Аннотация: Крупно не повезло Ракитину, офицеру службы правительственной связи: об имеющихся у него дискетах со сверхсекретной информацией узнали не только оперативники ФСБ, но и агенты ЦРУ. Не убьют одни, прихлопнут другие. И тогда Ракитин решается на отчаянный шаг. --------------------------------------------- Андрей Молчанов Побег обреченных ВЕЧЕРОМ ОН ВЫШЕЛ К ОКЕАНУ Скалы дышали накопленным за день жаром ушедшего в ночь солнца, небо мерцало звездами в черном зеркале спокойной воды, а безветренный воздух был душен и вязок. Он уселся на краю обрыва, незряче вглядываясь в темень слившихся воедино стихий. Наконец-то он, Джордж Лоуренс, мог позволить себе просто отдохнуть. Главное было сделано, и ему очень хотелось надеяться, что это именно так. Сделано! Несмотря ни на что! Он истратил все свое состояние, накопленное несколькими поколениями его предков, он отказался от семьи, не понимающей его устремлений, купил этот остров, создал здесь лабораторию и полигон; он провел практически десять лет в затворничестве, оставив карьеру некогда известного физика, и лишь изредка навещал прошлых приятелей-коллег, дабы пополнить свой арсенал необходимыми материалами и аппаратурой, и вот наступает время итога… А итог – получение ключей от Вечности. Ключей от Миров… Когда-то, более двадцати лет назад, он – физик и сейсмолог, увлекшийся исследованиями гипотез о параллельных с Землей пространствах, был осмеян как романтик и фантазер и замкнулся, решив добиваться результата в одиночку, а после внезапно узнал, что проблема начала изучаться серьезными военными ведомствами, причем в разных странах, и многие из бывших его оппонентов, утратив прошлый сарказм, резко изменили свое мнение. Однако таковые новости были восприняты им с равнодушием. Он уже слишком далеко ушел по дороге, начало которой еще только пытались разглядеть прозревающие скептики. Он нашел двери в Миры, он увидел пространства, он познал восторг первого окрыления открытием, а потом понял, что двери открыты не всегда и не всем и что надо создать свою дверь и положить в свой карман ключ от нее и тогда, только тогда возможно стать властвующим хозяином, а не просящим подаяния рабом. Гордыня? Может быть. Однако она простительна ему. Он завоевал на нее право! Трудом, самоотверженностью, одиночеством, поиском истины! И завтра собственным ключом он откроет собственную дверь в Вечность. Нет, что-то его тревожило… Возмездие за грех гордыни, как бы он ни оправдывал таковой? Или же – вероятность просчета, срыва? Он всячески пытался отрешиться от мысли о неудаче, о крахе, сулившем его невозвращение сюда и мыкания в неизвестных грозных пространствах, но тревога не отступала, заставляя размышлять о возможных партнерах и соратниках, способных подстраховать его, вызволить из неведомой пока еще беды… Поздно! Уже некогда искать этих партнеров, промедления он не вынесет, да и какого черта делиться с кем-либо тем, на что ушла вся его земная жизнь? Ключи принадлежат ему, и только ему! Он тяжело привстал. В тишине протяжно и визгливо крикнула чайка – в последнее время их во множестве развелось на острове. Пошел обратно, глядя на освещенные прямоугольники окон дома. Сегодня ему надлежало как следует выспаться. Перед главным днем его жизни. Небольшой двухмоторный самолет уже третий час висел в кристальном, пронизанном тропическим солнцем пространстве над океанской бескрайней синью, стыло скованной штилем, и Мертону Брауну, сидевшему за штурвалом, казалось, будто самолет уперся в некую невидимую преграду и теперь замер в напрасной попытке ее преодоления, стрекоча вхолостую лопастями своих упрямых винтов. Он купил этот самолетик два года назад, после того, как, отслужив четверть века в иммиграционной службе Штатов и выйдя на пенсию, решил переехать из Нью-Йорка, утомленный его грязью, промозглыми зимами, круглосуточной деловой суетой, сюда, на благодатные Гавайи, где ранее частенько проводил ежегодный отпуск с покойной женой. Пенсионное благостное существование не тяготило его. Небольшой домик с садом, бассейн, наконец, этот маленький самолетик требовали ежедневного ухода и присмотра; кроме того, он увлекся рыбалкой, полетами к дальним, затерянным в океане островкам – и все это заполнило его жизнь, не оставляя в ней места ни чувству скуки, ни одиночеству, тем более редкий месяц не обходился без того, чтобы его не посещали приезжавшие погостить многочисленные друзья и родственники. Он покосился на сидевшего рядом с ним Алекса, то бишь Александра, гостя из России, – тот сосредоточенно выковыривал перочинным ножом шпильку из тесного для его запястья браслета новых часов, пытаясь, видимо, отрегулировать подходящую длину. Они познакомились в Москве год назад, при обстоятельствах довольно печальных: у зазевавшегося на Красной площади Мертона воришка вытащил бумажник со всеми наличными, кредитками, документами, и турист из США, респектабельный мистер Браун, сразу же оказался никем, и ничем в незнакомой стране, куда он, старый дурак, руководимый идиотской привычкой ежегодного странствия за океан, поперся, преодолев половину земного шара. Тем более ничего особенного в этой Москве, похожей по нравам и укладу жизни на безумный Нью-Йорк, он не обнаружил. Пятилетний внук, прилетевший к нему в гости со старшим сыном, оказался прав, когда, услышав о намеченном путешествии, заявил: мол, и зачем тебе, дед, эта Москва? – Как? – изумился Браун. – Там древний Кремль, музеи, Мавзолей… – С трупом? – брезгливо уточнил внук. – Ну и пользы-то?.. Обойдешь вокруг гроба, и все. Сопливый мальчишка как в воду глядел! Положение было отчаянным. Полицейские власти лишь вяло сочувствовали Брауну, разводя руками. До отлета в Штаты оставалась неделя; плату за дальнейшее проживание в отеле он умышленно не внес, намереваясь съездить в Санкт-Петербург; и оставалось одно: жить на тротуаре в положении бродяги, поскольку дату вылета, проставленную в авиабилете с дешевым тарифом, компания менять категорически и бессердечно отказывалась. … Тут-то, буквально на улице, и повстречался ему этот Александр Михеев, сносно владеющий английским и проявивший к нему, Мертону, удивительное, далекое от какого-либо формализма сочувствие. Привел домой, накормил, дал денег, съездил с ним в качестве сопровождающего в Санкт-Петербург и, наконец, проводил в аэропорт, ничего при этом для себя не выпрашивая и ни на какие компенсации категорически, как уяснил Мертон, не рассчитывая. Браун, человек благодарный, сразу же по приезде немедленно взялся за оформление вызова в США своему новому русскому знакомому, причем, памятуя о сложностях с выдачей американской визы, по личным каналам выхлопотал для Александра официальное поручительство иммиграционной службы, незамедлительно отправив пакет с документами надежной почтой «Федерал экспресс» в Москву. Он искренне хотел, чтобы этот парень приехал к нему на Гавайи, пожил бы в просторном доме на берегу океана, походил по рыбным ресторанчикам, поглазел на роскошное казино Трампа, слетал бы с ним, Мертоном, к далеким островам… Как одно из удручающих воспоминаний, в памяти Брауна запечатлелась унылая московская квартирка Алекса, где, помимо его семьи – жены и ребенка, проживал – вот ужас! – еще и какой-то сосед; обшарпанный подъезд, индустриальный пейзаж за окном, серая грязная улица… Как понял Браун, Алексу – государственному служащему, инженеру с мизерной зарплатой – полет на Гавайи мог только грезиться, а потому в пакет с документами он не без некоторого удовлетворения вложил и авиабилет – причем первого класса, летать которым лично для себя находил излишней роскошью… Браун был человеком экономным и бережливым. Но отнюдь не жадным. И вот они вместе в Америке, под ними – гладь Тихого океана, а уже через полчаса на горизонте темным пятном выделился живописный островок с посадочной полосой, побережьем, усеянным бунгало; тут они славно порыбачат, а вечером окунутся в здешнюю экзотику: открытое небо местного ресторанчика в ясных бесчисленных звездах, шорох пальмовых ветвей, гирлянды цветов, смуглые островитянки, танцующие в разноцветных лучах прожекторов… Голос подала сидевшая позади Анджела – тридцатилетняя блондинка, проживающая с Мертоном по соседству, через дом, и напросившаяся сегодня составить им компанию в воздушной прогулке: – Мистер Браун, странный звук… Что-то с двигателем?.. – Оу… – удивленно произнес Александр, глядя на расстегнутый браслет своих часов, который вдруг сам собою изогнулся и как бы вытянуто завис в воздухе под воздействием неведомой силы. Тут внезапно зачихали моторы, Браун обвел оторопелым взглядом сбесившиеся стрелки приборов, пляшущие и вращающиеся в каком-то диком, бессистемном разнобое, и, растерянно пытаясь осознать причину неисправности, вдруг увидел, что пространство над океаном, через которое они летели, как бы уплотнилось, матово остекленев; темно-синяя тушь воды подернулась рябящей бирюзовой дымкой, а через мгновение небо приобрело мутно-сизый оттенок, слившись с водой и напрочь утратив горизонт, будто неведомая кислота съеживала и разъедала весь мир… Лопасти винтов дернулись и – беспомощно замерли. Самолет падал. Падал в какую-то зыбкую, неясную бездну. Браун, лихорадочно пытаясь запустить двигатели, мельком обернулся на сосредоточенно окаменевшее лицо Алекса; донесся сдавленный всхлип охваченной ужасом Анджелы… Винты не без усилия крутанулись, потом – трудно и нехотя заработал левый двигатель, самолет качнуло вбок, и Браун, насквозь мокрый от дикого напряжения, понял, что падение удалось затормозить, однако на одном глохнущем моторе лететь он не сможет, и остается лишь одно – планируя, медленно снижаться к воде, чтобы сесть на нее, если, конечно, не случится вдруг чудо чудное и не воскреснут пораженные внезапной немощью двигатели. Мутная стеклянная пелена, заволокшая пространство, неожиданно рассеялась, левый двигатель заработал ровнее, Браун потянул руль на себя, желая наверстать утраченную высоту, но тут понял, что сделать этого не сумеет: самолет неуклонно входил в плоскость пугающе близкой воды, Мертон лишь успел задрать нос судна, и вскоре под алюминиевым брюхом жестко и оглушающе ухнула, рассекшись, тугая океанская гладь, стекло кабины облепили тысячи брызг, захлебнулся в клокотании охвативших самолет струй двигатель, а после наступила мерная, баюкающая слух тишина… Браун потянулся к рации. Контрольная лампа питания горела ровным зеленым светом, но в мембране наушника царила безжизненная ватная тишина. В рации, видимо, безнадежно вышли из строя микросхемы, и о подаче сигнала бедствия теперь нечего было и думать. – Что делать, Мертон?! – раздался истерический возглас Анджелы. – Мы тонем… – Быстро… – Мертон отстегнул ремень безопасности и отбросил колпак кабины, физически ощущая начавшееся погружение самолета вглубь. – Отодвинь вон тот рычаг, Анджела, и толкни дверь в сторону. Умница… Из выброшенного за борт компактного прорезиненного брикета, мгновенно увеличиваясь в размерах и тут же разламываясь по швам заполняемых сжатым воздухом полостей, на воде громоздко и пухло вырос спасательный плот. Самолет тонул, вода неуклонно заполняла кабину, но все-таки, прежде чем оказаться в океане, они сумели побросать свои сумки на плоское дно плота и вскарабкаться на него, с завороженным испугом наблюдая, как крыло самолета, будто плавник акулы-гиганта, медленно вскальзывает, проваливаясь в глубь безмятежной и оттого мистически зловещей воды. – Это была магнитная аномалия, – нарушил молчание Александр. – Точно. – Он снял с себя майку, не торопливо отжал ее. – Я по своим часам определил… Где, кстати, они?.. А-а, черт! – Покривился досадливо. Затем продолжил: – Довелось как-то побывать на заводе по производству алюминия. Так вот в одном из цехов, где сильные, магнитные поля, стальные браслеты от часов точно так же выгибались… – Аномалия, хреномалия! – У Анджелы после пережитой катастрофы судорожно подергивалась щека. – Что теперь, а? Где мы? Куда плыть? – Ну-ну, спокойно, девочка, – справляясь с невольной нервной дрожью, урезонил ее Мертон. – У нас есть компас, я знаю направление, все не так и плохо… Бог спас нас. – Он расчехлил легкие пластиковые весла. – Придется грести, и грести долго, но мы выплывем… – Думаете, долго? – Алекс, прищурившись, вглядывался в океанскую даль. – А там что?.. – Где? – следуя направлению его взгляда, спросил Мертон. – А вон какая-то точка… – Боже милосердный, – прошептала, закусив дрогнувшую губу, Анджела. – Остров… Неужели остров? – По-моему, здесь нет никаких островов, – покачал головой Мертон. – По крайней мере, мне они неизвестны. – Положив на ладонь компас, он вглядывался в подрагивающий ромб стрелки. – И плыть нам надо в другую сторону. – А сколько плыть? – спросил Алекс. – Ну… несколько суток. Правда, мы исчезли с радаров, возможно, вскоре вылетит поисковый самолет… – Несколько суток! – Анджела прыснула нервным смешком. – А если шторм? Не-ет, давайте грести туда… – И, вывернув ладонь, указала в сторону предполагаемой, хотя и невероятной, с точки зрения Брауна, суши. – Вообще… разумно, – поддержал ее Алекс, глубокомысленно кивнув. – А если это не остров? – спросил как бы сам себя Мертон. – Но что же тогда?! – Анджела вновь протянула руку в сторону темного расплывчатого пятнышка. – Может… судно? – несмело предположил Александр. – Еще лучше… Тогда беритесь скорее за весла, джентльмены. По-моему, у судов есть одна нехорошая особенность: уплывать в противоположную сторону от терпящих бедствие… – Подчиняюсь большинству, – буркнул Мертон. И джентльмены неохотно взялись за весла. Нет, это не было судном… Из знойного океанского марева действительно вырастали очертания острова, и, чем ближе подплывал плот к безжизненному черному камню его берегов, тем тревожнее становилось на душе Мертона, ибо странен казался ему этот клочок суши, над которым реял какой-то неясный голубоватый туман и где не угадывалось ни единого кустарника и деревца, а разломы камня заполонил грязно-белый, как затоптанный на тротуаре сахар, песок… – Не очень уютное местечко, – пробурчал он, погружая весло налитыми усталостью руками в неподатливую, вязкую, как загустевшее масло, воду. – И что же теперь? – бездумно произнесла Анджела. – Ничего. – Александр пожал плечами. – Вскарабкаемся на твердь земную, наловим рыбки… И будем ждать подмоги. Кстати, у нас есть пиво и сода. – Я летела с вами не за тем, чтобы… – скрипнула зубами Анджела, но тут же и замолчала под укоризненным взглядом Мертона, измученного управлением громоздким неуклюжим плотом, медлительно приближавшимся к отвесно высившимся скалам берега. Судя по всему, остров представлял собой вершину глубоководной горы, некогда выдавленной из пучины тектоническим катаклизмом; на это указывало и то, что близкий уже берег не предваряла мель, глубина под плотом оставалась по-прежнему непроницаемой для взора, и солнечные блики, уходя в синь, истаивали в ней, не достигая дна. Им удалось обнаружить достаточно пологий склон и пришвартоваться к нему, привязав плот к обросшему белесыми водорослями валуну. По косо вздыбленной плите осклизлого гладкого туфа, с трудом находя в нем трещины, обросшие гроздьями мелких мидий, нещадно обдирая колени и пальцы, они поднялись наверх, в скальный разлом, в изнеможении опустившись на илистый грунт, уже начинавший подсыхать под солнцем. Дохлая пестрая рыбешка тропических вод, россыпи ракушек, подернутых блеклой известняковой коростой, неторопливо снующие крабы, черные как смоль морские ежи, ощетинившиеся длиннющими колючками… – А я, кажется, понял… – хрипло произнес Алекс, механическим жестом утирая с лица обильный горячий пот. – По-моему, благодаря именно этому островку мы и сверзлись с небес… – То есть? – вяло прошептала изнемогающая от жары Анджела. – Банальная штука, – пояснил он. – Поднятие океанского дна, смещение плит, подводный вулканический процесс… Ну, и как следствие – магнитная аномалия. Вот он и появился, островок. Или же – просто приподнялся. У самолета же, естественно, ушли параметры всех приборов… – Из-под закованной в известняк разлапистой раковины он выковырнул мыском ботинка мертвую барракуду и обалдевшего от кислорода лангуста, отшвырнув их в воду. Затем в доказательство своих слов указал на валуны – обросшие кораллами, в уже подсыхающей на солнце пемзе губок и волнистой жиже мертвых актиний. Мертон, отдышавшись, развязал узел притороченного к брючному ремню капронового каната, тянувшегося вниз, к плоту. Хмуро кивнул Александру – мол, подсоби… Канат натянулся под тяжестью привязанных к нему сумок, и, перевалившись через борт, заскользил вверх по влажному склону сбившийся ком убогой, промокшей поклажи. – Итак, – сказал Мертон, расстегивая «молнию» одной из сумок. – Что у нас есть? Выходные брюки… – Он натянуто усмехнулся. – Прелестно. Далее… Нижнее белье. – Где пиво? – раздраженно перебила его Анджела. – У нас всего шесть банок, – терпеливым голосом отозвался Мертон. – Придется потерпеть, леди, бара тут еще не отстроили. – Ракетница, нож, две упаковки соды, – перечислил Александр кладь, имеющую практическую значимость. – О, видеокамера! – удовлетворенно добавил Мертон, извлекая из сумки компактный кожаный футляр. Анджела презрительно хмыкнула. – А что? Видеокамера – это неплохо, – заметил Александр с оптимизмом. – Когда все это закончится, на что я весьма рассчитываю, кассетка, запечатлевшая наше страшное приключение, окажется весьма кстати, и, уверен, милая Анджела, ты наверняка сделаешь себе копию… – Да нужна мне эта… – Ну, ладно, пойду осмотрю окрестности, – молвил Александр, поднимаясь и отряхивая песок с влажных измятых шорт. – Потом поведаешь о местных достопримечательностях, – проронила Анджела, расшнуровывая кроссовку и стягивая со ступни мокрый носок. – Непременно! – дружелюбно пообещал Александр. Спотыкаясь на скользком камне, отшвыривая ботинками бесчисленных морских ежей в опасении напороться на их дикобразьи иглы, он двинулся вверх, огибая громоздящиеся друг на друга валуны, затянутые темно-зеленой слизью морских трав, покуда не очутился у проема в скальном массиве, причудливо изгрызенном океанскими течениями. Шагнул в его остро и тухло пропахшую йодистой гнилью глубину, как бы вытесанную в камне, и обнаружил за ней подобие дороги, которую являла собой извилистая прогалина, тянувшаяся вдоль обросших водорослями и ракушками скал к вершине острова. Хрустя осколками дырявых ракушечных створок, тронулся дальше. Оставшись в одиночестве, он, Саша Ракитин, поневоле утратил свой вымученный оптимизм, сменившийся чередой невеселых раздумий. Память возвращала его в Москву, к тому моменту, когда на улице к нему подошел пожилой сутулый американец и, осведомившись, не говорит ли Ракитин по-английски, получил утвердительный ответ, после чего предложил купить за бесценок приличные часы. От сделки подобного рода Ракитин, естественно, наотрез отказался; господину Мертону Брауну, попавшему в затруднительное положение в чужой стране, помог, а вот вызов, который тот впоследствии ему прислал, поверг Александра в немалое замешательство. И дело заключалось не в том, ехать ему в Америку или же проигнорировать приглашение нового знакомца. Вопрос стоял иначе, а именно: кем мистер Браун являлся? Действительно американским туристом, попавшим в неприятную историю на территории России и теперь возжелавшим отблагодарить своего спасителя, или же… провокатором? Да, так мыслил Александр Ракитин, офицер Федерального агентства правительственной связи и информации России, в сотый раз перечитывая текст приглашения, а также приложенного к приглашению письма из иммиграционной службы, которое гарантировало посольству США полную социально-общественную лояльность визитера. Якобы случайная встреча с Брауном могла означать собою всего лишь первый этап в его, Ракитина, разработке американской разведкой. В принципе, как рассуждал подполковник Ракитин, особой ценности для ЦРУ он не представляет, являясь всего лишь техническим работником спецслужбы, однако, с другой стороны, он, в общих чертах осведомленный о конъюнктуре разведывательных мероприятий, поневоле сознавал, что заполучить его в качестве агента для американцев, безусловно, нелишне – пусть бы с расчетом на перспективу или же просто для галочки, а потому… А вот что «потому» – в точности он сформулировать не мог. Первым его желанием было пойти в известную инстанцию, доложить, как полагается, о своем знакомстве с американцем, отдать пакет с документами и ждать ценных указаний от руководства, однако сделать такой шаг он не спешил. Во-первых, понимал, что вокруг его персоны тотчас же начнется всякого рода гнусная контрразведывательная мельтешня; во-вторых, положительным образом подобная ситуация его карьере никак не способствовала, а, в-третьих, в ближайшей перспективе ему была уготована долгосрочная командировка в Испанию, способная в обстоятельствах странного знакомства с мистером Брауном легко и логично сорваться. Кроме того, имелся за Ракитиным и грешок: приятель, работавший в МИДе, сделал ему, «невыездному», загранпаспорт на фамилию «Михеев», и паспортом этим Ракитин уже дважды воспользовался, скатав в Прагу и в Стамбул, что, с точки зрения руководства, представляло собой вопиющий криминал. Мир, открывшийся Ракитину, попросту ослепил его своей яркой и многоликой сутью, существовавшей за непробиваемой стеной бесконечного однообразия серых служебных будней, должных в итоге закончиться выслугой лет, скромной пенсией и неясной перспективой дальнейшей гражданской жизни, продержаться в которой на плаву без дополнительного приработка было бы невозможно. Тем более уже давно вызревало у него желание уйти с опротивевшей службы, где не виделось никакой перспективы, однако тяжкой, но привычной цепью раба сковывали, удерживая, семнадцать лет выслуги, включавшей армейскую повинность, и – опять-таки – грядущая волшебная командировка в Испанию. А после пришла к Ракитину бесшабашная идейка: мол, ну и хрен бы с ним, с этим ЦРУ, прорвемся! Мотива для сотрудничества у него нет, шантажом его не сломят, да и отоврется он в случае чего, доказав свою бесполезность и неинформированность… А потому… почему бы и не окунуться в острую авантюру? Вынырнем! Так что, Мертон Браун, ждите своего гостя – инженера московского НИИ, каковым он вам официально, представлен. В восемь часов утра Александр стоял в очереди подобных ему страждущих у американского посольства, а к вечеру уже любовался на вклеенную в паспорт пеструю, на всю страницу, визу со своей фотографией. Через неделю он отбыл в законный отпуск. Куда может поехать «невыездной» в отпуск в январе? Конечно, на Урал, покататься на горных лыжах… Первую неделю своего пребывания в Америке Александр откровенно трусил, ожидая какого-нибудь подвоха, но затем успокоился, все больше и больше убеждаясь в абсолютной безопасности своего визита сюда, в открытости и чистосердечности Мертона. Отпуск, как и все хорошее, пролетел быстро, через три дня предстояло отправляться обратно, и вот тут-то судьба выкинула трюк, подсунув ему незадачу с этой дурацкой аварией… И, главное, чем данное приключение закончится? Конечно, их рано или поздно спасут, но даже и в самой благополучной оконцовочке вполне вероятно угодить в липкие лапы представителей прессы и телевидения… Вот так сюрприз преподнесет он своим шефам, проведай те о похождениях лихого подполковника в американских тихоокеанских тропиках! Тогда – хоть оставайся в Штатах! Ничто не спасет! Шкуру спустят – вживую! Александр тяжело перевел дух, оглядываясь по сторонам. И вдруг его посетило некое странное чувство, с каким обычно открывают закономерность в хаосе разрозненных, нестыкующихся событий… С болезненной настороженностью он, еще не веря, различил среди нагромождения камня, обрамлявшего прогалину, донных отложений, наростов ракушечника и песчаных наносов явную границу иной суши, где виднелась редкая травка, помет чаек, осколки их яиц… Значит, он миновал лишь подножие острова, выдвинувшееся из океанского чрева, и теперь стоял на бывшем его побережье. Следующие находки – пластиковая сломанная зажигалка и кусок электропровода – вселили в него немалое воодушевление: возможно, на острове находились люди! Ракитин уже целеустремленно спешил подняться по склону, движимый надеждой на скорую встречу с желанными, как никогда ранее, представителями рода человеческого. Вскарабкавшись на невысокий откос, он очутился на краю расстилавшегося перед ним каменистого плато, широкой подковой врезанного в основание вершины. И – замер, ошарашенно всматриваясь в странные, даже нелепые в своих фантасмагорических формах сооружения, видневшиеся неподалеку: подобие распавшихся игральными картами стен дома, чудом удерживающих перекрученную, похожую на диковинную раковину алюминиевую крышу; стальные ажурные мачты, схожие с высоковольтными опорами, но утратившие словно бы под воздействием неведомой силы геометрически строгую выверенность форм, свернутые и перекореженные, вытянутые в разные стороны конструкции, напоминающие шизофренические творения модернистов… «Аномалия, это определенно какая-то сильнейшая аномалия», – тревожно стучало в голове у Ракитина, когда он шаг за шагом неуверенно и с опаской приближался к изувеченным строениям, безо всякого вдохновения предчувствуя встречу с какими-либо ужасными находками или открытиями. У небольшого сборного дома, а вернее, у нагромождения деформированных, как пластилин, стройматериалов, некогда дом составлявших, он остановился, не решаясь войти внутрь и оглядываясь не без сомнения на уродливые сварные конструкции, оплетенные сплющенными кабелями, тянувшимися к перекошенным щитам, установленным в проемах их изуродованных вершин. Щиты, отсвечивающие тусклой ртутью своих растресканных и вспученных зеркальных поверхностей, пусто и обреченно, как мертвые глаза, взирали на Ракитина, и если он испытывал некоторое подсознательное любопытство, то оно скоренько исчезло: сердце внезапно захолонула темная жуть, словно источаемая зыбкими, блуждающими в рассеянном свете тенями – может, как мелькнуло в его голове, – тенями тех, кто недавно претерпел здесь неведомую зловещую катастрофу… Заставить себя войти в дом он так и не сумел, поспешив прочь, и, пройдя обратный путь, не без облегчения вздохнул, увидев спокойно посапывающих, положив сумки под головы, Мертона и Анджелу. Две пустые пивные банки валялись неподалеку от зачехленной видеокамеры – компаньоны все же решились утолить жажду. Ракитин легонько тронул Мертона за плечо. – А? – с трудом разлепил тот сморенные сном глаза. – Бери пиво, Алекс… – Мертон… там… – Что? – Там разрушенный дом… – Какой еще… – Серьезно! Дом, какие-то металлические мачты изуродованные… – Наш русский друг обнаружил-таки следы цивилизации, – шмыгнув носом, прокомментировала, не удосужившись открыть при этом глаза, Анджела. – Здесь что-то случилось, – отозвался Александр. – И, кажется, относительно недавно… Какой-то катаклизм. Все будто вывернуто наизнанку… – Что ты имеешь в виду? – пробурчала Анджела, переворачиваясь на спину и закрывая тыльной стороной ладони лицо от настырного полуденного солнца. – Это надо видеть, мисс!.. Мертон, словно бы нехотя, приподнялся, щуря одурманенные дремотой глаза. – Так что это за дом? – полюбопытствовал он, с натугой откашлявшись. – Я как следует не рассмотрел… – ответил Ракитин, открывая банку с пивом и с удовольствием делая внушительный глоток горьковатого, колко опалившего углекислотой сухое нёбо напитка. – Дом как дом. Относительно новый. Но – будто бы после попадания в него бомбы. – И что в нем? Золото, бриллианты? – протяжно зевнув, спросила Анджела. – Насчет этого ничего пообещать не могу, – ответил Александр, – до нас, вероятно, все украли, но вот что-нибудь из пропитания там поискать следует. А не найдем – наловим крабов. Развалины дома пойдут на дрова. – На плоту – котелок и спиртовка, – вздохнул Мертон. – Включены в комплект. – Ура, – равнодушно произнесла Анджела, без энтузиазма поднимаясь на ноги. Тронула свои волосы, растеребив и без того растрепанную челку. Произнесла не без сокрушения: – Извините, джентльмены, я выгляжу, как морской черт… – Это комплимент морскому черту, – заметил Ракитин. – Да бросьте вы, Алекс… Пойдемте, взглянем лучше на ваши руины… – А вы, кстати, возьмите камеру, Мертон, – порекомендовал Ракитин. – И кассеты. Не знаю, как сложится жизнь, но если мы выберемся когда-либо отсюда, такую память о Соединенных Штатах я хотел бы для себя сохранить. – Вы очень сентиментальны, Алекс, – вставила Анджела. – Мой бог, и как же меня угораздило оставить в этом чертовом самолете свою косметичку… – Самолет ни при чем! – буркнул Мертон. – Еще как при чем! Проклятая рухлядь с пропеллерами! Или вы сожалеете о нем? – Представьте себе. – Не лукавьте, Мертон, страховка окупит с лихвой все ваши душевные страдания по данному поводу… Это замечание Мертон оставил без ответа. В данном случае практично мыслящая леди, несомненно, была права. Приблизившись к дому, Мертон изумленно присвистнул, глядя на его перекрученную винтом крышу, а внезапно утратившая свой обычный скептицизм Анджела, округлив глаза, молвила не без нотки обескураженности и почтения: – Это, конечно, не Хиросима, но… – Но что-то тут приключилось изрядное, – поспешил дополнить Александр. Входную дверь, заклинившую в косяке, пришлось долго расшатывать, прежде чем, бороздя своим краем пол, она растворилась, обвиснув на перекосившихся петлях. Коридор, заваленный разломанной мебелью, одеждой, обломками какой-то промышленной радиоаппаратуры, привел их в гостиную, более похожую на некую лабораторию, развороченную взрывом: съеженная, перекрученная кожаная мебель, стеллажи с аппаратурой, большая часть которой валялась на полу, россыпи монтажных плат, микросхем, разбитые настенные дисплеи и компьютеры, ворохи бумаг, испещренных формулами… – Нашла консервы! – донесся из кухни голос Анджелы. – И фрукты. Вернее, желе из них… Тут полный разгром! – Видишь письменный стол? – справляясь с невольной одышкой, спросил Мертон Ракитина. – Обломки стола? – уточнил тот. – Посмотри, может, там что-то есть… Выдернув из разболтанных пазов ящики, Александр исследовал их содержимое. Канцелярские причиндалы, бумаги, деформированные компьютерные дискеты, пухлая черная папка на «молнии»… Открыв ее, он увидел четыре металлические, переливающиеся всеми цветами радуги, как голографические детские этикетки, пластины. – Золото! – с убежденной иронией заключила вошедшая в помещение Анджела. – То, что не золото, – наверняка, – откликнулся Александр, осторожно проводя пальцами по радужно сияющему налету одной из пластин. – Она невесомая… Пластик, что ли? – Похоже на то, – согласился Мертон. – Здесь, по-моему, проводились какие-то эксперименты… – Хорошо, что нет пострадавших, – сказала Анджела. – Я ужасно боюсь мертвецов. В этот момент над ее головой раздался зловещий скрип. – Крыша! – крикнул Ракитин, хватая Анджелу за руку. – Дуем отсюда на всех парусах! Браун, проявив сверхъестественную проворность, первым выскочил в дверь. Крыша, осев, выбила опорные балки, одна из которых, скользнув возле замешкавшейся Анджелы, своим ребром ободрала ей кожу с плеча. Через считанные минуты троица, оскальзываясь и падая на гладких камнях, спешила вниз, к знакомому скальному распадку, под которым бился оранжевым пузатым бортом о вулканический туф спасательный плот. Над островом звенел голос Анджелы. Звучали определения в адрес дома-убийцы, незаасфальтированной дороги, личной жизни леди, наполненной сплошными несчастьями, и, слушая ее, Александр недоуменно раздумывал, где она выучилась столь виртуозно материться? Впрочем, по возвращении на место привала страсти, мало-помалу улеглись, подавленные отупелой усталостью. Тягостное молчание воцарилось на пятачке, где расположилась, готовясь к ночлегу, компания. Мертон, усердно разглядывавший прихваченные из развалин пластины, внезапно прервал свое занятие, напряженно прислушиваясь к тишине, нарушаемой лишь редким плеском волны, бившейся лениво о скалистое подножие острова. – Слышите? – Ничего не слышу… – ответил Ракитин, вскрывавший перочинным ножом консервы. Лицо Анджелы, время от времени стенавшей от осознания полученной травмы, да и вообще от истомления тела и духа, вдруг исказила лихорадочная радость. – Вертолет! – завопила она, подскочив с места. – Вон! Я вижу! – И указала на приближающуюся к острову в начавшей заволакивать небо вечерней сизой мгле черную точку в еле заметном ореоле стрекочущих винтов. Мертон, отложив пластины в сторону, схватился за ракетницу, дрожащими пальцами втискивая в широкий ее ствол красную гильзу патрона. Ракета, оставляя белый волнистый след, косо ушла в небо, рассыпавшись снопом малиновых искр. – Еще! Стреляй еще! – возбужденно орала Анджела. – Целься прямо в него! Ну же! Их заметили. Точка, неуклонно приближаясь, превратилась наконец в белый, с темно-синей полосой на борту вертолет береговой охраны, выписавший крутой вираж и усевшийся чуть выше распадка на небольшую площадку, от которой тянулась дорога к руинам дома. – Здесь есть мистер Мертон Браун? – заглушив двигатели и высунувшись в окно, крикнул пилот – молодой парень с идеально уложенной прической, в белой, тщательно отглаженной рубашке. – О, да, да! – радостно завопила Анджела, карабкаясь что было сил по склону к спасительному воздушному судну. – Вы мистер Браун? – с холодной усмешкой вопросил благополучный пилот. – Браун – я, – молвил трудно обретавший дар речи от переполнившего его счастья потерпевший крушение летчик. – Все живы? Требуется ли медицинская помощь? – Все-все! – горячо заверила Анджела, мертвой хваткой вцепившаяся в ручку двери. – Полетели! – кивнул в глубь салона пилот, приглашая страждущих в свою компанию. Вскоре вертолет, набрав высоту, летел в лоно цивилизации, и очумевший от пережитого Ракитин, безразлично глядевший на затягивающийся дымной ночной пеленой океан, тягостно соображал, как бы ловчее объяснить Анджеле и Мертону о нежелательности фигурирования его имени в разного рода вероятных интервью, хотя спаситель-вертолетчик никаким магнитным аномалиям удивления не выказывал, а поднятие или же погружение в пучину островов почитал делом самым что ни на есть обычным в этом сейсмически неблагополучном регионе планеты. Тем более и сами Гавайи представляли собой не что иное, как цепь вулканических вершин, и в любой ведомый лишь богу миг могли кануть в океан, погибнув в огне и пепле внезапного извержения. А через три дня Александр ехал в аэропорт Гонолулу, направляясь в обратный путь, в Москву. Не без оснований полагая, что отпуск проведен превосходно и ярко. В качестве сувенира он увозил с собой две из найденных на острове пластин; по одной оставили себе Анджела и Браун. Ракитин сожалел, что так и не нашел время для видеосъемки на загадочном клочке суши, полагая, что, расскажи он жене о своем приключении, вряд ли она ему поверит. Мыслями он уже давно был в Москве, безрадостно представляя себе привычную рутину, в которую ему поневоле придется вновь окунуться. И которая, что тут поделаешь, составляет его жизнь. Волшебный же сон, именовавшийся Гавайскими островами, закончился. И, как он полагал, навсегда. Он стиснул в прощальном рукопожатии кисть Мертона, оглянувшись растерянно на суету аэровокзала. – Я вам очень благодарен, мистер Браун, – произнес, испытывая раскаяние от прошлых своих подозрений в отношении этого человека. – И вы даже не представляете себе, насколько я вам благодарен… Невыспавшийся, с гудевшей головой и ломотой во всем теле от многочасового перелета через два материка и океан, трех самолетов и, наконец, виски, которое ему настырно подливали стюардессы, Ракитин как в тумане прошел паспортный контроль и таможню, безуспешно высматривая в толпе тестя, обещавшегося его встретить. Никого не было – видимо, случилась накладочка… У Ракитина оставалось около двадцати долларов; мафиозного вида шоферишки, усердно навязывающие свои услуги, менее чем за полсотни ехать в город не соглашались, и Александру оставалось неприкаянно болтаться в зале прилета, посылая сквозь зубы куда подальше алчных водил и ломая голову, что же могло приключиться с тестем? Купив у спекулянтов пару телефонных жетонов по доллару за штуку, он попытался дозвониться домой, но трубку никто не взял; телефон же тестя был беспросветно занят. Прошел час, затем другой… Ракитин, чувствуя, что валится с ног от усталости, набрал номер Гриши Семушкина – друга детства, а ныне – сослуживца. От подобного поступка, раскрывавшего его криминальную с точки зрения служебных установок поездку за рубеж, конечно бы, стоило воздержаться, но в данном случае верх над благоразумием взяли раздражение, сонливость и коварно раскрепощающий сознание алкоголь. – Гриша, – сказал он, расслышав в трубке голос приятеля, – выручай, я тут намертво завис… – Где? – Сначала скажи: ты в состоянии подскочить в аэропорт? – Ты из отпуска? – Нуда, да… – Подскочу. В Домодедово? – В Шереметьево-2. – С чего это ты… – Потом объясню. – Жди, – вздохнул Григорий. Они прибыли все вместе – тесть, жена и – Семушкин. Недоразумение прояснилось: справочная попросту сообщила неверное время прилета. Ракитин уселся в машину Григория с желанием сгладить скользкую ситуацию, связанную как с напрасным беспокойством приятеля, так и с выплывшим фактом незаконного пересечения им, Александром, государственной границы. – Гриша, – сказал он, глядя на обшарпанный салон «Москвича» и невольно вспоминая натуральную кожу сидений «Кадиллака» Мертона. – Я – колюсь! Был в Штатах. – Ну, – сказал Семушкин, – класс! Только ты же преступник, жопа. – Ты единственный, кто… – Саня, не городи чушь. Единственный! Тоже ляпнул… И – молись, чтобы ни о чем не пронюхали наши жандармы. Но вообще… – Он завистливо крякнул. – Ты, мужик, молодцом… Молодцом! – повторил с чувством, кивнув вдумчиво. – Хоть на месяц, а выскочил-таки из клетки… – Что, кстати, в клетке происходит? – спросил Ракитин. – Новенького? – Имеешь в виду в стране или на службе? – И там, и там… – Ну, в стране ничего… такого, что бы в ней не про исходило и раньше. А на службе – да ну ее бесу во все отверстия, эту службу… – Григорий посмотрел на коробочку антирадара, висевшую на солнцезащитном козырьке. – Во, видишь, – кивнул на прибор, – с чем теперь ездим… Раньше мы кто были? КГБ, шестнадцатое управление. Ксиву гаишнику в зубы и – прости-прощай. А сейчас? Тут один тормозит меня, я ему: мол, извиняй, коллега… А он мне: какой ты, на хрен, коллега? Давай красивую бумажку веского достоинства или – оформлю тебя… связист малахольный! Ты понял? Хамы… А у меня корешок из службы внешней разведки, его тут тоже менты к ногтю придавили. Ехал под этим делом… Ты, говорят, кто? Шпион? Ну и засунь себе свой мандат, в ЦРУ им махай, там тебя сразу зауважают… Кстати. – Он сбавил скорость. – Ты там с америкашками не того… а? – Да ты знаешь, как меня в принципе туда угораздило? – со смешком вопросил Ракитин. – Не поверишь – дуриком… Иду тут как-то по улице, и вдруг возникает передо мной благообразный такой бомжик… И говорит по-английски… МЕРТОН БРАУН Отныне Мертон Браун каждодневно возвращался мыслями к странному острову, несшему на своем разъеденном океаном камне печать неизвестной катастрофы. Поначалу ему казалось, что об увиденном надлежит сообщить властям, но что именно он им способен поведать? О разрушенном доме? Да кому какое дело до каких-то руин? В Америке их – миллионы! Люди уезжают, покидая не то что отдельные дома, но и целые кварталы, приходящие потом в запустение, разграбляемые, поджигаемые шпаной… Поэтому не проще ли махнуть рукой на эти развалины, забыв о них? Вероятно, это была самая здравая идея. Практически сразу же после отъезда Ракитина комнату русского гостя заняла супружеская пара: из Вашингтона прибыл его близкий приятель Дик Слаут с супругой. Дик, несмотря на свое недавно отпразднованное шестидесятипятилетие, продолжал служить в ЦРУ, куда еще в конце сороковых годов его перевели из иммиграционной службы, в которой совместно с Брауном он начинал свою карьеру государственного служащего. Ныне Дик являлся весьма влиятельным лицом в шпионском ведомстве, однако Мертон воспринимал его не более чем приятеля юности, живого свидетеля и реальную частицу того прошлого, что было их общей молодостью. Дик – седовласый, в очках с массивной роговой оправой, в накрахмаленной рубашке и строго отутюженных брюках, разглядывал через лупу металлическую пластину, вывезенную с острова. – Перспективная штучка… – бурчал он. – Смотри, Мертон, тут какие-то неровности на одном из краев… Это не просто неровности… Это пазы, явно. И они должны соприкасаться с адекватной системой выступов. То есть очень похоже на носитель информации. И коли это так… – То?.. – спросил Браун напряженно. – То надо выяснить, что там внутри… Если ты не против, давай прямо сегодня отошлем эту штучку к нам, в Лэнгли. У меня толковые ребята, они разберутся… Мертон пожал плечами. Бесплатная компетентная экспертиза… Почему бы и нет? – Как бы ни повернулось дело, – предусмотрительно заметил он, – владельцем этого сувенира являюсь я, верно, Дик? – Безусловно. – Слаут осклабился, закусив фиолетовую губу фарфором ровных зубов. – Кстати. Может, имеет смысл осмотреть твой островок? – В принципе это возможно, – пожал плечами Браун. – Но для такой прогулки понадобится либо вертолет, либо яхта. Лучше – яхта. – Почему? – Я… получил серьезную прививку от всякого рода воздушных путешествий, – смущенно улыбнулся Браун. – Это оказалось очень неприятным делом, Дик, – нырять из заоблачных высей в пучину вод… И ползать потом по скалам в мокрых штанах. АНДЖЕЛА Шел уже третий день, как Анджела валялась на своей широкой неприбранной кровати, механически щелкая пультом управления телевизором и незряче взирая на мельтешение каких-то лиц и силуэтов на замызганном от небрежно протертой пыли экране. Ею владели нудная, как зубная боль, досада и равнодушная злоба ко всему миру… «Жизнь не задалась», – приходила она к горькому выводу, взвешивая все те обстоятельства, что такому умозаключению способствовали. Она перебралась сюда, на Гавайи, из Техаса, разведясь со вторым мужем. Муж…'Проклятый пропойца! Вот же везет ей на спутников жизни… Первый был наркоман, потом череда еще каких-то авантюристов и пустозвонов, наконец, он, деловой человек, владелец автомастерской, уже пять лет не притрагивавшийся к рюмке… Эти пять лет закончились на ней, Анджеле! Уникальными усилиями муженька буквально в течение месяца автомастерская превратилась в гору пустых бутылок… Здесь, на Гавайях, она решила подцепить себе состоятельного папашку-пенсионера, одновременно подрабатывая на жизнь в какой-либо забегаловке, благо лицензией бармена она в свое время обзавелась. Но с работой дело обстояло туго, хозяева питейных заведений место за стойкой предоставляли в обмен на отбытие бесплатной постельной повинности, а умудренные жизненным опытом одинокие пенсионеры тоже не спешили раскрывать свои кошельки, дабы взять на содержание тридцатилетнюю потасканную блондинку, чьи паразитические устремления без труда угадывались ими уже с первых минут общения. Она решила поставить на Брауна, живущего по соседству, и даже сумела раскрутить старичка на пару походов в ресторан, но тем дело и завершилось. Более того, когда речь зашла о сотне баксов, которую она попросила у него в долг, ветхий пердун сразу напрягся, как при приступе геморроя, глаза его застила стальная поволока отчуждения, и он с холодной лживой тактичностью поведал, что ныне испытывает большие финансовые затруднения и впредь категорически рекомендует не расстраивать его подобными просьбами. Вот жлоб! Уже одной ногой в могиле, а дал бы ей эту сотню, и, пожалуй, она бы даже легла с ним в его вонючую старикашечью постель – пусть бы поползал по ней, древний клоп! – но не захотел, придурок, а зря: утратил дедушка понимание истинных ценностей бытия, о чем и пожалеет при кончине. Жизнь он сэкономил, а не сотню, говнюк расчетливый! Она закурила последнюю сигарету из пачки. Завтра надо платить за квартиру, вернее, за подвал дома, который она снимала. Денег же нет даже на курево! А идти за пособием в социальную контору – только через две недели! В холодильнике же – банка кока-колы и зачерствелый ломоть пиццы. Все! Пропищал гудок домофона. – Кто? – Анджела, нажав кнопку, с терпеливой злобой прислушалась к гулко фонящей пустоте в динамике. – Это Рики, душечка… О! Спасение! Итальяшка, хозяин бара, уже неделю кормящий ее обещаниями работы. Все-таки заявился! Сотню баксов, конечно, он не даст, но на сигареты мелочишки подкинет… А может, и сотню баксов даст, если ублажить толстячка, с ног до головы опутанного золотыми цепями и браслетами… Анджела осторожно, боясь сломать длинный перламутровый ноготь, нажала на кнопку, открывая входной замок. Потерла, досадливо кривясь, предплечье. Нудно болела рука. Тогда, при падении самолета, наверное, она потянула сухожилие… «Его же ведь гладить надо», – подумала обреченно. Затем приподняла ноги, охнув от внезапной боли в пояснице. «И ноги не поднимаются, твою мать…» – Ну. – Рики, одетый в шелковую черную рубашку с короткими просторными рукавами и в белые брюки, топтался в тесном подвальчике, с насмешливой сокрушенностью изучая непритязательную обстановку жилища. – У меня новость: беру тебя на работу, милая, – доложил торжественным голосом. – О, Рики! – Одевайся, поехали пообедаем! – Рики… – Анджела, забыв обо всех своих недомоганиях, резво бросилась к встроенному в стену шкафу, доставая из него платье и скидывая с себя халат. – Ты – мой добрый ангел… Мне срочно нужно пять сотен, срочно! Или завтра я буду на улице. Я отработаю… – Ты получишь свои пять сотен, – кивнул Рики, с достоинством закуривая контрабандную «гавану». – Но – позже… – Он задумчиво посмотрел на кровать, прикидывая, видимо, стоит ли произвести секс-атаку прямо сейчас или повременить с ней до вечера? «До вечера!» – мысленно заклинала его Анджела. – Поехали, – повторил Рики. Нет, у нее сегодня определенно выдался замечательный день! Обедали в открытом ресторанчике на побережье, обсуждая грядущее деловое сотрудничество, проблему безработицы и всякие разности, касающиеся превратностей жизни на дивных Гавайях – дивных для праздных туристов и состоятельных пенсионеров. Анджела, разрабатывая тему своего вечного невезения, естественно, не преминула поведать итальянцу о пережитом крушении самолета и о таинственном острове. – Что-то я слышал, – кивнул Рики. – С тобой был какой-то старикашка, да? – Жлоб, – прокомментировала Анджела сквозь зубы и отмахнулась досадливо. – То есть ничего толкового вы там не нашли? – спросил итальянец. – Какие-то металлические пластины. – Добавила ядовито: – Красоты необыкновенной! Лет триста назад на них можно было обменять у папуасов все Гавайи… Я тебе покажу, одна у меня дома валяется, если не вы бросила ненароком… – Что за пластины? – Да кто их знает… Ночь провели в мотеле. Темпераментный итальянец не дал ей спать до утра. Утром же, раскрыв бумажник, положил на столик возле кровати пять заветных сотен. Сказал: – Двести – тебе в подарок, милая. А три сотни – в долг. Сегодня вечером выходишь на работу. Отоспись. Белая рубашка, черные брюки, бабочка… И – чтобы все без пылинки… Ты поняла? Он остановил свой спортивный «БМВ» у ее дома. – Да! – вспомнил, тряся головой и с силой сжимая пальцами отекшие веки. – Где твой кусок металла? Хочу взглянуть… – Пошли, посмотрим… – равнодушно согласилась она, приглашая его в дом. Итальянец внимательно рассмотрел пластинку. – Занятная безделушка, – заметил, часто и сонно щуря глаза с набрякшей краснотой мякотью белка. – Дай мне, а? Покажу специалисту… – Двести баксов, – сказала Анджела. – Тут Мертон встрепенулся… Просит вернуть ему эту штуку. Ну, за двести он у меня точно устроится… – Давай так, – предложил итальянец. – Я ее возьму, покажу кому надо, если заинтересуются любители всякого хлама, вычту из долга… Как? – Бери, – сдалась Анджела, истово жаждавшая немедля принять душ и провалиться, выключив телефон, в глубокий сон. – До вечера, милый… – Она с омерзением чмокнула работодателя в обрюзгшую, сизую от густо пробившейся за ночь щетины щеку. РИКИ Рики тоже желалось как следует выспаться. Девчонка оказалась сладенькой и опытной потаскушкой, он попросту не мог оторваться от нее, что в последнее время случалось с ним все реже и реже; и невольно подумалось о надвигающейся старости – да, ему ведь уже сорок семь, как летит время… А потому, возможно, через денек-другой подобную ночку следовало бы и повторить, покуда еще существует какой-никакой, а запал… Тем более никуда теперь от него, благодетеля, эта новая барменша не денется… Он осоловело посмотрел на металлическую пластину, лежавшую на пассажирском сиденье, ослепительно рябившую на солнце всем спектром красок. Подумал, что все складывается как нельзя кстати: через полчаса он подъедет к Полу Астатти, с кем предстоит выяснить некоторые детали текущих дел, связанных с банковскими манипуляциями, которыми Рики в последнее время всерьез увлекся, отмывая наличные, и заодно именно Полу поведает он и об этом странном острове, и о куске найденного там непонятного металла… Именно всезнайке Полу, человеку-компьютеру. Никогда и ни в чем не ошибающемуся. Мгновенно принимающему единственно верное решение, о какой бы проблеме ни заходила речь. Кроме того, здраво оценивающему перспективность любого начинания благодаря своей колоссальной эрудиции и многосторонним интересам. Рики, равно как и сотни других итальянцев, проживающих на обширных просторах США и входивших в мафиозные кланы, уважал и ценил Пола вполне заслуженно. Астатти никогда не позволял себе негативных высказываний в чей-либо адрес, надежно хранил чужие секреты и не становился поперек ничьим интересам, работая на себя в одиночку и лишь привлекая к своим делам тех или иных временных партнеров, с которыми, впрочем, никогда не утрачивал связей в дальнейшем. Однако в расчетах с компаньонами Пол отличался изрядным лукавством, и большая часть прибыли неизменно доставалась ему, хотя обосновать справедливость неравного дележа заработков он умел виртуозно, и, пусть многих брала досада от такого его подхода к разделу дивидендов, претензий ему еще никто не предъявил, ибо все отчетливо понимали: ссориться с этим человеком глупо, он пригодится еще не раз и не два, да и вообще Пол – это на всю жизнь, это всегда перспектива и – страховка в безвыходных, казалось бы, ситуациях… Астатти завтракал в небольшом пустом ресторанчике в центре города. Радушно улыбнулся вошедшему Рики, блеснув жгуче черными глазами, смотревшими на мир с каким-то доброжелательным, но и испытующим прищуром. – Ты, чувствую, провел сегодня интересную ночь, – сказал вместо приветствия, указав собеседнику на стул. – Выпьешь вина? Вообще составишь компанию? – Я завтракал, – буркнул Рики, машинально тронув ладонью жесткую щетину, пробившуюся на щеках. – Ты не жалеешь себя, мой друг, – бесстрастно продолжал Пол, с удовольствием уминая овощной салат из большой фаянсовой миски. – А зря. Уже не мальчик. – Считаю, – ответил Рики, – что провел время с толком, Пол. Поскольку не раз еще его вспомню. Да, кстати, посмотри вот на это… – Протянул пластину. – Такие предметы тебе когда-либо встречались? – Что-то типа дискеты… Не угадал? – Да я сам не знаю, что это за игрушка… – На улице ее нашел, что ли? – доброжелательно хмыкнул Астатти. Рики пересказал все, что ему поведала Анджела. – Ну, что ж… – Пол не торопясь промокнул на крахмаленной салфеткой полные губы. Затем повертел в ловких длинных пальцах пластину. – Это, значит, все, что они там обнаружили? – Да, четыре такие штуковины, – напряженно ответил Рики. – Где остальные? – Ну, вроде у этого деда-пилота… – Хм. – Пол откинулся на спинку плетеного кресла. – И что? – Что… – повторил Рики растерянно. – Да ничего… Пришел за советом. – Ну, а какой тут совет? – равнодушно вздохнул Пол. – Все твои подспудные мысли сводятся к одному: как заработать денег, не так ли? – Ну, – ответил Рики, подозрительно щуря глаз. – Вот и «ну». А какие деньги ты извлечешь из этого? Ну, дискета. Возможно, с какой-то информацией. Хочешь узнать, с какой именно, исследуй ее. Определенного рода связи у меня для такой задачи имеются. Но вот во что данное исследование обойдется… – Он недоуменно покрутил в воздухе кистью руки. Рики понял: за исследование Пол не заплатит ни цента, но запросит наверняка кругленькую сумму, которую придется выложить ему, Рики. Любопытно, какую именно сумму?.. – Значит, так, Пол. – Он убрал пластину в карман рубашки. – Звони своим людям, я подъеду к ним в любое удобное для них время. Думаю, что данные связи ты можешь раскрыть мне безо всякого для себя ущерба, так? – Я всегда рад, когда друзья пользуются моими знакомствами, – очаровательно улыбнулся Пол. – В этом, если хочешь, заключается особенность моего характера. И… вообще подход к бизнесу. Что же касается твоей готовности… – Он взглянул на часы. – Давай уже часа через полтора подъедем в одно местечко… Рики почувствовал, как на него наваливается неодолимая оловянная сонливость. – Ладно. – Достав пластину, вновь положил ее на стол. – Разберись сам. Я… – Не в форме, – сочувственно кивнул Пол. – Хорошо. Теперь – о наших банковских передрягах… Твои ребята из Неаполя переслали мне деньги, можешь их получить… За вычетом двадцати процентов. – К-как? За вычетом трех процентов! – Правильно. Три плюс семнадцать. – За что семнадцать? – Они же мне прислали их на бизнес-счет. – Да. – Что «да»? Я дал тебе два счета. Личный и бизнес… Если бы деньги поступили на личный, тогда три процента, на бизнес – еще плюс семнадцать… – Но ты же ничего не сказал… – Рики покрылся судорожной испариной от внезапного возбуждения и злобы. – А ты что, не знаешь, что в Америке надо платить налоги? Или я буду оказывать услуги твоим гангстерам и приплачивать за их профит из собственного кармана? – Но ты же не предупредил… – произнес Рики беспомощно. – Нет, а какая мне разница? – удивленно повел плечами Пол. – Хотите – на этот счет, хотите – на другой… А потом – что значит не предупредил?.. Вот я даю, к примеру, тебе свою машину… – Он кивнул в окно, где виднелась его ярко-красная, похожая на летающую тарелку «Дьяболо-ломбарджино». – С заправленным баком. Ты покатался, прожег весь бензин и возвращаешь мне автомобиль без горючего, так, что ли? Нет. Ты заправишь его, правильно? Так почему в данном случае, зная, что придется заплатить налог, ты позволяешь себе праведное изумление? – Но ты же избежишь его! – едва не взвыл Рики. – Нет, – с достоинством ответил Пол. – Я – солидный человек, зачем мне хитрить с государством? Тем более на таких суммах… – Это для тебя полмиллиона – не сумма… – проглотив внезапную горечь во рту, процедил Рики, понимая обреченно, что влип, но и запоминая одновременно аргументацию собеседника вкупе с его интонациями, должными быть в точности повторенными в его, Рики, объяснениях с горячими неаполитанскими гангстерами. – Вот, – вздохнул Пол, безмятежно глядя в окно. – А что касается этого острова… Ну, что же, давай займемся… Может, что-то и замаячит перспективное, кто знает? Шумно выдыхая воздух через широкие ноздри приплюснутого носа и скрипя зубами от ненависти к ловкачу Полу, Рики с шумом дернул рычаг переключения передач в положение «overdrive». «Если в этой пластине что-то толковое, то и с ней надует, точно – надует!» – с мрачной беспомощной ненавистью подумал он, вжимая педаль акселератора в пол и отмечая с каким-то далеким удовлетворением жалкий визг сжигаемой на резком старте резины. С Полом он увиделся через неделю все в том же ресторанчике – на сей раз умник вкушал не скромный завтрак, а весьма обильный обед. – В общем, так, – сообщил Пол, вынув пластину из портфеля и положив ее рядом с пустой тарелкой, стоявшей перед Рики. – Штучка забавная, в ней есть пока не расшифрованная информация… Первоначальная экспертиза обошлась мне в три тысячи долларов. – Но… эту сумму надо было согласовать со мной, – холодно парировал Рики. – А зачем? – с обычной своей невозмутимостью вопросил Пол. – Во-первых, это очень дешево, учитывая реальную стоимость подобного объема научных работ; во-вторых, ты можешь ничего не платить, я не настаиваю… Но тогда уж позволь мне довести дело до конца самому… – А в чем заключается… дело? – В том, что надо организовать поездку на остров, в том, что необходимо заполучить остальные три пластинки… В них, возможно, заключена та информация, что даст ключ к расшифровке уже имеющейся… – Так что это за пластина в принципе? – Аналог компьютерной дискеты. Внутри – носитель информации. Я думаю, это отбросы современных военных технологий. – Но как они попали… – О, – сказал Пол, – это и надо расследовать. Нудно и кропотливо. Займись. – Но это же опять-таки определенного рода затраты… – А как же? – поднял брови Пол. – Или ты думал, что заполучил какую-то железяку и будешь теперь собирать ею деньги, как яичницу со сковородки? – Так, – вздохнул Рики, чувствуя себя бесконечно усталым. – Я хочу пятьсот «зеленых» за эту штуковину, после чего – выбываю из игры. – Максимум, что она стоит, – ответил Пол безучастно, – это сотня. Но я дам тебе две. – Три. – Хорошо, три, – сказал Пол. – Но. Мне нужен адрес этого старика-пилота и координаты русского парня. – Старик – не проблема, а вот… – Да все очень просто, Рики, – перебил Астатти. – Эта девка работает в твоем баре? – Анджела? Ну. – Скажи ей, что долларов пятьдесят ее железяка стоит… Но и то при условии, если к ней присовокупить остальные. Пусть она сходит к дедушке, попросит у него адрес русского, дабы написать тому письмецо, к примеру… Рики нервно покусывал губы, понимая: раз Пол ухватился за это дело, значит, тут пахнет конкретной выгодой… Но какой именно? И сколько предстоит вложить в дело средств? Дела в баре идут слабенько, банковский счет едва ли не при смерти… – И как ты думаешь, во что обойдется вся эта авантюра? – не удержался он от глупого вопроса. – И есть ли в ней перспектива? – Перспектива, как правило, категория гипотетическая, – ответил Пол хладнокровно, небрежным жестом опуская пластину обратно в портфель и аккуратно защелкивая замки. – А вот во сколько что обойдется… Ну, сам посуди… Предстоит, думаю, поездка в Россию, вероятен торг с этим парнем… В общем, морока. И дорогая. А что там за информация, да и вообще… Лично мне это интересно из глупого, как полагаю, чувства азарта. Не более. Хочешь верь, хочешь нет. – Завтра у тебя будут адреса, – сказал Рики. – Давай-давай, – рассеянно кивнул мудрый, извечно невозмутимый Пол. – Денег тебе дать? – Приплюсуешь к доле по текущим делам, – отмахнулся разочарованно Рики. – Как скажешь, уважаемый партнер… ШУРЫГИН Заместитель начальника управления военной контрразведки ФСБ генерал Шурыгин уже второй час перелистывал личное дело подполковника ФАПСИ Ракитина. Ничего настораживающего в лежавших на его столе документах он не обнаружил. Заурядный офицер, технический работник, происхождением из рабочей среды, никаких взысканий и компромата, единственное «но» – расторжение первого брака… Причина – внезапная любовь и как ее следствие – брак номер два. Построенный по имеющимся данным на чувстве, а не на расчете. Что же. Эмоциональный молодой человек. Что плохо, но не смертельно. Тем более выдающаяся карьера этому шифровальщику явно не светит. Получит, если сподобит бог, полковничьи погоны и по выслуге отправится на пенсию. Хотя ничего он уже не получит, кроме значительных неприятностей, о которых еще не ведает, да и он, Шурыгин, тоже не готов покуда оценить реальную степень тяжести таковых неприятностей, чей диапазон весьма широк – от простого увольнения со службы до расстрела… Брякнул телефон внутренней связи. Голос адъютанта доложил учтиво и бесстрастно: – К вам – из службы безопасности ФАПСИ… – Да, проводите… Он поднялся из-за стола и, с трудом выдавив из себя деланую улыбку, пожал руку полковнику Сарычеву, старому сослуживцу, ныне занимавшемуся контрразведкой в ФАПСИ. – Времени мало, Егорыч, – сказал он, усаживаясь напротив собеседника за длинный стол совещаний, тянувшийся своей полированной гладью через весь кабинет, едва ли не до входной двери. – Так что… сразу берем быка за слабое место. Вот, слушай. – Щелкнул клавишей магнитофона. Раздался женский приглушенный голос, чуть картавящий, будто слова шли из пережатого пальцами горла: – Приемная ФСБ? Хочу сообщить: подполковник службы ФАПСИ Ракитин Александр Николаевич четыре дня назад вернулся из частной поездки в США, куда вылетал нелегально, под чужой фамилией, сроком на месяц. Был на Гавайских островах… Гудки отбоя. Шурыгин нажал на клавишу, остановив пленку. – Так, – сказал Сарычев, пригладив в волнении лысину. – Это, как понимаю, только начало… – М-да, – кивнул Шурыгин. – Кое-что мы уже проработали. – Слушаю… – Дамочка звонила из телефона-автомата, пытаясь изменить голос, но эти детские ее приемчики, конечно же, не прошли… – Кто она? – спросил полковник равнодушно. – Ну… – Шурыгин устало усмехнулся, словно бы пропустив вопрос мимо ушей. – Ты ж понимаешь – за таким звонком всегда стоит банальный мотив. В данном случае мотив следующий: подсидка по службе. Ракитин работает вместе с приятелем своего детства, юности и… уже проходящей, увы, молодости – неким Семушкиным. Так? – Совершенно верно. – Далее. В скором времени Ракитин должен командироваться за рубеж. Ну, я посмотрел на состав подразделения, где он служит не знаю уж какой там верой и правдой… И легко вычислил космонавта-дублера. Остальное было делом техники. – Супруга Семушкина, – с бесцветной интонацией в голосе заключил проницательный Сарычев. – Быстро ухватываешь, – одобрительно качнул головой Шурыгин. – Его поездка в США подтвердилась? – Иначе, Егорыч, я бы тебя не потревожил. – И что теперь? – спросил Сарычев настороженно. – Ну, что-что… Коль скоро данное дело попало к нам, мы его и продолжим раскручивать, думаю. Но тебя по старой дружбе хочу поставить, во-первых, в известность, дабы дурачком в глазах своего руководства ты не выглядел, а, во-вторых, давай думать о взаимодействии… Как твое мнение? Сарычев вновь пригладил неторопливым жестом свою лысину, на которой отчетливо проступил пот. Шурыгин знал: ох, как хочется сейчас собеседнику попросить это дело в свое ведомство, и многое бы он за то дал, да поздно – брякнула дура-баба по доступному любому гражданину телефончику, и – уехал паровозик доноса в жестко обозначенном направлении, уже безвозвратно. И подарков от военной контрразведки ожидать не приходится, спасибо, что хоть в курс дела ввели, огромное спасибо… – Чего еще по этому визиту в США? – спросил Сарычев, стараясь выдержать бесстрастную интонацию. – Какие подробности? – А никаких пока, – ответил Шурыгин. – Загранпаспорт на фамилию Михеев подполковник Ракитин хранит у себя в письменном столе, в бумагах; наши ребята уже сделали фотокопию… Теперь пытаемся через своего человека в американском посольстве достать данные выездной анкеты, чтобы узнать, кто его приглашал… Ну, что еще? За тобой, Сарычев, думаю, вопрос технического обеспечения разработки. Нашпигуй квартиру этого субчика так, чтобы каждый шорох писался, а наружное наблюдение беру на себя. Кроме того, составляем совместный план действий. Все, пожалуй. Версия тут одна: его вербанули американцы. Кстати, выяснено: за ним еще две поездочки висят – в Стамбул и в Прагу… – Ему скоро надо по телевидению «Клуб путешественников» вести, – кивнул Сарычев. – Но почему ты упускаешь еще пару вариантов: вдруг он в Штаты как инициативник полетел? Или же – решил раздолбай попросту на мир поглазеть? – В Штаты? Как инициативник? – повторил Шурыгин с ядовитой иронией. – Мол, на месте собою поторгуем? Нет, Егорыч. И насчет раздолбая – тоже очень сомнительно. Мы ведь еще один существенный нюансик прояснили: билетик, по которому он летал, оттуда, из-за бугра, ему заказали. И там же его оплатили. Компанией «Дельта» он летел, причем, замечу, первым классом… Уточнения, думаю, излишни? – Да, американский дядюшка-миллионер в его анкетах не фигурирует, – согласился удрученно Сарычев. – А первый класс – это деталь, верно… – В общем, давай, коллега, смотри, к чему он в принципе был и есть допущен… И будем осмысливать потери. – А… насчет перевербовки? – спросил Сарычев. – Им же он весьма интересен в качестве шифровальщика в нашем посольстве… – Ну, и это прикинем, – произнес Шурыгин без энтузиазма. – Хотя вряд ли… У этого типчика одна перспектива – стенка. По крайней мере, так мне видится дело сейчас. С другой стороны… ну, в общем, посмотрим. Да, кстати, а ты-то о нем какого мнения? – Шифровальщик высочайшего класса; талантливый, говорят, математик… – Сарычев поднялся со стула, в очередной раз проведя ладонью по влажной лысине. Избегая его рукопожатия, Шурыгин вернулся за свой начальственный стол. – Будем на связи, – буркнул, снимая трубку телефона. – А пока соединись с Власовым из моего второго отдела, он в курсе… Да, и с бабой этой поработать надо… Хотя ею я займусь лично… – Агент на перспективу? – усмехнулся Сарычев. От ответа на данный вопрос генерал Шурыгин воздержался. – Приветствую вас, – сказал он в трубку несуществующему абоненту, давая таким образом понять Сарычеву, что занят и сегодняшний их разговор завершен. Когда за коллегой из ФАПСИ закрылась дверь, он положил трубку на рычаги и удовлетворенно закрыл глаза. Что же… Все, тьфу-тьфу-тьфу, обстоит очень и очень неплохо. Лавры по разоблачению агента противника так или иначе уже принадлежат ему, а Егорыч выполнит всю черновую работу, причем выполнит ее с энтузиазмом, дабы не попасть под обвинение в том, что прохлопал у себя под носом опасного врага, а потому не придется на эту работу отвлекать его, Шурыгина, и без того под завязку загруженных сотрудников. Он посмотрел на свой гороскоп. Кружок, разбитый на четыре части, обозначавший сегодняшний день, был окрашен однотонно зеленым цветом, да к тому же еще и отмечен жирным плюсом. Точно. Порою эти хреноманты попадают в «десятку». Астрология была слабостью генерала Шурыгина. «Да, кстати!» Он вновь вернулся к личному делу Ракитина, отыскал дату его рождения. Так… Стрелец. Что же, соответствует… Любитель путешествий! Х-ха! ДИК РОСС Спокойно провести отпуск на островах у генерала Росса не получилось. Чарли, его помощник, позвонил из Вашингтона и, не вдаваясь в объяснения, сказал, что вылетает к нему по делу чрезвычайной важности. Вскоре они сидели в отеле, куда он привез Чарли из аэропорта, и тот обескураженно докладывал ему о результатах лабораторных исследований металлической пластины, полученной от Брауна. – Это – носитель информации с наших разведывательных спутников, – говорил Чарли. – Что установлено двумя независимыми экспертами. – Очень хорошо, – невозмутимо кивал Росс. – Но к чему надо было пороть горячку, ехать сюда… – Это – во-первых, – с нажимом сказал Чарли, наклонив коротко подстриженную маленькую голову, сидевшую на короткой мускулистой шее. – Ну, давай-давай, что там во-вторых… – нетерпеливо нахмурился Росс. – Во-вторых, босс, нам удалось снять информацию с этой дискеты. Информация делится как бы на две части: картинки и текст. Система записи: ноль-единица. Запись выполнена на молекулярном уровне. С текстом покуда заминка, а вот картинки, как ни странно, удалось раскрутить без особенного труда, и кое-что благодаря им мы уяснили… – Он раскрыл портфель, передав Россу небольшую папку. Открыв ее, генерал недоуменно уставился на первый лист с изображенными на нем земными полушариями, испещренными различного рода точками и сетью переплетающихся кривых линий. – Это, в общем-то, суть информации, – пояснил Чарли, – которая отображает движение геологических плит с привязкой по времени, разного рода катаклизмы – извержения вулканов, землетрясения; причем, замечу, часть графического материала, касающаяся, по мнению аналитиков, девятнадцатого века, абсолютно соответствует реально случившимся событиям… Но есть и любопытнейшие фрагменты по событиям как более ранним, так и еще не происшедшим… К примеру, локальное крымское землетрясение 1751 года с точным обозначением деталей: мыс Чауда, гора Опук, Ак-Ташская гряда – я имею в виду их актуальные названия… А вот и эпицентр – Азовское море, чуть севернее Керченского полуострова… Вот тут, – он перевернул лист, – тот же Крым, но уже землетрясения 1615 и 1869 годов… Данные факты – координатные точки определенного графика, идущего в будущее… – Я не понимаю, – раздраженно скривился Росс. – Мы что, научная организация? Землетрясения, эпицентры… Чарли, вам надо было отдохнуть на Гавайях? Так? – Я не сказал главного, – терпеливо заметил собеседник. – Вся упомянутая мною информация перезаписана на носителе. Перезаписана! – повторил со значением. – Но там есть и обрывок старой информации, первоначальной, так сказать. И представляет он собой не что иное, как результат наших разведывательных мероприятий, проводимых с помощью спутников. – Вот как!.. – крякнул генерал. – Теперь, – рассуждал Чарли, – возникает закономерный вопрос: адекватно ли все мною перечисленное интересам нашего ведомства? – На мой таки взгляд, – откликнулся Росс, – всякая футурологическая сейсмология – дело туманное, а вот каким образом секретные носители… – Вот именно, – вдумчиво подтвердил Чарли. – Но загадка «каким образом?» практически выяснена, и она не столь интересна. По крайней мере, для меня. А вот если мы будем знать, тряханет ли Лос-Анджелес или Сан-Франциско, Москву либо Рим в ближайшее время… – Вы опять о своем! Повторяю: все эти научные изыскания… – И все-таки я прошу меня выслушать, босс. – Хорошо, – утомленно согласился Росс. – Итак. Я беседовал со специалистами-сейсмологами относительно прогнозов землетрясений. Так вот. За всю историю точно было предсказано лишь одно, 1975 года, в Китае. И то благодаря тому, что начался исход диких животных из будущего района бедствия. И никакие сейсмографы помочь прогнозам не могут. Они фиксируют лишь начавшийся катаклизм и его затухающие волны. – Ну а… предварительные толчки? – Хороший вопрос. И я тоже его задавал. Все дело в том, что относительно недавно выяснилась правда о толще земной коры. Предполагалось, что она составляет величину, равную примерно тридцать одной миле. Оказалось же – много и много меньше, поскольку глубинные породы газонасыщены и представляют собой химическую взрывчатку. Поэтому перед землетрясением они находятся в полном покое. А энергия между тем скапливается, и в итоге происходит взрыв с эквивалентом десятка ядерных бомб. Ударная волна идет со скоростью трех с половиной миль… Поэтому сейсмографы – лишь констататоры. Единственное утешение – перспективные наблюдения со спутников, засекающих активизацию полей… – Каких? – Там – целый комплекс с фоновыми характеристиками: поля акустические, тепловые, электромагнитные, гравитационные… – Но тогда как же из всего этого хаоса… – Совершенно верно. Смахивает на мистификацию. – Собеседник помедлил. – Вы, генерал, написали в своей сопроводительной записке, что существуют четыре дискеты; кроме того, упомянули об острове… – И о лаборатории, – добавил Росс. – Это заслуживает внимания, шеф, – сказал Чарли. – Поверьте моей интуиции. – Чарли, давайте наконец к делу, – утомленно поморщился Росс. – Что это за дискеты? – Именно к ним я и подвожу свой доклад, шеф. Поскольку владелец острова и лаборатории нам уже известен. – Вот как? – невольно поднял брови Росс. – И выяснить это не составило большой проблемы, – продолжил Чарли. – Эксперты сразу же заключили, что данные носители информации для спутниковых запоминающих устройств готовились в одном из наших институтов. Для чего нужен данный носитель? Когда спутник находится вне зоны видимости приемных антенн, работая по заданной программе, информация записывается на носитель, а позже, со входом в зону приема-передачи, сбрасывается по телеметрии по нужному адресу. Носитель должен обладать сверхпрочностными характеристиками, потери информации на нем исключены… – Ну, я понял, – нетерпеливо перебил Росс. – Данные носители – высокотехнологичные, со специальным внешним защитным слоем – оказались экономически невыгодными в производстве, и была выпущена всего лишь пробная партия, – продолжил Чарли. – Они отработали свое, а после мы отказались от них. Как и от совместимых с ними записывающих устройств. Выработали ресурс и спутники… – Ага! – Росс поднял палец. – Так почему же… – Почему носитель не сгорел вместе со спутником? – упредил его вопрос Чарли. – А он и не был на спутнике… С носителя информация поступает на передающую антенну сателлита, ее принимает приемное устройство на Земле, и далее сигналы пишутся на обычную магнитную ленту. Но все дело заключается в том, что с этой магнитной ленты в целях проверки качества носителя конструкторы записали на имеющиеся свободные экземпляры реальные рабочие сигналы. Для их неоднократного сравнения и идентификации. Ну, а потом тема закрылась, носители превратились в ненужный хлам… – Но их же не могли выбросить на помойку? – Ну, положим, могли. И, в общем-то, считайте, выбросили. Есть, правда, нюанс. Конструктор носителей оказался приятелем некоего Джорджа Лоуренса, физика, сумасшедшего типа, владельца того самого, полагаю, острова… Занятого какими-то индивидуальными исследованиями. Диапазон его изысканий широк: физика Земли, теория поля, структуры волн… – Так-так… – В общем, вместо того чтобы отправить записывающую аппаратуру и носители на полагающуюся им помойку, ответственный конструктор то ли подарил, то ли продал их Лоуренсу. Не потрудившись стереть информацию, касающуюся, между прочим, стратегических объектов России и Китая… Впрочем, сути ее он и не знал. Его компетенция далее качества сигналов не простиралась. – Зачем Лоуренсу подобные носители? – Я повторяю, – вздохнул Чарли. – Они прочны, у них нет потерь информации, это не компьютерные штампованные дискеты… А записывающее спутниковое устройство компактно, способно надежно дублировать память компьютера… – Значит, – произнес Росс в раздумье, – этот русский мог вполне увезти информацию к себе на родину… – Какой русский? Росс, не ответив, нервно прошелся по комнате. – Но почему и дом, и лаборатория оказались разрушенными? – спросил с раздраженным недоумением. – Шеф, – укоризненно молвил Чарли. – Будьте справедливы. Во-первых, я не очень понимаю, о чем вы… Кроме того, мною проведена и без того значительная работа… Надеюсь, вы оцените ее. – Да-да. Я думаю… – Росс пожевал губами. – Думаю, вдело придется посвятить Брауна. В общих чертах, конечно… Поскольку положение сильно осложнено. Две дискеты увез его гость – какой-то парень из России… Отдыхал здесь. Еще одна дискета – у местной леди, попавшей тогда в их компанию, но тут ситуация много проще… – Нам надо завтра же лететь на этот остров, – сказал Чарли. – Технические детали такого путешествия я уже продумал. – Вам, – произнес Росс веско, – вам надо лететь на остров, офицер. И перетряхнуть там все. Я же буду… на связи. Здесь. – Я понимаю, господин генерал… В полдень военный вертолет с Чарли и Мертоном Брауном на борту летел над. рябившим мелкой тревожной волной океаном. Однако, несмотря на выверенность координат острова, в том месте, где недавно высился кусок вздыбившейся из пучины суши, экспедиция не обнаружила ничего, кроме похожей на поверхность стиральной доски бескрайней океанской зыби. Специально оборудованный катер, также взявший курс на остров, прибыв в заданную точку, заглушил мощные дизели, и, промерив эхолотом глубину, моряки доложили, что расстояние до дна составляет около полумили. Остров канул в пучину, надежно хранящую тысячи неведомых тайн в мглистой черноте своего недосягаемого чрева. РИКИ Рики, распахнув дверцу «БМВ», уже занес ногу в щегольском ковбойском сапожке в салон, намереваясь плюхнуться в негу атласной кожи сиденья, как вдруг прямо перед ним, казалось бы из пустоты, материализовался плотно сбитый парень в пестрой рубашке с пятном пота на груди, плоским лицом с малиновыми прожилками лопнувших сосудов на скулах и с перебитым боксерским носом. Жесткий взгляд выцветших серых глаз, решительно поджатые губы… Данный тип физиономий был Рики превосходно известен, и, прежде чем парень полез в карман, Рики уже знал, что он оттуда вытащит: портмоне с полицейским значком. Так и случилось. Единственное, парень оказался не полицейским детективом, а фэбээровцем. – Надо поговорить, – неприязненно, словно сплюнув с губы слова, произнес детектив. Рики, захлопнув дверцу машины, хмуро кивнул в ответ. Выпендриваться не приходилось. Его биография была отмечена двумя тюремными заключениями, а последний, условный, срок за хранение незарегистрированного автоматического оружия истекал только через семь месяцев. Фэбээровец указал пальцем в сторону неказистого «фордика», стоящего на противоположной стороне улицы, и Рики двинулся к обозначенной машине, различая сидящих в ней двух мужчин, одетых в одинаковые белые рубашки без галстуков. Когда он уселся на заднее сиденье, один из мужчин – плечистый плешивый тип с оттопыренными ушами, покатым лбом и с неожиданно доброжелательным взглядом слегка раскосых глаз, – обернувшись к нему, сокрушенно произнес: – Вынужден извиниться за столь… – Да ладно вам! – отозвался Рики, нервно потирая внезапно вспотевшие ладони. Вежливость полицейского здорово его насторожила. Он-то прекрасно знал: доброжелательный мент – самый опасный. – У меня простой вопрос, Рики, – продолжил плешивый, чей череп бороздили множественные глубокие и мелкие шрамы. – Где пластина? И, надеюсь, ты воздержишься от встречного идиотского вопроса – мол, какая? Да? В мозгах Рики мгновенно пришло в движение некое устройство типа мясорубки, усердно взявшееся прокручивать, перемалывая, десятки вопросов, ответов и версий, чтобы в результате преподнести этим легавым тухленькую котлетку какой-нибудь правдоподобной лажи… – Только не надо насчет того, что ты ее потерял, вы бросил за ненадобностью… – упреждал некоторые из версий искушенный собеседник. – А то мы не поленимся приподнять свои задницы, пройдем к твоей красивой машине и покопаемся в ее багажнике… А там, глядишь, отыщется замазанный «узи» с полным боекомплектом… Ну, а что такое рецидив при условном сроке, тебе ведь не надо объяснять, Рики, а? – Что ты прешь, как бульдозер? – заорал Рики, преисполняясь негодованием оскорбленного обвинением в смертном грехе фарисея. – Я тебе что-нибудь сказал? Ничего я тебе пока не сказал! А ты ломишься, мент, в открытые двери! – Ну, скажи наконец, – покладисто согласился плешивый. – Пластина… Big fucking deal! – Не матерись. – Да с вами попробуй… Подарил я ее. – Кому? – произнес дознаватель без вопросительной интонации. – А вот тут… – Рики шумно выдохнул воздух через нос. – Тут… деликатный момент. – Я понимаю, – покладисто согласился детектив. – Тебе необходимо алиби перед тем человеком, да? – Ну, естественно! – Не волнуйся, алиби обеспечим. Мы сейчас подъедем к нему, ты потолкуешь с человеком, расскажешь про «узи», полицейские происки, принесешь извинения, а потом разговор продолжим мы… Итак. У кого пластина? Быстро! – Пол Астатти, – неохотно процедил Рики. – Знакомое имечко! – не без сарказма заметил полицейский, сидевший за рулем и доселе молча прислушивавшийся к диалогу. – Куда ехать? – Он неторопливо тронул машину с места. – Вторая авеню, – так же неохотно процедил Рики. ПОЛ АСТАТТИ Когда взволнованный Рики, утирая обильную испарину со лба, ввалился в офис Пола, с порога разродившись путаным объяснением по поводу своего внезапного визита, Астатти, невозмутимо куривший сигарету, уяснил суть происходящего мгновенно и отстраненно, уже готовый к подобному повороту событий, и лишь негромко спросил перепуганного, жалкого придурка: – Значит, ты подарил мне эту вещицу как некий сувенир, безделицу и – не более того, так? Подумай, это важно. Рики усердно затряс взлохмаченной головой. – Очень хорошо, свободен. – Пол, но чтобы не было обид… И вообще сомнительных разговоров… Я не какой-нибудь там стукач, Пол… – Успокойся. Претензий никаких. Я все понимаю… Но денег я тебе за эту штуку, как ты понимаешь… – Да плевать мне на эти гроши! – Свободен. Плешивый человек, вошедший в кабинет вслед за Рики, полез в карман, достав из него свое удостоверение, но Пол даже не удосужился взглянуть на документы, отчетливо понимая, что пожаловал к нему не полицейский, а парень из ЦРУ или же из Агентства национальной безопасности, а уж эти ребятки имеют в своем арсенале любые бумажки и способны представиться кем угодно. – Смешная проблема, – улыбнулся он, предлагая посетителю присесть в кресло. – Вам нужен этот кусочек металла? Ради бога. – Он полез в стол, достав оттуда пластину. Небрежно бросил ее на инкрустированную слоновой костью поверхность столешницы. – Только поясните мне, отчего такой оглушительный трам-тара-рам? И вообще, что в этой вещице выдающегося? – Это, – доверительно понизил голос незваный посетитель, – образец облицовочного материала для… Ну, в общем, для использования его в целях сугубо закрытых… Вы умный человек, надеюсь, и понимаете, о чем идет речь… – Ага, – с глубокомысленным уважением кивнул Астатти. «Новый тип кафеля», – подумалось ему не без ехидны. – Поэтому… сами понимаете, – повторил плешивый с ноткой извинения. – Более вопросов не имею! – поднял вверх руки Астатти. – Все ясно: государственная тайна… Хотите что-либо выпить? – Нет-нет. – Гость поднялся, запихнув пластину в карман брюк. – А я уже хотел и выкинуть этот хлам, – виновато улыбнулся Астатти. – Хорошо, не успел… – Я благодарю вас за сотрудничество, – торжественно изрек ответственный государственный служащий. – И за взаимопонимание. – Ну, что вы… – протянул Астатти укоризненно. – Я же гражданин своей страны, а потому сознаю… – Даже не верится… – посетитель взялся за витую бронзу дверной ручки, – что столь сознательный гражданин пять раз находился под следствием… Наверняка всякий раз – по недоразумению. – Истинно так, – согласился Астатти печально. Дверь закрылась. Пол, откинувшись на спинку кресла, уставился, беззвучно смеясь, в потолок. Что же… Он явно не ошибся, взявшись за это дельце, явно… И визит сюда человека из спецслужб – наглядное тому доказательство. Доказательство номер два. Первое же он получил сегодня утром, узнав от своего осведомителя из береговой пограничной службы, что один из катеров с офицерами ЦРУ на борту отправился на поиски загадочного острова, ничего, правда, на том месте, где острову быть надлежало, не обнаружив. Итак. Остается прикинуть козыри. Информацию с пластины, продублировав, стерли, и, таким образом, конкуренты останутся с носом. А информация интересная, и пусть покуда не расшифрована ее текстовая часть, однако из тех картинок, что ему принесли, ясна суть, заключающаяся в вычисленных будущих катаклизмах этой планеты… Кто вот только вычислял их? Дискета, как уверяют эксперты, создана действительно по неизвестной, наверняка военной технологии… Сенсация с элементом едва ли не фантастики… Впрочем, какой бы увлекательной фантастика ни была, в сторону ее… Есть факт. Абсолютно реальный. Истоки факта, вероятно, выяснятся впоследствии, и пока отвлекаться на них явно не стоит. Итак. Спецслужба перехватила дискету Брауна, и теперь она абсолютно недосягаема. А вот две другие – в Москве, а потому вопрос стоит так: кто окажется шустрее… Адрес русского Пол раздобыл самостоятельно: покуда дедок дожевывал свой чизбургер в забегаловке, проворные мальчики осмотрели его машину, обнаружив в ней записную книжку и пачку фотографий, благодаря чему установочные данные на некоего Алекса Михеева отныне известны. Пол прикусил губу, не без досады сознавая, что дело осложнено двумя обстоятельствами. Во-первых, просто неслыханную расторопность проявляют спецслужбы, а значит, информация с имеющейся у них дискеты расшифрована и оценена по заслугам. Спрут зашевелил всеми своими щупальцами, а там, в далекой Москве, у него щупальца наверняка самые длинные, гибкие и сильные… Хорошо натренированные в схватке с главным противником. Во-вторых, ему, Полу, придется вступить в конфронтацию с государством, чего он благоразумно не позволял себе никогда. Единственное, что оправдывает риск такого противостояния, – его, Пола, вера в возможности мафии – самого совершенного социального механизма, чьей частью он, знающий механизм буквально с младенчества, является. А заключается преимущество мафии перед государственными структурами в быстроте и целесообразности решений, в безмерно большей ответственности и заинтересованности исполнительных звеньев, а кроме того, в полном пренебрежении законами любых общественных формаций… Он открыл ящик стола, достав из него конверт, полученный сегодня из туристической фирмы. Самолет «TWA» вылетал в Нью-Йорк через три часа. Пора было собирать чемодан. – Когда вернусь – неизвестно, – выйдя из кабинета, сообщил он секретарше. – Телефон у меня с собой, так что на связи я круглосуточно. Садясь в машину, он закурил сигару, с досадой подумав о долгом перелете на Восточное побережье и о жестком федеральном законе, категорически курение на внутренних рейсах воспрещающем. Ладно, он потерпит. Лишь бы был толк в главном… В этой большой игре с неясной, но интригующей перспективой… В аэропорту Кеннеди его встретил Борис. Этого человека – еврея, эмигрировавшего в США еще в начале семидесятых годов из России, Пол знал с наилучшей стороны, имея в виду профессиональные качества данного индивидуума. В отличие от многих своих соотечественников, трудно и кропотливо начавших добывать свой американский хлеб на черной работе, Борис, битый уголовник, сразу же занялся изготовлением фальшивых долларов, контрабандой бриллиантов из Южной Африки и различного рода мошенничествами, быстро найдя подступы к итальянской мафии и впоследствии успешно с ней сотрудничая. Борис стремительно эволюционировал в незнакомой ему криминальной среде, переходя от примитивной уголовщины к хитросплетениям крупных экономических махинаций, и именно с Полом они обстряпали большую бензиновую аферу, чья суть сводилась к закупке и продаже горючего без уплаты налогов через цепочки подставных компаний. После отмывали деньги через рестораны и казино в Атлантик-Сити, вывозили в Германию редкоземельные металлы военными самолетами еще стоявшей там русской армии… Ныне Борис, открыв совместно с компаньонами, своими бывшими дружками из уже развалившегося СССР, филиал крупного русского банка в Нью-Йорке, пребывал в статусе весьма состоятельного, респектабельного американца и в сомнительных мероприятиях не участвовал, твердо обосновавшись в крупном легальном бизнесе. За ужином в японском ресторанчике в Манхэттене, поддевая мельхиоровой вилочкой рулончик сырого мяса тунца, туго обернутый нежной пленочкой рыбьей кожицы и увенчанный горкой зернистой черной икры, Пол, искоса посматривая на Бориса, неторопливо пригублявшего пиво с опрокинутой в высокий бокал мензуркой с горячим саке, говорил: – Собственно, вопрос стоит об элементарной услуге с твоей стороны… Дело в том, что недавно на Гавайях побывал один русский… Так, простой парень, какой-то инженер… Оказал услугу в Москве одному старичку, попавшему в неловкое положение, тот его пригласил, оплатив билет… – Инженер? – с иронией переспросил Борис. – Ну да… По моим сведениям, – поправился Пол осторожно. – И дело в том, что увез этот парень кое-какие сувениры, которые я хотел бы возвратить обратно… – Он что-то украл? – Ну, типа того… Вообще-то он безобидный Малый… кажется. – Пол замолчал, выжидая паузу. – Ну, я понял, – сказал Борис. – Что за сувениры? – Да не забивай себе голову, – поморщился Пол. – Я пошлю своего человека в Россию, и он решит проблему. А может, кстати, съезжу туда и сам, тем более никогда не был на твоей загадочной родине… Мне просто потребуются профессиональные помощники и база, вот и все. – А как же дела? – Мне нужен телефон и факс, вот и все дела, – ответил Астатти. – И абсолютно плевать, в какой точке земного шара я нахожусь. – А чего же тогда ты прилетел в Нью-Йорк? Для подобного разговора тебе бы хватило именно что телефонного звонка… – Ну, а пожать твою честную, твердую руку? – широко улыбнулся Астатти. – Выпить с тобой японского пивка? – Хм, – ощерил в перекошенной улыбке свои благоприобретенные фарфоровые зубы Борис, напомнив Полу того, прежнего уголовника с гнилыми редкими корешками, некогда выступавшими из бледных, разъеденных пародонтозом десен. – Ты не меняешься, Паша. Все такой же… Хитренький, вкрадчивый… – А ты – меняешься, – заметил Пол. – И еще как! Я помню то время, когда ты объяснялся со мной десятком слов и системой дикарских жестов. А сегодня… у тебя просто классический бруклинский акцент. А уж внешность, манеры… Просто букет метаморфоз! – Спасибо. – Борис наклонил голову, обильно тронутую тусклой, будто в перхоти, сединой. – Что сказать тебе, Паша? Твой парень может вылетать в Москву уже сейчас. Дам ему в распоряжение бригаду экстра-класса. И дело сделает, и поживет, как король. – Ну, а в Нью-Йорк я приехал вот почему, – начал Пол, размазывая по губам теплое, приторное саке. – У моих партнеров избыток наличных долларов. А ваши русские банки, насколько я в курсе, закупают их тоннами… – И до тебя только что дошло, как тут нагреться? – покровительственно хохотнул Борис. – Ну, ведь друзья-то не подскажут, – разочарованно вздохнул Астатти. – Имеют карманные банки, а вот чтобы предложить старым товарищам заработать денег… – Не прибедняйся. Греешься там на своих Гавайях… Хотя бы пригласил в гости, обсудили бы, лежи на пляже, горячие темы… – Хорошо, завтра летим. – Да куда там завтра… – обреченно махнул рукой Борис. – Дел – не продохнуть! Астатти одним коротким глотком осушил наперсток с рисовой водкой. Кажется, ему удалось выдать второстепенную тему разговора о наличных деньгах за основную. По крайней мере, в это ему очень хотелось поверить. РАКИТИН Истекал последний час дня воскресенья – час несуразный и тягостный в празднестве, омраченном предчувствием будней, повинностями их и заботами. Ракитин, приглашенный на ужин к коллеге Семушкину, томился от дремы и усталой сытости, но, не желая обидеть хозяина, терпеливо выслушивал его – продолжавшего бесконечное повествование о приобретении нового гарнитура из семнадцати предметов, причем каждому из предметов давалась подробная положительная характеристика. – Стенка, Саня, атас!.. – повторялся Семушкин, долго затягиваясь сигаретой. – Бар с музыкой, открываешь… тирлим-бом-бом. Но только звон этот малиновый – сто лишних баксов наценки… За что, спрашивается? За звуки… сладостных рапсодий? – Мода, – невпопад поддакивал Ракитин, глядя в цветное оконце телевизора, втиснутого в одну из ниш стенки, где диктор с лицом манекена докладывал замороженным голосом прогноз погоды. Погоду диктор прочил препакостную, пусть и закономерную для середины февраля: дождь со снегом, северный ветер, чем Ракитина не радовал, но особенно и не удручал, потому как у подъезда ожидала его новая удобная машина, и думал Ракитин, что наконец-то машина куплена, лето не за горами и, когда солнышко высушит асфальт, можно махнуть на юг, забыв об этом промозглом колобродье зимы. – В общем, обставился я! – заключил Семушкин и, выдернув из стаканчика салфетку, промокнул ею пот со лба. – В кухне только плинтусы не очень… На следующей неделе займусь. Обещали достать. Пластик под дуб. Вечная штука. Штамповка, конечно. Но метр – пять долларей. А куда деваться? Точно? – Некуда, – подтверждал Ракитин уныло. – Вот и я о том же! – горевал Семушкин. – Да, представляешь, а зеркало-то в баре того… Кривое, брачок-с! Я на себя глянул – мозги от страха окаменели: рожа такая, будто по ней трактор проехал… А уж бутылки какие формы принимают, вообще… Хотя, с другой стороны, оно и оригинально… Может, напрасно переживаю, а, Сань? И, резко поднявшись с кресла, Семушкин направился к бару, дабы продемонстрировать гостю удивительные свойства зеркала «с брачком-с». Ракитин, в свою очередь, выказал хозяину средствами мимики и глубокомысленными междометиями должную заинтересованность к предложенной для обсуждения проблеме. Далека была эта проблема от интересов Ракитина, но как не подыграть лучшим чувствам приятеля, всецело захваченного хлопотами по домоустройству?.. Хлопотами обывательскими, суетными, но да ведь утешалась ими душа Григория, а значит, рассуждал Ракитин, и ладно, главное – счастлив человек… И в самом деле Семушкин испытывал подлинное удовлетворение от жизни. Причиной тому была новая, трудно выстраданная квартира, представлявшая собой блестящий итог умелых переговоров с руководством мэрии, где работала жена Семушкина, благодаря чему супруги въехали в ультрасовременный дом, ощутив все прелести экспериментальной архитектуры: две лоджии, холл, лестница, ведущая в спальню, – квартира была двухэтажной; высокие потолки и высокие окна с подоконниками, превращенными как бы в клумбы, где цвели белыми, сиреневыми и коралловыми цветами кактусы – различные по форме и степени колючести. – Я тебя, Саш, не пойму… – Семушкин выключил телевизор, не дав дальнейшего слова ведущему, собравшемуся зачитать программу на завтра. – Зачем нужен какой-то тарантас, если еще с жильем не разобрался? Ютишься в конуре… – Ничего, терпимо, – ответил Ракитин, представляя себе галечный пляж, море, млеющее в штиле, свой дом на колесах у синей воды. – А машина – великое, знаешь ли, дело. Воплощение свободы: крылья! Ну, а с жилплощадью со временем решится… Шеф обещал: в течение года – точно! В отличие от Семушкина, Ракитин жил в типовой трехкомнатной квартире, одну из комнат которой занимал сосед, что приносило естественные неудобства обеим сторонам по коммунальному быту, однако в скором времени предстояло уезжать в Испанию, а вот уже по возвращении оттуда, коли посулы начальства окажутся пустыми, и задуматься над проблемой жилья основательно. – Ну, тебе, орел, с высоты виднее… – Семушкин, высокий, грузный, с легкой сединой во вьющихся темных волосах, оттянул книзу узелталстука, расстегнул пуговицу, оборвавшуюся с ослабевшей нитки, чертыхнулся и, бросив пуговицу в вазочку, щурясь, нараспев позвал: – Та-ася! – И тут же, неся поднос с чашками, явилась на зов жена его Тася – нарядная, уставшая от гостей, стряпни, уборки, но – приветливо-предупредительная. Вслед за ней вошла жена Ракитина Людмила с тяжелым пузатым кофейником – реликвией и гордостью семьи Семушкиных, поскольку кофейник был, во-первых, старинным, а во-вторых, серебряным. – Восемнадцатый век, – традиционно доложил Семушкин присутствующим и ткнул пальцем в украшенный подзатертой вязью бок кофейника, моментально палец отдернув. – Горячий, сво… лочь. Э-э… за вас! Чтобы все шло по плану! – предложил он, чокаясь. – На службе, Саня, ты растешь, машину купил, так что – за дальнейшее процветание. Кстати, в пятницу, будучи у начальства, слышал я разговорчик… – Тут Семушкин хитро прищурился и замурлыкал котом: – Р-разговор-чик… Об одном молодом и талантливом, которого надо отправить в Испанию как можно быстрее… – Ты всерьез? – встрепенулся Ракитин. – И еще как всерьез, – произнес Семушкин уже безо всякого энтузиазма. – Так что еще неизвестно, пригодится ли тебе твоя «девятка». Но в любом случае испанское побережье ни с каким Крымом не сравнится, так что ты ничего не теряешь. В голосе Григория прозвучала нотка откровенной досады, и Ракитин понимал природу ее: кандидатур на место под испанским солнцем рассматривалось две – его и Семушкина, но выбор начальства остановился на Ракитине потому, что и как специалист, и как знаток испанского и английского языков он был на порядок сильнее своего приятеля. – Пора нам, – подвела итог разговору на эту скользкую тему Людмила. – Спасибо, хозяева. Когда женщины вышли в прихожую, Семушкин прошептал Ракитину на ухо: – У тебя там роман с Риткой Лесиной… Учти: контора начинает гудеть слухами. Осторожнее. Говорю как друг. Тем более шеф к ней питает неразделенные симпатии… Ракитин, сумрачно кивнув, направился к выходу. Подал Людмиле шубу. Щелкнули часы на электрокамине, выбросив на черное свое табло четыре зелено горящих квадратных нуля. Наступал день понедельник. Ту, иную жизнь, вероятно, можно было определить как прожитое и прошлое, что кончилось внезапно и счастливо и куда он, Ракитин, возвращаться не желал даже мысленно, хотя знал – с прошлым не порвешь: не невидимая его паутина цепка и нити прочны и длинны безмерно. И он помнил ту, иную свою жизнь, такую же мутную и тоскливую, как сумеречный, неровный свет в вихлявшемся на поворотах пустом вагоне, устало и зло спешащем сквозь ночь. Тогда он успел на эту электричку, впрыгнул в сужающийся пролет дверных створок, поскользнулся и буквально влетел в тамбур, оставив на перроне соскочивший башмак. В памяти его потом не раз прозвучат и этот глухой, резиновый стук сомкнувшихся за спиной дверей, и лязг буфера тронувшегося вагона, прозвучат как нечто пророческое, потому что там, за дверьми, как бы осталось все прежнее, но это будет потом, а тогда, стоя в одном башмаке и в носке на заплеванном, усеянном окурками полу тамбура и морщась в усмешечке над самим же собой, он еще не разделял то время, что прожито, и то, что наступает, ибо осознание этого – суть осознания, какой-либо утраты. А утраты не было. Разве – башмак?.. Башмак действительно остался в прошлом. И вернуться за ним Ракитин не мог – электричка была последней. Он выругался, опять метнулся к дверям, но поздно – в замызганном оконце уже плыли размеренно и уныло черные поля, огни и зыбкое, едва угадываемое небо. Только тут он почувствовал, что пьян, неопрятен, и, как-то внутренне обмякнув, словно отрешившись от себя – опротивевшего, но неотвязного, пнул отъехавшую вбок дверь и вошел в вагон. Там была женщина, но поначалу он не заметил ее в дрожащей вылизанной пустоте желтых деревянных скамей и мокрого, грязного пола, по которому, невольно хромая в одном ботинке, ступал, стараясь поставить ногу в носке на сухое. И лишь когда, бормоча что-то под нос, сел напротив нее. наткнулся взглядом на взгляд – все с брезгливым пониманием оценивший: и расхристанность его, и нетрезвость, и, может, даже нечистоплотность – но не внешнюю, иную, что была в нем самом, от которой он и бежал сегодня этой электричкой… Он тут же озлился на нее – этакую благонравную, перед которой был беззащитен в своей неряшливости, подпитости, чье моральное здоровье наглядно утверждалось всеми внешними приметами молодой, обаятельной, но, чувствовалось, одновременно сдержанной и неглупой женщины. Перед такими Ракитин вечно терялся, и вечно его тянуло к таким, и вечно с такими не везло… Озлился. Закрыл ладонью лицо, вскользь подумав о ней нечто бессвязно-мстительное, и отстранился, ушел вразброд расползающихся, как ужи из дырявого мешка, мыслей. Вагон шатало, машинисты спешили на отдых, колеса словно переругивались в сонном, бормочущем перестуке, свет поминутно мерк и вспыхивал, прозрачно скользя в потертом лаке скамей, и Ракитин, неловко подогнув ногу, спрятав ее – ту, что в носке, – за уцелевшим башмаком, видел перед собой то край шерстяной клетчатой юбки, то – когда вагон встряхивало – светлые, ровно завитые на концах волосы, спадающие до плеч, красивое, строгое лицо, отчужденно обращенное к книге… Книгу она наверняка читала без особенного внимания, если вообще читала, а ожидала – Ракитин ощущал это пусть и скучаючи, но остро, – ожидала с тем же пренебрежением его пьяной болтовни, приставаний… Он встал и пересел на другую скамью – вперед, спиной к ней, решив то ли успокоить ее нарочитостью такого поступка, то ли как бы посчитаться ответным высокомерием, хотя, когда пересел, подумал: глупо… Но вновь нахлынула усталость, разбитость, и он, забывшись в полудреме, принялся вспоминать прошедший вечер отдельными, словно стоп-кадрами, застывшими сценами. И был там разглагольствующий Семушкин с бутылкой вина; хмельная компания из девочек легкого поведения; дача отца Семушкина, которую Ракитин, или обидевшись на компанию по какой-то причине, или же уяснив, что не предупредил жену о возможности своего возвращения утром, но все равно, кажется, на что-то обидевшись, покинул… Согласно легенде, поведанной жене Ракитина, они с Семушкиным – в то время выпускники четвертого факультета Высшей школы КГБ, будущие шифровальщики, именовавшиеся в курсантской среде «биномами», – отбыли на учебные полевые стрельбы, что возражений, естественно, вызвать не могло. Стоп-кадр с Семушкиным вернулся, ожил, бутылка в руках Григория ткнулась в стакан, и Семушкин заговорил: – Что ты видел, Саня, в свои двадцать четыре годика? Священный долг в перерывчике между средней и военными школами, сопли-вопли, заботы и нищету. А ведь годы уходят, и вскоре встанет вопрос: где же ты была, молодость, ау?! Наверстывай, Саня. Конспиративно… но дикими темпами. Покуда не поздно. Девочки одобрительно смеялись… А ему было муторно в этой инфантильно-загульной пошлости, в явном и тягостном ее обмане – куда приводила безысходность я откуда безысходность выталкивала, куражась, в прежний приют. К Зое. Все трое – Семушкин, Ракитин и Зоя – выросли вместе в одной из пятиэтажек, появившихся в городе в первом усилии борьбы за отдельную жилплощадь для измученных коммунальным бытом семей. Вместе учились, оканчивали десятилетку. После Ракитин ушел в 1?мию. Семушкин же благополучно поступил в институт, видел Зою ежедневно, ходил с ней в кино, дарил цветочки и страстно объяснялся в лучших к ней чувствах. Ракитин вернулся из армии, и Зоя вышла за него замуж. Семушкина между тем из института отчислили за неуспеваемость, и, дабы избежать горькой судьбины солдата, он подал заявление о поступлении в школу ГБ, уговорив последовать своему примеру и Ракитина. – Элита общества! – убеждал он Александра. – Давай, присоединяйся… Ты ведь связистом в армии был? Ну, тогда вообще все карты в руки! Далее все шло обыкновенным, накатанным путем. Квартира, семья, дочь, незаметно пролетевшая учеба. Неумолимо начал засасывать тихий, размеренный быт. в котором вроде бы жить-поживать да добра наживать… Счастливый до сонности, безмятежный до одури, размеренный до маеты. Корил себя Ракитин, убеждал, что, дескать, воплощение идеала человеческого в этом и есть, к этому все, кого знал, и стремятся, но чувствовал себя птицей в клетке, хотя куда лететь из клетки да и зачем – не ведал. Однако – другого желал для себя счастья, пусть и не представлял, какое оно, другое. И пошел к нему – пока наобум, ощущая привязь семьи и сам же втайне боясь с ней расстаться; топтался вокруг да около, понимая: близко ничего не найдешь, а далеко идти – страшно. Так и жил – никак. С безропотной, хозяйственной женой, хорошо и надежно зарабатывающей на должности мастера в меховом ателье, умеющей прекрасно готовить, стирать, гладить и все ему, не говоря ни слова, прощать… Завтра он проснется, и она, как и та женщина, что сидит сейчас неподалеку, столь же брезгливо и понимающе посмотрит на его опухшую физиономию, а он, стыдливо шмыгнув в ванную, отмывшись, выйдет, скажет что-нибудь фальшиво-ласковое дочери осипшим, сорванным голосом, усядется за стол, делая вид, будто читает газету, – сам же ничего не соображая, страдая от пустоты в мыслях, пустоты жизни, от невысказанной обиды жены, не обмолвившейся ни словом в упрек, заставившей себя простить, знающей терпеливо: все держится на ней, и, если сорваться, закричать, осознать до конца – где он бывает, с кем… все рухнет. Он уйдет. ^ А ему нельзя дать повод уйти. Нельзя, он погибнет – так считает она, а если и не так это, все равно нельзя, и надо пережить настоящее время – тяжкое, смутное время его тоски и ее слез, надо пережить… А пережили бы?.. Ответ придет позже. Минет много времени, прежде чем он как с вершины горы увидит себя прошлого: далекого, маленького, карабкающегося вверх по откосу… Но всегда ли неукоснительно вверх, всегда ли невзирая на препятствия и невзгоды? Нет. Петлял на круче, трусил, терял время впустую. Но ведь и как иначе, когда ищешь свой путь на ощупь и нет рядом ни наставников, ни страховки… А зачем карабкался? Кто вынуждал? Тоска точила. Может, глупая, но – по неведомому великому. По обретению смысла. Словно наркоман, забывший внезапно, что такое наркотик, и испытывающий неясную, но неутомимую жажду, он страдал необретенной идеей. Какой? Искал ее в себе, в людях – мучительно и безуспешно, мыкаясь, как шлюпка без весел, послушная всем течениям. Школа КГБ? Так ведь он просто собезьянничал за Семушкиным; профессией увлекся позже и даже добился успехов, сперва воодушевивших его, затем – представившихся никчемными. Почему? Деятельность его подчинялась схеме, но опять-таки не идее. Он метко стрелял по близким, до ветхости изрешеченным целям, иных не видя. Но да существовали ли иные? Итак, что оставалось? Видимо, жить не хуже других. И какой-либо великой идеей не бредить, отринув странные, в общем-то, переживания социально благополучного человека. Кстати, относительно идей: есть среди них одна – универсальная и вечная, означающая следующее: каждый на отведенном ему судьбою и людьми месте способен совершить свой скромный, выдающийся подвиг… А потому и нечего голову ломать, Ракитин, все у тебя отлично: труд непыльный, твердая карьерка, крепкая семья и даже – острые развлеченьица с девочками на нейтральных территориях. Он прислонился виском к вибрирующей раме окна и смежил веки, одолеваемый парализующей, неудержимо наваливающейся дремой. И заснул. А проснулся от какого-то разговора, неясным, но настойчивым эхом тревожившего слух, где один голос что-то просил – почти с отчаянием, а другой, сипловато-насмешливый, словно пародировал эту интонацию просьбы глумливой, пришептывающей скороговорочкой. Обернулся, вновь встретившись со взглядом женщины – теперь растерянным, просящим о помощи, увидел руку ее, схваченную татуированной лапой с грязными ногтищами и железным браслетом-цепочкой, а далее картина составилась полностью: плечистый патлатый парень, мятые брюки, замасленная нейлоновая куртка и такой густой дух табачного и водочного перегаров, что Ракитин хотя и сам был далек от трезвости, а все равно передернулся. Встал, обошел скамью, мрачно уставился на парня. – Тебе чего?! – вскинул тот прозрачно-голубые, светящиеся бешенством глаза. – Лангустов в винном соусе, – слегка запнувшись, молвил Ракитин, засовывая руки в карманы и раскачиваясь вызывающе. И тут же застонал, схватился за колено, будто бичом обожженное от косого удара подкованного ботинка. Дальнейшее помнилось ему рваными, как клочья этой грязной нейлоновой куртки, фрагментами: утробный рев парня, сообразившего, что курточке, похоже, конец, пол прохода, на котором они барахтались, перекосившийся от ярости рот противника с гнилыми зубами, грубые руки, цепко сомкнувшиеся на горле и масля-но вонявшие селедкой… Позже, словно возвращенное кем-то извне, пробудилось в Ракитине осознание: он жив, сидит на скамье перрона и отделали его, судя по всему, изрядно. Саднила поцарапанная шея, дергался в тике заплывший глаз и не болела, а только противно вспухла скула. – Ну? Что… с вами? А вот откуда голос, он понял не сразу: в глазах рябил снегопад бликов, падавших на высветленный ими асфальт и сверкавшую в ночи стальными перилами рельсов лестницу железной дороги с рыжей перекладиной шпал. Потом в едва удерживаемом фокусе узрел перед собой ее, незнакомку, пытливо вглядывающуюся в него. – Что такое?.. – пробормотал он, испуганно ощупывая мокрую рубашку и пиджак с оторванным, лоскутом свисающим воротом. – Кровь?.. Она нервно рассмеялась, однако глаза были тревожны. – Молоко. Пожертвовала бутылкой. Он вас душил… – А мне представлялось… – Ракитин сплюнул вязкую, солоноватую слюну, соображая, что, ко всему прочему, разбита еще и губа, – представлялось, что женщины в подобных ситуациях способны лишь визжать, призывать милицию… Ну, в крайнем случае снять туфельку и, значит, агрессору по голове… Тут он посмотрел на ноги, с неприятным удивлением обнаружив, что куда-то подевался и второй башмак… – Женщины – разные, – сказала она. – Но я тоже не Жанна д'Арк, а трусиха порядочная. Да, где ваши ботинки? Ракитин не ответил. Фокус зрения опять начал расплываться, дробиться, мир снова заполонил хоровод бликов, круживших, как хлопья снега, и он долго и пристально всматривался в их мельтешение, покуда блики не слились в тускнеющее пятно, что вскоре угасло, смененное мигом темноты, а затем – внезапно, как выстрел в лицо, вспыхнул свет, и Ракитин прямо-таки подскочил, найдя себя в какой-то кухне, на раскладушке, втиснутой между столом и буфетом. Одичало повел глазами, с трудом припоминая события ночи, коснулся пальцами лица, наткнувшись на стянувшие кожу нашлепки пластыря, затем суетливо сорвал одеяло, но, нигде не узрев одежды, снова натянул его до подбородка. И тут из ванной вышла она – в халатике, домашних тапочках – и, обернувшись на его обомлевшую, в пластыре физиономию, расхохоталась, тряхнув разбросанной челкой льняных волос. И он вспомнил все. До меркнущих бликов включительно. И тоже рассмеялся – правда косенько, стерев костяшкой кулака выступившую из рассеченной губы сукровицу. – Как самочувствие? Ждем вспышек памяти или сведений со стороны? – Полцарства за бутылку пива, – хмуро признался он. – А вот это вы зря, сударь, – сказала она. – Похмелье – штука опасная. Преодолевать его надлежит исключительно через муки. И с помощью крепкого чая с лимоном. Костюм ваш в порядке, и ботинки, кстати, я отыскала. Сорок четвертый размер. Моего бывшего мужа… Каким-то чудом остались. Подойдут? – Зачем… А! – Сейчас принесу халат. – Она повернулась и исчезла – будто и не было ее… Ракитин прищурился, задумавшись… Тревожным толчком ударило в сердце предчувствие нового, что начиналось сейчас, сегодня, а прошлого он почему-то и вспомнить не мог; память упорно возвращала его не далее рубежа, отделявшего это прошлое от нынешнего, и был там бестолковый гул и посвист электрички, меркнущий ее свет и пустая тоска вагона… Он знал: все будет непросто; знал: предстоит перешагнуть через многое – через любовь и привычку к себе тех, к кому привык, но кого, видимо, недостаточно любил он, через их боль и неизбежность причинения этой боли им же… – Да, а зовут меня Люда. Вот ваш халат. – Саша. – Он неотрывно смотрел ей в глаза, зеленовато-голубые, строгие и насмешливые одновременно. – Ну-с, вперед, Саша. – Склонив голову, она расчесывала волосы, зажав в припухлых губах шпильку. – У меня сегодня куча дел. Через час, простите за откровенность, мы должны эту обитель оставить. Будете есть омлет? – Лучше чай с лимоном. – Спустив ноги на пол, он натянул халат. – Омлет не люблю. И, уж коли откровенно, учтите данный факт на будущее. ОПЕРАТИВНЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ Начальник второго отдела управления военной контрразведки Николай Власов, взявший под командование оперативную группу, состоявшую из офицеров, ответственных за наружное наблюдение, и специалистов из ФАПСИ, должных всадить аппаратуру прослушивания в квартиру Ракитина, сразу же после отбытия объекта в гости к подполковнику Семушкину без каких-либо затруднений проник в жилище изменника, дав подчиненным краткую команду: – Бурите, орлы! Полетели на пол пальто, расчехлялись безотказные дрели; тончайшие, в витых победитовых кольцах сверла уместились в хромированных патронах, треснули прозрачные пластиковые коробочки, оберегавшие хрупкие, наичувствительные «жучки», изымаемые из упаковок медицинскими пинцетами… Операция началась. – Так вот, Коля, – заканчивал свой рассказ капитан ФАПСИ, начатый еще в служебной машине, ныне стоявшей под окном. – Приходим мы, значит, в полной готовности, отпираем квартирку… А там замки сложные были, специально вора одного брали из Бутырки, он их ниткой открывал, ты прикидываешь, какой класс? Суровой ниткой! Ну, открываем, значит, а там – дог! Аргентинский! Их еще «белыми убийцами» кличут… Щерится, уже в броске… Как я успел дверь закрыть… – И чего? – кашлянул степенно Власов, без интереса оглядывая «разрабатываемое» жилище. – Ну… за кинологом послали. Он его, дога, битый час заклинал… Пропищал сигнал рации. – У подъезда какая-то машина. Трое парней. Явно из этих… Ну, группировщики вроде. Прошли в подъезд. – К нам, что ли? – ухмыльнулся капитан. – Да вряд ли, – отмахнулся Власов. – Вряд ли, не вряд ли… – Капитан машинально достал сигареты, но тут же, памятуя инструкции, убрал пачку обратно. – Я, знаешь, однажды как налетел?.. Еще в застойные времена. Лето, бурим стены у одного диссидента – он в отпуск уехал… Бетон, как алмаз, ребята до плавок разделись, все в мыле, и вдруг – бабка… Цветочки пришла полить, древняя жопа! Я на дверь навалился, а бабуля ломится, как танк… Ну, тут наружка подоспела. Извините, бабушка, у вас что-то с ключом, пройдемте в домоуправление, сейчас там как раз трезвый слесарь дежурит… – Он осекся. В дверь позвонили. Долго и требовательно. Затем, после минутной паузы, в дверном замке вкрадчиво заскребся металл… Власов, зыркнув глазами на притихших технарей, передернул затвор «Макарова», наворачивая на ствол табельного оружия неуставной глушитель. Негромко проронил в рацию, выходя в коридор и прижимаясь к дверной раме: – К нам – посторонние… – Ой, – донесся ответ. В следующий момент дверь раскрылась. – Стоять! Руки… вверх! – со зловещей хрипотцой в голосе приказал Власов, упирая ствол в узкий лоб возникшего на пороге бандита, икнувшего от неожиданности, и отмечая затравленную растерянность на лицах стоявших за его спиной двух подельничков. – Ты чего, дядя? – молвил один из них. – Убери пушку. Мы же к приятелю в гости… Боковым зрением Власов узрел связку отмычек в руке парня, которого он держал на прицеле, а потому, не поддавшись на провокацию, жестко продолжил: – Вы двое… Лицом к стене, быстро! – Да к приятелю мы… – повторил бандюга, с не охотой выполняя требование Николая, но вдруг рука его нырнула за пазуху, блеснула потертая сталь настоящего, еще довоенного выпуска «ТТ», а не китайского дрянного «тотоши», однако сделал это подонок напрасно, не ведая, что перед ним – закаленный в жестоких поединках профессионал, уже вычисливший ситуацию на десять ходов вперед во всем многообразии вариантов ее развития… Палец дернул спусковой крючок, тупая пуля «Макарова» выбила из черепа затылочную кость «заложника», и прежде чем ствол «ТТ» успел найти цель, владелец его – со свинцом, раздробившим скулу и смявшим гортань, уже сползал по стене, изумленно взирая на неповинующуюся руку с оружием, ставшим вдруг невыносимо тяжелым – как гиря… Третий парень, резво подняв руки, открыл рот, пытаясь что-то произнести, но сделать этого не сумел: один из прапорщиков, обеспечивающих наружное наблюдение, стремительно выскочил на лестничную клетку и без раздумий, в прыжке рубанул его в основание черепа ребром ладони. Парень издал напоминающий отрыжку звук и грузно повалился на пол. Власов обвел настороженным взглядом соседские двери. Тихо… Даже странно. Приказал технарям, высунувшимся в коридор: – Стелите полиэтилен, трупы пока – в квартиру… Этого, – кивнул прапорщику на оглушенного бандита, – в машину и – на второй объект… Будем разбираться. Пришли народ, надо кровищу с пола отмыть… Все. Скоро вы там своих «клопов» замуруете? – обратился не глядя в сторону сотрудников ФАПСИ. – Еще полчаса как минимум… – В темпе, ребята, в темпе… Вот ведь херня какая… – Он покачал головой, пробурчав под нос: – А ты говоришь – аргентинский дог, бабуля… Вот херня!.. Агент Центрального разведывательного управления США Дмитрий Воропаев, неторопливо выгуливающий немецкую овчарку возле дома Ракитина, с содроганием, как в кошмарном сне, увидел, что из подъезда, куда полчаса назад зашли нанятые через его связи в преступном мире «бойцы», выводят одного из них, Бесика, находящегося в состоянии полнейшей прострации, и усаживают братка в серую «Волгу» с антенной радиотелефона на крыше. Вот так да! Засада! Но как же так?.. Ведь дома никого не было… И где остальные негодяи? Неподалеку от «Волги» внезапно остановилась выехавшая из проулка тупорылая «Газель». Водитель ее, выйдя из машины, обменялся выразительным взглядом с шофером «Волги», вдумчиво кивнувшим ему в ответ. Далее из кузова «Газели» выскочили два невзрачных молодых паренька с громоздкими обшарпанными чемоданами. Абсолютно одинаковых паренька с абсолютно одинаковыми чемоданами… Деловито прошедших в подъезд. Чемоданы, судя по той легкости, с которой их под^ хватили пареньки, ничего в себе не содержали. Скорее прочь! – Тангир, рядом! – приказал Дмитрий овчарке и двинулся в сторону стоявшей за квартал отсюда машине. Конечно, ему следовало бы задержаться, досмотреть финал провалившейся операции… Но его подгонял неуемный, лихорадочный страх. Ему, бывшему проворному валютчику, завербованному ЦРУ уже десять лет назад за перспективу американского гражданства и ежегодный гонорар в десять тысяч долларов, казавшийся в ту пору умопомрачительной суммой, внезапно открылась жуткая суть игры, в которую он легкомысленно влез… Те, из «Волги», – определенно гэбэшники, не мусора, а этот инженер Михеев – далеко не простой тип; он же, дурачок Дима, пренебрег четкими указаниями американцев сначала «пробить» объект, выяснив оперативную обстановку вокруг него, и, кажется, всерьез обжегся… Идиот! Теперь все придется делать задним числом. Кроме того, предстоят объяснения с блатными по поводу завала… Ну, влип! Он открыл дверцу машины. Пес привычно прыгнул на заднее сиденье, тут же улегшись на нем. Пустив движок, он еще посидел за рулем, раздумывая, стоит ли проехать мимо той «Волги», но, вспомнив громоздкие чемоданы и безликих парней из «Газели», такое свое желание напрочь отбросил. Вот так же и его когда-нибудь погрузят, расчленив, в подобный чемоданчик… Он зябко поежился. Ну, влип! Взвесив все «за» и «против», Астатти решил, не передоверяя решение проблемы помощникам, сам вылететь в Москву – так оно, как он посчитал, будет дешевле и надежнее. Кроме того, ему и в самом деле желалось увидеть эту загадочную Россию, ставшую усилиями ЦРУ на путь демократического колониального развития. Встретившие его в аэропорту крепкие пареньки, подстриженные коротко, как солдатики-новобранцы, одетые в кожу и в кепочки, усадили его в роскошный «Мерседес-600» с рогами мигалок на крыше, и через час Пол оказался в огромном, недавно отстроенном доме темно-красного кирпича, чей интерьер – с мрамором полов, гобеленами и резной антикварной мебелью – озадачил даже его, повидавшего на своем веку и пент-хаузы американских миллионеров, и европейские замки, и дворцы арабских шейхов. Здесь тоже умели, оказывается, жить с немалым размахом… Друг Бориса – пожилой улыбчивый толстячок с колючими циничными глазками беспощадного садиста, являвшийся владельцем дома, – сразу перешел к делу, выясняя, что, собственно, требуется от него уважаемому американскому гостю. – Надо кое-что забрать из одной квартиры, – ответил Пол. – И, если можно, я удержусь от уточнений… – Что-то у вас там украли в Америке, да? – Толстячок сочувственно покачал головой. – Ну, что же… окажем содействие. – Несмотря на грубый акцент, он вполне сносно владел английским. – Располагайтесь, сейчас вам покажут спальню. Кормить вас будет Римма… – Он перевел взгляд на весьма симпатичную блондинку, вкатившую в гостиную сервировочный столик с напитками. – С Риммой можете спать; если она вас не устроит, что вряд ли… ну, подыщем иной вариант… Каждый вечер ребята будут сопровождать вас поужинать в ресторан, они же и обеспечат охрану – в городе полно мрази… Вот так. – Он встал, протянув Полу руку. – Я буду в курсе событий. Да! Переводчик у вас круглосуточный, гоняйте его, не стесняясь. Дармоеда! – Ну, круглосуточно – это излишне, – улыбнулся Астатти, откровенно взирая на стройные ноги блондинки, затянутые черным нейлоном. Этот цвет его возбуждал. Уловив взгляд Пола, дама с откровенной усмешкой подмигнула ему. – Еще раз повторяю: не стесняйтесь, – произнес на прощание хозяин дома. – Римма, человек с дороги. Окуни его в джакузи, помой… – Никаких проблем! – Блондинка вложила свою узкую мягкую ладонь в руку Пола. – Пойдемте, сэр… Да, все начиналось очень здорово в этой Москве… Просто-таки восхитительно! Единственное, что Полу очень не понравилось, – это глаза толстячка. Плохие глаза… Однако за его жизнь и безопасность отвечал Борис, и, случись что-либо с ним, Полом, полетят головы – это знал, конечно же, и русский мафиози, принимавший его здесь. Римма, усадив Пола на мраморный край бурлящей фонтанчиками джакузи, умело сняла с гостя рубашку, Провела ухоженным пальчиком по его груди. Затем подставила ему для поцелуя призывно приоткрытые сочные губы. Астатти, не капризничая, на призыв откликнулся. Как она сняла с него остальную одежду, он даже и не заметил. Утром воскресного дня, трудно соображая гудевшей от недосыпа головой, совершенно измотанный неутомимой в жестком сексе Риммой, Астатти сидел в гостиной в окружении пяти гангстеров, обрисовывая им предстоящую задачу тайного проникновения в квартиру Михеева и изъятия из нее необходимых предметов. Выслушав его, старший бандит – угрюмый толстомордый парень с глубоким извилистым шрамом на щеке, – брезгливо оттопыривая губу, произнес: – Все сделаем не так, проще… Мы – не домушники, не менты, да и шмон к тому же занятие гнусное. Окучим клиента в лобовой атаке. Ты, – кивнул небрежно одному из своих подчиненных, – дуй по адресу, выясни, на месте ли терпила… И возьми тачку попроще – тот «Форд» уже убитый… Если клиент тоже на колесах, проблем не будет. – Каким образом вы хотите осуществить данный акт? – встревоженно поинтересовался Астатти. – Внеполовым! – отрезал гангстер. Из дальнейших его пояснений Пол уяснил, что никаких проникновений в квартиру осуществляться не будет; данные методы, присущие полицейскому сыску, охарактеризовались странным словом «западло», а оптимальнейшим решением местные мафиози полагали подстроенную аварию, в которой бы обвинили Михеева, потребовав от него штраф, и, штрафа на месте, естественно, не получив, отправившись с жертвой по месту ее жительства… А уж там, как заверили Астатти, изъятие всего необходимого будет исключительно делом техники… Слушая бандитов, Пол откровенно недоумевал. Похоже, речь шла о самой обыденной, многократно проведенной ими операции. Какая-то дичь! Похищение человека, наглое вымогательство… Чудовищный, по американским понятиям, риск… Вот так страна! – Я понимаю, – переводил, не удерживаясь от усмешки, переводчик – интеллигентного вида паренек в очечках и аккуратном костюмчике, – что для вас, мистер, это кажется несколько необычным способом, но нам, поверьте, виднее… – Хорошо, – согласился Астатти. – Меня не интересуют подробности. Мне необходим результат. – Вы поедете прямо к его дому, – продолжил переводчик. – В нужный момент мы пригласим вас в квартиру. Идет? Астатти угрюмо кивнул. Ему не нравились эти кровожадные уголовники, напоминающие своими манерами пиратов из исторических кинолент… В них не было ни грамма какой-либо культуры, как, впрочем, и вообще человеческого естества, кроме оболочек, заключавших в себе сумеречную суть нетопырей… Но выбирать не приходилось. Вечером поступила информация: Михеев отъезжает вместе с женой от дома на машине, следуя, по всей видимости, в гости: с цветами и какими-то пакетами… – Собираемся, – сказал переводчик Астатти. – Сейчас его наши ребята – в момент… А если он еще в этих гостях и соточку граммов дерябнет… Во будет класс! Среди замызганных грязью машин, цепочкой жавшихся к тротуару, Ракитин сразу выделил свою, новенькую: цвета «мокрый асфальт», с литыми дисками и угольно-черной, еще не успевшей запылиться резиной. И забрезжил в сырой темени ночной улицы вожделенный мираж, носивший оттенок гавайских воспоминаний: море в солнечной дымке, плеск и блеск синей волны, базальтовые откосы… Он поймал губами мелкую случайную снежинку, прислушался к ночным звукам: неясным гудкам, скрипу качавшихся на ветру проводов, перестуку капели… Прошуршали сосульки в водостоке, с грохотом вывалившись наружу, рассыпавшись по тротуару звонким искристым льдом. На одном тяжком усилии вдруг вспомнились все десять долгих последних лет мыканий, корпения на каждодневной, опостылевшей службе. Да и чего только не было за эти годы! Квартирные размены, съезды; умоляющие глаза первой жены, напряженное недоверие к нему новой тещи и тестя, рождение сына, его болезни; хроническое недосыпание… Наконец, долгий период безденежья, когда жену, назначенную заместителем редактора одной из городских газет, выгнали с работы: очередной выпуск, за который она отвечала лично, не содержал в тексте упоминания фамилии великого партийного лидера… Да, было и такое, ушедшее в темень прошлых невзгод. Итог же внешне таков: новенький автомобиль с хрустальными оконцами фар, дубленочка, под ней – костюмчик от портного-интеллектуала, грядущая жизнь в Испании… Тупик. Уютный. Опять. – Тьфу ты, – вырвалось у Ракитина с каким-то внезапным ожесточением. – Жизнь все-таки… по большому счету… мура! – Очень крепкая мысль! – сказала Людмила. Он обернулся, уловив в ее ускользающем взгляде не то чтобы неприязнь, а ровное, холодное отчуждение, далекое от какого-то вздорного каприза. – В чем дело? – Усевшись за руль, мельком взглянул на сосредоточенное лицо жены. – Я что… вел себя… не так? – Вел ты себя безукоризненно, не волнуйся. – Так в чем причина? – Он откинулся на сиденье, наслаждаясь урчанием новенького двигателя, еще не пропавшим запашком краски, чистотой приборных стекол. – Если вкратце – ничему не рада. – Она медленно провела пальцем по запотевшему оконцу. – А конкретнее? – Переживаю за мужа. Который тоже ничему не рад. Может, объяснишь, что с тобой? Я же чувствую… – А-а, чушь и блажь! – Он притопил заслонку и тронул машину с места. – Не бери в голову. Ну, припадок неврастении. С кем не бывает. – Думаю, нам все-таки следует объясниться, – сказала она. – Получится беспредметный разговор, – отрезал Ракитин. – У меня очень неконкретные претензии к бытию и к себе: существую по стандарту, по инерции, рву сиюминутные блага и на большее негоден. То есть комплекс неудовлетворенности сытого. Подробности опускаю. – Хочешь послушать мое мнение насчет подробностей? – Валяй. – Когда-то тебя, небесталанного математика и как бы даже интеллектуала, перестал устраивать… ну, скажем, уровень мехового ателье. Заочно прошу прощения у Зои. Тем более вины ее здесь нет никакой. Моя кандидатура в какой-то момент показалась тебе более подходящей. Не думаю, что тут сыграла роль моя должность завотделом крупной газеты, но, так или иначе, началась у тебя новая жизнь с новой женой. А теперь все снова приелось. А работа вообще превратилась в обязаловку и в кондовое ремесло… – Не будем насчет работы. Вкалываю, как маятник. Или чего, инкриминация бездуховности? В таком случае – оглянись на всю страну. Редко кто уже книгу в руки берет… – Ну, заодно приелась и я, – продолжила она бесстрастно. – Есть предложение: помолчать, – сказал Ракитин с мягкой угрозой. – Добавлю, – не реагируя на его слова, продолжила она. – Смена жен в итоге повлекла за собой и смену любовниц. – Постскриптум ошибочен, – отозвался он. – Домыслы, близкие к ненаучной фантастике. Даже не хочу вникать, каким ветром их нанесло. И – прошу: прекрати эту идиотскую беседу. Да, я многим неудовлетворен. В судьбе, в жизни, но это нормальное состояние думающего человека. А может, и счастлив я маетой? Кто знает… В любом случае тебя мои внутренние психозы касаться не должны. Носят они характер временный, и наша суровая жизнь быстренько отметет их в сторонку, как и прочий несущественный вздор. – Все-таки много у тебя в душе мути, дорогой, – сказала она. – Ничего, отстоится. Муть. Кошка там впереди, что ли? – буркнул он, сбавляя скорость. – Слушай, да это крыса… – Кого не выношу – мышей и крыс… – Ракитин, чуть приподнявшись на сиденье, резко крутнул руль в сторону, целясь серединой капота в черный комок и все отчетливее различая острую, хищную морду, озиравшуюся на свет фар. Крыса метнулась назад, и он круто заложил руль вправо, куда торопливо метнулось жирное тельце с вытянутым хлыстом омерзительно голого хвоста. И – попал в иную реальность. Это он понял сразу: произошло нечто, изменившее все-все, и теперь не существовало никакой дороги, слов, проклятой крысы… Была непроглядная, почти космическая темнота и тишина, в которую с нудным шипением срывались какие-то невидимые, словно отсчитывающие секунды, капли. И мысли были такими же, как эти капли: спокойными и мерно обрывающимися в ничто. Из того, уже бесповоротно прошлого, всплыло воспоминание: упругий хлопок… Бригадир ударной бандитской группы Гоша, человек с извилистым шрамом на лице, благодаря которому носил кличку Скорцени, сидел рядом с водителем общакового «Форда», следующего за машиной лоха, и, изредка оборачиваясь в сторону трех компаньонов, теснящихся своими накачанными тушами на заднем сиденье, лениво повторял им план грядущих действий: – Значит, ты, Леня, сразу выдергивай его на сушу и по рогам, по рогам… А ты, Гангрена, бабу придуши слегка, чтоб не голосила особо… – Да чего ты учишь! – огрызались грамотные в своем ремесле бандиты. – На его «девятке» сегодня уедем, это как пить… Давай, начинай подрезать… «Форд», двигающийся без габаритных огней, рванул вперед, ориентируясь на островок света от фар «девятки», но тут ведомая машина, ровно двигающаяся по односторонней улице, резко, будто огибая препятствие, ушла влево, заставив водителя «Форда» совершить таким внезапным маневром перемещение в противоположную сторону; затем «девятка» нырнула вправо, и «Форд», еле избегнув неминуемого серьезного столкновения, снова ушел вбок, попав в полосу кромешной тьмы… – Фары! – заорал Скорцени, тыкая растопыренными пальцами в еле угадываемые во тьме клавиши и наконец точно попадая в искомую… Свет рассек непроницаемое пространство, которое тут же заполнила оранжево-белая, грозно скалящаяся морда стоящего у обочины «КамАЗа»… Это было последнее, что увидели в своей земной жизни пятеро несостоявшихся как люди сущностей, превратившихся в кровавое месиво, спрессованное перекореженным металлом и пластмассой. РАКИТИН Ракитин мотнул головой, стряхивая ошеломленность и слепоту; дошло: лобового стекла нет, приборы погасли, а то, что так убаюкивающе капало, – вероятно, тосол: из-под развороченного, вздыбившегося капота клубами валил пар: – Люда… – позвал он в темноту. – Сними клемму… – отозвалась она ровным, мертвым голосом. Ракитин толкнул дверь – как-то беспомощно и косо вывалившуюся, обвиснув на петлях, в эту новую, неизвестную действительность, выскочил из машины и увидел: запыленная громада рефрижератора, не замеченная им в темноте, и отскочившие от ее задних колес «Жигули». Удар пришелся в правую сторону, и кузов скрючило и завалило также направо. Теперь это был лом; только шипели тосол и кислота, лившиеся из разбитого аккумулятора и двигателя. Он закрыл глаза, еще пытаясь обмануть себя, поверить, что, когда откроет их, очутится в квартире Семуш-кина, в мягком кресле, где попросту задремал… Нет. Была ночная улица, рефрижератор, разбитая машина и беззвучно содрогавшийся в жестоком хохоте мир. Мир, который спятил. Он вновь метнулся в машину, но за рулем увидел жену. – Машину вела я. – Голос ее Срывался на какой-то трудный, глухой шепот. – А ты… успокойся. Мы живы, ясно? Это главное. – Но как… ты… – бессвязно говорил он, оглядываясь на смутные силуэты собиравшихся откуда-то людей, слыша невнятные голоса, вскрики; затем позади вспыхнули фары, и асфальт, уходивший в черноту, заискрился голубыми всполохами. Этот миг неизвестно как возникшей суеты вернул ему некоторое самообладание. – Что с тобой? – задал он первый внятный вопрос. – Думаю, обойдется… – Ее била дрожь, и она болезненно морщилась. – Ноги только… Встать – никак. Порезы… – Она стряхнула стекавшую с пальцев кровь на асфальт. – Зашьют, ничего. И запомни: я вела машину. Ты выпил… понимаешь? – Бред, ахинея… – твердил он беззвучно, одними губами, затравленно всматриваясь в десяток равнодушно-любопытных лиц, окруживших его, и думая: откуда их столько – этих людей? После увидел остановившийся сзади автобус и понял: «Жигули» перегородили улицу, застопорив движение… Тут фиолетово засверкали, крутясь, колпаки спецсигналов, толпа, оживленно судача, расступилась перед машинами «Скорой помощи» и ГАИ. Ракитина кто-то взял под локоть, и очнулся он от судорогой передернувшего его запаха нашатыря в салоне милицейского микроавтобуса. – Дежурный по городу, – втолковывал ему молоденький лейтенант. – Как себя чувствуете? Чья машина? Ракитин молча отдал документы, глядя на ярко-желтую ленту, тянувшуюся из рулетки измеряющих расстояния милиционеров. – Дверцу ему привяжи, дверцу! – кричал сержант в бушлате водителю «техпомощи», хлопотавшему возле изувеченного автомобиля. – Захлопывается? Ну, порядок тогда! – А доверенность где? – спросил лейтенант. – Машина на тестя, еще не оформили… – Значит, отправится на штрафную площадку, – заключил лейтенант. – А вы поедете со мной, если здоровы. Или, пожалуйста, – «Скорая»… – Я с женой, – сказал Ракитин. – Да вы что, до сих пор в шоке? Ее ж увезли… – удивился лейтенант, безразлично провожая взглядом «техпомощь» с притороченными к ее кронштейну «Жигулями», скрежеща, удалявшимися прочь. – Поехали! – тронул за плечо шофера. Далее в ГАИ Ракитин дул в трубку под строгими взглядами заспанных врачей, и хитрый прибор с бегающими оранжевыми цифрами показывал что-то, врачам необходимое. – Легкая степень, – дружелюбно констатировал лейтенант, приглашая Ракитина в комнату дежурного. – Теперь садитесь и пишите: где гостили, сколько пили, откуда и куда ехали. Писать можете? Было написано объяснение и подписан протокол; был звонок тестю, и лейтенант терпеливо разъяснял старику: дескать, ничего страшного, все живы – и настоятельно рекомендовал впредь вовремя оформлять доверенность. – Все живы, – повторил он, обращаясь уже к Ракитину. – Ущерб вы нанесли исключительно себе, рефрижератор не пострадал… Так что дело завтра же передадим по месту вашего жительства, там с вами и доразберутся. – У вас, что ли, жена в «травме»? – вопросил Ракитина вошедший в комнату милиционер – голосом, требующим повиновения. – Что с ней?.. – У Александра екнуло сердце. – Порезы, – ответил тот, закуривая. – Только зашили… Переломов нет. Ушибы. Трезвая, кстати. – Повезло-о, – протяжно и весело рассудил лейтенант. – Я как увидел тележку – ну, думаю, два трупа без вопросов. При таком-то ударе… Задумайтесь! Может, знак судьбы? – Может. Я свободен? – Ракитин шагнул к двери. – Свободны. Да! – Лейтенант хитро сузил глаза: – Все вроде обошлось… Ну а честно: пересели ведь? А? – Часто пересаживаются? – спросил Ракитин холодно. – Один – пьян, другой – трезв… Сколько раз… Ладно, идите, – закончил лейтенант уже официальным тоном. – Спокойной ночи! Кстати, сразу же после вас на той же улице «Форд» с братвой в «КамАЗ» влетел… Сейчас их оттуда половником выковыривают… – Улицы освещать надо! – неприязненно проронил Ракитин. – Ездить надо внимательно! – раздраженно парировал милиционер. Ракитин вышел из ГАИ, осмотрелся в надежде поймать такси. Никого… Взглянул на запястье. Часы были разбиты, механизм вывалился, и пустое дно корпуса насмешливо сияло полированной голой сталью. Он сдернул часы с руки и бросил под ноги. Со злостью топнул по ним и – вскрикнул: в бедре что-то больно и противно щелкнуло… Похромал дальше, сдирая ногтем засохшую кровь с разбитого, вспухшего лба. И вспомнил о распорядке дня понедельника: о службе, срочной дешифровке какого-то важного документа, заполученного у врагов… Усмехнулся. Вернее, заставил себя усмехнуться. Вошел в квартиру – пустую и как бы настороженно-отчужденную в этой своей пустоте. И – рухнул на кровать, замычав от досады и боли. Долго лежал – недвижимый и отрешенный. В комнате было холодно: сквозняком распахнуло форточку, и ночной морозец живо одолел сопротивление ему хлипких батарей, веявших еле заметным теплом. Морщась от ломоты в бедре, встал, прошел в ванную, промыл ссадины, прижег их йодом, вычесал крупицы стекла из волос. Разбирать постель не стал – сил не нашлось. Его сотрясала дрожь – не то от холода, стоявшего в квартире, не то от нервной перегрузки. Накрылся дубленкой, заляпанной кровью, свернулся под ней калачиком; стуча зубами, уткнулся в холодную подушку и, согревая ее теплом своей щеки и виска, провалился в безрадостный сон. ШУРЫГИН Бандит, пытавшийся проникнуть в квартиру Ракитина, был вывезен на загородный объект, где, перед тем как отбыть в небытие, подвергся жесткому допросу с применением пентанола натрия – «сыворотки правды». Результаты допроса оказались куцыми: уголовник поведал, что, согласно полученному заданию, из квартиры надлежало похитить две какие-то металлические пластины с радужным напылением. Вот и все, что удалось из него вытянуть, если, конечно, не принимать во внимание сопутствующую информацию, касавшуюся деятельности группировки, в которую он входил. С криминальным элементом Шурыгин в последнее время принципиально не церемонился, сознавая, что бороться с мафией необходимо ее же методами. Доклады по начальству, составление рапортов и прочая бюрократическая возня в нынешних условиях представлялись ему занятиями пустыми и глупыми; теперь эффективность любого мероприятия решали доверительные приказы на словах и надежные сотрудники, также не утруждающиеся юридическими проволочками и излишними сомнениями по поводу законности своих действий. Прошли благостные застойные времена, когда водворение диссидентов в психушку осуществлялось по решению коллегии КГБ! А порою – с санкции членов Политбюро! Гуманитарная же болтовня о необходимости отмены смертной казни, усиления прокурорского надзора над каждым уголовным делом, реверансов в сторону адвокатуры вызывала у Шурыгина снисходительное скучное недоумение… Ознакомившись с результатами негласного обыска квартиры Ракитина, в перечне предметов, способных представить тот или иной интерес, Шурыгин упоминания о каких-либо пластинах не обнаружил. Связавшись с коллегами, ведавшими оргпреступ-ностью и имевшими в группировке надежную агентуру, он попросил выяснить, откуда, что называется, дует ветер, но никаких сведений на сей счет покуда не поступило. Зато поступили сведения иные, повергшие генерала в немалое изумление: оказывается, в течение прошедшего дня за Ракитиным плотно шла бандитская наружка из уже иной группировки; причем вслепую, без включенных фар следуя за машиной объекта, уголовники на полном ходу врезались в грузовик, а далее их примеру последовал и сам Ракитин, начавший вдруг ни с того ни с сего выписывать на дороге какие-то безумные пируэты… Контрразведчики, сидевшие на хвосте у бандитов, сумели проконтролировать действия приехавшей на место обеих аварий автоинспекции, равно как и развитие дальнейших событий, одно из которых Шурыгина насторожило: Ракитина поджидала у дома еще одна машина и, как только он, прибыв с экспертизы, зашел в подъезд, машина тотчас уехала, ведомая, конечно же, наружной службой ФСБ. Машина прибыла за город, остановившись у коттеджа, принадлежавшего одному из преступных авторитетов, в ведении которого находились разбившиеся на «Форде» бандиты. По пути следования машину, естественно, остановила для проверки документов ГАИ, что позволило выяснить личности водителя и пассажира. Водитель особого интереса не представлял – так, интеллигент-группировщик, фраерок на доверии, а вот пассажиром оказался гражданин США Пол Астатти, по национальности, указанной в паспорте, – итальянец. Для получения объективных установочных данных на этого заграничного типчика Шурыгину пришлось лично связаться с руководством СВР, попросив разведчиков, выделенных ныне в отдельную епархию, оказать ему большое и срочное одолжение. Итак, ситуация, скалывающаяся вокруг Ракитина, всерьез начинала генерала Шурыгина удручать своей запутанностью и возникновением словно бы из ниоткуда многочисленных фигурантов, осложняющих начатую разработку, носившую, в общем-то, характер стандартный… Посовещавшись с Сарычевым, они решили не мудрить в главном мероприятии по разоблачению изменника: подсунуть подполковнику серьезную и правдоподобную дезу для зашифровки и проследить, куда тот, имея на руках столь горячую информацию, попытается ее – обжигающе срочную – сбросить… Куда, каким образом и – кому. То есть ныне тянулся час за часом режим неотвратимого оперативного выжидания… Составлявший, собственно, всю суть разработки. ГРАДОВ Сон был привычен и реален, как давно прожитая и глубоко осознанная часть жизни, пусть тяжкая и страшная. Из колодца, задвинутого плитой, где он был заточен за отступничество свое жрецами Великой Блудницы в ожидании суда, стражники подняли его наверх, скинув к зловонному дну плетеную лестницу. Он выбрался под беззвездное небо своего мира, прорезанное фиолетовыми дробящимися вспышками зарниц, сверкавшими из обители Великого Демона, и осмотрел бесконечное нагромождение пирамид с усеченными вершинами – жилища своих бывших собратьев, в одном из которых еще недавно обитал сам. Дорога к капищу далась ему нелегко: отступничество изменило само его тело, теперь оно было жалким и слабым, рубище свисало с плеч сморщенными лохмотьями, серая кожа покрылась белесыми пятнами и бурыми язвами, и он несколько раз падал на гранит мостовой, а стражи угрюмо стояли над ним, даже не пытаясь помочь ему встать, ибо теперь он являлся для них неприкасаемым, будучи уже куда никчемнее любого обычного раба, узника… В капище, вкруг алтаря, под высочайшими сводами, освещенными лиловыми огнями светильников, в серо-голубых одеждах стояли жрецы Великой Блудницы, ожидавшие его, изменника. – Приговор вынесен, – сказал верховный жрец, и темное лицо его тронула гримаса усмешки. – Ты, наверное, ожидал смерти? Нет… Мы не отдадим тебя столь легко Свету, к которому ты устремился. Ты захотел уподобиться людям? Сотворенным? Что же… Ты станешь одним из них, и изменить такое твое желание не в наших силах… Но ты уже чувствуешь свою новую плоть? Эту слизь… Она заставит испытать тебя много боли, и ты безмерно будешь страдать; ты припомнишь радостинаших оргий в тоске своего одиночества и проклянешь сам себя… Мы дадим тебе века и века для такой муки. Но – дадим и возможность искупления. Однако вдруг ты способен покаяться уже сейчас? Тогда мы накажем тебя заточением в Башне Луны, и правительницы, возможно, вскоре простят тебя… Выбирай! – Нет, – прошептал он. – Отрекаюсь. Гул возмущенного ропота прокатился по капищу; свет померк и – разверзлась пучина, изрыгнув его в темень неизвестности, что погасила сознание и саму мысль… Приговор свершился. Застонав, он пробудился, наполненный ужасом привидевшегося кошмара, преследующего его неотступно в течение долгих лет. «Откуда эта жуть? – метнулся безответный вопрос. – Из прошлой жизни в каком-то демоническом мире? Из подспудных сумасшедших фантазий?..» Он встал с постели, мало-помалу обретая реальность обыденности: серого квадрата окна, заполненного тусклым небом, знакомой мебели, книг… Осадок сна истаивал в сознании, но его сменяло безотчетное чувство тревоги, постепенно переродившееся в догадку – логически ясную и отрезвленно-пронзительную, – как будто, войдя в квартиру и приметив беспорядок в вещах, он обнаружил бы вдруг, что его обокрали. Но вслед за догадкой пришел страх – именно страх… Вот им и понят этот удел смертных. Страх. Страх пах тленом. Склепом. Последнее время он испытывал недомогание и тошноту, не придавая им особенного значения, но сейчас уяснил, что прозевал развитие опухоли, въевшейся в желудок и уже разогнавшей свои частицы-убийцы по всему организму. Рак. Из поликлиники его направили для консультации в Онкологический центр, и работавший там знакомый врач хотя и заверил, что, мол, ничего страшного, язва, прооперируем, словам его он не поверил… Ему явно и недвусмысленно лгали. И теперь он осознал это отчетливо и бесповоротно: лгали! Так что теперь? Бороться за жизнь? Уже прожитую и, в общем, никчемную… Возможно, одну в череде многих других – ей предшествовавших, что тоже неизменно обрывались смертью, ныне не страшившей его, ибо он почему-то верил, что за гибелью одного физического тела последует краткий миг затмения, а после он обнаружит себя в новой реальности… Он никому никогда не признавался в этом странном своем сумасшествии – отчетливом видении фрагментов прошлого бытия в иных временах, сам глубоко сомневаясь в правдоподобии образов, но все-таки смерть представлялась равнозначной тому провалу в сознании, что случился у него после привидевшегося сегодня давнего отступничества и суда в страшном мире под беззвездным небом… Сам же факт распада материи, ее сожжения или предания земле воспринимался им равнодушно, и он не понимал испытываемого многими людьми ужаса перед таким естественным событием, что противоречило логике элементарных примеров: ведь тем, что произойдет с удаленным аппендиксом, интересуются в такой же степени, как и судьбой выброшенной в помойку перегоревшей лампы. Но сейчас его посетило осознание какой-то обреченности, а вместе с ним уяснение, что, если и пребывает он в инкарнации, то нынешняя – последняя, и вскоре, по истечении сил изношенного тела, пораженного недугом, ему предстоит встреча с давними своими судьями… За что они судили его? Вот вопрос… Он сел за покосившийся кухонный стол, провел пальцем по скрипучей клеенке, впервые обратив внимание на ее рисунок гастрономических этюдов шашлыков, цыплят табака, сосисок с горошком… Клеенка, пришпиленная по краям канцелярскими кнопками, застилала стол и несколько лет назад, когда он впервые очутился в этой квартирке, решив, что прошлая, четырехкомнатная, излишняя роскошь и, разменяв ее на две, можно за счет аренды получать стабильный доход, много превышающий его жалкую пенсию профессора-египтолога, осваивающего уже седьмой невеселый десяток лет пребывания на поверхности планеты, сутулого, пепельно-седого, мрачноватого бобыля. Ни к чему не устремляющегося, проживающего убого и механически…. Впрочем, когда-то он жаждал многого: и земных богатств, и власти, и денег, и женщин, и путешествий… Однако вечно кто-то подставлял ему подножку на финальной черте всех его претворяющихся в действительность возжеланий. Богатство и деньги обретались, но неизменно волею обстоятельств он лишался всего накопленного; путешествия приедались, а женщины… они просто не любили его, словно чувствуя, что физическая близость ему в тягость, а он и в самом деле испытывал от нее стыд какого-то тягостного греха… …Он поглядел в окно на блеклый ландшафт ранней весны: пустырь с почернелыми островками снега на пожухлой траве, кривенькие, худосочные сосенки, голый кустарник вдоль железной дороги, закопченные составы с нефтью, скопившиеся на путях… Сырой ветер трудолюбиво полоскал развешанные на бельевых веревках простыни, наволочки и чье-то огромных размеров исподнее. Жалась на лавочке унылая фигура человека в драповом пальто и в шляпе, нахлобученной на уши. Человек жевал банан, утирая торчавший из-под шляпы нос. Железная дорога уходила в сторону Казани. В последнее время он открыл в себе некоторые способности к эмоциональному, даже, скорее, к ассоциативному восприятию звукового состава слова. В слове «Казань» ему слышался звон Скользнувших сабель, ударами которых обменялись на скаку всадники. Услужливая память тотчас принялась за воссоздание картин этого города, куда вела отсюда дорога, но города иной эпохи, когда человек на коне с саблей удивлял кого-либо своим видом не больше, чем гражданина на лавочке под окном – банан, прилетевший к нему с другого материка. Казалось, что в те времена ему доводилось бывать и в Казани, и здесь, где он жил сейчас, в Москве, разросшейся непомерно и новой безликой архитектурой своей, особенно в непогоду, напоминавшей обиталище ада. Но места, где сейчас стоял дом, он не помнил и сожалел об этом, ибо отчего-то хотел сравнить прошлое и настоящее, оценив разницу преобразований мерилом не столько веков, сколько своих воспоминаний-фантазий, доставлявших ему иногда странное сентиментальное удовольствие. Походил по комнате, отрешенно уже размышляя об окончательности своего земного финала и неизвестности будущего; затем толкнул дверь на лоджию, вышел на ее грязный цементный пол, уяснив внезапно, какой наглядный пример семасиологического анализа в этом словечке – «лоджия». Наверняка древние римляне были бы немало обескуражены, поведай им, что мраморная галерея с колоннами через известный срок в быту будет значить то же, что и бетонный выступ на стене похожего на улей строения. Правда, кто бы тогда мог им рассказать об этом? Не мог даже он – богатый винокур в пору расцвета жирной, хмельной, но уже дрожащей, как расползающийся студень, империи. Да, он определенно сумасшедший… Но идти к психиатру категорически поздно. Сосед по лоджии Саша стоял, свесившись через поручни, и курил, запахивая на себе драную овечью шубу. – Посмолишь? – Он протянул Градову пачку. Некоторое время они сосредоточенно курили, наблюдая за воронами, расхаживающими по пустырю в поисках корма и хриплым карканьем сетующими на голодную пору начала весны. – Триста лет живут! – сказал Саша. – Нам бы так! – Да уж… чего… – подтвердил Градов. – Это мы… брык, да и все… – Ну! – в свою очередь, подтвердил Саша, пуская дым через нос и щуря задумчиво глаз. – Как с квартирой-то? – поинтересовался Градов. – Сосед не съехал? – Сосед? То собирается, то боится в бродяги угодить, – мол, пропью деньги за комнату, а дальше? Основой нынешних бытовых неудобств Саши был именно сосед: человек беспокойный и взахлеб пьющий. – Да и денег просит аж двадцать тысяч долларов, ничего аппетит у паренька, да? Особенно если учесть, что и доллара этого американского он никогда в руках не держал. А я к тому же машину тут грохнул… – А сейчас в кого ни плюнь, у всех аппетиты, – отозвался Градов. – Глаза завидущие, руки загребущие. И до хорошего такое не доведет, точно тебе говорю. Конец стране. А… чего с машиной-то? – Вдребезги. Этому грабежу судьбы теперь я могу противопоставить только трудолюбие и усердие. Градов вздохнул: – Сочувствую. Ну, пошел я… – Поежился. – Зябко тут… – И выразительно кивнул на балконную дверь. Саша Ракитин, столь же выразительно кивнув в ответ, сдвинул вверх из пазов чугунную перегородку общего балкона, на первый взгляд казавшуюся вваренной в перекрытие, и прошел за Градовым в его квартиру. Этот тайный ход на территорию, едва ли прослушиваемую всякого рода всеведущими инстанциями, с нейтральным телефоном, Ракитин, кое-что разумевший в азах оперативных мероприятий, придумал сразу же после того, как подружился с профессором-пенсионером, кому ныне всецело и без опаски доверял. В частности, поведал ему о своем вояже в Америку и передал на хранение пластины с острова, оказавшиеся дискетами с не расшифрованной покуда информацией. – Есть предложение, – начал Ракитин, усаживаясь на край кровати. – Можем совместно заняться расшифровкой этих американских дискет, если имеется желание. Кроссворды любишь? – Ты хочешь обучить меня специальности дешифровальщика? – В данном случае все должно быть просто, – ответил Ракитин. – Главное, сигналы с дискет ребята довольно быстро умудрились снять, остальное – дело времени и терпения. – Да, у вас там спецы… – Да не у нас! – отмахнулся Ракитин. – Дружок в военном ящике работает, ящик сейчас в простое, без заказов… А они там всякие записывающие устройства для спутников моделируют, телеметрическую аппаратуру. Но все равно пришлось покорпеть… Какую-то двухуровневую систему для счета информации задействовали, воспроизводящую головку соорудили… Короче, информация представляет стандартную структуру с периодическими сигналами. Повторяющаяся последовательность нулей и единиц – вероятная пауза. Есть настроение – дам методики, действуй. Английский тем более знаешь. – А как насчет того, чтобы покорпеть совместно? – полюбопытствовал Градов. – Время, время где взять! – удрученно процедил Ракитин, поднимаясь. – С машиной этой еще… Если только в субботу?.. А то сегодня еще в больницу, в ГАИ… – Как же так получилось-то, Саша? – Как… Как все! По дурости! – И Ракитин, открыв балконную дверь, бесшумно исчез за ней. Оставшись один, испытывая вновь возвратившиеся к нему ожесточение и безнадежность, Градов равнодушно и неприязненно осмотрел квартиру с комодом, низкой продавленной софой и колченогими стульями, рассудив, что надо бы вытереть пыль и убрать лохмы паутины, свисающие с потолка, затем сел в кресло, смежил глаза и, парализованный навалившейся дремой, очутился, перенесенный волшебным даром реальности снов, в пустом вагоне нью-йоркской подземки… Час раннего утра. Свет в вагоне уже погасили, и он несся, проваливаясь из серых рассветных сумерек в черноту туннелей. Скоро сюда зайдут люди – люди бедных кварталов, проносившихся в окне; угрюмые, неотоспавшиеся, но покорные, они забьют вагон своими телами и нездоровыми запахами этих тел и поедут – кто на работу, кто на поиски ее; но пока людей нет, они спят либо только расстаются со сном, а он привычно и механически, как прожектор, скользит в их сознании, высвечивая вялые мысли, мечты, планы и обрывки снов, наматывая и монтируя ленту странного фильма видений. Одна эта лента сегодняшнего странствия могла бы составить ему славу великого сюрреалиста, гения снов о жизни, но в славе он не нуждался, хотя слава – тот же сон, приятный и сладкий… Вагон остановился, и вошел негр – высокий, худой и нескладный. Руки в карманах длинной, до пят, шинели; на голове – лыжная шапочка; желтые, с клоунскими круглыми носами ботинки. Негр прямиком направился к нему – отраженному в сознании фантому. В его восприятии мелькнул фрагмент сна, видевшегося кому-то в зашторенной конурке за полмили отсюда: стеклянное небо с мутно размытым солнцем над полем, усеянным дикими алыми цветами, распускающимися как капуста навстречу шагам спящего… После чего он встретился с глазами негра: мертвыми, как эмалированные пуговицы, – на нездорово отекшем лице, где совсем посторонней казалась гримаса стылой, извиняющейся улыбки. Негр вытащил из кармана шинели револьвер. Он понял: перед ним наркоман, мучительно страдающий от осознания пустоты в мутном шприце, что лежит у него в кармане, завернутый в обрывок полиэтилена. Туннель, миг темноты, и, воспользовавшись им, он ретировался в кресло самолета, идущего на посадку рейсом «Шаттл» из Бостона в Нью-Йорк, как бы пройдя сквозь призрачную обледенелость обшивки лайнера в трехмерное пространство его хвостового отсека. Взирая через иллюминатор на затекший туманной росой купол небоскреба «Крайслер», на черную гадюку поезда, выползшего из норы подземки, усмехнулся, представив изумление грабителя. Случившийся казус несчастный наверняка свалит на героин. Определение «несчастный» – откуда возникло оно? Неужели наркомана стало жаль, пусть и неосознанно? Или он, пришедший сюда, на землю, возможно, из недр иного мира, приобрел-таки человеческое сознание с присущими такому сознанию формулировками? А ведь, казалось бы, весь предыдущий его опыт мог привести лишь к равнодушию и жестокосердию. Сколько он видел несчастных, убиваемых, обманутых, больных, увечных, ограбленных, но где они? Где их страдания, боль и слезы, питающие зло и искупающие одновременно и парадоксально грех человеческий? И разве могла бы без них, несчастных, существовать планета людей, основная связь причин и следствий на которой строится не на гармонии и усредненности, а на неравных пропорциях голода и пресыщения, муки и наслаждений, богатства и нищеты? Но количественные части пропорции обратны в качестве: насколько кому-то в чем-то хорошо, настолько ему же в чем-то и плохо. И это касается всех и его. Кем бы он ни был. Изображение салона искривилось, кресла, будто под увеличительным стеклом, расплывчато поползли на стены, мелькнули крупным планом красивые колени стюардесс в капроне, затем пронеслась дымка облаков; веер зеркал пространства, призрачно отражавших вращение планеты, сомкнулся, и прямо из бушевавшего океана, выворачивающего из нутра своего сплющенные небоскребы волн, он ступил на красный булыжник взбирающейся в гору мостовой Риги, зажатой между закопченными стенами зданий. И мостовая вывела их к игрушечным домикам Златы Улочки Праги. Здесь было мокро и угрюмо после прошедшего дождя, среди давящей, громоздкой готики и этих домиков для давно умерших людей, живших, подобно гномам, уютно, строго и странно. Вновь повернулись гигантские зеркальные двери, выпустив его на пустынную ночную набережную портового города, где чернели силуэты приземистых субтропических пальм, но в этот миг внезапное пробуждение выкинуло его в разбитую немощь старого больного тела. Возвращение было неприятным: словно он надел на чистую руку потную грязную перчатку. РАКИТИН Просыпаться Ракитин не хотел. Благодать сна, его призрачный полог были укрытием и защитой от яви, терпеливо и хищно караулившей возвращение к ней. Нудная, ломящая боль. Во всем теле. Слипающиеся, как пластилин, веки. Ноги, волочащиеся усилием мутного, отрешенного сознания. Еле узнавая привычность комнат в неясных очертаниях мебели, картин, книг и зеркал, он почти вслепую прошел в ванную, подставил воспаленное лицо под кран с ледяной водой. Промокнул осторожно полотенцем вздутый, со струпом ссадины лоб. Закурил, опустившись на стул. Дым показался особенно ядовитым и мерзким. Вяло подумалось о сотрясении мозга – удар о стекло вряд ли остался без последствий, однако физическое состояние Ракитина не тревожило. Он был противен себе – как само пробуждение, как дым сигареты, как тошнота. – Оно еще у тебя до того было, – сказал он сам себе сипло и с отвращением, снимая трубку телефона. – Сотрясение это. Набрал номер справочной больницы. – Ракитина? – переспросил сухой старушечий голос. – Температура тридцать семь и пять десятых градуса, состояние средней тяжести. Это его обрадовало. Жива. Температура – что же, закономерно: порезы, нервы… Но – жива. Жива! Тут он почувствовал бешеный, жаркий бой сердца – как бы после внезапного испуга. Вышел на балкон, покурил, отвлекшись от тяжких дум в беседе о том о сем с соседом – Михаилом Алексеевичем Градовым, человеком покладистым, благодушным, с кем уже несколько лет поддерживал приятельские отношения. После вернулся из конспиративной квартиры в комнату, прикидывая, что делать, и вообще… Зазвонил телефон, и вновь обмерло сердце в неясной, подлой тревоге, теперь неотвязной. Звонил тесть. Голос – тихий и ровный, ни упреков, ни лишних вопросов. Слушая его, Ракитин мучился, как напакостивший мальчишка: виной, стыдом, раскаянием. – Приеду к тебе часа через два, – сказал тесть. – И поедем в больницу. Продукты я взял, об этом не беспокойся. После позвонили из районного ГАИ, сообщили: ждем в отделе разбора нарушений, куда предлагаем явиться незамедлительно. Когда выходил из подъезда, в бедре что-то опять перещелкнуло с хрустом несмазанного шарнира, и некоторое время Ракитин стоял недвижим, с выпученными от боли глазами, судорожно хватая ртом влажный, прохладный воздух. В маленьком кабинете полуподвального помещения с решетчатым оконцем, за столом, стоящим под охраной двух несгораемых шкафов, сидел седовласый капитан с лицом настолько строгим, что улыбка на этом лице показалась бы кощунством. Разговор был краток. – Машину возьмете на штрафной площадке, – сказал капитан. – Вот справка. Только предварительно оплатите вчерашнюю «техпомощь». Жену вашу я навестил… – Как?! – поразился Ракитин. – Когда? – Успел, – ответил капитан мрачно. – Здорово она себя отделала… Но ничего, веселая такая женщина. – Он кашлянул и стал еще более суров. Продолжил, чеканя слова: – Супруга ваша претензий к вам не имеет, вы к ней – тоже, поэтому – свободны. Занимайтесь ремонтом. Добравшись до конторы «техпомощи», Ракитин оплатил услуги ночной машины и заказал новую – на вечер. Затем отправился домой – ждать тестя. Тесть – директор большого завода, – плотный, высокий, с крупными чертами волевого лица, сама невозмутимость и аккуратность, приехал на служебной «Волге», горевшей, несмотря на слякоть и лужи, черным, без единого пятнышка грязи, глянцем эмали. Ракитин уселся сзади, возле объемистого пакета, сквозь молочные бока которого оранжево просвечивали апельсины. – Зачем дал ей руль? – спросил тесть не оборачиваясь. – Ну, я выпил, она – нет… – повторил Ракитин официальную версию, изнывая от презрения к себе. Одежду оставили в машине. Прошли вестибюль, поднялись по лестнице, минули коридор, заполненный больными – перевязанными, на костылях, и вот палата, ее лицо среди казенных одеял, хромированных спинок кроватей; родное, любимое лицо – в малиново-ярких штрихах ссадин, побледневшее, но живое… Он припал к ней виновато, различая краем глаза ее руку в гипсовой повязке с коричневыми от йода кончиками пальцев, беспомощно, но успокаивающе коснувшихся его плеча. И он успокоился. Окончательно. Держал ее руку, вглядываясь растроганно в глубину ее глаз, слыша милый, единственно дорогой голос – единственно! – он понял это сейчас щемяще и обретенно, казнясь за пренебрежение ею, за измены свои и черствость. – Как самочувствие-то? – шептал он, лишившись голоса и смаргивая невольно навернувшиеся слезы. – Все в порядке. Голова немного болит – не пристегнулась тогда… И нога вот – не двинуть; но ничего, без переломов. Как Володечка, сынуля мой?.. – Пусть пока побудет у нас, – ответил тесть. – Тем более каникулы скоро; он к тому же с одноклассниками спектакль готовит… – Такой, как на Новый год был? – спросил с угрюмой усмешкой Ракитин. Людмила и тесть расхохотались. Да, детки устроили дивное новогоднее шоу… Старый учитель, пребывающий в маразме и мало что соображающий, за сценарием и репетициями не уследил. Сопливый Дед Мороз, с носом, вымазанным за отсутствием грима губной помадой, доложил собравшейся в зале публике ряд сомнительных анекдотов, а сам же спектакль – с убийствами, скабрезностями и матерными частушками – вызвал у педагогического и родительского состава сильнейшее потрясение чувств. – Вы уж там… корректируйте, – попросила отца Людмила. – Да за ними уследишь! – Граждане, – раскрыв дверь, объявила медсестра, – «тихий час», прошу на выход. На штрафную площадку приехали вровень с подоспевшей «техпомощью». Увидев свою машину, Ракитин обомлел. Тогда, на ночной улице, в горячке шока, она представлялась ему куда менее изуродованной. Сейчас стало ясно: машины не существует. Выгнутый дугой кузов был перекручен с правого бока на левый. Капот и правая дверь расползлись по швам. Смятая приборная панель и сиденья – в крови. – М-да, – глубоко вздохнул тесть. – И вы сидели справа? – недоумевал сержант, возвращая уцелевшую блок-фару, приемник и чехлы. – Ну, извините, свежи предания… – Твоя лайба, духарик? – спросил жизнерадостно шофер «техпомощи», подводя стальную рогатину под перекореженную подвеску. Ракитин угрюмо отвернулся, уставившись на такие же автоостанки, валявшиеся неподалеку, чьи-то чужие трагедии – засыпанные снегом, в черной пыли и птичьем помете. Тесть смотрел на него – напряженно и безучастно. – Да, – сказал Ракитин тихо. – За рулем сидел я. Но она хотела, чтобы… Вернее, не хотела… – Машину везем ко мне в гараж, – перебил тот. – На стоянку в таком виде нельзя. Разграбят. Домой Ракитин вернулся вечером. Голова разламывалась от боли. Лег на кровать, включил телевизор. Транслировали веселенькую киношку о приключениях бесшабашных жуликов в Америке века минувшего. Звучали мотивы в стиле «кантри», жесткие шуточки и выстрелы, умирали так, словно об этом одном и мечтали, лопались и тут же возрождались состояния. Оптимистический кинофарс, в другое бы время позабавивший Ракитина, ныне вызвал в нем, подавленном большой материальной потерей и прочими неприятностями, острейшее раздражение, но выключить телевизор он не решился, с ящиком было не столь одиноко… Но вот программа закончилась, экран погас, и в тишине комнаты вновь воцарилась тягостная правда: усталости, боли, мытарств и обязательств. Первые долги он отдал, и милосердная безмятежность сна ждала его как награда, после которой начиналась выплата неотвратимых долгов дня завтрашнего. Позвонила Рита. Расспросила, как, что. Александр расплывчато объяснил… Сказала: сидит у подруги неподалеку, если он не против – зайдет… Ракитин, маясь в сиротливом томлении духа, механически ляпнул: буду, мол, рад, тронут участием… После же, опустив трубку, обругал себя последними словами, но путей к отступлению не нашел, а потому спешно побрился, глотнул из початой бутылки коньяку в надежде унять мигрень да и выйти как-то из взвешенного состояния; почистил ногти, забитые мазутом от троса лебедки: чтобы запихнуть беспомощный автотруп в тесный гараж, пришлось изрядно повозиться… Вскоре появилась Рита – беспечно-возбужденная, разрумянившаяся от морозца… – Выскажусь штампом, – произнесла она, поцеловав его в щеку. – От тебя пахнет, как от настоящего мужчины: чуть-чуть спиртным, чуть-чуть сигаретами, одеколоном и – бензином. – Рассмеялась. Попили чаю, стесненно поговорили, избегая упоминаний о Люде… Механически произнося общие слова, Ракитин клял себя в душе за то, что позволил прийти ей сюда. Однако – невнятно и вяло. Голова болела так, словно на плаху просилась, мысли ворочались каменными глыбами… Ушла она не скоро. – Ты проводишь меня? – спросила, накидывая пальто. – Да, я… посмотрю в окно, – произнес он, бесконечно равнодушный ко всему на свете. Поправился: – Голова что-то… – Конечно-конечно, отдыхай… милый! С огромным облегчением закрыв за ней дверь, он погасил ночник, готовясь уснуть в страдании тела и кроткой греховности души, как вдруг затрезвонил безжалостный телефон. Звонил Семушкин. Выспросил подробности, поахал, посочувствовал, поострил, сообщив в итоге, что завтра и непременно Ракитина ждет у себя начальство. Решается вопрос с командировкой в Испанию. В отделе завал, все перегружены… Ракитин, измотанный, слушал его трескотню тупо. Командировка, начальство – все это представлялось ему категориями какой-то иной жизни. А в этой была больница, изрезанное лицо жены, милицейские погоны, квитанции, искалеченное железо и хлопоты – прошлые, настоящие и будущие. «Главное – жива», – еще раз подумал он, непритворно запамятовав случившуюся измену и уясняя, переводя будильник на семь часов утра: завтра не отоспаться – начальство вставало рано и рандеву с присущей ему непосредственностью также назначало засветло. Приходилось подчиняться. Ведь и рандеву, и грядущий отъезд за рубеж, и завал работы на службе составляли жизнь, основу ее, а сегодняшний день забот – всего лишь издержки этой жизни, ее превратности. И, вероятно, неотвратимые. ПОЛ АСТАТТИ Все сорвалось! Полночи они с переводчиком – болтливым заносчивым типом – проторчали у облезлого дома, в котором жил этот проклятый Михеев, напрасно пытаясь связаться по рации с гангстерами, должными вот-вот подкатить сюда с захваченным ими клиентом, но рация не отвечала, время перевалило за полночь, и вдруг из темноты возник этот самый парень – весь какой-то взъерошенный, прихрамывающий… Один. Без машины. Астатти остолбенело смотрел, как он входит в подъезд, скрываясь в его темном чреве… Пискнула ржавой петлей облупленная, в грубых потеках масляной выцветшей краски входная дверь. Он недовольно воззрился на переводчика, уже успевшего растерять за долгие часы ожидания свою ерническую самоуверенность. – Поехали на базу, – пробормотал тот, отводя в сторону смурной взгляд. – Чего-то не срослось. Что именно не срослось, прояснилось лишь на следующий день, когда в коттедж, мрачный, как голодный вепрь, пожаловал толстячок с пронзительными глазами, глава мафиозного клана, именовавшийся Кузьмой Федоровичем. Уместив на диване теплое клетчатое пальто, мафиози повалился в пухлое кожаное кресло и, скрестив на груди татуированные пальцы, впился удавьим взором в невозмутимое лицо Астатти, молвив с вежливой неприязнью: – Как проводим время, господин американец? – Впустую, – вежливо и отчужденно ответил Астатти. – Хорошо у нас начинается сотрудничество, – процедил Кузьма Федорович. – Просто – здорово начинается, весело! – А что такое? – лениво произнес Астатти. – У ваших людей прошлой ночью случились неприятности? – Представьте себе! Пятеро парней – всмятку! – Ну, я выражаю соболезнования… – Астатти неопределенно повел кистью руки в воздухе. – И понимаю ваше некоторое огорчение… Но! Давайте оставим эмоции, в нашем деле ничего, кроме вреда, они не принесут. И не пытайтесь узреть во мне корень несчастья. Я в самом начале обсуждения операции был против таких усложненных методов, которые навязали мне эти ваши ребята. К чему вообще такого рода победы? Проще простого: вскрыть дверь, тем более квартира не снабжена охранной системой, произвести обыск… – Не желая озлоблять и без того взвинченного потерями ценных кадров хозяина, Пол говорил увещевающе, лишь с малой толикой укоризны. – Если обыск не даст результатов – тогда… да, тогда можно подумать о силовых методах. – К тому же, – с напором перебил Кузьма Федорович, – сегодня выяснилось – вы дали неверную информацию! – То есть? – То есть этот парень носит фамилию Ракитин! Ра-ки-тин! – повторил по слогам. – И откуда вы взяли, что он какой-то Михеев?.. Он – офицер, служит в воинской части. Сейчас пытаемся выяснить, в какой именно… – А вот это… – Астатти задумчиво почесал щеку. – А вот это – большое и загадочное говно! – прорвало мафиози. – И как бы в него нам не вляпаться! Тут пахнет спецслужбами, господин хороший! И очень отчетливо! И если вы подставляете меня под сотрудничество со всякими вашими органами… – Я клянусь богом! – воскликнул Астатти возмущенно. – Римма! – в свою очередь, заорал Кузьма Федорович. – Ты, сучка, где там?! Неси джин с тоником, шевели жопой! Перепуганная шлюха тут же явилась с подносом, где стояла бутылка, две желтенькие запотевшие банки и высокие бокалы. – И – брысь отсюда! – свирепо зыркнул на нее хозяин. Затем, открыв пшикнувшую банку, отпил из нее глоток, облизал губы и молвил уже устало, с ноткой дружелюбия: – Пол, надо колоться… Тут втемную уже не сыграть… Выкладывай, что именно тебе надо. Иначе дела не будет. Какое-то мгновение отделяло Астатти, уже покорившегося воле и логике старого хитрого бандита, от неверного решения, от соблазна поведать истину… – Хорошо, – сказал он. – Я беру тайм-аут. На день. Мне необходимо посоветоваться с партнерами, все взвесить… Не я один решаю, как быть с ответом на ваш вопрос. – Какие проблемы?! – напористо вскинулся на него собеседник. – Вот телефон, звони, совещайся… – Я должен все взвесить, – упрямо проговорил Астатти. – Поскольку из категории человека, оказывающего мне одолжение, вы превратитесь в партнера… – Ну, за это и выпьем! – произнес, недобро глядя на него, Кузьма Федорович. – И – побыстрее с решением… Я ждать не люблю. Днем, оторвавшись от сопровождавшего его переводчика, Астатти, затерявшись в толпе, нырнул из нее в какой-то проходной дворик, оттуда быстро прошагал к метро и вскоре, прижимая портфель к груди, сидел в вагоне, на грязном дерматиновом диване, напряженно размышляя, куда именно ему податься. Он слишком многое прочитал в пронзительном взгляде Кузьмы Федоровича. И такой партнер и помощник был ему категорически не нужен. Дальнейшую партию предстояло сыграть, опираясь исключительно на личные возможности. В этой стране он ими покуда не располагал, но упрямо надеялся таковые возможности обрести. СНЫ ГРАДОВА Сны? Нет, это было нечто иное… Он даже не знал, как назвать свое передвижение в хаосе искривленного пространства – полетом или парением, когда призрачный мир летел сквозь него, угрожающе надвигаясь панорамами сферических зеркал: с джунглями, толпами людей, океанскими волнами, кварталами городов, чащобами, пустынями, хребтами, что затем, обтекая его, выстраивались в зеркальные грани стен ломаного коридора. Потолок коридора был небом, и оно бежало, стремительно перемежаясь закатами и рассветами, блеском звезд и облачной пеленой, обрывками радуги либо рекламой зубной пасты, выдавленной из сопл реактивного самолета. Он давно научился ориентироваться в этих чередующихся выгнутых слайдах, бегущих навстречу, и легко уходил в нужный, как бы вскакивая на ходу в поезд, и далее движение существовало уже помимо него; бегущий кадр останавливался, открывая вход в свое Зазеркалье. Он не любил кино, угнетавшее пародийностью таких же стрекочущих кадров, чья условность, казалось, в любой момент могла обратиться в явь – порой чудовищную. Но сейчас, влекомый неведомым ему инстинктом, оказался именно в кинотеатре, на пустой, ведущей на бельэтаж лестнице, и в проеме входа увидел экран с изображением сверкающих полей ледового материка, куда в огне и в облаке пара опускался корабль с фантастическими пришельцами, а затем, минутой позже, насмешливый случай привел его в Антарктиду, но не ту – киношно залитую солнцем, а иную, где в снежном мраке ревел ураган и едва различалось какое-то белое плато, что вскоре исчезло, превратившись в сплющенно убегающий мираж, и он очутился в тихой квартирке предвечерней Ниццы. Невольно ему подумалось о двух Зазеркальях каждого зеркала, но ложную эту мысль он сразу отверг, ибо, в отличие от зеркал пространства, зеркало, мутно блестевшее в сумерках прихожей, отражало не суть, а подобие. Подобие себе же подобных вещей: телевизор, картину, рояль, другое зеркало, недопитую бутылку вина, окно и в нем – стеклянную многоярусность отеля, заслоненного силуэтом его – гостя пустой квартиры. Подобно чувствительному приемнику он настроился на антенну этого здания, опять-таки сравнив свое сознание с зеркалом, отразившим мысли, лица, воспоминания тех, кто ел, спал, думал, совокуплялся и умирал за ячейками гостиничных стекол. И тут пришло озарение. И голос жреца прозвучал в его сознании. Голос, призывающий туда, где тянулась граница между этой землей и мирами, не знающими солнца. Тонкая вибрирующая волна прокатилась внутри – настойчиво, зовуще, и он, следуя повелению, поспешил к запретному доныне рубежу, где его ждали, откуда началось земное его скитание и где, как он верил, будет положен этому скитанию конец. Толща горных пород бесконечно и нудно проглатывала его тугой давящей тьмой, то прорезанной сетчато жилами, то в провалах пустот, почти не различимых в однообразных оттенках черной, слепой мглы, и вот он ступил на гладкий, словно отшлифованный пол, убегающий в купол потолка. Эта полость в глубине горы была подобна пузырю воздуха в куске стекла, а может, это и был пузырь воздуха в застывших породах, вспученных из раскаленного нутра планеты, ставших древним камнем Памира, сквозь который он шел сюда; камня, знавшего начало начал. За соседним хребтом ночевали альпинисты, и на миг их глазами он увидел очертания своей горы в снежной круговерти, внушавшей страх белыми языками снега, реявшими над уступами, гулким воем пурги и ртутно падающим в ущелье солнцем. И барса, дрожа затаившегося в скалах, чутко прислушивающегося к непогоде. Красноватый свет озарил камень, и он увидел жреца. И усмешка стояла в его оранжевых глазах, чьи углы тянулись к пепельной коже бугристых висков. – Похоже, – произнес жрец, – наше терпение истощилось, да и твое тоже… Пришла пора выбирать… – Свой выбор я сделал давно. – О-о, ты упрямец… Века не изменили тебя. Да, когда-то ты выбрал длинный путь, но вот путь подошел к развилке, и надо выбирать снова… Тебе неясен смысл выбора? Объясню. Ранее мы поддерживали тебя, ныне же ты все должен решить сам. Наша печать снимается, и ты можешь поклониться Свету и уйти с этой развилки в близкие ему миры, но что они дадут тебе? Новые скитания, череду чистилищ… Откуда снова, вероятно, попадешь на Землю, но уже без прежней памяти, и опять закрутится бесконечный круг, неуклонно ввергающий тебя все в тот же ад, где, припоминая глупость человеческих устремлений, ты опять пройдешь через цепь напрасных страданий… – Ты не ведаешь будущего. И я не верю тебе. По лику жреца читалось, что он с трудом преодолевает раздражение. – Хорошо, – сказал он терпеливо, как бы убеждая капризное дитя. – Я объясню тебе то, что ведаю всецело. В тебе заключена суть нашего мира. В тебе ее атом. И он никогда не позволит приблизиться к Свету… А условия Света жестки. Ты начинаешь другой путь. Уже самонаказания. Путь бессмысленный… – Я изживу этот атом. – Глупец… Ты все мог бы решить прямо сейчас… Но ты не захотел. Что же… Право выбора – право каждого. Ступай вон. И знай последнюю тайну: мы обязаны дать тебе время раздумья. Ибо будет второй суд. И ты должен отречься окончательно, оставив здесь нам эту частицу естества, ибо не должно нашему врагу владеть ею. Но если ты не придешь на суд, то сдохнешь и – свалишься к нам. И тогда мы даруем тебе вечность… в колодце под Башней Луны… ха-ха-ха… Смех растаял вместе со жрецом. Его вновь обступила черная тишина. Пугающая. И он ринулся из нее прочь… И – вновь очутился в затхлой квартирке… Прошел на кухню, уселся за стол, где, уставившись на изображение на клеенке куска буженины, усыпанной выцветшим зеленым луком, тяжко задумался. Откуда этот проклятый кошмар?.. Из предсмертной муки подсознания, видимо, рожден демонический мир, откуда он якобы когда-то вырвался, одолев затем в одиночку долгую дорогу начального искупления… Но даже если и так, то что теперь? Начало времени опять-таки подсознательного искушения? То есть сейчас, в преддверии смерти, он должен оценить прелесть человеческого бытия или же трагизм его и бессмысленность? Жизнь человека. Испытал ли он счастье в этой, реальной? Реально истекающей. Нет. Впрочем, и счастья не ведал, и несчастья не знал… Так, барахтался. А итог же барахтаний – смерть, что, как хочется верить, вовсе не обесценивает смысл жизни со всеми ее страданиями и никчемными радостями. Да, ныне он разочарован в этих людских радостях. Он твердо уяснил их мимолетность, их зачастую чувственную, физиологическую основу, чей животный механизм глубоко презрел… только ли в этой жизни? Но, как бы ни было, теперь – больной и нищий старик, он в бессилии сжимает иссохшие кулаки и шепчет ругательства на мертвом языке исчезнувшей в никуда цивилизации… В отчаянии он хватил ребром ладони по клеенке, попав в аппликацию шашлыка по-карски, и хлипкий стол рухнул, рассыпавшись своими ящиками, набитыми глупыми сковородками, пыльными кастрюлями, серым сахаром, бирюзовой, заплесневелой крупой… Тут отдаленно дошло, что сковородки и крупа – вовсе не так и глупо… И для приобретения их, необходимых для человека, надо было потратить силы, часть жизни… Он прямо-таки оторопел. Затем усмехнулся потерянно. Его обожгло какой-то острой, болезненной несправедливостью. Он попытался, отринув мысль о сумасшествии, логически выделить стержень своих воспоминаний и снов… Странных грез наяву. Что же следует? Что когда-то он отрекся от ада, но Свет был бесстрастен и равнодушен, взирая на его земные страдания как на некий забавный опыт? Долгий опыт, на протяжении которого он сыграл сотни ролей… Его облик и место проживания во многом определяли осудившие его жрецы, и не раз они подставляли ему ножку в человеческом бытии и не единожды пытались отвратить от Творца, посылая испытания и соблазны, однако он был тверд и, даже когда смотрел на костры инквизиции, понимал, что это – попытка демонов подчинить себе церковь; попытка, подобная любому религиозному расколу, ибо религия – всего лишь начало пути к вечной тайне бога, стоящей выше арифметики каких-либо толкований, молитв, заклинаний и фанатизма. Ему отчетливо вспомнилось. Давняя испанская весна, когда первые побеги ячменя осыпали поля, зелено раскинувшиеся возле Толедо, недавно объявленного столицей объединенного королевства; крестьяне, копавшиеся в своих огородах, и тянувшиеся в глубь страны караваны от побережья, где становились на причал галеоны из Нового Света, груженные удивительным товаром из девственных языческих земель, что виделись ареной будущих великих коллизий. Виделись глазами чиновника инквизиции, человека в черном одеянии с вышитым на груди зеленым крестом, клерка, проводящего время в молитве и усердной службе за небольшим столиком, на котором – лишь очинённые перья и бумага. Излюбленное место трапезы – кабачок на площади Кордон, где подавалась обычно чесночная похлебка и кровяная колбаса с цветной капустой – кушанья незатейливые, но приготовленные с отменным старанием и подносимые лично кабатчиком, тешащим себя надеждой на защиту и опеку со стороны знакомого ему служителя инквизиции. Распространенное во всех веках заблуждение среди простаков! Дорога на службу, в Алькасар. Сухой ветер, гонящий по извилистым узким улочкам желтую пыль, ртутный блеск в бледной голубизне неба крестов церкви СантоКристо де ла Л ус, высящихся над городской суетой; бряк деревянных подошв по камню; прижатая к бедру фарфоровая чернильница, спрятанная в рукаве… Пугливые взоры прохожих, подобострастные поклоны отступающих в подворотни морисков – мавров, принудительно обращенных в христианство; почтительный ропот за спиной черни… На эспланаде – дворцовой площади – немецкая гвардия с духовым оркестром; стражи в оранжевых кафтанах и полосатых штанах, лениво разгоняющие алебардами зевак; носильщики, уносящие бархатные портшезы с дворянскими гербами мелких вельмож; монахи: тринитарии, доминиканцы… А вот капитан дворцовой стражи, и разит от него, как от взмыленного жеребца, запахами сложными и острыми; особенную вонь производят высокие щегольские сапоги из свежедубленой кожи. Поправив крашеные усы, он скашивает глаза на человека в черном, с равнодушием его признавая. Патио – пустынный внутренний дворик, окруженный галереями, низенькая дверь, ведущая в канцелярию. А в ней – Инквизитор, одетый в белую сутану и красный стихарь, недвижно стоящий у зарешеченного окна, откуда косо падает столб света. Отражаясь от голых серых стен помещения, от полированного до глянца каменного пола, он осеняет фигуру Инквизитора пыльно-голубой дымкой. Кажется, она парит в воздухе. Из сада, расположенного под окном, доносится скрип колодезного ворота и гортанный короткий вскрик павлина, призывающего свою подружку к свершению греха. Стук древками пик по паркету гвардейцами-валлонами – к Его Преподобию идет посетитель. Занавешивающий вход в помещение ковер, на котором с редким искусством выткана сцена молитвы святой Флоры в окружении мавров, откидывается, и появляется – в черном кафтане, черных штанах, с золотым распятием на груди – советник короля. Выказывая необыкновенную гибкость сухожилий ног, отвешивает Его Преподобию грациознейший поклон, причем правая его нога в бархатном башмаке скользит по полу, отдаляясь от левой настолько далеко, что невольно думается: сейчас советник расквасит свой хитрый лоб, прикрытый потной челкой, о полированный камень. Но – обходится. Все повторяется в обратной последовательности, и вот уже гость стоит перед Инквизитором, приглашающим его в свои апартаменты, в полный рост. Начало забытой дворцовой интриги. Чем закончилась она? Очередным аутодафе, где человек в черном присутствовал в толпе благочестивых придворных, наблюдавших это поучительное зрелище. Он помнил его. В низком, но ясном весеннем небе, распушив разлапистые крылья, кружили, подобно ангелам возмездия, коричневые ястребы. Деревянный, в три человеческих роста крест, величаво возвышавшийся над помостом, осенял восседавших под ним чиновников инквизиции в парчовых мантиях, представителей белого духовенства и высшие светские власти. Под помостом в островерхих колпаках и в санбенито с изображением корчащихся в огне драконов, олицетворявших суть князя тьмы, находились под попечительством охраняющих их альгвасилов осужденные – кающиеся и упорствующие в грехе. Помост, с которого произносилась душеспасительная проповедь, волнами обтекала праздничная, возбужденная толпа. Кого только не было в ней! Монахи всех орденов, цензоры, богословы, городская знать, любопытствующие барышни, ремесленный люд и разгоряченная пышным зрелищем чернь, посылавшая проклятия еретикам. По окончании аутодафе осужденных передали светским властям и, погрузив на телеги, повезли на площадь огня. Начинался апогей торжества. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение… Неужели все это было? Было! Время влекло его, как волна щепку, он тонул и всплывал, попадая в новые и новые коллизии, проходя узилища, казни и набитые трупами рвы, участвуя в пиршествах и оргиях патрициев, пародировавших торжества прежнего мира его обитания, и разъезжая то в золоченых колесницах, то в набитых рабами клетях на запряженных волами телегах… Мир людских страстей был неизменен, трансформировались лишь условия быта, особенно – за последние десятилетия, когда время, текшее с медлительной и плавной величавостью, словно обезумело и свыше были отпущены некие вожжи, дав свободу бешеному локомотиву прогресса, понесшегося безоглядно и слепо в неведомое. Сказочные мечты, вынашиваемые человечеством века, воплотились в реальность за считанные годы, облик планеты менялся, словно в калейдоскопе, заставляя многих и многих раздумывать о приближающемся конце времен… Впрочем, конец его личного времени действительно и явно был близок. Внезапно накатило одиночество… Странное состояние. Чем-то оно напоминало скуку, но скуку легко заглушали его повседневные странствия, бессильные против недуга одиночества, одолевавшего с годами все упорнее и больнее. Простейший рецепт – общение. Но с кем? С людьми? О чем же говорить с ними? Посвятить в беду? Что это даст? Поведать о своих снах и видениях? Глупо и невозможно. Неизвестно почему, но довериться кому-либо он считал себя просто не вправе. И обет молчания довлел над ним как незримая тень, как заклятие. Он вышел на цементный пол балкона, взял швабру и, дотянувшись ею через выступ стены до окна соседа, легонько стукнул в стекло. Сосед Саша явился на зов швабры угрюм и озабочен. Градов привычно кивнул ему на свою балконную дверь – мол, заходи… Через пару минут Ракитин сидел на кухне соседа, рассматривая убогую ее меблировку. – Вот, – говорил тем временем Градов, насыпая в кружки заварку. – Давай-ка, Саша, чайку попьем, тем более есть у меня разговорчик… – Натуральный, индийский… – констатировал Саша, щелкнув ногтем по жестяной банке с изображением тигров, павлинов и, конечно же, обязательных слонов. – Н-да… – откликнулся невпопад Градов. – Так, значит, дело такое… Ты кипятку-то наливай, как дома будь… Ну, так… гляжу на тебя, как маешься ты в комнатенках своих… В общем, предлагаю обмен. Я – к тебе переезжаю, ты – ко мне. И будет у тебя отдельная квартира – рай! Саша задумался. – А-а… у тебя же площадь больше… Речь о доплате, что ли? – спросил он и дунул на чай. – О доплате? Да какая доплата, ми-илый, – протянул Градов. – Какая доплата, когда мне тебе доплачивать надо! Я ж старый, вдруг случись что, а? «Скорую», к примеру, вызвать… Сижу один-одинешенек, а тут – сосед будет… – Чай – класс! – похвалил Саша и осторожно положил в рот конфету. – Проблема – как этот сосед с тобой уживется… – высказал он сомнение. – Сложная личность… Да и согласится ли? Для него тоже впору каждый день «Скорую» вызывать, вернее – службу по прерыванию запоев… – Да куда он денется! – Градов невольно крякнул. – Как зовут-то его… Юра, по-моему? – Юра, Юра, – подтвердил Саша без энтузиазма. – М-да… Что ж. Предложение, безусловно, интересное, – резюмировал он. – Но как бы не пожалел… И потом как это: без денег? В наше-то время… – Ты вот что, – сказал Градов строго. – Я какие надо бумаги подпишу, а уж сопутствующие хлопоты – на тебе, понял? Саша уткнулся носом в объемистую фаянсовую кружку. Затем, проглотив чай, произнес: – Филантропия мне твоя, Михал Алексеевич, неясна. Если за здоровье свое опасаешься, я завтра звонок к себе из твоей спальни проведу. А с квартирой так поступить можем: пиши завещание, а я, как машину продам, с тобой потихонечку начну расплачиваться. Идет? – Да у меня же еще одна есть… – И очень хорошо. Я чужое имущество не считаю. – Когда работать начнем?… – сменил тему Градов. Ракитин посмотрел на часы. Сказал: – Пожалуй, давай прямо сейчас и покорпим. Авось отыщем какой-нибудь подступ… Включаем компьютер, профессор, и – за работу. Через два часа принтер выдал Александру странную картинку. На ней четко проступали два земных полушария, густо испещренных точками, крестиками, прорезанных многочисленными изгибами пересекающихся линий. Следующие листы занимали какие-то рисунки, похожие на путаные диаграммы и переплетения ломаных линий едва ли не графического свойства. – Ну что же, – обернувшись на Градова, резюмировал Александр. – С иллюстрациями мы разобрались. Теперь надо подобрать ключик к тексту. Садись ближе, объясню, как это делается… Наука занимательная, не пожалеешь. ШУРЫГИН Осведомитель, давно и прочно внедренный в группировку, члены которой пытались проникнуть в квартиру Ракитина, сообщил, что инициатором акции является некий Дипломат – личность, конкретным статусом в криминальном мире не обладающая, бывший спекулянт и валютчик, ныне плотно сотрудничающий по многообразным направлениям со своими бывшими дружками-хулиганами, выбившимися в прослойку преступных авторитетов. По получении данной информации шестерни механизма сыска, провернувшись, выбросили на рабочий стол Шурыгина папочку с данными на Воропаева Дмитрия Иосифовича – паренька, судя по материалам МВД, ушлого, закаленного в давнем противостоянии с правоохранительными органами, никогда нигде не работавшего, семьею не обремененного, с принципиальным размахом живущего на средства неясного происхождения. Читая документы, Шурыгин внезапно поймал себя на той мысли, что он, верой и правдой служивший коммунистической системе, напрочь исключавшей в своей структуре подобный антисоциальный элемент, каким являлся этот Воропаев наверняка в недавнюю эпоху красных знамен, классифицировал бы личность такого типа как мусор и грязь, должную быть сметенной в зону, за проволоку, но вот сейчас воспринимался им этот Дима Дипломат как будто бы и вполне приемлемая общественная категория, ничем особенным в своей сути не отмеченная… Он понуро взглянул в окно, на площадь с пригорком газончика, с привычной уже растерянностью – секундной, щемящей, не обнаружив на нем серой долговязой фигуры металлического Феликса… «Кому служу? Ради чего? – мелькнула неотступная мысль. – Утешаю себя, будто бы – Родине, а на самом деле… Ради кресла и пенсии, вот что на самом-то деле! Все – кувырком! Принципы, идеи, да и сама жизнь! Обкладываем какого-то зачуханного Ракитина, Воропаева этого… а агенты ЦРУ в правительстве делами ворочают, в парламенте законы сочиняют… Да и мы хороши! Патронируем мафию – во имя порядка… х-ха! Взятки, казнокрадство, рэкет на всех уровнях и во всех формах – как руководящий принцип… И что сделаешь?» Он с раздражением задернул штору на низком окне и, вернувшись за стол, заставил себя успокоиться. «В конце концов, – подумалось обреченно, – ты сам себя сделал машиной, инструментом, а потому не думай… Как не думает дрель, скальпель, кувалда. Все просто: это надо разрезать, здесь – просверлить, сюда – ударить… Без рефлексий, генерал. Выполняйте работу. Поздно рефлексировать. Уже пятьдесят восемь, тратить нервы на пустое не надо, их и так осталось всего ничего, этих нервов… А деваться некуда. Вышибут из кресла – здравствуй, нищета и безвестие. Иди в переход метро, на гармошке играй, ты только на это в гражданской жизни и способен. А во всяких коммерческих службах безопасности своих волков перебор… За работу!» Он вновь раскрыл папку. Вот, любопытный момент. За Димой Дипломатом – пять частных поездок в США. Дотянувшись до кнопки селектора, Шурыгин приказал адъютанту: – Власова. Срочно. – А он в приемной… – Очень кстати! Подполковник Власов – невысокого роста крепыш с открытым крестьянским лицом – выжидательно замер на пороге, глядя на генерала ничего не выражающим, равнодушным взором хорошо знающего себе цену офицера. На запястье его Шурыгин приметил элегантные золотые часы. Модные ботинки, костюм из дорогого магазина… «Значит, правильно донесли, что бандитов бомбит, – мелькнуло у генерала. – Ну и пусть. Зато на зарплату не сетует… Эх, распустились, конечно, кадры, ссучились… Вот же времечко!» – Садись, стрелок, – заставил себя улыбнуться Шурыгин. – Ну… без пальбы не можешь, да? – Ситуация, – безучастно проронил подполковник. – Ситуация! А если бы свидетели, милиция… – Они были вооружены. Один уже достал пистолет, еще бы секунда… – И?.. – Бог помог мне, я попал ему в голову. – Ладно. – Шурыгин вручил офицеру папку. – Вот. Данные на Воропаева. Он наводчик. Копай. И – в темпе. Парень битый. Так что без антимоний. Обыск на квартире, поводи его неделечку, послушай… В крайнем же случае – вывози на объект и долби, как дятел сосну. Ты чего у меня в предбаннике-то высиживал, кстати? – По итальянцу этому новости, и по Кузьме Федоровичу Панову, кличка – Гиена. – Давай, – кивнул генерал. – Значит, по итальянцу. От наших героев-разведчиков. Мистер Пол Астатти. Деловой человек, плотно связан с интермафией; относительно контактов со спецслужбами, естественно, неизвестно… Деталь: в настоящее время проживает на Гавайских островах. – В настоящее время проживает в Москве, – внес поправку генерал. – Ну да… Так что, возможно, пересекался с Ракитиным, и что-то оттуда тянется… От Гиены Астатти скрылся. Видимо, не понравилась принимающая сторона. Или не сошлись в чем-то… – Куда скрылся? Власов позволил себе тонкую усмешку. – Ну-ну, – мгновенно смысл усмешки уразумев, наклонил голову Шурыгин. – Хорошо работаем, подполковник, я подумаю о твоей бараньей папахе, как в конторе раньше говаривали… А что с Гиеной этой? – А вот насчет него я к вам и… Короче, с ним подготовлена встреча через нейтральных людей. Сегодня, в «Интуристе». Твердо беру Гиену за хвост. Будет скалиться – о землю ее… Его, вернее. – Я думаю, – Шурыгин, не мигая, смотрел на опера, – мне будет полезно поприсутствовать… Детали расскажешь по дороге. Он внезапно почувствовал некий азарт… Вялень-кий, еле шевельнувшийся под спудом усталости и умудренности, но все же – азарт. Тот, из прошлого. Яро и ярко краснознаменного. Когда в коридорах конторы еще скрипели портупеи и сапоги и твердые крылышки офицерских погон слегка топорщились на крепких плечах прирожденного опера Шурыгина, горделиво вышагивающего, расстегнув крючки воротничка кителя английской шерсти, с первым орденом на груди, по алым ковровым дорожкам Главстраха России… Да и только ли ее, матушки! РАКИТИН Утро теперь начиналось для Ракитина с телефонного звонка в справочную больницы, откуда неизменно сообщалось одно и то же – заученной, бесцветной интонацией: температура нормальная, состояние удовлетворительное. Он говорил «спасибо» и шел готовить завтрак. Затем были служба, расспросы сочувствующих и любопытствующих, очереди в магазинах, визит к жене и – если не навещала Рита – одинокий вечер, посвященный мыслям о дне завтрашнем, копировавшем, как правило, прошедший. Снились сны. В основном связанные с насущной проблемой восстановления автомобиля. Жена поправлялась, близилась дата отъезда в Испанию, оставалось последнее: найти относительно дешевого – по причине безденежья – мастера или же покупателя, способного предложить относительно приемлемую сумму за ком искореженного металла. Таким образом, сны сочетали нечто среднее между фрагментами из рекламных проспектов продукции Волжского автозавода и извлечениями из пособий по ремонту данной продукции. Но вдруг приснилась Люда. Вошла, молча и странно посмотрела на него темными невидящими глазами, погрозила пальцем и сказала с иронической укоризной: «Не любишь ты меня, Ракитин, не любишь…» Тут лицо ее внезапно переменилось и стало лицом Риты, только глаза остались теми же, с поволокой застойной, страдальческой черноты, но и они вдруг запали, превратившись в пустые глазницы. Ракитин отшатнулся, вскрикнув. А она рассмеялась его страху – нежно, рассыпчато – и пропала, оставив лишь этот смешок, звучавший все настойчивее и настойчивее – уже сухим треском электробудильника, стоявшего на стуле в изголовье. Ракитин очнулся. Придавил клавишу, отключив звонок, и мотнул головой, стряхивая наваждение дурного сна. С минуту еще полежал, охваченный какой-то неприятной тревогой, но потом успокоился. В приоткрытое окно летел солнечный свет ясного мартовского дня и молодое дыхание весны: запахи талого снега, влажной коры и первых почек. Перегнувшись через край постели, он дотянулся до телефона, набрал номер больницы. Безрадостная процедура утреннего звонка, ставшая своеобразным ритуалом, тяготила его своей обязательностью, но избегнуть ее он не мог: равнодушный голос, сообщавший об удовлетворительном состоянии и нормальной температуре, вселял жизненно необходимую уверенность, которой хватало как раз на сутки. – Ракитина? – переспросили рассеянно, под шелест бумаг. – Так… Умерла. – И – охнули, осознав, видимо, оплошность ответа. Скинув одеяло, он вскочил, опаленный горячечным жаром. Сердце зашлось, с трудом, упругими толчками выталкивая темный комок ужаса. – Вы перепутали… – Умерла. Ночью, – повторили обреченно и хмуро. – Ракитина Людмила Ивановна. Одиннадцатая палата. Приезжайте. Он посмотрел по сторонам. Солнечные блики, разбросанно высветлявшие комнату, показались ему какой-то раздробленной, кощунственной улыбкой. Оторопело уставился на загодя приготовленный пакет с фруктами. Закрыл глаза. Захотелось завыть. Долго, в голос, отдав этому вою всего себя. Но только застонал, судорожно сжав кулаками виски. После же начался сон. Сон наяву. Был там Семуш-кин, поддерживающий под локоть тестя – с искаженным, обезображенным мукой лицом, затравленно озиравшегося на дверь морга, но видящего не дверь, а то, что за ней, – цинковое корыто на чугунных ножках, где под простыней скульптурно и страшно угадывались очертания… Затемненные стекла очков, золотистый колпачок авторучки в кармане халата – врач. «Аневризма, врожденное нарушение развития сосуда, а тут – столкновение, удар… От чего умерла? Хм. Острое нарушение мозгового кровообращения. Впрочем, авария, может быть, ни при чем, фактор спорный…» «Спорный! Спорный!» – истошно кричал кто-то в голове Ракитина. Коридоры, казенный блеск дешевого линолеума, скользящие мимо тени людей, озабоченная интонация их невнятно бормочущих голосов… Сон. И опять пробуждение – тяжкое, как похмелье; опять та же постель – так и не прибранная с того дня; утро иное – пасмурное, с летящим снежком, и не надо набирать заученный наизусть номер справочной. Конец одному обязательству, смененному последующими: звонками родственникам, хлопотами о похоронах… Прошелся по комнате. В тишине квартиры почудилась отпевная, заупокойная пустота, повсюду воцарившаяся и в мире, чью пеструю и осмысленную оболочку он прорвал, оказавшись под изнанкой, что, как изнанка ковра, отражала очевидно и скучно секреты и изъяны внешних узоров. Жить не хотелось. Он понимал: это пройдет, это срыв, нервы, отчаяние, но пусто осознавать пустоту был не в силах. Смерть, по стереотипу Средневековья являвшаяся в образе скелета-уродца с косой в мрачном одеянии, теперь представлялась иначе: призрачной девушкой, лукаво и снисходительно манящей к себе, обещавшей покой и вечный свет, а не мрак и утрату всего, и он все менее опасался ее вероломства и чаще засматривался на нее – зовущую в никуда. Проглотил снотворное, поспешив провалиться в вязкое облако забвения, за которым, возможно, его ожидала она – пусть призрачная, но любимая и единственная. Утро следующего дня встретил спокойно и отрешенно. Пустота начинала обретать неосознанную форму, несшую в себе таинственный, однако явный смысл, и он привыкал к ней, и смирялся, и даже подходил к постижению смутных ее закономерностей и основ. Боль ушла внутрь, она уже не точила, ей было свое время и свой распорядок, и вновь обрел силу рефлекс действия – теперь, правда, чисто механический, но властно призывающий исполнить надлежащее. У морга встретил родственников и сослуживцев Людмилы; уяснив, что нет тещи и сына, подошел к тестю. – Светлана Петровна… не смогла, – откликнулся тот на невысказанный его вопрос, глядя мимо Ракитина. – А Володя… Пока решили не говорить. – Я… во всем… – на злом коротком выдохе произнес Ракитин. Тесть промолчал, пошел, ссутулясь, к двери морга, куда нехотя потянулись и остальные. И вот ее лицо, вернее, копия лица – нечто правдиво подобное, но безнадежно иное, перевоплощенное для последней и неизбежной утраты – уже формальной… Какая-то старательная ритуальная нелепость назойливо властвовала во всем происходящем, всюду находя уступчивую себе покорность: и в смущенной торопливости рук, сующих деньги, и во вздохах служительницы, ее бормотании, в батистовых оборках гроба, фальшивой пестроте бумажных соцветий, матерчатых белых тапочках – большего, чем следует, размера, натягиваемых на ступню – красивую, хрупкую ступню в золотистой паутинке капрона, – что единственно была чужеродна всей этой смерти, гробу, тапочкам, всей нелепости смерти. …Автобус выезжал на проспект. «В последний путь очередным рейсом», – без выражения подумал Ракитин, глядя вниз, на скользящие мимо крыши легковушек. А смерти вроде и не было… Грязный солнечный город отвергал ее, празднуя освобождение от оков зимы колотым льдом, сметенным к обочинам, радуясь неряхе весне, бегущей наперегонки по лужам в брызгах водяной пыли, мутной осыпью заволакивающей стекла автобуса, взмывающей в небо, голубевшее над белизной новостроек и в квадратах окон. А Ракитин видел изнанку: хмурую одинаковость лиц, неловкие, вполголоса разговоры и дребезжащий на рельсе гроб. Заскрипели подошвы на резиновой дорожке пола, запахло корвалолом, зашелестели квитанции, деньги – за беспрепятственный въезд, за услужливость похоронного агента, шофера, могилокопателей, тактично топтавшихся в сторонке, дожидаясь, пока отзвучат рыдания и речи, чтобы затем сноровисто, в минуту, загрести мерзлую глину в яму уверенными руками. Вот и все. Маленькая рыхлая пирамидка с железным крестиком и приткнутыми к нему венками. И пустота, ставшая еще более пустой и бесконечной… Все. – Саша… – тускло и устало, как после тяжелой работы, что вот и закончилась, сказал тесть. – К тебе просьба… Не приходи к нам. Может, через какое-то время… Но пока – не надо. Сына мы у тебя не отнимаем, пойми… – Да, – произнес Ракитин. – Да. – Сейчас мне… трудно… видеть тебя… – Да. Автобус уехал, приехал другой автобус, и другие, уже совсем чужие люди тоже плакали, прощались с покойным, платили деньги работникам с лопатами – и расходились. А Ракитин уйти не мог. Да и некуда было уходить. Поправлял ленты на венках, читая и не воспринимая сливающуюся в глазах позолоту надписей, вновь и вновь пытаясь ухватить какую-либо надежду, подсказку того, как жить дальше, сам же не веря в безвозвратность утраты, отвергая ее воспаленным умом, видя перед собой дорогое лицо, глаза, слыша голос – будто рядом существовала еще одна явь, выступавшая и тут же меркнувшая среди реалий венков и памятников, и казалось, стоит лишь сосредоточиться на ускользающем образе, пристально запечатлев его, и он обретет ясность и плоть. «Люди живы, пока жива память о них» – слова оптимизма или отчаяния? Убежденности или лукавого бессилия? Да, память о ней жива. И… что ж? Она ведь нужна ему живая – истинно, осязаемо, а память о ней не утешение – боль и рана. Ну зачем, зачем мы созданы смертными, зачем прозрение всегда оплачено горем, потерями, виной, и вообще – зачем все? – Вечные вопросы, – бормотал он, бредя по размытой обочине шоссе, ведущего в город. – И сколько народу на этой вот дорожке их себе задавало? А ответов не будет, Саня. Хитро устроено. Так хитро – не бывает хитрее… Он посмотрел на небо – веселое, мартовское. Вечное. ШУРЫГИН «А ведь мы – однолетки, – пристально вглядываясь в одутловатую физиономию Кузьмы Федоровича, думал генерал. – А вот путями пошли разными… Хотя как посмотреть. Параллельными, наверное. И я в крови, и он… Две стороны одной медали. Со сталинским профилем». Они сидели в интуристовском номере люкс, за большим круглым столом, в комнате, предназначенной для ведения деловых переговоров останавливающихся здесь бизнесменов. Кузьма Федорович, он же Гиена, держался уверенно, хотя, как понимал генерал, давалась ему такая уверенность не без труда, тем более старый бандит наверняка подозревал, что беседа их пишется и снимается, а значит, результатом ее может стать конкретный потенциальный компромат. Беседу начал Власов. – Мы, Кузьма Федорович, собственно, к вам с деловым предложением, – начал Николай. – И вот с каким. В стране нужен порядок, так? Бардака хватит. И трупов хватит. Пролетела перестройка шумной фанерой, пора определяться. Во всех сферах. – Складно поет оперок, – кивнув генералу, не без насмешки заметил бандит. – Ну, а чего? – пожал плечами Шурыгин. – Дело человек толкует. – Слушаем дело дальше, – согласился Гиена. – Так вот, – продолжил Власов бесстрастно. – Мы – не какие-нибудь тупицы, обстановку осознаем объективно, расстановку сил тоже учитываем и с шашкой на мафию устремляться не собираемся. И думаем так: коли возникло такое образование и укрепилось, надо его возможности взвешивать здраво. Тем более возможности эти – серьезные. – Это вы о ком? – поднял недоуменно кустистые брови собеседник. – О вас, о вас, – отмахнулся Власов небрежно. – И давайте без артистических гримас, уважаемый, мы тут не следователи, не судьи, а, возможно, необходимые для вас люди. – Да неужели? – Сомнения имеются? Хорошо, приведем доказательства. Первое: решили вас завтра, Кузьма Федорович, ребятки из бригады Бешеного на воздух поднять вместе с вашим новым красивым «Мерседесом». За расчеты по банку «Восход». Интересно? – Если б еще и доказательства… – А как же! Доказательства непременно предъявим. И ваших ворогов, что возле вас отираются и что с Бешеным за спиной вашей сговорились, тоже представим… С записью их разговорчиков, обсуждением текущих дел и перспектив… Все ваше будет, Кузьма Федорович! – За постоянный будущий стук, – уточнил бандит. В бесцветных его глазах сверкнуло колючее злое веселье. – Ну-у, слишком все просто, – укоризненно протянул Шурыгин, вступая в беседу. – За стук! Вы – из другой весовой категории, Кузьма Федорович, стукачей нам без вас хватает. Мы о перспективе думаем, анализируем, прогнозируем… И вот смотрю я, к примеру, на вас, юность вашу многотрудную вспоминаю: кражи, разбои, побеги, тюрьмы и карцеры… Ну, а сейчас кто перед нами? Член правления крупнейшего банка, президент совместной фирмы, в депутаты, по-моему, устремились… Но где деньги большие и власть, там же капканы на каждом шагу да снайперские прицелы… И потому поддержка нужна большая, серьезная… – Он выдержал паузу. – О партнерстве ведется речь, солидный вы мой… А с тем покушением, что на завтра плохими людьми планируется, мы вам, считайте, между прочим удружили, в плане аванса… Да и что это за услуга? Ну, завтра, положим, сорвется мероприятие, а вот через неделю – уже и заладится… – Почему мы о порядке-то говорим? – вновь вступил в беседу Власов. – На ваше место дурной народец придет, опять разборки, опять кровь, опять переделы… А вы без нас не устоите, Кузьма Федорович, уж поверьте – ну, никуда вам без нас… – Нет, в принципе мы могли бы договориться и с Бешеным, – равнодушно произнес Шурыгин. – Ненадежен он, конечно, скользок, нет в нем вашей основательности, хозяйского подхода… – Справедливости, я бы заметил, – ввернул Власов. – Вот-вот, – степенно согласился генерал. – Я понимаю, – внезапно покладисто отозвался Гиена. – Государство, оно всегда верх одержит, а сейчас вы, Чека, опомнились, власть ушедшую снова за жабры берете, оно и правильно… Только какое у нас партнерство быть может? Как ни верти, а в стукачи вы меня опускаете… А ведь меня как на зонах ломали, а мусорских сколько я перевидал! Не, не мое это, начальники дорогие, не мое! – Я – о хлебе, вы – о небе! – сокрушенно цокнул языком Власов. – Что такое партнерство? Взаимовыгодное сотрудничество. Основанное на паритете. Вот, к примеру, тот же «Восход». Хороший банк, но с проблемами… То есть кинули хитрые дяди хороший банк. А там ведь и ваши деньги, нет? – Где дяди проживают, вы знаете? – спросил Кузьма Федорович напряженно. – Естественно. И мы с удовольствием дадим вам их адреса. Нам тоже приятно, если похищенные средства вернутся на родину. Даже в ваш карман. Все в итоге пойдет на благо… Ну, изменилось наше чекистское твердолобое мировоззрение, а? – Давай-ка так, – молвил Кузьма Федорович, неторопливо закуривая. – Слепим первое дело, дальше посмотрим. – И замолчал выжидательно. – Разгром группировки Бешеного с одновременной подставкой чеченов, – быстро произнес Власов. – Разумно, – кивнул бандит. – Так я же и говорю про взаимовыгодные отношения… – Техническая сторона за вами, информационную мы обеспечим, – сказал Шурыгин. – По банковским проблемам переговорим позже… – С другим управлением связаться надо? – вскинул на него испытующий взгляд бандит. Шурыгин помедлил… Дай этой Гиене немного специальных знаний да усади в его кресло, через годик-другой ведь не хуже его, Шурыгина, с делами управляться начнет… – Конечно, – ответил невозмутимо. – Со многими людьми надо связаться, чтобы точно взвесить ситуацию. Вот вы, кстати… Принимаете у себя американского, понимаешь, коллегу… А кто он такой, знаете? И что ему надо? Ну? – Ну, – сказал бандит осторожно. – Вот и «ну» – пять трупов. А где коллега? – И где? – Да мы-то знаем, где. И тут история нехорошая, Кузьма Федорович, чреватая… – Шурыгин принял озабоченно-задумчивый вид. – А потому лучше бы нам ее прояснить. А то такие недоразумения вероятны, что и я, даже сильно напрягшись, вам подсобить не сумею… – Вы кто будете-то? Генерал небось? – спросил Кузьма Федорович. Не дождавшись ответа, произнес, прижав руку к груди: – Мне, товарищ генерал, этот рак мозга тоже без надобности. И вот вам услуга за услугу, ответный гол, так сказать. Дело так было: звонит мне Боря Одесский из Нью-Йорка, подсоби, говорит, дело, можно сказать, смехотворный пустяк… СЕМУШКИН На похороны Людмилы Семушкин не поехал. Считая себя натурой впечатлительной, он в принципе старался избегать какой-либо причастности к жизненным неурядицам. Навещать Ракитина тоже не хотелось: там надо было определенным образом держаться, соболезновать, то есть опять-таки угнетать психику, и без того донельзя расстроенную посещением морга, откуда он возвратился потрясенным до онемения. И поразил его не столько факт внезапности этой смерти, сколько очевидная ее непредсказуемость и непреложность. Таким образом, Семушкин вывел истину: событие смерти непреложно, непредсказуемо и очевидно, после чего разочарованно уяснил и очевидность своего открытия, тут же забыв о нем. Еще с детства Григорий тяготел к реальности, данной ему исключительно в приятных ощущениях. От иных же всячески уклонялся, а если уклониться не удавалось, то, претерпев напасть, в дальнейшем внимания на ней не заострял. Но кое-что, к изрядному неудовольствию, оседало в памяти прочно. И вот, возвратившись из морга, вспомнилось, как пяти лет от роду пришел он с отцом в обсерваторию, куда родителя временно командировали от завода для производства квалифицированных слесарных работ. Малолетнего Гришу с почетом усадили на высокий вертящийся стул, и он восторженно приник к холодному окуляру в уверенности презабавного зрелища Луны, звездочек, а увидел страшное: чуткую, черную бездну в сияющих колючих гроздьях, вдруг гулко и грозно устремившуюся навстречу ему. Он отпрянул в смятении. После расплакался. Но объяснить толком причину испуга недоумевающим взрослым так и не смог. Впоследствии он прилежно изучал астрономию, внимал телепередачам об успехах освоения околоземного пространства, свыкшись в конце концов с мыслью, что небо – всего лишь преддверие Вселенной, но больше подходить к телескопу не желал, помня тот детский ужас, который вновь вернулся к нему по неясной причине в беленом домике, особнячком ютившемся на больничной территории. Однако жена Тася, в тонкости тайных переживаний Семушкина не посвященная, настаивала: – Навестил бы Сашку-то… Ведь один… А, Гриш? – Ну, Тася, ну неделикатно, – отбивался Семушкин. – Может, ему и надо побыть одному… Потом, знаешь, сочувствием тоже сводят в могилу… Завтра к тому же планерка, я должен подготовиться, то-се, выспаться, быть в форме… Отстань, дорогая! – Да… – спохватилась Тася, куском замши вытирая пыль с пианино. – С Испанией теперь как? Едет он?.. Сына-то с кем оставить? Семушкин внимательно посмотрел на жену, на руки ее, заботливо переставляющие подсвечники, на серый налет пыли, обметавший тряпку… – Сходил бы. – Она открыла форточку, брезгливо сморщив нос, потрясла замшевым лоскутом. – А? – Времени сейчас сколько? – Семушкин взглянул на часы. – Шесть? На часок если… – Только не пей там, – напутствовала рассудительная Тася. Но Семушкин уже не слышал ее. Он водил щеткой по башмакам, и в голове его, в такт движениям руки, сновало челноком: изменилось у Ракитина с Испанией, нет? Мыслишка была мутненькой, противной, но мозг не стыдлив, как оправдывался Григорий, позволяя мысли крепнуть и развиваться… По пути к дому Ракитина он задержался на том злосчастном месте, где еще различались среди прибитой к бортику тротуара грязи крупицы стекла и оранжевые осколки пластмассы. Глядя на осколки, Григорий преисполнился философической удрученности, но и одновременно ощущения какого-то личного тревожного счастья. К большому удивлению Семушкина, в Ракитине не замечалось ни надломленности, ни растерянности, переживаний он не выказывал, разговор вел ровно, без срывов, пусть и немногословно. Лишь как-то болезненно щурился, будто вспоминал что-то, а вспомнить не мог. «Держится», – думал Григорий, с невольным состраданием всматриваясь в осунувшееся, как бы чуть постаревшее лицо приятеля, в устало запавшие глаза с хмурой, внимательной отчужденностью взгляда исподлобья. – С сыном-то что решили? – начал Семушкин, невольно теряясь в застойной, настороженной тишине, заполонившей квартиру. – У родителей ее. – Ясно, – кивнул Григорий. – Да и правильно, в общем, женская рука, забота… А тут поездка на полгода… Или так и оставишь им парня? – Не знаю… – Ракитин понуро огляделся по сторонам. – Ничего не знаю пока, Гриш. А ехать, думаю, надо. Здесь, – покривился, – невмоготу. – Ну да… – уныло подтвердил Семушкин. – Время – лекарь… перемена обстановки… Слушай, а дело-то закрыли? – Какое? – С аварией… Все-таки – гибель… – Ну… По показаниям наезд совершила она, а причина смерти – инсульт. Прорвался сосуд с тонкой стенкой. Отчего – неясно. То ли… Ясно, конечно! – закончил Ракитин со злой убежденностью. – Из-за меня все… – Саня… брось, не казнись. – Семушкин поднялся, положил руку ему на плечо. – Это – случай. Несчастный, дурацкий… Давай вот разберемся: ты пьян был? Нет. Или надо, чтобы строго по правилам, чтобы как стеклышко? Но и стеклышко порой вдребезги… Судьба это! – Ты себе веришь? – повернулся к нему Ракитин. – Конечно, какие вопросы? – Есть вопрос. – Ракитин сгорбил плечи. Сплел пальцы вокруг колена. – Относительно Испании. Если надо тебе туда позарез – откажусь. И снимем вопрос окончательно. – Саня, не сходи с ума. – Извини… От Ракитина Семушкин вернулся молчаливым и грозно-задумчивым. – Ну как он там? – поинтересовалась Тася. – Едет? – Говорит… необходимо развеяться, – пожал плечами Григорий. – К Ритке Лесиной не наведывается? – Тася отклеивала перед зеркалом ресницы. – За утешениями? За утехами, вернее? – Я в грязном белье не копаюсь, – проронил Семушкин высокомерно. – Моя пижама где, кстати? – В шкафу. – Она закусила губу. Сказала медленно: – Значит, выкрутился твой приятель. От ответственности ушел… Жена? Новую найдет, не привыкать… – Ладно тебе, – вяло возразил Семушкин. – Не так и просто ему… Спать давай. На работу завтра. – Спать ты любитель! – согласилась Тася, в сердцах тряхнув серьгой – вторую она успела снять. – И большой любитель! – Затем как бы в задумчивости произнесла: – С квартирой как быть? Пять тысяч долларов долга по всем этим взяткам… Кредит – до Нового года. Раздеты камнем… – Ну а при чем здесь Сашка? – спросил Семушкин раздраженно. – Сашка ни при чем… А вот если бы в Испанию поехал ты… – Если бы, если бы! – подскочил Семушкин. – Ну… я понимаю тебя! А что делать? Сказать ему в лоб: откажись, мол, а то деньги мне нужны, а ты – того, обойдешься? Или, – продолжил потухшим голосом, – звонить, сообщать кому следует, что пересели они тогда? Где, мол, наказание виновного?.. – Пора спать, – твердо оборвала его Тася. Григорий посмотрел на жену. И сник. Вот так и всегда… Он сказал, и дело теперь за ней… И будет так всегда. И не уйти, не порвать ему с этой женщиной, как бы ни старался, – с чужой, нелюбимой, но подчинившей его навек. Дочь ответственного начальничка… Вот весь секрет брака. Где только теперь ответственный начальник, сметенный бурями перестроек и прочих реформ новейшей истории?.. Ау! А вот дочь его здесь, рядом. Искоса вгляделся в ее напряженное лицо – кукольное, неживое, давно утратившее ту смазливость, которой он некогда оправдывал женитьбу, – дескать, ничего, симпатичная, остальное приложится… Нарисованное лицо. Выщипанные брови с симметричными линиями изгибов, крем на дрябловатой коже шеи и щек, блеклые без спасительной помады губы и такие же блеклые глаза – пустые и круглые. А завтра, подведенные тенями, тушью, под пластиковой сенью ресниц, они лживо и очаровательно изменятся – будут томны, доброжелательны… Он машинально переложил подушку, уставился на красивый импортный узор наволочки. И понял: все, пропал. Не уйти, не вырваться. А почему? Детей нет – она упрямилась: мол, вначале – карьера, квартира, устроение быта; а теперь поздно, не может… Впрочем, зачем они, дети? Неразбериха, грязь, беспорядок… Влип. Привык. К волевой Тасе, безоговорочному ее главенству, к ухоженности, бездумию, к себе – каким стал… – Спать! – Она погасила ночник, являвший собой бронзового воина, одной рукой придерживавшего взмыленного коня, а другой, вместо меча, вздымавшего клеть с электролампой в застеклении. Отвернулась к стене. Потом внезапно приподнялась, поцеловала Семушкина в лоб и вновь улеглась на место. Однако Григорию не спалось. Он встал, принял снотворное, затем вновь улегся, но сон по-прежнему не шел, и, ворочаясь в темноте, он безуспешно подминал поудобнее выскальзывающую из-под головы компактную поролоновую подушку, благотворно влияющую, согласно заверениям рекламы, на шейный отдел позвоночника и обеспечивающую здоровый сон. Внезапно, словно бы извне снизошедшим откровением вспыхнуло: «Совесть!» Может… она? В ней дело? Но помилуйте, он-то при чем? Не он же развел эту грязь, доносы… Он жертва! Обстоятельств, Таськи проклятой… Чувствуя, что никакого действия снотворное не оказывает, он снова сходил на кухню, проглотил еще одну таблетку, а после, подогнув под себя ноги и закутавшись в простыню, уселся на кровати в позе медитирующего йога, впав в тяжкое раздумье. «В конце концов жизнь – борьба, – текли размышления. – Вольная, классическая, карате – вперемешку. Заметим – за материальные блага. И неземное блаженство – оно тоже, между прочим, из области материи… Поскольку говорят о нем в приложении к определенным вещам и штучкам». Замерев в темноте, настороженно покосился в сторону супруги, прислушался к ее дыханию – Тася не спала. Семушкин знал наверняка – не спала, как знал и то, о чем она сейчас думает, перебирая и взвешивая его слова… И до ломоты в висках смыкал веки, преследуемый воспоминанием об увиденном как-то в бумагах жены анонимном конверте с адресом места работы покойной теперь Людмилы… Тогда он промолчал, струсил. Промолчит и сегодня. Да и. стоит ли говорить что-либо? Стоит ли противостоять тому, без чего он уже не он? Влип. Некий незримый наблюдатель, чье присутствие Григорий чувствовал столь же отчетливо, как и читал его мысли, с брезгливой насмешкой взирая на него, думал сейчас о нелепой муке сознания собственной алчности и раскаяния в ней, о неотвязном страхе потерять либо себя, либо нажитое… Но от этого невидимого мудрого существа, знавшего каждое движение его души и существовавшего как бы извне, Григорий предпочел отмежеваться, погрузившись в колодец одинокой интимной отрешенности. «Я – несчастнейший из людей», – выбравшись из пустоты колодца, заключил он неожиданно, чувствуя пощипывание в носу и неудержно навернувшиеся слезы. После чего припал к подушке – и заснул. Какие сны снились Семушкину в ту ночь на излете к рассвету, неизвестно, но проснулся он грустным. ПОЛ АСТАТТИ К Москве Астатти начал уже потихонечку привыкать. Странный, аляповатый город, такой удивительно разный в многоликости архитектурной и, главное, – человеческой, причем даже не внешней, а потаенной, заключавшейся в том многообразии типов, характеров и судеб, что поражали его нередкой противоположностью своих индивидуальностей и раздробленностью устремлений. Еще нигде ему не доводилось видеть столь разных людей. Может, как думалось Полу, причиной тому была тяжкая плита коммунистической идеологии, под гнетом которой, деформируясь каждый по-своему в личностном поиске истины, люди вырабатывали собственные ценности в мировоззрении, далеком от каких-либо стандартов. А потому трудно было найти здесь приверженцев критериев как чисто западных, так и восточных. Как понял Астатти, религия коммунизма – этой социальной асимптоты – уже давно утратила главенство над умами и перед своим окончательным крахом носила характер чисто обрядовый, но, рухнув, не обрела замены, и общество мало-помалу склонялось перед идолом золотого тельца, который извечно существовал вне конкуренции во всех временах, ибо, в отличие от религий, идей и учений, был прост и незыблем и с ног на голову не ставился никакими усилиями. Полу повезло: в первый же час своего бегства от мафии он познакомился в метро с молодой привлекательной женщиной, спросив у нее, где находится в городе приличная пиццерия; далее пригласил даму, сносно объяснявшуюся по-английски, составить ему компанию и уже за столиком, попивая сухое вино в ожидании блюда, выяснил, что новую знакомую зовут Лена, живет она в двухкомнатной квартире с ребенком, мужа-предпринимателя год назад убили гангстеры, и приходится Лене работать за триста долларов в месяц секретаршей в какой-то микроскопической компании. Судьба, как уяснил Астатти, по нынешним российским временам, – самая что ни на есть банальная. Пол, в свою очередь, поведал следующую легенду: дескать, прибыл в Россию с целью продажи электротоваров, производимых его фирмой, однако глубоко разочаровался в русских партнерах, на поверку оказавшихся плотно связанными с организованной преступностью, а потому, разорвав с ними деловые отношения в боязни недобросовестных расчетов и обмана, ищет теперь других, порядочных людей, но вот незадача – проблема с жильем… Нет, он, конечно, может остановиться в отеле, но, имея намерение проникнуться тайнами быта обычных российских граждан, мечтает снять комнату у каких-нибудь честных нуждающихся обывателей… – Хотите, поживите у меня, – внезапно предложила Лена. – Комнаты раздельные… Ребенок вас не смутит? Астатти с горячностью заверил, что, мол, ноу проблем! – и вскоре оказался в уютной квартирке Лены, наотрез отказавшейся от какой-либо платы за постой. – Разберемся, – загадочно ответила дама. Вечер провели в ресторане, откуда с охапкой дивных черно-красных роз приехали на такси без опознавательных знаков, именовавшемся «леваком», домой. Выпив на кухне чашку чаю и поцеловав даме на прощание ручку, Пол отправился в свою комнату, решив не допускать никаких сексуальных поползновений к своей спасительнице, однако, едва он смежил веки, дверь открылась, восхитительно прошуршал в темноте сброшенный халат, послышался тонкий аромат отменных духов, горячее женское тело прильнуло к нему, и пряди волос нежно коснулись его груди… И тут, впервые за все дни его пребывания в России, он почувствовал наконец расслабленное, бездумное отдохновение… …Леночка – тактичная, коммуникабельная, чистоплотная и на удивление хозяйственная – Пола очаровала. К тому же он уяснил, что стремления понравиться ему у нее нет, равно как и охоты задавать вопросы; доброжелательность ее была природной, а уж как нечаянная любовница она показалась Астатти подарком судьбы – лучшей и более желанной женщины, как ни странно, у него еще не было. Пол Астатти не без опаски и обескураженности вдруг обнаружил в себе некое постоянное чувство, логически охарактеризованное им влюбленностью… Этой способности в себе он до сего момента не подозревал. Леночка быстро перезнакомила его со своими приятелями – молодыми людьми из различных общественных сфер, оказавшимися весьма небезынтересными для пытливого ума Астатти; время текло весело и забавно, хотя лихорадочный вопрос: как подойти к Ракитину? – занозой сидел в сознании Пола; однако явно затянувшееся пребывание в России уже не тяготило его – в Лениной квартирке он обрел спокойствие, безмятежность и, главное, желание остаться с этой женщиной как можно дольше. А там уж – как будет, так будет. Астатти купил факс, благодаря которому легко решал проблемы своего американского бизнеса, открыл частный счет на имя Лены в местном банке, куда переводились деньги из-за рубежа, необходимые для текущих расходов, – словом, в считанные дни им была создана вполне твердая база для дальнейших, пока еще неясных действий. Позавтракав, Пол подхватил помойное ведро и спустился с ним во двор: в доме – о, варварство! – не было мусоросборника, и приходилось каждодневно ходить к переполненным вонючим бакам, стоявшим прямо напротив подъезда. Опорожнив емкость с отходами, он отправился в обратный путь, но вдруг почувствовал легкий толчок в спину, а далее, на какие-то секунды утратив ориентацию, в пространстве, да и вообще представление об окружающем мире, превратившемся неожиданно в пестрый, смазанный фон, оказался на заднем сиденье просторной машины с затемненными стеклами, с ужасом сознавая, что, как во сне, выплывает из зыбкого полумрака перед его лицом зловещая ухмылка бандита Кузьмы… – Ты вроде итальянец, а уходишь как-то по-английски, – произнес криминальный босс с дружелюбным недоумением. – Может, в Лондоне такое – норма, но у нас это, Пол, неуважение к принимающей стороне, понимаешь? – Что вы хотите? – ледяным тоном осведомился Астатти. Боковым зрением он усмотрел, что машина окружена какими-то людьми, разыгрывающими, вероятно, для прохожих, видимость непринужденной беседы. – Что я хочу? – повторил Кузьма, как бы в задумчивости оттопырив кончиком языка щеку. – Чтобы соблюдались хотя бы приличия, вот что хочу. Тебя сюда отправили мои дружки, и я за тебя в ответе, ясно? – Я самостоятельный человек… – начал Астатти. – Никто не отрицает, – поспешно согласился бандит. – Но случись с тобой что – объясняться придется мне. Не хочешь со мной контактов? Пожалуйста! Но тогда позвони Боре, скажи, что уходишь в автономное плавание… И своим компаньонам скажи. – Уже сказал, – угрюмо произнес Астатти. – Кому? – Компаньонам. – А Боре – нет… А ведь Боря мне счет в случае чего предъявит… Видишь, как ты меня подставляешь? – Хорошо, я позвоню Борису. – Это – первое, – продолжил бандит. – Теперь – второе. Как понимаю, посвящать меня в дело ты не хочешь. Ладно. Только учти: в квартире у этого типа мы побывали, каждую мелочь сфотографировали, вот… – Он вытащил из кармана пачку фотокарточек. – Посмотри, если что нужно, принесем. Астатти внимательно рассмотрел фотографии. Сказал: – Того, что нужно мне, здесь нет. – Вот так! – глубокомысленно подытожил Кузьма. – А ты в одиночку воевать собрался… Ну, воюй! Свои услуги навязывать не собираюсь. Но дело ты не поднимешь, только время потратишь, а то и в дерьмо какое вляпаешься, если с левыми людишками завяжешься по простоте… Потому предлагаю так: ничего вы спрашивать не стану, но обо всем, что в руках этого типчика побывает, тебе расскажу. А там – сам решишь, что тебе надобно. Теперь ты спросишь, возможно, чего это я такой настырный в своей любезности? Так я отвечу, Пол. Помощь мне от тебя вскоре потребуется. Но разговор о ней позже будет, когда свою состоятельность мы тебе наглядно докажем… Тем более операция предстоит тонкая, с банковскими манипуляциями связанная. Большие денежки постирать надо… И тебе интересно будет, и нам… Как? – Пожалуйста… – равнодушно ответил Астатти. – Ну, вот! – озарился оскалом кривой ухмылки бандит. – Значит, будем на связи. А, кстати, чего там – на связи? Ты к нам давай, живешь тут, как негр, в трущобе этой… Или Римма не по нраву? Заменим Римулю! Я тебе смотр устрою прямо сегодня, выбирай, гость дорогой! – Мне… интереснее здесь, – сказал Астатти. – Хочу почувствовать реальную русскую жизнь. – Ах, вот как! Ну, коли в дерьме нравится… – Кузьма протянул ему свою короткопалую длань, как-то странно, кончиками пальцев поскребшись о ладонь Астатти, с омерзением принявшего руку обратно. Нет, не нуждался Пол в роскоши свежеотстроенного коттеджа, с витающим в его атмосфере запашком крови, на которой замешен был каждый кирпич, с насекомым по имени Римма и с другими насекомыми, оснащенными алчными челюстями и длинными ядовитыми жалами… Он, Пол, хорошо знал мафию, повадки ее и законы. Но, хотя работал с ней всю свою жизнь, глубоко презирал этих убийц и насильников, даже не понимающих, что они творят и какая им предстоит плата за все свершенное. Он – одиночка-интеллектуал, оправдывал свое сотрудничество с подонками жестокостью этого мира, беспощадного к совестливым и слабым… Но в крови умудрился не запачкаться ни разу. Кузьма согнутым пальцем постучал в окно. Дверца открылась, и Пол вышел из машины. Один из коротко остриженных гангстеров с глумливым уважением протянул ему мусорное ведро. С понимающей усмешкой исчадию ада кивнув, Астатти ведро принял и неторопливо побрел к подъезду. Ни одному слову Кузьмы он не поверил. Просьбу о помощи в банковских аферах расценил как затравочку, обоснование мотива явно навязываемого сотрудничества. «А что, если сегодня – обратно? – подумалось с тоской. – Провались оно пропадом…» Но он тут же взял себя в руки. Да, с ним хотят сыграть. Нечестно и жестко. Что же, давайте сыграем. Еще не было такой игры, в которой бы он потерпел фиаско. Главное – изжить в себе страх. Но что есть страх? Отсутствие информации. Увы, он, Астатти, и в самом деле тактической информацией не владеет. Но, в отличие от Кузьмы, владеет информацией стратегической, а она-то и есть – верховный, непобедимый козырь. ПОТОЛОК И ДИВАН Был потолок и диван. И пыльный свет сквозь пыльные шторы. И мысли – связные, бессвязные, но одинаково ничего не меняющие, в решение не складывающиеся и успокоения не приносящие. Сегодняшняя жизнь сознавалась им как нечто условное и иллюзорное, что было сродни неуклонности ритма его здорового сердца, перекачивающего кровь ракового больного. Внезапная смерть жены Ракитина преисполнила его недоуменным сожалением как о ней, так и о мытаре-соседе, пусть логика убеждала, что ничего особенного в такой кончине нет, плач по умершему – зачастую выражение досады личного одиночества, и претерпел Ракитин достаточно банальную трагедию, каковых память его, Градова, хранила бесчисленное множество. А Ракитин же, представляя собою объект их невольных соседских контактов, переросших со временем в дружбу, также невольно заставлял и сопереживать ему. Тут было нечто подобное сравнению уличного животного с домашним: мимо одного проходишь с механическим сочувствием, другого лелеешь, как ребенка. Близкие и чужие, друзья и враги… Ему вспоминались все те, с кем довелось столкнуться на перекрестках уходящей жизни, и, ставя разнообразные персонажи в нынешнее свое положение, он пытался проникнуться ощущениями и мыслями этих людей, исследовать их надежды, тоску, страх, хотя зачем ему это, не понимал, уповая лишь на случайность некоего открытия, способного определить неведомую перспективу. Перед мысленным взором его расстилался мир, с празднествами, увеселениями, пестрыми толпами благоденствующих, но эти образы скользили мимо его сознания, устремленного в потаенные уголки, где обитали постигающие близость гибели: в палаты клиник, в тюремные камеры смертников. Из статистики чувств и мыслей постепенно складывались закономерности. Он уверился, что наиболее страдают приговоренные к казни за учиненное ими же зло – законоотступники. Страдают досадой неудачи, разоблачения, предстоящей утраты жизни, изредка – раскаянием. Смерть для них – проигрыш без реванша, расплата за просчет. Ужас и ненависть прижатых рогатиной змей – вот сущность их большинства, тех, кто, сидя на вцементированных в пол табуретах, мертво смотрит в плоское лицо обреченности. Ужас перед неотвратимостью конца и ненависть к осудившим на эту неотвратимость. Он тоже был приговорен. Но близки ему были неизлечимо больные как сутью несчастья, так и надеждами на чудо и попытками осмыслить прожитое. Однако чем отличались от него эти люди? Наверняка – те же приступы страха и тоски, никчемные потуги ухватить нить истины… Хотя многие в своей беде не бросали привычных дел. Кто – в силу привычки, кто – долга, а кто – слепо норовя завершить неоконченное. Кое-кто позволял себе даже радоваться, влюбляться, пускаться в приключения и всерьез зачинать то, на что заведомо не хватило бы отпущенного им времени. Этими руководил какой-то неистребимый инстинкт, уяснить который представлялось забавным, ибо людская склонность устраиваться в жизни так, будто она дана им навечно, искони вызывала в нем недоумение. Жизнь обманывала суетящихся смертью, причем обман был явный, известный каждому заблаговременно, но противостоять ему не могли и не хотели. Что это? Алгоритм бездумия? Блокировка? Запрограммированный парадокс сознания? Упрекая себя в черствости логических умозрений, он тем не менее тяготел к формулировкам бесстрастным и жестким – порою беспощадным, однако всегда объективным. Может, поэтому страх и тоска в конечном счете остались для него словами, обозначавшими конкретные и довольно-таки примитивные состояния на уровне условных, то бишь выработанных под влиянием среды рефлексов. Оставалась надежда – состояние тоже, по-видимому, рефлекторное, но кажущееся возвышенным и в выражениях своих разнообразным, несмотря на обилие стереотипов. Стереотипом же номер один выступала гипотеза о жизни в посмертии. Эфемерность такого представления облекалась плотью аргументов о существовании материи духовного. Он принимал эту гипотезу за основу своего бытия, но червячок сомнения все-таки точил этот фундамент… С другой стороны, сознавалось, что явные доказательства бессмертия души не даются потому, что человек сам должен определиться и в поступках своих, и в вере. Но возникал и вопрос: как повели бы себя люди, если бы знали, знали несомненно и в подробностях, что жизнь после смерти им суждена, что они заслуживают ее самой своей природой и предназначением? Не только бы спокойно умирали, но и спокойно убивали друг друга? И отказались бы от суеты, обусловливающей, как ни странно, уничтожающий их прогресс? Но отрешиться от морали куда проще, когда не веришь ни в воскресение, ни в суд божий, а ведь сколько живущих в безверии не вершат безумств, а трудятся в усердии, составляют завещания и не так уж боятся кануть в небытие… Так в чем благо тайны неизвестности и в чем зло ее? Задав себе такой ответ, он осознал тщету всех поисков… Никто не ведал сверх положенного, а обреченность умы не просветляла. С другой стороны, сейчас, доживая последние, в общем-то, дни, его не столько заботило познание доныне неизведанного или же чего-то заманчивого, а необходимость личной причастности к событиям как незначительным, так и глобальным, что диктовалось причинами свойства едва ли не нравственного. А может, он просто обрел со временем убеждения, обязанные утвердиться если не страданием за них, то поступком. Он видел много войн и трупов, взирая поначалу на войну как на объективный процесс, а на трупы – как сопутствующую процессу неизбежность, однако в дальнейшем зародившаяся способность сострадать изменила ракурс взгляда и логику суждений, вернее, взгляд он отворачивал, а логики стыдился, находя ее уже не логикой, а цинизмом. Но что он мог сделать реально? Предотвратить катастрофу, беду, боль? Принести кому-то абстрактному счастье? Он не знал. Интуиция, чувство безудержное, привело его, забывшегося в привычном скитании-сне, в местечко, благодатное для всякого рода благотворительности: в этом городе, одном из форпостов нефтяного региона планеты, резня и пальба не прекращались долгие годы, став своеобразной нормой и обыденностью – извращенной, по его праведному мнению. Тут убивали по соображениям всевозможным: политическим, ради крупной и мелкой наживы, из-за религиозных неприятий и разногласий, из-за амбиций, наконец – из скуки, страха… Побуждения отличались разнообразием изрядным. Уже через час он напрочь запутался в паутине верований, упрямой убежденности, обид, разнотолков, подозрений, ненависти, найдя справедливой лишь правоту сирых, лишенных крова обывателей, которые, обезумев, метались под пулями либо хоронились в руинах в спешном устройстве убогих пристанищ. Насмешкой, ошибкой казалось здесь хлопотливое усердие весны, щедро рассыпавшей цветы и зелень на некогда благословенную землю у теплого моря, где проклятием дня сегодняшнего длинно и сумрачно вырисовывался на желтом закатном горизонте линкор, устремивший такие безобидные издали спичечки орудий в дымящееся нагромождение зубьев города, откуда редко и нехотя, как из затухающего очага, вырывались языки пламени. Густо чадили апельсиновые рощи в предгорьях – вязкие весенние соки, наполнившие древесину, не желали гореть. Своим наблюдательным пунктом он избрал близлежащие горы, на чьи пологие склоны террасами взбирался город, укрепляя бетонным своим фундаментом выветрившийся ноздреватый известняк и сухой ломкий камень скал. Ночь грянула неожиданно – чудная ночь Востока с обилием звезд и кривой сабелькой перевернутого полумесяца, с влажной прохладой залива, где в черноте спокойной воды светил рубинами сигнальных фонарей радаров линкор. Огни города растекались в низине, неровными нитями огибая темные пустоши разбомбленных кварталов. Он стоял на уступе скалы, различая лишь эти огни внизу, и, казалось, парил над ними в поднебесье – одинокий, как бог. Тревога города, мысли жителей поднимались сюда, ввысь, невидимой волной, и он чувствовал ее смятенное приближение к себе, но расстояние было велико, и, не достигнув его, волна опадала и снова бессильно дыбилась в напрасном движении к нему – безучастному, ибо тоже бессильному, в чем он уверялся все глубже и глубже. Могущество его не простиралось далее проникновения в сознание воюющих, хотя, конечно, он мог бы, воспользовавшись своим даром, внести некоторую неразбериху в происходящие действия; мог сделать так, чтобы снайпер промахнулся и пуля не убила кого-то, кто, вероятно, впоследствии уничтожит стрелявшего в него сейчас; мог, исхитрившись, прервать полет боевого вертолета и даже учинить аварию на борту линкора, но что изменило бы это в принципе? Уничтожение механизмов? Оно бессмысленно хотя бы потому, что толкает к усовершенствованию их. В другом смысл: Рим пал, ибо Риму суждено было пасть, причем не силой мистических обстоятельств, а слабостью реальной прогнившей сути. Страдания тех, кто пал вместе с Римом, забыты, как забудутся страдания убитых, раненых и обездоленных этого города. Останутся лишь факты – ложные и безусловные, что сложатся в систему, в историю, а ее не подправить и не переиначить, она – дело людей, где у каждого собственная участь и возможности и где никто не всесилен, как и он – наблюдатель, возомнивший себя выше положенного ему удела и вовремя осознавший тщету нелепых намерений, пусть и милосердных… Он впал не то в оцепенение, не то в угрюмое отчаяние от нового тупика, куда пришел в лабиринте обманчивых замыслов. Безглазое небо, где не было ему путей, таило в огромности чуткой своей тишины какую-то тайну, и вдруг он остро ощутил – главную тайну! – которую нельзя постичь ни догадкой, ни умозрением, лишь отрешенностью от всего, и замер, погрузившись в странное, обрывающее мысли чувство космоса – безжалостное и блаженное, и вскоре стал ничем, но и остался собой, будто обрел» вечный покой и вечную жизнь – бездумную и мудрую. Из безучастности растворения в небе, звездах и ночном воздухе с запахом прелых водорослей, сырого песка и легкой гари его вывел прочертивший мигающим тревожным пунктиром в ночи самолет, исчезнувший за изломом хребта и оставивший после себя подлый летящий вой бомбы. Пугливо сжавшись, он, не теряя ни секунды, руководимый каким-то безотчетным, органическим страхом, юркнул в убежище изломанных коридоров-зеркал, теперь с одной и конкретной целью: спастись, а не спасать, и под улюлюканье зловещего посвиста, иглой пронизавшего сознание, в затравленном отупении кинулся прочь, угнетенный досадой и унижением, бормоча жалкие ругательства: в адрес и линкора, и города, где заполошно вопили сирены, и философического ротозейства, помянул также род людской и силы Вселенной… Грозило ли ему что-либо? Нет. Причина страха крылась в ином: оказывается, прожив так долго, он не устал от жизни и хотел жить. Но почему-то подобное желание сильно смахивало на элементарную трусость… Последнее, о чем он подумал, – что попросту привык жить, а со старыми привычками легко не расстаться… Если это был юмор, то – грустный, если довод – смешной. Очнулся. Оторопело повел глазами по сторонам. Диван. Потолок. И мысли – связные, бессвязные, но одинаково ничего не меняющие, в решение не складывающиеся и успокоения не приносящие. Но что-то внутри настырно твердило ему о никчемности той сонливой обреченности, в которой он пребывал, и упорно звало к неведомому, но необходимому действию, и усилием воли он заставил себя встать, подойти к письменному столу и начать разбираться с оставленными Ракитиным бумагами, погрузившись в кропотливое и нудное сопоставление вероятных слов и цифровых комбинаций… Вероятно, это было его последним и никчемным делом, но он глупо и решительно, подобный многим своим собратьям, решил довести его до конца. И на третьи сутки усердного корпения восторженно понял: не зря! Из комбинаций нулей и единиц родилась фраза: «…Неистребима сущность, как космос. И много есть спасительных врат на Земле, открывающих для нее миры…» РАКИТИН, ЮРА ШМАКИН И ЖИТЕЙСКИЕ ДРЯЗГИ Вернувшись с работы, Ракитин застал дома соседа – Юру Шмакина, прибывшего по месту жительства после отбытия очередного административного ареста за мелкое хулиганство. Юра Шмакин был низкоросл, патлат, круглое плоское лицо его с узким разрезом бойких глаз, сплюснутым носиком, губами бледными и длинными, как у сома, обладало всеми признаками человека, пьющего регулярно и всякий раз – на результат; невысокий лоб украшал извилистый шрам, а на щеке краснела свежая ссадина. Несмотря на тридцатипятилетний возраст, лицо Юры было почти безволосо, в чем виделась известная предусмотрительность природы, поскольку бритье и стрижку он полагал для себя процедурами несущественными. О смерти Людмилы Юру известили – скорее всего, бабушки со скамеечки возле подъезда, непостижимым образом знавшие о жильцах все подробности. – Хорошая была Людка деваха! – выразил Юра сочувствие. – Хоть и гоняла меня, прочее такое… А правильно, так нам и надо! Но ты, сосед, не убивайся. Я тоже… – тут Юра в задумчивости вытянул губы, отчего на щеках его образовалось два воронкообразных провала, – тоже… жену схоронил. – Он поднял руку и безвольно уронил ее на колено, как бы показывая таким сокрушенным жестом, что опуститься его заставило исключительно горе утраты. Ракитин, привыкший к подобным экспромтам соседа, рассеянно кивнул. Юра врал по любому поводу: врал воодушевленно, самозабвенно, причем безо всякой, как правило, выгоды, фантазируя в основном на темы своего прошлого и настоящего. Исключением являлось будущее. О нем Юра помалкивал. Скорее всего, и ему виделось оно слишком реально-страшненьким для каких-либо радужных прожектов и оптимистических прогнозов. Две жены – одна за другой – расстались с Юрой давно и без сожаления, о чем Ракитину поведал он же, видимо, подзабывший прошлые откровения с общей идеей того, что бабы – змеи, им только деньги давай да дома торчи как пенек, а он – личность по натуре свободолюбивая и тяготеющая к свежему воздуху подворотен. – Схоронил… – трагически развивал Юра сюжет очередной псевдореминисценции. – А… красавица была! Стюардессой работала. На иностранных маршрутах. – Здесь он помедлил, взвешивая, очевидно, версию с авиакатастрофой. Однако закончил без душераздирающей развязки: – Представь! Пошла в булочную – и под трамвай случайно… Бутербродик, кстати, не одолжишь? – добавил, преданно глядя на раскрытый холодильник Ракитина. – Где отдыхал-то? – поинтересовался тот. – Во внутренних делах? – Где ж еще! Не в декрете ж! – сказал Юра, обретая чувство реальности и печальную интонацию из голоса убирая. – А как было-то?.. Ну я ж тут бухал две недели без роздыху… Вышел му-утный… Сел на бревно в садике. Ну, тут кореш мой подваливает – Рыбий Глаз. Ага… Глаз у него – фарфор. В зоне табуретом выстеклили. Ну, с пузырем, исьтесьнно… Я стакашек – буль и наверх гляжу, чувствую – приживается… И вдруг наверху-то, среди ветвей, вижу – обезьяна… В натуре обезьяна! Ну, думаю, приехали! Аж в пот бросило. Опускаю, значит, глаза… ну и говорю Рыбьему Глазу: мол, посмотри-ка, кореш, наверх… Тот посмотрел. Хе, говорит, обезьяна, бля… Как мне тут полегчало, Сашок, как полегчало! Ну, поймали ее, тварь… Я одному доценту позвонил, знаю его. Он такой, все покупает. Я ему даже битое стекло витринное засадил: горный, говорю, хрусталь… А он: сам вижу… Ну, в общем, давай, говорит, встретимся у метро, вези макаку… Взяли у Рыбьего Глаза чемодан, дыру в нем прорезали, чтоб дышала она… Ну а сами уже вдугаря… Стоим возле метро, мент патрульный… Чего, говорит, делаете тут? А обезьяна лапу из дыры высунула и скребет ею по асфальту… Я мента спрашиваю: ты, легавый, видишь ту мохнатую лапу? Тот так это… оторопел… Ну, говорит, вижу. А я говорю: вот эта лапа меня и отмажет! Короче, очнулся в камере. Хорошо, еще пятнашку оттянул, добавить хотели… Я им электричество в отделении ремонтировал – электрик ж я… Второй разряд! Чего-то соединилось, до сих пор не разберут – в сортире света нет, со спичкой ходят… – Юра довольно ухмыльнулся. – Начальник говорит: вредительство! Какое вредительство, у человека руки дрожат без похме-ла, вот и замкнуло… У меня, говорю, вынужденное состояние… здоровья! А он: будешь еще пятнашку торчать! Чуть-чуть не добавил, волк! Куковал бы… Хорошо, зам его за меня вступился: гони его, говорит, пока нам все капэзэ не спалил… Аче? Я б… Ракитин, протянув ему бутерброд, отправился в комнату – звонил телефон. – Саша? – донесся голос Риты. Сегодня, на службе, они не сказали друг другу ни слова, обменявшись только кивками и короткими взглядами: он – с подчеркнутой отчужденностью, она – словно оправдываясь перед ним, виноватым во всем, в том числе перед ней, к кому относился бездумно и потребительски, никогда не принимая хоть сколь-либо всерьез их связь. – Саша, – говорила она, невольно запинаясь в волнении, – я не хотела там, на работе… Мне вообще сейчас трудно… И тебе неприятно… да? – Рита, – ответил Ракитин тихо, – не надо. Если кто-то и должен себя осуждать – я. Да и к чему накручивать грехи задним числом?.. – Я хотела сказать… Что-то у тебя с шефами неблагополучно… И еще. На Семушкина документы пошли в МИД. Имеется в виду Испания, понимаешь? – Саня, – свистящим шепотом позвал Юра из-за двери, – почтальон! – Я перезвоню, – сказал Ракитин. – Потом. Ты извини. – И пошел в прихожую, где, держа в скрюченных пальцах листок бумаги, топталась старуха в телогрейке, ботах, шерстяном платке и в круглых очках, свисавших с угреватого носа. Тубы старухи были густо обведены губной помадой, которая шла ей, как птеродактилю. – Повестка вам, распишитесь, – проскрежетала она, показав металлические зубы. – Здесь… – Оторвав контрольный корешок, с неодобрением оглядела поверх очков Ракитина и, видимо, превосходно знакомого ей Юру. – Веселая квартирка! – вздохнула с сарказмом и, поправив брезентовый ремень сумки на ватном плече, удалилась. – Зато ты грустная, блядь старая! – на выдохе заключил Шмакин, прикрывая дверь, за которой прозвучал возмущенный выкрик: – Как вам не стыдно! При чем тут возраст?! Обернувшись к Ракитину, Юра поделился: – Я думал – мне. Аж сердце в трусы упало… Тебе, точно? Ракитин молчал, в десятый раз перечитывая: «Вызываетесь… прокуратура… явиться…» – К следователю… – произнес ошарашенно. – Из-за аварии! – сразу догадался Юра. – Конечно – смертельный исход! Ты как, под наркозом был? Принимал дозу? Ракитин рассеянно посмотрел на него. Посвящать соседа в подробности не хотелось, но вместе с тем стало так одиноко и муторно, что решился. Угрюмо обрисовал ситуацию. – Чегой-то затемненное, – потряс патлами искушенный на бытовом уровне в уголовной юриспруденции Юра, блуждая из угла в угол в дырявых шерстяных носках – тапочек у него не имелось. Остановился напротив Ракитина, задумчиво щуря глаз. – Дело закрыли, так? В больнице кипеж не поднимали, так? – Ну так, – покорно согласился Ракитин. – Так! – Юра поднял палец с обломанным ногтем. – Значит, кто-то стукнул. Друг подколодный, значит, имеется. Вычисляй. – Никто не мог, – произнес Ракитин раздельно. – А… родители ее? – Никто не мог, – повторил Ракитин упрямо, глядя на сжатые свои кулаки. – Жисть не знаешь! – вздохнул Юра умудренно. – Да некоторым стукнуть – физическая потребность! Как утром – пивка с воблухой. Кило удовольствия. Ты вот что, – посоветовал вдумчиво. – Ты – ни в какую! У них был бы человек, статья найдется! Это бандитов не сажают, а такие, как ты, все показатели по раскрываемости и закрывают! Учти: расколешься, поедешь: днем сосны пилить, ночью – решетку… «Аварийка» – жуть, а не параграф! Рыбий Глаз червонец оттянул… Под этим делом в светофор впаялся. На самосвале. Самосвалу ни хрена, а светофором старуху с авоськой по кумполу… Экспертиза, сорок градусов в крови – и десять лет! За старуху. И за светофор полсрока выплачивал. Не-е, ты ни в какую, в отказ, понял? Дело закрыли, так? – принялся загибать пальцы. – В больнице кипеж… – Ну хватит! – Ракитин поднялся. – Игра в угадайку… Посмотрим… как, что. Вернулся в комнату; положив повестку на стол, уставился на нее долгим, бессмысленным взглядом. Страха не было, обескураженность разве… «Ну и посадят, – подумалось безразлично. – Ну и… поделом». Снял трубку звякнувшего телефона. – Папа?! – ворвался в сознание, путая мысли, возбужденный голос сына. – А я… в церкви был! Сегодня. – Ну… – пробормотал Ракитин. – И что видел? – Там был бог, и он пел, а все ему кланялись. – Мальчишку распирало от впечатлений. – На стенах висели портреты, бабушки подходили, крестились, целовали их и деньги клали в блюдце. А еще сидел кассир и раздавал всем деньги. Мне не дал, потому что я не крестился. – Он внезапно осекся: послышался голос тещи, что-то громыхнуло, и дали отбой. Ракитин уселся возле телефона, тупо ожидая повторного звонка и зная: не будет его, а набрать номер самому – нельзя. Невозможно. Назойливым эхом прозвучал в памяти голос соседа: стукнул друг… Неужели Гришка? Конечно, ненадежен приятель детства, лукав, жаден – что там… Но – нет! А если все-таки… да? В таком случае начальство в курсе о поездке в Штаты, а это – полный завал! Крах, все! И он сейчас в разработке, причем в детальной! Он прикусил губу, теребя уголок казенной бумажки с фиолетовой каракулей чьей-то подписи. Подумалось: «По заслугам. И вину придется искупать не только перед самим собой, но и в соответствии с действующим законодательством, такая вроде формулировочка на сей счет…» Набрал номер Риты. Но положил трубку. С ней говорить невмоготу, перед ней он тоже в грязи… Она искала в нем опору в своем одиночестве – добрая, милая женщина, чья судьба не сложилась, чье счастье не состоялось – возможно, из-за ее же собственной нерешительности, замкнутости, принимаемой многими за признак скучного и нелюдимого нрава; впрочем, стеснительность часто путают с высокомерием, а высокомерие – с чувством достоинства… А он понял ее – понял интуитивно, однако верно и не ошибся в первую очередь в своем простеньком расчете, что, привязавшись к нему, она никогда не скажет об этой привязанности, не упрекнет, не заставит его тяготиться ни ею, ни тем, что их связывает. Связывало, вернее. – Поделом, – хрипло сказал он вслух. – Сволочь ты, Саша. Позвонил Семушкину. Спросил: – Гриша? Ты занят? Встретиться надо… Минут на пять. – Погоди… Радио тут у меня… Сейчас. – Семушкин звякнул брошенной трубкой, зашлепал в глубины апартаментов. Повисла пауза. После донеслось с неуверенностью: – Мм… С Таськой полаялись… Никак сегодня! Скандалец… : – Скажи – неохота, – предложил Ракитин напрямик. – М-м… Если вот – погулять? – предложил Семушкин обтекаемо. – Давай через полчасика? Я спущусь… Он замолчал, и тут издалека приглушенно прозвучало: – Ну его к черту, в самом деле! Тася? Или послышалось? – Чего она там? – спросил Ракитин. – Н-ничего… Кто? – Семушкин смущенно кашлянул. Затем кашлянул еще раз – уверенно. – Короче, жду. Внизу. Подходя к дому Григория, Ракитин уже издали заметил приятеля, жмущегося на ветру у подъезда в пальто с поднятым воротником и домашних, от старого костюма, брюках, заправленных в, цветные пластиковые «снегоступы» с пухлым, на поролоне, голенищем. Сдернули перчатки, пожали руки. – Скандал, извини, – произнес Семушкин убито. – Рассвирепела баба… Из-за тебя, кстати. – То есть? – Тут… – Григорий закряхтел, двинулся вперед, плечом закрывая от ветра щеку, – такое дело… Шефу звонили из прокуратуры. Насчет тебя. Интересовались, когда ты отправляешься в Испанию, прочее… Ну, встал вопрос… – А с Тасей-то скандал из-за чего? – спросил Ракитин спокойным тоном. – Такты… в курсе о… прокура… – Да, завтра предложено явиться. – Та-ак, – обескураженно протянул Семушкин, цокнув языком. – Ясно. Ну вот, я Таське и сказал: доброжелатели! Их работа! Согласилась. И на Ритку попела – она, мол… То есть не она как таковая, а кому-то сболтнула, может, по дури… Ну я, безусловно: «Не пори хреновину, идиотка!» И – поехало! Слово за слово… А вообще ерунда! – Он небрежно махнул рукой, затем вновь ухватился ею за воротник, прикрывая грудь от стужи. – Доказать ничего они не докажут. Машину вернули, в протоколах записано – Людка вела… А с шефом я поговорю. Мужик он пугливый, перестраховщик, но с командировкой менять ничего не будет, думаю. Только вот к Ритке, по-моему, тебя ревнует, это паршиво… Личный фактор – могучая штука… – Н-да, – невпопад отозвался Ракитин, отворачиваясь. Он взглянул на багровые лохмотья туч, плывущие в студеной высоте над домами, на закатную позолоту, подернувшую ячейки окон… Вот и итог этой дружбы… Да хотя какой там дружбы! – Ну хорошо, – легонько толкнул он Семушкина в плечо. – Дуй домой, мирись с Таисией. Простудишься. И передай, чтобы обо мне не очень сильно переживала, она у тебя впечатлительная женщина… – Это – да, – вполне серьезно согласился Семушкин. Ракитин, глядя вслед ему – понуро бредущему к стеклянным дверям подъезда, хмыкнул растерянно, подумав: «Все же порочная штука – подозрение… Даже оправдавшееся. Яд, отравляющий душу». – Это ты завтра скажи. Следователю, – вздохнул он. ШУРЫГИН Начальника второго отдела Николая Власова генерал Шурыгин ценил весьма высоко и не без оснований. Это был многоопытный охотник за шпионами, и отличали его в работе полная отдача, беспримерная терпеливость и внимание к самым мельчайшим деталям. Подполковник обладал мертвой хваткой и незавершенных дел не признавал. Шурыгину помнилось, как в недавнюю пору управление разрабатывало одного деятеля из оборонной промышленности, конструктора, завербованного, по сведению забугорных источников, английской разведкой. Конструктора Власов пас четыре месяца: объект находился под ежесекундным наблюдением, техники и людей задействовали уйму, а результат между тем вырисовывался не просто нулевой, а резко отрицательный, ибо разрабатываемое лицо не клевало на самую аппетитную информационную наживку, да и в своих действиях твердо отстаивало интересы отечества, но вот зацепился клещом Власов за два чисто бытовых фактика: бросил в свое время ответственный конструктор русскую жену да женился на еврейской, будучи при том личностью с двойной сексуальной ориентацией… Кому-то данные факты, особенно в условиях демократической вакханалии, могли бы показаться и несущественными, однако для старого комитетского волка Власова подобный типаж являлся хрестоматийным, а из хрестоматии этой, мало кому известной, четко следовало, что глубокие пороки и страсти антихристовы заключены в людишках такого типа, сколь бы законопослушными и благонравными они на первый взгляд ни казались. Он, Шурыгин, тоже хрестоматию назубок знал, да все-таки дрогнул – дел было невпроворот, людей не хватало, а тут на какого-то педрилу с супружницей-лесбиянкой и с ее заграничными подружками, ей же подобными, лучших спецов приходится отвлекать… – Заканчивай, – убеждал он Власова, – закрываем дело, ну их, бесов… – Нет, еще недельку прошу! – мотал тот головой и щурил воспаленные от бессонницы глаза. – Раскручу этого педика, нутром чувствую! И – раскрутил. Со всеми обличающими. Так что глубоко Шурыгин своему офицеру верил, считал его своим приближенным сотрудником и, как еще один раз убедился, верил не зря, ибо и трех дней не прошло, как смотрел он видеозапись похождений Димы Дипломата, по отцу Воропаева, по маме, проживающей постоянно в Филадельфии, Коган. А зафиксировала пленочка бесконтактную передачу информации с помощью известного шпионского техсредства одному из сотрудников гуманитарного представительства США, обладающего надлежащим приемным устройством. Представитель, несмотря на изрядную маскировку, также был выявлен добросовестными ребятами из команды Власова. Американца из оперативных соображений трогать не стали, а вот Димочку прихватили с уликами, заковали в наручники, чья сталь, умело сомкнутая на костяшках запястий, вызвала у жертвы парализующую сознание боль, и через несколько часов, устрашенный до судорог и икоты, в размокших брюках, потерявших форму, он, сидя в полуподвальном помещении на загородном спецобъекте управления, давал подробнейшие признательные показания о своей преступной деятельности. Слушая его, Шурыгин приходил к мысли, что о следствии, прокуратуре и оповещении населения через ЦОС о доблестном разоблачении вражеского агента никакой речи идти не может. Не представляя информационной ценности, шустрый Дима уверенно делал себе карьеру ловкого порученца и связника-посредника, и из мозаики его шпионских раздрызганных телодвижений для искушенных аналитиков вырисовывались отчетливые и любопытные картины. Кроме того, представляли интерес американские родственники, плотные рабочие связи проходимца с преступным миром… – Что можете сказать о последних контактах с группировкой Серого? – задал Шурыгин проверочный вопрос, и мельком взглянул на понуро опущенную голову допрашиваемого, сгорбленно сидевшего на солдатском табурете, глубоко убрав под него ноги. «Только попробуй соврать… – подумалось генералу ожесточенно. – В дерьме сварю…» – Ну… – опасливо зыркнул Дима из-под челки взлохмаченных волос, – там много всякого… повседневного. Но главное – на днях случилось… В общем, у меня задание: проникнуть в квартиру одного типа и кое-что из нее изъять… Ну, я попросил Серого… – Так, – рассеянно и добродушно кивнул Шурыгин, подбадривая жертву. – Ну, он дал ребят, а те в квартиру вошли – и привет! Не вернулись. Засада там, что ли… Теперь у нас разборы идут… – Чья квартира, что именно надо из нее изъять?.. – А мне фотографию дали, чего именно… Две металлические пластины. Что за пластины – не в курсе. Но какие-то хитрые… – Где фотография? – Пластины? Да в письменном столе у меня, это ж не криминал… Шурыгин кивнул на телефон присутствовавшему на допросе офицеру, и тот, мгновенно уяснив невысказанный приказ, вышел в соседнюю комнату – позвонить Власову, занятому обыском квартиры Дипломата. – Кличку за что такую получил? – не без интереса спросил Шурыгин шпионишку. – Ну… так… – шмыгнул тот носом. – Умел избегнуть конфронтации, вообще деловых примирял… – Вот и шел бы по этой стезе. Глядишь, консулом бы каким стал… – Ага, с вами станешь… Пятый пунктик по маме, беспартийный – бритиш петролеум – и стена блата… Вы коммунистическое наше прошлое чего-то быстро забыли… Консулом! – Дима кашлянул стесненно, осознав, что несколько зарвался и в лексике, и в интонации. Шурыгин, впрочем, такую откровенность допрашиваемого воспринял с великодушной либеральностью. – Ну, понял, ты – жертва эпохи, – вздохнул он. – Ну, а как насчет вины перед Родиной? Есть желание искупить? – Спасибо за предложение… – Дима поднял голову. – Вы… серьезно? – Конечно. – Да я… всеми силами! И так уже два года без снотворного заснуть не могу, истрясся… А они, цэрэушники эти: не бойся, лучше нас никого нет, вообще за тобой – стена! А стена-то передо мной… Стеночка! Пели: в ФСБ сейчас ни специалистов, ни техники… – Угу, – кивнул Шурыгин глубокомысленно. – Они думают, мы до сих пор на фотоаппарат «Зоркий» все снимаем… – Вот-вот! – подтвердил Дима с горячностью. – Козлы! И как меня впутали – сам себе удивляюсь! Шурыгин вновь тяжко вздохнул. Знакомая песня… Поздним вечером, вернувшись к себе в кабинет, генерал принял от адъютанта пакет с фотографией пластины. Рассматривая карточку, Шурыгин размышлял: «Странная штука… Придется связываться с экспертами… Ладно, свяжемся. А вообще-то ситуация складывается неплохо. Астатти под контролем, диалог с ним Гиена провел грамотно, но тут возникает вопрос… Если итальянец охотится за тем же, за чем и ЦРУ, значит он едва ли дублирует действия резидентуры. То есть налицо две независимые заинтересованные стороны. В чем именно заинтересованные? Ответа покуда нет. Полная неясность и с этим Ракитиным. Если его верба-нули, то за каким хреном нужна вся эта цэрэушная суетня? Последние данные его разработки вообще нулевые. Задание по дешифровке подсунутого ему материала выполнил с ленцой, интереса к нему не проявил… Или – осторожничает? Хотя, конечно, надо принять во внимание смерть жены, естественный шок…» Шурыгин открыл папку с последними поступившими к нему материалами – и присвистнул невольно. «Ах, эта стерва Семушкина, ах, змея… Одного доноса мало показалось, теперь еще для верности и в прокуратуру накапала… С-сучье племя! Упустил, не дошли руки… С другой стороны – на хрена она мне сдалась? Разведчикам ее, что ли, продать? Коли в Испанию отправляется? Или пусть на меня там посексотничает?..» Он вызвал адъютанта. Сказал отрывисто: – Свяжись немедля с Власовым. Завтра буду работать с Семушкиной, пусть подберет квартиру и срочно ее туда доставит, гадюку. Но – деликатно, подчеркни. РАКИТИН Учреждение, зловеще именовавшееся прокуратурой, размещалось в небольшом трехэтажном особнячке с приземистыми колоннами у входа и лепными купидончиками с отбитыми носами и поломанными стрелами, что парили на потрескавшемся фронтоне под навесом жестяной крыши. В интерьере особнячка купеческие архитектурные мотивы отсутствовали, заглушённые нововведениями конторской перепланировки: линолеумом, пластиком под дерево и чередой обитых дерматином дверей-кабинетов. В кабинете под номером двадцать за канцелярским столом светлого дерева сидел, скучая, также человек непримечательной наружности: лет тридцати трех, в очках с толстыми стеклами, усталым лицом; по-мальчишески тонкие запястья вылезали из рукавов пиджака – пошива неиндивидуального. Следователь. В одной руке он держал карандаш, другой – разминал сигарету, катая ее по поверхности стола узкой ладонью. И фамилия следователя была Миловзоров. – Ракитин я, – представился Ракитин, и кивнул молодой человек, указав на стул: – Присаживайтесь. «Садитесь» тут не говорят, – смекнул Александр, – поначалу, по крайней мере… Тактичные!» Следователь Миловзоров вытащил из стола картонную папку, снял очки, протер их платком, глядя перед собой младенчески беззащитными, близорукими глазами, и далее, водрузив очки обратно, бесцветным тоном произнес: – Ну-с, откровенность, конечно, дело доброволь ное, но… рекомендую как основу разговора именно ее. Впрочем, сами решайте. Подпишите… – И подвинул бланк расписки, грозящейуголовной ответственностью за дачу показаний неоткровенных. – Начнем, пожалуй, без экивоков, – продолжил он, деловито расправляя плечи в узком пиджачке. – Итак. Исходя из описанных повреждений вашего автомобиля, а также из характера полученных трамв… – Не будем… утомлять друг друга, – перебил Ракитин. – Ситуацию вы представляете верно: машину вел я, мы пересели… Пьяным могу себя признать с большой натяжкой, но как факт – да… – Не работа – синекура, – поделился следователь. Посмотрел в окно. – А как случилось-то? – Крыса перебегала… Ну я в сторону… задавить хотел, дурак, а рефрижератор в пыли, не освещен… Не увидел его. – В деле такое наличествует, – кивнул следователь. – В показаниях вашей жены, за ее подписью. Слово в слово. Только на крысу покушалась она. – Помолчал. – Вы… за границу, кажется, собираетесь? – Отсобирался, – коротко ответил Ракитин. – А… вам очень надо туда поехать? – Мне ничего не надо, – сказал Ракитин. – Вы пишите… – Напишем. Позвольте вопрос: кто поедет вместо вас? Я понимаю, – добавил торопливо, – вы работаете в серьезной организации, информация такого рода… – Некто… Семушкин, думаю, – перебил следователя Ракитин. – А он женат? – Да. А собственно… – А теперь дам совет. – Следователь повертел сигарету, помял ее вожделенно и отложил. – Вы, вижу, человек порядочный. Хорошо бы, если были еще и более умны… Итак. Пойдите сейчас на службу и, не объясняя подоплеки, напишите заявление. Или заявите устно, как угодно… – Он снова уставился в окно. – Что… отказываюсь? – спросил Александр по инерции. – Ну коли вам ничего не надо… – Понял. – Можете быть свободны. Надо – вызовем. И второй совет. Визит сюда был для вас малоприятен, а потому… незачем говорить о нем кому-либо. Как считаете? Ракитин растерянно моргал, соображая… – В том числе – друзьям и близким, – с нажимом окончил следователь. – Вашей утрате… сочувствую. Выйдя из прокуратуры, Ракитин остановился, ощущая неуемную дрожь в ногах. Приподнял шапку, вытер тыльной стороной ладони пот со лба. – Ясно, – выдохнул опустошенно. И отправился домой. Чтобы взять портфель. И пойти на работу. И заявить там… Устно или же письменно. Этого от него ждут. Ясно! У голубенькой стекляшки гастронома встретил соседа Юру. Тот, пританцовывая на ветру поодаль от входа в ликеро-водочный отдел, напряженно наблюдал за милиционером, даже не столько за милиционером, сколько за человеком в мятой одежде и с мятым лицом, что, отвернувшись с безразличным видом, стоял возле стража порядка, просматривающего его паспорт – тоже мятый. Увидев Ракитина, Юра призывно замахал рукой. В этот момент милиционер вернул «мятому» документ, с сожалением вернул и, поправив ремень с микрофоном хрипящей рации, побрел восвояси. – Кореша! – вскричал Юра, обнимая Ракитина и притягивая за рукав «мятого». – Всех нашел! Все в точке! Да… – вспомнил, озабоченно глядя на Александра хмельными, косящими в разные стороны глазками. – Был? Чего там? – Проверка, – сказал тот, уклоняясь от объятия. – Формальности… некоторые. – Ну я ж и говорил! – воодушевленно изрек Юра. – Я ж и… О, кстати. Рыбий Глаз, – хлопнул он «мятого» по плечу, отчего поднялась некоторая пыль, что, впрочем, того не смутило, как и подобное представление. – А это… – указал Юра на Ракитина, – сосед мой Сашка. Замечательный… чувак… большой души! – закончил с чувством. – Военный человек! Радист! Радист ведь, да? Рыбий Глаз покачал головой, пусто взирая сквозь Александра фарфоровым оком с нарисованной точкой зрачка. Второй его глаз, натуральный, был не более выразителен, чем искусственный, единственно – более мутный. – Из прокуратуры токо-токо, – с уважением характеризовал Юра Ракитина. Рыбий Глаз понимающе замычал – дескать, что ж, дело серьезное, хотя, в общем, житейское… – А я… с библиотек школьных, – докладывал между тем Юра, шмыгая носом. Язык у него ощутимо заплетался. – Еще три района не охвачены… Ну… можем сложиться… кореша… как? – Полпузыря ты мне должен, – проронил на это Рыбий Глаз с суровой укоризной. – Так что дуплись! – А я… – Юра оскорбленно надул щеки, – и не забыл! Угощаю! Сегодня… библиотеки… – Расставив ноги, он полез в карман, вытащив несколько смятых купюр. «Школьные библиотеки» подразумевали следующее: в перерывах между поступлениями на службу и скорыми увольнениями Юра жил вольно, зарабатывая на хлеб и алкоголь тем, что каждое утро, тщательно расчесав патлы и придав лицу возможную благообразность, пускался в хождения по строго им распланированной схеме города – собирать книги для «школьных библиотек», взывая при этом к общественному сознанию граждан. Кое-кто делился излишками, уступая настойчивому завучу, как Юра отрекомендовывался. Далее книги за бесценок продавались на перекрестках водителям скопившихся в автомобильных пробках машин. Это была так называемая «зимняя» статья доходов. «Летне-весенней» статьей являлись «зеленые насаждения», когда Юра с блокнотом и карандашом обходил другую часть курируемых районов, металлическим голосом требуя у жильцов внести «кто сколько может на озеленение». «Для пользы ваших же органов дыхания», – объяснял он, мусоля карандаш и заставляя для пущей важности в блокноте расписаться: мол, внесено столько-то на посадку лип таким-то сознательным гражданином… Особенно перспективны в плане сбора средств на насаждения были, по его мнению, новостройки. – Сейчас тебе нужен стакан, – убеждал Юра Ракитина. – В медицинских целях. А то – стресс, недалеко до кондрашки. Вчера-то нервничал? Ну? Во-от. И я ночь не спал, переживал. Нужна разрядка! К прилавку магазина, отличавшегося дешевыми ценами, тянулись две очереди: справа – благочинная, состоящая из граждан дисциплинированных, и слева – комплектующаяся из наглецов или же завсегдатаев, получавших товар иногда с конфликтом, но неизменно оперативно. Ракитин направился в хвост благочинных, Юра же, внимания на очереди не положивший, угрем пролез в амбразуру окошка выдачи зелья, с эффектным стуком выставив из-за пазухи пустую бутылку, отчего все, в том числе и наглецы, на мгновение оторопели. – Ну-к, Тамар, – молвил он, отпихивая напиравшую публику локтями и на робкие замечания справа, равно как и на матерные слева, не реагируя. – В той бомбе сколько вольт? Шес-снадцать? Идет! Две давай! – Фу, – морщилась толстая розовощекая продавщица, послушно доставая «бомбы». – Перегаром-то прет… – Какой перегар?! – возражал Юра гордо. – Свежак! – И под проклятия опомнившихся очередей, через угрюмые лица, выкрики: «Блатной, что ли?!» – передавал бутылки Ракитину, механически их принимавшему. – Где… врежем-то? – спросил их Рыбий Глаз, поджидавший у входа. – В гости идем… Ко мне! – провозгласил Юра. – Сыр у меня, огурец… Вилок вот нет, затерялись где-то… – Вилок? – удивился Рыбий Глаз. – Ну и чего? Мы же… не американцы! В прокисшей Юриной комнатенке с выцветшими обоями, потолком в мелких кляксах убиенных комаров, кособоким шифоньером с треснувшим зеркалом, койкой, чей матрац был застелен одеяльцем с печатью какого-то учреждения, нашлось полбуханки каменного хлеба, банка консервов, охарактеризованных Юрой как ветчина, сыр – на удивление свежий и три непрозрачных стакана. Упомянутый огурец не отыскался, хотя Юра перерыл даже шифоньер, но тут уж выручил Ракитин – принес яблоки, маринованные грибы и бокалы, вызвав таким поступком большое к себе уважение у компаньонов. – Э-э!.. – отставляя бокал, закряхтел Рыбий Глаз, рукавом утирая рот. – У-у!.. – в тон ему откликнулся Юра, впиваясь в сочное алое яблоко, зашипевшее на губах его водянистым соком. – Я…. в ботаническом саду раз яблоки рвал, – поведал, морщась и причмокивая. – Во – яблоки! Во такие! – развел руки от одной стены до другой. – Экспериментальные, понял? На экспорт. Охраняли… Ну ночью залезешь и рвешь. С забора. Забор высокий… Однажды упал – хорошо, внизу снег… Так по грудь! Рыбий Глаз качал согласно отвислым носом, поджав губы. Ракитин, ковырнув из жестянки рыхлую, неопределенного цвета смесь, проглотил ее. Зевнул от скуки. Но тут же клацнул челюстью, вытаращенными глазами уставившись на приклеенную к банке этикетку. – По-моему, моя жизнь подошла к концу, – задумчиво молвил он. – Это еще почему? – осведомился Рыбий Глаз. – Срок хранения консервов окончился три года назад! Шмакин мизинцем влез в банку, густо обмакнув его в сомнительное содержимое, затем с удовольствием палец облизал. – Вроде нормальная ветчина, – заключил невозмутимо. – Какая ветчина! – вскричал Ракитин. – Посмотри на маркировку! Это – кукуруза, сволочь! – И срочно пошел отплевываться в ванную, услышав за спиной укоризненную реплику Рыбьего Глаза: – Капризный у тебя сосед… – Интеллигенция! Выйдя из ванной, Ракитин был вновь завлечен Юрой в комнату, убеждаемый выпить сто граммов «для дезинформации пищепереварительного трактата». – И не упрашивай! – решительно замотал головой Александр. – Надо идти. Все, спасибо за дивное угощение. – Как?! – изумился Рыбий Глаз. – Куда идти? Водка осталась! И вообще… поговорить… – Работа. – Раки тин постучал пальцем по циферблату наручных часов. И с облегчением покинул компанию. В отделе его встретило настороженное молчание. Оживленный разговор, который вели до его появления сотрудники, сидевшие за столами, оборвался, как остановленная магнитофонная лента. Судя по тому, как все спрятали глаза и стыдливо забормотали приветствия, разговор шел именно о нем, Ра-китине. Саркастически фыркнув, Александр обозрел склоненные головы притихших сослуживцев, испытывая холодящую горло злобу. Затем, не снимая пальто, рванул на себя дверь кабинета начальника, тут же обжегшись о его ледяной взгляд. Начальник располагался в кожаном, с высокой спинкой кресле за столом с массивной, красного дерева столешницей, где лежали, по обыкновению, лишь авторучка и чистый лист бумаги. Этот пустой полированный стол, неприязненный взгляд шефа, его вальяжная поза, розовенький цвет гладко выбритого лица, накрахмаленный воротничок рубашки, пухлые короткие пальцы вызвали в Ракитине прямо-таки ненависть. – Ну вот что, – начал он грубо. – Я из прокуратуры. Вы в курсе, видимо. Хотя какое там «видимо»! В курсе! – И, катая желваки по скулам, заявил: – От командировки в Испанию отказываюсь. Посему… можете поставить о том в известность заинтересованных лиц. Они останутся довольны, надеюсь. – Во-первых, надо стучать, – прозвучало в ответ. – Когда входите. – Извините, – с издевочкой процедил Ракитин. – Дверь обита. Боялся, не услышите сквозь вату. – Та-ак-с. – Шеф привстал, опираясь кончиками пальцев о край стола. – Я… готов понять ваше горе, хотя личная ваша вина в нем… – Вина? – перебил Ракитин. – Какое вам-то до нее дело, до вины этой? Вам главное – себя от всего застраховать… – Я не могу, – отчеканил шеф, – посылать на ответственный пост за рубеж лицо, сомнительное в своем… юридическом статусе… – Вот как! – отозвался Ракитин с усмешкой. – Ничего так формулировочка, отдаю должное. Знаете… А можно лист бумаги? – Пожалуйста. Александр придвинул к себе бумагу, взял со стола авторучку и размашисто написал рапорт об увольнении. – Полагаю, не откажете в положительной резолюции? Поседелые кустики бровей удивленно дернулись вверх, розовый лоб пошел морщинами, но глаза шефа остались безучастными. – Как будет угодно. – Начальник поправил узел галстука, расстегнул пиджак и пожал плечами, которые ему сделал портной. После взял авторучку за кончик, брезгливо сомкнул губы и вывел в верхнем углу листа некую спираль, означавшую подпись. Заметил: – Но учтите, не я вам предлагал… – Лишних разговоров опасаетесь? – Ракитин улыбнулся. – Или склоки? Нет, тут просто. Ушел, и все. Проживу! – Куда же подадитесь? – спросил собеседник без любопытства. – Работы в стране много. – Вольным художником, значит… – В глазах шефа появился насмешливый блеск. – Заманчиво. Проблема – деньги. Но, слышал, свобода дороже их… Что же, дерзайте. Однако советую вам на новом месте службы подобным Образом себя не вести. Иначе рано или поздно выскажетесь там аналогичным образом… – Подщелкнул рапорт ногтем. – Отдайте… Хотя – нет… В общем, об окончательном решении вашего вопроса руководством вас уведомят. На улице Ракитин постоял, с каким-то возбужденным облегчением сознавая: вот и все… А потом спросил себя: теперь-то куда? Опять домой? В тоску-теснотищу четырех стен? Рассеянно обернулся на строгий, рифленый мрамор колонн портала и вдруг увидел выбежавшую из дверей Риту – в наспех накинутом, сползающем с плеча пальто, с шарфиком, комком зажатым в кулаке… Этого только ему не хватало! Он впрыгнул в трамвай и, уцепившись за скользкую дугу поручня, приник к овальным оконцам захлопнувшихся дверей, видя ее – устремившуюся вслед и, как бы споткнувшись, замершую с безвольно опущенными руками. Вагон с дребезгом тронулся и загромыхал, вминая рельсы в расшатанную брусчатку. Проплыли и исчезли за поворотом знакомые окна отдела с распахнутыми, как немые рты, провалами форточек, словно зовущими образумиться, вернуться к оплоту бывших надежд и амбиций – несбывшихся да и никчемных, как он теперь полагал… Трамвай целеустремленно катил вперед, взбираясь по крутому подъему улицы в разлинованное проводами небо. Домой Ракитин вернулся к вечеру – промерзший, с ломотой в ногах, отупевший от долгих бессмысленных блужданий по городу и путаного обдумывания проектов трудоустройства, встречи с сыном и дальнейшей жизни вообще. Квартира встретила его теменью и тишиной: сосед Юра отсутствовал – время близилось к закрытию магазинов, и он, вероятно, ушел напоследок решить известную задачу с тремя неизвестными. Ракитин опустился на стул, сгорбился устало. Хотелось заплакать. По-детски: просто и отчаянно. От неудач, одиночества, несправедливости. Но не сумел: чуть пощипало повлажневшие глаза, и только. Разучился он плакать. Тогда откинул голову, упершись затылком в стену, и впал в нудную полудрему, от которой его отрезвил звонок в дверь. Зоя. Он не видел ее несколько лет – после развода отношения их рухнули окончательно, и даже с дочерью Ракитин встречался у своих родителей – те часто брали девочку к себе, в чем Зоя им не отказывала, как и в свиданиях ее с ним – отцом. Но сама встречаться с ним не желала. Помог ей снять пальто, провел в комнату, с каким-то смятенным, тревожным любопытством узнавая ее, как отыскавшуюся вдруг давнюю потерю, открывая в ней и знакомое, и непривычное – ранее либо незамеченное, либо попросту забытое, либо то, что действительно пришло к ней со времени их отдаленности и отчуждения друг от друга. А может, изменилась не столько она, сколько он сам, смотревший на нее уже иными глазами… Нет, все-таки не та, другая: слегка располнела, вместо длинных до плеч волос – взбитая феном стрижка, в пальцах, когда-то по-девичьи хрупких, появилась ухоженность… Костюмчик из вельвета, шелковый платок, замшевые сапоги с толстой подошвой – высокий каблук ей, впрочем, не шел никогда… Все – аккуратно и точно подогнано, все – основательно… «Вот оно что. Основательно, – без выражения подумал он. – Это главное, это и осталось». Она прошлась по комнате, бегло, без интереса оглядев Мебель, картины, книги… – Ты же, – сказал он механически, – у меня здесь не была… – Да. – Она присела на край тахты. – Саша, – продолжила тихо и буднично, – в любви тебе признаваться не стану, ты и без признаний это знаешь… Вот. Я пришла. Я… не хочу оскорблять покойную, но лучший выход, если мы снова будем вместе. О сыне не беспокойся, он – мой сын. Ракитин не ответил. Закурил, уставившись на пыльную люстру с раскинутыми лепестками светильников, на серую, паучью тень ее. А выход-то, оказывается, есть! И никто не осудит… Если бы новую нашел – осудили бы, точно. А так – нет, ибо логика возвращения – больная, сложная… Стоп. О чем он? Какие еще осуждения? Чушь. Вот она – опора. Необходимая. Найденная… Да и любит он ее… Тенью прошлой любви. Был разрыв – трагический, возможно, ошибочный, но в итоге ошибка выправляется, и опять обретается счастье… Нет, благополучие. Задумчиво потрогал щеку: щетина, побриться надо… – Что? – спросил потухшим голосом и, тряхнув головой, поправился: – Ах, ну да… – Вновь посмотрел на Зою – внимательно и долго. Добрая, хорошая… Милая. Родная. – Это уже… не может быть, – сказал медленно. – Это… рационально. Не может. А она заплакала. Беззвучно, задыхаясь, растопыренными пальцами закрыв лицо. Он заставил себя встать, шагнуть к ней. Взял за руки, притянул к себе. Навсегда родную и чужую навсегда. От волос ее шел запах духов… Люды. Ракитин проглотил ком, подступивший к горлу, мысли бестолково путались… И захотелось сказать: подумаю… С дыханием рвалось это слово! Но – промолчал. Сумел. Она отстранилась, прошла в прихожую. Стиснув зубы, чтобы не заговорить, чтобы… звука не проронить! – он помог ей одеться. У двери она задержалась. – Скажи, – произнесла отрывисто, – я могу прийти сюда еще? Тут из комнаты Юры донеслось какое-то лихорадочное сопение и сонный вскрик. Слуга вина, оказывается, был дома. Ракитин мельком заглянул в комнату соседа. Юра, навзничь лежавший на койке, повизгивал и дергал ногой во сне, как собака. Неодобрительно покосившись на спящего, Александр плотнее притворил дверь его комнаты. Рассеянно обернувшись к Зое, сказал: – Д-да. То есть… не надо, Зоя. Утром, когда Ракитин разогревал завтрак, на кухню, страдальчески кряхтя и внятно стуча зубами, пожаловал Юра с лицом ужасным: отеки на скулах, бескровные до зелени губы и сонно прикрытые, невидящие глаза под заплывшими веками. – Ошибся я вчера! – прошептал Юра с отчаянием и, трясущейся рукой нащупав водопроводный кран, приник к нему, с жадным урчанием глотая холодную воду. Затылок у него мелко дрожал. Затем вытер губы о плечо, отдышался. Сказал, кривясь с омерзением: – По-моему, мне что-то попало в рот и там сдохло. – И с чего это ты так напраздновался? – равнодушно поинтересовался Ракитин. – Так ведь… день рождения сегодня! – доложил Юра. – Самый важный праздник. – Подумав, продолжил глубокомысленно: – Важнее, чем свадьба даже! – Это почему? – невольно удивился Ракитин. – День рождения – раз в году, а свадьба – она хоть каждый день может быть, – философски высказался Юра. – Ах, вот как… – Н-да, тридцать шесть, а… счастья нет! – Шмакин с шумом вобрал воздух через нос. – Сосед… дай книгу! – сказал вдруг проникновенно и горько. – На память! Лучший… подарок! – Какую? – Все равно. Фантастика, детектив… – Это да, – согласился Ракитин. – Это пользуется спросом, продашь быстро. Но чего уж там… Коль день рождения… – Он пошел в комнату, взял из секретера десять долларов. – На, – протянул деньги Юре, пытавшемуся изобразить через похмельные страдания восхищение, застенчивость и благодарность. – Поздравляю. – Гуманизм, – покачиваясь, Юра выставил вперед скрюченный палец и часто, со страстью задышал, глотая слюну, – гуманизм… это, Саня, зачтется. Это… душа. – Он запнулся и, пятясь, двинулся к вешалке, повторяя: – Это… душа… Хлопнула дверь, и приятно обескураженный сосед исчез. А Ракитин принялся за завтрак, посматривая в окно, в глубокую солнечную просинь апреля, чей влажный аквамариновый простор завораживал и словно куда-то звал, куда только? Чувство весны – радостное, пьянящее – коснулось его, но сразу же и ушло, уступив настырной, опротивевшей, как недуг, тоске. Отодвинув тарелку, уперся кулаками в подбородок. Нет, тоской не проживешь и не выживешь. Надо спасаться. Действовать. Пусть механически. Продать останки проклятой машины, искать работу… А может, вообще уехать? Перечеркнув все? В ту же Америку… Он вспомнил одного из своих коллег, Костю Браги-на, изгнанного из органов в застойные коммунистические времена за вольнодумство и распространение сомнительных анекдотов. Костя устроился в контору по травле домашних насекомых – на иную службу его не брали. Вскоре грянула перестройка, Костя организовал кооператив согласно новоосвоенной специализации, а после, запутавшись в расчетах с мафией, укатил в Нью-Йорк. По косвенным данным, травит сейчас тараканов в Америке – и счастлив. Представился старый приятель с оранжевым бачком за плечами с изображенным на нем пиратским черепом с костями, неторопливо попрыскивающий из длинной трубки какой-то гадостью, – и взволнованные тараканы, выползающие из щелей… Конечно, не пример для подражания, но… Залязгал ключ в замке, и снова появился Юра. Вслед за ним в дверь протиснулась мрачная фигура Рыбьего Глаза в тяжелой драповой хламиде пальто, лоснящегося стальным блеском. Пальто было много шире и явно старше своего хозяина. – Ты думал, Юра не человек? – сказал Юра Ракитину с укоризной. – Думал, Юра только о себе?.. А мы… вот! – Он выволок Рыбий Глаз на середину кухни. – Ремонт машины… Нужен, ну?! Где она? – обшарил глазами углы помещения. – А, спрашиваю тебя? – Вы что, специалист? – осведомился Ракитин у Рыбьего Глаза, на Юру внимания не обращая. – Да я ж тебе говорил! – воскликнул Юра, рванув сгоряча ворот куртки. – Червонец оттянул! Светофор… – И… ремонтом занимаетесь? – Ракитин с недоверием изучал бурый, ничего не выражающий лик специалиста; впрочем, на данный вопрос Рыбий Глаз отреагировал, усмехнувшись так криво и с таким сарказмом, что уголок губы едва не коснулся мочки уха. – Да я их… мульен! – утробно рявкнул он. – Любые! – В гараж! – плясал от нетерпения доброхот Юра. – Мы ее враз! Люди на земле… помогать… нет вопросов! – Ну в гараж так в гараж. – Ракитин встал. – Но там сложные деформации: стойки, лонжероны… – Я на автобазе, понял? – произнес Рыбий Глаз надменно. – У нас – все! Автоген, скальпель, то есть эта… – Стапель? – От! Соображаешь. И Ракитин начал одеваться. Ни в автоген, ни в стапель ему не верилось, но, в конце концов, действовать и перебирать варианты, пусть и сомнительные, было если не перспективнее, то гораздо веселее, нежели бродить в унынии из угла в угол. Увидев груду перекореженного металла, Юра сник, как спущенная шина, и разговорчивость его вкупе с оптимизмом резко пошли на убыль. Рыбий Глаз, напротив, оставался важен и невозмутим. Трогал измятые двери, капот, задумчиво заглядывал под днище и, то и дело глубокомысленно кряхтя, закатывал действующее око, словно прикидывал – не то сумму гонорара, не то объем работы. – Сделаем, – подвел, сопя, итог. – Будет работать, как часики. – Китайские или швейцарские? – полюбопытство вал Ракитин. – Как куранты Кремля! – И сколько возьмешь за ремонт? – Триста «зеленых». Дай… закурить. Поскольку по наискромнейшим подсчетам цена ремонта определялась суммой всемеро большей, Ракитин с привычным разочарованием понял, что промотался в гараж напрасно. Юра же, вдохновленный прожектами содействия, чайкой метался от Ракитина к Рыбьему Глазу, без умолку треща о своем бескорыстии, чуткости и прочих достоинствах, включавших аналитический ум, стальную волю и способность на дыхании выпить литр спирта. Рыбий Глаз тактично намекал об авансе, способном заинтересовать ответственных за автоген, стапель и остальную гипотетическую технику. Вернулись домой. Входя в квартиру, Юра попросил: – Сосед, пусти на балкон… – Это еще в честь чего? – удивился Ракитин. – Свежий воздух. Балкон. Обед. Почувствовать себя человеком… – произнес Юра без логической взаимосвязи. – У тебя там столик, сядем, я угощаю… Подобной блажи соседа-именинника Ракитин потакать не желал, но взгляд Юры лучился такой невинной просьбой, а Рыбий Глаз настолько внушительно и яро подался вперед корпусом, что Ракитин невольно уступил: – Давайте. Но быстро. Спешу я. Стульев на балконе не было, и потому расположились как на официальном приеме – стоя, разместив закуску и прочее на старом кухонном столе, ровно задернутом черной угольной пылью, в обилии летевшей сюда с железной дороги. – Ну-с, – Юра поднял стакан, – за наши безнадежные дела… – И как в тебя влезает-то? – покачал головой Ракитин. – Ведь каждый день… Или страдаешь от избытка хорошего самочувствия? – Кхм, – презрительно отозвался на такое замечание Рыбий Глаз. От водки и другое его око остекленело, стало недвижно, и, чтобы разгадать, какое искусственное, а какое нет, требовались теперь известный труд и наблюдательность. – Ты спортом занимаешься? – внезапно спросил он. – Б-бегом? – Ну нет, – ответил Ракитин раздраженно. – О-о! – кивнул Рыбий Глаз. – В чем и дело. Застой крови, мышц… Плохо! А стакан – все равно как четыреста метров. С барьерами. Понял? Вот… некоторые. Сто грамм шлепнул – и с копыт. Почему? Сердце нетренированное. А его надо тренировать… учти! – Он выпучил губы и потряс пальцем, предостерегая. – Закуси хотя бы… – Юра, прицелившись, ткнул вилкой в кастрюлю, откуда извлек грязно-желтую куриную ногу с когтистой лапой и вареным колечком лука. Услужливо протянул Ракитину. Тот замотал головой. – Это ж не гусь, лебедь! – убеждал Юра. – Я вот в армии, помню, служил… – Он бросил ногу обратно, выплеснув на бесстрастного Рыбьего Глаза фонтанчик мутного бульона. – У нас там озеро рядом… И лебеди. Ну возьмешь автомат… Однажды пошел, глянь – сидит! Я – очередь. Сидит! Что такое? Э?.. Замерз во льду! Ну я ползком… на животе… – По-п-ластунски! – вставил Рыбий Глаз деловито и, нахохлившись, икнул. – Ну да. Наст тонкий… Хвать его за шею – и домой. Двадцать семь… килограмм веса! Отдал матери, сам на печку… Ох, время было… – Тут Юра запнулся, устремив встревоженный взор на карниз дома, откуда с легким шорохом оборвалась наледь, и сверкающая перевитая сосулька колом полетела к земле. Ракитин, следуя Юриному взгляду, также посмотрел сначала вверх, а после вниз и поневоле охнул: по тротуару, навстречу летящей сосульке, с беспечной неторопливостью шагал участковый милиционер. Внезапно Ракитину показалось, что, сделай тот еще один шаг, и… Очевидно, то же самое показалось и Юре, поскольку, набрав полную грудь воздуха, он истошно завопил: – Стой! Сто… Участковый замер. Поднял недоуменно голову. В этот момент сосулька с мистической точностью угодила ему в темя – хорошо, защищенное шапкой. Участковый зашатался, поводил руками в пространстве, как бы сохраняя равновесие, затем, узрев перепуганное лицо Юры в вышине, погрозил кулаком, исторг хриплое проклятие и, держась за голову, решительно направился к подъезду. – Ну-у вот, е мое, – протянул Юра с тоской. – Попали! – Обед на балконе! – сказал Ракитин злобно. – Меня… в другую комнату… срочно… – откликнулся Рыбий Глаз, предусмотрительно присевший в углу за решеткой. Однако ни бутылку, ни Рыбьего Глаза спрятать не удалось: дверь в квартиру, оставшаяся незапертой, широко распахнулась, и в темноте прихожей засияли пуговицы милицейской шинели и показалось бледное, гневно перекошенное лицо. – Так, Шмакин, – на трагическом выдохе заявил милиционер. – Собирайся… Достукался. Последовали торопливые, на плаксивой ноте заверения Юры в невиновности, непричастности, в лучших чувствах ко всем, а уж к милиции – в особенности. Рыбий Глаз гудел нечто невнятное о «природной катаклизме». Ракитин тоже убеждал насупившегося лейтенанта в отсутствии состава преступления, и наконец, остро покосившись на остатки трапезы, участковый повернулся к двери. – В последний раз! – предупредил он, озабоченно ощупывая голову. После строго обратился к Ракитину: – Ну собутыльников ваших я знаю. А вы кто будете? Где работаете? – Да нигде… – ответил Александр, растерявшись. – Вчера уволился. Почему… собутыльников?! – оскорбился, спохватившись. – А кто они вам, родственники? – с издевкой во просил милиционер. – А вам что за дело? – произнес Ракитин грубо. – Кто бы ни были! – Значит, – рассудил участковый, вызывающую его интонацию игнорируя, – надо, чувствую, и вас взять на заметочку… – Берите-берите, – отмахнулся Ракитин брезгливо. – Все в полном поряде, базара нет!!! – Юра, учуяв новый неблагополучный поворот в ситуации, отодвинул вспыльчивого соседа и умоляюще уставился на лейтенанта, выражая методом пантомимы извинение и преданность за все, пожалуй, человечество, благодарное аппарату внутренних дел. – У человека жена того… умерла, – пояснил он в дополнение. – Ну вот он и… Отмечаем, в общем… – Ну-ну, – прищурился недобро участковый. – Друзья… – И, скрипя сапогами, пошел к двери, тоже, по-видимому, не желая отягощать конфликт. – …надо допить, – еле слышно высказался Юра при всеобщем удрученном молчании. Ракитин взорвался: – Ты! Песня без слов! Забирай своих лебедей, водяру… Все забирай! И чтоб больше… – Он сплюнул в сердцах, чувствуя себя униженным, одураченным и… опустившимся. – Спокойно! Даем полный реверс! – Юра, выставив ладони и пятясь как рак, скрылся. Вслед за ним, протяжно кряхтя, удалился и Рыбий Глаз. Ракитин возбужденно заходил по комнате, взбешенный. Потом утихомирился, присел на стул. И неожиданно рассмеялся: хрипло, с паузами… Давно он не смеялся, давно… Устало потер лоб рукой. – Какое-то болото, – посетовал жалобно. – Топи и хляби. Затем тряхнул челкой, закусив дрогнувшую в потерянной усмешке губу. – Я схожу с ума! – констатировал проникновенно. СОСЕДИ Телефона Ракитин стал опасаться. И не без оснований, поскольку за требовательным дребезжанием звонка крылось то, что радости не приносило. Трубку все же снимал, однако с таким чувством, с каким идет на обследование человек, подозревающий у себя серьезную хворь. Но как в том, так и в другом случае – неизбежного не избежать, и потому, стиснув зубы, к аппарату он шел, благо беспокоили его немногие, и нередко – по пустякам. Самыми счастливыми звонками считались те, когда абонент ошибался номером. В этот раз позвонил тесть, сказал без предисловий, с заметной одышкой в голосе: – Саша, замки у гаража распилили, с машины сняли два колеса, приемник, панель с приборами… Ракитин хмыкнул. Ни досады, ни злости не было. Привычное, глубокое равнодушие. – Ну что же, – сказал. – Кто-то нуждался. – Я вызвал милицию, – неуверенно сообщил тесть. – Так что протокол составят, – откликнулся Ракитин. – Как Володя? Я… могу приехать? – Попозже… Позвоню… Да, о машине… Мне тут предлагали за две с половиной тысячи… – Очень хорошо. – То есть продавать? – Конечно. – Он вздохнул едва ли не с облегчением. Хоть одна проблема решена. Прощай, проклятая колымага! Просто везение… Прошел на кухню. Сосед Юра, пребывая в состоянии отстраненном, стоял, упершись руками в свой стол, и очень внимательно разглядывал крашенную бежевой масляной краской стену. На появление Ракитина он не отреагировал, поглощенный созерцанием таракана, ползущего от кастрюли, висевшей на вбитом в стену гвозде, к трещине, где таракан, очевидно, обитал. Когда, шевеля усами, таракан замер, Юра, внезапно дернув головой, плюнул в него. Эффект оказался потрясающим: насекомое сверзилось на стол, перевернулось на спину и, судорожно дернув лапками, издохло. – О… – изумился Ракитин невольно. – Просто – кобра! Юра, вывернув голову набок, тоже потрясенный, выпученными глазами рассматривал свою жертву. От него отчетливо и сложно пахло чесноком, тройным одеколоном и хвойной эссенцией для ванн. – Здоровье все-таки у тебя… – позавидовал ему Ракитин. – Не пил бы, чемпионом бы мира стал. В любом виде, не считая шахмат. – Литр-рбол, – отозвался Юра, подняв палец. – Не олимпийский вид, – вздохнул Ракитин. – Сплошное любительство. – Н-ну… – начал Юра, – т-ты меня это… – Он осекся и вновь уставился на погибшее от ядовитой слюны насекомое. А Ракитин, обследовав холодильник, отправился в магазин – холодильник был пуст. Купив продукты, вышел на автостоянку перед универсамом и вдруг в отдалении различил долговязую фигуру Рыбьего Глаза в реликтовом пальто – тот стоял у распахнутой дверцы подъехавших «Жигулей» и что-то усердно втолковывал водителю, тряся перед его носом хозяйственной сумкой. Водитель долго слушал, затем отмахнулся, захлопнув дверцу. Ракитин подошел ближе. Узрев его, Рыбий Глаз как-то странно заволновался: кивнул в скореньком приветствии и бочком заспешил прочь. Смутное подозрение, тут же переросшее в уверенную догадку, толкнуло Ракитина, как удар под дых. – Стой! – Он подскочил к сутулой фигуре. – Куда побежал-то? – Ды… спешу ведь… – Глаз, отпущенный природой и мамой – господи, ведь была же и мама! – елозил справа налево и обратно со смятенной быстротой. – Чего в сумочке-то? – мигнул Ракитин заговорщицки и вдруг резко дернул ее на себя. Мгновенно увидел знакомое табло приемника, мелкую сетку динамиков… – Да ты… чего за мансы, в натуре? Я… милицию! – заверещал Рыбий Глаз, вырывая сумку. – Ах, сука… – сказал Ракитин тихо, но с такой звенящей угрозой в интонации, что собеседник вздрогнул и вжал голову в плечи так глубоко, будто на макушку ему свалилось бревно. Пальцы Рыбьего Глаза разжались, и сумка очутилась в руках у Ракитина. – А ну-ка топай вон туда… – цедил Александр, подталкивая Рыбьего Глаза к низкой железной оградке, отделявшей стоянку от тротуара. – Ты что же, паскуда, а?.. – Не выпуская сумки, он ткнул его кулаком в живот. Тот, слегка подвывая – не то от страха, не то от возбуждения, неожиданно вцепился Ракитину в куртку, оттолкнул, пытаясь бежать, но не сумел: Ракитин ухватил его за запястья, сжал их и – отпустил… Запястья были худые, по-мальчишески костлявые, и прикосновением к ним он ощутил какую-то болезненную и неотвратимую обреченность испитого, жалкого подонка. – Слушай. – Ракитин помедлил. – Стервятник. Все краденое принесешь. Если же нет… – В упор посмотрел в набрякшее лицо с прыгающей небритой челюстью и продолжил зловеще: – Прирежу. Мне терять нечего… Удивительно – последние слова он произнес с такой убежденностью, что и сам растерялся. Рыбий Глаз, напротив, убежденность такого рода воспринял с полной серьезностью, наслышанный о прокуратуре, грозящем сроке и ассоциативным путем представлявший Ракитина уже в камере. – Завтра утром, – просипел бескислородно. – Запер я их, баллоны… Ключ у кореша. Черт попутал! – А Юрка? – испытующе сузил Ракитин глаза. – Да не, не… он… што ты! – замахал тот руками, как мельница, сопя в затравленной одышке. – И замки купишь, – продолжил Ракитин. – Нуда, да, да… – Прирежу! – пообещал Александр повторно и, взяв сумки, отправился домой. Он укладывался спать, когда в комнату в одних трусах влетел, вернее, быстро перебирая руками и ногами, вполз злосчастный сосед с сумасшедшими глазами собаки, которой привязали к хвосту консервную банку. – Умираю я, Сашка, умираю… «Скорую» давай… – заканючил, морща лицо, Юра и, когда Ракитин, чертыхаясь, усадил его на стул, пояснил совершенно трезвым, видимо со страху, голосом: – Аэрозоль твою взял с полки, вешалка где… Добавить хотел… Тут Ракитин заметил в руках у Юры баллон. Вытащив его из податливо-вялых пальцев, уставился на изображение дохлого комара с пикой алчного жала, задранного вверх. – Набрызгал лафитничек… – Юру трясло. – Понюхал… вроде на спирту… Таракана поймал! – вскричал с отчаянием, скривившись чуть ли не в плаче. – В кулак зажал, набрызгал туда. Пятнадцать минут ждал! Потом разжал кулак, а он жив, побег… Ну, думаю, раз таракан жив, я-то… человек! Че-ло-векже! – повторил страстно, обдав Ракитина ароматом своего дыхания. – Ну и махнул. И так хорошо стало – плясать захотелось! А сейчас… – Юра растопыренной пятерней потер живот. – В кишках – крематорий… – У Юры в самом деле внезапно завыло что-то в желудке, и он оторопело прислушался, склонив ухо. – Вот, – сказал растерянно. – Видишь, как… – У-у! – прогудел сонный Ракитин с яростью. – Чтоб тебя!.. Пей воду – и обратно ее… Ну! – И поволок Юру, никак не желавшего стоять на ногах, с лицом абсолютно синим, в ванную. После была «Скорая», объяснения с иронизирующими врачами, пламенные призывы Юры спасти его жизнь, и тогда – каждому по пузырю! Наконец Юру погрузили на носилки и увезли в ночь. Ракитин остался один. Опустился на кровать, вздохнул. Что за жизнь? Ни покоя, ни… Послышался негромкий, отрывистый стук в окно. Так, теперь что-то профессору на ночь глядя понадобилось… Встал с постели, надел халат и, сопя раздраженно, отправился на балкон. – Извини, что так поздно, – взволнованно начал Градов. – Просто не мог удержаться… Я все прочитал! И если это не розыгрыш… – Он взял лежавший на принтере ворох листов, сбив их ладонями в стопку, протянул Александру: – Извольте ознакомиться. Прошло полчаса. В течение этого времени Ракитин, читая компьютерную распечатку, с завидным спокойствием оценивал свое состояние с точки зрения некоего медицинского консилиума, обязательно включавшего в свой состав окулиста и психиатра. Затем, без воодушевления поставив диагноз: «практически здоров», отложил листы в сторону. – Ну, как? – спросил Градов. – Сенсация, – ответил Ракитин бесстрастно. – Но что с этим делать и каковы выводы… – А выводы таковы, – сказал Градов. – Информация делится на две части. Одна часть имеет чисто практическое свойство, отражая будущие планетарные катаклизмы, а другая – свойство гуманитарное, как-то: подтверждает существование параллельных миров и, кроме того, указывает двери в них… Черные ходы. Главный-то вход открыт для всех, только пропуском в него является смерть… – Он взял один из листов, прочел: – «И там, где врата, – там пересечение путей в миры, и каждому, по мере света или тьмы, его наполняющих, откроется своя стезя, и, ступив на нее, оставит за спиной вошедший тяготы и болезни, сожаления об утратах земных и сомнения в вечности жизни…» – «И увидел я новое небо и новую землю», – процитировал Ракитин. – Уважаемый профессор, вы явно заимствовали библейский слог. – Практически дословная расшифровка, – отозвался Градов. – Лексический выбор при переводе был чисто подсознательным, а все эти ритмические торжественные «и» точно соответствуют повторяющимся комбинациям нулей и единиц. Специфика авторского письма, ничего не поделаешь. – А вот кто, интересно, был автор? – спросил Ракитин. – Любопытная личность, – сказал Градов. – Но, как я понял, весьма амбициозная. – Это из чего ты вывел? – Он открыл входы в миры, он рассчитал то, что расчету не поддается, но подобные откровения его не удовлетворили. Он решил сделать себе бессрочный билет в любую сторону с открытой датой. Ты говорил мне об изуродованном доме, о странных мачтах… – И?.. – И мне кажется, что дерзновенные устремления нашего неизвестного гения окончились плачевно. Он ушел в какой-то октант пространства и выберется ли из него обратно – вопрос безответный. – А что означает термин «пересечение миров»? – Ну, это достаточно популярная теория, – ответил Градов. – И если условно объединить предполагаемые пространственные плоскости в книгу, то они сойдутся в линии корешка. А из корешка ты способен путешествовать по страницам, по мирам… Попадая из своего земного, трехмерного, в иные… – Но в зависимости от своих личностных качеств, как я понял, – сказал Ракитин. – Это что? Намек на то, что в данном случае личность – своеобразный информационный комплекс и, если он неадекватен какому-то пространству, то хода в него нет? – По-моему, в точку, – грустно согласился Градов. – А потому верно говорят и о рае, и об аде, и о множестве чистилищ, в числе которых и наша Земля… И еще о том, что каждому – свое. А теперь хотел бы поведать тебе кое-что о твоем покорном слуге… О его второй тайной жизни и первой, наверное, сути. Благодаря чему возникло у меня глубокое доверие к этой внезапно обретенной тобой информации… Когда закончу, можешь позвонить в неотложную психиатрическую помощь… И он начал рассказ. Первоначальный скептицизм, с которым Ракитин выслушивал его, как-то незаметно исчез, растаял, и стены знакомой квартиры неожиданно пропали, заслоненные объемно и резко встававшими в глазах Александра картинами, словно рожденными из бездны, смотревшей ему в лицо, и он чувствовал себя захваченным, завороженным этим взглядом, стремительно и ясно летящим сквозь него, видя: рушившиеся и восстававшие из руин города, перемежавшиеся лица, одежды, бушующие пожары, тонущие в океане корабли; блеск клинков и дымящуюся на них кровь; костры с дыбами, заснеженные гривы лошадей, идущих в неведомые земли узкоглазых захватчиков, мудрую издевку зла в красноватых глазах жреца храма Великой Блудницы; а вот и он сам, Ракитин, с сигаретой на балконе… Тысячи картин, как кольца, с мельтешащей быстротой нанизываемые на стержень Выбора… – Ну? – спросил Градов. – Как это классифицируется? Псевдореминисценция, шизофрения? Ракитин с пристальным вниманием вгляделся в лицо соседа: белые рубчики шрамов, хрящеватый нос, обрюзгшие, в малиновой сетке склеротических сосудов щеки, стриженные до седой короткой щетины виски… Какой-то ирреальный бред, наваждение… – Все в этом мире не случайно, – ответил он. – И путешествие на Гавайи, и ты – данный мне судьбою сосед… выходец из миров, отринувших бога, и – устремившийся к нему… Так что делать-то будем, а? У тебя ведь не так много времени, профессор. Хотя сколько его у меня – тоже вопрос. – Ну вот что, – сказал Градов. – Думаю, так: что делать с информацией о земных катаклизмах – решим позднее. Охотников использовать ее в корыстных целях найдется премного, а потому спешить с ее открытием широким массам повременим. А теперь – об этих самых черных ходах… Один – в Кордильерах, в позвоночнике Земли, другой – в Гималаях, а вот третий, самый ближайший, – на Памире. И я видел его… Ты понимаешь, о чем речь?.. – Значит, ты готовишься к путешествию, – обронил Ракитин. – Да. Поскольку уверен: мне надо прийти ко вратам во плоти. А там – будь что будет. Я не хочу гнить на этом диване, Саша. – Пожалуй, – сказал Ракитин, – придется составить тебе компанию. – Зачем? – Не знаю… Чтобы убедиться в реальности сказки. Мы их любим, сказки, а они нас – нет… – А твоя работа, Испания?.. – Да все, отстрелялся, – понуро махнул рукой Александр. – И кажется мне, что начальство про поездочку мою в США пронюхало; нахожусь я сейчас под колпачком, а потому даже и лучше от греха подальше свалить. – Прими поздравления, – сказал Градов. – Уход из порочного круга – большое благо для души человека. – Да, – сказал Ракитин. – Но это ведь не так-то и просто осознать… Хотя – кто я? Технарь. А вообще-то знаешь, что такое спецслужбы? Ипостаси демонических гнездовищ. Руководящая идея – самая что ни на есть благая: защита отечества и покоя граждан, а методы защиты – сплошной сатанизм. Ложь, шантаж, подлог, насилие – это норма. Искренность, бескорыстность – патология. И никогда тебя не возьмут опером, если ты не способен к убийству. Одна из важнейших категорий отбора. Так что находится на земле много вполне пристойных зданий, где каждый подъезд – реальные врата ада… Вернее, его подготовительных курсов. Для будущих демонов. – И ты отрекся?.. – спросил Градов утвердительно. – Чур меня! – ответил Ракитин со злой убежденностью. – Так, значит, подаемся в скитания? – Градов протянул ему руку – самую обыкновенную руку старого человека: натруженную, со взбухшими извилинами вен… – А что нам в принципе надо? – сказал Ракитин, отвечая на рукопожатие. – Физически очутиться в определенной точке. С известными координатами. В местности, чьей картиной мы располагаем. – Он указал на один из листов с изображением горного массива, будто снятого широкоугольной камерой из вышины. – И все. – Не только. Мы должны подгадать еще и время периодической аномалии. Как учат маги, Саша, мистическое способно реализоваться лишь на подготовленной физической модели. – Согласен. Но как в данные горные просторы про браться? – добавил Ракитин. – Именно. Машины не ходят туда, – ответил Градов строкою из известной песни. – Бредут, спотыкаясь, олени, – согласился Александр. – Хотя и с оленями там напряженно. Однако, надеюсь, проблема решаема. И вот почему: имеется у меня дружок в Министерстве обороны, вместе, кстати, гэбэшную школу кончали… И связан он по роду службы именно с Таджикистаном. Знает там многих полезных людей. Могу попросить его об услуге. – То есть? – Ну… вдруг понадобится вертолет. Там, на Памире. Какие-нибудь пропуска… Там же сейчас не прежняя хлопковая епархия кремлевских бонз… Там зона военных действий. – А каким образом ты обоснуешь ему необходимость своей поездки? – Честно? – Ракитин пожал плечами. – Пока не знаю. ИЗ ЖИЗНИ ЮРЫ ШМАКИНА, РОССИЙСКОГО АЛКОГОЛИКА Очнувшись утром на больничной койке, Юра Шмакин, на время выведенный из строя приемом внутрь инсектицидного препарата, почувствовал себя вполне здоровым человеком и тотчас потребовал завтрак и срочную выписку. Нутро уже начинало свербить от недостатка блаженно расширяющего сосуды и затмевающего скуку трезвого сознания алкоголя, хотя с деньгами на приобретение горючего дело обстояло печально. Юра заклинал пожилую толстую нянечку быстрее принести ему верхнюю одежду, ссылаясь на ответственную работу, опоздать на которую – преступление! В самом деле, до открытия винного магазина оставался неполный час, машина с пивом уже находилась в дороге, а желающие поучаствовать в ее разгрузке Юрины конкуренты уже наверняка были на подходе к заветной железной двери склада, и промедление означало агонию трезвого умопомрачения. Проглотив пластилиновую больничную овсянку и запив ее желтенькой сладковатой водицей, отрекомендованной как чай, Юра, на ходу подтягивая штаны, бросился переулками к винной лавке, чудом успев к раздаче рабочих мест. Перетащив ящики, получил свои пять бутылок «Жигулевского» и побрел неторопливо, укрыв емкости полой куртки, как наседка крылом птенцов, на заветное бревнышко, лежавшее во дворе дома. И вот он – первый глоток живого блаженства, от которого осеклось дыхание, бросилась в щеки кровь и воспарила душа… Стреляя у прохожих сигареты, Юра, пригревшийся на весеннем солнышке, бездумно и сладко кайфовал, покуда последняя опустевшая бутылка не позвала к действию. Пришла пора приниматься за дела. А более всего дел у человека без определенных занятий, которым являлся и Шмакин. – Под лежачий камень портвейн не течет, – вздохнул Юра, поднимаясь с бревна… В первую очередь была сдана порожняя посуда, а после пробил час отправляться на вещевой рынок – там, разнося взятые на комиссию сигареты и чебуреки вдоль рядов с томящимися под навесами торговцами, Юре предстояло заработать себе на вечернюю выпивку, ибо закуска – три чебурека – в любом случае полагалась ему бесплатно. – Юрок! – позвала его разбитная торговка Галина, специализирующаяся на синтетических париках и азиатской косметике. – Будь другом, сгоняй за парой бутылок и закусоном… стакан за мной! Подружек по ряду угощу. День рождения сегодня. «Вот оно! – ударило в голове Юры. – Пошел козырь!» Молнией метнулся Шмакин в коммерческий киоск за ликером и водкой, оттуда к мангалам, где в картонные тарелки сгрузил усатый восточный человек шипящий шашлык, залив его томатной пастой и ссыпав в расплывающуюся ее жижу подвядшие колечки сырого лука и сморщенные солоноватые дольки мякоти прошлогодних огурцов. Затем же в мгновение ока предстал Шмакин услужливым джинном перед щедрой Галиной и сказал подобающее поздравление, сказал с душой, неформально, хоть и нецензурщины пришлось подпустить для убедительности в слове; и плеснулась в стакан водочка, и – у-ух, провалилась в желудок, всплеснулась в нем пламенем фиолетовым, а за ней, корябая горло, полез измазанный томатной сукровицей шашлык, и сделано было главное дело, закреплен почин дня, а уж дальше как карте угодно лечь; главное – теперь и не боязно с заделом таким! Звучали вокруг разговоры торговок: – Трусов у меня зависло – на дивизию хватит! – А ты на оптовый с ними выйди, я там на прошлой неделе все прокисшее имущество спустила! Или по магазинам раскидай… – Да потом эти капканы проверять… И так времени нет! К зубнику записалась к тому же… Три дня точно вылетят! Разор! – А у гинеколога была? – Да, техосмотр прошла. Распространив чебуреки с табачными изделиями и верхушку с продажи упрятав в карман, под конец торгового дня вновь очутился Юра у полога, под которым собирала неверной рукой пьяненькая именинница Галина разноцветные скальпы и красители ланит, запихивая их в обтрепанные пластиковые торбы, и вновь подфартило Шмакину: попросила его торговка подсобить ей донести ввиду расплывчатого ее состояния товары до дома, обещаясь при том помощника вознаградить. Чем, правда, не уточнила, и спросил осторожный Шмакин небрежно, словно бы и с неохотой, о вещи как бы непринципиальной вовсе: – Выпить-то дома есть? – Х-хо! – донесся надменный ответ. – Чего уж чего… Да, выдался день! Прошел не по-лысому! Юра, не ощущая тяжести груза, волок баулы с неликвидами, сметая ими окурки и обертки с тротуара, и следовал доносящимся из-за спины руководящим командам: – Направо тут… Яма, гляди… вот блин! (Звук падения тела.) Колготки новые… э-эх! Прямо давай! Первый подъезд. Лифт не работает, падла. На пятый этаж переться… – Справимся, – покладисто отвечал Шмакин. – Мы спортсмены… – Ага, блин… Скалолазы. Они едва успели войти в квартиру, как раздался звонок в дверь – прибыли Галины приятельницы. Цветы, звон бутылок, посуды, спешно накрываемый стол… – Я, может, пойду? – риторически вопросил Юра хозяйку. – Сиди уж… Ты – парень свой… – донесся ожидаемый ответ. И – понеслось! Предусмотрительно конфисковав из алкогольного неконтролируемого изобилия бутылку коньяку и водки и запрятав их в туалетный бачок с целью изъятия по уходу, Юра позволил себе расслабиться и вскоре плыл в каком-то радужном тумане, наполненном неясными лицами, пятнами закуски на тарелках и отчетливо выступающими из тумана бутылочными горлышками, перемещение которых им непроизвольно, но остро и болезненно отслеживалось. И вдруг из искрящейся райской пелены, заволокшей премерзкий обыденный мир безысходности и страданий, выплыло к Юре лицо прелестной незнакомки с чертами, несколько смазанными от дыма сигареты, зажатой в ее густо алеющих помадой губах. И что-то ему незнакомка говорила, а Юра бойко ей отвечал, восторженно осознавая приближение невероятного романа, и мир дробился, исчезал, затем вновь трудно формировался в каких-то неотчетливых образованиях; горлышки заветных сосудов проваливались во мглу неизбежных отлучек, не всегда из них возвращаясь; но в какой-то момент Юра внезапно очнулся, обнаружив себя на улице стоящим на ногах, причем первая лихорадочная мысль о запрятанных в бачке коньяке и водке, мгновенно полыхнувшая в мозгу, сменилась облегчением помилованного висельника: каждый из рукавов куртки оттягивала тяжесть трофеев. «Вот это – автопилот!» – восхищенно подумал он, слепо осматриваясь в незнакомом пространстве, но тут почувствовал поцелуй в щеку и, отпрянув испуганно, услышал вдруг пьяный и хриплый женский голос: – Родители к тетке уехали, не бойся… Завтра днем возвратятся… Шмакин внутренне подобрался, уже бесповоротно трезвея. Мелькнуло: «Как бы не намотать чего…» – А гондоны есть? – произнес в темноту. – Найдутся! В голове Юры вновь помутилось от забытого уже чувства сексуального возбуждения. Встревоженно подумалось, как бы орудие секса не дало осечку… Между тем незнакомка, чье лицо различалось в темноте едва угадываемым пятном, решительно взяла Шма-кина за руку и двинулась с ним по известному ей маршруту, приведшему их сначала в непроницаемый мрак какого-то подъезда, а после – в квартиру. Провожатая включила свет, больно резанувший Юру по глазам, и, так и не дав разглядеть себя, скрылась в ванной, обронив: – Иди в кухню, щас дернем… Пройдя на кухню, Шмакин присел на табурет и, прислушиваясь к журчанию лившейся в ванной воды, механическим жестом достал из рукава бутылку, крутанул хрупко треснувшую пробку с горлышка, произведя долгий глоток, на сей раз, как кислота, разъевший взвешенную муть, обволакивающую сознание. Да, задавшийся день продолжался… Смутный образ красавицы из уже сгинувшего туманного забытья внезапно обрел в его воображении угнетающе ослепительные черты… Шмакина бросило в пот. – Ну, везуха… – прошептал беззвучно, осматривая чистенькую кухню с аккуратными полочками, баночками, отмытым до стерильной выбеленности линолеумом, унылым попугаем в клетке, привязанной к оконному карнизу… Звук льющейся в ванной воды несколько стих, зато у Юры внезапно и грозно забурчало в животе, и он почувствовал нестерпимую резь в кишечнике, остолбенело привстав с табурета с судорожно зажатой в руке бутылкой… В следующий момент ему нестерпимо захотелось пукнуть, будто внутри его содрогался неведомый вулкан, ища выхода гневно клокочущим тазам… «Проклятые чебуреки! – подумалось растерянно. – Травят народ!..» Отставив сосуд, он дернулся в туалет, но тут журчание воды в ванной оборвалось, наступившая тишина заложила уши, Юра метнулся к двери одной из комнат, растворил ее, углядев сбоку от входа трюмо с многочисленными пузырьками, дезодорантами, баночками кремов… Схватив наугад один из пузырьков с пахучими жидкостями, отвинтил пробку и, пританцовывая с выпученными глазами, просунул, сдернув брюки, в глубь комнаты зад, дав наконец волю изнемогающей натуре… Попутно припомнился детский стишок-считалочка: В этой маленькой избушке Кто-то перднул, как из пушки… Раз-два-три… Это точно будешь ты! Раздавшийся звук, подобный выстрелу из орудия крупного калибра, ошеломил Шмакина, не подозревавшего о таких способностях не только собственного, но и вообще человеческого организма в принципе. Он ошалело замер, принюхиваясь… «А запах!..» – вспомнилась фраза из восторженной телевизионной рекламы чего-то такого… Юра принялся дезориентированными движениями руки разбрызгивать вокруг себя жидкость из пузырька, с недоумением соображая, что в углу комнаты внезапно зажегся свет и на него, судорожно вцепившись пальцами в края одеял, уставились полными сонного ужаса глазами пожилые мужчина и женщина… Потерянным жестом Юра плеснул жидкость в их сторону, отчего белизна пододеяльников покрылась внезапно черными крапинами… Он посмотрел на пузырек… Чернила. – Какого они тут хрена?.. – озадаченно вопросил Юра неизвестно кого, а далее, спешно поддернув сползшие штаны, рванул на кухню, сграбастал со стола початую бутылку и, боковым зрением усмотрев раскрывающуюся дверь ванной, слыша растерянные проклятия, раздавшиеся в комнате, рванул на себя входную дверь и, сверзившись на лестнице, скатился вниз, бросившись в гущу мокрых голых кустов. Пробравшись не без труда через их хлесткую путаную преграду, очутился в каком-то переулке. Задавшийся день остался в прошлом. Нынешний грозил быть куда как суровее. Но Юра не унывал. Да и как унывать, когда в каждом рукаве по поллитре отборного озверина! Выйдя на магистральную улицу, он сориентировался в ночном пространстве города и не спеша побрел домой. Досада, конечно, была. «А может, я избегнул СПИДа? – утешал он себя. – Ведь эти современные женщины…» Он оглянулся: за спиной слышался какой-то ритмичный шорох, похожий на осторожные шаги и легкое сопение… За Юрой следовал бездомный здоровенный пес, внешне смахивающий на свирепую кавказскую овчарку. «Кажется… я попал!» – подумал Юра не без содрогания. Замерев, произнес заискивающе, трудно ворочая языком: – Что, песик? Бомжуем? Собака доверчиво ткнулась в дрогнувшие Юрины колени лобастой неприкаянной головой. – Сидеть… – неуверенно скомандовал Юра. Пес неторопливо исполнил команду. «Ученый…» – Ну, рядом давай, – произнес Шмакин, отправляясь в дальнейший путь. Собака шаг в шаг последовала за обретенным хозяином. Дойдя до знакомого скверика, Юра уселся на заветное бревнышко и достал из рукава бутылку. Пес, зевая, улегся возле его ног. Идти домой Шмакину не хотелось. Пелена городского смога, развеянная усилием стихии, открыла небо в сиянии звезд; ночная тишина засыпающего города баюкала слух, стояло безветрие, и легкий морозец только бодрил, не докучая обычной студеной промозглостью сырой весенней ночи. Путаные мысли посещали Шмакина, не обретая завершенности в парализующей его сознание эйфории, заключавшей в себе, вероятно, и главный смысл такого же путаного Юриного бытия. ВЛАСОВ Проведя плановую встречу с одним из агентов, живших поблизости от Ракитина, затянувшуюся до полуночи, Николай Власов, спустившись к машине, подумал, что, вероятно, имеет смысл проведать ребят из наружки, дежуривших возле дома незадачливого подполковника. Власов полагал, что его личное присутствие, во-первых, подбодрит подчиненных, а во-вторых, лишний раз подчеркнет неусыпный контроль за их действиями начальника, способствуя таким образом укреплению дисциплины и вообще бдительности. Два прапорщика, сидевшие в зашторенном микроавтобусе, готовились к поздней трапезе: на одном из сидений была расстелена газетка со снедью, стояли граненые стаканы, а значит, как понял Власов, где-то таилась категорически исключенная служебными правилами водчонка, испить которой после напряженного дня ему бы явно не помешало. – Ну, как наш клиент? – вопросил Николай у служивых. – Вроде как на боковую откинулся… – донесся ответ. – Ничего интересного? – Абсолютно! – Ну, тогда разливайте, – заключил Николай. – Ммм… – Не слышали боевого приказа? – Есть, товарищ подполковник! Была выпита одна бутылка, затем вторая; Власовым овладела приятная расслабленность, и, откинувшись на сиденье в пелене щипавшего глаза табачного чада, он не без удовольствия прислушивался к байкам, которые безостановочно травили в полумраке салона весельчаки-прапора. – Ну, чего? Врежем еще? – предложил один из них. – А, Николай Васильевич? Дайте ключи от вашей машины, мы вмиг сгоняем. У метро палатки круглосуточно отоваривают… Власов посмотрел на часы. Пора было ехать домой, но, с другой стороны, не хотелось… Опять кислая физиономия жены, упреки по поводу запашка… Вернется попозже, когда благоверная отойдет ко сну, так оно лучше будет. Он вытащил из бумажника деньги. Сказал: – Сок купите, ребята, жажда заела. И ключи – вот. Сцепление не рвите, диск слабенький, еле дышит… Оставшись в салоне, он прислушался к мертвой тишине в динамиках аппаратуры акустического контроля. Ракитин наверняка спал. Машину, оборудованную спецтехникой, использовали, в общем-то, для подстраховки, поскольку квартира круглосуточно прослушивалась сидевшими на Лубянке операторами. Внезапно захотелось помочиться. Открыв дверцу «рафика», он вышел в непроглядную ночную темень, обогнул голую поросль боярышника, расстегнул брюки, но тут в затуманенный алкоголем мозг ударил бичом зловещий полушепот, донесшийся из беспросветного мрака: – С-стоять, с-сука! Власов оторопело замер, соображая, что оставил в машине оружие. Замельтешили мысли о происках хитроумных врагов… Неужели его подловили тепленьким? – Лежать, с-сука, а то ур-рою… – последовало грозное распоряжение. Пришлось подчиниться. Изнемогая от бессильной ненависти и унижения, Николай с расстегнутыми штанами осторожно встал на колени, чувствуя, как от соприкосновения с почвой брюки мгновенно напитываются какой-то мерзейшей сыростью, а затем лег в холодную жижу размокшей земли. В нос ударил зловонный запашок: видимо, жильцы дома выгуливали здесь своих четвероногих питомцев… – Вот так, – одобрил голос, а затем на какой-то взвинченной ноте, исключающей любые пререкания, продолжил: – А теперь ползи! Слух пропал?! Или не учили тебя, сволочь легавую?! Ползи, говорят! Сцепив зубы, Власов пополз по морозной жиже, думая: «Точно, отследили… Но кто? Дадут вот сейчас по балде ломом…» – О, хорошо ползешь, вишь, какой умник, – с издевочкой поощрил голос его усердие. Неожиданно Власов уперся головой в какой-то лохматый темный ком и, обмерев испуганно трепыхнувшимся сердцем, в следующий миг почувствовал на лице жаркую влагу шершаво лизнувшего его в нос собачьего языка… Незнакомый голос произнес с какой-то недоуменной на сей раз интонацией: – Э, мужик, ты чего это, а? Бухой, да? Встать-то можешь? Николай медленно поднялся на ноги, различая перед собой большую собаку и какого-то патлатого нетрезвого малого, в ком не без удивления распознал соседа Ракитина. Тут-то дошло, кому предназначались все эти безапелляционные команды… – Часы потерял, – застегивая штаны, сипло поведал Власов ночному дрессировщику бездомных собак. – Нашел? – Угу, – отозвался Власов угрюмо. – Тогда бывай, кореш! – Юра неверной походкой направился к подъезду. Следом за ним потрусил и пес. Отдуваясь от ярости и напрасно пытаясь стряхнуть с одежды липкую едкую грязь, Власов ввалился в «рафик» и, только достав из-под сиденья наручную сумочку с документами и пистолетом, несколько поостыл… Затем матюгнулся беспомощно, осознав, что так и не сумел справить нужду. Впрочем, позыв сам собою прошел. В освещенном усилиями наружки, потратившейся на лампочки, зеве подъезда на лестничной площадке перед лифтами виднелся покачивающийся Юра, что-то выговаривающий виляющей хвостом собаке; после двери лифта растворились, пес шустро нырнул в кабину, и Шмакин, растерянно раскрывший рот, замахал руками, призывая его, решившего, видимо, разделить с ним кров, обратно, однако в следующую секунду двери сомкнулись, и, судя по Юриным глазам, постепенно воздеваемым к потолку, собака поехала на верхние этажи без надлежащего сопровождения. Дверца «рафика» растворилась. – Ну, как тут? – полюбопытствовал один из прапорщиков. – Без чрезвычайных происшествий? – Наливай, – процедил Власов сквозь зубы, глядя на растерянно топчущегося у лифта Шмакина. Глотнул водки, запил ее апельсиновым соком, приникнув губами к небрежно надорванному уголку пакета и ощущая потекшую по подбородку приторную струйку. Между тем двери лифта раскрылись, гневно шевельнулись губы Юры, отчитывающего возвратившегося пса-путешественника, не желавшего выходить наружу; после Шмакин, вероятно, уловив движение смыкающихся створок, ринулся, распихивая их локтями, внутрь кабины, и лифт снова тронулся в вышину. – Чего это он? – спросил Власова второй прапорщик. – Собаку привел, – кратко пояснил Николай. – О, чудик… – Еще какой! – злобно подтвердил Власов. Включилась аппаратура. В динамике послышался щелчок замка, затем прозвучал удрученный голос Шмакина: – Ну, понравился я тебе, сука ты такая!.. А ну, брысь! От-т… ведь… Пес, судя по всему, проскользнул в раскрытую дверь. – Ах ты, падла легавая… Ну, хрен с тобой! До утра спи… Куда поперся, вот комната… Чебурек будешь? Лапу давай! Во… Теперь – заслужил. А это нет… коньяк тебе не положен… Бульканье. – Давай и мы, – предложил Власов сослуживцам. Через час, осилив, видимо, имевшийся у него в наличии алкоголь, Юра прервал свое нечленораздельное бормотание, обращенное к псу, погрузившись в сон. – Ну, счастливо, парни, – сказал Власов, вставая с сиденья. – Удач! – Запнулся. В динамике послышался настороженный собачий рык, затем хлопнула дверь, еще одна, и в салоне «рафика» внезапно прозвучал отчаянный женский вопль… Яростный лай, снова вопль, лязг запоров, еще чьи-то визги… – Женщина только что в подъезд вошла; случайно не ее ли?.. – донеслось до Власова предположение сослуживца. Вопли, проклятия и крики усилились. Затем неизвестный мужской голос констатировал: – Да Юрка это… Точно! Пса привел, а входную дверь не закрыл… Во, глядите! Судя по всему, благодарный пес, разделив совместную трапезу с уснувшим хозяином, принялся чутко нести сторожевую службу и, заслышав на лестнице шаги, выскочил из квартиры на площадку, тяпнув запоздало вернувшуюся соседку. Выбежавших ей на помощь жильцов он, надо полагать, кусал уже с перепугу. – Куда кобель-то делся? – Удрал, зараза… – Где алкаш этот, змееныш поганый?! Понеслись дальнейшие проклятия, адресуемые не столько псу, сколько непутевому Юре, ведущему рассеянный образ жизни. – А может, собака-то бешеная?! – раздалось восклицание через сдержанный всхлип. – В травмпункт теперь надо! Во, вернулась домой со смены! В этот момент Власов, неотрывно наблюдавший за подъездом, увидел, как из него выскочил злосчастный пес и, осмотревшись затравленно, юркнул с поджатым хвостом в темень кустов, растворившись в них. Еле сдерживая смех, прапорщики наблюдали, как следом за псом, исчезнувшим в путаных московских дворах, потянулась в ночь вереница покусанных матерившихся жильцов, направлявшихся на уколы. Власов веселья подчиненных не разделял. Он мрачно раздумывал, что со всем этим цирком пора бы и в самом деле завязывать. Решительным образом! Хватит цацкаться с Ракитиным! Тем более рапорт о своем увольнении из ФАПСИ подполковник подал, а значит, пока решение не принято, он все еще является военнослужащим, совершившим преступление в виде незаконного пересечения госграницы. А потому его, Ракитина, надо грубо брать за шиворот и вывозить на объект, где безо всяких юридических проволочек, реверансов и оглядок на нормы законности перебрать по косточкам, получив не просто наиправдивеишие ответы на интересующие вопросы, но и доскональную исповедь о всей прожитой жизни. «С утра – к Шурыгину! – подумал он, скрежетнув зубами в непоколебимой уже обретенности плана жестких дальнейших действий. – Пусть дает «о'кей» на потрошение. Хватит! А там я ему устрою… «лежать-ползи»!» СБОРЫ Утром, плеснув из чайника кипяток на дно чашки, в спрессованные кристаллики растворимого кофе, Ракитин, выжидая, пока напиток остынет, уселся за письменный стол, принявшись разбирать бумаги в его ящиках, пока не нашел необходимый чистый бланк с редакционной печатью и с шапкой-заголовком газеты, где когда-то работала Люда. Затем, включив компьютер, быстренько сочинил текст официального письма с заголовком: «Поручение». Легенда была таковой: двум журналистам необходимо вылететь в Таджикистан с целью написания обширного репортажа о происходящих там политических событиях. В том числе репортаж затронет проблемы Российской армии и пограничников. Документик, с его точки зрения, получился достаточно лаконичным и убедительным. Раздался стук в дверь, и появился взлохмаченный, похмельный Юра. – Чего тебе? – Вот… – Шмакин, пыхтя, кивнул в сторону коридора, где Ракитин увидел прислоненные к стенке колеса. – Рыбий Глаз передал… Ну, тварь, да? – спросил он Александра. – Ну… просто не знаю, чего и… – Проехали, – ответил Александр. – Ну вот как иметь дело с такой категорией?.. – Лучше не иметь, – согласился Ракитин. – А что за шум вчера ночью был, кстати? – А, собака в подъезд забрела, – ответил сосед беспечно. – Бродячая. Я ни при чем… Ну, кого-то там тяпнула вроде… – Юра смущенно потоптался. – Пошел я, работа не ждет! – Ну-ну. – Ракитин набрал номер телефона тестя. Сегодня старику надлежало переоформить документы на машину и заодно вручить ее новому хозяину, умельцу-рукодельнику, обретенные колеса и приемник. Допив кофе и переговорив с тестем, Ракитин прошел через балкон в квартиру Градова. Тот лежал на кровати, безучастно смотря в потолок. Молча протянув соседу подметное редакционное письмо, – мол, ознакомься, Ракитин взялся за трубку неконтролируемого, как он надеялся, аппарата связи. Служебный телефон приятеля из МО не отвечал, а по домашнему он откликнулся, сообщив, что из армии уже месяц назад уволился, однако, если какие проблемы… – А я теперь тоже в газете тружусь, – не испытывая укоров совести, соврал Ракитин. – Чего это так? – Ну, сам понимаешь – жизнь… – Это да… – И тут такое дело: срочно надо вылететь в Таджикистан. Дашь полезных людей? Чтобы на месте помогли? С вертолетом, к примеру… – Я понял, Саша, проблем, надеюсь, не будет. Перезвони минут через десять, сообщу подробности. Минут через десять он сообщил следующее: – Вылет завтра. Утречком за вами приедет машина. Мои ребята так и так на аэродром отправляются кого-то встречать, заодно захватят и вас. Пропуска уже заказаны. До Душанбе долетите на военно-транспортном самолете. А там, на месте, найдешь майора Поливанова. Он, думаю, подсобит с вертолетом. Вопросы есть? Рассыпаясь в благодарностях, Ракитин опустил трубку. Задумался: а зачем ему вся эта кутерьма? Безумная, ирреальная… И тут же отбросил от себя сомнения, ибо внутреннее глубочайшее убеждение диктовало: так надо. Надо. – Ну, – обернулся к безмолвному компаньону. – Вылетаем, таким образом, завтра. Готовься. Поройся в своем пропахшем нафталином шкафу, собери необходимое барахло. Все ясно, господин журналист? Градов ответил ему неопределенным вздохом. – Слушай, – с долей раздражения произнес Александр, – у меня возникает ощущение, что все, о чем я говорю, именно мне и надо! Градов, подоткнув под спину подушку, присел на кровати, отрешенно глядя куда-то мимо собеседника. – Я очень признателен тебе, Саша, – сказал с расстановкой. – Просто все это напоминает… предпохоронную суету. – Знаешь… – Ракитин помедлил. – Главная задача: не впадать ни в какие раздумья по поводу. Надо действовать. Тупо и механически. Мне так кажется. – Уже начал, – отозвался Градов. – То есть? – Информацию с компьютера стер – это раз. А два… – Градов обвел задумчивым взором потолок и стены. Затем, поднявшись с кровати, подошел к столу и, написав на листе несколько фраз, протянул его Александру. Ракитин, усмехнувшись невольно, прочел: «Пожарный шкаф у двери. Третий нижний кирпич справа в кладке стены. Все материалы и завещание на обе квартиры. Более ничем не располагаю». – Да ты с ума сошел, – отмахнулся Александр, поджигая листок и бросая его в керамическую пепельницу. – Это я в себе подозреваю уже давно, – согласился Градов, неотрывно глядя на медленно пожирающее бумагу пламя. – Но формальности по окончании земного пути не исполнить не мог. Такой уж я педант, Саша. ВЛАСОВ На прием к генералу Власов попал лишь под вечер – Шурыгин был плотно занят общением с начальством, текучкой и, кроме того, контролем сразу над несколькими горячими ситуациями, так что время аудиенции обозначил пятью минутами, что свидетельствовало о чрезвычайном рабочем запаре. – Ну, давай по-быстрому, – не отрываясь от бумаг, проронил Шурыгин. – Чего там с этим твоим фапсишником малахольным? – Пора с ним… завершать, – убежденно ответил Власов. – Очень вы точно его это… охарактеризовали, товарищ генерал. Именно – малахольный! С придурью. Недоразумение ходячее. Какие-то вокруг него алкаши, сброд, мразь… Результаты, короче, нулевые. На объект его надо. Если завтра с утра свинтим его, к вечеру все уже проясним. – Думаешь? – Уверен! Вообще требуется поспешить… Я, сами знаете, не сторонник лобовых мер, но на сей раз нутром чую, что ситуация становится тухлой. Клиент аморфен. Телодвижений – никаких. Живет, как… гортензия в горшке. – Ну, если уж ты так… решительно, – откликнулся Шурыгин, – тогда – вперед! Но учти, Коля, под твою ответственность… – Разрешите идти? – Доложишь, как там, что… – Есть! Выйдя из генеральского кабинета, Власов взглянул на часы. Сегодня его скрутить, этого раздолбая Ракитина? Нет, поздновато. Да и голова со вчерашнего мутная, а атака допроса предстоит резкая, взвешенная, без пауз… Нет, надо выспаться, войти в форму. Ракитин просыпается не раньше десяти часов утра, поскольку отныне службой не обременен; из дома выходит около одиннадцати, так что как следует отдохнуть он, Николай, успеет. Навестив оператора, прослушивающего квартиру объекта, Власов с его рабочего места связался с машиной наружного наблюдения. Ничего сколь-нибудь интересного ему не сообщили. Ракитин в течение дня побывал в магазине, затем встретился со своим тестем, подъехавшим к его дому, и передал ему два колеса и приемник от разбитой машины. Все остальное – чистый быт. Уборка в квартире, развлечение игрой на компьютере… – Все, отразвлекался он, – сообщил Власов подчиненным. – Приеду завтра в половине десятого утра, будем изымать птенчика из гнезда. Привет! И Власов тронулся домой, не без досады предвкушая встречу с супругой, выразившей сегодня поутру немалое раздражение по поводу его нетрезвого возвращения в изгвазданной грязью верхней одежде и на все оправдания Николая реагировавшей с категорическим их неприятием. Надлежало срочно купить какие-нибудь цветочки – авось да оттает сердце боевой подруги, авось да утихомирится, ведьма… В восемь часов утра заверещал мобильный телефон. Нашарив вялыми спросонья пальцами трубку, лежавшую на тумбочке, Власов, не открывая глаз, буркнул: – Але? И тут же в скованный дремой мозг впился взволнованный голос оператора: – Соединяю вас с лейтенантом Мартыновым… Власов резво подскочил с кровати, натягивая брюки: Мартынов командовал сегодняшней сменой наружного наблюдения за Ракитиным, и звонок мог означать только одно: случилось нечто серьезное… – Товарищ подполковник! – Голос Мартынова звучал с ноткой сконфуженности и извинения. – Тут, значит, целая история… – Ну? – Власов втиснулся в рубашку. – Объект вышел из дома. С сумкой. С ним еще какой-то гражданин. Пожилой. И тоже с сумкой. – Кто такой? – Да понятия не имею… Но мы засняли его. – Что дальше? – Ну… К дому «Волга» подъехала с военным номером, они сели в нее и поехали. В «Волге» – водитель-прапорщик и капитан. Форма – полевая. Оба вооружены. – Чем? – Пистолеты… У каждого – кобура на ремне. Следуем за ними. – Что за машина? – Власов крутнул головой, стряхивая остатки сна. – Только что выяснили, – врезался в диалог голос оператора. – Машина приписана к ГРУ. – Вот чудеса… – не удержался Власов от беспомощной реплики. – И… куда они путь держат? – Едем пока по Окружной автодороге в сторону Горьковского шоссе. – Так… – Власов в растерянности опустился на стул. – Ведите их, я – на связи, – проговорил, ломая голову, что именно ему надлежит делать: спускаться к машине и ехать на Лубянку? Попытаться присоединиться к наружке? Нет, и то и другое было сейчас в равной степени бессмысленно. Оторопело замерев с пищащей короткими гудками отбоя трубкой в вялой со сна руке, Николай некоторое время тоскливо раздумывал о непредсказуемых превратностях вероломной судьбы, осложняющей жизнь приличных людей своими внезапными пакостями, а затем, наскоро умывшись, пошел разогревать чай, то и дело поглядывая на телефон. Следующий звонок, раздавшийся через двадцать минут, заставил его запустить в эфир трехэтажную матерную тарабарщину: лейтенант сообщил, что у «рафика» проколото переднее колесо, запаска же оказалась спущенной, и «Волга», двигающаяся уже по Щелковскому шоссе, безнадежно оторвалась вперед, затерявшись в потоке. – Ты только мне их не найди, придурок! – бушевал Власов, стуча по столу кулаком, отчего из прыгающей на блюдце чашки выплескивался на скатерть горячий утренний напиток, о котором утративший самообладание подполковник напрочь забыл. – Я чучело из тебя набью и в Лондон направлю! В музей восковых фигур! Будешь там под табличкой «Неизвестный чекист»! По инерции продолжая орать на бедолагу-лейтенанта, Власов одновременно выстраивал версии, касающиеся маршрута Ракитина. Район, в котором сейчас находилась «Волга», изобиловал разнообразными воинскими частями и оборонными предприятиями, однако Ракитин вышел из дома с сумкой, а значит… не направляется ли он в аэропорт? Но аэропорт там один – Чкаловский… Власов связался с оператором. – Выезжаю в Чкаловский, – сообщил грозным голосом. – Этот, Мартынов… пусть туда дует. Срочным порядком! А вы пока с ГАИ взаимодействуйте… – Связывались, но они уже проскочили, видимо, все посты… А на патрульные машины надеяться – вы же понимаете… – Понимаю, – вздохнул Николай, зашнуровывая башмак и тоскливо раздумывая, что ему на всякие «понимаете» ответит сегодня Шурыгин… В ПУТЬ! «Да, в путь!» – именно так думал Ракитин, глядя завороженно в оконце «Волги», где виднелся мокрый голый лес обочины в серой пелене взвеси унылого упорного дождичка. Он испытывал странное чувство, покидая Москву. Щемящее двойственное чувство какого-то облегчения, забвения своих бед и вместе с тем – отчетливого, горького одиночества никому не нужного в этом мире скитальца. Сидевший рядом Градов был полностью погружен в свои размышления, и, глядя на него, Ракитин внезапно осознал относительность как своего, так и иных человеческих несчастий и терзаний: ведь спутник его отправлялся сейчас, вероятно, в последнее путешествие… На военный аэродром они прибыли в обозначенное время, но командир корабля – высокий худощавый брюнет по имени Марс, одетый в темно-синий летный бушлат без погон, долго раздумывал, вспоминая, очевидно, детали договоренности о принятии на борт посторонних гражданских лиц. – А! – наконец произнес он. – Понял. Просили меня, верно. Но, к сожалению, сегодня, ребята, никак. Сегодня… рейс напряженный. – Надо – сегодня, – сказал Ракитин, засовывая в карман его бушлата стодолларовую купюру. Денег командир воздушного судна, однако, не взял. – Хорошо, – буркнул. – Попробуем. А расчет… там, на месте. На лице летчика читалась какая-то нездоровая озабоченность; то и дело он настороженно озирался, будто за ним кто-то следил, и по всему было видно, что думал он сейчас о двух «левых» пассажирах менее всего, угнетенный какими-то иными, куда более значительными проблемами и обстоятельствами. – Ждите здесь, – кивнул Ракитину на деревянную лавку, стоящую у преддверия таможни. – Время придет, позову. Ждать пришлось около получаса, по истечении которого все тот же озабоченный Марс, утирая пот под козырьком фуражки, высунулся из-за двери таможенного зала и приказал, призывно махнув рукой: – Давайте! Бегом! Ракитин и Градов, уже начавшие нервничать в неизвестности отлета, незамедлительно приказу повиновались. – С тобой, что ли? – кивнув на пассажиров, равнодушно спросил Марса пожилой лысый таможенник, восседавший за стойкой. – Мои… – Осторожнее, понял? – произнес таможенник загадочную по своему смыслу фразу и углубился в какой-то документ, лежавший на стойке. – Понял-понял, – отозвался Марс угрюмо и подтолкнул Ракитина к выходу на летное поле. – Бегом, я же сказал! – А там пограничники… – Бе-егом! Пограничники… У Ракитина поневоле родилось чувство, будто плановый вылет напоминает скорее бегство с места преступления; во всяком случае, ореол некой таинственной спешки над процедурой наземной подготовки авиалайнера к путешествию ощущался довольно-таки отчетливо. Так или иначе, беспрепятственно миновав кордон равнодушно отвернувшихся в сторону пограничников, путешественники вскоре разместились в креслах самолета, внимая визгу прогревавшихся двигателей. Вместе с ними на борту находились пятеро крепко сбитых ребят в десантной форме и в черных беретах; вооружены были ребята до зубов, словно летели к месту горячего боя. – Мы что, не могли воспользоваться цивильным рейсом? – спросил Градов. – Взяли бы билетики, сейчас бы нам принесли горячий обед… – А как бы мы добирались до этого самого Поливанова? – резонно заметил Ракитин. – А? А тут он нас и встретит: здравствуйте, я тот самый майор… Класс? – Поглядим, – пессимистически отозвался профессор. Самолет, пробежав по полосе, рванул ввысь, и вскоре растаяла позади сумрачная Москва, потерявшись в грязно-сером облачном ненастье. – Спасибо тебе, Саша, – внезапно произнес Градов, стиснув запястье Ракитина. – Не стоит, – отозвался тот. – Повезло как раз мне… Ибо, как я уже говорил, мы любим сказки, но они не любят нас. А тут вот… – Это не сказка, действительность, – возразил Градов. – Причем весьма невеселая. И объективная, как ни странно. – Послушай, – сказал Ракитин. – Глупый вопрос… Но он мучит меня. Скажи… Людмила… – Где она? – Да. – В мирах… Но тебе интересно наверняка другое: суждено ли вам когда-либо встретиться? Так? – И ты можешь на это ответить? – Я могу изложить свою точку зрения. Не претендуя на изречение истины. – Ну и?.. – Видишь ли… Скитаясь там, ты обретаешь иные ценности и иной взгляд на былое. – А любовь? Она тоже – тлен? – Любовь – нет. Ее иллюзия – да. И если хотя бы один любит, он обретет другого. Но порою – чтобы встретиться с чужим человеком… И это справедливый закон. – Да, – подумав, эхом откликнулся Ракитин. – Это… справедливо. Они летели уже более часа, как вдруг из кабины пилотов с удрученным лицом вышел Марс, подойдя к ним, постоял в раздумье, будто что-то намеревался сказать, но, не промолвив ни слова, с тяжелым вздохом двинулся дальше, в хвост самолета, где расположились крепкие ребята с оружием. После краткого совещания с боевой бригадой Марс вновь возвратился к Ракитину и, мрачно сопя, изрек: – Вот… душой чувствовал… нельзя было вас брать! – А в чем, собственно, загвоздка? – лениво поинтересовался Александр. – В чем, в чем… – Все тюки за борт? – донесся вопрос, заданный кем-то из членов вооруженного формирования. – Абсолютно? – Все, все! – с досадой подтвердил Марс. – Так, может, вы объясните… – растерянно начал Ракитин, сердцем почувствовав недобрый поворот событий. – Объяснить?.. – На лице Марса появилась какая-то нехорошая ухмылочка. – Что ж… Знаешь, что такое шухер? – А конкретнее нельзя? – Ну, в общем, – помялся тот, – пришло сообщеньице по радио… Ну, неважно – какое… Короче, в конце маршрута нас встретят серьезные дяди. То ли проверка, то ли стучок какой… И в Таджикистан самолет должен прибыть чистым… То есть на борту будет исключительно экипаж. И – задекларированный груз. Вот так. – А… – Парашюты дадим. – Вы с ума сошли! – произнес Ракитин и осекся: на плечо ему легла чугунная лапа одного из лиц, одетых в камуфляжную форму, и хриплый грубый голос поведал: – Ты не брыкайся, корешок. У нас – ба-альшие сложности. И нам куда проще их решить безо всяких там парашютов… «Спасибо» ты нам должен сказать, милок, усекаешь? – Усекаю, – сказал Ракитин послушно. – Вот. Спорить не надо. Тем более с вооруженными силами. Находящимися в состоянии постоянного боевого озлобления. – Обстоятельства, хрен куда денешься, – резюмировал Марс и, разведя руками в жесте сокрушенного извинения, покинул салон, отправившись обратно в кабину пилотов и бормоча по пути свое, сокровенное: – Вот же пронюхали, твари… Вот же попали мы, а? Точно – стук! Разбираться надо… Точно! – Вот тебе и твой «класс», – обернувшись к Александру, сухо прокомментировал Градов. Самолет между тем терял высоту, снижаясь… Люди в камуфляже занялись перетаскиванием к люку каких-то баулов, полетевших за борт, а после, вытащив из хвостового отсека парашюты, спешно начали натягивать их на себя, сноровисто манипулируя ремнями и защелками. – Вы идете первыми, – сообщил командир черных беретов Ракитину. – Но что там?.. Суша, вода? – Александр пытался приторочить к поясу спортивную сумку с дорожными принадлежностями, что вызывало у воинов мрачные усмешечки. – Суша, – последовал краткий ответ. – Брось авоську свою, дурак. Теперь так. Кольцо видишь? – Да… – Зажмуришь глаза. Досчитаешь до пяти. Медленно. И дернешь за кольцо. Потом глаза откроешь. – Но… – Еще одно «но», и парашют я с тебя снимаю. Они прыгнули в свистящую молочную бездну, сыро и холодно ударившую в лица, забившую рты, оглушившую и ослепившую. Ракитин, послушно досчитав до пяти, потянул за кольцо, и что-то резко потащило его ввысь, а потом наступила дивная, кристальная тишина, словно хлопок раскрывшегося купола оборвал все звуки мира. Раскрыл глаза, увидев неподалеку от себя парашют Градова. Они парили в пространстве, насыщенном взвесью невидимого дождя, неуклонно спускаясь к какой-то серой однообразной равнине. Земля болезненно ударила Ракитина в ступни, повалив на бок, и он долго пытался отделаться от волочившего его по грязи парашюта, пока наконец таковое ему удалось. Встал на ноги, глядя на приближавшегося к нему компаньона. – Ну? – вопросил тот со скукой. – Доигрались? Ракитин со вздохом оглянулся вокруг себя. Безразличное серенькое небо, утратившее высоту, сыпучая муть мелкого дождя, оцепенелая угнетенность природы… – Где мы? – Градов, выдернув каблук из вязко чавкнувшей почвы, косо провел им по прошлогодней истлелой траве, стирая глинистую жижу. Передернул плечами от настойчивого, промозглого ветра. Рядом черно и мелко рябила широкая река, такая же унылая и однообразная, как расстилавшаяся вокруг предвечерняя сырая степь. Ракитин, всерьез начиная испытывать неудобства от холода и дождя, поднял ворот куртки и наглухо застегнул «молнию». – Вот сволочи, – сказал уныло. – И за что они нас так?.. – Везли наверняка какую-то контрабанду, – откликнулся Градов. – После получили сигнал, что операция проваливается… А мы – незаконные пассажиры, что тоже – криминал… Вот так. – А это… не твои там мутят? – Ракитин неопределенно указал пальцем себе под ноги. – Демоны? – Может, и они… Знаешь, – профессор кашлянул, – а ведь этого-то я и боялся… Ведь как бы там ни было, а по большому счету я в последней жизни был огражден от жестокости мира, от всякого рода обстоятельств и превратностей; я будто проезжал по нему – в метель, дождь, град – в теплом надежном автомобиле. – И вот автомобиль в кювете, – сказал Ракитин, – изувеченный, напрочь, и шагай в слякоти и во мраке, путник… – Куда только шагать? – Как куда? На Памир! Или, по крайности, в теплый город Душанбе. – Подожди… Давай все-таки согласно элементарной логике, – перебил его собеседник. – Доберемся мы, скажем, до какого-нибудь города. А дальше? Самолет? Ракитин взглянул на затянутое тучами небо. Самолет!.. – В этой глуши отыскать аэропорт-?.. Ха! Хорошо, если бы здесь еще поезда ходили… – Сплюнул зло. – Какой-то рок! – Рок, – отозвался Градов, – есть судьба, доведенная до абсурда. Да, насчет рока ты прав. И в отношении, пожалуй, нас обоих. – Пошли к реке. – Ракитин пританцовывал от холода. – А дальше? – И по берегу, по берегу… В каком, интересно, направлении город? Слева, справа, прямо? – Это я… не в курсе, – с тоской ответил Градов, – Я, сам знаешь, где хорошо ориентируюсь. – В грезах своих? – вопросил Александр с натужным смешком. – Скажем так… Но так или иначе тамошние пейзажи, рельефы и виды проецируются на данную реальную местность способом мне неведомым. Приблизившись к реке, остановились. – Если требуется вплавь, то при нынешней температуре воздуха это, прямо скажем… – выбивая зубами неуемную дробь, молвил Ракитин. – Но, в общем, не так все и ужасно. Мы приземлились, а не приводнились – уже большой плюс. Далее. Перед нами, насколько я ориентирован в пространстве и времени, находится довольно известная историческими событиями Урал-река. Течет она аккурат в Прикаспийскую низменность, течение прослеживается, так что – вперед, ура! Огибая лиманы, заливы, запруды и прочие плотины. Небо постепенно заволакивала мглистая темнота. Край закатного небосклона был будто небрежно вымазан йодом. Дождь кончился, сменившись редкой снежной крупой, колко летевшей в лицо с косыми, секущими порывами ветра. Подморозило. Степь, подернувшись инеем, сверкала, как наждак. – Как глупо… – внезапно произнес Градов. – У меня было столько времени, а так ничего и не сделал… Вообще ничего. – Мне бы твои заботы, – процедил Ракитин. – Хотя… насчет забот… нет, наверное, не надо. – Он остро мечтал о шубе. – Почему же? – хмыкнул Градов. – Пришла однажды женщина к богу, – поведал Александр, вглядываясь в трудно уже различимые глинистые топкие проплеши. – Ну и просит: дай мне, боже, другой крест, а то уж больно тяжел мне мой… Вон поле, отвечает бог, иди выбирай – там их много, крестов. Выбирала она, выбирала: один – не поднять, другой неудобен… И вдруг – нашла! Такой… сам к спине льнет. Вот, говорит, выбрала. Можно взять? Бери, отвечает бог, тем более это твой крест и есть – тот, старый… – По моим наблюдениям, анекдот родился именно от притчи, – отозвался на это профессор. ШУРЫГИН Подполковник Власов, сидевший напротив Шурыгина, хотя и крепился, всем видом выказывая невозмутимое отношение к происшедшему провалу, однако генерал превосходно понимал, что это всего лишь поза, а на самом же деле опер глубоко случившимся удручен и внутренне подобрался, ожидая неминуемого разноса. – Вот что, Коля, – грустно начал генерал. – Я своего мнения высказывать не стану, ты его сам выскажешь… своим раздолбаям ушастым! Власов угрюмо кивнул, твердо взглянув начальнику в глаза. – Теперь так, – продолжил Шурыгин. – Значит, интересная получается картина: не такой уж и дурак этот Ракитин, каким казался, и провел он нас лихо. Что же вы на балконе перегородочку-то съемную не углядели, а? – Да бандиты-то же тогда лезли, все наперекосяк и пошло… – Ты, Коля, вины своей не преуменьшай, несолидно даже… Небрежно ты стал работать, ожирел… – Шурыгин скорбно покачал головой. – И придется тебе обретать форму. Рано еще на лаврах прохлаждаться. Мне рано, а уж что о тебе… – Он переменил тему: – Материал на профессора этого имеется? – Практически никакого… – Плохо. А ведь пожилой вроде человек, должен бы и наследить на таком длинном жизненном пути… Ну-ка, – щелкнул пультом управления видеомагнитофона, – давай на них еще разок полюбуемся, на путешественников наших ненаглядных… На экране появился знакомый подъезд, откуда выходил, настороженно оглядываясь, Ракитин, несший сумку на перекинутом через плечо ремне. Следом шагнул худощавый пожилой человек с крупными чертами лица, в шерстяной клетчатой кепке. Раскрылась дверца стоящей неподалеку «Волги»; вышедший из нее краснорожий водитель, досадливо морщась от секущего лицо мелкого дождичка, помог уместить пассажирам их кладь в багажник. Крупным планом номер машины, кобура на поясе водителя, лицо офицера, также вышедшего из машины и поздоровавшегося за руку с будущими попутчиками… Растерянный взгляд Ракитина, прощально обращенный в сторону дома… Вот захлопывается дверца… – М-да! – Шурыгин остановил запись. – Грамотно сдернули, мерзавцы. – Я опоздал в аэропорт всего лишь на пятнадцать минут! – горько поведал Власов. – А что в Душанбе, товарищ генерал? Есть новости? По вашим личным каналам. – Есть, есть, – добродушно кивнул Шурыгин. – И вот что скажу: а ну-ка, попробуй угадать, какие именно? – Ну, я же не провидец… – Это уж точно! Но все же – попробуй. А я подскажу. Итак. Команда нашим людям в Душанбе пошла незамедлительно, правильно? – Так точно. – И что, по-твоему, случилось дальше? – Ну, если по логике… – Да? – небрежно спросил Шурыгин, откидываясь в кресле. – Что – если по логике? – Тогда… я скоро должен ехать в аэропорт… – Губы подполковника дрогнули в неуверенной улыбке. – Вот как? За каким же хреном? Власов молчал. – Все? Кончилась вся твоя логика? – подытожил Шурыгин. – Размечтался ты, Коля. В аэропорт он собрался, ишь, прыткий! С почетным караулом! Легко хочешь жить! Разочарую: легко – не получится. Знаешь, почему? Объясняю: не долетели твои подопечные до Душанбе. Власов непонимающе сощурил глаза: – К-как? Рейс же прямой… – Сошли по дороге. – Не понял… В динамике громкой связи внезапно раздался противный писк, а затем голос адъютанта торжественно произнес: – Душанбе, товарищ генерал! Шурыгин снял трубку. Молча выслушал доклад офицера. Затем задал лишь два вопроса: – В районе Уральска? Вы уверены? – И, покивав многозначительно, положил трубку на рычажок телефона. Некоторое время генерал раздумывал, озирая бесстрастно углы кабинета, а после как бы с неохотой поведал: – Ну… поговорили там наши ребята с пилотами по душам… В общем, как только ты в Чкаловском шум поднял, на борт ушла информация… И летуны решили освободиться от «левака». Утверждают, что только пассажирского, но думаю… – Их выбросили из самолета? – не удержав изумленного смешка, вопросил Власов. – Да. Где-то под Уральском… Но ты не радуйся, Коля, что дело закрыто. Эти, мать их, гуманисты снабдили десантников наших новоиспеченных парашютами. А потому так! – Шурыгин, поджав губы, рубанул воздух ребром ладони. – Срочно: обыск в квартире Градова, прослушивание с квартиры Ракитина не снимать; соединиться с Уральском – пусть их найдут… Но – никаких задержаний! И если будут доблестную муниципальную милицию привлекать, то пусть заставят патрульных инструкции зазубрить на память. Во избежание самодеятельности. А то у них если и есть извилины, то у каждого по одной, и те – в фуражках. Другими словами: засекли, куда надо отзвонили, передали объект с рук на руки – и гуляйте дальше, ловите свою шпану. Все. Дело приобретает серьезный оборот, тут филигранно надо… Если они ломанулись в Душанбе, то там наверняка какая-то связь… Деньги у них есть. А значит, коль они живы-здоровы, то в Москву возвращаться не станут. А что будут делать? – Он перегнулся через стол, сблизившись лицом к лицу с Власовым. – Будут добираться до Таджикистана… – Во! Тут твоя логика сработала наконец-таки. И если сработала правильно, то надо их обставлять людьми, понимаешь? – Ясно. – Ни хрена тебе не ясно, дружок! Как только обнаружат Ракитина, выдергивай на связь Димочку Дипломата, пусть срочно отобьет информацию в ЦРУ, посмотрим на их реакцию… Это – первое. Второе: свяжись с Гиеной, он представит тебя и… мудака этого, Мартынова твоего, – Астатти. Представит как своих людей. Американцу скажете следующее: клиент, мол, направляется в Среднюю Азию, а потому – какие, мистер, в связи с этим у вас пожелания? Если информация вызовет у него интерес, выезжайте с ним в Уральск. А оттуда – в Душанбе. Может, сумеешь его использовать. – Каким образом? – А пускай войдет в контакт с этим Ракитиным, – беспечно отозвался генерал. – При удобном случае. То-се, я – бизнесмен из Америки, а вот два моих русских помощника… Менеджеры, к примеру… Детали додумаешь. Главное, гениальную мысль начальника понял? – Абсолютно. – И что понял? Власов пожал плечами: – Будем бороться с трудностями по мере их поступления. – Вот и иди, подполковник. Искупай. Вертись. То же скажешь товарищу лейтенанту… Но уже от себя. А мне это завтра руководство выскажет… – Виноват, товарищ генерал… – И еще… Хорошие у тебя часики, подполков ник! – Генерал привстал с кресла, хищно нависнув над Власовым. Глаза Шурыгина, прояснившись до колодезной, студеной прозрачности, испытующе впились в лицо подчиненного. – Бабушкино наследство, скажешь? Заложенная в подполковнике программа неукоснительно воспроизвела надлежащие сокращения лицевых мышц, и мимика офицера выразила поначалу безгрешное недоумение по поводу такого вопроса, а затем, с как бы постепенным уяснением его подоплеки – и снисходительное разочарование… – Подарок жены, товарищ генерал. Она у меня в коммерческой структуре, так вот – насильно, представьте, заставила. А я подумал… права ведь супруга! Сами знаете, с каким контингентом теперь работаем… У них же сразу два взгляда: один – на часы, второй – на ботинки… Вот и приспосабливаемся. К временам! – Власов вздохнул сокрушенно. – Живем ведь в большом дурдоме… А лечат нам мозги те же прежние доктора, что их и раньше лечили. И, кстати, высший медперсонал, по моим наблюдениям, тоже очень любит всякие золотые «Ролексы», а вместо рабочих халатов предпочитает костюмчики от разного там Кардена… Не замечали, товарищ генерал? – Это остроумие в условиях коммунистического правления, – отозвался Шурыгин, – квалифицировалось бы как признак слабоумия, Коля. И был бы ты, братец, помещен в соответствующее заведение, где стараниями персонала действительно бы стал дураком. – Разрешите идти? – Сгинь! – Шурыгин помолчал. – Дальнейшее определение опускаю, ты его знаешь. У двери Власов коротко обернулся, и в глазах его генерал прочитал: «От той же самой силы и слышу…» Вероятно, как подумал Шурыгин, они были обоюдно и абсолютно правы в этом обмене недосказанными колкостями. СТРАНСТВИЕ Ночью, продираясь сквозь мокрый ивняк, дабы обогнуть очередную заводь, они наткнулись на лодку, где угольными резкими силуэтами различались двое – в ушанках и в телогрейках. В нерешительности остановились. – Эй, – сказал один из силуэтов недружелюбно, с подозрением всматриваясь в темноту. Ракитин молчал, глядя на Градова. – Кто такие? – спросил второй грубый голос. – Ну, молчать будем или грузилом огреть, чтоб заголосили? – Свои… российские граждане, – представился Ракитин, подходя к лодке. – До поселка подкинете? Двое в телогрейках и в ушанках привстали, оказавшись к тому же одетыми в болотные сапоги. Вопросительно и хмуро уставились на него. Александр приметил сеть, торчавшую из брезентового мешка, рыбу… Понял: браконьеры. – К какому такому поселку? – сглотнув, полюбопытствовала первая фигура. – Да к ближайшему, – беспечно ответил Ракитин. – Да ты откуда-то свалился, братец? С неба? – Второй браконьер, впрочем, равно как и первый, оторопело изучал собеседника, его перемазанные глиной ботинки и брюки. – Машина у нас сломалась, – объяснил Ракитин, приглашая к лодке Градова. – Аккумулятор умер. Вот идем и идем, идем и идем… – Дорога тут… километров сорок отседа-то, – с сомнением сказала первая фигура. – Вот и идем, – подтвердил Ракитин. – С братом. – Так ведь… по дороге-то почему… не это… Чего ж степью-то? – А выпили с горести, – поделился Александр виновато. – И забрели… Такой аргумент, видимо, показался правдоподобным. – Да куда ж… лодка-то на двоих… – сказала одна из фигур с растерянностью. – Братцы! – взмолился Ракитин. – Не околевать же теперь, а? Фигуры переглянулись. Мрачно кивнули. Движок, исторгнув облачко бензиновой гари, чихнул пару раз, затем застрекотал, и моторка резво полетела по реке. Браконьеры чутко вглядывались в едва заметные очертания берега, ругая в продолжение своего разговора некоего инспектора Степана, а также рыбозавод, тоннами сдававший рыбу на муку. – Нам, значит, килограмм на семью – это нельзя, – саркастически говорил один. – А те, с завода, всю осетрину налево спускают! – возмущался другой, обращаясь почему-то к Ракитину. – У каждого – машина! Ракитин не отзывался. Социально-экологическая тематика ныне не то чтобы не занимала его, но воспринималась довольно-таки отстраненно. Возможно, потому, что в каком-то смысле он стал странником, а значит, не только созерцающим суету, но и мимо нее бредущим… Осознание того, что они спасены, что лодка плывет в поселок, начало уступать место опасениям: вдруг ненароком объявится сейчас на пути этот самый инспектор Степан и начнется какая-нибудь ерунда: стычка, выяснение, кто такие, откуда… Перевел взгляд на корму: там сидел отрешенный от всего Градов, словно не испытывающий ни холода, ни голода, устремленный всем своим существом к снегам и камню горной страны, где был его смысл, исход и итог, за тысячи километров – тех, что им надо было преодолеть. Надо! Ракитин не знал, откуда взялось это «надо» и почему нет ничего, никаких компромиссных уверток и никаких против такого слепого убеждения аргументов; просто «надо» безраздельно вошло в сознание и подчинило себе все. Тоже, видимо, потому, что так было надо… – Ша! – сказал один из браконьеров и заглушил движок. – Эй, подай весла, слышь, в куртке… Надо же в такую холодрыгу так вырядиться! Ну, охламоны! – Тихо ты, – урезонил его второй. – Сказали ж: перепили ребята… Греби знай… Бона – развеялось, луна вышла, как бы не засекли. Ракитин с тоской вспомнил об оставленной в самолете теплой одежде, опуская пальцы в тугую, бегущую за бортом воду и глядя на звезды, стекающие с весел, рыбешку, живым серебром светившую в спутанной мокрой сетенке, желтые прорехи окон в черных избах близкого хутора. Луну заволокла туча, выделяющаяся в темноте неба своими осеребренными краями, берег вновь стал неразличим, и лишь шелест песка под днищем лодки выдал желанное мелководье. – Ну, мужики, вылазьте, – сообщили браконьеры, просовывая цепь, тянувшуюся с носа лодки, в прорезь забитого в берег ржавого рельса и запирая замок. – Прибыли. Далее Ракитина и Градова провели огородами к избе, где они купили творог, хлеб, ломоть сала и несколько вяленых рыбин. Один из рыбачков, основной профессией которого являлось вождение трактора, сжалившись над чудаковатыми незнакомцами, доставил их к последней электричке, убывающей в близлежащий город Уральск, на могучем «Кировце», страшно прыгавшем по вековым ухабам петлявшего степью проселка. На пути до Уральска Ракитин решил поспать. Плотно запахнулся в куртку и погрузился в тяжелый, тряский сон. Последней мыслью вспыхнуло: «Где ночевать? На вокзале?» Затем вспомнилось лицо Люды – таким, каким увидел его впервые… Нуда, тоже ведь… электричка, ночь… Путано оформилась надежда некоего обретения – то ли счастья, то ли просто иной, более благополучной реальности или же просто реальности, просто, просто… – Саша! Он испуганно открыл глаза, увидев в размытом от притушенных ламп полумраке усталое лицо своего спутника. Сквозь сонливую слабость и дурман нашел тоненькую нить яви и, перебирая ее, понял наконец, что электричка стоит, в окне – асфальтовая пустошь ночного перрона – как же похожи друг на друга все перроны! – и что обязательно надо вставать… На перроне столкнулись с патрульными милиционерами, уставившимися на них – с ног до головы вымазанных в грязи, с помятыми спросонья лицами… С независимым видом они прошли мимо, в зал ожидания, ощущая на себе долгие, оценивающие взоры блюстителей порядка. Однако никто их не остановил. – Ищем теперь гостиницу, – сказал Ракитин, шагая мимо скамей со спящей на узлах и чемоданах публикой. – Не знаю, как тебе, но мне остро хочется принять горизонтальное положение. – У меня аналогичная физиологическая потребность, – ответил Градов. – Но где здесь местный гранд-отель и пустят ли нас туда в таком вот виде? Он рассуждал верно: две гостиницы по случаю позднего времени оказались запертыми на все замки, а в третью, после критического внешнего осмотра, их попросту не допустили на порог, сославшись на отсутствие мест. Начались блуждания по ночным улицам. На цыпочках, чувствуя себя подобно преступникам, они взбирались на чердачные пролеты, но заветные дверцы, ведущие под кровли, были снабжены прочными замками, и снова приходилось вышагивать в дебрях незнакомого города, наудачу забредая в очередные подъезды, покуда не повезло: наткнулись на дом, предназначенный к слому. Вошли в затхлое его разорение. В одной из комнат обнаружился проваленный пыльный диван с разбитым зеркальным верхом в окантовке спинки, драное пальто, брошенное в угол, и табурет. – Как мало надо человеку! – с искренней убежденностью прошептал Ракитин, сметая полой пальто зеркальные осколки с дивана и без промедления укладываясь на обретенное наконец-таки ложе. – Пристраивайся, – предложил товарищу. – Чуть позже. – Тот отвернулся, глядя на перекрестье досок, забивших окно, на тень их, длинно и косо перечеркнувшую стену с блеклыми оборванными обоями, неясно высвеченными луной. В темноте пискнула крыса, прошуршала в гнилой щели… Ночь. Сколько он провел их – одиноких, тягостных, бессонных… Но, может быть, самая невыносимая – эта. Пустая и обреченная, как и он сам и как дряхлый, брошенный дом, тоже доживающий свои последние мертвые ночи. Утром Ракитин встал, покачиваясь от слабости, умылся над коричневой разбитой раковиной, позавтракал хлебом с творогом и, приведя в относительный порядок одежду, уселся на диван, обдумывая план дальнейших действий. План, собственно, был прост: идти за билетами к железнодорожной кассе. Его настораживало самочувствие Градова: ночью у того разыгрался сильнейший приступ рвоты с кровью, и теперь он с бледным до голубизны лицом недвижимо лежал на диване, тяжело и хрипло дыша. – Надо что-нибудь купить в дорогу, – сказал Ракитин. – Я скоро вернусь. – Возле вокзала – скверик… – отозвался Градов. – Там и встретимся. Сегодня солнышко, посижу на лавочке, почитаю газетку… А ты в аптеку зайди. Купи альмагель и церукал. Хорошо, пока мне еще не нужны наркотики… – Церукал? – уточнил Ракитин. – Да. Или реглан. Запомнишь? – Будет сделано. В коммерческой палатке Ракитин купил банку растворимого кофе, сок и сигареты; после, осознав, что отныне и навек майор Поливанов – персонаж недосягаемый и абстрактный, а также, с другой стороны, движимый туманными представлениями о горах и альпинизме, зашел в магазин «Спорттовары», где приобрел рюкзак, две пары туристических башмаков с толстой рифленой подошвой, бухту капронового каната и запылившиеся от долгого невостребованного хранения на складе крючья и ледоруб. В провинциальной аптеке выдача лекарств производилась согласно жестким правилам наличия рецептов, и необходимые медикаменты удалось заполучить благодаря лишь отчаянным мольбам и лукавейшему вранью. Отсутствие рецептов Ракитин оправдывал срочной надобностью пополнения аптечки альпиниста. Из аптеки, с рюкзаком через плечо, Ракитин побрел к вокзалу. Прохожие с уважительным интересом оглядывались на ледоруб. Милиция – с недоумением. «Ну, Саня, – подумал он, видя лавочку в сквере, а на ней – профессора, сосредоточенно читавшего огрызок какой-то газеты, – кажется, сегодня – наш день! Тьфу, тьфу, тьфу…» – Что это за причиндалы? – с неприязнью спросил Градов, взирая на ледоруб. – Зачем? – Кто знает – а вдруг сгодятся? – смущенно ответил Ракитин. – Держи таблетки. Как чувствуешь-то себя? – Приемлемо. А ты? – Устал, – честно признался Александр. – Пойду посплю. В зале ожидания. А ты давай за билетами. Он выпил в привокзальном буфете бледно-желтенький чаек со сдобной булочкой и прикорнул в углу скамьи, подогнув ноги под рюкзак. Напряжение прошедших дней пробирало его нервной дрожью, и снился один и тот же странный монотонный сон: будто идет он в сыром тумане по бесконечному полю, геометрически заставленному пустыми железными урнами для мусора с эмалированным верхом и статуями античных богинь с отбитыми руками. И нет конца полю, и не трава на нем, а вспученный панцирь заброшенного асфальта, и у богинь – сифилитические отколотые носы, и скучно им среди урн, и урнам они тоже мешают, но никуда, никуда не деться им друг от друга, а он, скиталец, верит лишь в туман, за которым его ждет что-то, какое-то будущее – за этим настоящим и прошлым вперемешку. Такой сон вернее бы подходил Градову, воочию, вероятно, зревшему когда-то в. мастерских античных скульптуров множество свежеизваянных Афродит, Гер, Пандор, Гипносов и прочих персонажей надчеловеческого пласта бытия – в вариантах как греческих, так и римских. Ныне же профессор сидел на лавке захолустного вокзальчика, глядя на липко сиявшую масляной краской урну в углу зала, из которой поднимался слабый дымок – следствие непотушенного окурка. ВЛАСОВ Вздрючив, как полагается, проштрафившегося лейтенанта Мартынова и закончив гневный монолог словами о необходимости искупления подчиненным вины, Власов, в ожидании новостей от коллег из Уральска, получил кратковременную передышку. Общение же с коллегами, ныне принадлежащими к ведомству госбезопасности независимого Казахстана, несло в себе известные сложности: какие-либо распоряжения приказного порядка из Москвы теперь исключались, и речь шла не более чем об оказании услуги русской – то бишь иностранной спецслужбе, естественно, не желающей раскрывать свои карты казахским контрразведчикам, что теми великолепно сознавалось. Возможная инициатива в поверхностной разработке Ракитина со стороны казахов тоже была вероятна, и нейтральную позицию местных чертей могли обеспечить исключительно личные связи с их руководством генерала Шурыгина, нажавшего уже на все необходимые кнопки. Однако случись что – отвечать за любые недоразумения предстояло, конечно же, Власову, не сумевшему наладить взаимодействие, правдиво залегендировать разработку, замкнуть на себе организационные функции… В этом случае получение обещанной ему Шурыгиным полковничьей папахи отодвигалось на весьма неопределенный срок. Но, в общем-то, да и только. Никаких понижений по должности или же перевода на периферию подполковник не боялся, зная: если возникнет подобная ситуация, он бестрепетной рукой начертает рапорт об увольнении и смело расплюется с начальством. Многие приятели Власова, отставники, успешно работавшие на интересы нынешних нуворишей, с распростертыми объятиями были готовы принять его в свою компанию, тем более два последних года Николай тесно сотрудничал с неформальными структурами коммерческих служб безопасности, оказывая им ценные услуги, а потому благодаря уже полученным гонорарам мог бы прожить остаток жизни, не завися от грошовой пенсии ветерана советско-российской контрразведки. С другой же стороны, нынешнее свое положение Власов ценил: он находился в обойме глобально информированных людей, решал серьезные вопросы, был человеком общественно значимым; степень его личной безопасности в условиях мафиозного государства отличалась достаточной надежностью, а, кроме того, даже такие факторы, как служебные удостоверения ФСБ, МУРа, право ношения оружия и спецсредств, приподнимали его над схваткой, которую вели с повседневной, принадлежавшей разнообразным хищникам жизнью рядовые зачуханные граждане – серая, беспомощная масса. Посему, хотя страховочные варианты гражданского бытия у Власова имелись, пренебрегать сегодняшним своим служебным положением он не хотел. Не хотел оказаться безоружным перед уголовной мразью, не хотел потерять связи с заинтересованными в его статусе важными людьми, часть из которых считалась подчиненной ему агентурой; не хотел оправдываться перед гаишниками или же заискивать перед беспредельщиками-муниципалами, среди которых было немало не то что обычной сволочи, но и патологических садистов, пришедших в милицию за властью и безнаказанностью в издевательствах и насилии… То есть Власов был готов к любой самой трудной работе, горячо заинтересованный в ее конкретном положительном результате. Обыск в квартире Градова, как и следовало ожидать, ничего не дал, материал для передачи Димой Дипломатом в ЦРУ был подготовлен и согласован, а Гиена уже успел заинтриговать Астатти намеком на скорые увлекательные новости. Ранним утром поступила информация: объекты засечены в городе у вокзала, а поезд на Душанбе отправляется вечером. Настала пора незамедлительных действий. Курирующий Диму Дипломата офицер дал указание перевербованному агенту выйти по срочному каналу связи на американскую резидентуру, а Власов вместе с Мартыновым и Гиеной отправились навестить Астатти. Три пассажирских места на самолет, отбывающий в Уральск, были уже забронированы, сотрудники ГБ московского и казахского аэропортов готовились достойно проводить и встретить американского гостя, которому спешно выправлялись необходимые визы, а злосчастных Ракитина и Градова плотно «вела» местная контрразведка, за возможную самодеятельность которой Власов, увы, поручиться не мог. Да и сам Николай чувствовал себя весьма неуютно. Прошлые казахские соратнички могли подставить ему любую подножку, и в изощренном коварстве их он не сомневался, ибо ему предстояло встретиться с теми, кого в свое время «крестили» и пестовали те же бесы, что и его, Власова, и вероятность игры под названием «КГБ против КГБ» вырисовывалась с удручающей и закономерной логикой. Оставалось уповать на политический аспект государственного содружества с бывшими сателлитами, на личный авторитет Шурыгина и другие, более высокие авторитеты, наверняка посвященные в курс событий и, возможно, даже заинтересованные в их благоприятном для Николая развитии. А возможно, и нет… Николай Власов не доверял никому. Профессия, ставшая образом жизни, исключала его принадлежность к той категории людей, что прощали, невзирая на горечь обид и разочарований, тех, кто обманывал их, ибо не желали утратить главного – доверия и любви к людям как таковым. Таковая категория копошилась в общей серой массе безропотного глупого плебса, существовавшего в параллельном общественном космосе – чуждом, нищем, ущербном и ничего, кроме снисходительной жалости, у подполковника Власова не вызывающем. ДИМА ДИПЛОМАТ Сообщив через посредника о необходимости выхода на срочную бесконтактную связь, Дима улегся на диван и предался невеселым раздумьям о дальнейшей своей судьбине. В принципе, как он полагал, ему здорово повезло: он вернулся в квартиру, а не остался в камере, и диван, конечно, куда комфортнее тюремных нар. С другой стороны, везение такого рода в немалой степени определили и его личные заслуги: годами наработанные связи, информированность о событиях, происходящих в уголовной среде, перспективность его как агента-порученца для ЦРУ… Все эти козыри он готовил едва ли не сознательно в ожидании вероятного ареста и возможность своей перевербовки также учитывал, нисколько такой перспективой не тяготясь. Он одинаково глубоко презирал и американское ЦРУ, и советский КГБ, как бы он там ни переименовывался… В обеих конторах, по его убеждению, служили те же самые гангстеры – беспринципные, хладнокровные убийцы, лицемерно оправдывающие свои злодеяния патриотическими соображениями, но в основной своей массе руководствовались все эти, шпионы и охотники за ними исключительно личными корыстными интересами продвижения по службе и занятия теплых руководящих кресел. Конечной же их целью было приближение к ареопагам кремлевских или же вашингтонских динозавров, играющих – то как партнеры, а то как противники – в кровавые, грязные игры, преследующие основной целью опять-таки собственное паразитическое благополучие. Над всеми этими играми, в которых погибали и страдали миллионы людей, также витал флер борьбы за общечеловеческие ценности, свободу и процветание народов, укрепление мирового правопорядка… Когда офицер ЦРУ, вербовавший Диму, коснулся в беседе темы мотива сотрудничества новоиспеченного агента и уяснил, что тем движет исключительно меркантильный интерес, то явно поморщился, давая понять собеседнику, что это не лучшая версия для доклада начальству, и, движимый, возможно, личными симпатиями, подсказал Диме, что согласие его в первую очередь диктуется соображениями помощи Родине, России, в которой, несмотря на демократические перемены, еще способна возродиться власть кровожадных коммунистов и ужасного КГБ… Намек Дима понял, тотчас же с подобной формулировкой основного мотива горячо согласившись, и расстались они, обоюдно удовлетворенные взаимопониманием конъюнктурности формально-бюрократических нюансов по оформлению предателя в действующие силы вражеского стана… Ответственному гэбэшнику, вероятно генералу, Дима обосновал свое сотрудничество с ЦРУ как издержки неодолимого авантюризма натуры, не более; а мотив перевербовки, основанный на муках совести, стремлении к покаянию и искуплению, а также внезапно обретенном чувстве любви к отчизне и, конечно, к ее вождям, – этот мотив, с полной серьезностью генералом воспринятый, он раскатал как по писаному, вторым сознанием отмечая, насколько же схожи все эти рыцари без страха и упрека, несмотря на различие в национальностях, воспитаниях и традициях. Теперь, угодив на второе дно волчьей ямы, Дима упорно размышлял, как из нее выбираться. Основы создавшейся после его разоблачения ситуации были ему ясны: ГБ, используя его, попытается сконструировать какую-нибудь комбинацию, чтобы скормить ЦРУ ту или иную дезу, а кроме того, выявить американскую агентуру – желательно нелегальную. Веревочка такой операции может виться долго, но рано или поздно оборвется, и тогда Диму переведут в резерв, а может, перекинут на организованную преступность или иное направление. Пожизненная, рискованная кабала… Финтить с ГБ в нынешнем положении, зачиная двойные игры, – верная смерть. Но, с другой стороны, перевербовки американцы ему тоже не простят, уповать на гуманизм заокеанских хозяев – глупо. Дать им сигнал о провале? Но если такой сигнал расшифрует ГБ? О, нет! Смыться? Вот над этим стоит подумать. Второй паспорт на чужую фамилию с американской и английской визами, заготовленный Димой по собственной благоразумной инициативе, лежал в надежном тайнике, но как к тайнику подойти? Да и вообще как скрыться куда-либо, если чувствуешь себя букашкой под мощнейшим микроскопом? Дернулся в сторону, и вмиг тебе ручки-ножки оборвали и большой иголкой трепыхающееся туловище пришпилили… Нет, тут напролом нельзя… Момент надо выбрать. Или – создать этот самый момент… Он вздрогнул от резкого телефонного звонка. Сухой голос гэбэшного куратора произнес кодовую фразу. Пора было собираться для выхода на связь. В сообщении, которое Дима передавал американцам, говорилось, что интересующий их объект внезапно покинул Москву, находится под контролем людей Димы в Уральске, собираясь оттуда выехать с неизвестной целью в Душанбе. Когда обычный московский автобус притормозил на остановке, расположенной вблизи небольшого коммерческого ресторанчика, где выпивал-закусывал неизвестный связник с приемной аппаратурой, Дима «выстрелил» информацию и, проехав еще пару остановок, автобус покинул, следуя предписанным маршрутом через переулки и подворотни обратно домой. Проходя мимо одного из скверов, заметил лавочку, а на ней – человека с журналом «Смена», лежавшим на коленях. Сие означало, что контрольная наружка ЦРУ Диму не ведет и за углом дома его ждет машина с куратором из ФСБ. Забравшись в «Волгу», он доложил сумрачному долговязому типу, своему теперешнему духовнику, сидевшему позади коренастого водителя: – Вроде все. Теперь надо ждать указаний. Домой подбросите? – Ну, домой не домой, – откликнулся духовник, – а на соседнюю с домом улицу – пожалуй… Машина тронулась с места. Не доезжая трех кварталов до дома, Дима, судорожно выдохнув воздух, попросил сквозь стиснутые зубы срочно машину остановить. – Сейчас штаны оболью… – просипел он. – Невмочь! Сумрачный позволил себе снисходительную ухмылку: – Чего-то у тебя с пузырем… И когда задержали, обделался, и сейчас вот… – Ну, нервы, – покорно согласился Дима, направляясь, пританцовывая, за стену мусорных баков, едва различимых в вечерней мгле. Времени было в обрез. Поднатужившись, он приподнял знакомый бордюрный камень, сунул во влажную яму пальцы, нащупав мокрый скользкий полиэтилен, защищающий паспорт с замечательными визами развитых государств от грязи и сырости, сунул паспорт под кепку, плотнее уместив ее на голове, и вернулся обратно к машине. – Что-то, видимо, с почками, – озабоченно поделился он с куратором. – Надо обследоваться… Кстати. У вас, говорят, госпиталь хороший… А мне там не положено, а? – Мы подумаем, – буркнул куратор неопределенно. – О чем? – спросил Дима. – О том, пригодятся ли мне почки или нет? – Правильно понимаешь… Уже к ночи Дима получил указание из резидентуры: срочно ехать в Уральск, выяснить, не находятся ли у объекта при себе искомые пластины, вступив с ним по возможности в перспективный контакт на пути в Душанбе. Далее, на территории Таджикистана с Димой встретятся компетентные люди, с кем ему предстоит координировать дальнейшие действия. Поселиться Дима обязан в бывшей интуристовской гостинице, где благодаря нынешним военным временам число зарубежных гостей исчислялось единицами и каждого поселенца администрация почитала даром небес. Кроме гостиницы, существовал запасной выход на связь, равно как и запасной пароль, но с этим аварийным вариантом Дима куратора не ознакомил, благоразумно решив утаить такой козырь в абсолютно не прогнозируемой по своему развитию и финалу игре… Ни в чуждый восточный Душанбе, да и ни куда-либо, кроме безопасных и развитых стран, ехать Диме категорически не желалось, однако выхода не было: приходилось собираться в тягостную дорогу, тянувшуюся через убогие просторы бывшей совдеповской периферии к ее беспокойному исламскому рубежу. АСТАТТИ Астатти терпеливо ждал новостей от бандитов, чувствуя себя заложником неясных и дурацких обстоятельств, подступ к пониманию которых был, во-первых, невозможен, а во-вторых, нес в себе, как наказуемая самодеятельность, явную опасность. Его удручали личная беспомощность, плотный туман неизвестности, заведомо лживая недоговоренность со стороны мерзкого упыря Кузьмы… Да и Москва мало-помалу начала ему докучать своей серостью, грязным дымным воздухом, однообразием вечернего времяпрепровождения у телевизора в обнимку с Леночкой, к которой, правда, Пол всерьез привязался… Все чаще и чаще вспоминались Гавайи: фиолетовое вечернее небо над бухтами, россыпи звезд небесных и огней земных, пышная тропическая растительность, кипы цветов, синь океана, пестрота пляжей, круглосуточная праздничная суета толпы… И приходила тоска: обыкновенная человеческая тоска по дому, предваряющая дивное чувство его обретения. Однако упрямое стремление довести дело до логического конца, стремление, диктовавшееся сутью самого характера Пола, прочно удерживало его в России, подавляя малодушные позывы к бегству в привычное благополучие обустроенного дома, офиса, коллекционной машины, спортклуба, в мир разнообразия бесчисленных мелких и крупных удобств, легко достижимых с помощью элементарного нажатия телефонных или же компьютерных кнопок. Пол съездил в посольство, выправив Лене и ребенку американские визы, причем данный поступок явился результатом исключительно его инициативы, а вот что стояло за такой инициативой, он и сам не вполне понимал: то ли перспектива брака, то ли тривиальная благодарность… Он и не пытался разобраться в подоплеке… Главное, он просто хотел оказаться с ней там, у себя дома. А дальше… дальше дом подскажет, как быть. Безделья Астатти не выносил, а потому, обложившись словарями и учебниками, начал изучать русский язык. Вначале дело шло туго. Его тут же окружила непроходимая чащоба из всяких суффиксов, времен, падежей, от запоминания которых гудела голова, но в какой-то момент в чащобе наметился быстро разрастающийся просвет… Словарный запас потихонечку складывался, память ухватывала новые и новые фразы, и вскоре в общении на бытовом уровне какие-либо проблемы Пол испытывать перестал. Открытием же, повергнувшим Астатти в шок и изумление, стал второй российский язык – матерный. Находя абсолютное соответствие многим нецензурным пассажам английской неформальной лексики, Пол тем не менее поражался громадному смысловому диапазону русской матерщины, способной отразить не только тончайшие нюансы в определении действия или предмета, но и заменить собою бытовой язык в принципе. То есть, владея словами-связками и матом, можно было смело вступать в любой разговор, наверняка зная, что тебя поймет каждый житель этой страны. Печатное слово – большая сила. Но непечатное все же сильнее, как убеждался Астатти. Правда, и в мате существовали свои алогичные, парадоксального свойства загадки, уяснить которые рассудительный Пол, как ни старался, не мог. Действительно, ну как понять разговор о рыбалке двух парней под окнами: – Чего там можно поймать, в пруду этом? Там же воды по колено! – Ну. Воды по колено, а рыбы до х…! Или же как вчера посоветовал ему Ленин сосед по лестничной клетке: – Надень шапку на…й, а то уши отморозишь! Такие филологические высоты были для понимания Пола пока недосягаемы. Леночке нецензурный язык явно претил, уроки его Полу с удовольствием давал все тот же сосед-пенсионер, а дополнительные знания можно было без труда черпать из разговоров прохожих на любой улице и в любом объеме. Иногда позванивал Кузьма, вяло обнадеживал, просил не беспокоиться – мол, работа идет, результат не за горами… И вдруг звонок иной – решительный, даже нервный: – Срочно. Через час спускайся вниз. Дело, кажется, тронулось! Вот так! Одевшись, Пол вышел из дома, прошелся в промозглой вечерней сырости по растресканному узкому тротуарчику в ожидании знакомого «Мерседеса», но, как ни странно, на сей раз Кузьма подкатил в каком-то обшарпанном «Опеле», где, помимо него, присутствовали еще два человека – один лет сорока с небольшим, плотный, хорошо одетый, с невозмутимым открытым лицом; другой – лет двадцати пяти, худощавый, несколько дерганый, в плотной шерстяной куртке и в кожаной кепочке. – Ну, вот и свиделись. – Кузьма мрачно кивнул. – Значит, такое дело. Тебе вот это нужно? – Вытащив из кармана пальто фотографию, передал ее Астатти. – Или другое что? У Пола оцепенели скулы. На фотографии была запечатлена одна из заветных дискет. – В общем, – не дожидаясь ответа, продолжил бандит, – если это требуется, то должен тебя разочаровать: покуда данным предметом не располагаю! Фото сперли у клиента, а сам предмет не нашли. Теперь. Кажется, что-то клиента спугнуло. Парень уехал. Но оторваться от тех, кто за ним наблюдал, не сумел. Сейчас находится под нашим присмотром в Уральске. Есть такой городишко в Казахстане. – Это… – наморщил лоб Астатти. – Это теперь вроде как заграница, – поспешил уточнить Кузьма. – Но не в том дело. Там его ведут, как козла на поводке, все в порядке. Но пока мы ничего не предпринимаем… Знаешь, почему? – В самом деле интересно… – холодно усмехнулся Астатти. – Такие обходительные сыскные манеры… Вы набрали новых людей из отставников Скотленд-Ярда? – Типа того, – нахмурил брови Кузьма. – Так вот. Клиент собирается в Таджикистан. Уральск – всего лишь транзитный пункт. – Когда? – спросил Астатти равнодушным тоном. – Что? А… Поезд уходит завтра вечером. – И?.. – Честно? – устало спросил Кузьма. – Знаешь, дорогой мистер, история эта мне надоела, занимайся теперь ею сам, коли желаешь. Вот тебе два моих надежных человека, они во всем подсобят. И фотографию можешь себе забрать. – Он замолчал. – Хорошо, – кивнул Астатти. – Но… ваше видение плана действий? Старший из парней внезапно протянул Полу руку. Представился: – Николай. – Пол. – Вот что, Пол… Думаю, завтра утром мы можем вылететь в этот самый Уральск, а там, на месте, посмотрим, как быть дальше. Надо – поедем в Душанбе. Собственно, как вы скажете… Собеседник говорил ровно, умиротворяюще-спокойно, на неплохом европейском английском, в глазах его блестела утомленная, но несомненная благожелательность, и Пола внезапно укололо чувство рождающегося доверия к этому человеку… – Стоп! – Астатти поднял палец. Несколько минут на размышление. – Не затруднит? В салоне машины воцарилась тишина. Астатти раздумывал. То, что ему показали фотографию, – признак хороший. Если бы бандиты хотели вести собственную игру, то ни в какой Уральск или же в Душанбе приглашать его, Астатти, им явно не следовало. Сначала бы отобрали у Ракитина все имеющееся, выяснили бы суть дела и только бы после… А что – после? С другой стороны, а если его, Пола, решили тонко использовать? Тоже вероятно. И, наконец, третье. В дело вмешалось ЦРУ, вычислив неведомым образом Кузьму, и сейчас с ним в машине находятся американские агенты. Ракитин направляется в Таджикистан. Почему туда? Сейсмически неблагополучная зона, дикий Восток… Или там еще какие-нибудь ключи? А ведь это неглупая мысль! Итак. Надо ехать. Придется. Помощнички ему, конечно, выделяются сомнительные… Непохожие на тех, в окружении которых обычно Кузьма пребывал. Породистые ребята. На лицах – ни малейшего следа дегенеративности, отличающей уголовную мразь. Но то, что они – из стана хищников, точно. Уверенных, опытных… «О! – понял Астатти. – Они похожи на полицейских, эти мои ассистенты, точно!» Он даже хотел высказать вслух данную мысль, но в последний момент удержался, лишь коротко спросив: – А визы? – Это наши проблемы, – произнес Николай безучастно. – Рейс в Уральск вылетает завтра утром. Мы за вами заедем. Только желательно твердо знать, стоит ли хлопотать об этих самых визах, билетах и вообще… – Стоит, – сказал Астатти. – Тогда – до завтра! – Удач! – пробурчал Кузьма, неуютно заерзав на сиденье. Выходя из машины, Астатти подумалось, что вел себя старый бандюга в окружении своих же подчиненных как-то необычно скованно и обозначить его боссом в этой компании можно было с натяжкой. Действительно странно… Впрочем, от данных раздумий Полу поневоле пришлось отмежеваться: теперь его в первую очередь заботили объяснение с Леной, временная утрата связи с американскими партнерами, грозившая недополучением дивидендов, наконец, сами сборы в какую-то дикую неизвестность… Вновь вспомнились безмятежные Гавайи. «Да, – подумалось обреченно, – все сложности жизни человек склонен придумывать себе сам. А зачем?..» МЫТАРИ Пропал бумажник. С деньгами, паспортами и письмом-поручением из газеты. После покупки билетов Градов возвратил бумажник Ракитину, взявшему на себя с самого начала путешествий ответственность за хранение финансов и документов, и теперь тот пенял на вокзальных воров, воспользовавшихся его бессознательным состоянием, и на злодейку-судьбу. Градов был более конкретен, обвиняя во всех злоключениях товарища – растеряху, авантюриста и разгильдяя. Звучали и другие определения на нюансах иных языков, профессору подвластных и органично присутствующих в его сознании. Выслушав несмелое предложение Ракитина вернуться в зал ожидания, дабы полюбопытствовать там, не находил ли кто-нибудь что-либо, он молча, набычившись, со стылым блеском в глазах, толкнул Александра к подножке вагона. Сказал: – О божьем замысле там быстрее ответ получишь. В вагон лезь! Крест заплечный. А гора моя – Голгофа номер два. По коридору шагали взаимно разобиженные, но, остановившись в проходе, переглянулись, выражая друг другу сочувствие: в тесном купе уже сидели двое мужчин – попутчики. Процедив без какого-либо тепла в голосе приветствие спутникам, Ракитин закинул на верхнюю полку рюкзак. Закинул ловко – рюкзак перевалился через бортик на положенное место, но провисший в петле ледоруб тюкнул острием в зеркальную полуоткрытую дверь, нежно звякнувшую осколком верхнего угла. Градов, обморочно прикрыв глаза, извлек из себя на коротком выдохе нервный смешок. – Саша, милый, – сказал с тоской. – Давай-ка лучше домой, а? На диван обетованный. Ляг и грусти. Привычное и самое для тебя подходящее занятие. Ракитин засопел, посуровев лицом, поскрипел зубами, подыскивая ответную колкость, но в этот момент по вагону прокатился заунывный призыв: – Чай, кому чай, чай… В проходе появилась проводница: полная, с раскисшими малиновыми губами и ломкой копной обесцвеченных волос. Расплывчатость ее форм успешно противостояла строгому покрою казенного кителя и юбки. Поравнявшись с Ракитиным и Градовым, скорбно созерцавшими осколки, она прервала свой монотонный клич, прозвучавший в силу инерции как «ча-ча-ча», а затем пустила в оборот слова пусть разрозненные, однако логически связанные: – Зеркало! Сейчас же… Начальник поезда… Только и бьют! И бьют только! – Ледоруб, – объяснял Ракитин тупо. – Мы… компенсируем, – обтекаемо увещевал профессор. В смущенном мычании попутчиков также угадывалось подтверждение, что зеркало повредили не из принципа и не по злому умыслу. – Я к вам зайду, и мы все уладим, – веско и вежливо заверил Ракитин. – А чай – давайте. С удовольствием. – Чай им!.. – фыркнула железнодорожная начальница, с неудовольствием подчиняясь ровному тону собеседника. Звякнуло тонкое стекло стаканов, и легли брусочки сахара на старенькую накрахмаленную салфеточку. Состоялось знакомство с попутчиками. Один – полный, стриженный «под горшок» таджик, трудно и протяжно дышавший – судя по всему, астматик, представился как Рудольф Ахундович; второй – с широкоскулым энергичным лицом и одновременно тусклыми, будто осовевшими, глазами назвался проще: Иван Иванович. Далее выяснилось: Рудольф Ахундович, заместитель директора комбината по снабжению, следует из командировки к месту проживания и работы, а Иван Иванович, занимающийся, по его краткому объяснению, вопросами экспорта черных и цветных металлов, исповедует обратную цель, направляясь по делам службы из мест обетованных в края чужедальние. Мало-помалу благодаря словоохотливости Рудольфа Ахундовича завязался разговор. – Друзья, да? – спрашивал он, вращая раскосыми глазами, дабы таким образом захватить в поле зрения Ракитина и Градова совместно. – Альпынист, да? – указал толстым коротким пальцем на злополучный ледоруб. – Какой вершина покорять? Километ сколько над уровень выш моря? – В груди его клокотало, голос срывался на еле слышный свистящий шепот, и спрашивал он с таким обилием жестов, что походил на глухонемого. – Учебный лагерь… – отвечал Ракитин уклончиво. – Еще непонятно… Как распределят… Все зависит от старшего товарища, – кивал на Градова. – Он – ветеран, идет на последнее свое восхождение… – На Памир балшой гора много-много, – предупреждал Рудольф Ахундович, зачем-то грозя пальцем. – Что ни гора – балшой гора. Алъпынист у нас – почетный человек. В гора идет, только зачэм идет, никто не понимает. Выртолет взял, полетел, все сверху увидел… – Молодые люди! – чеканно заметила появившаяся в коридоре проводница. – Вы, по-моему, хотели заглянуть… Зеркало, – уточнила строго и, покачивая внушительными бедрами, двинулась в служебное купе. Ракитин с обреченным видом приподнялся с полки. Мельком усмотрел в пострадавшем зеркале себя: небритого, изможденного, с покрасневшими глазами. Поплелся вслед за ней. Каждый шаг отдавался в голове тупым болезненным ударом. – Ну, – сказала проводница, подбоченясь. – Душа моя, – улыбнулся Ракитин обворожительно и нахально, по наитию впадая в какой-то пошловато-иронический, но, как ему представилось, единственно верный стиль беседы. – Присядем… Хотелось бы поговорить. Серьезно и доверительно. – Это насчет чего? – поинтересовалась проводница настороженно, заерзав на служебном диванчике. – С симпатичной женщиной, – с убеждением произнес Александр, – можно насчет всего. На любую тематику и проблематику. – Ты плати и… спать иди, – ответила женщина не дружественно. – Ишь, отыскался. Думают, раз в поезде, от семьи отвязались, так… – Да о чем ты, брось! – протянул Ракитин с упреком. – Тебя когда-нибудь преследовали неудачи? Ну на каждом шагу, степ бай степ? – Ну-у, – согласилась проводница, терпеливо превозмогая последние неуясненные слова. – Понимаешь, – поделился Ракитин раскаянно, – ограбили нас с братом. В городе. А мы издалека… – В общем, – моментально уяснив суть, проводница приподнялась, – платить отказываетесь?!. – Тихо! – приказал Александр внезапным, с угрозой, шепотом и быстро оглянулся по сторонам, отчего у женщины на лице проступил испуг. – Без паники, ненаглядная. Деньги за зеркало отработаем. Вагончик несвежий… А мы его отскоблим. Войди в положение… – прибавил уже по-свойски и подмигнул. – Два сортира и коридор, – сказала проводница как под гипнозом. – Чтоб блестели. Только ночью, а то это… разговоры. – И чай твой, – ввернул Александр, окончательно обнаглев. Проводница таинственно усмехнулась. – И доходят же люди… Ограбили их… Э-эх! – Она повела мощным плечом. – Пропойцы вы, мужики, отсюда все. У меня такой же ханурик. А ты-то… а? Молодой еще, а туда же… Ракитин горестно развел руками, вздохнув. – У зеркала… вроде угол всего отбит? – миролюбиво нахмурилась она. – Да там незаметно! – поддержал Александр воодушевленно. – Главное, лицо умещается, грудь… А угол, чего угол?! – Ну, в общем, два сортира и коридор. – Ночью. – Ну не днем же, вот ты… Радостную информацию об успехе этих переговоров Градов воспринял с обидным для Ракитина пренебрежением. – Хорошо – так… – проронил неодобрительно, вновь обратившись к Рудольфу Ахундовичу, донимавшему его расспросами. Чрезмерное, хотя и простодушное, любопытство попутчика пришлось удовлетворить, изложив печальную историю о краже вещей и денег у двух друзей-альпинистов, должных попасть в некий учебный лагерь в горах. Рудольф Ахундович – слушатель благодарный, цокал языком, щипал щетку усов с проседью, закатывал глаза, восклицал и стонал, сопереживая лукавому рассказчику щедро и неуемно. Эмоциональные соболезнования подкрепились материальными: на столике, мелко дрожавшем от перестука колес, появились палка салями, балык и свежие помидоры. Попутчикам было предложено разделить позднюю трапезу. Затем улеглись спать. Когда залезли под одеяла и купе озарил мертвенный рентгеновский свет ночных ламп, в дверь постучали. – На выход, – властно потребовала проводница, и Ракитин вспомнил о своих обязательствах. Со вздохом встал. – Зачэм звать тебе? – сквозь сон спросил Рудольф Ахундович. – Што за врэдный жэнщин, не понять совсэм! У нас не так – мужчин уважать, берэчь… – Все нормально, – буркнул Александр, одеваясь. – Ты лежи, – подал голос Градов, слезая с верхней полки. – Мне все равно не спится. Чего там надо?.. – Два сортира и коридор, – виновато молвил Александр. …Его заполонило резкое, как оскомина, впечатление, будто происходящее ныне уже случалось с ним. Подобное ощущение связано у людей либо с тщетным воспоминанием забытого сна, либо с ушедшей в небытие реальностью, оставившей в сознании свою полустертую тень, либо со смутной догадкой об иной жизни, задавленно таящейся в глубине памятью себя прошлого. Последнее могло относиться к нему вполне закономерно, и участливое разъясненьице ученых психологов на тот счет, что, мол, встречаются еще псевдореминисценции, тут было бы навряд ли приемлемо. Итак, готовясь приступить к малооблагораживающему труду по приборке вагонных клозетов, он кратчайшей ассоциацией пришел к понятию о военной службе, где сия прерогатива неизбывна. В калейдоскопе памяти, смешавшем эпохи, различились облупленная позолота доспехов римского легионера, атласные шаровары янычара и, особенно зримо, шинелька нижнего офицерского чина времен первой мировой бойни – с рыжими подпалинами от костров и пожарищ, вонявшая одновременно псиной и дезинфекцией. И – вспомнил. Паровозик, разломанный международный вагон с бархатными нарами, наспех приколоченными к стенам, истоптанные сапогами занавеси с бахромой, валявшиеся вместо половиков в проходах, и – люди, забившие вагон: раненые, тифозные, просто вдребезги пьяные, спасавшиеся от голода и сумасшествия в этом гробу на колесах, катившем через Европу с однообразием ее унылого мартовского пейзажа: закопченными вспучинами сугробов, пасмурным небом, голыми мокрыми лесами и стиральными досками пустынных полей. И еще: два крест-накрест забитых необструганными досками отхожих места – туда уже невозможно было войти, и нужду справляли с подножек, на ходу: товарищи держали друг друга за руки, отпуская веселенькие матерные скабрезности через озлобленность, взвинченную обреченность и страх. И смеялись, заходясь в кашле и рвоте. Что там было еще, в дикости, крови и грязи? Он снова видел то ушедшее, полузабытое им, смотря в слипающиеся глаза проводницы и выслушивая ее сонные, через зевки, указания. Молча принял инструмент: веник, совок, тряпки. Мирный вагон, кативший в глубине Азиатского материка, спал, убаюканный шепчущим перестуком колес, протяжным эхом редких глухих гудков и плавной качкой рессор. С механическим усердием выметая коридор, он возвращался к одному и тому же вопросу, словно ускользавшему из-под гнета спасительного бездумия: каким будет выбор? Нет, он не разочаровался в боге, но страшился новой человеческой жизни, подобной сегодняшней, принуждавшей его – жалкого, как черепаха без панциря, карабкаться через препятствия, унижающие былой никчемностью. Мир, некогда представлявшийся декорацией благодаря безмятежной и сытой жизни в узеньком уютном пространстве его собственного мирка, теперь обрел иные границы, иной объем и мстил внезапно обретенным величием, мстил беспощадно и неуклонно – как возвысившийся холоп свергнутому господину. Елозил, сметая пыль с залежалого паласа, влажно отсвечивающий желтой соломой веник с зачерненными от грязи концами метелок… Что же, он пройдет все испытания до конца. Пройдет и через обшарпанные вагоны, сортиры, унижения, мелочность обстоятельств и людей… Тут он признался себе, что присутствие Ракитина не просто поддерживает его, но и привязался он даже к своему соседу… Да, привязался, сознался он себе с удивлением. Хотя чему удивляться? Сегодня каждый из них – единственная опора для другого. Что будет после – неисповедимо, но сейчас это именно так. А мог ли на месте Ракитина оказаться кто-то иной? Наверное. Но – не любой, теперь он понимал это, вспоминая прошлое и нынешнее окружение, вспоминая роли, сыгранные им в грандиозном театре несшегося в неизвестность мира, на тихих, затемненных уголках его сцены. Теперь же свет рампы погас, закончилось лицедейство, и, выйдя на улицу, он очутился среди прохожих, одним из них, вне сцены, и растерялся, чувствуя себя ожившим манекеном, ступившим из застекленной витрины в хаос бытия, в водоворот его, и начал тонуть, но ухватился за соломинку, за Ракитина и – удержался… Надолго ли? Он уселся на треугольную тумбу в тамбуре, представлявшую собой ящик для мусора, и, подперев подбородок кулаком, задумался… Его состояние скорее всего походило на попытку самоанализа или же рефлексию; последнее определение звучало в устах многих с известным пренебрежением, будто ругательное, соответствующее проявлению неприличной духовной слабости. Такой ракурс воззрения немало его озадачивал. Он-то, напротив, полагал, что посомневаться лишний раз над своими поступками и мыслями не только не зазорно, но и полезно. Противопоказано данное свойство разве механизмам, да и то как сказать, ведь недаром же мечта конструктора – механизм самосовершенствующийся… Итак, тот вагон… Те страдающие и гибнущие, их наспех закопанные трупы – в распутицу весны, в ямах с глинистой водой… Все ушло, сгинуло и где оно? И зачем было надобно? Тогда… на что надеяться сейчас? Неужели мало было пройти через тьму тщеты прошлого, чтобы поверить в некую лучезарность будущего? Как мотыльку, летящему на приближающийся свет фар… Он запнулся в мыслях своих, узрев сиюминутную спасительную отраду в утвердившемся наконец «надо». В упрямстве действия. И – в великом и наивном человеческом «пока еще…». Пока есть время, которое истечет, но оно есть, есть настоящее, есть жизнь. И есть будущее – пусть безвестное. И надежда, и цель. И главное, вера в силу Творца, в силу животворящую, а не разрушительно-сладострастную, от которой когда-то он отказался. Напрочь. Завершив уборку, он вернулся в купе. Лег на полку, уставившись на тонко дребезжащий плафон сиреневой ночной лампы. И позавидовал спящим рядом с ним людям. Но не потому, что сон уберегал их в блаженстве и неге от столь ненавистных им рефлексий. Большинство из них отдавалось жизни бездумно и слепо, и понятия света и тьмы являлись для них, даже верующих, все-таки далекими условностями, а он-то знал их подлинную, извечную реальность и сейчас находился на иллюзорной границе, пролегшей между ними, балансируя на тоненьком канате бытия… ПАССАЖИРЫ Маршрут, которым следовали Ракитин и Градов, судя по всему, популярностью не пользовался: был долог, утомителен. В вагонах, давно и честно отслуживших свой век, ощущалась просто-таки невозможность привнесения какого-либо комфорта и чистоты, поскольку грязь и угольная пыль въелись в дерево, пластик и синтетику намертво. Кроме того, существовал воздушный транспорт, отвечающий современным темпам и нравам, экономящий время и, соответственно, жизнь, если на то имелась добрая воля погодных условий, двигателей и шасси. Таким образом, поезд отправился в путь полупустым, однако, несмотря на обилие свободных мест, публика была рассортирована плотно: по две-четыре персоны на каждый отсек согласно купленным билетам. На вопрос Ракитина, почему бы не разместить народ более вольготно, проводница, грызшая семечки, ответила так: – Ага. Умник. Чтоб мне потом изо всех купе грязь вывозить? Обойдутся. – Так я вывезу! – Ну да. Геракл засушенный. – Она быстро шмыгнула носом. – На авгиевы конюшни намекаешь? – Чего?.. – Шелуха от семечки повисла у нее на губе. – Нужен ты намекать… Как фен лысому. Конюшни. Зеркало кокнул, да еще агитирует… Газеты вон в сортир отнеси, а то публика жалуется – жопы подтереть нечем. Проводница, интуитивно считавшая Ракитина если не бичом, то элементом деклассированным, в разговорах с ним оперировала лексикой, наиболее ей близкой и доступной. Протокольные словоречения, к каким обязывали ее должность и уважаемые пассажиры, давались ей через великое лицедейство и лицемерие. Как подозревал Александр, в общении с ним отдыхала ее душа, измученная по долгу службы неоткровенностью слов и затворничеством мыслей. – Слушай, а почему ты проводницей пошла работать? – интервьюировал Александр, нисколько бесцеремонностью собеседницы не смущаясь. – Я-то? – Взгляд ее как-то внезапно и откровенно опечалился. – Так… – ответила рассеянно. – Дома-то чего сидеть? Детей нет, умерло дите… Царство ему небесное, бедняжке… Мужик – с дружками… А тут люди, дорога… Города. – Она замолчала. – Ну… пошла, чай заварю. Ты-то будешь? – Покрепче, если можно… – Покрепче в магазине, понял? Итак, променяв услуги надежного и выгодного Аэрофлота на железнодорожные неудобства, в поезде ехали люди. Рудольф Ахундович мчался по рельсам, а не летел заоблачными высями, ибо, по его признанию, самолетов боялся панически и отделение себя от тверди земной ощущал как нечто противоестественное и преждевременное. Некоторые, не экономя на времени, экономили на оплате багажа, по крайней мере, человек из соседнего купе: сухощавый, с колючими, глубоко посаженными в череп глазами и обрюзгшим лицом, в кепочке, траченном молью пиджаке и с жеваной папиросой во рту, занял сразу три оплаченных им места и, помимо двух саквояжей, вез еще с десяток громоздких, обшитых брезентом, ящиков. – Переезжаю вот… – поделился он с Ракитиным, когда при посадке в вагон ударил его, замешкавшегося в проходе, углом одного из ящиков. – Из города в город. Барахла – ужасть! Жисть! Люди без баулов и саквояжей все-таки составляли большинство: был тут и сосед по купе Иван Иванович с его единственным портфельчиком, молодая женщина со спортивной сумкой и вызывающе броской внешностью, характерной для неудавшейся хранительницы семейного, очага, еще одна дама – немолодая, но усердно молодящаяся – со скромным чемоданчиком, особа общительная, благодаря чему на первое же утро вагон узнал, что зовут ее Вероника Степановна, что она – депутат Государственной думы и направляется на разбор некоего политического конфликта местного значения на тот далекий полустанок Таджикистана, где возведение аэродромов покуда бесперспективно. Эта представительница прекрасного пола производила впечатление приятное открытостью натуры, искренностью суждений, но никак не внешностью: располневшая, в годах женщина с рябоватым лицом, прокуренным голосом и крашенными хной жиденькими волосами. Вероника Степановна занимала активную позицию в сфере общественной жизни – во всяком случае, слово «борьба» не сходило с ее уст, бороться она была готова с кем угодно и с чем угодно, и ничто мимо ее внимания без комментариев не проходило. Для приложения профессиональных и человеческих качеств, составлявших единый сплав в ее мироощущении, поезд оказался благодатным объектом: во-первых, к составу не прицепили вагон-ресторан, из-за чего встала проблема хлеба насущного, во-вторых, засорилась какая-то труба, и в умывальнике возник перебой с водоснабжением,, в-третьих, ощущался излишний поддув воздуха в различные пазы и щели, и кое-кто сетовал на начало простуды. Пассажиры, невнятно роптавшие на упущения в сервисе и комфорте, обрели в Веронике Степановне энергичного лидера, бесстрашного перед лицом открытого конфликта с администрацией. Первой озаботилась проводница, ознакомившись с краснокожим удостоверением политического деятеля. Последовал незамедлительный доклад по инстанциям. В нашивках и блеске пуговиц явился бригадир поезда – также озабоченный. – Пришел, голубчик! – с ласковой угрозой пропела Вероника Степановна и далее, откашлявшись, своим натуральным мужским голосом изложила угрозу конкретную, где прогремели слова «министр путей сообщения» и «Администрация Президента». Страсть ее напора, удостоверение и хриплый бас подействовали на бригадира магнетически. – Будем решать вопрос, – вдумчиво и покорно говорил он, надувая дряблые щеки и неуютно оглядываясь на собравшуюся публику. – Людям негде есть! – вещала Вероника Степанов на, качая перед его носом толстым пальцем. – Вернее, нечего! Куда таким образом мы доедем?! И какими… – Будем стараться… – Не надо горячего, но хотя бы бутерброды! – У ресторана с буксой там… чегой-то… – почесывая ухо о плечо, объяснял бригадир, угнетенный абстрактной силой удостоверения и реалиями слова изустного. Казалось, он был готов спрыгнуть с поезда на ходу, бросить китель с нашивками в пыльный ров и уйти с истовостью паломника в просторы степи, канув в них. Однако верх одержали благоразумие и приобретенная исполнительность, и вскоре по вагону покатилась тележка с бутербродами и лимонадом, запела прочищенная труба и коричневая техническая вата повисла в законопаченных щелях оконных рам. – Надо бороться! – наставляла Вероника Степановна благодарную ей публику, разгуливая с сигаретой по коридору. – Молча не проживешь! Молча буксы ремонтировать надо! – Она действительно не умела жить молча и остро нуждалась в собеседниках, точнее, в слушателях. – Давай-давай, дедушка, проходи, не стесняйся, полотенце не урони, разойдемся, хоть я не балерина, в умывалку три человека очередь… – Вжималась она в стену, пропуская преклонных лет восточного человека в свитере, полосатом национальном халате, тюбетейке и красных, с загнутыми мысками сапогах опричника. – Ты, дедушка, не сердись, что я в проходе болтаюсь, сосед у меня – на три места с тюками, переселение народов, гарнитур везет, что ли? Купе битком, ни вздохнуть, ни, прости, выдохнуть. Старец в тюбетейке вежливо улыбался, заискивающе тряс жиденькой седой бородкой и блеюще хихикал, выражая не то согласие, не то соболезнование. – А нет чтобы отправить багаж контейнером! – бушевала Вероника Степановна. – Правильно не отправляет! Потом год жди, пока доставят! А я бы… отправила! И попробуй только не доставь в срок! Надо бороться!.. Дедушка, осторожно взирающий на прохождение очереди к умывальнику, был без промедления ознакомлен с жизненным кредо Вероники Степановны (идеей борьбы за…), с необходимостью усиления критики халатности и разгильдяйства как на транспорте, так и в остальных отраслях, после чего выяснилось, что по-русски дедушка не говорит и не понимает. – Мрак! Тени средних веков! Наследие паранджи! И где были семьдесят лет советской интернациональной власти! – тотчас переключилась Вероника Степановна на даму броской наружности – неестественно рыжеволосую, с напудренным, слегка отечным лицом и апатичными глазами. – В наше время! Космос, расщепление ядерного ядра, атомного то есть! Телевидение и радиовещание… – Осколок прошлого, – без интереса посматривая в окно, подтверждала рыжеволосая женщина. – Восток – дело дохлое. Коран, шариат. А может, это… глухой просто. – Вас как зовут? – угощая попутчицу сигаретой, осведомилась Вероника Степановна. – Жанна. – Редкое имя. А… – она основательно затянулась, – чем занимаетесь в этой жизни? – Артистка, – нехотя сказала Жанна и пояснила, предваряя дальнейшие расспросы: – Разговорного жанра. – Затем покосилась на Ракитина и Градова, тоже стоявших у соседнего окна и занятых обзором пейзажа какой-то плешивой полупустыни. – Это… то есть чего? – наморщила лоб Вероника Степановна. – Разговорного… как это? – Комические монологи, – последовал усталый ответ. – Кстати, – добавила она как бы между прочим, однако не без значения, – я иногда по телевизору… так что… – Прошу прощения… – Из купе напротив, как из шкафа, вышел набриолиненный брюнет в белом, с зауженной талией костюме и черной рубашке. С усиками, аккуратно огибающими верхнюю губу. Известное сравнение «элегантный как рояль» нуждалось бы в уточнении: белый рояль с черной клавиатурой. Грудь брюнета распирал с излишком забранный в нее воздух, и посему смотрелся он довольно-таки представительно, хотя вертлявость натуры все-таки проглядывала за маскарадом лоска. Выдавали глаза – черненькие, бегающие, привыкшие, глядя прямо, не упускать из внимания происходящее по сторонам. – Прошу прощения, – повторил брюнет бархатным голосом и меленько, словно полоская горло, хохотнул. – Фамилия ваша не Коломина случайно? Или ошибаюсь? – Не ошибаетесь, – произнесла Жанна сквозь зубы, видимо польщенная, потому как уж слишком небрежно произнесла. Далее в коридоре случилось некоторое изменение мизансцены, поскольку из тамбура в вагон шагнула личность в кепочке – сосед Вероники Степановны, владелец тюков, он же зачинщик новой личной жизни на востоке бывшего советского пространства. Вкрадчиво, по-тигриному выгнув костистый хребет, проступавший под твидовым пиджачком, зачинщик двинулся в купе, жизнерадостно улыбаясь всем своим землистым лицом. Крупно и выпукло вмонтированные в его десны нержавеющие зубы сжимали скверную папиросу. – Эй, любезный, – театрально выкинув полную руку с сигаретой, обратилась к нему Вероника Степановна, – за вашими коробами похоронен мой чемодан. Выньте его, там кофта, а то декольте, знаете ли, мне с не давних пор не идет. – Мне тоже в башку надуло, – нелогично согласился железнозубый, не дрогнув лицом и папиросы изо рта не вынимая. И скрылся в купе. Затем дверь отъехала вновь. – Щели не могут законопатить, сволочи! – закончил с чувством и мощно двинул дверь обратно в косяк. – Не выношу самолеты, – поведала Вероника Степановна расстроенно. – Клаустрофобия у меня, то бишь – боязнь замкнутого пространства. А поезд – тоже мучение… Достанется такой вот в соседи… Храпит, как слон. И чеснок еще. Вчера на ночь – три головы съел. С поллитрой. А-ат-мосфера… – Жуть какая, – вздохнула Жанна. – Нравы, – поднял брюнет бровь и изогнул губу, придав физиономии выражение какого-то горестного размышления. Ракитин и Градов незаинтересованно переглянулись. Проблемы быта в дороге занимали их в незначительной степени, хотя обоим требовалось срочным образом побриться и переменить белье. – Слюшай, ты, дорогой, – послышался придушенный зов, и Ракитина поманил из купе волосатый палец Рудольфа Ахундовича. Рудольф Ахундович сидел на нижней полке, поджав под себя ноги и упираясь большой круглой головой в верхнюю полку. Взгляд его добрых глаз светился смущением и растерянностью. – Слюшай, – жарко зашептал он в ухо Александра, озираясь по-лошадиному на Ивана Ивановича, спокойно лежавшего в постели с газетой в руках. – Жэнщина видел? – Рыжую, что ли? – Какой рижий? Золото, а не волос! Огон, понял? – Н-ну… – подтвердил Александр неуверенно. – Слюшай, ты будь друг, а? – Рудольф Ахундович приложил ладонь к сердцу. – Поговори, а? Выясни, а? – Что выяснить? – Замужем, нет? – Это зачем? – спросил Александр подозрительно. – Ну ты поговори, а? У меня с жэнщин плохо выходит. А ты спросишь, тебе тьфу-тьфу. А незамуж, пригласи к нам. Пообедать. Напитк есть, колбас-малбас есть, прям как в ресторан, скажи. – Артистка она, – невпопад доложил Ракитин. – Кто? Я так и думал! Сильно красива! – Разговорный жанр. – Все равно… – Попробуем… – пожал плечами Александр. Но, видимо, Рудольф Ахундович опоздал… Возле Жанны уже вращался угодливым бесом модный брюнет. До Ракитина, вставшего неподалеку и старательно глазевшего в проносившиеся дали, донесся разговор. – Странные чувства овладевают мной, – пел брюнет. – Я всего лишь неделю как из Парижа, там все в цвету, каштаны… И, – он очаровательно улыбнулся, – никаких затруднений с рестораном, да и с вагоном-рестораном никаких затруднений, что примечательно. Я туда тоже поездом. Утомительно, конечно, сплошные границы, таможни… Но – впечатления, Европа… – А по какому случаю? – спросила Жанна настороженно. – В Париже-то? – услужливо подхватил брюнет. – А… у меня там филиал фирмы. – Вы – коммерсант? – Так точно. – Он наклонил голову, продемонстрировав тщательно завуалированную лысинку. – М-да… Сергей Иннокентьевич, кстати… гм. – Очень приятно. – Во-от. Так что буквально еще на днях бродил под сенью Эйфелевой башни, а теперь вот пребываю в тревожной глубине российских пространств, ха-ха… Направляюсь в «горячую точку». – Он вдруг напустил на лицо серьезность. – Ничего не поделаешь, бизнес… А вы, простите, зачем в Душанбе? – Гастроли, – отвечала Жанна вяло. – Обещали выступления… – Да… для такой работы нужен… не только талант… А семья ничего? – сплетал брюнет сеть. – Нет семьи, – произнесла Жанна жестко. – Пойду я. – И ушла в купе. Брюнет, поскучав с минуту, подвинулся ближе к Александру. – Артистка, – сообщил, загадочно улыбаясь. – Угу, – отозвался Ракитин равнодушно. – Жанр сатиры и юмора. При такой внешности ей только народ и потешать, – усмехнулся брюнет, прикрыв рот ладонью. – Ноги кавалерийские, нос добермана-пинчера… – А чего ж клеимся? – спросил Александр грубо. Брюнет помолчал. Затем, сочтя тон собеседника не столько проявлением недоброжелательности, сколько фамильярностью, объяснил с ноткой доверия: – Походная жизнь… А с лица воду не пить, тем более медики ратуют за кипяченую и нарзан. И такая кобыла после стакана – вариант подходящий. Ха-ха-ха… Ракитин, прищурившись, вскользь обернулся на его сытенькое смешливое личико, удобренное кремами до и после бритья. – Весна, – развивал брюнет новую тему, – красна. Пора, наверное, скоро техосмотр проходить; вы не в курсе, налог на дороги не повышали? – Не в курсе. – Жаль. – У вас «Жигули»? – стараясь не привнести в вопрос иронии, полюбопытствовал Ракитин. – «Мерседе-ес», – протянул брюнет оскорбленно, расстегивая пиджак и поглаживая себя по округлому животику. – Я уважаю, когда в машине простор… Хочу вот поменять, правда. На «Линкольн». Тачка – атас! Просто диван на колесах! Не доводилось на нем порулить? – Порулить – нет, – признался Ракитин честно. – Ну! Много, доложу, потерял! – констатировал брюнет, переходя на «ты». – Восемь цилиндров, автомат, кондишн… Сейчас вот съезжу в Душанбе, дело прокручу и сразу покупаю! – У вас отличная работа, – заметил Александр. – Высокооплачиваемая, чувствую. – При чем здесь работа, – покривился брюнет. – Работаю на фабрике. У меня дело. Разные вещи. – И если не секрет, какое? – Создаю фонд! – Он поднял палец, и на лице его проявилась торжественность. – Помощи русскоязычным беженцам из солнечного Таджикистана. – И каким образом вы собираетесь им помогать? – Ну, – произнес брюнет, замявшись, – этот вопрос… – Интересует вас менее всего, – добавил Ракитин. – Главное – получить деньги под те или иные программы. Я прав? – Помогать прежде всего надо себе, – ответил собеседник с многозначительной улыбкой. – Таков закон нашего жестокого мира, – резюмировал со вздохом и осмотрелся вокруг, заскучав. – Ладно, – зевнул, – давайте лучше о дамах. – И, лязгнув зубами, перешел на шепот: – Кикимора там одна? В купе? – С дедушкой, – ответил Александр. – Который осколок шариата. – В халате такой? – Брюнет передернул плечами, как бы обозначая на себе халат. Тут дверь купе, где обитала обсуждаемая пара, вновь отъехала вбок, и Ракитин с брюнетом потеснились, пропуская Жанну. Подойдя к соседнему окну и ухватившись за поручни, она предалась дальнейшему созерцанию бегущей мимо местности. – Послушайте, – обратился Александр к брюнету лениво. – Вот у меня вопрос. Дело, видите ли, в том, что в последнее время обстоятельства принудили меня к тому, что я как бы исследую жизнь и людей, вернее, переосмысливаю… – Ну-ну, – поддержал брюнет с пониманием. – М-да. Ну так смотрю, к примеру, на вас. – Да давай на «ты»… – На тебя. Ну-с, каков вывод? – Слушаю, – отозвался брюнет уважительно. – Болтун… – Ракитин говорил размеренно и вдумчиво. – Хвастун. Махинатор. Жизненное кредо: больше хапнуть, красиво пожить. Идея будущего фонда: сыграть на общественных интересах, выиграв на личных. Я не пытаюсь оскорбить, – поправился проникновенно, – я попросту жёстко объективен, хотя… кто знает, вдруг ошибаюсь?.. Но – едва ли. Итог, следовательно, выходит со знаком «минус», ибо потребление значительно превышает отдачу. Не смущает итог? Жанна, коротко обернувшись, хмыкнула, покачав головой. – Ну ты, конечно, хам! – сказал брюнет с чувством. Взгляд его несколько одичал, и на лице проступили пунцовые пятна. – Но слушай. Если о душе мне предлагаешь поразмыслить, попик новоявленный, то я материалист. Со всеми втекающими и вытекающими. Тоже мне здесь… ярлыки клеить… Деловой! – Он запыхтел. – Сектант прямо какой-то… – Да не сектант я, – ответил Александр миролюбиво. – К тому же меня тоже материалисты воспитывали. Но очевидность существования бога и сатаны мне пришлось уяснить, это да. Тому были причины. – А-а-а, – застонал брюнет ядовито, – так ты это…самоутверждаешься? Поздновато начал, парнишечка. Да и мода на такие завихрения прошла. Отстал ты от жизни. – А я к ней только готовлюсь, к жизни, – возразил Александр бесстрастно. – Очищаюсь я. От накипи. Очень полезно. – Как чайник? – сострил брюнет. – Как больной от шлаков. Голоданием после сытости. Жанна прыснула в кулак задавленным смешком. – Ну короче, чего тебе надо? – покосившись на нее, вопросил брюнет злобно. – Голодающий… – В настоящий момент? – Хотя бы! – А… пригласить девушку в наше купе, – объяснил Ракитин, потягиваясь. – К обеду. Покуда ты ее не перехватил, ловкач этакий. – Успеха, – прошипел брюнет, недобро прищурившись, и ушел в тамбур, громко хлопая за собою дверьми. – А вы оригинальный тип, – заметила Жанна Ракитину. – Простите, – вздохнул он, – но как-то так вышло… Глупо, конечно… Да! Вас в самом деле приглашают на обед. Я здесь ни при чем, меня просили передать… – Кто же? – Один застенчивый человек. Ручаюсь – неплохой и искренний. Ходатайствую за него: не откажите. Купе номер три. – Неплохой, искренний, – повторила Жанна. – У вас что, для всех припасены характеристики? Вы кто по профессии? – Так мы идем на обед? – Идем. Все же… Вы, случаем, не психолог? – Я альпинист, – сказал Ракитин. – Покоряю вершины. Тем и пробавляюсь. ВЛАСОВ В замызганный серый Уральск Власов прилетел утром и, оставив в зале прилета под надзором Мартынова явно невыспавшегося, зябко жавшегося в просторном шерстяном пальто Астатти, одичало озиравшегося на интерьер замызганного аэропортишки, двинулся в кабинетик уполномоченного ГБ. Казахские коллеги в долгие разговоры вдаваться не стали, сообщив: машина с частными номерами уже стоит у дверей аэропорта, шофер – местный, внешние признаки его социального типа неопределенны, как заказывали; езжайте с ним на вокзал и выкупайте забронированные билеты – поедете в одном вагоне с объектами. – А как насчет купе? – с надеждой вопросил Власов. – Хотя бы одно местечко рядом с ними… – Не знаем, не знаем… Это – к шоферу, он вас свяжет с людьми, что ваших телят пасут, а уж с ними и… Коллеги не скрывали своего формализма и надменной, граничащей со скрытой враждебностью незаинтересованности… Впрочем, подобному отношению к себе Власов не удивлялся и оказанную ему поддержку расценивал, соотнося с теперешними временами, как проявление высочайшей и милостивейшей воли. Вернувшись обратно в зал, он бодрым голосом поведал Астатти, что созвонился с нужными людьми, машина на месте, клиент под присмотром, так что пусть мистер ни о чем не переживает. По окончании своего оптимистического доклада Николай непринужденным движением снял с головы кепку, сунул ее под мышку, боковым зрением отследив, что сутулый угрюмый тип в шляпе, сидевший возле Димы Воропаева, прилетевшего в Уральск тем же рейсом, толкнул того в бок, – мол, трогайся, все в порядке… Понурого Дипломата сопровождал его офицер-куратор. Проходя через зал, Власов почувствовал внезапную ломоту в затылке, подумав, насколько же запутанной и непредсказуемой вырисовывается текущая ситуация с ее бестолковыми персонажами: чудик Ракитин; непонятно каким образом примкнувший к нему сосед-профессор; этот проклятый перевербованный агентишка, к которому в дальнейшем наверняка примкнут его цэрэушные соратнички; еще – хитрожопый американец-мафиози в довесок… А ведь вчера поздним вечером на встрече с хорошо знакомым солидным бизнесменом ему, Николаю, предлагалось срочно заняться выбиванием долга из одного недобросовестного и наглого типчика, подходы к которому у Власова имелись. Гонорар обозначался кругленькой цифрой в сто тысяч доларов. Для выполнения задачи, как он прикидывал, потребовалось бы около недели. Вопрос: где он и где он должен быть? Э-эх! Выкупив билеты и переговорив с операми, наблюдавшими за объектами, Власов остался на вокзале; Мартынов же и Астатти отправились обедать в город. Сидя в кабинете вокзального начальника милиции и попивая с милицейскими и гэбэшными сыскарями водочку местного розлива под буфетную закусь, был Власов внезапно озарен интересной идеей. – А карманников у вас нет? – спросил он узкоглазого толстого шефа полиции, чьи свисающие со щек складки-брылья делали его похожим на собаку породы мастино. – Карманных? – И рассмеялся невольному каламбурчику. – Какие проблемы! – растопырил картинно пухлые пальцы блюститель порядка. – А чего хочешь? – Узнать хочу, что у наших ребят, как говорится, в рюкзаках?.. – Власов подмигнул собутыльнику. – Как, проверим? – А… зачем карманники? Можно – официальный шмон, предлог найдем… – Насторожит! – хрустя крепким соленым огурцом, мотал головой Власов. – Не-е! Что находилось в рюкзаке, выяснить не удалось, но бумажник с паспортами и деньгами Власову вскоре принесли. – В карманах у них более ничего, – сказал милицейский шеф. – М-да. – Николай рассматривал вытащенный из бумажника лист, сложенный вчетверо: на листе был изображен горный рельеф с подробным изображением вершин и перевалов. Фрагмент одной из вершин укрупненно дублировался в углу листа. Он убрал бумажник в карман. Сказал: – Вот и ладушки. Посмотрим, как они теперь без денег и бумажек выворачиваться начнут… – Взглянул на часы: до отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Умиротворенно вздохнул. Обстоятельства складывались неплохо. Казахи подлянку не подложили, приняли, в общем-то, по-братски, не задавая никаких скользких вопросов; все птенчики находились под колпаком, а то, что он едет в разных купе с Ракитиным, даже и неплохо – есть возможность перевести дух… Он уже приготовился достойно проститься с хозяевами и поднять последний тост за их гостеприимство, как вдруг в кабинет ввалилось чучело в мокрой шляпе и плаще до пят… В чучеле узнался куратор Дипломата. Лицо куратора белело нездоровой малокровной немощью, зубы скрипели, а глаза были как у снеговика: две неподвижные мертвые пуговицы. – Коля… – просипел куратор. – Камень! – Чего? – злобно прищурился Власов. – Камень пошел… Не могу! Надо в больницу… Я как чувствовал, вчера еще ломота в паху началась – думал, пронесет… – Твою мать! – сказал Власов с чувством. – Работнички! Думаешь, не отпустит? Может, выписаешь? – Да там… гиря, по-моему! – Куратор скривился. – Выписаешь! Там… Ты даже не представляешь! Я па-ани-маю беременных женщин! – Где твой гаденыш? – Власов понял, что толку от сутулого никакого и меньшее из зол – отделаться от него немедля – не дай бог, загнется еще по дороге… – Дипломат? В зале… – Сюда его! Дима, скромный и безучастный, осторожно наклонил голову, приветствуя всю привокзальную правоохранительную элиту, собравшуюся в кабинете. – Так, – сказал ему Власов, кивнув на хрюкающего в судорогах сутулого куратора, который, прижав руки к животу, маятником раскачивался на стуле. – Ваш… друг, как видите, заболел. Отныне поступаете в мое распоряжение. – От перемены мест слагаемых… – отозвался Дипломат смиренно. – Вот именно! – с суровым вызовом подтвердил Власов. – А потому – в купе! И без фокусов! По ходу поезда встретимся. Из дрожащей руки куратора он принял Димины документы. – Прощайте, товарищ офицер, – вдумчиво кивнул своему захворавшему руководителю Дима. – Видите… У вас, оказывается, тоже накладочка с пузырем. Но согласитесь: вы бы сейчас не глядя обменялись на мой дефект свободного и радостного мочеиспускания, нет? – Уберите эту суку, – просипел сутулый. – И дайте ему пару раз по ребрам, – попросил утомленно Власов милиционера. – Момент! – ответили с готовностью, а вслед за тем донеслось жалкое: – Я же пошутил… А-а-а! Николай посмотрел на часы. – Пора грузиться! – вывел резюме и, пихнув в плечо повизгивающего Дипломата, поплатившегося за неуместное остроумие, пошел в зал к ожидавшим его Мартынову и Астатти. СОБЫТИЯ ПРИЯТНОГО В ЦЕЛОМ ВЕЧЕРА Увидев перед собой Ракитина и Жанну, Рудольф Ахундович онемел, густо зарумянился и начал разводить короткими ручками, приглашая вошедших садиться. Он был одет в мохнатый свитер из черно-коричневого мохера и белую водолазку, видневшуюся в треугольном вырезе на груди, что придавало ему разительное сходство с упитанным гималайским медведем. – Рудольф Ахундович, – представил его Ракитин Жанне. – Большой начальник на большом производстве, движитель в процессе созидания материальных благ. Будьте знакомы. Рудольф Ахундович, вконец деморализованный комплиментами, покраснел уже до сиреневого оттенка и, отодвигая пухлым пальцем душный ворот водолазки, просипел: – Пожалста! Кушат будим! – С удово… – начал Александр, но тут лицо его внезапно приняло страдальчески-удивленное выражение, глаза закатились, он резко отвернулся и чихнул так, что едва устоял на ногах. – Лечит тебя прям сичас буду, – высказался на это Рудольф Ахундович, вываливавший тем временем из сумки на столик продукты: свертки с жареными цыплятами, балыком, ветчиной и лавашем. – Показательный гастроном, – прокомментировал с верхней полки Иван Иванович ехидно, но и почтительно. – Мы на Восток любим кушат и кушат умеем, – заявил Рудольф Ахундович сопя. – Приедем – никого никуда не отпускаю, ко мне в дом, плов готовить буду, сам буду. Никто между вас вкуснее мой плов не ел, клянусь хлебом! Поедим, потом на машина – пожалста – всех куда надо отвезем. Так у нас. – Плов – хорошо, – ответил Ракитин задумчиво. – И машина хорошо. Плохо, что туда, куда нам надо, на ней не доехать. Пешком нам придется. С рюкзачком. Романтика преодоления – такие, кажется, термины. – Зачэм пышком, романтика? – распаковывая свертки, возразил Рудольф Ахундович. – Выртолет будим заказать! – произнес убежденно. – Ты хороший человек, я просить буду. У меня началнык в авиации есть, всегда помощь делает. Масло я ему давай, горючий давай, ему выртолет жалеть смешно просто! Ракитин быстро переглянулся с Градовым. – Значит, социалистическая система еще у вас себя не изжила? – подал голос Иван Иванович. – Хороший была система! – согласился Рудольф Ахундович, нарезая колбасу. – Ты слезай тож кушат! Ничего не ешь, газеты читаешь только. От газет сыт не станешь! Язва будит! Газеты на сытый желудок хорошо! – На Жанну он упорно старался не смотреть. Приступили к трапезе. Градов есть отказался; сослался на гастрит, диету и, извинившись, вышел в коридор. – Ну, – Ракитин взял инициативу, – за дам! Жанна потупилась, вертя рюмку в длинных пальцах с перламутровыми ноготками. Рудольф Ахундович влюбленно смотрел на огненную ее шевелюру в кудряшках химической завивки. – Разве так говорят? – укорил он Ракитина. – Разве тост можно так говорить? Аи, не умеешь, хоть умный, прости, пожалста. И начался тост – цветистый, длинный, с прологом, лирическими отступлениями, вставными новеллами, метафорами и аллегориями, где сравнивалась Жанна с розой и ланью, и приписывались ей черты выдающиеся, и звучали прилагательные степени исключительно превосходной, и рюмки то поднимались вожделенно, то опускались с затаенным разочарованием, и глотал Ракитин, цепенея скулами, голодную слюну, пыхтя терпеливо, но вот закончился тост, и Жанна, изрядно порозовевшая от пышной лести, пискнула смущенное «спасибо» и выпила, тут же закашлявшись. Иван Иванович кратко прибавил: – С товарищем согласен. – И, пригубив рюмку, отставил ее в сторону. Далее превознесен был скалолаз Ракитин – отважный и мужественный; говорилось об огромном счастье знакомства с ним, и изнемогал уже в смущении Александр, после переключились на Ивана Ивановича, в ком Рудольф Ахундович также обнаружил недюжинные способности и достоинства; затем в ход пошли традиционные темы дружбы, здоровья, и на середине второй бутылки был объявлен антракт. – Выступлений надо? Концерт? – допытывался Рудольф Ахундович у Жанны. – Какой проблемы?! На комбинат поедешь! В поселок тож! Начальнык клуб друг! Он мне спасиб говорить будит! Целовать будит! Богом клянусь! У нас такой гастроль, не забудешь! Никакой Душанбе не захочешь после наш гастроль, мамой клянусь! Жанна отнекивалась, но он упорно клялся мамой, хлебом, высшими силами мироздания и возражений не принимал. – В дом у меня жит будишь! – талдычил упрямо. – Я один, ни жены, ни детей. К друг пойду, живи сколько надо. Обед приду готовить, завтрак, ужин, все! Вопрос? Никаких нет! Не уважать – скажи! – Уважаю, – лепетала Жанна под его страстным напором, – но, понимаете… – Э, какой «но»! Пойдем, я тебе три слова хочу говорить глаз в глаз… Ракитин улыбался, слушая их. Категоричность Рудольфа Ахундовича ему определенно нравилась. Когда парочка вышла посекретничать и он остался с Иваном Ивановичем наедине, то поделился невольно: – Никогда не верил в случайные встречи и рожденные в них обещания. А сейчас, представьте, готов поверить. Во все. От плова до вертолета. Клянусь мамой Рудольфа Ахундовича, – добавил со смешком. – Ну не знаю, – отвечал Иван Иванович уныло. – Душа зачастую как гармонь – сначала вширь, потом обратно. Так вы, значит, альпинист… – не то спросил он, не то констатировал, однако же, несомненно, с иронией. – И сколько на вашей совести восхождений? К хребтам и пикам? – Я начинающий, – ответил Александр кротко. – Говорил же. – А если честно? Куда едете? – Иван Иванович деланно зевнул. – Вернее, зачем? – То есть? – насупился Ракитин. – Что за… допрос? – Никак нет, – спешно вынес протест Иван Иванович. – Не допрос, а доверительная беседа. Просто… я человек наблюдательный и привык оперировать фактами. Так вот. Относительно альпинизма. Я в горы ходил, регион Памира знаю; знаю, как там, кто, что и… вести разговор в этом плане можно только потехи ради. Раз! – Он устремил на Александра насмешливый взгляд. – Теперь два: странная вы, доложу, парочка… – Почему же? – осведомился Ракитин, дрогнув голосом. – Какие-то… не от мира сего. Но не благодать диетическая от вас исходит, а, наоборот, – напряженность неблагополучная. – Знаете, кто мы? – перебил Ракитин, тревожно оглянувшись. Выдержал паузу. – Бежавшие из тюрьмы особо опасные преступники! – объявил трагическим шепотом и рассмеялся старательно. – Хорошо смеется тот, кому в самом деле смешно, – произнес Иван Иванович рассудительно. – В этой связи любопытно: смешно-ли вам? – Послушайте, – сказал Ракитин серьезно. – Кое в чем вы правы, хотя сами не знаете, в чем именно. Что касается альпинизма – это да, легенда. Мы просто попали в сложное положение: оказались без документов и без денег… Однако никаких грехов перед законом за нами нет. Так что уймите свою подозрительность: ни вам, ни кому-либо другому дурного от нас ждать нечего. А посвящать вас в подробности… – Не надо, – кивнул Иван Иванович. – Ладно. На том и договорились. Последний вопрос: а чем вы так постоянно и всерьез угнетены? – Чувствуется? – Еще как. – Насчет меня – все просто, – вздохнул Александр. – Мелкий обыватель, обложенный и задавленный крупными, по его мнению, житейскими невзгодами. Временно без работы, жена погибла, неустроен и подобное. Вновь опускаю нюансы, но таким… примерно… образом. – Да, вот еще! – вспомнил Иван Иванович. – Зеркало это дурацкое… Спроси, сколько стоит. Денег дам. Если щепетильный – запиши адрес, вышлешь должок. А то что ты как уборщица-общественница… – Это… сам разберусь, – буркнул Ракитин. – Тогда разберусь я! – Иван Иванович встал. – Сиди, понял? – цыкнул он, пресекая возражения. И направился к проводнице, столкнувшись в двери с Жанной, ведомой под локоток Рудольфом Ахундовичем. Оба были молчаливы и страшно стеснялись друг друга, как школьники после первого поцелуя. Ракитин, испытывающий некоторую удрученность после объяснения с дотошным соседом, не удержался, смотря на них, от нервной ухмылочки. – Вы-выпьем, – усердно глядя мимо Ракитина, сказал Рудольф Ахундович и, торопливо наполнив рюмки, выпил, тостом свое действие не предваряя. Жанна, тоже державшаяся весьма скованно, все же нашла силы, чтобы завязать принужденный разговор, посвященный, к досаде Ракитина, ему и ветерану альпинизма Михаилу Алексеевичу. Разговор состоял из каверзных вопросов об этом виде спорта как таковом, о дальнейших планах скалолазов и соответственно туманных ответов Александра, лихорадочно вспоминавшего телеинтервью с известными восходителями и общую информацию о технике вскарабкивания на возвышенности. На середине его исповеди, посвященной специфике преодоления морен, перемежающихся ледниками, появился Иван Иванович и, моментально уяснив обстановочку, выручил, прервав выкручивающегося лектора лаконичным докладом: – Проводница прощает все! Затем же, упреждая развитие лепета о лавинах и камнепадах, перевел беседу в нейтральное русло, как-то: что представляют собой климат Средней Азии, ее фауна, флора, местные обычаи и пережитки. В разгар обсуждения пережитков в купе наведался Градов. – Поди сюда, – позвал он Ракитина и, оттеснив его к окну, свирепо зашептал: – Что ты там начудил? – Что?.. – растерялся Александр. – Подходит сейчас ко мне какой-то тип и говорит: передай приятелю своему, что в Душанбе его ждет встреча с оркестром и с охраной благотворительного фонда. Стоит, пузо вывалил, весь из себя… – Брюнетик, да? – уточнил Александр. – Вот мразь! А ты бы ему, используя обороты Юры Шмакина, – промеж бы рогов! В тамбуре. Куда бы вся его воинственность делась! Градов сжал пальцами горло, перехваченное мукой стона. – Ты, как магнит, напасти притягиваешь, – произнес жалобным тоном. – И вообще… что за тяга неуемная на рожон лезть! Скромно надо; тихо, во глубине покорных масс… Вот я. Сколько прожил, и почти без конфликтов. А ты? В эпоху бы феодализма тебя запихнуть – там бы сразу такого или на костер, или на дыбу. Вмиг бы оценили. Не по достоинству, так по существу. – Окажись я там, – сказал Ракитин, – может, выбрал бы скандал и дыбу, нежели житие клопиное, потому как сдох бы я в той эпохе от скуки, ведая, что будет впоследствии. – Это – да, – подтвердил Градов. – В незнании грядущего – надежда человеков и счастье их, точно. И мне, кстати, тоже… любопытно. Что будет. – У тебя есть возможность… – начал Ракитин и осекся: в соседнем купе раздался звук глухого удара, как будто что-то тяжелое сверзлось с верхней полки на пол, затем после непродолжительной паузы донесся гневный бас Вероники Степановны, и в тот же момент при раскатах ее характерного голоса отворились двери многих купе и показались головы. – Полюбуйтесь, граждане дорогие, прошу! – призывала Вероника Степановна публику, начавшую подавать признаки заинтересованности. – Вот она – живая контрабанда вооружения! Вот он – бандит! – Умри, чучело! – донеслось в ответ сдавленное яростью шипение железнозубого. – Милиция! – не унималась Вероника Степановна. Ракитин и Градов, невольно вовлеченные в среду появившихся зевак, заглянули в купе, узрев следующее: на полу, присев, как загнанный волк перед прыжком через флажки, находился железнозубый с дергающимся в свирепом тике лицом. Рядом валялся разлетевшийся от падения с высоты ящик, и из треснувшего по шву брезента упаковки стекали, масляно отсвечивая желтизной гильз, остроконечные автоматные патроны, которые железнозубый безуспешно пытался запихнуть обратно своей заскорузлой ладонью. – Чего пялитесь?! Не кино! – прорычал он, вздувая жилы на багровой, в белых мурашках шее, и, дотянувшись до ручки, энергично задвинул дверь. – Полезла за чемоданом, а ящик-то и свались! – возбужденно объясняла Вероника Степановна. – Гляжу: патроны! А он плел: переезжаю, стереосистема… Как же! Взятку, подлец, совал! – вскричала со страстью, возведя затемненные очки к потолку. – Мне – мзду!.. – Начнется сейчас, – предрек Ракитин, адресуясь к Градову. – Представление. Пойду покурю, пожалуй. – И вышел в тамбур. Зажег спичку, но прикурить не успел – в тамбур влетел железнозубый, навалился плечом на дверь, судорожно задергавшуюся под чьим-то напором извне, и, вытащив из кармана цилиндрик ключа, ловко замкнул ее. Удары усилились, ручка заелозила вверх-вниз, но безуспешно. Железнозубый зло и довольно усмехнулся и только тут узрел скромно жавшегося в углу Александра. – Стой как стоишь, – повелел глухо. – Как муха замри, понял? Армию служил? Команду «смирно» знаешь? – И показал Ракитину красивый – длинный и узкий – нож. После тем же ключом открыл дверь вагона и распахнул ее, качнувшись под напором ударившего в тамбур ветра. Вслушался в дребезг колес, напряженно всматриваясь во тьму и морщась от холодного свистящего воздуха. Опустился на подножку. Истово перекрестился кулаком. – Я не китаец, – сказал, задумчиво плюнув в гудящую ночь, – но моя стихия – сумерки… После этой странной по смыслу фразы обратился к Ракитину, корча в ухмылочке сиреневые губы: – Прощевай, гражданинчик! Физкульт-привет следствию и операм! – Натянул кепочку на глаза и канул во мглу. Спрыгнул, как отметил Александр, грамотно: по ходу поезда, корпусом вперед. В сей же момент дверь в тамбур с шумом распахнулась, и показался Иван Иванович, безумно вращавший ищущими глазами. – Где? – отрывисто спросил он Ракитина, оскалив зубы. Тот молча кивнул на скрипуче качавшуюся дверь вагона. – Уше-ол! – простонал Иван Иванович смятенно. – Так, стоп-кран… Нет, не стоит, скоро станция, все равно возьмем… Ты-то чего смотрел?! – укорил он Александра, глазевшего на пистолет в руке соседа по купе. – Ножичек у него был, – сообщил Ракитин невинным тоном. – Лезвие изящное, любовно отточенное… Да и не только ножичек, вероятно. – Повел носом виновато. – И действовал человек на должном уровне профессионального мастерства. Зато можете меня поздравить: я глубоко уяснил идею о непротивлении злу насилием. – Не уйдет, – процедил Иван Иванович, убирая пистолет в пристегнутую к подтяжкам кобуру. – Вокруг ни поселков, ничего. Дадим ориентировочку… – Так вы… – уразумел Александр. – За ним и ехал, – поделился Иван Иванович огорченно. – Вернее, за тем, кто должен был ящики забрать… – А как же относительно вашей специальности эксперта по экспорту? Цветных и черных металлов? Накладочка? – Это тоже… – Цроцедил Иван Иванович, – свое образный экспорт. Металлоизделий. Нет? – Вот видите, – печально сказал Ракитин. – Ну как теперь доверять людям? Искренности хотите, истины, а сами… того, Иван Иванович… – Петр Семенович, – хмуро поправил собеседник. – Извиняюсь – служба. – Помедлил. – Пошел, ладно… Протокол сочинять. Ракитин двинулся за ним следом. Возле злополучного купе бушевали страсти. На фоне общего ропота, шушуканья и восклицаний выделялся бас Вероники Степановны, дававшей разъяснения новому пополнению зевак. – Мне на голову, а потом на пол! – повторяла она, перстом обличающим указывая на разбитый ящик. – Вот они, пособники моджахедов! Раньше американцы их оружием снабжали, теперь наше жулье впряглось… – Спокойно, товарищи, р-расходитесь, – заученно призывал граждан к порядку Иван Иванович, демонстрируя удостоверение с подлинным своим именем. – Р-разберемся. Тут поезд, заметно сбавивший ход, дернулся в судороге, лязгом сотрясшей вагон, и остановился. На станции стояли долго. Коридор заполнили официальные представители в железнодорожных и милицейских формах, звучали указания и команды, затем багаж железнозубого описали и выгрузили на перрон. Начался опрос свидетелей. Иван Иванович, присев на откидном сиденьице, фиксировал показания Вероники Степановны, переводя их с языка эмоций на протокольно-канцелярский. Ракитин стоял неподалеку, прислушиваясь. Взгляд его неожиданно упал на брюнета, приникшего в страстном шепоте к оттопыренному уху пожилого, в мятом кителе сержанта милиции с угрюмым землистым лицом. Сержант, двигая челюстью, кивнул, сосредоточенно обозрел публику и двинулся к Александру, вмиг ослабевшему в коленях. Пришла безнадежная, затравленная ненависть… Мелкая месть уязвленного подлеца разрушала все планы; и словно те темные силы, что усердно препятствовали достижению цели, руководили сейчас этим мерзавцем, на чьей лоснящейся самодовольной рожице словно было написано: вот так-то, милый, и так будет всегда. Ракитин подобрался, сжав кулаки. Итак. Оттолкнуть сержанта, резко прыгнуть и влепить напоследок прямой правой в узенькую клиновидную челюсть брюнета… – Ваши документы! – козырнул неприязненно милиционер. Иван Иванович, безраздельно занятый протоколом и, казалось, ничего вокруг не замечавший, внезапно произнес: – Наш это. Со мной. Сержант почесал заскрипевшее бурое ухо и неодобрительно скосился на брюнета – весьма обескураженного. – Да, кстати, – оторвавшись от протокола и рассматривая что-то в пространстве, сказал Иван Иванович. – А ваши документы?.. Брюнет проглотил слюну и засопел возмущенно, показывая, что оскорблен до потери самообладания. – Пожалуйста! – Достал бумажник, картинно раскрыл его, демонстрируя содержимое. – Паспорт, командировочное удостоверение, любуйтесь! – Пальцы у него все-таки дрожали. Иван Иванович твердой рукой принял документы и, не глядя, отложил их в сторону. – Что у вас за поясом? – спросил холодно. – 3-за каким поясом? – За поясом брюк. – Э… газовый пистолет. Я услышал шум, вытащил на всякий случай из портфеля… – Дайте пистолет. Брюнет с тяжким вздохом вытащил засунутое за ремень оружие. Иван Иванович заглянул в ствол пистолета, затем вылущил из обоймы патроны. – Пистолет не газовый, а дробовой, – констатировал безразличным тоном. – И патроны дробовые. Лицензия имеется? – Я еще не успел оформить… – вдохновенно начал брюнет. – Видите ли, я всего несколько дней как из Парижа… А сейчас еду в достаточно горячую точку, мало ли что может случиться… – Вот и случилось, – сказал Иван Иванович тускло. – Хорошо, возьмите в конце концов эту железяку себе! – предложил брюнет с ноткой вызовам голосе. – Возьмем, – согласился Иван Иванович. – Но не все так просто. Придется вам пройти с нами, гражданин. Вы будете понятой, Вероника Степановна, не возражаете? Вероника Степановна с готовностью согласилась. Брюнет подскочил как ужаленный. – Позвольте?! – с отчаянием воскликнул он и осекся, недоуменно озираясь по сторонам. Губы у него были сложены так, будто он только что выронил соску. – Фамилия? – жестко вопросил его Иван Иванович, доставая чистый бланк протокола. Ракитин, вздохнув, отвернулся. Мало-помалу сутолока улеглась. Сошел на станции вооруженный металлург Иван Иванович, он же Петр Семенович, хмурый сержант, иные облеченные властью; сошел и брюнет, яростно грозивший большими личными связями и махавший при этом руками так, что представлялось, рук у него дюжина, как у индийского божества Шивы. Силуэты их, съежившись, как догорающие спички, исчезли в темноте отдалявшегося перрона. Ракитин, Рудольф Ахундович и Жанна поделились мнениями о происшедшем. Мнения разнились: Жанна в равной степени не проявила сочувствия ни к железнозубому, ни к Ивану Ивановичу, с подозрением относясь как к милиции, так и к преступному элементу; Ракитин, переживший большое нервное потрясение, обходился неопределенными междометиями, а Рудольф Ахундович сокрушался, что ничего не знал о патронах, а так бы, мол, приобрел обойму, ибо в тех краях, где он обитал, порою постреливали… – Чтобы у нас было все, но чтобы нам за это ничего не было, – предложил он в итоге замечательный тост и, выпив, задышал тяжело в дольку апельсина. – Где профилактика? – горевала в коридоре Вероника Степановна. – Куда смотрят правоохранители? – Ай, молодец, джигит… – невпопад ответил ей надтреснутый старческий голос, и Ракитин, высунувшись за дверь, увидел восточного старца. – Большой дело, хороший таньга! – выговаривал старец мечтательно. – Аи, джигит! И убежал как ветер! Тот, в галстуке, овца, только кричал. А что кричать, бежать надо! – Дедушка… – оторопела Вероника Степановна. – Вы же вроде по-русски не… – Таньга везу, дочка, – пригладив бородку ссохшейся старческой кистью, высвободившейся из застиранного манжета старенькой фланелевой рубашки, молвил дедушка. – Урюк продал, дыня сушеный… Лучше молчать. Теперь, однако, и говорить можно, всех поймали обманных людей. – Он доверчиво посмотрел на собеседницу туповатыми выцветшими глазами, словно подернутыми мутной поволокой. – Овцы остались с баранами, – подмигнул Ракитин Жанне, тоже слушавшей диалог из коридора. – Ну, дед! Рудольф Ахундович, осовевший от коньяка, помаргивал, бессмысленно уставившись на Градова, читавшего газету, оставленную Иваном Ивановичем. – Спат надо, – с трудом произнес Рудольф Ахундович, потирая веки и качая тяжелой головой. – Душанбе завтра, домой ко мне все… – Он облокотился на столик, упершись кулаком в лоб, и сомкнул усталые очи. Затем обернулся к Жанне, предостерег заплетающимся языком: – Ты чтоб… никуда… На комбинат ехать, концерт… – Обязательно, – успокоил его Ракитин, поднявшись. – Все! Перекур и баю-бай. Покурить вместе с ним вышла и Жанна. – А знаете, – сказала она, перемещая в пространстве сигарету и глядя на Александра хмельным, с поволокой умиленности взором. – Рудик-то… По секрету только! – вытянула губы и погрозила пальцем. – Предложение мне сделал. Смешной такой… Никуда, говорит, не отпущу, в дом приедем, хозяйкой будешь. И с убежденностью, главное, с какой разве с трибун говорят… – Она хохотнула. – Ну а чего? – степенно урезонил ее Ракитин. – Кто знает, где встретишь счастье? – Не-ет, – протянула она, зажмурившись. – Не те… варианты! Я – артистка! – провозгласила обреченно и гордо, вновь вскинув на Александра сморенные усталостью глаза. – И чтобы там… женой производственного деятеля, – зевнула, – да еще во глубину памирских руд… У меня московская прописка, между прочим, – сказала со значением. – Во как! – изумился Ракитин. – Какие… точки от счета пространства, благополучия и вообще достижений. – К тому же, – уныло продолжала Жанна, – он восточный человек… – Вы очень западный, – кивнул Александр понимающе. – Ну… как-никак, – не обиделась она. – А езжайте вы действительно на этот комбинат. Выступите там, вам все равно ведь где? Чего теряете-то? – Можно, – смешливо согласилась Жанна. – Можно и туда. Только… ерунда это. Так дела не делаются. – Они по-всякому делаются, – сказал Ракитин. – Бывают такие случайности – ого-го! Не часто, правда. Но ведь автомобили, к примеру, в лотерею кто-то да выигрывает? А вдруг и нас угораздит? – Меня уже угораздило, так что ресурс везения выдохся! – заявила Жанна, наотмашь махнув рукой и рассыпав пепел по юбке. – Это как понимать? – поинтересовался Ракитин. – А так… У меня первый муж… Юрка. Ну мы развелись уже, а тут день рождения у него. И я ему на прощание как бы лотерейный билет подарила. И фотооткрытку еще… Там обезьяна была изображена из питомника МГУ. Я там на журфаке раньше… и купила вот… Ну и подписала на обратной стороне этой обезьяньей фотографии: «Юра, это ты». Кстати, правда, похожи. Юрка оскорбился было, но билет лотерейный взял, поблагодарил даже. А потом, когда я уже во ВГИКе училась, ко мне друг его заехал, Феликс, и рассказал, что Юрка по моему лотерейному билету выиграл «Волгу». Я… и не расстроилась, в общем, сначала. Но потом, когда у меня было трудно с деньгами, написала ему письмо и попросила у него денег, чтобы хотя бы за квартиру и за телефон заплатить. Пусть в долг. И… знаешь, что он сделал? – В голосе ее вдруг зазвучала трагедия. – Он прислал мне фото крокодила за решеткой зоопарка и написал на обороте: «Жанне-дуре от обезьяны-Юры». Вот. А денег он мне не прислал. Я поехала было к нему, но его жена облила меня грязью… словесной… и я ретировалась, тем более у меня было давление сто восемьдесят на сто десять, и я еле-еле тогда стояла на ногах, так мне было плохо. Надеюсь, бог его простит. А я его в душе никогда не прощу – пусть эти деньги будут ему на лекарства. Вот. Сволочи вы, мужики… – присовокупила она с грустью известную идиому и, раскрыв дверь, бросила сигарету в проем словно жующих друг друга вагонных стыков. – Так ведь и бабы – стервы, – сказал Ракитин. – Однако смысл в том, что «Волгу» в лотерею все-таки можно… – Можно, но все мимо идет, мимо, – сильно качнувшись, посетовала Жанна и подняла в прощальном приветствии руку, шевеля пальцами. – Спать пойду, – произнесла с трудом. Ракитин тоже направился в купе, но навстречу ему вышел Градов. – Веселая дорожка, – обратился к нему Александр. – И общество замечательное, любопытный социальный срез. – На мой таки взгляд, – отозвался профессор, – ничего нового. И сто лет назад в каком-нибудь вагоне ты бы встретил такой же народец. «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, – процитировал он. – И нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас». – Э… а ты, случаем, не встречался в свое время с Екклесиастом? – поинтересовался Александр едко. – С пророком? Наверное, нет. Даже наверняка нет! – Почему? – Потому что все мои воспоминания – воспоминания человека из толпы. Усердно избегавшего в равной степени опасных нищеты и роскоши. – Значит, что было – то будет. То есть горизонты грядущего тебе малоинтересны. – Ну, почему же… В настоящий момент я веду разговор о людях и их характерах. Тут ничего не изменилось. Доказательства? Возьмем хотя бы наш паровоз. Артисточка эта, неудачница со сложной судьбой и амбициями? Не ново. Рудольф Ахундович – заведенный механизм с функцией «достать-обменять-выбить-выпить» – тоже… Разве чуток модернизированная схема. Для меня он своего рода символ. Олицетворяющий проникновение тюрков на землю Бактрии, она их всегда привлекала. Дальше. Бандит и охотники за ним вообще стары, как ложь. Кто еще? – Вероника Степановна, – ответил Ракитин. – Борец за чистоту общественных отношений. Новая формация мировоззрения, между прочим! – Он закрыл ладонью один глаз и дурашливо скосил набок челюсть. – Я знал многих, объясняющих с заданной позиции, что хорошо и что плохо, но весьма мало тех, кто ведал, почему плохо – отвратительно и хорошо – прекрасно, – поведал профессор. – Так кто остался? Крестьянин с Востока? Бедолага проводница? Она – та же Жанна, интеллекты разнятся, отсюда и маршруты у каждой свои. У одной – один, у другой – двадцать два. – А гладенький брюнетик? – вставил Александр. – Шельма, ворующий благонравно? – Разложил, – крякнул Ракитин. – Всех. Подчистую. А насчет меня как? – А тут объективным быть не могу, – вздохнул Градов. – Ибо… странное чувство… но порой кажешься ты мне частью себя самого. Тем более – в тебе будут жить мои воспоминания… А значит, и я. И надеюсь, не напрасно ты выделен мною из череды многих. По крайней мере, ты понимаешь, хотя и интуитивно, что состоишь из атомов, которым миллиарды лет, и где только они не бывали… Здесь, в этом вагоне, я не вижу подобных тебе. И нам некого взять с собою, Саша, в свою компанию. – Спасибо, – наклонил нечесаную голову Ракитин. – Признателен. Сейчас покатится слеза умиления. Хочешь кофе? На сон грядущий? Не пропадать же банке… – Давай. – Итак, – сказал Ракитин, подставляя стакан с коричневой пудрой растворимого напитка, засыпавшего дно, под перевитую тонкую струйку кипятка из вагонного титана, – сначала попробуем определиться: кем я являюсь для тебя? Лакмусовой бумажкой во всякого рода ситуациях, а, хранитель времен? – Не знаю, была ли наша встреча спланирована или нет, – ответил Градов в раздумье, – но для чего мне нужен ты, я понял. Хотя бы затем, чтобы рассказать тебе все, что я знаю. – Даже если бы ты мог передать мне связь времен, что невозможно, – сказал Ракитин, – все равно это было бы бессмысленное знание, поскольку его обесценила бы моя смерть. Вот он – главный тупик. Правда, существует еще и посмертие… Но это – загадка. И ответы на нее – одни лишь гипотезы… – Причем, как правило, категорически однобокие, – заметил Градов. – Что настораживает. К примеру, православие отвергает путь восхождения души из чистилищ вверх, в многообразие миров света. Для него есть только две крайности – ад и рай. Душа в православии – категория статичная, не способная ни на какую трансформу или поступок. То есть как прожил жизнь бренную, то и получишь в итоге. Был примерным рабом – обласкают, не был – только геенна тебе и предназначена. – Ты не согласен с этим? – Просто… не хочу соглашаться. Бог милостив, и в милость творца я уверовал. Бог извечно дает шанс… И однажды я спросил себя – внезапно, в оторопи: «А верит ли он в людей?» А после пришел иной вопрос: «А я… верю?» И тут вспомнился путь – страшный и долгий путь, пройденный мною с людьми – через кровь, жертвы и ожесточенное невежество – к очевидным истинам. Но истины постигал я, наделенный пусть смутной, но все-таки памятью о прошлом, а новые поколения тут же забывали все ошибки предыдущих, пускаясь в повторения безумств… В чем же смысл? Кстати, один умник как-то уверял меня – серьезно и даже с некоторым апломбом, – что человек на земле оставляет после себя некий след в сознании окружающих, как бы деформируя его, что впоследствии отражается на поступках и мыслях грядущих поколений. И в этом, дескать, смысл миссии каждого индивидуума. Но и не более того. Забавная полуправда? – Именно. Полуправда, – сказал Ракитин. – Изреченная наверняка атеистом-технократом. Как кофе, кстати? – Честный. Все в лучшем виде. Кстати, тот же технократ уверял меня, будто бог и дьявол существуют лишь в сознании людей, и не стань людей, исчезнут и они. – Что тебе сказать? – пожал плечами Ракитин. – Некоторые теоретизируют, иные же просто верят… Истина же открыта единицам. И такова судьба большинства людей Земли, мучимых сознательно или нет вопросом смысла жизни и пропадающих в ее метаморфозах, катаклизмах, в течении ее, наконец, так и не получая ответов. – Ты думаешь, кто-то из этих… – Градов указал в коридор, на пластиковую, однотонную стену пронумерованных купе, – мучается вопросом смысла бытия? Ха! – Суетящиеся нужны, – сказал Ракитин. – Причем в первую очередь. Будь мы напропалую философами, бренностью мира проникшиеся, зачахли бы в одночасье. Или перегрызли друг друга. Удерживают законы, тюрьмы, стремление к накоплению вещей и денег… Я не про всех, конечно… Однако благость и бессребреничество хороши только для тех, кто толк в них разумеет. Посему на бывшего друга моего Семушкина не очень-то я и в обиде. На таких, как он, полмира стоит. И к ним, этим людям, мне рано или поздно придется вернуться. Повитаю с тобой, а потом – здрасьте! Прибыл для дальнейшего прохождения… А знаешь, почему я с тобой? – Ну-ка, ну-ка… – Мне просто надо глупо убедиться в очевидном. Я хочу постоять на грани. Между мирами. И если таковое получится, то приложить это к сердцу, повторяя того же Екклесиаста. Вот поэтому, видимо, я у тебя и в попутчиках… В этот момент отворилась дверь дальнего купе и из нее вышел высокий, хорошо сложенный человек, внешне похожий на итальянца, одетый в кашемировый пиджак и черный свитер-водолазку. Человек решительно направился к Ракитину и, остановившись напротив Александра, протянул ему руку. – Здравствуйте, Алекс, – произнес по-английски. – Во-первых, хочу передать вам привет от мистера Мертона Брауна и Анджелы… Во-вторых, думаю, пришла пора нам познакомиться. Меня зовут Пол Астатти. И живу я на Гавайских островах… – Через жизнь нашу незримо идет волшебство, – горестно вздохнул Александр. – Какими бы чугунно-реальными предпосылками оно ни обосновывалось… ПОЛ АСТАТТИ – Вот же заваруха… твоя кавалерия! – отдуваясь, говорил босс Николай, выставляя на откидной столик снедь, банки с лимонадом и бутылку коньяку. – Чуть-чуть клиента с поезда не сняли! Но ладно, шухер прошел, так что – порядок. Теперь, Пол, будем действовать по следующей программе: конструируем перспективный контакт… Легенда: ты – бизнесмен из Америки, едешь со своими русскими помощниками, обладающими неограниченными возможностями, в Таджикистан по поводу поставок продовольствия и обмундирования Российской армии… Ну, слово за слово… пригласишь его сюда выпить, а там мы уже в дело включимся, предложим услуги… Генеральная линия уясняется? – Превосходно уясняется, – согласился Астатти. – Вы – чертовски смышленые ребята! – Кто бы мог подумать, – с подозрением на него взглянув, произнес Николай. – Ну, братцы, давайте закусим, туда-сюда, – подал голос Михаил – напарник Николая, разливающий коньяк по стаканам. – А уж потом и приступим… да, шеф? – Ты глянь пока, как они там… – отозвался шеф, роясь в поисках консервного ножа в своей спортивной сумке. – И этого ханурика проведай… понял, ага? – Может, сперва по маленькой?.. – Я нечленораздельно выразился? Разочарованно крякнув, Михаил вышел из купе. Глядя на спину увлеченного поисками ножа Николая, Астатти достал из кармана пиджака узенькую миниатюрную пробирочку; сковырнув с нее ногтем пластмассовую пробку, высыпал на ладонь две беленькие горошинки и тут же смахнул их короткими и точными движениями в стаканы с коньяком, глядя, как вспучились на поверхности алкоголя белесые вулканчики пузырьков, через мгновение бесследно себя исчерпав. Пробка вновь плотно закупорила горлышко пробирки, и в тот момент, когда Николай обернулся, Астатти, придвинув к себе свой стакан, с отрешенным видом принюхивался к коньяку. – Армянский, натуральный! – Николай вонзил нож в край банки, легко повел вкруговую лезвие, волнисто вспарывающее жестянку. – Не отравишься! – Вы уверены? – Отвечаю! Вернулся проворный, словно из пружин составленный Михаил. – За бортом все отменно! – доложил начальнику. – Полный штиль, буйки на месте. – Ну, за «отменно» и выпьем! – Николай поднял стакан. После третьего тоста Михаил, уже существенно осовевший, поинтересовался: – Э-э… Пол… А ты чего все-таки вертишь, а? Ты хоть скажи, что это за штуки такие… а? Для чего вообще? Ну, колись, свои ведь… – Какие штуки? – Ну, эти… Что ищешь… – А, эти… Да вы не поверите, – вяло отмахнулся Астатти. – М-мы? – возмущенно спросил Николай, язык которого тоже всерьез заплетался. – Мы тебе… как себе, о чем ты?! Поверим, тут даже… – Тогда слушайте, – сказал Астатти. – Я сам не знаю. – Как? – Вы вот… выполняете определенное задание, правильно? – Н-н-ну! – И я его тоже выполняю. Моя задача какая? До стать эти, как вы выразились, штуки – и привезти их моему боссу. – А твой босс, он это… ну, итальянская мафия, короче?.. – часто дыша, вопросил Михаил. – Прекратить болтовню! – вступил в разговор Николай. – Мафия… Что ты мелешь, помело! Ух! – Он привалился к стенке, затем сполз на подушку. – Щ-щас… пять секунд… чего-то умаялся я… Михаил, сидевший в его ногах, внезапно покачнулся и тут же – плашмя, с прямой спиной и открытыми остекленелыми глазами, рухнул прямо липом вперед – хорошо, Астатти успел ухватить его за плечо, смягчив тем самым падение на пол. Затем с трудом приподнял под мышки тяжелое, словно из свинца, тело; сил едва хватило на то, чтобы перетащить его волоком на спальную полку и притулить к стенке. Вгляделся: открытый рот, судороги, пробегавшие по лицу и придававшие ему выражение то растерянности, то радостного возбуждения, то крайней злобы… Препарат, видимо, обладал какими-то побочными психотропными действиями. Странно: видя перед собой кривляющееся в безумных гримасах лицо, он не содрогнулся, не отпрянул, лишь холодно удивился, вторым планом осознав, что не боится с недавних пор, в общем-то, ничего – или уже и бояться нечего, или устал бояться… Этим спецпрепаратом его снабдили действительно люди из той самой мафии, которой интересовался Михаил, и за каждую горошинку Пол выложил двести долларов, не зная, пригодится ли ему когда-нибудь это снадобье или же нет. Пригодилось. Пиджак на Михаиле оттопыривался – верхняя пуговица сильно растянула петлю, и к плечам лучами шли складки. Астатти оборвал заевшую в петле пуговицу, расстегнув пиджак, достал из кармана бумажник. Так. Паспорт, деньги, книжечка какого-то удостоверения… Он раскрыл ее. Фотография. Лицо – анфас, но снимок сделан сбоку, чтобы отчетливо выделялся погон с тремя звездочками. «Федеральная служба безопасности России, старший лейтенант Михаил Мартынов, оперативный уполномоченный, имеет право на ношение огнестрельного оружия и специальных средств…» Огнестрельное оружие – небольшой «маузер» обнаружился у оперативного уполномоченного за брючным ремнем. Далее Астатти ознакомился с удостоверением подполковника Николая Власова и с его тяжеленным, с ромбовидным обрезом ствольной рамы «магнумом» MR 5001. Следующим открытием для Пола явилось присутствие в пиджаке Николая документов Ракитина, Градова, а также распечатанного на принтере компьютера фрагмента горного ландшафта. Отодвинув тело храпящего Николая поближе к стенке, Астатти присел на край полки и призадумался. В дело вмешалась госбезопасность русских, прижав, видимо, Кузьму, а это значило, что перспектив благополучного завершения приключений господина Астатти не предвидится. Его, Пола, просто использовали. Почему? Потому, что спецслужба не знает, что собой представляют пластины и как он, Астатти, намеревается их использовать. Ракитин – тоже жертва, предназначенная к закланию. Наверняка. То есть как ни смешно или печально, но ныне они – собратья по общему несчастью, бедные глупые кролики, попавшие в пасть дракона, уже готовую сомкнуться… Итак? Дальнейшая игра с людьми из ГБ, очевидно, бессмысленна, а попытка противопоставить себя системе, чья суть – всеведение, жесткий анализ, тончайшие провокации и абсолютная бестрепетность в выборе средств, – эта попытка самоубийственна. Но что он, Пол, может один, когда вокруг – только враги? Хотя враг ли Ракитин? Это он, Астатти, был враг ему, но сейчас если и постараться что-либо продолжить, надо срочно выйти на контакт с тем, кто еще полчаса назад был несомненной жертвой, а сейчас способен стать единственным партнером! Он еще раз угрюмо оглядел недвижные тела контрразведчиков. Две большие спящие кобры… Из самого настоящего, зловещего Кей-джи-би! Какой-то ирреальный бред! Ведь расскажи кому из друзей в Штатах… Нет, не поверят… Срок действия зелья – около семи часов. У него еще имеется восемь горошин… Неплохо! В итоге эти умники проспят все на свете. И Душанбе, и его, Пола, и Ракитина… Он вышел из купе. В тамбуре стоял будущий союзник. Со своим пожилым дружком. Настала пора действовать. И Пол решительно направился к тем, кого бы хотел отныне причислить к своим друзьям. ЗНАКОМСТВО Слушая Астатти, Ракитин лихорадочно выстраивал в логическую цепь факты складывающейся вокруг него ситуации, понимая, что влип в историю, чреватую самыми пакостными неожиданностями. Абстрактные тени зла, витавшие вокруг него, обрели плоть; они были повсюду – здесь, в этом поезде, в кабинетах Лубянки и Лэнгли, в Душанбе, и теперь предстояло задуматься, каким образом оторваться от преследования, как спастись, выскользнув из когтей и клыков спецслужб. – Откровенность за откровенность, – сказал он американцу. – Вас, насколько понимаю, занимает ин формация о катаклизмах, записанная на дискетах. С целью ее коммерческого, так сказать, использования. – А вас нет? – ответил вопросом на вопрос Астатти. – Меня – нет, – ответил Александр. – У меня задачи иного плана. Глубоко личного и, на мой взгляд, куда более актуального. Впрочем, я могу заблуждаться. – Можно ли конкретизировать ваш ответ? – Думаю, в итоге ответ вы получите, – помедлив, произнес Ракитин. – Поскольку вам придется отныне играть в нашей команде. Собственно, если бы это было не так, вряд ли бы мы вели сейчас данный разговор. – Это не совсем так, – качнул головой Астатти. – Моя искренность – не порыв души, а всего лишь условие вашей заинтересованности в нашем разговоре и снисхождения ко мне. Однако, если я не получу того, что мне необходимо, ваша команда может оставаться в прежнем составе. Между прочим… – Он передал Ракитину бумажник с его документами. – Вот что я нашел в карманах своих спутников. – Какой сюрприз! – вступил в разговор Градов. – Я приношу свои извинения, Саша, тебя, оказывается, обработали профессионалы… И вообще наша поездка по степени риска соответствует, по-моему, путешествию на «Титанике». – М-да. – Александр усмехнулся потерянно. – Так вот, уважаемый мистер, пока я не в состоянии дать вам какие-либо гарантии. Пока я лишь могу пригласить вас в нашу компанию, а дальше – посмотрим. Устраивает? – Ну… У меня нет возможности диктовать… – Теперь – о профессионалах, – сказал Ракитин, оглянувшись на Градова. – Двое из них выведены из строя. Сумеете продержать их в таком состоянии до Душанбе, Пол? – Никаких проблем… – Замечательно. Продолжу. Не знаю, что чувствуете вы, но первый позыв, возникший во мне, следующий: спрыгнуть сейчас же с поезда и мчаться испуганным зайцем куда глаза глядят. Однако этого мы делать не станем. Если нас решили пасти, то, значит, пусть и пасут до времени… Угрозы ареста пока нет, а значит, имеется свобода некоторого маневра. Уже хорошо. Теперь. По идее, нас должны были бы обставить агентурой. В этом случае вопрос: кто вышел с нами на контакт? Милиционер? Да, но он появился и исчез. Оказав нам самое дружеское содействие. Остаются двое: Рудольф и Жанна. – И как ты только можешь… – с вдумчивой укоризной начал Градов, но Ракитин перебил его: – Пожалуйста. Без розовых интеллигентских соплей, профессор. Сейчас с вами говорит какой-никакой, но все-таки офицер бывшего Ка-Гэ-Бэ… – Вот как! – изрек удрученно Астатти. – Да, жизнь запутанна, Пол, – вздохнул Ракитин. – Правда, я офицер из технического департамента, но кое-что в аспектах боевой службы разумею. Ну-с, возвращаясь к персоналиям. Рудольф в качестве агента, ведущего разработку, маловероятен. У него железное алиби: солидный хозяйственник, возвращающийся из конкретной командировки в конкретное место. Чтобы внедрить его к нам, понадобилось бы слишком много времени, усилий, согласований. Тут должен быть какой-нибудь случайный услужливый вертопрах типа того брюнетика… Но коли брюнетик и был агентом, на что указывает многое, то он уже списан. Остается Жанна. Но если она – агентесса, то… – То более гениальной актрисы я не встречал, – отозвался Градов. – В поезде, как я понял, едет еще один человек, – сказал Астатти. – Парень лет тридцати; из купе практически не выходит, но я видел, как он садился в вагон, а до того заметил его еще в московском аэропорту, так что… – Ничего, прорвемся, – сказал Ракитин. – Главное, поддержать недееспособность основного конвоя. А затем вывести из строя тех, кто будет искать с этим конвоем контакты. – Лично для меня главное заключено в ином, – сказал Астатти. – В рациональности моего нахождения здесь. – Какой вы скучный, – вздохнул Градов. – Послушайте, Пол, а вы не задавались вопросом: чего вы касаетесь в принципе? Кто создал эти носители информации? Кто сумел вычислить то, что не поддается никакому прогнозу в принципе, как схема броуновского движения? И, наконец, не стоит ли за этой информацией нечто большее?.. – Большее? Что именно? – Знание о мироздании как таковом. – Неконкретно. – Хорошо. – Градов вопросительно посмотрел на Ракитина, рассеянно кивнувшего ему. – Уточню. Я говорю о знании, касающемся дверей, ведущих в иные миры. В те миры, которые рядом, но которые одновременно и бесконечно далеки… – Если вы хотели поразить меня данной информацией, – рассудительно молвил Астатти, – вам это не удалось. – Вот как? – озадаченно сказал Градов. – Я имею в виду сам факт существования таких миров, – уточнил Астатти. – И их близость к Земле, представляющей собой своеобразную «матрешку». Кроме того, я совершенно уверен: одним из самых глупейших занятий является устремление к иным звездным системам с помощью всяких ракет и прочих механизмов, что противоречит как возможностям человеческой природы, так и элементарной экономической целесообразности. Лобовая схватка с пространством и временем – самоуверенный, тупой идиотизм. Вы, не сомневаюсь, сторонник той же концепции? – Вы поняли меня верно, – согласился профессор. – А вы меня, приходится сознаться, заинтриговали. – Тогда нам остается пожать друг другу руки, – заключил Ракитин. – Не возражаю. Однако – в какую же я влез аферу! – Астатти сокрушенно мотнул головой. – Впрочем, будет о чем вспомнить, если удастся из нее выкарабкаться… В НЕИЗВЕСТНОСТЬ Проснулся Рудольф Ахундович озабоченным, словно всю ночь его терзали неотвязные думы. Хмуря брови, соорудил из оставшихся продуктов завтрак, затем отлучился на минуту, приведя за руку заспанную, потускневшую Жанну. После, усадив честную компанию на нижние полати, объявил торжественно и запальчиво: – Машина меня на вокзал встречат, вместе все едем. Ты, – он указал на помаргивающую артистку, – концерт обещала? Давай концерт, держи слова. – Видите ли… – начала Жанна уклончиво, но он ее перебил: – Обидеть хочешь – обижай, пожал ста! Но нехорошо делать станешь, знай! Лучше гюрза укусит пусть, здоровьем клянусь! – Ладно, будет концерт, – изнуренно согласилась Жанна и дунула осторожно на дымящийся в тонком стекле стакана чай. – Так – замычательно говоришь! – одобрил Рудольф Ахундович. – А-а-ммм… Саш-Миш тож со мной. Што глядеть друг в друг, зеркало есть! Со мной надо! Ракитин, следуя совету, посмотрел в зеркало, обнаружив там человека с ввалившимися щеками, заросшими щетиной, потрескавшимися губами и взъерошенной шевелюрой. Пригладил волосы. – Ас вертолетом… действительно серьезно? – спросил, кашлянув. – Если да, мы отблагодарим, имейте ввиду… – Зачэм благодарим?! – возмутился Рудольф Ахундович. – Разве ты не друг? Так сидели, а теперь, как дипломат, слова нехороший… – Пилота! – поправился Александр. – Что вы, честное слово! Пилота! – Пилот?.. – смягчился Рудольф Ахундович, задумавшись. – Зачэм пилот благодарить? Работа есть, зарплат большой. – Первый тост при первой же возможности, – сказал ему Ракитин, – я подниму за вас, Рудольф. Только налейте. – И тост будит, и баран-шашлык. И плов, – посулил взволнованно хлебосольный попутчик. – Но тут еще одна проблема, – сказал Александр. – Какой проблем? – В поезде едет один американец. Его переводчик запил и остался в Уральске. Так вот. Вчера он нас просил помочь ему с обустройством в городе… – Амэриканэц? – удивился Рудольф Ахундович. – Живой, правда? – Пока – да… Бизнесмен. – Па-азнакомь, слюшай! Может, бизнес будет путем совместный усилий, а? Амэриканца бэрем! Внезапно поезд провалился в темноту, тревожно вспыхнул свет. Жанна ахнула, но тут же и рассмеялась своему испугу – состав шел через туннель. Уже были горы, и железные нити рельсов тянулись по разломанным коридорам их державных хором, и другое небо виднелось в окне – небо настоящей Азии, седой и солнечной, с ее шафранными соколами в синеве над снегом вершин, с ее весной в бело-розовом цветении абрикосов, айвы и гранатов, с черно-желтой землей ее животворной и мертвыми песками пустынь. Ракитин приник к окну. Незнакомый мир, менявшийся в квадрате рамы обрывочно и ежесекундно, вдруг остро напомнил то, что поведал ему Градов, описывая картины своих путешествий в Зазеркалье: те же чередующиеся пейзажи, дикие, со следами запустении или же реконструкций, зачинаний нового; люди, возникающие и сразу же уходящие в никуда, их навсегда чужая, непознанная жизнь. И так же, как тогда, в момент слияния их сознаний, мир и сейчас поверял ему чудовищно огромную в своем пространстве и раздробленную в человеческих судьбах суть, но тайный ее знак, знак творения, отличал все и всех. За час до прибытия по вагону зашелестела суета сборов, парадоксально преждевременная, но и традиционная. В Душанбе прибыли под вечер. Распахнулись двери, и публика лихорадочно повалила на свободу. Ракитин вышел из вагона одним из последних пассажиров. Проводница, стоявшая в тамбуре, неожиданно окликнула его: – Слушай, Саш, возьми! – И торопливо сунула ему в карман куртки скомканную купюру. – Да зачем ты… – начал Александр грубовато. – Ладно! – отрезала она. – Знаю зачем. Бери. – Да мы тебе сами заплатим! Мы же деньги нашли, представляешь! В рюкзаке бумажник затерялся… – Ну, ладно тогда… А вообще ты… – Она замялась, подбирая непривычные слова. – Ничего… мужик. Я чувствую. Только делом займись. Вот я – работа, семья, дом… Понял? А ты? – Э-эх! – неопределенно произнес Ракитин, почесав затылок, и отправился вслед уходящей по платформе троице. – Может, и свидимся на обратном пути! – крикнула ему вслед проводница. Он обернулся, кивнув. Боковым зрением отметил догоняющего его Астатти. – Они спят, – шепотом доложил Пол. – А этот тип… ну, пометался там, в вагоне… Но с ним – порядок, я решил проблему… Однако, думаю, надо поторапливаться, скоро тревогу объявят… – Надеюсь, ты его не убил? – проронил Ракитин в ответ. – Я – гуманист, – сказал Астатти. – Хотя, наверное, не столько гуманист, сколько трус… – Если ты трусишь перед богом, это не страшно, – откликнулся Александр. Продвигаясь к вокзальной площади, увидели Веронику Степановну, выяснявшую отношения с носильщиком, – видимо, случился прецедент с завышением тарифа по оплате услуг. Носильщик тяжело отдувался, с усталой мольбой взирая на небеса. – Доллары ему нужны, скажите пожалуйста! – возмущалась Вероника Степановна. – По-моему, этот город называется не Чикаго! Вообще обнаглели! – Чэстный жэнщин, – сказал Рудольф Ахундович скорбно. – Кристалл. Как чэкист в кино революция. Помочь хочется, с машина счас плохо… – Он подумал. – Жал, голова болит, а разговор с ней всегда много, совсэм плох будит в мозгу! – Обойдется, – уцепив его под локоть, поддакнула бессердечная Жанна. У Рудольфа Ахундовича наверняка было прочное реноме человека слова: на площади, как и планировалось, его встречал новенький «уазик». Шофер – молодой худощавый парень, что-то долго объяснял прибывшему начальнику, затем передал ключи, потертое кожаное портмоне с путевым листом и скрылся в толпе. – Отпуск у него, – объявил Рудольф Ахундович компании. – Мене встретил, теперь гулять, Кипр завтра. А мы сами едем, не хуж будит. – Он с удовольствием уселся за руль. По всему чувствовалось, что он на своей земле, дышит родным воздухом и счастлив сознанием возвращения сюда безмерно. Ракитин представил Рудольфу Ахундовичу Астатти. – Американский дрюг… Будем езжать совместно, – степенно заключил благодетель, раскрывая перед новым знакомым дверь машины. – Сит даун, жопен плиз, – перевел Ракитин. Жанна уселась впереди, Ракитин, Астатти и Градов разместились на заднем сиденье. На дверях «уазика» значилась надпись «изотопы», а в полу грузового отсека существовало гнездо для контейнера, однако свинцовая кубышка с радиоактивным веществом отсутствовала. Из слов Рудольфа Ахундовича следовало, что «уазик» как таковой комбинату не предоставляли и заслуга в наличии машины исключительно его, предложившего срочно включить в список требуемых материалов изотопы. То есть автомобиль был выделен в качестве приложения к контейнеру. Бесполезный радиоактивный груз удалось обменять на соседнем заводе на запасной двигатель и мосты к тому же «уазику». Несомненно, Рудольф Ахундович обладал незаурядным талантом рачительного доставалы. – Вэчный машина с запчастью такой, короче! – подытожил он. – Мой пырсональный, куда хочешь едет! – И любовно погладил руль. Очевидно, к государственному имуществу он относился с той же заботой, как и к ценностям личным. Заскрежетал стартер, натужно фыркнул двигатель, и, взревев, машина покатила в город – вовсе не восточный, каким представлял его Ракитин, разве с формальной стилизацией в этом духе. Сплошь беленькие новостройки в молодой зелени платанов, многочисленные неработающие фонтаны, стекляшка интуристовской гостиницы, и все – в котловине холмистых гор. Жанне было необходимо отметиться в какой-то концертной конторе, куда Рудольф Ахундович и порулил, не надеясь, впрочем, застать там кого-либо в вечерний час. Однако ошибся: нужные люди оказались на месте, и все устроилось – правда, вышла оттуда Жанна раздосадованная, и по всему виделось – встретили ее местные деятели культуры без ожидаемых ею почестей. – Три выступления, и все три – в затрапезных клубах! – в сердцах доложила она Александру. – Кто-то еще приезжает, из звезд. Ну уж им-то все обломится, ясно! И чего поперлась сюда?.. Уже год на дороги трачусь больше, чем зарабатываю! Сплошные долги. – А, золото ты, што переживать! – утешал ее Рудольф Ахундович. – Комбинат… такой концерт – о-о-о! Мест не хватит, бой будит, машиной клянусь! Александр, внимательно всматриваясь в зеркала заднего обзора, отмечал отсутствие всякого намека на какую-либо слежку: видимо, снотворное Астатти перепутало преследователям все карты. По крайней мере, в это ему очень хотелось верить. Постепенно сгущались сумерки. Асфальт кончился, в свете фар потянулась грунтовая дорога, и, выскочив на ее ухабы, тряская машина, вздрагивая дверьми и капотом, заколыхалась, как кисель. Проехали несколько бетонных настилов через грохочущие в темноте потоки, луч «искателя» косо выхватил их коричневую, неистово бурлящую воду, дальше дорога стала ровнее, но круче. Рудольф Ахундович все чаще включал нижние передачи, и двигатель надсадно взрыкивал, заставляя колеса, тяжело цеплявшиеся за каменистый грунт, волочить машину на перевал. Ракитин и Жанна, сидевшие по правую сторону, поневоле начали нервничать: извилистая горная дорога была им в диковинку, а пропасти, бархатно черневшие своей пустотой в каком-то метре от них, ничего, кроме тревоги, не вызывали. Помаргивание встречных фар и заунывные предупреждающие гудки вообще повергали в тоску смертную, и вскоре Жанна принялась открыто поскуливать, с тревогой глядя влажными собачьими глазами на компанию. Градов оставался невозмутим, Ракитин и Астатти тоже молчали, мужественно дыша через нос, а Рудольф Ахундович, словно не замечая атмосферы всеобщей угнетенности, с завидным спокойствием напевал через одышку какую-то протяжную песню, покачивая в такт мелодии головой и цокая языком. – Вы… – дрожа и постанывая, спросила его Жанна, – это… верите в бога? – Аллах? – Д-да… – Не совсэм много верю, – сказал Рудольф Ахундович, – но уважаю. – А то ведь у вас тут просто, – напряженно откликнулся Александр. – В смысле философии. Что бытие? Предбанник… А за ним – непременно райские кущи с шербетом и гаремом. – Кто его ведает, – стуча зубами, произнесла Жанна. – Может, нам такую там баню устроят… Градов вдумчиво хмыкнул. – Как приедем, бань топит! – с энтузиазмом поддержал Рудольф Ахундович. Тут он отвлекся, повернувшись к даме, и сделал это напрасно, ибо из-за поворота дороги, уходящей на спуск, ударило сияние мощных фар и утробно взревел встречный дизель. Жанна, пронзительно вскричав, схватилась за руль, призывая водителя к бдительности, но крик возымел обратный эффект: Рудольф Ахундович вздрогнул, растерявшись, и, хотя ситуация, в общем, ничем не угрожала, топнул что есть силы по педали тормоза, но попал, однако, в педаль акселератора. «Уазик», как лягушка, прыгнул вперед. В свою очередь, Ракитин, чрезвычайно озабоченный возможностью потери управления, вцепился Жанне в плечо, отдирая ее от руля, но данный поступок тоже ничего благотворного не принес: Жанна заголосила по-дурному от боли, пальцы ее судорожно ухватили баранку, и машина, поначалу круто нырнув влево, под надвигающиеся слепящие блины, после, управляемая тремя силами одновременно, юзом ушла вправо, нос ее неожиданно клюнул в какую-то пустоту, всех сильно бросило вперед, и, оцепенев в ужасе, они увидели надвигающийся зев пропасти. Свет фар, столбами уходя в бездну, размыто клубился внизу, не достигая ее дна. ДИПЛОМАТ Трясясь в неудобном, вонючем вагоне, катившем в недра чуждой и нищей Азии, Дима, находившийся, по счастью, в одиночестве, сидел в купе, попивая коньяк, и наливался с каждым глотком ненавистью к хамам-контрразведчикам, ощупывая нывшие ребра и копчик, куда при прощании на вокзале науськанная милицейская сволочь въехала ему подкованным сапожищем. Да, эти кровососы ясно дали ему понять, что он, Дима, – мразь, расходный материал, шестерка, и – спасибо за такую откровенность, граждане начальнички, низкий вам поклон и скорый ответ… Пыхтя от холодной ярости, Дима строил планы возмездия, заключавшиеся в том, что в благоприятный момент устроит он чекистам непременную пакость, провалив все их хитроумные планы, хотя, каким образом пакость осуществить, было, конечно же, неведомо. В равной степени представляли собою загадку и планы столь нелюбезных Диминой душе господ с Лубянки. Молодой парень, вероятно лейтенант или же капитан, зашел к нему в купе единственный раз, наказав никуда без команды не высовываться, и более Диму никто, кроме толстухи-проводницы, разносившей чай, не навещал, чему он не огорчался, не испытывая ни малейшей потребности в совершении каких-либо агентурных подвигов. Когда поезд подъезжал к Душанбе, Диму, правда, начала слегка смущать неизвестность дальнейших действий и перемещений, однако он терпеливо оставался на месте до полнейшей остановки состава и уж затем позволил себе высунуться в коридор. Публика торопливо покидала поезд. Дима растерянно метнулся по сторонам; увидел высокого, похожего на иностранца человека, ехавшего со злыми чекистами в одной вроде бы компании, – тот уже сходил на перрон; после решительно отворил дверь контрразведывательного купе – и оторопел: оба злодея безмятежно посапывали на нижних полках и подниматься явно не собирались. Дима боязливо толкнул в плечо лейтенанта. Ни малейшего позыва к пробуждению… Толкнул настойчивее. То же самое. Тогда, ухватив заспавшегося контрразведчика обеими руками за края расстегнутой байковой рубахи, принялся остервенело трясти недвижное тело, что тоже не принесло никакого результата. Голова чекиста болталась, как у дохлого индюка, с губ срывались какие-то невнятные звуки, но плотно сомкнутые веки даже не дрогнули в какой-либо попытке открыться. Пьяные, что ли? Нет, запаха алкоголя он не почувствовал… Тогда Дима постарался реанимировать второго офицера, прислонив его к стенке купе и с удовольствием отхлестав изверга по небритой физиономии ладонью. В самом конце экзекуции тот с внезапным удивлением вскрикнул, заполошно раскрыл глаза и подскочил на ноги, сильно ударившись головой о верхнюю полку и снова, уже капитально, как уяснил Дмитрий, погрузился в нирвану. – Да и… к чертовой вас матери! – высказался Дима, покидая купе. Его охватила несказанная радость от внезапного осознания тех возможностей, что сулил ему подобный поворот событий. Открыв дверь, он шагнул в коридор, лицом к лицу столкнувшись с вернувшимся в вагон «иностранцем»; отметил, поневоле оцепенев, какое-то зловеще-напряженное выражение его лица, и в ту же секунду в глаза и в рот Диме хлынул едкий, слепящий туман, болезненно осекший дыхание, расплавленным свинцом опаливший глаза… Интуитивно пригнувшись, он, подхватив сумку, бросился прочь, в сторону тамбура; превозмогая дикую резь в веках, расплывчатым пятном различил дверной проем, кашляя и сморкаясь в ладонь, спрыгнул с подножки поезда; после же, наугад лавируя в толпе, как уж в травах, выскочил на привокзальную площадь, нырнул в узкий просвет между киосками, достав на ощупь из сумки пластиковую бутылку с минеральной водой. Плеснул живительную влагу в горсть, промывая воспаленные глаза, и, потерянно подняв голову, смутно увидел в размытом фокусе кусок привокзальной площади, потрепанные машины, а среди них – «уазик», в который садились Ракитин, еще какие-то люди и тот проклятый подлец-«иностранец»… «Чего-то тут… не это, – мелькнула озадаченная мыслишка. – Неужто они совместно моих волчар заколбасили? Во, дела так дела…» Зрение мало-помалу восстанавливалось, различился номер машины, и, запечатлев его в своей памяти, Дима, несколько удовлетворенный данным фактом, поехал на такси в центр города. Резь в глазах и першение в горле постепенно отступали. Покуривая на заднем сиденье и запоминая движущиеся позади машины, Дима выстраивал версии возможных оправданий перед ФСБ, а также вероломный план личных мероприятий, ведущий его к свободе. Итак. У него шесть тысяч долларов наличными – практически остаток всех денег, не переведенных в Америку. Что осталось в Москве? Продавленный диван и старый телевизор? Ну еще старенькие «Жигули». Собаку он пристроил в надежные руки. Что его связывает с этой проклятой Москвой? Да ничего! Паспорт в кармане, можно смело вылетать хотя бы сейчас в Ташкент, а оттуда – в Турцию. Далее – здравствуйте, Штаты! «Нет, – подумалось удрученно, – слишком опасно. Уже начался шухер, в аэропорту возможна засада, а как оправдаешься, когда тебя захомутают с билетиком в Ташкент и с «секретным» паспортом, где проставлены визы, недвусмысленно указывающие на заранее подготовленный побег? Это – вилы, это срок, это опять-таки переломанные ребра… Причем в лучшем случае! А то ведь и просто кокнут безо всяких эмоций и упреков…» Сменив три такси, поблуждав по городу и убедившись, что слежки за ним нет, Дипломат решился выйти на связь по данному ему аварийному варианту. Вариант предполагал цепной контакт с двумя нейтрально залегендированными посредниками, весьма грамотно и тонко «проверившимися» и выведшими его наконец на главное звено. В итоге потрепанные «Жигули», где сидел за рулем молодой невзрачный паренек, остановились в районе унылой бетонной новостройки на окраине города, и через час, с завязанными глазами, Дипломата провели из машины в какой-то неведомо где расположенный частный дом, и, повязку с головы сдернув, обнаружил себя Дима в просторной комнате с плотно зашторенными окнами и сплошными коврами на полу и на стенах. В комнате стояли несколько кресел, стеклянный стол и китайские фарфоровые вазы. Вошли две женщины в черных платьях, глухих платках, с лицами, закрытыми до глаз плотными белыми повязками; молча начали выставлять с мельхиоровых подносов на стол еду: рис, дымящееся мясо, фрукты-овощи, водку и импортное пиво… Это Диму приятно обнадежило. Голод уже всерьез давал о себе знать, а напряжение прошедшего дня судорогой сводило мелко дрожащие ноги, руки и челюсти… Вслед за женщинами в помещение вошел невысокий смуглый человек лет пятидесяти – с небольшими усиками, гладко обритой головой, с живыми проницательными глазами. Одет был человек в белую широкую рубашку, легкие черные брюки и шерстяные носки. В руках – темно-вишневые четки из округлых неровных рубинов. Дима несколько смущенно посмотрел на свою запыленную обувь. – Не стесняйтесь, – произнес хозяин дома, пожимая ему руку. – Меня зовут Ахмед. Вы поступаете в мое распоряжение. Пароль «Ред Стар». – На черном небе Востока, – произнес Дима отзыв. – Ха… ребят из Лэнгли, по-моему, занесло в какую-то витиеватую романтику. – Какая разница, – пожал плечами Ахмед. – Слова и слова. Главное, соблюден их порядок. А там хоть синяя капуста в бордовой пустыне зеленого океана… Садитесь к столу, гость дорогой, покушаем с дороги. Я не пью, но вас пусть это не заботит. Дима с энтузиазмом последовал приглашению. Поглощая нежнейшее мясо с зеленью, он, не раздумывая, отвечал на вопросы Ахмеда. – Почему вы воспользовались аварийным каналом связи? – Послушайте, все началось еще в Москве… У меня создалось впечатление, что нашего объекта ведут… – Кто? – Полагаю, ФСБ. Кстати. Он – офицер ФАПСИ, вам что-нибудь это говорит? – Какую должность он там занимает? – О должности мне ничего не ведомо, но звание его – подполковник. – Та-ак! – Вот и так. Мне пришлось задействовать большое количество людей… вы понимаете? – И? – Кто знает, вдруг я засветился?.. Но так или иначе, гостиница – слишком благодатный объект для Ка-Эр, а я не хотел играть роль рыбки в аквариуме… Потом. Исчезновение объекта из Москвы было похоже на бегство, мне едва удалось проследить за ним, а значит, и он мог почувствовать неблагополучное развитие ситуации вокруг себя… Имею в виду все ту же ФСБ. – Подождите-подождите… – Ахмед поднял руку. – То есть он, объект, потерян? Или кто-то из ваших людей контролирует его передвижение здесь?.. – Запишите номер машины. – Дима, не отрываясь от вкусной еды, продиктовал цифры. – «Уазик». С бортовой надписью «изотопы». В эту машину объект и его приятели уселись на вокзале. Она их ждала, эта машина, я совершенно убежден… Да, конечно, – упреждая вопросы, продолжил он. – Я понимаю, что должен был проследить за ним; наконец, попросту сообщить вам заранее о незамедлительной моей поддержке сразу же по приезде сюда, но! – Глубокомысленно качнул пальцем. – Обострение ситуации началось уже после моего выхода на связь с нашими людьми в Москве, она менялась на глазах, эта ситуация, и в той же самой степени рос риск… А у меня, не знаю, как у вас, отсутствует возможность ежеминутных контактов с Лэнгли, дабы обмениваться запросами-указаниями. Приходится иногда, знаете ли, выкручиваться, полагаясь на собственное осознание вещей и интуицию… – Я это очень хорошо понимаю, – вздохнул Ахмед, методично и осторожно перебирая кончиками пальцев камни. – Это им там, в их кабинетах… – Оперативное решение – это то решение, которое ты принимаешь сам, – сказал Ахмед. – У начальства оперативных решений нет. Там то футбол, то консилиум… – Вот именно! – подтвердил Дима с горячностью, выпив одну за одной две рюмки коньяку. О своем провале, перевербовке ФСБ и прочих превратностях он решил умолчать. «Зароют еще в горах… В целях перестраховки, – подумал он. – Тем более тут теперь я без особенной надобности, тут свои колдуны-топтуны…» Дима попросту выжидал, в какую сторону пойдет развитие ситуации» и с выводами не спешил. – Так что же делать? – спросил Ахмед. – По вашему разумению? – Пробить номер машины. Установить местонахождение… – Это понятно. – Ну и все! – беспечно сказал Дима, приступая к десерту. – А пока пробиваем и устанавливаем, пусть наши шефы спускают команды… – Но все же – вопрос, – нахмурился Ахмед. – Если вы утверждаете, что объект «вели»… – Не мог ли он притащить за собой «хвост»? – перебил Дима. – А кто же знает? Никто не знает. Наше дело такое… Я ни в коей мере не хочу оскорбить ваш дом, однако, дорогой Ахмед, несмотря на пароль и прочие нюансы, можете ли вы исключать, что я – провокатор контрразведки или вы?.. – Дима неопределенно повертел в воздухе кистью руки. – Ну? Ответьте! Отбросив, так сказать, ложный стыд… – И… вывод? – усмехнулся хозяин. – Вывод? Через сомнения – к истине! – сказал Дима. – Хороший, кстати, тост… Не поддержите? – Ну… буквально две капли… Нет-нет, это много! – На-армально! Вперед, шпионы! Труженики, блин! Борцы за свободу угнетенных хрен знает кем народов Востока! Дима раздухарился… НА КРАЮ Он, Градов, знал эти мгновения катастроф – пронзительные, как боль от ожога, но тут же благодаря дару, положенному ему свыше, растягиваемые для спасительного раздумья, когда краткий миг нехотя, но подчинялся власти, удерживающей истечение его. Он видел сведенные, словно от удара током, пальцы Жанны, вцепившиеся в руль, он чувствовал и этот руль, и эти онемелые пальцы, заклинившие в упоре шкворни, подшипники и – роковую неизбежность происходящего. «Уазик» уже висел над пропастью, обреченный. Задние колеса, упершиеся в россыпь булыжников на обочине, неуклонно стягивали их к краю пропасти, что медленно шуршал под скользящим в пустоту днищем машины. Все было проиграно… Обидно, по-нелепому, и он уже видел перед собой красноватый злорадный блеск глаз уже готовящегося к его встрече Жреца… Еще тянулись мгновения, и их было много, очень много, но, и задержись машина над бездной, это бы ее не спасло, ибо до фар упорно, но бесполезно тормозящего грузовика оставалось несколько метров, и многотонная железная туша так или иначе столкнула бы легкую машину с дороги. Передние ее колеса, схваченные колодками, застыли в воздухе, и его спутники и сам он знали, прощаясь с собой и с миром, что вот и конец, хотя окружавшие его люди как раз ошибались, не ошибался лишь он, живущий в ином, величественно и гулко отходящем в никуда времени, что давало ему шанс на спасение, пусть шанс – извечная случайность и вероятная неудача. Итак. Ручка двери поднимается вверх, дверь распахивается, и теперь, сильно оттолкнувшись от сиденья, надо выброситься под нудно приближающийся бампер встречной машины. До бампера уже пара метров, однако не страшно, он оттолкнется сильно и резко и вдавится затем, распластавшись, в скалу. Грузовик, сметя «уазик», проедет мимо еще несколько метров, глаз водителя даже не успеет зафиксировать мелькнувшую перед ним в отчаянном прыжке тень; после машина остановится, начнутся эмоции, а он, Градов, не спеша пойдет по дороге. К утру его подберет попутка, и еще день-два на перекладных он будет пробираться дальше и дальше – к востоку. А затем свернет в горы, в их дикую глушь, и начнется трудный далекий путь через снега и скалы. Но он одолеет его. Несмотря на холод, голод, сжирающий его рак, он приволочет умирающий и промерзший прах человеческого тела к грани схождения миров, и… А вот каким же все-таки будет выбор?.. Он выскочил из машины и, вцепившись в край ее бампера, всем телом откинулся назад, крикнув: – Саша, помогай! Удержим! Нос самосвала коснулся его локтя и тут же, обдирая рукав, тяжело подался вниз. Ухнули, просев под тяжестью осевшего на них кузова, многослойные рессоры. Дизель натужно крякнул и умолк. Вслед выпрыгнул из машины Астаттй, тут же придя на подмогу. Вылезший из грузовика водитель, мгновенно оценив ситуацию, с быстротой и ловкостью ковбоя, увязывающего бычка, выдернул из-под бампера притороченный к нему трос, тут же просунув его в задний буксировочный крюк «уазика». – Держи тормоз! – крикнул Градов в сторону одеревенелой спины Рудольфа Ахундовича, и тот, без того всеми силами давивший педаль в пол, с хрустом, до упора потянул рукоять «ручника». Голова Жанны, пребывавшей в беспамятстве, каталась по щитку приборов. После обморока ей, вероятно, первым делом предстояло задуматься о жизни загробной и уж потом изумиться нежданному чуду земной реальности. Ракитин, тянувший на себя бампер со своей стороны; тяжело сопел, глядя на Градова ошарашенным взором. «Уазик» все еще тянуло в пропасть, но вот самосвал дал задний ход, трос дернулся, и Градов крикнул: – Рудольф, все, отпускай! – Тормоз? – с величайшим страхом вопросил Рудольф Ахундович. – Ну а что же еще? Просьбу подобного рода Рудольфу Ахундовичу было исполнить не так-то легко. Онемевшую ногу, куда сердце, казалось, уже прекратило подавать кровь с перспективой ненадобности такого процесса, он отрывал от педали двумя ослабевшими руками – как из капкана. «Уазик» медленно выкатился на дорогу. Произошло бурное объяснение с шофером грузовика. В целом объяснение шло на малопонятном языке жителей Памира, однако слова из лексики великорусской фигурировали также. Над спящими во мгле долинами и вершинами гремело нецензурное эхо. Рыдавшая Жанна умоляла доставить ее в Душанбе, но за беседой водителей ее никто не слышал. Через полчаса машины разъехались. Рудольф Ахундович решительным распоряжением Градова был отстранен от руля и перемещен назад, куда пересела и Жанна, бурно переживавшая и ужасное событие, и оплошность свою, и истерику. Далее машину повел Ракитин. – Аи, сильный ты, – с дрожью в голосе восхищался профессором Рудольф Ахундович и хлопал его по плечу. – Один – и машина держать! Не человек, шагающий экскаватор просто! – Стресс, – объяснял Градов сквозь зубы. – Однако чем зацепились? На чем держались? – продолжал Рудольф Ахундович разбор происшествия, – Тормоз хороший у нас, вот! И резина хороший! Американский! Я достал! Два баллон! И еще купит надо! А-а-а, все купим, главное – жизн чтоб был! – Это судьба… – слабо воздыхала Жанна. – Нам просто помогать бог, – высказался Астатти по-русски. – Я мало с ним сообщался, но теперь надо идти… как сказать?.. Это слово исчезло в моей голове… – В церковь, – сказал Ракитин. – Да. Церковь. – Правыльно! – с жаром воскликнул Рудольф Ахундович. – И Аллах я уважаю! Коран клянусь! Сильно… очень уважаю! Э… Поворот круто! – внезапно заорал он. Жанна запищала, как ошпаренная мышь. – Вижу. – Ракитин притормозил передачей. – Спокойно, друзья. – Друзья, друзья, – подтвердил Рудольф Ахундович. – В глаз смерт вместе глядел. Нет, не друзья, братья! Где-то внизу, в темноте неразличимой долины, засияла редкая россыпь огней. – Поселок, комбинат, – сообщил Рудольф Ахундович сипя. – О, наконец-то! – страстно прошептала Жанна. – Что-то там, впереди? – философски вздохнул Ракитин. – Могила, – буркнул пессимист Градов. – Перед могила я должен загореть на Гавайские острова, – категорически высказался Пол. ВЛАСОВ Очнувшись на койке военного госпиталя, Власов оторопело уставился в высокий далекий потолок, едва различимый в ночных сумерках узкой одиночной палаты. Ничего не болело, только в пустой и легкой, как воздушный шар, голове с трудом формировались из каких-то разрозненно плавающих там молекул неясные корявые мысли, не имеющие ни смысла, ни завершенности. Потом сознание как бы настроилось, и замелькали веером картины забытых воспоминаний детства, отрочества, а после вернулось осознание себя, недавних событий, последний миг света, в котором мелькнуло злорадное лицо Астатти, и Власов почувствовал, что стремительно покрывается холодным потом от захолонувшего его душу ужаса и стыда… Он почувствовал боль в руке и понял, что лежит с Иглой в вене и над ним – долговязый унылый штатив капельницы. «Нас отравили… Нас отравил проклятый американец! Он точно шпион! Он использовал спецсредства, этот гремучий змей! А где пистолет? Удостоверение? Где Ракитин? Что с недоумком Мартыновым? Что вообще происходит?» – Эй! – неуверенно крикнул он в темноту. – Э-э-эй! Открылась высокая дверь, блеснул линолеум в коридоре, увиделась крашенная масляной краской стена, и к нему поспешили торопливые женские шаги. – Лежите, больной, спокойно… – Где я? Что происходит? Отсоедините от меня эту бандуру… – Власов кивнул на капельницу. – Вы в военном госпитале. Российском. Не беспокойтесь, подполковник, – донесся ответ. Уже несколько обвыкшись с тьмой, Власов различил склонившееся над ним лицо медсестры – строгое, но миловидное. – Девушка… Мое оружие, документы… – Все в порядке. Удостоверение и пистолет у наших ребят, успокойтесь. – А мой… этот… – Старший лейтенант? С ним тоже все в порядке. Он – в соседней палате. – Это вы называете «в порядке»… – плаксиво пробормотал Николай. – Мне срочно надо переговорить… – Майор Дронь в ординаторской, – сказала медсестра. – Сейчас я его позову. Только вы лежите, хорошо? – Есть! – выдохнул через нос Власов. «Так… Хотя бы с оружием порядок и с документами… Уже что-то. А Дронь? Кто такой Дронь, что-то знакомое… А, он же их должен был встретить, обеспечить «выпас» Ракитина, все такое…» – Приветствую вас, подполковник! Ну, оклемались? – В палату, озарившуюся ломким режущим светом люминесцентной лампы, вошел низкорослый человек в мешковатом цивильном костюме, поверх которого был накинут халат. Редкие блондинистые волосы, прокуренные зубы, бесцветные глаза, одутловатая кожа плохо выбритых щек… – Рассказывайте, – невольно прикрывая глаза ладонью от едкого казенного света, процедил Власов. – А чего рассказывать? – Майор уселся на табурет, неторопливо пригладил и без того плотно прилипшие к черепу волосы короткопалой крестьянской ладонью. – Ждали вас, вас нет… Ну, мы – в купе. И вы, и лейтенант – в полной отключке. Ну, ребята сразу смекнули: алкоголем от вас не парит, значит – претерпели провокацию… Оружие и документы на месте, вещи – тоже… Ну, дальше уж я как мог, так и закрутил историю… – То есть? – обмирая, спросил Власов. – Ну, вы приметы этого… Ракитина дали ведь? Мы его и отработали. Сёл он в местный «уазик», с ним еще четверо… – Как… четверо? – Женщина одна, рыжая такая, где-то ее я видел… – Ага, ага… – Потом – мужчина, местный, мы уже все пробили: заместитель директора одного комбината… – Тоже ясно! Попутчик! – Потом еще один, тоже, вы на него данные давали… Градов, так? – А четвертый? – А четвертый – американец ваш… Все – знакомые лица. – Снюхались, с-суки! – привстал на постели Власов. – И чего? Куда они тронулись? – Да, в общем-то, далеко, в горы… Кстати, чуть в пропасть по дороге не улетели… Спаслись чудом! – У-ух, жаль! – посетовал Власов. – Короче, сейчас они в доме у этого деятеля. С комбината который… – А Воропаев? – А кто такой? – Да этот… Ну, параллельно тут хренотень одна крутится, позже объясню! – Власов досадливо поморщился. – В гостиницу надо, он, Воропаев, там должен быть. Дима, тварюга пакостная… – Он помедлил. Спросил, стараясь не привнести в голос невольной нотки испуга: – С Москвой связывались? – Н-да! – донеслось чугунно. – Ну… и что сообщили? Майор хитро усмехнулся: – Сообщили товарищу генералу Шурыгину, что встреча произошла, все идет согласно оперативному плану… Я не стал вдаваться в нюансы… Власов устало откинулся на подушки. – Товарищ майор… – Голос у него дрогнул. – Да ладно, ладно… – Тот поднялся. – Отдыхайте. В семь часов утра загляну. А что насчет нюансов… Так у меня однажды был прокольчик глубиною в микрон, так вот про него одному доброхоту почему-то так зачесалось сообщить начальству, что из Питера прибыл я срочным порядком сюда, в «горячую точку», где уже суждено, видно, до пенсии… – Я понял, майор, – сказал Власов. – И долги отдавать умею, убедишься. – Ну, время покажет… – Майор, погасив свет, аккуратно притворил за собой дверь. Власов изнеможденно прикрыл глаза. «Нет, так не везет… – подумалось радостно и опустошенно. И вслед за тем тревожной змейкой скользнула мысль о Дипломате: – Где он, змееныш? Неужели воспользовался положением и дал деру? Этот Дима в состоянии сломать все! Но. У меня, Власова, в конце концов, не конвойные функции. А за чужие камни в таких же чужих мочевых пузырях я отвечать не обязан! И вообще я был против перевербовки этого гнусного агента американского империализма! Скользкая, морально разложившаяся личность, никаких духовных ценностей, оголтелый цинизм и потребительское отношение… Отовремся! Пусть Шурыгин потеет!» А он, Власов, и так сейчас, как в луже, лежит… Бельишко, кстати, надо сменить… – Э-эй! – снова позвал он сестру. – Что вам, больной? – Нательную рубаху бы другую, а? А то яды выходят, томлюсь, как жаба в болоте… Но жаба вам принесет розы, клянусь! – Да ладно уж… розы, – раздался грустный ответ. – Лучше банку тушенки, третий месяц сидим без зарплаты. ВОСТОЧНЫЙ ДОМ Первые двое суток в гостях у Рудольфа Ахундовича прошли для Ракитина как в дурмдне: нескончаемые застолья, ритуалы знакомств с друзьями, родственниками, сослуживцами хозяина, тусклые пробуждения и такое обилие напитков и пищи, что Ракитин сразу же интенсивно порозовел и прибавил в весе, с некоторой озадаченностью обнаружив появление у себя намечающегося животика. Относительно животика старший по возрасту Градов высказался так: – Гляди! К сорока годам идешь – сезону инфарктов, пора сбавлять темпы до умеренных. Я б на твоем месте… Поберегись, в общем. За Александра он все же был рад, не без основания полагая, что тому куда как не вредно отдохнуть в приятном бездумье, подышать воздухом, в котором, невзирая на близость комбината, не ощущалось ничего постороннего, да и вообще развеяться. Активное стремление Ракитина как можно скорее познакомиться с обещанным летчиком он осудил, справедливо заметив о нетерпении и поспешности как о качествах, способных насторожить кого угодно, даже милягу Рудольфа Ахундовича с его перманентной эйфорией. Впрочем, здесь Ракитин пылко возразил, переквалифицировав эйфорию на широту души и обозвав профессора занюханным, бессердечным циником. В самом деле, заслуживал Рудольф Ахундович слов исключительно теплых, оказавшись человеком не только добрейшим, деятельным и обязательным, но и несгибаемо трудолюбивым: спозаранку и каждодневно он умудрялся посещать службу, хотя особенно долго там не задерживался, дабы поспеть домой к полудню, когда у гостей происходил тягостный и многотрудный процесс разлуки с постелью. Очнувшись, вся честная компания неизменно заставала его в хлопотах по хозяйству, как правило, за стряпней очередного праздничного обеда, переходящего в ужин. На третьи сутки мучимый жаждой Александр вышел, неверно переставляя ноги, во двор, помахал, изображая физзарядку, руками, как ленивая ворона крыльями, и, плюхнувшись на скамью, где расположились читавший газету Градов и Астатти, смежил очи, подставив лицо обжигающим лучам горного солнца. Снег у подножий уже сошел, открыв цепко взбирающуюся по склонам зелень травы и кустарников; цвели миндаль и жимолость возле калитки, разноголосый птичий гомон свистом и щелканьем доносился из свежей листвы чинар, и на душе у Ракитина становилось легко и просто, словно покой природы, привычно занятой чудом своего воскресения, проникал и в него, очищая мысли от путаницы и маеты. – Самая длинная весна на моей памяти, – сказал он сорванным спросонья голосом. – А ведь… всего-то полмесяца прошло, не больше, как мы с тобой… А кажется – прорва, жизнь целая… – Угу, – подтвердил Градов вскользь. – Сегодня что, снова гости?.. – Ракитин зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Потянулся. – А-а! Нет! – ударил кулаком по скамье. – Хватит. Скоро печень от баранины этой и алкоголя, как у налима, будет! Надоело. Делать что-то надо. – Он застонал. На чистой асфальтовой дорожке, ведущей к дому, показался Рудольф Ахундович, волочивший за войлочную узду осла. Поперек ослиной спины с перевязанными бечевой ногами висел жирный рогатый баран, жалобно и уныло блеющий. Осел вырывался, истошно орал, а то вдруг начинал хрипло, как собака, лаять, будто на заклание предназначался именно он. – Опять, – на истомленном выдохе констатировал Ракитин. – Шашлык и прочие удовольствия. – Встал, намереваясь подсобить хозяину в его упорной битве с ишаком. – Ай, Саш-Миш, давай помочь! – утирая пот, воззвал Рудольф Ахундович. – Такой жывотный врэд-ный, – он пнул осла в бок, – шайтан с ушами! В конце концов, одержав нелегкую победу над ишаком, он привязал его к изгороди, доложив: – Летчик сегодня будит, началнык его, три замыстытел комбинат директор, еще важный люди… Только объяснить я не мог; какой выршин вам нужн и выртолет зачэм. – Это мы… введем в курс, – успокоил его Ракитин. – А завтра, – торжественно доложил Рудольф Ахундович, – концерт будет Жанна давать. Он пребывал в безоблачном настроении, предвкушая бенефис обожаемой Жанны, аплодисменты и тому подобное. Несомненно, он уже успел оповестить всех друзей и сослуживцев, будто достал себе «красавыц-ар-тыст-нывеста». Раздался протяжный стон, и на крыльцо, держась за перила, вышла изможденная прошлым пиршеством Жанна. Во внешности ее было нечто восточное: халат до пят и чалма из мокрого махрового полотенца на голове. Потухшим взором обвела она величественный горный пейзаж, облака, растрепанными комочками хлопка висевшие на зазубринах скал, затем осла, барана и всех остальных. – Бэдный жэнщин, – сказал Рудольф Ахундович растроганно. – Лечит надо, сичас буду. «Кокур» есть, хороший вино, в Ялта купил три ящик. Ты был Ялта, Пол? Мног вин, а шашлык нехороший, без душа сдэлан! А «Кокур» знаешь? Не знаешь, тогда не так страшно, пиво кушай, из Японии мой друг-самурай пять ящик прислал с сырьем для комбинат вместе! Всегда пиво шлет! Я ему сабля дарил древний, а он самурай по роду! – Он помолчал. Спросил осторожно: – Ты понял до сих пор? – Япончику это честь! – бодро согласился Астатти. – И тебе дарить буду! – О-о-о! – отозвалась на это Жанна и, придерживая чалму, ушла, покачиваясь, в глубину дома. Сели за поздний завтрак – первый для гостей и второй для хозяина. С омерзением приложились к целебному «Кокуру» и к пиву. Затем Александр и Жанна, обретя сносное самочувствие, горячо поклялись друг другу в сегодняшней умеренности, причем Жанна приводила как повод и довод необходимую ей репетицию, а Александр ссылался на тщательную подготовку снаряжения. В итоге бутылка опустела, Жанна вновь пригорюнилась и начала сокрушаться, что живет по инерции и делом своим занимается тоже по инерции, хотя все ее хвалят, и по телевидению два раза показывали, и имеются у нее, кстати, оч-чень серьезные знакомства, да. А она вот… плюнет на все, и останется жить здесь, и устроится, назло всем, в клуб, и будет просвещать… Тут она запнулась и погрозила в пространство пальцем. Ну, а кроме того, в данной местности обитают прекрасные, открытые люди, к тому же – воздух, сказочные горы, калорийное питание… – Верно говорю, Рудик? – вопросила она Рудольфа Ахундовича с застойным сарказмом. – Приютишь меня? На первое время? Рудольф Ахундович, сарказма в неведении такового не уяснивший, открыл рот, но сказать ничего не смог. Доброе лицо его поглупело от счастья. – Оставайс-с-с… – прошипел, сводя и разводя руки. – Спасибо, Рудик, – расчувствовалась Жанна и шмыгнула носом. – Н-да, – мрачно продолжила она, сдирая чалму и обращаясь уже к Ракитину: – Н-да, Саш… Бьюсь, бьюсь, а нигде не пробилась. Я тут думала в Питере в аспирантуру поступать, искусствоведом думала… Все же да? Диссертация… там. Работы отправила. И мне некто Хазарова Роза Павловна прислала такую разгромную рецензию с одними ругательствами, что просто волосы дыбом встали! – Сколько у нас метров веревки, любопытно… – пробурчал Ракитин, занятый бог весть какими раздумьями. – Што Москва! У нас жизн тож замычательный просто! – вскричал Рудольф Ахундович, вдохновленный прожектами Жанны. – А ведь я послала великолепнейшие работы! – зажмурившись как от боли, поведала она Астатти. – «Кино среди других искусств», э… «О кинообразе», э… А! – махнула рукой. – А эта Хазарова Ре Пе мне сообщила, будто я понятия не имею о кино, и возмущалась, как я смогла закончить ВГИК. «Вы путаете понятия «кинообраз» и «киноязык», несовременно мыслите, элементарно запутываетесь в том, о чем пишете…» И тэ дэ. Грязи – целый воз! – Она замолчала, мотая головой. Рудольф Ахундович решил, что самое время выразить соболезнование. – Ай, я ее! – ударил кулаком в столешницу. – Ай, што я ее!.. – Эта женщина ответила вам некультурально, – глубокомысленно констатировал Астатти. – Да, именно! – А зачем веревка? – тихо спросил Градов Ракитина. – И ни одного, ни одного хорошего слова! Но… хм… у нас в Литературном институте, когда я там… одно время… тоже было редактирование, три лекции… и нас учили в любой вещи искать и хорошее, и плохое… А тут – обругали с пеной у рта… с какой-то личной ненавистью. – Она пожала плечами. – Хотя Хазарову эту Ре Пе я знать не знаю, конечно. – Веревка понадобится. Наверняка, – вздохнул Ракитин. – Я ей ответила на такую рецензию, что она сама дура: не знает, как пишутся обычно рецензии, и попросила ее вернуть мне все мои вещи, на которые она прислала столь оскорбительный отзыв, и она мне фиг с маслом прислала. Наверное, обиделась! А вещи, которые я выслала, были в одном экземпляре у меня. Вот. А второй экземпляр был у Вовки, я с ним жила тогда… Ну, он на нем селедку разделал… Такой хам! А еще – человек искусства, барабанщик! Пол… вот вы были когда-нибудь знакомы близко с музыкантами? – Я был женат в Лас-Вегас две недели на одной поющей женщина, – ответил Астатти с достоинством. – Из шоу-казино «Цезарь». – На певице? – Да! Когда была юность. – А почему две недели? – поинтересовался Ракитин. – Потом наркотики кончились. – Значит, вы понимаете людей искусства! – сказала Жанна. – О, да! – закивал Астатти. – Я очень стараюсь не встречать их на пути. – Вы ничего не… А может, вы и правы! – Она всхлипнула и отправилась мыть посуду. Рудольф Ахундович, вооружившись штыком, побрел на казнь барана, Градов занялся чисткой мангала, а Ракитин с Астатти – сортировкой риса к плову. Гости прибыли к вечеру, окружив дом «уазиками» и «Жигулями». Произошло традиционное представление присутствия собранию, сладкий хор вошедших грянул осанну в честь Жанны, лукаво обозначив ее хозяйкой дома и вогнав тем самым в смятение немалое. Далее, пожимая обеими руками руку каждого, Рудольф Ахундович провел гостей в гостиную, чью обстановку составляли подушки в узорчатых чехлах и ковры, наглухо застилавшие стены и пол. Ракитин обреченно капнул в рюмку коньяк. Рудольф Ахундович поднял руку, призывая публику к молчанию. И начался тост. Ах, Юг и Восток, граничащий с государством российским! Где, в каких землях и странах способны встретить гостей сердечнее и пышнее? Где услышат они о себе столь много хорошего? Где пожелают им более благ и здоровья? Где на стол ставится все, что есть в доме и чего не сыскать, вероятно, даже в магазинах какой-нибудь развитой державы или же пусть, скажем, экзотического острова Ниуатопутапу? Однако да уберегись мудрый гость от обилия еды и напитков, будь терпелив, внимая речам застольным, и тогда обойдется, даст бог! Летчик – с брюшком, густыми усами, двумя подбородками, в синем, с золотыми нашивками кителе – степенно выспрашивал Ракитина и Градова об их целях и планах, отправляя в рот щепоти оранжевого, обильно сдобренного специями риса. Из нового состава гостей он оказался единственным, чье славянское произношение отличалось значительной чистотой, и Ракитин, отвечая ему, вдруг поймал себя на идиотском желании говорить с местным акцентом. – Так группа-то где? – спрашивал, ковыряя вилкой в зубах, летчик. – Под Душанбе, дорогой, в учебном лагере, – уверенно врал Александр с какой-то неудержимой восточной интонацией. – А мы… ну, в общем, хотели бы осмотреть тут одну перспективную вершинку. С вашей помощью, разумеется. Склоны, маршрут выбрать… На будущее. Отсюда до нее, конечно, неблизко, но… – Какую вершинку? – Один момент. – Александр отлучился на кухню, откуда принес подробную карту Памира, имевшуюся у Рудольфа Ахундовича. – Здесь, – ткнул пальцем в точку с изображением высоты. – Кх-мм. – Пилот с неодобрением посмотрел на его неухоженный ноготь. – Что делать там? Мертвый район, гора небольшая… – За процветаний комбинат! – радостно закончил Рудольф Ахундович очередной тост. Градов до краев наполнил рюмку пилота. – За нами не заржавеет, – чокнувшись, со значением прибавил Александр. – Непонятно все же… – упрямился пилот. – Ч-че-го вам там?.. Ракитин занервничал. Сомнения собеседника были, конечно же, закономерны, и нотка недоверия, отчетливо звучавшая в его тоне, вряд ли объяснялась врожденной или же приобретенной бдительностью. Странные скалолазы с далекой от спортивного шарма внешностью и их настойчивой просьбой о вертолете могли вызвать недоумение у кого угодно, исключение составляли разве Рудольф Ахундович и Жанна, да и то благодаря узам тесного знакомства и совместно пережитым передрягам. Поэтому Александр, преисполнившись всяческого обаяния, избрал радикальное решение, перейдя от сдержанной беседы к льстивым восхвалениям хмурого аса, в то время как профессор неусыпно следил за пополнением рюмки последнего. Вскоре сказался результат: усы у пилота обвисли, взгляд осовел, выслушивал он Ракитина с непротивлением благосклонного соглашателя, тем более единству точек зрения немало способствовала сама атмосфера застолья, и в конце концов из уст самого нужного на земле и в небе человека с кряхтением прозвучало желанное: – Хорошо. На этой неделе… посмотрим. Груз как будет попутный, так и… посмотрим. – Вовек не забуду, – проникновенно поблагодарил его Ракитин. И выкрикнул в гам голосов и звон посуды: – За тех, кто парит над нами! За пр-рисутствующего здесь орла… беркута… Чтоб ему… мягкой посадки… Инициативу гостя собрание горячо поддержало и шумно одобрило. Пилот, прослезившись, поцеловал Александра в нос. Вскоре баран, который, по характеристике Рудольфа Ахундовича: «…самый свэжий мяс! Ишо три час назад думал!» – превратился в груду костей, опустели пиалы с зеленым чаем, и отяжелевшие гости начали расходиться. Одна за другой заурчали на улочке, отъезжая, машины, и компания осталась в первоначальном составе. Астатти отправился побродить в поселок; Градов и Ракитин, сидя на кухне, предавались негромкому обсуждению надежд и тревог: выполнит ли свое обещание пилот, а если выполнит, то согласится ли высадить их в глубине горной страны?.. Изредка через застекленную дверь они посматривали в комнату, где, восседая на подушках, Рудольф Ахундович и Жанна взахлеб повествовали друг другу о личных достижениях и успехах. Рудольф Ахундович, в частности, утверждал, что, не будь его, комбинат застопорился бы в сей же миг, а Жанна поверяла ему секреты новой формы эстрадного монолога, выстраданного ее творческим гением. – Кран для подъем двадцать тонна добыл! Никто не верил! Добыл! Я! – гулко стучал себя в грудь Рудольф Ахундович. – …обстоятельства, а то бы я им… показала! А эти администраторы, прощелыги… всем им… дай! – соглашалась Жанна. – И потом – непонимание. Чудовищное… Что заправилы, что публика… – …если бы я им цымент не доставил, какой тогда фундамент?! – вопрошал Рудольф Ахундович с напором. – Ага… Аккомпанемент – обязательно рояль! Так и заявил. Рояль! Ну куда я его потащу? Вот у вас – есть рояль… в радиусе пятьдесят километров? – А, все достат можно! Пианин в клуб стоит, я привез, давно уж, социализм когда развывали… А какой цы мент был! Золото, не цымент! Крэпче алмаз! – Только ты меня понимаешь, Рудик! – заявила в итоге Жанна. – Исключительно! – Я тебе понимать, как себе… – Рудольф Ахундович, положа растопыренную ладонь на живот, встал, качнулся и поцеловал ее в нижнюю губу. Ракитин переглянулся с Градовым, и они вышли на крыльцо. – Я без тебя умират буду! – доносилось из дома со страстью. – Сраз умру, и все! – Ну, Рудик, дорогой, что задела… Нуты прям… Ну дай тебя поцелую, не плачь… – Если бы я имел могущество бога, – усмехнулся Градов, – то все равно не знал бы, чем и как мог помочь им… – А они ни в чем не нуждаются, – сказал Ракитин. – У них и так есть все, что положено. А коли еще друг в друге бы нашли счастье, вообще урезайте, маэстро, марш – и новый абзац. – Сниспошли им тогда, боже, невозможное это счастье, – вздохнул Градов. Тут Ракитин изрек интересную фразу. – Условность реальности существования мира, – изрек он, – есть реальность условного существования бога. – Ну ты и дал, – ответил Градов. – А обещался сегодня ни-ни. – Скажи, – сказал Ракитин, – а ты не боишься неизвестности? – Неизвестности миров? Нет, я боюсь иного… Известности их! – То есть? – Скажу красиво: мы зрим сегодняшнюю трагедию жизни, Саша, разными глазами. Ты, как и многие другие, слепо в нее влюбленными, я – как бы через линзы… Неподалеку отсюда, кстати, был город. И было кладбище. Я помню похороны на нем – много веков назад. Суетливые и нарочито пышные, как и большинство похорон. Меня, замечу, всегда удивляло, что смерть человека связана с суетой – всякими памятниками, цветочками на могилах… Но да не о том речь. Ухоженное кладбище со временем укомплектовалось, а затем пришло в запустение. А город рос, и, чтобы площадь не пропадала напрасно, кладбище расчистили и застроили. Но через век случился пожар, обратив все в дымящийся камень и головешки. Головешки сгнили, пепелище заросло буйным сорняком, пока кто-то, сам того не ведая, не возродил на пустыре кладбище. Далее цикл неоднократно повторился – правда, варьируясь, но на день сегодняшний там снова скорбный приют… – Ты просто смотрел длинный фильм, – сказал Ракитин. – Постепенно тупея и черствея от него. Ничего больше. – Это был сон, – улыбнулся Градов печально. – Мне снился долгий, чудесный сон жизни. – В том и беда, – сказал Александр. – Чем больше спишь, тем меньше хочется проснуться. – Беда в том, – откликнулся Градов, – что жизнь, которая забывается с годами и от которой в итоге устают, мне не приелась. – Как пресытившийся забывается сном, – продолжил Ракитин с ехидцей, – так и старец умирает в усталости от жизни. Нет, ты, конечно, знаешь старость – то состояние, когда дряхлеет тело, слабеет ум и смерть начинает казаться завершением естественным и логичным. Но есть в тебе что-то… от водителя, уверенного, что рано или поздно он сменит старую машину на новую. А вот с точки зрения обычного смертного… – С точки зрения атеиста, ты хочешь сказать… Да, я лишен такой слепой точки зрения! Ах, какая потеря, да?! – Градов засмеялся. – Скажи мне еще о познании истины через страдания плоти, вспомни о несправедливости, о тяжести труда, страхе смерти… И все это – с гордостью проживающего жизнь в неведении относительно своего посмертия, но пыжащегося в потугах показного мужества. – Кто еще пыжится, – заметил Ракитин. – И кому бы рассуждать. Ты даже не знаешь, что такое вкус вина, поцелуй женщины, утоление жажды… – Почему же? – Потому что все это ты оценивал логикой. Ты все видел и чувствовал через пленку, и с каждым годом она становилась все толще и толще. Может, и были у тебя какие-то первые – свежие, дурманящие впечатления, но они быстро исчезли, да и память того, демонического мира давила на все твои мысли и чувства. – К богу меня приблизила не логика, – сказал Градов. – А именно чувство. И оно осталось таким же. Это раз. А если о необычности и свежести впечатлений… знаешь ли ты, что испытывает цветок в росе – накануне прелестного летнего дня, бабочки… А? Ну поменяйся с ним ролями. Он твое не ведает, ты – его… Не надо меня наивно агитировать за род человеческий. Я никогда не гнушался людьми и не презирал их, а жалел и жалею – нарождающихся и гибнущих. Но жалею не за краткую жизнь, а за трагедию, которая заключена в каждом. Смена поколений схожа со сменой времен года, а мумии подобны блеклым цветам, забытым в книгах. Однако бренность, о которой ты способен размышлять отстра-ненно и мельком, ибо противно это природе твоей, эта бренность отравила все мои мысли. Но главное иное: начав жизнь с чистого листа, я могу впасть в грех и снова сорваться в ад, но уже не существом его, а грешником… – И что? – спросил Ракитин. – Ведь ты же веришь в тот замысел творца, по которому стремящимся будет определена дорога ввысь, в свет сотворчества новых миров и вселенных… И что ад в сравнении с этим? – Да, верю, – сказал Градов тихо. – Красота… – Александр обвел глазами высокое аметистовое небо в робкой россыпи звезд, спокойные голубые снега в скальных распадках, льдистые ребра вершин, скупо и остро высвеченные закатом. – А если пилот все-таки не захочет сесть… приземлиться то есть? – проронил Градов глухо. – Очень и очень вероятно, – сказал Александр. – У тебя опять какая-то гнусная физиономия… Наверняка задумал аферу… Надеюсь, в голове твоей не бродят пошлые идеи насчет захвата воздушного судна? – Да нет, есть и другой трюк, – нехотя произнес Александр. – Но о подробностях – замнем, иначе начнешь ныть, ну тебя… – Чувствую, плохо вы кончите, господин авантюрист… – А ты видел того, кто кончил хорошо? В итоге? Слушай дальше. И запоминай. Во-первых, готовим веревку и карабины. Во-вторых, в комнате Рудика висит на стене бинокль. Он пригодится. В-третьих, в нужный момент загороди от меня пилота, встань у него за спиной… – В какой такой нужный? – с подозрением вопросил Градов. – А вот когда в поднебесье получишь от меня в качестве сигнала коленом под зад, тогда, считай, наступил момент. – Неостроумно и вульгарно, – сказал Градов. – В твоем стиле. – Хорошо, я поглажу тебя по головке, – отозвался Ракитин. Тут дверь, ведущая в комнату, шумно распахнулась, и на пороге появился раскрасневшийся Рудольф Ахун-дович, объявив: – Амэриканец приходит, гулят едэм! – Куда? – оторопело спросил Градов. – Дом у минэ в гора километр пятнадцат! Дача от комбинат. Для гостей. Шампанский там ящик! Природа там! – А не поздно? – усомнился Александр. – Гулят никогда не поздно! Ракитин подмигнул Градову: – Давай-ка мы сегодня там и заночуем, а? – Деликатная мысль… – Тогда – собирай вещи… Через полчаса «уазик» уносил их в горы. Домик оказался уютным, с многочисленными спальнями; подвал его ломился от всевозможных винных и консервных изделий, но продолжить в его стенах веселье не удалось, силы гостей быстро иссякли. Астатти по приезде сразу же завалился спать, примеру его последовал Градов, а Ракитин, с трудом высидев часок в окружении непонятно о чем беседующих Рудольфа Ахундовича и Жанны, тоже в итоге ушел прикорнуть, сказав, что если хозяин имеет намерение вернуться назад, то компании ему он не составит. – Поехали домой, Рудик! – встрепенулась артистка. – У меня завтра же концерт! Еще готовиться надо! – Если ты думаешь, что здесь плохо… – Здесь хорошо, но дома – лучше! Уже сквозь сон Ракитин услышал шум отъезжающей от дачи машины. ВЛАСОВ Связавшись с Шурыгиным, Власов, повинуясь накопившейся усталости и раздражению, с места в карьер попытался убедить генерала в необходимости принятия по отношению к Ракитину и Градову категорически жестких мер. – Еще чуть-чуть, и они расползутся, как клопы, по этим горам! – говорил он. – Ищи-свищи! Медлить нельзя! Здесь не Казахстан, тут у нас пока еще надежные базы, люди… Надо их брать и колоть! Только разрешите! Сидевший напротив него майор Дронь поощрительно качал головой, поддерживая мнение старшего товарища из столицы. – А как там… наш гость? – спросил Шурыгин, подразумевая Астатти. – Он с ними, вошел в контакт… – Как вам удалось? – Работаем, товарищ генерал… – А Дипломат? – Ждет выхода на связь. Мне очень трудно его контролировать, кстати… – Ну, Коля, ты уж там… – Я-то «уж»! В общем, как с санкцией? – Ну… смотри по обстановке… Семь раз отмерь, как говорится… – Пока мы мерить будем, все, что можно, отрежут! Я жду приказа, товарищ генерал! – Это и есть приказ… – Все понятно! – вздохнул Власов с досадой, вслушиваясь в дробящуюся череду гудков. Майор Дронь понятливо хмыкнул. – Начальство ни «тпру», ни «ну», а кнутом поигрывает? – Как водится… – Ну, а мы чего? – Готовь группу, майор. Будем сегодня всю компанию брать. Как с местной милицией, договоримся? – А вот с местной милицией – плохо, – сказал Дронь. – Она вся у этого Рудольфа-Адольфа в кармане и на дотации… Аккуратно придется, диверсионными методами. Иначе напоремся на скандал. – Тогда – ночью… Сегодня они снова гуляли? Спать крепко будут? – Надеюсь. – Не подкачай, майор. Давай готовиться. Одежку мне выдели подходящую, перчатки, сапоги десантные… Рации, оружие на всякий пожарный… – Не вопрос. – Ну и «ура», в атаку… Люди готовы? – А они у нас всегда готовы. Мы ж тут на войне, Коля. Переодевшись в тельняшку, пятнистый теплый бушлат и проверив личное оружие, Власов принял под команду пятерых офицеров – крепких, ушлых ребят, в свое время прошедших афганскую мясорубку, управляющихся с ножами и автоматами, как с зубочистками, и просто не мыслящих себя вне колющего, режущего и изрыгающего свинец железа. Укрывшись неподалеку от дома, в зарослях жимолости, терпеливо начали ждать наступления ночи. Сканер аудиоконтроля, соединенный с наушниками, доносил до Николая застольные разговоры. Немало удивила Власова беседа между Ракитиным и пилотом, и невольно подумалось, что с силовой операцией он, возможно, спешит и вместо нее куда более уместен агентурный подход, однако останавливать уже вступивший в действие механизм не пожелал, сметя все сомнения, словно бульдозер ножом, одним определением: «Надоело!» В доме между тем гремело празднество, до Власова долетал вившийся над установленным во дворе мангалом аппетитный дымок, и глотавший голодную слюну Николай преисполнялся злостью и одновременно умиротворенным предвкушением мщения. Решено было дождаться того момента, когда компания уляжется спать: хозяин и его гостья в ходе операции захвата являлись персонами категорически неприкасаемыми и, лишь проснувшись под утро, должны были хватиться своих таинственно исчезнувших приятелей. Наконец гости разъехались, дело начинало приближаться к развязке, но тут неугомонный хозяин внес предложение посетить недалекую дачу. Николай, скрипя зубами, потряс крепко сжатым кулаком, мысленно проклиная все на свете. Усмотрев на себе вопросительный взор Мартынова, также входившего в состав группы, шепнул ему: – Теперь на дачу чудики намылились на ночь глядя! Оригиналы, блин, с шилом в жопах! А это – пятнадцать километров! На машине нельзя, засекут… – Так-то даже лучше, – отозвался лейтенант. – Знаю эту дачу, второй день тут, в поселке, сижу, все подходы-отходы изучил… Мы по прямой, тропами, за час до нее доковыляем, а там – тишь, никого… Масть в руку, товарищ подполковник! – Думаешь? – Ну, прогулочка под луной, пропотеем, не без того… А обратно уже на машине… – Тогда – вперед! И группа захвата легкими, стремительными тенями бесшумно канула в ночной полумрак, двинувшись, как полагал Власов, к последнему рубежу муторной, с постоянными сбивами и нелепицами операции, конечный финал которой оставался столь же неясным, каким был и в самом своем начале, еще там, в Москве, где началась вся эта путаная, нелогичная в своем существе история. «Им кто-то сверху карту сдает, – поправляя на плече миниатюрный автоматик, думал Власов, еле различая в неверном свете ночного светила тропу под ногами. – Это – точно! Просто мистикой дело попахивает!» И от этой мысли, в справедливости которой он почему-то внезапно и остро уверился, подполковник почувствовал впервые, пожалуй, за всю свою жизнь какую-то зябкую, сковывающую все тело вялой тревожной истомой неуверенность. ДИПЛОМАТ – Мы очень ценим твою жизнь и твое здоровье, мой – вкрадчиво говорил Ахмед. – И тебе нечего бояться, все сделают мои люди, но ты должен быть с нами, таков приказ Центра… Я понимаю, что ты испытываешь неудобства, но наша работа – не всегда шербет, драгоценный… – Да хрена ли там распинаться, ясно! – бурчал Дима, ерзая на остро впившихся в ягодицы камушках. Они сидели в глубине скального распадка, неподалеку от поселка, откуда хорошо просматривался дом, в который сегодня необходимо было пробраться, дабы похитить из него трех людей: Ракитина, его приятеля и подлого иностранца, ослепившего Диму в поезде и должного сегодня за такое свое действие физически пострадать. Указания ЦРУ, полученные Ахмедом накануне, были жестко просты: с помощью боевой группы, входившей в состав одного из оппозиционных формирований, воюющих с нынешним пророссийским режимом, захватить Ракитина и его спутников с багажом и личными вещами, переправив пленников на территорию Афганистана, где их заберет вертолет. По завершении операции Диме надлежало убыть обратно в Москву. «Хрен вам», – подумал на это Дима, решивший поехать из Душанбе в Узбекистан и, отсидевшись там некоторое время, рвануть оттуда в Стамбул, а уж после – в Америку. Там, в Штатах, вдали от русского ГБ и сладенького, как патока, Ахмеда, способного, по разумению Димы, не моргнув глазом, отрезать «драгоценному гостю» голову и скормить его останки своим злющим дворовым псам, он, Дима, попросту заявит офицерам из Лэнгли о нервном срыве, о своих подозрениях о неминуемом провале и напрочь откажется от возвращения в Россию, дав кандидатуры на свое замещение. Что ему, в конце концов, сделают? Обратно насильно не отправят, точно. Убить не убьют, смысл? Ну, выкинут, как отработанный материал, но так и превосходно! Деньги есть, родственники под боком, и гори все ЦРУ синим пламенем! Главное – перелететь через океан, коснувшись подошвами Американского материка. А уж коснулся – никто пушкой тебя обратно не вышибет! Но сейчас Дима лежал на холодном камне сурового Памира в окружении несимпатичной и опасной компании вооруженных бородатых бандюг, готовящихся к сомнительному мероприятию; далее предстоял малопривлекательный переход через горы до афганской границы, где, с рук на руки передав пленников, он пустится без передыха в обратный путь, молясь, чтобы не встретиться на горных тропах с русскими отчаянными погранцами… Отрывисто пикнул сигнал вызова рации. Ахмед прижал наушник к уху, напряженно сузив глаза. Докладывал человек, наблюдавший за домом непосредственно из поселка. Выслушав его доклад, Ахмед сообщил: – Они едут в домик в горах… Тут, недалеко, я знаю это место. Там и заночуют. – Он воодушевленно потер ладонь о ладонь. – Это подарок Аллаха! Мы возьмем их, как волк берет баранов, отбившихся от отары… Вперед! СХВАТКА Лампа фонаря, висевшего на потолке небольшой открытой террасы, по счастью, оказалась перегоревшей; ночные тени скал плотно затемняли асфальтированную площадку перед домом, обрамленную метровым бетонным бордюром, укрепившим край пологого склона, на котором расположилась цепью группа Власова. «Уазик» с хозяином дома и его гостьей уехал, свет в окнах погас, и оставалось выждать полчаса, прежде чем группа войдет в дверь, оставшуюся незапертой. Власов сидел, привалившись спиной к валуну, и, отирая ладонью росистую влагу, покрывшую сталь автомата, раздумывал, вызывать ли из поселка машину прямо сейчас или же следует обождать? В итоге решил не торопить события: мало ли что? Сбоку, буквально в метре, послышался шорох: по склону кто-то поднимался… Сорвался камень, донеслась сдавленная брань на фарси, скрежетнула о почву оружейная сталь – ее, эту сталь, Власов ощутил и в темноте безошибочно, как змея ощущает живое тепло… Он вжался в почву. Рядом возникли три силуэта. Автоматы, бородатые лица, вязаные шапочки на головах… Торопливый невнятный шепот, хруст песка под тяжелыми башмаками… Один из силуэтов, перемахнув через бордюр, канул во мглу, устремившись к дому, двое остальных залегли, настраивая приборы ночного видения и отложив в сторону оружие. В голове Власова закружил хоровод воспаленных мыслей, из которого выпала, кристаллизуясь в своей выверенности, одна, необходимая: «Бандиты или ЦРУ… А, впрочем, какая разница?» Власов уже долго не работал в «поле» и сейчас остро ощущал утрату навыков, однако заставил себя собраться, одолеть неуверенность и заметавшийся внутри, как бабочка в сачке, страх. Выдернул из ножен кинжал, подарок дядьки, ветерана СМЕРШа – эсэсовский именной клинок, острый как бритва, ухоженный, с любовно выведенным жалом, выполированными ложбинами в золингеновской стали… Рывком приподнявшись, бросил тело на спину одного из усердно вглядывающихся в темноту незнакомцев и, вжавшись в эту спину бедром, длинным косым движением всадил лезвие в шею второго, испуганно встрепенувшегося и тут же выронившего прибор ночного видения из рук. Лезвие, не встретив ни малейшего себе сопротивления, легко пересекло гортань и шейные мышцы, и тут же, отчужденно почувствовав окропившую его лицо кровь, Власов, ухватив второго незнакомца за шею сгибом локтя, всадил ему кинжал в почку, тверже и тверже сжимая захват, не давая противнику издать ни звука и дожидаясь, когда обмякнет под ним жилистое тренированное тело… Это был плохой и противный удар ножом, но Николай действовал наверняка, опасаясь возможной преграды бронежилета, дважды спасшего ему жизнь в аналогичной ситуации, – правда, заколоть тогда пытались его, Власова. Затем сноровисто обыскал тела: гранаты, тесаки с широкими лезвиями и костяными, украшенными серебром ручками… Ни документов, ни номерных спецжетонов на шеях… Значит, точно не свои. Прислушался. Ни шороха. Подобравшись к валуну, произнес в укрепленный у губ микрофон рации, одновременно нашаривая прибор ночного видения и поднося его к глазам: – Тревога! Посторонние на склоне! Пытаются проникнуть в дом. Выявить по периметру и уничтожить. Не стрелять! Только ножами! В дом не лезть! Ликвидация противника по его выходу! Осторожнее с объектами! – Понял, понял, понял… – зашуршало в наушнике. Это воодушевило: группа была цела, и адреналинчику в кровь он, Власов, ребятам добавил… Не помешает. За бордюром, со стороны двора, послышалось отчетливое движение – вероятно, назад возвращался лазутчик. Миг, и Власов приник плечом к основанию бетонного бруствера, ощущая, как кровь, высыхающая на сжимающих рукоять кинжала пальцах, омерзительной холодной коростой стягивает кожу… – Муса! – донесся призывный шепот, и над головой Власова появилась косоглазая, заросшая физиономия. В-жик! – серпом рассекло лезвие воздух, перерубив шею очередной жертвы, тут же перетащенной через ограду к своим бездыханным соратникам. Власову вспомнилась Москва, стол в ресторане с обилием мясных и рыбных закусок, неторопливый разговор под остуженную на льду «Смирновскую» с деловым человеком, предлагающим за оказание услуг сотню тысяч «зеленых»… А услуги-то! Тряхнуть какую-то трусливую, зажравшуюся свиноморду… Нет, со службой пора завязывать. Хватит приключений! Власов поднес к глазам прибор, повертел регулировочные колесики… В зеленом размытом фоне увидел силуэты входивших в дом пятерых неизвестных. «Ничего себе! Сколько же их тут, косматых детей гор?.. Целая банда, что ли? Эх, были бы снайперы… Да кто же знал!» – Я одного уложил, – прозвучал в рации голос Мартынова. – И ребята – двоих… Вокруг вроде все чисто… – Кольцевая проверка периметра, – сказал Власов. – Двигаемся навстречу друг другу. – Громко цокнул два раза через зуб. Выждал секундную паузу. – Такой вот сигнал… для опознавания. Не покрошите друг друга, парни! И за домом следим неотрывно! Если все чисто, трое идут туда… Включая меня. Один контролирует подъезд-выезд. Берегите спины! – Понял, понял, понял… Отряд Ахмеда, включая Диму, состоял из двадцати человек. Шестеро оставались в поселке, готовя отход группы, пятеро боевиков во избежание появления незваных гостей следили за дорогой от поселка до домика, а остальные непосредственно участвовали в операции. Входя в дом, Дима, конечно же, и предположить не мог, что шестеро бойцов, должных охранять периметр, валяются на склоне с перерезанными глотками и группа захвата ФСБ, проверив свои тылы, спешит к неясно белеющим в темноте спящих гор стенам строения с намерениями глубоко агрессивными и решительными… Дима был отстраненно-спокоен. Бородатые бойцы, увешанные оружием, вселяли в него уверенность, и в окружении их чувствовал он себя если не комфортно, то уж вполне защищенно. В темноте прихожей вспыхнули узко направленные лучи фонариков, скупо высветившие беленые плоскости стен и дверей спален. Дима толкнул ладонью первую дверь, оказавшись в пустой гостиной с круглым большим столом, окруженным готическими стульями с резной вязью изголовий. Посередине стола высилась в бронзовой зачерненной чаше оплывшая, наполовину сожженная свеча. – Спички! – шепотом попросил он, тут же ощутив ткнувшийся ему в пальцы коробок. В озарении расплывчатого огонька он увидел стоящий на полу рюкзак и спортивные сумки. – Так, – сказал, различая в полумраке сосредоточенное лицо Ахмеда. – Вы тут пока с этими разбирайтесь, а я посмотрю, что к чему… – Чего смотреть? – с откровенным раздражением спросил тот. – Чего нашим начальникам требуется, вот чего! – в тон ему произнес Дима, – Иди и занимайся… чем умеешь. А я свои задачи тоже хорошо знаю! – А ты знаешь, чего им требуется? – умерил тот пыл. – Представь себе! – Ну, извини… – Дверь закрылась. Дима взялся за узел рюкзака, из которого выглядывал ледоруб. Так… Веревка… Взяв фонарик в зубы, он разверз брезентовые края, заглянув внутрь рюкзака. Увидев аптечку, вытащил ее, высыпав содержимое на пол. Таблетки, мазь… Дверь неожиданно и зловеще скрипнула, Дима вздрогнул, тут же окаменев и в единое мгновение покрывшись ледяным потом. – Кто… там? – вопросил робко, не находя в себе силы обернуться. – Ахмед, ты? Вслед за его вопросом в доме послышался шум, оглушительно и звонко разлетелось разбитое стекло, грохнул выстрел, затем отрывисто прострекотала сухая и колкая автоматная очередь… Истерзанное нервными перегрузками сердце Димы екнуло и спутало равномерный свой ритм. Фонарь выпал изо рта парализованного ужасом Дипломата в глубь рюкзака. С помощью колоссального волевого усилия он заставил себя повернуть голову в сторону двери. Взор его тут же уперся в пропасть черного немигающего зрачка тупорылого хромированного «магнума». Но тот, кто держал этот «магнум», был страшнее всех пистолетов мира, и он принудил Диму издать затравленный, скулящий звук и, подхватив рюкзак к груди, сжаться в трепетный комок. Перед ним, широко расставив ноги в шнурованных десантных башмаках, стоял, как ангел возмездия, знакомый суровый чекист, глядевший куда-то поверх Диминой головы. Стуча холодными зубами рассыпчатую дробь, Дипломат слабо и глупо поинтересовался, что посетителю нужно и вообще по какому поводу… Контрразведчик, неторопливо оборотив на жертву змеиный взгляд, вдруг улыбнулся Диме так ослепительно, задушевно и жутко, что тот, взбрыкнув ногами, привалился к ножке стола и, съежившись, заголосил придушенно. – Еще один звук, и пуля у тебя в башке! – предупредил низким, с брезгливой угрозой голосом контрразведчик, пнув для убедительности Диму тяжеленным башмаком в зад. – Вставай, иуда! – Нет, – сказал Дима с запальчивой беспомощностью и сжал кулак у подбородка, как обороняющийся боксер. Челюсть его заплясала на костяшках пальцев. Последовал новый удар по старому адресу. Превозмогая скрежет зубовный и крупную нервическую дрожь, Дима, склонив голову к плечу и грозя неизвестно кому скрюченным перстом, подчинился, бормоча: – Я же самостоятельно… Вы же без сознания… Я же продолжаю работу… – Бери все вещи, гнида! Ну! Дима подхватил рюкзак и сумки, всем видом выражая Покорность да и вообще готовность номер один. – На выход, с-сука! Пока недруги топтались в прихожей, Власов, Мартынов и еще один офицер проникли через окна в заранее примеченные спальни и, не обращая внимания на безмятежно спящих людей, заняли исходные позиции у входных дверей, готовясь к атаке. Все произошло согласно предполагаемой схеме… Дверь раскрылась, в комнату, где спал Астатти, вошли, подсвечивая себе фонарями, двое, тут же, не издав ни звука, повалившиеся на пол под точными кинжальными ударами Николая; не обернувшись на трупы, он выскочил в коридор, держа на изготовку тяжелый «магнум», открыл дверь гостиной, оказавшись на пороге слабо освещенной комнаты, где спиной к нему сидел, роясь в рюкзаке, с фонарем во рту, какой-то человек, показавшийся Власову странно знакомым… И это чувство неожиданного узнавания, возникшее у Николая, спасло исследователю рюкзака жизнь… – Кто… там? Ахмед, ты? – слабым голосом спросил человек, не оборачиваясь, и тут же в мозгу Власова полыхнуло озарение: «Дипломат! Вот кто душманов навел! Змееныш…» В этот момент загрохотали выстрелы, мало смутившие Власова, ибо за пистолетным, чужим, услышалась своя, из «скорпиона», очередь, наверняка скосившая бандита, – судя по всему, последнего, доставшегося Мартынову, и единственное, о чем не без досады подумал Власов, – о неуклюжести подчиненного, поднявшего излишний шум… Впрочем, из гостиной он решил выйти вторым, для начала выпихнув в коридор подонка Дипломата в качестве живого щита… Что и проделал. Мартынов действительно допустил оплошность, ударив вошедшего в комнату Ахмеда ножом в спину. Он бил со всей силы, механически целя в область сердца, надеясь, что лезвие в крайнем случае расщепит кость ребра, достигнув цели, и напрочь забыл при этом все назидания инструкторов, обнадеженный недавней победой, когда точно таким же ударом в секунду уложил выслеженного на склоне бандита, однако на сей раз нож встретил преграду, и, прежде чем до Мартынова дошло, что на противнике – бронежилет с титановыми пластинами, тот резко обернулся, вспышка выстрела огненным снопом разорвала тьму, Мартынова словно ударило по скуле деревянной палкой, и, чувствуя, что теряет сознание, он в упор выпустил половину боезапаса магазина из пистолета-пулемета по темному силуэту, который спиной, в звоне оконного стекла, вывалился, отброшенный свинцом, во двор… «И никакой жилет тут тебя не спасет…» – погружаясь в звенящую нудную тьму, подумал Мартынов. Он уже не видел ошарашенно протиравших глаза Ракитина и Градова, поднимавшихся с засыпанных стеклянной крошкой постелей. Ахмед, упавший на бетон под окном дома, вдруг резко и отчетливо почувствовал, что умирает… Не видя ран, он физически ощутил их – сквозные, рваные дыры, через которые неуклонно и стремительно вытекала жизнь… Неповинующейся рукой, не думая ни о чем, сосредоточенный лишь на тех последних движениях, что обязан был сделать, он дотянулся до накладного кармана брюк, нащупав узкий пенальчик рации… Жизнь уходила из него с каждым мгновением, непроизвольно и глупо дергались чужие, схваченные судорогой агонии ноги, но мысли, окутывающиеся их застилающим туманом, еще руководили телом, упорно не поддаваясь своему скорому и неизбежному затмению. Губы ощутили мелкую холодную сетку микрофона. – Здесь засада… Все убиты… Сюда… – Ахмед! – донеслось из гулкой бездны эфира. – Ахмед! – Я умираю, – сказал он и разжал пальцы, уже не расслышав звука упавшей на бетон рации. Он сделал все от него зависящее. И теперь позволил клубящемуся туману хлынуть на исстрадавшиеся своим противостоянием ему хрупкие, изнемогающие мысли, соломинками подпирающие свинцовый пласт осознания этого мира, из которого пришла пора уходить… Ракитин вскочил с кровати, ощутив льдисто хлынувший из разбитого окна лоток холодного ночного воздуха, горечь пороховой гари, эхо пальбы, заложившей уши, и, потерянным движением нащупав кнопку на проводе ночника, включил свет. У двери, широко раскинув ноги в яловых сапогах, лежал какой-то человек в пятнистом защитном комбинезоне, сжимавший рукоять «скорпиона». Лицо человека было залито кровью. Проснувшийся Градов, оторопело пялясь на зазубрины стекла, торчащие в пазах рамы, шептал потерянно: – Что за хулиганство? Что за… Входная дверь отворилась. На пороге возник еще один человек в камуфляже. Компактный короткоствольный автомат, свисающий на ремне с крутого плеча, громоздкий пистолет в руке… Не говоря ни слова, он наклонился к лежавшему на полу человеку, тронув пальцами его сонную артерию, пробурчал: – Жив, кретин… А затем, воздев пистолет стволом вверх, сделал резкое движение, вмиг оказавшись у края оконной рамы; качнул корпусом, словно избегая внезапной пули, и, прищурившись, три раза выстрелил вниз, под окно, резюмировав удовлетворенно: – И этот готов… Последний! В комнату вошел еще один неизвестный, также в армейской, без отличительных знаков униформе. – Мартынова на вывоз, еще дышит, – обращаясь к нему, высказался тип с пистолетом, ни малейшего внимания ни на Ракитина, ни на Градова не обращая. – И тех, и этих… – повел стволом пистолета на обитателей комнаты, – в коридор, и вызываем машину! – А что, собственно… – начал Александр, но дальнейшие его слова пресек взгляд, исполненный такой угрозы и ненависти, что Ракитин поневоле прикусил язык. Вслед за взглядом последовал ответ: – Собирайся, гадюка, отползался… Тут Ракитин увидел, что руки собеседника именно что по локти были густо вымараны в крови. Эта деталь, замеченная и Градовым, отбила всякое желание задавать праздные вопросы. Молча оделись, вышли в коридор, узрев сидевших у стенки Астатти и молодого человека, одетого в кожаную куртку, подбитую мехом, и в спортивный костюм. Человек, закованный в наручники, находился в глухой прострации, мертво глядя куда-то в пол. – Ну вот, – с горьким удовлетворением произнес тип в камуфляже, с видимым омерзением взирая на свои кровавые руки, – добрые старые знакомые собрались вместе. Какая встреча в горах! На свежем воздухе! Разрешите представиться, – обернулся к Ракитину. – Начальник отдела Федеральной службы безопасности России Николай Власов! Любить не прошу, а жаловать – на ваше усмотрение! – Вы ехали в поезде, – проронил Александр, неожиданно признав лицо собеседника. – Да, и доехал, как видите… – Машина вот-вот будет, – доложил Власову один из военных. – Жмут сюда на всех парах! – Очень хорошо! Значит, скоро… – Он не договорил. Где-то неподалеку грохнул тугой взрыв, затем еще один; застрекотали автоматные очереди… Лицо Власова побледнело, и на нем отчетливо проступили темные мелкие веснушки, в которых Ракитин не без содрогания признал крапины засохшей крови. – Ну, ребята, – молвил Власов задумчиво, – дело, оказывается, не кончено. К бою! – Обвел неприязненным взглядом пленников. – Вы! Если хотите жить, будете выполнять приказы! Приказ первый: через окно вылезайте из дома и следуйте за мной. С вещами, блин! Шаг в сторону – расстрел на месте! В этот момент входную дверь косо пропорола автоматная очередь. – За мной! – заорал Власов, подталкивая автоматом Астатти и Градова в сторону спальни, где лежал истекающий кровью Мартынов. Ракитин, забросив рюкзак на плечо, уже выбивал башмаком торчащие из пазов рамы стеклянные зубья, освобождая проем окна. Али считал себя опытным бойцом. На родине, в Афганистане, он провоевал всю свою сознательную жизнь: сначала с русскими оккупантами, потом с оппозицией; далее набиравшая обороты гражданская бойня спутала все понятия законной власти и противостоящих ей группировок, также именовавших себя властью, и, перемещаясь из банды в банду, Али наконец примкнул к таджикским сепаратистам, сражаясь уже на их стороне с федеральными войсками и пограничниками. Война стала образом жизни, автомат – единственным верным другом, а вопрос: «Зачем он воюет?» – отпал сам собой. Глупый вопрос. Сродни тому: зачем ты живешь? Зачем?! А эта несказанная радость сердца, когда твоя пуля точно находит врага, повергая его – опасного и сильного – в прах? А радость обретения трофеев? А блаженство, наркотиков? А власть? А испуганная покорность женщин? Сегодня предстояло захватить каких-то неверных и отправиться с ними в горы – задача пустяковая, хотя он, Али, подготовился к ней, как всегда, тщательно и вдумчиво, взяв под свою команду многоопытных товарищей и не затруднившись обременить себя тяжкой ношей двух гранатометов и увесистым боезапасом к ним. Возможно, неверные были невооружены, и опасность несло в себе лишь столкновение с местной зажиревшей милицией, однако Али опасался, что на помощь ей способны прийти войска. В его практике такое случалось. Кроме того, надо было учитывать вероятное преследование, да и вообще любую случайность… А потому Али был готов к самому внезапному повороту событий. И когда координатор, находившийся в поселке, сообщил, что главный, Ахмед, убит, а к домику движется какая-то машина с военными, Али не без удовлетворения отметил свою воинскую мудрость, в сей же миг отослав часть людей, охранявших дорогу, штурмовать дом, а сам же, расчехлив новенькую «муху», занял удобную позицию для атаки за выступом скалы, на повороте дороги. Он точно выверил дистанцию выстрела, глядя на приближающиеся фары грузовой машины, и, коротко кивнув напарнику, страхующему его дублирующим снарядом, выпалил в цель, тут же, еще за мгновение до взрыва, уяснив обостренной боевым опытом интуицией: попал! Следом полыхнула вторая вспышка, напитавшая дополнительной силой огненный смерч, в котором корявым изломанным силуэтом обозначился кузов растерзанной машины. Пригнувшись, Али запетлял по дороге, слыша, как застрекотали, впиваясь в объятых пламенем людей, недвижно лежащих у горящего остова машины, автоматные очереди. Впрочем, один из атакованных был жив… Пусто глядя на приближавшегося Али, залитыми кровью пальцами он держал рацию, что-то в нее выговаривая… Это было опасно, неверный звал помощь. Коротко полыхнул автомат, и осколки рации с раздробленной кистью руки полетели в огненную лужу растекающегося бензина. Больше здесь было нечего делать. Остов машины надежно перегораживал дорогу, и теперь предстояло спешить на помощь штурмующим дом соратникам. Там же, судя по взрывам гранат и ожесточенной пальбе, завязывалась нешуточная схватка. Али вернулся к повороту дороги, подхватил гранатомет, любовно погладив тяжелую стальную трубу… Он никогда не ленился отяготить себя мощным оружием. Он очень мудрый, Али. И очень трудолюбивый… И Аллах вознаградит его, истинного воина! Последнее сообщение по рации повергло Власова в шок. Машина с поддержкой была разгромлена из засады, и сюда, к дому, двигался явно превосходящий его группу и по численности, и по вооружению противник. Добиться каких-либо толковых объяснений от Дипломата о составе и вооружении бандформирования Власов не смог: тот еле ворочал языком, абсолютно ничего не соображая и производя впечатление впавшего в транс умалишенного. Выведя пленников за бруствер, Власов повел их дальше, в скалы, уходя от дома, ибо понимал, что единственное их спасение – скрыться в горах, заняв в подходящем месте глухую оборону и дожидаясь подкрепления. Единственной его надеждой теперь оставался майор Дронь, должный срочно связаться с военными и прислать сюда боевой вертолет. Замыкая цепочку понуро бредущих в темноте людей, Власов, стараясь придать голосу уверенность, втолковывал: – Я вас спасаю, мудаков, это понятно? Душманы за вашими головами пришли и… за пластинами этими… Где пластины-то, кстати? – Их тут нет, – сказал, коротко на него обернувшись, Ракитин. – Честно! – Да верю, иди… А что они значат-то, а? – Долгая история. – Ну, расскажешь, даст бог… А кто душманов сюда намылил, знаешь? Нет? Так посмотри, вон он, позади тебя ковыляет! Агент ЦРУ засратый! Вот его и поблагодаришь, если чучмеки тебе башку срежут… У-у, падаль! – Пнул взвизгнувшего Диму в зад. – Мартынову теперь каюк, считай… А если еще ребят положат, на антрекоты тебя расшинкую, мразь! – Я работал на вас. Я ничего не мог сделать иного, – вдруг неожиданно ясно, хотя и через всхлип, произнес Дима. – Это вы там, в поезде, сами облажались… А этот, – кивнул на Астатти, – из баллона мне газом в физиономию плеснул… – Я все делал культурально, – высокомерно отозвался американец. – Хрена себе, а?! Во, заявочки!.. – с плаксивым возмущением произнес Дипломат. – Шагайте, вражины, шагайте, – прокомментировал Власов. – Со всеми разберемся в свой черед… Светлело. Уже различалась узкая тропа, вившаяся в неизвестность; отдалилась, а потом стихла стрельба; долина с поселком остались позади, и Власов, безуспешно бубнивший в микрофон рации свои позывные, тоже, как и пленники, начал спотыкаться и тяжело, с присвистом дышал, едва превозмогая усталость. Поднялся ветер – настойчивый, резкий, злой, он протяжно гудел в вышине, облизывал скалы, выметая из трещин мелкую гранитную крошку, секшую лица путников, гнал смерчики колкой пыли вдоль тропы, ухал, срываясь в расселины и провалы… – Может, привал? Хотя бы пять минут! – взмолился Градов. – Сейчас… – мрачно кивнул Николай. – С диспозицией надо определиться… Чую, барбосы эти в затылок нам дышат… Так что не привал будет, а засада, вот так! Место для отдыха.Власов выбрал отменное: на изгибе поднимающейся в горы тропы, идущей по краю обрыва среди нагромождения валунов, откуда ясно просматривалось около трехсот метров пройденной дороги. Он снял с ремня флягу с водой, отвинтив колпачок, капнул в него живительной жидкости, протянув Ракитину. Усмехнулся: – Первый – старший по званию… – Да меня уж разжаловали наверняка… – А ты чего хотел за свои художества? – Да какие художества, – устало отмахнулся Александр. – Ну, съездил человек за границу, большое дело! – Вот и съездил! – с вдумчивой яростью подтвердил Николай. – Вот и результат поездочки! – Да при чем здесь поездка! – А что при чем? – Ну, хорошо, – сказал Ракитин. – Эй, Пол, как считаешь, расскажем человеку правду? А то ведь жизнью рискует, сам кровь льет, а за что – не ведает… А? Астатти хмуро качнул головой. – Тем более, – подал голос Градов, – если уж ЦРУ в курсе, то просветим заодно и родимый КГБ… В целях паритета и информационного баланса… – Ну, значит, так, – начал Ракитин, укладываясь на жесткий грунт и подминая под плечо рюкзак. – Стоял, представьте, дивный солнечный денек. И летел ваш покорный слуга со своим приятелем Мертоном Брауном, пригласившим его в Америку в гости в качестве отплаты за московское гостеприимство, над Тихим океаном. В районе Гавайских островов, куда бы сейчас я не отказался попасть… – О-у, йес! – вдумчиво произнес Астатти. Власов слушал Ракитина, не перебивая. В итоге спросил хмуро: – Ну, информация о землетрясениях, понятно… Но тут-то вы зачем? С целью проверки прогнозов? А?! Где… момент истины, так сказать? – Вот он, момент, – внезапно сказал Дима, указав на тропу. Власов сдернул с плеча автомат. К ним поднимались разорванной цепью пятеро вооруженных людей в чалмах и драных халатах, пузырящихся под напором тугого ветра. Замыкавший колонну человек тащил за спиной, помимо «Калашникова», расчехленную «муху». Это Власову не понравилось. Гранатомет сулил серьезную заваруху… И с каким бы удовольствием он обменял сейчас свой компактный диверсионный автомат, предназначенный для ближнего боя, на один из стареньких, потертых «АКМов», которыми были вооружены бандиты, хорошо знавшие, какое оружие необходимо для схваток в горах… Кроме того, попытка прицельной стрельбы из короткого ствола при штормовом ветре являла собой затею по меньшей мере праздную. – Всем – за камни и ни звука! – Власов неторопливо передернул затвор автомата. – Стрелять придется в упор, так что – без нервов. Лично ты, – ткнул пальцем в Диму, – запомни душевное мое слово: выкинешь фокус, улетишь с обрыва. Хочешь поработать горным орлом? Нет? Тогда замри, как клоп замороженный… Бандит с гранатометом внезапно замедлил шаг, подозрительно вглядываясь в нагромождение валунов, сулящих угрозу засады. Власов, затаив дыхание, вытащил из подсумка гранаты, позаимствованные им у одного из убитых в доме «духов», и мысленно заклинал носителя «мухи» пройти еще по склону хотя бы метров двадцать… Двое бойцов, возглавлявших преследование, тоже насторожились, закрутили головами в чалмах, оглядываясь на своих предусмотрительно подотставших сотоварищей. Выбора, однако, не было – им поневоле предстояло двигаться навстречу неизвестности. Навстречу терпеливо их поджидавшему подполковнику Власову… Словно подброшенный пружиной, он вынырнул прямо перед ними,, густо полив свинцом из «кипариса» заслонившие его от сквозного огня тела, и, боковым зрением холодно отмечая темно-вишневые рваные разрывы на грязных халатах, бросил с размашистого замаха «РГД» в направлении «духа» с гранатометом, уже наводившего страшную трубу в его сторону. Затем, упав на одно из бьющихся в судороге тел, бросил вторую «лимонку», разорвавшуюся под ногами ожесточенно палившего из «АКМа» приземистого толстячка, сброшенного взрывом в пропасть. «Трое готовы, точно…» – мелькнуло у Власова, судорожно сдиравшего с плеча убитого «АКМ» и всматривавшегося в двух оставшихся в живых врагов, спешно укрывавшихся за камнями и продолжавших слепую стрельбу. Как заметил Николай, «дух» с гранатометом, укрываясь за обломком скалы, явно подволакивал ногу, – видимо, задетый осколком «РГД». Власов, не обращая внимания на гулко вывшие вокруг пули, непредсказуемо рикошетившие о гладкий твердый гранит, вытащил из подсумков убитых автоматные рожки и ползком вернулся в укрытие. Внезапно он почувствовал нудную боль в руке, увидел вылезший опаленный ватин из распоротого случайной пулей рукава бушлата, а после с досадой ощутил поползшую по предплечью противную кровяную влагу… – Ну, – криво улыбнулся подсевшему к нему Ракитину, – давай свою аптечку, задело… В этот момент сработала проклятая «муха», осыпав их россыпью колкого щебня, оглушив тяжким, жестким разрывом. – Банкуют, суки… – процедил Власов, снимая бушлат и вспарывая ножом намокшую кровью рубаху. Рана была глубокой, свинец кинжально взрезал трицепс, но Николай, поливая белесо пенящейся перекисью водорода сине-бордовый разверзтый надрез, постарался отрешиться от подступавшего тошнотой обморочного осознания своей искалеченной плоти, с бодрецой наставляя Ракитина: – Иглы нет? Тогда займемся кройкой и шитьем на досуге… Стягивай царапину пластырем. Потуже! Давай – давай, не дрейфь! – У вас мышцы, как у слона… Тут попробуй потуже! – пыхтел Ракитин. – Ничего, ссохнутся с возрастом… А пока работай с тем, что есть! «Муха» молчала. Бандиты, видимо, поняли, что тратить вслепую снаряды не стоит. Разбушевавшийся ветер исключал вообще какую-либо стрельбу, и Власов подумал, что с засадой ему явно повезло: с шести-семи метров при таком буйстве стихии пули из его автоматика разбросало бы по сторонам, как воздушные шарики… Ракитин закончил перевязку. Сказал, задумчиво глядя в пустое, безжизненное небо, где царствовал неутомимый ветер: – Сегодня – день аномалии… – Ты о чем? – спросил Власов. – Да так… Смотрите! – Ракитин указал в щель между валунами, через которую виднелся нижний участок тропы. В дымной взвеси заметаемых ветром песка и пыли появился двигающийся вверх отряд в знакомых грязных халатах и засаленных чалмах. «Мухи», карабины, «АКМы» с подствольниками… Даже не считая бандитов, Власов понял, что на поддержку своим притаившимся в камнях соратникам идут не менее тридцати бойцов… Вспомнились последние оперативные сводки, с которыми ознакомил его Дронь: в районе, перейдя афганскую границу, действовали около трех бандформирований, тесно связанных с наркомафией. Наступившая горная весна, очистившая перевалы от снега, положила начало сезону контрабанды и ежедневных стычек между пограничниками, войсками и устремлявшимися в Таджикистан бандами. – Ну, – задумчиво почесал Власов подбородок, – по-моему, приближается полный капец… «Духи», вероятно предупрежденные окриками своих хоронившихся в камнях дружков, последовали их примеру, шустро рассредоточившись в спасительных россыпях валунов. – Может, двинемся дальше? – донесся до Власова вопрос Градова. – Куда дальше?.. – Тот косо указал на выступ скалы, за которым тропа, уходя на обширную пустошь и пересекая ее, круто тянулась вверх. – Будем там, как куропатки в степи, вмиг всех переколотят… Не знаю, впрочем, как всех, но меня-то – наверняка… – Он задумался. Потом произнес, щуря болезненно глаза: – Вы… вот что… Идите, пожалуй. Я прикрою. Расклад все равно ясный… Вновь грохнула «муха». Затем прострекотали автоматные очереди, тут же захлебнувшись в напрасном своем усердии… И вдруг протяжно заохал, морща лицо, Дима, схватившись за ногу. – Что такое? – подполз к нему Власов. – Ну-ка, дай посмотрю… – Пуля… – Да какая там пуля… – Николай взрезал кинжалом брючину. – Кусок камня отскочил, выковырну сейчас… Глубоко сидит, сука… Дима взвизгнул. – Терпи, змееныш, – цыкнул на него Николай. – Ничего не задето: ни магистральные сосуды, ни нервные стволы… Был бы сейчас новокаин с желатином да еще пролонгатор типа альбумина, вообще бы плясал… Но да и так потерпишь! Наложим тебе давящую повязочку по всем правилам военно-полевой хирургии… – Вы врач? – простонал Дипломат. – Я-то? – усмехнулся Власов. – Нет, мое знакомство с медициной в основном состояло в том, что мне в жизни довелось трахать много медсестер. Ну, они порассказали мне всяких ужасов из своей практики… и кое-что, считай, я запомнил. – Вы уверены, что все делаете правильно? – пискнул Дима. – Слушай, ты! – Власов затянул узел на повязке. – В Конституции сказано, что тебе гарантирована охрана здоровья. Насчет же того, кто именно будет его охранять, там ничего нет, так что не вякай. – У меня плохо с сердцем, – побелевшими губами прошептал Дипломат. – Чего с ним такое, с насосом твоим? Не гонит кровь в пещеристое тело? – спросил бессердечный контрразведчик, глядя в сторону тропы: бандиты, ведя редкий огонь, видимо, совещались, каким образом провести успешное наступление. И вдруг ожила рация. В шуме выстрелов и ветра Власов скорее интуитивно ощутил похрипывающий слабый звук в наушнике; судорожно прижав его к уху, заговорил в микрофон: – Здесь «Арбат», «Арбат»… – И Красная площадь, – не удержался от реплики Ракитин. – Молчи, дурак… – процедил Власов. – Здесь «Арбат»… Да, я слышу. Что, вертолет?! Класс! Мы на тропе… Тут уступ, валуны… Внизу – «духи». Что? Около тридцати… Оборону? Держим! Что? Да, две «сигналки» есть, сразу пускаю, как вас увижу… – Он коротко оглянулся на небо, вскричал: – Вижу, братцы, порядок!.. По нам сгоряча не врежьте! Не врежьте по нам, говорю! В пустоте неба внезапно появились два далеких темных пятнышка приближающихся «вертушек». Власов, вытащив сигнальный патрон, дернул обрывок витого шнура. Над пропастью, подхваченная воздушным потоком, взвилась, описывая неверные дымные пируэты, оранжевая ракета, рассыпавшись тысячами искр. – Это просто судьба… – прошептал Ракитин. – Как и тогда, на Гавайях… – Какие на хрен Гавайи! – зло оскалился Николай, доставая второй патрон, надобности в котором, впрочем, уже не было: их заметили, и «вертушки», хищно пикируя, шли железными беркутами на хорошо видимую из вышины цель… Стремительно вырвались из направляющих ячей ракеты воздух – земля. – Всем лечь! – заорал Власов, вжимаясь щекой в ледяной грунт и машинально раскрывая рот в ожидании сокрушительной взрывной волны… И уже через секунду не стало ни гор, ни неба, ни воя ветра, ни стрекота «вертушек»… Все потонуло в громе, огне, осколках щебня и каменном скрежете… Подлый неверный все же убил трех бойцов и тяжело ранил Али: осколок гранаты разорвал икроножную мышцу и задел кость. Выстрелив из гранатомета в сторону валунов, за которыми скрывался очень опасный, судя по всему, противник, Али, дожидаясь обещанной ему подмоги, сделал себе укол обезболивающего препарата, выдернул застрявший в ноге осколок и, обработав рану, принялся неторопливо ее зашивать кривым крючком хирургической иглы. Сердце Али переполняла жажда мщения. Он взял штурмом дом, потеряв практически всех своих людей, но обнаружил внутри его убитых военных, а те, кого надо пленить, ускользнули в горы, ведомые и защищаемые вероломным, как гюрза, гяуром, не хуже его, Али, умеющим воевать и безжалостно и расчетливо убивать… Изредка, отрываясь от тягостной хирургической процедуры, он поднимал ввысь голову и, скаля судорожно сжатые от боли и ярости зубы, подвывал в унисон злобно свистевшему ветру, мечтая добраться до горла изувечившего его врага, но, когда на тропе показался долгожданный отряд рябого Фейзуллы, им овладело едва ли не ликование от скорого возмездия, должного свершиться над мерзким неверным псом… Он окликнул соратников, предупредив об опасности, таившейся за валунами на повороте дороги, и прижался затылком к холодному камню, закрыв глаза. Голова кружилась, сознание обволакивала свинцовая дремота, и он понял, что потерял много крови. Хватит ли сил дойти до базы? Его заставил встрепенуться тонко поющий приближающийся звук. Звук перешел в тяжелый угрожающий вой, словно кто-то мощный и невидимый, безоглядно устремленный вперед, продирался сквозь плотную ткань, разрывая ее с упорством и нарастающей злобой. Он встревожился, на миг растерявшись. С трудом открыл слипающиеся глаза. И – увидел кошмар. Прямо на него несся, заслонив небо и изрыгая пулеметный огонь, железный летающий монстр, от которого отделилась, окутавшись белом дымком, стремительная серебристая ракета… Каким-то механическим движением ухватив автомат, он нажал на спуск, целя в подслеповатые, разнесенные перегородкой плоскости лобовых стекол, а далее мир превратился в слепой хаос черного огня и всепоглощающего грома. Находясь под грудой теплого битого камня, он по – степенно выплывал из какой-то зыбкой, кругами расходившейся от него пустоты, оглохшим сознанием уясняя, что, кажется, остался жив. Наконец выбрался из-под полуметрового слоя каменного крошева. Ногу пронзила невыносимая, ослепляющая боль. Али перевел взгляд вниз, оторопело увидев кровавые обрывки кожи и сухожилий на месте лодыжки… Огляделся. Всюду, присыпанные щебнем, как большие тряпичные куклы, с нелепо вывернутыми ногами и руками, валялись истерзанные трупы бойцов. Али стало бесконечно грустно. Да, именно грустно и пусто. Вот и пришла пора уйти в миры Аллаха. Аллах не любит самоубийц, но он простит Али – достойного воина, так или иначе обреченного на смерть, но все-таки сумевшего обмануть хотя бы терзающую его боль… Он вытащил из внутреннего кармана халата пластмассовую коробочку, внутри которой в глубоких лунках лежали пять заполненных наркотиком шприцев; сорвав непослушными пальцами предохранительные прозрачные колпачки, обнажил иглы и одну за другой вогнал их в сизую извилину вены… И свист ветра превратился в нежный шорох склонившихся над арыком ив, под которыми, возле заставленного яствами ковра, его, Али, ждали, призывно ему улыбаясь, красавицы в легких шелковых накидках… И он, обманувший боль и смерть воин, шагнул к ним. МГНОВЕНИЕ ВЫБОРА Отстрелявшись, «вертушки», болтаясь в потоках упорного бокового ветра, зависли над пропастью. – Мы целы, целы! – кричал в микрофон Власов. – Один может садиться, второй пусть прикроет тыл, вдруг «духи» очухаются… Нет? Всех списали? Ну, спасители! Ну, удружили! Все, идем, ждите! Одна из «вертушек», качнувшись, завалилась на бок, обогнула кромку скалы и устремилась к пустоши, куда поспешили обалдевшие от разрывов и стрельбы, чумазые от пыли и копоти путники. Ухватившись за поручень металлической лесенки, выкинутой с борта, Ракитин на мгновение замер, захваченный внезапно родившимся у него планом дальнейших действий и с трудом унимая волнение: эта металлическая, крашенная грязно-зеленой эмалью стрекоза могла помочь им одолеть последний маршрут, хотя, что будет в конце его, он не знал, но особенными раздумьями не затруднялся, ибо ими не стоило отвлекать и расслаблять себя – подобно солдату, слепо и ожесточенно идущему в атаку. Он ощупал туго свернутую бухту веревки, лежавшую в рюкзаке, и, вытащив ее коней, внимательно осмотрел мертвый узел в кольце карабина. Раскрыв футляр, извлек из него позаимствованный у Рудольфа Ахундовича бинокль. Градов, зябко запахнувшийся в куртку, тоже выглядел собранно напряженным, будто знал, о чем думает сейчас его компаньон… А думал Ракитин – отстраненно и грустно – о том, что, вероятно, вот и наступают последние минуты их бытия – такие призрачные в кажущейся отдаленности своей и такие близкие в неизбежности. Летчик, торопивший спасенных им незнакомцев с посадкой, выказал откровенно дурное расположение духа и ни малейшего расположения к пассажирам. – Шевелитесь, уроды! – орал он с напористой злобой. – За вами не такси прибыло! Последним в вертолет влез Власов, не без труда затащив в чрево воздушного судна усердно отпихивающегося от него агента ЦРУ Диму. Застрекотал винт, машина легко взмыла вверх. Затем, косо наклонившись, пулей ушла ввысь с пустоши. Через мутное оконце Ракитин увидел валявшиеся на тропе трупы «духов», валуны, за которыми он скрывался; мелькнул вдалеке котел долины в размытых розово-белых пятнах весенних садов… – Коля, – обратился он к устало помаргивающему Власову. – Мы не договорили… Если помнишь, остановились на моменте истины… Так? – Ну, давай-давай, рожай момент… – отчужденно откликнулся тот. – Вот. – Ракитин вытащил из-за пазухи мятый лист с обозначенными на нем хребтами и вершинами. – Смотри. Нам надо сюда. – Ткнул пальцем в обведенную фломастером точку. – Там и будет… этот самый момент. – И в чем он заключается? – Он заключается не в моих объяснениях. Объяснения – слова. Нам надо туда. Вот и все. Нам – это и тебе… Решай. – Но… – Там будут даны все ответы на все вопросы. – Ну… смотри, – недобро прищурился Власов. – Ох, смотри, парень… – И двинулся в сторону пилота, протянул ему бумагу. Спросил: – Это далеко отсюда? – Ну… порядочно. – Конкретно ответь! Пилот испытующе оглянулся на него, цепко ухватив образ собеседника: замаранный кровью камуфляж, жесткий прищур, покатые плечи, агрессивная уверенность в себе… – Ну… минут тридцать лету… Власов вытащил из внутреннего кармана бушлата удостоверение. Процедил: – Военная контрразведка. Летим по моему курсу. – Да какого хрена! – вскинулся летчик. – Я тут командую, понял?! Власов неторопливым движением вытащил из-под ремня «магнум». Процедил скучно: – Слушай, летун… Ты нас спас, спасибо. Но есть некоторые обстоятельства… Я должен закончить операцию, понимаешь? А если же ты упертый товарищ, то так: я был в Афгане полтора года… И вполне способен управиться с твоим корытом. Все уяснил, командир? – Ладно, – насупился летчик. – Летим туда и обратно. Горючего в обрез, кружить там долго не стану. И «вертушка», нехотя вывернув в сторону, изменила намеченный курс. Начались дикие, непроходимые горы. Их заснеженный камень был теперь близок и грозен недоступностью своей и мощью, округлыми высотами вершин и соборной, рельефной строгостью пиков, разрубами ущелий, на дне которых, извиваясь, отсвечивали стальной проволокой ручьи и реки, и пустынной бесконечностью земли, словно единой с небом. Горы простирались в беспредельность, заполоняя горизонт. Ракитина охватил страх. То, что надлежало совершить, представилось кошмаром и наваждением. И тут он сглупил. Придвинувшись к пилоту, спросил заискивающе, не вдумываясь в слова: – А вы… приземлиться можете? – Где? – Ну… в горах… – Смотря… зачем. – Летчик посуровел, тягостные мысли омрачили чело его. – Слушай, – обернулся к Ракитину. – Прямо давай скажи: чего вам надо?.. Тот район – пустыня. Там вообще человек не ходит. Снежный если… – Нам надо обследовать гору, – ответил Александр. – И мы бы, поверьте, не стали вас напрягать, если бы не всякая сумасшедшая чрезвычайщина… Кстати, помочь в этом деле нам были должны ваши коллеги. Может, вы их и знаете даже… – Какие еще коллеги? – Майор Поливанов. Слышали о таком? – Хе! – сказал пилот, внезапно отмякнув. – Серега? Еще бы! Я сегодня к нему лечу вечером… Масло мне обещал. – Ну вот, – кивнул Ракитин. – Мир тесен, как фибровый чемодан. – Кто вас разберет, – пробурчал пилот под нос. – Но что мудрите вы – точно! Ку-уда летим? – Он вжал недоуменно голову в плечи. – За-ачем летим? При чем здесь контрразведка? Кого там ловить? Снежных барсов с передатчиками в жопах?.. Власов настороженно прислушивался к доносившемуся до него диалогу. На лице его явственно читалась удрученная терпеливая злоба. – Ну вы и зануда! Подумаешь, потратим часок-полтора! – стеснительно упрекнул пилота Ракитин, сам же испытывая нешуточную боязнь, что тот способен повернуть назад. Ужас перед заснеженной бездной и каменными громадами прошел без следа, и теперь куда серьезнее его волновали настроения двух крутых и решительных вояк: боевого горного аса и не менее боевого опера, к которому он испытывал ныне невольное уважение и даже симпатию. – Тут даже трехнутые покорители вершин не бродят, – говорил пилот, кивая на заснеженные уступы. – Планета Плутон, одним словом, жизнь на полном нуле… – Почему именно «покорители»? – неожиданно вступил в разговор Градов. – С таким же успехом покорителем может стать муравей, вскарабкайся он на Эверест. Восходящие на вершину – куда ни шло. Нет же, надо обязательно что-нибудь покорять, побеждать, угнетать, вести борьбу… Эта демагогия не без мысли несколько отвлекла пилота. – Вообще верно, – согласился он, – склонны мы к громким словам. А ведь еще говорят: «покорители космоса». Космосу, конечно, от того ни тепло, ни холодно, но мне вот лично – смешно. Ладно бы – исследователи… – Замолчал, уставившись куда-то вдаль. – Вроде, – произнес задумчиво, – вон и гора ваша… Ракитин, отступив назад, нагнулся к рюкзаку, осторожно вытянул из бухты коней веревки с карабином и неуловимым движением пристегнул его за привинченную к полу ножку сиденья. Градов, мельком, но пытливо взглянув на него, встал у летчика за спиной, оттеснив в сторону Власова, пристально всматривавшегося вдаль и маневры Александра не приметившего. – А ближе к ней… можно? – спросил Ракитин пи лота с внезапной одышкой. – Попробуем. – Тот отвел рычаг, и «вертушка» пошла на снижение. Ракитин поднял бинокль. Сжав шероховатые кожаные окуляры непослушными пальцами, увидел в резких, ясных стеклах петушиный гребень вершины. Непроизвольно ахнул: померещилось, будто вертолет неудержно мчится в каменный массив. Руки дрогнули: побежали, перемежаясь, гранитные бугры, белые проплеши, расселины… большой ровный уступ… – Уступ! – крикнул Александр, безумно и близоруко смотря вперед, затем сдернул бинокль с шеи, передав его Градову. – Гляди! – Хор-рошая площадка! – медленно произнес тот. – Как раз для… Э-э, Саня, а за уступом – проем… Это вход, ты понимаешь, это тот самый вход!.. – Вы чего лепите?! – с растерянным удивлением обернулся к ним Власов. – Какой еще вход… дьяволу в жопу?! – Ур-р-ра! – не слыша его, завопил Ракитин так протяжно и громко, словно тренировался выговаривать букву «р». – Кружок дашь? – возбужденно обратился к пилоту. – Два дам, если надо. – Сосредоточенное лицо его, изборожденное сетью глубоких морщин и многочисленных шрамов, напоминало растресканную землю. Ракитин отступил в салон. Градов, сгорбясь, по-прежнему стоял за спиной летчика, ухватившись широко разведенными руками за хромированные поручни, тянувшиеся вдоль потолка. Александр, пригнувшись, полез в рюкзак, нащупал второй, свободный карабин на конце веревки. Вытянул его, пристегнув за широкий брючный ремень. Надел перчатки. Перекрестился, глядя на недоуменные лица Астатти и Димы. В эту секунду Градов оглянулся в его сторону. Оглянулся и пилот, и Власов. Узрев веревку, тянувшуюся к поясу Александра, контрразведчик разинул удивленно рот, готовя вопрос, но услышать его никто не успел: Ракитин коротким рывком отдраил дверь. Рев винтов и воющий воздух упруго и хлестко ударили ему в лицо, ошеломив и лишив дыхания. – За мной! – на рвущем горло выдохе крикнул он Градову, пытаясь перекрыть какофонию свиста и стрекота. И шагнул вниз. Ноги провалились в противную, качающуюся пустоту. Медленно вытравливая тугой капрон каната, горячо скользивший по коже тонких перчаток, он начал спускаться ниже и ниже, упорно стараясь глядеть на бронированное брюхо вертолета и обрывочно стригущие воздух лопасти винтов. Веревка кончилась. Ремень больно врезался под ребра. Теперь он беспомощной личинкой чертил в вышине, уцепившись в тонко поющий, перекручивающийся канат. Ветер качал и бил его, плясала в глазах круговерть обледенелых скал, но вот гул двигателей выровнялся – вертолет пошел на снижение над ровным, широким карнизом горы, и вскоре Ракитин ощутил под ногами снег. Он по грудь провалился в податливую его трясину, вытащил из-за пазухи нож, обрезал веревку. Отбросил ее в сторону. И устало закрыл глаза. Вот и все. Он все сделал. Вертолет снова взмыл вверх – очевидно, в поднебесье происходило сложное объяснение… Чем оно закончится, Ракитин предполагал. И не ошибся: вертолет опять завис над ним, и, будто рассыпающаяся колючка огромного репья, полетел вниз, разматываясь, клубок веревочной лестницы. Лестница качнулась, вытянулась, бороздя деревянными перекладинами наст, и по ней с обезьяньей ловкостью и быстротой начал спускаться Власов. В конце спуска он все же не выдержал, спрыгнул, упав в сугроб в каком-то метре от Ракитина. Следом за ним последовал Градов, после – Астатти, Дима… – А по веревке что, побоялся? – утирая снежные брызги с лица, выкрикнул Власову Александр. – Я тебе щ-щас, сука… – разгребая вокруг себя снег, отозвался тот. Затем, оглянувшись на остальных беглецов, застонал с беспомощным гневом: – Кто давал команду покидать борт?! Вы что же творите, падлы, а? Стрелять вас всех, что ли? – Пока не стоит, – донесся голос Градова. – Потерпите, успеется. Тем более, надеюсь, самое интересное впереди. – Что впереди? – спросил по-русски Астатти, задрав голову вверх, где с упорством, достойным лучшего применения, гудел, замерев, геликоптер. – Я нахожусь внутри фантастический сумасшедший дом! – А здесь нет ветра, – сказал Дима, вертя головой по сторонам. – Там шумел ураганистый буря, – согласился с ним Пол. – Все, что было слабое, летало через воздух… Здесь – рай! Власов, покосившись на американца, ощерился в беззвучной ухмылке. Вертолет, поддав газку, развернулся и полетел куда-то в сторону. Лестница билась и болталась под ним. Вскоре он снизился далеко внизу, у отрога, на пустоши вылизанного ветрами плато. Шум винта стих. Разъяренный пилот, видимо, решил, не докладывая покуда по инстанциям, подождать своих странных пассажиров неподалеку от места их неожиданного десантирования. Логика в таком действии определенно существовала, хотя выступала она в противовес вопиющему абсурду: в самом деле, непонятный и возмутительный поступок спрыгнувшего за борт кретина и последовавших за ним его сотоварищей был похож на действия сумасбродных параноиков, но, как наверняка рассудил пилот, морозец, недостаток кислорода и прочие трудности быстро вернут придурков в сознание. А уж после-то он им устроит излечение от расстройства ума и души. – Представляю, что думает о нас летчик-ас, – сказал Александр, барахтаясь в снегу. – Не знаю, как и извиняться. – Извинимся, – успокоил его Градов. – Поразмысли лучше, что плести про мое исчезновение, если… – Что «если»? – грустно спросил Ракитин. – Сам не знаю. Ну… вперед? – Вы!.. Вашу мамашу растак! – подал голос Власов, передергивая затвор пистолета. – Всем – на борт! Иначе – стреляю! – Да ладно, Коля, давай-ка за нами, на сегодня отвоевался! – отмахнулся от него Ракитин. – Не порть финал, история вот-вот и закончится… А как закончится, так и разберемся! – Ты серьезно отвечаешь за свои слова? – выкрикнул Власов. – Я отвечу! – Ну, гляди, друг ситный! Твоя пуля – со мной! И, разгребая вязко утягивающую вниз толщу снега, они словно поплыли в ней, переворачиваясь и изгибаясь, – к склону горы, как к берегу. Наст истончился в колкий, смерзшийся щебень. Ракитин снял перчатки, погрел дыханием онемевшие, синие от холода пальцы. Дальше идти было некуда. Над ними, заслоняя небо, высилась отвесная стена с округлым и черным проемом расселины, похожей на съеженную временем каменную арку. – Вот и все, – сказал Градов. – Еще десяток шагов вверх – и все… – Неужели… здесь? – Ракитин поднял глаза на уходящую ввысь вертикаль камня. – Или нас крупно разыграли, или… – Градов замолчал. Взгляд его, до того опустошенный, пристально уперся в Ракитина, и было в этом взгляде сомнение какой-то тягостной мысли… – У меня ледоруб, – сказал Александр. – Нужен? – Где ледоруб? – Под курткой. За спиной. Ручку я вчера отпилил, чтоб покороче… Градов звонко, как никогда, расхохотался. Затем потянулся всем туловищем и легко прыгнул вверх, ухватившись пальцами за края трещины. А после, ступая по едва различимым уступам и рытвинам, полез выше и выше – к расселине. Компания последовала за ним. Полыхнуло кинжально солнце, внезапно вышедшее из-за грузной туши облака, синь неба стала еще гуще, и скалы блеснули матовым глянцем. Тут были какие-то черные горы, безо всяких тонов серого и коричневого. Графические. Неземные. Ракитин, цепляясь замерзшими пальцами за режущий перчатки камень, взбирался по круче вздымающегося в вышину колосса, глядя на следующего впереди Градова. Его фигура в нелепо развевающейся куртке, минув край уступа, исчезла, словно поглощенная небом. А затем навстречу протянулась рука, и Александр, обдирая колени, выполз на небольшую площадку перед расселиной. Он тяжело привалился к скале, подогнув под себя замерзшие ноги. Закусил побелевшую костяшку кулака. И почувствовал парализующую, тоскливую усталость. Напротив, в ложбине приземистых гор, с пушечным грохотом сорвалась, заклубилась лавина, пышной солнечной волной стекая в низину. К ногам Ракитина с сухим шорохом скатились мелкие, потревоженные эхом камешки. Неожиданно к нему пришло далекое, вялое недоумение… Окруженный чутко дремлющей могучей стихией, в неизвестности, он был отрешенно спокоен, хотя знал – смерть здесь повсюду, и любой шаг может вести к ней, особенно безучастной и неумолимой среди вечности неба и камня. В ту же секунду мир залил странный, неземной свет, как бы выстреленный сюда светилом; горы вокруг Ракитина качнулись, словно мимо глаз его пронесли увеличительное стекло, и защемило сердце, как при падении с высоты… Вот он – миг аномалии… Миг выбора. Прижался щекой к скале, глядя, как взбираются на уступ Власов, Астатти и Дима. Где-то там, за толщей, находился вход в иные миры… Но в благоговение от такой мысли он не впал, наоборот, это представилось настолько естественным, что и любопытства-то не вызывало… Рубеж, пролегающий в толще гранита, был уже не мифом, не условностью, а явью, постигавшейся им всецело и просто, безо всяких эмоций и уж, конечно, без какого-либо дотошного анализа. Он понял: зачастую анализ – бессмысленное противление тому, перед чем человек заведомо и извечно немощен. И прав летчик: глупо людское бахвальство перед природой и космосом, созданными высочайшим вселенским могуществом. А вычленять себя из общности мира и ставить себя над ним – человек склонен. И один из главных его пороков – в этом. – Надо торопиться, – прозвучал взволнованный голос Градова. – Вставай, Саша! И они вошли в проем расселины, в ее мрак, внезапно начавший просветляться какими-то голубоватыми рассыпанными бликами, сливаясь, образующими зарево неуклонно расширяющегося пространства, в котором тонули каменные своды и намечался бесконечный горизонт иного мира, являвшегося из разверзнутой тверди. – Что за… – послышался за спиной изумленный шепот Власова. – Ты хотел истины, Коля, – ответил Ракитин. – Вот она: мы в корешке самой большой книги… В исходе миров… Дрогнуло голубое марево, и явился мир первый: залитая лучами фиолетового светила каменистая пустыня с разбросанными на ней ветхими, ржавыми остовами гигантских механизмов и занесенными песком скалящимися черепами – высоколобыми, с удлиненно-плоскими скулами… Мир неведомой катастрофы, торжества разрушения и смерти. Дробясь в наплывающей плоскости перепутанных ломаных линий иного пространства, наваливающегося гигантской перевернутой страницей на съеживавшуюся лиловую звезду, пустыню заслонил последующий мир красных глинистых плато и долин-пропастей с черными полноводными реками, с ажурными мостами, металлической паутиной переплетающимися в высоте белесого неба; и задымленные черные эшелоны, ползущие в неизвестность, виднелись на этих путях, подвешенных над жуткими безжизненными безднами. А затем явился мир-крепость, мир неприступных стен грязно-песчаного цвета, столбообразных башен, бесконечного лабиринта приземистых извилистых зданий с норками-оконцами, соединенных узкими перемычками переходов, с вязью путаных улочек, по которым двигались сгорбленные фигуры в одинаково черных сутанах… А после пошла череда темных пространств, где в лиловом свете, озарявшем гранитные иззубренные цитадели, мелькали серые, словно присыпанные пеплом, злобные лики их обитателей, и в одном из них, яростно взирающем на них, увиделся Жрец, беззвучно выкрикивающий проклятия в сторону отступника, Градова… Но уродливый образ его вдруг распластал своей титанической громадой внезапно возникший город с бесчисленными параллелепипедами гигантских строений, озаренных мириадами разноцветных огней. И вдруг в сторону этого города неуверенно шагнул Дима, словно очнувшийся от парализующего страха и изумления перед высотами и чуждыми человеку пространствами, словно позванный кем-то туда, в этот город, в таинственное зарево его света, и Ракитин, как все другие, кто стоял рядом с ним на краю мироздания, внезапно почувствовал все мысли уходящего от них попутчика… В общем-то, земные, нехитрые мысли… В них были воспоминания о больших мегаполисах Америки, способных лишь жалко пародировать громаду того исполина, что сиял во тьме сливающейся россыпью огней, призывая Диму шагнуть в них, найдя прибежище, спасение и новую жизнь в своем ослепительном, но и мрачноватом чреве, и, поддавшись на немой зов, уверившись в том, что нет для него лучшего и прекраснейшего из миров, Дима устремился вперед, вспоминая с потерянной усмешкой каланчу в Берлине, откуда, с привязанным к ноге амортизатором, он как-то прыгнул головой вниз… Это было после встречи со связником, офицером ЦРУ, настращавшим агента о соблюдении крайней осторожности в свете последней информации о казненных в застенках КГБ шпионах… Тогда, летя вниз головой к земле с широко открытыми глазами, слезящимися от напора встречного воздуха, Дима, глядя на вымощенную бетонными плитами, проросшими на стыках травой, площадку, приближающуюся к его лицу, подумал: «Ну и долбанусь… Ну и под расчет!» – И… под расчет! – выкрикнул он, поглощаемый городом, укрытый им, растворенный, ушедший… А после вспыхнул свет. Теплый, несказанно ласковый, несший любовь и надежду. И был в нем шелест молодой чистой листвы, и плеск живых прозрачных вод, и благое отдохновение… Усталость истерзанных земными грехами и заботами душ… Она ощутилась внезапным тяжким грузом, и смехотворной нелепицей показалась суета далекой, глупой повседневности… И все они, не колеблясь, шагнули в свет. В нем исчез Градов, сжав на прощание руку Ракитина, а Александр, продвигаясь вперед, за ним, почувствовал вдруг мягкую, но настойчиво отталкивающую его преграду. Он продолжал упорное свое движение, но свет отступал, а затем в сознании Ракитина как бы услышались увещевающие голоса тех, кто обитал за искрящейся волшебной пеленой, кануть в которую он жаждал истово, истомленный страстным желанием приобщения к этому родному, любимому миру, таившемуся в глубинах света, миру, внезапно и интуитивно им узнанному, будто дом из полузабытого прекрасного детства, возвращение в который было единственно необходимым, спасительным и отрадным. Но вдруг свет исчез. Последние тени исчезающих миров переплелись в вензеле странной печати, утвердившейся на миг и тут же истаявшей в полумраке каменного мешка, и Ракитин понял, что этот вход в миры заперт… Навсегда. Он потерянно оглянулся. Рядом с ним стояли Астатти и Власов. – Нас не взяли, – с потерянной усмешкой произнес Николай, тяжело и неуклюже опускаясь на землю. – Мы еще не сдали до конца свой земной экзамен, – откликнулся Пол. – Но зато теперь точно знаем, насколько он важен, – произнес Ракитин. – И как дальше жить?.. – рассеянно, ни к кому не обращаясь, промолвил Власов. Встал, вытащил пистолет, со снисходительной улыбкой взглянув на оружие, сунул его обратно в заплечную кобуру. – Ну, братцы, пойдем… – сказал устало. – Крутиться дальше. – И все-таки… как же дальше жить? – повторил за ним Ракитин. – Тебя тактический аспект интересует? – Хотя бы… – Ну, придется мне отдуваться перед начальством, – хмыкнул Николай. – Чего-то сочинять. Тебя выгораживать, его… – кивнул на Астатти. – Но я придумаю историю, не беспокойся. Скажем, по случайности или же по злому умыслу умыкнул ты носители информации с каких-нибудь американских спутников, зондирующих недра… А касалась информация залежей редких металлов, кимберлитовых трубок… Проконсультируюсь, в общем. Для достоверности деталей. Вот и заварилась кутерьма, вот и попёрся ты на Памир к золотым жилам… Да только ни хрена не нашел. Ну, а тех двоих спишем… Горы, стихия, бандиты… Такая вот версия. Так что садитесь, пожалуй, в самолет и дуйте в Ташкент. А оттуда – хотя бы и в Америку… – Я готов брать тебя с собой, Алекс, – произнес Астатти. – Может, позже, – ответил Ракитин. – Но сначала мне надо в Москву. Надо! – Ну и дурак, – сказал Власов. – Найдешь еще себе приключений на жопу… – С вашей гэбэшной помощью? – Я за свое начальство ручаться не могу, Саша. У нас там люди определенные, в начальстве этом. С бетонными мозгами. Рассчитанными на точное и неукоснительное передвижение мысленной массы по руслам извилин. Масса небольшая, извилины глубокие, из берегов ничего не выходит. Так, бывают отдельные брызги… Но – редко. Да ты и сам знаешь… – Вот и итог твоей охоты, – невпопад произнес Ракитин. – За нами, путниками-странниками… – Да все мы… блуждаем! – неопределенно откликнулся сквозь стиснутые зубы Николай. Они спустились вниз, на уступ, тут же услышав знакомый шум двигателей вертолета, вновь взмывшего над плато. Шум приблизился, «вертушка» зависла над ними, Ракитин ухватил волочащуюся по подножию скалы лестницу и начал взбираться вверх. Ухватившись за поручень, подтянулся и кулем повалился на вибрирующий пол кабины. – Ну и как понимать эти шуточки, мать твою?! – донесся с хриплой яростью в голосе справедливый вопрос пилота. – Прости, брат… – Александр, не вставая с пола, привалился спиной к стенке. – Так было надо. Очень надо. Но объяснить ничего не могу. – Где остальные? – вопросил летчик злобно, не поворачивая головы. – Двух уже не будет, – сказал Ракитин. – И вообще… их не было, понял?! – выдохнул поднявшийся в кабину Власов, протянувший руку взбиравшемуся следом за ним Астатти. – Дела… – Пилот пристально посмотрел на Николая, но тут, словно увидев в его глазах нечто отрицающее все дальнейшие расспросы, угрюмо произнес: – И… как теперь? – На базу, отстрелялись! – сказал Николай. – Ну, наконец-то! – Слушай, – тронул Ракитин за плечо пилота. – Ты говорил, что вечером летишь к майору Поливанову? – Ну. – Он мне тоже нужен. – Да? Ну так к нему я готов стрекотать хоть сейчас. Лишь бы тебя не видеть больше, шизика… Да и вообще всех вас! Да, вот что… – Он помедлил. – Мы никуда не летали, ясно? По нам стреляли, пуля повредила маслопровод, пришлось садиться и ремонтироваться. Мне лишних объяснений с начальством тоже не надо… А на счет Поливанова… сам с ним объясняйся. Кто ты такой, откуда возник вообще… – Будет сделано, – кивнул Ракитин. – Как бы вот с Рудольфом еще отношения выяснить… Бинокль к тому же его у меня… – Давай сюда бинокль, – отозвался Власов. – Все передам, все растолкую… – Угрюмо вздохнул. – Завтра Мартынова в цинке отправлять… «Вертушка», миновав скалы и вечные снега диких гор, уже летела над их пологими, подернутыми робкой весенней травкой отрогами с глинистыми, раскисшими под солнцем подножиями. Поливанов – крепенький толстячок с маленькими голубенькими глазками, колюче и недоверчиво взиравшими на мир, приглаживая рыжеватые волосы, плохо скрывающие наметившуюся лысину, равнодушно выслушал историю Ракитина о его принудительном парашютном прыжке на пути в Душанбе. – Ну… бывает, – произнес равнодушно, избегая смотреть на собеседника. – И… теперь что? – Я забыл про этот прыжок, – сказал Александр со значением. – И ныне у меня единственная просьба: помогите добраться до Москвы. Обещаю передать вашему начальству искреннюю благодарность за вашу поддержку. – Забыл, значит? – О чем вы? Выпуклым ногтем с черной окаемкой Поливанов почесал в раздумье пухлую, плохо выбритую щеку. Сказал: – Борт со спецназом идет на Москву через час. Уст роит? И через час Ракитин, прильнув к иллюминатору, смотрел вниз, где вновь необъятно и мертво простирался знакомый горный ландшафт, но уже иной, отдаленный высотою полета над ним, утративший пугающую свою мощь и всесилие, как упустивший птицу из рук великан. В московском военном аэропорту Ракитина, не имевшего надлежащих отметок в паспорте, уже собирались задержать для уточнения личности, но тут пришел на подмогу мерзавец Марс, на счастье оказавшийся на месте исполнения своих странных служебных обязанностей. – Надеюсь, без обид? – спросил он Александра, без затруднений проводя его через пограничный кордон. – Без обид, без обид, – отмахнулся тот. – Летайте Аэрофлотом, – высказался Марс на прощание. – Надежнее. С территории аэропорта Ракитин вышел в ночь унылого, тревожного перелеска. Ивняк, изломанные силуэты голых деревьев, мглистое, беззвездное небо. Слепо вглядевшись в темноту, различил вытоптанную тропу, круто сбегающую вниз, к ложбине железной дороги с ажурными чучелами ее мачт и извилистым, стылым сиянием рельсов. До рези в веках зажмурил глаза. Вновь раскрыл их. Никого. Застонал сквозь зубы. Он знал: одиночество – тяжело, но не знал, что так больно. Равнодушная ночь, равнодушное небо и земля. И только ель на пустоши обрыва, страстно раскинутые на ветру ветви ее – обреченное дерево, вот и все, что пронзительно близко сейчас, но тоже безмолвно и тоже бессмысленно. Достав из кармана деньги, медленно побрел к станционной кассе, наступая на пятки своей долговязой тени, взял бумажку билета из чьей-то руки, мелькнувшей в норке-оконце; стекли в ладонь серебряшки сдачи вперемешку с блеклыми, как прелые листья, мелкими купюрками. Чувство чего-то знакомого и некогда пережитого вдруг посетило его – бездумно и монотонно покачивающегося на краю платформы. Ответ и разгадка этому чувству, казалось, уже находились, но тут же и ускользали, как зыбкое движение тени, сгинувшей среди пыльно-ржавой щебенки, присыпавшей шпалы, обрывков газет, битого бутылочного стекла, окурков и фантиков. И вдруг – вспомнил: Люда. Давний беспутный вечер, электричка, женщина в пустом вагоне, нетрезвая обида на ее косой взгляд… А вот и электричка. Точно такая же. Только нет там Люды. И вагон пуст уже безжалостно и навсегда. Он вошел в его желтый качающийся полумрак, сел в угол скамьи, понуро свесив руки с колен. Бетонный сарайчик станции с лампой над входом, зависшей как капля в клюве кронштейна, поплыл мимо, размытый нимб его стерла воцарившаяся за стеклом чернота. Все кончилось. Ракитин замер, унимая лихорадку отчаяния. Потом встал, высунулся в раскрытую фрамугу, щуря глаза от ветра. Электричка, изогнувшись на повороте, несла сквозь ночь пустые квадраты своих окон, серенько высвечивающие придорожную глушь. Он задохнулся от бьющего в лицо воздуха, несшего запахи хвои и молодой листвы, не стаявшего еще снега на откосах – запахи весны и жизни. Они не радовали его. Они предназначались другим – тем, кто смел надеяться на счастье и кому не грозило ни одиночество, ни пустота. Кому можно было лишь позавидовать с безучастием. Вот он и понял Градова… И отвернулся от окна – с раздражением и поспешностью и затаил дыхание, осев на скамью. А затем осознал, что это каприз и обида глупца. Ошибка. Ибо еще предстоит жить. И нет иного выбора для него. Он опять мчался в неизвестность, мыкания и тоску, но был обязан принять все так, как есть. И как будет. Громыхнули вагонные стыки, стих дребезг и гул, раскрылись, словно навек, двери. Вокзал. Каменные его хоромы с незадачливой выспренностью лепных вензелей, колоннад, нежилой высотой сводов, духом суеты сует и властвующего над ним порока. Ровно, по-ночному, залитый светом коридор, уходящий под землю. Он шел по нему, в отчуждении возвращения сюда, в обыденность, неузнаваемо, болезненно странную, будто околдованную, и тайны были вокруг. Девушка с разметанными волосами, бегущая навстречу, куда-то спешащая, незрячий взгляд ее, устремленный мимо этого мира, в сокровенное; глухая дверь в выложенной изразцами стене, над ней – красный крест в белом выпуклом круге на синей стеклянной доске; терпеливая согбенность старухи-уборщицы, сметающей лимонные, не успевшие набрякнуть влажной чернотой грязи опилки; обвисший халат, неуклюжие боты, резиновые перчатки, сизые вены на коричневых, натруженных руках… Тайны. Огни редких машин, силуэты людей, размытый свет фонарей над сонными улицами. Ракитин остановился. Ему ясно представилось, как он входит в квартиру, отворяет дверь комнаты, и вот перед ним – женщина, дремлющая в кресле, за книгой, в ожидании его. Люда. Она вскинет глаза растерянно и скажет: – Надо же… Заснула. Привет, Санечка. Где скитался? Он провел пальцами над косяком двери, отыскав втиснутый в трещину «аварийный» ключ. Свет на кухне горел, и там кто-то был, но он сразу прошел в комнату. Тяжелый запах покинутого жилья. Паутина и пыль. Никого. Развернувшись, отправился на кухню. Сосед Юра, сидя на табурете, без аппетита пил чай, покуривая. – О-оу! – узрев Александра, протянул в удивленном приветствии. – Кого… наблюдаем? Где колобродил? – Командировка… – Не причесывай лысого, ты ж без чемодануса… – Юра хитро прищурился. – Вариант… да? На лице Юры виднелись отчетливые следы побоев. – Как тут?.. – спросил Ракитин, неловко осматриваясь. – По-черному, Сань, – вздохнул Юра, озабоченно помрачнев. – Как у графина у меня. Кто угодно за глотку берет, кто угодно вверх жопой запрокидывает… Влип я. Суд завтра. – Вот так да! – сказал Ракитин. – И во что же ты влип? – Да на ровном месте! Со студентом тут одним скорешился, негр он. Мадагара… э-э… – Мадагаскар. – Точно, оттуда. А у него тоже кореш – карлик. Очкастый, без пенсне – никуда… Ну, выпили, а у негра, значит, билеты в театр пропадают… Ну и уговорили они меня. Какого, не пойму, хрена туда поперся? Эротический спектакль. Вообще ничего так… Ну, сидим на галерке, уже теплые… а карлик носом клюет, и пенсне у него бац – и в партер навернулось… Ну, а в перерыве пошли пенсне искать, а там осколки, затоптали, суки-кони… Ну мы ему бинокль взяли. Он с ним и ходил. В буфет забрел, позырил через бинокль, мне, говорит, сухенького двести грамм… Дали, хотя – так это… Ну, прикалывается карлик, думают… А он потом в сортир поперся. Ну, раскрыл дверь кабины-то и смотрит в бинокль. А там – мужик сидит на толчке. А карлик смотрит, значит. Ну мужик ему – хлобысть в лобешник, карлик с копыт. Мы видим – выползает из сортира с разбитой пачкой… Кто тебя, карлик? Он показал на одного, по-моему, не того… ну а я заведенный – и понеслось… Мы наваляли, нам навесили. Негру о черепушку бутыль с шампанским разбили, за новый корабль его, что ли, приняли? Ну, менты возникли в оконцовочке, без них не обходится. Арестовали, короче. Завели дело, к утру выпустили… – Ну, может, и обойдется… – сказал Ракитин не смело. – Хрен там! – произнес Юра с чувством. – Я из ментовки с похмела пришел, трясусь весь; синяки одеколоном протер и токмо стакашек налил, стою как матрос с ним на палубе, качаюсь, и – е-калэмэнэ! – тут… сверху, в потолок – хря-асть-тарарах! И такой во кусок штукатурки позорной… – Юра развел руки, – точно в портвейнус! Попадание, мля! Закусон прилетел! Весь аппетит прям… Чего думаешь? Соседка наверху, кошелка… Дети, говорит, танцами занимаются, ребеночки. Мамонты малолетние! Ну, слово за слово… – Взъерошив волосы, он снова присел на табурет. – В общем, оскорблять стала, поперла, как бульдозер на танк, и… я ей… Чуть. В голову. Синячок, экспертиза… – М-да, – сказал Ракитин. – Вот мы с тобой!.. – с подъемом проповедовал Юра. – Ну сцепимся бывало… и чего ж? – М-да, – повторил Ракитин. – Тюрягой дело пахнет, Саня, тюрягой, чего боюсь… И сон, понимаешь, приснился: кот с машинкой парикмахерской… – Ну я могу сходить, поддержать… – пробормотал Ракитин. – Вот! – сорвался Юра с места. – Точно! Спасибо, Сань, ты человек! Заступись! На поруки, да? У тебя же связи! Ну, Людкины кореша из газеты… Авторитетные люди! Позвони, а? А то – дети! Гопак, мазурки, летки-шпоньки, прям в стакан фуфло запузырили, что за дела! Поддержи, Сань! Скажи, в институт медицинский его готовить стану… – Почему в медицинский? – вяло удивился Александр. – Да я и сейчас уже запои купировать могу лучше всяких там докторов! – запальчиво поведал Юра. – Знаю их, шарлатанов, навидался! Приедут, сами вдребадан, у больных все оставшееся допьют, шакалы… А если я бы за дело взялся… У-у-у! – провыл восторженно. Ракитин вернулся в комнату, раскрыл балконную дверь. В бывшей квартире Градова было темно. Где он, вошедший в каменную твердь? Что он нашел там, в свете? Покой? Друзей? Дело? Он задавал себе эти вопросы, сжимая железо перил в ломкой, иссохшей краске, осыпаясь, колко впивающейся в ладони, надеясь на отголосок последнего прощания от того, кто ушел бесповоротно далеко и навсегда, за конечный край воплощения выбора, но – не доносился ответ… Молчали миры, дающие человеку лишь тень догадки о них. а если же напутствие или помощь, то незримые, хотя порою – чудесные, однако понимать их суть надлежало душе, никогда не теряющей связи с вечным домом своим. Впереди еще была жизнь. Какая? Он не ведал. Но знал, что ее предстоит пройти до конца. До последнего рубежа, что теперь уже не страшил. Ибо виделся за ним новый горизонт.