приветливо.
 — Мистрис Уордел? — любезно осведомился Оуэн.
 — А кому она понадобилась?
 — Эсквайр Росколин, — представился он с тем же акцентом, с каким разговаривал до этого с людьми в таверне.
 «Валлийский! — осенило Пен. — Он говорит, как и его мать, с валлийским акцентом. И имя себе придумал на валлийский манер».
 Женщину, открывшую дверь, она разглядеть как следует не могла: щель была слишком узкой.
 — Если я могу поговорить с вами, мистрис… — продолжал с улыбкой Оуэн. — У вас брат в Хайгейте, не так ли?
 — Чего? — Дверь открылась шире. — Что-нибудь случилось с Недом?
 — Он просил меня, мистрис, кое-что передать вам. Я стряпчий… Ходатай по некоторым делам. Можно войти?
 — Заходите.
 Теперь Пен хорошо видела женщину и узнала ее. Старуха Уордел была в тот памятный день возле ее постели, обтирала ей лоб лавандовой водой во время очередных схваток. Пен ясно это помнила.
 Оглянувшись через плечо, Оуэн увидел, как Пен отступила подальше от двери, и вошел один в уютный и чистый однокомнатный домик.
 Пен осталась в саду, с волнением вспоминая отчаяние и ужас тех часов… Да, эта женщина определенно была там. И она должна все знать. Все…
 Оуэн появился примерно через полчаса. Выражение его лица было бесстрастным, вес кошелька немного меньше, чем до начала разговора с хозяйкой дома.
 — Что она сказала? Говорите же! — воскликнула Пен, едва они вышли за калитку. — Знает она, что случилось с ребенком?
 Оуэн покачал головой.
 — Ее не было в момент родов, но, по ее мнению, ребенок родился мертвым.
 — Нет! — крикнула Пен. — Нет! Она лжет! Я слышала его крик.
 На нее было больно смотреть: вся жизнь будто ушла из ее существа.
 Тихо и ласково Оуэн произнес:
 — У нас с вами есть еще один адрес, Пен. Думаю, он принесет нам больше удачи.
 — Мы едем сейчас? Куда?
 — Уиком-Марш. Вы должны знать это селение. В районе болот.
 — И кто же там?
 — Ее зовут Бетси Кошем.
 Третье имя в списке, который Пен помнила наизусть.
 — Ей было заплачено за услуги больше, чем всем остальным, — сказала Пен.
 — Я почему-то подумал так же после беседы с мистрис Уордел, — сказал Оуэн. — Эта женщина просветила меня во многом. — Они снова ехали через поле. — Скажите, Пен, вам что-нибудь говорит имя мистрис Гудлоу?
 Пен сдвинула брови.
 — Кажется… Да, конечно. Она знаток и собирательница трав. Травница. Торгует ими. Снабжала чуть не весь наш дом. Ее очень ценила леди Брайанстон, мать Филиппа.
 — Эта травница присутствовала при ваших родах?
 — Не помню. Она вообще часто бывала у постели заболевших, поэтому я привыкла к ней и могла не заметить в те часы… Но во время беременности, по рекомендации леди Брайанстон, я пользовалась ее советами и настойками. О ней что-то говорила мистрис Уордел?
 — Только мимоходом. Я сделал вывод, что в округе ее любят не больше, чем Бетси Кошем. Одного поля ягода, или, как выразилась мистрис Уордел, варево из одного котелка… Обеих считают чуть ли не колдуньями, независимо от того, приносят они добро или зло своей помощью. К сожалению, одно очень быстро переходит в другое в людском понимании.
 — Вижу, мистрис Уордел немало успела порассказать вам, — сказала Пен повеселевшим голосом. — Чем вы ее так привлекли?
 — О, — ответил ей в тон Оуэн, — помимо собственного обаяния, небольшим количеством золотых соверенов, которым под силу развязать и не такие языки. Но чтобы она не подумала, будто я лично заинтересован в каких-то сведениях, я вручил ей деньги как бы от лица ее брата Неда, давно исчезнувшего из ее жизни, однако испытавшего вдруг угрызения совести и решившего оказать посильную помощь старой сестре.
 — Я должна буду возместить вам расходы, сэр, — сказала Пен поспешно. — У меня есть с собой деньги… Ой, только они остались в гостинице, в моей одежде.
 — Сегодня ночью мы подсчитаем все расходы, мадам, — пообещал Оуэн. — И, надеюсь, придем к согласию.
 — Конечно, — подтвердила она, сделав вид, что не поняла намека.
 Они уже въехали в Уиком-Марш, и Оуэн решительно направил коня к самому большому и ухоженному дому.
 — Здесь определенно должен жить человек, не слишком стесненный в средствах, — объяснил он свою уверенность, — который мало считается с отношением к нему соседей.
 Привязывая лошадей к столбу у калитки, Оуэн повторил то, что говорил возле дома мистрис Уордел:
 — Пойдем вместе, но, если опознаете ее, немедленно уходите.
 Бетси Кошем открыла дверь после первого же удара дверного молотка. Это была дородная женщина средних лет, ее маленькие пронзительные глазки внимательно рассматривали прибывших.
 — Что вам угодно, сэр? — спросила она. — У меня уйма дел, но я могу отложить их ради вашего прихода.
 Было видно, она привыкла к посетителям и знала, как с ними себя вести.
 — Могу я войти? — Оуэн вновь перешел на валлийский диалект.
 Она кивнула и шире открыла дверь, еще пристальнее вглядываясь в Пен.
 — Заходите оба.
 В гостиной, когда все расположились у стола, она, изобразив подобие улыбки, спросила, кивая в сторону Пен:
 — Девушка в неприятном положении, да? — И, не дожидаясь ответа, продолжила:
 — Из хорошей семьи, верно? Потому и пожаловала к тетушке Бетси переодетая юношей? — Откинув назад седую голову, она зычно расхохоталась. — А? Каково? Вам не перехитрить меня, притворись вы хоть нищим, хоть королем! Еще никто не обвел вокруг пальца Бетси Кошем!
 Стараясь не поднимать головы, изображая испуг и смущение, Пен думала в то же время о том, что не узнает женщину, хотя это вовсе не означает, что той не было при родах. Да и мистрис Кошем, если и видела тогда Пен, вряд ли могла узнать в ней, теперешней, ту, с искаженным от боли лицом, корчившуюся на постели.
 Оуэн решил продолжить разговор, начатый хозяйкой.
 — Чем вы можете помочь? — спросил он.
 — Зависит от срока, сэр. — Бетси поднялась со стула и подошла к полкам у стены, уставленным баночками и коробками. — Сколько у тебя, девушка, а? Меньше трех месяцев? Тогда все будет легко и просто.
 Пен неопределенно мотнула головой, а Оуэн проговорил:
 — Шесть.
 — Не смешите меня, сэр! — воскликнула Бетси. — Такая стройненькая, и шесть!
 — Это случилось не с ней, а с ее сестрой, — пояснил Оуэн. Пронзительные глазки сузились еще больше.
 — Что ж, у меня найдется кое-что и на этот случай. Только стоит подороже. Но жить он не будет…
 Пен показалось, что она застыла от холода и сейчас умрет — прямо здесь, в этой сумрачной комнате, возле полок со страшными снадобьями. В комнате, где, возможно, бывала мать Филиппа, получая из рук хозяйки дьявольское средство для нее, для Пен, чтобы вызвать преждевременные роды. Или подобное средство приносила ей мистрис Гудлоу, сотворив его из невинных трав?.. Какая разница?..
 — А что, если он будет жить?
 Вопрос, который задал хозяйке Оуэн, вывел Пен из оцепенения.
 — Что, если ему больше шести, — повторил Оуэн уже без всякого валлийского акцента, — и он остался в живых? Что тогда?
 — Это уже не мое дело, сэр, — пробормотала Бетси, и внезапно в ее глазах мелькнул огонек подозрения, как вспышка молнии, озарившей угрюмую комнату.
 И еще в ее взгляде Оуэн увидел опасение. Страх.
 — Сядьте, мистрис Кошем, — сказал он властно.
 Она не могла не подчиниться звуку его голоса. В комнате наступила напряженная тишина.
 — Вы сказали «не мое дело», мистрис Кошем, — вновь заговорил Оуэн. — Поговорим о вашем деле… — Он выдержал зловещую паузу. — Давайте представим, что года три назад был насильно произведен на свет ребенок, пробывший всего около восьми месяцев во чреве матери. И вопреки ожиданиям некоторых людей остался жить… Как вы полагаете, мистрис Кошем… — голос Оуэна зазвучал угрожающе, — что могло статься с этим ребенком?
 Лицо женщины сделалось бледным как мел. Она неотрывно смотрела на Оуэна, словно кролик на удава.
 — Не понимаю, о чем таком вы говорите, — наконец выдавила она, облизывая сухие губы. — Ума не приложу.
 — Не понимаете? — повторил Оуэн.
 Неспешным движением он достал из камзола кошелек и кинул на стол. Монеты в нем зазвенели. После чего вынул кинжал из ножен, прикрепленных к поясу, и аккуратно положил его рядом с кошельком.
 — Я помогу вам понять, женщина, — сказал он спокойно.
 Глаза Бетси Кошем метались по предметам, лежащим на столе. Видела она также и холеные белые руки, в которых крылись угроза и сила.
 — Предлагаю выбор, — продолжил Оуэн. — Ответьте честно на мой вопрос, и кошелек ваш… Но можете предпочесть то, что лежит рядом с ним.
 Он сложил на столе руки в ожидании ответа.
 Пен тоже смотрела на стол. На лежащий там кинжал — простой, с обычной рукояткой, но обоюдоострым лезвием. Неужели он готов пустить его в ход? Нет, это только угроза, которую он никогда бы не осуществил. Собственно, и угрозы прямой не было. Она только предполагалась.
 Внезапно Пен подумала — хотя для таких мыслей было не слишком подходящее время, — что профессия Оуэна предполагает применение оружия в любых случаях и по отношению к любым людям, какого бы пола или возраста они ни были. Даже к детям, если те помогают врагам его страны… О нет! Нет!..
 И она поняла… ощутила страх этой старой женщины, которая знала, что сидящий перед ней человек в черной одежде, с темными глазами и мягким голосом, ни минуты не колеблясь, пустит в ход свое оружие.
 — ..Спрашиваю еще раз, Бетси Кошем: как вы думаете, что могло случиться с этим ребенком после его рождения?
 Она снова облизала губы, глаза у нее бегали, лицо приняло серый оттенок.
 — Есть такие места… — проговорила она. — Такие… где могут держать этих… ненужных детей. Если за них платят, ясное дело.
 Ненужных!.. Платят!.. Слова, будто железные колючки, впивались в мозг Пен, не давали дышать.
 — Кто взял этого ребенка? Кто?..
 Пальцы Оуэна, будто невзначай, притронулись к клинку. Женщина задрожала, всхлипнула.
 — Милорд, — сказала она. — Его забрал милорд… Завернул в одеяло и взял… Больше ничего не знаю! — вдруг вскрикнула она. — Клянусь Богом! Они… они прикончат меня, если узнают, что я сказала!
 — Они ничего не узнают, женщина. Перестаньте дрожать!.. Куда они отдали его?
 — Не знаю! Честно, не знаю! — Она опять всхлипнула. — Клянусь!
 Оуэн был неумолим.
 — Подумайте! — Молниеносным движением он схватил кинжал и вонзил его в стол. — Подумайте как следует!
 Мистрис Кошем чуть не упала со стула от ужаса.
 — В Лондон! — закричала она. — Они чего-то говорили про Лондон… Больше я ничего… Ничего…
 Она разрыдалась.
 Оуэн медленно вложил кинжал в ножны. Так же медленно протянул ей кошелек с деньгами и встал из-за стола. Не произнося больше ни слова, не прощаясь, он направился к двери, возле которой остановился, пропуская вперед Пен. Во дворе он обнял ее за плечи, и так они подошли к воротам, где были привязаны лошади.
 — Вы сделали бы это… сделали? — Это были первые слова, которые она произнесла с той минуты, как они зашли в дом к мистрис Кошем.
 — Что именно?
 — Ударили бы ее кинжалом?
 — Я знал, этого не потребуется, — сухо ответил он. Ее сознание медленно вернулось к тому, что она только что услышала из уст этой женщины.
 — Ребенок… мой ребенок… Она сказала, он был живой.
 — Да, — проговорил Оуэн и не сразу продолжил:
 — Это может не означать, что он жив сейчас.
 — Он жив! — В ее голосе не было надрыва, только уверенность. — И я должна его найти.
 Оуэн понимал: такую уверенность ничто не поколеблет. На обратном пути Оуэн сказал:
 — Итак, следует начать поиски ребенка в Лондоне.
 — Но где именно? — В голосе Пен не было прежней убежденности, а напротив, растерянность и печаль. — Город так велик.
 — Это верно, я буду думать, — сказал он.
 В его тоне можно было уловить неопределенность, на самом же деле у него сразу появилась мысль о том, в каком месте следует искать ребенка, если тот жив. Он вспомнил свою случайную встречу с Майлзом Брайанстоном в районе публичных домов Саутуорка, на одной из неприглядных улиц. С какой целью мог оказаться такой человек, как Майлз, в этих опасных для жизни и здоровья местах? Конечно, если он ко всем своим достоинствам еще и тайный лиходей… В конце концов, сам Оуэн тоже оказался в том районе…
 И все же необходимо расследовать, что там делал лорд Майлз Брайанстон в тот зимний день.




 Глава 16


 Герцог Нортумберленд нервно ходил по приемной перед покоями, где находился больной король. Дверь туда была закрыта. Окна королевской опочивальни выходили на площадь, откуда раздавался неумолчный гул голосов: там собрались жители Лондона, желавшие выразить почтение и любовь, а также пожелания здоровья своему властелину. Они приходили сюда каждый день в надежде увидеть лицо короля хотя бы в окне. И уже много недель уходили разочарованные: король не появлялся.
 — Мы должны, должны показать его! — чуть не каждый день говорил Нортумберленд.
 И сегодня он произнес ту же фразу.
 Королевские врачи не отходили от постели больного, члены Тайного совета с нетерпением ожидали их очередного решения (если не приговора) по поводу здоровья юного монарха. Будет он наконец в состоянии появиться перед народом?
 Герцог Суффолк приблизился к Нортумберленду.
 — Народ требует своего короля, — сказал он, привычно дернув себя за короткую бороду.
 — У меня есть уши, — раздраженно отозвался Нортумберленд. — Могу сам слышать.
 Нортумберленд не слишком умел сдерживать себя, а в этом случае не считал особенно нужным. Он знал, что медлительный тугодум Суффолк не примет его раздражение за обиду: не к такому еще привык, общаясь со своей злобной супругой.
 — В конце концов, ничего страшного, — примирительно произнес Суффолк. — Пусть покричат. Нужно чаще объяснять им, что зимой королю делается хуже, он плохо переносит холод. Людям надоест ожидать его, стоя на улице.
 — Пожалуй, вы правы, — согласился его собеседник. — А через несколько месяцев мальчишка умрет. И тогда у нас будет Мария, которая выйдет замуж за Филиппа Испанского и потянет страну обратно в католицизм.
 Оба замолчали, размышляя о том, что в этом случае потеряют лично они, каких доходов и привилегий лишатся. Ведь после того, как прежний король, Генрих VIII, совершил в стране церковную реформацию, порвал с папой римским и заменил католицизм новой, англиканской, религией, став ее главой, многие сторонники короля захватили и поделили между собой несметные богатства католической церкви: земли, поместья, ценности. А также получили новые титулы, права и власть. Им всем было что терять, если на престол взойдет сестра нынешнего короля принцесса Мария, оставшаяся ревностной католичкой.
 — Необходимо заставить Эдуарда назвать своей преемницей не Марию, а Елизавету, — высказал их давнюю цель Суффолк. — Она хотя и моложе на семнадцать лет, но зато никогда не была католичкой. Эдуард тоже весь в отца — терпеть не может католиков. Разве он захочет, чтобы на трон уселась его старшая сестрица и начала все поворачивать вспять? Да, Елизавета из настоящих протестантов. Она…
 — Она, — перебил его Нортумберленд, — слишком молода, и никто из нас не знает ее толком, потому что она чертовски хитра и скрытна. И что там таится в ее рыжей голове — одному Богу известно.
 — Итак, вы полагаете, что она тоже не вполне подходящая особа для трона?
 — Лучше, чем ее сестра, но я бы отверг обеих.
 Суффолк посмотрел на него с испугом: такого тот так прямо еще не говорил.
 — Не будете же вы отрицать право наследования, герцог?
 — Я не буду, — спокойно сказал Нортумберленд. — Но если мы сумеем уговорить нашего несчастного больного юношу… Умирающего…
 Внезапно Суффолк с хитрецой взглянул на него и, дернув себя за бородку, проговорил:
 — Если лишить наследственного права обеих сестер, то следующей в этом ряду будет моя супруга. Как-никак она племянница покойного Генриха. Что вы на это скажете?
 — Ого-го! — Этим восклицанием Нортумберленд заменил прямой ответ. А потом добавил с улыбкой:
 — В этом случае хоть каким-то утешением для меня будет некая свадьба.
 — Моей дочери Джейн и вашего сына, милорд? — уточнил Суффолк, тоже улыбнувшись.
 — Совершенно верно, милорд.
 В это время отворилась дверь из покоев короля и оттуда показалась целая процессия одетых в черное лекарей. Один из них нес в вытянутых руках сосуд, накрытый крышкой, горестно покачивая над ним головой.
 — Плохо, милорд герцог, его величество совсем плох, — провозгласил главный из лекарей, обращаясь к Нортумберленду. — Лекарство, которое мы дали раньше в надежде, что оно поднимет его хоть ненадолго с постели, не помогло. Больному стало хуже.
 — Как это так? — рявкнул герцог. — Если не помогло, то почему же хуже?
 — У короля началось воспаление кишок, — уклонился от прямого ответа врач. И добавил, указывая на сосуд в руках другого врача:
 — Его величество потерял много крови. Это явилось следствием…
 — Можно его подвести к окну? — не слушая объяснений, спросил герцог.
 — Я бы не советовал этого делать, ваша милость.
 — К черту ваши советы! — Громкий крик Нортумберленда привлек внимание всех находившихся в комнате. Наступила тишина. — Пемброк! — продолжал герцог. — Прикажите служителям короля хорошенько завернуть его и поднести к окну.
 — Я протестую, ваша милость! — повысил голос главный врач. — Его величество может не выдержать этого, его состояние ухудшится.
 Граф Пемброк поспешил исполнить приказание герцога.
 — Хуже! — передразнил врача Нортумберленд. — Сколько мы уж слышим от вас эти слова! О Господи, сохрани нас от лекарей!
 Врач выпрямился с видом незаслуженно оскорбленного человека.
 — Меня считают, милорд, — сказал он, — весьма умудренным в своем ремесле.
 — Значит, мне жалко и вас, и ваше ремесло, — отрезал герцог, отворачиваясь от него.
 Обиженные врачи поспешили покинуть помещение.
 Нортумберленд услышал, как кто-то вежливо кашлянул за его плечом, и произнес:
 — Милорд…
 Обернувшись, он нахмурился: человек был ему незнаком. Во всяком случае, имени его он не помнил.
 — Майлз Брайанстон, милорд герцог, — подсказал тот с заискивающей улыбкой.
 — А… да… Что привело вас в приемную короля?
 Майлз прекрасно знал, что входить в святая святых положено исключительно членам Тайного совета, но не мог же он пойти против матери, а она велела ему направить свои стопы именно сюда. И не в одиночестве, а прихватив с собой одного человечка. Майлз осмелился возражать матери, он опасался, что это может вызвать гнев Нортумберленда и прочих, однако гнев матери был для него страшнее и он покорился.
 — Милорд герцог, — сказал он, немного заикаясь от волнения, — мы… я подумал, что, быть может, врачи его величества не знают… зашли в тупик… как лечить короля. — Он нервно потер влажные руки. — Думаю, милорд, вы разделяете мои чувства.
 — Ну и что, если так? — нетерпеливо спросил Нортумберленд. — Что вы хотите?
 — Хочу сказать, милорд, что есть другие способы лечения. Вот… — Он отодвинулся, и из-за его широкой спины появилась старая женщина с твердым взглядом серых глаз. — Наша семья, милорд, — продолжал Майлз, — давно пользуется услугами этой искусной целительницы, знающей множество лечебных секретов и желающей оказать услуги королю.
 Нортумберленд посмотрел на женщину, которая не отвела взора и продолжала внимательно смотреть на него. Что-то в ней показались ему заслуживающим доверия.
 — Как твое имя, женщина? — спросил он.
 — Мистрис Гудлоу, ваша светлость, — ответил за нее Майлз. — Она знает все о травах, об их целебных свойствах, и моя мать говорит…
 — Меня мало интересует ваша мать, пускай женщина сама про себя расскажет.
 Она слегка вскинула голову.
 — Я скажу, ваша светлость, что мне дано умение лечить, и я спасла многих, у кого жизнь висела на волоске.
 — Полагаю, — негромко сказал Нортумберленду герцог Суффолк, слышавший весь разговор, — что, если эта женщина посмотрит Эдуарда, хуже не будет… Во всяком случае, для нас с вами. Чем дольше он протянет, тем больше шансов его уговорить.
 Нортумберленд кивнул и посмотрел на графа Брайанстона, похожего на большую заводную куклу.
 — Подождите, вы и эта женщина, в другом зале. После того как король покажется народу, мы продолжим разговор.
 Майлз не мог скрыть восторга. А уж как будет довольна матушка! С этой минуты начнется его восхождение к вершинам власти! Он станет незаменимым человеком для Тайного совета и для самого Нортумберленда. Его положение при дворе упрочится…
 Снова открылась дверь из спальни короля, оттуда вышел рослый слуга с большим свертком одеял в руках.
 Нортумберленд наклонился к свертку и тихо проговорил:
 — Ваше величество, народ хочет вас видеть.
 Голос, который раздался в ответ, был еле слышен и мог каждую секунду оборваться:
 — Конечно… Они мои подданные… Я хочу поприветствовать их… Сэмюэл, поднеси меня ближе к окну.
 Нортумберленд подал знак, чтобы открыли высокие окна, и сквозь них с удвоенной силой донеслись крики:
 — Король! Король! Наш король!
 Служитель поднял больного так, чтобы его могли видеть стоящие за окнами. Приветственные возгласы стали еще громче, толпа ликовала, в воздух летели шапки, над толпой хлопали крыльями испуганные птицы.
 — Король! Наш король!
 Юный монарх не мог стоять на собственных ногах, но велел, чтобы с его лица откинули одеяло. Это было ошибкой. Когда стоявшие в передних рядах увидели иссушенное болезнью лицо, принадлежащее не юноше, а, скорее, глубокому старцу, они умолкли. За ними замолчали все остальные. Король попытался помахать рукой, но это ему не удалось — его скрутил страшный приступ кашля.
 Нортумберленд дал команду отнести короля обратно в спальню и сам прикрыл окно, чтобы поскорее отделиться от повергнутой в смятение толпы. После чего он и Суффолк прошли в спальню короля, где все, включая воздух, говорило О болезни и умирании и где на огромной постели почти незаметным казалось иссохшее юное тело.
 — Нортумберленд, — с усилием прошептал король, — я умираю. Но ведь еще так много нужно сделать…
 — Да, ваше величество. — Герцог не находил возможным и нужным успокаивать юношу, уверяя в обратном. Эдуард знает и только что сказал о своей скорой смерти. — И вы должны, — продолжал герцог, — хорошо подумать, желаете ли назвать принцессу Марию своей преемницей.
 — Она уже названа. Это сделал наш отец.
 — Но сейчас король вы, — с ударением произнес Нортумберленд, незаметно поднося к носу спрятанный в платке ароматический шарик, защищавший, как уверяли, от всякой заразы. — Вы должны сами это решить, Эдуард, помня, что были королем .протестантского государства. Разве хотите вы для него возврата в лоно католической церкви? А такое незамедлительно произойдет, ваша сестра Мария выйдет замуж за Филиппа Испанского, и протестантская Англия сгорит в кострах инквизиции.
 Эдуард застонал:
 — О, я бы сам скорее сгорел в них! Но что же делать, герцог?
 — Я объясню… Но когда вы немного окрепнете, — добавил он поспешно, взглянув на лицо короля и отступая от его ложа.
 Он кивнул Суффолку, и оба герцога тихо удалились.
 Не отвечая на вопросы, они прошли через приемную, где продолжало толпиться множество людей, среди них Майлз Брайанстон, совершенно подавленный тем, что Нортумберленд даже не взглянул на него, и вышли в коридор, в самом конце которого находилась небольшая секретная комната. Нортумберленд открыл своим ключом дверь, и они вошли.
 Первым делом герцог заглянул за все занавески и гобелены, потом приподнял картины, проверяя, не проделаны ли под ними дырки в стене для прослушивания, сунул голову в холодный камин и в завершение обстучал костяшками пальцев все панели.
 — Никогда не знаешь, какой сюрприз тебе приготовили, — объяснил он свои действия совсем не удивленному Суффолку, — когда оставляешь комнату на несколько дней.
 Вроде бы удовлетворенный осмотром, он уселся в кресло у массивного дубового стола, в раздумье барабаня пальцами по его поверхности.
 — Король не должен умереть, — сказал он как о чем-то решенном, — пока мы не обеспечим наследника, какой нам нужен.
 С этими словами он вынул из кармана шелкового фиолетового камзола еще один ключ и отомкнул средний ящик стола. Сунув туда руку, нащупал пружину, открывшую фальшивое дно, под которым скрывался запечатанный пакет. Его он и положил на стол перед Суффолком.
 — Как мы и договаривались, — заговорил он негромко, — я составил брачный контракт, по которому ваша дочь, леди Джейн, становится супругой моего сына, Гилфорда Дадли. Вам и вашей жене надлежит тщательно просмотреть документ, однако я уверен: в нем все соответствует нашей договоренности.
 Суффолк взял в руку конверт, постучал им по ладони другой руки.
 — Свадьба должна состояться без промедления, — сказал он.
 — Конечно. Сроком через несколько недель, не долее. Суффолк согласно кивнул.
 — Леди Френсис поставит об этом в известность нашу дочь. Разумеется, у девушки будут разные глупые возражения, она ведь вообразила, что влюблена в лорда Хартфорда и тот якобы отвечает ей взаимностью. Но жена сумеет без особых трудностей уговорить ее.
 — Не сомневаюсь в этом, мой друг, — согласился Нортумберленд. У него не было никаких сомнений в способности жестокой и неумолимой герцогини Суффолк настоять на своем. — А тем временем, думаю, можно попробовать допустить к королю эту самую целительницу, которую притащил Брайанстон. Мальчик должен протянуть еще немного… совсем немного… Во всяком случае, до той минуты, когда согласится передать престол своей кузине Джейн. А обеих сестер лишить права наследования.
 — Да, — подтвердил с ухмылкой Суффолк, — передать престол Джейн, а через нее и вашему сыну.
 — И моему сыну, — повторил Нортумберленд, не желая замечать иронии. — А пока суд да дело, мы должны с вами, герцог, успокоить натянутые нервы дорогих французов, которых не устраивает предполагаемый брак принцессы Марии с Филиппом, что, несомненно, усилило бы их врага, Испанию. Никто, конечно, не должен ничего знать о наших с вами намерениях… Я предлагаю срочно сообщить французам знаете что? Что мы лелеем мысль о браке Марии с их герцогом Орлеанским. О таком союзе они мечтают давно. Подобная новость несколько успокоит их посланника, месье Ноэля. Как, вы думаете, лучше всего подбросить ему этот несозревший плод? А, мой друг?
 Суффолк понимал, что собеседник знает ответ, потому ограничился коротким:
 — Как?
 — Через сестру Робина де Бокера. По моим сведениям, у нее большая дружба с одним французским агентом. Это может нам пригодиться и в дальнейшем, поэтому я велел Робину оставить их в покое.
 — Хотите, чтобы она сообщала французам необходимые нам сведения?
 — Именно так. Они с братом очень близки и полностью доверяют друг другу. Это означает: то, что он ей скажет, она не станет подвергать сомнению, а передаст слово в слово. Что чрезвычайно важно в нашем положении. Неплохо придумано?
 — Очень…
 — И наконец, еще одно… — Нортумберленд, войдя в раж, совершенно забыл о конспирации и заговорил в полный голос. — Все это время принцесса Мария должна находиться во дворце под нашим неусыпным наблюдением. Она пытается уверить нас, что болезнь не позволяет ей покидать ее покои, — что ж, будем ей верить. И уж, во всяком случае, ни ее саму, ни ее послания не допустим до короля.
 Он поднялся от стола, явно довольный собой, и направился к двери. Остановившись у выхода, проговорил:
 — Да, насчет старухи травницы… Все-таки стоит попробовать, верно? Правда, этот олух Брайанстон наверняка рассчитывает что-нибудь получить за свою услугу. Что ж, подыщем для него какой-нибудь титул, а?..
 Пен потянулась и зевнула. За окном было темно. Комната освещалась лишь тлеющими в камине угольками; было тепло, тихо и уединенно так, как, быть может, бывает только в утробе матери.
 Она повернулась на бок и уткнулась губами в ложбинку на плече Оуэна. Не просыпаясь, он что-то пробормотал и, выпростав руку из-под одеяла, притянул ее к себе.
 — Еще спите? — спросила она через некоторое время, не отрывая губ от его плеча. — Или я разбудила?
 — Сплю сном праведника, — ответил он лениво. — Как таковому мне полагается поспать еще и увидеть праведные сны.
 — Что ж, пускай будет так, — с тихим злорадством сказала она, запуская руку под одеяло и ощущая там его возбуждение. — Справедливость требует, чтобы я могла пожать то, что посеяла, не так ли? Мне не верится, что человек может спать в таком состоянии.
 С этими словами она легла на него сверху и, помогая себе, нашла более соответствующее место для его органа в теперешнем состоянии.
 — Все еще спите? — торжествующе поинтересовалась она.
 — Пожалуй, сейчас нет, — признался Оуэн.
 Оба замерли, наслаждаясь ощущением друг друга, и пребывали так некоторое время. Потом он слегка согнул ноги в коленях, закинул руки за голову и сделал первое движение. Легкое, едва заметное, ленивое. Она рассмеялась тихим счастливым смехом, воспринимая его ритм.
 Только четвертый раз они были в постели вместе, но ей казалось, она знает и понимает его тело так же хорошо, как свое. Вместе с ним сражалась она за то, что называется кульминацией, вершиной наслаждения, оттягивая его завершение как можно дольше. Наконец не могла более сопротивляться накатывающему валу блаженства и отдалась ему на милость, после чего с тихим стоном замерла.
 — В этот раз мы были неосторожны, — шепнула она прямо в ухо Оуэна. — Но я этого хотела.
 — Я тоже, — ответил он и, повернувшись на бок, посмотрел ей в лицо. — Однако я опасаюсь последствий. Ты ведь тоже не хочешь их, Пен?
 — Во всяком случае, не теперь, — сказала она, и в ее глазах был вопрос. Потом она все-таки спросила:
 — А как вы, Оуэн? Хотели бы вы иметь ребенка?
 Его лицо окаменело, и хотя он не переменил позы, ей показалось, что он отодвинулся от нее на огромное расстояние.
 — В моей жизни нет места для детей, — услышала она.
 ….Люси и Эндрю. У обоих глаза матери. Зеленые, как болотный мох…
 Он сел на постели. Пен продолжала лежать. Недавняя радость ушла из нее, как воздух из мяча. Ей сделалось холодно. Зачем она задает такие вопросы? Зачем пытается вторгнуться в чужую жизнь? Да, они любовники, но это ничего не меняет. Что она знает о нем, о его бедах и горестях? Только то, что он сам захотел рассказать, очень немного. Возможно, потому, что профессия шпиона не располагает к особой откровенности. А быть может, и потому, что в его жизни произошло нечто страшное. Трагичное… О чем невозможно говорить.
 Она протянула руку, коснулась его спины. В отличие от нее самой его тело горело как в лихорадке… Несомненно, с ним что-то происходит. Какие-то воспоминания не дают покоя. Он снова потерянный, опустошенный, каким был, когда чуть было не наехал на маленькую девочку. Нет, она не может молчать, когда он такой!..
 — Оуэн, что так терзает вас?
 Некоторое время он не отвечал, и она вновь пожалела, что начала расспросы. Затем, словно стряхнув с себя что-то, он встрепенулся и сказал:
 — Так… ничего. Старая история. — Повернувшись к ней, погладил по щеке. — Вставайте, пора. С рассветом выезжаем в Лондон.
 Да, в Лондон! Туда, где может… где должен находиться ее ребенок… Живой и здоровый… Но как… как она его узнает? Она ведь никогда его не видела. Только слышала голос… Только поняла, что он жив… И должен быть жив теперь! Завтра… послезавтра…
 Она вскочила с постели и поспешила к сундуку, на котором лежала ее собственная одежда, выстиранная, сбрызнутая лавандовой водой и выглаженная приветливой служанкой, тезкой принцессы Марии. Долой одежду Седрика, которая сыграла (или не сыграла) свою роль! Как бы то ни было, но, будучи в этой одежде, она узнала главное: ее ребенок жив!.. Был жив…
 Начав одеваться и повернув голову к Оуэну, она не могла скрыть удивления, увидев, что он снова в состоянии возбуждения.
 — Как? Вы… опять?
 — Вполне, — отвечал он. — Вы поразительно воздействуете на меня.
 — Но у нас нет времени. — Она торопливо застегнулась, избавив его от лицезрения ее прельстительной наготы, после чего уселась на сундук и принялась натягивать чулки. — Позвать Мэри или вы поможете мне со шнуровкой?
 — Позовите служанку. Я вынужден лишить себя этого удовольствия, чтобы одеться самому.
 Накинув халат, он поспешил к двери.
 — Ценю вашу поспешность, — сказала она ему вслед, — но не хотите ли одарить меня хотя бы поцелуем после бурной ночи?
 Она прикрыла глаза, когда его губы коснулись ее рта, но сразу же открыла их, потому что почувствовала: что-то не так. Он сейчас не с ней. Его взгляд был устремлен куда-то поверх ее головы, и что в нем таилось, она понять не могла. Во всяком случае, не любовь к ней.
 Опять ее пронизал холод. Она отстранилась и сказала с неловким смехом:
 — Ваши мысли снова где-то далеко.
 Чуть вздрогнув, он виновато улыбнулся.
 — Простите. Вероятно, я задумался о наших дальнейших действиях. Мы не должны задерживаться.
 — Я тоже так считаю, — стараясь казаться спокойной, согласилась она. — Спущусь, как только буду готова.
 Было ощущение, что он хотел еще раз поцеловать ее или сказать что-то, но не сделал ни того ни другого и вышел.
 Войдя к себе в комнату, он разбудил Седрика и поспешно завершил свой туалет.
 Его мысли и в самом деле были заняты предстоящими поисками ребенка, он вполне отдавал себе отчет, как это может быть трудно, если вообще возможно. Страшила и мысль об окончательном исходе дела: как переживет Пен, если дитя не будет найдено? Или если окажется, что его уже нет в живых?..
 Но главное — с чего начать? Не шнырять же по всем притонам Саутуорка в поисках исчезнувшего ребенка? Это может, в конце концов, вызвать подозрения Брайанстонов, и тогда пиши пропало — дитя, если оно еще существует, сгинет навсегда.
 Значит, нужен какой-то надежный и хитроумный план действий. По всей видимости, следует включить в него Пен. И первым делом сообщить ей о своих подозрениях по поводу местонахождения ребенка. Но как сказать об этом? Какими словами?
 Наконец, еще одна проблема, о которой, несомненно, не могла не думать и она сама: каким образом сумеет она узнать, ее ли это ребенок, когда они его найдут?.. Если найдут…




 Глава 17


 Был ранний вечер, когда они подъехали к боковому входу дворца в Гринвиче. Здесь, со стороны проезжей дороги, в дворцовые ворота и из них входило и выходило множество народу: солидные торговцы, мальчишки-лоточники, кухарки и прачки, герольды и конюхи — все, в ком нуждались обитатели дворца.
 — Буду ждать вас, как договорились, у причала ровно в восемь, — сказал Оуэн. — Сумеете освободиться к этому времени?
 — Надеюсь, что да, — ответила Пен. — Принцесса имеет обыкновение рано отходить ко сну, а перед этим любит помолиться в одиночестве, читает и занимается собственными делами… О Господи, Вильям! — воскликнула она, натягивая повод. — Стой спокойно!
 Вильям почуял знакомое стойло и неуклонно стремился туда.
 — Буду совершенно счастлив, — заметил Оуэн, с неодобрением качая головой, — если никогда больше не увижу это невоспитанное животное. Оно не позволяет вам ни на минуту расслабиться.
 — У нас в поместье он ведет себя превосходно, — заступилась за него Пен.
 — Позвольте вам не поверить, миледи. Чем скорее вы покинете его спину, тем спокойнее буду я себя чувствовать. Слава Богу, сегодня мы с вами совершим небольшое путешествие по воде, а не верхом. Наденьте теплый плащ, вечером будет прохладно.
 — Что, если я не успею к восьми? — с беспокойством спросила Пен.
 — Подожду до девяти, позднее не будет смысла. Тогда перенесем на другой день.
 — Нет, не надо переносить! — воскликнула она с дрожью в голосе. — Я не выдержу ожидания!.. Но где же мы будем искать? С чего начнем? У вас появились какие-то идеи?
 Оуэн колебался. Весь день он старался избегать ее вопросов и прямых ответов на них, не желая доставлять ей правдой излишние мучения. Вернее, тем, что сам хотел считать правдой.
 Ясные глаза Пен неотрывно смотрели ему в лицо, он не знал, куда деваться от этого взора. И не хотел больше прятаться.
 — Да, — ответил он, — у меня есть некий план действий. Но он требует уточнений, и потому прошу вашего разрешения изложить его не сейчас, а позднее, когда мы вновь встретимся. Я никогда не делюсь своими планами, — прибавил он, — пока не отработаю их досконально. К этому меня приучила моя профессия.
 Сопутствующей словам улыбкой он постарался в какой-то мере успокоить или отвлечь ее. В чем ему помог конь Вильям, начавший снова проявлять нетерпение: Пен пришлось уделить ему немало внимания.
 — Хорошо, — сказала она, справившись со строптивцем, — увидимся в восемь на пристани.
 — До встречи.
 Он склонился с седла и легко коснулся ее губ. После чего повернул коня и поскакал обратно в Лондон.
 Пен влилась в толпу людей, входящих в ворота, никем не узнанная добралась до конюшен, где отдала Вильяма на попечение конюха, вошла во дворец и поспешила, не останавливаясь для разговоров, в свою комнату.
 Рыжий кот, как всегда, спал у нее на постели, свернувшись клубком. Он открыл один глаз и отвернулся, показывая недовольство столь долгим отсутствием хозяйки.
 «Глупый кот, — сказала она ему мысленно, — ты же знаешь, я всегда возвращаюсь к тебе. Всегда…»
 Она позвонила в колокольчик и вызвала служанку. Раздевшись, подошла к большому зеркалу, внимательно поглядела на себя: кружева помяты, подол юбки забрызган дорожной грязью.
 Служанка была шокирована ее видом, а еще больше тем, что хозяйка не взяла ее с собой в Холборн, куда, как она полагала, та поехала — без нее и даже без самых необходимых вещей.
 Кое-как оправдавшись перед верной Эллен, Пен с ее помощью переоделась в простого покроя платье из серого дамаста, украшенное высоким белым воротником с рюшами, натянула темно-серый капор и почувствовала себя на мгновение скромной монашкой. Но только на мгновение. Как бы то ни было, такой наряд вполне подойдет для появления у постели недужной и богобоязненной принцессы Марии.
 — Эллен, — сказала она служанке, — я буду ужинать одна, когда возвращусь от принцессы, — и рано лягу в постель. Вы свободны до утра.
 — Слушаю, миледи, — отвечала та. — О, чуть не забыла: лорд Робин несколько раз спрашивал про вас. Хотел знать, когда вернетесь. А я не знала, чего и говорить. Разве он сам не знал этого? И разве вы не виделись с ним в Холборне? Я ничего не поняла, миледи…
 Эти не очень связные речи натолкнули Пен на мысль, что, похоже, Пиппа открыла Робину правду о том, куда и с кем она уехала, иначе он должен бы был считать, как и родители, что она пребывает у постели принцессы. Но что уж теперь говорить? Тем более Робин никогда и никому не выдаст ее, она уверена в этом.
 Видимо, долго ей не удастся скрывать свои вынужденные отлучки, и, так или иначе, ее родителям, Робину, а быть может, и принцессе станет известно о ее обмане.
 Если она сумеет найти своего ребенка, какое значение будут иметь все эти обманы?.. Ее поймут и простят.
 А если не сумеет?.. Об этом страшно подумать…
 — Я отправляюсь к принцессе, — сказала она и поспешила выйти из комнаты, пока Эллен не расстроила ее еще каким-нибудь сообщением.
 Разноголосый хор приветствовал ее, как только она вошла В приемную. Из отдельных реплик она узнала, что после ее отъезда принцесса не вставала с постели и никого не хотела видеть, кроме любимой служанки и врача.
 Еще ей поведали о том, что короля показывали из окна собравшейся толпе, но, когда люди увидели, как он выглядит, они онемели, а многие рыдали.
 Пен слушала эти и другие сообщения, но все они были ей совершенно неинтересны. Ей казалось, человека, которого всего четыре дня назад могло заинтересовать рассказанное, больше не существует. Эти россказни и пересуды только мешали сосредоточить мысли на одном — на том, что будет происходить сегодня после восьми вечера…
 И все-таки нужно включаться в жизнь вокруг нее, которая не прерывалась ни на секунду и в которой здоровье короля имело огромное значение — для принцессы Марии и для них всех. Слушая сейчас своих наперсниц, она с удивлением осознавала, что за все время путешествия с Оуэном ни разу не вспоминала ни о короле, ни о принцессе. Даже о своих родных.
 — Прошу простить меня, — сказала она наконец, — я должна сообщить принцессе о своем прибытии.
 С этими словами она вошла в покои Марии.
 Ее госпожа выглядела хуже, чем при их расставании, и к Пен вернулось прежнее чувство беспокойства и участливости.
 — Мадам, вы по-настоящему больны! — воскликнула она, подходя к постели.
 — Ох, Пен, — проговорила та слабым голосом, — я так нуждалась в тебе все это время!
 Пен взяла ее исхудавшую руку в свою.
 — Вы не ели ничего необычного, мадам? — спросила она, скрывая истинную причину испуга.
 Но принцесса поняла ее.
 — Ничего такого, чего бы не попробовала вначале моя верная Люси, — сказала она со слабой улыбкой. — Нет-нет, дело не в этом. Думаю, мой лекарь переусердствовал со своими банками и клистирами.
 — Почему же вы не остановили его?
 — Почему? — с раздражением переспросила принцесса. — Потому что Нортумберленд все эти дни рвался ко мне, и я в конце концов вынуждена была уступить. Но не могла же я, сама посуди, встретить его в добром здравии? Оттого и пришлось, как настоящему лицедею, исполнить роль тяжелобольной до конца. Была бы ты со мной, мы бы придумали, может, что-нибудь другое. Помимо клистиров.
 Цен молчала. Что она могла сказать? Что ей сейчас не до придворных интриг? Вряд ли это понравилось бы принцессе, да та и не поняла бы ее.
 — А как обстоят дела с вашим посещением короля? — спросила Пен после небольшой паузы.
 — Уверена, Нортумберленд не разрешает передавать Эдуарду мои послания, и тот ничего о них не знает. Что я могу поделать?.. Лучше дай мне кашу, что стоит вон там. Я немного поем.
 Пен отметила, что с ее приходом у принцессы порозовели щеки, а сейчас и аппетит появился. Уже неплохо.
 Подавая серебряную миску, ложку и бокал красного вина, Пен произнесла:
 — Я слышала, короля подносили к окну и ему после этого стало хуже.
 — Да, мне рассказывала Люси. — Принцесса отпила вина, съела несколько ложек каши. — Увы, мой брат при смерти, это совершенно очевидно, и потому… — Она понизила голос. — В связи с этим, Пен, мне необходимо как можно быстрее убраться отсюда. И ты обязана помочь сделать это. Не позднее завтрашнего дня… Да, Пен, я собираюсь тайно покинуть этот дворец и отправиться в Эссекс. Корабли моего кузена, императора Карла, стоят возле берега, и если возникнет прямая угроза моей жизни, он заберет меня оттуда во Фландрию. А после смерти Эдуарда я вернусь сюда законной королевой при поддержке армии императора Священной Римской империи… Нет, Нортумберленд не возьмет надо мной верх! Никогда!
 Немощность почти оставила ее: в глазах появился блеск, в голосе жесткость — зачатки грядущей жестокости. (Недаром после пяти лет своего правления будущая королева Англии Мария I Тюдор получит прозвище «кровавой». В описываемое время она была себялюбивой, властной, высокомерной, вздорной, но не тираншей. Эта отцовская черта проявится позже. Впрочем, с верными ей людьми она оставалась великодушной и никогда не предавала их.) Сейчас перед Пен сидела поблекшая, не очень здоровая женщина, почти загнанная в угол могущественными противниками, ее надежды на родственника-императора были, казалось Лен, достаточно призрачны, ибо не станет расчетливый и порядком растерявший свою власть монарх ввязываться в войну с Англией ради того, чтобы посадить ее на трон.
 Свое суждение Пен оставила при себе и выразила полное согласие с заявлением принцессы о том, что та не поддастся Нортумберленду и его сторонникам.
 Что касается предполагаемого побега принцессы из дворца — это намерение обеспокоило Пен, хотя она хорошо знала о переменчивом нраве своей патронессы и могла предположить, что до утра та не один раз пересмотрит решение.
 Поднявшись с постели принцессы, на край которой она присела, Пен сказала:
 — Если позволите, я покину вас, мадам, и буду думать о том, как лучше обставить то, что вы задумали. Уверена, мы найдем способ это сделать.
 — Иди отдыхай, Пен, ты, наверное, устала. Утром мы все обсудим.
 «Утром, быть может, я буду держать в руках своего ребенка…»
 Эта мысль внезапно мелькнула у нее в голове, и перед глазами вспыхнул такой яркий свет, что она зажмурилась, покачнулась и должна была ухватиться за столбик кровати, чтобы не упасть.
 Минутная слабость прошла, принцесса ничего не заметила.
 У себя в комнате Пен с трудом одолела кусок хлеба с маслом под встревоженным взглядом служанки и, когда та ушла, отложила в сторону ножку цыпленка, к которой так и не притронулась. Напряженная как струна, она сидела, стараясь ни о чем не думать, не сводя глаз с часов.
 Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Она решила не отвечать, но стук повторился, и она услышала голос Робина, зовущий ее по имени.
 — Пен… Пен, я знаю, ты здесь. Мне очень нужно с тобой поговорить…
 Он открыл дверь и стоял, держась за дверную ручку, как бы ожидая позволения войти. Никогда раньше между ними не существовало таких церемоний, вернее, препятствий, но сегодня вечером они появились — в душе у Робина. Потому что он знал: женщина, к которой он вошел, уже не та, что прежде, она изменилась, а вместе с ней, вполне возможно, должны измениться и правила их общения. К тому же то, что он хотел рассказать, ради чего пришел, могло быть для нее таким неприятным, просто убийственным, что ему было бы легче промолчать. Но как мог он это сделать? Как мог не предупредить ее?
 Пен снова взглянула на часы. Было около семи. Через полчаса она должна выйти, ей не хотелось, она не считала себя вправе опаздывать.
 — Я ужасно устала, Робин, — сказала она, откидываясь на спинку кресла. — Мы не можем отложить разговор до завтра?
 — Он не займет много времени:
 Робин вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
 — Неужели настолько важно? — с отчаянием спросила она. Какую противную настырность проявляет порой ее любимый братец!
 — Да. Поверь, Пен, мне самому не хотелось бы об этом говорить, но я не могу поступить иначе. Я слишком люблю тебя, чтобы…
 Она раздраженно перебила его:
 — Значит, опять об Оуэне д'Арси? Я уже говорила тебе, кажется, что это исключительно мое дело.
 — Куда ты с ним ездила?
 — Тоже мое дело. Если ты пришел говорить о Нем, я не стану тебя слушать! Не хочу ссориться, но разговаривать с тобой о нем не буду.
 — Тебе и не придется говорить. Это буду делать я, а ты должна выслушать. — И, не давая ей возможности возразить, прибавил:
 — Д'Арси — французский тайный агент, Пен. Он работает на французского посланника.
 — Я знаю это, Робин, — спокойно ответила она. — Он мне сам сказал. Видимо, чтобы предварить возможные кривотолки.
 Робин покраснел от гнева.
 — Это не кривотолки, а сущая правда, Пен! Что ж, если он так откровенен с тобой… А говорил он тебе о своей жене и детях?.. О том, что…
 Сердце у нее сжалось.
 — Он говорил, что не женат.
 — Это верно. Сейчас — нет. — Робин видел, что завладел вниманием сестры, но не торопился — ему самому было нелегко рассказать все, что знал. — Прости, Пен, ты все-таки должна выслушать меня.
 — Я слушаю.
 Голос у нее был бесстрастный, ровный, и только она знала, чего это ей стоило. Она поднялась, словно решила принять удар стоя, и сложила руки перед грудью, как для защиты.
 Робин не стал садиться. Шагая по комнате, он пересказывал ей то, что услышал от Симона Ренара. Все, о чем тот поведал.
 — Значит, он объявил своих собственных детей незаконнорожденными? — медленно произнесла Пен, когда Робин закончил свой рассказ.
 Произнесла для себя, не ожидая ответа, но Робин ответил:
 — Да, я так понял, во всяком случае.
 — И не видел их с тех пор?
 — По мнению того, кто рассказал мне это, именно так.
 — А кто он, я могу узнать?
 — Вполне надежный человек.
 — Тоже агент?
 — В каком-то роде.
 — Их мир стал твоим, — с грустью констатировала она. Теперь их с Робином сближает и принадлежность к этому цеху. Или сословию — как лучше сказать?
 Не отвечая ни да ни нет, Робин произнес:
 — Прошу тебя это суждение держать при себе.
 Пен возмущенно тряхнула головой, и он понял, что говорить об этом не следовало: она никогда не предаст его. Ни в чем.
 Она знала, что все, о чем он рассказал ей, чистая правда. Во всяком случае, он сам не преуменьшил, но и не преувеличил факты, изложенные ему кем-то.
 То, что она услышала, несомненно, отвечает на некоторые вопросы, возникавшие у нее по поводу Оуэна. Неужели он способен на такие жестокие поступки? По отношению к женщине — что бы та ни сделала?.. По отношению к невинным детям?.. Но ведь она сама не так давно крикнула ему в сердцах, что он использовал ее несчастье в своих целях. Разве не так? Да он и не оспаривал ее утверждения… И не захотел отвечать на ее вопрос о детях, сказав, что для них в его жизни нет места. Но в то же время как он был потрясен, как напуган, когда его конь едва не сбил маленькую девочку на деревенской улице…
 Чувство вины… раскаяние… сожаление… воспоминание о чем-то страшном… Что испытывал он в те минуты, когда выглядел таким потерянным, почти больным?..
 Ее глаза невольно остановились на часах. Они как раз пробили половину… К дьяволу все вопросы! Какая ей разница? От него, от него одного зависит сейчас весь смысл ее жизни… Разве может она упустить эту возможность? Ни за что!
 — Пен? — с тревогой произнес Робин, следя за ее лицом, и сделал несколько шагов к ней.
 Она предостерегающе подняла руку.
 — Нет… Уходи! Уходи, я прошу. Со мной все в порядке.
 — Пен, я так сожалею, что расстроил тебя.
 — Да… знаю, Робин. Но сейчас уходи! — Она сделала рукой движение, как бы отталкивая его. — Я должна побыть одна.
 Он колебался. Ему было невмоготу уйти и оставить ее одну — несчастную, бледную, отчаявшуюся. Он хотел остаться с ней, по крайней мере до того времени, когда она немного придет в себя.
 Пен взглянула на часовую стрелку, неумолимо двигавшуюся вперед.
 — Уходи же!
 Он повернулся и вышел, не произнеся больше ни слова.
 Сразу после его ухода она лихорадочно начала одеваться: теплый плащ, дорожная обувь, перчатки…
 Кем бы ни был Оуэн д'Арси, каким бы он ни был — он ей необходим сейчас! И до той поры, пока ее собственный ребенок не окажется у нее на руках, она должна забыть о всех грехах Оуэна, о всех его винах! Сейчас он для нее не человеческое существо, а средство. Орудие.
 Почему, о Господи, Робину понадобилось именно в этот вечер сообщить ей то, что он узнал?!
 Нет, она больше не будет думать об этом! Она клянется себе!..
 Пен глубже натянула на голову капюшон, открыла дверь, выглянула в коридор. Он был пуст. Слава Богу, Робин не задержался возле двери.
 Из дворца она вышла так же, как вошла в него: через боковой вход, которым пользовались главным образом слуги. На улице моросил мелкий холодный дождь, небо было затянуто тучами, и она с испугом подумала, не помешает ли погода планам Оуэна. Или, успокоила она себя, наоборот: ненастье окажется на руку тайному агенту, привыкшему действовать в кромешной тьме. Она понятия не имела, что именно он придумал, как будет поступать и какую роль отведет ей. Роль пажа она уже сыграла — правда, не очень успешно, пользы это не принесло. Слава Богу, вреда тоже.
 Она торопливо шла по выложенной красным кирпичом дорожке посреди аллеи, обсаженной тисами, с голых ветвей которых падали дождевые капли. Путь ей освещали врытые в землю факелы. Она шла к берегу реки, откуда были видны многочисленные огоньки на лодках и баржах. Движение по реке не прекращалось и ночью.
 Оуэна она увидела сразу: узнала в полутьме его силуэт, еще не видя лица. Он стоял у края причала, глядя в сторону тропы, по которой она должна была прийти. Заметив ее, поднял руку, что могло означать и приветствие, и предупреждение. Пен поняла это как последнее.
 В небольшой группе людей, ожидавших переправы, она, к своему облегчению, не обнаружила никого из знакомых. Надвинула капюшон еще ниже и прошла туда, где находился Оуэн, делая вид, что не знает его.
 До того как она приблизилась, он повернулся и взошел на борт большой красивой лодки с роскошной каютой, похожей на настоящий дом. Интересно, чья она?
 Пен последовала за ним. Гребцы мельком взглянули на нее; как только ее ноги коснулись палубы, рулевой прорычал какую-то команду, и прежде, чем она спустилась в каюту, лодка уже закачалась на волнах, отплывая от пристани.
 — Хорошо, что не опоздали, — сказал Оуэн. — У нас будет больше времени в запасе.
 Он стоял посреди каюты, освещенной свисавшей с низкого потолка непрерывно раскачивающейся масляной лампой. Его голос показался ей напряженным, одежда необычной. Она была рада, что он не проявляет намерения приблизиться, обнять, поцеловать. Этого бы она сейчас не выдержала.
 Но больше всего ее поразило его лицо, когда на него упал неровный свет лампы. Оно было чужим! Другое очертание рта, форма подбородка. На щеке появился заметный шрам. Она была потрясена: он выглядел совершенно иным человеком — простым грубым малым. Куда подевался изящный, элегантный француз? Никаких следов от него в этом сомнительном типе. И одежда под стать, и манера держаться.
 Именно такой человек способен унижать женщин и предавать детей!
 Она попыталась успокоиться, сказала себе, что нужно думать только о том, что им предстоит в этот вечер, и не поражаться, а восхищаться способностью этого человека к перевоплощению. Если оно к тому же на пользу дела.
 — Чье это судно? — спросила она.
 — Французского посланника, — ответил Оуэн. — Но его на борту нет.
 Она кивнула. Ей было все равно: пускай здесь будут все посланники и короли на свете, армия тайных агентов из всех стран мира, лишь бы они не мешали ей найти своего ребенка!
 В каюте было тепло и душно, она расстегнула плащ. Оуэн внезапно улыбнулся, и сквозь чужие, сделанные черты проступил прежний, хорошо знакомый человек.
 — Вы одеты как для приема у вашей принцессы, дорогая, — сказал он. — Совсем не подходит для той роли, которую я на сегодня уготовил вам.
 — Какую же?
 Она сжала кулаки, ногти впились в ладони. Только бы он не прикасался к ней! Она не вынесет этого!
 Он не сдвинулся с места, когда ответил:
 — Роль проститутки… Кстати, я захватил более подходящую одежду для вас.
 — А какую роль играете вы? — спросила она, оставаясь натянутой, как тетива лука.
 — Сводника, — ответил он таким тоном, словно это само собой разумелось.
 Пен перевела дыхание, сумела немного расслабиться. Собственно, чему удивляться? Там, куда они пойдут, лучше будет, видимо, пребывать именно в такой роли и в таком обличье. Ей не приходилось знавать тех, кого так называют, но она готова была дать голову на отсечение, что Оуэн сейчас тот, за кого хочет себя выдать. Интересно, насколько правдоподобно будет выглядеть она?
 — Вы серьезно говорите? — спросила она на всякий случай.
 — Серьезней некуда. Если нам предстоит посетить низкопробные публичные дома, лучше всего выглядеть соответственно.
 Она в ужасе уставилась на него.
 — Мой ребенок в таком доме?
 — Если я верно рассчитал, то да…
 Спокойным, сдержанным тоном он рассказал ей о том, как случайно встретил Майлза Брайанстона в Саутуорке, в районе публичных домов, и какое подозрение тот у него вызвал.
 — В этих местах, — сказал он в заключение, — насколько мне известно, содержится немало детей, от которых хотят по тем или иным причинам избавиться. Люди, у которых есть деньги, неплохо платят за это, и за молчание, конечно, что для здешних обитателей стало неплохим приработком.
 Пен до боли сжала руки.
 — И каков же ваш план?
 Он усмехнулся:
 — Попробую продать вас тому, кто больше заплатит.
 — Что вы имеете в виду? — спросила она, оценив его не вполне уместный юмор.
 — Зайдем в ряд притонов, в каждом я буду предлагать вас за определенную сумму. Попутно постараюсь выяснить то, что нам нужно.
 — О детях?
 — Обо всем, что может помочь в розыске. На предложения о цене я, разумеется, соглашаться не буду, таким образом, мы сумеем значительно сузить район поиска. А дальше решим, что делать.
 — Если мы найдем моего мальчика, — сказала она с лихорадочным блеском в глазах, — я сразу заберу его. Деньги я взяла.
 — Вы сможете его узнать? — мягко спросил он, понимая всю бесцельность вопроса.
 Она скорбно покачала головой:
 — Не знаю… наверное, нет. — Глаза у нее потухли. — Я ведь его никогда не видела. Он… Боже!.. Какой он?..
 — Не надо сейчас об этом, — поспешно сказал Оуэн. — Будем решать проблемы по мере их возникновения. Договорились? А сейчас начнем готовиться.
 Он водрузил на стол кожаный мешок, валявшийся в углу каюты.
 Пен с невольным интересом наблюдала, как он вынимал из мешка старые потрепанные вещи: синее холстяное платье, черную юбку.
 — Это для меня?
 Она не могла сдержать отвращения и не сморщить нос от затхлого запаха.
 — Отберите, если сможете, — сказал он. — Вам помочь? Ей пришлось согласиться, ибо сама она была бы не в силах ни расшнуровать корсет, ни рыться в этих мерзких одеждах.
 — Откуда их взяли? — спросила она с дрожью в голосе. — Быть может, они заразные?
 — Уверяю вас, они выглядят хуже, чем есть на самом деле. Все вещи стираные. Смело надевайте их.
 Он помог ей завязать ленты на синем платье с таким глубоким вырезом, что оно едва прикрывало соски грудей.
 Склонив глаза на свою вздымающуюся из декольте грудь, она не могла удержаться от замечания:
 — Никогда не думала, что я так щедро наделена природой. На что Оуэн не замедлил ответить:
 — Большую роль в этом сыграл фасон вашего нового наряда.
 Обмен репликами немного уменьшил напряжение.
 Тем временем Оуэн вытащил из мешка какую-то коробочку, открыл ее и попросил Пен подойти ближе к свету лампы.
 В коробке оказались кисточка, темная пудра и густая сероватая паста. Он повернул к себе лицо Пен и принялся за работу.
 — Что вы делаете? — не выдержала она, когда он кончиками пальцев втирал ей пасту под глазами.
 — Стараюсь, чтобы вы стали похожи на шлюху, с которой, помимо всего, плохо обращаются, — ответил он.
 Пен передернулась и больше ни о чем не спрашивала. Наконец Оуэн завершил свой труд, отступил на два шага и оглядел сделанную работу, как художник законченную картину.
 — Думаю, так подойдет, — изрек он. — Будете вне подозрений.
 — Хотелось бы взглянуть в зеркало, — сказала она.
 — Боюсь, вам не очень понравится то, что увидите, но если настаиваете, что ж, пожалуй.
 Все из того же мешка он достал кусок медного листа, подал ей и придержал качающуюся под потолком лампу.
 На Пен смотрела женщина с болезненным, посеревшим лицом, под глазами были мешки, на щеке царапина. Губы припухли не то от лихорадки, не то от обиды.
 — Ужасно, — прошептала она.
 — Так задумано, — сказал он тоном творца, убежденного В своем таланте. — Напомню, женщины попадают в эти места не по доброй воле, а большей частью оттого, что им некуда деваться. Их подбирают, или они сами приползают, с улицы, из канавы. Если у вас будет более или менее нормальный вид, это сразу вызовет подозрение и вся наша миссия потерпит неудачу… Говорить вам ничего не надо, держите рот на замке, Старайтесь выглядеть до предела запуганной, боязливой. Не отходите от меня ни на шаг. Стойте рядом. Следите за каждым моим движением.
 Наставление не вселило в нее спокойствия, тем не менее она послушно кивнула и снова уставилась в свой страшный облик на медном диске.
 Перед ней вдруг открылась явь — словно до этой минуты она пребывала в каком-то смутном сне и в ней, в этом сне, не переставая думала о своем ребенке, искала его, ездила по деревням, а потом вознамерилась найти в огромном Лондоне… И вот только теперь она очнулась от сна, и душа ее наполнилась страхом. Даже если ребенок жив, где и как она его найдет? Как распознает?.. И в каком он будет состоянии?.. Что, если…
 Боже правый! Она не хочет… не может думать об этом…




 Глава 18


 — О, Робин! Рад, что вижу тебя. Нам надо побеседовать. Герцог Нортумберленд показался из-за колонны огромного дворцового зала так внезапно, словно стоял в засаде.
 Робин остановился, довольный, что может хоть с кем-то поговорить в этом скучном дворце, кто поможет развеять невеселые мысли, связанные с Пен.
 — Милорд, я к вашим услугам.
 Нортумберленд посмотрел вокруг. Зал был заполнен людьми даже в этот вечерний час.
 — Лучше приходи минут через тридцать в мою уединенную комнату, — сказал он с кривоватой улыбкой и пошел вперед, не оглядываясь на Робина.
 Тот, пожав плечами, направился в другую сторону. К чему такая таинственность, он не вполне понимал. Поговорить так, чтобы никто не услышал, можно при желании и здесь, и в любом другом месте.
 Приказ есть приказ, и через полчаса Робин стоял перед стражем, охраняющим комнату герцога. Предупрежденный заранее, страж пропустил его без лишних слов, открыв дверь, за которой Робин увидел троих беседующих.
 — Итак, свадьбу назначаем на Троицын день, — услышал он слова и смешок Нортумберленда. — А молодые пускай пока получше познакомятся друг с другом. Гилфорд будет ожидать Джейн завтра или послезавтра у нас дома… А, Робин, вот и ты! Садись.
 Нортумберленд указал ему на стул недалеко от своего массивного кресла.
 Робин поклонился стоявшим у окна собеседникам Нортумберленда, Суффолку и Пемброку, и сел. Те тоже уселись. В воздухе ощущалось напряжение, как бывает, когда говорить не хочется, но нужно.
 О том, что Нортумберленд собирается женить своего младшего сына на дочери герцога Суффолка, Джейн, Робин не знал, но догадывался, а сейчас получил подтверждение. Что в этом может быть значительного, кроме простого союза двух герцогских домов, он не представлял. Впрочем, просто так Нортумберленд ничего не делает.
 — Нам предстоит праздновать бракосочетание вашего сына, милорд герцог? — осмелился спросить он.
 — Да, мой сын женится на Джейн Грей. — Нортумберленд вгляделся в присутствующих. — Король дал свое благословение.
 — Мои поздравления обеим сторонам, — пробормотал Робин, представляя, как бедная юная Джейн встретит эту новость, и заранее сочувствуя ей.
 Но неужели трое самых влиятельных членов Тайного совета сидят здесь, словно заговорщики, с одной целью — поговорить о предстоящей свадьбе?
 Словно отвечая на невысказанный вопрос, Нортумберленд сказал с присущей ему резкостью:
 — Ладно, довольно об этом. Робин, мы желаем поговорить о твоей сестре.
 Робин никак не ожидал такого и был встревожен, но сумел не показать виду и внешне спокойно воспринял слова герцога.
 — Леди Пен, — продолжал герцог, — завязала тесные отношения с шевалье д'Арси. Это началось с Рождества.
 — Да, очень тесные отношения, — посчитал нужным вмешаться Суффолк. — Она проявляет чрезмерный интерес к этому человеку.
 — И что из этого, милорды? — спросил Робин.
 Его тон был на грани неучтивости.
 Нортумберленд отмахнулся от Суффолка и сказал, обращаясь к Робину:
 — Шевалье д'Арси французский агент.
 Ага, мелькнуло в голове у Робина, наконец-то Нортумберленд приближается к деловому разговору. Сейчас возьмет быка за рога.
 Тот оперся о стол, наклонился в сторону Робина.
 — Она знает, кто он такой?
 — Разумеется, нет, милорд, — ответил Робин, глядя на герцога ясными глазами.
 Ему было нетрудно лгать: он считал, что таким образом защищает Пен. Для пущей убедительности нужно что-нибудь добавить.
 — Моя сестра ничего не знает о шпионах. Ей не до того. Она пережила большую трагедию в личной жизни совсем недавно, вы знаете, и, как мне кажется, шевалье в какой-то мере отвлекает ее. Семья леди Пен не находит в этом ничего предосудительного.
 При желании в его словах можно было обнаружить подспудный вызов, но по форме они были сама любезность.
 Нортумберленд не слушал. Он барабанил пальцами по столу, огромный рубин на одном из них сверкал и переливался в свете свечей. Наконец произнес решительным, не терпящим возражений тоном:
 — Мы думаем сейчас о том, как повернуть сложившееся положение к нашей большей выгоде. У нас появилась срочная необходимость передать французам некое сообщение… — Он пристукнул по столу. — Сообщение, которое не является подлинным… правдивым…
 Робин догадался, о чем пойдет речь.
 Герцог продолжил, делая жест в сторону Суффолка и Пемброка:
 — Милорды и я решили воспользоваться услугами леди Пен. Она невзначай, ненароком должна сообщить шевалье кое-какие факты, которые тот не замедлит передать своим хозяевам, поскольку они, эти факты, затрагивают французские интересы и заставят французов на некоторое время забыть о наших делах и заняться своими собственными. — Он издал звук, похожий на смех, и облизнул губы. — Робин, — сказал он тоном приказа, — ты передашь сестре то, что ей предстоит сообщить своему любовнику. Хочешь спросить, что же именно? Отвечаю. — Он снова потер руки и заговорил уже не властным, а назидательным тоном:
 — С помощью твоей сестры мы желаем заверить французский двор, что собираемся осуществить близкий их сердцу прожект: брак между принцессой Марией и герцогом Орлеанским. Кроме того, твоя сестра станет регулярно уведомлять шевалье о здоровье короля… которое с каждым днем становится лучше, и уверять, что сама принцесса все больше склоняется к брачному союзу и дружбе с Францией, а не с Испанией, как якобы намеревалась ранее.
 — Хитроумный план! — воскликнул Суффолк. — Французы ни о чем так не мечтают, как сплясать на могиле союза Англии с Испанией!
 Робин поправил воротник, который стал сдавливать горло как железный. Интересно, каким образом то, что он сейчас услышал, может быть связано с браком между Джейн и Гилфордом? Такая связь скорее всего есть: Нортумберленд не из тех, кто делает один шаг, не подготовив второго. Но главное не это. Главное, они намереваются втянуть Пен в свои интриги.
 — Позволю себе спросить, милорд, — обратился он к Нортумберленду, — в чем главный смысл этого хода?
 Герцог взглянул на него с пренебрежительным удивлением.
 — Всему свое время, Робин. Оно придет, и все узнаешь. И сам примешь участие. А сейчас дело за твоей сестрой…
 В последнее время Робину стало все труднее выносить высокомерие и грубость Нортумберленда, его посягательства на роль первого лица в государстве. Возмущало даже не поведение этого человека, а то, что за всем этим Робин не видел радения за благополучие страны, только личные амбиции, а куда они могут завести — один Бог знает. В число людей, приближенных к Нортумберленду, он попал не по собственному желанию или зову души, а лишь потому, что в свое время был тесно связан с семьей герцога Суффолка и в ранней юности много счастливых дней провел в его поместье.
 Теперь и этой привязанности пришел конец. Робин больше не чувствовал, что у него остались обязательства перед этими людьми. Возможно, он еще не созрел как их противник, но уже перестал быть сторонником.
 Он поднялся со стула и спокойно произнес:
 — Моя сестра, милорд, не предназначена для подобной роли. Я не стану делать из нее агента. Исполнителя чьей-то воли. Пусть даже моей.
 Нортумберленд воззрился на него с неподдельным изумлением. Он отвык от того, чтобы кто-то смел не подчиниться ему, возразить.
 — Что ты сказал? — спросил он. — Правильно ли я услышал?
 В подтверждение вопроса он даже приложил согнутую ладонь к уху.
 — Я сказал, милорд герцог, что не хочу, чтобы моя сестра умышленно или неумышленно принимала участие в подобных делах.
 Послышался всеобщий вздох — удивления, возмущения, — после чего наступила полная тишина, в которой было слышно, как потрескивали поленья в камине и капли воска падали со свечи на стол.
 Робин спокойно стоял под злобным взглядом Нортумберленда. После паузы тот заговорил тихо и угрожающе:
 — Смотрите не совершите ошибки, де Бокер. Если ваша сестра не сделает того, о чем я говорю, она рискует оказаться в Тауэре. Я не стану рассказывать вам, сколько поводов можно найти, чтобы она там очутилась. Хотя бы то, что она любимица принцессы Марии. И если не докажет нам своей преданности, вполне может быть обвинена в предательстве и получить соответствующее наказание. Ваша семья ее не спасет, уверяю вас.
 Робин ни минуты не сомневался, что герцог выполнит то, о чем сказал. Этот опасный человек знает, что делает: угроза по адресу Пен гораздо страшнее для ее брата, чем собственная безопасность.
 И этим было все сказано: Робин встал, слегка поклонился и молча покинул комнату.
 Некоторое время Нортумберленд, не произнося ни слова, смотрел на закрывшуюся дверь. Потом покачал головой, как бы не веря, что его угроза не возымела ожидаемого действия.
 После чего как ни в чем не бывало обратился к соратникам:
 — Король сейчас, как мы хорошо знаем, работает, не без нашего участия, над тем, что будет называться «План наследования». Он выразил намерение оставить престол дочери герцога Суффолка. И этот документ должен быть одобрен и подписан всеми членами совета. Разумеется, еще до кончины короля.
 Граф Пемброк громко вздохнул.
 — Сомневаюсь, — сказал он, — что будет легко получить всеобщее одобрение.
 — О, не сомневайтесь, милорд, — желчно парировал Нортумберленд. — У них перед глазами будет наглядный пример его светлости графа Пемброка, одного из авторов нашего проекта.
 Тот покраснел, однако ничего не ответил и через какое-то время поднялся с кресла, буркнул: «Доброй ночи, милорды» — и вышел из комнаты.
 После еще одной недолгой паузы заговорил Суффолк:
 — Как вы полагаете, эта целительница… как ее?.. Гудлоу… она поможет королю?
 Нортумберленд скривился, подчеркивая этим всю нелепость вопроса.
 — Ему делается только хуже, вы же сами знаете. Благодарение Богу, он пока еще в состоянии придерживаться мысли о том, что нельзя вновь ввергать страну в пучину католицизма. А потому вопрос о Марии отпадает. Она не должна находиться даже близко от трона.
 Суффолк наклонил голову.
 — Об этом не может быть речи. Но как он страдает, бедный юноша!
 — Зато когда отойдет в иной мир и обретет заслуженный покой, — сказал его собеседник, не утруждаясь тем, чтобы казаться огорченным, — тогда я наконец избавлюсь от этого болвана Брайанстона, который ходит за мной по пятам и нашептывает всяческие глупости и просьбы мне на ухо. Воображает, что чуть ли не излечил короля и уж по крайней мере стал моим ближайшим другом, приведя во дворец эту глупую старуху.
 Суффолк ухмыльнулся:
 — Не удивлюсь, если вы найдете повод перевести его на временное жительство в Тауэр.
 — О, за этим дело не станет, — в тон ему ответил Нортумберленд. — Но сначала я поместил бы туда наглеца Робина де Бокера и его сестрицу. — И, перейдя на более серьезный тон, спросил:
 — Надеюсь, по поводу замужества вашей дочери у вас не будет особых затруднений?
 — Вы же знаете Джейн. Она немного сопротивляется, но мы с леди Суффолк успешно преодолеваем ее противодействие…
 Выйдя от Нортумберленда, Робин сразу отправился к Пен и постучал в дверь. Никто не ответил. Он приоткрыл дверь, вошел в затемненную комнату, где не обнаружил никого, кроме кота.
 Где же Пен? Снова у принцессы? Он должен как можно скорее увидеть сестру.
 Оглядываясь вокруг, он заметил, что на крюке возле двери нет ее верхней одежды.
 Сейчас им владела одна мысль: необходимо еще до утра увезти Пен из дворца и поместить под более или менее надежную крышу. Таковой в настоящее время могла быть лишь крыша дома его отца, лорда Хью, графа Кендала, который сумеет защитить приемную дочь даже от Нортумберленда. Потом, конечно, нужно отправить ее подальше от Лондона, но сначала хотя бы под защиту родителей.
 «Где же она, черт побери?» — в отчаянии вопрошал он пустую комнату и безразличного сонного кота.
 Впрочем, он тут же сам нашел ответ на свой вопрос: разумеется, с этим треклятым шпионом д'Арси! Неужели дело зашло так далеко, что она не может обойтись без него ни одной ночи?
 Как бы то ни было, ее нет и скорее всего не будет до утра. Но он непременно дождется ее, будь он неладен!
 Робин уселся возле угасающего огня камина и приготовился к долгому ожиданию.
 …Так что там говорилось у Нортумберленда насчет предполагаемого брака дочери Суффолка и сынка Нортумберленда?
 Весьма интересная коллизия, есть о чем поразмышлять в ожидании Пен.
 — По какому же из них пойдем?
 Пен со страхом и недоверием смотрела на несколько узких грязных проулков, начинающихся от южного берега Темзы, к которому они пристали. Дома здесь были низкими, крыши почти соприкасались друг с другом, мерзкая жижа хлюпала под ногами, в лицо бил мокрый снег.
 — Сначала сюда, — сказал Оуэн, указывая на едва освещенный вход в одну из лачуг.
 Пен содрогнулась. До сей поры она не видела и не могла представить себе что-либо подобное — настолько жалкое, запущенное и в то же время таящее угрозу. Посмотрев на Оуэна, заметила, что он держит кинжал наготове. Чуяла она и напряжение всех мышц его сильного тела.
 Когда они были уже у двери в дом, оттуда вышел мужчина и быстро скрылся во влажной тьме, успев бросить любопытный взгляд на Пен.
 — Не шныряй на нее глазами, — грубо бросил вслед ему Оуэн. — Она пока еще принадлежит мне.
 Подтверждая это, он крепко схватил ее за руку, и как раз в эту минуту в дверях показалась женщина.
 — Чего тут у вас, дорогой сэр? — спросила она. — По какому делу пожаловали?.. Заходите и поглядим… потолкуем…
 Таща за собой Пен, словно собаку на коротком поводке, Оуэн вошел в дом.
 — Я торговец, не покупатель, — сказал он хозяйке. — Но посмотрю на всякий случай и на ваш товар.
 Для Пен было легко, как напутствовал Оуэн, разыгрывать в этой жуткой обстановке роль забитой, напуганной женщины: втягивать голову в плечи, прятать лицо, не произносить ни слова.
 Она только слушала. Слух был напряжен до крайности: потому что ждала… надеялась, что вот-вот откуда-то раздастся детский крик… Голос ее ребенка…
 Крик раздался. Откуда-то сверху. Пен замерла и чуть не вырвала руку из пальцев Оуэна, но тот усилил хватку и резко одернул ее.
 Крик повторился. Это не был голос ребенка. В голове Пен мелькнула ужасная картина того, что могло происходить там, наверху. Она постаралась сосредоточить внимание на том, что видит перед собой.
 Трудно было назвать гостиной небольшую комнату, куда их ввела хозяйка, где стояла старая рухлядь вместо мебели, еле тлел огонь в камине и тускло горели сальные свечи. Пахло дешевыми благовониями и потным нечистым телом.
 На табуретках поближе к огню сидели три женщины. На каждой из них была только ночная рубашка, расстегнутая почти до пояса. Они без всякого интереса разглядывали вошедших из-под спутанных, падавших на лицо волос.
 — Встань сюда!
 Оуэн подтолкнул Пен поближе к одной из свечек, заставил повернуться лицом к хозяйке.
 — Ну как? — спросил он ту. — Что думаете?
 Женщина всмотрелась.
 — Меня зовут мистрис Боулдер, — сказала она, продолжая вглядываться в Пен. — Что вам ответить, мистер? Похоже, она только что была на войне. Чего это с ней?
 — Пускай знает свое место, — сквозь зубы процедил Оуэн. — Теперь она его знает.
 — Ладно, ладно, — добродушно произнесла хозяйка и внезапно ущипнула Пен за руку пониже локтя.
 Пен вскрикнула. Женщина хрипло рассмеялась.
 — Не очень-то она выдержит шутки наших посетителей, а? Ну и сколько хотите за нее?
 Оуэн ответил не сразу.
 — Хочу посмотреть вначале, как тут у вас, — сказал он потом, подмигивая хозяйке.
 Та понимающе улыбнулась:
 — Охота взглянуть, какие птички там наверху? Что ж, одна или две есть — пальчики оближешь. Только они сейчас заняты.
 — Я взгляну все-таки, мистрис, с вашего разрешения. — А потом и условия обсудим. — Он подтолкнул Пен в угол комнаты и приказал:
 — Стой здесь и помалкивай!
 Когда они с хозяйкой удалились, Пен, нарушив приказание, подошла к женщинам, недружелюбно смотревшим на нее как на возможную соперницу.
 Но она нашла способ сразу растопить их сердца, почти не солгав при этом.
 — У меня ребенок, — прошептала она. — Разрешат его здесь держать?
 Одна из женщин сплюнула в сердцах в камин.
 — Да ты что, девушка? Нашла место!
 — И все-таки… разрешат, как думаете?
 — Ну, если платить будешь… — сказала вторая.
 У Пен перехватило дыхание: вот… она уже близко…
 Снова шепотом она спросила:
 — Значит, у нее уже есть такие? Мой тихий как мышка. Золотой ребенок. Я бы сколько-то платила за него. И за другими смотрела бы, если надо…
 Женщины дружно закачали головами.
 — Видно, новенькая в этом деле? Говоришь, сама не знаешь что…
 — Наверное, из этих… из служанок у какой-нибудь леди, да? — догадалась другая. — Вспухла животом, тебя и вытурили.
 — Прямо на улицу, — подсказала третья.
 Некоторое время они продолжали высказывать свои предположения о ее судьбе. Пен поняла: ее история не показалась им не правдоподобной и, значит, может быть использована при необходимости и далее. Сначала следует поточнее узнать про это место.
 — Выходит, детей тут хозяйка не держит? — повторила она. — Если держит, попробую уговорить своего мужчину. Может, согласится.
 Это немного развеселило женщин.
 — Согласится, говоришь? То-то, видим, он тебя во всем слушает… А насчет деток… Сейчас тут их нет. Был один заморыш несколько недель назад… Так его…
 Они замолчали, потому что Оуэн и хозяйка вернулись в комнату.
 — Нет, — сказал он ей еще на пороге, — за такую цену не сговоримся… Пошли! — Это уже к Пен.
 На улице, которая показалась ей прекраснее, чем дворец, после дома, где они только что были, Оуэн коротко пояснил:
 — Детей она сейчас не содержит.
 — Девушки мне сказали то же самое, — ответила Пен. — Но какое-то время назад здесь был ребенок.
 — Значит, продолжим попытки, — мягко сказал он и на мгновение остановившись, всмотрелся в ее лицо. — Как вы себя чувствуете?
 — Вполне прилично.
 И это была правда: силы прибавляло то, что она начала ощущать какой-то просвет, начала верить, что они на правильном пути и она найдет своего ребенка. Еще сегодня… Если только — о дай Бог! — если только он жив…
 — Идем, Пен…
 Как ласково звучит его голос…
 Следующий притон был словно две капли воды похож на предыдущий, и они, как по нотам, разыграли прежнюю сцену: пока Оуэн осматривал с хозяйкой жилище, Пен беседовала с обитательницами и узнала, что детей здесь не было и нет.
 Оуэн спустился со второго этажа, громко выражая несогласие с хозяйкой по поводу цены, которую та предлагала за предоставляемую ей женщину, и, продолжая игру, грубо крикнул Пен, чтобы следовала за ним, чему она беспрекословно подчинилась. Они уже вышли из дверей, а хозяйка притона продолжала осыпать обоих бранью.
 — Видно, вы слишком глубоко задели ее чувства, запросив за меня немыслимо высокую цену, — сказала Пен, немало удивив Оуэна способностью шутить в такой момент.
 Он остановился и взглянул на свою спутницу. Лицо у него было злое и печальное, мокрое от непрекращающегося снега с дождем. За свою жизнь ему приходилось бывать не в одном публичном доме, но эти два произвели особо гнетущее впечатление.
 — Куда теперь? — спросила Пен.
 — Пойдем в сторону реки, — ответил он после некоторого молчания.
 Здесь дома были несколько лучше, света в окнах больше. Оуэн шел, мучительно пытаясь вспомнить, где именно увидел выскочившего ему навстречу Майлза Брайанстона. Скорее всего он ошибался, когда предположил, что это было в том проулке, где они с Пен только что побывали. Он продолжал пристально вглядываться в темные углы и закоулки, надеясь, что память что-то подскажет.
 Пен шла за ним, все больше сознавая, насколько от него зависит: разве могла бы она одна или даже с кем-то специально нанятым (с кем?) проделать путь, который они проделали за последние несколько дней, и добиться хотя бы таких результатов? Неужели… неужели им придется на этом остановиться? Нет! Ни за что! И какая ей разница, что представляет собой Оуэн на самом деле, как он вел себя в прошлой жизни, если сейчас он делает для нее то, чего не сделал ни один человек?!
 Оуэн остановился. Чем больше он осматривался, тем больше убеждался, что именно из этого проулка выскочил тогда Брайанстон. По всей видимости, из того дома… Да, прояснившаяся память подсказывает так, и остается только проверить.
 Взяв Пен за локоть, он подошел вместе с ней к двери, над которой висел тусклый фонарь. Дверного молотка не было, Оуэн постучал рукояткой шпаги.
 Через какое-то время послышалось шарканье ног, бормотание, дверь приоткрылась. За ней стояла сгорбленная старуха.
 — Чего надо? — ворчливо спросила она.
 — У вас открыто для дела? — Оуэн снова говорил на своем полуваллийском жаргоне.
 — Смотря какое дело, любезный человек.
 — Девушка. Я привел девушку. По сходной цене. Платите, и она ваша… Вот поглядите. — Он подтолкнул Пен ближе к фонарю. — Свежая, чистая. Для самых разборчивых клиентов. Да вы вглядитесь получше, женщина!
 Говоря все это, он протискивался в дом, в котором, по всей видимости, на нижнем этаже была всего одна комната, и та совершенно пустая.
 — Тихо у вас сегодня, — сказал он, озираясь.
 — Мне шума не надо, мистер, а клиенты у меня постоянные. — Она вгляделась в Пен. — И девушки тоже спокойные. Не как ваша, с подбитым глазом. Хотя вообще-то она ничего.
 Пен попыталась спрятаться за спину Оуэна и оттуда оглядывала комнату.
 Господи! Сердце готово было выскочить из груди. На столе в углу она заметила кружку с молоком, из которой торчал конец тряпицы. В памяти мелькнула картинка детства, проведенного в Дербишире: в саду сидит женщина, освещенная солнцем, с ребенком на коленях; она держит у его рта тряпку, смоченную в молоке, а няня Тилли объясняет маленькой Пен, что женщина вынуждена таким образом кормить своего ребенка, потому что собственного молока у нее нет, оно высохло.
 — Мистрис, — жалобным, просящим голосом произнесла Пен, — у вас в доме ребенок? — Она вцепилась в рукав Оуэна и продолжала:
 — Пожалуйста, сэр, пожалуйста, умоляю вас, спросите у этой славной женщины, возьмет ли она моего ребенка тоже?
 Оуэн рыкнул на нее, и она отпрянула, закрыв лицо руками. В ее теперешнем состоянии ей почти не надо было играть.
 — Я слышал, про вас говорили, мистрис, — обратился он к хозяйке, — что вы содержите у себя в доме и детей. За деньги, разумеется.
 — Ну и что с того? — запальчиво ответила она. — Им ведь тоже есть-пить требуется. И уход какой-никакой. А вам и по этой части чего нужно? Или просто от любопытства?
 Оуэн кивнул в сторону Пен, по-прежнему стоящей с прижатыми к лицу руками, и сказал:
 — Можем мы с вами поговорить с глазу на глаз?
 Женщина понимающе взглянула на Пен и провела Оуэна через не замеченную им ранее дверь в убогую кухоньку, где тот сразу заговорил, понизив голос до шепота.
 — Хочу предложить вам выгодную сделку, мистрис. Нужно избавиться от одного ребенка. Ну в общем, того, который мешает ей работать на меня и о ком она все время думает. Возьмите их обоих к себе, и, пока ее отродье не отдаст Богу душу, я не стану за нее брать с вас никаких денег. А за него заплачу отдельно, да так, что внакладе не останетесь.
 — Похоже, очень цените, мистер, вашу шлюху, — пробурчала старуха, — если из-за нее…
 Оуэн улыбнулся не слишком приятной улыбкой, больше похожей на гримасу.
 — Да уж, она кое-что понимает в своем деле, можете мне поверить. За нее немалые деньжата дают. Только ребенок нам ни к чему.
 — А чего ж сами не решите это дело?
 — Не по моей части, женщина. Предпочитаю заплатить, и чтоб все шито-крыто.
 Он полез в карман, вытащил пригоршню соверенов, высыпал на кухонный стол.
 У хозяйки глаза чуть не вылезли на лоб, но она удержалась от восклицания и сухо спросила:
 — Значит, за девушку могу не платить?
 — Я говорил уже, дважды не повторяю, — с обидой сказал Оуэн. — А потом… после всего… договоримся. Если она вам подойдет.
 — Ладно. Согласна.
 Старуха собралась было смести со стола монеты, но Оуэн прикрыл их ладонью.
 — Погодите. Еще пара слов…




 Глава 19


 Как только за ними закрылась дверь на кухню, Пен подбежала к едва заметной шаткой лестнице, ведущей наверх. Боясь прикасаться к сломанным перилам, опасаясь, что под ней рухнет ступенька, она полуощупью добралась до какой-то двери неизвестно куда. Скорее всего на чердак.
 «Пускай она не будет заперта!» — молила Пен, поворачивая ручку. Дверь со скрипом приоткрылась, за ней было темное, холодное, как могила, помещение, куда Пен некоторое время не решалась ступить, парализованная страхом от того, что там увидит или чего не увидит.
 Она все же вошла, не закрывая двери, чтобы проникал слабый свет снизу, и, постепенно привыкая к темноте, сумела разглядеть на полу какие-то три свертка.
 — Кто тут? — раздался испуганный шепот из первого свертка, и Пен направилась в ту сторону по кривым доскам пола, боясь провалиться и стараясь, чтобы внизу не услышали ее шагов.
 Опустившись на колени, она разглядела истощенное лицо маленькой девочки и на нем огромные глаза.
 — Все хорошо… все хорошо… — бормотала Пен, не вполне отдавая себе отчет в том, что говорит. — Не бойся. Это я…
 Рядом с девочкой под вторым рваным одеялом на охапке соломы она увидела ребенка. Это был мальчик, тоже истощенный, тоже с грязным лицом. Он крепко спал. Сколько ему лет, она определить не могла. Но совсем мало.
 Третий сверток — еще один маленький мальчик. Этот бодрствовал и смотрел на нее печальными старческими глазами, засунув в рот палец.
 Отчаяние охватило ее, грозя смыть и потопить все надежды, всю уверенность. Перед ней двое, и каждый может быть ее сыном. Тем самым, кого она восемь месяцев носила в своем чреве, кто появился на свет сквозь долгие часы немыслимой боли.
 Но ведь должен быть материнский инстинкт, который подскажет, какой ребенок принадлежит ей и только ей! Разве не так?
 Она распрямилась, сумела побороть слезы — они сейчас не помогут. Поможет решимость. Только она!.. Сколько у нее времени? Как долго Оуэн задержит разговорами эту мерзкую старуху?.. Нужно забрать обоих детей! Обоих мальчиков! Из ее головы напрочь исчезла мысль, что, быть может, ни один из них — не сын. Все равно она должна их забрать отсюда! Спасти!
 Нагнувшись, она подняла ребенка. Того, который не спал. Солома под ним была влажная, сопревшая, одежда состояла из одной рваной рубашонки. Он с молчаливым испугом смотрел на нее.
 — Тише… тише, мой маленький, — говорила она, прижимая его к груди, — плохо тебе не будет…
 Он вытащил палец изо рта, но кричать не стал.
 Она поднесла его к двери, где было чуть светлее, стала жадно вглядываться в его лицо, лихорадочно пытаясь отыскать в нем черты Филиппа — его глаза, нос, рот… Их она не увидела. Ничего даже отдаленно напоминавшего Филиппа или ее саму. Еще крепче она прижала к себе худое тельце, моля небо, чтобы ей открылись какие-то неведомые внутренние связи с этим существом, но все было тщетно.
 Она поставила его на пол возле двери, и он стоял там, покачиваясь, глядя на нее с удивлением, пока она поднимала с соломы второго ребенка и несла к двери. Ребенок проснулся и собрался было заплакать, но она осторожно прикрыла ему рот ладонью. И тоже изучала его лицо, не находя в нем искомого.
 Этого ребенка она поставила рядом с первым. Они были как близнецы: одинакового роста, одинаково худы и грязны. Теперь она могла примерно определить возраст: около двух лет. Или чуть больше.
 — Как тебя зовут? — спросила она любителя сосать палец. — Имя… как твое имя?
 Он не отвечал, только качал головой.
 — Его никак не зовут… и второго тоже, — внезапно послышался голос девочки, оставшейся там, в темноте. Она подошла ближе.
 Пен увидела, что говорившая намного старше, чем ей показалось вначале, — девочке было лет шесть-семь. Она схватила одного из мальчиков и прижала к себе.
 — Они мои! Я слежу за ними и никому не отдам! Куда вы их берете?
 — Откуда вы все тут взялись? — спросила Пен. — Чьи вы дети?
 — Моя мама прачка, работает там, — девочка показала рукой куда-то вне пределов дома, — а моя сестра здесь, у мистрис Логан. Откуда мальчики, не знаю, мне велят за ними глядеть… кормить… — Она посмотрела на Пен голодными глазами. — У вас никакой еды, случайно, нет?
 Пен стало стыдно, что она ничего съедобного с собой не захватила, но она не знала, представить себе не могла, что почти рядом с ее миром существует такой — голодный и страшный.
 Это открытие еще больше укрепило ее намерение, которое она решила немедленно осуществить. Схватив в обе руки по ребенку, крепко прижав их к своим бокам, она стала медленно и осторожно спускаться по расшатанной лестнице.
 — Эй! — закричала девочка. — Они не ваши! Что вы делаете? Я должна за ними смотреть. За них деньги плотят. Мистрис Логан сдерет с меня три шкуры!
 — Тогда иди и ты со мной, если хочешь, — в отчаянии сказала Пен. — Только я пока сама не знаю, куда мы все…
 — И пойду! Пойду с вами! Я не могу оставить мальчиков.
 Ноша у Пен была не тяжелая — дети почти ничего не весили. С ними на руках и девочкой, которая шла по пятам, она снова оказалась в нижней комнате и, больше не собираясь таиться, громко позвала:
 — Оуэн!
 И решительно толкнула едва заметную дверь в кухню, где возле стола увидела Оуэна и хозяйку, которая обомлела от того, что представилось ее глазам.
 — Эй! — закричала она. — Ты свихнулась? Эти дети должны жить здесь!.. Нелли! — Схватив деревянный черпак, она замахнулась на девочку, которая спряталась за юбку Пен. — Сколько раз тебе говорить, чтобы никого не подпускала к детям? Я убью тебя, гадину!
 — Я не виновата. Честное слово, не виновата! — заныла девочка, заливаясь слезами.
 — Она не виновата. Прекратите!
 Это был спокойный голос Оуэна. Он схватил руку хозяйки, задержал в воздухе и отобрал орудие наказания. Все это время он не сводил глаз с лица Пен. Никогда не видел он на нем такой смеси отчаяния и надежды, радости и ярости. Как прижимала она к себе двух оборванных тощих детей, в которых едва теплилась жизнь!
 Он понимал причину ее отчаяния: она осознала въяве, что не может, и не сможет никогда, опознать своего ребенка. Только чудо могло ей помочь сделать это. Она все еще надеялась на себя, в ней теплилась надежда… И таяла с каждой минутой.
 Ему было безмерно жаль ее, но чем и как мог он способствовать разрешению загадки? Разумеется, надо нажать на старуху, но как вытащить из нее всю правду и кто поручится, что это и есть правда? Шансов у них остается все меньше, и если сейчас они не добьются истины, то он, по правде говоря, не знает, как действовать дальше, где искать…
 Пен попыталась найти выход раньше, чем он, и первая приступила к атаке на хозяйку. Подойдя к ней ближе, она крикнула:
 — Один из этих мальчиков — мой ребенок! Понимаете это? Украден у меня!.. Его принес вам мужчина, которого зовут лорд Брайанстон. Какого из них он принес?.. Говорите! Ну!.. Или…
 От ее голоса, от ее глаз хозяйка притона попятилась. Но тут же собралась с духом и закричала в ответ:
 — Ты спятила? Не пойму, про чего толкуешь! Они принадлежат мне, эти дети. А почему живут здесь, не ваше дело!
 Крик был пронзительный, голос уверенный, но во взгляде сквозило явное беспокойство. И удивление. С чего вдруг эта по виду забитая шлюха так осмелела? И ведь как переменилась! Повелительный тон, в глазах смелость, отчаяние, готовность совершить все, что угодно, — ударить… убить.
 Пен посадила детей на колченогий стул, оградив их своим телом, и снова обратилась к женщине.
 — Отвечайте! Кто из них тот, о котором я говорю?.. Молчите? Тогда я попрошу своего друга помочь мне. Кстати, он неплохо владеет кинжалом…
 «Надеюсь, обойдется без него», — подумал Оуэн, но вынул оружие из ножен. И еще подумал, что Пен неплохо взялась за дело, хотя он предпочел бы начать не с угроз, а с подкупа.
 Вид клинка подействовал на старуху сильнее, чем слова.
 — Не знаю, о чем таком вы говорите, мистрис, — пробормотала она смиренным тоном.
 — Прекрасно знаете, — подал голос Оуэн, продолжая играть оружием. — От вас требуется одно: сказать, какого ребенка принес вам мужчина по имени граф Брайанстон. Или кто-то по его поручению. Это одно и то же.
 — Не знаю я никакого графа, клянусь вам, — продолжала бормотать хозяйка, отступая назад. — Никто не говорил мне никакого имени.
 — Он толстый, с красным лицом и маленькими глазами, — попыталась Пен описать своего деверя.
 Со стула позади нее раздался детский плач. Оба ребенка заплакали в унисон. Девочка Нелли, стоявшая в дверях и готовая в любую минуту удрать из комнаты, взирала на все с испугом, но и с немалым интересом.
 Она раньше, чем Пен, увидела, как хозяйка схватила лежащий на каком-то ящике огромный нож для разделки мяса. Но еще раньше заметил это Оуэн и, заломив руку женщины за спину, вырвал у нее нож, а затем уж без больших угрызений совести приставил кинжал к ее морщинистому горлу.
 Старуха взвизгнула. Дети продолжали дружно плакать. Девочка Нелли тоже начала всхлипывать.
 Пен подступила как можно ближе к хозяйке и, стараясь не замечать исходившего от той малоприятного запаха, сказала негромко и внятно:
 — Толстый. Краснолицый. Маленькие глаза. Коротко стриженные волосы. Богато одетый. Наверное, нетрезвый… Кого из этих детей он сюда принес? Кого? Отвечай сейчас же!
 Женщина испуганно вращала глазами, но молчала. Не то из упрямства, не то от страха. А может, не понимала, о чем речь.
 Оуэн решил сменить тактику: перейти от кнута к прянику. Он убрал кинжал от горла старухи и вложил в ножны. Встретив удивленно-осуждающий взгляд Пен, кивнул ей, как бы говоря: все в порядке, я знаю, что делаю.
 — Мистрис, — обратился он к хозяйке, — оставим в покое ножи и поговорим о деле. То есть о деньгах. Я возьму этого ребенка у вас и заплачу втрое больше, чем платит вам Брайанстон. А вы можете сказать ему, если хотите, что ребенок умер. От лихорадки. Думаю, он не очень удивится, что такое случилось в подобном месте.
 Странная тишина воцарилась после этих слов. Даже дети перестали плакать: возможно, их поразили звуки мужского голоса, которого они почти никогда не слышали.
 Пен, обеспокоенная внезапным молчанием малышей, подошла к ним, опустилась на колени и прижала их, заплаканных, грязных, сопливых, к своему наряду дешевой шлюхи. Но смотрела при этом только на старуху.
 — Итак, мистрис, — повторил Оуэн, — переходим к условиям нашего соглашения.
 Та продолжала беспокойно вращать глазами и ничего не говорила.
 — Какой из них? — в который раз повторила Пен, не сводя с нее взгляда.
 Оуэн вынул из кармана кожаный кошелек. Такой же он оставил недавно в доме у Бетси Кошем.
 Несмотря на всю напряженность момента, Пен вспомнила вдруг, что не вернула ему тех денег.
 Теперь глаза хозяйки не бегали по сторонам, а сосредоточились на одном предмете — на кожаном кошельке.
 — Сколько? — спросила она хрипло.
 — Пять гиней.
 Она сощурилась, из глаз сочилась жадность.
 — Лорд платит мне две гинеи в месяц за то, что я держу его.
 — Глупости! — не выдержала Пен. — Его мать никогда не позволит ему тратить столько.
 Выражение лица и голос Оуэна резко изменились. В глазах появилась жесткость, голос стал презрительно-властным.
 — За две гинеи в месяц, — сказал он, — можно сытно кормить и держать в чистоте два десятка малолетних детей. Не похоже, чтобы вы одели и накормили даже двух… Короче говоря: я плачу вам пять гиней. Соглашайтесь, или мы прибегнем к другим способам убеждения.
 Женщина медленно повернула голову к Пен, все еще обнимающей обоих мальчиков.
 — Лорд принес сюда вот этого.
 Она указала на малыша, который снова засунул в рот палец.
 — Обещал две гинеи в месяц, ей-богу. — Она сплюнула на пол себе под ноги. — Я и половины от этого не видела. Клянусь.
 — Зато теперь видите целых пять.
 Оуэн вытряхнул их на стол.
 Пен неотрывно смотрела в грязное, изможденное лицо ребенка. Ее ребенка. Он по-прежнему сосал палец, глаза то и дело закрывались — хотел спать или от истощения. Ей показалось, они такого же цвета, как у Филиппа, эти глаза. Ей хотелось, чтобы она ощутила сейчас восторг, материнский экстаз, но этого не было. Только удовлетворение, что цель достигнута. И какое-то отчуждение. Отрешенность. Словно мучился все эти годы, мечтал и надеялся найти ребенка один человек, а нашел, добился того, о чем мечтал, — совсем другой.
 Да, она обрела своего ребенка. Он жив и, даст Бог, будет здоров. Почему же вместо радостного успокоения и чувства счастья странное ощущение пустоты… опустошенности?..
 Она взглянула на Оуэна. Он выглядел очень спокойным, но таким равнодушным… безучастным. В тот момент, когда она впервые в жизни держит в руках своего ребенка.
 Он выполнил то, что обещал. За это ему огромная благодарность. Так зачем же требовать от него соучастия в ее переживаниях, чувствах? Тем более что она сама в них еще не разобралась. Кроме того, он сказал, что в его жизни нет места детям, даже его собственным. А Робин в своем рассказе о нем кое-что к этому добавил.
 Она смотрела сейчас на Оуэна — своего любовника, своего возлюбленного — как на чужого человека. Никогда она не знала его, не понимала… Но это он помог ей найти ребенка! И еще (не забыть!) она должна вернуть ему деньги…
 Потом она посмотрела на второго мальчика, который тоже засыпал, прижавшись к ней, и внезапно произнесла, отчетливо и резко:
 — Заплатите ей и за другого ребенка!
 Оуэн уставился на нее и негромко переспросил:
 — Что вы сказали, Пен?
 Она твердо встретила его недоуменный взгляд и так же отчетливо сказала:
 — Я не могу бросить на произвол судьбы это дитя… как, возможно, могли бы поступить вы, Оуэн.
 Последние слова она не хотела произносить, видит Бог, они вырвались сами, по своей воле. Она повторяла себе, что прошлое Оуэна не должно ее касаться, заботить, интересовать. Что в любом случае — сумеет он ей помочь или нет — им суждено вскоре расстаться, и это естественный конец недолговечной любовной истории, в которой перемешались деловая необходимость, чувство и простое вожделение… Почему же все-таки ее так задело то, что она услышала? Почему она захотела узнать от него самого, отчего он сделал то, что сделал? И было ли все это на самом деле?..
 Оуэн продолжал смотреть на нее.
 Откуда она узнала? Кто ей сказал?
 Взгляд его сделался жестче, губы плотно сжались.
 — Заплатите этой мерзкой твари, — повторила Пен, — сколько она потребует за второго ребенка. За обоих.
 — И за девочку тоже? — холодно спросил он.
 — У девочки есть мать. Она служит здесь.
 Хозяйка с хищным интересом прислушивалась к их разговору и решила вмешаться, видимо, боясь, как бы не передумали.
 — Двенадцать гиней за двух, милорд, — почтительно сказала она и добавила как бы в оправдание:
 — Мне же надо будет чего-то отвечать про них, когда спросят, вы ж понимаете…
 — Заплатите же ей! — крикнула Пен. — Пожалуйста! Я не могу слышать эту торговку детскими жизнями!
 Она схватила обоих детей и выскочила с ними на улицу. Только там сообразила, что они почти голые, и, сняв теплый плащ, завернула их в него, отчего держать стало тяжелее и неудобнее. Не дожидаясь, пока Оуэн выйдет из дома, она пошла куда-то по темной улице. Куда угодно, только подальше отсюда!
 Оуэн бросил деньги на стол и направился к выходу. Проходя мимо девочки Нелли, он вложил шестипенсовик в ее костлявую руку, напоминавшую птичью лапку. Что еще мог он сделать? Ни он, ни Пен не в состоянии забрать всех несчастных, полумертвых от голода детей из этого страшного района Лондона.
 Пен нигде не было видно. Бормоча сквозь зубы проклятия, он бросился ей вдогонку, туда, откуда тускло мерцали береговые огни.
 …Кто ей рассказал о нем? И в каком духе представил все, что было? Уж наверняка не в самом истинном.
 Не в истинном хотя бы потому, что всю правду знали только он сам и его мать. Теперь если кто и вспоминает события тех лет, то, пожалуй, лишь с небрежным пожатием плеч. Ведь Эстелла давно умерла, а ее бывший муж многие годы не появлялся при дворе в Париже. То, что было, стало историей полузабытой и мало кому понятной и интересной. Кто же, черт возьми, решил вспомнить и воскресить ее? И с какой целью?..
 Он быстро догнал Пен, неловко шагавшую под тяжестью живого груза. Она вся промокла, платье прилипло к телу, волосы разметались по лицу и спине. Сняв свой плащ, он набросил его ей на плечи и потребовал:
 — Отдайте мне детей!
 И прежде чем она раскрыла рот для протеста, отобрал их и быстро пошел вперед — так, что она еле за ним поспевала, — туда, где их поджидало судно французского посланника.
 Она прыгнула вслед за ним на палубу и прошла в каюту, споткнувшись на пороге и чуть не упав. В тесном помещении ярко пылала жаровня, было почти светло. Не каюта, а чудесная сказочная пещера!
 Оуэн опустил детей на пол, обернулся к Пен, которая скинула с себя его плащ и стояла, не в силах унять дрожь. Тем не менее она сразу кинулась к детям, развернула их, но не знала, что делать дальше, если бы Оуэн, подойдя к стенному шкафу, не достал оттуда несколько полотенец и два одеяла.
 — Вытрите их насухо, — сказал он, — и не забудьте о себе. Переоденьтесь немедленно в собственную одежду.
 Другим полотенцем он вытер волосы, потом снял и бросил на пол промокшую вязаную куртку. За ней последовала рубашка, после чего, подойдя ближе к жаровне, он стал усердно тереть свое смуглое тело.
 Пен не видела этого: она была всецело занята детьми, растирая и укрывая их, ужасаясь немыслимой худобе. Слава Богу, на их телах не было следов от побоев или чего похуже. Посадив завернутых в толстые одеяла детей на скамью, она обернулась к Оуэну.
 — Хотелось бы немного еды… молока… чего-нибудь для них.
 — Насколько я знаю, — ответил он, кивая в сторону другого шкафчика, — там вы найдете хлеб, сыр, молоко и пиво. Но еще раз советую сменить мокрую одежду. Вы не очень сможете помочь этим детям, если схватите воспаление легких.
 Он был совершенно прав, она не могла не признать этого, хотя ей не нравился сухой, недоброжелательный тон, каким он стал с ней разговаривать. Впрочем, чего она ожидала после того, как дала понять, что знает о его прошлых грехах?
 Она скинула промокшее платье, завернулась в полотенце, тоже приблизилась к жаровне, стараясь не смотреть на Оуэна, не сводя глаз с детей.
 Они сидели удивительно тихо, пораженные и, как видно, удовлетворенные происходящим. И, как все дети, находящие в этом интерес.
 — Вот, выпейте немного, — сказал Оуэн, протягивая ей флягу.
 Огненная влага обожгла горло, постепенно тепло распространилось по всему телу, дрожь унялась.
 Теперь можно было надеть то, в чем она пришла сюда из дворца, — сухую теплую одежду. Без помощи она обойтись не могла, и Оуэн с вежливым каменным лицом быстро и ловко стянул ленты корсажа и, пока она застегивала пуговицы на рукавах, достал из шкафчика хлеб, сыр, нарезал и дал детям, которые смотрели на непонятное угощение раскрыв рот, видимо, боясь, что оно сейчас исчезнет или его отнимут.
 — Ешьте, — тихо сказала Пен, подходя к ним. — Ешьте. Вы хотите есть?.. Вы голодные?
 Они дружно закивали головами, поняв, что она сказала, и так же дружно начали запихивать в рот еду.
 — Они еще не сказали ни слова, — с беспокойством проговорила Пен. — Может, они вообще не умеют говорить?
 — Возможно, и так, — бесстрастно сказал Оуэн. — Во всяком случае, не думаю, что с ними много разговаривали.
 Ее снова задело равнодушие его тона, но сейчас было не до выяснения отношений, не до спора о проявлении чувств. Сейчас у нее на руках два голодных, исхудавших и, вполне возможно, больных ребенка, с которыми нужно что-то делать.
 Словно угадав ее мысли, Оуэн спросил все тем же безучастным тоном:
 — Как вы намерены поступить с ними? Куда поместить? Я не смогу долго держать лодку посланника у пристани в Гринвиче.
 Она не знала, что отвечать не только ему, но и самой себе. До этой минуты ей было достаточно мысли, что ее ребенок существует — он жив, он у нее на руках… Разумеется, его следует сразу отвезти к ее родителям… к бабушке и деду. Там он будет в безопасности. Но как это сделать среди ночи?.. А утром она должна, она обещала, быть у принцессы Марии, чтобы помочь той вырваться из дворца, ставшего для нее тюрьмой. И как это сделать, один Бог знает…
 Хорошее отношение принцессы ей сейчас нужно как никогда. Кто, как не Мария, может сыграть решающую роль и перетянуть чашу весов в пользу Пен, когда дело дойдет до признания подлинности существования и происхождения ее сына, которое будет оспариваться со скрежетом зубовным известно кем. В качестве законной наследницы престола одна лишь принцесса Мария вправе принять единоличное решение — объявить сына Филиппа Брайанстона его правомерным наследником. Будучи фактической пленницей герцога Нортумберленда, принцесса не обладает ни достаточной силой, ни влиянием. Только освободившись из его лап, сумеет она собрать сторонников и воспользоваться их поддержкой…
 Так и не ответив Оуэну на его вопрос, Пен снова обратила все внимание на детей, пытаясь напоить их молоком, вкуса которого они, похоже, не знали или давно забыли.
 Но она не забыла, не могла забыть всего, что Оуэн уже сделал для нее, и понимала: хочет она или нет, а придется, видимо, опять обращаться к его помощи. Теперь не для себя лично, а для принцессы Марии и, значит, можно сказать, для Англии и косвенно для Франции. Если этой стране по-прежнему выгодно делать ставку на принцессу и помогать ей взойти на престол…
 Оуэн сидел у стола в центре каюты, закинув ногу на ногу. Он явно не одобрял ее молчания и, не скрывая недовольства, повторил:
 — Итак, мы возвращаемся в Гринвич, если не ошибаюсь? А потом?
 Погруженная в свои размышления, она не сразу ощутила или не поняла его раздражения и немного растерянно ответила:
 — Да… да, в Гринвич. Конечно… По правде говоря, не знаю, что делать… Детей хочу отправить в Холборн к матери, но перед этим должна… обязана помочь принцессе выбраться из дворца.
 Поднявшись со скамьи, она поставила на стол кружку с молоком и повернулась к Оуэну, продолжая говорить.
 — Вы знаете не хуже меня, что Нортумберленд держит принцессу почти как узницу. Он настраивает против нее Эдуарда, и она с минуты на минуту ждет, что под любым предлогом ее арестуют и отправят в Тауэр. Герцог добьется от больного короля разрешения на что угодно… Я подумала, Оуэн… — Она впервые за долгое время посмотрела ему прямо в глаза. В глаза человека, который вдруг, против ее воли, стал казаться ей чужим. — Я подумала, — повторила она, — что мне… нам… необходима ваша помощь… Опять…
 Она стояла с бессильно опущенными руками, не отводя от него глаз. Он молчал. Она заговорила первая, голос ее обрел твердость.
 — Если, как вы утверждали раньше, ваше правительство на стороне принцессы, вы не можете отказать ей в помощи. Не должны.
 Это прозвучало как вызов, как проверка истинности его слов, сказанных некоторое время назад. Совсем недавно.
 Оуэн не ответил на вызов. Возможно, не ощутил его. То, что она услышала, было ответом.
 — Вам не нужно заниматься устройством детей, Пен. Вы сойдете в Гринвиче, а я доставлю их в Холборн к вашей матери. Потом обсудим положение принцессы Марии.
 — Нет! — непроизвольно вырвалось у Пен. — Вы не сделаете этого! Я не хочу…
 Как она может доверить своего чудом найденного ребенка человеку, бросившему собственных детей?
 — Почему нет? — спокойно спросил он. — Вы не верите, что я довезу их туда?
 Она поспешно попыталась объяснить:
 — Теперь, когда я нашла свое дитя, я не хочу сразу же расстаться с ним.
 Она видела, он не принимает ее слова за чистую монету и оскорблен, хотя не показывает этого.
 Отвернувшись от нее, он крикнул гребцам:
 — Мы плывем в Гринвич!
 — Слушаем, милорд.
 И лодка, выплывшая на середину реки, повернула в нужном направлении.
 Приняв прежнюю позу возле стола, Оуэн произнес всего одно слово:
 — Объясните!
 Пен вернулась к скамье, где сидели дети.
 — Я думаю, вы поняли, — сказала она оттуда. — Я узнала… да… О том, что ваша жена… дети…
 — Это не должно вас касаться.
 Презрительные нотки в его голосе поразили ее. Выглядело так, будто он… он уличал ее в чем-то недостойном. Вместо того чтобы защищаться, оправдываться, отрицать то, в чем его, по словам Робина, обвиняли многие, чуть ли не весь высший свет Франции, он стал в позу обвинителя.
 Это возмутило ее.
 — Конечно, — сказала она язвительно, — какое мне может быть дело до вашего прошлого, а также до настоящего? До того, какой вы на самом деле?.. Кажется, я начинаю понимать…
 — Вы? — Короткое слово прозвучало как оскорбление. — Вы не понимаете ничего… Ничего.
 Схватив свой намокший плащ, он выскочил из каюты.
 Пен осталась неподвижно сидеть на скамье рядом с детьми, которые уже уснули.
 Чего она не понимает? И почему, если так, он не хочет объяснить ей, убедить?.. Ведь не мог Робин выдумать того, что она от него услышала, и не стал бы никогда рассказывать ей то, что посчитал бы просто сплетней, пустыми пересудами. Кроме того — как это говорится? — нет дыма без огня. Даже если половина из того, в чем обвиняют Оуэна, правда, — это ужасно. Так поступить с женщиной, с детьми…
 Она поднялась, подошла к скамье взглянуть на спящего сына. Ее сына. О Господи, неужели это правда? Это свершилось?.. Теперь нужно, чтобы он остался жить, чтобы на нем не сохранились следы от первых двух с лишним страшных лет его существования… И еще необходимо, чтобы она по-настоящему, до конца, почувствовала себя его матерью, чтобы в ней родилась и укрепилась любовь к нему, любовь, не знающая границ и предела.
 Она отошла от скамьи, недовольная собой, не удовлетворенная тем, что вынуждена напоминать сама себе о материнских чувствах, нагнетать их.
 …Но все-таки чего она не понимает? В чем Оуэн чуть ли не обвиняет ее?
 Она накинула плащ, вышла на палубу. Оуэн стоял на корме, глядя на мутные огни удаляющегося города.
 Ей стоило некоторых усилий приблизиться к нему и заговорить.
 — Но тогда почему… — словно продолжая начатый разговор, спросила она, — почему вы сделали то, о чем я узнала?
 Он не повернулся к ней, голос его был резок и враждебен.
 — Что вы знаете обо мне и моей жизни? И какое имеете право судить о ней?.. Идите обратно в каюту!
 Она ощутила подлинную боль в его словах и поняла, что совершила ошибку, ужасную ошибку, когда, поддавшись первому впечатлению, поторопилась безоговорочно осудить его. А теперь не ведала, как поправить содеянное.
 Спустившись в каюту, она села рядом со спящими детьми, сложив руки на коленях, и так просидела, пока нос лодки не уткнулся в доски пристани недалеко от Гринвича.
 В небе появились приметы наступающего утра.
 Робин, вздрогнув, проснулся, открыл глаза. Все было по-прежнему в комнате: негромко тикали бронзовые часы на каминной полке, стрелки показывали пять утра. Пен не появилась. Где же она?
 Он сразу вспомнил разговор с Нортумберлендом, его угрозы; вспомнил о новости, которую узнал, когда его пригласили в святая святых герцога, — о предстоящем браке его сына и дочери Суффолка, Джейн. Это означало, понял он со всей определенностью, что над принцессой Марией и ее младшей сестрой Елизаветой нависает серьезная угроза. А также над теми, кто близок к ним. Собственно, Нортумберленд несколько часок назад прямо угрожал и ему, и Пен. Черт бы его побрал, этого негодяя!
 Робин вскочил с кресла, в котором задремал, подошел к окну — начинался рассвет, а с ним новые неприятности, необходимость новых решений и поступков.
 Нортумберленд планирует отвлечь французов от возни вокруг английского трона обещанием выдать принцессу за герцога Орлеанского. Совершенно ясно, что, когда он добьется желаемого — то есть посадит на трон Джейн, а через нее и своего сына, — принцесса Мария вместо свадебного пира окажется в тюрьме, и те, кто поддерживает ее, тоже. Пен будет среди них независимо от того, согласится она сейчас помочь герцогу или нет. И ни французы, ни испанцы со всеми своими армиями не помогут ни принцессам, ни их сторонникам…
 Так что же ему делать? Прежде всего предупредить Пен. Она к утру, несомненно, вернется во дворец, и он должен встретить ее… не здесь, нет, а прямо на пристани, где он сразу наймет лодку и немедленно увезет ее в Холборн. Какое-то время она будет там в безопасности… Да, так он и сделает!
 Он выскочил из комнаты, на ходу натягивая плащ. В коридорах и на лестницах уже копошились слуги: гасили светильники, подметали, мыли полы. Никто не обращал внимания на спешащего куда-то придворного. Одного из многих.
 Дождь прекратился, слегка подморозило, дорожка, выложенная кирпичом, была скользкой. На реке в этот час почти не видно лодок, зато их множество стояло у берега в ожидании пассажиров.
 Он обратил внимание на одну из них, шикарную, с гербом Франции на борту, только что пришвартовавшуюся к берегу. С нее сходила Пен. Как удачно! Но что она несет в руках?.. За ней идет Оуэн д'Арси, у него тоже какой-то сверток.
 Робин бросился к ней.
 — Пен!..




 Глава 20


 Она с удивлением и испугом смотрела на своего сводного брата. Что он здесь делает в такую рань, под серым неприютным небом? Она неуверенно обернулась к Оуэну, который нес второго, рыжеголового, ребенка. Только бы мужчины не устроили ссору прямо здесь, на берегу! Насколько она могла видеть, лицо Оуэна не предвещало ничего хорошего.
 Ребенок у нее на руках, словно чувствуя ее смятение, проснулся и начал негромко плакать.
 Оуэн остановился, глядя на Робина прищуренными недобрыми глазами: он понял, от кого могли исходить дошедшие до Пен сведения. Конечно, он ожидал какого-то удара с этой стороны, но, по правде говоря, не такого… А она… Она проглотила наживку без всякого сопротивления, ни на секунду не сомневаясь в ее достоверности и, значит, ни на йоту не веря в него… ему…
 Пен тоже остановилась, не дойдя до Робина, успокаивая плачущего ребенка.
 Она вдруг забыла обо всем на свете — о двух враждебно настроенных друг к другу мужчинах, об Оуэне и его обиде на нее, о принцессе и ее делах — обо всем, кроме того, что она держит сейчас на руках своего обретенного сына, который капризничает немного, но ведь все дети так делают?..
 Она уже мчалась навстречу Робину с криком:
 — Я нашла его!.. Нашла моего сына!.. — Остановившись перед ним, она продолжала взахлеб говорить:
 — Смотри… смотри… Как он похож на Филиппа… правда?.. Глаза… Посмотри на его глаза… А носик… лоб…
 Сейчас, под рассветным пасмурным небом, она была абсолютно уверена в этом.
 Робин в замешательстве смотрел на нее, потом перевел взгляд на маленькое существо в ее руках.
 — Пен… — проговорил он испуганно. — Дорогая Пен… О чем ты говоришь? Что это за ребенок?
 Она увернулась от его протянутых рук. Блеск у нее в глазах погас. Упавшим голосом она произнесла:
 — Я же сказала тебе, это мой сын. Я его нашла. Ты не веришь мне? Считаешь, я сошла с ума?
 Поначалу Робин лишился дара речи. Да, он был уверен, его сестра потеряла рассудок, а тот, кто содействовал этому, кто подтолкнул ее к безумию ради осуществления своих гнусных целей, стоит сейчас позади нее.
 Одним прыжком Робин оказался рядом с ним, шпага уже была у него в руке.
 — Как вы смели, — крикнул он, — довести мою сестру до такого состояния? Зачем потворствовали ее болезни? Вы…
 — Робин!
 Это был дрожащий голос Пен.
 — Не будьте глупцом, — холодно и спокойно сказал Оуэн.
 Он поставил на землю ребенка, которого держал на руках, и тот неожиданно подбежал к Пен и, как бы защищая, прижался к ее ногам.
 — Робин, послушай, — умоляюще произнесла Пен. — Я знаю, в это трудно поверить, но это мой ребенок. Мой… Оуэн помог его найти. И когда ты услышишь, как…
 Робин повернулся к ней, не опуская шпаги, нацеленной в сторону Оуэна.
 — Пен, как можешь ты доверять этому человеку после того, что услышала о нем от меня? После того, что я узнал… Это была не помощь с его стороны, но хитрая, коварная игра… Заранее рассчитанная. Разве можно верить хоть в чем-то человеку, который отрекся от собственных детей, человеку, который…
 Он не сумел договорить, ощутив острую боль в правой кисти: сильнейший удар по клинку шпаги вырвал ее у него, и она упала, косо вонзившись в землю. Оуэн стоял неподвижно, опустив свое оружие острием вниз, глаза его исторгали молнии, но он молчал.
 — Милостивый Боже! — проговорила Пен. Она дрожала сама и ощущала дрожь детей, прижавшихся к ней. — Перестаньте, умоляю вас! Прекратите сейчас же!
 Робин тоже молчал, сжимая левой рукой поврежденную кисть. Оуэн вложил шпагу в ножны, отвесил полунасмешливый поклон Пен и Робину и, резко повернувшись, зашагал к лодке.
 — Нет… Нет… Оуэн! — крикнула Пен, бросаясь за ним. Он остановился у самого борта лодки, повернул голову. В его глазах мелькнули ожидание, надежда, но она этого не могла видеть.
 — Оуэн, — задыхаясь, сказала она, подбегая к нему. — , Сейчас не время… Вы… Мы должны помочь принцессе Марии бежать из дворца. Помогите ей… мне… Ради моего ребенка… Умоляю…
 Луч надежды погас в его глазах. Он ничего не ответил.
 Робин, все еще сжимая онемевшую кисть, постепенно приходил в себя, начиная, кажется, немного осознавать происходящее.
 Неужели они ошибались? Все они, кто любил и любит Пен? Ошибались и усиливали ее муки своими сомнениями? Неверием в то, что было для нее главнее всего в жизни? А этот человек, этот французский соглядатай поверил ей и сумел помочь? Отвергнув своих детей, отыскал ребенка посторонней женщины… Но откуда взялся еще один ребенок? И какие они оба изнуренные, страшные! Каким образом сына Пен и Филиппа… если это их сын… довели до такого состояния? Кто это сделал?
 Он приблизился к Пен в поисках ответа хоть на какие-то вопросы из всей массы теснящихся у него в голове, но она не обращала на него внимания. Она смотрела только на Оуэна, взывала только к нему.
 — ..Пожалуйста… Оуэн… — говорила она. — Почему что-то должно встать между нами?.. Я ведь не знаю… почти ничего не знаю о вас. А вы не хотите говорить. Как же я могу понять, где правда, а где ложь?..
 Она остановилась, чтобы перевести дух, надеясь, что Оуэн смягчится, обида растает, он простит ей недоверие, так глубоко задевшее его.
 Но он словно окаменел. Взгляд отстранен и холоден, губы сжаты.
 Она продолжила:
 — Я ведь прошу не только за себя, Оуэн. Помогая принцессе, вы поможете обеим сторонам нашего с вами договора, — проговорила она в отчаянии.
 Обретя наконец дар речи, Робин спросил:
 — Какого еще договора, черт возьми?
 У него голова шла кругом: откуда-то взявшийся ребенок, даже два, внезапные угрозы Нортумберленда и нависшая над Пен опасность, и ко всему — постыдная утеря шпаги из собственной руки. Правда, Оуэн напал внезапно, против всех правил, но все равно…
 Пен повернулась к брату и на этот раз удостоила его ответом.
 — Тебе следует узнать, что в порыве отчаяния, когда никто из вас не хотел мне помочь, я заключила с шевалье соглашение, по которому обязалась сообщать ему кое-какие имеющие политическое значение сведения о принцессе в обмен на помощь в розыске моего ребенка. — И, видя возмущенную реакцию Робина, добавила с вызовом:
 — Надеюсь, ты не считаешь себя вправе бросить в меня за это камень!
 — Мы понапрасну теряем время, — послышался холодный голос Оуэна. — Меня не слишком интересует, простите, ваша семейная перебранка.
 — Это не перебранка, шевалье! — резко сказала Пен. — Победить Нортумберленда, если я вас правильно поняла, в наших общих интересах. Вы сами говорили…
 — Черт возьми, Пен! — прервал ее Робин. — Как раз из-за него я ожидал тебя здесь, на пристани. А до этого всю ночь у тебя в комнате. Нам нужно срочно поговорить.
 Он притронулся к ее рукаву, и потревоженный ребенок захныкал у нее на руках.
 — Если дело касается этого человека, — проговорил Оуэн как бы в воздух, — можете взять в расчет и меня.
 Пен тотчас же откликнулась:
 — Значит, вы поможете мне… нам? Пусть это будет последнее ваше одолжение, Оуэн!
 — Возможно, так. — Он коротко кивнул. — Пойдемте в лодку. Здесь становится все больше народу, кто-нибудь может узнать нас.
 Робин поднял с земли свою шпагу, вложил в ножны и вместе с Пен последовал за ним.
 — Итак, что побудило вас встречать сестру на рассвете у причала? — спросил у Робина Оуэн, как только они оказались в каюте.
 И тот начал говорить:
 — Нортумберленд требует, чтобы Пен… — Он осекся, однако взглянул на нее, на детей и продолжил:
 — Чтобы она сообщила вам ложную информацию для передачи вашему посланнику. Если откажется, грозил предъявить обвинение в государственной измене. Так что ее нужно немедленно отправить в безопасное место.
 Все это Робин проговорил почти скороговоркой, словно опасаясь, что его перебьют. Пен действительно несколько раз порывалась это сделать.
 — Скользкий, отвратительный негодяй этот Нортумберленд! — наконец крикнула она. — Я его не боюсь.
 — Но его следует бояться, — заметил Оуэн с едва заметной усмешкой. — А позвольте узнать, милорд, что именно должна была сообщить мне Пен? Еще не поздно это сделать.
 Робин был в замешательстве. Что же получается? С этой минуты он может вступить чуть ли не в союз с агентом другой стороны, пускай не прямо враждебной, но все равно чужой. Да, но иначе он окажется на стороне человека, выступающего против законной претендентки на английский престол, а значит, подрывающего безопасность государства, человека, угрожающего арестом и расправой Пен, и ему, Робину, тоже.
 Ох, какой же узел противоречий!.. И где выход? Где решение?.. Пожалуй, только одно: чтобы помешать Нортумберленду, нужно быть готовым вступить в союз с кем угодно — с чертом, с дьяволом… с французским агентом Оуэном д'Арси.
 И он рассказал о замыслах и намерениях герцога, сопроводив их своими выводами.
 Оуэн встретил сообщения невеселым смехом.
 — Герцог вообразил, что мы все недоумки! Он сильно ошибается. Во Франции не слишком поверили бы в вероятность брака принцессы и нашего герцога, а также в очень тесный союз Англии с Испанией. Но вы, Бокер, — обратился он к Робину, — сделали весьма точный разбор нынешних отношений между нашими странами. Поздравляю.
 Судя по выражению лица Робина, он предпочел бы услышать этот комплимент от кого угодно, только не от Оуэна д'Арси.
 Мысли Пен, как ни странно, были сейчас больше заняты детьми, которые лежали на скамье, положив головы ей на колени. Она мечтала о тех минутах, когда останется наконец наедине с ними обоими, со своим сыном, которого научит говорить и узнавать свою мать.
 И все же она сказала:
 — Принцесса еще в большей опасности, чем мы с Робином. Нортумберленд поспешит любым способом избавиться от нее, чтобы скорее сделать королем своего сына — через Джейн Грей, а через сына самому стать фактическим главой государства.
 — Принцесса Елизавета тоже в опасности, — добавил Робин, — и не преуменьшай угрозы для себя, Пен. Тебе нельзя возвращаться во дворец.
 Оуэн придерживался другого мнения, каковое высказал все тем же ледяным тоном, но которое тем не менее свидетельствовало, что он решил принять участие в судьбе принцессы. И в судьбе Пен тоже.
 — Если хотите обеспечить безопасность Марии, — начал он, — то в данное время Пен должна вести себя таким образом, чтобы не вызывать ни малейших подозрений. Другого выхода, на мой взгляд, нет. Вы же, Бокер, постарайтесь заверить Нортумберленда, что ваша сестра согласилась на его предложение. Помимо всего, это даст нам необходимый запас времени.
 — Но как же… — запальчиво начал Робин.
 Оуэн спокойно прервал его.
 — Если вы просите меня о содействии, — сказал он, — то извольте выслушать мой план. — Он повернулся к Пен и повторил:
 — Во-первых, вы подтвердите при случае перед лицом самого Нортумберленда, что готовы служить верой и правдой своей стране и его светлости герцогу. Согласны?
 Она кивнула.
 — А насчет принцессы? — спросила она.
 — Во-вторых, — бесстрастно продолжал он, — насколько мне известно, уехать из Гринвича можно двумя способами: по суше и по воде. И там и там принцессу могут настигнуть раньше, чем она проедет одну милю. Поэтому она должна сначала вернуться туда, где находилась до этого, — в Бейнардз-Касл.
 — Но ведь это резиденция графа Пемброка! — воскликнула Пен. — Ближайшего сподвижника Нортумберленда.
 — Не все так просто в этом мире, — немного снисходительно заметил Оуэн. — Особенно в придворных кругах.
 — Думаю, шевалье прав, — сказал вдруг Робин. — Я не раз замечал, что Пемброк выражает несогласие с Нортумберлендом. Не очень явное, но все-таки…
 — Да, мне тоже рассказывали об этом, — небрежно подтвердил Оуэн, а Пен поняла вдруг, что у настоящего агента наверняка должны быть повсюду глаза и уши и он знает, о чем говорит.
 — Герцог ничего не должен заподозрить, — продолжал Оуэн, — когда принцесса после долгого затворничества захочет прокатиться по реке и подышать свежим воздухом. Только пускай она не берет с собой особого багажа. Сопровождать ее будут несколько дам и, конечно, вы, Пен. И остановитесь вы все в Бейнардз-Касле, резиденции Пемброка, где она часто бывает.
 — А что потом? — спросил Робин.
 — Завтра на рассвете я помогу ей уехать оттуда. А до этого, Пен, попрошу вас кое-что сделать… Тем временем вы, Бокер, отвлечете внимание герцога уверениями в том, что ваша сестра готова выполнить любое его приказание. Придумайте для него, какие еще можно дать ей задания. Уверен, у вас это получится… А теперь мы расстаемся…
 Робину не понравился его небрежно-снисходительный тон, но было не до обид.
 Пен поднялась, подошла к детям. Потом взглянула на Оуэна, было видно, она хочет что-то сказать ему, но его ответный взгляд не располагал к этому.
 — Мы уходим, — проговорила Пен и пошла к дверям. Робин за ней.
 Оуэн только кивнул.
 На пристани было полно людей. Пен задержалась в их гуще и обернулась к реке, по которой плыла, направляясь к середине, лодка французского посланника с Оуэном на борту.
 Невзирая на всю его холодность и подчеркнутую сдержанность, Пен ясно ощущала в его глазах глубокую искреннюю обиду, и это было тяжело. Почему же он не хочет защищаться? Не может или не позволяет гордыня?
 Ведь если бы он просто и честно сказал ей, что все наговоры на него несправедливы, лживы, разве она не поверила бы ему?
 Впрочем, ответить на этот вопрос она не могла даже самой себе…
 Она опустила глаза на одного из детей, примостившихся у нее на руках. Вот что сейчас самое для нее главное.
 — Это мой сын, — сказала она с гордостью.
 Робин беспомощно взглянул на нее.
 — Откуда ты можешь знать? — спросил он участливо. Объяснение было кратким.
 — Мы ездили с Оуэном в Хай-Уиком. Одна женщина там сказала нам, что Майлз забрал ребенка, как только тот родился. Еще одна сказала, где искать. И мы его нашли.
 Робин перевел взгляд на мальчика. Боже, подумал он, сколько же она выстрадала за эти два с лишним года! Она и это несчастное существо у нее на руках…
 — А откуда второй? — спросил он.
 Пен вздохнула:
 — Не знаю, что с ним делать, но оставить его там не могла. Какое страшное место! Хотелось убить своими руками Майлза и его мать!..
 Она сказала это с таким чувством, что Робин на минуту поверил в ее способность так и сделать.
 — Существуют разные способы наказания таких людей, — поспешил он произнести. — Позволь, чтобы ответные шаги сделали твоя мать и мой отец.
 — Да, конечно, Робин, — уже спокойнее сказала она. — Только намного труднее, чем убить, будет доказать законность существования ребенка и его право на титул и все остальное. В этом могла бы помочь принцесса Мария, если, конечно, останется на свободе и сможет со временем занять принадлежащий ей по закону о наследовании трон.
 Пен умолкла. Они шли в потоке торговцев, разносчиков, слуг, герольдов, и она молила Бога, чтобы не встретить никого из знакомых из тех, кто мог бы узнать ее, начать расспросы. Что будет она отвечать им? Что придумает? Еще, чего доброго, они могут встретить Майлза и его мать…
 Ближайшее будущее было неясно, чревато опасностями непредсказуемо. Но о настоящем она обязана думать прямо сейчас: о том, как сохранить эти два невинных существа, которые утомленно прильнули к ней…
 — Робин, — сказала она, — нужно сначала позаботиться о них. Я не знаю, с чего начать… Одежда, еда, ванна… Посмотри, какие они несчастные, жалкие. Не умеют говорить. У них даже нет слез.
 Ее саму душили слезы. Она вдруг вспомнила, как умело вел себя с детьми Оуэн. Как настоящий отец.
 Но ведь сейчас она настоящая мать! Мать двоих детей, отвечающая за их жизни, за их благополучие.
 — Может быть, отвезти их прямо в Холборн к родителям? — предложил Робин.
 — Нет, — решительно возразила Пен. — Они мои дети. Я не отпущу их от себя! — Она вгляделась в лицо рыжеватого мальчика и вдруг сказала:
 — Уверена, что его имя Чарли. Чарлз.
 Робин слегка вздрогнул и мысленно обратился к трезвомыслящей леди Кендал, матери Пен, с просьбой поскорее успокоить дочь и покончить со всей этой неразберихой, граничащей с помешательством.
 — Что, если этого ребенка хватятся его родные? — спросил он.
 — О чем ты говоришь, Робин? Они поместили его в настоящий ад! Не за его — за свои грехи.
 Робин не мог не согласиться с ней и спросил о другом:
 — Но как ты сможешь помогать принцессе, Пен, с двумя детьми на руках? И где собираешься держать их? У себя в покоях? Чтобы все во дворце узнали? И Майлз Брайанстон тоже?
 — Он так или иначе скоро узнает, — сказала она. — А пока пришли ко мне, пожалуйста, Пиппу, если увидишь. И прикажи подготовить лошадей и коляску, на чем везти детей. Я, пожалуй, все же отправлю их с Пиппой и со служанкой в Холборн, сама же останусь с принцессой, как советовал Оуэн, и дождусь результатов его действий.
 — Ты доверяешь ему?
 — Абсолютно, — твердо сказала она. — Кроме всего, то, что он собирается сделать, соответствует его интересам. И он человек слова.
 Последняя фраза позволила Робину задать еще один вопрос:
 — Ты любишь его?
 На этот раз Пен не ответила. Вместо этого повторила:
 — Найди Пиппу, Робин. Детей я пока возьму к себе в комнату. Эллен знает, как с ними обращаться. Я же сразу отправлюсь к принцессе и расскажу о плане Оуэна.
 Как хотелось Робину, чтобы все прошло удачно, но только без участия этого человека! Увы, о таком приходилось только мечтать.
 — Дай я понесу Чарлза, — сказал он, беря из рук Пен рыжеголового мальчонку, который отнесся к перемене рук с таким болезненным безразличием, что Робину захотелось плакать.
 Когда Робин уходил из комнаты Пен, куда они добрались без всяких происшествий, она напутствовала его словами.
 — Если найдешь Пиппу, можешь вкратце сообщить ей, почему она застанет меня не одну.
 — Думаю, она не особенно удивится, — сказал Робин, вынимая из кармана нетронутый носовой платок и вытирая им два детских носа. — Твоя сестра всегда ожидает от тебя чего-то необычного. И, честно говоря, я тоже.
 Пен рассмеялась, ей вдруг стало легче: напряжение, сковывавшее тело со вчерашнего вечера, ослабло. Она кивнула в сторону детей:
 — Ты их не узнаешь, когда мы с Эллен вымоем их как следует и приоденем.
 Окончив вытирать детские носы, Робин разогнулся и со стесненным видом взглянул на сестру.
 — Мы все так виноваты перед тобой, Пен. Но откуда мы могли знать?.. Простишь ты нас когда-нибудь?
 — Да, — ответила она сразу и, уже взяв колокольчик, чтобы вызвать Эллен, добавила:
 — Все выглядело очень странно и казалось невероятным с самого начала, я понимаю. А вы поступали так, как считали нужным, в моих же интересах. Только при этом ошибались.
 Эти слова натолкнули Робина на мысль о том, не может ли он ошибаться в своем мнении об Оуэне д'Арси и нужно ли было ему вмешиваться в Их отношения с Пен. Но он тут же оправдал себя тем, что делал это ради ее же пользы.
 — Я разыщу Пиппу, где бы она ни была, — сказал он, направляясь к двери.
 Пен не ответила: она была занята малышами, высвобождая их из одеял, насухо обтирая.
 Вошедшая по вызову Эллен остановилась в изумлении, с открытым ртом.
 — Боже милостивый, мадам! — воскликнула она, обретая способность говорить. — Что это такое?
 — Это мой сын, Эллен, — спокойно сказала Пен. — И его рыжий братик. Нужно их обоих выкупать, накормить и переодеть во что-то детское. — Эллен продолжала оставаться в ступоре. Как и все, кто служил в доме Кендалов, она не могла не знать о том, что произошло с Пен и что та продолжает считать своего ребенка живым. Но, как и все остальные, Эллен не верила в это. А теперь вот… сразу два. В своем ли уме ее добрая хозяйка?
 Для Пен не было ничего удивительного в реакции служанки, она ее ожидала. Поэтому твердо сказала:
 — Вам нет нужды сразу разобраться во всем, что произошло, Эллен. Просто помогите мне, ведь вы умеете с ними обращаться. И запомните: никто во дворце не должен знать об этих детях. А вскоре сюда прибудут лорд Робин и Пиппа, и тогда вы с ней отвезете детей в Холборн. Но пока принесите горячей воды!
 Служанка, как во сне, на деревянных ногах пошла к двери. Там остановилась и дрожащим голосом произнесла:
 — Я по крайней мере думала, мадам, что ребенок у вас один, а тут…
 — Все в свое время, Эллен. Идите скорей!
 Прежде чем выйти, служанка приблизилась к детям, внимательно оглядела их.
 — Какие худенькие! И где же их довели до такого?
 — Поторапливайтесь, Эллен. Я пока разожгу камин.
 Служанка ушла, Пен снова завернула детей в одеяла, подбросила в почти потухший камин топливо и уселась возле разгоравшегося огня, взяв детей на колени.
 — Скажите хоть что-нибудь, — шепнула она им в отчаянии. — Не молчите!
 Но они молчали и смотрели в огонь, завороженные его теплом. Тот, кого Пен назвала Чарлзом, слегка хмурился, второй ребенок увлеченно сосал палец.
 Вошла Эллен с двумя серебряными мисками.
 — Думаю, сначала покормим их, леди Пен, — сказала она деловито, вся ее растерянность улетучилась как дым.
 — Хорошо, Эллен. Возьмите у меня рыженького, его имя Чарлз.
 Когда крышки были сняты с мисок, дети сразу потянулись на теплый запах овсяной каши с медом.
 — Кормите потихоньку, понемножку, мадам, — дала указание Эллен, и Пен безропотно выполнила его.
 — Как вам кажется, — спросила она, — мой ребенок очень похож на своего отца?
 Служанка, приглядевшись, честно призналась:
 — Трудно сказать, мадам, сначала нужно хорошенько его отмыть.
 — Конечно, — печально согласилась Пен, выскребая остатки каши, после которой, как ей показалось, глаза ребенка сделались ярче, а личико потеряло свою страшную худобу.
 — Дать им еще, Эллен?
 — Не сразу, миледи. После мытья получат по яичку и молоко.
 Пен уже вынимала из-под постели медную лохань для купания, подвигала ближе к огню.
 — А как с одеждой? — обеспокоенно спросила она.
 — Это все легче легкого, мадам. Я пойду за горячей водой. В ожидании возвращения служанки Пен снова взяла детей на колени и, качая их, напевала колыбельную своего детства. К собственному удивлению, она хорошо помнила песню. Слова вырывались почти бессознательно, а думала она о том, что несчастные крошки должны научиться доверять ей и другим людям и навсегда стереть из памяти то страшное, что было с ними.
 Купание у детей пользовалось куда меньшим успехом, чем еда. Они всячески выражали недовольство, негромко и бессловесно.
 Их поместили в ванну вместе, однако рыженький выкарабкался из нее и побежал в угол комнаты, оставляя на полу следы.
 — Пускай постоит там чуть-чуть, — сказала Пен, — мы пока вымоем Филиппа. — У нее впервые вырвалось это имя по отношению к ребенку, и она уверенно повторила:
 — Да, Филиппа…
 Они вдвоем мыли его, из-под темной мыльной пены показался какой-то совершенно новый цвет — как бывает после чистки серебра. Глядя на худое, почти просвечивающее личико, Пен снова и снова находила в нем черты своего покойного мужа: форма носа, линия рта. И особенно глаза с такими же длинными ресницами, как у Филиппа.
 — Совсем как его отец, — проговорила она больше для себя, чем для Эллен.
 — Ага, теперь и я замечаю, — подтвердила та, тщательно вытирая его голову с мягкими каштановыми волосами, чуть завивающимися на затылке.
 Ребенок уже давно перестал вертеться и выражать недовольство. Он размяк, его опять клонило ко сну, и сил хватило лишь на то, чтобы засунуть в рот палец.
 Отмытый от грязи Чарлз оказался тоже с болезненно-бледным лицом, но с многочисленными веснушками, волосы казались еще рыжее, глаза — совсем зелеными.
 У него тоже слипались глаза после купания, и его уложили на постель рядом с Филиппом, его названым братиком.
 — Теперь я иду к принцессе, — сказала Пен. — Оставайтесь с ними, Эллен. Не выходите из комнаты. Запритесь и никого не впускайте, кроме лорда Робина и моей сестры… Нет, нет, я сама переоденусь, не помогайте. Лучше принесите пока еще еды для детей и постарайтесь раздобыть одежду…
 Когда Пен вышла наконец из комнаты и закрыла за собой дверь, она вынуждена была остановиться и постоять в пустом коридоре — чтобы немного прийти в себя после всего случившегося за столь короткое время и чтобы легче было переключиться от целиком заполнивших ее мыслей о детях к дворцовым интригам и передрягам, к тому, о чем предстояло сейчас беседовать с принцессой Марией.
 Но и эти размышления заслонила мысль об Оуэне — неужели это конец их отношений?..




 Глава 21


 — С чего бы французам хотеть помочь мне? — задумчиво произнесла принцесса Мария, закладывая шелковой лентой страницы книги, которую только что читала.
 — Как мне кажется, потому, — терпеливо повторила Пен, — что они надеются на ваш брак с герцогом Орлеанским.
 Принцесса иронически рассмеялась:
 — Да уж, спят и видят, как я стану его супругой, что должно укрепить отношения между нашими странами. Быть может, я и соглашусь когда-нибудь, кто знает. — Она поднялась с кресла, подошла к окну. — А что касается этого шевалье, Пен, вы ему доверяете?
 Пен не сочла нужным отвечать обиняками и прямо сказала:
 — Да, мадам. Вполне.
 — Он ведь один из агентов французского посланника, не так ли?
 Пен не стала отрицать и это утверждение.
 — Да, мадам. И, насколько знаю, один из лучших.
 Принцесса вновь раскрыла книгу, как если бы искала на ее страницах ответы на свои вопросы.
 — Могу я поинтересоваться, Пен, — спросила она, — как давно вам стало известно об этом? Или я вторгаюсь во что-то сугубо личное?
 — Да, мадам.
 Пен не сказала больше ничего, только крепко сжала руки перед грудью — так, что стало больно пальцам. Принцесса подняла на нее глаза.
 — Я доверяю вам, Пен, и потому доверюсь этому агенту. Иными словами, мы временно отдаем себя в руки французов. — Она слегка улыбнулась. — Впрочем, выбор у нас невелик и, несомненно, вызовет изрядное раздражение у милого Нортумберленда.
 — Несомненно, мадам.
 Она вдруг почувствовала неимоверную сонливость: прямо тут легла бы и заснула. Начала сказываться бессонная, полная событий ночь.
 — Разумеется, я буду сопровождать вас, мадам, — поспешно добавила она, разминая пальцы рук и начиная ходить по комнате, борясь со сном. — Кроме меня, возьмите еще одну или двух дам. Все должно выглядеть так, как если бы вы собрались на очень короткую прогулку.
 — Хорошо. Выберите их сами. Только не забудьте про мои книги. Я без них как без рук. Пускай их упакуют.
 Пен молча кивнула. Принцесса продолжила расспросы.
 — А как, шевалье предполагает, я смогу выбраться из Бейнардз-Касла?
 — Он не говорил еще об этом, мадам.
 — Очень мило. — В ее тоне было больше иронии, чем опасения. — Значит, меня отправляют в логово льва, не предлагая средства к спасению? — Она направилась в угол комнаты к аналою. — Остается лишь просить защиты у Бога.
 Пен не могла не оценить завидного спокойствия и мужества этой женщины. Разговор был окончен, она присела в поклоне и удалилась, чтобы отдать необходимые распоряжения к отъезду, точнее, к побегу.
 После чего она какое-то время оставалось в приемной зале перед покоями принцессы, ожидая вся в напряжении известий от Робина. Только сейчас она по-настоящему осознала опасность, которая им всем угрожает: один неверный шаг с их стороны, и у Нортумберленда появится шанс, которым тот немедленно воспользуется — возможность обвинить принцессу в предательстве интересов короля, а с ней и всех ее соратников и фаворитов. Но даже если первая часть их плана, в которой вся ответственность возложена на Пен, пройдет успешно, вторая часть, более трудная и ей пока неизвестная, может окончиться провалом… Тут все будет зависеть от Оуэна…
 Ох, Оуэн… Если все получится так, как им хотелось бы, как задумано, когда и где она увидит его вновь? И увидит ли вообще?..
 Захочет ли он, и хватит ли у нее на это желания и сил, которые будут без остатка отданы ребенку и борьбе за его место в их семье и в жизни?..
 Мысль о ребенке заставила ее поспешить в свою комнату — к нему.
 — ..Леди Пен?
 Знакомый неприятный голос остановил ее на полпути. Она медленно повернулась на его звук.
 — Доброе утро, милорд герцог.
 — Как сегодня принцесса? — Кажется, ей намного лучше, милорд. Она даже говорила о прогулке на свежем воздухе. Тем более что появилось солнце.
 — Прогулка? — Нортумберленд нахмурился, а потом вдруг улыбнулся. — Что ж, совсем неплохо.
 — Врачи считают, — подхватила Пен, — что короткая поездка по реке будет ей полезна. Она хочет, чтобы ее доставили на носилках к пристани, чтобы провести около часа на воде.
 — И в какое же время это будет?
 — После молитвы, милорд, и когда окончательно рассеется утренний туман.
 Это звучало, как и хотелось Пен, весьма неопределенно, потому что молитвы длились у принцессы подолгу, а что касается тумана, то у него вообще никаких правил не было.
 Нортумберленд разглядывал ее с нескрываемым недоброжелательством, усугублявшимся еще и тем, что Пен была очень похожа на свою мать, с твердым характером которой герцогу приходилось сталкиваться в прошлые годы.
 — Давно видели своего брата, мадам? — спросил он.
 — Час назад мы немного поговорили с ним, сэр.
 — Касался ли ваш разговор нынешних событий, миледи?
 Пен обворожительно улыбнулась:
 — Именно так и было, милорд. — Она слегка присела в поклоне, не спуская глаз с его лица. — Можете быть уверены, и я, и мой брат знаем свои обязанности и выполним их.
 Нортумберленд коротко кивнул.
 — Что ж… Так я и полагал… Передайте, мадам, мои искренние поздравления принцессе по поводу улучшения ее здоровья.
 — Обязательно, милорд. А король… как он чувствует себя сегодня?
 Герцог нахмурился.
 — Здоровье его величества улучшается, — небрежно бросил он и удалился.
 Высокомерная свинья! Пен чуть было не произнесла эти слова вслух. Дождавшись, когда Нортумберленд повернет за угол коридора, она пошла в ту же сторону, решив дойти до приемной залы перед покоями короля, чтобы увидеть, если удастся, кто из членов Тайного совета находится сейчас во дворце. Чем их меньше, тем лучше для побега принцессы.
 Задолго до входа в залу, у одного из поворотов бесконечного коридора она остановилась как вкопанная, услышав голос Майлза Брайанстона.
 — ..Мистрис Гудлоу, милорд герцог, всегда добивалась поразительных успехов в лечении. Это вам может подтвердить моя матушка.
 Гудлоу! Любимица леди Брайанстон, про которую упоминали старуха Уордел и Бетси Кошем — женщины из Хай-Уикома. Та самая, что была у постели Филиппа. Теперь ее подсылают к королю.
 Это она давала Пен всевозможные настойки во время ее беременности. В том числе и ту, которая ускорила роды. А могла и совсем… О, слава Господу, что этого не случилось!
 Филипп в ту зиму был совершенно здоров, продолжала лихорадочно вспоминать Пен. Не было даже обычной простуды. И потом вдруг… как-то сразу начал терять силы. А мистрис Гудлоу, по настоянию матери Филиппа, поила его своими настойками…
 Пен поднесла руку к горлу: ей стало нечем дышать. Почему… почему у постели Филиппа не было врачей? Только эта проклятая травница? Уж не поднесла ли она ему отраву вместо целительного снадобья?.. Он стал кашлять все сильнее и сильнее. Кашель просто разрывал его. Пен слышала это из своей спальни, где вынуждена была проводить большую часть времени, так как беременность протекала очень тяжело…
 Перед ее глазами возникло посеревшее лицо Филиппа, постоянная испарина на лбу, предсмертная мука в глазах, смешанная с удивлением. Он догадывался, что умирает, но не мог понять, что с ним случилось… Почему?..
 И еще одна картина встала перед ее взором: Филипп уже мертв, его мать молча стоит в отдалении, глаза у нее сухие; тут же мистрис Гудлоу, она натягивает простыню ему на голову. Все кончено…
 Пен вошла в королевскую приемную, где, как обычно, было много людей и шел бесконечный разговор.
 Но только один голос из всех услышала она — от которого ее проняла дрожь: голос леди Брайанстон.
 — ..Результаты скажутся немного позднее, милорд герцог. Так обычно бывает в ее практике.
 О да, подумала Пен, именно так и было с Филиппом…
 — Через несколько дней, милорд герцог, — подтвердил Майлз, — всего через несколько дней вы станете свидетелем улучшения, которого мы все так ожидаем. Мистрис Гудлоу — мастерица своего дела.
 Услышав эти слова, Пен снова ощутила на губах горькую жидкость, которую давала ей мистрис Гудлоу незадолго до того, как начались преждевременные схватки; вспомнила, как ее горло сопротивлялось, не хотело глотать…
 Неужели, Господи, неужели Майлз и его мать хотят таким способом завоевать расположение герцога Нортумберленда? Нет, не может быть!.. Но ведь такое было с Филиппом, с ней… Нет, и с ними такого не могло быть! Это слишком ужасно, слишком бесчеловечно!.. Ребенка у нее отняли — ведь так? И лгали, лгали ей и всем вокруг… Как это Дико… как страшно… Неужели и с королем они хотят сыграть в такую же игру? Избавить от него Нортумберленда, которому это только на руку, потому что тогда он сможет посадить на трон кого захочет. Неужели леди Брайанстон и ее сынок осмелятся зайти так далеко?.. Играть с таким огнем?.. При всей своей порочности, при всем высокомерии и жажде власти ее свекровь, видимо, не обладает достаточно изворотливым умом, умеет лишь действовать напролом. Что не в ее пользу… Изобразив на губах улыбку, Пен легкой походкой приблизилась к группе людей, среди которых были ее родственники по мужу.
 — Доброе утро, леди Брайанстон, — проворковала она. — Доброе утро, Майлз. Если не ошибаюсь, — теперь она обращалась к стоящему рядом Нортумберленду, — некая мистрис Гудлоу удостоена чести содействовать выздоровлению его величества?
 Краем глаза она заметила находившегося неподалеку графа Пемброка. Это к лучшему, подумала она. Значит, когда в его замок Бейнардз прибудет высокая гостья, хозяина там не окажется.
 — Леди Пен, — герцог Нортумберленд испытующе смотрел на нее, — вы знаете эту женщину… как ее… Гудлоу?
 — Конечно, сэр. Она сопутствовала безвременной смерти моего мужа и моим преждевременным родам. — Пен продолжала улыбаться. — Я могу сказать, ваша светлость, что все это происходило при ее участии… То есть, — она поправилась еще раз, — у нее на глазах. Может быть, я чересчур суеверна, сэр, но предпочитаю ангела милосердия ангелу смерти.
 Леди Брайанстон издала звук, похожий на шипение змеи. Ее сын стал еще багровее, чем всегда.
 — Понимаю вас, мадам, — сказал герцог, бросая взгляд вокруг, чтобы узнать, многие ли слышат слова Пен, — весьма печально, когда два несчастья следуют одно за другим.
 — Я тоже так считаю, сэр, — согласилась Пен и, обращаясь к свекрови и не переставая улыбаться, прибавила:
 — Не правда ли, мадам, ужасно, когда две смерти почти одновременно в одном доме?
 — Репутация мистрис Гудлоу, милорд, — почти не разжимая губ, сказала леди Брайанстон, — достаточно высока и не нуждается в защите.
 Какая репутация и что она вообще имела в виду, осталось не вполне понятным, но для Пен это было не важно: семя недоверия она бросила, теперь оставалось ждать всходов.
 — Прошу извинить, — произнесла она, — у меня еще много дел.
 С новым поклоном она повернулась и стала проталкиваться к выходу.
 Оставив без внимания предостерегающий взгляд матери, Майлз кинулся за ней и нагнал ее в коридоре.
 — Подождите!
 Он больно схватил ее за руку.
 — Не так сильно, Майлз, — сказала она спокойно и высвободилась от его хватки. — Если хотите поговорить, я готова.
 — Вы ничего не докажете! — крикнул он, озираясь. — Ничего!
 Она презрительно усмехнулась:
 — Что мне нужно доказывать, по-вашему? Объясните.
 — Довольно! — раздался голос подошедшей свекрови. — Возвращайтесь к герцогу, глупец!
 Майлз взглянул на Пен, в его взгляде была смесь злобы и страха.
 — Ничего! — повторил он и бросился обратно в приемную.
 Леди Брайанстон смотрела на Пен, которая стояла, прислонившись спиной к стене, и потирала руку, где наверняка остался синяк от пальцев Майлза.
 — Не знаю, какую игру вы затеяли, — сказала ей свекровь, — но предупреждаю: не пытайтесь выступить против нас. Мой сын прав: вы ничего не докажете и только запятнаете себя клеветой.
 — Вы в самом деле так думаете, мадам? Мне вас жаль… Она сорвалась с места и, обогнув леди Брайанстон, как неодушевленную помеху, быстро пошла по коридору.
 «Доказательства… — думала она по дороге. — Им нужны доказательства. У меня есть одно, самое главное, — мой живой ребенок…» Но в то же время она понимала, что с этим свидетельством все будет не так просто.
 Она негромко постучала в дверь своей комнаты.
 — Эллен!
 Дверь открылась, Пен вошла и сразу повернула ключ.
 Дети с живым интересом взирали на нее. Они были одеты в одинаковые голландские курточки и юбки. Штанишек на них не было. В руке у каждого — по марципану, лица излучали блаженство.
 — Они что-нибудь говорили, Эллен? — спросила она, опускаясь перед ними на колени. — Хотя бы одно слово?
 — Пока нет, мадам, — ответила та. — Но шныряли по всей комнате и все обследовали. А больше всего хотели есть. Беспрерывно.
 — Да… конечно… — печально сказала Пен, целуя своего Филиппа, который испуганно отдернул руку с булочкой. — Не бойся, не заберу.
 Когда она попыталась погладить его по голове, мальчик отстранился. То же сделал и тот, кого назвали Чарлзом.
 Пен поднялась на ноги.
 — Я убью ее! — пробормотала она яростно. — Прости меня, Господь, я уничтожу ее…
 Обхватив себя за локти, она стояла некоторое время, глядя на детей. В глазах у нее были слезы.
 — Игрушки… — сказала она потом. — У них нет игрушек. Они не знают, что это такое.
 Она чувствовала, что погружается в пучину отчаяния: они не говорят, у них нет игрушек, и они не знают, как с ними играть. А она не знает, как быть матерью и что должна делать. У нее на руках два нездоровых, поврежденных жизнью ребенка, которые не привыкли к ласке, никогда не знали матери, а она не умеет, не может ею стать.
 Но ведь она не одна на свете, напомнила она себе. У нее есть собственная мать, которая многое знает, в том числе и как обращаться с детьми. Есть любящий брат, сестра, отчим…
 И наконец, Оуэн — мелькнуло у нее в голове. Он же был отцом. И как ловко он управлялся с этими детьми! Правда, недолгое время… Сейчас, вспоминая рассказ Робина, она была почти уверена: что-то здесь не так. Возможно, кому-то потребовалась эта ложь. Но кому? И для чего? Даже если в истории есть доля правды, надо знать какая…
 Стук в дверь прервал ее размышления.
 — Кто там?
 — Это я! — раздался нетерпеливый голос Пиппы.
 Она ворвалась и бросилась обнимать Пен. За ней вошел Робин.
 Перемежая слова слезами радости, Пиппа объяснила, что не могла ничего сказать родителям — они уехали на прогулку — и потому приехала одна. Потом, повернувшись к детям, спросила с веселой улыбкой:
 — Какой же из двух?
 — А сама не можешь определить? — задала ответный вопрос Пен с робкой надеждой в глазах.
 Пиппа смахнула слезы и присела перед мальчиками, которые больше всего боялись, как бы у них не отняли лакомство.
 — Не возьму, не возьму, — весело уверяла она, — хотя сама люблю марципаны… — Потом сказала, обращаясь к Пен:
 — Не думаю, что у сына Филиппа могут быть рыжие волосы. А у твоего — отцовские ресницы, верно?
 — О, Пиппа! — восторженно воскликнула Пен, обнимая ее. — Ты первая сказала об этом. Первая после меня.
 — Теперь и я начинаю различать черты Филиппа, — сказал Робин. — Как я мог не видеть раньше?
 — Но как ты сможешь доказать, что он действительно сын Филиппа? — обеспокоенно спросила Пиппа.
 Пен взглянула на Робина. Тот еле заметно покачал головой, предупреждая, что даже Пиппа не должна знать об их планах, связанных с принцессой Марией.
 — У меня на этот счет есть несколько мыслей, — неопределенно сказала Пен и, повернувшись к Эллен, велела ей принести что-нибудь поесть. — А теперь, — произнесла она, когда за служанкой закрылась дверь, — я вам скажу одну свою мысль по этому поводу… Мне пришло в голову несколько минут назад, что, если мы сумеем вызвать недоверие к Майлзу и его матери, это поможет утвердить права маленького Филиппа.
 — Недоверие? Но как? К чему? — спросила Пиппа без особого энтузиазма.
 — Я уже начала, — сообщила Пен, усаживаясь на постель и беря на руки своего ребенка, который доверчиво прижался головой к ее груди. — Попыталась намекнуть Нортумберленду, что это дьявольское отродье Гудлоу, которую леди Брайан-стон вместе с Майлзом присоветовали взять в лекарки к королю, использовала в свое время отраву по заказу их семейки. Понимаете? Интересно, не захочется ли герцогу увидеть в их поступке признаки измены или хотя бы коварства? Он ведь страшно любит навешивать всяческие обвинения.
 Собеседники молча взирали на нее несколько минут. Потом Пиппа спросила:
 — Ты по-прежнему уверена, что леди Брайанстон прибегла к ее помощи, чтобы вызвать у тебя преждевременные роды? Или даже просто… как это называется?., чтобы ребенка вообще не было?
 — Да! — с яростью ответила Пен, губы ее скривились. — Она намеренно, с умыслом сделала это, чтобы избавиться от возможного наследника. И еще я уверена, что через эту женщину она способствовала смерти Филиппа… Но доказать это, как Брайанстоны и утверждают, я не могу.
 — Они вряд ли стали бы говорить о том, чего ты не можешь доказать, — сказала не по летам мудрая Пиппа, — если бы доказывать было нечего. Значит, знают свою вину.
 — Кроме того? — вступил в разговор Робин, — у Нортумберленда в печенках сидит этот Майлз, который ходит за ним как привязанный и всюду бахвалится своей близкой дружбой с главной персоной в королевстве.
 — Тогда взращивайте зерно, которое я посадила, — сказала Пен.
 — Будем стараться, сестрица.
 Робин поднялся, и в это время вошла Эллен с подносом, на котором были еда и пиво. Схватив с подноса кувшин, он отпил чуть не половину, объяснив, что чувствует себя, как верблюд в пустыне.
 — Увидимся позже, — сказал он Пен.
 — Да, позже, — подтвердила та с внутренней дрожью.
 — Экипаж ожидает, чтобы отвезти в Холборн Пиппу и Эллен с детьми, — напомнил Робин.
 Это вызвало добавочное волнение в душе у Пен: как скоро она вынуждена расстаться с обретенным сыном, не зная даже толком, что ждет ее в ближайшем будущем!
 — Тебе настолько необходимо быть сейчас с принцессой? — спросила Пиппа. — Объясни ей, что произошло, и она, наверное, поймет.
 — Я не могу этого сделать, Пиппа, потому что боюсь, что и до Брайанстонов какими-то путями дойдет известие.
 Как видно, Пиппа была не только мудра, но и проницательна, потому что покачала головой и заявила:
 — Все это так, только, думаю, у тебя что-то еще на уме. Ладно, молчу и ни о чем не спрашиваю. Меня утешает то, что ты доверила именно мне сообщить маме и лорду Хью главное.
 Эллен уже металась по комнате, собирая пожитки, еду, засовывая в корзину рыжего кота.
 Пен приподняла сына, он был совсем сонный. Она поцеловала его в макушку, с наслаждением вдыхая чистый детский запах. Совсем не такой, как в те минуты, когда впервые увидела это крошечное существо.
 — Лучше, если мы поскорей уедем отсюда, верно? — сказала Пиппа, пытаясь взять Филиппа из рук Пен.
 Эллен завернула Чарлза, готовя его к дороге.
 — Да, — сказала Пен, не в силах расстаться с ребенком. — Нет! — вдруг воскликнула она. — Нет… Я не могу никому отдать его! Забери Чарлза к маме, а Филиппа я привезу, как только смогу.
 — Но, Пен… — в растерянности проговорила Пиппа. — Как ты сумеешь смотреть за ним?.. Ведь… — Она умолкла, потом наклонилась к уху сестры и сказала:
 — Уверена, ты вправе поступить так после всего… Мы будем ждать тебя в любое время. — Она поцеловала Пен. — И никогда… никогда больше никто из нас не осмелится с тобой спорить…
 В голосе у нее были слезы, а Пен улыбнулась: как все это похоже на ее сестру — эти молниеносные смены настроения, шутки со слезами в глазах.
 Пиппа и Эллен ушли, Пен с ребенком на руках подошла к окну. Как она объяснит это принцессе? И что скажут Робин и Оуэн? Но ей было сейчас безразлично: это ее сын. И он должен находиться с ней.




 Глава 22


 — От него надо избавиться! — заявила леди Брайанстон, вышагивая мужской поступью из угла в угол библиотеки.
 — Но как, мадам? — возразил Майлз.
 Зная свою мать, он понимал, что она выражается не образно, а вполне определенно, и это его удивляло и беспокоило. Одно дело хитрый маневр, обман, и совсем другое — убийство.
 — Мне безразлично как). — огрызнулась она. — Придумай и сделай!
 — Но ведь никто не может знать, где он находится. Где-то в районе публичных домов, в Саутуорке. Но где именно? Он погребен там надежней, чем под землей.
 — Нужно было покончить со всем этим еще при его рождении. — Она наконец остановилась возле стола, ее рука машинально опустилась на тяжеловесное мраморное пресс-папье в форме головы льва. — Если бы ты держал язык за зубами, Майлз! Кто тебя тянул бежать за ней и болтать, что она ничего не докажет? Глупец!
 Майлз вздохнул и ничего не ответил. После того как они уехали из Гринвича, мать без устали ругала его, наделяя всякими нелестными прозвищами, и он знал, что, в сущности, она права. Поведение Пен было вызывающим, впервые за два с лишним года. Такое не могло быть случайным.
 — Что она знает? Что она может знать? — продолжала твердить леди Брайанстон, вновь начиная мерить шагами комнату.
 Отходя от стола, она схватила лежавший там нож для разрезания бумаги, и Майлз невольно постарался не попасться ей на пути, хотя не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь, даже в раннем детстве, применяла физическое воздействие. Если и делала это, то с помощью других людей.
 — От него необходимо избавиться! — повторила она. — Он единственное свидетельство, которое всегда будет дня нас угрозой.
 — Вы так не думали, мадам, в течение двух с лишним лет, — осмелился сказать Майлз.
 — Потому что полагала, мы больше никогда о нем не услышим. Но видимо, Пен, как ни странно, удалось что-то разузнать. Если ей повезет и дальше, вся история может выплыть наружу.
 — Но что же делать?.. Что?
 — Придумай хоть раз что-нибудь путное!
 В ее голосе звучали истеричные нотки. Это испугало Майлза больше, чем вечные попреки и разносы.
 — Хорошо, мадам, — сказал он и поспешил удалиться.
 Леди Брайанстон, оставшись одна, остановилась перед камином, над которым висел портрет старшего сына. Да, подумала она, у Филиппа по крайней мере были мозги в голове. Но он никогда не хотел ее слушаться. Ни в чем. С самого детства. Всегда шел своей дорогой, сообразуясь с собственной совестью, и женился на женщине, которая была такой же, как он. Оба упрямцы, непокладистые, напрочь лишенные честолюбия; а разве можно без него чего-либо добиться на этом свете?
 Ох, если бы Филипп с его умом был более управляемым… Она вздохнула и покачала головой.
 — Милорд герцог…
 Робин приблизился к Нортумберленду. Это происходило в комнате, где обычно собирался королевский совет и где герцог в задумчивости стоял возле окна.
 — Да, Робин… Ты одумался?
 — Я говорил с моей сестрой, милорд. Она с удовольствием готова выполнить ваши распоряжения.
 — Так я и думал. Кстати, она сама успела сказать мне об этом. Уверен, что ваше недостойное поведение, мой дорогой, было случайной вспышкой. Временным помрачением ума, не так ли?
 Робин опустил голову.
 — Да, и прошу за это прощения, милорд. На какой-то момент я забыл о своем долге. На меня словно что-то нашло.
 Герцог милостиво кивнул.
 — Ты прощен, Робин.
 — Как здоровье короля, милорд?
 — Плохо… очень плохо.
 — Заботы травницы не принесли облегчения?
 — Ему стало хуже.
 — Мы богобоязненные люди, наша семья, милорд, — осторожно сказал Робин, — и не очень верим тем, которые занимаются такими делами, как мистрис Гудлоу. Она пользовала мужа моей сестры, который безвременно умер, как вы знаете, а также занималась лечением самой сестры, после чего у той были неполадки с родами. Несмотря на все старания лекарки.
 — Так я и понял. — Герцог пристально смотрел на говорившего. — Однако леди Брайанстон упорно рекомендовала ее.
 — Что ж, — уклончиво проговорил Робин, — верить и надеяться может каждый.
 — Пожалуй. Леди Пен намекала на то же самое.
 — Моя сестра, милорд, как я уже сказал, боголюбива и осторожна. Леди Брайанстон, — он улыбнулся, — намного смелее, и решительнее.
 — Ты так считаешь?
 — А как еще назвать, милорд, то, что она ввела свою подопечную в спальню больного короля? — Робин помолчал. — Разве это не свидетельствует о смелости и самой дамы, и ее младшего сына?
 — Я тоже заметил это, — сухо сказал герцог, глядя в окно, откуда открывался вид на реку, освещенную скупыми лучами солнца.
 Робин взглянул на часы, стоявшие на камине. Было около часа дня. Судно, на котором должна плыть принцесса, наверное, уже давно отошло от причала, — до Бейнардз-Касла оно доберется через несколько часов. Робину хотелось удостовериться, что герцог не проявляет повышенного интереса к долгому отсутствию принцессы, и он убедился, что так оно и есть. Впрочем, тот не мог знать, когда именно она отправилась на прогулку.
 Решив, что нужно продолжать ковать железо, пока горячо, Робин опять заговорил без всякого нажима, как бы размышляя вслух:
 — Муж моей сестры умер, можно сказать, внезапно. Никто этого не ожидал. До сих пор мы не знаем, что с ним было. Сегодня совершенно здоров, а на другой день уже лежит в постели: до самой смерти так и не поднялся, несмотря на все заботы мистрис Гудлоу и его матери, не отходивших от него.
 Нортумберленд повернулся к Робину.
 — Его жена, полагаю, тоже была рядом?
 — Леди Пен чувствовала себя очень плохо в то время. Она была на восьмом месяце. Хотя до болезни мужа тоже ни на что не жаловалась. Видимо, на нее подействовало его состояние.
 — Можно понять, — пробормотал герцог, трогая рукой бородку и не сводя пытливых глаз с собеседника. — И что вы всем этим хотите сказать, мой друг?
 — Если позволите, милорд, только одно, — не опуская глаз и еще больше выпрямляясь, произнес Робин. — Королю не становится лучше, как вы сами отметили. И многие могут спросить потом, милорд: что здесь делала эта травница?.. И откуда взялась?
 — Да, это так.
 Пробормотав эти слова, герцог сорвался с места и, едва не задев посторонившегося Робина, проследовал в покои короля, куда имел доступ в любое время.
 Не подойдя к постели больного, остался у дверей и поднес к лицу ароматический шарик в тщетной попытке освежить воздух. В спальне находилась только мистрис Гудлоу, держа над зажженной свечой медную кастрюльку. Скосив глаза на герцога, она продолжала бормотать что-то вроде заклинаний.
 — Ну и как наш король? — хмуро спросил Нортумберленд.
 — Он будет здоров через неделю, милорд, — спокойно ответила женщина. — Если не помешают небесные силы.
 Герцог нахмурился еще больше. На что намекал Робин? Уж не хотел ли он сказать, что эта подозрительная семейка Брайанстон подсунула отравительницу в спальню короля? Если так, то что за игру они ведут? На чьей стороне и какова их цель, каков выигрыш?.. Трудно поверить во все это, но проверить не мешает. А женщина эта скорее всего просто обманщица. Шарлатанка.
 Он подергал свою ухоженную бородку, повернулся к дверям и крикнул;
 — Стража!
 Шестеро стражников прибежали, гремя оружием. Нортумберленд ткнул пальцем в сторону мистрис Гудлоу.
 — Допросить ее по поводу смерти лорда Филиппа Брайанстона, — приказал он.
 Несчастная побледнела и чуть не выронила из рук кастрюльку со снадобьем. Она хотела что-то сказать, но герцог повторил:
 — Подвергните ее допросу, а также пошлите за королевскими врачами, пускай они постараются исправить вред, причиненный этой женщиной.
 «Если Господь даст им силы и захочет совершить невозможное», — добавил он мысленно.
 — ..Я не понимаю, — не в первый уже раз говорила принцесса Мария, обращаясь к Пен, сидевшей в каюте напротив нее с ребенком на коленях. — Откуда он вдруг взялся, этот мальчик, и как мы будем с ним путешествовать едва ли не через всю страну?
 Тоже не в первый раз Пен терпеливо отвечала ей:
 — Не думаю, чтобы ребенок мог помешать нашим планам, мадам.
 Новоявленный Филипп не издавал при этом ни звука, только с интересом смотрел вокруг темными, широко открытыми глазами с длинными, как верно заметила Пиппа, ресницами. Он, видимо, свыкся с Пен и поэтому больше внимания уделял принцессе и двум ее придворным дамам, Сьюзен и Матильде, находившимся здесь же.
 Если бы общая ситуация была спокойнее, дамы наверняка бы куда больше ахали, охали и расспрашивали Пен о мельчайших подробностях того, каким образом у нее на руках оказался этот темноглазый ребенок. Но они совершили побег и уже более часа находились на пути в неизвестность, не ведая, что с ними может случиться в каждую следующую минуту, и потому их мысли не могли сосредоточиться на чем-то одном.
 Сьюзен и Матильда все же выразили свои чувства в коротких фразах, воскликнув одна за другой:
 — Значит, шевалье сумел помочь вам найти ребенка? Какое чудо!
 И еще:
 — Как могут рождаться на свет такие монстры, как ваша свекровь!
 А принцесса Мария примолкла, вспомнив, как ее собственный отец, король Генрих VIII, объявил в один прекрасный день, что она, его дочь Мария, должна считаться с этой минуты незаконнорожденной, а его брак с ее матерью недействительным. Он лишил девушку титула принцессы и определил в услужение к сводной сестре. Мало того: распорядился, чтобы питание ее было скудным, покои не отапливались, даже запретил свидания с матерью. А когда Мария заболела — сама она и ближайшие сторонники считали, что ее пытались отравить, и боялись, что наступил ее смертный час, — отец и тогда не допустил к ней родную мать. В тот раз Мария выздоровела, но здоровье ее осталось подорванным, что сказывается до сих пор.
 — Да, твой шевалье, по-видимому, человек весьма изобретательный, — проговорила наконец принцесса. — Будем надеяться, он поможет и в теперешнем моем положении.
 — Не сомневаюсь, мадам, — не вполне уверенно подтвердила Пен.
 — Знает ли он, что ты взяла с собой ребенка?
 — Нет, — призналась она, опуская голову.
 — Как же вы собираетесь утвердить законные права малыша? — спросила Сьюзен, касаясь худенькой руки ребенка.
 Прикосновение заставило его вздрогнуть, но, как и прежде, он не издал ни звука.
 Пен невольно взглянула на принцессу, прежде чем ответить.
 — Надеюсь, моя мать и лорд Хью сумеют помочь в этом, — сказала она. — Но должна признаться, что главным образом я рассчитываю на ваше одобрение и помощь, мадам.
 Принцесса горестно покачала головой.
 — В моем нынешнем положении вряд ли я могу что-либо сделать, Пен. Сейчас у меня не больше власти, чем у разносчика товаров. Но как только положение изменится…
 В голосе зазвучали сила и недвусмысленная угроза, говорившие лучше слов о подавленном чувстве гордости и готовности к мщению.
 — Оно изменится, мадам, — негромко произнесла Пен. — Вы должны стать королевой после вашего брата и станете ею.
 — Будем надеяться, — сквозь стиснутые зубы проговорила принцесса. — Где мы сейчас плывем, кто мне скажет?
 Пен поднялась, вышла вместе с ребенком на палубу и увидела, что судно находится в непосредственной близости от Уайтхолла, главного королевского дворца на северном берегу Темзы.
 Ребенок вздрогнул от холода, Пен взяла его руку в свою, на ее глазах выступили слезы жалости: такой крошечной, немощной и костлявой была эта ручонка. Она не могла не вспомнить пухлые ручки своей младшей сестры Анны, когда та была в таком же возрасте, и свои, далеко не худые, детские руки и ноги.
 Вскоре, дала она себе клятву, вскоре маленький Филипп будет выглядеть, как все нормальные дети в его возрасте. И это станет днем ее расплаты с негодяями, сотворившими над ним то, что простить нельзя.
 Она крепче прижала к себе ребенка и вернулась в каюту.
 — Ветер и течение способствуют нам, мадам, — сообщила она принцессе. — Насколько я могла видеть, нас никто не преследует, и примерно через час мы достигнем района Блекфрайарз.
 Антуан де Ноэль плотнее завернулся в плащ — со стороны реки дул пронизывающий ветер.
 — Зачем вы меня вытащили в сад в такую чертову погоду? — проворчал он, не поворачиваясь к своему спутнику. — В доме не менее безопасно.
 — Для нашего теперешнего разговора я предпочитаю полное отсутствие стен, — сказал Оуэн. — Бывают времена, когда у стен в доме появляются уши. Кроме того, сегодня прекрасный день, уверяю вас. Немного свежий, но вполне терпимый. А как хороши эти деревья вдоль берега, посмотрите!
 Он показал рукой на темные голые ветки, рельефно выделяющиеся на фоне белесого неба, унизанные крошечными льдинками, сверкающими, как драгоценные камни.
 Де Ноэль только вздохнул: красоты зимнего пейзажа не производили на него должного впечатления. Зато вид и главным образом настроение Оуэна заставляли предполагать, что тот в самом деле намерен сообщить нечто из ряда вон выходящее. Оуэн уже начал это делать некоторое время назад, заговорив о ближайших планах герцога Нортумберленда и перейдя затем к рассказу о побеге принцессы Марии из дворца в Гринвиче.
 — Значит, нам следует помочь ей благополучно добраться до Эссекса? — спросил де Ноэль. — Вы уверены, мой друг, что Нортумберленд собирается пресечь прямую линию наследования престола? Я вас правильно понял?
 — Да, такими мне представляются его планы, месье. Иначе для чего бы ему настолько торопиться с женитьбой своего сына на кузине юного короля?
 Французский посланник кивнул.
 — Что касается принцессы Марии, — продолжал Оуэн, — то место, куда она сейчас направляется, находится всего в двух милях от побережья, недалеко от которого стоят на якоре корабли императора Священной империи.
 — Ого! — Посланник глубже надвинул теплую шапку и заговорил, непроизвольно понизив голос:
 — Нортумберленду ничего не будет стоить обвинить ее в предательстве и подвергнуть немедленному аресту. Впрочем, то же самое он может сделать за ее приверженность католицизму, что идет вразрез с королевским эдиктом. И за многое другое.
 — Совершенно верно, месье. Но чем дальше будет она находиться от королевских резиденций и от самого герцога, тем труднее выполнить это намерение. А сейчас как раз началось ее удаление от этих мест. О чем я уже имел честь сообщить вам. И в чем я принимаю некоторое участие.
 С этими словами Оуэн, к облегчению де Ноэля, повернул к дому.
 — Интересно, — проговорил тот, — пришел ли наш закадычный друг, посланник Симон Ренар, а с ним и король Испании, к тем же выводам о намерениях Нортумберленда, что и мы с вами? Нужно будет срочно осведомиться об этом у нашего соглядатая в их посольстве.
 Внезапно Оуэн так резко остановился на дороге, что спутник чуть не врезался ему в спину.
 Ренар!.. Конечно, почему бы нет? Этот человек — один из тех, кто хорошо знал о давних событиях в жизни Оуэна, и, поскольку испанец никогда не питал и тени симпатии ни к Франции, ни лично к Оуэну д'Арси и не скрывал этого, почему бы ему не поделиться своими сведениями, порочащими француза, с кем угодно, в том числе с Робином де Бокером? Который мог легко сообразить, у кого ему легче всего получить нужную информацию, касающуюся шевалье д'Арси. Французы могли бы не доставить Робину этого удовольствия, но их всегдашние соперники-испанцы, и самый главный испанец, посланник Симон Ренар, всегда готовы наговорить что угодно, в любом количестве и без особых претензий на правдивость…
 — Что с вами? — недовольно спросил Ноэль. — Почему вдруг остановились?
 — Меня осенило, — мрачно сказал Оуэн. — Я, кажется, разгадал одну загадку.
 — Какую?
 — Личную.
 Ответ был в таком тоне, что собеседник понял: большего не добьется и лучше переменить тему. Что и сделал.
 — Значит, насколько я понял, Оуэн, — сказал он, — вы намерены в ближайшее утро вывезти принцессу из замка Бейнардз. А до этого, на рассвете, следует собрать у ворот замка побольше ее приверженцев, для чего необходимо еще с вечера разослать наших людей по улицам и тавернам, чтобы везде, где можно, они рассказывали о намерении герцога Нортумберленда причинить принцессе зло, вследствие чего та вынуждена скрываться от преследования. Так?
 — Именно так, месье, — подтвердил Оуэн.
 — А вы сами, — продолжат посланник, — собираетесь сопровождать ее в графство Эссекс?
 — Это зависит от обстоятельств, месье.
 — Каких?
 Посланник не скрывал недовольства тоном и настроением своего агента. Какая муха его укусила?
 — Зависит от того, — отчеканил Оуэн, — как я сам решу поступить.
 Это уж слишком! Ноэль хотел было прикрикнуть на строптивого помощника, но вовремя вспомнил, что на карту поставлено слишком многое, и если побег принцессы Марии не удастся, то неизвестно, как это отзовется на его собственной судьбе, а потому сделал над собой усилие и примирительным тоном произнес:
 — Что ж, Бог вам в помощь, мой друг.
 — И вам тоже, посланник.
 С этими словами Оуэн повернулся и направился к выходу из сада. Вскоре он уже сидел в близлежащей таверне над кружкой подогретого вина. Здесь он намеревался скоротать время до наступления темноты, чтобы затем под ее покровом отправиться прямо в замок Бейнардз.
 Пока можно было подумать о том, что беспокоило его больше всего остального.
 Пен…
 Он смотрел в стоявшую перед ним кружку, вдыхая запах гвоздики и миндального ореха. Кажется, он даже забыл пригубить вино.
 Пен… Она предала его! Оскорбила!.. Так думал он в бессильной ярости. Поверила словам Робина, который пересказывал болтовню этого фарисея и лжеца Симона Ренара. Поверила безоговорочно во все плохое, не сомневаясь и не колеблясь… Черт!.. А теперь ему волей-неволей придется вспомнить в мельчайших подробностях, как же все было на самом деле, и пережить вновь.
 Он осушил кружку, опустил со стуком на стол, немигающим взором уставился на пламя камина.
 А ведь он начинал было думать, что их любовь, их встречи могут иметь продолжение, обрести будущее… Хотя не представлял отчетливо, какое именно. Но теперь… Когда она с такой легкостью, даже с каким-то удовольствием… нет, вернее, с облегчением поверила в совершенные им злодеяния… в том числе против детей… Когда внутренне, в душе, оттолкнула его, отторгла… Теперь все напрасно. Все в прошлом… Хотя и недалеком.
 Тем не менее он должен рассказать ей все сам. Без утайки. Пускай это ничего не изменит, по Пен обязана знать. И, что бы ни было, он очень хочет надеяться, она не попадет в ловушку, как это случилось с Эстеллой… с неразумной, тщеславной Эстеллой.
 Он продолжал смотреть в огонь, и в его душе тоже поднималось и опадало пламя — обиды, горечи, сожалений. Нет, он не готов расстаться с ней. Потерять ее… И даже если так — он должен услышать ее просьбы о прощении, увидеть ее раскаяние, убедиться, что она расстроена их разрывом не меньше, чем он. Хотя у нее теперь, не без его помощи, появился надежный щит от горестей — обретенный ребенок.
 Нет… Он не хочет… не может расстаться с ней.
 Наверное, он уже понимал это, когда так невежливо ответил посланнику де Ноэлю на вопрос о своих дальнейших планах. Они во многом зависят от Пен. Оттого, что она решит делать, куда ехать. Как захочет поступить в создавшемся положении…
 Он стремительно поднялся, прикрепил к поясу шпагу, взял со скамьи плащ. Его ждали дела, за выполнение которых он взялся и которые должен довести до конца…
 Направление ветра с наступлением вечера изменилось, течение реки ускорилось. На небе высыпали звезды. Оуэн нанял небольшую лодку до Бейнардз-Касла. Он сидел впереди, вглядываясь в очертания берега, в то место, где узкая и грязная река Флит впадает в полноводную Темзу.
 Уже показались смутные очертания замка Бейнардз, когда недалеко от берега Оуэн заметил группу из трех судов, на одном из которых развевался вымпел герцогского дома Нортумберлендов.
 — Суши весла! — негромко приказал он своему лодочнику.
 Тот подчинился, они теперь неслышно плыли по течению. Ничего не объясняя привычному ко всему лодочнику, Оуэн загасил факел, горевший на носу лодки, и продолжал наблюдать за движением трех судов. Все они под сдержанную ругань гребцов боролись с течением, пытаясь, одно за другим, пристать к берегу как раз у самого замка.
 Из каюты первого судна вышли трое мужчин, и в неярком свете звезд Оуэн узнал трех членов Тайного совета: Нортумберленда, Суффолка и Пемброка. Несомненно, еще в середине дня весть о прибытии сюда принцессы Марии дошла до дворца в Гринвиче, где они находились, и, не теряя времени, они решили пожаловать в замок. Значит, и он, Оуэн, не должен терять времени.
 Наблюдая за ходом швартовки и опершись на палубные перила, они разговаривали. Слов Оуэн, разумеется, слышать не мог, но сейчас особенно и не нуждался в этом.
 — Направь лодку в устье Флита, — прошептал он гребцу, — и там пристань к берегу. Только тихо. Чем тише, тем больше денег получишь.
 Лодка бесшумно ткнулась в илистый берег, Оуэн расплатился и ступил в промерзшую прибрежную грязь, по которой пошел легко, как посуху.
 Вскоре он приблизился к ступенькам причала, ведущим к дворцу, — как раз когда по ним поднимались прибывшие царедворцы в сопровождении нескольких воинов, сошедших с двух других судов. Укрывшись за кустами на берегу, он мог слышать кое-какие обрывки разговора.
 — ..Мне все это не слишком нравится. — Видимо, это был голос Пемброка. — Ничего не сказав королю, мы…
 Его перебил Нортумберленд, это было понятно сразу:
 — Мальчика нужно долго уговаривать, если он вообще в теперешнем состоянии поймет, о чем речь. Но все же я намеревался, как вы знаете, убедить его в необходимости ареста его сестрицы, пока та находилась в Гринвиче. Она спутала карты, обманув нас и удрав из дворца. Интересно будет узнать, кто осчастливил ее подобным советом и оказал помощь. Сама она никогда бы не додумалась до такого. Не сомневаюсь, нам все станет известно, как только арестуем ее. И сделать это надо до того, как она покинет Лондон. То есть как можно быстрее… И теперь уж без ведома короля…
 Этих слов Оуэн тоже вполне мог не слушать: они мало что прибавляли к тому, что он предполагал, и нисколько не меняли намеченный план.
 Продолжая прятаться за кустами, он двинулся вверх по холму к стенам замка, в которых загодя, во время предыдущих посещений временной резиденции принцессы, обнаружил небольшую калитку, охраняемую всего одним человеком.
 Все произошло за какую-нибудь минуту: страж услышал подозрительные звуки, кто-то шепотом окликнул его — и вот он уже лежит без чувств возле калитки, а этот «кто-то» входит и прикрывает ее за собой.
 Оказавшись внутри замка, Оуэн пошел по двору походкой человека, хорошо знакомого с местом, в котором находится; человека, знающего, зачем он здесь и куда идет. Его путь освещали многочисленные факелы на стенах, а также светильники в галереях и аркадах, через которые он шел к западному крылу замка, где должна находиться принцесса.
 У широких каменных ступеней, ведущих к дубовым дверям в ее покои, стоял воин с пикой. Было видно, что ему очень скучно: то и дело зевает и зябко поеживается, наверняка мечтая о той минуте, когда его сменят и он окажется в теплом караульном помещении, а в одной руке у него будет кружка с пивом, в другой — игральные кости.
 Оуэн остановился в глубокой тени у подножия лестницы и некоторое время наблюдал за мучениями бедняги. Потом применил старый как мир, испытанный метод: вынув из кармана пригоршню приготовленных заранее мелких камешков, кинул их на плиты у входа в галерею.
 Страж не обратил внимания на звуки и снова зевнул. Тогда Оуэн повторил свой трюк. На этот раз воин схватил пику и сделал несколько шагов в глубь галереи. Воспользовавшись этим, Оуэн бесшумно проник в дверь и запер ее с внутренней стороны на задвижку.




 Глава 23


 В западном крыле замка Бейнардз, что на лондонской Темза-стрит, царила страшная суматоха, причиной чему было неожиданное появление принцессы Марии. Ее апартаменты не были готовы, и толпы слуг метались по коридорам и комнатам, неся в руках ведра с углем для каминов, занавески для кроватей, постельное белье, кувшины с горячей водой…
 Принцесса стояла посреди гостиной у только что зажженного огня, устремив глаза в молитвенник. Губы ее беззвучно шевелились.
 В комнату вошла Пен с ребенком на руках и в сопровождении двух служанок, которые несли подносы с едой.
 — Поскольку в нашей прогулочной корзине одни только книги, — стараясь казаться веселой, сказала она, — я подумала, нам следует поужинать.
 — Мне совсем не до ужина, тут жуткий холод. — Принцесса содрогнулась и наклонилась к камину. — Не понимаю, почему так плохо греет уголь? Дрова горят гораздо лучше.
 — В Лондоне мало дров, мадам. Зато там, куда вы вскоре приедете, их будет вдоволь.
 Пен пыталась шутить, но ни принцессе, ни ей самой, ни двум другим придворным дамам, Матильде и Сьюзен, находящимся в комнате, не делалось веселее: они не могли согреться; все же остальное, начиная с ближайшего будущего, вызывало непроходящую тревогу. Пен больше всего беспокоилась сейчас не за себя, а за маленького Филиппа.
 Поставив подносы на стол, служанки удалились. Мария отложила молитвенник и присела к столу.
 — Все-таки надо поесть, — сказала она. — Когда появится твой шевалье, хотела бы я знать?
 Этого же хотела Пен, но не знала, что ответить.
 — Когда сочтет нужным, мадам, — произнесла она сдержанно и, не отпуская ребенка, подвинула к себе серебряную миску с кашей. Филипп потянулся к еде, это наполнило радостью ее сердце. — Да, да, мой маленький, — сказала она, — все для тебя.
 Принцесса, нахмурившись, наблюдала за кормлением ребенка. Она ничего не имела против детей, даже пришла в ужас от рассказа Пен о судьбе этого иссохшего малыша, но ей не нравилось, что его присутствие отвлекает любимую придворную даму от непосредственных обязанностей.
 Дверь внезапно открылась, Пен замерла с ложкой в руке. Филипп издал звук, выражающий недовольство, — он уже раскрыл рот для очередной порции каши с медом.
 В комнату вошел Оуэн. Он сразу запер за собой дверь и, повернувшись, молча оглядел присутствующих. В темных глазах сквозило напряжение, от тела веяло энергией. Темно-серый камзол с полосами из черного шелка, темно-серая рубашка, черные чулки: он напоминал Пей — такое ей пришло в голову сравнение — стальную шпагу в черных ножнах.
 Его взгляд остановился на ней.
 — Вы взяли ребенка? Разумно ли это?
 — У меня не было выбора, шевалье. — Она почувствовала, как щеки ее зарделись: совсем не оттого, что смутил холодный упрек, а потому что вдруг до боли захотелось увидеть прежний горячий призыв в его глазах, ощутить прикосновение рук… — Я не могу, — после паузы добавила она окрепшим голосом, — расстаться с ним сейчас. И надеюсь, он нам не помешает.
 — Рада вас видеть снова, шевалье, — раздался голос принцессы. Она поднялась с кресла, и стало отчетливо заметно, что ее движения и взгляд скованы страхом. — Мы очень ждали вас. Есть какие-либо новости из Гринвича? Мне…
 — Одну минуту, мадам, — бесцеремонно прервал ее Оуэн. Быстрыми решительными шагами он прошел в соседнюю комнату, которая соединялась еще с несколькими, образуя анфиладу помещений различной величины и назначения.
 Не выпуская из рук Филиппа, Пен последовала за ним по всем комнатам до седьмой по счету и последней, где он также запер дверь на железный засов. Сделав это, повернулся к Пен и спросил:
 — Есть тут другие выходы?
 Она покачала головой:
 — Нет, насколько я знаю.
 Тем же суровым деловым тоном он продолжил:
 — Пойдемте к принцессе. Нужно ее предупредить. Они здесь будут через несколько минут.
 С этими словами он быстро пошел обратно, Пен с трудом за ним поспевала. Снова войдя в гостиную, он сразу обратился к Марии:
 — Вы в опасности, мадам. Я не рассчитывал, что Нортумберленд проявит такую быстроту в действиях. Он и его сподвижники вот-вот будут в замке.
 В подтверждение сказанного Оуэн подошел к окну, выходившему во двор, и увидел то, что предполагал: герцог и его друзья в сопровождении лучников шли к главному входу.
 — Они здесь, — сказал он, кивая в сторону окна.
 Принцесса Мария подняла руку к горлу, на котором заметно билась жилка. Лицо у нее еще больше побледнело, но она ничего не произнесла.
 Оуэн отошел от окна, посмотрел на молчащих женщин.
 — Уверен, мы их перехитрим, — проговорил он, и внезапно на его лице мелькнула улыбка, от которой сразу стало легче всем, а крошка Филипп взвизгнул, словно от радости. — Никто в замке не знает, — заговорил снова Оуэн, — что я проник сюда, и потому не станет принимать срочных мер. Это дает нам некоторый выигрыш во времени. Думаю, они не будут врываться силой, чтобы не вызвать лишнего недовольства народа, среди которого у вас, мадам, немало сторонников. Тайный совет предпочитает, насколько мне известно, действовать тихой сапой.
 Принцесса слегка подняла голову.
 — Вы правы, — сказала она, — народ на моей стороне. Я их законная правительница. После своего брата. После отца.
 Оуэн снова посмотрел в окно. Во дворе стало еще больше вооруженных людей. Сколько их, чтобы арестовать одну слабую немолодую женщину, подумал он с усмешкой. Но жителей Лондона больше, чем всех воинов, вместе взятых. И они, эти жители, всегда были достаточно самостоятельны в своих симпатиях и поступках. И если уж полюбили принцессу Марию (за что — разговор иной), заставить их переменить свое благорасположение будет очень нелегко и займет, во всяком случае, немало времени. На это и делал ставку Оуэн.
 Но ничего этого он говорить не стал, а ограничился несколькими краткими распоряжениями.
 — Нужно погасить свет, — сказал он, — оставить лишь одну свечу и, главное, ни под каким предлогом и никому не открывать двери. Даже если к ней подойдет сам хозяин замка Пемброк. И ему, и Нортумберленду следует отвечать… — теперь он обращался к Пен, — что принцесса уже легла в постель, так как очень устала, у нее опять началась лихорадка.
 Пен кивнула. Ею овладело некое странное ощущение — что все происходящее она видит как бы со стороны, не принимая в нем непосредственного участия. А сама она сейчас только мать, только хранительница жизни и здоровья этого уснувшего малыша, чье теплое тельце так доверчиво прижимается к ней.
 Как бы издалека донеслись до нее негромкие слова Оуэна, обращенные к принцессе:
 — С первыми лучами рассвета, мадам, вы будете на пути в Эссекс.
 И тут послышались звуки тяжелых шагов нескольких пар ног по каменной лестнице, которые замерли возле их дубовой двери. Дрожащими руками принцесса достала четки из складок платья, губы ее снова беззвучно зашевелились.
 В комнате было почти темно: горела одна свеча и лениво тлело пламя в камине. Колеблющиеся тени казались угрожающими, а негромкий стук в дверь — оглушительным.
 За стуком раздался дружелюбный голос графа Пемброка:
 — Мадам, я счастлив, что вы вернулись под крышу моего дома. Могу я поговорить с вами?
 Дверь слегка дрогнула, когда ее дернули с внешней стороны. Оуэн кивнул Пен, та подошла к двери.
 — Милорд, — сказала она, — принцесса крайне утомлена и уже лежит в постели. Я не могу ее тревожить.
 — Но сейчас еще только около восьми! — игриво воскликнул граф. — Я намеревался поужинать с принцессой.
 — К сожалению, ее лихорадит, милорд, и я боюсь, она не примет вашего любезного предложения.
 Голос у Пен окреп и был убедителен, как никогда.
 — Тогда я немедленно пришлю к ней врача, — сказал Пемброк. — Нельзя же оставлять ее совсем без помощи.
 — Благодарю за вашу любезность, милорд, но принцесса уже приняла снотворные пилюли и ее нельзя беспокоить.
 За дверью послышалось какое-то движение, приглушенные голоса, затем новый стук в дверь, на этот раз более решительный — видимо, эфесом шпаги. И повелительный голос:
 — Леди Брайанстон!
 — Да, милорд Нортумберленд? — учтиво ответила Пен.
 — Откройте нам дверь! Мы должны поговорить с принцессой. — И после небольшой паузы:
 — У меня к ней послание от ее брата короля.
 Это была явная ложь, Пен не сомневалась, но, судя по движению, которое сделала принцесса, та готова была поддаться на уловку. Оуэн прикоснулся предостерегающе к ее руке и подал Пен знак ответить отказом.
 — Милорд герцог, — сказала она, — к сожалению, принцесса глубоко уснула после приема лекарства. Не сомневаюсь, она будет готова принять вас завтра утром, — Хотел бы услышать это от самой принцессы:
 — пробурчал Нортумберленд.
 — Но миледи приняла большую дозу снотворного, я же сказала, милорд. Она не в состоянии беседовать.
 На протяжении всего этого малоприятного разговора Пен продолжала держать ребенка на руках, и, глядя на них обоих, Оуэн подумал с удивлением, что за какие-то считанные часы в ней проснулась истинная мать, а ребенок, казалось, понял это и признал ее.
 За дверью опять слышались голоса, шарканье подошв. Потом голос Нортумберленда:
 — Леди Брайанстон, прошу передать принцессе пожелания скорейшего выздоровления. Надеемся увидеться с ней завтра с утра.
 — Уверена, она примет вас тотчас же, как проснется, милорд герцог, — повторила Пен и отошла от двери.
 Нортумберленд с отвращением, как на заклятого врага, смотрел на массивную дубовую дверь. Потом резко отвернулся и молча зашагал по коридору. За ним последовали Пемброк и Суффолк. Несколько воинов шли в отдалении.
 — Сейчас ничего не сделать, — пробормотал Нортумберленд. — Она заперлась на всю ночь. Я возвращаюсь домой и буду снова здесь на рассвете. С пей всего три женщины, утром мы без труда проникнем в ее покои. А пока запасемся терпением.
 — Да, это лучше всего, — с видимым облегчением согласился Пемброк.
 Идея насильственного вторжения к принцессе Марии его совсем не устраивала — и как хозяина дома, и как осторожного политика. Ведь если по каким-то причинам планам Нортумберленда не суждено сбыться и принцесса превратится в королеву Англии, всех, кто покушался па ее свободу, ожидает топор палача.
 В полутемной комнате некоторое время царило напряженное молчание. Все прислушивались к топоту ног на каменной лестнице, и, когда он затих, раздался невольный вздох облегчения. Временного облегчения.
 — Насколько я понимаю, шевалье, — едва слышно произнесла принцесса, — вы выиграли для нас немного времени.
 — Да, — ответил Оуэн, — для того, чтобы все попытались отдохнуть. До рассвета. Раньше мы не сможем тронуться с места.
 — Разве я смогу уснуть? — Четки в руках у принцессы непрерывно щелкали.
 — Тогда молитесь, мадам, — без особого сочувствия сказал Оуэн и, подойдя к окну, увидел, как во дворе в свете множества факелов готовятся к отъезду из замка в свои лондонские резиденции Нортумберленд и Суффолк. Вскоре они вернутся обратно, но за этот промежуток времени должно произойти нечто неожиданное для них — то, что он спланировал и надеется осуществить.
 Несмотря на напряженность момента, от внимания принцессы не ускользнула некоторая бесцеремонность в поведении шевалье. Но, в конце концов, он всего-навсего француз, разве может она, да и вся Англия, ждать доброго, уважительного отношения от своих стародавних недоброхотов. Сейчас от него зависит многое, если не все, и она должна терпеть. Впрочем, быть может, у этого железного человека тоже нервы на пределе: он ведь рискует многим, если не всем, включая жизнь…
 И все же привычный высокомерный тон сохранился в ее голосе, когда она спросила:
 — Как же мы сможем покинуть этот замок незамеченными, шевалье?
 — Мы вовсе не станем этого делать, мадам, — ответил он не очень охотно. — Внезапность и утренний свет будут на нашей стороне. Впрочем, в подробности вдаваться не стану. Постарайтесь отдохнуть и доверьтесь мне, мадам.
 Повелительные нотки в его голосе разгневали принцессу, но она прошла долгую школу унижений и опасностей и научилась управлять собой. Поэтому молча поднялась с кресла и проследовала в спальню, сделав знак Матильде и Сьюзен сопровождать ее.
 Пен закрыла за ними промежуточную дверь и, повернувшись, осталась стоять у порога: мать с ребенком на руках — символ непреходящей, вечной жизни.
 Эта картина тронула Оуэна, пробудила горечь, он почувствовал укол зависти. Подойдя к камину, чтобы поворошить угли, он произнес:
 — Если ребенок спит, положите его на софу и укройте чем-нибудь.
 Она послушалась совета, прозвучавшего как приказание, и некоторое время не могла оторвать взгляда от безмятежно спящего сына: палец во рту, щеки, как ей казалось, немного налились и порозовели.
 — Он мокрый, — сказала она потом с трогательной доверительностью. — Но если я начну раздевать его, он ведь проснется, верно?
 — А где второй мальчик? — спросил Оуэн вместо ответа.
 — Чарлз… Я назвала его Чарлзом. Сейчас, надеюсь, он уже в Холборне, в нашей старой детской. С двумя мне было бы трудно.
 Опять никакого отзвука с его стороны. Перед ней был совершенно другой человек — незнакомый, чужой. И она — чужая для него. Об этом ясно говорят его глаза — она видит их в свете камина: холодные, пустые. Безжалостные… Как можно быть таким жестоким, злопамятным?.. Даже в подобные минуты, когда решаются вопросы жизни и смерти…
 Она содрогнулась от этой мысли, впервые подумав о том, какой неосторожной, легкомысленной была, когда в такое опасное путешествие взяла с собой ребенка. Что будет с ним, если их затея с бегством принцессы рухнет? Боже… Боже…
 Оуэн, к счастью — это видно по его поведению, — не разделяет ее опасений, не думает о провале. Он твердо уверен в благополучном исходе. И это, спасибо ему, укрепляет и ее силы…
 Его голос вывел ее из глубокой задумчивости.
 — ..Боюсь, вам самой, — говорил Оуэн, — не придется выносить его, — он кивнул в сторону ребенка, — из замка. Нужно будет расстаться с ним. Ненадолго…
 — Как? — громко вскрикнула она и зажала рукой рот. — Почему?
 Он едва заметно пожал плечами:
 — Так надо.
 В наступившем молчании были слышны звуки со двора: отрывистые выкрики, команды, лязг конских копыт по каменному покрытию.
 Оуэн не сводил глаз с ее усталого бледного лица. Она тоже неотрывно смотрела на него.
 — Оуэн, — произнесла она наконец, в ее голосе звучали боль и неуверенность, — я не в силах так больше… Разве мы не можем попробовать восстановить что-то, то, что утрачено…
 Он медленно отошел от камина и приблизился к ней. Он стоял очень близко — так, что она ощущала тепло его тела, но не коснулся ее. Он оставался чужим, и, когда заговорил, голос был тоже чужой.
 — Мне уже тридцать пять лет… У меня были жена и двое детей… Я много чего делал в своей жизни: сражался на полях битвы и на корабельных палубах, скользких от крови. Меня мучили в темнице у мавров, я сумел вырваться из испанской тюрьмы. Я воин по своей натуре, а не придворный, и моя профессия — шпионаж, соглядатайство. Я не пытался вас обмануть и представиться кем-то другим…
 — Нет, не пытались, — согласилась она. — И хотите сейчас сказать, что если бы… Если бы в вашей жизни… в прошлом… вы совершили что-то… что-то дурное… ужасное… тоже не скрыли бы этого от меня? И что я должна верить вам… доверять?.. Да?
 — Но вы не сделали ни того, ни другого, — сказал он резко. — Не захотели… Или не смогли…
 Она протянула к нему руку, но тоже не коснулась его.
 — Да… Наверное, вы правы.
 Ветер ворвался в каминную трубу, загудел в ней, из очага в комнату выплеснулся клуб дыма. Задрожали стекла в оконных рамах. Видимо, к ночи разыгралась буря.
 Оуэн снова отошел к камину. Он стоял там, не говоря ни слова, и Пен напрасно надеялась, что услышит от него еще что-то: о том, как они будут существовать дальше, о том, что случилось на самом деле с его женой и детьми и что нужно сделать ей, чтобы он простил то оскорбление, которое она, по-видимому, нанесла ему.
 Нарушив наконец долгое тягостное молчание, Пен сказала:
 — Все-таки как мы сумеем выбраться отсюда, не попав к ним в руки? И что будет с моим ребенком, если я должна буду с ним расстаться?
 Он посмотрел на часы.
 — Наступает время действовать, и сейчас я постараюсь все объяснить. — Он выпрямился, голос у него сделался решительным, энергичным. — Вам предстоит сыграть существенную роль в нашей игре, и присутствие ребенка мы сможем употребить с пользой для себя…
 Спустя полчаса они тихо прошли через анфиладу темных пустых комнат, в одной из которых спали, не снимая верхней одежды, Сьюзен и Матильда; за задернутыми занавесками находилась постель принцессы.
 Пен подошла к ночному столику, взяла с него небольшую круглую коробку, отдала Оуэну, и тот положил ее в карман камзола.
 В последней комнате, предназначенной для прислуги — сейчас она была пуста, — Оуэн отодвинул щеколду на двери и осторожно выглянул в узкий коридор. Как и предполагалось, в нем никого не было: Пемброк не посчитал нужным выставлять стражу вокруг покоев принцессы, поскольку не мог и подумать, что его так называемая гостья со своими тремя придворными дамами осмелится совершить побег из хорошо охраняемого замка.
 Оуэн проскользнул в темный коридор, исчез в его тени.
 Пен снова заперла дверь на засов. После чего вернулась в гостиную и убедилась, что маленький Филипп крепко спит.
 Дурное предчувствие, близкое к панике, неимоверная усталость, чувство безнадежности в отношениях с Оуэном опустошили ее. Она заставила себя взять кусок хлеба с мясом и, с трудом пережевывая, опустилась на низкое сиденье возле огня.




 Глава 24


 — Пен!
 Вздрогнув, она открыла глаза и поняла, что все-таки заснула.
 В дверях стояла принцесса Мария, полностью одетая, только без головного убора. Волосы, заплетенные в косы, спускались па плечи; сейчас она выглядела моложе своих тридцати шести лет.
 — Я так и не смогла уснуть, — сказала она. — Где шевалье?
 — Ушел, чтобы подготовить ваш отъезд, мадам.
 Принцесса приблизилась к огню.
 — Ну и как же он намеревается устроить это? — спросила она с раздражением. — По-прежнему держит в тайне? Скоро рассвет. Почему он не воспользовался ночным временем?
 — Потому что хочет, чтобы это произошло совершенно открыто, при большом стечении народа. — Пен добавила топлива в угасающий огонь. — Но ему потребовалась для этого ваша печать, мадам, и он осмелился одолжить ее ненадолго.
 При этих словах она с опаской взглянула на принцессу, ожидая взрыва, но та, к ее удивлению, оставалась почти спокойной и молчала.
 — Ему нужно было отдать распоряжения от вашего имени, мадам, о том, чтобы к рассвету приготовили лошадей и карету, — продолжила объяснения Пен. — Нортумберленд и Суффолк уехали к себе и вернутся позднее. Шевалье уверен, что до их появления никто не осмелится помешать вам поехать к ранней утренней службе в собор Святого Павла. А к моменту вашего выезда у ворот замка уже соберется немало жителей Лондона. Об этом позаботятся люди, нанятые французским посланником.
 — Агенты? — поморщившись, спросила принцесса.
 — Да, мадам, — бесстрастно подтвердила Пен.
 — Понимаю. — Принцесса опустилась на скамейку, оставленную Пен. — И что дальше?
 — Дальше, мадам, собравшиеся возле замка будут шумно приветствовать ваше появление и сопроводят вас до самой церкви. В их присутствии никто не осмелится задержать вас.
 Принцесса оперлась подбородком на руку и задумчиво смотрела в огонь камина, который больше изображал тепло, чем давал его.
 — Что ж, все выглядит просто, по убедительно, — наконец изрекла она. — А что потом? Должна я буду просить убежище в церкви?
 — Ни в коем случае, мадам.
 — Но как же? Ведь стоит только выехать за пределы Лондона, как Нортумберленд прикажет задержать меня.
 — Нет, мадам, этого не должно случиться. Как только мы окажемся в церкви, вы почти сразу незаметно покинете ее через боковой выход, и затем под охраной надежных людей — их отобрал шевалье д'Арси — вас тайными путями вывезут из Лондона и доставят в Эссекс. Еще к вечеру. А уж там вы будете под защитой кораблей вашего кузена императора.
 — А ты, Пен?
 — Я… Сначала останусь в церкви на вашем месте, переодетая в ваше платье. А потом отправлюсь с ребенком в Холборн под защиту родителей.
 Она замолчала, подбирая слова, так как должна была сейчас рассказать о главном в плане Оуэна, о том, что могло встретить недовольство и сопротивление принцессы, весьма настороженно относящейся ко всему, что, как ей казалось, могло попрать ее достоинство.
 — Для большей предосторожности, — вновь заговорила Пен, — шевалье предлагает мне начать играть вашу роль еще при выходе из замка. Вы же покинете это место в платье служанки с ребенком… с моим Филиппом на руках. В этом случае можно быть вполне уверенными, что вас никто не узнает. Сьюзен и Матильда тоже отправятся с нами. — Чтобы предотвратить дальнейшие расспросы, она поспешно добавила:
 — Всем известно, как вы умеете опекать вашу прислугу, поэтому никого не удивит, если в вашем окружении появится какая-то женщина со своим ребенком.
 Принцесса недовольно взглянула на Пен.
 — Но я… я в одежде служанки?
 — Платье служанки, мадам, в обмен на трон, — спокойно сказала Пен. — По-моему, игра стоит свеч. — И чуть смягчила пафос сказанного, добавив:
 — В таком костюме вы будете в полной безопасности на протяжении всей поездки.
 Наступило молчание. Принцесса смотрела на тлеющие угли в камине, думая о превратностях судьбы, вспоминая тяжкие годы детства и юности.
 — Что ж, — произнесла она с тяжелым вздохом, — если все эти ухищрения, о которых ты говоришь, помогут мне сохранить жизнь и переиграть Нортумберленда, то, как ты правильно сказала, игра стоит свеч. Переодевание в чужую одежду не самое большое унижение. Благодарение Богу, что моя нынешняя судьба совпала с интересами Франции и у нас появился такой блестящий помощник. Грех не воспользоваться умением шевалье, пока он на нашей стороне.
 Пен понимала, что несвойственными для нее игривыми словами принцесса пытается умерить свою гордыню, облегчить принятие предложенных условий. Ничего не ответив, она подошла к окну. Налетевшая снежная буря кончилась так же быстро, как началась. В свете факелов у стен белели наметенные кучки снега.
 Выйдя из покоев принцессы, Оуэн довольно долго петлял по извилистым, узким коридорам, предназначенным для служебного пользования, и ни разу не наткнулся на стражников. Видимо, охраняется только парадный вход в покои, да и то, решил он, совсем не обязательно: кто мог всерьез думать о побеге отсюда? Уж, во всяком случае, не три-четыре слабых женщины. Так должны были рассуждать Нортумберленд и иже с ним.
 Оуэн не слишком хорошо знал все пути и переходы в огромном замке, не говоря о его тайных ходах, но сумел все же выбраться из лабиринта коридоров в кухонное помещение, недалеко от которого находились конюшни.
 Здесь он обнаружил сонного конюха, готового по первому зову хозяина подать лошадей или выполнить другие срочные поручения.
 В этот раз поручение он получил от Оуэна. Тот показал ему печать принцессы и от ее имени велел к рассвету подготовить и вывести на центральный двор карету, запряженную лучшими лошадьми, в которой сама принцесса проследует на первую утреннюю службу в собор Святого Павла. Распоряжение не вызвало никакого удивления: во время своего пребывания в замке Мария не раз посещала именно эту церковь.
 На чем Оуэн посчитал свою миссию в замке оконченной и удалился из него тем же путем, как и вошел, — через боковую калитку.
 Оглушенный им накануне стражник так и лежал в кустах. Оуэну стало жаль ни в чем не повинного беднягу, и, рискуя быть обнаруженным, он оттащил его в караульное помещение, после чего отправился вдоль внешней стены к главному входу: удостовериться, что агенты французского посланника выполнили задание и жители Лондона, несмотря на ранний час, начали стекаться к замку.
 — А теперь, мадам, нам пора отправляться, — сказала Пен, отворачиваясь от окна, за которым гасли последние звезды.
 Принцесса Мария стояла позади нее, одетая в простое саржевое платье своей служанки и в ее же плащ. И то и другое было ей велико, что придавало принцессе совсем простецкий, непрезентабельный вид. Рядом с ней были Матильда и Сьюзен, обе напуганные и растерянные.
 — Вы уверены, что нас не остановят? — негромко спросила принцесса.
 — Нет, мадам, — честно призналась Пен. — Но другого шанса у нас не будет… Мы все рискуем, — осмелилась она напомнить.
 — Хорошо, — сказала та. — Пожалуй, вы правы. Тогда идите вперед, как положено по чину.
 Последние слова были произнесены с легкой иронией, жестом она указала на дверь.
 Пен передала ей в руки ребенка, завернутого в одеяло, и с болью в душе наблюдала, как неловко, на ее взгляд, та взяла его.
 — Держите крепче, мадам, — с беспокойством сказала она.
 — Думается, до кареты я сумею донести, — обиженно проговорила принцесса. — Потом вы сразу получите его обратно.
 Пен молча поклонилась и направилась к двери. Сьюзен отодвинула тяжелую щеколду, и, опустив на лицо густую вуаль, Пен первая вышла из комнаты. Небольшую процессию замыкала принцесса с ребенком на руках.
 Сердце у Пен учащенно билось, но она старалась упорно думать о благополучном исходе: во дворе их должна ожидать карета, ворота будут широко открыты для дочери короля Генриха VIII, а на улицах их сразу окружат и будут сопровождать ликующие толпы лондонских жителей, преданных своей будущей королеве.
 Стражник, стоявший у подножия лестницы, по которой они спустились, не посмел остановить их. У него не было приказа задерживать кого бы то ни было, выходящего из покоев принцессы. Его делом было докладывать о прибывающих туда. Он знал одно: хозяйка этих покоев — высокочтимая гостья графа Пемброка, владельца замка.
 Тем более что одна из сопровождавших принцессу дам соизволила сказать ему:
 — Принцесса отправляется к утренней службе в собор Святого Павла.
 — Да, мадам, — ответил он с глубоким поклоном.
 На нескладную женщину с ребенком на руках он вообще не обратил внимания: мало ли кого решила пригреть принцесса Мария, такая благочестивая и праведная.
 Когда женщины уже вышли во двор, он все-таки решил доложиться сержанту, а заодно погреться в караулке.
 — Отправились в церковь, говоришь? — переспросил сержант. — Никто ничего не сообщал мне про это.
 Стражник пожал плечами:
 — Что с того? Может, позабыли, а может, принцесса только сейчас надумала ехать.
 Сержант поднялся от печки, возле которой грелся, застегнул мундир на толстом животе.
 — Так или не так, — сказал он, — лучше пойду и сообщу милорду. Если он проснулся.
 Пен старалась идти не спеша, спокойно, чтобы не вызвать лишних подозрений, что было нелегко: волнение усиливалось, она думала о принцессе, о ребенке у нее на руках, о том, что вся затея может рухнуть в любую минуту, а мальчика надо вскоре кормить, ему может стать холодно… А когда они, даст Бог, доберутся до церкви, где там она его покормит и согреет, если принцесса и она тоже будут стоять на коленях в часовне Богоматери?
 Замок просыпался, приходил в движение. Стражники-факельщики покидали свои посты, слуги гасили факелы, горевшие на стенах. Все, проходившие мимо небольшой группы женщин, останавливались и отвешивали поклоны. Женщина в густой вуали отвечала им легким наклоном головы.
 Пен облегченно вздохнула. Посреди центрального двора в серых холодных лучах рассвета она увидела карету и двух всадников по бокам. Из конских ноздрей шел пар.
 Не ускоряя шага, она приблизилась к карете, села в нее… Боже, как поднимется сюда принцесса с ребенком на руках?.. Но и та оказалась в карете — позади, в самом темном углу.
 Кучер щелкнул бичом как раз в тот момент, когда во дворе появился Пемброк в меховом плаще, наброшенном поверх ночного халата. Чуть ли не наступая на полы, он подбежал к карете.
 Пен сжалась от страха, но у нее хватило сил опустить окно и громким шепотом приказать всаднику, находившемуся с ее стороны, чтобы тот немедленно дал сигнал стражникам открыть ворота. После чего закрыла окно и откинулась во мрак кареты.
 — ..Мадам! Мадам! — кричал граф Пемброк, пытаясь нагнать карету. — Подождите! Я поеду с вами… Да стойте же, черт побери!
 Это уже относилось к кучеру, и тот придержал лошадей.
 Пен приложила ко рту носовой платок, изобразила кашель и, не подвигаясь из своего угла к окну, заговорила сдавленным голосом:
 — Я не могу, к сожалению, дожидаться вас, милорд. Иначе опоздаю на утреннюю службу. Вы знаете, как она для меня важна.
 Она снова закашлялась.
 — Мадам! — в искреннем отчаянии воскликнул он. — Вы совсем охрипли. Вам нельзя выезжать в эти утренние часы. Останьтесь, прошу вас!
 — Милорд, я отправляюсь в часовню Божьей Матери, чтобы молиться… — Пен попыталась перенять высокомерный тон принцессы — охрипшей принцессы, и, кажется, ей это удалось: Пемброк отпрянул от окна. — Поезжай! — повелительно крикнула она кучеру, и карета двинулась к открытым воротам.
 Пемброк хотел было приказать закрыть их, уже поднял руку, но то, что он увидел за ними, остановило его, и он замер с поднятой рукой и полуоткрытым ртом.
 По ту сторону ворот, возле них и дальше — по всей дороге к Лудгейту — стояли люди. Сотни, если не тысячи людей. И как только ближние из них завидели карету с гербом принцессы, раздались приветственные крики, которые, как волны, раскатывались все дальше и дальше, становились громче.
 — Мария! Мария! — ревело скопище людей.
 Рука Пемброка бессильно опустилась. Он растерянно смотрел, как карета выехала за ворота и тотчас утонула, как в море, в радостно бушующей толпе.
 У Пен вырвался вздох облегчения. Не поднимая вуали, она опять приблизилась к окошку кареты, отодвинула занавески и позволила себе помахать рукой окружавшим карету людям. Ответом был новый всплеск восторженного рева. В воздух летели шапки. Она видела счастливые, восторженные лица, и невольная дрожь прошла по ее телу: какое признание, какая популярность! Какая всенародная любовь! Неужели истинная? Но за что? Почему? Только потому, что народ изголодался по лику своего короля, которого давно не видел из-за болезни?
 Пен посмотрела в дальний конец кареты, где сидела принцесса. Что она чувствует сейчас? Наверняка прилив духа и сил. Любой человек на ее месте испытывал бы то же самое. Неужели она взойдет на престол? Что это сулит Англии?
 Нет, не эти мысли были сейчас главными для Пен. Ее ребенок… Филипп… Она протянула руки и взяла его с колен принцессы, которая почувствовала явное облегчение. Малыш не спал и смотрел на нее серьезными карими глазами, а затем улыбнулся. Это было так внезапно для нее, что она вскрикнула от восхищения и покрыла лицо ребенка счастливыми поцелуями, к чему тот явно не привык.
 Карета уже поднималась по холму к Лудгейту, движение замедлилось, люди могли бежать вровень с ней.
 — Пемброк, наверное, послал сообщение Нортумберленду, — сказала принцесса. — Не более чем через час тот его получит.
 — К тому времени, мадам… — Пен с трудом оторвалась от сына, — вы уже будете далеко.
 Принцесса прикусила губу и погрузилась в молчание. Недолгое состояние приподнятости сменилось прежней, если не большей, тревогой. Ее уже не радовала, но пугала ликующая толпа: она не верила ей, боялась ее, подозревала, что буйное ликование легко может перейти в столь же буйную ярость и насилие.
 Лошади остановились у врат церкви. Один из сопровождающих всадников открыл дверцу кареты, Пен, снова передав ребенка принцессе, вышла, приветствуя толпу поднятой рукой. Под неумолкающие восторженные приветствия женщины прошли в церковь и скрылись в ней. Там у алтаря уже стоял протестантский священник в простом одеянии, готовый начать службу.
 Принцесса окаменела, лицо ее скривилось, нос сморщился. Только под принуждением присутствовала она на службе по протестантскому обряду в былые времена. Ее возмущало и оскорбляло в ней все, начиная с запаха. Вернее, с его отсутствия: в протестантских церквах не воскуряли фимиам. Когда она станет королевой, обещала она Господу, шагая вслед за Пен и остальными женщинами по мраморным плитам часовни… если она станет королевой, то сразу же восстановит прежние церковные ритуалы. Будут алого цвета одеяния, и ладан, и полные торжественности мессы, и одно из семи таинств — причащение. Все, что было запрещено ее отцом и братом.
 Когда они остались одни в часовне, она вновь отдала ребенка Пен и преклонила колени пред алтарем, а рука потянулась к четкам, спрятанным в складках платья.
 Да, когда она взойдет на престол, католиков больше не будут сжигать за их веру на рыночных площадях городов и селений. Их место займут другие…
 Она продолжала истово молиться.
 — Мадам! — услышала она шепот Пен. — Сейчас не время для этого.
 — Для этого всегда и везде время, — твердо ответила принцесса.
 — Тогда, мадам, — это был голос Оуэна, который вышел откуда-то из тени алтаря, — вы продолжите молитву в седле вашего коня. Идемте, мадам, нам нужно спешить.
 Принцесса неохотно поднялась с колен.
 — Мои дамы едут со мной, шевалье?
 — Кроме Пен, — отвечал он, отворяя небольшую дверь в алтаре, прикрытую гобеленом с изображением крестных мук Спасителя.
 Принцесса, ничего больше не говоря, поспешила в открывшуюся темноту, Сьюзен и Матильда следовали по пятам. Обернувшись через плечо к Пен, Оуэн сказал:
 — Оставайтесь здесь, пока я не вернусь.
 — Для чего? — прошептала она, леденея от страха, что придется остаться одной, с ребенком на руках, в одежде принцессы, ожидая, что каждую минуту может зайти кто-то враждебный и разоблачить ее. Что тогда будет с сыном?
 — Я скоро вернусь.
 С этими словами он закрыл за собой незаметную дверь в алтаре.
 В темном проходе его ждали три напуганных женщины. Он повел их какими-то запутанными ходами по неровным каменным плитам, потом вниз по лестнице — в склеп, где пахло влажной сыростью и старыми костями и где горела всего одна свеча.
 За все это время он не сказал ни слова и так же молча провел их через склеп к еще одной узкой лестнице, шедшей наверх. Дверь, которую он отворил наверху, вывела их в проход между стеной церкви и каким-то большим домом.
 Здесь их ожидали три всадника в домотканых плащах и низко надвинутых шапках, на коне у каждого было седло для дамы.
 Никакого обмена приветствиями не последовало, все происходило в молчании. Мужчины помогли дамам сесть на копей и снова взяли в руки поводья.
 Оуэн тихо сказал принцессе:
 — Дважды вы остановитесь на пути, чтобы сменить лошадей. Ехать нужно как можно быстрее. Эти люди хорошо знают дорогу и как избавиться от возможного преследования. Можете положиться на них. Уверен, все обойдется без осложнений. Да поможет нам Бог.
 — И вам тоже, шевалье, — прошептала принцесса. — Поблагодарите всех, кто помогал мне. Я не забуду того, что вы для меня сделали.
 Оуэн поклонился всем дамам и пошел обратно не оборачиваясь. Откуда-то из тени к нему присоединился Седрик.
 — Привести коней, сэр? — спросил он.
 — Когда часы пробьют половину, дружок. Ты уложил в корзины все, что я сказал?
 Седрик выглядел обиженным, когда ответил:
 — Конечно, сэр. Ничего не забыл. Даже детскую одежду. Последние слова прозвучали как вопрос: мальчик никак не мог взять в толк, зачем нужны эти странные вещицы в предстоящем дальнем путешествии, о котором ему сказал хозяин.
 — Хорошо. Жди меня с ударом церковных часов.
 Пен вздрогнула, когда из-за всколыхнувшегося гобелена показался Оуэн. Ребенок тоже поднял голову с ее груди. Ступив в часовню, Оуэн сначала приблизился к решетчатой двери, ведущей в неф, где шло богослужение, и внимательно вгляделся в молящихся. Не заметив ничего подозрительного, подошел к Пен, стоящей на коленях, опустился рядом с ней.
 — Мы уезжаем через пять минут, — прошептал он.
 — Я сразу поеду в Холборн, — ответила она тоже шепотом. — Нортумберленд уже знает, наверное, о моем участии в побеге принцессы и начнет…
 — Нет, вы поедете со мной, — прервал ее Оуэн.
 Несмотря на внешнее спокойствие, в нем все бурлило, нервы были натянуты до предела: сейчас решалось, быть может, самое важное… ставшее самым важным для него. Если он потерпит неудачу, то потеряет все.
 Обоим было бы, наверное, гораздо легче сейчас кричать, но разговор продолжался шепотом.
 — Куда? — спросила она.
 Подняв свободной рукой густую вуаль, она пристально смотрела на него в тусклом свете алтарной свечи.
 — Я хочу, — отвечал он, — чтобы вы отправились со мной, ничего не спрашивая. Без колебаний и не ожидая ответа, — повторил он.
 Она поняла: это проверка с его стороны. Испытание для нее и, быть может, еще одна возможность, о чем она так мечтала… мечтает…
 Что-то в ней восставало против этого испытания: ведь он требовал полной веры, безоговорочного доверия. Она, в конце концов, независимая женщина, с самостоятельным мышлением. Не какое-то ничтожество, кому ничего не стоит потерять свою волю, свою свободу.
 Она продолжала смотреть ему в лицо и ощутила вдруг в самой глубине его темных глаз мольбу, отчаянную просьбу сделать так, как он говорит… И еще — робкую надежду, что она сделает это… Да, он многое поставил сейчас на карту, почувствовала она, и либо она ответит ему согласием, либо все окончательно рухнет… Но куда же он зовет ее? И для чего?..
 — А ребенок?.. — сказала она. — Что будет с ним?
 — Он отправится с нами.
 — А мои родители? Они сойдут с ума от беспокойства.
 — Вы передадите им ваши объяснения с Седриком.
 — У меня нет объяснений.
 — Скажете, что вы со мной. Этого достаточно.
 В часовне Богородицы наступила полная тишина. Только откуда-то, совсем издалека, словно из другого мира, доносилось бормотание молящихся.
 Он просит ее решиться без колебаний, но в то же время, опасаясь, что она не согласится, не давит на нее.
 А она… она боится ему отказать…
 Откинув прочь все смутные мысли, все колебания и сомнения, она поднялась с колен.
 — Мы выйдем отсюда? — спросила она, указывая на гобелен.
 Оуэн молча кивнул и приподнял ковер на двери. Он не знал, согласилась она или нет, но ни о чем не спрашивал.
 Они быстро прошли по коридору, через склеп и оказались в проходе между церковью и соседним домом. Башенные часы пробили половину. Оуэн закрыл церковную дверь и направился к Седрику, который привел двух лошадей.
 Соскочив со своего коня, мальчик сдернул шапку и поклонился Пен, взгляд его задержался на ребенке у нее на руках. Теперь он все понял.
 Не получив согласия Пен, но и не слыша отказа, Оуэн решил действовать на собственный страх и риск.
 — Седрик, — сказал он, — ты прямо сейчас отправишься в резиденцию графа Кендала в Холборне. Объяснишь, что должен говорить только лично с графом или с леди Кендал, и передашь, что леди Пен и ее сын находятся под моей защитой и что за них не следует беспокоиться. Еще скажешь, что в благоприятное время она вернется к ним вместе с ребенком.
 — Нет, Седрик! — проговорила Пен.
 Разве может она ограничиться таким сухим сообщением, которое, без сомнения, вызовет боль и смятение в семье? Ее сестра уже прибыла туда с другим мальчиком, с Чарлзом, а своего внука, Филиппа, ее родители увидят неизвестно когда… Нет, так нельзя… она должна немедленно ехать к ним… Должна?
 Нет, если следовать истинному зову сердца, то она не может… не хочет туда ехать. И родители поймут. Придет время, они все поймут.
 Она снова посмотрела на Оуэна. У него был потерянный вид: он понял ее восклицание как окончательный отказ.
 Она поспешно сказала:
 — Седрик, просто скажи моим родителям, что у нас с шевалье еще есть дела, которые касаются моего сына. Скажи… — голос у нее слегка дрогнул, — что я все бы отдала, чтобы сейчас быть с ними, и приеду, как только смогу. И еще скажи… то, что я делаю, происходит по моей доброй воле… — Она коснулась руки Седрика. — Эти слова обязательно передай, не забудь.
 Седрик, удивленный взволнованным тоном Пен и еще больше ее прикосновением, покраснел и заверил, что передаст все в точности, у него неплохая память. А Пен подумала в это время, что, если Робин доверит родителям те же сведения о шевалье д'Арси, которые сообщил ей, это отнюдь не вселит спокойствие в их сердца. Остается надеяться, что милый Робин не сделает этого.
 — Где же потом я встречусь с вами, сэр? — спросил Седрик своего хозяина.
 Однако Оуэн не сразу услышал, не сразу воспринял вопрос: волна радости захлестнула его, он понял — она ответила ему согласием. И еще понял, этого почти не наблюдалось в его семье, что крепкие родственные связи, подлинная любовь — одна из основ существования. У него все сложилось иначе: его рано отторгли от матери и увезли в другую страну, поместив в совершенно иной круг людей — аристократов, к коим принадлежал отец, которого он видел чрезвычайно редко. Что же касается его собственной жены и детей…
 Он услышал, как Седрик повторил свой вопрос, и, стараясь, чтобы голос звучал как можно ласковее, сказал:
 — В этом путешествии я буду без тебя, дружок. А ты сообщишь посланнику, что я следую к своей путеводной звезде. Не забудешь этих слов? Он их поймет. И еще предложишь ему свои услуги. До моего возвращения… А теперь — на коней! Пен, дайте мне Филиппа, Седрик поможет вам сесть в седло.
 Опечаленный мальчик подсадил ее на крепкую широкогрудую гнедую лошадь, Оуэн возвратил Пен ребенка и вскочил на знакомого ей могучего вороного коня.
 Они разъехались, помахав друг другу на прощание. Седрик направился в Холборн, Пен и его хозяин — в противоположную сторону.
 Пока не выехали на более широкую дорогу, Пен ехала позади Оуэна; оба молчали.
 Потом он сказал, как бы продолжая начатый разговор:
 — Нам предстоит проехать примерно сто пятьдесят миль. Думаю, если вы будете в силах, на это потребуется пять дней. Но сможете ли вы обойтись без няни?
 — Надеюсь, что сумею. Только у меня ничего нет… Того, что необходимо детям.
 — Загляните в корзинки, притороченные к седлу, мадам.
 Она последовала его совету и не могла удержаться от удивленного возгласа: там было все, что нужно для ребенка! Насколько она в этом понимала.
 Она все еще ехала чуть позади Оуэна и думала о том, что за короткое время с ней произошли удивительные, почти нереальные события: она полюбила агента чужой страны, шпиона, о простом сближении с которым не могла бы никогда и подумать; обрела сына, о чем мечтала, но во что, положа руку на сердце, едва ли верила; содействовала побегу принцессы, что поставило ее в положение человека, совершившего государственную измену; и, наконец, едет сейчас со своим ребенком вслед за этим шпионом неизвестно куда, неизвестно зачем и неизвестно на какой срок…
 Вскоре она отбросила эти мысли, и внимание ее всецело захватили сменяющиеся виды Лондона, по которому они ехали — не слишком быстро, чтобы не вызвать возможных подозрений, но и не медленно.
 Только когда выехали за городские стены. Пен ощутила облегчение: до этого ей казалось, что их вот-вот настигнут люди Нортумберленда.
 — ..Исчезла, говорите?
 Нортумберленд смотрел на графа Пемброка из-под тяжелых набрякших век. У него был такой вид, словно он всю ночь не спал или посвятил большую ее часть неумеренному употреблению вина.
 Впрочем, его гость выглядел немногим лучше и, хотя сменил ночной халат на камзол, производил такое впечатление, будто еще не совсем проснулся, а уж на то, чтобы причесаться, вообще не хватило времени.
 — Исчезла? — повторил Нортумберленд. — Как это случилось, черт побери?
 И Пемброк с виноватым видом поведал ему, что принцесса вздумала отправиться к ранней мессе в собор Святого Павла.
 — ..Так она делала много раз. Задержать ее не успели, да и возле моего дома собралась… и откуда они только взялись?., такая толпа народу приветствовала ее, что сделать это, поверьте, было невозможно. Я немедленно отправился вслед за ней сам, но, когда прибыл туда, служба уже окончилась, а принцессы нигде не было. И ее придворных дам тоже. Хотя карета осталась на месте.
 — А леди Пен? — спросил Нортумберленд. — Тоже провалилась сквозь землю? Она вчера разговаривала с нами из-за двери.
 — В карете с принцессой ее никто не видел, — ответил Пемброк. — И где она — неизвестно.
 Нортумберленд отвел душу на своем камердинере, помогавшем ему одеваться, после чего возопил, обращаясь к стенам роскошной спальни:
 — Кто стоит за всем этим? Кто, черт побери? Чую, леди Пен приложила ко всему этому руку!
 — И наверное, шевалье д'Арси тоже? — предположил Пемброк. — Определенно тут не обошлось без французов.
 Нортумберленд жестом велел слуге налить вина в кубки и жадно отпил.
 — Да, не без этого, — согласился он, скривив рот. — Не удивлюсь, если тут замешан и Робин де Бокер. И вообще весь проклятый клан Кендалов! — Он со стуком поставил бокал на столик. — Граф никогда не был нашим сторонником. И не изволит делать секрета из своей преданности Марии.
 Издав звук, напоминавший рычание раненого зверя, он выхватил плащ из рук слуги.
 — Едем в Гринвич, Пемброк!
 И первым направился к двери.
 — Будь я проклят, — возбужденно говорил он, когда они уже шагали по коридору, — если не заставлю сегодня короля подписать эту чертову бумагу о престолонаследии! А уж совет должен одобрить ее немедленно! Тогда сможем на законных основаниях арестовать принцессу и всех ее сообщников… Пока же не будем выходить из себя и проявлять излишнюю гневливость. Это не сослужит нам пользы. Наш черед придет, клянусь! И тогда никому из наших врагов не поздоровится… Едем, граф!
 К полудню они прибыли во дворец в Гринвиче, и Нортумберленд, небрежно кивнув незадачливому Пемброку, сразу отправился в святая святых — в королевскую спальню, которую уже давно не покидал медленно умирающий юноша, облеченный божественной властью.
 Тяжелый воздух — запах смерти — почти отбросил его назад, как только он открыл дверь комнаты. Пересилив себя, он подошел к постели, на подушках которой лежало исхудавшее разлагающееся тело, чье дыхание почти не колебало воздух.
 И все же до герцога долетели едва слышные слова:
 — Я сделал это, Нортумберленд. Документ закончен и подписан.
 То, что раньше можно было назвать рукой, протянулось в сторону столика, где лежала пергаментная бумага, испещренная странными дрожащими буквами, словно писалась во время землетрясения.
 Нортумберленд не мог не удивиться, откуда у этого полутрупа взялись силы водить пером по бумаге, а пуще того, в чем он убедился, когда пробежал глазами содержание, как сумел король собраться с мыслями и четко изложить их в документе. Остальное тоже было в порядке — подпись и королевская печать.
 — Прекрасно, ваше величество, — пробормотал он в некотором смущении, совершенно ему несвойственном. — Теперь вы должны хорошенько отдохнуть.
 Он смотрел на это расстающееся с жизнью, гниющее тело со смешанным чувством удивления, жалости и опасения. Опасения, что мальчик умрет раньше, чем соберется Тайный совет, чтобы утвердить новый закон о наследовании престола.
 И хотя герцог почти не сомневался — или делал вид, что нисколько не сомневается, — в одобрении совета, кто знает, как может все повернуться, если король умрет?..




 Глава 25


 Леди Джиневра Кендал с недоумением посмотрела на мальчика-пажа, передавшего ей почти слово в слово то, что говорила Пен, и встревоженно сказала:
 — Я все-таки не понимаю: куда она направилась?
 Седрик с искренним отчаянием прижал свою шапку к груди.
 — Так я же не знаю, мадам. Милорд ничего не сказал. Просто леди Пен велела передать вам, как я уже говорил, что она согласна с ним… Ну, с милордом то есть.
 Лорд Хью положил руку на плечо супруги.
 — Мальчик знает ровно столько, сколько ему было сказано, Джиневра.
 Она похлопала мужа по руке.
 — Конечно, Хью. И все же как трудно с этим смириться! Хочется, чтобы Пен была здесь, с нами. И ее сын… наш внук… тоже… Хочу их видеть, говорить с ними… Все это так неожиданно…
 Голос у нее прервался, ее душили слезы.
 — Мы все этого хотим, — мягко подтвердил супруг и кивнул Седрику:
 — Спасибо, милый. Можешь отправляться обратно.
 Мальчик поклонился и поторопился уйти, чувствуя облегчение: ведь он ничем не мог помочь этим, как видно, хорошим людям, которые так беспокоятся за свою дочь и за ее ребенка. А она даже не намекнула, где ее можно найти.
 Джиневра продолжала стоять рядом с мужем, с трудом сдерживая слезы.
 — Возможно, Робин сможет нам что-нибудь объяснить? — беспомощно произнесла она.
 Но Пиппа, тоже присутствующая в комнате, вынуждена была ее разочаровать.
 — Робин знает не больше меня, мама, — сказала она. — Даже меньше. Ведь он не женщина.
 — Что ты имеешь в виду? — спросила мать, глядя на дочь и не вполне узнавая ее: такое напряжение было в ее позе, растерянность на лице.
 Пиппа постаралась объяснить, прямо заявив:
 — Пен влюблена в шевалье д'Арси, понимаете? Ужасно влюблена! Это случилось до того, как он помог ей найти мальчика… Филиппа. А уж теперь она обязана ему всем, всем…
 — Она влюблена во французского агента, — с мрачной прямотой сказал лорд Хью. — Это ей известно?
 — Ой, конечно! — воскликнула Пиппа. — Уверена, она с самого начала знала об этом. Не могу представить, что она собирается делать дальше, но, думаю, именно в этом она и пытается разобраться сейчас.
 Пиппа добралась наконец до какого-то вывода в своих рассуждениях, и он показался ей весьма разумным.
 Родителям, по-видимому, объяснение пришлось по душе. За неимением других.
 — Полагаю, — заметил лорд Хью более благожелательным тоном, — она по крайней мере в надежных руках. Насколько мне известно, шевалье д'Арси обладает репутацией смелого и порядочного человека. Хотя он и тайный агент. Но в сущности, что это означает? Каждый дипломат тоже тайный, а также явный, агент своего правительства, своей страны, не правда ли?
 Леди Джиневра неопределенно качнула головой, не то соглашаясь с ним, не то напрочь отметая его умозаключения. Сама же она пришла к такому выводу:
 — Что ж, нам ничего не остается, как думать о ней и получше заботиться о ее приемыше, которого она назвала Чарлзом. — Леди Джиневра содрогнулась. — Какая ужасная история! Я говорю о ее ребенке, о Филиппе. И как могли мы все…
 — Мы жалели Пен, — мягко перебил жену лорд Хью, — и делали все, чтобы смягчить ее горе. Кто же мог знать, что тут пахнет настоящим преступлением?
 — Да, самым настоящим, отвратительным злодеянием! — подхватила его жена. — Я бы, кажется, убила их обоих своими руками, этих» Брайанстонов!
 Лорд Хью мрачно улыбнулся.
 — Не думаю, дорогая, что ты способна на такое. И Пен также.
 — Они с Робином уже начали кое-что делать, — вмешалась Пиппа. — Закинули удочку, и Нортумберленд, кажется, схватил наживку.
 И она рассказала о намеках, которые те делали герцогу насчет травницы по имени Гудлоу, которую мать и сын Брайанстоны прочили в исцелительницы больного короля и у которой ничего не получилось. Да и не могло получиться… Они хотели таким образом выслужиться перед герцогом и оказаться на виду.
 — Так или иначе, — сделал еще один вывод лорд Хью, — мир должен быть избавлен от таких чудовищ, как Майлз Брайанстон и его мамаша. И тогда, помимо всего, права несчастного младенца будут восстановлены и муки нашей Пен возмещены.
 — Нет, — печально сказала мудрая леди Джиневра, — возместить, увы, ничего нельзя. Этому учит жизнь. — И, помолчав, добавила:
 — А сейчас я пойду в детскую, посмотрю, как Эллен управляется с малышом Чарлзом. Хочу, чтобы к возвращению Пен он был розовощеким, полненьким и болтливым.
 Когда она ушла, лорд Хью подумал, что, в общем, неплохо, если Пен побудет некоторое время одна с ребенком, в отрыве от семьи. Даст Бог, это поможет ей быстрее залечить раны, нанесенные их недоверием, а им самим хотя бы частично избавиться от чувства вины перед ней.
 Солнце, шедшее к закату прямо перед глазами, подтверждало, что они движутся на запад. Местность становилась все более безлюдной и дикой; они часто ехали не по дороге, а верховыми тропами через холмы и леса.
 Погода улучшилась, стала совсем непохожей на лондонскую: пи ветра, ни снега, ярко голубели небеса, заметно потеплело. Оуэн не торопил коней и часто останавливался для отдыха.
 Первую ночь они провели в захудалой придорожной таверне, где для ночлега им могли предложить только комнатушку, вернее, чулан на чердаке над конюшней. Взглянув на матрасы, набитые соломой, испещренные следами блох и других насекомых, Пен решительно сказала, что предпочитает спать прямо на полу.
 Оуэн ничего не ответил на это, но, выйдя через какое-то время из убогого помещения, вернулся с охапкой сухих листьев папоротника.
 — Немного колется, зато никаких блох, — сказал он и затем, к молчаливому удивлению Пен, ловко соорудил приличную постель возле обложенного камнями очага, который он искусно разжег.
 После чего принес взятые из мешков и корзин одеяла и детские пеленки, а также флягу с вином.
 — Теперь очередь за ужином, — напомнил он, спускаясь по шаткой приставной лестнице с чердака.
 Пен уложила ребенка на приготовленную постель, сменила ему одежду. Во время этой операции тот на удивление спокойно лежал, посасывая палец и глядя на балки потолка, где мелькали блики света от разгоревшегося очага. Она пощекотала ему живот, и он вдруг рассмеялся — в первый раз на ее памяти. Она наклонилась, чтобы поцеловать его, он протянул к ней ручонки и снова издал что-то похожее на смех.
 — Ты знаешь, я твоя мама, — прошептала она. — Да, ты знаешь, я уверена в этом.
 Она повернулась на звук шагов Оуэна и посмотрела на него со смущенной радостной улыбкой.
 — Я разговаривала с ним, — сказала она. — Вместо слов он ответил смехом. Но надеюсь, вскоре он заговорит со мной и назовет мамой.
 — Ему предстоит многое понять и узнать. — Оуэн поставил на пол принесенный чайник и деревянную бадью. — В чайнике горячая вода. Освежите себя и ребенка. Я умоюсь внизу холодной и заодно принесу еду.
 — И молока, пожалуйста, — попросила она.
 Одевая ребенка после мытья, она с удивлением обнаружила среди принесенного Оуэном детского белья два маленьких одеяла, несколько новых рубашонок и передников. Когда он набрал все это? И, значит, был уверен, что она с ребенком все-таки поедет с ним неведомо куда?
 Мытье ребенок перенес без всякого удовольствия, но сейчас, чистый, сухой и тепло одетый, опять заулыбался.
 Оуэн очередной раз вернулся, принеся хлеб, молоко в кувшинчике и что-то похожее на тушеное мясо в котелке. Пен не переставала удивляться и восхищаться его заботливостью и спокойным умением применяться к обстоятельствам и обстановке.
 Особого времени на эмоции не было — так она устала и хотела спать.
 Все же успела до того, как лечь, выйдя после ужина во двор, полюбоваться звездным небом и невыразимой тишиной, которые ее окружали.
 Все трое разместились на одном ложе, укрывшись одеялами и плащами, ребенок являл собой некую живую преграду между ней и Оуэном. Несмотря на безмерную усталость, она не смогла сразу уснуть и слушала ровное дыхание спящего Оуэна, видела контуры его сильного тела. Ей хотелось, чтобы он хотя бы просто прикоснулся к ней, но знала: этого не произойдет.
 Она провалилась в сон и проснулась, когда за окошком серел рассвет. С ужасом она вдруг поняла, что лежит одна. Ни ребенка, ни Оуэна рядом не было.
 Вскочив на ноги, она кинулась к лестнице и, возможно, упала бы с нее, если бы не услышала снизу, из конюшни, голос Оуэна, произносившего какой-то длинный монолог. Слов она не разобрала.
 Она торопливо спустилась с лестницы и только тогда увидела Оуэна, который держал Филиппа на руках и уговаривал не бояться лошади и погладить ее.
 Ребенок осторожно коснулся шелковистой лошадиной шеи, но тут же отдернул руку и что-то залопотал.
 Оуэн повернулся к Пен. Страх не исчез из ее глаз, и он понял, что она только что испытала. И наверное, будет испытывать еще длительное время.
 — Мы знакомились с лошадьми, — сказал он, отдавая ей ребенка. — Можете начать складывать вещи, я позабочусь о завтраке и еде в дорогу.
 Она прижала ребенка к груди как единственное свое достояние, а он, выйдя из конюшни, направился на кухню.
 Как немыслимо трудно было все это время не прикасаться к ней — особенно сейчас, когда он увидел ее полные страха глаза. Как хотелось броситься к ней, заключить в объятия, утешить, изгнать трепет из глубины ее глаз и души.
 Если она отвернется теперь, после того как узнает от него всю правду, он ничего больше поделать не сможет; но если, он клянется себе в этом, если они еще один раз коснутся друг друга с любовью, это будет не конец, а начало. Начало новой, настоящей, любви…
 Странное чувство пребывания в преддверии чего-то — хорошего или дурного, она не знала — жило в ней все дни путешествия. Каждую ночь они проводили в одной постели, вместе с ребенком, не прикасаясь друг к другу, стараясь почти не шевелиться, словно были связаны какой-то диковинной клятвой целомудрия. И говорили между собой тоже мало, и днем, и вечерами.
 Зато с ребенком, сидящим в седле впереди нее, Пен говорила постоянно, рассказывая ему, как называется все то, что видят их глаза и слышат уши. Все, чего он в свои два с лишним года еще не знал, не мог знать, вынужденный обретаться на полусгнившей соломе под крышей непотребного дома.
 Когда ее рука уставала держать мальчика, она ненадолго отдавала его Оуэну, и тот продолжал знакомить его с окружающим миром.
 Пен так вошла в дорожный ритм, что временами казалось: их путешествие длится годы и никогда не кончится. И пускай не кончается…
 На пятый день они подъехали к конной переправе через реку Северн, на другом берегу которой начинался Уэльс. Теперь она знала, куда направляется Оуэн, но по-прежнему ни о чем его не спрашивала, молчал и он.
 Маленький Филипп проявил немыслимый восторг, увидев реку и множество лошадей на плоту, рвался побегать по палубе между ними и очень обижался, что ему не разрешали.
 — Оказывается, он умеет настаивать на своем, — радовалась Пен. — Разве это не прекрасно?
 Оуэн весело смеялся и, казалось, совсем оттаял, но, когда они двинулись дальше верхом в глубь Уэльса, она снова ощутила в нем напряженность, даже большую, нежели раньше.
 Воздух сделался еще мягче и теплее; по берегам широкого Северна расцветала зелень; на фоне чистого неба показались и становились все крупнее скалы горного массива Брекон-Биконс. Пен вспомнила показавшиеся ей странными слова Оуэна, которые тот сказал своему пажу насчет того, что отправляется к своей путеводной звезде, и спросила, не эти ли горы он имел в виду.
 — Да, — ответил тот с улыбкой, — вы разгадали нашу с посланником де Ноэлем маленькую тайну. Если я исчезаю надолго из Лондона и передаю ему эти слова, он знает, где меня можно найти в случае крайней необходимости. Я очень давно не прибегал к этому паролю.
 Ответ Оуэна напомнил ей лишний раз о его жизни, полной приключений и опасностей, и она с тревогой подумала о Робине, о том, как отзовется на нем побег принцессы и ее собственное исчезновение. Ведь от мстительного и жестокого Нортумберленда можно ждать всего. Успокаивала мысль, что Робин не хуже, чем она, знает этого человека и не дастся ему в руки, в крайнем случае укроется в Холборне у отца.
 Еще не наступил вечер, когда, продвигаясь через зеленеющие поля, они подъехали к невысокой каменной ограде и въехали за нее через ворота, образованные двумя каменными глыбами. Там продолжалось холмистое поле с перелесками, но вскоре дорога свернула вправо, и Пен увидела небольшое здание из того же камня, что и стены, под крышей из каменных плиток. Дым выходил из всех четырех труб дома на небольшом дворе перед входом резвились куры, в маленьком пруду чинно плавали утки, на голубятне курлыкали голуби… Сельская идиллия. Умиротворение и безмятежность, так не вяжущиеся со всем обликом Оуэна.
 Пен взглянула на него. Он остановил коня, отпустил поводья и замер, вбирая в себя эту картину.
 Потом глубоко вздохнул и заговорил. Его голос, нарушивший это спокойствие, показался ударом грома.
 — Я уж думал, что не увижу этого никогда.
 Она не стала спрашивать, почему он так думал.
 Дверь дома открылась, на пороге показалась женщина. Она была высокая, худощавая, с седыми волосами под простым чепцом, в платье из домотканого сукна, поверх которого был надет передник. У нее было усталое, полное достоинства лицо, не потерявшее былой привлекательности. Возле ее юбок стояли два зеленоглазых ребенка.
 Женщина поднесла руку к глазам, как бы заслоняя их от слишком яркого света, и сделала один-два шага вперед.
 — Оуэн?
 Голос был негромкий, мелодичный, недоуменный.
 Оуэн соскочил с коня и подбежал к ней.
 — Матушка!
 Он обнял ее, и они надолго приникли друг к другу. На них безмолвно взирали дети с порога дома и Пен, еще не сошедшая с лошади.
 Мать и сын медленно разомкнули объятия. Оуэн подошел к Пен и снял ее с седла вместе с ребенком.
 — Матушка, — сказал он потом, — это Пен Брайанстон и ее сын Филипп. Пен, познакомьтесь с моей матерью, леди Эстер д'Арси. — Повернувшись ко входу в дом, он, понизив голос, добавил:
 — А это мои дети, Люси и Эндрю. Они не знают своего отца.
 Пен смотрела на женщину, на детей, не сводивших любопытных взглядов с приехавших, потом с беспомощным видом повернулась к Оуэну.
 — Матушка, — сказал он спокойно, — я очень хочу, чтобы вы все рассказали этой женщине. И как можно скорее.
 — Ты уверен в этом, Оуэн? — спросила та, глядя попеременно на них обоих кристально чистыми серыми глазами.
 — Да. Сам я не могу этого сделать.
 — Хорошо. — В ее тоне, несмотря на мягкость, была решимость. — Приветствую вас и ваше дитя, Пен Брайанстон, у моего очага. Здесь вам будет так же приятно, как в сердце моего сына. Заходите в дом.
 Она первая пошла к дверям.
 Пен взглянула на Оуэна. В его лице она могла читать сейчас, как в открытой книге, и было в нем одно — облегчение, как если бы он сбросил с плеч и души тяжкий груз.
 — Вы идете? — спросил он негромко.
 — Конечно.
 — Я останусь здесь, — сказал он.
 Пен кивнула и поспешила за его матерью в теплый дом, где пахло свежеиспеченным хлебом, древесным дымом, высушенной лавандой и лепестками розы.
 Леди Эстер провела Пен в небольшую комнату в задней части дома. Здесь в одном из углов стояло детских размеров веретено с клубком шерсти на подставке; с подоконника свешивалась кривобокая тряпичная кукла, а на столике лежал лист бумаги, испещренный крупными буквами алфавита, написанными несмелой детской рукой.
 Заметив внимание гостьи к этим предметам, хозяйка улыбнулась.
 — Дети Оуэна по возможности учатся, — сказала она. — У них пытливый ум, они быстро схватывают многое. В этом смысле они в отца.
 Сейчас она позволила себе открыто разглядывать Пен, после чего заговорила снова:
 — Полагаю, мой сын очень любит вас, иначе не предложил бы приехать сюда. Я благодарна за это Господу. Последние годы были тяжелыми для нас всех.
 С тем же чистосердечием Пен ответила:
 — Я тоже люблю вашего сына, мадам. Но есть вещи… вопросы, которые…
 Она не договорила и повернулась так, чтобы Филипп, по-прежнему сидевший у нее на руках, мог смотреть из окна комнаты.
 — Разумеется, они есть, — согласилась леди Эстер. — Пожалуйста, присядьте. — Она указала на скамейку возле очага. — Выпейте чашку фруктового вина.
 Она налила вино, а Филиппу протянула маленькое румяное яблоко.
 — Он ведь не сын Оуэна? — спросила она мягко.
 — Это сын моего покойного мужа, мадам. Оуэн сыграл огромную и благодатную роль в его и моей жизни, за что я буду всегда обязана ему.
 Леди Эстер снова улыбнулась, отчего ее лицо сразу помолодело и расцвело, и не осталось ни малейшего сомнения в том, какой красивой она была до того, как годы и несчастья изменили ее облик.
 — Думаю, леди Пен, — сказала она, — вы уже отплатили и ему, и мне за то добро, которое он вам сумел сделать. — И пояснила:
 — Тем, что благодаря вам он приехал сюда, в свой родной дом.
 Она тоже села у стола, задумчиво уставилась в окно и после долгой паузы заговорила, глядя прямо в лицо Пен.
 — Оуэн женился около десяти лет назад по настоянию своего отца, который принадлежит к королевской семье де Гиз. Это была хорошая партия, хороший союз для членов той семьи, и для Эстеллы тоже… Опустите ребенка на пол, — прервала она рассказ, видя, как Филипп вертится на коленях у Пен.
 Та послушалась, и мальчик заковылял по комнате, охотно знакомясь с обстановкой.
 Леди Эстер продолжала:
 — Его жена была красива, не очень умна, очень тщеславна. Конечно, она ничего не знала о его делах и занятиях во Франции и в других местах.
 Рассказчица пытливо вгляделась в гостью, но та молчала. Леди Эстер отпила вина и опять заговорила.
 — Естественно, он часто отлучался из дома, где уже родились двое детей. А жена, как я сказала, не знала, чем он занимается, и, я считаю, не видела от него должной заботы и внимания… Она пыталась отвлечься… развлечься… Не знаю, как далеко заходили эти развлечения, и не хочу ничего говорить об этом.
 Снова она умолкла. Пен не прерывала молчания. Обеими руками она сжимала чашку с вином и непрерывно следила за тем, как ее сын продолжает исследовать комнату, готовая каждое мгновение прийти ему на помощь.
 — У Оуэна, — услышала она, — были — и сейчас, наверное, есть — враги. Думаю, не столько личные, сколько связанные с тем, чем он занимается. Вы понимаете это?
 Пен кивнула.
 — Какое-то время назад в его руках оказались сведения об одном лице, близком к испанскому королевскому двору, и этот человек был разоблачен, арестован, потом казнен. Но еще до этого он и его сподвижники, чтобы остановить Оуэна или отомстить ему, устроили ловушку для Эстеллы, познакомив ее с одним обаятельным придворным, которому она, доверчивая душа, безгранично поверила. Ее завлекли на одну тайную встречу и похитили вместе с детьми. Главную роль сыграла в этом новая няня, которую она наняла за несколько недель до этого по рекомендации своего нового друга и советчика… Еще вина?
 — Нет, благодарю вас.
 — Итак, жена Оуэна и дети находились в заложниках. И ему было сказано, что если он не похоронит добрые им сведения и не перейдет на службу к Испании, сделавшись, как это они называют, двойным агентом, то хоронить ему придется свою жену и детей.
 — Ужасно! — тихо произнесла Пен, удерживая Филиппа от желания разбросать все яблоки из корзинки. — И что же было дальше?
 — Оуэн сумел освободить жену и детей из плена. К счастью, у него немало друзей, готовых на все, чтобы помочь.
 — Как хорошо! — снова не удержалась Пен от возгласа. Леди Эстер вздохнула.
 — Когда ему удалось, рискуя многим, спасти свою семью, он принял решение, что единственный способ обеспечить ей безопасность в дальнейшем — это уйти самому из их жизни. Разумеется, пока он продолжает быть тем, кем был, пока служит Франции в этом качестве. И вот он расторгает брак с женой, отказывается от детей — и все это публично, на виду у всех, — чтобы не было подозрений, что это всего лишь розыгрыш, мистификация…
 Мать Оуэна замолчала, увидев, что Пен побледнела и поднесла руку ко лбу, словно у нее внезапно заболела голова.
 Потом продолжала, стараясь говорить как можно спокойнее и короче.
 — Выбор у него был таков: или оставить дело всей своей жизни, или оставить семью. Он выбрал второе и поплатился за это. Как он расплатился бы, выбери первое, я не знаю. И никто не знает. Жестокость заключалась еще и в том, что он не посвятил свою жену Эстеллу в то, что задумал и совершил. Наверное, оттого, что не доверял ей до конца, не рассчитывал, что она сумеет сохранить тайну и тем самым подвергнет опасности себя и детей… Да, видимо, он и не любил ее, не заботился о ее душевном спокойствии. Однако любил… очень любил и любит детей. Которые его не знают и не считают отцом… Думаю, он сам никогда не простит себе того, что сделал, — заключила она после новой паузы. — Но почти уверена, он все равно не считает свой выбор между семьей и страной в пользу страны не правильным.
 — Не считает для себя, — медленно произнесла Пен. — Только для себя.
 — Возможно, и для других… — задумчиво сказала леди Эстер. — Для других людей из его страны. Которым, быть может, не один раз помог уберечься от бесполезной войны, от лишних потерь. Но это, разумеется, если смотреть со стороны…
 — А как считаете вы, мадам? Кому принес он своим поступком большее несчастье?
 На лице пожилой женщины отразились мучительные колебания.
 — Своим детям, Люси и Эндрю, конечно. В первую очередь… И женщине, которая была его женой… И себе тоже…
 — А где она? Что с ней?
 — Умерла два года назад. Чума свирепствовала в том городе, где жила Эстелла.
 — Она была в монастыре? В таком, где пребывают как в заточении? Где никто не произносит ни слова?
 Леди Эстер покачала головой:
 — Почему?.. Впрочем, я, кажется, слышала эти выдумки. Нет, она жила в полной безопасности в Провансе, в одном из фамильных поместий своего отца. Больше не бывала в Париже, при дворе, но вела достаточно светскую жизнь у себя в провинции, даже, насколько я знаю, обзавелась любовником. Однако не сужу ее за это. Она была глубоко несчастна… А вот матерью эта женщина всегда была никудышной.
 Пен чувствовала, что мать Оуэна совершенно откровенна с ней и говорит чистую правду.
 — Спасибо за вашу прямоту, леди Эстер, — сказала она. — Но почему, как вы думаете, ваш сын не мог вес это рассказать мне сам?
 Ответ, который последовал, был таким же прямым, как и рассказ.
 — Потому, леди Пен, что боялся, так мне кажется, что будет вольно или невольно оправдывать себя. Я же, он знал, этого делать не стану… Хотя мой сын никогда не был трусом, — добавила она с трогательной гордостью.
 Да, мысленно договорила за нее Пен, он хотел, чтобы о нем рассказал другой человек и чтобы, выслушав этого человека, она сама приняла решение: может ли его понять, принять и простить.
 Филипп кое-как дожевал яблоко и просился на колени, дергая Пен за юбку. Но она не выполнила его просьбы.
 — Могу я ненадолго оставить ребенка с вами, мадам? — спросила она.
 — Конечно, милая…
 Выйдя из комнаты, Пен услышала, как в другой стороне дома раздаются негромкие звуки арфы, и направилась туда.
 Оуэн сидел за инструментом, глаза у него были закрыты, пальцы извлекали из струн нечто печальное и мелодичное. Остановившись в дверях, она некоторое время продолжала молча слушать и была в этом не одинока: разместившись на полу, дети Оуэна тоже погрузились в музыку, рождавшуюся под пальцами незнакомого им человека, который был их отцом.
 Спустя некоторое время Оуэн открыл глаза и посмотрел на Пен, застывшую у дверей. В его взгляде были все те же тоска, надежда, призыв…
 Она ответила ему улыбкой, потом прошла на середину комнаты и села на стул рядом с детьми.
 Почти без перерыва он заиграл другую мелодию, в которой тоже была печаль, но призыв и надежда звучали намного громче.
 — Милорд герцог, женщина призналась в колдовстве и злой магии, которые использовала, когда служила в доме леди Брайанстон.
 Одетый во все черное человек доложил это, прижимая к груди снятую с головы шапку.
 Нортумберленд взглянул на него из-за стола, заваленного бумагами, и спросил:
 — А как насчет короля? Призналась она в злонамеренном лечении? В предательстве?
 — Нет, милорд герцог. Даже под пыткой утверждала, что желала только одного: вылечить его величество, и делала для этого все, что могла.
 — Но прислала ее именно леди Брайанстон?
 — Да, милорд.
 — Та самая, которая велела ей же отравить своего старшего сына?
 — Женщина отрицает и это. Но признает, что по приказу его матери ничем не помогала ему во время болезни.
 — Отсутствие помощи, когда грозит смерть, равносильно убийству, — пробормотал герцог и потянулся в кресле так, что хрустнули суставы. — Итак, означенная леди Брайанстон и ее назойливый сынок… — Он говорил не для человека в черном, продолжавшем стоять навытяжку, а для самого себя, формулируя решение. — Оба они виновны в том, что рекомендовали для излечения короля и ввели в его спальню заведомую отравительницу и колдунью, сознавшуюся в своих богомерзких деяниях.
 Он ударил ладонью по бумагам на столе и вскочил на ноги.
 — Арестуйте леди Брайанстон, ее сына и его жену по обвинению в государственной измене. Поместите в Тауэр, и мы послушаем, что они смогут сказать в свое оправдание.
 — Будет выполнено, милорд герцог.
 Человек в черном поклонился и вышел.
 Нортумберленд в раздумье подошел к окну. Кажется, у этих Брайанстонов нет наследников. Значит, их поместья и имущество можно использовать для награждения отличившихся сторонников и для приманивания новых. В том числе наиболее несговорчивых членов Тайного совета, когда дело дойдет до их подписи под новоиспеченным актом о престолонаследии.
 Майлз Брайанстон вышел из трущобного непотребного дома в полной растерянности: ребенка там не было.
 Хозяйка уверяет, что он умер от какой-то лихорадки, но, судя по тому, как она говорит, по ее бегающим глазкам, дело тут нечисто. Во всяком случае, он, Майлз, не верит ей. Но что же могло произойти? И зачем этой старой карге признаваться в том, что лишит ее дополнительного дохода?
 Нет, определенно что-то произошло. Скорее всего неприятное для их семьи. Но что?..
 И что сказать матери?.. А, лучше не говорить ничего. Или то, в чем пыталась его уверить старуха: ребенок заболел и умер.
 Но еще лучше… у пего загорелись глаза, слегка перехватило дыхание… Почему бы не представить себя этаким решительным, дерзким мужчиной, готовым на все ради благополучия своего рода?.. Да, почему бы не сказать матери, что он сам, вот этими руками, выполнил ее распоряжение буквально: избавился от выродка?.. Как?.. Ну например, бросил в Темзу… Это успокоит мать, а его избавит от всяческих ее предположений и попреков.
 Уже сидя на носу лодки, перевозившей его па северный берег, и глядя в мутные воды реки, он окончательно утвердился в своем решении. Конечно, ребенка уже не существует, а каким образом он ушел из этой жизни — какая разница? Главное, его нет, и он, Майлз, единственный и законный наследник, а мать пускай спит спокойно и не пилит его каждый раз, когда он имеет несчастье попасться ей на глаза.
 В свой дом он входил, беззаботно насвистывая себе под нос, и первая, кого он увидел, была его жена. Глаза у нее покраснели от слез.
 — В чем дело, женщина? — спросил он. — Почему ты всегда так плаксива? От твоего кислого вида молоко сворачивается!
 — Ох, Майлз, — пожаловалась та, — твоя мать с утра меня ненавидит. А все дело в том, что Долли опять немножко наследила… Совсем немного, но леди Брайанстон велела выкинуть ее на кухонный двор, там бедная собачка что-то съела и теперь места себе не находит. Ее все время тошнит.
 Майлз поморщился. Господи, как надоела эта слезливая яловая корова со своей любовью к собакам. Лучше бы родила ему сына.
 — Может быть, твоя Долли наелась крысиного яда? — безжалостно предположил он, чем вызвал новый поток слез. — Где моя мать?
 — В библиотеке, — ответила та, отворачиваясь от него.
 Леди Брайанстон сидела там за расчетными книгами и потому была еще более раздражена, чем обычно: денег уходило, как всегда, много, а куда — как всегда, неизвестно.
 — Ну что? — неприветливо спросила она.
 — Я все сделал, — объявил Майлз таким уверенным голосом, что мать с нескрываемым удивлением посмотрела на него. — Его больше нет.
 — Вот как? — Леди Брайанстон откинулась в кресле, ее взгляд из удивленного стал почти удовлетворенным. — Прекрасно. Теперь, полагаю, нам больше не о чем беспокоиться. — И всегдашним своим раздраженно-ворчливым тоном добавила:
 — Я хочу, чтобы ты как-то повлиял на свою Джоан. Ее вечные рыдания меня утомляют.
 Майлз уже открыл было рот, чтобы возразить — настроение у него для этого было сейчас подходящим, — но помешал громкий стук в парадную дверь, отозвавшийся эхом по всему дому.
 — Какого дьявола? — взорвался он. — Кто так колотит?
 Стук продолжался.
 — Пойди и посмотри вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы! — рявкнула мать.
 Он пошел к входу. Звуки голосов раздавались из нижнего холла, грубые, резкие. Им что-то отвечал испуганный визгливый голос его жены.
 — Черт возьми! — крикнул он, спускаясь с лестницы. — Что надо? Кто вы такие?
 В холле толпилось много людей, вооруженных пиками, мечами.
 Майлз сошел с последней ступеньки, и его сразу окружили.
 — Лорд Брайанстон, — возгласил один из вошедших, — у меня ордер на ваш арест и на арест вашей матери по обвинению в содействии колдовству и в государственной измене.
 На говорившем была массивная серебряная цепь, в руках — жезл.
 Майлз побледнел как полотно.
 — Какое колдовство? — еле выговорил он. — Какая измена? Леди Брайанстон, тоже окруженная стражниками, нашла в себе силы громко и вызывающе крикнуть:
 — Что за бред? Это какая-то ошибка! За что?
 — Вы арестованы, мадам, — пояснил человек с жезлом, — за то, что ввели признавшуюся в своих преступлениях колдунью в опочивальню короля, а также за попытку причинить ему смерть путем отравления.
 Она покачнулась, поднесла руку к горлу.
 — А где… где доказательства… улики?..
 — На языке у некой Гудлоу, которая созналась, что по вашему наущению вызвала колдовскими действиями преждевременные роды у вашей невестки, занималась изготовлением ядов и пыталась действовать на людей с помощью безбожных магических заклинаний.
 — Вранье! — в отчаянии крикнула леди Брайанстон.
 Майлз молчал. Его лицо из бледного стало зеленоватым.
 — Вас поместят в Тауэр, где подвергнут допросу, — бесстрастно сказал человек с жезлом. — Вас, вашего сына и его жену.
 Услышав это, Джоан грохнулась на пол в глубоком обмороке.
 Больше с ними не стали говорить, а препроводили на берег Темзы и оттуда по реке — в замок Тауэр.
 Их путь лежал в камеры в нижнем этаже замка.




 Глава 26


 Пен вышла из дома и окунулась в мягкий предвечерний июньский воздух. Рядом с ней семенил Филипп, она держала его за руку, слушая его неумолчное лепетание. Чаще всего он повторял:
 — Гляди, мама, гляди…
 В быстром усвоении родного языка — правда, с легким кельтским акцентом — ему очень помогло постоянное общение с Люси и Эндрю. От них он перенимал гораздо больше, чем от взрослых, и лучше понимал их.
 Из-за дома показались Оуэн и его мать, они шли с огорода, в руках у него была большая корзина с только что выдернутой из земли морковью. Одет он был в деревенскую одежду. Богато разукрашенные шелковые и бархатные наряды уступили место штанам из простой шерсти, полотняным камзолам, домотканым курткам и жилетам.
 Однако он не расставался с оружием, оно было у него всегда при себе, даже на огороде. И не проходило дня, чтобы он не упражнялся со шпагой и луком на заднем дворе, где стоял старый столб с манекеном и висела на сарае мишень для стрельбы.
 Пен остановилась, поджидая, когда они приблизятся. В последние недели, она чувствовала, Оуэн стал проявлять некоторое нетерпение, связанное с долгим пребыванием на одном месте и вынужденным бездействием, и она понимала, что недели и месяцы, в течение которых они отдыхали и лучше узнавали друг друга, подходят к концу. Ей тоже хотелось перемен, хотелось поскорее вернуться в родные места, увидеть свою семью.
 Она вынула из кармана полученное только что письмо от матери. Пен тоже писала ей, посылая письма через курьера французского посланника, и таким же образом приходила почта к ней. Было опасно, считал Оуэн, обмениваться письмами открыто, и она разделяла его опасения.
 Оуэн и его мать поравнялись с ней, и Пен не без удивления обнаружила, что он отнюдь не выглядит нелепо с корзиной моркови в руках. Загорелый, с закатанными рукавами, с посвежевшим лицом, он смотрелся не хуже, если не лучше, чем на паркете дворцов или в седле вороного коня.
 Леди Эстер не стала задерживаться возле них, а взяла за руку Филиппа и направилась к дому. Пен смотрела им вслед, прикрыв глаза от заходящего солнца и радостно, сама не зная чему, улыбаясь. Наверное, тому, что давно у нее на душе не было так хорошо и спокойно. Хотя… хотя многое еще нужно для подлинного спокойствия.
 — Твоя мать всегда чувствует, когда нам необходимо поговорить с глазу на глаз, — сказала она.
 — Я видел, как отъехал курьер на своем коне. — Оуэн показал на письмо у нее в руке, на безымянном пальце которой сверкало золотое кольцо. — Какие новости?
 — Довольно значительные. Майлз и его мать заключены в тюрьму недели две назад.
 — Что ж, вполне заслуженно.
 — Конечно. Сначала обвинение было предъявлено и жене Майлза, но вскоре ее освободили, она лишена прав наследования и уехала к своим родителям в Линкольншир. Титул и имущество Брайанстонов остаются за государством, если я правильно понимаю.
 — Наверное, так. И значит, нужно востребовать их для твоего сына.
 Пен немного озадаченно взглянула на него.
 — Я тоже придерживалась такого мнения. Но как подумаешь, с чем и с кем это дело связано… Ей-богу, теперь мне это не кажется таким уж важным. Филипп здоров, разговорчив и, надеюсь, ничего не помнит о первых ужасных годах своей жизни. Во всяком случае, спит спокойно, без кошмаров. Думаю, он и дальше обойдется без этого нелегкого наследства.
 — И все же, Пен, полагаю, стоит побороться. В память об отце Филиппа.
 — Возможно, ты прав. Но это напоминает мне о том, Оуэн, что и тебе пора свести концы с концами в твоей жизни.
 Она сказала и осеклась: подумала, что не имеет права настолько вторгаться в его существование. Он взял ее за руку, задумчиво повернул кольцо на ее пальце и произнес:
 — Не в твоей, а в нашей жизни, Пен. В нашей.
 — Мы почти не говорили о ней, — с искренним недоумением сказала она.
 Он улыбнулся:
 — Наверное, потому, что нам было хорошо и без этого. Она со смехом прижалась к нему, ощущая запах нагретой солнцем рубашки, игру мышц на его широкой груди.
 — Да, — сказала она, — мы больше любили, чем говорили.
 — Любить — тоже вид разговора.
 Он продолжал гладить ее волосы, разбросанные по плечам: в деревенской глуши она их носила распущенными почти целый день. Вечерний ветерок развевал их, последние лучи солнца вплетали в них золотые пряди.
 — Мы ведь возьмем с собой Люси и Эндрю, когда поедем? — спросила она, подняв голову и с беспокойством вглядываясь в его лицо, в глаза, в которых мелькнули прежние скорбные тени.
 — Нет, — ответил он. — В настоящее время им гораздо лучше с моей матерью. Лондон для них по-прежнему может быть опасен, да и счастливы они там не будут. Позднее, когда обстоятельства прояснятся, я заберу их.
 Пен не стала спорить: в конце концов, это его дети, хотя она успела полюбить их, привязаться к ним. Но, как бы то ни было, Оуэну, и только ему, решать, когда он сможет публично признать их своими и при этом не бояться за их жизнь.
 Что касается ее самой, она носит его обручальное кольцо и считает себя его женой, однако понимает: это тоже связано с опасностью. Ее семья знает об этом, и мужчины всегда готовы помочь, она уверена: если будет нужно защитить ее с оружием в руках, а Оуэна не окажется рядом, то и лорд Хью, несмотря на свой возраст, и Робин немедленно встанут на ее защиту. И привлекут своих сторонников. Так неужели, подумала она с грустью, у Оуэна совсем не осталось верных друзей, на кого можно положиться не в делах его мудреной службы, а в сугубо личных?
 Она знала, он вынашивает сейчас нелегкое решение: что делать дальше? Продолжать ли свою опасную работу дипломата-разведчика или целиком погрузиться в мирную, лишенную риска домашнюю жизнь? Подталкивать его к тому или иному она не считает возможным: он должен решить сам.
 Она же безгранично любит его и не сомневается, что он испытывает к ней такие же чувства, а потому, не задумываясь, примет любое его решение и последует за ним хоть на край света…
 Леди Эстер тоже предчувствовала, что сын собирается вскоре покинуть родной кров, и восприняла его решение без лишних слез, но с нескрываемой грустью.
 Люси и Эндрю внимательно выслушали его обещание не задерживаться с возвращением и вскоре приехать за ними вместе с Пен.
 — Но ведь ты берешь Филиппа? — упрекнул его Эндрю. Люси плакала, повторяя, что тоже хочет поехать и чтобы обязательно взяли бабушку.
 — Не сейчас, дети, — отвечал он, обнимая и целуя их, отрывая от себя и передавая в руки своей матери. — Но обещаю, что вскоре сделаю это.
 Пен не вытирала слез, которые текли по щекам, веря и не веря обещаниям Оуэна, но все равно испытывая глубокое сострадание к нему. Не могла она не думать и о печальной, одинокой судьбе его матери после того, как они заберут детей.
 Ну почему любовь, это благороднейшее и самое великодушное из чувств, непременно причиняет кому-то боль?
 В конце июня они покинули Уэльс. На этот раз они не спешили, ехали спокойно. Солнце освещало путь, живые изгороди и сады зеленели, аромат цветения наполнял воздух.
 На второй день к вечеру они остановились у ручья. День был жарким, Пен решила искупать ребенка. Она раздела Филиппа, потом скинула одежду с себя. Оуэн, лежавший плашмя на берегу, неотрывно смотрел на них.
 Ему всегда нравились изысканные линии ее шеи и плеч, легкая округлость живота, изящная, четко намеченная талия, щедрые бедра. Он отметил, что за последние недели она немного поправилась, но это отнюдь не портило ее. Сейчас она была как спелый ароматный персик, и он обожал каждый дюйм ее зрелого тела.
 Почувствовав его взгляд, Пен повернулась к нему, соски у нее затвердели от прохладной воды.
 — Почему ты не идешь? — позвала она.
 — Хочу разжечь костер и угостить вас форелью из ручья.
 Позднее, когда они поели и Филипп уже безмятежно спал на своем одеяле под яркими ночными звездами, Пен пришла к Оуэну и легла рядом, прижавшись, пытаясь слиться в одно, испытывая экстаз за экстазом.
 — Женщины такие везучие, — сказал он с тихим смехом. — Это просто несправедливо по отношению к мужчинам.
 — Но это плата за наши страдания при родах, — ответила она, когда смогла обрести дыхание.
 Еще через какое-то время она села на одеяле и заговорила. И сказала то, чего не собиралась говорить, даже поклялась себе в этом.
 — Не знаю, — сказала она, — как смогу жить, не видя тебя рядом. Не ощущая тебя. Ты будешь часто уезжать неизвестно куда, я буду ждать в страхе, под гнетом постоянной тревоги, неопределенности, неведомой опасности. Я много думала, убеждала себя, что смогу смириться, вытерпеть. Запрещала себе говорить с тобой об этом. Но… видишь, Оуэн, я не выдержала и заговорила.
 Она замолчала, не глядя на него, он тоже ничего не говорил.
 — О нет! — воскликнула она с яростью. — Я вытерплю! Должна вытерпеть. Только не знаю, как это сделать!
 Он тоже сел, нашел ее руку с кольцом на пальце и заговорил спокойно и весомо, как если бы давно обдумал свои слова.
 — Да… семья, друзья… Я всегда поступался ими, выдвигая работу на первое место. Можно сказать, до сей поры я жил ради работы. Это определяло мои отношения с самим собой и с другими.
 — Знаю, дорогой. — Она приложила палец к его губам. — Не будем больше. Считай, у меня был очередной приступ слабости, но я преодолела его. — Она улыбнулась в темноте. — Счастье размягчает.
 Он крепче сжал ее руку, которую продолжал держать в своей, и повторил:
 — Но я сказал: «до сей поры», Пен.
 — Зачем играть словами? — грустно отозвалась она. — Ты ведь не сможешь оставить свое дело, а я не смогу жить спокойно, если буду знать, что ты решился на это из-за меня.
 Он покачал головой:
 — Нет, дорогая. Я не из тех людей, кто поддается на чьи-либо уговоры, если не считает сам, что нужно поступить именно так. Даже… — Его голос зазвучал с грустью. — Даже если это причиняет другим страдания… Но мне уже тридцать пять, черт побери! — продолжал он энергично. — Пора подумать об уходящих годах и сменить свою профессию на более надежную и предсказуемую.
 — Уходящие годы! — фыркнула Пен. — Какая ерунда! Ты в самом расцвете сил.
 — Но у меня большая семья! Жена и трое детей. А будет, смею надеяться, еще больше. — Он положил руку ей на живот. — Не оправдываются ли уже мои надежды?
 — Нет, — ответила она, отводя его руку и понимая, что разговор принял серьезный оборот.
 Если он решит, что она пытается так или иначе давить на него, это может в недалеком будущем отозваться чувством негодования или обиды с его стороны. Если же она уверится в том, что он пренебрегает ее опасениями и страхами, гнев и возмущение возникнут в ее душе. И где же выход?.. Не стоит прерывать этого важного, но такого грустного разговора.
 — Чем бы ты мог и хотел заниматься? — спросила она. — Я не представляю тебя увлеченным сельским хозяйством или ролью придворного. А также посвящающим все время музыке. Даже самой прекрасной.
 Вопрос прозвучал чуть-чуть шутливо, как она и хотела, но он ответил со всей серьезностью:
 — Антуан де Ноэль, наш посланник, терпеть не может Англию. Особенно ее климат. Думаю, он с радостью вернется в Париж, если ему будет предложена подходящая должность.
 Пен не могла скрыть удивления.
 — Ты хотел бы стать французским посланником? При чьем дворе?
 — Разумеется, при дворе Марии. Если она с Божьей и с нашей помощью станет королевой.
 — А как к этому отнесутся во Франции?
 — Наш король Генрих, насколько я знаю, одобрил бы это. Конечно, при поддержке де Ноэля. А за ним дело не станет.
 Пен подумала, что дипломатия тоже рискованное дело в этом сложном мире, но все же менее опасное, чем шпионаж.
 — Если ты станешь посланником, — спросила она, — то будешь по-прежнему заниматься шпионажем?
 — Буду руководить шпионами, — уклончиво ответил Оуэн. — Впрочем, отчасти я делаю это и сейчас.
 — И мы будем тогда жить в Лондоне? — с детской непосредственностью воскликнула Пен. — Все вместе?
 — Если получится то, о чем я сказал, конечно.
 Он поднялся с земли и встал во весь рост, устремив взгляд на ручей, в котором отражался свет звезд, на темные деревья на противоположном берегу.
 — Не могу обещать, что так будет всегда, — произнес он, не оборачиваясь. — Возможно, какое-то время поживем во Франции. Ты не возражаешь? Или в Уэльсе.
 Она тоже встала, подошла к нему, обняла и прижалась щекой к плечу.
 — С тобой я готова жить хоть в Суринаме.
 Рано утром шестого июля они въехали в ворота дома лорда Кендала в Холборне.
 Пен с трудом сдерживала огромное волнение, смешанное со свербящим предчувствием: она знала, что ее ждут, любят и встретят, как встречали всегда; знала, что не будет никаких упреков ни в чем, даже в том, что она вышла замуж вдали от родных, не сообщив предварительно об этом событии, и венчалась не в лондонском храме, а в маленькой деревенской церквушке в Уэльсе. Потом они писали ей и поздравляли, и приветствовали Оуэна как нового члена семьи, благодарили за все, что он сделал… Она знала это, и все же… все же в сердце у нее жила тревога.
 Понравятся ли все они друг другу в домашних условиях? Как будет себя чувствовать Оуэн, родившийся в семье, где был единственным ребенком, когда попадет в лоно большой, дружной и шумной семьи, в которой привыкли все знать друг о друге, делиться секретами?..
 Сторож у ворот послал сына в дом, чтобы поскорее предупредить хозяев о прибытии гостей, и, как только они въехали на посыпанную гравием площадку у входа, дверь открылась и оттуда высыпала целая толпа встречающих, огласивших утренний воздух приветственными криками. Пен была окружена домашними. Маленький Филипп, испуганный и умолкший, переходил из рук в руки. Оуэн, сошедший с коня, терпеливо стоял в стороне, ожидая, пока очередь дойдет до него.
 — Ничему не удивляйтесь и не поддавайтесь всеобщему ажиотажу, — сказал ему подошедший лорд Хью. — Сейчас они успокоятся. — Он протянул руку. — Приветствую вас в нашем доме, Оуэн д'Арси. Вы были внимательны к моей дочери, помогли ей и позаботились о ней. Давно я не видел ее такой радостной.
 — Приятно это слышать, милорд. — Оуэн вновь посмотрел на шумную толпу родственников и поинтересовался:
 — А Робина нет в доме?
 — Нет. Все эти месяцы его держит при себе Нортумберленд. Отъезд принцессы Марии и исчезновение Пен не понравились герцогу и, конечно, вызвали подозрения. Но доказать здесь умысел… я говорю о Пен и о Робине… он не может Если бы смог, Робину не поздоровилось бы… Не будем сейчас об этом. Оставим заботы на завтрашний день.
 Пен в это время занималась своим приемышем Чарлзом которого узнала только по рыжим волосам и веснушкам, по тому что теперь это был веселый, очень разговорчивый упитанный ребенок.
 Стук копыт заставил всех обратить взоры на подъехавшего всадника. Это был Робин. Он соскочил с копя, не замети ни Пен, пи Оуэна, и сразу подбежал к отцу.
 — Что случилось? — в тревоге спросил тот.
 — Король Эдуард мертв. — Робин тяжело дышал, пот катился у него по лицу. — Умер сегодня утром, по Нортумберленд не спешит оповещать об этом. Правда, отправил сообщения его сестрам — Марии в Эссексе и Елизавете — с просьбой присутствовать на похоронах. Если они прибудут в Лондон, немедленно схватят и отправят в Тауэр. Нужно предупреди обеих. — Он отер лицо рукавом шелкового камзола, на кот ром осталось влажное пятно. — Герцог намерен объяви Джейн Грей королевой, как только закроют все ворота горе и подтянут войска на случай народных волнений.
 Только теперь он заметил Пен с ребенком на руках и подскочил к ним.
 — О Господи! Как я рад вас видеть! Хотя вообще-то положение сейчас не вызывает ничего, кроме беспокойства. Лучше, если бы вы еще побыли вдалеке от Лондона.
 С Оуэном они обменялись поклонами, не выражавшими ни особой радости, ни особой враждебности. После чего Робин снова обратился к отцу:
 — Нортумберленд постарается отплатить нам всем, как только Мария и Елизавета будут у него в руках, а на голову Джейн наденут корону.
 — Ты прав, — согласился лорд Хью.
 — Необходимо срочно передать принцессе Марии, — вмешался в разговор Оуэн, — чтобы она ни в коем случае не приезжала в Лондон.
 — Пускай уедет дальше на север, где народ поддерживает католиков, — сказал лорд Хью. — Я сейчас же отправлюсь к ней. Робин, ты поедешь со мной. Пошли на конюшню за моим конем, и пускай тебе заменят твоего.
 Леди Джиневра не сказала на это ничего: ее муж сделал свой выбор. Но если принцесса Мария проиграет в этой игре, муж и сын могут лишиться своих голов.
 Побледневшая Пен взглянула на Оуэна.
 — А ты?
 — Для меня нет места в этой схватке, — ответил он спокойно. — Франция поддерживает принцессу Марию, я тоже, но не мое дело брать в руки оружие и становиться на одну из сторон в вашей гражданской войне. Надеюсь, ты понимаешь меня, Пен?
 Оуэн не был уверен, что она поймет, отчего он решил сохранять дипломатический нейтралитет в то время, как ее семья рискует всем.
 Ее взгляд был прямым и честным, когда она ответила — правда, не сразу:
 — Да, понимаю. Твоя жизнь и твоя честь принадлежат Франции. Ты всегда с ней.
 Он с облегчением кивнул:
 — Сейчас мое место рядом с нашим посланником… Мадам, — обратился он к леди Джиневре, — моя жена и приемный сын будут находиться под защитой французского королевства.
 — Это хорошо, — сказала она. — Увезите их поскорее под надежную крышу.
 — И Пиппу тоже! — воскликнула Пен. — И Анну, и маленького Чарлза. Знаю, мама, ты откажешься уехать, но они должны!
 Леди Джиневра вопросительно взглянула на Оуэна, и тот подтвердил:
 — Конечно, я сделаю все для них. А вы, мадам? В самом деле отказываетесь?
 — Да, — решительно сказала она. — Мое место под крышей нашего дома. Но я благодарю вас, Оуэн…
 Лорд Хью вышел во двор, готовый ехать, а вскоре показался Робин на свежем жеребце и с конем для отца.
 Прощание было коротким, как и встреча с Пен и ее сыном, но не менее волнующим. И вот отец и сын уже направили коней к воротам.
 — А вы собирайте вещи, — обратилась леди Джиневра к Пиппе и Анне. — И возьмите с собой старушку Тилли и Эллен…
 Четырьмя днями позже дочь Суффолка, юная Джейн Грей, ныне Джейн Дадли, супруга сына Нортумберленда, была провозглашена королевой Англии и находилась в Уайт-Тауэре в ожидании коронации.
 Когда далеко над Темзой прокатились звуки труб, извещавшие о начале торжественной процессии, Пен, Пиппа и Анна вышли из резиденции французского посланника в Уайтхолле и направились к берегу реки, чтобы увидеть все собственными глазами. Они почти не боялись, что в собравшейся толпе их могут заметить соглядатаи Нортумберленда: ему сейчас не до них.
 Люди, пришедшие посмотреть на это зрелище, были на удивление мрачны и молчаливы: никаких приветственных криков, никакого восторга, в воздух не летели головные уборы, когда по реке плыла армада разукрашенных кораблей. В толпе царило напряжение, оно было настолько ощутимым, что казалось, его можно было потрогать и взять в руку.
 Сестры долго не задержались на набережной и вернулись в подавленном настроении: они ощутили, что терпение людей на пределе, в любой момент может вспыхнуть кровавый бунт, в чем, судя по рассказам старших, жители Лондона успели неоднократно проявить себя как большие мастера.
 Оуэн был очень обеспокоен их уходом из дома и позволил себе выговорить им за своеволие. Выговор длился бы намного дольше, если бы Пен не прервала его вопросом:
 — Какие новости от принцессы Марии?
 Как раз в этот момент посланник Ноэль вышел из своего кабинета с депешей в руке.
 — Принцесса благополучно добралась до Фрамлингема, — сказал он, обращаясь к Оуэну и не делая секрета из полученного сообщения, поскольку оно касалось всех находившихся под его защитой женщин. — Ваши отец и брат, леди Пен, тоже там. А тем временем герцог Нортумберленд лихорадочно ищет поддержки в народе, его люди усеивают площади городов прокламациями в пользу бедняжки Джейн и против Марии. Как мне сообщают, большая часть этих бумажек остается лежать на земле, симпатии народа по-прежнему на стороне принцессы.
 — Что ж, будем ждать, — заключил Оуэн и, глядя па Пен и ее сестер, добавил:
 — Ждать в четырех стенах, не выходя на улицу!..
 Они ждали ровно девять дней, в течение которых гонцы прибывали в дом посланника отовсюду и чуть не каждый час; вести, которые приносили, свидетельствовали о том, что по всей стране, особенно па севере, поддержка принцессы усиливается. Все попытки Нортумберленда завоевать благосклонность народа, поднять его против принцессы оканчиваются неудачей.
 В середине дня 19 июля 1553 года, когда Пен и ее сестры, сидя в гостиной, обучали Филиппа и Чарлза очередной детской игре, с улицы раздался рев голосов.
 Все подбежали к окну. «Что случилось?.. Где Оуэн?.. Нас держат в заточении, и мы ничего не знаем!..»
 — Я здесь, — услышали они спокойный голос. — Все кончено. Мария провозглашена королевой. Нортумберленд должен вот-вот признать свое поражение.




 Эпилог


 Королева Мария поднялась с кресла, стоявшего под государственным стягом в одном из залов Уайт-Тауэра, и сделала несколько шагов вперед, приветствуя посетителей.
 — Пен, дорогая.
 Пен присела в низком поклоне.
 — Ваше величество, — пробормотала она.
 Для нее было непривычным это слово.
 Мария взяла ее за руку, заставила поднять голову и поцеловала.
 — Я скучала без вашего присутствия. Но вас можно поздравить? — Она обратила взгляд на Оуэна, стоявшего рядом с Пен. — Шевалье д'Арси оказал нам неоценимую услугу, и, полагаю, мы будем иметь удовольствие часто видеть его при нашем дворе… — Она вдруг рассмеялась. — Только чтобы он не заставлял нас всех переодеваться в чужие одежды!
 — Этого и я хотела бы, мадам, — сказала Пен.
 На Марии было роскошное платье, расшитое драгоценностями, в котором она чувствовала себя совершенно свободно. И хотя прошла всего неделя со дня ее триумфального въезда в Лондон, казалось, она уже давно здесь, на своем месте, давно носит титул королевы.
 Обращаясь к Оуэну, она повторила, что надеется на его дружбу и ожидает его присутствия во дворце Сент-Джеймс, где все будет проще и естественнее, чем тут. Потом, наклонившись к маленькой фигурке, стоявшей между Пен и Оуэном, спросила:
 — А кто же это у нас в гостях?
 Филипп, судорожно цепляющийся за руку матери, молчал, глядя на королеву широко раскрытыми глазами.
 — Мы с тобой уже встречались, если не ошибаюсь, — сказала королева с улыбкой. — С тех пор ты изменился, мой дорогой… И я тоже, — добавила она.
 — И мы все, — сказала Пен.
 Мария согласно кивнула.
 — Пен, — проговорила она потом, — мне кажется, у тебя была ко мне какая-то важная просьба. Я обещала вернуться к ее рассмотрению.
 — Да, ваше величество. И сейчас, как мне кажется, ее легче выполнить, ибо после изгнания Майлза Брайанстона его владения остались без хозяина. Я прошу их передать моему сыну, рожденному от Филиппа Брайанстона, как законному наследнику.
 — Наслышана об этой жуткой истории, — сказала Мария и снова наклонилась к ребенку, который не мог отвести глаз от висевшего у нее на груди креста, усыпанного бриллиантами, и даже вырвал ручонку из руки матери, чтобы потрогать красивую игрушку.
 — Ты коснулся креста, — продолжила Мария, — и, надеюсь, вырастешь в преданности истинной вере, мое дитя, когда вся Англия вернется к ней.
 Пен не знала, свершится ли это, не знала, какими усилиями и жертвами должна будет расплатиться страна, но не могла не почувствовать всей глубины веры Марии и ее фанатической убежденности в своей правоте.
 — Филипп, граф Брайанстон, — провозгласила королева, прикасаясь к голове ребенка, — я возвращаю тебе титул твоего отца, его земли и имущество. Вырастай верным церкви и преданным своей королеве.
 Мальчик, напуганный торжественностью момента, разразился плачем. Пен тщетно пыталась успокоить его, хотела было взять на руки, но церемониальное платье, надетое на ней, не давало этого сделать. Выручил Оуэн, прижавший ребенка к груди и давший ему выплакаться в свой серый шелковый камзол.
 Прием подходил к концу. На прощание Мария сказала:
 — Еще раз благодарю тебя, Пен, за помощь и добрую службу. Я отпускаю тебя, чтобы ты служила своему супругу.
 Пен поклонилась, стараясь скрыть, что глаза у нее увлажнились. Впрочем, она знала, что будет служить Оуэну не больше и не меньше, чем он ей.
 Отойдя от кресла королевы, она прошла в дальний конец зала приемов, где ее родители и Пиппа стояли рядом с молодой женщиной, у которой были ярко-рыжие волосы — в ее покойную мать, Анну Болейн, — и отцовские черты лица. Ее отцом, как и отцом Марии, был английский король Генрих VIII. (Всего через пять лет эта рыжеволосая девушка взойдет на трон под именем Елизаветы I Английской и пробудет на нем долгие сорок пять лет.) А Пиппе не терпелось, Пен это видела, поделиться своими новостями. И вот что она сказала:
 — Знаешь, я приглашена сопровождать принцессу Елизавету сразу после коронации ее сестры. Она не собирается оставаться при дворе и предложила мне поступить к лей в услужение. Что ты думаешь об этом?
 — Не знаю, — ответила Пен. — Не будет ли такое времяпрепровождение для тебя чересчур скучным?
 — Ничего подобного! Везде есть свои развлечения, свои возможности. Хочу попробовать сделаться взрослой и более самостоятельной.
 Пен рассмеялась.
 — Звучит, как всегда, не очень логично. Но ведь ты такая и есть…
 Спустя короткое время Пен и Оуэн покинули Уайт-Тауэр. Проходя по зеленой траве парка, над которым со зловещим карканьем носились огромные вороны, они увидели — или им показалось? — в окне одного из тюремных зданий знакомую девичью фигуру. Худенькая девушка в сером платье и белом чепце приникла к стеклу.
 Неужели Джейн?
 — Бедняжка, — со вздохом сказала Пен. — Ей еще нет шестнадцати, и уже в заточении. Все из-за чьей-то проклятой мании величия. — Она наклонилась и поцеловала маленького Филиппа. — Твой отец стал жертвой той же мании своей матери, и ты, малыш, чуть не погиб из-за того же. Несчастная Джейн расплачивается за непомерные амбиции Суффолков и Нортумберлендов…
 Они ускорили шаги, торопясь выйти через Львиные ворота к речной переправе.
 — Хочу сделать все, — сказал Оуэн после долгого молчания, — чтобы наши дети не страдали ни от чего, что мы в силах предотвратить.
 И снова наступило молчание. Уже сидя в лодке, Пен произнесла:
 — Думаю, теперь самое время поехать за Люси и Эндрю.
 — Я люблю тебя, — сказал Оуэн, и это прозвучало как согласие.
 — И я тебя, дорогой.
 — Люблю… люблю… — повторил маленький Филипп, сидя у Пен на коленях и болтая ногами.
 Оуэн присел рядом и обнял их обоих.
 — Больше всего я хочу, — шепнул он ей на ухо, словно сообщая какую-то тайну, — потратить весь остаток жизни на то, чтобы любить тебя и наших детей…