Аннотация: Маркиз Винчкомб, завзятый циник и повеса, гордился тем, что способен испытывать лишь одно-единственное чистое чувство — любовь к искусству. Мог ли он даже заподозрить, что случайная встреча с юной белокурой Люсией, страстно молящей его, сказочно богатого мецената, спасти от голодной смерти талантливого, но непризнанного художника, обратит любовь к искусству — просто в Любовь, страстную, нежную, всепоглощающую, преодолевающую любые преграды?..


---------------------------------------------


 Барбара Картленд
 Любовь и Люсия



 От автора


 Посетив Венецию на Пасху 1982 года, я сразу же отметила присущее этой стране необычное сияние, которое до тех пор не встречалось мне нигде, кроме Греции. Это очаровательное и таинственное сияние.
 Венеция — город мечты, приезжая сюда снова и снова, всякий раз она оказывается еще прекраснее прежнего.
 Тогда я была зачарована легкой дымкой, стелющейся по утрам над водой, солнечным светом, играющим на мозаиках Сан-Марко, и мерцающими в этом соборе свечами. И еще меня восхитили свечи роскошного пиршественного зала палаццо Контарини Полиньяк, где давал обед герцог Деказе.
 Венеция… Навсегда запомнится полюбившим ее.




 Глава первая


 1824
 Маркиз Винчкомб медленно очнулся ото сна и почувствовал, что жара стоит изнурительная.
 Потом он догадался, что жарко только у него в комнате, потому что ставни на окнах плотно заперты, а занавеси задернуты.
 Вспоминая события минувшей ночи, он завертел головой на подушке и увидел подле себя девушку.
 Обычно проводя ночь в одиночестве, перед сном маркиз всегда распахивал ставни, чтобы наутро не лежать в темноте, а наслаждаться созерцанием окрашивающей небо ранней зари.
 Но этой ночью он развлекался, и теперь прекрасное создание спало рядом с ним. Услышав ее тихое дыхание, маркиз понял, что она еще спит.
 Он отвернулся от нее и с легкой улыбкой, тронувшей его красиво очерченный рот, вспомнил страстную, исполненную огня ночь. Венецианка не обманула его ожиданий и, хотя он не желал признавать этого, приятно утомила маркиза.
 Впервые услышав пение Франчески Россо, маркиз отметил, что голос у нее сладкозвучнее соловьиного и взлетает на верхних нотах, подобно стремящимся к небу птицам.
 Кроме того, Франческа была молода, красива и не скрывала желания поскорее оказаться в объятиях маркиза, В своих привязанностях маркиз был крайне разборчив и требователен, однако, едва прибыв в Венецию, он сразу понял, где искать самых прелестных женщин, а в театральном мире Франческе не было равных. В те дни, когда она пела в Опере, в зале яблоку негде было упасть, а похвалы певице расточались с той страстностью, на которую способны лишь итальянцы, всегда бурно выражающие свои эмоции.
 Долгий путь из Англии утомил маркиза, и тот мечтал расслабиться. Через несколько дней после приезда он встретил Франческу. Увидев его, она сразу определила, что нужна ему.
 Со времен оккупации Венеции Наполеоном, объявившим себя королем Италии, венецианцы беднели год от года. Некогда богатейшие семьи старинных родов едва сводили концы с концами и не могли тратить деньги на развлечения и причуды. Поэтому для куртизанок Венеции богатый английский дворянин был воистину подарком богов.
 Согласно решению Венского конгресса и Парижскому соглашению, Венеция отошла к Австрии, но мало от этого изменилась. Разница состояла лишь в том, что теперь у страны был другой император, живущий в Вене, и вице-король.
 Однако, несмотря ни на что, венецианцы ненавидели австрийцев, и маркиз не встречал еще такого жителя Венеции, который при разговоре не начинал бы обвинять австрийцев во всех грехах и с нудным многословием рассуждать о причиненных им унижениях и оскорблениях.
 Маркиз же решил, что в Венеции он будет только отдыхать и развлекаться.
 В течение долгих лет многие англичане не могли покинуть Англию — если не считать войны с Наполеоном, — и теперь они отправлялись путешествовать в Европу. «Гранд-Тур» претерпел за эти годы большие изменения. Транспорт стал гораздо дешевле и удобнее, поэтому путешественниками становились не только аристократы и богатые выходцы из среднего класса, но и поэты, писатели, музыканты и художники, которых тянуло в Венецию, словно магнитом.
 Здесь маркиз повстречал Уильяма Тернера, который в 1819 году провел в Венеции две недели, и долго слушал его дифирамбы стране, которая открыла ему совершенно иное видение света.
 Но, хотя маркиз был известным ценителем живописи и постоянно пополнял свои картинные коллекции, в Венеции он искал чего-то более теплого и человечного, нежели картины.
 Но он нашел это в Франческе.
 С того самого момента, как она переехала в снятое им роскошное палаццо на Большом канале, маркиз проводил время весело и беззаботно и не раз хвалил себя за решение съездить в Венецию.
 Он находил, что английское светское общество изменилось, когда постарел король. Приемы, которые его величество давал в Букингемском дворце и в брайтонском Королевском павильоне, были уже не те, уже не шокировали подданных как раньше, пока он был всего лишь принцем-регентом.
 — То ли все поскучнели, — говорил своим друзьям маркиз, — то ли мне стало скучно жить.
 Его собеседники смеялись, и только лорд Дункан, его верный товарищ, был откровенен с ним.
 — Ты прав, Джайлс. Нельзя не согласиться, ты пресытился, стал циничнее.
 Поскольку редко кто осмеливался так говорить с маркизом, он удивленно посмотрел на друга и ответил:
 — Возможно, ты прав, но в таком случае меня ожидает весьма унылое будущее.
 Аластер Дункан только рассмеялся.
 — С твоими-то деньгами, Джайле, у тебя всегда будут «новые луга» 1 .
 Вероятно, именно эти слова заставили маркиза задуматься о жизни, все его увлечения после окончания войны были однообразны.
 Приемы, скучные скачки, Миллз, стипль-чез, надоели, женщины неинтересны и мало чем отличаются друг от друга.
 И все же маркиз не успел еще стать настолько циничным, чтобы утверждать, будто в темноте все женщины серы, подобно кошкам. Но, когда он задумывался, он приходил к выводу, что все его интрижки одинаковы, неизменно начинаясь с флирта, они все заканчивались пресыщением. Как бы долго и бурно ни длился роман, рано или поздно он заканчивался и забывался, и единственной причиной тому, по мнению маркиза, была скука.
 И Аластер Дункан объяснил ему это в последний вечер, проведенный маркизом в Лондоне, перед отъездом.
 — Ты когда-нибудь задумывался, Джайлс, — спросил он, — над тем, что ты ищешь, чего ты хочешь добиться в жизни?
 Маркиз, насладившийся превосходным ужином, приготовленным его шеф-поваром, сидел, откинувшись на спинку кресла.
 — Зачем мне чего-то искать?
 — Потому что тебе этого не избежать, — ответил Аластер.
 — Я не понимаю, что ты хочешь сказать.
 — Ну так послушай. Ты — один из богатейших людей страны, ты красив и респектабелен, ты, хоть и редко соглашаешься с этим, умнее многих. Такой человек не может быть доволен жизнью, которую ты сейчас ведешь.
 — Чушь! — уверенно ответил маркиз. — Я, конечно, польщен твоими похвалами, но заверяю тебя, мне вполне хватает моего положения в обществе и состояния.
 — Неужели ты действительно веришь, будто все это сможет занимать тебя на протяжении ближайших сорока или пятидесяти лет.
 Маркиз рассмеялся:
 — А почему бы и нет?
 — Ты либо нарочно заглушаешь голос рассудка, либо нечестен сам с собой, — ответил Аластер. — Раньше за тобой такого не водилось.
 — К чему ты клонишь, черт побери? — недоумевал маркиз.
 — Дело в том, что мне грустно смотреть, как пропадает замечательный человек, — То есть? — В голосе маркиза появилась легкая обида.
 — Ты сам говоришь, доволен. Но я не могу поверить, чтобы, такой человек был доволен обществом людей, которые на сегодня тебя окружают.
 — Чем они тебе не угодили? — резко спросил маркиз.
 — Возьми к примеру короля, — начал Аластер. — Мы, конечно, любим нашего «королька» и всегда любили, но он растолстел, стал медлителен и, если уж быть честными до конца, слишком утомляет.
 Глаза маркиза сверкнули, но он не стал прерывать друга. Аластер продолжал:
 — С тех пор, как он стал путаться то с одной, то с другой старыми, алчными женщинами, я не могу даже слушать его. Мне хочется поскорее убраться с королевских глаз долой.
 Тут лорд Дункан сделал паузу, словно ожидая, что маркиз возразит ему, но тот только глотнул бренди и заметил:
 — Продолжай, это интересно.
 — Ты хочешь, чтобы я перечислил всех прихлебателей и приживалок, мужчин ли, женщин ли, которые паразитируют на тебе, ведь ты богат и, как никто другой, можешь удовлетворить их желания?
 — Какие желания? — уточнил маркиз.
 — Им хочется праздников, развлечений и появляющегося в твоем присутствии ощущения, что они находятся в обществе.
 Маркиз откинул голову и расхохотался.
 — Никогда бы не поверил, что ты можешь быть столь проницателен и красноречив, Аластер. А я-то думал, тебе нравится безумствовать со мной.
 — Конечно, нравится! — ответил Аластер. — И в то же время я понимаю, что сейчас тебе живется гораздо скучнее, чем тогда, когда мы терпели тяготы и невзгоды армейской жизни, были молоды и горячи и получали от этого удовольствие.
 — Все когда-нибудь стареют, — философски заметил маркиз.
 Аластер Дункан засмеялся:
 — Ты говоришь, словно Мафусаил. В следующем году тебе будет тридцать четыре, но даже в такой старой кляче есть или должна быть хоть искорка жизни!
 Маркиз поднялся с кресла.
 — Аластер, я не понимаю, к чему ты клонишь, но заглядывать в себя мне почему-то не хочется.
 — Именно так я и думал. И еще я очень рад, что ты уезжаешь.
 — Ну ладно, пускай я уезжаю оттого, что мне скучно, — уступил маркиз. — Но я уверен, что к тому времени, как доберусь до Венеции, мне уже будет хотеться развернуться, и отправиться обратно домой.
 — Буду ждать тебя с распростертыми объятиями, — улыбнулся Аластер. — Жаль только, что я не могу поехать с тобой!
 — Бросай армию и собирайся, — предложил маркиз.
 Его друг покачал головой.
 — Нет, я уже думал об этом, когда заключили мир, но твердо решил: пока не умрет мой отец, у меня не будет владений, о которых придется заботиться, так что лучше уж останусь в армии и найду себе занятие там, чем шататься постоянно из клуба в клуб, с приема на прием, из одной постели в другую.
 Это опять рассмешило маркиза.
 — Я полностью поддерживаю тебя, твой образ жизни и твою критику насчет меня. Но будь ты проклят за свое нахальство!
 Только на следующий день, отправившись в путь в сопровождении многочисленных слуг, обеспечивавших ему все удобства, маркиз вспомнил слова друга и признал, что тот говорил правду.
 «Что здесь делать, — спрашивал он себя, — выигрывать все не выигранные пока скачки, проверять, чтобы в поместьях был порядок, да ходить на задних лапках перед королем, который только этого и ждет?»
 — Зачем тебе ехать за границу? — сердито проворчал его величество, когда маркиз пришел попрощаться с ним.
 В свое время маркиз, как выразился бы Аластер, был нянькой с импульсивным, порывистым принцем Уэльским и с вечно недовольным истеричным принцем-регентом, а потому знал, как следует обращаться с королем.
 — Я знаю, сэр, что ваше величество сделало бы то же самое, если бы у него была такая возможность, — отвечал он. — я считаю своим долгом выяснить, что происходит, в Европе после ига Наполеона.
 — Думаю, все в состоянии справиться сами, — заметил король.
 — Они не справятся без нашей помощи, мы должны воодушевлять их, — ответил маркиз. Заметив, что король польщен, он добавил:
 — Войну выиграли мы, ваше величество, и, как вы сами не раз говорили, теперь наша обязанность заключается в том, чтобы хранить и поддерживать мир.
 После таких слов король уже совсем другим тоном пожелал ему удачного путешествия, но все же приказал:
 — Возвращайтесь поскорее! Мне будет не хватать вас, я хочу, чтобы вы были рядом.
 Маркиз оставил дворец с таким чувством, словно после многих лет заточения вырвался наконец на свободу.
 И в то же время он не надеялся, что странствия сделают его жизнь интереснее, чем в Англии.
 От друзей маркиз много слышал о Венеции и потому решил сначала отправиться именно в этот город.
 По пути он пересек Францию, наблюдая разрушительные последствия войны. Яхту свою он выслал вперед, чтобы она дожидалась его приезда в Марселе.
 Путешествие показалось ему не слишком занимательным, если не считать пребывания в Париже.
 Гораздо больше по вкусу ему пришлись средиземноморское солнце и новая игрушка — яхта «Морской конек».
 Несмотря на некоторое сожаление из-за отсутствия рядом с ним друзей — Аластера или кого-нибудь еще, — маркиз вскоре обнаружил, что приемы и вечеринки действительно слишком приелись и даже такие люди, как он, в конце концов оказываются пресыщены.
 «Я уж как-нибудь сам по себе», — думал маркиз.
 Приехав в Венецию, он убедился, что его решение было правильным.
 Маркиз выслал вперед секретаря и опытного курьера, чтобы они сняли для хозяина палаццо, где тот смог бы расположиться с комфортом.
 Бывавшие в Венеции путешественники рассказывали, что в городе есть множество палаццо, принадлежащих венецианским аристократам, и хозяева только рады сдать их внаем, потому что самим содержать свои владения не по карману.
 Палаццо, ожидавшее прибытия маркиза, было поистине великолепно.
 Вот уже пять поколений подряд оно принадлежало одной старинной семье, но нынешние владельцы охотно переселились в небольшой дом, обходившийся им гораздо дешевле, а старинный дворец сдали на время маркизу.
 Хотя само здание порядком обветшало и нуждалось в ремонте, маркиза поразила красота старинной мебели и вкус, с которым подбирался интерьер.
 Огромный штат прислуги, нанятый секретарем маркиза, вскоре навел во дворце порядок и уют, которые маркиз требовал от любого своего жилья.
 В полумраке огромной комнаты, где он сейчас находился, различался высокий расписной потолок и тяжелые парчовые занавеси, скрывавшие длинные окна от пола до потолка.
 Парчой была задрапирована и огромная кровать, в которой лежал маркиз. Над собой он видел вырезной золоченый балдахин, подобный тому, который обычно украшает трон дожа. Под таким балдахином любой человек чувствует себя важной персоной.
 Не в силах больше находиться в духоте и переносить запах духов Франчески, маркиз тихо выскользнул из кровати.
 Он пересек комнату и вышел в примыкающую к ней гардеробную, где камердинер оставлял приготовленную ему одежду.
 Закрыв за собой дверь, маркиз глубоко вдохнул, словно наслаждаясь свежим воздухом.
 Потянувшись и размяв мышцы, он умылся холодной водой и принялся одеваться.
 Маркиз не звал камердинера или кого-нибудь из слуг.
 Сейчас он хотел побыть один.
 То ли на него подействовала бурная ночь любви, то ли виновато было бледное солнце, поднимавшееся из-за горизонта и разгонявшее стелющуюся над водой Большого канала дымку, но маркизу нестерпимо хотелось побыть одному в тишине. С самого своего прибытия в Венецию он постоянно присутствовал на приемах, одно празднество сменялось другим, его постоянно окружала толпа людей.
 Сейчас маркиз жаждал сбежать от мира.
 Он привык к самостоятельности, поэтому оделся сам и завязал галстук не менее аккуратно и быстро, чем это сделал бы его камердинер.
 Давным-давно маркиз убедился в том, что умеет делать все, что могут его слуги, только гораздо лучше. Хотя проверял свои способности он довольно редко, ему было знакомо чувство удовлетворения от осознания того, что ни с чьей помощью он не смог бы одеться быстрее, чем самостоятельно.
 Стояло раннее утро, и прислуга, вероятно, собралась на кухне, поэтому выйдя из гардеробной, маркиз никого не увидел. Он спустился по широкой лестнице, которая вела на первый этаж палаццо к парадному входу, открывавшемуся на Большой канал.
 Однако маркиз направился не к дверям, у которых его обычно ждала собственная гондола.
 Он вышел через черный ход И оказался на узкой улочке меж больших домов, почти все они были заперты и с закрытыми ставнями окнами.
 Переулок был пуст, и только через некоторое время, дойдя до моста, маркиз поглядел на открывшийся перед ним небольшой канал и увидел человека, неторопливо управлявшего гондолой, полной овощей и фруктов. Маркиз понял, что человек плывет на рынок, куда по утрам из окрестных деревень привозили продукты, которые покупали горожане.
 Маркиз пошел дальше. Солнце уже совсем рассеяло дымку над водой и засияло тем прозрачным светом, который Тернер так любил изображать в своих красочных пейзажах.
 Но маркиз думал вовсе не о красоте, его окружающей, и не о слиянии природных и рукотворных шедевров. Он думал о себе. Он провел в Венеции десять дней и уже с нетерпением предвкушал отъезд. Конечно, Франческу нелегко было оставить, но, несмотря на ее притягательность и красоту, маркиз частенько подумывал о том, что не стоит отводить ей слишком большое место в своей жизни. Ему хотелось быть далеко и нуждаться в ней, сожалеть об утрате, уехать, борясь с желанием остаться.
 «Аластер ошибся, — вздыхал маркиз, шагая вперед. — Я так ничего и не вынес из своего путешествия, не считая того, что езду верхом я предпочитаю ходьбе, а англичан — иностранцам».
 Он тут же обвинил себя в непростительной черствости, до которой не должен был опускаться. Уж лучше бы по-детски удивляться всему новому и необычному!
 А что он увидел нового?
 Что необычного он услышал на обедах, данных в его честь?
 Разве эти речи один в один не похожи на те, что он слышал за собственным столом на Беркли-сквер или в Уайт-клубе?
 И разве Франческа, если уж быть откровенным до конца, не походила на «прелестниц», охотно кидавшихся в его объятия в Лондоне или на светских львиц, соблазнительно поглядывающих на него и кокетливо надувающих губки?
 «Чего я хочу? Чего я, черт побери, ищу?» — спрашивал сам себя маркиз. Тут он, к своему удивлению, увидел, что стоит на пьяцца Сан-Марко.
 Оказалось, что он, сам того не заметив, прошел переулками позади дворцов, перешел несколько мостиков, пересекавших малые каналы и оказался в центре города.
 Он так глубоко задумался, что закончил свою прогулку, едва успев начать ее.
 На пьяцца Сан-Марко уже было много людей, мужчины и женщины, торопившиеся кто на работу, кто на рынок, а хорошо одетые мужчины, вероятно, возвращались домой из казино или из теплых постелей куртизанок.
 Некоторые, подобно маркизу, прогуливались по площади в ранний час ради моциона или чашки кофе в одном из многочисленных уютных кафе, скрывавшихся под арками домов недалеко от площади.
 Маркиз едва замечал прохожих, поскольку они интересовали его ничуть не больше, чем потрясающая архитектура, окружавшая площадь.
 Стук каблуков гессенских сапог эхом отдался меж колонн, когда маркиз ступил на мощеную площадь.
 Он направился к центру площади. Перед ним открылся собор Сан-Марко, сверкающий золотом мозаик, украшенный четырьмя великолепными бронзовыми лошадьми при входе и поражающий огромными куполами.
 По мостовой важно разгуливали голуби. Маркиз прибавил шагу, и птицы, испугавшись, перелетели на несколько футов дальше.
 Тут маркиз увидел официантов, выставляющих перед кафе столы и стулья, и решил выпить чашечку кофе. , При мысли об этом он почувствовал жажду — то ли от выпитого спиртного прошлой ночью, то ли от ночи в душной спальне.
 Он сел за ближайший столик, правда, в такую рань все столики были еще свободны. К маркизу немедленно подбежал официант.
 Маркиз сделал заказ — он знал итальянский язык достаточно хорошо и мог объясниться в кафе или магазине, но вести на нем светскую беседу он не мог.
 Взгляд маркиза равнодушно скользил по великолепной площади.
 Его не покидали мысли о нем самом, о дальнейших планах, о скорейшем возвращении в Лондон, если не на следующей неделе, то хотя бы через неделю.
 Можно было, конечно, побывать в Неаполе или в Риме, но маркизу не хотелось. К тому же он подозревал, что будет еще скучнее, чем возвращение в Лондон, «английское однообразие», как говорил Аластер.
 Официант принес кофе. Наливая его в чашку, маркиз вдруг понял, что зашел в кафе «Флориана», старейшее в Венеции, которое было открыто еще в 1702 году.
 Он тут же вспомнил неприязнь венецианцев к своим врагам и новым правителям, которая проявлялась во всем.
 Венецианцы часто посещали кафе «Флориана», но упорно бойкотировали кафе «Квадри», которое принадлежало австрийцам. Ни один житель города никогда не приветствовал австрийских музыкантов и не бросал ни единого взгляда на высившийся перед Сан-Марко флагшток, на котором развевался австрийский флаг с двуглавым орлом.
 «Наверное, в этом и скрыт секрет привлекательности Венеции, — подумал маркиз. — Страна похожа на капризного ребенка, который, как его ни наказывай, продолжает бунтовать».
 Солнце светило все ярче, и собор ослепительно сиял, мешая разглядеть флаг, который венецианцы считали постоянным напоминанием о своем позоре. Тут маркиз заметил, что рядом с ним кто-то стоит. Не утрудившись посмотреть в сторону, он решил, что это нищий, и взмахом руки приказал ему убираться.
 Поистине невозможно было просидеть хоть сколько-нибудь времени в кафе «Флориана» или в любом другом, чтобы нищие не клянчили деньги или не приставали уличные торговцы. Такова была традиция. Сам Гарди, еще не прославившись на весь мир, продавал свои картины в кафе «Флориана».
 А назойливый незнакомец не желал уходить, и маркиз медленно повернул голову, припоминая, не завалялась ли у него в кармане мелкая монета, которой удастся откупиться.
 Он увидел стоящую у его стола женщину. Она была очень худой — все-таки нищенка, решил маркиз, но тут она заговорила по-английски.
 — Могу ли я обратиться к вам, милорд?
 Ее голос был негромок, а речь свидетельствовала о хорошем образовании. Маркиз понял, что, несмотря на Дешевую черную шаль на ее плечах, женщина не была нищенкой.
 Приглядевшись к ней более внимательно, он увидел, что у нее красивые глаза — большие, но не голубые, как можно было ожидать после того, как она заговорила по-английски, а темно-серые, того же цвета, как голуби на площади.
 — Да вы англичанка! — воскликнул маркиз.
 — Да, я англичанка… милорд, и как англичанка… я нуждаюсь в вашей помощи… очень нуждаюсь!
 Одежда у нее износилась едва ли не до дыр, но голос принадлежал настоящей леди.
 После некоторого колебания маркиз привстал и предложил:
 — Присядьте и расскажите, чем я могу вам помочь.
 Пока девушка усаживалась на стул, маркиз подумал, что совершает огромную ошибку. Сейчас он наверняка услышит какую-нибудь душещипательную историю… надо было сразу дать ей денег и велеть убираться.
 Когда девушка оказалась напротив него, маркиз увидел, что черты ее лица совершенны, а небольшой прямой носик явственно говорит о благородном происхождении.
 Вопреки всем приличиям ее руки были без перчаток.
 Пальцы у незнакомки оказались длинными, тонкими, изящно закругленными и, как заметил придирчивый маркиз, безупречно чистыми.
 Девушка смотрела не на него, а куда-то, в сторону, словно желая заговорить, но смущаясь произнести хоть слово.
 Маркиз ожидал от нищенки совсем не такого поведения, поэтому заговорил первым и гораздо мягче, чем обычно привык разговаривать:
 — Расскажите же мне то, что собирались.
 Неожиданно на ее губах появилась улыбка, и девушка произнесла:
 — Дело в том, милорд, что я… была так уверена, что вы не станете меня слушать, что теперь… я несколько… растеряна.
 — Почему вы решили, что я не стану слушать? — с любопытством поинтересовался маркиз.
 — Потому что все джентльмены, к которым я обращалась, велели мне… уходить прочь.
 Она тяжело вздохнула — казалось, вздох исходил из самой глубины ее сердца — и произнесла:
 — Я уверена, что это моя вина… я очень плохо умею торговать. И мой отец тоже не умеет… и в этом вся беда.
 Она умолкла, и маркиз произнес:
 — Не начнете ли вы с самого начала? Пока что мне довольно трудно понять вас. Как вы, англичанка, очутились в Венеции? Вы путешественница или живете здесь?
 — Мы здесь живем, милорд. Мой отец — художник.
 Маркиз улыбнулся.
 — Теперь понимаю. Вы пытаетесь продавать его картины.
 История была не нова. Художники, пытающиеся жить на доход от продажи своих картин, всегда и везде с трудом сводят концы с концами. А уж в Венеции, где столько полотен величайших мастеров мира, трудно представить себе, будто прогуливающиеся по пьяцца Сан-Марко станут охотно покупать картины неизвестного художника.
 Словно подслушав мысли маркиза, девушка пояснила:
 — Пока папенька не заболел, мы еще справлялись, но теперь он не может рисовать, и мне надо продать хотя бы одну картину… не то мы умрем с голоду.
 Маркиз внимательно посмотрел на нее, проверяя, не сгущает ли девушка краски, не пытается ли выжать из него побольше денег. Однако заглянув ей в глаза, маркиз понял, что их обладательница не может хладнокровно лгать, иначе ее ложь неизбежно отразится в прекрасном «зеркале души».
 Таких глаз маркиз не видел еще ни у одной женщины — они были чисты и прозрачны, словно родниковая вода. В них он разглядел боязнь, что он не захочет слушать ее, и страх, что он прогонит ее прочь. Желая приободрить девушку, маркиз произнес:
 — Ваш отец англичанин? Вероятно, в Англии он известен шире, чем здесь?
 — Я не думаю, что вы слышали о папеньке, — ответила девушка, — в любом случае, вам достаточно взглянуть на его картины, чтобы понять — он пишет в манере, весьма отличной от традиционной. И все же я осмелюсь назвать его настоящим художником.
 Маркиз цинично подумал, что такую историю слышал уже не раз. Он подыскивал подходящий ответ, но тут у их столика возник официант.
 — Кофе для синьорины? — спросил он.
 — Да, конечно, — ответил маркиз, а затем обратился к своей собеседнице:
 — Вы не откажетесь от чашечки кофе?
 Ему показалось, что глаза у нее неожиданно вспыхнули:
 — Я не хотела бы… причинять вам хлопоты… милорд.
 — Для меня это пустяки, — небрежно улыбнулся маркиз.
 — Я… я так и знала.
 Внезапно маркизу пришло в голову, что хоть его собеседница и обращается к нему «милорд», но это не обычная грубая лесть нищего, заискивающего перед каждым англичанином.
 Словно догадавшись, о чем он думает, девушка пояснила:
 — Когда я услышала, что вы в Венеции… я решила, может, папенька сумеет… показать вам свои картины. Я слышала, что в Англии у вас большая коллекция полотен… и папенька часто рассказывал мне о картинах Ван Дейка, которые хранятся у вас в Винче, в Букингемшире.
 Маркиз бросил на девушку удивленный взгляд, но ничего не сказал, и она продолжала:
 — Поэтому я надеялась, вы… поймете то, чего не понимают другие… то, что пытается выразить в своих работах папенька…
 Она трогательно развела руками и добавила:
 — Мне они кажутся очень красивыми… но их невозможно продать.
 — И поэтому вы остались без гроша, — подытожил маркиз, чувствуя, что это прозвучало грубо.
 — Папенька заболел, — повторила девушка, — и если я не добуду денег, он… умрет от голода… раньше чем от болезни…
 Она говорила негромко и спокойно, но маркиз чувствовал невероятное ее внутреннее беспокойство и волнение.
 В ее глазах читалась готовность броситься к его ногам и умолять о спасении отца.
 Он также догадался, что девушка чувствует всю тщетность своих усилий и надеется, что только спокойный тон привлечет его внимание.
 — Как вас зовут? — спросил он.
 — Люсия Бомон, — ответила девушка. — Мой отец пишет картины под своим настоящим именем — Бернар Бомон.
 Маркиз подумал, что английское имя вряд ли привлекает внимание коллекционеров, многие из них считают, что художник-иностранец лишь тогда интересен, когда работает под каким-нибудь замысловатым псевдонимом.
 Словно прочитав его мысли, Люсия пояснила:
 — Маменька часто говорила отцу, что он добьется большего, если станет подписывать свои работы венецианским или итальянским именем, но он слишком горд… и не желает притворяться.
 Официант принес кофе и поставил его на столик.
 Люсия посмотрела на поднос, и маркизу показалось, что ей очень хочется поскорее выпить кофе, но она заставила себя сложить руки на коленях, выдержать паузу и только после этого не спеша налить напиток из кофейника в чашку.
 Затем, словно играя какую-то роль, она чуть улыбнулась маркизу и произнесла:
 — Благодарю вас. Мне впервые… впервые предлагают здесь кофе.
 Ее улыбка поблекла, плечи чуть вздрогнули, и маркиз догадался: то, что ей предлагали здесь, было весьма неприятно и ей больно вспоминать об этом.
 Глядя, как она маленькими глотками пьет кофе, он спросил:
 — А если вы продадите одну из картин своего отца, что вы будете делать?
 — Подлечу его, — ответила Люсия. — А если хватит денег… мы вернемся в Англию.
 Она внезапно умолкла, будто недоговорив, и маркиз спросил:
 — Вам этого хочется?
 — Мы должны вернуться… несмотря на все трудности.
 — Какие трудности?
 Ответом ему было молчание, и он понял, что девушка сомневается, не решаясь поведать ему всю правду.
 — Я спросил, — напомнил он через некоторое время, — почему у вас должны быть какие-то трудности с возвращением в Англию?
 — Есть одна причина, по которой наше возвращение может оказаться ошибкой, — ответила Люсия, — но если с папенькой что-нибудь случится… Одна в этой чужой стране я пропаду.
 Ее тон выдавал искренний страх, и маркиз задумался, как задать вопрос, чтобы не показаться чересчур назойливым, но в то же время выяснить правду.
 Допив кофе, Люсия произнесла:
 — Я знаю, что прошу слишком многого, ваша светлость… но не могли бы вы пойти со мной и взглянуть на картины? Это совсем недалеко. Я понимаю, что доставляю вам хлопоты, но картины большие, я… не смогу принести и показать их вам… не вызвав шумихи.
 В ее глазах вновь затаился страх, и маркиз подумал, что было бы гораздо проще сразу дать ей денег и отослать прочь. Он был уверен, что пяти фунтов в венецианских деньгах хватило бы ее семье на целую неделю сытой жизни.
 Но маркиз решил не прерывать приключение, а дождаться его исхода. Возможно, девушка всего лишь ловкая обманщица из тех, что сочиняют душещипательные истории и извлекают подобным образом деньги из кармана сердобольных слушателей. Она может оказаться умелой притворщицей, скрывающей острый ум за образом наивной, пытающейся спасти отца девчушки.
 Но маркиза не так-то легко провести! Когда он служил в армии, он всегда чувствовал, лгут ему подчиненные или говорят правду. Ему не раз приходилось нанимать слуг для своих поместий, полагался же он в первую очередь не на рекомендации, а на собственную интуицию.
 Сейчас он уверен, что Люсия не притворяется, не пытается разжалобить его, но говорит чистую правду, отчаянно молясь, чтобы он поверил ей.
 Посмотрев вниз, маркиз увидел, что девушка стиснула лежавшие на коленях руки так, что костяшки пальцев побелели от напряжения.
 Теперь, рассказав так много, она боится, что маркиз вот-вот прогонит ее и не пожелает иметь с ней дела.
 Маркиз расплатился за кофе и встал из-за стола.
 — Не проводите ли вы меня к вашему дому? — попросил он. — Или лучше нанять гондолу?
 Глаза девушки преобразились. Маркизу показалось, что в них засияло солнце.
 — Вы… вы пойдете со мной? Правда пойдете?
 — Не об этом ли вы просили меня?
 Девушка вздохнула так глубоко, словно вздох шел из самой глубины ее души.
 — Как вы добры! Как вы не похожи на человека, которого я ожидала увидеть!
 Маркиз приподнял брови.
 — А кого вы ожидали?
 — Я думала, вы очень солидный и важный, и не станете связываться с… с семьей нищего художника…
 — Но вы же знали, что я интересуюсь живописью.
 Девушка помолчала, но, догадавшись, что от нее ждут ответа, произнесла дрожащим голоском:
 — Искусство значит разные вещи… для разных людей.
 — Я вас очень хорошо понимаю, — заметил маркиз, — и поскольку я всецело с вами согласен, мне очень любопытно было бы взглянуть на картины вашего отца.
 С этими словами он вышел из кафе и направился к площади Сан Марко. Девушка шла рядом, и он удивился своей проницательности, ибо ни минуты не сомневался, что Люсия живет в стороне, противоположной той, откуда он пришел.
 Они шли через площадь. Голуби кружили, и маркизу казалось, будто птицы указывают ему путь. И хотя разум твердил, что это невозможно, маркиз чувствовал — он стоит на пороге чудесных открытий.




 Глава вторая


 Маркиз и Люсия прошли по узкой улочке, начинавшейся сразу за площадью, а потом попали в совсем уж крохотный переулок, по сторонам которого высились большие, но грязные и запущенные дома.
 Именно этого маркиз и ожидал.
 Вдруг он подумал, что, если кто-нибудь задумал устроить ему здесь ловушку, оглушить и ограбить, винить в этом придется только себя самого.
 Люсия вошла в высокую двойную дверь старинного дома, построенного не один век назад и некогда принадлежавшего, как догадался маркиз, какому-то дворянину.
 За дверью начиналась каменная винтовая лестница с выщербленными истертыми ступенями. Подъем длился бесконечно, и маркиз в очередной раз похвалил себя, ведь он всегда держался в хорошей форме.
 Он заметил, что подъем по высокой, крутой лестнице ничуть не утомляет Люсию. Молча, виток за витком, они поднимались и наконец достигли самой верхней площадки. Маркиз выглянул в маленькое окошечко и поразился открывшимся из него великолепным видом на город.
 Люсия отворила низкую дверь, и Маркиз понял, что находится на чердаке здания, бывшего когда-то дворцом.
 Чуть пригнувшись, он вошел.
 Они оказались в большой мансарде, которую художник облюбовал из-за прекрасного дневного освещения.
 Глаза маркиза задержались на дальнем конце комнаты, где стояла низкая кровать. На кровати лежал человек.
 Чуть вскрикнув, Люсия подбежала к кровати и упала на колени подле отца. Маркиз услышал:
 — Папенька! Папенька! Проснитесь! Я привела к вам маркиза Винчкомба!
 Ответ последовал не сразу, и маркиз уже забеспокоился, вдруг отец Люсии все-гаки умер.
 Подойдя к кровати, маркиз увидел на ней человека некогда весьма привлекательного, но сейчас изнуренного болезнью и голодом. И все же широкий лоб мужчины, откинутые назад седеющие волосы и белая кожа выдавали в нем англичанина, настоящего джентльмена.
 Маркиз и Люсия ждали. Бернар Бомон открыл сильно запавшие глаза, под которыми боль и лишения заложили глубокие тени.
 Однако бледные губы сложились в слабую улыбку, и он тихо произнес:
 — Это… весьма… великодушно… ваша светлость…
 — Я сожалею о вашей болезни, — сказал маркиз, — но ваша дочь сказала мне, что у вас есть картины на продажу.
 — Надеюсь… там еще… осталось… несколько штук.
 Бернар Бомон закрыл глаза, словно разговор уже утомил его. Люсия встала с колен.
 — Он очень слаб, — негромко пояснила она маркизу, — но я рада, что он узнал вас.
 Она отошла от постели, и маркиз оглядел мансарду.
 Она была пуста, если не считать мольберта, простого деревянного стола в центре комнаты и двух стульев, скрепленных бечевкой.
 В одном из углов комнаты маркиз заметил ширму и решил, что за ней скрывается кушетка, на которой спит Люсия.
 Девушка подошла к ширме и указала на груду сложенных там полотен.
 Почувствовав удивление маркиза, она объяснила:
 — Полуденное солнце такое яркое… я боюсь, что картины выгорят.
 С этими словами она приподняла одно из самых больших полотен, подошла к маркизу, развернула картину лицом к нему и водрузила ее на мольберт.
 Маркиз вглядывался в полотно, подсознательно готовясь узнать обычную любительскую мазню, яркую и небрежно наляпанную картинку из венецианской жизни.
 Впрочем, возможен еще худший вариант — картина могла оказаться весьма посредственной копией великих полотен Каналетто, Гарди или Пьяццетта, одной из многочисленных и откровенно неудачных репродукций.
 Но сейчас маркиз увидел нечто необычное и настолько оригинальное, что поначалу даже растерялся.
 Не говоря ни слова, Люсия вытащила еще одну картину и установила ее на полу у мольберта, потом водрузила еще две на стулья, а оставшиеся прислонила к ножкам стола.
 Маркиз не мог вымолвить ни слова.
 Его взгляд перебегал с одной картины на другую, пока не рассмотрел все принесенные Люсией полотна.
 Картины сильно отличались от всего, виденного им прежде, будучи тонким ценителем и знатоком живописи, маркиз сразу определил, что перед ним нечто абсолютно новое. Полотна не походили на традиционные венецианские сюжеты, и маркиз догадался, почему в Венеции — особенно в Венеции! — их так трудно продать.
 Медленно переводя взгляд с одной картины на другую, маркиз начинал понимать, что Бомон изображал не увиденный образ, но ощущения, вызванные этим образом. Ему едва ли не лучше, чем Тернеру, удалось передать полупрозрачный свет, какой бывает только в Венеции, и одновременно показать бьющую ключом жизнь, энергию города — а это редко удавалось художникам.
 В какое-то мгновение, пораженный диковинностью полотен, маркиз засомневался в собственном праве оценивать их.
 Однако чуть позже, обходя картины и останавливаясь перед каждой, он решил, что Бомон настоящий гений.
 Да, гений, потому что ему удалось обогнать свое время. Уловить скрытый смысл сюжета его картин было очень сложно, едва возможно даже для тех, кто поистине считался знатоком искусств.
 Маркиз подумал, что он почувствовал эти картины лишь потому, что его собственные ощущения были созвучны запечатленным на полотнах, созвучны тому, что выражал ими Бомон. Да, картины были прекрасны.
 Интуиция подсказывала маркизу, что однажды этот мастер завоюет всеобщее признание. Однако холодный расчет подсказывал, что сейчас над Бомоном только посмеются или презрительно фыркнут, а то и вовсе не обратят на его работы внимания.
 Маркиз так углубился в размышления, до того был восхищен работой художника, что совсем забыл о присутствии Люсии. Вдруг ему показалось, что картины говорят с ним, слышат исходящий из его души ответ — и он почувствовал, что Люсия переживает то же самое. Взглянув на нее, он будто увидел напряженность девушки, ее жажду услышать похвалу картинам. Маркизу даже показалось, что она молится, застыв на месте и сжав до боли пальцы рук.
 Ее серые глаза, искрящиеся на солнце золотыми капельками, с безмолвной мольбой всматривались в него. В этот момент она не думала о деньгах. Она жаждала одного — чтобы знаменитый коллекционер и ценитель искусства понял картины ее отца.
 Маркиз еще раз внимательно посмотрел на девушку и спросил:
 — Это все картины вашего отца?
 Она посмотрела в сторону, и маркиз заметил проступивший на бледной коже легкий румянец.
 — Нет, были… были еще…
 — Что же с ними случилось? Вы их продали?
 Она колебалась, но все же проговорила:
 — Одну взял торговец картинами… но он сомневался, что сумеет продать ее. И еще две я… обменяла на еду, одну у мясника, а вторую в маленьком кафе… там мне отдают оставшийся после закрытия черствый хлеб.
 Маркиз молчал, и девушка спросила:
 — А вам они нравятся?
 Вопрос был прост и бесхитростен, но маркиз догадался, она ждет ответа, внутренне сжавшись, как перед ударом.
 — Я думаю, вам хочется знать, — негромко заметил он, — куплю ли я их у вас.
 — А вы… купите?
 Маркиз подумал, что тревога в глазах бедной девушки теперь столь мучительна, столь сильна, что уже не может скрываться за смущением.
 Маркиз произнес:
 — Я куплю у вас и эти картины, и другие, если вы вернете их.
 Поначалу ему показалось, что Люсия не поняла услышанного. Потом боль в ее глазах сменилась сиянием, похожим на запечатленный на картинах свет. Сливаясь с солнечными лучами, это сияние билось и плясало в ее глазах, словно на воде, освещая всю убогую бедную мансарду.
 — Так вы.;, их купите?!
 Она повторила это еще раз, словно не веря себе.
 — Ваш отец настоящий гений, — твердо сказал маркиз, — но я думаю, что люди поймут это только через много лет. Он обогнал свое время.
 Люсия глубоко вздохнула и еле дыша произнесла:
 — Как вы поняли это?.. О, как… как вы добры!
 Маркиз заметил выступившие на ее глазах слезы, из-за которых глаза казались теперь еще больше и еще ярче, чем прежде.
 Легко и бесшумно словно птичка, девушка повернулась и подбежала к постели отца, бросившись подле нее на колени.
 — Папенька! — заговорила она. — Послушайте, папенька! Маркиз… купит ваши картины! Они ему понравились… он говорит, что вы… гений!
 Бернар Бомон медленно открыл глаза.
 — Ты… продала… картины? — шепотом спросил он.
 — Да, папенька, все! Все, которые у нас есть!
 — Ты… умница… Люсия, — произнес ее отец и вновь закрыл глаза.
 Маркиз вернулся к созерцанию картин. Невероятно, что никто еще не обращался к подобной технике, изображая Венецию. Между тем очевидно, что это единственный способ запечатлеть на полотнах всю ее ускользающую прелесть и сказочность. Вода в каналах на картинах казалась настоящей — такого эффекта не удавалось добиться прежде. В этих картинах, в великолепных палаццо, освещенных солнцем, была сама жизнь, которая ощущалась даже в темных проемах окон и дверей.
 Маркизу подумалось, что все изображенное Бернаром Бомоном не просто сияло, а дышало, картины навевали мысли не столько о прошлом и настоящем, сколько о будущем.
 Заметив, что Люсия вновь встала неподалеку от него, маркиз произнес:
 — Вначале нужно вылечить вашего отца, а потом мы увезем его в Англию. Я хочу, чтобы он расписал мою загородную виллу.
 Лицо девушки озарилось восторгом, и маркиз понял, что она не может найти слов благодарности.
 Он добавил:
 — Но в первую очередь вам обоим нужна еда. Если я сейчас дам вам денег, вы сможете послать кого-нибудь за провизией?
 — Я сама схожу, — быстро ответила Люсия.
 — Одна?
 Девушка бросила взгляд в окно — день был в разгаре.
 — Когда папенька болен, — ответила она, — я обычно выхожу а город очень рано утром. Так я и вас… встретила.
 Маркиз прекрасно понял ее: днем к такой молодой и красивой девушке, как Люсия, наверняка начинают привставать всякие повесы. Он признал, что девушка нашла весьма умный выход из положения, выходя из дома только тогда, когда на улицах еще пустынно.
 — Оставайтесь тут, — приказал он. — Я пришлю все, что понадобится вам сегодня. А завтра, если вашему отцу станет лучше, мы перевезем его в более удобное место.
 Увидев в серых глазах страх, маркиз понял, что Люсия смертельно боится искать какое-нибудь другое жилье, и делая это самостоятельно, она неизбежно вызовет подозрение.
 Признав свою ошибку, маркиз быстро добавил;
 — Предоставьте это мне. Я все устрою. Вот, возьмите немного денег на всякий случай, а плату за картины, я думаю, лучше будет положить в банк.
 С этими словами маркиз вытащил из кармана все свои наличные деньги и положил их на стол. Их было немного, но наверняка Люсии они покажутся целым состоянием. — .
 Девушка смотрела на ассигнации так, словно не могла поверить в происходящее и боялась, что все вот-вот исчезнет, как в сказках.
 — Как только я вернусь в свое палаццо, — продолжал маркиз, — я пошлю вам еды и отправлю специального человека за картинами. И еще я найду врача для вашего отца.
 Помолчав, Люсия ответила:
 — В Венеции не слишком хорошие доктора… Если бы они были… лучше… они, наверное, сумели бы спасти маменьку. Я уверена, что… папеньке нужна только еда… и надежда… тогда он сам справится с болезнью.
 Маркиз улыбнулся:
 — Что ж, может быть, вы правы. Забудем о докторе, пока вы сами не решите, что его присутствие необходимо. А пока что будьте осторожнее и не ходите одна по улицам.
 — Я… я останусь с папенькой, — ответила Люсия, — и буду благодарить Бога за вашу… доброту. Я не могу… не могу иначе выразить вам всю свою благодарность…
 Маркиз улыбнулся девушке, чувствуя, что тронут ее признанием. Радостные глаза Люсии сияли таким светом, какого он никогда прежде не видел ни в чьих глазах.
 Словно для того, чтобы удостовериться в реальности происходящего, маркиз еще раз взглянул на картины и увидел в них то же свечение. Это было поистине великолепно, и казалось, что не художник, а само солнце вложило в картины свою магию.
 Маркиз открыл дверь и, пригнувшись, вышел на лестницу.
 Некогда величественные ступени ныне были выщерблены и выпачканы грязью. Глядя на них, маркиз подумал, что никогда бы не нашел на чердаке старинного дома художника, творившего для будущего. Спускаясь по каменным ступеням, перешагивая обколотые края и осторожно ступая там, где были трещины, маркиз чувствовал, что Люсия не сводит с него глаз.
 Только достигнув первого этажа и оказавшись у двери, выходившей в переулок, он взглянул вверх.
 Люсия была далеко-далеко, словно парила в небе.
 Маркизу пришло в голову, что это не человек, а ангел или богиня, изображенная на потолке старого дворца. Девушка помахала ему на прощание, словно на миг ожила и сошла с полотен своего отца.
 Сидя в гондоле, которая везла его по Большому каналу к палаццо, маркиз думал, что все произошедшее с ним сон или игра его воображения.
 Мог ли он, покидая спящую Франческу, ожидать столь странного приключения, которое, если рассуждать здраво, едва ли возможно?
 Он не мог поверить, что в Венеции, где живут и творят сотни художников, ему посчастливилось встретить англичанина, пишущего в необычайной манере. Маркиз даже начал сомневаться в справедливости собственных суждений относительно Бернара Бомона.
 «Невероятно! — повторял маркиз про себя. — И все же этот человек — гениальный художник, хотя оценить его по достоинству способны немногие».
 Маркиз прекрасно понимал, что купленные им полотна смутят не одного зрителя, а самому ему не раз придется защищаться от нападок, прежде чем пройдет время и люди оценят гениальные творения. Но он знал, что наступит этот день.
 В начале столетия принц Уэльский приобрел коллекцию давно вышедших из моды картин голландских мастеров и стал всеобщим посмешищем. Но прошли годы, владельцы музеев и галерей буквально дрались за голландские полотна, а король торжествовал победу над недавними критиками.
 «Со мной будет так же», — говорил себе маркиз.
 Он понимал, что пройдет не один год, прежде чем Бомона признают и у него появятся подражатели.
 «Вот тогда-то я и посмотрю на тех, кто сейчас заявит, будто я бросаю деньги на ветер», — с удовлетворением подумал маркиз.
 Когда гондола, в которой он сидел, подплыла к палаццо маркиза, слуга поспешил помочь его светлости ступить на землю.
 Маркиз выпрыгнул из гондолы необычайно живо, предвкушая новый день, полный новых забот.
 Он поспешно взбежал по длинной лестнице и оказался на этаже, где располагались парадные покои палаццо и его собственная спальня.
 Скорее всего Франческа уже встала и вернулась к себе, но рисковать маркиз не хотел. Он отправился прямиком в столовую, где его ожидал завтрак.
 Прежде чем сесть за стол, маркиз послал за своим секретарем, мистером Джонсоном и, когда тот явился, подробно проинструктировал его.
 — Надеюсь, вы все поняли, — закончил свою речь маркиз. — Еда должна быть доставлена со всей наивозможной скоростью. Ждать, пока повар что-нибудь приготовит, времени нет. Постараться ему придется позже. А пока скажите, чтобы разогрел суп и поставил его в корзину с соломой. Когда управится, пусть придет ко мне, я дам ему дальнейшие указания.
 — Слушаюсь, милорд.
 — Пошли Августино с едой и скажи, чтобы он купил все, что мисс Бомон пожелает, — продолжал маркиз. — А потом подыщите им квартиру со студией в районе получше.
 Маркиз заметил удивленный взгляд секретаря, но тот был слишком хорошо вышколен и не привык выражать свои чувства. Маркиз добавил:
 — Мистер Бомон болен, поэтому нужен человек, чтобы заботиться о нем. Подыщите слугу, которому можно доверять и который справится с работой.
 — Слушаюсь, милорд.
 Про себя секретарь подумал, что за годы службы ему доводилось принимать от своего строгого хозяина весьма странные указания, но они ни в какое сравнение не шли с нынешними.
 — Когда картины прибудут, — продолжал маркиз, — развесьте их в библиотеке.
 — В таком случае придется снять уже висящие там картины, милорд.
 — Я понимаю, — резко ответил маркиз. — Уберите их куда-нибудь, только осторожно, не повредите. Я хочу, чтобы купленные мною картины висели над камином — там они будут смотреться лучше всего.
 Мистер Джонсон записал все в блокнот и, решив, что больше указаний не будет, направился к двери, но маркиз остановил его:
 — Вели Августино сказать мисс Бомон, что я навещу ее после полудня. Да, и пусть он узнает у нее адреса, где находятся остальные картины ее отца, надо и их выкупить.
 — Сколько можно заплатить за них, милорд?
 — Сколько ни попросят. Не швыряйтесь деньгами, но приобретите их за любую цену.
 Мистер Джонсон вновь удивился.
 За все время службы у маркиза он ни разу не видел, чтобы тот, не жалеющий деньги на себя, позволял кому-либо пользоваться своей щедростью.
 Торговцы картинами, маклеры, виноторговцы — да любой, кто пытался нажиться на его деньгах, полагая, что тот немного потеряет, — очень скоро разочаровывались».
 Маркиз платил честно, но никогда не переплачивал, мистер Джонсон впервые получил от него карт-бланш на покупку этих картин.
 Приказов больше не последовало. Маркиз приступил к завтраку, и мистер Джонсон оставил его.
 Маркиз закончил завтрак гораздо позже обычного. Поэтому он не удивился, услышав по дороге в библиотеку, легкие шаги за спиной.
 Он повернулся к Франческе.
 Девушка была уже одета и выглядела весьма изящно.
 Темные волосы, уложенные парикмахером, скрывались под модной шапочкой с изумрудно-зелеными страусовыми перьями.
 В ушах венецианки красовались изумрудные сережки, и маркиз вспомнил, что обещал подарить ей к ним изумрудное ожерелье. Он был почти уверен, что Франческа уже пригласила ювелира и тот вскоре явится.
 Темные глаза под накрашенными ресницами поблескивали, а алый ротик, всегда готовый к поцелуям, соблазнительно улыбался.
 — Как ты мог оставить меня одну! — произнесла актриса тоном, в котором одновременно звучали и упрек, и намек на флирт.
 — Ты так крепко спала, — ответил маркиз.
 — Я по тебе соскучилась, — заявила Франческа, — но сейчас не могу остаться с тобой, мне надо торопиться на репетицию. Ты осчастливил меня этой ночью, вечером я буду петь прекрасно как никогда.
 — Это вовсе не от меня зависит, — чуть насмешливо заметил маркиз.
 Франческа провела рукой по его щеке.
 — Я сделаю тебе подарок и буду петь только для тебя, — пообещала она. — А еще один подарок ты получишь позже.
 Намек был прозрачен как слеза, и, когда маркиз поднес к губам ее руку, в его глазах проскользнула похотливая искорка. Он был весьма искушен в женских уловках и понимал, что она намерена получить что-то взамен. Маркиз помнил про изумрудное ожерелье, а Франческа тем более не могла о нем забыть.
 — До вечера, — мягко произнесла она.
 Актриса повернулась и пошла прочь, уверенная, что маркиз будет смотреть ей вслед, пока она пройдет по длинной галерее до центра палаццо, откуда начиналась лестница.
 Маркиз проводил любовницу взглядом. Колышущийся подол ее модного и очень дорогого платья внезапно навеял воспоминания о бедно одетой Люсии. Когда она шла впереди, показывая дорогу, ее ноги словно вовсе не касались земли. А когда маркиз с девушкой поднимались на чердак, та взмыла по лестнице, как на крыльях. Да, конечно, она беспокоилась и одновременно радовалась тому, что он согласился пойти с ней — в этом была главная причина.
 Но маркиз подумал, что девушка несколько дней голодала — ему вдруг представилось, что Люсия ступила на розовый лепесток, и тот совсем не шелохнулся.
 Наконец Франческа исчезла из виду, и маркиз послал за своим шеф-поваром, чтобы решить, чем следует кормить долго голодавшего человека, чтоб тот выздоровел и набрался сил.
 «Как он дошел до этого?» — спрашивал себя маркиз.
 Он сгорал от любопытства и все пытался понять, как все-таки художник достиг подобного совершенства письма.
 Все оставшееся утро маркиз не мог думать ни о чем, кроме его новых знакомых.
 Перед ленчем ему доложили, что Августино вернулся с картинами, и маркиз, против обыкновения, сам спустился к дверям палаццо, чтобы проследить, пока полотна будут выгружать из гондолы. Когда картины, которые предусмотрительный мистер Джонсон велел завернуть в полотно, были доставлены в библиотеку, слуги начали разворачивать их, а маркиз вдруг сильно испугался возможной ошибке.
 Что, если плохое освещение и даже сама Люсия повлияли на его суждение и ввели в заблуждение? Что, если теперь картины окажутся нелепой мазней?
 Что, если они являются не более чем бездарной пачкотней человека, который не сумел изобразить потрясающую архитектуру Венеции и принялся за диковинное свечение, предпочтя его реальным предметам?
 Но тут мистер Джонсон извлек из полотна первую картину, и маркиз убедился, что вкус не подвел его.
 Картины были великолепны! Невозможно подобрать других слов, маркиз понимал, что немногие согласятся с ним в оценке, но все же испытал прилив счастья, ведь он открыл новую звезду в мире искусства.
 Когда наконец маркиз отдал все приказания, как вешать картины и какие из старых следует убрать, мистер Джонсон напомнил ему, что он приглашен на ленч.
 — Ваша светлость, вас ожидает граф, — произнес секретарь. — Он будет весьма разочарован, если вы не придете.
 — Я и позабыл, — спохватился маркиз. Взглянув на часы, он со вздохом добавил:
 — Наверное, идти придется сразу. Пусть картины висят там, где я сказал, Джонсон, а когда я вернусь, мы обсудим, сколько они стоят и куда следует поместить чти деньги.
 Не дожидаясь ответа Джонсона, маркиз отправился к себе в спальню, чтобы сменить камзол на другой, более роскошный, сшитый портным его королевского величества.
 — Сегодня утром ваша светлость одевались без моей помощи, — укоризненно заметил камердинер. Эванс служил у маркиза уже много лет и, как известно было его хозяину, смертельно обижался, когда тот обходился без его услуг.
 — Я хотел побыстрее выйти на улицу, — пояснил маркиз.
 — Чего вам тут не хватает, ваша светлость, так это, езды верхом, — проворчал Эванс, словно нянька, опекающая непослушного ребенка. — Без лошадей вам и свет не мил.
 — Ты прав, — согласился маркиз, — Если б его светлость спросил меня, я бы сразу сказал: чем скорее мы вернемся в Англию, тем лучше, — продолжал Эванс. — Слыхано ли, пропускать скачки, когда у его светлости в конюшнях по меньшей мере три победителя!
 Эванс, безусловно, напоминал маркизу об этом из своих соображений. И все же маркиз признал, что камердинер прав: ему действительно не хватает скачек и верховой езды. В Англии он привык посвящать этому уйму времени.
 Эванс умолк, но маркизу в его молчании слышалась немая мольба. Он подумал, — что такой уж выпал день — все о чем-то просят. Вначале Люсия, потом Франческа, теперь еще и Эванс.
 «Хоть бы они оставили меня в покое!» — в надежде сказал себе маркиз.
 Однако маркиз знал, исполнись его желание, жизнь стала бы еще невыносимее. Чтобы приободрить камердинера, он произнес:
 — Ты, конечно, прав, Эванс. Мне совсем не хочется растолстеть и облениться, поэтому чем скорее мы вернемся домой, тем лучше.
 — Вот это новости, милорд, вот хорошо-то! — обрадовался Эванс. — Я уж и то подумываю, что здесь все какое-то ненастоящее, и вместо улиц вода, и ни лошади, ни собаки…
 Он замолк, но потом тихонько продолжил, словно говорил сам с собой:
 — И приличным мужчинам ничего не остается, кроме как путаться со всякими вертихвостками. А те и рады — глаза таращат, зазывают…
 Маркиз с трудом удержался от смеха, узнав в этом описании Франческу. Эванс возненавидел ее с того момента, как она перешагнула порог палаццо.
 У маркиза с камердинером всегда были доверительные отношения — камердинер в отличие от других слуг не боготворил хозяина — Эванс никогда не скрывал от маркиза своих пристрастий далее насчет женщин. Одна прелестница, которую маркиз взял на содержание и поселил в своем доме в Челси, вызывала у старого камердинера такую неприязнь, что всякий раз, собираясь с визитом к ней, маркиз буквально чувствовал исходящие от Эванса волны ненависти.
 Их связь просуществовала недолго. Потом маркиз с улыбкой вспоминал, что от тягостного общества девицы его освободил Эванс, который с помощью какой-то магии ускорил их расставание.
 — Вы с этими венецианками поосторожнее, ваше сиятельство, — бормотал между тем Эванс.
 — В каком смысле? — переспросил маркиз.
 Он уже снял галстук и теперь завязывал новый, стараясь завязать узел замысловатее и изысканнее, чем обычно по утрам.
 — Я слыхал, что итальянцы — настоящие черти по части всех этих вендетт и убийств из ревности, — ответил Эванс, — а венецианцы, те еще хитрее, милорд. Им больше по вкусу яд.
 — Не верю, — высокомерно обронил маркиз. — Не стоит обращать внимания на слухи.
 — Я вас просто предупредил, ваша светлость.
 — Я понял, — нахмурился маркиз, — но уверяю тебя, Эванс, в этом нет необходимости.
 С этими словами он вышел из гардеробной, не обращая больше внимания на Эванса. Но маркизу была приятна столь трепетная забота слуги о нем, Эванс был уверен, что самому господину от неприятностей не уберечься.
 Маркиз ступил в гондолу, которая тотчас же понесла его по каналу к находившемуся недалеко палаццо графа.
 Оно было одним из самых известных в Венеции и до сих» пор принадлежало семье, для которой было выстроено.
 А пока гондола плыла вперед, маркиз думал лишь о том, что, когда долгий обед наконец будет закончен, он вновь навестит Люсию и проверит, понравилась ли ей посланная еда.
 В этот миг Люсия, не подозревавшая, что маркиз думает о ней, кормила отца супом, присланным в корзине с соломой. Когда суп принесли, он был еще горячим, и, после того, как отец съел немного, девушка снова укутала ее, чтобы сохранить тепло. Дочь художника была достаточно умна и понимала, что человеку, который долгое время не ел, нельзя есть слишком много и слишком быстро.
 Люсия покосилась на огромную корзину с едой, которую принес слуга-итальянец, и к своему удивлению совершенно не ощутила голода.
 Только после того, как слуга, получив описание купивших картины людей, отправился на их поиски, девушка заставила себя поесть.
 Она осторожно попробовала холодного лососевого мусса, присланного поваром в небольшом горшочке. Было так вкусно, что Люсия не заметила, как съела добрую половину горшочка.
 В корзине лежала бутыль легкого кларета, предназначавшаяся отцу Люсии. Девушка попоила его с ложечки, ведь алкоголь в больших количествах может только повредить больному.
 Бернар Бомон съел еще несколько ложек супа, и Люсия уговорила его попробовать лосося. Еще через некоторое время он попробовал — и одобрил хрустящего цыпленка с вкуснейшими спагетти.
 — Хватит… не хочу, — выговорил наконец художник.
 Он откинулся на подушки, и Люсия заметила, что лицо его приобрело легкий румянец, а губы стали уже не столь бледны и бескровны, как раньше.
 — С такой едой, папенька, — произнесла она, — вы поправитесь совсем скоро и сможете написать маркизу еще много картин. Он так хочет этого!
 Отец не ответил, и Люсия с опаской взглянула на него.
 Он был неподвижен, и девушка поняла: сытный обед сморил его, теперь он спокойно может вздремнуть.
 Впрочем, она тут же велела себе не волноваться попусту. Маркиз, словно добрый ангел, озарил их жизнь, и теперь все будет хорошо.
 «Может быть, мы даже сможем остаться в Венеции, — подумала Люсия. — Папеньке все-таки легче рисовать здесь, чем в Англии!»
 При мысли о том, что без него она не сможет чувствовать себя в безопасности, девушка вздрогнула. Когда отец ее заболел, ей пришлось выходить на улицу одной, и она поняла, что у каждого порога, на каждом мосту, в каждом переулке ее поджидает опасность. Мужчины, словно дикие звери, бросались на нее отовсюду. Прежде, находясь под защитой отца, Люсия не замечала их, но теперь вся дрожала, как только мужчины оказывались рядом.
 Один наглец даже погнался за ней, и девушке едва удалось спастись. Удирая, она бросила все свертки с едой — она замешкалась, покупая провизию, и задержалась на улице дольше обычного. Она кинулась к ближайшему от их дома мосту, миновав его, скользнула в открытую дверь и взбежала по лестнице. Преследователь не успел и оглянуться, как она исчезла. Только оказавшись у двери родного чердака, Люсия остановилась, чтобы прислушаться, отстал ли мужчина. Вокруг стояла тишина, и девушка от радости была готова лишиться чувств. Она минут пять приходила в себя, и только, окончательно успокоившись и восстановив дыхание, она смогла войти в комнату и как-то объяснить отсутствие еды, за которой ходила.
 Позже ей тоже нельзя было показываться на улице, она не могла продавать картины отца или просить милостыню, как уже приходилось делать пару раз, чтобы заплатить за квартиру.
 А теперь, видя лежащие на столе деньги, которые оставил маркиз, Люсия едва могла поверить, что наконец расплатится со всеми долгами, и еще останется недели на две безбедной жизни для них с отцом. Потом она вспомнила, что маркиз обещал заплатить за картины. Как бы отцу ни хотелось остаться в Венеции, им придется вернуться в Англию.
 «Я не хочу расстраивать его, но все-таки объясню, что здесь я не могу одна ходить по улице», — сказала себе Люсия.
 Для отца она оставалась все еще ребенком, и Люсия, стараясь не огорчать его, скрывала от него то, что дочь на венецианских улицах постоянно подстерегают многочисленные опасности. Иногда, боясь выйти на улицу, Люсия смотрела на себя в старое треснутое зеркало, стоявшее в углу чердака, и гадала, как сделать себя старой и некрасивой. Для этого пришлось бы изменить не только лицо, но и фигуру, походку и, конечно, скрыть матовость, белизну кожи, столь необычные и привлекательные для венецианцев Внезапно с небывалой решительностью Люсия произнесла.
 — Мы вернемся домой, в деревеньку, где жили раньше. Там на нас никто не обращал внимания.
 Сейчас маленькие черно-белые домишки под соломенными крышами, зеленые поля и деревья казались Люсие прекраснее всей Венеции, Потом, вспомнив, какие хвалебные речи городу она слышала от отца и от многих других людей, девушка посмеялась над своими мечтами, Интуиция подсказывала ей: важно не то, что видят глаза, а то, что чувствует сердце.
 Мать ее была счастлива в Венеции, потому что отдала свое сердце ее отцу. А для отца город всегда был заветной мечтой и любимым сюжетом для картин. Но сама Люсия, не задумываясь, отдала бы Сан-Марко, великолепные палаццо, Большой канал и даже море и небо за утопающую в зелени маленькую деревушку Литтл-Морден. Живописный пруд и уютный небольшой домик с цветущими в саду примулами были для нее прекраснее Дворца дожей.
 Тут же Люсия подумала, что ведет себя недостойно, ибо сомневается. Но Господь, ее мать и ангел-хранитель неустанно следят за нею. Это они послали ее утром на площадь как раз вовремя, и она увидела маркиза, одиноко сидящего за столиком в кафе Флориана. Девушка сразу догадалась — словно подсказал глас небесный: ей представился случай поговорить с маркизом.
 Люсия хорошо помнила, как увидела его впервые. Это случилось на стипль-чезе, устроенном герцогом Мейдерсфилдским, к владениям которого относилась и деревушка Литтл-Морден, где жила семья художника.
 Мать, желая развлечь дочку, предложила погруженному в рисование и безучастному ко всему остальному отцу сходить посмотреть на стипль-чез.
 Он нахмурился и отвел взгляд от мольберта.
 — Разумно ли это, дорогая? — спросил он.
 — Нам вовсе не обязательно показываться у трибуны, где будет сидеть герцог с друзьями, — заметила мать. — Мы можем посмотреть на скачки издалека, например подле беседки.
 Отец кивнул, словно соглашался с тем, о чем она говорила.
 — Оттуда будет замечательно видно, — продолжала его жена. — Я знаю, что Люсии понравятся скачки — я сама в ее возрасте очень любила подобные развлечения.
 И, как всегда, когда маменька говорила о лошадях, Люсия услышала в ее голосе нотку грусти.
 Хотя ее мать и отец частенько ездили верхом, а у самой девочки был пони, Люсия понимала, что маменьке хотелось бы держать совсем других лошадей. Мать Люсии никогда не жаловалась, но не раз с упоением рассказывала о том, как ездила верхом в детстве, и в глазах ее сразу появлялся необычный блеск, голос начинал звенеть.
 Они отправились на стипль-чез. Когда лошади оказались рядом, готовясь взять высокий барьер как раз перед тем местом, где сидела семья художника, Люсия увидела прекрасного наездника. Он не только несся впереди всех, но и лучше остальных держался в седле, а огромный черный жеребец будто слился с ним в единую мощь.
 Он взял барьер с футовым запасом. Потом, когда скакун безупречно приземлился, наездник оглянулся через плечо проверить, как дела у других участников. При этом на его губах появилась торжествующая улыбка, и Люсия поняла, что он с легкостью выиграет скачки.
 Девочка не сводила с него глаз. Когда он взял новый барьер, ее мать сказала:
 — Это маркиз Винчкомб. Я читала в газете, что за отвагу в битве при Ватерлоо его наградили медалью.
 — Он очень хороший наездник, маменька.
 — Это у него в крови, — негромко ответила мать.
 Когда все наездники проскакали мимо, отец забеспокоился:
 — Идем домой. Я хочу закончить свою картину. Мне очень грустно видеть, моя дорогая, как ты мечтаешь о таких же барьерах и таких же скакунах.
 — Ты знаешь, — быстро ответила мать, — я ни о чем не жалею.
 Не обращая внимания на многочисленных зрителей, мать потянулась к мужу и поцеловала его в щеку.
 В его глазах зажегся огонек, грусть исчезла с лица, и он спросил;
 — Это правда? Ты не, жалеешь?
 — Ну что за глупые вопросы! — улыбнулась мать Люсии. — Идем вернемся в самое лучшее и самое счастливое место в мире, которое я не променяю на тысячу дворцов и на десять тысяч лошадей.
 В ее голосе звучала искренность. Отец протянул руки и помог матери встать.
 Обнявшись, они пошли прочь по колючей траве, смеясь и шепча что-то друг другу очень тихо, случайный прохожий не разобрал бы ни слова.
 Люсия плелась следом, голова ее была занята маркизом. Девочка вспоминала его блестящий скачок через барьер и торжествующую улыбку на губах.
 Ей было всего пятнадцать, но она чувствовала, что видела уникального человека.
 Тогда-то Люсия и поняла, что маркиз из тех людей, которые получают от жизни все, разрушая на своем пути любые препятствия..




 Глава третья


 Маркиз становился все нетерпеливее — казалось, что обеду, состоявшему из бесчисленных блюд неизбежных спагетти, не будет конца.
 Маркиза принимал представитель одной из старейших венецианских семей. Все приглашенные были аристократами до кончиков ногтей и, соответственно, держались величаво и гордо;
 Разговор шел о политике. Вновь и вновь гости перечисляли, обсуждали и осуждали несправедливости, чинимые австрийцами, в то время как маркиз с трудом сдерживал зевоту.
 Палаццо, в котором проходил обед, дышало историей, но, как подметил маркиз, нуждалось в ремонте.
 Было грустно сознавать, что многие палаццо и памятники Венеции постепенно приходят во все большее запустение. Впрочем, виновными в этом маркиз считал самих жителей города. Если бы они поменьше времени тратили на легкомысленные развлечения, то с легкостью отстояли бы независимость своей республики и сохранили бы былое величие прекрасной Венеции.
 Но маркиз не привык пережевывать дела минувшие и попытался настроить собравшихся оптимистически по отношению к будущему. Однако покидал он дворец с чувством, что у венецианцев совершенно нет никакого желания что-либо менять в своей судьбе. Они предпочитали жаловаться на австрийских захватчиков и отравлять существование тем из своих сограждан, кто вынужден служить новому императору.
 Солнечные лучи играли и сверкали в воде канала, гондола летела прочь от шикарного палаццо, и маркиз поймал себя на том, что с нетерпением ждет встречи с Люсией и возможности поговорить с Бернаром Бомоном.
 Солнечные блики на воде Большого канала напомнили маркизу венецианские полотна Тернера, однако он находил картины Бомона гораздо лучше.
 Маркиз забеспокоился, глупо так преувеличивать мастерство неизвестного художника. Наверняка в палаццо картины будут смотреться иначе, обнаружится масса недостатков, а там, глядишь, окажется, что концепция изображения света неверна вовсе. И конечно, знатоки живописи высмеют маркиза!
 В то же время интуиция подсказывала ему: мнение посторонних ошибочно, а сам маркиз прав.
 Гондола скользила вперед, к маленькому каналу, который проходил ближе всех к дому, где находился чердак Бомона. Маркиз спрашивал себя: «Неужели все великие художники рисовали лишь свои ощущения, нежели реальность?»
 До сих пор он никогда не задавался этим вопросом, однако Венеция в картинах Бомона заинтересовала маркиза и тронула его до глубины души. До сих пор ему нечасто приходилось испытывать подобные чувства при одном взгляде на картину. И в то же время разум твердил ему, что это чувство надуманно и что, увидев картины вновь, он будет о них совсем другого мнения.
 Гондола остановилась у моста. Выйдя из нее, маркиз узнал узкий переулок, петляющий между высокими домами, и понял, что вскоре увидит дом, куда этим утром привела его Люсия.
 Он приказал гондольеру подождать и пошел по старинному переулку, отмечая вокруг признаки крайней нищеты — сохнущее за окнами белье и играющих вдоль канала оборванных ребятишек. А между тем глаз то и дело останавливался на старинных домах с мраморными балконами, построенными в более благополучные времена.
 Тот тут, то там на стенах висели каменные щиты, каждый из которых рассказывал о подвигах и победах, ныне оставшихся в славном прошлом Венеции.
 Маркиз бодро дошел до двери дома, в котором жила Люсия. Но вдруг ему захотелось уйти, вернуться обратно в свой палаццо.
 Странное чувство не давало ему покоя, чем больше он заботится о семье художника, тем большее влияние это оказывает на его жизнь. Он не знал, откуда взялось такое ощущение, но оно было весьма непривычным и неприятным. Маркиз не решался шагнуть вперед, однако что-то неумолимо звало его как можно скорее войти в дом.
 — Должно быть, выпил лишнего за обедом, — пробурчал маркиз.
 Сделав над собой усилие, он пошел вверх по выщербленным грязным ступенькам, которые вились спиралью, и наконец достиг чердака. Оказавшись на верхней площадке, он на миг остановился, глядя поверх крыш на открывавшуюся за ними панораму.
 Маркиз увидел сияющие золотом купола Сан-Марко и высокую колокольню. Он вспомнил, что венчающий ее золоченый ангел, сверкающий в лучах солнца, служил когда-то ориентиром караванам галер, привозившим в Европу восточные сокровища. Они приплывали в Венецию, груженные шелками, пряностями, рабами, драгоценностями. Благодаря торговле венецианцы разбогатели и только по собственной глупости потеряли почти абсолютную монополию на ввозимые в Европу товары, столь нужные каждой стране.
 Когда же в лучах солнца все вокруг засверкало золотом, которое дороже было всех денег на свете, маркиз повернулся к двери и постучал.
 Люсия открыла почти мгновенно. Теперь она выглядела совсем по-другому. Разница заключалась не только в том, что вместо черного утреннего платья на ней было цветное — Люсия специально носила темную одежду, чтобы не привлекать к себе внимания.
 Она впервые предстала перед ним с непокрытой головой, и цвет ее волос удивил маркиза. Они были светлые, как у всех англичан, но имели нежный оттенок восходящего солнца. Сейчас полуденные лучи зажгли в волосах девушки золотистые искорки, и искорки эти отражались и ее серых глазах.
 Никогда еще Люсия не выглядела столь хрупким и неземным созданием, как в тот момент, когда она шагнула из комнаты на площадку лестницы — никогда, даже ранним утром в кафе.
 От голода девушка была слишком худа, и походила скорее на ребенка, нежели на женщину. Она взглянула на маркиза красивыми серыми глазами, слишком большими для ее миниатюрного личика, и негромко произнесла:
 — Папенька спит. Я думала… милорд, если вы хотите поговорить со мной… может быть, нам стоит пойти куда-нибудь в другое место?
 — Да, конечно, — согласился маркиз. — Куда вы предлагаете?
 Она указала в сторону лестницы, которую он только что преодолел, и ответила;
 — За домом есть дворик, там всегда тихо.
 — Идемте, — улыбнулся маркиз и направился вниз по ступеням.
 Маркиз заметил, что идет очень осторожно, избегая трещин и выбоин на ступенях, а шаг Люсии на зависть легок и уверен.
 Когда они подошли к двери на улицу, Люсия нырнула в коридор, ведущий к заднему двору. Там оказались дверь, крыльцо в несколько ступеней и сад — в совершенном запустении, с вымощенными дорожками и стеной вокруг, некогда, вероятно, полный цветов и статуй.
 Заканчивался он небольшим каналом.
 Невдалеке стояла каменная скамья, предназначавшаяся для гостей или молодых парочек, встречавшихся за домом втайне от родителей.
 Но и сейчас местечко выглядело весьма романтично, а в воде канала, подобно зеркалу, отражались высокие дома и чистая небесная синева.
 Люсия присела на скамью, с обеих сторон украшенную венецианскими львами, от времени потрескавшимися и покрытыми щербинами, но все еще красивыми. Когда маркиз сел рядом, она заговорила:
 — Я… я не знаю, какими словами благодарить вашу светлость за еду, которую вы нам послали. Папеньке уже лучше… он уснул здоровым сном… а этого с ним не бывало уже очень давно.
 — Надеюсь, вы тоже поели, — предположил маркиз. — Вы, наверное, и сами знаете, что очень хрупки.
 Люсия рассмеялась, и возле ее рта появились симпатичные ямочки.
 — Я давно позабыла, что на свете существует такая вкусная еда, — ответила она. — А папеньке очень понравилось вино… но я дала ему совсем немного…
 — Я приказал своему шеф-повару приготовить для вас побольше всего, — говорил маркиз. — Еду вам пришлют сегодня вечером. Мой секретарь подыщет вам квартиру получше, со студией, где ваш отец сможет работать после выздоровления.
 Люсия стиснула руки и произнесла дрожащим голосом:
 — О, как вы… добры! Но… мне бы не хотелось стать для вас… обузой.
 — Вы вовсе не обуза, — отозвался маркиз. — Я уже решил, в какой банк я положу деньги, которые заплачу за картины вашего отца.
 Наступило молчание. Заговорила вновь Люсия:
 — Я думаю… когда он поправится… нам будет лучше всего вернуться в Англию.
 — Но отчего вы так торопитесь? — удивился маркиз.
 Она не ответила, и через несколько мгновений он добавил:
 — Я задал вам вопрос, но у вас, должно быть, есть причины молчать.
 Она бросила на него испуганный взгляд, и маркиз понял что девушка удивлена его проницательностью:
 — Вы… вы можете подумать, что я не должна так говорить… что я просто выдумываю… но я знаю, что должна вернуться в Англию… потому что если папенька… оставит меня здесь одну…
 Она говорила очень несмело, словно по принуждению, поэтому маркиз прервал ее:
 — Что ж, вы, наверное, правы. Я велю моему курьеру найти корабль в Англию, и устроить там вашего отца удобно, но без больших расходов, — Если ваша светлость… сделает это… будет очень великодушно.
 — Я уже говорил вам, — продолжал маркиз, — что в Англии я хотел бы пригласить вашего отца расписать мой дом в Букингемшире. Я дам вам мой адрес, чтобы вы связались со мной, как только он поправится.
 Люсия вздохнула и произнесла:
 — Вы так добры, милорд… Если папенька узнает, что в Англии его ждет работа… мне будет легче убедить его покинуть Венецию.
 — Я чувствую себя преступником, отрывающим вашего отца от музы, от прекрасной Венеции, которую он изображает в столь прекрасной и своеобразной манере, — заметил маркиз. — Впрочем, Англия тоже красивая страна.
 — О да! — восторженно согласилась Люсия.
 — Я вижу, вы любите свою страну, — улыбнулся маркиз, — но в чем-то вы совсем не похожи на англичанку.
 Он сказал это небрежно, подумав, что необычного Цвета волосы и обрамлявшие глаза ресницы были чуть светлее, чем полагается, и делали Люсию похожей на иностранку.
 Люсия резко отвернулась. Маркиз увидел ее лицо в профиль и мог бы поклясться, что на бледных щеках проступил легкий румянец, — Я угадал? — спросил маркиз. — Вы не англичанка?
 — Англичанка! — быстро ответила Люсия. — Я дочь своего отца — как же я могу быть иностранкой?
 Она произнесла эти слова так упрямо, что маркиз удивился. Вероятно, ее происхождение таит в себе какой-то секрет, и догадка насчет не чисто английской крови оказалась верна. Однако маркиз не видел причины для беспокойства.
 Словно не желая дальнейших расспросов, Люсия произнесла:
 — У вашей светлости, должно быть, еще много дел на сегодня, а я только отнимаю у вас время.
 С этими словами она встала со скамьи. Маркиз тоже поднялся, решая, стоит ли выпытывать у девушки ее тайну, но потом подумал, что это было бы нечестно, да и сама тайна того не стоит.
 .Когда они подходили к дому, Люсия сказала:
 — Если папеньке станет лучше, а ваша светлость будет так добр и заплатит за его картины, мы сможем уехать отсюда через неделю или дней через десять.
 — Все зависит от того, какие будут в порту корабли, — ответил маркиз.
 — В гавани всегда есть один-два корабля. В это время года туристы съезжаются в Венецию со всех концов света, так что в Англию наверняка возвращается множество судов. Для нас найдется местечко на них.
 В ее голосе звучала твердая решимость, и маркиз с легкой иронией отметил, что как бы ее отцу ни хотелось остаться в Венеции, дочь не послушает его доводов и настоит на своем.
 Подойдя к дому, маркиз оглянулся назад и увидел, что контрастное сочетание солнечного света и отбрасываемых высокими домами теней представляет собой весьма красивую картину.
 — Будь с нами ваш отец, Люсия, он наверняка бы захотел нарисовать это.
 — Он уже несколько раз писал такие картины.
 — Вы не показывали их и ничего не рассказывали мне, — заметил маркиз.
 — Я ничего от вас не скрываю, — с грустью ответила Люсия. — Просто, когда мы совсем обеднели, у папеньки не было денег на холсты и, написав картину, он стирал ее и начинал новую.
 Маркиз застонал.
 — Какое кощунство! Какое надругательство над собственным талантом!
 — Мы тоже так думали, но ничего не поделаешь, — откликнулась Люсия.
 — Почему же вы обеднели?
 Девушка смутилась, и маркизу стало интересно, расскажет ли она ему правду. Люсия заговорила:
 — Два года назад, когда папенька и маменька решили переехать в Венецию… папенька был уверен, что его картины так хороши и необычны… что он получит признание и… будет получать много денег.
 Люсия говорила очень медленно, ей стоило большого труда описывать происшедшие события.
 — Продолжайте, — подбодрил он девушку, когда та замолчала. — Мне очень любопытно.
 — В Англии папенька зарабатывал очень скромно, рисуя по заказу местных жителей. Он ненавидел такую работу!
 Бросив взгляд на маркиза, Люсия сочла нужным объяснить:
 — У нас не было богатых соседей, которые могли бы заплатить хорошие деньги. Во всей округе картины заказали только мэр городка, где бывали ярмарки, двое или трое зажиточных фермеров — они хотели портреты жен и свои собственные, — да еще одна пожилая леди решила увековечить на полотне свой сад.
 Слова Люсии заставили маркиза улыбнуться, и девушка добавила:
 — Папенька их просто ненавидел! Он чувствовал, что падает все ниже, рисуя не мир, как он его представлял, а продажные картины.
 — Я понимаю, — сочувствовал марких — Немногие могли понять его, — заметила Люсия. — Закончив писать сад для старой леди, он сказал маменьке: «Я должен уехать! Я чувствую себя прикованным к этому месту, но в плену томится мой дух, а не тело!»
 — И ваша матушка поняла?
 — Конечно, — ответила Люсия. — Они с папенькой так любили друг друга, что, попроси он ее поселиться вместе с ним на вершине Гималаев или на море, она бы согласилась.
 Дрожь в голосе Люсии подсказала маркизу, что и ее родители очень любили.
 Ожидая продолжения рассказа, маркиз размышлял о том, что по прекрасным серым глазам можно прочитать все ее мысли.
 — Они оставили маленький коттедж, в котором жили с тех пор, как себя помню, — говорила Люсия. — На самом деле я там родилась. Папенька продал мебель и все, что у нас было, кроме необходимого скарба.
 — Наверное, это было для вас потрясением, — предположил маркиз.
 — Папенька сказал, что мы начнем новую жизнь, а тащить за собой старые вещи не правильно.
 — А ваша матушка не возражала?
 — Мы с маменькой считали это решение замечательным и были уверены, что папенька завоюет известность.
 С обезоруживающей откровенностью девушка призналась:
 — Папенька ведь хотел славы и богатства не для себя, а для нас. Он хотел, чтобы у нас были лошади, платья, чтобы мы могли ездить в Лондон, посещать Оперу, бывать в картинных галереях и в Королевской академии, о которой мы могли только читать в газетах.
 Вспомнив свои несбыточные мечты, девушка глубоко вздохнула и замолчала.
 — И вы отправились в Венецию, — подсказал маркиз.
 — Вначале действительно было очень интересно, как папенька и говорил.
 Неожиданно ее серые глаза наполнились слезами. Маркиз негромко спросил:
 — Что же случилось?
 — В Венеции все оказалось дороже, чем мы думали… у нас быстро закончились деньги… и никто не хотел покупать картины, которые писал папенька.
 Маркиз ожидал услышать нечто подобное, однако по голосу Люсии он понял, что она очень переживала. Девушка продолжала:
 — А потом, когда маменька начала поговаривать о возвращении в Англию, она заболела.
 — Чем?
 — Я думаю, виновата местная вода и холодная зима… мы ведь не были готовы к здешнему климату. Маменьке становилось все хуже… денег у нас не было… и папенька стал вновь писать самые простенькие картины на продажу… их покупали, но платили очень мало.
 — Под простенькими картинками, — заметил маркиз, — следует, очевидно, понимать виды самого красивого города на земле, которые, как правило, покупают туристы.
 — Именно, — согласилась Люсия. — А папенька это занятие ненавидел, он называл такие картины «пачкотней» и говорил, что они безвкусны. Он просил за них немного, отдавал в лавочку на площади… и картины раскупали быстрее, чем он успевал их рисовать.
 Маркиз понимал, какое унижение испытывал Бомон, вынужденный торговать своим талантом таким образом.
 — Потом, после смерти маменьки… папенька бывал счастлив только тогда, когда писал задуманные им вещи… а я не хотела беспокоить его… и потому сама виновата в том, что дела пошли совсем плохо, Глубоко и тяжело вздохнув, она говорила дальше:
 — Я уже решилась… попросить папеньку написать несколько картин на продажу… но он тоже заболел.
 Голос Люсии задрожал уже не в первый раз, и маркиз быстро сказал:
 — Не продолжайте, если вам тяжело.
 — Вы должны знать всю правду, — возразила Люсия. — Я сама виновата. Папенька… когда он рисовал, то совсем забывал о деньгах, забывал обо всем, кроме работы… Мне следовало брать пример с маменьки… и заставить его понять, что нам необходимо вернуться домой, сразу после того, как она умерла…
 Окидывая взглядом хрупкую девушку подле себя, маркиз подумал, что Бомон должен был получше присматривать за дочерью.
 Разве можно ожидать практичности от такого неземного существа?
 Словно прочитав его мысли, Люсия быстро заговорила:
 — Только не вините во всем папеньку. Он был уверен, что его работы — шедевры и что знатоки их непременно оценят.
 В голосе Люсии звенели слезы.
 — Он не понимал… не понимал, что мы вконец изголодаемся… и что никто… кроме вашей светлости… не придет к нам на помощь.
 Она вздохнула и негромко добавила:
 — Прошлой ночью я… я подумала, что Господь послал вас нам в самый последний миг.
 — Вам нужно что-то с этим делать, — сухо ответил маркиз.
 — Я… я могу только еще раз сказать… как я вам благодарна, — произнесла Люсия, и на ее лице заиграла слабая улыбка.
 Потом, спохватившись, что ее рассказ мог наскучить маркизу, она быстро сказала:
 — Мне надо посмотреть, не проснулся ли папенька.
 — Я с вами, — сказал маркиз.
 Повернувшись было к двери Люсия вдруг остановилась и спросила:
 — Вы… уверены, что вам этого хочется?
 — Думаю, вы уже поняли, я крайне редко делаю то, чего мне не хочется.
 Люсия усмехнулась:
 — Дело в том, что… вы, конечно, невероятно добры… но еще и ужасно испорчены!
 Маркиз, которому никто и никогда не осмеливался говорить подобного, в немом удивлении смотрел на Люсию, и она добавила:
 — Простите, если я была груба… но вы ведете себя очень властно… словно у ваших ног лежит весь мир. Вы совершенно не похожи на других людей… которые вечно пытаются дотянуться до чего-то недосягаемого.
 К этому времени они уже были около лестницы. Люсия положила руку на перила, а маркиз продолжал удивленно смотреть на нее.
 — Странные вещи вы говорите, — заметил он, — но я понимаю, о чем вы. И все же я, как и все прочие, обуреваем страстями и желаниями, и порой мечтаю поймать «падающую звезду».
 По улыбке Люсии он понял, что девушка узнала цитату из Джона Донна, и это приятно его удивило.
 — Я, наверное, снова нагрублю вам, уж извините, — ответила она. — Вы кажетесь мне настолько всесильным и неуязвимым, что я не верю в вашу принадлежность к роду людскому.
 Маркиз рассмеялся:
 — Это оскорбление или комплимент?
 — Комплимент, — быстро ответила Люсия, — хотя вашей светлости льстить ни к чему.
 Маркиз снова рассмеялся.
 — Оставайтесь при своих иллюзиях, мисс Бомон, но все же могу вас заверить, я живой человек.
 Его глаза блеснули, и он продолжал:
 — В доказательство замечу, что, не будь я потрясен картинами вашего отца, не сочти я его гением, я не проявил бы доброты, за которую вы меня благодарите, и прошел бы мимо.
 — Но вы поняли… поняли картины папеньки, — негромко ответила Люсия, — а значит, вы действительно другой… и, как я уже говорила, вы просто… восхитительны!
 За свою жизнь маркиз слышал немало комплиментов, но этот не походил ни на один из них, Поднимаясь по лестнице он понял еще одну интересную вещь — Люсия, в отличие от всех знакомых ему женщин, не воспринимает его как мужчину. Для нее маркиз — божество, которое в последний миг спустилось с небес и спасло их семью от гибели. Он не знал, каким образом сумел прочитать мысли Люсии, но точно знал, что не ошибся.
 Они молча поднялись на знакомую площадку лестницы. Люсия открыла дверь и вошла, маркиз последовал за ней. Лившийся с небес солнечный свет золотился на непокрытых досках пола, но угол, где стояла кровать художника, находился в тени.
 Люсия быстро подошла к отцу и, увидев, что он все еще спит, негромко произнесла:
 — Папенька! Папенька, проснитесь! Здесь его светлость, вы должны поблагодарить его за доброту.
 — Пусть спит… — качал было маркиз, но, увидев на столе еду, доставленную из палаццо, подумал, что для укрепления здоровья, больного следует покормить и только потом позволить уснуть вновь.
 Люсия, видимо, думала о том же. Наклонившись к. отцу, она повторила:
 — Папенька, проснитесь! Вы уже слишком долго спали.
 Девушка коснулась лежавшей поверх одеяла руки отца и вздрогнула.
 Опасаясь за нее, маркиз подошел к Люсии.
 Не отпуская руки отца, девушка чужим голосом позвала:
 — Папенька! Папенька!
 Не дождавшись ответа, она положила свободную руку на лоб Бомону и в отчаянии вскрикнула:
 — Этого не может быть!.. Как… как… Нет, нет! Не может быть!..
 На последних словах ее голос дрогнул, и она по-детски беспомощно обернулась к маркизу, словно ожидая, что он развеет ее страхи.
 Маркиз поддержал ее за руку. Посмотрев на Бернара Бомона, он понял, что художник мертв.
 На губах отца Люсии застыла улыбка, а лицо было спокойным и умиротворенным — смерть пришла к нему во сне, и в теле его не осталось ни капли жизни.
 Маркиз только негромко произнес:
 — Радуйтесь тому, что он совсем не страдал.
 — Я… я не могу потерять его… как он мог оставить меня?.. — бормотала Люсия.
 Словно не веря в происходящее, она уронила голову на плечо маркиза и зарыдала.
 Маркизу осталось только обнять ее. Он чувствовал, как она вздрагивает, дрожит всем телом от боли и отчаяния, и понимал, что она потеряла единственного близкого человека на всем свете.
 Люсия, ввергнутая в пучину скорби, забыла о присутствии маркиза и не сознавала даже, что рыдает у него на плече. Она была слишком угнетена горем, ни о чем не могла думать и только чувствовала себя ужасно одинокой.
 — Как… как он мог… оставить меня? — причитала Люсия.
 Ее вопрос предназначался Богу, в которого она всегда так свято верила.
 Люсия потихоньку успокаивалась, и маркиз негромко произнес:
 — Думаю, ваш отец предпочел бы скорее умереть, нежели лежать без движения и не брать в руки кисть. Я уверен, он обрадовался, узнав, что картины проданы тому, кто оценил их.
 — Он… он очень радовался, — эхом отозвалась Люсия. — Прошлой ночью, когда мы говорили об этом… он сказал, что счастлив продать картины именно вам… и никому другому.
 Маркиз взглянул на лицо художника и сказал:
 — Умирая, ваш отец предвидел, что обязательно наступит день, когда не я один, но множество людей будут восхищаться его работой. Поэтому он и улыбался.
 Люсия очень медленно подняла голову и, не отстраняясь от маркиза, взглянула на отца.
 — Он… он выглядит счастливым, — задумчиво протянула она.
 — Очень счастливым, — согласился маркиз, — так что не плачьте о нем, Люсия. Постарайтесь быть храброй — ведь он хотел этого.
 — Как я могу… быть храброй… когда я осталась одна?
 За ее словами не скрывался вопрос, на который следовало бы ответить, однако, не успев толком подумать над этим, маркиз услышал собственный голос:
 — Я возьму вас с собой, в Англию. Там у вас наверняка есть друзья или родственники, которые присмотрят за вами.
 Люсия подняла глаза И, словно впервые увидев его, спросила:
 — Вы… на самом деле… возьмете меня в Англию?
 — Да, я возвращаюсь, а вы можете поехать со мной.
 — Наверное… наверное, это глупо… но я не могу оставаться здесь одна.
 Дрожь в голосе подсказала маркизу, что девушка испугана теперь не меньше, чем тогда, когда рассказывала ему о преследовавших ее мужчинах.
 Он понимал, насколько сильно пугают молодую красивую девушку приставания беззаботных повес, и по обыкновению быстро принял решение, одним махом отметя все возможные протесты.
 — Берите шляпку или что там у вас, — распорядился он. — Я заберу вас в палаццо и устрою похороны вашего отца. Предоставьте все мне.
 Не своим голосом Люсия ответила:
 — О, благодарю вас… я никогда не догадалась бы, что следует делать…
 — Понимаю, — ответил маркиз, — так что позвольте мне взять все хлопоты на себя.
 Она посмотрела на него влажными от слез глазами. И все же, в отличие от других женщин, даже заплаканная Люсия прекраснее всех.
 — Разве я могу… з-злоупотреблять вашей добротой? — вопрошала она.
 — Бросьте говорить глупости, — отрезал маркиз. — Я сделаю так, как решил. Вам незачем оставаться тут и убиваться. Я все устрою.
 Она внимательно посмотрела на маркиза, словно не веря в услышанное. Потом девушка выскользнула из его рук и опустилась на колени подле кровати.
 Она наклонилась и принялась молиться за своего отца.
 Где бы он сейчас ни был, он встретился с матушкой Люсии. И теперь, воссоединившись, они видели, что о их дочери есть кому позаботиться.
 Маркиз понятия не имел, откуда взялись такие мысли, но будто слышал последние слова Бернара Бомона:
 «Присмотри за ней», и молодой человек был намерен исполнить завещание. В то же время здравый смысл не давал ему покоя, спрашивая, понимает ли он, что делает, обременяет себя нищенкой, впервые встреченной несколько часов назад.
 Будь я разумнее, думал маркиз, я дал бы ей денег на дорогу до Англии и ушел бы.
 Он посмотрел на склоненную головку Люсии, на чудесные светлые волосы, выделявшиеся на фоне некрашеных стен и голого пола. Маркизу никогда еще не доводилось оказываться рядом с девушкой, у которой только что умер отец, — более того, он никогда и не предполагал, что может случиться нечто подобное.
 Однако все есть так, как есть. Картины Бомона стали открытием для маркиза, и точно таким же открытием ему казалось собственное непривычное поведение. Он знал, что решение забрать Люсию в Англию возымеет хлопотливые последствия. «Я совершаю ошибку», — говорил себе маркиз. И все же, еще раз взглянув на Люсию, он понял, что не сможет оставить ее.
 «Бросить ее здесь жестоко и непорядочно», — оправдывался маркиз сам перед собой.
 Но в Венеции наверняка есть британское консульство, которое справится с проблемой, особенно если Люсия получит от маркиза деньги на дорогу.
 «Так мне и следует поступить», — сказал себе маркиз.
 Но тут Люсия подняла голову, и он понял, что она уже не плачет. Девушка посмотрела на отца, подняла глаза к потолку, и от выражения ее лица маркиз задержал дыхание. Люсия словно увидела что-то, скрытое от посторонних глаз, но маркиз, каким-то непостижимым образом связанный с нею, увидел то же самое.
 На миг девушка вознеслась на небеса, вознеслась благодаря своим молитвам и отцовской любви. Ее коснулся божественный свет и прошел сквозь нее, Люсия засияла вдруг тем светом, который исходил от картин ее отца.
 Это была сама жизнь, та жизнь, что ниспослана Богом всем живым существам.
 Лицо Люсии стало совсем прозрачным, и маркизу представилось, что она вот-вот исчезнет.
 Но Люсия покинула небеса, куда вознеслась молитвой и любовью, и вновь ступила на землю. Свет исчез из ее глаз, сменившись выражением грусти и боли. Она еще раз взглянула на отца, наклонилась и бережно коснулась губами его холодной щеки.
 Люсия встала на ноги и тут словно вспомнила, что маркиз терпеливо ждет ее рядом. Словно ребенок, ищущий защиты, она вложила свою ладонь в его руку и, не отводя взгляда от отца, прошептала:
 — Он… сейчас с Господом.
 Она говорила совсем тихо, чуть слышно, и маркиз, сжав ее руку, ответил незнакомым ей голодом:
 — Да, с Господом… и с вашей матушкой.
 Маркиз подвел Люсию к ширме, за которой, как он догадался еще при первом визите, она спала и хранила свои вещи.
 — Возьмите самое необходимое сейчас, — тихо сказал он. — Позже я пришлю за остальным.
 Девушка посмотрела на него с некоторой нерешительностью.
 — Вы уверены… что мне стоит…
 — Уверен! — твердо ответил маркиз. — Вы же прекрасно понимаете, что здесь вас ничто не держит.
 — Но я не могу… покинуть папеньку.
 — Думаю, что вы ему уже не нужны. Он сам велел бы вам идти со мной.
 Словно согласившись с его доводами, Люсия отпустила руку маркиза и зашла за ширму.
 Маркиз оглядел чердак так, словно впервые увидел его, и подумал, как неуместны были в этих грязных стенах прекрасные Люсия и картины Бомона. А когда он уведет Люсию, здесь останется только смерть — эта мысль ужаснула маркиза.
 Люсия вышла из-за ширмы, и маркиз увидел, что поверх платья она накинула легкую шаль, а светлые волосы прикрыла простой соломенной шляпкой с голубой лентой. Маркиз одобрил ее наряд — она не стала надевать черное, несмотря на смерть отца. Между тем многие лондонские знакомые маркиза, изображая скорбь по усопшим мужьям, нацепляли черное едва ли не прежде, чем муж успевал испустить дух.
 — Я готова, — сказала Люсия. — Только, пожалуйста… скажите еще раз… вы уверены в том, чтобы я пошла с вами.
 — Я не просто уверен, — ответил маркиз, — я уже забрал вас с собой.
 С этими словами он вновь взял ее за руку и повел К двери. Выходя из комнаты, Люсия бросила последний взгляд на своего отца. Потом, усилием воли взяв себя в руки и сдержав слезы, которые неумолимо подступали, Она стала спускаться по ступенькам.
 Сев рядом с маркизом на мягкую скамью в гондоле, «девушка тихо заговорила:
 — Когда вы будете устраивать похороны папеньки… не могли бы вы вычесть их стоимость из тех денег… что собирались заплатить за его картины?
 Это были ее первые слова с тех пор, как они покинули чердак, и маркиз не смог сдержать улыбки. Он ожидал от Люсии подобного и понимал, что она всеми силами будет стараться не обременять его сверх меры.
 А ведь другие женщины, думал маркиз, всегда только и ждут, чтобы он, богач, сам платил за все.
 Внезапно ему пришло в голову, что этим вечером Франческа ждет в подарок обещанное изумрудное ожерелье.
 — Я же сказал, предоставьте все мне, — ответил маркиз. — Я едва могу дождаться возвращения в палаццо — должно быть, картины вашего отца уже развесили надлежащим образом на подходящем фоне.
 В глазах Люсии зажегся огонек, и девушка испуганным голосом спросила:
 — А там… много народу? Не удивятся ли они, увидев, что… что с вами приехала я?
 — Когда мы приедем, там не будет никого, — заверил ее маркиз.
 При этих словах он вспомнил, что вечером вернется Франческа, но с этим он разберется потом.
 Перестав бояться встречи с чужими людьми в палаццо, Люсия сразу же успокоилась. Она сказала:
 — Не объясните ли вы… что мне делать и как себя вести? Маменька это умела… а я никогда не была в больших домах… ни в Англии, ни тут… и боюсь, что я не смогу вести себя как подобает.
 — Будьте естественны, — посоветовал маркиз, — а я подскажу вам, когда понадобится, так что в неловкое положение вы не попадете.
 — Благодарю вас.
 Ее голос звучал гораздо выразительнее слов.
 Гондола летела вниз по Большому каналу. Когда перед ними вырос мост Риалто, маркиз догадался, что Люсия видела его нарисованным ее отцом.
 Маркиз следил за ее взглядом — и сквозь большие серые глаза жизнью светились дворцы, вода, мосты и гондолы. Даже люди в ее глазах казались не обычными людьми, а некими небесными существами, исполненными величия. Так выглядела и Люсия, когда молилась у постели отца.
 Маркиз пытался понять, как все-таки ему удается угадывать — или чувствовать — мысли Люсии, когда рука девушки скользнула в его ладонь.
 — Благодарю вас… — снова сказала она, и эти слова, и легкое прикосновение маленьких пальчиков наполнили маркиза светом и радостью.




 Глава четвертая


 Панихида в маленькой англиканской церкви Святого Георгия была скромной и трогательной.
 Люсия и маркиз были единственными, кто пришел на похороны. Гроб Бомона покоился на погребальной галере под черным, расшитым серебром балдахином.
 Вначале маркиз очень удивился, узнав, как быстро прошли все приготовления, но мистер Джонсон объяснил, что хозяин чердака пожелал скорее убрать тело из его дома.
 — Итальянцы считают дурной приметой, когда покойник залеживается непохороненным, милорд, — пояснил секретарь, — поэтому я согласился довольно много приплатить, чтобы похороны состоялись сегодня же. К счастью, в этой стране нет проблем с ритуальными услугами.
 Детали не интересовали маркиза, но он понимал, что Люсии будет спокойнее, если тело отца заберут с чердака.
 И вот на следующий день, после второго завтрака, гроб Бернара Бомона спустили по ветхой лестнице, погрузили в черную гондолу и повезли по Большому каналу в Кампо-Сан-Вио.
 Во время службы и похорон, которые состоялись на острове-кладбище Сан-Мишель, Люсия держалась очень достойно. Она не проронила ни слезинки, и только когда гроб опустили в могилу, маркиз, заметив, что она едва сдерживает рыдания, взял ее за руку.
 Пальчики девушки дрожали — она изо всех сил пыталась совладать с собой, и маркиз не мог не уважать ее за такую силу воли. Ему противны были бурные выражения скорби. В молодости, когда маркиз состоял при короле, он насмотрелся на драматичные сцены на целую жизнь вперед.
 Покидая церковь Люсия негромко и спокойно поблагодарила священника.
 Маркиз подумал про себя, что немногие женщины, сколь хорошо они ни были бы воспитаны, сумели бы вести себя так стойко. Когда гондола возвращалась с острова в город, маркиз тихо сказал — Ваш отец гордился бы вами.
 — Я… я хочу этого, — ответила Люсия. Но… я никак не могу поверить, что папеньку похоронили… ведь это всего лишь его тело…
 Она говорила еле слышно, и маркиз прервал ее:
 — Теперь вам надо думать о себе и о собственном будущем.
 Девушка ничего не ответила и устремила взгляд вперед. Она очень боялась остаться одна в незнакомой стране да еще после таких трагических событий.
 Маркиз рассчитывал, что в Англии у Люсии есть какие-нибудь родственники, и решил позже расспросить ее немного о том, с кем она может связаться после возвращения на родину.
 Но сейчас Люсию нужно было отвлечь, поговорить с ней о чем-нибудь другом — хотя бы о Венеции.
 Сверкавшее в небе солнце придавало городу сказочный, волшебный вид, и маркиз понял, что именно этот свет отражал в своих полотнах Бомон, именно это сияние пытались нарисовать Беллини, Карпаччо, Тьеполо и Каналетто.
 Без сомнения, венецианское солнце не походило ни на одно другое. Свет его был необыкновенно ясен, но не резал глаз, как, например, в Греции, а к вечеру приобретал редкостный нежно-розовый оттенок. Впрочем, в любое время дня этот свет был исполнен чудесного очарования.
 «Какая странная загадка», — размышлял маркиз, и подумал, что то же самое можно сказать и о Люсии.
 Ему в голову пришла еще одна мысль, и маркиз спросил:
 — Вы никогда не пытались рисовать?
 Люсия посмотрела на него отсутствующим взглядом, словно была где-то далеко, и через миг ответила:
 — У меня нет таланта, как… как у папеньки.
 — Что же вы умеете?
 — Вы думаете, я должна зарабатывать себе на жизнь, — сообразила девушка. — Я уже ломала над этим голову.
 Она замолкла, но через мгновение продолжила:
 — Я умею говорить на нескольких языках и играю на пианино, правда, не слишком хорошо. Еще я могу ездить верхом на самой норовистой лошади и при необходимости шить.
 Усмехнувшись, она добавила:
 — Не слишком впечатляющий список, учитывая то, сколько лет я потратила на учебу и чтение. Честно говоря, мне даже немного стыдно.
 Маркиз не ответил. Он думал о том, что все эти умения сделали бы честь любой девушке из обеспеченной семьи, но ни одно из них не принесет Люсии постоянный доход.
 Девушка добавила:
 — Я забыла сказать, что умею готовить. Папенька всегда был очень разборчив в еде. Сомневаюсь, правда, что меня возьмут куда-нибудь на кухню…
 Сама мысль о том, что Люсия будет гнуть спину над плитой или выбиваться из сил, поддерживая порядок среди кухонной челяди — людей, по мнению маркиза, крайне грубых, — была нелепа. Маркиз сказал:
 — Не можете же вы пойти в служанки!
 — Я вас не совсем понимаю, — ответила девушка. — Я присматривала за папенькой, прибиралась в нашем доме и готовила, когда были деньги на еду.
 — По-моему, вы спорите ради спора, — с улыбкой заметил маркиз. — Я подыщу вам занятие получше. Предоставьте это мне.
 — Но я еще… не поблагодарила вас за… похороны папеньки… это ведь вы их устроили, — тихо сказала Люсия. — Они были очень красивые… и достойные.
 Она умолкла, но потом продолжила с ноткой боли в голосе:
 — Если бы не вы, папеньку хоронили бы вместе с нищими, а это было бы ужасно… и так стыдно!
 — Но я оказался рядом, — подхватил маркиз, — как вы уже говорили, вовремя. Это судьба. Так что не стоит думать о том, что было бы, если бы все случилось иначе.
 — Я попробую, — смиренно согласилась Люсия.
 Она вновь устремила взгляд вперед, и маркиз, глядя на ее совершенный профиль, подумал, что Бомон, вероятно, получил очень хорошее воспитание.
 Он попытался вспомнить, слышал ли он такую фамилию прежде, но она ни о чем ему не говорила.
 «При первой же возможности я поговорю с ней о ее семье, — подумал маркиз. — Но сейчас не время».
 Он ждал, что на похороны отца Люсия, несмотря на жаркий день, наденет траурное черное платье, то самое, изношенное и старое, в котором он впервые увидел ее на площади Сан-Марко. Однако, к его удивлению, девушка нарядилась в платье белого муслина — старенькое, недорогое, но сшитое со вкусом — и в отделанную белыми лентами шляпку. Увидев маркиза, она заметила его удивление и пояснила:
 — Пожалуйста, не… не говорите, что мне следует надеть траур… папенька этого так не любил!
 Маркиз выгнул брови, и девушка добавила:
 — Он не верил в смерть. По его словам, все вокруг исполнено жизни. Именно поэтому он рисовал такие чудесные картины… Когда маменька умерла, он… не позволил мне носить траур… это означало бы неверие в то, что мы с ней когда-нибудь встретимся.
 Никогда еще маркиз не слышал, чтобы о смерти так говорили. Хотя он сам и сомневался в существовании жизни после смерти, маркиз был очень тронут доводами Люсии.
 Он ответил ей так, как она и ожидала:
 — Я уверен, что ваш отец был прав. Думаю, ему понравился бы ваш наряд — он очень подходит для сегодняшнего солнечного дня.
 — Я… я знала, что вы поймете, — прошептала девушка.
 И Люсия последовала за маркизом вниз по лестнице, туда, где их уже ожидала гондола.
 Сейчас, проплывая по Большому каналу, маркиз представил, как прекрасна была бы Люсия в платье от портных, одевавших лондонских красавиц, словно королев. Ему безумно хотелось — разумеется, исключительно из эстетических соображений — посмотреть, как она выглядит в шелках и атласе, расшитых золотом и серебром, с цветами в волосах.
 Но даже в простом наряде необычная красота Люсии притягивала к ней все взгляды. Оденься она по моде, затмила бы всех «прелестниц» и светских львиц высшего света.
 Тут он решил, что просто-напросто обольщен ее красотой на фоне венецианского пейзажа, как обольщен картинами ее отца, на которые никто другой не стал бы и смотреть.
 Словно угадав его мысли, Люсия повернулась к маркизу и спросила:
 — Вы еще не передумали, милорд? Вы не хотите, чтобы я… отплыла в Англию… и не стесняла вас в палаццо?
 — Я уже говорил, вы меня совершенно не стесните, — ответил маркиз, — я намерен доставить вас в Англию в целости и сохранности. Мне кажется, Люсия, что сами вы с путешествием не справитесь.
 Девушка чуть вздрогнула и призналась:
 — Это… это очень страшно. Но в то же время… я потеряла и папеньку, и маменьку и теперь должна учиться жить… найти работу, как вы говорили.
 — Давайте не будем сейчас об этом, — сказал маркиз. — До Англии еще далеко, и мы обо всем успеем поговорить.
 — Но вопрос все равно остается открытым, — разумно заметила Люсия, — и я подумаю, что смогу сделать и подготовлюсь к этому.
 Она умолкла, а потом произнесла вполголоса, словно про себя:
 — У меня были очень хорошие учителя. Маменька никогда не нанимала гувернанток, она говорила, что потом все равно пожалеет об этом, ведь толку от них маловато.
 — Похоже на правду, — согласился маркиз. — Но, Люсия, для гувернантки вы слишком молоды.
 — Возможно, но образование у меня куда лучше, чем у большинства из них.
 Люсии показалось, что маркиз скептически посмотрел на нее, и она добавила:
 — Папенька всегда настаивал, чтобы я много читала и знала не меньше, чем они с маменькой. У него была оксфордская степень, а маменька была настолько умна, что папенька всегда предлагал ей написать книгу.
 — Почему же она этого не сделала?
 Люсия усмехнулась:
 — Она не хотела тратить время, которое можно провести с папенькой и со мной, но я думаю, что, если бы папенька умер первым, она все же села бы за работу.
 — О чем же она могла написать?
 — О, она знала очень много! Она была сведуща в философии, в обычаях народов Европы, много рассказывала о нелегкой судьбе женщин во всем мире.
 Маркиз был изумлен:
 — Откуда ваша матушка знала такие вещи?
 К его удивлению, Люсия не стала ничего объяснять, просто отвела взгляд и, как уже бывало, слегка покраснела. Опять она сказала больше, чем хотела.
 Вместо ответа девушка произнесла:
 — Я думаю, что отсюда Большой канал смотрится особенно великолепно, лучше, чем откуда-либо еще.
 Действительно, с того места, где они сейчас находились, были видны маленькие петляющие улочки и палаццо, выходившие к величественному мосту Риалто, запечатленному на многих полотнах.
 Маркиз хотел было заметить, что она так и не ответила на его вопрос, но решил не расстраивать девушку, которой и так пришлось сегодня очень тяжело. Он согласился с ее словами, а через несколько минут гондола остановилась у палаццо. Они поднялись по лестнице, и Люсия тотчас же отправилась к себе снять шляпку.
 Маркиз остался дожидаться ее в библиотеке, украшенной теперь картинами ее отца. Когда Люсия вошла, маркиз рассматривал одно из полотен, ощущая запечатленный Бомоном свет, лившийся с неба и отражавшийся от воды, и восторгаясь мастерством художника. Девушка подошла к маркизу и очень тихо произнесла:
 — Это моя самая любимая картина. Когда он ее закончил, мне казалось, она может говорит со мной.
 — Мне тоже так кажется, — ответил маркиз.
 Люсия удивленно посмотрела на него — маркиз понимал ее, как никто другой. Он заметил, что девушка плакала, но не стал расспрашивать ее. Вместо этого он опустился на диван и произнес:
 — Я заказал английский чай — надеюсь, вам понравится. Или вы предпочитаете шампанское?
 — Я хотела бы чаю, — ответила Люсия.
 Хотя здесь в палаццо серебряная посуда была не того качества, к которому привык маркиз, но повар старался приготовить поистине английские сандвичи и пирожные.
 Люсия разлила чай с той простотой и естественностью, какую можно было ожидать только от истинной леди, Со времен королевы Анны чаепитие стало в Англии едва ли не священным обрядом, и маркиза частенько раздражало, когда женщины, которым он покровительствовал, не соблюдали обычай. Однако Люсия оказалась безупречна в роли хозяйки. Отпив чай из фарфоровой чашечки — на всякий случай маркиз прихватил с собой в Венецию великолепный сервиз, — она аккуратно съела сандвич, а потом пирожное.
 Поглядев на бесчисленные блюда с деликатесами, стоявшие на столе, маркиз произнес:
 — Если вы не собираетесь следовать моде и бесконечно худеть, вам придется есть больше, чем сейчас!
 Люсия усмехнулась:
 — Я никогда в жизни не ела так много, даже когда жила дома.
 — Расскажите мне о вашем доме, — попросил маркиз. — Вы говорили, перед отъездом ваш отец все продал, но, должно быть, остались родственники, которые с радостью примут вас теперь.
 Наступило молчание. Наконец Люсия ответила:
 — Вы же сказали… что сейчас мы не будем об этом говорить.
 — Разумеется, нам не к спеху, — согласился маркиз, — но я думаю, вам следует написать тетушке, или кузине, или бабушке, рассказать им о своей жизни и подготовить и» к своему приезду.
 Люсия потупила глаза. Смотревшему на нее маркизу показалось, что на фоне массивных стен библиотеки девушка выглядит слишком хрупкой. Вероятно, причиной тому был цвет ее волос и безупречность белой кожи, но маркиз не мог отделаться от ощущения, что это неземное существо не в состоянии справиться ни с чем, включая собственное будущее.
 Впрочем, он тут же сказал себе, что это глупо. Девушка похудела от недостатка пищи и от хлопот с отцом, однако она здорова, и задача маркиза подготовить ее к дальнейшей самостоятельной жизни.
 Понимая, что он ожидает ответа, Люсия наконец произнесла:
 — Вам покажется это странным… но у меня нет родных!
 — Как это — нет родных? Родня есть у всех, другое дело, близкая или нет.
 — А у меня нет… к сожалению.
 Теперь она говорила твердо, явно собираясь закрыть этот вопрос, и маркиз буквально онемел, услышав такой тон.
 — Я не верю, что это правда.
 Наступила тишина. Потом Люсия произнесла.
 — Я уже говорила, что не хочу быть обузой для вашей светлости. Вы были очень добры, пообещав отвезти меня в Англию… а там я найду, где поселиться.
 — Ну вот, вы говорите глупости и что-то скрываете, — рассердился маркиз. — Вы же прекрасно знаете, что я не допущу ничего подобного.
 — Я… я справлюсь.
 Маркиз нахмурился.
 — Я знаю, вы рассчитываете на деньги, которые я заплатил за картины вашего отца, — сказал он, — но вы должны понимать, что когда-нибудь они кончатся. Более того, девушка вашего возраста и внешности не должна путешествовать одна. Это невозможно!
 — Я буду в безопасности, — ответила Люсия, — потому что я вернусь… в Литтл-Морден.
 — Но ведь дом продан?
 — Там есть человек, у которого я могу остановиться.
 — Кто же?
 Он понял, что Люсия не хочет ничего говорить ему, но через миг она будто сдалась и неохотно ответила:
 — Моя старая нянюшка. Когда я была ребенком, она жила в той же деревне в собственном домике.
 Словно не в силах поверить услышанному или подозревая девушку во лжи, маркиз внимательно посмотрел на Люсию. Девушка заглянула ему в глаза, и он понял; она не лжет.
 — Но вы не сможете долго жить там! — возмутился он — Не собираетесь же вы заживо похоронить себя в Литтл-Мордене?
 — Там я буду… в безопасности.
 Для нее это значило очень многое.
 Желая показать, что разговор исчерпан, Люсия спросила:
 — Еще чашечку чаю, милорд?
 Он отказался, и тогда она подлила чаю себе.
 Не успела Люсия поднести чашечку к губам, как дверь распахнулась и на пороге библиотеки возникла в шелках, перьях и драгоценностях сама леди ярость.
 Это была Франческа. Вставая с дивана, маркиз по резкости ее движений и выражению глаз понял, что она в крайне плохом расположении духа.
 У маркиза было столько забот с Люсией, смертью ее отца и похоронами Бомона, что он немного позабыл о Франческе. Только сейчас он понял, как она сердита, не дождавшись его прошлым вечером — он не пришел ни в оперу, ни на торжественный ужин.
 Впрочем, перед тем, как пообедать с Люсией у себя в палаццо, он послал Франческе письмецо, в котором извинялся за то, что не сможет прийти к ней. Кроме того, он велел мистеру Джонсону проследить, чтобы посыльный вложил письмецо в большую корзину орхидей.
 Потом он и вовсе забыл о Франческе. Во время обеда с Люсией маркиз, к своему удивлению и восхищению, обнаружил немалые ее познания в области живописи.
 Она не преувеличивала, говоря, что очень начитанна.
 Маркиз процитировал Жоакена Дю Белле, великолепнейшего из поэтов эпохи французского Возрождения.
  Их арсенал, их корабли в порту, 
   Риалто, их стихи и их дворцы…  
 И Люсия подхватила сонетом Уильма Вордсворта:
  Мы — люди. Пожалеем вместе с ней, 
  Что все ушло, блиставшее когда-то, 
   Что стер наш век и тень великих дней.  2  
 Маркиз догадался, что знаниями девушка обязана отцу, однако все же был очарован рассказами Люсии, и с головой погрузился в беседу, спохватившись лишь, когда было просто жестоко удерживать собеседницу, не давая ей лечь спать.
 Он простился с Люсией, но сам был бодр и совершенно не чувствовал усталости, поэтому приказал подать гондолу и велел гондольеру отвезти его на Большой канал.
 Звездная ночь дышала волшебным очарованием и, как говорили в Венеции, была исполнена романтики.
 Маркизу хотелось побыть одному.
 Ему надо о многом подумать. Он рад был не слышать вокруг шума голосов или искусственного смеха — обязательного на торжественном ужине, куда ему предстояло отправиться с Франческой. Ни разу за весь вечер он не подумал о Театро ла Фенис, бордовом и позолоченном изнутри, с парящими под потолком херувимчиками.
 В это время ему полагалось бы находиться в собственной ложе с шикарным букетом, а в ложах по соседству восседали бы прекрасные женщины в сверкающих бриллиантах. После выступления Франчески на сцену полетели бы символичные красные, белые и зеленые букеты — и непременно еще один, цветов австрийского флага, брошенный лишь для того, чтобы посмотреть, как актриса презрительно отшвырнет его прочь.
 Вместо всей этой шумихи маркиз допоздна прогуливался, а вернувшись домой, узнал, что Франческа приехала несколькими часами раньше и уже спала. Маркиз не стал будить ее и с облегчением подумал, что в этот вечер избавлен от ее просьб. Он лег спать один, прекрасно отдохнул, проснулся, по обыкновению, рано и, как накануне, отправился на улицу.
 Прогулка окончилась в кафе «Флориана», где маркиз выпил чашечку кофе; правда, Люсию он сегодня не встретил.
 Дома маркиза поджидал мистер Джонсон с докладом о том, как идет подготовка к похоронам. Потом секретарь отправился к Люсии, чтобы сообщить ей, на какое время назначена церемония. Маркиз же лишь обрадовался, когда узнал, что Франческа вновь уехала на репетицию. До сего момента он ее не видел, Выдержав в дверях драматическую паузу, какую она обыкновенно выдерживала при выходе на сцену, привлекая внимание зрителей, Франческа направилась к маркизу. Однако взгляд, ее был прикован к Люсии.
 — Я слышала, у тебя гостья?!
 Это прозвучало, как обвинение.
 — Добрый день, Франческа, — приветствовал ее маркиз. — Позволь представить тебе англичанку, отец которой, как ты уже, наверное, слышала, был очень талантливым художником, но скоропостижно скончался.
 — Как мило с вашей стороны пригреть ее, милорд! — саркастически заметила Франческа.
 Маркиз понял, что разговор предстоит тяжелый.
 Надеясь избежать сцены, он быстро произнес:
 — Должно быть, у тебя была сложная репетиция. Не хочешь ли чаю? Или приказать подать шампанского?
 — Мне не нужен ни чай, ни шампанское! Мне нужны объяснения! — огрызнулась Франческа. — Как ты мог бросить меня прошлым вечером! Где обещанный ужин? А где ты был, когда я вернулась?!
 Она почти выплюнула последние слова, и маркий понял, что, всякий раз, когда он покидал палаццо, Франческа подозревала его в интрижках на стороне.
 Чувствуя нарастающее раздражение, вызванное наглостью актрисы, маркиз заметил:
 — Давай обсудим это наедине, Франческа.
 Потрясенная Люсия встала с дивана и сказала:
 — Я… я пойду в свою комнату… милорд.
 — В свою комнату? — взвизгнула Франческа. — Тогда, наверное, и палаццо тоже твое, и маркиз теперь твой любовник — а меня, значит, ко всем чертям!
 Актриса явно выходила из себя, и Люсия, словно зачарованная, не могла отвести от нее широко распахнутых глаз.
 Она была так потрясена внезапным появлением этой женщины, что, даже собираясь уходить, все еще держала в руках чашку с недопитым чаем.
 Маркиз рассердился.
 — Вам незачем уходить, Люсия. Мы с синьориной Россо поговорим где-нибудь в другом месте.
 Он говорил так твердо, что Люсия не осмелилась шевельнуться.
 — Я никуда не пойду, милорд! Поговорим тут! — заявила Франческа. — Мне нужны объяснения. Что я сделала? Что я сказала? Почему ты завел другую?
 Театрально заламывая руки, она застонала:
 — Я брошена — брошена и забыта. Я не могу даже утешиться ожерельем, которое было мне обещано! А я-то думала, что англичане умеют держать слово!
 Она явно переигрывала и вела себя словно на сцене.
 Слушая ее стенания, маркиз понял, что причиной скандала послужили две вещи: он не пришел к ней ночью предаваться сладострастию и не подарил обещанного изумрудного ожерелья.
 С ледяной ноткой, в которой Аластер немедленно распознал бы признаки надвигающейся бури, маркиз ответил:
 — Я не нарушу слова, Франческа. Ожерелье ты получишь. Однако я не потерплю сцен в моем собственном доме, поэтому смею надеяться, в твоей квартире тебе будет удобнее.
 Вопль Франчески эхом отразился от стен.
 — Ты не посмеешь вышвырнуть меня!
 — Я думаю только о твоем удобстве, — ответил маркиз — а здесь тебе явно неловко.
 Франческа издала еще один вопль и подошла ближе.
 Теперь их разделял друг от друга лишь чайный столик.
 — Если ты осмелишься сделать это со мной, с Франческой Россо — ты пожалеешь! — вопила она. — Никто еще не осмеливался так меня оскорблять!
 — Мне жаль, если ты оскорблена, Франческа, — заметил маркиз, — но я прошу тебя перестать. Если ты не хочешь поговорить со мной в другой комнате, мне, наверное, стоит оставить тебя одну, чтобы ты успокоилась.
 Он двинулся, словно собираясь уйти, хотя вовсе не хотел оставлять Франческу наедине с Люсией.
 Венецианка остановила его.
 — Ты не покинешь меня! — воскликнула она. — Я не стану посмешищем для всей Венеции только потому, что надоела тебе! Ты заплатишь — да, мой дорогой, заплатишь за то, что сделал с женщиной, отдавшей тебе сердце!
 Ее голос сорвался, актриса запустила руку за низкий вырез декольте и достала длинный тонкий стилет.
 Оружие засверкало в падавшем из окна солнечном свете, и в этом отблеске маркизу почудилось нечто зловещее.
 Отработанным движением Франческа занесла стилет над маркизом, рассчитывая нанести удар прямо в сердце.
 Не ожидавший такого поворота событий маркиз на миг застыл.
 Но Люсия, вовремя сориентировавшись, не медлила, и тут же выплеснула содержимое своей чашки прямо в лицо Франческе.
 Горячий чай обжег актрису и помешал ей нанести маркизу смертельный удар. Стилет задел лишь плечо его сюртука.
 В тот же миг маркиз пришел в себя, схватил Франческу за запястье и заставил разжать пальцы, вцепившиеся в стилет. От его железной хватки актриса вначале закричала, а потом осела на стул и зашлась в дикой истерике, визжа, плача и смеясь одновременно.
 Люсия стояла с пустой чашкой в руке, не смея вздохнуть. Маркиз тихо сказал ей:
 — Идите к себе, Люсия!
 Она опустила чашку.
 — Но вы… ранены — Царапина. Идите же!
 Выкрики Франчески заглушили его слова, но Люсия все прекрасно поняла.
 Словно боясь здесь оставаться и желая скрыться от чего-то жуткого и неприятного, она выбежала из комнаты с проворством зверька, ищущего укрытие.
 Маркиз подождал, пока она скрылась из виду, а потом резко заговорил:
 — Веди себя прилично, Франческа! Мне не нравятся твои фокусы. Если бы ты меня убила, случился бы международный скандал, и твоя карьера была бы погублена.
 Франческа сжала губы, но потом неожиданно взмолилась:
 — Как ты можешь быть так жесток! Ты разбил мое сердце!
 — Надеюсь, подарок, который ты получишь, если будешь хорошо себя вести, залечит твою рану.
 Маркиз говорил холодным тоном, который сильнее слов свидетельствовал о его крайнем отвращении к этой женщине.
 Словно пожалев о том, что совсем потеряла над собой контроль, Франческа начала преувеличенно унижаться:
 — Прости меня! Все потому, что я люблю тебя и не могу потерять, не могу отдать другой женщине! Я так страдаю!
 — Похоже, в подтверждение своей любви ты решила убить меня, — заметил маркиз.
 С этими словами он поднял с пола стилет, подошел к окну и выбросил его в канал. Потом он шагнул к камину и позвонил слугам.
 — Франческа замерла, не сводя с него глаз. Она медленно сняла отделанную перьями шляпу и пригладила темные волосы.
 Вошел слуга. Маркиз приказал:
 — Синьорина Росса сейчас уезжает. Приготовьте для нее гондолу, соберите вещи и отправьте их во второй гондоле.
 Маркиз говорил по-итальянски. Слуга покорно склонил голову и закрыл за собой дверь.
 Мгновение Франческа чего-то ждала. Потом она вскочила на ноги, подбежала к маркизу и обвила его шею руками.
 — Прости меня! — всхлипывала она. — Я люблю тебя всем сердцем! Ты же не отошлешь меня прочь, правда?
 Клянусь, я умру без тебя!
 Маркиз разнял ее руки.
 — Бесполезно, Франческа. — сказал он. — Ты достаточно умна, ты понимаешь, когда занавес закрывается, представление заканчивается. Я дам тебе немного денег.
 Он замолчал и потом продолжал уже медленнее:
 — Получишь ты ожерелье или нет, зависит от того, как ты будешь вести себя до моего отъезда. Сцены или попытки убийства вроде той, что случилась только что, — и ожерелья тебе не видать.
 Франческа поняла, что проиграла. Она резко повернулась и отошла к окну, горячо воскликнув:
 — Ненавижу тебя!
 Маркиз цинично улыбнулся, но ничего не ответил.
 Он сел за стол и выписал чек на сумму, которая, как он знал, смогла бы удовлетворить потребности очень расточительной актрисы.
 Он подошел к Франческе, вручил ей чек и по ее глазам понял, что она сильно удивлена.
 — Полагаю, ты не ждешь от меня благодарности? — поинтересовалась Франческа.
 В ее хитрой голове постоянно вертелись мысли о том, Как заполучить себе любовника. В театре маркизу доводилось слышать о вспышках ее буйного темперамента, и он понял, что минуту назад Франческа совершенно потеряла голову и не думала о последствиях, а теперь глубоко сожалела о потере очередного богатого покровителя. Он смерил ее презрительным взглядом, жалея про себя, что столь совершенная красота оказалась испорчена довольно склочным характером.
 — Тебе придется научиться играть, Франческа, — сказал он, — играть не только на сцене, но и в жизни. Будь благодарна, что такая прозаичная вещь, как чашка чая, спасла тебя от венецианской тюрьмы — говорят, это не самое уютное место.
 Франческа передернула плечами, но было ясно, она глубоко жалеет о содеянном.
 Уголки ее алых губ поползли вниз, а глаза, еще недавно полные ярости и злобы, потемнели и смотрели испуганно.
 Маркиз поднес ее руку к своим губам.
 — Прощай, Франческа, — сказал он. — Спасибо тебе за те счастливые минуты, что мы доставили друг другу. В будущем постарайся быть умнее и держи себя в узде, а не бесись, словно дикий зверь.
 Франческа довольно натурально всхлипнула.
 — Я не хочу терять тебя, — повторила она. — И как мне быть, что объяснять, когда надо мною начнут смеяться?
 — Скажи правду, — ответил маркиз. — Скажи, что я возвращаюсь в Англию — это на самом деле так.
 — Правда?
 — Я уеду как можно быстрее. Здесь меня ничего больше не останавливает.
 Он выпустил ее руку и, хотя она и пыталась прильнуть к нему, отвернулся.
 — Гондола уже ждет тебя, Франческа, — произнес он на прощание и вышел из библиотеки, оставив актрису .одну. Она подалась вперед, словно собираясь догнать маркиза, но, поняв, что это бесполезно, топнула ножкой.
 — Ну что я за дура! — воскликнула она. — Дура! Дура!
 Так мне и надо!
 Потом, смирившись с неизбежным, она взяла со стула шляпку и водрузила ее на свои темные волосы. На стене висело зеркало в золотой раме. Актриса повертелась перед ним, укладывая кудри и поправляя свой макияж. Посмотрев на свое отражение, она улыбнулась, и глаза у нее засияли.
 «Если он уезжает, значит, уже завтра я получу изумрудное ожерелье», — сказала она себе.
 Высоко подняв голову и гордо ступая, словно по сцене, она вышла из библиотеки, и слуга проводил ее к ожидавшей у палаццо гондоле.
 Даже у себя в спальне Люсия не могла унять дрожь.
 Она не верила, что женщина способна вести себя так, как Франческа, и мало того, угрожать мужчине оружием, которое — как слишком хорошо знала Люсия — могло серьезно ранить или даже убить его.
 Отец часто рассказывал ей о разном оружии, которое применяли в борьбе и схватках итальянцы.
 — Мы считаем, что дуэли опасны, — говорил отец, — но могу тебя заверить, что настоящее изобретение дьявола — это стилет. Однажды я видел здоровяка, который погиб от одного удара, нанесенного маленьким тщедушным противником. Этот противник и раунда не продержался бы на ринге, — пренебрежительно добавил отец.
 После такого рассказа Люсии оставалось только надеяться, что она никогда не увидит стилет в деле.
 Но Люсия спасла маркиза не только благодаря отцовским рассказам, но и благодаря неведомому чувству, вовремя подсказавшему ей, что взбешенная венецианка опасна.
 Одно представление, как длинное тонкое лезвие пронзает сердце маркиза, повергало Люсию в трепет, заставляло в ужасе дрожать и тщетно пытаться согреть заледеневшие руки.
 Девушка села на край кровати и спрятала лицо в ладонях. Невыносима была мысль о столь страшной смерти маркиза. Ведь она могла потерять и отца и маркиза и осталась бы совсем одна-одинешенька, не сумев даже получить денег за проданные картины.
 Люсия винила себя за то, что думала о себе в то время, когда маркизу грозила смертельная опасность, но девушка не могла успокоиться. За два года, проведенных в Венеции, она поняла, что венецианцы очень темпераментны и могут впасть в безумство по любой причине. Они накручивают себя до предела и, сверкая глазами и заламывая руки, кидаются в водопад страстей. Люсия постепенно привыкла к подобным выходкам. Однако она никогда не думала, что женщина способна на убийство, причем убийство возлюбленного.
 Разумеется, Люсии доводилось слышать о Франческе Россо. Когда-то она вместе с отцом и матушкой даже бывала в Опере, правда, не слишком часто — из-за нехватки денег, — и смотрела выступление других певиц.
 Однако ни для кого не было секретом, что молодая примадонна была очень хороша собой, и Люсия считала ее достойной искренней любви.
 Маркиз не говорил, что Франческа живет в его палаццо других гостей Люсия тоже там не видела, и потому полагала, что они с маркизом одни. Люсия очень удивилась тому, что маркиз не предупредил о Франческе, и, кроме того, поняла, он — ее любовник.
 Люсия никогда не воспринимала маркиза как мужчину. В отличие от других женщин она видела в нем не галантного кавалера, а сверхъестественное существо, небожителя, явившегося на землю и спасшего их с отцом.
 Теперь же Люсия словно взглянула на него в другом свете. Теперь она устыдилась своих слез у него на груди после смерти отца и не могла поверить в то, что позволила ему поселить ее у себя без чаперонки. Матушка ни за что не отпустила бы ее в дом к чужому мужчине без сопровождения — а Франческа на эту роль вряд ли подходила. Однако, потребуй Люсия чаперонку, маркиз выгнал бы ее точно так же, как певицу, и ни в какую Англию она бы с ним не поехала.
 — Что мне делать, маменька? — спрашивала Люсия.
 «Не надо глупить, — сказала она себе. — Разве можно ожидать, чтобы маркиз обращался с сиротой как с равной? Я всего лишь простушка и нищенка, которую он подобрал на улице и оказал милость».
 Разумеется, о чаперонке не могло быть и речи, потому что Люсия ничего не значила и не могла значить в жизни маркиза. Да и чего еще можно было ожидать, если в любовницах у ее благодетеля была роскошная красавица Франческа Россо?
 Пожив в Венеции, Люсия узнала, что венецианцы в основном не уделяют внимания своим женам, а аристократы предпочитают проводить время с любовницами. Куда бы ни пошла девушка со своими родителями, она всюду видел-. этих женщин — в гондолах, на площадях, выходящих из ресторанов или посещающих ложи Оперы. Женщины эти были ярко накрашены, увешаны драгоценностями и выглядели великолепно, соблазнительно и заманчиво — но не респектабельно. Вероятно, думала Люсия, не следует удивляться тому, что любовницей маркиза стала самая красивая венецианская певица — в конце концов девушка посмотрела на нее и оценила все ее прелести.
 Она и не представляла себе, что столь красивая женщина может совершенно не обращать внимания на условности. Грим на сцене — дело привычное, но внешность Франчески, когда та появилась в библиотеке, была вызывающе театральна, Люсия потеряла дар речи. А когда актриса начала кричать на маркиза, впадая в самую настоящую истерику, Люсия не могла даже вздохнуть. Ей казалось, будто она по воле судьбы попала на сцену и вынуждена играть в незнакомой пьесе.
 «Она могла убить его!» — восклицала про себя Люсия.
 При одной мысли об этом ей хотелось кричать громче, чем кричала Франческа.
 Раздался стук в дверь. Решив, что это лакей, Люсия отняла ладони от лица, встала на ноги, попыталась привести себя в порядок и произнесла:
 — В-входите!
 Дверь открылась, и она увидела маркиза.
 Какое-то мгновение девушка смотрела на него огромными глазами. А по выражению этих глаз, по движению ее рук маркиз сразу догадался о ее чувствах.
 Наступила тишина. Наконец маркиз негромко заговорил:
 — Я пришел сказать вам, Люсия, что мы немедленно отправляемся в Англию. Я уже приказал, чтобы гондолы отвезли нас на яхту. Эту ночь мы проведем там. За ночь наши вещи будут собраны и доставлены на борт. Мы выйдем в море на заре.
 Он говорил ровным голосом, словно отдавал приказания прислуге.
 Не дождавшись ответа, он произнес:
 — Я буду ждать вас в салоне. Выпьем по бокалу шампанского перед отъездом. Не задерживайтесь!
 Он захлопнул дверь, и Люсия застыла, глядя на нее.
 Она поняла, что решать ей ничего не придется. Маркиз уже все решил. Ей оставалось только повиноваться — хотя это вовсе не мешало немного подумать.




 Глава пятая


 Люсия робко вышла из комнаты и направилась в салон, где ее ждал маркиз. Она оценила его тактичность — маркиз не предложил ей вернуться в библиотеку, откуда девушка в ужасе сбежала.
 Войдя в просторную комнату, по стенам которой были развешаны великолепные гобелены и стояли резные стулья с высокими спинками, Люсия заметила, что маркиз переодел пострадавший от стилета камзол. Но более в его наряде, с тех пор как умер Бомон, ничего не изменилось..
 Люсия, бросила на маркиза единственный взгляд и сразу отвела глаза. Догадавшись о ее смущении, маркиз заговорил первым:
 — Я хотел бы показать вам мою яхту.
 С этими словами он вручил девушке бокал шампанского. Второй взял сам и высоко поднял его.
 — Выпьем за спокойную дорогу домой!
 Люсия покорно подняла бокал и сделала небольшой глоток.
 — Вы говорили, — продолжал маркиз, — что можете скакать на любой, даже самой непокорной лошади. Надеюсь, что мой «Морской конек» не покажется вам слишком буйным, — Когда мы плыли в Венецию… — дрожащим голосом начала Люсия, — я… у меня не было морской болезни.
 — Я и собирался спросить вас, как вы приехали сюда — по суше или по морю, — подхватил маркиз. — Что до меня, я предпочитаю море.
 Эти слова не удивили Люсию. Она знала, что всякий путешественник на суше непременно жалуется на долгие скучные часы, проведенные в дороге, пока лошади медленно взбираются по горным дорогам, и к тому же с колес кареты приходится постоянно счищать налипающую грязь.
 Маркиз допил шампанское.
 — Вам будет приятно узнать, что я уже отдал моему секретарю указания насчет картин вашего отца, — сказал он. — Их с предельной аккуратностью упакуют и погрузят на корабль в первую очередь.
 Люсия догадалась, что неожиданный отъезд маркиза взволновал всю прислугу. Маркиз привез с собой очень много вещей. Повсюду, на простынях, полотенцах, скатертях и салфетках Люсия замечала его вензель и корону, а на обеденном столе красовался выложенный золотом герб маркиза. Шампанское и другие вина также были привезены из Англии.
 В палаццо было немало слуг-англичан, и Люсия знала, что это постоянная свита его светлости.
 Девушке казалось, она уже чувствует начавшуюся вокруг суету. Слуги твердо знали, что, если хозяин решил отплыть на заре, надо быть готовым именно к этому часу.
 Маркиз очень не любит нерасторопность.
 Маркиз ждал, и Люсия сделала еще глоток шампанского.
 — Идем? — спросил маркиз.
 — Да, конечно, — вставая, ответила девушка.
 Судя по всему, маркиз не столько хотел вернуться в Англию, сколько мечтал поскорее покинуть Венецию.
 Люсия его понимала: он не имел ни малейшего желания вновь встречаться с Франческой. Тут она вспомнила о его ране и быстро спросила:
 — Как ваша рука?
 — Простая царапина, — небрежно ответил маркиз.
 — Но вы успели промыть и забинтовать ее? — уточнила Люсия. — Даже царапина бывает опасна. Следует соблюдать осторожность!
 — Я разберусь с этим, когда мы отправимся в путь.
 Он пошел к двери, и Люсии ничего не оставалось, кроме как следовать за ним.
 Спускаясь по лестнице, маркиз произнес:
 — Мне кажется, вы боитесь за меня. В этом нет нужды.
 — Нет, есть, — возразила Люсия. — А вдруг… вдруг с вами что-нибудь случится?
 Маркиз улыбнулся.
 — Вы о ком заботитесь, обо мне или о себе?
 Поначалу Люсия онемела от такой постановки вопроса, но затем ответила:
 — Честно говоря… о нас обоих!
 Маркиз рассмеялся.
 — Я ждал совсем другого ответа! Вы, Люсия, самое настоящее чудо природы — женщина, которая всегда говорит правду!
 Люсия промолчала, а маркиз уже не в первый раз с легкостью угадал ее мысли. Девушка думала о том, что у маркиза довольно странные представления о женщинах. Впрочем, рассуждал маркиз, она ведь жила с отцом и матерью в тихой деревне, и ей негде было узнать о хитроумии, изворотливости и клевете, принятой среди дам из высшего света. Дамы эти живут совсем в другом мире, обман всегда был их любимым занятием и обычной уловкой.
 Только когда гондола уже летела по Большому каналу, маркиз понял, что присутствие Люсии каким-то образом может повлиять на ход путешествия. Вероятно, все будет совсем не так, как по дороге в Венецию.
 Бросив взгляд на девушку, в простом белом платье, в котором она была весь день, и накинутой на плечи шали маркизу представилось очаровательное создание, неземное.
 «Наверное, она теперь — часть Венеции, — думал он. — Вдруг она, подобно нежному цветку, не сумеет прижиться на чужой земле?»
 Потом маркиз вспомнил, что Люсия называла себя англичанкой — однако что-то в ней мешало поверить этому до конца.
 Словно угадав его мысли, Люсия повернулась к маркизу, и вопросительно взглянула на него.
 — Вы прощаетесь с Венецией? — спросил маркиз.
 — Я пытаюсь… пытаюсь вспомнить, что говорил о Венеции папенька. Будь он здесь, он сказал бы… что стоит обратить внимание на свет.
 День клонился к вечеру, и необычный нежно-розовый оттенок уже ложился на крыши дворцов, стоявших на берегу Большого канала и играл на волнах в лагуне.
 Маркизу взбрело в голову слышанное где-то о том, что в Венеции особенный свет исходит не только от солнца, но и от всего небосвода — в этом и состоит одна из неповторимых особенностей города.
 Глядя вдаль, маркиз вспоминал слова Аластера — достиг ли он, маркиз Винчкомб, новых горизонтов, распахнул ли, образно выражаясь, новые окна в своей душе?
 Маркиз посмеялся сам над собой. На самом деле ничего не изменилось — разве только Франческа повела себя несколько экстравагантно. Все, что осталось ему на память о Венеции, — шесть картин неизвестного художника»
 Взглянув на Люсию, маркиз цинично подумал, что, пожалуй, к списку приобретений следует добавить и ее.
 С набережной были видны раскачивающиеся на волнах судна. По сравнению с яхтой маркиза все они походили на ломовых лошадей рядом со скакуном чистейших кровей.
 Маркиз проектировал свою яхту как скоростное судно, по образцам американских каперных кораблей, которые во время войны брали на абордаж британские грузовые суда и не раз доказывали свое превосходство на море.
 По приказу адмиралтейства один из каперов был захвачен и отдан на изучение кораблестроителям. Маркиз сразу смекнул, что такие суда — будущее мореплавания, и после войны с Наполеоном заказал на американских верфях корабль по их образу и подобию. В любом уголке земли «Морской конек» вызывал в судовладельцах восхищение и зависть, и неудивительно, что за восхождением на борт маркиза и Люсии наблюдает целая толпа.
 Капитан отдал маркизу честь. Маркиз произнес:
 — Надеюсь, вам передали мое распоряжение, капитан Бейтсон. Я хочу отправиться в Англию как можно скорее, однако вначале, видимо, придется дождаться прибытия багажа. На сборы нужно некоторое время.
 — Я уже послал мистеру Джонсону шестерых матросов в помощь прислуге, милорд.
 — Благодарю вас, капитан.
 Маркиз повел Люсию в кают-компанию.
 Едва войдя, девушка сразу отметила, что «Морской конек» не сравнить ни с одним кораблем из всех, которые она когда-либо видела прежде.
 Яхта была богато украшена, а каждая каюта больше походила на английскую гостиную, нежели на корабельное помещение. На стенах висели прекрасные картины, иллюминаторы скрывались за занавесями, а диваны и кресла были обиты красивой зеленой материей.
 Люсия огляделась, и маркиз, пристально посмотрев на нее, спросил.
 — Ну, что скажете?
 Девушка улыбнулась и ответила:
 — А что тут говорить? Здесь очень красиво. Я не ожидала увидеть ничего подобного!
 — А что вы ожидали?
 — Что-нибудь суровое и аскетичное.
 — Когда я обставлял каюту для гостей, я думал только о своих приглашенных.
 Люсии показалось, что маркиз намекает на красивых женщин, с которыми о», вероятно, частенько встречался в этой комнате. При воспоминании о Франческе Росео, ее щеки заалели.
 — Забудьте ее! — негромко произнес маркиз. — Эта глава моей жизни кончена; перевернем же пройденную страницу.
 Люсия улыбнулась. Вдруг она изменилась в лице и воскликнула:
 — Мы ведь должны прежде всего осмотреть вашу руку!
 Что бы вы ни говорили, я думаю, она у вас уже начала болеть.
 — Вы говорите точь-в-точь как моя нянюшка, — заметил маркиз. — Но если после этого вы перестанете ворчать на меня, пойдемте в мою каюту. Там вы проявите свои способности врачевания.
 Увидев каюту маркиза, Люсия была сражена окончательно.
 Каюта оказалась огромной и, по мнению Люсии, очень подходила хозяину корабля. Там стояла широкая кровать на четырех резных ножках — отец рассказывал Люсии, что кровать на корабле всегда была привилегией адмиралов и капитанов военных судов. Остальная мебель была прикреплена к стенам так, что даже самый сильный шторм не смог бы сдвинуть ее с места. Прекрасные картины художников-машинистов украшали каюту. Пол был устлан толстым ковром, в углах стояли два уютных глубоких кресла Пока Люсия осматривалась, маркиз снял свой габардиновый камзол Люсия вскрикнула — по рукаву белой льняной рубашки расползлось алое пятно.
 Маркиз посмотрел на него те некоторым сожалением, развязал галстук и спустил с плеча рубашку:
 — Когда переодевался, я не заметил, что рана кровоточит.
 Люсия осмотрела глубокую царапину, оставленную острием стилета, пропоровшего рукав камзола у самого плеча. Рана была нескольких дюймов в длину, и девушка поняла, что, не помешай она Франческе, стилет вонзился бы маркизу в грудь.
 Словно подумав о том же самом, маркиз спросил:
 — Ну, что же вы будете делать?
 — Могу ли я попросить немного бренди?
 Маркиз удивленно поднял брови.
 — Вы собираетесь выпить — или хотите предложить выпить мне?
 — Ни то ни другое, — ответила девушка. — Я собираюсь промыть вам рану на случай, если в нее попала инфекция. Иначе вас может начать лихорадить.
 — По-моему, вы пытаетесь запугать меня!
 — Маменька всегда утверждала, что открытые раны представляют большую опасность, поэтому следует позаботиться о чистоте. На самом деле раны промывали бренди еще во время Трафальгарского сражения, но почему-то не делали это десятью годами позже при Ватерлоо.
 — Можете презирать меня за глупость, — заметил маркиз, — но я снимаю шляпу перед вашими энциклопедическими познаниями.
 Он подошел к постели и взял в руки стоявший подле нее колокольчик.
 Раздался громкий звон, и через мгновение дверь каюты открылась.
 — Входите, Эванс, — сказал маркиз камердинеру. — Мисс Бомон настаивает, чтобы я истратил свой лучший бренди на промывание раны.
 — Раны, милорд? — переспросил Эванс. — Что случилось с вашей светлостью?
 Маркиз улыбнулся.
 Он знал, что Эванс не отлучался из дворца и наверняка был хорошо осведомлен о неподобающем поведении Франчески. От слуг ничего не возможно скрыть, и сверхзаботливый камердинер, должно быть, уже не раз успел ужаснуться тому, что какая-то женщина угрожала жизни его господина.
 Когда маркиз отправился на яхту, Эванс плыл в другой гондоле вслед за ним.
 Слуга укоризненно произнес:
 — Вы не сказали мне, милорд, что хотите переодеться. Я был внизу и не поверил, что ваша светлость хочет уехать столь поспешно.
 — Зря не поверили, — добродушно-насмешливо ответил маркиз. — Зато сейчас работа для вас найдется.
 — Вижу, милорд, — заметил Эванс. — Мисс Бомон права: порез неприятный, его непременно надо промыть, не то ваша светлость подхватит лихорадку.
 — Надеюсь, обойдется без этого, — улыбнулся маркиз.
 Эванс достал из шкафчика бутылку бренди и налил немного в бокал.
 Под чутким руководством Люсии он окунул в бренди чистый льняной платок и приложил его к ране.
 Внезапная боль обожгла маркиза, но он, мужественно сжав губы, не проронил ни звука. Эванс тщательно промыл порез и повернулся к Люсии со словами:
 — Пожелаете перевязать его светлость, мисс, или мне это сделать?
 Маркиз был потрясен.
 Впервые Эванс позволил постороннему человеку помогать заботиться о маркизе. Старый камердинер порой ревновал хозяина даже к другим слугам — и все же…
 В глазах маркиза блеснула насмешливая искорка. Он догадался, что, проявляя вежливость по отношению к «новому увлечению» маркиза, Эванс выражает свое неудовольствие Франческой и ее поведением.
 — Не могли бы вы сделать это? — смущенно попросила Люсия. — Я, конечно, могу наложить повязку, но уверена, что вы сделаете это гораздо лучше.
 Маркиз отметил ее проницательность — ведь Эванс, погорячившись с необычным для него предложением, очень бы обиделся, прими Люсия его.
 Он ловко перевязал руку — вначале наложил на рану льняную подушечку на случай, если начнется кровотечение вновь, а потом забинтовал, достаточно туго, чтобы повязка не могла соскочить, но не пережимая вену.
 — Благодарю вас, Эванс, — сказал маркиз. — Я пока переодену рубашку, а вы покажите мисс Бомон ее каюту.
 Думаю, удобнее всего ей будет в «Ватерлоо».
 Название явно удивило Люсию, но маркиз не стал утруждать себя объяснениями, и она пошла вслед за камердинером по коридору к соседней двери.
 Едва войдя, она поняла, почему каюту назвали в честь битвы, после которой маркиз получил награду за доблесть.
 На стенах висели три картины — две изображали саму битву, а на третьей красовался портрет герцога Веллингтонского.
 Эванс с удовольствием посмотрел на них.
 — Они всегда напоминают о тех славных временах, мисс.
 — А вы были там с его светлостью?
 — Разумеется, был! И смотрел за ним так же, как сейчас. Он храбро дрался, как лев, и совсем не думал о себе.
 Люсия огляделась и увидела большую кровать под голубым балдахином и мебель, почти такую же, как в каюте маркиза.
 — Здесь вам будет удобно, мисс, — заметил Эванс. — Ваши вещи скоро привезут. Когда я уезжал из палаццо, их как раз паковали.
 — О, спасибо, большое спасибо.
 Когда камердинер отправился обратно в каюту маркиза, Люсия сняла шаль и положила ее на небольшое и очень красивое кресло и принялась развязывать ленты шляпки.
 Каюта сильно отличалась от той, в которой девушка плыла в Венецию с отцом и матерью. Та каюта была неудобна и очень бедно обставлена. И иллюминатор в ней был всего один, а не два, как здесь. Койка в той, прежней каюте больше походила на гроб — по крайней мере так казалось Люсии, когда она ложилась спать.
 Яхта же маркиза была замечательна, учитывая ее техническое оснащение и способность развивать большую скорость, внутри она была очень просторна. Люсия размышляла о том, как прекрасно, должно быть, путешествовать в такой роскоши да еще в компании маркиза.
 Она подошла к иллюминатору и посмотрела на солнце. Оно медленно опускалось за горизонт, оставляя на водной глади золотистую дорожку.
 «Я с радостью уезжаю из Венеции», — подумала про себя Люсия, хотя мучительно было сознавать, что в Городе света остались ее отец и мать.
 «Может быть, надо было остаться там, с ними», — сомневалась девушка, но вспомнила, как ей было страшно одной, как она боялась мужчин, всюду преследовавших ее, несмотря на ее предельную осторожность.
 «В Англии все будет иначе», — уверенно сказала она себе.
 И все же Люсия беспокоилась, хотя теперь она была с маркизом и могла надеяться на его помощь и заботу. Но стоит только вспомнить ледяной голос маркиза в разговоре с Франческой, нетрудно догадаться, что ее покровитель может быть не только заботлив и очарователен, но и суров и безжалостен.
 Глядя на небо, Люсия сложила руки и помолилась:
 — Господи, пожалуйста… пусть я не наскучу ему слишком скоро. Пусть он всегда будет так же добр ко мне, как сейчас. Если… если я потеряю его, у меня никого не останется… а это так ужасно…
 Она почувствовала, что ее охватила дрожь. Ей показалось, будто солнечный луч дрогнул в ответ на ее слова.
 Люсия верила, ее папенька и маменька обязательно приглядят за ней, защитят ее, а значит, дела пойдут не так уж плохо.
 Она вспомнила слова маркиза, сказанные Франческе, о том, что он всегда держит слово и актриса получит изумрудное ожерелье. Значит, он сдержит и обещание, которое дал Люсии — заплатит ей за отцовские картины.
 «По возвращении домой я не буду нищенкой, — сказала себе девушка, — а там подумаю, что мне делать… и как позаботиться о себе».
 При этой мысли она вновь ощутила, как страшно было бы возвращаться домой на каком-нибудь корабле, что стояли в бухте. Когда Бомоны перебирались в Венецию, рядом с Люсией всегда были отец и матушка, поэтому девушке и в голову не приходило бояться кого-то. Разве что, прогуливаясь по палубе в сопровождении родителей, .она замечала на себе взгляды мужчин всех возрастов и отчаянно смущалась. А матушка, хоть и была неизменно вежлива, отчего-то отказывалась завязывать дружеские отношения с теми, кто пытался познакомиться поближе с семьей художника.
 Однажды, думая, что Люсия не слышит ее, матушка сказала отцу:
 — Через несколько лет Люсия станет красавицей. Того и гляди придется ее стеречь.
 — Она еще ребенок, — успокаивал ее отец.
 — Дети быстро растут, дорогой, — отвечала матушку. — Я молю Бога, чтобы Люсия встретила такого же замечательного мужчину, как ты, вышла за него замуж и жила с ним долго и счастливо.
 — «Как ты»? — спросил отец.
 — Тебе ли не знать, что после нашей свадьбы я живу как в раю!
 — И ни о чем не жалеешь?
 — Ну что ты говоришь! — воскликнула мать. — Как я могу жалеть о том, что очутилась в раю с самым великолепным, самым лучшим мужчиной из всех, какие только есть на свете!
 — Я просто хотел услышать это от тебя. Ты же знаешь, это я — самый счастливый человек на свете, потому что у меня есть ты.
 Они посмотрели друг на друга, и Люсия поняла, что про нее на время забыли.
 Вернувшись к себе в каюту и закрыв дверь, она знала, что сейчас отец сжимает ее мать в объятиях и целует ее, словно в последний раз.
 «Я бы хотела, чтобы и меня так же любили», — сказала себе девушка.
 И тут приятные воспоминания сменились отчаянием — этого никогда не произойдет, она всегда будет одинока и беззащитна.
 На следующее утро Люсию рано разбудили грохот якорной цепи и топот ног по палубе.
 Девушка догадалась, что все слуги уже на борту, и корабль отплывает.
 Ей вспомнилось, как приятно было сидеть вечером в великолепной кают-компании рядом с маркизом. Вокруг сновали стюарды, одетые в отличие от слуг в палаццо не в ливреи, а в белые куртки с серебряными пуговицами, украшенными гербом. Еда была вкуснейшей, и маркиз еще настоял, чтобы Люсия выпила бокал вина.
 Когда они остались одни, маркиз произнес:
 — Я хотел бы отметить ваши великолепные манеры. У меня нет слов, чтобы сказать, как я восхищен.
 Люсия смутилась и покраснела. Маркиз помолчал, а затем продолжил:
 — Кроме того, я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы спасли мне жизнь.
 — Нет… прошу вас… — начала Люсия, но маркиз перебил ее:
 — Мы больше не будем говорить об этом, но я все же хочу сказать, что вы действовали невероятно быстро, и, если бы не вы, последствия могли бы быть самыми печальными. Я могу лишь от всей души благодарить вас.
 Понимая, что Люсия слишком растеряна и не может ответить, он произнес:
 — А теперь я хотел бы услышать, что вы думаете о картинах здесь. — Он улыбнулся. — Я с огромным удовольствием подбирал их, особенно те, что висят в кают-компании. А завтра я покажу вам другие каюты — каждую я назвал в честь битв, в которых принимал участие.
 — Какая оригинальная идея! — восхитилась Люсия, — То же самое сказал герцог Веллингтонский, когда узнал, что у меня есть не только его портрет, но и целая комната в моем лондонском доме, посвященная ему и битвам, в которых я сражался под его началом.
 — Должно быть, вам очень интересно показывать ее тем, кто удостоится такой чести, — заметила Люсия.
 — Да, хоть какое-то развлечение, — небрежно заметил маркиз. — Я собираюсь съездить во Францию специально, чтобы отыскать картины, написанные французскими художниками во время войны.
 — Должно быть, англичане никогда не забудут тяготы войны с Наполеоном, — заметила, словно про себя, Люсия. — Но теперь, когда война кончилась, есть столько интересных занятий!
 Удивленный маркиз спросил:
 — Что вы имеете в виду?
 Люсия немного поколебалась, но все же ответила:
 — Мы с маменькой всегда читали парламентские доклады. После волнений на Севере я очень надеялась, что какой-нибудь человек… вроде вас… будет отстаивать реформы, принятие которых так долго задерживали.
 Маркиз был потрясен.
 Он понял, что Люсия говорит о восстании рабочих в Манчестере, в котором несколько человек погибли, а ранены были двенадцать тысяч. После того как эти борцы за справедливость были сурово наказаны, стало ясно, что их жертвы пропали даром. Однако члены парламента, ратовавшие за необходимость реформ, все настойчивее выступали против правительства, которое упорно не желало прислушиваться к их словам.
 — Боюсь, политика меня не слишком интересует, — заметил маркиз.
 — Как же так! — воскликнула Люсия. — Я уверена, что премьер-министр и весь кабинет министров прислушались бы к вам… если бы вы выступили против несправедливостей, что происходят в стране.
 Маркизу пришла в голову забавная мысль: то же самое говорил ему когда-то Аластер.
 — Не понимаю, почему меня никак не оставят в покое! Мне хватает побед в спорте, забот о лошадях и о поместьях и развлечений с друзьями.
 Наступила тишина. Маркиз понял, что Люсия не верит ему, и сердито проронил:
 — Ну ладно, скажите вслух, вы думаете, что я не прав!
 — Я уверена в вашей правоте, — мягко ответила Люсия, — но… но и в мирное время, и на войне стране всегда нужны такие энергичные и умные люди, как вы.
 Маркиз откинулся на спинку стула и уставился на Люсию во все глаза, словно не веря в то, что напротив него сидит обыкновенная девушка.
 Никогда прежде ему не приходилось ужинать со столь хорошенькой собеседницей, которая укоряла бы его за недостаточную заботу о родной стране.
 Как правило, политические беседы касались только присутствующих и их планов, и никогда не затрагивали национальных интересов.
 — Уж не хотите ли вы сказать, что я должен уподобиться ораторам в Гайд-парке, которых все равно никто не слушает, влезть на ящик от мыла и проповедовать с него направо и налево? — выпалил маркиз, не желая молчанием признавать собственное поражение.
 — Вы уверены, что их никто не слушает? — спросила Люсия. — Я много читала и в Англии, и в Венеции, и мне кажется, что очень многие недовольны политикой крупных землевладельцев, причем недовольных можно найти и в Палате лордов.
 Если бы маркиза вдруг клюнула одна из паривших в небе вокруг корабля чаек, он был бы менее удивлен.
 — Я знаю, о чем вы говорите, Люсия, — ответил он. — Буду честен с вами, очень многие англичане посвящают жизнь заботам о бедняках, добиваются равноправия католиков и выступают против контроля аристократии над выборами. Но меня все это ни капли не волнует.
 — Как же так! — горячо произнесла Люсия. — Разве вы не видите, что в политике не хватает людей с вашим умом и вашими возможностями? Только такой человек, как вы, способен исправить положение.
 Маркиз подумал, что при других обстоятельствах он до колик смеялся бы над такой мыслью. Однако в голосе Люсии звучала твердая убежденность. Маркиз почти поверил в собственное преступное равнодушие к родине, наверняка повинна была усталость после бурных событий дня.
 — Зачем мне становиться первым среди неудачников? — спросил он несколько раздраженно.
 — Ответ прост — потому что вы победитель, — мягко произнесла Люсия.
 Маркиз хмыкнул:
 — Вижу, у вас на все есть ответ. Однако в Англии меня ждет столько дел, что времени ни на что другое просто не останется.
 — Но вы попытайтесь… пожалуйста, обещайте, что попытаетесь!
 Слово «обещайте» резануло ему слух, напомнив замечание Франчески о том, что англичане всегда держат слово, и собственный ответ — мол, он-то свое сдержит.
 Маркиз решил, что Люсия пытается загнать его в угол, выбраться из которого будет очень трудно.
 — Если я когда-нибудь стану таким же фанатичным приверженцем реформ, как Корбетт и Уилберфорс, — заметил он, — вы наверняка сочтете меня невероятно скучным.
 Люсия рассмеялась. Смех у нее оказался на удивление красивый.
 — Скучным вы не будете никогда, — ответила она. — Но чем больше я узнаю о нынешней обстановке в Англии, тем больше я беспокоюсь о том, что такие замечательные люди, как вы, не обращают на это внимания.
 — Почему вы решили, что я «замечательный»? — поинтересовался маркиз.
 Люсия выразительно развела руками.
 — Трудно объяснить… Но я знаю, что солнце встанет завтра из-за горизонта и море не утечет за ночь.
 — Уж на это я надеюсь!
 Люсия пропустила его замечание мимо ушей. Она подперла рукой щеку.
 — Как-то папенька сказал мне, что все люди распространяют вокруг себя жизненную силу, но одни больше, а другие меньше. Те, кто дает больше, становятся великими, как, например. Будда, Христос или Магомет, ну а из людей, например — Марко Поло и Христофор Колумб.
 — И вы уже зачислили меня в эту компанию? — насмешливо спросил маркиз.
 Наступила тишина. Потом Люсия негромко произнесла:
 — Я поняла, что вы… другой… как только увидела вас.
 А когда я заговорила с вами на пьяцца Сан-Марко, я почувствовала, что вы… «излучаете», как сказал бы папенька… совсем не то, что все другие люди, каких я видела.
 — Я польщен, — сухо заметил маркиз, — но уверен, вы сами себе это внушили.
 — Может быть, но вы так же уверены, что и говорю правду.
 Маркиз докинул руки в насмешливо-умоляющем жесте.
 — Вы меня пугаете, — сказал он. — И еще вы пытаетесь заставить меня делать то, чего мне делать не хочется.
 Я просто вынужден сопротивляться.
 Люсия покачала головой:
 — Думайте, что хотите, но вы — это вы, рано или поздно вы поймете, в чем состоит ваш долг и выполните его.
 — Если вы и дальше будете так меня изводить, — пригрозил маркиз, — я еще до конца путешествия выброшу вас за борт и не стану вылавливать.
 Маркиз понимал, что теперь просто пытается увернуться от слов Люсии и бьется, точно рыба, попавшая на крючок. Он вспомнил как рассказывал Аластеру о причинах своей неприязни к браку, но происходившее сейчас было еще более обременительно, и он произнес:
 — Хотелось бы заметить вам, Люсия, что, когда вы ужинаете наедине с мужчиной, вы должны развлекать и смешить его, но никак не заставлять думать о неприятных вещах в то время, когда он мог бы думать о вас.
 Щеки девушки моментально залились краской. Люсия тихо ответила:
 — Я… прошу прощения, милорд… Маменька всегда говорила, что мужчине скучно… когда женщина слишком много говорит, Почувствовав, что был слишком резок, маркиз протянул девушке руку.
 — Мне нисколько не скучно, — произнес он. — Я только боюсь, что еще до возвращения в Англию стану правоверным миссионером.
 Он положил на стол открытую ладонь, и пальчики Люсии скользнули в нее.
 — Я попытаюсь… развлекать вас, — сказала она, — но вы же знаете, я так глупа…
 — Ни в коем случае.
 — Я не умею развлекать утонченных джентльменов.
 Его пальцы сомкнулись вокруг ее ладони.
 — Теперь вы откровенно заставляете меня рассказать вам об этом, — улыбнулся маркиз, — но позвольте, Люсия, я получил огромное удовольствие от нашего совместного ужина и надеюсь наслаждаться, вашим обществом и дальше.
 Он говорил совершенно серьезно, и Люсия вновь покраснела, отдернув руку.
 — Вам пора спать, — произнес маркиз. — Сегодня у вас был тяжелый день и вы, конечно, устали, хоть и не признаетесь в этом. Бегите, дитя мое, и оставьте меня наедине с моими мыслями, которых я совершенно не ожидал.
 Люсия встала, чувствуя себя не слишком уверенно из-за изменившегося тона маркиза. На миг она застыла у стула, глядя на маркиза, а затем произнесла:
 — Спасибо вам за вашу доброту… и за то, что вы устроили похороны папеньки. Я… я никогда не забуду, что вы для меня сделали, и… и буду молиться за вас!
 Тут она наклонилась и коснулась губами руки маркиза, все еще лежавшей на столе.
 Маркиз не успел вымолвить ни слова, Люсия уже выбежала из кают-компании, и он услышал, как она бежит к своей каюте.
 Маркиз слушал ее шаги до конца.
 Потом он облокотился на стол, задумался, и долго думал, пока свечи не догорели, и звезды одна за другой не начали исчезать с неба.
 Вбежав к себе в каюту, Люсия застыла, прижимая ладони к щекам.
 Она не могла понять, что вогнало ее в краску — совершенные ли ею многочисленные ошибки или нежный голос маркиза, когда он отправлял ее спать.
 «Он замечательный. Он мог бы завоевать целую страну ч стать ее королем, и в этой стране никогда не было бы несправедливости, голода и жестокости».
 И чем больше она думала о маркизе и о том, что он сделал для нее, тем значительнее становился его образ, и рос до тех пор, пока не заполнил всего неба и в мире не осталось никого другого, кроме него.
 Люсия подошла к иллюминатору, отодвинула портьеру и посмотрела на ночное небо.
 «Может быть, он и прав, мне следовало развлекать и смешить его», — говорила она себе. Однако что-то подсказывало Люсии, несмотря на внешние неуязвимость и протест, в глубине души он согласен с нею, но почему-то боится или не хочет выразить это словами.
 «Он все понял, — утверждала Люсия. — Он понял, в чем состоит его долг».
 Люсия с матушкой раньше постоянно читали парламентские доклады и газеты. Они знали, как бедствуют рабочие и во что вылился их протест в Петерлоо. Необходима была реформа, но парламент все медлил, не желая никаких изменений.
 Даже в Литтл-Мордене было известно о бездействии правительства после войны и о страданиях искалеченных и оставленных без пенсии людей, не получивших никакой компенсации за жертвы, которые они принесли в борьбе за родину. А кроме того, эти люди боялись порабощения, их ужасала перспектива стать трубочистом или угодить в «веселый дом» из тех, что существовали теперь в любом большом городе, и хуже всего отдать своих детей в рабство на угольные шахты.
 Люсия очень переживала и не могла мириться с тем, что аристократы играют, развлекаются, а некоторые, подобно королю, накапливают долги, тем временем в стране происходят подобные вещи. Впервые увидев маркиза на стипль-чезе, Люсия поняла, что он отличается от остальных. Его имя редко мелькало в списках собиравшихся в Палате лордов, но девушка верила, что именно он в силах бороться с несправедливостью, которая так угнетала ее и ее мать: Когда же маркиз пришел Люсии на помощь, когда так тонко сумел оценить картины отца и был так добр с ней, Люсия решила, что он по-настоящему великодушен и благороден. Однако… появилась Франческа, а потом маркиз за ужином заявил, что не интересуется политикой, и Люсия чувствовала, что обманулась. Маркиз оказался совсем другим человеком, не таким, как она представляла. Но все же Люсия будто ощущала исходивший от него странный, непреодолимый магнетизм. Такого человека она не встречала никогда, за исключением отца… маркиз очень напоминал Люсии отца.
 Она безошибочно угадывала внутреннюю силу маркиза. Готовясь ко сну, Люсия подумала, что до конца путешествия, как ни дерзко это звучит, она должна заставить его поверить в себя и в собственную судьбу.




 Глава шестая


 После ужина маркиз и Люсия вышли на палубу.
 Первые несколько дней в Адриатическом море вода была неспокойна. Однако после того, как Бриндизи остался позади и судно, обогнув Италию, вошло в Ионическое море, погода улучшилась и вода стала спокойна, точно в лагуне.
 Опасаясь пиратов, промышлявших у северных берегов Африки, маркиз распорядился направить судно по Мессинскому проливу между Италией и Сицилией, а затем взять курс на западное побережье Италии.
 С палубы стали видны огни города, смешивавшиеся с огоньками звезд на темном небосводе.
 — Как красиво! — воскликнула Люсия.
 Наступила тишина. Вдруг маркиз заговорил тоном, какого девушка еще не слышала:
 — Ты тоже очень красива, Люсия.
 Она подняла на него удивленные глаза, а о» обнял ее за талию и привлек к себе.
 Девушка задрожала, чувствуя, будто переносится в чудесный сон. Губы маркиза коснулись ее губ.
 Люсия едва могла поверить в происходящее.
 Но маркиз продолжал целовать ее. Именно этого Люсии хотелось больше всего — и не только во время путешествия на яхте, но едва ли не с первой минуты знакомства с маркизом. Однако он казался недосягаем, подобно луне. Он был сверхчеловеком, спустившимся с небес, чтобы помочь ей, Люсия не могла даже представить, чтобы он коснулся ее или обнял, как сейчас.
 Она много раз представляла себе поцелуй именно так и потому прильнула к его губам, испытывая необычный восторг, какого ей еще никогда не доводилось переживать. Этот восторг был похож на свет, что изображал ее отец, в нем сливались красота Венеции, величественная музыка и много цветов. Незнакомый мистический порыв уносил Люсию далеко в небеса, она уже не могла удержаться на ногах, она возносилась прямо в рай.
 Словно догадавшись о ее ощущениях и придя в исступление от сладости и неопытности ее губ, маркиз крепче сжал объятия, и его поцелуи сделались более требовательными, настойчивыми и властными. Губы маркиза горели огнем, заставляя трепетать все тело Люсии. В груди у девушки разгоралось пламя, которое наконец достигло ее губ, и тогда она стала отвечать маркизу, чувствуя, что изнемогает от наслаждения.
 Ей казалось, что за это время перевернулся мир. Когда маркиз поднял голову, Люсия тихо, почти шепотом пролепетала:
 — Я… я люблю тебя! Я никогда не знала… таких поцелуев.
 — Мне очень хотелось целовать тебя до бесконечности, — глухим голосом ответил маркиз, — но я боялся испугать тебя.
 — Я… я не испугаюсь, — уверяла Люсия. — У меня такое чувство, словно это что-то волшебное… что-то невыразимо прекрасное… у меня нет слов описать всю красоту твоих поцелуев.
 Вместо ответа маркиз вновь поцеловал девушку. Люсии казалось, что они стоят в лучах мерцающего света, льющегося не с неба, а из их сердец.
 «Этот свет и есть… любовь», — думала Люсия.
 И больше в мире уже не было ничего — только маркиз, только его руки и губы.
 Пробудившиеся в Люсии чувства теперь невозможно было сдержать, она положила руку на плечо маркизу, и он заметил, что девушка приятно возбуждена.
 — Ну разве может быть кто-нибудь прекраснее тебя! — произнес маркиз. — Ты единственная, не похожая ни на кого.
 — Это… это правда?
 — Я могу поклясться. Я никогда не испытывал более сладостного поцелуя, никогда не был так близок к женщине.
 Люсия пыталась успокоиться.
 — А я… никогда не думала, что ты… станешь меня целовать.
 — Я это знал, — улыбнулся маркиз, — всякий раз, когда ты начинала спорить со мной и убеждать меня спасти Англию, мне все больше хотелось поговорить с тобой в более интимной обстановке.
 — Я не наскучила тебе? — быстро спросила Люсия.
 — Как ты можешь так говорить! Скажу тебе по секрету одну вещь, дорогая: любящему человеку любимый никогда не надоедает.
 Он почувствовал трепет, пробежавший по телу Люсии. Девушка произнесла:
 — Я… я не могу поверить в то, что ты любишь меня… думаю, что я… не могла не полюбить тебя… сначала я тебя… боготворила.
 — Ты испортишь меня лестью — хотя на самом деле я очень горжусь услышанным. Я обещаю, дорогая, что всегда буду заботиться о тебе, ты никогда не останешься одна и ничего не будешь бояться.
 Люсия с чувством вздохнула.
 — Я мечтала о таких словах! Я боялась будущего… когда мы вернемся в Англию… и очень хотела, чтобы «Морской конек» шел как можно медленнее.
 — Мы что-нибудь придумаем, — отозвался маркиз, — но сейчас я хочу одного — целовать тебя.
 Его губы вновь прижались к ее губам. Маркиз нежно целовал Люсию, она дрожала от страсти и чувствовала, что он тоже трепещет.
 Маркиз произнес:
 — Как я мог знать, что в мире есть такая женщина как ты? Я должен был понять с самого первого мига, как только увидел тебя в кафе «Флориана», что ты — моя судьба, которой мне не избежать.
 — А тебе хотелось бы… избежать?
 — Ты знаешь, что говоришь глупости. Мы одно целое, Люсия, мы чувствуем друг друга, мы созвучны с тобой и вечно будем вместе.
 — О, как я мечтаю об этом!
 — Так оно и будет, я не устану повторять это до тех пор, пока ты не поверишь мне. Если мне не сбежать от тебя, то и тебя я никуда не отпущу.
 С этими словами он ласково провел губами по ее лбу, по маленькому прямому носу, а когда ее губы уже искали поцелуя, маркиз поцеловал девушку в точеный подбородок. Губы маркиза будили в Люсии странные чувства.
 Внезапно он наклонился и начал целовать ее нежную шею.
 Люсия будто растворялась в звездном свете, в небывалом восторге. Ее дыхание сбилось, а тело сильнее прижималось к маркизу.
 — Моя любимая! Моя дорогая! — повторял маркиз.
 И вновь его губы прижались к ее губам, страстно, настойчиво, как никогда прежде.
 Люсия поняла, что они с маркизом действительно единое целое, она чувствовала, как неумолимо соединялись их души и их тела.
 Когда Люсия уже готова была умереть от наслаждения, маркиз воскликнул:
 — К чему ждать? Я хочу тебя здесь и сейчас. Но сначала расскажу тебе о своих планах.
 Люсия была потрясена новыми неожиданными ощущениями, которые пробудил в ней маркиз, что не могла говорить и только прижалась головой к его плечу.
 — Ты рассказывала про свою старую нянюшку, — старался спокойно говорить маркиз. — Я думаю, лучше, если ты не поедешь к ней, а заберешь ее в Лондон.
 Люсия ничего не понимала, но молчала, и маркиз продолжал:
 — Она сможет присматривать за домом, который я куплю для тебя как можно ближе к моему собственному.
 Я буду проводить с тобой каждую свободную минуту.
 Люсия с трудом понимала его — она все еще чувствовала свет, исходивший, казалось, от маркиза и от нее самой. Свет этот слепил глаза и мешал думать спокойно, поэтому девушка лишь бормотала в ответ что-то неразборчивое, не в силах понять маркиза.
 — Мы будем очень, очень счастливы, — продолжал маркиз. — Я обещаю тебе — а ты знаешь, я никогда не нарушаю обещаний. Если нам придется расстаться, то это произойдет лет через сто, не раньше. Ты больше не испытаешь нужды, как в Венеции.
 Только сейчас Люсия постаралась выйти из забытья.
 — Я… не понимаю.
 — Потом у нас будет время поговорить об этом, моя любовь, — произнес маркиз. — А пока что я жажду одного — целовать тебя и научить тебя искусству любви.
 Его губы приблизились к ее губам, и он добавил:
 — К чему ждать? Мы любим друг друга, и ты теперь моя, моя навеки, любимая!
 Она не успела спросить, что он имеет в виду, он уже вновь целовал ее. На этот раз его горячие губы зажигали все тело, и Люсия с каждым новым поцелуем ощущала жар в груди.
 Вдруг маркиз внезапно разжал руки — Люсия едва не упала — и произнес:
 — Я больше не могу ждать! Иди к себе в каюту, любимая, я буду у тебя через несколько минут.
 Его слова разрушили все очарование, свет, грезившийся Люсии, померк, и она твердо взглянула на маркиза.
 — Что… что ты имеешь в виду? Чего ты хочешь?
 — Я же говорю, что люблю тебя, — ответил маркиз, — я хочу научить тебя любви.
 Он вновь обнял ее и произнес;
 — Я буду очень осторожен. Но я хочу тебя, и ты будешь моей.
 Его голос стал хриплым от страсти, однако внезапно охватывавшее Люсию пламя потухло, словно задутое холодным ветром.
 Она уперлась руками в грудь маркиза и чуть отстранилась от него. Люсия каким-то чужим голосом повторила:
 — Чего… чего ты хочешь?
 — Я хочу, чтобы ты любила меня, дорогая моя, так же, как я тебя.
 — Я… я люблю тебя, всем сердцем… но я не понимаю…
 Маркиз улыбнулся:
 — Любовь — это нечто большее, чем поцелуи. Поэтому я хочу прижать тебя к себе и показать тебе, как прекрасна любовь, когда людей тянет друг к другу.
 Вновь порыв холодного ветра. Люсия окаменела и едва слышно спросила:
 — Ты хочешь, чтобы я… стала твоей любовницей?
 Перед ее глазами возникло искаженное гневом лицо Франчески. Девушка почти наяву слышала разъяренный голос танцовщицы, готовившейся вонзить стилет в грудь маркиза.
 Услышав ее вопрос, маркиз опешил. Потом ответил:
 — Дорогая моя, я не хочу, чтобы ты так думала.
 — Но… ведь именно это ты имеешь в виду.
 — Слова — чепуха. Какая разница, как что называть.
 Мы говорим о нас с тобой — о тебе и обо мне, Люсия.
 — Но то, что ты предлагаешь — нехорошо…
 — Кто сказал? — недоумевал маркиз. — Дорогая, будь разумна. Что тебе еще остается — самой зарабатывать на жизнь? Боюсь, что одна, без защиты и поддержки ты не сможешь этого сделать.
 Люсия молчала, и маркиз продолжал:
 — Я обещаю заботиться о тебе. Мы будем очень счастливы вместе. В Лондоне я каждый день готов приезжать в дом, который подарю тебе. А еще мы на «Морском коньке» съездим во Францию, посмотрим мир!
 Он говорил вкрадчиво, пытаясь соблазнить девушку, его рука все еще обнимала ее за талию, но Люсия знала, что между ними выросла стена.
 Перед ее глазами промелькнуло лицо маркиза, когда он смотрел на Франческу; девушка вновь услышала исполненный холодной ярости голос, которым он приказывал артистке убираться.
 В этот момент она не могла объяснить себе причину своего отказа, не могла спорить, но не могла и остаться с маркизом.
 Она жалобно вскрикнула, словно маленький раненый зверек:
 — Нет! Нет! Нет!
 И побежала прочь, по трапу, к себе в каюту.
 Маркиз шагнул следом, но вдруг остановился, повернулся к перилам и уставился невидящим взглядом на сиявшие в небе звезды.
 Очутившись у себя в каюте, Люсия заперла дверь и бросилась на кровать, зарывшись лицом в подушки. Ее била такая сильная дрожь, что в какой-то миг ей показалось, будто она никогда не успокоится.
 Она попыталась все обдумать, но голова ее отказывалась слушаться. Девушка задыхалась. Она словно попала в западню, в какое-то мрачное подземелье, из которого не было выхода. Прошло немало времени, прежде чем она опять обрела способность спокойно думать. Она лежала на кровати и неустанно спрашивала себя:
 «Как он смел… ожидать от меня подобного? Как он мог подумать, что я из таких!»
 Ей вспомнились мужчины, преследовавшие ее в Венеции. Они тоже считали Люсию «из таких». Встречая их, она всякий раз чувствовала себя оскорбленной и униженной.
 Но маркиз, как мог именно он решить, что Люсия охотно заменит только что брошенную Франческу! Как он смел предлагать ей дом в обмен на любовь! При мысли об этом Люсия представила, что утопает в жутчайшей вязкой грязи.
 «Как он мог? Как он осмелился хоть на миг заподозрить, что я соглашусь на такое?» — снова и снова спрашивала себя Люсия.
 Однако постепенно девушка успокоилась, перестала Дрожать и попыталась хорошенько обдумать ситуацию. Но задача оказалась ей не по силам — при первом же воспоминании о счастливых минутах, проведенных с маркизом, ее вновь охватил дикий восторг, испытанный от его поцелуев, словно из глубины души всплывали неведомые чувства, зародившиеся в Люсии, когда маркиз целовал ее.
 «Я люблю его! Люблю!» — говорила в темноту Люсия.
 Неожиданно по ее щекам побежали слезы, и Люсия едва могла дышать. Боясь, что громкий плач может привлечь внимание маркиза, она спрятала лицо в подушку и долго рыдала.
 Прошел по меньшей мере час, прежде чем она сняла вечернее платье, надела ночную рубашку и скользнула под одеяло. Она не знала, ушел ли маркиз спать, или стоит под дверью, собираясь просить прощения или продолжать свои домогательства.
 Слезы Люсии были до того горькими, что она забыла обо всем, и теперь чувствовала себя опустошенной. В то же время в голове у нее прояснилось, и теперь она могла подумать.
 Лежа в постели она вновь по порядку вспоминала случившееся и вдруг осознала всю глупость ребяческой мысли о том, что, полюбив друг друга, люди обязательно женятся.
 Она знала, что маркиз никогда не женится на ней.
 Матушка немало рассказывала Люсии о том, какую ответственность влечет за собой брак английских аристократов.
 «В своих поместьях они почти равны королю, — объясняла матушка. — Подданные полагаются на решения своих господ и ищут их защиты, а слово аристократа — закон для простых людей», Она говорила Люсии, что члены благородных семейств заключают браки только с равными себе по положению, не допуская мезальянсов.
 «Принцы женятся на пастушках разве что в сказках да в старинных романах, — улыбалась матушка, — но в настоящей жизни такого не бывает — надеюсь, ты это понимаешь».
 «Но ведь иногда и принцессы выходят замуж за свинопасов», — продолжала Люсия.
 Матушка только смеялась в ответ:
 «По-настоящему важно только одно, моя дорогая — чтобы те, кто женится, любили друг друга. Ничто — ничто! — другое не имеет значения».
 Но проблему Люсии это не решает.
 Она никогда и не мечтала, что маркиз сделает ей предложение. Вероятно, у него и в мыслях никогда такого не было. Конечно, будь она разумнее, то давно бы догадалась, что в жизни маркиза может занимать лишь одно место — любовницы. Если здраво рассуждать, выход был неплох — да и других вариантов просто не было.
 Однако согласие на такую жизнь разрушало все идеалы и представления Люсии о красоте, на которых она была воспитана. Именно красота была важнее всего для ее родителей в маленьком домике в Литтл-Мордене; именно красоту дарила мужу и дочери матушка Люсии, ту красоту, которую запечатлевал на полотнах Бернар Бомон, — красоту жизни и любви.
 «Я совершила бы настоящее преступление, разрушь я все это, — доказывала себе Люсия, — и не только потому, что церковь зовет это грехом. Нет, это было бы надругательством над моей душой, над всем, во что я верю».
 Она уже сомневалась, права ли ее матушка в том, что любовь важнее всего на свете.
 Люсия вспомнила бурю чувств, которую разбудил в ней маркиз, вспомнила сладость его губ — и слезы вновь побежали по ее щекам.
 «Я люблю его! Люблю!» — всхлипывала девушка.
 И она поняла: чего бы он ни захотел от нее, сколь унизительны ни казались бы его требования, она все равно будет любить его, и ничто не сможет разрушить эту любовь.
 Маркиз простоял на палубе очень долго.
 Он и берег заметил только тогда, когда огни уже были совсем рядом и капитан начал искать бухту, где можно было бы бросить якорь.
 Маркиз всегда приказывал становить судно на якорь с полуночи до рассвета, чтобы утром отдохнувшая команда с новыми силами принималась за дело.
 Капитан Бейтсон прекрасно знал побережье, и потому маркиз оставил выбор подходящего места на его усмотрение. Яхта подходила к берегу, и немногочисленные огни становились все ближе. Яхта должна войти в тихую бухту, подальше от города и любопытных глаз, маркиз любил на море совершенно спокойные ночи.
 Мысли маркиза вновь вернулись к Люсии, и он задумался о том, как следует вести себя с ней. Он в какой-то степени предвидел ее реакцию на предложение стать содержанкой, конечно, девушка была шокирована. Но что же еще он мог ей предложить, чтобы иметь возможность заботиться о ней, беречь от одиночества и от других мужчин?
 Люсия должна понимать, что маркиз занимает довольно высокое положение в обществе и весьма гордится своей родословной. Он не раз повторял Аластеру, что не готов пока к женитьбе, однако рано или поздно придется заводить наследника, а значит, придется и жениться. Но маркиз не торопился, и он вовсе не собирался жениться прежде, чем это не станет совершенно необходимо.
 С детских лет маркизу внушали, что его будущая жена должна быть ему ровней по положению в обществе, ибо все женщины, носившие фамилию его предков, всегда занимали видное место не только в графстве, где род маркиза живет уже пять поколений, но и при дворе.
 Кроме того, будущая жена маркиза должна обязательно состоять попечительницей различных благотворительных обществ, приютов, школ и больниц, а также маркиза Винчкомб по традиции занимала при королеве пост фрейлины.
 Несмотря на отвращение, которое маркиз испытывал к женитьбе, он прекрасно сознавал все последствия мезальянса — достаточно было взглянуть на короля, так неудачно выбравшего принца-консорта. Такой неблагоразумный шаг не одобрил бы ни сам маркиз, ни его семья.
 Маркизу никогда и в голову не приходило, что свою будущую жену он может встретить где-либо помимо светской гостиной в Мейфере или бальной залы в Букингемском дворце.
 Однако теперь маркиза мучила мысль о том, что, если бы ему пришлось жениться — а ему этого очень не хотелось, — он не был бы счастлив ни с одной женщиной, кроме Люсии.
 «Я не просто хочу ее, — говорил себе маркиз. — Она заставляет меня задуматься так глубоко, как мне не приходилось думать со времен Оксфорда».
 Он помнил, что в студенческие годы у него было самое светлое представление о женщине, и они с друзьями частенько просиживали целые ночи, разговаривая об идеалах, заставлявших рыцарей Мальтийского ордена принимать обет целомудрия. И маркиз, и его друзья были молоды и полны желания изменить этот мир, и нередко обсуждали возможность принесения такого же обета. Эти юношеские беседы кажутся теперь глупыми и наивными, но сейчас маркиз с тоской вспоминает то время, когда он ощущал себя рыцарем, готовым сражаться за идеалы и возвышение всего человечества.
 Потом он ушел из Оксфорда служить в армию, и вокруг появились женщины, много женщин — и маркиз позабыл обо всем, кроме открывшихся для него новых наслаждений.
 На войне он думал только о том, чтоб остаться в живых. Вернувшись в Англию после победы, маркиз стал признанным светским львом и законодателем шумного и падкого на дешевые эффекты высшего общества. Он был одним из ближайших друзей регента, и он всегда пользовался успехом в женском обществе.
 «К черту, мне и до сих пор ничего другого не надо!» — резко сказал себе маркиз.
 Но тут у него перед глазами засияли солнечные лучи с картин Бомона, озарявшие прекрасное чистое лицо Люсии. Он понял, как сильно перепугала девушку Франческа — да еще в тот день, когда только-только был погребен отец Люсии. И все же она повела себя очень храбро и решительно — вряд ли другая женщина смогла бы так быстро и ловко сориентироваться.
 «Я люблю ее!» — признался себе маркиз в тот самый миг, когда у себя в каюте Люсия шептала эти слова в темноту.
 «Я люблю ее! Люблю!» — повторял про себя маркиз.
 И все же он был в отчаянии, в сотый раз повторяя себе, что не имеет права жениться на дочери художника.
 Невозможно было даже на миг представить, чтобы художник, сколь угодно знаменитый и признанный светом, мог войти как ровня в высшее общество, которое платило ему за работу. Художники считались работниками — да, великолепными, но все же работниками, — трудившимися ради денег.
 Маркиз вспомнил, что отец никогда не приглашал к обеду никого из художников, работавших на него. Они могли что-то посоветовать, рассказать, принести свои новые работы, которые затем попадали в знаменитую коллекцию, но если их и угощали обедом, то только в отдельной комнате, и ни в коем случае за одним столом с господином.
 Ворочаясь без сна, маркиз все думал и думал о Люсии. В нем неумолимо росло желание вломиться к ней и сделать ее своей.
 «Если я сейчас подчиню ее себе, — думал он, — больше трудностей не будет. Она останется со мной просто потому, что у нее не будет выхода».
 Но маркиз понимал, что, силой преодолев сопротивление ее тела, он никогда не сможет обладать ее душой.
 Еще ни одна женщина так не волновала его, так не нуждалась в защите, не возбуждала с первого взгляда потребности изгнать из ее глаз страх.
 Маркиз давно боролся с собой, пытаясь доказать себе, что это не более чем иллюзия, однако когда умер Бомон и Люсия пришла за утешением к маркизу, он понял — выхода нет, она будет принадлежать ему.
 «Что же мне делать, черт возьми?» — спрашивал себя маркиз.
 И только когда порозовевший горизонт возвестил приход зари, маркиз нашел ответ.
 Люсия не сомкнула глаз в ту ночь.
 Вначале она еще надеялась уснуть, однако вскоре отбросила эти надежды и села, откинувшись на подушки.
 Ночь была спокойна, только легкий шелест волн у борта нарушал тишину. Люсия не задвигала портьеры, поэтому в иллюминатор ей были видны звезды.
 Она вспомнила, как маркиз, цитируя Джона Донна, сказал ей, что хотел бы «поймать падающую звезду».;
 «Я хотела бы помочь ему в этом», — с грустью мечтала девушка.
 В памяти всплыли ее собственные слова, когда она уговаривала маркиза начать работать в Палате лордов на благо страны.
 «Он такой умный и сильный, — думала Люсия, — что люди стали бы прислушиваться к нему. Хоть он и не признает этого, реформы, о которых мы говорили, очень важны. О, я знаю, что могла бы объяснить ему, как следует спасать страну!»
 Внезапно Люсия поняла, что подбирает слова и доводы, готовая умолять маркиза помочь Англии — причем Люсия ни в коей мере не рассчитывала на отказ маркиза.
 Когда же звезды померкли, а на горизонте проступил первый проблеск зари, Люсия поняла, что самое главное на свете — любовь. Она любила маркиза, а он мог помочь стране — и все это, вместе взятое, было важнее ее принципов и убеждений, а значит, от них следовало отказаться.
 — Наверное, я буду наказана за это, маменька, — тихо сказала она, словно мать могла слышать ее, — и он скорее всего бросит меня как ту венецианку… и глаза у него сделаются жестокие, и будут полны ненависти… но к тому времени я успею объяснить ему, в чем состоит его долг и что он может и должен совершить.
 Она помолчала, словно ожидая ответа матушки, но, не дождавшись, добавила:
 — Ты ведь тоже очень любила папеньку, и только благодаря счастью, которое ты ему давала, он мог писать такие великолепные картины.
 Люсия вспомнила, как год от года мастерство ее отца росло и наконец вылилось в великолепный гимн свету жизни. Этот необычный свет он ощущал в себе и смог добиться выражения его на полотнах. Но вдохновляла его всегда матушка Люсии — вдохновляла, подбадривала, заставляла поверить в то, что он должен продолжать писать их для будущего, хотя никто пока не понимает его картины.
 «Когда-нибудь тебя оценят, — говорила она, — и твой дар миру будут почитать, дорогой».
 — Я помню, маменька, как ты не позволяла отцу сдаваться, убеждала, что свет на его полотнах исходит от Господа… и точно знаю, что должна так же убедить маркиза нести этот свет людям, которым нужен вождь, сочувствовать им, покровительствовать, восстановить справедливость.
 Небо озарилось первыми лучами зари. В каюту Люсии проник рассеянный свет, и девушка приняла это за ответ, которого ждала. Ей казалось, будто ее матушка сказала, что любовь маркиза — небесный дар, который нельзя терять.
 «Я скажу ему, что исполню все его желания… и буду молиться, чтобы не наскучить ему слишком быстро… чтобы он не отослал меня прочь», — решила Люсия.
 Она не слишком хорошо понимала значение «любовница» мужчины, но была уверена, что все, сделанное маркизом, будет не менее великолепно и приятно, чем его поцелуи. Он говорил, что любит ее, как никогда еще не любил ни одну женщину, и потому Люсия надеется, что их любовь не будет походить на его отношение к Франческе или к любой другой женщине, бывшей в его жизни.
 Но все же Люсия выросла с убеждением в единстве Бога и любви. Она сознавала греховность своих мыслей, хотя ни за что не стала бы говорить об этом.
 «Я буду молить Господа о прощении, — сказала она себе, — и потом, я ведь заставлю маркиза помочь другим людям, поэтому… не буду слишком стыдиться и чувствовать себя предательницей».
 Однако сколько она ни спорила сама с собой, перед глазами у нее стояло разъяренное лицо ворвавшейся в комнату Франчески. Его обладательница не только была актрисой, но и принадлежала к женщинам, за которыми вечно волочились венецианские аристократы.
 Матушка Люсии всегда смотрела на этих женщин с презрением и отказывалась даже говорить о них.
 — Эти женщины не знают, кто такие леди, дорогая моя, — сказала она как-то раз Люсии.
 — Но они ведь такие красивые, маменька, — отвечала дочь. Они как раз сидели в Опере, и Люсия видела, как прелестницы машут кавалерам в ложах, громко смеются и флиртуют со своими ухажерами.
 — Смотри на сцену, Люсия, — строго приказала ей мать. — И помни, что для приличной девушки такие женщины не существуют.
 Однако на самом деле они существуют, и маркиз пожелал, чтобы она стала одной из них. Захочет ли он, чтобы Люсия начала краситься? Станет ли дарить ей драгоценности, как дарил их Франческе? А другие женщины — когда она будет с маркизом, они наверняка станут смотреть сквозь нее, словно не замечая ее присутствия.
 Люсия вздрогнула, как вздрагивала раньше, столкнувшись с мужчиной на венецианских улицах. Впрочем, останься она одна, без маркиза, мужчины всюду стали бы преследовать ее, как и прежде. Даже если она похоронит себя в Литтл-Мордене и весь остаток жизни проведет только с нянюшкой да с фермерами, они все равно до нее доберутся.
 «Но что же мне делать? — вопрошала Люсия. — Когда у меня кончатся деньги, которые маркиз заплатит за картины, мне придется самой зарабатывать на жизнь». Круг замкнулся, она пришла туда, где родилась, Люсия поняла, что, как бы ее ни осуждали, безопаснее всего будет остаться с маркизом. В этом случае бояться придется только одного — что однажды она надоест ему. А пока она ему нужна — и она поможет ему «поймать падающую звезду».
 «Я сделаю это, — решила она. — Но… прошу тебя, Господи… помоги мне!»
 Встававшее из-за горизонта солнце медленно наливалось золотом. Люсия услышала чьи-то шаги.
 Девушка встала и оделась. Смятение ночи прошло, и настало непоколебимое спокойствие. Она словно побывала в некоей Гефсимании и боялась, что это отразилось у нее на лице. Однако заглянувший «в иллюминатор луч заставил ее глаза засиять, добавил блеска в волосы и подчеркнул белизну кожи.
 «Это потому, что я люблю его, люблю, несмотря ни на что!» — твердила себе Люсия.
 Надевая простенькое платье, девушка чувствовала сумасшедшее биение собственного сердца. Через несколько минут ей предстояло вновь встретиться с маркизом. Она догадывалась, что ее согласие очень обрадует его — он улыбнется и, наверное, вновь поцелует девушку, а потом буря чувств захлестнет ее, и она не сможет думать больше ни о чем, кроме его любви.
 Так и будет.
 А потом, когда в его жизни не останется места для нее, она спокойно умрет.
 «Я буду жить, пока люблю, без него мне нет смысла жить, как папеньке после смерти маменьки — ему незачем стало жить», — говорила себе Люсия.
 Она взглянула в зеркало и отметила, что прическа ей очень идет, а глаза сияют — или просто солнце заглянуло в каюту?
 Поглядев на свои губы и вспомнив поцелуи, которыми осыпал ее маркиз, Люсия зарделась. Ей казалось, что губы теперь другие, ведь это через них маркиз влил в нее восторг, унесший девушку на небеса.
 «Я люблю его!» — думала Люсия. Она хотела одного, оказаться рядом с маркизом и услышать от него, что, несмотря на ее поведение прошлой ночью, он все еще любит и желает ее.
 Холод сжал ее сердце — Люсия представила, что маркиз обиделся на ее бегство и передумал дарить ей дом в Лондоне, где она могла бы жить под опекой нянюшки неподалеку от любимого. Что, если из-за вчерашней сцены он предпочтет ей какую-нибудь женщину вроде Франчески? Впрочем, Люсия сразу поняла, что в ней говорит излишняя тревожность. Любовь, подобная их любви, не могла исчезнуть из-за пустяка, ибо пришла она из вечности и уйти ей тоже предстояло в вечность.
 Не в силах больше терзаться сомнениями, Люсия бросилась к двери и распахнула ее.
 В этот же миг открылась дверь каюты маркиза, и хозяин корабля предстал перед Люсией.
 На мгновение между ними воцарилось молчание. Наконец их глаза встретились, но тела словно обратились в камень.
 Дрожащим голосом, с трудом подбирая слова, Люсия начала:
 — Я… хотела сказать тебе…
 Маркиз шагнул к ней и взял ее руку.
 — Прости меня, дорогая моя, — низким от волнения голосом произнес он. — Скажи, ты выйдешь за меня замуж?




 Глава седьмая


 Люсия онемела. Она была не в силах говорить и только смотрела на маркиза.
 Он с улыбкой произнес:
 — Я отправляюсь на прогулку. Нам нужно поговорить — пойдешь со мной?
 С этими словами он крепче сжал руку Люсии, и девушка почувствовала, как сливается с маркизом в единое целое.
 Не переодеваясь, она поднялась вместе с ним на палубу.
 Маркиз уже успел всем распорядиться, и шлюпка покачивалась на воде, готовая отвезти их к недалекому берегу.
 Корабль встал на якорь в живописном заливе, обрамленном невысокими утесами. Люсия заметила, что в камне вырезаны ступени, а значит, подняться вверх не составит никакого труда.
 Маркиз помог Люсии спуститься в шлюпку.
 Когда его руки обвили талию девушки, Люсия почувствовала пробежавший по спине холодок, и была уверена, что маркиз заметил это.
 Матросы подогнали шлюпку к длинному молу, далеко выдававшемуся в бухту.
 — Возвращайтесь через час, — приказал маркиз и направился вслед за Люсией к берегу.
 Достигнув утеса, маркиз и Люсия взобрались вверх по ступенькам и оказались на небольшой площадке, заросшей зелеными кустами. Вдали виднелись цветущие деревья, золотисто-солнечные, прекрасные, словно первые утренние лучи, едва-едва озарившие небо, Маркиз вновь взял Люсию за руку, и они пошли к небольшой скамье, откуда открывался чудесный вид на море. В этом уголке наверняка постоянно уединялись влюбленные, но сейчас было слишком рано, и вряд ли кто-нибудь мог заметить маркиза с Люсией. Маркиз остановился у скамьи. Люсия села и подняла на него глаза.
 Маркиз сел рядом. Взяв ее руки в свои, он произнес:
 — Я люблю тебя! Я не спал всю ночь. Я думал о том, как обидел тебя, и понял, что ничто в этом мире не может быть важнее нашей любви.
 Его слова повторяли мысли Люсии. Пальцы девушки сжали руки маркиза, и она тихо призналась:
 — Я тоже думала о тебе.
 — Я в этом не сомневался.
 — Я кое-что хочу тебе сказать…
 Он улыбнулся и ответил:
 — Слушаю тебя. Но поторопись, моя дорога, потому что сейчас мне больше всего на свете хочется поцеловать тебя.
 — Нет, подожди, — остановила его Люсия, — вначале… выслушай то, что я скажу.
 Она отняла у него свои руки, потому что не могла говорить, касаясь маркиза и думая только о его близости, о тех чувствах, которые он будил в ней. Словно догадавшись об этом, маркиз откинулся на спинку скамьи и закинул руки назад, повернувшись, чтобы видеть лицо Люсии.
 Она была очень смущена, и маркиз произнес:
 — Ну разве есть кто-нибудь прекраснее тебя? Любимая, твое лицо стоит перед моими глазами с того мига, как я впервые увидел его. Ты для меня — единственная женщина во всем мире!
 Его слова тронули Люсию. Заметив, что она волнуется, маркиз спросил:
 — Так что же ты хотела мне сказать?
 Стиснув руки, Люсия ответила:
 — Я… я тоже думала о тебе прошлой ночью… и о том, как я тебя люблю… и поэтому я сделаю все… что ты захочешь.
 — Я ждал этих слов, любимая, — ответил маркиз, — но я хочу, чтобы ты всегда была со мною и жила, ни от кого не скрываясь.
 Люсия едва могла вздохнуть. Наконец она сумела заговорить:
 — Я… тоже хотела бы этого… но это невозможно… ты не можешь… жениться на мне…
 — Я женюсь на тебе, — перебил ее маркиз. — Прошлой ночью я был не в себе, совсем обезумел и только поэтому предложил тебе…
 — Нет, нет… ты был прав, — воскликнула Люсия. — Мы не утратим нашу любовь… но я не могу стать твоей женой.
 Маркиз нежно улыбнулся.
 — Ты думаешь обо мне больше, чем о себе, и я тебя за это обожаю, но ты будешь моей женой.
 Наступила пауза. Наконец Люсия нерешительно произнесла:
 — Я никогда даже подумать не могла, что ты… попросишь меня об этом. Я знала — это невозможно!
 — Почему же невозможно? — немного сердито спросил маркиз.
 — Маменька говорила мне, что аристократы должны заключать браки только с людьми своего круга. А ты ведь занимаешь такое высокое положение… и должен гордиться своей женой.
 — Я всегда буду гордиться тобою, — тихо ответил маркиз, — тобою, твоей красотой и чистотой.
 Люсия отвела взгляд в сторону, а маркиз подумал, что ее профиль, изящный и совершенный, похож на профиль греческой богини. В этот миг никто бы не сказал, что Люсия менее благородного происхождения, чем он сам, и не отличается достойной родословной.
 Девушка вновь обернулась к нему и произнесла:
 — Я очень польщена твоим предложением. Это для меня большая честь, но… хоть я и люблю тебя всем сердцем, я… не могу стать твоей женой.
 Она говорила так уверенно, что маркиз опешил. Наконец он заговорил:
 — Неужели ты думаешь, что я приму отказ? Я решил, Люсия, и никакие твои слова — если только ты не скажешь, что разлюбила меня — не смогут помешать нам обручиться.
 Люсия вскрикнула.
 — Пожалуйста, пойми… я люблю тебя всей душой и буду с тобой до тех пор, пока ты меня не прогонишь… но я никогда не смогу выйти за тебя замуж.
 — Почему же?
 Вопрос сорвался с губ маркиза сам собой. Маркиз поспешно добавил:
 — Ты… не может же быть, чтобы ты уже была замужем?!
 — Нет, что ты… я не замужем, — быстро ответила Люсия, — но я не могу выйти за тебя… и больше нам говорить не о чем.
 Маркиз внимательно посмотрел на нее.
 — Ты действительно думаешь, что я послушаюсь тебя, если ты не представишь мне убедительных причин для этого? Ты ведь любишь меня, Люсия, я знаю, любишь не меньше, чем я тебя! Так объясни мне, почему ты согласна стать моей любовницей, но не женой?
 Этими словами он рассчитывал шокировать девушку, и увидел, как она вздрогнула. Маркиз понял, что Люсия вспомнила Франческу, так напугавшую ее.
 Он очень тихо спросил:
 — Что ты скрываешь от меня? Я ведь давно знаю, что у тебя есть тайна…
 — Я… я не хочу тебе говорить…
 — Придется. Неужели ты думаешь, что человек, который тебя любит, позволит тебе скрывать что-то? Это не должно стоять между нами непреодолимым препятствием.
 Люсия не ответила, и маркиз добавил:
 — Что бы это ни было, что бы ты ни совершила, я все равно буду любить тебя не меньше, чем сейчас и все равно буду мечтать жениться на тебе.
 От его тона на глаза Люсии навернулись слезы. Она прошептала:
 — О, как ты великодушен! Ты… ты всегда говоришь то, что мне хочется слышать! Твои слова проникают мне в самое сердце.
 — А твои проникают в мое сердце, — ответил маркиз. — Поэтому, моя любимая, между нами нет и не должно быть секретов.
 Люсия вновь отвела глаза, и маркиз понял, что она решает, как лучше ей поступить.
 — Независимо от того, выйдешь ли ты за меня замуж, или мы просто будем жить вместе, — тихо произнес он, — мы единое целое, Люсия, и нас не разлучит ничто, кроме смерти, — хотя я верю, что и после нее мы не расстанемся.
 Его слова тронули Люсию до глубины души, и дотоле едва сдерживаемые слезы покатились у нее по щекам.
 Маркиз подвинулся, словно хотел обнять девушку, но сдержался и просто произнес:
 — Скажи мне все, дорогая, как бы трудно тебе ни было.
 Обещаю, я все пойму.
 На мгновение воцарилась тишина. Потом Люсия заговорила каким-то чужим голосом:
 — Я не могу выйти за тебя замуж потому, что… на самом деле я никто. Люди захотят знать о твоей жене все… а то, что они узнают, причинит тебе боль.
 Маркиз озадаченно посмотрел на нее и признался:
 — Теперь я совсем ничего не понимаю. Начни сначала, моя дорогая, и расскажи о себе все.
 — Маменька говорила, чтобы я никогда и никому не проговорилась об этом… кроме моего мужа, — призналась Люсия. Однако, избегая нежных объятий маркиза, быстро добавила:
 — Маменька никогда не думала, что я выйду замуж за такого человека, как ты. Она говорила, что этого не произойдет. Она просто надеялась, что я полюблю обычного человека… без высокого положения.
 — Что до этого, — ответил маркиз, — то знай, любовь моя, что мужем твоим буду именно я, а все остальное не важно.
 Люсия утерла слезы со щек и слабо улыбнулась:
 — Ты же знаешь, что это невозможно. Тебе не под силу стать другим человеком… поэтому у нас ничего не выйдет.
 — Расскажи мне свой секрет, а я разберусь, насколько это важно, — предложил маркиз. — Но прежде, Люсия, запомни: я обещаю, что никакая преграда, никакие трудности никогда не разлучат нас.
 Люсия глубоко вздохнула и почти шепотом произнесла:
 — Моего папеньку на самом деле звали не Бомон… а Бофой.
 Она почувствовала, что маркиз замер, но он ничего не сказал, и Люсия продолжала:
 — Он был младшим сыном герцога Бохемптонского!
 — Не может быть!
 Люсия утвердительно кивнула.
 — Но почему? Почему он писал картины под вымышленным именем?
 — Вот это я и должна рассказать.
 Маркиз наклонился и взял Люсию за руку.
 — Я слушаю, милая.
 — Когда моему дедушке, герцогу… он уже умер… было больше пятидесяти, — начала Люсия, — он поехал в Европу во время перемирия с Францией. Он хотел повидать своего старого друга, герцога Максимуса Валленштейнского.
 Она пояснила, словно опасаясь, что маркиз не поймет:
 — Валленштейн — это такая маленькая страна, граничащая с Австрией. По-моему, люди там живут счастливо.
 — Я слышал о ней, — спокойно ответил маркиз.
 — Перед отъездом в Англию, герцог попросил у своего друга руки его младшей дочери… княжны Илены.
 Голос Люсии изменился.
 — Княжна была еще совсем девочкой. За все то время, что герцог гостил во дворце, она видела его всего несколько раз. О своем будущем замужестве она узнала только после того, как герцог уехал. Конечно, она была потрясена и расстроена, но понимала, что ничего не может поделать.
 — Она не хотела выходить за англичанина? — уточнил маркиз.
 — Дело не в этом, — быстро пояснила Люсия. — Княжна сама была на четверть англичанкой по бабке и мечтала повидать Англию.
 Помолчав, Люсия продолжила:
 — Она всегда мечтала выйти за красивого молодого человека — а герцог хоть и был весьма импозантен, казался ей очень старым.
 — Что же дальше? — заинтересовался маркиз.
 — Думаю, ты сам догадываешься, — ответила Люсия. — Бабка княжны привезла ее в Англию, в корнуольское поместье герцога.
 — Сколько ей было? — спросил маркиз.
 — К этому времени ей было почти восемнадцать. Ее бабка, вдовствующая герцогиня, была очень довольна предстоящим браком, но княжна сильно переживала.
 Голос Люсии стал звонче.
 — Ей было страшно выходить за человека, у которого уже есть три взрослых сына и две дочери.
 — Понимаю, — пробормотал маркиз.
 — А когда княжна приехала к герцогу в Корнуолл, она познакомилась с его младшим сыном Бернаром…
 — И они полюбили друг друга!
 — С первого взгляда. Маменька говорила, что увидела папеньку в необычайном сиянии, а он говорил то же самое о ней.
 — И что же потом?
 — Поначалу они совсем отчаялись и решили, что у тех ничего не получится. Папенька даже хотел уехать за границу, потому что не мог оставаться рядом с маменькой и видеть ее замужем за собственным отцом.
 — Я его понимаю, — согласился маркиз.
 — Они были очень несчастны… но папенька придумал план.
 — Какой?
 — Очень хитрый… но сложный.
 — Что они сделали?
 — Папенька забрал из конюшен двух лучших лошадей и сказал грумам, что собирается продать их другу, жившему неподалеку.
 Чтоб маркиз проникся ее рассказом, Люсия стала говорить очень медленно:
 — Потом папенька вынес из дома всю одежду, какую мог незаметно увезти, и оставил ее у того же друга.
 Люсия помолчала.
 — Маменьке было труднее — она приехала с камеристкой. Но она все же передала папеньке самое необходимое и он оставил эти вещи там же, где и остальное.
 Тихонько вздохнув, Люсия продолжала:
 — Ты, наверное, понимаешь, как им было страшно — все уже было подготовлено, но в самый последний момент тайна могла раскрыться… например, слуги заподозрили бы неладное и рассказали о своих подозрениях герцогу.
 — Да, им было нелегко, — согласился маркиз.
 — Наконец княжна познакомилась со своим будущим домом и до ее отъезда обратно в Валленштейн, где она должна была готовиться к свадьбе, оставалось четыре дня.
 Тогда маменька с папенькой приступили к делу.
 — Что же они сделали?
 — Они выехали из дома рано утром, а маменька оставила записку о том, что папенька повез ее любоваться зарей над Драконьими пещерами. Драконьи пещеры — знаменитое место, и каждый гость герцога стремился побывать там, — пояснила Люсия, — но увидеть их во всей красе можно только с воды.
 Внимательно слушавший маркиз начал уже догадываться о дальнейших событиях.
 — Папенька отвез маменьку вниз по реке на лодке. Потом он высадил ее на берег, разделся, на лодке отплыл к пещере, выбросил весла за борт и перевернул лодку верх дном.
 — Умно! — одобрил маркиз.
 — Он оттолкнул лодку от берега и пошел к маменьке.
 Папенька оделся, и они поспешили в лес, где их ждал друг с лошадьми.
 Маркиз улыбнулся:
 — Очень хороший план!
 — Они поскакали прочь, — продолжала Люсия, — стремясь как можно дальше отъехать от герцогского поместья, пока там не началась суматоха.
 — И они бежали?
 — Об их трагической гибели напечатали во всех газетах. Сообщалось, что тел найти не удалось и вода вынесет их где-нибудь дальше на побережье.
 Усмехнувшись, Люсия добавила:
 — У пещер всегда было сильное течение, и ни для кого не секрет, что оно очень опасно.
 — И никто не догадался, что они остались живы? — спросил маркиз.
 Люсия покачала головой.
 — У папеньки имелись кое-какие деньги, а незадолго до «гибели» он снял из банка все, что у него было, и взял кредит.
 — И на эти деньги они жили?
 — Конечно, им хватало только на самое скромное существование. Когда, двумя годами позже, у них родилась я, они были очень рады, но понимали, что ребенок требует дополнительных расходов.
 — Поэтому они поселились в Литтл-Мордене.
 — В юности папенька бывал в Ворчестершире и знал, что графство это невелико и находится достаточно далеко от остальных. Поэтому он отправился туда. Маменька говорила, они провели замечательный медовый месяц в небольшом коттедже, который снимали за несколько шиллингов в неделю. Там им никто не мешал.
 Голос Люсии стал очень нежным.
 — Это был наш дом… и я очень любила его…
 — Понимаю, — ответил маркиз, — ведь твои родители пожертвовали всем ради любви.
 — Конечно, они постоянно опасались, что кто-нибудь узнает об обмане… Был бы ужасный скандал!
 — Да, — согласился маркиз, — ужасный. Но никто не узнал.
 — Маменька сумела вдохновить папеньку. Она открыла в нем талант, и, как я тебе уже говорила, когда мы обеднели, он зарабатывал кое-что, рисуя на заказ.
 Маркиз промолчал. Через миг Люсия добавила:
 — Теперь ты все знаешь… у меня нет имени, никто не должен догадаться о моих родителях… и потому я не могу выйти за тебя замуж.
 Маркиз обнял ее и привлек к себе.
 — Неужели ты думаешь, что твоему отцу удалось поступить очень предусмотрительно, а мы не сможем последовать его примеру и избежать не только раскрытия тайны, но и любопытных расспросов, которые неминуемо возникнут, если ты останешься «мисс Бомон из ниоткуда»?
 Люсия с сомнением посмотрела. — на него.
 — Я… я не понимаю?..
 — Не надо недооценивать меня, — ответил маркиз. — Твои родители избежали ненужной огласки, и мы сделаем то же самое.
 — Это невозможно… если я стану твоей женой, сразу посыплются вопросы, . — возразила Люсия.
 — Согласен, — заметил маркиз. — Но на них мы придумаем подходящие ответы.
 Девушка озадаченно взглянула на него и спросила:
 — Как это?
 — Я и думаю сейчас, — сказал маркиз. — А пока, дорогая моя, скажу тебе еще раз, что для меня важнее всего на свете — наша любовь, и ничто не помешает мне любить тебя.
 — Я тоже люблю тебя! — заверила Люсия. — Но…
 — Никаких «но», — отрезал маркиз, — я люблю тебя и твердо намерен жениться на тебе, а значит, нам придется быть умными. Но сначала я тебя поцелую.
 Он приподнял ее подбородок и поцеловал неторопливо и страстно. Люсии показалось, что все тревоги оставили их и никаких трудностей больше не осталось — только любовь, которая разгоралось между ними, словно раннее солнце.
 Маркиз долго целовал девушку, и Люсия ощутила в себе пламя, полыхавшее в ней прошлой ночью, и она почувствовала, что его сердце стучит так же быстро, как и ее.
 Маркиз отпустил Люсию.
 — Дорогая моя, любовь моя, — говорил маркиз, — я женюсь на тебе в Ницце. До нее всего два дня пути. Я больше не могу ждать!
 — Но я же тебе сказала… мы не можем пожениться!
 — Твой рассказ все сделал гораздо проще, чем раньше, хотя в это трудно поверить.
 — Как это?
 — Любовь моя, — объяснял маркиз, — я не собираюсь жениться на мисс Бомон, чтобы люди не вздумали расспрашивать меня о твоих родителях. Это было бы слишком опасно.
 — Но что же делать?
 Маркиз помолчал, размышляя, и сказал:
 — Ты, должно быть, знаешь, что Наполеон смел Валленштейн с лица земли, когда сражался с Австрией?
 — Да, маменька говорила мне об этом. Она была очень огорчена.
 — То, что осталось от страны, — продолжал маркиз, — принадлежит теперь Австрийской империи, и твой дед был последним великим герцогом.
 — Маменька очень плакала, когда прочла об этом в газетах, — вспомнила Люсия, — но там ведь нет наследников — у маменьки не было брата.
 — Я так и думал, — заключил маркиз. — Что ж, наша история будет такова.
 — Как… я не понимаю…
 — Ты — последняя представительница фамилии, — пояснил маркиз. — Перед захватом Наполеоном твоей страны родные, испугавшись судьбы других небольших европейских стран, отослали тебя к друзьям в Венецию.
 Там ты и жила по сей день.
 Люсия смотрела на него широко открытыми глазами, а маркиз продолжал:
 — Не думаю, что начнутся расспросы, если все узнают, что я женюсь на княжне Люсии Валленштейнской.
 — Княжне! — воскликнула Люсия.
 — Ты унаследовала этот титул от своей матушки, — пояснил маркиз. — Ты будешь с радостью принята моей семьей, которую очень интересует мой выбор.
 — И… они поверят?
 — А как они могут не поверить, если я сам все это расскажу? — спросил маркиз. Улыбнувшись, он добавил:
 — Уверяю тебя, мои родственники меня изрядно побаиваются, поэтому мы запросто удержим их в узде.
 Люсия рассмеялась.
 — Ну прямо… как в сказке.
 — А разве могло быть иначе, если твой отец и матушка добились своего? Мы сделаем то же самое!
 Люсия посмотрела на него и спросила:
 — Мой рассказ действительно не расстроил тебя? Ты… все еще хочешь на мне жениться?
 — Я женюсь на тебе, — повторил маркиз. — Любимая, твои родители стойко боролись за счастье и даже бежали ради него — как же мы смеем отказаться от нашего счастья, нам ведь оно дается гораздо проще, чем им.
 — Я люблю тебя! — воскликнула Люсия. — Я тебя обожаю! Я… я сделаю все, что ты захочешь!
 Больше она не могла сказать ни слова, потому что маркиз уже целовал ее, целовал страстно и настойчиво.
 Солнце встало из-за дымки на горизонте и окружило их таинственным золотым сиянием.
 Люсия красовалась перед зеркалом у себя в каюте и думала, что все случившееся прекрасный сон.
 Казалось, только вчера она голодала и дрожала от страха, жила на чердаке и ухаживала за больным отцом; только вчера она рано утром ушла на поиски пищи, а встретила на площади Сан-Марко маркиза.
 — Разве могла я хоть на миг предположить, что стану его женой! — говорила Люсия своему отражению.
 Ей казалось, что сам Господь и родители направляли ее и помогали ей, а она была глупа и пуглива, и не понимала этого. Но страха перед одиночеством, который охватил ее после смерти отца, девушка не могла забыть до сих пор.
 Когда она встретила маркиза, все изменилось и, глядя теперь на свое отражение в подвенечном платье, Люсия представила, что сошла с полотна ее отца. Бившее в иллюминаторы солнце позолотило ее волосы и осветило флердоранж. Вуаль Люсии была тонка и воздушна, словно ее соткали феи и эльфы. Вуаль купил для Люсии маркиз, вместе с множеством платьев, которые специально для Люсии шили лучшие портные Ниццы.
 — Мне всегда хотелось посмотреть на тебя во всей красе, — говорил маркиз. — Я даже по ночам не спал, представляя, как ты выглядишь в платьях, которые я смог подарить бы тебе. Теперь ты не сможешь отказаться от них.
 Люсия рассмеялась:
 — Откуда ты знал, что я бы отказалась?
 Маркиз улыбнулся и приблизился к лицу Люсии.
 — Я знаю о тебе все, моя дорогая, — сказал он, — и люблю твою гордость не меньше всех остальных черт твоего характера, потому что они — часть тебя.
 — Если бы ты купил мне платья, я думаю, правильно было бы не принимать их.
 Говоря так, она понимала, что отказываться сейчас нелегко — ведь она очень любит своего маркиза и хочет всегда быть красивой для него. И потом, перечить его желаниям Люсия не собиралась.
 — Ты моя жена, и я хочу, чтобы твоя красота ослепляла всех, — произнес маркиз. — К тому же ты княжна, а значит, должна выглядеть подобающе.
 Люсия рассмеялась:
 — Мне кажется, ты зовешь меня княжной только потому, что в душе ты такой же сноб, как и твои английские родственники.
 — Вероятно, в чем-то ты права, — согласился маркиз, — но, дорогая моя, княжна ты или нет, ты все равно аристократка. А когда ты будешь шикарно одета, никто не усомнится в том, что в твоих жилах течет голубая кровь.
 С этими словами он поцеловал ее, и Люсия ничего не ответила ему. Ее матушка была бы наверняка очень рада, узнав, что после многих лет скитаний и лишений ее дочь займет то место в свете, которое раньше занимала она сама.
 Когда матушка была жива, она говорила Люсии:
 — Я ни минуты не жалела о том, что убежала с твоим отцом и стала счастливее всех на свете! Однако мне хотелось бы, дорогая моя, чтобы ты, как и я, жила во дворце, чтобы у тебя были самые лучшие лошади и чтобы все люди были счастливы и довольны. — Она делала многозначительную паузу и добавляла:
 — Когда мы жили в Валленштейне, народ всегда приветствовал нас криками и бросал в карету цветы.
 Но Люсия, не повидавшая за свою жизнь ничего, кроме маленького домика в Литтл-Мордене, не могла себе такого даже представить.
 Но у маркиза были не только несколько домов в разных графствах, но и фамильное поместье в Букингемшире. Люсия знала, что матушка всегда мечтала, чтобы ее дочь жила как истинная княжна в настоящем замке.
 Во время войны с Наполеоном в Европе царила неразбериха, множество мелких стран было уничтожено, поэтому излишних подозрений на счет Люсии у будущих английских родственников возникнуть не могло.
 Вернувшись на яхту, маркиз сказал:
 — Я знаю нынешнего герцога Бохемптонского — насколько я понимаю, это твой дядя. Интересно, когда ты с ним познакомишься, покажется ли он тебе похожим на твоего отца?
 — К счастью, я пошла в папеньку только цветом волос.
 — Я всегда подозревал, что ты не чистокровная англичанка, — заметил маркиз. — К тому же ты так упорно отказывалась об этом говорить, что мои подозрения только усиливались.
 Обняв ее, он добавил:
 — Ты не слишком умело лукавишь, моя дорогая. Обещай, что никогда больше не станешь обманывать меня!
 — Клянусь, — ответила Люсия. — Я совсем не собираюсь лгать тебе… я хочу говорить тебе только правду.
 Маркиз поцеловал ее со словами:
 — У тебя очень красивые глаза. Мы очень близки, я уверен, что всегда распознаю по ним, правду ли ты говоришь или нет.
 Теперь, отходя от зеркала, Люсия подумала, что правда всегда очень проста: она любила маркиза и, выйдя за него замуж, хотела одного — сделать его счастливым на всю жизнь.
 «Он спас меня и столько мне дал, — рассуждала она, — что я никогда не смогу его отблагодарить… и стану любить и боготворить его всю оставшуюся жизнь».
 Раздался стук в дверь. Люсия ответила:
 — Войдите! — И на пороге появился Эванс.
 — Его светлость спрашивает, готовы ли вы» мисс, — произнес он. — Он вас ждет в кают-компании, а карета уже стоит на набережной.
 — Я готова, — ответила Люсия. — Посмотрите, платье в порядке?
 — Вы просто великолепны, — ответил Эванс, — как Бог свят, красавица.
 В его голосе звучало искреннее восхищение, и, следуя за ним в кают-компанию, Люсия лучезарно улыбалась.
 Когда маркиз сообщил Эвансу о женитьбе, ожидая недовольства камердинера, Эванс ответил:
 — Вот и хорошо, милорд. Если б вы меня попросили выбрать вам невесту, лучше мисс Бомон я бы не нашел.
 Она настоящая леди, хоть отец у нее и был простым художником.
 Решив, что Эвансу следует знать то же, что и всем, маркиз рассказал ему о Люсии, которая на самом деле княжна, но во время войны ее отец потерял все деньги и был вынужден под вымышленным именем писать картины.
 — Думаю, Эванс, — заметил он, — будет разумнее скрывать обстоятельства, при которых мы встретили мисс Бомон. Надеюсь, ты никому ничего не расскажешь, когда мы вернемся в Англию.
 Помолчав, маркиз добавил:
 — Я женюсь не на мисс Бомон, а на княжне Люсии Валленштейнской. Именно так напишут в лондонских газетах.
 Он понимал, что преданный Эванс будет рад оказанному ему доверию и ничего не расскажет слугам в Англии.
 Маркиз даже припомнил некоторые подробности сражений в Валленштейне в то время, как страна находилась под властью Наполеона, и был уверен, что Эванс состряпает из этого неплохую историю.
 Когда Люсия вошла в кают-компанию, маркиз подумал что никто на свете не мог бы походить на княжну больше, чем она — на настоящую княжну. Он долго смотрел на нее без слов, а потом взял ее руку и поцеловал.
 — Я люблю тебя! — сказал он. — И докажу тебе всю глубину и силу моей любви.
 От его слов Люсия зарделась и робко заглянула ему в глаза.
 Маркиз пропустил ее вперед, и они спустились по трапу в ожидавшую на пристани закрытую карету.
 Маркиз обо всем позаботился. Карета повезла их в мэрию, где венчал по французским законам сам мэр. Выслушав его многословные поздравления, маркиз и Люсия отправились в английскую церковь, где их ждал священник.
 И алтарь, и вся церковь были украшены белыми лилиями. Едва новобрачные вступили под золотые своды, как раздалось негромкое звучание органа. Капитан и первый помощник на яхте маркиза, свидетели, уже ожидали их.
 Кроме них, в церкви не было никого, но Люсия слышала голоса ангелов и знала, что папенька и маменька сейчас рядом с ней, завороженно наблюдают, как их дочь выходит замуж за любимого человека.
 «Только они понимают, какое это чудо — отыскать во всем мире того единственного, кому хочешь принадлежать», — думала Люсия.
 Она была уверена, что свет, окружавший ее родителей, сиял и для них с маркизом. Они были едины, а их любовь и есть тот прекрасный мерцающий свет, что льется с полотен отца Люсии.
 Когда маркиз надел Люсии кольцо, она вздрогнула от его прикосновения, чувствуя, что любовь возносит ее на небеса.
 «Мы благословлены Господом», — сказала себе Люсия. Маркиз в тот момент думал о том же.
 Они расписались в книге и через боковой придел прошли туда, где ожидала их карета. Когда они покатили прочь, маркиз взял руку Люсии и поднес к своим губам. Люсия молчала, потому что ее сердце и душа были переполнены священной торжественностью брачной церемонии. Маркиз, должно быть, испытывал подобные чувства, потому что привлек невесту поближе, но тоже ничего не говорил.
 Только когда карета проехала уже довольно много, Люсия поняла, что они направляются вовсе не к бухте, где стояла на якоре яхта. — Она посмотрела, на маркиза, ожидая объяснения, и он произнес:
 — У меня есть для тебя сюрприз, милая.
 — Какой?
 — Я тебе не говорил, что недалеко от Ниццы у меня есть вилла.
 — Почему же ты скрывал это?
 — Я не был там уже несколько лет и вначале хотел удостовериться, что она достаточно хороша и удобна для нашего медового месяца.
 Люсия прижалась к нему поближе, устроила голову у него на плече и произнесла:
 — Где бы мы ни провели медовый месяц, с тобой он будет в любом случае великолепен. Но вилла — это замечательно, там ведь, наверное, растут прекрасные деревья и много-много Цветов…
 — Думаю, да, — улыбнулся маркиз, — но самое главное, дорогая, там мы будем совсем одни, и нам будет гораздо уютнее, чем на яхте.
 Лошади преодолели крутой холм и свернули с широки дороги. Карета покатилась по аллее меж высоких кипарисов.
 В конце аллеи сверкала в лучах солнца белая вилла, больше походившая на греческий храм. Она стояла высоко на крутом берегу моря, посреди сада, полного самых различных цветов и деревьев.
 Но Люсия едва замечала все вокруг, потому что смотрела лишь в глаза маркиза, полные любви. Он помог Люсии выйти из кареты и пропустил ее в дверь. Девушка ступила в большую светлую комнату, которая показалась ей совершенно сказочной.
 Позже она рассмотрела, что вилла великолепно обставлена и украшена картинами, которые обязательно понравились бы ее отцу, а из каждого окна открывается потрясающий вид. Однако пока она не видела ничего, кроме глаз возлюбленного, которые затмевали для нее весь белый свет.
 Маркиз посмотрел на Люсию долгим взглядом и произнес:
 — Я никогда не думал, что на свете существует такая совершенная красота! Как мне повезло, что я нашел тебя!
 — А я — тебя.
 Люсия ждала, что маркиз вот-вот поцелует ее, но он только не спеша провел пальцами по ее подбородку. Девушку охватило небывалое волнение, будто ее лица коснулся солнечный луч.
 Осторожно маркиз снял с нее венок и вуаль. Бросив их на стул, он вновь медленно и бережно обнял Люсию и нежно поцеловал, словно стараясь навсегда запомнить прикосновение ее губ. Все существо Люсии откликнулось на поцелуй и устремилось к маркизу. Но он уже целовал ее более страстно и сильно, ведь теперь она его жена, хоть и никак не верилось в это. Она носила его имя и принадлежала ему.
 Маркиз притянул Люсию ближе, и поцелуй из нежного превратился во властный, хотя не утратил должной благоговейности. Люсия почувствовала на его губах огонь, и тот же огонь вспыхнул у нее в сердце. Пламя разгоралось все сильнее и маркиз повлек девушку прочь из этой комнаты.
 С трудом понимая, что происходит, Люсия увидела, что находится в спальне с большой кроватью, изголовье которой представляло собой серебристую раковину. Кровать была покрыта белым атласом и старинным кружевом.
 Стены комнаты были белыми. Посмотрев на них, Люсия онемела — на них висели картины ее отца! Только маркиз мог придумать такое, только он догадался бы сделать так, будто сам отец благословляет их брак.
 Пока Люсия осматривалась, маркиз не сводил с нее глаз. Девушка воскликнула:
 — О, мой дорогой! Как мне тебя благодарить! Ты все понимаешь… ты такой чудесный… ты лучше всех на свете!
 — Я расскажу тебе, как ты сможешь отблагодарить меня, — ответил маркиз. — Боже, мне кажется, я ждал этого сотни лет!
 Он схватил Люсию в объятия и снова принялся целовать, на этот раз страстно и требовательно. Поцелуи становились все настойчивее, возбуждая в Люсии неведомую ей страсть.
 Маркиз целовал девушку, пока белая спальня, цветы и солнечный свет не закружились вокруг нее в едином хороводе. Небо исчезло, весь мир исчез, остались только маркиз и Люсия, уплывавшие в вечность, которая называлась любовью.
 Люсия так и не поняла, как вдруг оказалась обнажена и лежала в мягкой постели, жмурясь под лучами бившего в окна солнца. Маркиз тотчас же опустился рядом, и Люсия почувствовала, что она больше не одинока.
 — Я люблю тебя, моя дорогая, моя ненаглядная жена! — повторял он. — Наконец-то я смогу рассказать тебе, как ты мне нужна, как я тебя желаю и сколько ты для меня значишь!
 — Я… я люблю тебя… и не знаю… ничего другого…
 — Я хочу слышать от тебя это снова и снова, я хочу доказательств, — ответил маркиз, — я все еще боюсь, что ты исчезнешь и я никогда больше не найду тебя.
 — Я не исчезну, — прошептала Люсия, — ведь без тебя я не просто останусь одна… без тебя вокруг воцарится темнота.
 Он понял ее слова и прижал к себе.
 — Наше будущее полно любви и счастья, — произнес маркиз. — Ты больше никогда не будешь плакать, любовь моя, и не останешься одна.
 — Я… я люблю тебя!
 Маркиз начал целовать Люсию, обжигая ее до самого сердца. Люсия трепетала, а маркиз уже целовал ее глаза, тубы, шею, грудь — и девушка вновь услышала пение ангелов.
 И когда она наконец всецело отдалась ему, вокруг взметнулся яркий свет любви, которая вела их в вечность, исходя от Бога, И любовь эта была жизнью.