Аннотация: Юная Мэри-Кейт Беннетт подарила свое сердце Арчеру Сент-Джону, графу Сандерхерсту, таинственному затворнику, которого молва считала виновным в убийстве жены Мэри решила сделать все возможное, чтобы снять с возлюбленного ужасные подозрения. Так начинается эта история — история загадок и преступлений, опасностей и обманов, история пылкой, неистовой страсти и безумной, всепоглощающей любви, для которой нет ничего невозможного.


---------------------------------------------


 Карен Рэнни
 Моя безумная фантазия


 Посвящается двадцати годам воспоминаний и выживания



 Глава 1


 «Ты одарена способностью мечтать, девочка. Не потеряй ее. Мир может оказаться довольно-таки жестоким местом, если ты не научишься время от времени забывать о нем».
 Слова отца прозвучали в голове Мэри-Кейт подобно эху давно умолкнувшего колокола. Что сказал бы Патрик О'Брайен о ее нынешних действиях? Смог бы понять, что это ее путешествие стало кульминацией мечты, которую она лелеяла в течение стольких лет? Или просто сказал бы, что она совершает глупость и что любопытство еще никогда до добра не доводило?
 Мэри-Кейт никогда не узнает его мнения. Отец уже много лет пребывает с ангелами.
 Она знала, что, вполне вероятно, затевает неразумное дело и в конце пути не найдет того, что ищет. Но ради единственной возможности обрести это желаемое она продала все нажитое за последние четыре года, покинула маленький дом на Белл-стрит и направлялась теперь из Лондона на север. Воспоминания десятилетней давности давали Мэри-Кейт необходимые зацепки: фамилию отца ее матери, название деревушки — Денмаут — и мечту, связанную с надеждами на будущее.
 Девушка передвигалась быстрее, чем предполагала: кто-нибудь да подвозил ее, а ведь она рассчитывала большую часть пути пройти пешком. Утром Мэри-Кейт воспользовалась любезностью одного фермера.
 — Возил свой товар в самый Лондон, — объяснил он и похвастался вырученной суммой.
 Мэри-Кейт улыбнулась и поздравила его, забираясь в фургон со всей возможной грацией, на какую была способна после пяти дней дороги.
 Путешествие оказалось не слишком тяжелым, хотя уже наступил ноябрь. По утрам было свежо, но днем становилось тепло, и она даже находила путешествие приятным. Удивительно, однако, насколько оглушительной была окружавшая ее тишина! Конечно же, слышались звуки леса, иногда встречался направлявшийся в Лондон дилижанс. Время от времени Мэри-Кейт проходила мимо фермы или деревенской околицы. Но поговорить-то было не с кем, и это ощущение оказалось непривычным и новым для нее. Всю свою жизнь она находилась среди людей.
 В просторном фургоне можно было даже вытянуть ноги, что Мэри-Кейт и сделала, укрыв плащом показавшиеся из-под юбки щиколотки. В углу фургона стоял деревянный ящик с клеймом мастерской по производству керамики «Этрурия», надежно обвязанный веревкой. Девушка подумала, что там, наверное, чашки, блюдца и маленькие тарелочки, скорее всего подарок фермера жене.
 На чудесном сливочнике Мэри-Кейт, выбранном с любовью и с сожалением проданном, чтобы осуществить путешествие, стояло то же самое клеймо.
 На одежду денег не осталось, а жаль: она купила бы хороший отрез грубой полушерстяной ткани и сшила бы подходящие для путешествия платье и плащ. Ее нарядная одежда собирала пыль и побуждала встречных приставать к ней с расспросами, хотя по большей части люди просто с любопытством разглядывали Мэри-Кейт, не желая вступать в разговор, впрочем, так же как и она.
 Арчер Сент-Джон не видел ничего привлекательного в поездке в Сити. В Лондоне никто не встретит его с распростертыми объятиями. Его ожидали пересуды, высказываемые шепотом догадки и усилившееся отчуждение с теми, кого Арчер невзлюбил задолго до того, как они решили, что его общество им не подходит. Забавная ситуация: получить отказ там, где он и так избегал появляться. Стало известно о прибытии принадлежавшего Сент-Джону корабля «Гебриды», с ним могли прийти и вести об Алисе. Маленькой надежды на это оказалось достаточно, чтобы выманить из своего убежища даже Сент-Джона Отшельника.
 Вспомнив о своем прозвище, Сент-Джон криво усмехнулся. Оно появилось у него еще в школе — он не переносил своей многочисленной родни. Благодаря же событиям последнего года оно прочно прилипло к нему: Сент-Джон Отшельник. Никто так не стремится оставить свет, как тот, кто устроил жизнь по своему вкусу и разумению.
 Он с увлечением читал, хотя это занятие было не в чести у людей его круга. Он ездил верхом, считая этот способ передвижения по своим владениям самым удобным, но не был одержим лошадьми, поскольку находил это исключительно нелепым для человека его положения. Он занимался делами, которые не вызвали бы интереса у тех, кто убивал время в модных салонах. Тем более странным казалось, что такое меткое прозвище он получил от людей, которых в нем интересовал разве что покрой его сюртука.
 Экипаж сделал поворот, и Сент-Джон ухватился загорелой рукой за кожаную ручку над дверцей. Чуть улыбнулся, с удовлетворением отметив, что кучер неукоснительно выполняет каждое желание хозяина. С Молуккских островов прибывали «Гебриды», и Сент-Джону нужно было успеть встретиться с капитаном. Поэтому верный слуга не жалел лошадей.
 Может, у капитана будут какие-нибудь вести об Алисе?..
 Мэри-Кейт высунулась из фургона. Приближавшийся стук копыт становился все громче, перерастая в угрожающий шум. Узкая дорога едва могла вместить сразу две повозки, и поворот впереди, без сомнения, представлял опасность.
 После нескольких неудачных попыток завязать с фермером беседу Мэри-Кейт поняла, что он почти глухой. Наверняка именно поэтому, а не из-за упрямства он не желал посторониться и переждать встречный экипаж.
 Зловещий стук копыт отдавался низким, монотонным эхом, предупреждая о появлении сверкающей упряжи и широкогрудых коней.
 Запряженный четверкой вороных экипаж направлялся в сторону Лондона. Угольно-черный цвет его говорил сам за себя.
 Увы, фермер не спешил остановить своих неповоротливых ломовиков и, кажется, не слишком тревожился по поводу крутого поворота впереди. Может, он не видит экипажа или неправильно оценивает его размеры?
 Как странно замедляется время, пока не истечет все, до капли… Мэри-Кейт видела, как встал кучер, могучие руки его напряглись, заставляя лошадей сбавить на повороте скорость, а ноги уперлись в тормоза, которые жалобно завизжали. В следующую секунду передняя пара лошадей наскочила на фургон фермера — узкая дорога и опасный поворот не оставили животным места Испуганное ржание чистокровок, ответный испуг ломовиков фермера — все слилось в один высокий, пронзительный звук Фургон от толчка покачнулся и начал медленно валиться набок.
 Мэри-Кейт почувствовала горячее дыхание, вырывавшееся из раздутых ноздрей, увидела прямо перед собой мощную лошадиную грудь и, казалось, ощутила, как впилась в потную шкуру упряжь. Вокруг замелькали мускулистые ноги и железные подковы. Девушку окутал запах кожи, рядом взлетели щепки, послышались крики и возгласы, но больше всего ее поразила боль, бесконечная, нестерпимая боль.
 А потом все исчезло.




 Глава 2


 — Так она очнется? — спросил Арчер.
 — Надо надеяться на это, лорд Сент-Джон. Некоторое время бедняжка пробудет без сознания.
 — А ничего, что она так мечется в постели?
 — Таким образом тело избавляется от дурных субстанций.
 Арчер Сент-Джон вопросительно смотрел на врача, уверенный, что не «дурные субстанции», а боль служит причиной тихих стонов пациентки.
 Он едва терпел этого эскулапа и еще меньше доверял ему. Уже три дня лекарь говорил о чуме, нарывах и гнилостных процессах и пускал кровь до тех пор, пока Арчер не пришел к мысли, что в теле несчастного создания не осталось ни одной лишней капли крови.
 Ей повезло, что она осталась жива.
 Арчер взял на себя расходы по лечению, испытывая непонятные и неприятные уколы совести. Он признался себе, что в столкновении есть и его вина. В конце концов именно он настаивал на быстрой езде.
 Как бы то ни было, Сент-Джон опоздал к прибытию «Гебрид»и поэтому доставил бездыханную женщину в маленькую сельскую гостиницу и распорядился вызвать врача. Фермер не пострадал и был весьма удовлетворен суммой, которая с лихвой покрыла понесенный им ущерб. Больше Арчер ничего не мог для них сделать.
 Девушка не приходила в себя уже три дня, и Арчер очень тревожился. Он даже запретил врачу ставить ей, пиявки, полагая, что кровь нужна пострадавшей больше, чем им.
 Одна из гостиничных служанок открыла перед Арчером дверь. Она была приставлена к девушке в качестве горничной — причесывала ее, обмывала, а иногда, возможно, и произносила молитву с просьбой вернуть больной сознание. Сент-Джон молча пожелал ей успеха в обращении к Господу.
 Он бросил хмурый взгляд в сторону подобострастно-то врача и обратил свой взор на лежавшую в постели. У его жертвы было лицо с картин французского художника Юстиса Лесюэра: волосы напоминали своим оттенком золотое сияние рассвета, губы чуть полноваты по английским меркам, нос курносый. Во время обследования врач поднял ей веки, под которыми скрывались глаза цвета лесной зелени. Девушка была красива той пышной красотой, которая вызывала у Сент-Джона мысли об изумрудных лугах или натюрмортах со спелыми фруктами. Впрочем, ни одна из ассоциаций не отвечала месту и времени.
 Голова больной метнулась на подушке: она явно пыталась вырваться из опутавшей ее паутины сновидений. Какой кошмар удерживает ее в своих объятиях, какие колдовские чары завладели ее разумом?
 Руки у девушки были белые, с округлыми ногтями. На левой руке поблескивало простенькое, без всяких украшений золотое колечко. Как ему, однако, не повезло! Куда проще было бы сбить старую грязную старуху или нищего пропойцу. А его жертвой оказалась дама с соблазнительной фигурой и матовой кожей цвета слоновой кости, чей муж, без сомнения, уже разыскивает ее. Какая ирония!
 Пропавшие жены.
 Возможно, и Алиса лежит где-то без сознания, как эта женщина, и ждет спасения. Или она безмятежно спит в объятиях любовника, живет в достатке и довольстве, не мучимая чувством вины или угрызениями совести? Или просто спряталась где-то и ждет, что он будет страдать и раскаиваться?
 Где же его жена?
 Каждый день с той же неизбежностью, с какой садится солнце, перед ним вставал этот вопрос. Посмотри правде в глаза, Арчер! Ты ведь хочешь этого, жаждешь ответа.
 Нет.
 Он не станет смотреть правде в глаза. Слишком больно и тяжело.
 — Она очень ушиблась, сэр. У нее все тело в синяках. — Молоденькая служанка сообщила ему об этом, будто он сам не видел, что эта женщина чудом избежала смерти. — У нее рана на бедре и вся грудь в ссадинах. — Произнося последние слова, горничная вспыхнула и смешалась. — Но ей все равно повезло, сэр. Мою сестру Салли однажды чуть не затоптали до смерти. Лошадь мистера Хоггина, злобная скотина, лягнула ее, сэр, так она четыре дня пролежала без памяти. И за все это время ни словечка не сказала, не издала ни звука…
 Над толпой, собравшейся у маленькой каменной церкви, раздался женский смех. Невеста в бледно-желтом платье, ее светлые волосы будто впитывают в себя яркий дневной свет. Красота девушки оттеняется простотой ее наряда. Рядом стоит мужчина, возвышаясь над ней почти на фут. Она кажется слишком хрупкой по сравнению с его мужественной красотой. У него темные волосы, черты лица четкие, фигура крепкая и мускулистая. Он стоит в непринужденной позе, но его дерзкий взгляд предостерегает против любых посягательств на его личность, намекает на бурлящие в нем чувства, которые он тщательно скрывает.
 Вокруг невесты толпятся оживленные женщины, жених молчит. Молодая улыбается, а он хранит серьезность. И тем не менее между ними угадывается прочная связь, словно он поглощает то, что излучает она. И оставляя их отделенными друг от друга. Двое, но не супружеская пара.
 Вспышка, Миг во времени. Чернота.




 Глава 3


 Это было то самое лицо, которое Мэри-Кейт всю свою жизнь видела перед собой в зеркале. Зеленые глаза с коричневыми искорками — когда-то давно братья дразнили ее, говоря, что, если она заблудится в лесу, они не смогут ее отыскать. Рыжие волосы — и не подобрать другого слова, чтобы описать их, — слишком яркие, вызывающие к ней интерес того рода, к которому она никогда не стремилась. Рот немного великоват, будто вот-вот улыбнется. Веснушки на носу, который она всегда считала слишком маленьким. И упрямый подбородок, совсем не соответствующий ее положению и месту в этой жизни.
 Мэри-Кейт и сама не знала, почему так пристально разглядывает себя. Неужели она и вправду три дня находилась без памяти?
 Ей посчастливилось, что она осталась жива, если верить чуть слышным словам молодой служанки. А раны и синяки совсем не большая плата за это. Данное суждение совпадало и с мнением врача, который почти неотлучно находился у ее постели, склоняясь над ней, как привидение, до тех пор, пока она не начала различать иссохшее, морщинистое лицо. Ежедневное присутствие доктора Эндикотта сопровождалось отвратительным тонизирующим средством, приготовленным, как он сказал, из жира печени трески, меда и малой толики имбиря. Мэри-Кейт содрогнулась при воспоминании о снадобье.
 Она положила зеркальце на ночной столик рядом с букетом пурпурных роз в глиняной вазе. Ей вроде не очень нравятся розы, но это, должно быть, еще одно забытое воспоминание…
 А какие она видит сны!
 Конечно же, из-за ранения, потрясения после случившегося и трехдневного сна. Это наверняка единственное объяснение тех странных снов, проблесков памяти. Но почему некоторые воспоминания кажутся отрывочными и словно бы не принадлежащими ей? Как глупо! Кому же еще они могут принадлежать?
 А между тем они вовсе и не похожи на воспоминания. Блистательная свадьба, еще более удивительное путешествие в Венецию, Флоренцию, Рим. Непонятные видения для женщины, свадьба которой была обычной гражданской церемонией и которая пережила свою первую брачную ночь терпеливо и не строя никаких иллюзий. А свадебным путешествием Мэри-Кейт стала поездка в Корнуолл вместе с мужем-адвокатом.
 Она приняла желаемое за действительное? Мечты, лелеемые юной, наивной девушкой и воскресшие из-за ранения? Только удивительно, что сны переполняют странные подробности и незнакомые ей люди.
 Она пожала плечами. Возможно, никогда не удастся разгадать эту загадку.
 Молоденькая служанка помогла Мэри-Кейт обтереть, тело влажной тканью, и теперь она сидела на краю кровати, свесив ноги. Вместе с зеркалом служанка принесла сообщение, что благодетель Мэри-Кейт собирается до своего отъезда нанести ей визит. Девушка вряд ли могла уклониться от этого, поскольку только благодаря его доброте за ней заботливо ухаживали. По правде говоря, он не виноват в несчастном случае, просто так получилось.
 Девушка снова улеглась в постель, подобрав тяжелые складки ночной рубашки. Как и все предметы ее гардероба, она была хорошего качества, но сильно поношенная. Материальное положение Мэри-Кейт в последние месяцы не позволяло ей покупать ничего, кроме самого необходимого, а одежда всегда казалась менее нужной, чем пища или плата за маленький дом.
 Мэри-Кейт совсем ослабела. Даже для того, чтобы просто улечься под одеяло, ей пришлось собрать все силы. Болело и ныло все тело — даже те места, которые, по ее мнению, не могли болеть, — синяки явно начали сходить. Нет, эта неприятность не помешает ей! Она достигнет поставленной цели. Ей некогда болеть. Вот сейчас она встанет и дойдет до кресла в другом конце комнаты. Это очень легко и просто…
 Девушка не ожидала, что в голове у нее застучит, что появится ощущение, будто двигается она медленно, продираясь сквозь ставший неожиданно густым воздух. Ноги, казалось, прилипали к холодным доскам пола, каждый шаг давался с таким трудом, что прошла, похоже, вечность, прежде чем Мэри-Кейт тяжело опустилась в кресло с решетчатой спинкой.
 Голова раскалывалась. Мэри-Кейт откинулась на спинку, положила ладони на орлов, вырезанных на подлокотниках кресла, и в изнеможении закрыла глаза.
 Однажды, еще девочкой, она бежала домой через поле, и ее застигла весенняя гроза. Молния ударила в дерево в десяти футах, страшно перепугав ее, и Мэри-Кейт какое-то время лежала за рухнувшим стволом, чувствуя запах горелого дерева и другой, едкий, запах, который был ей незнаком, но который она так и не смогла забыть. И вот теперь она снова ощутила его в этой комнате, вдалеке от тех мест, где играла ребенком.
 Боль стала нестерпимой и сосредоточилась в центре лба. Мэри-Кейт прижала ладони к этому месту, но боль, казалось, лишь набирала силу, а в уголках глаз начали вспыхивать крохотные молнии. Они словно образовывали полосу, которая тянулась через лицо — от ушей к подбородку — и охватывала голову сзади, повергая девушку в пучину страданий. Она тихо застонала, сосредоточившись на мысли, что такая боль не может длиться вечно. Она наверняка скоро пройдет…
 Скоро он придет снова, такой же вестник наступающей тьмы, как и птицы, умолкающие на ночь в лесах позади Сандерхерста.
 Тяжелая инкрустированная дверь распахнулась с такой силой, что на стене дрогнула картина. Для него не существовало замков, и это было только одним из его правил. Она предпочитала покоряться, зная его крутой нрав. Даже после года супружеской жизни его настроение было трудно предугадать. Он словно стремился остаться для нее тайной, немного пугающей загадкой.
 — Милорд…
 Она села в постели, натянув на себя простыню. Непрочная защита от желаний мужа. Он не был жесток, только настойчив. Ему нужен был ребенок — наследник. Любой муж хочет этого. Женщина должна исполнить свой долг. Свою обязанность. Ответственность. Слова, тяжелые как камни.
 — Я был бы бесконечно признателен, если бы ты все же выучила мое имя, Алиса. Куда приятнее, когда в спальне к тебе обращаются по имени.
 Он остановился перед ней, совершенно обнаженный, не обращая внимания, что она свернулась под простыней в комок, словно стремясь полностью отгородиться от него. Он свободно владел своим телом, что порой шокировало ее.
 — Не понимаю, что вы от меня хотите, милорд… Арчер, — поспешно поправилась она.
 — Значит, я оставил вас в неведении относительно целей супружества, жена, — произнес он, и в его глазах блеснул огонек самоосуждения.
 Алисе же показалось, что они зажглись дьявольским огнем. Его юмор пугал ее, а способность с легкостью высмеять себя всегда казалась странной чертой характера. Она понимала его не больше, чем в дни помолвки, и, если честно, не слишком стремилась проникнуть во внутренний мир мужа.
 Она мечтала о мягком и нежном человеке, а судьба дала ей Арчера, походившего на дикий ветер, сметавший все на своем пути. В его присутствии она чувствовала себя сорванным с дерева листком.
 Во время их свадебного путешествия он настоял, чтобы она делила с ним постель каждую ночь. Неслыханно скандальное требование! На протяжении бесконечных шести месяцев она жаждала вернуться под крышу родного дома, он же был одержим желанием зачать ребенка. Ночью она лежала под ним, вцепившись в простыни и стараясь не делать ни одного лишнего движения, чтобы не разжечь его страсть еще больше. Он часами ласкал ее, лизал кожу, сосал груди, предназначенные только для младенца. Он казался удовлетворенным, когда унизительное тепло внизу живота и выступающая влага, которой она так стыдилась, облегчали ему путь. Тогда он толчком входил в нее, его дыхание становилось громким и тяжелым, а выражение лица было таким яростным, что она пугалась еще больше и непрестанно молилась, чтобы все это поскорее кончилось.
 Два месяца назад он услышал, как она шепчет молитву. С тех пор она сократила его посещения, ссылаясь на слабость или мигрень. Сегодня она прибегла к другой уловке:
 — Я не могу принять вас. У меня женские дни. Такая откровенность смутила ее, на бледных щеках проступили яркие пятна. Но она надеялась, что ее слов окажется достаточно.
 — Я снова, как видно, лишен радости вкусить вашей страсти.
 Она закрыла глаза, защищаясь от его жестокости, желая только одного: чтобы он просто ушел и оставил ее в покое в этой великолепной комнате, отделанной в ее любимых тонах, розовом и золотом, — его свадебный подарок. Спальня была слишком большой, в ней будто таилось множество теней. Она ненавидела ее, как и все остальные комнаты в этом чудовищном доме. Говорили, что она составила удачную партию, однако она с радостью рассталась бы и с титулом, и с этим домом.
 Ее отец сказал, что она станет женой графа. Сестрам, похоже, понравилось, что богатство их семьи увеличится благодаря родственным отношениям с будущей графиней.
 Но ей совсем не хотелось становиться графиней, она чувствовала себя неспособной выполнять обязанности, о которых ей все твердили.
 Алиса скорчилась под простыней, чувствуя себя ни на что не годной, бесполезной и испытывая мучительный стыд.
 Мэри-Кейт почувствовала, что ее сейчас стошнит.
 Она добралась до соответствующей посудины как раз вовремя. Девушка стояла на полу на коленях, снова и снова содрогаясь в конвульсиях, совершенно беспомощная от слабости и дурноты.
 — Вот.
 Kто-то протянул влажную салфетку. Большая мужская рука убрала с ее потного лица пряди волос. Ей было слишком Ллохо, чтобы смутиться или обратить внимание на того, кто стал свидетелем ее унижения.
 Сколько она так просидела? Она не знала. Да и какое это имеет значение? Лишь бы утихла боль в голове, утихомирился желудок. Влажная ткань, которую Мэри-Кейт прижала к лицу, сослужила двойную службу — освежила прохладой и скрыла пылающие щеки от глаз стоявшего рядом доброго самаритянина. Физическое страдание сменилось неловкостью.
 — Как вы себя чувствуете? Позвать врача?
 Голова все еще болела, хотя не так сильно, как раньше. Прошло несколько томительных минут, пока девушка убедилась, что ночной горшок ей больше не понадобится.
 Обрадовавшись, что хотя бы с этим все в порядке, она покачала головой и подняла глаза.
 Мэри-Кейт словно ударили. Она дважды пыталась заговорить и не смогла. Прижала руку к груди. Защищаясь? Или желая убедиться, что сердце все еще бьется в груди?
 — Вам снова нехорошо?
 Он протянул руку, чтобы помочь ей встать, но вместо того, чтобы опереться на нее, Мэри-Кейт продолжала сидеть, уставясь на незнакомца.
 — Вы… — едва слышно выдохнула она.
 Он оказался выше, чем она думала, с широкими плечами, обтянутыми прекрасно сшитым темно-синим жилетом. В комнате стоял полумрак, ее заполнили серые тени уходящего дня, но мужчина был хорошо виден. У него были крупные ладони, длинные пальцы с чистыми, аккуратно подрезанными ногтями. Волосы, черные как вороново крыло, закрывали уши и падали на лоб, придавая мальчишескую беспечность лицу, которое не было ни юным, ни беспечным. Это лицо казалось выточенным из гранита — такими резкими были его черты. Полные губы и маленькая ямочка на подбородке лишь дополняли портрет. Не смягчали облика ни темные глаза, ни голос, низкий и звучный, который все еще стоял у нее в ушах. Его манеры были аристократически сдержанны, а внешность выдавала человека, равнодушного к лести.
 Взгляд его пронзал.
 — Я видела вас во сне, — проговорила Мэри-Кейт.
 Он нахмурился и убрал руку.
 — Могу только посочувствовать, мадам.
 — Как странно, — тихо произнесла она, — в одежде вы выглядите совсем по-другому. Правда, — продолжала Мэри-Кейт с выражением любопытства и смущения, — я никогда до этого не видела обнаженного мужчины.
 Она поставила точку в своем удивительном высказывании, без чувств упав к его ногам.




 Глава 4


 — Ей не следовало вставать с кровати. Это, естественно, привело к возмущению субстанций!
 — Эту женщину немилосердно рвало, доктор Эндикотт, — сказал Сент-Джон.
 — Несколько порций моего тонизирующего средства прибавят ей сил.
 О, хоть бы они ушли и оставили ее в покое! Но они стояли над ней, как над недавно усопшей, и говорили, говорили. Это нечаянное подслушивание было почти так же унизительно, как события прошедшего часа.
 Почти.
 Кто же этот чужой человек, который, похоже, знал ее? Мэри-Кейт постаралась выровнять дыхание: пусть не догадываются, что она уже давно пришла в себя. Если бы у нее был выбор, она предпочла бы до конца своих дней лежать в этой позе — со сложенными на груди руками, как живой труп. Смущенная до смерти.
 Она видела его во сне. Она побывала в тех местах, о которых только читала в книжках, — любовалась летящими контрфорсами собора Парижской Богоматери, изысканной красотой росписей Микеланджело во флорентийской церкви Сан-Лоренцо, церковью и монастырем Сан-Джорджо Маджоре в Венеции. Праздник для глаз.
 А остальное, Мэри-Кейт?
 Сцена между мужем и женой? Нагота мужчины в свете свечей? Это ты как объяснишь?
 Она потеряла разум? Девушка почувствовала, как к ее щекам прилила кровь. Могла она когда-то познакомиться с ним, а потом забыть все, что знала? При этой мысли Мэри-Кейт охватила паника. Где явь и где сон?
 Мэри-Кейт Беннетт, урожденная Мэри-Кейт О'Брайен. Может быть, сирота, а возможно, и нет. Брошенная — это не вызывает сомнения Слишком рано вышедшая замуж и слишком быстро овдовевшая. У нее загрубевшие руки, сильные и умелые, из ягод она предпочитает вишни, не любит кормить кур, потому что они клюют ноги. Она может с легкостью дать мужчине по рукам, если он их распускает, и в мгновение ока прибрать заставленную столами таверну Если надо, она будет работать от зари до зари. Она никогда ничего не украла и редко лгала, а жизнь научила ее высоко держать голову при любых, даже самых отчаянных обстоятельствах. Если у нее и была мечта, так это купить отрез зеленого бархата, напоминающего цветом изумрудные долины Ирландии. Она завернулась бы в ткань лицевой стороной внутрь, чтобы бархатистая поверхность ласкала кожу. А может, закуталась бы так, чтобы видны были плечи, белые и округлые, не изуродованные работой и не тронутые загаром. Она вообразила бы себя, будь у нее время на подобные мечтания, знатной дамой на балу, которая ждет одного из своих многочисленных кавалеров, или женщиной в ожидании возлюбленного. Или матфью — и бархат был бы для нее ребенком, маленьким, теплым существом.
 Нет, она слишком хорошо себя знает, чтобы сомневаться в том, кто она такая.
 А другие? Она часто видела во сне людей, которых не знала. И с такими подробностями…
 Хватит, Мэри-Кейт! Нередко подруги называли тебя фантазеркой, потому что ты оставляла в лесу кусок пирога для фей, начиная с первого майского утра, мыла волосы росой, а когда чистила яблоко, старалась, чтобы кожура свисала длинной полоской и не рвалась — тогда можно определить имя своей настоящей любви. Впрочем, это было давно, до того, как ты узнала, что желания не исполняются, а в суеверия верят только глупцы. Тебе должно быть стыдно за детские мысли и греховные сны.
 Дверь тихо закрылась, и Мэри-Кейт едва слышно вздохнула. Она осторожно приоткрыла глаза и наткнулась на орлиный взор. Девушка поспешно зажмурилась и затаилась, как мышка.
 — Поздно. Я знаю, что вы очнулись, — послышался слегка насмешливый голос, и Мэри-Кейт вспыхнула. Теперь-то она уж точно выдала себя.
 — Врач пошел приготовить вам порцию своего тонизирующего средства. — Это сообщение вызвало стон пациентки. — Я могу еще чем-нибудь вам помочь?
 — Нет, спасибо. — Она отвернулась к стене. Он не расслышал и наклонился.
 — Могу ли я доставить к вам кого-то? Вашего мужа, к примеру?
 — Нет.
 Он молчал, поэтому Мэри-Кейт пояснила:
 — Я вдова, сэр.
 — Тогда кого-нибудь из родных?
 — У меня никого нет.
 — Понятно.
 Мэри-Кейт была совершенно уверена, что ничего-то ему не понятно.
 — Что вы имели в виду? Насчет того, что видели меня во сне? — спросил он наконец.
 Мгновения уходили, наполненные тяжелым молчанием.
 — Я не могу вам этого объяснить, сэр. Мне это кажется бессмыслицей.
 — Меня зовут Сент-Джон. Можете обращаться ко мне так или как пожелаете. Однако я бы предпочел, чтобы вы не обращались к прозвищу. Синджин напоминает мне одно особенно отвратительное персидское стихотворение.
 Она улыбнулась, невольно очарованная.
 — В настоящее время мое знание особенно отвратительных персидских стихотворений ограниченно.
 — Как и ваши объяснения.
 Снова молчание.
 — «Ну и чудной же мне сон приснился! Не хватит ума человеческого объяснить его!» — пробормотала она.
 — Ваше знание Шекспира достойно похвалы, мадам. А дальше?
 — «Ослом будет тот, кто станет рассказывать этот сон»?
 — Совершенно верно. Вы взяли «Сон в летнюю ночь» совершенно не к месту, знаете ли.
 Она повернула голову и взглянула на него Его улыбка показалась ей насмешливой.
 — Это была одна из любимых пьес миссис Тонкетт. Думаю, она представляла себя Титанией.
 — Кто такая миссис Тонкетт?
 — Моя личная добрая фея. Она научила меня читать. — На ее губах появилась мечтательная улыбка.
 — Наша беседа имеет некую точку опоры, не так ли? И это, конечно, смущение. Чем больше я ошеломлен, тем меньше любопытства проявляю. Вы к этому стремитесь?
 Мэри-Кейт ответила не сразу.
 — По правде говоря, я ни к чему не стремлюсь. Я просто не знаю, как объяснить.
 — Самый простой способ — рассказать все слово за словом.
 — Вы когда-нибудь доили корову?
 Он мотнул головой, словно отгоняя надоедливую муху:
 — Нет, никогда.
 — Исключительно скучное занятие. Дважды в день, и кажется, что тянется часами. О, я знаю, многие разговаривают с коровами, пока доят их. Нахваливают, говорят разные ласковые слова. А я мечтала. О местах, где хотела бы побывать, о том, что хотела бы делать. Иногда я представляла себя танцующей. Я всегда хотела научиться танцевать, скользить по сверкающему полу. Мои юбки развеваются, голова кружится, я запыхалась так, что, кажется, сейчас потеряю сознание.
 — И ваш сон обо мне походил на такую мечту? Она повернулась к нему и улыбнулась открыто, как ребенок, и так же озорно.
 — На молочную мечту?
 — Вот именно.
 Деланное безразличие не смогло пригасить искорку в его глазах, похожую на далекую звездочку в безлунную ночь.
 — Это началось как сны, правда. Когда я так долго спала. — Она снова не смотрела в его сторону и старательно комкала простыню, прикрывавшую ее правое колено. — А потом, — ее голос дрогнул, выдав растерянность, — я начала грезить о вас и днем.
 — И я был раздет? Это видение посетило вас наяву или во сне?
 — Мне не следовало об этом говорить.
 Как она могла объяснить, что слова сорвались у нее с языка прежде, чем она сдержала их? Удивление при виде этого человека заставило Мэри-Кейт забыть о приличиях.
 — Должен отметить, это не совсем в моих привычках. По голосу чувствовалось, что он забавляется, высмеивая ее самообладание, с таким трудом достигнутое.
 Теперь она не отрываясь смотрела на Сент-Джона.
 — Почему у меня создается впечатление, что вы меня дурачите? Что, видение было более приятным, чем реальность? — спросил он.
 — Может, потому, что во сне вы меня не высмеивали?
 — Не понимаю, где же ваш тонизирующий напиток? — спросил он, поднимаясь. Ровные, вежливые слова, окутанные заботой, как миндаль сахарной глазурью, и произнесенные таким же сладким тоном.
 Она смотрела на него с легким разочарованием. Он учтив, исключительно благопристоен, а человек, которого она видела в своих снах, иногда сердился и в нем бурлила страсть.
 И все равно внутри ее сдержанного спасителя скрывался, лишь намеком давая знать о своем присутствии, мужчина из ее сна.




 Глава 5


 Мэри-Кейт сидела у окна во временно принадлежавшей ей комнате и смотрела на голые деревья и грязную дорогу, проходившую мимо гостиницы. Она, казалось, манила ее, снова звала в путь.
 Арчеру Сент-Джону она сказала, что родных у нее нет. Горькая правда заключалась в том, что Мэри-Кейт не знала, где они, не знала с той самой ночи на Нориджской дороге.
 Она спала в фургоне, устроившись в уголке и соорудив подобие постели из одежды мальчиков и своей. Теснота была страшная, потому что братья тоже примостились тут, отвоевав себе место. Мать настояла на том, чтобы, несмотря на опасности, ехать и ночью, при свете луны. Она хотела побыстрее добраться до деревни, которую покинула, выйдя замуж за ирландского фермера. Деревушка Денмаут находилась на севере. Там им предстояло просить крова у деда по матери — сурового старика, который, как дразнил Мэри-Кейт один из ее братьев, обедает маленькими девочками, оставляя их печень на десерт.
 Сквозь сон она почувствовала, как замедлилось движение фургона, кто-то стал перетряхивать ее самодельный тюфяк, послышались чьи-то голоса. Девочка недовольно забормотала, желая снова погрузиться в сон и не обращая внимания на затекающий за воротник дождь. Она повыше натянула плащ, чтобы закрыть лицо. Проснулась Мэри-Кейт на обочине дороги, когда уже рассвело, сырость просочилась сквозь плащ и промокшее тряпье, на котором она спала. Девочка поднялась на ноги, убрала с лица волосы и бросилась бежать по дороге. Она бежала целый день, не веря, что родные уехали, оставив ее одну. И вот теперь она хотела узнать, почему они так поступили. Потому ли, что приходилось кормить слишком много ртов? Всего их было десять, шестеро младше ее. Или потому, что она оказалась единственной девочкой? К тому же она была непослушной, всегда готовой подшутить над старшими братьями, рассмеяться не вовремя, подметив что-то смешное в самой простой вещи. Па говорил, что она — его ирландский эльф, В ту ночь на дороге она потеряла свой смех. Прошли годы, прежде чем она снова обрела его.
 Работать Мэри-Кейт стала в возрасте десяти лет. Трудилась за еду и ночлег на молочной ферме, убирала в домах, работала судомойкой. Она защищала себя как могла, не думая о прошлом или будущем, а стремясь выжить в настоящем.
 Конечно, случались минуты, как сейчас, когда она не справлялась с горечью и придумывала разные оправдания произошедшему, но ей так и не удалось найти разумной причины, по которой можно бросить ребенка одного, дождливой ночью, беззащитного и напуганного.
 Два года спустя старая миссис Тонкетт наняла Мэри-Кейт, чтобы та поддерживала в ее доме чистоту и порядок, а взамен предложила учить девочку.
 На протяжении пяти лет Мэри-Кейт жила с миссис Тонкетт. Она стала последней ученицей хрупкой, отошедшей от дел гувернантки, которой, как и ее подопечной, очень не хватало большой семьи. Девочка привязалась к старой даме как ни к кому другому, за исключением отца. Если верить словам миссис Тонкетт — которые она часто повторяла, — Мэри-Кейт дала ей смысл жизни. А миссис Тонкетт раскрыла перед Мэри-Кейт огромный мир. Когда миссис Тонкетт умерла, Мэри-Кейт согласилась выйти замуж за Эдвина Беннетта. И не потому, что любила его или уважала, а потому, что он пообещал ей защиту и обеспеченность в мире, который никогда не был слишком добр к юным служанкам, да еще наполовину ирландкам. Эдвин, в свою очередь, рассчитывал на благодарность и кротость, не понимая, что уже никто не сможет полностью подчинить себе душу, способную преодолеть столь раннее одиночество. Впрочем, для Мэри-Кейт не составляло труда вести себя, как того желал Эдвин. — сдержанно и приветливо. Муж, не приветствующий излишней чувствительности, никогда не задумывался над подспудными мыслями или чувствами.
 Она прилежно исполняла роль жены, ухитрилась на скромные деньги обставить дом необходимой мебелью и купить немного красивой посуды. Их дом на Белл-стрит сиял чистотой не только потому, что этого требовал Эдвин, но и потому, что это был первый дом Мэри-Кейт, первая крыша над головой, которую она могла назвать своей.
 Все закончилось, когда однажды утром Эдвин не проснулся. На его лице застыло выражение такого умиротворения и покоя, что Мэри-Кейт, пробудившись рядом с ним, сразу поняла, что случилось.
 — С глубоким сожалением извещаю вас, миссис Беннетт, что Эдвин никак не обеспечил ваше будущее. Хотя должен признать, он оставил весьма щедрый дар нашей фирме.
 Слова Чарлза Таунсенда снова обрекали Мэри-Кейт на нужду. Она хотела сказать партнеру своего мужа, что нисколько не удивлена. Эдвин не делал секрета из своего разочарования ею как женой и наперсницей — словом, Галатеи из нее не получилось. Он не смог примириться с ее внутренним упрямством, с тем, что, не высказывая несогласия с его желаниями, она просто замыкалась в молчании. Однако оставить ее без средств к существованию было верхом жестокости.
 Тем не менее она выручила достаточно от продажи мебели и любимой посуды, чтобы пуститься в путешествие и наконец-то узнать ответ на вопрос, который стоял перед ней с той самой ночи. Ей захотелось обрести давно потерянное…
 Мэри-Кейт уже могла пройтись по коридору и обратно, не испытывая особой боли. Правда, она все еще задыхалась — давали себя знать ушибленные ребра, как объяснил врач. Он предупредил, что выздоровление будет медленным, если она откажется принимать тонизирующий напиток. Девушка подняла на него взгляд, от которого эскулап замер на месте и задумался над следующей угрозой.
 Головные боли продолжались, но, к счастью, не приносили таких страданий, как в первый раз. Мэри-Кейт привыкла к ним, к странному запаху, который предвещал их появление, грезам и видениям, посещавшим ее даже днем, когда она бодрствовала.
 Врачу она об этом не сказала ни слова. Она вообще сказала о своих снах только Арчеру Сент-Джону, а он отмахнулся от них с той же легкостью, с какой родитель отмахивается от ночного кошмара своего ребенка.
 Стук в дверь на несколько секунд опередил появление смышленой мордашки Полли.
 Мэри-Кейт хотела сказать молоденькой служанке, что она не знатная дама и у нее никогда не было горничной, что она сама прислуживала фермерским женам и дочкам и с притворным смирением выполняла их приказы и сносила от них оскорбления, а от их мужей — грязные предложения и шепотом произносимые угрозы. Но Полли со всей серьезностью относилась к своим обязанностям сиделки и горничной. Еще и потому, наверное, что временное возвышение привлекало к ней внимание всей остальной прислуги. По этой причине и потому, что девушка ей нравилась, Мэри-Кейт позволила обслуживать себя.
 — Кухарка испекла эти пирожки, чтобы раздразнить ваш аппетит, мэм, и слышать не хочет об отказе.
 Полли поставила поднос на столик у кровати. Рядом с чайником на тарелке лежали посыпанные сахарной пудрой пирожки со смородиной, не длиннее большого пальца Мэри-Кейт, они так и просились в рот. Повинуясь желанию, девушка протянула было руку, но внезапно на нее обрушилась нестерпимая боль.
 Голову словно сковало обручем, который сжимался все туже. Откуда-то издалека доносилась болтовня Полли; блестящий чайник слепил глаза. Все вокруг, казалось, излучало сияние и боль.
 — Ну разве они не миленькие? Кухарка называет их «дамские пальчики», они такие сладкие и изящные…
 … Изящная… Ей казалось, что его мужественность каким-то образом усиливает ее женственность.
 Она сидела за туалетным столиком, глядя на свое отражение. Разве не смягчилось выражение ее лица, прежде всегда печальное? Как странно: она ощущает беспричинную радость, словно сладостное безудержное половодье весеннего потока, и не может ее выразить.
 Она боялась полюбить его. И не знала, что настанет день, и она отбросит все страхи. Даже Сандерхерст превратился в золотой дворец, сказочный замок, волшебную страну, место, где можно полюбить, ощутить себя нужной кому-то, чего она никогда не испытывала в замужестве.
 Как же прекрасна ее любовь!
 Она очарована его улыбкой, ей нравится его смех. Он смеется, и ей хочется засмеяться в ответ. Он печалится, и она готова расплакаться. Если он побеждает, она едва удерживается, чтобы не кричать о его победе, если же терпит поражение — подставляет ему плечо и всей душой желает поделиться с ним своими силами. Он полон жизни, этот человек, открывший ей свои слабости наравне с честолюбивыми желаниями и игрой острого ума.
 Она никогда не думала, что полюбит его. Во всяком случае, не так, как это случилось. Не разумом, а телом и душой.
 Он целует ее с таким почтением, словно она святая икона. А потом — с такой силой, что она долго чувствует на себе печать его поцелуев. Он тихо вздыхает — значит, она заставляет его чувствовать то же, что переживает сама: тревогу, решимость преодолеть ее, страстное желание.
 У него очень красивый смех, как эхо колоколов сандерхерстской церкви. Его глаза горят огнем и отвагой, а ее сердце переполняется гордостью при мысли, что все это предназначается ей.
 «Я люблю тебя», — сказал он ей сегодня.
 В церкви Сандерхерста. Мягкий золотистый свет падал на их лица, и он все шептал и шептал ей слова любви. Она закрыла глаза, не в силах справиться с половодьем чувств, нахлынувших на нее.
 — Выпейте чашечку. День прохладный, вы согреетесь. Тихий голос Полли прорвался сквозь мягкий кокон, окутавший Мэри-Кейт. Комната, кресло, обитое выцветшим синим бархатом, золотистые доски пола под ногами — все виделось как сквозь густой, непроницаемый туман. Мэри-Кейт сделала глубокий вдох и сосредоточилась на голосе Полли. Но и это не помогло: тигра не остановишь сворой бумажных собак.
 Полли держала перед Мэри-Кейт чашку с чаем Мэри-Кейт плотно сжала губы и закрыла глаза, силясь остановить кружившуюся перед ней комнату. «Как чудно, — отстраненно подумала она, — оказаться запертой внутри себя…» Такого с ней никогда еще не бывало Она видела стоявшую перед ней Полли, которая уговаривала ее выпить чаю, и себя, неспособную заговорить.
 Помоги ему… Он в опасности…
 Ее дыхание было громче этих слов, однако Мэри-Кейт услышала их. Легкие, как снежинки, кружащиеся в зимнем воздухе, невесомые, как паутинки, обескураживающие, как окрик, они приказывали ей.
 Менее сдержанная женщина отнесла бы их на счет своих вздохов, легкого внезапного головокружения. Но она происходила из крестьянского сословия, где ценилась крепость духа, а такие вещи, как женская слабость, презирались. Мэри-Кейт помогала при окоте овец и сворачивала шеи цыплятам, которых потом ела за ужином Она до семнадцати лет, то есть до замужества, не носила корсета и поэтому никогда не испытывала постоянного стеснения дыхания, хорошо знакомого другим представительницам ее пола. Только раз в жизни она упала в обморок, и это случилось здесь, в этой комнате. При виде Арчера Сент-Джона.
 Внезапно все утихомирилось, словно старая кошка улеглась перед очагом. Мэри-Кейт не узнала заговоривший с ней голос, лишь уловила суть приказа. Властного, требовательного, сметающего границу между жизнью и смертью.
 Шепот духа.
 — Надеюсь, вы довольны, милорд?
 — Ваша гостиница — чудо из чудес, мистер Пал-мертон.
 — С радостью приму все ваши замечания, сэр. Хозяин гостиницы широко улыбнулся. «Старый льстец!» — подумал Арчер Сент-Джон. С другой стороны, большинство именно этого и ждет. Ради своего же блага пусть сбережет свои таланты для тех, кто действительно желает услышать немного подобострастной лести. Сам же он как можно скорее хотел отправиться в путь.
 — Уверяю вас, я был здесь совершенно счастлив, — проговорил Сент-Джон.
 — Прошу прощения, сэр, а молодая леди поедет с вами? — любезно осведомился хозяин гостиницы.
 — Молодая леди побудет здесь еще день-другой, сэр, а затем, без сомнения, продолжит свой путь.
 — Понимаю.
 — Я оплачу ее счет сейчас же, если вы не возражаете.
 — Нисколько, милорд, нисколько!..
 Почему же, покидая гостиницу, Сент-Джон слышал, как заливается, хохочет на его плече чертенок, потешаясь над объяснением: якобы Арчер не зашел проститься с этой странной, внушающей беспокойство женщиной ради соблюдения внешних приличий! Почему он вдобавок нашептывал противным голоском, что Сент-Джон так быстро уехал не из-за стремления проверить свою собственность, а испугавшись безрассудного желания остаться?
 В последнее время уединение казалось ему уже далеко не таким привлекательным. Не по этой ли причине он на четыре дня задержался в случайной гостинице, гостеприимной, но почти лишенной уюта? Отчего он не поехал сразу в Лондон, оставив свой адрес и деньги на лечение женщины?
 Надо было бы из вежливости попрощаться с ней. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что он ошибся. Она не могла увлечь его с такой потрясающей легкостью. Однако, что он мог ответить на все эти рассказы о коровах, танцах и молочных мечтах? Незнакомка уверяла, что видела его обнаженным, и заявила, будто наяву он не такой живой, как во сне!
 С него достаточно загадок, его жизнь и так уже надломлена тайной, куда более непонятной, чем та, которую предложила ему пострадавшая по его вине. Почему же тогда он так замешкался?
 «Довольно об этом, Арчер! Так ты никогда не найдешь Алису».




 Глава 6


 Джеймс Эдвард Моршем, наследник хорошо налаженного конного завода, которым владел его отец, Сэмюель Моршем, сидел на опушке леса, окружавшего поместье Моршемов. Он не лег спать после полуночного осмотра новорожденного жеребенка. Роды были трудные, и он хотел убедиться, что жеребенок оправился, а если нет то умертвить его как можно скорее, не причиняя животному страданий. Ради своих питомцев отец не считался ни с чем, и если это означало, что его сыну придется бодрствовать всю ночь, значит, так тому и быть.
 Что ж, лучше так, чем лежать без сна, мучаясь угрызениями совести. Отчаяние мешает сну даже вернее, чем одиночество, а одиночество убило бы его, он ничуть в этом не сомневался.
 Джеймс привалился к стволу огромного клена и поднял глаза на ночное небо, видневшееся сквозь ветви. Прошедшим днем небо было чистого голубого цвета, как глаза Алисы, — другого названия этому цвету у него не было, Правда, теперь все напоминало ему об Алисе.
 … Ему было пять лет, когда родилась она, крохотное существо, пронзительно кричавшее и наполнившее дом запахом детской и своими требованиями. Она была его второй сестрой и явилась разочарованием, потому что мачеха обещала Джеймсу братика. Похоже, отец и сын оба разочаровались, когда родилась Алиса. Правда, Джеймс потом изменил свое мнение, а вот отец так, кажется, и не смирился.
 Как все мальчишки, Джеймс тогда считал, что младенцы не заслуживают того, чтобы из-за них переживать, однако так продолжалось лишь до тех пор, пока не увидел Алису, наряженную для крещения. Кружевные пеленки и чепчик делали ее похожей на куколку. В тот день ему дали подержать ее. Она шевелилась и всхлипывала, а он приказывал ей помолчать срывающимся мальчишеским шепотком. Она широко открывала глазенки и улыбалась, решив, должно быть, что ей не так уж плохо в этих неуверенных руках. Если это и не была любовь с первого взгляда, то со второго уж точно.
 Вот так они стали лучшими друзьями, пятилетний мальчик и обожавшая его девочка. Даже теперь Джеймс мог припомнить, сколько раз они лежали на этом самом пригорке и разглядывали облака, которые то подозрительно напоминали тетю Эдди, то одну из кошек, живущих на конюшне, то единорога на троне.
 Много лет они были друзьями. Алиса стала единственным человеком, кому он признался, что хотел бы исполнять музыку, которая целыми днями звучит у него в голове. Когда выдавалась свободная минутка, он записывал ее — грандиозные симфонии. Ноты складывались у него в голове в поток музыки, сладостный источник, пробуждающий чувства. И только Алисе он играл самые любимые свои произведения на пианино — единственном вкладе ее матери в семейную жизнь, если не считать четырех дочерей.
 Сидя однажды вечером в гостиной при мягком свете свечей, он вдруг с ужасом и восторгом осознал, что его чувства к Алисе далеко не братские. Он уловил и запомнил эту минуту и сохранил ее глубоко в сердце, оберегая, как самое ценное сокровище.
 Джеймс с трудом проглотил комок в горле, подумав, что бессонница обострила память. Год прошел, как она исчезла, — год, наполненный неотложными делами и ужасными мыслями…
 Он не хотел, чтобы она выходила замуж за Арчера Сент-Джона. Об этом человеке рассказывали всякое. Поговаривали, что и в юности он стремился к уединению, а с возрастом и вовсе стал избегать людей. Одно время Джеймс даже думал, что Алиса отвергнет ухаживания Арчера, но она только улыбалась и называла Джеймса глупеньким, а весной стала невестой.
 В тот день он потерял своего лучшего друга, и с тех пор все пошло не так.
 Он часто ловил себя на том, что, сам того не желая, вспоминает день ее возвращения из свадебного путешествия и бередит свои старые раны. Молодожены отсутствовали целых полгода, путешествовали по всему континенту — такой свадебный подарок преподнес жених невесте.
 Джеймс помнил тот день, словно это было вчера. Алиса стояла у него перед глазами — в платье цвета морской волны, с маленькой муфточкой, согревающей ее нежные пальчики. От нее пахло лавандой, и этот аромат смешивался с запахом раннего листопада.
 Она изменилась, стала печальнее, не такой живой и веселой. Его подозрения подтвердились два месяца спустя, когда она плакала на его плече и жаловалась на неудачное супружество. А он обнимал Алису, благодарный за любую возможность держать ее в своих объятиях. Джеймс закрыл глаза.
 Закутанный в тяжелое пальто и увенчанный высокой касторовой шляпой — непременными принадлежностями путешественника, — Арчер Сент-Джон стоял рядом со своим экипажем и с нетерпением наблюдал, как Джереми в очередной раз проверяет упряжь, просматривает связки между лошадьми, кожаные крепления, серебряные заклепки, удила, кожаные шоры. Подобная дотошность подтверждала его репутацию ценного работника, великолепного знатока своего дела. Однако Арчеру казалось, что он слишком уж старается.
 — Если ты еще раз проверишь упряжь, Джереми, то, клянусь, я уволю тебя по возвращении в Сандерхерст. В последнюю неделю ты стал таким въедливым, каким был до отъезда моей матери в Индию.
 Обветренные руки замерли, их владелец как будто вздрогнул.
 — Уж не из-за того ли случая, Джереми? Ты же знаешь, я тебя ни в чем не виню. Именно я приказал ехать побыстрее.
 Джереми взглянул на небо, потом себе под ноги и наконец поднял взгляд на стоявшего перед ним хозяина.
 — Она заставила меня дать обещание, сэр. Поклянись жизнью отца, сказала. Чтобы я проверял все дважды на случай неполадки.
 — И кто же так заботится о моем благополучии, что сумел заставить тебя дать такое обещание?
 — Миссис Беннетт, сэр. Она еще в гостинице мне сказала, что боится за вас. Получила предупреждение, ну и хотела, чтобы вы побереглись.
 — Ты всегда так чутко прислушиваешься к словам женщин, Джереми?
 Арчер никогда прежде не видел своего кучера в замешательстве. Чуть ли не по-девичьи смущенно кучер пробормотал:
 — К этой — да, сэр, прислушался. Она сказала, что вас надо защитить, сэр. Так сказала ей графиня. Алиса хочет, чтобы вы побереглись.




 Глава 7


 Мэри-Кейт понадобилась почти неделя, чтобы добраться до деревни Денмаут. Теперь она передвигалась медленнее, потому что ее по-прежнему преследовали непонятные и изматывающие головные боли. Когда начинался приступ, девушка садилась у обочины и ждала, пока он закончится. Вместе с болями приходили и сны наяву, которые она принимала с любопытством.
 Ее не оставляло чувство, что она что-то забыла. Оставила утюг на углях? Подвесила котелок так, что он выкипит? Подрезала ли фитиль у свечи? Бессмысленные тревоги. Теперь ее должен заботить только теплый прием в конце пути. Или его отсутствие.
 Помоги ему… Помоги…
 На этот раз она вздрогнула, едва не обернувшись. Ведь позади никого нет. Но она не выдумала голос, она слышала его внутренним слухом. Голос находился в ее мозгу — постоянный, неусыпный, настойчивый.
 Лучше бы сделать вид, что ничего не произошло. Разве не разумнее отказаться от странных, беспокойных снов? В конце концов она выздоравливает после ушиба головы. А сны ей не принадлежат, как и чувства, и события. Два человека слились в одного, и она испытывает чувства Алисы Сент-Джон, осознавая себя как Мэри-Кейт Беннетт?
 Но если так, почему же она не боится? Она чувствует смущение, может быть, стыд. В какое жалкое создание она превратилась! Одинокая женщина, радующаяся присутствию призрака! К тому же голос не страшный, а тихий и нежный. В словах нет Печали, только определенность, нет скорби — лишь решимость.
 И посещавшие ее образы несли не грусть, а радость, жизнь, обогащенную такой сильной любовью, что Мэри-Кейт чувствовала ее отголоски даже сейчас.
 Она не обладала даром ясновидения и никогда не принимала всерьез сказки и колдовство. Да, возможно, она была немного суеверна, однако не испытывала судьбу, не говорила о том, чего не понимала. Мэри-Кейт не хотела иметь ничего общего с потусторонним миром, с явлениями, которые не могла объяснить, с головными болями, видениями и приносимым ветром шепотом.
 Надо забыть это происшествие, непонятные, тревожные грезы и впечатление, которое произвел на нее Арчер Сент-Джон. Вернись к своим заботам, забудь о пропавших женах, чужих краях и разговорах между Алисой Сент-Джон и ее мужем.
 Полли сообщила множество подробностей о графе Сандерхерсте, включая титулы и размеры огромного богатства. От Полли Мэри-Кейт узнала и о том, что Алиса Сент-Джон исчезла год назад. Поговаривали, что она прячется от мужа, сбежала на континент с другим мужчиной, а может, ищет спасения от церкви или от семьи. Но похоже, ни одна из версий не соответствовала действительности. Богатые и знатные женщины не отказываются ни с того ни с сего от всех преимуществ, вытекающих из богатства и знатности. А если они совершают подобную глупость, подумала Мэри-Кейт, значит, заслуживают своей участи.
 Мир, который ей снился, искушал, словно медленно приоткрывающееся окно: «Подойди и загляни. И посмотри, чего ты лишена». Арчер Сент-Джон заворожил ее, он занимал все ее сны. Казалось, в воздухе вокруг нее витало его присутствие. Этот человек достоин обожания даже на расстоянии.
 Граф. Дворянин. Пэр. Человек богатый и влиятельный. Неподходящий герой для твоих грез, Мэри-Кейт. Может, замужество и поставило ее на ступеньку выше, но в душе она, наполовину ирландка, осталась простой крестьянкой. Смешно рассчитывать на что-то другое.
 Увы, она не могла не вспоминать его! Он не обладал красотой, по меркам высшего света, — резкие черты лица, глубоко посаженные глаза. Лицо у него было широкое, нос с горбинкой, квадратный подбородок и слишком высокие, по мнению романтически настроенных дам, скулы. Его телосложение вряд ли могло заставить женщину затаить дыхание — мускулистые, крепкие ноги, плечи и грудная клетка широковаты, чтобы считать их гармонично развитыми. Он был выше всех мужчин, которых она видела гуляющими с дамами по Бонд-стрит. И волосы у него не светлые, что считается привлекательным, а черные и густые, не завитые, как сейчас очень модно, а прямые и довольно длинные. Он не носил бороды, его подбородок был чисто выбрит — явная странность, когда большинство мужчин тщательно ухаживают за растительностью на своих лицах.
 И все же она навсегда запомнила Арчера Сент-Джона из-за его глаз. Жгуче-черные, не освещенные надеждой, непроницаемые, как беззвездная ночь, они очаровали Мэри-Кейт во сне еще до того, как она наяву разглядела в них ум и юмор и отголосок чего-то еще — темного и неясного.
 В последний раз она видела его из окна гостиницы. Он стоял у экипажа и выглядел так, как и полагается выглядеть перед путешествием человеку благородного происхождения, обладателю большого состояния. Однако ей он показался мальчиком, укутанным по зимней погоде и ожидающим товарища, чтобы поиграть в снежки. Он ранил ее в самое сердце.
 «О, Мэри-Кейт, ты никогда не просила луну с неба, так не начинай сейчас! Ты никогда больше его не увидишь, оно и к лучшему. Какой прок желать того, чего не можешь получить? Почему же он тронул тебя, до жалости, до боли?»
 Она захотела дать ему нечто большее, чем простую благодарность, каким-нибудь образом выразить свои чувства к нему: интерес, уважение, восхищение и даже едва уловимое страстное желание. Мэри-Кейт знала, что никогда его не забудет, пусть даже они больше не встретятся. Возможно, он навсегда поселится в ее снах.
 Она не могла подарить ему ничего ценного — ни безделушки, сделанной своими руками, ни сплетенного из своих волос шнура. Ничего, кроме предчувствия, которое переполняло ее сердце и постоянно напоминало о себе.
 Так или иначе Джереми примет во внимание ее просьбу. Только это она и могла подарить Арчеру Сент-Джону. Голос его жены, предупреждающей об опасности. Предостережение.
 Ведь ничего такого не случится? Однако в жизни постоянно происходят события, которые не должны происходить. Вот и она очутилась здесь именно по этой причине. На первый взгляд деревушка казалась заброшенной. Несколько ветхих домов стояло вдоль дороги, еще несколько развалюх примостилось вокруг поля неподалеку. Мэри-Кейт наверняка пропустила бы это поселение, если бы не сгорбленный старик, который стоял у забора, опираясь на мотыгу. В ответ на ее вопрос он молча показал на север.
 Девушка постучала в первую дверь. Ей открыла женщина примерно ее возраста; на руках она держала ребенка, другой цеплялся за ее юбку. Одежда у них была одинаковая — младенец, ребенок постарше и мать носили запачканные балахоны, выкрашенные орехом, только на женщине был еще и коричневый фартук. На лицах всех троих, несмотря на разницу в возрасте, застыло одинаковое выражение лица — настороженное. Здесь царили бедность и плохо скрываемая безнадежность, однако обитатели дома выглядели здоровыми и розовощекими. Мэри-Кейт хотела сказать им, что есть гораздо худшие места для бедняков, чем эта тихая деревушка. Лондон, например, где неимущие живут в нищете и грязи. Но она ничего не сказала, даже не улыбнулась, а спросила, не знает ли женщина, где живет Элеонора О'Брайен. Хозяйка бросила на нее быстрый взгляд и указала направление.
 Через несколько минут Мэри-Кейт нашла свою мать.
 Мэри-Кейт стояла и смотрела на маленький каменный крест, отмечавший место захоронения. На нем были старательно выбиты имя и фамилия: Элеонора О'Брайен. Так вот ответ на ее вопрос, разгадка тайны? Никакого ответа, и тайна по-прежнему скрыта во мраке.
 Сколько она уже стоит здесь? Мэри-Кейт не знала. Когда заболели ноги, молодая женщина села в изножье могилы, не сводя глаз с каменного креста, покрытого лишайником. Прошли, наверное, годы, если камень успел зарасти мхом. И все это время она ничего не знала.
 — Значит, ты — Мэри-Кейт?
 Она обернулась на звук мужского голоса и увидела высокого мужчину, который, по всей видимости, был одним из ее братьев. Он походил на отца овалом лица, широкими плечами. На этом сходство заканчивалось. Глаза смотрели неприветливо, губы не улыбались.
 — А ты — Дэниел.
 Второй из ее старших братьев, в ту ночь он был уже почти взрослым. Его она любила меньше всех остальных. Но разве сестра может испытывать подобные чувства? Или страх, тихонько заползавший в душу?
 — Зачем ты приехала, Мэри-Кейт? У меня нет денег для тех, кто сам может себя прокормить.
 Слова прозвучали враждебно, квадратная челюсть словно бросала вызов всему миру. Ни тепла, ни братской нежности — ничего общего между ними, кроме воздуха, которым оба дышали. Их родственная связь не более чем случайность, о прочности кровных уз здесь говорить не приходилось. Он смотрел на нее не мигая, похожий на двуногого мастиффа. Бледное солнце освещало его светлые волосы.
 Мэри-Кейт поднялась и отряхнула юбки.
 — Я приехала, чтобы найти свою семью. По-моему, этого достаточно.
 — Тебе лучше вообще забыть, что ты О'Брайен, Мэри-Кейт.
 — Ты достаточно ясно дал это понять, Дэниел. — Девушка обернулась и снова взглянула на могилу. — Неужели она меня так ненавидела?
 Его смех поразил ее, не потому, что прозвучал в этом месте, а потому, что оказался таким безрадостным.
 — Спроси, почему небо голубое, а трава зеленая, Мэри-Кейт. Да и какое это имеет значение?
 В ответ на ее взгляд он снова рассмеялся, глаза его были так же холодны, как и смех.
 — Ты вообразила, что старая карга встретит тебя со слезами радости? Станет обнимать и приговаривать, что скорбела о тебе все эти годы? Считай, что тебе повезло, Мэри-Кейт, ты от нее освободилась.
 — Мне было десять лет, Дэниел. Я была слишком мала и ничего не знала о жизни.
 — Но ты выжила! — Его взгляд скользнул по ее мягкому синему плащу и черному шелковому платью. — А Томми нет. Она забила его чуть не до смерти. Он умер от легочной заразы, но мы-то знали: он умер от побоев. Она отдала Роберта и Алана в подмастерья, когда им было восемь, и не сказала ни слова, когда ее отец приковал четырех младших к плугу и заставил тянуть его вместо ломовых лошадей. Она даже не заметила, что тебя не стало, или ты думаешь, она тосковала о тебе — своей единственной дочери? — Он злобно усмехнулся.
 — А остальные?
 Неужели все братья похожи на этого? Грубые и черствые, как ее мать?
 — Разбежались на все четыре стороны, Мэри-Кейт, подальше от этого места.
 — А дядя Майкл?
 Майкл, младший брат отца, приехал с ним из Ирландии и пошел на флот, потому что, по его словам, не мог находиться вдали от моря. Отец шутил, что Майкл чувствует себя в океане в своей стихии, — на суше не было человека, более неуклюжего, чем он. Дядя Майкл изредка навещал их, и каждый его приезд превращался в праздник.
 — Наша мать не поощряла его визитов, Мэри-Кейт. Семь лет назад она сказала, чтобы он больше сюда не являлся. Он так и поступил. Больше я ничего не знаю.
 А может, и знает, да не хочет говорить. Дэниел шагнул к ней.
 — Возвращайся откуда пришла, Мэри-Кейт. Мечтай, если хочешь, о матери, которая у тебя могла быть, но не обманывай себя — твоя мать не святая. Благодари Господа за то, что ты избавилась от этой жестокой, злобной женщины.
 — Она об этом позаботилась.
 — Нет, Мэри-Кейт, не она.
 Его взгляд стал задумчивым, улыбка немного потеплела, но холодок остался.
 — Мы все решили, что она станет наказывать тебя больше других, потому что ты была очень похожа на па и была его любимицей. Ты слишком много мечтала, слишком горевала по отцу и не обращала внимания на очень многое. Во всем ты можешь винить только нас. Она подумала, что ты убежала, и это был единственный способ спасти тебя.
 Ее взгляд, видимо, пробудил в нем глубоко запрятанные братские чувства, потому что он провел по ее щеке пальцем.
 — Поэтому тебе и пришлось повзрослеть немного раньше, Мэри-Кейт. Ты связала свои надежды с обретением семьи, которая любила бы тебя. После смерти па мы никогда уже не были семьей, Мэри-Кейт, поэтому искать нечего. Иди своей дорогой, обзаведись семьей. А здесь тебе не место.
 С этими словами он повернулся и пошел прочь с маленького кладбища.
 «Здесь тебе не место!»
 Долгие годы она верила, что есть родные, которые хотят узнать, где она, удостовериться, что она жива и пытается разыскать их.
 Но здесь, в деревне Денмаут, их не было.
 Она сидела, обхватив руками колени; потертая котомка стояла у ее ног. Но ты выжила. А какой ценой, Дэниел? Никого и ничего рядом, только голос в памяти. Что-то в груди — сердце? — наполнилось болью.
 Услышав шорох листьев, Мэри-Кейт насторожилась Дэниел возвращается, чтобы убедиться, что она ушла?
 — Могу я хотя бы переночевать? Под открытым небом спать слишком холодно, а до ближайшей гостиницы добрых четыре часа пути.
 Ей ответил голос, который она никогда не рассчитывала больше услышать:
 — Какой пафос, мадам! Какая замечательная реплика! Однако в настоящий момент ваша мольба ничуть не смягчает моего гнева.
 Она обернулась и увидела Арчера Сент-Джона — ангела мести в черном пальто и с ледяной, как у ее брата, улыбкой, только не безразличной, а полной ярости.
 Как странно, он появился вовремя, а его злость имеет не больше значения, чем листья на земле. Она вздохнула, словно впервые за неделю как следует наполнив легкие воздухом, ощущая освобождение от бремени ожидания. Так вот чего она ждала? Его появления? Значит, исчезнет чувство, будто она что-то забыла сделать?
 — Вас было до смешного легко найти, мадам. Ваша хитрость выглядела бы убедительнее, если бы вы постарались скрыть от окружающих, куда направляетесь. Маленькая служанка в гостинице просто лопалась от сведений о вас.
 — Я больше никогда не ожидала вас увидеть.
 — Ну разумеется, мадам. Часть игры. Я очень хорошо понял: подманим его поближе, разбрасывая обрывки сведений, как крошки в лесу. Он пойдет по следу, глупец, потому что ему отчаянно нужны эти сведения. Что ж, я заглотил наживку. Какая меня ждет награда?
 Мэри-Кейт в смятении свела брови, он нахмурился.
 — Это был ваш любовник или просто знакомый? — спросил он, глядя в ту сторону, куда ушел Дэниел. — Судя по выражению вашего лица, свидание было далеко не нежным. Вы поссорились?
 — Это мой брат, — тихо проронила девушка.
 — А мне казалось, у вас нет родных, мадам, или это просто еще одна ложь?
 Мэри-Кейт молчала. Что сказать, чтобы смягчить его гнев? Да и почему она должна что-то объяснять?
 — Ну же, вам нечего сказать?
 Прошла еще минута в молчании. Лист опустился на землю, сердито заверещала белка, но они так и не сказали ни слова.
 — Можете оставить при себе свои тайны, мадам, — наконец заговорил Сент-Джон, словно вынося приговор. — От вас мне нужно только одно. Местонахождение моей жены.
 — Что?!
 — Не пытайтесь уйти от ответа, мадам. Ваши широко раскрытые невинные глаза не оказывают на меня никакого действия. Где Алиса?




 Глава 8


 — Ваше молчание можно было бы счесть похвальным, не стремись вы обратить его к своей выгоде.
 Его голос прозвучал слишком громко в замкнутом пространстве экипажа.
 Арчер Сент-Джон сложил руки на золотом набалдашнике трости. Посторонний человек подумал бы, что он расслабился и едва расположен к беседе. Но Мэри-Кейт знала, что это не так. Он жадно разглядывал ее с того самого момента, как усадил в свой экипаж.
 — Что вы хотите от меня услышать?
 Он уже несколько раз задавал ей одни и те же вопросы, на которые Мэри-Кейт не имела ответов, хотя граф был уверен в обратном.
 — Правду. Занятная пикантная подробность пришлась бы сейчас очень кстати. Где Алиса?
 — Я снова должна отвечать на этот вопрос? Я уже сказала: не знаю.
 — Значит, мы опять топчемся по кругу? Завяжем приятельскую беседу или вы предпочтете посидеть в тишине? — Он невесело усмехнулся.
 — У вас большой опыт в похищениях? Мне показалось, вы справились со мной без труда.
 — Возможно, я постепенно привыкну к такого рода вещам. Вы первая моя связь с Алисой за целый год, мадам, первый намек на то, что она не просто ушла в небытие. И я не позволю вам проделать то же самое.
 — А что вы сделаете, если я прибегну к помощи мирового судьи?
 — Если вы его найдете, непременно сообщите ему, что находитесь под моей защитой. Какой вывод он из этого сделает, останется на его совести. Но можете подождать до приезда в Сандерхерст. Я близко знаком с тамошним мировым судьей.
 — Я немедленно обращусь к нему, когда мы приедем!
 — О, вам нет нужды ждать, мадам! Вы находитесь в его обществе. — Сент-Джон рассмеялся в ответ на сердитый взгляд девушки.
 Только-только миновал полдень, а зимнее небо уже начало темнеть. В тусклом свете дорожного фонаря Мэри-Кейт разглядела своего похитителя. Под распахнутым пальто виднелись изумрудный сюртук, безупречно повязанный белый шелковый шейный платок и лосины из оленьей кожи. Начищенные до блеска сапоги дополняли картину непринужденной элегантности — городской джентльмен выехал за город.
 Она совсем не соответствовала ему: черное платье, запачканный плащ, стоптанные козловые башмаки. Мэри-Кейт чувствовала себя замарашкой после недельного пути, мечтая, как никогда, о самых необходимых человеку удобствах — принять горячую ванну, вымыть голову. И согреться. Последнюю ночь она провела, свернувшись в комочек под деревом и ненадолго проваливаясь в дрему, когда стихал пронизывающий ветер.
 Сент-Джон вдруг дотронулся до нее: его палец осторожно лег на запястье, словно проверяя биение ее пульса. Мэри-Кейт слегка пошевелила рукой, прежде чем отдернуть ее.
 Арчер опустил одно из цветных стекол фонаря, чтобы получше осветить экипаж. Он уселся в углу, подперев кулаком подбородок. Непринужденное изящество его повадки не могло скрыть настороженности.
 Девушка ничего не сказала, когда он повел ее к экипажу, только в последний раз оглянулась на могилу и в ту сторону, куда ушел брат. Она не стала противиться Сент-Джону, да он и не ожидал другого.
 Мэри-Кейт еще дальше забилась в свой угол. В затылке нарастала боль — мрачное, неодолимое предостережение. Она откинула голову на подушки. Не сейчас, после всего перенесенного за день…
 — Вы побледнели.
 — Вы взяли на себя роль моего зеркала?
 — А стоит?
 — Пожалуйста, не надо. Я не могу сравниться с женщинами вашего круга.
 — Ваша угрюмость — следствие пропущенного обеда? Или вы просто плохой попутчик?
 — Прошу, не надо.
 — Не надо быть вежливым? Обходительным? Дотошным?
 — Не говорите об обеде.
 — Вам плохо.
 — Да. Утверждение прозвучало слишком резко по сравнению с предыдущими ответами. Вздох, признание своей слабости, мольба о помощи. Почему она так откровенна? Она презирала себя за слабость.
 — Чем я могу вам помочь?
 — Свет. Погасите фонарь, пожалуйста.
 Усилием воли Мэри-Кейт подавила боль, но она не ушла, а продолжала накатываться волнами, толчками, которые исходили из затылка и тянулись к уголкам глаз, превращаясь в длинные серебристые полосы света.
 Мэри-Кейт услышала позвякивание металла, дрогнуло стекло, и наступила благословенная темнота.
 — Что еще? — спросил Арчер.
 — Тишина. От звуков боль усиливается.
 Тихое движение, почти бесшумное. Мэри-Кейт поняла, что Сент-Джон сел рядом, только потому, что он отодвинул ее юбки. Потом — и это повергло ее в состояние шока — взял ее за плечи и мягко, но настойчиво заставил положить голову ему на колени. В высшей степени предосудительно. Дерзко. Недопустимо. Какое облегчение!..
 Правой рукой она ухватилась за его колено, чтобы удержать равновесие. Еще одно действие, достойное осуждения. Арчер положил ладонь ей на лоб, убрал влажные пряди с висков. Видимо, надо воспротивиться? И тогда ее голова не будет покоиться на его коленях, щека перестанет ощущать уже ставшее знакомым тепло, движение мышц, очертания тела под тканью…
 Покачивающийся экипаж, колени, на которых она отдыхала, приглушенное дыхание, пульсация в голове — все соединилось и превратилось для Мэри-Кейт в вереницу бесконечных минут, пока они ехали в темноте. — Мы уже почти приехали. Уже скоро… Скоро, скоро он будет здесь! Она не вынесет этой радости.
 Лес вокруг нее пел о весне. Сквозь зелень травы пробивались желтые цветки крокуса, птицы кормили крикливых птенцов, рыхлая земля под ногами пахла сырой зимой и плодородием самой природы.
 Алиса подобрала юбки и закружилась на траве, чувствуя себя юной и беспечной, как ребенок, очарованный обещаниями весны. Она засмеялась: глупая и до самозабвения влюбленная!
 Он ждет ее! Она должна бежать к нему. И снова поведать о своей самой сокровенной тайне…
 — У вас есть настойка опия, чтобы снять боль?
 — Нет.
 — А вы не взяли с собой дурацкого тонизирующего средства того врача?
 — Я не стану его принимать, — сказала Мэри-Кейт и попыталась повернуться.
 Он остановил ее, положив ладонь ей на голову. Волосы у нее были мягкие, кудрявые, так и хотелось их погладить. Не сдвигая ладони, Арчер запустил пальцы в густые кудри, не осознавая, что жест, которым он хотел ее успокоить, превратился в ласку.
 А Мэри-Кейт позволила себе наслаждаться бессознательными поглаживаниями, не чувствуя никакой вины. Они оставались так некоторое время, плененные молчанием и не спешившие его нарушать.
 — Мне уже лучше. Правда, — сказала наконец Мэри-Кейт.
 Он отпустил ее, и она села, поспешно перебравшись в свой угол.
 — И часто это случается?
 — Достаточно часто.
 — А именно?
 В его голосе прозвучала особая, предостерегающая нотка, которую Мэри-Кейт уловила и которой подчинилась. У нее не было настроения сопротивляться: что-то давило на нее, похожее на печаль, но жалящее, как зависть.
 — Раз в день, иногда два.
 — Доктор Эндикотт не дал вам никакого лекарства?
 — Я его не просила. Он прописал бы еще одно тонизирующее средство или что-нибудь другое не менее ужасное.
 — До столкновения у вас, видимо, не было головных болей? — В каждом слове таилось раздражение.
 — Уверяю вас, были.
 — Но не такие?
 — Вы пытаетесь определить степень вашей вины? — Она улыбнулась, что причинило ей мучительную боль.
 — Я вполне признаю свою часть вины, мадам.
 — Но не потому, что я этого требую. Мэри-Кейт не совсем понимала, почему он так зол на нее. Потому что пожалел? Потому что ей было плохо, а он погладил ее по волосам, невольно смягчившись?
 Вспышка света, и фонарь снова загорелся, настолько ярко, что она отвернулась.
 — Где Алиса? Мы так и не разобрались в этом вопросе.
 — Вы опять за свое? Почему вы думаете, что я знаю, где ваша жена?
 — Из-за предостережения, с которым вы обратились к Джереми, естественно. О какой опасности вы говорили, мадам? Алиса собирается извести меня? Или кто-то из членов моей знаменитой семьи вступил с ней в заговор, желая убить меня и таким, образом отобрать у Сент-Джо-нов мои богатства?
 Ей хотелось закрыть глаза, переждать нестерпимую боль, но его вопросы были столь нелепы, что она не могла не ответить:
 — Тогда зачем она захотела, чтобы я вас предостерегла? В последний момент изменила свое решение? С трудом верится, не так ли? Алиса не может одновременно быть злоумышленницей и спасительницей.
 Лицо Арчера потемнело, глаза стали безжизненными.
 — Чего же она хочет? Развода или денег? Или того и другого?
 Еще одна минута напряженного молчания, и ей показалось, что экипаж начал замедлять ход. Несколько отрывистых возгласов кучера подтвердили ее догадку. Мэри-Кейт с надеждой подумала о передышке: все что угодно, только не замкнутое пространство и компания Арчера Сент-Джона.
 Когда экипаж остановился, она приподнялась, чтобы открыть дверцу, не дожидаясь, пока лакей развернет подножку. Арчер подался вперед и сильной рукой схватил девушку за локоть, не давая ей сбежать.
 — Если скажете, я вам хорошо заплачу. Если раскроете подробности заговора, моя щедрость превзойдет все, что пообещала вам Алиса.
 В крепкой хватке Мэри-Кейт ощутила скрытую угрозу. Она потерла пальцами свободной руки висок. Нет, не надо! Боль нарастала.
 Помоги ему…
 — Вы не понимаете? Я никогда не встречалась с вашей женой.
 Она дотронулась кончиками пальцев до его груди. Этикет и приличия этого, разумеется, не допускали. Мэри-Кейт показалось, что она коснулась раскаленной плиты, ощущение жжения длилось одну секунду. Она не убрала пальцы, словно заявляя свои права и защищая его. Ей хотелось утешить его, потому что слова, которые она собиралась произнести, по ее глубокому убеждению, отражали правду:
 — Простите, но, к моему огромному сожалению, я уверена, что ваша жена умерла. Я думаю, она является мне.




 Глава 9


 Она не казалась ненормальной, с другой стороны, Арчер не был уверен, что смог бы распознать безумца. Разумеется, если это не был он сам — на протяжении последнего года. Он не находил в ней тех признаков, которые с такой легкостью обнаруживал у себя, — покрасневшие от бессонницы глаза, дрожащие пальцы, слабость во всем теле. И самое главное — в глазах женщины не отражалось ни тени сомнения, ни на секунду не возникла безумная мысль, будто он способен убить Алису, сам того не ведая.
 Она, эта Мэри-Кейт Беннетт, кажется полной самообладания, глаза у нее ясные, в ней нет немощи, лицо сдержанное, и только слабая улыбка кроется в уголке губ. Сумасшествие? Или отвага?
 — А вы смелая!.. — пробормотал Сент-Джон, и легкий ветерок отнес его слова прочь, словно приветствуя их прибытие в Сандерхерст.
 Порыв ветра стал единственным движением, оживившим эту странную картину. Заляпанный грязью после многочасового пути экипаж, кучер, увещевающий уставших лошадей, он и Мэри-Кейт, застывшие на миг. Его ладонь сжимает ее локоть, она выставила вперед ногу, чтобы сделать следующий шаг; ласковый ветерок играет в ее волосах.
 Он отпустил ее, и она ступила на посыпанную гравием дорожку, ведущую к широкой гранитной лестнице дома.
 Сент-Джон нелюбезно обогнал ее на пути к дому. Впрочем, вежливое обхождение исчезло в ту минуту, когда она заявила, что его жена — призрак. Разум отказывался принять эту мысль. Эта женщина все-таки ненормальная.
 Не услышав позади никакого движения, Сент-Джон обернулся. Мэри-Кейт, подняв голову, стояла на дорожке, завороженная видом дома. Он позволил ей насладиться моментом. Даже короли бывали очарованы красотой Сандерхерста. Когда обращенный на восток большой кирпичный дом освещался солнцем, оно зажигало сотню темных окон, как сам Господь Бог, одухотворяющий темную душу. От главного трехэтажного здания отходили два крыла. Они всегда казались Арчеру надежными руками, радушно протянутыми ему навстречу.
 Во всяком случае, думал Арчер Сент-Джон, дома не причиняют боли: не разочаровывают, не обещают и не обладают привычкой некоторых смертных оставить вас в замешательстве, без единой связной мысли в голове.
 Сандерхерст действовал на Арчера благотворно. Отсюда, от главного входа, он видел просторные лужайки, окаймленные нетронутым лесом. Еще дальше текла река Фаллон. Иногда по весне она становилась полноводной, и было слышно, как бьется в берега вода.
 Когда Арчер был ребенком, он думал, что Сандерхерст построен из золота, но главный каменщик поместья объяснил, что дом сделан из кирпичей цвета ржавчины или охры. Ему не хватало воображения. А возможно, его было слишком много у ребенка.
 Сент-Джон непроизвольно сжал кулаки. Появление здесь Мэри-Кейт Беннетт — самое большое попрание поместья. Здесь его рай, его святыня! Нигде на земле он не чувствовал себя дома, только здесь. Не он владел Сандерхерстом, а ему была дарована привилегия принадлежать дому. Только вместе с этим огромным строением он получил графский титул, имущество, наследие семнадцати поколений прошлого и множества поколений в будущем Он распоряжался этим богатством, а Сандерхерст служил ему прибежищем.
 Сент-Джон с детства знал, что не расстанется с Сандерхерстом до конца своих дней. Защитит ли он или умалит его великолепие — таким и будет наследство, которое он оставит потомкам. Даже в юности, когда человеку свойственна расточительность, а не бережливость, Арчер никогда не рисковал своим имуществом.
 Случалось, он смотрел вокруг себя — и словно впервые видел эту красоту. Арчер наслаждался прелестью чистых греческих линий Сандерхерста, его сдержанностью Он отвечал здесь за каждый камешек, за каждое дерево и проникался смешанным чувством ответственности и радости, как глава империи, созданной его предками.
 Однако теперь он не видел ни английского парка с его причудливыми фонтанами, ни уснувших розовых кустов. Он не смог бы сказать, в какой цвет покрашена ограда восточного выгула для лошадей или сколько полей оставлено под паром. Он чувствовал себя неуверенно, как новорожденный ягненок, который только-только пытается встать на шаткие ножки. Потому что Мэри-Кейт Бсннетт произнесла роковые слова.
 Сделав над собой усилие, Сент-Джон мягко взял женщину под руку и повел к двухстворчатым дверям входа. Они бесшумно открылись навстречу ярко освещенному холлу. Арчер кивнул Джонатану, нисколько не удивившись при виде безукоризненно одетого дворецкого. В детстве граф думал, что Джонатан никогда не спит и в полном облачении присматривает за Сандерхерстом в любой час дня и ночи.
 Осторожно и бережно, но не потому, что с этой женщиной следовало обращаться, как с душевнобольной, а потому, что она обескуражила его, Арчер повел Мэри-Кейт мимо дворецкого и лакея вверх по изгибавшейся лестнице.
 Он открыл дверь в утреннюю комнату и плотно закрыл ее за собой, удивляясь, что чувствует тепло женщины через столько слоев одежды.
 Что-то изменилось внутри у него, словно открылась какая-то дверца. Не полностью, только щелочка. Что он чувствует, стоя здесь и глядя на нее? Он настолько привык постоянно спрашивать себя, что не слишком удивился настойчивому повелению. Это не злость. Нет, тогда все было бы значительно проще. Что-то его одновременно и увлекает, и настораживает. Дурное предчувствие? Предвосхищение грядущего? Или судьба наконец смилостивилась над ним и подсказывает, что от этой женщины исходит угроза?
 В повисшем молчании он ощутил нараставшую тягу к ней, любопытство особого рода, которое ему редко доводилось испытывать, — хотелось узнать, почему она отводит взгляд, почему ее мимолетная улыбка, чуть открывающая ровные зубы, вызывает у него скорее вожделение, чем осторожность.
 Возможно, разгадка таится в соблазнительной полноте ее груди, стройной фигуре, угадывавшихся под одеждой длинных ногах. Она хорошо сложена, этого не может скрыть даже корсет, ее полные губы манят, кожа напоминает своим цветом алебастр, оттененный розовым. А ее руки? Почему он задержал на них свой взгляд? Лучше не обращать внимания на длинные пальцы и блестящие, но короткие ноготки. Рабочие руки.
 — Что вы сказали, мадам? Что вы имели в виду под словом «является»?
 Как ему удалось произнести эти слова? Он не знал, но обрадовался, что больше не таращится на нее как полоумный, какой он всего мгновение назад считал ее саму.
 — По-моему, я ясно выразилась.
 Она довольно мило сморщила нос, словно решила оттенить глупость своих слов.
 — Представьте, если можете, я затерялся в море вашей логики. Просветите меня, мадам. Я твердо уверен, что Алиса все еще жива. Следовательно, она не может являться вам. Поистине вы обе затеяли небывалую игру. Но у меня нет намерения играть в нее.
 — Я незнакома с вашей женой, Сент-Джон. И не нахожу в этом ничего забавного, — сказала Мэри-Кейт и, твердо взглянув на него, поджала губы.
 — О нет, очень забавно, мадам! Великолепная уловка со стороны женщины, которая интригует меня, беспокоит и заставляет вспомнить, что я джентльмен.
 — Постарайтесь избавиться от привычки говорить обо мне, словно меня здесь нет.
 — Я начинаю думать, что моя жизнь была бы куда спокойнее, если бы я не встретился с вами.
 — Так же, как и моя. Если вы думаете, что мне доставляет удовольствие появление вашей жены в моей голове, то, смею вас заверить, вы ошибаетесь. У меня и без этого много забот.
 — И тем не менее вы как будто с радостью принимаете посещения духов.
 — Это совсем не так.
 — В таком случае я снова умоляю вас просветить меня, чтобы я понял.
 — Я не вижу ее. — Девушка поглядела в сторону, потом на Сент-Джона.
 — Нет? Она не является вам в цепях, не влетает на крыльях в вашу вдовью комнату? Прошу вас в следующий раз, когда это случится, позвать меня, чтобы я поверил вашим россказням. А до этого момента, мадам, вы останетесь здесь.
 Она изумлена, вынужден был признать Арчер. Или она настолько хорошая актриса? Глаза ее расширились, она наморщила лоб.
 — Несмотря на то что у меня нет ни мужа, ни родных, которые защитили бы меня, мне кажется, что такое поведение не подобает графу.
 — У меня великолепная память, мадам. Процитировать вам мою «Великую хартию вольности»? «Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен имущества, или поставлен вне закона, или изгнан, или обижен иным образом; и мы не применим против него силы, и не осудим его иначе, как законным судом его пэров и законом его страны». Прошу обратить внимание: эти права были дарованы королем Иоанном Безземельным мужчинам. Что касается английских женщин, они по-прежнему остаются во власти капризов своих покровителей. И пока вы не прекратите болтать о призраках и видениях и не скажете, где находится моя жена, я останусь вашим покровителем в полном смысле этого слова.
 Сент-Джон не верил ни в привидения, ни в гадалок, ни в общение с духами. Он верил в то, что мог ощутить наяву: плодородную почву Сандерхерста, сжатую в кулаке, прогулку верхом с прыжками через изгородь и скачкой по лугам, смех и добрый портвейн — маленькие, но драгоценные радости, наполняющие каждый день жизни.
 Значит, либо Мэри-Кейт Беннетт сумасшедшая, либо великая актриса, рожденная для сцены. Не может быть, чтобы она говорила правду.
 Он вышел из комнаты, закрыв дверь на ключ.




 Глава 10


 Завтракали они в тишине, как, впрочем, всегда по утрам. Это была единственная трапеза, которой Сэмюел Моршем наслаждался по-настоящему, поскольку его жена редко вставала на заре.
 Сесили верила, что Всевышнему интересна каждая мелочь их жизни, и во время молитвы рассказывала ему обо всем, до тех пор пока соус не остывал, а картошка не превращалась в лед. За завтраком царило блаженное молчание — только он и Джеймс ели горячую пищу.
 Джеймс налегал на копченого угря и бекон, у него всегда был хороший аппетит. Жаль, что, несмотря на это, парень остается таким худощавым.
 Сэмюел сделал большой глоток пива. Слава Богу, Сесили не решается досаждать ему разговорами на духовные темы в его собственном доме. Она немного помешалась на религии, особенно в последние три или четыре года. Она всегда была набожной, но теперь с ней стало трудно жить и он предпочитал избегать жену.
 Он не мог выругаться, боясь, как бы она не схватила Библию и не нашла какой-нибудь непонятный кусок Священного писания, от которого у него завяли бы уши. Даже исполнение супружеских обязанностей стало в последнее время затруднительно. Бормотание о распутстве, о грехах плоти — слишком большая плата за сомнительное удовольствие участия в этой процедуре миссис Моршем. Он с большей радостью улегся бы в постель с опытной и милой Бетти из соседней деревни, а потом расплатился бы за измену, представ перед Создателем. Божественное наказание оказалось бы не таким суровым, как то, что могла придумать Сесили.
 Он бросил взгляд на Джеймса. Волосы у него сильно выгорели на солнце и напомнили Сэмюелу о матери юноши. Он любил девушку со всей силой страсти, бушевавшей в молодой крови, но ей этого оказалось недостаточно. Ей хотелось болтаться по округе и наслаждаться положением жены баронета, несмотря на то что титул перешел к нему по наследству и не принес с собой никаких денег. Она устала от тяжелой работы на ферме и убежала с другим, но безвременно умерла от простуды в Чипсайде.
 Странно, что он до сих пор горюет о ней. Он запомнил ее любовь и горячие поцелуи, а не то, что она сбежала, оставив его с двухлетним сыном.
 Он помнил ночь, когда родился Джеймс. Роды оказались преждевременными, и Сэмюел боялся, что ребенок не выживет. Когда ему показали младенца, сморщенного и красного, только что покинувшего материнскую утробу, он не сказал ни слова, оставив свои подозрения при себе, хотя в мальчике не было ничего от Моршемов.
 Он так никогда ничего и не спросил, до того дня, когда нашел ее при смерти в жалкой комнатушке в гостинице, полной грубых матросов. Она призналась, что любила его, но не могла все время оставаться с одним мужчиной. В ответ на его вопрос она только посмотрела ему в глаза и кивнула, подтвердив, что Джеймс незаконнорожденный.
 В тот день он решил, что воспитает ее сына как своего собственного и что навеки похоронит правду. Поэтому, невзирая на то что в них не было ничего общего — ни жестов, ни желаний и мечтаний, ни надежд, которые могли бы связывать отца и сына, — Сэмюел Моршем сделал сына своей жены своим ребенком. Он гордился, что дал Джеймсу имя Моршемов.
 Слишком поздно он понял, какую цену заплатил за это Джеймс.
 Вторая жена нарожала ему дочерей, и никто не сомневался в его отцовстве. У всех девочек был нос Моршемов — у всех, за исключением Алисы. Но зато повадкой она удалась в отца и смеялась в точности, как он. И эту девочку он любил, как никого из своих детей.
 Иногда Сэмюелу казалось, что он обречен любить женщин, которые бросают его навеки. Однажды Алиса ушла, и с тех пор от нее не было ни слуху ни духу. И похоже, только они с Джеймсом горевали о ней.
 Еще когда Джеймс был маленьким, а Алиса и вовсе крошкой, между ними возникла особая связь Алиса очень долго не начинала говорить, потому что за нее разговаривал Джеймс.
 «Она хочет печенье», — говорил он, когда она указывала на кухонный буфет, или: «Она хочет на ручки», — когда малышка поднимала ручонки над головой. Не было забавнее зрелища, когда мальчик поднимал Алису на руки, а она ногами обхватывала его за талию, а руками обнимала за шею. Казалось, нет на свете силы, которая может их разъединить.
 Между Джеймсом и Алисой установились самые тесные в семье отношения. Они все время то смеялись, то шептались, сдвинув светлые головки, и шагу не могли ступить друг без друга.
 После исчезновения Алисы Джеймс похудел, осунулся, улыбался одними губами — взгляд был словно обращен в себя.
 — Значит, подъедешь ко мне на северный выгон? Сэмюел поднялся, подтянул брюки и надел куртку.
 Еще один приятный момент по утрам — никаких замечаний о хороших манерах и подобающей одежде за столом. Джеймс кивнул, глядя в тарелку.
 — На твоем месте я бы осмотрел переднюю ногу новой кобылы. Она, похоже, распухла.
 — Хорошо.
 Джеймс взглянул на Сэмюела и сразу же отвел глаза.
 Сэмюел хотел что-нибудь сказать, разрядить обстановку. Но где найти верные слова? Что отец говорит сыну? Он промолчал. Будь они другими, он взял бы юношу за плечи, обнял, излил бы собственное горе. Он повернулся и пошел по дубовому паркету столовой к выходу, затем вниз, к задней двери на конюшню.
 Наверное, он так никогда и не найдет нужных слов.
 Вместо того чтобы спать, Арчер стоял у окна библиотеки и смотрел, как пробуждается с рассветом Сандерхерст. Он не смог отдохнуть после ночного путешествия из-за заявления этой Беннетт. И не находил душевного покоя. Впрочем, он не возлагал вину за это на свою невольную гостью. За последний год он отвык от многих радостей жизни.
 Его женитьба на Алисе Моршем была обречена, и не смерть разлучила бы их. Склонности, характер, интересы — все сыграло свою роль в разделении того, что соединил Бог. Арчеру нужен был наследник. Его дядя не уставал напоминать ему об этом до самого своего смертного часа, до последнего вздоха, крепко держа племянника за руку и не сводя с него слезящихся глаз.
 Алиса была второй дочерью в семье, милое создание с кудрявыми светлыми волосами, розовыми щеками, с маленьким, но великолепно очерченным ртом, напоминавшим сжатые губки ребенка. Хрупкая молодая женщина, фанатично преданная семье, очаровала Арчера своей застенчивостью. Она говорила тихо, почти шепотом, и ему приходилось наклоняться, чтобы услышать ее. Еще она имела привычку подносить к носу свою сумочку и то и дело вдыхать приятный запах лавандовой воды. Он окутывал Алису словно облако.
 Он попытался заговорить с ней о книгах, но она заявила, что от чтения у нее болят глаза. Она не любила театр, утверждая, что он нагоняет на нее скуку либо тоску, однако любила музыкальные комедии, нестерпимо скучные, которые вызывали у него лишь досаду.
 Надо отдать ей должное: она умела обращаться с детьми, легко находила с ними общий язык, и они, в свою очередь, обожали ее. Арчер хотел, чтобы его дети были окружены не только оплаченной любовью нянек и гувернанток, но и родительской. Он был готов боготворить своих отпрысков и хотел, чтобы безраздельную преданность, которую Алиса проявляла по отношению к своим сестрам и их детям, она направила и на их собственных детей. Жаль, что она не захотела от него ребенка.
 Мэри-Кейт Беннетт тревожила его. Почему она вступила в игру Алисы?
 … Поначалу он не обеспокоился, когда жена не вернулась вовремя после визита к матери. Она имела привычку задерживаться в усадьбе Моршемов, не уведомляя его заранее о своем решении.
 Если его брак с Алисой оказался непростым, то общение с ее родственниками стало тяжким испытанием. Хотя тесть ему нравился: он заразительно смеялся и выращивал самых дорогих на Британских островах породистых лошадей. Женская часть семьи Алисы вызывала у него только одно желание — сократить их и без того краткие визиты. У всех сестер его жены, представительных и по-своему красивых, был одинаково резкий смех, похожий на крик осла, и одна и та же безответно вопросительная интонация. Его раздражали их жеманный вид и глупые улыбки. Но именно из-за матери Алисы он по возможности старался оставаться в Сандерхерсте. Приземистая, толстая женщина имела привычку зачитывать бесконечные отрывки из Библии, проявляя при этом упорство терьера. Она, как сразу увидел Арчер, относилась к тем людям, которые, находясь в гостях, никогда не понимают, когда следует уйти. Он не сомневался, что из нее получилась бы прекрасная проповедница. Сам он принял бы любую веру, лишь бы избавиться от ее присутствия.
 Когда прошли две недели, а от жены не пришло никакой весточки, он поехал, чтобы забрать Алису, раздраженный тем, что из-за своей антипатии к нему она перестала соблюдать даже видимость приличий, но не слишком опечаленный ее отсутствием. У Моршемов его ждало открытие: там ничего не знали о визите дочери в родительский дом. Его невинный вопрос о жене вызвал такую бурю, что и по сей день он ощущал порывы ветра. Алиса исчезла.
 В течение первого месяца Арчер справился о ней у соседей и во всех гостиницах на дороге в Лондон. Он поехал в Сити, наведался к своим адвокатам и после окончания зимнего сезона еще долго держал лондонский дом открытым, надеясь получить от нее известие.
 Прошел месяц, от жены не пришло ни слова, и тогда поползли слухи. К тому времени он разослал во все концы Англии объявления, обещавшие награду за сведения об Алисе или о ее местонахождении. Корабли, которые находились в порту во время ее исчезновения, уже вернулись назад, но никто не видел на них женщины, похожей по описанию на Алису. На объявления тоже никто не откликнулся.
 Сент-Джон нес свое бремя в одиночестве, избегая истеричного семейства жены и стараясь восстановить свою пострадавшую честь. С каждой неделей ему все труднее становилось сохранять выдержку под враждебными взглядами соседей и слуг. Его репутации был нанесен непоправимый ущерб.
 «Арчер, ты осел. От твоей репутации уже ничего не осталось».
 Он обнаружил, что его постигла участь самоубийцы, о чьем прошлом никто не вспоминает после того, как он окончил свое земное существование. «Ах да, Ричардсон, я хорошо его знал. Бедняга, такой конец». И таким образом «бедняга» навсегда оставался для всех Ричардсоном, пустившим себе пулю в лоб, и не важно, что он был терпимым мужем и хорошим отцом, заботился о своем имении и никогда не щипал служанок.
 «Бедняга Сент-Джон — убийца, знаете ли. Убил ее и глубоко закопал, никто никогда не найдет. Говорят, она сбежала, но мы-то с вами знаем, что он ее убил, бедняга. Наверняка бросил ее тело в, болото. Или сварил и съел вместо супа».
 Естественно, ни одна из этих сплетен не соответствовала истине. Неужели же о его невиновности должен объявить дьявол?
 Арчер никогда не верил, что человек может исчезнуть. Но вот уже целый год, как нет Алисы. Теперь он больше всего хотел не ее возвращения, а доказательств того, что он не мог и не убивал ее.
 Наверху, в утренней комнате, спал единственный человек, который мог знать, где Алиса. Кто эта женщина и чего она хочет от него? Принадлежит ли она к числу самозваных мистиков, наводнивших лондонское общество? Или она подруга Алисы? Но судя по всему, Алиса питала привязанность только к своим родным.
 С какой легкостью он попал в их ловушку! Если раньше он удивлялся, как Мэри-Кейт удалось пострадать не слишком сильно, то теперь знал: все было подстроено заранее. Хитрость, позволившая привлечь его, облегчить ей проникновение в его дом, в его жизнь!
 План, достойный Макиавелли. Алиса никогда не смогла бы придумать ничего подобного, но ей, должно быть, понадобились деньги, а она ничего не может получить без его согласия. Но этого никогда не произойдет, пока Алиса не появится в Сандерхерсте и не снимет с него обвинение в убийстве.
 Алисе незачем было прибегать к таким крайностям. Он с готовностью даст ей развод. Ему наплевать на поруганное имя. Он уже год живет, невинно оклеветанный, в окружении сплетен, слухов и открытых подозрений. Бесчестьем больше, бесчестьем меньше. Пусть его подвергнут остракизму за развод, а не за убийство жены!
 А если ей нужны только деньги? Вдруг Алиса возьмет его деньги и не появится? Тогда он станет последним в роду Сент-Джонов: ведь он никогда не сможет жениться! Необходимый ему наследник, ребенок, о котором он мечтает, никогда не появится на свет, по крайней мере законным путем.
 В его доме находится человек, который знает, где Алиса. Нелепая история Мэри-Кейт о призраках и явлении духов, о неясном шепоте не больше чем хитрость, чтобы усыпить его бдительность. Этого она хочет?
 По крайней мере Алиса нашла женщину, способную искусить его, — женщину яркую, с прекрасной фигурой и очаровательным лицом, со странной привычкой проводить пальцами по волосам на затылке, с запахом, естественным, как солнце, и утонченным, как корица.
 Нет, он будет держать ее тайную подругу в Сандерхерсте, пока не решит, что делать. Или пока Мэри-Кейт не расскажет ему всю правду.




 Глава 11


 Бернадетт Афра Сент-Джон, известная близким друзьям и двум-трем родственникам как Берни, а всем остальным как вдовствующая графиня Сандерхерст, с раздражением разглядывала своего усталого любовника. Моложе ее на двадцать лет, а дышит, как выброшенная на берег рыба! Он издавал не очень-то приятные звуки, и если бы она не была столь пресыщена, то столкнула бы его с койки и приказала покинуть каюту. Ей это не составило бы никакого труда, потому что она тяжелее его по меньшей мере на два стоуна и выше на три дюйма. Она была, как говаривала ее мать, наблюдая за ростом дочери, весьма рослой девушкой.
 Впрочем, он довольно мил, только не слишком опытен. Она бы с удовольствием повторила — чтобы он поупражнялся, а заодно привыкал. Щедрое предложение с ее стороны, подумала она, несмотря на то, что он остался единственным пассажиром-мужчиной на корабле Сент-Джона — остальные сошли в Макао. А так как до Англии ничего не предвидится, кроме нескольких жалких портов и бесконечной водной глади, это самый благоразумный способ дать ему еще одну возможность произвести на нее впечатление.
 Его звали Мэтью. Она выяснила это до того, как он зашел в ее каюту пропустить стаканчик бренди. О его прошлом она знала мало, о планах на будущее — и того меньше. Но у него был красивый золотистый загар, и, кажется, он без памяти влюбился в нее. Сейчас он что-то восторженно бормотал в подушку, и на лице графини отразилось удовлетворение. Ее опытность дает о себе знать, не говоря уже о годах странствий, во время которых она научилась разным штучкам.
 Женщина потянулась, подняв руки над головой, с удовольствием выгнулась. Она была гедонисткой, получала удовольствие от еды, бокала хорошего вина и компании занимательных людей.
 Свои временные жилища она устраивала в живописных и безопасных уголках, где местные жители были настроены дружелюбно. В Индии стояла ужасающая жара, но зато там был отважный полковник, весьма привлекательный мужчина, с серебристыми волосами и быстрой улыбкой. Правда, на него скорее произвел впечатление ее титул и тот факт, что она представляет в своем лице все несметные богатства Сент-Джонов. Жаль, если бы он больше любил ее самое, из этого могло что-то выйти. Забавно, что ее постоянно пытаются заставить соблюдать светские приличия, а ей хочется вести себя дерзко, необычно, вызывающе. Она везде оказывалась не на своем месте, но так ей хотелось. Она достаточно натерпелась в детстве, когда делала только то, что от нее требовалось, и позже, когда вышла замуж за человека, который ей не нравился. Вышла только потому, что подвернулся богатый граф.
 Но все оказалось не так уж страшно. Ее супруг, достойный человек, имел достаточно разума, чтобы скоро умереть, оставив ее одну с прекрасным сыном. Арчер, слава Богу, только иногда напоминал ей о покойном муже.
 За последние десять лет она наконец обрела некоторую свободу чувств и осталась относительно почтенной женщиной. В Северной Америке она упражнялась в стрельбе из лука и преуспела в этом деле еще и потому, что ее наставником был восхитительный молодой человек атлетического телосложения. Ничего, кроме пользы, не принесло и овладение огнестрельным оружием. Не говоря уж о ноже, привязанном к лодыжке. Она научилась очень ловко им пользоваться. В конце концов, одинокая женщина должна уметь постоять за себя.
 Мужчин в ее жизни было сравнительно немного, до последнего года, когда она наконец сорвала с себя маску респектабельности и начала делать то, что считала удобным и правильным. Мужчины, между прочим, занимаются этим веками, настало время и женщинам обрести свободу морали.
 В общем, она наслаждалась своим вдовством. Каждый день открывал ей что-то необычное, всюду ее ждала новая красота, суля радость и наслаждение. И Берни была счастлива разделить свое видение жизни со всем миром. Естественно, мир 1792 года был не совсем готов к встрече с Берни. Особенно Англия.
 Она покинула родину пятнадцать лет назад, полная решимости найти место, страну, город, где бы чувствовала себя как дома, и открыла для себя простую истину. Для нее не существует более подходящего дома, чем тот, который она сама для себя создала, надежный, как панцирь черепахи, под которым можно укрыться в минуту опасности. Разумеется, прошедшие годы не пропали даром. Берни познакомилась с разными культурами мира и с большим уважением начала относиться к династии, которая дала ей финансовую независимость. Она сменила английское высокомерие — веру в то, что весь мир с благоговением склоняется у порога Англии и жадно ест из ее рук, — на более реалистический взгляд на действительность. Но откровением для нее стало познание себя, сущности Берна-детт Афры Сент-Джон.
 Берни узнала, что ей очень идут яркие цвета, часто носила сари, потому что оно шло к ее ширококостной высокой фигуре. Она стригла волосы коротко, до плеч, носила японские украшения, которые обожала. Берни бегло говорила на семи языках, свободно управлялась с рисом при помощи палочек, изучала буддизм, Коран и Талмуд. Содержимое ее дорожных сундуков говорило о насыщенной жизни и самых разнообразных интересах. Помимо своего гардероба, она везла домой рулоны индийского батиста, китайского шелка и узорчатого ипрского полотна, постоянно бывший у нее в ходу кальян, свиток японских трехстиший — хокку, — сочиненных в ее честь немолодым японским поклонником, четыре разновидности лука-шалота, произрастающего в Юго-Западной Азии, и коллекцию тяжелых черных шаров из индийского каучука, которые ей нравились за их упругость.
 Берни вполне ясно осознавала, что в глазах большинства родственников, которые умудрялись следить за ней все эти годы, репутацию она имела скандальную. Чего не содержалось в письмах, то дополняли соглядатаи, сообщая многочисленной и заинтересованной родне о ее похождениях и достижениях. Первых, к сожалению, получалось больше.
 И все равно она радовалась возвращению на родину. Возможно, давал знать о себе возраст, требовавший оседлой жизни, которая когда-то казалась монотонной и неинтересной. Ей стало не хватать размеренности английского уклада. Природа и традиции, считавшиеся само собой разумеющимися, теперь представлялись бесценными — рождественское печенье с изюмом, пудинг, покатые холмы, скрытые туманом, великолепно ухоженные английские парки.
 Правда, она не жалела, что уехала тогда из Англии. Арчер вырос и стал совершенно самостоятельным, а ей отчаянно хотелось стать собой, а не просто вдовствующей графиней Сандерхерст, богатой, эксцентричной и ужасающе скучной.
 Но все же — да, она скучала по сыну. Они поддерживали оживленную переписку и раза два за эти годы встретились в чужих столицах. Письмо Арчера, в котором он сообщал о намерении жениться, Берни получила, когда застряла в какой-то пыльной индийской деревне. Если бы ей и удалось найти корабль и добраться до Англии, она опоздала бы на свадьбу на три месяца.
 Может, все и к лучшему. Она помнила Алису маленькой девочкой, одетой в желтое платьице, яркую, как солнечный день. Интересно, какой женой она стала сыну? Наверняка не очень хорошей. Да и никакая женщина не подойдет. И правильно, что она так и не поехала в Англию. Вряд ли из нее получилась бы хорошая свекровь.
 Что бы сказал сын, если б узнал, что она возвращается сейчас домой из-за него? Она нужна ему: в первый раз с тех пор, как ему исполнилось двадцать лет. В его письмах сквозило почти осязаемое чувство одиночества и отчаяния из-за бесплодных поисков Алисы. Она присоединит свои внушительные средства к его состоянию, и вместе они найдут пропавшую жену.




 Глава 12


 Он не стал стучать, лишив ее возможности выбора — впустить его или попросить уйти. Поворот ключа в замке, и Арчер Сент-Джон появился в дверном проеме, всеми своими действиями и непроницаемым выражением лица давая понять, что он ее тюремщик.
 Мэри-Кейт сидела в кресле перед камином, прикрыв ноги шелковым покрывалом. В руках у нее была одна из книг, которые он прислал ей, чтобы она не скучала.
 — Почему вы так на меня смотрите? — спросил он. — У меня выросли рога или вы оцениваете пределы моего легковерия?
 Видимость вежливости уничтожалась тоном Сент-Джона.
 — Я пыталась понять, какая опасность может вам грозить.
 — Земной ангел-хранитель, ведомый потусторонним голосом? Вам бы следовало брать деньги за доставляемое развлечение. Хотя должен вас поздравить, мадам. Очень интересная уловка — все эти разговоры о шепчущих голосах и видениях, но я полагаю, вы направляете свои стремления к более значительной цели, как, например, соучастие в некоем плане, придуманном вами и Алисой. В конце концов лучше сказать правду, не так ли?
 — Я уже сказала вам правду.
 — Вы представили необыкновенную версию, мадам, но я бы не назвал ее правдой. Моя жена мертва и насылает на вас призрачные сны. Образы моей жизни в мельчайших подробностях. А теперь она посылает вам предупреждение о грозящей мне опасности. Я правильно изложил?
 Он невесело усмехнулся в ответ на ее слабый кивок.
 — И что прикажете мне делать, мадам? Отдать из благодарности половину моего состояния? Хорошо заплатить вам? Почему вы придумали историю, в которой нет ни правды, ни смысла? Чего вы добиваетесь? В вашей сумочке не сидит сонм духов, готовых вылететь и заговорить через вас? Жаль, подумайте, какой замечательный способ обеспечить свое существование! Вы могли бы называть себя Мадам Беннетт — повелительница тайн.
 — Я совсем не хочу, чтобы меня посещали видения, Сент-Джон. — Она прямо взглянула на него. — Такое со мной случилось впервые.
 Губы Арчера скривились в полуулыбке, насмешливой и отнюдь не доброй. Мэри-Кейт решила, что ему незнакомо чувство сострадания.
 — Вас с Алисой можно поздравить: вы очень изобретательны. Правда, подобная сказочка больше подходит для детей. Где моя жена, мадам?
 — Я не знаю.
 Это выглядело пародией на какую-то игру: вопрос — ответ, быстро, сквозь зубы, а игроки казались уставшими от необходимости задавать вопросы и отвечать на них.
 Мэри-Кейт решила подойти к загадке с другой стороны. Нет сомнения, Алиса озабочена благополучием своего мужа. В той же мере, в какой граф жаждет получить сведения о жене. Возможно, если она разгадает одну загадку, то сможет найти ответ и на другую.
 — У вас есть враги?
 Он посмотрел на нее так, будто она потеряла разум. Наверное, так оно и есть, если она пытается быть с ним честной.
 — У меня много врагов. Но никто из них ничего не выгадает от моей смерти. Кроме того, это скорее деловые враги, а не личные. До того как моя жена покинула меня, мадам, я производил довольно приятное впечатление на людей.
 — Вы ездите верхом? Он поднял бровь.
 — Я понимаю, как и любой английский джентльмен. Но вы хорошо держитесь в седле?
 Вторая бровь присоединилась к первой.
 — Очень хорошо, — сказала Мэри-Кейт, опустив глаза. Вот уж она не думала, что он так удивится. — Есть еще что-нибудь, что может вам повредить?
 — В моей жизни нет ничего необычного, миссис Беннетт, кроме исчезновения жены. Не знаю, как вы сумеете с ней связаться, но уверен: сможете. Я буду несказанно счастлив, если стану свидетелем отправки этого послания. Скажите Алисе, что я хочу покончить с этим. Сейчас же.
 Губы девушки дрогнули, и, взяв чашку, она уткнулась в нее.
 — Не вижу ничего смешного в своих словах, — произнес Сент-Джон.
 — Я передам ваше пожелание, — сказала Мэри-Кейт, не в силах скрыть улыбку.
 — Вы смеетесь надо мной? Назовите причину, и я посмеюсь вместе с вами.
 Она посмотрела на него. Значит, он понял, что забавляет ее? Иногда в его черных глазах она замечала искорку смеха, отблеск чего-то недозволенного.
 — Мы составляем очень забавную пару. Вы — потому что вам не нравится отсутствие вашей исчезнувшей жены, а я — потому что мне это нравится. Я привыкла находиться среди людей, Сент-Джон. А в последнее время компанию мне составляли только служанки. Но они находились в моей комнате недолго и молча выполняли свои обязанности. Я подозреваю, им приказали не разговаривать со мной. Дух вашей жены был моим единственным компаньоном.
 — Вы с такой легкостью говорите о призраках, мадам. Разве не естественнее для человека испугаться при их появлении?
 — В вашем состоянии, возможно. Но для меня смерть не является новостью, Сент-Джон. Я помогала хоронить двух своих братьев, обмывала тело отца. Когда вы принадлежите к простым людям, не смерть должна страшить вас, а повседневное существование, а смерть — почти подруга.
 — Тем больше причин не доверять вам. В этой игре у вас все преимущества. — Он подошел к окну и провел ладонью по ткани шторы.
 — Вы ожидаете от меня лжи, а я говорю вам правду.
 — Вы, конечно, никогда не лжете? — Арчер повернулся и окинул девушку пристальным взглядом.
 — Мне случалось лгать, — призналась она, ставя чашку на поднос. — Иногда я говорила, что сделала работу, когда еще не закончила ее. Можете назвать это грехом, если хотите, но это касалось только времени.
 — А грехом умолчания вы не страдаете?
 — То есть не говорю всего, что знаю? Что еще я могу вам сказать? — Она сидела, перебирая пальцами край покрывала.
 — Почему Алиса прислала вас, вместо того чтобы вернуться самой? Чего вы добиваетесь, притворяясь, что она умерла?
 — Полагаю, бесполезно говорить, что я незнакома с вашей женой? — Ее взгляд был открытым и серьезным.
 — Бесполезно.
 — Вы верите только в то, что можно потрогать, Сент-Джон?
 — Я нахожу, что это самый надежный способ справиться с жизнью, мадам.
 Он отодвинул от края стола изящную статуэтку пастушки.
 — И не оставляете места для веры, надежды или хотя бы случайности?
 — Я не собираюсь обсуждать с вами вопросы религии, мадам, а что касается случайности, то это слово, которым обозначают невнимательность. Тот, кто внимательно относится к окружающему, видит связи так называемых случайностей.
 Почему ее внимание привлекло легкое прикосновение его пальцев к фарфоровой фигурке, тихое поглаживание посоха пастушки?
 — Значит, вы мне не поверите?
 — Нет, мадам. Надеюсь, вы выскажете какие-нибудь пожелания в отношении вашего жилища, — сказал он и, прекратив поглаживать пастушку, слегка поклонился.
 — С моей стороны было бы глупостью предъявлять претензии. Вы посадили меня в чудесную клетку. — Она обвела комнату взглядом, потом улыбнулась Сент-Джону. — Такая легкость в обращении с богатством поражает меня. И мне немного стыдно: я завидую — еще один мой грех, в котором я без труда сознаюсь. Возможно, я завидую не вашему богатству, а безразличию, с которым вы его принимаете. Вам не надо думать о хлебе насущном. Вы когда-нибудь тревожились о завтрашнем дне, Сент-Джон?
 — Стало быть, ваш замысел — наказать меня за мое положение? — Его улыбка стала враждебной. — Так-то вы понимаете уважение?
 — Уважать вас за графский титул? Или за ваше богатство? Ни то ни другое не вызывает уважения само по себе, Сент-Джон. Вы потеряли мое уважение, когда стали моим тюремщиком. За что мне относиться к вам с почтением?
 Он подошел к двери и открыл, едва сдерживая ярость.
 — Вы переходите все границы, мадам. Подозреваю, что вы не церемонились бы даже с королем!
 — Будь моя воля, я не стала бы довольствоваться участью прислуги, Сент-Джон.
 — Да, вы решили играть роль посредника с духом, который сами и выдумали.
 — С духом, который вас очень любит.
 Он повернулся к ней, совершенно изменившийся.
 Злость исчезла, раздражение угасло, черные глаза сверкали, как агаты. Лицо застыло, словно высеченное из гранита. Даже руки безжизненно повисли. Он стоял, расправив плечи и выпрямившись, будто прикованный к столбу.
 — Она любила меня? Вы так это называете? — В его голосе прозвучали бесконечная усталость, сожаление и, к ее удивлению, отчаяние. — Поэтому она и завела любовника? Поэтому и стала прелюбодейкой? Если Алиса меня любила, то мне жаль того человека, которого она возненавидит. Сознайтесь в двуличии, чтобы я мог отпустить вас и жить дальше своей жизнью. Скажите Алисе, что я дам ей все, что она пожелает, включая сколько угодно денег, но взамен хочу немедленной свободы. Если ей нужен документ о разводе, я обращусь в парламент.
 Не жесткость его последних слов заставила Мэри-Кейт смотреть ему вслед, когда он закрывал дверь, но выражение его лица, на котором застыли безразличие, усталость и непреклонность. Даже камень дает трещину, и она убедилась в этом, заметив боль, мелькнувшую в черных глазах Арчера Сент-Джона.




 Глава 13


 — Накорми его как следует, Реймонд.
 Арчер устало повернулся и взглянул на запад. Уже совсем стемнело — он целый день провел в седле в отчаянной и тщетной попытке хоть немного забыться.
 — Да, сэр!
 Конюх еще раз поспешно стащил с головы шапку, скорее из страха, чем из почтения. Арчер подозревал, что слуги боятся его до смерти. Лучших слуг он заполучил не благодаря своей репутации, а толщине своего кошелька. Странно, что он не вызывает страха в Мэри-Кейт Беннетт.
 Он решил, что день вдали от Сандерхерста пойдет ему на пользу больше, чем сидение в библиотеке в размышлениях о неожиданной гостье, и воспользовался случаем, чтобы навестить родителей жены. Он появлялся у них не часто, потому что не выносил тещи, и ловил себя на том, что обращается с тестем со смешанным чувством жалости и нетерпения. Но возможно, Алиса дала о себе знать родителям, которым была очень преданна.
 День оказался потраченным совершенно впустую: Арчеру так и не удалось убежать от преследующих его мыслей.
 Ферма Моршемов представляла собой несколько скромных построек, окружавших большую конюшню. Господский дом — внушительное сооружение на тридцать комнат — располагался неподалеку, связанный с остальными строениями посыпанными гравием дорожками. Из Сандерхерста сюда рукой подать. Арчер проскакал это расстояние меньше чем за четверть часа. Но пропасть между ним и родителями его жены измерялась милями.
 Теща встретила его, как он и ожидал, пристальным взглядом, сложив на груди руки и поджав губы. Впрочем, Сент-Джон был готов к ее враждебности. Он послал записку, прося разрешения навестить их. Сесили ответила кратко и сдержанно, предупредив тем самым о прохладном приеме.
 У нее было квадратное лицо, широкий лоб. Будь она мужчиной, ее лицо могло стать приятным, но у женщины оно оказалось невыразительным. Арчер всегда удивлялся, почему все ее дочери красивы. Годы брали свое, заострив черты ее лица. Нетерпимость выдавала плохо скрываемую злобу.
 Он передал повод одному из конюхов, слегка поклонился теще и предложил ей руку, чтобы проводить в гостиную. Она оставила без внимания и то и другое.
 — Я не надеялась снова увидеть вас так скоро, Сент-Джон.
 Она всегда называла его так. И раньше между ними не было никакой сердечности, но теперь от этой женщины веяло ледяным холодом.
 Он кивнул в ответ, не желая опускаться до банальностей.
 — Есть у вас новости о моей дочери. — Она пытливо уставилась на него, будто хотела заглянуть ему в душу.
 — Этот же вопрос я задал бы вам, мадам.
 — Она находилась в безопасности в лоне своей семьи, Сент-Джон, однако исчезла, став хозяйкой Сандерхерста. — Сражение началось, она пустила первую кровь.
 На мгновение он задумался: не попытаться ли смягчить ее, разрушить воздвигнутую ею стену? А сообщила бы она ему, если бы даже получила от Алисы письмо? Сомнительно. Арчер вдруг ощутил себя безмерно усталым. Нет, он не станет очаровывать Сесили Моршем.
 — В таком случае не стану обременять вас своим присутствием, мадам.
 Он отвесил поклон и пошел на конюшню, где нашел Сэмюела, как всегда помогавшего конюхам. Тесть чистил одного из своих племенных жеребцов. Другому человеку это могло показаться занятием странным, если не сказать — унизительным, но не Сэмюелу. Он не гнушался никаким трудом и в лучшие дни их отношений подробно рассказывал Сент-Джону о том, как идут дела в его хозяйстве — от рациона лошадей до их успехов на скачках.
 Арчер постоял несколько секунд, пока Сэмюел кратким кивком не дал понять, что заметил его. А разве он ждал чего-то другого? Да, признался он себе в глубине души. Он всегда питал уважение и симпатию к Сэмюелу Моршему, сумевшему превратить убогую конюшню в ферму, питомцы которой славились по всей Англии.
 — Давно мы вас не видели, да и моя Алиса уже год как пропала. Вы поэтому здесь?
 Моршем взял скребницу и уверенными движениями принялся чистить Эксельсиора. Ласково потрепав жеребца, он взглянул на Сент-Джона.
 — Мне нечего сообщить вам, Сэмюел. А вы что-нибудь скажете мне?
 Несколько минут прошло в молчании. Тишину нарушали только издаваемые животными звуки, которые немного смягчали возникшую между людьми напряженность. Где-то засмеялся конюх, со звоном упал какой-то металлический предмет, кто-то кого-то позвал, и тот откликнулся.
 — Я всегда считал Алису ангелом. Нежным и добрым херувимом, сошедшим на землю. Она была самой красивой девушкой, со светлыми волосами и прекрасными голубыми глазами. — Сэмюел стал убирать приспособления для ухода за лошадью, повернувшись спиной к графу. — Вы не можете отрицать, что у нее был покладистый характер и чуткое, любящее сердце.
 Какой прок рассказывать тестю о своих печалях? Арчер как можно мягче произнес слова, которые тот хотел услышать:
 — Она была достойна вас, Сэмюел.
 — Я отдал ее вам в жены, Арчер, думая, что это будет благословенный союз для вас обоих. Не буду кривить душой, я хотел для Алисы и богатства, и положения. Но если бы я знал, что она исчезнет, то оставил бы ее старой девой, но не отдал за вас. — В глазах Моршема не осталось и следа приветливости, которой они сияли прежде, и Арчер больше не чувствовал к нему той симпатии, которую всегда испытывал росший без отца мальчик к хозяину фермы. — Моя Алиса не убежала бы, несмотря ни на что. Она никогда бы не сбежала!..
 Все обратную дорогу Арчер размышлял. Он всегда сторонился своих соседей. Постоянно погруженный в думы и сомнения, он отталкивал всех своей мрачностью.
 Как соотнести слова Сэмюела о своей дочери с его собственными воспоминаниями о жене? Речь как будто шла о двух разных людях.
 Он не любил Алису. Возможность более теплых отношений между ними была потеряна холодными зимними вечерами, когда они часами молча сидели в гостиной и думали каждый о своем, не желая сократить разделявшую их пропасть отчуждения; тишину нарушало только пощелкивание и потрескивание дров в камине. А может, эта возможность исчезла летом, когда он стремился меньше находиться дома, лишь бы не оставаться рядом с неулыбчивой женщиной, которая из хрупкого создания, каким была в день свадьбы, превратилась в призрак со светлыми волосами, окутанный молчанием — постоянным молчанием. А лету предшествовала весна, когда Алиса не проявляла никакого интереса к Сандерхерсту, только бродила из комнаты в комнату и проводила пальцами по мебели, словно проверяла, хорошо ли вытерли пыль горничные, выглядывала на улицу, чтобы убедиться, выбивают ли ковры и проветривают ли шторы и покрывала. Такие распоряжения всегда отдавала экономка, а не хозяйка дома, которая рассматривала свое поместье как временную остановку на пути куда-то дальше.
 Нет, он не любил своей жены, но и ненависти к ней не испытывал. Она пришла позже, осенью, в самое любимое им прежде время года. Алиса вдруг начала улыбаться и даже что-то напевать про себя, а полные надежд ожидания Арчера превратились в равнодушие, а затем в ненависть.
 Она была счастлива — по-настоящему счастлива в своем прелюбодеянии.
 Он уже много лет не испытывал даже мимолетной радости. Не в этом ли крылась его неприязнь? Алиса счастлива, а он никогда не испытывал этого чувства. Кто-то смог развеселить Алису, спрятавшуюся в коконе молчания. Его гордости нанесли удар. Кто-то заставил Алису светиться радостью, и это не был он, ее муж.
 Какая наивность, Арчер! Он не был таким наивным со времени своих отношений с Милисент. Ему только исполнилось девятнадцать, и он влюбился в леди Милисент Денуорт. Молодая, замужем за человеком старше на тридцать лет, она утверждала, что он ее притесняет и угрожает ей. Разумеется, Арчер поверил жалобам, порывался защитить бедняжку и наконец бросил вызов чудовищу, посмевшему тиранить любящую и нежную душу.
 Более мудрый человек поверил бы оправданиям мужа, задумался бы, почему сэр Грегори не спешит защищать честь жены. Более мудрый человек постарался бы раздобыть у очаровательной леди Милисент кое-какие сведения. Но он этого не сделал. Он упрямо преследовал сэра Грегори и травил до тех пор, пока не вынудил вступиться за свою честь. Арчер не стал стрелять в воздух, как это сделал сэр Грегори, а выстрелил в своего противника. Сэр Грегори выжил, и этот факт списали на плохой прицел пистолета, а не на недостаток мастерства Сент-Джона. Он мог убить этого человека! Ни для кого из присутствовавших в то туманное утро на поединке это не было тайной.
 На этом фарс не закончился. Он поспешил в дом леди Милисент, чтобы сообщить, что ее жестокий муж больше не причинит ей зла, и застал ее в постели сразу с двумя его приятелями, которые совершенно растерялись, когда он появился в комнате.
 Тем хуже для наивности.
 Сент-Джон вышвырнул приятелей за дверь в чем мать родила и вернулся в спальню, где леди Милисент с помощью горничной пыталась найти платье. Он не стал ждать, пока она оденется, и затащил в свою карету полуодетой. Путь до места поединка занял десять мучительных минут, на протяжении которых леди Милисент верещала, как уличная торговка. Он выволок ее из кареты, подвел упиравшуюся женщину к тому месту, где лежал сэр Грегори, и швырнул на землю.
 — Ваш муж, мадам! — с презрением произнес Арчер, понимая, что его жестоко предали.
 Она показалась ему потасканной проституткой — волосы растрепаны, голая грудь торчит наружу, юбки задрались до колен. Ничто не защищало ее от взглядов двадцати мужчин, большинство из которых, как он узнал позже, уже видели ее в костюме Евы.
 Он повернулся и пошел прочь, не обращая внимания ни на угрозы, которые она кричала ему вслед, ни на гул удивленных голосов. Вскоре он узнал, что она уехала из Англии в Италию, где и умерла несколько лет спустя на руках у одной очень решительной графини, возмущенной тем, что ее муж предпочел постели англичанки спорт. Узнав о ее судьбе, Арчер на долю секунды задумался о леди Милисент. Впрочем, она не заслуживала и этого.
 С тех пор он больше не доверял ни женским слезам, ни клятвам.
 Тогда почему его так больно ранило предательство Алисы? Арчер не подозревал, что окажется настолько уязвимым, и с удивлением обнаружил, что его душа не до конца оделась в броню. Женитьба стала чем-то новым в его жизни, и он собирался подчиниться ей и преподнести жене свою истерзанную и кое-как залеченную душу. В обмен на смиренную искренность он ожидал верности, хоть немного доброты, возможно, привязанности. Только от своих будущих детей он ждал любви.
 Вместо этого жена исчезла, прислав утешительный приз — женщину, служившую заложницей правды.
 Может, он вредит своим же интересам, держа взаперти Мэри-Кейт Беннетт? Возможно, лучше отпустить ее? Только тогда он раскроет мотивы ее поступков, предугадает дальнейшее развитие нелепой пьесы.
 Как может человек, насквозь лживый, неестественный, выглядеть настолько потрясенным? Когда он объявил, что Алиса — прелюбодейка, Мэри-Кейт смотрела так, словно пошатнулась самая основа ее веры, она казалась священником, лишившимся благодати, ребенком, брошенным родителями. Откуда взялись эти чувства? Из чулка, набитого фальшивыми переживаниями? Неужели он хотя бы на мгновение поверил в ее искренность и сочувствие? Он хотел рассмеяться ей в лицо и выказать презрение за то, что она так умело извлекает на свет подходящие в данный момент чувства. Ему хотелось раскритиковать ее вульгарные рыжие волосы, яркие губы, сливочный оттенок ее кожи и красоту ее глаз.
 Сдержала его та блеснувшая слезинка. Ее чистое совершенство. Сочувствие чужого человека. Как если бы она знала, чего ему стоило это признание.




 Глава 14


 Помоги ему…
 Мысль всплыла на поверхность из бездны сна, бледная и бесформенная, приняла резкие очертания и заставила Мэри-Кейт проснуться.
 На кровати в ее комнате лежала прекрасная пуховая перина, застланная пахнущими ромашкой льняными простынями. Кровать задергивалась тяжелым пологом. Всегда стоял кувшин с горячей водой и лежали чистые мягкие полотенца, в камине никогда не гас огонь. В просторном помещении было много украшений из золота и слоновой кости. Стены оклеены французскими обоями, на окнах висели шелковые узорчатые занавески бледно-желтого цвета. Роскошная, теплая и очень уютная комната. Но в этот момент она ужасала.
 Мэри-Кейт села в постели, прижав руку к груди, словно хотела унять бешеное биение сердца. Она удивилась неодолимому желанию убедиться, что с Арчером Сент-Джоном ничего не случилось.
 Одежда досталась ей по наследству от какой-то неизвестной женщины, но сейчас не имело значения, как она сидит на Мэри-Кейт. И остановилась она у двери не из-за одежды, а из-за того, что не могла выйти из комнаты. Она — пленница! Девушка схватилась за дверную ручку, но та не поворачивалась. Затаив дыхание, она прильнула к двери, прижала к ее резной поверхности ладони, будто желая пройти сквозь нее, приложила щеку к выпуклому позолоченному узору.
 Помоги ему…
 Она не могла, ничего не могла сделать! Мэри-Кейт повернулась спиной к двери и оглядела свою красивую тюрьму. Возмущение, которое она испытывала в первые дни своего заключения, сменилось каким-то другим чувством. Раздражением? Гневом?
 Красный проблеск на горизонте, как полоска крови, резал глаза. Вдалеке начиналась гроза, зигзаг молнии ткнулся в землю, воздух стал прохладнее. Помоги ему…
 «Я ничего не могу сделать». Помоги ему…
 «Я ничем не могу ему помочь. Пожалуйста, уходи». На секунду комната осветилась бело-голубой вспышкой. На доли секунды, показавшиеся вечностью, сияние прожгло ее мозг. Время остановилось, все стихло, прервалось даже дыхание. Лежащий на полу восточный ковер показался бледным при свете, вобравшем в себя ослепительное сияние тысячи солнц. Прошла секунда, раздался оглушительный взрыв грома, стены содрогнулись, и снова все затихло.
 Мэри-Кейт чуть не упала, потрясенная мощью стихии. По телу побежали мурашки. Воздух изменился, посвежел.
 Мэри-Кейт зажала руками уши, не желая признаться, что едва жива от страха, что готова забиться в шкаф. Но и там она не освободится от своей мучительницы.
 Помоги ему… Он в опасности…
 Послание не оставляло места для сомнений. Оно ясно стояло перед ней в утреннем свете и требовало действий. Помоги ему… — Я не могу выйти из комнаты! — услышала она свой собственный голос.
 Ответом ей стал удар грома. Казалось, сотрясалось все здание. Разведя руки, Мэри-Кейт спиной прижалась к двери, пытаясь удержать равновесие.
 Помоги ему…
 В ней нарастало чувство отчаяния, сознание обреченности, такое нестерпимое, Что ей захотелось кричать. Ее сдерживал только заползавший в душу ужас.
 Помоги ему…
 Мэри-Кейт повернулась и забарабанила кулаками по золоченой резьбе, чувствуя в ответ сотрясение дерева. Но прочная дверь не поддалась, не распахнулась под натиском владевшего девушкой страха. Она била и била в нее кулаками, надеясь побороть сопротивление панелей. Стук сливался с раскатами грома, ярость природы присоединялась к ее тревоге.
 Помоги ему…
 Мэри-Кейт не нужно было подстегивать. Она уже и сама хотела только одного — найти его. Защитить. Спасти! Порыв ее был столь силен, что она не заметила, как до крови поранила о резьбу руки. Она не чувствовала боли, не замечала, как стекает по двери и по запястьям кровь и застывает капельками на дубовом паркете у нее под ногами.
 Ей нужно убедиться, что он жив!
 Когда дверь распахнулась, Мэри-Кейт чуть не заплакала от облегчения, но тут же натолкнулась на живую преграду, мешавшую ей, вставшую между ней и Арчером. Через несколько секунд она поняла, что это он и есть.
 Не задумываясь, она прижала ладони к его груди, не обращая внимания, что прикасается к обнаженной коже и пачкает ее своей кровью. Она провела руками по шелку его халата, ощупала плечи, словно хотела оценить их силу, коснулась подбородка, шеи.
 Сент-Джон схватил девушку за запястья, отодвинул ее от себя и увидел глаза Мэри-Кейт, в которых застыл испуг. И залитое слезами лицо.
 — Скажите мне, что вы целы!.. — потребовала она и попыталась вырвать руки, тревожно оглядывая Сент-Джона с головы до ног.
 Он кивнул:
 — Со мной все в порядке, клянусь вам.
 — Вам не плохо? Вы не ранены?
 — Нет. Я не школьник, покинувший родной дом. — Он мягко отвел от себя ее беспокойные руки. — А вы не моя мать, чтобы беспокоиться о моем здоровье, мадам.
 Лихорадочные движения Мэри-Кейт сменились нежными, ласкающими прикосновениями к его коже. Ее ладони кровоточили, и она отмечала Сент-Джона своей кровью, ставила личное клеймо. Арчер отошел к кувшину с водой, намочил полотенце и вернулся к Мэри-Кейт. Вытащил занозы, а потом в полном молчании стал обтирать ее руки, снова и снова, пока не смыл все следы крови.
 Руки у нее дрожали. От страха? Или из-за какого-то темного чувства, соединившего двух людей с разным прошлым и сомнительным будущим. Из-за ощущения, выдававшего себя дрожью тела, пересохшими губами и перехваченным дыханием. Опасное чувство! Она давным-давно не испытывала ничего подобного.
 Его пальцы двигались от запястий к локтям, стараясь успокоить Мэри-Кейт, будто они обладали волшебной способностью исцелять. С каждым движением дыхание Сент-Джона становилось все напряженнее, а ее — смягчалось. Он стоял очень близко, возвышаясь над ней, одетый в один лишь темно-синий шелковый халат. Ей захотелось распахнуть его и прижаться щекой к груди Арчера, обхватить руками обнаженное тело. Просительница, и жертва, и кающаяся грешница.
 Она смотрела на него в полутьме. Слабые лучи рассвета начали проникать в открытое окно и осветили комнату, где стояли Сент-Джон и Мэри-Кейт, затихшие под напором непрошеных чувств и желаний, и ни один из них не мог произнести ни слова.
 Странно, но она никогда его не боялась. Высокомерный, раздражительный, он своими резкими словами мог сильно ранить, однако она не испытывала в его присутствии страха.
 Мэри-Кейт ощущала бурлящую в нем страсть. Как будто ей приоткрылась сущность этого человека, и она заглянула в такие глубины его души, о которых мало кто подозревал Она видела его гнев, слышала упреки, чувствовала боль и нечто связавшее их в этот утренний час в доме, погруженном в сон. Одиночество. Она всегда была одинока.
 Она раздвинула халат и прижала ладони к его груди, будто хотела оставить там отпечаток, провела пальцами по волосам на его груди — жест скорее возлюбленной, чем перепуганной женщины.
 Мэри-Кейт тряхнула головой, и все вокруг словно встало на свои места. Она вдруг со смущением увидела их обоих со стороны. Лицо у нее запылало.
 Сент-Джон заключил ее в кольцо своих рук. Кровать находилась совсем рядом… Небо посветлело. Соблазн, страсть не исчезли, лишь затаились.
 Надо сдвинуться с места, сделать шаг в сторону. Надо освободиться из его рук. Нельзя было касаться его груди, гладить, мечтать прижаться губами к ней…
 Она ведь не распутница, что бы ни говорили злые языки. Только один мужчина знал ее, но его ласки не растревожили ее. Эдвин был сдержанным человеком, хотя и добрым по натуре, поэтому он и женился на ней. Его любовные ласки ни разу не затронули души Мэри-Кейт, не заставили пожелать их повторения, как это происходило сейчас, когда она стояла в объятиях мужчины, стражем которого ей приказано стать. Приказано духом его жены.
 Дыхание Сент-Джона, теплое и шумное, соперничало с громким стуком ее сердца. Мэри-Кейт отступила бы, но он не позволил ей отойти, крепко сжав ткань ее халата с чужого плеча и притянув к себе. Ничто не разделяло их теперь. Смутные желания охватили ее, она почувствовала вкус чего-то запретного и дорогого, как шоколад. Странные желания, если учесть, что его глаза горели гневом. Но за ним проступало другое чувство — тревожащее и властное. Желание. Мощное и опьяняющее. Он как опытный соблазнитель заманил ее в свои объятия шепотом лживых обещаний, и она поверила им. Но ведь он не умолял ее, не обхаживал, а стоял как статуя, выражающая мужское превосходство, уверенность в себе и… пугающую привлекательность.
 Ей следовало бы вырваться, а не простодушно улыбаться в ответ на его взгляд и не гладить его по груди.
 — Значит, вы моя награда за доверчивость? — с сарказмом произнес он, и его губы насмешливо искривились.
 Руки Мэри-Кейт застыли, прервав нежные прикосновения. Арчер Сент-Джон совсем не игривый котенок.
 — Я удержу вас, только если поверю? Ну же, — проговорил он, когда она отстранилась от него, — не надо смотреть на меня так, будто я убил вашу лучшую подругу. Хотя почему бы и нет, Мэри-Кейт? Меня ведь подозревают именно в убийстве, и Алиса, без сомнения, рассказала, что моя репутация становится все хуже и хуже с каждым днем, пока она где-то прячется.
 Он с такой силой потянул Мэри-Кейт к себе, что она чуть не задохнулась. Статуя ожила и оказалась яростным воином. Его гнев, не сдерживаемый никакими условностями, изливался свободным потоком.
 Запустив пальцы в волосы Мэри-Кейт, Арчер сжал ладонями ее голову, словно собирался раздавить череп, если не получит ответы на свои вопросы. Мэри-Кейт и глазом не моргнула, когда он резко наклонил ее назад, только ухватилась за его руки, чтобы не упасть.
 — Сделка, пожалуй, стоящая, Мэри-Кейт, — прошептал он.
 Его губы нашли ее ухо, опустились по мягкому изгибу шеи. Она почувствовала холодок его зубов там, где билась ниточка пульса, нежную угрозу, невысказанное предупреждение.
 — Чего ты от меня хочешь? — спросил он, не отрываясь от ее кожи. Слова прозвучали неразборчиво. А может, это было лишь движение губ?
 Сент-Джон накрыл ладонью ее шею; его лицо заслонило свет, его вопросы ворвались в ее мысли.
 Но она могла предложить ему лишь правду, чистую правду, без прикрас:
 — Ничего.
 Пальцы одной руки по-прежнему цепко держали ее за волосы, другая легла на горло. Неужели он сейчас задушит ее, чтобы сломить упрямство? На секунду ей показалось, что так и будет: его глаза грозно блеснули. Потом хватка Сент-Джона постепенно ослабла, он отпустил ее и попятился.
 Мэри-Кейт покачнулась, потерла горло и сердито взглянула на Сент-Джона, но ее взгляд не произвел на него никакого впечатления. Арчер Сент-Джон снова превратился в статую, не испытывавшую сожалений и не имевшую, по всей видимости, никакого желания извиниться.
 — Я неверно выразилась, — сказала Мэри-Кейт, ненавидя себя за слабый, дрожащий голос. — Кое-что мне от вас нужно. — Она отступила при виде снова вспыхнувшего в его глазах огонька, который говорил о чувствах, истинное значение которых она побоялась бы выяснять. — Мне нужна свобода. Я буду рада никогда больше не слышать посланий вашей жены. И я жалею только о том, что заговорила с вашим кучером.
 Она повернулась, вошла в утреннюю комнату и захлопнула дверь у него перед носом.




 Глава 15


 — Ты цел, мальчик?
 Сэмюел Моршем смотрел, как Джеймс поднимается с земли. Гроза подошла совсем близко. Все утро Пинатар проявлял беспокойство: он почуял кобыл и знал, что принесет ему этот день. Такая нелепая ошибка — на Джеймса не похоже. Надо было обернуть подковы жеребца, чтобы он в возбуждении не поранил кобыл, и тот, кто постоянно имеет дело с лошадьми, знает, что для этого нужно не менее трех крепких мужчин. К тому же надвигалась гроза. Но мысли юноши блуждали где-то далеко. Как обычно в последнее время.
 Жеребец чуть не затоптал его — Джеймс едва успел откатиться в сторону, чтобы избежать удара.
 — Все в порядке.
 Он стоял, отряхивая пыль, на почтительном расстоянии от жеребца, который дико косился на него выкаченными глазами.
 Пинатар неспокоен, да и Джеймс не в себе. Бледный как смерть и напряженный, как натянутая струна, — он опять провел бессонную ночь.
 Вечерами он, бывало, шел в гостиную и немного играл на спинете. Приятные звуки, успокаивающие после хлопотного дня. Сэмюел привык к ним. Но эта музыка уже давно прекратилась, тогда же Джеймс перестал обращать внимание на разные мелочи, которые могли привести его к гибели. Словно мальчику и в самом деле было все равно, жить или умереть. И в этом, разумеется, его, Сэмюела, вина.
 Сэмюел намотал повод на руку и накинул петлю на крюк, вбитый в столб ограды. Как долго тянется день! Сэмюел тяжело вздохнул. Почему сейчас, когда столько времени прошло и столько возможностей упущено, он почувствовал острое желание пойти мальчику на уступки и дать денег на любимые им занятия музыкой? Из-за непонятных снов, которые снились ему последнюю неделю? Он просыпался на заре и лежал, глядя в потолок и горюя. Он слышал плач Алисы. Она сидела под своим любимым деревом, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками, и смотрела вдаль глазами, полными слез.
 Он и сам не раз просыпался в слезах, уверенный, что уже больше никогда не увидит своей любимой девочки. Может, она и потерялась, но с ужасающей ясностью Сэмюел чувствовал, что ее никогда не найдут.
 Может, поэтому он и решил помочь Джеймсу? Настало время платить долги.
 — Пинатар подождет, Джеймс, — сказал он, похлопав молодого человека по плечу.
 Джеймс был хрупкого телосложения — еще одно напоминание о его матери. Как и музыка. Сколько раз он слушал пение Каролины и думал, почему Господь дал ангельский голос женщине с сердцем грешницы? Но пути Господни неисповедимы. Трудно разобраться в своем ближнем.
 — Это не очень легко, мальчик, сам-то я давно этим занимаюсь.
 Сэмюел зашагал в конец выгона, к блестевшему в утреннем свете пруду. Дождь наконец прекратился.
 Мужчины прислонились к ограде — два разных человека с общим прошлым. Они различались характерами, желаниями, способностями. А связывала их случайность и любовь к одной и той же женщине: тайная любовь одного и отцовская — другого.
 — Думаю, тебе надо ехать учиться музыке, если, конечно, хочешь.
 Сэмюел знал, что еще несколько лет назад вызвал бы этим предложением бурю радости у Джеймса. Сколько он себя помнил, мальчик всегда мечтал стать композитором. Не раз он слышал, как Джеймс говорил, что одно из его самых больших желаний — попасть в Вену и слушать там симфонии Моцарта и Гайдна.
 Но теперь его подарок казался до странности ненужным. Сэмюел чувствовал себя генералом, стоявшим на залитом кровью поле битвы. Дым, гарь, груды мертвых тел и тошнотворный запах смерти. Какой смысл говорить о победе, когда она досталась такой ценой? Что теперь Джеймсу Вена?
 Здесь, на ферме Моршемов, воспоминания об Алисе подстерегали на каждом шагу. Вот по этой дорожке она бегала ребенком. В ветвях этого дерева пряталась вместе с Джеймсом, когда Сесили звала их на обед. А на той двери сарая они катались, пока не погнулись петли. Тогда их обоих за это наказали.
 Вдруг Джеймс подумает, что его прогоняют? Или для него уехать — значит потерять ее, забыть воспоминания, которые он хранит в сердце?
 Какой ценой он дает своему мальчику свободу? Он повернулся и посмотрел на юношу, которого всегда признавал сыном. До того дня — два года назад, когда он подвыпил, разгоряченный успехом, — выиграл на скачках в Эпсоме. Виски развязало ему язык, и он сыпал своими тайнами, как монетами, которые бросал бармену.
 За один вечер Джеймс превратился из сына в незаконнорожденного, лишился положения, которое, подозревал Сэмюел, и так не слишком его волновало.
 — Зимой тебе понадобится помощь, — натянуто улыбнулся Джеймс.
 — Я найму работников.
 — Я пока останусь.
 — У тебя дар. Не дай ему пропасть.
 — Я уеду через месяц или два, — сказал Джеймс. Может быть, за это время что-нибудь да изменится.
 Сэмюел не удивился, что его запоздалое предложение встретило такой прием. В конце концов он предлагал Джеймсу то, что тому причиталось. Ничего уже теперь не исправишь. Родство душ. Не это ли мудреное понятие связывало брата и сестру? Он никогда и не думал об этом, но, может быть, стоило гораздо раньше рассказать все Джеймсу? Все могло пойти по-другому.
 Алиса не вышла бы замуж за графа Сандерхерста и не исчезла бы. А Джеймс не выглядел бы так, как сейчас, — словно жизнь вытекает из него.
 Если бы все изменить! Но об этом его желании не знала ни одна живая душа. Даже теперь он не мог произнести ни слова.
 Сколько лет Джеймс любил Алису? Всегда?
 И не поэтому ли Алиса исчезла?..




 Глава 16


 Ей предоставлена свобода передвижения по Сандерхерсту.
 Удивительную новость объявила ей приветливо улыбавшаяся молодая горничная, ничуть не смущаясь и не испытывая никакой неловкости при разговоре с узницей Арчера Сент-Джона. Это тут же навело Мэри-Кейт на две мысли. Или бедная девушка слишком наивна, чтобы что-то понять, или это не первый случай, когда ее хозяин запирает в своем доме невинных женщин.
 Хотя, если это и было тюремное заключение, для Мэри-Кейт оно оказалось менее тяжелым, чем жизнь на свободе. Ей подавали восхитительную еду, приносили книги из хозяйской библиотеки, обращались, как с уставшей гостьей, которая только и думает об отдыхе Непривычное времяпрепровождение для женщины, которая всю жизнь работала, чтобы прокормить себя. За исключением тех месяцев, когда она сменила труд в услужении на выполнение обязанностей жены Эдвина.
 Дверь осталась открытой, и Мэри-Кейт в нерешительности замерла перед нею, желая и страшась сделать первый шаг к свободе. Она не ожидала, что ее охватит такая дрожь. Она, Мэри-Кейт, была самым некрасивым предметом в этом доме.
 Куда она смотрела, когда Сент-Джон тащил ее вверх по великолепной лестнице? Стены были обиты желтым шелком самого нежного оттенка, как взбитые желтки. Холл внизу украшали кружевная резьба по дереву, бронзовые ручки в форме единорогов и драконов. В конце холла висело огромное, во всю стену, живописное полотно с изображением порта. Ряды кораблей, а за ними высокие горы в дымке тумана. На переднем плане был изображен красивый корабль с выкрашенным в темно-синий цвет корпусом. Медные части снастей сияли на солнце, ветер надувал гордые белые паруса. На борту виднелось его название — «Фортунатус».
 Держась за перила, Мэри-Кейт стала спускаться. На площадке она остановилась, освещенная цветными лучами, струившимися сквозь витраж, на котором святой Георгий поражал дракона. Сколько она простояла, наслаждаясь красотой картины и купаясь в потоке цвета, будто в радуге, созданной руками художника?
 Вдруг девушка почувствовала мягкий толчок, будто ребенок схватил ее за юбку и потянул за собой, в свою любимую комнату, где можно играть и смеяться. Ощущение было столь явственным, что Мэри-Кейт даже взглянула вниз, чтобы убедиться, что не зацепилась за перила и не разорвала подол.
 У подножия лестницы стоял надменный слуга в черном сюртуке, черных панталонах и невысоких сапогах. Мэри-Кейт приняла бы его за знатную особу, не знай она, как выглядят мажордомы. Ведь иногда они кажутся более аристократичными, чем их хозяева. Знает ли этот чопорный человек, кто она, подозревает ли, что она редко бывала в верхних этажах господских домов? Судя по тому, как он смотрел сквозь нее, знал. Она кивнула ему не менее царственно, чем он, забавляясь про себя нелепостью ситуации. Однако ей удалось подавить смешок и просто улыбнуться.
 Она безотчетно повернула налево и оказалась в длинном широком коридоре с тремя дверями. Мэри-Кейт выбрала последнюю, повернула ручку и толкнула дверь.
 Так, наверное, выглядит рай. Стены затянуты шелком цвета индиго, огромные — от пола до потолка — окна обрамлены затканными голубым с золотом шторами. Под ногами лежит ковер с причудливым растительным орнаментом, насыщенный цвет каждой ниточки которого вместе создает приглушенный тон. Фреска на потолке — голубое небо в белых облаках — дает ощущение бесконечной высоты залитой солнцем золотисто-голубой рукотворной долины, в которую человек поместил свои самые ценные сокровища.
 В комнате расставлено несколько витрин красного дерева. В первой лежала потертая кожаная сумка. Мэри-Кейт озадаченно нахмурилась, провела пальцами по деревянной раме, но не стала поднимать стеклянную крышку. Во второй и третьей тоже было не много экспонатов — детская вязаная шапочка и манускрипт с иллюстрациями, которые выглядели старыми и хрупкими от времени. В четвертой же на синей бархатной подушечке покоился большой драгоценный камень. Трудно было угадать настоящий цвет камня — может, это кусочек бархата сделал его синим.
 Мэри-Кейт подняла стеклянную крышку и, взяв камень, повернулась к свету, лившемуся в комнату через окна. Она слышала о таких камнях — бриллиантах и сапфирах, — принадлежащих королям. Но никогда раньше не видела ничего подобного, а тем более не держала его двумя пальцами, как игрушечный шарик. Драгоценность искрилась, будто пила свет, а потом неохотно его отдавала. Камень казался очень чистым, как кусочек льда голубоватого оттенка.
 Она обтерла его носовым платком и положила на место.
 Любая другая женщина, подумал Арчер, не дала бы ему покоя, выведывая стоимость камня, или стала бы мечтать об украшении из него. Но Мэри-Кейт наверняка не упомянет о том, что видела камень.
 С галереи под потолком он с интересом наблюдал, что же заинтересует его пленницу. Похоже, ее больше прельстила игра света в гранях хрустальной вазы, а не сама ваза. Дважды ему казалось, что, следя за разноцветными отблесками на стенах, она поднимет глаза и заметит его, и дважды она следовала взглядом лишь за неверной полоской света, очарованная, как ребенок, в первый раз увидевший радугу.
 Он услышал, как она засмеялась, и этот звук, низкий и гортанный, заставил его ощутить себя до странности одиноким. Он прислонился к стене и, сложив на груди руки, продолжил свое наблюдение.
 Мэри-Кейт… Даже имя ей не подходит. Слишком строгое, слишком простое для нее. Ей нужно такое же необычное имя, как облако рыжих волос, как кожа цвета сливок, которая так часто розовеет. Ей следовало бы носить имя, более точно отражающее ее непокорную душу. Какая натура скрывается под маской невинности?
 Впрочем, в ней столько же невинности, сколько в нем святости.
 Сегодня утром она выглядела перепуганной, отчаявшейся, как мать, которая ищет потерявшегося ребенка. А в следующее мгновение превратилась в распутницу, испытывающую его выдержку. Арчер хотел предостеречь, что играть в такие игры небезопасно. Он слишком долго находился один, слишком долго у него не было спутницы, подруги, любовницы.
 Она накинула пеньюар, оставленный Алисой, сшитый на женщину хрупкую и не такую высокую, не имевшую столь пленительных изгибов тела. От нее исходил изумительный аромат восточных пряностей.
 Догадывалась ли она, как ему хотелось отбросить опасения и сдержанность? А вместо этого он лишь позволил себе на мгновение столкнуться с ней, ощутить ее упругое тело. Они соприкоснулись пальцами босых ног, коленями и ладонями. Неосмотрительно, глупо и… мимолетно. Арчер хотел бы изо всех сил прижать ее к двери. Острота собственного желания потрясла Сент-Джона, она грозила уничтожить все запреты, наложенные на него правилами приличия.
 Увы, ни время, ни место не подходили для утоления страсти. Женщина, разумеется, тоже. Все эти мысли пронеслись в его мозгу, но были остановлены вожделением, возникшим в его чреслах. Он приподнял ее подбородок, ее губы раскрылись навстречу ему. Как хорошо было бы смешать ее дыхание со своим! Обладание! Какое красивое слово для столь примитивного чувства!..
 Дыхание и остановило его. Едва заметное дуновение, тихий вздох, легче прикосновения перышка, и все же он услышал его. И узнал сквозившее в нем возбуждение.
 Женщина сомнительной добродетели.
 Ее прислала Алиса.
 Вспомнив об этом, он содрогнулся от боли. Потом на смену ей пришла не злость, как он ожидал, а усталость, как будто взяли свое бессонные ночи последнего года.
 Непонятная женщина, опасная. А может, и нет, подумал он, наблюдая за показавшимися из-под пеньюара лодыжками.
 В ней есть что-то от ребенка, надежда, которую не так легко разрушить, дух, который нелегко сломить. Словно само собой разумеющееся, она предложила ему невозможное и ждала, что он примет это. Он принял, оценив характер, измысливший такую историю. Арчеру с неожиданной силой захотелось и самому стать ребенком, забыть о своих многочисленных обязанностях взрослого человека, отбросить в сторону титул — на час, а может, и больше. И играть, как играют друг с другом дети, охваченные радостью и счастьем.
 Мысли, приятные тем, что никогда не станут реальностью… Мэри-Кейт не ребенок, невинной ее тоже не назовешь. Она чужой человек с тайными намерениями. Сент-Джон нисколько не сомневался, что ее появление означает постепенное возвращение в его жизнь Алисы, что бы ни говорила на этот счет Мэри-Кейт…
 — Вы часто этим занимаетесь? Изучаете своих гостей с таким пристальным вниманием?
 Арчер чуть не подпрыгнул от этих слов и поглядел вниз. Она, улыбаясь, смотрела на него, окутанная солнечным светом. Очаровательная улыбка — без злости, презрения или упрека за утреннюю сцену. Он не мог не улыбнуться в ответ, вынужденный к перемирию ее открытостью:
 — А кто не загляделся бы на женщину, играющую радугой?
 Она не ответила и на сей раз одарила его улыбкой, которой испокон века пользуются женщины, чтобы и увлечь, и предостеречь.
 — Я думал, вы предпочтете прогулку на свежем воздухе, — добавил Сент-Джон.
 — Мне показалось, что пойдет дождь.
 Он пропустил мимо ушей эту ложь. На небе не было ни облачка.
 — Или прогулку по менее уединенным помещениям Сандерхерста.
 — Это какое-то особое место?
 Арчер стал спускаться вниз по лестнице. В детстве он часто прятался здесь от матери или от отца.
 Наконец он оказался рядом с ней и вдохнул бы запах ее духов, если бы она позволила себе такую роскошь. Он не мог представить, чтобы ее носовой платок пах розами или сиренью. Разве что сандаловое дерево, восточный акцент, намек на тайну? Совсем не женский запах.
 — Я вторглась в запретное помещение? — Мэри-Кейт поспешно огляделась.
 — Эта комната известна только членам семьи, и многие пропускают ее. Я удивился, что вы так легко ее нашли. — Он приблизился на шаг. — В детстве это была моя любимая комната. Я прятался тут и играл на галерее в пиратов. Не рассказать, скольких несчастных я заставил пройтись по доске над морем. — Едва заметно улыбнувшись, он взглянул вверх, на галерею. — Как ваши ладони? Сент-Джон протянул руку, и она положила свои ладони на его раскрытую ладонь. Он внимательно осмотрел их. Кроме одной-двух царапин, ничто не указывало на довольно сильное кровотечение.
 — Вы непредсказуемый человек, Арчер Сент-Джон.
 — В каком смысле, Мэри-Кейт Беннетт? Улыбка у него получилась такой же, как у нее, — дразнящей и бесконечно мягкой. Его удивило, с какой легкостью он выказал свои чувства.
 — У вас ужасно грозный взгляд и нежнейшее прикосновение.
 Он отпустил ее руки и отвернулся. Похоже, она никогда не следит за своими словами.
 — У вас не было братьев или сестер, если вы представляли себя одиноким пиратом?
 Сент-Джон повернулся к ней и улыбнулся:
 — Я был единственным наследником, если хотите знать. Моя мать сказала мне, что, выполнив свой долг перед Сент-Джонами, больше не пускала отца в свою постель. Естественно, она призналась в этом, только когда я достиг совершеннолетия. Ребенком я думал, что у меня будет брат или сестра, тер свой волшебный камень и надеялся, надеялся.
 Мэри-Кейт ничего не ответила, какая-то дымка заволокла ее глаза. Не глядя на Арчера, она отвернулась и устремилась к алмазу, лежащему под стеклом на бархатной подушечке, а потом удивила Сент-Джона, подойдя к выставленной тоже под стеклом детской шапочке.
 — Говорят, она принадлежала Генриху Восьмому, — непринужденно проговорил Сент-Джон. — Один из моих предков присутствовал при его рождении и, по слухам, приводил юному Гарри молоденьких девушек. — Он подошел и встал рядом, не подавляя ее, но и не выпуская из поля зрения. — В ответ тот оказался весьма щедр к семейству Сент-Джонов.
 — Вы храните шапочку как высокую награду? — Улыбка снова тронула губы Мэри-Кейт. Хотел бы он знать, какая мысль ее вызвала. — А сумочка? С ней тоже связана какая-то история?
 — Это кошелек первого из Сент-Джонов, он до сих пор хранит запах сандалового дерева. Вполне подходящая вещь, чтобы напоминать о предках и об источнике нашего богатства.
 Она отвернулась и пошла к другой витрине. Он остался на месте.
 — Вы не спросили про алмаз.
 — Поскольку вы не верите почти ни одному моему слову, Сент-Джон, сомневаюсь, что поверите моему объяснению.
 — Я на минуту забуду о своей недоверчивости.
 — Я не люблю драгоценности да и вообще ценные вещи, которые могут пропасть.
 Он поднял крышку витрины и взял камень, который она до этого подставляла свету.
 — Камень, которым я очень хотел владеть, — тихо проговорил Арчер. — По крайней мере до тех пор, пока отец не увидел, что я его трогаю. — Он замолчал.
 — И что он сделал?
 Сент-Джон вернул камень на место и взглянул на Мэри-Кейт.
 — Высек меня так жестоко, что я неделю не мог встать с постели. Как видите, я не принадлежал к его любимцам хотя и был единственным ребенком. Интересно, что бы он сделал, если бы у него было еще на ком поупражняться? — Брошенный на Мэри-Кейт взгляд был полон сарказма. — Даже моя мать его не выносила, а она находит общий язык с большинством людей.
 — Таким образом вы узнали, что за все надо платить.
 — Как вы догадались? Вы хорошая ученица, Мэри-Кейт. Что или кто вас так хорошо учил?
 — Рассказываете мне о своем детстве в обмен на рассказ о моем? — Она с укоризной, но в то же время задорно посмотрела на него. — Я была единственной девочкой из десяти детей. Вы хотели брата или сестру, а я хотела, чтобы меня хотя бы заметили среди остальных.
 — Однако вы сказали, что у вас нет родных, или вы забыли о такой малости?
 На ее лице появилось замкнутое выражение, сквозь которое, казалось, не смог бы пробиться ни один лучик света. Словно она собрала все свои тайны, аккуратно запрятала их поглубже и тщательно застегнулась на все пуговицы.
 — Вы не расскажете мне? Ваша цель заставить меня гадать, пока вы будете кутаться в плащ таинственности?
 — Для чего? Продлить мое пребывание здесь? Сделаться объектом жалости? Или лишить вас ваших денег? Я вовсе не такая, какой вы себе меня представляете. — Она покачала головой, будто упрекая его. — Моя семья бросила меня, Сент-Джон. Вот и вся история.
 — Но у вас же есть брат!
 — Я ему не нужна, — тихо произнесла девушка и, подняв глаза, обнаружила, что Сент-Джон пристально смотрит на нее.
 — Почему у меня такое чувство, что вы обречены на поиски? — так же тихо спросил он. — Вы не успокоитесь, пока не отыщете своих родственников, так?
 — Разве желание иметь семью так ужасно?
 — Я с радостью отдал бы вам часть своей, однако сомневаюсь, что они приняли бы вас, поскольку вам нечего им дать. Алчная компания эти Сент-Джоны.
 На губах графа мелькнула улыбка и тут же пропала, оставив лишь тень усмешки.
 — Почему в вашем доме так тихо? Здесь могла бы разместиться половина Лондона.
 — Я ценю свой покой, мадам, и свою жизнь в Сандерхерсте. — Он подошел к одному из высоких, под потолок, окон. — Вы здесь первая гостья.
 — Я? А Алиса?
 Он круто повернулся и уставился на нее, словно не веря своим ушам.
 — Бог мой, я был прав, вы слишком дерзки для прислуги! Сколько раз вас увольняли?
 — Ни разу. Мужья держали меня при себе, чтобы было к кому приставать, если удастся, а жены не выгоняли потому, что я хорошо работала.
 — И вы причиняли им столько же боли, сколько и мне, — давали отпор и задавали нескромные вопросы?
 Отвернувшись от залитой солнцем Мэри-Кейт, Арчер сжал в кулаке край шторы.
 — Вы ведь не поверите, если я скажу, что вела себя тихо и скромно?
 В ответ на столь невероятное заявление он расхохотался. Подошел к женщине, стоявшей в лучах солнца.
 — Очень жаль повергать вас в уныние, — мягко проговорил он. — Лучше стараться избегать работы в услужении, если она делает вас тихой и сдержанной. Поэтому вы и вышли замуж или это случилось по любви?
 — Я скажу вам, если вы ответите на мой вопрос. Но думаю, не ответите.
 Они улыбнулись друг другу. Арчер подумал, что для тюремщика и узника у них складывается несколько странный разговор. Она не была настоящей узницей, эта Мэри-Кейт Беннетт из числа прислуги, а он держал себя слишком уж внимательно для тюремщика.
 — Об Алисе? А разве вы не знаете всего, что нужно? Или она не нашептала вам, что была здесь несчастна и предпочитала чувствовать себя не хозяйкой, а гостьей?
 Девушка подошла поближе к витрине с бесценным алмазом. Ее глаза сверкали, как бриллианты.
 — Как можно быть несчастной в таком месте? Здесь как в волшебном замке!
 — Увы, в представлении Алисы здесь обитал не принц, а тролль.
 Не в силах вынести ее сочувственный взгляд, он вернулся к окну.
 — Некоторые считали, что я зря вышла за человека намного старше себя, — сказала Мэри-Кейт. — Но он был добр ко мне, а в то время я нуждалась в доброте.
 — Поэтому вы убедили себя, что любите его.
 — Нет. — Она посмотрела на него, и ее глаза показались ему глубокими, как море. — Я не верила, что полюблю, но обнаружила, что могу уважать его.
 — Вы так его и не полюбили? Даже за его достаток и щедрость?
 — Откуда вы знаете, что он был зажиточным?
 — Обычная история, Мэри-Кейт. Старые женятся на молодых, искушая их не силой, а деньгами. Так был ваш пожилой муж добрым и щедрым?
 Она огорчилась, и глаза ее потухли. Почему он решил, что увидит в них ее душу?
 — Он был добрым по-своему. — Взгляд ее изменился, стал почти обвиняющим. — Но я не жалею о своем замужестве и не стыжусь того, что мечтаю о лучшей доле. Разве преступление — хотеть от жизни большего, чем весь день выносить ночные горшки?
 — И сносить щипки фермеров?
 Он улыбнулся, и она удивилась его нежеланию вступать с ней в спор.
 — Им это удавалось не больше одного раза. — Презрительная гримаса исказила черты ее лица.
 Арчер с неудовольствием осознал, что оказался ничем не лучше глупых лепных амуров на потолке, очарованных и все время радующихся.
 Когда она ушла из комнаты, он не последовал за ней. Он дал ей возможность свободно гулять по Сандерхерсту — не только из жалости, но и желая выяснить ее намерения. Ему хотелось узнать, не попытается ли Мэри-Кейт сбежать. И что она захочет взять с собой в качестве вознаграждения? На оба вопроса он получил ответ, когда она положила голубой алмаз на место. «А поэтому, Арчер, ты испытываешь к ней теплые чувства?»
 «Не глупи, приятель. Она лакомый кусочек. Обладает чувством юмора, способна заставить тебя раскрыть перед ней душу». Занятно: ведь он не слишком противился ее мягким расспросам. Она хитра. Нет, чертовски очаровательна!
 Тем не менее он пошел в ее комнату, чтобы найти какие-нибудь свидетельства неискренности этой женщины. Но ничего не обнаружил в ее сумочке за исключением скомканного носового платка и двух фартингов.
 На столике у кровати лежала тонкая книжка в кожаном переплете, которую она выбрала из тех, что он ей прислал. Открывая «Элегии», Сент-Джон вспомнил, что она не рассердилась на него за книги, а поблагодарила. Книга открылась на часто читаемой странице: «Отпусти мои жадные руки и дай им свободу утешать и ласкать, пленять и терпеть твою волю». В душе его гостья распутна, подумал он, кладя книгу на место.
 В шкафу стояла маленькая ковровая сумка, дно которой протерлось почти до дыр. В ней лежала сорочка с пожелтевшими рукавами, щетка для волос, старая, оправленная в серебро, и пара аккуратно сложенных чулок. На полке лежала шляпа, на крючках висели ночная рубашка, халат, синий плащ и два платья, такие же уродливые, как и то, которое носила Мэри-Кейт.
 В этих жалких вещах не оказалось ничего, что указывало бы на ее связь с Алисой. Ничего противоречащего той жизни, какую, как он предполагал, она должна вести, — жизни, полной тяжелого труда, приправленного долей трагедии.
 Деньги для Мэри-Кейт послужили бы достаточным основанием сыграть такую роль, но эта мысль не нашла в нем того отклика, на который он рассчитывал. Слишком простое объяснение.
 Женщина, которая равнодушно кладет на место редчайший алмаз, но танцует со светом, как будто это ее приятель. Которая верит в привидения и духов и пришла защитить его.
 Он вдруг понял, что хочет верить ей. Ведь если человек загнан на обрыв под угрозой меча, это еще не значит, что он действительно хочет прыгнуть вниз. Нет, он подойдет как можно ближе к обрыву, но если она протянет руку и предложит ему полететь вместе с ним, здравый смысл в нем возобладает. Только себе он признался бы в желании верить ей. За прошедшие годы он научился скрывать свои мысли и предположения, не доверяя их ни одной живой душе, не давая пищи сплетням и лишая оружия тех, кто хотел причинить ему зло.
 Сейчас, в минуты покоя, перед ним возник вопрос, который он предпочел бы не услышать. А если она говорит правду? Если она действительно незнакома с Алисой?.. Тогда что все это значит?..
 Картины висели там, где им и полагалось висеть. Просто Мэри-Кейт не знала, что существует такое место, как галерея жен. Алиса была женой Сент-Джона, последней в кажущемся бесконечным ряду хороших и плохих портретов.
 Откуда она узнала, что это Алиса? Так же как узнала, что эта дверь приведет ее сюда, как подошла к этой картине. Она мечтала о том, чтобы побыть ею, когда разглядывала себя в зеркале.
 Алиса смотрела на нее с картины, сидя на зеленом ковре травы. Позади нее высился Сандерхерст — внушительное трехэтажное сооружение из кирпича цвета старого золота. В высоких узких окнах отражается розово-желтое рассветное небо. Над каждым окном прилепилась грубо вырезанная ухмыляющаяся горгулья. Рядом с Алисой стоит корзина с копошащимися в ней щенками спаниеля; один из них навеки застыл у нее на коленях.
 Красивые локоны светлых волос обрамляют милое, в форме сердечка лицо. Остальные волосы Алисы перехвачены лентой и украшены розовато-лиловыми розами и листьями зелени. На губах играет улыбка, какая всегда бывает на таких портретах, но она не отражается в небесно-голубых глазах Алисы. То ли художник не смог передать искренность чувства, то ли оно просто отсутствовало.
 Мэри-Кейт мысленно поставила Алису рядом с собой: девушка гораздо ниже ее, более хрупкого телосложения. Она казалась воздушной, привлекательной не только красотой плоти, но и добротой души. Через секунду впечатление исчезло, остался только портрет, наследник тайны.
 Где ты, Алиса? Чего ты хотела от жизни? О чем мечтала? Неужели здесь тебе было так плохо?
 Мэри-Кейт разглядывала портрет, обхватив себя руками. Возможно, если она посмотрит на него подольше, то сквозь краски и холст увидит душу этой женщины?
 Почему ты убежала с любовником? Как ты могла причинить такую боль? Неужели ты настолько ненавидела Арчера? Или настолько любила другого? Что с тобой случилось?
 И пожалуй, самый важный вопрос: Почему я, Алиса?




 Глава 17


 Берни купила карету с четверкой лошадей. Ехать в наемном экипаже слишком долго, а она никогда не отличалась терпением. Жаль, что остальные вещи прибудут не скоро: понадобится несколько фургонов, чтобы доставить вес, что собралось у нее за эти годы.
 Да, приятно все же быть одной из Сент-Джонов, пусть и заплатив за это девятью ужасными годами жизни с отцом Арчера. Деньги облегчают существование, хотя она вполне обошлась бы без раболепия. Она никогда не понимала, почему некоторые люди считают богатых добрыми. Берни была не слишком приятной особой, хотя и старалась не тиранить окружающих. Разумеется, она не отличалась добротой, как несколько ее знакомых, и становилась острой на язык, когда ее что-то задевало. Только небеса знали, как она любила конфеты и прикосновения красивых мужчин. Но кланялись ей так, словно она была иконой или божественной девственницей, сошедшей с Олимпа. А божественные девственницы жили на Олимпе? Не важно! Странная и чуждая ей мысль, но она отвлекла внимание графини от подхалимажа со стороны представителей конторы, которая вполне удовлетворительно вела ее дела, притом, что клерки очень уж пресмыкались перед ней. Это вызывало у нее головную боль.
 Задержавшись на два дня, Берни получила обещание, что они не сообщат о ее приезде в Англию ни Арчеру, ни многочисленным родственникам. Ей удалось, сохранив приличный и почтенный вид и не потеряв очарования, наконец-то распрощаться с ними и направиться на север от Лондона.
 Берни откинулась на подушки своей новой кареты, стараясь не обращать внимания на довольно резкий запах лака и еще более едкий запах конского пота, и представила, что находится на борту корабля, покачивающегося на волнах.
 Остаток путешествия прошел в одиночестве. Милый Мэтью сошел на берег в одном из портов, несмотря на ее протест, а заменить его оказалось некем. На корабле плыли мать и дочь — два жеманных существа, боявшиеся даже выйти из каюты, не говоря уже о том, чтобы оказаться на солнце, и старый бородатый господин, который просидел в каюте до конца пути. Берни слышала, что кок говорил о люмбаго, когда нес пассажиру жаркое.
 Надо заметить, что кормили их на корабле Сент-Джона отменно. Ей пришлось на палец расставить юбки в талии. Вынужденная неподвижность плохо скажется и на всем остальном ее гардеробе.
 Скоро она приедет в Сандерхерст и будет наслаждаться долгими прогулками по зимнему парку. Досадно: когда она уезжала из Южного полушария, там была зима, и, проведя в пути несколько месяцев, она снова попала в зиму.
 Ну да ничего, она знает много способов согреться, подумала Берни и улыбнулась.
 — Так вот где вы провели целый день, Арчер?
 Мэри-Кейт откинула назад голову, чтобы целиком охватить изумленным взглядом освещаемое солнцем стеклянное сооружение. С четырех сторон высоко вверх уходили тысячи рам — стены из прозрачного стекла. Хрустальный дворец, хранивший в себе красивые зеленые растения.
 Здесь пахло, как в лесу после дождя, когда воздух наполняется запахом теплой земли, прелых листьев и травы. Однако землю тут не устилал ковер из пестрых листьев, не лежали под ногами круглые пятна солнечного света, не щебетали птицы, не слышалось журчания ручейка. Здесь было царство ароматов и растений, появившихся по воле человека. На удивление печальное место, несмотря на изобилие буйно растущей зелени.
 Сент-Джон не очень обрадовался, увидев ее, отметила про себя Мэри-Кейт, но он редко ей радовался. За последние несколько дней выражение его лица, напоминавшее грозовую тучу, сменилось обыкновенным хмурым видом. Однако сегодня он снова извлек прежнее выражение. Что ж, иногда приходится осваивать труднодоступные места и смягчать гневных людей.
 Молодая женщина с безразличным видом подошла к нему, любуясь картиной, которую являл собой сердитый граф. Некоторые люди выделяются благодаря своей одежде, а некоторые — невзирая на то, что на них надето. Даже с закатанными рукавами, в черных перчатках до локтей, расстегнутом воротничке и старом, заляпанном рабочем фартуке Арчер Сент-Джон производил впечатление благородного, высокомерного и в данный момент раздраженного аристократа.
 — Вам не следует приходить сюда, мадам. Я позволил вам выходить из вашей комнаты, но это не означает, что вы можете ходить, где вам вздумается.
 — Вы ведете себя так, будто имеете право распоряжаться моей свободой, Арчер. Это тайное убежище?
 Она осмотрелась, понимая, что само ее присутствие выводит его из себя.
 — Это моя лаборатория, мадам.
 — Лаборатория?
 — Совершенно верно.
 Сказал как отрезал. Находясь в стеклянном здании, нужно быть осторожнее, Арчер Сент-Джон таким тоном, как острым ножом, можно разрезать сверкающие панели.
 — Вам нравится возиться с растениями, Арчер?
 — Я не «вожусь с растениями», как вы изволили выразиться. Вас не касается моя работа в оранжерее.
 — Из чего я делаю вывод, что вы больше ничего не скажете и продолжите молчать, поджав губы.
 — Я был бы признателен, если бы в будущем вы воздержались от появления в подобных местах. Здесь для вас нет ничего интересного, мадам.
 — За исключением вас, Арчер. Вы самая привлекательная часть Сандерхерста.
 Выражение его лица вызвало у нее улыбку. Она разглядела замешательство и что-то еще, очень быстро упрятанное под маску холодности, но возбудившее в ней любопытство и смелость.
 Она без труда нашла оранжерею. Через служанку спросила Джонатана, похожего на лорда мажордома, благодаря которому хозяйство графа находилось в безупречном порядке. Джонатан, не колеблясь, указал ей путь в лабораторию Сент-Джона, только задумчиво посмотрел на девушку, прежде чем направить ее туда.
 Она никогда раньше не думала, что растения могут стать предметом научных исследований. Она шла следом за Арчером вдоль рядов с нежными ростками, рядом с которыми были прикреплены таблички с длинными латинскими названиями. Одни растения были не больше ее ногтя, другие сидели в больших глиняных горшках, стоявших под приспособлениями, напоминавшими раструб лейки. Когда она проходила мимо одного из них, внутри него забулькала вода и душем низверглась на растение.
 Мэри-Кейт закрыла глаза и подставила лицо под облако водяной пыли. Кожу закололо тысячью иголочек. Она улыбнулась, потом открыла глаза и увидела, что Арчер Сент-Джон смотрит на нее без своей обычной сдержанности. На мгновение маска безразличия упала, и девушке открылось лицо человека.
 Во взгляде Сент-Джона не было ничего неделикатного, однако у Мэри-Кейт все равно родилось такое ощущение. Обещание удовольствия, проблеск чего-то загадочного, приятного и совершенно ей неизвестного. То ли от страха, то ли от предвкушения ее тело наполнилось теплом.
 И тут же все пропало. Тепло осталось, тревожа, заставляя затаить дыхание, но настоящий человек снова спрятался за безразличием. А может, и вовсе не появлялся?
 — Как видите, это не совсем обычная «возня с растениями», миссис Беннетт. Я очень серьезно отношусь к своей работе.
 — Можете называть меня Мэри-Кейт. Я ведь обращаюсь к вам Арчер.
 — Знаю.
 Прозвучало ли в его голосе неодобрение? Какой он все-таки двойственный человек: одной рукой манит, а другой — отстраняет!
 — Надеюсь, вы не против принципов равенства. Он поднял бровь:
 — Вы часто высказываете то, что думаете, Мэри-Кейт? Заверяю вас, даже если коровы будут не против, вам с трудом удастся найти работу с такими привычками.
 Она улыбнулась, услышав, как он произнес ее имя, и провела пальцами по нежным перышкам папоротника, размышляя, хочет ли он услышать правду или просто подходящий в данной ситуации ответ. Без сомнения, второе, но их отношения с самого начала несли на себе отпечаток непонятной искренности. Впрочем, какое это теперь имеет значение!
 — Я всегда скрывала свои мысли, Арчер, была такой, какой окружающие хотели меня видеть. И обнаружила, что самое трудное в жизни — сначала понять, кто ты, а потом решить, как вести себя, оставаясь самой собой. Идешь ощупью, словно нашариваешь в темноте туфлю. Никто не подскажет, как быть собой, нигде это не написано. Нет, я не часто говорила другим то, что думала. Я приобрела эту привычку только в последнее время.
 Он ничего не сказал в ответ на ее признание. А повел в ту часть оранжереи, где было свободное пространство, предназначенное для опытных работ — прививки одних растений и черенкования других. Вдоль одной стены стоял стеклянный ящик. Девушка обратила на него внимание, и Сент-Джон объяснил, для чего он предназначен:
 — Это для больных растений. Для зараженных ростков.
 — И что с ними делается?
 — В основном они погибают, — сказал он.
 — Но вы держите их здесь.
 — Потому что они могут выжить.
 Мэри-Кейт повернулась и пристальна посмотрела на Сент-Джона, с тем же выражением, с которым он смотрел на свои образцы, — с интересом и надеждой.
 — Чем вы еще здесь занимаетесь, Арчер?
 — Выращиваю кое-что, — ответил он, и в голосе его прозвучал сарказм. — Растения, которые, как считают, не могут расти в Англии.
 Он с трудом стащил перчатки и открыл еще одну дверь. Они оказались во влажном и светлом помещении. К высокому потолку крепились факелы, пятна копоти говорили о частом их использовании. Постоянная влажность поддерживалась системой орошения, как в соседней комнате.
 Граф подвел Мэри-Кейт к незнакомому ей дереву с простыми листьями и маленькими белыми цветами, собранными в выпуклые грозди.
 — Это Pimentа, dioica — пояснил он, нежно касаясь листьев пальцами. — Когда ягоды созревают, их сушат и используют как пряность.
 Он открыл стеклянную банку, которую достал с верхней полки, и окунул в нее палец. Поднес его к самому рту девушки, наблюдая при этом за выражением ее лица. Попробуй это, говорили слова. Попробуй меня, говорило движение.
 — Это растение называется гвоздичный перец, — произнес он, осторожно встряхнув пальцем над ее нижней губой. Частички пряности прилипли к губе.
 Мэри-Кейт осторожно коснулась языком протянутого пальца, ощущая вкус корицы, гвоздики и чего-то еще. Сент-Джон осторожно провел пальцем вокруг ее рта, как бы распространяя вкус. Кожа стала влажной и слегка онемела.
 — Я экспериментирую с лавром, как вы могли почувствовать.
 Он открыл еще одну склянку, и оттуда пахнуло корицей.
 Мэри-Кейт отступила, радуясь, что он не стал предлагать ей попробовать. Ее сердце билось так сильно, что удивительно, как он не высказался по этому поводу.
 Еще в одной банке оказалась тягучая жидкость, похожая на масло. Арчер повел ею перед носом Мэри-Кейт, и она чуть не задохнулась.
 — Сильный запах, верно? Камфарное масло. Мне говорили, что врачи советуют своим пациентам вдыхать его.
 — Для чего? — Глаза у нее все еще слезились. Он усмехнулся, совсем как мальчишка:
 — Возможно, в нем заключена волшебная сила.
 — Уж лучше я буду нюхать корицу.
 — Или гвоздику?
 Она уклонилась от ответа, выйдя из комнаты под предлогом, что хочет полюбоваться хрупкими орхидеями.
 — Ацидантера, — тихо проговорил Сент-Джон. — Ее привезли из Африки. Считайте это еще одним моим чудачеством, но я хочу заставить цвести тропическое растение. Признаюсь, во многом я делаю это из тщеславия — я могу выиграть. Но с такой же степенью вероятности могу и проиграть.
 — У вас такие разнообразные интересы, весьма необычные для землевладельца.
 — Землевладелец, кораблестроитель, серебряных дел мастер, негоциант. Вы наверняка знаете о размере моего богатства и его источниках. Сент-Джоны занимаются предпринимательством с тринадцатого века, Мэри-Кейт. Почти пять веков торговли пряностями создали состояние, которое не в силах промотать даже самый расточительный из Сент-Джонов. Кстати сказать, я обеспечиваю их всех.
 Она ничего не ответила, а он перешел к другому причудливому растению, сорвал с нижней ветки небольшой овальный плод.
 — Pouteria campechiana, — сказал он, подбросив фрукт на ладони.
 Откуда-то Арчер извлек маленький ножик и вонзил его в плод. Распространился запах мускуса, отнюдь не противный, просто непривычный. Даже это он проделал изящно, чего нельзя было ожидать от такого большого мужчины.
 Похоже, Арчер Сент-Джон никогда не бывает неуклюжим. Кто же этот мужчина, стоящий в лучах солнца? Совершенно обычное существо или сложная натура, которую не так легко понять?
 Сент-Джон самым чинным образом протянул Мэри-Кейт на ладони ломтик плода, и она двумя пальцами взяла его, думая о том, что бы стала делать, если бы он решил снова покормить ее.
 — Очень сладкий, — сказала она, откусив кусочек.
 — Его называют яйцефрукт. Не правда ли, нелепое название для чего-то сладкого? С другой стороны, природа создает, а человек дает названия.
 — Он тоже не растет в Англии?
 — В Новой Испании (Сов. Мексика), — ответил он, и его обычно хмурое лицо засветилось торжеством.
 Она улыбнулась в ответ, давая понять, что оценила его успехи. Почему она притворяется, будто заботится о его безопасности? Она отыскала его не потому, что к этому ее побуждал таинственный шепот. Она хотела побыть с ним рядом, потому что этот человек околдовал ее.
 — Значит, вы происходите из семьи торговцев пряностями?
 — Более того, из семьи пиратов.
 Он внезапно улыбнулся. В этой улыбке Мэри-Кейт почудилось что-то дьявольское, в том, как изогнулись губы, как озорно сверкнули глаза. Он мог бы очаровать любую фею.
 — Вы никогда не слышали о раданитах? — Она покачала головой, и он стал рассказывать: — Это были странствующие купцы-евреи — единственная торговая связь между странами в одиннадцатом и двенадцатом веках. Когда начались крестовые походы, раданиты поставляли товары и христианам, и мусульманам. Шерсть, оружие, меха шли на Восток, а оттуда в Европу поступал жемчуг, драгоценные камни и пряности. Один из моих предков обнаружил, что святые войны не так прибыльны, как использование торговых путей раданитов. К сожалению, в добавление к обычным товарам он, как говорят, стал приторговывать белыми рабами и нанимал скопцов охранять их.
 — Какой ужас!
 — Вы не выглядите напуганной, Мэри-Кейт, только зачарованной. Хотите, я попробую оценить вас по тогдашним меркам? Подозреваю, что вы бы стоили мешок золота. Именно столько вам, без сомнения, пообещала Алиса?
 Он вытер руки, отвернулся и принялся убирать инструменты. Скальпель, как у хирурга, тоненькое шило, ножичек, чтобы расщеплять растения для прививок, целая россыпь особых приспособлений, придуманных и изготовленных для его занятий.
 — Уверен, вас не слишком ранила правда, Мэри-Кейт, — не оборачиваясь, сказал он.
 — Я думаю, подходящий ли сейчас момент, чтобы задать вам один вопрос?
 — Что еще?
 Он бросил полотенце, которым уже вытер последний инструмент, и повернулся к ней.
 Злость и раздражение содрали с него оболочку вежливости, под которую он загонял эти чувства. Смотревший на нее человек кипел от ярости.
 — Почему моя жена предпочла другого? Почему бросила меня? Почему я не любил ее достаточно сильно, не дал и не пообещал ей достаточно много, чтобы она осталась? Титула и богатств, которые она не смогла бы потратить за всю свою жизнь, оказалось мало, чтобы удержать се рядом с мужем. Вы об этом хотели меня спросить?
 Прошло мгновение, другое.
 — Нет, не об этом.
 Она потрогала кончик листика, он был коричневым, непонятно почему: листик казался здоровым и жизнеспособным.
 — О чем же тогда?
 Мэри-Кейт подняла на него глаза, в которых застенчивость боролась с отвагой.
 — Вы поцелуете меня?




 Глава 18


 — Вы поцелуете меня?
 Она в самом деле так хорошо владеет собой? Или румянец на ее щеках говорит об истинных чувствах?
 — Мой муж никогда не целовал меня. Не так, как, мне кажется, это должно быть. А больше меня не касался ни один мужчина.
 Она с такой неохотой произнесла эти слова, что они прозвучали правдой. Он не хотел правды, не хотел видеть, как ее щеки медленно заливает румянец. Он не хотел узнать ее так, как предлагала себя она, — для наслаждения. Рыжеволосая нимфа с душой распутницы и несносностью амура.
 Если бы ее голос так не дрожал, не говорил о неведении девственности, о первом пробуждении девушки, о невинности весны. Ей следовало бы, если уж она так хочет, исполнять роль дамы полусвета — распутной, опытной и сгорающей от желания.
 А она бросает ему вызов: поиграй со мной. Искушение, против которого не устоит и святой. Скользкий путь таит опасность, того и гляди — упадешь. Все глубже и глубже — куда? В пропасть смятения, из которой никогда не выбраться.
 Кто она? Пришедшая из древности нимфа, подруга, соблазнительница или что-то еще более неуловимое? Смело высказывающаяся женщина с глазами, полными желания, которая хочет играть страстями ради них самих, испробовать поцелуй и узнать его силу?
 Он глупец, если думал, что она так проста. Тем не менее он подошел ближе, влекомый ее запахом, исходящим от нее покоем. Она стоит и ждет его решения. Нет? Ответ взрослого человека, мудрый, сдержанный, пристойный. Да? Ответ ребенка, обещание наслаждения, пусть даже и минутного, неблагоразумного, слегка порочного.
 Он улыбнулся и пытливо посмотрел на нее. Мэри-Кейт даже не двинулась с места.
 — Значит, хотите поставить опыт на мне?
 Сент-Джон протянул палец и дотронулся до ее губы. Усмехнулся, увидев, что она снова вспыхнула, наполнившись теплом его взгляда, который и отталкивал, и манил.
 Он наклонился к ней, почти коснувшись губами ее губ, но отодвинувшись на расстояние дыхания. Нежно очертил пальцами ее подбородок, провел по шее вниз и вернулся назад, тронув мочку уха.
 — Алиса рассказала вам, как легко меня можно совратить?
 Она непонимающе смотрела на него. Только величайшая актриса могла изобразить такое смущение.
 — Я, признаюсь, изменял жене, Мэри-Кейт, — лениво проговорил Сент-Джон, перебирая пряди волос над ее виском.
 Интересный цвет, яркий и богатый, как первый проблеск утренней зари.
 — Но я сделал это только тогда, когда она отдала предпочтение чужой постели, — прошептал он.
 Как манит его эта совершенная кожа, мягкая, нежная.
 — И то не сразу. Разве такое уж преступление, если вы окажетесь в моей постели, Мэри-Кейт?
 — Я хочу только поцелуя.
 Тихий всплеск слов. Он сжал ее голову, запустив пальцы в густую массу волос. Одна за другой выпали шпильки, и пряди рассыпались по плечам, подчиняясь настойчивым пальцам.
 — Но, Мэри-Кейт, глазурь не заменит пирога.
 В запертой комнате в конце восточного коридора, рядом с кухней, находилась комната пряностей, где хранились специи для приготовления пищи. Кориандр, тмин, кардамон, черный перец, паприка — все было аккуратно разложено в снабженные этикетками стеклянные банки. Бок о бок стояли там молотый перец чили, порошок карри, куркума, мускатный орех, корица, имбирь, гвоздика Валюта империи Сент-Джона.
 А от Мэри-Кейт исходил тончайший аромат, принадлежащий женщине нежной, желанной, неуловимый, будоражащий, таинственный запах. Он вдохнул его, победитель, чувствующий себя побежденным ее молчанием и напряженным ожиданием.
 Она не сводила с него широко раскрытых глаз. От ее взгляда его тело запылало. Словно она мысленно поцеловала его своими мягкими полными губами, словно соприкоснулись их языки, и его рот накрыл ее губы жадным, голодным поцелуем.
 А ведь он еще не дотронулся до нее. — Алиса послала вас в качестве утешения, Мэри-Кейт? Возмещение за украденное у меня доброе имя? Мне оставить вас себе вместо моей неверной жены? — уже не в первый раз спросил он.
 Она не успела ответить, потому что его губы тихо соединились с ее губами. Сокровенное движение узнавания. Возможно, так жрец в последний раз прикасается к своей жертве, прежде чем нанести роковой удар. У нее был вкус гвоздики и Мэри-Кейт.
 Мягкие и чуть влажные губы, как будто пробуешь самый запретный плод. Вряд ли достаточно одного прикосновения языком. Ему захотелось впиться в нее так, чтобы завтра утром, проснувшись, она ощутила на губах его вкус.
 Приподняв ее лицо, он отдал его, словно жертву, своему горячему языку. Губы Мэри-Кейт сразу же открылись ему навстречу, покоряясь его натиску.
 Она издала тихий звук, выражая удовольствие, словно попробовала что-то необыкновенно вкусное, — засахаренные фрукты, вишни в сиропе или заморские сласти. Арчер улыбнулся бы этому звуку, если б не стремился, уже с меньшей осторожностью и с большей жадностью, пробовать ее дальше. Она распалила его до крайности. Девственница она или нет? Он ничего не знал и не хотел знать.
 Он познавал ее так, как узнают друг друга любовники: по вкусу губ, по изгибу рта, по мягкой коже и гладкой эмали зубов. Он познавал ее, как собственный разум. Запоминал ее рот, губы, дыхание так, чтобы она стала частью его.
 Наконец он оторвался, чуть отодвинулся и провел языком по ее губам, будто остужая их. Она всхлипнула, слабо протестуя. Он закрыл глаза и прижал ее голову к своей груди.
 Возбуждение причиняло ему боль, одновременно приятную и требующую разрешения. Кровь пульсировала, откликаясь на этот зов, дыхание вспарывало грудь, каждый мускул готовился к проникновению. Он не животное, не существо, наделенное примитивными желаниями и лишенное разума, но сейчас говорили только чувства, инстинкт, древний, как человечество, требовал, чтобы он соединился с нею, разжал притиснутые к его груди кулаки и положил ее ладони на свою обнаженную грудь. Она вопьется в него ногтями, он оставит ей отметины своим ртом. Она будет теплой, влажной и зовущей… лоно, ожидающее семени, от которого мечтает освободиться его тело. Он отступил, отошел от нее.
 — Вы хотели только этого, Мэри-Кейт? Поцелуя? Она непонимающе смотрела на него, губы приоткрылись, за ними мерцали белые зубы. Как хочется прижаться губами к ее губам, языком обвести их контур, коснуться их нежной лаской! Он никогда не испытывал ничего подобного. Как вдохнуть в нее свои желания, чтобы его слова стали частью ее дыхания, проникли в кровь?
 Несмотря на расширившиеся от испуга глаза, она не убежала, не оттолкнула его даже тогда, когда он взял ее за локти и притянул к себе. Только тихий вздох сорвался с ее губ, но не в знак протеста, а в знак согласия.
 Он чувствовал себя волком, изголодавшимся, пережившим нелегкую, длинную зиму, когда она безропотно, как ягненок, стояла в кольце его рук и ее кровь пылала и пульсировала. Схватить бы Мэри-Кейт, как волк хватает свою добычу. Не из жадности или по злобе, а для того, чтобы выжить. Он понял, что если отвергнет ее, не утолит голода ее плотью, то умрет.
 Он склонился и прижался губами к ее шее, где быстро и сильно билась жилка. Она вздохнула, явно подчиняясь, приглашая его, и Сент-Джон улыбнулся. Он отпустил ее локти и положил руки ей на талию, туго затянутую и надежно охраняемую корсетом.
 — Ты загадка, Мэри-Кейт, — прошептал он. — У тебя волосы проститутки и одежда старой девы. Ты наглухо закрыта для греха, но твои соски, как пули, вонзаются мне в грудь. Где твое истинное лицо?
 Он не дал ей возможности ответить, заглушив слова поцелуем. Этот поцелуй манил, звал и обещал такое сладостное наслаждение, что Сент-Джон чуть не сгорел в нем.
 Он отстранил ее, держа за локти. Она чувствовала себя тряпичной куклой, марионеткой, — которая ждет, чтобы рука мастера оживила ее.
 Он рассматривал ее, как произведение искусства, подмечая теплый румянец щек, смущенные и беспомощные глаза — страсть, видимо, была редкой гостьей в ее жизни. Она потупилась под его пристальным взглядом, румянец запылал сильнее, будто соревнуясь цветом с завитками волос над виском. Она не пыталась вырваться да и не хотела.
 Однако внешность бывает обманчива, особенно в случае с Мэри-Кейт.
 — Если я поведу вас к себе в спальню, вы пойдете? Ну разумеется. Это же часть игры, не так ли? — Он отступил на шаг и насмешливо улыбнулся. — Вопрос в том, пойдете вы туда по собственной воле или только потому, что так вам приказала Алиса?
 Мэри-Кейт распахнула окно и вдохнула холодный ночной воздух. Она задыхалась в ночной рубашке. В комнате было слишком жарко, душно, казалось, воздух густой массой заполнял легкие. Как глупо! Не от воздуха она задыхалась, а от биения своего сердца.
 Она долго стояла у окна, слушая звуки ночи: крики ночных птиц, шорох ветвей, легкий шум зимнего ветра, шевелившего траву на ухоженных газонах.
 Почему ночь так влияет на нее, заставляет чувствовать себя еще более одинокой? Почему именно этой ночью так обострены все ее чувства?
 О, ответ здесь, рядом! От прикосновения ткани к ее соскам засосало под ложечкой, кожа стала чувствительной к малейшему движению воздуха.
 Она не может обрести покой, ее разум, тело и душа пребывают в смятении. Ветер зовет ее, искушает, побуждает скинуть одежду и окунуться в его прохладный поток, остудить разгоряченную плоть. Вот пример ее испорченности. Другой был нынешним утром, когда она произнесла слова, которых не следовало произносить. Не следовало думать о невозможном, просить поцелуя…
 Ей хотелось узнать, что такое поцелуй. Она не подозревала, что он обладает властью подчинить себе все тело. Она не подняла рук, но кончики пальцев покалывало от желания обнять этого человека. Даже пальцы ног горели от новых ощущений. Хотелось подвигать ими, избавить от покалывания и волны тепла. Он целовал ее, а она стояла неподвижно, погруженная в пронизывавшие ее разнообразные ощущения.
 Мэри-Кейт никогда не захлестывала такая волна чувств. Что-то похожее на радость поднялось в груди, переполняя и угрожая взорваться. Она подняла руки и положила их ему на плечи, найдя то место, куда их следовало положить, словно все это было создано именно для этой цели. Она встала на цыпочки, чтобы полнее насладиться его поцелуем и прикосновениями. Словно огненная лента протянулась от рук к ногам и обратно, а потом проникла в глубь ее тела.
 Когда его язык коснулся ее языка, она вздрогнула от удивления. Все ее существо содрогнулось от восторга. Дыхание в груди стеснилось, как будто она надела тугой корсет, губы пылали. Ей казалось, она этого не вынесет. Арчер, похоже, знал, как доставить поцелуем удовольствие.
 Мэри-Кейт вдруг подумала, что слишком любопытна в отношении мужчин и поцелуев. Возможно, она слишком восприимчива, ее легко покорить. И еще — она совершенно околдована…
 В ответ на невысказанные мысли с неба упала звезда. Насмешливо защебетала птица. Снова воцарилась тишина — глубокая, темная, подавляющая.
 Она должна покинуть это место.
 Когда месяц назад она оставила Лондон, то была полна надежд, уверена, что в конце пути ее ждет радость. А сейчас ее разумом владеют призрак и страстное желание того, чему не суждено случиться. Перед ее глазами возникло лицо. Не ангельское личико в ореоле светлых локонов, а другое — с черными глазами, сверкающими раздражением, ртом, кривящимся в насмешливой улыбке, упрямым подбородком.
 Нет. Пожалуйста! Она тряхнула головой, чтобы развеять наваждение, но образ Арчера не так-то легко отогнать. Он не исчезал, и она заметила в этом лице то, чего не видела раньше: неотступную решимость, как и у Алисы Сент-Джон.
 Как странно, что здесь, в этом месте, эхо ее голоса звучало лишь слабым возражением. За исключением того утра, когда Мэри-Кейт чуть не умерла от ужаса. Алиса, казалось, примирилась с ее присутствием в Сандерхерсте, словно задумала именно это.
 Какая чепуха! В Сандерхерсте ничего для Мэри-Кейт нет, кроме соблазна, исходящего от Арчера Сент-Джона. Тут ее ждут только неприятности и сердечная боль.
 Уходи-ка отсюда подальше, Мэри-Кейт, чтобы не слышать голоса Арчера Сент-Джона, чтобы воспоминания о нем не заставляли тебя в отчаянии стоять у окна. Наверное, пройдет много времени, прежде чем ты забудешь это утро и неистовое желание оказаться в его объятиях.
 Ты просила поцелуя. Ты приняла бы и больше.
 Здесь нет для тебя места.
 Вот она — правда.




 Глава 19


 В работе лакея нет ничего особенного, думал Питер Салливан, хотя всяких правил не меньше, чем на корабле. Однако трудно принимать все это всерьез, как хотел бы от него замшелый Джонатан, ведь здесь нет опасности очутиться за бортом или помереть от дизентерии. Но раз уж мажордом хочет, чтобы серебро было начищено, он будет чистить его, пока сами небеса не увидят в нем свое отражение.
 Он отставил суповую миску и поудобнее уселся на высоком табурете. К чему он так и не привык за пять месяцев, что находился на суше, так это к немыслимой тишине Сандерхерста. На корабле бывает тихо только во время бури, когда один шквал затих, а следующий еще не обрушился и все затаили дыхание, прислушиваясь, не ломается ли мачта, не слышно ли шума хлынувшей через пробоину в корпусе воды, — шума, от которого холодеет нутро. Но даже и тогда в тишину врываются рев воды, треск дерева и удары волн в борт корабля.
 Будь он проклят, если не счастлив вдалеке от всего этого!
 Он ухмыльнулся и, напевая про себя какой-то мотивчик, взял поднос, украшенный причудливыми завитушками, в которые как раз и набивается грязь. Окунул тряпку в уксус, потом в соль и принялся за дело.
 Может, он и был рожден для моря, а может, слишком оголодал, чтобы продолжать питаться воздухом, и согласился на любую работу, лишь бы выжить. За пять лет, проведенных на одном из кораблей его величества, он понял, что страх, который испытываешь каждый Божий день, не стоит того. Он не был трусом, не трусливее любого другого. Просто хотелось знать, откуда ждать опасности, но матушка природа, скверная подружка, всегда подбросит шторм посреди Средиземного моря или ураган, когда до Карибских островов всего день пути. Нет, он хочет видеть опасность в лицо, поэтому и ушел с корабля его величества «Улисс», не забыв о сбережениях, и нашел вполне подходящее место, где полы намертво прибиты, а подниматься вверх приходится только по лестнице, а не по мачте. И даже чистить серебро не так уж трудно…
 .. Ее выдали тишина и старание, которое она приложила, чтобы не услышали. Он, может, и не заметил бы, как она прошла мимо буфетной, если бы девушка не кралась на цыпочках, как в одной из японских пьес, которые ему довелось увидеть.
 — Вроде уже не полночь, когда самое подходящее время отчалить?
 При звуке его голоса она подпрыгнула чуть ли не на фут Со страху небось сердце в пятки ушло: вон как она на него взглянула, прислонясь к стенке и прижав руку к груди.
 — Еще толком и не рассвело. Может, хоть позавтракаете. На сытый желудок и прощаться легче.
 Она покачала головой, уставясь на него широко раскрытыми глазами.
 — Как хотите, — сказал он и отвернулся, снова напевая песенку, которую запомнил, когда они стояли в каком-то испанском порту.
 Приятная песенка, про сеньориту, которая наложила на себя руки из-за любви. У него никогда не было времени даже на шашни с девицами, не то что на любовь, но он был бы не прочь попробовать.
 — Вы скажете, что видели меня? — спросила она.
 Он сосредоточенно отчищал противный букетик роз, весь в мелких бутонах, за которые грязь цепляется, как старая дева за свою невинность.
 — Скажете?
 — Я еще не рехнулся, чтобы отвечать ветру. Если только он не свистит о надвигающемся шторме. А сейчас нет, дует легкий бриз — надоедливая штука, шепчет над ухом, так и хочется отогнать, как муху.
 — Спасибо вам.
 — Вот, а сейчас задул посильнее. Интересно, погода переменится к худшему?
 — Вы здесь недавно? — спросила она у него за спиной.
 — Угу, неделю, не больше. — Он не повернулся.
 — А что вы напеваете? Мой дядя Майкл часто пел эту же песню.
 — А слова вы знали?
 — Нет, просто запомнила мелодию.
 — Что ж, хорошая песня. Немного грустная, по-моему, слишком грустная, чтобы петь ее девушке. А ваш дядя — моряк?
 — Моряк.
 — Ну так попросите его спеть Вам про русалку, которая потеряла свое сердце из-за морского царя. У нее конец получше. Или еще вот эту, про парня, который мастерил паруса и хотел научиться летать, как птица. Тоже хорошая мелодия.
 Она не ответила сразу, он только услышал, как скрипнули ее козловые башмаки.
 — Значит, вы моряк?
 Нежный голосок, как будто дождь прошуршал по весенней мягкой травке. Он улыбнулся, вспомнив, что пять лет только чудом удерживался от слез, когда в море вдруг вспоминал о зеленых лугах.
 — Был. И пусть Господь простит тех людей, которые наплели мне про море и славу военно-морских сил его величества.
 Смесь, которой он пользуется, немного разъедает пальцы, но это намного лучше, чем каждый день драить палубу.
 — Это так ужасно?
 В ее голосе прозвучала нерешительность, и он подумал о дяде, про которого она упомянула. Его улыбка потеплела.
 — Не всегда. Есть люди, для которых море — это жизнь, и им плохо в другом месте. В море бывает по-всякому, как и везде.
 — Если бы вы захотели найти человека, который выбрал море, что бы вы сделали?
 Он повернулся к девушке. Вопрос прозвучал так серьезно, что он перестал притворяться, что целиком поглощен чисткой серебра.
 — Дядю, что ли?
 Она кивнула. Не в его вкусе. Слишком высокая, и волосы рыжие, да еще ирландка, из простых, как и он. Питеру почудилось в этих глазах что-то от маленького лесного зверька, какой редко покажется днем, может, лисенок или зайчишка, только что народившийся и еще розовый. По глазам видно, для нее это важный вопрос, и взгляд наивный, беспомощный.
 Потом он скажет себе, что именно этот взгляд заставил его ответить ей честно и вроде как предостеречь. Чтоб держала ухо востро, а не то найдет не только дядю, но и чего другое.
 — Ну, я бы… — начал он и отвернулся от полного надежды взгляда к своему серебру, — я бы начал с адмиралтейства. Но не очень на него рассчитывал бы. Военно-морские силы его величества иногда притягивают людей, которые ни о чем другом, кроме кружки эля, не думают и не любят моря. Про них наверняка нет никаких записей.
 Помолчав, она заговорила. Питер был рад, что в ее голосе прозвучало только любопытство:
 — С вами так и случилось?
 Он усмехнулся своему отражению в серебряном подносе:
 — Нет, девочка, я был предан морю душой и телом. Просто тогда я был молодым дураком. Море состарило меня, быстро состарило.
 Несмотря на свои размеры, Сандерхерст находился не на необитаемом острове. Меньше чем в двух милях от него располагалась конеферма, а дальше — наезженная, судя по ее виду, дорога.
 Мэри-Кейт простояла на перекрестке полдня. Кучер Джереми сказал ей, что по этой дороге ездит много почтовых карет. Больше он ничего не добавил, не предостерег, как сделал лакей. Через несколько часов после полудня ее терпение вознаградилось остановившейся рядом каретой.
 Кучер с готовностью забрал две последние монетки Мэри-Кейт, но никто в карете не обрадовался ее присутствию. Если бы женщинам не запрещалось ездить наверху карет, она с радостью устроилась бы там. А так ей пришлось втиснуться между двумя женщинами с ребенком; напротив сидели мужчина и еще одна женщина. Никто из них не заговорил с ней и даже не улыбнулся.
 Мэри-Кейт уставилась в пол покачивавшейся кареты, сосредоточившись не на обуви спутников, а на своих мыслях. Она выбралась из Сандерхерста с пугающей легкостью. А чего она ожидала? Что Арчер Сент-Джон обеспокоится и вышлет на ее поиски людей? Он поступил бы так, если бы это была Алиса. И никто другой. Не станет он этого делать из-за поцелуя и неясного обещания в стеклянном доме.
 Помоги ему.
 Слабый призыв, шепот, который она решительно подавила в себе. Она отказывалась слушать этот голос, хотела, чтобы он умолк. Она не желает видеть сцены из жизни Алисы Сент-Джон, ей хватает своих собственных чувств, мыслей и желаний.
 Она сосредоточится на поисках, на том, что ждет ее впереди, а не на том, чего никогда не будет, не на человеке, который смотрит на нее как на забаву.
 Она сжала кулаки, приказывая себе думать о дяде Майкле. А вдруг, когда она найдет его, он так же спокойно откажется от нее, как Дэниел? Или встретит как вновь обретенную родственницу? Время покажет. В конце концов, ей нечего терять. Совсем нечего.
 Помоги ему…
 Нет! Уходи, Алиса. Прошу. Покинь мой разум. Мне не нужны твои поиски. У меня есть свои.
 — Я подписал контракт с вашим партнером по единственной причине: благодаря своему опыту он гарантировал мне надежные связи и экономию моего драгоценного времени. До сего дня, мистер Таунсенд, ни один из вас не выполнил своих обещаний.
 Арчер Сент-Джон сидел у себя в библиотеке, а его адвокат, как осужденный, стоял перед большим столом.
 — Мистера Беннетга мы уже можем простить, но ваша вина совершенно очевидна, мистер Таунсенд.
 — Я не понимаю, чего вы от меня ждете, милорд, не могу выдумать сведения, которых вы ждете.
 Чарлзу Таунсенду было абсолютно ясно: удача от него отвернулась. А иначе зачем его вызвали в Сандерхерст и, как какого-то простолюдина, заставили ждать в огромном зале. Только через несколько часов, когда от неподвижного сидения у него затекло тело и он замерз, его проводили в эту комнату, где он сейчас оправдывался перед графом, как провинившийся школьник. Он совсем не удивится, если граф прикажет ему снять штаны, наклониться и приготовиться к порке!
 — Я не настаиваю на фальшивых сведениях, мистер Таунсенд, только хочу, чтобы огромные суммы, которые я вам посылаю, побудили вас приложить хоть какие-то усилия к выполнению ваших обязательств. Мое соглашение с вашим партнером предусматривало, что вы будете беседовать с капитанами всех прибывающих судов, вы будете наводить справки в Шотландии и Ирландии, свяжетесь с вашими знакомыми адвокатами на континенте. Я до сих пор жду отчета о вашей деятельности.
 — Ваше требование вполне резонно, милорд, — согласился Таунсенд, потирая руки в надежде хоть немного согреть их. К счастью, в комнате было вполне тепло, и находиться здесь было бы весьма приятно, если бы граф Сандерхерст вел себя чуть гостеприимнее. Но нет, взгляд, который он поймал, не сулил ничего хорошего. — Из-за преждевременной кончины Эдвина в моей конторе произошли значительные изменения, сэр, и в настоящее время мне ничего не остается, как признать, что я потратил гораздо больше времени, чем рассчитывал, чтобы выполнить обязательства перед всеми нашими клиентами.
 — Перед всеми, кроме меня. Или вы рассчитывали, что удаленность Сандерхерста спасет вас от моего гнева, Таунсенд?
 — Нет, сэр. Вовсе нет! Однако я весьма разочарован тем, что Эдвин не посвятил меня во все детали соглашения с вами. Насколько я понимаю, вы использовали и свои значительные возможности, чтобы обнаружить местонахождение графини. Полагаю, участие нашей фирмы оказалось ничтожным, едва заслуживающим упоминания. — Он издал резкий смешок.
 — Я, Таунсенд, потратил кругленькую сумму на оплату неосуществленных поисков. Я нанял мистера Беннетта потому, что меня убедили, будто это даст результат.
 Несмотря на сварливость натуры покойного, этот случай был, словно нарочно, придуман для Эдвина Беннетта: он хорошо разбирался в хитросплетениях законов, мог торговаться, как последний уличный разносчик, и спорить, как оксфордский ритор. Ни одним из этих талантов Чарлз не обладал.
 Он снова потер руки. Удивительно, они замерзли еще больше.
 — Поверьте, сэр, я теперь лучше понимаю суть дела и буду более чем счастлив возобновить наш договор.
 — Не вижу причин продлять его.
 — Моей конторе предъявляют сейчас много требований, сэр. Смерть партнера нанесла нам серьезный удар, лорд Сент-Джон. Мне удается сводить концы с концами, и я рад, что у меня нет ни жены, ни детей. Возможно, Эдвин лучше справился бы с поручением, которое вы ему дали, потому что был женат.
 — Его жена тоже исчезла?
 Чарлз Таунсенд не услышал сарказма в голосе графа.
 — Сомневаюсь, чтобы Мэри-Кейт сделала что-нибудь подобное, сэр. В их случае баран женился на овечке. И овечка очень хорошо понимала, что неплохо устраивает свою жизнь.
 Потирание рук ни к чему не приведет. Взгляд Арчера Сент-Джона заморозил бы и более теплокровное существо. Чарлз Таунсенд почувствовал себя до крайности неуютно и продолжал лепетать под грозным взглядом графа Сандерхерста:
 — Мэри-Кейт была намного моложе Эдвина, знаете ли. Со своей стороны, уважаемый сэр, я негласно разузнал все о девушке. В конце концов, она ведь выходила замуж за моего партнера. Не то чтобы я не доверял Эдвину, но я много слышал о том, как любовь лишает мужчину разума. Я только хотел защитить его от подобного краха…
 Измятый обшлаг рукава стал сейчас для Чарлза Таунсенда самым важным предметом на свете. Как досадно, что его новый сюртук так быстро измялся! Впрочем, он слишком долго просидел, ожидая аудиенции у графа.
 — Совершенно неподходящая девушка, сэр. Совершенно неподходящая. Только что не судомойка. Эдвин сказал, что это не важно, ее красота с лихвой возмещала все недостатки. Под конец Эдвин понял свою ошибку, я уверен. Он был весьма, весьма щедр к нашей фирме, милорд.
 Граф по-прежнему молчал и, если Чарлз не ошибается, ни разу не моргнул за последние несколько минут. Адвокат ослепительно улыбнулся.
 — А вдове?
 — Ничего! — гордо произнес он. — Мэри-Кейт О'Брайен ничего не приобрела своим замужеством, смею вас заверить. Более того, эта женщина осталась без гроша в кармане, абсолютно без средств. Это, разумеется, поставило ее на место. Подобные ей люди довольно часто показывают свое истинное лицо.
 — В самом деле, мистер Таунсенд? — улыбнулся Арчер.
 Чарлзу Таунсенду показалось странным, что суровое выражение лица графа немного смягчилось.
 Арчеру понадобилось не более десяти минут, чтобы выставить своего — теперь уже бывшего — адвоката из Сандерхерста. Он просто ушел из библиотеки, не в состоянии выносить присутствие этого человека, оставив его стоять с открытым ртом.
 Внешность, разумеется, не должна влиять на мнение о человеке, но причиной его гнева послужила не неказистая фигура Таунсенда, не его прилизанные волосы или манера склонять голову набок, словно чистящая перышки птичка. Во всем его облике сквозил елей, смотрел он искоса и руки потирал неприятно — Арчер почему-то вспомнил о Макбете.
 Нет, это не вся правда, верно? Его неприязнь относилась не столько к человеку, сколько к тому, что тот рассказал.
 Арчер слышал, как барабанит по карнизу капель. Или это бьется его сердце? Он замер в межвременье, в пустом пространстве, попал туда, как в ловушку.
 Не слишком редкое имя — Беннетт. Такое же распространенное, как Смит. Она когда-нибудь упоминала о том, чем занимался ее муж? Арчер не мог вспомнить. А если и так, разве он обратил бы на это внимание? В присутствии Мэри-Кейт он больше думал о ее стройном теле и красивых волосах, чем о совпадениях и загадках.
 Разумеется, Мэри-Кейт знала в подробностях обо всем, что было известно Эдвину Беннетту, о сведениях, которые Арчер, пытаясь найти жену, сообщил своему адвокату. Очевидно, Эдвин горел желанием поделиться новым заданием если не со своим партнером, то хотя бы с женой, а та, в свою очередь, не замедлила этим воспользоваться.
 Вполне возможно, она не лгала, что никогда не встречала Алису, но, пользуясь ее отсутствием, рассказала историю настолько смехотворную, что он невольно подумал: Мэри-Кейт в сговоре с женой.
 Через мгновение боль в груди утихнет.
 Странно, что она не изменила имя, не стала лгать о своем прошлом и обстоятельствах замужества. Более опытный человек на ее месте вел бы себя осторожнее. Она, видно, новичок в подобных играх.
 Покойный муж Мэри-Кейт был адвокатом Арчера, которому поручили найти пропавшую жену хозяина. Мэри-Кейт утверждает, что Алиса мертва и является ей. Сколько причудливых совпадений! Как отделить правду от вымысла, истину от фантазий? Отринуть все, оставив немногое? Мэри-Кейт и Арчера.
 Она ничего не украла в Сандерхерсте, ничего не выиграла от их знакомства. Она не просила денег, только доверия. И смотрела на него с сочувствием, когда говорила, что его жена — призрак.
 Она ответила на его поцелуй с невинностью девственницы, однако завлекала взглядом с искушенностью шлюхи. Невольно заинтриговала, смутила против его воли.
 Знала ли она что-нибудь об Алисе или все время держала его за дурака?
 Почему он посчитал, что лучше оставить ее в покое? И почему чувствует волнение, осознав, что ему совсем не хочется этого делать?
 Ему не терпится получить от нее объяснения.




 Глава 20


 В нос ей ударили запах рыбы и вонь застоявшейся воды задолго до того, как Мэри-Кейт увидела устремленные в небо мачты. Вдоль причала покачивались на волнах шхуны. С двух ближайших судов поднимали с помощью лебедки огромные нагруженные сети. Мэри-Кейт невольно заинтересовалась: что за груз неторопливо и осторожно вынимают на палубу. Куда он потом попадет? В лавку купца? В королевский дворец? Тысяча возможностей, тысяча новых вопросов.
 Как жаль, что у нее не осталось денег! Она не пожалела бы средств, чтобы отправиться в путешествие на одном из этих кораблей. Стояла бы у поручней, наблюдая, как движется по морю судно, а напоенный теплом и солью ветер трепал бы ее волосы. Она подставила бы солнцу лицо, не заботясь о том, что кожа очень быстро покраснеет и что благородные дамы так не поступают. Она объехала бы мир, увидела бы места, о которых только читала в книгах, познакомилась бы с живущими в необычных странах людьми. Она распустила бы шнуровку корсета и превратилась в соблазнительную женщину, как эта вырезанная из дерева фигура на носу корабля, которая смотрела на нее. Казалось, она вот-вот улыбнется Мэри-Кейт.
 Пожалуй, не слишком разумно приходить в доки вечером, надеясь кого-нибудь здесь найти. Посещение адмиралтейства оказалось совершенно бесполезным. Там, конечно, были списки матросов, но только тех, кто служил на военных кораблях и отплывал из Лондона. Сведений о других британских портах не содержалось, поэтому в ответ на свои вопросы Мэри-Кейт получила вежливый, но равнодушный отказ.
 — Из расспросов о кораблях ничего не выйдет. Мы не располагаем сведениями, кроме необходимых нам.
 Больше она ничего не узнала у мрачного бородатого чиновника, который всем своим видом выражал недовольство вопросами Мэри-Кейт и ее настойчивостью.
 Помоги ему.
 Нет! Уходи, Алиса, прошу тебя.
 Девушка сжала виски ладонями. Крошечная игла боли сидела там, еще одна появилась над левой бровью. Не здесь, не сейчас. Нет!
 Она будет такой же упрямой, как Алиса Сент-Джон. Голос не умолкал, все время сопровождал ее тихим шепотом, нежным, успокаивающим бормотанием. Мягко, но неумолимо. Неотступно.
 Казалось, что чем больше она отдаляется от Сандерхерста, тем настойчивее становится Алиса, тем громче звучит в голове Мэри-Кейт ее голос. Ничем нельзя от него защититься, нужно только слушать, обрекая себя на головную боль, мольбы, крики и просьбы.
 Но она окажет сопротивление. Арчер Сент-Джон не нуждается в ее помощи. Он очень независимый, смелый человек. Представить, что он в опасности, — значит посчитать высочайшие горы куличиком из песка, а самое глубокое море — лужей.
 Я не хочу слушать тебя, Алиса. И не стану.
 Через некоторое время боль стихла, хотя Мэри-Кейт знала, что, выждав, она снова набросится на нее, как кошка из засады. Может, когда она уснет и ее мозг будет не так защищен, ей снова приснится сон? Арчер? Или радостная Алиса? Только бы в ней снова не пробудились любопытство и страсть.
 Она замкнула свое сознание для нежелательных ощущений с той же решительностью, с которой отвергла мольбы Алисы, и сосредоточилась на стоявших перед ней задачах.
 Она или непроходимо глупа, или слишком умна. Иначе они с такой легкостью не проследили бы ее путь до Лондона, в адмиралтейство, а теперь в лондонские доки. К счастью, Арчер взял с собой нового лакея, и тот рассказал ему, куда направлялась Мэри-Кейт. Парень явно не хотел говорить об этом, без сомнения, попав под очарование девушки. Похоже, он не единственный пострадавший. Пришлось припугнуть его историями о том, что может случиться с одинокой женщиной в Лондоне, только тогда лакей выложил всю правду.
 Странно, что до сегодняшнего дня он не замечал нового работника. Место ему не подходит. Его сложение, продубленное солнцем лицо, выгоревшие волосы указывали на то, что он привык к жизни на открытом воздухе, а не к открыванию дверей и стоянию в холле в ожидании распоряжений.
 Они медленно шли вдоль пирса, переходя от корабля к кораблю. Найти Мэри-Кейт оказалось нелегкой задачей. Дважды Арчеру казалось, что он видит ее, и оба раза терял ее из виду в бурлящей лондонской толпе.
 Ох уж эта женщина! Неужели она не испытывает чувства опасности?
 Несмотря на то что Мэри-Кейт все еще носила траур, а волосы тщательно убрала под шарф, на каждом корабле ее появление сопровождали свистки и выкрики. Это и обескураживало, и пугало ее. Впрочем, выбора у нее не оставалось: она обратилась к офицеру корабля его величества «Аргус».
 — Мне очень жаль, мисс, но капитан сошел на берег. Несмотря на молодость, лицо офицера уже успело прокалиться на солнце, а глаза говорили о том, что он обладает немалым опытом. Он оглядел Мэри-Кейт с головы до ног.
 — Вы уверены, что вам нужен именно капитан? Простой моряк тебя не заинтересует, дорогуша?
 Он едва ли доставал ей до плеча, но на его лице отражалось то же вожделение, что и на лицах толпившихся вокруг и смеявшихся мужчин. Эти грубые матросы были уверены, что она ищет здесь нечто совсем другое.
 — Эй, Брайан, оставь малышку! Она хочет меня, или ты не понял?
 Крупный мужчина, который возвышался над Мэри-Кейт почти на фут и обладал почти такой же рыжей, как ее волосы, бородой, встал рядом, властно обнял ее за плечи и словно невзначай коснулся груди девушки.
 Она присела и выскользнула из-под его руки — простой прием сработал, прежде чем матрос понял, что случилось.
 — Вы что-нибудь знаете о корабле «Король Георг»? Последнее место ее дяди было на этом корабле. Она помнила, с какой гордостью он говорил о службе на одном из самых больших судов военно-морского флота его величества.
 На мгновение весь мир словно замер. Стоявшие у поручней мужчины молча смотрели, как она ступает по деревянным планкам трапа, возвращаясь на берег. Шумела лебедка, доносился непривычный звук натягиваемой веревки, раздавались крики морских птиц. Кто-то затянул песню и заиграл на дудке.
 Но не на «Аргусе».
 — «Король Георг» неожиданно затонул во время ремонта в Портсмуте в тысяча семьсот восемьдесят втором, моя дорогая. В тот день погибло около тысячи человек вместе с адмиралом Кемпенфелдом.
 Как трудно разобраться в охвативших ее чувствах! Боль. Смирение. Подступающие к глазам слезы. И осознание того, что он должен был оказаться здесь, неотвратимо притягивающий ее, обладающий такой силой, что она больше не может ему сопротивляться.
 Арчер взял Мэри-Кейт за руку, и она позволила увести себя отсюда. Покой. Безопасность. Защита.
 Случайность?
 Нет, Алиса Сент-Джон здесь ни при чем. Никаких случайностей, подстроенных судьбой.
 Это сама судьба.
 Арчер ничего не сказал, когда Мэри-Кейт села в карету. Ее слезы потрясли его. Нет, не потрясли — озадачили. Но примешивается еще одно чувство, заставляющее его сесть рядом с ней и обнять за плечи. Когда он увидел, как это сделал матрос, то чуть не пристрелил его.
 Странная покорность судьбе охватила Сент-Джона, когда он увидел высокую женскую фигуру в синем плаще, запрятавшую рыжие волосы под уродливый шарф. Ни секунды не медля, он пришел ей на помощь. Даже Мэри-Кейт Беннетт не спастись от оравы похотливых матросов.
 Он промолчал, когда она разрыдалась, только посадил себе на колени, как маленького ребенка. Но она не ребенок, а плачущая женщина. Ее слезы намочили ему шею, пальцы вцепились в пелерину. Она содрогалась всем телом, и ему казалось, что он плачет вместе с ней, вторя ее всхлипываниям.
 Кого так горько оплакивала Мэри-Кейт Беннетт? Не мужа. Любовника?
 Он погладил ее по спине, сожалея, что их разделяет так много одежды. Она такая теплая, податливая, женственная. Больше чем когда-либо ему хотелось узнать причину ее горя.
 — Пожалуйста, отпустите меня, — произнесла она сдавленным голосом.
 — Мне нравится держать вас.
 — Это ни к чему.
 Но, подчинившись, снова положила голову ему на плечо.
 — Наше знакомство с самого начала было совершенно недопустимым, мадам. Это бесконечная вереница последовательных непоследовательностей, странных совпадений и загадочности.
 — Вы не верите тому, чего не можете увидеть. Почему даже сквозь слезы она подсмеивается над ним?
 — А вы всецело верите таким вещам?
 Он поглядел на нее сверху вниз, тронутый не печалью в ее глазах, а слабой улыбкой, и отчего-то почувствовал стеснение в груди.
 — Кого вы так горько оплакиваете?
 Она перебирала пуговицы его пальто, спрятав лицо у него на груди.
 — Своего дядю, — с грустью произнесла она.
 — Для женщины, не имеющей родственников, вы потратили необыкновенно много времени, разыскивая их.
 — А вы бы не стали, будь вы один в целом свете?
 Она вздернула подбородок. Ему захотелось прихватить его зубами.
 — Великий Боже, нет! Я устроил бы праздник, пел осанну и сочинял оды в честь своей счастливой судьбы.
 Неужели он старается развеселить ее? Не лучше ли потребовать от нее правдивого ответа? Ты нерешителен, Арчер? Почему? Боишься ответов, которые получишь на свои вопросы?
 Нет смысла отдавать отчет в своих действиях, объяснять свои поступки. Сейчас он не хочет об этом думать. Еще одна непоследовательность. Лучше бы не замечать этой странной и новой для него привлекательности. Посадить ее под стеклянный колпак, наблюдать за ростом или опечалиться по поводу гибели. Надо остановить это чувство, пока оно не поглотило его душу, разум, сердце.
 — Значит, мы возвращаемся в Сандерхерст?
 — А вы ожидали чего-то иного? Согласитесь, ваше заключение было не таким уж неприятным.
 Прошло мгновение, не больше.
 — Вы снова плачете, — упрекнул он.
 — Ничего не могу с собой поделать.
 — Я когда-нибудь говорил вам, что терпеть не могу женских слез?
 Голос Сент-Джона смягчился, потеплел. Он дал ей разрешение погоревать, позволил проливать слезы.
 Он обнимал ее, желая защитить от всего, что могло покуситься на это горе.
 Сколько он уже вот так держит ее? Он не знал. Да это и не важно. Когда по его груди текут слезы Мэри-Кейт, время не имеет значения. Занятное крещение!
 — Я не верю, что вы были служанкой. Вы совершенно на нее не похожи.
 Она опустила залитое слезами бледное лицо. Как она умудряется выглядеть такой милой после рыданий?
 Она ответила не сразу, улыбнувшись сквозь слезы:
 — А как я, по вашему мнению, должна себя вести? Мне надо выходить из комнаты, пятясь и непрестанно кланяясь?
 — Интересно бы посмотреть. И прекратите кусать нижнюю губу. Меня в высшей степени раздражает эта ваша привычка!
 — Есть ли во мне что-нибудь, что вас не раздражает?
 — Есть. Признаюсь, вы ошеломили меня своей способностью говорить «правду»! — Он дал выход гневу. Наконец-то спасительное облегчение. В голове у него крутилось множество вопросов. — Признайтесь во всем, включая то, что ваш покойный муж был моим адвокатом и вы придумали этот нелепый план, оставшись без средств и находясь в отчаянном положении. Признайтесь, что вы обманщица и авантюристка. Скажите правду, Мэри-Кейт, в этом ваше спасение!
 Она побледнела, и он почти столкнул ее со своих коленей, отодвинувшись по меньшей мере на фут. Проклятие, почему она выглядит такой потрясенной его обличительной речью?
 — Что вы имели в виду, сказав, что Эдвин был вашим адвокатом?
 — Предупреждаю, Мэри-Кейт, я больше не намерен выслушивать ваши лживые россказни, как бы убедительны они ни были.
 — Я не знала! — Она растерялась.
 — Я встретил одного вашего друга, моя дорогая, — произнес он бесстрастно.
 Она никак не откликнулась на эти слова, не уцепилась за них, как он предполагал.
 — Некоего Чарлза Таунсенда. Он сказал, что был партнером вашего мужа.
 Он не добавил, что и сам достаточно хорошо знал ее мужа, худого, морщинистого человека, с редкими седеющими волосами и распухшими суставами длинных пальцев. Он имел отвратительную привычку все время фыркать, словно ему не хватало воздуха. То, что она вышла за такого человека, только подтверждает ее непоследовательность.
 — Чарлз мне не друг, — чистым и уверенным голосом произнесла она.
 Достаточно распространенная способность у тех, кто привык обманывать и красть.
 — Ив самом деле, он оставил вас без гроша! Стыдно признаться, но он, похоже, очень гордится этим.
 Она пристально посмотрела на него — открыто, не отводя глаз, зная свое место, но в то же время торжествующе.
 — Чарлз считал, что я охочусь за деньгами. Что я авантюристка и люблю Эдвина только из-за денег.
 — Вы же говорили, что не любили его?
 — Я сказала, что уважала его. Нам обоим этого было достаточно.
 — Вы просто дура, Мэри-Кейт, если думаете, что мужчина хочет от жены только уважения.
 Она заморгала, словно стараясь понять его слова, а потом печально улыбнулась.
 Хорошо бы поцеловать ее и отвезти на край света, где она перестанет угрожать его покою.
 Сент-Джон откинулся на подушки, приготовившись к долгому и невеселому путешествию домой. Только позже, когда они приехали в Сандерхерст и он снова отвел Мэри-Кейт в утреннюю комнату, он понял, что она не ответила ни на один из его вопросов.




 Глава 21


 Арчер открыл дверцу сейфа и вынул бархатный мешочек. Высыпал его содержимое на ладонь: желтый алмаз, ожидающий, когда его отправят к ювелиру, черная жемчужина, чье будущее еще не определено, рубиновая брошь его бабушки, застежка которой требует починки. Все эти вещи лежали у него на ладони, не вызывая никаких неприятных ощущений. Но была еще одна. Поверх всего лежала камея, далеко не такая ценная, как остальные украшения, выбранная за сходство с носившей ее женщиной. У дамы на камее был нос Алисы, ее легкая улыбка. Если бы не прическа в греческом стиле, Арчер подумал бы, что смотрит на портрет жены в профиль.
 Вместо того чтобы спать, он отправился в оранжерею. Но и там ни на чем не мог сосредоточиться. Поэтому за несколько минут до полуночи он оказался в библиотеке, подчиняясь непонятному желанию посмотреть на камею с лицом Алисы.
 Для чего? К чему это издевательство над собой? Он не лечит, а только растравляет рану. Он подарил брошь Алисе на первую годовщину их свадьбы. Она редко ее носила, хотя он потратил несколько месяцев, чтобы найти наиболее похожее изображение.
 Арчер был единственным ребенком в семье. Его старший брат умер младенцем, сестра родилась мертвой. Его окружали по большей части взрослые.
 Он примирился с тем, что имел, поэтому жить ему было не слишком тяжело, но одиноко. Попав в школу, он получил несколько болезненных уроков, но познал и радости. Один из уроков оказался особенно трудным: пришлось научиться делиться, а он не любил это делать.
 Он обнаружил, что привязанность к своим вещам у него в крови, и это проявлялось всегда, когда кто-нибудь из соучеников брал что-то из его вещей без спроса. Тем не менее он научился жить в коллективе, научился полагаться на товарищей, преследуя собственные цели. Много раз он думал о том, что такая система обучения воспитывает достойных и послушных британских подданных. Впрочем, ему ни разу не пришлось доказывать стране свою лояльность. Похоже, наследник Сент-Джонов призван был управлять их огромной империей, а не быть солдатом или моряком.
 Ему перевалило за тридцать, у него было несколько друзей и прискорбная привычка любви к своему имуществу — о которой его жена не подозревала.
 Брошь лежала на ладони, как бы укоряя его своим аристократическим профилем. Он почти услышал шепот Алисы: «О, простите! Я не хотела вас потревожить».
 На мгновение Арчеру почудилось, что заговорила камея.
 Уже наступила полночь, а Мэри-Кейт все еще была затянута в свое уродливое черное платье. Наверное, в нем она чувствует себя безопаснее, чем в ночной рубашке.
 Надо бы предупредить ее, что он приобрел способность видеть ее сквозь одежду: воображение рассказывало ему обо всем, что скрывалось от взора. Но он не сказал ни об этом, ни о том, что в последнее время видел сны, полные любовных похождений, отчего просыпался с бурлившей кровью и в полной боевой готовности.
 Она взяла с полки книгу. Арчер заметил, что девушка спокойна лишь на первый взгляд: движения скованны, взгляд нервно мечется, перебегая с предмета на предмет.
 Однажды в окно желтой гостиной залетел воробей. Сент-Джон смотрел, как он в ужасе кружит по комнате, а горничные гоняют его щетками. Мэри-Кейт напомнила ему того воробья, насмерть перепуганного, с готовым выскочить из груди сердечком. Она дрожала точно так же.
 Ты будешь в безопасности только под замком, Мэри-Кейт. Жаль, что он мысленно предостерег ее. Честнее было бы сказать ей об этом.
 Снаружи завывал ветер, предвещая зимний холод, вьюги с севера и обледеневшие ветки деревьев: в голосе природы звучало предостережение. Даже огонь, казалось, предупреждал о чем-то, пощелкивая в камине.
 Мэри-Кейт прижала книгу к груди. Ему захотелось сказать, что «Дунсиада» Попа — слабая защита от его желаний и навязанного ему воздержания. Объяснить, что ее взгляд и вся ее фигура в отблесках идущего от камина света, полные губы, сладкие, как мед, манят и искушают.
 Мэри-Кейт молчала, не подозревая о его внезапном вожделении, и он тут же устыдился своих мыслей и решил немного приоткрыть забрало, чтобы уравнять их позиции:
 — Вам не следовало сюда приходить.
 Так, предостережение произнесено. Она пришла, чтобы убедить его в своей невиновности? Он не хочет слушать, благоразумие советует ему держаться от нее подальше. Неужели она не прибегнет к хитрости? И как долго он будет сомневаться в ее словах? Наверняка сдастся слишком быстро.
 Она подняла на него глаза — широко раскрытые, как у ребенка. «Кто-нибудь должен сказать ей, что не надо быть такой доверчивой!» — с досадой подумал он, забыв, что ему самому следует соблюдать осторожность.
 Молчание. Его можно ощутить на вкус: темное, густое, с оттенком недоверия, с привкусом боли. Оно было насыщено искрами. Сент-Джон почувствовал, как наполняется желанием, как откликается на вечный зов естества мужчина, нашедший свою подругу. Совершенно непредсказуемый отклик на появление женщины, настолько во всем на него непохожей — положением, намерениями, прошлым. И тем не менее он не мог предотвратить ни это, ни гнев, который она в нем вызывала.
 — Я не хотела вас потревожить.
 — Вас учил говорить муж? С ним вы избавились от акцента?
 Он старательно выкладывал на столе гусиные перья, а сейчас одним движением разрушил стройный ряд.
 — Моя мать не желала слышать в своем доме ирландской речи. Она секла нас, если мы не слушались.
 — Ваша мать кажется мне верхом совершенства. А другая? Читала с вами Попа, учила, как очаровывать словами, Мэри-Кейт?
 Она вспыхнула. От его слов или от пристального взгляда?
 — Миссис Тонкетт? Она была гувернанткой и сохранила любовь к обучению детей. Во мне она нашла благодарную ученицу, научила меня читать и считать. Вечерами я почти всегда сидела у камина. Горели свечи, а я читала вслух Голдсмита, Попа и Джонсона.
 — И мечтали о том времени, когда вам больше не придется работать прислугой?
 Он слишком сильно зажал перо между пальцами, и оно сломалось. Сент-Джон положил его на стол, уколов при этом палец, и взглянул на Мэри-Кейт.
 — Вам досаждает, что я хотела для себя большего? Или что вышла за Эдвина, оставив поденную работу?
 Когда она стоит, расправив плечи, и бросает ему в лицо все, что думает, на нее легко рассердиться.
 — Зачем вы здесь, Мэри-Кейт?
 — Потому что вы считаете меня повинной в грехе, о котором я не знаю, Арчер Сент-Джон. Потому что вы преследуете меня и сделали своей пленницей, когда я забочусь только о вашем благополучии.
 — И говорите об Алисе так, словно знаете, где она находится. Как будто вы устроили заговор.
 — Как мне доказать, что я ничего подобного не делала? Гораздо легче признаться в обратном. Мне нечего сказать в свое оправдание.
 — А если я скажу, что это не имеет значения? Что я прощаю вас? — Его голос прозвучал обманчиво лениво.
 Она молча рассматривала его.
 — Я не сделала ничего, за что меня надо прощать. Он улыбнулся ей в ответ:
 — Что за муж был Эдвин?
 — Вы уже спрашивали об этом. Неужели это вас так интересует?
 — Не перестаю удивляться, почему в ответ на вашу ложь я отвечаю искренне. Вам удалось разбудить во мне интерес, выходящий за грани разумного. Вам нравится быть загадкой?
 — Еще один трудный вопрос, Арчер.
 — Тогда вот полегче. Почему у вас не было детей?
 — Я ждала ребенка, но не доносила его. Повитуха сказала, что у меня будет другой. Но другого не получилось.
 — А вы хотели? Она сцепила пальцы.
 — Мой муж не захотел, сказал, что слишком стар, чтобы брать на себя такую ответственность. У него были дочь и сын, но уже давно умерли.
 — И с того дня он к вам не прикасался?
 — Это вас не касается.
 — Нет?
 На его губах заиграла улыбка. Она отвела глаза и взглянула поверх его головы в окно. За распахнутыми шторами чернела ночь.
 — Мой муж был по-своему неплохим человеком, — сказала она, без труда направив его любопытство в другое русло. Теперь ему захотелось узнать, что же сделал Эдвин Беннетт, если она хранит о нем добрую память. В чем заключалось его хорошее к ней отношение?
 — Он трудился не покладая рук, был усердным работником.
 — И холоднее могилы?
 — И снова это вас не касается.
 — Но вы не любили его. Почему?
 — Я должна ответить на этот вопрос, чтобы доказать свою невиновность?
 — Нет, — сказал он. — Возможно, для того, чтобы удовлетворить мое любопытство.
 — Напрасно вы идете у себя на поводу. Подозреваю, что любопытство для нас с вами — вещь опасная. Помню, как я захотела удовлетворить свое и получила в ответ насмешки.
 — Поэтому вы и убежали, предпочтя опасности Лондона роскоши Сандерхерста?
 Она покачала головой.
 — А не поэтому ли вы сейчас здесь, хотя было бы безопаснее лежать в постели, с головой накрывшись одеялом?
 — Возможно.
 Ей не следовало произносить этого слова. Но она вдруг сказала:
 — Мне очень неуютно одной. По крайней мере этим вечером.
 Он не верил своим ушам — она приглашает его, подтверждая, что их мысли текут в одном направлении!
 Отблески огня в камине перекликались с пунцовым цветом штор, отражались от обитых шелком стен, смягчали резкие очертания мебели красного дерева. Комната располагала к тому, чтобы покурить сигару, потягивая портвейн или бренди, от души посмеяться или поспорить о ценах на товары и о расширении рынка. Но здесь не место для мятежной извечной борьбы между мужчиной и женщиной.
 — Так вот каким образом вы хотите убедить меня в своей невиновности, Мэри-Кейт? Ослепив страстью?
 — Я не знала, что Эдвин был вашим адвокатом. Он кивнул, словно ожидал этих слов.
 — И вы не остались без денег, без средств к существованию? Не забывайте об этом.
 — Я никогда не встречалась с Алисой! — отрезала она. Голос, который он уже привык считать мелодичным, прозвучал так резко, что Арчер улыбнулся, очарованный зрелищем Мэри-Кейт в гневе.
 — Я начинаю думать, что вы не лжете, мадам, потому что это самая сомнительная часть вашей истории.
 Он принялся отрывать от листа бумаги длинные полосы. Интересно, заметила она, как дрожат у него пальцы?
 Ей лучше незаметно выскользнуть из этой комнаты. Так наверняка будет разумнее. А она заговорила, давая ему повод разозлиться:
 — Вы не можете хотя бы на один вечер забыть, что не верите мне? Или притвориться, что я — кто-то другой? Кто-то, кто может вам понравиться, стать вашим другом?
 — У вас необыкновенная способность, Мэри-Кейт, повергать меня в изумление.
 Он поднялся и подошел к ней. Она не двинулась, не отступила, даже когда он дотронулся до ее подбородка. Как совершенно сочетание этих рыжих волос и матовой кожи! Зеленые глаза призывают, говорят без слов: «Обними меня. Поцелуй меня. Прикоснись ко мне!..»
 — Я не хочу, чтобы вы были моим другом. Любовницей, даже шлюхой. Но не другом. Не очаровательной подругой.
 С книгой в руках она казалась бы ученицей, если бы ее губы не сулили поцелуя, а выражение глаз не предлагало еще больше — стать котенком в его руках, рабыней, королевой, женщиной для мужчины.
 Возьми ее.
 В ней есть все: опасность, загадка, тепло. Он так давно не ощущал тепла…
 — Если у вас осталась хоть капля разума, бегите отсюда, пока на вас не набросился дикий волк.
 — И не узнать самого интересного?
 Ее улыбка дала ответ на все вопросы, которые он хотел задать: отразила томление и сообщила о неведении. С нею явилась нежность, и материнская преданность, и порочность Евы.
 Сент-Джона охватило вожделение, мгновенно уничтожив все сомнения и доводы рассудка, оставив ему только неистовое желание. Он осторожно взял у нее из рук книгу. Взгляд Мэри-Кейт был ясным, открытым и серьезным.
 Он не сказал, что жена предлагала ему законную любовь, но не давала тепла, что в ее постели его встречали апатия и покорность, а не любопытство и обещание безумного наслаждения. Она ни разу не осмелилась бросить ему вызов, рискнуть. Он не помнил, чтобы Алиса вот так же посмотрела на него, словно прося научить непонятной и чудесной любовной игре.
 Он молча обнял Мэри-Кейт и держал так, пока она не расслабилась.
 — Я полный дурак, но я еще раз предлагаю тебе уйти отсюда нетронутой. После этого моя постель наполнится твоим запахом.
 — Я не хочу уходить, — тихо проговорила она.
 От сладостной покорности его сердце едва не остановилось. Вот возможность накормить сидящего внутри голодного волка, утолить первый голод и возбудить аппетит для восхитительного десерта.
 Сент-Джон одарил ее беспутной улыбкой, в которой победа соединилась с предвкушением, и наклонился, чтобы вдохнуть ее дыхание, почувствовать ее, как музыкант чувствует душу тонкого инструмента.
 Он обошел Мэри-Кейт, распахнул дверь библиотеки с меньшим, чем обычно, изяществом и протянул ей руку. Она посмотрела на него долгим взглядом, шагнула вперед и вложила в его руку свою ладонь.




 Глава 22


 Он наблюдал за ней с непроницаемым лицом, но черные глаза его сверкали, и по ним легко читались все его чувства. Ему нужна была не жертва, а равноправная участница. Не подчиненная, а товарищ. Но и не подруга — возлюбленная.
 Что бы он сказал, если б она призналась, что у нее подкашиваются ноги? Что бы он сделал, если б она сказала, что некое место ее тела увлажнилось и набухло, и продолжало набухать с каждым вздохом, при каждом легком движении его пальцев по ее спине, мявших тонкую ткань платья.
 Она высвободилась из его рук, но не лишилась его близости. Он окутал ее облаком тепла, ни голосом, ни словом не выразив своего восторга, но каким-то образом пообещав нечто такое, чего она никогда не испытывала, но о чем всегда мечтала.
 Мэри-Кейт была благодарна, что он обольщает ее молча. Потребуй он от нее слов, она не знала бы, что сказать. «Да» обречет ее навеки, сделает из нее то, на что всегда намекала ее яркая внешность, уничтожит репутацию, которую ей удалось ничем не запятнать. «Нет» — и она останется одна, не только на эту ночь, но и навсегда.
 Выбор все же был. Она не лгала себе, не притворялась, а покорно приняла смятение души и разума. Завтра она, возможно, будет проклята за свой грех, но одну ночь своей жизни она отдаст за то, чтобы испытать это нечто. Оно может сжечь, уничтожить ее, но она с готовностью пойдет в этот огонь ради чистой радости помнить его.
 Она быстро кивнула, он понял этот знак, и, держась за руки, они покинули библиотеку. Два заговорщика, ведущие игру, которую ни один из них не желал назвать, но к которой оба отчаянно стремились.
 Сент-Джон поднимался по изумительному изгибу лестницы, опережая Мэри-Кейт на две ступеньки. Она шла следом, подобрав юбки левой рукой: ее правую ладонь он крепко сжимал в своей руке. Оглянувшись, он увидел, как она нервно облизала губы. Он спустился к ней и поцеловал; его язык увлажнил ее губы, словно пробуя на вкус лакомство, долго остававшееся невостребованным. От этого легкого поцелуя у Мэри-Кейт перехватило дыхание. Он улыбнулся нежно и понимающе.
 Откуда он знает, что она никогда в жизни не испытывала ничего подобного, что с момента встречи с ним ее жизнь наполнилась совершенно новыми ощущениями?
 Как он смог понять, что ей подниматься с ним по лестнице этого великолепного дома — все равно что идти на виселицу, и все же она знает: это единственный верный поступок, который она совершает в своей жизни. Словно коснуться этого человека ей приказала сила, над которой она не властна. Его поцелуй — блаженство. Откуда он знает, что ее сердце бешено колотится, что от одного взгляда на него она становится и сильнее, и слабее? Легко отворилась дверь в хозяйскую спальню, и Мэри-Кейт оказалась внутри, подталкиваемая его рукой и улыбкой. Звук закрывшейся за ними двери показался ей ударом церковного колокола на заре.
 Уже через несколько минут комната наполнилась мягким светом. Здесь не считались ни со стоимостью свечей, ни с исходившим от них редким запахом сандала.
 Сент-Джон снял синий жилет, оставшись в белой сорочке с аккуратными складочками на запястьях и у ворота и в узких панталонах. Даже в таком наряде он походил на особу королевской крови. От него исходила сила, как будто в этот момент он способен на любое волшебство, и то, что он заманил Мэри-Кейт в эту роскошную, светлую комнату, было не последним из его магических деяний.
 Его улыбка не выражала победы, глаза смотрели на удивление серьезно и прямо, но искрились теплом. Прядь волос упала Сент-Джону на лоб, но эта небрежность не умалила совершенства мужчины в самом расцвете сил, вооруженного несокрушимым намерением и некоторой жесткостью, которые проявлялись даже в его позе. Впрочем, она не испугалась. Ею владели возбуждение, замешательство. А он… он был таким, как всегда — деспотичным, целеустремленным человеком, в котором едва угадывалась нежность.
 Арчер подошел к большой кровати с пологом — покрывало на ней было откинуто, подушки взбиты — и, повернувшись к Мэри-Кейт, снова протянул ей руку.
 Размышлять она будет потом, когда уляжется эта непривычная радость, когда она получит удовольствие, когда выплеснет слезы, которые кипели у нее в душе.
 — Иди сюда, Мэри-Кейт.
 Разве может в голосе одновременно звучать такая нежность и такая угроза? Приказывает он ей или соблазняет? Она отвела глаза и обежала взглядом комнату.
 — Разве вы не потушите свечи?
 В первый раз за все время пребывания в комнате он улыбнулся.
 — Нет, я не собираюсь тушить свечи. Зачем? Я потерял много драгоценного времени, когда зажигал их.
 Она, сцепив перед собой руки, сделала четыре шага по направлению к кровати. Он расстегнул одну пуговицу, вторую, и ворот ее платья распахнулся.
 Она молчала, пока он не дошел до последней пуговицы и из-под лифа не показался корсет, ткань которого посерела от бесчисленных стирок. Мэри-Кейт положила ладонь на его руку и заставила себя посмотреть в глаза Сент-Джону. В них не было насмешки, они отражали чувство, названия которому она не знала. Она воззвала к этому чувству, к мягкости, которую увидела во взгляде Сент-Джона, к доброте, присущей этому человеку.
 — Пожалуйста, — попросила она.
 Ей хотелось темноты, мягкости теней.
 Сент-Джон покачал головой и расстегнул последнюю пуговицу. Затем наклонился и сладкими, нежными поцелуями коснулся ложбинки между ее грудей. Она не отшатнулась, не возразила, когда он подхватил подол ее платья и снял его через голову.
 По мере того как на ней оставалось все меньше одежды, Мэри-Кейт ощущала себя все более уязвимой. Но она приросла к полу не от смущения, а от чувства, которое испытывала темными, одинокими ночами, когда, казалось, даже ветер ласкал ее, но оставлял неудовлетворенной, желающей того, чего ее лишили.
 И вот теперь здесь, под его неотрывным взглядом, хищным и голодным, она поняла, о чем всегда мечтала.
 Он накрыл ее груди ладонями. Вид его темных рук на ее теле переполнил Мэри-Кейт теплом. Словно она долго-долго бежала и задохнулась. Но почему же ей кажется, будто внутри у нее все тает? Когда он провел большими пальцами по ее соскам, она затаила дыхание. Как хочется прижать его ладони к груди! Никто, кроме нее, не касался прежде ее сосков. И уж конечно, никто не делал того, что делал сейчас он, — не сосал ее груди, словно был младенцем. Зажав один сосок зубами, он нежно повернул его, она тихо застонала, не протестуя, а наслаждаясь.
 Арчер поднял голову, на его влажных губах заиграла улыбка. Такие же влажные следы остались и на ее груди; соски напряглись, затвердели. Он обнял ее за талию и притянул к себе, мягко прижав голову Мэри-Кейт к своей груди. Так мог обнимать давний возлюбленный: в движениях таилось скрытое нежностью желание.
 Никогда раньше Мэри-Кейт не стояла обнаженной перед мужчиной, никогда не думала, что при этом будет еще и залита светом.
 Прикосновение его одежды к голой коже вызывало непривычные ощущения. Она спрятала лицо у него на груди, глубоко вдохнула его запах — такой знакомый и такой необходимый в этот момент. Его ладони скользнули по спине, дошли до ее ягодиц. Она уткнулась лбом ему в плечо, гадая, чего еще он захочет от нее. Чтобы она уступила? А разве она уже не уступила, стоя здесь раздетая и без единого слова жалобы, как ягненок, безропотно идущий на заклание?
 Сент-Джон взял ее за подбородок. Прочитал ли он ее мысли? Он поцеловал ее совсем не так, как раньше. Его горячий язык ворвался в ее рот и требовал, не давая пощады. Сент-Джон не просил ее согласия — был уверен в нем. И ожидал, решила Мэри-Кейт, что она будет настолько возбуждена, что не станет сопротивляться, когда он подхватит ее на руки и понесет к огромной кровати с пологом. Собственно, так и произошло.
 Она никогда не забывала сна, в котором видела обнаженного Арчера Сент-Джона. Но здравый смысл и стыдливость настаивали, чтобы она попыталась это сделать. Но даже если Мэри-Кейт и вызвала бы в памяти запретный образ, она бы не могла представить своего потрясения при виде обнаженного Арчера в свете свечей. Он был прекрасен! Загорелая кожа, широкие плечи, мощная грудь и восставшая плоть, которая должна была бы напугать ее, но лишь заставила онеметь.
 Замужество не подготовило ее к тому, что она увидела.
 Арчер стоял у кровати, нисколько не стыдясь своей наготы и совершенно не смущаясь ее любопытства. Напротив, на его губах играла улыбка, словно он угадал ее тайное желание посмотреть на него в движении. Мэри-Кейт хотелось попросить его повернуться, но язык ей не повиновался. Раздевшись, он как бы сравнялся с ней, и поэтому, когда он сел на край кровати, Мэри-Кейт поняла, что смущение отступило, что она уже не так уязвима. Впрочем, ее охватило новое, странное чувство, которое появилось в тот момент, когда он выпустил ее из объятий. Ее тело словно жаждало его тела, груди томились в ожидании прикосновения, кожа не могла дождаться ласки его больших ладоней.
 А он все не двигался.
 — Мне хочется, чтобы сейчас была не ночь, а рассвет, Мэри-Кейт, и чтобы комнату заполнял свет, розовый и оранжевый, как ты. Ты, наверное, нимфа рассвета, которая пришла, чтобы украсть ночь?
 Она задрожала. Значит, вот каково желание. Жар. зарождающийся внизу живота, пробегающий по жилам. Она готовилась принять его: напряглись соски, разгорелась кожа, сокровенный уголок ее тела увлажнился и набух. А он только улыбался.
 Все непристойные песенки, которые она слышала в тавернах, все грубые шуточки, которых она натерпелась, пока была на ферме, все отвергнутые ею предложения, все ночи, когда она покорно сносила выполнение Эдвином супружеских обязанностей, не шли ни в какое сравнение с этими минутами. Настоящее не имело ничего общего с прошлым.
 Свечи заливали комнату божественным светом. Одно окно было открыто. Ветерок надувал занавески и сообщал воздуху сладость и прохладу. Но дыхание Мэри-Кейт перехватывало не от необыкновенной атмосферы, царившей в комнате, и ее губы раскрылись не потому, что она не могла вздохнуть. Виноват был взгляд Арчера: его темные глаза мерцали, как два оживших драгоценных оникса.
 Случай свел ее с ним. Невообразимая, невероятная, неправдоподобная судьба! Ее собственные желания привели ее в это место, из-за них она оказалась сейчас на этой кровати, напоминая жертву, готовая к ней. Знает ли он об этом?
 Вероятно, да. Иначе зачем повернул ее на бок, расправил волосы, так что кудри почти скрыли грудь от его взгляда? Зачем тогда он гладит ее, скользя от талии к бедру, от бедра вниз по ноге до ступни, а там — до кончиков пальцев? С каждым его нежным прикосновением ей становится все труднее и труднее дышать.
 — Ты так красива!..
 — Это из-за свечей. В их свете все женщины выглядят красивыми.
 — И у всех женщин такая дивная кожа, мягкая и белая, за исключением тех мест, где она розовая и горячая?
 — У вас, Сент-Джон, опыта больше, чем у меня.
 Он лег на постель и вытянулся рядом с ней, словно они уже пресытились ласками и не осталось ни одного места, которое бы не погладили, не приласкали, не поцеловали. Он поднял голову и, опираясь на локоть, посмотрел Мэри-Кейт в лицо.
 — Когда я была одета, вы соблазняли меня с большей готовностью, — улыбнулась она.
 Но в глазах улыбка не отразилась, в них по-прежнему застыли смущение, отголосок боли, удивление.
 — Я был странным ребенком, всегда сначала съедал овощи.
 — Так, значит, я овощ?
 — Ты самый восхитительный десерт. Такое блюдо надо смаковать. — Его пальцы прошлись по ее бедру, она вздрогнула. — Тебе холодно?
 Дерзкая улыбка заиграла в ее глазах.
 — Наоборот, слишком тепло.
 — Ты — жаркая женщина. Ее улыбка осветила комнату.
 — Я лежу раздетая на вашей кровати. Но мне кажется, здесь я в безопасности, как в своей спальне.
 — Так вот чего ты хочешь — безопасности?
 — Будь это так, меня бы здесь не было. Он дотронулся до упругой груди Мэри-Кейт.
 — Я торговец пряностями, но я еще и граф — Он провел пальцем по ее плечу, поднялся по шее к виску. — Я понял: большинство людей не сознают сущности пряностей. Ты знаешь об этом? — Она покачала головой. — Слишком много специй испортит блюдо. Требуется совсем чуть-чуть, слабый намек. Привкус. — Он коснулся губами ее виска. — У тебя свой, особый вкус. Дурманящий. Очень немногие понимают, что подобную редкость надо ценить и беречь.
 — Сначала я блюдо, теперь — пряность.
 Он отодвинулся с не менее озорной, чем у нее, улыбкой:
 — Да. Крупинка корицы, привкус мускатного ореха, чуть-чуть жгучего перца.
 Он очертил — ладонью линию ее подбородка, приподнял голову Мэри-Кейт и прижался губами к ее губам. Поцелуй получился нежный, мягкий, сдержанный.
 — Чего ты хочешь, Мэри-Кейт? Чего больше всего хочешь в эту минуту?
 В его голосе зазвучало нетерпение: видимо, ему с трудом давалась выдержка.
 Мэри-Кейт больше не испытывала смущения. Застенчивость исчезла под напором желания, которое рвалось из Сент-Джона.
 — Я хочу, чтобы вы прикоснулись ко мне.
 — Где?
 Его губы снова были у ее виска, пальцы трогали подбородок. Она прикусила его палец, и Сент-Джон улыбнулся. Мэри-Кейт становится беспокойной, ее жажда нарастает.
 Она лежала, не прикасаясь к Сент-Джону, спрятавшись в панцире ханжеской сдержанности. Она вдруг робко протянула руку и провела пальцами по его бедру.
 От неожиданности Сент-Джон вздрогнул.
 — Везде. — Она коснулась пальцами его подбородка, чувствуя себя распутной, бесконечно порочной. — Поцелуйте меня, пожалуйста.
 — Еще одно требование, Мэри-Кейт?
 — Вы спросили, чего я хочу.
 — Разве? — В его голосе послышалась насмешка. Он не спешил с поцелуем, поэтому она схватила его голову и притянула к себе, ее язык прорвался сквозь преграду его губ. Как хочется смеяться и радоваться такому наслаждению!
 — А здесь прикоснуться?
 Шаловливая улыбка, ласковая ладонь, накрывшая мягкий треугольник волос, его палец между ее ног. Осторожное проникновение, нежное и легкое. Может, ей это почудилось? Однако за ней наблюдают блестящие черные глаза. Он испытывает ее, хочет узнать, как она отзовется на его прикосновения.
 Она обхватила его за плечи и подвинулась ближе. Что же сулят мерцающие глаза и всезнающая улыбка Сент-Джона?
 Как хочется снова прижаться к его губам жадным поцелуем, застонать, провести руками по всему его телу, поцеловать его там, где возвышалась горячая и твердая плоть. Тысяча ощущений и побуждений. Ни одно из них не годилось, и все они были верными.
 — А здесь?
 Это спрашивает она, а не он. Это ее шелковистые пальцы несут ему сладкую пытку.
 Сент-Джон перевернул Мэри-Кейт на спину и, раздвинув коленом ее ноги, заставил замереть в странном очаровании. Она лежала не двигаясь — глаза широко раскрыты, рот искушает, умоляя о поцелуе.
 Он вошел в нее быстро, но она была готова к этому, выгнулась навстречу и тихо застонала. Их тела были словно созданы друг для друга, напор его движений был продиктован самой природой, их экстаз был ее даром. Арчер сжал плечи Мэри-Кейт.
 — Прости, — прошептал он, — я не мог больше ждать.
 Она ничего не сказала — не могла сказать. Ее разум полностью поглотили чувства. Заполни меня, дополни меня, заверши. Вот что она произнесла бы, не будь ее мозг сосредоточен на блаженстве, которое дарил ей Сент-Джон.
 Она всхлипывала, жадными пальцами стискивала его плечи, если он останавливался. Требовательная, нетерпеливая, как и он, Мэри-Кейт выгибалась, извивалась под ним, неся наслаждение, муку и волшебство.




 Глава 23


 Его душа будто разлетелась вдребезги. Арчер отнял руку от лица, несколько раз моргнул, пытаясь разлепить глаза.
 Поколения Сент-Джонов, мужчин и женщин, смотрели на полог над их головой. Возможно, одни из них не помнили себя от вожделения, а другие, невыносимо скучая, смотрели на семейный герб, красовавшийся над ними.
 Арчер потер щетину на подбородке и окончательно открыл глаза. Сон должен приходить как наслаждение, награда за день, проведенный в честных трудах. А он проснулся от чего-то совсем другого. От ощущения волшебства — такого непостижимого, что он задался вопросом: а знает ли он мир?
 Он повернулся на бок и посмотрел на спящую Мэри-Кейт. Она тогда вскрикнула. Но не от ужаса, а от полноты чувств: он взорвался внутри нее, испытав неведомую ему прежде глубину переживаний.
 Он целовал эти чудные губы, бормотал всякую чепуху, ласкал ее груди и притворялся, что не пал жертвой чар этой женщины. Ложь, а ведь Арчер Сент-Джон способен признать правду. Он начал как опытный и искусный мужчина, а закончил ничего не понимающим невинным юнцом.
 Что такого было в ее глазах, что заставляло его шептать слова признания? Что особенного было в ее губах, что он не мог оторваться от них до рассвета? В ее зеленых глазах различались коричневые и золотистые крапинки. На плече была родинка, словно указывающая путь к соблазнительной груди. Ее прямой нос, не слишком длинный и не слишком короткий, вполне подходил для благородного лица.
 Арчеру не доводилось наблюдать за спящими людьми, он считал это вторжением в самое сокровенное. Даже жена не позволяла ему нарушить хрупкое, уязвимое равновесие подобных минут. Не успевал он извергнуть в нее свое семя, как Алиса уже заставляла его уйти. Впрочем, предметом его визитов было желание оплодотворить ее лоно — и ничего больше. Его любовница не разрешала ему смотреть на нее, когда она спала. Смягчаются ли черты лица во сне, слетает ли с губ, знакомых только в страсти, какой-нибудь звук? Он никогда не задавался этими вопросами и не хотел получить на них ответы. Как странно, что он думает о них сейчас. Но еще удивительнее, что именно это мгновение наполнено необыкновенной близостью, которой он никогда не испытывал.
 Мэри-Кейт, похоже, нравилось подчиняться. Она лежала, широко раскинув руки и ноги, похожая на мальтийский крест, но и во сне была очаровательна.
 Подушка стала сырой, потому что Мэри-Кейт плакала. Еще одно новое ощущение. Никогда еще женщина не плакала оттого, что он доставил ей наслаждение. Проклятие, она вынудила его вспомнить ночи, когда он, ребенком, плакал, пока не засыпал. Он вспомнил горячие дорожки на своих щеках, соленый вкус слез на губах, безнадежность, являвшуюся в детских кошмарах.
 Она, однако, совсем не походила на ребенка, скорее на искусительницу, наслаждающуюся передышкой. Опьяняющую, распутную и заставляющую забыть, что она посланница, предвестница обмана. Он размышляет о нежности, когда гораздо лучше отправить эту женщину подальше от Сандерхерста.
 Арчер дотронулся до мягкой припухлости ее нижней губы, придвинулся поближе и дохнул в ее полуоткрытые губы поцелуем, возбуждающим грезы, торопящим пробуждение. Он снова хотел ее, хотел, чтобы она открыла глаза, а он нашел в них ответы на вопросы, которые она перед ним поставила.
 Она тихо застонала, и если бы он спал, то не услышал бы этого звука. Он коснулся ее щеки ладонью, легонько погладил и пробормотал что-то бессмысленное и неразборчивое — так родители утешают напуганного ночным кошмаром ребенка. Она повернулась к нему, словно ища тепла и покоя посреди долгой, темной ночи. Он раскрыл руки и принял Мэри-Кейт в свои объятия.
 Что ей снится на этот раз? Что она придумает, чтобы забраться к нему в душу? Неужели он готов поверить ей? Служанка в таверне, работница, обладающая графской беззаботностью и высокомерием герцогини. Мэри-Кейт Беннетт — подальше, вдова, женщина, задающая вопросы, необыкновенная волшебница. Почему ему кажется, что будить ее опасно, что лучше унести ее из этой комнаты, пока она спит, и где-нибудь запереть, надежно защитив их обоих?
 Она стала его пленницей с того самого момента, как он ее увидел. Сначала — раненую, потом непреклонную. Когда он стал принадлежать ей? Она с легкостью увлекла его, завладев его душой. Кто она? И чего хочет от него?
 Нет, он не желает знать, что ей снится, он только хочет, чтобы она проснулась. Он поцеловал ее настойчивее, взял за плечи и, оторвав от перины, обнял. Она лежала в его объятиях, как мифическая богиня, — горячая, полная жизни. Рыжие волосы пламенем рассыпались по его рукам.
 Нежная улыбка изогнула ее губы, и ему захотелось поцелуями согнать ее с лица Мэри-Кейт, снова заставить ее Стонать, довести до края и воспарить вместе с ней. Она дотронулась до его щеки ладонью, зеленый взор встретился с его глазами, проникнув сквозь пепел его души к все еще тлеющим в глубине углям. Она обещала новое пламя и врачующее прикосновение. Значит, он не умер в ее руках, а возродился, чтобы умереть еще раз. Эта удивительная женщина вернула ему жизнь. И что-то еще мерцало в ее глазах, обещая умиротворение и покой. Этот взгляд почему-то напугал его.
 Тихий стук в дверь отвлек Арчера от раздумий, вывел из состояния смятения. Он встал с постели, радуясь, что вырвался из колдовской паутины.
 — Прошу прощения, сэр, — прошептал Джонатан, — но кое-кто настоятельно желает с вами поговорить.
 — И кто же это, Джонатан?
 На мгновение обычная невозмутимость Джонатана дала трещину.
 — Ваша мать, сэр. Она вернулась из Китая.
 Сент-Джон Отшельник? Неужели он стремился к уединенной жизни? У него было много женщин, но ни одна из них не предложила ему покоя. Даже его мать, которая стоит и смотрит на него, как на одну из своих непривычных глазу статуэток, привезенных из Африки, — с отвислой грудью и гениталиями, не столько непристойными, сколько завидными.
 Он успел накинуть халат и пригладить волосы. Но это не имеет значения. От него, без сомнения, пахнет любовью, безумием, и эйфорией, и любым другим запахом, который уловили ее раздутые ноздри.
 Он любит ее всем сердцем, пусть она и осуждает его сейчас. Она обмывала его расцарапанные коленки, сидела с ним всю ночь, когда умер его любимый пес Гэмиш, присматривала за ним как друг, наставник и, конечно, мать. Именно Берни вызвала в нем неослабевающий интерес к миру, наполняя его разум суровыми рассказами, в которых говорилось о крови и чести, именно она играла с ним в пуритан в восточном крыле Сандерхерста и учила, как надо держать саблю.
 Однако именно Берни он меньше всего хотел видеть в эту минуту. Когда ему исполнилось двадцать, она пришла к нему и сказала, что отныне будет отзываться только на имя Берни, что собирается посмотреть мир, что он уже достаточно взрослый и самостоятельный, а она, увы, не становится моложе. Предоставленная свобода и напугала его, и привела в восторг.
 Она не пользовалась никакими ухищрениями, когда он был ребенком, и даже сейчас пренебрегала пудрой и румянами, которые так любили немолодые модницы и которые превращали их в нелепых древних кукол. Лицо Берни покрывали морщины, кожа была загорелой, но от этой женщины исходили энергия и здоровье. Мать не нанимала Арчеру тренера, а сама учила сына ездить верхом. И в саду с ним возилась Берни, рыбачила вместе с ним на одном из озер в окрестностях Сандерхерста. И даже охотилась, проявляя ловкость и сноровку, равную мужской. Он обожал свою мать, но сейчас к этому чувству примешивалось раздражение.
 — Я до смешного горжусь тем, что ты такой красивый, мой милый сын, — широко улыбаясь, сказала она. — Хотя это было заложено с самого начала, со дня твоего рождения, когда ты в первый раз уставился на меня своими черными, как два кусочка угля, глазами. Но с чего это у тебя такой вид, будто ты целый день валялся на сене, дорогой мальчик? Соломинок я, конечно, не вижу, но ты босой, Арчер. Вроде одет, а волосы у тебя в полном беспорядке. Как забавно застать тебя врасплох!
 — Ты же знаешь, я известен как Сент-Джон Отшельник. Возможно, из-за моей нелюбви к посетителям, возможно, из-за репутации, которую я стараюсь утвердить за собой, чтобы отвадить многочисленных родственников, досаждающих просьбами внести вклад то туда, то сюда или желающих справиться о моем здоровье.
 В его голосе сквозила скука, хотя тон был полон сарказма, а глаза метали молнии.
 — Да, ты сын своего отца, мой дорогой. Речь, достойная графа Сандерхерста. Значит, вот так ты меня встречаешь, Арчер?
 Он преодолел последние пять ступенек и встал перед ней, покачав головой. Укоризненно? Нет. Восхищенно? Вполне возможно.
 — Чалма, пожалуй, немного чересчур, Арчер, но там все так ходят.
 — С таким количеством лент и бантов, Берни? Со страусовым пером и рубином в центре?
 Но не ее головной убор заставил его потерять дар речи. На его матери были панталоны. О, весьма свободные, но тем не менее это были панталоны странного зеленого оттенка, какой бывает у горохового супа, когда тот прокисает. Такого же цвета был и жакет, а довершала наряд яркая шаль с бахромой почти до пола. Красные козловые туфли без задников оказались самой нелепой деталью туалета. Даже Арчер, знакомый с привычкой матери нарушать любые требования моды, не мог не ухмыльнуться при виде этих туфель: ярко-красных, с загнутыми носами, как у шута. На носках крепились серебряные колокольчики, и его остроумная и очаровательная мать позванивала при ходьбе.
 — Хочешь поразить нынешнюю моду в самое сердце, мама?
 Она лишь искоса взглянула на него. Арчер называл ее «мама» только в состоянии сильнейшего раздражения.
 — Чепуха, Арчер. Хочу немного поразвлечься. Жизнь слишком коротка, чтобы быть рабом условностей.
 — Пожалуйста, мама, выражайся яснее. У тебя всегда есть что-нибудь про запас, — пробормотал Сснт-Джон, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.
 — Даже не обнимешь меня? В конце концов прошло почти десять лет, как мы виделись в Париже.
 — Ты ничуть не изменилась с того дня.
 — А ты такой же вежливый, каким я тебя воспитала.
 — А ты такая же любительница скандалов, какой я тебя помню.
 — Я скучала по тебе.
 Она нежно коснулась его щеки, улыбнулась сияющими глазами. Дважды за эту ночь женщины дарили его такой лаской, и Сент-Джон начал задаваться вопросом: неужели он своим видом побуждает их к этому?
 Он улыбнулся в ответ, искренне радуясь, что его мать цела, испытывая бесконечную благодарность, что она давала ему любовь, в которой нуждается ребенок, и защищала от бессмысленной жестокости отца. Она разъяснила ему, что такое любовь, научила поступать правильно и достойно, чтобы им гордились.
 — Арчер?
 Оба обернулись в сторону лестницы. На площадке над ними стояла Мэри-Кейт, подобрав складки непомерно длинной ночной рубашки. Это была одна из рубашек Сент-Джона, которые он не носил и которую она наверняка извлекла из ящика комода, куда их сложил лакей. Ее волосы беспорядочно рассыпались по плечам, губы припухли от его поцелуев, розовые пальчики ног торчали из-под подола. Мэри-Кейт являла собой вид женщины, сполна насладившейся любовью. Она изумленно моргала. Странное зрелище, наверное, представлял Сент-Джон со своей матерью: он едва одет, а Берни в чалме, широко и чуть ли не дьявольски улыбаясь. Неудивительно, если Мэри-Кейт подумает, что видит кошмар наяву. Надо было объяснить ей, что случилось, но он, если честно, от неожиданности потерял дар речи.
 Чего не произошло с его матерью.
 — О Боже, Арчер! — отозвалась его невозможная мать, по всей видимости, наслаждаясь вожделением, которое отразилось на его лице при виде растрепанной Мэри-Кейт. — Алиса вернулась?
 Он повернулся и в изумлении уставился на Берни.
 — А я вернулась, чтобы помочь найти ее…




 Глава 24


 — Я вдовствующая графиня Сандерхерст, — объявила Берни, поднимаясь по лестнице под аккомпанемент позвякивающих колокольчиков. — Но я совершенно уверена, что ты не можешь быть Алисой.
 Мэри-Кейт застыла на месте, потрясенная физическим сходством между этой удивительной женщиной и мужчиной, который стоял у подножия лестницы и смотрел на них.
 Мать. Великий Боже, мать Арчера!..
 Берни взяла Мэри-Кейт за руку, мягко, но решительно, и повела вниз по лестнице.
 — У Алисы были прекрасные светлые волосы. Твои тоже очень недурны, но перепутать вас я не могла. Если только Алиса не изменилась до такой степени, но мне это кажется маловероятным. Кроме того, все считали ее пропавшей. — Она бросила взгляд на сына: — Или положение изменилось?
 Арчер в ответ нахмурился.
 У Мэри-Кейт не было выбора, она шла, куда ее вели. Арчеру пришла в голову забавная мысль: торговое судно ведет на буксире маленькую лодку.
 — Милый мальчик, вели принести чаю. Не сомневаюсь, что, несмотря на необычный час, твоя прислуга уже все приготовила. Я просто умираю с голоду. Большую часть последней недели я провела, путешествуя по Англии, как будто никогда до этого здесь не была. Я вообще-то не собиралась этого делать, но меня настолько потряс пейзаж, что я не могла не посетить озерный край. Ночевать приходилось в ужасных берлогах, ноги моей там больше не будет. Англичане должны поучиться гостеприимству.
 — Ты англичанка, мама, или за годы странствий перестала считать себя таковой?
 — По-моему, меня наказывают. Дорогой Арчер, я не виновата, что застала тебя в разгар райского наслаждения. Не строй из себя буку.
 Ей удалось улыбнуться так, чтобы вокруг глаз не собрались морщинки. Она практиковалась перед зеркалом, подумал он, тут же осознав нелепость своей мысли. Берни никогда не заботилась о том, как выглядит, и часто ворчала, что никак не дождется старости, чтобы стать по-настоящему эксцентричной. До этого, заявляла она, ее будут считать просто странной.
 — Большинство матерей просто упали бы в обморок, — отозвался Арчер, смягчив ответ улыбкой.
 — Самое худшее — для меня — это ярлык «обыкновенная».
 — Спаси Господи! — сухо произнес Арчер и пошел к буфету, чтобы налить себе бренди.
 Может, это и трусость — искать спасения в спиртном, но сейчас три часа ночи, он смертельно устал и отдыхал после самого восхитительного занятия любовью, которое вызвало у него множество мыслей и ощущений. Теперь же его больше всего на свете интересовало, как поладят его мать и Мэри-Кейт.
 В высшем свете не принято самим воспитывать детей. Этим занимаются няньки, гувернантки, наставники Нанимают учителей верховой езды и танцев, с единственной целью — отравить маленькому ребенку жизнь, особенно если он наследник одного из самых больших состояний в мире. Однако его мать не только заботилась о его благополучии, но и была с ним всегда рядом, без всякого усилия одаривая его любовью и лаской, за которые он всегда был ей благодарен.
 Он часто думал, что, пожалуй, не так уж плохо узнать о женщинах от самой непохожей на них представительницы этого пола. Его мать была человеком, который всегда боролся с предрассудками, избегая послушания и внешних приличий. Она тратила свои деньги на сиротские приюты. Каждый месяц, в какой бы стране ни находилась, она брала бедного ребенка, затрачивала множество денег на то, чтобы найти для него семью, в которой о ребенке заботились бы и любили его. Она помогала тем людям, кто учился какому-нибудь ремеслу, чтобы прокормить себя, и, воздев к небу руки, покидала тех, кто не хотел этого делать.
 Но сына она никогда не покидала.
 Она всегда находилась дома, когда он приезжал на каникулы, требуя, чтобы он привозил в Сандерхерст своих друзей. Она защищала его от тех женщин, которых больше привлекал не сам Сент-Джон, а его состояние. Даже толпа родственников, которых он поддерживал, была вынуждена до его совершеннолетия сначала обращаться к матери, и такое положение вещей оказалось очень целесообразным. Берни, в конце концов, не видела ничего плохого в том, чтобы оказывать помощь из тех денег, которые на это предназначались. Казалось, источник неисчерпаем. Просители были удовлетворены, Арчер доволен: он больше не выслушивал жалобные истории дальних родственников о своих несчастьях, а Берни наслаждалась властью.
 Даже уехав из Англии, она не покинула его. В ежемесячных письмах рассказывала о том, что с ней случалось, размышляла о жизни, а бывало, разбирала его ошибки, бранила за тот или иной, по своему усмотрению, грех.
 Арчер никогда не женился бы на женщине, которая смотрела бы на него как на банкира, удовлетворяющего любые ее прихоти. Он считал, как ни банально это звучит, что жена должна обожать его и детей, которые боготворили бы его. Сказочная жизнь! А Сандерхерст — самое подходящее место для основания династии. Здесь были потайные комнаты, по крайней мере три скрытые лестницы, большая, хорошо освещаемая библиотека и тысяча мест для игр. Здесь были высокие потолки и похожие на темницу погреба. Иными словами, готовый рай для его будущих детей. Только их здесь не будет. Из-за исчезновения Алисы.
 Интересно, подарил ли он Мэри-Кейт ребенка? Он послал свое семя так глубоко в нее, что удивительно, если этого не случится. «Нет, более того, Арчер. Ты испытал сегодня самое сильное в жизни ощущение».
 Какой у них мог бы быть ребенок? Темноволосый мальчик с сияющими зелеными глазами? Девочка с волосами морковного цвета и черными глазами? Маленькое подобие их обоих и с таким же характером? Он поймал себя на том, что много бы отдал, чтобы узнать это От этой мысли впору бежать отсюда прочь.
 Он оперся о буфет, предварительно еще раз наполнив стакан, и стал наблюдать за тем, как две самые интересные женщины, которых он когда-либо знал, рассматривают друг друга.
 — Итак, я установила, что ты не Алиса, девочка, но еще не выяснила, кто же ты.
 Мэри-Кейт посмотрела на Арчера. Обычно его защиты нельзя было добиться таким отчаянным взглядом, но он не мог не откликнуться на молчаливый призыв: ведь этим вечером он уложил ее в свою постель. Оба эти события скорее всего будут иметь далеко идущие последствия.
 — Мэри-Кейт — моя гостья, мама, и это все.
 Берни выгнула бровь. Когда его неподражаемая мать успела пристраститься к молчаливому сарказму?
 Она повернулась к Мэри-Кейт и положила теплую ладонь на руку молодой женщины:
 — Тебе нравится в Сандерхерсте?
 В глазах Берни промелькнула искорка интереса, хотя, возможно, Арчеру это просто показалось. Он понимал, что противостояние оказалось неравным. Мэри-Кейт, не благородного происхождения и не видевшая мира, не могла безнаказанно проигнорировать правила приличия. Позволить ей стать его любовницей — одно, но позволить матери в целях защиты сына вцепиться в эту женщину — совсем другое.
 Он подошел к дивану и протянул руку. Поднимаясь, Мэри-Кейт положила пальцы на его ладонь. Легкое, вежливое движение, сотни раз повторяемое за день мужчинами и женщинами. Но какой глубокий отклик оно нашло в нем! Невинное прикосновение напомнило о другом интимном движении внутри нее.
 — Уже поздно, — сказал он, пресекая вопросы матери и заставляя ее оставить при себе любые замечания. — Завтра у тебя будет много времени для вопросов.
 — А для ответов, Арчер? Для них будет время?
 Берни без улыбки посмотрела на него, потом перевела глаза на Мэри-Кейт. В глазах матери отразилось то, что он уже видел раньше — когда упал со своего первого пони или когда его избил отец.
 Не ответив, он увел Мэри-Кейт из комнаты.




 Глава 25


 — Нет-нет, бивень слона пойдет вон туда! А это, мой дорогой, богиня плодородия, а не удачи. Ты ничего не добьешься, с таким пылом поглаживая ее груди. А, вот и ты, девочка! — проговорила она, заметив остановившуюся на пороге Мэри-Кейт. — Я услышала о тебе много интересных историй, Мэри-Кейт Беннетт.
 Мэри-Кейт помедлила в дверях.
 — Помочь вам разобрать вещи, графиня?
 — Половина удовольствия по окончании путешествия — доставать вещи, которые в начале него казались бесценными. Однажды я перебралась через Пиренеи с целым сундуком венецианского стекла. Грустно признать, но лишь около половины его перенесло перевозку на мулах, но, с другой стороны, над осколками и стоит поразмышлять. Поможешь разложить по местам все эти вещи, теперь, когда вокруг стоит моя мебель?
 — Вы всегда путешествуете со своей кроватью?
 — Со своей кроватью, своим стулом, своими перинами и коврами. Какой прок от такого количества денег, если не можешь найти им применения? И прежде чем ты вздернешь свой носик, девочка, подумай о том, как рады все эти трудяги, когда я приезжаю, и рады еще больше, когда я уезжаю.
 — У меня и в мыслях не было ничего подобного, поскольку я из тех, кто только выгадывает от вашего существования.
 — Твоя улыбка слишком задумчива, моя дорогая девочка. Как солнце, посылающее лучи из-за тучи. Итак, ты из крестьянского сословия?
 — Из него. Я оказалась здесь не просто для утех вашего сына. Большую часть своей жизни я честно работала.
 Было бы трудно укрыться от ее прямого взгляда, если бы даже Берни и захотела. Но она лишь коротко кивнула.
 — Ну что ж, на этот вопрос ответ получен. У тебя великолепные волосы, девочка, тебе следует носить их распущенными. Так, должно быть, выглядела Гигиея (Богиня здоровья в греческой мифологии Богиня здоровья в греческой мифологии).
 — Не девочка. Мэри-Кейт. Берни бросила на нее взгляд:
 — Прошу прощения?
 — Мне не нравится, когда меня называют девочкой. Я не девочка с того дня, как ко мне пришли первые месячные.
 Прямота заявления заставила Бернадетт вытаращить глаза и издать смешок.
 — Мне кажется, ты мне понравишься, Мэри-Кейт из крестьянского сословия. Если, конечно, — она ткнула в ее сторону пальцем, — ты не окажешься глупой. Не выношу глупых женщин. От большинства мужчин нечего ждать, кроме среднего уровня, за редким исключением. Но женщины либо блистают умом, либо непроходимее ослиной задницы.
 — Постараюсь ослепить вас своим сиянием.
 — Не смейся надо мной, Мэри-Кейт, я вижу это по твоим глазам. Ты будешь звать меня Берни. Мне совершенно не нравится имя Бернадетт, и на графиню я не отзываюсь, только если это помогает укрепить положение в свете. Исключительная глупость считать титулованных людей достойнее тех, кто титула не имеет. Благородное происхождение — это случай, а быть по-настоящему благородным — совсем другое. Ты не согласна?
 Наверное, так чувствует себя человек, когда огромная река выходит из берегов. Никто не ожидает наводнения, особенно в низовьях, где не шли дожди. Но Бернадетт Сент-Джон была подобна полноводной Темзе, опасной для всего лежащего на ее пути. Она не столько говорила, сколько увлекала людей.
 — Значит, ты считаешь, что тебе являются духи? — Похоже, один из способов начать беседу — заставить жертву думать, что разговор не коснется никаких неприятных вещей, а затем швырнуть в нее вопросом с живостью фехтовальщика. — Ну? Ты видишь духов или слышишь их?
 — Не духов, нет.
 Ну как объяснить? Как будто попросили одним словом убедительно объяснить кражу буханки хлеба. Но она не была воровкой, и на ум пришло только одно слово — нет. Не духи.
 — Он весьма привлекателен, правда? — спросила Берни, отвлекшись от расспросов при виде высокого лакея со светлыми волосами, плутовской улыбкой и сильными на вид руками.
 Мэри-Кейт посмотрела на лакея: тот самый, который помог ей бежать в Лондон, а потом выдал Арчеру. Он обменялся с Бернадетт понимающим взглядом, таким воспламеняющим, что Мэри-Кейт в смущении отвернулась. Такая распущенность у них, наверное, в крови.
 — Естественная сторона жизни, Мэри-Кейт, — сказала Бернадетт, словно прочитав ее мысли. — Занятие любовью всегда было звеном, которое связывало общество воедино. Совершаются браки, создаются династии, королей свергают с престола, и все ради мужчины, захотевшего женщину. Однако гораздо лучше, если твой собственный любовник не отвергнут женой. Даже если она не больше, чем призрак.
 Ее взгляд стал зорким, всевидящим, как у сына.
 — Не призрак, — сказала Мэри-Кейт, прерывая Берни, пока та не помчалась дальше, увлекаемая неверными представлениями.
 — Не призрак?
 Мэри-Кейт покачала головой.
 — Не чувствуешь холода, не слышишь в полночь никаких звуков? Не смейся надо мной, Мэри-Кейт. Обычно это происходит подобным образом.
 — Но не со мной.
 — Очень хорошо. Бьюсь об заклад, в тебе есть примесь кельтской крови. С такими-то волосами!
 — Что не так с моими волосами?
 — Они слишком яркие. Это твой настоящий цвет, да? Ты ведь не моешь их хной? — спросила Бернадетт, осматривая уголок стола из тикового дерева, который внесли лакеи.
 Перепрыгивая с одной темы на другую, поняла Мэри-Кейт, Бернадетт держала собеседника в напряжении.
 — Моя мать притворялась, что мы не ирландцы, хотя мой дед был рабом отсутствовавшего лендлорда. Этого достаточно, чтобы считаться кельткой?
 — Ирландцы — благородная раса. Они были долго привязаны к земле, могли слышать ворчание земли, чувствовать истинное дыхание самой природы. — Она замолчала, выпрямилась и улыбнулась при виде выражения лица Мэри-Кейт. — Думаешь, я сумасшедшая?
 Что можно на это ответить?
 — Нет, не сумасшедшая. Просто очень многим интересуюсь и повидала достаточно, чтобы сказать: мир не всегда так безмятежен, как думают люди. Я была свидетелем ритуалов, которые восхваляли жизнь, забирая ее, видела, как жертве наносили раны, чтобы доказать ее честь и храбрость. Я даже молилась небу и играла на флейте, чтобы упросить богов сойти с небес и сесть рядом.
 Еще один резкий взгляд.
 — Так значит, ты думаешь, что тебе является дух? Мэри-Кейт начала чувствовать себя лисой, которую обложили жадные охотничьи собаки.
 — Я в этом не совсем уверена.
 — Чепуха, разумеется, ты уверена. Или с тобой что-то происходит, или ты все это выдумала. Одно из двух?
 — Я ничего не выдумывала.
 — «Страх перед тем, что будет после смерти, перед безвестным краем, откуда нет возврата земным скитальцам». Гамлет верно об этом сказал. Но скажи мне, с тобой раньше никогда не случалось ничего необычного? Ничего, что могло бы объяснить происходящее?
 — Нет.
 Бернадетт шлепнулась на отвратительный диван, ножки которого напоминали лапы какого-то мифического чудовища.
 — Подумай, дитя. Не отметай меня так быстро.
 Был один-единственный случай, когда с ней случилось нечто странное. Но стоит ли рассказывать об этом сидящей перед ней непредсказуемой женщине?
 — А, у тебя изменилось выражение лица! Что-то было… Ты должна мне рассказать. Обязательно!
 Мэри-Кейт, тогда еще ребенок, наслаждалась, когда рядом не было матери, и радовалась неожиданно выпавшим минутам свободы. Она носила желтый балахон, буйные кольца волос убирала под косынку. В кармане лежал полотняный носовой платок, красивый камешек в форме бабочки и пенс, который она хранила с того дня, когда нашла его на вымощенной булыжником площади в Кеннелуорте. Она с поразительной ясностью запомнила тот безоблачный день — запомнила, как плелась позади братьев, которые гнали коров домой. Она не поняла, над чем они опять засмеялись, да и не столь уж важно это было, самое главное — она с ними. Они редко допускали ее на свои августейшие собрания. Они были уже почти мужчины и не водились с девятилетними девочками.
 Она тащила за собой веточку, рисуя ею узоры в пыли, и вдруг почувствовала кончиками пальцев какой-то звук, от него завибрировали сами пальцы, закололо в кистях. Непонятный звук отозвался во всем теле. Когда он поднялся выше по рукам, Мэри-Кейт, как это иногда бывает с детьми, поняла, что сейчас что-то произойдет.
 … Перед ней стоял отец и протягивал руки, словно хотел обнять ее, но когда она шагнула к нему, он быстро отступил назад, покачав головой. Она любила отца беззаветно, как это делают девочки. Он был здоровый, как медведь, и своими широкими плечами мог, наверное, заслонить солнце. У него было большое квадратное лицо, усы, за которые он иногда позволял себя подергать, и ослепительно белая улыбка, которую Мэри-Кейт помнила до сих пор. Отец всегда улыбался, за исключением того дня, но глаза его все равно светились радостью.
 Она очень хорошо помнит, что смутилась, когда человек, которого она обожала, встал между ней и ее братьями, а они даже не подозревали об этом. Солнечный свет, казалось, проходил сквозь него, он был почти прозрачным, а в остальном выглядел как обычно и смотрел на нее как всегда — ласково и нежно.
 — Да? — произнесла она, сделав к нему шаг.
 — Я люблю тебя, девочка, — сказал он тогда тихо и печально.
 Братья наверняка разыграли ее. Даже Алан, самый старший, нетерпеливо обернулся и крикнул, чтобы она не отставала, иначе он расскажет матери, что от нее нет никакого толку. Они или не увидели отца, или притворились, что не видят. Ей не хотелось думать, что они над ней подшутили.
 Она застыла, раскрыв рот, и смотрела — с ужасом и удивлением, — как тает образ ее отца. Он исчез, как унесенное ветром облачко пушинок одуванчика, — его улыбка, широкие плечи, густые усы и тягучий голос.
 Она должна была догадаться, что ей не поверят.
 Но все равно попыталась. Она помчалась впереди братьев, подбежала к маленькой ферме, которую они называли домом, а в голове билась мысль: рассказать матери о том, что она видела, о печальной улыбке отца, о словах, повисших в воздухе, и об остальном, чего она не поняла.
 Мать ничего не сказала. Она со стуком поставила перед ней тарелку, схватила за волосы и чуть не выдрала их с корнем, чтобы привлечь внимание дочери.
 — Иди и вымой руки, Мэри-Кейт! — приказала она тоном, не терпящим возражений. — Да причешись, — добавила она, никогда не довольствуясь одним поручением.
 Мэри-Кейт не стала противиться не потому, что была покладистой, а из-за непонятного выражения на лице матери. Ее взгляд требовал беспрекословного подчинения.
 — Я не потерплю подобной болтовни за столом! — только и сказала ей мать.
 Только после того, как пришло известие, что ее отец упал и умер на рынке, мать рассказала про бабушку Мэри-Кейт, про слухи о ее странностях и способностях, имеющих отношение к колдовству.
 Мэри-Кейт вздрогнула, вспомнив обвинения, которые вылила на нее мать. Девочка рыдала над мертвым телом отца в маленьком домике, которым он так гордился. Она была слишком мала, чтобы понимать, но не слишком мала, чтобы помогать готовить тело отца к погребению.
 Ребенком, она не могла защититься от обвинений матери, но впервые осознала свою непохожесть на остальных.
 Отец попрощался с ней, и мать ненавидела ее за это.
 — Очень хорошо. Я предполагала что-то в этом роде. — Берни поднялась. — А теперь расскажи мне все, что случилось с тобой с того момента, как ты покинула Лондон, моя дорогая. Все до мелочей. Ну, или почти все, — добавила она, заметив, как вспыхнуло лицо Мэри-Кейт.




 Глава 26


 — Рискуя ранить твое тщеславие, должен заметить, что выглядишь ты, как выздоравливающая после тяжелой простуды. — Он усмехнулся, глядя на ее нахмуренное лицо.
 — Рискуя оскорбить твой род, сообщаю, что пришла от твоей матери. Она настояла, чтобы я попробовала карри ее приготовления. Арчер, по-моему, она добавила туда обезьяньи мозги или что-то в этом роде! — Выражение священного ужаса на ее лице снова вызвало у него усмешку.
 — Ты должна верить только половине из того, что говорит Берни, и с сомнением относиться ко второй.
 Он положил лопату на скамью и приблизился к Мэри-Кейт. Приподнял ее подбородок, заглянул в глаза. В них не было ни боли, ни обиды — ничего, что указывало бы на оскорбленные чувства. Занятно, он испытывал желание защитить ее Он любил свою мать, и она любила его и не медля ни секунды бросилась бы в атаку на что угодно или на кого угодно, если бы увидела помеху его счастью Интересно, что бы она сделала с Алисой? Арчер решительно отогнал от себя эту мысль.
 — Но ее подарок мне нравится.
 Мэри-Кейт оглядела свое платье. Она пыталась помешать щедрости графини, но это ни к чему не привело, она здесь ничего не решала.
 — Кажется, оно сшито по последней моде, — сказала Мэри-Кейт.
 — Ну-ка, — мягко произнес он, разводя ее руки в стороны, — дай на тебя полюбоваться. — Он закружил ее по комнате. — Ты похожа на свет, волшебным образом преломленный стеклянной призмой в тысячу радужных огоньков.
 Она засмеялась, польщенная комплиментом.
 — Твоя мать ждет меня, Арчер.
 — Сомневаюсь. Кроме того, в данный момент я расположен говорить не о своей матери, Мэри-Кейт, а о том, почему ты покраснела.
 — Я не покраснела.
 Неожиданным стремительным движением он подхватил ее на руки и направился к двери. Задохнувшаяся от удивления, Мэри-Кейт ухватилась за рукава его рубашки, чтобы удержать равновесие, и, увидав озорной блеск в его глазах, улыбнулась.
 — Что ты задумал, Арчер Сент-Джон?
 — Кое-что, что мне всегда хотелось сделать, Мэри-Кейт, но не находилось человека, который пошел бы на это по собственному желанию.
 — Значит, теперь я одно из твоих растений? Он искоса взглянул на нее:
 — Разве я не называл тебя пряностью? Исключительно тонкой приправой, Мэри-Кейт?
 — Это оскорбление или комплимент?
 — Неужели женщины все время ждут комплиментов? Улыбка Сент-Джона опровергала резкость слов.
 — Неужели мужчины всегда такие недовольные? В конце концов, любезности говорить нетрудно.
 — Однако считается, что именно мужчины должны говорить любезности, а женщины их принимать.
 — Очень хорошо. Я хотела поблагодарить тебя, Арчер, за прошедшую ночь, но не могла подыскать слова.
 — Комплимент, Мэри-Кейт?
 — Любезность, Арчер. — Она взглянула на свои пальцы, мявшие ткань его рукава.
 — Я доставил тебе удовольствие?
 Она не смогла удержаться от тихого вздоха Он только улыбнулся в ответ. Мэри-Кейт попыталась отвести его настойчивые руки, но Сент-Джон освободил себе путь к маленьким перламутровым пуговкам ее лифа.
 — Арчер!
 — Мы одни, Мэри-Кейт, дверь надежно заперта. Это сооружение — все равно что моя спальня. Когда я занимаюсь своими изысканиями, никто не смеет входить сюда.
 — Значит, я одно из ваших изысканий?
 — Одно из тех, что внушает самые несбыточные надежды.
 Лиф расстегнут, и Сент-Джон просунул туда ладонь. Тепло, изгиб ее тела, кружева. Исключительное сочетание. Существует ли более очаровательное зрелище, чем залитая солнцем Мэри-Кейт? Яркая корона волос, слегка распахнутый лиф, кружева сорочки скрывают грудь, но темные соски нетерпеливо проступают под тканью, вздымая ее. Он отступил и заглянул в ее глаза. В них светились удивление, отблеск желания и… неизменное любопытство.
 — Не представляю, как с тобой обращаться, Мэри-Кейт Беннетт, — произнес он, поглаживая нежную кожу. — Ты или самая умная женщина из тех, кого я знал, или самая испорченная Ангел или дьявол. Кто же ты? Лесная нимфа, фея, появившаяся на мгновение, чтобы соблазнить меня, а потом внезапно исчезнуть?
 Она покачала головой, по ее глазам ничего нельзя было прочесть. Он мечтал, чтобы она вся была перед ним, не только ее тело, но и разум, душа…
 Она вздернула подбородок, отбросила назад волосы и сложила перед собой ладони. Странная и трогательная поза, как у молящейся. Словно она взяла себя в руки, чтобы защититься от него. Он видел ее больной, смущенной, удивленной, охваченной страстью. Теперь она предстала перед ним кающейся — спокойной, безумно привлекательной мадонной.
 Что-то промелькнуло в ее глазах и исчезло с быстротой падающей звезды. Или ему показалось? Искорка страха, странное сочетание удивления и испуга.
 В комнате стояла тишина, скорее напоминавшая затишье перед бурей. Слова — вещь опасная, как острый стилет. Гораздо легче и проще молчать.
 Он должен сейчас уйти от нее. И знает, что не уйдет.
 Он наклонился и коснулся губами ее виска, провел ладонью по ее коже, вдохнул ее запах.
 Какое пленительное зрелище — его загорелая рука на кремовых кружевах! Он больше не стал дразнить ее, нашел бугорок соска, нежно сжал. Она вздохнула — или задержала вздох, — выразив такую готовность подчиниться, что Сент-Джон невольно улыбнулся, снова поцеловал ее и привлек к себе.
 Она слабо покачала головой, что-то невнятно произнесла. Взяла его руку, покоившуюся на талии, и перенесла к другой груди, нежно поддерживая. Прильнула к нему, сгорая от желания, умоляя о поцелуе.
 Он чуть отстранился и заглянул в ее глаза. Они затуманились, зрачки расширились, отражая готовность ее тела. Набухло и увлажнилось то место, которое ждало проникновения его пальцев, его языка. Она вздохнула, и он просунул два пальца за край кружев. Бесстыдно торчавший сосок выступил над кружевным горизонтом, как рассветное солнце, жаждущий, любопытный, охотно принимающий ласки.
 По-другому и не могло быть. Его волосы скользнули по ее коже, губы приблизились к ее левой груди. Она прижала одну ладонь к его щеке, а вторую положила ему на затылок, словно желая навсегда оставить его губы у своей груди. Она издавала странные, мяукающие звуки, дрожали ее пальцы, трепетали губы.
 Он осторожно приподнял ее подбородок, стал целовать ее с медлительной нежностью, не обращая внимания на растущую жадность ее языка, на руки, вцепившиеся в его плечи, на ослабевшее тело, которое выдавало переполнявшую ее страсть.
 Прошедшей ночью они сопровождали любовную игру словами и смехом, манящими взглядами и шутками. Сегодня они были погружены в молчание.
 Он приблизил губы к ее рту, почувствовал, что она улыбается под его поцелуем. Его руки ненадолго оставили ее грудь и вернулись к пуговкам лифа. Расстегивая их одну за другой, он целовал каждый дюйм кожи, открывающийся за ними. Закончив, он поднял голову и посмотрел на Мэри-Кейт полным озорства взглядом.
 Он хотел пошутить, что на ней слишком много одежды, но увидел, что она присмирела. Тогда он стянул с нее платье, оголив немыслимо белые круглые плечи, казавшиеся еще белее на солнце. Она задрожала в его объятиях.
 Он притянул ее ближе, сам едва держась на ногах от сжигавшего его желания. Он словно плыл по волнам, отдавшись их воле.
 Она показалась ему еще прекраснее, чем минувшей ночью. Освещенная солнцем нимфа, белая, красная и розовая от смущения.
 Он протянул руку, и она приняла ее, с изяществом принцессы перешагнув через упавшую сорочку. Когда он присел, чтобы снять с нее башмаки, то услышал тихий вздох.
 Солнце, казалось, увеличилось в тысячу раз. Его лучи освещали и согревали ее кожу. Он провел ладонью по изгибу ее плеча, по купающейся в золотом свете руке.
 Он разглядывал Мэри-Кейт, не щадя ее скромности. Если бы он нарушил их негласный договор молчания, то сказал бы, что она выглядит именно так, как нужно в эту минуту, — нагая, окруженная зеленью, здесь, где свободно дышит и позволяет себя приручать природа. Не лесное существо, не нимфа, а скорее принцесса или королева. Царственная особа, сознающая абсолютную власть своей красоты.
 Она взяла его за ворот рубашки и притянула к себе. Он улыбнулся, с удивлением услышав, как рвется ткань. Он поспешно скинул с себя одежду.
 Отошел к стене, повернул рукоятку. Через несколько мгновений облако водяных брызг окутало Мэри-Кейт.
 Он улыбнулся ее удивлению, но улыбка исчезла, когда она повернулась к брызгам лицом и подставила им щеки, лоб, нос. И раскинула руки, выгнувшись в радужном облаке.
 Ему хотелось увидеть ее обнаженной и влажной с того момента, когда она в первый раз пришла в оранжерею. Но он не ожидал такого волнения в крови, такой силы внезапного желания.
 Не имело значения, что он считал ее авантюристкой, с легкостью мог заподозрить в коварстве, подтасовке фактов, хитрости. Не имело значения даже то, что, если она верит своим словам, ее можно назвать безумной.
 Сейчас она принадлежала ему, и только это имело значение.
 Брызги, покалывая кожу, омыли все ее тело. Открыв глаза, она увидела, что он пристально смотрит на нее. Сверху, согревая их, падали солнечные лучи.
 Его взгляд скользнул по ней — так скатывается вода. Ее кожа была скользкой, подаренные ею поцелуи — ненасытными. Разве не так львица терзает свою добычу? Она увлекала, уводила его за собой…
 Он укусил ее за плечо — чуть прикусив зубами, чтобы приручить, показать, кто хозяин в этой игре. Она ответила тем же, зажав его сосок двумя пальцами, а потом чуть оцарапала кожу зубами.
 Что он затеял? Она обезумела, влажная, купающаяся в солнечных лучах первобытная самка.
 Терпение, Арчер.
 Терпение.
 Он повернул ее спиной к себе, наклонил, чтобы она оперлась руками о скамью, встал позади и вошел в нее так стремительно и с такой силой, что она задохнулась.
 — Тебе больно? — прошептал он над ее плечом, покрывая поцелуями ее шею.
 Раскаяние и вожделение боролись в нем, и вожделение победило, когда она покачала головой и, закинув назад руки, схватила его за бедра.
 Медленнее, медленнее, говорил он себе. Он должен обращаться с ней нежнее, но благие намерения исчезли в облаке брызг. Он просунул ладони между ее ног, разжигая ее медленными толчками и движением пальцев. Он словно со стороны слышал свой охрипший от желания голос, но не мог разобрать своих слов, не понимал, что говорит и зачем.
 В мире остались только Мэри-Кейт и всхлипы. Чьи они были — ее или его?
 Оранжерея примыкала к западному крылу, и Арчер мог попасть в дом никем не замеченным. Он редко прибегал к этому пути, но в этот день радовался его существованию, пройдя с Мэри-Кейт на руках через соединительную дверь и очутившись в кладовой. Он был весьма рад короткому расстоянию и креслу в конце пути, которое ожидало здесь своей участи — попасть в руки обойщику или пойти на дрова.
 Игры в сэра Галахада (Рыцарь, сын Ланселота в Артуровских легендах Воплощение отваги и благородства) чуть не прикончили его. Мэри-Кейт была совсем не бестелесным созданием и оказалась мертвым грузом, придя в то высшее состояние, которое французы с присущей им утонченностью называют «маленькая смерть», и заставив его пережить несколько неприятных секунд. Теперь, сидя в заброшенном кресле с Мэри-Кейт на коленях, он бесконечно раскаивался и в то же время был горд собой как никогда.
 Пережитые ощущения льстили его самолюбию, хотя он не был уверен, что сможет так уж часто повторять подобный опыт. Занятие любовью с Мэри-Кейт превзошло все, что у него до этого было. О, начал он достаточно медленно, но к концу несся во весь опор, презрев опасность, свой возраст и любые доводы рассудка, которые могли — да простит его Господь! — заставить его замедлить гонку. Эта женщина вымотала его как надо.
 Мэри-Кейт что-то пробормотала, и он покрепче прижал ее к своей голой груди. Боже, как она красива! Его охватило острое желание защитить ее — еще одно незнакомое ему чувство.
 Проклятие, какой же он болван! Столько знать об этой особе, подозревать ее в махинациях и с такой легкостью запутаться в сетях ее обмана — ничего более идиотского придумать нельзя.
 Она работала в таверне, но ее голос остался мелодичным и не испорченным грубым акцентом. Она доила коров этими изящными руками; подвязав волосы, скребла полы. Почему это не важно? У нее были все возможности узнать его тайну и воспользоваться ею к своей выгоде, а он оправдывает ее.
 Он откинул с ее лица пряди волос, испытывая необъяснимую нежность, как будто она была доверившимся ему ребенком. Она не просто мила — очаровательна! Настоящий херувим в облаке шелка и атласа, с распущенными кудрями — образ, сошедший с картины Герчино «Мадонна с младенцем».
 «Арчер, ты законченный осел!»
 В дверь постучали — негромко и почтительно. Берни оправила пеньюар, взбила волосы, вздернула и опустила подбородок.
 — Войдите, — мягко произнесла она, решив, что не стоит сразу показывать свою заинтересованность.
 — Я принес вино, как вы велели, мадам.
 Лакей, красивый блондин, остановился по стойке «смирно», и все бы ничего, но она не была его командиром, и верхняя пуговица его ливреи была расстегнута.
 — Белое? От красного у меня болит голова. Но возможно, это оттого, что я слишком много выпила его в последний раз. Такое может быть, как ты думаешь?
 Ухмылка на секунду прорезала загорелое лицо, и оно снова приняло непроницаемое выражение.
 — Не знаю, мэм.
 — Тебя зовут Питер?
 — Да.
 — И ты недавно в Сандерхерсте?
 — Недавно. — В его голосе проскальзывал чуть заметный ирландский акцент.
 — Не нужно так осторожничать, Питер, я стараюсь быть приятной.
 — Вы это так называете?
 — А как бы ты это назвал?
 Его взгляд обжег ее, медленно прошелся по ее полуобнаженному телу.
 — Я бы назвал это совращением и не хочу иметь с этим ничего общего, — сказал Питер.
 — Прошу прощения?
 — Именно. Стыдитесь, Бернадетт Сент-Джон! Преследовать мужчину таким образом! Если мы и окажемся в постели, это будет потому, что я этого захочу, а не потому, что вы поманили меня пальцем.
 — И это правильно?
 — Да, правильно. И если вы хотя бы наполовину такая женщина, как я представляю, вы дождетесь этого.
 — Дождусь?
 Его лицо осветилось улыбкой мужского удовлетворения. Берни едва не запустила в него вазой.
 — Да, Берни. Это того стоит. А пока пусть вам прислуживают горничные.
 Она еще долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь.




 Глава 27


 Берни настояла, чтобы Арчер и Мэри-Кейт обедали вместе с ней в парадной столовой. Мэри-Кейт видела ее, когда прохаживалась по зале. Прислуживать здесь она могла бы. Есть? Никогда!
 Мэри-Кейт настойчиво попросила приносить поднос в ее комнату. Она могла бы избавить молоденькую служанку от лишней работы, но на это был наложен запрет, провозглашенный таким зычным голосом, что наверняка. вся прислуга Сандерхерста, числом более тридцати человек, услышала его.
 — Если он считает тебя достаточно хорошей для своей постели, то нет причин не сидеть с тобой за одним столом. Разве не так, Арчер?
 Не удовольствовавшись простым унижением, Берни пошла дальше и вовлекла в дискуссию Арчера.
 Мэри-Кейт следовало бы отстоять свою просьбу, но за прошедшую неделю она поняла, что у графини Сандерхерст железная воля. Взять хотя бы имя Она наотрез отказывалась отзываться на какое-нибудь другое обращение, кроме Берни, настаивая, что даже более демократична, чем Мэри-Кейт, хотя молодая женщина отнюдь не страдала этим недостатком.
 Берни вряд ли подозревала, что вопрос о том, как к ней обращаться, составляет не самую главную заботу молодой женщины. Мэри-Кейт пребывала в сильном смущении, испытывала неуверенность, не находила себе места. Ночи были заполнены страстью, приправленной весельем. А дни — теплом, дружбой и отдыхом, какого она никогда не знала. И все равно Мэри-Кейт чувствовала, что здесь ей не место. Она оставалась в Сандерхерсте не из-за удобств или алчности, в чем, как она думала, подозревает ее Арчер. Впрочем, ей не хватало мужества спросить его об этом. Она безудержно наслаждалась новыми ощущениями.
 Ведь эти счастливые дни никогда больше не повторятся в ее жизни. И за ночами, когда она не могла дождаться звука его шагов, и по утрам, просыпаясь рядом с ним, принимая его поцелуи и снова позволяя увлекать себя в пучину страсти, — она помнила, что должна уйти отсюда. Она должна была обрести семью, и любимого, которому будет принадлежать, и, может быть, дом, который с большим правом будет называть своим.
 Но вечером она притворится, что владеет этим дворцом и этим принцем. На Арчера работали лучшие портные. Такое совершенство одежды и украшений доступно или очень богатым людям, или тем, кто целыми днями ничего не делает и занимается только своими нарядами. Вечернюю одежду он носил с изяществом, которого трудно было ожидать от такого крупного мужчины. Однако искорки в глазах не совсем соответствовали строгому черному фраку и белоснежному кружеву жабо.
 — Думаю, Берни, что Мэри-Кейт внесет недостающее равновесие в наши вечерние беседы.
 — Ну вот, Мэри-Кейт, я была права. Мужчина вполне демократичен в своих убеждениях, что и послужит темой разговора сегодня за обедом.
 Так и случилось. Говорили о работорговле, которую Берни нашла предосудительной, а Арчер согласился с ее мнением. Обсуждали высокие цены на импортируемые продукты и сообщенную Берни новость о том, что французские революционеры превратили сады Тюильри в картофельные поля.
 — Эти глупцы издали дурацкий закон, мои дорогие, по которому под страхом смертной казни можно съесть только один фунт мяса в неделю.
 — Очень похоже на французов.
 — Ты предубежден против них, Арчер.
 — А что прикажешь делать, мама, хвалить этих дураков за то, что они уничтожили лучшие умы своей страны, или за то, что ввели революционный календарь с такими названиями месяцев, как термидор и фруктидор?
 — Французский повар у него только из-за меня, — пояснила Берни, обращаясь к Мэри-Кейт. — Я наняла Альфонса очень давно. Мне кажется, сын ненавидит этого человека, потому что Альфонс превосходит его в способности предаваться размышлениям. Арчер обычно впадает в меланхолию, когда идет дождь.
 — На небе ни облачка, мама.
 — Я всего лишь прибегла к метафоре, дорогой. Ты заметила, Мэри-Кейт, он называет меня мамой, только когда жутко недоволен мной?
 — Я же здесь, еще не сбежал из вашей компании, — сказал Арчер, прежде чем успела ответить Мэри-Кейт.
 — Это было бы стыдно с твоей стороны, мой милый. Мы, женщины, поступаем, как герои Гомера.
 — С возрастом ты стала хуже, мама, я не способен тебя контролировать. Надо было подложить тебе в постель ту лягушку.
 — О, ты проделывал со мной и худшие вещи, Арчер! Ты кричал во сне. Ничто на свете не пугало меня сильнее, ничто из того, что мог изобрести твой лихорадочный ум мальчишки, не достигало такого эффекта.
 Мэри-Кейт, замерев, наблюдала за их пикировкой. Как они похожи — оба упрямые, самоуверенные, решительные. Сразу видно, что они обожают друг друга.
 — Расскажите мне об Индии, Берни. Я слышала, что там жарко и пыльно и местные жители обожествляют коров. Это правда?
 Краем глаза Мэри-Кейт поймала благодарный взгляд Арчера. Она подперла подбородок рукой и с готовностью устремила взгляд на Берни, потому что даже за столь короткий срок их знакомства успела узнать, что Бернадетт Сент-Джон — прирожденная рассказчица и не может устоять перед благодарной аудиторией.
 Голос Берни гудел, и Мэри-Кейт вполуха слушала о правителе Хайдарабада и о начале третьей майсурской войны, запоминая достаточно, чтобы поддержать разговор, если Берни спросит ее. Но основное ее внимание было обращено на Арчера.
 Каждый человек старательно охраняет свои секреты. Арчер Сент-Джон. Судя по внешнему виду, отшельник, человек, по своей натуре стремящийся к уединению. Ученый, король пряностей, брошенный муж. Каждое из этих описаний подходит ему, но ни одно в отдельности.
 А что видит он, когда смотрит на нее? Вдова. Леди, совсем недавно извлеченная из таверны. Служанка, почитательница Попа, безнадежная мечтательница.
 Мэри-Кейт рассеянно потерла затылок. Боль была терпимой, но ожидание почти непереносимо. Неужели очередное предупреждение? Предвестник нового видения? А она-то думала, что освободилась от них, проведя последнюю неделю без постоянных напоминаний тихого, ненавязчивого голоса о необходимости защитить мужчину, который, казалось, не желал ее защиты и, похоже, не требовал ее. Тем не менее она сделает это ради его же блага. Вот куда ее направляли. Здравый смысл, которым она так гордилась, восстал, протестуя. Любить Арчера Сент-Джона — как глупо.
 Я никогда не думала, что полюблю его. Он был моим другом, к которому идешь в затруднении или когда кажется, что окружающие не понимают тебя. У него был чудесный смех, словно сверкающая в утреннем солнце роса, свежая и невинная, не тронутая никаким злом.
 Я помню, как детьми мы гуляли по полям позади Сандерхерста, очарованные старинным графским домом графов Сент-Джонов. С помощью нитки, выдернутой из моей нижней юбки, и выточенного из дерева крючка мы ловили рыбу в пруду на юге владения. Он говорил, что ничего не поймает, если я буду болтать, потому что рыбе не нравятся девчоночьи голоса. Поэтому я сидела на берегу, подобрав ноги и прижав палец к губам. Я сдерживалась изо всех сил так, что он в конце концов начинал смеяться и снимал с меня обет молчания. Его улыбки походили на лето, и если я хочу вызвать в памяти это время года, мне всего лишь надо вспомнить тот день.
 После счастливых лет смеха и доверия он стал казаться мне моей второй половиной, недостающей частью, куда я запрятала милые воспоминания, чудесные приметы детства. Мне нравилось, что не только он был моим Другом, но и я считалась его другом. Он мог извлечь музыку из ветра. Однажды мы сидели под деревом, и он попросил меня не двигаться. Мы слушали, как шумит в ветвях весенний ветерок, и слышали оркестр листвы.
 Тогда-то я и поняла, что он может сочинять музыку, создавать ее в голове — священном вместилище разума. Он уже не был только моим, с таким талантом он принадлежал всему миру.
 Мой лучший друг, моя любовь, самый дорогой для меня человек.
 Как-то на Рождество он наклонился ко мне, собираясь поцеловать, подарить благословение, которое давал мне всегда, обычный жест между близкими и любящими родственниками. Когда его губы коснулись моей щеки, мне показалось, что в меня ударила, пригвоздив к земле, молния. Как ужасно и как страшно это знание, и как чудесно, словно я знаю великую, но запретную тайну, о которой не смею думать.
 С того момента я поклялась стать достойной женой Арчера Сент-Джона. Грех любить кого-то так, как я полюбила его, я попыталась забыть об этом чувстве.
 Он присутствует в каждой моей мысли, в каждом сне. Мой друг. Моя любовь.
 Мэри-Кейт открыла глаза, оказавшись в тишине, которая показалась ей оглушительным ревом.
 Арчер сидел рядом и растирал ей руки. Берни водила у нее перед носом флаконом с нюхательной солью.
 — Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая?
 Мэри-Кейт сидела, уставившись на свечи, будто завороженная огоньками пламени. Хорошо еще, что она не потеряла сознание.
 «Это не ты!» — подумала Мэри-Кейт, глядя на Арчера с таким недоумением, что смутила его.
 «Но кто же тогда? Кого я должна защитить?»




 Глава 28


 — Это заряжающийся с казенной части мушкет, Мэри-Кейт, а не змея.
 Берни закатила глаза, увидев, как Мэри-Кейт разглядывает ее новое оружие.
 — По правде говоря, Берни, мне это неинтересно. Зачем вы вообще привели меня сюда?
 За пятнадцать минут они прошли восточное крыло Сандерхерста, вышли через маленькую дверь и оказались на дорожке, ведущей в примыкавший к дому лес. Черные ветки лишившихся листвы деревьев и серое небо создавали унылое впечатление, но воздух был теплый, слышалась капель.
 — Потому что я не хочу находиться в лесу одна. Во взгляде Мэри-Кейт отразилась смесь удивления и веселья.
 — У вас же пистолет, Берни. Большой, устрашающего вида.
 — Я не имею в виду свою безопасность, Мэри-Кейт. Мне нравится заниматься сразу несколькими делами. На мой взгляд, тебе не следует так бояться оружия, моя дорогая. Если ты не вскрикнешь при звуке выстрела, то будешь хорошо стрелять в цель.
 — Хотя я и обожаю узнавать новое, Берни, на сей раз должна признаться в невежестве. У меня нет желания учиться.
 Берни метнула на нее обвиняющий взгляд, и Мэри-Кейт с неохотой взяла оружие. Увы, звук выстрела заставил ее выронить мушкет. Берни со вздохом подняла его с земли.
 — Скажи, Мэри-Кейт, у тебя в последнее время случались видения?
 — С того вечера за ужином не было.
 — Неделю назад? Мэри-Кейт кивнула.
 Берни сделала несколько выстрелов. Женщины подождали, пока перестанет звенеть в ушах и рассеется удушливый дым.
 — Значит, она слабеет.
 — О чем вы?
 — Ты когда-нибудь задумывалась над тем, Мэри-Кейт, что Алиса жива-здорова? — Берни нахмурилась, глядя на мушкет. — Возможно такое, что ты читаешь ее мысли?
 — Мне, конечно, хотелось бы знать, почему Алиса Сент-Джон поселилась в моем мозгу, но больше всего я мечтаю о том, чтобы она ушла.
 Берни непонимающе моргнула.
 — Кажется, она поселилась навеки, Берни. В моей жизни есть многое, что я хотела бы изменить, но Алиса Сент-Джон не имеет к этому никакого отношения.
 — Ты когда-нибудь задумывалась над тем, почему ты, похоже, единственная, у кого бывают эти видения?
 — Нет, — ответила она.
 Разговор закончился, но Берни, видно, не могла успокоиться, ей хотелось докопаться до истины.
 — Держи, — приказала она, сунув мушкет Мэри-Кейт. Та по ошибке взяла его за ствол и чуть не обожглась.
 Берни, покачав головой, выбила оружие из рук молодой женщины. Потом нагнулась и приподняла юбки, обнажив красивую лодыжку, обвязанную атласной лентой. За ленту был заткнут весьма угрожающего вида нож.
 — Ты похожа на ребенка, которому дали слишком много сладостей, моя дорогая. У тебя глаза размером с блюдце.
 — Это же нож!
 — Верно, — рассеянно подтвердила графиня, словно только сейчас заметила его.
 Берни перебрасывала нож из одной руки в другую. Мэри-Кейт завороженно наблюдала за быстрыми движениями пальцев Берни. Сверкнув, нож воткнулся в дерево в пятнадцати футах от них, прямо в центр нароста на стволе.
 Берни подошла к дереву, вытащила нож и еще раз метнула его с потрясающей точностью.
 — И что бы ты хотела изменить в своей жизни, моя дорогая?
 — Почему ваше любопытство кажется мне таким же целенаправленным, как у Арчера?
 — Потому что между вами двумя существует какая-то связь, не слишком очевидная. Почему, скажем, Алиса выбрала именно тебя?
 — Служанку, наполовину ирландку, без всяких претензий на благородное происхождение, не слишком привлекательную, еще менее ученую — вы это хотите сказать?
 — Какая чушь, Мэри-Кейт. Ты считаешь себя недостаточно хорошей, потому что когда-то доила коров? Или выносила горшки? Неужели я заставила тебя так думать? А что касается твоего сословия, ты воздвигаешь вокруг себя такую стену, Мэри-Кейт, что сразу выделяешься среди других. Ты очень напоминаешь мне меня. Снаружи колючки, а под ними уязвимая душа.
 — Мне много лет приходилось защищать себя, Берни.
 — Ты это хочешь изменить? А вдруг твои братья оказали тебе услугу, оставив на дороге? Симпатия, вылившаяся в жестокость, Мэри-Кейт, но проявленная ради твоего благополучия. Не забывай этого.
 — Тем больше причин продолжать поиски, Берни. Даже если не осталось никакого следа.
 — Твой дядя умер десять лет назад. Печально. Я помню сообщение о том, что затонул такой мощный корабль. Мы, Сент-Джоны, обращаем внимание на все, что связано с морем, моя дорогая. В конце концов, это — средство нашего обогащения. Мэри-Кейт?
 Лицо девушки осветилось радостью, ее улыбка могла бы затмить солнце.
 — Дядя Майкл не был на «Короле Георге», Берни! Дэниел сказал, что видел его несколько лет назад! Почему я сразу не подумала об этом?
 — Спокойнее, Мэри-Кейт, прошедшее десятилетие было бурным, а жизнь моряка подвержена суровым испытаниям. Не слишком обнадеживай себя, даже если мы и обнаружим, что его не было на корабле.
 — Мы, Берни?
 — Разумеется, моя дорогая. Неужели ты откажешься воспользоваться магической властью имени Сент-Джонов? Если так, то это будет проявлением не гордости, Мэри-Кейт, а глупости.
 — В данном случае, Берни, у меня, по-видимому, нет выбора?
 — Ни малейшего, моя дорогая, — с улыбкой ответила Берни.
 — Начнем, разумеется, с Лондона, — сообщила ей за завтраком графиня.
 — Почему с Лондона? Берни взмахнула ножом.
 — Потому что там находится адмиралтейство, дорогая моя. И прежде чем ты наморщишь свой носик, позволь заверить, что сведения, недоступные для тебя, будут, без сомнения, предоставлены вдовствующей графине Сандерхерст.
 — А как же Арчер? Мы скажем ему?
 — Арчер согласился с моим желанием наведаться в Сити, Мэри-Кейт, — сказала она, вставая и отряхивая с юбки крошки. Как бы Берни ни старалась, на ее одежде всегда оставались следы трапезы. — Он не сказал прямо, но я подозреваю, он надеется, что там я куплю себе более подходящие наряды. Естественно, просвещать его в отношении остальных планов я не стала. Кстати, он не знает, что ты поедешь со мной.
 — А вы не думаете, что лучше бы сказать ему?
 — Мэри-Кейт, неужели ты веришь, что Арчер согласится выпустить тебя из-под своего крылышка, особенно если узнает, что ты едешь в Лондон на поиски родных? Он немыслимый собственник, дитя мое, и отнюдь не обрадуется существованию дяди и нескольких братьев.
 За последние несколько недель он совсем потерял голову. О, Берни видела все признаки — смягчившийся взгляд и смех, легкость в обращении с окружающими, посвящение Мэри-Кейт в свою личную жизнь, до этого священную и закрытую для посторонних. Нет, Арчер не обрадуется семье Мэри-Кейт. В ответ молодая женщина залилась румянцем.
 Через день с небольшим они въехали в Лондон, где скорость, по счастью, приносилась в жертву осторожности. Скорость, с которой они путешествовали, ярко напомнила Мэри-Кейт столкновение, положившее начало ее знакомству с Арчером Сент-Джоном. Однако здесь никакие мольбы не помогли.
 Они влились в оживленное движение лондонских улиц. Экипажи, всадники, тележки, запряженные пони, и влекомые лошадьми фургоны, тачки и ручные тележки, наполненные свежей рыбой, другими дарами моря, сырами, — все соперничали в стремлении проехать по главной улице. Если речи можно было бы придать вкус, то получилась бы густая и причудливая смесь из сотни национальностей, диалектов, говоров, кипящая, как в котле. Вдобавок к этим звукам раздавались крики уличных торговок, голоса детей, звон колоколов. Тело Мэри-Кейт, казалось, вибрировало в ответ на шум и гам, эхом отдававшиеся в ее голове.
 Она не скучала по Лондону, хотя ей и нравилось жить в этом городе. Сандерхерст тоже был по-своему притягателен. В Лондоне она ни к кому не могла обратиться, она всегда подозревала, что Эдвина не очень-то любили. Никто, кроме Чарлза Таунсенда, не называл его своим другом. Муж не стремился поближе сойтись с соседями, ни к кому не испытывал привязанности. На его похороны почти никто не пришел.
 Долгая поездка в карете оказалась сносной благодаря присутствию Берни и ее рассказам о путешествиях и людях, которых она встретила за годы жизни за пределами Англии. Но в конце путешествия обе женщины притихли, К как будто встреча с Лондоном требовала молчания.
 Мэри-Кейт смотрела на город новыми глазами, сидя на обитых плюшем подушках в карете Арчера Сент-Джо-на. По мере того как они приближались к его городскому дому, она снова осознала разделявшую их огромную пропасть.
 Помоги ему…
 — Замолчи, Алиса!
 От удивления Берни широко раскрыла глаза.
 — Простите, я сказала это вслух?
 — Вообще-то да, дорогая. Она говорит с тобой? — Берни задала этот вопрос не столько с сочувствием, сколько с любопытством.
 — Она не отпускает меня с того часа, как мы выехали из Сандерхерста. Не хочет, чтобы я удалялась от него.
 — Интересно, моя дорогая. Вот только что это означает?
 — Не знаю, Берни, как не знаю, почему для этой пытки она выбрала меня.
 Особенно теперь, когда Мэри-Кейт была уверена, что не Арчера, а какого-то неизвестного возлюбленного она должна спасти по желанию Алисы.
 — А видения тебя посещали?
 — Нет, только все время болит затылок. Словно, разреши я, что-нибудь и появилось бы.
 — Тогда, дорогая, ты обязательно должна это сделать. Берни только что не потирала в предвкушении руки.
 — Не думайте, что я не хочу помочь. Пожалуйста, поймите: я не хочу потеряться в ней. Я с трудом выношу все это.
 — И чем дольше это тянется, тем труднее терпеть.
 — Откуда вы знаете?
 — Забавно, моя дорогая, но ты описываешь мое замужество. — Она усмехнулась, увидев выражение лица Мэри-Кейт. — Отец Арчера был очень тяжелый человек, хотел, чтобы все всегда было в точности, как хочет он. Я вынуждена была одеваться в соответствии с его вкусами, говорить, как он, и заниматься только тем, что он находил подходящим для своей графини. Мне кажется, твоя связь с Алисой до некоторой степени напоминает этот союз, в котором сила на ее стороне. Любой на твоем месте взбунтовался бы.
 — Хоть бы она нашла кого-нибудь другого, Берни! Ее присутствие уже невыносимо.
 — Но ты говоришь, в Сандерхерсте она тебя беспокоит меньше?
 Мэри-Кейт почувствовала, что краснеет, щеки у нее наверняка порозовели. Она покачала головой, посчитав, что молчание послужит достаточным ответом. Берни снова усмехнулась.
 Великолепные городские дома с гордостью взирали друг на друга, словно одобряя широкие веерообразные окна над парадными дверями и мощеные подъездные дорожки соседей. Тяжелые бархатные шторы украшали высокие окна с переплетами из кованой стали, будто хотели укрыть обитателей домов. На выкрашенных черной краской дверях висели яркие медные молотки, однако на домах отсутствовали номера и таблички с именами их владельцев. Казалось, что живут здесь в строжайшей тайне, что богатство и титулы вынуждают к анонимности даже на этих тихих и уединенных улицах. Нарушать покой Гросвенор-сквер было небезопасно.
 Арчер Сент-Джон пребывал в необычайном раздражении.
 Женщины продолжали исчезать из его жизни с нарастающим постоянством. Сначала пропала жена, затем его мать и, наконец, Мэри-Кейт, чье место в его жизни было еще настолько неопределенно, что он пока не знал, как его обозначить.
 Для человека, прозванного Отшельником, он слишком много времени проводит, перебираясь с места на место. К тому же ищет женщин. Интересно, он единственный мужчина, которого настолько одолел слабый пол?
 Он был известен своим упорством — прекрасной чертой характера — и вместе с тем необыкновенной слабостью. Он никогда легко не сдавался, выходя иногда в своих поступках за границы разумного, чтобы достичь поставленной им самим же цели. В детстве такой целью было научиться играть в шахматы. Он прочитал по этому предмету все, что смог найти, практиковался со слугами и работниками, которые знали эту игру. Только когда он побил всех противников, Арчер почувствовал, что достиг, чего хотел.
 Ему мало было просто сидеть на сундуках с казной Сент-Джонов. За многие годы торговля пряностями принесла миллионы — значительный и надежный источник постоянно растущего богатства. Арчер дополнил ввозимые товары скипидаром и камфарным маслом.
 И Мэри-Кейт с ее неправдоподобной историей, упрямой настойчивостью и привычкой постоянно исчезать вполне соответствовала ему своей неуступчивостью.
 Арчер поднял шелковую штору, чтобы взглянуть на Лондон. Высокие шпили и острые крыши соперничали резкими цветами. Бесчисленные трубы исторгали копоть и дым, испещряя черными отметинами серое зимнее небо.
 Чего ради она моталась по всей Англии вместе с его матерью, он не знал. В поисках его пропавшей жены? Они считают, что он недостаточно настойчиво искал ее?
 Что он почувствует, если в один прекрасный день, как по волшебству, появится его жена? Что он наконец-то оправдан? Несомненно. Сумеет ли он преодолеть возникшее между ними отчуждение, забудет состояние опустошенности, на которое она его обрекла. А она? Старомодные понятия чести предписывали быть верным, особенно если им с Алисой предстояло возродить их брак из руин.
 Мэри-Кейт. Ему придется распрощаться с Мэри-Кейт.
 — Не могу выразить словами, как мне жаль, моя дорогая. Так обнадежить тебя, чтобы затем повергнуть в отчаяние.
 Берни взяла Мэри-Кейт за локоть, и они покинули адмиралтейство.
 Их принимал сам сэр Энтони Петтигрю. О прибытии Берни его известил тот самый чиновник, который отказался разговаривать с Мэри-Кейт в прошлый раз.
 Энтони Петтигрю не стал терять времени попусту, звучно поцеловав Берни в губы.
 — Берни, я чертовски рад тебя видеть! Вот уж не думал, что ты вернешься в Англию. Полагал, что снова встречусь с тобой в Индии.
 — Как видишь, я здесь, жива и здорова.
 — И как всегда, великолепно выглядишь. Английский климат тебе явно на пользу, Берни. Значит, остаешься?
 Он завладел ее рукой и поднес к губам ее затянутые в перчатку пальцы. Берни улыбнулась и отняла руку.
 — Только на несколько месяцев. Соскучилась по дому.
 Предложение чая было встречено тем же насмешливым отказом, но прошло не менее часа, прежде чем Берни удалось освободиться от назойливого Энтони Петтигрю. Глава адмиралтейства, обаятельный и привлекательный в духе немолодых государственных мужей, обладал странной привычкой время от времени подмигивать, словно делился с собеседником какой-то на редкость смешной шуткой.
 — Дело в том, моя дорогая, что я ничего не могу о нем вспомнить. Ни где встречалась с ним, ни его лицо. Никаких подробностей. Странно, не правда ли? В голове туман. Терпеть не могу, когда со мной такое случается.
 — Вы вспомните, — сказала Мэри-Кейт, — когда это уже будет не нужно.
 — По правде говоря, это и не важно. В конце концов, он сделал все, что мог. По крайней мере мы знаем, что твоего дяди не было на борту «Короля Георга». Увы, мы не знаем его нынешнего места службы.
 — Или хотя бы, жив ли он?
 — О милая моя девочка, я ведь просила тебя не питать больших надежд, но иногда ты меня просто не слышишь. Уверена, твой дядя найдется, обязательно. А пока мы должны раскрыть тайну Алисы.
 — Я хотела бы никогда не слышать этого имени, Берни.
 — Тогда бы ты никогда не встретила Арчера. Ты это хочешь сказать?
 Мэри-Кейт закрыла глаза, словно услышала вопрос уже не в первый раз.
 — Возможно, нам стоит сократить наше пребывание в Лондоне, дорогая, и наведаться на место столкновения. Там тебя могут посетить какие-нибудь видения, которые укажут нам направление поисков.
 — Я оставалась в гостинице целую неделю, Берни, и пересказала вам все свои сны. И потом, я отказываюсь ехать с вами, если вы не прикажете кучеру ехать помедленнее. Хочу добраться до места живой.
 — Ерунда, дитя мое. Закрой глаза, держись за ручку над окошком и думай о приятном.
 — С закрытыми глазами мне будет только хуже, а думать я смогу только о том, что в первый раз мне повезло, но вряд ли удастся пережить второе столкновение.
 — Ты должна настроиться на авантюрный лад, дорогая.
 — А вы, Берни, на более умеренный.
 — Подобное высказывание можно ожидать от Арчера. По-моему, вы очень подходите друг другу.
 По-моему, вы очень подходите друг другу. Неужели так просто? Какая нелепость! И как это верно! Алиса соединила самых неподходящих людей при самых невозможных обстоятельствах? И что это значит? По всей вероятности, Алисы Сент-Джон нет в живых. Живые жены не подыскивают своим мужьям подруг. Они должны изменить направление поиска и сосредоточиться на судьбе Алисы, а не на ее исчезновении.
 — Что у вас на уме, Берни? — Мэри-Кейт прервала поток мыслей Берни. — Выглядите невероятно довольной?
 — По-моему, настало время установить связь с миром духов, Мэри-Кейт. Наверное, мы все делали не так. Почему бы не спросить у Алисы, где она?




 Глава 29


 — О ты, всевидящая прорицательница, которая знает сердце человека и читает в его душе, ответь на наш вопрос, — негромко взывала Берни, закрыв глаза и откинув назад голову в тюрбане.
 Она сидела, положив на стол руки ладонями кверху, ее пальцы непроизвольно согнулись Мигавшая в центре стола сбеча, казалось, следовала за голосом Берни, пока Мэри-Кейт не заметила, что дыхание графини колеблет пламя.
 Мэри-Кейт сидела напротив Берни, расположившейся справа от Гаррельсона, самого лучшего дворецкого в Лондоне, с красным от злоупотребления портвейном лицом. Слева от Мэри-Кейт сидел младший лакей, которого якобы посещали духи.
 Мужчины были одеты обычно, женщины же облачились в балахоны из оленьей кожи, источавшие такой запах, будто их выделали не до конца. На голове Мэри-Кейт красовался большой колпак с торчавшей из него по меньшей мере дюжиной поломанных перьев. На шее висело множество серебряных цепочек и разноцветных бус. Ни дать ни взять, живой амулет.
 Группа являла собой необычное зрелище, как и ритуал, к которому они только что приступили. Берни подготовила комнату, бормоча что-то на латыни, которой остальные не знали, кроме неясных стихов из богослужебных текстов. Впрочем, слова Requiescat in pace (Покойся в мире) казались едва ли уместными в данных обстоятельствах. Но возможно, Берни произнесла их, чтобы Алиса Сент-Джон покоилась в мире.
 В центре стола на серебряном подносе стояла китайская фигурка, изображавшая толстяка. В его руках курились три ароматические палочки, такие едкие, что у Мэри-Кейт защипало глаза.
 После церемонии очищения Берни стала призывать древнеегипетских мудрецов, подняв сложенные пирамидкой ладони над головой и что-то неразборчиво приговаривая.
 Когда появился Арчер, она только-только перешла к греческим оракулам.
 — Я в это нисколько не верю, — произнес он с презрением. Четверо собравшихся в спальне Берни оцепенели. — Я разыскиваю вас обеих по всей Англии, а вы, оказывается, занимаетесь здесь…
 Арчер, похоже, не нашел слов и обвел комнату руками, словно указывая на разнообразные атрибуты ритуала.
 — Вы, — сказал он, указывая длинным пальцем на Гаррельсона, — отправляйтесь к себе.
 Дворецкому понадобилось несколько секунд, чтобы обрести равновесие. Его состояние объяснялось скорее влиянием портвейна, чем церемонии.
 — Вы свободны, — обратился он к младшему лакею. Мэри-Кейт не совсем поняла, означает ли это увольнение или юноше приказано просто уйти.
 — Что касается вас, — произнес он, взглянув на Мэри-Кейт, — идите в свою комнату. Я зайду к вам позже.
 Если прежде подобные слова наполняли ее ожиданием, то на этот раз они прозвучали как угроза.
 Мэри-Кейт не стала возражать против высокомерного обращения. Ей не хотелось участвовать во всей этой глупости, но она обнаружила, что непреклонная решимость графини превосходит решимость Арчера. Может, это в крови у всех Сент-Джонов? Она, не мешкая, удалилась из комнаты Берни.
 — Что ты здесь устроила, мама? — повернулся Арчер к матери, как только комната опустела. Она наклонилась над круглым столом и зажгла оставшиеся свечи, потом гневно взглянула на сына. — Ты хоть понимаешь, как нелепо ты выглядишь? А что ты сделала с Мэри-Кейт? Ты дала ей этот дурацкий колпак?
 — Да, Арчер, я дала ей спиритическую шапку. И бусы, и мокасины, и монетки со знаками «инь»и «ян». Для нашей церемонии я соединила многие культуры.
 — Для какой же такой цели?
 — Мы идем по эктоплазмическому следу, Арчер. В полночь встречаются перевоплощенные души.
 — Что?..
 — Мы разговариваем с умершими.
 — Иногда, Берни, ты кажешься мне свечой, у которой давно выгорел фитиль.
 — А ты, Арчер, иногда кажешься мне слепым.
 — И чего же я не вижу? — Он указал на стол, где все еще тлели ароматические палочки. — Этого? Ты на самом деле веришь, что сможешь таким образом чего-то добиться?
 — Я хотя бы пытаюсь, Арчер. Я очень хочу помочь Мэри-Кейт, мой дорогой сын. Думаю, ты должен приветствовать это.
 — Подкидывая в воздух амулеты? Напиваясь до бесчувствия, чтобы убедить себя, что слышишь гостей из потустороннего мира?
 Наступило молчание. Берни пристально смотрела на сына, не выдавая себя ни взглядом, ни движением. Ужасно неприятный взгляд, подумалось Сент-Джону. Он напомнил ему о его юности и нескончаемых проповедях матери на тему о карме.
 — Ты ведь ей не веришь, не так ли? Не веришь?
 — А чему здесь верить, мама? Что моя жена — призрак, а не вероломная супруга? Или самой большой нелепости: якобы моя жена настолько печется обо мне, что послала приглядывать за мной Мэри-Кейт Беннетт? И какой же из этих невероятных вещей ты прикажешь верить? Первой? Второй? Или мне отбросить здравый смысл и поверить всей этой чуши?
 — Поэтому ты не веришь ничему. Когда ты стал таким циничным, Арчер?
 — Примерно в то время, когда ты стала такой доверчивой, мама.
 — А Мэри-Кейт знает?
 — Конечно, знает. Ты думаешь, мне пришлось обманом затаскивать ее к себе в постель? Или платить ей за это?
 Как ни странно, мать не нашлась с ответом.
 — Ты выглядишь, как подобает в таком случае выглядеть матери — смотришь, неодобрительно поджав губы. Не подействует, Берни. Все эти годы ты так гордилась, что изумляешь мир, тратишь деньги Сент-Джонов и создаешь свою собственную, утонченную жизнь, выбирая для этого самое немыслимое поведение. Я помню, как ты учила меня наслаждаться всеми доступными способами: ведь мир ненадежен, а жизнь быстротечна.
 — Тебе было тринадцать. Ты приехал домой на каникулы и тосковал по сестре друга, — сказала Берни, снимая тюрбан и поправляя волосы.
 — А что изменилось с тех пор?
 — Если ты не знаешь ответа, Арчер, я очень в тебе разочарована.
 — Женщины используют этот прием испокон веков: «Если ты не знаешь…» Бедный несчастный простачок чувствует себя виноватым и готов сознаться в сотне грехов. Со мной этого не пройдет.
 Берни подбоченилась и взглянула ему в лицо:
 — Тогда позволь мне прояснить положение дел, Арчер, если ты упорно отказываешься посмотреть правде в глаза. Жизнь молодой женщины сломана, под сомнением ее душевное и физическое здоровье, репутация погибла, и все это из-за одного человека. Из-за тебя. Она грезит во сне и наяву, и когда голос шепчет ей об опасности, что она делает? Пытается защитить объект заботы! И чем ты ей платишь? Сначала высмеиваешь, потом совращаешь се.
 — Это тебя совершенно не касается, мама! Совращение было взаимным. — Настойчивое желание поцелуя, готовность, с которой оба вступили в связь, — не совсем подходящая тема для разговора, это его частное и глубоко личное дело. — Не вмешивайся в мою жизнь! Я не потерплю этого, несмотря на всю любовь, которую к тебе питаю. Ты — женщина мира. Ты прекрасно знаешь, что произошло.
 Она взмахнула руками:
 — Только не пытайся убедить меня, будто это что-то вроде «права сеньора», Арчер, или что Мэри-Кейт пожертвовала своей репутацией без борьбы. Даже служанка должна защищать себя в мире, которым правят мужчины.
 — А мне почему-то кажется, что большинство мужчин должно защищаться от тебя.
 — Не увиливай от разговора, Арчер! — Ее глаза полыхнули гневом.
 — Очень хорошо! Тогда я просто не стану с тобой об этом говорить. И не потерплю замечаний по поводу моей жизни, моих поступков, моих намерений даже от тебя.
 — А от Мэри-Кейт?
 — От нее тоже.
 — А как насчет ее совращения? — Он молчал, и Берни нахмурилась. — Значит, продолжишь пользоваться ее положением.
 — Она далеко не невинна, Берни. Она взрослая женщина.
 — Для которой непривычно богатство, которым блещет Сандерхерст. По-твоему, это ее нисколько не привлекает?
 — Ты никогда не опустишься до лести, не так ли? — Сент-Джон одарил мать саркастической улыбкой. — А может, ее привлекаю я, а не мое золото?
 — На этот вопрос можешь ответить только ты, Арчер. Что ей на самом деле нужно? Разве она не стала частью твоей жизни? А вдруг она преследует какую-то низкую цель? Удивлена, что ты не выгнал эту маленькую ведьму.
 — Возможно, она говорит правду, мама. Взгляд Берни стал острым, как толедский клинок.
 — Вот именно, Арчер. Возможно, она говорит правду.
 Он был человеком противоречий, поэтому и задал вопрос Мэри-Кейт позже, когда пришел к ней в комнату.
 — Как ты думаешь, почему Алиса разговаривает с тобой?
 — А почему ты теперь об этом спрашиваешь, Арчер? Она все еще не сняла своего смехотворного наряда и должна была бы выглядеть в нем нелепо. Но не выглядела, и говорила не как служанка, и не была похожа на прислугу Сандерхерста. Она сбивала его с толку, раздражала, заставляла подвергать сомнению все то, что он считал истинным и непреложным. Она заставляла его сердце заходиться от радости, которую дарило прикосновение к ней, ее смех.
 — Скажи мне, Мэри-Кейт.
 — Как легко ты требуешь, Арчер. Говори, Мэри-Кейт, и я снова должна все рассказать, чтобы ты снова надо мной посмеялся.
 — Разве я смеялся? В последнее время?
 — Это плата за возможность спать с тобой, Арчер?
 Она улыбнулась какой-то жалкой улыбкой, и ему захотелось прикоснуться к ней, заверить пальцами, губами, объятиями: он не станет над ней смеяться.
 — Прошу тебя, — тихо произнес он. Мэри-Кейт отвернулась от окна, подошла к камину и положила ладонь на каминную доску. Так она стояла задумавшись, а отблески пламени играли в ее пышных волосах.
 — У тебя когда-нибудь было такое чувство, что ты что-то сделал не так и твой внутренний голос напоминает тебе об этом?
 — Голос совести? — Он улыбнулся. — У одних он громче, у других тише.
 Она не обернулась, ничем не дала знать, что слышала его замечание. А может, ей трудно ответить?
 — Иногда он не громче попискивания чайника, в других случаях словно крик. — Она провела пальцем по золоченой бронзе часов, тронула мраморный уголок, погладила вырезанные виноградные грозди, яблоки и гранаты. Пьедестал миниатюрной позолоченной колонны украшала тонкая, хрупкая резьба. — Напоминание, только более настойчивое. Чувство опасности и сожаление, что это трудно осознать.
 — Тогда интуиция?
 — Ты все еще пытаешься найти в этом разумное начало? — Ее глаза сверкнули досадой. — Ты думаешь, я не пыталась?
 Арчер не задавался этим вопросом.
 — Откуда ты знаешь, что это Алиса?
 — Я ее видела.
 — Видела?
 — В одном из первых снов. Я видела ее лицо в пруду или в зеркале, а потом отражение затуманилось.
 — Она говорит тебе, что я в опасности?
 Она повернулась и посмотрела на него открытым, исполненным сочувствия взглядом:
 — Нет, Арчер, я ошибалась. Алиса хочет, чтобы я защитила вовсе не тебя.
 Наступило молчание, но в нем не было согласия последних дней, а бродили самые разные чувства.
 — Новое видение, дорогая? Мэри-Кейт кивнула.
 Арчера захлестнула буря ощущений. Он едва мог их осознать, не говоря уже о том, чтобы произнести связное предложение. Из смятения разума выступило одно чувство: нереальность происходящего.
 — Не слишком оригинальная уловка, знаешь ли, — проговорил он с притворным равнодушием.
 Мэри-Кейт, похоже, поразилась его заявлению, но он вспомнил — и все прежние уроки всплыли у него перед глазами, — что не должен доверять даже самому невинному выражению ее лица.
 — Это хорошо срабатывает во время охоты. Лиса меняет направление, петляет и сбивает с толку собак до тех пор, пока они не будут готовы сцепиться друг с другом. Ты преследуешь ту же цель? Смутить меня до такой степени, что я взвою и приму все, что ты вздумаешь сказать?
 Она снова залилась краской и наградила Арчера гневным взглядом. Когда-то — вечность назад, мгновение назад — он поверил бы ей. По крайней мере захотел бы поверить. Он сказал бы, что совсем нетрудно прочесть ее мысли: ведь они тут же отражались в ее глазах и постоянно вспыхивавшем румянце. Но теперь он не поверил ее гневу и отбросил смущение.
 — Значит, меня даже не стоит спасать? Я лишусь твоей компании, милая, а ты отправишься на поиски другого доверчивого малого?
 — Не делай этого, Арчер.
 — Не делать чего, Мэри-Кейт? Не принимать твою идиотскую историю? А кто сказал, что я ей поверил? —
 Так, прозвучало достойно и вызвало бледность там, где всегда был румянец. Выходит, она ему поверила. — Кого ты ждешь, милочка? Кто следующий глупец? Чью постель — предположим, что я поверил тебе, — ты должна согреть по настоянию дорогой, драгоценной Алисы? Он улыбнулся в ответ на ее молчание.
 — Ну же, Мэри-Кейт!
 Он шагнул к ней, отметив про себя свое крадущееся движение, хотя в этот момент усмирял бурлящие внутри чувства. Предательство, сожаление, горечь. Хорошо бы крикнуть на нее, тряхнуть, заставить заплакать так, чтобы она не смогла сказать, где кончаются ее слезы и начинаются его.
 — Я только хотела найти свою семью.
 — Признавайся, черт тебя возьми!
 — Я не знаю.
 — Не знаешь?.. — Он запустил руку в свои волосы, посмотрел на Мэри-Кейт, покачал головой. — Видишь ли, я привык к твоим фокусам, но тем не менее тебе каким-то образом каждый раз удается повергнуть меня в изумление. Неужели я такой доверчивый простак? Или Алиса сказала тебе, что меня легко провести? Но тогда она еще глупее, чем я думал. Я не виноват в ее неверности, но, увы, трудно нести узы супружества, когда жена не переносит твоего вида.
 Мэри-Кейт отступила от камина, увеличив между ними расстояние. Это не имеет никакого значения. Если даже между ними будет стоять вся Англия, а он захочет ее, он ее получит. И наоборот: она может стоять перед ним обнаженной, но он и пальцем ее не коснется, если не захочет.
 — А ты, Арчер? Как долго в тебе зрела ненависть к Алисе? — Ее нежный голос зазвучал с ледяной холодностью. Таким же холодом блеснули глаза. Замерзшие зеленые озера. Царство льда.
 — Ты никогда не останавливаешься на полпути, Мэри-Кейт? Не можешь успокоиться, пока не распутаешь весь клубок, пока не разобьешь все до последнего черепка, пока бедняга с рыданиями не распластается у твоих ног? Да, я действительно возненавидел ее. Тебе — достаточно этого признания?
 Она посмотрела на него, как на слабоумного ребенка, и этот взгляд притупил его голод, острое и неуместное желание, расчистив дорогу гневу.
 Однако эта удивительная женщина с пламенем рыжих волос и необыкновенной, разжигающей страсть грудью не довольствовалась тем, что разозлила его. Лишь у нее одной нашлось мужество бросить ему в лицо злополучный вопрос:
 — Ты убил ее?
 В наступившей тишине слышалось только биение сердец. Прошло несколько странных, застывших мгновений… Он стоял, закрыв глаза, не в силах посмотреть на нее. Потом открыл, сосредоточился на гудящем пламени.
 — Боже, и у тебя хватило смелости задать мне этот вопрос?! — Слова, казалось, сыпались мелким стеклом. Почему она об этом спросила? Все время верила в это? — Алисе пора вернуться домой, как ты думаешь? Я устал от обвинений в убийстве женщины, которая, как мы оба знаем, жива.
 — Ты говоришь так уверенно, Арчер. А я более чем когда-либо уверена, что это не так.
 — Если ты веришь в это, значит, веришь и в то, что я способен на убийство. Я удивлен, как ты терпела мои прикосновения, Мэри-Кейт? Я тебя случайно не запачкал?
 Он хотел произнести эти слова с сарказмом, но почувствовал, что они получаются неубедительными, плоскими. Он выглядел жалко. Бедняга. Тебя снова предали.
 — Прости, Арчер, за необдуманные слова.
 — Теперь вам нет нужды изображать раскаяние, мадам, — проговорил он официальным тоном, насмешливо изогнув губы. С его стороны это потребовало сверхчеловеческого усилия. — Вы сказали вслух то, во что верит полмира. Поздравляю вас, вы смелая женщина.
 — Глупости, ты не мог убить ее! Я не это хотела сказать…
 Она шагнула к нему и дотронулась бы до него, если бы он не отшатнулся.
 — Как вы находчивы! Сначала обвиняете, а через мгновение просите прощения. Жаль, если мои соседи и бывшие друзья попадутся на вашу удочку. Правда, они не знают того, что знаем мы с вами, — о ваших сложных взаимоотношениях с моей неверной женой.
 Она протянула руку, но слишком поздно. Он ушел.
 Она едва успела улечься в постель и только протянула руку к чашке, когда дверь открылась и быстро закрылась.
 Берни взглянула в сторону гостя, выпила содержимое чашки и поправила волосы, похвалив себя за то, что надела один из своих шелковых пеньюаров, а не дурацкую муслиновую ночную рубашку. Там даже на рукавах не было ни кусочка кружев.
 Будь проклят этот высокомерный тип! Судя по его улыбке, это было как раз то, чего он хотел. Она прищурилась и швырнула в него романом, который читала. Жаль, не попала.
 — Что ж, ты выждал как следует, — сказала она, слыша свой сердитый голос и понимая, что совсем не так раздосадована, как следовало бы.
 За последнее время этот негодяй довел ее до крайности, все время улыбался, как будто ему что-то о ней известно, срывал поцелуй, когда она садилась или выходила из кареты. Укрощал ее, как он однажды шепнул ей, а когда она чуть не ткнула его в живот зонтиком, лишь увернулся и ухмыльнулся дьявольской улыбкой.
 — Мир, Берни, — сказал Питер Салливан, расстегивая ливрею. — В Лондоне, по-моему, очень одиноко.
 — И чертовски холодно, — согласилась она, откидывая одеяло.
 Она улыбнулась, мягко призывая его, и когда они поцеловались, то чуть не испортили поцелуй смехом.




 Глава 30


 На его улыбку трудно было не ответить. Мэри-Кейт сопротивлялась не дольше минуты.
 — Вы не простили меня за то, что я сказал ему, куда вы отправились, — сказал Питер, помогая ей выйти из экипажа. — Я это понял по тому, как вы все время от меня отворачивались. Но поймите, мир может быть очень жестоким к такой милой девушке, как вы.
 Мэри-Кейт прищурилась в ответ на галантную тираду и улыбнулась ему:
 — Вы способны очаровать пчелиный рой, Питер Салливан, что, бьюсь об заклад, уже обнаружила Берни.
 К ее удивлению, его загорелое лицо побагровело. Мэри-Кейт отвернулась, скрывая улыбку: она не хотела смутить его Питер был единственным из слуг, кто разговаривал с ней по своей воле. Остальные обращались с ней как с чем-то средним между младшей прислугой и любовницей. Она очень хорошо подходила под эту категорию, но никогда бы им в этом не призналась. Поэтому большую часть времени девушка проводила в одиночестве, ведя непривычную жизнь привилегированного сословия.
 Берни настояла на том, чтобы по пути в Сандерхерст навестить всех соседей, чьи поместья лежали по дороге. Как она объяснила, это гораздо интереснее, чем разъезжать по портам.
 Мэри-Кейт искренне надеялась, что следующий визит окажется лучше предыдущего. Они провели бесконечный час в обществе трех мисс Гастинг — сестер, обитавших в нескольких часах пути от Сандерхерста, в старом, ветхом доме, который, по всей видимости, когда-то был частью древнего монастыря.
 Они впятером сидели в темной гостиной, потому что сестры не открывали шторы со дня смерти их отца пять лет назад. «Упокой, Господи, его душу» — фраза повторялась при каждом упоминании имени их папеньки, чья личность, к несчастью, являлась самой любимой темой для разговора. Девицы чинно расположились на диване, все в черном, похожие на сидящих на ветке ворон. У всех трех был высокий лоб, зачесанные назад и убранные в тугой узел волосы. Они походили одна на другую, исключая едва заметные различия во внешности, но не в характере. Та, что сидела слева, была высокой и старше остальных на два года. Сидевшая справа когда-то была замужем.
 За этим визитом последовало посещение овдовевшей миссис Дорсет, весьма привлекательной и еще совсем не старой женщины. На протяжении всей беседы она забрасывала их вопросами об Арчере. Мэри-Кейт чрезвычайно раздражали постоянные упоминания о деньгах Сент-Джонов, но еще больше выводила из себя настойчивость, с которой женщина повторяла, что приедет с ответным визитом на следующий день.
 — Я так рада буду снова увидеть лорда Сент-Джона. О, так рада!
 Мэри-Кейт испытала желание ткнуть Берни чем-нибудь острым.
 Теперь они находились еще в одном доме с визитом — исключительно британским изобретением для женщин, имеющих много денег и мало забот. По мнению Мэри-Кейт, такой скуке не позавидуешь.
 — Поправь шляпку, Мэри-Кейт.
 — Поправлю. Берни, на вашей юбке остался кусочек голубой глазури, — улыбнулась Мэри-Кейт.
 — Ужасные были кексы, правда? Глазурь немыслимо сладкая, да еще и голубая. Правда, чай, согласись, был сносным. Но кексы Мириам Дорсет я ела в последний раз.
 — Почему вы все время говорите, Берни? Чтобы я не могла спросить, почему мы не едем прямо в Сандерхерст, как обещали Арчеру?
 Мэри-Кейт не разговаривала с ним с того злополучного вечера, когда он повернулся и вышел из комнаты. Не зашел он к ней и позднее, как она надеялась. Ночь оказалась длинной и одинокой.
 — Мы едем домой, дитя. Просто есть возможность навестить людей, которых я очень давно не видела. Я не отшельница, как мой сын.
 — Почему он стремится к уединению, Берни?
 — Ты ведь не встречалась ни с кем из наших родственников, да, милая девочка? Будь довольна, что нет, — сказала она, когда Мэри-Кейт покачала головой. — Свора кровососов, выпрашивающих у Арчера то одно, то другое, называющих детей его именем, сажающих в его честь деревья, лишь бы получить несколько лишних фунтов в год. Он содержит, между прочим, больше двадцати семей, и любой человек в Англии, у кого в жилах есть хоть капля крови Сент-Джонов, желает добраться до фамильного состояния.
 — Ничего удивительного, что он посчитал меня авантюристкой. Тем не менее они же его родственники, Берни. Не всем так везет.
 — В твоем голосе звучит тоска, моя дорогая, но позволь заверить тебя, что клан Сент-Джонов и близко не напоминает семью. Почему, по-твоему, их не пускают в Сандерхерст и почему Арчер всегда принимает членов семьи в Лондоне? Никчемное сборище, эти Сент-Джоны! Если б они затратили хотя бы половину усилий, которые тратят на вымаливание подачек, на то, чтобы употребить эти деньги с пользой, то и отношение к ним было бы куда лучше. Между прочим, так поступил мой отец.
 Берни подняла медный молоток и резко ударила в дверь.
 Женщина как раз убирала спицы в предназначенную для них коробку, когда в комнату в сопровождении Мэри-Кейт вплыла Берни. Улыбка на лице женщины застыла, когда она увидела, кто пожаловал.
 — Сесили, ты прекрасно сохранилась. — Ослепительная улыбка осветила лицо Берни. — Только не говори, что я выгляжу плохо. Смотришь на меня, как будто тебе явился призрак.
 Берни принялась палец за пальцем стягивать перчатки. На лице ее по-прежнему играла улыбка.
 — Мэри-Кейт?
 Графиня обернулась и сделала ей знак подойти ближе.
 — Сесили, позволь представить тебе мою близкую подругу — Мэри-Кейт Беннетт. Из Лондона.
 Мэри-Кейт кивнула в ответ на кивок хозяйки, ощущая себя участницей кукольного представления и чувствуя, что единственный человек, который знает, что и зачем они делают, — это Бернадетт Сент-Джон.
 — Сколько времени прошло, Бернадетт! Много лет.
 — В самом деле, Сесили, но время тебя пощадило. А Сэмюел? Он так же хорошо справляется со своими годами?
 Усаживаясь на диван, Берни еще раз широко улыбнулась.
 — Мой муж чувствует себя хорошо. Для этого ты и вернулась, Бернадетт Сент-Джон? Распутничать с моим мужем? В доме моей дочери?
 — Даже не могу сказать, с каким из твоих вопросов я больше не согласна, Сесили. Когда ты называешь Сандерхерст домом твоей дочери, в то время как на протяжении семнадцати поколений он принадлежит семье моего мужа, или когда называешь меня распутницей?
 Мэри-Кейт тупо уставилась на Сесили и плюхнулась рядом с Берни, забыв от потрясения все уроки хороших манер и осанки. Берни могла хотя бы предупредить, кого они собираются навестить. Она бросила укоризненный взгляд в сторону своей спутницы, но внимание Берни было полностью приковано к теще Арчера.
 — Я называю тебя тем, что ты есть на самом деле, Бернадетт Сент-Джон.
 — «И глупец, когда молчит, может показаться мудрым, и затворяющий уста свои — благоразумным».
 — Богохульство не поможет тебе, Бернадетт Сент-Джон. Господь слышит тебя. Всякий грех и хула простятся человекам; а хула на Духа не простится человекам «.
 — Я не намерена состязаться с тобой в искусстве цитирования, Сесили. Ты не изменилась. Я думала, с годами ты смягчишь свое отношение.
 — К тебе? Ты за этим приехала? Узнать, простила ли я тебя?» Таков путь и жены прелюбодейной; поела и обтерла рот свой, и говорит: «Я ничего худого не сделала».
 — Я вернулась домой только с одной целью, Сесили. Помочь Арчеру найти Алису. По-моему, достойно порицания, что ни от нее, ни о ней так и не поступило никаких вестей. Скажи, — попросила Берни, — ты совсем ничего не слышала о своей дочери за все это время?
 Хозяйка дома продолжала стоять, стиснув руки и поджав губы. Ее взгляд не выражал никаких теплых чувств, она не предложила женщинам освежающих напитков, что принято во время дневных визитов. Она ясно давала понять, что их пребывание в доме Моршемов более чем нежелательно.
 — Ну ладно, Сесили. Неужели она тебе не призналась? Даже не упомянула, куда собирается? До того как она исчезла, тебе ничего в ее поведении не показалось странным или необычным? — Берни сделала вид, что не замечает молчания, и продолжала: — Скажи хотя бы, была она счастлива в Сандерхерсте?
 — Я не собираюсь с тобой разговаривать, Бернадетт, тем более рассказывать о каких бы то ни было признаниях своей дочери.
 Берни встала и, надев одну перчатку, поигрывала другой.
 — Значит, даже ради Алисы мы не можем забыть наши разногласия?
 Ответа не последовало, Сесили даже не взглянула в ее сторону. Она села на стул у окна и снова вынула вязание, демонстративно игнорируя обеих женщин.
 Она сидела, держа спину так же прямо, как спинка стула. Накрахмаленный белый чепец был отглажен безупречно, ленты завязаны маленьким бантом под подбородком строго посередине. Руки ее двигались проворно, спицы успокоительно позвякивали в тишине. Картина показалась бы мирной, если бы не витавшая в воздухе застарелая ненависть.
 Берни кивнула, повернулась и выплыла в дверь, Мэри-Кейт последовала за ней, чувствуя себя маленькой лодкой на буксире у нагруженной пряностями шхуны Сент-Джона.
 — Простите.
 Мэри-Кейт очнулась и увидела перед собой молодого человека, который почтительно обратился к ней. Высокого роста, почти такого же, как Арчер, только тонкий, как тростинка, он будто так и не набрал отпущенной ему природой плоти. Взгляд его карих глаз был теплым, мягким и неожиданно добрым.
 — Прошу прощения, но вы, кажется, немного сбились с пути. Я подумал, вы не знаете, куда идти.
 Мэри-Кейт огляделась и поняла, что оказалась около конюшен, слева от господского дома. Она повернулась и увидела, что их экипаж все еще стоит у главного входа, а Бернадетт как ни в чем не бывало болтает с кучером, словно и не было тягостной сцены в доме. Странно, но она не помнила, как направилась сюда.
 — Здесь следует смотреть под ноги.
 Он указал на землю, и только тогда Мэри-Кейт поняла, что чуть не ступила в еще дымившуюся кучу навоза.
 — О Боже!
 — Помочь вам вернуться к экипажу? Я сумею уберечь вас от любых неожиданностей. Это все-таки конеферма.
 Он протянул руку, и Мэри-Кейт оперлась на нее.
 Прикосновение привело Мэри-Кейт в смущение. Она, казалось, почувствовала сквозь рукав тепло его кожи. Даже не глядя, Мэри-Кейт поняла, что ладони у него большие, пальцы длинные и тонкие. Руки пианиста, музыканта.
 — Вы приехали навестить мою мачеху?
 Он вел ее по утоптанной дорожке, соединяющей дом и конюшню.
 — Я здесь лишь в качестве компаньонки.
 Рука, на которую она опиралась, внезапно дрогнула, мышцы напряглись. Она взглянула на юношу. Его взгляд был прикован к экипажу.
 — Этот экипаж из Сандерхерста?
 — Да.
 — А вы?
 — Я там в гостях. — Самый подходящий ответ, пожалуй.
 Его глаза казались бесконечно загадочными, будто таили тысячу тайн, сотню истин. В них светилась душа, различались боль, смирение и невыразимая тоска. И над всем довлело ощущение потерянности — такой глубокой, что от сочувствия у Мэри-Кейт перехватило дыхание.
 К своему удивлению, Мэри-Кейт захотела подойти к молодому человеку поближе, обнять, положить его голову себе на колени. Убрать со лба непослушную прядь светлых волос и успокоить, как успокаивает ребенка мать. Она была бы ему матерью, сестрой, возлюбленной, подругой.
 Ее рука так и осталась протянутой. Мэри-Кейт взглянула на нее, словно удивляясь ее существованию. По правде говоря, она была напугана. Что с ней происходит?
 — Вы хорошо себя чувствуете? — донесся озабоченный мужской голос. — Принести вам воды?
 Она покачала головой, подавляя охватившие ее незнакомые ощущения. Мэри-Кейт все еще молчала.
 — Может, присядете? Вы побледнели, — приговаривал он, и нежные черты его лица светились заботой и сочувствием. — Я могу позвать кого-нибудь из дома.
 — Я сейчас приду в себя, — проговорила Мэри-Кейт, надеясь, что это окажется правдой.
 Перебирая пальцами складки юбки, Мэри-Кейт раздумывала, с чего начать разговор. Она пойдет дальше, когда перестанут дрожать колени и пройдет приступ тошноты.
 — Моя мачеха кое-что понимает в лечении, мадам, если вы чувствуете в этом потребность.
 Мэри-Кейт подняла глаза на склонившееся к ней встревоженное лицо.
 — В этом нет необходимости. Я уже чувствую себя гораздо лучше.
 — Вы сильно побледнели, а сейчас у вас на щеках выступил румянец. Вы выглядите несравненно лучше.
 — Я, без сомнения, покраснела от смущения.
 Послышались позвякивание сбруи, приглушенные голоса, стук копыт по гравиевой дорожке. Мэри-Кейт все слышала, но не могла отвести глаз от молодого человека и усмирить свое сердце. Наконец она неохотно направилась к экипажу и Берни.
 — Он вырос необыкновенно красивым, Джеймс Моршем.
 Мэри-Кейт, все еще потрясенная встречей, лишь кивнула в ответ. Что это значит? Ей стало плохо. Как от толчка, она вернулась к действительности.
 — Они с Алисой были очень близки в детстве. Если видели одного, то рядом был и другой. Я всегда говорила, что лучшего брата не найти.
 Моршемов отделяет от Сандерхерста не так уж много миль. Преодолеть их верхом не составляет труда, пешком пройти немногим дольше.
 — Арчер знает о вас и Сэмюеле Моршеме?
 — Дорогая моя, я начала изумлять Арчера с того момента, как уволила няньку и сама занялась его воспитанием. Никакие рассказы обо мне его не удивят.
 Несмотря на то, что с Берни грубо обошлись, глаза ее искрились, щеки розовели, улыбка освещала лицо.
 — Сэмюел Моршем был моей первой любовью. Мы были слишком молоды и слишком глупы, а я только-только овдовела. Признаюсь, что мы целовались разок-другой в укромном уголке, но и только. Но Сесили, как видно, думает, что я покинула Англию из-за неразделенной любви, которую питала к Сэмюелу.
 — Так и было?
 — Пятнадцать лет достаточно большой срок, чтобы решить, как справиться с отчаянием, — вздохнула Берни. — Нет, я покинула Англию по двум другим причинам, Мэри-Кейт. Первая состояла в том, что Арчер уже становился взрослым, а он не тот тип мужчины, которого нужно водить на помочах. Но он всегда понимал, что многим мне обязан. Это могло привести к неприятным последствиям, моя дорогая. Поэтому единственный выход для нас обоих я видела в одном: уехать из Англии. Другая причина заключалась в том, что я принадлежу к одиноким по натуре людям, неспособным к обычным семейным отношениям. Я хотела узнать, что такое жизнь, и осуществила свою мечту, увидев мир.
 Поскольку Мэри-Кейт обладала таким же любопытством в этом отношении, она ничего не ответила на признание графини.
 — Мне нравились очень многие мужчины, но это не значит, что я ложилась в постель со всеми. — Поймав взгляд Мэри-Кейт, она улыбнулась. — Я играю в карты с Джонатаном, дорогая, и выслушиваю его стенания. Он безумно любит экономку, которая никогда не примет его ухаживаний, разве что под воздействием внушительной порции мадеры.
 — А Питер? — спросила Мэри-Кейт: от нее не укрылись взгляды, которыми обменивались Берни и красивый лакей.
 — Это тебя не касается, моя милая, — дерзко улыбнулась Берни.
 — Но зачем мы поехали к Моршему?
 — Потому что, откровенно говоря, я исчерпала свои предположения, где можно искать Алису.
 — Вы могли бы предупредить меня, Берни.
 — Я слышу в твоем голосе нотку осуждения. В свою защиту могу сказать, что эта мысль пришла мне в голову за минуту до того, как мы остановились. Однако проку от визита оказалось мало.
 Хозяйка имения не понравилась Мэри-Кейт. Даже ее гнусавый голос действовал на нервы.
 В деревне, где Мэри-Кейт провела раннее детство, был викарий, пастор Гастонби, добродушный сухощавый старик с голубыми глазами, которые постоянно моргали, и ртом, который, казалось, всегда улыбался. Однако его заурядное лицо преображалось, когда он стоял на возвышении перед алтарем. Он становился мстительным вестником, предрекавшим Божьи кары — огонь, серу, суровый суд — и запугивавшим своих слушателей наказаниями за распутство и нечистые помыслы.
 Его редко призывали к умирающим — даже самые закоренелые грешники хорошо сознавали, что им будет очень неуютно в присутствии пастора Гастонби. Почтенный священник, однако, никогда не упускал случая прочитать молитву над могилой, присовокупляя перечисление грехов усопшего, словно досадовал, что грешник ускользнул от его суда.
 Если бы Мэри-Кейт понадобился духовник, то к такому человеку она бы не обратилась. Она не представляла, как расскажет о голосе Алисы Сент-Джон и о потребности помочь этой женщине пастору Гастонби, который тут же объявил бы ее орудием сатаны.
 Сесили Моршем очень напомнила ей почтенного священника.




 Глава 31


 Иногда по ночам Джеймс как будто бы слышал голос Алисы, она словно посещала его. Однажды, когда ему было восемь лет, он помогал выгружать сено в дальнем хлеву для отела. Внезапно его охватило ужасное чувство, что Алиса в опасности Он так и не смог объяснить, откуда он узнал, где она, и как ему удалось помешать ей войти в стойло к одному из жеребцов. Ей было, всего три года, но он почувствовал угрозу и каким-то образом понял, что нужен девочке. С того дня их что-то связало — чудесное и волшебное, как невидимая нить.
 Даже теперь он ее чувствовал. Даже теперь, когда она умерла.
 Он не знал, когда это понял. Из его жизни ушел свет, исчезла музыка. Сэмюел предложил ему ехать в Вену, а ему больше не хочется играть.
 Ему не показалось странным, что вместо мелодий, вместо нарастающего звучания скрипок и труб к нему пришла Алиса. Он полюбил ночи, темные, спокойные, когда звучал только ее голос, разговаривая с ним так тихо, словно слова предназначались ему одному и больше никто в мире не должен их услышать. Пока с ним Алиса, мир обойдется без него.
 Она никогда его не покидала, никогда не отказывалась от их любви.
 Какой могла бы стать их жизнь! Какую радость они могли бы испытать! Она вдохновляла его, укрепляла, дарила то, чего ничто и никто не мог ему дать. Утренняя Алиса — с только что умытым лицом и рассыпающей солнце улыбкой. Алиса — беззаботно смеющаяся, ее нежная ладонь доверчиво покоится в его руке. Пахнущая лавандой Алиса, чьи поцелуи увлекали его в небеса.
 За прошедший год он порой был готов умереть, если бы это означало соединение с нею. Если бы он мог, то продырявил бы свое сердце и выпустил всю накопившуюся боль. Только тогда он смог бы жить в мире без Алисы Она пришла бы к нему, если бы смогла. Они договорились встретиться на перекрестке, сесть в почтовый дилижанс до Плимута, а там найти корабль, который увез бы их все равно куда. Лишь бы быть вместе!
 Он навсегда запомнил день накануне их побега, снова и снова возвращаясь к нему в мыслях.
 — Жаль, что нельзя по-другому, Джеймс. Я хочу начать нашу новую жизнь достойно. Я всегда буду сожалеть, что причинила ему боль.
 В батистовом желтом платье и таком же шерстяном жакете она походила на полевую маргаритку. Локоны светлых волос были убраны под мягкую коричневую шляпку, голубые глаза смотрели серьезно. Он не удержался и чмокнул ее в нос, несмотря на то что они стояли на перекрестке и их могли увидеть. Последнее свидание перед отъездом из Англии. Они стремились навстречу новой жизни, где им не придется скрывать свою любовь, где не нужно подавлять свою страсть.
 — Он слишком долго владел тобой, любимая, — сказал Джеймс, желая вызвать искорку радости в ее выразительных глазах.
 — И все равно я бы пощадила его, если бы смогла. Он поклялся, что прогонит с ее лица серьезное и строгое выражение.
 — Ты слишком добрая, Алиса, слишком нежная. Никому не хочешь причинить боли. Пострадает либо Арчер Сент-Джон, либо мы. Выбирай.
 Ее взгляд смягчился, улыбка озарила лицо.
 — Я не могу тебя бросить, милый Джеймс. Ты мое истинное сердце. Сердце моего сердца. Почти брат.
 — Если бы все так и осталось, я все равно любил бы тебя, ты же знаешь.
 — И не сказал бы ни слова.
 — Такая любовь запрещена, Алиса, милая.
 — Как наша.
 — Нет. — Он протянул руки, их ладони встретились. Они уже говорили об этом, но он не мог расстаться с ней, не напомнив еще раз: — Если бы нам разрешили обвенчаться, в этом не было бы никакого греха.
 — Мой отец не знал, Джеймс, что мы любили друг друга, иначе, я уверена, заговорил бы раньше.
 — И сказал бы мне, что я незаконнорожденный? Что между нами нет кровной связи? Твоя мать тут же запретила бы это.
 Теперь ее взгляд стал печальным, и он захотел взять свои слова назад, уберечь ее от горя, заставить улыбнуться.
 — Несмотря на все ее недостатки, я буду скучать по ней, Джеймс. Буду скучать по своим родным.
 — Если ты не хочешь уезжать, Алиса, только скажи. Одно слово, и тебе не придется винить себя, сожалеть, тосковать.
 — И потерять тебя навсегда? О, Джеймс, я скорее вырву себе сердце!
 Одарив его напоследок ясной улыбкой, она повернулась и пошла в сторону Сандерхерста.
 Больше он ее никогда не видел.
 На протяжении долгих месяцев он обвинял себя, сгибаясь под бременем своей вины. В то утро, когда он должен был встретиться с Алисой, Сэмюел решил отправиться на скачки в Ферхэвен. Нужно было перевезти туда всех участвовавших в состязаниях лошадей. Поездка была недолгой, всего несколько миль, но задержала его на три часа. Когда он наконец пришел на перекресток, с востока, а не как обычно с юга — со стороны имения Моршемов, — там никого не оказалось. Только вдали виднелся силуэт дилижанса.
 Он прождал шесть часов. Даже дольше, пока день не сменился ночью. Вернулся домой с разбитым сердцем, потому что был уверен: Алиса передумала, не пожелала бросить графа. Только через несколько дней он понял, что она, наверное, где-то дожидается его: ведь с того утра ее никто не видел.
 Он знал, что Алиса умерла. Арчер Сент-Джон убил ее. Другого объяснения не было.
 А теперь еще одна женщина в опасности.
 — Мне кажется недопустимым, Сэмюел, что эта женщина снова появилась в нашем обществе.
 Сесили Моршем вышла из-за ширмы в широкой полотняной ночной рубашке, непроницаемой завесой окружившей ее невысокую, пухлую фигуру. Супруг подошел к кровати с другой стороны, одетый точно так же, — его наряд дополнял ночной колпак. Он предпочел бы спать раздетым, но такой поступок привел бы жену в ужас. Они сняли с кровати покрывало и аккуратно сложили его в ногах. Движения их были согласованны — долгие годы перед сном они неизменно повторяли этот ритуал.
 — Не стоит об этом думать, Сесили. Она тебя, похоже, расстроила.
 — Как расстраивает всех добрых людей, Сэмюел. Всех, кто осознает меру ее испорченности. Даже Библия говорит, чтобы достойные «жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоцветною одеждою, но добрыми делами».
 Сэмюел, у которого не было ни терпения, ни интереса к бесконечным рассуждениям жены о «добрых делах», держался того мнения, что Сесили выказывает милосердие не из истинного сострадания к обездоленным, а потому, что хочет казаться такой. Его жена, как он давно для себя решил, была несносной служительницей Божьей.
 — Мой долг следить за моралью окружающих меня. Хотя другие станут терпеть эту распутницу из-за ее денег. На моей памяти люди всегда прощали Сент-Джонам такое поведение из-за титула и положения.
 — Ты хотела бы и того, и другого.
 Только по участившемуся дыханию он понял, что она разгневана.
 На протяжении двадцати семи лет Сэмюел ложился в их общую постель, ухитряясь не показать своей жене ни дюйма обнаженной кожи. Умиротворение оказалось наилучшей тактикой.
 — Возможно, годы сделали ее более зрелой и менее опасной.
 Он затушил свечу, чтобы Сесили не видела его лица.
 — Я не потерплю, чтобы ты ее защищал! Сэмюел хотел возразить: мол, кто-то должен защищать жертв ее религиозного рвения, — но промолчал. Ночи — худшая часть его брака. Если Сесили впивалась в какую-то тему, она не выпускала ее, пока не обгладывала до костей. А ему хотелось спать, а не выслушивать бесконечные тирады жены.
 Сесили закончила молитвы, оправила рубашку, взбила подушку.
 — Я хочу поговорить с тобой о Джеймсе. Тишина. Притвориться, что спит, или защитить мальчика? Любопытство в конце концов победило.
 — А что с Джеймсом?
 — Нужно увести его прочь с пагубной тропы, супруг.
 — О какой пагубе ты говоришь, Сесили?
 — Он хочет заниматься музыкой, Сэмюел, не желая идти по твоим стопам.
 — Не вижу ничего плохого в том, что Джеймс разовьет свой талант, Сесили. Я выделяю ему не такое уж большое наследство.
 — Ты баронет, Сэмюел. Не забывай о своей роли в жизни: ты должен служить образцом для низшего сословия. — Ее голос неприятно скрипел.
 — Я хочу заниматься только лошадьми, Сесили, образцами пусть служат другие.
 — Твоего сына некому наставить на путь истинный. По этой причине он вот уже год не был в церкви.
 — Скорее уж потому, что служба длится по четыре часа, а эти проклятые скамейки очень жесткие.
 — Ты проявляешь неуместное легкомыслие! — резко сказала она.
 — В семье кто-то должен уметь улыбаться, Сесили. Со времени замужества Алисы в доме не слышно смеха.
 — Ты хочешь, чтобы я приветствовала порок?
 — Это случилось с тобой из-за потери Алисы, моя дорогая? Ты потеряла чувство юмора?
 — Я не хочу говорить об Алисе. Возможно, ей было так же больно, как и ему.
 — Тогда давай поговорим о Джеймсе. Я не знаю Библию так хорошо, как ты, но разве там не говорится о возносимых к Господу звуках радости?
 — Псалтырь противоречит божественному, Сэмюел. Его не должно соединять с истинным словом Божьим.
 — Ты слишком прямолинейна в отношении того, что Хорошо, а что плохо, Сесили. Я не могу винить Джеймса за то, что он не хочет посещать твои молитвенные собрания. Твоя нетерпимость к чувствам других иногда переходит все границы. Ты слишком сурова.
 Она приподнялась и посмотрела на мужа:
 — Ты поговоришь с ним?
 — Нет, Сесили. Я мечтаю, чтобы он был счастлив, женился, а последнее время он был очень несчастен, это очевидно. Я предложил ему денег, чтобы он мог учиться в Вене, Сесили, и больше я не хочу об этом говорить.
 — Что ты имеешь в виду, Сэмюел?
 — То, что сказал. Он уедет отсюда и займется музыкой. Ему нужно сменить обстановку, отвлечься от своего горя.
 — Что это за горе, Сэмюел Моршем?
 — Ты прекрасно знаешь, Сесили, — вздохнул он, — хотя и пытаешься отрицать это. Он горюет по Алисе.
 — Любовь брата.
 — Сердце возлюбленного.
 — Ты богохульствуешь. Принесешь в этот дом порок. Грех. Зло!
 — Я не несу ничего, кроме правды, дорогая. Возможно, безобразной, но все равно правды. Ничто не мешало их союзу перед Богом и людьми. Кроме, конечно, неверно выбранного времени и графа Сандерхерста.
 — Не знаю, о чем ты говоришь.
 — У тебя дрожит голос. Но признайся, это не такой уж большой удар. Ты никогда не говорила себе, что Джеймс на меня не похож?
 — Значит, ты признаешь его незаконнорожденным?
 — К моему бесконечному сожалению, я сделал это слишком поздно. Ни к каким особым последствиям это не привело бы, а счастья ему прибавило.
 — Жизнь полна не только счастья, Сэмюел Моршем. Кто, как не он, знал об этом!




 Глава 32


 Мэри-Кейт сидела на второй скамье в сандерхерстской церкви, погрузившись не столько в свои мысли, сколько в потоки желтого света, льющегося сквозь витраж за ее спиной. Мысленно она находилась в другом месте, не таком благочестивом и не предназначенном для прославления Бога. Эти неотвязные мысли, они размывали ее самые лучшие побуждения, разрушали искусную защиту.
 В первый раз она прибыла в Сандерхерст как пленница. Конечно, ее высмеивали, но никогда не обращались с ней сурово. Во второй раз она вернулась, потому что обезумела от горя и испугалась. Арчер Сент-Джон предложил ей рай, к которому она постепенно привыкла. Мэри-Кейт утоляла свою неуемную любознательность и страсть, которую никогда не сможет забыть.
 А на этот раз, Мэри-Кейт? Что он предложил? Между ними не было ни разговоров, ни ласки, ни попыток объясниться, ни обвинений. Она вернулась в Сандерхерст, покорная, как овца, которая сама же ведет волка в укромный уголок, чтобы он задрал ее там без свидетелей. Она сама сделала себя пленницей, построила эту камеру, вошла туда и захлопнула за собой дверь А теперь с радостью следовала никем не отданным приказам. Тюремная камера стала домом.
 Если бы все зависело только от нее, она никогда бы его не покинула. Оставалась бы здесь — тенью его сущности, — всегда готовая составить компанию, если ему надоест одиночество, развеселить в дни уныния, с жадностью внимать его урокам. Она была бы всем, чем он пожелает: солнечным днем, когда над ним сгустились бы тучи, дождем, освежающим его в иссушающее лето. Грезы наяву!
 Неужели это любовь? Чувство, которое превращает мужчин в глупцов, а женщин в рыдающие ничтожества? Страстное желание стать всем для одного человека. Коварное чувство подкрадывается незаметно, суля невозможное, вызывая у разумного человека невероятные фантазии.
 Уничтожает гордость и заменяет ее страстью и несбыточными мечтами. О таком чувстве даже думать опасно. Картины, запечатлевшие мгновения страсти, озаренной пламенем свечей, или идиллию семьи, выехавшей на пикник, разрушают разум. Арчер, обучающий их ребенка ездить верхом и осваивающий вместе с ним нежилое восточное крыло Сандерхерста. Рассказывающий истории в библиотеке или участвующий в рождественских забавах, пробующий пирожные, приготовленные темпераментным французским поваром, — на масле и со всевозможными пряностями Сент-Джона. Видения, проносящиеся перед мысленным взором и не имеющие ничего общего с реальностью.
 Она должна уехать, это очевидно. Должна найти безопасное и просторное, как эта тюрьма, место, но без тюремщика, который с такой легкостью взял ее в плен, нашептывает ласковые слова голосом сладким, как восточные сладости, чьи глаза сверкают яростью, страстью или искрятся весельем.
 Она должна уехать.
 Эти три слова стали не просто руководством к действию. Они стали лихорадочно произнесенной молитвой.
 — Знаете, она обычно встречалась со мной здесь, — произнес Джеймс Моршем.
 Мэри-Кейт подпрыгнула от звука его голоса, потому что не слышала его шагов. На секунду она подумала, что это Арчер, и приготовилась увидеть его.
 — Алиса?
 — Да. Он обошел скамью и встал перед ней. Желтый свет заливал его фигуру. Он походил на сошедшего с небес ангела. Берни права: Джеймс Моршем необыкновенно красивый мужчина. Единственным изъяном в его наружности было выражение глаз. К тому же казалось, что его губы никогда не знали улыбки.
 Он повернулся и посмотрел на обращенное к востоку круглое витражное окно — обычную для храма «розу», но с лимонно-желтыми стеклами, которые позволяли солнцу в полную силу освещать семейную церковь. Витраж представлял собой не сцену на религиозную тему, а растительный орнамент — цветы каких-то растений. Мэри-Кейт подозревала, что это были пряности. Как похоже на Сент-Джонов: поместить в храме изображение источника их богатства!
 Церковь была небольшая, но великолепно украшенная. Алтарь накрывали белоснежные кружева, стояли подсвечники из литого золота. Даже маленькая скамья, на которой сидела Мэри-Кейт, говорила о богатстве. Ее выстилали малиновые с золотом подушки; низенькая скамеечка для преклонения колен тоже была обита мягким. Мэри-Кейт протянула дрожащую руку.
 — Я испугал вас? Простите, я не хотел.
 — Нет-нет, уверяю вас, вы меня не напугали.
 Сказать ему, что за последнее время она почти привыкла к испугу? Что постоянное присутствие чужого духа сделало ее нечувствительной к обычным страхам? И хотя в последние несколько дней Алиса Сент-Джон не беспокоила ее своими появлениями, Мэри-Кейт знала, что это ненадолго. Вот еще причина, по которой она укрывается в церкви: молится об освобождении от призрака, чье упорство оказалось в конце концов сильнее ее собственного.
 — Я хотел поговорить с вами тайком от графа. Увидев вас в церкви, я подумал, что это самый удобный случай.
 — Ваша осторожность оказалась напрасной, мистер Моршем. Граф в Лондоне.
 Надо ли говорить, что граф удвоил усилия по поиску своей жены, что он нанял людей, которые обыскивали Англию вдоль и поперек?
 Она все же промолчала из чувства непрошеной жалости.
 Он кивнул и, подойдя, сел рядом с ней. Оба смотрели перед собой и молчали, погруженные каждый в свои мысли. Мэри-Кейт думала над тем, почему не чувствует присутствия Алисы в этом святом месте. Так вдвоем они долго смотрели на солнце — если и не умиротворенные, то спокойные.
 — Мы больше всего любили встречаться в этой церкви. Здесь нам казалось, что мы можем надеяться на счастье и наши надежды на будущее осуществятся.
 — Вы ее очень любили?
 Конечно, любил. И она любила его. А иначе почему Мэри-Кейт была так потрясена при первой встрече с ним? Теперь, когда они сидели вместе, как он с Алисой, все стало простым и понятным.
 Он повернулся и внимательно оглядел ее. Она привыкла к этому в Сандерхерсте, где была объектом пристальнейшего внимания.
 — Я любил ее всем сердцем, — наконец сказал он и, отвернувшись, снова устремил взгляд на алтарь.
 Как могут глаза отразить столько чувств? Покорность, отчаяние и такую острую боль, что Мзри-Ксйт ощутила ее сама.
 — Когда она сидела затаив дыхание, то казалась мне моей тенью, моим товарищем по играм и подругой. А потом вечной любовью.
 — Но она была вашей сестрой!
 — Нет. Чуть больше двух лет назад я узнал, что между нами не было родственных уз, миссис Беннетт.
 — И тогда вы сказали ей?..
 Если бы она знала его ближе, то утешила бы, дотронулась до его руки. Однако она сложила руки на коленях и посмотрела на алтарь.
 — Да.
 — Вы считаете, что она умерла? Он в изумлении взглянул на нее:
 — Откуда вы это знаете?
 Потому что она любила тебя всем сердцем, так же как ты ее, и хотела защитить тебя от опасности. Мэри-Кейт не могла сказать этого Джеймсу Моршему, не могла поделиться с ним своей уверенностью. Его мачеха-фанатичка не замедлила бы объявить ее ведьмой или кем похуже. А кроме того, она не могла заставить себя сказать, что разделяет самые худшие подозрения несчастного Джеймса.
 — Она собиралась бросить графа, миссис Беннетт. Мы хотели уехать за границу. Я бы зарабатывал уроками музыки, Алиса могла бы шить. Не важно, чем мы стали бы заниматься, если бы были вместе.
 В его глазах отразилась скорбь и еще одно чувство, которое Мэри-Кейт узнала. Гнев.
 — Она чувствовала себя виноватой, представляете? После всех превратностей судьбы она жалела Сент-Джона.
 Он рассказал ей об условленной встрече. Несколько минут они молчали.
 — А потом? — Мэри-Кейт больше не могла вынести напряжения. — Что случилось потом?
 — Ничего. — Он едва заметно пожал плечами. — Она не появилась, миссис Беннетт. Я ждал целый день. — Он глубоко вздохнул. Его следующие слова застали Мэри-Кейт врасплох. — Я убежден, что Арчер Сент-Джон убил Алису, миссис Беннетт.
 — Простите?
 — Я знаю, это звучит невероятно, но у меня есть доказательство.
 — Доказательство?
 Уже много недель она была уверена, что Алиса Сент-Джон мертва. Но никто ей не верил. Никто ее не слушал. И вот теперь этот молодой человек произнес эти слова тихим и серьезным голосом. Как похолодело в груди, словно кровь превратилась в лед!
 — Она никогда его не любила. Она вышла за него потому, что мы не могли с ней пожениться.
 — Это ваше доказательство? — Улыбка тронула ее губы. Улыбка облегчения? — Существуют тысячи браков, которые не несут никакой радости одному из супругов, мистер Моршем.
 — Вы не хотите мне верить, не так ли, миссис Беннетт? — Он повернулся и внимательно посмотрел на нее. Боль в его глазах сменилась вспыхнувшим негодованием. — По-вашему, Арчер Сент-Джон невиновен?
 — Невозможно поверить, что он убил свою жену. Она хорошо помнила потрясенное выражение лица Арчера, когда задала ему тот же вопрос. Почему она это сделала? Она же этому не верила. Желая уколоть? Из ревности? Он назвал Алису своей женой, и она не ожидала, что это слово ранит ее так больно. Она ведь слышала его раньше. Вопрос родился из потока чувств, в котором смешались смущение, злость, зависть. Ей захотелось уязвить его, наказать, заставить ощутить то, что чувствовала она. Признание далось ей нелегко, правда стояла перед ней молчаливым обвинителем. Горечь зависти поразила ее. — Алиса ждала от меня ребенка, миссис Беннетт. — Он объявил об этом с гордостью и печалью. — Сент-Джон знал, что это не его ребенок. Разве честь недостаточная причина для убийства?




 Глава 33


 Арчер стоял у окна, наблюдая за рассекавшими небо молниями. Ночная гроза соответствовала его настроению.
 Комната принадлежала его отцу, тогда в ней царила атмосфера наказания. Арчера приводили сюда совсем еще малышом, чтобы отчитать, выпороть, сделать из него графа.
 Когда в один прекрасный день она стала его комнатой — в тот день, когда в нежном и не подходящем для этого восьмилетнем возрасте он унаследовал Сандерхерст и графский титул, — он запер ее и никогда не заходил туда, пока не стал взрослым.
 Только потом он преобразовал помещение: убрал мрамор, который делал комнату холодной и похожей на могильный склеп; заменил каминную доску резным произведением искусства работы Адамса; вдоль стен выстроил книжные шкафы из красного дерева. В них обосновались романы, научные трактаты и фолианты, которые он действительно читал. На полу лежал один из бесценных персидских ковров его отца, а на свободной стене Арчер развешал любимые им произведения искусства.
 Он вернул месту немыслимого унижения человеческое тепло, по своим представлениям создал то, чего никогда раньше не имел, — убежище. Он так остро нуждался в нем в детстве, что, став взрослым, придумал его, чтобы утешить в себе ребенка, которым он все еще был в глубине души.
 Тем не менее он никогда бы не смог заменить своего отца, а память отказывалась смягчать неумолимую жестокость Джеральда Сент-Джона. Все мужчины клана Сент-Джонов были отмечены ею — маленьким драгоценным камнем чистой воды злобности, которая питала извращенную натуру мужчин, рождавшихся почти в каждом поколении. Лишенный в детстве отцовской любви, в юности — мужской руки, а взрослым — одобрения, Арчер Сент-Джон принадлежал к числу этих мужчин за исключением одной, все перевешивающей черты характера.
 Он был полон решимости не походить на отца. С годами эта особенность характера стала все настойчивее заявлять о себе, подкармливаясь разочарованиями, опираясь на горечь, принесенную неверностью жены, и поведением большеглазой и самовольной соблазнительницы. Почти неделю он оставался в Лондоне, окутанный гневом и болью, чувствуя, что его предали самым гнусным образом. Время не смягчило ощущения и не излечило от испытываемого к этой женщине желания. Глупец. Последний дурак! Однако он все равно вернулся, успокоенный и умиротворенный. Она спала сейчас над ним, этажом выше. Он казался себе умирающим от голода щенком, а ее сравнивал с сочным бифштексом. Накорми меня, Мэри-Кейт.
 Дождь хлестал в окно. Арчер вытянул руку и прижал ладонь к стеклу, словно хотел вобрать в себя холод стекла. Неужели она права? И он действительно ненавидел Алису? Когда-то, может быть. А сейчас? За прошедшую неделю он тысячу раз задавал себе этот вопрос. Ответ был и сложным, и удивительно простым.
 Как-то ночью Арчер не мог уснуть и услышал, как жена плачет в смежной спальне. Более мудрый человек, возможно, заглушил бы ее рыдания, выпив бренди или приняв снотворное, но он поддался сочувствию, вызванному настоящим горем, которое слышалось сквозь разделившую их дверь. Он сел на край кровати и неловко похлопал ее по спине.
 — Алиса, что с тобой? — прошептал он. Невольная нежность и непривычное сострадание смягчили его тон, созвучный ее скорби.
 — Оставь меня в покое!
 Такая резкость была не похожа на Алису. Ей были присущи мягкие взгляды и добрые улыбки. Она просила горничную передать ему, что не может присоединиться к нему за завтраком, посылала через Джонатана записки, когда навещала родню, — от этих визитов он и сам в основном уклонялся. Она намеренно не вступала с ним в открытую вражду. Однако сейчас не слишком заботилась о своем тоне.
 Он убрал руку, но не ушел, удерживаемый, возможно, шестым чувством, которое велело ему остаться и попытаться успокоить ее.
 — Уйди, Арчер. Пожалуйста…
 — Я только хотел успокоить тебя, Алиса, — сказал он и, почувствовав отчужденность своего тона, пожалел, что его голос прозвучал так холодно и резко. Так не успокаивают плачущих жен. — Может, ты чего-нибудь хочешь? Принести тебе что-нибудь?
 — Ничего не надо.
 — Заказать повару какое-нибудь особое блюдо?
 — Нет.
 — Пригласить портного?
 — Наряды меня не волнуют, Арчер. О них я забочусь меньше всего.
 Не зная, что и подумать, он предложил ей завести собаку.
 — Одна из охотничьих собак принесла здоровое потомство. Давай возьмем щенка? Это тебя развлечет.
 — Нет.
 — У тебя что-нибудь болит? Может, позвать врача?
 Возможно, потому, что она была так безутешна, возможно, из-за позднего часа, но Арчер говорил с ней голосом, как он позже понял, любящего дядюшки. К своему удивлению, он, похоже, оказался очень наивным в отношении Алисы.
 Она повернулась и села, отбросив с лица, залитого слезами, золотистые волосы. Ее влажные глаза блестели — от гнева? — рот распух и потерял очертания, нос покраснел. Тихая Алиса набросилась на него, как валькирия:
 — Тогда, может, ты позовешь мою любовь, Арчер? Скажи ему, как горько я сожалею, что не вышла за него замуж! Скажи, что каждую ночь я тоскую по нему в своей постели. Скажи, что он подарил мне ребенка, который покоится в моем чреве. Ты сделаешь это для меня, мой великий граф Сандерхерст? Если да, то делай это побыстрее, потому что я умираю от любви.
 Арчер, мастер словесных поединков, хорошо владел искусством нанесения удара. Он научился защищать себя и, как правило, действовал языком, как острым мечом. Он мог точно поразить насмешника, умел иронически улыбнуться, стыдя того, кто осмелился сразиться с ним на словах. Его оружием были быстрый ум и железная выдержка, щитом ему служили безразличие и скучающий вид.
 Однако в тот момент он не смог связать и двух слов, не говоря уже о том, чтобы принять равнодушный вид.
 Окаменев, он только моргал, уставившись на Алису. В тот момент он вдруг подумал, что ему представилась редкая возможность заглянуть в душу Алисы и со всей ясностью, сверкающей, как золото или бриллианты, открылось, кто она и чего хочет.
 Ни одно из этих открытий не соответствовало тому, что он о ней знал. Как будто она вышла из куколки и стала другим существом, чужим и незнакомым мужчине, который продолжал сидеть на краю ее кровати.
 — Освободи меня, Арчер! Если в тебе есть хоть какая-то порядочность, ты это сделаешь. Если ты ценишь свою честь выше всего, ты дашь мне уйти.
 Он потерял дар речи. Слова теснились в горле, давили на язык, заполнили мозг, но не могли сорваться с губ.
 Она смотрела на него, как на только что пойманного дикого зверя, оглушенного и потерявшего ориентацию. Ему хотелось сказать, что он для нее не опасен, но он не знал, правда ли это. Испытываемые им ощущения не походили ни на одно знакомое ему чувство и почему-то вызвали в памяти воспоминания о том времени, когда он стоял перед отцом, маленький, напуганный и мечтавший найти защиту у матери.
 Как мягко произнесла она слова, которые заволокли его разум туманом неверия! Его Алиса? Нежная, застенчивая Алиса, которая настолько не могла терпеть выполнение супружеских обязанностей, что молилась в это время, добровольно легла в постель другого мужчины! Носила ребенка?..
 Он был сложным человеком и знал это. Он мог с легкостью оправдать свою ненависть к неверной жене, но понял, что готов простить Алису, готов рассматривать ее измену как попытку наладить их отношения. Он мог бы даже расспросить ее о любовнике, но обнаружил, что не испытывает к этому интереса. Он понял, что не хочет знать, впервые сознательно ища убежища в неведении.
 Справиться с нанесенным в самое сердце ударом он не смог. Такие раны не проходят для сердца бесследно: оно слабеет, задыхается и лечится суровостью, похожей на броню.
 Поначалу он, вероятно, ненавидел ее, а потом только завидовал, что она нашла любовь, а он так и остался в аду, порожденном ее исчезновением. Если бы ему представилась возможность, он освободил бы ее от супружеских обязательств, выполнил бы ее желание. Ему хотелось испытать в жизни счастье и радость, с которыми он встречал бы каждый новый день. А вместо этого он жил с сожалениями, подозрениями и неясным ощущением, что этот фарс еще не окончен.




 Глава 34


 Мэри-Кейт проснулась глубокой ночью. Луны, манившей к окну или навевавшей спящему ночные видения, не было. Она протянула руку, но рядом никого не оказалось. Значит, она одна. Из-за этого она и проснулась? Нет. Она довольно часто спала одна.
 Она повернула голову. Подушка пахнет цветами, темная комната наполнена мрачной чернотой. Чтобы усладить чувства, соблазнить ничего не подозревающего спящего? Звук открывшейся двери, которая соединяла их комнаты, показался в темноте особенно отчетливым. Как будто шептала тоска Мэри-Кейт.
 — Прости меня, Арчер!.. — Поспешное извинение, свободное от пустых сантиментов. Ночь и тьма требовали правды без прикрас. Еще минута, вечность застывшего во времени мгновения. — Пожалуйста, Арчер. Скажи, что прощаешь мне мою глупость. Скажи, что прощаешь меня!..
 Потемнели его глаза? От желания или гнева?
 — Я не разговаривал с тобой неделю, и первые твои слова — это просьба. Какой же мужчина в здравом уме откажет?
 Он сел на кровать рядом с ней, матрас опустился под его тяжестью. Он ничего не сказал, когда Мэри-Кейт подвинулась ближе, не промолвил ни слова, когда она коснулась его руки.
 — Мужчины слишком упрямы, чтобы понять, что для них хорошо.
 — Не протягивай руку за подаянием, если бьешь другой, Мэри-Кейт. — В голосе проскользнула веселая нотка.
 — Хочешь, я зажгу свечи?
 — Нет. Пусть будет темно.
 Ей показалось, что он тихо вздохнул.
 — Я виновата, Арчер, и признаю это. Иногда я, не подумав, выпаливаю то, что вертится у меня на языке.
 — Так за что ты извиняешься, Мэри-Кейт? За то, что сочла меня способным на убийство, или за то, что притворялась, будто видишь недоступное глазу простых смертных?
 — У меня нет никакого желания принимать в этом участие, — сказала она. — Не могу выразить, как усложнил мою жизнь приезд в Сандерхерст. — Насколько, он никогда не узнает. — Я лишь пыталась найти свою семью, Арчер. По-моему, не такое уж большое преступление против небес. Недостаточное для того, чтобы тебе начали являться духи.
 — Ты оказываешься невиновной, когда рассказываешь о немыслимых вещах, а я немедленно становлюсь виновным без вины?
 — Если помнишь, я говорила то же самое, Арчер. Тишина, казалось, поглотила их мысли, очень долго они сидели молча. Но Мэри-Кейт все же хотелось покончить с этим раз и навсегда.
 — Для тебя имеет значение, если я скажу, что не верю, будто ты мог совершить подобное преступление?
 Она подвинулась ближе, но не решалась обнять его.
 — Только если это правда, а не очередной бездумный всплеск. Подумай еще раз и скажи.
 — Я уже думала. Едва я обвинила тебя в убийстве Алисы, как поняла, что ты не мог этого сделать.
 — Тогда какие черты моего характера убеждают тебя в моей непричастности к бесчестным делам?
 — Непричастности к бесчестным делам? Ты не так уж чист, Арчер. Тем не менее я верю, что ты не знаешь, где Алиса. Не могу представить себе, как ты теряешь самообладание.
 — Значит, меня оправдывает не мой характер. И не мое обаяние?
 Мэри-Кейт была рада укрывавшей их темноте. Он не увидел ее улыбки.
 — Ты обладаешь бездной обаяния. Но не оно стало решающим оправданием.
 — Ты чертовски хитра, Мэри-Кейт!
 Она прикоснулась дрожащими пальцами к Сент-Джону, ощутив под тканью рукава расслабленные мышцы.
 Он ничего не сказал, не пошевелился, когда она начала гладить его — сначала пальцами, потом всей ладонью — по груди так, будто впервые прикасалась к нему. Наконец он переменил положение — вытянулся на кровати — и привлек Мэри-Кейт к себе. Правой рукой он последовал за движением ее руки, повторяя прикосновения ее ладоней. Пальцы их рук переплелись. Левую руку он вместо подушки подложил Мэри-Кейт под голову.
 — Почему ты так долго не приходил? Произнесенный шепотом вопрос не выдал смущения задавшей его женщины.
 — Тебе мало того, что теперь я здесь? Помимо этого, моя мать постоянно напоминала, что у тебя нет защитника, что ты находишься во власти моего каприза, что ты узница.
 — Которая разъезжает по округе в роскошном ландо, спит на кровати для принцессы и носит сшитые из заморских тканей наряды?.. Мне нравится жить в такой тюрьме, Арчер.
 — Я должен был догадаться, что вы найдете общий язык. Обе ведете себя, как девчонки-сорванцы.
 — Мне тоже вызвать в свою спальню лакея?
 — Только попробуй, и он будет уволен.
 — А повар?
 — Слишком темпераментный. Ему следовало бы подыскать себе более спокойную работу.
 — А старший конюх?
 — Слишком занят с лошадьми. Пусть работает на Моршема.
 — А граф?
 — Угрюмый тип, поглощенный самокопанием. — Он накрутил на палец ее локон. — Говорят, он убил свою жену. Или вынудил ее бежать, когда ему это не удалось.
 — Дураки!
 — Говорят, он спутался со служанкой ирландкой, которая лишает его самообладания одной своей улыбкой. — Дуновение дыхания на ее щеке. Мягкий поцелуй в висок.
 — Неужели?
 — Истинная правда.
 Она обеими руками схватила его за руку.
 — Прости меня, Арчер, за то, что я причинила тебе боль!
 Он не ответил, не стал отрицать, показав тем самым, как сильно она его ранила. Ничего не сказал, и когда она прильнула к нему, прижалась щекой к его груди. Его подбородок уперся ей в макушку.
 — Ты, конечно, понимаешь, что мы оба запутались. Мы хорошо научились ранить друг друга и не можем идти дальше. Не можем и вернуться.
 Она кивнула.
 — У тебя свои поиски, у меня — свои.
 Он крепче обнял ее, словно опровергая слова, которые могли бы разлучить их.
 — У Алисы был ребенок. — Весь день сегодня ей хотелось произнести эти слова.
 — Да, — просто подтвердил он.
 — Ты мне этого не сказал.
 — Нет.
 Он, казалось, перестал дышать, будто сберегая силы для следующего вопроса.
 — И ребенок был не твой.
 — Сплетники постарались на славу, — сказал он тоном смирения.
 Она собиралась выяснить еще кое-что, задать вопрос, который задавать не следовало бы:
 — Тебе было все равно?
 — Все равно?
 Он отстранился от нее и лег на спину, уставясь в темный потолок.
 — Я никогда не говорил о ребенке Алисы, — согласился он. — Знаю только то, что она его носила. Возможно, выгнать Алису мне помешала гордость или какое-то другое благородное чувство. Ребенок ведь не виноват.
 Мэри-Кейт повернулась и положила голову ему на плечо, провела по его груди ладонью. Безмолвное утешение вот все, что она могла ему дать.
 — Она гордилась им, любовь к ребенку почти ослепила ее.
 — А ты что чувствовал?
 — Я вспоминал себя шестилетним мальчишкой. У меня был любимый щенок, а отец отобрал его и приказал убить. Разумеется, он хотел преподать мне какой-то непонятный и извращенный урок, но я так никогда и не понял, какой именно. — Он обнял ее и притянул к себе. — Отвечаю на твой вопрос, Мэри-Кейт: мне было далеко не все равно.
 Они легли поудобнее, теснее прижавшись друг к другу. Ей хотелось коснуться всего его тела, дюйм за дюймом, не из страсти, а из желания почувствовать свою с ним связь. Чтобы победить тьму и обступившие их призраки.
 — Это была ее комната?
 — Ты все время думала об этом?
 — Да, — ответила она. — Раз уж это ночь признаний, думала.
 — Она жила в той комнате, где сейчас обретается моя мать, разумеется, без лакея. — Он вздохнул. — У нас общая стена, и иногда мне хочется, чтобы она поселилась в другом конце коридора.
 Мэри-Кейт хихикнула и тут же прикрыла рот рукой.
 — Нет, — сказал он, — опуская ее руку. — Ты не виновата, раз это кажется тебе забавным. У нас с тобой мало веселья. И хотя я очень ее люблю, она стала еще более непосредственной, чем я ее помню.
 — Возможно, берет пример с сына?
 — Ее сын сидит один в своей комнате и жаждет общества, и за это его прозвали Сент-Джоном Отшельником.
 — Я с тобой, Арчер.
 В ответ на этот прозрачный намек он спросил:
 — Что ты будешь делать, когда найдешь своих родных, Мэри-Кейт? Станешь тетушкой своим племянникам и будешь рассказывать им истории о своих путешествиях?
 — О горгоне с гневными черными глазами, которая засадила меня в свои казематы и заставила есть обглоданные кости. — Грудь Арчера под ее щекой заколыхалась от смеха. Мэри-Кейт тоже улыбнулась. — Честно говоря, я не думала, что буду делать, только хочу их найти. Это как маяк, до которого я должна добраться.
 — А если ты их не найдешь? Снова пойдешь в услужение?
 — Это — почтенное занятие, Арчер, в нем нет ничего постыдного.
 — Я этого не сказал, моя разгневанная Мэри-Кейт. Просто мне почему-то кажется, что ты совсем для него не подходишь. В тебе хватит храбрости для герцогини и темперамента, по-моему, тоже.
 — Да, только поблизости не видно герцогов, ищущих меня в капусте.
 — Если бы я не был обреченным на поиски рыцарем, перевернул бы всю капусту в округе, хотя я всего лишь граф.
 — Про тебя нельзя сказать «всего лишь», Арчер.
 — Ты плачешь?
 — Нет.
 — Твой голос звучит странно.
 — Ерунда. Ты не видишь в темноте.
 — Зато хорошо слышу, Мэри-Кейт.
 Он наклонился и запечатлел на ее щеке такой нежный поцелуй, что она чуть не созналась ему в своей сердечной боли. Но такое признание разорвало бы покрывало защищавшей их тьмы. Ночь делала их обоих недосягаемыми. И более уязвимыми, чем днем. В темноте они могли разделить свою скорбь, но не могли от нее защититься.
 — Арчер, а если ты не найдешь Алису? Момент был самый подходящий, чтобы рассказать ему о встрече с Джеймсом, о том, что она знает об их любви и их ребенке. Но Джеймс, по его собственному признанию, через несколько дней будет уже далеко от Сандерхерста. К чему усугублять и без того печальную ситуацию? Не желая причинить Арчеру боль, она промолчала.
 — Я думаю, — раздался у самого ее уха шепот Арчера, — что буду продолжать поиски, пока не состарюсь настолько, что не смогу сидеть в седле и держать копье. Тогда, возможно, я запрусь в башне и стану вспоминать, как рыжеволосая ирландка на время выманила меня из моего убежища отшельника.
 — Надеюсь, в мыслях ты будешь снисходителен к этой женщине. Она не хотела тебе ничего плохого, только была смущена, напугана и хотела помочь.
 Мэри-Кейт обеими руками сжала обнимавшую ее руку. Ей хотелось повернуться в его объятиях, уткнуться лицом в его рубашку и плакать, пока не выльются все накопившиеся в сердце слезы и не останется только пропитанный солью воздух. Но она этого не сделала и, не думая о награде или взаимности, одарила его сдержанностью.
 — Нет, — тихо проговорил он, — она принесла мне величайшие дары из Персии и Абиссинии. Масло счастья и эссенцию радости. Я буду хранить их всю жизнь.
 — И, надеюсь, иногда вынимать и любоваться ими и думать о ней с признательностью.
 — Нет, — сказал он, и его голос наполнился сладкими слезами, готовыми прорваться. — Некоторые подарки нельзя вынимать из шкатулок памяти, их нужно убрать в укромное место, где их не коснутся ни солнце, ни время…
 Минута текла за минутой, дивные мгновения высшего наслаждения, не потревоженного словами.
 Он обнимал ее, она лежала в его руках, как в колыбели, молчаливая и печальная. Этой ночью они не стали заниматься любовью, а просто лежали в объятиях друг друга. Спрятавшись от грозы в укрытии, созданном для них случаем.
 А для Мэри-Кейт это была ночь, наполненная нестерпимой болью.




 Глава 35


 Не угрызения совести и не сомнения заставили Арчера покинуть Сандерхерст и отправиться в английские порты. Его гнало отчаянное желание покончить с неопределенностью жизни, разрубить гордиев узел своего несчастного брака. Он вдруг почувствовал, что жил в коконе, созданном им же самим, из стремлений и вымысла и яростного нежелания посмотреть в глаза действительности.
 Он не сделает и шага в будущее, не найдя жены. Если Алиса решит не возвращаться в Сандерхерст, он даст ей все, что она захочет. Если любовник бросил ее, он купит дом для нее и ребенка. Одним словом, сделает все, чтобы она была счастлива.
 Он хотел, чтобы Алиса почувствовала радость и довольство жизнью, как будто он сам познает счастье, если сначала его обретет она.
 Карета была готова к путешествию. Он навестит все портовые города Англии, начав с Саутгемптона и двигаясь дальше на север. Кто-нибудь да должен был увидеть Алису, и он не успокоится, пока не найдет человека, который положит конец его мучениям.
 Бежишь, Арчер? Возможно, признался он себе. Не на поиски истины, а от нее? Мэри-Кейт слишком притягательна, слишком привлекательна для такого, как он. Не Для создателя империи, не для нетерпеливого, уединившегося главы преуспевающей семьи, а для молодого мужчины, который раньше времени состарился и которому не хватает смеха и улыбки. Она была его сокровищем, Мэри-Кейт Беннетт, созданная именно для него, как будто она изучила его, угадала все его желания и тайные мысли, а потом подкралась к нему спящему и подглядела сны его души.
 Этого достаточно, чтобы сбежать.
 А если он отыщет Алису? Что тогда?
 Он сел в карету и снова задумался о потере, которую ощущал даже теперь.
 Недолгие отношения между ним и Мэри-Кейт оказались прочными. Прошлой ночью они пережили удивительное ощущение взаимного единения, как будто их мысли связывал надежный мост. Его испугала потребность в ней. Их положение в обществе было абсолютно несхожим, их прошлое — разным. Но будущее виделось одинаковым — ради чести оба обречены вести существование, в котором не будет любви.
 Эта мысль лишала покоя. Он, вероятно, обезумел от вожделения — вот единственное объяснение.
 Или он вдовец, или Мэри-Кейт — самая худшая из авантюристок. Он метался между двух огней. Мужчина, которого бросила жена, привязанный к женщине, чьи мотивы поступков по-прежнему оставались туманными…
 Адские мучения! Когда он захотел поверить ей? Алиса мертва.
 Неужели правда? Неужели все эти месяцы он проклинал мертвую женщину? Чудеса недоступны человеческому пониманию, и он предполагал, что есть вещи, которые не в состоянии понять ни один человек.
 А что, если ее рассказ правдив? Вдруг это действительно что-то неотвратимое, как судьба? Необычные обстоятельства, сложные противоречия, причудливая головоломка — и все это правда?
 Разве не сказал Сократ, что, пытаясь увидеть предмет глазами, стараясь постичь его остальными чувствами, он боится, что тем самым ослепит душу? Неужели он. Арчер, закрыл свою душу для правды?
 И что, черт возьми, есть правда?
 Сесили Моршем заперла дверь коптильни и положила ключ в карман. Никто из соседей не упрекнет ее в плохом ведении хозяйства.
 Ее жизненным кредо всегда служило изречение: «Что бы ты ни делал, приложи к этому все силы». Кое-кто сказал бы, что она взяла на себя непосильные обязанности. Но ее так воспитали. Как хозяйка усадьбы Моршемов, она должна вникать во все мелочи.
 Сегодня она снова развела огонь под коптильней, потом быстро притушила его, чтобы пахучий дым сочился сквозь неплотно пригнанные доски пола стоящего на свайках маленького строения. Очень важно раз в неделю разжигать сырые поленья, а иногда и начавшие гнить листья, чтобы улучшить вкус коптящейся свинины.
 Все знают: Сесили Моршем предлагает на продажу самую лучшую в округе ветчину.
 Она похлопала по карману, в котором лежал единственный ключ от коптильни. Это тоже был ее долг — оберегать деньги мужа от жуликов, воров и неразумных трат.
 Сесили Моршем любила аккуратность во всем. Возможно, поэтому она ненавидела лошадей, неопрятных Божьих тварей, которых с таким рвением выращивал ее муж. Она никогда в жизни больше не станет присутствовать при появлении на свет жеребенка. Зрелище, свидетелем которого она невольно стала, глубоко поразило ее.
 Она никогда не говорила Сэмюелу Моршему ни о том, что видела, как он тянул жеребенка из утробы матери, ни о том, что ее тут же вырвало. О таких вещах лучше никогда не говорить и как можно реже вспоминать.
 Ферма погрязла в отвратительных, невыносимых вещах. Сесили взяла за правило громко молиться в то время, когда к кротким на вид кобылам вели жеребцов. Но ее молитвы не заглушали до конца радостное ржание и прочие звуки.
 Это был непорядок.
 И то, что Сэмюел собирается сделать для Джеймса, тоже непорядок.
 Ведь Сесили Моршем прекрасно разбирается в том, что порядок, а что нет. Ее родители-кальвинисты привили ей понимание того, что хорошо, а что плохо, и для нее все было ясно как день.
 «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить».
 Она склонила голову, словно еще раз услышала слова в своем сердце. В последнее время Господь часто разговаривал с ней. Этого следовало ожидать. Он признал ее величие, хотя она всего лишь женщина.
 «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева. И не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием».
 Сесили обеими руками вцепилась в узел своей шали, не стремясь скрыть текущие по пухлым щекам слезы. В последнее время слезы приходили к ней неожиданно. Это тоже понятно, раз Господь Бог возвеличил ее над всеми смертными.
 Ради ее жертвы.
 Она плотнее стянула шаль на груди, проверила огонь сквозь наружную решетку. Очень важно постоянно поддерживать огонь, пока коптится мясо, следить, чтобы он был не слишком сильным, но тлел в течение всего времени, необходимого для того, чтобы мясо должным образом прокоптилось.
 Это было одно из тех дел, за которыми она наблюдала сама, не доверяя слугам.
 Бог ожидал от нее совершенства.




 Глава 36


 — Значит, ты уезжаешь завтра? — Сэмюел Моршем обратился к человеку, который всегда считался его сыном.
 — Завтра, сэр.
 — Мне сообщили, что лошади хорошо перенесли дорогу, Джеймс. Ну и отдохнут перед скачками. Конюхи уехали утром, как договаривались?
 — Да, сэр. Они будут в Суррее задолго до вашего приезда.
 — Миссис Моршем в конце концов отказалась ехать на скачки.
 Он хлопнул себя перчатками по ноге. Он решил ехать в Суррей не верхом, а в карете. Лучше отдохнуть перед состязаниями. Два фаворита из конюшни Моршема станут на этой неделе гвоздем программы.
 — Моя мачеха, кажется, всегда была к ним равнодушна.
 — Она очень ко многому равнодушна, Джеймс. По-моему, в таком деле должны преобладать личные вкусы, а не соображения, хорошо это или плохо.
 Надо ли так откровенно высказываться? Выражение удивления на лице молодого человека быстро сменилось улыбкой, и Сэмюел понял, что был, пожалуй, слишком резок.
 — Ты сообщишь, как прибудешь на место, Джеймс? Он волновался, как мать, отправляющая сына в школу. Проклятие, он и не ожидал, что будет так переживать.
 Джеймс справится. У юноши есть талант и упорство — две вещи, которые необходимы, чтобы совладать с жизнью. Более того, пребывание в Вене, возможно, поможет ему взглянуть на жизнь с надеждой. Вернет улыбку на лицо и радость в сердце.
 Впрочем, Сэмюел Моршем не верил, что Джеймс когда-нибудь оправится от потери Алисы. Уж он-то знает: он так и не перестал тосковать по своей первой жене, матери Джеймса.
 — Разумеется, сэр.
 Он улыбнулся и протянул руку. Сэмюел сжал ее обеими руками. Если его ладони и вспотели немного: он слишком долго держал руку Джеймса, — ни один из них, казалось, не заметил этого.
 — Напишешь, если тебе понадобятся деньги? На столике в холле я оставил кредитное письмо. Предъяви его в банке Австрии, и они откроют счет на твое имя.
 — Я очень ценю вашу щедрость, сэр. Я многим вам обязан!
 — Это всего лишь деньги. Они облегчают жизнь, но не устраняют настоящих трудностей. Если деньги помогают, значит, трудности не настоящие. Помни об этом, Джеймс. И помни: я хотел бы облегчить тебе жизнь.
 Сэмюел сел в карету.
 — Удачи тебе, Джеймс, — сказал он, и карета тронулась.
 — И вам, сэр.
 — Я сообщу тебе, если узнаю что-нибудь об Алисе. Ветер отнес прочь эти слова, как и ответ Джеймса:
 — Пожалуйста, сэр, если сможете.
 Слабая надежда, прозвучавшая как прощание.
 — Давно мы так не сиживали, Арчер. Я думал, ты забился в свой Сандерхерст на весь сезон. — Роберт Данли улыбнулся и передал своему другу графин с бренди.
 Мягкое покачивание каюты ничто по сравнению с настоящей морской качкой, но Арчер все равно нуждался в бренди. Возможно, разумнее было бы вспомнить, что они работодатель и работник, но Роберт лишь расставил пошире ноги и усмехнулся, не оставив Арчеру сомнений в том, что помнит его первую поездку на Молуккские острова. Он немилосердно страдал тогда от морской болезни.
 Титул, богатство, положение в обществе — в Южно-Китайском море обо всем этом забывалось. Роберт не сделал эти сведения достоянием гласности, за что Арчер был ему бесконечно благодарен. В конце концов, империя Сент-Джонов покоится на морской торговле. Какая нелепость, что Сент-Джону становится плохо, едва корабль выходит в открытое море.
 После того вояжа Роберт слал свои сообщения не клеркам Сент-Джона, а лично Арчеру. Их дружба процветала, вероятно, потому, что одинокий морской капитан писал свои письма такому же затерянному в своих собственных «океанах» человеку.
 — Я сделал, как ты распорядился, Арчер, и послал уведомления в Индонезию и Малайзию. Я встретил «Каролину»и направил такое же сообщение капитану «Ши-коку». Никто не видел и ничего не слышал о графине.
 Каюта была обставлена с роскошью, обычной на кораблях Сент-Джона, ходивших в Китай и на Молуккские острова. Арчеру хватило одного полуторагодичного плавания, чтобы понять: пребывание на корабле надо сделать более сносным, иначе оно превращается в ад. Поэтому он приказал устроить во всех капитанских каютах просторные койки, поставить столы и стулья, разумеется, все привинченное к полу. Тут были и книжные полки, и безопасные лампы на случай если они наклонятся или опрокинутся Большие иллюминаторы выходили на корму, а через решетку в потолке в каюту проникал свет. Тысячи стеклянных призм были вставлены в обшивку палубы. Стекло притягивало солнечные лучи и освещало обычно темные уголки корабля.
 Арчер промолчал, наливая себе еще бренди. Что сказать? Как признаться, что он не удивлен, не получив никаких сведений об Алисе? Такое признание было бы подозрительным.
 Он, как идиот, хотел поведать Мэри-Кейт о том, что все его усилия не увенчались успехом. Но он даже не попрощался с ней.
 Нет, не совсем так. Прощанием явилось их ночное бдение. Слова не сделали бы его более окончательным, чем немыслимая и мучительная радость держать Мэри-Кейт в объятиях, пока она не забылась чутким сном. Долгие часы он лежал, прислушиваясь к ее дыханию, иногда касаясь пальцем ее запястья, словно проверяя, пульсирует ли ее кровь.
 Она издала во сне звук, похожий на всхлип. Так повизгивает от боли щенок, слишком маленький, чтобы доверять этому миру, слишком наивный, чтобы думать о его жестокости.
 Ему захотелось обнять ее покрепче, но он побоялся разбудить ее и поэтому лежал и смотрел, как небо расцвечивается золотым и розовым, и пытался убедить себя, что с легкостью перенесет сотни, тысячи дней без нее.
 Он никогда ни с кем не сближался до такой степени, даже с Алисой. Впрочем, он не слишком стремился раскрыться перед женой, показывал ей только те свои стороны, которые считал достойными и приглаженными, почти девственными в своей невинности. Он всегда чувствовал себя одиноким даже в Сандерхерсте, который любил больше всего на свете.
 Он коснулся Мэри-Кейт только своим объятием, охраняя ее сон. Ни одним нежным поцелуем он не дотронулся до ее восхитительного плеча, не провел ладонью по пленительному изгибу ее талии или бедра. Он с трудом удержался, чтобы не коснуться ее длинных, совершенных ног, и хотя его пальцы так и тянулись к поросли мягких рыжих волос, охраняющих ее женскую тайну, он этого не сделал.
 Арчера Сент-Джона никогда не волновали и не сдерживали желания и предписания общества. С раннего возраста он был принужден решать, что ему необходимо для жизни. Когда он был ребенком, это были мама и Нэдди, игрушечная лошадка, подаренная ему приятелем матери. Она давно уже сгинула, а Берни будет преданна ему до самой своей смерти. Когда он стал юношей, появились пища для ума и женщины для удовлетворения зова природы. Позднее средством выживания стало выполнение своих обязанностей и удовлетворение определенных телесных потребностей.
 Во время продолжавшегося на протяжении всей жизни поиска того, что сможет сделать ее приятной, он обнаружил, что живет ощущениями. Ему нравилось прикосновение шелка к коже, нравился блеск русского соболя Он любил разнообразную еду и не отдавал предпочтения ни одной из кухонь, но на его столе всегда присутствовали зелень и легкие соусы. Его винный погреб был подобран со вкусом, а не на потребу моде, и он особенно любил, потягивая портвейн, провести вечер у камина в компании приятной женщины. Если женщины не было, могла сойти и хорошая книга. Его оскорбляли неблагозвучные голоса. Сколько раз он оказывался свидетелем того, как, открыв рот и произнеся несколько предложений, красавица разрушала старательно созданное о себе впечатление. Он был чувствителен к запахам, компании неряшливого человека предпочитая одиночество. А ведь некоторые из знатных людей по-прежнему считали, что купание делает тело беззащитным перед вредными воздействиями. Дневная прогулка по обширному парку Сандерхерста оживляла все его чувства. Цветущие яблони, гудение пчел, полет ласточки, пение соловья — все это проникало в самую душу.
 Ощущение спящей в его объятиях Мэри-Кейт…
 Она пришла к нему даже более невинная, чем самые неопытные светские женщины. Он привнес в их отношения знания, приобретенные у своих многочисленных пассий. Он сторонился людей, она всегда была окружена толпой. Богатство изолировало его от мира, позволяло следовать своим желаниям, заниматься только тем, что его интересовало. Ее бедность подразумевала постоянный труд; она проводила свои дни в заботах о куске хлеба насущном.
 Тем не менее существовало и сходство, хотя оно не проявлялось так наглядно, как различия. Он получил образование в самой лучшей школе, она занималась практически по той же программе с отставной гувернанткой, которая не преминула вложить в Мэри-Кейт страсть к литературе и истории. Его научили не доверять, несмотря на то что ему очень этого хотелось. Жизнь научила ее полагаться только на себя, сделала недоверчивой. Она была незаметной служанкой. Личность Арчера Сент-Джона вытеснило его положение главы империи Сент-Джонов. Никто не видел его самого, искали только то, что он мог дать другим. Его ценили не за личные качества, а за количество у него денег.
 Когда он успел привыкнуть к ее утренним появлениям в оранжерее? Она приходила в платье, подаренном его матерью, милая, свежая, глаза ее горели любопытством и лукавством.
 Когда он стал интересоваться ее мнением о жизни в Сандерхерсте? Иногда Мэри-Кейт пробиралась на кухню и запросто болтала с Питером только для того, чтобы потом рассказать Сент-Джону обо всех домашних сплетнях, удивляя его подробностями, которые дотоле были ему неизвестны, и рождая в нем ощущение, что он многого не знает о собственном поместье.
 Когда он успел настолько привыкнуть к чувствам, которые она в нем пробуждала? Обыкновенное вожделение и трудно объяснимое влечение.
 Хотел бы он стать герцогом, рыщущим среди капусты!
 Мэри-Кейт понадобилась секунда, чтобы пробудиться. Она не выбиралась из сна, не потягивалась. Проснулась внезапно, открыла глаза и с улыбкой посмотрела на него:
 — Уже утро?
 — Нет, — солгал он. — Полночь. Спи.
 Он приподнялся на локте, разглядывая ее. Она отбросила назад спутавшиеся волосы. Протянула руку и дотронулась до его щеки, погладила. Сонная, довольная улыбка заиграла на ее губах, как будто порхнула бабочка, прежде чем Мэри-Кейт снова уснула.
 Тогда он видел ее в последний раз.
 — Ты ведь не слышал ни одного слова из того, что я тебе сказал?
 Арчер моргнул, улыбнулся и сознался в своем грехе.
 — А я тут стараюсь, рассказываю про все порты, в которые заходил по твоему поручению.
 — Сомневаюсь, чтобы Алиса поплыла на корабле Сент-Джона.
 — Я подумал то же самое, Арчер. Поэтому и взял на себя смелость оставить объявления во всех портах, куда мы заходили. Надеюсь, ты готов выплатить разумное вознаграждение?
 — И насколько же ты меня обязал, Роберт? — Он тут же махнул рукой. — Не важно. Покой стоит того, не правда ли?
 — Ты примешь ее назад?
 Дружба обязывает, подумал Арчер. Она требует открыть другому свою душу, рассказать, как ищешь и что об этом думаешь. Насколько далеко он хочет распространить свою дружбу?
 В конце концов он ответил, и не только потому, что у него было мало друзей, а Робертом Данли он всегда восхищался. Не потому даже, что ответить было легко. Нет, он ответил потому, что давно уже все для себя решил.
 — Если жена пожелает развода, я его ей дам, Роберт. Если она захочет утешения, я не откажу ей и в этом.
 Роберт через стол чокнулся с Арчером.
 — В таком случае поздравляю тебя, мой друг. Ты выказал больше сдержанности и больше прощения, чем я ожидал.
 — Не думаю, что это прощение, Роберт, скорее признание своих прискорбных ошибок. Как я могу судить кого-то другого?
 — Множество людей пытается, Арчер. Мир полон лицемеров.
 — Мне кажется, многие из них — мои родственники, — с улыбкой заметил Арчер.
 — Итак, я сказала паше, что негоже похищать подданных его величества. Меня совсем не радовал такой поворот событий. А он заявил, что английский король не имеет власти над его страной, что здесь правит он — и, следовательно, ему решать — и что из меня выйдет очень подходящая жена под номером сто одиннадцать.
 — И как же вам удалось выбраться из этой ситуации, Берни?
 Глаза Берни сверкнули. Она свернула последний отрез ткани и положила его на стол.
 — Британский консул весьма равнодушно отнесся к тому, чтобы англичанку, графиню, провезли по землям паши как новую жену. Паше сказали, что я вполне могу оставаться его женой, если он и не отправит меня в гарем Я отказалась от компании скучающих и злобных женщин. Мы расстались вполне дружески. Полагаю, ты могла бы называть меня ваше высочество, если бы он не развелся со мной, что в Аравии делается очень просто.
 Берни положила рядом с белым атласом еще один кусок ткани.
 — Ты разочаровываешь меня, моя дорогая. По крайней мере могла бы показать, что на тебя произвела впечатление моя встреча с особой королевской крови. Ну ладно, теперь я жду, что ты будешь потрясена моей щедростью. Все эти красивые ткани можно превратить в очень милые наряды. Я не намерена отпускать тебя из Сандерхерста в твоих ужасных черных платьях. И вообще, — пробормотала она, возвращаясь к одному из самых стойких разногласий между ними, — я не понимаю, почему ты должна уезжать То, что ты хочешь сделать лично, мы можем осуществить по почте.
 Она взглянула на Мэри-Кейт, и выражение недовольства на ее лице сменилось тревогой.
 — Мэри-Кейт? Молчание вместо ответа.
 — Если ты не ответишь мне, Мэри-Кейт, я позову Джонатана. Запалю перья и начну махать у тебя перед носом. Я откопаю свои нюхательные соли — не знаю, куда я их задевала! — и рассею твою тошноту.
 Она пощупала запястья женщины, слегка похлопала ее по щекам, но зрачки Мэри-Кейт застыли, расширившись.
 Она затерялась в мире цвета индиго. Белые облака, застилая взор, проплывали перед ее лицом и через нее, словно она все глубже погружалась в мир, созданный из темноты. Не было ни света, ни сияния над линией горизонта. Только чернота, великое и огромное ничто, поглощающее все, что простиралось перед ним.
 В пустоту просочился ужас. Сначала робкая мысль, потом она начала принимать очертания, превращаясь в гигантское, раздувшееся чудовище, вдыхающее ничто, поедающее черноту и вызывающее желание заплакать.
 — Всхлип не ответ, Мэри-Кейт, я настаиваю, чтобы ты со мной заговорила. Мне уже надоели демонстрации сверхъестественного.
 Берни взяла ее за плечи и встряхнула, но Мэри-Кейт ничего не почувствовала. С ее губ сорвался вскрик ужаса.
 Откуда-то издалека она слышала, как Берни вызывает Джонатана. Ощущение ужаса нарастало, ей казалось, что она находится внутри кошмарного видения. Черноту начал заливать красный цвет, в отдалении появился свет, словно тоненький лучик надежда. Мэри-Кейт сосредоточилась на нем, а не на черноте и цвете крови. Лучистый, белый, сияющий, он, казалось, набирал силу. Помоги мне.
 Как странно, она слышит эти слова, как будто их прокричали внутри нее. От стен отразилось эхо. Как страшно! Помоги ему… пожалуйста. Помоги ему…
 Алиса!
 Помоги ему…
 Крик был таким громким, что Мэри-Кейт содрогнулась. Она упала бы со стула, если бы ее не поддержали стоявшая рядом Берни и Джонатан, который пытался привести ее в чувство с помощью бренди. Увы, она не могла вырваться из чудовищного плена!
 Свет вырос до размеров большого шара, как луна, освещающая бледный ландшафт. Он был единственной надеждой посреди вечности отчаяния. Мэри-Кейт сосредоточилась на нем, ухватилась за него. Она умирает? Неужели она чувствует и видит сияние смерти? Неужели невозможно предотвратить падение в пропасть? Значит, ожидание закончилось. Мы, смертные, большую часть нашей жизни стараемся отвратить ее, а она так проста, так легка… Но милосердный Боже, она не хочет умирать. Не сейчас. Прошу! Не сейчас. Она еще не все испытала. Не сказала всех слов, не ощутила полноценности любви.
 Она ощутила неизбывную печаль, полное бессилие. Она ничего не может сделать: ни назвать его имени, ни согреть его, у нее уже нет времени…
 Помоги… пожалуйста…
 Через мгновение свет исчез, надежда ушла. Осталась только чернота. Секунда, и исчезло ощущение, что она в западне пустоты.
 Мэри-Кейт моргнула, оглядела комнату, которая приняла свои обычные размеры. Увидела перед собой встревоженное лицо Берни, почувствовала, что кто-то ее поддерживает, ощутила резкий запах бренди.
 Затем она испугалась: кровь застыла в жилах, глаза расширились, сердце заколотилось, затрепетали пальцы. Она ощутила такую слабость, что вряд ли смогла бы встать, не осталось даже сил опереться о плечо Берни.
 Все-таки она ухватилась за нее, дрожа как в лихорадке, не в силах произнести ни слова. Только однажды она испытывала подобное, но тот страх был ничто по сравнению с этим бессловесным повелением.
 Джеймсу Моршему грозила смертельная опасность.
 Мэри-Кейт встала, опрокинув стул и вытянув руки, чтобы обрести равновесие.
 — Помоги мне. — Каждое слово словно высечено из мрамора, вырвано из разума. — Экипаж. Джеймс. Пожалуйста, Берни, пойми.
 Вместе с ними в этой комнате находился притаившийся в углах монстр с неясным ликом. Ужас.
 — Приготовь экипаж, Джонатан, — сказала Берни, не сводя глаз с Мэри-Кейт. — По-моему, мы отправляемся в путь.
 — Ты что-то сказал, Джереми?
 Концом трости Арчер стукнул в окошечко, отделявшее его от кучера. Экипаж был снабжен приспособлением, позволявшим открывать окошечко с обеих сторон.
 — Нет, сэр, ничего.
 Странно! Ему показалось, что он слышал голос. Арчер тряхнул головой. Он просто устал, вот и все. Бессонная ночь, избыток чувств. Неудивительно, что он слышит голоса.
 Нет, он отчетливо чувствовал его: укол, заставивший обернуться и посмотреть назад.
 Вот опять. Незнакомый шепот у самого уха, хотя раздается как будто внутри него. Вздох, пойманный его мысленным слухом.
 Его поразило невероятное ощущение, странная мысль — безосновательная, беспричинная.
 Шепот показался ему предостережением.




 Глава 37


 Его мачеха была невысокой женщиной со светлыми волосами, которые с годами выцвели и приобрели серебристый оттенок. Рядом с его отцом она казалась миниатюрной, и Джеймса поразило, что раньше он никогда не осознавал, насколько Алиса похожа на свою мать. Возможно, если бы ему позволили состариться рядом с ней, он взглянул бы однажды на ее милое лицо и увидел те же морщинки, что и на лице Сесили.
 Но Алиса была мягче. Способная на большую любовь и еще большее понимание, она проявляла доброту к окружающим и не потому, что кто-то наблюдал и оценивал ее поступки. В улыбке Сесили присутствовали натянутость, холодность, сочетавшиеся с голубизной ее глаз. Иногда этот взгляд беспокоил Джеймса.
 Он часто жалел Сэмюела, особенно когда Сесили злобно высказывала свое мнение или цитировала бесконечно длинные отрывки из Библии, которая всегда была у нее под рукой. Интересно, кто-то хоть раз вызвал у нее восхищение? Что-то заслужило ее одобрение? Если она и была самым несчастным человеком из всех, кого он знал, то хорошо скрывала это под маской мученицы. Джеймс давно понял, что с религиозным фанатиком жить трудно, но еще труднее понять его. Впрочем, сегодня он видит Сесили в последний раз. Эта мысль вызвала на его лице отблеск улыбки.
 Не его ли музыка привлекла Сесили в комнату? Последний год он не приходил сюда: слишком болело сердце, чтобы играть, потеря лишила его способности сочинять. Мелодия, которую он сейчас играл, помогала немного заглушить тоску. Она явилась ему прошедшей ночью, на границе тьмы и рассвета, совершенным, прозрачным звуком. Он как будто ронял в чашу слезы, и они становились живой водой, капельками чистой боли, муки и — радости.
 Ему удалось воплотить свою память об Алисе в музыке — простых звуках, рассказывающих о его великой потерянной любви и печали. Возможно, так он дарил ей бессмертие. В его музыке Алиса всегда будет молодой, образом, рожденным из желаний, грез и болезненных воспоминаний. Слушая одно из его сочинений, которое будет тревожить сердце, разум и душу, мир узнает, как сильно он ее любил. Разве это не самое главное предназначение музыки? Сказать то, что нельзя выразить словами.
 — Красивая мелодия…
 Неожиданное признание от женщины, которая считала музыку воплощенным злом, заслуживающим наказания. Он улыбнулся, потому что знал: ему достаточно выйти из дома и вскочить в седло, чтобы навсегда распрощаться с ней.
 Сесили стояла рядом с пианино, склонив голову, как маленькая фарфоровая птичка, и, казалось, испытывала наслаждение. Если только забыть, что она притворялась. Они оба это знали, но ради такой минуты позволили себе ложь.
 — Тебе еще почти час до отъезда, Джеймс. Пойдем — отдохнешь, выпьешь со мной чаю.
 Она улыбнулась и опять напомнила ему Алису. Он молча смотрел на Сесили, вспомнив последнюю улыбку Алисы, ее мелодичный смех.
 Вероятно, именно поэтому он отнял руки от клавишей, оборвав музыку, и, подойдя к ней, предложил руку. Джеймс улыбнулся мачехе и повел ее в гостиную — солнечную комнату, которую она считала своей.
 — Ты можешь заставить лошадей бежать быстрее, Питер?
 Берни растирала холодные руки Мэри-Кейт. Та сидела, полностью овладевшая собой, но застывшая, словно запрятала всю себя внутрь, где никто ее не увидит.
 — Не хочу разбиться на обледеневшей дороге, Берни. И ландо не хочу разбить. — Он обернулся и с кучерского сиденья бросил на нее хмурый взгляд.
 — Можешь хотя бы поднять верх? Ужасно холодно!
 — Ты хочешь добраться до места или тебе нужны удобства?
 — А то и другое — слишком много? Она как ледышка.
 Однажды на средиземноморском базаре Берни остановилась в толпе, окружавшей факира. Мудрец рассказывал о демонах и одержимости, когда внезапно впал в транс. Сначала слушатели принялись посмеиваться и подталкивать друг друга, думая, что это трюк, необходимый по ходу рассказа. Но выражение его лица было полно тревоги, кожа на лице натянулась, а рот расслабился. Смешки прекратились, и толпа затихла. Если бы не бившийся на шее пульс, можно было подумать, что он умер. Почти час факир оставался застывшим и недвижимым.
 Внешность Мэри-Кейт не имела ничего общего с тем запыленным лысым человеком. Тогда почему выражение ее лица в точности повторило выражение его лица?
 — Она похожа на живой труп, Берни.
 — О, замолчи, Питер!
 — Все будет хорошо, Берни, вот увидишь.
 Как он догадался? Только потому, что она испугалась и он заметил это? Она подняла на него глаза, и Питер снова взглянул на нее, и на этот раз его взгляд был гораздо теплее, словно он пытался как-то ее ободрить. Ей удалось улыбнуться в ответ.
 Поездка казалась бесконечной. Мэри-Кейт, и верно, больше походила на труп, чем на живого человека. Словно всю ее окутал серый туман. Под своей синей накидкой она была холодной как лед. Она не говорила, не двигалась, глаза ее были открыты, взгляд застыл, но был обращен не внутрь нее, а куда-то вдаль. Она наверняка находилась в трансе, будто готовилась, собиралась с силами к предстоящей схватке, как готовит к надвигающемуся шторму свой корабль капитан или военный высматривает врага, окружившего лагерь.
 Нелепое сопоставление! Разве они едут навстречу какому-то сражению? Добра против зла? По спине Берни пробежал холодок, не от возбуждения, а от опасности.
 Если бы она не верила, ее бы сейчас здесь не было. Неужели она настолько прониклась ужасом Мэри-Кейт? Рыжеволосая красавица хранила молчание с того момента, как они сели в открытый экипаж. Тревога Берни росла с каждой минутой.
 В ее душе рождались недобрые предчувствия, пока она сидела, укрывшись, рядом с Мэри-Кейт под лучами зимнего солнца. Путешествие приведет их к чему-то, изменит их жизнь — к плохому ли, к хорошему. Испытание не минует никого из них, коснется каждого. Как она это поняла, Берни не смогла бы объяснить ни одной живой душе.
 Снова этот проклятый звук!
 Арчер посмотрел в оба окошка экипажа, оглядел вращающиеся колеса. Ничего. Но его не оставляло ясное ощущение, что звук никуда не исчез, продолжая насвистывать у него над ухом.
 Немыслимо! Весь последний час странное чувство не оставляет его. Сначала он думал, что это шутки памяти, напоминание о чем-то несделанном, забытом, оставленном. Чем больше проходило времени, тем сильнее он раздражался. Словно он должен что-то сделать, совершить какой-то поступок, а если не сделает, то это повлияет на всю его дальнейшую жизнь.
 Помоги ей…
 От этих слов он вздрогнул и сел прямо.
 Помоги ей…
 Это не стук колес, не его воображение. Мэри-Кейт в опасности!..
 Он не стал задумываться об источнике предупреждения, не подумал, что поступает в высшей степени неразумно. Ничто не имело значения, кроме охватившего его чувства — необычайного, властного. Арчер постучал в закрытое окошечко и прокричал Джереми свои распоряжения.
 В мозгу Мэри-Кейт повторялись одни и те же слова. Помоги ему… Помоги ему… Помоги ему… Они вторили стуку больших колес ландо. Бьющий в лицо ветер помогал ей держаться прямо, не упасть в обморок, а всепоглощающий ужас, охвативший разум и душу, не давал отвлечься от цели. Иначе она превратилась бы в хнычущего ребенка.
 Она как будто находилась в туннеле с блестящими серыми стенами, куда не проникал ни один звук, а было только ощущение того, что они двигаются вперед, что там, куда они направлялись, необходимо оказаться как можно скорее. Пусть лошади мчатся еще быстрее! Там — опасность, смертельная опасность, от которой ее сердце больно сжималось.
 Она сидела, судорожно сжав на коленях руки.
 Опасность. Обреченность. Голос Алисы, тихий, молящий, исполненный ужаса.
 Помоги ему…
 Джеймсу Моршему грозила опасность — скорая и смертельная, готовая уничтожить если не его душу, то тело.
 Птица смерти простерла свои темные зловещие крылья над горизонтом.




 Глава 38


 У Сесили такие маленькие руки. Странно, что он никогда не замечал этого раньше. Пока она наливала ему чай, он поудобнее уселся в кресле, вдруг осознав, что и не помнит, когда в последний раз они вот так мирно сидели вдвоем с мачехой. Гораздо чаще они старались не встречаться, не искали возможности побыть вместе, помолчать.
 Чай отдавал горечью. Джеймс положил в него побольше меду и пил не потому, что хотел, а потому, что не желал обидеть мачеху. Он ведь уже давно исполняет многие церемонии с этим ощущением, ставит чувства других выше своих собственных.
 Интересно, как там, в Вене? Он будет гулять по улицам, которые давно мечтал увидеть, жить среди людей, говорящих с ним на одном языке, — рассуждая об оркестровке и композиции, о тональности и контрапунктах.
 Как он будет там без Алисы?
 Он сделал глоток чая, размышляя над тем, вызвано ли такое необычное поведение Сесили тем, что он уезжает? Хотела она таким образом высказать свое одобрение или показать, что не может дождаться его отъезда?
 Возможно, он никогда об этом не узнает. Сесили не склонна к правде, только к религии.
 — Значит, ты уже собрался, Джеймс? — тихо спросила она.
 — Да. Оказалось, что у меня не так уж много вещей. Хотя и набралось три сундука.
 — А твоя музыка? Ноты с собой забрал?
 Она улыбнулась, обнажив ровные зубы, так что стало заметно отсутствие одного, нижнего. Занятно, он никогда прежде не обращал на это внимания. А может, они никогда раньше и не улыбались друг другу, поэтому он не видел этого небольшого недостатка?
 — Да, забрал.
 Откуда она узнала о нотных листах, исписанных его сочинениями?
 — Алиса с таким восторгом говорила о твоей музыке, Джеймс…
 Он уткнулся взглядом в чашку. Значит, сегодня все впервые. За эти месяцы она ни разу не упоминала имени Алисы. Вероятно, он настолько был погружен в свою печаль, что не думал о ее горе. Ему захотелось что-нибудь сказать ей, дать понять, что он понимает ее скорбь, утешить. Разве не величайшее горе — потерять ребенка? Особенно такого чудесного, как Алиса.
 А его собственный ребенок? Он горевал и об этой потере.
 Но он не нашел слов, способных облегчить ее боль. Только молча взглянул на Сесили с мягкой, виноватой улыбкой.
 Сейчас он увидел что-то доброе в этой женщине, которая никогда ему не нравилась, даже в тот день, когда его отец привел ее в дом. Это мгновение, как и многие другие, навсегда запечатлелось в его памяти детским воспоминанием, дополненным подробностями, которые потом подсказывает память взрослого. Он помнил небо, серое, как брюшко белки, стук колес нового экипажа по гравию, напоминавший своим звуком ливень.
 Сначала он ощутил ее запах, аромат духов, цветочный и резкий. Потом из экипажа спустилась ее нога, показались белые чулки, — которые не полагалось видеть ребенку, как подсказал ему позднее сидевший в нем взрослый, — козловые башмаки с ремешками вокруг щиколотки, цветастая юбка, серое пальто, защищавшее ее от холода в тот день ранней весны. Вот так в его жизни появилась Сесили, и смысл его существования изменился навсегда.
 Она не была жестокой мачехой, по большей части просто не обращала на Джеймса внимания, скользя взглядом поверх него. Ребенок нуждается в ласке материнского прикосновения, но от Сесили никогда не исходило тепла.
 Он был для нее мальчиком на побегушках, а по большей части пустым местом, и ни одна из ролей ему не нравилась. Когда ему исполнилось двенадцать, Сесили погрузилась в религию, ухватившись за благочестие, как за награду, которой удостаиваются только самые праведные. С того дня она с неодобрением смотрела на его игру на пианино и заставляла отца сводить свободное время мальчика до минимума, чтобы звучавшие в его голове мелодии так никогда и не легли на бумагу.
 Он всегда подозревал, что она принадлежит к числу тех людей, которые способны подняться, только унизив других. Она распространяла ужасные слухи о невинных людях, выражая тем самым свое желание, чтобы ее молитвы за них были услышаны. Он не мог ненавидеть Сесили по одной простой причине: она была матерью Алисы, и уже за одно это надо возблагодарить небеса.
 Даже исчезновение Алисы их не сблизило. Джеймс смотрел на нее поверх чашки и размышлял, чем вызвана столь откровенная любезность мачехи? Он давно понял, что Сесили ничего не делает просто так. Почему же сейчас она проявила милосердие? По меньшей мере странно.
 — Ты знаешь, мы с твоим отцом никогда не были согласны в отношении твоей музыки, Джеймс.
 Он кивнул, снова удивившись, что она выносит на свет их разногласия. Значит, сегодня у Сесили день правды.
 — И ты знаешь, я часто об этом молилась.
 Он снова кивнул, на этот раз осторожнее. Он не хочет, чтобы Сесили начала над ним молиться. Ее обращения к Богу были длинными и громкими. Он как-то слышал, как она просила избавления от семи смертных грехов, и еле удержался, чтобы не напомнить ей, что среди них числится и гордыня.
 Она сжала ладони в маленькие кулачки и прижала их к животу. Почему солнце такое яркое, а ее кожа сияет и вся как будто светится?
 — То же самое я, разумеется, сказала и Алисе, когда она сообщила, что вы собираетесь бежать.
 У него затряслись руки, Чашка тихонько звякнула, когда он резким движением поставил ее на блюдце. Удивление смешалось с надеждой, но под двумя чувствами зарождалось новое, грозившее смести их, — смятение. В мозгу промелькнули тысячи вопросов. Значит, она видела Алису в тот последний день? Почему Сесили никогда ему об этом не говорила? Знает ли она, что случилось с его возлюбленной, почти женой. А его ребенок? Слова теснились, готовые сорваться с языка.
 Его захлестнуло непонятное волнение, сердце билось, казалось, так громко, что заполнило звуком всю комнату.
 У него вдруг онемели руки и ноги, зазвенело в ушах, защипало в носу. И не странно ли: лоб стал словно вылепленный из глины, лишенный чувствительности, глыбой возвышающийся над лицом. А губы онемели.
 Неужели он так потрясен ее сообщением?
 Как она ослепительно улыбается Зубы у нее белые-белые, как будто поймали сияние солнца… Цвет одежды Сесили вдруг превратился в унылый серый. Нет, черный. Поле его зрения сузилось и продолжало уменьшаться — медленно, но неуклонно. Он понял, что не потрясение вызвало такие необычные ощущения, не удивление, не дурман, даже не восторг.
 Он умирал.
 Его мачеха убила его, она подтверждала это своей улыбкой.
 — Что теперь, Питер?
 — Обод слетел с колеса! — Он хмуро подбоченился.
 — Поедем так.
 — На чем? Железный обод крепит все деревянные части вместе, Берни. Без него нет и колеса.
 — Проклятие! Улыбка Питера исчезла.
 — Куда это она собралась?
 Берни отвлеклась от изучения колеса и увидела, как, подобрав юбки, скользит по траве Мэри-Кейт; шляпка слетела у нее с головы и болталась по спине. Она бежала по заснеженной земле, словно на свидание с любимым.
 — Ты же не собираешься бежать за ней?
 Берни посмотрела на свои трехдюймовые каблуки, на тяжелые бархатные юбки, на посверкивавший на лужицах ледок и неохотно покачала головой. Кроме того, она была на тридцать лет старше Мэри-Кейт.
 — Нет, но тебе придется очень быстро починить экипаж, мой друг.
 Судя по выражению глаз его возлюбленной, это была, пожалуй, не просьба, а приказ.
 — Как, Берни? Молитвой и чудом?
 Берни снова посмотрела в сторону убегавшей Мэри-Кейт. Она уже почти скрылась за деревьями, отделявшими ферму Моршемов от владений Сандерхерста. Оставленный юбками след тянулся за удалявшейся фигуркой.
 — Черт, неужели у тебя нет никаких инструментов?
 — Нам нужно новое колесо. По счастью, мы у перекрестка. Рано или поздно здесь кто-нибудь проедет.
 — А что нам делать до этого, Питер?
 — Не замерзнуть, Берни. У тебя есть предложение получше?
 Берни снова посмотрела вслед уже исчезнувшей Мэри-Кейт. Ей не нравилось ощущение бессилия, она ненавидела беспомощность. И очень боялась, что обстоятельства хотят разлучить ее с Мэри-Кейт. Почему, она не знала.
 Она повернулась и посмотрела на Питера. Один взгляд на ее встревоженное лицо, и он готов бежать за Мэри-Кейт. Только как оставить Берни одну? Этого он не сделает. На сегодня хватит испытывать судьбу.
 — Ладно, Питер, ничего не поделаешь.
 Она пнула ее и поморщилась. Услышав смешок, Берни подумала, что, пожалуй, ошиблась целью.
 Холод больше не волновал Мэри-Кейт. Он просочился сквозь ее туфли, добрался до лодыжек. Она где-то потеряла перчатку. Оставила в экипаже? Хотя это совершенно не важно, как и горевшие от холода щеки, растрепавшиеся волосы.
 Струйка дыма в воздухе указывала, что до фермы Моршемов недалеко. Пожалуй, меньше мили. Ясным летним днем это вообще не расстояние. И даже по такому зимнему холоду, когда по утрам морозец убирает все нежным серебром, это расстояние всего лишь разминка для ног. Но сейчас оно растянулось, как во сне, и даже увеличивалось: пройдя сотню шагов, она, казалось, не приблизилась, а удалилась от фермы Моршемов.
 Надо быть поосторожнее, смотреть, чтобы не попалась вспаханная земля или ограда загона для лошадей. Она попала ногой в открытую нору полевой мыши или кролика и упала. Но громко вскрикнула не от боли, не от неприятного соприкосновения с промерзшей землей, а от сознания того, что она уже рядом, но недостаточно близко.
 Ей не хватает времени, чтобы спасти Джеймса!




 Глава 39


 — Какая удача, что старая миссис Грэнстед оставила мне свое кресло на колесах. Правда, ей почти нечего было оставить за то, что я за ней ухаживала.
 Джеймс ничего не сказал — не мог. Она отравила его чаем из поганок, добавив туда пряностей.
 Сесили закончила привязывать его левую руку к ручке кресла, отступила назад и полюбовалась на свою работу.
 — Кресло подошло в самый раз. И еще много месяцев будет выполнять свое назначение. Разумеется, ты об этом ничего не узнаешь. Скоро ты перестанешь дышать, а потом встретишься с Господом и ответишь за все свои постыдные грехи.
 Она взялась за высокую спинку кресла и покатила его к двери гостиной. Задача оказалась довольно трудной, но Господь дал ей достаточно сил, чтобы протолкнуть его в дверь.
 — Думаю, ты не осознаешь, насколько грешен, Джеймс. Но надеюсь, через несколько минут услышишь перечисление своих грехов.
 Она подтолкнула кресло в сторону выхода, удовлетворенно вздохнув, когда высокие колеса с легкостью повернулись.
 — Джеймс, никогда не прощу тебя за то, что ты вовлек Алису в свое зло. Она была чудесной девочкой, от нее исходило сияние. Она могла быть Божьим ангелом на земле. Вообрази же мой ужас, дорогой Джеймс, когда она сказала, что любит тебя, своего брата!
 Она обошла кресло и, открыв входную дверь, наклонилась к Джеймсу, уставясь на него немигающими глазами.
 — Кровосмешение, Джеймс, — преступление против души. — Она улыбнулась. — Мистер Моршем признался, что ты не его сын. Но я все равно убила бы мою малышку, Джеймс. Потому что она была прелюбодейкой, а Господь никогда не делает ангелами тех, кто грешит.
 Она толкнула кресло, и оно легко преодолело порог.
 — Какое счастье, что в то утро я ходила на службу! Было холодно, а моя дорогая Алиса ждала тебя, Джеймс.
 И она улыбалась — от удовольствия и радости. Улыбка грешницы, сердце лгуньи!.. Господь дал мне сил сделать то, что я должна была сделать, так же, как и сейчас.
 В то утро она усадила Алису в коляску, запряженную пони, согрела в своих руках ее руки. Вытянула всю правду из дочери и притворилась обрадованной, испытывая на самом деле ужас, и довольной, хотя чувствовала только отвращение.
 — Она рассказала мне, что вы оба задумали. Я сделала вид, что хочу помочь ей, — это самый верный и надежный путь поймать нечистого в его же сети. Но я знала, Джеймс, что должна убить семя зла внутри нее, — ребенка, которого ты ей дал.
 Сесили спустила кресло с одной ступеньки, со второй, оно покачнулось, но устояло.
 — О, я все знаю о ребенке, Джеймс! Она мне рассказала. Не хотела, но потом уж очень испугалась. Она боялась смерти, мой сияющий ангел, но это же глупо. Смерть освободила ее от всех грехов.
 Она задушила собственную дочь с помощью хлыста, который был у нее в коляске. Это было довольно просто. Мысль о том, что бессмертная душа Алисы в опасности, придала сил ее рукам.
 — Алиса повторила грех Евы. За это я ее и наказала, как мне было приказано. Но нельзя допускать, чтобы ты ушел и продолжал грешить, Джеймс. «Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей». Однажды Господь уже простил тебя благодаря мне, но если ты уедешь, я не смогу спасти тебя от Божьей кары. Я должна остановить тебя и спасти твою бессмертную душу.
 Тропинка, соединявшая главный дом с надворными постройками, была предназначена для пеших передвижений. Толкать кресло по гравию было очень трудно — гораздо труднее, чем когда в нем была Алиса, — возможно, потому, что Джеймс весил больше. За исключением этой небольшой детали этот день был очень похож на тот. В то утро на ферме тоже никого не было: мужчины поехали на скачки в Ферхэвен, а женскую прислугу отослали в город со списком покупок.
 Господь возложил на нее миссию, долг, который она должна исполнить, и гордость от сознания этого питала решимость Сесили.
 Кто-то, возможно, назвал бы это безумием.
 Мэри-Кейт прохромала последние несколько ярдов и увидела странную картину. Джеймса Мдршема везли в инвалидном кресле, привязанного за руки, туловище и лодыжки. Почти скрытая за высокой спинкой, кресло толкала, направляясь к самому дальнему строению, Сесили. Мэри-Кейт вжалась в стену конюшни и дождалась, пока поскрипывание колес не стихло.
 У нее не было никакого оружия, да она и не смогла бы им воспользоваться, потому что, несмотря на все попытки Берни, так и не научилась им владеть. Она не могла сообразить, что делать дальше, и решила последовать за Сесили и посмотреть, чем закончится это непонятное путешествие.
 Коптильня. Вокруг сооружения воздух колебался — это выходило наружу тепло. Она тихонько подкралась поближе — вокруг царила жуткая тишина, ни звука не раздавалось на ферме Моршемов. Не били копытом лошади в стойле, не слышался звон металла в кузнице. Только похрустывание покрытой ледком травы под ногами и шум вырывающегося из легких воздуха.
 Дверь коптильни была открытой, как разверстая пасть тьмы. Едва ли стоило туда идти, лучше бы держаться подальше. Мэри-Кейт подошла к порогу не из любопытства: ее гнала смелость, рождавшаяся из страха. Она отчаянно боялась войти внутрь, но еще больше боялась не сделать этого.
 Она переступила израненными ногами через порог, сделала шаг…
 И мир вокруг померк.
 — Это судьба, Питер. По-моему, это экипаж Арчера.
 — Да, Берни, это он.
 Они распрягли лошадей и оставались на месте, справедливо полагая, что на перекрестке, где они остановились, рано или поздно появится какой-нибудь экипаж. Не прошло и пяти минут, как подъехал Арчер.
 Он, похоже, подоспел вовремя. Судьба? Арчер считал, что это просто удача.
 — И ты отпустила ее?
 — Я ничего не могла сделать, Арчер. Она была как одержимая.
 — Вы писали мне, мадам, что однажды усмирили целое племя туземцев, которые хотели полакомиться вами. Как же вам не удалось остановить всего одну женщину?
 — Возможно, я немного преувеличила в своем письме, Арчер. Но это к делу не относится. — Она встала на подножку и заглянула в экипаж. — Ты можешь довезти нас до Моршемов?
 — Она туда убежала?
 На лице Арчера появилось такое выражение, что Берни замерзла еще больше.
 Она кивнула, но когда открыла рот, чтобы ответить, Арчер втащил ее в экипаж и крикнул Джереми трогать, пока Питер запрыгивал на козлы.
 Скорость была гораздо важнее вежливости.
 — По-моему, очень неприятно, когда кто-то вмешивается и нарушает твои планы, а, Джеймс?
 Сесили шагнула к порогу, бросив крюк, на который обычно подвешивали туши и которым она сейчас воспользовалась, чтобы оглушить Мэри-Кейт. Ухватившись за юбку, она протащила бездыханное тело по деревянному полу и плотно закрыла дверь.
 — Как усложняется моя работа, когда люди мешают мне служить орудием Господа. — Она подняла крюк и вставила его в маленькое, обитое металлом отверстие в стене. Скрипнув, панель поддалась. Она прислонила ее к соседней стене и повернулась к Джеймсу: — Моршемы всегда были находчивыми людьми, Джеймс, и умели защитить свои дома и провизию на случай разных потрясений. Сомневаюсь, что даже Сэмюел знает, что здесь есть эта комната.
 В его глазах едва теплилась искра жизни, значит, надо поторопиться.
 — Сейчас я открою тебе восхитительную тайну, Джеймс. Господь пообещал, что за это отворит для меня врата рая, наградит меня и воздаст мне. Совершенная душа, застывшая во времени и предложенная Создателю во искупление грехов, совершенных ею и тобой.
 Она подкатила кресло так, что оно встало на пороге, наполовину въехав в комнатку, наполовину оставшись в коптильне. Здесь, как и в большем помещении, воздух был пропитан запахом дыма, но к нему примешивался и другой, сладковатый тлетворный запах. В конце узкого пространства стоял самодельный алтарь, убранный кружевом, когда-то белым, а теперь пожелтевшим. По сторонам алтаря стояли свечи. Посередине на возвышении лежала раскрытая Библия.
 Перед ней на коленях стояла Алиса Сент-Джон. Она была в том же самом платье, которое надела на встречу с Джеймсом; ладони ее были сложены в молитвенном жесте; налившийся живот нависал над коленями. Истлевшая веревка впивалась в темную, иссохшую плоть — на запястьях, под коленями и под подбородком, удерживая тело в смиренной, благочестивой позе. Поднятое кверху лицо, затуманившиеся, невидящие глаза. Светлые волосы струились по спине, доставая почти до пола.
 Она застыла в позе глубочайшей покорности — мумифицированная пародия на изображение веры.
 — Я расчесываю ее прекрасные волосы каждый день, Джеймс, — вполголоса проговорила Сесили, втолкнув кресло в комнатку и развернув его, чтобы хорошо видеть Алису.
 Она подошла туда, где на коленях стояла ее дочь, и блаженно улыбнулась:
 — Тебе не кажется, что она никогда не выглядела милее?
 Она провела ладонью по светлым волосам, не заметив, что несколько длинных прядей прилипли к ее пальцам.
 — Я любила ее, Джеймс, так сильно, что не могла не спасти от греха. Я отвратила ее от ада, Джеймс, как отвращу и тебя.
 Сесили повернулась и улыбнулась человеку, которого ее дочь любила и отдала за него свою бессмертную душу. Потом нахмурилась, поняв, что, пока она говорила, Джеймс Моршем тихо, не издав ни звука, умер.
 Помоги ей…
 — Проклятие, Джереми, ты можешь заставить их шевелиться быстрее?
 Берни не задавала Арчеру вопросов ни по поводу такой спешки, ни по поводу страха, застывшего на его лице. Это был ужас, от которого обрывается все внутри. Смерть, поднявшая свою отвратительную голову, предчувствие, слишком сильное, чтобы его отрицать.
 — Мы успеем, Арчер.
 Он пристально взглянул на нее, спрашивая себя, откуда она знает. У Арчера было ощущение, словно он увидел двухголовую кошку. Он не смог бы сказать, откуда знает, что нечто угрожает Мэри-Кейт, ее жизни. Он только знал, что должен добраться до нее, защитить и, если надо, встать между ней и этим ужасом.
 За многие месяцы он ни разу не чувствовал страха. Но только не теперь. Он переживал из-за Алисы, но не меньше боялся за свою репутацию. А сейчас у него сохнет во рту и леденеют ноги.
 Что это за чувство? Почему оно пронизывает его до мозга костей? Почему он так напуган?
 И чей голос предостерегает его и шепчет об опасности?
 Мэри-Кейт очнулась оттого, что кто-то читал молитвы. Она лежала щекой на холодном, пыльном полу, Другая ее щека непроизвольно дернулась, и Мэри-Кейт сначала подумала, что по ней ползет какое-то насекомое. Она попыталась смахнуть его и только тогда поняла, что связана и рот у нее заткнут. Она подавила стон: что-то подсказало ей не двигаться, не издавать ни звука. Она открыла глаза, и это движение острой болью отдалось в одном из них.
 Ее нос уловил тошнотворный запах тлена до того, как она поняла, что видит. Теплый дымный воздух заполнял легкие, она старалась не закричать, а потом поняла, что и не может из-за засунутого ей в рот куска ткани.
 Горячая, пульсирующая кровь рывками помчалась по жилам. Сердце сжалось и затрепетало. Тошнота, горячая, тяжелая, подступила к горлу. Звук голоса Сесили, ее обращение к небесам бились в мозгу Мэри-Кейт. Страх сковал ее тело, сдавил затылок и грудь.
 Джеймс Моршем сидел в кресле на колесах, мертвый, с остекленевшими глазами. Перед ним стояла на коленях женщина, которую он любил, — женщина, которая являлась предметом слишком многих разговоров и недостаточной заботы. Алиса Сент-Джон. Неужели все это время она находилась здесь, преклонив колени в молчаливом бдении, ожидая, что кто-нибудь избавит ее от вечного наказания?
 — Разве это не самая прекрасная жертва Господу нашему? Ты не можешь обмануть меня. Господь пообещал мне, что разделит со мной отмщение. Мэри-Кейт почувствовала горечь во рту. Полный злобы взгляд Сесили не удивил Мэри-Кейт. Она смотрела на эту женщину без страха, без волнения. Странно, но она больше не боялась. Страх исчез через несколько секунд после того как она пришла в себя и увидела картину, созданную безумием. Внезапно и со всей ясностью поняла, что предостерегавший ее внутренний голос умолк.
 Она подвела Алису.
 Мэри-Кейт закрыла глаза под напором неожиданных слез. Помоги ему… Она не смогла, опоздала, не успела предотвратить смерть Джеймса. Даже не подозревала о безумии, которое блуждало сейчас в глазах Сесили. Неужели Мэри-Кейт всегда будет жить с чувством вины? И как долго продлится это «всегда»? Даст ли ей Сесили час или того меньше?
 Мэри-Кейт сглотнула и подумала, хватит ли у нее смелости достойно встретить смерть. Как Сесили убьет ее? Будет больно или так, как представляла себе миссис Тонкетт, — шаг через порог и вверх по лестнице, ведущей высоко-высоко?
 Она не хотела быть храброй, не хотела умирать. Но она лежала связанная на полу в коптильне. Дым разъедал глаза, голова раскалывалась от удара Сесили. Пожалуй, у нее мало надежды остаться в живых.
 Если бы только она не выскочила из экипажа! Если бы у нее хватило разума подумать. Если бы знала, какой ужас ее ожидает. Если бы только не отправилась искать свою семью. Не села бы в фургон того фермера. Не поддалась бы очарованию человека с искрой боли в глазах. Если бы только не полюбила его — его смех, улыбку, дразнящий взгляд. Если бы только, если бы, если…
 Интересно, разум теряют постепенно, по капле?..
 Сотрясение пола она ощутила щекой раньше, чем услышала топот бегущих ног. Дверь открылась, вспышка серого света ворвалась в освещенную свечами комнатку. Тысячи ощущений птицами забились в мозгу, прежде чем воздух прорезал крик.
 Визгливый женский вопль, животный крик бессильной ярости. Арчер повернулся на звук, не готовый к нападению Сесили Моршем, которую с трудом можно было узнать.
 Она, ощерясь, бросилась на него, вооруженная крюком. Первый удар пришелся по плечу, второй зацепил шею: крюк впился в кожу. Сент-Джон почувствовал, как хлынула кровь, но только на секунду подумал о размере раны, потому что взглянул вниз и увидел скорчившуюся в углу Мэри-Кейт. Ее расширенных от ужаса глаз оказалось достаточно, чтобы он, забыв о боли, повернулся к Сесили.
 Через мгновение позади него появилась Берии, которую оттолкнул с дороги рослый мускулистый лакей. Питер схватил Сесили за руки, ему почти удалось скрутить ее, когда она как животное, вцепилась зубами в его кисть. От боли и неожиданности Питер выпустил безумную. Сесили обеими руками схватила крюк, подняла его над головой и кинулась на Арчера.
 А его взгляд остановился на освещенной свечами Алисе, застывшей в позе вечной мольбы.
 Мэри-Кейт увидела, как замер Арчер. Она едва дышала; от страха в жилах у нее стыла кровь. Из-за кляпа Меэри-Кейт не могла предупредить возлюбленного и только слабо стонала.
 — Арчер!
 Предостерегающий крик Берни раздался, когда железный крюк с неумолимой силой начал опускаться на Арчера. Нереальная, замедленная картина неотвратимого несчастья. Сесили, вооруженная безумием и решимостью; Арчер, неспособный двинуться и освободиться от паралича мысли и действия…
 Берни нагнулась, выхватила нож, который всегда носила привязанным к лодыжке, и метнула его. Он воткнулся в корсет благопристойного платья Сесили, по рукоятку погрузившись в пульсирующее сердце безумной. Сесили рухнула на пол у их ног, по-прежнему судорожно цепляясь за железный крюк.
 На ее лице разлилось выражение покоя, на губах появилась улыбка; она издала что-то вроде смешка. Никто не узнал, что она сказала. Это могло быть проклятие, благословение, предостережение. Раздался только предсмертный хрип.




 Глава 40


 — Как великодушно с твоей стороны, Бернадетт, — сказал Сэмюел, — что ты позволила похоронить Джеймса рядом с Алисой в усыпальнице Сент-Джонов!
 Берни только улыбнулась. Да и что она могла ответить? Фамильный склеп казался вполне подходящим приютом для возлюбленных. Она так и сказала Арчеру, когда он спросил ее совета. Алиса и Джеймс — перед лицом вечности. Прочтут ли потомки выбитую на мраморе надпись и задумаются ли над историей двух любящих сердец или слухи о зверствах Сесили будут годами блуждать по Англии, становясь легендой? Время покажет.
 Она стояла рядом с Сэмюелом, поодаль от собравшихся на похороны соседей, одетых в черное. Шепот вился, как дым, собирался в углах и ускользал через дверь. Все приглашенные на трапезу, которая последовала за церемонией погребения, были весьма уважаемыми людьми. Траур лишь усиливал сияние жизни, исходившее от их лиц.
 Берни протянула руку в сторону одного из бесчисленных слуг, и в ней появился новый бокал с вином. Волшебное, ненавязчивое гостеприимство Сандерхерста. Достигнутое, однако, несколькими часами подготовки.
 — Как мог случиться подобный ужас, а я ничего не знал? — сокрушался Сэмюел. — Разве я не должен был увидеть или почувствовать это?
 Он обратил к ней воспаленные глаза. Бернадетт Сент-Джон положила ладонь Сэмюелу на плечо. Он сильно постарел, а за последние дни совсем сдал У Сэмюела появилось брюшко — верный знак того, что слишком много лет прошло с того дня, когда она со слезами на глазах прощалась — с ним. Его бакенбарды отливали серебром, вокруг глаз залегли морщинки. Годы не пощадили его.
 — Сесили преступила основные законы любой веры, Сэмюел. Прощение, надежду, раскаяние, любовь.
 — Но это же был ее ребенок! Убить собственного ребенка! Как мне жить, Бернадетт, если я не смог защитить Алису?
 — Мы все в этом виноваты. Сэмюел.
 — Это наказание, Берни, за то, что я ее не любил? Она была женщиной, которую нелегко было любить.
 Он посмотрел на Бернадетт глазами, полными надежды. Просил отпущения грехов? У нее не было ответов на его вопросы. Да и у кого они были?..
 В такое время лучше молчать. Ее подарок ему — молчание, время, чтобы снять с себя бремя вины, произнести слова, которые он, возможно, никогда больше не повторит.
 — Думаешь, она знала, что я сожалею о нашем браке? «О, Сэмюел, довольно об этом!»
 — Ведь это теперь не важно, не так ли?
 — Я принял тогда неверное решение. Все было бы по-другому, женись я на любой другой женщине. Алиса не родилась бы только для того, чтобы умереть от руки своей матери. А бедный Джеймс стал бы известным музыкантом.
 Было невыносимо видеть, как горбится перед ней этот гордый человек. Казалось, он почувствовал ее жалость, потому что наконец выпрямился и сделал большой глоток из своего бокала.
 — Ты счастлива, Берни? Судьба оказалась к тебе благосклонна? — Он устремил на нее пристальный взгляд.
 — Я привыкла жить как живу, Сэмюел. Я отличаюсь от остальных людей, но с другой стороны, все мы, так или иначе, отличаемся друг от друга.
 — Ты всегда себя знала, Берни. Я завидовал тебе в этом.
 — Этому искусству я училась много лет, Сэмюел. Это не так легко, как кажется. Я очень многое в себе изменила.
 Он посмотрел мимо нее, в широко распахнутое окно, на укрытые снегом луга Сандерхерста.
 А что бы он изменил? Жену и двух детей, погибших из-за безумия. Берни будет помнить выражение лица Сесили до смертного часа. Смятение, ярость — такая неистовая и черная, что, казалось, могла сокрушить самый прочный металл. А потом лицо Сесили смягчилось прикосновением смерти, пока не застыло без всякого выражения. Она как будто уснула.
 «Всякая злость мала в сравнении со злостью жены». Как странно, что она именно сейчас вспомнила эту цитату. И именно из Библии. Нелепая ирония!
 — У меня остались три девочки, Берни. И внуки. Все они дома, плачут над могилой своей матери. Что я им скажу?
 И снова это выражение беспомощности. Как жаль, что она не в силах стереть его с лица Сэмюела. Здесь поможет только время.
 — Сесили была их матерью. Наверняка в ней было что-то хорошее, что-то приятное, что можно вспомнить.
 Уцепись за это, мой друг, потому что слишком много людей не преминут напомнить тебе о том, что было в ней самого плохого.
 — Может, ты приедешь повидать их, Берни, пока они не разъехались по своим домам?
 — Боюсь, что нет, Сэмюел. Через несколько дней я отбываю в Китай.
 — Тогда желаю тебе всего хорошего, Берни.
 — И тебе тоже, Сэмюел.
 Она наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. На мгновение мягко прижалась к нему, пока он не отпустил ее и не отступил. Кто знает, может быть, это их последняя встреча.
 Она отошла в сторону, не теряя спокойствия, однако уже не могла дождаться конца этого дня обязанностей и церемоний. Ей не терпелось освободиться от всех этих людей, от завешенных черным зеркал и приглушенного гудения голосов. Во время таких собраний люди говорят ничего не значащие дежурные фразы. А с другой стороны, что можно сказать по поводу такой страшной и бессмысленной трагедии?
 Провожали не старика, испустившего последний вздох на фамильной кровати, и не древнюю старуху, проскрипевшую последнее желание, прежде чем протянуть руку навстречу самой смерти. Провожали двух молодых людей, лишенных жизни по воле озлобленного безумия. Одна — графиня, с ослепительной улыбкой и веселым смехом, который Берни помнила с тех пор, когда та была еще ребенком. Второй — блестящий талант, сочинявший прекрасную музыку. И ребенок, который не родился, потому что так распорядилось безумие. Правильно, что они покоятся вместе.
 Однако ее больше заботят живые. Эти дни она почти не видела Арчера, Мэри-Кейт избегала ее. Ни один не был готов поддержать другого, и оба отчаянно нуждались в этом.
 Вина. Странное слово. Мучительное чувство. Они все его испытывают. Арчер — за то, что осудил жертву. Мэри-Кейт — что не спасла Джеймса Моршема. Она, Берни, — за то, что убила безумную женщину. Даже Сэмюел виноват, потому что слишком долго скрывал от Джеймса секрет его рождения и не догадывался, что делит постель с безумной. Все они люди, все небезупречны, все обречены немного покормиться на вертеле небес за совершенные грехи. Но не терпеть такое изощренное и вечное наказание, как того хотела Сесили.
 Повернувшись, Берни увидела закутанную в плащ Мэри-Кейт. Она надвинула шляпу на глаза, словно хотела скрыть лицо от гостей. Берни извинилась и вышла в холл. Мэри-Кейт натянуто улыбнулась. Улыбка получилась чужой и неестественной. Берни сжала руки молодой женщины в своих ладонях, пытаясь утешить ее без слов. Если бы она могла сделать для нее что-нибудь! О Мэри-Кейт она беспокоилась больше, чем обо всех остальных. Малышка потеряла свою живость, как будто укрылась за тяжелым, густым облаком.
 — Ты уверена, что хочешь сейчас пойти на кладбище? — с сомнением спросила Берни. — Там очень холодно для уединения.
 — Там пахнет чистотой и свежестью.
 «А не тленом», — добавила про себя Берни.
 — Значит, ты пойдешь одна?
 — Со мной ничего не случится, Берни. Решительная улыбка, казалось, подтвердила се слова.
 Мэри-Кейт открыла дверь, но прежде, чем покинуть теплый холл, обернулась:
 — Вы знали, Берни? Вы могли представить, что Сесили способна на такое?
 После минутного раздумья на лице Берни появилась невеселая улыбка.
 — Кто из нас способен разглядеть лицо безумия, Мэри-Кейт? Разве мы не подвержены страстям? Что удерживает нас на этой стороне разума?
 — Звучит не очень-то обнадеживающе для всех нас, не так ли, Берни? — Пальцы Мэри-Кейт крепко сжали дверную ручку.
 — О дорогая моя, иногда это — единственное, что у нас есть.
 Она знала, что это не совсем тот ответ, но где найти более подходящие слова?
 Мэри-Кейт тяжело опустилась на грубо сколоченную скамью. Перед ней лежал маленький, пруд, который за ночь замерз, к огорчению нескольких уток, ковылявших по его поверхности. По берегу вдоль половины пруда торчал высокий обледеневший камыш, над второй половиной простерло свои ветви могучее дерево. Мэри-Кейт не была садовником, но неосведомленность не мешала ей восхищаться работой других. Весной английский парк Сандерхерста будет выглядеть великолепно. Сейчас он дремал, почти лишенный цвета. Единственными яркими пятнами были верхушки аккуратно подстриженных в виде разных фигур самшитовых деревьев, которые выглядывали из-под снега. Прекрасный, умиротворяющий вид. Если бы только она могла успокоиться!
 Ей нужно побыть одной, и чтобы ее не тревожила скорбящая, как того требовали обстоятельства, знать.
 Именно теперь она почему-то остро затосковала по отцу. По нему ли? Ее отец воплощал собой надежность, чего ей так не хватало все эти годы. И любовь, которой она никогда не испытывала со дня его смерти, пока не приехала в этот великолепный замок. Больше у нее не будет ни надежности, ни любви.
 С тех чудовищных мгновений в коптильне она до сегодняшнего дня не встречалась с Арчером. Мэри-Кейт никогда не видела, чтобы кто-нибудь так стремительно изменился, превратившись из красавца в изможденное существо, из человека, полного жизни, в почти мертвеца. Он подошел и развязал ее, вытащил кляп. Провел ладонью по ее разбитому рту, а потом обратил все свое внимание на Алису.
 Нежная, хрупкая Алиса, высохшая, склоненная, ее кожа стала орехового цвета, залоснилась от дыма и тепла. Арчер встал рядом с ней на колени в такой же печальной позе, как и его жена, протянул руки, словно хотел дотронуться. Но в последний момент не смог и тихо сложил ладони на коленях, не замечая, как беззвучно падают на пол светлые пряди.
 Может, Мэри-Кейт и утешила бы его тогда, нашла какие-нибудь мудрые слова, даже обняла бы его. Но они оказались разлучены — их отдалило не только потрясение, но и память, сохранившая страшное зрелище.
 Она так и не прикоснулась к нему. Ее подхватил на руки Питер, отнес в экипаж. Рядом с ней села Берни. В Сандерхерсте врач осмотрел голову и лодыжку Мэри-Кейт и предписал ей двухнедельное пребывание в постели.
 Сегодня она в первый раз могла встать и действительно стояла, пока священник освящал новую нишу в усыпальнице Сент-Джонов. Когда все закончилось, только они с Арчером остались и смотрели, как закрывают и запечатывают дверь. Двое, любившие друг друга с детства, лежали теперь здесь, соединенные в смерти.
 Небеса должны были бы рыдать об этой потере, возможно, так и было: слезы замерзли и превратились в снежные хлопья, которые бесшумно падали на них.
 И поскольку он ничего не сказал ей с той минуты, как нашел свою жену, Мэри-Кейт, тоже ничего не сказав, ушла, не будучи уверенной в мыслях и чувствах Арчера. Ей казалось, она вторглась в чужие владения.
 Если она и чувствовала вину, то не ту, что предполагала Берни. Она пыталась спасти Джеймса Моршема невзирая на насмешки других. Она пыталась и не смогла, но другие могли — и не попытались.
 Она чувствовала вину живых перед теми, кто умер. Смерть затронула в душе Мэри-Кейт какую-то чувствительную струнку, и это удивило ее, потом устыдило, а затем позабавило. Она была бесконечно рада, что жива, счастлива, что спасена. Она не хотела умирать, не была к этому готова, может, никогда и не будет. Она всегда цеплялась за жизнь, с жадностью ожидая, что небо прояснится — и все изменится к лучшему, что она испытает все то, о чем мечтала ребенком и молодой девушкой.
 Даже теперь, когда ей было как никогда грустна, в ней крохотным огоньком тлела искорка надежды.




 Глава 41


 Мэри-Кейт проснулась на рассвете, за три часа до того, как должна была покинуть Сандерхерст. Она прибыла сюда налегке, а теперь ее дорожная сумка трещала по швам. Книга стихов, которую дал ей Арчер, два платья из гардероба Берни да еще тот самый колпак, с которым Мэри-Кейт не смогла расстаться — он напоминал ей о странной, борющейся с предрассудками графине, — все эти вещи покоились в сумке. На дне ее лежали засушенный садовый цветок и самое большое сокровище — миниатюра, изображавшая Алису Сент-Джон в детстве, — подарок Сэмюела Моршема. При этом Мэри-Кейт все время плакала, а он без конца откашливался.
 Она лежала, уставясь в потолок и раздумывая, хватит ли у нее мужества попрощаться с Арчером. Они так и не обменялись друг с другом ни единым словом.
 Потому ли, что он не верил ей, а теперь не мог примириться с ее правотой? Или он любил Алису больше, чем мог в этом признаться даже себе?
 Она села на край кровати, потом поднялась и оделась в дорогу. На горизонте засияли первые проблески света, дрожащие лучики розового и желтого. Мэри-Кейт решила не зажигать свечу и стояла у двери, ведущей на террасу, глядя на восход и чувствуя, как горят от невыплаканных слез глаза.
 Через несколько минут она вышла из комнаты, прошла по коридору и, повернув налево, оказалась у хозяйских покоев. До этого она была в комнате Арчера только раз, но посещение оставило много воспоминаний. Мэри-Кейт негромко постучала, готовая уйти, если он не ответит. Она не хотела будить его.
 — Войдите.
 Разрешение было дано голосом совершенно проснувшегося человека. Ни запинки, ни заминки. Она мягко толкнула дверь.
 Он стоял у окна и смотрел на светлеющее небо, как перед этим делала она, хотя его окна были обращены не на восток, как в ее комнате. Хозяйские покои — огромная, просторная комната — смотрели на северную сторону Сандерхерста.
 Увидев обширные пространства парка и лугов, Мэри-Кейт поняла, почему Арчер никогда не приказывал охранять ее. Он мог не беспокоиться, что она сбежит. Запряженная четверкой лошадей карета и за час не смогла бы добраться до границы его владений. Впечатляющий вид, молчаливое, но подавляющее напоминание о власти человека, который сделал ее своей пленницей, — сначала поддавшись гневу, потом страсти. Напоминание о том, насколько они далеки друг от друга по положению.
 Ей здесь не место.
 Он повернулся, когда она вошла, хотя, казалось, не удивился ее появлению. Слышал, как она собирается, или знал, что она уезжает, и сам хотел попрощаться с ней? Она не решалась спросить. Не сейчас.
 — Мы так с тобой и не поговорили, — сказал он.
 — Да.
 — Ты хорошо себя чувствуешь? — Слабая улыбка искривила его губы.
 — Да. Почему же так трудно? Почему так мучительно трудно произнести слово «прощай»? Скажи «до свидания», Мэри-Кейт, и покончи со сказками, призраками и печальными глазами. Попрощайся и возвращайся в свое сословие — к кузнецам, рыбакам или плотникам. Где боль — это ошпаренная кожа или ушибленный палец, а не страдания души.
 — А ты? Как твоя рана, лучше? Он потрогал повязку на шее:
 — Да. Мне сказали, что заживет быстро.
 Тело — возможно, а душа? Можно ли исцелить душевную рану?
 Он выглядел утомленным, словно совсем не спал. Слишком уставшим от жизни, будто видел все ее пороки, зло и ужасы. Впрочем, они оба это увидели. Поэтому и не могли говорить?
 — Я пришла сказать…
 У нее перехватило дыхание. Какое трудное слово — «прощай»!
 — Ты должна?
 — Боюсь, что да.
 — Тогда будь поласковее, Мэри-Кейт. В последнее время я испытываю от правды лишь нестерпимую боль.
 — От какой правды, Арчер?
 Он спокойно взглянул на нее. Нет, не спокойно. Арчер Сент-Джон всегда испытывает какие-то чувства. Он охвачен ими — гневом, раздражением, презрением. А каким он будет, если отдастся радостным ощущениям — веселью, восторгу, надежде? Любви?
 Он отвернулся от нее, снова созерцая Сандерхерст. Возникшее молчание нарушил смешок.
 — Ты была права, а я — нет, конечно. Ужасающе не прав, как оказалось. — Он обернулся и взглянул на нее своим орлиным взором. — Разве ты не это хотела сказать? Хотя, признаюсь, я никогда не считал тебя злорадной.
 — Я тоже.
 — Прости меня, — сказал он, подходя ближе. — Я причинил тебе боль. Я обречен все время разочаровывать тебя, Мэри-Кейт, — сначала своими сомнениями, потом жестокостью. Прости, — повторил он, приблизившись к ней и сжав ее плечи.
 Она без труда могла освободиться от его рук, но это объятие было нужно ему точно так же, как и ей. Она шагнула к нему, чувствуя, что возвращается домой, в гнездо, уготованное ей самой природой, — в объятия Арчера Сент-Джона.
 Его подбородок взлохматил ей волосы, а ее руки самовольно обхватили его за талию, словно бросили якорь. Он был таким горячим, что холод, который так долго чувствовала Мэри-Кейт, начал таять.
 — Знаешь, с тех пор, как ты вошла в мою жизнь, в ней все изменилось. Или я просто стал по-другому смотреть на вещи, Мэри-Кейт?
 — На какие вещи? — тихо спросила она, прижавшись щекой к его груди, как ребенок, напуганный или не желающий расставаться с защитником. Она не хочет уходить! Как ужасно, что минуты неумолимо текут!.
 — Я простил Алису до того, как ее нашли. Я думал о ней не как о недостойной жене, а как о женщине, наравне со мной попавшей в ловушку нашего брака.
 — Мне очень жаль, Арчер. Я ничего не знала.
 Он отстранился, жадно разглядывая ее. Мэри-Кейт испугалась, если бы не увидела страха в его глазах.
 — Ты чуть не погибла, Мэри-Кейт. Чуть не погибла!
 И поцеловал ее, и она поцеловала его в ответ, отдаваясь непреодолимому искушению — прикосновению его губ. Сквозь пелену нежности пробивалось чувство более глубокое, сильное — желание защитить, обладать. Одним ударом когтистой лапы оно в клочья разорвало покров нежности.
 Значит, вот чего она хотела. В последний раз оказаться в его объятиях, ощутить его силу, желание и страсть, которые он дарил ей с такой щедростью? Обрести воспоминания, которые останутся на всю жизнь, сохранить память о блаженстве, к которой можно обращаться холодными, одинокими ночами, согревая сердце. Она извлечет из своей памяти ощущение его губ на ее губах, нежное вторжение его языка, силу рук, прикосновение его пальцев к коже, от которого по всему телу пробегает дрожь.
 Она быстро избавилась от одежды, которую надела несколько минут назад. Ее руки или его — это не имело значения — расстегнули крючки и пуговицы. Он помог ей снять новые туфли, ласково поглаживая ее ступню.
 Ей показалось, что он повел ее к большой кровати, но возможно, он взял ее на руки. У нее над головой был вышит геральдический щит, бесконечные ярды вышитого шелка спадали складками полога. Ложе было роскошным, старомодным, а ей было настолько все равно, что она могла бы лечь и на солому. Халат Арчера распахнулся, на его обнажившуюся грудь легли тени. Мэри-Кейт протянула к нему руки, и он задержал их, стоя у кровати и пристально смотря на Мэри-Кейт.
 — Ты похожа на картину, — прошептал он дрогнувшим голосом.
 Она позже назовет это нежностью, возможно, представит и нечто большее.
 Он встал на колени у кровати и положил ладонь на правую грудь Мэри-Кейт, его кожа была слегка шершавой, и прикосновение вызвало волну разных ощущений. Как будто они только сейчас становились любовниками, как будто никогда не проводили вместе долгих часов, словно он никогда не целовал ее, не гладил кончиками пальцев каждую округлость, каждый изгиб ее тела.
 Пиршество ощущений! Здесь — легкое, как перышко, прикосновение. Там — дразнящее пощипывание. Мягкое, соблазняющее покусывание, холодок его зубов на коже, нарастающее биение сердца, дрожь желания.
 Одним движением он вошел в нее, в ее жаркое лоно, словно напоминая ей о чисто телесном соединении, а не о духовном. Он не стал возбуждать ее, он обещал ей насыщение.
 — Пожалуйста. Она произнесла одно-единственное слово в тишине, и он поднял голову и посмотрел ей в глаза.
 Она отдавалась чувству, названия которого не знала. Он дотрагивался до нее и раньше, но не так, чтобы каждый дюйм его тела соприкоснулся с каждым дюймом ее кожи. Они были, как две кошки в лучах рассвета, и, наверное, издавали такие же звуки. Он дразнил ее, покидая, и снова толчком проникал в ее лоно. Никакого совращения, никаких сладких слов, только жажда, которую нужно утолить. Она лежала, распростершись под ним. Он покусывал ее за подбородок, за плечо, за торчащие соски. Она царапала ногтями его плечи, спину, бедра. Он крепко сжимал ладонями ее талию, она выгибалась навстречу его движениям. Она была тугой, горячей и влажной. Он был твердым, горячим и сильным.
 Он походил на дикое животное. И не поэтому ли ее сердце билось так громко, а чувства, которые он в ней пробуждал, пугали и вместе с тем дарили блаженство?
 Такое желание длится, кажется, вечность, но прошло лишь несколько мгновений, и она начала стонать. Звук сладострастия, призыв к завершению, глашатай древний, как восход, ворвавшийся в комнату.
 Она закусила нижнюю губу, он накрыл поцелуем ее рот и заглушил стоны в тот момент, когда она проваливалась в черноту. Через миг, через несколько секунд — сто лет спустя она сжала его в объятиях, когда он полетел в ту же пропасть.
 — Это все, мэм?
 — Да, спасибо, Питер, — отозвалась Берни. Он обернулся на пороге и посмотрел на нее:
 — Стало быть, и вправду уезжаешь?
 Она закончила обследовать пустой шкаф, убедившись, что ничего не забыла на этот раз. Так, должно быть, мышь помечает «вою территорию — безделушка там, сумочка здесь: ненужные обломки ее жизни, разбросанные по трем континентам.
 — Я сделала, что намечала, Питер. Чего ради мне оставаться?
 — Да я и не прошу, Берни.
 Что делает мужчин столь привлекательными? Может, то, что иногда они напоминают взрослым женщинам их мальчиков, когда с обидой оттопыривают нижнюю губу и замыкаются в тяжелом молчании? Но Питер нисколько не напоминал ребенка, когда стоял с проступившими под тяжестью ее сундука мускулами и сердито на нее смотрел.
 — Ты хороший человек, Питер. Я уверена, что ты найдешь более подходящую тебе по возрасту женщину, которая будет тебе приятна.
 Ради гордости надо еще что-нибудь сказать. И ее лицо покрылось нежным румянцем. Она будет скучать по нему, и не только по ночам, которые оживили ее пребывание в Сандерхерсте, но и по его добродушному юмору, по его способности глубоко понимать человеческую природу, по смеху, который они делили.
 Ну да ладно. Он не для нее. Он и силен, и красив. Она старше его, слегка потрепана и ищет что-то, чего и сама пока не знает.
 — До Сандерхерста я был моряком, Берни. Я повидал мир и большую часть того, что в нем есть. Я младше тебя всего на пять лет, но готов побиться об заклад, что знаю достаточно, чтобы свести эту разницу на нет.
 — Но я не из тех, кто сидит на одном месте, Питер. Если я останусь в Сандерхерсте, я лишусь рассудка, как Сесили Моршем.
 — А я и не прошу тебя об этом.
 — Удобства даже на самом лучшем корабле Сент-Джона нельзя назвать таковыми, могу тебя заверить.
 Она еще раз сунула голову в пустой шкаф, скорее для того, чтобы скрыть пылающие щеки, а не проверить, не осталась ли там все же какая-нибудь вещица. А может, чтобы остудить возникшее возбуждение?
 — Но гамак-то там найдется, Берни?
 — Путешествие до Китая очень долгое, Питер, несколько месяцев.
 Она оторвалась от шкафа, блеска в ее глазах поубавилось, но ей не удалось придать им выражение безразличия.
 — Сейчас, Берни, ты кажешься не матроной или графиней, а молодой красавицей накануне большого приключения. У меня просто сердце сжимается при виде этой картинки.
 — Мы мило провели с тобой время, Питер. Спасибо. Достаточно ли решительно и сдержанно это прозвучало? В конце концов, она не святая.
 — Мне и самому это путешествие помнится утомительным, Берни. Я чуть не помер там с тоски.
 — Возможно, в компании бывалого моряка оно покажется не таким ужасным.
 — Во время своего последнего плавания я был боцманом.
 Он поставил сундук и направился к ней.
 — Достойное звание.
 — Но ниже, чем титул графа, Берни. Ты должна осознать это.
 — Так же, как и свой возраст, Питер.
 Он улыбнулся, осветив белозубой улыбкой загорелое лицо.
 — Значит, графиня, мы можем считать себя спутниками в путешествии? Вы — с вашим возрастом, и я — с моим ограниченным будущим?
 — Не могу смириться с мыслью, что тебе эта сделка принесла меньше, Питер. Ты уверен, что не прогадал?
 Он уже был рядом с ней, с легкостью приподнял и крепко поцеловал, не оставив никаких сомнений в своей полной уверенности.
 — До Китая чертовски долго плыть, Берни, любовь моя. Я все возьму на себя. И когда мы доберемся до места, посмотрим, что будет с нашей сделкой.
 Мэри-Кейт проснулась час спустя. Она лежала рядом с обнаженным мужчиной. Как приятно прикосновение другого тела, особенно такого большого и теплого!
 Он спал, повернувшись на бок и вытянув руку, словно желая остановить ее, не дать уйти. Она долго смотрела на Арчера, освещенного лучами утреннего солнца.
 Он видел сон: глазные яблоки двигались под веками, через каждые несколько вздохов он издавал тихий звук, как движение воздуха. Не храп, нет. Он спал крепко, будто не мог выспаться за последнее время, а теперь получил такую возможность.
 Неслышно выскользнув из постели, Мэри-Кейт начала одеваться. Она знала, что поступает трусливо. Села на край кровати, словно испытывая судьбу и спящего мужчину. Если он проснется, она попрощается с ним. Если нет — уйдет без единого слова.
 Мэри-Кейт пригладила волосы, заколола их в узел на затылке. Для ее сословия красота не обязательна. Он так и не проснулся.
 Протекли еще несколько минут, пока она смотрела на него, на его длинное мускулистое тело, полуприкрытое простыней. Она подумала, что он может замерзнуть, и прикрыла его сначала тонким одеялом, потом покрывалом. Он так и не проснулся.
 Убедившись наконец, что Арчер Сент-Джон глубоко погружен в объятия сна, Мэри-Кейт поднялась и посмотрела на постель. В ее глазах сквозила нежность, рожденная невысказанной любовью. Однако прежде чем уйти, она наперекор себе вернулась и нежно поцеловала Арчера в лоб. Едва слышно, чтобы ее слова не потревожили его, она прошептала последнюю и самую мучительную правду:
 — Я люблю тебя, Арчер.
 Но здесь для нее нет места.




 Глава 42


 Мэри-Кейт расшнуровала черный бархатный жилет и стряхнула его с плеч, потом расстегнула длинную белую блузу. Вручила оба предмета Бесси — молоденькой девушке, которую наняли помогать за стойкой, но которая гораздо увереннее чувствовала себя, хлопоча по хозяйству наверху в комнатах. Мэри-Кейт переступила через полотняную юбку и две нижние, улыбаясь тому, какой эффект производит ее костюм, как она его называла. Он был похож на обычную одежду прислуживающей в таверне девушки, чтобы она не забывала о своем месте, только сшит из более дорогой ткани и лучше скроен, чтобы и посетители не забывались.
 Впрочем, завсегдатаи» Золотого орла» вовсе и не стремились вольничать, не забывая о прогуливавшемся у двери крепком моряке в отставке. Он следил, чтобы не пострадали ни репутация заведения, ни сама Мэри-Кейт. Соответственно о маленькой таверне шла слава как о месте, где за разумную цену дают хорошую порцию виски, где можно вкусно поесть на французский манер и потолковать о политике, женщинах и лошадях. Клиент мог работать в доках или заседать в правительстве, быть солдатом или герцогом — пока он вел себя прилично, двери «Орла» всегда были для него открыты.
 — Я думала, что графа Брайтона удар хватит, мэм, когда вы назвали его болваном.
 — Он на самом деле думает, что французы сохранят с Англией дружественные отношения. Это он сказал, не я. Этот идиот не видит дальше своего носа. Нас ждет война, Бесси. В этом почти нет сомнений. — Мэри-Кейт сняла чулки и положила их на туалетный столик. — Франция в любой момент может объявить Англии войну. Они уже казнили своего короля И что, по мнению этого дурака, произойдет дальше?
 — Но все равно ему не понравились ваши слова.
 — Глупец! Если мнение и высказано женщиной, оно от этого не перестает быть правдой.
 — Черт возьми, Мэри-Кейт, скажи, чтобы он меня отпустил. Он оторвет мне уши!
 Женщины обернулись на голос. При виде стоявшего в дверях привлекательного джентльмена у Бесси округлились глаза. Он заполнил собой весь дверной проем, его голова доставала почти до притолоки. Под мышкой он сжимал голову Майкла О'Брайена, широкие плечи которого неестественно выгнулись.
 Арчер только усмехнулся:
 — Да, Мэри-Кейт, скажи, что мне с ним сделать. Он, наверное, ненормальный, раз не пускает меня к тебе. Я пытался объяснить этому джентльмену, что у нас с тобой деловые отношения, но он мне не поверил.
 — Отпусти его, Арчер. Дядя Майкл, ты цел? Человек, призванный стоять на страже, высвободился и с опаской посмотрел на Арчера Сент-Джона. Повертел головой, словно желая убедиться, что она на месте, потом бросил гневный взгляд на человека, небрежно прислонившегося к косяку.
 — И каким же образом, Мэри-Кейт, женщина, которая заявляла, что у нее нет родни, внезапно обрела дядю? Он совсем на тебя не похож. Здоровый и грубый мужчина.
 — Не надо, дядя Майкл, — поспешно проговорила Мэри-Кейт, чтобы предотвратить новое столкновение. — Я уверена, граф не имел в виду ничего обидного.
 Она подошла и встала между ними, положив ладони дяде на грудь и послав Арчеру предостерегающий взгляд.
 — У меня еще и шестеро братьев, Арчер. И целая куча племянниц и племянников. Настоящая семья, шумная и беспокойная.
 Ей показалось или он вздрогнул? Она озабоченно повернулась к дяде:
 — Он ничего тебе не повредил, дядя Майкл? Хохот Арчера раскатился по комнате.
 — Я польщен, что ты считаешь меня настолько опасным, моя дорогая. Твой пропавший дядюшка в два раза старше меня, но вполне может схватиться с королевской гвардией и удержаться на ногах.
 Он немного смягчил дядю Майкла, и тот на мгновение перестал хмуриться.
 — Спустить его с лестницы, Мэри-Кейт?
 — Не надо, дядя Майкл. Все в порядке.
 Арчер невозмутимо вошел в комнату, словно и не минул почти год с того дня, как она видела его в последний раз, словно каждый ее день не был наполнен воспоминаниями о нем. Она вдруг почувствовала, что для нее это слишком много — его саркастическая улыбка, непонятно отчего блестящие глаза, остолбеневшая от изумления Бесси, сердитый взгляд дяди Майкла.
 — Может, сбегать за кем-нибудь, мэм? — спросила Бесси, подавая Мэри-Кейт халат.
 — Все в порядке, правда. Я справлюсь.
 Когда они вышли из комнаты, Мэри-Кейт повернулась к Арчеру Сент-Джону. За эти бесконечно долгие секунды она пожалела, что ей не хватает безразличия и небрежности, чтобы справиться с его внезапным появлением. Нелегко ей придется, особенно когда она стоит и смотрит на него Он нисколько не изменился — и в то же время стал другим. Внешних перемен было мало: он остался таким же высоким, крепким, как дуб, по-прежнему одет в прекрасно сшитую одежду. Но в его черных волосах появились проблески серебра, а вокруг глаз прибавилось морщинок. Казалось, что с тех пор, как она оставила его в Сандерхерсте, он не спал, а грезил наяву. Настолько он выглядел усталым.
 Сколько она его ждала? Тысячу лет? Сколько раз подавляла в себе эти запретные мысли? Графы не разыскивают служанок.
 И вот он здесь.
 — Как ты его нашла?
 — Ты бы сказал, что так не бывает. Что таких вещей, как судьба или совпадение, не существует. Он зашел сюда пропустить стаканчик виски, Арчер. И я сама его обслужила.
 А кончилось все тем, что она оказалась у него на коленях и плакала, а вся таверна только и ждала, чтобы разорвать Майкла на кусочки за то, что он заставил ее плакать. Дядя Майкл рассказал ей об остальных, о разбросанных по Англии семьях. Они уже дважды собирались все вместе и планировали опять повидаться весной.
 — Я не думал, что ты снова пойдешь в услужение. Значит, ошибся. Иначе давно бы разыскал тебя.
 — Выходит, ты меня разыскивал?
 — Моя дорогая Мэри-Кейт, где я только не был! Ты не знала? — На губах его заиграла улыбка.
 Мэри-Кейт покачала головой.
 — Я послал один из своих кораблей за Берни, думая, что ты с ней. Вообрази мое изумление, когда вернувшийся десять месяцев спустя Роберт Данли рассказал, что моя мать по уши влюбилась в лакея Питера и сделала его кем-то вроде чаеторговца в Китае. Ты знала, что они поженились?
 Она покачала головой, и он с невозмутимой улыбкой подошел ближе. Тогда почему ей показалось, что он сдерживает свои чувства, прячет гнев?
 — Она прислала мне четырехфутовую фигуру богини плодородия, сопроводив ее резким письмом.
 — В самом деле?
 — Да. Написала целую лекцию о деспотизме Сент-Джонов, о быстротечности жизни, о том, каким я был дураком, что изгнал из своей жизни возможность обрести счастье.
 — Очень похоже на Берни. — Мэри-Кейт сцепила перед собой руки.
 — Она не сказала, где ты находишься.
 — В самом деле?
 Он подошел к ее узкой кровати, накрытой простым одеялом.
 — Я проснулся и увидел, что тебя нет, Мэри-Кейт, и почувствовал себя брошенным ребенком. Я расспросил о тебе Джонатана, но он ничего не знал. Никто из слуг не знал, куда ты направилась. Я съездил к твоему брату, вообрази, Мэри-Кейт. Не очень приятный тип. Вот уж кому подойдет прозвище «отшельник». По-моему, я ему страшно не понравился, но это небольшая потеря, потому что наши чувства оказались взаимными. Но тебя не было и там.
 Он подошел к окну и уставился в стекло, словно оттуда открывался захватывающий вид. Только через несколько секунд она поняла, что в темном стекле отражается комната и он разглядывает ее.
 — Известие от Берни я получил только через десять месяцев. Все это время я думал, надеялся, молился. Ты знаешь, о чем я думал, Мэри-Кейт? — Он повернулся и посмотрел на нее. Улыбнулся, когда она в ответ покачала головой. — Думал, что ты умерла, как Алиса. Что безумие вышло из той самой могилы и захватило тебя в плен.
 — О, Арчер!..
 Она и представить не могла, что он будет так мучиться.
 — Никакой записки, Мэри-Кейт. Никакого объяснения. Неужели я был таким жестоким тюремщиком?
 — Что я могла сказать, Арчер?
 Он подошел ближе. Ее сердце забилось быстрее. С ней всегда так было при его приближении.
 — «Прости, Арчер, но я не могу остаться. Мне не нравишься ни ты, ни твой образ жизни. Я жажду шумной компании своих пропавших друзей, лондонского шума. Я ищу другого мужчину, который станет прикасаться ко мне с меньшей поспешностью и большим тактом, который будет больше улыбаться и без конца смеяться». — Он протянул руку и дотронулся до пряди волос у нее над виском. — Что скажешь, Мэри-Кейт? Разве трудно было написать такое письмо?
 — Это было бы неправдой.
 — И какова же правда?
 Как легко она опять попалась в его словесные сети! Что скажет этот граф, услышав то, что, как ему кажется, хочет услышать? Может ли она обнажить перед ним свою душу?
 — «Прости, Арчер, но я не могу остаться. Я и дня не могу с тобой прожить, чтобы не испытывать огромную боль, когда ты разрываешь наше единение. Моя привычка к самозащите укоренилась очень глубоко. Мне нравится твой образ жизни, я не желаю ничего другого, но мне нет здесь места».
 Он некоторое время молчал. Его взгляд был устремлен куда-то поверх нее, и по лицу Арчера Сент-Джона невозможно было понять, о чем он думает. Ничего не отразилось на этом лице, что могло бы подсказать Мэри-Кейт, что он чувствует.
 — И ты оставила меня, чтобы опять служить в таверне?
 — Нет, не совсем. — Она мягко, несколько меланхолично улыбнулась. — Я хозяйка «Золотого орла». Наполовину. Вторая половина принадлежит твоей матери. Это она дала мне денег. И разумеется, ничего тебе не сказала?
 — Но почему таверна, Мэри-Кейт? Почему такое место, где собираются мужчины? Где за стоимость эля они могут строить тебе глазки?
 — Я больше ничего, кроме этого, не умею, Арчер Я подаю хорошую еду за умеренную плату, предлагаю эль и виски и некоторый уют.
 — И как далеко ты заходишь с предложением этого комфорта, Мэри-Кейт?
 Он пальцем очертил линию ее подбородка. Она вздрогнула и отпрянула.
 — Ты за этим и приехал, Арчер? Обвинять меня в легкомыслии?
 — А что, если так и есть?
 — Это тебя не касается. Это моя жизнь.
 — Все, что ты можешь сказать?
 — Все, что могу сказать. И все, что говорю. Арчер, возвращайся в свое убежище, удовлетворенный моим ответом.
 Пожалуйста, Арчер, не уходи. Не сдавайся так легко. Он, казалось, услышал ее мысленный призыв, потому что улыбнулся:
 — А что я скажу голосу?
 — Какому голосу?
 — Который непрестанно шепчет мне на ухо. Он похож на голос моей умершей жены, которая заставляет меня идти к тебе с такой настойчивостью, что мне ничего не остается, как подчиниться. Не надо так таращить на меня глаза, Мэри-Кейт Беннетт. Ты считаешь, только тебе являются духи?
 — Но ты же не веришь в подобные вещи! Арчер только улыбнулся в ответ.
 — А ты никогда не спрашивала себя, каким образом я очутился в тот день в коптильне? Меня привел туда не здравый смысл. Не ум и не мудрость, а голос призрака, шепот духа.
 — Я никогда не думала об этом раньше.
 — У меня было много времени, моя драгоценная Мэри-Кейт. Много месяцев, чтобы вспомнить, сколько раз я высмеивал тебя, считая хитрой и опасной. Ты смущала и злила меня. И все это время была невинна, как и заявляла. Совпадение? Как ни странно, да. Судьба? Возможно, когда-нибудь я расскажу тебе об этих долгих, печальных месяцах, об ответах, которые я искал, и о вопросах, которые задавал, Возможно, если ты наберешься терпения, я даже расскажу тебе, что за эти долгие и ужасные месяцы я понял, что в жизни есть многое, чего я не понимаю. То, что я не в состоянии определить и измерить. Есть тайны ветра, и загадки разума, и чудеса, которые понимает только душа.
 — Значит, ты здесь оказался благодаря Алисе? — Для большинства женщин этого было бы достаточно, не так ли? — Он приблизился еще на шаг. — Но мы оба прекрасно знаем, что это не вся правда. Алиса только повторила то, что говорило мое сознание. Вероятно, я слышал голос своей души, сладкий и нежный шепот. Я скучал по тебе, Мэри-Кейт. Ты нужна мне больше всего на свете. Я хочу тебя до безумия. Возвращайся со мной в Сандерхерст.
 — Не могу, Арчер.
 Мгновение спустя он превратился в Арчера Сент-Джона, которого знал окружающий мир, замкнутого и спокойного, в человека, живого внутри, но позволяющего выказать только холодность и сдерживаемую ярость. Перед ней стоял человек, управляющий империей.
 — Я работаю в таверне, Арчер, но это — достойное занятие. Большинство из нас работает не покладая рук и при этом не ложится в постель с посетителями. Мы подаем эль, Арчер, а не себя.
 Выражение лица Сент-Джона снова изменилось, как будто что-то пришло на ум.
 — Так ты думаешь, я хочу сделать тебя своей любовницей? О, Мэри-Кейт, иногда ты кажешься такой мудрой, а иногда поражаешь меня своей глупостью. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, милая моя крестьяночка.
 — Несмотря на лестность данного предложения, — раздраженно сказала она, — я должна отказаться. Ты граф, Арчер. Ты не можешь жениться на ком попало. Ты должен считаться со своей семьей, со своим положением в обществе.
 — Я граф, моя милая Мэри-Кейт, потому что одному из моих предков несказанно повезло привезти сюда сандаловое дерево, а не потому, что я совершил какой-то подвиг. Кроме того, Мэри-Кейт, общество все равно будет судить меня по своему усмотрению. А я тем временем лучше буду наслаждаться счастьем. Ты, кстати, забыла самый важный довод — моя любовь.
 Она подняла руку, не позволяя ему подойти ближе. Он поцеловал ее в запястье, потом, снова очертив пальцем линию ее подбородка, коснулся губ.
 Его глаза смягчились, взгляд наполнился теплом. Он словно трогал ее кожу своим взглядом, и сердце екнуло у нее в груди. Ни один сон, ни одно видение не предсказали ей такого. Арчер Сент-Джон — упрямый, неуправляемый, насмешливый, не считающийся с правилами и мнением света.
 — И какой же самый важный — довод, Арчер?
 — Мы оба узнали, Мэри-Кейт, что жизнь слишком коротка, чтобы разменивать ее по пустякам, и надо прожить ее как можно полнее. Моя мать напомнила бы нам обоим, насколько мы недолговечны. И как можно забыть об Алисе и Джеймсе? Отпустить любовь, если мы ее нашли? Разве можно отказаться от нее? Я люблю тебя, Мэри-Кейт. Разве это не самый важный довод?
 Она ошеломленно кивнула, ее вид вызвал у Сент-Джона улыбку.
 — Тогда уедем со мной в Сандерхерст, и о нас станут рассказывать сказку — о Сент-Джоне Отшельнике и его удивительной жене, и о духе, который свел их вместе.
 Когда же он понял это? Она думала над этим с того дня в коптильне, и мириады причин и вопросов разрешились вот таким образом.
 Он заглянул в ее глаза, не удивившись стоявшим в них слезам.
 Его судьба, направляемая Алисой, свела их вместе? Или надо благодарить столкновение на дороге, одарившее Мэри-Кейт способностью провидеть и создавшее ситуацию, в которой два одиноких человека узнали и привязались друг к другу? Пэр и простолюдинка, богатый и бедная, они различались во всем, что имело значение для общества. Но им обоим не хватало доверия, необходимого для веры в любовь, они оба сомневались, что она когда-нибудь придет к ним. И вот теперь они стояли и с удивлением читали в глазах друг друга отражение той безмерной любви, которую они оба испытывали.
 Как же этому не верить?




 Эпилог


 Она спала. Мелодия баюкала ее — тихая струйка звуков, превратившихся в сложную симфонию, исполняемую флейтами и трубами, фортепьяно и арфой. Смесь великолепного шума, который превращался в музыку, переворачивая сердце и душу. Он сопровождал ее в путешествии, пока она в одиночестве поспешно пробиралась во тьме. Ей не было страшно. Она чувствовала присутствие других людей, их души нежно дотрагивались до нее, ласкали, как самые мягкие морские водоросли.
 Время не имело значения, ничтожное изобретение человека, чтобы измерять свое скоротечное существование. Проходят годы, десятилетия, века, но они всего лишь миг перед лицом вечности.
 Она без провожатого направлялась в отдаленное, неизвестное место, но чувствовала, что путешествие это не ново, что до нее его совершали сотни, тысячи, миллионы.
 Она была духом, плывущим, парящим к сиянию, которое освещало тень. Ее душа наполнилась умиротворением, и она скорее догадывалась, чем чувствовала, как омывают ее потоки воздуха, когда она приближалась к сверкающему свету.
 Постепенно черная тьма посветлела. В воздухе появились кремовые круги, как тучи светлячков, сбившихся вместе и сиявших над горизонтом. Ей было уютно, она мягко покачивалась в волнах света, чувствуя себя в полной безопасности.
 Если бы у нее были руки, она бы раскинула их, чтобы обнять окружавший ее мир. Если бы у нее были глаза, они наполнились бы слезами радости. Если бы у нее был рот, она улыбнулась бы такой широкой, ослепительной улыбкой, что заболели бы мышцы лица.
 Но она сама была светом, лучезарной искрой, вспышкой молнии, прорезавшей темное летнее небо. Она чувствовала свою силу и свободу и была довольна своей бестелесностью и наполненностью духом.
 Совершенная любовь развернулась вокруг Мэри-Кейт и обволокла ее, как коконом, теплая, успокаивающая. Она служила проводником этой любви, света, проходила сквозь нее, отражалась от нее. Она была частью целого, и целое было частью ее.
 Тихий голос, который направлял ее, был низким, звучным и бесполым. Она приближалась к цели Огни становились все ярче, пока она не увидела, что огромные сияющие круги состоят из ярких точек. Крошечные искорки сливались воедино, образовывая один огромный сияющий пояс, пересекались, изливая мерцающий, пульсирующий поток кремового света.
 Как будто по подсказке голоса, она направилась к меньшему кругу сияющих сущностей. Одной из них была миссис Тонкетт. И кто-то еще. Мэри-Кейт постаралась не расплакаться, когда, проплывая мимо, ее души коснулась душа ее отца, так же нежно, как мгновением позже душа Алисы. Потом она почувствовала Джеймса, спокойного, умиротворенного.
 Больше не было причин беспокоиться или скорбеть о ком-либо из них. Она поняла или, скорее, почувствовала, что ей открылась самая важная истина.
 Детский крик перенес ее в другой мир, к другому существованию. Временному, но благословенному.
 Она разлепила сонные глаза и улыбнулась Арчеру. Он держал на руках их дочь. На макушке ее маленькой головки торчал красный хохолок. Лицо ее было того же цвета, что и волосы, рот разинут в заливистом реве. Она проголодалась, малютка, и не стесняется заявить об этом.
 — Тебе было бы легче, если б мы нашли кормилицу.
 — Наверное, — сказала она, расстегивая пуговицы и беря девочку. — Но тогда мы упустили бы что-то очень важное.
 — Но только не сон.
 Арчер улыбнулся и, устроившись рядом с ними, стал смотреть, как жена кормит их первенца. Его переполняло чувство покоя. Благодарность? Конечно. И любовь. Радость, самая чистая и чудесная.
 — Какая ты прожорливая, малышка Алисия! — В голосе ее отца прозвучала нотка изумления, взгляд выражал нежную любовь. — Твоя мать устала. Неужели ты не можешь не просыпаться хотя бы одну ночь?
 Мэри-Кейт улыбнулась ему и провела свободной рукой по колючей щеке.
 — Я никогда не устаю, Арчер. А роль хозяина почти весь день играл ты. Я так тебе благодарна, что ты позволил устроить нашу семейную встречу в Сандерхерсте.
 — По-моему, только так мы могли показать им нашу дочь. И кроме того, доказали моей беспокойной матери, что я осознал свои заблуждения.
 К огромному удовольствию Берни, ее сын был полностью поглощен ребенком. И несмотря на свое положение и титул, ему было все равно, родила ему Мэри-Кейт сына или дочь. Он с самого начала был настроен на то, чтобы его ребенок не знал одиночества, и собирался заполнить детскую детьми. Он справился о кормилицах, распорядился отремонтировать детские комнаты, даже отобрал для своего первенца смирного пони. Ювелиру были заказаны серебряные чашечки, семейная Библия изучена на предмет подходящего имени, слуги в имении только и судачили о том, что он ни на шаг не отходит от Мэри-Кейт.
 И так же без ума он был от своей новорожденной дочери.
 — Знаешь, я думала, что Берни станет плохо от смеха. На лице Арчера отразилось раздражение, которое относилось к его матери и тому, как она приняла его заявление.
 — Я только сказал, что настало время устроить встречу всех Сент-Джонов. — Он неодобрительно взглянул на жену. — Перестань хихикать, Мэри-Кейт. И такая легкомысленная особа стала графиней!
 Она рассмеялась, от чего Алисия заплакала. Маленькими кулачками она тыкала мать, словно приказывала ей успокоиться.
 — Посмотри, Арчер, у нее уже сейчас проявляется привычка командовать.
 — Ерунда, любовь моя, она просто голодна.
 — Арчер?
 Он выпрямился, оторвавшись от щечки девочки, которая, полностью поглощенная трапезой, совсем не обратила внимания на выражение отцовской любви.
 — Да, любимая?
 — Я хочу рассказать тебе свой сон. Правда, этому трудно поверить.
 Он скрыл под маской серьезности улыбку и пальцем коснулся щеки Мэри-Кейт.
 — Расскажи, милая, — тихо проговорил он. — Я поверю каждому твоему слову.