Аннотация: Когда-то его предала женщина, которая была для него дороже всего на свете. Предала — потому что готова была на все во имя вожделенного титула…
 Теперь желанный титул носит он сам Станет ли он мстить прекрасной предательнице, завоевывая ее любовь вновь, — или сумеет поверить в возможность нового счастья?
 В право быть любимым юной и невинной красавицей, что одна в силах понять его гнев и боль — и исцелить их нежностью своего прикосновения?..


---------------------------------------------


 Барбара Картленд
 Отомщенное сердце



 ОТ АВТОРА


 Начало правления Александра III в России ознаменовалось таким преследованием евреев, подобного которому мир не видел в течение последующего полувека — до тех пор, пока в Германии не пришел к власти Адольф Гитлер. По его повелению в стране должен был умереть каждый третий еврей, каждый третий эмигрант, каждый третий переселенец.
 В результате этой чудовищной акции тысячи евреев были убиты, имущество их конфисковано а 225000 лишившихся крова еврейских семейств, покинув Россию, перебрались в Восточную Европу.
 В 1892 году брат императора, Великий Князь Сергей, садист, изгнал из Москвы тысячи еврейских мастеровых и мелких торговцев. Среди ночи их кварталы окружили казаки, полиция обшарила каждый дом, выволакивая несчастных людей прямо из постелей. Заклейменные как преступники, они оказались брошены на произвол судьбы.
 Летом 1894 года врач объявил, что Александр III страдает водянкой — результат повреждения почек во время крушения поезда. Неизлечимо больной, весь сморщенный, он протянул, однако, до 11 ноября.
 Сын его Николай II, которого принц Уэльский называл «слабым как вода», правил до 1917 года. На следующий год вместе со осей своей семьей он был убит большевиками.




 Глава 1


 1894 год
 Уоррен Вуд отсутствовал в Европе почти год — наверное, поэтому, войдя в отель «Мерис», не услышал приветственных возгласов.
 Он назвал свое имя дежурному администратору и велел ему послать за управляющим.
 — Чрезвычайно рад видеть вас снова, месье Вуд! — с пафосом произнес управляющий, на отменном английском. — Надеюсь, заграничное путешествие доставило вам удовольствие.
 По мнению Уоррена Вуда, это было слишком сильно сказано, ибо его скитания по Северной Африке, пусть и не лишенные восхитительных моментов, вряд ли назовешь «путешествием» в обычном понимании этого слова.
 В основном они были сопряжены с огромными неудобствами, порой граничившими со смертельной опасностью.
 Однако он не стал рассеивать заблуждение управляющего, а лишь осведомился, можно ли получить номер, по возможности тот самый, что он постоянно занимал, и попросил доставить туда же наверх багаж, оставленный им в отеле около года назад.
 В немедленном исполнении вышеизложенных пожеланий его заверили с учтивостью, характерной для французов.
 «Да, узнаю Париж!» — мысленно воскликнул Уоррен Вуд.
 Он уже отошел было от конторки, как его остановил голос управляющего.
 — У меня есть для вас почта, месье. Отдать ее сейчас или переслать в номер?
 — Возьму сейчас, если она у вас под рукой.
 Управляющий исчез в камере хранения и вернулся с солидной пачкой писем, перевязанной шнурком.
 Уоррен Вуд сунул ее под мышку и последовал за юным коридорным, несшим один из привезенных Уорреном небольших чемоданов.
 Номер оказался не тем, где он останавливался прежде, но был точно такой же и находился на пятом этаже, откуда открывался восхитительный вид на парижские крыши и кроны деревьев.
 «Действительно, нет ничего удивительнее и прекраснее Парижа, залитого солнечными лучами», — подумал Уоррен, стоя у окна.
 Над домами с серыми ставнями взметнулась на девятьсот восемьдесят четыре фута Эйфелева башня, построенная для Всемирной выставки 1 , состоявшейся пять лет назад.
 Один знакомый француз хвастливо заявил Уоррену, что ее металлическая конструкция символизирует творческий гении, мощь и величие Франции.
 Однако Уоррена в данный момент ничто так не занимало, как его собственные ощущения, в которых львиная доля принадлежала отчаянию и безнадежности.
 Он отошел от окна и сел в кресло, чтобы просмотреть письма.
 Почему их так много, пытался понять он, гадая, кто, кроме матери, стал бы утруждать себя письмами ему после того, как он покинул Англию.
 Он развязал шнурок, отклеил аккуратную полоску бумаги, скреплявшую письма, и, увидев надписи на верхнем конверте, буквально оторопел.
 Разве могли оставить хоть какие-то сомнения этот размашистый почерк, этот до боли знакомый бледно-голубой конверт, этот легкий, соблазнительный запах духов с экстрактом магнолии — растения, являвшегося знаковым для отправителя?
 Он уставился на конверт, будто околдованный, не в силах открыть его.
 «С какой стати, — вопрошал он себя, — именно Магнолия удосужилась написать ему сюда в Париж?»
 Значит, она раздобыла адрес у его матери — единственной, кто знал, где он остановится по пути домой.
 Да уж, коль есть на свете особа, от которой он не хотел бы сейчас получить весточку, так это Магнолия.
 Нахмурив брови и плотно сжав губы, он вскрыл конверт.
 Уоррен Вуд был весьма привлекательным молодым человеком» но за последний год типичный светский щеголь превратился в истинного мужчину — закаленного, волевого, если не сказать сурового, о чем свидетельствовала его внешность.
 Вместе с Эдвардом Дунканом он столько всего пережил, что трудно было не усвоить: жизнь — это не одни лишь развлечения и удовольствия, из которых она состояла для него в прошлом.
 Во время их странствий по Северной Африке Уоррен временами терял присутствие духа и готов был признать свое поражение от грозных стихий, невероятно грубой, неаппетитной пищи, а более всего — от верблюдов.
 Если Уоррен и испытывал в жизни ненависть к чему-либо, то это, несомненно, были верблюды.
 Ленивые, надоедливые, омерзительно пахнущие, противные твари, с которыми так тяжко управляться, поначалу вызывали у него недомогание во время езды на них.
 После года непрестанных трудов и испытаний он научился умелому обращению с ними, но все равно для него, любящего лошадей и не представлявшего себе жизни без собак, верблюд навсегда останется страшилищем из ночных кошмаров.
 Он даже пришел к мысли, что верблюды напоминают некоторых его приятелей и знакомых, и однажды сказал Эдварду:
 — В будущем я постараюсь избегать этих людей!
 Эдвард разразился гомерическим смехом.
 В одно прекрасное утро они прощались перед высадкой в Марселе, и Эдвард сказал:
 — Счастливо, Уоррен! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение твоим обществом! До чего же здорово было путешествовать рядом с тобой!
 Друг говорил так искренне, что Уоррен смутился: он испытывал угрызения совести, вспоминая, как укорял себя за то, что согласился на предложение Эдварда.
 И теперь, обратив взгляд в прошлое, он осознал, что эти незабываемые месяцы обогатили его как личность, позволили расширить кругозор, подарили такой жизненный опыт, о котором он раньше не мог и мечтать.
 Первым, что он обнаружил по возвращении, оказалось письмо от Магнолии.
 А ведь именно Магнолия, которую он постарался забыть, и являлась причиной его отъезда в Африку.
 Он основательно расположился в своем клубе 9 Сент-Джеймс Вуд над большим стаканом бренди, когда Эдвард подсел к нему.
 — Привет, Уоррен! — сказал он. — Давно тебя не видел, был в деревне.
 — Привет!
 В голосе Уоррена проскользнуло нечто такое, что побудило Эдварда изучающе посмотреть на него.
 — В чем дело? Давненько я не видел тебя столь унылым — еще с тех пор, как ты проиграл соревнования по прыжкам в длину в Итонском колледже!
 Уоррен не ответил, лишь вперился в свой стакан, и Эдвард спросил уже другим тоном;
 — Ты расстроен? Могу я как-нибудь помочь?
 — Никак, разве что подскажешь лучший способ пустить себе пулю в лоб! — ответил Уоррен.
 Друг остановил на нем пристальный взгляд.
 — Ты это серьезно?
 — Очень! Но мой уход стал бы несчастьем для моей матери, единственного человека, кому я могу доверять в этом проклятом, фальшивом, мерзком мире, где каждый лжет, лжет и лжет!
 Его тирада прозвучала столь яростно, что Эдвард оглянулся, не долетела ли она до чьих-нибудь ушей.
 К счастью, из завсегдатаев клуба присутствовали только два пожилых джентльмена, дремлющие в больших кожаных креслах на другом конце зала.
 — На тебя это не похоже, — заметил друг. — Что стряслось?
 Уоррен с горечью рассмеялся, и Эдвард, знавший его еще со времен учебы в колледже и в Оксфорде, понял — тот слишком много выпил, чего прежде с ним не бывало.
 — Скажи мне, что за беда с тобой приключилась? — мягко «и одновременно настойчиво повторил он свой вопрос.
 И Уоррен неожиданно, как будто обрадовавшись собеседнику, с которым можно поделиться наболевшим, ответил:
 — Это не такая уж оригинальная история, однако она помогла мне только что узнать: самое главное в человеке — это его имущество, а не он сам!
 — Ты говоришь, вероятно, не о Магнолии… — неуверенно предположил Эдвард.
 — Пока я не привез ее в Баквуд погостить, мне бы и в голову никогда не пришло, что она способна на такое.
 Он помолчал немного, сжав стакан пальцами, и надрывно произнес:
 — Я любил ее, Эдвард, как безумный! Она обладала всем, что мне хотелось видеть в женщине и в своей жене.
 — Это я знаю, — кивнул друг, — но что же произошло?
 Опять прозвучал тот же скорбный, неприятный смех, прежде чем Уоррен продолжил свой рассказ.
 — Стоящий вопрос! Она познакомилась с Реймондом!
 Эдвард удивленно вскинул брови.
 — Ты имеешь в виду своего кузена? Но, Боже правый, он ведь только что стал совершеннолетним!
 — А какое это имеет значение, тем более что он граф?
 Уоррен изогнул губы в саркастической ухмылке.
 — Дорогой мой Эдвард, мне следовало давно понять, если б я не был так туп: все, что женщине нужно для счастья, — это титул и деньги. А что представляет собой мужчина как личность — для нее несущественно!
 Эдвард хотел что-то возразить, но Уоррен опередил его.
 — У мужчины могут быть кривые нот, косые глаза, бородавки на носу, но если он имеет шанс заполучить титул маркиза, то идея стать его женой вытесняет все другие чувства из того органа, который женщина называет — и вовсе необоснованно — своим сердцем!
 Уоррен поперхнулся на последнем слове и, дабы перевести дух, допил содержимое стакана.
 Эдвард попытался остановить его.
 — Прежде чем ты потеряешь способность ворочать языком, расскажи-ка мне, Уоррен, всю эту историю. Мне не просто интересно — я тебе еще и очень сочувствую.
 — Спасибо, старина! — потрепал его по руке Уоррен. — Я знаю, что могу тебе довериться, ты меня не подведешь. Однако Бог свидетель, я никогда не стану доверять ни одной женщине — никогда!
 — Магнолия, конечно, не намерена выходить за Реймонда замуж, верно?
 — О, конечно же, намерена! — вспыхнул Уоррен. — Теперь, припоминая кое-какие детали, я начинаю понимать, она сделала на него стойку, как легавая на дичь, в тот самый момент, когда он явился в Баквуд! И только теперь я пришел к выводу, что у Реймонда не было никакой надежды избежать ее чар, стоило ей взглянуть на него своими большими влажными глазами.
 Эдвард мог не сомневаться в правдивости этих слов.
 Магнолия Кин была не просто красавицей, а настоящей чаровницей; она довела до совершенства свое умение гипнотизировать мужчин, на кого бы ни пал ее выбор.
 Он многое успел узнать о Магнолии еще до того, как она познакомилась с его другом Уорреном Вудом, и, увидев их вместе в первый раз, подумал, что тот совершил ошибку, связавшись с ней.
 Родом из хорошей провинциальной семьи, Магнолия приехала в Лондон, полная решимости заполучить богатого и влиятельного мужа.
 При ее необычайной красоте, размышлял Эдвард, это не составило бы труда, так как ее отец, владевший знаменитой на всю округу сворой охотничьих собак, натасканных на лис, имел много друзей в среде титулованных спортсменов.
 Однако полковник Кин не был богатым человеком, и лишь путем жесточайшей экономии ему удалось снять дом на бальный сезон, да и то в непрестижном районе; это обстоятельство отвергало даже саму мысль об устройстве бала в честь дочери.
 Разумеется, будучи не в состоянии устраивать ответные балы, как того требовали светские приличия, она получала не много приглашений.
 Церемония представления дебютантки в свете в значительной степени определялась принципом «как вы нам, так и мы вам», и потому полковник Кин, миссис Кин и Магнолия не были званы на балы, даваемые львами лондонского высшего общества.
 Результат не замедлил сказаться: Магнолия сумела познакомиться с гораздо меньшим числом подходящих холостяков, чем ожидала.
 Фактически во время своего первого сезона она не получила ни одного предложения, и хотя ею восхищались многие мужчины, большинство из них, как ни печально, были уже женаты.
 Вследствие этого с легкой руки знатных вдов о ней стали распространяться сплетни, и ее имя было вычеркнуто из списков возможных гостей будущих балов, составляемых каждой хозяйкой аристократического дома с особым тщанием.
 На следующий год, просияв звездой первой величины на нескольких охотничьих балах и осветив своим присутствием соревнования по верховой езде и жокейскому кроссу, где ее неизменно окружали восхищенные поклонники, как молодые, так и старые, Магнолия вновь приехала в Лондон.
 Она была исполнена решимости на этот раз завершить сезон с обручальным кольцом на пальце, свидетельствующим о помолвке.
 Обручальное кольцо ей заполучить не удалось, однако она действительно познакомилась с «заслуженным брюнетом» на восемнадцать лет старше ее: он сделался ее постоянным поклонником, а наедине домогался от нее согласия на брак с настырностью гончей, преследующей лису.
 Магнолия вела с ним тонкую игру, но в последний момент, когда она уже начала было подумывать о приданом, он ее покинул.
 Она не сразу пришла в себя после его заявления, что якобы он несколько раз неудачно поместил свой капитал и не видит другой возможности сохранить за собой дом и поместье, кроме как «жениться на деньгах».
 Магнолия решила ни под каким видом не признавать, что это заявление стало для нее непредвиденной катастрофой и унижением.
 Бесповоротно осознав, что проморгала своего брюнета, она тут же пустила в свет версию о невозможности выйти замуж за человека значительно старше ее, который к тому же «погряз в своих привычках».
 — Может быть, я рассуждаю глупо, — твердила она, — но мне нужен такой, кого бы я не только любила, но и могла вместе с ним радоваться и наслаждаться жизнью, а бедный Джеймс находил все это нелепым.
 Если некоторые и, подозревали истину, то многие просто подумали: Магнолия так красива, у нее еще масса времени, чтобы найти того, кто ей действительно подходит.
 И только сама Магнолия понимала: время летит, надо позаботиться о себе, иначе она рискует «выйти в тираж».
 Она хорошо знала, что большинство мужчин предпочитают жениться на девушках, видя в их юности и невинности идеальные качества будущей жены.
 Если мужчинам хотелось чего-то, другого, для этого всегда находились скучные красавицы, принадлежавшие к избранному обществу Мальборо-Хауса; где бы они ни появлялись, их приветствовали овациями и восхваляли в газетах.
 Достигнув почти двадцати одного года. Магнолия начала уже впадать в отчаяние, когда встретила Уоррена Вуда.
 По ее мнению, он обладал всеми качествами подходящего для нее мужчины: красив, исключительно хорошо воспитан и вхож в самые высокие сферы общества.
 Его отец, лорд Джон Вуд, являлся младшим братом маркиза Баквуда, и, насколько было известно Магнолии, на всех Британских островах не нашлось бы семейства, вызывавшего большее почитание и восхищение, чем то, во главе которого стоял маркиз.
 Его дом находился в имении, подаренном королевой Елизаветой сэру Уолтеру Вуду, первому маркизу, после того, как тот потопил три испанских талиона.
 Кроме трофеев этой победы, он преподнес ей и несколько прекрасных жемчужин, конфискованных у военнопленных.
 Как только Магнолия встретила Уоррена, она сказала себе: это судьба.
 Хотя, по наведенным ею справкам, он не был очень богат, она знала: для нее в качестве его жены будет открыта любая дверь в высшем свете, и она, безусловно, украсит собою элиту Мальборо-Хауса.
 Уоррен, который к двадцати восьми годам уже успел насладиться великим множеством романов с красавицами, находившими его не только интересным, но и обаятельным, был сражен Магнолией наповал Нечто необычное виделось ему в ее больших влажных глазах и нежной белой коже, действительно напоминавшей лепестки магнолии.
 Лишь впоследствии он узнал, что при крещении ее назвали не Магнолией, а более прозаическим именем — Мэри, которое она, став достаточно взрослой, дабы оценить собственное очарование, сменила на новое, эффектное.
 К несчастью для Магнолии, в то время как Уоррен сделал ей предложение, со дня смерти ее матери прошло всего два месяца.
 Это значило, что окружающие сочли бы ее поведение совершенно неподобающим и бессердечным, если б она посмела даже подумать о помолвке, пока не пройдет по крайней мере еще четыре месяца.
 А пожениться они смогли бы еще через три месяца после помолвки.
 У Магнолии не было намерения нарушать общепринятые светские правила.
 Поэтому она с готовностью приняла предложение Уоррена, сделав оговорку, что до поры до времени это должно оставаться их тщательно сохраняемой тайной.
 — Понимаю, дорогая, — ответил он, — и, конечно, сделаю все, как ты хочешь, но я не в силах ждать ни секундой больше, чем это продиктовано необходимостью. Я мечтаю поскорее увидеть тебя своей женой.
 — Я люблю тебя! Люблю! — воскликнула Магнолия — Если тебе трудно ждать, то и мне это дается ничуть не легче!
 Он страстно целовал ее, а она казалась ему робкой, невинной и самой восхитительной женщиной на свете.
 Она высвободилась из объятий, не отстраняясь от него.
 — Мы должны вести себя очень осмотрительно, чтобы о нас не пошли толки да пересуды.
 И тем не менее, дорогой мой, чудесный Уоррен, я бы очень хотела познакомиться с твоей семьей.
 Он улыбнулся.
 — Я полагаю, на самом деле ты хочешь увидеть Баквуд, — сказал он. — Это самый красивый дом на свете, и ради тебя я бы очень желал стать его владельцем!
 Немного помолчав, Уоррен прибавил:
 — Он был бы под стать моей королеве — считай это лучшим моим комплиментом!
 Потом он объяснил, что дядя Артур чрезвычайно добр к нему: хотя его родители живут в прелестном старинном особняке, в том же поместье, ему разрешено пользоваться Баквудом как собственным домом, кататься на дядиных лошадях и охотиться в его лесах.
 Он глубоко убежден, что дядя найдет Магнолию такой же прекрасной и очаровательной, какой считает ее сам.
 В то же время он нуждается в его одобрении, и потому привез ее в Баквуд при первом удобном случае.
 Конечно же, они остановились в особняке, где жила его мать.
 Леди Вуд отнеслась к Магнолии, на его взгляд, несколько прохладнее, чем ему хотелось бы, но он приписал это естественному беспокойству любой матери о своем сыне: сможет ли какая-то женщина сделать его по-настоящему счастливым?
 Что касается маркиза, то ему она показалась не менее пленительной, чем ожидал Уоррен.
 Так как Магнолия просила сохранить их договоренность в тайне, Уоррен лишь намекнул дяде, что намерен сделать ей предложение по всей форме, и попросил совета.
 — Прехорошенькая она девушка, дорогой мой мальчик! — сказал маркиз. — Прехорошенькая!
 Надеюсь, ей понравится идея жить в сельских краях. Иначе тебе от нее никакого проку.
 — Она выросла в провинции, — кивнул Уоррен. — Ее отец владеет имением Ферриерс.
 — Ты мне уже об этом говорил, — заметил маркиз, — и, по-моему, я с ним встречался. Славный он парень. Ну и его дочь, конечно, умеет ездить верхом?
 — Конечно, умеет! — с восторгом подтвердил Уоррен.
 В то же время он признался себе с большой неохотой, что Магнолия-амазонка не произвела на него сильного впечатления.
 Он объяснял это тем, что она нервничает, хотя никогда раньше не замечал ничего подобного, возможно, боится упасть и повредить свое очаровательное лицо.
 Правда, это не было таким уж большим недостатком для женщины, во всех прочих отношениях представлявшей собой абсолютное совершенство.
 По обыкновению в Баквуде находилось несколько гостей.
 Как только они с Магнолией приехали, тут же появился и Реймонд с тремя своими приятелями.
 Они недавно прибыли из Оксфорда и без устали демонстрировали свое приподнятое настроение, устраивая разные потехи, — от съезжания с лестниц на чайных подносах, как на салазках, до розыгрышей и проделок, объектами которых становился поочередно каждый из них и, конечно же. Магнолия.
 Она реагировала на все эти шутки с такой детской непосредственностью, что Уоррен не мог не восхищаться ею еще больше, чем прежде.
 Вместо того чтобы держаться с подчеркнутым достоинством и преувеличенной тактичностью, как она делала в Лондоне, соревнуясь с преуспевшими в этом дамами, много старше ее самой, она заливалась смехом, всем сердцем участвуя в забавах молодых людей, заигрывавших с ней, как с прелестным котенком.
 Стояли морозы.
 Когда лед стал достаточно прочен, для всех, словно по волшебству, нашлись коньки.
 Уоррена не удивило, что Магнолия превосходно умеет кататься.
 Она, бесспорно, выглядела неотразимо, получив возможность выгодно представить все достоинства своей стройной, изящной фигуры.
 Ее темные волосы и большие глаза весьма удачно оттенялись белой песцовой шапкой.
 Молодые люди оспаривали друг у друга право покататься с ней; обычно ее поддерживали под руки сразу два кавалера, когда они мчались по льду со скоростью ветра.
 Уоррен доброжелательно наблюдал за ними.
 Он любил кататься, но не испытывал желания проделывать акробатические трюки на коньках, поэтому ближе к полудню оставил их развлекаться на озере, а сам отправился на верховую прогулку с дядей.
 К старости маркиз заметно раздобрел и ко всему относился спокойно.
 Проезжая на лошадях через парк, они беседовали об управлении поместьем, и дядя рассказал, какие принял меры, чтобы Реймонд смог унаследовать Баквуд в образцовом порядке.
 — Мне бы хотелось, чтоб он проявлял немного больше интереса к тому, что я делаю, — сказал маркиз. — Выбери как-нибудь момент, Уоррен, и поговори с ним, постарайся убедить его, что столь крупное имение всецело зависит от личной заинтересованности владельца, от его отношения к людям, которые работают здесь по найму, чтобы обеспечить все это.
 — Я уверен, Реймонд ценит ваши усилия, дядя Артур, — ответил Уоррен. — Но он пока очень молод. Когда я сегодня утром видел его с друзьями, мне показалось, что они скорее похожи на резвящихся щенков. Однако убежден: со временем он остепенится и будет таким же рачительным помещиком, как и вы.
 — Хотелось бы надеяться, искренне хотелось бы, — пробормотал маркиз.
 И тотчас, как бы желал переменить тему, он произнес:
 — Хочу поговорить с тобой об этом нашем новом арендаторе. Мне кажется, я дал ему не совсем ту работу, к которой он пригоден. Я поручил…
 Уже почти стемнело, когда они вернулись в Баквуд.
 Конькобежцы в это время были поглощены какой-то шальной игрой вокруг бильярдного стола, сопровождавшейся шутками и тем, что Уоррен про себя назвал «жеребячьей возней».
 Казалось, Магнолия совершенно счастлива, и он подумал, до чего же мило она выглядит с раскрасневшимися щеками и слегка растрепанными волосами.
 Он хотел обнять и поцеловать ее, но, когда попытался увести от остальных, она шепотом возразила, что будет ошибкой, если они сейчас удалятся вместе.
 — Я люблю тебя, дорогой, — мягко сказала она, — но мы должны быть очень, очень осторожны!
 Он счел это разумным, поэтому направился, в кабинет просмотреть газеты, доставленные из Лондона.
 Читая, он радовался своей несказанной удаче..
 Ведь он нашел девушку, умеющую приспосабливаться к любой среде, так что из нее, несомненно, получится идеальная жена.
 Спустя четыре дня, когда он вез Магнолию обратно в Лондон, произошло крушение всех его надежд — это было подобно взрыву бомбы.
 Оглядываясь в прошлое, он понял, что только из-за своей тупости и слепоты не сумел раньше сообразить, что же в действительности происходит.
 По вечерам в Баквуде устраивались танцы, на которые по приглашению Реймонда слетались молодые люди, живущие по соседству.
 Некоторые гостили в доме, иные прибывали после обеда.
 Он был весьма искусным организатором.
 Наряду с более сдержанными танцами вроде вальса, когда Магнолия танцевала с Уорреном, бывали и шумные лансье, кадрили и шотландские рилы, когда девушек подбрасывали в воздух под восторженные выкрики.
 Все это забавляло молодежь, но Уоррену вдруг пришло на ум, что он, пожалуй, уже староват для таких бурных развлечений.
 Тем не менее сам принц Уэльский ввел в моду розыгрыши и шутки, а также «жеребячью возню» во время вечеринок, которым и Уоррен с удовольствием предавался всего несколько лет назад.
 А теперь он стал отдавать предпочтение игре в бридж.
 Тогда-то он и увидел, накануне их возвращения в Лондон, как Реймонд шепчет что-то Магнолии, и невольно задумался, какие у них могут быть тайны.
 Однако минутная вспышка мнительности тотчас была заглушена мыслью, что если они станут хорошими друзьями, то это не так уж плохо.
 Потом они ехали в забронированном купе, и Магнолия с некоторой робостью сказала ему:
 — Я должна тебе кое-что сообщить, Уоррен.
 — Что именно, моя драгоценная? — оживился он. — Послушай, говорил ли я тебе, какая ты сегодня красивая? Всякий раз, когда я смотрю на тебя, я замечаю: ты становишься еще краше, чем вчера!
 — Спасибо, — ответила она, — но ты должен понять: хоть я тебя по-прежнему люблю, я не могу выйти за тебя замуж.
 — Что ты хочешь этим сказать?
 Уоррен пришел в крайнее изумление, более того — ему почудилось, будто он не понял ее.
 Она подняла на него молящие глаза.
 — Я не хочу, чтобы ты на меня сердился.
 — Конечно, я не буду сердиться на тебя! Да и как я могу! Однако я не возьму в толк, о чем ты говоришь.
 — Я говорю, милый Уоррен, что, продолжая любить тебя, собираюсь выйти за Реймонда!
 Уоррен безмолвно уставился на нее, у него было такое ощущение, будто его оглушили чем-то тяжелым: до его сознания никак не мог дойти смысл ее слов.
 Спустя какое-то время он услышал свой голос, показавшийся ему чужим.
 — Выйти за Реймонда? Как ты можешь?!
 Ведь он только в прошлом ноябре достиг совершеннолетия!
 — Он хочет жениться на мне, но, конечно, мы обязаны подождать до конца моего траура.
 — И ты правда думаешь, что можешь так поступить со мной? — Уоррен с трудом выталкивал слова из непослушных губ.
 — Прошу меня простить, милый Уоррен, но ты должен понять.
 — Что я должен понять?
 Она медлила с ответом.
 Тогда он догадался сам.
 — Ты хочешь сказать, что Реймонд рано или поздно станет маркизом Баквудом?
 — Ты сам говорил, что этот дом был бы мне под стать.
 — Так вот в чем дело!
 Ему показалось, будто поезд с головокружительной скоростью завертелся вокруг него.
 Заметив наконец, что они подъехали к Педдинктонскому вокзалу, он сообразил, что Магнолия очень тонко рассчитала время своего признания — оно совпало с моментом их прибытия в Лондон.
 Через минуту носильщик отворил снаружи дверь купе, появилась служанка Магнолии — конфиденциальный разговор больше не мог продолжаться.
 Магнолию ждала закрытая карета.
 Когда они подошли к ней, Уоррен приподнял шляпу в знак прощания и пошел прочь.
 Он не произнес ни единого слова с тех пор, как сошел с поезда.
 Только в наемном экипаже с высокими козлами для кучера, который вез его в клуб, Уоррен обнаружил, что дрожит от гнева.
 В то же время чувство безвозвратной потери полностью овладело всем его существом, создавая впечатление, будто само небо раскололось и обломки рушатся ему на голову.
 Он любил Магнолию до сего момента, как никогда в жизни никого не любил, и верил в искренность ее чувства.
 Теперь обрывки разговоров начали воскресать в его памяти.
 «Опасаюсь, мы вовсе не будем богаты, драгоценная моя, — говорил он ей когда-то. — Хотя мой отец и получил необычайно щедрое содержание от дяди, мне придется по-прежнему обеспечивать мою мать».
 «Я люблю тебя за то, что ты — это ты! — отвечала Магнолия тихим, нежным голосом. — Даже если б у тебя не было ни гроша за душой, я бы все равно тебя любила!»
 «Дорогая, есть ли кто в этом мире чудеснее тебя!»
 В другой раз он говорил:
 «Как только ты позволишь мне сказать дяде, что мы помолвлены, он, конечно, выделит нам дом в имении. Там есть несколько маленьких премилых особняков; в любом из них ты, несомненно, сможешь создать уют».
 «Все, чего я хочу, — это создать для тебя настоящий домашний очаг», «Я знаю, у тебя это получится, а со временем мы постараемся накопить денег и обзавестись также маленьким домом в Лондоне».
 «Надеюсь, он будет достаточно вместительным, чтобы я могла принимать твоих друзей. Из-за нашего брака те, кто тебя любит, не должны лишиться твоего общества. Но я знаю — женщины будут мне завидовать, потому что у меня такой умный, красивый и обаятельный муж».
 «Мы купим дом с большой столовой и огромной гостиной», — пообещал Уоррен.
 Однако он не был уверен, хватит ли у него средств.
 Тем не менее, всем сердцем любя Магнолию, он уже начал экономить и откладывать деньги на покупку вещей, которые ей понадобятся, когда она станет его женой.
 Ведь у него действительно было много богатых и, как выражалась она, «влиятельных» друзей, им придется бывать на званых приемах в аристократических домах, где он всегда бывал желанным гостем.
 Значит, ей понадобится несколько потрясающих вечерних платьев, и ему придется урезать расходы на те маленькие прихоти, которые он позволял себе, будучи холостяком.
 Но никакая жертва ради нее не казалась ему чрезмерной, он готов был распластаться перед ней, сложить к ее ногам все, что имел.
 Сейчас он едва мог поверить, что, испытывая к нему большое чувство, как она утверждала, Магнолия может выйти замуж за мальчишку, чуть старше ее самой и пока еще по-юношески несерьезного, незрелого.
 Реймонд вовсе не был умен и имел очень мало положительных качеств, кроме прямодушия и нескрываемого желания наслаждаться жизнью, не заботясь ни о чем другом.
 Маркиз, хотя и никогда не признавался в этом вслух, был слегка разочарован в сыне.
 Отзывы о его успеваемости в колледже никогда не были благоприятными, и его два раза чуть, не отчислили из Оксфорда за отсутствие прилежания.
 Впоследствии, когда отец пытался научить его управлять имением, Реймонд и здесь не проявил особого интереса: оно заботило его лишь в той мере, в какой могло доставлять ему средства на развлечения.
 Уоррен не считал Реймонда серьезным человеком и не мог вообразить его вообще чьим-либо мужем, тем более мужем Магнолии.
 Мысль, что она выходит замуж за него лишь потому, что он в один прекрасный день станет маркизом Баквудом, внушала Уоррену ужас и отвращение, одновременно унижая его, так как он по-прежнему любил эту женщину и не представлял своей жизни без нее.
 Еще до того момента, когда он попал в клуб и выпил много бренди, он пришел к заключению, что вопрос скорее не в том, как он сможет жить без нее, а в полнейшей апатии к жизни.
 Тогда-то его и увидел Эдвард.
 — Теперь послушай, Уоррен, — сказал он. — У меня к тебе предложение, и я хочу, чтобы ты его как следует обдумал.
 — Самое разумное, что я сейчас могу, — это броситься в Темзу! — сдавленным голосом произнес Уоррен. — Едва ли я утону, но я мог бы умереть от простуды!
 — У меня есть лучшее предложение.
 — Какое?
 Игнорируя угрюмый тон друга, Эдвард спокойно ответил:
 — Ты можешь поехать со мной в Африку.
 — В Африку?
 В голосе Уоррена слышалась нотка удивления, и Эдвард подумал, что на худой конец удалось пробудить в нем любопытство.
 — Я отправляюсь туда собирать материал для новой книги, — объяснил Эдвард. — Кроме того, я намерен исследовать те места Сахары и Марокко, где до сих пор побывало не так уж много людей и, по-моему, не был ни один англичанин. Мы также могли бы поохотиться на крупную дичь. А еще мы можем погибнуть в песчаной буре или быть убиты каким-нибудь диким племенем!
 — Это решило бы мою проблему, во всяком случае! — заметил Уоррен.
 — Согласен, это избавило бы от многих хлопот, предоставив возможность умереть весьма интересным и необычным способом.
 Повисло молчание.
 — Поедем со мной! — сказал наконец Эдвард. — Думаю, не пожалеешь, и по крайней мере тебе не придется сидеть здесь, оплакивая Магнолию и гадая, что она сейчас делает с Реймондом.
 Чуть поразмыслив, он прибавил:
 — Вероятнее всего, тебе придется отражать атаки рептилий и других опасных животных, страдать от жажды в палатке, которая в любой миг может быть сорвана и унесена ветром!
 — Звучит не очень заманчиво!
 — Я не могу обещать тебе пуховые перины или экзотические удовольствия Востока! — продолжал Эдвард. — Но у тебя будет возможность за что-то сражаться, а, по-моему, именно это тебе и нужно в данное время.
 Оба долго молчали.
 Уоррен мысленно представил Магнолию и вдруг возненавидел ее со всей яростью обделенного любовью человека, а затем сказал:
 — Ладно, если хочешь, я поеду с тобой. Но ты возьмешь на себя все приготовления, пока я буду напиваться здесь до бесчувствия!
 Возвращаясь в прошлое, Уоррен опять услышал, как произносит эти слова; он презирал себя за слабость и глупость.
 Как он мог полюбить женщину, которая отвергла его ради титула!
 Но сейчас, спустя год, с письмом в руке, он почувствовал: оно разбередило в нем что-то, давно забытое.
 От письма исходил запах духов Магнолии, а изгибы букв, написанных ее рукой, напоминали очертания ее груди, ее тонкого стана.
 Внезапно он ощутил на губах тепло ее губ, от чего когда-то учащенно бились их сердца.
 Они так жаждали друг друга!
 «Магнолия! Магнолия!»
 Все тело изнывало от тоски по ней.
 Однако, черт побери, зачем она написала ему теперь?




 Глава 2


 На мгновение буквы на голубой почтовой бумаге заплясали перед его глазами.
 Потом он прочитал:
  Самый дорогой, самый любимый Уоррен! 
  Как ты мог так жестоко покинуть меня, не сообщив, куда отправляешься? Я не могла поверить, что ты уехал из Англии. 
  Я знаю, как глупо себя вела, будучи в припадке безумия, которого не могу объяснить, но мне совершенно ясно: это было временное помешательство. 
  Теперь, имея время все хорошенько обдумать, я поняла, что в моей жизни есть лишь один мужчина — ты! 
  Я люблю тебя и могу только умолять, даже встану на колени, если ты потребуешь, чтобы ты меня простил. 
  Не могу свыкнуться с мыслью, что потеряла такое чудо, такую драгоценность, как твоя любовь. Единственным прощением мне за то, что я не оценила ее прежде, может служить то обстоятельство, что я никогда раньше не встречала никого, похожего на тебя. 
  Твой дядя сказал мне, что ты где-то в Африке и у него нет адреса, поэтому я лишь могу послать это письмо в Париж, где, как я узнала, ты сделаешь первую остановку по пути домой. 
  Когда прочтешь его, милый, прости мне мою глупость и думай только о том, как счастливы мы были до поездки в Баквуд. 
  Позволь мне еще раз занять место в твоем сердце. 
  Прости меня, и пусть мы снова испытаем то блаженство, которое оба познали, когда ты поцеловал меня в первый раз. 
  Люблю тебя! Люблю тебя! 
  Твоя кающаяся и смиренная Магнолия. 
 Дочитав письмо, Уоррен ошеломленно уставился на него, не в силах поверить своим глазам.
 Он посмотрел на дату — письмо было написано девять месяцев назад, то есть через месяц после его отъезда из Англии.
 Казалось просто невообразимым, чтобы Магнолия могла столь решительно и быстро изменить свое намерение, и он перечитал письмо еще раз.
 Ведь должно же существовать какое-то объяснение, хотя он не представлял, что бы это могло быть.
 Он просмотрел всю кипу писем и наконец под какими-то счетами и полудюжиной конвертов, в которых, как он догадался, находились приглашения — все посланные в Уайт-клуб в Лондоне и переотправленные сюда, — он нашел письмо, адресованное непосредственно в отель «Мерис» его матерью.
 Посмотрев на ее аккуратный аристократический почерк, Уоррен подумал, что он сильно отличается от довольно размашистой, вычурной манеры выводить буквы Магнолии.
 Однако, не желая углубляться в предвзятые сравнения, он вскрыл конверт и прочитал:
  Мой милый сын! 
  Я так обрадовалась, получив от тебя письмо, посланное из Касабланки, в котором ты сообщаешь, что находишься по пути домой. 
  Мне было чрезвычайно необходимо связаться с тобой, и это явилось как бы ответом на мои молитвы, когда ты написал мне и уведомил, что недалек час твоего возвращения в Англию. 
  Важно, чтобы ты, как только получишь это письмо, немедленно прибыл домой. 
  Я понимаю, тебя крайне огорчит, что Реймонд три дня назад упал с лошади во время скачки и, как я только что узнала, умер сегодня утром от полученных травм. 
  Это случилось, насколько мне известно, во время полуночной бешеной гонки с препятствиями, в которой он принял участие, будучи в гостях у друга; я думаю, все участники соревнования перед тем основательно пообедали и, вероятно, слишком много выпили. 
  Теперь бедный Реймонд мертв, и доктор Грегори, который пришел сообщить мне это, также принес скорбную весть, что у твоего дяди Артура был сердечный приступ. 
  Он уже несколько месяцев чувствовал себя неважно по причине избыточного веса. 
  В довершение ко всему несчастный случай с Реймондом его и вовсе подкосил. 
  Он в коме, хотя все еще жив, и доктор Грегори со всей откровенностью сказал, что у него мало шансов на выздоровление. 
  Поэтому ты понимаешь, дорогой Уоррен, какая возникла необходимость в твоем присутствии здесь, и мне остается лишь возносить молитвы, чтобы ты получил это письмо как можно скорее. Пожалуйста, извести меня телеграммой по его получении. 
  Мне очень жаль, что твое возвращение домой будет омрачено такими печальными новостями и чувством утраты, которое нам обоим предстоит испытать. 
  В то же время я знаю, ты с честью примешь на себя переходящие к тебе обязанности и будешь исполнять их добросовестно, с достоинством и сострадательностью, что было столь характерно для твоего отца. 
  Бог да благословит тебя, мой милый сын, я с нетерпением жду вести от тебя. 
  Твоя преданная и любящая мать, 
  Элизабет Вуд. 
 Если письмо Магнолии повергло его в шок, то от письма матери у него перехватило дыхание.
 Невозможно было поверить, что кузен Реймонд, такой молодой и жизнерадостный, умер, а дядя скорее всего не выживет.
 Он понимал, что вследствие этого вся его жизнь изменится, но в то же время отказывался верить сообщению матери.
 Даже в самых смелых мечтах он никогда не видел себя маркизом Баквудом.
 Точно так же Уоррен знал, что его отцу не Приходило в голову, будто он может стать наследником своего брата.
 Лорд Джон не питал честолюбивых надежд такого рода, и вообще в его душе не было места даже для унции зависти.
 «Никто не может быть лучшим главой рода, чем Артур», — часто говаривал он.
 Когда он заболел и перенес очень серьезную операцию, зная, что после нее ему не суждено оправиться, он сказал сыну: «Заботься о матери и помогай Артуру, чем только можешь. Я знаю, он рассчитывает на тебя».
 «Да, конечно, папа».
 Отец ответил ему слабой улыбкой.
 «Ты хороший сын, Уоррен, — произнес он, совершенно обессиленный. — Я всегда очень гордился тобой!»
 В данную минуту Уоррен невольно пожалел, что отец теперь не может занять место своего брата.
 Потом он поймал себя на мысли, что прикидывает, кто бы мог помочь ему нести обязанности главы рода.
 Он хорошо понимал, что многие Вуды станут обращаться к нему за помощью и советом в надежде, что он окажется достойным блюстителем родового имени.
 На какой-то миг внезапно возложенный на него долг показался ему слишком непомерным.
 Он будет ответствен не только за огромные имения во многих местностях Англии, но и за сиротские приюты, богадельни, школы, а также за благотворительные организации, одни лишь наименования которых занимают три страницы форматом шестнадцать на тринадцать дюймов.
 Существовали также наследственные обязанности, которые маркиз Баквуд должен был исполнять при дворе.
 Уоррен знал, что королева Виктория хорошо относилась к дяде и часто вызывала его в Виндзорский дворец, чтобы посоветоваться с ним.
 Подумав о королеве, Уоррен чуть ли не вытянулся по стойке «смирно».
 Он не только почитал ее величество, но и пылко восхищался ею, сознавая, в какой мере территориальное расширение, процветание и престиж Британской империи обусловлены ее пребыванием на троне, а также умением королевы воодушевлять своих подданных.
 Потом он вспомнил, как настоятельно необходимо матери его присутствие, снова посмотрел на письмо и обнаружил, что оно написано три дня назад.
 «Первое, что я обязан сделать завтра утром, — это уехать в Англию», — заключил он, решив узнать у консьержа время отправления с Северного вокзала поездов, согласованное с пароходным расписанием.
 Одновременно он собирался попросить телеграфный бланк, дабы предотвратить волнения матери сообщением о своем отъезде.
 Отодвинув в сторону прочие письма, он заметил на конверте матери дату, проставленную служащим отеля, благодаря чему установил, что оно пришло вчера, через два дня после того, как было написано.
 На конверте стояло совершенно четкое «27 июня» с цифрой «семь», перечеркнутой поперек на иностранный лад.
 Вот тогда-то Уоррену и пришла в голову некая идея, и он поднял с пола конверт Магнолии, валявшийся у него под ногами.
 На нем тоже была надпись, сделанная служащим отеля: «27 июня»..
 Несколько секунд он таращился на конверт, озадаченный увиденным.
 Потом сверился с письмом Магнолии, на котором была тоже совершенно четкая дата; «20 октября 1893».
 Он все понял, и язвительная усмешка тронула губы, придав его лицу дьявольское выражение.
 Да, именно этого и следовало ожидать от Магнолии — сразу после смерти Реймонда она должна была принять меры к тому, чтобы не упустить Уоррена.
 Мысль о подобном цинизме возбудила в нем жажду убийства.
 Он швырнул конверт на пол и застыл у окна, глядя на улицу невидящими глазами.
 Последние лучи солнца, догоравшие на парижских крышах, привносили в красоту города какой-то особенный шарм.
 Но Уоррен видел перед собой только холодно красивое лицо Магнолии, замышляющей сатанинский план: всеми правдами и не правдами стать маркизой Баквуд.
 Ему хотелось уничтожить ее.
 И это женщина, которую он когда-то любил!
 Как могла она вообразить, что он попадется та эту удочку?
 Последние остатки чувства, еще теплившиеся в нем, в один миг исчезли из его сердца.
 Теперь он знал, даже если она опустится перед ним на колени, чтобы с мольбою глядеть на него снизу вверх своими темными влажными глазами, его единственным желанием будет ударить ее.
 Он словно воочию видел, какой работой занят был ее изобретательный ум, когда она уразумела, что, потеряв Реймонда, должна любой ценой заполучить Уоррена обратно.
 Поэтому она состряпала на первый взгляд весьма тонкий план: послать ему письмо, якобы написанное почти сразу после его отъезда за границу.
 Если б администрация отеля не придавала такого значения пунктуальной отметке дат на прибывающей почте, он бы никогда не догадался, что послание лживо.
 Чтобы проверить, нет ли здесь какой-нибудь ошибки, Уоррен просмотрел и все другие письма — на каждом из них стояла дата получения, написанная рукой консьержа.
 По правде говоря, сам он не давал указаний относительно своей почты секретарю Уайт-Клуба, но знал, что Эдвард распорядился пересылать письма в Париж; вероятно, он сделал такое же заявление по поводу писем своего друга.
 Единственным человеком, которому он дал свой адрес, была его мать, и Уоррен недоумевал, как Магнолия могла добыть у нее эту информацию, не возбудив подозрений.
 Потом его посетила еще одна идея, и, просмотрев всю пачку писем, теперь уже разбросанную по полу, он нашел то, которое рассчитывал обнаружить.
 Оно было датировано, как и письмо матери, третьим днем, считая с сегодняшнего, и было отправлено из конторы адвокатов его дяди — она находилась в ближайшем городе графства.
 Уоррен догадался, что именно у них Магнолия добыла его адрес в Париже, а они, в свою очередь, — от его матери.
 Письмо адвокатов было подписано одним из компаньонов конторы; Уоррен хорошо его знал, так как тот был другом его покойного отца.
 Компаньон выражал глубочайшее соболезнование в связи с кончиной его двоюродного брата, Реймонда.
 Он также просил Уоррена вернуться сразу же по получении письма, так как ему необходимо лично решать все вопросы, связанные с имением, поскольку его дядя сейчас не в состоянии это делать.
 Из прочитанного Уоррен со всей очевидностью понял, что адвокат, так же как и мать, считает — на выздоровление маркиза нет надежды, и они возлагают на его плечи бремя ответственности еще при жизни маркиза.
 Аккуратно положив письмо адвоката на стол, Уоррен поставил ногу на присланный Магнолией листок голубой бумаги и с яростью вдавил его каблуком в ковер.
 Луна стояла высоко в небе, и звезды сверкали алмазным блеском, а Уоррен шагал по берегу Сены.
 Когда он был с Эдвардом в Африке, они иногда размышляли о том, что будут делать по возвращении в цивилизованный мир.
 «Мы проведем несколько дней в Париже, старина, — говорил Эдвард. — Я всегда считал его подходящим местом для наведения мостов между первобытным и просвещенным».
 Уоррен обозревал пространство пустыни, уходящее вдаль к неподвижному горизонту, где песок сливается с небом.
 «Мне кажется, — иронично отвечал он, — ты имеешь в виду „Мулен-Руж“ и ресторан „У Максима“.
 «Когда я нахожусь в экспедиции вроде этой, — продолжал Эдвард, — я вдруг замечаю, что совсем забыл, как выглядит привлекательная женщина. Был бы счастлив в данную минуту приветствовать здесь какую-нибудь сирену из ресторана „У Максима“ и с удовольствием посмотрел бы, как вскидывают в канкане ножки девицы из „Мулен-Руж“.
 Уоррен рассмеялся, а потом серьезно сказал:
 «А вот чего бы мне хотелось — так это бокала шампанского! Если придется пить, воду на козлиного бурдюка еще много дней, я, пожалуй, сойду с ума!»
 «Ты и без того непременно сойдешь с ума!» — отпарировал Эдвард, посмотрев на палящее солнце у них над головой.
 Они были в пути уже четыре дня, и вода в бурдюке из козлиной кожи, которую им приходилось пить, приобретала все более неприятный вкус.
 «Завтра мы сможем пополнить наши запасы, — пообещал Эдвард. — Правда, у меня есть основания опасаться, что еда будет не столь изысканная, как на приемах в Пале-Рояле. К тому же после всех лишений, которые ты испытываешь в настоящий момент, придется отдать твою одежду портному, дабы ушить ее на несколько дюймов, прежде чем сможешь опять ее носить».
 Тогда Уоррен воспринял его слова со смехом, но сегодня, переодеваясь к обеду, обнаружил, что Эдвард был прав.
 Его одежда, если он хочет, чтобы она сидела на нем так же безупречно, как до отъезда в Африку, несомненно, нуждается в услугах опытного портного.
 В то же время мускулы стали тверже и, каким бы абсурдным это ни могло показаться, у него было ощущение, что и плечи сделались шире.
 Скорее всего бесконечная езда на арабских скакунах либо на верблюдах способствовала атлетическому развитию тела, но вот пища годилась лишь для поддержания жизни, а не для того, чтобы доставлять удовольствие.
 Однако размышления о проблемах, прошлых, нынешних и будущих, не помешали ему оценить отличный обед, съеденный в маленьком ресторане недалеко от гостиницы.
 Уоррен даже вскользь подумал: не будь он обеспокоен тем, что его ждет дома, он, пожалуй, навестил бы одну аппетитную даму, с которой провел несколько восхитительных вечеров, посещая Париж.
 Когда они с Эдвардом находились здесь проездом по пути в Африку, он настолько был выбит из колеи откровениями Магнолии, что предоставил Эдварду выбор развлечений на тот вечер.
 Сначала они отправились в «Фоли-Бержер», а потом он оставил Эдварда в ресторане «У Максима», даже не потанцевав ни с одной из соблазнительных официанток.
 Хотя в Африке его посещали совершенно другие идеи, о первоочередных развлечениях в Париже сейчас он мог только думать.
 Поэтому он поел в одиночестве, и, поскольку погода была теплая, решил пройтись перед сном.
 Служащий отеля нашел для него расписание, и Уоррен рассчитал: если ему повезет, то он окажется в доме матери поздно вечером на следующий день.
 Он отправил ей телеграмму, что приедет около десяти часов вечера, предупредив, чтобы она не волновалась, если попадет домой позже.
 Однако летом вероятность того, что переправа на пароходе через Ла-Манш продлится долее запланированного, была не столь велика, нежели в другое время года, когда море чаще штормит.
 Сегодня вечером не наблюдалось даже дуновения ветерка, и ни один листок не шелестел на деревьях, окаймлявших берега реки.
 Уоррен медленно шагал под деревьями и думал, что лунные блики, играющие на огромных зданиях и крышах, разительно отличаются от лунного света, сочившегося сквозь ветви пальм, под которыми они ночевали в оазисах, конечно, в тех случаях, когда удавалось их найти.
 Но чаще всего они разбивали палатку среди камней и грубых кустарников, где следовало опасаться змей, скорпионов и полчищ надоедливых насекомых, так и норовивших забраться к ним в спальный мешок или за ворот рубашки.
 Потом он криво усмехнулся, сравнив цоканье конских копыт по гудронному покрытию шоссе с фырканьем верблюдов и грубой манерой арабских слуг откашливаться, прежде чем харкнуть и сплюнуть.
 Все это подсказало ему некое образное заключение: теперь он может облачиться в шелк после долгого ношения одежды из мешковины.
 Он перешел через мост, чтобы взглянуть на собор Парижской Богоматери, под которым серебрились воды Сены.
 Уоррен вспомнил, как, впервые приехав в Париж совсем еще молодым, снял номер в гостинице на левом берегу, потому что там все стоило гораздо дешевле.
 Когда он вышел из отеля и направился к Сене, он прежде всего увидел этот древний собор, показавшийся ему удивительно романтичным.
 Он положил локти на холодные камни парапета, идущего вдоль берега великой реки, и наблюдал, как баржа с красными и зелеными огнями, отражавшимися в воде, неторопливо движется мимо него по течению.
 Неожиданно он заметил что-то на тропе пониже парапета, проложенной некогда для лошадей, которые тащили бечевой баржи, следовавшие через Париж к месту назначения.
 Затем обозначился четкий силуэт девушки, по-видимому, очень молодой; она шла у самой кромки воды, вглядываясь в нее.
 Как ни странно, на ней не было ни шляпы, ни шали, и лунный свет придавал ее волосам платиновый оттенок.
 Уоррен следил за ней, продолжая думать о своем, однако заметил: она движется с такой грацией, что кажется идущей скорее по воде, чем по земле, и талия у нее очень тонкая.
 Войдя в тень, отбрасываемую мостом, она остановилась и в каком-то необычном оцепенении долго смотрела на воду.
 Почти бессознательно, благодаря лишь интуиции человека, привыкшего жить среди опасностей и способного предвидеть их заранее, Уоррен понял, как если бы ему явился голос свыше: она выбирает миг, чтобы решиться.
 Не раздумывая, не помня о том, что не желает ни во что вмешиваться, Уоррен устремился к просвету в парапете, находившемуся рядом с мостом, откуда вниз к тропе вели каменные ступени.
 Они заканчивались в нескольких футах от того места, где стояла девушка.
 Бесшумно двигаясь в вечерних ботинках на мягкой подошве, Уоррен оказался рядом с ней.
 Погруженная в свои мысли, она не замечала его присутствия, пока он не произнес тихим голосом, чтобы не испугать ее:
 — Faites attention. Mademoiselle! Id la Seine est dangerese 2 .
 Он смотрел на нее, когда говорил, и заметил, как она напряглась, словно натянутая тетива.
 Потом она с огромным трудом выдавила:
 — Идите… прочь! Оставьте меня… в покое!
 К удивлению Уоррена, она сказала это по-английски, и он ответил на том же языке:
 — Осторожно, барышня! В этом месте Сена опасна. Как вам в голову пришла такая дурацкая мысль?
 — А почему это вас… заботит?
 — Какой-нибудь жандарм наверняка вас заметил, и у вас будут неприятности.
 Он все еще говорил очень тихо; девушка обернулась и посмотрела на него.
 Он увидел в полумраке маленькое бледное лицо с заострившимися чертами и огромными растерянными глазами.
 Она вроде бы удивилась, увидев на нем элегантный вечерний костюм, но промолчала.
 Потом она молвила, все так же по-английски:
 — Идите прочь! Это вас… совсем… не касается?
 — Мы с вами принадлежим к одному народу, следовательно, ваши слова несправедливы.
 — Прошу вас… прошу вас… оставить меня в покое?
 В ее голосе слышалась мольба, и Уоррен произнес с чувством:
 — Вы сказали, что меня это не касается. Но так как я англичанин, я считаю своим долгом спасти барахтающуюся в реке собаку или кошку.
 Однако у меня сейчас вовсе нет желания промокнуть!
 — Тогда позвольте мне умереть так… как я хочу… без… помех!
 Теперь она говорила повышенным тоном, и Уоррен уловил ноту безысходности, которой не было раньше.
 — Итак, вы хотите умереть, — задумчиво сказал он. — То же самое хотел сделать и я десять месяцев назад, но мой друг помешал мне исполнить это намерение, и я рад, что остался в живых.
 — Для вас это не то же самое… ведь вы мужчина!
 — Но все же я человек, и там, откуда я прибыл, цари природы вынуждены вести борьбу за существование. Это научило меня ценить жизнь.
 — Убирайтесь!
 Она отвернулась от него, и ее профиль на фоне водной глади показался ему красивым, хотя он не совсем был в этом уверен.
 По-видимому, слишком острый контур подбородка навел его на мысль, что девушка неестественно худа.
 — Так как мой друг спас меня от того, что вы сейчас собираетесь сделать, — промолвил он, — я предлагаю отправиться куда-нибудь спокойно посидеть. Лучше всего за стаканом вина, и тогда вы сможете рассказать мне, что побудило вас решиться на столь отчаянный шаг.
 Она замерла на миг, но тотчас резко сказала:
 — Я же просила, чтобы вы шли прочь… Если вам нужна женщина… их… великое множество… на панели.
 Не было сомнений в том, как она истолковала только что сделанное им предложение, и Уоррен поспешил возразить:
 — Клянусь, я о вас так не думаю! Если бы мне нужно было именно то, что вы предположили, в Париже можно найти это, не бродя по буксирным тропам на берегах Сены.
 Он говорил с ней как с упрямым ребенком, и она, словно поняв его, ответила:
 — Прошу меня извинить… Я была груба… тогда как вы пытались… проявить участие.
 — Но вы не могли не уяснить себе, что именно этого следовало ожидать, если разгуливаете по Парижу одна в поздний час.
 — Я не разгуливаю по Парижу! — воскликнула она. — Я пришла сюда… чтобы утопиться… а вы мешаете мне сделать то, чего… я хочу.
 — Как я уже заметил, маловероятно, чтобы ваша попытка удалась. Не отвергайте мое предложение обсудить ваши проблемы с человеком, который когда-то был точно в таком же положении, что и вы.
 — В этом я сильно сомневаюсь.
 — Это правда, и я действительно чувствую: мне было судьбой назначено встретить вас и понять ваши намерения.
 — Откуда вы… могли знать?
 В вопросе сквозило любопытство, и Уоррен правдиво ответил:
 — Я почувствовал — вам что-то угрожает; точно так же месяц или два назад я понял, что мне и приятелю, с которым я путешествовал, грозит опасность, прежде чем она стала явной. Моя интуиция, или нечто другое, называйте как хотите, спасла наши жизни, и таким же образом я смог спасти вашу.
 Девушка тихонько вздохнула.
 Потом отвернулась от реки и отступила от нее на шаг, как бы осознав, что в данный момент осуществить это намерение в любом случае невозможно.
 Они бок о бок поднялись по ступеням на набережную, и теперь, посмотрев на нее в лунном свете, Уоррен понял — она очень молода, настолько молода, что, несмотря на высокую прическу, в которую были собраны ее волосы, показалась ему ребенком.
 Но вскоре до него дошло, что ее слишком высокий рост опровергает эту версию и что иллюзия ее юного возраста порождена чрезвычайной худобой, вызывающей к девушке настоящую жалость.
 Она явно страдала от недоедания, как те жалкие существа, которых Уоррен встречал среди представителей некоторых племен Африки.
 Это в какой-то мере могло служить объяснением ее желания умереть, однако Уоррен спокойно произнес:
 — Здесь неподалеку есть маленький ресторан, где я имел обыкновение обедать, когда был помоложе. Он еще открыт, и я предлагаю пойти туда, а по дороге вы мне расскажете о себе.
 — У меня нет намерения раскрываться перед вами, поэтому мне, наверное, не следует… под фальшивым предлогом… принимать ваше предложение.
 — Тогда буду говорить я, а вы слушайте!
 Девушка на мгновение замерла, как бы решая, не разумнее ли убежать от него прочь.
 Он снова угадал ее мысли.
 — В сущности, мне хотелось бы поговорить с вами, потому что меня занимает одна колоссальная проблема. Обдумывать ее мне бы помешали музыка и смех, слышимые на другом берегу за мостом, и поэтому я брожу здесь. Фактически вы можете оказаться тем путеводным светочем, которого я ищу.
 — По вашему виду не скажешь, что у вас могут быть проблемы, — заметила девушка.
 Взглянув на нее в свете уличных фонарей, под которыми они шли, Уоррен догадался: на нее произвели впечатление его белая манишка и фрак.
 — Вы пришли бы в изумление от тех проблем, с которыми я столкнулся! — ответил он. — Поэтому, пожалуйста, сделайте то, о чем я прошу, и если хотите, чтобы я проводил вас туда, где вы живете, я так и поступлю, и немедленно.
 Он чувствовал, как ее слегка передернуло» как будто его слова пробудили неприятные воспоминания.
 Потом они пересекли дорогу и прошли еще немного до поворота, где, как он помнил, находился ресторан.
 Заведение было открыто, но столы, размещенные снаружи под красно-белым полосатым тентом, пустовали.
 Во внутреннем зале полдюжины посетителей расположились в центре, тогда как столы и диваны вдоль стен были не заняты.
 Увидев Уоррена, одетого в вечерний костюм, хозяин ресторана поспешил навстречу и подвел их к столику с диваном в углу.
 Когда они сели, от Уоррена не ускользнуло, что его спутница, как это ни удивительно, не испытывает смущения ни от окружающей обстановки, ни от отсутствия у нее накидки и перчаток.
 Потом он заметил, что платье на ней поношенное.
 У нее была длинная лебединая шея, и он подумал, не будь девушка такой тощей, она была бы очень привлекательна.
 Она не проявила интереса к меню, которое положил перед ней гарсон, одновременно вручивший Уоррену второй экземпляр.
 — Вы предоставляете мне сделать заказ? — спросил он.
 — На ваше усмотрение.
 Глядя на нее и стараясь не обнаруживать чрезмерного любопытства, Уоррен убедился в правильности своего предположения: девушка страдает от недоедания и фактически находится на грани голодной смерти.
 Он видел выпирающие косточки на ее запястьях, худобу ее пальцев и острую линию подбородка, на что обратил внимание раньше.
 Ее глаза казались неестественно большими, и он понимал, что она необыкновенно хороша собой, без преувеличения ее можно было бы назвать прекрасной.
 Зная, что это блюдо можно приготовить очень быстро, он в первую очередь заказал холодный суп виши, известный своей калорийностью.
 За ним последовало блюдо из курицы, по словам официанта, фирменное в его заведений.
 — Кажется, я припоминаю: оно было фирменным много лет назад, когда я приходил сюда.
 — В таком случае я очень рад приветствовать вас здесь снова, месье! — прозвучало в ответ.
 Затем Уоррен заказал бутылку шампанского, дав понять, что ее следует принести немедленно.
 Когда гарсон взял у него карту вин, Уоррен посмотрел на девушку и с улыбкой сказал:
 — По-моему, нам пора представиться друг другу. Меня зовут Уоррен Вуд.
 После некоторого смятения она промолвила:
 — Мое имя Надя.
 — И только?
 — Черингтон.
 — Значит, вы англичанка?
 Но, даже спрашивая, он был уверен, опять же благодаря своей интуитивной проницательности, что, хотя ее английский язык безукоризнен, внешность отрицает ее английское происхождение.
 Не было ничего, что могло бы дать Уоррену прямую подсказку, но он непоколебимо стоял на том, что в жилах этой девушки течет и кровь какого-то другого народа.
 Однако Уоррен счел бестактным ставить под сомнение что-либо, сообщаемое ею, и потому изрек:
 — Теперь, когда мы познакомились, могу я предположить, что вы делаете в Париже и почему так стремитесь его покинуть?
 Видимо, его манера выражаться слегка позабавила ее. Она, как показалось Уоррену, чуть-чуть улыбнулась, прежде чем ответила:
 — Вы обещали, что мы будем говорить… о вас!
 — Очень хорошо, и я сдержу слово. Кстати, позвольте заметить, я привык всегда выполнять данные мною обещания.
 Он вновь хотел заверить ее в том, что в любой момент позволит ей уйти, как только она захочет, ибо не строит каких-либо других планов относительно нее.
 — Я прибыл в Париж, — продолжал он, — сегодня вечером из Африки, и первое, что я сделаю завтра утром, — уеду в Англию.
 — Вы посетили Африку? Что вы там делали?
 — Я был в экспедиции вместе с другом, который пишет книгу о племенах Северной Африки, главным образом о берберах. Мы побывали в местах, где никто никогда до этого не видел белого человека, и едва не сложили там свои кости.
 — Похоже, там было очень опасно!
 — Очень! Однако — я уже вам об этом говорил — путешествие излечило меня от желания покончить с собой.
 Она посмотрела на него оценивающим взглядом, исследуя его элегантный костюм, и, вероятно, сделала какие-то выводы.
 Спустя секунду она сказала:
 — Вы не выглядите как человек, у которого… есть основания… пожелать себе… смерти.
 — Есть и другие основания для самоубийства наряду с безденежьем!
 — Да, наверное, есть, — согласилась она, — но оказаться совсем без гроша… и одной — это… более чем страшно!
 Тон, каким она произнесла «одной», заставил Уоррена понизить голос.
 — Кого вы потеряли?
 — М-мою мать.
 — И у вас нет отца?
 — Мой отец… умер.
 Ее голос дрогнул на последнем слове, и Уоррен почувствовал, что обстоятельства кончины ее отца связаны с какими-то слишком мучительными воспоминаниями.
 — И у вас нет других родственников, которые могли бы о вас позаботиться?
 — Н-нет… в Париже нет.
 Было совершенно очевидно — у нее нет денег, чтобы уехать куда-либо, и он заметил:
 — Кажется невероятным, чтобы кто-нибудь в этом переполненном городе не имел друзей, родственников или знакомых.
 Она отвернула лицо, как бы не желая отвечать, и он увидел, что у нее очень длинные, темные ресницы.
 — Тогда, наверное, — непринужденно произнес Уоррен, — я был послан в качестве вашего ангела-хранителя, чтобы спасти вас от самой себя.
 — Это то, чего вам не следовало делать.
 — Почему же нет?
 Она вздохнула.
 — Потому что это лишь… продлевает агонию.
 Он не успел ответить, так как гарсон принес суп виши и поставил перед ними тарелки.
 Вслед за супом на столе очутились корзиночка с хрустящими булочками, еще теплыми, только из печи, а также внушительный судак со сливочным маслом.
 Вот тогда-то Уоррен понял, как отчаянно голодна Надя, — не потому, что она сразу же набросилась на еду, а, напротив, оттого, что обдуманно выжидала, как бы отсчитывая секунды, прежде чем протянуть руку и прикоснуться к булочке.
 Медленно, столь медленно, что было ясно — она изо всех сил старается вести себя прилично, она разломила булочку, потянулась к маслу и чуть-чуть намазала им корочку.
 Потом опять помедлила, прежде чем поднести ко рту намазанную половинку булочки.
 Уоррен сделал вид, что не замечает.
 Дабы не смутить девушку, он попробовал шампанское и попросил разлить лишь немного по стаканам, а потом оно опять перекочевало в ведерко со льдом.
 Он также заказал бутылку минеральной воды.
 К тому времени как все это было проделано, Надя деликатно и неторопливо съела ложку супа.
 Уоррену показалось, хоть это могла быть всего лишь игра воображения, что сквозь смертельную бледность на ее лице проступил едва уловимый румянец.
 Она не произнесла ни слова, пока не закончила есть суп.
 Потом, когда она отпила маленький глоток воды эвиан, Уоррен сказал:
 — Попробуйте выпить немного шампанского. Оно придаст вам аппетит.
 — Вы думаете, мне нужен стимул… чтобы его повысить?
 — Я знаю по опыту: когда вынужден долго обходиться без пищи и считаешь себя очень голодным, то, как это ни странно, получив наконец желаемое, внезапно теряешь охоту есть.
 — Этому вас научила Африка?
 — Да, — ответил он, — помимо великого множества других вещей.
 — Я бы хотела узнать о них.
 — Вам в самом деле интересно, или вы говорите так из вежливости?
 В первый раз за все время она слегка рассмеялась.
 — Мне действительно интересно, но, должна признаться, уже довольно давно не могла думать ни о чем, кроме собственных невзгод.
 — Когда умерла ваша матушка?
 Ему вдруг показалось, что она не ответит, но она промолвила:
 — Два дня назад. Ее… похоронили сегодня утром.
 И словно поняв, что он желает узнать, хоть я не спрашивал, она прибавила:
 — Я продала мамино обручальное кольцо, ее одежду и все, что у меня было, для оплаты похорон. Но при всем при том священник, чтобы помочь мне, был вынужден обратиться в благотворительные фонды.
 Она произнесла слово «благотворительные» так, что в ее устах оно прозвучало как бранное.
 — Я понимаю, — кивнул Уоррен. — Значит, вы не имеете ничего, кроме того, что на вас надето.
 — А н-надо ли нам… говорить об этом?
 — Именно для того мы здесь и находимся.
 — Очень хорошо… можете узнать правду, так или иначе. У меня нет ничего, и мне негде ночевать. При таких обстоятельствах река выглядит весьма гостеприимной.
 — Если только вы окажетесь именно в ней, а не в какой-нибудь чрезвычайно неблагоустроенной тюрьме.
 Она пристально посмотрела на него:
 — Вы, похоже, совершенно уверены в том, что надо было помешать моему намерению. Однако в Сене каждый день обнаруживают тех, кому никто, не помешал утопиться.
 — Вы одна из тех, кому повезло… или не повезло — смотря по тому, как вы к этому относитесь.
 — Не повезло? Разумеется, мне не повезло!
 Он раздумывал, что ответить, когда принесли курятину.
 Курица, приготовленная со сметаной, была превосходна, к ней еще прилагался гарнир из картофеля под соусом соте и других овощей.
 Как и предполагал Уоррен, Надя смогла съесть очень мало, несмотря на то что сделала несколько небольших глотков шампанского.
 Потом она положила нож и вилку и умоляюще посмотрела на него.
 — Простите… вы так добры… но вы совершенно правы… я совсем не могу… больше ничего есть.
 Официант унес тарелки, и Уоррен заказал кофе.
 — Не скажете ли вы теперь, — спросил он, — как вы оказались в такой ситуации, будучи явно человеком образованным и к тому же, что называется, настоящей дамой?
 К его удивлению, Надя вздрогнула и опять отвернулась в сторону.
 — Я… я не хочу быть с вами неучтивой, — молвила она, — но… я не могу ответить на ваш вопрос.
 — Почему же нет? Наверное, я сумел бы вас понять, ведь я этого хочу.
 — Эту историю я не могу никому рассказать… но мама и я… мы приехали в Париж, потому что… если вам угодно… мы скрывались… а денег у нас становилось все меньше и меньше.
 Потом… мама заболела.
 — Значит, вы потратили, что имели, на гонорары врачам!
 Надя кивнула.
 — Но врачи потеряли надежду. Они ничего не могли сделать для мамы, а она мучилась от боли, и я не сумела обеспечить ей должное питание и уход… может быть, это… к лучшему, что она… умерла. Я… хочу сказать… для нее так лучше.
 — Я понимаю, что вы хотите сказать. — сочувственно произнес Уоррен. — Нет ничего хуже, чем видеть мучения того, кого любите, и быть не в состоянии ему помочь.
 В эту минуту он вспомнил о своем отце и мог представить, до чего же страшно было пережить все это сидящей рядом с ним девушке явно благородного происхождения.
 — Я бы очень желал выслушать всю эту историю.
 Она покачала головой.
 — Я… я не могу. Скажу только: огромное спасибо за то, что угостили меня таким… восхитительным ужином!
 Она посмотрела на него так, словно сейчас встанет и исчезнет, и он сказал:
 — Вы не настолько наивны, чтобы думать, будто я могу уйти и оставить вас здесь одну.
 Даже если б я дал вам сколько-нибудь денег, а мне это совсем не трудно, я бы не смог спать по ночам, гадая, что же произошло с вами.
 Он улыбнулся.
 — Я уверен, и вы думали бы о том же. Любой человек хотел бы знать конец истории, которую ему начали рассказывать.
 — Возможно, у нее вообще нет конца.
 — Вздор! Вы хорошо знаете, что это не так.
 Одна глава подошла к концу, но жизнь в моем и вашем возрасте может оказаться куда более приятной в следующей части, нежели в той, которую мы только что завершили.
 Казалось, ее глаза распахнулись во все лицо, когда она спросила:
 — Что же… мне делать?
 Это напомнило крик ребенка, боящегося темноты, и Уоррен ответил:
 — У меня есть идея, она внезапно пришла на ум, как если бы ее высказал кто-то другой, но я отчего-то боюсь поделиться ею с вами.
 — Вам незачем бояться.
 — Очень хорошо, я скажу, хоть и рискую услышать, как вы назовете ее нелепой. Между тем она отчетливо оформилась у меня в мозгу, и все детали моего плана встали на свои места, как части китайской головоломки.
 — Вы возбудили… мое любопытство.
 Уоррен тем не менее увидел проблеск недоверия в ее глазах и понял: она боится, как бы его предложение, план или что бы там ни было не оказалось тем, чего она опасалась с самого начала.
 Как будто читая ее мысли, он вдруг осознал: она прикидывает расстояние от дивана до двери.
 Если б он сказал то, что собирался, она могла бы вскочить с места и броситься вон из ресторана, добежать до дороги и раствориться в ночи, прежде чем он последовал бы за ней.
 — Это совсем не то, что вы думаете, — спокойно заявил он.
 Теперь недоверие в ее глазах сменилось внезапным удивлением — она, видимо, была поражена его проницательностью, и он увидел» как румянец заливает ее щеки и она становится невероятно прекрасной.




 Глава 3


 Тщательно подбирая слова, Уоррен вернулся к своему рассказу.
 — Я прибыл в Париж сегодня вечером, проведя в Африке почти десять месяцев, в течение которых не получал писем и не видел английских газет.
 Он убедился, что Надя внимательно слушает его, и продолжал:
 — Причина моего отъезда в Африку заключается в том, что женщина, с которой я был тайно помолвлен, передумала, так как встретила человека, занимающего более выгодное социальное положение, чем я, и решила, что титул важнее любви.
 Он старался говорить так же спокойно, как в течение всего вечера, однако с неотвратимой четкостью вспомнил, что испытал в те минуты, когда Магнолия сообщила ему о своем новом предпочтении.
 Он поневоле пришел в бешенство от тех ухищрений, с помощью которых она стремилась вновь войти в его жизнь; у него даже изменился голос и, хотя он не замечал этого, выражение лица.
 — Я размышлял, бродя по набережной Сены, — исповедовался Уоррен, пытаясь вернуть утраченное равновесие, — как по возвращении в Англию избежать сцен, которые мне, несомненно, придется терпеть от женщины, не способной говорить правду.
 На него снова накатило озлобление, от чего задрожали губы, и он закончил свою тираду так:
 — Теперь у меня нет желания умереть, но зато мне было бы весьма нетрудно совершить убийство!
 Если он вознамерился напугать Надю, то, безусловно, преуспел в этом.
 Уоррен, видел, как расширились ее глаза и сцепились пальцы рук, словно она ощутила тревогу за себя, уловив ярость, прозвучавшую в его словах.
 До чего же она юная и хрупкая, подумал о», и сказал уже другим голосом:
 — Простите, мне не следовало так говорить, но я хотел, чтобы вы все поняли и помогли мнет.
 Надя какое-то время молчала и наконец ответила:
 — Я бы хотела помочь вам, но не понимаю… каким образом… я могу… сделать это.
 — Когда я сегодня вечером шел берегом Сены, меня неотступно преследовал вопрос: как бы мне причинить боль той женщине, которая заставила меня страдать до такой степени, что, мне — подобно вам — захотелось свести счеты с жизнью?
 Он задумался на миг, будто подбирал слова»
 — С дюжину различных идей промелькнуло у меня в уме, и одна из них заключается в том, чтобы нанять какую-нибудь актрису и вернуться в Англию вместе с ней.
 Надя была в недоумении.
 — Зачем вам это нужно?
 — Я решил: единственно верный способ показать женщине, о которой я веду речь, что она меня больше не интересует, — объяснил Уоррен, — это вернуться на родину с женой или невестой.
 Надя не знала, что ответить.
 Затем, как бы усомнившись в реальности этого плана, она спросила:
 — И вы… намеревались найти такую… актрису?
 — Это была всего лишь безумная идея, неосуществимая по той причине, что я уезжаю завтра и уже дал телеграмму моей матери.
 — Тогда… что вы хотите этим сказать?
 — Я хочу сказать, — выпалил он, — очевидно, судьбой было назначено, чтобы вы или же наши ангелы-хранители вошли в мою жизнь в тот самый момент, когда необходимо помочь нам обоим справиться с жизненными трудностями.
 — Я… я пока еще… не понимаю.
 — Предлагаю вот что: вы едете со мной в Англию в роли моей невесты. Не под своим именем, чтобы это не смущало вас как человека. Мы придумаем для вас имя, а к нему, дабы моя месть была по-настоящему действенной, еще и титул.
 Он чуть не плюнул, произнося последние слова, но, увидев, как у девушки перехватило дыхание, овладел собой и сказал совершенно лишенным эмоций голосом:
 — Я прошу вас играть вашу роль, сколько это будет нужно. Потом мы объявим тем немногим людям, которых это касается, что мы с вами, как выяснилось, не подходим друг другу, и я заплачу вам достаточно, чтобы вы долгое время могли жить безбедно. Я также постараюсь найти ваших родственников, Черингтонов, которые могли бы позаботиться о вас.
 Он остановился.
 Надя неотрывно смотрела на него, не в состоянии поверить услышанному.
 Ей даже почудилось, будто у нее разыгралось воображение, и она вымолвила:
 — Я… полагаю, вы шутите?
 — Никогда в жизни я не говорил серьезнее, — Но ведь это… невозможно! Как могла бы я… справиться с такой задачей?
 — Почему бы нет?
 — Вы только что познакомились со мной… вы ничего… не знаете обо мне.
 — Это несущественно. Важно то, что никто в Англии ничего не знает о вас. Поэтому все примут за правду то, что мы им скажем.
 — Я могу… наделать ошибок… я вас подведу!
 — Не вижу оснований так считать. Думают будет ошибкой выдавать вас за англичанку, а от иностранцев нельзя требовать, чтобы они были аи fait 3 осведомлены во всех тонкостях английского светского этикета.
 Надя отвела взгляд от Уоррена и неожиданна рассмеялась.
 — Не могу поверить… что это наяву! Я, должно быть, сплю или в результате какого-то недоразумения… играю роль в какой-то… странной. комедии.
 — Что касается меня, то это драма» которая очень легко может обернуться трагедией.
 Уоррен нахмурился, вспоминая, в каком пребывал отчаянии, когда Эдвард подсел к нему в клубе, и как мучительны были раны, нанесенные ему Магнолией, даже спустя месяцы после отъезда из Англии.
 Только когда он всецело погрузился в бытовые опасности, изматывающий труд и неудобства жизни в пустыне, образ Магнолии перестал неотступно преследовать его.
 Он знал, однако, что страдания, перенесенные им по ее вине, оставили рубцы в памяти и сердце, которые не исчезнут до конца его дней.
 В то время как он размышлял об этом, Надя перебирала в уме детали его повествования и наконец произнесла: , — Предположим, — когда вы увидите… эту даму опять… получится так… что вы поймете: вы по-прежнему любите ее, и захотите… простить ее, когда она… попросит вас об этом.
 — Никогда!
 Он выкрикнул это слово, охваченный внезапным приступом ярости, и сильно ударил кулаком по столу, от чего подпрыгнули стаканы.
 — Никогда! Никогда! — повторил он. — Да будет вам совершенно ясно, Надя: я покончил с любовью, и если я действительно когда-либо женюсь, так как мне нужен наследник, то это будет брак по расчету, какой бывает у французов; именно такие браки в большинстве случаев оказываются самыми благополучными.
 Презрительная ухмылка, исказившая его черты, казалось, придала большую выразительность словам, когда он добавил:
 — Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду! Я никогда больше не позволю, чтобы меня так унижали!
 — Могу понять ваши чувства, — молвила Надя. — Но в то же время, наверное, к лучшему, хотя вы этого пока не осознали, что вам сейчас стало ясно, чего стоит эта дама… прежде чем она стала вашей… женой, а не… потом., Подобная мысль раньше не приходила ему в. голову, и он согласился, что замечание Нади отнюдь не лишено смысла.
 Уоррен живо представил себе, как стал бы реагировать после заключения брака с Магнолией на ее желание быть с Реймондом, а не с ним.
 Или еще хуже: она могла постоянно высказывать сожаления по поводу того, что не живет в Баквуде и главное — упустила случай стать маркизой.
 Ему пришлось бы ублажать ее, пытаясь умерить степень ее неудовольствия от того, что они живут в маленьком доме на территории поместья.
 Теперь он убедился в правоте Нади: ему пришлось бы испытывать долгую и мучительную агонию, прежде чем он взглянул правде в лицо, а потому лучше было выдержать именно такой — мгновенный, резкий — удар, который нанесла ему Магнолия, едва не уничтоживший его.
 Не в силах думать о том, что могло бы произойти в противном случае, он отрывисто сказал:
 — Давайте обдумаем ситуацию в том аспекте, в каком она касается нас. Вы поможете мне?
 — Вы действительно думаете, что я смогу?
 Он посмотрел ей прямо в глаза.
 — Могу я быть с вами предельно откровенным?
 Она удивленно пожала плечами.
 — Вы настоящая дама. Я знаю, не нуждаясь в вашем подтверждении, что вы высокообразованны, а также, будь вы должным образом накормлены и одеты, вы были бы поразительно красивы.
 Он говорил подчеркнуто сдержанно, как бы всего-навсего перечисляя наиболее заметные ее достоинства, но все же румянец появился на ее лице, придавая ей не только очень юный, но и очень женственный вид.
 Будучи до сих пор бледной, слишком худой и несчастной, она, казалось, несла на себе печать отрешенности от всего мирского, но сейчас она выглядела обыкновенной девушкой, получившей комплимент.
 — Вы сказали: «Должным образом одеты!» — неожиданно вскрикнула она. — Я уже… вам говорила, что у меня… ничего нет! Я продала..» все… даже мои туфли.
 — В таком случае нам надо действовать незамедлительно.
 Он вынул из жилетного кармана золотые часы.
 Была половина двенадцатого.
 Уоррен поднял руку, чтобы привлечь внимание официанта, и тот понял, что от него требуется.
 Счет был готов м вмиг оказался на столе.
 Уоррен положил на блюдо щедрой рукой чаевые и поднялся.
 — Идемте! — энергично произнес он. — Наймем извозчика, в я скажу вам, куда мы направляемся.
 Как только Надя встала из-за стола, он понимал, что она все еще размышляет, принять его предложение или убежать, чтобы вновь попытаться привести в исполнение свой приговор, когда никто больше не сможет ей помешать.
 Но в ту же минуту, как бы ощутив внутри себя властный голос молодости, приказывающий жить, а не умирать, она одарила Уоррена слабой улыбкой.
 Они вышли на улицу и, когда достигли магистрали, идущей вдоль Сены, увидели приближающийся к ним наемный экипаж.
 — Отвезите нас на Рю де Риволи, в торговый центр! — велел Уоррен.
 Извозчик коснулся кнутовищем полей своей шляпы и, явно проникшись почтением к элегантно одетому господину, ответил:
 — Bien, Monsieur! 4 .
 Уоррен сел рядом с Надей, и она спросила:
 — Почему мы едем туда?
 — Потому что там единственное место, где торгуют в это время ночи, — объяснил Уоррен, — а мне надо купить вам накидку и, возможно, шляпу, прежде чем везти в отель.
 Она бросила на него мгновенный взгляд.
 — Я собираюсь просить жену управляющего отелем, — сказал Уоррен, — насколько я помню, женщину весьма сведущую, подобрать вам в достаточном количестве одежду, чтобы можно было отправиться в Англию. После этого моя мать обеспечит вас гардеробом взамен того, которого вы лишились во время скитаний на пути в Париж.
 — А ваша матушка поверит в это?
 — Можете не беспокоиться, поверит. В то же время мы должны сначала придумать убедительную историю для мадам Блан; уверен, она проявит огромное любопытство.
 Уоррен хранил молчание, когда экипаж переезжал мост через Сену, и спустя несколько минут они оказались на Рю де Риволи.
 В фешенебельной части этой улицы, примыкающей к площади Согласия, все магазины в столь поздний час были, конечно, уже закрыты.
 Но Уоррен помнил, что за Лувром, где расположены большие универмаги, вполне достаточно маленьких лавок, открытых допоздна.
 Там был и свободный рынок, где можно было купить провизию, а также всякого рода эксцентричные товары, приобретение которых французы не считали пустой тратой денег.
 Вскоре экипаж остановился, Уоррен вышел и приказал извозчику ждать.
 Затем взял Надю под руку, и они смешались с толпой, только что высыпавшей из ресторанов и театров; здесь также можно было видеть тряпичников, как правило, являвшихся и карманными ворами.
 Уоррен вел Надю мимо благодушно настроенных, балагурящих и смеющихся людей, пока не заметил все еще освещенную лавку.
 В витрине красовались несколько безвкусных, кричащих платьев и весьма эротичное нижнее белье, а внутри помещения тянулась длинная стоячая вешалка с перекладиной, где висели на плечиках длинные плащи, из тех, что парижанки надевают поверх вечерних платьев, отправляясь на бал.
 Уоррен выбрал один, но он показался ему слишком бросающимся в глаза; потом нашел еще один, из темно-синей материи, и приложил к плечам девушки.
 Плащ доставал почти до земли, прикрывая ее потертое платье, и Уоррен решил, что этот подойдет.
 — Вам предстоит выбрать шляпу. — Он указал на угол прилавка, где были кучей свалены самые разнообразные шляпы: соломенные, бархатные, украшенные перьями или искусственными цветами и просто откровенно вульгарные.
 Надя колебалась.
 Потом с безошибочным, по мнению Уоррена, вкусом она выбрала скромную, но в то же время не лишенную несомненно парижского шика.
 Шляпка была из светлого фетра, явно оставшаяся от коллекции зимнего сезона мод, маленькая и украшенная только большим черным пером, заткнутым за ленту тульи.
 Девушка надела эту шляпку и оглянулась на Уоррена, ища одобрения.
 — Превосходно! — воскликнул он.
 Он заплатил безучастной ко всему, утомленной продавщице, которая то и дело поглядывала на часы, словно подгоняя время закрытия лавки.
 Они вернулись к экипажу.
 Уоррен назвал адрес отеля извозчику и, когда они тронулись вверх по Рю де Риволи, сказал:
 — Теперь вам предстоит сыграть еще одну роль, и мне было бы интересно посмотреть, насколько хорошая вы актриса!
 — Вы меня… пугаете!
 — Вам в принципе не следует бояться мадам Блан, хотя, должен признаться, в прошлом я находил ее несколько жутковатой.
 Надя поняла, что он подшучивает над ней, и попросила:
 — Пожалуйста, расскажите мне в двух словах, что я должна буду делать.
 — Эта часть истории довольно сложна, — предупредил Уоррен. — Прежде чем выйти из отеля, я сказал управляющему, что утром незамедлительно уеду в Англию. Он должен был сделать все соответствующие распоряжения от моего имени. А я возвращаюсь с очень красивой женщиной, чему у французов может найтись только одно очевидное объяснение.
 Он не собирался ждать, что скажет на это Надя.
 — Мне следовало спросить вас об этом раньше: на каких еще языках вы умеете говорить, кроме английского и французского?
 По минутному колебанию девушки он понял, что она раздумывает над ответом.
 Было просто странно, до какой степени он способен проникать в ее мысли; видимо, он затронул нечто такое, что она хотела бы сохранить в тайне.
 Ему даже не показалось из ряда вон выходящим то обстоятельство, что он так проницателен в отношении нее.
 Он скорее всего сознавал, что интуиция говорит ему гораздо больше, чем эта девушка могла бы облечь в слова.
 Она нерешительно произнесла:
 — Я… я умею говорить… по-венгерски.
 — Отлично! Это как раз то, о чем я догадывался, вернее сказать, предполагал, что это может оказаться язык одной из балканских стран, жители которых в большинстве своем до прискорбия невежественны.
 Он улыбнулся ей в темноте, царившей внутри экипажа.
 — Это согласуется с историей, которую мы будем рассказывать, когда попадем в Англию.
 Так что вам по крайней мере в этом отношении не придется менять свои биографические данные.
 — Это похоже на события в каком-нибудь романе! — воскликнула Надя.
 — Мы должны сделать так, чтобы этот роман походил на действительность.
 — Ну хорошо… значит, я венгерка.
 — Назовите мне какую-нибудь венгерскую фамилию.
 — Ферраш или Кауниц!
 — Ферраш годится, — сказал он, — и ваш отец чрезвычайно богатый дворянин.
 Надя не проронила ни слова, и Уоррен продолжал:
 — Так как он очень богат, вас похитили во время путешествия в Париж и удерживали с целью получения выкупа.
 Он произносил каждое слово так, словно наяву видел события, о которых рассказывал.
 — Люди, захватившие вас, были абсолютно безжалостны. Они морили вас голодом, стращали вашего отца тем, что вы умрете, если он не заплатит им огромную сумму денег, отобрали вашу одежду, драгоценности, практически все, что у вас было.
 — Звучит… ужасающе! — В голосе девушки улавливалась смешинка.
 — И вот сегодня, благодаря какой-то счастливой случайности, — сочинял Уоррен, — я обнаружил среди моих писем анонимное сообщение, из которого узнал, где вас найти. Так как тюремщики не допускали возможности вашего спасения, мне удалось выкрасть вас без всяких препятствий с их стороны.
 Надя захлопала в ладоши.
 — Это совсем как в романах, «которые мама никогда не позволяла мне читать.
 — Теперь вы не только сможете прочитать такой роман, но и сами пережить его события, — Заметил Уоррен, — а также сделать его правдоподобным.
 — Для мадам Блан?
 — Именно! Мы можем рассчитывать, что она не только поверит вам, но и снабдит вас одеждой, в которой вы поедете в Англию и в которой будете выглядеть очень привлекательно, несмотря на все лишения.
 — И вы вправду думаете, что она…поверит нам?
 — Это зависит от того, насколько хорошо мы сумеем рассказать всю историю!
 Спустя несколько часов Уоррен перед сном постоял немного у окна, глядя с высоты на освещенный луной городской пейзаж.
 На его губах играла довольная улыбка, которой не было раньше, когда он обозревал тот же вид.
 Он уже убедился, рассказывая свою драматическую историю супругам Блан в кабинете управляющего, что Надя не подведет его ни здесь, во Франции, ни позднее, когда они окажутся в Англии.
 Она превосходно сыграла роль потрясенной и испуганной юной девушки, внезапно подвергшейся похищению и испытавшей последовавшие за ним ужасы заточения.
 Проявляя благоразумие, она старалась говорить как можно меньше, но то и дело разражалась жалобными восклицаниями по поводу перенесенных страданий.
 Ее исхудалое лицо с огромными глазами производило такое жалкое впечатление, что Уоррен не сомневался — сердце мадам Блан разрывается от сочувствия.
 — Так как я не мог доставить сюда мою кузину в том виде, в каком ее нашел, — объяснял Уоррен, — я купил ей кое-какую одежду а торговом центре на Рю де Риволи. Но ведь вы понимаете, мадам, что ей понадобится совсем другой гардероб для путешествия в Англию.
 — Конечно, мне будет совсем не трудно купить одежду, мсье, — заверила его мадам Блан, — но не раньше, чем откроются магазины, а наряд для мадемуазель графини должен быть самым лучшим!
 — Да, разумеется, самым что ни на есть лучшим! — согласился Уоррен. — А за деньгами дело не станет.
 В этот миг он вспомнил об огромном состоянии, которое унаследует после дяди, заняв его место главы рода, и первый раз в жизни ему было незачем взвешивать в уме стоимость чего-либо, что он собирался купить.
 Он дал понять мадам Блан, что отец Нади возместит ему все расходы, поэтому будет неразумно покупать дешевые вещи, которые пришлось бы выбросить по приезде в Англию.
 — Моя кузина привыкла носить такую одежду, которая возбуждает зависть у всех ее подруг, — доверительно произнес Уоррен, — так что я должен просить вас, мадам, постараться выбрать вещи, способные достойно заменить отобранные у моей кузины.
 — Ну конечно, мсье! — категорически согласилась мадам Блан.
 Она посмотрела на своего мужа.
 — Сколько времени в моем распоряжении, Этьен, до отъезда мсье?
 Понадобилось множество доводов и уговоров со стороны мадам Блан, прежде чем Уоррен наконец соизволил дать согласие выехать из Парижа более поздним поездом, приуроченным к прибытию не утреннего парохода из Кале, а того, который отходил после полудня.
 Это означало, что они приедут гораздо позже, но Уоррен понимал — он не имеет права везти Надю в Англию, не обеспечив ее подобающей одеждой.
 У него не было желания рассказывать историю похищения Нади ни своей матери, ни вообще кому бы то ни было по другую сторону Ла-Манша.
 Эта история предназначалась лишь для французов.
 В Англии же он намеревался сообщить, что встретил Надю в Париже по пути в Африку, влюбился в нее, и она ждала в Париже его возвращения, чтобы впоследствии они могли официально заявить о своей помолвке.
 Он знал, такая история ему ничем не грозит, если принять во внимание, что, кроме Эдварда, никто не знал, как долго они пробыли в Париже, прежде чем отправиться в Африку.
 К тому же Надя вполне могла бы познакомиться с ним в Марселе, когда он уже был на обратном пути.
 Это значило бы, что он не прочитал письмо своей матери, и если уж на то пошло, и письмо Магнолии, пока не попал в Париж.
 Похоже, все детали отлично состыковывались друг с другом, и к тому же он честно признался себе, что даже получает удовольствие от этой интриги, работая над дальнейшими этапами плана, придуманного им самостоятельно.
 Наде отводилась в нем очень важная роль.
 После того как они долго совещались в кабинете управляющего, Уоррен заметил, что девушка слишком утомлена, и попросил мадам Блан уложить ее спать.
 — Я не сомневаюсь, мадам, — сказал он, пустив в ход все свое обаяние, перед которым едва ли могла устоять любая женщина, — вы удобно устроите мою кузину и окружите ее всяческой заботой. Завтра я намерен отвезти ее в дом моей матери, она придет в ужас от того, что произошло.
 — Я уверена, так и будет, мсье, — ответила мадам Блан. — Мадемуазель может переночевать в комнате рядом с моей, поскольку моя дочь, обычно занимающая эту комнату, сейчас гостит у своих друзей.
 — Очень признателен, мадам!
 Мадам Блан отвела Надю наверх, поддерживая под руки, дала горячего питья, чтобы лучше спалось, и помогла ей раздеться.
 Сердобольная женщина даже вскрикнула от ужаса, увидев, в каком состоянии платье Нади, которым ее «наградили» похитители.
 Она пообещала, что завтра мадемуазель графиня получит самые прекрасные платья, какие только есть в Париже, разумеется, наряду с мантильями, шляпами, перчатками и всем прочим, что можно купить за такой короткий срок.
 — Что я намерена сделать, мадемуазель графиня, — заявила мадам Блан твердым голосом практичного человека, — так это на заре отправиться без вас поискать что-нибудь вашего размера. Вы очень стройны, так что трудностей не предвидится. Потом, когда позавтракаете, кто-нибудь из подчиненных моего мужа проводит вас ко мне, и вы решите, придется ли вам по вкусу что-либо, приобретенное мною.
 — Я уверена, мадам, все, что вы выберете для меня, окажется очаровательным! — ответила Надя.
 На лице мадам Блан играла блаженная улыбка, и Надя поняла, что ни одна француженка не сможет воспротивиться искушению тратить деньги без счета, хотя бы ради другой женщины.
 Надя и в самом деле совершенно выбилась из сил — как только голова коснулась подушки, она сразу уснула.
 Мадам Блан вернулась в кабинет мужа, где тот все еще разговаривал с Уорреном.
 — La pauvre petit est tres fatigued 5 — констатировала она.
 — Я могу лишь надеяться, что завтрашнее путешествие не окажется для нее слишком тяжелым испытанием, — сказал Уоррен, — но мне необходимо попасть домой.
 — Возможно, это срочное сообщение имеет касательство к вашей семье, — произнесла мадам Блан, — но мне не хотелось говорить об этом раньше.
 — Что вы имеете в виду?
 В ответ заботливая мадам Блан подала ему с конторки номер газеты «Тан» и указала на заметку внизу первой страницы.
 Примерно такое сообщение и ожидал увидеть Уоррен, начав читать по-французски:
  СМЕРТЬ ЗАСЛУЖЕННОГО 
  АНГЛИЙСКОГО ДВОРЯНИНА 
  Сегодня мы с глубоким прискорбием узнали о смерти маркиза Баквуда в его собственном доме в Оксфордшире… 
 Далее в газете сообщалось о том, каким важным лицом при королевском дворе был новопреставленный маркиз, а также о размерах его имущества и о визите во Францию для участия в открытии Всемирной выставки. Заметка заканчивалась словами:
  Единственный сын маркиза недавно погиб в результате несчастного случая во время верховой прогулки. Наследником титуле является племянник маркиза мистер Уоррен Вуд, который уже несколько месяцев пребывает за границей и не знает о своем новом положении. 
  Адвокатами поместья предпринимаются все усилия для того, чтобы связаться с мистером Вудом. 
 Уоррен дочитал репортерский отчет, и, когда отложил газету, управляющий сказал:
 — Мои соболезнования, мсье, но также и поздравления!
 — Спасибо, — кивнул Уоррен. — Теперь вы понимаете, почему я как можно скорее должен ехать домой?
 — Конечно, мсье, но, как сказала мадам, одежду невозможно приобрести, пока не откроются магазины.
 — Нет, конечно, нет, — ответил Уоррен, — но одежда даже при этих обстоятельствах очень важна.
 — Внезапно мадам Блан воскликнула:
 — Не желаете ли, мсье, чтобы я купила все черное для мадемуазель графини?
 Уоррен быстро прикинул в уме: девушка в трауре по своей матери.
 В то же время могло несколько потускнеть впечатление от его приезда в Англию, если б Надя, как в свое время Магнолия, была ограничена строгими рамками траурных предписаний.
 Уоррен покачал головой.
 — Нет, мадемуазель, незачем пребывать в трауре, — ответил он. — Мы в родстве по линии моей матери, поэтому нет причин, чтобы скорбь по случаю смерти моего дяди затрагивала ее именно таким образом.
 — Меня это радует! — возликовала мадам Блан. — Как я уже говорила моему мужу, в трауре мы все похожи на стаю черных ворон!
 Уоррен улыбнулся.
 Если в мире и есть страна, где женщина в трауре может выглядеть привлекательной и даже соблазнительной, так это Франция.
 Скромная белая отделка черного платья, живая кожа, просвечивающая сквозь шифон или кружева, — все это сильно отличалось от тяжелого крепа, обилия черного цвета с гагатовым отблеском и мрачности английского траурного одеяния.
 Но вслух он лишь сказал:
 — Полагаю, мадам, вы сумеете сделать так, чтобы моя родственница выглядела такой же молодой и красивой, какой была до похищения этими бесчеловечными злодеями.
 — Надеюсь, мсье, они получат по заслугам!
 — Граф, ее отец, об этом позаботится, — заверил ее Уоррен. — Но для нас лучше всего покинуть эту страну, пока не произошло нечто скверное. Такие уж это люди! Если их планы по добыванию денег натолкнутся на противодействие, они становятся чрезвычайно опасны.
 — Это правда, мсье, — согласилась мадам Блан. — Поэтому вы тем более должны сесть на второй по расписанию экспресс, как посоветовал мой муж.
 — Все будет устроено, мсье, — вставил управляющий. — Отдельное купе в поезде, самая лучшая каюта на пароходе и курьер, который будет путешествовать с вами и позаботится обо всем.
 — Благодарю вас! — немного склонил голову Уоррен.
 Сейчас, когда он стоял у окна, все это показалось ему довольно забавным.
 Нежданно-негаданно, как по мановению волшебной палочки, вся его жизнь изменилась.
 Отныне в его распоряжении будут курьеры, камердинеры, лакеи, готовые тотчас исполнять его приказания, управляющие и служащие, которые помогали его дяде содержать имение.
 Они будут заботиться о том, чтобы каждый его особняк функционировал подобно хорошо смазанной машине, чтобы не возникали поломки и сбои, могущие лишить его сна по ночам.
 «Я удачлив, невероятно удачлив!» — думал он.
 Он задернул шторы, спрятавшись от лунного света, и лег в постель.
 В Дувре они сошли с парохода и сели в забронированный вагон поезда, следовавшего в Лондон.
 Уоррен смотрел на Надю, и, хотя у нее был все еще утомленный вид, она казалась ему ослепительной красавицей.
 Она предавалась благодатному сну в комфортабельной каюте, заказанной для них на пароходе, шедшем через Ла-Манш, пока он гулял по палубе, ощущая потребность в свежем воздухе, и упивался восхитительно спокойным морем, в котором отражались лучи заходящего солнца.
 Он молча наслаждался роскошью, которая до сих пор окружала их, доставляя удовольствие, однако не воспринимал ее как вознаграждение за неудобства, перенесенные в Африке.
 Просто ему верилось, что все это великолепие предвещает счастливое будущее.
 Он выжидал вплоть до сего момента, чтобы сообщить Наде свое новое имя и титул.
 Она была достаточно наблюдательна и с изумлением заметила, как управляющий отеля назвал его «милорд», а не «месье».
 — Когда прошлой ночью вы отправились спать, — пояснил ей Уоррен, — управляющий показал мне номер «Тан» с репортерским отчетом о смерти моего дяди.
 — Мне жаль, если это вас расстроило.
 — Я этого ожидал, так как моя матушка уже поставила меня в известность. После того как погиб его сын, он перенес сердечный приступ и погрузился в кому… Вот и получается, что теперь я шестой маркиз Баквуд.
 Надя задумалась.
 — От этого вы кажетесь себе очень значительным? — спросила она наконец.
 — Да, очень! — ответил он. — Я никогда не мог даже предположить, что когда-либо унаследую такой статус!
 — Тогда я рада за вас, но ту даму, которая желает выйти за вас замуж, это ужасно разозлит.
 — В самом деле чертовски разозлит! — с удовлетворением произнес Уоррен.
 Затем он решил увести разговор в сторону от Магнолии.
 — Мы должны быть вполне уверены, что вы твердо выучили свою роль.
 — Я так боюсь наделать ошибок… тогда вы разгневаетесь.
 — Обещаю не кипятиться, — сказал он. — Но после того как вы блестяще сумели преподнести вашу фантастическую историю прошлой ночью, по моему глубокому убеждению, вы сумеете заработать Целое состояние, играя в театре на Друри Лейн, и это состояние вас уже ждет!
 Она засмеялась, расценив такую возможность как нечто невероятное, скорее всего плод его воображения.
 — Судя по количеству багажа, который теперь вам принадлежит, — заметил Уоррен, — полагаю, нет нужды спешить в английские магазины; этого вам, во всяком случае, хватит на несколько недель пребывания за городом.
 — Боюсь, мадам Блан истратила огромное количество денег, — сокрушенно вздохнула Надя.
 — Это несущественно, а кроме того, вы должны выглядеть соответственно своей роли.
 — Так я и буду выглядеть, несомненно, — произнесла девушка тихим голосом. — Я никогда не видела таких чудесных платьев и даже не предполагала, что можно купить так много за столь короткое время.
 Она слегка усмехнулась.
 — Я в самом деле думаю, что мадам всю ночь провела на ногах, стучась в двери модисток.
 Она говорила мне, будто швеи одной мастерской уже получили дополнительную плату за то, что приступили к работе в четыре часа утра, так как должны были закончить какое-то особенное свадебное платье.
 Уоррен захохотал.
 — Да уж, видимо, не очень-то они обрадовались при виде еще одной заказчицы!
 — Если верить мадам Блан, они пришли в восторг, и та невеста, для которой они шили платье, получит с опозданием еще три заказанных ею платья.
 Уоррен вновь не удержался от смеха.
 — Вот в чем действительно французы по-настоящему преуспели, так это в умении обращать любую чрезвычайную ситуацию себе на пользу! Я убежден, что в процессе шитья стоимость этих платьев увеличилась вдвое, но сами платья оправдали эти расходы.
 — Надеюсь, вы будете думать именно так, а не иначе, — сказала Надя. — И все-таки меня очень смущает, что вы столько истратили на меня.
 — Я бы потратил в сто раз больше, лишь бы быть уверенным, что это произведет нужный мне эффект.
 В его голосе опять прозвучала жесткая, горькая нота, и девушка посмотрела на него с опаской.
 Она тотчас заговорила о других вещах, считая, что вспышки ярости портят его.
 Стала задавать вопросы об истории поместья Баквуд, о членах семейства, с которыми ей предстоит познакомиться.
 Поскольку она весьма быстро усваивала все, что касалось степеней родства и разнообразных титулов представителей его рода, Уоррен пришел к твердому убеждению: она не сейчас познакомилась с этой областью знаний, а весьма компетентна в ней по своей прошлой жизни.
 Чем больше времени он проводил с Надей, чем внимательнее присматривался к ней, тем больше уверялся, что она аристократка до кончиков ногтей и что в ее жилах течет голубая кровь.
 Она не хотела рассказывать никаких подробностей о себе, но он чувствовал — ее прошлое окутано какой-то тайной, необычной, интригующей, и он не обретет покоя, пока до конца не раскроет ее.
 Однако он осознавал, что, чересчур интересуясь делами, которые его не касаются, может невзначай огорчить ее или вызвать гнев.
 Все, что на данный момент имело значение, так это убедить всех: он намерен жениться на женщине, которую не только очень любит, но к тому же считает как нельзя более достойной стать маркизой Баквуд.
 — Я подумывал, — произнес он вслух, — не сделать ли мне вас принцессой. Но все же счел это опасным, так как в Англии могут оказаться венгры, которые по крайней мере по именам знают тех, кто принадлежит к числу особ королевской крови в их стране.
 — Это верно, — серьезно ответила Надя, — а учитывая, что каждый дворянин в Венгрии носит титул графа, так гораздо безопаснее.
 Уоррен знал, если у того или иного венгерского графа целая дюжина детей, то каждый из них является графом или графиней — в отличие от Англии, где этот титул переходит только к старшему сыну.
 Как бы желая сделать ему приятное, Надя сказала:
 — Однако нет причин, почему бы моей матери не иметь небольшой примеси королевской крови, если вы хотите приукрасить нашу историю.
 — Пожалуй, это хорошая идея.
 — На границе с Россией, — с некоторой робостью произнесла Надя, — есть довольно много семейств, которые… считают себя принадлежащими… к королевскому роду, хотя они не принимают никакого участия… в управлении страной.
 — Это мне известно, — улыбнулся Уоррен, — и я нахожу весьма удачным предложение, чтобы ваша матушка была особой королевской крови. Полагаю, вы можете назвать мне имя какого-нибудь многочисленного рода, к которому она вполне могла бы принадлежать.
 — Конечно, — согласилась Надя. — Дворян по фамилии Ракоци так много, что я сомневаюсь, дабы кто-нибудь, не будучи венгром, сумел их всех сосчитать!
 — Очень хорошо. Итак, ваша матушка была принцессой из этого рода, а теперь вам стоит назвать ее имя.
 — Не назвать ли нам ее Ольгой?
 — Отлично! — воскликнул Уоррен. — Принцесса Ольга! И как дочь крупного помещика, графа Виктора Ферраша, вы, конечно, никоим образом не испытываете особого благоговения перед маркизом Баквудом и ничуть не уступаете ему в знатности!
 — Конечно, нет. — Веселые искорки заплясали в ее глазах. — По правде говоря, я опасаюсь, как бы моя семья не сочла его недостаточно именитым для меня!
 Они дружно рассмеялись, и Уоррен подумал, что ему невероятно повезло в ту минуту, как он увидел стройную фигуру девушки, всматривающейся в воды Сены, и понял, что она намерена сделать.
 Уже перевалило за полночь, когда они оказались в доме леди Вуд.
 Надя чувствовала неимоверную усталость.
 Согласно указаниям Уоррена, телеграммы были посланы его матери и секретарю дяди в лондонском доме Баквуда, прежде чем он сам лег спать предыдущей ночью.
 Как он и предполагал, кареты встречали их на вокзале Виктория.
 Они быстро ехали по Лондону в направлении ближайшей от Баквуда станции, где их ожидал поезд.
 Новые кареты, еще больше слуг, и вот наконец они вошли в дом его матери.
 Она поспешила навстречу, раскрыв объятия.
 — Тебе следовало бы сейчас находиться в постели, мама! — сказал Уоррен, целуя ее. — Не нужно было ждать меня.
 — Я бы все равно места себе не находила, пока ты не прибыл бы благополучно домой. Ах, мой дорогой мальчик, я так рада тебя видеть!
 Она опять поцеловала его и с любопытством взглянула на Надю.
 .. — Мама, разреши представить тебе графиню Надю Ферраш, — с чувством произнес Уоррен. — И я могу с гордостью тебе сообщить, что она согласилась стать моей женой!
 Он понимал, мать будет шокирована этой новостью, однако она отнеслась к ней спокойно, промолвив в своей обычной, исполненной аристократического достоинства манере:
 — Мой дорогой, надеюсь, ты будешь очень счастлив!
 Затем обратилась к Наде, взяв ее руку в свои:
 — Я очень рада слышать, что у меня появится невестка, которая станет заботиться о моем сыне и которую я, вне всякого сомнения, буду любить.
 От ее ласкового, задушевного тона у Нади увлажнились глаза, и Уоррен догадался — она подумала о своей матери.
 Торопливо, словно боясь, что Надя еще больше растрогается и заплачет» он принялся рассказывать матери историю их знакомства: якобы это произошло» когда он направлялся в Африку, и тогда они поняли, что созданы друг для друга.
 Он поведал матери, что Надя ждала его возвращения в Марселе, а туда он прибыл вместе с Эдвардом.
 — Конечно, с ней была ее пожилая родственница, — ввернул Уоррен, так как лишь сейчас это пришло ему в голову, — и я уговаривал ее ехать с нами в Англию, но эта дама, к сожалению, была вынуждена вернуться на родину, в Венгрию.
 — Ваша фамилия говорит о том, что вы скорее всего венгерка, — сказала леди Вуд, — и, разумеется, как все женщины этой страны, вы очень красивы, моя дорогая!
 — Благодарю вас, — промолвила Надя.
 — Она очень устала, — вмешался Уоррен, — и я предлагаю, мама, чтобы она немедленно легла спать, а завтра у нас будет возможность рассказать тебе все.
 — Да, конечно, дорогой мальчик.
 Леди Вуд отвела Надю наверх, где вверила ее попечению старой служанки; она помогла девушке лечь в постель.
 Только после того, как леди Вуд отправилась отдыхать, сын вошел в ее спальню и сел возле кровати.
 — Я так рада, что ты успел на похороны, — сказала ему мать. — Твоя помолвка будет приятной новостью для всех членов нашего семейства, опечаленных прежде смертью Реймонда, а потом — и бедного Артура.
 — С трудом поверил, когда прочитал твое письмо.
 — Это в самом деле кажется невероятным.
 Но, мой драгоценный, утром тебе предстоит в первую очередь заняться самыми неотложными делами; этого от тебя все ожидают.
 — Конечно, мама!
 Он поднялся и прибавил:
 — Сейчас я лягу спать, очень устал. Похоже, я слишком долго путешествовал.
 — Ты очень хорошо выглядишь, и мне даже нравится этот необычный оттенок твоей кожи.
 — Загорел под палящим солнцем. За последние несколько месяцев я временами был не светлее араба!
 — Я уверена, очаровательная молодая леди, с которой ты приехал, заметила, как ты красив.
 — Она сильно болела, и она довольно робкая, мама.
 — Девушка выглядит очень юной и очень милой!
 В голосе матери слышалась искренность.
 Немного помолчав, она продолжала:
 — Ты, вероятно, удивишься, узнав, что Магнолия Кин гостит в Баквуде.
 Уоррен был ошеломлен.
 — Гостит в Баквуде? С какой стати?
 — Она переехала туда вместе с пожилой родственницей, которую называет своей компаньонкой, когда с Реймондом произошел несчастный случай. Тогда она казалась убитой горем. Но секретарь твоего дяди, мистер Грейшотт, рассказывал мне, что она забрасывала его вопросами о тебе и недвусмысленно дала понять, что хочет связаться с тобой.
 — А здесь она не побывала, мама?
 — Нет — с тех пор как я отказалась принять ее, когда ты покинул Англию.
 — Значит, она пыталась увидеться с тобой?
 — Думаю, когда она узнала о твоем отъезде, ее разбирало любопытство, ей хотелось узнать, в чем дело. Как бы там ни было, она пожаловала сюда и просила меня принять ее, а я послала ей записку, что чувствую себя не настолько хорошо, чтобы встречаться с посторонними.
 Уоррен мысленно усмехнулся: мать, если надо, очень тонко может поставить на место любого, если он слишком амбициозен или чересчур назойлив, — но вслух сказал:
 — Ты понимаешь, мама, у меня нет желания видеть Магнолию. Хотя у меня до сих пор не было возможности сказать тебе об этом, знай: причиной моего отъезда из Англии было ее заявление, что она намерена выйти замуж за Реймонда.
 — Я это знала, — ответила леди Вуд.
 — Откуда? — вскинул брови Уоррен.
 — Ах, дорогой мой, я не настолько глупа, чтобы не сообразить, что к чему. Более того, хоть это и весьма прискорбно, слуги болтают, и никто не в состоянии пресечь их разговоры.
 У него перехватило дыхание.
 — Ты хочешь сказать, слуги в Баквуде догадались, что Магнолия пытается прибрать Реймонда к рукам, тогда как она была тайно помолвлена со мной?
 — Да, это так, дорогой, — вздохнула леди Вуд, — и я понимаю, что ты должен чувствовать, столкнувшись с подобной нечистоплотностью. Что касается меня лично, если хочешь знать правду, я никогда не любила Магнолию и никогда не верила ей!
 — В таком случае ты гораздо умнее меня.
 — Проще говоря — прозорливее, — уточнила леди Вуд. — Женщины испытывают ужасный дискомфорт, когда пытаются обмануть кого-либо, и хотя тебя, мой мальчик, многие дамы любили ради тебя самого, я всегда подозревала, что для Магнолии твой социальный статус и положение были предпочтительнее.
 Уоррен заметно приуныл.
 — Сейчас я кажусь себе таким, неумным, мама, что мне стыдно за самого себя.
 — Ну это ни к чему! — взмахнула рукой леди Вуд. — Но я благодарю Бога за то, что ты нашел женщину, которую есть за что любить и которая желает выйти замуж именно за тебя, а не за твое генеалогическое древо!
 Уоррен засмеялся как ребенок, легко и непринужденно.
 — Надя утверждает, — заметил он, все еще смеясь, — что наше древо — всего лишь зеленый саженец по сравнению с родословным древом ее отца.
 — Меня это совсем не удивляет, ибо венгры — очень гордый народ. Как бы там ни было, я желаю тебе только счастья. Интуиция безошибочно подсказывает мне, что именно это ты и нашел на сей раз.
 Укладываясь в постель, Уоррен задумался, не слишком ли предосудительно начинать новую жизнь с обмана, тем более когда объектом становится такой человек, как его мать, которая безоговорочно верит ему.
 Однако угрызения совести вскоре затмила другая мысль: присутствие Нади может послужить удобным предлогом для того, чтобы немедленно выставить Магнолию из Баквуда, а это доставит ему огромное удовольствие.
 «Черт с ней! — пробормотал он. — Как посмела она приехать сюда да еще навязываться нашей семье, как если бы являлась женой Реймонда, и в то же время писать мне такое письмо?»
 Задаваясь этим вопросом, он сознавал, что было бы серьезной оплошностью недооценивать Магнолию.
 Она, конечно же, станет предпринимать отчаянные попытки добиться своего, прибегая к самым изощренным закулисным махинациям.
 «У меня нет оснований бояться ее», — успокаивал себя Уоррен.
 Однако он не был вполне в этом уверен.




 Глава 4


 На следующий день в половине восьмого утра, когда Уоррену подали завтрак, явился мистер Грейшотт.
 Этот седовласый мужчина, которому было далеко за пятьдесят, служил главным секретарем дяди с тех пор, как Уоррен себя помнил.
 Своей деловитостью и волевым характером он снискал у всех обитателей имения непререкаемый авторитет.
 В числе прочих он тоже прибыл на станцию встречать Уоррена.
 — Доброе утро, Грейшотт! — с улыбкой молвил Уоррен, подняв голову. — Я вчера лег спать довольно поздно, однако же готов принять бремя всех забот, которые вы, несомненно, собираетесь возложить на мои плечи!
 Секретарь рассмеялся.
 — Надеюсь, они будут не слишком тяжкими, милорд.
 — Садитесь и посвятите меня в планы на завтрашний день, — уже официальным тоном произнес Уоррен.
 Мистер Грейшотт сел за стол и жестом отказался от кофе, предложенного ему дворецким.
 Когда слуги покинули комнату, Уоррен сказал:
 — Прежде всего я хотел бы знать, кто сейчас гостит в доме и сколько еще человек должны приехать сегодня вечером.
 — Я предвидел этот вопрос, ваша светлость, — ответил мистер Грейшотт. — Боюсь, перечень покажется вам очень длинным. Вплоть до смерти вашего дядюшки я и представить себе не мог, что на свете так много Вудов!
 — Наш род действительно многочислен, — кивнул Уоррен, — однако до большинства из них мне до сих пор не было никакого дела.
 Секретарь вручил ему перечень, в котором он увидел имена двоюродных дедушек, бабушек, дядь, теть, бесчисленных кузенов и кузин, не считая ближайших друзей, которые уже приехали, чтобы присутствовать на похоронах маркиза.
 — Я не удивлюсь, если дом лопнет по швам, когда они все разместятся у нас! — заметил Уоррен.
 — Мы справимся, — твердо заверил его мистер Грейшотт, — и мне кажется, да будет позволено так сказать, они ожидают, что вы перейдете в апартаменты хозяина дома.
 Уоррен не возражал, ибо такова была традиция.
 — Именно это я и сделаю.
 Он все еще продолжал читать список.
 В самом конце его он обнаружил то, что искал.
 Мисс Магнолия Кин.
 Миссис Дуглас Кин.
 Он поднял глаза и произнес жестким, категоричным тоном, тщательно подбирая слова:
 — Не вижу повода для пребывания мисс Кин в доме. Поэтому считаю: если она желает присутствовать на похоронах, чего мы не можем ей запретить, пусть переедет в гостиницу или к своим друзьям, живущим по соседству!
 Мистер Грейшотт, внимательно слушавший его, ничего не ответил, и Уоррен продолжал:
 — Полагаю, вам известно, что я привез с собой невесту, так как намерен официально заявить о своей помолвке. Учитывая сложившиеся обстоятельства, мы должны немного повременить, но я хочу, чтобы вы, Грейшотт, довели до сведения семейства, по какой причине здесь присутствует эта молодая леди.
 Ему показалось, будто мистер Грейшотт посмотрел на него с удивлением, и прибавил:
 — В нынешней ситуации мне не совсем удобно сделать это самому, поэтому лучше, если эта новость будет исходить от вас.
 — Извольте, раз таково ваше желание. Однако мне кажется, да будет мне позволено это сказать, милорд, было бы неосмотрительно указывать мисс Кин на дверь, — возразил мистер Грейшотт.
 — Почему?
 — Это ее непременно возмутит, а ей очень многие сочувствуют, потому что, хотя это должно было держаться в тайне, каждый, кто был на похоронах вашего кузена, знал о их помолвке.
 Уоррен крепко сжал губы.
 — Не могу понять, — с любопытством произнес он, чуть повременив, — почему о их помолвке не было объявлено! В конце концов, было бы совершенно уместно сделать это в мае или апреле.
 — Именно этого она и хотела, — подтвердил мистер Грейшотт, — но ваш дядюшка настаивал, чтобы до Рождества не было никакого официального объявления.
 Теперь уже настал черед Уоррена удивиться; широко раскрыв глаза, он спросил:
 — Почему он на этом настаивал?
 Мистер Грейшотт не решался ответить, и Уоррен выпалил, не в силах сдержаться:
 — Скажите мне правду, Грейшотт. Я хочу знать!
 — Я думаю, его светлости не нравилась мисс Магнолия Кин и он знал: когда вы привезли ее к вашей матушке погостить, то намеревались жениться на ней.
 Уоррен пришел в изумление.
 — Откуда было дяде Артуру знать?
 — Никто не может запретить слугам судачить, — тихо сказал мистер Грейшотт, — а ваш дядюшка вас очень любил. Я думаю, вовсе не безосновательно предположение, что он мечтал, чтобы вы были его сыном, а не племянником.
 — А отчего он не любил Магнолию? — едва слышно произнес Уоррен.
 — Мне известно, что она умоляла его, так же как и Реймонд, разрешить им объявить о помолвке, однако ваш дядюшка был непреклонен.
 Он твердил, если они не переменят решения к Рождеству или ко времени охотничьего бала, в начале декабря, тогда о их помолвке можно будет объявить.
 Уоррен не понаслышке знал, дядя мог быть крайне деспотичным, если что-то не соответствовало его интересам, и понимал, в какое отчаяние пришла Магнолия.
 Потом, когда Реймонд погиб, она осознала, что упустила главное, погнавшись за призраком.
 Взгляд Уоррена сделался стальным, а губы иронически скривились.
 — Тем не менее в Баквуде она никто, — изрек он, — и чем раньше вы выдворите ее, тем лучше!
 По выражению лица мистера Грейшотта он понял, что выполнить сию задачу будет нелегко, поэтому не преминул осведомиться:
 — Реймонд не сделал завещания в ее пользу или чего-нибудь еще в том же роде?
 — Насколько я могу судить, она просила его об этом, — ответил мистер Грейшотт, — но ваш дядюшка был поставлен в известность адвокатами семьи и запретил Реймонду предпринимать какие-либо шаги в этом плане.
 Испытывая отвращение от всего услышанного, Уоррен встал из-за стола со словами:
 — У меня нет ни малейшего желания видеть ее, Грейшотт. Сообщите ей, что я приехал сюда с моей невестой и что нам понадобятся комнаты, которые сейчас занимают она и миссис Кин.
 — Я это сделаю, — повиновался мистер Грейшотт.
 Тем не менее Уоррен чувствовал его обеспокоенность.
 Уоррена уже ждала оседланная лошадь, и он поскакал через поля к большому дому с приспущенным на флагштоке личным штандартом маркиза.
 Отметив, как величественно смотрится дом на расстоянии, Уоррен подумал: обладание такой роскошью может разве что привидеться во сне.
 Солнечные лучи позолотили десятки его окон, отразившихся в зеркальной глади озера.
 Он любил Баквуд: с ним было связано так много детских радостей и воспоминаний об отце.
 Теперь он вернулся домой и должен посвятить всего себя служению ему и сохранению фамильных традиций, как это делали его предки.
 Перед парадной дверью он увидел несколько карет.
 Значит, в гостиной уже собрались родственники, и до него донесется гул их голосов, когда он войдет в огромный, облицованный мрамором зал со знакомыми изваяниями богов и богинь, украшенный знаменами, напоминающими о битвах, в которых отважно сражались его предки.
 Что бы ни случилось, радостное или печальное событие, особняк Баквуд был местом сбора всех Вудов, где они могли встретиться и обсудить свои дела.
 Уоррен не ошибся.
 Войдя в зал, он услышал их голоса, долетавшие из гостиной, и увидел ряд шляп-цилиндров, расставленных на столе, что стоял под лестницей.
 Он слегка улыбнулся, подумав о необычности происходящего, открыл дверь и присоединился к родственникам.
 Лишь спустя час ему удалось вырваться из душных объятий тетушек и кузин, которые были в любую минуту не прочь поцеловать столь красивого молодого человека, и освободиться из плена крепких мужских рукопожатий.
 У него потеплело на сердце, когда он ощутил их неподдельную радость от того, что он займет положение главы рода.
 Они любили лорда Джона, его покойного отца, достойного, благородного человека, с которым за всю его жизнь никому не довелось поссориться, и, естественно, все обожали и баловали Уоррена с момента его рождения.
 Когда он направился к кабинету, где дядя Артур всегда решал дела, связанные с поместьем, он вспомнил, что они пока не ведают о его помолвке, и ему было весьма интересно, что они подумают о Наде.
 Он недвусмысленно дал понять слугам леди Вуд, что не надо будить девушку, пока та сама не проснется.
 Уоррен решил, что ей не следует присутствовать на похоронах, хотя она будет на завтраке и обеде вместе со всем семейством, где он представит ее как свою будущую жену.
 Это, несомненно, удивит родственников, но в гораздо меньшей степени, чем это поразило бы Магнолию.
 Уоррен положил перед собой список дел на завтра и уже отпечатанный экземпляр с изложением порядка будущей церковной службы с траурной каймой на обложке, а также перечень гостей, приглашенных на завтрак.
 — Остальные члены семейства прибудут сегодня после полудня, — объяснил мистер Грейшотт, — и я попозже вручу вам список гостей, приглашенных на обед, с указанием места за столом.
 — Вы говорили с мисс Кин?
 — Да, говорил, но она отказывается съехать, не повидавшись с вами.
 — У меня нет желания… — только и успел произнести Уоррен.
 В этот миг отворилась дверь, и в кабинет вошла Магнолия.
 Уоррену достаточно было беглого взгляда, чтобы понять? она стала еще красивее с тех пор, как он видел ее в последний раз.
 Однако он ощутил, когда она устремилась к нему с чувственной грацией, загадочные образом придававшей ее черному платью до неприличия соблазнительный вид, что единственное чувство, которое он питает к ней, — это ненависть.
 Пробормотав извинения, мистер Грейшотт быстро вышел из кабинета.
 Как только за ним закрылась дверь, Магнолия проворковала мягким, ласкающим голосом, столь хорошо знакомым Уоррену:
 — Ты вернулся! О дорогой, мне кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я видела тебя в прошлый раз!
 Во время ее монолога он встал, но не вышел из-за стола и холодно ответил:
 — Меня удивляет, что ты здесь!
 — Если б я уехала сразу после похорон Реймонда, я бы не увиделась с тобой. Ты не получил моего письма в Париже?
 — Я получил твое письмо, оно пришло в Париж за три дня до моего приезда!
 Он заметил, что такого она не могла предвидеть и ее длинные ресницы дрогнули.
 Тем не менее ей достало находчивости, чтобы после небольшой заминки возразить:
 — Я написала письмо вскоре после твоего отъезда, но не было смысла отправлять его, пока я не узнала, что ты на обратном пути.
 — И очень кстати отправился в обратный путь после несчастья с Реймондом.
 Магнолия весьма выразительно развела руки, а затем спросила:
 — Почему ты разговариваешь со мной в таком тоне? Я говорила, Уоррен, что люблю тебя, и я всегда тебя любила. Ты можешь простить мне минутное помешательство?
 Она глубоко вдохнула.
 — Когда я увидела этот дом, он показался мне таким прекрасным, что я не могла думать ни о чем другом, кроме как жить в нем и чувствовать свою принадлежность к…
 Она говорила с нарочитой нежностью, как бы пытаясь окутать его сетью колдовских чар, из которой не так легко освободиться.
 Однако он решительно перебил ее.
 — Бесполезно, Магнолия! Я не собираюсь стоять здесь и выслушивать твои капризы. Я велел мистеру Грейшотту попросить тебя съехать, и именно это ты обязана сделать.
 — Он также сказал мне, что ты привез с собой невесту, — вкрадчиво произнесла Магнолия. — Это правда?
 — Грейшотт всегда говорит правду, и я тоже!
 — И ты в самом деле способен жениться на ком-нибудь, кроме меня?
 Она задала этот вопрос с издевкой, смешок прозвучал в ее голосе.
 Потом рассчитанными движениями, дабы застать Уоррена врасплох, она незаметно обошла стол и оказалась рядом.
 Откинув голову назад, посмотрела ему в глаза, приблизила губы к его губам и прошептала:
 — Уоррен! Уоррен! Я люблю тебя так же, как ты меня. Возможно ли забыть то неземное блаженство, которое мы испытывали, когда ты целовал меня?
 Прежде чем Уоррен успел отстраниться, она притянула его голову к себе и прильнула губами к его губам.
 Он почувствовал страстность, таившуюся в ее губах, мягкое прикосновение ее тела и соблазнительный аромат духов с примесью чего-то экзотического.
 Но когда она целовала его, впиваясь в его губы, он понял — ее власть над ним закончилась.
 Соприкосновение с ней развеяло остатки сомнений на этот счет.
 Он снял ее руки со своей шеи.
 — Бесполезно, Магнолия.
 Когда она осознала, что он совершенно не поддается на ее чары, в ее глазах появилось недоумение, вскоре уступившее место отчаянию и гневу.
 На миг воцарилось гробовое молчание, как будто она едва могла поверить, что действительно слышала эти слова.
 — Ты в самом деле гонишь меня прочь? — спросила она наконец.
 — Я настаиваю, чтобы ты покинула мой дом?
 Твое присутствие причиняет одни неудобства, а поскольку о твоей помолвке с Реймондом не было объявлено, у тебя нет никаких оснований находиться здесь.
 — Я верила, что ты любишь меня.
 — Да, я любил тебя, — ответил Уоррен. — Любил беззаветно, всем сердцем, пока не узнал, что ты всего-навсего использовала меня для удовлетворения своего тщеславия и светских амбиций, вовсе не интересуясь мною как человеком.
 — Это не правда! — закричала Магнолия. — А теперь я люблю тебя, как никогда прежде!
 — Только потому, что ты меня потеряла, — иронично усмехнулся Уоррен. — Просто тебе не нравится быть в проигрыше.
 — Я в самом деле тебя потеряла?
 Теперь ее голос звучал очень нежно, завораживающе, и он понял, что она предприняла последнюю отчаянную попытку.
 — Как ты уже знаешь, я помолвлен с женщиной, которую люблю и которой могу верить!
 Его голос снова обрел жесткость.
 — Прощай, Магнолия! Видишь ли, у меня уйма дел. Смею надеяться, ты извинишь меня, если я не пойду тебя проводить.
 Его холодная вежливость производила еще более ошеломляющий эффект, чем если бы он орал на нее.
 Магнолия медленно пошла к выходу, у самой двери обернулась и сказала:
 — Ты еще пожалеешь, Уоррен, что так обошелся со мной. Не думаю, что тебе удастся легко забыть меня или найти другую женщину, которая возбуждала бы тебя так, как я!
 Она многозначительно помолчала, прежде чем произнести вибрирующим голосом, который, казалось, волнами катился к нему:
 — Когда будешь целовать свою невесту, ты вспомнишь мои поцелуи. Когда будешь касаться ее кожи, ты ощутишь, что она не такая, как у меня. Ты будешь тосковать по биению моего сердца и звуку моего голоса, говорящего тебе о любви!
 Теперь ее интонации были гипнотизирующими, но, слушая ее, Уоррен понимал: это всего лишь искусный спектакль, а аудиторией, для которой он предназначался, был не лично он сам, а новый маркиз Баквуд.
 — Прощай, Магнолия! — твердо повторил он и сел за стол.
 Она мгновение помедлила и удалилась.
 Только убедившись, что она не вернется, он встал и прошел через комнату к открытому окну.
 Он испытывал потребность в свежем воздухе.
 У него было ощущение, будто он сражается с некой силой, пытающейся связать его по рукам и ногам; если он не проявит бдительность, то будет уничтожен.
 Потом он поймал себя на мысли, что выглядел так же театрально, как и Магнолия, и чем скорее вернется к здравому рассудку, тем лучше.
 Ему казалось, будто воротник рубашки сдавливает горло, от чего стало трудно дышать.
 Надя сошла вниз в начале двенадцатого, испытывая неловкость от того, что спала так долго.
 Дворецкий встретил ее в зале со словами:
 — Ее светлость просила принести извинения от ее имени, ибо вчера не ложилась допоздна, и передать, что не спустится вниз до ленча.
 — Я все понимаю, — ответила Надя. — Я тоже встала поздно.
 — Этого следовало ожидать, миледи, — кивнул дворецкий. — Путь из Парижа был очень утомителен, понимаю.
 — Да, очень, — подтвердила девушка.
 Дворецкий открыл дверь в гостиную, окна ее доходили до пола и открывались в сад.
 Надя увидела розарий с французской планировкой.
 Стояло лето, и все розы цвели малиновым, белым, желтым, розовым, золотистым цветом, создавая восхитительное зрелище.
 Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь жужжанием пчел над цветами да пением птиц, прячущихся в ветвях розовых кустов.
 Девушка словно попала в волшебную сказку после вынужденного пребывания вместе с матерью в убогой комнатушке в доходном доме на левом берегу Сены.
 Она невольно вспомнила о тяжелой болезни матери и содрогнулась.
 Когда она открыла глаза, поднос с завтраком уже стоял возле постели.
 При виде изящного фарфора, серебряной крышки судка, предохраняющей вареные яйца от остывания, и красивой полотняной салфетки с вышитой монограммой лорда Джона Наде захотелось плакать.
 Как могла ее мама выносить дешевую, плохо приготовленную еду, подаваемую на растрескавшихся тарелках в их грязной, полуразвалившейся мансарде?
 Ничего удивительного в том, подумала Надя, что она умерла не только от болезни, но и от недоедания.
 «О мама, если б ты оказалась здесь сейчас!»
 Надя мысленно представила себе эту идиллию и еще больше расстроилась от неосуществимости ее мечтаний.
 Тогда она решила: бесполезно горевать о прошлом — надо думать о будущем.
 «Мне очень, очень повезло», — убеждала она себя, точь-в-точь как это делал Уоррен.
 Она размышляла о том, что если б он ее не спас, она бы теперь покоилась в бедняцкой могиле, похороненная как самоубийца без молитвы и отпевания.
 По крайней мере у матери все это было.
 Понимая, насколько она переутомилась, пока наконец приехала сюда, будучи на грани полного изнеможения, она заставила себя съесть все, что было на подносе, хотя это стоило ей больших усилий.
 «Если я призвана помочь ему, как он того хочет», — рассуждала девушка, — я обязана быть сильной и, что еще важнее, способной употребить всю мою сообразительность».
 Прошлой ночью, когда служанка помогала ей раздеваться, Наде показалось, будто голос этой женщины доносится откуда-то издалека, а ее собственные движения виделись как бы сквозь туман.
 Теперь ее зрение прояснилось, но недели — или, может быть, месяцы — горя и лишений, омраченные к тому же страхом, подорвали ее душевные и физические силы.
 Невероятное чудо, которое помогло ей оказаться в Англии, оттеснило страх на задний план, и отныне с новым именем и биографией, хотя бы и вымышленными для розыгрыша, ей не придется ни о чем заботиться, кроме как о восстановлении здоровья и наилучшем выполнении просьбы доброго мистера Вуда.
 Но вот она вспомнила, что он» теперь маркиз, и ей захотелось рассмеяться, настолько все это казалось не правдоподобным Могла ли она хоть на миг вообразить, спускаясь к Сене, чтобы утопиться, что вместо этого очутится в роскоши английского дворянского особняка, окруженная предупредительными слугами, вкусит плоды той самой жизни, которая была знакома ей по воспоминаниям из собственного прошлого?
 И при этом знать, что в гардеробе висят дорогие, элегантные платья, каких она уже не надеялась больше увидеть, а тем более — иметь?
 «Это не может быть правдой! Я сплю?» — сердцем воскликнула Надя.
 Но поскольку то, что ее окружало, было так пленительно, ей захотелось все осмотреть, пока сон не кончился…
 Солнечный свет в саду, розы на фоне стены из красного кирпича, обветшавшей под натиском веков, — все это казалось девушке воскресшими сновидениями.
 Мать часто рассказывала ей, как выглядит английский сад.
 Теперь она убедилась, он именно такой, каким и ожидала его увидеть.
 Все вокруг радовало глаз, и не нужно было оглядываться в страхе, что кто-нибудь может подкрасться, и понижать голос, чтобы не подслушали.
 — Я в Англии, и мне ничто не грозит! — сказала она вслух.
 Солнце сильно палило, и она вошла через французское окно обратно в гостиную.
 Гостиная тоже была точно такая, какой ее описывала мать: удобные диваны и кресла, столы и полки с безделушками, табакерками, фигурками из дрезденского фарфора, фотографиями красивых женщин в серебряных рамках, на которых стояли размашистые автографы.
 На стенах висели портреты — видимо, предков маркиза, подумала Надя.
 Над мраморной каминной полкой красовалось превосходное полотно сэра Джошуа Рейнолдса, а на стене — сентиментальная картина кисти Греза.
 Был еще семейный портрет на фоне великолепного дома.
 Судя по одежде изображенных на портрете людей, он относится к середине прошлого века.
 Надя уже знала, как много значит этот дом для Уоррена, и надеялась, что он покажет ей его сегодня.
 Когда он говорил о доме, его голос звучал мягче, и у нее создавалось впечатление, что он ему так же дорог, как была дорога та женщина, которую он раньше любил.
 Как могла эта особа столь жестоко отвергнуть его, невероятно красивого и обаятельного, а также, вне всякого сомнения, доброго и чуткого, довести его до такого состояния, чтобы он захотел взять реванш?
 Конечно, думала Надя, эта женщина, бросив Уоррена, заставила его сильно страдать и жаждать мести.
 Тем не менее эта озлобленность портит Уоррена, придает некую ущербность, недостойную его.
 Все обстояло так, как если бы кто-нибудь намеренно повредил семейный портрет, написанный, как она догадалась, самим Гейнсборо.
 Она сидела, глядя на это полотно, и размышляла о том, что в один прекрасный день Уоррена вот так же нарисуют в кругу своей семьи на фоне дома, который он очень любит, как вдруг дверь гостиной открылась.
 Надя повернула голову, ожидая увидеть Уоррена.
 Но вместо него появилась женщина, ослепительно красивая и совсем не похожая на других, когда-либо виденных ею раньше.
 Девушка замерла, не в силах отвести от нее глаз.
 Женщина была в черном платье; оно четко обрисовывало каждый изгиб ее груди и бедер и при этом придавало ей какой-то театральный вид.
 Ее шею обвивали две длинные нитки жемчуга, на черной шляпе покачивались черные страусовые перья.
 По контрасту с черным цветом одежды кожа казалась не правдоподобно белой и полупрозрачной, точь-в-точь как украшающие ее жемчужины.
 Большие, темные, влажные глаза оттенялись длинными ресницами.
 Она грациозно прошла через всю комнату, гипнотизируя Надю своей внешностью.
 Приблизившись к ней, женщина воскликнула:
 — Насколько я понимаю, ты добиваешься, чтобы Уоррен на тебе женился!
 Грубость ее неожиданных слов так поразила Надю, что она лишилась дара речи.
 Однако тут же опомнилась и, решив, что промедление с ответом может быть расценено как слабохарактерность, ответила:
 — Мы… помолвлены.
 — Тогда позволь довести до Твоего сведения: тебе не удастся выйти за него! А если и попытаешься — пожалеешь!
 Она говорила тихим голосом, полным яда.
 Неистовая ярость сверкала в ее глазах, и Наде стало страшно.
 — Я… я не понимаю, — запинаясь, молвила она.
 — Если тебе это пока неизвестно, то знай: я — Магнолия Кин, и Уоррен мой и всегда был моим. Пусть не думает, что может избавиться от меня, — это глубокое заблуждение!
 А что касается тебя…
 Магнолия смерила ее с ног до головы презрительным взглядом, и договорила:
 — ..убирайся, откуда приехала, и найди себе другого мужчину. Моего ты не получишь!
 — Я не понимаю… о чем вы… говорите! — вскрикнула Надя.
 Но Магнолия, бросив последние слова ей в лицо, уже повернулась к выходу.
 Она прошла к двери медленно, с чувственной грацией, так что Наде показалось, будто тело ее слегка извивается по-змеиному.
 Потом дверь закрылась, и девушка осталась одна.
 Какое-то, время она пребывала в оцепенении, не в силах поверить, что все это произошло на самом деле.
 Потом она решила, что может понять Уоррена, который так сильно любил эту женщину, что пожелал лишить себя жизни, когда они расстались.
 Она сознавала, что любовь к подобной даме означает не спокойное, тихое счастье, а жгучую, пламенную страсть, без остатка испепеляющую того, кто ее испытывает.
 Лишившись этой любви, Уоррен почувствовал, что в его душе все умерло, осталась только пустыня, где царило одно отчаяние.
 — Теперь я поняла, — еле слышно произнесла Надя. — Но если он все еще нужен ей, зачем ему я?
 Все это представлялось непостижимым.
 Она помнила, как Уоррен говорил ей в Париже об утрате иллюзий.
 Тогда она поверила, что он навеки потерял женщину, которую любил.
 Надя совсем не ожидала увидеть ее здесь и уж тем более не предполагала, что та будет заявлять свои права на него.
 Девушка села в кресло, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, и попыталась все это обдумать.
 После некоторого размышления кое-что начало проясняться.
 Магнолия, как рассказывал Уоррен, отказалась выйти за него, потому что у нее появился шанс связать судьбу с человеком, обладающим дворянским титулом.
 Вероятно, это был двоюродный брат Уоррена, погибший в результате несчастного случая.
 Теперь, когда кузен мертв, она хочет вернуть Уоррена, но оказалась ему более не нужной.
 И это вполне естественно: его гордость не допустит, чтобы какая-либо женщина с презрением отвергла его, а потом заполучила снова — даже такая красивая женщина, как Магнолия Кин.
 — Она красива, но опасна! — пробормотала девушка.
 Вспомнив выражение глаз Магнолии, она вдруг почувствовала, что страх, оставшийся, как она полагала, в Париже, снова охватывает ее, тот самый страх, в котором она жила так долго.
 Ей показалось несправедливым, что она вынуждена снова испытывать его, когда, казалось бы, уже от него избавилась.
 Но тут отворилась дверь, и вошел Уоррен.
 Он выглядел таким красивым, элегантным в костюме для верховой езды, с курткой из габардина и в сверкающих сапогах; во всем его облике сквозила мощь, внушающая окружающим чувство уверенности и безопасности.
 У Нади невольно вырвался громкий крик восторга.
 — Я думала о вас!
 Уоррен закрыл за собой дверь и подошел к ней.
 — Что делала здесь эта женщина? Она вас огорчила?
 — Как могли вы… знать… что она здесь?
 — Я видел, как отъехала ее карета, — ответил он, — и мог предположить, что целью ее визита было расстроить мою матушку или вас.
 — Ваша матушка еще не спускалась вниз.
 — Значит, она хотела огорчить вас. Что она вам сказала?
 Так как его голос по-прежнему звучал резко и твердо, Надя ощутила дрожь во всем теле, лицо ее было очень бледным.
 Поняв ее состояние, Уоррен сказал уже совсем другим тоном:
 — Вы расстроены, а этого мне бы меньше всего хотелось. Я должен был с самого начала предвидеть возможность этого.
 — Но… откуда вам было знать?
 — Я велел ей покинуть мой дом, и она очень рассердилась. Поскольку ей говорили, что мы помолвлены, она явилась сюда, дабы излить свой гнев на вас!
 — Она… очень красива!
 — Когда-то я тоже так думал.
 — А теперь?
 Надя посмотрела на него и удивилась, заметив, что он улыбается.
 — Теперь она больше не в состоянии огорчить меня.
 — Я… я так рада!
 — Но она расстроила вас, а ЭТО непростительно!
 — Не говорите так. Со мной уже все в порядке. Все это было… просто от того, что она… выглядела довольно грозной и сказала, что вы принадлежите ей.
 — В этом она ошибается.
 Он взглянул на девушку.
 — Полагаю, мне не следовало бы говорить вам об этом, но раз уж вы взялись помочь, вам надо знать всю правду. Я не хотел признаваться в этом даже себе — я втайне опасался, что, когда увижу ее опять, она так или иначе сумеет вновь прибрать меня к рукам.
 — А теперь… вы не испытываете такого чувства?
 Уоррен вспомнил, что прикосновение губ Магнолии ни в коей мере не оказало на него прежнего воздействия, и ответил:
 — Я свободен. Абсолютно и полностью свободен!
 С этими словами он подошел к окну и, глядя на освещенный солнцем сад, подумал, что его красота принадлежит ему, равно как и красота дома, озера, огромных дубов, в тени которых расположились на отдых олени.
 Теперь он чувствовал, что может наслаждаться всей этой прелестью и никакая тень не омрачит его счастья.
 Позади него мягкий голос произнес:
 — Н-наверное, вам… я больше… не нужна… и мне… надо уехать.
 Он обернулся и встретился взглядом с глазами Нади, которые умоляюще смотрели на него.
 Он понял: девушка боится, как бы он не потребовал от нее немедленно покинуть его дом.
 — Конечно же, вы мне нужны, — ободрил он ее. — Было бы катастрофой, если б Магнолия хоть на миг предположила, будто я привез вас сюда только затем, чтобы вы один раз увиделись с ней, и узнала бы, что сразу после ее отъезда вы тоже уехали.
 — Вы… хотите, чтобы я осталась?
 — Я настаиваю на этом! Таково было наше соглашение. Как вы помните, я говорил, вы пробудете здесь столько, сколько я сочту необходимым.
 — А это… действительно необходимо? Вы говорите это… не только для того, чтобы помочь мне?
 — Вы мне нужны, — ответил он, — и я исхожу исключительно из моей личной выгоды, когда говорю об этом.
 Облегчение, промелькнувшее на ее лице, было чрезвычайно трогательным, и он добавил:
 — За время службы в армии я убедился, что никогда не следует недооценивать противника; у меня такое предчувствие, хочу надеяться — ошибочное, что Магнолия легко не сдастся.
 — Это как раз то, о чем я… тоже подумала, — сказала Надя. — Но… вы уверены, что она больше не сможет… причинить вам боль от утраты?
 — Нет, конечно, нет! — воскликнул Уоррен. — Единственное, что она могла бы сделать, — это причинить боль моему сердцу, как это было раньше.
 — А теперь?
 — Я буду наслаждаться жизнью, ни на минуту больше не вспомню о Магнолии.
 — Тем не менее, — промолвила Надя не без некоторого колебания, — хоть я не могу предположить, на что она способна, все-таки думаю, она еще может представлять опасность для вас.
 — Вздор! — возразил Уоррен. — Мы попросту изображаем из себя буку, как это было в детстве.
 Надя засмеялась.
 — Я тоже боялась буки, когда была маленькая.
 По ее лицу пробежала тень, и Уоррен догадался, что она испытывала страх не только в детстве, но и когда стала старше.
 Он хотел расспросить ее об этом, подстегиваемый любопытством, но понимал, что это слишком преждевременно.
 Возможно, когда-нибудь она доверится ему, но сейчас следует уважать ее желание сохранять в тайне свое прошлое.
 Поэтому он сказал:
 — Я прошу вас присутствовать на завтраке, там вы встретитесь с моими родственниками.
 Многие уже прибыли, а с остальными познакомитесь во время обеда. Ну а сейчас, поскольку у. нас много свободного времени, я подумал, что вам должна понравиться прогулка в экипаже по поместью, во время которой вы сможете полюбоваться моим большим домом.
 Надя стиснула свои ладони.
 — Мне… в самом деле можно?
 — Приглашаю вас поехать со мной.
 Она слегка вскрикнула от радости.
 — Я задержу вас не больше чем на минуту, мне надо сходить за шляпой.
 — Я готов подождать, — ответил он, — но не задерживайтесь слишком.
 Она не ответила, а стремглав бросилась из комнаты, и он услышал звук ее шагов в большом зале.
 Уоррен улыбнулся: хотя завершившийся разговор велся на серьезные темы, по временам она вела себя непосредственно и озорно, как ребенок.
 — Хорошо, что я привез ее сюда, — пробормотал он. — Так гораздо легче избавиться от Магнолии, в противном случае возникли бы трудности.
 Потом он стал размышлять, как воспримут Надю его родственники, и пришел к убеждению, что они сочтут ее гораздо более достойной титула маркизы Баквуд, нежели Магнолию.
 Для него не было секретом, что женщины взирают на Магнолию с подозрением, если не с явной неприязнью.
 Слишком эффектная и красивая, она кажется дамам несколько фривольной и театральной.
 Маркиза Баквуд, согласно традиции, должна быть красавицей и при этом держаться с неоспоримым достоинством, что дается отменным воспитанием, то есть отвечать тому образу, который среди слуг называется «истинная леди».
 Как ни странно, Надя вела себя именно так, и Уоррен вдруг задумался всерьез: интересно было бы узнать, кто такие эти Черингтоны и почему так случилось, что она и ее мать оказались покинутыми и обреченными на голодную смерть.
 Фамилия Черингтон была довольно распространенной, но Уоррен не мог припомнить какого-нибудь конкретного человека с такой фамилией.
 «Надо поспрашивать друзей, — решил он, — а когда поеду в Лондон, следует переговорить с секретарем Уайт-клуба. Пребывая в этой должности много лет, он наперечет знает всех предков каждого члена клуба».
 Услышав, как девушка сбегает по ступенькам, Уоррен напомнил себе, что она — графиня Надя Ферраш, происходящая из древнего и всеми почитаемого венгерского рода.
 Только сейчас он спохватился: если она венгерка, то ей полагается прекрасно ездить верхом, в противном случае у многих насчет нее может возникнуть подозрение.
 Он помог ей сесть в фаэтон, запряженный парой превосходных лошадей.
 — Мне было некогда спросить вас раньше: любите ли вы верховую езду? — сказал Уоррен, когда они тронулись.
 Она взглянула на него — искорки плясали в ее глазах.
 — Я понимаю, — усмехнулась она, — на самом деле вы хотите спросить, умею ли я ездить верхом достаточно хорошо, чтобы всякий, кто увидит меня, убедился, что я венгерка!
 — Вы читаете мои мысли!
 — Безусловно! Точно так же, как и вы иногда читаете мои.
 — Тогда ответьте на мой вопрос.
 — Я с большой легкостью езжу верхом. И вообще я лажу с лошадьми, но уже давно не садилась на них Хотя такие навыки обычно не забываются, мне наверняка придется поднапрячься, чтобы поездить на одном из ваших норовистых коней.
 — Это как раз то, что вам непременно придется сделать по окончании похорон.
 Недолгое молчание прервала Надя.
 — Наверное, вы осудите меня за некоторую… экстравагантность, но я настояла, чтобы мадам Блан купила мне амазонку, просто на тот случай, если вы попросите меня отправиться на верховую прогулку вместе с вами.
 Уоррена совершенно искренне позабавили эти слова девушки, и он рассмеялся.
 — Суть в том, Надя, что вы заставляете меня всегда быть начеку не только из-за непредсказуемости. Вы, как правило, опережаете меня на один ход. Стоило мне только подумать, что от вас будут ожидать умения хорошо держаться в седле, как вы тут же говорите мне точно о таком предвидении.
 — Когда мы были в Париже, подобные заявления с моей стороны показались бы слишком самонадеянными, но, возможно, еще настанет день, когда я смогу возместить вам деньги, потраченные на меня.
 Она беспомощно развела руки и добавила:
 — Но в настоящий момент… не могу придумать, как мне добиться этого.
 — Вы забываете, что не вы передо мной в долгу, а я перед вами, — ответил Уоррен, — И я так благодарен вам, что готов снова и снова повторять «спасибо», ибо не нахожу других слов, чтобы объяснить, как много значит для меня ваше присутствие здесь.
 Она подняла глаза, и их взгляды встретились.
 У него мелькнула мысль, что он мог бы доказать свою благодарность поцелуем.
 Ему было очень трудно вынудить себя отвести взгляд от нее.
 Стряхнув наконец наваждение, Уоррен сказал:
 — Сейчас вы впервые увидите Баквуд, и я уверен, он вас не разочарует.




 Глава 5


 Похороны завершились, и семейство начало разъезжаться. Все поздравляли Уоррена по случаю его помолвки и подчеркивали, что с Надей ему повезло.
 Он чувствовал в их словах искренность, а не простую вежливость.
 Он и сам заметил, что в первый день после завтрака и после обеда Надя не преминула поговорить с теми из его родственников, на которых никто не обращал внимания, так как они были довольно меланхоличны и неинтересны.
 Он счел это проявлением такта и не удержался от сравнения ее с Магнолией, неизменно старавшейся на любом приеме оказываться в центре внимания мужской половины гостей.
 Не в пример ей Надя была особенно любезна с пожилыми женщинами, которых прочие члены семейства годами относили к разряду скучнейших особ.
 Когда все разъехались, Уоррен отправился в экипаже в дом своей матери: он нашел ее вместе с Надей в гостиной за чаепитием.
 — Мы сегодня засиделись довольно поздно, мой драгоценный, — сказала леди Вуд, — но я поняла, чашка доброго чая — это как раз то, что нужно для поддержания моих сил.
 — Ты была очень мужественна, мама! — Уоррен наклонился, чтобы поцеловать ее. — Я только хочу надеяться, что все это не оказалось чрезмерным для тебя.
 — Безусловно, все это довольно огорчительно. — тихо сказала мать, — ибо я очень хорошо относилась к Артуру. Однако ему не пришлось медленно угасать в течение нескольких месяцев, как твоему бедному отцу.
 Уоррену всегда была ненавистна мысль о медленной смерти; как говорил некогда Карл Второй, для этого ему понадобилось «чрезвычайно долгое время».
 Действительно, будь его воля, он предпочел бы умереть в бою или в результате несчастного случая, нежели превращаться в живое тело, дышащее, но лишенное способности мыслить.
 Переборов гнетущее впечатление от похорон, Уоррен попытался улыбнуться.
 — Ну а теперь расскажи, что у тебя запланировано на сегодняшний вечер, хотя кажется просто невероятным, что мы остались одни. После отъезда семейства эта тишина в комнатах представляется прямо-таки жуткой.
 Он также вдруг с некоторой тревогой осознал, что большой дом теперь принадлежит ему и все ожидают от него разного рода перемен, даже, вероятно, новых ограничений, касающихся распорядка жизни в поместье.
 Уоррен уже решил действовать не торопясь, чтобы всем дать возможность привыкнуть к новому.
 Старые слуги заматерели в своих привычках, а поскольку мистер Грейшотт управлял и жизнь текла размеренно, Уоррен не хотел поднимать рябь на поверхности спокойного моря.
 — Наилучшим будет, по моему мнению, — ответила ему леди Вуд, — если ты пообедаешь здесь с Надей или она пообедает у тебя. Что же касается меня, то я собираюсь лечь спать.
 — Ты не переутомилась, мама? — поспешно спросил Уоррен.
 — Нет, мой дорогой, но я терпеть не могу похорон, к тому же весьма трудно общаться с таким количеством родственников одновременно!
 Надя рассмеялась, и ее смех прозвучал очень мило.
 — Наверное, все бы выглядели более приятно, если б не были одеты в черное, — сказала она. — Мой отец всегда утверждал, что этот мрачный вид идет только мрачным людям.
 Она встретилась взглядом с Уорреном, и оба поняли, что имеют в виду фразу, сказанную мадам Блан: «Женщины в трауре напоминают черных ворон».
 — Учитывая, что у поваров было много работы, ведь пришлось готовить на столько персон, — ответил Уоррен, — я, пожалуй, буду обедать здесь, мама.
 — Очень хорошо, мой драгоценный. Я буду наверху, но не сомневаюсь, Надя может не опасаться злоязычных толков.
 — Она уже дала слугам достаточно тем для обсуждения на данный момент, — сообщил Уоррен.
 У него потемнели глаза, когда он подумал, что то же самое можно с полным правом сказать и о Магнолии.
 Это казалось невероятным, но она пришла на похороны даже после того, как он выдворил ее из своего дома, уверенный, что она вернется в Лондон.
 Вопреки всяким ожиданиям Магнолия появилась в церкви через западную дверь, когда все уже заняли свои места на скамьях перед началом заупокойной службы.
 Один из служителей поспешил ей навстречу, и, поскольку Уоррен не отдавал никаких распоряжений насчет Магнолии, провел ее по проходу и помог усесться на переполненную фамильную скамью как раз за спиной Уоррена.
 Явно намереваясь произвести сенсацию, она оделась так, что ни одна женщина, равно как к мужчина, участвовавшие в церемонии похорон, были не в силах оторвать от нее взгляд.
 Ее платье было столь же элегантно, как и то, что она носила накануне, но при этом более изысканного фасона.
 Тем не менее оно подчеркивало ее фигуру на тот же фривольный лад, а длинная вуаль, ниспадавшая с маленькой шляпки и закрывавшая лицо, более приличествовала вдове, чем просто скорбящей родственнице или знакомой.
 Уоррен тотчас же понял, что в этом одеяний она присутствовала на похоронах Реймонда и произвела тогда не меньшую сенсацию.
 Как только она расположилась позади него, он уловил аромат ее духов, и у него закралось подозрение: она хочет, чтобы он заметил ее.
 В течение всей службы он чувствовал, как ее взгляд сверлит его спину, и хотя он пытался не обращать внимания на ее присутствие, это было довольно трудно.
 Из церкви гроб понесли солдаты территориальных войск графства, в которых в свое время покойный маркиз служил бригадиром.
 Уоррен шел следом и безошибочно чувствовал, что Магнолия проложила себе путь в первый ряд участников траурного шествия.
 Он также знал, что в руке у нее маленький букет орхидей.
 Когда гроб опустили в могилу, она театрально бросила цветы на крышку.
 Потом она закрыла глаза ладонями и пошатнулась, словно была на грани обморока.
 Так как она стояла неподалеку от него, Уоррен инстинктивно протянул руку, чтобы не дать ей упасть в могилу.
 Он поддержал ее и отвел в сторону, при этом догадываясь, что, хотя ее глаза закрыты, на губах играет легкая улыбка, — все это не более чем актерская игра.
 Ему оставалось лишь как можно быстрее вверить ее попечению какого-то родственника.
 Уоррен был вне себя от ярости: она не отказала себе в удовольствии разыграть сцену, которая еще более обогатится красками в пересказах сплетников.
 Он также был уверен, что отчеты об этом происшествии появятся в местных газетах.
 Став свидетелем такого скандального поведения, он ничуть не удивился, когда по возвращении всех в дом обнаружил, что Магнолия устроена в мягкое кресло, а вокруг нее хлопочет горничная с нюхательными солями.
 Он не сделал попытки поговорить с ней в отличие от других членов семейства, которым она тихим, но ясным голосом изливала свою скорбь по поводу смерти маркиза.
 — Он был так добр ко мне, — донеслось до Уоррена, — и я буду тосковать не только по нему, но и по его дому. У меня такое чувство, что это и мой дом тоже, и я не могу свыкнуться с мыслью, что потеряла его!
 В ее голосе послышалось очень убедительное негромкое рыдание, когда она произнесла последние слова.
 Уоррену показалось, хотя это могло быть всего лишь игрой воображения, будто кое-кто из его родственников посмотрел на него так, словно предполагал, что он, Уоррен, знает, как разрешить эту проблему.
 Только после завтрака, когда она удалилась, видимо, довольная тем, что привлекла к себе максимум возможного внимания, причем добрая половина из присутствующих мужчин пошли провожать ее до парадного входа, Уоррен смог вздохнуть спокойно.
 «Теперь у нее уже нет повода прийти сюда», — сказал он себе, хотя испытывал неприятные предчувствия, что она может предпринять такую попытку.
 Поскольку Надя познакомилась со всем семейством накануне, Уоррен не счел необходимым ее участие в церемонии похорон маркиза, которого она не знала.
 Участникам церемонии он сообщил, что Надя приглашена на поминальный завтрак, где он доведет до всеобщего сведения дату их свадьбы.
 В отсутствие Магнолии Уоррен придал большое значение тому, чтобы сказать всем родственникам на прощание:
 — Надеюсь, в следующий раз мы встретимся при более счастливых обстоятельствах.
 Они, конечно, поняли, о чем идет речь, и многие непроизвольно отвечали:
 — Ты имеешь в виду свою свадьбу, дорогой Уоррен?
 — Думаю, сначала надо бы отпраздновать помолвку, — говорил он с улыбкой. — Конечно, это будет не бал, но хотя бы прием в саду или раут в начале августа.
 — Мы будем ждать с нетерпением! — непременно восклицал каждый.
 Еще бы — ведь любой член семейства всегда воспринимал прием в Баквуде как нечто чрезвычайно приятное.
 Глядя сейчас на Надю за чайным столом, он думал: какая же она привлекательная в этом платье!
 На первый взгляд оно довольно простое, но сколько в нем изящества, которое только Франция может обеспечить женщине.
 Несмотря на то что она до сих пор была еще очень худа, ее щеки покрывал румянец, и хотя глаза по-прежнему казались слишком большими для ее лица, в них светился огонек, казалось, зажженный солнечным светом, отразившимся в них.
 — У меня есть фермы, которые нуждаются в инспектировании, — сказал он, — поэтому предлагаю завтра отправиться на прогулку. Ехать вскачь намного быстрее, чем в экипаже; не изволите ли сопровождать меня верхом на лошади?
 Ответом ему был восторг, отчетливо написанный на ее лице.
 В разговор вмешалась леди Вуд.
 — Я знаю, как все обрадуются знакомству с Надей и станут восхищаться ею, но если ты посетишь одну ферму, то тебе непременно придется объехать их все, иначе это породит излишнюю зависть.
 — Об этом я уже подумал, — отвечал Уоррен. — Помню, когда в былые дни я заезжал на фермы, люди говорили: «Мы в последнее время совсем не видели вашу матушку! Передайте ей, что у меня для нее приготовлена банка варенья домашнего».
 Мать рассмеялась.
 — Или банка солений и меда, а то и ломоть недавно прокопченной ветчины. Они всегда были такими щедрыми!
 Она протянула руку и коснулась локтя Нади.
 — Я знаю, они полюбят вас, моя дорогая. Я сегодня заметила, как вы были любезны с пожилыми членами нашего семейства.
 Надя улыбнулась.
 — Моя мама всегда говорила: если на приеме кто-то грустит или остался в одиночестве, виной тому плохая хозяйка дома, — Это верно! Тем не менее большинство молодых людей так заняты собой, что у них не остается времени подумать о старых.
 Интонация матери недвусмысленно подсказала Уоррену ее одобрительное отношение к Наде, и он поздравил себя с удачей — он нашел действительно прекрасную исполнительницу задуманной им роли.
 Он никогда раньше не предполагал, пока мать не сказала ему прямо, что она не любила Магнолию и не считала ее подходящей парой для него.
 Тем более для него было удивительно, как быстро она прониклась симпатией к Наде.
 Уоррен протянул матери чашку, чтобы она снова наполнила ее, и в этот миг в гостиную вошел лакей с пакетом на серебряном подносе.
 — Что это, Джеймс? — спросила леди Вуд.
 — Это передали для графини, миледи.
 С этими словами он протянул поднос Наде, и она с изумлением взглянула на пакет.
 — Для меня? — спросила она.
 — Не могу поверить, что кто-то уже прислал подарок к свадьбе, — пошутил Уоррен.
 Надя взяла пакет, в котором оказалась коробка.
 Посмотрела на нее, думая, что произошла какая-то ошибка, и тут увидела на коробке надпись, очень четко выведенную большими буквами:
  ГРАФИНЕ НАДЕ ФЕРРАШ 
 — Откройте! — сказал Уоррен. — Это, должно быть, подарок, хотя просто удивительно, чтобы кто-нибудь из моих родственников расщедрился так быстро.
 — Ну, дорогой, это весьма неучтиво с твоей стороны! — упрекнула его леди Вуд. — Тебя с ранних лет вся семья баловала подарками на Рождество и ко дню рождения, а ты горько сетовал, когда я заставляла тебя писать им письма с изъявлениями благодарности.
 — Это правда, — ответил Уоррен, — и еще ты учила меня никогда не смотреть дареному коню в зубы.
 Леди Вуд рассмеялась, а Надя к этому времени успела снять верхнюю обертку и обнаружить, что в коробке шоколад.
 Шоколад был из кондитерской Гантеров на Беркли-сквер, славящейся своими изделиями;
 Уоррен имел обыкновение покупать там сладости для матери.
 Однако у нее возникла предрасположенность к диабету, и врач запретил ей есть что-либо, содержащее сахар.
 Надя осмотрела сначала коробку, потом бумажную обертку и сказала:
 — Здесь не указано, кто прислал ее.
 — Полагаю, слуга, который взял ее у входа, должен знать, — заметил Уоррен.
 Надя развязала ленту и открыла коробку.
 — Шоколад действительно выглядит восхитительно! Хотите одну?
 — Мне нельзя есть шоколад, — объяснила леди Вуд, — а потому они все ваши, моя дорогая.
 — Но я не собираюсь их есть, выпив столько чаю, — запротестовала Надя.
 Она посмотрела на Уоррена, и он понял, что она имеет в виду: потреблять много — по ее меркам — еды ей по-прежнему трудно.
 Она уже собиралась снять крышку с коробки, когда леди Вуд воскликнула:
 — Взгляните на жадную Берту!
 С самого возвращения Уоррена две собаки, которые всегда сопровождали его дядюшку, стали неотступно следовать за ним.
 Одним из этих животных был довольно молодой спаниель, которого Уоррен помнил как хорошего помощника при охоте на птиц, а другим была сука, в свое время бравшая призы за гон дичи, но сейчас уже старая, ревматичная и подслеповатая.
 Однако со времени прибытия Уоррена домой она всюду следовала за ним по пятам; вот и теперь прошла за ним в дом и спокойно улеглась рядом с его стулом.
 Вдруг Берта встала на задние лапы, словно выполняла команду «служить».
 Надя удивленно посмотрела на собаку, и леди Вуд пояснила:
 — Бедный Артур под старость сделался большим сладкоежкой, от чего сильно располнел, а это, в свою очередь, способствовало сердечному приступу — ведь он постоянно лакомился шоколадом.
 Леди Вуд улыбнулась.
 — Берта любит шоколад не меньше, чем он.
 У нее слюнки текут, ибо она чувствует запах того, что у вас в руках.
 — Тогда она, несомненно, должна первой попробовать мой подарок на вкус, — ответила Надя.
 Она выбрала шоколадку, как ей показалось, с мягкой сердцевиной и протянула Берте; та сразу же с чавканьем слопала плитку и опять начала служить, выпрашивая добавки.
 — Хватит и этого, — сказал Уоррен, — иначе она так растолстеет, что вообще не сможет двигаться.
 — Всего одну, — попросила разрешения Надя.
 Она одарила улыбкой Уоррена и протянула еще одну плитку собаке.
 Берта выхватила шоколад из ее рук, и в этот самый миг по всему телу собаки прошла дрожь.
 Три человека, наблюдавших за ней, едва могли поверить своим глазам, когда она подогнула лапы и перекатилась на спину.
 В течение нескольких секунд каждый ее мускул конвульсивно подергивался.
 Потом собака вдруг сделалась совершенно неподвижной.
 Надя слегка вскрикнула.
 — Что случилось? У нее был припадок?
 Уоррен опустился на колени рядом с Бертой.
 Послушал, бьется ли сердце.
 — Она мертва! — констатировал он.
 — Не может быть! — воскликнула леди Вуд. — Разве это могло произойти так внезапно?
 — Дело в том, что она отравлена! — ответил Уоррен.
 Он протянул руку и взял коробку у Нади, потом обнял мать и помог ей подняться со стула.
 — Я хочу, чтобы ты пошла наверх и отдохнула, мама, — сказал он. — Пошлю сейчас за ветеринаром — пусть он исследует как Берту, так и шоколад. Произошла неприятность, но я не хочу, чтобы она расстроила тебя.
 — Но меня это в самом деле расстроило! — возмутилась леди Вуд. — Кто мог прислать Наде отравленный шоколад?!
 Уоррен знал ответ на этот вопрос, но вслух не сказал.
 Он довел мать через комнату, а Надя следовала за ним.
 Девушка была очень бледна, сердце стучало от того самого страха, который вот уже три рода был ее постоянным спутником.
 Она твердила себе, что от него нет спасения даже в Англии.
 С Уорреном они не виделись вплоть до обеда.
 Когда леди Вуд удалилась на отдых, Надя прошла в свою комнату, сопровождаемая настоятельным советом сделать то же самое.
 Но она могла только лежать в удобной постели, глядя, как вечернее солнце садится за деревья и слушая гомон грачей, которые по своему обыкновению галдели, прежде чем устроиться на ночлег на ветках.
 «Как могло такое случиться?» — снова и снова задавала она себе вопрос.
 Если бы смерть Берты не послужила им предостережением, она сама, несомненно, умерла бы, а возможно, и Уоррен тоже, если бы съел одну из шоколадок после обеда, как и собирался.
 При мысли обо всем этом ее охватил такой ужас что, несмотря на царившую жару, она почувствовала, как ее колотит дрожь.
 «Это произошло столь неожиданно!
 Ведь она уже начала оправляться от боязни и впервые почувствовала себя счастливой, общаясь с доброй и учтивой леди Вуд, которая напоминала Наде ее собственную мать.
 Уоррен тоже дарил ей дивное чувство безопасности всякий раз, когда она оказывалась в его обществе.
 Отравленный шоколад? Как стало возможно такое?
 До такой дьявольской хитрости могли додуматься только те, кто так долго занимал ее мысли и преследовал в кошмарах.
 Ища спасения от навалившегося на нее ужаса, Надя прибегла к молитве.
 — Прошу тебя. Боже, избавь меня от такой смерти! Прошу тебя, дай мне пожить еще немного!
 Она словно ощутила, как молитва унеслась ввысь к небесам, и показалось странным: всего несколько дней назад она жаждала смерти, а теперь ей хочется жить.
 Это произошло благодаря Уоррену.
 Он перенес ее из мира, где все было безобразно, убого и наполнено страданием, в мир благополучия и красоты.
 И вот оказалось, что это далеко не так, она вновь испытывает непреодолимый страх.
 Она очень легко могла бы положить в рот одну из тех шоколадок, просто чтобы сделать приятное Уоррену.
 Румянец исчез с ее лица, глаза потемнели, затаив тревогу, когда, одевшись с помощью служанки, она спустилась вниз к обеду.
 Она хотела пожелать спокойной ночи леди Вуд, но служанки сказали, что госпожа уже задремала и не стоит беспокоить ее.
 «А если б она умерла? — ужаснулась Надя. — Тогда это была бы моя вина, и я бы чувствовала себя убийцей!»
 Она спустилась вниз рано, поэтому не думала, что маркиз вернулся домой, но, когда вошла в гостиную, он стоял возле распахнутого, окна с бокалом шампанского в руке.
 Он обернулся и смотрел, как она идет через комнату, — и хотя не сказала ни слова, он знал, что она чувствует сейчас.
 Он отдал ей свой бокал, а сам вернулся к сервировочному столику и налил себе другой бокал из бутылки, стоявшей в ведерке со льдом.
 Когда он опять подошел к Наде, она спросила едва слышно:
 — Что… вы… установили?
 — То, чего ожидал, — ответил он. — Шоколадки были отравлены ядом, очень искусно впрыснутым в них из шприца. Вы не смогли бы понять, что с ним кто-то поработал, пока не стало бы уже слишком поздно!
 Он видел, как по ее телу пробежала дрожь.
 — Мне нужно бежать отсюда! — молвила она. — Я… не могу оставаться здесь… потому что они, по-видимому, нашли меня, и если они… предпримут еще одно покушение, оно может быть… направлено против вас!
 Она говорила не задумываясь.
 Потом заметила в глазах Уоррена изумление, прежде чем он спросил:
 — Что вы имеете в виду?
 Она посмотрела на него невидящим взглядом, и он тихо сказал:
 — Я думаю, нам не следует заблуждаться на этот счет, необходимо смотреть в лицо фактам.
 Отравленные шоколадки прислала Магнолия Кин!
 Он понял, что сказал не то, о чем подумала Надя.
 Она пристально взглянула на него, а затем спросила:
 — Вы… в этом уверены? Вы… вполне уверены?
 — Абсолютно уверен, и ветеринар непрестанно задавал мне единственный вопрос: каким образом неопытный злодей сумел так искусно впрыснуть яд, что не осталось никаких внешних следов? Как это могло получиться?
 У Нади перехватило дыхание.
 — Но… зачем мисс Кин… понадобилось… убивать меня? — Она пыталась придать своему голосу естественное звучание.
 Уоррен ответил не колеблясь:
 — Мне кажется, причина ясна.
 — Да… конечно… что за глупый вопрос с моей стороны! — воскликнула Надя. — Она действительно говорила, что… вы принадлежите ей… и что она никогда не позволит… завладеть вами.
 — Скажите, какими именно словами она это выразила?
 Это прозвучало как приказ, и Надя должна была повиноваться.
 — Прежде всего она сказала: «Насколько мне известно, вы пытаетесь выйти замуж за Уоррена!»
 — И что вы ответили?
 — Я сказала, что мы помолвлены.
 — Что произошло потом?
 В голосе Уоррена опять слышалась властность, и Надя ответила:
 — Мисс Кин сказала: «Тебе не удастся выйти за него, а если попытаешься это сделать — пожалеешь!»
 И в эту минуту девушка подумала, что с ее стороны было очень глупо не догадаться с самого начала, что шоколадки могла прислать именно Магнолия Кин.
 Ей никогда бы не пришло в голову, что английская леди способна на такой поступок или что опасность подобного рода может подстерегать ее в английском сельском особняке, где есть слуги, охраняющие ее и Уоррена, который всегда поблизости.
 — Я могу лишь сказать одно: мне очень жаль, что все так произошло. На мне лежит вина за то, что Магнолия вас так испугала, — тихо произнес Уоррен. — Я предполагал, что она может неким образом, какого я даже не в силах представить, попытаться причинить мне боль. Но такое… Решиться убить вас!
 — Возможно, для вас было бы… лучше ж-жениться на ней, как… она того хочет, — вымолвила Надя чуть ли не шепотом. — В конце концов… вы… когда-то любили ее.
 Однако, повинуясь непроизвольно возникшему импульсу, она поняла: ей претит сама мысль, чтобы Уоррен стал мужем такой женщины.
 Он слишком утончен, слишком благороден, слишком великолепен, чтобы растратить себя на ту, что не остановилась бы и перед убийством, лишь бы добиться своего.
 Уоррен нахмурился, и вертикальная складка пролегла меж бровей.
 — Я бы даже не стал пытаться спасти Магнолию от виселицы, на которой она бы закончила свои дни, если б не бедняжка Берта, — гневно произнес он.
 — Ветеринар не мог бы… спасти ее?
 — Она умерла мгновенно, съев шоколад, который Магнолия предназначала вам.
 Он посмотрел на девушку потемневшими от негодования глазами.
 — Она не предвидела, что я окажусь здесь, но она следила за тем, чтобы в доме не осталось больше ни одного родственника, который мог бы задержаться допоздна.
 Уоррен перевел дыхание и продолжал:
 — Она знала, что маме нельзя есть шоколад и останетесь только вы, причем будете одна, когда вам вручат ее «подарок».
 Издав короткое восклицание, похожее на проклятие, он заключил:
 — Вот что здесь произошло, и с этим ничего не поделаешь. Я не могу выдвинуть против нее никакого обвинения, хотя вы только чудом остались живы!
 Надя инстинктивно придвинулась к нему и положила руки в его ладони.
 — Страшно подумать… очень страшно, — пролепетала она. — Но по крайней мере вы не съели ни одной… как собирались после обеда.
 — Берта спасла нас, и мы должны быть ей благодарны, — сказал Уоррен. — Я распорядился, чтобы ее похоронили на собачьем кладбище, где покоятся все наши собаки — надеюсь, они пребывают там в счастье и покое.
 В первый раз после того, как вошла в гостиную, Надя улыбнулась.
 — У нас тоже было кладбище, где хоронили наших собак. Тогда я была маленькой девочкой, и у меня вошло в привычку класть косточку на каждую могилку: я думала, ночью они сгрызут их, когда поблизости никого не будет, и утром кости всегда исчезали.
 — Где находилось это ваше кладбище для собак? — спросил Уоррен.
 Поняв, что вела себя неосмотрительно, Надя отняла руки из его ладоней и поспешно сказала:
 — Мы говорили о бедняжке Берте, а завтра я хочу посмотреть, как ее будут хоронить.
 — Вы также рассказывали про ваших собак, — напомнил Уоррен. — Какой породы они были?
 — Я не хочу… говорить… об этом, — опустила глаза Надя. — Вы должны посоветовать мне, как обезопасить себя от мисс Кин… и, возможно, ради вашего же блага… мне следует… покинуть этот дом.
 В то же время она понимала, что у нее нет желания расставаться с Уорреном.
 В сущности, необходимость разлуки ее очень пугала.
 Как бы поняв ее мысли и чувства, Уоррен снова взял ее руки в свои ладони.
 — А теперь послушайте, Надя, — произнес он. — Обещаю всегда заботиться о вас и защищать вас. Я не допущу, чтобы повторилось нечто подобное.
 Ее пальцы дрожали в его ладонях, и он спросил:
 — Вы по-прежнему верите мне?
 — Вы знаете, что верю, — ответила Надя.
 Она подняла на него глаза, и они долго не могли оторвать взгляд друг от друга.
 Во время обеда Надя попыталась съесть понемногу от каждого блюда.
 Когда с трапезой было покончено, они опять перешли в гостиную.
 Последние лучи догоравшего солнца окрасили горизонт в малиновый цвет, и, влекомые безотчетным порывом, Надя и Уоррен подошли к открытому окну.
 Покой и чудное благоухание, царившие в саду, отвергали саму мысль, что за пределами сада находится мир, где существует опасность и ненависть.
 Они вышли в сад и остановились у солнечных часов.
 На камне, истертом веками, чья-то искусная рука высекла забавные фигурки.
 — Я хочу, чтобы вы были здесь счастливы, — молвил Уоррен как бы в продолжение своих мыслей.
 — Я счастлива, — ответила Надя, — и я больше не боюсь мисс Кин… и ничего другого… тоже.
 По тому, как она произнесла последние слова, он понял, что ей грозит другая опасность, которую она предпочитала сохранять в тайне.
 Уоррен вновь ощутил непреодолимое желание услышать от Нади правдивый рассказ о себе, но знал — ее расстроит невозможность удовлетворить его любопытство.
 Она выглядела такой прелестной и в то же время такой хрупкой и нематериальной в тускнеющем свете дня, что ему казалось абсурдным ее участие в столь драматических и смертельно опасных событиях.
 — У меня до сих пор не было случая сообщить вам, — сказал Уоррен, — сколь великолепно вы вчера справились со своей ролью. Вы пленили всех моих родственников, и я считаю, мне очень повезло — я нашел жену, достойную быть полновластной хозяйкой в Баквуде.
 — Они все очень добры ко мне, — смущенно молвила Надя, — а ваша матушка… просто чудесная!
 — Моя матушка утверждает: в вас есть все, что она надеялась найти в будущей невестке.
 — Она очень подавлена тем, что сейчас произошло.
 — После разговора с ветеринаром я объяснил ей, кто виновен, и она лишь ответила, что это ее не удивляет.
 — Но она испытывает страх… как и я… от того, что мисс Кин может попытаться… причинить вред вам.
 — Не думаю, чтобы она хотела убить меня, — заметил Уоррен.
 Надя слегка вскрикнула и снова протянула к нему руки.
 — Если она не добьется своего…. если вы все равно не женитесь на ней… даже после того как… она избавится от меня… тогда она возненавидит вас за то, что вы не идете навстречу ее желаниям… и тогда она могла бы попытаться взять реванш… как вы это делаете сейчас.
 Конец фразы прозвучал глухо, но Уоррен расслышал.
 Решив, что было бы не правильно отнестись к ее словам слишком серьезно, он непринужденно сказал:
 — Я вполне уверен — что бы ни случилось, вы спасете меня, и уже доказали это. Причем ваша помощь явилась как нельзя вовремя.
 — Разве я… действительно сумела вам помочь?
 — Вы знаете, что смогли, — ответил он. — Если бы вас здесь не было. Магнолия каким-нибудь хитрым способом, пожалуй, убедила бы моих родственников, что я связан определенным обязательством перед ней. Вот что я предвидел и чего опасался, когда просил вашей помощи.
 Они погрузились в задумчивое молчание.
 Потом Надя с некоторой робостью произнесла:
 — Я… я думала, вы, наверное, захотите… чтобы я… удалилась… но теперь понимаю, мое предположение скорее всего ошибочно.
 — Более чем ошибочно, — подтвердил Уоррен. — Я хочу, чтобы вы остались здесь и продолжали исполнять роль моей невесты, пока мы оба не убедимся окончательно, что Магнолия отказалась от своих поползновений.
 Чуть погодя он промолвил:
 — Наверное, я требую от вас слишком много? Вы и сами через многое прошли в своей жизни, хотя не желаете рассказывать об этом. Вы не обязаны ради меня идти на ужасный риск в результате козней ревнивой женщины, у которой явно расшатана психика.
 Надя в ответ улыбнулась, и он подумал, как трогательна улыбка у этой хрупкой и отважной девушки.
 — Вы обещали защищать меня.
 — Именно это я и буду делать, но прошу вас, Надя, останьтесь. Я хочу, чтобы вы помогли мне разобраться в людях, которые отныне оказались в моем подчинении, и если встанет вопрос о внесении изменений или улучшений, то две головы лучше, чем одна.
 — По-моему, вы мне льстите, — пожала плечами Надя. — На самом деле вы вполне способны осуществить все это без чьей-либо помощи. В то же время вы наверняка догадываетесь, что я хочу остаться.
 Он знал, за этими словами кроется страх, причин которого она не хотела ни называть, ни объяснять, и одарил ее взглядом, который многие женщины находили неотразимым.
 — Молю вас остаться! Я действительно был бы огорчен и разочарован, если б вы покинули меня.
 — В таком случае я этого не сделаю.
 — Теперь я посоветовал бы вам лечь спать, — сказал Уоррен. — Когда я пожелал маме спокойной ночи, она ответила, что если и нуждается во сне, то лишь затем, чтобы хорошо выглядеть, а вам он тоже необходим, и, да будет вам известно, я хочу, чтобы вы стали намного полнее, нежели сейчас.
 Надя рассмеялась, и ее смех в тишине сада зазвенел как колокольчик.
 — Ну конечно, у меня теперь такие прелестные платья, они плохо сочетаются с моей внешностью, и это вас шокирует. Поверьте, я очень, очень стараюсь есть побольше, но вы должны дать мне время.
 — Мне приходят на ум еще многие другие вещи, которые следует вам подарить, помимо времени, — заметил Уоррен. — Но вам придется подождать, когда я съезжу в Лондон.
 Он, видимо, забыл, что Надя не похожа ни на одну из тех женщин, с которыми когда-либо был знаком; они хотели все, что он был готов им дать, и выпрашивали еще гораздо больше в придачу.
 Надя отняла руку из его ладони и сказала тихим серьезным голосом, столь хорошо знакомым ему:
 — Прошу вас… не говорите так… Я приняла все эти прекрасные платья, поскольку в роли вашей невесты я едва ли могла появиться в том поношенном, что составляло всю мою собственность. Но я не претендую… на большее, и меня очень огорчило бы… если б вы попытались дать мне что-либо еще.
 Уоррен на минуту задумался.
 — Но вы должны понимать: было бы странно для окружающих, если б я не дарил вам, как моей невесте, прекрасные вещи, которые выразили бы мою любовь намного красноречивее слов.
 — Нет!
 Она произнесла эта так твердо, что Уоррен удивился.
 Как бы почувствовав, что должна объясниться, девушка промолвила:
 — Обратившись ко мне за помощью, вы сказали, что считаете меня настоящей леди. Так вот, как истинная леди, я не считаю возможным принять от вас что-либо, что не является абсолютно необходимым для роли, которая мне предназначена.
 Достоинство, сквозившее в каждом ее слове, производило сильное впечатление.
 А завершила она свой монолог по-детски умилительно:
 — Я знаю, моя мама это не одобрила бы… а потому, пожалуйста… не смущайте меня.
 Уоррену осталось только капитулировать.
 — Очень хорошо, Надя, — произнес он, — но я могу лишь сказать, что вы необычная и удивительная девушка. Я уважаю вас и восхищаюсь вашим мужеством, которое вы сейчас проявили.
 От его прямодушия щеки Нади вспыхнули румянцем.
 У нее дрогнули ресницы — она слишком оробела, чтобы смотреть ему в; глаза.
 «Как она мила, обворожительна и ни в малейшей степени не похожа на Магнолию», — подумал он.




 Глава 6


 Надя ходила по гостиной, разглядывая картины и безделушки.
 Она думала о том, что каждая из них очень красива и наверняка имеет свою, неповторимую историю.
 Она уже расспрашивала Уоррена о картинах, и он поведал ей, каким образом они стали достоянием семейства.
 Вот эта, например, была подарена его родителям по случаю их свадьбы.
 — Всем, что есть в этом доме, мама дорожит как существенной частью ее жизни с моим отцом И, конечно, моей жизнью, — с улыбкой объяснил Уоррен.
 — Чувствуется, что все эти вещи выбраны с любовью, — мягко произнесла Надя.
 Он вновь отметил душевную тонкость этой девушки — только она была способна на замечание в таком роде; и позднее он вспомнил об этом невольно, когда ночью размышлял о ней.
 Для нее, вне всякого сомнения, каждый день был полон нового очарования и новых впечатлений, не умещавшихся в обычных словах.
 И ее страдания должны были оставаться тайной, так как, видимо, были связаны с трагической судьбой ее матери.
 Но он не мог не понимать, что для Нади оказаться в Баквуде означало вознестись из ужасающего ада в некое подобие рая, наполненного солнечным сиянием.
 «Как могла я желать себе смерти, если существует такая жизнь?» — вопрошала себя Надя.
 Но, размышляя над тем, как чудесно все вокруг, она почувствовала, как кольнуло в сердце при мысли, что всему этому вдруг может наступить конец.
 Она просыпалась ночью, с удивлением вспоминая минувший день и думая о новых чудесах, Которые сулит ей день наступающий.
 Затем она начинала гадать, сколько дней еще осталось до того момента, когда Уоррен скажет, что польза от ее пребывания здесь исчерпана до конца.
 Было ужасной мукой думать об этом, я потому она старалась жить одним днем, одним часом, даже одной секундой — и ничего не упускать.
 Глядя сейчас на картину работы сэра Джошуа Рейнолдса, висящую над каминной полкой, она сознавала, что уже никогда ее не забудет и где бы потом ни была, эта картина всегда будет перед ее мысленным взором.
 То же относилось к семейному портрету, имевшему особую важность, так как он изображал предка Уоррена в окружении его родных, с Баквуд-Хаусом на заднем плане.
 «У него есть все», — подумала она.
 И тут же она устыдилась минутной зависти, которую испытала, вспомнив о своей бездомности.
 «Хочу, чтобы ч была на картине, хочу жить той же жизнью, что и эти люди, изображенные художником. Тогда я была бы бессмертна!»
 Эта фантазия казалась ей заманчивой.
 И она вообразила себя если не на этой именно картине, то запечатленной каким-нибудь знаменитым художником, который при помощи красок увековечил бы не только ее облик, но и душу.
 Эта идея волновала ее, и она пыталась придумать для своего портрета подходящий тон.
 «Поскольку у меня нет дома, — размышляла она, — мне больше подойдет какой-нибудь сад».
 Разыгравшееся воображение побудило ее выйти из окна в сад к солнечным часам.
 Стоя перед ними, как раньше стояла вместе с Уорреном, она прикоснулась к фигуркам, высеченным на циферблате.
 Внезапно из-за двери в красной кирпичной стене послышался какой-то странный звук.
 Дверь вела во фруктовый сад, где на яблонях только что начали подрумяниваться зреющие плоды.
 Ее разбирало любопытство, и она прошла по вымощенной каменными плитами» дорожке, по обеим сторонам которой тянулась аккуратно подстриженная прямоугольная живая изгородь, до старинной двери, ровесницы самих стен.
 Ничего не услышав, она потянула на себя ручку и сделала несколько шагов в глубь фруктового сада, все еще недоумевая, что бы это мог быть за звук.
 В следующее мгновение она издала крик невыразимого ужаса, ибо ей на голову набросили что-то темное и тяжелое.
 Прежде чем она успела подумать о противодействии, ее подхватили и проворно понесли в неизвестном направлении.
 Уоррен у себя в кабинете разбирал кипу бумаг, которые мистер Грейшотт оставил ему на подпись.
 Здесь было несколько договоров с новыми арендаторами — они заняли фермы, пустовавшие со времени болезни дяди, а также отчет управляющего имением Уоррена в Девоншире, требующий серьезного прочтения.
 Занимаясь всем этим, он подумал, что вскоре ему придется посетить другие свои поместья, причем особое внимание следует уделить имению в Ньюмаркете, где дядя Артур держал большинство скаковых лошадей.
 Однако до той поры и здесь предстояло сделать немало.
 К нему уже явились с визитом несколько видных деятелей графства, приглашая занять целый ряд важных должностей, от которых ему не подобало отказываться.
 Он как раз читал письмо от заместителя лорда, который принял на себя обязанности последнего на время его болезни, когда в кабинет вошел мистер Грейшотт.
 Уоррен поднял голову.
 — Думаю, вам будет интересно узнать, милорд, — сказал секретарь, — я только что видел ветеринара, и он подтверждает, что яд, впрыснутый в шоколадки, был взят, как я и подозревал, отсюда!
 Уоррен нахмурился.
 Он уже и раньше слышал высказанную Грейшоттом догадку, что яд, который мог убить Надю, в действительности взят из его дома.
 Дяде явно претило убивать выстрелом своих лошадей и собак, когда они становились слишком дряхлыми или неизлечимо больными, и он никому не доверял, кроме самого себя, столь ответственную операцию, как их усыпление.
 Поэтому дядя уговорил ветеринара найти сильный, быстродействующий яд, чтобы животное, проглотив его, могло умереть мгновенно, без мучений.
 Во-первых, для Уоррена было загадкой, как удалось Магнолии с такой скоростью найти смертоносный яд, убивший Берту.
 И вот тогда Грейшотт, единственный, кого посвятили в тайну отравленных шоколадок, сказал, что узнает коробку от Гантеров, которую покойный маркиз заказал до своей болезни.
 Во-вторых, Грейшотт высказал подозрение, что сам яд был выкраден из запертого шкафчика в оружейной комнате, где хранил его маркиз, будучи абсолютно уверенным, что никто не сможет завладеть ядом без его разрешения.
 — А откуда мисс Кин было об этом известно? — спросил Уоррен.
 — Полагаю, ей сказал ваш кузен, — ответил Грейшотт, — или, возможно, его светлость сам проговорился. Они оба имели обыкновение сетовать на необходимость избавляться от животных, к которым были так привязаны.
 На мгновение он задумался и добавил:
 — Теперь я припоминаю: когда мисс Кин гостила здесь, маркиз избавил от страданий одну собаку, которая ужасно мучилась из-за опухоли в горле.
 — Значит, можно предположить, что мисс Кин захватила яд с собой, когда я выставил ее из дома.
 Грейшотт несколько помедлил с ответом.
 — На самом деле шкафчик был взломан» а замок сбит!
 Больше сказать было нечего.
 Тем не менее Уоррен еще раньше настоял на вскрытии, результат которого Грейшотт сейчас вручил ему.
 Поскольку он лишь подтверждал то, что уже было известно, Уоррен отложил этот документ в сторону и вернулся к делам, касающимся имения.
 Вскоре Грейшотт направился к выходу, и Уоррен, оставшись в одиночестве, должен был закончить подписание бумаг и писем.
 — Я вернусь за ними через полчаса, милорд.
 Некоторые письма были весьма пространны, и Уоррен успел прочитать только с полдюжины, когда дверь вновь отворилась.
 Он обронил, не поднимая глаз:
 — Мне за вами не поспеть, Грейшотт! Я еще не закончил!
 Ответа не последовало, в, взглянула вверх»
 Уоррен окаменел.
 В кабинет вошел не кто иной, как Магнолия.
 Она выглядела крайне соблазнительно, причем на ней больше не было траура.
 Платье из светло-розового шифона со вставками из кружев, выполненное с необычайным мастерством, придавало ей еще более экзотический вид, чем обычно; широкополая шляпа была украшена цветами и перьями того же цвета.
 Уоррен тупо уставился на нее, затем медленно поднялся со стула.
 Магнолия неторопливо подошла к письменному столу, беззастенчиво выставляя себя напоказ.
 Когда она приблизилась, Уоррен осведомился:
 — Что ты здесь делаешь. Магнолия? Ты ведь знаешь, у меня нет желания видеть тебя.
 — Зато я горю желанием видеть тебя, драгоценнейший Уоррен, — пропела она. — Думаю, когда услышишь мое сообщение, ты поймешь, что поступаешь разумно, не останавливая меня.
 — Я вовсе не хочу ничего слышать, нам нечего друг другу сказать, — твердо произнес он. — Уходи, Магнолия, оставь меня в покое!
 Он снова сел, прикидывая, стоит ли обвинить ее в покушении на убийство Нади или лучше ничего не говорить.
 Она кокетливо смотрела на него, и ему показалось, будто в ее глазах, полуприкрытых длинными ресницами, светится огонек торжества; природу его он не мог понять.
 В руке она держала лист бумаги, который положила на край стола; затем нарочито эффектным жестом сняла лайковые перчатки с длинными раструбами.
 Томно протянув к нему левую руку, она изрекла:
 — Видишь, что я ношу?
 Озадаченный ее поведением, Уоррен взглянул на руку — на среднем пальце сверкало кольцо, когда-то подаренное ей.
 Он хорошо помнил, как покупал его на Бонд-стрит, а потом вручил ей, поцеловав сначала кольцо, а потом ее палец, предварив этот ритуал такими словами: «Поскольку в данный момент невозможно, моя дорогая, объявить нашу помолвку или сочетаться браком, я привязываю тебя этим кольцом к себе. Это означает, что ты — моя навеки».
 «Ах, драгоценный мой, это как раз то, чего я хочу!» — воскликнула тогда Магнолия.
 «И ты никогда не расстанешься со мной! — ответил Уоррен. — Хотя ты не можешь носить его днем, пока мы не объявим о нашей помолвке, я хочу, чтобы ты обещала мне надевать его ночью, когда будешь грезить обо мне».
 «Ты знаешь, что я так и сделаю».
 Магнолия посмотрела на кольцо, удивительно изящное, с маленькими алмазами по всему периметру, оправленными в золото.
 Она благодарно подставила губы, и Уоррен целовал ее страстно, жадно, пока у обоих не захватило дух.
 Теперь воспоминания о том, что чувствовал тогда, вызвали у него отвращение, и он жестко произнес:
 — Повторяю — уходи! Если ты этого не сделаешь, я позвоню слугам, чтобы они тебя вывели!
 — Сомневаюсь, что ты так сделаешь, когда услышишь мое сообщение, — возразила Магнолия.
 Она взяла лист бумаги, который прежде положила на, край стола, и безапелляционно заявила:
 — У меня здесь разрешение на брак, оформленное на твое и мое имя!
 — Что за чертовщину ты несешь?! — воскликнул Уоррен.
 — Нам будет нетрудно пожениться немедленно, — продолжала Магнолия. — Я узнала, что викарий сейчас у себя дома.
 — Я могу предположить только одно: ты не в своем уме! — ответил он. — Я женюсь на тебе с той же вероятностью, с какой мог бы жениться и на самом черте!
 Ярость клокотала в нем подобно огненной лаве в кратере вулкана, однако Магнолия оставалась совершенно спокойной.
 Она просто положила «специальное разрешение на стол и не повышая голоса отчеканила:
 — Если ты не женишься на мне, то женщина, которую ты называешь своей невестой, умрет!
 Уоррен на какую-то долю секунды превратился в каменную статую, и ему стоило невероятных усилий вымолвить бесстрастным голосом:
 — Интересно, что ты хочешь этим сказать!
 — Я хочу сказать, — ответила Магнолия, — что ее доставили в такое место, где ты никогда ее не найдешь. Если не женишься на мне, как я о том прошу, она умрет с голоду!
 Воцарившееся молчание разорвал отчаянный вскрик Уоррена.
 — Я тебе не верю!
 Магнолия взглянула на него из-под ресниц и улыбнулась, от чего их конфликт приобрел еще более зловещий характер.
 Она ни на миг не оставляла своих ухищрений казаться обольстительной, будучи совершенно уверена, что он не сможет не отреагировать.
 Она подняла лицо к его лицу таким образом, чтобы взгляду Уоррена предстали округлости ее длинной как у лебедя шеи.
 — Ту женщину похитили в саду возле дома твоей матери и как нельзя лучше спрятали, так что при всем твоем уме, драгоценный мой Уоррен, ты никогда не сумеешь ее найти.
 Она передернула плечами, демонстрируя стройность фигуры.
 — Даже если станешь искать ее и случайно найдешь, будет слишком поздно, ибо, повторяю, она умрет с голоду..
 Уоррен перестал дышать — он отказывался поверить в это чудовищное сообщение.
 Опустив глаза, он увидел бумагу со специальным разрешением на брак и вписанное в него собственное имя рядом с именем Магнолии.
 Он изучил эту женщину достаточно, чтобы понять: она испытывает безудержную радость от сознания, что он попал в ловушку, из которой нет выхода, кроме как принять ее условия, иначе он неизбежно станет виновником гибели Нади.
 И словно в подтверждение безошибочности его выводов, она тихо сказала:
 — Золотые слова! И они значат, что тебе не остается ничего другого, мой обожаемый, как назвать меня своей женой!
 Уоррену захотелось бросить в ее лживые глаза, что никто и ничто не заставит его пойти на это.
 Но перед его мысленным взором предстало лицо Нади в ту минуту, когда он увидел ее над темными водами Сены и понял, что ее мучит голод.
 За эти пять дней, проведенных в Баквуде, она заметно оправилась от бед и лишений, перенесенных ею; их последствия постепенно исчезали, можно сказать, час за часом.
 Она обрела новую красоту.
 Он видел, как контур ее подбородка теряет резкость, косточки на запястьях выпирают все меньше, а складки по обеим сторонам рта и под глазами исчезли, от чего она стала выглядеть также свежо и молодо, как и ее годы.
 В ней проявилась природная склонность к веселости, и теперь в этой красавице с трудом можно было узнать ту несчастную, запуганную девушку, которая не так давно хотела умереть.
 Однако он как никто другой понимал: если она вновь подвергнется таким мучениям, то второй раз спасти ее будет совсем не просто, Магнолия, следившая за ходом его мыслей, сказала теперь уже с явным ликованием в голосе:
 — Бесполезно, Уоррен! Как бы ни был блестящ твой ум, на этот раз победа за мной!
 Он ничего не ответил, и она заявила:
 — К тому же, когда мы поженимся, дорогой, я возмещу тебе цену моей победы. Во мне ты найдешь все и даже больше, потому что я — та женщина, которую ты любишь, Она слегка усмехнулась.
 — Я знаю, нет в мире более пылкого к страстного любовника, чем ты, и как бы ни подсказывал мне разум выйти замуж за дворянина, тело мое всегда стремилось к тебе. Теперь мы будем очень счастливы.
 Лишь договорив, она заметила, что Уоррен ее не слушал.
 Он просто спросил грубо и требовательно:
 — Скажи, куда ты дела Надю?
 — Конечно, скажу — как только поженимся. Сейчас мы отправимся в церковь, и ты должен приказать, чтобы твоя карета ехала за нами.
 Как только ты наденешь это кольцо на мой безымянный палец вместо среднего, мы отправим кучера на поиски той женщины, но только пусть не попадается мне на глаза!
 Магнолия говорила столь резко, что Уоррен понял: та безмерно ненавидит Надю, считая, будто она заняла ее место.
 Неужели единственная возможность спасти девушку — это принять условия шантажистки?
 Он опять посмотрел на специальное разрешение, лежавшее на столе, лихорадочно пытаясь сообразить, что делать.
 Мелькнула мысль позвонить в колокольчик и вызвать слуг.
 Предпринять поиски по всему имению, приказав Грейшотту организовать их.
 Однако это породило бы множество слухов и сплетен, которые при определенных обстоятельствах могли попасть на страницы газет.
 Он не знал, что представило бы больший ущерб для его собственной репутации, равно как для чести его семейства.
 Было унизительно сознавать, что поиски могут оказаться крайне многотрудными без какой-либо путеводной нити, которая привела бы к месту заточения Нади.
 Уоррену принадлежали пять тысяч акров земли вокруг Баквуда, а все то время, что он провел в Африке, Магнолия гостила у Реймонда, за исключением периодов, когда они вместе отлучались в Лондон.
 Теперь Магнолии были знакомы сотни мест, где маленькая и хрупкая Надя могла бы оставаться ненайденной в течение недель, даже месяцев…
 Рядом с пресс-папье, на котором был выпукло оттиснут золотой герб маркизов Баквудов, на столе находились прочие принадлежности, могущие понадобиться джентльмену.
 Там были большая чернильница, поднос для перьев, сосуд с дробью для чистки перьев, крошечная свечка в изящном подсвечнике для нагревания сургуча, которым он запечатывал письма.
 А еще золотая линейка, золотые ножницы и золотой нож для вскрытия писем — все с гербом Баквудов.
 Уоррен обратил внимание на этот нож, длинный и очень острый, и внезапно понял, как нужно действовать.
 — Дай руку, — произнес он и протянул Магнолии свою.
 Она не удивилась, вложила в его ладонь свою руку с кольцом, которое он подарил ей, и когда его пальцы сомкнулись на ее руке, она обворожительно улыбнулась ему.
 И тогда Уоррен стремительно распорол ей тыльную сторону руки золотым ножом.
 Магнолия дернулась и пронзительно завизжала.
 Не веря своим глазам, она смотрела на длинный порез, из которого начала сочиться кровь.
 Она бы уже давно выдернула руку, если б Уоррен не держал ее крепко, к тому моменту поднявшись со стула.
 Все еще удерживая ее руку в своей, ж обошел стол, пока они не оказались лицом к лицу.
 — Как ты смел порезать меня! — истошно вопила Магнолия. — Ты сделал мне больно, Уоррен, чертовски больно!
 — Я сделаю тебе намного больнее, — ответил он спокойно, — если не скажешь, где спрятала Надю.
 — У меня из руки течет кровь!
 Он промолвил с тем же хладнокровием:
 — Несомненно, от раны останется безобразный шрам, и если ты сию секунду не скажешь мне то, что я хочу знать, точно так же располосую тебе лицо, сначала одну сторону, потом другую.
 — Ты не посмеешь!
 В ее тоне слышался вызов, но, когда она отпрянула назад, он увидел в ее глазах ужас.
 — Ты вынудила меня зайти слишком далеко, — угрожающе молвил Уоррен, — и я без колебаний тебя изуродую. С какой стороны лица начать?
 С этими словами он занес нож, и Магнолия вздрогнула от направленного на нее острого и длинного лезвия.
 Она поняла, что проиграла.
 — Ладно, — угрюмо произнесла она. — Эта женщина в сланцевой шахте.
 — Ты меня не обманываешь?
 — Нет!
 — Если ты солгала, — предупредил Уоррен, — клянусь, я разыщу тебя и выполню. обещанное!
 Помолчав немного, он прибавил:
 — Не промахнись. Магнолия! Я наставлю тебе отметин, и это послужит гарантией того, что в будущем ни один дурак не прельстится твоей красотой, ибо не останется в неведении насчет твоей сути!
 Уоррен так внезапно отпустил руку Магнолии, которая все время упиралась, пытаясь вырваться, что она едва не упала.
 Ее пошатывало, и она силилась сохранить равновесие.
 Не обращая больше на нее внимания, Уоррен швырнул нож на пол и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
 Люди, схватившие Надю в саду, грубо бросили ее на сиденье кареты, которая резко тронулась с места в тот же миг, когда они закрыли за собой дверцу.
 Надя лишь поняла, что они расположились на противоположном сиденье спиной к лошадям.
 Она была так испугана, что на мгновение потеряла способность соображать; кроме того, сказывалось отсутствие воздуха, так как ее завернули в толстое одеяло.
 Она чувствовала дрожь во всем теле, губы пересохли.
 Хотелось закричать, но это было невозможно, да и в любом случае никто не услышал бы ее криков о помощи.
 К тому же похитители могли побоями заставить ее замолчать.
 Подумав, что это те самые люди, которые преследовали ее вместе с матерью в Европе, она стала просить у Всевышнего смерти.
 Она знала, пережить то, что ее ожидает, и при этом сохранить здравый рассудок ей все равно не удастся.
 «Пошли мне смерть, Боже, пошли мне смерть», — шептала она про себя, одновременно молясь Уоррену.
 «Спаси меня! Спаси меня!» — взывала она к нему.
 Но как он сможет ей помочь?
 Остается только найти способ покончить с собой, прежде чем сидящие напротив палачи заставят ее умереть мучительной смертью.
 От безысходности и страха у нее стучали зубы, по щекам текли слезы.
 — Далеко еще? — вдруг спросил один похититель.
 — Не, — ответил второй. — Почитай, уже приехали.
 Надя почувствовала такое поразительное облегчение, что едва ли не показалась себе свободной, а не пленницей.
 Можно было не сомневаться: эти люди — англичане, а ведь она опасалась совершенно иных.
 Значит, ее похитили по приказу Магнолии Кин.
 Это было страшно, но не столь ужасно, как она предположила несколько минут назад, решив, что ей придется лишить себя жизни.
 Когда же поняла, что именно Магнолия Кин подослала похитителей, она ухватилась за мысль, что Уоррен спасет ее, хотя и не представляла себе, каким именно образом.
 С каждой минутой в ней росла уверенность в этом, и она снова начала молиться, чтобы он пришел на помощь, и чувствовала, как ее мольба летит к нему на крыльях.
 «Спаси меня! Спаси меня!»
 Она словно видела, как он внимает ей, ободряя взглядом серых глаз.
 И в этот самый миг на нее снизошло озарение, подобное ослепительной вспышке молнии в Гнетущей тьме: она осознала, что любит его.
 Она любит его уже давно, только не понимала, что испытывает к нему именно это чувство.
 Она ощущала несказанную радость от общения с ним, от совместных прогулок верхом на лошадях; всякий раз, когда он входил в комнату, она трепетала, устремляясь сердцем к нему, такому сильному и красивому.
 «Я люблю его! — мысленно повторяла она. — Я люблю, но для него я ничто, всего лишь актриса, которую он нанял, чтобы избавиться от подлой, жестокой женщины!»
 Как-то безотчетно ее мольба к Уоррену перешла в благодарственную молитву Богу за то, что Уоррен раньше не женился на Магнолии Кии, и за то, что теперь Магнолия уже не нужна ему.
 Да и как он мог теперь нуждаться в ней, если она докатилась до убийства, которое не удалось, лишь потому, что некая собака оказалась жадной до шоколада?
 В ту ночь Надя пролежала без сна, чувствуя, как ужас происшедшего холодным камнем давит на грудь.
 Только после того как она провела следующий день с Уорреном, объезжая фермы, эта боль прекратилась — в его присутствии она смогла забыть о ней.
 И ведь Магнолия предприняла новую попытку убить ее; теперь единственным, кто мог спасти ее от смерти, был Уоррен.
 «Спаси меня! Спаси меня!» — снова взывала она к нему в глубине души.
 Тем не менее она боялась, что похитители могут застрелить ее или заколоть ножом, прежде чем Уоррен сумеет отыскать ее и вызволить.
 Поразмыслив, Надя пришла к заключению, что если б они собирались ее убить', то могли бы это сделать, не унося из сада.
 Может, они намеревались утопить ее?
 Озеро находилось совсем рядом.
 Однако они ехали прочь от него, хотя девушка не могла с уверенностью сказать, в каком направлении.
 Следовательно, размышляла она, ее бросят в какую-нибудь глубокую яму или водворят в такое место, откуда она не сможет убежать и, возможно, окажется обреченной на медленную, жалкую смерть от голода.
 Все это могло погрузить ее в отчаяние и безнадежность, если бы не слабый лучик надежды, что Уоррен расстроит вероломный план Магнолии, пусть даже в последний миг.
 Битва любви превратилась в битву ненависти.
 Они были настроены тем более жестоко друг к другу, что в свое время испытывали совсем иные чувства.
 Она обдумывала все это, по-прежнему пребывая в ужасе, но надеялась, что Бог так или иначе на ее стороне и добро должно восторжествовать над злом.
 Карета остановилась, и Надя услышала, как один из сидевших напротив нее сказал:
 — Вот мы и приехали. Ну, теперь потихоньку. Сперва надеюсь дверь отчинить.
 Они вышли из кареты, и девушка осталась одна.
 Повисла тишина, казалось, длившаяся целую вечность.
 Потом Надя услышала, как лошадь мотнула головой, от чего зазвенела сбруя, и закашлялся кучер.
 Она подумала, не попытаться ли ей освободиться от толстого одеяла, в которое была закатана.
 Однако боялась пошевелиться, так как человек на козлах мог поднять тревогу, и те двое тотчас прибегут еще до того, как она успеет выбраться из кареты.
 Тогда они, чего доброго, изобьют ее до потери сознания.
 «Как мне… страшно! Боже мой… как… страшно!» — прошептала Надя.
 Она еще раз воззвала к Уоррену:
 «Спаси меня! Я тебя люблю! Ах… спаси меня!»
 Вновь и вновь повторяла она эти слова.
 Если б она не стояла на пути у Магнолии, та могла бы с помощью какой-нибудь низкой уловки принудить его к браку, а откажись он наотрез жениться, она бы так или иначе нанесла ему вред.
 «Она безжалостна и безумна!» — подумала Надя.
 У нее кольнуло сердце, когда она услышала вдалеке разговор тех двоих, причем их голоса приближались.
 Один вытащил ее из кареты, и затем они вдвоем понесли ее вниз по крутому откосу.
 По временам оступались, так как грунт под ногами был неровный, а Наде казалось, ее вот-. вот уронят.
 Наконец спуск кончился, они прошли немного по ровному месту, и один из них предупредил;
 — Побереги-ка головку!
 Надя была уверена, что они пригнулись, как если бы им надо было пройти сквозь низкий дверной проем или через туннель.
 Совершенно неожиданно ее опустили на землю, причем столь грубо, что причинили ей боль.
 Едва они успели перевести дух, как она услышала звук их удаляющихся шагов, а под ногами у них скрипело что-то твердое, похожее на гальку.
 Где-то вдалеке с шумом захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, а через несколько минут раздался стук колес отъезжающей кареты.
 И тогда Надя впервые сдвинулась с места.
 С усилием стянула край одеяла и откинула его с головы.
 На один жуткий миг ей показалось, будто она умерла или ослепла — тьма здесь царила точно такая же, как и под одеялом.
 В нос ударил затхлый, сырой запах, вдали мелькнул проблеск света.
 Понаблюдав за ним какое-то время, она решила, что он, должно быть, исходит от запертой двери.
 Ей было страшно двигаться, но, понимая необходимость исследования места, в котором очутилась, она попробовала встать на ноги и, помня, что те люди пригибались, когда несли ее сюда, вытянула руки над головой.
 Коснулась чего-то холодного и ребристого, с острыми краями.
 Она едва могла выпрямиться во весь рост.
 В то же время сознавала: чтобы произвести разведку, следует наклонить голову.
 Она подобрала одеяло, валявшееся под ногами, и направилась к свету, согнувшись и ощупью пробуя почву, прежде чем сделать очередной шаг.
 Свет становился ярче; когда она подошла поближе, увидела, что он проникает сквозь щели между дверью и стенами проема.
 Тогда она поняла, что находится в шахте.
 Ей показалось странным, почему она не чувствует запаха угля, было непонятно, что именно здесь добывали.
 Надя протянула руки, дотронулась до двери — та оказалась слишком прочной.
 Толкнула, потом стала молотить по ней кулаками.
 — Помогите! Помогите!
 Звук голоса вернулся, отразившись эхом от свода туннеля, но она догадалась, что снаружи некому ее услышать, иначе похитители не привезли бы ее сюда.
 Она медленно умрет от голода; пройдут месяцы и даже годы, прежде чем кому-нибудь случится побывать в этой заброшенной шахте.
 Надя сорвала с плеч одеяло, швырнула наземь и села на него.
 Привалившись спиной к двери, закрыла лицо руками и стала молиться.
 Эта молитва была обращена не к Богу, а к Уоррену.
 «Спаси меня… спаси меня! Я люблю тебя… и не хочу… умереть, ., не увидев тебя… снова!»




 Глава 7


 Уоррен вышел из парадной двери и увидел запряженный парой лошадей кабриолет, в котором имел обыкновение объезжать поместье и навещать матушку.
 Не сказав никому ни слова, он сел на козлы, а конюх, державший коней под уздцы, запрыгнул на соседнее сиденье, и они помчались вперед на огромной скорости.
 Уоррен знал, где находится сланцевая шахта, хотя годами не бывал в тех местах, и ему показалось невероятным, что о ее существовании известно Магнолии.
 Она, должно быть, видела шахту во время охотничьего сезона, когда леса и густое жнивье вокруг нее обычно давали прибежище какой-нибудь хитрой лисице.
 Но по-настоящему его сейчас заботила только Надя: то, что с ней произошло на сей раз, станет еще большим потрясением, нежели прежде, когда он впервые встретил ее, ибо теперь она успела почувствовать вкус нормальной, цивилизованной жизни.
 От одной только мысли о ее страданиях ему до безумия захотелось убить Магнолию.
 В то же время его так тревожила судьба Нади, что это его чувство само по себе было странным, вернее — почти физической болью, чего прежде он никогда не испытывал.
 Погоняя лошадей, он думал, удастся ли ему успокоить и убедить ее, что это отныне никогда не повторится; он всецело был поглощен этой заботой и вдруг понял, что сердце его переполнено любовью, которая возникла отнюдь не сегодня.
 Это казалось невозможным: ведь он поклялся себе, что после ужасного вероломства Магнолии никогда не унизится до любви к какой-нибудь женщине.
 Однако, будучи честным с самим собой, он не мог не признать, что почти сразу, как только увидел Надю, такую необычную», хрупкую и одновременно храбрую, почувствовал духовное родство с ней и уже не мог оставаться равнодушным к ее судьбе и к ней самой.
 Когда они сообща разыграли спектакль, предназначенный сперва для обмана месье и мадам Блан, а потом его матери и родственников, он понял неординарность девушки, идеально подходившей к придуманной для нее роли.
 Самое удивительное, что Надя совершенно естественно чувствовала себя в роли дамы высшего света и очаровала его родственников.
 Она с несказанной грацией двигалась по залам Баквуда, как если бы с самого рождения пребывала там, и, наблюдая за ней, он обнаружил, как та часть его души, которую он считал умершей, возрождается к жизни.
 Сначала он не узнал в этом чувстве любовь — оно не было похоже на то, что он испытывал к Магнолии.
 Магнолия разбудила в нем пламенное желание; огонь, вспыхнувший в них, был не чем иным, как безудержная плотская страсть.
 То, что он испытывал к Наде, именовалось духовностью, и хотя она привлекала его своей красотой, он понимал — именно ее интеллект, ее ум увлекал, вызывал интерес, интриговал его.
 Все прочее в нем подавлялось его стремлением проявлять заботу о ней, оберегать от всяческих лишений, а более всего ему хотелось изгнать страх из ее глаз.
 Ему вдруг стало трудно дышать — он представил, в каком состоянии она пребывает сейчас.
 Она совсем не была знакома с имением Баквуд, но, должно быть, догадалась, что в таком пустынном, забытом месте, как старая шахта, можно оставаться ненайденной в течение веков.
 Казалось диким и невообразимым, что Магнолии удалось привнести в этот спокойный уголок сельской Англии такие ужасы, как яд и похищение людей.
 Тем не менее Уоррен упрекал себя за легкомыслие и неспособность предвидеть, что Магнолия в своем фанатизме может дойти до подобного безумия.
 Она не стеснялась в средствах на пути к обладанию титулом маркизы Баквуд.
 Потом упустила последний, уже почти реализованный шанс: еще чуть-чуть, и она бы вышла замуж за Уоррена.
 Боязнь лишиться желаемого, позволила всплыть на поверхность всему изуверскому и подлому, что было в ее натуре.
 «Как мог я догадаться? Ведь она была так красива! Но под внешней оболочкой таилось дьявольское сердце», — упрекал и одновременно оправдывал он себя.
 Внезапно его пронзила мысль, что Магнолия, будучи полна решимости избавиться от Нади, возможно, даже велела людям, похитившим девушку, убить ее, прежде чем оставить в шахте.
 Его прошиб холодный пот.
 Если он потерял Надю, он потерял все, что ему было дорого, чему никогда не найдется замены, как бы долго он ни жил.
 Он с такой энергией стал понукать лошадей, что сидевший рядом с ним конюх поразился.
 Однако Джим был самым молодым из работников конюшни, и Уоррен обрадовался этому обстоятельству.
 Можно было надеяться, что тот окажется слишком робок либо, возможно, слишком бестолков, дабы задавать вопросы или вообще догадываться, что происходящее весьма необычно.
 Он знал, выезжая из дома, что придется гнать лошадей по грунтовой дороге через лес, затем, пересечь покрытое жнивьем поле, прежде чем доберется до рощицы, за которой равнина идет под уклон к тому месту, где когда-то была заложена шахта.
 Мальчиком он слышал, как дядя говорил, будто сланец не стоит того, чтобы его добывать, ибо не окупает даже расходов на зарплату шахтерам.
 Поэтому дядя Артур нашел этим людям другую работу на своих землях, и эксплуатация шахты прекратилась.
 Поскольку за ее техническим состоянием перестали следить, туннели сделались опасными.
 Предвидя это, дядя приказал закрыть вход дверью, чтобы дети не играли, внутри.
 Было крайне неудобно ехать через неровное поле, но Уоррен все равно не сдерживал лошадей.
 Они проехали рощицу, и, зная, что легче будет добраться до шахты пешком, Уоррен остановил кабриолет.
 — Жди меня здесь, Джим. — Он отдал поводья конюху и спрыгнул на землю.
 Он бежал, подгоняемый страхом опоздать.
 Если Надя жива, то какой испытывает ужас от заточения во мраке сырой шахты!
 Наконец он очутился у края воронкообразной ложбины.
 Как и следовало ожидать, на двери перед входом висел замок.
 Теперь он задался вопросом, не у Магнолии ли ключ, и пожалел, что не потребовал этот ключ у нее.
 Потом ему пришло в голову, что люди, заточившие сюда Надю, либо выбросили его, либо забрали с собой.
 Он поспешил вниз по склону и приблизился к двери Мгновение постоял перед ней, размышляя, не одурачила ли его Магнолия и не находится ли Надя в другом месте.
 Затем каким-то незнакомым голосом окликнул ее:
 — Надя! Надя!
 Впоследствии он вспоминал, что те несколько секунд, в течение которых ждал ответа, показались ему исполненным тревоги столетием.
 Он услышал слабый вскрик и прерывистые слова:
 — Уоррен… это… ты?
 — Я здесь!
 — Я знала, что ты придешь… я все время молилась… чтобы ты меня спас!
 — И я тебя спасу, — ответил он, — но сначала надо найти способ открыть дверь.
 Он осмотрел замок — тяжелый, будет нелегко сбить его, не имея подходящих инструментов.
 Створки двери были довольно грубо сработаны плотниками имения и примитивно навешены на железные петли.
 Вот здесь-то Уоррен понял, что судьба не зря задалась целью наделить его исключительной физической силой, которая шлифовалась во время длительных скитаний по пустыне.
 Поднатужившись, он обхватил одну створку, приподнял и вынул из петель.
 В конце концов створка с гулким стуком рухнула.
 В открывшемся проеме стояла Надя.
 Увидев Уоррена, она ступила на упавшую створку и протянула к нему руки, чтобы он вывел ее из мрака шахты на белый свет.
 Как только очутилась в его объятиях, понимая, что ее молитвы услышаны, она разразилась слезами.
 Он прижал ее к себе, а она спрятала лицо у него на плече и сквозь рыдания промолвила:
 — Я так боялась, что ты не узнаешь, где я, не услышишь, как я зову тебя.
 — Я нашел тебя, — утешал ее Уоррен тихим голосом, — и обещаю, дорогая, такое никогда не повторится.
 Удивленная и тронутая его нежностью, она подняла на него глаза; слезы текли по ее щекам, губы дрожали.
 Но, несмотря на слезы и все пережитое, она никогда не была так прекрасна.
 Его губы очень бережно коснулись ее губ.
 Наде показалось, будто перед ней раскрылись небеса, и все, по чему она долго тосковала, о чем мечтала и находила невозможным, внезапно сбылось.
 Уоррен целовал ее, и это было самое замечательное, самое чудесное, что могло с ней произойти.
 Ее губы были мягкие и трепетные; она прижималась к нему, но не от страха, а от переполнявшего ее восторга.
 Уоррен был поражен и полон незнакомого волнения: таких поцелуев в его жизни еще не случалось.
 Поэтому он воздерживался от настойчивости и по-прежнему оставался очень нежным.
 Ему хотелось прежде всего успокоить и ободрить ее после всех испытаний, свалившихся на ее хрупкие плечи.
 Она была ребенком, нуждавшимся в защите и ласке.
 Наконец, чуть отстранившись, Уоррен спросил:
 — Моя ненаглядная, моя милая, с тобой все в порядке? Они не причинили тебе вреда?
 — Ах, Уоррен, главное — ты здесь! Я так боялась, что ты никогда не найдешь меня!
 — Я нашел тебя, — молвил он, словно должен был уверить в этом самого себя, — и такое никогда больше не повторится!
 Потом он целовал ее долго-долго медленными поцелуями, как будто давал ей клятву в вечной преданности.
 Прошло немало времени, прежде чем он вновь посмотрел на нее.
 Какая еще женщина может быть столь лучезарной, чистой и благостной, оставаясь при этом земным существом.
 — Я люблю тебя, — повторял он, не уставая произносить эти слова.
 — Я люблю тебя, — ответила Надя, — но никогда не могла представить себе, что и ты полюбишь меня!
 — Я люблю тебя, как никого раньше не любил, и должен оградить тебя от всех этих напастей, которым лучше бы никогда не случаться. А потому нам следует пожениться в самое ближайшее время.
 К его удивлению, Надя вся напряглась и вновь уткнулась лицом в его плечо.
 — В чем дело? — спросил он. — Не могу поверить, что ты не настолько любишь меня, чтобы желать выйти за меня замуж.
 — Я люблю тебя всем сердцем, ты для меня — вся вселенная, но я не имею права выйти за тебя.
 Уоррен сжал ее крепче в объятиях.
 — Почему же нет?
 Она не ответила, и он сказал:
 — Ты должна открыть мне свою тайну, ненаглядная моя. Клянусь, в чем бы она ни состояла, это не повлияет на мое решение жениться на тебе.
 — Нет, нет, — пробормотала она. — Это нереально, так как может повредить тебе.
 — Единственное, что может повредить мне, — пожал плечами Уоррен, — так это боль от сознания, что ты не можешь довериться мне.
 Она вся дрожала, не в силах побороть смятение чувств.
 — Ты достаточно натерпелась, — решительно молвил он. — Мы поговорим об этом, когда вернемся домой. Кроме того, здесь не очень романтичное место, чтобы говорить о нашей любви.
 Надя подняла к нему лицо и улыбнулась сквозь слезы.
 — Любое место, где ты говоришь о своих чувствах ко мне, непременно становится романтичным, — заметила она, — но ты, видимо, думаешь иначе.
 — Я испытываю к тебе любовь, о существовании которой и не подозревал до настоящего момента, — признался Уоррен. — Однако пойдем, у меня больше нет желания здесь оставаться.
 Он взял ее за руку, помог взобраться по каменистому склону ложбины и пройти по неровной почве рощицы до того места, где ждали лошади.
 Посадил ее в кабриолет, подобрал поводья, а Джим вскарабкался на запятки.
 Надя откинулась на спинку сиденья и облегченно вздохнула.
 Ничто теперь не имеет значения, когда в сердце звучит песня радости, оттого, что она с Уорреном.
 Но недолго пребывала она в столь блаженном состоянии.
 Надо быть твердой, убеждала она себя, и как бы ни любила Уоррена, она не может допустить, чтобы он оказался вовлечен в ужасные события, превратившие в кошмар последние пять лет ее жизни и приведшие к смерти ее матери.
 «Я должна уехать и расстаться с ним».
 Эта мысль вызвала страшную боль в сердце.
 Так как конюх мог слышать их разговор, они молчали, но Уоррен старался ехать как можно быстрее.
 Вскоре остались позади лес, парк и подъездная дорожка.
 Он привез Надю не к матери, а в Баквуд.
 Причем сделал это специально, так как чувствовал: ее место отныне здесь, и именно здесь они должны решить вопрос о своем будущем.
 И он готов немедленно с полной ответственностью заявить, что они будут вместе, так как она станет его женой.
 Подъехали прямо к парадной лестнице.
 Спрыгнув на землю, Уоррен обошел кабриолет и помог Наде сойти.
 Потом он обнял ее одной рукой за плечи, как будто защищал от всех невзгод, и провел через главный зал в гостиную.
 Кабинет пока еще вызывал у него жуткие ассоциации с Магнолией, чтобы вести Надю туда.
 Гостиная изобиловала цветами.
 Последние лучи заходящего солнца, проникавшие сквозь окна, блестели в подвесках огромной хрустальной люстры.
 Уоррен закрыл за собой дверь и усадил Надю на изящный диван с золотой отделкой, который стоял возле камина.
 Склонившись над ней, он сказал:
 — Моя ненаглядная, ты так настрадалась!
 Хочешь, я приготовлю тебе какой-нибудь напиток?
 — Мне ничего не нужно, — ответила она, — лишь бы быть рядом с тобой и знать, что я не умру от холода и голода в той чудовищной, сырой шахте.
 Уоррен тем временем смотрел на нее так, словно никогда не видел.
 — Наверное, у меня ужасный вид, после того как мне на голову набросили одеяло, а в шахте я наверняка испачкалась.
 — Ты выглядишь изумительно прекрасной? — Его голос слегка дрогнул на последнем слове. — Прекраснее всех женщин, когда-либо виденных мною! Ах, дорогая, какое счастье, что я нашел тебя!
 Вероятно, он имеет в виду не спасение ее из шахты, а их встречу на берегу Сены, подумала Надя.
 — Я, похоже, причинила тебе множество неприятностей, — молвила она негромко, — Все это позади, — ответил он, — но я хочу, чтобы ты поняла: единственное средство обезопасить себя и навсегда оградить нас от происков Магнолии — это стать моей женой.
 Он держал ее руку в своей и почувствовал, как ее пальцы сжали его ладонь, когда она сказала мечтательно:
 — Не могу представить себе ничего более чудесного, чем выйти за тебя замуж и быть с тобой неотлучно. Но я слишком сильно люблю, чтобы подвергать тебя опасности.
 — Почему ты считаешь, что мне может грозить опасность?
 Когда Уоррен задал этот вопрос, Надя отвела взгляд, видимо, пребывая в нерешительности: сказать ему правду или сохранить свою тайну.
 Тишина в гостиной прервалась звуком отворяемой двери.
 Вошел мистер Грейшотт.
 — Мне передали, что вы вернулись, милорд, — произнес он, — и я подумал, возможно, вы захотите взглянуть на газеты, которые только что доставили.
 Он пересек комнату с газетами в руке и, положив их на табурет с вышитым сиденьем, доверительно промолвил:
 — Главная новость — русский царь Александр Третий заболел водянкой, что может скорее всего закончиться смертью. Вы, вероятно, помните, что ваш дядя в 1881 году ездил с визитом в Санкт-Петербург? Он присутствовал на его коронации в качестве представителя нашей королевы.
 Грейшотт взглянул на Уоррена в ожидании ответа, и тот, сделав над собой усилие, дабы сосредоточиться, поскольку ему было трудно думать о чем-либо, кроме Нади, ответил:
 — Да, конечно, помню.
 И вдруг каким-то странным голосом, как если бы это произнес совершенно незнакомый человек, а не она, Надя спросила:
 — Вы сказали, что царь, по всей видимости, умрет?
 — Так написано в газетах, — подтвердил мистер Грейшотт. — По правде говоря, согласно сообщению «Морнинг пост», врачи считают его безнадежным.
 При этом он в изумлении смотрел на Надю.
 Она закрыла лицо руками, а сидевший вблизи от нее Уоррен понял, что она с трудом пытается сохранить самообладание.
 Уоррен многозначительно посмотрел на мистера Грейшотта, одновременно сделав незаметный знак рукой, и секретарь понял, что следует оставить их наедине.
 Он быстро вышел из зала.
 Когда за ним закрылась дверь, Уоррен обнял Надю и привлек к себе.
 — Думаю, мы услышали то, что имеет для тебя особую важность, ненаглядная моя, — предположил он.
 — Если царь умрет, я спасена! — ответила она дрожащим голосом. — Ах, если бы мама была сейчас жива!
 Уоррен крепче обнял ее.
 — Расскажи мне обо всем этом, дорогая, — попросил он. — Я надеялся, что ты так или иначе поделишься со мной, когда нас побеспокоил Грейшотт.
 — Я хочу, чтобы ты знал, — покачала головой Надя, — мне ненавистны любые секреты от тебя — Тогда пусть между нами их не будет.
 Она подняла к нему лицо.
 Несмотря на слезы в глазах, она казалась Уоррену необычайно преобразившейся.
 Не только от любви к нему ее глаза лучезарно сияли.
 Он вдруг почувствовал: горе, причин которого он все еще не понимал, покинуло ее, она обрела свободу, и стала сама собой, и воскресла для всех радостей и веселья, присущих молодости.
 Она перевела дух и произнесла:
 — Мое настоящее имя — княжна Надя Кожокина. Мой отец был князь Иван Кожокин.
 — Ты русская! — воскликнул Уоррен.
 — Ну да, наполовину русская, — кивнула Надя. — Ты ведь догадывался, что я не вполне англичанка.
 — Я был в этом уверен, — уточнил он. — Однако расскажи мне свою историю.
 — Мама была дочерью британского посла в Санкт-Петербурге. Папа мгновенно влюбился в нее, когда они впервые встретились, и она полюбила его с первого взгляда.
 Потом девушка вымолвила, как бы превозмогая себя»
 — Они должны были просить разрешения на брак у Александра Третьего, потому что папа происходил из царского рода. Царь согласился на их брак с большой неохотой, при этом поставил условие, чтобы они отправились на жительство в принадлежащее отцу большое имение, расположенное вблизи австро-венгерской границы.
 Надя умолкла, словно воскрешала в памяти картины прошлого.
 — Они были очень, очень счастливы и никогда не жалели о том, что пришлось распрощаться с веселым времяпровождением, а вернее сказать, с интригами и хитросплетениями петербургской жизни.
 — Так это в России ты научилась так хорошо ездить верхом?
 — Я и в Венгрии ездила на лошадях, — ответила Надя, — но на этом моя история не заканчивается.
 — Я слушаю тебя, моя милая, моя прекрасная.
 — Никогда не забуду, как счастливы мы были у нас дома. Однако отец тяжело переживал убийство Александра Второго террористами тринадцать лет назад и то, что его сын, вступивший на престол, пересмотрел все реформы, проводившиеся до того в стране, и провел так называемые «контрреформы».
 Уоррен напряженно слушал.
 — Первое, что сделал новый император, — это разорвал подписанный манифест о введении ограниченной формы представительного государственного управления в России. Идея о представительном управлении была очень близка сердцу папы. А вскоре стало очевидно, что Александр Третий преисполнен решимости вернуть в Россию суровые порядки, которые начал упразднять его отец.
 Затем Надя произнесла трогательным шепотом:
 — Хуже всего было то, что он твердо вознамерился покончить с евреями.
 Уоррен слышал об этом раньше — тогда все в Англии осуждали эту акцию русского царя.
 Но вслух ничего не сказал.
 Между тем печальная история еще не была закончена.
 — Новый царь издал распоряжение, по которому одну треть евреев следовало истребить, одну треть ассимилировать и одну треть изгнать из страны.
 Надя тяжко вздохнула.
 — Тебе не составит труда понять: так как имение отца находилось вблизи границы, многие из тех, кого казаки гнали под конвоем закованными в цепи, морили голодом и стегали бичами, выпроваживая через границу в Западную Европу, проходили по нашему имению.
 Она изо всех сил старалась сдерживать слезы.
 — Мама плакала по ночам, потому что видела их страдания, а папа помогал, чем мог, веля своим крестьянам и челяди передавать евреям еду и иногда украдкой немного денег, чтобы казаки не заметили.
 — И что же случилось потом? — спросил Уоррен.
 — Среди друзей отца был блестящий хирург, очень знаменитый. Он в свое время делал операции папе и многим его приятелям. Однажды он появился у нас в барском особняке и сказал, что ему грозит арест, завтра его должны схватить и отправить в Санкт-Петербург с целью дознания.
 Уоррен вопросительно взглянул на нее, и Надя очень тихо пояснила:
 — Это означало пытки, а затем медленную, мучительную смерть.
 — И твой отец спас его?
 — Папа нелегально переправил его вместе с женой в Венгрию и дал ему достаточную сумму, чтобы он мог начать новую жизнь в Европе.
 Надя опустила глаза.
 — Но, как и следовало ожидать, кто-то донес царю о поступке отца. Тот страшно разгневался на него за организацию побега столь известной личности.
 Уоррен начинал догадываться, что произошло впоследствии.
 — По правде говоря, царевич Николай, тихий, спокойный, чрезвычайно слабовольный молодой человек, который всегда очень хорошо относился к папе, нашел в себе мужество послать одного из своих доверенных слуг к отцу с предупреждением о нависшей над ним опасности.
 — Это был смелый поступок! — воскликнул Уоррен.
 — Очень смелый, потому что царевич панически боялся своего отца. Так или иначе, как только папа получил это предупреждение, он спешно переправил меня и маму через границу, зная, что его арест и этапирование в Санкт-Петербург — вопрос нескольких дней, возможно, даже нескольких часов.
 — Он не уехал вместе с вами?
 — Мы уговаривали его, однако он был непреклонен. «Я не собираюсь бежать из родной страны! — заявил он. — Не верю, что царь осмелится казнить меня за доброту, проявленную к старому другу».
 — Но ведь он погиб?
 — Его умертвили, однако весть об этом мы получили, лишь когда узнали, что царь велел маму и меня вернуть в Россию и предать суду за помощь врагам нашей страны, то есть евреям!
 — Так вот почему вы скрывались!
 — Мы вынуждены были скрываться, чтобы не разделить участь отца.
 Голос девушки надломился, и Уоррен крепко прижал ее к себе.
 — Расскажешь мне в другой раз, если тебе это причиняет боль, — ласково сказал он.
 — Нет, нет! — возразила она. — Я хочу досказать, я и раньше хотела открыться тебе, но мне было слишком страшно.
 Уоррен поцеловал ее в лоб, и она продолжала с решимостью, достойной восхищения:
 — После этого вся наша жизнь превратилась в кошмар. Мы остановились в Венгрии у друзей, но, конечно, не могли допустить, чтобы они оказались вовлеченными в наши невзгоды. Тогда мы сочли целесообразным перебраться во Францию, а оттуда — в Англию, к родственникам мамы.
 — По-моему, это было мудрое решение.
 — Именно так мы и думали с самого начала, пускаясь в путь, — ответила Надя, — но вскоре поняли, что у тайной полиции, одержимой жаждой мести, не в обычае признавать свое поражение. Нас преследовали чуть ли не по пятам по всей Венгрии и мелким германским княжествам» а потом во Франции.
 Она слегка всхлипнула.
 — Трудно упомнить все подробности, но это было ужасно. Мы лишь знали — русские тайные агенты, выслеживавшие нас, полны решимости не дать нам ускользнуть, а мы старались, чтобы наши неприятности затрагивали как можно меньше людей.
 Она помолчала немного и вновь продолжала свой рассказ:
 — Тем не менее все были к нам очень добры, и мы перебирались от одних друзей к другим. Но деньги таяли, поэтому нам пришлось продать драгоценности, которые мама захватила с собой. Это было опасно — преследующие нас агенты русской охранки узнали драгоценности в ювелирных лавках и сообразили, что мы опережаем их всего на несколько дней.
 — Значит, когда вы наконец добрались до Парижа, у вас уже почти ничего не осталось, — заключил Уоррен.
 — Только одежда, что была на нас, и немного франков, которых хватило, чтобы снять мансарду в грязном, убогом доходном доме; все это способствовало ухудшению и без того подорванного здоровья мамы.
 Надя развела руки.
 — Остальное ты знаешь. Мама умерла, а у меня ничего не было, и мне захотелось тоже умереть.
 — Слава Богу, я помешал тебе! — воскликнул Уоррен. — Но теперь, моя ненаглядная, все беды позади. Царевич тебе друг, и я уверен, программа жестоких мер против евреев будет пресечена, как только он взойдет на престол.
 — Ты действительно думаешь, что я в безопасности?
 — Ты будешь в безопасности, когда станешь моей женой, — заверил ее Уоррен, — и мы даже не будем ждать, пока нынешний царь умрет. Мы поженимся безотлагательно, но все, кроме моей матери, будут по-прежнему знать тебя под именем, Которое мы придумали.
 Он прикоснулся губами к ее щеке.
 — Потом, когда опасность минует, мы скажем правду, и я не сомневаюсь, всякий сочтет эту историю подвигом, примером большого мужества.
 — Что до меня, это было не очень мужественно — пожелать себе смерти.
 — С твоей стороны было большим героизмом позволить мне спасти тебя, приехать сюда и делать все, о чем я просил.
 Она посмотрела ему прямо в глаза.
 — Я боготворю тебя, моя прекрасная маленькая русская княжна, а все ужасы и напасти позади. Здесь, в Англии, ты будешь вести размеренную, спокойную жизнь, которая, вероятно, покажется тебе скучной после всех пережитых драм.
 Он шутил, но Надя слегка всхлипнула, потом обвила его шею руками и сказала:
 — Неужели мне правда позволено жить такой жизнью? Твои слова звучат так чудесно, так благостно, что все это кажется сном.
 — Это сбывшийся сон, — ответил Уоррен, — и смею тебя заверить, когда ты станешь моей женой и маркизой Баквуд, тебя не будут преследовать тайные агенты, а я позабочусь о том, чтобы ревнивые женщины тоже оставили тебя в покое.
 — Как можно быть уверенным в этом?
 Уоррен улыбнулся.
 Он применил против Магнолии самую действенную из всех возможных угроз, чем навсегда избавил Надю и себя от ее козней.
 Ее безупречное лицо являлось единственным, что имело для нее существенное значение: потерять свою красоту было для нее немыслимо.
 — Она больше никогда не доставит неприятностей ни тебе, ни мне, — ободряюще сказал Уоррен.
 И вдруг его осенила идея.
 Он вспомнил о специальном разрешении на брак, которым бравировала Магнолия, когда пыталась его шантажировать.
 Покойный дядя Артур был близким другом архиепископа Кентерберийского, и Уоррен несколько раз лично встречался с ним.
 Он знал, в данный момент его высокопреосвященство находится в; Лондоне, так как сообщалось, что он отправлял поминальную службу по недавно умершему известному политическому деятелю.
 Уоррен не сомневался, если он напишет архиепископу письмо с просьбой выдать специальное разрешение на брак с Надей, объяснив это невозможностью обратиться к нему лично, ибо только что прибыл из-за границы, его высокопреосвященство проявит понимание.
 Тогда он сможет безотлагательно обвенчаться с Надей в часовне, пристроенной к его дому, чтобы никто, за исключением матери, не знал о их бракосочетании.
 Позднее о нем можно будет объявить официально, мотивируя секретность его трауром.
 Затем по этому случаю устроить торжественный прием для родственников, как Уоррен и обещал.
 Сердце в его груди радостно забилось в предвкушении будущего.
 — Предоставь все мне, любимая, — улыбнулся он. — Больше нет проблем, нет непреодолимых трудностей. Тебе остается только любить меня.
 — Я в самом деле тебя люблю. Я очень тебя люблю, но ты уверен, что поступишь разумно, женившись на мне? В конце концов, может случиться так, что тебе каким-то образом повредит женитьба на русской, которую разыскивает тайная полиция.
 — Мне ничто не может повредить, кроме потери тебя, — ответил он. — Все, чего я хочу, моя дорогая, — так это заставить тебя забыть все ужасы, которые ты пережила на пути из России, и еще напомнить тебе, что твоя матушка была англичанкой.
 Он прижался губами к ее щеке.
 — Мы найдем родных твоей матери, и они помогут тебе почувствовать себя в Англии, как дома. У тебя до сих пор не было возможности полюбить эту страну… Но ведь эта мая родина, а мы с тобой теперь неразделимы и сделаем все, чтобы она стала родным домом, для нас и, наших детей.
 — Именно этого я и хочу! — воскликнула Надя. — Но я до сих пор не могу поверить, что после всех этих невзгод и страхов я действительно попала домой.
 — Скоро ты убедишься в этом, — заявил Уоррен. — Ах, дорогая, я люблю тебя и клянусь — ты никогда больше не узнаешь горя.
 Он прильнул губами к ее губам и целовал до тех пор, пока ему не показалось, будто весь зал закружился вокруг них.
 Лишь разомкнув объятия, они заметили, что солнце садится за горизонт, залитый розовым светом, а грачи устраиваются в ветвях на ночлег.
 — Я припоминаю, — прошептала Надя. — ты говорил, будто ради своего наследника намерен заключить брак по расчету, как это водится у французов.
 — Я женюсь, потому что люблю тебя и ты мне желанна. И это мое чувство очень сильно отличается от всего, что я когда-либо испытывал или мог себе представить.
 — Что же ты чувствуешь?
 — Я чувствую себя очень взволнованным, очень влюбленным и еще что-то.
 — Что именно?
 — У меня такое ощущение, будто я нашел уникальное, величайшее в мире сокровище, которое я буду хранить и беречь.
 — И это сокровище — я?
 — Ты, моя прекрасная, моя дорогая.
 Уоррен встал с дивана и помог подняться Наде.
 — Я отвезу тебя опять к моей матери, — сказал он. — Ей я хочу сказать правду, но никому больше. Потом я пошлю письмо архиепископу, и послезавтра мы поженимся.
 Он улыбнулся.
 — Потом мы уедем отсюда, якобы для посещения других имений, которые я унаследовал, но на самом деле это будет свадебное путешествие, чтоб мы могли провести наш медовый месяц наедине.
 Надя всплеснула руками и прошептала:
 — Это будет чудесно.
 — Сначала мы поедем в Девоншир, там у меня есть прекрасный дом, где царит благодатная тишина, а потом — в Лестершир, чтобы взглянуть на…
 Надя вскрикнула, и он умолк.
 — Ты всегда действуешь так быстро? Мне страшно.
 — Ты боишься меня?
 — Нет, я бы никогда не стала бояться тебя, — помотала она головой, — просто опасаюсь, что ты не обдумал все как следует.
 — Мне нечего обдумывать, — твердо произнес Уоррен. — Я так счастлив, я самый счастливый человек на свете, и по-настоящему имеет значение только то, моя ненаглядная, что мы живы, что мы вместе, и я приму все меры, чтобы больше никогда тебя не потерять!
 Уоррен обнял ее.
 Он ничего не говорил, но она поняла — он думает об отравленном шоколаде, который презентовала ей Магнолия, и о похитителях, спрятавших ее в сланцевой шахте.
 Но больше всего он думал о том, как спас ее на берегу Сены, когда она готовилась сделать роковой шаг в темную пучину забвения.
 — Я трижды была спасена, — пролепетала она, — теперь я твоя.
 — Уж об этом я позабочусь, — улыбнулся Уоррен. — Судьба или Бог подарили мне тебя, но я не мог даже мечтать о такой восхитительной, идеальной женщине, ибо это казалось невозможным.
 В его голосе слышалась страсть.
 Надя придвинулась чуть ближе и потянулась к нему губами.
 — Я буду любить, обожать, боготворить тебя до конца наших дней, — ласково произнес он. — Ты согласна?
 — Это единственное, чего мне всегда хотелось, — прошептала Надя, — и я буду любить тебя, пока не наступит конец света и звезды не упадут с небес на землю!
 Уоррен был прав, когда сказал, что она вернулась в родной дом.