Аннотация: В далекие 90-е двенадцать молоденьких девушек встречаются в астрологическом кружке «Зодиак». Они попадают в мир таинства небесных светил, мистических загадок правящих миром стихий. Недоступные звезды улыбаются, манят, обещают, взирая с непостижимой высоты на тех, перед кем только открывается дорога самостоятельной жизни.
 Тернист и прихотлив путь героинь. Небесные силы то благосклонно поднимают к свету и блаженству, то низвергают вниз, в пучину несчастья, горя и обмана.
 Взрывоопасная смесь добродетелей и пороков Скорпиона; нежность, сострадание и чистота помыслов Девы; неторопливое обаяние и житейская мудрость Тельца; непостоянство Близнецов; упрямство и скрытность Козерога… Двенадцать характеров, двенадцать дорог, двенадцать профессий: медсестра, секретарша, гувернантка, учительница, гадалка, писатель… Героини романов бесконечно разные, но объединяет их одно – стремление к женскому счастью. Помогут ли звезды осуществиться девичьим грезам? Встретит ли каждая из них того единственного и неповторимого, что предназначен судьбой?
 Следуя данному 10 лет назад обещанию, повзрослевшие девушки встречаются вновь. Как сложились их судьбы? Какие сюрпризы, повороты и зигзаги уготовили им звезды? Об этом – каждая из историй, рассказанная на чудесной заснеженной вилле в Рождественскую ночь.


 Регина Соколова, родившаяся под знаком Весов, лелеяла несбыточную для девочки из провинции мечту стать стюардессой. И однажды мечта стала явью. Заграница, шикарная форма, красавец-летчик, пленивший ее сердце с первого взгляда… Регина не подозревала, какие муки и испытания принесет ей сбывшаяся мечта. Все было как в страшном сне – обман, арест, предательство любимого… Но когда наступили черные дни, чаша весов судьбы дрогнула и ей улыбнулась удача…


---------------------------------------------


 Елена Ларина
 Невеста в облаках или История Регины Соколовой, родившейся под знаком Весов


 Женщины не слишком доверяют мужчинам вообще и слишком доверяют им в частности…

    Г. Флобер



 Пролог


 Таксист чертыхался, потому что дорогу все время заносило снегом, дворники не успевали отчищать стекло, а ехать было еще долго.
 – Понесло же вас в такую даль темной ночью!
 – Я в гости, на дачу позвали.
 – На дачу надо на своей машине ехать – или хоть на подружкиной!
 – Да я тут в командировке. И не попросишь никого, давно не видела. А все подружки – уже там.
 – Все люди как люди, дома сидят, Рождество справляют, тесть мой, небось, третью бутылку уже открывает!
 – Так у вас же работа.
 – Вот то-то и оно, что работа – если б не деньги, польстился бы я на это захолустье…
 Денег, он, правда, запросил столько, что я чуть было не отказалась. Но что делать-то – самолет опоздал, хорошо что вообще сели в Пулково, а не угнали на какой-нибудь запасной аэродром. Не всякий пилот пойдет на риск и станет садиться в такую погоду. Но у нас пилот был опытный, высококлассный.
 Опять не было времени походить по городу. Подарки я привезла с собой, нигде не задерживалась, сразу бросилась искать машину – а потом наверняка тоже будет не до того, проторчим два дня на даче, обратный рейс в среду, дай бог, чтобы из своих подвез кто-нибудь, не такси же снова заказывать. Меня, конечно, могут заподозрить в излишней прижимистости, но что поделаешь, жизнь такая -если тратить деньги не глядя, завтра придется залезать в долги, сколько бы ты ни зарабатывал. Праздники – это вообще разорение. Но что ж делать – не праздновать? Хорошо, что девчонки позвали – сколько лет всех не видела. Праздник – хороший повод, если на праздники на встречаться – в будни уж точно не увидишься. Вообще, я очень мало общаюсь с людьми просто так, по-дружески. И некогда, и образ жизни не способствует…
 Плохо, что так давно всех не видела. Что ж, зато сейчас мне ни от кого ничего не надо, и я крепко стою на ногах.
 Телефон зазвонил. Великая вещь мобильная связь – в любом городе, в любой стране можно взять трубку и услышать знакомый голос! Муж звонил – он всегда звонит, хочет удостовериться, что со мной все в порядке, что я цела, я тут, со мной ничего не случилось, и я не улетела от него на Луну. Смешной он у меня, ей-богу. Я тут. Я тут и даже праздную, хотя у всех нормальных людей праздники уже закончились и давно начались трудовые будни – а тут еще до четырнадцатого пир горой.
 Потом позвонила Ева, спросила, скоро ли я наконец доберусь. Таксист пробурчал, что если на пути не встретится противотанковый ров, если не ляжет вечная мгла и не сойдет новый ледник – то, может, и скоро, впрочем, насчет ледника он не уверен. А потом взял у меня трубку и еще полчаса выяснял у Евы дорогу, зануда противный.
 Мы обогнали старенький «Мерседес», осторожно ползущий по обледеневшей дороге. За рулем сидела девушка, смутно знакомая, а рядом с ней – ослепительная красотка в мехах. Господи, да это же Оля!
 – Стой, стой! – закричала я таксисту.
 – Чего еще?
 – Остановитесь, пожалуйста, вот прямо здесь!
 Чертыхаясь, он затормозил, и я выскочила из такси почти на ходу, крича и размахивая руками. «Мерседес» включил поворотник и съехал к обочине. Девушка на водительском сиденье опустила стекло и всматривалась в меня пристально и серьезно.
 – Танюшка! – засмеялась я. – Не узнаешь, что ли?
 С воплями «Регина, Регина!» из машины выскочила Оля.
 Когда мы вдоволь наобнимались, я отпустила брюзгу-таксиста и пересела к ним на заднее сиденье теплого уютного салона «Мерседеса».
 Но вот мы наконец добрались. У ворот нас встретила Ева, и мы стали пробираться к дому – я, как Дед Мороз, тащила свой мешок с подарками – скромно, но каждому.
 А еще вино и шампанское – этого много не бывает. Ева показала нам дом, я поахала, как и полагается, – роскошно, ничего не скажешь, дорого, современно, со вкусом, места столько, что на все хватит – и на «милый уголок», и на «торжественный зал», и на хай-тек… Елка, гномы, гусь в духовке – все как положено. Потом засучила рукава и напросилась помогать на кухне, чтобы не сидеть без дела.
 А потом повалил народ. Половину сразу и не узнаешь. Мэри, Геля, Надюша…
 – А это кто? Светка?!
 – А тебя, ты думаешь, просто узнать?!
 А потом, одна за другой, Мила и какая-то Марианна, которую я вообще не помню. Ждали Василису с Белкой, но у них что-то там с машинами случилось. В общем, решили начинать…
 Очень скоро все настолько раскрепостились, что уже можно было не скрывать – конечно, всем хочется поговорить о себе. Когда еще найдешь такую благодарную аудиторию – а тут повод есть, столько лет не виделись. Как же приятно все-таки оказаться в шумной дамской компании, я совсем отвыкла от этого при своей кочевой жизни. Девчонки придумали, что будем все на камеру снимать – увековечим, как говорится, для истории…
 Очередь свою я как могла оттягивала – и подарки я еще не всем подарила… И на кухне там что-то осталось, надо бы принести… Но вот бутылочка крутится снова, и мне уже не отвертеться – рассказывай, говорят. Им легко – мне такое надо рассказывать, что не поймешь вообще – надо ли. Но вроде все свои, и нехорошо их обижать – они-то честно все про себя выложили. Сейчас придется их поразить – один пункт в этой истории явно будет неожиданностью. Ну что ж…
 А начинать все-таки надо с тех времен, когда я еще ни с кем из них не познакомилась и Ленинград видела только на открытках – с родного города, с начала.




 «Школьные годы чудесные…»


 – Соколова, ты дура!
 Я стояла в коридоре, ругала себя последними словами и рыдала. Дверь класса захлопнулась за мной с таким треском, что где-то на потолке стала сыпаться штукатурка; когда я отворачивалась от окна, я видела этот усеянный штукатуркой пол и начинала рыдать еще сильнее – выйдет литераторша, заметит, заорет и уж точно потащит к директору. Хотя выбегать с рыданиями посередине урока – для нее само по себе преступление.
 Черт бы побрал Булгакова! Зачем его включили в школьную программу? Кому он мешал? Стоял себе тихо на полке у тети Зины, папиной сестры, и я даже хотела его прочитать – тетя Зина говорила, что это здорово.
 Тетя Зина работала химиком на заводе, она была старше папы, у нее была бурная молодость – в Москве, в институте. От бурной молодости остались прическа, Булгаков, Мопассан и еще какие-то книжки, которые я не удосужилась прочесть, подписка на толстые журналы, в последние годы по понятным причинам сильно сократившаяся, и «привычка совать нос не в свое дело», как говорил папа. Папа считал сестру вертихвосткой, презирал за то, что она так и не вышла замуж, и слегка, как мне кажется, ненавидел за то, что она умотала из дому в институт, а он остался и «кормил семью». Зарабатывал он всегда больше, это правда – ему хватило училища при заводе. Получал он, когда я была маленькая, вдвое, а то и втрое больше тети Зины. Но тетя Зина была «столичная штучка», а он нет. Другие инженеры тоже были «столичными штучками», не все, но многие, однако они были чужие, и им это прощалось. А тетя Зина попала по распределению в свой родной город, «на родной завод». Ей даже квартиры не полагалось, как приезжим, и она еще десять лет жила вместе с папой и бабушкой, пока наконец не вымолила, переступив через себя, у начальства однокомнатную и не уехала от нас вместе с бабушкой, сказав на прощанье: «Да подавитесь вы этой квартирой, все равно с вами никакой жизни нет!» Мы – то есть я, папа, мама и мой старший брат – остались в своих двух комнатах, и в последнее время я все чаще вспоминала эту ее фразу и думала, что тетя Зина была во многом права.
 А потом наступила перестройка, после нее путч, затем еще один – у папы и тети Зины оказались «диаметрально противоположные» взгляды на происходящее, завод все время кому-то продавали, все смещалось, все постоянно выворачивалось наизнанку, тетя Зина вечно совала куда-то свой длинный нос, но толку от этого было мало, и вот она сама уже готова была печально сидеть на кухне и говорить, что «что-то тут не так, потому что это же неправильно!». Лишь одно осталось неизменным – из-за политики папа и тетя Зина ругались по-прежнему. Бабушка меж тем умерла, и, пока она болела и уже не могла приходить к нам готовить, стирать и сидеть со мной, когда все на работе, я ходила ее навещать – «большая уже» – и постепенно привыкла к тете Зине, про которую в детстве почти ничего не знала и которую даже боялась.
 Когда бабушка умерла, я продолжала ходить на ту квартиру: пить чай и делать уроки, читать книжки и смотреть телевизор. Дома в большой комнате был отец – завод стоял, на работе делать было нечего, а в маленькой, которую я делила с братом, – брат. Там практически некуда было деться от его вещей, его привычек, его постеров на стенах, его друзей, его запаха и еще черт знает чего. Правда, теперь брат сам уже ходил на работу, и от этого было легче, но не слишком. Брат пошел «в папу»: отец очень им гордился и ставил всем в пример, всем – то есть соседям, друзьям, маме и главным образом мне. Мой брат быстро стал зарабатывать деньги, так что, несмотря на то что папе не платили ничего, а маме платили гроши, деньги у нас были. Мы «сидели у него на шее», в особенности я, которая сидела у него на шее еще и в комнате. Поэтому домой мне не очень хотелось, и я все чаще ходила к тете, где было тихо и уютно, хотя и голодно.
 Тете тоже ничего не платили, торговать в ларек она не пошла, за что ее опять же презирал папа, а вот мама, которая сама всю жизнь провела за прилавком, наоборот, пыталась как-то помочь. На маму вернувшаяся из Москвы тетя Зина, кажется, когда-то произвела впечатление своей «столичностью» и свободой – я так понимаю, что если бы мама в тот момент не была уже замужем за папой и у них не родился бы Димка, она, может быть, соблазнилась бы тетизиниными рассказами, ее «развратной» стрижкой и легкой походкой и тоже попробовала бы поискать счастья. Сейчас же ей оставалось только помогать своему бывшему кумиру по мере сил: золовка голодала, и каждый раз, когда я шла к тете Зине, мать давала с собой что-нибудь «к чаю» – пакет крупы, или сахар, или яблоки, или картошку, а если была колбаса, то и колбасу – денег бы тетя Зина не взяла, но от продуктов все-таки не отказывалась. «Золовка» – слово-то какое! Получается, что тетя Зина должна сидеть где-то у печки, вымазаная в золе, как Золушка. Впрочем, почти так и получалось. Когда Димка женится, я тоже для кого-то буду золовкой.
 Вот только Булгаков тут был совершенно ни при чем! Он был лишний, зачем было его трогать!
 Я вытерла наконец глаза и пошла на первый этаж, к уборщице – искать веник и тряпку, чтобы убрать эту несчастную штукатурку, пока урок не кончился.
 Прочитать Булгакова «для себя» я так и не успела – его внесли в список обязательной литературы. И теперь наша Ирина Григорьевна, которая еще в прошлом году стращала нас «Молодой гвардией» и «Тихим Доном», проскочив последний за два урока и даже пропустив сочинение по нему, к нашей дикой радости, терзала нас Булгаковым – радовались мы, короче, преждевременно. Я готова поклясться, что она ничего в этом Булгакове не понимает! И тетя Зина, выслушавшая мой «пересказ прошлого урока», тоже была готова в этом поклясться. Скрепя сердце, я засела за «Мастера и Маргариту», «Собачье сердце» и «Роковые яйца». Что там тетя Зина говорила, про то, как это читали по ночам? Тетя Зина же, глядя, как я мучаюсь, сказала: «Дураки они, дураки. Столько лет запрещали! Зачем? Надо было просто включить все это в школьную программу». После чего ушла на кухню слушать радио «Свобода», а я осталась в комнате писать сочинение, избранные места из которого с комментариями Ирины Григорьевны были зачитаны сегодня вслух под радостный гогот моих одноклассников.
 Уборщицы на первом этаже не было. Я подергала серую стальную дверь, за которой стояли ведра и тряпки, и пошла во двор. Конечно, веник есть в каждом классе, но как я сейчас попаду в класс? Оставалось ждать перемены, с перспективой нарваться в коридоре на Ирину Григорьевну.
 Во дворе я сразу же свернула за гаражи – там была «мертвая зона», пятачок, который не просматривался ниоткуда, кроме туалетов. Там обычно курили, играли в карты и прочее. Девчонки в последнее время вообще-то старались туда не заглядывать, кроме курящих, разумеется, но я надеялась, что сейчас там никого нет, все-таки середина учебного дня.
 Конечно, я ошиблась – за гаражами стоял Валька Смыков из параллельного класса. В нашей школе было аж два выпускных класса! Потому что у нас, к несчастью, была лучшая, по общему мнению, в городе школа, и тетя Зина добилась, чтобы меня перевели сюда в десятый – уговорив маму, а не папу, разумеется.
 Смыков курил, привалясь к стенке. Он был один, так что это еще ничего. Надо было только стоять молча и не лезть на рожон.
 Промолчали мы так минуты две. Потом Валька демонстративно выплюнул окурок и спросил:
 – Чего пришла?
 В прошлом году Смыков был в общем вполне нормальный. Но сейчас у него явно наступил период превращения в «крутого». У нас теперь была мода на «крутых»: половина парней либо где-то прирабатывала, либо просто шлялась с компаниями и имела статус «крутых», по общему мнению, заслуженно. Вторая половина, подождав немного, решила, что оставаться в прежнем статусе им «западло», и стала – как это говорила биологичка? – мимикрировать, вот. Получалось, на мой взгляд, слабо: настоящие «быки» из наших же, например, Малинин, вообще не стали бы со мной заговаривать. Но будь тут Малинин, я, пожалуй, сразу бы ретировалась. В вестибюль, под крылышко к уборщице, если она найдется.
 – С литературы сбежала. А ты?
 – С биологии.
 Помолчали еще. Смыков полез за второй сигаретой.
 – Чего сбежала?
 – У нас сочинение. По Булгакову.
 – А у нас уже было.
 – Так и у нас было. Она оценки стала объявлять, ну и…
 – Тебе чего, двойку, что ль, поставили? И ты, как маленькая, разревелась и деру дала?
 – Не знаю я, что она мне поставила, и знать не хочу. Ненавижу Булгакова. С Горьким было проще: хоть ясно, чего она от нас хочет.
 – Ну как чего? Тут то же самое.
 – Ничего тут не то же самое. Она нам про все сразу велела писать, про всего Булгакова. А чего писать?
 – А ты что, все прочитала, что ли?
 – Все.
 – Ну и дура. Я, кроме «Собачьего сердца», не стал читать ничего.
 – А писать как же?
 – Ты что, Горького, что ли, читала?
 – Нет. Но там же учебник был. И она нам практически продиктовала все, что писать.
 – А у меня «300 золотых сочинений» есть – на Куйбышева у парка продается в книжном. Я все передрал – и никаких проблем.
 Я закусила губу. Знала бы я раньше про эти «300 золотых»… Интересно, у кого из наших она есть? Наверняка ведь есть у кого-то. И никто не сказал!
 – Ну и что? Не сдала?
 – Сдала.
 – Так в чем проблема? – спросил Смыков. Папиросу он уже торжественно «размял», как делали старые курильщики, и приступил к высеканию огня. Все наши парни делились на тех, кто курил дорогие сигареты, и тех, кто из экономии курил «Приму», напирая на то, что так круче. Зажигалки тоже были не всем по карману, а белорусские спички загорались с пятого раза.
 – Ну я все и написала, как смогла. А она орет.
 – Почему?
 – Потому что я написала, что этот, как его, Преображенский – он же над всеми издевается! И над людьми, и над собаками. А она говорит, что я дура. А эти «яйца» я вообще не понимаю про что.
 Смыков чуть не выронил папиросу. Потом наконец затянулся и ответил:
 – Правильно она тебе сказала, что ты дура. Дуру, Соколова, всегда видно. А не видишь – можешь в зеркало посмотреть.
 – Да почему дура-то?!
 – Потому что «Собачье сердце» – это круто. «Никогда не читайте за обедом советские газеты!» – Смыков, помедлив секунду, радостно заржал.
 – Да что вы все заладили – круто, круто! Кто тебе это сказал – Малинин?
 – Малинин такой ерундой заниматься не будет. Он книг вообще не читает, ему не надо. Но что «Собачье сердце» – это круто, это знают все, кроме тебя, Соколова. Васька Александровский его наизусть шпарит – все приколы помнит.
 Васька Александровский был интеллектуал и пижон из 11-го «А». Я его не переваривала.
 Он ходил в дорогих шмотках, о которых можно было только мечтать, нигде не работал, «шляться» ему тоже не было необходимости, все и сами к нему бежали, стоило только пальцем поманить. После школы он собирался в Москву, ни много ни мало в МГИМО. «Крутым» быть ему было незачем – у него отец был крутой.
 – Ну и подавитесь вы с Александровским этим «Собачьим сердцем»! – Я подумала, что скоро уже звонок и пора возвращаться обратно, сторожить в коридоре, когда откроется какой-нибудь класс и можно будет веник там попросить. – Мне кроме «Мастера и Маргариты» не понравилось ничего.
 – «Маргарита» – это для баб. Про любовь.
 – Сам ты дурак, Смыков, – ответила я уже на ходу. – Для баб…
 И тут Смыков вдруг на выходе из «мертвой зоны» перехватил меня и потянул к себе:
 – А ты – баба?
 – Валька, пусти!
 – Не пущу. Ты баба?
 – Валька, я сейчас закричу!
 – Не закричишь. Ты с урока сбежала и сама сюда пришла. Раз пришла, значит хотела…
 – Валька, пусти, урод!
 Пошла возня. «Возня» – это всегда противно, и в шестом классе было противно, и в девятом, а сейчас совсем стало тяжело, потому что парни сильные и уворачиваться от них все труднее и труднее. Если «возня» происходит в коридоре, на перемене, во дворе при общем стечении народа, то быстро и заканчивается, пусть со скандалом – всегда ясно, кто начал и примерно понятно, что орать и кого звать на помощь. Если «возня» начинается вечером на улице или в парке… но вечером в парк никто не пойдет, потому что всем ясно, чем это может кончиться. А тут чушь какая-то получалась, потому что нет никого, хотя вроде бы и в школе. От Смыкова я не ожидала.
 Смыков как-то быстро и ловко притер меня к гаражу и начал целовать – всем ртом, прямо в губы, мокро и гадко. Я лупила по нему свободным кулаком, но вторая моя рука оказалась заведенной назад, и чем сильнее Валька наваливался на меня, тем сильнее я прижимала руку – вырваться не было никакой возможности. Закончилось все неожиданно – свистом и хохотом. Из окна второго этажа, из женского туалета, орали Светка Острецова, Ленка Лупандина и Машка Бойко.
 – Что, Соколова, нашла себе любовничка?!
 – Смыков, ты получше выбрать не мог? Или на целку польстился?
 – Соколова, что ж ты сюда пришла – ты к нам приходи, у нас выбор больше, может, кем из мужиков и поделимся!
 Гаже этой компании невозможно было себе ничего представить. Надо было проверить, что ли, туалет, прежде чем сбегать сюда. Но в туалете пахло отвратительно, и заходить туда лишний раз я не хотела. А они, конечно, тоже сбежали с урока и отсиживались там, умные и небрезгливые. И хуже всего, что через минуту, когда я все-таки освободилась от Смыкова, потому что он, кажется, сам меня отпустил, и уже убегала, сверху раздался ленивый голос нашей первой красавицы Альчук:
 – Что там происходит-то? А, Соколова…
 К счастью, звонок уже звенел, коридоры заполнялись, и я пронеслась за портфелем, забыв про штукатурку и веник, и нарвалась в результате прямо на выходившую из класса литераторшу. По какой-то причине наших отпустили на пару минут раньше. Пока литераторша устраивала мне выволочку за безобразное поведение и обещала неизбежный вызов родителей в школу, двойку в четверти и плохую характеристику, которая не даст мне возможности поступить ни в один институт («Впрочем, тебе это и не требуется: с твоими куриными мозгами тебя дальше вестибюля не пустят!» Ага, Булгакова под нос сует, а то, что никому ее характеристика уже не нужна, забыла!), а я стояла потупившись и все старалась так удержать дверь, чтобы штукатурки не было видно, в класс вернулась Альчук с мокрой тряпкой. Она, оказывается, сегодня была дежурной.
 И в результате остались мы с Альчук вдвоем. И, пока я собирала портфель, а Альчук вытирала доску, можно было молчать, но, когда я потянулась к венику, чтобы подмести наконец в коридоре, веник, разумеется, понадобился и ей, и мы столкнулись.
 – Я сейчас, только в коридоре приберу, я быстро…
 Альчук вышла со мной и молча наблюдала, как я размазываю штукатурку по полу.
 – Тряпку возьми.
 Она царственно удалилась поливать цветы, а я поплелась в туалет наливать ведро – и вернулась оттуда опять в слезах, потому что девки эти никуда не ушли – они сидели на подоконнике и обсуждение моего поведение продолжили в таких выражениях, которые я не повторю. По их мнению получалось, разумеется, что я специально сбежала с урока, чтобы по-быстрому перепихнуться со Смыковым, пока никто не видит. Я им даже ответила, не удержалась, но вышло только хуже, потому что так ругаться я не умею, куда мне до них, а глаза у меня на мокром месте всю жизнь, поделать ничего не могу: сорвусь – и сразу в слезы.
 Альчук мела пол, плавно изгибаясь, она вообще у нас была королева, спокойная, как слон. Поскольку я собиралась пойти к окну «дореветь» и уже вся была нацелена на то, чтобы забраться на подоконник и высунуться на улицу, на воздух, ведро у меня из рук почти выпало, вода пролилась на пол, а я, не замечая, пошла дальше, споткнувшись о тряпку.
 – Что ж ты делаешь, Соколова? – сказали мне в спину. – Зачем же ты воду льешь? Ты мне мусор весь залила, а я его теперь должна размазывать? Убери.
 Альчук, конечно, королева и во всем всегда первая – но у меня, несмотря на мою признанную всеми глупость и неспособность сдержать слезы, когда надо, гордость тоже есть. В результате, из той самой гордости, возражать я не стала, а молча принялась мыть весь класс, сама. Альчук же заперлась, просунув швабру в дверную ручку, потом пошла, села на подоконник, на то самое место, которое хотела занять я, спокойно достала сигареты и стала курить. Курила «Мальборо», не что-нибудь.
 Я все-таки не удержалась:
 – Ань, ты чего? Увидят.
 – Не увидят. Ты что ревешь опять? Снизошла. Обычно до меня не снисходит.
 – Девки достали.
 – Наплюй. Из-за Смыкова?
 – Ага.
 – Было бы из-за чего. Смыков того не стоит.
 – Да ты что думаешь, он мне нужен был, что ли? Я за веником пошла, а уборщицы не было.
 – Веник во дворе искала?
 – Да не во дворе! Ладно, хватит, все издеваются, и ты тоже. Эти теперь проходу не дадут. Тебе-то что…
 – Эти забудут через пару дней.
 – Пару дней еще выдержать надо. Главное, Валька раньше смирный был!
 – Прошло время, когда они были смирные. Теперь все, смирные кончились. Заведи себе несмирного, если не хочешь, чтоб чужие лезли.
 – А ты что, завела?!
 Я не выдержала. Так нечестно, я знаю, гадко так, но я тоже человек, не железная. Еще неделю все нервы будут трепать, как минимум, и даже эта, которой дела до меня никакого нет, у нее свой круг.
 – Кого? Смеешься? Здесь контингент не тот.
 – А где для тебя контингент?
 – Валить отсюда надо. Вот там и контингент будет.
 Валить – это понятно. Свалить мечтали все. Я мечтала свалить хотя бы из школы. А дальше – мало кому повезет свалить дальше области. У нас, правда, есть свой политех – не бог весть какая мечта, но все-таки. Только у меня с математикой плохо. И потом политех – это, конечно, не значит свалить по-настоящему. Надо хотя бы в область.
 – А куда валить?
 – В Москву, конечно. А потом дальше.
 – Куда дальше?
 – За границу, естественно.
 Это она хватила. Мне вот почему-то кажется, что за границей даже ее не ждут. А Москва, Москва – это мечта, это тетя Зина, это… Черт знает, на что похожа Москва, я ее не видела, а по телевизору сейчас показывают такое, что мама моя каждый вечер смотрит с ужасом и, по-моему, уже радуется, что не попала ни в какую Москву. И надеется, что я туда тоже не попаду.
 – А ты в Москву поедешь? Точно?
 – Поеду. Аттестат уже практически в кармане, можно не напрягаться: на медаль напрягаются дураки, конкурс сейчас отменили, это роли не играет, да и не факт, что надо в институт, может, еще куда – оно и быстрее выйдет.
 – Куда?
 – Поеду, погляжу, стоит ли вообще поступать, может, на работу устроюсь.
 – Манекенщицей?
 Это была мечта половины наших девок. Но, пожалуй, только Альчук, с ее-то фигурой и внешностью, в манекенщицы могла податься.
 – Манекенщицей смысла нет. Секретаршей вернее.
 – Секретаршей?! Вернее?!
 – Ну не век же в секретаршах сидят. Надо только правильно выбирать – куда идти. А в манекенщицах можно проваландаться безрезультатно. Зачем по гримеркам глаза друг другу выцарапывать? В манекенщицы идут дуры, которые ни на что другое не способны.
 Это был до определенной степени новый взгляд на вещи. Хотя, если честно, я вообще еще всерьез не задумывалась – мне бы сперва школу пережить, когда она кончится, наконец. Еще три месяца почти.
 – А ты куда, Соколова?
 – Я не знаю.
 – Знать уже надо. Потом поздно будет.
 – Отец не отпустит. И денег на дорогу нет.
 – Отец не отпустить не может – у тебя уже паспорт. А деньги – занять. У тебя цели нет, остальное-то проще.
 Занять денег было не у кого, потому что никто, кроме тети Зины, мне на дорогу в Москву денег бы не дал – а у нее у самой пусто. Но насчет цели Анька права. И еще мне кажется, что это она не столько передо мной разоряется, сколько вслух думает, видно, и у нее с целями проблемы. Ну или хоть со средствами. Вот она себя и уговаривает. Иначе что ей так распинаться.
 Я домыла пол, отжала тряпку и остановилась в нерешительности – выливать или не выливать, идти в сортир или не идти, есть эта кодла еще там или ушли уже?
 – Давай, я вылью.
 И пошла сама в сортир, понесла наманикюренными холеными пальчиками грязное ведро. Определенно, что-то не так с ней сегодня.
 Вышли вместе – класс она заперла, ключ в учительскую, плащ с собой – у нее плащ дорогой, хороший, она его по раздевалкам не бросает, королева, я схватила свою курточку – и пошли из школы. Нам по дороге, но никогда раньше мы с ней рядом не ходили. Идешь и видишь, как на тебя все смотрят – пусть не на тебя, пусть на нее. Новые ощущения.
 – Ты куда сейчас?
 – Домой. А потом к тетке. Уроки делать.
 – Она с тобой занимается, что ли?
 – Нет. Но у нее тише. Никто не мешает.
 – Хочешь ко мне? У меня видак есть. И кассет полно.
 Происшествие из разряда невозможных – Альчук зовет меня в гости. Гордость требует отказаться, но любопытство пересиливает.
 – Пошли.
 И у самого ее дома я наконец понимаю, почему она ни на кого не свалила свои обязанности дежурной, почему торчала в классе, ходила выливать ведра и взяла меня с собой. У ее дома стоит импортная тачка, не чета нашим, заводским, а в тачке сидит Мишка Татарин. Мишка Татарин – это не наши мальчики, которые играют в крутых. Мишка Татарин – молодой, подающий надежды бандит, и наш Малинин бегает у него в шестерках, зажигалки подносит. Все знают, что Мишка бандит – весь город. Это практически его официальный статус.
 – Далеко собралась? – спрашивает Мишка, не вылезая из машины и только чуть опустив стекло.
 – Отвали.
 Альчук проходит к подъезду и открывает ключом входную дверь – у них хороший дом, с домофоном.
 – Пожалеешь, – так же через окно вдогонку ей говорит Мишка.
 Она молча впихивает меня в подъезд. Так вот какой у нее контингент. Вернее – вот какой контингент ей не подходит. Или больше не подходит.
 Дома никого нет. Пока я жмусь в прихожей, снимаю ботинки, смотрю, нет ли дырок на колготках и какие найти тапочки, чтобы дырки видны не были, Анька заходит к себе в комнату, бросает сумку, включает магнитофон и идет на кухню, к холодильнику.
 – Есть будешь? Будешь. Руки иди мой, после грязной тряпки! Ванная там.
 В ванной стоит такое количество флаконов, что у меня разбегаются глаза. Анька, проходя мимо открытой двери и заметив мое изумление, бросает: «Красота требует жертв!» Несет в комнату поднос с колбасой, сыром, и настоящим соком в тетрапаковской упаковке. Такого я и не пробовала: дома пьют чай, а на дни рождения у нас все разводят «Зуппи» – дешево и сердито. Она опять перехватывает мой взгляд, все понимает и говорит:
 – Брать надо, Соколова, только лучшее. Худшее слишком дорого обходится. Это называется – скупой платит дважды.
 Чтобы каждый день доставать из холодильника такую пачку сока, надо быть не просто не скупым, а очень и очень хорошо зарабатывающим. Анька сказала, что надо иметь цель. Пожалуй, пить каждый день такой сок -это очень даже цель. И покруче, чем модные шмотки: шмотки могут быть везением, случайностью, а это – достаток. Я все понимаю про достаток, потому что отец, пока деньги были, очень ценил достаток, очень гордился, что он у него есть, и переживал теперь не из-за отсутствия денег как такового, а из-за того, что рухнули все его представления о достатке. О том, чего он в жизни добился. Достаток… Я пью этот сок и погружаюсь в размышления о достатке, о том, хочу ли я его, и если хочу – то какого и где. Идти в наш политех, чтобы потом на заводе работать? Ехать в область? В Москву? За границу? Уж точно не за границу. Хватит думать о ерунде, жить надо сейчас. А сейчас – это первая красавица нашего класса Аня Альчук, которая сидит напротив меня, забравшись с ногами в кресло, и Мишка Татарин, который ждал ее у подъезда. Может быть, и сейчас ждет.
 – А что у тебя с Мишкой? – решаюсь я вдруг.
 – А тебе что за дело?
 – Просто интересно.
 – Было бы все так просто…
 Она идет перебирать кассеты, достает несколько штук из коробки, откладывает, ищет еще. Оборачивается:
 – Понравился Татарин?
 – Нет.
 – Врешь, понравился.
 Я не вру. Мне правда не нравится Мишка Татарин, как не нравятся все эти наши местные бандиты. Я их боюсь.
 – Их бояться надо, а не зариться на них, – в тон моим мыслям продолжает Альчук. – Хотя волков бояться – в лес не ходить.
 – А ты боишься?
 Представить, что королева ответит «боюсь», невозможно. Она так и не отвечает.
 – А я не хочу их бояться. Потому отсюда надо валить. Здесь жить, Соколова, – это значит бояться. Ты вот сегодня Смыкова испугалась… Мне бояться – интереса никакого нет. Надо, Соколова, валить, надо. И метить надо высоко. Чтобы уж точно ничего не бояться, чтобы на такую вершину, откуда не спихнешь!
 – И мне надо? – Я не выдерживаю и улыбаюсь. Представляю себя на вершине рядом с Альчук. Только плохо получается.
 – Тебе?
 Она отвлекается наконец от своих мыслей и видит, что перед ней сижу я – маленькая, полноватая, со вздернутым носом, пухлыми губами и руками в веснушках. Я знаю свое отражение в зеркале, хотя и не изучаю его слишком пристально. Альчук же, кажется, видит меня впервые. Смотрит несколько секунд и очень серьезно говорит:
 – Постригись, тебе пойдет.
 Потом, вставив кассету и перематывая ленту, добавляет:
 – Уезжай, куда сможешь, но только сразу. За большими деньгами не гонись. Хитрости надо много для больших денег, а ты, может, и не такая дура, какой тебя все считают, но ты же бесхитростная. Погоришь. Найди себе что попроще. Только без криминала! Только без криминала… Слышишь, Соколова? Даже в палатку торговать не ходи – там все равно криминал. Поняла?
 – Поняла. Спасибо тебе.
 – За что?
 – За сок.
 Она смотрит на меня как на идиотку – и я начинаю смеяться. Это у меня такой дар, или придурь. Я реву легко и смеюсь легко. Смешливая – покажи палец, начну смеяться. То есть буквально – «покажи пальчик!» Раньше мальчишки этим пользовались, даже в средней школе еще: вытянут палец, таращатся изо всех сил, я креплюсь-креплюсь, и не выдержу – улыбаюсь помимо своей воли. И вот тут уж они оттягиваются – скачут вокруг, корчат рожи, пихают – только что не бьют, вопят: «Соколова – снова здорова!» Прозвище у меня было такое идиотское, непонятно почему. Я креплюсь-креплюсь – и не выдержу, зареву. А им только этого и надо – они ржут. Правда, потом, если девчонки налетят (против мальчишек у них тогда еще была солидарность, не то что сейчас), отобьют меня – и я сама уже через пять минут с ними хохочу. Вечно меня из стороны в сторону шарахает -то туда, то обратно, то в смех, то в слезы, по двадцать раз на дню, что называется. И сегодня вот тоже – ревела я на литературе, ревела после всех этих склок в туалете, трепетала, попав в чужой дом и ведя разговоры о Татарине, – и вот, пожалуйста, сижу и хохочу в голос, по принципу «смех без причины – признак дурачины». И через полминуты недоступная и прекрасная Альчук начинает смеяться вместе со мной.
 А потом мы смотрим кино. Какой-то западный фильм, какая-то любовная история пополам с боевиком: герой летит в самолете, мимо снуют стюардессы – белые блузки, отглаженные воротники, длинные золотистые волосы… Стюардессы красивы, почти как Альчук. Я время от времени кошусь на нее и сравниваю, кто красивее. Пожалуй, она. Или все-таки они – не понять.
 – Вот бы, – говорю я, когда кончается фильм, когда уже там, в кино, победили всех бандитов, когда прошли все сцены с горячими поцелуями в тесном самолетном отсеке, когда стюардессы, несмотря на все перипетии и переживания, по-прежнему отутюженные и прекрасные, вывели, улыбаясь, по трапу всех перепуганных старичков и старушек и ушли к горизонту в обнимку со стройными высокими белозубыми мужчинами, – вот бы мне в стюардессы!
 – С дуба ты рухнула, – отвечает королева, подпиливая розовые длинные ногти. – Пропадешь ни за грош, если будешь о красивой жизни мечтать. Приедешь в большой город, раззявишь рот – где тут меня ждут с красивой жизнью? И на панели окажешься в два счета.
 – Ты прямо, как мама, говоришь…
 – А мамы не всегда чушь несут. Пропадешь, и концов не найти. Какая из тебя стюардесса – ни кожи, ни рожи, ни характера. Там мало того что уметь подать себя надо, там еще много чего надо уметь. И много таких дурочек, желающих… А там ведь тоже не одна красивая жизнь – там своя грязь.
 – А ты откуда знаешь про грязь?
 – Да потому что всюду своя грязь, всюду. И чем красивее – тем под этой красотой грязи больше. Маленькая ты еще, раз этого не понимаешь. Маменькина дочка.
 – Ну, Ань, ну что ты, ну никакая не маменькина…
 – Да не смеши меня. Что ты в жизни видела? Ничего ты не знаешь!
 «А что ты видела?» – хочу спросить я, но не смею. Я же маменькина дочка, а мама всегда меня учила: «Не приставай к человеку с вопросами. Не лезь в душу. Захочет – сам все расскажет». Недаром тетя Зина говорит, что мама – человек деликатный. Так что я прикусываю язык, мысленно даю себе по носу за попытку залезть в душу Альчук и возвращаюсь к более нейтральной теме:
 – Нет, Ань, правда – почему бы не в стюардессы? Ты же сама говоришь – вырваться! Ну а если я даже дура, как все считают, ну пусть дура, но я же буду стараться и не хуже их смогу – и с детьми, и со старушками, и лимонад, и вообще… Ну вот пусть для инженера у меня мозгов нет, но тут ведь не надо быть инженером. Тут надо быть красивой и спокойной! А я могу быть спокойной. Я, когда у бабушки в деревне пожар был, не побежала с визгом, как некоторые, я вернулась и вещи собрала. И пьяных я не боюсь. Почти.
 – Спокойной и красивой, говоришь? Ладно, спокойной. А красивой?
 – Ну не всем же быть, как ты! А между прочим я советский фильм видела, «Еще раз про любовь», там Доронина стюардессу играла -а она тоже не худенькая!
 – Сравнила. Во-первых, то Доронина. Во-вторых, это когда было. А в-третьих… Все, что про любовь, осталось в далеком прошлом. Ты тоже небось – любовь, любовь… Принца встретить хочешь. Ты хоть раз на самолете летала?!
 Вопрос под дых. На самолете я не летала, конечно. Я только на поезде ездила, да и то один раз, в детстве. Но права же она была, права – надо выбираться отсюда! А то что же, я и на самолете ни разу в жизни не полечу? Альчук полетит, можно не сомневаться, куда-нибудь «туда», в экзотическую страну, туда, где пальмы, пляжи и «баунти». А я-то, я-то, неужели не полечу?
 И когда через две недели по классу пускают очередной «девичий альбом» с фотографиями артистов, вырезанными из журналов, с нарисованными цветами и переписанными стихами, я, заполняя анкету, пишу: возраст – семнадцать лет, знак Зодиака – Весы, камень – сапфир, металл – медь, любимый цвет – морская волна, и так далее, и так далее, и так далее… А на странице «Кем ты хочешь быть?» пишу: «Стюардессой». Потом тетрадь идет по партам дальше и каждая из девчонок, открывающая эту страницу, находит мой ответ и смеется.




 Мой самый главный человек


 В поезде мне надо было ехать сутки, даже больше – вечер, ночь, день, еще ночь, и утром вылезать на вокзале. Мама специально выбирала поезд, чтобы на месте быть утром. Но просыпаться в плацкарте, целый день быть в плацкарте и засыпать там же… Еще только полпути пройдено, а кажется уже, что ты ехал в этом поезде всегда и будешь ехать в нем вечно. Никогда не кончится, никогда… Ты чувствуешь себя размокшей капустой в борще, пропитавшейся запахом чужого пота, влажных простыней, въевшейся в стены грязи, жареной курицы, сортира, ты варишься и варишься в этом борще, люди приходят и уходят, дети плачут, мужчины спят, старухи кряхтят и стонут… За день в вагоне сменилось столько лиц, что вечером я уже не могла вспомнить, кто лежал на соседней полке утром. Было душно, тяжко и страшно, я забилась в свой угол и лежала там, отвернувшись к стенке, дрожа мелкой дрожью в такт вагону.
 С собой у меня было две книжки – «300 золотых сочинений» и учебник английского языка. Я пыталась читать сочинения, но буквы прыгали и сливались, и образ Катерины в «Грозе» путался с образами Наташи Ростовой и Аксиньи из «Тихого Дона». А учебник английского я и так знала почти наизусть. Я ехала в Ленинград, в Санкт-Петербург.
 В Москву меня не пустили. Отец ударил кулаком по столу, мама не настаивала, тетя Зина, которая ради такого случая даже явилась к нам домой на переговоры, неожиданно быстро отступилась от идеи отправить меня в Москву, и я убежала рыдать к себе в комнату. А когда я наконец кончила реветь, оказалось, что отец смотрит телевизор, а тетя Зина с мамой сидят на кухне и обсуждают план отправки меня в Ленинград. Кажется, этот путь отступления они обговорили заранее.
 – Ты понимаешь, – сказала тетя Зина, плотно прикрыв дверь, чтобы разговор этот не доносился до ушей отца, – это очень хороший выход. И Олег (это мой папа) не будет против, и Питер всегда был… В общем, считается, что в Питер попасть проще, чем в Москву. Там всегда было очень много ребят с Севера, из Сибири… И потом, это же очень красивый город!
 – А Москва? – вытирая последние слезы, спросила я.
 – Москва – это Москва, – отрезала тетя Зина, и лицо ее приобрело мечтательный вид. – Ленинград – очень красивый город, Северная Венеция, Пальмира, как там ее… Я туда ездила один раз, на каникулах. Эрмитаж,
 Медный всадник и все такое. Полюбишь. Я же Москву полюбила – а ты его полюбишь.
 Понятно было, что вопрос закрыт. Я полюблю Ленинград. Оставалось только главное:
 – А папа согласится?
 Тетя Зина тряхнула своей «московской» челкой, закурила в форточку и ответила:
 – Я давно была уверена – в последний момент окажется, что ему все равно. Согласился он. А что ему оставалось – денег у него нет, так что не дать тебе денег он не может. Ну и все. А что кричит – внимания не обращай.
 – А у нас есть деньги?..
 Тут мама с тетей погрузились в обсуждение тонкостей моего отъезда, и я поняла, что деньги уже почти все собраны по знакомым, и если удастся одолжить еще у дяди Пети, и у Оли Синицыной из сборочного, и у дочки Лиды Запашной, которая устроилась работать в канцелярию, к новому начальству, то я в Ленинград поеду.
 Отправить меня решено было в педагогический, на английский язык. Мама ходила в школу, разговаривала с классной – а классная у нас как раз англичанка, – и та ей сказала: «Отдавайте-ка вы ее на язык. Она у вас звезд с неба не хватает, но девочка усидчивая, а для языка это главное. И не бойтесь, что будет в школе работать, – без языка сейчас никуда, а с языком ее в любую контору возьмут. Повезет – будет переводчицей, а не повезет -все равно без куска хлеба не останется». Перспективы получить приличную работу, «в конторе», показались маме весьма заманчивыми, а по английскому у меня всегда была пятерка. Мама с тетей Зиной сообщили мне о своем решении, и я его приняла безропотно – какие еще стюардессы, о чем тут говорить, смешно даже… Приличной девочке из провинции прямая дорога в педагогический.
 Выпускной я помню смутно. Все напились, я тоже напилась, но танцевать с нашими мальчиками не хотела, да они и не умели толком, целоваться по углам «с последствиями» тем более, так что я довольно быстро ушла домой, от греха подальше. К тому же особенно близких подруг у меня в классе не было, а тех, кто был, интересовал вопрос о платьях – кого-то родители сумели одеть на праздник в импортные шмотки, кого-то нет, все начали меряться яркостью и качеством кофт и джинсов и окончательно перессорились. Мне, как всегда, особо хвастаться было нечем. Я и в Питер поехала серой мышью, добавив к своему обычному гардеробу только одно довольно аляповатое сооружение, в виде платья, купленное на рынке у челноков. А краситься я никогда не красилась – отец убил бы, если бы заметил…
 На вокзале утром было холодно, все быстро-быстро куда-то побежали, я долго тыркалась в поисках камеры хранения, наконец сдала свой чемодан и вышла на улицу, на площадь. Времени было шесть часов утра. Я аккуратно перешла улицу, потом еще одну, потом спросила:
 – Простите, пожалуйста, а как пройти на Невский проспект?
 Потому что единственное, что я усвоила точно – в Ленинграде есть Невский проспект, и это самое главное, что там есть.
 – А вы на нем стоите.
 Тут я обернулась, ахнула и пошла по нему, куда глаза глядят.
 Господи, какой большой город! Невозможно поверить, что вот все идешь, идешь – и он никак не кончается. Не превращается, там, в поля, или в новостройки, или хотя бы не начинается какой-нибудь местный «Шанхай» – так у нас назывался район, где после войны люди сами себе строили из горбыля, песка и опилок бараки – да так на сорок лет и застряли. У нас и районов-то было раз-два и обчелся – заводской, да «Шанхай», да центр, да еще «техникум» – но он на отшибе. А тут идешь по центру час, идешь два – и центр никак не кончается. И даже за рекой, совсем далеко уже – такие дома, что запрокинешь голову, посмотришь вверх – голова кружится. И все разное – Невский широкий, дома старинные, все какими-то завитками украшены, как в учебнике на картинке, окна огромные, витрины, вывески – даже в областном городе я не видела столько вывесок подряд. А потом свернешь за угол, заглянешь, дрожа от страха, в подворотню – там двор-колодец, из окна в окно, кажется, рукой можно достать – и все серое, мрачное, страшное, на стенах разводы зеленые. А потом вдруг натыкаешься в сквере на огромную бронзовую женщину – а это оказывается, Екатерина Вторая, и она так и стояла тут при советской власти, все семьдесят лет! А я-то думала, что памятников царям при советской власти не было… Ну а потом, когда я уже дошла до площади перед Эрмитажем, – просто дар речи потеряла. Стою, как дура, и понять не могу, что со мной, – пришибло меня это пространство. А там ведь дальше еще что-то есть – и вот несут меня ноги, несут, хотя почти уже и не держат, к Медному всаднику, а за спиной что-то такое огромное, размером с космический корабль – огромное, с золотым куполом, и колонны в три обхвата, а за ним еще площадь, и еще, и еще. Как шкатулку с драгоценностями опрокинули – все лежит, сверкает, все в куче, в кашу перемешано, все в беспорядке. Мимо каких-то зданий идешь – и подходить не хочется, уже и видеть не можешь, думаешь – подойдешь, ткнешь пальцем, а там и нет ничего. Ну не может же быть чтобы столько – в одном месте! Страшно.
 Часам к девяти утра я успела находиться до полусмерти – от Московского вокзала до Дворцовой площади, через мост на Васильевский, оттуда опять на Невский. Институт свой я отыскала, но документы в приемную комиссию подавать можно было только с десяти. Я страшно устала, хотела есть, пить и хоть где-нибудь сесть.
 Где сесть нашлось довольно быстро. От Невского удаляться не хотелось, я боялась потеряться, и поэтому просто пошла обратно -до моста с огромными конями, которых хватали и тащили куда-то огромные голые мужики. В нашем городе, если бы поставить на площадь таких коней, а тем более голых мужиков, представляю, что творилось бы. Все кругом исписали бы матерными словами и изрисовали бы соответствующими картинками. А тут ничего – народ идет мимо, внимания не обращает. К девяти на улицах народу стало уже много, так много, как у нас бывало только на первомайской демонстрации. И даже грязь стала меньше заметна из-за людей, потому что утром такая была кругом грязь, что я аж зажмуривалась и старалась под ноги особо не смотреть – смотрела вверх, на дома. У нас в городе было шесть или семь старых домов, да и то двухэтажных. А тут всюду такое – глаза разбегаются. Вот и у коней я привычно посмотрела вверх, нашла табличку «Набережная реки Фонтанки», посмотрела на фасады, на воду, вспомнила про чижика-пыжика, а потом увидела надпись «Бистро» и решилась наконец зайти. Там внутри было тихо и почти пусто, по утреннему времени, и я съела солянку с маслинами и какие-то голубцы. А потом, насидевшись, вышла, повертела головой, поглядела по сторонам и совершила безумный поступок.
 Я пошла в парикмахерскую и постриглась. Голова у меня была грязная, я вся была грязная после поезда, так что цель моего похода до поры была сокрыта от меня самой – я голову иду мыть, в порядок себя приводить. Но уже сев в кресло, я посмотрела на себя в зеркало и, пытаясь говорить максимально ровно, уверенным голосом, попросила меня постричь. Парикмахерша взяла в руку две мои толстые короткие косички, помяла, спросила:
 – Уверена?
 – Уверена.
 – Ну и как тебя стричь?
 – Как Доронину, – заикаясь, ответила я.
 – Эка хватила. Доронина разная бывает.
 – Как в фильме «Еще раз про любовь». Где она стюардессу играет.
 За соседним креслом засмеялась вторая парикмахерша.
 – А если я этого фильма не смотрела? Давно приехала-то, деревня?
 – Сегодня.
 – На работу или поступать?
 – Поступать.
 – Ну и куда поступать собираешься?
 – В педагогический.
 – А я думала, в стюардессы! Ну давай, нагибай голову, сейчас будем мыться и стричься…
 Через полчаса я вышла на Невский стриженая, шла, заглядывая во все витрины, любовалась на свое отражение и вспоминала Альчук, которая уехала уже, наверное, в Москву. Мне сделали точно такие же завитки, как у Дорониной, уложили, покрыли лаком и сказали, что мне идет. А через час я подала документы и отправилась шляться по городу дальше. В общежитие можно было попасть только на следующий день, и первую ночь мне все равно предстояло провести на вокзале. Впрочем, в программе были обещаны белые ночи…
 А еще через неделю все кончилось. Потому что первый экзамен, английский, я сдала на пятерку, а второй, сочинение, – на два.
 Надо ли говорить, что мне попался Булгаков? Мне попался Булгаков! Кроме Булгакова были еще Тютчев и Грибоедов, но я поняла, что не могу вспомнить ни одной цитаты, ни одной стихотворной строчки, и в результате оказалось, что выбора у меня нет…
 Люся из города Пушкина – того самого, где был Лицей и который назывался на самом деле Царское Село, поволокла меня, стоящую в ступоре у ватманского листа с оценками, в комиссию, «смотреть сочинение». Там я нашла одну орфографическую ошибку, три пропущенные запятые, одно сомнительное тире (я же так долго думала над этим сомнительным тире, оно мне самой казалось сомнительным – но я его все-таки поставила!) и сакраментальную фразу: «тема не раскрыта». Сделать с этим ничего уже было нельзя, хотя Люся подбивала меня подать на апелляцию, но какая апелляция, о чем речь?.. Никакой апелляции, конечно. Просидев неделю в общежитии с девчонками, я наслушалась разговоров о том, что апелляция ничего не дает и что «тема не раскрыта» – это приговор. Но мне почему-то казалось, что ко мне это относиться не может.
 Так как результаты сочинения должны были объявить только через два дня, я совершенно спокойно готовилась к устному русскому – с пятеркой на первом экзамене даже тройка давала мне возможность пройти, если русский сдам хотя бы на четыре. Более того, я была так уверена, что все будет хорошо – откуда эта уверенность взялась, непонятно, – что даже позволила себе съездить с Люсей в какой-то ей одной известный дешевый магазинчик и потратить там почти все деньги, данные мне с собой «на всякий случай». В магазинчике продавалась настоящая импортная одежда – не турецкий мохер, и не синтетика, и даже не вареные польские джинсы, а остатки прошлогодних европейских коллекций, которые там уже давно из моды вышли, а тут… Короче, у нас на рынке если бы появилось нечто подобное, не факт, что и брать-то стали бы, у нас тогда была своя мода, «турецкая». А Люся, хотя и жила не в самом Питере, а в Пушкине, была утонченная городская девушка, воспитанная на картинах Эрмитажа и классической музыке и поступавшая в педагогический, а не в университет, только потому, что в пед-то уж она поступала с гарантией, в пед она пролететь не могла. Короче, у Люси был, по ее собственному определению, «безупречный вкус», и, поскольку она почему-то прониклась ко мне симпатией, а платье с нашего рынка, которое я надела на экзамен, привело ее в ужас, девушка решила, что положение надо как-то исправлять. «Ты что, и на устный русский в таком виде собираешься идти? Ты понимаешь, что они зажмурятся и трояк тебе влепят за здорово живешь, только чтобы тебя больше не видеть?! Надо беречь их нервную систему, это же интеллигенция!» Уговорила она меня с легкостью, и в результате мы поехали в магазинчик, где Люся выбрала мне, «к прическе», скромную, но очень изящную блузку в тонкую полоску, с коротким рукавом и карманчиками, длинную джинсовую юбку и еще туфли в придачу, потому что мои, по мнению Люси, ко всему этому великолепию категорически не подходили.
 – Простенько, но со вкусом, – сказала Люба. – Сойдет для экзамена. Ты, Регина, оказывается, очень пикантная женщина.
 – А что такое «пикантная»?
 – Подрастешь – узнаешь. И платочек еще вот сюда, на шею. Так, а теперь возьми-ка мою тушь… Выйдем отсюда сейчас и обязательно купим тебе тушь и помаду – без этого нельзя. Ну-ка, посмотри на себя в зеркало!
 Я посмотрела. Там, как бывает в сказках, стояла какая-то совершенно другая девушка -выше, тоньше, милее, изящнее…
 Ничего «такого» я не носила никогда в жизни. Я еще помнила толстые колготки, которые вечно спускались и висели складками, потом, когда все уже стали носить синтетику, неважно, кто в каком классе, модны были колготки «в сеточку», про которые, правда, тетя Зина говорила, что я в них похожа на проститутку, потом были брюки-бананы, которые, кажется, меня страшно уродовали, но это опять же было модно, и потом, мама с таким трудом выкроила деньги на то, чтобы купить мне что-то на рынке, – не говорить же, что «не идет». Да и вообще, откуда я знала, что мне идет, что нет – лишь бы было «прилично» и «как у всех». Но и прилично было далеко не всегда – не могли, конечно, считаться приличными зеленые сапоги, доставшиеся отцу на какой-то заводской распродаже (почему зеленые – загадка, но тут уж ничего не поделаешь, что дали, да еще потом отец подбил их подковками, чтобы ноги не скользили – и в школе я топала в них по каменному полу первого этажа, как солдат), жуткая моя сменная обувь – туфли на каблуке, предмет маминых переживаний, про которые я тоже не посмела сказать ей, что из-за них надо мной все смеются – слишком старомодные, свитер, в котором я ходила с пятого по девятый класс – он все надвязывался и надвязывался, и даже разными нитками, так что рукава и подол постепенно превращались в нечто полосатое «в мексиканском стиле», шерстяная юбка в катышках, «бухгалтерской длины», мохеровая кофта, тренировочные штаны, в которых я вынуждена была мыть полы и окна на субботниках, потому что – ну не было у меня модных джинсов! Я старалась не переживать из-за всего этого – полкласса ходило так же. А вторая, более счастливая половина – в турецкой джинсе с заклепками. Ничего похожего на этот воздушный силуэт, на эти летящие очертания, которые я видела в зеркале, у меня никогда не было. Я себя не узнавала – но мне было так хорошо!
 – Очень хорошо, – вынесла окончательный вердикт Люся.
 И, чтобы убедить меня в необходимости расстаться с деньгами, обратилась к третейскому судье – продавщице.
 – Ну ведь правда же, скажите, – другой человек?!
 – Правда, – подтвердила продавщица. – Очень идет. Заиграла девочка.
 – Конечно, – подытожила Люся, – хорошо бы тебе к этому колечко или хоть цепочку… Ладно, не все сразу.
 В общем, из магазина я вылетела счастливая, но абсолютно без денег. Пришлось залезть даже в неприкосновенный запас – отложенное на обратную дорогу.
 – Ничего, прорвемся, – успокаивала меня Люся. – Будешь сухой корочкой питаться, зато выглядеть человеком! Тут Питер, тут это важно!
 И хотя этим прекрасным костюмом предполагалось поразить преподавателей на экзамене, на объявление оценок я решила пойти тоже в нем – для тренировки. Костюм мне нравился безумно, в туфлях хотелось танцевать, блузка приводила меня просто в какой-то немой восторг – я никогда не видела такой блузки. К тому же стояло прекрасное, дивное лето, город, в который я уже начала влюбляться, играл всеми красками, и предполагалось потом пойти гулять – не могла я не надеть новую блузку, не удержалась. А теперь я стояла в вестибюле, забыв про платок, который Люся умело повязала мне на шею, забыв про юбку, забыв про блузку…
 Дура. Тебе же говорили, столько раз говорили, что ты дура. А ты все не верила, все на что-то надеялась.
 – Только не переживай. Только не переживай! Ничего не случилось, все поправимо. Мы сейчас пойдем и посмотрим, когда в «Кульке» экзамены, и ты быстро перекинешь документы. А жить пока в Пушкине у моих можно… Ты куда? Регина, постой! Регина, да стой, я кому говорю! Стой, дура такая, ты куда бежишь?!..
 Но я бежала, не оглядываясь. Я бежала в туфлях, в которых хотелось танцевать, в юбке, которая била меня по ногам, прижимая к новой блузке сумку, данную мне тетей Зиной, оставшуюся у нее на память о Москве, бежала куда глаза глядят. Бежала по набережной реки Мойки, далеко, далеко, как только могла, а потом шла уже, заливаясь слезами, и ревела так до самой Новой Голландии. Это уже там, остановившись на каком-то мосту, я посмотрела по сторонам и, увидев темную громаду, заросшую густым плющом, спросила у проходившего мимо человека в шляпе:
 – А что это, что это такое?!
 – Это, девушка, Новая Голландия. Что, никогда не видели?
 – Никогда!
 И я еще почти час простояла перед Новой Голландией. Она так мне понравилась – так понравилась, что я поняла, что уже полюбила этот город, и что впору реветь не просто оттого, что я дура, неудачница, у меня куриные мозги, я не знаю, где ставят запятые, я не удосужилась перечитать Грибоедова и мне как всегда не повезло, не оттого, что придется возвращаться обратно несолоно хлебавши, терпеть взгляды соседей, ехидные вопросы бывших одноклассников, крики отца, слезы мамы и тяжкое отчаяние тети Зины, возлагавшей на меня все надежды, пережить весь этот позор, отказаться от мечты и пойти работать куда-нибудь уборщицей, как обещал мне отец… Просто я не хотела отсюда никуда уезжать – я уже влюбилась, как и было обещано мне тетей Зиной. Я не хотела обратно, не хотела на завод, не хотела в область, я не хотела даже в Москву – я хотела остаться здесь и каждый день видеть Новую Голландию. Я ведь и посмотреть толком ничего не успела! Ничего не видела, кроме Невского и Медного всадника, я в Эрмитаже еще не была, не каталась на кораблике… И тогда я открыла сумку, пересчитала имеющиеся у меня деньги – деньги, которых не хватало на обратную дорогу, так что и думать о ней сегодня нечего, все равно ничего не придумаешь, о ней я буду думать завтра – и пошла искать пристань с «корабликами». Сегодня я буду гулять во что бы то ни стало, сегодня я наконец праздный посетитель, турист, восторженно пялящийся по сторонам. Сегодня меня не будут беспокоить «300 золотых сочинений» и правила русского языка, я забыла их в общежитии, как и свою голову. Сегодня я свободна, как может быть свободен только человек, который потерял все. И я больше не буду плакать, я буду всем улыбаться. Я молодая, красивая, как выяснилось; я первый раз в жизни приехала в Ленинград, и у меня все впереди. Наверное.
 Так я и гуляла, весь день. Плавала на кораблике, была в Петропавловке, ела мороженое, загорала у стены, завистливо глядела на купальщиков и изумленно – на немыслимо смелых старушек, стоящих рядом в ситцевых трусах и безразмерных лифчиках, спокойно являющих всему миру свою дряблую морщинистую кожу, сидела в кафе на Невском, пила там кофе из маленькой фарфоровой чашечки и ела безумно вкусный лимонный пирог, была в книжном магазине и даже в кино, а вечером я спустилась в метро и уехала куда-то на Выборгскую сторону, откуда решила спастись бегством и силилась вспомнить что-то из учебника истории, но так ничего и не вспомнила, ходила по горбатым мостам и трогала за ноги атлантов, подпирающих небесный свод на улице со странным названием «Милионная»… Чего я только ни делала этим днем, а когда наступила ночь, я решила ни в какое общежитие не возвращаться, а гулять до утра, чтобы запомнить на всю жизнь белые ночи, посмотреть на мосты и… Что еще я буду делать ночью, я не придумала, но в общежитие не пошла.
 И вот наступил час развода мостов. Я стояла на набережной в окружении гуляющих парочек, студентов, запыхавшихся людей, прибежавших «с той стороны» и остановившихся отдышаться. Все ждали, когда эта махина поползет вверх, и она поползла, медленно, с глухим скрежетом, и встала в конце концов поперек белесого, мутного неба. Развели. «Концерт окончен», как говорил наш дворник дядя Леша, можно идти по домам.
 – Девушка, а что же это вы одна? На темных улицах?
 – Так они же не темные, белые ночи же.
 – Белые, белые. Повезло вам, девушка, – не всегда на темных улицах нашего города белыми ночами можно встретить таких людей, как мы. Какие планы на остаток ночи? Мосты развели – прошвырнемся по Невскому?
 Тут я с опозданием поняла, что ко мне пристает компания из четырех не очень трезвых парней. Один из них был уже с девушкой, обнимал ее мощной рукой за талию. Оттого я, наверное, и не обратила на них внимания и не насторожилась – с женщиной все-таки. Или я просто совсем загулялась и расслабилась. Забыла, что ночной город – не место для прогулок, даже если светло.
 – Извините, мне в другую сторону, – сказала я и попыталась действительно в эту другую сторону уйти, но не тут-то было.
 – Да что вы там забыли, в другой стороне? Нельзя девушке одной ночью ходить, мало ли кто пристанет! Защитники нужны. Вы не уходите, мы вас проводим!
 Блондинистый парень с квадратным лицом хватал меня за локоть и разворачивал к своим ребятам. Ребята мне не понравились. Я пыталась вырваться, но руку он мне сжимал крепко.
 – Пустите меня.
 – Не пущу, и не пытайся. Ты что думаешь, мы тебе зла желаем? Ты же небось первый раз в Питере. Первый раз? Ну вот видишь, я угадал – по глазам видно, что первый раз. Сейчас мы тебе все покажем, все расскажем…
 С другого боку подвалил его товарищ, облапил и подтолкнул меня к парню с девушкой и четвертому, курившему у парапета.
 – Вот, гляди, Колян, какую девушку встретили! Хорошая девушка, хорошая. С нами идешь?
 – Нет! Не иду я с вами, пустите!
 – Да ведь все равно пойдешь, чего разоряться-то. Пошли!
 Колян сплюнул, выбросил окурок в реку, развернулся и пошел в сторону Невского. «Ребята» поволокли меня за ним. Я закричала.
 – Не ори, идиотка. Заткнись, кому сказал! Я не знала, что делать, додумалась только поджать ноги и попытаться «взбрыкнуть», ударить кого-нибудь каблуком. Ничего, конечно, не получилось, я повисла в воздухе, и они в таком виде понесли меня через улицу.
 – Помогите!..
 Но тут уже мне просто зажали ладонью рот, я начала задыхаться, чужая ладонь пахла потом, я в ужасе поняла, что сейчас будет, и обмякла, повисла у них на руках, как куль с мукой, так что ноги мои волочились по асфальту. Это меня, видимо, и спасло – слишком уж неестественно я выглядела со стороны, как труп.
 – Эй, мужики! – сказал кто-то, кого я не видела, потому что подошел он сбоку. – Что-то у вас девчонка больно невеселая!
 Мы остановились. Парни поставили меня на землю, но за руки продолжали держать крепко.
 – Какие проблемы, командир? Мы отдыхаем, ты отдыхаешь…
 – А девушка тоже с вами отдыхает?
 – Девушка с нами. Шел бы ты, командир, своей дорогой.
 – Дорога узкая, вы ее что-то всю перегородили.
 – Командир, места всем хватит. Нарываешься?
 – Не, не нарываюсь, просто девушка понравилась. У вас все в порядке, девушка?
 Тут мне наконец удалось развернуться и увидеть его – высокий парень в форме.
 Белая рубашка, черный галстук, фуражка какая-то. Китель на плечи накинут. Моряк, что ли? Меж тем держали меня уже не так крепко, потому что блондин начал готовиться к «серьезному разговору».
 – Я тебе сказал, командир, девушка с нами. Вали отсюда сию секунду, если неприятностей не хочешь…
 – Я не с вами! Не с ними я!
 Я рванулась вперед, к этому моряку, изо всех сил, он поймал меня за руку, перехватил, так что держали меня теперь уже опять двое, и я рвалась между ними, пытаясь освободиться от тех, первых.
 – Отпусти девушку.
 – Сам отпусти!
 Блондин двинулся вперед, получил короткий удар куда-то в грудь, я уже этого толком не видела, второй парень, державший меня за руку, заревел, бросил мою руку и тоже попер на моряка, я кинулась в сторону, наткнулась на третьего парня, стоявшего поодаль в обнимку со своей девицей (девица по-прежнему тупо улыбалась и молчала), отскочила от него и бросилась моряку за спину.
 – Стой там, – сказал моряк, не оборачиваясь, – не дергайся.
 Китель свой он уже отбросил на мостовую, и встал так, чтобы встретить первого, кто полезет. Но блондин все еще кряхтел от удара, пытаясь отдышаться, а второй только «быковал», в драку не лез. Так продолжалось несколько секунд – никто не решался перейти в наступление. И тут раздался голос Коляна, который, оказывается, давно уже был на другой стороне улицы:
 – Пошли. Того не стоит.
 Парень с девушкой немедленно развернулись и двинулись к Коляну, пошатываясь, а эти двое еще чуть постояли, тихо матерясь. Моряк молчал. Наконец и они ушли, Колян явно считался у них главным, драться без него они не хотели.
 Мы остались вдвоем. Моряк поднял китель, отряхнул, обернулся.
 – Ты еще тут? Я думал, убежала уже давно.
 – Нет, что вы…
 – Так ты, может, с ними хотела остаться?
 – Я не хотела… Спасибо вам, не знаю, что бы я делала… Простите, пожалуйста, что так получилось… Спасибо вам огромное!
 – Не за что. Думай, с кем гулять.
 – Как же! Вы же!.. Их же было четверо!.. Вы же могли… Не гуляла я с ними, – наконец в отчаянии сказала я. – Я пришла посмотреть, как мост разводят. Я их не заметила, они сзади подошли!
 – Ну, ясно все. Скажи спасибо, что дешево отделалась.
 – Спасибо!
 – Да не мне спасибо. Это счастливый случай, что я мимо проходил. Домой иди аккуратно. Тебе куда?
 Я молчала. Ни в какую сторону мне было не надо, я собиралась вернуться обратно к Невскому, но туда только что ушла эта компания, и надо было выдумывать другое направление.
 – Домой тебе куда, в какую сторону?
 – Не знаю. Я просто гуляю. То есть я хотела гулять всю ночь, потому что белые ночи…
 – Кто же по Питеру ночью один гулять пойдет?! Белые ночи – это хорошо, но все равно надо с кем-то ходить. Ты что, только сегодня приехала, что ли?
 – Нет, не сегодня. Неделю назад.
 – Ясно. А я думал, ты местная. Хорошо смотришься.
 Это все Люсина юбка, блузка и темнота. Такие высокие, красивые моряки еще никогда не говорили мне, что я хорошо смотрюсь. Но я, наверно, действительно «смотрелась», потому что уходить он не торопился.
 – Что ж, одна так и пойдешь? Нарвешься еще!
 – Я не знаю. Ну в крайнем случае на вокзал пойду. Я там уже ночевала, ничего.
 – Что же ты, всю неделю на вокзале провела?
 – Нет, что вы. В общежитии.
 – И где твое общежитие?
 – Там. На той стороне.
 Я махнула рукой в сторону разведенного моста.
 – Дурочка ты. С той стороны на мост бы и посмотрела.
 – А с той стороны гулять не так интересно. Я еще здесь столько не видела. Жалко же. Ночи светлые, сейчас все видно.
 – Уезжаешь, значит?
 – Нет… Не знаю.
 – Ладно, пошли, расскажешь, что у тебя случилось.
 И мы пошли с ним вдоль набережной, причем он тут же ловко подставил мне локоть, и, поколебавшись секунду, я взяла его под руку.
 – Ну, рассказывай, откуда приехала? Через полчаса я уже рассказала ему все.
 Как зовут, откуда приехала, куда поступала, почему провалилась, что сказала Люся из Пушкина и что я подумала, стоя у Новой Голландии. Про него я успела узнать только, что его зовут Валерий. И я все еще называла его на «вы», с перепугу. Наконец я решилась сама задать вопрос:
 – А вы моряк?
 – Нет. Видно, что не питерская – в форме не разбираешься! Я летчик.
 – Летчик!
 Я задохнулась. Высокий красивый летчик. От бандитов спас, по Питеру со мной гуляет. Валерий… Рассказать, что я гуляла белыми ночами по Питеру с летчиком, – дома никто не поверит. Это моим одноклассницам, в манекенщицы мечтавшим попасть, светило гулять с летчиками, но не мне.
 – Военный?
 – Гражданская авиация! На самолете-то летала когда-нибудь?
 – Нет… Никогда.
 – Ну вот приходи в лучший в мире аэропорт Пулково – покатаю.
 – А можно?!
 – Договоримся. Без проблем. На внутреннем лететь будем – смогу. Ну а за границу – извини, не возьму. Там учет и контроль.
 – А вы и за границу летаете?!
 – Слушай, а что ты все «выкаешь»? Кончай «выкать». Пошли-ка на Марсово…
 И мы пошли на Марсово поле и стояли там у Вечного огня – грелись. По углам грелись еще парочки, и я поняла, что со стороны мы тоже выглядим парой, и загордилась. Не удержавшись, сказала:
 – Как же мне повезло!
 – Это в чем же тебе повезло?
 – Что я вас… То есть тебя… встретила.
 – Это точно, повезло. Только не повезло еще пока. А впрочем – может и повезти…
 Он развернул меня к себе, положил руку на плечо, а другой взял за подбородок и слегка поднял привычным уверенным жестом, и я потянулась туда, к нему, сама. Он смотрел на меня, и я видела, как в его глазах мелькают отблески пламени от Вечного огня. В моих глазах, наверное, так же бегало пламя.
 – А хорошая ты девчонка. Очень даже ничего девчонка. Что, понравился я тебе?
 – Очень…
 Это было не по правилам, я знала, что не по правилам, не полагается женщине так самой говорить, но он же спросил… А потом, мне было так хорошо, так чудесно все это было, все, что уже произошло – и Новая Голландия, и Петропавловка, и кораблик, и развод мостов, и Марсово поле, и белые ночи – все было так немыслимо, что и теперь должно было быть наверняка не по правилам. Я не раздумывала, я не взвешивала, я забыла уже обо всем, что было час назад, а тем более я забыла о том, что было утром, забыла все свои переживания, все огорчения, забыла все – я только смотрела на него и хотела смотреть вечно.
 – Туфли сними.
 Это было как-то уже настолько не по правилам, что я замерла в изумлении. Я просто не понимала, зачем…
 – Что стоишь? Снимай туфли. Потом поймешь.
 Я, совершенно как зачарованная, стараясь не отрывать от него взгляд, путаясь в юбке, начала снимать туфли. Держа их в руках, я встала босыми ногами на газон.
 – С трудом. Но, может быть, проходишь еще…
 – Куда прохожу?
 – У тебя рост какой?
 – 165, кажется.
 – Кажется… Знать надо, ты же женщина… Платья себе как покупаешь?
 – Н-не знаю. А зачем это?
 – Туда меньше 165 не берут.
 – Куда туда?
 В голове моей пронеслись вихрем все те места, куда могли не брать «меньше 165».
 Некоторые из этих мест были настолько чудовищны, что я зажмурилась. Но я уже понимала, что вот сейчас он скажет куда, я пойду туда, куда скажет. Что бы это ни оказалось. Мне очень хотелось пойти с ним, куда угодно.
 – Босая-то не стой, простудишься. А туда только здоровых берут ко всему прочему! На здоровье не жалуешься?
 – Нет.
 – Точно? Сердце, почки, глаза, легкие и прочее?
 И опять взял за подбородок и поднял, как только что, только не так долго уже, смотрел в глаза, гладил по щеке, запустил руку в волосы, и я откинулась на эту руку, и голова моя легла на его большую ладонь, как на подушку. Он смотрел сверху.
 – А ты что, доктор?
 – Я – нет. А там медкомиссия будет – хватит с тебя докторов. Пошли.
 – Прямо сейчас?
 – Не сейчас. Сейчас ночь, а туда только утром можно. В Летний сад пойдем, а там поглядим.
 Мы уходили от Вечного огня, и он обнял меня за плечи.
 – В стюардессы хочешь?
 Я молчала, потому что мне показалось, что я ослышалась.
 – Ну ты же не хочешь из Питера уезжать? Вот и не уезжай. Сейчас как раз в аэрофлотовский колледж набор, на бортпроводников. Кончается уже, надо посмотреть, сколько дней-то еще осталось. Там главное – медкомиссию пройти. Если пройдешь – считай, дело в шляпе. Останешься в Питере, общежитие дадут, кормить будут, все бесплатно, все сама, никого не будешь обременять. Через два года летать станешь. Хочешь?
 – А разве меня возьмут?
 – Возьмут, если медкомиссию пройдешь. Ты же язык знаешь? Пятерку по английскому получила? Ну и отлично, язык – большой плюс. Там собеседование и сочинение, но сочинение это ерунда, никто не смотрит, на собеседовании смотрят только. Это хорошо, что ты с языком – перспектива есть. Международные рейсы.
 – Но как же?..
 – Что «как же»?! Что в педагогический не поступила? Родители заклюют? Учительницей быть прилично, а стюардессой – нет? Фигня это все. Хочешь – иди, не хочешь – никто не неволит, конечно. Я же ради тебя стараюсь…
 – Да нет, что ты!.. Я просто… Ну меня же вряд ли… Ты думаешь, что меня могут взять в стюардессы?!
 Тут он остановился на крутом мостике через какую-то канаву, отстранил меня от себя:
 – Повернись.
 Я послушно повернулась.
 – Все у тебя на месте. Чем у вас голова забита… Кино насмотрелась? Думаешь, в стюардессы идут только – ноги от шеи, зубы от пяток? Смешно. Ты в поезде ездила, проводников видела? Ну и все. Стопудовую бабу, конечно, не возьмут, и рост нужен не меньше 165, потому я и говорю, если пройдешь… Берут девушек приятной внешности, с правильными чертами лица. Главное – здоровье. Знаешь, какие перегрузки?.. Космонавты отдыхают. Думаешь, это так все просто? Пахать надо везде. Или ты не хочешь пахать? Пожалуйста, твое дело – сиди в школе, если поступишь в свой педагогический.
 – Что ты, Валера?! – Я от волнения сама схватила его за руку и первый раз назвала по имени. – Я хочу, хочу пахать, очень хочу! Я даже мечтать не могла!..
 – Ну и отлично. Раз я тебе сказал, что возьмут, значит, возьмут – внешность у тебя вполне приятная, проблем нет. Ну а как медкомиссию пройдешь – это уж от меня не зависит.
 Мы зашли в сад и пошли вдоль маленького пруда, где днем плавали лебеди. Сейчас лебедей не было видно, они спали, в домике, а впереди чернели деревья и меж деревьев белели статуи богинь.
 – Я мечтала, – шептала я, уткнувшись ему в плечо и чуть не подпрыгивая время от времени, потому что мне все казалось, что слова мои не долетают до его уха, так это высоко, – я, правда, мечтала. Я даже в тетрадке девчонкам в школе написала, что хочу быть стюардессой, но они смеялись. Куда тебе, говорили, ты маленькая и некрасивая.
 – А ты девок слушай меньше. Девки всегда друг другу завидуют, из зависти вредят. Так всегда и всюду, где мужиков делят. И у нас так. Так что готовься!
 – А «у нас» – это где?
 – Ну, сперва в колледже. А потом, когда вырастешь, если будешь себя хорошо вести, может быть, возьму тебя к себе в экипаж, если места будут.
 – А я уже выросла!
 – Когда курс закончишь и поумнеешь – там посмотрим. Тебе, кстати, лет-то сколько?
 – Семнадцать.
 – Плохо.
 – Почему плохо? – испугалась я.
 – Потому что берут с восемнадцати… А день рождения у тебя когда?
 – 18 октября.
 – Ладно, не смертельно. Может, и договоримся. Сейчас не то что раньше, когда от желающих отбоя не было. Зарплата маленькая, за границу и так можно попасть, иностранцев тут полно… Летать до октября не надо будет, так что придумаем что-нибудь.
 Я молчала, опьяненная перспективами, его близостью и страхом, что все это в последний момент сорвется – или возраст, или медкомиссия, или экзамены… Но он истолковал мое молчание по-другому.
 – Боишься, что зарплата маленькая?
 – Нет, что ты!..
 Меньше всего в этот момент я думала про зарплату.
 – Не бойся. Дуракам всюду зарплата маленькая. Станешь старше – поумнеешь, без гроша не останешься. Далеко не загадывай.
 Кто знает, что через год будет
 Я в этот момент думала про «возьму тебя к себе в экипаж». Я была готова на все, только бы с ним в один экипаж. Мне в этот момент казалось, что лучше, красивее, умнее, добрее, сильнее его нет человека. Он – тот самый прекрасный принц, о котором я мечтала, как мечтает каждая. Он прилетит на ковре-самолете и заберет меня с собой. Уже прилетел.
 – А ты капитан корабля? – не удержавшись, спросила я.
 – Капитаны в море. В небе – командиры. Первые пилоты. Я пока второй пилот. Налетаю часы, тоже стану первым!
 – Обязательно станешь!
 И я прижалась к нему еще теснее, поскольку мы давно уже сидели на скамейке, рядом с очередной богиней, имя которой даже белой ночью прочитать было невозможно. Мы просидели так еще почти полчаса, рядышком. Мне было хорошо, тепло и не хотелось никуда уходить.
 – Да ты спишь, что ли?
 – Нет, я не сплю, не сплю!..
 – Спишь. Ладно, пойдем, отведу тебя в одно место, переночуешь, а мне все равно уже пора.
 – А почему ты вообще тут шел ночью? Ты из аэропорта, с полета?
 – Почему-почему… Много будешь знать, скоро состаришься. Мне вот сейчас лететь. Ненадолго, до завтра. Сейчас отведу тебя переночевать к Мишке, к нему можно.
 – Так неудобно же!
 – Удобно. Он мой должник, пустит. Из общежития тебя выгоняют?
 – Наверное.
 – Ну вот, если выгонят – поживешь у него, не стесняйся. Мне сегодня в рейс, а завтра утром в десять будешь ждать меня на Литейном проспекте, дом 48. Авиационно-транспортный колледж гражданской авиации. Прямо у входа меня жди и документы не забудь.
 – Хорошо. Я там буду стоять и ждать в десять. Валера, а можно я тебе вопрос задам? Даже два. Только они дурацкие.
 Небо, чуть было не ставшее уже совсем темным, когда мы сидели в Летнем саду, опять начало светлеть. Мы шли куда-то в сторону Мойки, или Грибоедова, или Фонтанки – я в них еще путалась.
 – Задавай.
 – Ты мне сказал про платья, как я их выбираю… А ты знаешь, как выбирают женщинам платья, да? Ты часто их выбираешь?
 – Хочешь, что ли, про штамп в паспорте спросить? Не твоего ума дело. Ты еще не выросла, чтоб такие вопросы задавать. Ну а насчет платьев – летчикам всегда что-то кому-то возить приходится, каждый просит, привези да привези – жене, дочке, теще. Летный состав, в особенности кто за границу летает, давно все размеры выучил и параметры выяснять научился! Ну что, еще вопросы есть?
 – Есть. А почему ты все это для меня делаешь? Нет, ты меня спас, потому что ты благородный, ты смелый, ты просто не мог иначе, я знаю…
 – Много же ты про меня знаешь!
 – Знаю! Я же вижу!
 – Я риск люблю – этого ты еще не знаешь. И не понимаешь. Мужчине риск нужен, опасность, чтобы кровь играла, иначе он не мужчина!
 – Ну я же про это и говорю – что ты смелый и благородный! Я же уже все-все поняла, правда. Но почему вот это – Мишка и колледж в десять утра?
 Остановился, посмотрел на меня еще раз, внимательно. Притянул к себе.
 – Потому что ты мне понравилась.
 И поцеловал. И целовал еще долго-долго. И прекращал целовать, и набирал в грудь воздуха, и начинал целовать снова. И я его целовала. Я первый раз в жизни целовалась по-настоящему.
 За спиной у нас прошел, тяжело ступая, патруль. Кто-то сказал кому-то: «Не наш. Гражданский». А мы все целовались.
 А потом он оторвал меня от себя, посмотрел в мои распахнутые преданные глаза – он так и сказал: «преданные». «Преданно смотришь. Это хорошо. Когда-нибудь пригодится».
 – Маленькая ты еще. А я сегодня добрый. Пожалею тебя сегодня, трогать не стану. Пойдем, отведу тебя к Мишке.
 И мы пошли к Мишке. И на этом все закончилось, тогда.




 Дорога в облака


 – Регина, где моя заколка?
 – Не знаю.
 – Где моя заколка?!
 – Ну что ты кричишь? Не брала я ее, мне-то она зачем. Мне закалывать нечего, я же стриженая…
 – Ах да, черт!..
 – Спроси у Машки, может, она брала. А лучше посмотри под кроватью. У тебя там Клондайк!
 – Язвить научилась… От кого набралась, Соколова? На тебя не похоже. От Валеры своего прекрасного? А, вот она, на тумбочке, под пуховкой. Тьфу ты, вся в пудре…
 Вика собиралась на свидание. А когда она собирается на свидание, к ней лучше не подходить – пух и перья полетят. А на свидания она собирается часто, потому что красавица – жгучая брюнетка с тонкой талией. Дедушка у Вики грузин, и в минуты ярости в ней проглядывает какая-то царица Тамара, что ли, которая в башне сидела. Вика говорит, что ее даже хотели назвать Тамарой, но передумали в последний момент, испугались, «что вырастет». Выросла, конечно, гроза сильной половины человечества – мужики за ней бегали толпами, так, что она даже из лучших могла выбирать кого угодно. Вот она и выбирала. Почти каждый вечер пристально разглядывала нового поклонника и отправляла его восвояси. Вика, воспитанная своей мамой всего лишь чуть менее жестко, чем воспитывал маму дедушка-грузин, была девушкой строгих правил. Она искала настоящую любовь и хорошего мужа. «Что она здесь делает, чего сюда явилась, с такими-то принципами?! – орала периодически на кухне Людмила, пышная блондинка, получившая от Вики однажды отлуп за „безнравственность“. – Шла бы в институт благородных девиц! Водит за собой табун и еще выпендривается! То ей не так и это не эдак, цаца какая!» И Людмила, и Вика представляли собой «классический» тип стюардесс (так, как это видится со стороны, так, как и мне это когда-то виделось), только Людмила – это, если можно так сказать, тип «классический стандартный», а Вика – «классический идеальный». Мужа хотели все, но «не размениваться» позволяли себе красавицы, вроде Вики, и дурочки, вроде меня. Мужики слетались на наш курс, как мухи на мед, и свои, то есть из колледжа, и чужие, откуда угодно – слово «стюардесса» привлекало по-прежнему. Не было такой девушки, у которой за эти уже почти прошедшие два года ни разу не было шанса завести, как тут говорили, «бой-френда». Устоять было трудно.
 – Машка, я тебе в следующий раз не дам джемпер, растянула весь! Ну все, девочки, я пошла. Что надо сказать?
 Вика улыбнулась нам той самой своей улыбкой, которая мужчин сводила с ума и за которую даже женщины готовы были простить ей все.
 – Ни пуха ни пера!
 – К черту!
 Дверь за Викой закрылась, и мы с Машей вздохнули с облегчением. В комнате был бардак. Шкафы открыты, ящики выдвинуты, сумки на полу – теперь надо было как-то это все раскидать, чтобы жить дальше. Стремительная Вика всегда оставляла за собой бардак, но мы с Машей не обижались – мы любили Вику, несмотря на крики, вечно раскрытые шкафы и рассказы о поклонниках, которые других однокурсниц зачастую приводили в бешенство. Мы считали, что с Викой нам повезло. Еще бы не повезло, если мы сами приложили столько усилий, чтобы жить в одной комнате!
 На первом курсе все было иначе. Маша, тихая девушка из Карелии, жила с Людмилой, известной своим склочным характером и склонностью к мелким подлостям, и со Светкой-питерской, у которой родители-алкоголики продали квартиру и съехали в какую-то деревню, так что сама она, оставшись без жилья и без прописки, пошла туда, где общагу давали; и туда-то ее с трудом приняли – выплакала. Светка искала мужа, какого угодно, лишь бы с квартирой, хотя бы с комнатой, да хоть только с пропиской, на худой конец и это было очень утомительно, потому что вместо мужей с квартирой ей вечно попадались мужики, которым негде было переночевать. А я жила с Галей (она была откуда-то из Тверской области), злее которой на всем нашем курсе найти было трудно, и с питерской Олей, про которую с самого начала говорили, что она какая-то «мутная», и которую в конце концов выгнали: формально – за воровство, а на самом деле – за то, что она наркотики употребляла, как выяснилось. У нас это была редкость – медкомиссия каждые полгода все-таки. У нас пили водку, ликеры и антидепрессанты, но не кололись, не нюхали и даже сигарет почти не курили – потеряешь здоровье, не видать работы, как своих ушей.
 Но Олю выгнали уже после того, как мы стали жить с Викой – после первых зимних каникул. У Вики в комнате намечалась рокировка в связи не с печальными, а радостными событиями: ее соседки практически одновременно вышли замуж, одна за питерского парня, к которому и переехала, а другая – за бывшего одноклассника. Уехала домой на каникулы и обратно не вернулась – позвонила, сказала, что к черту этот колледж, она выходит замуж там, дома, и строгий муж ее ни в какие стюардессы больше не отпустит. И тогда мы с Машей, не сговариваясь, каждая сама по себе, пришли к Вике и попросились к ней жить.
 Я лично терпела долго – и Олю, и Галю. Но в конце концов не вынесла. Я же Весы – могу быть гибкой, почти гуттаперчевой, но уж если что решила, стою на своем. Решила, что жить с ними больше не буду – лучше уж попытаться снять где-нибудь в городе комнату, даже если придется работать по ночам посудомойкой.
 Вика согласилась пустить нас к себе и потом еще три дня, сверкая грозными грузинскими очами, боролась за нас с комендантом, считавшим, что это не мы, а Вика хочет заполучить себе удобных соседок, что было абсолютным бредом, ибо Вика смогла бы выжить с кем угодно – никому не дала бы спуску. Так что с тех пор мы жили с Викой в мире и согласии, вместе ели, чай пили, занимались, играли в допотопный морской бой, за неимением всяких «тетрисов», обменивались кофтами и губной помадой и страдали только тогда, когда Вика собиралась на свидания. Ну что не сделаешь ради хороших отношений, можно было и пострадать раз в день.
 – Чай пить будем? – спросила я, задвинув под кровать последнюю сумку и прикрыв Викину растерзанную постель. Зайдет комендант, увидит, крику не оберешься.
 – Нет, не будем. Ты давай конспект пиши, а я пока повяжу. – И Маша взялась за спицы.
 У нас было разделение труда – во всех сферах. Маша вязала кофточки на продажу – зарабатывала на чай и другие мелкие радости, Вика умела филигранно гладить блузки, делать прически и вообще придавать нам божеский вид, я, как самая усидчивая, отвечала за конспекты и прочее, в особенности по техническим дисциплинам, где надо было корпеть над схемами. Особых талантов не требовалось, главное – выписать и вызубрить. Готовились к госэкзаменам, на которых нужно было отчитаться за все, чему нас учили два года. Вот выписать – это по моей части, ну а вызубрить – это нас еще ожидало, бессонными ночами. Сдавать нужно было «до фига и больше». Самый страшный экзамен в этом смысле был по устройству самолетов, или, для краткости, просто «техника». Я взяла новый лист и принялась за очередной раздел: Модификации «Ту-154М». Технические характеристики. Пассажировместимость – 164 -180. Диаметр фюзеляжа – 3,8 м . Длина -48 м . Размах крыла – 37,5 м . Высота – 11,4 м . Максимальная взлетная масса – 104 т. Коммерческая нагрузка – 18 т. Крейсерская скорость – 850 – 900 км/ч . Дальность полета – 4000 км , и так далее, и так далее, вплоть до последнего винтика. Кто же мог предположить, когда мы поступали, что надо будет знать досконально все «суда», на которых «Аэрофлот» осуществляет пассажирские перевозки. А я еще удивлялась, чему учиться так долго. Некоторые девчонки, увидев на первом курсе расписание занятий, впали в панику. Пришлось вспомнить, что, в конце концов, у меня тетя инженер, отец токарь и брат автослесарь, так что паниковать при виде любой железяки мне не положено. Да и не так уж это сложно оказалось на самом-то деле. Как сказал нам на первом занятии списанный на землю по болезни «первый пилот Аэрофлота» Борис Григорьевич Суров: «Когда появились первые „этажерки“, девочки, их швейными машинками называли. Вы же со швейной машинкой сумеете справиться? И с этим разберетесь». И стал объяснять нам, где у самолета хвост, а где фюзеляж и почему он не падает, когда летит, хотя для этого у нас еще был и курс физики, «чтобы сами не боялись и пассажирам знали, что отвечать». Аэрофлотовский колледж был старый, государственный, не чета каким-нибудь новым краткосрочным курсам, для которых у наших преподавателей слова доброго не находилось, учили тут основательно. Правда, после курса физики, кое-кто стал бояться еще больше.
 Поступила я легко – все оказалось так, как и сказал Валера, медкомиссия – самое страшное. Но и тут я прошла: пережила все анализы, справки, поход к наркологу и унизительный визит к гинекологу. Меня признали годной, дали тест по английскому, с которым я легко справилась, спросили, понимаю ли я, куда и зачем я поступаю, сказали, что учеба будет трудной, а работа – важной и ответственной… Все как положено, как и везде, кроме отбора по внешности, который, конечно, был, но, что самое странное для меня, к внешности у них претензий не возникло. Все, как сказал Валера.
 В ту первую ночь я действительно переночевала у Миши, а потом вернулась в пед за документами и вещами. Люся закатила мне скандал: ругала, что я убежала, все бросила, ночевать не пришла, переживали все из-за меня, думали, может, топиться побежала… Но у них, оставшихся, на носу был экзамен по русскому, так что Люся второпях выслушала мои объяснения про колледж и рукой махнула: «Тебе жить!» А когда я на следующий день, уже встретившись с Валерой, уже подав документы в колледж и расставшись с ним (я сдерживала слезы, но старалась не показывать виду – ему было не до меня, пришел, подвел к нужной двери, поговорил с кем-то в приемной комиссии, на том спасибо), пришла по старой памяти к ним на экзамен, узнать, чем дело кончилось, – Люся уже поступила. На радостях она вновь предложила мне пожить в Пушкине, если надо, потому что родители у нее все равно уезжали на Юг на целый месяц, она оставалась одна и проблем не было. Для меня это был выход: я не стала звонить родителям, просить денег, а перебравшись в Пушкин и убедившись, что в колледж я прошла и «начало занятий – 1 сентября», попыталась решить все проблемы самостоятельно. Я и так не знала, что мне сказать дома, как признаться, что я не поступила в институт, а тем более, что я пошла в колледж. Что скажет отец, лучше было даже не представлять, но вот что подумает тетя Зина… Короче, я решила пока ничего никому не говорить и назад не возвращаться. Придумала себе отмазку в виде долгих экзаменов и ожидания зачисления, а сама пошла искать работу – надо же было на что-то жить. Я еще никогда нигде не работала, трудовой книжки у меня не было, но чтобы проработать месяц до сентября, она ведь и не так уж нужна? Главное – чтобы деньги выплачивали сразу. И, потыркавшись два дня по городу, я набралась храбрости, подошла к женщине, сидевший за прилавком с газетами, поговорила, вечером подошла к бригадиру, вышла первый день на работу бесплатно, а со следующего дня работала уже сама и каждый вечер уносила с собой процент от выручки -немного, но хоть что-то, на еду хватит. Я даже откладывала, сколько могла, не шиковала, никуда не ходила – мне надо было еще оплатить в сентябре форму, без формы в колледже было нельзя. Ну разве что ходила по магазинам – но как в музей, посмотреть. Весь Питер ездил тогда в Гостиный двор – и я туда тоже приезжала, бродила, примеряла даже кое-что, набравшись храбрости, охала, ахала, разглядывала чайники, микроволновки, фены для укладки, диковинные еще тогда электрические эпиляторы, баночки с волшебными кремами, украшения. Все это была другая жизнь, как в сказке, я на самом деле с ней не соприкасалась, она была отдельно от меня – как за стеклом или за границей. Себе я один раз «фенечку» купила кожаную – у какого-то длинноволосого молодого человека, разложившего свой товар на ступеньках. А колечка, так необходимого мне по мнению Люси, у меня не было – с колечком предлагалось обождать до лучших времен.
 Проработав неделю и поняв, что пока все в порядке, я позвонила тете Зине и, набрав в грудь воздуху, соврала. «Врать не надо по телефону!» – фраза, которую я навсегда запомнила из ненавистного Булгакова. Но что поделать, если врать в данной ситуации можно было только по телефону! Я сказала, что поступила (вранье), что потратила деньги и мне не на что вернуться (почти правда), что я нашла жилье и работу (правда) и что домой возвращаться не буду, из экономии. И пусть лучше попробуют как-нибудь передать мне теплые вещи – поездом, с проводником. Мне поверили, и я осталась в Питере. А в сентябре – перетащила вещи в общежитие, надела форму и начала учиться.
 Гоняли нас порядочно: устройство самолетов, аварийно-спасательное оборудование, правила перевозок, в том числе взрывоопасных грузов, оформление документов, система оплаты багажа, география, право, английский язык, психология, этикет, медицинская подготовка – первая помощь в любых возможных ситуациях вплоть до родов, уколы, искусственное дыхание, перевязки, отработка действий в нештатных ситуациях, практические занятия – практики было вдоволь. Нас учили накрывать и подавать, разливать вино и катать тележку, определять, кому из пассажиров что нужно предложить, правильно ходить по трапу – по сто раз туда и обратно, надевать и снимать жилеты и маски, самое главное – правильно это объяснять. Устраивали ролевые игры – спасение пассажиров на воде, на плотах, действия при пожаре, пьяный в салоне, террористы на борту… Гоняли на тренажерах – перегрузки, центрифуги, не так, конечно, как у пилотов, но почти, и вообще физкультура три раза в неделю, форму поддерживать. Учили ходить по подиуму, «дефилировать», учили визажу, правильно причесываться и одеваться, правильно улыбаться, правильно здороваться и прочее, прочее, прочее. Получилось, что, хотя я и не попала в манекенщицы, но многому из того, что они должны уметь, меня научили. А Инна Владимировна, завуч по практической работе, говорила нам, что после такой подготовки нас возьмут куда угодно – официантками в дорогой ресторан, на ресепшн в банк или в большую фирму, администратором в салон или даже управляющей в гостиницу – это были веяния времени и, кажется, многие студентки на это и надеялись. Летать хотели далеко не все.
 Но я хотела летать. И виноват в этом был, разумеется, Валера.
 Валеру я нашла в Пулково – не сразу, но нашла. У меня не было даже его телефона, и Миша, у которого я ночевала, мне его не дал, только фамилию сказал. Так что, поступив в колледж, я почти неделю протолкалась в аэропорту, приезжая туда после окончания рабочего дня, прежде чем все выяснила, вычислила, научилась просачиваться в летный сектор и сумела наконец поймать его на посадке. Он поразился моему упрямству.
 – Ты как сюда попала?
 – Тебя искала.
 – Да сюда же не пускают!
 – Меня пустили.
 – Ну ты даешь! Что, неужели не поступила?
 – Поступила. С сентября занятия.
 – Ну поздравляю. Молодец. Вырастешь – летать будешь.
 – А сейчас?
 – Что – сейчас?
 – Летать. Помнишь, ты меня обещал прокатить? Я же никогда еще не летала.
 Тут я набралась храбрости и добавила, пытаясь шутить:
 – Может, я профнепригодная.
 – Профнепригодных не берут. Пригодная ты. Только прокатить я тебя сейчас не смогу.
 – Хорошо. Можно не сейчас. А когда?
 – А ты настойчивая… И ты вот за этим пришла?
 – Я пришла тебя поблагодарить.
 – Ну давай, благодари, только быстро – мне через пять минут на борту надо быть.
 – Валера, спасибо тебе большое, ты мне очень помог. Без тебя бы я пропала – и тогда, ночью, и потом. Спасибо тебе за колледж, большое.
 – Большое пожалуйста.
 – А еще я очень хотела бы с тобой полететь.
 – Когда вырастешь. И все остальное – тоже когда вырастешь. Все, пока! Расти большая, а там посмотрим!
 Он мне махнул и пошел на поле, к дверям, туда, где стояла высокая и недоступная женщина в белой блузке и, кажется, не слишком одобрительно на меня глядела. Я не услышала, а скорее угадала возможный диалог: «Это кто ж такая? – А, так, девчонка. В колледж устраивал. Пошли, пошли!» И они ушли к самолету, прекрасные, холодные, недоступные, как в фильме «Мимино», который я посмотрела уже у Люси на видео – почему-то я его никогда раньше не видела. Фильм был про летчика-грузина, который влюбился в стюардессу, а она ему отказала, потому что он летал в «малой авиации». Летчик был совершенно не похож на Валеру. Валера был другой, совсем другой, уверенный в себе и сильный. Скорее уж я была похожа на этого летчика.
 И вот так с тех пор и сложилось – Валера проходил по полю в обществе других пилотов, других, недоступных взрослых женщин, других… Он всегда был в обществе других, мне оставалось только ждать. Я являлась в Пулково регулярно, раз в неделю или даже реже, чтобы не раздражать. Приходила помахать ему, когда он улетал или возвращался. Меня уже знал весь аэропорт, я уже слетала «за компанию», и не один раз – только не с ним. И я все уже про него знала – знала, что от женщин у него отбоя нет, что он «классный парень и страшный бабник», знала, что он любит высоких блондинок (мне до высокой блондинки – как до Эвереста, я даже один раз решила покраситься, но потом поняла, как глупо это будет выглядеть, и не стала), знала, как зовут его «постоянную» подругу, и знала даже, к кому и куда он ходил той ночью, когда встретил меня на набережной, догадалась. У меня было море информации – не было только Валеры. Он смеялся надо мной в открытую и никогда больше не брал меня за подбородок и не смотрел мне в глаза так, как тогда. Что нашло на него той ночью, не знаю – я была явно не в его вкусе. А про меня всем – всему его экипажу, всему коллежду и половине персонала аэропорта – было известно, что я за ним «бегаю». Надо мной подшучивали, меня жалели, ко мне подкатывались и предлагали «заменить», но я не соглашалась ни на какие замены. Я его любила, а значит, никакие варианты просто не приходили мне в голову. Другим это подходит – мне нет. Весы, прочитала я в каком-то очередном газетном гороскопе, в любви надежны, спокойны и методично добиваются своей цели. Может быть, это потому, что я Весы, – а может быть, и нет. Может быть, если бы я знала, что у меня не осталось никаких надежд… Но я верила – сколько бы он ни смотрел сейчас сквозь меня, я помнила нашу первую ночь, его тогдашнее «возьму к себе в экипаж». Пока он просто не мог еще взять меня в экипаж – а значит, не все потеряно.
 На курсе у меня была стойкая репутация дуры, которая при таком-то выборе таскается за одним единственным летчиком – и причем без взаимности. За эти два года у меня с ним ничего не было, и ни с кем не было. Я получила прозвище «непорочная дева» и так с этим прозвищем и жила, в компании не менее непорочной, разборчивой Вики, в непорочность которой никто не верил, но ей на это было наплевать, и Маши, у которой тоже была еще на первом курсе «единственная любовь», закончившаяся слезами и абортом, – Маша была такой же наивной дурой, как и я, но тот, кого она выбрала, оказался менее разборчив во всех отношениях. Так что теперь, когда все уже кончилось, потому что с ребенком она никому не была нужна, Маша, переживавшая все с глухим отчаянием и кусавшая себе по ночам зубами руки так, что оставались следы, решила, что мужчин в ее жизни быть более не должно. У нас была тихая «девическая» светелка: Маша вязала, я мечтала о Валере, а Вика, возвращаясь со свидания, разносила в пух и прах очередного кавалера – и мы дружно ржали.
 А в остальном, если не считать Валеры, все было в порядке. Училась я хорошо, учиться мне было даже интересно – не скучно по крайней мере. С деньгами я худо-бедно разобралась. Первый год сидела по воскресеньям за тем же столиком с газетами, договорилась со старой сменщицей, а летом домой не поехала, пошла по примеру многих наших девчонок в официантки – на корабль-ресторан, стоявший неподалеку от Зимнего и иногда отправлявшийся в плавание, когда был большой банкет. Заработала хоть на что-то и потом еще иногда подрабатывала – звали. Но все бросить, на все забить и каждый вечер зарабатывать деньги я не хотела, да и вообще не хотела в официантки. Конечно, меня мучила мысль о маме и тете Зине, я знала, что даже деньги, собранные мне на дорогу, приходилось еще долго и упорно выплачивать, я знала, что должна думать о них, но только зарабатывать деньги я не могла. Я была одна, я была без Валеры. Зато я гуляла по городу, изучала все углы, ходила в Эрмитаж (первый раз меня отвела туда Люся, и я прониклась, хотя у нас в городе даже картинной галереи не было), забиралась на галерку в театр – в театр я вообще первый раз тут попала и совершенно обалдела от императорской роскоши Александринки, а потом и до Мариинки добралась, познакомилась у касс с девочками, страдающими по балетным артистам, и иногда ходила с ними на спектакли. В балете мне, как это ни странно, больше всего нравилась музыка, артистов я одного от другого не отличала, что происходит на сцене, понимала плохо, не говорят же ничего. Музыку я слушала, сидя почти под самым потолком, почти ничего не видя, но уносясь в какой-то иной мир, почти как в небо. Там, в этом ином мире, в этих грезах, были только какие-то смутные мечты – там не было общежития, однокурсников, родителей, училища, даже аэропорта «Пулково», но Валера там был.
 И когда однажды приехал на гастроли Большой, привез «Жизель», где, если я правильно поняла, крестьянская девушка влюбилась в принца, он ее бросил, она утопилась и превратилась в русалку, как у Пушкина, – я даже заплакала на спектакле, так мне стало горько, ведь все это было похоже на мою историю, хотя меня еще никто не бросал и я все еще надеялась на лучшее.
 А еще я однажды зимой нашла себе самый настоящий клуб. Недалеко от нашего общежития был Дом культуры, обветшавший, облупившийся, черно-серый от грязи, впрочем, таким тогда было большинство домов, то ли водников, то ли литейщиков, то ли вагоноремонтников, я так и не поняла, но какая-то мужская специальность. Тем не менее на афише, мимо которой я проходила каждый день, был список исключительно «женских» кружков – вязание, макраме, кройка и шитье, бальные танцы. Одно время даже думала, не записаться ли мне на танцы, но раздумала – хватит с меня «дефиле», да и времени нет. А на самом деле просто на танцы ходить – хоть на бальные, хоть на какие – это значит мужика искать. Девчонки у нас не вылезали с дискотек, бегали куда только могли. Но я-то искать мужика не хотела, я была упорная и упрямая, а потому послала мысль об этих самых танцах куда подальше.
 Но как-то получилось раз, что я пошла в сберкассу – меня Татьяна с нашего курса попросила квитанции оплатить. Татьяна была питерская и жила дома, с матерью-пенсионеркой, рвалась на части в поисках работы, ничего не успевала, а за квартиру платить надо. Вот она и попросила меня сходить вместо нее в сберкассу, потому что ей сразу после занятий надо было бежать на очередную халтуру. Я пошла – все равно по дороге, а там технический перерыв, «компьютеры зависли». И когда отвиснут, неизвестно – то ли через десять минут, то ли через час. Если бы не Татьяна, плюнула бы я на этот перерыв и побежала в общежитие, но я клятвенно обещала, потому что у нее был последний день, дальше набегала какая-то пеня (сама я так и не научилась в этом разбираться, дома с квитанциями всегда возилась мама). И я решила не уходить, зашла погреться в этот самый ДК – открыто было.
 Там было пусто и пыльно. В гардеробе не висело ни одного пальто, наверное, потому, что внутри не топили и если кто и был в этом пустом здании, то все сидели одетые. Я бродила вдоль стендов с наглядной агитацией, вглядывалась в полутьме в лица рабочих в синих спецовках и так дошла до угла, за которым обнаружилась приоткрытая дверь в освещенную комнату. Я не выдержала и заглянула. Что-то похожее на школьный класс, сдвинутые парты, в одном углу – три девушки в пальто, сгрудившиеся у стола, за которым сидела симпатичная черноволосая дама в очках. Она увидела меня первой и, не дав мне юркнуть обратно за дверь, дружелюбно улыбнулась: «Заходи, деточка!» Так я познакомилась с Эльгой Карловной и стала иногда «заходить» – просто так, погреться и попить чаю, послушать и поговорить. Это был астрологический кружок, добавившийся к курсам макраме и икебаны. В обычной жизни Эльга Карловна была, кажется, преподавательницей химии, но поскольку одной химией в наше время не проживешь, «а торговать на рынке я уже стара», как сказала она нам однажды, Эльга Карловна взялась за астрологию, которой увлекалась уже лет десять. Она со смехом рассказывала нам, как чуть было не стала гадалкой с патентом, но, пообщавшись несколько раз с «клиентами», решила, что это не для нее. «И тут меня посетила мысль, девочки! Зачем искать кого-то одного, кто хочет услышать то, что хочет, и ни на что иное не согласен? Не лучше ли за то же самое время охватить как можно больше людей, действительно нуждающихся в добром совете и в том, чтобы им открыли новые горизонты? И тогда я стала искать вас, девочки, и нашла!»
 Она была хорошая тетка, умела увлечь нас своими рассказами, желала нам только добра – и, пожалуй, с ее помощью мне удалось действительно кое в чем разобраться. Когда я два месяца спустя, вернувшись домой на зимние каникулы, рассказала про Эльгу Карловну тете Зине, она тяжко вздохнула и не смогла удержаться от восклицания, что все-таки не такой судьбы мне хотела и надеялась, что я поступлю в институт и смогу получить общество молодых и горячих, ищущих и дерзающих, общество, дух которого будет несколько отличаться от того, что я нашла у Эльги Карловны. Меж тем именно Эльга Карловна убедила меня рассказать все тете Зине: я боялась ехать домой и готова была безвылазно сидеть в Питере, только чтобы ни в чем не признаваться. Эльга Карловна, постоянно говоря о том, как влияние Луны сказывается на силе и могуществе моего знака этой зимой и как мой индивидуальный гороскоп, который мы все вместе должны были составить для меня под ее чутким руководством, непременно покажет, какая я недюжинная натура, между делом убеждала меня, что «не надо врать по телефону»… Наши девчонки, которых в кружке в разное время было человек пять-десять, а то и двенадцать, так привыкли приходить к ней со своими проблемами, что зачастую разговоры о звездах мы начинали, только обсудив проблемы более насущные: как помирить кого-то с парнем, что надеть на праздничный вечер, надо ли соглашаться ехать праздновать Новый год на дачу, стоит ли говорить родителям правду… Вот насчет правды и мы с ней поговорили, разговор этот закончился тем, что я поехала-таки домой, объяснилась с тетей Зиной, а потом уже мы вместе сказали все маме. Тетя Зина кусала губы и успокаивала себя Эрмитажем и Мариинкой, мама сперва страшно испугалась, как бы я не попала в плохую компанию, а проще всего оказалось с папой – он сперва начал кричать по привычке, а потом вдруг резко сменил тон и стал говорить о моем выборе даже с каким-то уважением. Кажется, в его голове сложилась неожиданная для меня картина. Я не пошла по стопам тети Зины, задаваки и вертихвостки, а пошла все-таки «в него», пошла туда, где я быстро начну работать и зарабатывать деньги, буду «пахать» и не стану тыкать в нос ему, отцу, своей ученостью. Он был доволен. Хотя и ругался по-прежнему, и шпынял меня по мелочам, но это уже было скорее соблюдением привычных правил игры, чем всерьез, внимание на это можно было уже не обращать.
 Так что семейный мир был восстановлен, вранье прекращено, а одноклассников своих я уже не боялась. Да и не видела их, почти все разбежались кто куда, учиться или работать, встретила только девчонку из соседнего подъезда, учившуюся в параллельном классе, пофорсила перед ней в меру, рассказывая о том, каких высот я достигла, попыталась узнать, что стало с Альчук, и узнала только, что она действительно уехала в Москву – больше о ней никто ничего не знал. И Светку Острецову из той самой мерзкой компании встретила – Светка как-то изменилась, стала даже более мягкой, «обабилась» – но сразу вцепилась в меня с расспросами о шмотках, прическах, о том, что сейчас модно в столицах слушать и на какие дискотеки, в какие клубы я хожу. Надо было бы конечно послать Светку, натерпелась я от нее в свое время достаточно – но ругаться мне не хотелось, да и за эти полтора года в Питере, в колледже, в Пулково и за прилавком у Гостиного двора, я стала спокойнее и увереннее – что мне теперь наезжать на Светку? С дискотеками, ввиду своего равнодушия к ним, я ей мало могла помочь, а про шмотки… ну рассказала я ей, что могла, что в магазинах и на улице видела – самой-то мне сильно хвастаться тоже было нечем. Она все порывалась устроить вечеринку в честь моего приезда – но я представила себя в компании Ленки и Машки – и сбежала под благовидным предлогом.
 А в последний день наткнулась на троих наших парней, в том числе Смыкова; никуда они не поступили: кто-то пошел в училище, а кто-то просто так шлялся без работы. Они позубоскалили по поводу того, что все стюардессы – проститутки, но я-то уже через все это в Питере прошла, мне такие слова были уже как с гуся вода, я знала, что это не так – и точка. Интереснее было другое – они тоже явно смотрели на меня уже иначе, оскорбляли и подлизывались одновременно, они тоже «подкатывались» – и тут я тоже могла выбирать, хотя они-то знали меня с первого класса, не слишком я изменилась за это время. Но и тут выбирать я не хотела, о чем сказала даже не сама, а, как ни странно, Смыков:
 – Высоко взлетела, Соколова! Нашла себе небось там какого-нибудь летчика… Ему даешь, а нам не дашь, побрезгуешь!
 «Нашла, нашла я себе там летчика. Только он там, в небе, а я пока на земле… »
 Вика вернулась на сей раз рано, еще засветло – мы даже удивились. И на наши вопросы ответила:
 – А, девчонки, полный отстой! Время жалко тратить. Вон нам еще всего сколько готовить надо – Регина головы не поднимает. Завязывать надо с мужиками – экзамены на носу. Вот скоро стажировка начнется, там поглядим на пилотов!
 Стажировка начиналась через неделю: два месяца будем летать, как большие. А потом экзамены, госкомиссия, и все, свободное плавание. Распределения теперь не было: кого захотят взять в «Аэрофлот» – тех возьмут, а кого не возьмут – ищите работу сами. Те, кого не брали, ехали в Новосибирск, в Башкирию, даже на Украину. Некоторые мечтали о «Люфтганзе», но это были совершенно пустые мечты, в «Люфтганзу» наших не брали никогда.
 Тут к нам в комнату влетела Любка Казак, краснощекая разбитная девчонка из Краснодара. Мы с ней летом работали вместе в ресторане, и если надо было, и сейчас ходили туда в паре.
 – Регина! Завтра! На весь день работа есть!
 – Почему на весь день? На вечер!
 – Нет, не на вечер, в том-то и дело, на весь день! Навигация уже открылась, поплывем! Большой банкет, гуляет кто-то – то ли фирма, то ли бандиты! Платят бешеные бабки, народу надо много. Ну и чаевые, как обычно.
 – Люба, ну завтра же воскресенье.
 – Ну и что?
 – Как что… Ну у меня же прыжки, ты же знаешь. Давай вечером, вечером я приду.
 – Да не надо им вечером, вечером они уже черт знает где будут – все, поздно, только на весь день. Да дались тебе эти прыжки, подумаешь, пропустишь один раз! Ты что, каждый день с самолета падать собираешься?!
 – Люба, нет. Даже и не проси. Завтра я пас. Возьми кого-нибудь другого.
 – Да не могу я другого!.. Там же такая клиентура! Они хотят своих, проверенных! Дура ты, Соколова, ты же так место упустишь – найдут замену, потом не позовут!
 – Не могу. Все, вопрос закрыт. Людмилу позови.
 – Да нет же ее! Господи, кого искать-то…
 Любка унеслась, а в комнате повисла тишина. Неловкая пауза. Потом Вика осторожно сказала:
 – Регин, а, Регин…
 – Что?
 – А может, сходить? Тебе же на практику сейчас идти не в чем. Ну надо же хоть пару блузок новых. А лучше – костюм.
 – Форма есть.
 – Форма формой, а костюм нужен, ты же понимаешь. А тут как раз деньги, и все купили бы сразу, я тебе в случае чего еще из своих дам. Ну правда, пропустишь один раз, ничего страшного не случится.
 – Нет, девочки, не пропущу. Не хочу я пропускать. Ну когда я его еще увижу! Ну хоть вы-то меня не мучайте…
 И я плюхнулась на постель и отвернулась к стенке – реветь. Маша пошла ставить чайник, а Вика подсела ко мне и принялась осторожно гладить по плечу:
 – Ну ладно, все, не плачь, успокойся! Тебе еще завтра прыгать, тебе нельзя силы тратить…
 А я глотала слезы и думала о том, как я завтра приду на аэродром, надену комбинезон, парашют, шлем и пойду на поле, где уже будут стоять мужчины, и среди них – Валера. И о том, что на завтра мне обещан прыжок в паре, и о том, что, может быть, мне удастся прыгнуть вместе с Валерой.




 Я летаю!


 На втором курсе уже, осенью, я вдруг узнала, что Валера по старой памяти ходит тренироваться в аэроклуб – прыгает с парашютом. Я бросилась туда со всех ног, и вот тут меня ждал облом. Не взяли. Если честно, поначалу я даже и не думала идти туда. Думала, запишусь, буду ходить на занятия, а главное -буду рядом с Валерой. Ни о каких прыжках я тогда даже не мечтала. Но от меня небрежно отмахнулись, как от ни на что не годной вещи. И тут как будто что-то во мне щелкнуло. Ах, не хотите меня брать, а все равно придется. Не хотел тренер меня брать – молчал, ругался, плевался, говорил, что это не для девчонок… И что групп для начинающих нет. И что деньги надо платить, потому что я «чужая» (как-то странно получалось, что кому-то можно бесплатно, а кому-то – нет, в зависимости то ли от района, то ли от места работы, то ли еще от чего). И что нет комбинезона, парашюта, мест на тренажерах и времени, чтобы заниматься такой ерундой – тренировать девку, которой в голову пришла очередная блажь. «Завтра же удерешь, за материну юбку спрячешься, потому что больно и тяжело! А не завтра, так через два месяца, а мне работать надо с людьми, которые знают, чего хотят!» И никакие уговоры, никакие ссылки на то, что я будущая стюардесса, что мне это в жизни может пригодиться, что я хочу летать и так далее, и так далее, не помогали. Мест действительно было мало, времени действительно тоже. Экстремальный спорт, которым раньше занималось малое количество желающих из числа обыкновенных мальчишек, начал привлекать людей с деньгами, тех, которые мальчишками не успели хлебнуть романтики, а сейчас захотели. Так что зачастую и правда все было занято, и инструктор учил обращаться с парашютами толстых мужиков или накачанных парней, у которых из-за пазухи торчали пистолеты, а иногда и их женщин – худощавых блондинок.
 Но группы были. Были, несмотря ни на что, и Валера прыгал с группой, с которой он тренировался с самого детства. Он и в авиацию, оказывается, пошел после этого самого аэроклуба. Только вот женщин в этих группах практически не было, точнее, было всего две – профессиональная спортсменка в возрасте, уже уходившая из большого спорта и использовавшая клуб как базу для поддержания формы, старая знакомая тренера, и еще одна молодая, очень угрюмая, мужеподобная, тренировавшаяся тут со школы, к ней тренер явно благоволил, и расположение его проявлялось именно в том, что он не делал никакой разницы между ею и мужчинами – так же материл ее за любое неправильное действие, как и всех. Я никогда не занималась спортом, и для меня все эти отношения были в новинку.
 В другие клубы, которых в Питере было, слава богу, несколько, женщин принимали, и иногда даже довольно охотно. Вот туда меня и гнал тренер: «Иди, иди, к Ковалеву иди, к Лошенко иди, мне ты тут не нужна!» – но я, разумеется, никуда идти не хотела, мне же и нужно было сюда, потому что Валера здесь. Самому Валере я поначалу ничего не сказала, хотела поступить сама и явиться неожиданно. Но в конце концов он меня увидел у ангара, ожидающую очередного разговора с тренером.
 – Опять ты! Вездесущая! Что на этот раз? У меня язык прилип к небу. Со столькими разными людьми я уже научилась разговаривать за это время – только не с ним. Но делать-то нечего.
 – Извини. Я все время попадаюсь на дороге, я знаю. Но я не к тебе, я к Полторацкому. Опять проситься пришла.
 – Прыгать хочешь?
 – Хочу. Нам в колледже посоветовали, как допподготовку, – соврала я наконец.
 – Советчики. Что советуют, обеспечивать надо. Что, базы у них своей нет, конечно?
 – Нет. Но я очень хочу.
 – Ты вообще много чего хочешь, как я погляжу.
 – Ну что поделаешь, Валера, – такая уж я уродилась.
 Весь это разговор был, конечно, совсем про другое, не про прыжки и не про подготовку, и это он понимал. Я сказала, что «уродилась», и отвернулась от него, чтобы не видеть и чтобы не просить больше глазами. Он понял и сказал мне в спину:
 – Не могу. Не могу сейчас. Потом поймешь почему. И даже здесь попросить за тебя не могу. Полторацкий мне голову оторвет, из клуба выгонит, если за женщину просить стану. Это тебе не колледж.
 – Почему выгонит?
 – Иваныч женщин не берет. Из принципа. Считает, что это плохо влияет… В общем, не хочет он с женщинами работать – и из-за себя, и из-за нас. Светка – исключение, ее как женщину не воспринимает никто и никогда не воспринимал. Вот он сейчас придет, увидит, что я с тобой говорю, – и все. Полетят клочки по закоулочкам, будет мне первое предупреждение, а второго у него не бывает. Погонит, правду говорю. У него условие – чтобы без баб. А у меня и так репутация…
 – Знаю я твою репутацию, – сказала я вдруг так резко, как никогда себе не позволяла. – Ладно, отойди и не светись. Меня он знает, я не первый раз прихожу…
 В этот момент я вдруг на несколько секунд почувствовала себя сильнее его. Это было новое ощущение, такое странное, что я даже постаралась забыть его как можно скорее. Я не хотела быть сильнее его – я хотела быть слабее, а он – чтобы был сильным. А еще я почувствовала, что не все потеряно – что вот тут, на несколько минут, когда мы были одни, он вновь смотрел на меня почти так, как тогда ночью. Даже как-то иначе, определенно иначе. Он был ближе, чем когда бы то ни было. И я так захотела повторения хотя бы этого разговора, что взялась за дело с удвоенной энергией.
 И победила. Два месяца ушло у меня на осаду Михаила Ивановича Полторацкого, и крепость пала. Встретив меня в очередной раз у ангара, Полторацкий тяжко вздохнул, длинно и заковыристо выматерил меня, посмотрел на реакцию – реакции не было, я так же стояла и ждала продолжения разговора – и погнал на тренажеры. Соглашение было заключено.
 И в рамках этого неписаного, не озвученного даже соглашения я стала «боевым товарищем» без половых признаков: я не кокетничала ни с кем, не красилась, не флиртовала, я почти даже не разговаривала. Прыгать я начала в самый мороз, зимой, но «не пищала» и стойко сносила все, с чем пришлось сталкиваться. Полторацкий признал меня быстро, он засчитал мне, видимо, те два месяца ожидания, стал учить всему и сказал однажды, что у меня есть способности. Свое отношение к Валере я от него скрывала, разумеется. Встречаясь, мы говорили друг другу только «привет-пока», но именно от этого начинало казаться, что между нами установилась некая тайная связь. Я даже в Пулково перестала приходить. Мне достаточно было видеть Валеру здесь, и я чувствовала, что здесь его видеть важнее. И еще – он перестал наконец надо мной смеяться. Это было уже много.
 И вот сегодня был парный прыжок. Я первый раз прыгала так, и мне должны были дать опытного напарника. Я очень надеялась, что мне дадут прыгнут с Валерой.
 – Так, Суханов и Тимошенко, Василий, ты с Панченко пойдешь, Альберт – с Виктором, Регина…
 – Давайте я с ней, Михал Иваныч.
 – Давай, Валера. Присмотри там. Так, Левин – с Семеновым. Все, пошли, ребята.
 Он сам со мной попросился! Он выступил вперед сам, он сказал это тем равнодушно-деловым тоном, который так ему шел, он взял меня в пару и повел к самолету, и проверил мне парашют, и потренировал перед взлетом расстановку рук… Он брал меня за руку, а ведь он уже больше года не брал меня за руку! И в полете мы сидели рядом и в тишине, потому что, когда все заглушает звук мотора, это на самом деле тишина, такая тишина! В этой тишине я слышала наш с ним разговор, которого не было, я ощущала его через комбинезон, я косила глазом и видела его лицо, я почти чувствовала его дыхание… А потом все начали вставать, мы тоже встали, он взял меня за руку крепко-крепко, сжал, как железом, поставил у двери, сказал: «Не бойся!», а я ничего и не боялась, и мы прыгнули.
 И вот, когда нас вынесло из самолета, и мы полетели, я услышала, увидела, по губам прочитала, как он кричит: «Лети-и-им!» И поняла, что не там, за штурвалом, в герметичной кабине, а здесь, именно здесь он по-настоящему чувствует небо. Мне даже показалось, что я вижу, как он шепчет, как он говорит мне: «Небо! Видишь, это небо!» Но уверенности быть не могло, а переспрашивать потом я не решилась.
 Мы приземлились в поле довольно удачно и близко друг от друга. Я поднялась на ноги и, таща за собой парашют, пошла к нему -сразу, без передышки, почти побежала. Мне не хотелось с ним расставаться. Мне было все равно, что он подумает обо мне.
 И он тоже пошел, дошел до меня и обнял. Мы стояли обнявшись, и колоколы наших парашютов раздувало ветром, и тянуло нас в разные стороны, и оттого мы прижимались друг к другу все сильнее. Мы даже не пытались целоваться – это было не нужно сейчас. А потом он отпрянул чуть-чуть и, продолжая крепко держать меня и глядя куда-то вверх, сказал:
 – Знаешь, мне бы по-хорошему-то… Мне бы десантником быть. Кишка оказалась тонка. Решил, что летчиком проще. Понимаешь?
 – Понимаю.
 Это был момент, когда мужчина признается женщине в своей слабости. И в этот момент его власть над женщиной становится еще сильнее. Никогда я его так не любила, как в этот момент.
 – Хочешь летать со мной?
 – Хочу.
 – Хочешь, значит, будешь. Сделаем. Давай собираться – Иваныч с нас сейчас шкуру спустит.
 Так, через три месяца, когда прошла уже стажировка, прошли экзамены и мы получили свои дипломы, где стояла специальность «бортпроводник», я обнаружила, что в колледже лежит заявка на меня из «Аэрофлота» с портом приписки «Пулково». Я не удивилась. Я знала, что раз Валера сказал: «сделаю», то он сделает. Я верила. Хотя мы эту тему не обсуждали больше ни разу.
 Только в отделе кадров, уже оформив все бумаги, я вдруг осознала, что вот сейчас, в последний момент, все может сорваться. Вдруг не туда?! Не к нему?! Вдруг не удалось?! Когда меня привели к начальнику резерва, я трепетала и не смела поднять глаза. Я не знала, что буду делать, что мне сказать и как я буду жить дальше, если не попаду в один экипаж с Валерой. Мир мог рухнуть в любую минуту. Подошла какая-то женщина, спросила: «Новенькая? Куда ее?» – «В двенадцатый». – «А там разве есть места?» – «Есть, как же… Личарскую-то перевели, ушла на Москву. Шмель постарался, у него новая пассия». И мне уже:
 – Что стоишь? Иди. Завтра в восемь на летучке представишься экипажу, примешь комплекты и будешь готовить самолет к вылету. Испытательный срок – три месяца, ну ты в курсе. Иди форму получай, чтоб завтра при полном параде была и с вещами – пойдешь в рейс.
 Шмель – это было Валерино прозвище. От фамилии – Шмелев. «Не самая подходящая фамилия для летчика, – сказал он мне за неделю до этого дня, когда мы с ним возвращались из аэроклуба, – смеются много. „Полет шмеля“, говорят. Ничего, вот стану первым пилотом – сыграю я вам полет шмеля, заслушаетесь!»
 Мы иногда уже уходили оттуда вместе. Хотя до общежития он меня не провожал и вообще наши с ним особые отношения не проявлялись ни в чем. А теперь вот начальник резерва говорит, как о само собой разумеющемся, что у Шмеля новая пассия… Это я – его новая пассия. И чтобы освободить мне это место, он сделал так, что из экипажа убрали какую-то другую стюардессу. Может быть, старую его пассию.
 Так оно и оказалось: когда на следующий день меня представляли экипажу, я встретила там ту самую высокую блондинку, которую неизменно видела с Валерой на посадке. Я увидела ее еще в коридоре. Она стояла и разговаривала с Валерой, и взгляд, которым она меня смерила, сомнений не оставлял: она уходила и она была страшно зла на меня. Я поздоровалась и прошла мимо – в комнату 218, куда мне велено было явиться.
 «Вас приветствует экипаж самолета и командир корабля пилот первого класса Андрей Сергеевич Скворцов» – вот что мне предстояло отныне говорить. Скворцов оказался очень милым, по крайней мере на первый взгляд, седоватым сухощавым человеком лет пятидесяти. Пожал мне руку и указал на кресло у стола. Еще там были штурман Николай Рудольфович, второй Николай, бортинженер – «можно просто Коля», трое проводников – Оля, Галя и Костя (по новым правилам полагался уже один мужчина-бортпроводник на экипаж) и подошедшие Валера с Личарской. А еще начальство и несколько других экипажей – летучка была общей.
 Представлял меня начальник резерва.
 – У нас, как вы знаете, в экипаже замена – Саша Личарская от нас уезжает в Москву, ее забирает головная контора, исключительно на международные рейсы, как старшего бортпроводника. Саша, с повышением, дай бог тебе там удачи, и спасибо за работу. Все остальные пожелания – в неофициальном порядке. На ее место (тут, как мне показалось, начальник слегка запнулся – или даже растянул слегка паузу, специально) – на ее место приходит Регина Соколова, только что из колледжа. Принимайте нового человека, всему учите, все-все показывайте. Оля, введете в курс дела, на испытательный срок под вашу ответственность. Так, теперь перейдем к маршрутам…
 Оля была старшей смены – мое непосредственное начальство. После летучки она повела меня на борт показывать место работы, а Валера, перехватив в коридоре, когда никто не видел, сказал:
 – Ну что, ты своего добилась. Сегодня в час летим. Теперь не подведи.
 – Я не подведу, правда! – Взять его за руку я уже не успела, он убежал.
 Бросил на ходу:
 – Потом, потом. Времени теперь будет хоть отбавляй.
 В комнате отдыха экипажа, куда завела меня сперва полноватая сероглазая Оля (ей было уже хорошо за тридцать, и дома из полета ее ждал с бабушкой десятилетний сын), я опять столкнулась с Личарской, забиравшей из шкафчика свои вещи. Шкафчик переходил теперь «по наследству» мне, и стоило мне сделать к нему шаг, как меня просто окатило волной ненависти – таким взглядом встретила меня эта Саша и стала еще яростней швырять содержимое шкафа в сумку. Пилотов рядом не было. Оля, быстро оценив ситуацию, сказала:
 – Ладно, Сашка, мы с тобой еще увидимся, а я новенькой пойду покажу, где товар принимать, работать-то надо кому-то, – и увела меня за дверь с надписью «кастелянша», забирать чистые полотенца.
 Потом три часа мы вместе с Костей, в обязанности которого входило таскать тяжести, провели на приемке – еда, вода, выпивка, одноразовая посуда, кофе, чай, шоколад – надо было пересчитывать, проверять качество, расписываться в ведомостях… Когда Костя с очередной порцией товара ушел к самолету, Ольга, оторвавшись от пересчета каких-то упаковок, сказала:
 – Ты на Сашку не обижайся. Ей тяжко. А ты сама еще неизвестно что за человек.
 – Я не обижаюсь, что вы…
 – Говорить можешь мне «ты». Всем «ты», кроме командира и штурмана. Валерке-то ты и так «ты» говоришь…
 Я покраснела.
 – Тут все всё знают, учти. Пол-аэропорта на тебя сейчас в лупу будут смотреть. Интересно ведь, на кого Шмель Личарскую променял. Года три с ней в связке отлетал все-таки. А тут раз – и ты в дамки. Сашке, конечно, обидно – не знаю, что уж он ей там говорил, но переводиться-то она никуда не хотела, а он так все устроил, что и отказаться было нельзя.
 – Я…
 На самом деле я глотала воздух и что сказать – не знала. В глазах Оли мое появление выглядело явной подлостью по отношению к ее напарнице.
 – Только не говори, что ты не при делах. Как бы там ни было, что бы там у них ни случилось, но ее он убрал, а тебя поставил. Валерка ушлый, у него всюду связи, он все может. Может, ты ему нужна, может, она мешает – дело не мое. Просто знай, что все в курсе, и работай на совесть. За красивые глаза держать не станут, даже ради Валеры.
 – Я буду работать, что вы… Что ты, Оля! Я буду. Я в колледже была отличница, все экзамены сдала на пятерки, на практике – ни одного замечания. Хотя на международных, конечно, не летала. Мне очень страшно, если честно.
 – Летать-то хоть не боишься?
 – Не боюсь. Я парашютистка.
 – Парашютистка… Все вы тут парашютистки! Тоже, значит, по Валериным стопам… Парашютистка – это хорошо, только в самолете страшнее иногда бывает – и за пассажиров, и за себя. Ладно, авось притрешься. Делать будешь первое время строго то, что я тебе скажу. Не суетись, по салону зря не бегай – пассажиров напугаешь.
 – Конечно, нас учили!
 – Всех учили, но никто не выполняет. Ты Валеру-то давно знаешь? Я тебя помню, ты раньше на посадке часто появлялась.
 – Два года. Я поступать приехала в педагогический и не поступила, а он…
 – Понятно все.
 – Нет, правда! Я его случайно встретила, ко мне компания пьяная привязалась. Он меня отбил от них и сказал, чтобы в колледж поступала. Если бы не он, я бы не знаю что тогда делала! Я просто очень ему благодарна за помощь… И я здесь больше никого не знаю, я, правда, хотела с ним летать, поэтому…
 Следовало бы сказать, что я не знала, как для меня освобождали место, что я не виновата, но сознаю, и что мне очень жаль, но вот эти слова застревали у меня в горле. Мне не было жаль. Я знала, что высокая красавица Личарская была моей соперницей и места нам обеим здесь не было. Если бы она не ушла – он бы меня к себе в экипаж не взял.
 – Рыцарь в латах на белом коне… Вполне в духе Валеры. Но зачем-то ты ему понадобилась, не просто же так!
 Просто так, значит, я не могла ему нравиться. Просто так, так, как той первой ночью, как на картофельном поле после прыжка, просто так со мной было нельзя – я не годилась. Меня всегда теперь будут сравнивать с Личарской и гадать, зачем ему понадобилась такая, как я, после этой красавицы. Я поняла, что еще секунда – и я расплачусь. А здесь этого было делать нельзя категорически. Но Оля, кажется, это поняла и сама разговор прекратила:
 – Иди на борт, коробки отнеси.
 А потом еще два часа меня водили по самолету, все показывали, учили пользоваться местной кофеваркой и заставляли заучивать распорядок – что, когда и за чем. И кому из пилотов кофе черный, кому со сливками, кому с сахаром, кому без, кому какой чай, а кому минеральную воду… Пилотов полагалось любить, подчиняться беспрекословно и выполнять все их прихоти, в разумных пределах, конечно. От них зависело, останемся ли мы все живы, в конце концов.
 В том, первом полете, я была тише воды ниже травы. Меня настолько угнетало все, что я услышала от Ольги, что радость моя улетучилась, и мне казалось уже, что лучше бы мне было не попадать с Валерой в один экипаж. Я пыталась сосредоточиться на работе, но была так зажата, что даже с другими бортпроводниками, Галей и Костей, не хотела сразу завязывать отношения. Я просто боялась с ними заговаривать, боялась того, что они у меня спросят и что мне скажут. Наверное, им показалось, что я страшно скрытная и чванливая, но вся беда была в том, что и скрывать-то мне было нечего! Я понимала только, что вляпалась во что-то, и всю дорогу мне больше хотелось забиться в угол и поплакать спокойно. Но тут не было углов, где можно скрыться от экипажа, тут не было своих, не было общежития, в которое можно вернуться, не было Вики и Маши, которых, кстати, не взяли в Пулково и они уже уехали: Вика – в Москву, а Маша – в ту самую Карелию. Я была совершенно одна и понимала, что от близости Валеры одиночество мое может стать только сильнее.
 В Мюнхене был краткий отдых – три часа. Можно было выйти в город, но никто никуда не пошел, а одна уходить далеко я боялась. И, чтобы не сидеть со всеми, пошла гулять по аэропорту: смотрела на немцев, на полицейских, на служащих, на подъезжающие машины, ходила по магазинчикам «дьюти фри», но ничего не покупала, просто смотрела, а потом даже выпила кофе в открытом кафе, на улице. Я первый раз была за границей. Это было как сон. Мне все казалось, что я сплю и просто не успеваю проснуться. Я не верила, что вот эта новая жизнь уже началась, и не понимала, то ли это, к чему я стремилась.
 А на обратном пути стало ясно, что молчать больше нельзя, и, собрав волю в кулак, я попыталась ближе познакомиться с маленькой смуглой Галей. Потом перекинулась парой слов с Костей, потом рассказала анекдот, потом призналась им, что я их боюсь и как мне странно и страшно было одной в первый раз в Мюнхене… Мы посмеялись, они меня слегка успокоили, стали травить байки про пассажиров и сложные полеты – все это я уже знала, весь этот летный фольклор, наслушалась на практике, но здесь это означало, что лед тронулся и меня впускают в компанию. В один из таких моментов, когда Оля была в салоне, а Костя что-то рассказывал и мы с Галей весело ему поддакивали, мимо открытой двери нашего отсека прошел Валера – кинул взгляд и прошел мимо. Я продолжала улыбаться и что-то говорить, заставила себя не обращать на него внимания. Его вообще никто, кроме меня, не заметил, тут главное было, чтобы он видел, что я «вписалась». И я не знала еще, как он к этому относится.
 На подлете к Петербургу мне доверили отнести кофе в кабину – капитану. Галя еще раз сказала что и как, я взяла маленький поднос и пошла, как учили, как мы много раз, раз сто, не меньше, тренировались в колледже. Зашла, кивнула штурману, не удержавшись, скосила глаза на Валеру, державшего штурвал… «Андрей Сергеич, ваш кофе» – «Спасибо, Регина». И все, и ушла. А там уже и посадка, и надо заниматься пассажирами.
 Так первый полет и закончился. Пилоты ушли, к самолету подобрались техники, бортпроводники перекликались еще какое-то время, считая выручку и сдавая остатки продуктов. Галя сказала мне, что хорошо бы проставиться с первой получки, я, разумеется, согласилась. А потом мне надо было ехать домой. Точнее, ехать собирать вещи и переезжать, потому что пока я по-прежнему оставалась в общежитии колледжа, где мне разрешили задержаться за особую плату и по договоренности – все равно лето. Но «Аэрофлот» выделил мне служебное жилье – комнату в коммуналке. Я уже получила ордер и планировала после полета сразу заняться переездом – обещала коменданту общежития.
 Я простилась с Олей и Галей и ушла домой одна после первого рейса. Но на выходе из аэропорта, там, где всегда выходил летный состав, меня поймал Валера. Он меня ждал! Я не могла поверить своим глазам, но, простояв в столбняке несколько секунд и поняв, что да, он ждет меня, я полетела к нему навстречу сама, сияя от счастья.
 – Ты меня ждешь?!
 – Тебя.
 Он повел меня к дверям на глазах у охранника и парковщиков. Он даже демонстративно взял у меня сумку. Он ждал меня – и показал всем, что я ухожу с ним.
 Мы пошли к маршрутке. Он спросил, как первый день, как полет, как экипаж, как самолет – понравился? Я отвечала что-то, хвалила, рассказывала про Галю и про Мюнхенский аэропорт… Потом он спросил, куда я сейчас еду. Я объяснила все про общежитие и коммуналку. В коммуналке я еще не была, но ключи мне выдали. И тогда он предложил мне не ездить пока за вещами, а сперва посмотреть комнату.
 – Ты все подписала, не глядя. Конечно, жилье казенное, не откажешься, но что ж ты туда чемоданы потащишь, а там, может быть, замков нет, дыра в стене или крыша течет… Хочешь, заедем, посмотрим?
 Разумеется, я хотела. Мы поехали на мою новую квартиру, и, открывая дверь, я вдвойне радовалась, что я с Валерой, – входить туда было попросту страшно. За эти два года я мало бывала в питерских коммуналках, и они меня пугали.
 В коридоре нас встретила абсолютно пьяная женщина за пятьдесят. Посмотрела тяжелым взглядом и уже приготовилась выяснять отношения, но Валера ее опередил:
 – Мы из «Аэрофлота». У нас ключи и ордер. Где тут аэрофлотовская комната?
 Другие комнаты в этой квартире «Аэрофлоту» не принадлежали – для рядовых сотрудников компания выкупала неприглядное жилье по дешевке, где придется. Мы прошли в узкую комнату с зеленоватыми, очень давно крашенными стенами, высоким потолком, дощатым полом, полусгнившей оконной рамой (хорошо хоть, стекла все на месте), кроватью с панцирной сеткой, платяным шкафом, кухонным столом, двумя стульями и холодильником «Саратов». Работал ли вообще этот самый «Саратов», было неясно. И еще почему-то мне казалось, что раньше жила тут не женщина.
 – Мужик жил, – угадывая мои мысли, сказал Валера. – И я даже догадываюсь, кто. У нас тут недавно одного техника выкинули за пьянку… Но бутылки-то вынесли, чтоб не позориться, убрали. Ну или сам сдал.
 Бутылки техник скорее всего сдал сам, потому что при ближайшем рассмотрении на всем в комнате обнаружился чудовищный слой грязи. Не убирали давно. Вокруг было так грязно, что противно было к чему-нибудь прикоснуться. Слава богу, что я не пришла сюда с чемоданами – на этот пол их ставить не хотелось. Тут все надо было мыть – пол, стены, окна, шкафы, изнутри и снаружи. На кровати не было даже матраса, а ведь у меня ничего не было, совсем ничего, даже постельного белья, не говоря уже о подушке и одеяле. Все надо было покупать. Оставаться здесь сегодня было невозможно: разбитая после первого своего заграничного полета, я падала с ног и ничего мыть не собиралась.
 – Пошли отсюда, – сказал Валера. – Ладно, могло быть и хуже – жить можно. Жилье они дают дрянное, но тут уж ничего не поделаешь.
 Я заглянула в кухню и в ванную (там была такая разруха, что и смотреть не хотелось), прочитала список фамилий на стене у электросчетчика – получалось, что кроме меня в квартире жили еще два человека, обе женщины. Валера меж тем в коридоре объяснялся с пьяной соседкой: «Девушка будет у вас жить. Завтра переедет. Это ее комната». А когда мы наконец вышли на улицу, сказал:
 – Спальник хочешь? У меня есть. На первое время сгодится.
 – Хочу! Спасибо тебе!
 – Тогда поехали ко мне за спальником. И мы поехали к нему на Гражданку.
 По дороге почти все время молчали. Я не знала, что говорить, не знала, можно ли вообще поверить в то, что происходит, – поверить своему счастью. Но еще, пожалуй, в глубине души мне было страшно – слишком долго я ждала.
 Он жил один, в однокомнатной холостяцкой квартире, какой-то тоже полуголой, но совсем по-другому – просто в ней сочетались совершенно, как мне показалось, не сочетаемые вещи, как будто их свозили сюда и бросали, и дорогая посуда соседствовала там с железными кружками, а хорошие стулья – с продавленным креслом. Войдя туда, я попыталась понять, что за человек там живет, но так и не поняла. А еще я пыталась уловить запах женщины, и хотя никаких видимых следов женского присутствия, вроде халатов и косметики, там не было, но запах женщины или женщин, неуловимые следы их пребывания несомненно присутствовали. Или это была моя болезненная фантазия?
 Меж тем была уже практически ночь. Мы оба устали, и Валера сразу пошел на кухню и заварил чай, как хозяин, и даже принес его в комнату на подносе.
 – Выпить чего-нибудь хочешь?
 – Не знаю.
 – Виски, коньяк, мартини, пиво – выбирай, все есть.
 Подумав, я выбрала пиво. Еще в Мюнхене я с завистью смотрела, как пили пиво за соседними столиками. Летний вечер и усталость тоже больше подходили для пива.
 Он достал из холодильника упаковку с пивом, открыл мне одну банку, снял китель, галстук, сел на диван и с наслаждением вытянул ноги. Валера был высокий, в кабине, за штурвалом, ему было тесно.
 – Ну, за твой первый день.
 Мы выпили за мой первый день.
 – Куда ты сейчас поедешь? Оставайся. Оставайся, ты же сама этого хотела. Или теперь тебя придется долго уламывать?
 Я сама хотела. Я сама хотела и уламывать меня не надо было, конечно, но очень уж это было по-будничному. С другой стороны, мы теперь вместе, летаем вместе, он ездил со мной смотреть квартиру, он нес мою сумку, он, судя по всему, вдруг резко стал рассматривать меня как своего человека, во всех смыслах! Оставалось только радоваться. Наконец-то сбылось то, о чем я мечтала! Я радовалась. Но я не знала, что делать, как вести себя дальше. Я вообще еще ни разу в жизни не оставалась с мужчиной одна. И не надо бояться, не надо думать, что кто-то увидит, придет – мы у него дома и все, что может сейчас произойти, произойдет по обоюдному согласию. То, о чем я мечтала два года. И в результате, не зная, что сказать, я просто робко, стыдливо улыбнулась. А может, наоборот, это получилось бесстыдно – не знаю, я же не видела себя со стороны.
 – В ванную пойдешь? Там все есть, а халат могу дать.
 Я взяла его халат, почему-то подумала, что это как в кабинете у врача, и пошла в ванную.
 А потом все произошло. Быстро и неловко. Я вернулась из душа, села на уже разобранную постель, на край, не смея подвинуться к нему ближе, он сказал: «не бойся», протянул ко мне руку, провел по телу – там, под халатом… По мне побежала дрожь, почти судорога, я отпрянула, он потянулся ко мне снова, повалил, прошелся руками по груди, по животу… Я трепетала и сжималась в ожидании неизвестного. «Неужели действительно первый раз?» – спросил он. «Да», – ответила я хрипло – голос меня не слушался. «Ну ты даешь!» – сказал он и стал снимать рубашку. На меня навалилась нежданная тяжесть – я не думала, что он окажется таким тяжелым. Он что-то говорил, это было скоро, неразборчиво и как-то неважно, и для него неважно то, что он говорил. От каждого его прикосновения я вздрагивала, но все это было быстро, быстро, я не успевала понять, что происходит… А потом было больно и… И очень быстро все кончилось. Я успела вскрикнуть несколько раз, увидеть его лицо с каким-то застывшим, чужим выражением, потом снова боль, странная тряска, как в поезде, как в машине на ухабах, – и все. Он застонал и отвалился от меня. Я потянулась за ним, не поняв еще, что произошло, не желая отпускать, не желая признать, что это конец, думая, что это только начало и что вот сейчас будет что-то, что-то необыкновенное, из-за чего все это и происходит, то, ради чего стоит претерпевать все муки… Но он слегка даже оттолкнул меня и откатился на другую сторону кровати. Сказал: «Не трогай меня сейчас. Все, все!» Я не знала, что мне делать. Попыталась подняться и лечь поближе к нему, все еще стыдясь смотреть на него обнаженного. Он обнял меня одной рукой, сказал: «Спасибо тебе. Ты была хороша. А теперь давай спать. Не могу ничего больше сегодня, устал, как собака. Спи». И тут же уснул сам, придавив меня своей тяжестью. А я осталась лежать и смотреть на грязную простыню и облупившийся край тумбочки со стоящим на ней будильником.




 Любовница второго пилота


 Я проснулась от крика чаек. Чайка – помойная птица. Все думают, что чайки «гордо реют над волнами»… Ничего подобного. Чайки побираются по всем помойкам этого огромного города. И если где-то выкинули большую кучу мусора, а это случается не так уж редко, – значит, жди чаек. Чайки летают стаями, воронам до них далеко, накрывают помойку тучей и кормятся. Несколько дней назад на бывшем футбольном поле, через два двора от нашего дома, образовалась такая помойка, и вот уже которое утро я просыпаюсь от этого резкого, мерзкого крика: чайки летят за добычей. Душераздирающие гортанные звуки, как будто это и не просто птица, а птица и кошка в одном лице. Хоть уши на ночь затыкай – ничего не помогает. Просыпаешься и лежишь в тоске.
 Лежала бы и лежала, да мысли почему-то невеселые. А так нельзя – надо, надо действовать, надо все время что-то делать, иначе что же я буду, «лишний человек» какой-то, как Онегин с Печориным? Так нельзя. В конце концов, я же Весы, а Весам свойственна гармония, говорила Эльга Карловна. То есть если я вот так вот буду долго лежать в тоске, то потом буду еще дольше веселиться, пока чаши весов не сравняются и гармония не наступит. «Резкие перепады настроения – в характере Весов». Вот поэтому я, наверное, и безрадостная в последнее время – имею право, знак Зодиака позволяет. Потом все компенсируется, а пока надо вставать.
 На кухне меня встретили обе мои соседки – крупная, резкая, шумная Алена Яковлевна с отечным лицом и маленькая черноволосая Нина с безумными темными глазами. Алена Яковлевна была алкоголичкой со стажем, работала кондуктором на общественном транспорте – целыми днями ездила в трамвае. Почти коллега. Когда она уходила в запой, не ездила, валялась поперек коридора и пела песни. В обычные дни она тоже пила, по маленькой. Так, по маленькой, до тех пор, пока ее не накрывало. И тогда уже и Нина подтягивалась. Она была другая, не запойная, скорее сдвинутая. Работала в детской библиотеке. Мне кажется, дети ее должны бояться, если они туда еще ходят. У нее были длинные пальцы, и она очень много жестикулировала – так, что в глазах начинало рябить и голова кружилась, стоило только посмотреть, то есть послушать ее более двух минут. Обычно Нина не пила, но на третий или четвертый день запоя Алены присоединялась к ней ради разговора и начинала говорить и жестикулировать беспрестанно, тогда на кухню лучше было не заходить вовсе, чтобы дурно не стало. Разговоры Нины были темны и истеричны, а если вслушаться, говорила она все время про что-то настолько страшное, что единственный способ спастись от этого – не слушать ее вовсе. Так было, когда пили, но и трезвыми они были страшны, и я старалась проскочить мимо них незамеченной. Готовила я в основном в комнате, на плитке, чайник у меня был электрический, но вот посуду мыть и воду брать приходилось на кухне.
 Была уже весна. С тех пор, как мы с Валерой прыгали в паре, прошел почти год. Я работала в «Аэрофлоте», с тем же экипажем, летала на внутренних и на международных рейсах, побывала уже в половине крупных городов России и в половине европейских стран. Все, о чем я мечтала, сбылось. И с парашютом я по-прежнему прыгала, только реже, чем раньше.
 Вот какая странная штука получается. Почему, когда чего-то хочешь, кажется, что ты получишь это и будешь счастлив, а когда получаешь, оказывается, что хотеть-то вроде больше и нечего, и от этого становится не по себе? Вроде все у меня есть теперь. Нет, конечно, у меня нет собственной квартиры, больших денег и прочего, но разве в этом счастье? Я получила, что хотела: у меня есть любимая работа (действительно, любимая) и Валера. И мечтать больше не о чем, ну разве что о квартире.
 Конечно, с Валерой могло бы быть как-то иначе: например, я могла бы быть за ним замужем и жить с ним. Мечтала ли я об этом браке, сказать сложно. Для меня было счастьем просто быть с ним рядом, все равно в каком качестве. Важно было лишь чувствовать его сильную спину, видеть его глаза, слышать его дыхание.
 Я вымыла чашки и унесла чайник в комнату, провожаемая утренними тусклыми взглядами соседок. Надо жарить яичницу и одеваться. Сегодня у меня нет рейса, но не сидеть же дома, раз уж проснулась.
 Но разве раньше, когда я ждала воскресенья, чтобы увидеть Валеру в аэропорту или в клубе, я думала о том, что хочу за него замуж? Нет, об этом я вообще не думала. Может, надо было? Но наши прежние желания теперь ведь уже не изменишь. Можно пожелать заново, только все равно это уже будет не то.
 Ладно, хватит киснуть, все у меня хорошо, и надо хоть в магазин сходить, продуктов купить на неделю, а то потом некогда будет. А еще колготки, и помада у меня кончается. До зарплаты далеко, но я же экономная – у меня отложено. Получала я не бог весть как – в «Аэрофлоте» все зависит от стажа, от количества часов, которые налетал. А я сейчас уже не «новенькая», но все равно еще «молоденькая» – полгода не стаж. Проживем. Главное, я с Валерой, и, следовательно, все отлично.
 За эти полгода было уже столько всего, что хватило бы на целую жизнь, а как будто ничего еще и не было. Я «притиралась» в коллективе, привыкала к долгим полетам и к еще более долгому ожиданию летной погоды на земле – в Сургуте в страшные морозы и в Риме, где, кажется, никогда не бывает зимы, я оттачивала до блеска умение обращаться с самыми трудными пассажирами и устраивала пирушку в честь первой получки, ходила по Стокгольму и смотрела на статую писающего мальчика в Брюсселе, я летала в снежную бурю и падала с самолетом в воздушные ямы… В Бельгии была на улице, где находятся самые лучшие, самые дорогие в мире ювелирные магазины, и даже примерила там бриллиантовую диадему – девчонки смеялись, но сказали, что мне идет. В Амстердаме была на улице красных фонарей и видела женщин, которые сидят в витринах – правда, оттуда я сбежала, после того как одна из них встала и поманила меня к себе. В Ростове-на-Дону чуть было не попала в самый центр бандитской разборки: лежала полчаса на полу и получила потом страшный нагоняй от Валеры, которому пришлось вытаскивать меня из всей этой каши, пока не приехала милиция, а всего-то в магазин зашли, правда, по моей просьбе. Видела депутатов и артистов – много. Обычные люди, как все, и говорят так же, и пьют так же, и боятся летать так же. Была один раз в Африке. Везла домой после какого-то грандиозного проигрыша нашу футбольную сборную – нагляделась такого, что мало не покажется. Попала на чартерный рейс, где моими пассажирами, кроме прочего, оказались ящики с помидорами и несколько овец. Один раз спасала жизнь какой-то старушке и один раз чуть было не приняла роды – слава богу, обошлось, дотянули до посадки. В общем, вполне героическая биография – на три вечера дома рассказов хватит.
 А один раз у нас чуть было не случилась самая настоящая авария, и вот тут у меня был шанс восхититься Валерой, и я этот шанс не упустила. Он хоть и второй пилот, но от него очень многое зависит. Он ничего не боится, он собранный, сдержанный, и глаз у него точный, и рука, и нервы стальные. Он, правда, не смеется, не шутит в момент опасности, не балагурит – уходит в себя, но балагурят разве что в кино, в жизни не до этого. А еще он удивительно быстро и ловко умеет справляться с пьяными – просто подарок для бортпроводников. Если в салоне начинается буча, зовут пилотов, ничего не поделаешь. Однажды пьяные датчане устроили грандиозную драку, такую, что другие пассажиры попрятались под кресла, и, если бы не Валера, разнесли бы эти датчане весь салон, да и я не факт, что жива осталась бы. Так что Валера просто клад во всех отношениях, впрочем, я это с самого начала знала. В главном, в том, что он настоящий мужчина, я не ошиблась. Так чего же мне носиться со своей тоской, если у меня есть то, о чем мечтает любая женщина?
 Просто не так как-то это все было. Ну не так. Эта будничность, в которой прошла наша с ним первая брачная ночь (потому что для меня она была все равно брачная), эта будничность что-то убила во мне. Ожидание кончилось, но обладание не принесло счастья. Я теперь уже женщина, я могу разговаривать на такие темы, почти не краснея. И дело не в постели даже, хотя постель не приносила мне никакой радости. Кроме одной – радости быть с ним рядом, а это тоже немало. Но это – это ничего, к этому можно привыкнуть, и, в конце концов, в нашем пуританском городе, в моей семье, у мамы с папой, у всех их друзей и знакомых так ли уж было по-иному? Не знаю, не спрашивала и не рассказывали никогда. Красота, сила, ум, положение, деньги – это ценилось всегда, это можно было увидеть и этому позавидовать, а постель – кто знает, что там, в постели? Мне было жаль, что не происходило чего-то необыкновенного, того, что бывает в кино и в книжках, но что поделаешь. Если, например, немецкую порнуху посмотреть, а я тут уже чего только не видела, большая все-таки, так и там не лучше. Нет, мужикам, может, и лучше, а нам?.. Впрочем, что это я? Не про постель ведь… Секс как таковой – ну, что секс? Секс сам по себе, без Валеры, меня не интересует.
 Что-то ушло. А на его место и не пришло ничего. Наверное, если бы мы жили вместе, я каждое утро готовила ему завтрак, рожала бы детей… Но нет, сейчас еще не об этом. Все равно в глазах всех наших я была его женщиной – все знали, что я с ним, что я «девчонка Шмеля», мне не приходилось шифроваться от своих коллег и не приходилось терпеть приставаний других мужчин. Узнав, с кем я, они отваливали. Никому и в голову не могло прийти, видимо, что я могу на кого-то променять такое сокровище. Из тех мужчин, которые сами не пропускали ни одной юбки, командирам экипажа, например, вряд ли приходило в голову за мной приударить.
 А репутация у Валеры была стойкая, и отказываться он от нее не собирался, конечно.
 Он флиртовал направо и налево и, очевидно, не ограничивался одним флиртом – видимо, я держала его в руках не так крепко, как моя прежняя соперница Личарская, и, явись к трапу такая поклонница, какой я была когда-то, не знаю, удалось бы мне смерить ее таким же уничтожающим взглядом. Но романы у него явно случались, и я ему их прощала, за глаза. Потому что прямо на глазах все-таки все было в рамках, потому что летал он со мной и со мной сидел по трое суток в каком-нибудь богом забытом аэропорту, со мной падал, когда случилось падать, и, в конце концов, я ехала потом, после рейса, к нему домой, варила кофе и стелила постель. В рейсе и после рейса все было прекрасно – вот только рейсы были не всегда. И, проснувшись на следующее утро в его постели, я ехала домой, в свою коммуналку. И терпела потом до следующего рейса, почти всегда.
 Я любила его по-прежнему, но во мне что-то сломалось, а он не заметил. Он вообще редко замечал, что со мной, если это, конечно, не касалось работы. Если я нервничала из-за пассажиров, он замечал это сразу. А что я не так бурно радовалась нашим с ним отношениям, как сама хотела… Да что говорить. Нет, все хорошо, все отлично – и не надо себя накручивать!
 Вот с такими мыслями я собиралась в этот день в магазин – а потом, потом мне и идти-то некуда было, только дома сидеть. Но я все равно привела себя в порядок по полной программе – даже за продуктами не позволила себе выйти в затрапезе. Так меня с детства приучили – отец держал нас в строгости, да и мама порядка требовала, потом в коллежде – негласная оценка за внешний вид, к восьми на первое занятие – уже при полном параде, потом – потом, конечно, Валера. Вдруг приедет, вдруг позвонит – я всегда должна быть готова. Я научилась даже со скромными средствами всегда хорошо выглядеть – в сущности ведь я одевалась, причесывалась и красилась для Валеры. Я понимала, что ему должно быть приятно смотреть на меня и нужно, чтобы он мог мной гордиться, по крайней мере не стесняться меня, чтобы никто не мог над ним смеяться – почему де, при всем своем успехе у женщин, он не с какой-нибудь очередной фотомоделью – а со мной. И я научилась превращать свои недостатки – в достоинства. Главное, поняла я за это время – не стесняться. Надо так себя подавать, как будто ты совершенно в себе уверена. Раньше мне это было трудно делать -но теперь, для любимого мужчины… Для любимого мужчины все проще. Одежда, даже самая дешевая, обтягивала меня там, где мне это было выгодно, и открывала то, что можно, и даже нужно было, открыть. Темно-синие, темно-зеленые, черные юбки скрывали то, что было далеко от идеала, некоторую мою излишнюю массивность. Не самые длинные в мире ноги я приучила к каблукам, к легкой изящной обуви, которая стоила треть зарплаты, но в которой играла любая нога. Свои по-детски пухлые губы с помощью настоящей французской помады, купленной в Париже, я превращала в «чувственные». Глаза были широко распахнуты – тут шла в дело тушь для ресниц. Кожа была нежной, а веснушки на руках исчезли – то ли сами собой, то ли под влиянием специального крема. Прическа выгодно изменяла овал лица. Наконец, вздернутый нос, с которым ничего нельзя было поделать, требовал всего лишь подобающего выражения глаз – надо просто всегда быть веселой, секрет прост. Тогда и вздернутый нос не помеха, наоборот. А быть веселой мне в общем удавалось – не все же дни были такими, как сегодняшний.
 Итак я оделась, накрасилась и ушла в магазин – а вернувшись, обнаружила, что Алена Яковлевна, у которой сегодня не было смены, разговаривает с кем-то по телефону. Я хотела пройти к себе по-тихому, чтобы она меня не заметила, но дверь заскрипела (Петли смазать! Смазать петли! Сколько раз говорила себе – смажь петли, не жди, когда придет кто-нибудь и сделает это за тебя! Но я же «ленивые Весы»…) Оказалось, что это мне звонили – хорошо, что она не успела повесить трубку.
 Звонил немец. Хельмут. Пассажир, который летел нашим рейсом три недели назад.
 Вообще-то я не даю телефон пассажирам и вообще не знакомлюсь с пассажирами. Но тут был чисто деловой повод.
 Этот самый Хельмут опаздывал на рейс. А когда пассажир опаздывает на рейс, для бортпроводников это кошмар. Все матерятся – экипаж, наземные службы, начальство, сами проводники, – но ждут до последнего, до «часа Х», когда «регистрация окончена», и «посадка окончена», и еще несколько минут сверху, если не все пришли. Потом, когда все последние минуты уже истекли, перекрывают переходы, задраивают люки, рассаживают пассажиров и велят пристегнуться… И вот тут наступает самое страшное: по открытому добрыми наземными службами коридору мчится с криками опаздывающий пассажир. И тогда приходится, отбивая атаки собственных пилотов, у которых ломается график и вообще все под парами, бежать навстречу такому подарку, открывать заново двери, закрывать двери, хватать багаж, ругать, проверять билет, сажать – все в последнюю секунду, когда шасси уже вот-вот оторвется от земли и все должны быть намертво впечатаны в свои кресла. Этим опаздывающим в самом прямом смысле голову хочется оторвать, но если уж он попал на рейс, то все – билет у него есть, больше ничем не накажешь. Они, наоборот, выпивку сразу требуют, чтобы успокоиться, а ты и ухаживай за ними всю дорогу, лечи их нервы. То есть они тебе нервы трепали, а ты с ними нянчишься. Так всегда. Но тут уж ничего не поделаешь, работа.
 Хельмут опаздывал на рейс Санкт-Петербург – Берлин. В самолет его впихнули, несмотря даже на его сопротивление – что-то он там забыл. Он всю дорогу сидел как в воду опущенный, потому что и вправду забыл что-то важное, обронил по дороге к стойке. Кинулся было искать, но тут его прямо за руки схватили и с криками поволокли – наземным службам возврат билетов не нужен, себе дороже. Кончилось дело тем, что я его уже утешала. Худой такой белобрысый немец, с не вполне немецкой тоской в глазах – тоску я поначалу приняла за следы расстройства от потери. Мы тут все быстро превращаемся в доморощенных психологов: мало того что нас этому учили, так ведь и практиковаться много приходится, так что после месяца полетов начинает казаться, что ты про каждого пассажира все знаешь. Но тоска была, кажется, несколько иного свойства. После того как мы в течение всего полета обменивались репликами по-английски, выяснилось, что он очень неплохо говорит по-русски. Он был восточный немец, «осси». Отсюда, видимо, и тоска. И «соцстран» давно нет, и «капстраны» уже не те, а разница какая-то сохраняется, неуловимая. Одет был хорошо, держался уверенно, так что я сразу и не подумала, что он может быть восточным немцем. Пока не стало ясно, что он русский в школе учил.
 Он забыл пакет с какими-то подарками. И чем-то они ему были страшно дороги, хотя я, когда услышала слово «подарок», почему-то сразу решила, что это матрешки с Горбачевым и Ельциным и переживать не из-за чего. В тот день из меня явно был плохой психолог – все слишком долго было на нервах. И работа, и Валера, и соседки утром в квартире, и общественный транспорт, и начальство, и какие-то вещи, которые почему-то нужно было кому-то передавать в Берлине и которые Валера наспех сунул мне в сумку, и не вполне свежая рыба, которую пришлось завернуть на приемке, из-за чего мы и так чуть было не взлетели позже… В общем, все не клеилось, и в важность этого его забытого пакета я отказывалась поверить. До тех пор, пока он не встал, не пошел сам ко мне в отсек (куда вообще-то пассажирам вход воспрещен) и не стал на вполне приличном русском языке, хотя и c явным напряжением, просить ему помочь.
 В принципе, у нас, конечно, есть в аэропорту свой стол находок. Но он-то был не в аэропорту и не скоро мог там снова появиться. Он переживал, пакет был небольшой, мог легко потеряться, а он был измученный, смешной и со своими соломенными волосами, крупным носом и чуть ли не торчащими ушами выглядел моложе своих лет, хотя явно старше меня лет на пять-семь, если не больше, но в некоторые моменты совсем как подросток. Руки разлетаются во все стороны, походка скачущая, движения быстрые – не человек, а недоразумение, я даже не помню, чтобы видела раньше таких немцев. В общем, мне его стало жалко, и я пообещала, что сделаю, что смогу. Из Берлина прямо при нем позвонила в Пулково, попросила поискать и отложить для меня, если найдут. И дала ему свой телефон, чтобы позвонил, спросил, нашелся ли, – не мне же ему звонить. Рабочий дала, но нас же там никогда почти не бывает, все в рейсе, так что пришлось и домашний дать. На сем мы и расстались.
 Пакет нашли и отдали мне. Я даже не проверяла, что там, отдала начальнику смены, и пакет лежал у него в кабинете, в шкафу, ждал немца. Немец звонил, спрашивал, радовался, что все в порядке, просил сохранить, обещал приехать… Можно было попытаться подловить меня в Берлине, но мы в этом месяце больше не летали в Берлин, а он сам сказал, что приедет по делам. И вот теперь приехал-таки. А пакет-то в Пулково, а значит, теперь в Пулково с ним тащиться.
 – Хельмут, цел ваш пакет, но только он в аэропорту. А у меня сегодня рейса нет, я там не появлюсь. Может быть, послезавтра? Рейс в 8.30. Я понимаю, что это рано, надо будет к семи приехать, потом мне будет уже не до этого.
 – Послезавтра? – переспросил он с забавным акцентом, слегка растягивая слова.
 – Да. Хотя нет, погодите – начальника не будет, а ключ от кабинета только у него.
 – А сегодня там есть ваш начальник?
 – Сегодня есть.
 – Может быть, мы поедем туда сегодня? – В голосе этакое характерное железо, как почти всегда бывает у иностранцев, если они, конечно, не слависты с многолетним стажем (таких тоже видела). – У меня есть машина, я заеду за вами и отвезу вас потом туда, куда вы скажете. Вы не заняты, вы не очень заняты?.. Я был бы вам очень… обязан.
 Я подумала секунду и согласилась. Просто я не люблю сидеть одна в этой своей комнате с зелеными стенами, а планов на сегодня у меня никаких больше не было.
 Он заехал за мной на японской – «Хонде», что ли, – зеленого цвета. Я высматривала его в окно – когда появится во дворе; (он убедил, что сориентируется в городе и все найдет). Разумеется, и Алена Яковлевна машину заметила и не преминула поздравить с хорошим приобретением. В ее глазах я, конечно, тоже была почти проститутка, раз стюардесса – правда, тут меня не ругали за это, а относились с пониманием. Не хотелось разочаровывать: сколько можно объяснять, что ты не верблюд, людям, с которыми вообще разговаривать не хочешь. А тут как раз повод! Пусть думают, что у меня куча любовников-иностранцев, что мне, жалко, что ли?! Пусть тешатся. Тут большой город, тут никто никого не знает, тут нет мамы с папой, да все равно мне, кто что обо мне подумает.
 И подумают ведь! Потому что у машины он меня ждал с букетом цветов, во-первых, а во-вторых, подарил в бархатной коробочке маленькую скромную брошку: брошка была настолько скромной, чтобы не выглядеть неприлично дорогим подарком. Маленький жук довольно веселого вида полз куда-то по травинке, блестя перламутровыми глазами – такую штуку хорошо на лацкан пиджака приколоть. И жук, и травинка были сделаны из зеленой яшмы. Мой камень, камень Весов – так что подарком я осталась очень довольна. С умом и со вкусом. Благодарность за хлопоты. Переживать из-за него я не стала.
 Поехали в Пулково, по дороге обсудили, чем он занимается. Инженер, работает в питерском представительстве какой-то фирмы, наездами бывает здесь – поставка и наладка оборудования. Зовут Хельмут Забрисски, родился в Восточном Берлине, успел закончить школу и институт еще при ГДР, думал, что будет работать в военной промышленности, но после падения стены друзья помогли устроиться спецом в западногерманскую процветающую компанию. Повезло! Ничего особенного, обычный светский разговор – по-русски, разумеется. Немецкого я не знала – а к чему мучиться с английским, раз для него лишняя практика.
 Доехали быстро, пришли к начальнику смены, Хельмут предъявил документы, еще раз поблагодарил, и пакет ему выдали. На прощанье оставил начальнику смены бутылку коньяка из «дьюти фри». Когда мы вышли, я не удержалась от вопроса:
 – А зачем было дарить коньяк? Это не обязательно, он ничего для вас не сделал вообще.
 – Я веду дела с русскими уже давно. Всегда лучше поблагодарить, на всякий случай… Иначе это будет… невежливо.
 – Ну уж не настолько невежливо – спасибо же вы сказали!
 Я не очень любила этого начальника смены, и коньяк показался мне совершенно лишним.
 – Никогда не знаешь, что у человека… внутри. Что он думает, когда улыбается тебе. Мне еще не раз и не два летать через этот аэропорт. Вдруг начальник вашей смены подумает, что я недостаточно благодарный немец? Вдруг он вспомнит, что его дед воевал с моим дедом? Вдруг он захочет поделиться своими мыслями о неблагодарном немце с начальником таможни – они ведь наверняка друзья, а начальник таможни захочет наказать меня за моего деда и устроит мне, как это говорится, шмон на три часа… Я опоздаю на самолет, и у меня сорвется контракт.
 – Вы преувеличиваете!
 – А вы преуменьшаете, фройляйн. Скажите, может такое быть, что я покажусь вашему начальнику недостаточно благодарным немцем?
 – Может, наверное…
 – Вот видите. Зачем мне это надо? А бутылка коньяка ничего не стоит, у меня полный багажник этих бутылок для представительских целей, за счет фирмы. Я знаю точно одно – если уж ты появился где-нибудь, оставляй о себе хорошее впечатление. Вам для этого достаточно только вашей очаровательной улыбки, а такому немцу, как я, лучше носить с собой бутылки коньяка.
 – А вы психолог!
 – Я прагматик, фройляйн. Я бизнесмен. И еще я знаю, что самый надежный способ не оставить о себе дурного впечатления – это не появляться там вовсе. Я не должен был опаздывать на самолет, но для этого мои русские партнеры должен были бы быть более пунктуальны. Я не должен был забывать пакет, но для этого у меня должна была бы быть более холодная голова, а у меня ее нет, хотя я немец. В результате – одной бутылкой коньяка меньше.
 Про цветы и подарок мне он умолчал.
 – Но у всего этого есть своя хорошая сторона, фройляйн Регина, я познакомился с вами.
 – А ваш дед правда воевал?
 – Разумеется, фройляйн. Как и ваш дед. Как и любой дед.
 Мой дед не воевал, он был слишком мал тогда, воевал прадед. Но я промолчала.
 Он истолковал мое молчание по-иному -как нежелание поддерживать этот разговор.
 – Простите, фройляйн Регина, что я затронул эту тему. Мы, немцы, настолько привыкли в России к разговорам о нашей вине, что начинаем их даже тогда, когда не просят. Это скучная тема для молодой барышни… девушки.
 – У вас очень… Очень странный язык, Хельмут. Так, как вы говорите, сейчас уже редко говорят.
 – Архаичный язык, да? Вы очень наблюдательны. Мне это уже не раз говорили. Тому виной мои учителя – они были старые люди. Но я надеюсь, что вы их простите.
 – Да нет, что вы, мне даже нравится!
 – Я рад, что доставил вам удовольствие, фройляйн. Куда вас отвезти?
 – В город, а там я покажу. А скажите, неужели все немцы действительно так уж… так уж носятся с этим чувством вины, как вы?
 Мы шли по коридорам к выходу. А я никогда еще не разговаривала с немцами ни на какие темы, не связанные с полетом. Интересно же, общительный старомодный немец, хотя и молодой.
 – Я восточный немец, фройляйн Регина. А восточные немцы виноваты за все… Во всем! Мы виноваты перед русскими. Мы виноваты перед евреями. Мы виноваты перед западными немцами. Мы виноваты перед самими собой. Мы отвечаем за Гитлера и за штази, за Берлинскую стену и за то, что не так богаты и не так хорошо образованы, как наши западногерманские братья!
 Кажется, у него был пунктик, насчет восточных немцев. Он уже волновался и размахивал руками, хотя в одной руке у него был пакет, а в другой – дипломат. Это напоминало мне разговоры на кухне у тети Зины, когда приходили ее подруги и начинались споры о Советском Союзе, перестройке, коммунизме, демократах и Сталине.
 – Мы – бедные родственники, фройляйн Регина! Мы должны кланяться и благодарить весь мир, благодарить всех, что они спасли нас от нас самих! Что-то случилось, фройляйн?
 Случилось. Пока Хельмут разглагольствовал, мы дошли до выхода, и там я увидела Валеру. Валера был не один, он был с девушкой из службы оформления перевозок. Я ее толком не знала – видела мельком и лишь успела отметить, что она очень красива и в Валерином вкусе. С Валерой я ее раньше не видела. Но сейчас сомнений быть не могло – мы налетели на них неожиданно, вывернув из-за угла. В служебном холле в этот момент никого не было, только охранник вдалеке, а охранники тут видели и не такое. Валера держал ее за талию – как же ее зовут, Лариса, что ли? -другая рука была у нее на груди и, кажется, я застала их в момент, за которым должен был последовать поцелуй, но не последовал, потому что Валера увидел меня.
 Он не дернулся даже, оторвался, правда, от своей спутницы и, сделав полшага ко мне, спросил:
 – А ты что тут делаешь? Выходной же. Хельмут со своим дипломатом в поднятой руке завис у меня над ухом. Расстояние до Валеры было слишком велико, чтобы выяснять отношения, не оглашая вестибюль криками. Да и вообще, стоило ли их выяснять, тем более на глазах у всех. Но я не удержалась все-таки от одного только короткого вопроса, который опередил мое нежелание устраивать публичный скандал:
 – А ты?
 Но дальше-то что? Сейчас он будет мне врать, я уже поняла по лицу, что сейчас он будет мне врать, я буду стоять, краснеть за него, она будет делать отсутствующий вид или смеяться надо мной, что еще хуже, а Хельмут… Черт бы побрал этого Хельмута! Если бы не он, я не приехала бы сюда и не увидела бы, ведь Валера же знал, что меня здесь не будет, а я сама пришла, сама вляпалась!.. И не дожидаясь ответа, я быстрым шагом пошла к выходу. Не здесь, не сейчас. Да и что он может мне сказать? Он ведь сказал мне уже когда-то, вскоре после того, как мы начали летать вместе: «Я такой, меня не переделаешь». Я знала, на что шла.
 Опомнилась я на улице, меньше всего мне хотелось сейчас ждать Хельмута и садиться с ним в машину, но я задержалась на входе чуть дольше, чем следовало, решая, куда завернуть, налево или направо, на маршрутку или на автобус. Пока я думала, меня догнал Хельмут.
 – Фройляйн, вы чуть было не убежали от меня…
 – Простите.
 – Это вы меня простите, фройляйн! Вы ведь позволите мне довезти вас до дома, не правда ли?
 Спорить с ним было уже поздно – да и что, в самом деле… Не спектакль же устраивать. С немцем так с немцем, раз догнал. Поехали.
 – Фройляйн Регина, я вас чем-то огорчил? На обратном пути поддерживать разговор мне уже совсем не хотелось.
 – Нет, что вы, Хельмут.
 – Может быть я… помешал? То есть если я поставил вас в неловкое положение, то я хотел бы принести извинения.
 Понял он все наоборот, оказывается. Конечно, он же не смотрел на Валеру с первой секунды, как смотрела на него я. Думает, что я переживаю из-за того, что меня видели с ним. Но не объяснять же ему, что произошло на самом деле.
 – Фройляйн Регина, я…
 – Хельмут, может быть, вы перестанете звать меня «фройляйн»? Меня зовут Регина, вы это знаете, этого достаточно. Если вы еще раз назовете меня «фройляйн», я выпрыгну из машины!
 Сорвалась все-таки. На ни в чем не повинном немце. Я же могу долго терпеть, могу – но потом вот какая-нибудь мелочь, ерунда какая-нибудь вроде этой «фройляйн» – и все, не сдержаться. Отыгралась, получается – за Валеру. Весы – не Весы, но нельзя себя распускать.
 – Хорошо. Я с удовольствием буду звать вас просто – Регина.
 – А что же раньше не звали?
 – У нас так не принято. Обращение к малознакомой женщине по имени, без ее согласия – вот как вы сейчас это сказали – считается фамильярностью. Только у нас называют обычно по фамилии, «фройляйн Шлоссарт», например, но это не принято у вас. Я заметил, что у вас по фамилии чаще называют подчиненных, и это, кажется, звучит довольно грубо.
 – Вы, по-моему, опять преувеличиваете – что у вас, что у нас. Все это у вас тоже… старомодно.
 – Вы не правы, фрой… Регина. Я вполне – как это? – современный молодой человек. Я пью пиво в баре, слушаю музыку и играю в кегли. Но здесь я в чужой стране и потом… да, действительно, пожалуй, вы правы, я несколько старомоден. Меня так воспитали.
 – Кто же вас воспитывал?
 – Родители. Бабушка.
 – И дедушка, который воевал?
 – Нет, дедушка умер.
 – Давно?
 – В сорок седьмом году. Дедушка умер в плену. В России.
 – Простите, я не хотела…
 – Ничего страшного. Это было давно. Мой отец родился в сорок четвертом, и он никогда не видел своего отца. Так что это было давно, но я обещал бабушке, которая меня растила, когда я был маленьким, что теперь, когда я бываю в России, я съезжу туда, где умер мой дед. Я обещал, долго не мог выполнить и вот съездил наконец и привез оттуда некоторые вещи – нет, не вещи деда, разумеется, просто какие-то вещи оттуда – и вез их в Германию и умудрился потерять в аэропорту! Вот поэтому я так был огорчен и так благодарен вам, что вы помогли мне найти этот пакет.
 Ну вот теперь понятно. С матрешками я попала впросак. Понятно, чего он так переживал. Ладно, переключимся со своих проблем на чужие.
 – Я рада, Хельмут, что все нашлось.
 – Я тоже рад, и рад, что вы рады. Но, по-моему, вы все-таки еще не очень рады, Регина. Мы уже почти приехали. Вы очень торопитесь домой?
 – Нет.
 – Может быть, вы не откажетесь немного посидеть со мной?
 – Посидеть?
 – Посидеть в ресторане? Сейчас как раз время ланча. Я был бы очень рад провести в вашем обществе еще какое-то время. Обычно я обедаю с партнерами, но сегодня у меня выходной, и я должен буду обедать один. Вот тут, на Морской, есть очень неплохой ресторан…
 В общем, после всего, что произошло, почему бы мне не сходить в ресторан.
 У него выходной, у меня выходной… Да любая бы пошла не раздумывая. И что мне тут думать-то? Что я сейчас – откажусь и поеду домой, переживать и готовить обед на плитке? Я же не на свидание с ним иду, Валере я не изменяю – как сейчас изменяет мне он, скорее всего.
 – Хорошо, Хельмут. Я тоже буду рада.
 – Ну вот видите, – говорит он и смеется, припарковывая автомобиль, смеется, высоко запрокидывая голову и обнажая острый кадык, – мы с вами все время радуемся. Вам никто никогда не говорил, Регина, что вы похожи на польку?
 – Нет, Хельмут, не говорил.
 – И вы не полька?
 – Нет, Хельмут, не полька!
 – Но вы все-таки похожи на польку!
 – А что, это хорошо или плохо?
 – Очень хорошо! У нас считается, что польские женщины очень красивы! Вы красивы, Регина, и вы похожи на польку!
 Мне вот всегда казалось, что польки – это как раз те самые высокие блондинки, которые нравятся Валере, а не маленькие брюнетки, как я. Но кто их знает, этих немцев – какие они в их представлении, эти самые польки.
 Через несколько часов он привез меня к моему дому. Спасибо этому Хельмуту – без него сегодня было бы совсем плохо. Обед был хорош, тем более что в ресторанах настоящих я еще и не бывала ни разу. Можно было бы похвастаться – было б кому. На прощание договорились даже сходить когда-нибудь в театр – он сказал, что давно хотел побывать в Мариинке, но все некогда да и не с кем. Я пообещала. С тех пор как я закончила колледж, ни разу не была в театре, не до того было.
 – Хотя вряд ли это удастся осуществить так скоро. Я через неделю улетаю домой и вернусь, наверное, не раньше чем через месяц или даже позже.
 – Через неделю – это когда?
 – Двадцать восьмого. Рейс в 16.30.
 – Наш рейс. Ну, значит, еще увидимся. Что же вы все «Аэрофлотом» летаете, у вас же «Люфтганза», она круче.
 – Она дороже, Регина. Я не должен обходиться компании слишком дорого. Иначе зачем им меня держать?!
 На сем мы и расстались. А я пошла домой, поставила цветы в вазу, занялась уборкой и стиркой. А вечером пришел Валера, хотя мы с ним об этом не договаривались. Пришел просто так, без дела, а это означало, что он прощенья пришел просить. Он просил прощенья, он хотел мириться – по нему это было видно, хотя ничего и не было сказано. В такие минуты, когда мы с ним были одни, он был мягче, проще, роднее и моя любовь к нему вспыхивала с новой силой. Поговорили о ерунде, а потом поймали такси и поехали к нему. Он почти никогда не оставался у меня, любил ночевать дома.
 Он не поехал к ней, что бы у них там ни было, он поехал ко мне и провел ночь со мной. Этого мне было достаточно. Я все простила. А на следующий день у нас с ним были прыжки, и все было, как прежде.




 От сумы и от тюрьмы…


 Во вторник работы было по горло – вторник вообще неудачный для Весов день. Самолет наш забрали на плановую профилактику, а нас пока пересадили на другой борт. Это означало, что готовить к полету все следовало с чистого листа: проводники сбились с ног, проверяя комплекты, перетаскивая новые порции продуктов и выпивки, заряжая кофейные автоматы, чайники, микроволновки. Времени было уже два часа, уже регистрация скоро кончится, а еще ничего не было готово. Ну почти готово, но хвосты торчат всюду.
 Я была замотанная, как черт. А тут еще Валера прибежал – опять какие-то вещи, опять кому-то передавать. Третий или четвертый раз уже у него эти вещи, я внимания не обращаю, беру с собой, потом отдаю ему там, на посадке. Не в кабину же ему с собой тащить все это барахло, правда ведь, а иначе на что же я здесь? Я ему в помощь. Один раз спросила, что там у него, – сказал, друзья просили привезти, наши, которые в Германии живут.
 Это нормально, все возят, как в поезде с проводницей передают, так и тут, с нами. Нас, по идее, тоже полагается досматривать, как и пассажиров, и досматривают формально, но мы же туда-сюда крутимся постоянно, какой тут досмотр… В прошлые разы он мне эти вещи дома еще совал. А тут, видно, в последний момент прямо в аэропорт принесли. Хотя ну какие им там, в Германии, нужны наши вещи? Бабушкин сервиз? Книги из «Букиниста» на Литейном? Ладно, дело не мое. Некоторые вон из-за границы везут тюками, умудряются распихать по углам и выносят потом еще пару дней. Вот это, можно сказать, действительно контрабанда. Хотя подумаешь, ну везут они десять упаковок лифчиков, ну сдают потом на рынке торговцам… Убыток, что ли? Все возят, вся страна челночит…
 Закрыли вроде все дыры, закончили регистрацию, стали готовиться к приему пассажиров. Народ медленно подтягивается, я разбираюсь со своим эконом-классом. Оля – с «бизнесом», Костя запихивает ручную кладь на полки, Галя носится с каким-то ребенком, которому срочно понадобилось в туалет, зовет меня объясниться по-английски с его родителями… Все как всегда. Когда уже большую часть рассадили, я увидела Хельмута: я ему улыбнулась, он мне тоже, времени нет сейчас разговаривать, потом поговорим… Ну вот, вроде все на местах. Ждем последних. Но и последние не опаздывают – полный комплект, все пришли, можно закрывать двери и идти на взлетную.
 Ждем. Еще ждем. И еще. Нет команды закрыть люки. Пассажиры уже мечтают о виски, но подавать полагается только после взлета. Погода, вроде, прекрасная, небо чистое. Может, в Берлине что-нибудь?
 Вот уже почти полчаса прошло – сидим. В конце концов Оля, которая не может оторваться от своего вечно капризничающего «бизнес-класса», посылает меня в кабину узнать, что там. А там тягостное молчание. Командир явно чем-то недоволен, но объяснять не хочет.
 – Андрей Сергеич, пассажиры волнуются.
 – Что я могу сделать? Сидим, ждем. Регина, принесите нам кофе, чувствую, долго еще сидеть.
 – А что случилось? На посадке нелетная?
 – Ничего не объясняют. Молчат. У вас все пассажиры на борту, точно?
 – Точно, Андрей Сергеич.
 – Свободных мест много?
 – Семь мест. Четыре – в «бизнесе» и три – в «экономе».
 – Может, шишку какую-то ждут. Предупредили бы хоть. И так летим в ночь, немцы будут недовольны.
 Валера молчит, бортинженер Коля играет в игрушку вроде «тетриса», штурман отрывается от газеты и говорит:
 – Андрей, может, проверка?
 – Какие, к черту, проверки?! График они срывают! Могли бы раньше проверить!
 – Какая проверка, Николай Рудольфович?
 – Да кто ж их знает, Регина! Не переживай. Досмотрят самолет. Или учения у них – хотя даже если учения, возни много будет…
 – Ладно, Коля, не будем паниковать раньше времени, – говорит командир и, обращаясь ко мне, добавляет: – Передайте Оле, что диспетчерскую я запросил, ответа нет. Приказано ждать. Путь дадут пассажирам все, что требуется, а то эти чертовы немцы начнут сейчас ругаться; знаю я их, летят, только чтобы нажраться в полете как следует.
 Я ухожу, оглядываясь на Валеру. Он сидит не шелохнувшись, ко мне не оборачивается, в разговоре участия не принимает – значит, нервничает. За это время я уже успела выучить все его привычки. Что там у них случилось, в конце концов? Не дай бог, бомба. Нет там, конечно, никакой бомбы, но если объявят эвакуацию… Я возвращаюсь в салон, мысленно прикидывая, кого как выводить и с кем могут возникнуть проблемы. Эх, я бы сейчас им ничего не давала, напьются, мало ли что. Но раз командир сказал! На борту приказы командира не обсуждаются.
 Поговорив с Олей, объявляю задержку вылета «эконом-классу» и иду раздавать напитки, сперва бесплатные, что положено, пытаясь только оттянуть момент, когда наиболее ретивых клиентов начнет «накрывать» алкоголем – нам же еще взлетать, надеюсь.
 Прохожу мимо Хельмута – он просит коньяк и спрашивает меня, что случилось. Улыбаюсь и иду дальше: говорить с ним, как со всеми остальными, мне уже не хочется, а пускаться в объяснения и озвучивать предположения в салоне нельзя, пассажиры начнут волноваться. Заканчивается тем, что он сам идет ко мне в отсек, и там я говорю ему, что сама ничего понять не могу и что никто ничего не знает. За время моей работы такая ситуация, кажется, первый раз, и к чему, собственно, готовится командир корабля, я не понимаю.
 В общем, проходит еще полчаса, и меня наконец вызывают в кабину. Общий сбор.
 – Девочки, только не волнуйтесь – у нас все-таки проверка.
 Этими словами встречает нас Коля-инженер.
 – И что будет? – спрашиваю я.
 – Так, сейчас будет группа, – говорит командир. – Ольга, сделайте по радио объявление для пассажиров. Плановое мероприятие служб безопасности, общий досмотр самолета. Поясните, что это делается для их же блага и что никакой опасности нет – плановый осмотр, никаких сигналов, никаких бомб, все в порядке.
 – А на самом деле? – почти спокойно переспрашивает Ольга.
 – И на самом деле! – срывается наконец Скворцов. – Нет никакой угрозы, бомбу не ищут. Это вообще таможня! Чего они прицепились именно к нам, непонятно. Нас начальство почти час отмазывало – не вышло. Все, всем спокойствие, ничего экстраординарного не происходит. На сей раз выбор пал на нас. Обещают сразу после досмотра дать взлетную. Только как они будут там договариваться, мы же всюду уже опоздали, пока то да се – могут вообще с посадкой быть проблемы – у них же сейчас все забито, эх!
 – Погода там портится, – с тоской говорит штурман.
 – Знаю, что погода. Все, приступайте. Главное – чтобы пассажиры не дергались.
 – Скажите, если у кого наркотики или оружие, чтоб сдавали сразу, – хохмит бортинженер.
 – Коля! Шутки неуместны. Все по местам, сейчас уже группа на борт пойдет.
 И действительно, почти сразу же заходит группа – пять человек в форме, чужая, не аэропортовская милиция, проводник с собакой и два человека из нашего начальства, они жмутся сзади, потому что с собакой и оружием (двое с автоматами) в салоне не развернуться. Старший группы идет к капитану, мы идем к пассажирам. Минут десять уходит на всеобщее успокоение – многие сразу задергались, как будто у них и вправду с собой оружие или наркотики. Потом начинается проверка, с хвоста – туалеты, дальние ряды… В салоне они работают довольно быстро, почти никого не трогают, но когда в «экономе» задерживаются около двух мужчин, наших, русских, мы с собакой и ее проводником остаемся на несколько минут в проходе. Собака очень милая, спаниель. В аэропортах вообще редко работают овчарки. Собак в аэропорту несколько, и, когда они «не на работе», а сидят ждут где-нибудь с проводниками, многие девчонки норовят их потискать и погладить, да и мужики тоже. Проводник обычно разрешает. Эту пару я знаю. Собаку зовут Дина, а проводника – Миша, кажется. Ребенок с соседнего кресла через мать тянется к собаке. Вообще собака стала для пассажиров главным хитом, кто-то боится, кто-то, наоборот, интересуется.
 – Миш, – говорю я, – можно ребенку собаку погладить?
 – Нельзя, мы на работе.
 – Ну на работе так на работе. Нельзя, мальчик, нельзя собачку трогать – она занята.
 По соседним рядам начинает распространяться смех, и я радуюсь – пассажиры наконец успокоились.
 Наконец осмотр салона окончен. Группа переходит в кабину, к пилотам, а потом к нам в служебные отсеки. Там тесно. И мы уже не помещаемся – остаемся снаружи. Подождав минуту, я иду обратно в салон, сменять Галю.
 А еще через пять минут меня зовут. Прибегает Галя, глаза изумленные, круглые-круглые.
 – Пойдем, зовут тебя!
 Иду в отсек. Автоматчик у входа, еще один у трапа, в отсеке – проводник, собака и старший группы. Собака сидит столбиком, не шелохнется, на полу около наших сумок. Страшно серьезный вид у собаки. Это очень смешно, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не потрепать ее за ухо.
 – Девушка, это ваша сумка?
 – Моя.
 – Откройте.
 Открываю сумку, достаю свитер, косметичку, книжку, пакет с бельем – мы всегда с собой берем, мало ли, сколько где придется сидеть. Собака встает и начинает вертеться.
 – Дальше, пожалуйста.
 Достаю дальше – там уже нет ничего почти, на дне лежит Валерин пакет.
 – Это ваше?
 – Да. А что?
 – Откройте, пожалуйста.
 Лезу в пакет, достаю шерстяной шарф, несколько книг и какой-то сверток, большой, но довольно легкий. Собака переминается и садится у моих ног столбиком.
 – Разрешите…
 Старший берет у меня сверток, копается в нем, показывает кому-то из своих. Тот кивает.
 – Вас как зовут?
 – Регина Соколова.
 – Это все ваши вещи?
 – Нет, еще плащ вот и туфли. А что такое?
 – Возьмите с собой все и пойдемте.
 – Да вы что?.. Да куда я пойду, у меня рейс?! У меня пассажиры в салоне!
 – Вот именно потому, что пассажиры в салоне. Прошу вести себя тихо, не обострять ситуацию. Собирайте вещи!
 – Да что вы… Я с командиром поговорить должна! Пустите к командиру!
 – С командиром мы договоримся. Девушка, не задерживайте, тут вас столько народу ждет.
 На мой крик выходит Костя, прислушивается к разговору и бросается обратно в кабину. Через десять секунд из кабины выскакивает капитан:
 – Лейтенант, объясните, что происходит.
 – Мы задерживаем вашего бортпроводника для дальнейшего выяснения.
 – На каком основании?
 – Перевозка наркотических средств. Вопросы есть?
 Устанавливается звенящая тишина. Если бы тут была муха, то всем слышно было бы, как она жужжит, но мухи здесь нет. Как в вате. В коридоре столпилось уже почти десять человек, и все молчат.
 – У вас есть веские основания? – спрашивает наконец Скворцов.
 – Есть. Кило примерно этих оснований, если не больше. – Он показывает капитану сверток.
 – Вы уверены, что это наркотики?
 – Экспертиза покажет. Но собака уже показала. Собака не ошибается.
 Все молчат. Я тоже молчу, потому что ничего не понимаю. Просто не понимаю.
 У меня какой-то блок в мозгах, я не воспринимаю окружающую реальность…
 – Что будет с самолетом?
 – Мы проверили, в остальном все чисто. Сейчас составим протокол задержания, распишетесь как свидетели и можете лететь – показания с вас снимут позже. На данный момент следственные действия касаются только вашего сотрудника – если, конечно, вы не скажете, что это ваши вещи и вы сами просили сотрудника перевезти их через границу.
 Вещи, которые просили перевезти через границу… Что-то начинает всплывать у меня в памяти наконец, что-то совсем близкое… Это же Валерин пакет. И то, что в пакете, – тоже его, значит.
 – Нет, это не мои вещи, я ни о чем не просил своего сотрудника, – со вздохом говорит Скворцов.
 И тут я понимаю, что Валеры в коридоре нет. Он продолжает сидеть в кабине. Я вижу его сквозь полуоткрытую дверь, он даже не повернулся.
 – А как я, спрашивается, полечу без проводника? У меня полный салон пассажиров. Задержка больше двух часов – отменяйте рейс! Сажайте на другой борт.
 Кажется, командир говорит сейчас что-то не то – рейсы из-за этого не отменяют, – и я понимаю, что он просто не хочет бросать меня одну. Все полетят, а я останусь одна с этими… Они сейчас полетят, а я выйду из самолета и пойду с автоматчиками?!
 – Проводника вам сейчас выдадут из резерва, – встревает начальник смены. – Не лететь вы не имеете права, это нарушение трудовой дисциплины. Сразу, как закончат проверку, сразу даем добро. Проводника я уже вызвал, через пятнадцать минут будет здесь.
 Я стою потрясенная. Кто-то из группы проверки пишет протокол. Мне подсовывают его и говорят: «Распишитесь». Ольга, которая все это время стоит тут и молча смотрит, вдруг кидается ко мне:
 – Ничего не подписывай!
 – Девушка, – обращается офицер к Ольге, – вы хотите лететь или вы тоже предпочитаете остаться и пойти с нами?
 – Стоп, – говорит Скворцов. – Лейтенант, вы оказываете моральное давление на членов экипажа. Я ведь тоже могу подать на вас жалобу. Насколько я знаю, требовать подписания протокола вы не можете.
 – Я все могу. Я могу сейчас снять вас с рейса и привлечь по делу как возможного соучастника. Вам в любом случае придется давать объяснения, как вы допустили такое на своем судне!
 Тут уже вмешивается представитель авиакомпании.
 – Вы сказали, что задерживаете только одного члена экипажа. Компания уже терпит убытки. Если вы сорвете рейс, убытки будут огромные. Я обращусь к вашему руководству. Командир корабля не отвечает за вещи, найденные в чужом багаже.
 И Скворцову – тоном, не терпящим возражений:
 – Не вмешивайтесь! Скворцов кряхтит:
 – Регина, вы имеете право ничего не подписывать. Не подписывайте ничего до тех пор, пока не поговорите хотя бы со следователем. А лучше – с адвокатом.
 Я наконец обретаю дар речи:
 – Хорошо, Андрей Сергеич.
 – Будете подписывать? – спрашивает меня лейтенант.
 – Нет.
 – Ну ладно…
 Лейтенант достает из кармана наручники и быстро защелкивает их на мне, с силой выворачивая запястья.
 – Не хотите по-хорошему – не надо. Колокольников, забирай барахло, пошли!
 И подталкивает меня к выходу. Происходит что-то чудовищное – и я все никак не могу заставить себя это осознать. В последний момент, когда надо уже ступать на трап, я не выдерживаю. Я хочу к нему, я не понимаю, почему он молчит, я хочу видеть его лицо! Оборачиваюсь и, не сдержавшись, кричу:
 – Валера!
 Я вижу его, он стоит у двери в кабину. Он смотрит на меня и молчит по-прежнему. Проходит всего несколько секунд. Я понимаю, что он не бросится ко мне, не оттащит от меня этих людей, не защитит, и, кажется, я понимаю, что он ничего не объяснит. Это были его вещи, он просил меня провезти их через границу, но он молчит. Лицо его искажено, он смотрит на меня умоляющим взглядом. Кажется, что это не я, а он просит меня о помощи. Он просит меня о помощи! Это действительно так. Он просил меня помочь, когда давал мне этот пакет, и сейчас в его взгляде я вижу подтверждение того, что я ему нужна, эту немую просьбу: «Помоги мне! Не выдавай меня!» Он не может меня защитить, и он просит не выдавать его.
 С этим я и выхожу из самолета – я не должна его выдавать.
 Мы идем по коридору, потом по вестибюлю регистрации, потом…
 Сзади семенит представитель компании, шипит в ухо этому лейтенанту:
 – Что вы делаете?! Немедленно сверните в служебные помещения! Здесь же пассажиры! Это наносит урон престижу компании! Я буду жаловаться!
 Начальник смены тоже, заходя боком, пытается меня прикрыть и заглядывает лейтенанту в глаза:
 – Ну давай уйдем, а? Ну покуражился, и будет. Ну зачем позор такой устраивать! Это ж не просто девке позор, это пятно на все Пулково! Ну ты патриот или нет?!
 – Имею право вести там, где считаю нужным. Вы пилотов своих научите язык за зубами держать! Грамотных развели! Говорить умеете, жалобы писать умеете – умейте контрабанду не возить и уголовщины у своих не допускать! Мы потом за ними расхлебывай, а они в белом, защитники!
 Я слышу все это плохо. Я думаю о Валере. Но потом наконец на лицах тех, кто встречается нам на пути, я начинаю читать то, о чем говорит начальник смены, – мой позор. Меня ведут в наручниках по центральным залам аэропорта «Пулково». Меня видят все аэропортовские службы, охрана, уборщицы, летчики, пассажиры – люди, с которыми я работала и которые еще сегодня утром весело со мной здоровались. Глаза у них становятся круглыми, как у Гали, когда они замечают на мне наручники. Кто-то делает шаг ко мне, кто-то стоит, кто-то сразу отступает в сторону – освобождает дорогу офицеру с автоматчиками. Меня ведут под конвоем. Я преступница, и сейчас уже все об этом знают.
 В наше, аэропортовское, отделение милиции меня заводить не стали – посадили в машину, правда, легковую и без опознавательных знаков и повезли куда-то. Я настолько была погружена в свои мысли, что даже не замечала, где мы едем.
 Думала я только об одном – что я не должна выдавать Валеру.
 Привезли наконец к большому зданию. Одно крыло серое, другое покрыто новым желтым облицовочным кирпичом. На подъезде я очнулась и, поняв, что сейчас будет самое главное, попыталась что-то рассмотреть, но узорчатый забор с высокими воротами мы проехали и завернули за угол, где был еще один вход. Там мне сказали: «выходите», провели через вестибюль с милицейским постом и препроводили на третий этаж, в кабинет.
 В кабинете были какие-то фанерные панели на стенах, два конторских стола, железный шкаф, карикатурный фикус, графин с водой и граненые стаканы и почему-то «французская штора» – серая от старости пыльная занавеска. Все эти советские учреждения советскими и остались. Тут было почти так же, как в ЖЭКе, куда я ходила с бабушкой в детстве. Компьютеров, к которым я уже привыкла в аэропорту, там не было, зато был довольно элегантный мужчина в светлом костюме. Следователь.
 – Леонид Борисыч, привезли, – сказал лейтенант и провел меня к столу.
 – А почему в наручниках?
 – Сейчас снимем.
 – Сейчас-то вы их снимете, но почему в наручниках?
 – Потому что выпендривались много.
 – А вам не кажется, Грымов, что вы нарушаете инструкцию? Объяснительную по этому вопросу напишете особо. Мне уже звонили три человека с жалобами: рейс задержан, график сорван, семь начальников недовольны и обещают нам сладкую жизнь.
 – Ну не знаю! Дело ваше – я действовал по инструкции. Имел право. Тут товару – вы поглядите сколько! Опасная ситуация, пассажиры в самолете. Моя задача была – не допустить обострения!
 – Сами же и обострили.
 – Да полно вам! Ну напишу я эту объяснительную… Какой толк? Все равно хода ей не дадут, вы же и не дадите. Материальчик, конечно, собирается, понятное дело, но тут я чист.
 – Протокол задержания давайте.
 – Получите!
 – Не подписали?
 Это уже он мне. До того говорил так, как будто меня здесь нет, как будто я – предмет неодушевленный.
 – Не подписала она! А я что говорю! Там советнички нашлись тоже!..
 – Ну ясно, ясно. Наручники снимите с подследственной. Оставьте вещественные доказательства и можете быть свободны.
 Наручники с меня сняли, дверь за лейтенантом закрылась, плащ мой и туфли остались валяться на стуле, сумка и пресловутый пакет – на столе у Леонида Борисыча. Леонид Борисович был довольно молодой еще, сорока нет, пожалуй.
 Повел он себя, на мой взгляд, странно. Разговаривать со мной не стал, а взял первым делом туфли, осмотрел, даже кожу пощупал, потом перешел к плащу, долго искал этикетку, вывернул карманы, сложил все на столе и стал разбираться с содержимым сумки. Перебрал все по ниточке: косметику, колготки, носовые платки, запасную блузку (опять швы щупал), пролистал внимательно книжку, а когда нашел блокнот с телефонами – отложил, даже не заглянув. Проверил деньги в кошельке и опять полез копаться в косметичке. В конце концов я не выдержала – сидела уже полчаса в этом молчании, отошла немного, осмелела – и, когда он вывернул свитер и полез в пакет с бельем, спросила:
 – Может быть, вас интересует то белье, что на мне?
 – Не волнуйтесь, если это понадобится, я приглашу специального сотрудника – для этих целей у нас есть женщины.
 Я содрогнулась, поняв, что это меня еще на самом деле ожидает, но постаралась не подать виду.
 – Если хотите курить – курите. Я могу предложить сигареты. У вас ведь нет с собой?
 – Я не курю.
 Он молча погрузился в изучение записной книжки – впрочем, оно было недолгим, телефонов там было мало. Потом наконец взялся за Валерин пакет. А я-то ожидала, что он с него начнет.
 Вынул шарф, развернул. Вынул книги, посмотрел обложки. Развернул сверток с этими пресловутыми наркотиками. Пакет, полиэтиленовый, запечатанный, небрежно бросил на стол и стал вертеть так и эдак газету, в которую он был завернут. Потом наконец отложил и газету, собрал в кучку вещи из моей сумки, отложил их налево, вещи из Валериного пакета – направо. Положил перед собой неподписанный протокол, достал пепельницу и закурил.
 – Вы раньше в милиции бывали когда-нибудь?
 – Нет, не была. Только когда паспорт получала.
 – Ну, это не считается… Вы в Ленинграде родились?
 – Нет. Я приехала сюда учиться три года назад. Окончила колледж гражданской авиации.
 – Любите авиацию?
 – Люблю.
 – Мечта с детства?
 – Да, мечта.
 – А что же не попытались какую-нибудь летную профессию получить? Сейчас женщин уже много куда берут, насколько я знаю. Сразу в стюардессы?
 – Нет, я хотела поступить в педагогический институт. Не прошла.
 Да что же он ни одного вопроса не задает по существу! Что ему за дело до того, кем я мечтала быть? Или это психологическая обработка – сперва голову задурить, чтобы забыла, о чем говорим, и проговорилась?
 – А родственники в Питере у вас есть?
 – Нет.
 – Никаких вообще родственников?
 – Никаких.
 – Ну вы же не круглая сирота, верно?
 – Не сирота. У меня родители есть, брат, тетя…
 – А муж, дети?
 – Я не замужем.
 – Ну, может быть, у вас ребенок с родителями живет, я же не знаю о вас ничего…
 – Нет, у меня нет детей.
 Какие дети? Мне двадцати одного года еще не исполнилось. По закону мне еще спиртные напитки продавать нельзя, вспоминаю я вдруг. А я уже летаю! Летала…
 – Ну вот что я вам скажу, Регина… Как вас по отчеству? Регина Владимировна. Или вы очень умны, или вы круглая дура, или вас подставили, что, впрочем, не отменяет пункта «два»…
 – Что вы имеете в виду?
 – Что вы поступили довольно глупо, позволив себя так подставить. Это не ваши вещи.
 Ну вот и приехали. Вот он сразу и говорит это. Как будто мысли читает, а я ведь уже почти придумала, что ему говорить. Я думала, он спросит меня, как я дошла до жизни такой, и где взяла, и куда везла, а он…
 – Это мои вещи.
 – Очень глупо, Регина Владимировна. Ваши вещи я осмотрел. Простите, не хочу задевать ваше самолюбие – вы красивая женщина, и это все вас нисколько не компрометирует, не портит в глазах мужчин, но ваши вещи, именно ваши, все очень дешевы.
 Господи, так вот зачем ему понадобились этикетки! И зачем он щупал кожу на туфлях. И зачем проверял швы на блузке – она же дешевая, с рынка, на ней, правда, написано «МаСе in France», но правды-то не скроешь, паленая дешевая кофточка… Ах, как я пожалела в этот момент, что закрылся тот Люсин тайный магазинчик, где мы покупали мне мой первый питерский костюм! Где тот магазинчик, нет его давным-давно, смело какой-то волной… Я по-прежнему покупаю одежду на рынках, только умнее стала и оранжевый кошмар, в котором приехала в Питер, уже не куплю…
 – Я не верю, простите, не верю, что молодая женщина, у которой есть деньги – а, как вы понимаете, перевозка наркотиков – занятие, которое очень хорошо оплачивается, иначе стал бы кто-нибудь так рисковать, – не поддастся соблазну и не купит себе хорошую помаду, хороший крем для лица, хорошее белье… Белье ведь не видно, его не приходится показывать всем и каждому, так, чтобы встал вопрос, на какие деньги вы его купили. Впрочем, кого сейчас волнует, на какие деньги куплено ваше белье. Да и не отличишь сразу-то.
 Я набираюсь храбрости и говорю, только чтобы что-нибудь сказать:
 – Ну вот, может быть, и вы не отличили…
 – Я разбираюсь в этих вопросах. По должности.
 – И потом, – пытаюсь я спасти положение, – у меня хорошая помада!
 – Ваша помада действительно куплена за границей, это я вижу. Что неудивительно, вы же там бываете. Сколько у вас было международных рейсов за последние три месяца?
 – Больше половины… Не помню, я не считала.
 – Ну вот видите. У вас была возможность, совершенно легальная возможность, купить помаду за границей, криминала тут нет. Но это же очень дешевая помада. Там тоже бывают вещи дешевые и дорогие. Эта – дешевая.
 Это мы с девочками однажды были в Париже: повезло нам, сломались в хорошем месте и, пока чинились, просидели в Париже три дня. Денег было немного, но я уже научилась экономить на суточных, откладывать, брать с собой по максимуму на всякий случай, да еще Оля мне одолжила, и я поехала с Галей в «Тати», это такие дешевые магазины, целая сеть, с очень красивыми пакетами, я даже побольше пакетов набрала, они у меня дома лежат, и купила на все, что могла. Очень даже прилично получилось, набрала там разного, там даже дешевле, чем у нас. И помаду эту там купила. И свитер, свитер же оттуда!
 – И свитер у вас импортный! – читает он мои мысли. – И я даже догадываюсь, где вы его купили. Но это же все дешевка. Не обижайтесь! Я верю, что на вас это смотрится прекрасно.
 – Ну и что это доказывает?
 – Ничего, кроме того, что денег у вас нет. А поскольку у вас нет детей, как вы сами мне только что сказали, маловероятно, что вы все свои деньги, все до копейки, отсылаете родителям. Впрочем, это можно легко проверить.
 – Я первый раз.
 Это все, что я успеваю придумать.
 – Ах, вы первый раз! Вы бедны, как церковная мышь, вы сделали это первый раз, вы еще ничего не успели себе купить, вы надеетесь на снисхождение… Так?
 – Так.
 – Отлично, это меняет дело. Допустим, вы первый раз. Давайте теперь зайдем с другого конца. Расскажите, что вы делали сегодня, с того момента, как началась посадка на самолет. Можете спокойно рассказывать правду, я в курсе деталей проведенной операции – мне уже доложили, у нас тоже существуют телефоны, так что в общих чертах все то, что происходило на борту, мне известно. Потрудитесь просто рассказать все, что вы делали, все, что происходило, последовательно.
 Зачем он меня об этом спрашивает, если и сам все знает, я не понимаю. Но начинаю почти спокойно рассказывать, врать тут действительно не надо, это просто. Тем более что он спросил меня не о том, что было с утра, а только о том, что было в самолете, и, следовательно, о Валере, о том, как он давал мне пакет, то есть о том, что он мне его не давал, говорить не нужно.
 Рассказываю я довольно долго, в подробностях, погружаясь в воспоминания о мелочах сегодняшнего дня, дня, когда моя жизнь была еще привычной и нормальной в последний раз. Я не то чтобы не надеюсь на лучшее, нет, я надеюсь, но после прохода по аэропорту я уже поняла, что все пошло кувырком и, как бы ни сложились обстоятельства, вернуть все-все назад будет непросто. Скорее всего – невозможно.
 Единственное, что я опускаю, – это самый последний момент моего пребывания в самолете, то, как я крикнула: «Валера!», я надеюсь, что об этом ему не рассказали, это же такая мелочь… Тем более что и это можно объяснить. Ну ведь если они будут вызывать и допрашивать всех, кто-нибудь непременно скажет ему, что я «была с Валерой», ведь это знали все…
 Когда я описываю проход по аэропорту, он меня прерывает:
 – Достаточно! Ну вот видите, Регина Владимировна, все стало ясно, как божий день. Вы говорите, что это ваш пакет – так?
 – Так.
 – Он был у вас в сумке в тот момент, когда вы поднялись на борт, так?
 – Так.
 – И вы, зная, что сейчас начнется проверка, зная, что проверка уже идет, и имея возможность, имея доступ к вашему багажу, к вашим вещам, даже не попытались от него избавиться? Не выбросили его в мусорное ведро, не засунули в шкафчик, в микроволновку, под панель куда-нибудь, не бросили хотя бы на пол, не переложили в чьи-то чужие вещи, в конце концов?! Мы бы тогда еще долго разбирались, чье это, доказывали, кому это принадлежит…
 – Я не хотела никого подставлять.
 – Охотно верю. Более всего я верю именно в это – что вы не хотели никого подставлять.
 Тут я понимаю, что чуть было не проговорилась.
 – Я не знала, что мне делать, не соображала ничего, испугалась…
 – И в это верю. Есть чего испугаться. Но как бы вы ни были испуганы, как бы вы ни были легковерны, как бы вы… Словом, даже разбей вас паралич от испуга – вы все равно вели бы себя иначе, если бы знали, что вам грозит опасность. Вы бы задергались, заметались, заплакали, оцепенели… А по вашему рассказу ясно, что вы вели себя совершенно спокойно. Это делает вам честь, даже кристально чистый человек начинает дергаться, когда на борт поднимается милиция с собакой!
 – Я люблю собак.
 – Этих собак любить нельзя. Вы этого еще не поняли, но теперь поймете и запомните на всю жизнь. Этих собак боятся все, у кого совесть не чиста. Но я уверен, что вы сейчас рассказали чистую правду. И что когда мы вызовем ваших коллег и спросим, как было дело, все они подтвердят, что вы вели себя совершенно спокойно.
 Я молчу. Я подавлена, потому что мне совершенно, абсолютно нечем крыть. Как я облажалась, господи боже мой. Нельзя, нельзя было говорить ему правду, надо было врать с самого начала. Но мне-то казалось, что это совсем безобидная правда и что хорошо, что я не вру – во вранье легче запутаться.
 – Я думаю, дело обстоит вот как. Вы вообще не знали, что у вас в сумке лежит этот пакет. Или знали, но не придавали этому значения, потому что не знали, что в нем. Второй вариант более реален. Иначе вы сказали бы сразу, что не знаете, что это, а вы спокойно подтвердили, что это ваши вещи. Вы в курсе, что на таможне обычно спрашивают у пассажиров, сами ли они укладывали свой багаж?
 – Да.
 – Вы сами укладывали свой багаж? Подумайте, прежде чем ответить. Это ваш последний шанс.
 – Я сама его укладывала.
 – Отлично. Следовательно, если вы не знали, что в этом пакете, но тем не менее даже тогда, когда в нем нашли наркотики, вы не закричали, что пакет этот принадлежит не вам, что вам его кто-то дал, что вас подставили – если вы не сказали этого сразу, значит, вы кого-то выгораживаете и у вас есть на то веские основания.
 В детективах, которые я приучилась читать за годы учебы в колледже, это называлось «клетка захлопнулась». Я была в ловушке и мне из нее было уже не выбраться.
 – Остается только один вопрос. Кто дал вам этот пакет?
 Я молчу.
 – Кто-то, кого вы хорошо знаете, дал вам этот пакет и попросил отвезти его в Берлин. Вы ведь летели в Берлин? Вам не сказали, что в этом пакете, а может быть, вы даже не спросили, или сказали что-то такое, что вы не полезли проверять. Вы настолько доверяли этому человеку, что приняли его слова на веру, согласились исполнить просьбу, не удостоверившись, что именно находится внутри.
 Я уже открываю рот, чтобы сказать, что меня с детства учили не лазить в чужие вещи, не открывать то, что принадлежит не тебе, и чудом успеваю остановиться. Я только что чуть было не подтвердила, что вещи эти – чужие.
 – Или, возможно, вполне возможно, вам дали их в самый последний момент, на посадке, вы просто не успели проверить, что в этом пакете. Это означает, что человек, который вам его передал, был сегодня в аэропорту. Это проще для нас. Но в любом случае это очень, очень хорошо знакомый вам человек – раз вы ему так верите. Родственников в этом городе у вас нет – значит, это был не родственник, это был ваш близкий знакомый. Только очень близкого человека можно так безоговорочно защищать, если вам грозит пять лет тюрьмы.
 Последнюю фразу он произносит с оттяжкой, и след от нее еще долго висит в воздухе, как след от реактивного самолета. Он обрушил на меня эту последнюю фразу и замолчал, чтобы я услышала хорошенько, чтобы я прочувствовала ее смысл.
 Пять лет! Я не думала, что так много. Я вообще не думала, что может быть так.
 – И скорее всего – я не утверждаю, я говорю «скорее всего» – это был мужчина. У женщин не так уж часто оказывается под рукой вчерашний «Советский спорт».
 «Дурачок, – думаю я в этот момент. – Ну какой дурачок… Ну неужели нельзя было взять ничего, кроме этого „Советского спорта“! Неужели тряпки какой-нибудь под рукой не было?.. » Мне так его жаль сейчас. Пожалеть себя я еще не успела.
 – Таким образом круг наших поисков, Регина Владимировна, резко сужается. Мы ищем хорошо знакомого вам мужчину. Точка.
 Еще один шаг – и он назовет его имя. Это конец. Если я хочу спасти его, единственное, что мне остается, – это просто молчать. Ведь если я буду молчать, если я не буду давать показания, не буду доносить на него, его не тронут? А потом он что-нибудь придумает. Непременно придумает. Он не может меня бросить. Он меня защитит.
 – Это мои вещи.
 – А вы отдаете себе отчет в том, насколько абсурдно ваше поведение с точки зрения элементарной логики? Любой человек на вашем месте сделал бы все, чтобы доказать, что эти «вещи» чужие. Ну хоть попытался бы. Подбросили, обманули, подобрала на полу в комнате отдыха, дала неизвестная старушка с просьбой передать внучке – адрес внучки потеряла, старушку забыла? Вот что говорил бы на вашем месте любой. Это звучало бы неубедительно, но хоть понятно было бы, что вы себя выгораживаете. А вы выгораживаете другого, и ваши собственные слова загоняют вас в угол. И того, кого вы хотите защитить, тоже.
 Я отдаю себе в этом отчет. Сейчас уже отдаю. Да, так, конечно, и надо было поступить – сочинить что-нибудь про старушку. А я вместо этого сочиняла версию про неизвестного детину, который предложил мне заработать сто долларов на торговле наркотиками. Дура. Но теперь уже ничего не исправишь. Поздно.
 – Я хотела денег заработать, – бессильно говорю я.
 – Врете. Вы не хотели заработать. Люди, которые хотят заработать денег, так себя не ведут.
 – Я купила этот пакет в подземном переходе, на Лиговском…
 – Да всей вашей зарплаты за год не хватит, чтобы купить этот пакет!
 Он вдруг срывается на крик. Он устал, я это вижу. И уже давным-давно вечер.
 Тут дверь кабинета отворяется, на пороге возникает кто-то и говорит что-то вроде: «Ехать надо. Там у нас контакт крупный наклюнулся. Срочно, Леня!» Я не вслушиваюсь и не вникаю, что мне до их контактов? «У меня допрос», – отвечает мой следователь.
 Но тот из коридора, лица которого я даже не вижу, и у меня нет сил обернуться, продолжает зудеть: «Надо, Леня, надо. Срочно это! Бросай тут все, не убежит, пошли быстрей!»
 – Ладно, – сдается наконец мой следователь. – Сейчас. Десять минут.
 И, обращаясь ко мне, говорит:
 – Ну вот. Времени у меня нет больше с вами разговаривать. Скажете, кто дал вам этот пакет?
 – Нет.
 – Как хотите. Я не могу сегодня продолжать допрос – у меня есть другие дела. Но это означает, что сейчас вы пойдете в камеру – и будете сидеть там до тех пор, пока у меня не найдется время для следующего допроса. Вы меня поняли?
 – Поняла.
 – Вы не поняли. Вы там еще не были. Там… Там вам не понравится. И если вы сейчас уйдете туда – гарантирую, что вы будете находиться там еще очень, очень долго – не день, не неделю и даже не месяц. Вы будете сидеть в тюрьме много месяцев до суда, ну а потом вы будете сидеть еще дольше. Годы.
 На улице уже стемнело, в кабинете уже свет горит, тусклый электрический свет, так что комната видна во всем своем убожестве. Это почти такое же убожество, как убожество моей коммуналки. Сейчас, при этом свете, сходство очень заметно. Так я ее и не обжила по-настоящему, эту свою первую комнату. И я даже не могу сказать, что мне страшно.
 – У вас есть шанс выйти отсюда сегодня – и пойти домой. Сейчас я дам вам лист, напишете все – кто, когда и при каких обстоятельствах дал вам этот пакет. Только правду -врать бессмысленно, я все равно пойму. А потом я вернусь, оформлю чистосердечное признание и отпущу вас под подписку о невыезде, гарантирую. Вы ничего не знали, вас подставили, вас, может быть, вообще освободят от уголовной ответственности или накажут чисто символически. Вас ввели в заблуждение. Вы ни в чем не виноваты, и вы это знаете. Ну? Будете писать?
 – Нет. Отправьте меня, куда положено.
 Просто я понимаю, что, если сейчас он оставит меня здесь на весь вечер одну, запертую в этом кабинете, с листом бумаги, я могу не выдержать. Я могу предать Валеру. Я этого боюсь.
 – Но ведь он же вас предал! Неужели вы не понимаете, что он вас предал?! Бросил вас, подставил, подверг страшной опасности! Вы не должны его защищать! Вы мстить, мстить должны, он же подонок, последний подонок, если подвергает любимую женщину таким испытаниям!..
 Он меня предал, но я не должна его предавать. Я не буду его предавать. Я не буду мстить, зря он это сказал. Разве любимая женщина предает любимого мужчину?
 – Ну, Леня! – В кабинет врывается тот, давешний, и я даже оборачиваюсь на его крик. – Ехать надо! Немедленно!
 – Все, – говорит мой следователь, собирая бумаги со стола. – Вот и все, ваше время истекло.
 Потом выходит в коридор и говорит кому-то:
 – Оформляйте задержанную в СИЗО. Остальное подпишу, когда вернусь.
 И мне:
 – Можете взять только плащ. Сумка остается у нас как вещественное доказательство. До свидания. Сидеть вам еще долго, потом поговорим.
 Он уходит, а меня забирает теперь уже настоящий конвой. Скучный сержант с плоским серым лицом сажает меня в коридоре, кому-то звонит, велит мне ждать, потом передает меня другому сержанту, и тот ведет меня вниз, где стоит уже не легковушка, а милицейский «уазик» с зарешеченными окнами. Меня запихивают внутрь и долго везут куда-то в темноту. С лязгом открываются тяжелые ворота, машина въезжает во двор и останавливается. Тусклый свет фонаря над воротами, над двором, огороженным забором с колючей проволокой. «Выходите!» Я с трудом вылезаю, сползаю вниз через заднюю дверь «уазика». Вот, я стою на этой земле, на асфальте в этом дворе. Это тюрьма. От сумы и от тюрьмы не зарекайся – поговорка, которую я знаю с детства. Не обошло…
 Потом мне велят раздеваться догола, смотрят всюду, даже там, где нельзя никому смотреть, велят мыться, возвращают одежду, от которой исходит отвратительный запах дезинфекции, и ведут в камеру.




 Черные дни


 Необъятных размеров женщина в форме, вся в мелких кудряшках допотопной «химии», гремела ключами у двери – я в это время стояла рядом, лицом к стене, держа руки за спиной, как не раз видела в фильмах и как мне велели. Потом дверь открылась, женщина сказала: «Принимай новенькую!» и чуть подтолкнула меня внутрь. Я вошла. Остановилась на пороге, ослепленная голой лампочкой под потолком. Комната, то есть камера, была небольшой, но на меня снизу и сверху, со второго яруса кроватей, смотрело много лиц – я пыталась понять, сколько там людей, но не могла.
 И тут прямо в меня, со всей силой полетело туго скрученное мокрое полотенце. В незнакомом месте, в таком месте, когда вы даже не видите людей, которые вас окружают, когда вы не знаете, что вас ждет, даже догадаться не можете, даже представить – в этот момент страшно становится от любого движения, любого звука, любого слова. Это как темной ночью на улице, когда у вас за спиной вдруг раздаются шаги. Полотенце летело в меня, как граната. Я чуть было не отшатнулась с криком, но автоматизм сработал. В полете с пассажирами чего только не бывает – с кем только не приходится сталкиваться, и с пьяными, и с трезвыми, и с психами, и с детьми… Кто-то бутылку роняет, кто-то стаканом в тебя случайно запустит, кто-то вообще буйствовать начнет – в общем, я уже приучилась на этой работе сильно не пугаться, даже если что неожиданное случается. И в последний момент я сгруппировалась, собралась и поймала его, это полотенце – только не понимала, зачем мне его бросили.
 Дверь у меня за спиной захлопнулась. Я стояла с полотенцем в руках, по-прежнему пытаясь разглядеть этих людей. Пауза затянулась, все молчали – значит, мне самой надо было что-то сказать.
 – Это у вас упало? – спросила я наконец толстую женщину, сидевшую на ближайшей ко мне нижней койке.
 – Давай сюда, мое это, – сказали мне сверху.
 – Что же вы полотенцами кидаетесь? – попыталась из последних сил пошутить я. – Вещь полезная, в хозяйстве пригодится!
 По камере прошел шорох какого-то полусмеха – как мне показалось, одобрительного. Потом сидевшая в глубине, под окном, молодая, еще довольно крепкая шатенка спросила:
 – Зовут тебя как?
 – Регина.
 – За что тебя?
 Я не знала, как ответить.
 – Ну, следователь тебе статью назвал? Обвиняют в чем?
 Набрала в грудь воздуху и решила «покончить разом» – все равно ведь не придумаю ничего лучше. Врать следователю не научилась, сразу «расколол» – а их-то много… Сколько их, кстати, тут, так и не поняла. Наконец решилась и ответила коротко, одним словом:
 – Наркотики.
 Встречен был этот ответ, кажется, с неудовольствием.
 – Колешься?
 – Нет, что вы.
 – Ты без вещей вообще, что ли?
 – Сумку отобрали…
 – А родственники знают, что ты тут? Принесут хоть завтра-то?
 Понятия не имела, придет ли кто-нибудь ко мне завтра. Валера? Оля и Галя?
 Андрей Сергеич? Они все в рейсе, когда еще вернутся. Помотала головой: «Нет».
 – Еще одна нищая на нашу голову, – проворчала та толстая, которой я сперва предложила полотенце.
 – Родные есть у тебя тут?
 Это спросила смуглая, на татарку похожая девчонка.
 – Да нет, нет никого. В Питере никого нет.
 – А знакомые? Надо, чтобы тебе вещи собрали, нельзя так сидеть, без вещей.
 – Не знаю… Сейчас тоже нет никого.
 – Ладно, девочки, кончайте базар. Выяснится этот вопрос. Садись сюда.
 Шатенка показала мне место на койке – там сидели еще несколько человек, они потеснились. Всего в камере было… – я судорожно считала, пытаясь понять, сколько их наверху – человек десять, кажется. А ведь комната совсем маленькая. И две двухъярусные кровати. Как же они тут помещаются?
 – Я – Юля, – сказала шатенка. – Если что надо, спрашивай у меня. Первый раз?
 – Что – первый раз?
 – Сидишь.
 – Ясно, что первый, – раздался сверху чей-то недовольный голос.
 Тут все было прокурено, лампочка плавала в кольцах дыма, и еще была масса запахов – запах дезинфекции, немытых тел, какой-то еды, уборной – бог знает чего еще. Густой кислый запах стоял в камере – и уже через несколько минут я почувствовала, что задыхаюсь. А ведь мне теперь придется всегда дышать этим воздухом – и не выйти, не выйти, не попросить даже дверь открыть или окно…
 – Завтра просись к следователю, у него проси, чтобы сообщил кому можно – передачу собрали бы тебе, с вещами – щетку зубную, мыло, прокладки, белье какое-нибудь, продукты. Придумай, кого попросить, хоть соседку. Или ты вообще с вокзала?
 Моих соседок просить было бессмысленно – покупать они ничего для меня не станут, а ключа от моей комнаты у них нет. Оставалось только ждать, когда наши из рейса вернутся – не бросят же они меня. А если бросят? Ведь кроме них – ни одного человека.
 Однокурсницы разъехались, новых подруг не завела – работа ненормальная, никогда не знаешь, где и когда ты будешь, а если освобождаешься – ждешь Валеру. Я вдруг осознала, что я совершенно одна в этом городе. Так же одинока, как и в тот день, когда узнала, что провалилась в институт, три года назад. Я делала вид, что не замечаю этого, пока не оказалось, что я сижу на чужой койке в камере и мне некому позвонить и сказать, что меня арестовали. И сейчас весь этот ужас придется расхлебывать мне одной. Они что-то говорили, а я почти не слушала, автоматически отвечала, а сама думала – лишь бы не впасть в панику, не закричать, не забиться в истерике. Потому что я, наверное, была уже на грани истерики.
 – Нет, я тут работаю. Но просить мне некого. Если только с работы, я надеюсь…
 – Не надейся!
 Брюнетка затянулась и достала откуда-то кружку.
 – Чаю хочешь?
 – Спасибо. Да, хочу.
 – На сослуживцев надеяться – пустой номер. Никто не вспомнит, а кто и вспомнит – бояться будут. Хоть подружка есть?
 – На работе только. Но не очень близкие, правда…
 Сейчас я вспомнила Олю и Галю и гадаю – придут или не придут? То есть я уверена, что придут – но вдруг нет? И через минуту сама уже отвечаю себе – нет, не придут. Никто не придет, никто не захочет связываться.
 – А работаешь-то ты где?
 – В «Аэрофлоте».
 – Ни хрена себе! Неужели стюардесса?
 – Бортпроводник, да.
 – То-то я смотрю – чистенькая какая! Ну надо же!
 – Правда стюардесса? – изумленно глядя на меня, спросила другая, та, что на татарку похожа.
 – Правда.
 – Никогда не видела живой стюардессы!
 – Ладно тебе, Дилька, что они – не люди что ли? Две руки, две ноги. И тут сидят!
 Брюнетка захохотала. Я вся сжалась от этого ее хохота.
 – А наркоту – что, возила, что ли?
 – Я…
 – Погоди, – прервала меня Юля. – Ты новенькая. Первый день, первый раз. Тут у каждого свое. Хочешь – рассказывай, хочешь -не рассказывай, тебя к этому никто не принуждает. Но прежде подумай. Мое дело – предупредить, а там как знаешь.
 – Юля, правильная ты наша! Я же не стучу, это все знают. Ладно, ты и правда подумай, что говорить, а что нет! Ну все, девочки, я -спать.
 Брюнетка полезла наверх. Большинство тех, чьи лица я так еще и не успела толком рассмотреть, занялись своими делами. Вокруг меня на койке образовалась крошечная мертвая зона. Но я боялась шевельнуться, чтобы не столкнуться с телами, не встретиться с их глазами, с этой новой для меня жизнью. Наконец поняв, что надо что-то предпринять, вопросительно посмотрела на Юлю.
 – А мне что сейчас делать?
 – Сейчас – ничего. Сиди пока. Устала?
 – Да, очень.
 – Коек у нас тут на всех нет – четыре места всего. Спят по очереди. Жди тут, если никто тебя к себе не пустит. Без вещей до утра проживешь. Не передадут тебе ничего – решим вопрос. В туалет хочешь – вон там. Привыкай – тут стесняться не положено. Курить надо тебе?
 – Нет, я не курю.
 – Закуришь, – сказала брюнетка из-под потолка. Потом свесилась с койки и сказала: – Полезай на шконку ко мне. Пущу для первого раза. Поспи. Проснешься – осознаешь.
 Я опять взглянула на Юлю, она кивнула, и я послушно полезла наверх.
 – Давай, вались, места много – тут и по трое спят.
 – А тебя как зовут?
 – Лена. Эх, помнешь красоту – хорошая блузочка! Ладно, ложись, не брезгуй – пользуйся моментом!
 – Спасибо тебе.
 – Спи. В тюрьме самое счастливое время – сон. Когда не видишь ничего этого и не думаешь ни о чем… Спи, думать завтра будешь. Сожми зубы и спи. И не реви, если что, – мне спать не мешай!
 – Я не реву. Это свет в глаза бьет…
 – Свет всегда есть. Ради тебя выключать не будут – привыкай, не дома. Отвернись, зажмурься и спи. Все, с новосельем!
 Она вытянулась рядом со мной и моментально заснула. Я лежала еще какое-то время, неотрывно глядя на лампочку – глаза слезились от света, я хотела заплакать, – но слез не было. Не осталось сил даже на слезы. Все было – как сон. Утро, день и вечер разделяли столетия – невозможно поверить, что всего десять часов прошло. Внизу кто-то ходил. Кто-то что-то говорил – я не вслушивалась. Это была чужая жизнь, и я боялась с ней слиться, признать ее своей и поверить, что так теперь будет всегда. Но лучше уж думать об этом, чем о Валере. К счастью, сил у меня оставалось уже совсем мало – и в конце концов я уснула. Главное я уже поняла – надо дожить до завтра, а там видно будет.
 …Когда прошла неделя, мне уже казалось, что я живу здесь давным-давно. Что всегда жила и буду жить здесь. День сегодняшний в тюрьме бесконечен. Он тянется и тянется – и хотя, казалось бы, все все время думают о прошлом, о воле, мечтают о будущем, говорят о том, что было и как станет – но на самом-то деле живут сейчас. А сейчас – это тюрьма, и кроме нее, на свете нет ничего, все остальное призрачно и очень-очень далеко. Главное – тут выжить, в эту минуту, в эту секунду. Потому здесь так ценят сон – это я уже поняла. Сон – единственное место, где нет тюрьмы.
 Меня не вызывали к следователю – ни на следующий день, ни через день. И никто ко мне не пришел, не искал и передачу не передавал. Наша «старшая», Юля, была «правильная старшая» – это мне объяснила Ленка, которой я так и держалась с первого дня. По решению Юли все для меня скинулись – нашли мне зубную щетку, мыло и прочее. Это полагается делать, если человек «сирота» – то есть родственников у него нет и никто ему ничего не приносит. Конечно, была возможность попытаться как-то поставить в известность родителей. Но это значило признаться, в какое положение я попала, подвергнуть маму или тетю Зину всему этому ужасу – слезы, скандал с отцом, осуждение соседей, попытка наскрести денег на поездку в Питер, жизнь тут, неизвестно где и как, походы в тюрьму и очереди на передачу, наконец, если бы удалось добиться свидания – неизбежная встреча. Мама просто не выдержит, если увидит меня здесь. Я же девочка – если бы я еще была мальчиком, это ну хоть как-то понятнее. Привычнее, что ли – у нас во дворе двое парней отсидели по несколько лет и ничего. Но от меня никто не ожидает такого – и я все еще надеялась, что как-нибудь удастся это уладить, что это быстро закончится, и тогда можно будет – потом уже – признаться. Когда все станет опять хорошо.
 Однако хорошего ожидать было трудно. На допросы меня не звали – и, как я понимала, следователь решил осуществить свою угрозу – сидеть мне долго. Тут это очень часто бывает, как мне объяснили, следователи считают, что тюрьма сама человека обломает -посидит подольше, ну и потом на первом же допросе скажет все, что требуется, лишь бы уж суд скорее.
 Объяснили мне много чего. Например, что полотенце мне кинули не просто так – это была «прописка», и по тому, как я его подняла, судили обо мне – как сидеть буду. Подняла хорошо, с шуткой, не испугалась, не задергалась – значит, характер ровный и сидеть буду спокойно. Объяснили, что можно, а что нельзя. Вот с полу, например, ничего поднимать нельзя, никогда. Почему нельзя – долго объяснять, да и не хочется. «Главное, – сказала мне тетя Настя, старуха-нищенка, которая сидела уже не первый раз за мелкое воровство, – главное, девочка, тебе не потеряться и научиться различать, что где».
 – Ты же домашняя, я же вижу. Повезет, может, выйдешь еще – и что тогда? Я, думаешь, всегда такая была? Не всегда. Я тут одна, на улице другая, а раньше была третья – не узнала бы ты меня. И всюду надо по-своему себя вести. Не научишься здесь вести себя как положено – здесь пропадешь. Не сумеешь там все забыть и делать вид, что не знаешь всего того, что тут нужно, там по тем правилам жить, потащишь туда за собой все здешнее -там пропадешь. Учись различать. Всюду надо принимать правила – и не путать ничего. Бывает, человек сюда приходит, здесь всему учится и тут остается – это одно. Тебе так надо? Не надо, ясно же. Значит, когда туда попадешь, обратно – дай бог, быстрей – все забудь. Не втягивайся в эту жизнь. Правила соблюдай, пока здесь, а на веру не принимай. Тут заиграться ничего не стоит. Песни петь, на веру брать, слова разные говорить на нужном языке, наколочку сделать какую – это вроде все просто так, а куда ты пойдешь там с наколочкой, кто тебя с наколочкой возьмет? Домашняя ты. Понимаешь?
 – Да, спасибо, понимаю.
 – Ты не поддакивай, ты правда пойми. Все можно пережить, если знать, кто ты есть, если себя помнить и не подстраиваться, лица не менять. Лучше дурочкой прикинуться, чем умной стать – иногда и так бывает. Потому что тут, как говорится, «вход – рубль, выход -два», понимаешь? Раньше были такие люди, давно, – попутчики назывались. «Писатели-попутчики». Не учила в школе? Ну и ладно, маленькая, не учат сейчас уже этому – и ладно. Вот и ты, запомни – попутчик. Не пытайся во что бы то ни стало попасть в свои. Думай, чего в жизни хотела, об этом думай, ради этого тут живи – чтобы выйти и там сделать. Есть у тебя такое?
 – Не знаю.
 Я хотела поехать куда-то, где ничего не знала, не видела, новое увидеть. Поехала и увидела. Хотела стюардессой – стала. Хотела Валеру – получила. Больше мне нечего было хотеть. Разве только Валеру спасти – этого я даже не то что хотела – это просто не обсуждалось. Это надо было сделать, и все. Я же обещала – не ему, себе обещала, когда-то – что все для него сделаю. Обещала – значит, надо выполнять. Чего бы это ни стоило. Как бы ужасно все это ни было.
 – Плохо, что не знаешь. Найди, придумай, что угодно придумай – здесь, не там – и думай, как этого добиться. Тяжело будет добиваться там после тюрьмы, знаю. Но все можно, если очень хочется. Ну, почти все. Если только себя не потерять.
 – Я постараюсь. А вы – вы что раньше делали? Там?..
 – Математику преподавала.
 – А как же?!
 – А вот так. Пить не надо. Сперва от этого легче, а потом совсем-совсем легко становится, так что уж все равно. Тут сейчас я тоже другая, учти. Если встретишь меня когда на улице – не подходи, не заговаривай. Пожалеешь – на бутылку дай, а нет – так мимо пройди.
 На третий день меня поставили дежурной и велели мыть унитаз. Я за эти дни вспомнила все, что читала в каких-нибудь газетах, случайно – про тюрьму. И испугалась. Ну кто знает, как у них тут принято, какие у них порядки – может, женская тюрьма еще страшнее, чем мужская. Стояла с тряпкой, которую мне сунули, и не знала, что делать. Потом вспомнила Юлины слова, подошла к ней, и спросила в лоб, ничего другого не оставалось:
 – Юля, что мне будет, если я мыть начну? Кем меня потом считать станут? Опущенной?
 Юля засмеялась и взяла у меня тряпку.
 – Ты как из деревни приехала. Ерунду выдумываешь. Хочешь, я вот сейчас сама тряпкой его протру? Хочешь?
 – Хочу.
 Юля протерла унитаз, потом я домыла остальное, и на этом мы разошлись. А как было на самом деле, я так и не поняла. И, если честно, я очень боялась, что если потом я из этой камеры попаду в другую, то там все может быть совсем иначе, хуже. Здесь я спросила Юлю, она мне что-то ответила – все слышали. А в другом месте не будет Юли, Ленки и тети Насти, и неизвестно еще, что меня ждет.
 Через неделю меня вызвали наконец к следователю. Везли в автозаке, в страшной духоте, в крошечной железной клетке с одним окошечком – и то внутри. Привезли в то же здание, в тот же кабинет. Оставили с конвойным ждать следователя. Он пришел через час – весь этот час я безостановочно смотрела на улицу, хотя виден был только краешек. Там, в камере, забываешь уже, что есть улицы, по ним ходят люди, которые ничего о тюрьме не знают.
 – Ну что, понравилось в камере?
 – Нет.
 – Я предупреждал. Не захотели тогда по-хорошему – ничего не поделаешь. Теперь с начала начнем…
 Заполнил лист, записал имя-фамилию-отчество, где работаю, кем, где прописана, где родилась… Предъявил протокол задержания – верно ли все. Все верно. Спросил, кто мне передал пакет и кому я его везла. Я сказала, что купила на Лиговском у неизвестного мужчины, за сто долларов, хотела привезти в Германию и попытаться продать там кому-нибудь. Первая версия, которую я придумала еще по дороге из аэропорта. Полный бред, но лучше ничего не менять. Главное – я никого за собой не потащу. И я первый раз. Первый раз, без сообщников – скидка должна быть. Так мне говорили в камере. А еще мне говорили, что полагается адвокат, даже если денег нет – за государственный счет. Правда, адвокат за государственный счет – это почти никаких надежд, не сделает ничего. Но если мужчина, а ты молоденькая, объясняла Ленка – вдруг разжалобишь, может, и поможет хоть чем-нибудь.
 – Так вы, Регина Владимировна, по-прежнему ваньку валять собираетесь? Я-то думал, приличная девушка – не захочет в тюрьме сидеть. А вам, я смотрю, сидеть нравится.
 – Нет, не нравится.
 – А раз не нравится, так, может, мне вас в другую камеру перевести? Там вам не понравится еще больше.
 Он угадал – это было именно то, чего я боялась. «Они страх читают», говорила у нас в камере Лиля – проститутка с того самого Лиговского, от которой добивались, чтобы она дала показания на своего сутенера. «Когда к ним идешь, думать даже нельзя о том, чего боишься. Все поймут, как собаки, по запаху». Вот именно что по запаху. Нельзя думать про свой страх, ох, нельзя!
 И тогда я попыталась отключиться и думать о фикусе. У меня никогда не получалось «выстроить стеклянную стену», как хотела научить нас когда-то Эльга Карловна. Я никогда в это не верила, даже не пыталась. Сейчас надо попробовать. Старый пыльный фикус. По краям желтые пожухшие полоски. Интересно, как называется. Всплыло откуда-то из памяти дурацкое слово «диффенбахия». Стояло что-то такое в кабинете биологии. Может быть, это оно?
 – Вы отказываетесь давать показания?
 – Нет, не отказываюсь.
 – Тогда скажите, кто передал вам этот пакет.
 – Я уже говорила.
 – Это вранье, и вы это знаете.
 – Я не знаю ничего другого и не могу вам сказать.
 – А я так надеялся, Регина Владимировна, на ваше благоразумие! Ну ладно, ничего не поделаешь.
 Протянул протокол.
 – Пишите: «с моих слов записано верно». Потом обязаны будете показать, где это произошло. Потом вас будут опознавать все обитатели Лиговского. Потом будут очные ставки…
 – Хорошо.
 – Просьбы, вопросы есть?
 – Скажите, а мне положен адвокат?
 – А вы уже знаете, что у вас есть адвокат? Как интересно! И откуда же вы это узнали?
 – Как откуда? Мне говорили, что всем положен адвокат.
 – Ваш адвокат встретится с вами завтра. Уведите арестованную.
 В камере мне все сказали, что надо просить у адвоката – передачу, передачу надо просить, хоть от троюродной бабушки, но надо, – и на следующий день я пошла к нему, как на свидание. Меня даже причесали и накрасили, как могли. На следователя надежды не было – так хоть на адвоката. А еще я все думала, что, может, Валера…
 Меня привели в специальную камеру -там уже, запертый внутри, сидел адвокат – так полагалось. Я села на стул, прибитый к полу, -в метре от него.
 – Я Валентин Александрович, ваш адвокат.
 – Да, спасибо, мне сказали.
 – Как вы себя чувствуете?
 – Ничего, спасибо.
 – С делом я ознакомился. Вы вчера подписали показания, я знаю.
 – Да, подписала.
 – Это несколько меняет дело, потому что сперва вы подписывать отказывались – и это давало нам больше возможностей.
 – Я не знала, что делать. Он – следователь – сказал «подпишите, что верно». Я подписала. Потому что это же я сама ему рассказала.
 – Я читал ваши показания. Так все и было на самом деле?
 – Простите, Валентин Александрович, а вы… Ну, вы меня спрашиваете – я понимаю, что вы наверняка обязаны… Но зачем мне вам еще что-то говорить? Там все написано – и я хочу, чтобы так оно и осталось.
 – Вы боитесь, что я сообщу следователю то, что услышу от вас?
 – Да.
 – Я не имею права, вы же сами сказали, что знаете, что я обязан. Нет, я не сообщу, это не в моих интересах. Я обязан вас защищать, и мое дело в данном случае не установить истину, а найти наиболее приемлемую модель поведения для вас на следствии и на суде. Наиболее выгодную, вот и все. Вы можете не говорить мне правду, если не хотите, но я хотя бы знать должен: то, что вы мне сказали, правда или нет. На следствии вы можете давать показания по-прежнему.
 Я глядела на него – немолодой усталый дядька, на нашего физика похож; физику у нас преподавал инженер с завода, его дочка в нашей школе училась – пошел на полставки после того, как на работе все остановилось, а у нас все равно физика не было. Ничего такой дядька, нормальный вроде. Мешки под глазами, спит мало. Давить на жалость, говорите… Давить я не очень умею, и сейчас пока как-то не получается.
 – Нет, не правда. Я придумала это. Сама. Я знаю, что на правду не похоже, но что теперь поделаешь – просто уже менять ничего не хочу. Скажите, сколько за это полагается? Следователь сказал – пять лет.
 – Могут и пять дать… Погодите переживать, это мы поглядим. Давайте сначала разберемся, что к чему. Вы знаете, кто меня нанял?
 – Как нанял? Вы же государственный защитник.
 – Нет, я частнопрактикующий адвокат, у меня подписан контракт на работу по этому делу. Так может быть, необязательно вы сами нанимаете адвоката – вам могут нанять его другие.
 – Валера!
 Я чуть было не крикнула это вслух – в самый последний момент удержалась. Все держать при себе, так меня научили. Я даже губу закусила, чтобы не произнести это имя. А вдруг он только этого и ждет – и поймет все. Вдруг он все-таки расскажет все следователю?
 – А кто вас… нанял?
 Я впилась ногтями в ладони. Старалась успокоить себя и убедить, что может быть разное. Первое – Валера. Конечно, это Валера! Второе – это может быть Андрей Сергеич, ребята и девочки – все вместе. Их Валера убедил, – наверняка это именно так и есть, уговорил скинуться, но ни в коем случае я не должна показывать, что думаю в первую очередь про него. Это может быть мама или тетя Зина – если кто-то им позвонил и они приехали. Тогда это Валера, конечно, Валера им позвонил! Но почему тогда мне не принесли передачу? Он мог сам договориться, по их поручению. Или, может быть, просто через какого-то третьего человека, через подставное лицо – но это он! Больше некому, а, главное, иначе и не могло быть! Я же знала, знала, что он меня спасет!
 – Хельмут Забрисски.
 Мне показалось, что у меня что-то со слухом.
 – Почему вы так смотрите? Вы знаете этого человека?
 Я молчала.
 – Знаете или нет?
 Кто такой Хельмут, дошло до меня не сразу – я вообще забыла о нем, ни разу не вспоминала. Главное, что я поняла, – это был не Валера. Потому что соединить Валеру с Хельмутом не удавалось уже никак.
 – Он сказал мне, что вы его знаете, хотя и немного. Вы никогда не видели этого человека? Имя его хоть слышали? Ответьте, пожалуйста, мне это очень важно знать.
 – Я его знаю.
 – Откуда, если позволите?
 – Он пассажир… Он летел нашим рейсом, забыл пакет…
 – Такой же пакет?! Такой же, как тот, что нашли у вас?
 – Нет, нет, что вы, совсем другой. Там были какие-то подарки, для бабушки. Забыл в аэропорту. И попросил меня найти и сохранить для него. Он у начальника смены лежал, можете у него спросить.
 – Это хорошо. Это все, больше ничего мне не нужно знать про него?
 – Да нет. Я просто не понимаю, почему… Я и видела-то его два раза. Нет, три раза – он летел обратно тем же рейсом, когда меня арестовали…
 – Насколько я понимаю, он никуда не улетел.
 – Он что, здесь?
 – Нет, сейчас он уже в Германии. Но договор составлен, задаток выплачен, все оформлено, вы можете не сомневаться – ваше дело я доведу до конца при любом повороте событий. Если у меня будут какие-то проблемы, он будет отвечать по счетам сам.
 – Но это же очень дорого…
 – Послушайте, Регина, я не знаю, в каких вы отношениях с этим человеком, но сейчас, мне кажется, вам не стоит переживать из-за того, что он решил вам помочь. Есть конкретная задача – вытащить вас отсюда. Даже если вам потом придется решать вопрос с возвратом суммы, которую он на это потратит – как я понимаю, вас именно это заботит, – то вопрос этот встанет потом, и дай бог, чтобы вы могли решать его самостоятельно, то есть на воле. Или вас что-то дополнительно беспокоит из-за того, что он проявил к вам такой интерес? Он имеет отношение к сути дела? Скажите мне правду.
 – Нет, к сути… К сути он не имеет. Он ничего не знал, да и я…
 О, боже! Сейчас я опять проговорюсь!
 – Он ничего не знал, я помогла ему с вещами, он потом пригласил меня в ресторан и просил когда-нибудь сходить с ним в театр. Это все, больше не было ничего. Я не понимаю, почему он так поступил. Я не просила его ни о чем и в самолете видела его на посадке всего минуту, а потом мне было не до того, я и забыла про то, что он в салоне сидит.
 – Он сказал, что знает вас, что видел, как вас арестовали, сказал: то, что он знает о нашей системе правосудия, его настораживает, и просил меня выяснить, как обстоят у вас дела с правовой поддержкой, занимается ли кто-то вашим делом. Я выяснил по своим каналам. Как я понял, у вас в городе ни родных, ни близких нет, так? Поскольку вы до сих пор не встретились даже с государственным адвокатом, я высказал предположение, что с «правовой поддержкой», как он выразился, дело обстоит не лучшим образом. После этого он просил меня самого взяться за это дело. Это все, что знаю я – если, конечно, вам совсем нечего к этому добавить.
 Абсурд полнейший. Зачем ему тратить деньги на меня? Мы же практически незнакомы. Значит, он прямо там, после обыска, сошел с самолета, вернулся обратно, не явился на работу, сорвал все свои планы…
 Тут я вспомнила, как он говорил мне, что если его задержат на таможне, это обойдется ему слишком дорого. Странный немец. Ненормальный.
 Значит, он выяснил у кого-то, как моя фамилия, где я живу (он ведь даже номера квартиры не знает!), значит, он… Не может быть. Так не бывает. Я никогда не слышала ничего подобного ни про кого вообще, тем более про иностранцев, тем более про немцев, которых принято считать чопорными скупердяями. Ну да, в театр. Ну, защитить на улице, как Валера (про Валеру потом, потом, не думать сейчас!), ну, помочь с работой – опять как Валера, получается. Мне все время все помогают, мне так везет в жизни, ведь могло бы быть гораздо, гораздо хуже! Но нанимать адвоката… Тратить большие деньги, ввязываться в уголовное дело… Не может этого быть. Он меня поразил, этот Хельмут.
 – Вы точно ничего не путаете? Его никто не просил… Не просил, чтобы он связался с вами, насчет меня?
 – Насколько я знаю, нет. И вообще… Зря вы так удивляетесь. Случаи бывают самые разные. Он, кажется, действительно неплохо осведомлен о том, как действует российская судебная система, и вообще о том, что творится, – он живет тут довольно давно и активно работает, как я понял. Так что ничего удивительного нет в том, что он предположил дурное развитие событий, – знаете, и в Германии, и в любой другой стране человеку, которого ловят с партией наркотиков, понадобится адвокат… Я, грешным делом, предположил, что он знает вас гораздо лучше -то есть что вы состоите с ним в определенных отношениях…
 – Да нет же! Правда, я его едва знаю! Ну, он мне рассказал про дедушку, который умер в плену, и про комплекс вины… И все.
 – Ну, будем считать, что у него и тут комплекс вины! В конце концов, вам переживать не из-за чего. Раз помогает – будем надеяться, что хороший человек. Потому что в помощи вы действительно нуждаетесь, и, если честно, очень плохо, что никто вам ее не предложил, кроме него. Передачи вам носят хотя бы?
 – Нет. Некому. А у меня вообще нет ничего с собой, совсем – у меня же сумку следователь отобрал как вещдок, если бы хотя бы ее можно было получить, я ее в полет на несколько дней собирала… Я вас как раз хотела попросить, Валентин Александрович, мне девочки в камере посоветовали попросить вас… Потому что некого больше, простите, что я на вас это повесить хочу, но правда очень нужно, и правда некого больше просить! Не могли бы вы как-то сделать, через кого-нибудь, чтобы мне передали передачу? Я могу вам написать список! А деньги я потом отдам, обязательно! Или можно позвонить Оле или Гале, они со мной летали, и их попросить… Они ведь даже не знают, где я, наверное. Позвоните им, пожалуйста, они все сделают!
 Я уже хотела взять со стола ручку, чтобы написать ему этот список, но он меня остановил.
 – Писать ничего не надо. Я все знаю, что вам тут может понадобиться и что сюда можно передать. Если вам, конечно, не нужны какие-нибудь специфические лекарства. Я все сделаю, передачу вы получите. А вот насчет девочек и следователя… Понимаете, со следователем у вас действительно сложилось не лучшим образом. Он ведь мог вас вообще отпустить под подписку – но вот вы ему ничего не рассказали, он и решил надавить. Думал, что вы, побывав в камере, сразу же расколетесь. А вы не раскололись, и неизвестно еще, что он предпримет. Как у вас, кстати, в камере отношения? Не слишком вас достают?
 – Нет. Мне кажется, я не знаю, конечно, но мне кажется, могло быть хуже. Тфьу-тьфу-тьфу, не сглазить… Но он уже сказал мне вчера… То есть он угрожал, что может меня перевести, если я правильно поняла.
 – Ясно. Значит, главная задача – не дать ему вас перевести. С этим понятно. Теперь другое – а как вам кажется, почему, собственно, ваши сослуживицы не пытаются вам помочь? Не думаю, что никто не знает, где вы, при желании это можно выяснить, Хельмут же вот ваш выяснил… У вас на работе плохие отношения? И вообще, есть же у вас друзья?
 Хельмут выяснил. Как – сама удивляюсь. А девчонки… На самом деле у меня было одно объяснение. Мне, конечно, и самой это в голову приходило – но и Ленка то же твердила, каждый божий день. Я с ней про сослуживцев разговаривала, про подруг, про соседей – про это говорила, хотя главного и не обсуждала, наученная той же Юлей: в тюрьме много ушей.
 – Отношения нормальные. Неплохие. Но, мне кажется… Наверное, они боятся.
 – Боятся, что их сочтут замазанными, если станут вам помогать?
 – Ну, летали же вместе… Скажут, что они все знали и мне помогали, что мы заодно…
 – А это не так?
 Я молчала. Мы подбирались к главному, а я все еще не решила, стоит ли ему говорить правду. И он, судя по всему, это понимал.
 – Я так понял, Регина, ваш следователь предполагает, что вы кого-то выгораживаете. Честно говоря, я бы на его месте предположил то же самое. Вы мне можете не говорить – я понимаю, вы хотите до конца держаться. Это – или очень большое благородство, или очень большая глупость. Я не собираюсь на вас давить в этом смысле, я еще не собрал всех фактов, и в полной мере мне концепция вашей защиты пока неясна, но… Поймите, вряд ли суд поверит девочке, которая говорит, что купила на улице большую упаковку наркотиков – при том, что вы этим никогда раньше не занимались и к вам вряд ли подойдут с таким предложением – и везла ее на свой страх и риск неизвестно кому. Еще в последнее поверить можно, ну, глупость, ладно, но вот в первое верится с трудом – потому что в противном случае тот, кто продал вам эти наркотики, тоже должен быть полным идиотом. Вопрос, кого вы покрываете? Продавца? Оптовика? Тогда зачем вам его покрывать? Вас запугали, вы боитесь за свою жизнь и за жизнь близких людей? Вы не хотите давать показания против этого человека из страха перед ним? Это один поворот – тогда надо решить, как вас обезопасить. Вы боитесь, что за соучастие вам дадут больше, чем одиночке? Вы являетесь звеном некой цепи? Тогда надо решать, как строить в этой связи вашу защиту – может быть, тут можно повернуть дело даже в вашу пользу, если вы сдадите крупную сеть. Наконец, вы не хотите выдавать какого-то близкого вам человека – родственника, друга, подругу, любовника – или гражданского мужа, если угодно? Тогда можно бить на жалость, тогда есть шанс убедить, что вас подставили и, если удастся доказать вашу фактическую непричастность к делу, может быть, вообще можно добиться вашего оправдания. Вы не судимы, у вас прекрасные характеристики, на вас нигде ничего нет, и, как я понимаю, путем оперативной деятельности связи ваши с преступным миром тоже установить не удастся. Видите, как много вариантов решения? Чтобы что-то выбрать для вашей защиты, я должен понять, как обстоят дела. Вы мне можете пока не говорить имени, вообще ничего не объяснять, но хоть скажите, в чем дело.
 Говорил он долго – я заслушалась. Все так, все верно. Он, наверное, опытный адвокат, и он может все повернуть в мою пользу – кроме той ситуации, в которую я попала. Чтобы доказать, что меня подставили, надо сказать, кто – и подставить его. Чего и добивался от меня следователь. В чем и был весь ужас. На это я пойти не могу – несмотря даже на то что это не Валера нанял мне этого адвоката, несмотря на то что я не получила ни одной передачи, никто не пытался выяснить, где я нахожусь, как у меня дела, никто, даже девочки, которые могли бы сделать это и сами, а тем более если бы их попросил Валера. Он же так хорошо умеет уговаривать! Что ему стоило уговорить Олю… Или Галю… Ленка права – они боятся. Все. И он боится. Но я не могу. Я обещала ему.
 «Преданный взгляд». Я вспомнила нашу первую ночь у Вечного огня – и чуть не заплакала. Я всю жизнь буду помнить его таким, как тогда. Тогда я дала все клятвы, какие только можно было, хотя и не сказано было ни слова. И на картофельном поле тоже – дала.
 И, кстати, если я скажу, что это Валера, – это будет уже «соучастие»! А за соучастие дают больше. Банда, шайка, преступная организация, сеть, звено в цепи… Это мы с Валерой – банда. А Валера с кем? Он ведь тоже от кого-то получил этот пакет! Боже мой…
 – Ну так как, Регина? Какой это вариант? Третий?
 – Третий.
 Вот и рассказала. Да что, в конце концов – он и сам догадается, уже догадался.
 Главное, чтобы его слова нельзя было предъявить в суде. А адвокат не может свидетельствовать против подзащитного – тут мне тоже устроили краткий ликбез в камере.
 – Ну я так и думал. А этот человек – он хотя бы знает, в какую ситуацию вы попали?
 Я молчу.
 – Хорошо, давайте по-другому. Вы знали, что у вас в сумке лежит этот пакет?
 И вот тут я чувствую, что не могу больше сдерживаться. Лучше сейчас. Лучше рассказать все адвокату, чем следователю. Потому что кому-то мне надо это рассказать. Ну хоть что-то рассказать. Не могу я это больше держать в себе. Если бы я была на свободе – я бы сейчас рассказала все, наверное, первому встречному, прохожему. Но тут нет первых встречных. Лучше уж адвокату. Пусть он будет первым встречным!
 – Нет, я не знала.
 – Вы не знали, что там вообще лежит этот пакет, или не знали, что в нем?
 – Про пакет знала, конечно. Я сама его туда положила. Но я же не заглядывала в него. Меня так с детства приучили… Ну понимаете, все, всегда, и мама, и бабушка, и тетя… Чужие письма читать нельзя – так ведь? Ну вот и тут
 – Хорошая вы девочка… – говорит он и лезет за сигаретами. – Не начали еще курить в камере? Хотите?
 – Нет, не начала. У нас с этим строго, вы же знаете. В полете не курят. И медкомиссия… В общем, нас учили…
 – Хорошо вас учили. Только вот как нам с вами выпутываться из этой ситуации… Это он или она?
 – Он.
 – И вы его любите?
 Если я отвечу «да», он ведь в два счета вычислит – все в аэропорту знают. Но я не могу больше!..
 – Вы обещаете, что никому не скажете?
 – Никому не скажу. Даже тому, кто платит мне деньги за работу. Это останется между нами до тех пор, пока вы сами не захотите, чтобы я использовал эту информацию в деле, – если вы захотите. Раньше это называлось – тайна исповеди. Я не очень молодой человек,
 Регина, и я знаю свое дело. Не хочу хвастаться, но ваш Хельмут, кто бы он вам ни был, не с улицы меня взял. У меня есть имя и репутация. И даже если бы я был подонком, я не стал бы рисковать своей репутацией по столь, простите, малозначительному поводу. Я не буду использовать эту информацию против вас. Все, что я скажу – что я разглашу на суде, – я скажу только с вашего согласия. Впрочем, на мой последний вопрос вы можете и не отвечать. Я уже понял.
 – Я не знала, что было в этом пакете. Он попросил меня положить его к себе – и все.
 – Это было в первый раз?
 – Нет. Было так уже раза два или три – я даже не помню, я не придавала этому значения.
 – Н-да… А кому вы должны были отдать его в Берлине? К вам кто-то приезжал на встречу? Или вы сами ездили? Как это происходило? Тут важно знать, могут ли быть свидетели – тем более если это было не один раз.
 – Да нет, никому…
 – То есть? Но куда-то же вы его девали, этот пакет?
 – Он подходил и забирал потом, сам. А мне к тому же – ну мне некогда было, ведь всегда как раз в этот момент сдача-приемка идет…
 – То есть он летал вместе с вами?!
 – Да. Он… летчик.
 Он молчит. Потом встает и начинает ходить по комнате.
 – Господи, господи, господи! Какая же вы маленькая девочка! Какая вы дурочка! Сколько вам лет?
 – Двадцать. С половиной.
 – Дитя… Ну нельзя же так доверять мужчинам! Черт бы вас подрал. У меня дочке почти столько же…
 – Вы его не знаете! Он… хороший человек.
 – Он замечательный человек, судя по всему!.. Простите, сорвался. Это не мое дело, конечно, просто сколько лет работаю и все никак не могу привыкнуть к тому, что такие вот дурочки, простите еще раз, как вы, попадаются – и такие подонки их используют.
 – Не надо так про него говорить.
 – Ладно, не буду. Сдержусь, хотя с трудом. Но если только вы сами мне сейчас говорите правду, если вы его не оговариваете… Ладно, ладно, вижу, что правду, – или я уж совсем в людях перестал разбираться…
 – Вы говорите, как следователь…
 – А следователь ваш, меж тем, не дурак. И он отлично понимает все то, что вы мне сейчас сказали, без ваших объяснений. Скажите, кто-нибудь, кроме вас двоих, мог видеть… То есть это даже неважно – положим, никто не видел. Кто-нибудь знал, что у вас с этим человеком есть какие-то отношения? В любой степени – флирт, взаимная симпатия, совместное времяпрепровождение? Кто-нибудь, из ваших сослуживцев, может рассказать следователю, что вы с этим человеком в дружбе?
 – Да все знали. Я еще когда в колледже училась… В общем, я тогда только мечтала… Но все знали в аэропорту. А потом он взял меня к себе в экипаж…
 – Ну тогда я не сомневаюсь, что ваш следователь уже знает, как его зовут – скрывать тут больше нечего.
 – Вот поэтому я и не буду ничего говорить. Если я этот пакет купила в переходе – они ничего не смогут доказать. А если скажу что-нибудь еще…
 – И вы категорически настаиваете на том, чтобы этот факт не был обнародован в суде? Вам же за него сидеть придется.
 – Я понимаю. Но я буду настаивать. Я ничего против него не покажу, никогда.
 – Ну конечно, вас же учили… И письма не читать, и друзей не предавать…
 – Разве это плохо?
 – Что учили?
 – И что учили, и вообще… Не предавать.
 – Да хорошо, хорошо, кто спорит. Вообще – хорошо, а для вас – плохо.
 – А как я тогда потом жить буду? Вы умный, вы взрослый, вы бы… вы бы стали говорить, что это ваша дочь, если бы это была ваша дочь?!
 – А он? А он как потом жить будет? Сможет?
 Тут я замолчала надолго – потому что плакала. Плакала молча, согнувшись на своем прибитом к полу стуле, свернувшись на нем, как мешок, как узел, без рук и ног, и уткнувшись лицом в стену. Адвокат походил кругами, потом налил мне воды и, изловчившись, сунул стакан в руку. Утешать не утешал, но хоть не говорил ничего – и то хорошо. Потом я наконец пришла в чувство и сказала, что готова говорить дальше.
 – Да что говорить-то. По существу это тупик. Я, конечно, постараюсь, сделаю все, что смогу, но будет очень-очень сложно. Даже если отстаивать эту версию с переходом. Скажите, вам следователь про очную ставку что-нибудь говорил?
 – Говорил. Только не сказал, с кем.
 – Ну, можно не сомневаться, что с членами экипажа. Так что, вероятно, скоро вы его увидите, этого человека.
 Об этом я думала со вчерашнего дня все время. Я очень на это надеялась.
 – Будем надеяться, что этот человек… Что он будет мужчиной. Я вас только об одном прошу – если он на очной ставке, при вас, скажет, что это он положил вам в сумку этот пакет, – не отпирайтесь.
 – И что тогда будет?
 – Тогда его будут судить. Я помогу вам найти хорошего адвоката. Другого. Сам я не смогу его защищать, так как вы проходите по одному делу.
 – Я не знаю…
 – А вы не загадывайте. Если следователь будет вас раскалывать, говорить, что такой-то дал уже показания – это еще вопрос, давал ли он их, не разводят ли вас… Правда, я бы предпочел, чтобы вас развели и вы сказали бы правду – честно говорю. Но я обязан вас предупредить, что со следователем – там всякое возможно. Но на очной ставке – а я уверен, что она будет – не мешайте ему быть мужчиной и остаться порядочным человеком. Дайте ему шанс остаться порядочным, даже если он сейчас еще к этому не готов.
 – Он порядочный.
 – Тогда почему же вы здесь сидите, а не он? Объясните мне? Я понял бы еще, если бы он сказал вам все, я понял бы хоть как-то. Романтика, острые ощущения, Бонни и Клайд, сейчас немножко повезет – а потом в Рио-де-Жанейро!.. Так многие думают, к сожалению. И многие на это соглашаются. Дурочки, да, дурочки – но с открытыми хоть глазами, ну как-то хоть! Но вас даже не спрашивали. Вы, простите, постфактум стали преступницей. Вас использовали просто как чемодан… Все, все, только не плачьте! Не плачьте и приготовьтесь к очной ставке.
 – Хорошо, я приготовлюсь
 Я приготовлюсь. Не знаю, как я смогу его увидеть вообще сейчас. Я все думаю, что главное мне – приготовиться его увидеть. Увидеть и остаться спокойной.
 – Давайте сейчас кончим на этом. Я изучу все возможности – потом встретимся и обсудим. Подождем, как все сложится. Подождем. Вы любите шоколад?
 Он смотрит на меня с тоской – и я понимаю, что вот сейчас он представляет на моем месте свою дочку. Кажется, с адвокатом мне тоже повезло.
 – Да, люблю.
 – А еще что? Что-нибудь сухое и сладкое, что можно передать в камеру, – я найду.
 Я люблю орехи и апельсины. Все Весы любят орехи и апельсины. А еще, говорят, Весы любят инжир, только я его не пробовала.
 – Орехи. Грецкие. Очень люблю. А еще, если можно – апельсины. Можно апельсины?
 – Можно. Апельсины можно. Апельсины будут, это я обещаю.
 Он звонит в звонок – вызывает конвойного.
 Когда в двери начинают греметь ключи и я встаю, он говорит мне напоследок:
 – Запомните – дайте ему шанс быть мужчиной! Не защищайте его против его воли. Он же себя сам после этого уважать не сможет. И вы его не сможете уважать. Не сопротивляйтесь! Дайте ему шанс!




 Оставайся сама собой


 Я просидела в СИЗО девять месяцев. Этого вполне достаточно, чтобы родить ребенка. Но недостаточно, чтобы… В общем, суд состоялся в феврале.
 За это время в камере состав обновился наполовину – но многие из тех, с кем я встретилась в первый день, оставались на своих местах. Меня не перевели, к счастью, – следователь только пугал. И опознанием на Лиговском тоже пугал – меня действительно привезли туда, я показала место – обычный темный угол. Там по ночам тусуется много народу – проститутки, сутенеры, нищие – наверняка и драгдилеры есть. Тихая скромная девушка вроде меня пробежит, конечно, мимо со всех ног – но предположим, что я остановилась. Предположим. Я набросала словесный портрет среднестатистического мужчины, в синей куртке и черной шапочке, с одутловатым лицом и оттопыренными ушами – особых примет нет. Для проформы следователь опросил завсегдатаев насчет этого мужчины – но не сомневался, что его не существует, и не скрывал этого. Он спокойно записывал весь тот бред, который я несла, и даже не пытался ловить меня на неточностях. Давно понял, что показания я не изменю – и ждал очной ставки. Я тоже ее ждала.
 Как я потом узнала, он действительно опросил всех – побывал не один раз в Пулково, говорил с охранниками, работниками столовой, врачами, начальниками, уборщицами. Это был специальный отдел Управления по борьбе с наркотиками, у него было время и желание докопаться до истины – он искал крупный канал транспортировки – ну если не крупный, то хоть постоянный. И конечно, он очень быстро вычислил Валеру. То есть он предположил, что больше сделать это просто некому – кто-то из экипажа, и понятно кто – любимый мужчина. Против этой версии, как мне потом сказали, говорило только одно – что не будет мужик так подставлять свою девушку. Из наших никто в это не поверил. А если и поверил, то держал при себе.
 За Валерой следили почти в открытую, его проверяли по всем каналам, хотя официально обвинение ему предъявлено не было – нечего было предъявлять. Но начальство наше, заметив, разумеется, этот пристальный интерес к экипажу, распсиховалось, разбушевалось, много раз вызывало всех на ковер, гоняло по разным этажам – и на всех этажах был крик: «Доигрались! Позор! Пятно на всех! Проглядели! Распустили!» Заканчивалось это всегда примерно одинаково: «Чтобы никто не смел! Чтобы никаких! Ни единого подозрения не должно быть, ни в чем, ни на кого! Никаких контактов!» Никаких контактов со мной, то есть. Чуть ли не под угрозой увольнения. Начальство все поняло по-своему – если кто-то из экипажа начнет проявлять ко мне повышенный интерес, его заподозрят в пособничестве и колесо завертится заново. Больше всего давили на Скворцова и на Олю – они были старше, опытнее и поначалу собирались проявить солидарность – попытаться помочь хоть чем-то. Я думаю, что Оля вспомнила бы про меня и задумалась, не надо ли мне собрать передачу. Я думаю, что Андрей Сергеич подумал бы о том, не нужен ли мне адвокат. Я не знаю, не может быть полной уверенности – но я надеюсь. Однако когда они вернулись после трех суток полета (погода в Берлине таки испортилась, пришлось садиться на другой аэродром, потом их гоняли из порта в порт, потом обратно в Питер) – когда они вернулись, их сразу же, не отпустив домой, позвали к начальству, заставили писать сорок объяснительных, а на следующий день, дабы упредить какую-то активность, объяснили, что с ними будет, если они попытаются «бросить тень» – Олю пообещали перевести на такой график, при котором не заработаешь ни копейки, на жизнь с ребенком не хватит, а Скворцову намекнули, что скоро медкомиссия, что он уже в возрасте и что всегда есть возможность списать пилота – а летную работу он себе в этом случае уже вряд ли найдет.
 И они сдались. Во всяком случае, на свидание за все это время никто из них не пришел ко мне ни разу. И на суде их не было. На суде вообще никого не было.
 А вот передачи мне носили, регулярно. Носила, как оказалось, соседка Алена Яковлевна – соседка подозрений не вызывала. Передачи ей для меня собирал адвокат, и сама она за это, как я понимаю, получала какие-то деньги – как раз на водку. А следователь у соседок тоже побывал – и они ему, конечно, рассказали про Валеру, что ж не сказать.
 Весь экипаж допрашивали в Управлении – подробно насчет этого рейса и насчет меня. И все, кто раньше, кто позже, говорили про наши с Валерой отношения – это было записано в протоколе. И очные ставки он устраивал со всеми, не с одним Валерой. Все отвечали односложно и старались не смотреть мне в глаза. Не знаю, кому он высказывал свои предположения, кому нет, но слухи, как мне потом сказали, ходили, что следователь подозревает, будто бы меня подставил кто-то из своих. Однако всем было ясно – меня уже не спасти, а начнешь топить своего, утонуть могут все. Не милиция, так начальство этого не простит. Это все я поняла уже потом, по обрывкам разговоров – но и тогда, конечно, догадывалась, что к чему. Времени в тюрьме много, остается только думать. Каждый сидит и думает о своем деле – кто его подставил, а кто может подставить. Разница была только в том, что мне приходилось думать за двоих: кто может подставить меня, а кто – Валеру.
 Но свидетеля, какого-нибудь случайного свидетеля, появления которого я так боялась, свидетеля, который бы видел, как Валера передавал мне этот пакет, не нашлось.
 А очная ставка с Валерой следователю ничего не дала.
 Когда меня уводили на первую очную ставку, меня трясло – я думала, что сейчас увижу его. Но привели Олю. Потом Галю. Потом Скворцова. Постепенно я успокоилась, и стала ходить на очные ставки уже почти весело – пока не поняла, что не осталось больше никого и я вот-вот встречусь с Валерой. Валеру оставили напоследок. Видимо, следователь думал, что не только на меня эти очные ставки действуют – но и что ему, конечно, все, побывавшие в этом кабинете, рассказывают, что они там видели, и что это подействует и на него тоже. Следователь просчитался. Ничего неожиданного не произошло.
 Меня ввели в кабинет, когда Валера уже был там. Он поздоровался. Я поздоровалась. Леонид Борисович заинтересованно наблюдал. Я старалась не смотреть Валере в глаза, не смущать – но на самом деле я тоже наблюдала. Волновался он страшно – я знала все оттенки его интонаций. Внешне же был почти спокоен и пытался держаться уверенно. Но только пытался.
 Не знаю, на что рассчитывал следователь. Вероятно, как и адвокат, он думал, что Валера не сможет выдержать это зрелище – я под конвоем – и скажет все сам. Но он выдержал. Вероятно, он думал, что я не выдержу этого зрелища – Валера, который топит меня и даже не пытается спасти, лжет мне в лицо – но и я выдержала. Я знала уже, что так будет, я смирилась. Месяцы, проведенные в камере, освободили меня от иллюзий – я ни на что не надеялась. Было лето, стояла страшная жара, камера была раскалена, как адская печь, все сидели голые, завернувшись только в простыни – но дышать все равно было нечем. Поездка к следователю была шансом хоть немного проветриться, в буквальном смысле. Я слушала ответы Валеры, думала о том, как он хорош, как он красив, как ему идет форма – и о том, что сама я сейчас, вероятно, выгляжу не лучшим образом. И что вряд ли я кажусь ему сейчас красавицей – так ведь и никогда не казалась. Я устала, у меня не осталось сил для безумного волнения – я знала только то, что решила еще давно, что выдавать я его не стану – и никакие усилия следователя изменить ничего не могли.
 Прошлись по всем пунктам. Ответили оба, на все вопросы, касавшиеся этого пресловутого дня. Вывернули наизнанку свое грязное белье – сказали, где ночевали и прочее. Я не видела смысла в том, чтобы пытаться врать, когда дошло до этих вопросов, – да все прекрасно помнили, что в тот день мы приехали вместе, Галя с Борей видели, как мы выходили из автобуса, и рассказали об этом. Я все думала – почему в тот раз он не отдал пакет дома? Побоялся, что я полезу проверять, решил, что в этот раз могут возникнуть какие-то вопросы – кто, куда, кому и почему? И почему именно я должна тащить это с собой? Или все-таки принесли в последний момент? Но ведь его же могли видеть, этого человека! Это же очень опасно! С другой стороны, в порту крутится столько народу, всех пассажиров не просчитаешь. А может быть, этот кто-то не поехал к Валере домой именно потому, что там была я? Ведь и накануне вечером кто-то звонил, кажется. Но Валере часто звонят, я не спрашиваю, кто – не жена, все-таки. Впрочем, это было неважно. Я просто смотрела на Валеру и старалась его запомнить. Когда я еще смогу увидеть его так близко? Может быть, никогда.
 – Итак, вы, Соколова, состояли в близких отношениях со Шмелевым.
 – Мы работали вместе и были давно знакомы.
 – И вы провели ночь перед полетом в его квартире?
 – Да.
 – Это случилось в первый раз?
 – Нет.
 – Шмелев, вы можете это подтвердить?
 – Да.
 – Следовательно, вы давно состоите в близких отношениях со Шмелевым, раз у него ночуете. Скажите, когда, за два дня до рейса, вы, по вашим словам, купили на Лиговском пакет с марихуаной, вы сообщили об этом Шмелеву?
 – Нет.
 – Почему?
 – Это касалось только меня, я не хотела его впутывать.
 – Может быть, Шмелев посоветовал вам это, сказал, где можно купить марихуану?
 – Нет.
 – Шмелев, вы подтверждаете, что ничего не знали о пакете?
 – Да.
 – Прекрасно. Скажите, Соколова, а где вы взяли те сто долларов, за которые вы, по вашим словам, купили этот пакет. Одолжили у Шмелева?
 – Нет. Отложила из зарплаты.
 – Он не дал бы вам денег, если бы вы попросили?
 Я никогда не просила у Валеры денег. Да и он не давал. Но если мы вместе заходили в магазин, в порту где-нибудь, он часто покупал мне то, что мне было нужно, хотя я и не просила. Это был знак внимания. Но просить у него денег мне никогда не приходило в голову – я же все-таки не нищая.
 – Я не просила.
 – Отлично. А зачем вам понадобились деньги, Соколова? Вы ведь хотели заработать деньги на продаже наркотиков, так?
 – Я хотела помочь родителям.
 – У вас что-нибудь случилось дома? Вам сообщили какую-то плохую новость?
 – Нет. Просто я практически им не помогаю, а им и так не слишком хорошо живется. Отец до сих пор без работы, мама очень мало получает, еще тетя… В общем, у них мало денег. И у них есть долги, которые надо отдавать. Я хотела решить все проблемы сразу.
 На самом деле я давно мечтала решить все эти проблемы. Когда я стала работать, я начала посылать им деньги. По чуть-чуть – но это было совсем, совсем чуть-чуть. Я посылала их тете Зине, потому что ей было очень худо, а я, приехав зимой в отпуск (преимущество летной работы – отпуск два раза в год), в новой форме уже, убедила ее, что могу и должна ей помочь. У наших все-таки был брат – а у нее никого, кроме меня. А сейчас и меня нет – и не будет. Я не сказала им, что случилось, – они до сих пор думают, что я в длительной командировке. Адвокат добился для меня права на звонок, и я экстренно придумала несуществующую поездку в Африку. Да, я знаю, в Африке часто разбиваются самолеты с нашими пилотами, и мама будет волноваться, но лучше пока так. Потом, когда все станет ясно, тогда и скажу. Адвокат у меня все равно есть, помощь мне не нужна. Вот только домой я теперь уже ничего не посылаю. Это выглядит странно, наверное. Наверное, они думают, что я зазналась и забыла о них. Но зато я написала несколько писем, где описывались африканские приключения – Валентин Александрович их отправил. Это было даже весело – лучше писать письмо из Африки, чем из тюрьмы – даже если ты сидишь в тюрьме. Я и книжку в тюремной библиотеке взяла про Африку, и не так скучно сидеть, дело есть.
 – Что же вы, Шмелев, не одолжили девушке денег? Нехорошо. Вы же товарища выручили бы? А любимую женщину?..
 – Я не знал. Регина ничего не рассказывала про родителей.
 И тут он обернулся ко мне и произнес:
 – Правда, Регина, что же ты не сказала? Вот тут, я поняла, что это конец. Это был,
 как говорится, перебор. Не надо было ему этого говорить. Это было лишнее, от него никто этого не требовал. Это было для меня лишнее знание о нем. Знание, что он слаб и что согнуть его, оказывается, так просто. Что ему так просто солгать и отказаться от меня. Мне тяжело было лгать, но это было ради него. А ради чего он сейчас подыграл следователю? Не надо было подыгрывать.
 Нет, ничего не изменилось. Я не стала менять показания, как надеялся следователь, я отрицала всякую связь, я все взяла на себя. Но я поняла в этот момент, что, конечно, когда я вернусь – а ведь я когда-нибудь все-таки вернусь, – как раньше для меня уже не будет. «Что же ты не сказала?» Не надо было этого говорить.
 А еще, вернувшись после очной ставки с Валерой в камеру, я все-таки разрыдалась в голос. Смогла наконец. Мне никто не мешал – каждый имеет право на истерику, если это происходит не слишком часто. В ту ночь я рассказал про Валеру Ленке и Диле – уже было можно, уже ничего не изменишь. Мы сидели на шконке за простыней и шептались о том, что все мужики сволочи. Подробностей я не касалась – просто сказала, что у меня была очная ставка с любимым человеком и он от меня отказался. Такое всем было понятно. Такое тут случилось почти с каждой. А потом мы заварили купчик – это такой крепкий чай, не чифир, чифир пьют в мужских камерах, в женских пьют купчик, он немного слабее – и стали жить дальше.
 Так я прожила еще почти полгода. Следствие тянулось, собирали документы в суд, адвокат знакомился с делом, я знакомилась с делом, адвокат вырабатывал линию защиты, в суде была очередь… Многие наши девчонки уходили на суд – некоторые возвращались потом к нам, некоторые шли в колонию, некоторые – домой. Каждый раз, когда кого-то забирали на суд, мы, после того как ее выводили, мыли полы – это была традиция, полагалось мыть полы, чтобы тот, кто ушел, в тюрьму больше не вернулся. Тем, кто уходил на суд, полагался «судейский пакет». У двери в камеру всегда стояли эти судейские пакеты – там был чай, сигареты, печенье, сок какой-нибудь в упаковке, конфеты, еще что – все это давали человеку с собой, чтобы он не оказался «голый и босый» в дороге, на новом месте. Из судейских пакетов брать не разрешалось ничего, никогда и никому – их собирали всей камерой, и даже если курить было нечего, содержимое судейских пакетов считалось неприкосновенным. Однажды новая девушка Таня, которая была в СИЗО всего месяц (а я считалась тогда уже в нашей камере старожилом), взяла из этого пакета кулек конфет. Передач ей никто не носил – она не сдержалась, украла. Таню, конечно, быстро вычислили, она была объявлена «крысой» – это такой человек, который ворует у своих, а в тюрьме у своих воровать запрещено – и наказана. Каждый должен был подойти к ней и взять что-то из ее вещей – отказаться она не могла, в противном случае ее побили бы и отобрали бы у нее все. Все подходили и брали. Я смотрела на это с ужасом и вспомнила слова тети Насти – «лучше прикинуться дурочкой, чем быть умной, не пытайся стать своей». Когда очередь дошла до меня, я сказала, что ничего брать не буду. И тут Юля, резко обернувшись, отчеканила: «Тогда мы побьем тебя. Есть порядок, его нельзя нарушать». На меня смотрело десять пар глаз. Я поняла, что сделать ничего невозможно. Подошла и взяла заколку с бабочкой.
 А в остальном все было без происшествий. По «дороге», тюремной почте от окна к окну, на нитках шли «малявы», в основном с любовными посланиями – женские камеры переписывались с мужскими (я в этом не участвовала), по ночам вся тюрьма переговаривалась по трубам – через отверстия унитазов, женщины много гадали – я попробовала пару раз да и бросила, страшно стало почему-то, читали, писали, пели песни, смотрели сны… Только на Новый год был траур. В праздники в тюрьме особенно тяжело – и скрыть, как тебе тяжело, от самой себя становится невозможно. В праздники плохо всем, всем тошно, даже самым стойким. Однако прошел январь, света в наше узкое зарешеченное оконце стало пробиваться чуть больше, а мне назначили наконец дату суда, и я стала готовиться к выходу.
 За все то время, что я провела в СИЗО, на свидание ко мне не приходили ни разу. Только однажды Валентин Александрович передал мне привет от Хельмута. Я, разумеется, попросила еще раз его поблагодарить – но и он не пришел на свидание. Да и можно ли этого было ожидать?
 Адвокат обещал добиться снисхождения, но каково оно может быть, предпочитал не уточнять. «Чтобы зря не надеяться и потом не расстраиваться». Обещал только, что пяти лет не будет. А еще объяснил мне, что значит условно-досрочное освобождение – и я надеялась, что, если дадут, скажем, три года, а отсидела я уже почти год, то потом, когда будет полтора, можно будет уже подавать на него и выйти на свободу. Но это все равно означало ехать в колонию. А там кто знает, что тебя ждет.
 Суд был коротким. Таким коротким, что я его вообще плохо запомнила. Пустой зал, почти без зрителей, только две старушки на задней лавочке (всегда, говорят, есть любопытствующие, им неважно, кого судят и за что, – бесплатное развлечение), скучный прокурор, скучный адвокат, скучный конвой, одинокий судья. Много бумаг и каких-то формул, которые произносятся, не доходя до сознания – до моего по крайней мере сознания. Я повторила свои показания, ответила на вопросы. Потом надо было ждать приговора…
 Все произошло так быстро, что я не успела опомниться. «Именем Российской Федерации… гражданка Соколова Регина Владимировна… к лишению свободы на срок два года… условно… освободить из-под стражи в зале суда».
 Я осталась сидеть. Медленно осознавала. Вот оно, это самое хорошее развитие событий, о котором я даже думать боялась. Условно. В колонию я не пойду. В камеру не вернусь. Два года, из которых я просидела девять месяцев. Остается четырнадцать – и я совершенно свободна. Да я и сейчас свободна. Я могу идти домой! Вот только куда…
 Собрала свои вещи, в том числе тот самый «судейский пакет», подошла к адвокату – благодарить.
 – Ну что, победили мы? Поздравляю вас, теперь можно праздновать!
 – Валентин Александрович, я вам так благодарна! Спасибо! Я уже не надеялась…
 – А я надеялся! Только боялся радовать раньше времени. Бумаги вам выдадут, правила по условному объяснят, на учет в милиции придется встать, соблюдать, что положено – но это все ничего, это ерунда. Если что-то не так – вот вам моя карточка, сразу звоните! А сейчас – простите меня, я бежать должен рысью – не могу с вами даже поговорить, ничего не могу – меня две другие такие же девочки ждут. Весь день расписан, двигаюсь уже, как автомат. Что смотрите?
 – Как быстро все было. Я даже понять не успела.
 – Если все заранее подготовить, то относительно быстро. Желаю никогда, ни при какой погоде больше в эти стены не попадать. Думайте своей головой, взрослая уже!
 – Валентин Александрович, вы же наверняка будете разговаривать с Хельмутом – передайте ему, пожалуйста, мою благодарность. Я действительно не знаю, как его благодарить за все то, что он сделал, – но ведь это еще деньги, простите, что я вам это говорю. Можно как-нибудь с ним связаться? Я бы хотела вернуть ему эти деньги. Не сейчас, но со временем.
 – А он оставил для вас свой телефон. Вот карточка, специально для вас. Вот тут мобильный есть – он по нему всегда доступен, хоть в Берлине, хоть в Питере. Все, удачи вам, убежал!
 А я осталась, со своим «судейским пакетом», и без копейки денег. Хорошо, что суд районный, до дома недалеко. Пошла пешком, в тонкой курточке от спортивного костюма, надетой поверх кофты. Все свое ношу с собой. А дома, я заранее предположила, ничего хорошего меня не ожидает.
 Так оно и оказалось. Хорошо еще, что, несмотря на будний день, нашлось кому мне дверь открыть. Потому что Алена Яковлевна была в запое, но еще передвигалась, а в моей комнате жила новая девочка, у которой, по счастью, сегодня не было вылета.
 Дверь мне открыла Алена, шумно поздравила с возвращением и не менее шумно сообщила, что помещение заняла новая жиличка – правда, находясь в состоянии воинственном, предложила помочь мне жиличку выгнать. Ибо справедливость! Пьяная, Алена Яковлевна всегда хотела справедливости, хотя бы так, как она ее понимала. Трезвая – увы, не всегда.
 Я постучала в свою собственную комнату. И вот тут меня ждал сюрприз, в этой ситуации – почти приятный. На пороге я увидела ту самую Людмилу, с которой мы два года учились на одном курсе. Склочная, крикливая, вечно говорившая про Вику гадости Людмила – но какая-никакая, а своя.
 – Соколова!
 – Здравствуй, Люда.
 – Ты как тут очутилась?!
 – Я тут живу, Люда. Жила я тут.
 – Ты… Это… Это я тут живу теперь.
 – Я поняла. Войти дашь? Мне сесть надо, меня ноги не держат. Отвыкла я ходить.
 Даже Людка, от которой, в принципе, ожидать можно любой подлости, не посмела меня не пустить. Я вошла и рухнула на стул. На свой стул, между прочим. Я купила его на свои деньги в хозяйственном, потому что один стул, остававшийся от прежнего жильца, очень быстро развалился на части, а второй был заляпан какой-то неоттираемой гадостью и я использовала его как подставку под электроплитку.
 – Ты откуда?
 – Оттуда. Тебе не сказали разве, куда делся человек, который тут жил до тебя?
 – Сказали… Сказали, что под следствием, в СИЗО сидит… Слушай, Регина, неужели это ты и есть? Не верится.
 – Что, так страшно изменилась?
 – Да нет. Похудела, а так – ну почти как была. Не могу поверить, что ты под следствием Такая тихоня, самая тихая у нас в группе…
 – Я уже не под следствием. Сегодня был суд. Дали два года условно. Так что я теперь, практически свободный человек.
 – Это за что же?
 – А долго рассказывать!
 Людмила так и не села – стояла и смотрела, как я сижу посреди ее комнаты.
 – И что ты делать собираешься?
 – Понятия не имею.
 – Мне сказали, что тебя с работы уволили.
 – Раз сказали, вероятно, так и есть.
 – А комната моя. Я уже четыре месяца в «Аэрофлоте», с октября. И комнату мне эту дали по ордеру. Я тут прописана.
 Интересно, а где же теперь прописана я? И куда мне на учет в милицию, следовательно, вставать? В паспорте у меня по-прежнему – этот адрес. Но я знаю Людмилу – она свое из рук не выпустит. И примерно представляю, что скажут мне в Пулково. Раз уж Людмила здесь – ее не выкуришь.
 А Людмила меж тем начинала наливаться краской. Это она готовилась к бою – я помню еще по общежитской кухне. Думала, что я буду с ней воевать. Пришлось опередить – сил на скандал у меня не было.
 – Воевать я с тобой не собираюсь. Нет, я, конечно, пойду к начальству и все выясню – но на пороге не буду ложиться, не бойся.
 Интересно, где я буду сегодня ночевать? Понятия не имею. Но сейчас мне было все равно. Те девять месяцев, которые только что закончились, приучили меня решать проблемы по мере их поступления. Это Ленкина фраза. Ленка была судима уже второй раз, первый раз обошлось тоже условно, а вот второй условно практически никогда не дают – и потому сейчас она была уже в колонии. И сидеть ей еще три года. Ах, Ленка! Боже мой, ведь и я сейчас могла бы ехать на пересылку! А я сижу тут и разговариваю с этой дурой Людмилой! Призрак из прошлого. То ли я призрак, то ли она – не поймешь. Какая разница, где я буду ночевать, какая это все ерунда по сравнению с тем, что могло бы быть!
 – А ты какая-то другая стала, Соколова, вот теперь вижу.
 – Я из тюрьмы вышла. Из тюрьмы все выходят – другие. И идти мне, кроме как сюда, некуда. Вещи мои где?
 – Вещи все тут. Вот все твое, две сумки и пакет. Одна сумка, между прочим, моя. Вот все лежит, нетронутое – место занимает.
 – Пускай пока тут лежит, пока начальство не решит, где я жить буду. Ты тут прописана – и я тут прописана. Давай, Люда, не будем ссориться – тогда я воевать не буду, тогда это твоя комната.
 – Так чего ты хочешь-то?
 – Я хочу помыться, переодеться, взять свое пальто и занять у тебя хоть пятьдесят рублей – на дорогу. У меня ни копейки. А потом оставить здесь вещи и поехать в Пулково. Деньги я тебе потом отдам – но если не дашь, так и буду здесь сидеть, имей в виду.
 Людмила долго что-то соображала – и сообразила наконец. Милостиво сказала:
 – Мойся. Дам я тебе денег. Я не жадная.
 – Ну вот и отлично.
 И, разобрав сумки и взяв белье, я пошла мыться.
 Долго-долго стояла под душем. Мылась, грелась, отдыхала – все так. Но главное – я смывала с себя тюрьму. Вспоминала все, что было за эти девять месяцев, – и вспоминала сегодняшний день. Думала о том, как говорила сейчас с Людмилой, например. Правильно говорила, получила все то, что хотела, – и неправильно. Я научилась так разговаривать в камере – раньше так говорить я бы не смогла. Я даже и не заметила ничего особенного – потому что привыкла уже. Вспоминала опять слова тети Насти: «Потащишь туда за собой все здешнее – там пропадешь». Вот я уже и потащила. Так нельзя. Зачем тогда все эти старания – если я буду теперь как каторжная, как клейменая всю жизнь? С привычками, которых, значит, сама уже не замечаю. Надо становиться прежней. Надо «себя не потерять». Надо найти себя прежнюю – хоть попытаться. Иначе как же я? Иначе зачем? Хотя, конечно, совсем-совсем, как прежде, я уже никогда не буду. Но я смывала и смывала с себя тюрьму – и даже из ванной попыталась выйти другими, «прежними» шагами. Надо пытаться.
 Оделась, причесалась, накрасилась, выпила чаю на кухне – заварила тот самый, из «судейского пакета», пригодился, – собрала в сумку самое необходимое, немного белья и одежды, нашла старую записную книжку с телефоном Люси из Пушкина (два года с ней не виделась, может, она уже и не живет там давно – а все-таки какой-то свой человек), и нескольких однокурсниц, которые жили в городе, с родителями, взяла у Людмилы пятьдесят рублей, обещала позвонить и ушла.
 Вышла из дома, чтобы ехать в Пулково. Но постояла на улице минут пять, подумала – и поехала к Валере. Не смогла удержаться, несмотря ни на что.




 Дайте ему шанс!


 Дверь он открыл сразу. Не ждал меня, не предполагал. Изменился в лице – мало, что изменился, нет, побелел, как бумага, а потом стал краснеть – и покраснел, как рак, и налился яростью. Яростью, я не ошиблась. Но сперва все-таки побелел. Он был потрясен, понятное дело – не каждый день призраки на пороге являются.
 – Что ты так смотришь? – спросила я и попыталась сделать шаг внутрь, в квартиру.
 Но он стоял в дверях и, кажется, не собирался меня пускать.
 – Можно, я войду?
 – Лучше не надо.
 Вот даже как. Это сильно, этого я не ожидала.
 – Почему?
 – Тебе не надо было сюда приходить.
 – Но я уже пришла.
 Он подбирал слова.
 – Регина, я… Я не знал, что ты можешь прийти.
 – У тебя там кто-то есть?
 Если у него там действительно женщина – это очень неприятно, но это как-то проще, что ли, объяснять мне даже ничего не надо. Клетка опустела, птичка улетела, птичка прилетела, место занято. Как-то так. Мир не рухнул, ничего из ряда вон выходящего не произошло. Не могла же я подумать, что он меня ждет. Да нет, не ждал он меня, разумеется.
 – Нет, у меня никого там нет, я один.
 – Тогда почему мне нельзя войти?
 – Потому что нас не должны видеть вместе!
 – Так там нас никто и не увидит. А тут я на лестнице.
 Мы стояли на самом деле в маленьком предбаннике, в закутке между дверью и лифтом – с лестницы нас заметить было нельзя.
 – Уходи, прошу тебя. Если ты войдешь, будет только хуже. И тебе, и мне.
 – Да все уже. Все кончилось. Ты же просто не знаешь – меня сегодня освободили.
 – Я вижу. Но не могли же они так просто тебя освободить – это невозможно.
 – Срок условный. Я могу ходить, где хочу, – что ты от меня отшатываешься, как от прокаженной?
 – Регина, да пойми ты – не можешь ты ходить, где хочешь! Они же только этого и ждут! Они, может, затем только тебя и выпустили – чтобы посмотреть, как ты ко мне побежишь, чтобы…
 – Да что им смотреть? Ничего более интересного у них нет, чтобы смотреть, ты думаешь? Они же и так все про нас знают!
 – У них нет доказательств! Им во что бы то ни стало нужен любой материал на меня!
 Я хожу над пропастью каждый день, они меня пасут, я шагу не могу без них ступить, всюду лезут, я штурвал скоро не смогу держать – руки будут трястись…
 – От страха?
 – Да, да, от страха! Ты еще дешево отделалась, ты не представляешь себе, что может быть на самом деле, какие могут быть последствия!
 – Да что же ты такое говоришь, Валера, – сказала я, и, не вынеся всего этого, потеряв остатки сил, просто села на корточки, как в камере сидеть научилась. – Что же ты говоришь такое, ведь я же там сидела, все это время сидела, все эти девять месяцев, из-за тебя! Что же это такое…
 И тут он тоже опустился на корточки ко мне на пол, взял мое лицо в ладони, заговорил быстро:
 – Милая, прости, прости, не могу иначе, никак не могу! Я виноват, я знаю, ты герой, героическая женщина, ты всем пожертвовала, я никогда не смогу искупить, я мизинца твоего не стою, да, да, никогда не думал, что смогу женщине такое сказать, но вот тебе сейчас говорю, и сказал бы еще много, много, милая моя, – но сейчас, пожалуйста, уходи, умоляю тебя, ради меня, ради тебя, чтобы не напрасна была эта твоя жертва! Ты же меня спасала, ты столько страдала, ты на все пошла, и сейчас – ну не дай все порушить! Нельзя нам с тобой видеться, ты меня на дно потянешь камнем, на дно – и мне не выплыть, и тебе не выплыть! Потом, потом, все уляжется, все забудется, потом, когда-нибудь, если захочешь, – а сейчас уходи!
 Я слушала – и не верила своим ушам. Неужели он – он, который защищал меня, помогал мне, который любил меня – я все-таки верила, что любил, хотя он и не говорил мне этого никогда, но я так хотела в это верить! – он, которого я любила и защищала сама, защищала как могла, в меру своих сил – но до последнего, ради которого я прошла через весь этот тюремный ад, через все унижения, весь этот позор, весь ужас девятимесячного заключения, и готова была пойти дальше, в колонию, на годы, – неужели он действительно прогонит меня, вот так просто? Я не знала, что думать, что ответить ему – и ответила:
 – Мне и идти-то некуда. Он почти закричал:
 – Я не могу! Я даже этим помочь тебе не могу! Ничем! Пойди к девчонкам, пойди к начальству, реши как-нибудь сама – но без меня, иначе – конец. Как, как могли они тебя освободить! Это все специально, специально подстроено, это против меня все – чтобы ты пришла ко мне, и я себя выдал и вывел их дальше!..
 Я смотрела, как он бился в истерике – и мне самой было его жалко. Он был сильный – и ничего не мог сделать. Или не хотел – это даже не важно. Важно, что он ничего не делал, и это было ужасно, для него это было даже более ужасно, чем для меня. Я вспоминала все, что он говорил мне о себе в редкие минуты откровенности: «Мне бы в десантники… Кишка оказалась тонка… Мужчине риск нужен, опасность, чтобы кровь играла…» Ему нужно было, чтобы кровь играла, – а сейчас он боится так, что страх парализует его волю. Это уже почти физиология – от страха у человека действительно может быть что-то вроде временного паралича, нас учили. Он просто не осознает сейчас, что говорит, вот что. Потом он опомнится – и будет жалеть уже, что так сказал, что ничего не сделал. Я должна его успокоить. Должна его успокоить хоть как-то.
 – Господи, Валера, ну почему специально? Ну, у меня же хороший адвокат был, правда, хороший, он всего этого добился…
 – Этого добиться, вот этого, условного наказания, в такой ситуации можно было только за взятку! А откуда у твоего адвоката деньги на взятку? Откуда у тебя вообще может быть хороший адвокат?! Ничего ты не понимаешь…
 Слово «взятка» откладывается у меня в мозгу, но до сознания не доходит.
 Вместо этого я на автомате начинаю оправдываться и говорить Валере про адвоката:
 – Ну это же был частный адвокат. Мне его наняли.
 – Кто нанял?
 – Немец какой-то. Я так и не поняла, как так получилось, – ну немец, пассажир, я ему помогала, он видел, как меня в наручниках вывели, тоже решил помочь. Сумасшедший немец какой-то…
 И вот тут он замер – и повисла страшная пауза. Потом встал и сказал:
 – Все еще хуже, чем я мог предположить. Я не знаю, почему этот немец нанял тебе адвоката, что у тебя с ним было…
 – Да ничего не было, клянусь тебе!
 – Не клянись, все равно не поверю – иначе зачем ему в это дело лезть. Да и неважно уже. Важно, что картина получается чудовищная. Взятку судье, конечно, дали – к бабке не ходи. А вот то, что тебе адвоката нанял немец, превращает все это в глазах следствия в международную сеть с постоянным каналом сбыта на Западе, а меня – в агента этой сети. Это конец. Теперь понятно, почему они все отстать не могут. Там небось уже и Интерпол… Все, Регина. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь с этого момента. И никогда, ни под каким видом не приближайся даже ко мне. Все, конец, поняла? Уходи и не возвращайся.
 Дверь захлопнулась – я услышала, как изнутри поворачиваются два замка.
 И вот теперь – теперь действительно я была совершенно одна. Абсолютно, окончательно и бесповоротно. Я не могла даже встать – сидела на полу у него под дверью и стонала сквозь зубы. Я просто выла – как собака, которую хозяин выгнал на улицу. Я не знала, куда мне теперь идти – и зачем идти.
 Не помню, как я доехала в тот день до Пулкова. Не знаю вообще, почему я туда все-таки поехала – просто, когда я наконец смогла встать и побрела, шатаясь, прочь, ноги сами понесли меня самой знакомой дорогой, автоматически. Надо было куда-то идти – пошла туда. С огромным трудом, не осознавая почти ничего. И ведь я понимала, что все кончено, я могла ожидать всего, чего угодно, – но то, что произошло, то, что говорил и делал Валера, превзошло все мои ожидания. После всего сказанного им на лестнице, какое значение имело, как встретят меня в Пулкове.
 Разумеется, меня там и не встретили – не то чтобы плохо, а просто не встретили, никак. Мой экипаж был весь по домам, выходной – но я и не стала бы к ним кидаться после этого разговора, увидела бы – за угол бы спряталась. По коридорам шныряли какие-то молодые и новые, которых я не знала. Старые все торопились и либо искренне не замечали меня, либо здоровались без особого любопытства – времени-то прошло много, все забылось, я была просто «человек, который давно не появлялся» – мне кивали и бежали мимо. Пару раз, пока поднималась на третий этаж, к начальству, ловила на себе изумленные взгляды – изумление говорило о том, что люди эти узнавали призрака, но подходить не решались, а сама я только ускоряла шаг – ни к чему это ни мне, ни им. Если надо кому будет, по-настоящему надо, захотят – подойдут. Ведь на самом деле я боялась в этот момент всех, всех людей, которых могла встретить, всего того, что отличалось от ставшей привычной мне тюремной обстановки. Я пересилила себя, сделала вид, что могу пройти по улице, поговорить с Людмилой, с Валерой, приехать в аэропорт, – но людей я боялась.
 На проходной внизу меня, конечно, остановили – пропуска у меня не было. Но наверх все-таки пустили – видимо, начальство, ошарашенное моим появлением, не знало, что делать, решить ничего не могло и предпочло, чтобы я хотя бы сидела в предбаннике, а не ошивалась у служебного входа и привлекала к себе внимание. Мне выписали, по звонку, временный пропуск, велели сесть в приемной и ждать. У начальства, якобы, было совещание, все были заняты, и никто не мог ко мне выйти.
 Я просидела так два часа, не обращая внимания ни на что, превратившись в соляной столб, погрузившись в себя, под испуганными взглядами девочек из приемной. Потом очнулась, сказала, что сейчас вернусь, и пошла в буфет для летного состава – никто меня не остановил. Там, сидя со стаканом кофе, я увидела за соседним столиком Сашу Михайлову – проводницу из другой бригады, мы с ней в приятельских отношениях были, когда я работала. Она слишком хорошо меня знала, чтобы сделать вид, что не заметила, – и в то же время она была «чужая», не в теме – к нашему экипажу и его проблемам непосредственного отношения не имела. Кроме того, Саша была «добрая баба», лет на десять меня старше, и с длинным языком. Именно Саша, которая ждала «погоду» и делать ей было, соответственно, нечего, и рассказала мне в общих чертах, что творилось тут после моего ареста. Кого допрашивал следователь, как орало начальство и кто попал под подозрение. Ей, пожалуй, самой было интересно все это рассказывать – дело было прошлое, шуму много, сплетен – еще больше, но ее непосредственно это все не касалось. Так что к моменту моего возвращения в предбанник я была уже почти в курсе всего. Никакой помощи у Саши просить я не стала, не так мы были близки, а про все то, что произошло со мной, рассказала очень отстраненно и коротко – так коротко, как могла. Но этот почти пустой разговор каким-то образом привел меня в чувство – я поняла, что я еще существую, еще действую, еще могу говорить и воспринимать сказанное, что я еще живу и буду, по всей видимости, жить дальше, несмотря на все то, что произошло сегодня.
 Еще через час ко мне наконец подослали секретаря, новенькую какую-то, она сказала, что рабочий день окончен, что сегодня меня никто не сможет принять и что прием по личным вопросам по вторникам и четвергам с 16 до 18, я могу записаться. Это все было вполне ожидаемо – один маленький шанс, что хоть кто-то наберется храбрости и хотя бы возьмет на себя ответственность поговорить со мной о моем увольнении, о служебной квартире, о прописке и деньгах, которые мне наверняка полагались хоть за какое-то время – один малюсенький шанс против множества шансов, что на это никто не отважится. Храбрости ни у кого не хватило, так и запишем. В четверг я могу прийти сюда и сказать, что я буду добиваться восстановления через суд, – но до четверга еще надо было дожить. Вариантов, где мне жить все это время, было три – Люся из Пушкина, однокурсницы, Московский вокзал. Я попросила разрешения позвонить. Мне было уже наплевать, что вся приемная будет слушать, о чем я говорю.
 И в последний момент, прежде чем набрать номер Люси, я вспомнила про Хельмута. Вспомнила вот почему – звонить Хельмуту все равно было надо, в конце концов он был единственным человеком, который предложил мне реальную помощь, и немаленькую. Но деньги деньгами, а благодарность прежде всего – и звонить надо было сейчас, потому что в противном случае платить за международный разговор предстояло Люсе или кому-то из наших девчонок, если они приютят, – так пусть платит «Аэрофлот», пусть хоть за это заплатит! Я позвонила – по мобильному, по которому он «доступен всегда».
 Он поднял трубку, сказал «Ja», и я начала по-английски:
 – Здравствуйте, Хельмут. Это Регина… Он перебил меня тут же и сам перешел на русский:
 – Регина! Где вы?!
 – Я в Питере, Хельмут.
 – Да, я понимаю, что в Питере, а где именно вы находитесь?
 – Я уже вышла, Хельмут, сегодня был суд, меня освободили условно…
 Я говорила с ним и смотрела на лица секретарш – они трепетали от ужаса, но ловили каждое слово, такое развлечение пропустить было нельзя.
 – Регина, я в курсе, господин Немировский, ваш адвокат, позвонил мне и сообщил об этом. А где вы сейчас?
 – В Пулково.
 – Вы будете там еще какое-то время?
 – Да, наверное, но не очень долго.
 – Подождите меня. Вы можете подождать полчаса?
 – Могу. Но – а вы где, Хельмут? Я думала, что вы в Берлине…
 – Я еду по Невскому. Через полчаса буду у вас. Ждите меня у входа, там, где мы тогда входили в последний раз, понимаете? Вы можете меня там ждать?
 – Могу, хорошо. Только, Хельмут…
 – Я вас очень, я очень вас прошу, Регина, – дождитесь меня. Потом мы чуть-чуть поговорим, и вы сможете пойти туда, куда вам надо, я отвезу, я все сделаю, но не уходите, не дождавшись меня, – хорошо? Вы обещаете?
 – Обещаю. Через полчаса у служебного входа. Но я просто…
 – Мы обсудим это потом, хорошо? Потому что сейчас меня может остановить полицейский, и тогда я буду ехать к вам немного дольше…
 Я положила трубку, поглядела в глаза заинтересованному предбаннику, простилась и вышла. В конце концов, Люсе я могу позвонить и из автомата, мелочь есть. И есть Московский вокзал. И еще, оказывается, есть Хельмут, и надо понять, что это означает.
 Он приехал даже раньше, чем через полчаса. Выскочил из машины и понесся ко мне почти вприпрыжку, этой своей разболтанной походкой, как деревянный человечек, у которого слегка разошлись шарниры, – с цветами. Он даже успел где-то по дороге купить букет цветов – если он еще разбирался с гаишником, то как он успел доехать? Совершенно непонятно. Перепрыгнул через лужу, остановился и сунул мне в нос эти цветы.
 – Вот.
 – Спасибо, Хельмут. Вот уж чего я не ждала сегодня, так это цветов.
 – К девушке полагается являться с цветами. Нельзя приходить без цветов. Тем более что сегодня вас есть с чем поздравить.
 Я вспомнила не без труда наш старый разговор о его старомодном воспитании.
 – Я никак не думала, что вы сегодня в Питере, Хельмут.
 – Я здесь. То есть я тут. Я не хотел приезжать в суд, чтобы… чтобы не было лишних осложнений… И чтобы не смущать вас.
 Что ж, это действительно было «деликатно», тут он был прав. Он вообще пока что во всем был прав, да не то что прав – мне и за всю жизнь его было не отблагодарить.
 – Я бы хотел… Если вы позволите – я хотел бы узнать, есть ли у вас еще сегодня дела здесь, и если у вас нет больше дел – давайте поедем отсюда!
 – Давайте поедем, Хельмут! У меня нет здесь больше никаких дел.
 Я села в машину – как была, с сумкой, цветами и «судейским пакетом», который продолжала таскать за собой, – и мы поехали в центр, сперва в полном молчании.
 Наконец я собралась с духом и начала говорить.
 – Я хотела вас поблагодарить. У меня нет слов, чтобы выразить вам… Вы так мне помогли, вы меня просто спасли, Хельмут. Если бы не вы, я сейчас сидела бы там, в тюрьме – и очень долго еще, вероятно.
 – Не стоит сейчас об этом, Регина. Я понимаю все, что вы хотите сказать, но сейчас не стоит. У вас будет время, у нас будет время поговорить обо всем этом, я надеюсь. Если вы захотите, конечно. Скажите, как обстоят сейчас ваши дела? У вас все в порядке? Как вы себя чувствуете?
 – Все в порядке. Почти.
 – Почти – это очень важно, Регина. Я хотел бы знать, в чем заключается это почти. Я не хотел бы быть слишком назойливым – но я хотел бы вам помочь, потому что чего стоит помощь, если…
 – Если что? Ваша помощь, Хельмут, уже бесценна.
 – Если бросить человека в тот момент, когда он, может быть, как раз в ней еще нуждается. Так что такое ваше «почти», Регина? Простите, что я столь настойчив.
 – Ну понимаете, меня же не было здесь почти девять месяцев. Это очень большой срок. Я уже больше не работаю в «Аэрофлоте» и не живу там, где жила раньше.
 – То есть вам негде ночевать, так? Минуту я колеблюсь. От моего ответа, я
 это понимаю, будет зависеть очень и очень многое – всего я даже не в состоянии сейчас предположить. Я могу поблагодарить его еще раз, попросить высадить меня у метро, пообещать встречу на той неделе и пойти искать автомат, звонить Люсе. Но зачем? Я же все знаю – не про него, про себя. Я знаю, что я одна, одна и буду одна. И никакой Люси нигде давно уже нет, это тоже все призраки. Мне не к кому пойти в этом городе. Мне некому хранить верность. Так надо ли мне отвергать эту единственную протянутую мне руку помощи? Может быть, это знак какой-то, знак свыше. Может быть, мне на роду написано принять его помощь. Может быть, это судьба. У меня такая странная судьба, что ожидать от нее можно чего угодно. Куда я пойду, если скажу ему сейчас – «нет»? Да и чего мне бояться? В конце концов, хуже уже не будет. А ему я обязана своим спасением.
 – Негде.
 И чтобы хоть как-то смягчить тяжесть этого упавшего слова, за которым читается мое ближайшее будущее, я повторяю это еще раз, изо всех сил стараясь, чтобы это звучало весело, чтобы я почти смеялась, говоря это:
 – К сожалению, вы все правильно поняли, Хельмут! Мне негде даже ночевать.
 Машина останавливается на перекрестке, у светофора. Мы ждем зеленый. Теперь уже он явно собирается с духом, набирает в грудь воздуха и говорит:
 – Если бы вы не поняли меня превратно, я хотел бы предложить вам воспользоваться моей квартирой. Хотя бы на первое время. Я живу один, и вы меня не стесните. Впрочем, если такой вариант для вас неприемлем, я мог бы помочь вам снять гостиницу.
 Старомодное воспитание! Когда-то я тоже была почти столь же старомодной. То есть провинциальной. Провинциальной наивной дурочкой. Но сейчас я уже не такая.
 – Нет, Хельмут. С гостиницей вряд ли выйдет – у меня нет денег, а тратить ваши я просто не считаю возможным после всех ваших расходов на меня. Если вы правда можете пустить меня переночевать – я не отказываюсь. Спасибо.
 Да будь что будет, конечно, разумеется, будь что будет. Не девочка, давно уже не девочка. Взрослая женщина, «со сложной судьбой», как пишут в газетах, женщина, которая только сегодня вышла из тюрьмы. И эта женщина не спит на вокзале в зале ожидания, а едет по Невскому в машине с иностранным гражданином. Впереди ее ждет квартира, ванна и теплая постель. Чего же мне еще надо?
 – Я очень рад, что вы согласились. Вы голодны? Может быть, нам стоит заехать куда-нибудь поужинать?
 А вот на это у меня точно нет сил. Нет, скорее, скорее уже все – конец и определенность.
 – Нет, Хельмут. Я очень устала. Если можно, поедем прямо домой.
 Домой. Я сама говорю – домой.
 – Разумеется, мы немедленно поедем туда. Машина сворачивает с Невского. Мы едем какими-то переулками. Вот и подъезд. Он выходит, открывает мне дверь, берет мои сумки и ведет к лифту. Мы молча поднимаемся на шестой этаж – на самый верх. В прихожей я отдаю ему пальто – он по-прежнему безукоризненно вежлив.
 Это оказалась небольшая мансарда – две комнаты и кухня под крышей, крошечная ванная с газовой колонкой – никакой особой роскоши. Я прохожу прямо в кухню, к окну, и, чтобы что-то сказать, чтобы оттянуть момент объяснения, спрашиваю его, указывая на темноту за окном:
 – А что там? Это какое-то большое здание, кажется, но я не очень хорошо знаю город и не понимаю, где мы находимся.
 – Это Новая Голландия, – отвечает он.
 Новая Голландия. Квартира, из окон которой можно каждый день, каждое утро видеть Новую Голландию. Это то, о чем я мечтала, когда только что приехала в Питер. То, о чем я мечтала за несколько часов до того, как познакомилась с Валерой.




 Идеальный партнер


 Все, что по законам жанра должно было произойти, произошло в первую же ночь. И по моей инициативе.
 Я была ему благодарна. Я понимала, что иначе не получится. И в общем-то я хотела порвать со своей прошлой жизнью. Она обошлась мне слишком дорого.
 Мы выпили кофе на кухне. Поговорили о моем деле и о суде. Я спросила, что сказал ему адвокат. Адвокат сказал ему, что меня подставили – в чем он, по его словам, и не сомневался, так как тоже видел меня в тот день и не заметил ни малейших признаков волнения, – но что я не хочу ни на кого доносить и предпочитаю отвечать за других, но не становиться доносчицей. Он сказал, что это еще более укрепило его представление обо мне как о хорошем и благородном человеке, что в его семье он был воспитан в традициях чести и что он понимает, что может чувствовать человек, для которого донос – дело недопустимое. Я про себя улыбнулась: он думает обо мне слишком хорошо – если бы в дело не были замешаны личные отношения, говоря протокольным языком, вряд ли я удержалась бы только из соображений какой-то там чести. Я спросила его, что же это за семья такая, которая воспитывала его в таких традициях – он ответил, что его дед и бабка и другой дед и другая бабка происходят из старинного рода, в котором все всегда служили в армии, «еще при кайзере», и что схожесть наших представлений о чести тем более требовала от него помочь мне в трудной ситуации. Я спросила его, правда ли, что за меня дали взятку. Он завел свою старую песню, которую я уже слышала когда-то, про то, что он давно работает в нашей стране, что он знает, как здесь делаются дела, что если есть возможность спасти человека, то почему ею не воспользоваться… Я подумала, что дача взятки как-то сложно сочетается с разговорами о чести, но возражать ему не стала. Не мне ему это говорить, он меня спас.
 А потом я спросила его, как много денег он потратил на все это. Вопрос было тяжело задавать – но ведь я собиралась. На столе в вазочке стояло печенье, самое простое наше печенье, советское, «Юбилейное» – потом оказалось, что он его очень любит, потому что когда-то у них там, в ГДР, его продавали – вкус детства. Он стал брать из вазочки это печенье и ломать его пополам, а потом еще раз пополам. Штук пять сломал, пока наконец не ответил.
 – Вы не должны думать об этом, Регина. То есть – вы можете об этом не думать. Это большие деньги для вас – но у вас их нет, а у меня были. Я хотел вам помочь – и я не рассчитывал на то, что вы мне их вернете.
 – Я не могу вернуть их вам сейчас. Но – может быть когда-нибудь… Ведь это действительно большие деньги. И для вас – тоже деньги. Вы же не миллионер.
 – Я совсем не миллионер, Регина. Но поверьте, что мне все-таки проще заработать их там, чем вам – тут. И это – неважно. Я очень хотел что-то сделать для вас, Регина. Жаль, что мне пришлось сделать это – то есть я хотел сказать, жаль, что пришлось сделать именно это, а не что-нибудь другое, то, что было бы более приятно для всех.
 – Вы так много сделали для меня – пожалуй, никто не сделал больше. Вы были рядом, когда мне было хуже всего. Это очень ценно, и это невозможно ничем измерить, никакими деньгами.
 – Ну вот и не надо измерять! Хотите еще кофе?
 – Хочу. Вы какой-то совершенно необыкновенный человек, Хельмут. Как говорят, теперь таких не делают.
 – Скажите еще, что я сумасшедший.
 – Я так не один раз думала!
 – Русские часто говорят про меня, что я сумасшедший. У вас это не считается… Не считается, что это плохо. У нас нельзя просто так сказать про человека, что он сумасшедший. Это значит, что он неполноценный член общества.
 – Я не хотела вас обидеть!
 – Да вы меня не обидели. Наоборот. Я достаточно долго живу здесь, чтобы знать, что это похвала.
 – Ну тогда вы действительно сумасшедший, – сказала я, чтобы превратить этот слишком серьезный разговор в шутку.
 – Нет. Я не сумасшедший. Совсем нет. Просто вы мне очень нравитесь, Регина, – я и не смог это скрыть от самого себя. Я очень хотел… Хотел, чтобы мои чувства к вам были в чем-то выражены – вот так надо сказать, наверное.
 – И давно вы это знаете?
 – Что?
 – Что я вам нравлюсь?
 – Давно. С первого раза. С того раза, когда мы с вами встретились, в самолете.
 Ну что ж. Тогда тем более я все делаю правильно – если с первого раза.
 – Уже поздно, Хельмут. Вам ведь завтра с утра на работу?
 – Да, с утра. «Кто рано встает, тому бог подает», так это говорится?
 – Угу. Тогда, с вашего позволения, я пойду в ванную. И давайте перейдем на «ты»! Ваше старомодное воспитание позволяет? Вы же говорили мне, что вы современный молодой человек!
 – А, да, да… Пиво и боулинг! Тогда я много, наверное, глупостей наговорил! И про польку… Давайте… давай – на ты. Только прости меня, если я буду ошибаться. Я редко говорю русским «ты».
 – Ты к ним так плохо относишься, что никому не говоришь «ты»?
 – Нет, просто у меня не было еще русских, к которым можно было бы относиться достаточно хорошо… Я запутался. В общем, ты – первая.
 – Хельмут!
 – Что?
 – А что ты сейчас делаешь?
 – Сейчас? Стелю тебе постель. На диване.
 – Не надо.
 Диван стоял в первой комнате, гостиной. Во второй я еще не была. Там должна была быть спальня.
 – Не надо стелить мне постель на диване. Ни к чему это. Все равно этим кончится, и ты это знаешь.
 Он молчал.
 – Ну что ты так стоишь? Воспитание не позволяет? Все оно позволяет. Не будь ханжой!
 Это тоже из детства, из моего. Любимое выражение тети Зины. Чаще всего она говорила это папе. Но иногда и мне.
 – Я не понимаю, что значит «ханжа».
 – А, не имеет значения! Не стой так. Ты же отлично знаешь, зачем ты меня позвал. И я знаю. И хватит об этом, не надо стелить мне постель.
 – Послушай, Регина, не надо, я не хочу… Так не хочу.
 – А я хочу.
 – Я не хочу, чтобы это было, как… плата.
 – Это не плата. Не как плата. Просто. В конце концов, я сегодня утром вышла из тюрьмы, и я не хочу провести эту ночь одна. Не смотри на меня так! Я пойду в ванную.
 Я повернулась, но он поймал меня за руку.
 – Мне кажется… Мне кажется, что ты очень изменилась с тех пор, как я тебя видел последний раз.
 – Конечно, я изменилась. Я была в тюрьме – как ты думаешь, человек меняется, проведя почти год в тюрьме?
 – Я думаю – да, меняется. Ты права.
 – Ну а раз я права – то не надо стелить эту чертову постель. Пусть все будет быстрей!
 – О, майн готт!..
 И вот тут он взял меня в руки и очень крепко обнял. Он держал меня криво, неумело как-то, неловко – но крепко. Обнимал и что-то быстро говорил по-немецки.
 – Я тебя не понимаю, – сказала я наконец.
 Он прижимал мою голову к груди, я смотрела куда-то вбок и вдыхала запах незнакомого мужчины. Давно уже я не чувствовала запаха мужчины. Долго, очень долго я не задумывалась над тем, нравится ли мне запах чужого мужчины, хочу ли я его, что мне делать с этим знанием и с этим запахом, – все эти годы, с тех пор как я приехала в Питер, чужие мужчины были для меня табу. Всю жизнь – а теперь мне кажется, что это была уже вся моя жизнь, никакой жизни до того ведь по существу и не было, – всю жизнь я не знала запаха чужого мужчины. От него хорошо пахло – но как-то совершенно иначе, незнакомо.
 – Я говорю, что мне очень тебя жаль. Что тебе было очень тяжело, наверное, раз ты так сейчас говорила. Ты не похожа на женщин, которые обычно говорят такие слова мужчинам.
 Не отпуская меня, он сгреб меня быстрым неожиданным движением и посадил, да почти смахнул, на диван. Мы сидели на диване, странно обнявшись, как сиамские близнецы.
 – Откуда ты знаешь? Может быть, я русская проститутка. Может быть, все русские – проститутки.
 – Ты не проститутка. Ты не говорила так раньше. Я видел, я знаю. Я немного умею разбираться в людях.
 – Даже в чужой стране?
 – Она уже не такая чужая. И потом ты – это не все.
 – Неужели я до такой степени тебе нравлюсь?
 – Степени нет. Ты мне очень нравишься, с того самого первого раза – но до сегодняшнего дня я не знал, насколько ты мне нравишься. Ты сейчас совсем, совершенно другая – и ты прекрасна.
 – Ты прямо в любви признаешься.
 – И признаюсь – в любви. Я тебя люблю.
 – Так не бывает. И я тебя не люблю.
 – Я догадываюсь, что ты меня не любишь. Но бывает же, когда мужчина любит – а женщина нет. Иногда так можно любить всю жизнь, к сожалению.
 Я подумала, что я так всю жизнь любила Валеру, но мне было некогда об этом думать, потому что он сидел слишком близко, дышал слишком часто и сжимал меня слишком крепко. Я успевала подумать только о том, что у меня внутри что-то начинает колотиться в такт его дыханию – и колотится все быстрее и быстрее. Кажется, то, что я сказала ему несколько минут назад, становилось правдой – я сама уже этого хотела.
 Он начал меня целовать, быстро, мелко, словно отскакивая от меня каждый раз в ужасе и снова прижимаясь ко мне большим ртом, и я сама уже тянулась к этим плоским тонким губам, которые, как казалось мне совсем еще недавно, не могут мне нравиться. Я впивалась в него, он впивался в меня, мы набирали в грудь воздуху снова и переворачивались, один вслед за другим, переворачивались на диване, в погоне за губами друг друга, по-прежнему не разнимая рук. Как сиамские близнецы. Мы гнались друг за другом и не могли оторваться.
 Потом наконец он отпрянул и выпустил меня. Я осталась полулежать, брошенная им на этом диване, не зная, что мне делать дальше. Он сполз вниз и сидел у моих ног, забыв только руку наверху, на диване, у моего колена. Потом рядом он нашел мою руку, сжал ее, и мы просидели еще какое-то время молча. Просто сидели и пытались отдышаться. Мы устали от поцелуев. Потом он обернулся, встал на колени, взял меня за обе руки, прижался ко мне и спросил: «Хочешь?» «Хочу», – ответила я. «Правда хочешь?» Я потянулась к нему сама и рукой, которую он все еще сжимал в своей, схватилась за ворот его рубашки. Материя затрещала, пуговицы полетели – мы разодрали эту рубашку одним движением, от горла до пояса, кажется, это была уже сила не только моей, но и его руки – и мне открылась его голая грудь. Худое белое тело незнакомого немецкого мужчины. А потом его рука потянулась ко мне – и он стал расстегивать на мне блузку. Пальцы его дрожали, и он никак не мог справиться с пуговицами. Но я ему не помогала. Я просто дрожала под пальцами. Такого со мной еще никогда не было. Это было совсем не похоже на то, что было раньше.
 И все остальное тоже было совсем, совсем не похоже. И мне впервые было так хорошо, что я не знала, где кончаюсь я и начинается он, где кончается он и начинаюсь я. И когда я закричала, я кричала от счастья.
 Я проснулась одна. Я помнила, как он отнес меня на руках в постель, и как мы заснули там, обнявшись. Я лежала голая, укрытая его одеялом, на часах с белым круглым циферблатом, висевших на противоположной стене, было почти двенадцать, и я сразу поняла, что квартира абсолютно пуста. И первое, что я почувствовала, осознав, что она пуста, – тоску, оттого что его нет.
 До самого вечера, до его возвращения, я была как в тумане. Я никуда не ушла, хотя он оставил мне ключи, не пыталась никому звонить, не пыталась даже звонить ему – я просто бродила по дому, в ожидании его, и бесконечно спала. Он и нашел меня спящей, в обнимку с одеялом. Я проснулась от его шагов и увидела на его лице плохо скрываемую радость – он был рад, что нашел меня здесь. И, значит, я все поняла правильно – мне не следовало уходить. Впрочем, у меня все равно не было на это сил.
 С этой минуты, сразу, совсем сразу, мы стали общаться так, как будто все между нами давно уже было решено и мы тысячу лет жили вместе.
 – Что же ты мне не сказал, что уходишь? – спросила я.
 – Не хотел тебя будить, – ответил он. – Ты так устала.
 – Ты, наверное, есть хочешь, – сказала я.
 – Я привез очень много еды. На случай, если ты… Если ты здесь и не захочешь ужинать в городе.
 – Я не хочу ужинать в городе. Я вообще никуда не хочу.
 – И отлично. Я приготовлю ужин.
 И он действительно пошел готовить ужин, а я пошла за ним, как ходила весь день, в его пижаме и, завернувшись в плед, сидела на кухне – смотрела на него. Я не понимала, что я здесь делаю и вообще – что происходит. Но у меня ни на что не было сил – даже на мысли. Вчерашняя ночь казалась сном, а сейчас, вечером, я как будто еще и не проснулась. Вчерашний день был где-то страшно далеко, я почти о нем не вспоминала – а вся прошлая жизнь, жизнь в тюрьме, отодвинулась куда-то, словно стерлась из памяти – спасительная уловка психики. Сейчас я знала только одно – у меня ни на что нет сил, но вот так сидеть и смотреть, как Хельмут готовит ужин, мне хорошо. Мы ужинали почти в полном молчании – он не лез ко мне с разговорами, я к нему – тоже. А потом легли спать – без секса, без вопросов – просто легли рядом и уснули.
 Видимо, это было именно то, что мне надо было в этот момент, – у меня кончился завод, кончились силы. Так бывает у всех Весов – сперва долго-долго работает самый лучший в мире мотор, вечный «энерджайзер» – а потом все, конец, энергия иссякла, Весы не в состоянии даже самостоятельно перевернуться на другой бок, и вот они лежат дни, недели, месяцы, пока не накопят энергию снова. Хельмут дал мне спасение, опору, дал новые, совершенно новые для меня чувства и ощущения в тот первый день, когда я только что вышла из тюрьмы, а потом он дал мне возможность постепенно накапливать утраченную энергию. Почти месяц я не выходила вообще никуда. Один раз он отвез меня в магазин – купить необходимые вещи, один раз – в милицию, встать на учет. С пропиской они как-то там решили без меня, опять вероятно Валентин Александрович помог. Я просто «показалась» в милиции – и мне велели явиться через месяц. Об «Аэрофлоте» я предпочитала не думать – пусть подождет, пока может ждать.
 Мы ничего не выясняли с ним в этот месяц. Я с наслаждением перемывала на кухне сине-белые чашки тонкого фарфора, гладила ему рубашки – это я умела хорошо делать, училась готовить – этого я как раз почти не умела со своей вечно холостой жизнью, вечером, когда он приходил домой, я накрывала на стол, спрашивала, что у него было на работе, смеялась над какими-то ляпами его партнеров и историями про некачественную установку оборудования, исправляла его редкие ошибки в русском языке, потом шла с ним в спальню и мгновенно засыпала рядом с ним, а утром варила ему кофе и провожала на работу. Иногда я не засыпала сразу, иногда я занималась с ним любовью – и тогда мне было хорошо почти так же, как в первую ночь.
 Я узнала, что от всего этого действительно можно получать удовольствие. Я не погрузилась в «бешеную африканскую страсть», нет – это было почти спокойно, не так бурно, как в первый вечер, – но с наслаждением. Я ничего не боялась, ничего не стыдилась, ни из-за чего не переживала – и знала, точно знала, что он всегда думает обо мне. Я не думала о том, что люблю его – но он оказался «идеальным партнером». Мне было с ним хорошо, и хотя я считала, что любовь у меня уже в прошлом, вот это промежуточное состояние, удовольствие и заботу без любви я приняла – и не тяготилась ею. Я просто не вдумывалась в суть наших отношений.
 В сущности мы вели жизнь идеальных супругов. Поэтому, когда примерно через месяц я начала выходить из того сонного исступления, в котором находилась сначала, он просто испугался – это и для него было полной неожиданностью.
 Началось все с того, что я вновь должна была посетить милицию, и там я поинтересовалась вопросом о своей прописке. Оказалось, что меня просто зарегистрировали как фактически проживающую в его квартире – при том, что и квартира-то была съемная. Потом захотела разобраться с работой – но сперва позвонить маме. Маме я наговорила что-то про возвращение из командировки и скорый долгий отпуск, успокоила ее и обещала приехать. Потом однажды вечером сказала Хельмуту, что собираюсь поехать в Пулково – не сможет ли он меня отвезти? Лицо у него потемнело, он осведомился, когда и в котором часу, обещал все сделать, потом походил кругами по комнате и спросил в лоб:
 – Зачем тебе в Пулково? Что ты собираешься делать?
 – Выяснить, на каком все-таки основании они меня уволили, и попытаться восстановиться.
 – Ты так хочешь на эту работу?
 – Нет. Туда, в Пулково, возвращаться я совсем не хочу. Я просто хочу попытаться восстановиться или получить компенсацию или хотя бы просто трудовую книжку – ведь надо же где-то работать, книжка понадобится все равно.
 – Зачем?
 – Как зачем? Чтобы зарабатывать деньги.
 – Ты хочешь что-то изменить?
 – В каком смысле?
 – Тебя не устраивает твоя нынешняя жизнь? Она тебе наскучила? Ты больше не хочешь быть со мной?
 – Почему не хочу? Но, Хельмут…
 – Что?
 – Не могу же я всегда оставаться у тебя.
 – Почему?
 – Разве это возможно?
 – А почему – почему это невозможно? – воскликнул он, и все его тело заходило ходуном, задергалось, и вновь он напомнил мне человечка на шарнирах. – Почему, почему?
 – Хельмут, да что с тобой? Успокойся!
 – Ты меня не любишь. Я знаю. Я понимал это. Я не могу надеяться – если ты говоришь мне, что не любишь меня, – значит, это так и есть, и, наверное, я не смогу ничего с этим поделать, хотя нам было хорошо – нет, не так – нам было не очень плохо вместе, да?
 – Да, Хельмут, нам было очень хорошо. Спасибо тебе.
 – Тогда я не понимаю. Что заставляет тебя бросать все это и искать работу, зачем?
 – Но ведь не вечно же это все будет длиться! Он выдал целую бурю каких-то мелких
 движений. Закончилось это тем, что он столкнул стоявшую на подоконнике вазочку; я пошла за веником и стала собирать осколки. Но уйти с веником и осколками на кухню он мне не дал – я так и осталась стоять посреди комнаты с совком, и мусор струйкой сыпался на ковер.
 – Конечно, я не вечен! Как всякий человек, как всякий! Но не вечен никто, увы, никто – и мы все это знаем! Если дело только в этом – то кто может предложить тебе больше?!
 – Ты о чем, Хельмут?
 – Если у тебя есть человек, к которому ты хочешь уйти, – скажи мне об этом. Это будет очень, очень тяжело для меня – но я пойму. Я только хочу знать…
 – Хельмут! Не мучь меня! Что ты хочешь услышать? Историю про мою жизнь? Я не хочу сейчас ее рассказывать! Слишком мало времени прошло…
 – Но прошло? Или ты по-прежнему хочешь пойти к нему? Ответь, прошу тебя, мне это важно!
 – Нет, Хельмут, я никуда не хочу пойти, ни к кому. Мне не к кому идти. Меня никто не ждет, если ты спрашиваешь меня об этом.
 – Тогда… Тогда, если ничто тебя не связывает, если ты свободна… Зачем тебе возвращаться в Пулково? Неужели тебе так плохо со мной?! Ты не любишь меня – но мы жили так хорошо…
 И вот тут я увидела, что он, кажется, плачет. Он отвернулся к окну, плечи его дрожали, но когда я бросила свой несчастный совок и подошла к нему, я увидела только одну слезу на его щеке – и вытерла ее ладонью.
 – Почему ты плачешь?
 – Я не хочу, чтобы ты уходила.
 – Хорошо, я не уйду. Я просто не думала, что ты воспримешь это так… серьезно.
 – Я очень серьезен, Регина. Мне казалось, что ты понимаешь, насколько я серьезен. Я прожил с тобой здесь, мне кажется, уже целую жизнь – и сейчас ты хочешь уйти, забрать эту жизнь и оставить меня одного – поэтому я серьезен. Я прошу тебя выйти за меня замуж, Регина, если ты можешь это сделать, – и не уходить от меня так долго, как только сможешь. Если нет любви, я пойму – но ведь все-таки мы можем жить вместе?
 Так он сделал мне предложение – которого я не ждала. Мне и в голову не могло прийти, что дойдет до этого. Я не знала, что отвечать, я не успела подумать – но, глядя в его несчастные глаза и вспоминая все ночи, которые мы провели в одной постели, ночи, полные его тепла, его ласки, его заботы, его нежности, я ответила, понимая, что на раздумье времени уже нет и не будет:
 – Да.
 – Ты выйдешь за меня?
 – Да. Хорошо, Хельмут.
 – Я совсем один. Я одинокий человек, Регина, одинокий волк. Я привык и приспособился к своему одиночеству – но потом я встретил тебя, чужую женщину из чужой страны – и подумал, что с тобой мне будет легче. Что с тобой я не буду одинок больше. Я люблю тебя – и если ты не любишь меня, не полюбишь – мне будет горько, но я все-таки буду любить тебя сам. И постараюсь, чтобы этой любви хватило на двоих. Я буду стараться.
 – Хорошо, хорошо, Хельмут – только не надо слез.
 – Мужчины не плачут?
 – Да, наверное.
 – Это наше дурное европейское воспитание. Слишком старомодное. Мужчины тоже плачут, Регина.
 Теперь я знала, что мужчины плачут. Впрочем, я знала это и раньше. Женщине надо быть вдвойне сильной. Но если мужчина плачет от любви к тебе – эти слезы не могут уронить его в твоих глазах, ведь правда?
 – Я выйду за тебя замуж.
 – Я не богат, Регина. Я совсем не богат. Я даже беден. Я мало что смогу тебе предложить – это скромная жизнь.
 – Ничего, я привыкла.
 – И я не смогу навсегда остаться здесь – мой дом там, в Германии, и когда-нибудь, когда ты сможешь отсюда уехать, я хотел бы поехать с тобой туда. Ты поедешь со мной туда?
 Может быть, это даже лучше. Я уеду туда и там все, все забуду.
 – Я поеду с тобой туда.
 Я повторила ему это раза три, но он продолжал дрожать мелкой дрожью, и я обняла его, чтобы согреть, чтобы успокоить, как успокаивают ребенка. Я обнимала его и смотрела в окно, на город, где произошло со мной столько всего, и думала, что вот, судьба моя решена окончательно, я уеду и забуду все, навсегда.
 Это было в марте – а в мае мы расписались в специальном загсе, единственном загсе в городе, где женили иностранцев, я взяла его фамилию, и Хельмут стал собирать бумаги, чтобы оформить мне визу и уехать со мной в Германию, как только это станет возможно, как только истечет срок моего условного приговора. Он выговорил у себя, в своей фирме, статус постоянного представителя в России на этот срок – но все ведь должно когда-нибудь кончаться. Летом мы поехали ко мне домой – и я показала родителям своего мужа, немецкого бизнесмена из бывшей ГДР. Отец ворчал, но остался доволен, все-таки таким зятем можно было хвастаться, его дочь вышла в люди и притом без всякого высшего образования. О том, что дочь его сидела в тюрьме, он по-прежнему не знал. Мама плакала – она не хотела, чтобы я уезжала в Германию и оставалась там навсегда. Хельмут обещал ей, что я буду приезжать часто. Маме я тоже ничего не сказала – и только тете Зине, оставив Хельмута дома, закрывшись у нее на кухне, я рассказала все как было – и про свою любовь, и про тюрьму, и про Хельмута. Она слушала меня молча, не перебивая, только какая-то гримаса отчаяния была у нее на лице – и, глядя на нее, я поняла, что она уже стара, и мама стара, и что я покидаю их как раз тогда, когда их собственная жизнь начинает приближаться к концу, и будет становиться с каждым годом все более и более тяжкой. Но тут я уже ничего не могла поделать. Однажды я уехала в Ленинград – теперь мне предстояло ехать дальше, остановить это было уже невозможно.
 А потом мы вернулись в Питер, и начался год ожидания – я учила немецкий, обложилась книгами, ходила на курсы и потихоньку начинала разговаривать с Хельмутом по-немецки. Он предлагал мне подумать о высшем образовании, но я решила отложить этот вопрос до того момента, когда я пойму, что и как я буду делать в Берлине. Образование, безусловно, необходимо – но сперва надо попытаться все-таки стать на ноги, чтобы помогать своему мужу по мере сил. Если удастся, в Германии я хотела прежде всего устроиться на работу. Я думала о том, почему бы мне не вернуться после некоторого перерыва к старой специальности и не попробовать устроиться в «Люфтганзу». С фамилией Забрисски, с немецким гражданством это было вполне возможно.




 Счастье мое


 Станция «Jakob-Kaiser-Platz». Я выхожу из метро и сажусь на специальный автобус, чтобы ехать в аэропорт Тегель. Через три часа у меня вылет. Я уже полтора года работаю в «Люфтганзе».
 Цокают мои каблучки по полам одного из лучших аэропортов Германии. Я улыбаюсь всем встречным самой обворожительной улыбкой, на какую только способна, – и все улыбаются мне в ответ, аэропорт плавно обтекает меня справа и слева, не задерживая, не затрагивая, несет меня по волнам. Здесь все отлажено, все отмерено, здесь практически не бывает накладок, задержек, здесь самая лучшая форма и самая лучшая еда, какую только можно себе представить, здесь почти нет проблем с начальством и экипажами, а проблемы есть только общие – с пассажирами да если в воздухе что случится. У меня нет проблем, потому что я на хорошем счету. Я старательная русская, я закончила с отличием курсы повышения квалификации, у меня много часов налета, я всегда вежлива, всегда сдержанна, всегда мягка. Я ценный кадр, я немецкая гражданка с большим опытом и великолепным знанием русского языка, которую можно ставить на рейсы в Россию, и она обеспечит контакт и безопасность, и сделает так, что у самых придирчивых русских пассажиров, богатых русских пассажиров не будет к компании никаких претензий. Меня уважают и ставят в пример другим иммигрантам – уборщикам и работникам летной столовой. Мне перед ними немного стыдно – но ведь я сюда не стремилась, я не хотела во что бы то ни стало взять эту страну приступом, я просто вышла замуж. И я не сижу дома, не жду, пока муж, расшибаясь в лепешку, заработает для меня еще денег, – я зарабатываю их сама. А еще я посещаю занятия в университете, по специальному расписанию, подстроенному под мой рабочий график. И через несколько лет, не очень скоро, не так скоро, как другие, но все-таки я превращусь в человека с дипломом о высшем образовании – в Германии очень ценят высшее образование, даже больше, чем в России – я стану совсем уважаемым, образованным человеком. И я еще молода, совсем молода, мне только двадцать четыре года, я еще все успею – получить диплом, заработать хорошую летную пенсию, родить детей, вырастить их, отблагодарить мужа за все, что он для меня сделал. У нас пока маленькая квартира в Восточном Берлине – но может быть, когда-нибудь будет и дом в пригороде. И тогда я уйду на покой, перестану летать, и стану социальным работником – буду помогать другим, как когда-то помогали мне, и для этого сейчас я изучаю психологию и право, и мои коллеги уже начинают консультироваться со мной по мелким юридическим вопросам, хотя изначально это не моя, а их страна и ее законы. Я знаю законы и уважаю их – хотя когда-то, «в далекой дикой России», я сидела в тюрьме. Об этом, правда, никто не догадывается, тем более, если у меня такой муж, как Хельмут. Мне очень повезло с мужем.
 Но сегодня моя улыбка чуть более формальна и чуть хуже приклеена, чем следует. Я думаю о другом. Только что на улице я встретила призрака из прошлого. Не из питерского, а из самого далекого школьного прошлого – первую красавицу нашего класса Аню Альчук. Лучше бы я ее не встречала, лучше бы я не заходила в аптеку перед полетом, лучше бы я поехала в аэропорт прямо из университета – я не так уж часто хожу этой дорогой, и не следовало идти вечером, хотя еще и не стемнело, по этой слишком оживленной, слишком яркой и шумной улице – на этой улице могут быть разные неожиданности. Но я считала себя уже почти местной – и потому шла спокойно.
 Я шла по улице, жевала вкуснейшую немецкую сосиску в удобной картонной упаковке и думала о том, нравится ли мне жить в этом городе. Мимо, ловко маневрируя между машинами, проносились велосипедисты, перевозящие своих детей в маленьких прицепах. В уличных кафешках и на зеленых стриженых газонах тусовался народ. В мелких квадратных бассейнах плескались малыши, мамаши подставляли лица солнцу.
 Я заглянула в аптеку, купила забытую дома мелочь и в двух шагах, у ресторанчика, наткнулась на Альчук. Я узнала ее сразу – она, как ни странно, тоже узнала меня почти сразу, несмотря на стрижку, косметику, форму и выражение лица. Я остановилась в изумлении, а потом не выдержала и кинулась к ней – она повернула голову, посмотрела секунду и сказала: «Надо же, Соколова!» С той самой интонацией, с какой говорила когда-то в классе – интонация не изменилась, несмотря ни на что.
 – Ты что тут делаешь, Соколова?
 – Я тут живу. Работаю, в «Люфтганзе».
 А ты?
 – А ты что, не видишь?
 – Вижу…
 – Ну и умница, сама все понимаешь. Как же ты попала-то сюда? В «Люфтганзе»? Неужели правда стюардессой взяли?
 – Взяли.
 – Ну ты даешь, Соколова. Кто бы ожидал! Стюардессой, да еще в Германии! Мало им своих стюардесс!
 – Да я теперь вроде бы тоже своя. Я замужем. У меня муж – немец.
 – Молодец. Уважаю. Я вот тоже так хотела, да не получилось. Ну ничего, еще, может, получится. Главное – не терять голову и действовать! Что, поразила я тебя? Поразила, вижу. Ну так и ты меня поразила – мы квиты.
 Альчук стояла вечером на оживленной улице в не самом хорошем районе. И костюм ее не оставлял никаких сомнений в том, что она проститутка.
 – Не смотри на меня так. История долгая, не тут рассказывать – и не сейчас, работать надо. Ты вот, гляжу, тоже на работу?
 – Тоже.
 – Ну и иди. Потом как-нибудь расскажу, если захочешь. Иди, Соколова, иди, не останавливайся – тебе репутацию беречь надо, а тут ее только потерять можно.
 Знала бы она про мою репутацию… Если бы не Хельмут, ничем было бы эту репутацию не прикрыть.
 Я была в шоке – но я так обрадовалась Аньке, так изумилась, мне так хотелось с ней поговорить – обо всем, и о ней, и о себе… У меня было еще полчаса, даже чуть больше – и я оказалась достаточно эгоистичной, чтобы настоять на своем. Я затащила ее в кафе напротив и заставила хотя бы в самых общих чертах объяснить мне, как она сюда попала.
 Оказалось, что она действительно уехала в Москву – и нашла себе работу секретарши, как и хотела. «Небольшая компания – но люди деловые. Будущее у них было, это было видно невооруженным глазом. Кто ж знал, что все так обернется. Проглядела». А дальше все было просто и примитивно до омерзения. Альчук, так страстно убеждавшая меня в том, что главное в жизни – держаться подальше от криминала, Альчук, которая из нашего города свалила, прежде всего чтобы освободиться от Мишки Татарина, который олицетворял для нее этот криминал, в криминал-таки в Москве и вляпалась. Просто у нас в городе бандиты были все на виду, про всех все знали, и криминал этот был явный, открытый – а в Москве людей много, все хорошо маскируются, и криминал там – это совсем не обязательно стволы, кожаные куртки, бандитские разборки и даже малиновые пиджаки «новых русских». Чтобы вляпаться в криминал, иногда бывает достаточно нескольких подписей – не под теми документами. Она трудилась на благо фирмы, делала карьеру и очень быстро оказалась крепко связана со своим начальством «одной веревочкой». Связи эти были и личные, и деловые – и когда вдруг выяснилось, что дела обстоят совсем плохо, так плохо, как Анька не могла даже предположить, когда выяснились все связи – и в криминале, и в правительстве, и стало ясно, кто каких договоров не выполнил, кто кого подставил и чем это в самом скором времени может обернуться, пришлось бежать. Начальство выправило себе документы, сделало визу – себе, а заодно и Альчук, из соображений не столько сентиментальных, сколько – чтобы не болталась в Москве у серьезных людей под ногами и не сказала кому-нибудь чего не следует. В Германии сперва были надежды на лучшее, но потом все в очередной раз круто изменилось – начальник снова лег на дно, в другой далекой стране, но уже без нее. И ей тоже пришлось лечь на дно – только это было совсем другое, настоящее дно, которое в Германии тоже имеется. Человек, который помог ей сделать следующую порцию фальшивых документов, сдал ее сутенеру, а тот популярно объяснил, почему другого выхода, кроме панели, у нее нет. Вернуться домой и вообще хоть как-то, хоть где-то «выйти из тени» она не могла – ее всюду ждала тюрьма.
 Я слушала ее с ужасом, понимая, что не знаю, чем ей помочь, и только когда она вновь заговорила о том, что в тюрьму она идти не хочет, а значит, надо выживать здесь, не удержалась, сказала:
 – Знаешь, Ань, а ведь я там была.
 – Где была?
 – В тюрьме.
 – Да ты что? Не верю. Правда, не верю – про тебя не верю.
 – Была, была. И судили меня – я судимая.
 – Здесь или там?
 – Там. Дома. Сейчас все уже кончилось, слава богу, сейчас все хорошо – насовсем кончилось, навсегда.
 Времени, чтобы рассказывать ей свою историю, уже не оставалось. Про другого проще спросить «в двух словах», про себя – хочется рассказывать долго и с чувством или уж не рассказывать вовсе. Я пытаюсь извиниться – потом, потом…
 – Да я за язык не тяну, мало ли что. Но все равно поразительно. И как же ты теперь тут работаешь? Документы чистые?
 – Чистые. Это все муж.
 – Повезло тебе с мужем.
 – Повезло.
 Вся моя жизнь умещается сейчас за этим «повезло» – жизнь, которую в двух словах не расскажешь.
 – И как тебе тут? – спрашивает меня Альчук. – Ты же бюргерша, на жизнь эту с лица смотришь, не с изнанки. Я вот с изнанки – с изнанки оно кажется, что здесь, что там – одинаково. А тебе как? Чужое – или уже привыкла?
 – Да, пожалуй, привыкла. Хотя все равно, конечно, чужое. Тут же еще – тут же разное все. Идешь через город, с востока на запад – две страны проходишь. Видно же до сих пор. Мы вот сейчас на западе, а у нас на востоке, где мы с Хельмутом живем, – рабочий район, тоже, считай, почти как у нас дома. Только чище. И порядок, конечно, пресловутый. Бюргерского мне на работе хватает, с пассажирами. А тут, если в восточной части, в пивной – все как у нас.
 – Не обуржуазилась еще, значит. Я помню, как ты у меня дома тогда на все смотрела – мечтала…
 Я вспоминаю этот свой первый приход к ней домой – и пакет с соком, о котором я и правда тогда мечтала. Сок из такого пакета каждое утро у меня теперь есть. Есть хорошее белье, и одежда, и духи, и разные мелочи. Гномов на лужайке вот еще нет – потому что нет лужайки. Но, может быть, когда-нибудь будет, кто знает – Хельмут очень много для этого делает, очень много работает, очень много
 – Ну, люди же очень разные, и тут разные, – отвечаю я. – И тут разные. Мой вот сам не очень любит эту буржуазность. Говорит только, что – «с волками жить, по волчьи выть» – он русский знает, в Питере работал. Так что еще придется обуржуазиться. Но у меня вообще все хорошо, все – тьфу-тьфу-тьфу. Вот если бы и у тебя!..
 На прощанье я почти силой впихнула ей бумажку с номером домашнего телефона. Заставила пообещать позвонить и прийти в гости, несмотря на ее категорический отказ.
 – Дура ты, Соколова, как была дура, так и осталась! Разве можно меня домой приглашать? Вдруг муж придет? Что он о тебе подумает?!
 Мои слова о том, что у меня хороший, «правильный» муж, вряд ли ее убедили, но я пригрозила, что буду искать ее на том же углу, когда вернусь из рейса, и побежала на работу, думая о том, как же можно ей все-таки помочь. Если я когда-нибудь стану социальным работником, я и буду помогать людям в таких ситуациях. А Хельмут у меня сам, и без моей подсказки «правильный» – он со своим «комплексом восточного немца» и старорежимным кодексом чести не один раз уже, с тех пор как я его узнала, страшно ругаясь, помогал людям из «восточного блока» – что в Питере, что здесь, в Берлине. Это не считая того, как он помог мне. Определенно с мужем мне повезло. Но как же не повезло Альчук! Ведь именно от этого она меня предостерегала, именно это, по ее словам, могло случиться со мной!
 Перед самой посадкой приехал Хельмут. Он всегда приезжал меня провожать и встречать, даже если не мог отвезти в аэропорт, – все равно, хоть на пять минут, но если был в Берлине – приезжал обязательно. Я вышла к нему прямо через пассажирский зал, поговорила немного, поцеловала в щеку и пошла к служебному входу. И тут я снова столкнулась с призраком из прошлого – только куда, куда более опасным, чем несчастная Аня Альчук.
 В очереди на посадку стоял Валера. В очереди, среди пассажиров – он был без формы, в джинсах и куртке. Но я его сразу узнала, немедленно. И он тоже узнал меня, увидел и крикнул: «Регина!»
 Если бы он не крикнул, я, может быть, смогла бы пройти мимо. А тут – не смогла. Сперва я приросла к полу – а потом ноги сами собой понесли меня к нему. Я остановилась в нескольких шагах от очереди, он сам сделал шаг ко мне – и тут сзади, в спину, раздался еще один крик, еще более громкий крик, в котором было слышно неподдельное отчаяние: «Регина!»
 Это кричал Хельмут. Он стоял посреди зала и смотрел на меня – он услышал этот крик, он увидел Валеру, он узнал его, вспомнил по той краткой встрече в Пулково – и он все понял. Я не знала, куда мне шагнуть. Не знала, что мне сказать. Но тут по радио в очередной раз объявили предупреждение для экипажа, я махнула Хельмуту рукой и пошла вперед, к Валере – у меня оставалось всего пара минут, и он притягивал меня, как магнит, я не могла сдержаться. Хельмуту я потом все объясню, потом.
 – Муж? – спросил он вместо «здравствуй» или «как дела».
 Спросил сразу о главном, как всегда, в обычной своей уверенной, деловой манере.
 Как будто и не было ничего между нами, как будто мы не расставались навсегда почти три года назад.
 – Муж.
 – А ты летишь сейчас?
 – Лечу.
 – В Питер?
 – В Питер.
 – Ну иди тогда, опоздаешь. В самолете встретимся – я тоже в Питер.
 И я как загипнотизированная, не оборачиваясь, не желая встретиться еще раз ни с кем из них глазами, пошла к служебному входу.
 В самолете у меня все валилось из рук – я забилась в служебный отсек, сказала, что плохо себя чувствую, переложила на напарниц большую часть работы, старалась вообще не выходить в салон – но разумеется, он нашел меня сам. Пришел в отсек, перекинулся парой быстрых английских шуток с экипажем, запудрил кому-то мозги – и дождался, когда я останусь одна. Деться из самолета, мне было уже некуда.
 – Ну и как живешь? – спросил он, глядя, как я раскладываю еду по подносам.
 – Все так же – видишь, работа та же.
 – Это хорошо, что та же. Мне вот не так повезло.
 – То есть?
 – То есть попросили меня из «Аэрофлота». Ушел я с летной работы. Не летчик я уже больше.
 – Когда?
 – Да почти сразу после того, как ты растворилась в тумане.
 Я растворилась. Это же он велел мне никогда, никогда больше не подходить к нему! Я растворилась…
 – Все из-за той же истории, с тобой. На меня они ничего не нашли – но так запугали наше начальство, что те решили уволить меня сами. Превентивная мера. От греха.
 – Я не сказала о тебе ни слова.
 – Да я знаю. Я же тебя не виню. Знаю я, что не сказала. Мне этот твой следователь постоянно об этом твердил – вызывал повесткой, сажал перед собой и рассказывал, как ты молчишь, как ты себя на допросах ведешь – долго, подробно, со вкусом. Наслушался я…
 Вот значит, почему я ждала суда так долго. Следователь все еще надеялся добиться от Валеры признания. Но теперь – теперь что я могу? Я и тогда сделала все, что могла. Хотя для летчика, я знаю, нет ничего страшнее потери летной работы. Летчики «больны небом», они не могут не летать, они могут этого просто не пережить… как же он живет-то теперь, без неба?
 – И что ты теперь делаешь?
 – Ничего, торгую помаленьку. Свой, так сказать, небольшой бизнес. Импорт-экспорт. Помогли старые знакомые.
 – Летаешь?
 – Где?
 – Не знаю, может, в клубе, у Полторацкого…
 – В клубе – это только когда на собственный самолет накоплю. А у Полторацкого я теперь даже не прыгаю.
 – Почему?!
 – Выгнал. Из-за тебя.
 – Как из-за меня?!
 – Ну, у нас же всем больше всех надо. Длинные языки и длинные уши. Хлебом не корми, дай сплетню пустить. Даже мужики – и те сплетничают не хуже баб. Настучал на меня кто-то Полторацкому.
 – Что ты со мной?.. Но это же все знали!
 – Нет, дорогая. Не что я с тобой, а что ты без меня. Кто-то очень добрый нажаловался Михал Иванычу, что я тебя бросил в трудную минуту… Иваныч таких вещей не прощает. Он теперь даже рядом со мной стоять не будет, на другую сторону перейдет, если на улице увидит. Вот так вот. Так что я, Регина, свое получил. Чистеньким не остался, не бойся.
 Боже мой… А ведь я даже не вспомнила про Полторацкого. Вот к кому мне нужно было пойти, когда я думала, что идти мне в Питере некуда. Полторацкий, наверное, меня бы так не бросил. Но что теперь говорить. А Валеру жалко, как бы он ни хорохорился, как бы он ни был виноват передо мной. Совсем без неба…
 – Пожалела бы меня хоть!
 – Я и жалею.
 – Мало жалеешь. А у тебя, значит, все хорошо?
 – Да, у меня все хорошо.
 – Счастлива ты со своим немцем?
 – Да, счастлива.
 – Все равно не поверю, даже если клясться будешь. Была бы счастлива – не ко мне был пошла сейчас, там, в зале – к нему бы побежала. Раз ко мне пошла – старое помнишь.
 – Я все помню, Валера, но оно кончилось. Ты сам сказал, что кончилось!
 – Ну, мало ли что я тогда говорил. Столько лет прошло, все изменилось.
 – Но назад уже ничего не вернешь, не изменишь ничего.
 – Это как посмотреть. Ты теперь другая – так ведь и я уже другой. И во всем есть свои не только плохие, но и хорошие стороны…
 Дальше он, к счастью для меня, продолжить не успел – в отсек вернулись немки. Он пошел на свое место, бросив мне предварительно:
 – Тебе в Питере дня четыре сидеть. Я тебя найду, погуляем.
 – Валера, я не хочу! Не надо меня находить!
 – А я хочу. Раз сказал – найду, значит – найду. Ты меня знаешь.
 И действительно, он меня нашел. Как же бывшему летчику не найти стюардессу в гостинице для летного состава в Пулково? Не иголка. Он нашел меня, и звонил по телефону, и приходил в номер, и мне приходилось, багровея от стыда, просить своих немецких коллег врать, что меня нет в номере, я не знала, что и как им объяснить, я металась, я рвалась из Питера – но погоды не было, мы сидели в Пулково намертво, я не могла даже выйти в город, боясь наткнуться на Валеру – и в довершение всего мне не звонил Хельмут.
 Я дозвонилась ему сама, на третий день. Он говорил со мной очень сухо и коротко, сказал, что занят на переговорах и не может со мной говорить. Я сказала только, что у меня все благополучно, что рейс задерживают, и предупредила, когда примерно вернусь. По его голосу я поняла, что он не может забыть ту сцену в зале регистрации, что он уверен, что сейчас я в Питере с Валерой, что он думает, может быть, что я вернулась к Валере насовсем и его просто бросила, он думает как минимум, что я ему изменяю – но когда я назвала время прибытия, он сказал, как всегда, что меня встретит.
 И вот наконец нам дали добро на вылет. Больше всего я боялась, что Валера поймает меня на посадке. Я боялась – не знаю, чего я боялась. Ведь он ничего не мог мне сделать, так мне казалось, я боялась именно того, на что он рассчитывал, – боялась вновь «слететь с катушек», вспомнить все, что я так тщательно старалась забыть, и побежать за ним на край света.
 Но посадка прошла нормально. Я занималась своим «бизнес-классом», и была почти спокойна – до тех пор, пока меня не позвали помочь разобраться с переводом в «эконом» и там я не увидела Валеру.
 Он выжидал. Я не знала, что ему нужно от меня, но он выжидал, он охотился на меня, как кот на мышь, – и я сама позвала его в служебный отсек, чтобы раз и навсегда объясниться. Я помнила, что в Берлине меня будет встречать Хельмут. И я хотела оставить все это позади – разрываться между ними двумя я была более не в состоянии. Или уж – головой в воду…
 Он пришел и стоял – смотрел на меня молча, сам не заговаривал. Пришлось мне начинать.
 – Я хочу спросить тебя, что ты тут делаешь? Что тебе надо?
 – Лечу в Берлин. Это моя работа. Я же тебе говорил – экспорт-импорт.
 – Сам летишь, вот этим именно рейсом? Зачем?
 – Собаку везу.
 – То есть как – собаку?
 – Так – собаку. В багажном отсеке посмотри – там сидит. Развожу породистых собак – у меня друг в питомнике работал раньше, вот у нас теперь фирма. Порода редкая, там выводим – на Западе за большие деньги продаем.
 Как-то это слишком звучало – «оперетточно», что ли. Слишком смешно, слишком странно и слишком не похоже на него. И я совершенно случайно, по наитию, по догадке, ничего особенного даже в это не вкладывая, кроме своего отношения к нему в этот момент, сказала:
 – Я тебе не верю.
 – И правильно делаешь. У меня, кстати, в связи с этим к тебе дело есть. Я все в Питере пытался с тобой поговорить – но ты же, дурочка, пряталась. Придется здесь, ничего не поделаешь. Помощи у тебя хочу попросить.
 И вот от этих его слов мне стало плохо – так плохо, что я села и поняла, как тяжело мне будет с ним бороться. Я так привыкла делать для него все. Сейчас я еще не знала, что он от меня хочет, но я знала, как трудно мне будет ему отказать. Все, на что меня хватило, это спросить:
 – Надеюсь, ты не тем же самым занимаешься, чем и раньше?
 – Ты угадала.
 Я молчала. Я ничего не видела, ничего не слышала, мне казалось, что меня опустили в темный глубокий колодец – и что я не в самолете сейчас, а в пустоте, в темноте, там, откуда нет выхода.
 – Меня подставили. Меня тоже подставили, Регин, – не одну тебя. Я попал сейчас на очень крупную сумму – и единственный выход для меня – провезти большую партию. Я обещал. Я много отвез. Это уже третья собака…
 – Так это собака?
 – Видишь, я от тебя ничего не скрываю. Можешь меня сдать. Но у меня правда нет выхода. Если я не сделаю, что обещал, не верну деньги, не выполню заказ, меня просто убьют, понимаешь?
 Он знал, он был уверен, что я его не сдам. И что я его пожалею.
 – Зачем ты мне все это говоришь?
 – Потому что мне нужна твоя помощь. Последний раз. А потом – хочешь, навсегда исчезну, ты меня больше не увидишь. А хочешь – все брошу, уеду с тобой, увезу куда пожелаешь, деньги будут. И с тобой буду всегда – ты это заслужила.
 Что я заслужила… Я не знаю, что я заслужила. Что заслужила я, что заслужил Валера и что заслужил Хельмут?
 – Не могу я больше лететь с собакой. Четвертый раз подряд – меня гарантированно возьмут. Мне кажется, они уже догадываются. Проверят собаку – мне конец. Сейчас проскочу – а больше нет. А я не могу, понимаешь, не могу, ну пойми ты – убьют они меня!
 – Нет.
 – Регина, это последний раз.
 – Нет. Забудь об этом, забудь обо мне, насовсем.
 – Не могу. Я бы тебе мог сказать, что я тебя люблю – я правда тебя люблю, ты мне дорога, лучше тебя я в своей жизни женщины не встречал, – но сейчас я не буду, я даже говорить это не буду. Потом скажу, когда все кончится. Сейчас прошу – помоги.
 – Я же сказала тебе – нет. Иди, садись, не нужно тебе больше здесь быть. Иди.
 Он постоял, помолчал, потом вздохнул и взял меня за руку.
 – Прости, нет у меня другого выхода.
 – Отпусти руку!
 – Да не буду я тебя трогать. Трогать я тебя не буду. Приставать не буду, не бойся. Но – если ты мне не поможешь – тогда я тебя сдам. Пойми, нет пути назад – тогда уж мне лучше в немецкую тюрьму сесть, чем назад возвращаться. Не поможешь – сяду, сдам тебя и мужа твоего немецкого.
 – При чем тут муж?!
 – Найдется, при чем. Ты наркотики раньше возила? Возила, суд признал тебя виновной. Наркотики возила, в тюрьме сидела, а сейчас в «Люфтганзе» работаешь – наверняка тем же занимаешься. Все, что они о тебе не знают, – они узнают. А муж – даже если и не при чем – припишут. Кто тебе адвоката тогда нанимал? Он. Вот и доказательство. А остальное я им сам расскажу. И никто уже не отмажется. Расскажу так, что мне поверят.
 – Ты этого не сделаешь.
 – Сделаю. Мне от этого – почти никакой пользы, ну немного снисхождения от немцев – но я это сделаю. Если я тебя сейчас не заставлю – ну убьют меня, ну сколько можно тебе повторять, я же правду тебе сейчас говорю! Я жить хочу. Помоги мне в последний раз – и все. И я чист, и ты чиста.
 Я молчала. Потом сказала:
 – Иди в салон.
 – Сделаешь это? В следующий раз, когда полетишь в Берлин. Я проверил, у тебя новый рейс через неделю.
 – Иди в салон.
 – Сделаешь? Не сделаешь – гарантирую: сядешь и ты, и твой Хельмут.
 – Я подумаю.
 – Подумай. Думать тебе – еще ровно сорок пять минут до посадки осталось.
 – Я подумаю.
 – Тут нечего думать. Я все подготовлю, никто тебя не заподозрит, отдам накануне в Питере, заберу сам в Берлине через пару дней. Я все про тебя знаю – и где живешь, и какой дорогой на работу ходишь. Я сейчас сойду с самолета в Берлине – и не отойду уже от тебя. А потом, когда привезешь мне, что надо, – отойду навсегда.
 – Иди в салон.
 – Думай. Осталось уже сорок минут. «Просим всех занять свои места, самолет
 скоро войдет в зону берлинского аэропорта», -сказало бортовое радио.
 Через сорок минут мы сели. Пассажиры пошли по коридору, я поймала Валерин взгляд – у меня оставались еще дела в самолете, но я отпросилась у командира на десять минут и пошла за ним. Я не знала, что мне делать. Из багажного отделения привезли клетку с собакой. Он прошел таможню и пограничный контроль, я видела. Я стояла у барьера, по эту сторону – а он был уже по ту, уже в Германии, совершенно свободный – обернулся и посмотрел на меня. И я поняла, что он не отстанет. Что он никуда не уйдет и будет меня там ждать.
 И тут я увидела Хельмута. Он вошел, как всегда входил, чтобы подождать меня у двери, – и как всегда с цветами. Еще несколько шагов – и он увидит Валеру. Я выскочила вперед, побежала к нему, чтобы опередить, – но тут он обернулся и сам все понял. Валера стоял у стены, глядел на меня и улыбался. Я остановилась. Хельмут постоял, посмотрел на меня, на Валеру, на то, как я перевожу взгляд с одного на другого… Он понял все единственно возможным способом. Аккуратно положил букет цветов в урну у двери и пошел к своей машине.
 А Валера все стоял и улыбался. Он не хотел подходить ко мне сейчас, ему это было не нужно и опасно – зачем показывать кому-то, что мы вместе. Он был уверен, что теперь-то уж все точно решено. И, как всегда, в его пользу.
 По залу ходил полицейский – немолодой, толстый усатый немецкий полицейский, опора порядка. На меня он внимания не обращал – я была ему уже хорошо знакома – из персонала. Когда он в очередной раз прошел мимо, даже не обернувшись в мою сторону, я дотронулась до его плеча.
 – Сержант!
 – Что, фройляйн?
 – У меня есть подозрение, что этот пассажир – там, у стены – везет наркотики. Он летел нашим рейсом. Таможня проверила его, но не проверила его собаку. У меня есть серьезные подозрения, сержант.
 – Мы проверим немедленно, фройляйн. Никуда не уходите.
 – Сейчас, сейчас, мне только на минуту надо выйти на улицу…
 И я выбежала на улицу и с криком «Хельмут!» бросилась за отъезжающей машиной. Я бежала за ней до тех пор, пока он не остановился.
 Я добежала – и стояла у машины, не видя его сквозь тонированное стекло. Наконец он открыл мне дверь. Я села.
 – Хельмут… Почему ты уехал?
 – Регина… Я видел его. Ты хочешь быть с ним – я не могу держать тебя силой.
 – Я не хочу! Мне будет с ним плохо, и уже было плохо, мне вообще с ним – плохо.
 – Что ж, если плохо с ним – оставайся, – медленно сказал он.
 – Хельмут, ты не понимаешь! Я с тобой хочу остаться! Мне хорошо с тобой. У меня никого, кроме тебя, нет. Я… люблю тебя.
 – Не надо этого говорить, Регина.
 – Ты думаешь, я тебе вру? Я тебя давно люблю. Ты просто так закрылся от этого мира, что поверить не можешь – и сам себя и меня убеждаешь, что я тебя полюбить не могу. А я давно уже… Я твоя жена, Хельмут, и я тебя люблю. Мне ни с кем, никогда не было так хорошо, как с тобой. Все. Можешь ехать, если не веришь.
 Он кусал губы и старался не смотреть на меня – смотрел вперед, туда, откуда к нам уже приближался служащий аэропорта с требованием «проезжать и не задерживать».
 – А почему ты… Почему он здесь?
 – Потому что ему нужна была моя помощь. То есть что я тебе, врать что ли буду – потому что он меня шантажирует. Тобой, да, тобой! Тем, что если я не сделаю то, что он от меня хочет, он будет вредить тебе. Не смотри на меня так, Хельмут, я не затем тебе это рассказываю, чтобы ты меня спасал. Просто чтобы ты знал.
 – Что он хочет от тебя?!
 – Это уже неважно. Я только что сдала его полиции, Хельмут. Я донесла на него, да, можешь теперь меня презирать, но я донесла. Я знала, что у него наркотики, и сказала об этом сержанту. И никакие представления о чести меня не остановили. Собственно, это все, Хельмут. Я донесла на человека, которого столько лет пыталась спасти, сама – ради тебя. Потому что он негодяй, и потому что ты мне дороже. Я выбрала тебя. Все остальное уже не имеет значения, выпутаюсь сама, законы я теперь знаю. Я просто хотела, чтобы ты знал, что я не собираюсь с ним встречаться, я не искала его, он мне не нужен, и вообще мне давно никто не нужен, кроме тебя. А теперь можешь ехать.
 Я выскочила из машины и быстро пошла обратно.
 Он догнал меня у дверей. Он тоже бежал, запыхался и не знал, что сказать.
 – Регина, подожди!
 – Мне надо идти, меня ждут.
 – Регина, не уходи!
 Я остановилась.
 – Не уходи от меня. Я люблю тебя, я не перестану любить тебя, никогда. И если ты меня любишь…
 – Я люблю тебя, Хельмут.
 – Я верю! Я… Я самый счастливый человек сейчас тут. Ты – мое счастье! Почему ты такая… печальная?
 – Потому что я боюсь, что потеряла тебя.
 – Ты меня не потеряла. Ты даже не представляешь, как я счастлив, что я тебя… нашел.
 Сквозь стеклянную дверь я видела, как по залу к дверям, ко мне, идут полицейские.
 Никто не знает, мелькнуло у меня в голове, чем все это может закончиться. Может быть, свидетельскими показаниями. А может быть, и обвинением.
 – Я люблю тебя! Ты моя жена! У нас с тобой будут дети, обязательно, слышишь, обязательно! Мы будем любить друг друга, мы будем жить долго и счастливо!
 – Да, и умрем в один день!
 – Почему – умрем?
 – Потому что так в книжках пишут, глупенький, – слезы застилают мне глаза. – Ну ты же, наверное, не читал Александра Грина, откуда тебе знать!
 – Не читал – кого? Я прочитаю, обязательно прочитаю, только не надо умирать! Если ты любишь меня, зачем мне умирать?!
 Они уже открывали двери, оставалось всего несколько секунд. Я повернулась к Хельмуту, встала на цыпочки и поцеловала его.
 – Я люблю тебя. Ты мой муж. Нет человека, которого я любила бы сильнее, чем тебя.
 Я рожу тебе детей, обязательно. Я хочу жить с тобой до конца дней своих, только с тобой. А сейчас – я должна идти.
 Я поцеловала его еще раз, поцеловала в висок, в мягкие светлые волосы, в угол его большого рта – оторвалась от него и пошла навстречу полиции.
 У двери я обернулась и еще раз посмотрела на Хельмута. Он стоял в расстегнутой куртке, со съехавшим на сторону галстуком, счастливый и несчастный одновременно. И тут вдруг я отчетливо поняла, что у нас с ним все будет хорошо.
 Все будет хорошо…




 Гороскоп весов


 У женщин-Весов, рожденных под солнечным знаком Венеры, привлекательная внешность: правильные черты лица, нежная кожа, ясный взгляд и красивые губы. Улыбка – мягкая, нежная. У них негромкий мелодичный голос и очаровательные ямочки на щеках или подбородке – знак Венеры. Она хорошо сложена и женственна, ласкова и обольстительна, многогранна и сознательно обворожительна.
 Женщина, рожденная под знаком Весов, обладает умом и наблюдательностью, но бывает порой очень наивна и доверчива. Она предпочтет слушать собеседника, чем рассказывать о себе, ее привлекает общество интересных людей, она старается избегать толпы.
 Женщину-Весы отличает обстоятельность, она не любит спешить или делать что-либо на бегу.
 Очаровательной и мягкой сентябрьско-октябрьской женщине присущ такой недостаток, как трудность принятия решения: она всегда колеблется, чаши ее весов постоянно находятся в движении, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз. Стремясь к единственно верному решению, она будет долго и мучительно взвешивать все «за» и «против», пока не поймет, что встала на правильный путь, и торопить ее в этом деле нельзя. Поиск гармонии – вот ее жизненное кредо.
 Будучи справедливой, женщина-Весы предпочитает находиться на стороне слабого, она испытывает сильное сочувствие к обездоленным и меньшинствам.
 Она всегда дружелюбно настроена к окружающим и не любит грубить, большей частью благожелательна, но не потерпит, если кто-либо вздумает ею командовать.
 Женщина-Весы долгое время может быть энергична и активна, она так сильно занята, что ей некогда и помечтать об отдыхе и развлечениях. Но в какой-то момент «завод» внутри нее кончается, и ее активность резко падает до нулевой отметки – пока новое дело не заинтересует ее. Можно подумать, что внутри женщины-Весов находится автоматический регулятор, который сам знает, когда ей следует отдыхать, а когда – работать.
 Обретение равновесия в душе – более сложная задача для женщины-Весов. Секунду назад она была весела и беспечна, и вот она уже рыдает от избытка чувств. Хорошо то, что она способна с юмором относиться к своим недостаткам и не зацикливаться на своем непредсказуемом темпераменте.
 Женщина-Весы любит поспорить, при этом она всегда отстаивает справедливость. Она не всегда соглашается с собеседником, но никогда не пойдет на конфликт.
 Женщина-Весы обладает высоким интеллектом и склонностью к анализу, что, однако, не мешает ей быть сентиментальной, чувственной и ласковой. Прежде всего она женщина, и здесь она стремится к гармонии и совершенству.
 Женщина-Весы – настоящий клад, и тот, кому она достанется в жены, обретет многое. Она деликатна, воспитана и никогда не будет настаивать на своем мнении. Мило улыбаясь, женщина-Весы будет давать мужу советы так ненавязчиво, что он и сам не поймет, кто принял нужное решение – он или она.
 Нередко она выглядит слабой и беззащитной, но это лишь видимая сторона медали. В домашнем кризисе именно она сумеет сохранить хладнокровие и спасти положение.
 В доме у нее всегда образцовый порядок: все стоит на своих местах, интерьер гармоничен, стол красиво накрыт и обед подается вовремя. Ее жилье всегда носит оттенок элегантности.
 У женщины-Весов нет желания висеть камнем не шее мужа, поэтому после замужества она, скорее всего, не оставит работу. Деньги нужны ей не только для того, чтобы хорошо одеваться и иметь достаточно свободных денег. Женщина-Весы стремится быть с мужем на равных, и брачный союз для нее – такое же партнерство, как и коммерческое предприятие.
 Как и в жизни, в постели женщина-Весы любит наблюдать за происходящим словно со стороны, она любуется и наслаждается увиденным. Она обожает свое тело и уверена, что оно создано для того, чтобы его видели и восхищались. Она безоглядно предается любви. Секс для этой женщины никогда не является простым физическим актом совокупления. Она очаровывает, соблазняет, одурманивает партнера.
 Она знает, что по-настоящему успешная встреча в постели должна быть триумфом для обоих, и делает для этого все.
 Женщина-Весы – подлинно артистическая натура, знает толк в музыке, искусстве, литературе, знает и ценит хорошие вина, в еде она гурман.
 Женщина-Весы ценит качественные вещи: высокой пробы серебро и золото, дорогой хрусталь, бриллианты, французское шампанское. Женщины-Весы обожают ювелирные украшения. В любом месте атмосфера и антураж играют для нее огромное значение: женщина-Весы предпочитает мягкие приглушенные тона, негромкую мелодичную музыку. Она обладает утонченными манерами, изящно со вкусом одевается, парфюм выбирает обычно легкий. Женщина-Весы восхищается прекрасным во всех его проявлениях – музыке, искусстве, архитектуре – и в людях.
 Обычно женщина-Весы – нежная, но в меру строгая мать. Она никогда не пренебрегает воспитанием своих детей и, пока они маленькие, следит, чтобы они всегда были чистыми и опрятно одетыми, а когда подрастут – вежливыми и аккуратными. Но как бы она их не любила, муж всегда остается для нее на первом месте, и она требует от детей должного уважения к отцу. Однако, если отец слишком строг к детям, всегда улучит момент, чтобы приласкать и утешить ребенка.




 Совместимость




ВЕСЫ – ОВЕН

 Мужчина-Овен уверен, что его спутница должна быть сверхженственной и при этом оставаться сильной – именно эти черты присущи женщине-Весам! Вдобавок мужчина-Овен часто попадает в затруднительное положение из-за того, что напрочь лишен искусства дипломатии, и ненавязчивые советы мудрых Весов будут помогать ему в непростых жизненных ситуациях.


ВЕСЫ – ТЕЛЕЦ

 Известно, что лучшее поведение с мужчиной-Тельцом – мягкая уступчивость. Рассудительная и покладистая женщина-Весы сможет справиться с заносчивостью и упрямством мужчины-Тельца. Финансовая сторона жизни с Тельцом, как правило, не вызывает опасений, этот мужчина всегда внимателен к прихотям партнерши, а какая женщина, тем более рожденная под знаком Весов, устоит перед этим?


ВЕСЫ – БЛИЗНЕЦЫ

 Мужчине-Близнецам и женщине-Весам, знакам воздуха, присущи схожие черты: оба страстны, у обоих утонченные манеры, оба чужды ревности, оба стремятся к идеалу в любом деле. В постели здесь наблюдается полная гармония. Что касается всего остального, то этот союз будет напоминать постоянную интеллектуальную дуэль, где каждый из партнеров не должен забывать о переменчивости своего визави.


ВЕСЫ – РАК

 Открытой женщине-Весам понадобится много терпения, чтобы заглянуть в душу осторожного скрытного мужчины-Рака. У знаков много различий: Рак любит отсиживаться дома, Весы обожают путешествовать. Рак практичен и экономен, Весы импульсивны и любят все, что можно купить за деньги. Но и женщина-Весы, и мужчина-Рак предпочитают качество количеству.
 К тому же никакая другая женщина не сумеет справиться с пессимизмом Рака лучше, чем женщина-Весы!


ВЕСЫ – ЛЕВ

 Часы, проведенные в спальне, будут сплошным праздничным фейерверком для этой пары. При столкновении характеров, однако, уступать придется женщине-Весам – что ж, она к этому готова. Тактичная заботливая женщина-Весы окружит своего короля-Льва непрестанной заботой и любовью и в награду получит доброе и нежное чувство – женщине-Весам только стоит помнить о такой черте мужчины-Льва, как ревность!


ВЕСЫ – ДЕВА

 Правила, которым следуют мужчина-Лева и женщина-Весы, извлечены из двух разных книг жизни: женщина-Весы руководствуются интуицией, мужчина-Лева живет исключительно умом. Но у педантичного и мелочного мужчины-Левы имеются бесспорные плюсы: с ним интересно и увлекательно, он порядочен как истинный джентльмен и надежен как скала. И что немаловажно, с таким мужчиной весьма расточительная женщина-Весы смело может надеяться на стабильное финансовое благополучие!


ВЕСЫ – ВЕСЫ

 У этих «воздушных» знаков, разумеется, много общего. Оба жизнерадостны, обаятельны, привязчивы, оба ценят гармонию и красоту, а посему сложностей в отношениях не предвидится. Самой большой проблемой в этом партнерстве будет принятие решения: как для женщины, так и для мужчины, рожденных под знаком Весов, это всегда сопряжено с трудностью.


ВЕСЫ – СКОРПИОН

 Беспечность и легкий подход к жизни женщины-Весов может приводить «огненного» мужчину-Скорпиона в замешательство. Но он не сможет устоять перед великой обольстительницей, коей является женщина-Весы. В этом союзе она будет тем автоматическим термостатом, который контролирует чувства и не допустит перегрева и взрыва всей системы!


ВЕСЫ – СТРЕЛЕЦ

 Мужчина-Стрелец никогда не надоест женщине-Весам: он активен, полон идей, весел и необуздан. Женщина-Весы никогда не надоест мужчине-Стрельцу: она умна, женственна, обворожительно чувственна и податлива. Мужчину-Стрельца упрекают в чрезмерном внимании к противоположному полу, но голова женщины-Весов предназначена не только для того, чтобы надевать на нее шляпу, она не тратит время на подозрения и ревность.


ВЕСЫ – КОЗЕРОГ

 Благодаря врожденной интуиции и утонченному чувству такта женщина-Весы сможет пробиться сквозь стену скрытности и недоверия, которой часто окружает себя мужчина-Козерог. Рядом такой мужчина хочет иметь красивую, обладающую вкусом и умом спутницу, которая к тому же была бы хорошо воспитана, аккуратна и прекрасно готовила – кого он может выбрать из всех женщин, кроме как женщину-Весы?


ВЕСЫ – ВОДОЛЕЙ

 Женщина-Весы, обладающая глубоким внутренним миром, подходит мужчине-Водолею, которого интересует жизнь во всем ее сложном разнообразии, как нельзя лучше. Общественные дела, общество, друзья – это мир мужчины-Водолея и женщины-Весов, при этом любовь к окружающим не будет мешать личным интересам. Для мужчины-Водолея его партнерша должна всегда оставаться неразгаданной тайной, а женщина-Весы нередко оказывается загадкой для самой себя!


ВЕСЫ – РЫБЫ

 Мечтателя-романтика мужчину-Рыбу привлекает к себе непредсказуемый характер женщины-Весов. В отношениях может возникнуть напряжение, когда кому-то из партнеров (а иногда и обоим сразу) потребуется уединение, а такое будет случаться нередко. Но если и существует на свете женщина, способная виртуозно и незаметно направить колеблющегося мужчину-Рыб в нужное русло, то это, как ни странно, женщина-Весы!