Аннотация: Со всей пылкостью юности шестнадцатилетняя Джессалин Летти отдалась трепетному чувству первой любви, но судьба разлучила ее с любимым. Долгих девять лет хранила она в сердце свою любовь, и счастье наконец нашло ее.


---------------------------------------------


 Пенелопа Уильямсон
 Под голубой луной



 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



 Глава 1

 Неподвижный воздух всколыхнулся от мощного взрыва. Оглушительный звук пророкотал над вересковой пустошью, эхом отразился от черных прибрежных скал и замер над морем. Но затишье продлилось недолго – буквально через считанные секунды земля содрогнулась, подобно старику, подавляющему приступ кашля.
 Козы, мирно глодавшие колючие побеги боярышника, встрепенулись, замерли, настороженно поводя ушами, и молнией бросились по узкой тропке к вершине скалы. Из-под копыт посыпались мелкие камушки – прямо на голому девушке, стоявшей внизу.
 Джессалин Летти брела вдоль кромки прибоя, высматривая что-нибудь стоящее. Шторм из тех, которыми славен Корнуолл, затих лишь под утро, и она была почти уверена и успехе. Наверняка удастся найти что-нибудь полезное, а если повезет, то и выручишь пару звонких монет.
 Она как раз собиралась подобрать обломок мачты, когда раздался взрыв. Джессалин вздрогнула, резко выпрямилась, и… дождь мелких камушков посыпался ей на голову. Проворно отпрыгнув в сторону, она, щурясь от слепящего послеполуденного солнца, посмотрела вверх, но увидела лишь два подрагивающих хвостика, которые тут же скрылись за гребнем скалы.
 На берегу наступила абсолютная, непривычная тишина. Умолкли даже чайки. Вдалеке, едва различимая на фоне бледно-голубого неба, поднималась тонкая струйка дыма. Джессалин подобрала юбки и побежала в ту сторону, оставляя босыми ногами глубокие отпечатки на влажном песке.
 Не менее проворно, чем козы, она вскарабкалась по почти отвесной тропке и остановилась перед проемом в невысокой каменной изгороди. Джессалин явно колебалась. Прошло уже несколько лет с тех пор, когда она в последний раз отважилась наведаться во владения Сирхэев. В то лето она наткнулась на злющего сторожа, который наставил на нее мушкетон и пригрозил пристрелить, если она еще раз вторгнется в частные владения.
 – Эй, ты, рыжая, – ухмыльнулся он, скаля гнилые зубы, – разнести тебе башку, что в тыкву стрельнуть. Ба-бах, и все! – и расхохотался, любовно погладив приклад своего допотопного ружья. Джессалин его не дослушала – она мчалась домой так быстро, как только позволяли ее длинные юбки.
 Правда, уже на следующий день она осторожно прокралась на то же место и принялась тайком наблюдать за гнусным сторожем. Сердце Джессалин билось часто-часто, но скорее от любопытства, чем от страха. Она была уверена, что заняла свою позицию не напрасно. Кто же не знает, какая подозрительная семейка эти Трелони? Джессалин рассчитывала по меньшей мере увидеть контрабандистов, нагруженных ящиками с виски, а то и пиратов, закапывающих набитые золотом сундуки. Но ее ждало жестокое разочарование – ничего, кроме буйно разросшихся сорняков, зацветших прудов и гигантского, обветшалого особняка, она там не обнаружила.
 Но это было давно, и с тех пор многое изменилось. Нет уже старика сторожа, а про нынешнего графа говорили, что он постоянно живет в Лондоне, играет в карты и спивается. Дом закрыт наглухо, старые рудники заброшены. И совершенно непонятно, кто или что могло явиться причиной неожиданного взрыва в угодьях Сирхэев.
 Пробираясь сквозь пролом, Джессалин зацепилась за колючий терновник. Безуспешно попытавшись высвободить юбку, она нетерпеливо дернула ткань, и та лопнула с протестующим треском. А Джессалин уже спрыгнула на тропинку, густо заросшую дроком. Острые камешки больно впивались в ее босые ноги. Дымок уже растаял в небе, все вокруг казалось пустынным и безжизненным.
 Джессалин поднялась на пригорок. В узком овраге, поросшем боярышником и узловатыми вязами, высилась большая кирпичная башня, в которой когда-то стояла паровая машина, приводившая в действие насос для давно закрытого оловянного рудника Уил Руз. Вход почти совсем зарос кустарником, однако из верхних окон вырывались белые клубы пара. К заброшенному руднику вела протоптанная в свое время мулами тропинка, и Джессалин бегом устремилась по ней.
 Сделав глубокий вдох, она рванула дверь, из которой тотчас же вырвался густой клуб удушливого пара и…
 Ощущение было такое, будто ее хлестнули по лицу горячим мокрым полотенцем. Джессалин испуганно вскрикнула. Чуть придя в себя, она закричала снова, потому что сквозь белые клубы пара к ней, пошатываясь, направлялся какой-то черный призрак.
 Столкновение было неизбежно, и они изо всей силы стукнулись лбами. Призрак упал навзничь, ударившись головой о вымощенный каменными плитами пол, а Джессалин, налетев прямо на него, тоже растянулась на полу, ободрав в кровь ладони и колени.
 С трудом поднявшись на четвереньки, она попыталась восстановить дыхание. Получалось плохо, так как всю внутренность башни заполнял удушливый пар. Он забивал нос, легкие, и в какое-то мгновение Джессалин показалось, что она вот-вот задохнется. Наконец ей удалось сделать судорожный вдох, а за ним и другой. Отдышавшись, она решила взглянуть, обо что же она споткнулась.
 На полу, раскинув руки, лежал молодой мужчина. Точь-в-точь Христос на кресте. Нет, скорее, темный ангел, изгнанный с неба.
 Джессалин подползла поближе и похлопала загадочного незнакомца по щеке. Заросшая колючей щетиной кожа оказалась, на удивление, мягкой и теплой. Прикосновение озадачило Джессалин – в нем ей почудилось что-то странно личное, интимное. Она взяла руку мужчины и похлопала его по щеке его же собственной ладонью. Он даже не пошевелился. Джессалин ударила еще раз, сильнее.
 Рука незнакомца была тяжелая, но узкая и худая, с длинными, покрытыми рубцами пальцами и мозолистыми ладонями. Вдруг ей подумалось, что прикосновение к этой руке тоже чересчур смело, и она осторожно вернула ее на пол, лихорадочно соображая, что же делать дальше.
 В книжках, которые она брала в библиотеке Пензанса, когда героиня падала в обморок, герой всегда расстегивал ей воротник. В данном случае расстегивать было абсолютно нечего – на незнакомце не было ни воротничка, ни галстука, а ворот белой измятой рубашки и так был расстегнут. Загорелая шея была мокрой от пота и пара. Джессалин заметила, как небольшая капля медленно скатилась вниз и исчезла где-то среди темных волос на груди. Это зрелище произвело на Джессалин странное впечатление, и она поспешила отвернуться, нервно облизав губы. Во рту появился привкус копоти и серы.
 Воздух по-прежнему был очень горячим и каким-то липким, будто в закипающем чайнике. Джессалин отбросила с лица влажные волосы, задела шляпку, та съехала набок. Повозившись с завязанными на подбородке лентами, она сдернула ее с головы. Пропитавшееся влажным горячим паром страусиное перо печально поникло. Джессалин перевела взгляд на голую загорелую грудь незнакомца, которая приподнималась и опускалась в каком-то судорожном ритме.
 Ему явно было тяжело дышать в этом густом пару. Надо бы сходить на доктором Хамфри, но Джессалин боялась оставить его одного. Сзади послышался какой-то шорох, и девушка резко обернулась, словно бы надеясь, что сейчас из клубов пара материализуется старичок доктор. Но за спиной, естественно, не оказалось ничего, кроме бесформенной кучи железных и деревянных обломков – Бог знает, что это было, но именно оно послужило причиной взрыва. Куча приподнялась и опала, издав печальный вздох, как будто под ней кто-то медленно умирал. Повсюду валялись тлеющие кусочки угля.
 «Уголь», – подумала Джессалин. Он же еще горит, при желании от него можно зажечь свечу… или перо.
 Ей вспомнилось, как однажды Полли Анджелис – торговка рыбой – упала в обморок в церкви, и жена преподобного Траутбека привела старуху в чувство, поднеся к ее носу зажженное перо. Правда, то перо было куриным. Но вряд ли это имеет большое значение.
 Джессалин снова посмотрела на шляпку, лежавшую у нее на коленях. Она купила ее в пейзанском ломбарде, и бабушка говорила, что такие шляпки были в большой моде в год, когда Наполеон развелся с Жозефиной. Но пусть старая и потрепанная, это была единственная шляпка Джессалин, а длинное, пышное страусиное перо, выкрашенное в бледно-желтый цвет, составляло предмет особой гордости. Кроме пера, шляпку украшала только выцветшая голубая лента вокруг тульи, и было абсолютно ясно, что, лишившись пера, шляпка окончательно утратит вид.
 Но Джессалин решительно переборола свой эгоизм и резким движением выдернула перо из-под ленты. Она вскочила на ноги, подбежала к ближайшему тлеющему угольку и ткнула в него перо. Послышались треск, шипение, и вот уже у нее в руке самый настоящий факел. В испуге девушка отшвырнула пылающее перо, и оно спланировало на пол, рассыпая вокруг искры…
 – Что, черт побери, здесь происходит?
 Резко развернувшись, Джессалин увидела, что незнакомец уже полусидит, опираясь на руку. В сползшей с одного плеча рубашке, с падающими на лоб темными волосами он еще больше походил на падшего ангела. Голая грудь его тяжело вздымалась и опадала. Отчетливо понимая, как глупо вот так стоять столбом и молча глазеть к а незнакомца, Джессалин не находила сил ни сдвинуться с места, ни выдавить из себя хоть слово. Казалось, она даже дышать не может.
 Вдруг что-то сильно обожгло ей ногу. Взглянув вниз, Джессалин обнаружила, что желтый язычок пламени проедает в ее голубой кисейной юбке все большую и большую дыру. Она попыталась сбить пламя ладонями, немного пришла в себя и смогла наконец заговорить.
 – Подождите минутку, пожалуйста. Я только потушу юбку.
 В это самое мгновение она вдруг увидела все происходящее как бы со стороны. Ей стало ужасно смешно – подумать только, стоя в клубах пара, она спокойно сообщает совершенно незнакомому человеку, что у нее горит юбка! Из последних сил она попыталась удержать смех, но все равно громко расхохоталась. Правда, смеялась она недолго – услышав, какие отвратительные, скрипучие звуки вырываются из ее рта, девушка резко осеклась. И тут Джессалин заметила, что незнакомец смотрит на нее так, будто не верит собственным глазам. Наконец он застонал н закрыл лицо ладонями.
 Сделав несколько шагов вперед, Джессалин присела рядом. Она изо всех сил старалась не рассмеяться снова, потому что человек на полу вряд ли был способен разделить ее веселье.
 – Пожалуйста, простите меня за то, что я ворвалась сюда подобным образом, – начала она и, несмотря на свои самые лучшие намерения, чуть не прыснула от смеха. – Я, конечно, понимаю, что мне не следовало этого делать, тем более, что это частное владение. Но я просто подумала, что здесь пожар, и не могла позволить вам сгореть заживо. И пусть я, конечно, не знала, что это именно вы, мне просто подумалось, что здесь обязательно должен кто-нибудь быть. С вами все в порядке? – Незнакомец не издал ни звука. – Как вы себя чувствуете?
 Джессалин подумала, что грохот взрыва мог повредить его барабанные перепонки. Наклонившись поближе, она прокричала:
 – Вы меня слышите? Я спросила, как вы себя чувствуете?
 Незнакомец резко поднял голову и крепко зажмурил глаза.
 – Благодарю вас, у меня со слухом все в порядке. По крайней мере было, до тех пор пока вы не задались целью уничтожить мои барабанные перепонки. – Он снова зарылся лицом в ладони, осторожно, словно треснувшее яйцо, наклоняя голову. – А чувствую я себя, если уж вам это чертовски интересно, будто моей головой долго играли в футбол.
 Поникший, ссутулившийся, он казался каким-то странно ранимым. Джессалин смотрела на его тонкие пальцы, зарывшиеся во влажные темно-каштановые волосы, и ей вдруг страстно захотелось коснуться его руки. Что она и сделала.
 Голова незнакомца резко дернулась вверх, как будто его ужалили. Теперь его темные глаза напоминали угольки шахты. В них было что-то странное, пронзительное. Казалось, что они видят тебя насквозь, до самой глубины сердца.
 Странная неловкость охватила Джессалин, она отвела взгляд. Оба молчали. Из старых, покрытых копотью стен башни сочилась вода. Куча обломков вновь вздохнула.
 – Я собирала всякую всячину вдоль берега в бухте Крукнек… – опять заговорила Джессалин, осмелившись наконец поднять взгляд. Горящие черные глаза незнакомца не отрываясь смотрели на ее губы. – И услышала этот ужасный грохот, – запинаясь, продолжала девушка, вдруг начав обостренно чувствовать буквально каждое движение своих губ. – Сначала я ничего не поняла, а потом увидела дым… Точнее, я подумала, что это дым… – Она снова запнулась и принялась облизывать нижнюю губу, но спохватилась и тут же перестала. – И вот я пришла сюда посмотреть, что происходит, и увидела, что из окон валит дым. Это, конечно, был не дым, но мне показалось… – Сделав неопределенный взмах рукой, Джессалин мужественно закончила: – Словом, я подумала, что здесь пожар.
 – В самом деле? – Незнакомец выразительно посмотрел на обугленные остатки того, что когда-то было лучшим украшением ее единственной шляпы. – А когда вы обнаружили, что никакого пожара нет, вы решили устроить его сами?
 – Просто мне показалось, что вам трудно дышать, и я решила помочь. Кстати, ради этого мне пришлось пожертвовать совсем неплохой шляпкой. Правда, – добавила Джессалин, чтобы быть до конца честной, – она была не новая, но ее еще вполне можно было носить.
 Губы незнакомца изогнулись в насмешливой ухмылке.
 – Прошу извинить, что я не преисполнился благодарностью. И вообще, мне бы не понадобилась никакая помощь, не сбей вы меня с ног своей весьма крепкой головой.
 Джессалин чуть не задохнулась от ярости. Таких неблагодарных, высокомерных нахалов ей еще видеть не приходилось. Надо бы как-то остроумно поставить его на место. Но то, что она в результате сказала, не было даже просто умным.
 – Надо было оставить вас здесь задыхаться. Большего вы не стоите.
 Мужчину ее колкость нимало не смутила.
 – Прошу вас, – сказал он сухо, кивнув в сторону двери. – Не смею вас дольше задерживать.
 Джессалин вскочила на ноги, резко развернулась и решительно направилась к двери. Но и тут ей не повезло. Наступив на подол юбки, она бы грохнулась ничком, не вцепись незнакомец в ее щиколотку. Прыгая на одной ноге, Джессалин пыталась высвободиться.
 – Пустите!.. Вы… Слышите?.. Пустите меня!
 Он послушно выполнил ее просьбу. Отчаянно размахивая руками, Джессалин качнулась назад, потом вперед, сделала шаг, отчаянно пытаясь восстановить равновесие, но снова споткнулась о ногу незнакомца, который как раз начал подниматься. Они столкнулись, как две кегли, сбитые мячом, и Джессалин, судорожно ухватившись за белую рубаху, рухнула ничком, придавив его собой.
 Он лежал под ней не шевелясь – бедра тесно прижаты к бедрам, живот к животу, ее колено зажато между его ног. А над ними клубился горячий, влажный пар. Джессалин втянула в себя воздух. Его лицо было совсем рядом, губы почти соприкасались.
 – О Боже, – только и смогла выдохнуть Джессалин.
 Она увидела, как губы незнакомца зашевелились, и почувствовала его теплое дыхание на своем лице. Правда, смысл слов до нее дошел не сразу.
 – Может быть, до того, как это зайдет слишком далеко, нам следует хотя бы познакомиться?
 Он говорил, и складки в углах его губ углублялись.
 – Ммм…
 – Понятно, – вздохнул незнакомец, – вы пытаетесь произвести на меня впечатление, видно, кто-то вам сказал, что мне нравятся загадочные и немногословные женщины.
 В ушах у Джессалин шумело, голова отяжелела от густого пара.
 – А кто… кто вы такой? – наконец спросила она.
 – Мне кажется, я первым задал этот вопрос, – отпарировал незнакомец. А глаза у него, оказывается, не черные, а карие, темно-темно-карие. От зрачков к краям расходились тонкие золотистые лучики.
 – Что? – рассеянно переспросила Джессалин.
 – Я бы с огромным удовольствием и дальше продолжал нашу содержательную беседу, – отозвался он и зашевелился, пытаясь высвободиться, – да только вы тяжеленная, как намокший куль с мукой.
 Джессалин успела только охнуть, а он уже встал на ноги, небрежно сбросив ее на пол, словно она и впрямь какой-то мешок. Она даже не успела одернуть юбку, и та задралась, приоткрыв кружевные оборочки на ее розовых панталонах, из которых за несколько последних месяцев она так выросла, что они не прикрывали даже худеньких коленок. Лицо Джессалин залила краска стыда. Нет, не потому, что незнакомец увидел ее голые ноги. Мысль о том, что теперь он знает, как она бедна, даже не может купить себе новое белье, была непереносима.
 Резко одернув юбку, Джессалин украдкой взглянула в его сторону. Но ее опасения оказались напрасными. Незнакомец стоял к ней спиной, задумчиво разглядывая кучу обломков. Теперь наконец и она смогла без опаски его рассмотреть. Облегающие лайковые штаны заправлены в высокие сапоги. Очень тонкая батистовая рубашка, намокнув, стала почти прозрачной и едва прикрывала тело.
 Джессалин встала, и в ту же секунду он, резко повернувшись, впился в нее пронзительными темными глазами. Девушка вспыхнула и принялась оглядываться по сторонам, безуспешно изображая, что это ей очень интересно.
 Рудник закрыли уже давно. За эти годы ветры намели н углах башни кучи песка. Устье основной шахты когда-то обшили досками, теперь они прогнили и провисали, как старый матрас. Таких брошенных шахт в округе было немало, и местные жители давно облюбовали их для того, от чего хотели раз и навсегда избавиться – будь то мешки с новорожденными котятами или незаконными младенцами.
 Однако в этой башне чувствовались следы чьего-то недавнего присутствия. Повсюду были разбросаны клочки бумаги, покрытые рисунками и чертежами, их слегка шевелил задувавший в открытую дверь ветерок. Из разбитого чайника на камни сочился недопитый чай. И везде валялись обломки того, что недавно взорвалось. Правда, Джессалин никак не могла себе представить, что бы это могло быть.
 Незнакомец, присев на корточки, палкой пытался перевернуть какую-то плоскую железяку с зазубренными, оплавленными краями. Затем он поднял кусок искореженной медной трубы, несколько секунд, нахмурившись, изучал его и отбросил в сторону. В углах его рта залегли угрюмые складки.
 – Что случилось? – спросила Джессалин и тут же подумала, что зря спрашивает. В горячей, влажной тишине ее голос прозвучал неожиданно громко и резко. И как-то очень по-детски.
 Незнакомец тотчас же встал и повернулся к ней, готовый немедленно удовлетворить ее любопытство.
 – Очевидно, – отчетливо выговаривая каждое слово, начал он, – давление на квадратный дюйм оказалось слишком сильным. Возможно, конечно, что где-то прохудился котел. Хотя мне все-таки кажется, не выдержали трубы. А вы как думаете.
 – Я не знаю, – честно ответила Джессалин, с тем же успехом он мог бы говорить по-китайски.
 – Какого же черта вы задаете дурацкие вопросы?
 – Я просто пыталась завязать разговор.
 – Лучше вам повторить эту попытку где-нибудь в другом месте.
 Это было уже слишком. Надо немедленно уйти. Однако Джессалин не ушла. Теперь уже с непритворным любопытством она стала осматриваться. Ей стало понятно, что здесь проводился какой-то эксперимент. Не настолько же она тупа, чтоб не знать, что паровыми машинами откачивают воду из рудников. Но паровые машины, которые ей доводилось видеть, были просто гигантскими. Один котел там был размером с телегу. А этот, который взорвался, был, судя по всему, не больше барабана. Очевидно, его держала деревянная рама, опиравшаяся на деревянные козлы. Взрыв был таким сильным, что и раму, и козлы разнесло в щепки.
 О Господи… этому сумасшедшему просто повезло, что он остался жив. А он стоит себе перед ней и смотрит с таким неприкрытым вызовом, будто ждет ответной грубости. Или насмешек.
 Он не брился дня два и напоминал не то цыгана, не то бродягу. Да и такая манера выражаться тоже пристала больше какому-нибудь пастуху. Он что-то делал в старом машинном отделении рудника, значит, как-то связан с горным делом. Но одежда слишком добротная и дорогая не только для простого рабочего, но и для начальника рудника.
 – Вас нанял граф, чтобы снова открыть рудник? Он не ответил, но Джессалин почувствовала, что его напряжение спало: незнакомец повел себя как отпущенная пружина – грязно выругался, развернулся и направился к двери, заметно прихрамывая.
 – Вы же поранили ногу!
 Она догнала его у самого выхода. Прислонившись к старой, иссеченной непогодой кирпичной стене, он тяжело дышал, потирая раненую ногу. Его губы искривились в болезненной гримасе.
 – Может, все же позвать доктора Хамфри?
 Его пронзительный взгляд буквально пригвоздил ее к стене.
 – Послушай, девочка, тебя что, приставили ко мне сестрой-сиделкой.
 – Я вам не «девочка».
 Из-под полуопущенных век он бросил на нее насмешливый взгляд.
 – Ты, конечно, весьма нескладное и долговязое создание. Но все же мне показалось, что можно смело предположить, что…
 – Естественно, я де… женского пола. Я просто хотела сказать, что вы не имеете право так фамильярно со мной разговаривать. Для таких, как вы, я – мисс Летти.
 Он еще раз окинул ее насмешливым изучающим взглядом, демонстративно начав с поцарапанных босых ног и постепенно переводя его вверх вдоль порванного, измятого и перепачканного копотью платья. А когда добрался до свисавших мокрыми, спутанными прядями и напоминавших прошлогоднее птичье гнездо волос, его губы искривились в насмешливой ухмылке.
 Джессалин твердо решила не дать себя смутить.
 – Я не знаю, кто вы такой… сэр, – начала она, выговорив последнее слово с таким презрением, чтобы сразу стало ясно, что он не заслуживает такой чести. – Но одно могу сказать совершенно точно – вы явно не джентльмен. Потому что, если бы вы были джентльменом, то хотя бы поблагодарили меня за то, что я пыталась спасти вам жизнь.
 – Сначала ты чуть не расплющила меня, потом пыталась поджечь страусиным пером. Затем ты набросилась на меня и начала целовать, пользуясь тем, что я слишком слаб, чтобы отстаивать свою добродетель…
 – Я вас не целовала!
 – И вот выясняется, что ты все это время спасала мою жизнь? В следующий раз будь так добра, заранее ставь меня в известность о предстоящих актах милосердия. Я хоть заранее приготовлю какое-нибудь уютное гнездышко.
 – Вы, сэр, не только грубиян, но и нахал. – С этими словами Джессалин гордо вздернула подбородок, вышла из дома и направилась вверх по тропинке.
 Однако уже через пару шагов он догнал ее и, схватив за руку, резко повернул к себе.
 – Ну зачем же так? Погоди минутку. Я с тобой еще не закончил…
 – Зато я закончила! – Джессалин выплевывала слова, тщетно пытаясь вырваться. – И я вас не целовала!
 – Но ты ведь думала об этом. – Его губы скривились в жутковатом подобии улыбки. – А подумать – это уже почти сделать.
 – Да я никогда!.. Да как вы смеете?.. Клянусь Богом, вы самый самовлюбленный, надутый… Жаба надутая! И клянусь – для жабы это оскорбление.
 С этими словами она выдернула руку с такой силой, что та по инерции описала дугу и со всей силой врезалась в его челюсть.
 – Черт! Ах ты маленькая…
 Но Джессалин не стала ждать, что будет дальше. Она со всех ног кинулась прочь.
 Только у самой изгороди Джессалин наконец остановилась и, прислонившись спиной к грубым камням, перевела дух.
 Вдруг что-то легонько коснулось ее щеки. Ветер трепал клочок голубой кисеи, зацепившийся о терновник. Джессалин захотелось плакать. У нее так мало платьев… Но в то же время она понимала, дело совсем не в разорванной юбке. Ее переполняли противоречивые чувства.
 Джессалин попыталась пригладить взъерошенные ветром волосы. Они оказались еще в худшем состоянии, чем она предполагала, – растрепанные и спутанные, все в колтунах. Солнце светило прямо в лицо. Наверняка завтра снова высыпят проклятые веснушки. Свою шляпу она оставила там… у него. Нет, лучше уж изжариться, чем даже подумать о том, чтобы вернуться туда.
 Костяшки пальцев неприятно саднило, и Джессалин прижала руку к горячей щеке. О Господи, надо же ухитриться… Хотя его манера говорить кого угодно сведет с ума. Ничего, она хоть немного отыгралась: дала ему пощечину и обозвала надутой жабой. При этой мысли Джессалин рассмеялась, но смех получился какой-то отрывистый и скрипучий. Так ему и надо – получил по заслугам. Теперь не скоро оправится – шутка сказать, женщина ударила его по лицу.
 Джессалин снова рассмеялась, вспугнув стаю грачей. Черные крылья затрепетали на фоне синего неба, напоминая извивающуюся траурную ленту.
 Проводив глазами грачей, Джессалин снова придирчиво оглядела себя. Платье измято и перепачкано. Внезапно ей отчаянно захотелось оказаться дома, где все вокруг такое знакомое, надежное и безопасное. Башмаки она оставила на берегу. Значит, первым делом надо поскорее забрать их оттуда. В конце концов, это ее единственная приличная пара.
 Спустившись с утеса, она с ужасом обнаружила, что прилив уже почти покрыл песчаный берег. Море забирало обратно все, что выбросило на берег раньше, в том числе и кусок мачты, который нашла Джессалин. Оно уже бурлило вокруг каменных глыб, когда-то отколовшихся от скалы.
 Джессалин бросилась к камню, на котором пару часов назад оставила ботинки, чулки и шерстяные подвязки. Она прекрасно помнила, как сложила их на сухом, теплом камне, покрытом высохшими водорослями. Было так приятно ощущать босыми ногами белый, ласковый песок. Но теперь коричневато-зеленые пятна водорослей были влажными и скользкими.
 – Ну что же это такое! – не выдержала Джессалин, и ветер унес прочь ее слова, точно так же, как жадная волна унесла единственные башмаки, которые еще налезали на ее огромные, безобразные ноги. – Что же это такое… – повторила она уже гораздо тише. И в сердцах добавила: – Черт побери! – Она старалась избегать подобных выражений, но сейчас оно было совершенно уместно.
 Джессалин глубоко вдохнула соленый морской воздух. Надвинувшиеся с суши тучи скрыли солнце, и море стало тускло-свинцовым. Прямо над головой жалобно кричала чайка. Резкий порыв ветра разровнял песок, пригнув стебли тростника к самой земле. Сверху посыпались мелкие камушки. С трудом справляясь с развевающейся юбкой, Джессалин подняла взгляд, ожидая увидеть вернувшихся коз. И увидела незнакомца.
 Ни секунды не раздумывая, она метнулась под утес, в густую тень, и спряталась за большим, седым от лишайника валуном. Затаившись, она все же не удержалась и сквозь густой тростник стала наблюдать.
 Он подошел к самой кромке прилива и остановился. Джессалин видела только его спину и пузырящиеся на ветру рукава белой рубахи. Он стоял неподвижно, глядя на море и позволяя волнам лизать носки высоких сапог. И в то же время в нем ощущалась какая-то порывистость, норовистость породистой лошади. Он напоминал рысака перед стартом, который ждет лишь взмаха флажка, чтобы сорваться с места.
 Джессалин в своем убежище за валуном попятилась и закрыла лицо ладонями. Господи, ну неужели же каждый раз она будет вести себя, как круглая дура! Даже слепой крот, и тот заметил бы ее с вершины утеса, пока она стояла, столбом посреди пустого пляжа. Надо было дождаться, пока он спустится, и гордо пройти мимо с высоко поднятой головой. А она, как дитя малое, убежала и спряталась. Теперь он, конечно, с нетерпением ждет, когда она выйдет, и опять примется издеваться над ней.
 Джессалин осторожно выглянула и, к великому ужасу, обнаружила, что он снимает рубаху. Сбросив ее на песок, он принялся за сапоги. Наконец, стянув и брюки, он остался совершенно обнаженным. Джессалин отчетливо видела его, несмотря на брызги разбивающихся о берег волн. Он стоял лицом к морю, и на фоне белого песка его тело казалось очень темным. Но вот он пошел вперед, все дальше и дальше за линию прибоя. До того как вода закрыла его бедра, Джессалин успела заметить уродливый алый шрам, обвивавший его ногу, словно след от удара хлыстом.
 В этом месте очень опасно купаться, даже когда море совершенно спокойно. А уж после шторма…
 Он нырнул в высокую волну. Джессалин затаила дыхание. На какое-то мгновение его голова появилась над водой, но тотчас же снова исчезла под следующей волной. Джессалин показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он снова вынырнул на поверхность. Его темные волосы отчетливо выделялись на фоне грязно-серой воды. Он плыл к Челюсти Дьявола, выступавшей из моря зазубренной скале. Возле нее потерпело крушение немало кораблей, капитаны которых имели глупость подойти слишком близко. Вокруг постоянно бурлили загадочные течения, налетавшие невесть откуда и уносившие неосторожных пловцов в открытое море.
 Надо обязательно предупредить его об опасности. Но Джессалин не могла себя пересилить. Ей совершенно не хотелось встретиться с пронизывающим взглядом его почти черных глаз и понять, что он прекрасно знает: она видела, как он раздевался и как обнаженным входил в воду. Нет, после всех оскорблений ей, право же, стоит позволить ему утонуть.
 Конечно же, этот взрыв должен был его убить. Или по меньшей мере искалечить. Однако взорвалась задняя часть котла, а он, по какой-то счастливой случайности, оказался с другой стороны. Это вдвойне странно, потому что такое везение отнюдь не свойственно членам семейства Трелони. И все же, хотя его слегка контузило взрывом, он даже не получил ожогов. И вообще ничего бы не было, если бы эта костлявая рыжеволосая девица не ворвалась, как пушечное ядро, и не сбила его с ног.
 Чтобы бороться с течением, ему приходилось сильно работать ногами, и в бедре начала пульсировать боль. Сцепив зубы, он плыл вперед, надеясь, что физическое напряжение хоть немного отвлечет от мрачных мыслей о сплошной череде неудач, преследовавших его в Последнее время, но они упорно роились в мозгу, хлопая черными крыльями, как стая стервятников. А ведь он был так уверен, что на этот раз все обязательно получится, что ему наконец удалось найти ответ… Удалось придумать, как осуществить свою идею…
 Он верил, что сила пара может заставить двигаться любой экипаж. Экипаж без лошадей… Однако придется сконструировать новый двигатель, более легкий, более компактный, но во много раз более мощный. Конечно, все дело в трубах. Труб наверняка нужно гораздо больше, чем в современных котлах. Не одна или две, а как минимум двадцать. Причем гораздо меньшего диаметра. Теоретически это должно значительно повысить давление на квадратный дюйм внутри котла и соответственно мощность двигателя. А на практике… проклятый котел взорвался к чертовой матери. Не зря, значит, он вел эксперимент один, в заброшенном руднике, хорошо, что никто не пострадал.
 Ну что ж! Ведь он все равно живет по ошибке. Он должен был погибнуть еще год назад, при Ватерлоо, вместе со всеми остальными. Ватерлоо… Стервятники в мозгу оживились, захлопали черными крыльями. Казалось, он снова слышит вонь пороха, сладковатый запах свежей крови и горький запах страха. Опустив лицо в холодную воду, чтобы избавиться от этого навязчивого ощущения, он еще сильнее заработал ногами. Боль резко усилилась и жгла огнем всю нижнюю часть тела. Он невольно вдохнул, но даже морская вода, которой он чуть не захлебнулся, имела вкус крови. Вкус смерти. Вкус… Холодно.
 Вода вдруг стала обжигающе холодной. Он попытался повернуть к берегу, но течение крепко держало его в своих ледяных тисках, унося все дальше и дальше в море. Он отчаянно работал ногами, но течение кружило и швыряло его, как сухой листок. Казалось, он борется не с водой, а с каким-то живым существом, сильным, грубым и злобным. Он боролся изо всех сил, но море все равно побеждало. Ему вдруг стало смешно. Ну конечно, мог бы и догадаться, что хоть ему до сих пор фантастически везло, рано или поздно он должен погибнуть, причем исключительно по собственной глупости.
 Внезапно мертвая хватка ледяных тисков ослабла. Море отпустило его, словно отбросило надоевшую игрушку.
 Перевернувшись на спину, он отдыхал и с облегчением чувствовал, что волны несут его обратно к берегу. Внезапно к плеску волн и шуму его собственного дыхания примешался еще один звук. Ему показалось, что это кричит чайка. Больная чайка.
 Он был уже совсем близко от берега и встал так, чтобы получше видеть берег. Давешняя рыжая девица выползла наконец из-за своего камня и теперь что-то кричала ему, стоя по колено в воде.
 Решив не обращать на нее внимания, он снова перевернулся на спину. В ноге по-прежнему пульсировала боль, порой просто невыносимая. Сначала эти проклятые мясники, которые почему-то именуют себя хирургами, утверждали, что он не выживет, если ему не ампутировать ногу. Когда же он доказал им, что это наглая ложь, они стали говорить, что он больше не сможет ходить. Этот прогноз тоже не оправдался, но даже сам он признавал, что нога была еще очень слабой. И болела. Если он не глушил себя алкоголем, она болела не переставая, причем так, будто в нее вцепились все дьяволы ада.
 Рыжеволосая девица перестала кричать и начала подпрыгивать, размахивая руками. Какого черта ей от него надо? Тем более, пора вылезать – на борьбу с морем уже не осталось сил. Он попытался представить себе, как его преследовательница отреагирует на появление из моря абсолютно голого мужчины. Наверняка завизжит и помчится прочь. Ухмыльнувшись, он перевернулся на бок и поплыл к берегу.
 Девица не убежала. Он вынырнул из волн всего в паре метров от нее, и она лишь слегка вздрогнула и попятилась назад, как маленький песчаный краб. Она, как зачарованная, смотрела на него широко распахнутыми глазами, и ее лицо постепенно приобретало оттенок спелой клубники.
 Он заговорил самым вежливым и светским тоном, который только имелся в его арсенале:
 – Вам что-нибудь нужно, мисс Летти?
 – Я…
 Голос не слушался ее, и он заметил, как девушка судорожно сглатывает, пытаясь обрести дар речи. Ветер развевал ее рыжие волосы, они окружали голову легким желтовато-коричневым облаком. Море за его спиной, казалось, дышало, как огромное живое существо.
 Он стряхнул с груди капли воды. Девушка быстро посмотрела на него, но тотчас же вновь отвела взгляд. Море продолжало дышать.
 Она была очень юна. Скуластое, широколобое лицо усеяно веснушками. Над всеми чертами безраздельно господствовал рот. Большой, с полными, яркими губами, которые даже сейчас, когда они были плотно сжаты, казалось, вот-вот расплывутся в улыбке. Но вот что странно: хотя он никогда не встречал никого, даже отдаленно на нее похожего, у него возникло ощущение, что он ее давно знает.
 – У вас что, столбняк, мисс Летти?
 Она еще плотнее сжала губы, решительно вздернула подбородок, но смотрела по-прежнему в сторону:
 – Хоть вы и вели себя отвратительно, я вовсе не собиралась вас ударить. – Она так старательно выговаривала слова, что он с трудом подавил смех. – Это получилось совершенно случайно.
 – Правда? В таком случае мне страшно даже подумать, что было бы, сделай вы это умышленно.
 Уголок пухлого рта начал подрагивать, и ему показалось, что она сейчас улыбнется. В ожидании он затаил дыхание. А море все дышало.
 – Я хотела предупредить вас, – наконец заговорила она, по-прежнему избегая смотреть на него. – В этой бухте очень сильный отлив. Особенно после шторма. А течения…
 Он в два шага преодолел разделявшее их расстояние и, прежде чем она сообразила убежать, крепко взяв за подбородок, повернул ее лицо к себе. Широко распахнутые темно-серые глаза смотрели испуганно. В них отчетливо читались страх, любопытство и просыпающееся возбуждение. Он уже забыл… да нет, он никогда и не знал такой невинности.
 Девушка нервно облизнула нижнюю губу.
 – Дело в том, ммм… что в этой бухте очень коварные течения.
 Он слегка провел большим пальцем вдоль линии ее подбородка. Море дышало, вдыхая… выдыхая…
 – Мисс Летти, вы снова решили выступить в роли няни?
 Девушка, вздрогнув, отшатнулась с такой силой, что не удержала равновесия и с громким всплеском шлепнулась прямо в воду. Поднимая глаза, она невольно вновь увидела все его тело, со страхом заметив изменения, которые с ним произошли.
 – Позвольте помочь вам, мисс Летти. – Он склонился над ней с такой галантностью, словно они сидели в гостиной.
 Решительно оттолкнув его руку, Джессалин судорожно пыталась подняться, но лишь все больше запутывалась в намокшей юбке. Наконец ей это удалось. Ежась от холода, она отбросила с лица растрепанные волосы. Ее губы дрожали, а лицо так побледнело, что на нем можно было сосчитать каждую веснушку.
 – Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря о коварных течениях.
 – Послушайте, вы… – Ее глаза стали темными, как грозовая туча. – По мне, так бросьтесь вниз головой в ближайшую шахту! Мне плевать!
 С этими словами она повернулась и направилась к тропинке, стараясь держаться с достоинством, несмотря на мокрое платье. Но на полдороге не выдержала и побежала. Она бежала, как маленькая девочка, неуклюже размахивая руками, и волосы красновато-коричневым парусом развевались у нее за спиной.
 Сложив руки рупором, он прокричал ей вслед:
 – Мисс Летти, я остаюсь вашим верным и покорным слугой! – Он не сомневался, что она обязательно обернется, чтобы оставить последнее слово за собой или хотя бы метнуть в него убийственный взгляд своих темно-серых глаз. И был очень удивлен и чуть разочарован тем, что этого не произошло.

 Глава 2

 – Бедняжка Перси, – посмеиваясь сказала Джессалин. – Что, эта гадкая старая птица опять терроризирует тебя?
 Толстая рыжая кошка сердито зашипела. Объектом ее ненависти была огромная, уродливая чайка с черной спиной. Размером со среднего гуся, она сидела на изгороди совсем рядом, будто дразня кошку. Но обе прекрасно знали, что она успеет улететь задолго до того, как Перси прыгнет.
 Чайка, пронзительно крикнув, захлопала крыльями. Кошка зашипела. Рассмеявшись, Джессалин погладила пушистую, рыжевато-коричневую полосатую спину.
 – Считай, что она испугалась тебя, Перси, – ласково поддразнила она свою любимицу. Перси тотчас же довольно заурчала, точа когти о шероховатый деревянный подоконник.
 Тишину вечера нарушали лишь шум прибоя и резкие крики птиц. В последних лучах закатного солнца море отливало пурпуром, как сливовое вино в чашке. Энд-коттедж находился всего в сотне метров от моря, но здесь берег был круче, чем в бухте Крукнек, а узкий пляж почти всегда был скрыт под водой.
 Перси бросила на чайку последний убийственный взгляд, после чего с безразлично-надменным видом спрыгнула с подоконника и направилась к камину. Трудно было поверить, что всего год назад она была ходячим скелетом и находилась на волосок от голодной смерти.
 Джессалин взобралась на освободившийся подоконник. Весь вечер ее мучило какое-то странное беспокойство. Внутри все бурлило, как в бочонке со свежим сидром.
 Налетевший порыв ветра зашуршал соломой на крыше конюшни. Он принес с собой острые запахи моря и свежескошенного сена. К ним примешивался сладкий аромат первоцветов и нарциссов, росших вдоль изгороди, за которой резвился гнедой жеребенок.
 Местные называли Энд-коттедж конным заводом, хотя это был скорее комплимент, чем правда. Когда-то, много лет назад, здесь действительно разводили лошадей, которые участвовали почти во всех больших скачках. Сэр Сайлас Летти, дедушка Джессалин, спортсмен и заядлый игрок, проигрывал огромные деньги, но всегда вовремя расплачивался. В те годы конюшни Летти пользовались заслуженной славой и приносили приличный доход.
 Дедушка умер задолго до того, как Джессалин переехала в Энд-коттедж, и за прошедшие годы удача отвернулась от семейства Летти. Постепенно лучшие лошади были проданы, остались только старые, хромые – словом, те, что явно не годились для скачек.
 Вот почему Джессалин никогда не бывала на скачках, никогда ее сердце не замирало от восторга в тот миг, когда принадлежащая ей лошадь заканчивает скачку ноздря в ноздрю с фаворитом. Обо всем этом она знала лишь со слов бабушки. Девушка любила эти истории у камина в долгие зимние вечера, когда за окном завывал порывистый корнуолльский штормовой ветер. Бабушкины рассказы Джессалин знала почти наизусть: вот сейчас будет про резкий звонок, дающий сигнал к старту, про жокеев, одетых в курточки из тафты всех цветов радуги, про цокот сотен копыт по беговой дорожке… и про сладкий, незабываемый вкус победы.
 «Когда-нибудь, – говорила обычно леди Летти, и в ее глазах светилась надежда, – когда-нибудь, когда появится подходящая лошадь, мы обязательно поедем в Ньюмаркет или Эпсом и снова примем участие в скачках». Когда-нибудь, когда-нибудь…
 Большие надежды возлагались на молодую гнедую кобылку, родившуюся прошедшей весной. Настолько большие, что жеребенку дали имя Надежда Летти.
 Из конюшни вышел небольшого роста, кривоногий и смуглый человек. Джессалин приветственно помахала ему рукой. Ответа не последовало, да она его и не ждала, потому что в единственной руке у мужчины был зажат недоуздок. Вторую он потерял в бою на полуострове пять лет назад. Хотя этот типичный уэльсец носил типично уэльское имя – Ллевелин Дейвис, и бабушка, и Джессалин называли его Майором, потому что именно это звание он носил в армии. Остальные же вообще никак не обращались к нему – майор не отличался приветливостью.
 Щелкнул замок, и Джессалин обернулась. Шурша черными бомбазиновыми юбками, в гостиную вошла бабушка. Леди Летти хоть и пользовалась тростью, держалась, на удивление, прямо, горделиво неся свое высокое, осанистое тело.
 – Прикрой окно, девочка, – произнесла она с грубоватым корнуолльским акцентом. – А то камин плохо горит.
 Ржавые петли старинного окна протестующе взвизгнули, а Джессалин подошла к камину и кочергой поворошила почти потухшие дрова. Леди Летти с достоинством присела на краешек потрепанной, залатанной кушетки. Когда-то кушетка была пурпурной, но годы и солнце сделали свое дело, и теперь она приобрела блеклый красновато-коричневый оттенок. Поднеся к глазам монокль, леди Летти придирчиво осмотрела Джессалин, тотчас же заметила кончик большого пальца, выглядывавший из дырявого домашнего шлепанца, и неодобрительно фыркнула.
 Это, естественно, не укрылось от Джессалин, но она быстро отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
 – Бабушка, мне так жаль тех ботинок… – Она уже успела рассказать леди Летти о потере ботинок, украденных морем. Но ни словом не обмолвилась ни о взрыве, ни о незнакомце.
 Леди Летти провела кончиком трости по потертому ворсу ковра.
 – Дело ведь не в потере ботинок, дорогая. А в том, насколько глупо это получилось. Тебе давно пора перестать вести себя, как дикарка. Вспомни хотя бы, что ты прирожденная леди. А леди не бегают по песку босиком.
 – Слушаюсь, мэм, – ответила Джессалин, хотя ей качалось, что прежде нечто следовало задуматься, занимаются ли настоящие леди, пусть даже самые бедные, сбором сякого мусора, выброшенного на берег штормом. Выпрямившись напротив бабушки в побитом молью высоком кресле, она чопорно сложила руки на плотно сдвинутых коленях. Поза давалась ей нелегко, особенно если учесть выглядывавшие из-под платья дырявые тапки. Украдкой взглянув на леди Летти, Джессалин заметила, как лицо старой женщины осветилось любовью, прежде чем та успела снова неодобрительно поджать губы.
 Когда Джессалин села в это кресло в первый раз, ее ноги с трудом доставали до пола. Это было через месяц после похорон отца. В тот день мать привезла ее в Корнуолл и оставила на попечение бабушки – попросту избавилась от нее, как избавляются от старых вещей, которые разонравились либо просто вышли из моды.
 – Итак, этой ветреной, тщеславной дурочке надоело возиться с дочерью, и она решила отдать тебя мне, да? – спросила тогда леди Летти, рассматривая Джессалин в лорнет с таким видом, будто никак не могла придумать, какую пользу можно извлечь из тощей шестилетней девчонки с ярко-рыжими волосами, веснушчатым носом и ободранными костлявыми коленками. Но очень быстро выражение ее лица смягчилось, и она весело рассмеялась. – О Боже, девочка, да ты просто копия меня в таком же возрасте. – Джессалин показалось, что этот факт доставил бабушке явное удовольствие. А та продолжала: – Тебе предстоит узнать, что быть Летти совсем непросто. – В этом месте пожилая дама подняла узловатую руку, как будто хотела остановить возможные возражения, хотя у Джессалин и без того язык словно прирос к небу. – Хотя ты ее дочь, твой отец все-таки был Летти. А это значит, что в тебе течет наша кровь, и я обязана сделать из тебя настоящую Летти. Настоящую Летти и настоящую леди, клянусь Богом.
 На поверку быть Летти оказалось очень просто. Правда, с леди дело обстояло сложнее.
 Нет, Джессалин совсем не была сорванцом. Просто прежде чем она успевала подумать, как правильно себя повести – или, как говорила леди Летти, «поступить соответственно приличиям», – дело обычно уже было сделано. Этот основной ее недостаток бабушка из своеобразного чувства гордости преподносила другим как достоинство.
 – Не расстраивайся из-за ерунды, – снова и снова повторяла она, когда Джессалин в очередной раз попадала впросак. – Разумеется, следует поступать соответственно приличиям. Но Летти дозволяется вести себя так, как это свойственно только им. Человек просто обязан иногда делать неожиданные вещи. Поэтому не обращай ни на кого внимания и помни, что ты Летти, а значит, имеешь право на непредсказуемые поступки.
 Беда заключалась в том, что Джессалин никак не могла научиться не обращать ни на кого внимания. Порой ей и самой хотелось научиться вести себя как подобает юной леди, а не невоспитанному мальчишке-сорванцу. Порой… Но обычно… Обычно она чувствовала себя воздушным змеем, который летит только туда, куда его несет ветром. И ей страстно хотелось вырваться на свободу, стать такой, какой она обязательно бы стала, если бы не удерживающая ее нить.
 А еще ей было совершенно безразлично, увидит она когда-нибудь свою мать или нет.
 С грохотом распахнувшаяся дверь вернула Джессалин к действительности. Вошла служанка с подносом – время пить чай. Ловким движением бедра захлопнув за собой дверь, служанка поставила поднос на раздвижной столик и со стоном выпрямилась, потирая поясницу.
 – О-ох, ну и денек. Встала с петухами и так ни разочка и не присела. Как намотаешься да натягаешься, так чему потом удивляться, что спина разламывается. Тут надо удивляться, что я еще не в проституции от усталости.
 Леди Летти постучала тростью по полу.
 – В прострации. Сколько раз тебе говорить, глупая девчонка, чтобы ты не путала слова «проституция» и «прострация».
 Девушка согласно кивнула головой в кружевном чепчике. На ее пухлом, как пончик, лице выделялись два черных глаза. Она была бы даже хорошенькой, если бы ненеровный, уродливый шрам, пересекавший левую щеку от глаза до рта. Когда девочке было двенадцать лет, ее отец-рудокоп, сильно напившись, располосовал ей лицо киркой. Подобно Перси и Майору, Бекка Пул была из отверженных, которых леди Летти всегда охотно привечала.
 – Ну да, миледи, – сказала Бекка, и на лице ее расцвела такая обаятельная улыбка, которая почти заставляла забыть о шраме. – Я ж именно так и сказала. В проституции.
 Метнув в сторону Бекки еще один сердитый взгляд, леди Летти достала из кармана черепаховую табакерку и, хотя пальцы ее скрючило ревматизмом, очень ловко открыла ее одной рукой. Лицо старой дамы покрывала такая густая сеть морщинок, что оно напоминало сушеное яблоко, но возраст не затронул линий скул и подбородка. Это по-прежнему было волевое, властное лицо, говорившее о недюжинной внутренней силе.
 Сколько помнила Джессалин, бабушка всегда была седой. Ее волосы цветом напоминали оловянную руду, которую добывали на корнуолльских рудниках. Но Джессалин слыхала, что давным-давно они были, как пламя. Когда-то величественная пожилая дама была юной девушкой со смеющимся ртом и дерзкими манерами и, как большинство девушек в округе, работала на руднике.
 Рассказывали, что однажды, когда Розали Поттер возвращалась домой со смены в «Уил Рузе», ее догнал хорошо одетый джентльмен, ехавший верхом. Сайлас Летти чрезвычайно гордился своим происхождением. Потомственный дворянин-землевладелец, он мог перечислить своих предков поименно вплоть до битвы при Гастингсе. Но стоило ему один раз взглянуть на смеющийся рот и рыжие волосы, как он влюбился без памяти и понял, что он должен заполучить их во что бы то ни стало. Будучи истинным Летти, он «поступил соответственно приличиям» и вместо того, чтобы сделать девушку с рудника своей любовницей, женился на ней.
 Позднее Сайлас был избран в парламент и переехал в Лондон, где оказал какую-то важную услугу самому королю. Какую – никто не знал, потому что в семье существовал негласный запрет на любые разговоры на эту тему. Но тем не менее услуга принесла вполне ощутимые плоды – король сделал Сайласа Летти баронетом. Чтобы доставить удовольствие королю, Сайлас принял баронетство, но был весьма невысокого мнения об этой чести. В отличие от многих других семей Летти не нуждались ни в каких титулах, чтобы подчеркнуть свою значимость.
 Правда, одна-единственная причина радоваться ново-обретенному титулу у сэра Сайласа все-таки была. Теперь Розали Поттер – девчонка, выросшая в грязной лачуге среди груд шлака, – его Розали стала леди.
 Вот такая была история, куда романтичнее, чем те, что Джессалин читала в библиотечных книжках. Прекрасная девушка с рудника завоевала сердце баронета, человека настолько выше ее по социальному положению, что он с тем же успехом мог жить на луне.
 Джессалин вздохнула и помрачнела. Интересно, что бы ее бабушка сказала о человеке с мозолистыми, покрытыми шрамами руками, который ругается хуже уличного торговца. Который экспериментирует с какими-то взрывоопасными паровыми штуковинами и которому ничего не стоит появиться перед молодой девушкой в чем мать родила. Который так смотрел на нее и коснулся ее…
 – Девочка моя, у тебя что, блохи? – Резкий голос леди Летти вывел Джессалин из задумчивости. – Если нет, то прекрати ерзать на стуле и дергаться. Это неприлично.
 – Это все из-за нарыва, миледи, – вмешалась Бекка Пул, заканчивая накрывать стол к чаю и выпрямляясь с еще одним душераздирающим стоном. – Тут любой занервничает. У меня у самой с того самого времени руки трясутся.
 Леди Летти, взяв понюшку, деликатно чихнула в носовой платок.
 – Нарыв? Какой еще нарыв?
 – О, очень большой нарыв, миледи. Он был днем, когда вы с Майором поехали в Маусхоул. Я только села передохнуть, попить чайку, как вдруг как гром среди ясного неба – ба-бах! Бумм! Земля и та затряслась, как грудь старой ведьмы от храпа. Такой большой нарыв, миледи! Странно еще, как я не померла на месте со страху.
 Чтобы избежать бабушкиного проницательного взгляда, Джессалин принялась усиленно ворошить кочергой дрова в камине. Ей казалось, что стоит леди Летти посмотреть на нее, и она сразу догадается обо всем, что произошло сегодня. О том, что она была слишком близка от мужчины, лежала на нем и чувствовала под собой его тело. И неважно, что это произошло по чистой случайности, что с ее стороны все было совершенно невинно, что… Что она видела этого же самого мужчину совершенно обнаженным. И вовсе она не думала его целовать, да ей бы такое и в голову не пришло… О Господи!
 – Бекка! – Голос Джессалин прозвучал гораздо резче, чем ей хотелось. – Пожалуйста, нарежь побольше кекса.
 – Конечно, мисс. И как это вы можете есть с таким аппетитом после этого нарыва, ума не приложу. Мне-то пришлось принять средство для несварения доктора Дули, да и после того я смогла проглотить только пару кусочков.
 Поджав губы, леди Летти смотрела вслед удаляющейся Бекке.
 – Нет, эта девчонка просто невозможна! Может быть, ты мне объяснишь, что значит «средство для несварения доктора Дули»?
 Джессалин облегченно вздохнула. Наконец-то она сменила тему.
 – Всего лишь средство для улучшения пищеварения, бабушка, – сказала она и рассмеялась. – Хотя слово «несварение» кажется мне более уместным – ведь сделано оно из помета летучих мышей, слизи улиток и лесных клещей.
 Присев к столу, Джессалин разлила чай в разнокалиберные чашки. Когда дела шли особенно плохо, а в последнее время так и было, они старались растягивать заварку дня на три. Сегодня был как раз третий день, и чай напоминал грязноватую дождевую воду.
 Джессалин протянула чашку бабушке. Губы старой леди изогнулись в подобии улыбки, она нежно потрепала внучку по колену.
 – Не расстраивайся из-за ботинок, девочка. Мы как-нибудь наскребем на новую пару. В крайнем случае продадим одну из моих табакерок.
 – Нет, бабушка, что ты! Ты не должна этого делать!
 У леди Летти была замечательная коллекция из восьмидесяти девяти табакерок, сделанных из всех мыслимых и немыслимых материалов – от папье-маше и эмалированной меди до ограненного хрусталя. Это была память о лучших временах – покойный баронет дарил их жене после каждой удачной скачки.
 – Только не говори мне, что я должна и чего не должна делать, девочка. – Леди Летти смахнула крошки табака с корсажа. – В моем возрасте иметь больше вещей, чем можешь использовать, непозволительная роскошь. – С этими словами она сделала глоток чая и брезгливо поморщилась. – Фу-у! Коровья моча какая-то. Налей мне лучше чуточку портвейна.
 Поднявшись, Джессалин подошла к сундуку у окна и взяла графин с портвейном. Она наливала густое вино медленно, осторожно, так, как ее учили, чтобы не появились пузырьки, разрушающие букет.
 Стемнело, и Джессалин зажгла сальные свечи, стоявшие на каминной полке. Переходя от одной к другой, она случайно увидела в зеркале свое отражение. Даже в мутном, покрытом пятнами стекле нельзя было не заметить горевший на высоких скулах румянец и странный блеск в глазах. Джессалин испуганно отвела взгляд и, повернувшись к бабушке, обнаружила, что та пристально рассматривает ее в лорнет.
 – А теперь, может быть, ты мне все-таки расскажешь о сегодняшнем взрыве? – спросила наконец старая леди. – Ты что, встретила младшего Трелони?
 Джессалин ошарашенно уставилась на бабушку:
 – Но как?..
 – Обычная дедукция, дитя мое. У тебя сегодня такой вид, будто твоя лошадь взяла главный приз, а ты выиграла пару сотен фунтов. Помимо толстого кошелька, только одно способно зажечь такой огонь в глазах истинной Летти. Мне оставалось лишь спросить себя, есть ли поблизости молодой и красивый мужчина. Такой отыскался только один.
 – Но когда же он… но почему же он… Так значит, это Трелони! – Джессалин наконец нащупала стул и села, чтобы не так явно дрожали колени. – Но ведь он не граф?
 Леди Летти постучала кончиком указательного пальца по крышке табакерки.
 – Насколько я помню, у покойного графа было три сына, и этот – младший. Кажется, они назвали его в честь какой-то ирландской кобылы, на которую граф поставил в тот день, когда он родился. Мак-какой-то-там. В последний раз я его видела, когда он был совсем мальчишкой. Кажется, это было на похоронах его отца. Он спьяну свалился с лестницы и сломал себе шею. Я, конечно, имею в виду старого графа. Л сейчас младшему Трелони уже за двадцать, он наверняка по уши в долгах и уверенным шагом движется навстречу собственной гибели. Дурная кровь. У всех в этом семействе, и от них лучше держаться подальше… Все умирают молодыми, причем бессмысленной и позорной смертью.
 Джессалин и раньше была наслышана об этом. О том, как Чарльз Трелони, десятый граф Сирхэй, погиб, свалившись с лестницы. Хотя некоторые утверждали, что причиной смерти графа была не столько чрезмерная доза портвейна, сколько ревность мужа Одной из его многочисленных любовниц. Старший сын и наследник графа, тоже Чарльз, умер от разрыва селезенки, упав с лошади. Естественно, он тоже был пьян. Хотя некоторые говорили, что его душу уволок в ад призрак человека, которого он убил на дуэли. Второй сын, нынешний граф, пьянствовал и развратничал в Лондоне, и поговаривали, что он вряд ли доживет до следующего дня рождения. Безумные Сирхэй… Именно так называли их все вокруг. Джессалин попыталась вспомнить, какие слухи ходили о третьем, младшем сыне. Кажется, что он дешево купил место офицера в действующей армии и его чуть не убили под Ватерлоо.
 – Бабушка, а ты не знаешь… – Джессалин судорожно пыталась вспомнить, говорили ли, какое звание носил младший Трелони. В конце концов она решила остановиться на капитане. – Ты не знаешь, что капитан Трелони делает в Корнуолле? Он что, ушел из полка и останется здесь управлять поместьем?
 – Да чем там управлять? Сирхэй разорились еще много лет назад. Трелони всегда было наплевать на их корнуолльские земли. Если бы и дом, и все остальное не было заложено-перезаложено, они бы давно их продали. Нет, говорят, он приехал в отпуск восстановить силы. Однако большую часть времени он почему-то проводит в Пензансе, в литейном цехе, ставит какие-то дурацкие эксперименты с паровым двигателем. Честно говоря, до такого не додумывался еще ни один из Трелони. Работать, как простой кузнец! Да это ничем не лучше рудокопа! – Леди Летти содрогнулась. – Мозоли, грязь под ногтями… Нет, это совершенно неприлично.
 Джессалин вспомнила длинные, смуглые пальцы, приглаживающие влажные волосы. Не было у него никакой грязи под ногтями! Но рука, схватившая ее за лодыжку, была действительно огрубевшей. И сильной… Очень…
 Дверь в гостиную снова с грохотом распахнулась, и на пороге появилась Бекка Пул, торжественно неся новую порцию кекса. Подняв свободную руку ко лбу жестом трагической актрисы «Ковент-Гардена», она произнесла:
 – Нет, мои нервы измочалены похлеще, чем веревка палача. А грудь прямо ноет от боли. Это точно сильное сердцеубиение. Я…
 – Сердцебиение, – устало поправила ее леди Летти, сделав изрядный глоток портвейна.
 – Ну да, вот и я говорю. Сердцеубиение. Приму-ка двойную дозу ревеневого порошка, а то ночью глаз не сомкну.
 С чердака доносился могучий храп Бекки Пул – казалось, так квакает добрая сотня лягушек.
 Джессалин перевернулась на живот и обхватила подушку. Обычно она спала, как убитая. Над ней даже подшучивали, особенно После того как она ухитрилась проспать знаменитый корнуолльский флах – страшную бурю, с корнем вырвавшую могучий старый вяз и швырнувшую его прямо на окно спальни. Сегодня же ночь была на удивление тихой, если не считать отдаленного шума прибоя, редких криков кроншнепа и храпа Бекки. В камине горел огонек, а горячий кирпич, завернутый в простыни, уютно согревал старинную самшитовую кровать. Все в окружающем Джессалин мирке было обычным, таким, как всегда, с самой первой ее ночи в «Энд-коттедже». И тем не менее…
 И тем не менее почему-то странно ныла грудь. Приглушенная боль все росла и росла, как тестец которое поставили подходить на подоконник.
 – Черт побери, – сказала вслух Джессалин, стукнула кулаком ни в чем не повинную подушку и, перевернувшись на спину, немигающим взглядом уставилась в темноту. Она попыталась считать всхрапы Бекки, но досчитала до сорока одного, отбросила одеяло и встала.
 Взяв свечу, Джессалин подошла к большому зеркалу, висевшему рядом с бельевым шкафом. Наклонив его так, чтобы видеть себя в полный рост, она принялась хмуро разглядывать собственное отражение. Из-под слишком короткой ночной рубашки выглядывали худые ноги с крупными ступнями. В последний раз портниха в Пензансе, пощупав ее выступающие ребра, сказала, что Джессалин тощая, как новорожденная селедка. За прошедшие месяцы ей так и не удалось округлиться, зато вытянулась она еще больше.
 «Ты, конечно, весьма нескладное и долговязое создание…»
 Джессалин подошла поближе к зеркалу. Бабушка всегда говорила, что ее волосы напоминают о золотой осени, о листве, которую зимний ветер еще не сдул с деревьев. Но это, конечно, вздор – рыжая она и есть рыжая. Джессалин согласилась бы выщипать эту копну по одному волоску, если бы точно знала, что новые вырастут золотыми. А еще бабушка говорила, что у нее сильное, выносливое тело и что она еще скажет спасибо за свою широкую кость, когда ей стукнет сорок. Но ведь в сорок она уже будет старухой! Какой же ей тогда будет прок от этих костей? Но даже если бы не было всего остального, все равно оставался рот. Ужасный, клоунский рот – огромный и красный.
 Двумя пальцами Джессалин растянула его почти до ушей, выпучила глаза и показала своему отражению язык. Получилось настолько забавно, что она невольно рассмеялась. Но смех застрял в горле.
 Нет, она, конечно, знала, что не красавица, но раньше это как-то не имело значения. Ну, может, самую малость. Теперь же, после этой встречи…
 Он красив, даже несмотря на свой недобрый рот. Кроме того, он – брат графа. Он легко получит любую девушку, которая ему понравится. Джессалин это сразу поняла по тому, как он разговаривал, смотрел. Такие всегда нравятся девушкам. И такие всегда добиваются, чего хотят.
 Разве такой мужчина может обратить внимание на нее?
 Джессалин отвернулась от зеркала. Старое облупившееся ореховое бюро около окна из-за отломанной ножки завалилось на правый бок. Подойдя к нему, она достала дневник, который бабушка подарила ей четыре месяца назад, на день рождения. Погладив зеленую тисненую кожу переплета, Джессалин бережно открыла тетрадь и с удовольствием вдохнула запах новой бумаги. Страницы с золотым обрезом на ощупь были шелковистыми. Она еще ничего в нем не писала – так не хотелось пачкать нетронутую белизну. Дневник был такой красивый, такой дорогой. Да и не так уж много подарков ей доводилось получать.
 И все же просто необходимо поделиться с этими белоснежными страницами переживаниями сегодняшнего дня. Так иногда в книгу кладут первоцвет, чтобы потом достать его в самый холодный и темный зимний день. Конечно, лепестки к тому времени засохнут и выцветут, но слабый аромат напомнит об ушедшей весне.
 После довольно продолжительных поисков Джессалин обнаружила ручку и даже чернильницу, в которой каким-то чудом не высохли чернила. Собрав все это, она вновь перебралась на кровать и несколько минут, подтянув колени к подбородку, сидела, глядя на медленно тающую свечу. Затем обмакнула перо в чернильницу и ужасным почерком вывела число. Начало было положено. Джессалин задумчиво водила по щеке мягким пером, вспоминая о том, как он выходил из моря – обнаженный, сильный, красивый… и он улыбался.
 Ночные шумы затихли, и окружающее безмолвие нарушал лишь скрип пера. «Сегодня я встретила мужчину…»

 Глава 3

 – У меня страшно болит вот здесь. – Бекка Пул широко открыла рот и засунула туда сомнительной чистоты палец. – Вот здесь, – повторила она на случай, если ее не поняли, и, склонив голову набок, отбросила темно-русые волосы, чтобы продемонстрировать привязанные за ухом кусочки жареной репы. – Видите, я уж пробовала и репой лечиться, и мазала на ночь пятки отрубями. Ничего не помогает. Оно болит все сильнее и сильнее. Я из-за этого уже месяц как в проституции.
 Заезжий шарлатан ошалело смотрел на Бекку. Наконец, немного придя в себя, он прочистил горло и перевел взгляд на Джессалин.
 – Насколько я понимаю, нас замучила зубная боль, да? У меня есть замечательная паста из рыбьих глаз. Она почти мгновенно снимает любую боль. Правда, некоторые предпочитают специальные благовония, в состав которых входят розмарин и шалфей…
 С этими словами знахарь начал рыться в многочисленных снадобьях, расставленных на откидном задке его пестро раскрашенного фургона. Кривой нос и глядящий вниз угол правого глаза отнюдь не красили торговца, зато одет он был просто великолепно – ярко разукрашенная шляпа дополняла вышитый жилет.
 Пока он горячо убеждал Бекку, что при зубной боли паста из рыбьих глаз гораздо лучше, чем жареная репа, Джессалин с интересом изучала снадобья. Чего там только не было – и мозольный пластырь, и капли от кашля, и лекарства от всех напастей, которые только можно себе вообразить. Ялапа и полынь от лихорадки, настойка из гнилых яблок от следов от оспы, ароматизированные пастилки от дурного запаха изо рта и тому подобное. Но внимание Джессалин привлекла маленькая зеленая бутылочка, плотно закрытая пробкой. На ней значилось, что это лекарство от…
 Джессалин повнимательнее пригляделась к написанной от руки этикетке и громко поинтересовалась:
 – А что такое тайная болезнь?
 Бекка, пытаясь удержать в одной руке многочисленные бумажные пакетики с лекарствами, другой крепко ухватила Джессалин за локоть и, увлекая ее в сторону, громко зашептала:
 – Вы не должны задавать такие вопросы, мисс. Леди не должна задавать таких вопросов.
 – Но почему нельзя задавать именно те вопросы, которые больше всего тебя интересуют?
 – А?
 Джессалин собралась было развивать тему дальше, но тут Бекка оглушительно завизжала, тыча пальцем во что-то за ее спиной. Джессалин обернулась и увидела, что прямо на них с огромной скоростью несутся три свиньи. За ними, громко крича и размахивая палкой, мчался здоровенный мужик в грязных кожаных штанах. У Джессалин и Бекки остался лишь один путь к отступлению – фургон заезжего шарлатана.
 Ничего бы не произошло, если бы у торговца хватило ума подложить что-нибудь под колеса. Пока же произошло следующее: они с Беккой с разбегу налетели на фургон, смахнув на землю снадобья, и тот, раскачиваясь из стороны в сторону, как пьяный матрос, покатился по травяному склону и на приличной скорости въехал на ярмарку, которую всегда устраивали в Пензансе в канун Иванова дня.
 Первой на пути фургона оказалась посудная палатка. Чашки, тарелки и блюда с грохотом и звоном посыпались на плотно утрамбованный песок. Следующей опрокинулась тележка рыбника, за ней – охотничьи принадлежности и палатка с большой золотистой вывеской, на которой огромными красными буквами значилось: «ВСЕ ДЛЯ ХОРОШЕЙ ХОЗЯЙКИ». После этого фургон, таща за собой весы, кроличьи шкурки, осколки битой посуды и спутанные мотки пурпурной пряжи, наконец остановился, упершись в туго натянутый канат ринга, на котором две полуголые женщины боксировали, надеясь выиграть чепец из золотистого кружева.
 На знахаря, догнавшего наконец свой своенравный фургон, никто не обращал внимания – торговцы были слишком изумлены, чтобы что-то предпринимать. Но от гнева боксерш было не уйти. Размахивая кулаками, они угрожающе надвигались на несчастного. Окружавшая ринг толпа оживилась. Тут и там принялись заключать пари, которая из двух поколотит беднягу сильнее.
 Крепко зажав рот рукой, чтоб не расхохотаться, Джессалин зачарованно наблюдала за этой свистопляской.
 Бекка с округлившимися глазами реагировала несколько по-иному:
 – О Боже, мисс! Вы только посмотрите, что мы натворили.
 Джессалин, давясь от смеха, повернулась к ней… и увидела его.
 Младший Трелони стоял около загона для овец. Он не смеялся, даже не улыбался. Джессалин даже усомнилась, способен ли он на это. Облокотившись на деревянный столб, со скрещенными на груди руками и надвинутой на один глаз касторовой шляпе, Трелони невозмутимо наблюдал за происходящим. На этот раз, для разнообразия, он был полностью одет.
 На какое-то мгновение Джессалин показалось, что она там, на пляже, на берегу дышащего моря. Она снова ощутила на себе ласкающий взгляд темных глаз и шероховатость большого пальца, гладящего ее подбородок. Почувствовала, что краснеет, и поспешно повернулась к нему спиной.
 Бекка тем временем продолжала:
 – Вот ужас-то, мисс Джессалин! Мы с вами снова натворили дел. Ох, что миледи-то скажет! – На секунду прервав свой монолог, она театральным жестом прижала руку к груди. – О-ох, у меня опять сердцеубиение начинается.
 Джессалин чувствовала на себе его взгляд, и ее румянец становился все ярче и ярче.
 – Мы ни при чем. Если кто-то и виноват, так тот придурок со свиньями. Послушай, бабушка дала нам целый фунт. Куплю-ка себе новую шляпку. – С этими словами она отбросила с глаз Бекки растрепавшуюся прядь – та всегда зачесывала волосы на щеки, чтобы скрыть шрам. – А тебе купим новую ленту.
 Лицо Бекки осветилось благодарной улыбкой.
 – Ой, как чудесно, мисс!
 И они быстрым шагом пошли дальше по ярмарке. Пензанс был портовым городом и служил торговым центром для всей округи. В базарный день песчаные холмы вокруг гавани были усеяны десятками прилавков, лотков и палаток. Здесь продавали все – от шнурков до сковородок.
 Джессалин и Бекка спустились по извилистой тропинке, сквозь утрамбованный множеством ног песок которой упрямо пробивалась жесткая трава. Отовсюду неслись радостные возгласы, пьяный смех, зазывные крики, скрежет точильного камня, блеяние овец, поросячий визг и мычание коров. Пейзанские ярмарки славились петушиными боями, соревнованиями борцов и прочими не менее увлекательными зрелищами. Эль и джин рекой лились в харчевнях, именно там просиживало часы все местное мужское население.
 Девушки остановились перед палаткой с безделушками. Бекка никак не могла решить, какую из лент выбрать – ярко-красную, канареечно-желтую или ядовито-зеленую. Наконец она все-таки отдала предпочтение желтой – этот цвет, мол, будет успокаивать бедные, усталые глаза.
 Следующая палатка разнообразием не баловала. Там торговали только поношенной обувью. Джессалин сразу заприметила пару светло-коричневых из телячьей кожи ботинок со шнуровкой. Они, конечно, были немного стоптаны, но нравились ей куда больше, чем новая черная пара, которая была на ней сейчас и немилосердно натирала пятки. Два дня назад Майор каким-то чудом выгодно продал эсквайру Бэббиджу пятилетнюю верховую лошадь. Благодаря этой нежданной-негаданной удаче в Энд-коттедже временно царило изобилие и Джессалин удалось приобуться.
 Лента для Бекки стоила полпенни, и оставшиеся деньги буквально жгли Джессалин руки. Склонность к расточительству тоже относилась к фамильным особенностям, и бабушка всегда говорила об этом скорее с гордостью, чем с сожалением. Истинные Летти полагали, что деньги существуют исключительно для того, чтобы их тратить. А лучше всего – делать ставки на ипподроме.
 К обувной лавке притулился лоток торговца пряностями. Джессалин не могла не остановиться и не принюхаться к восхитительным ароматам корицы, гвоздики, имбиря. Пряные запахи всегда пробуждали в ней тягу к неизведанному, запретному – очень приятное, щекочущее нервы ощущение.
 Внезапно из стоявшего рядом пивного ларька донесся хриплый хохот. Повернувшись в ту сторону, Джессалин увидела смуглый, резко очерченный профиль. Опять этот Трелони. Спрятавшись в тень дивно пахнувшей палатки, она решила понаблюдать за ним.
 В приталенном сюртуке с позолоченными пуговицами и узких бежевых панталонах он выглядел очень элегантно. Однако даже самая изысканная одежда не могла замаскировать какой-то потаенной необузданности, что сквозила в его облике. Поставив ногу в высоком сапоге на скамью, он пил портер, болтая с кучкой довольно грубого вида мужчин. Один из них ему что-то сказал, и Трелони, запрокинув голову, громко рассмеялся. Солнечный луч сквозь открытую дверь пивнушки осветил загорелую, мускулистую шею. Джессалин невольно задумалась, знает ли он, с кем разговаривает.
 Ибо его собеседниками были таможенники из береговой охраны, и, следовательно, их в Корнуолле терпеть не могли. Их ненавидели даже больше, чем католиков. И эта ненависть автоматически переносилась на любого, кто хотя бы вступал с ними в разговор. И это было совсем неудивительно – все в графстве, от пекаря до викария, хотя бы изредка подрабатывали контрабандой, переправляя из Франции не облагаемые налогом бренди, шелк и соль. Человека, рискнувшего появиться в пивной в обществе таможенников, вполне могли ближайшей темной ночью обнаружить в придорожной канаве с киркой в спине.
 Но уж на этот раз Джессалин не имела ни малейшего намерения предупреждать его. Пусть хоть с сатаной болтает, если ему так хочется.
 Не успела она об этом подумать, как Трелони обернулся, и их глаза встретились. Его взгляд был как бы затуманенным и ленивым, но Джессалин сразу поняла, что он все знает. Знает, что она уже несколько минут, как полная дура, стоит здесь, уставившись на него. Вспыхнув от стыда, девушка резко развернулась и едва не налетела на торговца пирогами.
 – Эй! Вы что, не смотрите, куда идете? Вы чуть не вывалили мои пироги в грязь! – возмутился тот, с трудом выравнивая поднос, на котором горой возвышались всевозможные печенья и сласти.
 – Нет, вы только послушайте! – вмешалась Бекка, вдруг снова оказавшаяся рядом с Джессалин и моментально вставшая на ее защиту. Она размахивала кулаком перед самым носом злополучного торговца. – Пироги в грязи, как же! Да эта грязь на вкус получше твоих пирогов будет!
 Джессалин чувствовала на себе взгляд Трелони. Правда, начавшийся скандал привлекал не только его внимание – вокруг начали собираться зеваки.
 – Я возьму пирожок, – сказала она, протягивая торговцу пенни. – С джемом, если можно.
 Торговец, сменив гнев на милость, прекратил свои громогласные жалобы. Выбрав пирожок с айвовым джемом, он завернул его в бумагу и протянул Джессалин, и та поспешила увести не на шутку разошедшуюся Бекку подальше от пивной палатки.
 Наконец они остановились у посыпанного песком ринга для петушиных боев. Вокруг толпились смеющиеся и возбужденные зрители. Люди размахивали банкнотами п звенели в пригоршнях монетами. В воздухе как-то особенно неприятно пахло потом, жарким дыханием и медными деньгами.
 На ринге топтались два петуха с выбритыми шеями и заостренными шпорами. Один из них вдруг издал низкий, гортанный вопль, напомнивший Джессалин о шуме ветра, продирающегося сквозь кусты.
 – Стоит поставить шиллинг на того, с красной грудкой, – сказала Бекка, запихивая в рот остатки пирога. – У него в глазу огонь особый. Я всегда говорю: нужно ставить на птицу, у которой в глазу огонь.
 На петушиных боях обычно играла бабушка. А вот Джессалин на них и смотреть не могла. На этот раз уйти ей не удалось. Как только петухи перестали кружить и налетели друг на друга как только брызнула первая кровь и полетели во все стороны перья, подавшаяся вперед толпа прижала ее к самому канату.
 – Фу! Гадость, а не пирог, – изрекла Бекка, облизывая пальцы. – А теперь еще и в горле у меня застрял. Пинту, не меньше, выпить придется, чтоб пропихнуть его. – И она, с развевающейся новой лентой в волосах, принялась проталкиваться сквозь толпу к палатке с имбирным пивом.
 Джессалин открыла было рот, чтобы окликнуть ее, и снова увидела его. Этого Трелони. Он стоял по другую сторону ринга, спиной к солнцу. Его высокая, худая фигура отбрасывала тень на залитый кровью песок. Джессалин не могла видеть его лица, но чувствовала, что он смотрит на нее. На какое-то мгновение ей показалось, что крики вокруг стихли, потому что она услышала, как тяжело и ускоренно, где-то в горле, бьется ее сердце. Но вот кто-то толкнул ее под локоть, и чары разрушились.
 Обрадовавшись донельзя, Джессалин начала пробираться к выходу. Оказавшись на просторе, она обернулась и… попала прямо в лапы дракона.
 Крик вырвался у нее раньше, чем мозг успел послать сигнал: дракон-то ненастоящий. Она угодила в группку актеров, раздававших афишки вечернего спектакля. Разукрашенный золотыми блестками дракон крепко обхватил ее лапами. Он хохотал, выдыхая при этом отнюдь не огонь, а пары джина.
 – Эй, подружка, куда же ты так спешишь? Ты не хочешь меня поцеловать?
 Джессалин изо всех сил вырывалась из чешуйчатых объятий. Вид у дракона был довольно потрепанный – зеленая краска местами облупилась, не доставало крыла и пары зубов. Наконец она изловчилась и пнула его локтем в живот. Дракон судорожно глотнул воздух и разжал хватку. Джессалин снова огляделась по сторонам, но Трелони нигде не было. Очевидно, он не тот рыцарь, который бросится спасать прекрасную даму от накачавшегося джином дракона.
 Оставшись в одиночестве, Джессалин бесцельно прохаживалась вдоль прилавка, на котором были выставлены заключенные в бутылки деревянные корабли. Продавец даже предложил вынести стул, чтобы ей было удобнее ждать. Рядом с лавчонкой томился у своего столбика ученый поросенок по имени Тоби, умевший, как утверждал хозяин, угадывать даты рождения и предсказывать будущее. Джессалин уже собиралась спросить у поросенка, брюнетом или блондином будет ее муж, как вдруг ее взгляд упал на самую прекрасную в мире шляпку.
 И сама лавчонка, где продавалась эта изумительная вещь, была такая красивая – с полосатой матерчатой крышей, отделанной бахромой. Специальный навес защищал от солнца прилавок, на котором красовались мех и бархат, самые разнообразные перья, украшавшие шляпки. Но даже в этой пестрой куче та шляпка была особенная.
 Джессалин взяла ее в руки и сделала шаг назад из-под навеса, чтобы получше рассмотреть на свету. Высокую темно-синего шелка тулью украшали огромные розовые цветы.
 – Сколько она стоит? – спросила Джессалин, улыбнувшись женщине за прилавком.
 – Два фунта и десять пенсов, мисс.
 – Два фунта десять пенсов! – Джессалин даже не нужно было притворяться. Цена на самом деле потрясла ее. – Простите, вы продаете шляпки или драгоценности короны, – рассмеялась она, но так громко, что несколько прохожих обернулись и, увидев, что происходит, рассмеялись вместе с ней.
 – Тогда не покупайте ее.
 Джессалин резко обернулась на этот голос, нервно сжав пальцами упругие шелковые поля. Темные, проницательные глаза в упор смотрели на нее.
 – Почему вы меня преследуете?
 – Вы, по-моему, с ума сошли.
 – Что вы имеете в виду? – В груди у Джессалин что-то сжалось, мешая дышать.
 – Я имею в виду сумасшествие, умственное отклонение. В Бедламе масса таких пациентов.
 Джессалин никак не могла понять, почему от нее ускользает смысл его слов. В голове шумело, как будто там крутилась ветряная мельница. Мысли путались.
 – Каких пациентов?
 – Ну тех, что уверены, что их постоянно кто-то преследует с самыми недобрыми намерениями. Могу вас заверить, мисс Летти, что я и не думаю вас преследовать. И у меня нет никаких намерений относительно вашей персоны – ни добрых, ни недобрых. Просто судьбе угодно было, чтобы наши пути пересеклись.
 – Как пути Ионы и кита?
 Джессалин улыбнулась собственной шутке, но ответной улыбки не дождалась. Трелони пристально глядел на нее, а отвернуться было бы трусостью. В его скуластом лице с жестко сжатыми губами было что-то беспокойное.
 – Ну-ну. Оказывается, под этой рыжей копной есть кое-какие мозги, – заметил он наконец, забирая шляпку из ее бесчувственных пальцев. Его пальцы коснулись ее руки, и Джессалин почувствовала странный озноб, как будто внезапно налетел порыв холодного ветра. Однако вечерний воздух был совершенно неподвижен.
 – Эта шляпка вам не пойдет. Она для более зрелой женщины.
 Ну ясно, он считает ее ребенком! Джессалин вдруг почувствовала себя такой нескладной, нелепой в своем стареньком платьице в крапинку с обтрепавшимся подолом и заплаткой на том месте, где она зацепилась за гвоздь. Никогда, никогда она не станет женщиной, которая может носить такие шляпки, которой они идут.
 – Благодарю вас, мне очень интересно ваше мнение, – холодно проговорила она. – А теперь, простите, мне пора. У меня еще есть дела.
 – Какие?
 – Дела, – бросила Джессалин неопределенно, махнув рукой в сторону заходящего солнца. И тут же, увидев, куда именно показала, испытала приступ панического ужаса. Потому что с той стороны прямо к ней на своих толстых, кривых ногах ковылял преподобный Траутбек.
 – Мисс Летти, наконец-то я вас нашел, – пропыхтел он, – Мы вас ждем. – Позади пастора виднелась виселица, вокруг которой уже начала собираться толпа. С перекладины свисало четыре хомута, и из трех, улыбаясь во весь рот, уже выглядывали какие-то мальчишки. Четвертый был пуст.
 – Конкурс улыбок! – воскликнул Трелони, В его голосе звучали изумление и с трудом сдерживаемый смех. – Значит, вы участвуете в конкурсе улыбок!
 – Нет-нет! – запротестовала Джессалин, чувствуя, как ее щеки заливает жгучий румянец. – Это ошибка. Точнее, недоразумение. Кто-то неправильно истолковал то, что я сказала. Даже не то, что я сказала, а то, чего не сказала…
 Преподобный Траутбек пустился в рассуждения о конкурсе улыбок, о том, что он стал традицией на летних ярмарках, о том, что он помогает собрать деньги на ремонт церковной крыши и тому подобное. Члены паствы заключают пари, чья улыбка будет шире и продержится дольше.
 После всего этого Джессалин боялась поднять глаза на стоявшего рядом Трелони, но чувствовала, что его взгляд прикован к ее рту. Она с трудом подавила желание облизнуть губы.
 – 7 Вы уверены, что не ошибаетесь, мисс Летти? – сказал он наконец, растягивая слова. – По-моему, каш добрый пастор уверен, что вы согласились участвовать в конкурсе. Он даже оставил для вас свободное место. – Его рука небрежно указала в сторону болтавшихся хомутов.
 Толстая и красная физиономия пастора расплылась в улыбке.
 – В прошлом году мисс Летти стала чемпионом.
 – Ну тогда ей, конечно, следует отстоять свое звание. – Трелони насмешливо поклонился. – Не смею вас задерживать.
 Теперь уже отступать было некуда. Ей придется пройти через это, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Гордо подняв голову, Джессалин направилась к виселице. Поднимаясь по ступенькам, она ощущала себя Марией Антуанеттой, следующей на эшафот. А просунув голову в хомут, бедняжка с трудом сдержала трусливое желание удавиться, коль скоро виселица под рукой. Да, у нее и правда большой рот. Но какой же надо быть идиоткой, чтобы согласиться делать из себя такое посмешище! Никогда в жизни ей не хотелось улыбаться меньше, чем сейчас.
 Под скрипучие звуки шарманки по кругу все быстрее и быстрее двигались деревянные лошадки с высоко поднятыми ногами, с развевающимися хвостами и гривами. Джессалин никогда не видела такого чуда и громко рассмеялась.
 Раскрашенные в яркие цвета фигурки лошадей крепились к деревянной платформе на высоких шестах. А сама платформа крепилась к колесу, которое крутила пара осликов. Зазывала в клетчатом пиджаке приглашал всех проходящих мимо покататься на карусели.
 – Кажется, мы снова встретились, мисс Летти. Он, слегка прихрамывая, приближался к ней в быстро сгущающихся сумерках. Опять этот Трелони! И что это он все время ее выискивает? Лучше бы оставил в покое.
 – Что вам от меня нужно?
 Казалось, что он вот-вот улыбнется.
 – А как вы думаете? – Вопрос повис в воздухе, в нем чувствовалась какая-то скрытая угроза. А может быть, обещание. – Честно говоря, хотел посетовать, что лишился из-за вас гинеи.
 – Не представляю, о чем вы говорите.
 – Наш добрый пастор так расхваливал ваши таланты по части улыбок, что я поставил на вас целую гинею. Он убедил меня, что я просто не могу проиграть.
 – Наперед наука, сэр. Никогда не следует ставить наверняка.
 Он рассмеялся, и на этот глубокий, гортанный звук отозвалось все ее существо. Он сделал еще шаг к ней. Близость обожгла Джессалин, как пламя свечи, и ей пришлось отвернуться, чтобы он не смог прочитать, что написано на ее лице. Ну почему он так на нее действует! Ведь он же ей совсем не нравился. Иногда даже просто пугал. И все же стоило ей увидеть Трелони, как все ее тело напрягалось, как если бы сквозь нее пропустили электрический разряд. Джессалин как-то читала, что от этого даже мертвые лягушки начинают прыгать по комнате. Она улыбнулась своей глупой мысли.
 – Людям, которые начинают улыбаться без видимой причины, доверять нельзя.
 Джессалин подняла взгляд. Трелони внимательно изучал ее из-под полуопущенных век.
 – О, причина всегда найдется, – сказала она. – А злитесь вы из-за того, что не знаете, какая причина, и подозреваете, что смеются над вами.
 – Тем больше причин не доверять таким людям. Джессалин как завороженная наблюдала за складками в углах его рта – когда он говорил, они становились резче. В его голосе звучала горькая убежденность – видимо, по части того, можно или нельзя доверять людям, у него был не самый приятный опыт.
 Наступила тягостная тишина. Джессалин понимала, что нужно заговорить, иначе он подумает, что она совсем дурочка. Вот сейчас он извинится, отпустит насмешливый поклон и уйдет. Еще мгновение назад ей хотелось, чтобы он оставил ее в покое. А теперь почему-то совсем наоборот. Она судорожно подыскивала тему для разговора, но в голове было пусто, словно в кружке для пожертвований преподобного Траутбека.
 Шарманка выдала очередное скрипучее крещендо, лошадки закружились еще быстрее и теперь казались совсем размытыми и напоминали пятна пролитой краски. В темноте мерцали китайские фонарики, и в их свете все вокруг казалось живым.
 Джессалин невольно вздохнула:
 – Как здорово!..
 – Давайте проверим?
 Прежде чем Джессалин успела сообразить, что он имеет в виду, Трелони уже ухватил ее за руку и потащил за собой.
 – Но это же для детей! – пыталась протестовать она, но он ее не слышал. Запустив пальцы в жилетный карман, он выудил пару монет и протянул их изумленному зазывале в клетчатом пиджаке.
 Он подсадил Джессалин и сам прыгнул следом на вертящуюся платформу. Видимо, при этом вес– пришелся на больную ногу, и лицо его исказила болезненная гримаса. Джессалин протянула руку, чтобы помочь ему сохранить равновесие, но Трелони, схватив ее за талию, усадил на ярко-синюю лошадку. Она засмеялась, ухватилась за шест, и мир вокруг завертелся вихрем.
 Их взгляды встретились, он улыбнулся. Это была первая настоящая, искренняя улыбка, которую она увидела на его лице. От нее тотчас смягчились суровые черты, а горькие складки в уголках рта превратились в мальчишеские ямочки. Джессалин чувствовала тепло его рук на своей талии, А карусель все кружилась и кружилась, и китайские фонарики превратились в кружащиеся цветные звезды. И хотелось, чтобы эта круговерть не останавливалась никогда.
 Но карусель уже понемногу замедляла ход. Музыка тоже постепенно сошла на нет, а с ней и его улыбка. И вот Трелони уже стоит на платформе, помогая Джессалин сойти. Все кончилось так быстро! Она едва отдышалась, словно это она, а не деревянные лошадки, летала по кругу.
 Сумерки окончательно сгустились, фонари отбрасывали резкие тени на ярмарочную площадь и на его лицо.
 Налетевший порыв ветра подхватил локон Джессалин и прилепил его ко рту. Грубый шов кожаной перчатки коснулся ее губ. Прежде чем отвести непокорную прядь, Трелони задержал ее пальцами, будто хотел проверить, какая она на ощупь. А когда его рука легко коснулась ее уха, в животе Джессалин возникла странная пустота, почти боль. Ей чего-то отчаянно хотелось, но вот чего именно, она не могла даже представить себе.
 Трелони отступил назад, и только тогда Джессалин поняла, что все это время сдерживала дыхание.
 – Благодарю вас за замечательный вечер, мисс Летти. Может быть, мы как-нибудь еще прокатимся, но уже на настоящих лошадях.
 Джессалин смотрела на его лицо, на пронзительные глаза и суровый рот. «С ним опасно иметь дело…» Он и притягивал, и в то же время отталкивал ее. Она попыталась было сказать, что он не должен приходить к ним, пока их официально не представили друг другу, но грудь и горло так сжало, что невозможно было произнести ни слова.
 – Джессалин!
 Она обернулась и увидела спешащего к ней высокого юношу. Тот приветственно помахал шляпой, и свет фонарей позолотил его волосы, превратив их в сияющий ореол.
 – Кларенс! – обрадовалась Джессалин.
 – Я так и знал, что найду тебя здесь, – сказал он, подходя поближе. – Но даже не смел надеяться… – Схватив ее руки, Кларенс расплылся в обаятельной улыбке, обнажившей небольшой просвет между передними зубами. Изумрудно-зеленые глаза смотрели тепло и открыто. Но вот его взгляд скользнул за ее спину, и они сузились.
 Джессалин обернулась и увидела удаляющуюся спину Трелони. Почему-то стало очень обидно, словно ее как щенка вывезли в чистое поле и бросили.
 – Ты была с Маккейди Трелони? – с нескрываемым удивлением поинтересовался Кларенс.
 – Что? – Джессалин только сейчас заметила, что Кларенс по-прежнему держит обе ее руки в своих и пристально смотрит ей в лицо. Освободив руки, она заставила себя рассмеяться. – О нет, я даже не знаю мистера Трелони. Точнее, не настолько, чтобы с ним разговаривать. Ну, может быть, и настолько, чтобы разговаривать, но я его не знаю… Если ты понимаешь, что я имею в виду…
 Кларенс широко улыбнулся.
 – Джессалин, ты лопочешь. А лопочешь ты тогда, когда нервничаешь. Или тогда, когда тебе есть что скрывать.
 Он ее слишком хорошо знал, этот Кларенс Титвелл. В детстве они почти не расставались – плавали, катались верхом, рыбачили. Они делились друг с другом мечтами и секретами. Но с тех пор много воды утекло: те мечты и секреты казались теперь совсем детскими. С тех пор как Титвелл уехал в Итон, а потом поступил в университет, они почти не виделись. И Джессалин внезапно осознала, что перед ней взрослый мужчина, стройный, светловолосый, одетый как типичный лондонец – в табачного цвета пальто и желтовато-коричневые модные брюки.
 Двоюродные братья. Кларенс и этот Трелони – они ведь кузены.
 Теперь Джессалин вспомнила… Сестра матери Кларенса была замужем за графом Сирхэем. Все уже умерли. И граф, и мать Кларенса, и ее сестра. С ними был связан какой-то скандал. Из тех, всякие разговоры о которых тотчас же прекращаются, стоит молодой девушке зайти в комнату. Обычно это означает, что кто-то вступил с кем-то в связь, не состоя в браке.
 – Джессалин?
 Джессалин пристально посмотрела на Кларенса, ища хоть какое-то сходство с его темноволосым кузеном. Не считая высокого роста, их можно было назвать полной противоположностью друг другу.
 Он рассматривал ее так же внимательно, как и она его.
 – А ты изменилась, – сказал он наконец. – Повзрослела.
 – Ты тоже. – Они слегка улыбнулись друг другу, как люди, связанные общими воспоминаниями.
 – А где твоя бабушка? – вдруг довольно резко спросил он. – Ведь не могла же она позволить тебе гулять по ярмарке в одиночестве. Особенно теперь, когда ты уже совсем взрослая.
 Джессалин рассмеялась. К ней вдруг вернулась прежняя беззаботность.
 – У меня тут в некотором роде компаньонка. Но она покинула меня, соблазненная имбирным пивом.
 Кларенс протянул ей руку.
 – Сейчас будут зажигать костер. Хочешь посмотреть? Они пошли вдоль набережной. Бухта, как дикобраз, ощетинилась всевозможными мачтами. Воздух пропитался запахами дегтя, канатов и ржавых корабельных цепей. Разговор перескакивал с леди Летти и конного завода на жизнь Кларенса в Кембридже, на прием, который устраивал Титвелл-старший завтра в Ларкхейвене, своей сельской усадьбе. Джессалин улыбалась своему спутнику, они звонко хохотали, – но какая-то часть ее мозга ни на минуту не переставала высматривать в толпе его темноволосого и темноглазого кузена.
 Торговцы рыбы не упустили возможность воспользоваться ярмарочным оживлением. Вдоль всей пристани был разложен их пахучий товар. Блестящая макрель и окуни трепыхались прямо на гранитных плитах в окружении мешков с устрицами и бочонков с сельдью. Торговка в кожаном фартуке поверх ярко-алой юбки зазывно закричала, когда они проходили мимо нее:
 – Эй! Э re-гей! Купите свеженьких моллюсков!
 – А помнишь последнюю ярмарку, перед тем как тебя отослали в школу? – спросила Джессалин. В тот раз они обнаружили позади одной из пивнушек бочку с элем, за которой никто не присматривал. Джессалин подбила товарища отведать. – Мы с тобой оба так опьянели, что пытались прокрасться в балаган. Тут-то нас и поймали.
 Кларенс нагнулся, чтобы поднять омара, выкарабкавшегося из объемистой корзины.
 – А меня еще и здорово выпороли.
 Джессалин досмотрела на его склоненные плечи, на белокурые волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, и почувствовала прилив нежности.
 – Бедный Кларенс. Из-за меня ты вечно попадал в переделки, да?
 Кларенс выпрямился, взглянул на нее и улыбнулся.
 – Но удовольствие всегда того стоило.
 Поднявшись по центральной улице, они вышли на рыночную площадь, ярко освещенную факелами из просмоленной парусины. В домах на всех подоконниках во множестве горели свечи.
 Посреди булыжной площади возвышалась огромная пирамида, сложенная из обломков мачт, снастей и прочего хлама. Они пришли как раз вовремя – политая рыбьим жиром, рухлядь занялась, чуть к ней поднесли факел. Жаркое пламя отразилось в десятках окон.
 Джессалин и Кларенс, потягивая из маленьких кружечек пиво с капелькой рома, ждали, пока в углях испечется картофель. По небу плыла ярко-лимонная луна. Подувший с моря ветер принес запах рыбы и обещание утреннего тумана.
 Кларенс стоял рядом тихо-тихо, и Джессалин обернулась к нему. На лице юноши застыло какое-то странное выражение, какая-то смутная напряженность. И тут Джессалин поняла, что сейчас он ее поцелует. Твердо решив уклониться, она почему-то в последний момент растерялась. Губы Кларенса, теплые и сухие, прижались к ее губам буквально на секунду.
 Кларенс взял ее руку, но она высвободилась.
 – Тебе не следовало этого делать.
 Кларенс извинился, но в его голосе не чувствовалось особого раскаяния.
 – Не знаю, что это на меня нашло…
 – И все равно тебе не следовало этого делать.
 А ей не следовало этого позволять. Их видел весь Пензанс. И бабушка теперь обязательно узнает. Как, впрочем, и остальные жители Корнуолла. И местные сплетники не успокоятся, пока не увидят их перед алтарем.
 – Прости, – еще раз сказал Кларенс, щекоча ей щеку теплым дыханием. – Мне и правда лучше было бы тебя не целовать. По крайней мере пока.
 Пирамида костра окончательно рухнула, подняв столб искр. В этой внезапной вспышке света Джессалин увидела Трелони – он стоял чуть поодаль от толпы. Огонь высветил высокие скулы и отразился в глазах, отчего они вспыхнули еще ярче. Теперь он еще больше походил на того, кем она его увидела в первый раз… на падшего ангела.
 Неужели он уже давно здесь и наблюдает за ней? За ними? Джессалин быстро обернулась, чтобы посмотреть, видел ли Кларенс своего кузена. Но когда она повернула голову обратно, Трелони уже исчез.

 Глава 4

 – Не можем же мы ехать на бал в двухколесной повозке! – заявила леди Летти. – Это совершенно неприлично.
 – Это был самый дешевый экипаж, – возразила Джессалин уже, наверное, в сотый раз. – Ты же сама велела мне нанять самый дешевый.
 Маленькая двухколесная повозка, запряженная пони, тряслась и подпрыгивала. Джессалин, ее бабушка и служанка Бекка Пул направлялись в Ларкхейвен на традиционное светское событие – Гёнри Титвелл ежегодно устраивал прием по случаю летнего солнцестояния.
 – Нужно приезжать так, как это принято, девочка, – сказала леди Летти, никак не желая оставлять эту тему. – Как принято. Я и вообразить не могла, что тебе придет в голову нанять двухколесный экипаж. Двухколесный! Это совершенно, совершенно неприлично.
 Повозку сильно тряхнуло на какой-то ухабе. Одной рукой схватившись за сиденье, а другой придерживая кружевной чепец, леди Летти застонала и метнула свирепый взгляд на управлявшую пони внучку.
 – Девочка моя, ты будто специально выискиваешь каждый ухаб на дороге! Мои зубы то и дело щелкают, как пара кастаньет.
 – Извини, бабушка, – кротко отозвалась Джессалин, изо всех сил стараясь не рассмеяться. – Я попытаюсь править поровнее.
 Сидевшей сзади бедняжке Бекке доставалось больше всех. Она все время громко стонала, потирая себя пониже спины.
 – Господи, помилуй! Сегодня уж точно придется спать на животе. Седалище-то все в синяках!
 Джессалин с бабушкой обменялись изумленными взглядами.
 – Это культурное слово, мисс Джессалин, – заявила Бекка, наклоняясь вперед. – Я узнала его от того знахаря, что продал мне порошок от зубной боли. Иностранное слово. Его говорят французы, когда не хотят сказать «задница». Звучит-то гораздо вежливее, правда? «Седалище».
 Леди Летти презрительно хмыкнула и достала понюшку табака.
 Изо всех сил втянув щеки, чтобы скрыть улыбку, Джессалин рассматривала окрестности. Ей хотелось петь от счастья. Ведь она ехала на первый в своей жизни настоящий прием. Там будут музыка, танцы и… может быть, он. При этой мысли внутри у девушки что-то странно сжалось от страха и возбуждения.
 Они свернули на частную дорогу. Тут не было ни одного ухаба, как будто дорогу разровняла чья-то огромная ладонь. Сквозь стволы вязов и кленов уже виднелись дымовые трубы на двускатной крыше Ларкхейвена. Их повозка присоединилась к веренице других экипажей.
 Через аккуратно подстриженную лужайку к широким ступеням парадного подъезда вела посыпанная гравием дорожка. Этот огромный облицованный гранитом особняк с лиловыми каменными колоннами у входа и по углам мог бы принадлежать какому-нибудь герцогу, однако всем этим великолепием владел всего лишь сын рудокопа. И какой бы шикарный дом ни построил Генри Титвелл, сколько бы денег он ни заработал, в нем всегда будет чувствоваться кровь рудокопа и соответствующее воспитание.
 И все же Титвелл-старший обладал таким финансовым могуществом, что мало кому из местной знати хватало богатства и самоуверенности для того, чтобы проигнорировать ежегодное приглашение в Ларкхейвен. Все понимали, что это приглашение на самом деле равно приказу.
 Ливрейный лакей встречал гостей у входа и провожал их к мраморной лестнице с позолоченными бронзовыми перилами. Ходили слухи, будто спален для гостей более тридцати. Джессалин с бабушкой получили две крохотные смежные комнаты под самой крышей – так Генри Титвелл оценивал их нынешнее положение: знаменитое имя, но полное отсутствие денег и тем более влияния. В комнате Джессалин сильно пахло камфарой, и тяжелые бархатные гардины на окнах совсем не пропускали воздуха. Всю обстановку составляли низенькая кровать и туалетный столик с овальным зеркалом на бронзовых шарнирах.
 Оставшись одна, Джессалин сразу же достала спрятанный на дне ридикюля пузырек. Сегодня утром она купила его в местной аптеке. Аптекарь клялся, что нет на свете лучше средства для удаления веснушек. Напевая, Джессалин уселась перед зеркалом и принялась мазать лицо клейкой массой.
 Месиво из ячменной муки, молотого миндаля и меда моментально затвердело. Через пару минут кожа под ним начала чесаться. Сначала несильно, но вскоре зуд сделался просто нестерпимым. Но аптекарь сказал, что маску нужно держать не менее получаса.
 Чтобы хоть как-то отвлечься, Джессалин подошла к крохотному окошку. Покатый потолок был настолько низким, что ей пришлось опуститься на колени, чтобы хоть что-то увидеть. Джессалин подняла раму и высунулась далеко наружу. Но даже в таком положении ей удалось разглядеть только крышу кирпичного здания и дымящую трубу рудника «Уил Шарлотт».
 Раздался звонок, возвещавший о конце смены, и группа усталых, перепачканных грязью и глиной рудокопов направилась к вершине холма. Двое мужчин отделились от остальных и свернули к гавани. Это были Кларенс Титвелл и его повеса-кузен Трелони, оба без шляп и в рубахах с короткими рукавами. Коротко подстриженные вьющиеся волосы Титвелла с такого расстояния казались золотистым шлемом. Темные волосы его кузена, не по моде длинные, развевались на ветру. Что же они там делали?
 Мужчины повернули к дому, и теперь Джессалин уже слышала голоса, хотя слов разобрать было нельзя. Они разговаривали возбужденно, словно этих двоих объединяла какая-то тайна. Кларенс хлопал кузена по плечу, а тот смеялся, запрокинув голову.
 Силясь расслышать, о чем же они говорят, Джессалин высунулась еще дальше, и тут ее локоть задел неплотно державшуюся черепицу. Попытавшись поймать ее, Джессалин резко наклонилась вперед и начала выскальзывать из окна под громкий треск рвущегося муслина. Уголком глаза она успела заметить какой-то выступ и в последний момент судорожно ухватилась за него.
 С крыши с треском посыпались черепицы, разбиваясь о кирпичную дорожку внизу. Две головы, светлая и темная, разом поднялись вверх. Джессалин ничком лежала на крыше, изо всех сил цепляясь за изгиб водосточной трубы.
 Несколько мгновений они смотрели на нее, застыв от изумления, а Джессалин не знала, чего ей хочется больше – рассмеяться или умереть. На всякий случай она опустила глаза, чтобы убедиться, что из ее скромного декольте не выглядывает ничего лишнего.
 Наконец на лице Трелони появилась так хорошо знакомая Джессалин мальчишеская улыбка.
 – Да, кузен, – неторопливо растягивая слова, проговорил он, – я вижу, что в Ларкхейвене действительно очень крупные жаворонки.
 Джессалин рассмеялась… и почувствовала, что ее лицо пошло трещинами.
 Внизу начался бал. Оттуда неслась приглушенная музыка и от нее слегка дрожали половицы. Джессалин засмеялась и закружилась на носках, кося глазом на поднимающуюся колоколом юбку.
 На ней было ее лучшее, а точнее, единственное приличное платье с очень высокой талией и крохотными пышными рукавчиками. Портниха уверяла, что оно сшито по самой последней моде. Желтовато-зеленый атлас корсажа оттенял бледно-зеленый тюль, а по юбке от колена до подола спускались кружевные оборки. Вывернув шею, Джессалин пыталась рассмотреть себя в маленьком зеркале. Оставалось только надеяться, что в этаких зеленых волнах она не напоминает традесканцию.
 Платье шили ко дню рождения Джессалин. С тех пор прошло всего четыре месяца, а оно уже слегка коротковато. Джессалин вздохнула. Господи, когда же она наконец перестанет расти! Или хоть чуть-чуть округлится…
 Она скопила немного денег, мечтая о верховой лошади, но бабушка настояла, чтобы внучка купила белые атласные туфельки, завязывающиеся лентами вокруг щиколоток, и вечерние перчатки из мягкой замши. В сундуке на чердаке отыскались белый шелковый веер и вышитый серебряной ниткой ридикюль. Бабушка запретила ей пользоваться пудрой, и потому пришлось оттенить щеки и губы красноватыми листьями чая, а брови подвести жженой пробкой. Но больше всего внимания Джессалин уделила волосам – она расчесывала и расчесывала их, пока они не заблестели, как лакированная кожа. И теперь, стоя в центре комнаты, она чувствовала, как голову кружит хмель нетерпения.
 Вполне довольная своим видом, Джессалин зашла за бабушкой, но Бекка сообщила ей, что леди Летти уже ушла. По узеньким деревянным ступенькам Джессалин спустилась на второй этаж, где располагались комнаты самых важных гостей. Утопая в персидском ковре богатого холла, она чувствовала себя по меньшей мере графиней.
 В углу над столом с дорогой веджвудской вазой в форме розово-белого тюльпана висело большое зеркало. Джессалин остановилась перед ним и, развернув веер, прикрыла им нижнюю часть лица. Ей казалось, что так она выглядит загадочной и нереальной.
 Леди Летти рассказывала ей, что умение обращаться с веером – это целое искусство. Можно, например, изобразить решительный отказ. Джессалин сузила глаза и строго поджала губы – вероятно, это выглядит так. А можно принять такой вид, чтобы и не оттолкнуть, но и не поощрить к дальнейшим действиям. Джессалин изогнула брови дугой и захлопала ресницами. Нет, пожалуй, это не подойдет. Тогда она широко открыла глаза и слегка склонила голову.
 И тут в зеркале над ее плечом появилось смуглое, резко очерченное лицо. Испуганно обернувшись, Джессалин задела локтем вазу, та угрожающе накренилась, но Трелони успел подхватить бело-розовый тюльпан в нескольких дюймах от пола и, медленно выпрямившись, водрузил вазу на место, не сводя при этом пристального взгляда с Джессалин. В вишнево-красном мундире с вышитыми золотом манжетами и воротником он выглядел просто потрясающе. Костюм дополняли золотые эполеты, от которых его плечи казались еще шире, и пышное кружевное жабо. Кремового цвета панталоны были такие узкие, что Джессалин стало любопытно, как он ухитряется ездить в них верхом.
 – Вы больны, мисс Летти? – поинтересовался он. Джессалин никак не могла прийти в себя от его красно-золотого великолепия.
 – Больна?
 – У вас было такое страдальческое выражение лица… Сделав глубокий вдох, Джессалин попыталась собраться с мыслями.
 – С вашей стороны очень невежливо подкрадываться ко мне потихоньку.
 Трелони склонился в насмешливом полупоклоне.
 – Прошу прощения. В следующий раз я воспользуюсь трубой и барабаном, чтобы возвестить о своем приходе.
 Он медленно, оценивающе оглядел ее с ног до головы. Это был чисто мужской взгляд… и Трелони даже не думал скрывать это. Джессалин и ожидала комплимента, и боялась его.
 Однако он наклонился вперед, тщательно принюхиваясь.
 – Что за запах?
 – Какой запах?
 – По-моему, пахнет миндалем. – Его голова склонилась к самой ее шее. – Миндалем и медом.
 Джессалин инстинктивно прижала руки к щекам.
 – О Боже! Это эта гнусная маска. Что, очень воняет?
 – Напротив, мисс Летти. Вы пахнете вполне съедобно. Каким-то образом ее рука оказалась продетой под его локоть, и они под руку направились к широкой мраморной лестнице, которая вела в бальный зал.
 – Должен признаться, что когда я увидел вас свисающей из окна, то поначалу принял за одну из артисток, приглашенных развлекать гостей после ужина. И скажите на милость, вы намазались медом и миндалем, чтобы приманивать пчел? Не боитесь, что вас искусают?
 Он шутил, но в его тоне Джессалин явственно слышала чуть ли не злость. И терялась в догадках, что могло его так рассердить.
 – Я всего лишь хотела избавиться от веснушек… Он взял ее за подбородок и повернул к себе.
 – А они-то все на месте, – глуховато и как-то по-новому ласково сказал Трелони, поглаживая большим пальцем ее щеку.
 И, как всегда, его прикосновение отозвалось во всем теле Джессалин, вплоть до кончиков пальцев на ногах. Где-то в другом мире оркестр играл кадриль, где-то в другом мире смеялись и разговаривали люди. Но для Джессалин не существовало ничего, кроме фантастического ощущения, как палец в шелковой перчатке скользит по ее лицу.
 – Оставьте их в покое, мисс Летти. Совершенство – это так скучно.
 Джессалин казалось, что она медленно тонет в темных, бездонных колодцах его глаз. Если бы в этот момент он попросил прислать ему в подарок ее сердце, то получил бы его, перевязанное серебряной ленточкой.
 …Рука Трелони дернулась и оторвалась от ее щеки. Он взял Джессалин за руку, показывая вниз. У подножия лестницы, сжав кулаки, с искаженным от ярости лицом стоял Генри Титвелл.


* * *

 – Его не приглашали, – заметила леди Летти, – но он все равно пришел. Вот проныра. Все Трелони такие. – С этими словами старая леди открыла табакерку и взяла понюшку «Королевы Шарлотты». По случаю приема она взяла свою любимую табакерку, серебряную, с большим фальшивым рубином на крышке.
 С трудом дождавшись, пока бабушка чихнет в платок, Джессалин поинтересовалась:
 – А почему? Почему его не пригласили? Словно не услышав, леди Летти направилась к одному из стульев, стоявших у стены. По случаю торжества она надела объемистый белый чепец с развевающимися отворотами и в своих жестких черных юбках напоминала ведерко для угля, плывущее под развернутыми парусами.
 – Так почему же мистер Титвелл не пригласил собственного племянника? – не отставала Джессалин.
 – Много лет назад между двумя ветвями семьи произошел разрыв. Но причины этой ссоры слишком скандальны для твоих нежных ушей. – Леди Летти нахмурилась и приставила руку к уху. – Что это они там играют, а? Надеюсь, не вальс. Я не позволю тебе танцевать такие непристойные танцы.
 Джессалин печально вздохнула – она прекрасно знала, что в подобных случаях бабушку разжалобить невозможно. Как ни любила леди Летти посплетничать, при желании она бывала молчаливой, как рыба. А что до танцев, то Джессалин пока никто и не приглашал.
 Джессалин обмахнулась веером. В зале стояла немыслимая жара. От запаха самых разных духов и сотен восковых свечей воздух казался густым. Оживленные голоса, смех и щелканье табакерок заглушали нежные звуки минуэта. В высоких зеркалах отражались матовый блеск шелка и сверкание драгоценностей. Казалось, светятся сами стены бального зала.
 Незваный гость стоял, небрежно облокотившись на одну из колонн. На его лице застыло привычное презрение. Джессалин старалась не смотреть в ту сторону.
 Она искала взглядом Кларенса, но того нигде не было видно. Зато хозяин дома, Генри Титвелл, с достоинством обходил бальный зал, приветствуя гостей. Приземистый, широкий в кости, он в своих белых брюках и желтом жилете был до странности похож на сваренное вкрутую яйцо. Густые насупленные брови и оттопыренная нижняя губа придавали его лицу спесивое выражение. Изредка Титвелл метал убийственные взгляды на злополучного племянника, а тот, казалось, даже не замечал их.
 Мимо Джессалин и леди Летти прошла дама и улыбнулась, явно их не узнавая. Она была так густо накрашена, что казалась неживой. Из-за жары одна из фальшивых бровей отклеилась и теперь сползла к щеке.
 – Ты только посмотри. – Леди Летти указала на проходящую даму. – У этой дурочки по лицу гусеница ползет. Неужели до сих пор ей об этом никто не сказал?
 – По-моему, это бровь, бабушка.
 – Тем более кто-то должен сказать ей об этом. Представь, что будет, если бровь совсем потеряется. – Леди Летти подняла свою трость, и Джессалин с ужасом подумала, что сейчас ее безумная бабушка окликнет несчастную даму. Но бабушка сделала нечто еще более ужасное.
 – Эй, Трелони! – громко позвала она. – Хватит там подпирать колонну. Иди лучше сюда, озорник.
 Трелони оторвался от колонны и походкой ленивого кота в жаркий день направился в их сторону.
 Он склонился к руке старой леди Летти и заговорил насмешливо-почтительным тоном:
 – Кого я вижу! Это же леди Летти. Что за царственный вид! Я уж подумал, это кто-то из членов королевской фамилии. Для полноты картины не хватает только диадемы да горностаевой мантии.
 Леди Летти метнула на него свирепый взгляд.
 – Не говори со мной таким тоном, мальчик. Мне это совсем не нравится. – Вставив в глаз монокль, она неторопливо осмотрела его с головы до ног, как будто приценивалась к выставленной на аукционе лошади. – В последний раз я тебя видела, когда ты был еще совсем сопляком. Теперь ты, конечно, подрос. И я все говорю себе: в гнилом стручке все горошины с гнильцой. Что скажешь на это, мой мальчик?
 Губы Трелони растянулись в недоброй улыбке.
 – Я прогнил насквозь, леди. До самого моего черного сердца.
 К великому изумлению Джессалин, его ответ определенно понравился бабушке, она даже издала короткий смешок.
 – Так вот, несмотря на твою безобразную репутацию, я позволяю тебе потанцевать с моей внучкой.
 Секунду помедлив, Трелони слегка поклонился Джессалин. Когда он выпрямился, она увидела, что в темных глубинах его глаз что-то шевельнулось, словно дракон, просыпающийся в своей пещере от векового сна. Колени Джессалин дрожали, в любую минуту она была готова пуститься наутек, но в то же время ее сердце непреодолимо влекло в глубь пещеры, узнать, что же скрывается за непроницаемым взглядом проснувшегося зверя.
 Руки Трелони сомкнулись на ее талии, и каждая мышца ее тела напряглась. Танцуя, Джессалин обращалась в основном к пуговицам на его мундире.
 – Бабушка часто говорит совсем не то, что думает. Ей нравится шокировать людей.
 – Мне тоже, – последовал категоричный ответ, и ладонь Трелони еще плотнее прижалась к ее спине. Дрожь и ощущение пустоты где-то внутри стали еще сильнее. – И сдается, вы тоже очень это любите. Так, может быть, создадим свой клуб? Можно придумать какое-нибудь симпатичное название. Ну, например, «Бесчестное общество борьбы со скукой и самодовольством».
 Джессалин давно уже оставила попытки состязаться с ним в остроумии. Ей так нравилось просто танцевать. Знает ли бабушка, что оркестр играет как раз один из «непристойных» вальсов? Джессалин разучила танец дома со шваброй. Но у швабры не было ног, а у партнера – целых две, и это ей изрядно мешало. В очередной раз наступив ему на ногу, Джессалин не удержалась от тихого проклятия.
 – Поверь мне, они ведут себя гораздо лучше, если не смотреть на них все время.
 Джессалин не сразу сообразила, о чем он, так же, как не поняла, что обращается он к ней по-другому. Но все же она перестала смотреть на ноги, хотя тут возникло новое неудобство. Потому что, если не смотреть на ноги, то надо смотреть на него – больше некуда. Правда, оставалась люстра, изумительный трехъярусный хрустальный, отделанный золотом канделябр, свисавший с лепного потолка прямо над их головами. На потолке было столько всевозможных розеточек и завитков, что Джессалин вспомнила о сыре и праздничном малиновом торте. От всего этого великолепия слегка кружилась голова.
 И Джессалин волей-неволей пришлось посмотреть в лицо Трелони, и все вокруг сразу завертелось-закружилось, и в очередной раз она утратила над собой всякий контроль.
 Нет, его лицо оставалось совершенно бесстрастным, но взгляд был буквально прикован к ее губам. Казалось, он гладит их, обдавая жаром своих глаз. Джессалин отвела взгляд.
 Он был почти на полголовы выше. Даже Кларенс, который всегда казался ей высоким, не был настолько ей под стать. И еще, она могла бы поклясться, что, хотя Трелони тщательно это скрывал, каждое па отдавалось страшной болью в его раненой ноге.
 – Наверное, вас сильно ранило, – выпалила Джессалин, как всегда, не успев подумать. И тотчас же вспыхнула, вспомнив, при каких обстоятельствах она узнала о том, что он был ранен.
 Рука Трелони еще крепче обняла ее за талию, они были теперь почти вплотную прижаты друг к другу. На какое-то мгновение его нога оказалась между ее коленями, и Джессалин почувствовала ее живую силу и тепло. Но вот они сделали очередной поворот, и наваждение прошло. Джессалин опять споткнулась.
 – А как… как это произошло?
 – Я был неосторожен.
 – Но… но мне казалось, что это случилось под Ватерлоо.
 – Какая проницательность!
 Джессалин вспыхнула. Его рука жгла ей спину. В зале стоял нестерпимый зной. А грудь опять сжалась так, что невозможно было вздохнуть.
 – Я совсем не хотела лезть не в свое дело, – выдавила она. – Я уверена, что эта рана почетна. Как раз вчера ваш кузен рассказал мне, как вы остановили бегство своих людей и снова подняли их в атаку. Это было так смело.
 – Это было исключительно глупо. Они все погибли, а сам я чудом уцелел. Хотя, может, последнее – совсем не такое уж счастье. Давайте сменим тему, мисс Летти.
 Но ведь Кларенс говорил ей совсем другое. Он утверждал, что только благодаря геройству Трелони в тот день их полк не был окончательно разгромлен. Кроме того, и парламент, и даже сам король наградили его за храбрость.
 Джессалин опять посмотрела ему в лицо. Кружевное жабо подчеркивало мужественность его черт. А в глазах опять появилось то самое странное выражение. Она тщетно пыталась подыскать новую тему для разговора. Ей так хотелось блеснуть остроумием. Но единственное, что ей удалось из себя выдавить, было:
 – Вы еще долго будете в Корнуолле, капитан Трелони?
 – Я вам крайне благодарен за продвижение по службе. Однако вынужден вас разочаровать – я всего лишь лейтенант.
 – Я просто потрясена. Горю моему нет предела, но я ни на минуту не сомневаюсь, что скоро вы станете капитаном.
 – Разве только в том случае, если вы дадите мне в долг тысячу шестьсот фунтов. Тогда я, пожалуй, смогу купить это звание.
 Джессалин громко рассмеялась. С трудом подавив смех, она выдохнула:
 – Нельзя же быть таким глупым!
 – Весьма глубокомысленное замечание. Если я вас правильно понял, вы отказываетесь дать мне взаймы? Ну что ж, в таком случае мне, видимо, угрожает опасность остаться самым старым лейтенантом в армии его величества.
 – Значит, вы бедны?
 – Боюсь, что да. Причем вы даже не подозреваете, насколько.
 Вокруг звучала музыка. Его рука лежала на ее талии. От всего этого Джессалин совершенно потеряла чувство реальности.
 – Нет, это вы не подозреваете насколько. Я хочу сказать: насколько я бедна.
 – Какая жалость. Потому что по своей глупости, как вы очень тонко подметили, я надеялся: вдруг вы окажетесь богатой наследницей? Я бы тотчас на вас женился.
 Конечно, он говорил не всерьез. Нет, он просто не мог сказать такое всерьез. И хотя Джессалин прекрасно понимала, что это всего лишь шутка, сердце ее вдруг куда-то взлетело и упало, словно чайка в бухте Крукнек.
 Больше он с ней не танцевал. И вообще ее пригласили еще только два раза. И оба раза Кларенс Титвелл. Но зато Джессалин наблюдала за Трелони. Все время. И когда танцевала с Кларенсом, и когда пила лимонад с бабушкой. Он долго беседовал с хорошенькой, золотоволосой девушкой, а один раз даже засмеялся, запрокинув голову, отчего внутри у Джессалин все похолодело. Девушку звали Селина Элкотт. У нее была прекрасная фигура и, что еще важнее, деньги. И большие. Суда по всему, Трелони не так уж глуп.
 Леди Летти проследила за направлением взгляда внучки и немедленно откомментировала:
 – Красив. Будущий граф. Весьма неглуп. Крайне опасное сочетание. Думаю, на это лето мне лучше тебя где-нибудь запереть.
 – Я ему совсем не нравлюсь. Он насмехается надо мной.
 – Девочка моя, если мужчина начинает насмехаться над девушкой, то только для того, чтобы она не убежала. – Леди Летти потянулась за своей тростью и встала. – Кажется, здесь где-то играют в фараон. Пойду, попытаю счастья.
 Зеленые ломберные столы отыскались в соседней комнате. Джессалин стояла рядом с бабушкой и терпеливо наблюдала, как леди Летти проигрывает остаток денег, оставленных на покупку лошади. Бабушка играла очень азартно и делала сумасшедшие ставки. Время от времени Джессалин поглядывала на двери бального зала, где кружились еще не натанцевавшиеся пары. Но лейтенанта Трелони она больше не видела.
 Лакеи стали разносить пирожные и взбитые сливки. Часть подкрепившихся гостей решили идти смотреть закат. Джессалин присоединилась к ним. Китайские фонарики освещали гравийные дорожки, разделявшие тщательно распланированные кустарники и клумбы. На ветру дрожали листья плакучих ив, в ночном небе распевали птицы. Все вокруг казалось таким аккуратным, таким безупречным, что Джессалин захотелось вытоптать какую-нибудь клумбу или посадить среди нарциссов куст репейника.
 На вершине холма возле рудника «Уил Шарлотт» началось какое-то движение, и Джессалин устремилась туда. Подойдя ближе, она рассмеялась от восторга.
 Около входа в рудник пыхтел локомотив. Котел, прикрепленный к платформе, походил на большую желтую голову сахара. Колеса тоже были раскрашены в самые веселые цвета – ярко-синие с ядовито-алыми ободами. Из высокой черной трубы вырывались клубы пара, каждый раз приподнимая ее крышку, словно корку пирога. Все это неповоротливое сооружение изрыгало дым и издавало жуткие звуки. И тем не менее Джессалин показалось, что это – самая восхитительная вещь, которую она когда-либо видела.
 Генри Титвелл отнюдь не разделял ее энтузиазма. Он взобрался на холм, пыхтя почище любого локомотива. И наткнулся на своего сына, которого безуспешно искал весь вечер. Лицо старика исказилось от ярости.
 – Кларенс! Что это значит?
 Кларенс явно испугался отцовского гнева, он даже слегка побледнел.
 – Мы думали… это… Мак и я, мы хотели…
 – Произвести небольшую демонстрацию, только и всего, – закончил лейтенант Трелони, появляясь из-за локомотива. Он был в рубашке с короткими рукавами, а в руке держал канистру, в которой плескалось что-то маслянистое. Казалось, он обращается не только к Генри Титвеллу, но и ко всем имеющим власть и деньги, ко всем тем, кто волен помочь изобретателю либо навсегда похоронить его идею.
 – Сейчас олово из рудника до ближайшей плавильни приходится перетаскивать чуть ли не вручную, – продолжал он. – И ослики, и пони быстро погибают. Да и корм обходится недешево. Вы сейчас видите – это гораздо более дешевое и эффективное средство транспортировки. Это паровоз – машина, которая может превращать тепловую энергию в механическую. Один-единственный паровоз перевезет пять вагонеток с оловом отсюда до Пензанса меньше чем за час.
 Еще ни разу Джессалин не видела его таким оживленным и возбужденным.
 Мистер Титвелл презрительно фыркнул.
 – Железный конь, да? Ну конечно же, железный конь! – Он Оглянулся по сторонам, как бы приглашая гостей разделить его веселость. – Я слыхал о чем-то таком в Уэльсе пару лет назад. Говорят, его разорвало на куски. Кажется, погибло четыре человека. Взрыв было слышно чуть ли не в Честере. – : И Генри Титвелл от души рассмеялся.
 Джессалин видела, как дернулось лицо Трелони, но голос его оставался совершенно спокойным.
 – То был недоработанный экземпляр. С тех пор мы многое усовершенствовали, поставили два предохранительных клапана вместо одного. – Он замолчал, чтобы собраться с мыслями, и Джессалин вдруг поняла, насколько он еще молод и раним, несмотря на всю самоуверенность. Ведь сейчас он сознательно делал себя объектом насмешек.
 В этот момент, прочистив горло, вмешался Кларенс:
 – Отец, почему бы вам не позволить ему провести эксперимент? Ведь это никому не причинит вреда.
 Мистер Титвелл повернулся к сыну.
 – На твоем месте я бы вообще рта не открывал! Ведь именно по твоей милости он оказался здесь. И не думай, что я этого не понимаю. А что касается вот этой штуки, – добавил он, показывая на локомотив, – этого громыхающего чудища, то оно не может ничего доказать, кроме как уничтожить добрую половину моих угодий и распугать весь скот. Да ни одна корова в округе не станет доиться после такого.
 С этими словами он бросил на сына злобный взгляд, предвещавший дальнейшие неприятности. Кларенс вспыхнул и отвел глаза.
 Казалось, бушующие страсти не коснулись только одного человека – лейтенанта Трелони. Он спокойно вспрыгнул на паровоз и добавил угля в топку. Генри Титвелл шагнул было к нему, но, видно, вспомнив о случае в Уэльсе, поспешно отступил.
 – Это моя земля, мои рельсы. Я запрещаю это непристойное представление! Слышишь? Я запрещаю!
 Как громко ни кричал Генри Титвелл, нескольким гостям удалось его перекричать. Они слышали об уэльском взрыве и, судя по всему, надеялись увидеть такой же своими глазами. Однако из всех присутствующих только Джессалин осмелилась подойти поближе.
 Получив добавочную порцию угля, паровой котел ожил – зашипел, засвистел, задышал и словно бы вспотел, потому что на каждой его детали конденсировался пар. Он раскачивался и дрожал, как огромный зверь, готовящийся к прыжку. Джессалин зачарованно смотрела, как напрягаются спина и плечи создателя этого чудовища, все подбрасывавшего и подбрасывавшего уголь в топку. Ей и в голову не приходило, что сын графа может унизиться до такого тяжелого, грязного труда. Бабушка, должно быть, пришла бы в ужас. Однако это зрелище приводило Джессалин в восторг.
 – Лейтенант Трелони, – окликнула она его, – мне бы очень хотелось прокатиться вместе с вами.
 Он обернулся, их взгляды встретились. В его глазах горел огонь, казавшийся еще ярче, чем огонь в топке. Джессалин понимала, что к ней этот огонь не имеет ровно никакого отношения, но все равно вдруг почувствовала себя так, словно, шагнув с утеса в пропасть, обнаружила, что летит.
 Трелони захлопнул дверцу топки и спрыгнул с платформы.
 – Это вам не карусель.
 Рукава его рубахи были закатаны выше локтя, на смуглых руках блестели капельки пота. Ветер облепил мокрую рубаху вокруг тела и взъерошил кружево жабо. Ей так хотелось дотронуться до него. Просто дотронуться.
 – Вы же сказали, что никакой опасности нет, – продолжала настаивать она. – Вот и докажите это.
 – Мисс Летти, юные леди не ездят на паровозах.
 – Но почему? Кто это сказал? Мы же ездим верхом и в экипажах. Сегодня я даже ехала на двухколесной повозке, хотя бабушка и утверждает, что это совершенно неприлично. Ну пожалуйста, лейтенант Трелони. Покататься с вами на такой чудесной машине – большая честь для меня.
 Трелони несколько мгновений не сводил с нее тяжелого взгляда, наконец, решился.
 – Меня убить мало за то, что я сейчас делаю. Да вы и сами пожалеете. – Смуглые, сильные руки еще раз сомкнулись вокруг ее талии, и легко, как пушинку, он поднял ее на подножку и сам вскочил следом. – Только не касайся топки, – напоследок предупредил он, – она горячая.
 – Джессалин! – К ним бежал Кларенс. – Что ты делаешь? Мак, ты же не позволишь ей.
 На плечо Кларенса легла тяжелая рука его отца.
 – Пусть едет с ним, куда ей заблагорассудится. В конце концов, это безобразие – твоя затея. И вообще, она рискует своей шеей, а не твоей.
 Джессалин делала вид, что не расслышала. Под их ногами вибрировал двигатель. В этом чудовище таилась самая настоящая жизнь, которая заставляла его дышать и дрожать. И эту жизнь, породил стоящий рядом с ней человек.
 А сам он тем временем внимательно изучал какие-то приборы. Джессалин склонилась к нему.
 – Ведь эта штука не взорвется, правда? – весело поинтересовалась она.
 Трелони слегка повернул голову, и теперь их лица оказались совсем рядом.
 – Ноги не замерзли? – поинтересовался Трелони вместо ответа.
 Ногам очень тепло. Даже слишком. Металлическая платформа быстро нагревалась, и у Джессалин возникло ощущение, что она стоит на раскаленной сковородке.
 – В тот день я пытался приспособить паровой двигатель к обычному дорожному экипажу, – сказал он. – Но сейчас я не экспериментирую. Я точно знаю, что делаю.
 – Вы меня очень успокоили. Мне бы не хотелось, чтобы меня в клочья разнесло по угодьям мистера Титвелла.
 Трелони рассмеялся, и его горячее дыхание обожгло щеку девушке. На крохотной площадке было очень тесно, и при малейшем движении их тела соприкасались. Джессалин то и дело чувствовала его бедра, руки, плечи, его запах – копоти, машинного масла и мужского разгоряченного тела, силу, таящуюся в этом теле. И огонь, горящий в темных глазах. Огонь не только силы, но и ума.
 Она взглянула ему в лицо. И как всегда в таких случаях, ее грудь почему-то сжалась.
 – А как это работает?
 – Ну, как бы объяснить попроще…
 – Как можно проще, – рассмеялась Джессалин.
 – Хорошо, постараюсь. Вода в котле нагревается, пока не начнет превращаться в пар. Пар из котла поступает в цилиндры. – Он показал на пару одинаковых толстых труб, прикрепленных к котлу: – В цилиндрах пар расширяется и начинает двигать поршень – такой толстый стержень, наподобие молотка, – который, в свою очередь, двигает рычаг… вот эту металлическую штуку, она идет от цилиндра к одному из больших передних колес. Ну а тот уже вращает колесо.
 Джессалин широко улыбнулась и подняла на него сияющие глаза.
 – Это просто замечательно!
 К огромному изумлению Джессалин, на смуглых щеках Трелони появился тёмный румянец. Она и подумать не могла, что его можно чем-то смутить. Хотя, наверное, до сих пор его не часто баловали похвалами.
 – А отработанный пар выходит через трубу, – закончил он, избегая ее взгляда.
 Трелони потянулся к рычагу, и его рука на секунду прикоснулась к груди Джессалин. Сердце девушки замерло. Он отдернул руку, словно прикоснулся к раскаленной топке, а ее грудь все ощущала прикосновение.
 Когда Трелони наконец заговорил, его голос звучал резко.
 – Будет лучше, если ты поедешь в тендере.
 И прежде чем Джессалин успела возразить, он легко приподнял ее и буквально втиснул в узкое пространство между бочкой с водой и угольными корзинами. В ту же секунду чудовище ожило и, изрыгая пар и дым, двинулось вперед, подпрыгивая и дергаясь, словно гигантская саранча. Оно ворчало, пыхтело, хрипело, грохоча по металлическим рельсам навстречу восходящему солнцу, которое отбрасывало розовые тени на поля пшеницы и ячменя. Джессалин казалось, что ее сердце бьется в такт с равномерным движением поршня. Придерживая шляпку, чтобы не сдуло ветром, она громко смеялась. Конечно, на лошади гораздо быстрее, но это совершенно несравнимые вещи – ведь они ехали на небывалой, никем никогда не виданной самоходной машине.
 В клубах пара проплыли каменные стены Ларкхейвена. Джессалин даже показалось, что она видит на террасе бабушку, но, прежде чем она успела помахать рукой, они пронеслись мимо. Паровоз перевалил холм и начал набирать скорость на спуске. У самого основания холма поперек рельсов стояла груженная сеном телега. Обалдевший от ужаса крестьянин тупо смотрел на паровоз.
 Трелони заорал, и это привело в чувство крестьянина. Но не осла. Сколько хозяин ни колотил его палкой, проклятое животное и не думало двигаться с места.
 Джессалин перегнулась через корзину с углем и, стараясь перекрыть грохот паровоза, закричала:
 – Нам надо остановиться!
 – Не получится! – последовал ответ.
 – Но почему?!
 – Здесь нет тормозов!
 О Боже… Джессалин закрыла лицо руками. Но так было еще страшнее, и она стала подглядывать сквозь пальцы. Осел наконец насторожился и сделал шаг вперед. Телега очень медленно двинулась следом. Паровоз, изрыгая дым, приближался, как обезумевший дракон.
 Телега не успела переехать через рельсы. Тупой нос паровоза врезался в нее, подбросил в воздух, и весь мир вокруг превратился в пыльный желтый круговорот.
 Столкновение никак не отразилось на паровозе. Он несся вперед. Смеясь и выбирая из волос соломинки, Джессалин оглянулась назад.
 Внезапно паровоз страшно дернулся и встал на дыбы, как необъезженный жеребец. Раздался страшный скрежет, но Джессалин все же услышала крик Трелони:
 – Держись!!!
 Предупреждение несколько запоздало, потому что она уже летела навстречу голубому небу, зеленым полям и коричневой, очень твердой земле.
 Перед тем как потерять сознание, Джессалин успела подумать, что этот цветовой круговорот все-таки сильно напоминает карусель.

 Глава 5

 – Я же говорил, чтоб ты держалась, черт побери. – Голос лейтенанта Трелони звучал очень сердито.
 В спину Джессалин упиралось что-то острое. Она поерзала, пытаясь устроиться поудобнее и соображая, где она находится и каким образом она оказалась здесь, на острых колючках. Открыв глаза, Джессалин увидела черные, блестящие сапоги.
 Очень медленно она перевела взгляд вверх. Спина Трелони закрывала заходящее солнце. Джессалин отметила, что его спина ей нравится. Ей вообще нравилось смотреть на него. Хотя ее вид отнюдь не доставлял ему удовольствия, особенно в данный момент.
 Джессалин улыбнулась и заговорила, подражая женщинам из простонародья:
 – В моем седалище застряла целая куча колючек. На мгновение ей показалось, что он вот-вот рассмеется вместе с ней. Но Трелони еще сильней поджал губы и присел на корточки.
 – Полежи спокойно. У тебя на голове шишка с куриное яйцо. – Его рука нежно коснулась ее лба, и в этом жесте была какая-то странная близость.
 Джессалин приподнялась на локтях.
 – Нет, со мной все в порядке. Честно. – Однако она ошиблась, потому что уже в следующую секунду мир вокруг снова закружился, и она покачнулась.
 – Ты хоть иногда делаешь то, что говорят? – Он схватил ее за руку уже отнюдь не нежно. – В следующий раз, если мне нужно будет, чтобы ты держалась покрепче, я попрошу тебя отпустить поручни.
 Джессалин с трудом встала и на нетвердых ногах направилась туда, где, зарывшись носом в землю, стоял паровоз. Рычащий, изрыгающий дым дракон теперь выглядел мертвым. Вокруг валялись обломки рельсов. Все это выглядело так, будто игрушечную железную дорогу растоптала нога великана.
 Она почувствовала, что он подошел и стал рядом, и, не оборачиваясь, спросила:
 – Что произошло?
 – Рельсы не выдержали. Мы ехали слишком быстро, да и паровоз для них тяжеловат.
 – Как жаль! Теперь все подумают, что паровоз никуда не годится.
 – И будут совершенно правы. – Его щека дернулась.
 Джессалин стало больно за него. Ей так хотелось прижать его голову к груди, погладить по волосам, сказать, что мнение других не имеет никакого значения. Она прикоснулась к его руке.
 – О нет, лейтенант Трелони. Ведь с такой мощью… С такой мощью можно изменить мир.
 На минуту ей показалось, что в его темных глазах мелькнула надежда. Но он моргнул и отвел взгляд.
 Со стороны дома послышался топот копыт. На своем здоровом гнедом мерине к ним мчался Кларенс. За ним, движимые любопытством, скакали несколько гостей во главе с мистером Титвеллом.
 – Джессалин! – Кларенс соскочил с лошади, при виде сошедшего с рельсов паровоза его глаза расширились. – О Господи, Джессалин, ты цела? Мак, о чем ты думал? Ты не имел никакого права подвергать ее такой опасности…
 – О Боже, Кларенс, – резко перебила его Джессалин. Она и забыла, каким занудой он бывал иногда. – Не стоит делать из этого трагедию. Я совершенно цела, если не считать маленькой шишки на голове.
 – И нескольких колючек в хорошенькой попке, – добавил лейтенант Трелони.
 Услышав это замечание, Джессалин прыснула от смеха. Пытаясь сдержать смех, она закрыла рот рукой и чуть не задохнулась.
 – У нее истерика. – Покрасневший от злости Кларенс продолжал атаковать кузена. – Видишь, что ты наделал!
 Подоспел Генри Титвелл с компанией. Его громогласный хохот огласил окрестные поля.
 – Ну что, твой железный конь, похоже, скопытился? Так ведь? – К хохоту Титвелла присоединились остальные.
 Лейтенант Трелони, казалось, не реагировал на происходящее. Его лицо не выражало никаких эмоций. Но Джессалин успела заметить, какая боль и обида мелькнули в его глазах, прежде чем он сделал их непроницаемыми. Она не выдержала.
 – Дураки вы все! – закричала она. – Дураки и тупицы!
 Неожиданное нападение ненадолго отвлекло смеющихся. Но вскоре хохот возобновился. Громче всех хохотал Генри Титвелл, хлопая себя по толстым ляжкам.
 Джессалин сжала кулаки. Как она ненавидела их всех! За жестокость, глупость, невежество. За то, что они издевались над человеком, построившим замечательный паровоз, только потому, что он не вписывался в их прилизанный мирок. Она кожей чувствовала, как одинок лейтенант Трелони среди этих смеющихся тупиц. Она смотрела на него, и глаза ее сияли. Она и не подумала, что Кларенс Титвелл это заметил.
 В свои двадцать два Кларенс Френсис Титвелл считал себя зрелым мужчиной. Однако каждый раз, когда он входил в библиотеку Ларкхейвена, внутри у него что-то болезненно сжималось. Мальчиком его вызывали в эту комнату только для порки. Вот и теперь, открывая тяжелые деревянные двери, он испытал хорошо знакомый страх.
 Пол библиотеки покрывали восточные ковры приглушенных тонов, на окнах висели тяжелые портьеры зеленого бархата. На стенах красовались разнообразные охотничьи принадлежности – шпоры, хлысты, рога, а также старинные фитильные ружья и арбалеты. За стеклами шкафов виднелись книги в зеленых и золоченых переплетах. С первого взгляда было ясно, что комната принадлежала мужчине, но посетитель сильно ошибся бы, решив, что она отражает характер своего хозяина. Генри Титвелл ненавидел охоту и, насколько было известно Кларенсу, без крайней необходимости никогда не читал.
 Человек, которого Кларенс называл отцом, восседал за огромным письменным столом из красного дерева в темно-бордовом кожаном кресле. Он не предложил сыну сесть, но тот все равно опустился на стул, испытывая тайное удовольствие от этого маленького вызова.
 – Не потрудишься ли ты объяснить мне, – начал Генри Титвелл низким, гортанным голосом, – зачем ты привел на мой прием Маккейди Трелони? Этим своим рычащим чудовищем он все испортил.
 – Честно говоря, он привел себя сам. – Кларенс попытался изобразить язвительную улыбку. – Да и какая разница? Ведь Трелони не нуждается в приглашении, он твой племянник.
 – Он наглый ублюдок!
 В обширной библиотеке слово «ублюдок» прозвучало, как удар колокола, улыбка Кларенса погасла.
 На столе горела лампа под зеленым абажуром, и в ее свете одутловатое лицо Титвелла выглядело еще более нездоровым. Избегая взгляда сидящего перед ним молодого человека, он перебирал брелки на цепочке от часов. Руки его были огромные, неуклюжие. Руки рудокопа, хотя он ни разу в жизни не прикасался к кирке.
 В такие минуты Кларенс надеялся, что этот человек ему не отец.
 Такая возможность не исключалась, ибо покойная мать Кларенса спала и со своим мужем, и с мужем своей сестры, пресловутым графом Сирхэем. Она так и не смогла – или не захотела – сказать, от кого из них у нее ребенок. Кларенс никогда не понимал, почему Генри Титвелл простил ее. Он сам убил бы такую жену.
 – Я хочу, чтобы ты держался подальше от этой Летти. – Слова отца отвлекли Кларенса от невеселых размышлений о собственном происхождении. – Ваша дружба была ни к чему, даже когда вы были детьми. А теперь она может иметь неприятные последствия. Я не желаю иметь дела ни с вынужденным браком, ни с иском об отцовстве. У меня на тебя совсем другие планы. Провинциальная простушка с крестьянской кровью и без всякого приданого никогда не станет моей невесткой.
 – Тем более, что леди Летти вряд ли даст согласие на брак своей внучки с внуком рудокопа, – пробормотал Кларенс. Громко говорить он остерегся – молодой человек до сих пор побаивался отца. И, наверное, всегда будет побаиваться.
 – Что ты там шепчешь, черт тебя побери?
 Кларенс поднял голову.
 – Я не имею ни малейшего намерения жениться в ближайшие несколько лет, сэр, – заявил он. И это было правдой, хотя и неполной. Кларенс намеревался сделать Джессалин Летти своей женой, но для этого ему было необходимо собственное состояние. А его еще предстояло сколотить.
 Мать Кларенса умерла в прошлом году. Отцу ничто не мешало жениться вторично, и, судя по дошедшим до Кларенса слухам, он не собирался долго ждать. И если на фамильном древе Титвеллов вдруг появится еще один сын, причем бесспорный, то – Кларенс ни на секунду не сомневался – отец тотчас же лишит его наследства.
 Пока же молодой Титвелл не имел ни малейшего желания идти против воли отца. Ему совсем не хотелось голодать или ночевать на чердаках во имя принципов или из гордости. Напротив. И связи, и деньги Генри Титвелла должны помочь ему сколотить свое собственное состояние. И совсем не важно, отец ему этот человек или нет. Здесь у них было очень много общего – Кларенс Титвелл прекрасно делал деньги.
 Маккейди Трелони с бокалом бренди в руке сидел перед камином, положив ноги на красную кожаную оттоманку. В его небрежной позе была врожденная элегантность, унаследованная от многих поколений предков-аристократов. Такому не выучишься, хоть до ста лет проживи – Кларенс Титвелл хорошо это понимал.
 Взглянув из-под полуприкрытых век на остановившегося в дверях Кларенса, Маккейди произнес, насмешливо растягивая слова:
 – Ты выглядишь так, будто у тебя живот схватило. По-моему, глоток бренди тебе не повредит.
 Кларенсу совсем не хотелось бренди, но он все же подошел к позолоченному столику, плеснул в бокал немного янтарной жидкости, но пить не стал, а лишь смочил губы.
 Маккейди задумчиво смотрел в огонь, и Кларенс мог без помех разглядывать это нервное, породистое лицо. Он никак не мог разобраться в своих чувствах к сидящему напротив человеку. Иногда ему казалось, что он любит Маккейди как брата. Брата… В самом слове уже заключалась ирония. Да, он любил его, но, пожалуй, этот человек ему не нравился. Так, может быть, ему просто хотелось самому быть Маком Трелони? Нет, и это была неправда, ибо пороки Трелони вызывали у Кларенса отвращение. Он не был знатоком спиртного и пил более чем умеренно. Он никогда не играл в азартные игры – рисковать деньгами, надеясь, что удачно выпадут кости или карты, казалось ему верхом глупости. Ему, конечно, нравились девушки, но он никогда не бегал за каждой юбкой. Словом, он был свободен от фамильных пороков, которыми Маккейди обладал в избытке.
 Не исключено, что Кларенс хотел быть таким, каким Маккейди мог бы стать, но никогда не станет. Не может, потому что все Трелони умирают молодыми. И, как правило, позорной смертью.
 Они никогда не говорили о происхождении Кларенса. Никогда не касались того, что, возможно, они сыновья одного отца.
 Маккейди встал, чтобы подлить себе бренди. Остановившись перед камином, он снова взглянул на огонь и одним глотком осушил бокал. Затем Трелони обернулся, облокотился на каминную полку и устремил на Кларенса пронзительный взгляд. В темных глазах отражались отблески пламени. Только отблески и больше ничего. Кларенс никогда не мог уловить, что скрывается за этими непроницаемыми глазами. Иногда ему казалось, что Маккейди втайне посмеивается над ним, и эта мысль причиняла сильную боль.
 – Никак не могу привыкнуть к тебе в военной форме, – наконец заговорил он. – Мне всегда казалось, что ты и армия – несовместимые вещи.
 Губы Маккейди искривились в недоброй улыбке.
 – Мое полковое начальство с тобой наверняка согласилось бы.
 – Ты, видимо, скоро возвращаешься в полк? Хотя после победы над Бонапартом и воевать-то особенно не с кем. А где вы расквартированы? Наверное, недалеко от Лондона.
 – Ты слишком высокого мнения о 54-м полке. Он не настолько престижен. Недавно нас перевели в Вест-Индию.
 – О Боже!
 Маккейди рассмеялся, но смех получился невеселым.
 – Господь вряд ли часто заглядывает в те места, а значит, я буду чувствовать себя как дома. Говорят, что воинская служба там сводится в основном к обесчещиванию туземных девиц и игре в карты.
 «И к очень скорой смерти», – подумал Кларенс. От какой-нибудь тропической болезни. Ведь не зря говорят, что средний срок службы в Вест-Индии – около полугода. Большинство просто дольше не живет. Но эта мысль не помешала Кларенсу приподнять свой бокал за выпавшую Маккейди удачу.
 – Значит, будешь резвиться на тропическом солнышке со смуглыми красотками, а про старую дождливую Англию и паровые двигатели забудешь.
 Удар был настолько неожиданным, что Маккейди не успел скрыть боль – она промелькнула в его глазах. Посмотрев на свой пустой бокал, он спокойно, обращаясь, скорее, к самому себе, сказал:
 – А про паровые двигатели забуду.
 Кларенса вдруг охватила такая буря эмоций, что у него даже закружилась голова. Он и сам не смог бы точно определить, что он чувствовал. Возможно – страх. А возможно – и облегчение. Ведь несмотря на то, что Кларенс вложил в эксперименты кузена немало денег, он всегда втайне надеялся, что ничего не выйдет. Нет, Кларенс, конечно, любил Маккейди. Но гораздо легче было любить его вот таким – отчаявшимся неудачником.
 Вопрос только в том, в состоянии ли кто-нибудь или что-нибудь привести Маккейди в отчаяние и заставить почувствовать себя неудачником. По лондонским клубам гуляла легенда о том, как лейтенант Трелони повел себя после Ватерлоо. Его нашли на поле боя с ранением в ногу, полумертвого от потери крови. Его принесли в госпитальную палатку, и хирург, намереваясь ампутировать ногу, склонился над раненым. Маккейди схватил врача за горло мертвой хваткой.
 – Если ты хотя бы дотронешься до моей ноги, – прорычал он, – я тебя из-под земли достану. Даже если мне придется ползти, я доберусь до тебя и отрежу тебе яйца.
 Кларенс, вздрогнув, подумал, что, судя по всему, эта история правдива – ведь Маккейди сохранил ногу.
 Говорили также, что его правый рукав был в крови до самого плеча. Хирурги поначалу даже подумали, что это еще одна рана. Но оказалось, что это была кровь убитых Маккейди врагов. Кларенс вновь содрогнулся. Кузен, конечно, слегка не в себе – все Трелони такие, – но все равно в голове никак не укладывалось, что мальчик, которого он помнил по Итону, оказался способным на такое неистовство и жестокость. До тех пор, пока не заглянешь в его темные, непроницаемые глаза.
 – Скажи, а тебе нравится… – Кларенс вовремя опомнился и не произнес «убивать людей». – Тебе нравится служить в армии?
 Маккейди лениво пожал плечами.
 – А какое это имеет значение? Что бы изменилось, если бы мне не нравилось? Перед младшим сыном обедневшего графа только три дороги – политика, армия и церковь. Но я предпочитаю нарушать законы, а не составлять их. И Боже сохрани меня от церкви.
 – Боже сохрани церковь от тебя, – сказал Кларенс и польщенно улыбнулся, так как кузен рассмеялся его шутке.
 Маккейди оттолкнулся от каминной полки и направился к столику с напитками. Кларенс хотел посоветовать, чтобы тот не очень налегал на спиртное, но вовремя одумался и спросил:
 – Но летом все-таки ты съездишь во Францию? Маккейди улыбнулся дерзкой, мальчишеской улыбкой.
 Видя эту улыбку, Кларенс понимал, почему солдаты шли за кузеном в атаку даже тогда, когда это означало почти верную смерть. В такие минуты он и сам готов был идти за ним хоть к черту на рога.
 – Ты что-нибудь слышал о «Ла Бель ами»? Эта замечательная трехмачтовая шхуна везет сюда из Сент-Мало уголь и древесину. И к тому же это очень аппетитная мадемуазель – под ее фальшивым дном спрятана сотня двухсотпятидесятигаллоновых бочек беспошлинного бренди. – Маккейди озорно улыбнулся. – Не хочешь заняться со мной контрабандой, Клари?
 Кларенс натянуто засмеялся.
 – Может, и займусь.
 В камине треснуло полено, взметнулся сноп искр. Кларенс следил взглядом за кузеном. Маккейди стоял, опершись согнутой в колене ногой на оттоманку, тонкий профиль обращен к огню. Еще одна мужественная поза. Черные длинные волосы и расстегнутая на груди рубашка придавали ему сходство с каким-то героем Байрона. Во всем его облике сквозило что-то порочное и опасное. Женщины бы нашли его неотразимым.
 И милая, невинная девушка тоже.
 Кларенс вспомнил выражение глаз Джессалин, когда она смотрела на Маккейди там, в поле, возле сошедшего с рельсов паровоза. В ее глазах были восхищение и обожание. А сама еще так юна, так невинна… Его долг – защищать ее от таких распутников, как Маккейди Трелони, который соблазнит ее, натешится и бросит без малейших угрызений совести. В точности, как старый граф натешился и бросил его мать. Кларенс отчетливо понимал, что против обаяния Трелони не устоит даже воплощенная добродетель. Но даже сейчас в глубине души он жалел кузена, единственным достоянием которого было знатное происхождение. Распутство и пьянство у Трелони в крови, они передаются от отца к сыну вместе с темными глазами и перспективой ранней смерти. Но странно, подумал Кларенс, если он и впрямь сын графа, то почему же его не постигла та же участь? Но он быстро отогнал эту мысль, Сейчас это не главное. Сейчас самым важным была Джессалин. Его долг – защитить ее, уберечь от нависшей опасности.
 Кларенс еще раз посмотрел на непроницаемое лицо кузена и подумал, что, спасая Джессалин, он спасает всех троих: и ее, и себя, и Маккейди.
 Кларенс откашлялся.
 – Тебе не следовало брать мисс Летти с собой на паровоз, – сказал он. – Она уже в том возрасте, когда ей следует заботиться о своей репутации.
 В глазах Маккейди вспыхнул странный огонек. Но он погас прежде, чем Кларенс сумел разобрать, что бы это значило.
 – Ах уж эта неугомонная мисс Летти – сплошные ноги, рот и смех, напоминающий звуки расстроенного рояля. – Маккейди отхлебнул бренди и тяжелым взглядом уставился на Кларенса поверх бокала. – Она тебе нравится, Клари?
 Кровь бросилась в лицо Кларенсу.
 – Ее некому защитить, кроме этой полусумасшедшей старухи!
 На губах Маккейди заиграла улыбка, которая совсем не понравилась Кларенсу.
 – Клари, Клари… Значит, ты пытаешься предупредить меня? Боишься, что я ее соблазню? Неужели она способна поддаться соблазну? – Он поднял глаза к потолку, как бы размышляя над последним вопросом. – Да, видимо, способна. А если нет, то ведь я всегда могу взять ее силой. Мой отец однажды изнасиловал служанку. Я сам видел.
 – Ну зачем ты такое говоришь? – Щеки Кларенса пылали. – Ты, конечно, совершаешь подчас безумные поступки, но я не верю, что ты способен на настоящую подлость.
 – Какая трогательная вера! Правда, оснований у нее маловато, но все равно трогательно. – Маккейди откровенно забавлялся. – Не будь дураком, Клари. Твоей драгоценной мисс Летти не грозят мои гнусные посягательства. В Пензансе хватает курочек, готовых удовлетворить мои низменные желания. – Маккейди сделал театральную паузу, как бы взвешивая последнюю фразу. – Если, конечно, таковые появятся… Но она – сочный спелый персик, Клари. И если ты не сорвешь ее в самое ближайшее время, это сделает кто-нибудь другой.
 С трудом сдерживая бушевавшую в груди злость, Кларенс уставился в свой бокал. Джессалин принадлежит ему и только ему. Он уничтожит любого, кто попытается отобрать ее у него. Даже если этот человек – его друг, кузен – или брат.

 Глава 6

 По возвращении домой Джессалин с бабушкой ждал своеобразный сюрприз. Оказывается, весной и летом Перси толстела не только от обжорства.
 – У нее котята! – воскликнула Джессалин, увидев крохотные комочки, прильнувшие к пушистому белому животу матери.
 Кошка родила ночью и избрала для этого наихудшее из всех возможных мест – в углу стойла гнедой кобылы по кличке Пруденс. Там-то Джессалин и обнаружила семейство.
 – Бабушка! Оказывается, она была беременна, а мы об этом даже не знали!
 – Следи за своим языком, девочка, – строго сказала леди Летти. – Такие слова не произносят в приличном обществе. Еще раз услышу что-нибудь, заставлю тебя мыть язык с мылом.
 Джессалин хотела было возразить, что они находятся в конюшне, а не в приличном обществе, но передумала. Она по собственному опыту знала, что слова бабушки – не пустая угроза.
 – Интересно, кто их отец? – вместо этого поинтересовалась она.
 – Отец! Ха! – Леди Летти метнула убийственный взгляд на несчастную Перси. – Пусть это послужит тебе уроком, девочка. Плод греха женщина всегда вкушает в одиночестве.
 Вскоре не отличавшаяся особым умом Перси сообразила, что ее котята в любую минуту могут быть растоптаны огромными копытами Пруденс, и решила переселить свое семейство на кухню. Однако во дворе кошку подстерегала страшная опасность – там разгуливала вечная противница Перси – огромная чайка. Кошка не зря тревожилась за свое потомство – ведь известны случаи, когда особенно крупные чайки утаскивали даже новорожденных ягнят.
 Ни на секунду не прекращая шипеть сквозь стиснутые зубы, Перси одного за другим перетаскивала котят из конюшни в кухню. Джессалин шагала рядом с ней, вооружившись толстой палкой.
 Солнечный свет лизал увитые плющом стены и отражался в оконных стеклах, сверкавших, как алмазы. Энд-коттедж, сложенный из красного и желтого кирпича, с высокими, украшенными орнаментом трубами, выглядел празднично даже в самые пасмурные и туманные дни. Джессалин любила свой дом. И не важно, что комнаты тесные и темные, а дубовые рамы и панели изъедены жучком. Она прожила в этом доме всю жизнь, по крайней мере, ту ее часть, которую стоило помнить. Здесь всегда царили теплота, безопасность и любовь.
 На несколько мгновений радужное настроение Джессалин омрачилось темными воспоминаниями. Ей вспомнился другой дом, в Лондоне, дом с узкими, вечно занавешенными окнами. Дом, в котором всегда стояла тяжелая, напряженная тишина. Мать и отец никогда не повышали друг на друга голос, но в том темном доме девочка многое узнала о человеческой злобе. Так же, как и о том, какой бывает любовь и какой она не должна быть.
 Но сегодня она здесь, в Энд-коттедже, и солнце светит сквозь широкие окна, рисуя причудливые узоры на вымощенном плиткой полу кухни. Кухня всегда была самым любимым местом Джессалин, в том числе и потому, что там восхитительно пахло копчеными окороками и грудинкой, свисающими с потолка. Перси избрала для своего семейства деревянное сиденье стула, стоявшего у самого очага, и расположилась там со всеми удобствами. Джессалин пересчитала котят. В конюшне их было пять, но сейчас почему-то оказалось только четверо.
 Ни секунды не медля, Джессалин помчалась обратно в конюшню. На четвереньках она заползла в стойло кобылы и принялась откапывать последнего котенка. По какой-то ей одной ведомой причине Перси бросила бедняжку, зарыв его в солому. Там-то и нашел Джессалин лейтенант Трелони.
 Услыхав звук шагов на хорошо утрамбованном земляном полу, Джессалин подумала, что Бекка поспешила ей на помощь, и, не оборачиваясь, заговорила:
 – Ты только посмотри, Бекка, наша Перси просто чудовище! Она бросила котенка только потому, что он слишком маленький.
 – Я с вами полностью согласен. Это чудовищно. Не всем же, в конце концов, быть образцовыми представителями своей породы.
 Джессалин подскочила, как ошпаренная. Моргая, она смотрела на образцового представителя мужской породы, который стоял прямо перед ней в мутноватых от пыли лучах солнца, проникающих сквозь открытую дверь конюшни.
 – Добрый день, мисс Летти. Ведь вы – мисс Летти, не так ли? Или я имею честь разговаривать с ее младшим братом?
 Джессалин поднялась с колен, отряхивая солому. Потом ее руки пригладили одежду, как будто этот жест мог волшебным образом превратить поношенную мальчишескую фланелевую куртку и холщовые брюки в сшитое по последней моде муслиновое платье. Волосы, выбившиеся из-под розовой ленты, упорно не хотели залезать обратно.
 – Что вы здесь делаете? – От возбуждения ее голос звучал резче обычного.
 Волосы снова выбились из-под ленты. Джессалин собралась было их поправить, но Трелони опередил ее. Он сам отбросил непокорные локоны назад и провел рукой вдоль линии шеи.
 Его пронизывающий взгляд был неотрывно прикован к ее лицу. Джессалин с трудом уняла дрожь. Ей казалось, что лейтенант коснулся ее не только рукой, но и глазами. Она гадала, проделывал ли он это с кем-нибудь другим раньше и что этот взгляд мог означать.
 – Я пришел узнать, не хотите ли вы покататься верхом. И отдать вам вот это.
 – А что это такое?
 Трелони с подчеркнутой серьезностью начал внимательно изучать предмет, который держал в руке.
 – Скорее всего, шляпа. То есть, я хочу сказать, что по форме и по виду эта вещь очень ее напоминает. Хотя, может быть, это притворившаяся шляпой пара брюк.
 Джессалин схватила шляпку и шутливо обмахнула его ею как веером.
 – Что за глупость! То есть, я хотела сказать, вам совершенно незачем было покупать мне шляпку.
 – Должен же я был как-то возместить ту, которой вы пожертвовали во имя моего спасения?
 Это была не та шляпка, которая так понравилась Джессалин на ярмарке и которая, по его словам, ей не шла. Это была совершенно восхитительная маленькая шляпка из соломки, украшенная букетиком примул чудесного бледно-желтого цвета. В точности, как у цветов, растущих вдоль изгороди. Джессалин завязала широкую атласную ленту под подбородком и слегка склонила голову набок.
 – Как я выгляжу?
 – Я бы посоветовал вам держаться подальше от коз. А то, чего доброго, они решат, что им обед подали.
 Джессалин понимала, что он не хотел ее обидеть – просто такая уж у него манера разговаривать, но все же ей страшно хотелось услышать от него, что она очень хорошенькая. Пусть даже на самом деле он так не считает.
 Она развязывала узел, а пальцы дрожали, и в груди появилось хорошо знакомое ощущение тесноты.
 – Пожалуй, я не стану ее надевать на прогулки верхом. А то она быстро потеряет вид.
 – Мисс Джессалин! – В конюшню пулей влетела взволнованная Бекка Пул. – Эта Перси… она сама не знает, что делает. Надо же такое – положить котят на стул! Один чуть не свалился прямо в огонь и… – Заметив лейтенанта, Бекка осеклась на полуслове. Она отвернулась и торопливо принялась прикрывать волосами шрам, умудряясь при этом каким-то образом краем глаза рассматривать неожиданного гостя.
 – Вы – тот самый джентльмен, который чуть не убил мисс Джессалин своим железным конем. Я прямо обмерла, когда мне рассказали. Всю прошлую ночь я была в прострации, а все от разбросанных нервов.
 – Она хотела сказать – от расшатанных нервов. – Джессалин решила вмешаться, потому что лицо лейтенанта Трелони уже начало приобретать то обалделое выражение, Которое появлялось у всех, кто впервые сталкивался с Беккой.
 – Ну да, вот я и говорю. Разбросанные нервы. Спросите у мисс Джессалин, сэр. На мои бедные нервы все действует.
 – Бекка у нас очень болезненная, – прокомментировала эту тираду Джессалин. На этот раз ее голос звучал приглушенно, потому что она снова опустилась на четвереньки и возобновила поиски. Когда Джессалин наконец выпрямилась, вся ее голова была утыкана соломинками, как подушечка для булавок.
 – Бедная голодная крошка, – мурлыкала она, кладя пищащий комочек рыжего меха в протянутые ладони Бекки. – Нам придется самим выкармливать его. Этой бестолковой Перси нельзя доверять детей.
 – Вот уж правда, мисс. Я ж вам говорила – один чуть в огонь не свалился.
 Бекка с котенком на руках вышла из конюшни, однако ей на смену не замедлил явиться Майор. И тоже застыл, как вкопанный, заметив лейтенанта. Втянув голову в плечи, он выпятил губы и несколько секунд буравил гостя черными немигающими глазами. Так и не сказав ни слова, сплюнул сквозь зубы, развернулся на каблуках и вышел во двор.
 – Не обращайте внимания на Майора, лейтенант, – сказала Джессалин вслед удаляющейся спине конюха. – Он всегда такой кислый, что хоть в бочку с огурцами окунай – не испортятся. Просто лошадей он любит больше, чем людей.
 Лейтенант Трелони озадаченно смотрел на опустевший наконец дверной проем.
 – Своеобразные у вас домочадцы, мисс Летти, – сказал он, вновь обретя дар речи.
 – Это все бабушка. Она коллекционирует отверженных и неудачников, как другие коллекционируют бабочек.
 – Неужели она накалывает их на доску?
 Джессалин весело рассмеялась. И, как всегда, расстроилась, чуть только ее смех отразился от стен конюшни. Скрипучий, как несмазанная телега – горе да и только! Сердито закусив нижнюю губу, Джессалин приняла серьезный вид. Она чувствовала на себе взгляд лейтенанта. Сейчас он был прикован к ее рту.
 Трелони собирался что-то сказать, но тут за его спиной послышалось резкое ржание Надежды Летти. Он повернулся и шагнул к стойлу, чтобы получше рассмотреть молодую кобылу. Теперь Джессалин могла разглядывать его без всякого стеснения. В табачного цвета костюме для верховой езды лейтенант выглядел просто потрясающе. У Джессалин перехватило дыхание, как, впрочем, всякий раз, когда она его видела.
 – Хорошая лошадь, – заметил Трелони, улыбнувшись Надежде Летти. «Ему следовало бы почаще улыбаться», – подумала Джессалин, любуясь преображающей его лицо улыбкой.
 Она тоже подошла к стойлу и остановилась рядом с Трелони.
 – Ее мать, Пруденс, дочь Летящей Бетти, которая двенадцать лет назад выиграла скачки в Ньюмаркете. А отец был от Серебряной Звезды. В свое время он принес двадцать тысяч фунтов и четыреста бочек кларета.
 Надежда Летти, ласкаясь, ткнулась мордой ей в руку. Джессалин, почесывая звездочку на лбу кобылы, поведала лейтенанту о мечте бабушки выиграть Дерби.
 – Вот почему мы ее назвали Надеждой Летти, – закончила она свой рассказ.
 – А где твои родители? – неожиданно спросил он.
 – Отец умер, когда мне было шесть. А мать живет в Лондоне. – Джессалин не видела своей матери с того самого дня, как ее привезли в Энд-коттедж. Первые ночи она лежала без сна, сдерживая подступавшие к горлу слезы и думая о том, когда за ней приедет мама. Но время шло, мама все не ехала, а теперь и сама Джессалин не хотела ее видеть. «Теперь я о ней почти не вспоминаю», – иногда думала она, и это была истинная правда.
 Лейтенант наблюдал, как Джессалин седлает Пруденс, но помощи не предлагал. Он сразу понял, что перед ним заядлая лошадница, которая вполне в состоянии справиться сама. В конюшне было дамское седло, но Джессалин выбрала для себя мужское. Трелони сделал вил, что не заметил этой странной для женщины причуды. Его крупная гнедая кобыла с черными гривой и хвостом была привязана к изгороди. Не считая этой лошади да кружившей в небе чайки, которая никак не могла отказаться от мысли пообедать котятами, двор был совершенно пуст.
 – Где же ваш грум? – поинтересовался Трелони, когда они уже собирались сесть в седла.
 Джессалин с тревогой взглянула на закрытые ставни, за которыми дремала леди Летти. Бабушка, конечно, ни за что бы не позволила ей поехать кататься вдвоем с лейтенантом.
 – У нас нет грума, – ответила она, вставляя ногу в стремя. Трелони подсадил ее, и Джессалин все еще ощущала прикосновение сильных мужских рук к своим бедрам. Ощущение было волнующее, приятное и немного пугающее. – У нас есть только Майор, а он занят.
 Его рука касалась ее икры. Джессалин прекрасно понимала, что сквозь толстую кожу сапога она никак не может ничего чувствовать. И все равно чувствовала.
 – Не можем же мы поехать кататься без присмотра. Пойдут сплетни.
 Он, конечно, прав. Даже если по дороге им не встретится ни одна живая душа, кроме зайчиков и куропаток, все равно к завтрашнему дню вся округа будет знать, что лейтенант Трелони катался верхом с внучкой леди Летти.
 – Ну и пусть, – легкомысленно отмахнулась Джессалин. – Неужели мы будем усложнять себе жизнь из-за кучки пустоголовых бездельников?
 – Ты заговоришь по-другому, когда твое имя будут трепать по всему Корнуоллу.
 Джессалин совсем не нравилось, когда он бывал таким задумчивым и серьезным. У его рта в эти минуты залегали недобрые складки. Какую же надо прожить жизнь, чтобы так ожесточиться против всего мира, невольно подумала она.
 – Я с трудом верю собственным ушам, – сказала Джессалин. – От кого я слышу эти слова? Неужели от основателя «Бесчестного общества по борьбе со скукой и самодовольством»? Вы позорите свой клуб, лейтенант.
 – Только не говорите потом, что я не предупреждал вас, мисс Летти. – С этими словами Трелони вставил ногу в стремя.
 Джессалин во все глаза смотрела, как он садится на лошадь. Теперь на его лице появилось выражение безмерной усталости, а в темных глазах затаился какой-то неведомый ей секрет. Они слишком много видели, эти глаза. Ведь он Трелони, а значит, сделал на своем веку немало такого, узнав о чем, она наверняка содрогнулась бы. Он предупредил ее, и ей действительно следует быть осторожной. Но бояться надо отнюдь не сплетен, а самого лейтенанта Трелони.
 Они выехали через задние ворота и направились к прибрежным скалам. Тягостное молчание нарушали лишь цокот копыт о камни и скрип кожаных седел.
 – У вас хорошая лошадь, лейтенант, – не выдержала наконец Джессалин, хотя прекрасно понимала, что говорит явную неправду. Кобыла была далека от совершенства.
 Ответом ей был пронизывающий взгляд темных глаз – он будто читал ее мысли. Джессалин стало неприятно.
 – Эта кобыла вполне соответствует моим потребностям и обладает единственным, но несомненным достоинством – она досталась мне очень дешево.
 После этого заявления последовало еще более продолжительное молчание. Джессалин уже начала подумывать о том, не проглотил ли он язык.
 – Вы долго еще собираетесь оставаться в Корнуолле, лейтенант?
 – Через три недели я должен сесть на корабль и отправиться в Вест-Индию, в мой полк.
 У ветра был соленый привкус, как у слез. Яркое, почти белое солнце освещало бесплодную пустошь, утыканную круглыми валунами и острыми обломками камней. День был теплый, но тем не менее по телу Джессалин пробежал озноб. Три недели… Они долго молчали.
 – Вы знаете, где Кларетовый пруд? – наконец не выдержала Джессалин.
 – Конечно. Хороший солдат всегда первым делом проводит рекогносцировку местности. Осторожность никогда не повредит – никогда не знаешь, где тебя подстерегает опасность.
 И снова Джессалин показалось, что в его словах заложен двойной смысл. Уж не ее ли он имеет в виду, говоря об опасностях и осторожности. При этой мысли кровь прилила к ее щекам… как если бы Трелони прочитал то, что она написала в дневнике в зеленом кожаном переплете.
 Джессалин пришпорила лошадь, обернулась и крикнула:
 – Спорим, что я быстрее вас доскачу до пруда! Трелони подъехал к ней. Глаза его матово мерцали, словно два оникса, а во взгляде чувствовалась странная напряженность. Поравнявшись с ней, он сказал:
 – В таком случае нам надо заключить пари и сделать ставки.
 – Но у меня осталось всего несколько шиллингов! Все остальное мы с бабушкой проиграли в фараон у Титвеллов. – Их лошади шли так близко, что ее колено терлось о его ногу. Лейтенант наклонился к ней, и внутри у Джессалин все затрепетало в предвкушении того, что произойдет дальше. Палец в перчатке прошелся по ее губам.
 – Раз так, поставь то, чего у тебя в избытке. – Его палец снова прошелся по ее нижней губе. Кожа перчатки казалась мягкой, как масло. – Например, поцелуй.
 Джессалин показалось, что ее сердце бьется уже где-то в горле, постепенно приближаясь к верхней губе.
 – А если выиграю я? Что тогда?
 – А чего бы тебе хотелось?
 То, чего ей хотелось, она не смогла бы произнести даже мысленно. Что уж говорить о том, чтобы облечь это в слова! Его палец оторвался от ее губ, оставив ощущение обнаженности.
 – Никак не могу придумать, – пожаловалась Джессалин.
 – Тогда позволь мне придумать за тебя. Если выиграю я, ты меня целуешь. Если выиграешь ты, то назовешь свое желание уже после победы.
 – А если я потребую больше, чем вы сможете заплатить?
 – К чему размышлять о несбыточном? – Трелони достал из-за голенища сапога кнут и с недоброй улыбкой добавил: – Я еще никогда не проигрывал женщине.
 – Когда-нибудь все бывает в первый раз, лейтенант.
 Джессалин очень хотелось победить. Она решила прийти первой во что бы то ни стало. Наклонившись вперед, она ослабила поводья, взглянула на Трелони и, крикнув «Вперед!», вонзила пятки в бока лошади.
 Пруденс прекрасно знала дорогу и чувствовала себя среди кустарников и валунов уверенно. Это была настоящая скаковая кобыла, она наверняка побеждала бы, если бы не слабые вены, которые нередко лопались от напряженных тренировок. Дух скачек был у нее в крови, и она скакала, чтобы победить.
 Трелони был настроен весьма решительно. Вдобавок его кобыла была значительно крупнее, что давало ей определенное преимущество.
 Они неслись по неглубокому, густо заросшему кустарником оврагу. В ноги впивались колючки, но Джессалин не обращала на них внимания. Выбравшись из оврага, Пруденс рванулась вперед. До пруда оставалось всего около двухсот ярдов. Джессалин уже видела скрученные ветром вязы и заросли просвирника. Правда, предстояло еще перепрыгнуть через полуразвалившуюся каменную ограду, но Пруденс великолепно брала и гораздо более сложные препятствия. На ограде росли примулы, и их желтые лепестки трепетали на ветру, как бабочки. Она обязательно выиграет… И тут Джессалин поняла, что хочет совсем не этого.
 Она хотела только одного – чтобы он ее поцеловал. Значит, скачку надо проиграть.
 Устроить это было совсем несложно – жокеи так поступают сплошь и рядом. И Джессалин выполнила их простой трюк перед самой оградой, она натянула поводья, и Пруденс, которой не дали вытянуть шею, не сумела сделать чистый прыжок и тяжело приземлилась на все четыре ноги. Кобыла же Трелони легко перелетела через ограду, опередив Пруденс на целых три корпуса.
 Лейтенант Трелони спешился и ждал ее под самым большим из вязов. Джессалин спрыгнула с лошади у самой воды.
 Вдруг Трелони раздраженно хлестнул по голенищу. От неожиданности Джессалин подпрыгнула, а из камышей выпорхнула испуганная галка. Широкие листья вяза отбрасывали неровные тени налицо лейтенанта. Джессалин не решилась посмотреть ему в глаза.
 Она сделала шаг к воде, но сильная рука намертво сжала ее локоть. Отбросив хлыст, Трелони резко развернул ее к себе и прижал спиной к стволу дерева и наклонился к самому ее лицу. Джессалин видела, как раздуваются его ноздри, чувствовала исходящий от него запах лошадиного пота, кожи и с трудом сдерживаемой ярости.
 – Ах ты, маленькая мошенница! – сказал он.
 Джессалин дернулась, но хватка лейтенанта была железной. Он прижимал ее к дереву всем своим весом. Его грудь прижималась к ее груди, живот к животу, бедра – к бедрам. Джессалин стало страшно. Она глубоко втянула в себя воздух.
 – Какие гадости вы говорите! – попыталась она защититься. – Я понятия не имею, что вы имеете в виду.
 – Прекрасно понимаешь. Ты специально поддалась мне, и мы оба знаем, почему. Ну что ж, мисс Летти… – Его губы почти касались ее губ. – Сейчас вы получите то, чего добивались. И вам это совсем не понравится.
 Джессалин подумала: «Сейчас он меня поцелует».
 – Ну почему же? Может быть… – Договорить она не успела, потому что его губы закрыли ей рот.
 Он целовал ее намеренно грубо, сильно надавив языком, заставил ее губы раскрыться, и Джессалин, уже по-настоящему испугавшись, снова дернулась, издав жалкий, мяукающий звук. В ответ его рука лишь крепче обхватила ее затылок. Его рот терзал ее губы, и Джессалин вцепилась в воротник его куртки, потому что ноги не держали ее, словно из них высосали все кости. Она судорожно пыталась вдохнуть, ее ноздри широко раздувались. В ушах бешено пульсировала кровь.
 Он резко прервал поцелуй, оторвав свои губы от ее. Но его рука по-прежнему сжимала ее затылок, больно стягивая волосы. Горячее дыхание обжигало лицо Джессалин. Губы распухли и болели. Она провела по ним языком и почувствовала вкус его губ.
 – Вы… вы не слишком-то приятный человек.
 – Я никогда на это и не претендовал. – Он выпустил наконец ее волосы и провел большим пальцем по ее распухшим губам. – Вы, мисс Летти, целуетесь так, будто никогда раньше не целовались.
 – Неправда! Я уже целовалась.
 Он рассмеялся, и Джессалин показалось, что она его ненавидит.
 – То, что вы делали с Кларенсом Титвеллом на ярмарке, это не поцелуй.
 Он был прав – то мимолетное соприкосновение губ нельзя было назвать поцелуем. Поцелуй – это когда у тебя слабеют колени, а все внутри дрожит от какого-то невероятного, почти непереносимого возбуждения. Поцелуй – это когда сердце падает куда-то вниз и замирает от страха и блаженства.
 Трелони ослабил хватку. Джессалин высвободилась и на нетвердых ногах подошла к Пруденс, с трудом соображая, что делает. Губы болели, а внутри поселилось какое-то странное ощущение голода и пустоты.
 Джессалин постаралась заговорить как можно небрежнее, и вроде бы ей это удалось.
 – Если вы закончили преподавать мне урок, надо бы заняться лошадьми. Они очень вспотели.
 Вдвоем они подошли к тенистому берегу, ведя лошадей под уздцы. Пруд когда-то назвали Кларетовым, потому что в питавшие его ручьи стекала ржаво-коричневая вода, которой промывали оловянную руду. Однако все рудники давно были заброшены, и теперь пруд стал серым и безжизненным, как тусклая оловянная тарелка. В небе клубились облака, но ветер был теплым. В воздухе пахло летом – пылью, сухой травой и долгими, наполненными солнцем днями.
 Щеки Джессалин по-прежнему горели, и ей очень хотелось, чтобы он хоть что-нибудь сказал. Ей казалось, что он поцеловал ее так, как мужчина целует женщину, которую желает, – грубым, голодным, неистовым поцелуем. Воспоминание о нем еще горело у нее на губах.
 – Знаете, лейтенант, что я думаю? – сказала Джессалин, стремясь положить конец гнетущему молчанию. – Мне кажется, вы так разозлились только потому, что поняли, что я, обычная женщина, могу вас победить. Естественно, это нанесло болезненный удар по вашей мужской гордости.
 Губы Трелони скривились в улыбке.
 – Так вот почему моя мужская гордость в последнее время что-то неважно себя чувствует. А я-то чуть было не нанес ей дополнительный урон, признав, что вы неплохо сидите в седле. Для обычной женщины, конечно.
 Джессалин решила, что может расценивать эти слова как своеобразный комплимент. Ведь она и правда была великолепной наездницей.
 – Должна отметить, лейтенант, что спорить с вами – самое неблагодарное занятие на свете. Но я все-таки рискну, – сказала она и, повернувшись к Трелони, ослепительно улыбнулась. – Спорим, что вы не сможете повторить то, что я сейчас сделаю?
 – Как? Еще одно пари? Вот уж верно говорят, что битому неймется.
 Джессалин рассмеялась в ответ – в ее глазах прыгали веселые чертики. Прислонившись спиной к стволу, она стащила с ног сапоги и дернула за вожжи. Пруденс, увлеченная поеданием тростника, неохотно подошла. Джессалин сняла с нее седло и уздечку, после чего ловким шлепком послала ее вскачь прочь от пруда в поле, поросшее травой и кустарником. В несколько прыжков она догнала лошадь, подпрыгнула, высоко подняв правую ногу, и взлетела ей на спину.
 Трелони зааплодировал, но Джессалин лишь усмехнулась – это было только начало. Пустив Пруденс легким галопом, она сделала глубокий вдох, стараясь как можно лучше почувствовать ритм бега лошади, слиться с ним. О человеке, который наблюдал за ней, она старалась не думать, ведь произвести на него впечатление ей удастся, только если все пройдет гладко. И все же он был здесь, краем глаза она видела его высокий и темный силуэт на фоне яркой зелени. Глядя на него, она вспомнила о цыганском пареньке, с которым они были неразлучны прошлым летом. Именно он научил ее этим цирковым трюкам. Его табор стоял в сосновой роще, неподалеку от рыбацкой деревушки Маусхоул, и Джессалин приходила туда почти каждое утро. Однажды, когда он показывал ей «Мельницу», его рука случайно коснулась ее груди. Потом еще раз, но уже не случайно. И Джессалин позволила ему. Всю следующую ночь она провела на коленях, молясь Богу, в полной уверенности, что теперь ее душе вечно гореть в аду. Но еще сильнее она боялась, что о ее смертном грехе узнает бабушка и тогда пострадает ее бренное тело. И тем не менее на следующее утро Джессалин побежала в рощу, будучи не в силах отказаться от очередного урока верховой езды. Но в роще никого не оказалось. Табор перекочевал.
 Одним из самых впечатляющих трюков, которым научил ее цыганенок, был кувырок из положения стоя. Джессалин, правда, сомневалась, стоит ли пытаться его выполнить – ведь она не тренировалась уже несколько недель. Но, вспомнив слова бабушки о том, что кто не рискует, тот не выигрывает, она все-таки решилась.
 Упираясь в холку Пруденс, она выбросила ноги вперед и, получив нужный размах, уже в следующую секунду стояла на спине лошади на коленях. Выпрямившись, она, балансируя руками, приняла максимально устойчивое положение и почти сразу же, чтобы не передумать, резким движением вскочила на ноги. Затем Джессалин чуть расслабила колени, чтобы не подпрыгивать при каждом шаге лошади. Теперь она стояла на спине лошади в полный рост, земля летела где-то далеко-далеко внизу. Ветер свистел в ушах и развевал волосы. Серая вода, зеленые деревья, голубое небо – все это проносилось в каком-то стремительном вихре. И он… он… он…
 Сделав глубокий вдох, Джессалин согнула ноги, высоко подпрыгнула и, сделав сальто, снова приземлилась на ноги на широкую спину лошади. Это был момент ее триумфа… Но весьма непродолжительного.
 Как она пыталась объяснить впоследствии, передняя левая нога Пруденс попала в одну из этих чертовых заячьих нор. Пруденс споткнулась, Джессалин утратила драгоценное равновесие и, перелетев через хвост кобылы, плашмя шлепнулась на землю.
 Но это было еще не самое страшное. Пруденс в этот момент пробегала совсем рядом с прудом, лежавшим в котловине, словно миска с довольно высокими краями. Джессалин угодила на самый край крутого бережка и покатилась вниз, к воде, судорожно хватаясь за стебли тростника, папоротника и просвирника.
 Она даже не вскрикнула – вода была ледяная, и у нее перехватило дыхание. В первую же секунду она ушла под воду с головой. Фланелевая куртка надулась пузырем, помогая удерживать на плаву ноги, которые намокшие холщовые брюки беспощадно тянули ко дну.
 Отбросив с лица мокрые волосы, Джессалин выплюнула горькую, с металлическим привкусом воду. Во рту осталось ощущение, будто она долго лизала оловянную кружку. Стараясь держаться на поверхности, Джессалин огляделась по сторонам. Трелони спокойно сидел на камне, обхватив руками колени. Судя по его виду, ему было абсолютно безразлично, если она утонет или умрет от переохлаждения.
 Если он сейчас засмеется, она никогда ему этого не простит, мелькнуло у Джессалин в голове.
 Он не засмеялся. Но и промолчать оказалось выше его сил.
 – Вы выиграли пари, мисс Летти, – совершенно серьезно сказал Трелони. – Мне бы не удалось повторить этот трюк, даже если бы я дожил до Мафусаиловых лет. Но вы, кажется, слегка промокли, мисс Летти. И слегка замерзли.
 – О нет, что вы, лейтенант! Вода очень освежает, уверяю вас.
 Джессалин перевернулась на спину и неторопливо проплыла вдоль берега. Холод просто обжигал тело. Джессалин заставила себя проплыть еще кружок, хотя почти вся ее сила уходила на то, чтобы сцепить зубы и не давать им стучать.
 Пруд был очень глубок, а берег крут, и выбраться из воды без посторонней помощи было просто невозможно. Она не спеша подплыла к Трелони. Он улыбался. Той высокомерной улыбкой с оттенком превосходства, какой умеют улыбаться только мужчины.
 – Хорошо поплавали, мисс Летти? Джессалин беспомощно улыбнулась.
 – Дайте мне руку, пожалуйста.
 Он встал, наклонился и протянул ей руку. Она намеренно отплыла чуть-чуть подальше, чтобы ему пришлось наклониться пониже. Но вот их руки наконец встретились. Джессалин уже не раз ощущала силу его рук, но и сама была не из слабеньких – многие годы езды верхом не прошли даром. Как только лейтенант начал вытаскивать ее из пруда, она резко дернула его руку на себя.
 Он охнул от удивления и плюхнулся в пруд, подняв фонтан чуть ли не до верхушек вязов.
 Джессалин снова попыталась выкарабкаться на крутой берег, но намокшая одежда тянула ее вниз, как якорь. Тут голова Трелони показалась над водой, и Джессалин наслушалась таких выражений, какие не всегда услышишь от пьяного рудокопа возле пивнушки. Но вот наконец ей удалось нащупать под ногами дно, и она на четвереньках выползла на влажную, скользкую траву. Она так и стояла на четвереньках, пытаясь восстановить дыхание.
 Сзади послышался всплеск и пугающе ласковый, вкрадчивый голос:
 – Моя дорогая, милая, нежная мисс Летти… Вы еще пожалеете о том, что появились на свет.
 Джессалин рискнула оглянуться и… В то же мгновение он прыгнул на нее, повалил на спину и накрыл своим телом. Она замерла и лежала под ним тихо-тихо, быстро и часто дыша, как загнанный в угол зверек, который понимает, что избежать своей участи не удастся.
 Вода ручейками стекала с длинных волос Трелони. Его нос почти касался ее носа, а глаза казались двумя бездонными черными колодцами. Но вот тяжелые веки опустились, жесткий рот смягчился. Он собирался поцеловать ее…
 Джессалин затаила дыхание, ее сердце забилось втрое быстрее. Его губы были всего на расстоянии дюйма от ее лица, и с легким стоном Джессалин нетерпеливо приоткрыла свои ему навстречу.
 – Сколько тебе лет? – неожиданно спросил он.
 – Восемнадцать, – с трудом выдавила Джессалин.
 – Значит, ты не только мошенница, но еще и лгунья? – Его руки крепко обняли ее за шею, отводя голову назад. Ладонями он чувствовал, как участился ее пульс. – Так сколько же тебе лет, мисс Летти? И больше никогда, слышишь, ни-ког-да не смей мне лгать.
 Джессалин судорожно сглотнула.
 – Шестнадцать.
 – О Господи!
 Мгновенно отпустив ее, Трелони резким движением поднялся и сел на траву. Джессалин лежала на спине, глядя в небо на проплывающие над ними вереницы облаков. Но вот наконец она рискнула повернуть голову. Он сидел рядом с ней, положив руку на согнутое колено. Поза была нарочито расслабленная, но Джессалин кожей ощущала исходившее от него напряжение. Вздохнув, она подумала о непредсказуемости сидевшего рядом человека, о том, какую странную смесь страха и непреодолимого влечения она к нему испытывала. Он был самым красивым из всех мужчин, которых она когда-либо видела, даже теперь, когда его губы были плотно сжаты в тонкую линию. Она пьянела от одного его вида, как от резковатого, бодрящего ледяного вина из погреба.
 – Шестнадцать лет – это не так уж и мало, – сказала Джессалин, приподнявшись на локтях.
 Складки вокруг рта Трелони стали еще глубже. – Ошибаешься, это очень мало.
 – Но многие девушки в этом возрасте уже выходят замуж.
 Резко повернув голову, он буквально пригвоздил её взглядом к земле.
 – Многие девушки в этом возрасте уже становятся шлюхами. Если у тебя где-то зудит, совершенно необязательно это расчесывать.
 Неуловимым движением схватив Джессалин за запястье, он сильно рванул ее на себя. Его голос, резкий и злой, хлестал ее, как удары бича.
 – Послушай, маленькая девочка! У меня нет никаких причин охранять твою добродетель. Совсем наоборот. Поэтому включи те немногие мозги, которые есть под этой рыжей копной, и держись от меня подальше. И в следующий раз, – продолжал он, размахивая зажатой как в тисках кистью Джессалин перед самым ее носом, – когда мужчина захочет поцеловать тебя, воспользуйся своими острыми коготками.
 Страх, беспомощность и возбуждение смешались в душе Джессалин, она не могла отвести взгляд от его глаз, горевших каким-то диким огнем. Он не признавал никаких правил, этот Маккейди Трелони. Он в любую минуту способен на что угодно. Но Джессалин чувствовала, как сильно влечет ее эта непредсказуемость.
 Туча закрыла солнце, налетел резкий ветер, по озеру пробежала легкая рябь. Джессалин стало по-настоящему холодно. Она начала дрожать.
 Он выпустил ее руку, и она бессознательно потерла ноющее запястье. Взгляд Трелони, скользнув вверх, опять – в который раз – остановился на ее губах. Опасный огонек, вспыхнувший на мгновение в его глазах, испугал Джессалин.
 – Я думаю, мы… нам пора возвращаться.
 Всю обратную дорогу Джессалин не умолкала ни на минуту. Трелони почти не помогал ей поддерживать разговор, но это было к лучшему. Потому что те немногие слова, которые он все-таки сказал, напоминали корнуолльские каменные изгороди, поросшие колючками. Изгороди, предназначенные для того, чтобы удерживать на расстоянии тех, кто захочет подойти слишком близко. Если он когда-либо и испытывает сильные чувства, то не признается в этом даже самому себе, догадалась Джессалин.
 Лейтенант проводил ее до ворот и ускакал прочь, даже не попрощавшись.
 Джессалин расседлала Пруденс, почистила ее и засыпала в кормушку овса. Но вот несложная работа была сделана, и ею овладело странное беспокойство. В дом идти не хотелось. Джессалин направилась к прибрежным скалам. Она смотрела на хорошо знакомый пейзаж так, как будто видела его впервые. Хотя все было по-прежнему. Как всегда, бились о черные скалы волны, над головой раздавались крики чаек, летающих над головой. Правда, шум прибоя казался громче, а соленый морской воздух никогда еще не был таким мягким, и Джессалин подумала, что после того, что произошло сегодня, уже никогда мир не будет прежним.
 Ночью она достала из-под матраса дневник и написала: «Сегодня он меня поцеловал…»

 Глава 7

 Терпения Джессалин хватило ровно на три дня. На четвертый она пошла к Трелони.
 Она тщательно принарядилась – надела шляпку, его подарок, и зеленые кожаные краги. Правда, костюм для верховой езды, отделанный стеклярусом и черными пуговицами, давно вышел из моды, зато, как утверждала бабушка, очень шел ей. Да и все равно другого у Джессалин не было.
 К Сирхэй-холлу Джессалин подъехала со стороны моря. Серые трубы и остроконечные крыши едва виднелись из-за верхушек разросшихся вязов, сикомор и дикого ореха. Старинный, массивный особняк был сложен из серого камня, ставшего почти бесцветным от соленых морских ветров. Ни в одном из окон не осталось стекол, несколько случайно уцелевших ставен болтались на одной петле. На парадной лестнице ветер ворошил кучи прошлогодних листьев, которые некому было убирать. Казалось, что уже многие годы сюда вообще никто не заходил.
 Где-то за спиной Джессалин хлопнула дверь, и девушка резко обернулась в седле. В дверях сторожки вырисовывался высокий, стройный мужской силуэт, при виде которого у нее внутри что-то уже привычно оборвалось и перевернулось.
 – Добрый день, лейтенант! – окликнула она его. Голова Трелони дернулась, как от удара. Секунду он стоял неподвижно, после чего размашистым шагом направился к ней.
 – Какого черта ты здесь делаешь? – прорычал он. Улыбка Джессалин моментально померкла.
 – Я просто… Я хотела спросить, не хотите ли вы прокатиться верхом.
 – Моя лошадь хромает, а сам я очень занят.
 На нем была грубая рабочая одежда, какую обычно носят рудокопы – синяя шерстяная куртка и старые тиковые брюки. Картину дополняли перекинутый через плечо мешок и небольшая кирка, заткнутая за пояс. Не сказав больше ни слова, он развернулся и широким шагом направился прочь.
 Чтобы догнать его, Джессалин пришлось пустить Пруденс вскачь. Лейтенант был небрит, складки у рта углубились, веки покраснели. К тому же он тяжело дышал, словно каждый вдох давался ему с большим трудом. Джессалин поняла, что с ним: Маккейди Трелони выглядел в точности, как Майор наутро после крепкой попойки. И Джессалин решила вести себя с ним так же, как с Майором в таких случаях, – пропускать его грубые выпады мимо ушей.
 – Куда вы идете? – поинтересовалась она, лучезарно улыбаясь.
 Она была почти уверена, что ее вопрос останется без ответа. Однако через некоторое время Трелони неохотно буркнул:
 – К «Уил Пэйшенсу».
 «Уил Пэйшенс» называли старый, давно заброшенный медный рудник на южном берегу, у самой границы поместья Сирхэев.
 – Но рудник ведь большой. А куда именно… Трелони поднял голову. Если можно было бы убивать взглядом, то Джессалин была бы уже мертва.
 К чертовой матери!
 – Ну что это вы, лейтенант! Зачем же так явно демонстрировать мне свое плохое настроение? Или вы рассчитываете на мое сочувствие? В таком случае вынуждена вас разочаровать – вы этого вряд ли добьетесь. Скорее ваше бурчание может оказать прямо противоположное воздействие.
 – Мое… что? – Он даже остановился и посмотрел на нее так, будто страшно удивился ее нахальству.
 – Бурчание. Вы капризничаете, как маленький мальчик, которого выпороли и отправили спать без ужина. Какой злобный великан так нехорошо с вами поступил?
 – Ну что вы, мисс Летти! Я счастлив, как таракан, добравшийся до печенья, как блоха на шкуре у осла, как, черт побери, козел в огороде. А теперь, будьте так добры, оставьте меня в покое. Мне надо заняться делом. – С этими словами Трелони быстрым шагом направился дальше, тщетно пытаясь скрыть свою хромоту.
 Джессалин пришпорила Пруденс, обогнала его и поставила лошадь поперек дороги. Продолжая широко улыбаться, наклонилась и протянула руку.
 – Ну же, лейтенант, хватит дуться. Пруденс вполне может везти двоих.
 – Кажется, я предупреждал, чтобы ты держалась от меня подальше.
 Рассчитанная жестокость его слов потрясла Джессалин, она совершенно растерялась. Чтобы удержать набежавшие на глаза слезы, ей пришлось крепко зажмуриться. Дрожащими руками она искала и никак не могла нащупать вожжи – ей хотелось поскорей развернуть Пруденс. Но Трелони схватил удила и остановил лошадь.
 – Ты, верно, думаешь, что тебя защитят благородное происхождение и молодость. Что из-за этого меня вдруг одолеет совесть, которой у меня никогда не было, и я тебя пожалею. Так вот, ты ошибаешься. Представь себе, что я огонь. И если маленькие девочки будут со мной играть, они обязательно обожгутся.
 Джессалин смотрела на его поднятое вверх лицо. Оно было непроницаемо, словно прибрежные скалы. Джессалин не могла заставить себя поверить, что он может причинить ей зло. Она просто не хотела в это верить.
 Еще раз протянув руку, она сказала:
 – Я доверяю вам.
 Губы Трелони скривились в недоброй улыбке.
 – Ой, напрасно, мисс Летти. Никогда не доверяйте мне, – сказал он, но все же взял протянутую руку.
 Они ехали молча. Его грудь прижималась к ее спине, а руки слегка обнимали за талию. Затылком Джессалин чувствовала его дыхание. Оно трепетало и касалось ее кожи, как крылья тысячи бабочек.
 Силы покинули Джессалин – будто ее несло мощное течение, которыми богата бухта Крукнек.
 В окрестностях «Уил Пэйшенс» было пустынно. Берег почти отвесно обрывался в море. Здесь не было ни бухт, ни даже узенькой полоски пляжа – только острые голые скалы, изъеденные ветром и непогодой.
 Главное здание рудника возвышалось на скалистом мысу. Внизу плескались волны. На фоне затянутого тучами неба высокая кирпичная башня напоминала развалины собора. Вокруг не было никаких признаков жизни. Ветер свистел в пустых провалах окон, и от этого казалось, что в башне до сих пор живут призраки давних времен – звон колокола, возвещающего о начале смены, шум машины, приводящей в действие насос, и смех рабочих, выходящих на солнечный свет после десяти часов, проведенных в темном чреве земли.
 «Уил Пэйшенс» отличался от других рудников тем, что часть штреков проходила на очень большой глубине, прямо под морским дном. К башне надо было идти по узкой, не более фута шириной, тропинке прямо по краю обрыва. Даже Джессалин, привыкшей к корнуолльским утесам, стало немного не по себе. Ей живо представились рабочие ночной смены, которые брели здесь в непроглядной тьме под ударами зимнего штормового ветра.
 Рудничную машину давно размонтировали и продали на металлолом. Башня была совершенно пуста, если не считать ржавой лопаты и старой тачки без колеса, пьяно завалившейся набок. Едва успев войти, лейтенант принялся отдирать прогнившие доски, закрывавшие вход в основную шахту. Наконец раздался жалобный скрип, во все стороны полетели щепки, и вход в шахту открылся. Из темного жерла вырвался холодный, затхлый воздух, и Джессалин с трудом подавила дрожь. Ее всегда пугала мысль о спуске в чрево земли.
 – Что вы надеетесь здесь найти? – спросила она. Это были первые слова, сказанные с тех пор, как они покинули поместье.
 Трелони ответил не сразу. Ожидая, пока он закончит орудовать железным ломом, Джессалин зачарованно смотрела на его сильные руки со вздувшимися от напряжения венами. Руки, которые могут одновременно и ласкать… и причинять боль.
 – В свое время «Уил Пэйшенс» был построен только для добычи меди, – наконец произнес он. – Я разговаривал с некоторыми старыми рабочими. И все они утверждали, что по многим признакам здесь должно быть олово.
 У Джессалин перехватило дыхание.
 – Если вы найдете олово, то снова откроете рудник, да?
 – Нет, конечно. Чтобы затеять такое дело, требуется чертовски много денег.
 Совершенно обескураженная таким ответом, Джессалин хотела было поинтересоваться, зачем же они сюда пришли. Рудничное дело было у нее в крови, как у всех, корнуолльцев. Ведь в этом краю не одно состояние было создано из того, что дарила земля или море. Одна шахта могла за считанные годы принести несметные богатства, а потом так же внезапно иссякнуть. Да и цена руды могла вдруг упасть до такой степени, что ее невыгодно становилось даже поднимать на поверхность. И тех, кто вкладывал деньги в рудники, считали авантюристами.
 – У бабушки в свое время было несколько акций этого рудника.
 Джессалин прекрасно помнила день, когда рудник закрыли. В ту зиму ей исполнилось десять лет. Зима была очень суровая – морозная и снежная, так не часто бывает в Корнуолле.
 – Многие здешние тогда потеряли средства к существованию, и в ту зиму был сильный голод, – продолжала вспоминать она вслух. – Некоторые семьи получили пособие по бедности, а некоторым пришлось идти в работный дом…
 И тут Джессалин заметила, что лейтенант слушает ее совершенно неподвижно. Его взгляд был устремлен в черный зев рудника, а в глазах горел тот же самый страстный огонь, какой она уже видела однажды – когда он вел паровоз. И внезапно Джессалин поняла, что Трелони ей солгал. Он был авантюристом. И если удастся найти олово, то рудник обязательно будет открыт, чего бы это ему ни стоило.
 Протянув руку, Джессалин коснулась его колючей, небритой щеки. Сколько раз ей хотелось до него дотронуться, но она всегда сдерживала себя. Сейчас же все получилось как-то Само собой.
 – Вам же это небезразлично, правда? Если только вы сможете, то обязательно откроете рудник. Для Корнуолла. Для того, чтобы люди получили работу…
 Его огрубевшая ладонь накрыла ее руку. Их взгляды встретились, и Джессалин снова заметила в его глазах уже знакомое выражение – такое же, как когда она сказала, что его паровоз может изменить мир, – смесь затаенной боли и надежды.
 Но вот его лицо снова напряглось, и он решительно отвел ее руку.
 – В этом чертовом мире нет ничего, что было бы мне небезразлично.
 Трелони наклонился, развязал мешок и извлек оттуда бутыль купороса. Окунув туда хлоратную спичку, которая тотчас же вспыхнула, он поджег конопляную свечу и с помощью кусочка глины укрепил ее спереди на своей широкополой шляпе.
 – Вы не должны идти туда один. Это небезопасно, – сказала Джессалин.
 – Один из старых рабочих нарисовал мне план.
 – Но…
 Закон рудокопа каждый корнуоллец впитывал с молоком матери: «Нельзя спускаться в шахту в одиночку». Джессалин закусила губу. Она, конечно же, должна предложить спуститься вместе с ним. Но от одной мысли о толще земли и воды над головой ее прошиб холодный пот и бросило в дрожь.
 – Вы должны взять меня с собой, – наконец решилась она.
 Трелони копался в мешке, доставая оттуда запасные свечи и еще какие-то предметы.
 – Нет, – коротко бросил он, распихивая их по карманам куртки и даже не удосужившись взглянуть на нее.
 – Но это опасно!
 Выпрямившись, он метнул на нее свирепый взгляд.
 – Вы что, снова решили выступить в роли няньки, мисс Летти? Честное слово, это уже становится утомительным.
 Этого Джессалин стерпеть не могла. Ответив ему не менее свирепым взглядом, она сказала:
 – Ну что ж, прекрасно. Только если вы заблудитесь или обвалившиеся крепления проломят вашу упрямую голову, можете не рассчитывать, что я брошусь вам на помощь.
 Его рот скривился в улыбке, которая, по сути, улыбкой не была.
 – Я никогда ни на кого не рассчитываю. Это избавляет меня от массы разочаровании.
 Снова наклонившись, он извлек из мешка инструменты – тяжелый металлический бур и дрель. Джессалин смотрела на его широкие плечи и ненавидела их лютой ненавистью. В этом человеке не было ни одного качества, которыми, как ее учили, должен обладать джентльмен. Ни галантности, ни доброты, ни сострадания. Одним словом, ничего хорошего.
 Последним на свет божий был извлечен моток веревки. И несмотря на гнев, Джессалин вдруг очень захотелось обвязаться этой веревкой. Не только для того, чтобы не пустить его в шахту – но чтобы навсегда привязать к себе.
 Трелони поставил ногу на верхнюю ступеньку лестницы и со словами: «Я вернусь примерно через час» – исчез в черной дыре.
 Несколько минут Джессалин следила, как постепенно удаляется желтый огонек, а потом и он пропал из виду.
 Джессалин сидела на краю тропинки, свесив ноги с утеса. Далеко внизу плескалось зловещее море. Сплошные серые тучи низко нависали над головой, а завывания ветра в скалах напоминали платные рыдания плакальщицы на похоронах.
 Трелони спустился в шахту уже по меньшей мере час назад. Но ведь он сказал «примерно через час», а значит, волноваться рано. Джессалин ждала, проклиная его за то, что он не назвал более точное время, мысленно обзывая его самым упрямым и высокомерным болваном, какого когда-либо носила земля. Но и себя она не жалела. Надо же быть такой рохлей – не настоять на том, чтобы пойти с ним!
 Ее неотступно преследовали мысли о всевозможных несчастьях, которые могли с ним произойти. Ведь рудник очень старый. Крепления наверняка давно прогнили. Как знать, не обвалилось ли одно из них и не лежит ли он там внизу, погребенный заживо под толщей земли. Кто-то нарисовал ему план. Прекрасно. Но кто поручится, что план точен? Ведь рудник – это настоящий лабиринт, в переплетениях однообразных темных ходов так легко заблудиться.
 Волны с глухим шумом разбивались об утесы – начинался прилив. Откачивающий воду насос давно бездействует – значит, нижние ходы обязательно заливает водой, причем очень быстро. Пока рудник работал, там утонуло шахтеров больше, чем погибло от обвалов. Перед мысленным взглядом Джессалин проносились жуткие картины. Вот лейтенант лежит придавленный обвалившимся креплением, беспомощный, а холодная вода все прибывает, заполняя рот, легкие, медленно убивая его…
 Джессалин вернулась в башню. Сняв шляпку с примулами, она аккуратно положила ее на подоконник, чтобы та не запачкалась и подошла к зиявшей в полу дыре – черной и бездонной, словно вход в преисподнюю. Нет, невозможно. Она просто не в силах спуститься туда.
 Но это ее долг.
 Купорос и спички он забрал с собой, но Джессалин удалось обнаружить трутницу и запасные свечи. Она решила не оставлять себе времени на раздумья. Закинув мешок на плечо и крепко сжимая в руке горящую свечу, она начала спускаться по расшатанной деревянной лестнице, прибитой к боковой стенке шахты. Ноги плохо слушались.
 Она спускалась и спускалась, и ей стало казаться, что лестнице этой не будет конца. Но вот наконец Джессалин добралась до первого уровня. Воздух был спертым, как в склепе. Коптящая, мерцающая свеча отбрасывала причудливые тени на сочащиеся водой стены, однако деревянные балки над головой по виду были вполне надежны. Джессалин несколько раз позвала лейтенанта по имени, но ответа не получила.
 Только теперь, оказавшись внизу, она поняла, как мало от нее зависит. Стоило, например, отойти от лестницы на несколько шагов, и она рисковала заблудиться. Это совсем не походило на приключения, о которых пишут в книгах. Кажется, ей все-таки пришла неудачная мысль: куда полезнее было бы поскакать в Маусхоул и кликнуть на помощь бывших рудокопов. Это было бы не столь героично, зато гораздо более разумно.
 Приняв такое решение, Джессалин уже поставила ногу на ступеньку, намереваясь поскорее выбраться наружу, но тут послышался какой-то отдаленный хныкающий звук – то ли плач, то ли еще что-то. Насторожившись, она вслушивалась в темноту. Плач не повторялся, и Джессалин уже готова была признать, что ей послышалось, но вот он повторился снова. Теперь звук был гораздо громче, будто кто-то кричал от боли.
 От основного ствола шахты расходились три коридора. Джессалин прикинула, откуда мог доноситься крик, и устремилась в самый широкий, перебираясь через груды пустой породы и другого мусора, оставшегося от старых времен. Несколько раз она останавливалась и прислушивалась, но не слышала ничего, кроме стука собственного сердца. Проход постепенно сужался, и теперь она могла двигаться вперед, только согнувшись в три погибели. Потом он пошел под уклон, от него то и дело во все стороны ответвлялись узенькие ходы, настолько тесные, что было трудно представить, что там мог протиснуться человек с тачкой.
 Джессалин почему-то всегда думала, что под землей холодно. Нё здесь было настолько жарко, что вскоре ее одежда насквозь пропиталась потом. Под землей… Над ее головой тысячи фунтов земли, камней и морской воды. И все это давило на старые деревянные балки. Слабые и, возможно, насквозь прогнившие…
 «Прекрати», – строго приказала себе Джессалин и решилась еще раз позвать Трелони.
 – Лейтенант! – кричала она в темноту. Но ответом ей было только эхо …тенант…ант…ант.
 Определенно, нужно выбираться на поверхность и позвать на помощь. Но вот проход расширился, и Джессалин оказалась в какой-то пещере.
 Держа свечу над головой, она огляделась по сторонам. Дрожащее пламя выхватывало из темноты остатки старых выработок и выходы скальной породы. Пахло гнилью, затхлостью и смертью. Из трещины в скале сочилась вода, образовывая на полу черную лужицу, гладкую, как бутылочное стекло.
 Но вот опять донесся слабый крик. Настолько слабым, что Джессалин не смогла бы сказать наверняка, слышала она его или нет. Она затаила дыхание и тщательно прислушалась… И снова тоненькое: «и-ии-и…».
 – Лейтенант! – закричала Джессалин и бросилась туда, откуда, как ей показалось, доносился жалобный звук.
 И провалилась в черную дыру.

 Глава 8

 Джессалин летела вниз, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться и больно ударяясь бедрами и коленями о каменные стены. Но вот ее нога за что-то зацепилась и заскользила вниз. Да это же деревянная лестница. Исцарапанной рукой Джессалин вцепилась в ослизлые перила. Плечо пронзила боль, ей казалось, что рука вот-вот оторвется. Но все же девушке удалось удержаться.
 Несколько минут Джессалин висела на одной руке, переводя дыхание и всхлипывая от только что перенесенного ужаса. Свечу она потеряла, и теперь ее окружала непроглядная тьма. Сверху продолжали сыпаться мелкие камушки и комья грязи. Звука падения слышно не было – под ней была страшная глубина. Джессалин догадалась, что провалилась в шахту, ведущую на следующий уровень, и, по всей вероятности, ветхая деревянная лестница спасла ей жизнь.
 Очень осторожно Джессалин попыталась нащупать ногой ступеньку. Но стоило ей опереться сильнее, как гнилое дерево с треском проломилось, и Джессалин пролетела еще несколько футов, в кровь ободрав ладонь. Ее крик отразился от каменных сводов и эхом вернулся к ней.
 И опять она висела на одной руке, судорожно вдыхая горячий спертый воздух и изо всех сил стараясь не расплакаться от боли и отчаяния.
 Она звала на помощь. Звала до тех пор, пока не начинало саднить горло, звала, пока хватало дыхания. Казалось, будто огромные тиски сжимают ее грудь, выдавливая из легких последний воздух. Рука и плечо страшно болели. Пальцы, сжимающие перила, начали неметь. Она так долго не выдержит… Да еще этот немыслимо горячий воздух, словно в аду.
 Однако рассчитывать не на кого, надо позаботиться о себе самой. Иначе – смерть.
 Помогая себе ногами, Джессалин раскачалась и, перебросив вес вбок, попыталась ухватиться за перила второй рукой. В первый раз попытка оказалась неудачной. Во второй тоже. Но на третий раз это ей все-таки удалось.
 Боль сразу стала легче. От счастья Джессалин чуть не расплакалась. Теперь можно позволить себе несколько секунд отдыха. Но все же как можно скорее прочь отсюда. Джессалин осторожно попробовала ногой ближайшую ступеньку – та треснула. Проклятье! Похоже, вся лестница прогнила насквозь.
 Но зато перила держали. Убедившись, что левая рука крепко сжимает дерево, Джессалин глубоко вдохнула горячий, спертый воздух и потянулась вверх, стараясь ухватиться как можно выше. Подтянувшись, она повторила тот же трюк другой рукой. Так постепенно, дюйм за дюймом, превозмогая невыносимую боль в израненной руке, Джессалин продвигалась к выходу из шахты. Казалось, это длится уже вечность. Иногда она останавливалась, чтобы перевести дух, порой снова пытая счастье со ступеньками. Но все они проламывались от малейшего нажима. Джессалин больше не сдерживала слезы – так было легче переносить боль. Да и кто их здесь увидит в этой жуткой тьме!
 При этой мысли Джессалин истерически рассмеялась. Темнота – вот что страшнее всего. Полная, непроницаемая темнота. Джессалин вдруг поняла, что до сих пор и не представляла себе, что такое настоящая темнота – ведь даже в самые безлунные ночи в комнату с наглухо закрытыми ставнями все равно проникало немного света. А здесь темноту можно было осязать. Наверное, именно таким бывает прикосновение Сатаны – горячим, липким, вызывающим безотчетный ужас. Мысль о Сатане почему-то вызвала у нее новый взрыв истерического смеха. Джессалин собрала все свои силы, подтянулась и… почуяла воздух.
 От такого неожиданного, несказанного счастья Джессалин едва не стало дурно. Ее била крупная дрожь.
 Но предстояло еще последнее усилие – преодолеть край шахты. При первой попытке она сорвалась и соскользнула вниз на несколько футов. Несколько бесконечных футов, которые снова пришлось преодолевать на руках. Это уже было чересчур. Джессалин проклинала все на свете: она проклинала Бога, себя и Маккейди Трелони. О, особенно Маккейди – ведь это по его вине она попала в эту переделку, и давно уже ему следовало прийти ей на помощь.
 Но вот наконец она в безопасности. Джессалин легла на землю, хрипло дыша. Мышцы горели, пот заливал глаза и разъедал царапины и ссадины по всему телу. Какое это наслаждение – просто лежать, лежать… Но по мере того, как приходило в себя измученное тело, мысли прояснялись, и вскоре Джессалин поняла, что опасность еще далеко не миновала. Теперь ей предстояло в кромешной тьме отыскать путь наверх и не заблудиться в бесконечной паутине ходов.
 И тут до ее ушей снова донесся слабый крик… или плач.
 Джессалин села и пошарила вокруг себя руками. Огня не было, не было и малейшей надежды его добыть – трутница и запасные свечи покоились на дне шахты. Вперед пробираться придется ползком, тщательно ощупывая дорогу – ведь из еще одного провала ей уж точно не выбраться.
 И она поползла вперед. Стараясь все время касаться плечом стены и нащупывая путь руками, Джессалин ползла туда, откуда слышался крик. Он становился все громче, и это придавало ей силы. Теперь уже было понятно, что кричит не взрослый мужчина. Во тьме плакало какое-то животное. Может быть, детеныш.
 Но что это? Видно, она слишком долго была в темноте, и теперь ей просто мерещится блестящий от влаги камень, округлые очертания деревянных балок. Однако вскоре Джессалин поняла, что это не обман зрения – ее глаза действительно различают стены и своды, кучи мусора и даже ржавую рукоятку брошенной кем-то кирки. Вскочив на ноги, Джессалин устремилась к свету.
 Штольня наклонно уходила вверх, к поверхности земли. В самом верху светлело отверстие, и Джессалин уже могла различить кусочек серого, затянутого тучами неба и… мешок из-под муки – он зацепился за выступ скалы и раскачивался наподобие гамака. Из мешка доносились писклявые, похожие на мяуканье вскрики.
 В скале там и сям были выдолблены углубления – такие есть в каждой шахте, они возникают по мере добычи руды. Воспользовавшись этими своеобразными ступенями, Джессалин потянулась к мешку. Наверное, кто-то захотел избавиться от котят, думала она, но мешок зацепился за выступ и повис, не долетев до низа.
 Так думала Джессалин, снимая мешок со скалы… Но вот она взяла его в руки… и увидела содержимое. В мешке был ребенок, новорожденный ребенок.
 Спускаться по вырубкам с мешком в руках оказалось гораздо сложнее, чем подниматься. Почувствовав наконец под ногами твердую землю, Джессалин облегченно вздохнула. Ребенок – девочка, совсем крохотная, не переставая, плакал.
 Джессалин гадала, сколько же времени младенец вот так провисел в шахте. Неудивительно, что плач был едва слышен. Но все же девочка была жива.
 Прислонившись к грубой каменной стене, Джессалин полной грудью вдыхала свежий морской воздух.
 Откуда-то сверху послышался хриплый крик:
 – Мисс Летти! Где вы, черт бы вас побрал? Ответьте мне!
 – Э-эээ-й! – радостно крикнула в ответ Джессалин. – Лейтенант!
 Сверху градом посыпались мелкие камушки, и в отверстии, закрывая небо, появилась голова лейтенанта Трелони. Джессалин радостно рассмеялась.
 – А вот наконец и вы, лейтенант. Где же вы были?
 – По-моему, ответ на этот вопрос вам был прекрасно известен с самого начала. А вот где, черт побери, были вы?
 Джессалин снова рассмеялась.
 – Вы очень дурно воспитаны, лейтенант Трелони. Я давно собиралась вам это сказать. Сколько же в вашей речи шлаков и прочих рудничных отходов!
 – В таком случае не стоило вынуждать меня употреблять крепкие выражения.
 Джессалин едва не поперхнулась от очередного приступа смеха.
 – Послушайте, какого черта вы там делаете? И прекратите хихикать. Терпеть не могу хихикающих женщин.
 Джессалин словно бы только сейчас осознала, что совсем недавно чудом избежала смерти. Голова кружилась, а тело стало совсем легкое, как будто вдруг потеряло вес. Она смотрела на плотно сжатые губы Трелони, и ей безумно хотелось поцеловать их.
 Решив, что подробное изложение событий потребует слишком много времени и сил, Джессалин рассказала только то, что, как казалось, заслуживает внимания. В точности так преподобный Траутбек обычно поступал с библейскими притчами.
 – Вас очень долго не было, и я подумала, вдруг что-то случилось? Тогда я спустилась в шахту и немного заблудилась.
 – Нельзя заблудиться немного. Можно или заблудиться, или нет. У вас что, врожденный талант превращать самые обычные вещи в катастрофу мирового масштаба, или вы специально практиковались.
 – Не будьте таким гадким. Вам это не идет. Голова Трелони исчезла из отверстия.
 – Лейтенант!
 – Сидите спокойно и не вздумайте никуда отойти. Я сейчас за вами спущусь.
 – Спасибо, но…
 – Ну что вы! Не стоит благодарности. Я всю жизнь мечтал провести целый день, ползая по темным скользким подземельям. А уж сорвать голос непрестанными криками всегда казалось мне воплощением веселья.
 – Лейтенант! У меня ребенок.
 Голова Трелони снова появилась в отверстии штольни.
 – Каким это образом у девственницы оказался вдруг ребенок? Только не рассказывайте мне про непорочное зачатие. Дважды такие истории не проходят.
 – Не глупите, лейтенант, – рассмеялась Джессалин. – Я же не говорила, что это мой ребенок. Я нашла его. Только что здесь, в штольне.
 – Понятно. Этого следовало ожидать. Вполне в вашем духе – отправиться на поиски приключений и найти ребенка.
 Джессалин снова рассмеялась и присела к стене, прижимая ребенка к груди. Долго ждать ей не пришлось. Вскоре послышались шаги, и на темных влажных стенах замерцал приближающийся огонек.
 Поставив свечу на каменный уступ, Трелони осторожно отвернул мешковину с головки ребенка.
 – С ним все в порядке?
 – Вообще-то, это она, лейтенант. Разве вы не видите разницы?
 Трелони весело улыбнулся.
 – Только не с этого конца.
 А потом произошло неожиданное. Он нежно провел пальцем вдоль линии ее подбородка, и, несмотря на густой полумрак, Джессалин заметила, что его рука слегка дрожит.
 – Ты поцарапала лицо… – сказал он.
 Их глаза встретились, но его взгляд тотчас же скользнул ниже и остановился на ее рте. Джессалин нервно облизнула нижнюю губу и судорожно сглотнула.
 – Я… Мне кажется, девочка замерзла. Ведь на ней ничего нет, кроме мешка.
 Лейтенант промолчал. На его лицо постепенно возвращалось прежнее непроницаемое выражение. Отвернувшись от Джессалин, он снял куртку и укутал младенца в теплую шерстяную ткань. Девочка, не перестававшая жалобно пищать, почти сразу затихла.
 – Вы ей понравились, – заметила Джессалин.
 – Боюсь, что это чувство не взаимно. Маленькая пискунья только что обмочила мою куртку. – От звуков его голоса, низкого и чуть охрипшего, девочка снова заплакала.
 – Бедняжка, она, наверное, голодна!
 – А почему ты смотришь на меня? – поинтересовался Трелони. – Уж я-то точно ничем не смогу помочь.
 Джессалин и правда смотрела на него. На его узкие, аристократичные, но огрубевшие от тяжелой работы, покрытые шрамами руки, державшие ребенка. Казалось невероятным, что руки мужчины могут быть и такими пугающе сильными, и такими нежными. Таким мягкими и такими грубыми одновременно.
 – Ненавижу, когда ты так смотришь, – вдруг сказал он.
 – Как?
 – Как будто знаешь что-то, чего не знаю я.
 – Я просто подумала о том, что большинство мужчин бледнеет от страха, когда у них на руках оказывается ребенок. А ты обращаешься с ней так, словно имеешь богатый опыт по этой части… – Джессалин осеклась. Болтали, что у старого графа было несколько десятков незаконнорожденных детей по всему Корнуоллу. А перед ней стоял Трелони, сын своего отца.
 Но сейчас смотрел он не на нее, а на ребенка и говорил, насмешливо растягивая слова.
 – Я тоже боюсь. Правда, малышка? Младенцы, а также привлекательные девственницы вызывают у меня замирание сердца и дрожь в коленках.
 Джессалин улыбнулась и вдруг почувствовала, как у нее внутри что-то оборвалось. Кусочек ее самой оторвался и упал в черную дыру, гораздо более страшную, чем колодец шахты. Этот чужой человек был для нее полной загадкой, она его совсем не знала и все же чувствовала, что не может без него жить, как не может жить без земли под ногами, без солнца, без воздуха. И ей стало страшно. Страшно, что эта потребность в нем никогда не пройдет, станет неотъемлемой частью ее жизни.
 Лейтенант шел впереди с ребенком на руках, а Джессалин брела за ним, как в тумане. Казалось, ее телу вдруг стало слишком тесно в коже. Если он сейчас прикоснется к ней или даже посмотрит ей в глаза, она разлетится на части, как взорвавшийся паровой котел. Грудь болела, глаза щипало, как будто она вот-вот заплачет. Или как будто плакала слишком долго.
 Трелони первым поднялся по лестнице. Потом, став на колени и придерживая ребенка одной рукой, вторую протянул ей. Наконец-то оказавшись на поверхности, Джессалин зажмурилась от яркого света, но и с закрытыми глазами она чувствовала на себе его взгляд.
 Как же ужасно она, должно быть, выглядит! Лицо перепачкано, слезы промыли в грязи полоски, волосы спутались и слиплись от пота, костюм для верховой езды превратился в лохмотья, на локтях и коленях зияли огромные дыры, не хватало нескольких пуговиц, а сквозь разодранные перчатки виднелись стертые в кровь ладони.
 – Я провалилась, – жалко улыбаясь, объяснила она, не в силах дольше переносить тишину. – Но сейчас я уже хорошо себя чувствую, честно. Так – небольшая слабость, и все.
 – Провалилась? – прервал он ее сбивчивый рассказ. – Куда, ради всего святого? В шахту?
 – Да. – Джессалин избегала встречаться с ним взглядом. Почему-то ей было очень стыдно. Мало того, что при нем с ней всегда происходят всякие дурацкие происшествия, так еще и после она чувствует себя круглой дурой. Вот и сейчас он смотрит на нее, не произнося ни слова. Наверное, считает ее безмозглой девчонкой.
 Стреноженная Пруденс спокойно паслась на вересковой пустоши. Джессалин вдела ногу в стремя и уже собиралась вскочить в седло, но вдруг соскользнула на землю и побежала назад, к башне.
 Шляпка с примулами лежала там, где она ее оставила – бледно-желтые цветы ярко выделялись на фоне серого камня. Их вид опять повернул что-то в ее груди. Как будто от нее отломился кусочек, и уже никогда больше Джессалин не будет прежней. «Как же так получается, – думала она, – кто-то тебе очень нужен, а ты этому человеку не нужна совсем?» Схватив шляпку, Джессалин со всех ног помчалась прочь от башни, как будто стремилась убежать от самой себя.
 Она тщетно пыталась на бегу нацепить шляпку на голову и завязать ленты, но шляпка упорно съезжала на глаза. Осознав, как комично все это выглядит со стороны, Джессалин не могла удержаться от смеха. Но смех ее быстро оборвался, стоило ей увидеть его плотно сжатые губы.
 – Что случилось?
 – Ничего. Скорее залезай на эту чертову лошадь и поехали отсюда.
 Джессалин послушно взобралась на лошадь. Протянув ей ребенка, Трелони вскочил в седло позади нее и взял вожжи. При каждом ее вздохе грудь касалась его руки. Она старалась дышать как можно реже. Но вот Трелони пустил лошадь рысью, и она опять всей грудью навалилась на его руку. Джессалин напряглась так, что собственное тело казалось ей деревянным.
 – Что же нам делать с этим ребенком? – Его теплое влажное дыхание щекотало ей ухо.
 Для того чтобы ответить, Джессалин пришлось сделать вдох. Прикосновение к его руке обожгло ей грудь, несмотря на двойной слой одежды.
 – Отвезем ее в Маусхоул к ее матери.
 – А мамаша не избавится от нее снова тем же путем? Джессалин сделала еще один вдох. Грудь напряглась и набухла. Каждое прикосновение грубой ткани рубашки причиняло боль. Никогда она не испытывала ничего подобного – прошлым летом, с тем цыганским мальчиком, это была не более чем игра. Еще немного, и она не выдержит. Джессалин заерзала в седле, стараясь отодвинуться от рук Трелони. Впоследствии она много раз об этом жалела.
 – Это наверняка дочка Сэлоум Стаут, потому что она одна в наших краях в последнее время была бер… в интересном положении. Говорили, что ребенок у нее от какого-то моряка из Фэлмауса. Он не может на ней жениться, потому что у него уже есть жена. Я думаю, что ребенка выбросила не сама Сэлоум, а ее отец. Джеки Стаут не хотел кормить лишний рот. А вовсе не за тем, чтобы спасти честь дочери. О чести он и понятия не имеет. И о стыде тоже.
 Джессалин терпеть не могла этого рыбака – однажды она видела, как он привязал оловянную тарелку к хвосту какой-то несчастной собаки. И при мысли, что этот человек способен сбросить в заброшенную штольню свою собственную внучку, она буквально клокотала от ярости.
 – Ну дайте мне только добраться до этого Джеки Стаута! – вслух размышляла она. – Я покажу ему, как бросать детей в шахты. И нечего хмыкать, лейтенант. Я вовсе не шучу.
 – Уверяю вас, мисс Летти, я никогда в своей жизни не издавал подобных непристойных звуков.
 – Гм!
 – Так кто из нас хмыкает, мисс Летти?
 Когда они добрались до Маусхоула, солнце уже садилось. Издали деревня выглядела живописно. Крытые шифером домики тут и там разбросаны по высокому берегу небольшой, подковообразной бухты, будто кубики какого-то великанского ребенка. Вблизи же очарование развеивалось. На каменном причале в беспорядке валялись корзины с гниющими омарами, спутанные клубки веревки н обломки снастей. В воздухе стоял устойчивый запах тухлой рыбы, а уши закладывало от непрекращающегося шума – где-то дробили руду.
 Во всей деревне они не встретили ни единой живой души, кроме древнего старика, чинившего парус на своем крыльце. Увидев чужих, он от удивления разинул беззубый рот и так и сидел, пока они не прошли мимо. Джессалин показала лейтенанту на полуразвалившийся домик, в котором обитал Джеки Стаут с двумя взрослыми дочерьми, Батшебой и Сэлоум. Раньше была еще третья – Магдалена, но она два года назад умерла от сыпного тифа.
 Дом Стаута походил на большинство других домишек Маусхоула – к жилому помещению вели крутые каменные ступени. А внизу располагался рыбный погреб – здесь каждый год после путины рядами складывали свежую рыбу и оставляли на месяц, чтобы стекли кровь и жир. Последняя путина кончилась всего две недели назад, но вонь была настолько сильной, что Джессалин едва не стошнило.
 Раскидав кучи мешков и рыболовные снасти, загромождавшие вход, лейтенант Трелони пропустил Джессалин вперед, и она постучала в дверь.
 Им открыл толстый, коренастый мужчина с изъеденным оспой лицом. Его огромный, напоминавший пивную бочку живот, обтянутый перепачканным рыбьей чешуей холщовым халатом, свисал почти до колен. Он был небрит и слегка пьян.
 – Чего вам надо… – начал было Джеки Стаут, но, заметив лейтенанта, попытался изобразить на своей толстой физиономии подобострастную улыбку. – Сэр?
 – Мы хотим видеть Сэлоум, – сказала Джессалин.
 – А вот этого нельзя, мисс Летти. Болеет она. Не встает.
 Он попытался закрыть дверь, но Джессалин успела просунуть в щель ногу.
 – Не пытайся обмануть меня, Джеки Стаут. Сэлоум не больна. Она недавно родила ребенка. Вот этого.
 Бегающие глазки Джеки остановились на свертке в руках Джессалин.
 – Нет, этого не может быть. – Толстяк явно нервничал. – Ребенок Сэлоум умер. Вчера ночью. Она родилась мертвой. Точнее, он. Да, это был мальчик. Мертвым родился.
 Джессалин насмешливо приподняла брови.
 – Надо же, какое удивительное совпадение! Вчера ночью Сэлоум рожает мертвого ребенка, а сегодня днем я нахожу новорожденного, которого сбросили в штольню, будто мешок с мусором. Кстати, чудеса ходят парами, вам не кажется, мистер Стаут? Я вот думаю, что скажут в магистрате, если узнают, что по воскресеньям вместо цыпленка у вас в котелке частенько тушится один из фазанов эсквайра Бэббиджа? Как вы думаете, что там скажут о таком странном совпадении? Так ведь и до тюрьмы недалеко, а то и до виселицы. Например, за попытку убить беспомощного младенца.
 В это время дверь распахнулась, и на порог, слегка пошатываясь, вышла девушка с растрепанными густыми черными волосами, одетая только в изношенную нижнюю рубашку. На ее бледном, изможденном лице глаза казались двумя кровоподтеками.
 – Мой ребенок! – закричала она, протягивая к Джессалин тонкие, дрожащие руки. – Вы вернули мне дочку. О, прошу вас, дайте ее мне!
 Выражение лица девушки лучше любых слов убедило Джессалин, что она и не подозревала о попытке избавиться от ребенка. Джессалин передала девочку матери и помогла женщине войти в дом. Сэлоум с трудом добралась до продавленного соломенного тюфяка и присела на краешек, не переставая плакать и гладить личико дочери. Спустя несколько минут она подняла на отца полные ужаса и ненависти глаза.
 – Ты сказал мне, что она умерла.
 – Ясное дело, у такой потаскухи, как ты, одна забота – забрюхатеть. А кто будет кормить твое отродье, а? – Джеки Стаут злобно стрельнул глазами в Джессалин, потом демонстративно повернулся к ней спиной и принялся хлебать джин прямо из глиняного кувшина.
 Домишко насквозь пропах рыбой и гниющей соломой. Кроме соломенного тюфяка, в комнате стояли только грубый стол, сколоченный из выброшенных на берег обломков снастей, и несколько разного размера табуреток. Единственное окно было заткнуто тряпками, а мрачное помещение освещалось одинокой сальной свечой, которая давала больше копоти, чем света.
 Сгорбленная тень у очага пошевелилась, оказалось, что на табуретке сидит еще одна девушка. Она встала и направилась к ним вихляющей походкой, будто ее бедра крепились на шарнирах. У Батшебы Стаут было остренькое, не лишенное своеобразного обаяния личико, черные как смоль волосы и раскосые светло-карие глаза. Сравнивая двух сестер, любой бы подумал, что если уж одна из них и родит внебрачного ребенка, то это будет Батшеба. Впрочем, мелькнуло в голове у Джессалин, наверняка она слишком опытна, чтобы так глупо попасться.
 Сэлоум стала кормить девочку, и Джессалин с интересом наблюдала за ними. Ребенок присосался к огромной, как дыня, груди. Крошечный ротик оттягивал вздувшийся, коричневый сосок, и Джессалин стало интересно, что при этом испытывает мать. Переведя взгляд на бледное лицо девушки, она увидела странную смесь страха, боли и какой-то упрямой гордости.
 – Вы же не скажете в магистрате про отца, правда, мисс? Пожалуйста, мисс, он больше ничего не сделает ребенку. А без него мы с Шебой помрем с голоду. Разве для таких, как мы, найдется хоть какая-то работа?
 Джессалин подошла к девушке и положила руку ей на плечо. Сквозь ветхую ткань рубашки выпирали острые кости.
 – В прошлое воскресенье преподобный Траутбек сказал, что ему нужна девушка для работы на кухне. Я могу поговорить с ним о тебе.
 – О, мисс, вы так добры! – обрадовалась Сэлоум. Но в глазах ее по-прежнему таился страх, и, прижав дочку к груди, она спросила: – Так как же все-таки с отцом? А, мисс?
 – Я не пойду в магистрат, – заверила ее Джессалин, подумав про себя, что, раз уж дочь так решительно встала на сторону отца, это все равно было бы бесполезно. – Но ты должна мне кое-что обещать. Если он снова будет угрожать тебе или ребенку, ты сразу придешь ко мне.
 Батшеба, пользуясь тем, что Джессалин поглощена беседой с ее сестрой, решила не упускать случая и вертелась возле лейтенанта Трелони. Ее янтарные глаза буквально ощупали все его тело и наконец остановились на лице.
 – Надеюсь, господин лейтенант, вы не думаете, будто я знала, что бедную малышку сбросили в штольню. Я-то, как и Сэлоум, думала, что она умерла.
 Лейтенант неторопливо оглядел девицу с головы до ног.
 – Я смотрю, вы стойко перенесли эту трагедию, мисс Стаут.
 Джессалин презрительно фыркнула.
 Батшеба метнула на нее злобный, почти как у отца, взгляд и снова повернулась к лейтенанту, улыбаясь во весь рот.
 – Я слышала, что вы живете в большом доме совсем один. Вам, верно, скучно. Я бы могла вас изредка навещать, сэр. Принесла бы свежей рыбки…
 Лейтенант одарил ее улыбкой, перед которой было трудно устоять.
 – Я всегда был очень неравнодушен к рыбе. Джессалин снова фыркнула. На этот раз погромче. Так вот что ему нужно! О да, Шеба Стаут ему прекрасно подойдет. А через девять месяцев какой-нибудь из заброшенных рудников получит новую жертву.
 Прелестно. Пусть остается здесь и флиртует с Батшебой хоть целую вечность, а у Джессалин масса гораздо более интересных дел. Тем более, что Джеки Стаут всем своим видом показывал, что не собирается ее слушать. Высказав напоследок все, что она о нем думает, Джессалин направилась к двери.
 Но не тут-то было. Тяжелая рука лейтенанта упала ей на плечо.
 – Стаут, – проговорил он, и в его голосе послышались командирские нотки, которым непроизвольно хочется повиноваться, – когда мисс Летти с тобой говорит, ты должен внимательно слушать и отвечать. Ты понял?
 Спина Джеки Стаута напряглась, и он поспешно повернулся, утирая рукавом губы.
 – Сэр? – Теперь в его голосе не было и следа грубости, только страх.
 – Впредь, как только мисс Летти заговорит с тобой, не забывай снимать шляпу в знак уважения. И хорошенько запомни, что все, найденное на земле Сирхэев, принадлежит Трелони. А то, что принадлежит нам, мы умеем защищать.
 Так что на твоем месте я бы молился о том, чтобы ребенок твоей дочери жил долго и счастливо.
 За эти слова Джессалин была готова простить любые обиды. Ведь до сих пор никто и никогда не становился на ее защиту. Как чудесно было бы, если бы такой защитник был рядом всегда!
 Но как только они оказались на улице, как только Джессалин почувствовала на своей талии его теплые руки – Трелони хотел помочь ей сесть в седло, – обида вернулась, и она сказала:
 – Прошу вас, лейтенант, будьте так добры, уберите руки с моей талии.
 Не обратив на ее надутое личико никакого внимания, он спокойно подсадил ее в седло и широко ухмыльнулся.
 – Вы сейчас повели себя чисто по-женски, мисс Летти. Уж не Батшеба ли Стаут подвигла вас на это?
 – Вы распушили перья и надулись, как самодовольный индюк. А она смотрела на вас, как голодная чайка, наконец-то увидевшая добычу.
 Ухмылка Трелони стала еще шире.
 – Честно говоря, мне она больше напоминает пухленькую зобастенькую горлинку.
 Джессалин резко развернула Пруденс и ударила пятками ей в бока. Раз он так себя ведет, пусть добирается домой пешком. В спину ей ударил низкий, хрипловатый смех. Однако вскоре он сменился топотом сапог по камню. Джессалин обернулась и испуганно вскрикнула – каким-то немыслимым прыжком, словно циркач, лейтенант взлетел в седло позади нее. Сильные руки сомкнулись на ее талии, а горячее дыхание взъерошило волосы.
 – Не глупите, мисс Летти.

 Глава 9

 Джессалин открыла глаза и чуть не вскрикнула.
 В мерцающем пламени свечи к ней склонилось круглое белое лицо, обрамленное алым ночным чепцом. В полумраке казалось, что голова плавает сама по себе, отделенная от тела.
 – Вы спите, мисс Джессалин? – спросила голова голосом Бекки Пул.
 Джессалин перевернулась на живот и натянула на голову одеяло.
 – Ну что ты, Бекка? Разве можно спать посреди ночи? Конечно же, я бодрствую.
 – Не время для шуток, мисс. Там, в бухте Крукнек, привидения. Говорю вам, привидения. Появились сегодня ночью. Я чуть не померла со страху. Сама не знаю, как жива осталась. После такого-то ужаса! У меня началось такое сердцеубиение.
 Поняв, что заснуть не дадут, Джессалин отбросила одеяло и села на кровати.
 – Бекка, ты уверена, что тебе это не приснилось?
 – Я тоже сначала так подумала, мисс. Подумала, это от пончиков, я их ела за ужином, а они застряли в желудке, как камни, и потом у меня стало неуварение. Ну вот, я и говорю себе: Бекка, может, тебе снится, что ты видишь привидения. Значит, еще раз иду к окну и говорю себе: нет, Бекка, девочка, ничего тебе не снится. Это-таки привидения! Самые настоящие!
 Джессалин встала и, вздохнув, пошла к окну смотреть на привидения. Ночь была очень темная… Туман окутывал окрестности густым пушистым одеялом. Но даже сквозь него она разглядела огоньки, мерцавшие на вершине утеса бухты Крукнек.
 – Видите, мисс? Это же болотные огни, помяните мое слово. – Бекка поплевала на указательный палец и начертила крест между бровей. – Разве вы не слышите голоса? Это же мертвецы поют.
 – Брось, Бекка, это всего лишь ветер завывает. – Временами прилив и впрямь выносил на берег тела погибших моряков, и обычно их хоронили прямо там, где находили. Но Джессалин не верила ни в привидения, ни в болотные огни. – Жуткая ночь, – сказала она. – Видно, какой-то корабль разбился о Челюсть Дьявола.
 При мысли о кораблекрушении ее корнуолльская кровь заиграла. В те тяжелые времена жители полуострова частенько молились о кораблекрушении как о Божьем даре. Корабль, разбившийся о скалы, был для них как урожай для крестьянина.
 Джессалин мигом сунула ноги в башмаки и натянула поверх ночной рубашки красный шерстяной плащ. Покончив с туалетом, она, не обращая внимания на стенания Бекки, помчалась к скалам. Однако Бекка успела все-таки сунуть ей в руку амулет против злых духов. Ничего ценней этого амулета у Бекки не было.
 Улыбнувшись, Джессалин повесила камень на шею.
 – Спасибо, Бекка. Я возьму его только на время, а потом отдам тебе. И пожалуйста, пока меня нет, нагрей воды и достань побольше одеял. И самое главное – постарайся не разбудить бабушку. Бекка захихикала.
 – Мисс, у привидений тела-то нет. Зачем им горячая вода и одеяла.
 Джессалин рассмеялась в ответ.
 – Эх, Бекка! Одеяла понадобятся не привидениям, а тем, кто выжил. Если такие, конечно, найдутся.
 – Как это могут выжить привидения, мисс? У них же нет тела.
 – У них, может, и нет, Бекка. Зато они есть у людей, потерпевших кораблекрушение.
 В комнатке над конюшней Майора не оказалось, и Джессалин оставалось только надеяться, что он не сидит этой ночью в пивнушке. Вокруг было тихо. Слишком тихо. Странно, ведь если произошло кораблекрушение, сюда уже бежали бы люди. И они обязательно развели бы костер, чтобы согреться. Теперь же не было видно даже мерцающих огоньков, которые так напугали Бекку.
 Джессалин вдруг подумала, не связан ли ночной переполох с лейтенантом Трелони. Она не видела его уже целую неделю с того дня, как они нашли ребенка Сэлоум Стаут. И все это время душу ее терзала обида: оказывается, он легко может обходиться без нее, в то время как она без него не могла прожить и дня.
 Джессалин удивлялась самой себе: откуда такая одержимость человеком, который ей даже не нравился. Ее тянуло к нему все сильнее, и долгие часы она мечтала о том, как будет, если они снова окажутся вместе наедине. Забыв о гордости, она подолгу бродила по пустошам в надежде встретить Трелони. Однажды она дошла до самых ворот поместья Сирхэев, заглядывала во все окна и даже пробовала открыть замок сторожки, но никого не встретила.
 Ее сердце колотилось от страха, что, когда они встретятся, он догадается, какие чувства ее одолевают, но куда страшнее было бы вообще никогда больше не встретиться. Временами ей казалось, что если она не увидит его сию же минуту, то просто умрет.
 Однако ни того, ни другого не произошло. Она его не увидела и – не умерла. И тогда Джессалин подумала, что, быть может, наваждение не вечно и со временем она забудет лейтенанта Трелони. И все-таки этой туманной ночью она бежала к прибрежным утесам, всем сердцем надеясь найти его там.
 Туман был густой, как кисель. Волны разбивались о берег и убегали, оставляя пенистый след. Во влажном, тяжелом воздухе стоял запах водорослей… и чего-то, очень похожего на…
 Чья-то сильная рука зажала ей рот и опрокинула на песок. Фонарь выпал из рук и покатился, но не погас. Неровным пламенем он освещал красный плащ Джессалин и сапоги напавшего на нее мужчины. А тот крепко держал ее обеими руками, так, что она едва могла дышать. Вдобавок рука, зажимавшая ей рот, так сильно пахла бренди, что Джессалин делалось дурно. Но она не собиралась сдаваться без боя и изо всех сил ударила обидчика локтем в живот. Раздался стон, и Джессалин, приободрившись, ударила снова.
 Горячее дыхание обожгло ее ухо.
 – Черт побери, до чего же ты костлявая! Я не собираюсь тебя насиловать, как бы ты об этом ни мечтала.
 Почувствовав, как что-то внутри оборвалось и перевернулось, Джессалин замерла. Трелони тем временем забрасывал песком продолжавший гореть фонарь.
 – Так и будешь кричать? – спрашивал он. – У тебя что, припадок? Нервный срыв?
 Джессалин решительно покачала головой. Говорить ей мешала уже не зажимавшая рот его рука, а приступ неудержимого смеха.
 – Лейтенант? – воскликнула наконец она, с трудом подавляя желание броситься ему на шею. Трелони нагнулся и что-то поднял с песка. Джессалин не видела выражение его лица – было слишком темно.
 – Неужели это мисс Летти? Вы появляетесь с завидным постоянством, будто кукушка из часов, – сказал наконец Трелони. – Мне следовало бы догадаться, что вы непременно окажетесь здесь. Как же – опасное дело, которое может сорваться в любой момент. Без вас никак не обойтись.
 На какое-то мгновение луна выглянула из-за туч, и Джессалин увидела, что в бухте скопилась целая флотилия лодок.
 – Так вы занимаетесь контрабандой!
 – Неужели? А я думал, что мы приплыли устроить пикничок на берегу. – С этими словами лейтенант схватил Джессалин за руку и потащил ее вниз, к подножию утесов.
 Клокотавшее в нем азартное возбуждение невольно передалось Джессалин.
 – Почему вы не сказали мне, что занимаетесь контрабандой?
 – По той же причине, по какой я не дал объявления в «Таймс». Тем более, что слову «контрабанда» я предпочитаю термин «свободная торговля». Контрабанда – такое противное слово. Наводит на мысль о тюрьме, каторге и магистратах.
 Они подошли поближе, и Джессалин услышала звуки шагов и приглушенные голоса. Туман немного рассеялся, и она, к великому изумлению, обнаружила в скале, которую прекрасно помнила, огромную пещеру. Видимо, вход был тщательно замаскирован огромным валуном.
 Трелони наконец отпустил ее руку, его низкий голос с нажимом произнес:
 – Очень прошу вас, мисс Летти, побудьте здесь и, как бы ни был велик соблазн, постарайтесь не создавать лишних проблем.
 Джессалин хотела было высказать, что она думает по поводу такого предупреждения, но шаги Трелони уже затихли вдали. Ей ничего не оставалось, кроме как всматриваться в темноту, пытаясь разобрать, что происходит за пеленой тумана. В этом месте берег спускался к морю уступами, словно великанский ребенок играл здесь в свои кубики. Сказав себе, что заглядывать в пещеру Трелони не запрещал, Джессалин решительно подобрала юбку и принялась карабкаться вверх.
 Пещера оказалась меньше, чем она думала. При тусклом свете фонаря было видно, как двое мужчин, зажав под мышками по паре бочонков с бренди, удаляются по узкому проходу, который наверняка заканчивался либо в одном из подвалов Маусхоула, либо, еще вероятнее, в винных погребах поместья Сирхэев. Еще двое стояли почти у самого входа. Одного Джессалин узнала сразу – это был Джеки Стаут. Его рябую физиономию ни с кем не спутаешь.
 – Посветите, пожалуйста, – просипел он. – Здесь темно, как в преисподней.
 Второй подался чуть вперед и приподнял фонарь.
 – Джессалин! – потрясенно воскликнул он. – Какого черта ты здесь делаешь?
 Джессалин невольно отступила назад. Она была совершенно ошарашена. Причем ошарашена не столько грубостью, сколько тем, что видит Кларенса Титвелла в подобном месте. С лейтенантом Трелони все понятно – он занимается контрабандой из-за денег и острых ощущений. Но Кларенс! Кларенс, всегда избегавший любого риска! И потом, он совершенно не нуждался в деньгах. По крайней мере, в таких суммах. Наверняка на карманные расходы ему отец и то больше дает.
 Кларенс схватил ее за руку и буквально волоком потащил вниз, к морю. Его губы были плотно сжаты, под правым глазом пульсировала жилка, и Джессалин сообразила, что, раз она видит его так отчетливо, значит, туман совсем рассеялся.
 Кларенс вцепился в нее так сильно, что рука ныла. И он говорил так грубо.
 – Ты сейчас же, немедленно отправишься домой…
 – Таможенники, сэр! Они идут сюда!
 Вниз по тропинке к ним, размахивая фонарем, бежал какой-то человек. Вместо одной руки у него болтался пустой рукав. Откуда-то из-за дюн вынырнул лейтенант Трелони и бросился к бегущему. Совершенно сбитая с толку Джессалин уставилась на однорукого. Ну да, это Майор, ее Майор, которого, казалось, не интересует ничто на свете, кроме лошадей. Лейтенант и однорукий что-то горячо вполголоса обсуждали.
 Кларенс обеспокоенно зашевелился, его лицо было бледным, как у призрака:
 – Какое невезение! – сдавленным голосом воскликнул он. – Надо же, чтобы сегодня ночью они надумали патрулировать именно этот участок берега.
 – Невезение здесь абсолютно ни при чем. – Лейтенант Трелони подошел к ним своим обычным размашистым шагом. – Клари, проследи за отправкой оставшегося груза и закрой вход в туннель. Я постараюсь задержать их как можно дольше, так что времени тебе хватит.
 С этими словами лейтенант взял Джессалин за руку и потащил ее за собой по пляжу. За последние полчаса ей дважды пришлось испытать, что чувствует собака, которую тянут на поводке. Джессалин подумала, что к утру ее руки будут в синяках.
 – Это же был Майор, – запыхаясь, выговорила она. Лейтенант, несмотря на хромоту, шел очень быстро и не думал приноравливаться к ее шагу. – Вы же разговаривали с Майором.
 – А что ж тут удивительного? Он же не глухой.
 – Я знаю. Но вы же разговаривали с ним. Трелони остановился у кучи плавника. Похоже, здесь, под прикрытием скал и поросших песчаным тростником дюн, кто-то подготовил костер. Достав из кармана пальто, небрежно расстегнутого, несмотря на холод, фляжку, лейтенант плеснул оттуда на плавник. Чуткие ноздри Джессалин безошибочно уловили характерный запах бренди.
 – Что вы… – начала было она, но Трелони не дал ей договорить. Резким движением усадив девушку на траву, он глубоко, почти до подбородка надвинул капюшон плаща ей на лицо. – Что вы делаете? – все-таки закончила свою мысль Джессалин, приподнимая мешающую видеть и дышать ткань.
 – Сидите тихо и, что бы ни случилось, ни в коем случае не открывайте лицо.
 Джессалин услышала характерный стук кремня, и плавник мгновенно вспыхнул голубоватым пламенем. Зажмурившись от неожиданно яркого света, она пододвинулась поближе к огню, обхватив руками колени.
 – Среди ваших людей был доносчик? – спросила Джессалин, подумав, что это скорее всего Джеки Стаут.
 – Придержи язычок, девочка.
 – И, по-вашему, кто это? Я имею в виду – доносчик.
 – Если ты немедленно не закроешь рот, то это придется сделать мне.
 Джессалин оставалось только замолчать, хотя ее снедало любопытство. Волны с тихим плеском разбивались о песчаный берег, костер плевался искрами и шипел, как разъяренный кот. Джессалин украдкой взглянула на Трелони. В неровном свете костра его влажные волосы отсвечивали красным, а впалые щеки под высокими скулами казались черными провалами. Он был похож на дьявола, вышедшего прямиком из ада.
 Сверху послышались громкие голоса, замелькали огоньки фонарей. По тропинке покатились потревоженные кем-то мелкие камушки.
 – А вот и наши гости, – глухо проговорил лейтенант. – Для них мы с тобой – любовники и проводим здесь ночь. Но главное – что бы я ни делал, не вздумай открывать рот и лицо.
 Теперь таможенники были совсем близко. Джессалин отчетливо слышала хруст песка под сапогами.
 – Расскажите, что вы задумали, – сдавленным шепотом попросила она. – Может быть, я смогу помочь и…
 Трелони резко повернулся к ней, его черные глаза недобро блеснули. Не успела она об этом задуматься, как он резко повалил ее и начал целовать, наполнив ее рот запахом бренди.
 Ладони Джессалин чувствовали тугие мышцы его спины, и хотелось ей только одного – прижаться еще ближе, еще теснее… Язык лейтенанта скользнул в ее приоткрытые губы. Сама мысль об этом, не говоря уж об ощущениях, сводила Джессалин с ума. Внутри у нее жарко полыхнуло. Застонав, она выгнулась дугой, мечтая только об одном – чтобы их тела слились окончательно, чтобы исчезла эта странная, мучительная, но сладкая пульсация, зародившаяся где-то внутри, внизу живота. А язык Трелони продолжал двигаться у нее во рту, словно пробуя ее на вкус, и пульсация становилась все более невыносимой.
 – А теперь встань и постарайся сделать это как можно естественнее.
 Джессалин с трудом приходила в себя. На обычно бледных щеках Трелони она заметила яркий румянец, на шее билась жилка. Он помог ей подняться и встал так, что она оказалась у него за спиной. Каждая мышца тела Джессалин набухла и болела, а сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.
 Подошедшие были одеты в непромокаемые плащи и высокие резиновые сапоги. От группы отделился один и подошел поближе. Вид у него был живописный – за пояс заткнуто два пистолета, а нос свисал грушей. Это был один из тех, с кем Трелони пил в харчевне на ярмарке.
 – Лейтенант, сэр! – изумленно воскликнул таможенник. – Что вы делаете на берегу в такую ночь?
 – Решил провести пару часов с моей девчонкой, – невозмутимо отозвался Трелони, но голос его прозвучал чуть глуше обычного. Как будто он с трудом восстанавливал дыхание.
 – Не сказал бы, что сегодня подходящая ночка. В такую погоду лучше дома, поближе к камину.
 – Камин нам с успехом заменяет костер. Да и отец ее меня недолюбливает. И у нее уйма братьев. – Теперь Трелони говорил в обычной, чуть ироничной манере. – И все ужасные грубияны. А вдобавок у них крепкие мускулы и увесистые кулаки.
 Таможенник сделал попытку рассмотреть Джессалин, но Трелони надежно прикрывал ее своим телом. А сама она пониже надвинула капюшон.
 – Вы случайно не замечали здесь поблизости небольшой парусник, а, сэр?
 – Надеюсь, вы понимаете, я был слишком увлечен другими делами. – Последнюю реплику лейтенант подкрепил заговорщической улыбкой. Она возымела действие – таможенник широко ухмыльнулся. Трелони тем временем продолжал: – Но я, конечно же, заметил бы входящий в бухту корабль. Даже в этот чертов туман.
 Таможенник задумчиво поскреб подбородок.
 – Еще бы, сэр! Я в этом не сомневаюсь. Трудно было бы не заметить, как на берег выгружают десятки бочонков с бренди.
 – Если на берегу и есть бренди, то только в этой фляжке. – Трелони извлек из кармана свою фляжку и широко улыбнулся. – Хотя я не думаю, что бренди из погреба моего брата надо облагать налогом.
 – Вы не будете возражать, если мы все-таки осмотрим ваши погреба… сэр? Просто так, на всякий случай.
 Лейтенант колебался какую-то долю секунды, потом небрежно пожал плечами.
 – Ну, если вы считаете это необходимым, милости прошу. Но сначала я должен проводить даму. Можете подождать меня у входа в Сирхэй-холл.
 – О, конечно, сэр. Можете быть уверены, сэр. Мы вас обязательно подождем. Прямо у входа в Сирхэй-холл, сэр.
 – Господи, о чем вы только думали? – громким шепотом поинтересовалась Джессалин, как только таможенники скрылись из виду. – Разве можно позволить им обыскивать погреба? Они же найдут…
 Пальцы Трелони коснулись ее губ, которые все еще помнили его последний поцелуй.
 – Ш-ш-ш. Они там ничего не найдут. Все приличные напитки давным-давно выпиты.
 – Тогда они начнут обыскивать погреба в Маусхоуле и…
 – Там им тоже нечем поживиться.
 Трелони протянул ей руку, и Джессалин сделала шаг вперед. При этом пола ее плаща зацепилась за острый выступ скалы, и плащ распахнулся. Рука лейтенанта случайно скользнула по ее груди. Под плащом на Джессалин не было ничего, кроме тоненькой полотняной ночной рубашки. Влажная от тумана, она прилипла к телу, плотно облегая упругую грудь и набухший сосок, который моментально отреагировал на неожиданное прикосновение.
 Лейтенант застыл на месте, как вкопанный.
 Джессалин стояла спиной к костру и, несмотря на резкий и холодный ночной ветер, бьющий прямо в лицо, почувствовала, что место, где его рука коснулась ее груди, горит огнем… Лейтенант молча смотрел на ее грудь, на набухший сосок, натянувший тонкую ткань, и его глаза казались черными озерами, в которых не отражалось ничего, кроме пламени костра. Кожа на острых скулах натянулась еще плотнее, а ноздри раздувались, как у напуганного жеребца. Напуганного… а может, возбужденного.
 Джессалин прижалась к нему. Ей хотелось почувствовать его тепло, вдохнуть его горячий запах. Пальцы Трелони сомкнулись вокруг ее соска, и Джессалин пронзило ни с чем не сравнимое ощущение. Она чуть не задохнулась от чудовищной смеси боли и наслаждения.
 – Поцелуй меня еще. – Слова вырвались помимо ее воли, она даже не успела задуматься над тем, что говорит.
 – Нет. – Он отдернул руку, как будто обжегся.
 Сердце Джессалин бешено колотилось о ребра. Казалось, оно увеличилось до таких размеров, что скоро заполнит все внутри и она просто задохнется.
 – Но почему?
 – Потому что ты слишком молода.
 – Ты же поцеловал меня, чтобы обмануть таможенников. – Губы Джессалин дрожали, но ей все же удалось выдавить жалкую улыбку. – А теперь я на целых пять минут старше.
 – Я не хочу тебя целовать, черт бы тебя побрал!
 Джессалин показалось, что у нее внутри взорвался снаряд нестерпимой боли. Повернувшись, она сделала несколько неверных шагов по глубокому песку.
 – О дьявол! – Схватив ее за плащ, Трелони свободной рукой обхватил талию Джессалин и, резко развернув, прижал к себе. Взяв ее руку за запястье, он опустил ее к своим коленям.
 – Ну и как? Что ты чувствуешь? Ты, конечно, девственница, но ведь ты росла рядом с лошадьми, а потому не можешь не понимать некоторых вещей. Ты же видела, как жеребец покрывает кобылу, черт побери! И прекрасно понимаешь, что значит, когда мужчина, чувствует себя так, как я сейчас. Если я тебя сейчас поцелую, то ты не успеешь оглянуться, как окажешься на песке, а эта дурацкая рубашонка будет разорвана снизу доверху. Но за это придется слишком дорого заплатить. Нам обоим.
 Джессалин чувствовала под рукой что-то упругое, горячее и… живое. Ей мучительно захотелось впитать в себя это пульсирующее тепло…
 – О Господи! – Трелони оттолкнул ее с такой силой, что Джессалин чуть не упала.
 – А если бы я не была девушкой, ты бы поцеловал меня?
 Откинув голову назад, Трелони закрыл глаза. Он дрожал, как в ознобе.
 – Не задавай дурацких вопросов.
 Но Джессалин не слышала, что он говорит. Ей хотелось только одного – прижаться к нему покрепче, ощущать на своем теле его руки. Для этого надо было сделать только один шаг. И она шагнула вперед. Положив руки ему на грудь, она отвела в стороны лацканы куртки. Грудь Трелони судорожно вздымалась и опадала.
 – Пожалуйста, не обращайся со мной как с ребенком. Я…
 – Ты и есть ребенок! – Он резко отвел ее руки, и Джессалин невольно вскрикнула. В этом возгласе было столько горечи и муки, что Трелони снова привлек ее к себе. – Ну ладно, ладно, черт бы тебя побрал. Иди ко мне.
 Слезы, душившие Джессалин, наконец прорвались наружу, и теперь ее тело сотрясали безудержные рыдания.
 – Я только просила поцеловать меня. Я не могла подумать… Я не хотела… Я…
 – Я знаю. Все в порядке, не плачь. – Он зарылся лицом в ее волосы. Рыдания постепенно перешли в короткие, отрывистые всхлипы. – Моя куртка, наверное, насквозь промокла?
 Джессалин кивнула и прижалась лбом к его плечу. Горло саднило, глаза щипало, и она не могла заставить себя посмотреть ему в лицо. Боль куда-то ушла, остался лишь жгучий стыд. Судорожно вздохнув, Джессалин вытерла глаза кружевным манжетом ночной рубашки.
 – Господи, неужели это обязательно нужно делать рукавом? Ты имеешь хоть какое-то понятие о приличиях? – Трелони сунул ей в руки платок из тонкого индийского батиста. – На, возьми.
 Джессалин прижала платок к губам, пытаясь подавить очередной приступ рыданий. Прижимаясь к его плечу, она потерлась лбом об обнаженную шею. Он не разжимал рук, и было так чудесно чувствовать это замечательное тепло и силу… Она прильнула к нему, жадно вдыхая запах его кожи, пахнувшей морской солью, дымом костра и бренди. Это был удивительный, ни с чем не сравнимый мужской запах, присущий только ему, и Джессалин хотелось вдыхать его каждой частицей своего тела.
 Ее губы коснулись бьющейся у него на шее жилки. Это биение передалось и ей, проникнув в кровь, в самое сердце. Трелони отвел ее голову назад и жадно впился взглядом в ее рот. Джессалин прильнула к нему, стремясь полностью слиться, раствориться в этом теле, которое сводило ее с ума. Губы Трелони приблизились к ее губам, и она почувствовала обжигающее, учащенное дыхание…
 – Джессалин!
 Они неохотно оторвались друг от друга. На краю круга света, отбрасываемого костром, застыл Кларенс Титвелл. Несколько мгновений он не двигался, потрясенный увиденным. Немного придя в себя, Кларенс решительно схватил Джессалин за руку и оттащил ее от Трелони. Его глаза метали молнии. Если бы можно было убивать взглядом, то лейтенант был бы уже мертв.
 – Мерзавец!
 Губы Трелони искривились в странной гримасе, которую при желании можно было принять за изъявление раскаяния.
 – Я знаю. Ты, вероятно, считаешь, что меня следует похоронить на перекрестье дорог, вбив в могилу осиновый кол.
 – Подлый мерзавец!
 Лейтенант взглянул на Джессалин. Его лицо стало непроницаемым.
 – Я отведу ее домой, – сказал Кларенс.
 – Сделай одолжение, – ответил Трелони. В его голосе Джессалин с ужасом расслышала чуть ли не отвращение ко всей этой пошлой сцене. Она отвернулась, чтобы он не заметил, что она готова заплакать.
 Пока Джессалин и Кларенс не растворились в темноте, Маккейди стоял неподвижно. Но только они скрылись из виду, он тяжело опустился на землю и очень долго не мог унять дрожь, сотрясавшую все тело.
 – А мы уж думали, что вы про нас забыли, сэр.
 – Ничего подобного. – Голос Маккейди звучал многозначительно, он снова принял свой обычный скучающе-ленивый вид. – Мне нужно было закончить одно неотложное дело. Джентльмен всегда должен завершать то, что начал. Особенно, если дело касается дамы.
 Таможенник широко ухмыльнулся.
 – Я так и подумал сэр, – сказал он, оборачиваясь к остальным. – Ну не говорил ли я вам, что этот молодец прохлаждается со своей девицей, пока мы с вами тут мокнем, рискуя отморозить самые ценные части тела?
 Маккейди весело рассмеялся. Даже в своем нынешнем состоянии он по достоинству оценил комизм ситуации: раз в жизни он поступил благородно и вот теперь вынужден тщательно скрывать это, обмениваясь с таможенниками сальными шутками. Ну что, собственно говоря, он нашел в этой неугомонной мисс Летти? Однако это что-то подбивало его на совершенно несвойственные ему поступки. Какое-то странное желание опекать и защищать эту девушку пробудилось в его душе, новое, незнакомое чувство, которое мешало ему оставаться самим собой.
 Юная мисс Летти. Да, конечно, она чертовски юна, но не настолько же, чтобы не понимать, на что именно она его подбивает. И все же, когда она смотрела на него своими потрясающими серыми глазами… Глазами, которые видели все и не скрывали ничего… Она едва не заставила его поверить, что он способен стать другим человеком. Рядом с ней ему начинало казаться, что он пришел на эту землю исключительно затем, чтобы защищать ее. Но самое забавное заключалось в том, что защищать ее требовалось только от него самого.
 Горько улыбнувшись собственным мыслям, Маккейди поманил таможенников за собой. Входная дверь была не заперта по одной простой причине – внутри не было абсолютно, ничего такого, что стоило бы красть. Чтобы оплатить карточные долги и наскрести денег на опиум, его братья уже продали и заложили решительно все, кроме разве что деревянной обшивки.
 С самого своего возвращения в Корнуолл Маккейди заходил в дом только однажды, и вот теперь, пока таможенники обыскивали погреба, ему представился случай спокойно побродить по комнатам. Расшатанная, изъеденная жучком лестница вела наверх, к спальням, которыми давно никто не пользовался. Там стоял кисловатый запах отсыревшего дерева и мышиного помета. Шаги гулко отдавались на вымощенном каменными плитами полу большого холла. Взглянув на ниши, где раньше стояли давно проданные статуи, Трелони почувствовал щемящую грусть, даже не грусть, а сожаление. Он даже позволил себе помечтать о том, что было бы, если бы он мог позволить себе отреставрировать старый дом, вернуть ему былую славу. Хотя о славе говорить не приходилось. Насколько ему было известно, Трелони испокон веков умирали в бесчестье и долгах. Видимо, и ему не избежать семейной традиции.
 Послышалось шарканье сапог и лязг фонарей – возвращались таможенники. Маккейди взглянул на их предводителя так, как это умеют делать только те, чьи предки веками смотрели на людей сверху вниз.
 – Надеюсь, джентльмены, теперь вы удовлетворены. Таможенник поскреб заросший подбородок.
 – Боюсь, сэр, что об удовлетворении говорить рано. Да, контрабанды в ваших погребах нет. Но это значит только одно – она спрятана В каком-то другом месте. И теперь нам…
 Маккейди проводил их до двери.
 – Надеюсь, джентльмены, вы извините меня, если я откажусь принять участие в погоне за преступниками. Дело в том, – он широко ухмыльнулся, – что у меня была крайне утомительная ночь. Дама упрямилась несколько дольше, чем это принято, но уж потом ее было не остановить. Поэтому сейчас я совершенно вымотан и еле стою на ногах… Ему снова пришлось ухмыльнуться: у сглатывающих слюнки таможенников был на редкость уморительный вид.
 Проводив их до ворот, Маккейди посмотрел им вслед. Как он и предполагал, таможенники направились прямиком в Маусхоул. Трелони от души надеялся, что в тамошних погребах они и вправду не найдут ничего, кроме рыбы.
 Лишь в одном он не солгал таможенникам. Он действительно смертельно устал, и при каждом шаге в бедре пульсировала резкая, почти невыносимая боль.
 Невдалеке послышался пронзительный крик, Маккейди испуганно вздрогнул. Лишь через несколько секунд он сообразил, что кричала сова, живущая в зарослях дикого орешника. Поставив фонарь на крыльцо, он открыл дверь, и… мощный удар свалил его с ног.
 Кларенс Митвелл с искаженным от ярости лицом наклонился над ним, судорожно сжимая кулаки.
 – Мерзавец! Грязный, подлый мерзавец, – тяжело дыша, произнес он. Кларенс понимал, что говорит одно и то же, но он никогда не отличался особым остроумием, наподобие братца, выродка с хорошо подвешенным языком.
 Маккейди медленно поднялся на ноги, тыльной стороной руки вытирая струйку крови, сочившуюся из уголка рта.
 – Дорогой кузен, из личной симпатии я готов позволить тебе некоторые вольности. Но только, если при этом не страдает моя внешность.
 Это был голос человека, отважно бившегося в Бельгии, человека, который не выпустил из рук сабли до тех пор, пока не оказался стоящим по пояс в телах убитых врагов. Кларенс похолодел. Но ненависть, клокотавшая у него в груди, была сильнее страха.
 – Ты целовал ее! – переведя дух, выговорил он. Маккейди рассмеялся так искренне, что Кларенсу захотелось убить его на месте.
 – А тебе не приходило в голову, что ты мог неправильно истолковать то, что видел?
 Ну нет! Кларенс еще не слеп. Маккейди собирался поцеловать Джессалин, даже уже поцеловал ее… И потом выражение его глаз. В них же читалось ничем не прикрытое, животное желание. Тут уж Кларенс не мог ошибиться. Маккейди хотел Джессалин и, бесспорно, был намерен удовлетворить свое желание.
 – Я видел твое лицо.
 – Понятно, – устало вздохнул Маккейди. Обида и боль душили Кларенса, и он с ужасом почувствовал, что сейчас заплачет.
 – Ты собираешься жениться на ней?
 – Ты что, с ума сошел? Ты же прекрасно знаешь, что я не могу содержать жену.
 – И тем не менее ты заставил ее влюбиться в себя. Будь ты проклят! Гореть тебе в аду вместе со всеми остальными Трелони.
 – Ты не можешь проклясть того, кто уже и так давно проклят, Клари. И потом, то, что она испытывает ко мне, – это не любовь. Это похоть. И если бы ты вел себя соответственно своему, а не ее возрасту, то ты бы давно понял, что тебе нужно просто набраться терпения. Придет время, она поймет, каков я на самом деле, и тогда, я уверен, разделит твое праведное возмущение.
 Слова кузена до Кларенса доходили с трудом. Страх, гнев и отчаяние переполняли и затуманивали его мозг. Увидев, что Маккейди отворачивается, давая понять, что разговор окончен, он судорожно вцепился в его рукав.
 – Если ты обесчестишь ее, я тебя убью! Трелони высвободил рукав из мертвой хватки Кларенса.
 – Ради всего святого, Клари, не сходи с ума. Если бы я вдруг возжелал девственницу, то направился бы в один дом в Лондоне, где можно выбрать любую всего-то за десять фунтов.
 – Господи, ты же развращен до мозга костей! Устало откинув голову, Маккейди прикрыл глаза.
 – Клари, я всего лишь сказал, что такой дом существует. Я же не говорил, что являюсь его завсегдатаем. – Открыв глаза, он несколько секунд пристально рассматривал Кларенса, и тому вдруг показалось, что в этих черных колодцах мелькнуло что-то похожее на боль. Но уже через долю секунды взгляд Маккейди снова сделался совершенно безразличным.
 – Кажется, я уже дал тебе слово, что не притронусь к твоей драгоценной мисс Летти… Кларенс отрывисто рассмеялся.
 – Твое слово! Да чего оно стоит, твое слово?
 В сторожке повисла напряженная тишина. Маккейди открыл рот, и его голос прозвучал настораживающе резко:
 – Для меня оно стоит очень дорого, потому что это единственное, что у меня осталось.
 – Почему я должен тебе верить? Я не доверяю тебе.
 Красивое, мужественное лицо Трелони искривилось в недоброй улыбке.
 – Тогда поцелуй себя в задницу, мой дражайший кузен.
 Кларенс почувствовал какую-то влагу на щеках и с ужасом понял, что плачет. Больше всего ему хотелось еще раз ударить это надменное, ненавистное лицо, но он не посмел и лишь сжимал и разжимал кулаки в бессильной ярости.
 – Трелони, если ты причинишь Джессалин хотя бы малейший вред, клянусь, что заставлю тебя заплатить.
 С этими словами Кларенс развернулся и пошел прочь. Но даже теперь, всей душой ненавидя кузена, он до последней секунды надеялся, что Мак остановит его, что так они не расстанутся.
 Прислонившись к двери сторожки, Маккейди Трелони смотрел вслед Кларенсу. Его лицо было абсолютно бесстрастно, и лишь уголок губ нервно подергивался. Он стоял до тех пор, пока ледяной ветер не высушил его вспотевший лоб, а из орешника не послышался крик совы.
 Он жил в сторожке уже месяц. Он перенес туда все, что осталось в доме, – жалкую рухлядь, которую нельзя было ни продать, ни заложить: часы с зеленым циферблатом без минутной стрелки, расшатанный стол, стул с отломанной спинкой. В углу, за выцветшей китайской ширмой, притулилась потрескавшаяся желтая ванна. На треножнике у потухшего очага стоял чайник.
 Обстановка более чем спартанская, но на войне ему приходилось жить и не в такой. У стены стояла пара кожаных сундуков. В одном из них хранились книги, в другом – одежда. Как бы беден ни был Трелони, он всегда ухитрялся одеваться, как подобает джентльмену, хотя прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь сумеет расплатиться за эти тряпки. К счастью, лондонские портные и сапожники привыкли к подобным вещам. Трелони горько улыбнулся собственным мыслям. Вот уж воистину говорят, что внешность обманчива.
 Маккейди с отвращением обвел взглядом убогую комнатенку. Вот и все. В Корнуолле его уже ничто не держит. На то, чтобы продать виски, уйдет самое большее неделя, после чего у него останется около ста фунтов прибыли. Правда, все придется отдать Клари в счет денег, что тот одолжил ему для экспериментов. А затем он со спокойной душой отряхнет со своих сапог корнуолльскую землю и проведет остаток жизни, развлекаясь за счет славной армии Его Величества.
 Маккейди упал на протестующе заскрипевшую кровать и потер усталые глаза. Господи, ну и лицо было у Клари. Этакая смесь ужаса и отвращения… Маккейди подумал о том, чего у него никогда не было, – о юности и невинности. О вере в то, что где-то в этом жестоком и развращенном мире существует крохотный, сияющий островок чести и порядочности… Черт бы побрал Джессалин! Она только что вслух не умоляла его лишить ее невинности, а он сам… Надо было не валять дурака, а опрокинуть ее на песок и сделать то, чего им обоим так хотелось.
 Но тогда он бы разрушил ее жизнь.
 Вытянувшись на скрипучей кровати, Маккейди вцепился в деревянные перекладины. Он смотрел на грубо отесанные балки потолка и видел…
 Видел ее глаза, темно-серые и переменчивые, как море перед штормом. Видел ее волосы цвета осенних листьев, чувствовал их запах, и ему нестерпимо хотелось снова зарыться в них лицом. Он думал о том, что грудь ее наверняка тоже усыпана веснушками, и представлял, как пробует каждую на вкус, как раздвигает эти длинные-длинные ноги, как целует этот смеющийся рот… ее рот. Господи, сколькому бы он научил ее!
 Резким движением сев на кровати, Маккейди усилием воли отогнал эти навязчивые мысли. С телом совладать оказалось гораздо сложнее.
 Он встал, проковылял к столу, достал старый охотничий нож, отрезал три тонких ломтя бекона и бросил их на сковороду. Огонь давно погас. Маккейди достал трутницу, но пальцы так дрожали, что он не смог высечь ни искры.
 Выругавшись, он с яростью отбросил бесполезную трутницу и взглянул на замусоленный кусок мешковины, лежавший на полу у кровати вместо коврика. Эта невзрачная тряпица скрывала крышку погреба, в котором хранилась сейчас сотня бочонков беспошлинного бренди. Ни один уважающий себя контрабандист не станет потреблять собственный товар, но Маккейди знал, что единственный способ пережить остаток ночи – это напиться до бесчувствия.
 И все же он не стал открывать люк. Вместо этого он сел на кровати и с такой силой сжал руками бедра, что все сухожилия напряглись, как канаты.
 Откинув голову назад, Маккейди судорожно сглотнул, и в холодной пустой комнате явственно прозвучало имя – Джессалин.

 Глава 10

 Тремя днями позже, теплым летним вечером, в сгущающихся сумерках с вершины одного из утесов бухты Крукнек дозорный заметил далеко в море темно-красное пятно.
 Он выждал несколько секунд, дабы окончательно убедиться в том, что это не обман зрения и не отсвет заката. Но красное пятно становилось все больше, оно растекалось по воде, словно лужа крови, и теперь уже не было никаких сомнений в том, что происходит. Закричав от радости, дозорный изо всех сил дунул в жестяную трубу, после чего, подпрыгивая от нетерпения, закричал:
 – Хэвва! Хэвва!
 А через некоторое время Бекка Пул ворвалась в столовую, где Джессалин и леди Летти сидели за ужином.
 – Сардины идут! – с трудом сдерживая возбуждение, прокричала она. – Сардины!
 Джессалин вопросительно посмотрела на бабушку, и на ее лице, которое уже три дня было бледным, как пергамент, выступил румянец.
 – Бабушка, можно мне пойти туда? Пожалуйста.
 Леди Летти презрительно поджала губы.
 – Не думаю, что это прилично… а впрочем, ладно, иди.
 Джессалин пулей вылетела из столовой. Лишь на секунду задержавшись в холле, чтобы повязать волосы голубым платком, она выбежала из дому, как резвый жеребенок, которого выпустили попастись на поле клевера.
 Море было красным от косяков сардин. Взявшись за руки, Джессалин и Бекка бежали по гребню скалы. Вскоре их догнали и другие. Все неслись к Маусхоулу, радостно выкрикивая:
 – Хэвва! Хэвва! – На старом корнуолльском наречии это означало косяк.
 Бочонки с горящим маслом освещали гавань, забитую рыбацкими судами. Дозорный, первым заметивший косяк, горящим факелом указывал направление. Рыбаки опустили в воду сеть, закрепив ее между лодками.
 Но чуть лодки двинулись в море, крики и смех на берегу мгновенно стихли. Все, затаив дыхание, гадали, удачным или неудачным будет лов. Ведь от этого единственного дня зависело, будет зима в Маусхоуле сытой или голодной. Нет, конечно, тишина не была абсолютной – резко кричали чайки, плескали весла, волны бились о берег, рыбаки, тянувшие сеть, переговаривались между собой, – но Джессалин казалось, что мир вокруг замер в напряженном ожидании.
 И внезапно море взорвалось бурлящей массой подпрыгивающей, извивающейся рыбы. В лодках и на берегу стоявшие по колено в кипевшей котлом воде зачерпывали рыбу ведрами и корзинами, радостно смеялись и возбужденно переговаривались.
 Джессалин скинула туфли и чулки, подоткнула юбку выше колен – так, как это делали деревенские женщины. Схватив плетеную корзину, она вошла в воду. Сардины щекотали ее босые ноги, и Джессалин весело хохотала, зачерпывая их корзиной и вываливая в ближайшую лодку.
 Тут чья-то полная рыбы корзина опрокинулась так близко, что пара рыбин лишь чудом не угодили ей в лицо. Проворно отпрыгнув в сторону, она обернулась… и беззаботный смех застрял у нее в горле.
 С пустой корзиной в руках, глядя на нее все тем же пустым взглядом, стоял лейтенант Трелони.
 Их взгляды встретились, и тотчас же мир вокруг перестал существовать. В голове у Джессалин стремительно проносились воспоминания об ужасной ночи на берегу, когда она умоляла его поцеловать ее, а он отказался. Едва держась на дрожащих ногах, она хотела повернуться и убежать прочь, но была не в силах даже пошевелиться.
 Слова вырвались у Джессалин непроизвольно, они шли не от разума, а из самого сердца:
 – Почему, почему вы не оставите меня в покое? Трелони протянул к ней руку, но Джессалин шарахнулась от него, как испуганный ребенок.
 – Я не могу, – выговорил он. А может, и нет, ведь она все равно ничего не слышала из-за пронзительных криков чаек, плеска воды и громких голосов рыбаков.
 Казалось, он смотрит на нее целую вечность, и Джессалин физически ощущала этот взгляд, точно так же, как легкое дуновение бриза на своих разгоряченных щеках, как прикосновения скользких рыбок к ее обнаженным ногам. В груди что-то сжималось, и Джессалин чувствовала, что еще немного, и она не выдержит. Она заплачет, закричит или выкинет еще какую-нибудь глупость. Но в ту минуту, когда напряжение стало совершенно невыносимым, Трелони вдруг отвел глаза, и Джессалин смогла наконец снова дышать.
 Наклонившись, он наполнял очередную корзину. Он был в одной рубашке, как всегда, расстегнутой на груди. Джессалин завороженно смотрела на его загорелое мускулистое тело и чувствовала, что сердце бьется не в груди, а где-то в горле и вот-вот выскочит наружу.
 Джессалин так никогда и не поняла, зачем она это сделала. Просто в ту минуту ее терпение лопнуло, и она, как почти всегда, не стала долго раздумывать. Схватив первую попавшуюся сардину, Джессалин быстрым движением засунула ее в распахнутый ворот его рубахи.
 Резко выпрямившись, Трелони ошарашенно смотрел на нее, а рыбешка билась у него за пазухой, как попавшая в силок птица. Джессалин расхохоталась.
 Достав извивающуюся рыбу, Трелони несколько секунд задумчиво рассматривал ее, а затем в его темных глазах вспыхнул странный огонек. Увидев, что он направляется к ней с не предвещающим ничего хорошего выражением лица, Джессалин попятилась, беспомощно размахивая руками, как птенец, пытающийся взлететь.
 – Лейтенант, не надо! – взвизгнула она, продолжая смеяться.
 – Ну и куда же ее засунуть? За шиворот? Или, может быть, в ухо? – Трелони широко открыл глаза, как будто его внезапно осенила какая-то замечательная идея. – Нет, лучше в рот. Такому замечательному крупному рту просто необходима какая-нибудь начинка.
 Он попытался схватить Джессалин, но сардина воспользовалась предоставившейся возможностью и скользнула обратно в бурлящую воду. Чертыхнувшись, Трелони с притворной грустью посмотрел ей вслед и весело рассмеялся. Их смех звучал в унисон – ее, резкий, как скрип несмазанных дверных петель, и его, глубокий и чуть хрипловатый. Теплый летний ветерок подхватывал их общий смех и уносил в море.
 Трелони перестал смеяться первым. Он не мигая смотрел на ее рот, и его лицо приняло уже знакомое Джессалин напряженное выражение. Она не понимала, о чем он думает, когда смотрит на нее подобным образом. И почему настаивает на том, что она еще ребенок. На ребенка так не смотрят – это она сознавала, несмотря на всю свою неопытность.
 Больше они не смеялись. И даже не разговаривали. Стоя рядом, они молча бросали в лодку корзину за корзиной, пока не наполнили ее до краев.
 В полночь Джессалин, не сказав ни слова, вышла на берег и начала оправлять юбку. Когда она выпрямилась, то увидела, что Трелони снова рядом. На этот раз он смотрел туда, где еще минуту назад были ее голые ноги. Волна радости захлестнула Джессалин. Она осознала свою власть над ним, поняла, что в силах заставить его целовать ее в любое время.
 Они пошли прочь вдоль берега. Вскоре голоса рыбаков затихли вдали, и теперь их окружала лишь на удивление тихая и теплая летняя ночь.
 Джессалин стянула с головы платок и, встряхнув волосами, отбросила их за спину. Почувствовав на себе его горящий взгляд, она невольно улыбнулась.
 Черное небо усыпали бледные, очень далекие звезды. Зато луна была полной, яркой и золотой, как огромный, сочный апельсин. Теплый ветер нес с собой сильный запах моря и приятно ерошил волосы. Джессалин вдруг почувствовала такую радость жизни, что ей захотелось громко рассмеяться и со всеми поделиться этим восхитительным ощущением.
 Неожиданно обогнав Трелони, она повернулась к нему лицом.
 – Я чувствую себя такой счастливой!
 Он ничего не ответил, но улыбнулся так тепло, что сердце Джессалин снова учащенно забилось. Танцуя и смеясь, она двинулась дальше.
 Она бы дошла так до самого дома, но рука Трелони остановила этот своеобразный танец.
 – Неужели тебе никто никогда не говорил, что юные леди должны быть сдержанными в своих чувствах, кроткими и скромными?
 Джессалин презрительно сморщила носик.
 – Это не для меня.
 – Да, ты права, – внезапно посерьезнев, сказал Трелони. – Это действительно не для тебя.
 Наклонившись, Джессалин сорвала ночную фиалку и, весело рассмеявшись, заткнула ее за ухо лейтенанту. Отступив назад, она с проказливой улыбкой обозрела полученный результат.
 – У тебя дурацкий вид.
 – А ты ведешь себя по-дурацки. – Достав цветок из-за уха, Трелони воткнул его в волосы Джессалин и нежно провел пальцами по ее щеке и шее. Его глаза горели в темноте, как два угля. – Сегодня нам светит голубая луна, – заметил он. – Ты знаешь, что это такое?
 Джессалин вроде бы уже слышала что-то о голубой луне, но сейчас она была не в состоянии вспомнить – сердце бешено стучало в груди, и мысли окончательно перепутались.
 – Но она же оранжевая. А совсем не голубая.
 – Неужели ты никогда не слышала этой легенды? Когда-то, давным-давно, на одном из рудников жила девушка настолько прекрасная, что каждый, кто хоть раз видел ее, знал, что уже ради этого стоило появиться на свет. Но особенно счастлив был ее возлюбленный – молодой пастух. И вот однажды девушку выкрала старая ведьма, которая хотела заполучить красивого юношу для себя. Эта ведьма была настолько уродливой, что при виде ее даже жабы в ужасе отворачивались. И не смейся, пожалуйста. Это очень грустная легенда, и, если ты будешь хихикать, я не стану рассказывать.
 Джессалин закусила нижнюю губу, чтобы сдержать приступ веселья.
 – Я буду хорошо себя вести. Честное слово. Несколько мгновений ни один не проронил ни слова.
 Наконец, с трудом отведя взгляд от ее рта, Трелони заговорил снова.
 – Да, так на чем я остановился? А, вспомнил… Злая ведьма превратила девушку в зайца. Несчастная красавица могла вновь обрести человеческий облик, лишь если на небе во второй раз за один и тот же месяц покажется полная луна. Ведьма думала, что навсегда лишила девушку возможности снова стать человеком, но забыла про ночи голубой луны – те редкие месяцы, на которые приходятся два полнолуния. И в эти дни бедняжка принимает человеческий облик, и они с красавцем пастухом снова любят друг друга…
 Взяв Джессалин за руки, Трелони притянул ее к себе. С замиранием сердца она ждала заветного поцелуя. Его лицо было совсем рядом от ее, а в голосе появилась знакомая хрипотца.
 – Это происходит, когда восходит голубая луна. От прикосновения горячих губ все внутри Джессалин превратилось в бушующее пламя. Они прижимались друг к другу все крепче и крепче в отчаянной попытке слиться воедино, стать одним существом.
 – Джессалин, – шептал Трелони, запустив пальцы в рыжую гриву и отклоняя ее голову назад. Горячие губы целовали ее шею, и в какое-то мгновение Джессалин показалось, что она вот-вот умрет. – О Господи, Джесса, – сдавленно шептал он. – Джесса, я больше не могу… Я хочу… – Внезапно все тело Трелони напряглось, и он оттолкнул девушку с такой силой, что она чуть не упала. – Я отведу тебя домой, – не сказал, а скорее, прорычал он.
 Джессалин судорожно вцепилась в его рубашку.
 – Но почему? Я не понимаю.
 – Потому что ты слишком-слишком молода, черт бы тебя побрал! Кроме того, я обещал… – резко осекшись на полуслове, он сделал судорожный вдох. – Потому что ты слишком молода.
 Джессалин хотелось закричать: «Неправда! Я не слишком молода! Это неправда!..»
 – Вы просто притворщик, лейтенант Трелони, – сказала она наконец срывающимся от волнения голосом. – Вы делаете вид, что вам сам черт не брат, что вы повеса и распутник. Но теперь-то я знаю, что под этой маской бьется сердце истинного джентльмена. – Положив ладони ему на грудь, Джессалин почувствовала, как под тонкой тканью учащенно бьется сердце. – Человека чести…
 – Не пытайтесь обелить меня, мисс Летти. – Его руки на несколько мгновений накрыли ее, а затем он решительно отвел их от своей груди. – Меня можно обозвать очень многими словами. Такими, о значении которых маленькие девочки вроде тебя не должны даже догадываться. Ты хоть представляешь себе, сколько мне лет?
 Джессалин отрицательно покачала головой. Этот вопрос давно волновал ее, но она не спрашивала, боясь лишний раз напомнить ему о собственной молодости.
 – Мне уже двадцать пять. – Трелони отрывисто рассмеялся. Он даже не подозревал, что его ответ принес Джессалин облегчение. В конце концов, девять лет – не такая уж большая разница. Ее дедушка был старше бабушки на пятнадцать.
 – Двадцать пять – это совсем немного, – улыбнулась она.
 Трелони снова рассмеялся.
 – Все зависит от того, как человек себя ощущает. А я ощущаю себя ужасно старым. Так всегда бывает с теми, кто не уберег честь смолоду. Я смотрю на тебя и понимаю, что… – Он внезапно замолчал и нежно провел пальцами по ее лицу. – Мне было всего десять, когда умер отец, и я остался с братьями. Не хочу сказать, что мой отец был лучшим из родителей, но все познается в сравнении. Братья же…
 Трелони снова осекся, пристально вглядываясь в лицо Джессалин. В его глазах она прочла отчаянное желание рассказать ей обо всем и в то же время страх предстать перед ней в своем истинном, ничем не приукрашенном обличье.
 – Они разрушили мою жизнь, – наконец решился он и продолжал осипшим от волнения голосом: – Ты даже представить себе не можешь, что они делали. Нет такого порока, который бы я не познал. К твоему возрасту я уже успел преступить большинство людских законов, не говоря уже о Божьих. Их я нарушил все, кроме первой – «Не убий». Но в армии быстро ликвидировали это упущение. Всегда помни о том, что я – Трелони. А все Трелони – мерзкие выродки.
 Джессалин стало очень грустно. Грустно и больно и за него, и за себя. Она понимала, что сделанного не воротишь, что иные раны могут затянуться, но не забудутся никогда. Хотя, с другой стороны…
 В горле стоял комок, и собственный голос казался незнакомым.
 – А как же быть с тем человеком, который построил паровоз? Кто он?
 Губы Трелони искривились в горькой усмешке.
 – Он просто дурак. Обыкновенный дурак.
 «Но это же ты сам, – хотелось кричать Джессалин. – То есть тот, каким ты должен быть». Но она не сказала ничего. Потому что понимала, как тяжело могут ранить его эти слова.
 Он наблюдал за девушкой, которая, хохоча, вприпрыжку бежала по пляжу. Ее хрипловатый, отрывистый смех сливался с шумом разбивающихся о берег волн. Он окликнул ее по имени.
 Джессалин резко обернулась, воскликнула:
 – Кларенс! – И, подобрав юбки, побежала навстречу. Казалось, она была искренне рада его видеть.
 – Что ты здесь делаешь? – спросила она, запыхавшись. – Тебя не было видно все лето.
 Кларенс похлопал по ноге тонкими лайковыми перчатками. Море отсвечивало бледно-зеленым. Легкий бриз, Неся с собой запах рыбы и водорослей, приятно обвевал лицо. Тонкая юбка Джессалин плотно облепила ноги, и Кларенсу стоило большого труда не смотреть на них.
 Прилив нежности, охвативший его при виде девушки, уступил место раздражению. Неужели ей не пришло в голову, что он занят, что у него дела, что он не покладая рук создает себе состояние. Она никогда не ценила деньги. «Такая же, как все представители ее класса, – подумал он, презрительно улыбнувшись про себя. – Все эти обедневшие дворяне с толстыми родословными и тощими кошельками, живущие неизвестно на что на своих жалких нескольких акрах».
 Теперь, глядя на нее, он испытывал незнакомую ему прежде злость. Ну почему она совсем не такая, какой он хотел бы ее видеть? Но, взглянув на улыбающийся рот Джессалин, Кларенс почувствовал, что его злость куда-то бесследно улетучилась. Он никогда не мог долго сердиться на нее.
 – А как поживала ты, Джессалин?
 Ее улыбка стала еще шире, сияющие серые глаза напоминали море в яркий, солнечный день.
 – Чудесно! Просто замечательно! Прошлой ночью шли сардины. Жаль, что ты не видел.
 Желтые ботинки Кларенса слегка запорошило песком, и он аккуратно обмахнул их перчатками.
 – Надеюсь, ты понимаешь, что Трелони не женится на тебе. Он хочет позабавиться, вот и все.
 Джессалин промолчала. Ободренный этим, Кларенс продолжал. Ему очень хотелось заставить ее понять, что скрывается за красивым лицом и аристократическим именем. Заставить увидеть под внешним лоском истинного Маккейди – человека без чести и каких бы то ни было моральных принципов, человека, неспособного любить.
 И в то же время Кларенс понимал, что она ничего этого не увидит и не поймет. Джессалин целиком во власти его обаяния, его улыбки. Улыбки прирожденного искусителя. Ну что ж, значит, придется прибегнуть к другим доводам.
 – Лейтенант армии его величества получает не более двадцати восьми шиллингов. И это весь его доход, Джессалин. Его полностью опустившийся братец не давал, не дает и не будет давать ему ни пенни. Кроме того, он игрок. Как, впрочем, все Трелони. И, как всем Трелони, ему никогда не везет в игре. Когда его брат, нынешний граф, умрет от пьянства, наркотиков и распутства, а это, судя по всему, уже не за горами, Мак не унаследует ничего, кроме долгов и бесчестья.
 – И титула.
 – Так вот чего тебе хочется – стать графиней?
 – Конечно, нет!
 Это было произнесено с такой страстью, что Кларенс поверил ей. Наклонившись, он подобрал ракушку и запустил ею в цаплю, неподвижно стоявшую у кромки прибоя, засунув голову под крыло. Но ракушка пролетела мимо цели, и цапля даже не шелохнулась.
 – Если он унаследует этот титул, – продолжал Кларенс. Он смотрел на цаплю, потому что был не в силах взглянуть в лицо Джессалин. – Конечно, старший Сирхэй вряд ли женится – ни одна порядочная женщина не пойдет за него. Но чтобы унаследовать титул Маку, еще нужно пережить его, а Вест-Индия, говорят, гиблое место. И потом, все эти его безумные изобретения – паровозы, экипажи без лошадей…
 – Неправда, они совсем не безумные! За ними будущее! Все вы просто слепцы, раз не видите этого. И преследуете его, насмехаетесь над ним!
 Кларенс пристально посмотрел ей в глаза и увидел именно то, что ожидал, – беспредельное восхищение человеком, который не заслуживал ничего, кроме презрения.
 – Тем не менее эти изобретения поглощают даже те гроши, которые ему удается скопить. Не говоря уже о том, что в один прекрасный день он может просто погибнуть. И последнее: даже если он станет графом, он все равно не женится на тебе. Мак женится на деньгах, потому что, как последний представитель знатной семьи, пусть даже проклятой Богом, он может дать своей будущей жене то, к чему стремятся все безродные нувориши, – имя. И это еще одна традиция семейства Трелони. Если бы не она, их род пресекся бы много лет назад. А дочери богатых буржуа готовы душу дьяволу продать, лишь бы их называли миледи.
 Это Кларенс знал наверняка. Такой была сестра его матери. Да и сама мамаша готова была пойти на все, лишь бы именоваться любовницей милорда.
 Внезапно он почувствовал на себе пристальный взгляд серых глаз. Огромных глаз, видевших так много и в то же время не замечавших главного.
 – Почему ты ненавидишь его? – спросила наконец Джессалин.
 Кларенс отвел взгляд. В последнее время он все чаще ощущал странную пустоту внутри, мучительное чувство невосполнимой потери. Как будто потеря невинности угрожала ему.
 – Я просто не хочу, чтобы ты страдала, – выговорил он, помолчав.
 – Тогда не заводи таких разговоров. Я не хочу говорить о нем с тобой.
 Кларенс посмотрел на Джессалин, на упрямо вздернутый волевой подбородок. И в который раз задал себе вопрос: что же в ней так притягивает его. Ее не назовешь красивой. Даже хорошенькой. Волосы рыжие, рот слишком велик, слишком высокая, слишком широкая в кости, слишком неуправляемая… Ее всегда было слишком много. Но он никак не мог забыть ее мягкие, теплые губы со слабым привкусом эля, который они вместе пили на ярмарке. В мечтах он не раз вновь целовал их.
 Но Кларенс боялся, что если он попытается сделать это наяву, Джессалин просто отвернется. А этого ему не перенести.

 Глава 11

 Перси весь день безуспешно пыталась вздремнуть на прогретом солнцем кухонном пороге, но котята все время тормошили ее. Они ползали по ней, покусывали за уши и тыкались мордочками в живот в поисках соска. Время от времени Перси лениво вытягивала лапу и отпихивала кого-нибудь из своих назойливых отпрысков.
 Из кухни вкусно запахло сметаной, послышалось равномерное гудение маслобойки. Перси встала, выгнула спину дугой, лениво потянулась и направилась в дом. Не отставая ни на шаг, котята потрусили следом. И только самый маленький отстал – ему никак не удавалось перевалить неуклюжее тельце через порог.
 Это был тот самый последыш, который выжил исключительно стараниями Джессалин. Она назвала его Наполеоном, потому что он, несмотря на маленький рост, оказался весьма задиристым и не упускал случая потрепать своих более крупных братьев и сестер. К сожалению, огромная чайка не знала, что этот маленький рыжий комок пуха носит имя человека, который когда-то был хозяином Европы. Не знала она и того, что в малыше души не чает молодая хозяйка дома. Чайка заметила легкую поживу и решила не упускать случая.
 Джессалин, прислонившись к изгороди, наблюдала, как Майор приучает Надежду Летти. Тот действовал умело, не торопясь: сначала дал лошади понюхать мягкую кожу, потом потер уздечкой шею и за ушами. Но чуть он попытался накинуть уздечку на морду, лошадь испуганно шарахнулась. И как раз в этот момент ленивую тишину летнего дня нарушил пронзительный вопль.
 – Чайка! – причитала Бекка Пул, подбегая к Джессалин и тыча пальцем в небо. – Она утащила Наполеона! О Господи, делать-то что же!
 Задрав голову, Джессалин увидела низко летящую птицу. Из ее мощного клюва свисал несчастный Наполеон.
 – Я принесу ружье, – предложил Майор, подходя к Джессалин.
 – Нет! – в ужасе закричала та, глядя на чайку, которая повернула к прибрежным скалам. – Вы убьете обоих. – И она, подобрав юбки, помчалась вдогонку.
 Бекка и Майор смотрели ей вслед. Оба были уверены, что птицу не догнать. Шляпка слетела с головы Джессалин, и ее темно-рыжие волосы флагом развевались по ветру. Бекка отерла навернувшиеся на глаза слезы.
 – Она так любила этого недокормыша.
 – Угу, – согласно кивнул Майор. Он не любил тратить слова попусту.
 – Эта чайка сожрет кого угодно, – сказала Бекка. – Не удивлюсь, если дойдет очередь и до нас.
 Майор промычал что-то нечленораздельное и направился обратно в загон, однако его толстые губы слегка подрагивали. Представив, как мисс Джессалин будет горевать о погибшем котенке, он все же пошел за ружьем, чтобы хотя бы пристрелить эту чертову птицу.
 Добежав до скал, Джессалин перешла на шаг. Она страшно запыхалась и даже прижала руку к груди, пытаясь унять неистовое биение сердца. Чайка как сквозь землю провалилась. Бухта была совершенно пуста, если не считать какой-то рыбачьей лодки с медно-красными парусами. Небо, затянутое темными тучами, низко нависло над морем. Белые барашки волн один за другим набегали на песчаный берег.
 Ветер завывал среди скал, как плакальщик на похоронах, и Джессалин не могла бы точно сказать, действительно ли она расслышала слабое «мяу», или ей показалось.
 Тщательно обследовав все выступы и углубления поросших жесткой травой скал, она наконец обнаружила рыжий комочек, съежившийся на узком каменном карнизе. Очевидно, шум птицу все-таки напугал, и она решила припрятать добычу в безопасном месте. Но рано или поздно она обязательно вернется.
 Джессалин оглянулась по сторонам, высматривая чайку. Лодка подплыла поближе к берегу, и девушка прищурилась, чтобы рассмотреть ее получше. У руля стоял высокий, стройный молодой мужчина в белой рубахе. Закатанные рукава обнажали сильные загорелые руки, а крепчающий ветер трепал его темные волосы. Рядом с мужчиной сидела темноволосая девушка. Очевидно, она сказала что-то забавное, и он, повернувшись к ней, рассмеялся. Ветер донес до Джессалин его хрипловатый, грудной смех. Подозрение превратилось в уверенность и причинило ей такую нестерпимую, чисто физическую боль, что она чуть не вскрикнула.
 Внизу отчаянно замяукал Наполеон. Это тотчас же привело Джессалин в чувство.
 – Да, да, мой золотой, я иду к тебе. Сейчас, потерпи немного. – Выпрямившись, она отбросила с лица спутанные ветром волосы. «Я не стану плакать, – снова и снова повторяла она про себя. – Ни за что не стану». Последний раз взглянув на лодку в бухте, она принялась спускаться по тропинке, сглатывая слезы, упрямо набегавшие на глаза.
 Тропинка напоминала узкий шрам, наискось пересекавший поверхность скалы. К сожалению, она проходила слишком далеко от каменного выступа, на котором примостился отчаянно мяукавший Наполеон. Значит, придется спуститься по почти отвесному обрыву, цепляясь за трещины и выбоины в скале.
 Сняв перчатки, чтобы было удобнее хвататься за камни, Джессалин начала осторожно спускаться, нащупывая ногами малейшие выемки, на которые можно было опереться. Задача нелегкая, но отнюдь не невыполнимая для девушки, которая все свое детство карабкалась по отвесным утесам Корнуолла. Правда, утром был сильный туман, и каменная поверхность скалы была скользкой.
 Джессалин спустилась уже почти на десять футов, но тут вернулась чайка.
 С резким криком огромная птица атаковала девушку сверху. Краем глаза Джессалин успела заметить приближающиеся крылья, инстинктивно подняла руку, чтобы защитить голову… и потеряла равновесие.
 Обдирая коленки, она заскользила вниз. К счастью, почти тотчас же ей удалось вцепиться в хилый куст дрока, и Джессалин повисла на нем, раскачиваясь, как флюгер на ветру. Она посмотрела вниз, на волны, разбивающиеся о каменистый берег, и голова закружилась так сильно, что ее едва не стошнило. Тогда Джессалин зажмурилась, и теперь ее окружал только мир звуков – ее собственное учащенное дыхание, плеск волн, отчаянное мяуканье Наполеона, который никак не мог понять, почему она идет к нему так долго… и кое-что еще. Какой-то звук, пока едва различимый, но неумолимо приближающийся. Хлопанье крыльев.
 Казалось, эта чайка обладает незаурядным, хотя и злобным умом. В первую очередь она атаковала голые руки Джессалин, нанося безжалостные удары изогнутым, острым, как нож, клювом. Джессалин невольно вскрикнула от боли и страха, но рук не разжала.
 Прошло несколько минут. Из раненой руки ручьем текла кровь, и Джессалин, с трудом сдерживая слезы, понимала, что этот кошмар обязательно повторится. И вот сквозь шум прибоя она снова услышала это…
 Хлоп… Хлоп… Хлоп…
 – О Господи… – только и смогла прошептать она, покрепче прижавшись к скале и приготовившись к новой атаке.
 Но тут она услышала, как скрежещет о гальку киль вытягиваемой на берег лодки, и Маккейди Трелони выкрикивает ее имя. Оказывается, это хлопали паруса.
 – Лейтенант! – закричала она, чуть не плача теперь уже от облегчения. – Умоляю, прогоните эту проклятую птицу!
 – Она уже улетела, мисс Летти. Но как же вы… А впрочем, неважно. Главное, держитесь, я поднимаюсь.
 Прошла, казалось, целая вечность, еще немного, и она не выдержит.
 – Вы собираетесь спасать меня или нет?
 – Конечно, нет. – Трелони стоял на тропинке, и его стройный силуэт четко вырисовывался на фоне грязно-серого неба. Спуская Джессалин канат, захваченный с лодки, он продолжал: – Я постою здесь и подожду, пока вы упадете и разобьетесь о камни. Во-первых, это будет гораздо забавнее. А во-вторых, лучшего вы и не заслуживаете. Интересно, чем набита ваша голова, если вы вздумали карабкаться по отвесной скале, вместо того чтобы воспользоваться вполне приличной тропинкой.
 Джессалин уже обеими руками ухватилась за канат, и ей оставалось только надеяться, что он выдержит ее вес. Тем более что сначала нужно было спуститься вниз и забрать Наполеона.
 Подъем оказался неожиданно легким, потому что лейтенант помогал ей, вытягивая канат на себя. И вот наконец сильные руки ухватили ее под локти и поставили на землю. Но едва Джессалин попыталась наступить на правую ногу, как вскрикнула от боли и закусила губу.
 – Кажется, я вывихнула лодыжку. Не знаю, как это получилось, но я…
 Подняв глаза, она увидела, что его взгляд опять прикован к ее рту, а лицо приобрело уже хорошо знакомое ей выражение. Так прошло несколько секунд, а затем он, не говоря ни слова, подхватил ее на руки и понес вверх. Это было восхитительно – снова чувствовать на себе его руки. Обхватив свободной рукой шею Трелони, Джессалин прижалась щекой к его груди. Мокрая рубаха пахла морем и… им.
 Поднявшись наверх, Маккейди усадил ее на каменную изгородь.
 – Ну, теперь вы в полной безопасности, мисс Летти, – сказал он, убирая ее руку со своей шеи. – И нет никакой необходимости цепляться за меня мертвой хваткой.
 Джессалин вспыхнула от стыда. Ну почему, стоит ему появиться, она обязательно выкинет какую-нибудь глупость? А он, вероятно, считает, что она делает это специально, чтобы привлечь его внимание. От этой мысли стало так обидно, что захотелось расплакаться.
 Но Джессалин сдержалась. Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и занялась Наполеоном. Она посадила котенка рядом с собой на изгородь, и тот сразу же как ни в чем не бывало устремился за каким-то жуком. Глупыш даже не подозревал, что недавно им самим чуть не пообедали. Лейтенант Трелони не уходил. Широко расставив ноги, он стоял прямо перед Джессалин. А она не могла заставить себя посмотреть ему в глаза и уперлась взглядом в его грудь. Намокшая тонкая ткань плотно облегала загорелые, мускулистые плечи. Сердце Джессалин заколотилось с такой силой, что стук, казалось, был слышен за целую милю.
 – Возможно, мой вопрос вас удивит, однако мне очень хотелось бы знать, какого черта вы делали там, на скале. Пытались улететь во Францию? Или, может быть, сегодня, проснувшись, вы вообразили, что превратились в чайку?
 Джессалин наконец решилась поднять глаза. Губы Трелони были сжаты в узкую линию.
 – Я выручала Наполеона, – ответила она и, увидев изумленное выражение его лица, невольно рассмеялась. – Какой же вы глупый. Наполеон – это мой котенок, а вовсе не ссыльный император.
 – Ну конечно! – Складки в углах его рта стали еще глубже. – Как же я сразу не догадался? – Сделав шаг назад, Трелони наклонился, и намокшая рубаха натянулась на его широких плечах. – Дайте я посмотрю, что у вас с ногой.
 Даже сквозь толстую кожу ботинка Джессалин почувствовала прикосновение его пальцев и вздрогнула. Но на этот раз не от боли.
 – Наверное, придется разрезать ботинок.
 – Ой! – испуганно воскликнула Джессалин. – Пожалуйста, постарайтесь этого не делать. Бабушка с меня шкуру спустит. Это уже вторые ботинки за лето. Скажите, а Шеба Стаут – ваша любовница?
 Пальцы Трелони с силой сжали ее лодыжку.
 – Ай!
 – Вас, мисс Летти, абсолютно не касается, с кем я сплю.
 – Я только хотела поддержать разговор.
 – Так разговор не поддерживают. Это просто вульгарное любопытство.
 Лейтенант начал расшнуровывать ботинок, н Джессалин снова вскрикнула.
 – Черт! Да больно же!
 – Заткнитесь, – невозмутимо отпарировал Трелони, но теперь он тянул ботинок более осторожно. – И еще. На вашем месте я бы последил за своим языком. Вы, похоже, вращаетесь в не слишком изысканном обществе.
 Джессалин посмотрела на его склоненную голову. Больше всего на свете ей сейчас хотелось поцеловать то место, где волосы слегка вились на затылке. Она не удержалась и провела по ним рукой. Волосы оказались на удивление мягкими, как у ребенка, и чуть влажными от морской воды.
 – Я научилась у вас не только ругаться, лейтенант, но и еще кое-чему. Например, теперь я знаю, как определить, хочет мужчина поцеловать меня или нет. Вот сейчас вы, лейтенант, этого хотите.
 Трелони выпустил ее ногу и отпрянул, словно она была пламенем и он боялся обжечься.
 – Боже праведный, мисс Летти, – сдавленным голосом наконец произнес он. – Вы ведете себя хуже, чем шлюха из Ковент-Гардена.
 Сердце Джессалин билось с такой силой, что ей едва удавалось дышать. Она прекрасно понимала, что играет в опасную игру. Ведь он мог не ограничиться поцелуем, а взять ее прямо здесь, неистово и страстно. Так, как мужчина берет женщину, которую желает. При мысли об этом у нее пересохло в горле, а тело начала сотрясать крупная дрожь.
 Она соскользнула с ограды и, прихрамывая, подошла к нему вплотную.
 – Пусть так. Тогда скажите мне, что вы не хотите меня поцеловать.
 Трелони отвел взгляд. Но уже через мгновение снова пристально посмотрел на нее. Его холодные, пустые глаза напоминали две темные шахты.
 – Я не хочу целовать тебя, глупенькая маленькая девочка.
 Но Джессалин уже достаточно хорошо его изучила, чтобы знать: он никогда не говорит того, что думает, и его глаза никогда не выражают того, что он чувствует.
 Она положила руки ему на грудь и почувствовала, как под тонкой тканью рубашки по сильному мужскому телу волной пробегает дрожь. Ей безумно хотелось снова ощутить силу его объятий, уступить пугающе-притягательному обаянию, которое от него исходило. Уступив ему, она привязала бы его к себе. Касаясь его тела, она завладела бы и душой.
 Джессалин оторвала ладонь от груди Трелони и зарылась пальцами во влажные волосы на затылке. Он так впился ей в предплечья, что стало больно, но Джессалин было все равно. Она смаковала дрожь, от которой его сильное тело вибрировало, как чересчур туго натянутая струна.
 – Нет, это нужно немедленно прекратить, – задыхаясь, как от боли, произнес наконец Трелони и попытался оттолкнуть прильнувшую к нему Джессалин. – Прекрати немедленно, слышишь!
 Джессалин запрокинула голову так, чтобы чувствовать его учащенное дыхание на своем лице. Ее губы приоткрылись.
 – Маккейди, – прошептала она.
 Больше ничего говорить не пришлось. Он прильнул к ее губам, подавляя собственный хриплый стон. Его рот был горячим и влажным. Так целуют женщину, которую неистово и безудержно хотят. Джессалин показалось, что она глотает огонь.
 Теперь он прижимал ее к ограде всей своей тяжестью. Острые камни впивались в спину, но Джессалин их не чувствовала. Так же, как не слышала ни шума прибоя, ни криков чаек. Она ощущала только его. Его губы, язык и сильное, мускулистое тело.
 Трелони оторвался от ее рта, и Джессалин запрокинула голову. Теперь его губы и язык ласкали ее обнаженную шею, и ей казалось, что они оставляют за собой огненный след. Сильные руки коснулись ее груди и сквозь тонкую ткань платья сжали набухшие соски. Было почти больно, но эта боль дарила такое наслаждение, что, казалось, она сейчас взорвется, разлетится на мелкие кусочки.
 Но вот Трелони поднял голову, и она заглянула в его темные глаза. В них застыла самая настоящая мука.
 – Джесса, ради всего святого, я всего лишь мужчина! Да поможет мне Бог, потому что я, наверное, не смогу остановиться.
 На каменистой тропинке послышались чьи-то шаги, и он тотчас отпрянул.
 На вершине утеса появилась Батшеба Стаут. Откинув с лица спутанные темные волосы, она замерла в нерешительности, пытаясь понять, что означает открывшаяся перед ней картина.
 Но вот наконец она пожала плечами, отчего старенькое платье соблазнительно натянулось на упругой груди, и заговорила:
 – Нам бы лучше вернуться к лодке, сэр. Если папаша заметит, что я ее взяла, то выпорет меня до полусмерти.
 Прислонившись к изгороди, лейтенант Трелони едва переводил дыхание. На смуглых щеках горел темный румянец, на виске пульсировала жилка. Узкие брюки натянулись так, что, казалось, вот-вот порвутся. Его глаза, полные ярости и желания, горели на лице, как две открытые раны. Но в этом взгляде было что-то еще… Что-то похожее на ненависть.
 Крепко прижимая к груди котенка и прихрамывая, Джессалин вошла в задние ворота. И сразу почувствовала, что что-то не так. Посреди двора с ружьем в руках стоял Майор. У его ног, в луже крови, лежала огромная чайка. Но еще необычнее выглядела фигура, приближавшаяся к ним через бесплодную, каменистую пустошь. Незнакомый мужчина верхом на вороной кляче болтался в седле так, словно впервые влез на лошадь.
 Поглаживая Наполеона, Джессалин напряженно наблюдала за приближением нелепой фигуры – в Энд-коттедже почти не бывало посетителей.
 Но тут сдавленный крик Майора отвлек ее внимание. По изрезанному морщинами лицу старого конюха текли слезы.
 – Умерла, – наконец выговорил он. – Лошадь умерла.
 – Умерла? – повторила Джессалин, не веря собственным ушам. Нет, верно, Майор оговорился. Он, конечно, имел в виду чайку.
 Но несчастный снова заговорил. Джессалин никогда не слышала от Майора такой длинной речи. Он выстрелил в чайку. Наверное, у Надежды Летти было слабое сердце – она испугалась выстрела, и оно остановилось. Еще минутку назад она резво скакала по загону, а тут вдруг упала на колени и умерла.
 Джессалин смотрела на Майора широко открытыми глазами и ничего не могла понять. Нет, она, конечно, слышала его слова, но они казались какими-то нереальными. Из оцепенения ее вывел стук копыт. Незнакомец уже подъехал к воротам. Почему-то она обрадовалась. Как будто появление незнакомца разрушит чары, и вдруг окажется, что ничего не случилось.
 Незваный гость спешился, подошел к Джессалин и снял шляпу. Густые волосы цвета спелой пшеницы. На длинном худом лице выделялись запавшие глаза, под которыми залегли глубокие тени, лоб изрезан морщинами.
 – Мисс Летти? – неуверенно осведомился прибывший.
 Джессалин кивнула. Уголком глаза она видела, как Майор направился к конюшне, а Надежда Летти неподвижно лежит в загоне. Котенок замяукал и, извиваясь и царапаясь, начал вырываться из ее рук. Но Джессалин все не решалась отпустить его – ведь большая, злобная чайка может вернуться. Хотя нет, чайку подстрелили. Ну да, вот луча окровавленных перьев.
 Незнакомец тем временем изумленно рассматривал ее грязное, порванное платье и кровавую рану на руке.
 – Мисс Летти? – еще раз с сомнением переспросил он. – Меня зовут Джоффрей Стенхоуп. Я… ээ… друг вашей матери.
 Джессалин машинально кивнула, но тут же опомнилась.
 – Моей матери? – Со смешанным чувством страха и надежды она посмотрела на незнакомца.
 – Да. – За спиной у Джессалин открылась дверь, и Стенхоуп тревожно обернулся. Его кроткие карие глаза напоминали глаза оленя. – После того, как он… после смерти вашего отца ваша мать… ээ… решила остаться со мной.
 – Ну да, вы оба «оставались» друг с другом в грехе многие годы. – К ним приближалась леди Летти, сердито стуча тростью по каменным плитам двора. И тут достопочтенная дама вдруг заговорила так, как говаривала девчонкой, когда работала на руднике: – Ну и как, эта потаскушка того стоила? Нравилось тебе жить со шлюхой, которая сперва наставила рога умирающему мужу, а после бросила единственную дочку?
 Стенхоуп нервно облизнул припухлые, какие-то детские губы. Его кроткий олений взгляд снова остановился на Джессалин.
 – Мы с вашей матерью не могли жить друг без друга. Я бы обязательно женился на ней, после того как он… после смерти вашего отца. Но дело в том, что я сам… я тоже не был свободен. И я… я и сейчас несвободен. – Наконец он решился повернуться к леди Летти и протянул к ней руку, словно моля о пощаде и понимании. – Эмма и я… Мы понимали, что наша любовь преступна перед Богом и перед обществом, но мы не могли друг без друга. Мы думали, ребенку будет лучше здесь, с вами, подальше от сплетен о нашей… ээ… связи.
 Леди Летти презрительно хмыкнула.
 – Да уж, конечно, ей здесь лучше. Ну а зачем вы сейчас-то заявились? Что надо этой шлюхе? – Гордо вскинутый подбородок старой леди слегка подрагивал. Свободной рукой она крепко прижала Джессалин к себе. – Она не получит девочку обратно. Сдохнет, но не получит.
 – Она умерла. Понимаете, Эмма умерла. – На последнем слове его голос дрогнул. – Я подумал, что вы должны это знать, – продолжал он, обращаясь к Джессалин. – Вы же все-таки ее дочь. И имеете право знать.
 Джессалин стояла, не в силах ни пошевелиться, ни даже заговорить. Она смотрела, как Майор, волоча за собой одеяло, направляется к неподвижно лежащей Надежде Летти. Почему же лошадь так необычно себя ведет, почему улеглась прямо посередине загона? И вдруг Джессалин вспомнила: Надежда Летти мертва.
 Незнакомец снова заговорил, и Джессалин изо всех сил постаралась сосредоточиться, уловить смысл его слов.
 – В Лондоне остался дом. По закону он принадлежит вам, потому что ваш отец купил его незадолго до того, как… незадолго до своей смерти. Он, правда, заложен, но мы не могли иначе. В городе жизнь очень дорогая. И боюсь, что большая часть денег тоже давно потрачена. Да, и еще, конечно, лошади. Чистокровные. Правда, самых лучших недавно пришлось продать. Как раз перед тем, как она… заболела. Но кое-что все же осталось. Несколько неплохих скакунов. Эмма… ваша мать оставила их вам.
 – Почему? – поинтересовалась Джессалин. Стенхоуп озадаченно моргнул и опять облизал губы.
 – Вы же все-таки ее дочь. Ее единственный ребенок.
 – Она ни разу не навестила меня. Даже не написала. Почему?
 Стенхоуп отвел взгляд, на его впалых щеках выступил яркий румянец. Большие руки нервно мяли поля касторовой шляпы.
 – Понимаете, этот скандал… Мы думали… Она думала, что… – Окончательно запутавшись, он судорожно сглотнул и сделал глубокий вдох. – Как бы там ни было, вы – ее дочь.
 Нет, подумала Джессалин, дело отнюдь не в скандале. Мать ни разу не навестила ее за последние десять лет по одной простой причине – она не хотела, чтобы ребенок мешал ей и этому человеку.
 – Теперь уже нет, – сказала Джессалин. Так вот он какой, любовник ее матери. Наполеон перестал вырываться и мирно урчал, уютно устроившись у нее на руках. Прижав пушистое тельце к щеке, Джессалин слышала, как бьется маленькие сердечко. – Я лишилась матери много лет назад.
 С этими словами Джессалин повернулась к незнакомцу спиной и направилась к загону. Туда, где под одеялом лежало то, что прежде было Надеждой Летти.
 С моря дул сильный соленый ветер. Он развевал ленты шляпки, трепал легкую ткань юбки.
 Недавно был отлив. Оставляя цепочку глубоких следов на влажном песке, к ней шел высокий, стройный мужчина в ярко-алой полковой форме. Подойдя к Джессалин, он молча встал рядом. Она тоже молчала, глядя на море, где зеленовато-голубое перемежалось полосами необыкновенно чистого, темно-серого цвета.
 – Мисс Летти… Бекка рассказала мне о вашей матери… и о лошади. Я…
 – Только не нужно соболезнований. Говорите все, что угодно, но только не нужно жалеть меня. – Ветер растрепал ее волосы, разметал непокорные пряди по загорелым щекам. Маккейди чувствовал ее запах – запах солнца, моря и горячего, земного желания. Ему страшно хотелось сжать ее в объятиях. Но беда в том, что он не сможет ограничиться этим. Он это хорошо понимал.
 Из-за туч выглянуло солнце. В его лучах веснушки на скулах Джессалин казались золотыми блестками. Глядя на ее профиль, на безукоризненно ровный нос, на пухлые, чувственные губы, Трелони подумал, что через пару лет эта нескладная девочка станет поразительно красивой. Но для него самого это ничего не изменит, ведь в ней уже было все, что так неодолимо влекло к ней – ослепительная улыбка, непринужденный, хрипловатый смех и невероятное жизнелюбие. Она принимала все, что преподносила ей жизнь, как огромный бокал с искрящимся шампанским, и, выпив его, протягивала руку за следующим, весело смеясь… все время смеясь. Но сейчас она не смеялась.
 Волны с тихим плеском разбивались о берег. Джессалин повернула голову и пристально посмотрела ему в глаза.
 – Зачем вы пришли сюда, лейтенант Трелони? Слова давались ей с трудом, но в них не было нужды – все прекрасно читалось в ее глазах, невероятных серых глазах, в которых отражались малейшие движения души. Жизнь еще не научила эту девочку скрывать свои чувства.
 – Я пришел попрощаться. – Маккейди старался говорить как можно спокойнее и невыразительнее. – Я уезжаю в Плимут, в полк. Скоро мы отплываем.
 Джессалин помолчала минуту и отвела взгляд.
 – Наверняка некоторые ваши офицеры едут в Вест-Индию с женами.
 – Так поступают или дураки, или те, кто не ценит собственных жен. Там слишком нездоровый климат.
 – Ну, значит, кого-то жены ждут дома.
 – Только тех, кто в состоянии их содержать.
 – Мне нужно очень мало.
 У Маккейди перехватило дыхание. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова. То, о чем она просит, совершенно невозможно, немыслимо!
 Он нежно провел пальцами по лицу Джессалин и тотчас же пожалел об атом непроизвольном жесте. Малейшее прикосновение к ней будило в нем непереносимое желание.
 Да, всего лишь примитивное, животное желание. Голод, который он бы мог удовлетворить хоть сейчас, взяв ее прямо здесь, на влажном песке. А потом? Он бы удовлетворил свой голод и ушел. О, о голоде он знал слишком много. И о себе. А она… она думала, что любит его. Но это все девические мечты, они быстро развеются. И прежде всего потому, что любви не существует, а есть лишь желание, которое удовлетворяется в постели и бесследно исчезает к утру. Он понял это еще в двенадцать лет.
 – Тебе нужно гораздо больше, чем я смогу тебе дать, – наконец сказал он, не узнавая собственного голоса. – Ты заслуживаешь гораздо большего.
 – Ты не понимаешь. – Джессалин смотрела на него полными боли и тоски глазами. – Я не хочу беречь себя для какого-то скучного, правильного человека. Человека, который женится на мне, а любить будет свою любовницу, который будет по воскресеньям ходить в церковь, а по пятницам ездить на охоту, который будет иногда по вечерам выпивать рюмку портвейна, дарить слугам на Рождество по целому шиллингу, ожидая от них за это благодарности.
 – Господи, где же найти такой образец добродетели? Я бы и сам с удовольствием вышел за него замуж.
 – О Боже… – Из горла у Джессалин вырвался резкий, хрипловатый смех, почти тотчас же перешедший в рыдание. В огромных серых, устремленных на него глазах светилось нечто непонятное, нечто, не на шутку испугавшее Маккейди.
 – Я хочу жить с тобой, – говорила она. – Понимаешь, с тобой. С таким, какой ты есть, – с жестким ртом, грубыми и ласковыми руками, с совершенно замечательным, наплевательским отношением к общепринятым нормам. Я хочу жить с человеком, который создал железного коня и не побоялся прокатить меня на нем…
 Она смотрела на него так, будто он был лучшим из людей. Разве знала она, какой он на самом деле, какие мерзости творил… И ведь она совершенно не представляет себе, каково постоянно кочевать, жить в лачугах или палатках на жалкие гроши, которые он будет получать. А когда появятся дети? Очень скоро ей лишения надоедят, и она его бросит. В тот самый день, когда почувствует, что ее голод утолен. Это так же очевидно, как то, что самый солнечный день сменяется ночью, а теплое лето – суровой зимой.
 Собравшись с мыслями, Трелони сделал глубокий вдох и начал:
 – Ты просто не знаешь…
 – Нет, я знаю! Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать, но для меня это не имеет никакого значения. – Глаза Джессалин наполнились слезами, и она утерла их тыльной стороной ладони. – Ты именно тот человек, за которого я хочу выйти замуж. Мне совершенно безразлично, какой ты, точнее, каким ты себя считаешь, мне совершенно безразлично, что ты старше меня, и то, как ты ко мне относишься. Мне безразлично, что мы будем бедны…
 – Зато мне это небезразлично! Если я когда-нибудь женюсь, то на женщине, а не на тощей рыжеволосой девчонке, только что закончившей школу. Это будет богатая хорошо воспитанная дама, а не провинциальная мисс, у которой за душой и двух фасолин нет.
 Джессалин замерла. Казалось, она даже не дышала. На лице ее была написана такая боль, такая горечь, как будто он вырвал ей сердце.
 – Я ведь люблю тебя, – наконец проговорила она тихим, почти неслышным голосом.
 – Тем хуже для вас, мисс Летти. Потому что я вас не люблю.
 С этими словами Маккейди развернулся и поспешил прочь. Он хотел уйти как можно дальше, пока его мужество не иссякло. Да, он убегал. Убегал от того, что Джессалин, как она думала, могла ему дать. И от того, чего бы он никогда не смог дать ей.
 – Маккейди! – кричала она ему вслед. – Ты не можешь бросить меня! Я тебя люблю!
 Он ускорил шаг. Пусть сегодня ей больно, зато она не будет несчастна всю жизнь. Ведь свет в ее глазах не вечен. Он исчезнет в тот же день, когда пропадет чувство голода. И тогда она возненавидит и его, и себя за то, что была такой дурой. Только не это!
 На полдороги к вершине Маккейди оглянулся назад. Одинокая фигурка съежилась на пляже. Он понял, что Джессалин плачет. Сколько раз в течение этого лета он слышал ее удивительный смех, и как бы ему хотелось, чтобы их последняя встреча не была омрачено ее слезами… слезами из-за него. Господи, она же еще так молода! Настолько молода, что не знает, что доверять свою жизнь человеку вроде него нельзя. И достаточно молода, чтобы быстро его забыть.
 Он не хотел, но на вершине утеса все же остановился и посмотрел вниз. Джессалин выпрямилась. Ее высокая, стройная фигура четко вырисовывалась на фоне бледного корнуолльского неба. Ветер развевал ленты шляпки, той самой, с букетиком желтых примул. Маккейди подумал, что когда-нибудь, вероятно, он снова сможет гулять по берегу моря, и душу не будет ранить воспоминание об этой минуте. Но вида желтых примул он не сможет переносить до конца своих дней.




 ЧАСТЬ ВТОРАЯ



 Глава 12

 Над Ньюмаркет-хит шел нудный, затяжной дождь. Из тех, во время которых промокают даже самые толстые шерстяные пальто, и кажется, будто ты пропитан водой до костей. От зеленой травки не осталось и следа – ипподром превратился в самое настоящее болото.
 Кожаный верх ветхого кабриолета немилосердно протекал, и леди Летти то и дело хмуро поглядывала на затянутое тучами небо.
 – До заезда еще по меньшей мере полчаса, – сказала она, изучив обстановку в подзорную трубу. – Мы успеем поставить на нашу лошадь.
 – Но, бабушка… – Джессалин сделала глубокий вдох и тотчас же об этом пожалела – наемный экипаж насквозь пропитался запахом плесени и табачного дыма. – Мы не можем себе позволить потерять еще двадцать пять фунтов.
 – Что? Говори громче, девочка.
 Джессалин наклонилась поближе и прокричала, сложив ладони рупором:
 – Бабушка, ты начинаешь глохнуть, и мне придется купить слуховую трубку. А если мы опять останемся без гроша, значит, одалживать деньги придется у мистера Титвелла.
 – Я тебе запрещаю, – категорически заявила леди Летти, лишний раз доказав, что давно подозревала Джессалин, – она прекрасно все слышит. – Настоящая Летти не должна брать деньги у любимого человека. Он подумает, что я тебя дурно воспитала. – И она весьма ощутимо постучала подзорной трубой по ноге Джессалин.
 – Но я вовсе не люблю Кларенса… – начала было Джессалин, потирая ушибленное колено.
 – Черт возьми, девочка, я прекрасно знаю, как ты к нему относишься, и мне это совсем не нравится. Женщины нашего круга не выходят замуж за кларенсов титвеллов. Я еще могла бы понять, что он тебе нравится, – некоторым по вкусу бледные блондины, хотя лично мне такие не по душе. Но все же надеюсь, у тебя достаточно здравого смысла, чтобы не пойти на этот мезальянс. Потерпи немного, выйдешь замуж за ровню, и уже тогда можешь спать с ним, сколько тебе угодно…
 – Но я вовсе не хочу спать с ним! – Джессалин почти кричала. – Я хочу выйти за него замуж, – быстро добавила она, пристально взглянув в глаза бабушки. Никакого результата. Тем более что этот разговор был далеко не первым. И ни в одном из споров ни бабушка, ни внучка, будучи истинными Летти, не собирались сдавать своих позиций.
 Нелепость заключалась в том, что Джессалин приняла предложение Кларенса в первую очередь ради бабушки. Благодаря этому замужеству старая леди смогла бы провести остаток дней в достойной ее роскоши. Хотя, конечно, она согласилась не только из-за бабушки – ведь бабушка когда-нибудь умрет, и Джессалин останется одна. Ей хотелось иметь дом, семью, детей. Все это может дать Кларенс. Он может дать ей все, что нужно женщине для счастья. Джессалин в сотый раз, как заклинание, повторила про себя эту фразу. Да и сама она совсем неплохо к нему относится. Их связывает детская дружба. Значит, как муж и жена они тоже обязательно поладят. Главное – Кларенс любит ее. Он так часто говорит ей об этом…
 Но почему-то мысли о предстоящей свадьбе не доставляли ей радости. Вот и сейчас Джессалин хмуро смотрела туда, где в пелене дождя виднелись силуэты лошадей и жокеев в куртках всех цветов радуги. В кошельке последние двадцать пять фунтов… Джессалин рассчитывала прожить на эти деньги всю зиму, а весной она выйдет замуж. Если же сейчас они проиграют, тогда… тогда ей, возможно, придется сделаться уличной торговкой. Например, продавать цветы. Или еще что-нибудь.
 Но они не проиграют. На этот раз они непременно выиграют.
 Джессалин выбралась из экипажа. Жидкая грязь под ногами напоминала не вполне удавшийся пудинг, зато теплые струи дождя приятно щекотали лицо.
 – Бабушка, ты не проголодалась? Может быть, купить что-нибудь поесть?
 Леди Летти, поглощенная какими-то своими мыслями, рассеянно поглаживая рукоять трости. В полумраке экипажа ее лицо и руки казались совсем белыми и полупрозрачными, как яичная скорлупа. Она выглядела гораздо старше своих восьмидесяти трех лет.
 – Бабушка?
 Голос внучки вернул леди Летти к действительности, она подняла голову. Серые глаза смотрели сурово, но в голосе не было обычной резкости.
 – Нет, девочка, я не голодна. – Она протянула руку и погладила Джессалин по щеке так нежно, что у Джессалин, привыкшей к суровости бабушки, защемило сердце и на глаза навернулись слезы.
 Рука старой леди безвольно упала на колени. На фоне черной юбки она казалась, на удивление, узкой и хрупкой.
 Продолговатая, изящная кисть с искривленными возрастом пальцами. Джессалин вдруг стало страшно. Страшно и одиноко. Она снова почувствовала себя беспомощной шестилетней девочкой, которую в любой момент могли выбросить, будто надоевший башмак.
 – Прочь сомнения и отправляйся делать ставку, девочка, – с, напускной строгостью сказала леди Летти. Но темно-серые глаза смотрели с любовью.
 Джессалин нежно сжала руку бабушки. Несмотря на кажущуюся хрупкость, ответное пожатие старческой руки было твердым и сильным.
 – Бабушка, я верю, что сегодняшний день принесет нам удачу. Я просто чувствую это. А потому давай рискнем. Все – или ничего! – Джессалин весело рассмеялась, и ее молодой, жизнерадостный смех прозвучал настолько заразительно, что проходившие мимо люди невольно начинали улыбаться.
 И Джессалин с легкой душой отправилась ставить на ближайший заезд последние двадцать пять фунтов. Все – или ничего.
 – Берегись шулеров и карманников! – крикнула ей вслед леди Летти.
 Пройдя по дорожке, усеянной размокшими программками скачек, Джессалин вышла к столам для игры в кости, прикрытым от дождя красно-белым полосатым навесом. Вокруг столов группками толпились шумливые юнцы, которым по виду даже еще не приходилось бриться. Любой дурак после нескольких бросков непременно понял бы, что кости залиты свинцом, а игру ведут отпетые жулики. Протискиваясь сквозь толпу, Джессалин еще сильней сжала свой ридикюль. Ипподромы всегда кишели воришками.
 Из многочисленных палаток неслись аппетитные запахи, слышался веселый смех. Прошел разносчик, предлагая джин в маленьких стаканчиках и пирожки с мясом, от которых поднимался пахучий пар. Желудок Джессалин недовольно заурчал, давая о себе знать. Но она не стала задерживаться – нужно успеть сделать ставку, прежде чем все лошади выйдут на старт.
 В Ньюмаркете было на что посмотреть. Когда Джессалин попала сюда впервые, она на все глядела с таким неприкрытым любопытством, что леди Летти даже отчитала ее. На четырех квадратных милях лугов, поросших густой, короткой травой, умещалось несколько ипподромов. Но люди приходили не только на скачки. В Ньюмаркете можно было посмотреть и петушиные бои, и танцующих собак, и акробатов, и многое, многое другое – одним словом, настоящая ярмарка.
 В сегодняшних скачках участвовали только двухлетки. Каждый владелец лошади, по условиям, делал предварительный взнос в пятьдесят соверенов. Победителю должно достаться все. Но Летти, истинным конезаводчикам, этого было недостаточно – ведь на содержание четырех лошадей уходили такие огромные суммы, что даже главный выигрыш не покрыл бы всех расходов. Чтобы жить, приходилось делать ставки.
 Уже у самой стойки Джессалин вдруг почувствовала приступ дурноты – все внутри буквально сжалось от страха. В последнее время их с бабушкой преследовали неудачи. Мерина, которого они собирались выставить в прошлом месяце, накануне забега свалили желудочные колики. Спустя неделю Девочка Нэнси, всегда приносившая им неплохой выигрыш, загадочным образом сломала ногу. Еще через несколько дней, на скачках, их лошадь уже опережала остальных на три корпуса, как вдруг на дорожку ветер принес чью-то программку. Лошадь испугалась, шарахнулась и сбросила жокея на траву. А в следующих двух забегах лошади Летти шли настолько плохо, что приплелись к финишу чуть ли не последними.
 Да, подумала Джессалин, удача и впрямь отвернулась от Летти. Но не может же так продолжаться вечно. Сегодня им обязательно повезет. Просто не может не повезти, именно на этих скачках и с этой лошадью.
 Гнедой жеребенок еще только появился на свет, а Джессалин уже точно знала, что когда-нибудь эта лошадь обязательно выиграет дерби, просто знала, и все. Несмотря на то, что по экстерьеру кобылка проигрывала большинству чистокровных скакунов. У нее были огромные копыта, а короткие берцовые кости говорили скорее о силе, чем о резвости. Зато в необыкновенно умных и ясных глазах Джессалин видела тот огонь, ту страсть к победе, которые встречаются только у настоящих чемпионов. Она назвала лошадь Голубая Луна.
 Букмекерскую стойку едва можно было разглядеть из-за столпившихся игроков. Стараясь перекричать друг друга, они объявляли ставки, а букмекеры заносили их в специальные тетради.
 Единственную женщину-букмекера в Англии звали Черная Чарли. Огромная и толстая, она, по слухам, зарабатывала в год не менее десяти тысяч фунтов, однако сохранила манеры прачки из городских трущоб и одевалась соответственно. Джессалин всегда старалась подходить к ней с наветренной стороны, ибо дамочка благоухала похлеще, чем корзина с тухлыми яйцами. Черная Чарли любила говорить, что в юности навидалась столько мыла и воды, что теперь спокойно может позволить себе не иметь с ними дела до конца жизни.
 – Что, хотите еще раз поставить на свою лошадку, мисс Летти? – улыбнулась Черная Чарли, не вынимая глиняной трубки из почерневших от табака зубов. – И сколько же теперь?
 – Двадцать пять. На выигрыш.
 Черная Чарли сделала пометку в нужной графе. Деньги на скачках переходили из рук в руки только после заезда.
 – В случае выигрыша вы с бабушкой станете прямо богачками, а? Голубая Луна – замечательная лошадка. Это уж наверняка. Только смотрите, чтобы остальные на ее фоне не показались осликами, а то хозяева обидятся.
 По привычке Джессалин просмотрела список участвующих в заезде лошадей на грифельной доске над головой Черной Чарли. Голубая Луна числилась фаворитом. Это не удивило Джессалин. Это были третьи скачки молодой кобылы. В двух первых она выиграла, намного опередив остальных. Внимание Джессалин привлекла кличка в последней строчке списка.
 – Что это за Гонщик Ром?
 – А, этот… Его хозяин только что сделал ставку. – Тройной подбородок Черной Чарли колыхнулся в сторону группы мужчин, толпившихся у ее стула. – На него ставят пять к двум. – Букмекерша презрительно хмыкнула, и все ее подбородки затрепетали. – Гонщик Ром выглядит, конечно, неплохо, но мой человек в конюшне говорил, что он не очень-то хорош в деле. Кроме того, его вроде бы уже недели две не тренировали. – Раскурив потухшую трубку, Черная Чарли подмигнула заплывшим жиром глазом. – И, уж ясное дело, вчера его не кормили размоченным хлебом и яйцами, а?
 Отмахиваясь от зловонного дыма, Джессалин старалась ничем не выдать своих чувств. Слова букмекерши и раздосадовали, и рассмешили ее. Майор будет в ярости, когда узнает, что главное его изобретение – секрет лошадиной диеты – разгадан. Впрочем, известно, что шпионы Черной Чарли – самые лучшие на ипподроме.
 – С Гонщиком никто не занимался с тех самых пор, как помер граф, – продолжала букмекерша. – Говорят, он засунул пистолет в рот и снес свою глупую башку.
 – Хозяин Гонщика Рома застрелился? – из вежливости переспросила Джессалин. Она слушала рассказ Черной Чарли вполуха, пытаясь между других лошадей на старте разглядеть Голубую Луну.
 – Угу. Какой-то карточный проигрыш. Не смог отдать долг чести и покончил с собой. А наследник, болтают, до сих пор был обычным военным без гроша за душой. Теперь-то ему наконец подфартило. Но вот что я вам скажу: этот будет игроком еще похлеще своего братца. Знаете, сколько он поставил на свою лошадь? Тысячу фунтов. Нет, этот новый лорд Сирхэй просто сумасшедший.
 – Лорд… как вы сказали? – Джессалин с трудом выдавила из себя эти четыре слова. Сердце застряло где-то в горле и не давало говорить. – Гонщик Ром принадлежит лорду Сирхэю? О Боже… – Джессалин несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Сердце бешено колотилось в груди. – А сам он здесь? Я имею в виду лейт… нового лорда Сирхэя.
 – А как же, вон, прямо позади вас. – Черная Чарли издала кудахтанье, отдаленно напоминающее смех. – Неплох, а? В спину не ударит, но и дочку ему не доверишь, ха-ха! Если б она у меня была, конечно.
 Джессалин уже не слушала ее. Она повернулась и… уперлась взглядом в затылок высокого широкоплечего мужчины… Плащ с пелериной наброшен с легкой небрежностью. Но вот он слегка повернулся, и Джессалин увидела его профиль. Грудь ее пронзила такая острая боль, что девушка чуть не вскрикнула.
 Прошедшие годы отнюдь не смягчили суровых черт его лица, но он по-прежнему был поразительно красив. Любой нормальной женщине захотелось бы посмотреть на него еще раз. И еще, и еще…
 А Джессалин даже один-единственный взгляд доставил ужасные мучения. И все же она не смогла бы отвести глаза, даже если бы весь мир вокруг нее вдруг провалился в тартарары. Лицо загорелое, длинные темные волосы, шляпа с высокой тульей… Он приподнял голову, вглядываясь в лошадей на старте, и Джессалин заметила, что слева под полями шляпы что-то ярко сверкнуло. Позднее она рассмотрела, что это было маленькое золотое колечко, продетое в мочку уха. Он не изменился. О нет, совсем не изменился… Все такой же позер, любящий дразнить людей. «Полюбуйтесь – вот он я, истинный Трелони во всей своей красе. А кому не нравится, пусть отправляется к черту». Джессалин понимала, как сильно шокирует великосветских дам пиратская сережка в ухе пэра Англии.
 А потом случилось неизбежное. Трелони повернул голову, и их взгляды встретились. Он смотрел на нее очень долго, и в какую-то минуту Джессалин показалось, что он сейчас уйдет. Однако новоиспеченный граф Сирхэй передумал и направился к ней.
 И двигался он совсем как прежде – как ленивый кот – плавно и грациозно, несмотря на легкую хромоту. Нет, он не изменился. Совсем не изменился.
 «– Если я когда-нибудь женюсь, то на женщине, а не на тощей рыжеволосой девчонке, только что закончившей школу. Это будет богатая, хорошо воспитанная дама, а не провинциальная мисс, у которой за душой и двух фасолин нет.
 – Я ведь люблю тебя.
 – Тем хуже для вас, мисс Летти, потому что я вас не люблю».
 Воспоминания о том, давнем унижении всплыли в памяти с такой отчетливостью, словно это было вчера. Она положила к его ногам свое сердце, а он перешагнул через него и пошел прочь. Наверное, она казалась ему тогда страшно забавной – странноватая глупышка, вечно попадающая в разные истории. Как он, должно быть, хохотал, вспоминая смешную девчонку, которая то падала с утеса, то проваливалась в шахту, то умоляла его жениться на ней. Глупая маленькая провинциалка… Но как же она его любила! И как же ненавидит его сейчас!
 Первым побуждением Джессалин было повернуться и убежать, но она заставила себя гордо выпрямиться и дождаться его приближения. В то лето он безжалостно растоптал ее гордость, но сейчас она закуталась в нее, словно в перелицованное старое пальто. Когда он подошел совсем близко, Джессалин гордо приподняла голову, подобрала тяжелую полу своего светло-коричневого редингота и величественно проплыла мимо оторопевшего Трелони.
 Мимо, едва не сбив ее с ног, промчался лакей в красной с золотом ливрее. Оглянувшись по сторонам, Джессалин с ужасом обнаружила, что попала в толпу несущихся куда-то лакеев. Очевидно, хозяева, которым наскучило ждать старта, решили развлечься соревнованиями, чей лакей резвее.
 Один из лакеев – толстяк в пурпурной, вышитой серебром ливрее и в съехавшем набок парике – сильно отстал от остальных. Хозяин, ехавший шагом, прикрикнул, чтоб тот пошевеливался. Лакей, пыхтя как паровоз, попытался ускорить бег, но споткнулся и упал в лужу, подняв целый фонтан грязи, большая часть которой попала на платье Джессалин. Сбитая с толку, в промокшем грязном платье, она так и застыла на месте, совершенно не представляя, что же делать дальше. Но тут сильная рука подхватила ее под локоть.
 – Не верю своим глазам – да это же мисс Летти? И, как всегда, в самом центре событий. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что если я когда-нибудь встречу вас, то именно там, где вы, по идее, никоим образом не должны были бы оказаться.
 Джессалин судорожно сглотнула. Язык будто прилип к небу и упорно не желал поворачиваться. Над высоким крахмальным воротничком и красиво повязанным галстуком его лицо казалось удивительно красивым. А темные глаза… от них, как и раньше, перехватывало дыхание. И сурово сжатый рот все такой же. Рот, который она когда-то целовала…
 – То, почему я здесь оказалась, как раз вполне объяснимо, – наконец заговорила она, с радостью убедившись, что голос звучит уверенно и не выдает смятения, которое царило в ее душе. – Сегодня бежит моя лошадь, Голубая Луна. И я, естественно, пришла посмотреть, как она выиграет скачки, мистер… О, простите ради Бога, но, хотя ваше лицо кажется мне знакомым, я никак не могу вспомнить вашего имени. Впрочем, нет, вспомнила. Трелони. Лейтенант Трелони.
 В темных глазах вспыхнул гнев. Но буквально через несколько мгновений лицо Трелони снова превратилось в непроницаемую маску.
 – Во-первых, теперь меня зовут лорд Сирхэй. А во-вторых, Джессалин, ты чертовски хорошо помнишь, как меня зовут. Зачем же этот балаган? Раньше ты не играла в такие игры.
 – О, мне попался замечательный учитель. – Джессалин снова подобрала юбку. – Примите мои соболезнования по поводу смерти вашего брата, милорд. А теперь, если вы меня извините…
 Она не успела сделать и двух шагов, как он снова оказался перед ней, загораживая дорогу. Тонкие губы искривились в надменной улыбке.
 – О нет, мисс Летти, я не извиню вас. По крайней мере, не раньше, чем мы обменяемся еще двумя-тремя банальными фразами. Вы же еще не спросили, как я поживаю. Я вам отвечу: «Вполне терпимо», – после чего, в свою очередь, поинтересуюсь, как поживаете вы.
 Джессалин широко распахнула глаза и постаралась придать своему лицу самое простодушное выражение.
 – Прошу прощения. Я совсем не хотела обидеть вас. Просто мне казалось, что вас вряд ли интересует состояние моего здоровья… Ведь меня-то ваше здоровье не интересует совершенно.
 Он наклонился к ней так низко, что Джессалин могла разглядеть каждую пору, каждый волосок на худом, смуглом лице.
 – А вот здесь вы заблуждаетесь, мисс Летти, – проговорил он бархатистым голосом, слегка растягивая слова. – За последние пять лет я очень много думал о вас.
 – Я тоже думала о вас, милорд. Первое время. Но потом поняла, что вы были правы – мы совершенно не подходим друг другу. И я стала думать о другом.
 Джессалин ожидала чего угодно, но только не этого… Трелони весело расхохотался.
 – Замечательно! – воскликнул он. – Просто чудесно. Меня разложили по полочкам, выпотрошили, как рождественского гуся, проткнули насквозь, как подушечку для иголок, вывернули наизнанку, как… как… О Господи! Простите меня, мисс Летти, но у меня, кажется, закончились метафоры. Я ведь разговариваю с мисс Летти. Или, может быть, мне теперь следует называть вас по-другому? Например, миссис Респектабельность? Или миссис Зануда?
 Джессалин уже готова была рассказать ему о своей помолвке с Кларенсом – пусть поймет, что она сумела преодолеть унижение, которому он подверг ее. Но тут их взгляды встретились. В его темных глазах пылал знакомый огонь, и Джессалин почувствовала, как вновь учащенно, как будто желая выпрыгнуть из груди, забилось ее сердце, словно не было этих пяти лет.
 Как же она ненавидела его за эту власть над нею! В пять минут рухнули все барьеры, которые она так тщательно воздвигала в течение пяти лет.
 – А ты выросла, малышка.
 Выросла… Да, ей и впрямь следует помнить о том, что она теперь молодая женщина, а не наивная босоногая девчонка, которая пять лет назад так глупо себя вела. Редингот скрывал по-прежнему стройную, но уже чисто женскую фигуру, а аккуратно перевязанные лентой волосы были убраны под шелковую шляпку. Но несмотря на все перемены, шевелюра оставалась рыжей, а рот по-прежнему был слишком велик для ее лица.
 «Если я когда-нибудь женюсь, то женюсь на женщине, а не на тощей, рыжеволосой девчонке, только вчера закончившей школу…»
 Джессалин почувствовала, что внутри у нее сжимается тугой комок. Скорее прочь… Она должна уйти отсюда прежде, чем…
 Но не успела она сделать шаг в сторону, как Трелони подхватил ее под руку и повел к белым маркерам, обозначавшим финишную прямую. Он лишь слегка поддерживал ладонью ее локоть, но Джессалин казалось, что его пальцы оставляют отметины даже на кости.
 Они остановились у самого финиша. Трелони отпустил ее локоть и ухватился за деревянную перекладину с такой силой, что даже сквозь лайковую перчатку было видно, как вздулись вены на кисти. Казалось, что еще немного – и тонкая кожа перчатки просто лопнет. Джессалин украдкой взглянула на его лицо. Выпрямившись, он не отрываясь смотрел, как на старт выводили участвующих в заезде лошадей. На щеке подергивался нерв.
 Появились и жокеи, яркие, как попугаи, в своих разноцветных куртках. Сквозь туманную пелену дождя было почти невозможно отличить одну лошадь от другой: они все казались одной масти.
 Краем глаза Джессалин заметила, что стоящий рядом мужчина отпустил перекладину и вроде бы куда-то направляется. Она облегченно вздохнула, но радость была непродолжительной. Внезапно он схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.
 – Почему ты назвала лошадь Голубой Луной?
 Вопрос застал ее врасплох. На несколько секунд ипподром вдруг куда-то исчез, а она, юная девчонка, пританцовывая, бежала по тропинке, срывала лунный цветок и, весело смеясь, засовывала ему за ухо. Она услышала шум прибоя и почувствовала дуновение ветра, несущего запах моря и рыбы… Она вспомнила ночь, когда светила голубая луна, а Трелони обнимал и целовал ее так, как мужчина целует женщину, которую хочет.
 Сохранять самообладание становилось все сложнее. Джессалин посмотрела в темные, непроницаемые глаза, силясь понять: вспоминает ли стоящий перед ней человек о том же самом. Но там не было ничего, только тень. И она решила ограничиться полуправдой.
 – Я назвала ее Голубой Луной, потому что это совершенно необычная лошадь. Поверьте мне, милорд, она обязательно выиграет дерби, на радость нам с бабушкой. И будьте так добры, уберите руки. Мне не нравится, когда меня трогают малознакомые люди.
 Трелони выполнил ее просьбу, подчеркивая каждое движение.
 – Приношу вам свои глубочайшие извинения, мисс Летти. В будущем я постараюсь ни в коем случае не «трогать» вас. – Его лицо было совсем рядом, и Джессалин чувствовала, как горячее дыхание ерошит выбившиеся из-под шляпки пряди ее волос. Сердце стучало так, будто изнутри в грудь кто-то колотил кулаком. – По крайней мере, до тех пор пока мы снова не познакомимся получше.
 «Снова». Ну уж нет, спасибо. Руки Джессалин непроизвольно сжались в кулаки. Никогда… Никогда больше не будет этого страшного «снова».
 А он все стоял перед ней, не шевелясь и не отводя взгляда от ее лица. Рукав его пальто касался руки Джессалин. Порыв ветра приподнял подол ее редингота и плотно облепил юбкой ноги, и Джессалин явственно услышала, как у него перехватило дыхание. Ей даже казалось, что она различает удары его сердца.
 – От души надеюсь, что ваша Голубая Луна выиграет множество скачек, – после мучительной паузы наконец произнес он. – Но только не сегодняшние. Я уже нашел покупателя на Гонщика Рома, а жеребец будет стоить гораздо дороже, если сегодня придет первым. Не говоря уже о том, что я поставил на него целое состояние.
 – Вам, милорд, не стоило так рисковать. Вашему жеребцу будет крайне сложно обойти Голубую Луну. Особенно в такую погоду.
 – А что, она особенно хорошо скачет в грязь? – Трелони широко улыбнулся, и сердце Джессалин предательски подпрыгнуло в груди.
 – Голубая Луна в любую погоду мчится, как ветер. И опять он не отрываясь смотрел на ее губы. Казалось, сам воздух, разделявший их, вибрирует, как слишком туго натянутые скрипичные струны. Джессалин чувствовала тепло, шедшее от его тела, вдыхала его запах.
 Внезапно ей стало страшно. Отступив на два шага назад, она отвернулась и попыталась успокоиться. Вскоре дыхание стало ровнее, но сердце все еще стучало так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Джессалин казалось, что она снова летит в темный провал шахты, но на этот раз уцепиться не за что. Она летела и летела до тех пор, пока не оказалась в том далеком лете. Бедная, глупая девочка, которая так любила его, так любила… Тогда он едва не уничтожил, ее. Но она выжила. «Снова»… «снова»?.. Ну нет, она никому не позволит снова растоптать себя!
 Джессалин нервно облизнула губы. На языке остался привкус дождя и дыма.
 – Мне пора, – сказала она, поворачиваясь, чтобы уйти. – Бабушка будет волноваться…
 – Подожди! – Его голос звучал так, что Джессалин невольно остановилась. Она снова посмотрела ему в глаза – они были совершенно пустыми и непостижимыми, как море. – Сейчас начнутся скачки, – проговорил он.
 Джессалин проследила за направлением его взгляда. Лошади все еще стояли на старте. Так могло продолжаться довольно долго. Она попыталась разглядеть Голубую Луну и Топпера, их жокея. Это как раз было нетрудно. Паренек был одет в цвета Летти – черный и ярко-красный. Голубая Луна в этот пасмурный день тоже казалась не гнедой, а какой-то кроваво-красной. Жокеи коротали время, обмениваясь приятельскими тычками. Лошади гарцевали и били копытами. Но вот жокеи взлетели в седла – сквозь пелену дождя их яркие куртки напоминали разноцветные поплавки.
 Трелони снова оказался рядом. Джессалин глубоко вдохнула влажный, с запахом земли и травы воздух.
 – Которая из них лошадь вашего брата?
 – Лошадь моя.
 – Ах да… простите. Мне очень жаль…
 – Вам незачем жалеть Гонщика Рома. Заверяю вас, что жестокое обращение с животными не входит в число моих разнообразных пороков. Напротив, я очень люблю лошадей. Честно говоря, это мое единственное слабое место.
 – Я всего лишь хотела сказать, мне очень жаль, что ваш брат умер.
 – Неужели? Ну, вы, пожалуй, единственная. Насколько мне известно, больше никто об этом не сожалеет. Он выстрелил себе в рот, забрызгав мозгами розовые обои, а мне оставил титул, лошадь-чемпиона и все свои чертовы долги в придачу. А также почетное право продолжать традицию рода Трелони – умирать молодым. Желательно насильственной и позорной смертью.
 Джессалин смотрела на горькие складки, залегшие в углах его рта.
 – И теперь, став графом Сирхэем, вы собираетесь продолжить эту традицию.
 – Возможно.
 На мгновение ей показалось, что в темных колодцах глаз проглянула неподдельная мука. Джессалин отвела взгляд.
 – Вы так и не сказали, которая из этих лошадей ваша… Милорд…
 – Жокей одет в зеленый и желтый цвета… мисс Летти.
 Жокей в желто-зеленой куртке сидел на крупном темно-каштановом белоногом жеребце. Даже отсюда было видно, что ему нелегко справляться с норовистым скакуном, мотавшим головой. Массивные задние ноги жеребца говорили о силе и резвости, а изогнутая шея – о гордом и независимом нраве. Черная Чарли сказала правду – это действительно была на редкость красивая лошадь. Джессалин в душе понадеялась, что и второе предсказание букмекерши окажется правдой.
 Налетел ветер, но на сей раз он принес не аромат мокрой травы, а запах стоящего рядом мужчины – опасный запах подлинной мужественности, всегда так странно, дурманяще действовавший на Джессалин. И ведь вокруг столько свободного места. Так нет – ему надо было встать так близко, словно они лежат в одном гробу. От этой нелепой мысли Джессалин невольно улыбнулась.
 – И все-таки я терпеть не могу, когда ты так делаешь. Джессалин вздрогнула от неожиданности.
 – Как?
 – Улыбаешься, будто знаешь что-то такое, чего не знаю я.
 «– Но я люблю тебя.
 – Тем хуже для вас, мисс Летти. Потому что я вас не люблю».
 – Раз уже вам интересно, могу рассказать, о чем я думала. О том, что мне следует благодарить вас за то, что вы отвергли меня тогда, пять лет назад, – сказала Джессалин с лучезарной улыбкой, хотя все внутри у нее сжималось от нестерпимой боли. – Теперь-то я понимаю, как глупа была тогда. Удивительно – на какие только безрассудства не способен человек, когда он юн и неопытен!
 Лицо Трелони хранило непроницаемое выражение. Его пустой, ничего не выражающий взгляд был безмятежен, как воды подземного озера.
 – Главное – не повторять старые ошибки. Джессалин, сама того не желая, задумалась, чью же ошибку он имеет в виду, свою или ее? О, если бы сейчас она увидела в его глазах малейший намек на чувство, на то, что он тоже помнит то лето и хоть немного дорожит этими воспоминаниями, она бы простила ему. Простила бы, несмотря ни на что.
 Но его глаза оставались непроницаемыми, и Джессалин подумала, что это очередной урок, в дополнение полученным тем далеким летом. Любить – недостаточно для счастья. Особенно если твой избранник тебя не любит.
 Наконец звонок возвестил о начале скачек. Вдалеке мелькнул белый флажок, и лошади рванулись вперед.
 Ипподром ревел, как сотня голодных львов, на какую-то секунду Джессалин показалось, что она вот-вот оглохнет. Но тут же забыла обо всем на свете: для нее существовало одно – красно-черная куртка жокея на мчащейся вперед гнедой лошади.
 Голубая Луна пока что сильно отставала от лидеров. При всех многочисленных достоинствах кобылы у нее была крайне досадная привычка – она плелась в хвосте до последнего, экономя силы для мощного финишного рывка. Мудрое животное, очевидно, считало, что выигрывать скачку с большим отрывом, если и нескольких дюймов вполне достаточно, – вредное излишество. Но, надо сказать, эта привычка доставляла массу неприятных моментов тем, кто ставил на Голубую Луну свои деньги. И ее хозяйке в том числе.
 Джессалин раскачивалась взад-вперед, словно ее толкали в спину крики толпы. Лошади бежали всего полторы мили, но по очень неровной местности, что создавало дополнительные сложности и опасности. Копыта взрезали мокрый дерн, как десятки маленьких, отливающих серебром, кос. Фигурки жокеев в ярких куртках трепетали, словно огоньки.
 Вороной мерин по кличке Кэнди Танцор сразу захватил лидерство и пока удерживал его. Джессалин твердила себе, что для этой лошади всегда были характерны быстрый старт и смазанный финиш. Видно, вначале он тратил слишком много сил.
 Лошади достигли дальней точки дистанции – скаковая дорожка там поворачивала под острым углом. За пеленой дождя виднелись лишь смутные силуэты. Но вот они по одной начали вырываться из белесой мороси, как стрелы, пронзающие газовую ткань. Гонщик Рома теперь шел вровень с Кэнди Танцором, и Джессалин физически почувствовала, как нарастает напряжение стоящего бок о бок с ней мужчины.
 Земля под ногами дрожала от топота множества копыт. Джессалин напряженно высматривала черно-красную шапочку Топпера. Вот она! Голубая Луна отставала от лидеров не меньше чем на пять корпусов. «Поздно! – в отчаянии подумала Джессалин. – Она слишком долго откладывала финишный рывок». Но вдруг, когда уже казалось, что гонка безнадежно проиграна, Голубая Луна, как ветер, помчалась вперед. Вот она обошла одного соперника, другого… Она упорно настигала лидеров… До финиша оставалось всего пятьсот ярдов, и теперь три чистокровные лошади – вороная, гнедая и каурая – шли нос в нос, напрягая все силы, чтобы завоевать победу.
 Как всегда, те зрители, кто был верхом, поскакали по полю, рядом с соревнующимися лошадьми. В этой толпе выделялись только яркие шапочки жокеев. Джессалин раскачивалась с удвоенной силой. Ей было абсолютно все равно, как она выглядит в эту минуту.
 – Ну же, милая! Давай! Давай!!! – снова и снова, как заклинание, повторяла она. Возбуждение ее росло, и слова звучали все громче и громче.
 Она мельком взглянула на Трелони. Он следил за гонкой со спокойной сосредоточенностью, и только подрагивание уголка рта выдавало его волнение. Этих нескольких мгновений, которые Джессалин смотрела на него, оказалось достаточно, чтобы она пропустила начало трагедии. Она видела лишь чудовищный финал.
 Когда в воздухе замелькали копыта упавшего Гонщика Рома, Голубая Луна дернулась в сторону. Ее ноги заскользили по жидкой грязи. Не в силах удержать равновесие, лошадь тяжело упала на живот… и замерла на земле абсолютно неподвижно.

 Глава 13

 Несколько минут Джессалин стояла, застыв от ужаса, не в силах пошевелиться, будто не слыша криков, не замечая суматохи вокруг. Наконец она нашла в себе силы сделать несколько неверных шагов. Казалось, будто это происходит в каком-то жутком ночном кошмаре. Голубая Луна неподвижно лежала на земле. «Господи, о Господи, она же мертва», – эта мысль навязчиво стучала в мозгу, сводила с ума. Топпер на четвереньках полз к лежащей лошади и что-то кричал, но Джессалин ничего не слышала.
 Внезапно Голубая Луна судорожно дернулась, пытаясь подняться на ноги. Из глаз Джессалин полились слезы облегчения. Значит, она жива! Она просто не сразу пришла в себя после падения. Зато Гонщик Рома по-прежнему катался по земле и ржал от боли. Жокей в желто-зеленой перепачканной в грязи куртке только сейчас смог, пошатываясь, подняться на ноги. Рядом с ним стоял граф Сирхэй. Казалось, он окаменел.
 Но вот судья позвонил в колокольчик, возвещая о том, что гонку выиграл Кэнди Танцор. И уже через, несколько секунд послышался шум множества крыльев – почтовые голуби полетели с известием в Лондон.
 Кто-то протянул Маккейди пистолет.
 – Нет! – вырвалось у Джессалин.
 Он резко повернулся к ней – в его глазах горела такая жгучая ненависть, что ей стало страшно. Сильные пальцы впились ей в руку.
 – Иди сюда, будь ты проклята, – прорычал он. – Ты все это затеяла, так будь любезна досмотреть до конца!
 Мощная берцовая кость великолепного жеребца была не просто сломана – острый конец, разорвав тонкую шкуру, торчал наружу. Несчастное животное кричало от боли.
 – О Господи! – только и смогла выговорить Джессалин, отворачиваясь от этого жуткого зрелища.
 Холодное дуло пистолета Маккейди коснулось ее щеки – он заставил ее повернуть голову.
 – Смотри, черт бы тебя побрал, – прошипел он ей прямо в лицо.
 Несколько бесконечных мгновений ледяной металл холодил ей щеку. Джессалин показалось, что все ее черты одеревенели и утратили чувствительность. Теперь она даже не слышала криков умирающего жеребца – кровь шумела в ушах, словно прилив у стен Энд-коттеджа. И запахи такие родные и знакомые – запахи лошадиного пота и примятой травы.
 Маккейди приставил пистолет к голове Гонщика Рома и нажал на спуск.
 Гром выстрела причинил Джессалин чисто физическую боль. Она с трудом сдержала крик. Огромный каурый жеребец дернулся в последний раз и затих. В воздухе мерзко воняло серой. Джессалин посмотрела на Маккейди. Но это было излишне – она кожей чувствовала исходившие от него волны ненависти. Казалось, их источает каждая клетка его тела. Это походило на жар от открытого огня. Но вот что непонятно: почему его ненависть была направлена на нее?
 Голос Трелони рассек воздух, словно клинок на дуэли:
 – Ну и сколько же вы выиграли?
 – Выиграли?! Мы проиграли сто двадцать пять фунтов, не считая платы за участие. Мы потеряли все, что у нас было.
 – Я не верю, что вы проиграли хотя бы фартинг. – Пальцы Маккейди сжали ее руку с такой силой, что Джессалин едва не вскрикнула от боли. – Либо вашего жокея подкупили, либо вы сами поручили ему проделать этот трюк, потому что поставили на Кэнди Танцора. Вы, очевидно, рассчитывали, что все будет разыграно как по нотам, но когда в последнюю секунду вмешался Гонщик Рома, пришлось прибегнуть к более радикальным мерам. И вот они, плоды ваших усилий. – С этими словами он швырнул пистолет на землю, рядом с мертвой лошадью.
 Джессалин смотрела на него широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Она не верила собственным ушам. Ведь в довершение всего обвинения против них выдвигал не кто-нибудь, а пэр Англии, человек, к чьему мнению прислушиваются в Жокейском клубе. Если он и там повторит все эти нелепости, им с бабушкой могут отказать от участия в любых скачках навсегда.
 – Нет! – попыталась протестовать Джессалин. – Что вы такое говорите?.. Я бы ни за что не стала, просто не смогла бы…
 Резким движением он крепко прижал ее к себе. Его глаза горели, как два угля, а взгляд, как всегда, был прикован к ее губам. В голове Джессалин пронеслась сумасшедшая мысль, что сейчас он ее поцелует. Но вдруг Маккейди оттолкнул ее, как будто само прикосновение к ней было ему омерзительно, развернулся и размеренным шагом направился прочь.
 Джессалин пустилась вдогонку бегом, схватила его за руку и заставила повернуться к ней лицом.
 – Как вы смеете обвинять меня в такой мерзости! Не я же виновата, что вы поставили целое состояние на лошадь, которую давно не тренировали.
 Маккейди высвободил руку.
 – Я видел то, что я видел. Столкновение было подстроено.
 Джессалин гордо вскинула подбородок.
 – В самом деле? В таком случае попрошу вас немедленно выступить с публичным обвинением. Но если мне удастся доказать, что это неправда, то я потребую от вас публичного извинения за тень, которую вы бросили на честное имя Летти своими грязными домыслами. – Ее губы искривились в презрительной улыбке. – Или слово «честь» выше понимания представителя семейства Грелони? Милорд…
 Маккейди побледнел как смерть. Глаза на его окаменевшем лице напомнили Джессалин безжизненные гранитные скалы Корнуолла. Затем он повернулся на каблуках и быстрым шагом направился прочь.
 Джессалин долго смотрела ему вслед. Ну что ж, на этот раз она хотя бы сумела ответить ударом на удар. «Ты уже не маленькая глупенькая мисс Летти», – думала она, но эта мысль почему-то доставляла ей мало радости. К сожалению, когда дело касалось Маккейди Трелони, ее беззащитное сердце всякий раз брало верх над гордостью.
 Майор, присев на корточки, успокаивал Голубую Луну, бережно вытирал ее потную спину. Джессалин подоспела в тот самый момент, когда он уже собрался вывести лошадь из-под соломенного навеса. Левая задняя нога кобылы была слегка подогнута, она избегала наступать на нее.
 Джессалин посмотрела на мрачное лицо Майора. В ее глазах читался немой вопрос, даже не вопрос, а мольба – ей страстно хотелось услышать, что все будет в порядке, что травма несерьезная.
 Майор отрицательно покачал головой.
 – Довольно сильно поврежден коленный сустав, – в своей лаконичной манере отчеканил он.
 Джессалин пощупала распухший сустав. Он был таким горячим, что она чуть не отдернула руку.
 – В этом году ей уже точно не выступать, – добавил Майор. – И еще вопрос, сможет ли она бежать в следующем.
 Джессалин прижалась лицом к шее лошади, потерлась щекой о грубую шерстяную попону. Как будто почувствовав отчаяние хозяйки, Голубая Луна повернула голову и посмотрела на нее большими умными глазами. Джессалин смахнула набежавшие слезы и, повернувшись к Майору, спросила, видел ли он, как все произошло.
 – Видел. – Черт бы его побрал! Каждое слово придется вытягивать клещами.
 – А тебе не показалось, что… ну, в общем, что все это было специально подстроено?
 – Показалось.
 – Но ведь Топпер никогда бы не стал…
 – Нет. Топпер ни при чем. Ведь мне могло и померещиться.
 Джессалин купила пирог с мясом и рисовый пудинг и, сунув мальчишке-разносчику шиллинг, попросила отнести еду и записку леди Летти. Сама же она вместе с Майором отправилась в конюшню, чтобы лично убедиться в том, что Голубую Луну удобно устроили в стойле, накормили и напоили. Оставшись довольна осмотром, Джессалин отправилась на поиски Топпера.
 Она наткнулась на него возле весов, чем-то напоминавших виселицу. Топпер разговаривал с жокеем победившего жеребца. Он уже переоделся, но и для повседневной одежды этот маленький, жилистый парнишка предпочитал яркие цвета. Вот и сейчас на нем красовались оранжевая рубаха, голубой клетчатый жилет и желтые брюки. Шею украшал ярко-алый платок, а на свои пепельные волосы Топпер водрузил красную фетровую шляпу с фазаньим пером.
 Джессалин всегда думала, что паренек так любит яркие цвета потому, что в его детстве было слишком много черного и серого. Когда-то его, как и многих других, приютила леди Летти. Четыре года назад, вскоре после того, как они переехали в Лондон, в дом, унаследованный Джессалин от матери, понадобилось пригласить трубочиста, чтобы привести в порядок каминную трубу. Трубочист привел с собой щуплого мальчонку – работой которого было пролезать в узкие дымоходы. Полуголый, изможденный мальчуган был с ног До головы перемазан копотью и сажей. На его локтях и коленях кровоточили ссадины, а в огромных голубых глазах застыли застарелый страх и тупая покорность. Леди Летти достаточно было одного взгляда, и она выкупила несчастного у трубочиста за две гинеи. И только после нескольких купаний обнаружилось, что волосы у него пепельно-русые.
 Хотя сам мальчик утверждал, что ему уже тринадцать, выглядел он лет на шесть-семь, не больше. От детства у него остались весьма смутные воспоминания – какой-то домик за городом и белый пони. Настоящего своего имени он тоже не помнил – Топпером звал его трубочист. Через некоторое время Майору пришла в голову мысль посадить мальчика на лошадь. И почти сразу же обнаружилось, что у него врожденное чувство равновесия и очень чувствительные руки.
 Заметив Джессалин, Топпер шутливо отсалютовал другому жокею и направился к ней. Она торопливо шагнула ему навстречу, едва не вляпавшись в еще теплую кучу конского навоза.
 – Осторожно, мисс Джессалин. Здесь нужно внимательно смотреть под ноги. – Топпер по сей день говорил с акцентом, присущим детям лондонских трущоб. Он протянул руку, чтобы поддержать Джессалин, и его ангельская физиономия исказилась от боли.
 – Что с тобой, Топпер? Ты сильно ушибся?
 – Рука побаливает, но, верно, жить буду. – Подвижный рот паренька расплылся в широкой ухмылке, обнаруживая нехватку переднего зуба, потерянного во время самых первых скачек. Среди рыцарей седла это считалось своего рода знаком доблести. – Только не рассказывайте об этом Бекке, ладно? А то она опять начнет меня травить своими пилюлями. Если бы вы только знали, мисс, что это за напасть! По-моему, крысиное дерьмо и то приятнее на вкус. – Топпер взглянул на грустное лицо Джессалин и решил сменить тему. – Не надо так расстраиваться, мисс. Да, у Голубой Луны растяжение, но она обязательно выкарабкается. Вот увидите, скоро она снова помчится стрелой.
 Джессалин вымученно улыбнулась.
 – Топпер, хозяин Гонщика Рома обвиняет тебя в том, что ты умышленно подстроил столкновение.
 Маленький жокей отвернулся и сплюнул сквозь зубы, как заправский кучер.
 – Если бы я захотел проиграть гонку, я бы не стал так рисковать. Чего ради? Я бы испортил лошадь еще перед состязанием. Мало ли есть способов… Но устраивать столкновение? Такое только умалишенному в голову придет. Не говоря уже о том, что так и шею сломать недолго. – Топпер сморщил свой острый носик и украдкой, из-под полуопущенных пепельных ресниц, взглянул на Джессалин. – Я всегда работаю честно, так и можете передать их сиятельству. Во всем виноват его жокей, и нечего валить на меня. Он такой пьяный, что едва в седле держался. А может быть, их лордство само решило подзаработать, поставив на выигравшего мерина?
 Прикрыв глаза, Джессалин попыталась восстановить в памяти картину того, что произошло на ипподроме. Жокей Гонщика Рома вроде бы и правда был немного не в себе, но это могло быть результатом падения, а не винных паров. А что касается Маккейди… лорда Сирхэя… нет, она ни капельки не сомневалась, что его ярость была искренней. Это была ярость отчаяния. Ярость человека, поставившего на карту больше, чем он мог себе позволить.
 Порыв ветра бросил ей в лицо холодные капли дождя, и Джессалин вздрогнула. Только сейчас она почувствовала, что промокла и продрогла до костей.
 Откуда-то издалека донесся голос Топпера. Она открыла глаза.
 – …Я обещал приятелям, что встречусь с ними в «Смеющемся лакее» и мы опрокинем по паре рюмочек.
 Джессалин вспомнила, что, если бы они выиграли, Топперу досталось бы десять фунтов, и начала торопливо рыться в ридикюле.
 – У меня есть несколько шиллингов… Топпер удержал ее руку.
 – Не беспокойтесь, мисс Джессалин. У меня достаточно.
 Улыбнувшись на прощание щербатым ртом, маленький жокей удалился, весело насвистывая. Джессалин смотрела ему вслед. Нет, Топпер никогда бы не стал специально устраивать столкновение. Он слишком любил Голубую Луну, чтобы рисковать ее жизнью.
 Злясь на себя за то, что позволила Маккейди… ах, простите, лорду Сирхэю… заронить в ее душу такое гнусное подозрение, Джессалин направилась туда, где в обшарпанном наемном кабриолете ее ждала бабушка.
 Облокотившись на столб, возле которого совсем недавно букмекеры принимали ставки, стоял какой-то мужчина. Увидев его, Джессалин невольно замедлила шаг. Глаза над впалыми щеками и высокими скулами были черны и ничего не выражали. Он выглядел точно так же, как в тот день, когда она его увидела впервые. Падший ангел.
 Демонстративно повернувшись к нему спиной, Джессалин гордо вскинула голову и пошла своей дорогой.
 Каждый раз, заходя в клуб «Брукс», Кларенс Титвелл испытывал приятное чувство: он был очень доволен собой. Этот изысканный мужской клуб стал как бы символом всего, чего ему удалось достичь. Кларенс любил ненадолго задержаться в просторном мраморном холле, с удовольствием вдыхая запахи воска, душистых свечей и старых денег. В такие минуты Кларенс всегда вспоминал об отце. Точнее, о том человеке, который считался его отцом. И мысль о том, что Генри Титвелл, с его неправильной речью и руками рудокопа, никогда бы не смог даже близко подойти к этому клубу, доставляла ему истинное наслаждение.
 Однако в этот вечер Кларенс думал совсем о другом человеке – о том, кто, возможно, был его настоящим отцом. Первое, что Кларенс сделал, став членом клуба, – это просмотрел книгу записей пари в поисках имени графа. Оно встречалось там неоднократно, как и имена его троих сыновей – Трелони всегда были транжирами и безрассудными игроками. Вот и сегодня ему сказали, что нынешний, двенадцатый граф Сирхэй поставил невероятную сумму, целую тысячу фунтов, на лошадь, которая не смогла даже дойти до финиша.
 Кларенс иногда любил помечтать о том дне – и он, как видно, не за горами, – когда от рода Трелони не останется ничего, кроме записей на выцветших от времени страницах книги клуба «Брукс».
 Подоспевший лакей забрал у него трость, шляпу и перчатки. Стуча каблуками по черно-белым мраморным плитам, Кларенс пересек холл. Ненадолго задержавшись у зеркала, чтобы пригладить волосы и поправить и без того безупречно завязанный галстук, он стал неторопливо подниматься по широкой лестнице, мимо бюстов римских императоров, стоявших в многочисленных нишах. Сегодня Кларенс чувствовал себя одним из них. Победителем.
 В маленькой гостиной на втором этаже двое мужчин сосредоточенно изучали расписание скачек Уэзерби. Поприветствовав вновь прибывшего, они вернулись к своим подсчетам. Кларенс заказал бутылку самого лучшего портвейна.
 В этой комнате ощущалась особая, чисто мужская изысканность – алые камчатные обои, парчовые, в тон им, занавеси. Откинув фалды фрака, Кларенс устроился в одном из обитых зеленой кожей кресел у камина и аккуратно поправил прикрепленный к лацкану желто-синий значок активного члена партии вигов.
 Два года назад он был избран в парламент от корнуолльского округа святого Михаила. Годовой доход Кларенса составлял теперь более тридцати тысяч фунтов, а через два года он рассчитывал удвоить эту сумму. Недавно он приобрел дом на площади Беркли, и его соседями стали маркиз и барон. И в этот дом он вскоре приведет жену, Джессалин… Однако о своей самой главной мечте, которая еще недавно казалась несбыточной, Кларенс боялся даже думать… Вчера за ужином его патрон намекнул, что дворянство, возможно, уже не за горами.
 При мысли об этом Кларенс испытывал острое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Дворянство. Сэр Кларенс Титвелл. Сэр Кларенс.
 Послышались чьи-то шаги, приглушенные толстым красно-зеленым узорчатым ковром. Повернув голову, Кларенс увидел клубного мажордома, вслед за которым шел не кто иной, как двенадцатый граф Сирхэй.
 – Сюда, милорд, – подобострастно произнес мажордом.
 Милорд. Кларенс моментально уловил разницу в том, как лакей обращался к нему и к его титулованному кузену. Малозаметные, почти неуловимые отличия – выражение лица, взгляд, – но для Кларенса они были так же очевидны, как непохожесть дня и ночи. Во рту появился неприятный кислый вкус.
 Маккейди заметил кузена, и на его загорелом лице расцвела ослепительная улыбка. И, как всегда, Кларенс был совершенно обезоружен этой неотразимой улыбкой. Кузен каждый раз будил в нем целую бурю чувств – невероятную смесь любви и ненависти, зависти и искреннего восхищения.
 – Мак! Присаживайся. Выпьешь портвейна?
 Маккейди сел напротив. Под его весом дорогая кожа кресла издала протяжный вздох. Кларенс никогда не обращался к кузену «милорд». Он понимал, что просто не сможет выговорить эти слова – они застрянут у него в горле. Ведь его вожделенное звание дворянина – такой пустяк по сравнению с графским титулом!
 Маккейди наклонился, чтобы налить себе вина, в его ухе блеснула золотая сережка. Кларенс нахмурился. Английский джентльмен не должен привлекать к себе внимание подобным образом. Что за варварство! «Вот если бы я был графом…» Как часто эта мысль приходила ему в голову при взгляде на беспутного кузена! Ведь чего бы ни добился в жизни Кларенс Титвелл, ничто и никогда не исправит чудовищную несправедливость судьбы.
 Правда, в этих грустных мыслях Кларенса несколько утешало сознание того, какой безграничной властью он обладает над сидящим напротив человеком. Его кузеном, его братом…
 – Боюсь, что у меня не очень хорошие новости, – сказал он.
 Маккейди запрокинул голову и залпом осушил свой бокал. Он ничего не ответил, но побелевшие костяшки пальцев, сжимавших ножку бокала, выдавали его внутреннее напряжение. Да, со злорадством подумал Кларенс, у графа Сирхэя достаточно причин, чтобы впасть в отчаяние.
 В последние два года двоюродные братья виделись довольно часто. Маккейди основал первую в истории Британскую железнодорожную компанию, мечтал установить регулярные пассажирские и грузовые перевозки между Фолмаусом и Лондоном. Потому что парламент создал специальный комитет по рассмотрению этого проекта. А Кларенс Титвелл добился назначения в этот комитет.
 До сих пор парламент дал БЖК разрешение на постройку одной-единственной пробной колеи между Плимутом и Экзетером. Эти два города разделяли всего сорок миль, но прокладка пути стала настоящим инженерным подвигом – потребовалось выстроить виадук, проложить туннель, кое-где воздвигнуть насыпи. На один туннель, который чернорабочие рыли кирками и лопатами, ушло более полугода. Для Маккейди и его компании риск был колоссальный. Ведь парламент даст разрешение на постройку остальной части пути только в том случае, если комитет одобрит пробную ветку.
 Комитет, подумал Кларенс, мой комитет. Именно ему предстоит решать судьбу любимого детища Маккейди. Судьбу его мечты.
 – Дело в том, что мнения членов комитета разошлись, – продолжал Кларенс, не отводя взгляда от застывшего в напряжении лица кузена. – Комитет раскололся на сторонников локомотивов и приверженцев более традиционных методов, которые настаивают, чтобы на новой железнодорожной ветке использовалась более привычная канатная тяга.
 – Канатная тяга? Ты, верно, шутишь.
 – Нисколько. Мы проголосовали за проведение испытаний, чтобы выяснить, какой из методов более эффективен.
 Маккейди вполголоса выругался, и Кларенс с трудом подавил довольную улыбку.
 – Однако тебе ничто не мешает построить локомотив и принять участие в испытаниях. Правда, будут и другие участники. Испытания назначены в августе на двадцатимильном участке пути. Разработаны также определенные правила и ограничения, но я бы сейчас не хотел углубляться в подробности. Победитель получит контракт от парламента на обеспечение Британской железнодорожной компании своими средствами передвижения.
 – Этот контракт должен был достаться мне. – Голос Маккейди был настораживающе мягким, и Кларенса охватил предательский страх. Он бы предпочел встретиться с бандой разбойников, чем оказаться лицом к лицу с разгневанным Маккейди Трелони.
 Нервно облизнув губы, Кларенс неуверенно начал:
 – Видишь ли, в комитете есть люди, которые…
 – К черту твой комитет.
 – …которые не совсем уверены в тебе, – закончил Кларенс уже тверже. Страх постепенно отступал – в конце концов, не следует забывать, что сейчас сила на его стороне. Да и вообще, здесь вам не Бельгия и Маккейди никто не позволит разить своих врагов, размахивая саблей направо и налево. – У них нет оснований доверять отставному лейтенанту непрестижного полка, лишь недавно унаследовавшему титул и массу долгов в придачу. И потом, ты же прекрасно знаешь: твой титул изрядно запятнан репутацией твоего покойного братца, от пороков которого сам дьявол содрогнулся бы. Я уже не говорю о том, что он застрелился, оставив двадцать тысяч фунтов карточного долга, которые еще предстоит заплатить.
 – Я – не мой брат. И все долги будут уплачены. «Каким образом?» – подумал Кларенс, но произнести это вслух остерегся.
 – Конечно, ты не настолько одиозная личность, как твой брат, – улыбнулся он. – Но, с другой стороны, святым тебя тоже не назовешь. Но дело не в том. По правде говоря, только один-два члена комитета испытывают к тебе личную неприязнь. Остальные же просто считают, что паровозы слишком опасны и непригодны для широкого использования. Да ты и сам должен признать, что до сих пор никому не удалось доказать обратное.
 – Только потому, что никому не предоставляли такой возможности… – Внезапно Маккейди осекся и посмотрел на Кларенса взглядом, от которого у того зашевелились на затылке волосы. – И ты, очевидно, относишься к этим «остальным», а, Клари? Черт побери, я заслужил этот контракт! Если бы не я, этой железнодорожной ветки просто не существовало бы. В конце концов, не кто-нибудь, а я ее построил!
 В небольшой гостиной громкий голос Маккейди прозвучал неожиданно резко. Двое любителей скачек оторвались от племенной книги.
 – Шшшш, – прошипел один из них. Ответом ему был красноречивый взгляд Маккейди, казалось, говоривший: «А не пошел бы ты…» Трелони, как всегда, ничуть не интересовало мнение окружающих. Сколько раз Кларенс завидовал этой внутренней свободе своего кузена.
 – Нет никакой необходимости кричать на меня, – сказал Кларенс, понижая голос и искренне надеясь, что Маккейди последует его примеру. – Можешь не сомневаться, я отстаивал твою точку зрения. Но, Мак, как ты не понимаешь: мы обязаны соблюдать осторожность. Многих в парламенте эта затея с железной дорогой очень беспокоит. А некоторые достаточно влиятельные лица энергично ей противятся – землевладельцы, хозяева дилижансов, извозчики, владельцы барж, сборщики дорожных пошлин… Да и зачем перечислять. Ты сам все знаешь не хуже меня.
 – О Господи, Клари! – Уперев локти в колени, Маккейди наклонился вперед. Сейчас он напоминал безумца, пытающегося рукой заткнуть прорвавшуюся плотину. – Я не могу ждать решения до августа. К первому июля мне нужно получить не меньше десяти тысяч фунтов, чтобы расплатиться по векселям. Иначе БЖК пойдет ко дну, и я вместе с ней.
 Кларенса охватил праведный гнев.
 – Значит, поэтому ты решил, что наилучшим выходом из положения будет поставить последнюю тысячу на эту чертову лошадь?
 Лицо Маккейди осветилось безрассудной улыбкой прирожденного бунтовщика.
 – Отчаянные обстоятельства требуют отчаянных методов. Если бы эта лошадь выиграла… – Опустив голову, он запустил пальцы в свою густую черную шевелюру. – Ах черт, Клари!..
 Кларенс перевел взгляд со склоненной головы кузена на свой бокал с густым красным портвейном. Стараясь не выдать радости, он поднес бокал к губам, смакуя тонкий букет замечательного напитка. Каждый день, проходя по Флит-стрит мимо долговой тюрьмы, Кларенс наблюдал, как несчастные протягивают сквозь решетки свои оловянные кружки, прося милостыню… «Христа ради, вспомните о нас, злополучных должниках…»
 Кларенса приятно будоражила мысль, что никакой титул не спасет Маккейди Трелони от суда в случае банкротства. Наливая себе и брату портвейн, он с удовольствием думал о том, что для такого высокомерного гордеца, как его кузен, тюрьма на Флит-стрит – просто конец. Он, как палка из выдержанного дерева, – ее можно гнуть до тех пор, пока она не треснет со звуком, напоминающим вскрик.
 – Я сегодня встретил Джессалин Летти.
 Эти слова прозвучали настолько неожиданно, что Кларенс вздрогнул и едва не опрокинул графин. За все годы, прошедшие с того ужасного лета, Маккейди ни разу не вспомнил о Джессалин. Кларенс гадал, удалось ли ему не выдать своего волнения.
 – В самом деле? Где же?
 – В Ньюмаркете.
 Кларенс нахмурился. Этого следовало ожидать. Странно еще, что они не встретились раньше, ведь Джессалин обожает скачки. Мысль же о том, сколько денег впустую потрачено на так называемых чистокровных лошадей, которых Джессалин унаследовала от матери, доставляла Кларенсу почти физическую боль. Без конца с ними нянчатся, кормят, поят, тренируют, и все ради каких-то нескольких несчастных забегов, которые эти твари к тому же всегда проигрывают. Кларенс во всем винил старую леди Летти. Ну ничего, как только Джессалин станет его женой, он положит конец этому безобразию – избавится от всех никчемных кляч, а Джессалин запретит даже близко подходить к ипподрому.
 – Полагаю, что она тоже проиграла, – сказал Кларенс, нахмурившись еще сильнее. С пристрастием Джессалин к игре на скачках он тоже, собирался нещадно бороться сразу же после свадьбы. Маккейди пожал плечами.
 – Пять лет назад мы с мисс Летти расстались не в самых лучших отношениях. Вот и нынешнюю встречу нельзя назвать особенно теплой. Хотя жаль. Ведь она стала настоящей красавицей.
 Маккейди небрежно вертел в пальцах бокал, но что-то, мелькнувшее в темных глубинах его глаз, заставило Кларенса не на шутку встревожиться. Трелони был достаточно порядочен, чтобы не тронуть Джессалин, когда ей было шестнадцать. Но теперь, когда ей двадцать один, у него не было никаких причин для подобной сдержанности. Неужели вернется тот кошмар, и ему снова придется наблюдать за тем, как девушка, которую он любит, поддается неотразимому обаянию этого мерзавца Трелони.
 Ну нет!.. Этому не бывать. Он уже не тот мягкосердечный мальчик. Он достаточно богат и влиятелен, чтобы суметь отстоять свои интересы. А Джессалин Летти принадлежит ему и никому другому.
 Подавив душившую его холодную ярость, Кларенс заставил себя натянуто улыбнуться.
 – Какое удивительное совпадение, Мак! Ты вспомнил о мисс Летти, а я как раз хотел тебе кое-что сказать. Можешь меня поздравить: несколько дней назад я просил Джессалин оказать мне честь стать моей женой, и она.
 Тонкий хрустальный бокал треснул в руке Маккейди, и густое рубиновое вино потекло по пальцам, как кровь. Привстав, Кларенс протянул ему платок.
 – О Господи, Мак, ты и сам не знаешь собственной силы. Маккейди вытер пальцы.
 – И она согласилась? – Его голос звучал настолько бесстрастно, словно речь шла о погоде.
 Откинувшись на спинку кресла, Кларенс запустил три пальца в жилетный карман и нащупал два золотых соверена, которые всегда носил с собой на счастье.
 – Конечно, согласилась. Ведь уже много лет между нами существовало своего рода молчаливое соглашение. Всегда подразумевалось, что мы когда-нибудь поженимся. Мы назначили свадьбу на первую неделю июня, но, честно говоря, старина, – Кларенс наклонился вперед и многозначительно улыбнулся, – не думаю, что смогу выдержать так долго.
 Свирепый взгляд Маккейди буквально пригвоздил его к спинке кресла, и Кларенс пожалел, что зашел так далеко. В конце концов, Мак в свое время очень хотел Джессалин.
 – Ты будешь ей хорошим мужем, Клари.
 – Я… я люблю ее, – испуганно пробормотал Титвелл. В глубине черных глаз снова шевельнулись какие-то странные тени.
 – Не произноси при мне таких слов, Клари. Любовь придумали для того, чтобы маскировать похоть. Так просто моральное оправдание для мужчины, который хочет женщину. Меня же волнует только одно – то, как ты с ней будешь обращаться. Если ты когда-либо причинишь ей боль, я тебя убью.
 – Если кто-нибудь и может причинить ей боль, то только ты! – вспыхнул Кларенс.
 – Я убью тебя, – спокойно повторил Маккейди. Взглянув на кузена, Кларенс увидел в его глазах такое, от чего волосы снова зашевелились у него на голове. Он поспешно отвел взгляд. Необходимо было срочно переменить тему, и, прокашлявшись, он начал:
 – Я понимаю, что решение комитета очень неприятно для тебя. Но все не так уж страшно: тебе всего лишь нужно оттянуть выплаты по векселям до тех пор, пока твой локомотив не победит в испытаниях.
 Что-то неуловимое опять шевельнулось на дне темных колодцев глаз Маккейди, и у Кларенса возникло неприятное ощущение, что кузен просто смеется над ним.
 Он снова откашлялся.
 – К сожалению, так как я являюсь членом комитета, любые финансовые взаимоотношения между нами исключаются. Это может быть неправильно истолковано. Некоторые даже могут расценить это как своего рода взятку. – Опасаясь поднять глаза на Маккейди, Кларенс пристально изучал носок своего ботинка. – У меня достаточно избыточных средств, которые я с радостью вложил бы в какое-нибудь стоящее дело. Но я не вижу способа помочь тебе в твоем небольшом затруднении, не привлекая всеобщего внимания. – Кларенс наконец-то решился поднять взгляд. – Ты же знаешь, Мак, как я к тебе отношусь. Для кузенов мы всегда были очень близки. Во многом ты для меня – как брат.
 «Ну же, – думал он, пристально изучая лицо сидящего напротив, – выговори наконец это вслух. Посмотри на меня и признай, что я вполне могу быть твоим братом».
 Маккейди действительно посмотрел на него, но ничего не сказал. И ничто не отразилось в его темных, бесстрастных глазах.
 Кларенс поднялся с кресла и извлек из жилетного кармана часы с репетиром, изо всех сил стараясь выглядеть важным, господином, у которого масса неотложных дел. И никак не мог понять, почему вместо вполне естественного в данном случае ликования он испытывает одну только опустошенность.
 Уже в дверях Титвелл остановился и оглянулся на темную фигуру, задумчиво глядящую на огонь. Как всегда, при взгляде на этот породистый, резко очерченный профиль, на жесткий, надменный рот Кларенс почувствовал, как что-то внутри у него сжалось, причиняя острую боль. Любимое и ненавистное лицо… лицо его кузена… его брата.
 Кларенс знал, что Маккейди ценой неимоверных усилий удалось убедить нескольких наивных мечтателей вложить деньги в его дурацкий проект. Но все равно основные средства принадлежали Кларенсу. Ведь только банк мог позволить себе рискнуть суммой, достаточной для поддержки компании, которая только встает на ноги.
 Кларенс был почти уверен, что не позднее конца июня Маккейди Трелони, двенадцатый граф Сирхэй, со склоненной головой придет в Лондонский механический банк и будет умолять об отсрочке выплат по векселям до окончания испытании. И не получит желаемого. В этом Кларенс был уверен. Точнее, он это совершенно точно знал…
 Ведь владельцем Лондонского механического банка был Кларенс Титвелл.

 Глава 14

 Петарда взлетела ввысь и взорвалась над головами сотней сверкающих звездочек. Искрящийся звездный дождь осветил стволы деревьев, превратив ветви в узловатые руки ведьм, а тени – в резвящихся дьяволят. Ночь выдалась теплая, но Джессалин дрожала, стараясь поплотнее закутаться в плащ.
 – Вам холодно, мисс?
 Тяжело вздохнув, Джессалин отрицательно покачала головой.
 – Нет, Топпер. Просто я, наверное, не смогу. О Господи, если бы бабушка узнала, она мне никогда этого не простила бы.
 – А она и не узнает, мисс. Откуда ей узнать? – Маленький жокей, скрестив руки на груди, прислонился к стволу могучего вяза. Красные фонарики, свисавшие с ветвей, бросали кровавые отблески на его лицо. – В этом костюме вас в жизни никто не узнает. А деньги, как ни крути, нужны.
 В небо, рассыпая снопы огненных искр, взвилась римская свеча, и вокруг стало светло, как днем. Джессалин невольно вздрогнула и потрогала черную лакированную маску, украшенную блестками, будто хотела лишний раз убедиться, что та на месте. Страх разъедал ее изнутри, как скисшее вино.
 На ветвях мерцали разноцветные – красные, синие, желтые – фонарики. Треск фейерверка заглушал веселые звуки вальса. Колоннады и сводчатые галереи окружали усаженный деревьями парк Воксхолл, где можно было встретить нищего и банкира, герцога и сапожника, как и охотившихся за незадачливыми гуляющими карманников и проституток. В небольших, укромных беседках флиртовали дамы и джентльмены за роскошными столами, уставленными ветчиной, цыплятами, сдобными ватрушками и взбитыми сливками с вином и сахаром.
 И совсем скоро, вот только закончится фейерверк, большинство гуляющих отправится в деревянную ротонду на вечернее представление. И тогда Джессалин придется…
 Желудок снова сжала ледяная рука страха. И все равно ей придется пойти на это. Денег, которые она заработает, хватит надолго. Они с бабушкой смогут прожить на них несколько месяцев. И не только они. Ведь корм для четырех чистокровных лошадей стоит целое состояние, не говоря уже об аренде конюшни в Ньюмаркете…
 Над головой, плюясь искрами, изогнулась огненная змея. Чья-то рука легла на плечо Джессалин, и она резко обернулась, чуть не подпрыгнув от испуга. Гоппер, улыбаясь своей обезоруживающей щербатой улыбкой, протягивал ей стакан знаменитого воксхоллского пунша.
 – Я купил вам выпить, мисс. Глоток этого пойла, и вы отправитесь в пляс хоть с самим дьяволом.
 Джессалин дрожащей рукой взяла стакан, но все же нашла в себе силы улыбнуться пареньку. Сделав первый глоток, она чуть не поперхнулась – пунш растекся по горлу жидким огнем. Но уже через несколько секунд она почувствовала себя гораздо лучше.
 Спасибо пуншу, он дал ей мужество подойти к заднему входу в ротонду и смешаться с толпой других исполнителей в расшитых блестками и украшенных плюмажами костюмах. Артисты ждали своего выхода на арену. К Джессалин тотчас же подковылял пузатый толстяк с намазанными маслом, прилизанными кудрявыми волосами. Его тугой воротничок был накрахмален так сильно, что, казалось, если толстяк резко повернется, жесткая ткань просто отсечет ему голову. Это и был мистер О'Хара, нанявший ее на этот вечер, чтобы открыть представление цирковых наездников.
 – Мисс Браун? – Тонкие губы толстяка искривились в многозначительной ухмылке. Девица, придумавшая себе такой псевдоним, явно не отличается оригинальностью. – Вы опоздали.
 Джессалин не ответила – у нее пересохло во рту, и она при всем желании не могла бы произнести ни звука.
 – Снимите плащ.
 Несколько секунд она не могла пошевелиться – руки только крепче впивались в грубую ткань. Но Джессалин все-таки заставила себя ослабить завязки, и плащ соскользнул на пол. Мистер О'Хара выдал ей костюм, который, судя по всему, прежде принадлежал мужчине: узкие, с блестками белые трико и ярко-алый, расшитый золотой нитью короткий камзольчик, напоминавший костюмы придворных кавалеров давно минувших дней. Маску в виде головы попугая украшали настоящие, разноцветные перья. Большой изогнутый клюв отклеился и болтался, стоило Джессалин резко мотнуть головой.
 Наглый взгляд О'Хары, казалось, ощупал ее с головы до ног, и Джессалин почувствовала, как под маской ее щеки залила краска стыда. Но вот наконец толстяк масляно улыбнулся, продемонстрировав вспыхнувший в свете фонариков золотой зуб, и удовлетворенно пробормотал:
 – Годится, малышка. Ты вполне подходишь.
 Он сделал знак конюху, и тот подвел лошадь, на которой Джессалин предстояло сегодня выступать. Обычная цирковая лошадка – белоснежная кобыла с удобным кожаным седлом на широкой, ровной спине и роскошным плюмажем из страусовых перьев на голове.
 Бормоча кобыле на ухо какие-то ласковые слова, Джессалин ждала, пока канатоходец, жонглер и шпагоглотатель разогреют публику. Время тянулось удручающе медленно, и, чтобы хоть чем-нибудь себя занять, Джессалин уже в десятый раз проверяла, крепко ли затянута подпруга. Но вот наконец раздались долгожданные слова: «смертельный номер… только у нас… бесстрашная наездница!» В последний раз проверив подпругу, Джессалин подумала о том, что ее сейчас стошнит.
 О'Хара махнул рукой, и Джессалин, звонко прищелкнув языком, послала свою лошадь вперед. Схватившись за подпругу, она запрыгнула ей на спину, встала на колени, нашла устойчивое положение, вытянула назад правую ногу и подняла голову. Лошадь, прорвав натянутую на обруч бумагу, вылетела на арену. Оглушительный громкий треск так напугал Джессалин, что она едва не упала. Но удержалась, сообразив, что это всего-навсего грохот аплодисментов.
 Джессалин неслась вокруг арены. Лица зрителей в ложах и на галерке, разноцветные платья и мерцающие огни факелов слились в сплошной сверкающий круг. Постукивание тростей, щелчки табакерок, смех и разговоры – ротонда гудела, как потревоженный улей. Каждая мышца тела Джессалин напряглась от страха и возбуждения. Ладони вспотели. Она сделала глубокий вдох, чтобы немного успокоиться и получше приноровиться к ровному бегу лошади. Мало-помалу разговоры и смех стали тише и напоминали теперь равномерный шелест волн, набегающих на песчаный берег. Джессалин наконец-то удалось сосредоточиться – все ее чувства сконцентрировались на пыльном запахе опилок, которыми посыпали арену, и на осязании гладкой, чуть маслянистой кожи подпруги, за которую она крепко держалась руками.
 Все трюки она выполнила безупречно – и «флаг», и «мельницу», и «ножницы», и даже «смертельный номер» – «казацкий кувырок». И вот как раз свисая вниз головой по левому боку лошади, Джессалин увидела его.
 Увидела всего на какую-то долю секунды – лицо мелькнуло стремительно среди вращавшихся перед ее глазами херувимов, украшавших купол, и несшихся мимо лож верхнего яруса. Но это лицо Джессалин выделила бы и из тысячи. Даже, вися вниз головой, на скачущей во весь опор лошади.
 Выпрямившись, Джессалин поспешила рассмотреть его получше. Трелони сидел в одной из передних лож в компании двух мужчин и трех дам. Публика рукоплескала и подбадривала лошадь оглушительными выкриками, а мрачное лицо Сирхэя не предвещало ничего хорошего. Его взгляд, казалось, пронизывал ее насквозь, словно он безошибочно угадал, кто скрывается под нелепой птичьей маской. Джессалин с трудом подавила в себе желание пришпорить лошадь, ускакать с арены и мчаться прочь во весь опор, пока хватит сил.
 Она еще раз объехала вокруг арены, не в силах оторвать взгляд от ложи. Как будто кто-то натягивал невидимые вожжи, не давая ей опустить голову. Он всегда относился к ней, как к глупому, сумасбродному ребенку, и похоже, сегодняшним своим поступком она укрепила его в этом мнении. Но ведь теперь сердце Джессалин свободно от него, разве не так? Ну и отлично. Ей безразлично его мнение, значит, он не сможет больше причинить ей боль.
 По договору она была обязана выполнить еще один «смертельный номер», и Джессалин решила сделать сальто – то самое, которое она так неудачно пыталась продемонстрировать ему в тот день, когда он впервые поцеловал ее. И она упала в пруд. И влюбилась, влюбилась беззаветно, позабыв обо всем на свете.
 На этот раз поблизости не было предательских заячьих нор, и трюк ей удался, – как никогда. Она без усилий приземлилась точно на широкую спину лошади и продолжала стоять, вскинув руки над головой, под грохот аплодисментов, пока лошадь делала последний круг по арене. Аплодисменты не смолкали долго, целых несколько минут после того, как лошадь с Джессалин на спине скрылась за кулисами.
 Лишь оказавшись за пределами ротонды и спрыгнув на землю, Джессалин почувствовала, как сильно дрожат ее колени. Казалось, кости стали мягкими и превратились в желе.
 – Оботри пот и хорошенько ее почисти, – сказала она подоспевшему конюху, похлопала лошадь по шее и поцеловала ее в розовый нос. Ночной ветерок холодил вспотевшее тело Джессалин, и, поплотнее запахнувшись в плащ, она отправилась на поиски Топпера. По ее расчетам, он был где-то в толпе у выхода на арену.
 Чья-то сильная рука схватила ее кисть и развернула с такой силой, что Джессалин, чтобы не упасть, ухватилась за плащ остановившего ее мужчины. Взгляд темных глаз был суров и безжалостен.
 – Ты отправишься со мной, – сказал граф Сирхэй. Джессалин попыталась высвободить руку из железных тисков.
 – Какое вы имеете право мне приказывать? Вы мне не брат и не опекун. Вы мне никто. – Последняя фраза так ей понравилась, что она повторила, наслаждаясь: – Вы мне никто.
 – Ты пойдешь со мной, – повторил Маккейди.
 – И не подумаю. У меня еще одно выступление… Дальнейшие протесты застряли у нее в горле, потому что Маккейди медленно наклонился к самому ее лицу, и его горячее дыхание защекотало щеки Джессалин, а темные глаза с желтыми искрами в глубине, казалось, смотрели в самое сердце.
 – Черта с два у тебя будет еще одно выступление, – отрезал он, и Джессалин подумалось, что, если бы сам дьявол вдруг заговорил с ней из преисподней, то это звучало бы приблизительно так же.
 Маккейди стремительным шагом потащил ее прочь по обсаженной деревьями аллее. Тоненькие подметки артистических туфелек Джессалин плохо защищали ступни, в них больно впивались камни.
 – Пустите меня, а не то я закричу, – жалобно проговорила она, вцепившись ногтями в намертво держащую ее руку. Но еще не окончив фразу, поняла, что ляпнула очередную глупость. Опять она ведет Себя словно героиня сентиментального романа, попавшая в руки собирающегося ее похитить злодея.
 – Давай. Кричи на здоровье, – отозвался Сирхэй таким насмешливым тоном, что Джессалин захотелось его ударить. – Боюсь, что здесь, в Воксхолле, криками юных леди никого не удивишь. Это своего рода брачный зов.
 Джессалин поняла, что он прав. Парк изобиловал темными аллеями и укромными местечками, служившими прибежищем для многочисленных парочек. Ночной воздух наполняли плеск фонтанов, шелест листьев и крики девиц, расстающихся со своей добродетелью.
 Налетевший ветерок принес сильный запах сирени. Фонарики на ветвях казались волшебными огоньками, а полная луна, круглая и яркая, напоминала начищенную медную монету. Это была удивительная ночь, словно созданная для любви. Маккейди все тащил ее за собой по полутемной аллее, и все усилия Джессалин вырваться из его железной хватки привели только к тому, что она едва не вывихнула руку.
 Они миновали центральные ворота, но Маккейди потащил ее дальше, к реке. Он шел так быстро, что, если бы не зажатая, словно в тисках, рука, Джессалин обязательно свалилась бы вниз головой на скрипучие деревянные ступеньки причала.
 – Эй, лодочник! – Голос Маккейди разнесся далеко над темной рекой, и уже несколько секунд спустя к ним подплыл маленький ялик. Маслянистая, неприятно пахнущая вода плескалась о покоробившиеся доски набережной.
 Маккейди приподнял Джессалин за талию, собираясь посадить в лодку. Воспользовавшись моментом, она резко выбросила вперед ногу, целясь в пах. Но промахнулась. Сильный удар пришелся по голени.
 – Черт бы тебя побрал, Джессалин! – прорычал Маккейди, морщась от боли и швыряя ее в ялик, как мешок с репой. Джессалин с размаху плюхнулась на жесткую лавку и, придя в себя, невольно порадовалась тому, что у нее целы все зубы.
 От сильного порыва ветра факел, освещающий причал, вспыхнул ярче, распространив вокруг крепкий запах горящей просмоленной пакли и высветив резкие линии скул и подбородка Маккейди. Джессалин стало страшно. Ведь сидящий рядом с ней мужчина способен на что угодно – он не признавал никаких правил, не подчинялся никаким законам. Но вскоре страх сменила злость, разгоравшаяся у нее в груди, словно костер на ветру.
 Джессалин попыталась встать в раскачивающейся лодке, но ее тотчас же усадили обратно. Даже расплачиваясь с лодочником, Маккейди ни на секунду не выпускал ее из поля зрения.
 – Вы что, ослепли? – в отчаянии закричала Джессалин лодочнику. – Разве вы не видите, что этот человек меня похищает?
 – А как же?! Вижу, – невозмутимо ответил тот, сплевывая в воду. – Все вы поначалу жалуетесь. Увидите, потом понравится. – С этими словами он оттолкнул утлую лодчонку от набережной, и ее сразу же подхватило течение.
 – Куда вы меня везете? – Джессалин снова охватил страх, голос ее слегка дрожал.
 Ответом ей был только плеск весел. В темноте мерцали огни Вестминстерского моста и многочисленных прогулочных барж, и казалось, что звезды попадали с неба в реку. И на мосту, и на баржах были люди, но Джессалин прекрасно понимала, что, даже если она закричит, никто не придет ей на помощь.
 Они высадились около стоянки наемных экипажей, и Маккейди, подозвав извозчика, запихнул Джессалин внутрь. Сидя на поскрипывающем кожаном сиденье, она зарылась онемевшими от холода ногами в солому на полу и, дрожа, растирала синяки, уже начавшие проступать на запястье. Вскоре, дав указания извозчику, к ней присоединился Маккейди. Экипаж тронулся, трясясь по булыжной мостовой, но Джессалин сидела абсолютно прямо, как будто окаменев.
 – Сними эту идиотскую маску.
 Она послушно подняла руки, сдвинула набок отклеившийся клюв, и начала возиться с завязками. Маска упала на колени, и ночной бриз, пахнущий копотью и речной тиной, проник под капюшон и остудил пылающие щеки Джессалин. Неровный свет газовых фонарей выхватывал из темноты лондонские улицы и отбрасывал тени на лицо сидящего перед ней человека неровные тени.
 Сворачивая за угол, экипаж замедлил ход, и пробегающий мимо мальчишка, воспользовавшись случаем, бросил на колени графа какую-то газету, которую тот тотчас же скомкал и выкинул вон. Сережка поблескивала в его ухе, как глаз хищника.
 Протянув руку, Маккейди распахнул плащ Джессалин. Казалось, он смотрел на нее целую вечность, и она вдруг почувствовала себя обнаженной, будто атласный камзол и тонкие шелковые трико ее циркового костюма совсем не прикрывали тела.
 Наконец Маккейди заговорил, почти не открывая рта и цедя слова сквозь зубы.
 – Ты, конечно, всегда обладала особым даром нарываться на неприятности, но мне кажется, что даже в шестнадцать лет у тебя было достаточно мозгов, чтобы предусмотреть все возможные последствия твоей сегодняшней авантюры. Ты хоть понимаешь, что могла навсегда погубить свою репутацию?
 Выдернув полу из его пальцев, Джессалин поплотнее запахнула плащ на груди. Ей и в голову не приходило губить свою репутацию. Она хотела всего лишь заработать немного денег, чтобы они с бабушкой смогли прожить те несколько месяцев, которые остались до свадьбы.
 – Ну, ответь же что-нибудь, черт бы тебя побрал!
 – Зачем? По-моему, вы прекрасно говорите за нас обоих, милорд.
 Ее слова достигли цели – Джессалин заметила, как сжались кулаки Маккейди и задергался уголок тонкогубого рта.
 – Завтра я поговорю с человеком, который заведует этим… этим балаганом. Можешь быть уверена, что он больше не будет нуждаться в твоих услугах.
 – Даже не знаю, как благодарить вас, милорд. Но, может быть, вы заодно посоветуете мне, на что нам с бабушкой жить, без тех двадцати шиллингов, которые мне каждый вечер должен был, платить мистер О'Хара?
 – Мне казалось, что, сорвав куш в Ньюмаркете, вы не должны испытывать особой нужды в деньгах.
 – По-моему, я уже говорила вам, что, если кто-то и виноват в том, что произошло на скачках, то не мы. – Джессалин повернула голову и смело взглянула прямо в темные, бесстрастные глаза, не отражавшие ничего, кроме света уличных фонарей. – Уж скорее вы могли такое подстроить. Вполне в духе семейства Трелони.
 Она хотела причинить ему боль, и это ей удалось. Лицо Маккейди стало непроницаемой маской, и понять, что за ней скрывалось, было невозможно.
 – Если вы и впрямь так бедствуете, почему же ты не обратилась за помощью к своему жениху? Мой дражайший кузен вполне способен прокормить половину Лондона и при этом не заметить убытков.
 Значит, Кларенс рассказал ему об их помолвке. И хотя Джессалин никогда бы не призналась в этом даже самой себе, ей было больно от того, что граф Сирхэй воспринял эту новость с полным равнодушием.
 – Настоящие Летти никогда не одалживают денег у друзей, – гордо вскинув подбородок, заявила она. И добавила, искоса поглядывая на Маккейди, чтобы видеть, какое впечатление произведут ее слова: – Или любовников.
 Однако ее слова, похоже, не произвели никакого впечатления, он лишь лениво пожал плечами.
 – Я сам сейчас без гроша, но все же могу выделить пару фунтов, чтобы вы с леди Летти не голодали. Этого вам хватит на некоторое время.
 – У вас я не возьму и крошки хлеба, даже если буду умирать от голода. – Еще одна дурацкая реплика, и Джессалин понимала, что Маккейди не оставит ее без внимания.
 Он не разочаровал ее.
 – Вместо того чтобы выступать в балагане, тебе стоило бы попробовать свои силы на сцене. У тебя удивительная склонность к мелодраматичным эффектам.
 – Это был не балаган. Это было представление наездников.
 – Да, пожалуй, слово «представление» здесь действительно вполне уместно.
 – А ты… ты… ты злобный, порочный… отвратительный… – Джессалин не хватало слов. – Грубиян и мерзавец, – закончила она свою бессвязную тираду, подумав, что опять говорит как героиня слащавого любовного романа.
 Маккейди наклонился к ней, и в его глазах вспыхнул опасный огонек. Джессалин физически ощущала исходившую от него силу и с отчаянием поняла, что снова подпадает под его власть. Ее тянуло к нему так же, как продрогшего тянет к огню, как голодного – к хлебу. Только теперь она ясно сознавала, что именно так манило ее в нем, когда ей было шестнадцать. Это – темная сторона его натуры, полное пренебрежение любыми нормами, законами и мнением окружающих. И это же манило и сейчас, только гораздо сильнее. Ей хотелось почувствовать вкус опасности, узнать, сможет ли она обуздать эту неукротимую натуру. Она страстно хотела его. И это желание делало его власть над ней безграничной.
 Умом Джессалин понимала, что их отношения лишены будущего. И тем не менее в полумраке экипажа она нервно облизнула губы, ощущая во рту привкус страха… и возбуждения. Она хотела этого человека, а все остальное не имело никакого значения.
 Взгляд Маккейди был прикован к ее губам, и по напряжению его лица, уже знакомому выражению глаз, полуприкрытых тяжелыми веками, Джессалин догадалась, что он тоже ее хочет. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что мужчина может хотеть, и не любя, и все же еще раз облизала губы. Теперь уже нарочно.
 Маккейди протянул руку и провел большим пальцем вдоль линии ее подбородка. Джессалин, как зачарованная, смотрела на складки в углах его рта, углублявшиеся, когда он говорил. Горячее дыхание щекотало ее щеку.
 – Мисс Летти, если вы хотите, чтобы я вас поцеловал, то почему бы не сказать об этом? В конце концов, от цирка до борделя не так уж и далеко…
 Джессалин размахнулась, собираясь изо всех сил заехать кулаком в это наглое, высокомерное лицо, но Маккейди был начеку и успел вовремя перехватить ее руку. Его тонкие губы искривились в недоброй улыбке.
 – В следующий раз, когда соберетесь ударить меня, мисс Летти, вспомните, что имеете дело с «грубияном и мерзавцем», вполне способным дать сдачи.
 – Отпустите меня, грязный подонок. Маккейди щелкнул языком и насмешливо-укоризненно покачал головой.
 – Какая ужасная манера выражаться у столь юной леди. Хотя и в высшей степени оригинальная. Неужели вы снова попали в дурную компанию, мисс Летти?
 Теперь они смотрели друг на друга с неприкрытой враждебностью. Казалось, что от их горячего дыхания в полутьме экипажа стало жарко. Наконец Маккейди отвел взгляд и, вполголоса выругавшись, велел извозчику остановиться. Стоило ему отвернуться, Джессалин словно очнулась от глубокого транса. Она уже более-менее спокойно огляделась по сторонам, чтобы определить, где они находятся. Они стояли точно посередине Ковент-Гарденского рынка.
 Извозчик откинул подножку, и Маккейди, спустившись первым, подал ей руку.
 – Выходи, – отрывисто приказал он.
 Джессалин демонстративно проигнорировала протянутую руку и самостоятельно спустилась на мостовую, скользкую от ореховой скорлупы и гнилых капустных листьев. Ее левая нога поехала в сторону, и, чтобы сохранить равновесие, она схватилась за единственную опору, которая попалась под руку. То есть за Маккейди. Она обхватила его за талию под плащом и почувствовала, как напряглись под ее ладонью тугие мышцы его спины. Восстановив равновесие, она поспешно отдернула руку.
 Сердце билось где-то в горле, и Джессалин казалось, что она вот-вот задохнется. Рядом слышалось учащенное, хрипловатое дыхание Маккейди. Каким бы словом ни называлось то, что происходило между ними пять лет назад, оно снова было здесь, и куда сильнее, чем тогда.
 Продавец жареных каштанов развернул свою тележку и покатил ее к ним, встряхивая сковороду и наполняя ночной воздух горелым запахом. В театрах как раз закончились спектакли, и на улице было не по-ночному многолюдно. Продавцы фруктов шныряли между театралами, предлагая свой товар.
 – Апельсины! Покупайте апельсины! Таких фруктов вы больше нигде не найдете!
 Ковент-Гарден в то время был главным овощным рынком Лондона. От заполнявших площадь лавчонок и покосившихся навесов тянуло запахом переспелых дынь и гнилого лука. Через несколько часов здесь будет не протолкнуться от телег и фургончиков, заполненных свежими овощами и фруктами, которые привезут сюда окрестные крестьяне, лоточники в ярких жилетах и зеленщики в ярко-голубых фартуках.
 Ночью же это место заполняли совсем другие персонажи. Ночью рынок становился царством греха. Окружавшие площадь дорогие особняки, когда-то принадлежавшие состоятельным дворянам, давно превратились в копеечные притоны, дешевые забегаловки и бордели. Здесь, совсем недалеко от величественных колонн собора Святого Павла, за деньги можно было удовлетворить любую прихоть, отдаться любому пороку.
 Фонари, словно золотые монеты, мерцали в темноте, освещая все происходящее равнодушным желтым светом. Вдоль церковного портика прогуливалась дорогая проститутка в шляпе с шикарным плюмажем из страусовых перьев. Ее мягкие белые руки и полная грудь, почти обнаженные, несмотря на ночную прохладу, были выставлены на всеобщее обозрение. Почти прозрачный материал ее платья тоже мало что скрывал.
 Долго ждать ей не пришлось. Очень скоро к дамочке присоединился какой-то шикарно одетый юнец. Обменявшись с нею парой слов, он пощупал ее обнаженную грудь, словно проверяя на спелость. Затем парочка спустилась по ступенькам и, завернув за угол, растворилась в ночи.
 Сапоги Маккейди с хрустом давили ореховую скорлупу. Он остановился у нее за спиной, и его горячее дыхание шевелило волосы на ее макушке.
 – Скакать в воксхоллской ротонде в расшитом блестками трико не намного лучше, чем торговать своим телом в Ковент-Гардене, – глухим от сдерживаемой ярости голосом проговорил он. – Или именно этого ты хочешь, Джессалин?
 – Честно говоря, милорд, – сухо ответила Джессалин, – я с трудом улавливаю связь. Более того, я нахожу ваши инсинуации оскорбительными.
 – Черт побери, Джессалин! Ты же не можешь не понимать, что если о твоей сегодняшней эскападе станет известно, твоя жизнь будет разрушена окончательно и бесповоротно.
 – Кроме вас, никто не знает, что это была я. А джентльмен не имеет права выдавать секрет леди, если он стал ему известен случайно.
 – Леди не должна позволять себе подобных вещей, Джессалин. Леди не имеет права так рисковать. Если бы твой жених, уважаемый член парламента Кларенс Титвелл, узнал об этом, он был бы вынужден публично отречься от тебя и…
 – Кларенс никогда бы так не поступил. Он любит меня.
 – Пусть. Но в его нынешнем положении он не может позволить себе даже намека на скандал. Ему пришлось бы вопить на весь свет о том, как ты обманула и предала его, и к тому времени, как он закончил бы, у твоей двери уже толпилась бы очередь желающих сделать предложение. И, как ты понимаешь, отнюдь не руки и сердца.
 Джессалин слушала его и не верила собственным ушам. В голосе Маккейди звучало нечто такое, чего попросту не могло быть. Он говорил так, словно и в самом деле беспокоился о ней, о ее репутации, о ее будущем счастье. Ей страстно захотелось немного поддразнить его и посмотреть, как далеко он сможет зайти, но эта дорога приведет к новой сердечной боли, а этого ей с избытком хватило еще пять лет назад. Она вспомнила любимую поговорку бабушки: только круглый дурак дважды кусает одно и то же гнилое яблоко.
 И все же… Джессалин так хотелось убедиться в том, что ей не почудилось…
 Повернувшись к Маккейди, она слегка приподняла брови и промурлыкала:
 – Честно говоря, милорд, мне такое никогда не приходило в голову. Но вы навели меня на неплохую мысль. Может быть, это действительно выход – стать чьей-то… как это называется… содержанкой?
 Однако реакция Маккейди была совсем не такой, какую она ожидала. В свою очередь приподняв бровь, он оглядел ее с головы до ног, как бы прицениваясь.
 – Оглянитесь по сторонам, мисс Летти. В Ковент-Гардене – богатый выбор. Не хуже, чем в птичнике.
 Можно выбрать пухленькую белую голубку, а можно костлявую ворону. Важно понимать, что именно вы собираетесь продавать, и соответственно назначить цену. Например, за девственницу моложе тринадцати лет можно выручить около двухсот фунтов. Что же касается девственницы, которой уже за двадцать… Ведь вы все еще девственница, я полагаю?
 – Может быть. Это не ваше дело.
 – Так вот. В этом случае все зависит от мужчины, который пожелает вас купить. И вряд ли цена будет слишком высокой. Кому нужна сухопарая перезрелая девица… – Маккейди сделал театральную паузу, ожидая ответной вспышки. Но ее не последовало. – Такая девица стоит гораздо дешевле, чем юное, свежее создание, только что со школьной скамьи. Мужчины предпочитают более молодое мясо.
 – Какое мне дело до того, что предпочитают мужчины, если выбор будет за мной? А мое единственное условие – это приличное состояние. – Указав пальцем на поблескивающую золотую сережку, Джессалин продолжала. – Естественно, мне не подойдет джентльмен, который по уши в долгах. Кроме того, он не должен быть толстым и лысым. – С этими словами она придирчиво осмотрела Маккейди с головы до ног, как будто прикидывая, соответствует ли он ее требованиям.
 – Засидевшаяся в девках рыжеволосая, веснушчатая барышня не должна быть слишком разборчивой.
 – Ну, до старости мне еще далеко, и кроме того…
 – Не стоит обольщаться насчет своего возраста, мисс Летти.
 – …Кроме того, у меня больше нет веснушек. Взяв Джессалин за подбородок, Маккейди принялся внимательно рассматривать ее лицо при свете ближайшего фонаря.
 – Лгунья, – сказал он наконец, нежно проведя пальцем по ее скулам. – Я только с одной стороны насчитал не меньше двадцати.
 Взгляд темных глаз ласкал ее лицо, и Джессалин вдруг показалось, что все звуки вокруг стихли. Как будто они стояли не посреди рыночной площади, а в глухом лесу, где не было ни души, кроме них двоих. Ветер трепал широкие полы ее плаща, открывая длинные ноги, обтянутые белым трико. Лицо Маккейди было совсем близко, и Джессалин, не в силах даже вдохнуть, приоткрыла губы в ожидании поцелуя. Ей казалось, что сердце в груди замерло, чтобы своим звуком не нарушить волшебство этого момента.
 Но Маккейди вдруг отпустил ее. Стараясь не выдать своего разочарования, Джессалин сглотнула застрявший в горле комок.
 – Вероятно, мне придется потребовать, чтобы он дарил мне драгоценности. И, конечно, купил дом на мое имя.
 – Это будет очень мудро с вашей стороны. Ведь рано или поздно ваши прелести, и сейчас сомнительные, окончательно увянут. Скорее всего, их хватит еще года на три. Ну, может быть, на четыре. Не больше.
 – Бабушка говорит, что у меня хороший запас прочности.
 – Хороший или плохой, но когда-нибудь вы обязательно надоедите своему благодетелю. К тому времени, мисс Летти, вы уже будет изрядно потасканной, и вряд ли вам предоставится достаточно широкий выбор. Придется довольствоваться тем, что подвернется. А потом, через год-два, сменив нескольких мужчин, вы станете как две капли воды похожи вон на эту жалкую шлюшку.
 Проследив за направлением его взгляда, Джессалин увидела тощую женщину в безвкусном атласном платье с глубоким вырезом. Кутаясь в шаль, она пьяно цеплялась за руку какого-то старика в засаленном плаще. Лицо несчастной покрывал густой слой желтой пудры, на щеках горели пятна румян омерзительного оранжевого цвета.
 – Сейчас они направятся в ближайший притон, где она и окажет ему необходимые услуги. Хорошо еще, если его запросы не выходят за рамки нормальной человеческой физиологии. Потом он заплатит ей пять шиллингов, четыре из которых она отдаст сводне либо сутенеру. Она уже давно катится по наклонной плоскости и, скорее всего, закончит свою жизнь в какой-нибудь канаве. Рядом с вон той несчастной.
 Маккейди кивнул в направлении кирпичной стены, увешанной выцветшими объявлениями. Поначалу Джессалин не могла рассмотреть там ничего, кроме сгустков теней. Но одна из теней вдруг пришла в движение и превратилась в создание женского пола в изорванном платье и порыжелой от времени черной шляпке.
 – Ей приходится зарабатывать себе на жизнь в парках и темных аллеях, потому что ни один сутенер уже не хочет иметь с ней дела. Она получает за работу два пенни, и, если я тебе скажу, что она готова за них сделать, ты мне просто не поверишь.
 Проститутка, поняв, что к ней проявили интерес, отделилась от стены и направилась к ним. Когда она вступила в круг света, у Джессалин от ужаса перехватило дыхание. Перед ними стояла не женщина, а девчушка лет пятнадцати. Ее губы были покрыты гноящимися язвами, а багровые синяки под глазами показывали, что недавно ее кто-то крепко побил.
 – Не желаете ли получить удовольствие, ваша честь? – заскулила она, цепляясь за плащ Маккейди покрытыми струпьями пальцами. – Все, что захотите, ваша честь. И как захотите.
 Сунув девушке монету, Маккейди сделал ей знак уйти. По его лицу Джессалин догадалась, что увиденное ничуть не шокировало его. Ведь он соприкоснулся с этой стороной жизни еще совсем мальчишкой, и теперь мало что могло шокировать его или испугать. Но у Джессалин отпала всякая охота продолжать нелепую игру. Маккейди преподал ей серьезный урок, и он произвел на нее впечатление.
 – Итак, мисс Летти? Вы увидели достаточно или желаете продолжать? – насмешливо поинтересовался он.
 В эту минуту Джессалин его ненавидела. Ненавидела за то, что он показал ей, какую ужасную цену приходится платить за грехи. Показал, что и невинность можно купить и продать. Показал, что любовь может быть уродливой.
 Джессалин в отчаянии дернулась прочь, ей неистово захотелось поскорее оказаться как можно дальше отсюда. Но рука Маккейди удержала ее, обхватив за талию. Он снова развернул ее лицом к себе. Отчаянно вырываясь, она попыталась вцепиться ногтями ему в лицо, но сильные руки обхватили ее запястья. Джессалин силилась что-то сказать, но губы Маккейди закрыли ей рот.
 Хотя все внутри у нее кипело от злости, губы Джессалин раскрылись, отвечая на поцелуй. Маккейди оставил ее запястья и запустил пальцы в густые рыжие волосы. Она со все нарастающей страстью отвечала его губам, приникнув к ним, как умирающий от жажды приникает к источнику. Она целовала его с безрассудством шестнадцатилетней девчонки, когда-то потерявшей свою любовь, и с неистовством молодой женщины, которая эту любовь вновь обрела. И почему-то все это причиняло боль. Почти непереносимую боль.
 Найдя наконец в себе силы вырваться из его объятий, Джессалин начала пятиться назад, повторяя как заклинание одни и те же слова:
 – Нет, только не снова… Только не снова.
 Она повернулась и побежала, не разбирая дороги, свернула в какую-то темную аллею. Она понятия не имела, куда бежит, это было ей совершенно безразлично. Из дверей прокуренной кофейни, пошатываясь, вышел какой-то щеголь в пурпурно-зеленых полосатых панталонах, и Джессалин налетела прямо на него.
 Схватив ее за руки и обдав запахом табака и перегара, он пьяно забормотал:
 – Так-так. Ну-ка посмотрим, что нам подвернулось.
 – Отпусти ее, – раздался сзади голос Маккейди. Такого его голоса она еще не слышала. Щеголю хватило одного-единственного взгляда на внушительную фигуру Трелони, и его пальцы мгновенно разжались, выпустив руку Джессалин. Он попятился назад, выставив перед собой затянутые в перчатки руки, и, отойдя на безопасное расстояние, повернулся и быстрым шагом двинулся прочь.
 Джессалин стояла, не шевелясь, тяжело дыша и с трудом сдерживая слезы. Маккейди обошел ее и встал к ней лицом, и она медленно подняла на него полные слез глаза. Наверное, именно так выглядит дьявол, когда он сильно разгневан, подумала Джессалин. От него веяло ледяным холодом, беспощадностью ада. Сильные пальцы впились в ее многострадальную руку. Он сознательно хотел причинить ей боль, он схватил ее за руку с расчетливой, подчеркнутой жестокостью. Но как ни странно, его прикосновение причинило Джессалин не боль, а какое-то жгучее, почти непереносимое наслаждение.
 Глядя на державшие ее запястье пальцы, на обожженные, покрытые рубцами пальцы изобретателя и механика. Джессалин вдруг поняла, что никогда, несмотря ни на что, по сможет разлюбить этого человека. Даже ненавидя, она все равно любила его. Любила его непроницаемые глаза и темную душу, его мечты о железных конях и экипажах, которые ездят сами по себе. Ее сердце принадлежало этому мужчине. Ему одному.
 И ему оно было совершенно не нужно.
 – Отпустите меня, – наконец взмолилась Джессалин. Тонкие губы раздвинулись в недоброй улыбке.
 – Я больше не собираюсь покушаться на вашу добродетель. По крайней мере, сегодня. Ho я также не собираюсь потакать вашим детским выходкам и не позволю вам бегать в одиночестве по ночным улицам.
 С этими словами Маккейди повел ее обратно на рыночную площадь. Теперь его пальцы уже не причиняли боли. Наоборот, они нежно поглаживали ее ноющую руку, покрытую многочисленными синяками.
 – Я не убегу, честное слово, – с трудом выдавила Джессалин. – Но только, пожалуйста… прошу вас… Не прикасайтесь ко мне.
 Маккейди как-то странно посмотрел на нее, но руку выпустил и пронзительным свистом подозвал свободный экипаж. Джессалин слышала, как он называл извозчику ее адрес, но чувствовала себя слишком измученной для того, чтобы поинтересоваться, откуда он его знает.
 Ехать было недалеко, и всю дорогу они молчали. В полутьме экипажа, изредка разбавляемой лишь отсветами уличных фонарей, выражение лица Маккейди казалось еще более суровым и опасным, чем обычно.
 Извозчик еще не успел откинуть подножку, а Джессалин уже выпрыгнула на мостовую. С трудом сохранив равновесие, она, не оглядываясь, побежала к Адельфи-террас.
 – Джессалин, подожди! – окликнул ее Маккейди. Но она уже возилась с замком, молясь о том, чтобы Бекка по рассеянности не закрыла дверь на засов. За спиной его шаги гулко отдавались от каменной мостовой. Наконец ей удалось отодвинуть щеколду. Дверная петля заржавела, ее следовало смазать еще много месяцев назад, но Джессалин, сопя и ругаясь, как пьяный рудокоп, изо всех сил налегла плечом, и дверь распахнулась.
 – Джессалин! – Его огромная тень, казалось, вот-вот поглотит ее. – Джессалин, черт бы тебя побрал…
 Джессалин юркнула в дом со всем проворством, на которое была способна. Схватившись рукой за косяк, Маккейди попытался помешать ей закрыть дверь, но она все же исхитрилась ее захлопнуть.
 Задвинув засов, Джессалин почувствовала, что последние силы оставляют ее. Тяжело дыша, она прислонилась пылающей щекой к крашеному дереву.
 Наконец ей показалось, что она слышит удаляющиеся шаги. Приникнув к замочной скважине, Джессалин попыталась рассмотреть, что происходит снаружи. Маккейди, прислонившись спиной к решетчатому парапету набережной, размахивал рукой, пытаясь унять боль в прищемленных дверью пальцах. Темные волосы падали ему на лоб. Он был так похож на одинокого, незаслуженно обиженного ребенка, что ей захотелось выбежать и как-то утешить его. Но Джессалин мудро подавила это неразумное желание. Сев на холодный пол, она прислонилась спиной к двери и, обняв руками колени, уткнулась в них лицом. Расшитое блестками тонкое трико тотчас же намокло. Прижав руки к щекам, Джессалин с удивлением обнаружила, что они мокрые от слез.
 Разбуженный Наполеон покинул свое место под лестницей и, громко урча, принялся тереться об ее ноги. Но чуть только она собралась его погладить, наглый кот укусил протянутую руку и гордо удалился, распушив бело-рыжий хвост. Даже кот, и тот не любит ее! Эта нелепая мысль привела Джессалин в чувство, и, в последний раз всхлипнув, она поднялась на ноги.
 Бекка заботливо оставила на перилах зажженную свечу. Подхватив ее, Джессалин направилась в спальню. По дороге она заглянула к бабушке. Старая леди лежала на спине, вытянув руки поверх одеяла. Ее неподвижность испугала Джессалин, и она подошла к кровати и поднесла руку к бледным губам старухи, почувствовала на своих пальцах легкое, теплое дыхание и вздохнула с облегчением. В последнее время, страдая от сильных ревматических болей, бабушка принимала слишком много настойки опия и поэтому спала, как убитая. Как убитая. Ледяная рука страха снова сжала сердце Джессалин. Точно такой же страх она испытала накануне в Ньюмаркете. Страх потерять близкого человека. Страх одиночества. Она не мыслила жизни без бабушки. Не могла себе представить, что будет, когда она останется одна.
 В своей спальне Джессалин не спешила переодеваться ко сну. Она влезла на стул и из самого дальнего угла достала с верхней полки орехового гардероба шляпную картонку. Там хранилась соломенная шляпка, украшенная букетиком примул, сделанных из желтого шелка. Соломка посеклась, поля обтрепались, а когда-то яркий букет выцвел и потерял форму.
 И все же Джессалин надела шляпку и внимательно всмотрелась в свое отражение в круглом зеркале гардероба.
 Шляпка была прелестная. Шляпка, предназначенная для гораздо более юной девушки, только что со школьной скамьи, неуклюжей и жизнерадостной. Девушки, которая в силу свой юности и неопытности склонна была принимать себя слишком всерьез. Только сейчас, вспоминая о том далеком лете, Джессалин поняла, какой фантастически, невероятно юной она должна была казаться ему тогда.
 Отвернувшись от зеркала, она резким движением сдернула с головы шляпку. Старая, бесполезная, никому не нужная вещь, ей давно место на помойке. Ни к чему хранить ее так долго.
 Однако Джессалин осторожно, с какой-то странной нежностью, уложила шляпку обратно в коробку. Уже собираясь поставить ее обратно на верхнюю полку гардероба, она заметила выглядывающий из-под порвавшейся обивки уголок тетради в зеленом кожаном переплете. Достав тетрадь, Джессалин уселась в кресло у окна. Устроившись поудобнее, она бережно провела ладонью по тисненой коже. В комнате запахло плесенью – золотой обрез был испещрен черными, бархатистыми на ощупь пятнами. Этот запах наполнил Джессалин такой грустью, что у нее заныло сердце.
 Между пожелтевшими от времени страницами лежал засушенный цветок примулы. Лепестки стали совсем прозрачными и так высохли, что Джессалин боялась дыхнуть, опасаясь, что они рассыплются в пыль. Стараясь не потревожить цветок, она раскрыла тетрадь на первой странице. Чернила выцвели, но слова еще можно было разобрать… «Сегодня я встретила мужчину…»

 Глава 15

 Входная дверь открылась, заскрипев несмазанными петлями. Поспешно засунув под подушку толстую пачку счетов, Джессалин уселась на египетскую кушетку с ножками в виде лап крокодила с Наполеоном и «Календарем Уизерби» на коленях. Своему лицу она попыталась придать выражение ангельской невинности.
 В холле послышался голос Бекки. Значит, бабушка вернулась. Бабушка упорно продолжала раздавать деньги, которых у них самих давно не было. Вот и сегодня она отправилась покупать костыли для калеки – сына старьевщика. И каждый день покупала огромное количество печеной картошки у тощей, оборванной девочки, торговавшей этим лакомством на углу. Даже Бекку уже подташнивало от этого неизменного блюда. Но у Джессалин язык не поворачивался попросить бабушку экономить на милосердии. Поэтому она продолжала прятать счета и молилась о том, чтобы удача наконец повернулась к Летти лицом.
 Тяжелый вздох, невольно вырвавшийся из груди Джессалин, потревожил Наполеона, и тот не замедлил выразить свое возмущение, впившись когтями ей в колени. Так и оставшись весьма небольшого размера, бывший недокормыш отличался крайним своенравием и нахальством. Ему не нравился Лондон, и он никак не мог простить своей хозяйке то, что она привезла его в этот мерзкий город.
 В один прекрасный день четыре года назад Майор пришел к бабушке и заявил, что если Летти желают принимать участие в больших скачках, то надо решиться. И вот они перевели лошадей в Ньюмаркет, погрузили свои пожитки в дилижанс и приехали в Лондон, в дом, доставшийся Джессалин в наследство от матери. Вместе с другими, стоявшими стена к стене домами их особняк образовывал небольшую площадь, названную Адельфи-террас.
 Снаружи дом был облицован кирпичом и украшен изящными пилястрами. Но убранство больших классических комнат было подобрано в таком странном вкусе, что разве лишь Клеопатра смогла бы чувствовать себя здесь, как дома. Канделябры в форме лотоса, покрытые иероглифами стены, сфинксы, резные шкафы и спинки стульев в виде свернувшихся клубком змей – всего этого было вполне достаточно, но в довершение всего столовую украшал обеденный стол из цельного куска белого мрамора, сделанный в форме саркофага.
 Леди Летти каждый раз вздрагивала, входя в эту комнату, а Бекка утверждала, что сфинксы и крокодилы приходят к ней по ночам в кошмарных снах. Джессалин втайне любила этот невероятный дом. Ей нравилось бродить по комнатам и представлять себе, какой была обитавшая здесь женщина. Женщина, предавшая мужа и бросившая единственного ребенка во имя Великой Страсти. Иногда Джессалин подолгу разглядывала себя в зеркале, пытаясь отыскать в себе черты этой женщины. Но не находила. Она видела длинноногую рыжеволосую девушку со слишком большим ртом, точную копию Розали, девчонки с рудника, чудом вышедшей замуж за баронета. Ее истинным домом были бесплодные пустоши и изъеденные морем черные скалы. В ней не было ничего от загадочной, своеобразной женщины, любившей загадочных сфинксов.
 Ее воспоминания сохранили образ элегантной, утонченной блондинки с тихим голосом и мелодичным смехом. Джессалин помнила, как эта женщина прижимала ее к груди, пытаясь успокоить, когда она, упав с лестницы, разбила себе лоб. И это было единственное отчетливое воспоминание. Наверное, мать любила ее. Но недостаточно сильно, чтобы ради нее отказаться от Великой Страсти.
 Дверь в гостиную распахнулась, и Джессалин подняла голову, ожидая увидеть бабушку. Но вместо леди Летти на пороге возникла взволнованная Бекка Пул с метелкой в одной руке и какой-то бумажкой в другой. Шрам горел на бледной щеке, словно свежий след хлыста. Никогда еще Джессалин не видела верную служанку в таком волнении.
 – Бекка, что случилось? Ты заболела? – Джессалин испуганно вскочила с кушетки, к великому неудовольствию Наполеона, который сердито зашипел, цепляясь когтями за, ее юбку. – Что-то с бабушкой? – спросила она, чувствуя, как ледяная рука страха сжимает ее горло.
 Черные глаза Бекки постепенно обрели осмысленное выражение.
 – Там мужчина.
 – Мужчина?
 – Ну да, слуга какого-то джентльмена. Принес вам письмо. – С этими словами Бекка протянула Джессалин листок, который сжимала в руке.
 Джессалин попыталась взять его, но девушка продолжала крепко сжимать бумагу.
 – Бекка!
 – А? – Словно выйдя из транса, Бекка наконец разжала руку и произнесла самую романтичную речь, которую Джессалин когда-либо от нее слышала: – Этот человек, мисс, слуга джентльмена – я никогда не видела более красивого мужчины. У него золотые волосы, мисс, а глаза… глаза цвета старого бренди. И такие грустные. Ну прямо как у распятого Христа на той картине, в соборе Святого Павла. Он посмотрел на меня, и у меня словно оторвалось что-то. Вот здесь. – Бекка провела по животу и тут-то заметила в своей руке метелку. Она озадаченно посмотрела на нее, как будто впервые в жизни видела этот предмет.
 – Мисс Джессалин, что же это такое? Никогда такого со мной не было. Может быть, это дьявол переоделся ангелом и пришел меня заколдовать? Так ведь я специальный амулет против заклинаний ношу. – Бекка драматическим жестом поднесла руку к шее, на которой висел кожаный шнурок. – Честное слово, мисс, когда он посмотрел на меня этими своими глазами, меня аж пот прошиб!
 Джессалин разбирал смех, но, не желая обидеть Бекку, она сделала вид, что закашлялась.
 – Может быть, тебе стоит прилечь на часок, чтобы немного успокоить нервы?
 – Точно, мисс. Мне это всегда помогает. А то от моих нервов уже вообще ничего не осталось.
 Бекка повернулась и нетвердой походкой лунатика направилась в свою комнату. Джессалин разгладила изрядно помятое письмо. Она испытывала странное, но приятное возбуждение – ведь ей еще ни разу в жизни не приходилось получать письма. Тем более написанные на дорогой бумаге кремового цвета с золотым обрезом. Сломав сургучную печать, Джессалин развернула письмо. На пол спланировала банкнота. Их в письме оказалось пять – пять бумажек по десять фунтов каждая. Джессалин еще раз со всех сторон оглядела письмо, но единственное, что ей удалось обнаружить, была подпись – «Сирхэй».
 Задыхаясь от ярости, Джессалин выбежала из гостиной и устремилась в свою спальню. Она быстро переоделась, намеренно выбрав поношенное кашемировое платье и видавший виды короткий шерстяной жакет. На рукаве жакета красовалось чернильное пятно, а цвет ткани напоминал о жидкой грязи, скапливающейся в лондонских канавах после дождя. Джессалин уже не помнила, откуда у нее это жуткое платье, но оно идеально подходило для ее сегодняшней цели. Чем хуже она будет выглядеть, тем лучше. Может быть, он наконец поймет, что ей совершенно безразлично, что он о ней думает. Кроме того, в таком виде ей будет легче объяснить ему, куда именно он может засунуть эти чертовы деньги!
 Не став утруждать себя сооружением прически, Джессалин нацепила поверх сбившихся волос самую безобразную шляпку из всех, которые нашлись в ее гардеробе. И уже через десять минут сидела в портшезе, направляясь к дому графа на Сейнт-Джейм-стрит.
 Едва свернув с Пикадилли, портшез вдруг резко дернулся и тяжело грохнулся на землю. Послышались громкие крики и топот множества ног. Вдруг что-то очень большое врезалось в портшез, едва не опрокинув его набок. Джессалин осторожно приподняла занавеску и выглянула наружу.
 Угольный фургон врезался в огромную телегу, доверху груженную ящиками с курами. И теперь по улице, усеянной черными брикетами, носились кудахтавшие, перепуганные птицы. Вокруг толпились зеваки, к которым присоединились и носильщики Джессалин. Все они живо обсуждали забавное происшествие.
 Быстро оценив ситуацию, Джессалин решила проделать остаток пути пешком. В воздухе оседали тучи перьев, а угольная пыль, смешавшись с туманом, забивалась в нос и мешала дышать. Глаза слезились, на зубах скрипело, и Джессалин казалось, что ее завернули в плотное, отвратительно пахнущее покрывало.
 Наконец она все-таки добралась до цели своего путешествия. Однако путь к заветной двери преграждала группка разодетых юнцов, лениво подпиравших каменные тумбы, отделяющие тротуар от мостовой. Заметив Джессалин, они как по команде повернулись к ней и принялись бесцеремонно разглядывать.
 Джессалин знала, что единственный выход – это держаться так, будто наглецов вообще не существует. Но не тут-то было. Один из бездельников тростью преградил ей дорогу, второй зацепил шпорой ее юбку, и Джессалин пришлось резко дернуть ветхую ткань, которая, естественно, треснула. К тому времени, как она добралась до входной двери, ее ладони были мокры от пота, а колени дрожали крупной дрожью.
 Открывший ей дверь незнакомый слуга был невероятно, потрясающе красив. Золотые кудри обрамляли безупречно очерченное лицо с огромными золотисто-карими глазами. Он был одет в одну рубаху, а обтягивающие кожаные штаны подчеркивали великолепные мускулы, напоминавшие якорные цепи. Отлитая с этого молодого человека статуя сделала бы честь любому музею. Джессалин поймала себя на том, что рассматривает это чудо, разинув рот от изумления.
 – Добрый день, мисс Летти. – Его голос вполне соответствовал внешнему облику – бархатистый, с легким и певучим шотландским акцентом.
 – Это дом лорда Сирхэя? – спросила Джессалин, удивленная тем, что он обратился к ней по имени. – Он что, ждет меня.
 – Прошу прощения, мисс, но граф сказал следующее: примерно через час после того, как я доставлю письмо, вы примчитесь сюда, разъяренная, как собака, к хвосту которой привязали жестянку. Простите меня, но именно так его сиятельство изволил выразиться. Если вы соблаговолите подождать, я сейчас пойду разбужу его.
 – Что же, граф Сирхэй всегда спит до вечера? – ехидно поинтересовалась Джессалин, входя в небольшой вестибюль. – Или его лордство переутомился прошлой ночью?
 Огромные глаза слуги и правда напоминали цветом старый бренди. Но их выражение было немного грустным и каким-то всепрощающим, словно у пастора, сокрушающегося о грехах своей паствы.
 – Ах, мисс, мне, конечно не пристало обсуждать ночные привычки его милости. Он до самого утра сидел в каком-то притоне на Джермин-стрит, пил и играл в карты. Он говорит, что именно так должен вести себя нормальный граф.
 – Именно так ведут себя графы Сирхэй. И нормальными их не назовешь, – не удержались от колкости Джессалин.
 Слуга вздохнул с такой скорбью, что Джессалин невольно вспомнила звон похоронного колокола.
 – Это кровь дает себя знать, мисс. Тут уж ничего не поделаешь. У благородных господ кровь часто становится слишком жидкой, а это вызывает всякие болезни и влияет на разум.
 С этими словами, по-прежнему окутанный ореолом грусти, слуга начал подниматься по узкой лестнице в апартаменты своего господина. Джессалин последовала за ним, задаваясь вопросом, уж не издевается ли над ней этот фантастический красавец с неправдоподобно прекрасным лицом и своеобразной манерой говорить. Даже его шотландский акцент, приправленный типично лондонским жаргоном, казался немного театральным.
 Поднявшись наверх, Джессалин оказалась в небольшой гостиной, выдержанной в такой жизнерадостно-зеленой гамме, что там было необыкновенно уютно даже в такой серый, туманный день. Со вкусом подобранная обстановка, резные сосновые панели на стенах. Но сразу бросалось в глаза и то, что здесь обитает мужчина – на полу рядом с креслом небрежно валялась пара сапог, на каминной доске лежали перчатки для верховой езды и кнут. Лампа мягко освещала разрезанный номер «Таймс» и «Журнал механика», лежавшие на письменном столе.
 За спиной скрипнула дверь, и сердце Джессалин учащенно забилось. Но обернувшись, она снова увидела слугу. Он держал в руках поднос с ароматным кофе и сдобными булочками.
 – Если вы пришли, чтобы вернуть деньги, мисс, – сказал он, ставя поднос на стол, – то, может быть, вы намекнете его милости, что неплохо бы немного подбросить мне. А то на моих чулках уже такие дыры, что в них спокойно проходит кулак. И напомните его милости, чтобы он не забыл выпить лекарство, – добавил он, показывая на стакан с мутноватой жидкостью, – я совсем не удивлюсь, если он проснется с адской головной болью.
 Джессалин поняла, что стоит ей еще хотя бы минуту послушать этого уникального слугу, глядя при этом в его глаза, в которых, казалось, навечно застыла мировая скорбь, и она неминуемо расхохочется.
 – А вы давно служите у лорда Сирхэя, мистер?..
 – Обычно я отзываюсь на имя Дункан, хотя не стал бы утверждать, что именно так меня окрестили при рождении. – Джессалин готова была поклясться, что, говоря это, он ей подмигнул. – Я был денщиком его милости еще на войне. Вот и теперь занимаюсь почти тем же самым. Правда, на войне жизнь была гораздо проще, уж можете мне поверить. Тогда ему нужна была сухая койка да горячий обед, и он уже готов был урчать от удовольствия, как большой кот. А теперь? Теперь у него эта железная дорога, от которой одни неприятности. От такой жизни ни на каком пуховом матрасе не заснешь. Да еще брат оставил после себя титул, который ему совершенно не нужен, и кучу долгов, которые надо платить. Нет, поверьте мне, мисс, в армии было гораздо проще. – Бывший денщик примолк и испустил еще один скорбный вздох. – Тогда я заботился лишь о том, чтобы он хорошо еЛ и набирался сил перед очередным побоищем.
 Джессалин ничего не сказала. Выслушивать доверительный рассказ о бедах Маккейди совсем не входило в ее планы. Он не хотела испытывать к этому человеку никаких чувств. Даже сострадания. Ибо, как подсказывал ей печальный опыт, подобные чувства слишком опасны для ее слабенького сердца.
 Слуга вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Оставшись одна, Джессалин принялась разглядывать комнату.
 В углу стоял старинный дубовый стол, заваленный чертежами и рисунками. Часть свободной поверхности занимала миниатюрная модель железного коня, свободно ездившего по круговым рельсам. Локомотив был точной копией того, на котором она ехала рядом с ним в то далекое лето. Только паровой котел был более обтекаемой формы, а те штуки, которые он называл цилиндрами, уходили вверх под острыми углами, чем-то напоминая ноги кузнечика. К локомотиву крепились крохотные вагончики и платформы. Джессалин на миг представила, что когда-нибудь настоящий большой паровоз повезет людей и грузы из одного конца Англии в другой, и снова почувствовала восхищение невероятным изобретением Маккейди Трелони.
 Безумием Маккейди Трелони. Ведь именно так все называли это чудо – Безумие Трелони. И хотя все пять лет Джессалин не могла простить пресыщенного, бессердечного лейтенанта, отвергнувшего ее любовь, каждый раз, читая в газете очередную язвительную статью, она чуть не плакала. От обиды за молодого человека с затаенным огнем, пылающим в темных глазах. Человека, который взял ее с собой в удивительную поездку на замечательном локомотиве.
 Газеты цитировали экспертов, в один голос утверждавших, что дым испортит посевы, а летящие искры выжгут поля, что напуганный чудовищным шумом скот перестанет размножаться, что пассажиры, рискнувшие отправиться в путь на этом жутком изобретении, погибнут страшной смертью, а грузы никогда не попадут по назначению. Какой-то умник, вооружившись таблицами и диаграммами, пытался даже доказать, что дым и пар, из-рыгаемые этим механическим чудовищем, повлияют на приливы и поднимут огромную волну, которая поглотит всю Британию.
 Газетные писаки смаковали и слова самого Трелони, якобы пообещавшего утопить этого горе-ученого в конском дерьме. Но Джессалин, читая эти пасквили, вспоминала совсем другое. Она вспоминала, с какой страстью он отстаивал свое изобретение тем летом, на приеме у Титвеллов, и как толпа невежд осмеяла его. В такие минуты сердце ее сжималось от боли и обиды за этого удивительного человека.
 За все годы ей попалась только одна статья, автор которой положительно отзывался о возможности подобных перевозок. Он объективно анализировал изобретение Трелони. К сожалению, из-за обилия технических терминов Джессалин почти ничего не поняла. Ей было ясно только одно – Маккейди изобрел новый тип рельсов. Эти рельсы должны были крепиться на шпалах, что позволяло выдерживать огромный вес локомотива и не разлетаться на куски, как случилось тем летом в усадьбе Титвеллов. Теперь пассажирам не грозила опасность вылететь со своих мест и приземлиться в усеянные острыми шипами кусты.
 Вспомнив о своем бесславном полете, Джессалин невольно улыбнулась. Но вдруг ее внимание привлекла мелькнувшая среди бумаг яркая блестка. Приподняв помятый, испещренный непонятными чертежами лист, она обнаружила под ним украшенную перьями маску с полуотклеившимся клювом. Ту самую, что скрывала ее лицо прошлой ночью. Джессалин взяла ее в руки и…
 …услышала сзади знакомый голос:
 – Добрый день, мисс Летти.
 Она стояла к нему в профиль, и при свете свечей в настенном канделябре ее кожа казалась особенно мягкой и нежной. На голове у нее красовалась на редкость уродливая шляпка, но отдельные непослушные прядки волос, выбиваясь из-под нее, падали на щеки, словно миниатюрные язычки пламени. Пять лет он пытался забыть эту девушку, но достаточно было одного-единственного взгляда, и вот он уже снова хочет ее так, как никогда не хотел ни одну женщину на свете.
 Услышав его голос, она с такой силой сжала маску, что лакированный картон треснул со звуком пистолетного выстрела. Джессалин повернулась к нему лицом, и Маккейди смог как следует рассмотреть ее. Под серыми глазами залегли темные тени, а нижняя губа казалась еще полнее, чем обычно. Облокотившись о косяк в тени дверного проема, Маккейди продолжал рассматривать гостью. В комнате повисла напряженная тишина.
 Джессалин первой нарушила молчание:
 – Каким образом вы узнали, что это была я? Я хочу сказать, вчера вечером…
 Маккейди посмотрел на истерзанную маску, потом снова перевел взгляд на лицо Джессалин.
 – Я бы узнал вас где угодно.
 Это были самые сокровенные слова из всех, что она когда-либо от него слышала. Наверное, ему не стоило их говорить, но ведь, в конце концов, это были всего лишь слова. Джессалин положила маску обратно на стол, и он заметил, как сильно дрожит ее рука.
 Оторвавшись от косяка, Маккейди направился прямо к столу мимо Джессалин. Он был одет только в рубашку и брюки для верховой езды. Побриться он тоже не удосужился. Но что поделаешь, сегодня он был явно не в настроении исполнять роль галантного кавалера.
 Взяв с подноса стакан со снадобьем, приготовленным слугой, Маккейди поморщился и вылил мутную жидкость в горшок с каким-то чахлым растеньицем со скрюченными коричневыми листьями. Прискорбное состояние цветка объяснялось очень просто – в его горшке исчезали лекарства, изготовленные Дунканом. Однако слуга был уверен, что всему виной клещи, и все лето заботливо опрыскивал цветок каким-то эликсиром.
 Чтобы снова не потерять контроль над собой, Маккейди избегал смотреть на Джессалин и уставился в окно. Туман оседал на стекле каплями, стекавшими вниз, сливаясь в миниатюрные ручейки. Мимо прошла прачка с полной корзиной грязного белья на голове. Ее деревянные башмаки гулко стучали по мощеному тротуару, заглушая тиканье позолоченных часов на каминной полке.
 Наконец Маккейди отважился повернуться. Высокая и удивительно худенькая Джессалин стояла в самом центре пушистого турецкого ковра.
 Она напялила на себя нечто совершенно невообразимое, будто специально выисканное в лавке старьевщика. И все равно больше всего на свете ему хотелось сжать ее в своих объятиях и целовать эти чувственные, яркие губы. За это он почти ненавидел ее. В жизни Маккейди Трелони не было места для Джессалин Летти. Он просто не мог себе позволить хотеть такую девушку.
 Сузившимися, колючими глазами он оценивающе оглядел ее с головы до ног.
 – Это платье просто на редкость безобразно.
 – В самом деле? – Джессалин насмешливо улыбнулась. – А мне нравится. По-моему, очень миленькое.
 Маккейди не смог удержаться от смеха, но тотчас же был наказан адской головной болью.
 – О черт… Что же вы стоите, мисс Летти? Присаживайтесь.
 Не дожидаясь, пока она воспользуется его приглашением, он рухнул в кресло возле стола, закрыл глаза и сжал руками свинцовую голову. В ушах шумело и звенело, как будто в голове кто-то дробил оловянную руду.
 – О Боже. – Тяжело вздохнув, Маккейди разжал руки и поскреб колючий, заросший щетиной подбородок.
 – Боюсь, мисс Летти, что у меня сегодня…
 – Адская головная боль? – услужливо подсказала Джессалин.
 Маккейди поднял на нее страдальческие, налитые кровью сухие глаза.
 Джессалин не выдержала и весело рассмеялась.
 – Такова плата за грехи, милорд. Жаль, что ее нельзя откладывать на банковский счет, не то вы были бы очень богатым человеком.
 – Сядьте же наконец, – огрызнулся Маккейди. – И прекратите излучать самодовольство. Это совершенно невыносимо.
 Джессалин деликатно присела на краешек стула, сложив на коленях руки, обтянутые тонкими лайковыми перчатками. Ее глаза были холодны, как предрассветное небо. Такое самообладание и удивляло, и раздражало Маккейди. Ему хотелось пробиться сквозь него, разорвать эту маску, точно тонкий носовой платок.
 – Зачем пожаловали? – резко поинтересовался он. – Не считая, конечно, того, что, подобно похотливой судомойке, как всегда, напрашиваетесь на неприятности.
 Предрассветное небо потемнело, предвещая грозу.
 – Не потрудитесь ли объяснить мне, что вы имеете в виду, милорд.
 – Я имею в виду то, мисс Летти, что юные леди не ходят в гости к холостым мужчинам без сопровождения взрослых. Если кто-нибудь случайно видел, как вы входили в эту дверь, то за вашу репутацию в обществе я не дам и ломаного гроша.
 К немалому удивлению Джессалин, ей удалось мило улыбнуться.
 – Зато вы никак не оправдываете вашу репутацию, граф. С каких это пор всем известный повеса и развратник стал так беспокоиться о мнении общества? Но я пришла сюда не для того, чтобы играть словами. Я хотела…
 – …Чтобы вас соблазнили.
 Джессалин еще прямее села в кресле, как будто гордая осанка могла придать ей уверенности в себе.
 – То есть?
 – А зачем же еще одинокой женщине приходить к холостому мужчине? Причина может быть только одна – она хочет, чтобы ее соблазнили.
 Открыв потрепанный сафьяновый ридикюль, Джессалин извлекла оттуда сложенные банкноты, те самые, что он прислал ей утром. Глядя на ее лицо, Маккейди был почти уверен, что она сейчас швырнет их ему в физиономию. Но вместо этого Джессалин спокойно встала и, неторопливо подойдя к столу, положила деньги перед его носом. После этого так же неторопливо она вернулась на прежнее место.
 – Я не собираюсь быть вашей содержанкой. Маккейди улыбнулся и откинулся на спинку кресла, вытянув длинные ноги и закинув руки за голову. От этого движения рубашка на груди распахнулась, и он почувствовал пристальный взгляд Джессалин на своей обнаженной коже.
 В его низком голосе зазвучали бархатистые обертона.
 – Ну почему же, Джессалин? Ведь это может быть так приятно.
 Глубоко вздохнув, чтобы сглотнуть комок, застрявший в горле, Джессалин сказала:
 – Я уже не наивная девочка. И на меня не так легко произвести впечатление. Так, например, вы, граф Сирхэй, меня совершенно не впечатляете.
 – Я потрясен. Унижен. Раздавлен. – С этими словами Маккейди встал с кресла и начал приближаться к ней, пока не уперся в теплые острые коленки. – Ведь я до сих пор испытываю слабость… – Его палец нежно поглаживал ее губы. – …Слабость к длинноногим рыжеволосым девочкам. – Губы Джессалин приоткрылись и стали мягкими и податливыми. Казалось, она боялась даже дышать, чтобы не нарушить волшебство момента. Горячее дыхание Трелони обжигало губы, ее веки слегка затрепетали.
 Маккейди снял перышко, прилипшее к корсажу омерзительного грязно-коричневого платья. И тотчас же заметил еще одно – оно застряло за лентой уродливой черной шляпки.
 Щекоча перышками губы Джессалин, Маккейди ехидно поинтересовался:
 – Вы сегодня чистили курятник, мисс Летти? Почему же вы забыли переодеться?
 Джессалин застыла. Она не могла заставить себя шевельнуться.
 Перышки продолжали скользить по ее губам, и она глухо застонала. Ее запах. Запах примулы, цветочного мыла и женщины сводил Маккейди с ума и пьянил сильнее любого бренди. Соблазн. Он так хотел соблазнить эту девушку… в результате соблазнили его.
 – Я хочу тебя, – прошептал он, отбросив перышки и проводя пальцем вдоль выпуклой линии губ. Ее рот… Тот, кто хоть раз попробовал его, был обречен на всю жизнь испытывать голод. – Я хочу, чтобы ты лежала в постели рядом со мной, Джессалин. И ты хочешь того же.
 Кровь отхлынула от ее губ и прилила к щекам. Но все же Джессалин нашла в себе силы отрицательно покачать головой.
 – Нет.
 – Да, Джессалин.
 Она дышала прерывисто и часто. Глаза потемнели и напоминали теперь осеннее небо перед грозой. Джессалин попыталась встать, и в ту же секунду ее подхватили сильные руки. Ридикюль упал на пол, но ни Джессалин, ни Маккейди этого не заметили. Потому что в этот момент их губы соприкоснулись.
 И весь окружающий мир перестал существовать. Желание пронзило Маккейди так сильно, что он покачнулся и, чтобы не упасть, уцепился за жесткую ткань жакета. Ее губы… ее рот… На этом свете не было ничего слаще Джессалин… Сладкой Джессы…
 Застонав, он прижал ее к себе, осязая каждую линию ее тела, каждую точку мягкого живота. Ее руки, жадно гладившие его спину, казалось, оставляли за собой огненные следы.
 Наконец Джессалин нашла в себе силы оторваться от его губ и пробормотала:
 – Маккейди, пожалуйста… мы должны остановиться. – Судорожно вцепившись в его рубаху, она, вместо того чтобы оттолкнуть, еще сильнее привлекла его к себе. – Я слишком сильно люблю тебя… Я…
 Каждая мышца тела Маккейди напряглась и одеревенела. Отшатнувшись, он прошептал:
 – Не говори так. Пожалуйста, никогда больше не говори так.
 Джессалин и не собиралась этого говорить. Просто, как всегда, слова вырвались раньше, чем она успела подумать. И теперь, зажав ладонью рот, она смотрела на него огромными серыми глазами. Глазами, в которых отражалось больше, чем способны выразить слова.
 Но вот, отняв руку ото рта, Джессалин гордо выпрямилась и вздернула упрямый подбородок. Эта по-детски воинственная поза была настолько трогательной и забавной, что, будь Маккейди способен соображать, он непременно рассмеялся бы.
 – Я ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Я действительно люблю тебя.
 Голова Маккейди дернулась, как от удара.
 – Не говори об этом, Джессалин. Не смей даже думать об этом. – Он пятился до тех пор, пока не уперся в острый угол стола. Кровь шумела в ушах, и Маккейди тряхнул головой, чтобы избавиться от этого наваждения. – Того чувства, о котором ты говоришь, просто не существует. То, что ты называешь любовью, – не более чем товар, который продается в Ковент-Гардене наравне с салатом, капустой и апельсинами. И приблизительно по той же цене. – Маккейди сглотнул комок, застрявший в горле, пытаясь избавиться от странного стеснения в груди. – Джессалин… Я не могу тебе дать то, чего ты хочешь.
 Слегка склонив голову набок, Джессалин пристально и очень серьезно посмотрела на него.
 – И чего же, по твоему мнению, я хочу, Маккейди?
 – Того же, чего хотят все женщины. Обещаний вечного счастья, которых еще ни одному мужчине не удавалось сдержать. – «Любви», – подумал он про себя, но вслух не произнес, по той простой причине, что не видел в этом слове никакого смысла, ибо не верил в существование подобного понятия. Никогда, ни одной женщине он не говорил, что любит ее. – Тебе нужны муж и семья. – Джессалин хотела, что-то возразить, но Маккейди не дал ей раскрыть рта.
 – Этого я тебе дать не смогу, даже если очень захочу. Мой брат оставил мне огромный долг чести, который я должен выплатить, хотя у меня нет ни гроша. Мой План строительства железной дороги стал общенациональным посмешищем, и я того и гляди угожу в долговую тюрьму. Короче говоря, единственное, что может меня спасти, – это богатая жена.
 На губах Джессалин заиграла загадочная улыбка.
 – А у меня по-прежнему нет даже двух фасолин, чтобы сварить суп.
 Она стояла перед ним очень прямо и оттого казалась еще стройнее. Она спокойно и пристально изучала его лицо. Это была уже не та Джессалин, которая несколько лет назад на том далеком берегу умоляла его не покидать ее. И эту новую Джессалин он хотел еще сильнее, чем прежнюю. Хотел каждой клеточкой своего тела.
 – Ну что ж, – проговорила наконец Джессалин. – Ты не можешь любить меня и не можешь на мне жениться. Что же ты можешь мне предложить в таком случае?
 Прямота этого вопроса слегка шокировала Маккейди, но он не замешкался с ответом. Тем более, что эти самые слова ему множество раз приходилось говорить десяткам других женщин.
 – Удовольствие. До тех пор, пока оно будет взаимным.
 И снова на губах Джессалин появилась загадочная улыбка.
 – Другими словами, ты хочешь, чтобы я была твоей любовницей, пока не надоем тебе.
 – Боюсь, что я надоем тебе гораздо раньше, – цинично ухмыльнулся Маккейди.
 Повернувшись к нему спиной, Джессалин подошла к окну и отодвинула темно-красную парчовую портьеру. На фоне темной тяжелой ткани ее рука казалась особенно тоненькой и хрупкой. Маккейди видел отражение Джессалин в мутном оконном стекле, но не мог рассмотреть выражения ее лица. Кровь бешено стучала у него в висках, а тело налилось тяжестью и горело от желания.
 – Я хочу тебя, Джессалин, – повторил он и увидел, как по стройной, узкой спине пробежала легкая дрожь. – Я хочу целовать твои губы. Я хочу трогать твою обнаженную грудь. Я хочу лежать с тобой в постели и входить в тебя снова и снова. Я хочу, чтобы ты была моей.
 Джессалин вздрагивала от каждого его слова, но продолжала стоять лицом к окну, не поворачиваясь. Маккейди отчетливо представлял себе, как подойдет к ней и сожмет в объятиях. Он понимал, что стоит ему это сделать, и она уже не сможет сопротивляться той страсти, которая охватывала их, когда они оставались наедине. И тем не менее он медлил. Мешала странная, непонятно откуда взявшаяся потребность оберегать и защищать, ее. Эта потребность всегда возникала в нем, когда он думал о Джессалин, и Маккейди не умел, да и не хотел с ней бороться.
 Молчание затянулось. В гулкой тишине комнаты слышалось лишь равномерное тиканье часов. Наконец Джессалин обернулась.
 – Я заслуживаю большего, Маккейди. И ты тоже. Присев на корточки, Джессалин принялась собирать высыпавшиеся из ридикюля вещицы. Ее согнутая, напряженная спина напоминала туго натянутый лук. Но он не собирался умолять ее. Он ни разу в своей жизни ни о чем не просил женщину и не собирался менять свои привычки.
 Джессалин выпрямилась и направилась к двери.
 – Джессалин!
 Она повернулась, и в свете канделябра в глазах предательски блеснули старательно спрятанные слезы.
 Маккейди взял со стола банкноты и протянул ей. Джессалин молча, но решительно покачала головой.
 – Возьмите эти деньги, мисс Летти. Ведь если вы не возьмете, мне придется переговорить с моим слишком правильным кузеном. Вряд ли ему понравится новость, что его невеста находится в столь стесненных обстоятельствах, что вынуждена скакать на лошади в воксхолльской ротонде в расшитом блестками трико.
 – Ты не посмеешь сказать Кларенсу. Это низко и подло.
 – Для человека, уже падшего так низко, как я, подлостью больше, подлостью меньше – особого значения не имеет. – Он взял ее за руку и вложил хрустящие бумажки в горячую ладонь. – Возьми эти деньги.
 Джессалин разжала кулак, и банкноты медленно спланировали на пол.
 – Если желаешь причинять мне боль, можешь сказать Кларенсу все, что угодно. Но этих денег я не возьму. Я бы не взяла у тебя денег, даже если бы была твоей любовницей. Мило-орд.
 Маккейди выпустил ее кисть и сухо кивнул.
 – Дункан проводит тебя домой в экипаже. Дункан появился в ту же минуту. На красивом лице застыло привычное мрачное выражение.
 – Экипаж уже ждет, мисс. Хлыщи, которые приставали к вам, все еще торчат на улице. Этим бездельникам больше заняться нечем, кроме как… – Заметив выражение лица Маккейди, Дункан осекся. – И нечего бросать на меня такие убийственные взгляды, сэр. Убийство – это вам не долговая тюрьма, так и до виселицы недалеко. И не волнуйтесь, я доставлю мисс домой в целости и сохранности.
 Маккейди наконец разжал стиснутые кулаки. Желание избить кого-нибудь, все равно кого, постепенно проходило. С Дунканом Джессалин будет в полной безопасности. Ему очень не хотелось отпускать ее, но каждый изгиб ее тела, казалось, кричал о том, что ей хочется как можно скорее оказаться подальше от него.
 Проводив взглядом ее напряженную спину, Маккейди подошел к окну. Джессалин остановилась у дверцы экипажа, и профиль к окну, и ждала, пока извозчик опустит ступеньки. В тумане ее лицо казалось матово-бледным, и лишь непослушная прядь волос горела на щеке, как солнечный луч.
 Маккейди судорожно вцепился в портьеру, словно бо* ялся упасть. Он так сильно хотел эту девушку, что даже дышал с трудом.
 Наконец извозчик захлопнул дверцу, и экипаж тронулся. Желтый туман тотчас же поглотил его, а вскоре затих п стук колес по мостовой. Джессалин уехала.
 Стиснув кулаки, Маккейди запрокинул голову, так что жилы на его шее вздулись, как канаты, и во весь голос крикнул:
 – Джессалин!
 От сильного удара кулака стекло со звоном разлетелось. Но Маккейди не заметил этого, как не замечал и крови, капавшей из порезанной руки. Она ушла, оставив после себя ничем не восполнимую пустоту. Сердце паровым молотом гулко стучало в груди.
 Он хотел ее, хотел ее, хотел.

 Глава 16

 В богато обставленной гостиной Алоизия Гамильтона на брюссельском ковре горкой громоздились двести замшевых мешочков.
 – Неплохое зрелище, правда? – поинтересовался торговец зерном. Взвесив на крупной ладони один из мешочков, он бросил его на пол. Падая, тот издал мелодичный звон. – Двадцать тысяч фунтов чистым золотом. Вы ведь не станете их пересчитывать, верно? – И он раскатисто захохотал, хотя сидевший рядом человек даже не улыбнулся.
 – Вы уверены, что не хотите вместо всего этого простой вексель? – Алоизий считал себя обязанным задать такой вопрос, хотя ему очень не хотелось этого делать. Превращение двадцати тысяч фунтов в золотые соверены смутило даже его ко всему привычную торгашескую натуру. Весь прошлый вечер он, запыхавшись, бегал по знакомым ростовщикам, ежесекундно опасаясь, что из этой сомнительной сделки извлекут прибыль одни только лондонские воры. И теперь ему была нестерпима даже сама мысль о том, что все эти хлопоты могут оказаться напрасными.
 Однако сидевший перед ним аристократ, казалось, ни в малейшей степени не оценил усилий Алоизия Гамильтона.
 Во взгляде, обращенном на кучу замшевых мешочков, застыло высокомерное презрение.
 – Итак, продолжим наши переговоры, – наконец произнес он.
 Алоизий пригласил гостя в дальний конец комнаты, где у изящного стола орехового дерева стояли два кресла. На языке торговца давно вертелся вопрос, почему его титулованный гость хромает, но, видя, что тот пребывает в более чем мрачном настроении, он решил отложить расспросы до другого случая. После того как оба удобно расположились в креслах, Алоизий достал документ, скрепленный ленточкой и испещренный множеством печатей.
 – Все, что от вас требуется, милорд, – поставить подпись на последней странице, сразу под моей.
 Немного поколебавшись, граф потянулся за увесистым документом.
 – Если вы не возражаете, я хотел бы еще раз перечитать.
 – Конечно, конечно. Читайте сколько угодно. Это ваше право.
 На несколько минут в комнате воцарилась абсолютная тишина. Алоизий, поигрывая золотыми брелоками на цепочке от часов, подкручивал усы. Зря жена настаивает, чтобы он их сбрил, – говорит, что усы в этом сезоне вышли из моды. Алоизий Гамильтон скорее вошел бы в Английский банк с голой задницей, чем с голой верхней губой. Тем более, что он никогда не гнался за модой. Торговля была у него в крови: все, что ему требовалось – вещи либо положение в обществе, он просто покупал.
 Гамильтон в который раз украдкой взглянул на графа. Над жестким воротничком модного бархатного плаща поблескивала золотая серьга. Ну прямо как у уличного цыгана, и все же это никак не унижало чувствовавшуюся в нем породу. Верно, подумал Алоизий, такое впитывается с молоком матери – как одеваться, как себя держать, как думать. Возможно, этот граф и впрямь паршивая овца, как о нем болтают, зато у него есть чувство чести, о которой сам Алоизий имел весьма приблизительное понятие. Это не дано понять простому торговцу, пусть даже очень богатому. В голове Гамильтона просто не укладывалось, как можно заплатить двадцать тысяч фунтов, проигранных бестолковым братцем, вовремя догадавшимся покончить с собой.
 Честь. Странное понятие. Почему-то было принято годами не платить портному или мяснику, а вот карточные долги считались долгами чести, и их следовало оплатить в первую очередь. И неважно, что его отец умер от вульгарного пьянства, а брат покончил с собой, – все их долги новый граф принимал на себя. Все-таки загадочное творение природы – английский джентльмен.
 – Надеюсь, все в порядке? – спросил Алоизий, после того как Сирхэй закончил перечитывать документ.
 Маккейди молча потянулся за пером, и Гамильтон обратил внимание на покрасневшую от крови повязку на его правой руке.
 – Я вижу, вы попали в потасовку?
 – С самим собой, – невозмутимо отозвался граф. – Не следует так небрежно к этому относиться. Мой брат скончался от заражения крови только потому, что… – Взглянув на породистое, высокомерное лицо своего гостя, Алоизий осекся. Этому аристократу была в высшей степени безразлична судьба сына бедного углекопа.
 Утопив щеки в жестких складках накрахмаленного воротника, торговец молча смотрел, как изящная рука с тонкими пальцами окунает перо в чернильницу. Но вот перо в последний раз скрипнуло по бумаге, и он с трудом сдержал вздох удовлетворения.
 Рука Маккейди чуть заметно дрогнула, когда он клал перо на место. Он поднял на Алоизия почти чёрные, полные печали глаза. Впрочем, тот так и не успел рассмотреть их выражение, потому что они почти сразу же оказались прикрытыми тяжелыми веками.
 Алоизий кивком показал на горку мешочков.
 – Это все для уплаты долга вашего брата, да?
 – Деньги, которые легко даются, так же легко и тратятся, – сухо усмехнулся граф.
 – А вы так ничего не надумали по поводу моего второго предложения? Я бы с удовольствием выкупил вашу железнодорожную компанию.
 Граф лишь слегка приподнял бровь.
 – Вы только что купили мое тело и душу. Разве этого недостаточно?
 Гамильтон не случайно стал одним из богатейших людей Англии, в излишней робости его никак нельзя было упрек-путь. Пусть перед ним хоть трижды пэр.
 Бесцветные глаза в упор уставились на графа. Их взгляд был тяжелым и твердым.
 – Ходят упорные слухи, что если в ближайшие десять месяцев вы не раздобудете десяти тысяч фунтов, ваша компания обанкротится, а вы сами окажетесь в долговой тюрьме. Следовательно, у вас, милейший, нет особого выбора. Рано или поздно вам все равно придется продать эту компанию мне. – Пухлый палец ткнул в документы, лежавшие на столе. – И еще. Если вы намерены потратить двадцать тысяч фунтов, которые я вам только что выдал, ради сбережения своей драгоценной чести, то вам следует позаботиться и о том, как заработать остальное не позднее июля.
 Граф слегка наклонился вперед, и его темные глаза вспыхнули недобрым огнем.
 – Вы покупаете жеребца, милейший, для совершенно определенной цели. Ставлю тысячу фунтов за то, что девочка забеременеет в первый же месяц после свадьбы.
 – По рукам!
 Откинувшись в кресле, Алоизий засунул большой палец в жилетный карман и хохотнул. Только что он купил себе пэра со всеми потрохами. А рано или поздно купит и его компанию. Алоизий Гамильтон не был простым торговцем. На одной торговле такого состояния не заработаешь. Ему также принадлежали многочисленные постоялые дворы, разбросанные по всей стране. А они потеряют большую часть доходов, если железная дорога все же будет построена. Такая конкуренция никоим образом не входила в планы Алоизия. Значит, ему оставалось только два выхода – либо прибрать эту компанию к рукам, либо уничтожить ее.
 Несмотря на то, что сегодняшний вечер обошелся Гамильтону в кругленькую сумму, он был чрезвычайно доволен собой. Двадцать тысяч за подпись графа под брачным договором, и еще тридцать будут выплачены в тот день, когда от этого брака родится первый мальчик. Честно говоря, Алоизия не сильно беспокоило, когда это произойдет. Главное, что в один прекрасный день он, сын простого рудокопа, станет дедушкой графа.
 За окном мелькнуло белое муслиновое платье. Алоизий встал и одернул шелковый полосатый жилет на объемистом животе.
 – Пойдемте, милорд, – пригласил он, показывая на стеклянные двери, открывавшиеся в ухоженный сад, где на скамейке ждала молодая девушка с золотистыми волосами и робкой, нежной улыбкой. – По-моему, вы хотели о чем-то переговорить с моей дочерью.


* * *

 Молодым аристократам-завсегдатаям этот дом на Джермин-стрит, наверное, казался чем-то вроде рая. Раем, в котором роль Господа Бога исполнял крупье.
 С виду это был ничем не примечательный особняк, если не считать железной решетки на дверях, которые, однако, открывались тем, кто произносил пароль. Внутреннее же убранство сияло роскошью. Огромный холл сверкал, освещенный множеством ароматизированных свечей в дорогих канделябрах. В столовой столы ломились от изысканных деликатесов, а наверху, в спальнях с зеркальными потолками и атласными простынями, постоянно ожидали красотки, не отличавшиеся особым целомудрием.
 Но сердцем этого дома, несомненно, был игорный зал. На обшитых темным деревом стенах не было ни картин, ни других украшений. Здесь царила напряженная тишина, нарушаемая лишь щелчками табакерок и звоном костей в хрустальном стаканчике. Здесь играли на большие деньги и далеко не всегда честно.
 Вот по этому залу в черном вечернем платье из тонкого шелка и в колье из двенадцати огромных бриллиантов на шее, бесшумно передвигалась леди Маргарет Этвуд, которой принадлежало заведение.
 Она то говорила несколько слов одному, то ласково трепала по щеке другого, но ни на минуту не переставала пристально следить за игрой, заботясь о том, чтобы крупье обдирали клиентов, а не свою хозяйку, чтобы подсадные игроки не зевали и отрабатывали свои денежки, заманивая в ее сети очередных богатых простофиль.
 В эту пору своей жизни леди Этвуд уже не могла себе представить, что и рождением, и воспитанием она была предназначена для совсем другой жизни. Дочь честолюбивого викария, ее в шестнадцать лет выдали замуж за виконта, который был старше ее в три раза. Ее супруг выбрал себе своеобразную норму потребления спиртного – четыре бутылки в день. Каждый вечер после ужина он сидел в одиночестве в своем кабинете за изъеденным жучком столом и выпивал четыре бутылки кларета. Однажды, решив прибавить к ним пятую, он не дожил до утра. После его смерти Маргарет Этвуд обнаружила, что все ее небольшое состояние уйдет на погашение мужниных долгов. И тогда она стала шлюхой.
 Леди Этвуд смело произносила про себя это слово, не утруждаясь подбором более мягких выражений. Женщина, которая продает свое тело, – шлюха, независимо от того, отдается она за пять шиллингов или за игорный дом на Джермин-стрит. Правда, ей давно уже не было надобности торговать своим телом, но все равно, каждый раз, глядя на себя в зеркало, Маргарет Этвуд видела шлюху. Наверное, дело было в глазах. Такой образ жизни вызывает в них особенное выражение, от которого уже не избавишься.
 Леди Этвуд остановилась у стола для игры в вист. Один из игроков умело взвинчивал ставки. В данный момент он обрабатывал юного дурачка – лорда Стерна, наследника герцогского титула и больших денег, но абсолютно не умевшего играть в карты. Сегодня бедняга выглядел еще глупее, чем обычно, ибо, считая, что это принесет ему удачу, напялил свой фрак наизнанку. А удача ему не помешала бы, потому что его противником был Найджел Пэйн – великолепный игрок, совершенно безжалостный к своим жертвам. Именно он обыграл бедного Стивена Трелони на двадцать тысяч фунтов, а после довел до самоубийства, обвинив в нечестной игре и потребовав немедленной уплаты долга.
 Подняв голову, Найджел ухмыльнулся подошедшей к столу леди Этвуд из-под широких полей соломенной шляпы, которую всегда надевал, чтобы в глаза не бил свет канделябров. Пока что на столе лежала лишь небольшая кучка фишек из слоновой кости, но Маргарет Этвуд знала, что еще до рассвета эта кучка вырастет во много раз. Одно плохо, этот Найджел не был ее человеком, но позволял себе в ее доме обирать клиентов, которых она с удовольствием обобрала бы сама.
 Найджел поправил манжеты и уже собрался сдавать карты, но тут распахнулась дверь, и наступила абсолютная тишина, словно в церкви утром в понедельник.
 В комнату вошел граф Сирхэй, и казалось, что с ним ворвалось нечто неистовое и неуправляемое. Сердце леди Этвуд учащенно забилось, чего с ней не происходило уже очень много лет.
 Следом за графом вошел высокий блондин с мушкетом в руке, за поясом у него был заткнут пистолет. Вид у обоих был довольно грозный, и леди Этвуд даже испугалась, что кровь испортит ее роскошный ковер. Следом за графом и его слугой в комнату вошли еще несколько мужчин, катя перед собой тачки с десятками маленьких коричневых замшевых мешочков.
 Сирхэй остановился перед Найджелом и лениво улыбнулся:
 – Привет, Пэйн.
 Затем, взяв один из мешочков, он развязал тесемку и вывалил его содержимое на стол. По зеленому сукну рассыпались золотые соверены.
 – Здесь ровно двадцать тысяч. Может, хочешь пересчитать?
 Найджел алчно впился глазами в горку золота.
 – Конечно, нет, Сирхэй, – наконец сказал он, прокашлявшись. – Я тебе верю. Достаточно слова джентльмена.
 – Я тоже так думаю. Не хочешь ли добрый совет? Потрать часть этих денег на пистолет.
 Лицо Пэйна приобрело оттенок старого сала, под правым глазом задергалась жилка.
 – Ты что… Ты вызываешь меня на дуэль?
 – С чего бы мне вдруг в голову пришло? – насмешливо приподняв бровь, поинтересовался Сирхэй. – Напротив, мною руководит исключительно забота о твоем здоровье. Видишь ли, довольно опасно везти такую сумму по улицам Лондона. Слишком лакомый кусок для воров и грабителей.
 – Но как же… что же мне делать… О Господи. Банки закрыты. – Теперь Найджел уже совсем другими глазами смотрел на тяжело груженные тачки. Только сейчас он заметил, что и вооруженный блондин, и носильщики исчезли, оставив его наедине с двадцатью тысячами фунтов золотом. Двести кожаных мешочков. – Сирхэй, но ты же не собираешься в самом деле… Я… я протестую, сэр… – Но он уже обращался к удаляющейся спине графа.
 В обычно тихой зале послышались оживленные разговоры и нервный смех. Леди Этвуд легонько потрепала Пэйна по плечу.
 – Дорогой Найджел, я надеюсь, что ты как можно скорее покинешь мой дом. Слуги проводят тебя с тачками до двери, – сказала он, сделав особое ударение на последнем слове.
 Значит, на улице Найджел останется совсем один. А оставшись один, он недолго останется обладателем двадцати тысяч фунтов. Вот такую месть уготовил ему Трелони. С одной стороны, долг чести уплачен, а с другой – лондонское отребье долго будет вкусно есть и сладко спать на его, Найджела Пэйна, денежки.
 Леди Этвуд догнала Сирхэя у самых дверей и, взяв под руку, увлекла обратно в дом.
 – Маккейди, ты злой мальчик. Нельзя же вот так сразу уйти. Я ведь тебя сто лет не видела.
 Красивый молодой лакей в ливрее и напудренном парике распахнул перед ними дверь в зеленый салон.
 – Принеси шампанского, – даже не взглянув в его сторону, коротко приказала леди Этвуд.
 В комнате было слишком жарко, и Маргарет прикрыла камин экраном. В воздухе еще чувствовался слабый запах гашиша, оставшийся после вчерашней оргии. Этот сладковатый запах пропитал роскошную обивку мебели и тяжелые зеленые бархатные портьеры. Маргарет подумала о том, что окна следовало бы открыть, а увядшие цветы заменить свежими. Такая небрежность недопустима, и завтра она будет стоить мажордому его работы.
 Слуга разлил шампанское по бокалам и удалился, а Маргарет откинулась на обитую черным бархатом софу. Она знала, что этот фон прекрасно оттеняет ее яркие, крашеные хной волосы и белизну кожи, за которой она тщательно ухаживала. Отпив ледяного искристого вина, от которого приятно пощипывало небо, она с нескрываемым удовольствием рассматривала Маккейди Трелони, удивительно мужественного в своем темно-синем фраке и обтягивающих кремовых брюках.
 Сегодня вечером в нем сильнее обычного чувствовалось нечто такое, от чего приятно бурлила ее кровь. К тому же женщину мучило любопытство, каким образом он раздобыл такую кучу денег, ведь его стесненные обстоятельства ни для кого не были секретом. Она от души надеялась, что это не приведет его в ньюгейтскую тюрьму, хотя Трелони и производил впечатление человека, вполне способного ограбить королевскую сокровищницу.
 Она знала семейство Трелони давным-давно. И во всех троих было слишком много всего для счастливой и спокойной жизни. Все они были слишком красивы, слишком горды, слишком высокомерны и слишком беспокойны. Что и приводило к позорной смерти. Но Маргарет почему-то всегда казалось, что именно Маккейди каким-то образом удастся обмануть судьбу.
 Леди Маргарет прекрасно, помнила тот день, когда впервые увидела его. Старшие братья привели его к ней в дом. Он был тогда так юн, совсем еще мальчик. Слишком юн, чтобы понимать, что с ним происходит. И лишь утром, после оргии, воспоминания о которой заставляли краснеть даже видавшую виды леди Этвуд, она заметила какую-то особую тень, появившуюся в черных глазах младшего Трелони. Как будто что-то очень нежное в нем было непоправимо надломлено и опошлено.
 – Маккейди?
 Он повернулся к ней, все еще погруженный в какие-то свои мысли, а потому не сразу надел привычную непроницаемую маску. И Маргарет Этвуд потрясло выражение его глаз.
 Глаза были холодными и безжизненными, словно лезвие топора, как будто все самое ценное и дорогое он поставил на карту и проиграл. Леди Этвуд видела эти глаза в самых разных ситуациях. Она видела их ночью, когда они горели страстью. Видела их тусклыми и безжизненными на следующее утро. Но она никогда не видела в них такой страшной, нечеловеческой боли. Кто бы или что бы не нанесло ему удар, он достиг цели.
 Маккейди заметил изучающий взгляд Маргарет и прикрыл глаза тяжелыми веками. Рот искривился в циничной ухмылке. Но женщина слишком давно и слишком хорошо его знала, и ее ни на секунду не обманула эта мнимая бравада.
 Приподняв бокал в шутливом тосте, он сказал:
 – Можешь меня поздравить, Мэгги. Скоро я стану женатым человеком.
 Грудь Маргарет сжалась от неожиданной боли.
 – Значит, это все-таки случилось, – с натянутой улыбкой проговорила она. – И кто же девушка, которой удалось похитить сердце Трелони?
 Маккейди небрежно пожал плечами.
 – Понятия не имею, что она из себя представляет. Я впервые увидел ее два часа назад.
 – Значит, все-таки деньги. Понятно… – Боль в груди стала слабее. Маргарет провела пальцем по краю бокала, и он издал мелодичный звон. – Неужели ты никогда этого не чувствовал, Маккейди? Приятного возбуждения, от которого перехватывает дыхание, когда некто входит в комнату. Горячего волнения в крови. Кружащего голову, пугающего и неуправляемого чувства под названием…
 – Я просто-напросто ложусь с объектом моего волнения в постель, и к утру все проходит.
 – …Любовь, – мягко закончила Маргарет свою мысль. На этот раз улыбка Маккейди была недоброй.
 – Ты начинаешь сдавать, Мэгги. Хорошая шлюха никогда не должна проявлять излишней чувствительности по поводу того, чем она торгует.
 Маргарет невозмутимо приподняла аккуратно выщипанную бровь.
 – Ты говоришь о себе или обо мне?
 В его глазах мелькнуло странное выражение, но исчезло так быстро, что Маргарет не смогла уловить, что оно означает. Отставив непригубленный бокал, Маккейди спокойно и даже мягко сказал:
 – Уже поздно. Слишком поздно.
 Но тотчас же небрежно пожал плечами, как будто его это совершенно не интересовало. Даже через разделяющий их стол Маргарет чувствовала, что каждый его нерв натянут, как струна.
 Она подошла к нему и легонько провела пальцем по его изящно очерченным губам. Прошло несколько лет с тех пор, как они последний раз были вместе.
 – Останься со мной сегодня ночью, Маккейди.
 – Я сегодня не расположен быть щедрым.
 – Тогда щедрой буду я.
 Взяв ее кисть, Маккейди поднес ее к губам. Он улыбнулся, но отрицательно покачал головой и, вежливо попрощавшись, ушел. Когда за ним закрылась дверь, Маргарет крепко прижала к щеке руку, на которой остался его поцелуй.
 А потом она вдруг сделала нечто, чего никак от себя не ожидала. Верно, и впрямь она стала чрезмерно чувствительной. Маргарет Этвуд подошла к окну, чтобы еще раз на прощание взглянуть на Маккейди. Она чувствовала, что он никогда больше не переступит порога ее дома.
 Он стоял прямо под фонарем, который хорошо освещал его лицо. Ничего не делал – просто стоял. И Маргарет подумала, что никогда не видела более одинокого человека.
 Джессалин Летти высунулась из окна. Впереди виднелась длинная вереница одноместных экипажей, ландо и фаэтонов.
 – Такими темпами мы будем ехать не меньше часа, – посетовала она, когда их красный экипаж, проехав очередные несколько дюймов, снова остановился. – Пешком мы бы уже десять раз дошли.
 – Пешком на приемы не ходят, девочка, – парировала леди Летти. – Это как-то не принято. – Открыв серебряную табакерку, она достала понюшку себе и предложила Кларенсу Титвеллу. Тот отказался. В тесной полутьме распространился сильный запах амбры и горького миндаля.
 Леди Летти громко чихнула в платок.
 – Какое прискорбное зрелище, – сказала она и еще раз чихнула. – Такое впечатление, что весь Лондон устремился на прием к этому Гамильтону. Куда катится мир? Этот человек – самый обычный торговец зерном.
 – Алоизий Гамильтон еще и банкир, – возразил Кларенс. – И очень многие люди должны ему деньги.
 Леди Летти презрительно фыркнула.
 – Ага! Значит, ты тоже ему должен? – Она с любопытством оглядела отделанный голубым атласом и черной кожей экипаж Титвелла для городских выездов. Было сразу видно, что он обошелся недешево. – И много?
 Кларенс тихо рассмеялся.
 – Я тоже банкир, леди Летти. Я даю деньги в долг, а не беру.
 – Титвелл, в приличном обществе не принято говорить ни о деньгах, ни о долгах, – перебила его старая леди, напрочь забыв, что заговорила об этом первая. – И если ты хочешь когда-нибудь, чтобы тебе не напоминали о твоем происхождении, то тебе придется думать о таких вещах.
 – Бабушка, пожалуйста… – Джессалин украдкой взглянула на Кларенса, но если он и был обижен, то ничем этого не выдал. На его бледном лице блуждала улыбка, словно что-то очень забавляло его.
 Экипаж, чьи колеса до этого громко стучали по булыжной мостовой, вдруг дернулся и беззвучно въехал на солому, разбросанную перед особняком Гамильтонов специально, чтобы заглушить шум. Все незашторенные окна были ярко освещены, а у входа на высоких шестах горели многочисленные фонари. К дверце экипажа тотчас же подбежал мальчик-слуга и распахнул ее.
 Но стоило им ступить на землю, как какой-то беспризорник, протиснувшись между лакеями и форейторами, принялся тыкать им в лицо ржавым чайным подносом.
 – Купите имбирные пряники, господа. Свежие, только что из печки, – кричал он.
 Леди Летти открыла ридикюль, но кучер уже отогнал мальчишку взмахом кнута.
 – Не делайте этого, – посоветовал Кларенс. – Если вы у него что-нибудь купите, тотчас же набежит еще десяток других. Вы же не можете кормить их всех.
 И действительно вокруг экипажей вилось не меньше сотни оборванных мальчишек. Повсюду виднелись бледные, худые любопытные лица. Воздух наполняли запахи их немытых тел и лохмотьев, перебивая даже запах конского навоза. Их пронзительные крики напомнили Джессалин крики чаек над утесами Корнуолла.
 Взяв бабушку под руку, она ласково прижалась к ней. В мерцающем свете факелов лицо старой леди исказилось от боли. Джессалин знала, что это из-за детей. За четыре года в Лондоне леди Летти так и не смогла привыкнуть к виду маленьких обитателей лондонских трущоб. Розали, дочь рудокопа, никогда не забывала о том, что это значит – ложиться вечером на кучу лохмотьев, когда желудок сжимается от голода.
 Мальчик-слуга проводил их по лестнице к входной двери. Вонь навоза и грязных тел сменилась ароматом самых дорогих восковых свечей, цветов и разнообразных духов. Внутри их встретил лакей в напудренном парике и роскошной ливрее и, зычно выкрикивая каждый слог, объявил об их приезде.
 Супруги Гамильтон встречали гостей на верхней площадке длинной мраморной лестнице. Физиономию коренастого толстяка украшали огромные, лихо закрученные усы. Казалось, если их распрямить, они могли бы трижды обвить его шею. Густо нарумяненная миссис Гамильтон была вся увешана драгоценностями.
 Бальный зал ярко освещали недавно вошедшие в обиход, газовые люстры. Десятки граненых стеклянных шаров свисали с потолка и в оконных нишах, отражая свет и усиливая его в тысячи раз. В этом году дамская мода требовала украшать, прически перьями, а потому зал напоминал вольеру экзотических птиц.
 – Бабушка обнаружила столы для игры в фараон, – шепнула Джессалин Кларенсу, когда они оказались лицом к лицу в первой кадрили. – Понятия не имею, откуда она возьмет деньги. Остается надеяться, что она не станет играть в долг.
 – Признаюсь, я одолжил ей несколько фунтов, – сказал Кларенс. – Я подумал, что это скрасит ей вечер. – Он широко улыбнулся, показывая щербинку между передними зубами, придававшую его улыбке что-то мальчишеское. В бутылочно-зеленом бархатном фраке, необыкновенно шедшем к его глазам и светлым волосам, он казался особенно красивым.
 – Впредь не станешь признаваться, что ты банкир, – рассмеялась Джессалин. К своему верному кавалеру она испытывала странную нежность, а также чувство вины за то, что пообещала выйти за него замуж, хотя сердце ее по-прежнему принадлежало Маккейди. И, наверное, будет принадлежать всегда. – Я тебе обязательно отдам. Потому что иначе бабушка, проигравшись, попробует продать тебе одну из своих табакерок…
 – А я ее куплю, а после продам тебе. Идет? – Его улыбка была такой нежной и теплой, что у Джессалин в горле застрял мешавший говорить комок.
 – Кларенс, я… Ты настоящий друг.
 Танец закончился, но Кларенс продолжал держать ее руку, пристально и напряженно заглядывая в глаза.
 – Надеюсь, что я все-таки больше, чем просто друг, – проговорил он.
 Джессалин убрала руку.
 – Я… Тебе не кажется, что здесь слишком душно. Может быть, выпьем по бокалу шампанского?
 Кларенс продолжал смотреть ей в глаза. Оба молчали. Джессалин затаила дыхание, боясь одного – что он выскажет вслух то, что она без труда читала в его глазах. Но вот он отвел взгляд – момент был упущен.
 – Да, конечно, – согласился Кларенс и, поклонившись, отправился за напитками.
 Джессалин смотрела на танцующих. Сердце сжалось от сладкой боли: она вспомнила о том далеком лете, когда на своем первом взрослом балу танцевала с Маккейди… Как он поддразнивал ее, когда она наступала ему на ноги, как у нее кружилась голова, как…
 Он появился так неожиданно, что Джессалин показалось, что он возник в бальной зале прямо из ее воспоминаний. И вот он стоит здесь, на пороге и рассматривает зал с таким видом, словно он – Черный принц [1] , а все остальные – его подданные. Сердце Джессалин провалилось куда-то вниз, она затаила дыхание.
 Маккейди неторопливо повернулся, чтобы поздороваться с хозяином, а Джессалин не отрываясь смотрела на его гордый профиль. Его длинные волосы и пиратская серьга в ухе удивительно контрастировали с изысканной толпой. Мускулистая фигура тоже казалось слишком мужественной для элегантной бальной одежды. «Он не принадлежит к светскому обществу. Он здесь совершенно чужой», – подумала Джессалин. И точно также он не принадлежал Лондону с его чопорными нравами. Он словно прилетел из совсем другой эпохи, когда мужчины носили оружие и завоевывали королевства, признавая только один закон – закон силы.
 «Я хочу тебя, Джессалин». Хочет, но не может любить.
 В тот день, когда он холодно предложил ей разделить по постель, ее чувства и мысли окончательно запутались. Гордость Летти требовала, чтобы она дала ему пощечину. Обиженный ребенок хотел вцепиться ногтями в его лицо и причинить хоть какую-то боль. А женщина мечтала броситься в его объятия и любить, любить, несмотря ни на что, любить так сильно, что он просто не смог бы не ответить взаимностью.
 Джессалин понимала, что вряд ли когда-нибудь освободится от этого чувства. И неважно, окажутся они вместе о бальной зале или на разных концах земли. Джессалин позволила себе одну маленькую слабость – она верила, что из всех женщин мира только она одна способна изменить его. Только ей одной принадлежит его сердце.
 Началась вторая кадриль, и танцующие заслонили Маккейди. Постепенно сердце встало на место и перестало прыгать, как лягушка. Но это продолжалось недолго. Уже в следующую минуту Джессалин увидела, как он своей характерной прихрамывающей походкой пересекает бальный зал, направляясь прямо к ней.
 Безумными глазами оглядевшись вокруг, Джессалин заметила небольшую нишу, в которой стоял изящный инкрустированный стол с гигантской белой вазой. Она металась туда, как испуганный заяц в нору. Скользнув внутрь, она оглянулась, чтобы убедиться, что никто не заметил ее бегства, задела бедром стол, и ваза, рухнув на пол, с грохотом разлетелась на мелкие кусочки.
 – Вот черт, – вполголоса выругалась Джессалин.
 – Она была на редкость уродливой, правда? Джессалин резко обернулась и обнаружила, что ее убежище уже занято. У стола сидела девушка с безукоризненно правильными чертами лица и нежными золотистыми волосами, уложенными мелкими локонами. В прическе сверкала россыпь бриллиантов, а расшитое серебром платье переливалось в ярком свете свечей.
 Джессалин вспомнила, что видела эту молодую леди рядом с родителями, когда те встречали гостей, и вспыхнула от стыда.
 – Простите меня, мисс Гамильтон, за мою неуклюжесть. Я обязательно вам куплю другую вазу взамен разбитой.
 – Даже и не думайте! – В синих глазах зажглись веселые искорки. – Где мы только не ставили эту вазу в надежде, что кто-нибудь ее разобьет. Ее подарила моя тетка Люсинда, а она, бедняжка, так близорука, что почти ничего не видит.
 Портьеры в доме Гамильтонов, словно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть богатство хозяев, были слишком длинными и широкой оборкой лежали на полу. К великому изумлению Джессалин, девушка приподняла тяжелую парчовую портьеру и ногой аккуратно затолкала под нее осколки.
 – Ну вот и все, – сказала она и заговорщицки улыбнулась Джессалин. – Теперь, если кто-нибудь спросит, что случилось с вазой, мы сможем смело отрицать даже самый факт ее существования.
 – И все же вы должны позволить мне купить что-нибудь взамен, – продолжала настаивать Джессалин.
 – Ну хорошо, пусть только это будет что-нибудь по-настоящему уродливое, чтобы можно было подарить бедной тете Люсинде. – Девушка рассмеялась тихим музыкальным смехом. – Боюсь, что вы меня застали в минуту позорной трусости, ведь я прячусь здесь от гостей. Сегодня мне предстоит сделать не один реверанс, и я опасаюсь, что колени просто не выдержат. – Она выглянула из-за портьеры в бальную залу и тихо вздохнула. Джессалин обратила внимание на замечательную грудь и изящную фигурку. – Вы – приятельница мистера Титвелла, мисс Летти?
 – Да. Удивляюсь, как вы это запомнили. По-моему, сегодня вам пришлось здороваться чуть ли не с полутысячей человек, причем с большинством вы наверняка даже не знакомы.
 – Вы плохо знаете мою маму. За последние три года и, кажется, не пропустила ни одного бала. Меня выставляли, как породистую лошадку, в надежде, что на нее клюнет какой-нибудь Титул. – Последнее слово она произнесла с откровенной горечью. – Точнее, не на меня саму, а на колоссальное приданое.
 – А вот я бы не отказалась от колоссального приданого, – сказала Джессалин и обрадовалась, когда мисс Гамильтон рассмеялась в ответ. Ей нравилась эта девушка. Это был один из тех редких моментов, когда встречаешь человека и сразу понимаешь, что обязательно подружишься.
 Мисс Гамильтон опять высунулась из ниши и оглядела бальный зал. Джессалин сообразила, что она кого-то высматривает. Девушка явно нервничала и теребила в руках маленький, вручную расписанный веер, одну из тех элегантных безделушек, что молодые люди нередко дарят девушкам, за которыми ухаживают.
 Мисс Гамильтон проследила за направлением взгляда Джессалин и расправила веер. На жестком шелке была нарисована вальсирующая пара. На мягких изящных губках девушки заиграла улыбка.
 – Я открою вам секрет, – сказала она. – Хотя в общем-то это уже ни для кого не секрет. Один… человек попросил меня стать его женой. Он очень красив, и у него есть титул.
 – Вы, наверное, очень счастливы.
 Синие глаза мисс Гамильтон потемнели.
 – Я была бы счастлива, если бы этот Титул так откровенно не предпочитал мои деньги. Три дня назад мы еще даже не были знакомы. А он не такой человек, чтобы изображать, чувства, которых не испытывает.
 «И тем не менее она уже любит его, – подумала Джессалин. – Бедняжка».
 Ярко одетая, увешанная драгоценностями женщина пересекала бальную залу, заглядывая во все ниши.
 – О Боже, это мама, – тяжело вздохнула мисс Гамильтон. – Она знает все мои маленькие хитрости. – Она ласково улыбнулась Джессалин, и в синих глазах опять зажглись, веселые огоньки. – Мне было бы очень приятно, мисс Летти, если бы вы изредка навещали меня. – Несмотря на веселый тон, Джессалин физически ощущала окутывающий ее новую знакомую ореол одиночества.
 Протянув руку, она улыбнулась в ответ.
 – Пожалуйста, называйте меня Джессалин.
 – А вы меня – Эмили, – пожимая протянутую руку, сказала мисс Гамильтон.
 Они вместе вышли из ниши, и Эмили поспешила навстречу матери. Очень хрупкая, небольшого роста, девушка двигалась с той прирожденной грацией, которой Джессалин всегда завидовала. Миссис Гамильтон опиралась на руку длинноносого блондина с редеющими волосами и застывшим на лице высокомерным выражением. Это, наверное, и есть тот самый Титул, подумала Джессалин, и ей стало очень жаль мисс Эмили. Этот человек явно относился к тому типу мужчин, которые держат жен в золотых клетках, а сами напропалую развлекаются на стороне.
 Внезапно ее грубо схватила чья-то рука, и, повернувшись, Джессалин увидела перед собой лицо падшего ангела. Сердце бешено застучало в груди.
 – Что ты делаешь? – вскрикнула она.
 – Собираюсь станцевать с тобой тур вальса, – ответил Маккейди неожиданно мягким голосом, и уже в следующую минуту сильная рука, обняв ее за талию, увлекла н гущу танцующих.
 В какую-то минуту испуганный взгляд Джессалин выхватил из толпы Кларенса, стоявшего в дверях с двумя бокалами шампанского, но его тотчас же заслонили танцующие пары.
 Она подняла глаза на Маккейди и была потрясена выражением его глаз. Губы его были плотно сжаты в тонкую линию, что всегда придавало его лицу какое-то жестокое выражение.
 – Ты все еще собираешься выйти за него замуж?
 – Да, – солгала Джессалин и, потупив взгляд, уставилась на свои ноги, которые почему-то вдруг перестали гнуться.
 – Если хочешь знать мое мнение, ты совершаешь большую ошибку.
 – Меня совершенно не интересует твое мнение. А теперь, если ты соизволишь отпустить меня, я…
 – Да ладно вам, мисс Летти. Куда подевались ваши светские манеры? Когда джентльмен приглашает вас на танец, крайне невежливо ему отказывать.
 – Ты меня не приглашал. Ты даже не спросил, хочу ли я танцевать.
 – Да, это непростительная оплошность с моей стороны. – Он наклонил голову, и его горячее дыхание щекотало щеку Джессалин. – А вы, мисс Летти, по-прежнему не умеете вальсировать, не глядя на свои ноги.
 Неожиданно для себя самой Джессалин рассмеялась. Она понимала, что этот смех нервный, что необходимо немедленно взять себя в руки, но не могла. Ее звонкий и по-прежнему резковатый смех неожиданно громко прозвучал в бальном зале. Она не видела реакции окружающих, потому что, запрокинув голову, смотрела в расписанный золотом потолок. Маккейди не смеялся. Он закрыл глаза, и его губы искривились, как от резкой боли. Его правая рука еще крепче сжала талию.
 – Джессалин… ты помнишь то лето и ночь голубой луны?
 Джессалин испуганно посмотрела ему в лицо. В темных глазах затаилась какая-то неуверенность, даже ранимость, она никогда не видела их такими раньше. Словно на какое-то мгновение вечные тени развеялись, обнажив частичку его истинной души.
 Она сглотнула комок, подступивший к горлу.
 – Я никогда не смогу забыть ту ночь. Он отпустил ее, хотя музыка еще длилась.
 – Я тоже. Я буду помнить ее столько, сколько буду жить. Несмотря на все то, что мне пришлось и еще придется совершать… Что бы ни случилось, я никогда не забуду той ночи. И никогда не забуду тебя.
 Джессалин изумленно смотрела на него, пытаясь понять, зачем он говорит эти слова. Слова, так сильно походившие на прощание.

 Глава 17

 Кларенс стоял перед Джессалин с двумя бокалами шампанского. На его обычно спокойном лице застыло изумленное выражение.
 – Мы не можем уйти сейчас, – говорил он, – Еще нет и полуночи. Что подумают люди?
 – Мне безразлично, что они подумают. Скажи им, что бабушке стало нехорошо.
 – Если это из-за Сирхэя, если он оскорбил тебя, то я… я потребую сатисфакции.
 – Ты собираешься с ним стреляться на рассвете? – саркастически поинтересовалась Джессалин, но тотчас же пожалела об этом. – Кларенс, – со вздохом сказала она, – мы всего лишь танцевали.
 «Всего лишь танцевали». Джессалин не могла понять, почему ее охватило такое горькое чувство потери. Но она знала, что не в состоянии больше ни минуты находиться в этой танцующей, смеющейся толпе.
 – Пожалуйста, Кларенс, отвези нас домой. Кларенс отдал бокалы проходившему мимо лакею и взял Джессалин под руку.
 – Ну что ж, хорошо. Но я надеюсь, ты понимаешь, как важно для меня было приехать сюда сегодня вечером.
 Хотя у Алоизия Гамильтона и нет титула, он обладает огромным влиянием в правительственных кругах. Таким влиянием, о котором ваши драгоценные герцоги и графы могут только мечтать. А ты, как моя будущая жена, должна беспокоиться о моей карьере в парламенте.
 Джессалин с трудом подавила желание заявить, что никогда не выйдет за него замуж. Зачем портить настроение человеку, который по-прежнему оставался ее самым верным, самым дорогим другом.
 Они уже почти пробились к двери, когда в зале раздался резкий звук рога. Разговоры, музыка и смех мгновенно стихли.
 Все взгляды устремились в тот конец зала, где на небольшом возвышении с рогом в руке и дурацкой улыбкой на губах стоял Алоизий Гамильтон.
 – Теперь, когда наконец мне удалось привлечь ваше внимание… – начал он, и в зале послышались отдельные смешки облегчения.
 Речь Алоизия была достаточно сумбурной, и Джессалин мало что разобрала, но она и без того догадалась, о чем говорит хозяин дома – о помолвке Эмили с ее Титулом. И действительно вскоре Эмили присоединилась к отцу на возвышении. Алоизий взял руку дочери и поднес ее к губам. Продолжая держать ее руку в своей, он жестом пригласил кого-то из толпы гостей встать слева.
 Несмотря на грусть, точившую ее изнутри, Джессалин не смогла удержаться от улыбки, глядя, как ее новая подруга, Эмили Гамильтон, протягивает свободную руку своему жениху. Она все еще улыбалась, когда этот человек целовал руку своей невесте. Улыбалась даже тогда, когда нестерпимая боль, поднявшаяся в груди, почти ослепила ее.
 Как сквозь туман она видела изумленное лицо Кларенса и слышала вокруг голоса: «Помолвка…», «Она выходит за этого графа, Сирхэя…», «У них в роду все с причудами, но этот просто сумасшедший. Прокладывает железную дорогу отсюда в Корнуолл и собирается пустить по ней железных: коней…», «Зато теперь Гамильтон, этот богач-выскочка, будет иметь внука-графа…»
 Не обращая внимания на сотни устремленных на него глаз, Сирхэй невозмутимо оглядывал бальный зал. Лишь, один раз его взгляд ненадолго задержался – когда встретился с глазами Джессалин. Но лицо Трелони по-прежнему ничего не выражало. Абсолютно ничего.
 Если бы у нее оставалась хоть капля гордости, она бы подошла к нему, улыбнулась и пожелала счастья, пожелала бы счастья им обоим. И держалась бы так, словно и сама она счастлива, счастлива, счастлива и ей на всех наплевать. О Господи…
 Джессалин огляделась по сторонам в поисках Кларенса, но тот исчез. Она попыталась пробиться сквозь плотную толпу гостей, разом устремившуюся к возвышению, чтобы принести свои поздравления. Джессалин почувствовала, что задыхается, что вот-вот эта возбужденная толпа сомнет и раздавит ее.
 Кто-то взял ее за руку. Кларенс почему-то был очень бледен, под правым глазом у него пульсировала жилка.
 – За помолвку он получил ровно столько, чтобы оплатить долги своего брата. – Джессалин с изумлением услышала в голосе Кларенса нотки облегчения. – Остальное получит после того, как родится наследник.
 Джессалин показалось, что ее лицо стянуло, словно накрахмаленную ткань. Надо срочно уходить отсюда, пока оно не начало трескаться на миллион мелких кусочков.
 – Кларенс, пожалуйста… отвези нас домой. Немедленно.
 Он стоял в тени колонн портика и смотрел, как она уезжает. Вся улица была запружена экипажами, кучера переругивались. Гости еще и не думали разъезжаться.
 Он видел, как щегольской экипаж Титвелла свернул за угол и пропал из виду.
 – Лорд Сирхэй?
 Он обернулся. В свете мерцающих факелов перед ним стояла Эмили Гамильтон. На ее хорошеньком личике застыла смесь обожания и страха.
 – Что вам угодно? – сухо поинтересовался он. Но тотчас же пожалел о своей невольной грубости. Они помолвлены уже три дня, но девушка все еще не могла заставить себя называть его по имени. Видимо, и в брачную ночь она назовет его лорд Сирхэй.
 – Отец хочет поговорить с вами, милорд. – Эмили попыталась улыбнуться, но губы предательски дрожали.
 Ему хотелось ненавидеть эту женщину, но ненависть не приходила. Ведь не ее вина, что она – не та, другая.
 – Я никак не могу понять, зачем тебе и Титвеллу понадобилось ехать на это сборище, – ворчливо сказала леди Летти, едва они вошли в дом. – Но раз уж мы оказались там, то могли задержаться еще на пару часов. Однако тебе срочно приспичило уезжать как раз в тот момент, когда мне начала улыбаться удача. Ну ладно, хватит об этом. Я ложусь спать.
 – Извини, бабушка. Спокойной ночи, – сказала Джессалин ей вслед. Она стояла на пороге, открыв входную дверь и подставив лицо легкому бризу, дувшему с реки. Внезапно ей страстно захотелось обратно в Корнуолл. Домой.
 Горло сжималось от невыплаканных слез, требовавших немедленного выхода. Начав плакать, Джессалин уже не могла остановиться. Слезы продолжали течь и течь.
 – Добрый вечер, мистер Титвелл, сэр, – сказала Бекка. – Вы сегодня такой красивый. И одеты с иголочки. Любой девушке голову вскружите. – Бекка хихикнула, подмигнула Кларенсу и отправилась догонять леди Летти.
 Кларенс нерешительно коснулся руки Джессалин.
 – Постоишь со мной над рекой?
 – Без дуэньи? – Джессалин заставила себя улыбнуться. – Разве можно? Подумай о своей репутации.
 Ответной улыбки не последовало. Кларенс, как это бывало всегда, не понимал шуток Джессалин. Бедный Кларенс. В его мире все было так до ужаса серьезно.
 – Джессалин, я тебя знаю всю жизнь, – вымолвил он наконец. – Разве мое поведение когда-нибудь хоть чем-то угрожало твоей репутации?
 – Никогда, – вздохнула Джесалин. Почти никогда. Он дважды целовал ее. Второй раз в тот день, когда она согласилась стать его женой, а первый – на ярмарке, в то лето, когда ей было шестнадцать. В то самое лето, когда она узнала, что такое любовь. Правда, любовь эта предназначалась отнюдь не Кларенсу.
 Она подошла вместе с ним к решетчатому парапету. Внизу виднелись крыши складов, где сейчас не было никого, кроме бродяг, живших в норах, будто кроты. Тихими ночами оттуда доносились потрескивание костров и пьяный смех. Сегодня река была совершенно спокойна, и в ней отражались огни лодок и фонарей.
 Кларенс откашлялся.
 – Джессалин, скажи, ты наконец решила, на какой день лучше назначить нашу свадьбу?
 – Ах, Кларенс… – Джессалин заставила себя повернуться к нему лицом. Она боялась, что даже в темноте он увидит, как она несчастна.
 – Мне казалось, что ты так же, как и я, хочешь поскорее начать нашу совместную жизнь.
 – Ах, Кларенс… Мне так неловко перед тобой. – Джессалин коснулась его напрягшейся руки. – Ты мой самый лучший друг, и я люблю тебя: Но теперь я понимаю, что это совсем не та любовь, которая тебе нужна. Не та, которая связывает мужа и жену. Я…
 – Другими словами, ты хочешь мне сказать, что передумала?
 Джессалин тяжело вздохнула.
 – Прости.
 – Понятно. – Кларенс отвернулся и крепко сжал руками чугунные перила. Его голос прозвучал спокойно и веско. – Ваши долги в Лондоне и Ньюмаркете растут, хотя мне известно, что ты всеми силами пыталась скрыть истинное положение вещей и от меня, и от бабушки. Но так не может продолжаться вечно, Джессалин. И что же тогда? Стать гувернанткой? Или компаньонкой у какой-то капризной старухи с бесчисленными болячками и кучей вонючих собачонок?
 Джессалин вспомнила о своей авантюре в воксхолльской ротонде и невольно хихикнула.
 – В случае чего я всегда могу под вымышленным именем поступить в цирк.
 Кларенс резко повернулся к ней.
 – Ты что, смеешься надо мной?
 – Нет-нет, Кларенс, что ты. Прости.
 «Вот и все, что я могу ему сказать, – подумала она. – Прости, прости, прости…» В груди тлела тупая, неослабевающая боль. Джессалин попыталась освободиться от нее, глубоко вздохнув. Но это не помогло.
 – Я совсем не в таких стесненных обстоятельствах, как ты пытаешься представить, – сказала она. – До весны мы как-нибудь перебьемся, а потом переедем в Энд-коттедж, чтобы бабушка могла дышать морским воздухом. Затем, если Голубая Луна поправится, мы снова поедем в Эпсон на дерби. Победитель получит тысячу фунтов. Кларенс рассмеялся резким, неприятным смехом.
 – Надо еще победить! О Господи, Джессалин… – Он нервно потер переносицу. – Я люблю тебя. Я люблю тебя уже много лет. Все, чего я достиг в этой жизни – место в парламенте, дом на площади Беркли, приличное состояние, близкое получение титула, – всего этого я добивался, чтобы стать достойным тебя. – Теперь его голос звенел. – Джессалин, я люблю тебя.
 Я люблю тебя.
 Джессалин закрыла глаза. Он ее близкий друг, а она невольно причинила ему боль. Мысль об этом была невыносима.
 – М-может быть, мне просто нужно еще немного подумать, – пролепетала она и тотчас же поняла, что это всего лишь трусливая отговорка. Но в ту минуту она была просто не в состоянии говорить серьезно.
 Рука Кларенса до боли сжала ее плечо.
 – Сколько? Сколько времени тебе нужно, чтобы ре шить, хочешь ты выйти за меня замуж или нет. Джессалин открыла глаза. На лице Кларенса отражалась целая гамма чувств – и обида, и отчаяние, и проблеск надежды. Она знала его с шести лет. Они были друзьями. Они были…
 – Просто еще немного, Кларенс. Пожалуйста. Дай мне подумать до весны, как мы и планировали.
 Маккейди… Лорд Сирхэй к тому времени уже будет женат на богатой наследнице. И, может быть, ей удастся до тех пор смириться с этой мыслью. Хотя… О Господи, как же можно смириться с таким?
 Кларенс отпустил ее руку и поправил галстук, словно приводя себя в порядок после вспышки несвойственных ему эмоций.
 – Надеюсь, ты все же хорошенько поразмыслишь над тем, что я тебе сказал, Джессалин. Видимо, тебе трудно преодолеть характерный для многих женщин страх перед таким ответственным шагом. Это пройдет. Потом ты и сама поймешь, что я был прав.
 Джессалин, обрадовавшись, что ей удалось успокоить его, вновь почувствовала угрызения совести. Кларенс легонько потрепал ее по щеке.
 – Подумай о том, какую жизнь я могу предложить тебе и твоей бабушке. А еще лучше – подумай о том, как сильно я тебя люблю.
 Джессалин посмотрела в серьезные глаза Кларенса, и боль, мешавшая дышать, усилилась. Теперь она стала просто невыносимой.
 Хоры и высокий алтарь церкви святой Маргариты в Вестминстере украшали огромные кусты живых золотистых хризантем. Солнечные лучи, проникая сквозь витражи, чертили на каменном полу причудливые красно-сине-желтые узоры. Гости сошлись во мнении, что более удачного дня для свадьбы и быть не могло.
 Невеста у алтаря в платье из бело-серебристых кружев казалась ослепительно красивой. Длинная фата была расшита сотней жемчужин. Жених в синем фраке с длинными фалдами и соломенного цвета брюках смотрелся не хуже. Из-под шелкового цилиндра на плечи волной спадали длинные темные волосы. В ухе сверкала золотая серьга.
 На торжественный завтрак после церемонии были приглашены практически все, кто обладал в Лондоне хоть каким-то весом. Но на самом венчании присутствовали только самые близкие друзья семьи Гамильтонов. Мужчины завидовали жениху, отхватившему такое приданое. Женщины, все как одна, мечтали оказаться на месте невесты. Но по совсем другой причине. Все пятьдесят избранных приглашенных заняли свои места.
 Однако в церкви оказалась еще одна гостья, которую, правда, никто не приглашал.
 Она стояла сбоку, спрятавшись за колонной и двумя высокими коваными подсвечниками. До самой последней минуты она не верила, что свадьба состоится.
 Джессалин и сама не знала, что ее привело в церковь, ибо зрелище это доставляло ей нестерпимые мучения. Глядя на витраж с изображением распятия, она молча молилась. «О Господи, я хочу умереть. Пожалуйста, сделай так, чтобы я умерла».
 Голос священника раскатисто звучал под каменными сводами.
 – Объявляю вас мужем и женой.
 Маккейди Трелони, двенадцатый граф Сирхэй, даже не взглянул на свою законную супругу. Его глаза обшаривали церковь, словно он почувствовал присутствие Джессалин. И вот их взгляды встретились. Сердце Джессалин тупо заныло, когда она увидела, как исказилось его лицо. 11а нем было написано беспредельное отчаяние…
 Как будто у него украли душу.
 Повернувшись, Джессалин бросилась прочь. Ее мягкие кожаные туфли ступали по каменным плитам пола совершенно бесшумно. Она ускорила шаг, потом побежала. Спускаясь по ступеням церкви, она, как в тумане, услышала звон свадебных колоколов.

 Глава 18

 Они приехали в Корнуолл, как раз когда расцвели первые примулы. И в воскресное утро Джессалин шла в церковь вдоль изгородей, усыпанных желтыми цветами. Она оглянулась по сторонам и, увидев, что вокруг ни души, подобрала юбки и взобралась на каменную стену. Широко раскинув руки и подставив лицо солнцу, девушка полной грудью вдыхала насыщенный весенними ароматами воздух. Громко рассмеявшись, Джессалин побежала вперед по верху каменной ограды, как любила бегать, когда была ребенком. Ветер развевал ее волосы, щекотал щеки, уносил ее смех, далеко в море.
 Первые примулы в этом году. А это значит, что зима окончилась и начинается новая жизнь. Надо будет на обратном пути нарвать цветов и принести бабушке. В Лондоне примулы не растут.
 К тому времени, как она добралась до церкви, ветер усилился, предвещая добрый шторм. Море потемнело и покрылось рябью. Однако случайный проблеск солнца и цветущие примулы сделали свое дело – они заставили Джессалин вновь почувствовать себя живой.
 Церковь, которую по большей части посещали рудокопы и рыбаки, была посвящена Святому Дженни, Дженезию, древнему кельтскому святому, обезглавленному за свою веру. Говаривали, что порой он блуждает по вересковым пустошам, зажав под мышкой окровавленную голову. Однажды ночью много лет назад Джессалин и Кларенс отправились на старое кладбище, намереваясь изловить его сетью. Но дело закончилось очередной нотацией преподобного Траутбека, а бедного Кларенса просто еще раз выпороли.
 Построенная из серого камня, крохотная церковь с квадратной зубчатой башенкой больше напоминала крепость. Внутри ее всегда пахло плесенью, а колокольню облюбовали летучие мыши. В дождливые дни место нужно было выбирать с осторожностью, ибо, несмотря на неусыпные заботы преподобного Траутбека, крыша немилосердно протекала.
 Вместе с Джессалин в церковь ворвался порыв ветра, зашелестел страницами псалтырей и едва не сорвал парик с головы доктора Хамфри. Джессалин скользнула на изъеденную жучком скамейку, слушая, как преподобный Траутбек дрожащим сопрано допевает последние слова псалма.
 Закончив, он с трудом взобрался на кафедру. На стихаре почтенного священника отчетливо виднелись следы пирога, который он ел за завтраком. Сделав глубокий вдох, он открыл рот да так и остался стоять, ибо дверь снова распахнулась, впустив очередной порыв ветра.
 Все прихожане, как по команде, повернулись к двери, и сердце Джессалин сначала куда-то провалилось, потом подпрыгнуло и застряло где-то в горле. В дверях стоял лорд Сирхэй собственной персоной. Утреннее солнце освещало высокие скулы и темные глаза. Он был в костюме для верховой езды, словно в последнюю минуту вздумал заглянуть на богослужение. Рядом с ним стояла его молодая жена, разрумянившаяся и с ног до головы закутанная в голубой мужской плащ.
 Маккейди увидел Джессалин, их глаза встретились. Она сидела очень прямо, высоко вздернув подбородок, и не отводила глаз, хотя знакомая боль снова начала разрывать ей грудь. Любовь не зависела от ее воли – как она ни старалась, она не могла любить его меньше. Она ненавидела его за то, что он постоянно причинял ей страдания, и все равно продолжала любить каждую черточку его лица, каждый взгляд. И сознавала, что так будет до самой ее смерти. И даже после смерти, если только жива ее душа, она будет продолжать любить его.
 Он смотрел на нее, и его лицо казалось таким же каменным, как утесы Корнуолла.
 Эмили тоже заметила Джессалин, и ее хорошенькое личико осветилось удивленной улыбкой. Это было последней каплей. Джессалин отвернулась и выронила свой молитвенник. Она нагнулась, чтобы подобрать его, и увидела ноги Маккейди в блестящих сапогах и Эмили в мягких кожаных туфельках, идущие рядом по проходу. На глаза набежали слезы, и Джессалин не спешила разгибаться, стараясь проглотить застрявший в горле комок. Лишь через минуту она смогла выпрямиться и уже сухими глазами посмотреть на преподобного Траутбека.
 Даже в лучшие времена тот не был вдохновенным проповедником, а уж сегодня, ошарашенный присутствием графа в своей церкви, вообще лишился дара речи. Пока священник бубнил что-то маловразумительное, Джессалин сидела, как натянутая струна, не сводя глаз с тоненькой струйки песка в песочных часах. Она не смотрела на лорда Сирхэя, но ощущала его присутствие каждой клеточкой тела.
 Ветер гулял под сводами церкви, и наконец преподобный Траутбек начал заключительную молитву.
 – Господи, кажется, ты посылаешь нам очередной шторм, и мы молим тебя о том, чтобы не было кораблекрушений… – Его высокий голос то и дело срывался на фальцет, особенно когда он чувствовал, что окончательно теряет почву под ногами. Ведь все знали, что много поколений назад именно Трелони, испытывая вечную нехватку и деньгах, специально устраивали кораблекрушения, подавая ложные сигналы с высоких утесов бухты Крукнек.
 Теперь даже те прихожане, кто раньше не смотрел на графа, как по команде, повернулись к нему. Граф, до сих нор сидевший совершенно неподвижно, не сводя глаз с собственных рук, лежавших на рукояти его трости, поднял насмешливый взгляд на незадачливого Траутбека.
 – Мы, конечно, молимся о том, чтобы кораблекрушений не было, но если они все-таки будут, то давайте помолимся о том, чтобы это произошло в бухте Крукнек. Не правда ли, святой отец?
 После этого заявления в церкви стало так тихо, что Джессалин услышала, как на колокольне возятся летучие мыши. Но вот наконец раздался чей-то сдавленный смешок, через минуту уже вся паства весело хохотала. Преподобный Траутбек покраснел, как рак, но быстро опомнился и завел новую молитву, ненавязчиво намекнув, что неплохо бы соорудить в церкви новую крышу.
 Джессалин сорвалась с места, не дожидаясь окончания последнего гимна. После полумрака церкви бледное весеннее солнце ослепило ее. Сглатывая упорно набегающие слезы, она быстро пошла прочь по каменистой дорожке. Ветер уже завывал, словно ведьмы на шабаше. Он нес с собой запах моря, соли, песка и надвигающегося шторма. Джессалин уже схватилась рукой за калитку, когда сзади ее окликнул тихий голос:
 – Джессалин? Мисс Летти?
 Джессалин обернулась. Перед ней стояла Эмили Гамильтон. Точнее, Эмили Трелони. Ветер развевал тяжелый, подбитый мехом плащ, а светлые волосы сверкали на солнце, как золотая корона. Она была одна. Граф задержался в церкви, чтобы поговорить с преподобным Траутбеком.
 Джессалин стояла у калитки и ждала. Она не собиралась трусливо спасаться бегством. Но как же тяжело это ей давалось! В глазах стояли слезы. Наверное, от яркого солнца.
 – Леди Сирхэй, – начала она, когда Эмили подошла поближе.
 Улыбка Эмили тотчас погасла.
 – Иет-нет, прошу вас, не называйте меня леди Сирхэй. Я… я думала, что мы друзья.
 Джессалин удалось улыбнуться в ответ.
 – Ну тогда здравствуйте, Эмили.
 – Мы с милордом думали, что вы еще в Лондоне. – Эмили оглянулась, словно надеясь увидеть позади мужа, который подтвердит ее слова. Джессалин не удержалась и проследила за ее взглядом. Маккейди стоял к ним спиной – она не видела его лица. Впрочем, это не имело значения, сама мысль о нем заставляла ее сердце неистово биться. А ведь ей, как никогда раньше, нельзя ничем выдать себя. О Господи, только бы не выдать себя!
 – Сельский воздух идет вам на пользу, – говорила тем временем Эмили. – Вы выглядите чудесно. Милорд тоже так считает.
 – В самом деле? – Джессалин не верила своим ушам. Эмили мелодично рассмеялась.
 – Честно говоря, я сама заговорила об этом. Но он со мной полностью согласился. Вы давно в Корнуолле? Мы – уже почти три месяца, с самого Рождества;– Она вздохнула и с мягкой улыбкой огляделась по сторонам. – Здесь так красиво. И в то же время так дико…
 Честно говоря, когда Сирхэй сказал, что хочет поселиться в своем родовом поместье, я очень расстроилась. Но теперь я бы ни за что отсюда не уехала.
 Джессалин сделала глубокий вдох. О том, что Маккейди приехал в Корнуолл вместе с молодой женой, она знала от Кларенса. Кларенс же сказал ей, что граф Сирхэй снова, по уши в долгах, потому что на содержание поместья уходят огромные деньги, и вдобавок он строит в Пензансе новый локомотив для предстоящего конкурса. И даже зачем-то решил открыть старый, заброшенный рудник, презрительно добавлял Кларенс, покачивая головой.
 – Он рассчитывает спасти свою железнодорожную компанию, ввязавшись в новую авантюру. На этот раз с рудником. Только Трелони может пойти на такой безумный риск.
 И вот перед Джессалин стояла женщина, вышедшая замуж за человека, которого Джессалин любила. Но мягкое лицо Эмили было настолько светлым и безмятежным, что Джессалин невольно чувствовала к ней симпатию. У нее не было причин ненавидеть эту милую женщину, ведь та невиновна в причиненной ею боли. Но, Господи, как же это все было тягостно и невыносимо!
 – Я очень рада, что вы нашли здесь свое счастье, – проговорила Джессалин.
 – Счастье? – неуверенно переспросила Эмили. – Ах, да, видимо, я его нашла… – Но в ее взгляде, устремленном на мужа, читалась затаенная боль.
 Очередной порыв ветра чуть не сбил Эмили с ног. Она покачнулась и упала бы, если б Джессалин не поддержала ее за руку. Ветер распахнул голубой плащ, и Джессалин увидела уже довольно большой живот, в котором шевелился ребенок. Его ребенок.
 – Мы ждем ребенка через четыре месяца, – покраснев, объяснила Эмили, проследив за ее взглядом.
 Мы… Сердце Джессалин пронзила такая резкая боль, что, казалось, оно расколется пополам. На мгновение она снова перенеслась в бальный зал особняка Гамильтонов и услышала голос Кларенса: «За помолвку он получил ровно столько, чтобы оплатить долги своего брата. Остальное получит после того, как родится наследник».
 – Как удачно все складывается для милорда, – невольно вырвалось у Джессалин. Но она тотчас же устыдилась этих своих слов. – Я хотела сказать, как замечательно, что после всех этих лет в Сирхэй-холле опять зазвучит детский голос.
 Эмили снова вспыхнула.
 – Доктора говорят, что у меня слабое здоровье, но, признаться, я никогда не чувствовала себя лучше. И все же мне следует избегать верховой езды и дальних прогулок. Джессалин, может быть, вы как-нибудь навестите нас?
 Лорд Сирхэй закончил беседовать с преподобным Траутбеком и теперь, сильно хромая, направлялся к ним. Джессалин невольно подумала о том, что его старая рана, должно быть, особенно сильно болит в сырую погоду. Его жена, наверное, заботится о нем. О Господи, она даже мысленно не могла произносить этого слова – жена.
 – Извините, я… мне пора идти, – быстро сказала она. – Бабушка не очень хорошо себя чувствует. Переезд из Лондона слишком утомителен в ее возрасте.
 Лицо Эмили омрачилось, и она с искренним сочувствием сказала:
 – Простите, я не знала. Пожалуйста, передайте ей от меня привет и пожелания скорейшего выздоровления.
 – Спасибо. Обязательно…
 Маккейди подошел уже почти вплотную, и их взгляды снова встретились. Джессалин почувствовала, что на глаза снова набегают предательские слезы.
 Она резко развернулась и побежала прочь. Рыдания душили ее. Остановившись у ограды, Джессалин прильнула к холодному камню и попыталась унять слезы. Сжатые кулаки с такой силой вжались в грубые камни, что кожа треснула до крови. Но она не чувствовала боли, снова и снова повторяя себе, что самое главное – не оглядываться. И все равно не смогла удержаться.
 Граф Сирхэй и его жена стояли у калитки, не касаясь друг друга. Но злобный ветер, как бы желая напомнить Джессалин об истинном положении вещей, снова распахнул голубой плащ Эмили Трелони. Это было последней каплей, и Джессалин зарыдала. Только теперь она поняла то, чего даже там, в церкви Святой Маргариты, во время венчания не понимала, – то, что теперь он навсегда потерян для нее.
 «Домой, – подумала Джессалин, – я хочу домой». Ей неистово захотелось поскорее оказаться в Энд-коттедже, где все было таким родным, знакомым и привычным. Она побежала. Сильный ветер дул в лицо, в глазах по-прежнему стояли слезы, от которых цветущие примулы, первые в этом году, сливались в желтое марево. Джессалин не остановилась, чтобы нарвать цветов.
 А на следующее утро их уже не было – нежные растения уничтожил свирепый ночной шторм.
 В Корнуолле говорили, что у моря переменчивое настроение. В ту ночь оно было злым и суровым. Шторм бушевал вовсю, особенно вокруг бухты Крукнек. Огромные волны разбивались о скалы. Низкое небо сплошь закрывали темные дождевые тучи.
 Сирхэй стоял на ветру с непокрытой головой, ветер трепал его длинные волосы. Плаща он тоже не надел, как бы желая ощутить на себе все неистовство шторма, полностью соответствовавшее его собственному настроению. Ему хотелось взреветь так же, как ревело море, и биться о скалы подобно ветру. Он ощущал на губах привкус ярости бури, привкус соленых брызг и морской пены.
 Внезапно краем глаза Маккейди уловил на берегу какое-то движение, и тотчас же у него перехватило дыхание, а тело напряглось. Хотя он совсем не удивился, увидев ее здесь. В его воспоминаниях она всегда бежала босиком по песку, и ее волосы развевались по ветру рыжеватым облачком.
 Вот и сейчас она в одиночестве стояла у самой кромки воды, как будто бросая вызов разбушевавшейся стихии. Огромная волна, разбившись о берег, обдала ее тучей брызг. Но Джессалин не шелохнулась, не обращая внимания ни на холод, ни на то, что ее платье промокло и плотно облепило тело. Она стояла там словно обнаженная.
 Ни один мужчина не способен вечно сдерживать свое желание. Ни у кого нет такой силы воли. И Маккейди позволил себе помечтать о том, что он мог бы шагнуть к ней, сжать в объятиях, повалить на мокрый песок и наконец-то сделать своей.
 Это было нельзя, но Маккейди слишком поздно понял свою ошибку. Страсть и почти нестерпимое желание погнали его к ней по мокрому песку. Где-то, будто предупреждая об опасности, вскрикнула одинокая чайка, и Джессалин резко обернулась. Видимо, в его лице было что-то такое, что напугало ее, и в серых глазах появилось выражение неприкрытого ужаса и смятения. Это подействовало на Маккейди, как удар кулака.
 Она побежала прочь, проскользнув совсем рядом, и мокрые рыжие волосы хлестнули его по лицу.
 – Джессалин! – крикнул Маккейди, но догонять не стал, хотя и мог бы. Джессалин карабкалась вверх по тропинке так, словно за ней гнались все дьяволы ада.
 А он еще долго стоял на берегу, глядя на бушующее море. Чайка снова закричала, но ее крик заглушил рев ветра.
 Леди Летти презрительно фыркнула и постучала тростью по земле.
 – Кто бы мог подумать, что это когда-нибудь произойдет? Вот пройдоха. Правда, Трелони всегда были пройдохами.
 – Мне казалось, бабушка, тебе приятно будет узнать, что старый рудник опять открывают, – сказала Джессалин, глядя по направлению «Уил Пэйшенс». Рудник разукрасили красными и белыми флажками, хлопавшими на ветру, как сотни маленьких ладоней. Главное здание было тщательно отремонтировано – выпавшие кирпичи заменили новыми, а рамы выкрасили в жизнерадостный желтый цвет. Из трубы валили клубы Дыма и, уплывая, таяли в нестерпимо ярком голубом небе. – Подумай, как это важно для жителей Маусхоула. Теперь у них круглый год будет работа.
 Леди Летти снова фыркнула, однако на этот раз выглядела довольной.
 – Все это, конечно, замечательно. Однако он сорит деньгами направо и налево. А ведь говорят, что остаток денег по брачному контракту он получит лишь после рождения наследника. Нельзя же жить в счет весьма призрачных надежд. Впрочем, тут уж ничего не поделаешь – он типичный Трелони. А вдруг родится девочка? А что, если ребенок родится мертвым? Да и его жена не выглядит достаточно крепкой, чтобы родить без риска для своего здоровья.
 Эмили и впрямь казалась слишком хрупкой, для того чтобы выносить и родить ребенка. Она сама была похожа на ребенка. Особенно сейчас, когда стояла на высокой деревянной платформе, рядом со своим рослым, широкоплечим мужем. Открытие рудника было событием не менее важным, чем спуск на воду корабля, а потому все жители Корнуолла на много миль окрест сгрудились возле «Уил Пэйшенс», чтобы поглазеть на торжество.
 Граф и его жена взобрались на верхнюю площадку, чтобы окрестить самую большую балку. Здание рудника было выстроено на узком выступе между почти отвесным утесом и морем, туда вела лишь узенькая горная тропка. Джессалин удивилась, что граф Сирхэй позволил беременной жене присоединиться к нему. Возможно, Эмили просто настояла на своем, желая быть рядом с мужем в эту минуту. На ее месте Джессалин бы сделала то же самое.
 На ее месте… На Джессалин нахлынули воспоминания. Воспоминания о том дне, когда они вместе спускались в заброшенный рудник. Они тогда поссорились, и Маккейди хотел оставить ее наверху, но она все равно спустилась и, как дура, провалилась в шахту. А потом они нашли ребенка Сэлоум, а Джессалин так никогда и не спросила его, отыскал ли он руду. Но, не спросив, она знала, чувствовала, что он обязательно когда-нибудь откроет этот рудник. Только в глупых мечтах шестнадцатилетней девчонки вместо Эмили рядом с ним стояла она, Джессалин.
 Церковный хор затянул «Боже, храни Короля». Преподобный Траутбек подошел к краю деревянной платформы и попросил Господа благословить это новое начинание богатыми жилами высококачественной руды. Где-то снизу заревела приведенная в действие паровая машина. На место преподобного Траутбека встал лорд Сирхэй. Он произнес короткую остроумную речь, и вскоре пронизанный солнцем воздух зазвенел от веселого смеха рудокопов.
 Все окружающие не сводили глаз с графа, и Джессалин ничего не оставалось, кроме как последовать их примеру. В ярко-синем сюртуке, светло-желтых брюках и белом жилете с жемчужными пуговицами он выглядел просто потрясающе. Легкий бриз шевелил его волосы, выбивавшиеся из-под цилиндра, в ухе по-прежнему сверкала золотая серьга.
 Граф закончил свою речь, и со всех сторон послышались приветственные возгласы. Он повернулся и привлек к себе стоявшую рядом жену. Золотые волосы Эмили сияли на солнце, как нимб. Толпа замерла, потрясенная красотой этой хрупкой женщины. Лицо Эмили, обращенное к мужу, светилось обожанием.
 Джессалин потупила взгляд.
 По-прежнему не сводя с мужа сияющих глаз, Эмили взяла бутылку французского бренди и разбила ее о большую балку. Осколки и янтарные капли вспыхнули на солнце, словно бриллианты. Толпа радостно зашумела, и леди Летти удовлетворенно постучала о землю своей тростью. Только Джессалин стояла молча, не разделяя всеобщего ликования.
 Маккейди поднял голову, и его взгляд зашарил по толпе в поисках Джессалин. Она всегда чувствовала на себе его взгляд, словно прикосновение, как будто он мысленно ласкал ее. Джессалин слегка покачнулась и невольно вздохнула. Ей показалось, что не взгляд, а руки ласкают ее тело. Несколько Мгновений на лице Маккейди отражались чувства настолько сильные, что у Джессалин сжалось сердце. Правда, это длилось совсем недолго – рот Маккейди снова сжался в узкую полоску, и он отвернулся. После Джессалин даже гадала, уж не померещилось ли ей все это.
 Граф лично открыл клапан собственноручно построенной машины, и оттуда вырвались клубы пара. Заработали поршни. Котел стонал и вздыхал.
 Но рудник был пока еще черен и мертв. Рудник, в котором могло таиться несметное богатство. Богатство и риск.
 Бекка Пул дождалась, пока поедят другие, и лишь после этого направилась к установленным на козлах столам, ломившимся от еды и напитков. Она почти не стеснялась знакомых, тех, кто привык к ее лицу, но сегодня здесь толпилось огромное количество чужих. Некоторые, в надежде получить работу на новом руднике, приехали даже из Труро. Мисс Джессалин уверяла ее, что они вовсе не хотят ее обидеть, когда невольно слишком пристально смотрят на ее лицо. И действительно, чаще всего Бекка видела в их глазах жалость. Но это-то и было хуже всего. Грязные насмешки она еще могла стерпеть. Но жалость – никогда.
 Хотя она и подошла к столам последней, там еще оставалось предостаточно еды – настоящей корнуолльской еды, а не той ерунды, которой им приходилось довольствоваться в Лондоне. Всевозможные морские моллюски и угри, имбирное пиво и домашнее вино, жареные кроншнепы и разные пироги. Щедрый лорд Сирхэй не поскупился на угощение. И все же Бекка не могла бы с уверенностью сказать, что он ей нравится. От его сурового лица и пронзительных черных глаз становилось страшно. Как у дьявола, подумала Бекка, и тотчас же схватилась за амулет на шее, чтобы отогнать мысли о нечистом. Господи, как же он сегодня глазел на мисс Джессалин! Странно, как воздух не загорелся. Бекка очень хотела, чтобы какой-нибудь мужчина тоже так посмотрел на нее – с голодом и вожделением, но она прекрасно понимала, что такому не бывать. О чем она может мечтать с таким-то шрамом!..
 Бекка как раз откусила приличный кусок пирога, когда заметила прямо перед собой чью-то тень. Потом возникли сапоги, начищенные до такого блеска, что в них можно было смотреться, как в зеркало. Машинально прикрыв шрам прядью волос, она подняла глаза и увидела сначала длинное, стройное тело, а потом пару глаз цвета старого бренди, обрамленных золотистыми ресницами. О Господи, это же был он – мистер Дункан!
 Бекка так спешила проглотить застрявший в горле кусок, что даже поперхнулась.
 Дункан похлопал ее по спине, и она закашлялась еще сильнее.
 – Надо быть осторожнее, мисс Пул, – раздался голос с мягким шотландским акцентом. – А сейчас нужно обязательно чем-то это запить.
 Не успела Бекка оглянуться, как у нее в руках оказалась кружка с имбирным пивом. Мисс Пул… Он назвал ее мисс Пул. Никто никогда не называл ее так. Для всех она была просто Бекка. А этот красавчик обращается с ней так почтительно, будто она и впрямь что-то из себя представляет.
 Бекка залпом проглотила пиво и опять-таки чуть не поперхнулась.
 – О Господи, у меня жажда, словно у кошки с девятью котятами, – выпалила она, когда наконец снова смогла дышать. Вытерев пену с губ тыльной стороной кисти, она украдкой взглянула на Дункана, чтобы убедиться, что он не видит ее изуродованной щеки. Ведь сам он был так необыкновенно, потрясающе красив.
 – Неплохой получился праздник, правда? – спросила она, потому что больше ничего не приходило в голову.
 – Да, удачный выдался денек для праздника, – согласился Дункан, и его голос был таким же ласковым, как и взгляд.
 Бекка по своему обыкновению пробормотала что-то маловразумительное, и на лице Дункана появилось озадаченное выражение.
 – Прошу прощения, что вы сказали?
 Бекка вспыхнула.
 – Мистер Дункан. Сэр, – добавила она, проклиная себя за дурные манеры и недостаточно уважительное обращение к такому солидному человеку. Затем, пытаясь унять дрожь в руках, она принялась теребить свою грубошерстную юбку.
 Оба молчали. Дункан смотрел на лицо Бекки, но в его глазах не было жалости. Как не было ее и тогда, в первый раз, когда он пришел в их дом в Лондоне, и она открыла ему дверь. Но ведь не мог же он не заметить шрама. Наверное, он просто слишком хорошо воспитан. В конце концов, он хоть и слуга, но слуга джентльмена. И сам настоящий джентльмен.
 Господи, как же он красив. Бекка с благоговением смотрела на него. Странно, что до сих пор никакая женщина не прибрала его к рукам. А впрочем, может, он женат или имеет любовницу где-то в Лондоне. Внезапно Бекка подумала, что совсем ничего не знает о нем, кроме того, что он служит у лорда Сирхэя. Но в его глазах по-прежнему не было и намека на жалость.
 Дункан посмотрел туда, где горел костер. Почти все гуляющие уже столпились там и, попивая джин, ожидали, когда испечется картошка. Он нерешительно переступил с ноги на ногу.
 – Вы обязательно должны попробовать этот пирог, – сказала Бекка только для того, чтобы не дать ему уйти.
 Дункан взглянул на стол, и его глаза расширились от ужаса. Бекка как-то не подумала, какое впечатление может произвести классический корнуолльский пирог на неподготовленного человека. Из хрустящей корочки торчали головы сардин, уставившись на вас мертвыми, белесыми глазами.
 Красивое лицо Дункана приобрело оттенок нежной зелени.
 – Уф… Нет, спасибо, я, пожалуй, воздержусь, – пробормотал он. – Честно говоря, у меня сейчас совсем нет аппетита.
 – Наверное, на вас так морской воздух действует. От него у многих происходит разлитие желчи, – заявила Бекка. Оседлав любимого конька, она наконец обрела твердую почву под ногами. Бекка любила не только потолковать о своих многочисленных несуществующих болезнях, но и давать советы другим. – А от негодования внутренностей я вам рекомендую принимать ревень.
 – От негодования внутренностей? – слабым голосом переспросил Дункан. Очевидно, бедняжке и впрямь было нехорошо.
 Бекка энергично закивала.
 – Ну да, ревень вас быстро поставит на ноги. Я сама была в проституции целую неделю, ревматизм совсем замучил, я даже ночью не могла глаз сомкнуть – то потела, то такой озноб бил, что грудь колыхалась, как крышка на кипящей кастрюле. И проснулась совершенно убитая.
 – Убитая? – На красивом лице Дункана появилось странное, болезненное выражение. Бекка от души надеялась, что с ним не случится заворот кишок.
 – Ну да. И такая слабая, что не смогла бы побороть даже собственную тень. Совершенно убитая.
 Дункан прочистил горло.
 – Ну да, понимаю. Верно, ваш ревматизм – очень опасная штука. Вам следует очень внимательно следить за собой.
 – Да разве ж я этого не делаю! Я уже и воду, настоянную на дегте, пила, и пилюли из паутины принимала, и грудь растирала жиром гадюки. Ничего не помогает.
 Светлые брови Дункана задумчиво сошлись на переносице.
 – Моя мать знает очень надежное средство от ревматизма. Это мазь, и, хотя я не помню точно всех компонентов, у меня есть немного с собой, в Сирхэй-холле. Мама утверждает, что эта мазь лечит даже бронхит. – Бекка завороженно следила за тем, как красивые, чувственные губы изогнулись в нежной улыбке. – Я принесу вам ее в Энд-коттедж. И вот увидите – вы выздоровеете в считанные часы. Правда, я вряд ли смогу прийти раньше полуночи.
 Сверху раздался пронзительный крик, чайка ловко спикировала на стол и выхватила из пирога сардину. В животе у Бекки разлилось какое-то странное ощущение, будто она проглотила тысячу бабочек.
 – Боюсь, что не смогу встретиться с вами после того, как стемнеет, – игриво улыбнулась она.
 Еще три чайки закружились над их головами, примериваясь к пирогу.
 – Уверяю вас, мисс Пул, – сказал Дункан, стараясь перекричать чаек, – что мои намерения самые что ни на есть честные. Меня волнует исключительно ваше здоровье, а вовсе не ваша добродетель.
 – А? Что? – Радужные надежды Бекки рассыпались в пыль. Надо же быть такой дурой, чтобы навоображать себе, что он мог ею заинтересоваться. Только не Беккой Пул, с ее обезображенным лицом. Он ведь джентльмен, да еще и красивый, как ангел. Разве станет он тратить время на уродливую дочь пьяного рудокопа.
 От работы мощной машины под ногами Маккейди Грелони содрогался пол. Он стоял, закрыв глаза, и прислушивался к звукам, таким же родным и знакомым, как биение собственного сердца.
 Он чувствовал себя неотъемлемой частью этого мощного механизма. Дыхание раскаленной топки приятно согревало лицо. Маккейди жадно и глубоко вдохнул горячий, влажный воздух…
 …К которому примешивалось еще что-то. Легкий аромат примулы.
 Открыв глаза, он увидел в блестящем медном цилиндре ее отражение. Джессалин стояла у окна, выходившего на море, и казалась всего лишь прекрасным видением, которое может в любой момент исчезнуть. Маккейди не видел ее лица и любовался изящным изгибом спины и затянутой в перчатку рукой, лежавшей на подоконнике. На какое-то мгновение ему даже показалось, что на ней шляпка с примулами. Но это была всего лишь игра света и тени. Или его воображения.
 Он направился к ней, но каблук сапога громко чиркнул по каменному полу, и Джессалин резко обернулась. Увидев Маккейди, она побледнела как смерть, в серых глазах читался панический страх.
 – Не надо! – крикнул он, протягивая к ней руку. Она лишь легонько скользнула по рукаву платья, но эффект даже от этого мимолетного прикосновения был не слабее удара молнии. Потирая руку, Джессалин в упор смотрела на Него своими фантастическими глазами.
 – Пожалуйста, не убегай, – попросил он.
 Ее глаза еще больше расширились, грудь судорожно вздымалась.
 – А я и не собиралась убегать. Я не… Оказавшись рядом с ней, Трелони внезапно совершенно растерялся. Он никак не мог придумать, что сказать ей. Предложить оставаться друзьями? Абсурд! Мужчина не может дружить с женщиной, чей смех, улыбка, запах сводят его с ума.
 Поэтому оба молчали. Наконец Джессалин взглянула ему прямо в глаза, но так быстро отвела взгляд, что он не успел разгадать ее мысли. Она нервно облизнула губы, и он с трудом оторвал напряженный взгляд от ее алого рта.
 – Вы сами построили эту машину, милорд?
 – Да, мисс Летти.
 Джессалин еще раз критически оглядела машину, как будто ожидала самого худшего. Но, к великому изумлению Маккейди, она произнесла:
 – Красивая.
 – Спасибо… Я не думал, что вы вернетесь в Корнуолл, – отозвался Маккейди, подумав про себя: «Этот разговор совершенно безумен. Ну почему мы никогда не можем поговорить о том, что на самом деле важно? Господи, почему я ни с кем не могу поговорить о том, что важно?»
 Пухлые губы Джессалин дрогнули, как будто она собиралась улыбнуться. И Маккейди подумал, что этой жизнерадостности, этого внутреннего огня никто не сможет отнять у нее, как бы жестоко ни обходилась с ней судьба.
 – Мы приехали совсем ненадолго, милорд. В мае мы с бабушкой едем в Эпсон, на дерби.
 – Значит, Голубая Луна уже поправилась? Она сможет участвовать в скачках?
 – По крайней мере, так утверждает Майор. – Пара серьезных глаз цвета дыма пристально посмотрела на Маккейди. – Вы все еще думаете, что на тех скачках все было подстроено?
 – Я уверен, что столкновение было преднамеренным. На вашем месте, мисс Летти, я бы не особенно доверял вашему жокею.
 Глаза Джессалин потемнели от гнева.
 – Топпер никогда бы на такое не пошел.
 – Ваша вера в людей просто восхитительна, мисс Летти. Но меня больше интересует другое… – Захватив непослушный локон, выбившийся из-под шляпки, Маккейди пропустил его между пальцами. Шелковистый на ощупь, локон напоминал расплавленное золото. Заправив его обратно, Маккейди ненадолго задержал свои пальцы у нежного виска. Джессалин бил озноб. – Меня интересует другое. Мне кажется, что, если человек вам небезразличен, вы сможете простить ему все.
 Джессалин прекрасно поняла, о чем он говорит. В атом Маккейди не сомневался и с большим нетерпением ждал ответа.
 – Нет, – ответила она. – Не все.
 – Мисс Летти! Мисс Летти! Смотрите!
 В дверь ворвалась маленькая черноволосая девчушка и розовом платьице. Широкая, щербатая улыбка растягивала рот почти до ушей: В чумазом кулачке ребенок сжимал какую-то траву.
 Остановившись перед Джессалин, девочка протянула ей этот сомнительный букет. Трава была вырвана с корнем, и на свежеподметенный пол посыпались комья грязи.
 – Это вам, мисс Летти.
 Джессалин взяла подарок и ласково улыбнулась девочке.
 – Спасибо, малышка Джесси. Они очень красивые. – И, стараясь не дышать, она поднесла «букет» к носу. Маккейди, сразу уловивший резкий запах дикого чеснока, отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
 Внезапно в открытое окно влетела пара ворон и с громким карканьем принялась кружить под потолком.
 – Смотрите! – закричала Джесси, показывая куда-то замызганным пальчиком.
 Маккейди быстро повернулся к окну, ничего не увидел, подошел и высунулся наружу. По крутой тропинке поспешно убегал какой-то мужчина – плотный, коренастый, одетый, как обычный рудокоп.
 – Это дедушка! – закричала малышка Джесси, заглушив пронзительное карканье.
 – Джеки Стаут! – Джессалин вздрогнула, и Маккейди с изумлением заметил, что она чем-то напугана.
 – Кто?
 – Джеки Стаут. – Джессалин обняла девочку и погладила ее по голове. – Джесси – та самая малышка, которую мы нашли в заброшенной шахте.
 Маккейди удивленно посмотрел на ребенка. При виде этого бледного, худенького личика в нем шевельнулось какое-то далекое воспоминание. У девочки был острый подбородок и кошачьи глаза. Черные косички свисали почти до пояса. Сквозь прореху в панталонах выглядывало поцарапанное колено. Девочка уже совсем большая. Да ведь, в конце концов, прошло пять лет.
 – Джеки Стаут – ее дед, – напомнила Джессалин.
 – Да, я прекрасно помню этого мерзавца, однако думал, что его давно повесили за браконьерство.
 – Я не люблю дедушку, – вметалась малышка Джесси. – Он меня как-то ударил и обозвал э-э… ублюдком. Мама говорит, что по нему виселица плачет.
 Маккейди присел на корточки, чтобы его глаза были вровень с глазами девочки. Малышка Джесси. Повинуясь какому-то странному чувству, он протянул руку и коснулся ее щеки, словно желая убедиться, что она настоящая. Ибо то далекое лето казалось ему скорее сном, чем явью.
 – Вряд ли это был твой дедушка, – мягко сказал он. – Наверное, просто какой-то рудокоп приехал издалека в поисках работы.
 – Это был дедушка, – продолжал настаивать ребенок. Маккейди поднял голову и посмотрел на Джессалин.
 Сейчас ее лицо было спокойно, но в глазах по-прежнему мелькали проблески страха. Ему хотелось поподробнее расспросить ее о Джеки Стауте и о том, почему она так боится его сейчас, хотя совсем не боялась тем далеким летом. Но тут в дверях появилась Эмили. Ее хорошенькое личико светилось от счастья. Джессалин виновато вспыхнула и отступила от Маккейди, будто в их беседе было что-то постыдное.
 – Нет, вы обязательно должны на это посмотреть! – восторженно воскликнула Эмили. – Джессалин… милорд. – При взгляде на мужа она очаровательно зарделась. – Вы обязательно должны пойти. Там такое интересное состязание. Шахтеры соревнуются, кто дальше закинет крепь из старой шахты. Я никогда не видела ничего подобного.
 Визжа от восторга, малышка Джесси подбежала к Эмили. За ней последовала и Джессалин. Маккейди поднялся на ноги, но не двинулся с места. Пришло время подбрасывать горючее в топку, и ему вдруг показалось, что в помещении стало слишком тесно.
 Из топки вырывался раскаленный воздух. Маккейди подбросил угля, и огонь снова весело запылал. Силуэты двух женщин и ребенка отчетливо выделялись на фоне синего неба и зеленого моря. Весело рассмеявшись, Эмили что-то сказала Джессалин. Маккейди с нетерпением ждал. Но ответного смеха не последовало.
 Маккейди в который раз повторял себе, что обязан держаться от нее подальше, что не должен ее видеть. Но что-то внутри противилось этому. Она была необходима ему, как воздух, как пища, а без нее он медленно умирал от голода. И потому каждую минуту, каждую секунду его глаза, каждый нерв его тела не уставали выискивать ее в толпе. И когда он увидел, что Джессалин отделилась от остальных и направилась к прибрежным скалам, он последовал за ней.
 Прилив уже почти поглотил узкий берег. Джессалин присела на какой-то древний, поросший мхом и водорослями камень. Маккейди подошел и сел рядом, остро почувствовав, как напряглось все ее тело. Но она не стала убегать. Кроме них двоих и чаек, на берегу не было ни души.
 Руки Маккейди дрожали от нестерпимого желания коснуться ее. Он стиснул их в кулаки и крепко зажал между коленями.
 Заметив в расселине скалы примулу, он сорвал цветок и сжал пальцами тонкий стебель. Луна в этот день взошла очень рано – бледная и ущербная. И совсем, совсем не голубая.
 – Здесь так красиво, – выговорила наконец Джессалин, нарушая молчание. – Но я все время думаю о том, как это место будет выглядеть через несколько месяцев, когда заработает рудник. Наверное, все будет завалено кучами шлака.
 Но Маккейди не смотрел туда, куда устремила взгляд Джессалин, – на воду, бурлившую у подножия утеса. Он смотрел на нее. Пряди волос цвета ночного костра обрамляли бледное лицо. Ее нежная кожа казалась почти прозрачной. И ее губы… ее губы…
 Взглянув на свою руку, он заметил, что совершенно истерзал несчастный цветок, и отбросил его в сторону.
 – Я-то думал, тебе хочется, чтобы я открыл этот рудник.
 – Да-да, конечно, хочется. Иногда я бываю ужасной эгоисткой.
 Они еще немного помолчали, наблюдая, как по влажным скалам быстро скачет зуек с зажатым в клюве песчаным угрем. Джессалин начала подниматься, и Маккейди протянул руку, чтобы ей помочь. Это был общепринятый, совершенно допустимый жест. Но когда они все-таки встали, он понял, что не в силах выпустить ее руку. Сквозь тонкий муслиновый рукав платья он ощущал тепло ее тела, чувствовал, как она дрожит от его прикосновения.
 – Джессалин…
 Она решительно вырвала руку.
 – Я бы очень хотела… – Она осеклась, подбирая нужные слова. Острые белые зубы до крови прикусили нижнюю губу.
 Маккейди смотрел ей в лицо. Огромные серые глаза проникали ему в самую душу и сводили с ума.
 – Чего бы ты хотела, Джессалин? – «Я сделаю все, что угодно, я достану тебе с неба звезду, если только, получив ее, ты снова станешь смеяться».
 – Я бы очень хотела, чтобы вы оставили меня в покое, милорд. Раз и навсегда. Я бы хотела, чтобы вы навсегда ушли из моей жизни.
 «Ладно, Бекка. Брось тешить себя глупыми надеждами. У тебя в голове не мозги, а солома».
 Бекка Пул поплотнее закуталась в шаль с бахромой и обхватила себя за плечи, чтобы согреться. Он не придет.
 Он, правда, обещал, но он все равно не придет. Наверняка сидит сейчас в Сирхэй-холле у теплого камина и смеется, зная, что она мерзнет на улице одна, среди ночи, дрожа от страха перед покойниками и привидениями.
 Бекка крепко сжала амулет на шее. В эту минуту в небе вспыхнула молния. Ветер становился все сильнее, он свистел в кустах боярышника, и ветви диких орехов развевались, как волосы ведьм.
 Бекка прислонилась к каменной стене небольшой сыроварни, где они назначили встречу. Изнутри сильно несло сыром, и его запах мешался с ароматом лавандовой воды. Перед уходом Бекка вылила на себя целую бутыль и надела свое самое лучшее выходное платье. Она очень надеялась, что не перестаралась.
 Что-то теплое коснулось ее ног, и Бекка зажала себе рот ладонью, чтобы сдержать крик. Оказалось, это всего лишь наглым котяра – Наполеон. Однако стоило ей чуть прийти в себя, как гнусное животное принялось вопить так, словно его хвост угодил в мышеловку.
 – Да тихо, ты, – цыкнула на него Бекка, шаря в темноте в поисках несносного кота. И как она только не додумалась запереть его. Ведь мисс Джессалин непременно выскочит посмотреть, не случилось ли чего с ее любимцем. – Ну тише, тише, иди домой спать, – приговаривала она.
 Рыжий наглец вырвался у нее из рук, пересек двор и вспрыгнул на окно гостиной. К счастью, оно было не заперто, Наполеон толкнул его лапой и исчез внутри.
 – Мисс Пул?
 Чуть не подпрыгнув от страха, Бекка резко обернулась, прижимая руку к груди, чтобы не выскочило сердце. Еще раз полыхнула молния. В ее свете пришедший показался Бекке архангелом Гавриилом, изображение которого она видела в какой-то церкви. Золотистые волосы развевались по ветру, широкие плечи и стройная фигура отчетливо вырисовывались на фоне черного неба.
 – Я, честно говоря, боялся, что вы не рискнете выйти 1 такую ночь, – сказал Дункан. На нем была лишь тонкая рубашка, и он явно запыхался от быстрого бега. Бекка испугалась, не бежал ли он всю дорогу. Ведь много бегать вредно для легких. – Такой жуткий ветер, – добавил он.
 – Ужасный! Держу волосы обеими руками, чтобы их не сдуло с головы.
 Его улыбка мерцала в темноте, словно серебристая форель. У него были удивительно белые и очень ровные зубы. Внезапно Бекке пришло в голову, что ни разу не видела, как он улыбается.
 – Вы, случайно, родились не в среду? – неожиданно спросила она. – Говорят, что это не очень хорошо. Дети, рожденные в среду, обычно вырастают мрачными. Я, например, родилась во вторник. А, как известно, тот, кто родился во вторник…
 Дункан взял ее за руку и увлек поглубже под навес. Сердце Бекки снова учащенно забилось. Оно колотилось так сильно, что она уже стала опасаться сердечного приступа.
 – Я кажусь вам слишком мрачным, мисс Пул?
 – Ну… Пожалуй, временами. – Она снова посмотрела на его лицо, и у нее перехватило дыхание от восторга и изумления. Ведь это она стоит здесь, в темноте, наедайте с мужчиной, прекрасным, как сказочный принц. И этот мужчина склонился к ней, приоткрыв губы так, будто собирался ее поцеловать.
 И он действительно поцеловал ее. Ей показалось, что этот нежный, но настойчивый поцелуй длился целую вечность.
 С трудом восстановив дыхание, Бекка воскликнула:
 – Господи! Зачем вы это сделали?
 Он еще раз потерся губами о ее губы.
 – Мне подумалось, что как раз наступил подходящий момент сделать что-нибудь фривольное.
 Внезапно Дункан поднял голову и принюхался. Бекка сперва было подумала, что он сейчас чихнет, и понадеялась, что он не подхватил простуду, целуясь с ней. Ее губы все еще пощипывало от поцелуя, такого нежного и в то же время крепкого. Губы Дункана оказались на удивление горячими и мягкими. Они напоминали воск, успевший самую малость остыть, после того как задули свечу. По правде говоря, Бекке очень понравилось это новое, незнакомое ощущение. Интересно, захочет ли он еще разок сделать что-то фривольное.
 – Ты чувствуешь запах дыма? – неожиданно спросил Дункан.
 – Что? – Бекка глубоко втянула ноздрями ночной воздух. Пахло сыром, морем, лавандовой водой… и, да, действительно, пахло дымом.
 – Может быть, мисс Джессалин не могла заснуть и решила подбросить дров в камин? – предположила она.
 Дункан выбрался из-под навеса, и Бекка поспешила за ним. Она тотчас же заметила, что в гостиной, куда юркнул Наполеон, что-то происходит. За мутноватым стеклом колыхались какие-то красноватые отблески.
 Бекка уже собралась сказать об этом Дункану, но тут вспыхнула крыша.

 Глава 19

 Джессалин снилось, что горячее дыхание Маккейди обжигает ей затылок.
 Она бежала по тропинке, поросшей колючими зарослями ежевики, и они вдруг вспыхнули и рассыпались мириадами искр. А она все бежала и бежала, по-прежнему ощущая на своей шее его горячее дыхание. Языки пламени лизали ей ноги. Красный, раскаленный ветер не давал дышать, не позволял даже позвать на помощь. И все же она слышала его голос. Этот голос звал, умолял, лгал, манил сладкими обещаниями, но она продолжала свой мучительный бег. Лишь бы не оборачиваться, лишь бы не видеть его лица. Ибо если она обернется и встретится с ним глазами, то будет навеки проклята.
 Он смеялся дьявольским смехом. «Можешь смело оглянуться, Джессалин. Все равно ты никуда от меня не убежишь. Ты никогда не сможешь от меня убежать. Ты отдала мне свою душу еще в шестнадцать лет и теперь целиком принадлежишь мне. Так что можешь смело оглянуться…»
 Его сильные руки, руки любовника схватили ее за талию, и она тотчас же вспыхнула, как факел. Он развернул се лицом к себе, и горячее дыхание опалило ей лицо. Джессалин крепко зажмурилась, но она все равно знала, чувствовала, что он улыбается дьявольской улыбкой. «Моя! Наконец-то моя, наконец-то ты моя… Поцелуй же меня, Джессалин. Слейся со мной в одно целое, и ты будешь жить вечно». Джессалин с ужасом чувствовала, что ее воля растворяется, уступая древним, темным желаниям. Открыв глаза, она заглянула в два черных озера с золотыми искорками на дне. Его глаза, его глаза, глаза Маккейди… Джессалин закричала…
 И проснулась в аду.
 Стена в ногах кровати пылала. Языки пламени жадно пожирали старые обои. Комнату заполнял черный дым. Оранжевые языки пламени отражались в оконном стекле, словно танцуя причудливый танец.
 Спросонья Джессалин не сразу сообразила, что весь этот кошмар происходит наяву. Но вскоре она почувствовала жар, поняла, что задыхается, и осознала, что огонь и дым был вполне реальным. Быстро откинув одеяло, она спрыгнула с кровати.
 – Бабушка!
 Из-под двери валил дым, и Джессалин слегка помедлила, страшась того, что может сейчас открыться перед ней.
 Медная ручка раскалилась, и ладонь Джессалин моментально покрылась волдырями. Вскрикнув от боли и ужаса, она распахнула дверь. Коридор пылал.
 Что-то обожгло ей спину. В ужасе обернувшись, она обнаружила, что огонь уже лижет дубовый паркет, перекрывая путь к отступлению.
 Джессалин решительно бросилась вперед, по тлеющему турецкому ковру, в комнату леди Летти. В коридоре стоял невыносимый жар. Потолка не было видно из-за густого дыма. Внизу, в кухне, что-то шипело и трещало, словно фейерверк в Воксхолльском парке.
 Джессалин взялась за ручку двери, ожидая новых ожогов. Но, к ее удивлению, ручка не была раскаленной, просто горячей. Распахнув дверь, Джессалин быстро захлопнула ее за собой.
 До этой комнаты огонь еще не добрался, но густой дым словно шерстяным одеялом окутывал все предметы. Тлеющая полировка стенных панелей издавала невыносимое зловоние, клубы едкого дыма слепили глаза и раздирали внутренности при каждом вдохе. Задыхаясь, Джессалин добралась до кровати. Она была пуста.
 – Бабушка!!!
 Упав на колени, Джессалин судорожно шарила руками по полу. Бабушки в комнате не было. О Господи! А что, если она лежит где-нибудь, задыхаясь…
 Над головой вспыхнул потолок.
 – Бабушка!!!
 Рыдая, Джессалин попыталась выпрямиться, больно ударившись о ночной столик. Но не почувствовала, потому что ныло все тело. Даже каждый вдох причинял невыносимую боль.
 Что-то схватило ей за ногу, и Джессалин закричала, но тут же поняла, что это леди Летти. Снова упав на колени, она обеими руками обхватила бабушку за узкие плечи. Грудь леди Летти судорожно вздымалась – она боролась за каждый вдох.
 Под дверь начали просачиваться клубы дыма. Джессалин еще крепче обняла бабушку. Схватив внучку за руку, старая леди простонала:
 – Оставь меня… Я слишком стара…
 На ночном столике стояла бутылка ячменного отвара. Оторвав подол ночной рубашки, Джессалин щедро намочила его в отваре и влажными тряпками закрыла нос н рот себе и бабушке. Несколько мгновений она наслаждалась солодовым запахом ячменя, но его почти сразу сменил запах гари.
 Джессалин поставила бабушку на ноги, с такой же легкостью, с какой подняла бы с пола упавшую мелкую вещицу. Страх, молодость и решимость придали ей сил.
 Почти неся на руках высохшее тело старой леди, Джессалин двинулась к двери. Единственный путь к спасению лежал через холл и вниз по лестнице. Большие окна спальни выходили на мощенный камнем двор и были слишком высоко. Сама она скорее всего отделалась бы парой сломанных костей, но ведь с ней была бабушка.
 Спотыкаясь, Джессалин пробиралась к лестнице. Холл уже пылал. Горло саднило. Казалось, что с каждым глотком внутрь попадает жидкое пламя. Легкие горели, кожа покрылась ожогами. В ушах стоял гул огня, он был громче любого ветра, громче самого свирепого шторма.
 По лестнице тоже змеились ручейки огня. Джессалин глянула вниз, и ей показалось, что она смотрит в жерло огромной печи. Огонь казался живым голодным зверем, который, насыщаясь, все разрастался и разрастался, становясь еще горячее и голоднее. Мир пылал, словно огромное кровавое озеро.
 Леди Летти вцепилась в руку внучки, стараясь вывести ее из оцепенения.
 – Мы там не пройдем, девочка, – задыхаясь проговорила она.
 Джессалин ударила дрожь. Внизу их ждала смерть. Ужас вытеснил из ее легких последние остатки воздуха. Бабушка была права – им ни за что не добраться до входной двери через этот ад. Оставалась только комната самой Джессалин. Оттуда можно было выбраться на навес над окном гостиной, а с него попытаться спуститься на землю. Конечно, там тоже было довольно высоко, зато внизу была земля, а не гранит.
 Они повернули назад. С потолка, едва не раздавив их, рухнула горящая балка, но Джессалин не обратила на нее внимания. Дверная ручка накалилась еще сильнее, но Джессалин была к этому готова и даже не вскрикнула. Старомодная кровать, на которой она спокойно проспала столько ночей, превратилась в огромный костер. Прислонив леди Летти к стене возле окна – единственной, до которой еще не добрался огонь, Джессалин схватила стул и выбила окно. Перевалив бабушку через подоконник на низкую крышу, она собралась было повернуть обратно, чтобы спасти Бекку, но в это время вспыхнула дверь, и ревущий огонь ворвался в комнату. Невыносимый жар отшвырнул Джессалин к окну. Рыдая и задыхаясь, она вскарабкалась на подоконник.
 Они стояли вдвоем на покатой крыше, глубоко вдыхая холодный ночной воздух. Морской ветер трепал волосы Джессалин и развевал ее оборванную ночную рубашку. Обожженная кожа горела. Однако гостиная под ними пылала вовсю, и кедровые доски под ее босыми ногами становились все горячее. Было ясно, что через несколько минут вспыхнут и они.
 Внизу послышались какие-то звуки, и Джессалин разобрала свое имя.
 – Бекка! – закричала она и сама испугалась своего осипшего голоса. – Принеси лестницу! Из конюшни! Быстрее!
 Бекка что-то кричала, показывая в сторону конюшен. Повернувшись туда, Джессалин увидела Пруденс – единственную лошадь, которая по-прежнему жила в Энд-коттедже, и выбегающего следом за ней мужчину с зажатой под мышкой стремянкой.
 Послышался громкий треск, и ноги Джессалин обдало жаром. Это вспыхнул потолок гостиной. Но мужчина уже успел добраться до них и подхватил на руки бабушку. Это был Дункан – слуга графа.
 Джессалин спустилась по лестнице вслед за ним. Как только ее босые ноги коснулись влажной, прохладной земли, выдержка изменила ей. Колени подогнулись, и она чуть не упала.
 – Мисс Джессалин! – испуганно закричала Бекка, подхватывая ее. – О, мисс Джессалин! Пожалуйста, не падайте в обморок здесь. Пойдемте туда, где безопасно.
 Дункан перенес леди Летти в небольшую рощицу из дикого ореха и кустов боярышника, подальше от тлеющих углей и удушливого дыма. Джессалин, опираясь на Бекку, последовала за ними.
 Леди Летти усадили, прислонив к стволу дерева. От красноватых отблесков пожара лицо старой леди казалось вымазанным кровью, а ночной чепец с золотыми кисточками делал ее вид еще более жутким. Встав на колени, Джессалин коснулась морщинистой щеки.
 – Бабушка, ты цела?
 Леди Летти взглянула на догорающий дом и сразу же отвернулась.
 – Умереть… – задыхаясь, тихо прошептала она. – Вам надо было позволить мне умереть.
 Джессалин заплакала. Сидя на корточках, она слегка раскачивалась, позволяя слезам свободно струиться по лицу.
 – Бабушка… бабушка, – тихо повторяла она.
 Тело леди Летти сотрясал приступ кашля.
 – Старая леди наглоталась слишком много дыма. – Дункан обращался к Джессалин, но та ничего не слышала – она все так же раскачивалась и рыдала. Дункан выпрямился и положил большие руки на плечи Бекке. – Ты умеешь быстро бегать, девочка?
 Бекка, сглотнув слезы, кивнула.
 – Тогда быстро беги за доктором.
 Глядя на него расширенными от ужаса глазами, Бекка снова кивнула. Дункан крепко поцеловал ее, развернул и слегка подтолкнул в нужном направлении.
 – Давай поскорее, малышка.
 Бекка сорвалась с места и помчалась вдоль прибрежных скал, а ей навстречу по узкой тропинке от Сирхэй-холла мчался одинокий всадник. Он подлетел к тому, что осталось от Энд-коттеджа. Со стороны казалось, что он сейчас погонит лошадь прямо в огонь. Но животное оказалось умнее и, встав на дыбы, сбросило всадника, который, впрочем, тотчас же вскочил на ноги и закричал как безумный:
 – Джессалин!
 Дункан подоспел как раз вовремя, чтобы не дать ему ринуться в горящий дом. Схватив графа за плечи, он развернул его к себе. Граф успел натянуть только брюки и сапоги, и пальцы слуги крепко впились в обнаженное, вспотевшее тело.
 – Она здесь. Она уже в безопасности.
 Черные, безумные глаза буравили лицо Дункана. Но вот граф откинул голову назад, закрыл глаза, и его грудь судорожно дернулась. Как будто он пытался подавить рыдание. Или крик.
 Однако кто-то и в самом деле кричал. Дункан поднял голову и увидел небольшого рыжего кота, сидевшего на самой высокой точке крыши и истошно оравшего от страха и ярости.
 – Наполеон!
 Из рощицы вылетела Джессалин. Пока мужчины сообразили, что она собирается делать, Джессалин была уже на середине лестницы. Дункан первым добрался до нее и стащил на землю. Она рыдала и отчаянно вырывалась. Дункан тщетно пытался ее успокоить – девушка билась в настоящей истерике. Несчастный кот продолжал орать.
 Сирхэй принялся карабкаться вверх по лестнице.
 – Сэр, нет! – Дункан бросил Джессалин и вцепился в сапог хозяина. Сирхэй отпихнул его и продолжал карабкаться вверх. – Ради всего святого, сэр! Это же всего лишь кот.
 Лорд Сирхэй обернулся, и на его лице появилась такая беззаботная, почти мальчишеская улыбка, что Дункан невольно улыбнулся в ответ.
 – Какая разница, если она любит эту пушистую зверюшку? – сказал Сирхэй и взбежал вверх по пылающей крыше. Из-под кожаных подошв во все стороны разлетались пылающие угли.
 Согнув ноги в коленях, Маккейди оттолкнулся и прыгнул, уцепившись руками за карниз. Повисев немного, он подтянулся и оказался на верхней крыше.
 Крыша горела вовсю, и казалось почти невероятным, что граф выйдет из этой переделки целым и невредимым. Эта мысль быстро привела Джессалин в чувство. Расширенными от ужаса глазами она следила за тем, какому риску подвергает себя ради нее любимый человек.
 – Маккейди, нет! – закричала она. – Возвращайся!
 Но он, конечно, уже не слышал ее. Распластавшись, как краб, он полз вверх по горящей крыше, пока не добрался до конька. Там, лежа на животе, он попытался дотянуться до Наполеона, но испуганное животное шарахнулось в сторону. Тогда, осторожно балансируя, Маккейди пошел вперед, его стройная, широкоплечая фигура четко выделялась на фоне неба, казавшегося сейчас оранжевым, как при восходе солнца. Наполеон весь подобрался и уже собирался было прыгнуть на высокую трубу, но Маккейди изловчился, схватив за шкирку как раз в тот момент, когда крыша под ним с грохотом обрушилась в ревущее пламя.
 – Маккейди! – истерично закричала Джессалин, видя, как он исчезает в огне. Чья-то рука схватила ее за талию, и Джессалин судорожно впилась в нее ногтями. – Маккейди! – снова закричала она. Ей хотелось броситься и огонь и погибнуть вместе с ним. Сердце пронзила непереносимая боль. Повернув голову, она зарылась лицом н грубое полотно рубашки Дункана.
 Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Дункан облегченно вздохнул и Джессалин услышала его голос:
 – Благодарите Бога, мисс.
 Джессалин подняла голову. Маккейди Трелони, как падший ангел, возник из огня. Ему удалось пройти через то, что осталось от ее спальни и выпрыгнуть в окно, не выпустив при этом из рук царапающийся, кусающийся и истошно вопящий пушистый рыжий комок.
 Она ждала его, рыдая и смеясь, внизу у лестницы. Маккейди вручил ей спасенного кота, как трофей, завоеванный на рыцарском турнире. Но Наполеон не оценил торжественности момента. Шипя и царапаясь, он вырвался из рук хозяйки и вскарабкался на ближайшее дерево.
 Джессалин обожженными ладонями гладила голые плечи и грудь Маккейди. Гладила царапины, оставленные Наполеоном, и волдыри от ожогов.
 – Глупый, глупый, – снова и снова повторяла она. – Посмотри, что ты с собой сделал.
 Сирхэй привлек ее к себе, и они, обнявшись, смотрели, как огонь пожирает то, что осталось от Энд-коттеджа. Но нот уже и красно-желтые кирпичные стены обрушились внутрь, а к небу взметнулся последний огненный столб. От всего самого дорогого – от вылинявшей пурпурной кушетки, на которой бабушка так любила сидеть за чаем, от (гула, на котором Перси дремала у камина вместе с котятами, от старой соломенной шляпки, украшенной желтыми примулами, – от всего этого остались лишь пепел и воспоминания.
 Прижавшись к широкой груди Трелони, Джессалин черпала в нем физические и моральные силы, которых у нее самой уже не осталось. Позднее она не раз упрекнет себя за это, подумает, что не имела права оставаться в его объятиях. Но в те минуты в ней не было ни капли страсти. Ей было нужно совсем другое – чуточка тепла и утешение, когда на ее глазах гибло родовое гнездо.
 И Маккейди дал ей то, в чем она нуждалась.
 Джессалин даже охрипла от волнения.
 – Подожгли? Но кому могло понадобиться поджигать Энд…
 Приступ кашля не дал ей договорить, и она прикрыла рот платком. Ласковые пальцы отбросили волосы с ее лица.
 – На, выпей это, – сказал Маккейди.
 Сильная рука, обожженная не меньше, чем ее собственные, протянула ей бокал с бренди. Не глядя на Маккейди, Джессалин взяла бокал. Их пальцы соприкоснулись, и она вздрогнула от этой неожиданной близости.
 Джессалин сделала огромный глоток и чуть не захлебнулась. Алкоголь обжег и без того нестерпимо саднившее горло, но отчасти снял напряжение. Она снова отпила из бокала.
 – Летти уже много поколений подряд живут со всеми в мире, – просипела она. – Ни у кого нет причин поджигать наш дом.
 – Дункан утверждает, что видел, как какой-то субъект крался прочь от дома как раз в ту минуту, когда вспыхнул пожар. Плотный, косматый мужчина, одетый как рудокоп.
 С трудом подавив приступ дрожи, Джессалин закуталась поплотнее. Под наброшенным на плечи одеялом на ней была лишь изорванная и прожженная насквозь ночная рубашка. Снова и снова она повторяла себе, что здесь, в заново отделанной библиотеке Сирхэй-холла, она в полной безопасности. В комнате было холодно, но граф не стал разводить огонь в камине.
 Джессалин неотступно преследовал запах дыма – им пропахли и волосы, и даже кожа. Все тело ныло и болело, но больше всего досталось рукам. Она подошла к огромному, до пола, окну и посмотрела в сторону Энд-коттеджа. Точнее, туда, где он когда-то был. В небо поднимался лишь столб черного дыма, четко видный на фоне серого предрассветного неба. Порыв ветра бросил в стекло капли воды. К сожалению, дождь начался слишком поздно.
 Джессалин отвернулась от окна и налила себе еще капельку бренди. Когда она ставила графин на столик, в его хрустальных гранях отразился огонь свечей, и она поежилась. Ноги снова начали дрожать, и Джессалин присела на ближайший стул. Поднося непослушной рукой бокал к губам, она пролила немного бренди, едва не испортив светлую ситцевую обивку стула.
 В комнате было так тихо, что Джессалин отчетливо слышала шум дождя и тиканье позолоченных каминных часов. Маккейди Трелони, полуголый, как сумасшедший мчался среди ночи, чтобы спасти ее. И теперь он стоял рядом, по-прежнему полуголый, и Джессалин чувствовала исходящий от него жар. Он сам, как огонь, подумала она. Такой же красивый, манящий и опасный. Отныне она никогда не сможет чувствовать себя непринужденно в его присутствии.
 – Джессалин. – Рука Маккейди коснулась ее плеча, и девушка отшатнулась.
 Опаленные, путанные волосы упали ей на глаза. Дрожащей рукой она пригладила их. Ее рассеянный взгляд блуждал по комнате.
 – Кстати, а как Дункан оказался сегодня в Энд-коттедже? – поинтересовалась она.
 – Он ходил в гости к твоей служанке и… Джессалин резко подняла голову.
 – В гости к Бекке? В полночь? Извините, милорд, но я этого категорически не разрешаю. Бекка – хорошая девушка, честная, а не какая-то шлюха, с которой может развлекаться твой слуга, слишком красивый, чтобы позволять ему разгуливать без присмотра…
 – Черт побери, Джессалин! Может быть, ты все-таки соберешься с мыслями и выслушаешь то, что я тебе говорю?
 Отойдя от Джессалин, он уселся в большое кожаное кресло возле тяжелого письменного стола. Вытянув ноги, он закинул руки за голову, обнажив темные подмышки, выглядевшие слишком возбуждающе, слишком эротично. В свете свечей на его обнаженной груди поблескивали капельки пота. «Кто-то должен ему сказать, – подумала Джессалин, – что у аристократов не бывает такой груди – мускулистой и загорелой, словно у носильщика из Биллингсгейта». Она перевела взгляд на его лицо – лицо падшего ангела с высокими скулами и надменным ртом. Лицо, которое преследовало ее денно и нощно.
 От невероятной усталости и выпитого бренди начала кружиться голова. Джессалин попыталась отвести взгляд от Маккейди и сосредоточиться на чем-нибудь другом. Например, на голубой шкатулке с табаком, стоявшей на дальнем конце стола. Но комната казалась слишком маленькой – куда бы она ни смотрела, взгляд непременно упирался в него.
 – Я прекрасно слышала, что вы сказали, милорд. Если кто и поджег дом, то Джеки Стаут, больше некому. Его посадили за браконьерство два года назад, но тюрьма в Плимуте что твое решето. И он, конечно же, сбежал. С того самого дня, как мы вытащили маленькую Джесси из шахты, он винит меня во всех своих несчастьях. Он уверен, что это я донесла на него егерям эсквайра.
 Джессалин представила себе разгуливающего на свободе Джеки Стаута, и ей стало страшно. «Она свое получит! – орал он в день ареста. – Она свое получит, эта стерва Летти!» Тогда она не придала особого значения его угрозам. Даже сейчас ей с трудом верилось в то, что этот страшный человек вернулся в Корнуолл, чтобы поджечь ее дом.
 Маккейди встал из-за стола и подошел к Джессалин. Все ее тело мгновенно напряглось. Она затаила и без того затрудненное дыхание.
 – Мне кажется, насчет Джеки Стаута ты угадала. Я займусь этим, – сказал он. – А тебе следует пока оставаться в постели. Ты пережила шок и…
 Джессалин аж подпрыгнула на стуле.
 – Я не могу оставаться здесь! – воскликнула она, поперхнувшись на последнем слове.
 Маккейди устало вздохнул и заговорил с ней таким тоном, каким обычно говорят с детьми:
 – Ты же слышала, что сказал доктор. У твоей бабушки ожог легких. Ей нужно будет лежать, по крайней мере, две недели.
 Джессалин, конечно же, слышала слова доктора, но старалась не думать о возможных последствиях такого диагноза. Она представляла себе, как будет жить в этом доме, где каждую минуту она может столкнуться с ним. В родовом поместье Сирхэев. Джессалин оглядела со вкусом обставленную комнату. Красивый дубовый пол был покрыт красновато-желтым ковром. Сломанные оконные рамы заменили новыми, на окнах красовались тяжелые шелковые портьеры насыщенного кремового цвета. Камин украсился модной чугунной решеткой. Эмили сделала все, чтобы создать уютный дом для человека, у которого, по сути, вообще никогда не было дома. Эмили изо всех сил старалась быть ему хорошей женой.
 Джессалин охватила глубокая, темная грусть. Ее чувство к Маккейди никогда не пройдет, и вот теперь это чувство вдруг стало порочным. Значит, она мечтает о том, кто никогда не будет принадлежать ей, а ведь ничто не делает человека более несчастным, чем пустые мечты.
 Маккейди сразу уловил страх, мелькнувший в широко распахнутых глазах Джессалин, но неправильно истолковал его причины.
 – Не волнуйся, с тобой больше не случится ничего плохого. Я этого не допущу. – Его рука слегка приподнялась, как будто он хотел дотронуться до нее, прижать к себе, но тут же снова безвольно упала вдоль тела. – Мне будет легче защитить тебя, если ты останешься здесь, в Сирхэй-холле.
 Джессалин постаралась вдохнуть как можно глубже, чтобы прошла страшная тяжесть в груди.
 – У меня же нет никакой одежды, – внезапно сказала она. И, вспомнив о том, какая страшная потеря постигла ее сегодня, чуть не зарыдала. Огромность этой потери все еще не до конца укладывалась в голове.
 Сильная рука подхватила ее за талию. Это прикосновение было хуже пожара. Джессалин просто не могла его выдержать.
 – Пошли, – сказал Маккейди, помогая ей встать. – Эмили приготовила для тебя спальню и ванную. Она подберет тебе одежду на первое время. А потом, когда ты хорошенько отдохнешь, мы подумаем, что делать дальше.
 – Кажется, у меня и выбора-то нет, верно? – грустно спросила Джессалин. В дверях она остановилась и высвободилась из его несильного объятия. – И скажи своему слуге, чтобы он держался подальше от Бекки.
 – Дункан не из тех, кто может воспользоваться слабостью невинной девушки.
 – Если он допустит, чтобы она влюбилась в него, а самому ему ее любовь не нужна, это разобьет ей сердце.
 Джессалин обрадовалась, увидев, что ее удар достиг цели. Но, к сожалению, это никак не могло собрать воедино осколки ее собственного разбитого сердца.
 Уже у самой лестницы Джессалин потеряла сознание. Она так и не узнала, что он успел подхватить ее и легонько поцеловал в лоб. Но не в губы.
 Море постоянно штормило, и время шло медленнее, чем сыпался песок в часах преподобного Траутбека.
 Джессалин нервно шагала взад и вперед перед полупотухшим камином. Она была слишком возбуждена и не могла уснуть. В первые два дня в Сирхэй-холле ей кое-как удавалось избегать встреч с хозяином. Ссылаясь на мнимые головные боли, она просила приносить ей еду в комнату, а все вечера просиживала с бабушкой. Но это мало помогало. Его присутствие ощущалось повсюду. В запахе мыла для бритья в коридоре у дверей его спальни. В замусоленном галстуке, небрежно брошенном на стойку перил. В низком тембре его голоса, доносившегося от конюшен.
 На дворе завывал ветер. Огоньки свечей трепетали в стеклянных колпачках, и темно-бордовые шторы колыхались, как будто их шевелила чья-то невидимая рука. По комнатам гуляли влажные сквозняки, от которых не спасали вышитые китайские ширмы, загораживавшие окна и двери.
 Джессалин зябко поежилась и поплотнее закуталась и стеганый атласный капот. Отодвинув бархатную штору, она смотрела на ночное поместье, на большой запущенный сад. Оконные рамы снаружи были усеяны кристалликами соли, которую приносил сюда морской ветер. В окно хлестал ливень. В Энд-коттедже в такие ночи приходилось застилать подоконники специальными ковриками, чтобы вода не попадала в комнаты.
 Наверное, и здесь, в остальной части дома, то же самое, пока что было приведено в порядок только одно крыло. И наверняка даже этот ремонт обошелся в сумасшедшую сумму, ведь старый особняк несколько десятков лет медленно приходил в упадок.
 Все перемены были делом рук Эмили. И ее присутствие тоже ощущалось повсюду. Но в отличие от хозяина дома Джессалин не избегала общества его молодой жены.
 Вот и сегодня днем она застала ее в гостиной. Эмили расставляла нарциссы и колокольчики в молочно-голубой вазе. В светло-зеленом шерстяном домашнем платье она выглядела на удивление хрупкой, несмотря на беременность. Ее недлинные платиновые локоны напоминали покрытое рябью озеро в погожий солнечный день.
 Джессалин, хотя и понимала, что не стоит из-за этого расстраиваться, все равно чувствовала себя на фоне Эмили, как неуклюжая рябая курица рядом с породистыми красавицами эсквайра Бэббиджа. Платье висело на ней как-то неловко, да к тому же было безбожно коротко.
 Заметив, что Джессалин медлит на пороге, Эмили приветливо улыбнулась, приглашая ее войти.
 – Джессалин! Надеюсь, ваша голова уже не болит? – поинтересовалась она, продолжая расставлять цветы. – Весенние штормы делают с садом Бог знает что. Надо будет обязательно пересадить цветы в оранжерею. Но это уже как-нибудь потом.
 Джессалин вошла в комнату. Несмотря на разностильную мебель, все предметы здесь каким-то удивительным образом сочетались между собой. Обивка и драпировки были с большим вкусом подобраны в мягкой лимонно-охряной цветовой гамме.
 – Вы сотворили с этим домом чудеса, Эмили, – сказала она.
 Эмили вспыхнула и поставила вазу на столик между двумя серебряными подсвечниками.
 – Большую часть мебели мы перевезли с чердака моей матери.
 Джессалин вдруг пришло в голову, что она-то сама прекрасно разбирается в ловле сардин и скаковых лошадях, зато талантов домохозяйки ей явно не хватает. А вот Эмили, хоть и дочь торговца зерном, на роль жены графа подходит лучше.
 – Пока мы еще очень мало можем себе позволить, – весело заметила Эмили, как будто ей и впрямь было безразлично, что все кругом знают о критическом финансовом положении ее мужа. Но от Джессалин не укрылось, как нервно ее тонкие пальчики теребили края наброшенного на плечи палантина.
 – Сирхэй говорит, что «Уил Пэйшенс» начнет окупаться очень скоро. Этими доходами он надеется погасить чудовищные долги по железной дороге.
 – Но ведь будет еще ребенок, – не удержалась Джессалин. – Как только он родится, ваш отец выплатит Сир-хэю большие деньги.
 Эмили прижала маленькую ладошку к животу.
 – Да, конечно. Остается надеяться, что ребенок родится вовремя и что это будет мальчик. Но хотя я не переживу, если Сирхэя посадят в долговую тюрьму, мне бы не хотелось, чтобы спасение пришло таким образом. Ведь он такой гордый! Мне кажется, для него будет гораздо лучше, если он спасет себя сам. – В синих глазах, смотревших на Джессалин, светились тревога и какая-то острая тоска. – Он не из тех, кому нравится жениться из-за денег. О, я знаю, он без конца говорит, что это – в традициях Трелони, но когда он это говорит, в его голосе чувствуется такая горечь…
 В главном холле послышались мужские шаги. Услышав их, Эмили застыла и покраснела. Но тут послышались голос Дункана и ответное хихиканье Бекки.
 – Ах! – вздохнула Эмили. – Я подумала, что, может быть… Он уехал в Пензанс возиться со своим драгоценным локомотивом. Из Бирмингема вчера должны были прислать какие-то детали. Кажется, медные трубы. Хотя, зачем они нужны, я не имею ни малейшего понятия.
 Эмили говорила о муже, и лицо ее словно бы светилось изнутри, а взгляд постоянно возвращался к двери, как будто она надеялась, что он вот-вот войдет.
 Джессалин представила себе, как они обсуждают его изобретения за утренним чаем. Или прогуливаются вдоль берега бухты Крукнек, гоняясь за чайками и хохоча. И он обещает ей, что ее первую прокатит на своем новом локомотиве. А может быть, он говорит это ночью, сжимая ее в своих объятиях. Да, именно ночью он делится самыми сокровенными мечтами. А она в это время касается его тела, его души.
 Думать об этом было невыносимо, и Джессалин отвела взгляд, чтобы не видеть жизнерадостного лица Эмили.
 Вот и сейчас, в эту штормовую ночь, она представляла себе картины их счастья. Эмили лежит в объятиях Маккейди, и он…
 Джессалин отошла от окна. Внезапно ей захотелось выйти наружу, в это ненастье, ощутить всю ярость хлещущего по лицу дождя, силу холодного ветра. Броситься в объятия бури, пусть она поглотит ее.
 Быстро сбросив домашнюю одежду, Джессалин натянула грубое фланелевое платье, присланное миссис Бэббидж, не утруждая себя возней с крючками и застежками. У нее не было своего плаща, но она знала наверняка, что внизу найдутся непромокаемый плащ и пара резиновых сапог, ведь без этого не обходится ни один корнуолльский дом. Взяв свечу, Джессалин вышла в холл, освещенный одной-единственной масляной лампочкой, прикрепленной к стене.
 Она миновала дверь в спальню Эмили, потом в спальню Маккейди. У них две спальни, но это еще ни о чем не говорит. В приличном обществе принято иметь раздельные спальни. Джессалин поймала себя на том, что остановилась у двери его комнаты, прислушиваясь к звукам. Звукам его шагов, его голоса, отчетливо слышными за стеной.
 Вдруг дверь распахнулась так резко, что Джессалин чуть не выронила свечу. Горячий воск капнул на руку, добавив еще один ожог. Посасывая обожженное место, она смотрела на него испуганными, широко распахнутыми глазами.
 За его спиной в комнате было почти темно. Горел только камин. Неровный свет коридорной лампочки бросал на лицо Трелони косые тени. Он опять был голым по пояс, и на груди виднелась легкая поросль темных волос, сужающаяся вниз, к животу. Он так сильно ухватился за косяк рукой, что под смуглой кожей канатами вздулись вены. О, Джессалин представляла себе силу этих рук, ей довелось испытать ее на себе.
 – Почему ты не спишь? – поинтересовался он голосом таким же мрачным, как и весь его облик. – Я думал, что у тебя болит голова.
 – Я… я решила прогуляться вдоль берега.
 – Прилив высокий. Вода доходит до самых скал, и гулять просто негде. Да и опасно.
 Он вышел в коридор и шагнул к ней. С его длинных, растрепанных волос стекала вода. Насквозь промокшие кожаные штаны плотно облепили ноги.
 Джессалин нервно облизнула губы.
 – Ты, как я вижу, прекрасно справился с бурей.
 Маккейди ничего не ответил.
 – Ну ладно. Тогда я, пожалуй, почитаю. Можно мне взять какую-нибудь книгу?
 Он безразлично пожал плечами.
 – Пожалуйста.
 Джессалин гордо повернулась и пошла по коридору, стараясь придать своей осанке максимум достоинства. Но все внутри у нее пенилось и бурлило, как в стакане с шипучим вином. Старые деревянные половицы за ее спиной вдруг затрещали.
 Она остановилась так резко, что он едва не налетел на нее. Его рука схватила ее руку и почти тут же выпустила. Но этого оказалось достаточно. Джессалин пришлось основательно отдышаться, прежде чем заговорить.
 – Я сама найду дорогу.
 Он промолчал, но последовал за Джессалин вниз по лестнице.
 Распахнув перед ней дверь в библиотеку, Маккейди остался стоять на пороге, и Джессалин пришлось пройти так близко от него, что ее рукав скользнул по его голой груди. Он него пахло дождем, влажной кожей и прохладным ночным воздухом. Ее грудь, не стесненная корсажем, напряглась, и грубая ткань платья царапала набухшие соски. Никогда раньше она так остро не ощущала своего тела. Казалось, ее горячая плоть набухает, пытаясь прорвать кожу.
 Маккейди зажег лампу и сел за массивный письменный стол, на котором в беспорядке валялись бумаги. Джессалин подметила, что все это были долговые расписки за «Уил Пэйшенс», заполненные красными чернилами.
 Маккейди плеснул немного бренди в большой бокал для пунша, залпом выпил и налил еще. Затем, с полным бокалом в руке, подошел к камину и подбросил в огонь угля. Вверх сразу же взметнулись языки пламени, осветив комнату и окрасив его кожу в нежный золотистый оттенок. Никогда еще она так сильно не чувствовала, что перед ней мужчина. С могучими, загорелыми руками. С мускулистой обнаженной грудью. С узкими бедрами и длинными стройными ногами.
 Неожиданно он повернулся и приподнял наполненный бокал, предлагая его Джессалин.
 У нее настолько пересохло во рту, что ей пришлось сглотнуть, чтобы выдавить из себя хоть слово.
 – Спасибо. Я не хочу.
 Маккейди шагнул к ней, и Джессалин шарахнулась в сторону, будто перед ней была ядовитая змея. Теперь, когда их разделял стол, она усиленно делала вид, что с интересом рассматривает книжные полки, по большей части пустые.
 Сзади послышался хрипловатый голос:
 – Боюсь, что у нас не слишком хорошая библиотека. Трелони никогда не были книгочеями, а ценные книги предпочитали быстро и выгодно продать, когда случалась нужда в деньгах.
 Джессалин подняла голову и увидела его отражение в стеклянной дверце книжного шкафа. Лицо Маккейди было темно и мрачно. Но вот их взгляды встретились, и у Джессалин перехватило дыхание. За окном по-прежнему завывал ветер, и потоки дождя ударялись в плотно закрытые ставни.
 Джессалин дрожащей рукой открыла шкаф и взяла какую-то тонкую книжицу в красном кожаном переплете, даже не удосужившись взглянуть на название.
 Маккейди поставил бокал на стол с такой силой, что звук напомнил удар обеденного гонга. Джессалин быстро обернулась, а он уже возвышался прямо перед ней, отрезая путь к отступлению. Она Начала пятиться назад, пока не уперлась в острый угол стола. Маккейди тихо произнёс ее имя, но завывания ветра заглушили его голос.
 Струйки воды по-прежнему стекали с его мокрой шевелюры на плечи и грудь. От этого обнаженное тело казалось глянцевым. А вода все продолжала стекать по узкой темной полоске волос вдоль живота, туда, где на мокрых кожаных брюках были небрежно расстегнуты две верхние пуговицы.
 Джессалин испуганно отвела глаза. Лучше уж было смотреть на его лицо.
 Маккейди сделал еще один шаг, и из ее груди вырвался невольный стон. В черных глазах Маккейди горели жаркие, золотистые огоньки. От него пахло бренди и страстью. Страсть исходила от него горячими волнами, заполняя всю комнату. Как будто он был диким зверем, которого долго держали в клетке и вот наконец-то выпустили на свободу.
 «Господи, – с ужасом подумала Джессалин. – Ведь он же возьмет меня прямо здесь, на полу, а его жена спит на втором этаже». Да, он возьмет ее жадно и неистово. Как мужчина берет женщину, которую долго хотел.
 А она… а она позволит ему все, что угодно.
 Но внезапно он резко остановился и отвернулся. По его спине пробегали крупные волны дрожи. Казалось, каждое слово он вырывает клещами, с мясом и кровью.
 – Уходи отсюда, Джессалин. Сейчас. Немедленно.
 Джессалин пулей выскочила из библиотеки и не останавливалась до тех пор, пока не оказалась в своей спальне. Лишь заперев дверь на засов, она наконец решилась отдышаться.
 И ведь ничего же не произошло! Он даже не коснулся ее. Только говорил и смотрел. И все-таки Джессалин чувствовала себя изнасилованной.

 Глава 20

 Джессалин шла по двору, и ее деревянные башмаки гулко стучали по каменным закопченным плитам. Словно камушки падали в пустой колодец.
 От Энд-коттеджа остался только высокий дымоход. Выложенный из желтых и красных кирпичей, он выглядел удивительно одиноко среди груды обгоревших балок и почерневших кирпичных обломков и был похож на потасканную, но молодящуюся шлюху.
 На зубах захрустел пепел. В ноздри ударил резкий запах горелого дерева. На душе у Джессалин было грустно и одиноко. В этом доме она узнала, что такое любовь и безопасность. Она твердила себе, что дом – не главное. Что самое главное осталось при ней – люди, которые любили ее, и Корнуолл, с его пустошами, утесами и бескрайним, всегда неспокойным морем.
 Примулы по-прежнему цвели вдоль ограды. Джессалин сорвала цветок и прижала его нежные лепестки к щеке. Закрыв глаза, она впитывала нежный, такой знакомый аромат, перебивавший мерзкий запах разрушения, заполнивший, казалось, все вокруг.
 Сзади послышалось сердитое мяуканье. Через двор к ней бежал Наполеон. Оказавшись уже почти у ног хозяйки, он резко перешел на шаг и двинулся теперь с надменной неторопливостью, словно был совершенно не рад ее видеть. Рассмеявшись, Джессалин нагнулась, чтобы взять его на руки.
 – Где же ты был, гнусный котище? – спросила она, нежно потеревшись носом о его мордочку. Наполеон не показывался с самого пожара, и Джессалин уже боялась, что он пропал навсегда.
 Наполеон громко замурлыкал, но его нежности хватило ненадолго. Уже через минуту он принялся отчаянно вырываться. Оказавшись на земле, кот распушил хвост и стал подкрадываться к малиновке, прыгавшей по камням в поисках веточек для гнезда.
 Джессалин направилась к скалам. После дождя необыкновенно ярко расцвел утесник. Солнечно-желтый цвет слепил глаза. Пустоши сверкали яркими красками – от изумрудно-зеленой молодой травы до светло-коричневых, отбеленных морем валунов. Только море было на удивление серым и неласковым. Внизу в бухте рыбаки устанавливали паруса, чтобы выйти в море при первом же попутном ветре. Пара чаек на песчаном берегу дралась за рыбью голову.
 Вдруг Джессалин заметила за одной из скал знакомое голубое платье. Она окликнула Бекку по имени.
 Бекка попыталась было убежать, но передумала и уткнулась лицом в скалу. Ее плечи вздрагивали, и до ушей Джессалин донеслись приглушенные рыдания. Джессалин медленно, чтобы не спугнуть расстроенную девушку, подошла к ней…
 Она ласково погладила ее по понурой голове.
 – Бекка, дорогая, успокойся. Что случилось? Ответа было не разобрать – девушка закрыла лицо огромным красным носовым платком.
 Джессалин отбросила с лица Бекки мокрые пряди волос.
 – Это Дункан, да?
 Бекка громко высморкалась и наконец отняла платок от лица. Ее нос напоминал спелый крыжовник, а пухлые щеки побледнели и покрылись пятнами. Шрам горел особенно ярко.
 – Мое сердце, – всхлипывала Бекка. – Оно разбито! – Выговорив это, бедняжка снова разразилась рыданиями.
 Обняв рыдающую Бекку, Джессалин гладила ее по голове, приговаривая:
 – Не плачь, не плачь. Если он тебя скомпрометировал, я заставлю его жениться.
 Бекка испуганно отшатнулась.
 – Господь с вами, мисс Джессалин! Я никогда в жизни не выйду за мистера Дункана. Никогда! – Глаза Бекки стали круглые, как мельничные колеса. – Вы же не станете меня заставлять, правда?
 – Нет, конечно. Никто не собирается выдавать тебя против твоей воли.
 Бекка упрямо вздернула пухлый подбородок.
 – Вот и хорошо. Потому что по своей воле я за него не пойду. Как сможет он жить с такой, как я? Я ему нужна, как деревянная нога. – С этими словами она откинула назад черные пряди. – Посмотрите на меня! Внимательно посмотрите! Может мужчина хотеть такую женщину?
 – Когда-нибудь ты обязательно встретишь порядочного, доброго человека, который полюбит тебя такой, какая ты есть, – мягко сказала Джессалин.
 Бекка решительным жестом утерла последние слезы.
 – Возможно. Если сам будет страшен, как смертный грех. И уж ни в коем случае он не будет похож на мистера Дункана. – Бекка глубоко вздохнула: – И не думайте, что я ему что-то такое позволяла. Ну, разве что один или два поцелуя. Не больше. И хотя мое сердце разбито на миллион осколков, никто никогда не увидит, как я буду рвать на себе волосы из-за мужчины. Посмотрите на мои руки, мисс. Видите? Я совершенно спокойна.
 Руки у Бекки были красные от грубой работы, с обкусанными ногтями, и Джессалин, глядя на них, чуть не заплакала. Она потянулась взять эти огрубевшие руки в свои, но Бекка вырвалась и побежала по тропинке вниз к пляжу. Джессалин последовала было за ней, но передумала. Да и чем она могла утешить бедную девушку? Нет. Сперва нужно повидать этого проходимца Дункана и кое-что выяснить.
 Она вернулась в Холл, но один из конюхов сказал, что слуга графа в «Уил Пэйшенс». Паровая машина барахлит, а Дункан хоть что-то в этом понимает. Джессалин направилась к руднику. Она твердо решила разобраться в этом деле немедленно. Мимо прошла вереница мулов. Доверху загруженные оловом корзины предназначались для монетного двора в Пензансе. Может быть, и правда, вскоре красные чернила на счетах графа сменятся обычными, черными, подумала Джессалин. Она была уже возле рудника.
 Паровую машину только что загрузили углем. Из трубы валил густой черный дым, и ветер сносил его к пустошам. А внизу простиралось море – зеленое, как глаза Кларенса Титвелла. Странно, что она о нем сейчас вспомнила. А может, и не так уж и странно: ведь они с Беккой говорили о замужестве. Если бы Джессалин решилась выйти сейчас за кого-нибудь замуж, то, конечно, за Кларенса Титвелла. Но она все не решалась сказать ни да, ни нет.
 Джессалин нашла Дункана сидящим на корточках у парового котла. Удалив кусок медной обшивки, он засунул руку внутрь и копался в мешанине всевозможных трубок и трубочек, на первый взгляд напоминавших тарелку спагетти. Дункан ловко орудовал гаечным ключом, и Джессалин подивилась, как ему удается не обжечь руку. Кругом шипел пар, и слышался плеск воды. А это означало, что насос тоже работает.
 Здание уже не выглядело так нарядно, как в день открытия рудника. Повсюду валялись замасленные куски мешковины, кирки и лопаты, фонари и бочонки с порохом. Побеленные стены успели закоптиться от угольного дыма, а на полу виднелись многочисленные следы грязных сапог рудокопов. Один Дункан выглядел, как всегда, безупречно – в рубахе с короткими рукавами, обнажавшими красивые, мускулистые руки, и желтом жилете, который очень шел к цвету его волос.
 Было время пересменки, и в здании почти никого не было. Кроме Дункана, Джессалин заметила только одного какого-то рудокопа, да и тот как раз забирался в круглое металлическое ведро, которое корнуолльцы называют киббл, чтобы спускаться в шахту. Через несколько минут Джессалин и слуга Маккейди остались наедине.
 Услышав звук шагов, Дункан обернулся.
 – Мисс Летти? – удивился он. – Если вы ищете графа, то он сейчас внизу…
 Джессалин не дала ему договорить. Она решила сразу взять быка за рога:
 – Вы разбили сердце Бекки, и я желаю знать, что вы теперь намерены предпринять.
 Дункан сердито отшвырнул гаечный ключ, встал и вытер руки о замасленную тряпку.
 – Ее сердце разбито не более, чем мое. Ведь это она отказала мне.
 Глаза Джессалин расширились от изумления.
 – Вы предлагали ей выйти за вас замуж?
 – Совершенно верно, мисс, – с горечью ответил Дункан. – А она мне в ответ сообщила, что она – всего лишь безобразная дочь пьяницы рудокопа и что мне должно быть стыдно за то, что я делаю ей такое предложение, потому что я, конечно, на самом-то деле не хочу жениться, а если и хочу, то очень скоро пожалею о том, что сделал такую глупость. Она сказала, что меня будет тошнить от ее безобразного шрама и что я буду гулять с каждой смазливой куколкой и окончательно ее опозорю.
 – О Господи! – только и смогла выдохнуть Джессалин.
 Дункан согласно закивал.
 – Вот-вот. Она заявила, что во мне говорит одна похоть. Что какая-то ведьма просто подсыпала мне приворотного зелья. И что я теперь должен носить амулет, который она мне даст, – это поможет противостоять колдовству. – С этими словами он распахнул ворот рубахи и достал оттуда какой-то бесформенный коричневато-зеленый комок, перевязанный посередине куском бечевки. – Вот, пришлось надеть. Иначе она бы обиделась. Вы случайно не знаете, что это такое?
 – Это сушеная лягушка.
 Дункан выронил амулет, как будто тот его укусил. Джессалин весело рассмеялась, и, как всегда, ее смех был настолько заразительным, что буквально через несколько секунд Дункан присоединился к ней.
 – Ах, Бекка… – вздохнула Джессалин. Она снова взглянула на безукоризненный профиль Дункана, на его чувственные губы. – Вы, наверное, знаете, Дункан, что вы очень красивый мужчина. И мне кажется, что в таких случаях обычно… Ну, женщины могут…
 Чувственные губы Дункана изогнулись в подобии улыбки.
 – Да, мисс, вы совершенно правы. Я ведь каждый день бреюсь и вижу свою физиономию в зеркале. А потому, конечно, знаю, что у меня довольно приятные черты. Не стану отрицать и того, что я не раз этим пользовался, чтобы залезть под юбку к какой-нибудь крошке. Но ведь прямой нос и красивый рот… это всего лишь случайная игра природы. И за красивым лицом не всегда скрывается доброе сердце, так же как за уродством не обязательно скрывается зло. – Дункан взглянул на Джессалин светло-карими ясными глазами, чистыми, как родниковая вода. – Мисс Пул – девушка исключительной доброты, я такой еще не встречал. И если она согласится выйти за меня замуж, я буду счастливейшим человеком на земле. И всю жизнь посвящу тому, чтобы она не раскаялась в своем выборе.
 – Ах, эта Бекка… Может быть, я поговорю с ней… Дункан решительно покачал головой и улыбнулся.
 – Не беспокойтесь об этом, мисс Летти. Я сам разберусь со своими семейными делами. Просто потребуется немного времени. – Его улыбка стала еще шире, и вокруг глаз собрались мелкие морщинки. – И даю вам честное слово – я не лягу с ней в постель, пока она не станет моей законной женой.
 Но Джессалин думала как раз совсем наоборот: не исключено, что если бы ухаживания Дункана были более пылкими, это скорее убедило бы Бекку в искренности его чувств. Она собралась было тактично Намекнуть Дункану на такую возможность, но в это время каменный пол под ногами задрожал.
 Джессалин испуганно посмотрела на Дункана. Тот, склонив голову набок, напряженно уставился в направлении основной шахты. Еще через несколько секунд спустя здание потряс мощный взрыв. Тряхнуло так основательно, что Джессалин упала на колени. Из шахты поднимались клубы коричневой пыли. В воздухе витал слабый запах серы.
 Из шахты, эхом отражаясь от стен, неслись крики, послышался топот тяжелых сапог. Сквозь дым и пыль Джессалин видела верхний конец лестницы. На нем появилось черное от копоти лицо. А потом вдруг настала такая гробовая тишина, что можно было слышать, как капает вода. Лишь свеча, прикрепленная к каске рудокопа, продолжала мерцать.
 – На седьмом уровне обвал! – закричал рудокоп, когда Дункан бросился к нему, чтобы помочь вылезти на поверхность. – Очень сильный. Там осталось четыре или пять человек. – Он хрипло закашлялся. – Продохнуть невозможно от пыли, да еще и вода пошла.
 Из шахты появился еще один. В сердцах швырнув каской об стену, он прохрипел:
 – В дальней части выработки обрушились порода и все крепления. Какой-то идиот подложил туда порох.
 Из шахты все продолжали и продолжали появляться грязные, мокрые люди, больше похожие на выходцев с того света. Особенно ужасен был один – плотный, коренастый, со свисающими сосульками косматыми волосами. Он все время натягивал каску на самые глаза и, словно этого ему казалось мало, прикрывал лицо рукой. Оказавшись на поверхности, Он, несмотря на тучность, с молниеносной быстротой юркнул за паровую машину и испарился. Однако на какое-то мгновение Джессалин успела перехватить его взгляд. Она могла бы поклясться, что видела змеиные глаза Джеки Стаута.
 В это время снизу закричали, что начинают поднимать наверх раненых. Джессалин метнулась к шахте. В ее ушах неотступно звучали слова Дункана: «Если вы ищете графа, то он внизу…»
 Она так сильно схватила слугу за руку, что оба чуть не свалились в шахту.
 – Где лорд Сирхэй?
 Красивое лицо Дункана приобрело пепельный оттенок.
 – Рабочие обнаружили новый пласт руды. И граф решил спуститься вниз, чтобы посмотреть все на месте… – Казалось, даже его желто-коричневые глаза лишились цвета. – …На седьмом уровне. Он на седьмом уровне.
 Джессалин затрясла головой, как будто желая вытряхнуть услышанное из головы.
 – Нет! О Господи, нет…
 Ей показалось, что на ее плечи вдруг навалилась непомерная, непереносимая тяжесть. Он лежит там, на земле, придавленный толщей породы, а черная рудничная вода все поднимается и поднимается, заполняя рот, подавляя крики… Его необходимо достать оттуда! Она должна немедленно достать его оттуда.
 Она метнулась к куче сваленных в углу инструментов и начала судорожно рыться в них. Вытащив наконец лопату, она вдруг увидела нечто получше – кирку. Прихватив и ее, Джессалин бросилась к шахте.
 Дункан попытался вырвать тяжелую металлическую кирку из ее дрожащих рук, но Джессалин держала ее мертвой хваткой. Ей была непереносима мысль о том, что Маккейди лежит там, внизу, а она должна ждать в бездействии.
 – Пустите меня, черт бы вас побрал! – вырывалась она.
 Но Дункан оказался сильнее. Отобрав кирку, он положил на плечо Джессалин тяжелую руку.
 – Вам нельзя туда сейчас, мисс Летти. Вы будете только путаться под ногами. Кроме того, здесь леди Сирхэй. Ей сейчас очень нужна ваша поддержка.
 Джессалин казалось, что она вот-вот задохнется – грудь сжалась, не пропуская воздуха. Но вот наконец ей удалось восстановить дыхание, и на смену отчаянию пришла бессильная ярость. Будь он проклят! Будь проклят Маккейди Трелони за то, что в очередной раз пытался оставить ее. Ну Почему, почему он ее всегда бросает.
 – Я никогда ему этого не прощу, – сказала она вслух. – Что он, черт побери, воображает? Он же граф, зачем же ему понадобилось лазить по шахтам?
 Дункан лишь тяжело вздохнул и, надев тяжелую каску, снял со стены фонарь.
 – Он сказал, что здесь богатые залежи. А ему отчаянно нужны деньги, мисс Летти.
 В ярости отшвырнув лопату, Джессалин прислонилась к стене и закрыла лицо руками, чтобы никто не видел ее слез. Она понимала, что сделать ничего не может. Ей оставалось только ждать.
 – Он мертв.
 Эмили маленькими шажками бежала вниз по крутой тропинке, и ветер раздувал ее голубой, подбитый мехом плащ. Ее худенькое лицо было необыкновенно бледным.
 – Пожалуйста, скажите мне, он жив.
 Джессалин взяла ее за руку. Рука была такой хрупкой и невесомой, словно в ней не было костей.
 – Он попал в обвал, рабочие сейчас его разгребают. Сказанные вслух слова принесли облегчение и ей самой.
 Она почти заставила себя поверить, что еще немного, и он выйдет из шахты живым и невредимым.
 По тропинке к руднику торопливо шел доктор Хамфри, длинные полы его плаща развевались по ветру. Джессалин еще крепче сжала руку Эмили. В одной руке доктор нес черный саквояж, а другой придерживал парик, чтобы его не сдуло. Эмили покачнулась, но все же рванулась вслед за доктором.
 Джессалин остановила ее.
 – И не думайте лезть туда. Это слишком опасно, а вам нужно думать о ребенке. Пойдемте, присядем. Я подожду вместе с вами.
 Они сидели бок о бок, прислонившись к скале. Далеко внизу, под обрывом, шумело море. А прямо под ними, на мысу, возвышалась высокая кирпичная башня рудника «Уил Пэйшенс». Заходящее солнце окрашивало кирпичи в серебристый цвет.
 Прохладный морской ветер обдувал лицо Джессалин. Подтянув колени, она уткнулась в них грязным, покрытым пылью и потом подбородком. На зубах скрипела коричневая пыль. Каждой клеточкой своего тела она ощущала вибрацию земли – это работали насосы, неустанно откачивая воду оттуда, из недр земли, где он лежал под завалом… Но живой… О Господи, только бы он был жив…
 Прозвучавший сигнал к ночной смене был лишним – все рабочие и так уже собрались. Слухи об обвале распространились быстро, и к шахте сразу потянулась вереница людей с кирками, лопатами и бурами. Вокруг рудника толпились и женщины – придя набрать горячей воды для стирки, они решили остаться, на случай если понадобится помощь.
 Смеркалось, и лишь узенькая полоска света еще пробивалась из-за рваных, перистых облаков. Пенистые гребни волн, белые и острые, напоминали лезвия ножей.
 Быстро наступившая темнота сделала ожидание еще более тягостным. Ведь там, внизу, где сейчас находился он, темнота еще страшнее, еще безысходнее. Там пахнет смертью. Джессалин казалось, что еще немного – и она просто не выдержит, закричит. От страха за него. Чтобы хоть как-то успокоиться, она еще крепче обняла колени руками – это ей всегда помогало.
 Но вдруг Эмили, сидевшая рядом, как каменное изваяние, слегка зашевелилась. Ее тихий голосок напоминал дуновение легкого бриза.
 – Ты ведь тоже любишь его, да?
 Джессалин захотелось плакать. Она была слишком измучена, чтобы лгать.
 – Мне кажется, я любила его всю жизнь. Волны с тихим рокотом разбивались о скалы. Эмили сорвала стебелек песчаного тростника, и ручеек мелких камушков зашелестел вниз, к морю.
 – Я его жена… Но я понимаю, что тебе… Нет, не сердце. По-моему, он… он одержим тобой.
 Джессалин застыла. Она боялась не то что заговорить – даже шелохнуться.
 Эмили вдруг повернулась к ней, и на ее хорошеньком, точеном личике появилось страдальческое выражение.
 – Он мои муж. Понимаешь? Сирхэй мой. Он принадлежит мне.
 – Я знаю, – с трудом выговорила Джессалин, ее душили слезы. – Я знаю.
 Ссутулившись, Эмили уткнулась подбородком в крошечные кулачки.
 – О Господи, я так его люблю. Для меня не существует больше никого на свете. А он… – Было видно, что признание дается ей нелегко. – Он очень добр ко мне. Очень добр. Но не более того…
 Тоненькие пальчики Эмили нервно мяли складки плаща.
 – В ту ночь, когда случился пожар, я решила спуститься в библиотеку. Но что-то меня отвлекло. Кажется, у Дункана было какое-то неотложное дело. Но я все равно успела услышать, как Сирхэй говорит тебе… Нет, он даже не говорил, он кричал: «Черт побери, Джессалин!» Или что-то в этом роде. Я сразу поняла, что он на тебя очень сердит. Но ведь он никогда, никогда не сердился на меня! Что бы я ни говорила и ни делала. Он всегда так безукоризненно вежлив, просто невыносимо! Несколько раз я нарочно пыталась вызвать у него хоть какие-то эмоции, пусть даже ярость. Но он просто поворачивался и выходил из комнаты. – Эмили была в таком отчаянии, что даже не замечала, как терзает ни в чем не повинную траву. – Доброта! Теперь я знаю, что иногда за доброту можно убить…
 – Мисс Летти!
 В зарослях боярышника сгрудились женщины с рудника. Малышка Джесси оторвалась от них и устремилась к Джессалин, с трудом волоча корзину едва ли не больше собственного роста.
 – Смотрите, мисс Летти! – Улыбаясь до ушей, она откинула плетеную крышку корзины. Там, на глиняной тарелке, лежала груда жирных пирожков, а рядом примостились две жестяные кружки и старенький чайник.
 – Мама сказала, вам нужно поесть, чтобы поддержать силы. – С этими словами девочка достала из кармашка какой-то сверток, в котором оказалась копченая сардина, зажатая между двумя ломтями черного хлеба. – А это мой бутерброд. Но я хочу, чтобы вы его взяли тоже.
 Джессалин подташнивало от волнения, однако она с благодарностью взяла сверток.
 – Спасибо, малышка. Это как раз то, что было нужно.
 – Можно я налью? Ну, пожалуйста. Можно? – Джесси присела на корточки и, морщась от напряжения, стала наполнять жестяные кружки. Над ее бледным, худеньким личиком заклубился пар. Чай был горячий, крепкий и сильно пах жасмином.
 Джессалин сжала жестяную кружку ладонями, согревая озябшие руки.
 – Скажи, малышка Джесси, после открытия рудника ты случайно не видела здесь своего дедушку?
 Ребенок решительно покачал головой.
 – Не-а. Мама говорит, что я и тогда, наверное, ошиблась. Болтают, что дедушка бежал в Америку. Вам оставить корзину, мисс Летти?
 – Да, спасибо. И поблагодари от меня свою маму. Эмили глядела вслед девочке, которая бежала прочь, сверкая белыми панталончиками.
 – Малышка Джесси. Почему ты ее так называешь? Джессалин нервно рассмеялась.
 – Да, действительно, странное прозвище. Помню, когда я была в ее возрасте… – Отломив кусочек пирога, она бросила его птицам.
 – Это тот ребенок, которого вы с Сирхэем нашли в заброшенной шахте, – скорее констатировала, чем спросила Эмили. Джессалин, упорно пытаясь сосредоточиться на пироге, отломила очередной кусочек. – Он как-то рассказывал мне о том времени, – продолжала Эмили. – Он сказал, что это были самые счастливые дни в его жизни.
 Джессалин не смогла скрыть своего изумления.
 – Но ведь это продолжалось всего одно лето!
 – Да. То лето переменило его жизнь. Мне кажется, он думал, что если когда-нибудь и женится на ком-то, то на тебе.
 Джессалин смотрела на почерневшее, спокойное море, тоже как будто замершее в ожидании.
 – Как раз в то самое лето я сама просила его жениться на мне. Даже не просила, а умоляла. Но он не захотел даже слышать об этом и не стеснялся в выражениях.
 – Видимо, мужчины просто по-другому любят. Не так, как женщины, – сказала Эмили. – И по-другому проявляют свою любовь. Для нас любовь – это что-то вроде рая. А для большинства мужчин она становится самым настоящим адом.
 В темноте Джессалин отчетливо видела чистый профиль Эмили и ее короткие локоны, посеребренные лунным светом. Сердце Джессалин разрывалось от горя и отчаяния. За что же Господь послал ей такое наказание – любить человека даже после того, как он женился на другой. Ведь грешно даже думать о том, чтобы обманывать такое чистое существо, как Эмили. Она же не виновата, что они с Джессалин любят одного и того же мужчину. Надо навсегда вычеркнуть Маккейди из своей жизни. И Джессалин торжественно поклялась: если только Господь сделает так, что Маккейди спасется, она навсегда вырвет его из своего сердца.
 Джессалин очень захотелось взять Эмили за руку, но она подавила этот порыв.
 – Ты его жена, а я теперь для него никто, – сказала она, с трудом сдерживая слезы. – Возможно, Сирхэй еще и сам не понял, какое счастье обрел в твоем лице.
 Эмили приподняла голову и слабо улыбнулась, но бледное лицо тут же стало опять серьезным и сосредоточенным. Тонкая кожа так обтянула скулы, что, казалось, она вот-вот порвется. Вдруг отполированные ноготки Эмили до боли впились в руку подруги.
 – Кажется, кого-то выносят.
 Джессалин резко вскочила. Перед зданием и правда замигали огоньки фонарей. А вскоре показалась группа мужчин – они несли кого-то на наспех сделанных носилках.
 Эмили бросилась туда, но споткнулась и упала, прежде чем Джессалин успела ее подхватить. Она помогла ей встать, и они стояли, обнявшись, ожидая, пока спасатели поднимутся наверх.
 Первым они заметили Дункана – наверное, потому, что он был почти на голову выше остальных. С факелом в руке он шагал рядом с носилками. Но даже при этом адском освещении Джессалин успела заметить, что лежавший на носилках человек был блондином. Да и рука, безвольно свисавшая с носилок, явно принадлежала старику. Носилки опустили на землю, и тело накрыли одеялом. Какая-то женщина в толпе громко зарыдала.
 Джессалин почувствовала, как напряглось тело Эмили. Она решительно шагнула вперед.
 – Вы нашли моего мужа? – спросила она. Джессалин подумала, что в этот момент Эмили держится как настоящая высокородная дама.
 Не решаясь поднять на нее взгляд, Дункан покачал головой.
 – Мы продолжаем поиски, миледи. – Он помедлил, не решаясь продолжать.
 – Еще есть надежда, миледи, – наконец добавил он, но его слова прозвучали на редкость неубедительно.
 – Конечно, есть, – с достоинством отозвалась Эмили. – Благодарю вас, Дункан. И поблагодарите от моего имени всех спасателей. За то, что они сделали и делают.
 Дункан вместе с остальными мужчинами направился обратно к шахте. Обе женщины Маккейди молча провожали их взглядами. Эмили прижалась к Джессалин и уронила голову ей на плечо… Они ждали.
 Его принесли час спустя. На носилках, как и всех остальных. Но в отличие от прочих он был жив.
 Жив. Увидев его, Джессалин с трудом подавила рыдания. Потому что гораздо больше он походил на мертвеца. Запавшие глаза закрыты, кожа бледная, словно китовая кость, еще плотнее натянулась на скулах. Грудь тяжело вздымалась, а из глубокой раны на голове сочилась кровь.
 Эмили вскрикнула и еще сильнее вцепилась в руку Джессалин. И тут Маккейди открыл глаза.
 Ею полубессознательный взгляд долго блуждал по окружающим его лицам, пока не остановился на одном.
 – Джессалин… – Он судорожно вдохнул. Джессалин показалось, что не столько тело, сколько душа его сплошь покрыта ранами. А такие раны очень редко заживают. Но вдруг, к великому изумлению присутствующих, Трелони улыбнулся. – Я просто… Я просто немного заблудился…
 По щекам Джессалин текли слезы, но она не обращала на них внимания.
 – Ах ты, глупый. Разве можно немного заблудиться?
 Эмили еще сильнее сжала ее руку. Но Джессалин вырвалась и пошла прочь, предоставив жене графа сопровождать носилки.
 Они прошли совсем немного, когда Эмили вдруг вздрогнула и упала на колени. Протянув руку, она гладила упрямый, волевой подбородок Маккейди, и Джессалин почувствовала, что не выдержит больше и закричит. «Он умер, – горестно подумала она. – Он мертв».
 Но закричала Эмили.

 Глава 21

 На кладбище шел дождь. Он барабанил по крышкам гробов и насквозь промочил черный бархат катафалка. Черные плюмажи лошадей имели самый жалкий вид. Подходящая погода для похорон.
 На кладбище церкви Святого Дженни собралась вся округа. Некоторые, как это всегда бывает, пришли просто поглазеть, но большинство явилось из уважения к графу. Разве не он дал многим из этих людей работу? Так говорила Сэлоум Стаут своей хозяйке, миссис Траутбек. До него ни один из этих сумасшедших Трелони даже гроша не вложил в родной край. Жаль, конечно, что вышло такое несчастье, но он хотя бы пытался что-то сделать.
 Гробы поочередно пронесли туда, где среди покосившихся могильных плит виднелись свежевырытые могилы. Один из них был совсем крохотный. Как сказала малышка Джесси, он был не больше корзины для омаров. Так она и заявила прямо на кладбище, да мать на нее зашикала. А доктор Хамфри сказал, что мертвый ребенок был мальчиком.
 Вся округа шепталась о том, как у леди Сирхэй случился выкидыш неподалеку от «Уил Пэйшенс», в жуткую ночь аварии на руднике. И о том, как два дня спустя она умерла, истекая кровью. Да и сам граф лежал чуть живой.
 Мисс Джессалин была с бедняжкой до самого конца, хотя сама еще не вполне оправилась после недавней трагедии. И недели не прошло, как их с леди Летти дом сгорел дотла. Теперь им даже негде голову приклонить. Однако мисс Джессалин все-таки выросла настоящей леди, толковала миссис Траутбек жене булочника, несмотря на все несчастья, сумела все же подобрать подобающий траурный наряд из уважения к покойнице.
 Преподобный Траутбек, дважды сбиваясь, доковылял-таки до конца заупокойной службы. Правда, его оплошность заметили немногие – внимание всех было приковано к графу. Женщинам он казался невероятно романтичным – особенно с белой повязкой на голове. Какое страдание написано на его лице, шептались они между собой, как он, должно быть, любил свою прелестную молодую жену! Мужчины же – особенно те, кто знал, что на глазах у графа закапывают в землю его надежду на тридцать тысяч фунтов, – истолковывали его скорбь по-своему.
 Джессалин стояла рядом с Маккейди, украдкой поглядывая на заострившиеся черты лица и глубокие тени под глазами. Он полностью погрузился в себя, а черные глаза ничего не выражали и ничего не видели… кроме гробов… и очередного поражения.
 «Он сейчас занят самым настоящим самобичеванием, – думала Джессалин. – Что же, подобно средневековому монаху, он ждет, пока выступит кровь и появятся рубцы, надеясь этим искупить свои грехи?» Ей очень хотелось прижаться к нему, спрятать голову у него на груди, забрать хлыст из его руки и целовать обожженные, покрытые шрамами пальцы. Но она боялась, что если она коснется его, он просто отвернется.
 Преподобный Траутбек пробормотал сакраментальное «прах к праху, пепел – к пеплу». Дождь припустил сильнее, выбивая дробь на крышках гробов. А Джессалин смотрела на калитку. Там стояли они с Эмили в тот день, когда зацвели первые примулы. В тот день Эмили была так счастлива, так весело смеялась, так стеснялась своей беременности и одновременно гордилась ею, так искренне говорила о пробудившейся любви к Корнуоллу: «Теперь я бы ни за что отсюда не уехала…» Теперь на этом месте высился катафалк…
 Джессалин стало ужасно грустно, она всхлипнула. Стоявший рядом Маккейди дернулся, словно она прикоснулась к нему.
 Она подняла на него полные слез глаза и была потрясена яростью, вспыхнувшей в ответном взгляде. Резко развернувшись на каблуках и тяжело припадая на правую ногу, Маккейди пошел прочь – и от нее, и от гробов своей жены и сына. На мокрой траве отпечатались ровные, глубокие следы.
 Его светлая сорочка отчетливо выделялась на фоне свинцово-серого неба. Высокие волны, разбиваясь о песок, омывали сапоги Маккейди.
 Увязая в мокром песке, Джессалин шла прямо к нему. Холодный дождь хлестал, не переставая. Маккейди смотрел на море. Он где-то оставил плащ, и теперь мокрое полотно так плотно облепило тело, что она видела каждую мышцу, проступавшую под смуглой кожей. Нервно облизнув соленые губы, она позвала его по имени.
 Наверное, он не расслышал из-за плеска волн, ибо продолжал стоять неподвижно. Джессалин дрожала от холода, ведь единственной теплой вещью на ней была насквозь промокшая кашемировая шаль – та самая, которую ей дала Эмили после пожара. Теперь самое время уйти, подумала она, но вместо этого сделала еще один шаг вперед.
 Его резкий голос, легко перекрывший шум моря, хлестнул ее, как бичом.
 – Простите, мисс Летти, но теперь вы больше не можете рассчитывать, что я буду продолжать играть роль благородного джентльмена. А посему с сегодняшнего дня ради вашего же блага вам лучше держаться от меня подальше.
 Джессалин сделала еще один шаг и прижалась щекой к его спине.
 Резко обернувшись и перенеся весь вес на больную ногу, Маккейди чуть не упал.
 – Уходи, черт бы тебя побрал! – крикнул он, сделав более чем выразительный жест рукой.
 На глаза Джессалин навернулись слезы, ноги мелко дрожали. Ну нет уж! Теперь она ни за что не уйдет.
 Черные волосы Маккейди мокрыми прядями свисали из-под белой повязкой. Струи дождя стекали по лицу, на котором горели безумные глаза. В них проскальзывало какое-то загнанное выражение.
 – Джесса, Христом Богом молю, пожалуйста…
 – Я люблю тебя.
 Он сжал ее в таком неистовом объятии, что Джессалин показалось, ее кости не выдержат. Но они выдержали, как выдержали и губы его страстный, причиняющий сладкую боль поцелуй. Дождь продолжал лить.
 Джессалин гладила его широкие плечи, ее пальцы впивались в гладкую кожу спины, а этот бесконечный поцелуй все не заканчивался. Маккейди сорвал с нее шляпку, потом шаль и бросил их на камни. Он запустил пальцы в ее волосы, вытаскивая всевозможные булавки и заколки, а его свободная рука ласкала ее грудь. Тонкое муслиновое платье так промокло, что набухшие соски ощущались даже сквозь корсаж.
 Он был слишком неистов, даже груб, его ласки причиняли ей боль, но Джессалин было безразлично. Она так долго ждала этого момента. Она боялась пошевелиться, проронить хотя бы звук – пусть делает что угодно, только не останавливается.
 Наконец он оторвался от ее губ и толкнул ее на мокрый, покрытый морской пеной песок.
 Теперь он нависал над ней, и Джессалин казалось, что его золотая сережка, как яркая звездочка, светится в темной ночи волос. Глаза казались не просто черными. Они мерцали странным, золотистым светом. В них, как и в голодном рте, который впивался в ее губы, не было ни нежности, ни пощады. Это был совсем другой мир – мир страстного и неуправляемого желания.
 Джессалин охотно уступала поцелуям Маккейди. Даже шум моря и дождя не мог заглушить сумасшедшего биения ее сердца. Она гладила такие знакомые и любимые линии его тела. Казалось, она знала их все на ощупь еще задолго до того, как познакомилась с ним.
 Волны разбивались о берег, обдавая их солеными брызгами. Он сказал что-то, чего она не разобрала, и тогда он задрал ее юбки и сорочку. Потом сильные руки раздвинули ее ноги и приподняли их. Лицо Маккейди выражало такое напряжение, что казалось почти жестоким. Он долго не мог справиться с застежкой собственных брюк и наконец просто разорвал ее. Но Джессалин не успела ничего заметить, потому что уже в следующую секунду он снова склонился над ней. Его пальцы судорожно искали разрез в ее панталонах и, найдя, резко рванули тонкую ткань.
 Джессалин испуганно вскрикнула, но тут же выгнулась дугой, потому что палец Маккейди скользнул глубоко внутрь нее. Он замер, а она полностью растворилась в этом восхитительном ощущении, в соединении с этим горячим, твердым пальцем. Ей казалось, что ее тело начинает медленно таять.
 Маккейди вздрогнул. Его голос был хриплым и резким.
 – Господи, я больше не могу… Джесса, милая, не могу. Извини, но не могу…
 Она не понимала, о чем он говорит, но больше всего на свете боялась того, что вот он сейчас остановится, оторвется от нее. Эта мысль была невыносимой. Обвив руками его шею, впиваясь ногтями в намокшую ткань рубашки, она прошептала:
 – Пожалуйста, прошу тебя.
 Еще один палец скользнул внутрь, расширяя ее. На этот раз Джессалин почувствовала тупую боль и невольно напряглась. Между ее ног пульсировало что-то очень горячее, гладкое и твердое, что-то такое, что в первый момент почти разорвало ее, и она зарылась лицом в его плечо, чтобы подавить крик.
 Теперь он был так глубоко в ней, что Джессалин, несмотря на боль, чувствовала странное наслаждение, какую-то незнакомую прежде наполненность. Все именно так и должно быть – он должен быть внутри нее глубоко-глубоко, должен стать ее частью.
 Он продолжал двигаться внутри нее, а Джессалин, чувствуя какое-то странное, незнакомое прежде ощущение внизу живота, все повторяла: «Пожалуйста, прошу тебя», – хотя сама не знала, чего именно она хочет и ждет.
 Глаза Маккейди были закрыты, а лицо странно исказилось. Откинув голову назад, он сделал еще одно, последнее движение так, что Джессалин показалось, что он пронзит ее насквозь, и тяжело упал на нее.
 Она чувствовала каждый удар его сердца, чувствовала легкую дрожь, сотрясавшую тяжелое, мускулистое тело. Но тяжесть его тела была приятна, доставляла наслаждение. Джессалин согласилась бы лежать так хоть целую вечность.
 В эту минуту она так сильно, так пронзительно любила его, что ей хотелось плакать.
 Постепенно дыхание Маккейди стало ровным, и он перекатился на бок и вытянулся рядом на мокром песке. Джессалин сразу почувствовала себя опустошенной.
 Холодный дождь приятно остужал разгоряченное лицо и пересохший рот, а волны рокотали в унисон с биением ее собственного сердца. Только сейчас Джессалин вспомнила, что ее юбки по-прежнему задраны до самой груди. Внезапно застыдившись, она одернула их и села.
 Только после этого она решилась взглянуть на Маккейди. Он сидел, подогнув под себя ногу и зарывшись лицом в ладони. Пальцы судорожно сжимали и разжимали мокрые волосы. Джессалин очень хотелось сказать, как сильно она любит его, но усилием воли она сдержала этот порыв.
 Маккейди поднял голову, и его руки безвольно повисли вдоль тела. Он взглянул на неспокойное море, и Джессалин заметила, как его горло судорожно сжалось – как будто он хотел сглотнуть. Потом он повернулся к ней, и ей показалось, что единственный источник света в этом мире – его глаза.
 – Я снова хочу тебя.
 Вздох облегчения вырвался из груди Джессалин. Она прильнула к нему.
 – Так возьми меня снова, Маккейди. Возьми меня.
 И снова его руки сомкнулись вокруг нее, и они слились в долгом, страстном поцелуе, который, казалось, длился целую вечность.
 Но вот он оторвался от ее губ и зарылся лицом в мягкий изгиб шеи. Он нежно целовал ее затылок, ключицы, гладил холодную от дождя кожу, и Джессалин снова начала бить дрожь. Подняв голову, Маккейди нежно провел пальцем по ее красным, распухшим губам.
 – Я был ужасным скотом. Я сделал тебе больно. Ей действительно было больно, но что из тогр! При одной мысли, что он был в ней, что они пусть недолго, но были одним целым, Джессалин переполняло невыразимое счастье. Тем более, она слыхала, что больно бывает только в первый раз.
 Улыбнувшись, Джессалин подняла голову. Она не произнесла ни слова, слова были не нужны. Говорили глаза. И они просили: «Поцелуй меня».
 Маккейди нежно провел языком вдоль Линии ее губ, как бы пробуя на вкус, вкус моря, соли и желания – горячего и неутоленного. Их губы встречались и разъединялись снова и снова, как будто каждый вдох должен начинаться и заканчиваться поцелуем.
 Пальцы Маккейди перебирали ее волосы, отклоняя ее голову назад, в то время как горячие губы исследовали каждый миллиметр ее нежной шеи.
 – О Господи… Джесса, Джесса… Твой вкус – вкус греха. Тот, кто хоть раз его попробует, уже не сможет жить без этого. – Откинув голову, он заглянул в лицо. Его глаза пылали, как горящие угли.
 Джессалин нежно провела пальцами по его волевому подбородку, по губам, которые внезапно изогнулись в искренней, задорной улыбке.
 – Я только сейчас заметил, что, оказывается, идет дождь. И вдобавок у меня набилась куча песка в такие места, о которых не принято упоминать в приличном обществе. Почему бы нам не отыскать где-нибудь кровать?
 В домике привратника было темно и сыро. Маккейди зажег фонарь и повесил его на крюк на стене. В комнатке почти не было мебели – ветхий, покрытый пятнами стол, два дешевых стула и старая деревянная кровать, застеленная коричневым армейским одеялом и грубыми простынями, хоть и поношенными, но чистыми. Рядом с пустым очагом были свалены охапки сухого хвороста. Однако, несмотря на нежилой вид, в комнатке было очень чисто, пахло жареным беконом и табаком.
 Джессалин почему-то застеснялась. Это было так странно – находиться здесь, рядом с ним, зная, что должно произойти, и…
 – Здесь кто-нибудь живет? – спросила она. Маккейди, присев на корточки перед очагом, разводил огонь. Замшевые брюки плотно облегали мускулистые бедра. Мокрая рубашка рельефно очерчивала каждую мышцу его широкой спины.
 – В данный момент – никто, – ответил он. – Поначалу здесь жил Дункан, но потом мы подыскали ему место в Холле.
 Сухой хворост занялся быстро. Маккейди выпрямился и направился к ней. Джессалин понимала, что это глупо, но ей вдруг нестерпимо захотелось повернуться и убежать. В ушах, напоминая о завываниях ветра и рокоте волн, звенела кровь. Он остановился на расстоянии вытянутой руки, и Джессалин чувствовала запах влажного крахмала, исходящего от рубашки. И еще тот самый, замечательный мужской запах, который исходил от него там, на берегу.
 – Раздевайся, – приказал он.
 – Чт-т-то? – Такого Джессалин и в голову не могло прийти. До сих пор не то что мужчина, даже Бекка ни разу не видела ее без сорочки. Но теплая влажность между ногами напомнила ей о той близости, которую они уже разделили.
 Сильные пальцы приподняли ее подбородок. Черные глаза, в которых отражался свет очага, казалось, проникали прямо в душу.
 – Я хочу видеть тебя обнаженной, Джессалин.
 Джессалин начала расстегивать корсаж, ее руки дрожали, и она никак не могла справиться с застежками и тесемками. А вдруг ему не понравится ее тело – ведь она такая худая, костлявая.
 С трудом стянув тесные промокшие длинные рукава, она быстро освободилась от платья, и оно мокрым комом легло вокруг ее щиколоток.
 Джессалин не носила корсета – только рубашку и панталоны. Последние были разорваны почти надвое, так что прохладный ночной ветерок без помех овевал самые интимные места ее тела.
 Дыхание Маккейди снова стало частым.
 – Все. Снимай все.
 Облизывая пересохшие губы, Джессалин развязала тесемки, и панталоны тоже упали на пол. После этого она начала стаскивать через голову рубашку. Мокрые волосы рассыпались по плечам, с них стекали тонкие ручейки воды. Вода была холодная, и все же ее кожа горела. Она не могла заставить себя поднять глаза на Маккейди.
 – Я хотел тебя, когда тебе было шестнадцать. Еще тогда, когда у тебя не было ничего, кроме ног, обгоревшего носа и веснушек.
 Он не отрываясь смотрел на ее грудь, и Джессалин почувствовала, как по ее телу разливается жар, словно она выпила большой бокал бренди. Опустив глаза, она подумала, что ее набухшие и потемневшие соски напоминают два круглых кусочка гальки.
 – По-моему, грудь у меня так до сих пор и не появилась, – сказала она.
 Маккейди хрипло рассмеялся.
 – А вот здесь вы глубоко ошибаетесь, мисс Летти. – Его рука слегка дрожала, когда он вел пальцем вдоль мокрой пряди, туда, где она ложилась на гладкую, влажную кожу груди. Кожу, которая сейчас горела огнем.
 – Я заслуженный ловелас и считаюсь большим знатоком женской груди. И могу сказать, что твоя – совершенно удивительная. Круглая, золотистая и как будто слегка припорошенная корицей.
 Джессалин завороженно следила за тем, как его длинные, тонкие пальцы ласкают ее грудь, и та постепенно начинала жить собственной жизнью.
 – Я давно мечтал слизнуть языком каждое коричное пятнышко, – шепнул Маккейди, нежно поглаживая набухшие соски.
 Ей казалось, что ее тело стало слишком тяжелым, слишком тугим и слишком горячим. Ноги дрожали, и она чувствовала, что вот-вот они не выдержат и подогнутся. Но самое большое удовольствие было – тоже прикасаться к нему. Она гладила его грудь сквозь мокрую рубашку, не уставая удивляться тому, как под ее руками напрягается каждая мышца этого стройного и удивительно сильного тела. И сразу тает. Как будто скалы Корнуолла вдруг превращаются в обычную, податливую землю.
 – Ты такой сильный, – шептала она, – и в то же время такой слабый.
 Маккейди застонал, взял ее на руки и перенес на постель.
 Старые пружины застонали под ними. Спину Джессалин щекотало грубое солдатское одеяло. Маккейди лежал рядом, и каждое прикосновение его промокшей рубахи вызывало волшебные, неведомые доселе ощущения. Она чувствовала на себе его руки. И его взгляд, который обжигал не меньше рук.
 – Я всегда знал, что твои волосы при свете камина будут именно такого цвета, – говорил он. – Цвета горящего факела.
 Джессалин молчала. Но стоило его руке коснуться ее, как она выгнулась и застонала.
 Маккейди целовал ее губы долгим, страстным поцелуем. Когда же он сел и начал стягивать упорно не желавшие поддаваться сапоги, проклиная их на чем свет стоит, она невольно улыбнулась. Нетерпеливо стаскивая через голову рубашку, он оборвал почти все пуговицы. Но это было не главное. Джессалин не могла отвести взгляда от его узких замшевых брюк, которые скрывали самое замечательное – треугольник темных волос и… и что-то еще, большое, покрытое узором вен и никогда прежде не виданное. У нее перехватило дыхание.
 – Что это был за вздох? – поинтересовался Маккейди. – Ужаса или восхищения?
 Он возвышался над ней как воплощение мужской красоты и силы. И сам прекрасно это осознавал.
 Джессалин невольно рассмеялась. Она никогда не смеялась особенно долго, зная, что ее смех далек от ласкающей уши музыки, но на этот раз он прервался еще раньше. Правое бедро пересекал страшный, багровый рубец. Джессалин нежно провела по нему пальцами.
 – Тебя же могли убить, – сказала она, и подумала о том, насколько жестокая штука – жизнь. Ведь она могла потерять его. Потерять навсегда еще до того, как он стал принадлежать ей.
 Маккейди отнял ее руку от своего бедра и поднес к губам. Его губы вдруг снова как-то страдальчески изогнулись.
 – Засмейся еще раз. Пожалуйста, – попросил он.
 – Зачем? – поинтересовалась Джессалин, с трудом подавляя смех. – Разве можно смеяться по заказу? – добавила она и расхохоталась.
 Маккейди смеялся вместе с ней, уткнувшись носом в ложбинку между грудей.
 – Мне просто нравится, как ты смеешься. От твоего смеха я иногда возбуждался так, как не возбуждался от близости с женщиной.
 Джессалин посмотрела на их переплетенные тела.
 – По-моему, сейчас ты уже не нуждаешься в лишних возбудителях, – заметила она, придирчиво оглядев их сомнительное ложе.
 Маккейди приподнялся и потерся о ее живот.
 – Ты чувствуешь меня, Джессалин? Нет? А ведь со мной это происходит каждый раз, когда я вижу тебя, ты довольна?
 О да, Джессалин была вполне довольна и собой, и жизнью. Однако ее разбирало любопытство. И в данный момент ее больше всего интересовал лежащий рядом человек. Неуверенно протянув руку, она коснулась чего-то очень гладкого, очень горячего, а главное, очень Живого.
 Маккейди погладил ее руку.
 – Держи меня. Держи меня крепче, Джессалин. Он заполнил всю ее ладонь. Джессалин поглаживала нежную кожу. Внезапно Маккейди застонал. Она тотчас же выпустила его.
 – Я сделала тебе больно? Извини. Я не хотела. Расхохотавшись, он ласково погладил ее по щеке.
 – Господи, Джесса, конечно же, ты не причинила мне боли. Просто все было так хорошо… так чудесно…
 Несколько секунд он пристально смотрел на нее, как будто желая запечатлеть в памяти каждую черточку. Потом его губы нежно коснулись ее груди, и снова, и снова, постепенно доведя ее до совершенно немыслимого состояния.
 О Господи…
 Никогда прежде Джессалин не испытывала ничего подобного. Он то целовал ее грудь, то посасывал ее, как ребенок. Она даже не слыхала ни о чем подобном, и это было так восхитительно. Ей казалось, что у нее внутри устраивают особо изысканный, модный фейерверк.
 Губы Маккейди, оставив ее грудь, принялись спускаться все ниже, к местам, о самом существовании которых она даже и не подозревала. Его мокрые волосы щекотали ей живот, оставляя в тех местах, которых касались, маленькие незатухающие костры. Дыхание обжигало. А под непрестанно ищущие ладони Джессалин попадала лишь мускулистая, мокрая от дождя вперемешку с потом спина.
 Она едва не закричала, когда его руки добрались до ярко-рыжего холмика волос. Его палец входил и выходил из нее, в том же самом ритме, в котором билось ее сердце. Наконец его руки коснулись какого-то заветного, удивительно чувствительного места, и у Джессалин перехватило дыхание. Вцепившись пальцами в одеяло, она приподнимала бедра навстречу ему, его ласкам, а внутри у нее нарастало какое-то неземное ощущение. Она хотела было попросить, чтобы он немедленно прекратил делать с ней это, но только застонала. О Господи… Она же просто умрет, если он немедленно не прекратит. И Джессалин выгибалась дугой навстречу его жадным пальцам. И ждала… ждала… ждала…
 Ее грудь вздымалась в тщетных попытках набрать побольше воздуха. А его губы, его удивительные губы, шептали:
 – Еще не сейчас, Джесса. Потерпи…
 И очень скоро на месте его пальцев появилось что-то очень горячее, влажное и упругое. Удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение.
 Сильные ладони приподняли ее бедра, и Джессалин почувствовала легкий укол страха – ведь в прошлый раз ей было так больно. Но сейчас все было по-другому. Он входил в нее постепенно, дюйм за дюймом. До тех пор, пока их тела не слились полностью.
 – Не двигайся, – прошептал он сквозь стиснутые зубы. – Обожди… обожди еще немного… – Склонив голову ей на грудь, он сказал: – О Господи, ты такая узкая. Такая узкая, влажная и горячая. Как рот.
 Он продвинулся еще глубже, и Джессалин, подчиняясь невесть откуда возникшему знанию, обхватила ногами его спину – так, чтобы он полностью, без остатка слился с ней. Он начал двигаться внутри нее, а его сильные ладони поддерживали ее бедра, заставляя их двигаться в том же ритме. Наслаждение было настолько сильным, что Джессалин захотелось закричать. Старая кровать скрипела, скрипела… И Джессалин подумала, что не сможет дольше выдержать этой сладкой пытки. Просто не сможет…
 А потом внутри у нее что-то взорвалось, и окружающий мир перестал существовать.
 Джессалин проснулась в волнах его запаха. Но, протянув руку, убедилась, что место рядом – пустое и холодное. Она вжалась лицом в подушку и боялась открыть глаза. Боялась обнаружить, что она одна. И тут она услышала тихий звук, похожий на вдох, и медленно повернула голову.
 Огонь в очаге давно погас, и в комнате не было иного света, кроме того, что лился из единственного запыленного окошка. У этого окошка, спиной к ней, стоял Маккейди Трелони, человек с темной душой, которого она любила всем своим женским сердцем.
 Джессалин наблюдала за ним, боясь пошевельнуться. Один упоительный вечер и одну ночь он принадлежал ей. Она всегда знала, что, отдавшись ему телом, она только усилит его власть над собой. И все же она ни о чем не жалела. Ведь она так его любила! Эта любовь была сильнее гордости, стыда или раскаяния.
 Наверное, он почувствовал ее взгляд, потому что внезапно весь подобрался и обернулся. В рассеянном свете утра его лицо казалось слегка размытым, и он еще сильней, чем обычно, походил на падшего ангела.
 Маккейди шагнул было к ней, но вдруг остановился. Он был одет, и Джессалин вдруг с особенной остротой осознала свою наготу. Она натянула одеяло до самого подбородка.
 – Сегодня утром я уезжаю в Лондон, – сказал он. Джессалин показалось, что ее ударили. Закрыв глаза, она всеми силами сдерживала подступавшие к горлу рыдания. Она не станет плакать. И не будет ни о чем его спрашивать. Но Маккейди ответил на ее так и не заданный вопрос:
 – Я еду, потому что должен предпринять последнюю попытку спасти свою железнодорожную компанию. Потому что до августовских испытаний необходимо уладить еще много дел. И потому, – при последних словах его лицо слегка исказилось, – что я даже дышать не могу, когда ты находишься рядом. Как же я смогу жить с тобой в одном доме и не прикасаться к тебе?
 Джессалин выпрямила ноги и приподнялась на локтях. Низ живота наполняло какое-то странное ощущение – там словно бы задержалось частичка этой бурной ночи, когда он снова и снова доводил ее до вершины блаженства.
 – Я не хочу жить, если тебя не будет рядом, и хочу, чтобы ты все время прикасался ко мне.
 – Джессалин… ты не понимаешь. – Губы Маккейди страдальчески искривились, и ее охватил панический страх. Ведь она опять теряла его и не могла придумать, как удержать. – Я разорен, окончательно и бесповоротно, – продолжал он. – Я не знаю, как вышло, что я не могу просто так уйти от тебя, как я уходил от множества других женщин. Но с тобой… О Господи, Джессалин, я изо всех сил стараюсь не причинить тебе боли, а получается только хуже. Через шесть недель меня, скорее всего, посадят в долговую тюрьму. И я не хочу, чтобы ты катилась вниз вместе со мной.
 Голос Джессалин прозвучал хрипло от душивших ее слез.
 – А если мне безразлично, что с нами будет, – лишь бы мы были вместе?
 Маккейди подошел к кровати и пристально посмотрел на нее.
 – Зато мне не безразлично, – тихо сказал он.
 Он наклонился и поцеловал ее. Но поцелуй был таким легким, мимолетным, что она его почти не ощутила. Только рот ее еще долго помнил его губы.
 – Я люблю тебя, – сказала Джессалин. Она обращалась к уже опустевшей комнате.

 Глава 22

 Бледные руки просовывались сквозь железные прутья решетки. Скрюченные пальцы с грязными ногтями, казалось, пытались уцепиться за воздух. Джессалин отшатнулась, с трудом сдержав крик. Лицо, смотревшее на нее, было почти полностью скрыто спутанной седой бородой. Черные глаза горели каким-то безумным огнем.
 Но голос звучал вполне нормально – это был голос образованного человека.
 – Дитя мое, у тебя не найдется лишнего пенни для бедного должника? Или хотя бы фартинга, чтобы облегчить участь несчастного, находящегося в этом земном аду.
 Джессалин порылась в ридикюле и нащупала полкроны. Но, не решившись прикоснуться к этим страшным рукам, она просто бросила монетку через решетку. Лицо исчезло с радостным воплем.
 Джессалин торопливо пошла вперед через Блошиный рынок, но не могла удержаться и оглянулась. Ей было стыдно, что она обошлась с этим несчастным, как будто он не человек. И только потому, что он насквозь пропитался запахом тюрьмы.
 Земной ад…
 Долговая тюрьма. Массивные, темные от копоти стены угрожающе выступали из желтого тумана. Маленькие, зарешеченные окна, за которыми находились переполненные камеры, ничуть не оживляли угрюмого здания. Такая же участь грозит и Маккейди Трелони, если не удастся придуманный ею план.
 Поначалу возникла идея. Но с каждой милей приближения к Лондону, с каждым предрассветным часом, проведенным на освещенных факелами постоялых дворах, с каждой деревней, мимо которой проезжала Джессалин, идея приобретала все более определенные очертания. Она знает, как его спасти.
 Правда, из памяти никак не шли слова леди Летти, сказанные в то утро, когда Маккейди уехал.
 Джессалин пришла утром, старая леди сидела в постели, в огромном, украшенном множеством ленточек чепце, и прятала под подушку какую-то табакерку.
 Джессалин не знала, где бабушке удалось раздобыть табакерку, поскольку почти все они сгорели вместе с Энд-коттеджем. По счастью, немалая часть ее драгоценной коллекции осталась в лондонском доме.
 – Бабушка, ты неисправима, – вздохнула Джессалин. – Ты же знаешь, что доктор думает об этой твоей привычке, особенно в твоем возрасте.
 Леди Летти хотела презрительно фыркнуть, но вместо этого громко чихнула.
 – Единственная вредная привычка в моем возрасте – это жизнь, девочка.
 Джессалин присела на стеганое покрывало и взяла в свои ладони морщинистую руку.
 – Ты должна думать о том, как бы поскорее поправиться. Иначе ты не сможешь в следующем месяце поехать в Эпсом на дерби.
 Серые глаза бабушки внимательно разглядывали ее лицо.
 – Сегодня ночью он сделал тебя женщиной, да? Джессалин покраснела и отвела взгляд. «Неужели это так заметно?» – подумала она. Неужели эта ночь отложила на нее отпечаток, видный даже невооруженным взглядом. Лихорадочно горящий взгляд, слабость в сердце? В окна струился яркий солнечный свет, но сейчас она предпочла бы густой корнуолльский туман.
 – Ха! Хорошо хоть ты еще можешь краснеть. Теперь он женится на тебе, девочка, или гореть ему в аду вечно!
 Джессалин ничего не ответила. Не могла же она сказать бабушке, что Маккейди не только не собирается на ней жениться, но даже отказывается иметь ее в качестве любовницы.
 Леди Летти приподнялась повыше на подушках и стряхнула с рубашки табачную пыль.
 – Тебе с ним будет хорошо. Говорят, что из ловеласов получаются замечательные мужья – они знают, как угодить женщине. Уж поверь мне. Твой дедушка это знал замечательно. – Она пошарила под простыней, вытащила табакерку, но не открыла ее, а задумчиво погладила пальцем крышку. – Он любил меня, дурачок.. Но никогда не говорил об этом, кроме одного-единственного раза – перед самой смертью. Я тогда чуть собственными руками его не убила за то, что он заставил меня так долго ждать. Не знаю, чем думают мужчины – мозгами или детородным органом.
 – Бабушка!
 Леди Летти отрывисто рассмеялась.
 – В наше время, девочка, мы тоже иногда употребляли не слишком приличные выражения. Ну и как он, а? Он хоть доставил тебе удовольствие? Он всегда смотрел на тебя так, будто собирался съесть, и прошлой ночью это ему, судя по всему, удалось.
 Джессалин покраснела еще гуще. Она заставила себя собраться с мыслями и сообщить бабушке то, что собиралась.
 – Бабушка, я должна съездить в Лондон. Леди Летти насмешливо посмотрела на внучку.
 – Собираешься за ним бегать? Я разрешу тебе поехать только, если ты возьмешь с собой Бекку. Нужно соблюдать приличия, девочка. И хотя поздно запирать конюшню, когда лошадь уже украли, но ты должна дать мне слово, что не станешь спать с ним, пока он не поведет тебя к алтарю.
 – Я ни за кем не бегаю, бабушка. Он даже не узнает о моей поездке. И я не собираюсь оставлять тебя здесь одну…
 – За мной присмотрит экономка Сирхэя. Мы с ней уже подружились. Она, как и я, выросла на руднике. – Старческая рука с искривленными пальцами взяла бледную, изящную руку Джессалин. – Он разорен, да? Вот почему он не хочет на тебе жениться. Он сдался, а ты решила заняться его спасением.
 Джессалин вздохнула. От бабушки ничего невозможно скрыть.
 – Я хотя бы попытаюсь, – сказала она.
 – Но спасая его, помни, что ты наносишь страшный удар его гордости. Он тебе этого не простит.
 – Значит, я позабочусь о том, чтобы он никогда не узнал, – ответила Джессалин.
 «…Чтобы он никогда не узнал».
 Джессалин повернулась спиной к долговой тюрьме. Она поплотнее запахнула плащ, засунула руки в меховую муфту и пошла навстречу ветру. Туман был густым и холодным, воздух – зловонным. Такая погода больше подошла бы для января, чем для апреля.
 Она прошла вдоль покрытых копотью кирпичных домов, стоявших тесными рядами, словно книги на полке. Мимо лавок, торговавших чайными подносами, шнурками и другой мелочью. В воздухе стоял густой запах капусты и печеной картошки.
 Здание, являвшееся целью ее путешествия, оказалось кособоким складом у самой реки. Здесь пахло морем и пенькой. Из распахнутой двери кабачка, стоявшего напротив, доносился грубый смех. Краем глаза Джессалин у своих ног заметила какое-то движение. Решив, что это крыса, она быстро подобрала юбки, но, присмотревшись, разглядела женщину, склонившуюся над орущим младенцем в выстеленной соломой корзине для яиц. Джессалин с ужасом увидела, как женщина, окунув сахарную соску в бутыль с джином, сунула ее ребенку в рот.
 От волнения желудок Джессалин сжимали спазмы. Единственное окошко склада было забрано железной решеткой, черная краска на дверях облупилась. Если бы не маленькая табличка с надписью «Предприятие Титвелла», она бы подумала, что ошиблась адресом. Немного поколебавшись, стучать или нет, Джессалин толкнула дверь и вошла в маленькую, тускло освещенную комнату.
 Несколько клерков сидели на высоких табуретах лицом к стене и быстро-быстро что-то писали, отчаянно скрипя перьями. В комнате было не теплее, чем снаружи. Несчастные служащие не нашли ничего лучше, чем набросить на плечи пустые мешки из-под картошки. Пальцы, торчавшие из потрепанных митенок, были синего цвета.
 Заметив Джессалин, один из клерков встал и подошел к ней, утирая рукавом красный и распухший нос.
 – Я бы хотела поговорить с мистером Титвеллом, если это возможно, – сказала Джессалин. Изо рта шел пар.
 Клерк внимательно посмотрел на нее сквозь замусоленные очки в роговой оправе.
 – Его сейчас нет. Он как раз собирает арендную плату.
 – Тогда я подожду.
 Клерк чихнул и жестом пригласил ее следовать за ним.
 В комнате, куда он ее провел, было немного теплее, потому что в крохотном камине горел уголь. Убогая обстановка состояла из нескольких обшарпанных шкафов, деревянной вешалки и темного дубового стола без каких бы то ни было украшений. Стены были оклеены замусоленными, местами отстающими обоями. Небольшое, грязное оконце выходило в темный двор, который оживляли лишь кучи мусора да ржавый насос.
 Несколько мгновений спустя Джессалин услышала голоса – Кларенса, клерка и еще какого-то мужчины с грубым деревенским акцентом.
 Но вот дверь открылась, и в комнате, сопровождаемый туманом и облачком ледяного воздуха, появился Кларенс. Он выглядел безукоризненно – высокий и красивый, в элегантном шерстяном пальто и цилиндре. Но его изысканная внешность почему-то совершенно не трогала сердце Джессалин.
 Кларенс широко улыбнулся, его бутылочно-зеленые глаза вспыхнули от радости.
 – Джессалин! Какой приятный сюрприз! – Сняв подбитые мехом перчатки, он быстро потер руки. – Бр-р! Какой же сегодня холод.
 – Да, особенно страдают от него твои клерки. В самом деле, Кларенс, я не могу поверить, неужели ты настолько скуп, чтобы не обеспечить бедняг даже камином?
 – Бодрящий холодок способствует добросовестной работе. Джессалин, чтобы добиться того, чего добился я, надо очень много работать, – спокойно заявил он, подбрасывая уголь в камин. Покончив с этим, он огляделся по сторонам, как будто видел свой кабинет впервые. – А где твой лакей? Не могла же ты прийти сюда одна.
 – У меня нет лакея, Кларенс, и тебе это прекрасно известно.
 – Ну тогда горничная. Ты должна была хотя бы взять с собой девушку – ну, ту, с ужасным шрамом.
 – Бекка плохо себя чувствует. Она говорит, что у нее подагрические боли в голове. Послушай, Кларенс, – раздраженно добавила она, – я пришла сюда не затем, чтобы ты читал мне нотации.
 Кларенс снял пальто и повесил его на вешалку. Со времени их последней встречи прошло всего лишь несколько месяцев, но Джессалин заметила, что он сильно изменился. Он теперь по-другому зачесывал волосы, прикрывая пробивающуюся плешь, у рта появились жесткие складки.
 – Извини, если я обидел тебя, – мягко проговорил он, подходя ближе. – Ты ведь понимаешь: это только оттого, что я о тебе беспокоюсь. – Он собирался поднести ее руку к губам, но остановился на полпути. На его красивом лице появилось испуганно-удивленное выражение. – Что с твоими руками? Это похоже на ожоги.
 Джессалин отняла руку. Волдыри постепенно заживали, но по-прежнему болели слишком сильно – она даже не могла надеть перчатки.
 – Энд-коттедж сгорел. Нам с бабушкой повезло, что мы остались в живых.
 – Вы находились в доме, когда случился пожар? Но… – Кларенс осекся. Было видно, что он очень огорчен. Джессалин тронуло его участие.
 Она подошла к окну. Во дворе над корытом какой-то мужчина поливал себе голову водой. Он выпрямился и повернулся, и Джессалин успела заметить изрытое оспинами лицо и неопрятную копну мокрых волос. Однако человек моментально скрылся в дверях конюшни.
 Джессалин напряглась. Ведь это же… нет-нет, этого просто не может быть… О Господи, после пожара ей повсюду мерещится Джеки Стаут!
 Она отвернулась от окна. Кларенс наблюдал за ней, задумчиво сдвинув брови.
 – Джессалин, ты выглядишь измученной. Что-то случилось.
 – Кларенс, я… – Сжав руки за спиной, она заставила себя встретиться с ним взглядом. – Я пришла сказать тебе, что наша свадьба невозможна.
 Кларенс стоял совершенно неподвижно, и лишь легкий вздох выдал его волнение.
 – Понятно. И что же сделало ее невозможной?
 – Ах, Кларенс! Я однажды уже пыталась объяснить тебе… Ты замечательный друг, я тебя очень люблю, но это совсем не та любовь. И теперь я окончательно поняла, что та любовь уже никогда не возникнет.
 – Извини, но я не разделяю твоей уверенности. Я надеялся, что со временем…
 – Кларенс, я не выйду за тебя замуж. Никогда. Закрыв глаза, Кларенс задумчиво потер переносицу.
 Потом резко отошел от Джессалин – его руки были сжаты в кулаки. В комнате стало так тихо, что было слышно, как в кабачке напротив пьяницы затянули песню. Закусив губу, Джессалин смотрела на напряженную спину Кларенса. То, что она сказала, далось ей нелегко; но то, что предстояло, было стократ хуже.
 Сделав глубокий вдох, она собрала все свое мужество.
 – Я понимаю, что с моей стороны очень нехорошо, отвергнув твое предложение, тотчас же обращаться за помощью, но… – Во рту пересохло, и она судорожно сглотнула. Происходящее было почти невыносимым ударом по ее гордости. – Дело в том, Кларенс, что я нахожусь в очень стесненных обстоятельствах и хочу попросить в долг.
 Кларенс разжал кулаки и кашлянул. Подойдя к столу, он присел на уголок, но глаз не поднял, продолжая рассматривать сжатые руки. Его лицо было бледным, как полотно рубашки.
 – Сколько… – Голос Кларенса сорвался, ему пришлось как следует откашляться. – Сколько тебе нужно?
 Пальцы Джессалин нервно мяли толстую ткань юбки.
 – Десять… десять тысяч фунтов. Боюсь, что я мало что могу предложить в залог. Лондонский дом заложен и перезаложен. Остаются только лошади. – При упоминании о лошадях ее сердце сжалось, но она заставила себя говорить дальше. – Сейчас они, конечно, не слишком дорого стоят, но если Голубая Луна выиграет дерби…
 Кларенс поднял голову. Жалкая улыбка не обманула Джессалин. В его глазах стояли слезы.
 – Господи, Джессалин! Ты же знаешь, что, выйдя за меня замуж, будешь полностью обеспечена. Ты сможешь удовлетворить любую свою прихоть, пусть самую нелепую и дорогую. А если ты в таких стесненных обстоятельствах, то… То как твой муж я буду обязан оплатить все твои долги.
 – Я уже объяснила, что не смогу выйти за тебя, Кларенс. И причины, по которым мне нужны деньги… личного характера.
 – Джессалин, Джессалин… – Кларенс покачал горловой, как будто разговаривал с несообразительным ребенком. – Ты что, принимаешь меня за дурака? Деньги тебе нужны для него, для Сирхэя. Он все-таки добился своего, да? Сделал тебя своей шлюхой.
 Джессалин вспыхнула от негодования.
 – Да как ты смеешь?
 – Этот человек женат. У тебя что, совсем кет стыда?
 – Эмили мертва! – выкрикнула Джессалин. Кларенс резко выпрямился, и его бледное лицо внезапно оживилось.
 – Умерла! Вот это да. А ребенок? Это был мальчик? – Запрокинув голову, он рассмеялся резким, отрывистым смехом. – Бедный кузен. Казалось, цель уже так близка, и вдруг – фьюить, – Кларенс щелкнул пальцами, – и он остался с носом. – Встав, он начал расхаживать взад-вперед по комнате, улыбаясь каким-то своим мыслям, но вдруг резко остановился и посмотрел на Джессалин. – И ты думаешь, что он женится на тебе? Сейчас, когда ему угрожают позор и банкротство? Теперь, когда маленькая Гамильтон мертва, у него нет ни малейшей надежды избежать долговой тюрьмы.
 Джессалин смотрела на него и видела тонкое, красивое лицо мальчика, с которым они носились верхом по пустошам, соревновались, кто глубже нырнет в пруд, молодого человека, который впервые поцеловал ее у костра, ночью на летней ярмарке… Конечно же, Кларенс раскошелится, чтобы спасти своего кузена из тюрьмы.
 Она протянула руку, как будто хотела вызвать к жизни того мальчика, с которым вместе росла.
 – Кларенс, я прекрасно понимаю, что гордость Маккейди не позволяет ему попросить у тебя взаймы. Но тебе-то что мешает предложить ему деньги, в которых он так нуждается?
 – Дорогая моя, основная часть его долга – это долг мне. Его векселя и долговые расписки хранятся в моем банке. – Кларенс снова принялся расхаживать по комнате, сложив руки словно в молитве. – Клянусь Богом, я всю жизнь мечтал о том, чтобы поставить Маккейди на колени. Если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость, он давно бы последовал за своими братьями, а я унаследовал бы его титул. Но за неимением большего, я хотя бы получу удовлетворение… – Кларенс остановился, и его зеленые глаза сузились. – Видно, он действительно в отчаянном положении, раз послал тебя ко мне.
 – Никто меня не посылал. Более того, я прошу тебя не говорить ему о моем визите. Ты же знаешь, какой он гордый. Он никогда не простит мне этого…
 Джессалин замолчала. Она разговаривала с ним так, как будто он был тем, прежним Кларенсом. Однако сейчас перед ней стоял совершенно незнакомый человек.
 На лице Кларенса появилось отчужденное выражение. Он поправил шейный платок, одернул полы сюртука, как будто раскаивался в том, что дал волю чувствам. Он подошел к столу, сел и, окунув перо в чернильницу, начал что-то писать в переплетенном в кожу гроссбухе.
 Джессалин сделала глубокий вдох, собираясь заговорить, но передумала. Подойдя к вешалке, она взяла свой плащ, муфту и направилась к двери.
 – Я дам тебе десять тысяч фунтов, Джессалин, – раздался голос Кларенса.
 Джессалин, уже взявшаяся за ручку двери, обернулась и посмотрела на его склоненную голову. Она боялась пошевелиться, боялась даже дышать. Кларенс продолжал писать, перо скрипело по бумаге.
 – В самом деле, Кларенс, правда? – наконец не выдержала Джессалин. – А что я должна буду дать тебе взамен?
 Кларенс отложил перо и откинулся на стуле, позвякивая монетками в жилетном кармане. Его взгляд был холоден и безжалостен, как зимний ветер.
 – Взамен ты дашь мне себя, конечно.
 – Понятно. – На глаза Джессалин навернулись слезы, но она их сморгнула и гордо вздернула подбородок. – Я немало знаю о подобного рода сделках: в свое время кое-кто мне это очень хорошо объяснил. Значит, я должна стать твоей любовницей. И как надолго? На одну ночь? Или ты рассчитываешь на более продолжительные отношения?
 – Что ты, Джессалин. Я по-прежнему хочу, чтобы ты стала моей женой.
 У Джессалин перехватило дыхание. Почему-то стать женой этого человека казалось еще немыслимей, чем любовницей.
 – Нет, – решительно произнесла она. Кларенс удивленно приподнял светлую бровь.
 – Даже ради того, чтобы спасти жизнь твоего любовника? Ведь даже в долговой тюрьме, чтобы выжить, нужны деньги. Теплые одеяла, еда, джин, матрас – за все надо платить. Даже за то, чтобы с твоих ног сняли кандалы, а то так и останешься прикованным к полу. Без денег он просто не выживет там, Джессалин.
 Она не хотела слушать его злые, жестокие слова. Она не хотела, чтобы ее ставили перед таким выбором. Кларенс взял перо и пощекотал им ладонь.
 – Как там говорят философы: не хлебом единым? Кроме еды, человеку необходимы планы, стремления, мечты. Трелони уже пришлось унижаться, чтобы построить сорок миль железной дороги. Они дались ему потом и кровью. Говорят, он даже лопатой махал, как простой рабочий. – Голос Кларенса был мягок, но в нем чувствовалась угроза. – Ты спасешь его мечту, Джессалин.
 – Но я не… – Джессалин чувствовала себя бабочкой, попавшей в ведро с патокой. Ей стоило огромных усилий даже думать. – Я не понимаю, почему ты хочешь, пусть и такой ценой, спасти человека, которого твердо решил уничтожить.
 – Потому что тебя я хочу еще сильней.
 В голове Джессалин одно за другим замелькали воспоминания. Маккейди на деревянной лошадке карусели – веселый и беззаботный. Маккейди, держащий крошечного ребенка в больших, покрытых ссадинами руках. Маккейди, склонившийся над топкой, в которую подбрасывает уголь.
 Черные глаза, пылающие страстью. Глаза, которые смотрят на ее обнаженное тело, руки, касающиеся его. «Я хотел тебя еще тогда, когда тебе было шестнадцать…»
 Джессалин сжала руки за спиной н гордо выпрямилась. Она сверху, вниз посмотрела на сидевшего перед ней внука рудокопа.
 – Ну что же, мистер Титвелл, – сказала она, – в таком случае вы получите меня. Но десяти тысяч фунтов недостаточно. Вы погасите все его долги. Все без исключения. До последнего фартинга.
 – Но ведь это около сорока тысяч фунтов!
 – Таковы мои условия. Можете согласиться или отказаться.
 Кларенс встал и подошел к ней. Его губы были плотно сжаты, а зеленые глаза смотрели пристально, как бы оценивая степень ее решимости. Колени Джессалин дрожали, но она выдержала его взгляд.
 Кларенс моргнул.
 – Ну что ж, Джессалин, я согласен. – Он поднял руку, и в его голосе послышалась угроза. – Но у меня тоже есть условие. Став моей женой, ты не должна будешь даже близко подходить к Сирхэю. Даже упоминать при мне его имени. После нашей свадьбы этот человек для нас с тобой умрет.
 Джессалин чувствовала себя так, как будто у нее в горле застряла кость. Не в состоянии говорить, она молча кивнула.
 – Значит, мы заключим такое соглашение: ты выходишь за меня замуж, и на следующий день после свадьбы я отдаю тебе все его оплаченные векселя.
 Джессалин посмотрела на бледное лицо человека, которого когда-то считала своим лучшим другом. В глазах стояли слезы. Джессалин попыталась их сдержать, но ей это не удалось.
 – Но почему, Кларенс? Мне казалось, что ты любишь его. Что ты любишь нас обоих.
 Он отер ее слезы ладонью, и его голос смягчился.
 – Я сумею сделать тебя счастливой, Джессалин. Ты сама в этом убедишься. А его со временем забудешь. Ты перестанешь его любить и полюбишь меня.
 – Я никогда его не забуду. И никогда не перестану любить.
 Тонкие ноздри Кларенса затрепетали, но он продолжал, словно ничего не слышал:
 – Мы поженимся немедленно. Я без труда получу разрешение…
 – Нет. Мы поженимся через неделю после дерби. Кларенс покачал головой.
 – Джессалин, зачем эта лишняя отсрочка? Зачем заставлять его ждать.
 Джессалин отвернулась и взялась за ручку двери. Если она немедленно не уйдет из этой убогой комнатушки, то ее просто стошнит.
 – Потому что дерби – это моя мечта, и я не хочу, чтобы она исполнилась, когда я буду твоей женой. Это испортит все впечатление.
 Кларенс взял ее за подбородок и повернул лицом к себе. Его поцелуй был настойчивым и болезненным.
 – Ты не имела права отдавать ему то, что принадлежало мне, – сказал он, оторвавшись от ее губ. – Пройдет еще много времени, прежде чем я смогу простить тебя.
 Джессалин вырвалась и демонстративно вытерла рот рукой.
 – Я вам не принадлежу, мистер Титвелл.
 – А вот здесь ты заблуждаешься, дорогая. Я только что купил тебя за сорок тысяч фунтов.


* * *

 Топпер шагал по Флит-стрит и чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Он присвистнул, увидев розовощекую служанку из таверны, выливавшую ведро помоев. Он бросил пенни безногому калеке, выпрашивавшему милостыню, играя на трубе. Навстречу ему по улице двигался фонарщик с длинным шестом и один за другим зажигал круглые фонари. В темноте их огоньки напоминают жемчужное ожерелье, подумал Топпер.
 Приподняв шляпу, он пропустил вперед джентльмена, перед которым важно шествовал ливрейный лакей, помахивая тростью с набалдашником из слоновой кости. «Когда-нибудь, – подумал Топпер. – я буду таким же важным, как этот хлыщ». Когда-нибудь он тоже будет богат и станет разъезжать в запряженном двойкой экипаже с форейтором. А если захочет, то перед ним тоже будет идти лакей в ливрее.
 Из пекарни донесся аромат свежих булочек. Топпер купил пирог с бараниной, но заставил себя отказаться от клубничного пирожного на десерт. Скоро дерби, и жокею приходилось следить за своим весом. Он подумал, что когда-нибудь сможет есть, сколько влезет. Когда-нибудь, когда он будет богат.
 Вот хозяин – тот действительно богат, подумал Топпер, сворачивая с шумной Флит-стрит в лабиринт узких улочек, спускавшихся к реке. Он внимательно всматривался в темноту. Эта часть города кишела бандитами, готовыми за пенни проломить человеку голову. Он богат, как король, хозяин, но никто бы не подумал этого, посмотрев на трущобы, где он ведет свои дела. Хотя, может, он и прав, что не щеголяет своим богатством в квартале, сплошь застроенном кабаками и жалкими лачугами. Тем более что большая часть денег идет как раз от аренды за них. По два шиллинга в неделю с каждого жильца.
 Топпер прекрасно знал, какова на вкус жизнь в этих темных, кишащих насекомыми, сырых клетушках, освещенных редкими вонючими сальными свечами. Знал он и то, что такое быть настолько голодным, чтобы подбирать гнилые яблочные огрызки с заплеванного тротуара. Или вытапливать немного жира из свечи, чтобы добавить в кашу.
 Дверь одного из домов распахнулась, и оттуда, чуть не сбив Топпера с ног, вышел помощник трубочиста. Мальчик сгибался под тяжестью мешка с сажей, а Хозяин подгонял его, колотя метлой по ногам. Топпер поспешил прочь от этого места. И это тоже было ему знакомо. Вылезать на рассвете из холодной постели, сделанной из грязных мешков и соломы. Обдирать в кровь локти и колени, очищая дымоходы. Залезать в дыры, куда не пролезла бы и крыса, и застревать там в темноте…
 Топпер постарался отогнать эти жуткие воспоминания. Те дни давно миновали и уже никогда не вернутся. Тем более, что хватает работы и похуже той, которую приходилось делать помощнику трубочиста. Некоторые даже своим телом торгуют, как девушки. Или воруют, а там и в тюрьму угодить можно. Топпер содрогнулся. Одна мысль о том, чтобы оказаться запертым в тесной, темной камере, вызывала у него тошноту. Со времени работы у трубочиста он панически боялся замкнутого пространства.
 Только одного он боялся еще сильнее – подхватить сифилис. Это иногда случалось с мальчиками, когда они становились достаточно взрослыми, чтобы спать с девушками. И, подхватив адскую болезнь, беднягам приходилось навсегда отказаться от этого удовольствия. Все они через недолгое время умирали, успев почти полностью сгнить.
 Он заметил у себя язвочки полгода назад. Топпер и мысли не допускал о сифилисе. Ему совершенно не о чем беспокоиться. Он подцепил что-то нестрашное у той шлюшки с Кромби-стрит, когда до полусмерти упился джином. Ведь если бы это был сифилис, то язвочки болели бы, правда? А они не болели. Они были твердыми и чешуйчатыми. Он даже пробовал проколоть одну булавкой, но ничего не почувствовал. Нет, это не сифилис. Видно, какая-то другая болезнь.
 В кабаке было полно народу. Мужчины толпились у стойки, промачивая горло стаканчиком дешевого джина. Топпер вошел в склад с заднего хода и проскользнул в комнату клерков. Под дверью хозяина виднелась полоска света, табуреты отбрасывали скрещенные тени. За дверью слышался холодный, злой голос.
 – Идиот. Ты должен был поджечь дом, когда ее там не будет.
 – Но ведь это можно было сделать только ночью, правда? – юлил Джеки Стаут, которого хозяин нанял, чтобы собирать арендную плату и для другой грязной работы. – Как же поджечь дом среди бела дня?
 Топпер заколебался. Он не хотел входить в кабинет, пока там был Джеки Стаут. Топпер не понимал, как такой шикарный и образованный господин, его хозяин, мог связаться с грубияном Джеки. Зато Стаут утверждал, что их с хозяином очень многое связывает. Еще с тех пор, когда пять лет назад, совсем молодым, он заплатил Стауту, чтобы тот донес о прибытии корабля с контрабандным бренди.
 Топпер вытер рукавом внезапно вспотевшее лицо и взялся за ручку двери.
 Хозяин сидел за столом. Увидев маленького жокея, он широко улыбнулся.
 – А, Топпер, вот и ты наконец… Можешь поздравить меня, мой мальчик. Мисс Летти снова согласилась стать моей женой.
 Топпер попытался улыбнуться.
 – Значит, все-таки будет свадьба. – Он украдкой взглянул на Стаута. Тот покачивал в руках молоток – излюбленное орудие устрашения при сборе арендной платы. Стаут ухмылялся, и его зубы напомнили Топперу крыс, которыми кишели трущобы.
 Топпер снова перевел взгляд на хозяина. Он старался не думать о мисс Джессалин – о том, во что превратится ее жизнь с таким человеком.
 – Я пришел за деньгами, хозяин. Мне причитается пять сотен.
 – Боюсь, ты их еще не заработал, мой мальчик.
 – Но вы обещали заплатить мне в тот день, когда она покончит со скачками и согласится стать вашей женой.
 Джеки Стаут положил молоток на колени и скрестил руки на животе. Топпер старался не смотреть в его сторону. Он не доставит этой обезьяне удовольствия, не покажет, что боится.
 Хозяин сидел, подперев руками подбородок, и задумчиво покусывал большой палец. Огоньки свечей в высоком серебряном подсвечнике затрепетали от сквозняка. В комнате было очень тихо – Топпер заметил, что слышит стук собственного сердца.
 – Во-первых, она еще не покончила со скачками, – наконец произнес хозяин. – А потому перед дерби ты должен будешь испортить Голубую Луну. И на этот раз так, чтобы она уже никогда не могла участвовать в скачках. И если эта проклятая кобыла хоть когда-нибудь поправится, я тебя кастрирую.
 – Но если она согласилась выйти за вас замуж, зачем же вы хотите причинить ей такое огорчение? Я думал, вы все делаете ради свадьбы с мисс Джессалин. – Топпер припомнил всех испорченных лошадей и проигранные скачки за последние два года.
 Хозяин ласково улыбнулся, но Топпер ни на секунду не поверил этой улыбке.
 – Назовем это подстраховкой, мой мальчик. Топпер решительно покачал головой.
 – Я не буду этого делать. И вообще больше не буду этим заниматься. Ни за какие деньги. – Сказав это, Топпер почувствовал гордость за самого себя и одновременно стыд, потому что он совсем так не думал. Гордая тирада вырвалась у него сама собой.
 Хозяин откинулся на стуле. Засунув руку в карман, он достал две золотые гинеи и начал вертеть их в тонких, изящных пальцах.
 – Топпер, мальчик мой, ты когда-нибудь видел, как молоток дробит руду? – При этих словах Джеки Стаут снова взялся за свой молоток. Топпера охватил ужас. – Если видел, то подумай о том, что может сделать молоток с твоими чуткими руками жокея, – мягко продолжал хозяин. – Говорят, талант жокея – в его пальцах…
 Молоток упал на пол с таким грохотом, что здание содрогнулось.
 Топпера затошнило, и недавно съеденный пирог оказался прямо на туфлях с большими металлическими пряжками. Он долго не мог разогнуться, истекая холодным потом. Наконец он выпрямился и вытер рот рукавом ярко-желтого пальто.
 – Я пойду в полицию, – тихо сказал он. Хозяин рассмеялся.
 – Так иди сейчас, мой мальчик. Неужели ты думаешь, что они поверят твоим россказням? Слова жокея никогда не перевесят слов члена парламента. Тебя, наверное, даже посадят в тюрьму. В камеру. В темноту.
 Топпер не смог сдержать дрожи, и Джеки Стаут презрительно хрюкнул, словно свинья над лоханью. Хозяин резко повернулся к нему.
 – Прекрати, Джеки. У меня для тебя есть еще одна работа.
 Смех Стаута был еще омерзительнее, чем он сам.
 – Но я же вроде обо все позаботился, хозяин. Ее дом сгорел дотла, а рудник его чертовой светлости вряд ли когда-нибудь откроют снова. Это будет стоит таких денежек, что не окупится и за десять лет.
 – Ты знаешь, что такое локомотив, Джеки?
 – А?
 Хозяин преувеличенно тяжело вздохнул.
 – Впрочем, это не имеет никакого значения. Я сам разработаю все-детали плана и познакомлю тебя с ними позднее.
 – А что вы хотите, чтобы я сделал с этим лок-как-его-там?
 – То же самое, что с рудником. – На губах хозяина заиграла ледяная улыбка. – Взорви его.

 Глава 23

 На дымчато-красноватом небе они казались темными тенями, призрачными всадниками из легенды, пришедшими по его душу. Перевалив за вершину холма, они резко развернулись и поскакали к нему по затянутой туманом холмистой равнине. Маккейди казалось, что стук их копыт совпадает с биением его сердца. Но вот он разглядел гнедую кобылу, и его рот сжался в узкую линию, а руки сделали такое движение, как будто уже обхватили ее шею.
 Лошади проскакали мимо небольшой рощицы, и солнечный свет отразился от множества окуляров подзорных труб, сверкавших в ветвях старых деревьев. В это утро накануне больших скачек наблюдатели были особенно внимательны. Ведь скоро предстояло делать ставки.
 Гнедая кобыла оторвалась от других и поскакала к однорукому человеку, верхом на лошади-полукровке наблюдавшему за бегом лошадей. Наездник, натянув вожжи, остановился. Однорукий повернулся в седле и показал куда-то рукой.
 Маккейди Трелони улыбнулся. К нему скакала Джессалин.
 Остановившись неподалеку, она спешилась и подошла к нему. Из ноздрей кобылы вырывались струйки пара. Сама Джессалин, чтобы защититься от предрассветной прохлады, была с головы до ног закутана в мужской плащ. В слабом свете утра ее лицо казалось фарфоровым, а глаза – еще больше, чем обычно.
 Стянув с головы мужскую шляпу, она встряхнула волосами, и они рассыпались по плечам потоком расплавленной меди. Маккейди подумал, что никогда в жизни не видел ничего более прекрасного. Внезапно ему захотелось стиснуть ее в объятиях и зарыться лицом в эти удивительные волосы.
 Вместо этого он достал из кармана номер «Морнинг пост» и сунул его ей под нос.
 – Это правда?
 – Да. – Ее глаза потемнели, словно предгрозовые тучи, в них мелькнуло какое-то странное выражение, которого он не мог разгадать.
 Отшвырнув прочь газету, он схватил Джессалин за плечи и притянул к себе. Его дыхание касалось ее волос. – Черт побери, Джессалин! Ты – моя. И только моя. Вырвавшись, Джессалин отступила на несколько шагов.
 – Я не принадлежу никому, кроме себя самой! Моя жизнь – это моя жизнь. И я делаю с ней, что захочу. Если я собралась выйти замуж из-за денег, то…
 – Из-за денег?!
 Джессалин с трудом вдохнула немного воздуха.
 – Да, из-за денег. А что в этом такого ужасного? Ты же женился из-за денег. Может быть, мне надоело быть бедной.
 Черные глаза Маккейди пристально изучали красивое, бледное лицо.
 – Ты лжешь.
 – Маккейди, прошу тебя… – Она нервно облизывала нижнюю губу, и Трелони разозлился на самого себя за то, что, несмотря на душившую его ярость, ему больше всего хотелось ее поцеловать. – Прошу тебя, – продолжала Джессалин, – мне и так нелегко.
 – Да уж, наверное.
 Ее слова никак не согласовывались с затравленным выражением глаз. Она лгала. Он слишком хорошо ее знал. В некотором роде он знал ее даже лучше, чем самого себя. Она бы никогда не вышла за Титвелла из-за денег. Она бы ни за кого не вышла бы, если бы не была влюблена в этого человека.
 Влюблена…
 Боль и ярость жгли его грудь. Никогда в жизни Маккейди не испытывал подобной боли. Ему хотелось убить Джессалин. Ему хотелось обнять ее и прильнуть к ее губам. Ему хотелось зарыться в нее, раствориться в ней, чтобы она наконец признала, что принадлежит ему и никому другому.
 Он схватил ее за плечи и резким рывком привлек к себе. Поцелуй был отчаянным и страстным. Руки Джессалин обвили его, она прижалась к нему так, будто тоже хотела слиться с ним, раствориться в нем. От нее пахло лошадью, влажной травой и, конечно, примулами. В эти минуты она заслонила от него весь мир.
 Но вот Джессалин оторвала свои губы от его губ и оттолкнула его так сильно, что он чуть не упал. Она попятилась назад, испуганно прижимая дрожащие пальцы к распухшим, влажным губам. Глаза ее на бледном лице казались двумя огромными лунами.
 Маккейди набрал полную грудь воздуха, гоня разрывавшую ее боль.
 – Джессалин, ради всего святого, не делай этого… – Каждое слово давалось ему с трудом, в нелегкой борьбе с гордостью. – Ты что, на самом деле собираешься замуж за Кларенса Титвелла?
 – Да.
 – Ну, тогда убирайся к черту! – прорычал он и, резко развернувшись на каблуках, пошел прочь.
 – Маккейди!
 Его спина напряглась, как будто она хлестнула его бичом, но он не обернулся. Потерять Джессалин для него равносильно агонии, смерти. Но он продолжал идти вперед, не оглядываясь. Даже когда услышал ее сдавленные рыдания. Так плачут те, чье сердце разбито.
 «Как сердце дьявола», – подумал Топпер. Ночь была черна, как сердце дьявола.
 Он весь обмяк, прислонившись к стене. Панический страх сдавливал грудь. В конюшне уютно пахло навозом и лошадиным потом. Господи, какая же кругом темнота! Если бы только можно было зажечь свечу, но риск слишком велик – совсем рядом раздавался храп Майора.
 Когда он подходил к стойлу Голубой Луны, под ногами зашуршала солома. Топпер с трудом сдержал крик от страха и провел дрожащей ладонью по лицу. Несмотря на холод, ладонь стала липкой от пота.
 Крупная гнедая лошадь приветствовала его радостным фырканьем и потерлась о его щеку бархатистым носом. У Топпера защипало глаза. «Я не смогу, – думал он, – просто не смогу». Он повторял это снова и снова, даже когда открывал кувшин и лил его содержимое в ведро.
 В канареечном вине хватило бы крысиного яда, чтобы убить любую лошадь в Англии.
 – Посмотри, что я тебе принес, моя девочка, – прошептал он Голубой Луне в самое ухо. Кобыла склонилась, но Топпер вдруг резким рывком выхватил ведро у нее из-под носа. Голубая Луна любила вино – это была специальная награда после каждых тяжелых скачек.
 «Я не смогу…»
 Молоток упал на пол с такой силой, что на деревянном полу осталась круглая вмятина. Эта картина снова и снова возникала в воспаленном мозгу Топпера. Молоток поднимается и опускается… бьет, бьет, бьет… По его пальцам.
 Сдавленный хрип вырвался из горла Топпера. Он с такой силой вцепился в ведро, что часть жидкости выплеснулась на солому. Голубая Луна согнула шею и ткнулась носом в его руку.
 – Прости, девочка моя, но я должен это сделать. Прости, но я должен… Прости…
 Он протянул ей ведро, и кобыла склонилась над отравленным пойлом.
 Но Топпер все-таки не выдержал и, резко развернувшись, швырнул ведро о стену. Ведро упало на кипу сена, и отрава пролилась. Но Топпер этого уже не видел. Он растворился в ночи. Темной, как сердце дьявола.
 – Топпер исчез, – сказал Майор, глядя не на Джессалин, а на свои сапоги, чтобы она не видела набежавших на глаза слез.
 Джессалин облокотилась на дверку стойла. Голубая Луна смотрела на нее ничего не выражающим взглядом. Впрочем, у нее всегда был такой взгляд в день скачек.
 – Все эти несчастные случаи… – с трудом проговорила она, рыдания сдавливали горло. Ее охватила какая-то безысходная грусть. Кларенс, а теперь вот Топпер – казалось, все люди в мире совсем не такие, как представлялись ей. Она чувствовала себя обманутой, преданной. – Я-то думала, что это просто наше фатальное невезение. А оказывается, дело было в Топпере.
 Майор деловито приоткрыл рот Голубой Луны, посмотрел на язык и прислушался к дыханию.
 – Может, он и испортил лошадь, но я пока не вижу никаких признаков. Однако теперь это не имеет значения. Топпер исчез, другого жокея у нас нет…
 Джессалин вошла в стойло. Погладив Голубую Луну по спине, она провела рукой по бабке, сломанной в прошлый раз. Она казалась совершенно здоровой.
 – Вместо него поскачу я, – заявила Джессалин. Майор сплюнул на сено.
 – Нельзя. Вы же женщина.
 – Ну и что? Нет такого правила, что женщина не может быть жокеем. Значит, дисквалифицировать меня нельзя. К тому же с моим ростом и худобой никто ничего не заметит. Вы скажете им, что я новенький. – Джессалин попыталась улыбнуться, но губы предательски дрожали. – Я поскачу вместо Топпера, – решительно сказала она.
 Майор задумчиво насупился. Вытянув толстые губы, он еще раз сплюнул на сено.
 – Ладно. Мы с Голубой Луной будем ждать вас у весов. Но старайтесь прикрывать лицо и держать рот на замке. Потому что иначе они сразу смекнут, что вы женщина.
 Черно-красный костюм и жокейские штаны Топпера висели на крючке. Майор их заботливо почистил и даже загладил утюгом аккуратные стрелки. Снимая одежду с крючка, Джессалин внезапно почувствовала себя такой одинокой, что ей захотелось плакать. Убедившись, что никто не видит, Джессалин дала волю слезам.
 Услышав скрип гравия под сапогами, она оглянулась, ожидая увидеть помощника конюха. Перед ней, небрежно прислонившись к дверному косяку, стоял Маккейди Трелони. Сильные руки были скрещены на груди. Восходящее солнце отбрасывало на его лицо причудливые тени. Его глаза горели, как у дикого кота. Сердце Джессалин разрывалось от боли и тоски, но она не могла заставить себя отвернуться.
 Маккейди сделал глубокий вдох.
 – Джессалин…
 Между ними упала чья-то длинная тень, и голос Кларенса произнес:
 – Вот ты где, моя дорогая. – Он был в элегантном костюме для верховой езды и узких черных кожаных брюках. Оглянувшись по сторонам, он недовольно нахмурился. – Я только что видел, как грум подводит Голубую Луну к весам. Ты меня разочаровываешь, Джессалин. Несмотря на все мои уговоры, ты все-таки решила участвовать в этих скачках.
 – Пойди погуляй где-нибудь, Титвелл, – презрительно протянул Маккейди. – Она еще тебе не принадлежит. – Граф отделился от косяка, и в воздухе повисло такое напряжение, что Джессалиy ощущала его каждой клеточкой своего тела.
 Вполголоса напевая, Кларенс заглянул в пустое стойло.
 – Где же твой жокей? Я хотел дать ему гинею на счастье. Джессалин как щит прижала к груди красно-черную жокейскую курточку.
 – Я… я как раз собиралась отнести ему это. Он сейчас проходит взвешивание.
 Кларенс широко улыбнулся своему кузену.
 – Сирхэй, ты, наверное, слышал, что у нас с Джессалин в следующую пятницу свадьба. Ты не хочешь пожелать ей счастья.
 Маккейди насмешливо приподнял бровь.
 – Неужели ты действительно думаешь, что она может быть счастлива в аду.
 Отрывистый, резкий смех Кларенса неприятно прорезал тишину раннего утра.
 – Ладно, кузен. Забудем обиды. В любви и на войне все средства хороши. Разве ты этого не знал? Что с тобой, Джессалин? Ты плакала? – спросил он с таким видом, будто только что заметил это, и вытер ее мокрую щеку костяшка пальцев. Маккейди весь подобрался, и в пустой конюшне послышался сдавленный стон.
 Только ради любимого человека Джессалин заставила себя выдержать прикосновение Кларенса. Она даже ухитрилась улыбнуться.
 – Это всего лишь обычное волнение перед скачками, дорогая, – сказал Кларенс, ласково улыбаясь. Его улыбка вызвала у нее тошноту. Кларенс прищелкнул языком. – Бедняжка. Однако женская чувствительность – загадочная штука, – продолжал он. – А потому, когда мы поженимся, я надеюсь, ты займешься тем, что подобает жене члена парламента.
 Кларенс потрепал ее по щеке, как будто она было бессловесным домашним животным, и повернулся, чтобы уходить. На пороге он замедлил шаг и изучающе оглядел кузена с головы до ног.
 – Знаешь, в чем твоя беда, Трелони? Ты никогда не умел вовремя отступить.
 – А знаешь, в чем твоя беда, Титвелл? – надменно отозвался граф Сирхэй. – В том, что ты не Трелони и никогда им не станешь.
 Кровь отлила от лица Кларенса, его кулаки судорожно сжались. Двое мужчин стояли друг перед другом, словно кобели, готовые сцепиться из-за кости. Кларенс первым заставил себя улыбнуться.
 – Надеюсь, ты придешь на нашу свадьбу? Если не успеешь на венчание, приходи хотя бы на завтрак. Кто знает? Может быть, именно тебе достанется счастливая фасолина из свадебного пирога?
 С этими словами Кларенс Титвелл гордо удалился. Джессалин дрожащими руками собрала жокейскую экипировку. Мимо прошел пирожник – в конюшню проник запах жира и свежей выпечки. Она не могла заставить себя посмотреть на Маккейди, хотя и чувствовала, что он не сводит с нее глаз. Этот взгляд был так же ощутим, как прикосновение руки к обнаженной коже.
 Однако ей надо было миновать его, чтобы попасть в раздевалку. Сильная рука преградила ей путь.
 – Не выходи за него, Джессалин. Ты же видишь, что это за человек. Он не позволит тебе даже дышать самостоятельно.
 Джессалин посмотрела на смуглые пальцы, сжимавшие рукав ее розового кашемирового платья. Если это прикосновение продлится хотя бы минуту, она просто не выдержит. Это было все равно, что подносить горящую свечу к тонкому шелку.
 – Я должна идти, – внезапно осипшим голосом сказала она.
 Пальцы Маккейди еще крепче сжали ее руку. – Не выходи за него, Джессалин, – повторил он, в его голосе звучала ничем не прикрытая боль.
 – Я… меня ждет Майор, – с трудом выговорила Джессалин и бросилась прочь. Если бы они так постояли еще хотя бы полминуты, она бы рассказала ему все. И тогда, вместо того чтобы спасти его, она бы только ускорила его гибель.
 Голубая Луна стояла, неуклюже расставив ноги, а служитель измерял ее рост в холке. Большая голова лошади слегка покачивалась, как будто она задремала на солнце.
 Джессалин подошла к Майору. Она чувствовала себя очень неуютно, каждую секунду ожидая разоблачения. Ее волосы, тщательно заколотые шпильками, скрывал алый жокейский картузик Топпера. Она добросовестно вымазала щеки, чтобы скрыть их женскую гладкость и бледность. Больше ей почти ничего не потребовалось, разве что – плотно перебинтовать грудь. Она всегда была узкобедрая, а сапоги Топпера пришлись как раз впору, словно их шили специально для ее крупных ступней.
 – Как я выгляжу, – Майор? – спросила она, стараясь говорить как можно более низким голосом.
 Тот метнул на нее пристальный взгляд.
 – Выглядите вы, как самый настоящий жокей, но вот ходите, как какая-нибудь раскрашенная кукла. Бедрами виляете, точно последняя шлюшка с Ковент-Гардена. Надо ходить важно, враскоряку, так ходят все нормальные жокеи.
 – Понятно. – Джессалин попыталась изобразить описанную Майором походку. Она даже попробовала сплюнуть сквозь зубы, но только испачкала сапоги. И все это время она не сводила глаз с Голубой Луны. Лошадь, казалось вот-вот уснет. – Ты уверен, что ей ничего не подсыпали?
 – Наша девочка всегда просыпается только тогда, когда выходит на беговую дорожку. Вы же сами знаете. Идите лучше взвешивайтесь и не открывайте рта, пока все не будет кончено.
 Джессалин поднесла руку к губам и подмигнула Майору. Он ответил свирепой ухмылкой, и большие губы Джессалин расплылись в широченной улыбке.
 – О Господи, только не это! – испуганно воскликнул Майор. – Еще не родился мужчина, который умел бы улыбаться так, как вы.
 – Да никак это комплимент, старый брюзга? Я обязательно тебя за него поцелую, когда сниму с себя все это.
 – Договорились.
 Протягивая ей несколько тонких пластинок свинца, Майор продолжал ворчать. Но Джессалин уже не обращала на него внимания. Засунув свинец в специальные кармашки в седле, она важно проковыляла к весам. Рот ее, по совету Майора, тоже был накрепко закрыт. Однако служитель не удостоил ее даже лишним взглядом – он молча накладывал гири. Затем, не поднимая взгляда, черканул какую-то пометку на доске и жестом показал ей, что она свободна.
 Майор забрал у Джессалин упряжь и сам оседлал Голубую Луну. Потом он подсадил Джессалин в седло. Ей показалось, что она взобралась на гору – такой мощной и широкой была спина Голубой Луны.
 Майор придирчиво осмотрел обеих и, подумав, решил укоротить стремена. Джессалин посмотрела вниз, на его покрытую шрамами седую голову.
 – Бабушка знает, что мы с тобой затеяли?
 – Конечно. Я сказал ей. – Майор поднял голову, и Джессалин даже показалось, что его суровое лицо на мгновение расплылось в улыбке. – Она ответила, что лучше погибнуть в бою, чем умереть, как трус.
 Джессалин нервно рассмеялась, облизнув нижнюю губу. Ей казалось, что сердце бьется где-то в пятках.
 – Майор, посоветуй мне что-нибудь на прощание.
 – Обязательно. Главное – не упадите с лошади. С этим напутствием Джессалин направилась к старту, пробираясь сквозь скопление экипажей и толпы зрителей. Большинство лошадей уже были на месте. Джессалин очень боялась остальных жокеев – ведь все они знали Топпера и, естественно, ожидали увидеть его верхом на Голубой Луне. Она натянула жокейский картузик на самые уши.
 Жокеи в последний раз оглядывали лошадей, проверяли надежность упряжи. День выдался просто идеальный. Покрытое дымкой солнце лениво светило с белесого неба. Дул легкий ветерок, и шкуры лошадей были влажными, как умытая росой трава.
 Джессалин никогда раньше не замечала, что зрителей так много. Они сидели повсюду – на крышах экипажей, по бокам трибун, у стойки букмекеров. Королевская ложа была отделана, словно миниатюрный готический замок. Король не приехал – он был занят приготовлениями к коронации. Поэтому Джессалин удалось подкупить служителей и добыть для бабушки место в ложе – подальше от солнца и посторонних глаз.
 Появление Джессалин вызвало перешептывания жокеев и кое-кого из публики – они узнали ее цвета. Ею овладело приятное возбуждение. Настроение наездницы передалось Голубой Луне, и она несколько раз нервно переступила ногами. В воздухе пахло дерном, тимьяном и можжевельником. Зеленый газон был ровный, как биллиардный стол. Белая ограда казалась старинным кружевом. Джессалин внушала себе, что ограждение очень непрочное, что оно легко сломается, если кто-то из жокеев упадет, но сама не верила своим мыслям.
 Последней к старту подошла лошадь-фаворит – темно-гнедой жеребец по кличке Мерлин. Богато одетый мужчина с угольно-черными волосами и задиристыми глазами-бусинками ехал верхом рядом, давая жокею последние наставления.
 – Перед финишем хорошенько гони его. Если понадобится, вышиби из него дух. Вы должны прийти первыми.
 Джессалин мгновенно оценила Мерлина – великолепная лошадь. Крупная, мускулистая. Но все же в нем чувствовалась какая-то слабина, какое-то чрезмерное напряжение. Он напоминал, слишком туго натянутую струну. И было совсем не похоже, что он послушается удара хлыста, как бы сильно его ни вытянули.
 – Привет, парень. – Чей-то хлыст похлопал Джессалин по плечу. Она испуганно обернулась. На нее смотрели большие, обманчиво-печальные глаза спаниеля, принадлежавшие жокею в пестрой, расшитой золотом куртке. – Я смотрю, ты сидишь на лошади Топпера.
 Джессалин сплюнула сквозь зубы. На сей раз ее усилия увенчались успехом.
 – А ты кто такой? – просипела она.
 Жокей ухмыльнулся и хлестнул бичом прямо у нее перед носом. Если бы Джессалин вовремя не отклонилась, то он наверняка вышиб бы ей глаза. Но тут прозвучал сигнал к старту…
 Лошади рванулись вперед, и теперь Джессалин видела перед собой только клубы пыли.
 Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они настигли остальных. Джессалин слегка сбавила темп, хотя каждый ее нерв кричал, требуя продолжать сумасшедшую гонку. Было очень трудно наблюдать, как тебя обгоняют, и беречь силы для главного, последнего рывка.
 Джессалин старалась ничего не упустить, она внимательно смотрела по сторонам. Мимо пролетали жокеи в куртках всех цветов радуги. В ушах свистел ветер, напоминая шум зимнего моря. Топот копыт отдавался в крови. Джессалин вдыхала запах травы, во рту появился привкус пыли, а в крови взыграло необычайное возбуждение.
 Но вот между всадниками образовался просвет, и она решила им воспользоваться. Голубая Луна рванулась вперед – казалось, она заранее предчувствует каждую команду наездницы. Они вышли на свободное пространство почти нос в нос с фаворитом.
 Лошади скакали впритирку, и пестрый жокей метнул на нее косой взгляд. Резко взмахнув согнутой в колене ногой, он сделал попытку выбросить Джессалин из седла.
 Она потеряла оба стремени и не упала только потому, что мертвой хваткой вцепилась в густую гриву Голубой Луны. Перед глазами с фантастической скоростью летела земля. Ей казалось, что она пытается усидеть на смазанном жиром тонком бревне. Но наконец ей все же удалось поймать ногой одно стремя и сесть поровнее. Пожалуй, такого опасного трюка ей еще не доводилось выполнять.
 Несмотря на происшествие, Голубая Луна каким-то образом ухитрилась не сбавить темпа и по-прежнему скакала нос в нос с фаворитом. Краем глаза Джессалин заметила взмах бича и, быстро вытянув руку, выхватила его у пестрого жокея. Перед ней мелькнули обе подошвы его сапог.
 Оставшись без всадника, пегая лошадь сбавила темп, и Голубая Луна заняла место лидера. Джессалин украдкой оглянулась назад. Пестрый жокей, бормоча ругательства, торопливо откатывался под ограждение, чтобы не попасть под копыта.
 Они уже приближались к финишной прямой. Каждое движение большого, мускулистого тела Голубой Луны сливалось в гармонии с внутренним ритмом всадницы. Они оторвались от основной группы на добрую четверть мили и стремительно нагоняли темно-гнедого фаворита.
 В крови Голубой Луны наконец-то взыграл дух скачек. Она мчалась, как ветер, но Джессалин вдруг с ужасом осознала, что им все равно не успеть. Она слишком долго выжидала, прежде чем послать лошадь в последний рывок.
 Жокей Мерлина услыхал их приближение и быстро оглянулся через плечо. Его глаза расширились от удивления – он никак не ожидал увидеть их так близко. Он яростно хлестнул своего жеребца, тот испуганно прижал уши. Как раз в эту секунду Голубая Луна настигла их и пересекла финишную черту. Она опередила фаворита буквально на несколько дюймов…
 Джессалин перевела лошадь на шаг, только теперь до ее ушей донесся рев трибун. А ведь он наверняка сопровождал весь заезд. Свист, улюлюканье, радостные возгласы валом обрушились на нее и оглушили. Голубая Луна остановилась. Мокрые от пота бока кобылы тяжело вздымались. Джессалин, переполненная гордостью за это удивительное животное и любовью к ней, прижалась щекой к влажной шкуре.
 – Ты удивительная, – тихо сказала она.
 Вокруг сгрудились другие лошади, какие-то люди дергали Джессалин за рукава, выкрикивали что-то, задавали какие-то вопросы… Майор, ловко орудуя единственной рукой, пробивался через толпу.
 – Дайте пройти, черт вас побери! – кричал он. – Дайте пройти.
 Джессалин соскользнула с седла, и Майор заслонил ее от напиравшей толпы.
 – Совсем неплохо, девочка, – прохрипел он и, к великому изумлению Джессалин, поцеловал ее в щеку.
 Джессалин переполняла радость, однако она так устала, что даже не могла говорить. Ноги ее подогнулись, и она бы просто осела на землю, словно спущенный воздушный шар, если бы Майор не поддержал ее под руку.
 – Рано превращаться в слабенькую женщину, – просипел он, ослабляя подпругу. – Еще предстоит взвешивание.
 Она увидела его по пути к весам. Своего темного ангела. Он стоял у лавочки под веселеньким красно-белым полосатым тентом пивной лавки, сжимая в руке высокую кружку. Их взгляды встретились, и Джессалин поняла, что он ее узнал. Но разве не говорил Маккейди и раньше, что узнает ее где угодно?
 Он приподнял шляпу, но не улыбнулся. Выплеснув остаток пива, Он резко повернулся и своей обычной, размашистой, чуть прихрамывающей походкой направился прямиком к игорным столам.
 Джессалин взвесили, и служитель сделал на доске положенную отметку. Чтобы красно-черная куртка не привлекала лишнего внимания, она одолжила у одного из жокеев плащ. Плотно завернувшись, она торопливо пошла мимо многочисленных лавочек и лотков к королевской ложе. Как жаль, что она не видела выражения лица бабушки, когда Голубая Луна пришла первой! Однако вернуть время назад невозможно, и Джессалин тешила себя тем, что бабушка и сейчас, конечно же, в блаженном состоянии – состоянии победительницы.
 Перепрыгивая через две ступеньки, она поднялась наверх. На самом верху она на секунду задержалась и достала кое-что из кармана жокейской курточки – чтобы купить это, пришлось заложить гранатовое ожерелье матери. Джессалин верила, что этот своеобразный амулет принес ей удачу, помог прийти первой и сделал ее не просто победительницей – отныне Летти всегда будет улыбаться удача.
 Леди Летти сидела в шезлонге у самых перил. Она смотрела прямо перед собой – туда, куда так часто они смотрели вместе с покойным баронетом.
 Несколько секунд Джессалин молча стояла рядом, глядя на вспаханный копытами ипподром и прислушиваясь к все не утихавшему реву толпы. На глаза набегали слезы – слезы радости и гордости за Голубую Луну, за себя, за то, что давнишняя мечта наконец осуществилась. Она нежно положила руку на плечо бабушки.
 – Мы все-таки добились своего, бабушка. Мы выиграли дерби.
 Но леди Летти не шелохнулась, не произнесла в ответ ни слова.
 Джессалин упала на колени рядом с шезлонгом. Внизу какие-то два джентльмена затеяли драку за места на очередной забег. Солнце садилось, поднялся легкий бриз, неся с собой запах лошадей и навоза. И сладкий, горячий запах победы.
 – Бабушка… – прошептала Джессалин и вложила в безжизненную руку дорогую перламутровую табакерку изящнейшей работы.

 Глава 24

 Темно-красную парчовую портьеру раздвинули с такой силой, что тюлевые гардины уцелели только чудом.
 Маккейди оторвал голову от стола и затуманенным взглядом огляделся вокруг. Яркий солнечный свет вонзился в его мозг, как шило.
 – Черт подери! – стонал он и метнул убийственный взгляд на жестокого изверга, по недоразумению бывшего его слугой. Желто-коричневые глаза Дункана глядели невозмутимо, словно у монахини в борделе.
 – Мне показалось, вы звонили, милорд.
 Маккейди с трудом сглотнул. Во рту было такое ощущение, как будто туда забралась крыса и сдохла, не сумев выбраться наружу. В бокале, стоящем на столе со вчерашнего дня, еще оставалось бренди. Маккейди осушил его одним глотком, чтобы хоть как-то избавиться от мерзкого привкуса.
 – Сейчас половина десятого, сэр.
 – Ну и что? – прорычал граф. Не плеснуть ли себе еще капельку, подумал было он, однако какой-то идиот поставил графин на совершенно недосягаемом расстоянии. И вдобавок тот же идиот вылакал все до дна.
 – В десять часов, сэр, – повторил Дункан, демонстративно взбивая подушки и собирая разбросанную по полу одежду. – В десять часов мистер Титвелл и мисс Летти обвенчаются.
 – Я тебя еще раз спрашиваю – ну и что?
 Маккейди очень хотелось заехать кулаком по красивым зубам слуги, но это потребовало бы слишком больших усилий. И потом, отдача от удара причинила бы еще большие страдания его раскалывающейся голове.
 Однако раз мерзавец все равно раздвинул портьеры, Маккейди решил подняться и выглянуть на улицу. Красные и коричневые дымоходы упирались в тусклое небо, и клубы дыма медленно поднимались вверх. Улица была запружена экипажами и пешеходами, как будто у всего Лондона вдруг срочно появились неотложные дела.
 Где-то вдалеке слышался звон церковных колоколов.
 Маккейди подумал, что гигантский купол собора Святого Павла виден из любой точки Лондона. В этом соборе через каких-то полчаса она станет миссис Титвелл. Он взглянул на часы. Нет, не через полчаса. Через двадцать минут.
 Наверное, они с Клари совьют себе гнездышко в Лондоне. А ему придется всякий раз думать, как бы случайно не встретиться с ней. У них не будет ни общих друзей, ни общих интересов. Ведь Клари начнет таскать ее на все эти омерзительные светские балы и приемы, и не пройдет и пяти лет, как она превратится в обычную скучающую лондонскую матрону. Она увянет в Лондоне так же быстро, как вянет сорванная дикая примула. Но для него она навсегда останется непредсказуемой, босоногой девчонкой вересковых пустошей и корнуолльских скал.
 Маккейди удивился про себя, до какой степени, казалось бы, чужой человек может повлиять на твою судьбу.
 До встречи с Джессалин весь мир для него был окрашен в ровные, серые тона. И вдруг, в один прекрасный летний день, он встретил девушку с волосами цвета солнечного восхода, веснушчатым носом и большим, постоянно смеющимся ртом. С тех пор переменился не только мир вокруг. Переменился и он сам.
 Он снова и снова вспоминал, как шел по берегу бухты Крукнек. Сейчас он готов был положить к ее ногам все – и свое сердце, и свою судьбу. Он бы лежал с ней в постели и никогда, никогда не отпустил бы ее, даже удовлетворив сполна свой голод.
 А может быть… может быть, случится чудо, и голод останется навсегда.
 – Дело, конечно, не мое, сэр, – заметил Дункан, подавая ему бокал. – Но тут какое-то недоразумение. Готов поклясться, что мисс Летти по какой-то непонятной причине любит именно вашу мерзкую физиономию.
 – Ты просто сентиментальный болван! Она выходит за него из-за денег.
 По крайней мере, так она сказала. Правда, он ей не поверил. Но только верить в иное было еще хуже – в то, что она любит Титвелла больше, чем… Черт бы ее побрал! Ну почему она не похожа на всех остальных женщин в мире? Он не хотел испытывать такие чувства! Он никогда не думал, что способен на такие чувства! Нет, это всего лишь зуд в паху и огонь в крови. Его насмешливые слова возвращались к нему рикошетом, мучительно язвя. «Я просто ложусь с ней в постель, и к утру все проходит». Но, если это так, тогда почему же ему так больно потерять ее?
 – Она выходит за него из-за денег, – упрямо повторил Маккейди. Но это ничуть не уменьшило мучительной боли в груди.
 Дункан преувеличенно тяжело вздохнул.
 – Конечно, может, и так, но…
 – Не «может», а так оно и есть, – отрезал Маккейди и сделал большой глоток из поданного слугой бокала. Бедняг едва не поперхнулся от горькой лечебной настойки, приняв ее за бренди. – Черт бы тебя побрал!!!
 Дункан придирчиво осмотрел чахлое растение на подоконнике и прищелкнул языком.
 – Бедненький ты мой. Боюсь, он долго не протянет, – сказал он, приподнимая пожелтевший лист. – Если бы я сам не ухаживал за ним, то подумал бы, что кто-то специально подливает в горшок яд, причем каждое утро. А помните, сэр, как мы с вами в этой чертовой Испании впятером стояли против пятидесяти французов? Помните, что вы сказали нам в тот день?
 Маккейди метнул на него очередной убийственный взгляд.
 – Нет, не помню. Более того, плевать я на это хотел.
 – Вы сказали: «Давайте возьмем этот проклятый мост и избавим бедняг от еще большего несчастья».
 Несколько секунд Маккейди смотрел на слугу, но не видел его. Он разглядывал свое собственное будущее и видел там только одно – вечное, безысходное одиночество. В комнате стало так тихо, что он отчетливо слышал стук собственного сердца. Его мысленный взор видел женщину с непослушными рыжими волосами. Вот она лежит в постели, и Кларенс Титвелл раздвигает эти длинные, длинные ноги. Вот он целует ее грудь, приникает к ее большому, смеющемуся рту.
 – Дункан…
 Слуга слегка приподнял светлую бровь:
 – Да, сэр?
 – Быстро подай экипаж. Дункан взглянул на каминные часы.
 – Сию минуту, сэр. Хотя, по-моему, вы несколько затянули с отъездом.
 – Пусть все катится к черту!!!
 С заднего сиденья своего фаэтона Маккейди видел огромную телегу с углем, перегородившую Стрэнд. Они застряли в длинном хвосте экипажей, телег, ландо, кабриолетов. Впереди слышались крики и проклятия, рев какого-то осла и звук медного горна. А издалека доносились барабанный бой, звон цимбал и прочие звуки, всегда сопутствующие ежеутренней смене караула конной гвардии.
 Маккейди выпрыгнул из фаэтона и пустился бегом. Он сбил с ног мальчишку, который именно в это время решил выйти на улицу, чтобы собрать навоз. Подняв ребенка, он отряхнул его и помчался дальше.
 Повернув за угол Темпл-бара, он налетел на торговца пуговицами, раскладывавшего свой товар. Оглянувшись, чтобы извиниться, Маккейди чуть сам не упал, споткнувшись о метлу дворника, однако, ни на секунду не замедлив бега, продолжал свой путь, словно посланный умелой рукой биллиардный шар.
 Он решил срезать угол и едва не потерял сознание, налетев шеей на бельевую веревку, натянутую между двумя домами. Гигантские панталоны обвились вокруг его головы, словно тюрбан. Он с яростью отшвырнул их в сторону, сбив парик с головы проходившего мимо адвоката.
 Маккейди несся по Ладгейт-хилл, дыша, как затравленное животное. Впереди показались башни и огромный белый купол собора. Он уже решил, что успел вовремя, но тут зазвонил большой колокол.
 Не обращая внимания на адскую боль в ноге, Маккейди взлетел по ступеням. Там на минутку остановился, чтобы перевести дух и оглядеться. Она стояла в противоположном конце нефа, слушая напутствия архиепископа Кентерберийского. А Кларенс Титвелл уже взял ее руку, готовясь надеть кольцо.
 – Джессалин! – крикнул Маккейди, и его голос эхом отразился от высокого купола. Он бежал к ней, вдоль мраморных колонн и скульптур, крича: – Джессалин! Джессалин!
 И она, и Клари повернулись одновременно. Оба побледнели от изумления.
 – Да как ты смеешь… – начал было жених, но кулак Маккейди запечатал ему рот. Не удовлетворившись этим, он с наслаждением врезал своему дорогому кузену в пах.
 Кларенс охнул и начал медленно оседать на пол.
 Затем Маккейди повернулся к Джессалин. Она выглядела так, словно ей самой заехали кулаком по зубам. На мертвенно-бледном лице выделялись только широко распахнутые глаза, приобретшие оттенок потускневшего от времени серебра. А он смотрел на нее, как будто она – единственная в мире женщина, не обращая внимания на растерявшегося архиепископа, который бормотал:
 – Вы не можете… Вы не имеете права…
 – Ты пойдешь со мной, – тихо, чтобы не напугать ее еще больше, сказал Маккейди.
 – Нет! – выдохнула Джессалин.
 Но он уже схватил ее за руку и потащил за собой.
 – Остановите его!
 До этой минуты те немногие избранные, кто присутствовал на церемонии, были слишком ошеломлены, чтобы вмешаться, однако крик архиепископа вернул к жизни нескольких джентльменов.
 Каждую скамью освещал литой канделябр с тремя свечами. С силой, которой он и сам в себе не подозревал, Маккейди оторвал один из них и швырнул под ноги преследователям. И бросился дальше, увлекая за собой Джессалин.
 Он держал Джессалин крепко, однако не настолько, чтобы она, если бы захотела, не смогла вырваться. Однако она не вырывалась. Маккейди тащил ее по улицам, думая о том, как пригодился бы сейчас им фаэтон, застрявший где-то на Стрэнде. Вдруг, к великому своему облегчению, он увидел свой экипаж – сердитый церковный сторож отогнал его к тротуару.
 – Сэр! – проникновенно начал тот. – Здесь нельзя оставлять экипажи.
 – Вы совершенно правы, – легко согласился Маккейди, подтолкнув Джессалин на высокое сиденье. – И если вы будете так добры, чтобы уйти с моего пути, я охотно уберусь.
 Лишь когда они доехали до спокойного Риджент-парка, Маккейди решился наконец посмотреть на Джессалин. Рыжие волосы жидким пламенем струились по обнаженным плечам и рукам, кое-где разбавленные крошечными белыми цветами. А вот венчальное платье было не белым. Светло-серый цвет был как бы намеком на траур, который Джессалин еще носила. Ее лицо отливало пепельно-серым, и даже губы казались бескровными.
 – Джессалин?
 Она медленно повернула голову и взглянула на него потемневшими серыми глазами.
 – Черт бы тебя побрал, Маккейди Трелони! Ты же все испортил.
 – Может быть, вам понравится одна из комнат, предназначенных специально для молодоженов? – улыбнулся мистер Харгрейвс, обнаруживая отсутствие нескольких зубов.
 Этот человек вдоволь нагляделся на нервничающих новобрачных, тем более, что ему частенько приходилось выступать свидетелем при заключении тайных браков.
 Маккейди взял под руку свою жену и повел ее к лестнице. Джессалин споткнулась о выступавшую плиту пола и чуть не упала. Но тотчас же напряглась и отстранилась. Она едва держалась на ногах. И не мудрено – многочасовая поездка в экипаже измотала даже Маккейди.
 За те несколько дней, которые они ехали сюда из Лондона, они не обменялись и десятком слов. Они сделали только одну остановку еще в пригороде. Там Маккейди заложил свою шпагу, чтобы было чем оплатить их проезд, гостиницу и еду. Он купил несколько теплых одеял и запеленал Джессалин в них, как младенца. В тот момент, когда он осторожно укутывал ее шею, она заговорила в первый и последний раз.
 – Очевидно, ты собираешься меня куда-то утащить и изнасиловать.
 – Естественно, – сказал он, попытавшись улыбнуться, и погладил ее щеку. – Но только после того, как ты станешь моей женой.
 Тогда Джессалин ничего не ответила, а просто посмотрела своими пронзительными серыми глазами. Маккейди охватил панический страх. Если она действительно любит Титвелла, то никогда не простит ему его выходки.
 Они ехали в полном молчании, нарушаемом лишь стуком колес и цокотом копыт по мощеной дороге. Как он ни упрашивал, Джессалин ничего не ела и только однажды выпила стакан содовой воды.
 Маккейди не мог заставить себя посмотреть на нее. А ведь столько нужно было сказать ей, столько объяснить! Например, почему он сделал то, что он сделал. Но нужные слова никак не находились, и даже самому себе он не мог объяснить свой поступок до конца. Маккейди знал только одно: он поступил так по одной простой причине – он не мыслил своей жизни без Джессалин.
 Они все ехали и ехали, мимо лугов, заросших одуванчиками и чистотелом, мимо полей, похожих на разрисованные желтым и зеленым почтовые марки. Поначалу дорога была сухой, потом спустился туман, пошел дождь. Дорогу развезло. Маккейди прислушивался к каждому вздоху Джессалин, но та упорно не замечала его.
 Наконец она задремала, и Маккейди остановил экипаж, чтобы немного передохнуть. На руках он отнес ее в придорожный трактир. Им отвели комнату наверху. Он боялся оставить ее одну, а потому пристроился на стуле у камина, где теплился скудный торфяной огонь. Джессалин, одетая, лежала на низенькой кровати. Снизу из пивной доносились крики и пьяный смех. Джессалин не спала. Она лежала молча, не шевелясь, и смотрела в темноту. Маккейди кожей чувствовал эти огромные глаза – глаза затравленного зверька.
 Наконец они добрались в Грет на Грин. Маккейди хорошо заплатил наемному свидетелю, чтобы тот не обратил внимания, как новобрачная ответит на один из важнейших вопросов – по доброй ли воле она вступает в брак. Однако предосторожность оказалась излишней. Джессалин ответила кратко и тихо, но совершенно однозначно: «Да». Только тут Маккейди сообразил, что забыл запастись кольцами. Пришлось надеть на тоненький палец его собственный перстень с печатью Сирхэев. Джессалин, чтобы он не упал на пол, сжала пальцы в кулачок.
 – Да не нарушит человек те узы, которыми соединяет Бог, – заключил церемонию священник.
 Отныне Джессалин принадлежит Маккейди.
 Конечно, прибежище для первой брачной ночи могло бы быть поуютнее. Всю обстановку жалкой гостиничной комнатушки составляли кровать под выцветшим балдахином, небольшой комод и линялый турецкий ковер. Единственным жизнерадостным пятном были веселенькие розовые драпировки.
 Едва переступив порог, Джессалин подошла к окну и уставилась на улицу, повернувшись к Маккейди спиной. Вряд ли там было что-то заслуживающее внимания – день выдался темным и мрачным.
 Городок Гретна Грин был знаменит не только тем, что там легко можно было заключить тайный брак. Имелись и другие достопримечательности – несколько каменных особняков, небольшая еловая роща да узенький деревянный мост через реку.
 Маккейди наконец раздул упорно не желавший разгораться огонь и зажег свечи в кованых подсвечниках. На камине стояли грубые фаянсовые фигурки – пастух и пастушка, и Маккейди долго смотрел на них, словно спрашивая совета, как уложить, в постель собственную жену, если она упорно не желает туда укладываться.
 Наконец он тоже подошел к окну и встал близко-близко, но не коснулся ее. Глядя на склоненную голову Джессалин, он испытывал почти непреодолимое желание поцеловать ее затылок, казавшийся особенно бледным рядом с огненно-рыжими волосами. И от этого пришлось воздержаться. Перебрав в уме несколько наскоро придуманных фраз, он остановился на самой прямолинейной. Но чуть он собрался произнести ее вслух, как вдруг оказалось, что почему-то голосовые связки упрямо отказываются подчиняться.
 Маккейди сделал глубокий вдох и хрипло проговорил:
 – Джессалин… Я очень хочу заняться с тобой любовью. Она перебирала пальцами кружевную оторочку занавески.
 – Я не думала, что муж должен спрашивать на это разрешения у собственной жены.
 – Но я ведь не себя хочу, Джессалин… Я хочу тебя.
 – Меня! – Она повернулась так резко, что он невольно отступил назад. – И поэтому ты похитил меня от самого алтаря, за минуту до того, как я должна была стать женой другого? Ты хотел меня, но даже не удосужился узнать, что я думаю по этому поводу. – Она с силой стукнула кулачком по груди, и из прически выпал белый цветок. В серых глазах появилось такое затравленное выражение, что Маккейди клял себя на чем свет стоит, уже не надеясь на прощение. Джессалин с трудом сдерживала рыдания. – Черт бы тебя побрал, Маккейди! Ведь ты даже не представляешь себе, что ты наделал.
 Ее лицо побелело как снег, и на нем особенно ярко выступили золотистые веснушки. Волосы, потемневшие от влаги, были цвета опавших листьев. Маккейди казалось, что он тонет в глубине этих удивительных серых глаз. От ее красоты щемило сердце. Еще немного – и он начнет умолять ее. На коленях станет просить, чтобы она позволила прижаться к ее груди, целовать ее рот, лечь к ее ногам.
 – Я не мог допустить, чтобы ты досталась ему, Джессалин, – охрипшим от волнения голосом заговорил он. – Я знаю, что сам я полное ничтожество, очередной погрязший в долгах Трелони. Но ты единственное в этой жизни, чем я по-настоящему дорожу, в чем буду нуждаться всегда. Без тебя жизнь для меня теряет всякий смысл. – Он протянул к ней руки – они дрожали, словно его била лихорадка. – У меня не осталось даже гордости. Ты забрала ее всю.
 Джессалин слегка склонила голову набок. Ее сочные губы дрожали. Зато голос был полон такого чувства, которое сразу вернуло его к жизни.
 – Какой же ты дурачок, – сказала Джессалин и упала в его объятия.
 Ее волосы пахли дождем. Вкус дождя имели и губы. Он прильнул к ним, упиваясь ее вкусом, ее запахом.
 Ему хотелось вершить любовную игру очень медленно, смакуя каждое мгновение, как глоток старого, дорогого вина. Но он слишком сильно хотел ее. Эта рыжеволосая женщина со скрипучим смехом и большим, влажным ртом обладала неограниченной властью и над его телом, и над душой. Маккейди Трелони больше себе не принадлежал.
 Маккейди отстранился от Джессалин.
 – Разденься, – попросил он огрубевшим от страсти голосом. – Сейчас же.
 Несколько мгновений она смотрела на него, и в ее серьезных серых глазах читалось какое-то ускользавшее от его понимания, но невероятно сильное чувство, оно одновременно и пугало, и завораживало. Потом Джессалин повернулась и обеими руками приподняла волосы – так, чтобы он мог расстегнуть ее платье. Она слегка склонила голову, и Маккейди впился глазами в нежный белый затылок. Он поцеловал маленькую, слегка выступающую косточку, и шелковистая кожа отозвалась его губам.
 Его пальцы возились с многочисленными крючками.
 – Ненавижу это платье, – сказал он, и его дыхание зашевелило тонкие завитки на ее шее. – Ты надела его для него.
 – Нет. – Голос Джессалин был тихим, как вздох. – Не для него, Маккейди. Просто надела, и все.
 Наконец серый шелк водопадом скользнул к ее ногам. Сильные руки обхватили тонкую талию. Она по-прежнему избегала на него смотреть – ее пальцы нервно дергали тесемки рубашки. Рубашка была красивая, вся в оборочках и кружевах, но Маккейди возненавидел и ее тоже, потому что Джессалин надела ее для Титвелла, а не для него. Резко отбросив руки Джессалин, он разорвал проклятые кружева снизу доверху.
 Обнажилась грудь, и он взял ее в свои ладони. Джессалин застонала, ее била дрожь. Она упала в объятия Маккейди, а он подхватил ее на руки и понес к кровати. Он уложил ее на спину и придавил своим весом. Ее глаза мерцали, как два озерца расплавленного серебра, и Маккейди увидел в них полную капитуляцию. И свою победу.
 – Ты моя, – прошептал он. – Моя жена.
 Ее волосы разметались по подушке, и Маккейди зарылся в них лицом. Ее запах всегда сводил его с ума.
 – Примулы, – шепнул он. – Ты пахнешь примулами.
 Маккейди приподнялся. Желание было настолько сильным, что его надо было удовлетворить немедленно, иначе он просто не выдержал бы. Потом будет время провести языком и губами по каждой линии этого обожаемого тела. После.
 Его пальцы дергали упорно не желавшие развязываться тесемки панталон.
 – Чертова тряпка…
 – Только не надо рвать их, Маккейди.
 – Ладно, не буду… А, черт! Кажется, получилось. – Он потянул за тесемку, и Джессалин слегка приподняла бедра, чтобы ему было легче стащить с нее так раздражавшее его одеяние. Но чулки он оставил, ему казалось, что так она выглядит еще восхитительнее – полностью обнаженная, не считая обтягивающего стройные ноги тонкого шелка и оборчатых белых подвязок. Затем Маккейди коленями раздвинул ее ноги и опустился между ними.
 Он смотрел на нее со странным чувством собственника, только сейчас до конца осознав, что она полностью, без остатка принадлежит ему. Ее рот и лоно были горячими и влажными. Она всегда была горячей и влажной – для него. У Маккейди почему-то вдруг защекотало в носу. «Нет, это не похоть, или, по крайней мере, не только похоть». Но он усилием воли отогнал пугающую мысль.
 Рука Джессалин коснулась его кожи, и он чуть не закричал – настолько сильным и насыщенным было ощущение. А она продолжала и продолжала сжимать и гладить его, пока Маккейди не испустил хриплый стон.
 – Ты хочешь меня сейчас, Джессалин?
 – Да. – Ее глаза стали почти черными, большой, горячий рот слегка приоткрылся.
 – Вот и хорошо. Вот и хорошо. Потому что именно сейчас ты меня получишь.
 Опираясь на руки, чтобы видеть ее лицо, он вошел в нее. Из горла Джессалин вырывались тихие, похныкивающие звуки, и она раскрылась навстречу ему, как цветок.
 Он опустился на нее, и Покрытые шелком ноги обвились вокруг его бедер, пропуская его глубже, глубже. Маккейди приподнял стройные бедра и начал двигаться, снова и снова входя в ее жаркое, влажное тело. Ему казалось, что еще чуть-чуть, и он просто взорвется, словно котел, в котором скопилось слишком много пара, разлетится на кусочки и уже никогда не сможет собрать их воедино. «Еще не время, нет… О Господи, еще не время, еще не время…»
 Он откинул назад голову, и его лицо исказила гримаса наслаждения, настолько сильного, что оно было сродни боли. Джессалин выворачивала его наизнанку, с ней он больше не принадлежал себе, но Маккейди было все равно. Она была и адом, и раем, и всем тем, что расположено посередине.
 И она принадлежала ему.

 Глава 25

 Солнечные блики играли на широких полях соломенной шляпки, легкий ветерок доносил запах моря и водорослей.
 Джессалин Трелони шагала вдоль берега по сухому, мягкому песку, напоминавшему сахар. Она остановилась, чтобы поддеть носком кусок плавника. С одной стороны он оброс водорослями, как спутанной бородой. Джессалин нагнулась поднять, но передумала и оставила лежать на месте.
 Наверху, на гребне утеса, она увидела мужчину. Его высокая фигура четко вырисовывалась на фоне бледного неба. Он начал спускаться по тропинке, и Джессалин улыбнулась. «Давай погуляем по берегу сегодня утром», – предложил Маккейди за завтраком, по его обманчиво-сонному, тяжелому взгляду она сразу поняла, что он имеет в вид}/. А ей-то казалось, что они уже занимались этим везде, где только возможно, в том числе на столе, между кофейных чашек и тарелок с тостами.
 Между ними постоянно вспыхивало желание. Точнее, оно никогда не проходило. Господи, как же они хотели друг друга! Их желание было таким же неистовым и разрушительным, как корнуолльский шторм. Шторм, который срывает крыши домов и выворачивает с корнем деревья.
 Шторм, который сметает все на своем пути и навсегда изменяет жизни тех, кого вовлек в свою орбиту. Так и они оказались беспомощными, будучи не в силах сопротивляться этой могучей стихии.
 Джессалин прикрыла глаза от слепящего солнца. Мужчина уже спустился и, сняв шляпу, вытирал вспотевший лоб. Золотистые волосы вспыхнули на солнце. У Джессалин перехватило дыхание.
 Над головой с громким криком пролетела какая-то птица. Кларенс Титвелл был уже совсем рядом, и Джессалин потрясло то, как он изменился. Под глазами залегли черные тени, губы казались совершенно бескровными. На подбородке еще виднелся синяк. На какое-то мгновение ей стало жаль его. Вернее, жаль того мальчика, который все детство был ее другом.
 Его глаза впились в ее лицо, и Джессалин отвернулась, чтобы не видеть наполнявшей их муки.
 – Джессалин, он принудил тебя силой? Она покачала головой.
 – Нет. Конечно, нет. Кларенс, зачем ты приехал? Почему бы тебе наконец не оставить нас в покое?
 Он отшатнулся, как будто она его ударила.
 – Я не могу. Я слишком сильно люблю тебя. Я никогда не хотел причинить тебе зла. Я всего лишь хотел, чтобы ты стала моей женой.
 – Ах, Кларенс… – Странно, но все подлости, которые он делал и ей, и Маккейди, сейчас словно забылись. Джессалин по-прежнему жалела его. – Слишком поздно.
 – Ничего подобного. Я могу добиться аннулирования вашего брака. Ты скажешь, что он заставил тебя силой. Ведь весь Лондон видел, как он тащил тебя от алтаря.
 К ним своей прихрамывающей походкой, оставлявшей глубокие следы на песке, приближался Маккейди. Сердце Джессалин забилось сильнее, а все тело заныло при воспоминании о его ласках.
 – Во-первых, он меня ни за что не отпустит, – сказала она, – а во-вторых, я сама никуда не уйду. Я люблю его.
 Кларенс заметил, как изменилось ее лицо, и его спина напряглась. Но он не обернулся.
 – Он принесет тебе только несчастье. Ты же знаешь, не сегодня-завтра он сядет в тюрьму. И что ты станешь делать, когда…
 – Сниму комнату неподалеку от Флит-стрит и каждый день буду навещать его, – заявила Джессалин. Она знала, что Маккейди уже слышит их разговор, и хотела, чтобы он слышал. – Возьму сдельную работу, буду клеить коробки для сигар, продавать зелень на Ковент-Гарденском рынке. Я буду делать все что угодно, лишь бы мы были вместе.
 Кларенс шагнул к ней. В его глазах застыло озадаченное, слегка испуганное выражение. Он схватил ее за руку, как будто собирался увести за собой.
 – Джессалин…
 – Для тебя, Титвелл, она леди Сирхэй. И держи свои руки подальше. – Обняв жену за талию, Маккейди привлек ее к себе. Джессалин вдруг стало страшно. Она умоляюще посмотрела на Кларенса, но тот поедал Маккейди черным от ярости и ненависти взглядом.
 – Ублюдок, – выдавил он сквозь зубы. Губы графа искривились в насмешливой улыбке.
 – В самом деле? Мои родители, по крайней мере, состояли в браке… дорогой кузен.
 Кларенса била дрожь. Его посеревшее лицо приобрело оттенок старого воска.
 – Ты когда-то пообещал мне, что не причинишь ей никакого зла. И тем не менее ты похищаешь ее из-под венца и делаешь своей женой в какой-то лачуге чуть ли не на полу.
 – Если быть более точным, то в пивной.
 – Разве тебе совершенно безразлична ее судьба? Ведь ты же искалечил ей жизнь.
 – Да, я действительно поступил, как мерзавец. Но ведь я никогда и не пытался казаться лучше, чем я есть. И потом, она сама вроде бы не жалуется. – Взгляд из-под полуприкрытых тяжелых век казался сонным и равнодушным, но рука Маккейди так крепко сжимала талию Джессалин, что она с трудом могла дышать. – Правда, Джесса?
 – Маккейди, пожалуйста, не издевайся над ним. Не стоит…
 – Она боится. – Кларенс фальшиво рассмеялся. – Не правда ли, дорогая? Ты боишься, что я расскажу ему о нашем маленьком соглашении.
 – Кларенс, не надо… Маккейди перебил ее.
 – О каком соглашении? – спокойно поинтересовался он.
 – На следующий день после свадьбы я обещал ей отдать все твои векселя. Но так как свадьбы не было, то они по-прежнему у меня. И если через десять дней ты не принесешь десять тысяч фунтов, за тобой явятся бейлифы. – Кларенс сжал кулаки. – Сейчас она твоя, Сирхэй. По в конце концов она все равно будет принадлежать мне. Это лишь вопрос времени. – Он резко развернулся и пошел прочь так быстро, что фалды сюртука хлестали по его ногам, а сапоги глубоко взрывали сухой песок.
 Яростный взгляд Маккейди хлестнул Джессалин, как удар бича.
 – Он сказал правду?
 – Маккейди…
 Он грубо схватил ее за руки и встряхнул.
 – Он сказал правду?
 – Ради тебя я готова на все.
 Он выпустил ее, и от неожиданности она чуть не, упала.
 – Понятно, – с издевкой протянул он. – В том числе и на то, чтобы продавать себя, как шлюха с Ковент-Гарденского рынка.
 – Да! – выкрикнула Джессалин, приподнимаясь на носки, чтобы смотреть ему прямо в лицо. – Если это нужно, чтобы спасти тебя от тюрьмы. Это так ужасно?
 – Да, черт побери! – заорал он в ответ. Его глаза пылали яростью, но в них было и что-то другое. Какая-то озадаченность. Как будто Джессалин по-прежнему оставалась для него тайной.
 Джессалин еще сильней вытянулась на носках, так что теперь они стояли нос к носу.
 – Я люблю тебя! – кричала она. – Я готова сделать для тебя все что угодно. Так какого же черта ты злишься?
 – Я не знаю! – прорычал Он в ответ и, резко повернувшись, пошел прочь.
 – Куда ты?
 Он не остановился. Тогда Джессалин, подобрав юбки, помчалась следом, увязая в глубоком песке.
 – Черт бы тебя побрал, Маккейди, я не позволю тебе уйти от меня! – Догнав, она повисла у него на плече и повалила его на колени. Шляпка слетела с головы, и Джессалин отбросила ее подальше к скалам.
 Маккейди перевернулся на спину, потянув ее на себя.
 – Какого черта…
 – Я не позволю тебе уйти! – Она молотила кулаками по его груди. – Я не позволю тебе снова бросить меня, слышишь, Маккейди? – Схватив его за волосы, она впилась в его губы. Это было все равно, что поднести горящий факел к бочонку с порохом.
 Ее дыхание обжигало его шею.
 – Никогда, – шептала она, чувствуя, как сильно бьется его сердце, – никогда я не позволю тебе снова меня бросить.
 Маккейди тяжело вздохнул:
 – Я и не собираюсь бросать тебя, женщина. Я всего лишь еду в Пензанс. Завтра мы заканчиваем локомотив. Ведь эти чертовы испытания все равно состоятся, окажусь я в тюрьме или нет… О, дьявол! – Джессалин почувствовала, как под ее животом начало пульсировать что-то твердое и горячее. Такое горячее, что она ощущала этот жар даже сквозь двойной слой одежды. Она потерлась о его бедра и услышала, как у него перехватило дыхание. – Бог ты мой! Даже злясь на тебя, я все равно постоянно, мучительно тебя хочу… – Маккейди резко замолчал и попытался оттолкнуть ее.
 Джессалин еще плотнее прижалась к нему, желая слиться с ним в единое тело. Пощекотав языком его нижнюю губу, она сказала:
 – Маккейди, ради тебя я сделаю все что угодно. Единственное, чего я никогда не смогу, – это перестать любить тебя.
 Его сильные пальцы зарылись в густые рыжие волосы Джессалин, и их губы слились в долгом поцелуе. Маккейди застонал…
 Но вот он оторвался от нее и запрокинул голову. Джессалин смотрела на его суровое лицо, самое красивое лицо на свете и видела, что густые тени снова поглотили маленькие солнца, еще минуту назад сиявшие в черных глазах.
 – Черт бы тебя побрал, Джессалин. Черт бы тебя побрал, что ты со мной делаешь. – Он перекатился на бок и одним быстрым движением вскочил на ноги.
 Через минуту его уже не было на берегу. Джессалин лежала на песке, все еще ощущая на губах вкус его поцелуя. Раскинув руки, как будто хотела обнять весь мир, она улыбалась. «Он любит меня, – думала она, – Он по-настоящему любит меня». Только дурачок пока еще сам этого не понимает.
 Джессалин прикрыла рукой лицо от слепящего солнца. Было жарко. Наверняка теперь высыплет море веснушек. Ну и хорошо, Маккейди будет что целовать. Поднявшись, она начала стряхивать с юбки песок.
 Заметив неподалеку плоский выступ скалы, Джессалин подошла и села на него. Она расстегнула лайковые ботинки и сняла их вместе с чулками и подвязками. Босые ноги глубоко зарылись во влажный песок. Он ласково струился между пальцами, напоминая Джессалин прикосновение возлюбленного. Прикосновение Маккейди. Она посмотрела на море, на залитое солнцем небо и отдалась воспоминаниям.
 Джессалин улыбалась, думая о том далеком лете, когда утренний бриз ласково обвевал ее лицо, а море плескалось о скалы, своим рокотом напоминая биение огромного сердца. Когда каждый день бесконечное небо над головой было таким пронзительно синим. Когда она всем сердцем полюбила человека, не требуя ничего взамен.
 И вот теперь он тоже любит ее.
 Дверца топки была открыта, и пылающий уголь освещал просторное помещение жутковатым красным светом. Неподалеку от топки на рельсах стоял новенький локомотив, и красные блики играли на его отполированных до блеска боках. Огромная махина замерла в ожидании того, когда можно будет сорваться с места и понестись вперед.
 Граф Сирхэй небрежно облокотился на рабочий стол, стоявший в тени двух огромных кузнечных мехов. На лоб спадала черная прядь. Закатанные до локтей рукава открывали могучие, блестевшие от пота руки. От графа пахло отработанным паром и машинным маслом.
 Рядом стоял Дункан, весь перепачканный зеленой краской. Пятно красовалось даже на подбородке, прямо под небольшой, сводившей женщин с ума ямочкой. У каждого в руке было по кожаной фляжке с контрабандным французским бренди. Они хорошо поработали и теперь наслаждались заслуженным отдыхом.
 В другой руке Дункан держал кисть, с которой продолжала капать зеленая краска. Поразмыслив, он сделал последний мазок на большой зеленой букве «Т», начертанной на лаковом боку локомотива.
 – «Комета», – задумчиво проговорил он. – Хорошее название, сэр. Очень подходящее.
 На небритой щеке графа дернулась мышца.
 – Название придумала миледи.
 Маккейди почувствовал укол тупой, назойливой боли. Он скучал по ней. Она не отпускала его и здесь, черт бы ее побрал. А ведь он собирался взять ее с собой, но в последнюю минуту она так его разозлила, что он передумал. Даже сейчас, вспоминая об этом, все еще злился. Причем все сильнее и сильнее, потому что не мог докопаться до причин собственного гнева. Он знал только одно – ему страшно хочется избить кого-то до полусмерти – ее, Титвелла, а может, самого себя. Но он знал также и то, что ярость скоро пройдет, оставив после себя пустоту. И тогда он будет скучать по ней. И желать ее.
 Маккейди отогнал мысли о Джессалин и еще раз обошел вокруг локомотива. Паровой котел был надежно укутан кусками фетра и плотно натянутым полотном. Мастер по парусам из Маусхоула тщательно простегал крепкое полотно, проложив его кусками фетра, и выкрасил в желтый цвет. Цвет корнуолльских примул. А Дункан предложил покрасить колеса зеленым. Каждый болтик, гайка, заклепка были любовно выточены вручную. Этот локомотив, не походил ни на что, когда-либо созданное руками человека. Он был уникален.
 Систему медных трубок для парового котла по чертежам изготовил один бирмингемский предприниматель. Маккейди разрабатывал эту систему целых шесть лет, а начал в то лето, когда впервые попытался создать паровоз, когда встретил рыжеволосую, худенькую девчонку, которая перевернула его жизнь. И вот теперь перед ним был результат – паровой котел, гораздо более легкий и мощный, чем все существовавшие прежде. Котел, сконструированный для машины, которая повезет грузы и пассажиров через всю страну.
 Маккейди снова присел на угол стола. Рядом, отпихнув в сторону болты и гаечные ключи, удобно устроился Дункан. Некоторое время оба сидели молча, прихлебывая из фляжек. Первым заговорил граф.
 – Она красавица, наша «Комета», правда, Дункан? – Он испытывал настоящее наслаждение, глядя на творение своих рук. – Мощная, быстрая, гладкая. Жаль только, что я вряд ли увижу, какова она на ходу.
 – Что ж поделаешь! Вы поставили на кон все, бросили кости и проиграли, – спокойно отозвался слуга, отпивая из фляжки.
 На губах графа заиграла легкая улыбка.
 – Какое тонкое и – главное – меткое замечание. Я действительно играл и проиграл. А потому нет смысла рыдать и рвать на себе волосы. Ты необыкновенно рассудительный человек, Дункан.
 Дункан ухмыльнулся.
 Но лицо графа снова стало серьезным.
 – В отличие от одной моей знакомой ты не позволяешь своим эмоциям брать верх над здравым смыслом. Какая жалость, что мы с тобой не можем пожениться.
 Глаза Дункана чуть не вылезли из орбит от изумления. Граф сделал успокаивающий жест, расплескав при этом немного бренди.
 – Я совсем не это имел в виду. Я просто хотел сказать, что если бы мужчины, которые хорошо понимают друг друга, могли пожениться, то для них узы брака были бы гораздо менее тягостными.
 Завороженно наблюдая за рукой графа, Дункан несколько раз сморгнул.
 – Я вас понимаю… Кажется.
 – Конечно, понимаешь. И понимаешь именно потому, что ты мужчина. – Он несильно хлопнул Дункана по плечу. – Вот представь себе: тебе шестнадцать лет, и я пощадил твое целомудрие, причем ценой немалых физических мучений. А ты в это время скачешь по округе, оглашая ее смехом, от которого любой мужчина способен сойти с ума, и улыбаешься губами, которые как будто созданы для того, чтобы делать с мужчиной такие вещи, какие мог изобрести только дьявол… – Маккейди перевел дух и, в надежде ухватить упорно ускользающую нить своих рассуждений, сделал приличный глоток бренди. – Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что был просто святым. И что ты думаешь, она поблагодарила меня за это? Ха!
 Дункан покачал головой и торжественно произнес:
 – Я бы вас поблагодарил… э-э… Я бы… э-э был так благодарен, что… э-э… поцеловал бы… э-э… Да, я бы обязательно поблагодарил бы вас, сэр.
 – Конечно, ты меня поблагодарил бы. Хотя бы из вежливости. А если бы я спас тебя от участи худшей, чем смерть…
 – Что же может быть хуже смерти?
 – Брак с Титвеллом.
 Дункан преувеличенно содрогнулся.
 – За такое рыцарское поведение я бы вам был благодарен всю жизнь.
 – Конечно, был бы. Потому что ты мужчина. Да мужчина никогда не сделал бы такой глупости не согласился бы выйти замуж за отпетого мерзавца и сквалыгу только для того, чтобы спасти человека, которого он люб… который ему небезразличен, от долговой тюрьмы.
 Дункан отпил из фляжки и, зажав ее между коленями, разглядывал поблескивающую внутри золотистую жидкость. Его красивое лицо было задумчиво и серьезно.
 – Вы говорили миледи, что любите ее, сэр? Граф метнул на него разъяренный взгляд.
 – Вот один из тех вопросов, которые обычно задают женщины. Боюсь, Дункан, мы все же не подошли бы друг другу.
 Дункан пожал плечами.
 – Мое сердце уже все равно занято мисс Пул. Только она не хочет меня. Я для нее недостаточно хорош. Слишком красив.
 Отхлебнув из фляжки, Маккейди задумался над заявлением слуги.
 – Ты знаешь, Дункан, я пришел к одному глубокомысленному выводу. Женщины – существа совершенно непостижимые. Ладно, пошли, пора домой.
 Дункан с трудом следил за причудливыми поворотами мысли графа. Некоторое время он переваривал услышанное, после чего сказал:
 – Это невозможно. На улице темно, а мы пьяны. Граф встал. Окружающий мир слегка накренился. Он благоразумно сел обратно.
 – Ладно, поедем завтра. Тем более, что оно скоро наступит. – Достав бутыль, он до краев наполнил фляжку Дункана. – А пока набирайся сил. Они тебе пригодятся в предстоящем нелегком испытании. Потому что, как только мы приедем домой, ты силком потащишь мисс Пул в Гретна Грин и женишься на ней, захочет она того или нет.
 – Вы уверены, сэр, что у меня получится?
 – У меня же получилось. Вернее, почти получилось. А окончательно получится, когда Джессалин наконец признает тот факт, что она принадлежит мне. И если из нас двоих кто-то имеет право спасать другого, то я, а не она. Спасение – не женское дело. Но это, к сожалению, понимают только мужчины.
 – Мне все-таки кажется, было бы правильно, если бы вы сказали миледи, что любите ее, сэр.
 – Разбирайся со своими собственными делами, Дункан. Дункан икнул.
 – Хорошо, сэр.
 Черная Чарли сидела под аркой, словно огромный паук. Перед ней на столе выстроились аккуратные столбики монет разного достоинства. Она подсчитывала ставки, сделанные на прошлой неделе.
 – Доброе утро, Чарли, – поприветствовала ее леди Сирхэй.
 Не вынимая изо рта глиняной трубки, букмекерша расплылась в широкой улыбке, показав гнилые черные зубы.
 – Кого я вижу! Да это же мисс Джессалин. Я вас и не узнала в этой одежде. Но я же вам ничего не должна, да? По-моему, мы все уже уладили.
 – Да-да, Чарли, все в порядке. Я здесь не за этим. Я собираюсь продавать лошадей.
 От удивления брови Черной Чарли полезли вверх и почти исчезли под засаленным чепцом.
 – Продавать? Или после смерти бабушки у вас просто душа не лежит к скачкам? Ну что ж. На них можно отхватить солидный куш. Особенно на Голубой Луне. Первоклассная лошадка, всегда так говорю.
 Улыбка Джессалин выглядела жалковато.
 – Да-да, она такая. Первоклассная лошадь… – На глаза навернулись слезы, и она поспешно отвернулась, чтобы их сморгнуть.
 Тут к Чарли подошел какой-то денди в брюках в зеленую полоску и ярко-красном сюртуке с медными пуговицами размером чуть ли не с куриное яйцо. Он желал поставить двадцать пять фунтов на фаворита скачек Роули Майл, которые должны были состояться на будущей неделе. Джессалин ушла. Во дворе Тэттерзалла утро понедельника было самым оживленным. В этот день букмекеры выплачивали выигрыши за прошлую неделю, а лошади, выставленные на аукцион, бойко шли с молотка.
 Конечно, ни одна женщина, кроме разве что Черной Чарли, не рискнула бы появиться во дворе Тэттерзалла, а потому Джессалин снова прибегла к маскараду. На этот раз она переоделась конюхом – широкополая фетровая шляпа, плотные полотняные брюки и черная шерстяная куртка. Шею она повязала красным платком. Вот что значит тренировка, подумала она. Походка уже не выдавала ее, как раньше. Она без приключений пробралась через толпу мужчин.
 Снаружи, сплевывая сквозь зубы и помахивая бичами, ожидали кучеры. Светские щеголи прогуливались вокруг украшавшей центр двора белоснежной часовенки, демонстрируя изящный покрой костюмов для верховой езды и блеск начищенных сапог. И, конечно, здесь собрались все окрестные барышники, которые внимательно сверялись со своими записями, присматриваясь к ходу торгов.
 Джессалин еще издали заметила Майора, он ходил взад-вперед перед стойлами, отпугивая любопытных своим свирепым видом. Джессалин он тоже угостил злобным взглядом и тотчас же отвернулся.
 Он не желал с ней разговаривать. Когда Джессалин сказала ему, что она собирается сделать, то Майор чуть не заплакал.
 – Миледи в гробу перевернется, когда я ей скажу, – хрипло проговорил он, и в результате заплакала Джессалин.
 Вот и сейчас, стоило Голубой Луне высунуть из стойла темно-гнедую голову, она не смогла сдержать слез. Вытерев глаза и нос концом красного платка, Джессалин строго прикрикнула на себя саму: так не годится. Раздался громкий стук молотка по дереву, и у Джессалин сжалось сердце. Аукцион начался. Однако их очередь придет нескоро: сначала на продажу выставлялись верховые лошади и лошади для выездов.
 Майор вывел первую лошадь – пятилетнюю кобылу по кличке Аннабелл – и прошелся с ней вдоль аркады, чтобы покупатели могли получше рассмотреть товар. В рассеянном зеленоватом свете, проникавшем сквозь стеклянную крышу, любовно вычищенная шкура Аннабелл блестела, как отполированное черное дерево. Ее продали быстро за семьсот фунтов.
 Следующие два жеребца, оба хорошие производители, ушли подороже. Джессалин в уме подсчитывала деньги. Пока им удалось заработать две тысячи пятьсот фунтов. Если к этому добавить то, что осталось от выигрыша на дерби, наберется треть необходимой суммы.
 И вот настал черед Голубой Луны.
 Майор вывел красавицу кобылу из стоила, и Джессалин подошла принять вожжи. По морщинистым щекам старого конюха текли слезы, глаза бедняги опухли и покраснели. Ссутулившись, он отвернулся от Джессалин.
 Кафедра аукциониста находилась в противоположном конце аркады. Джессалин направилась туда. Ее ноги так сильно дрожали, что она боялась упасть. Но Голубая Луна, как будто сознавая, что стала знаменитостью, ступала гордо, вскинув голову и высоко приподняв подстриженный хвост.
 – Итак, джентльмены, – начал аукционист, – минута внимания! Перед вами Голубая Луна. Отец – Тюльпан. Мать – Догони-если-сможешь. Трехлетка. Победительница Эпсомского дерби этого года. Начальная цена – две тысячи фунтов. Две тысячи фунтов, джентльмены. Две тысячи пятьсот. Три? Помните, джентльмены – перед вами победительница дерби. Три тысячи пятьсот…
 Джессалин вытянула шею, чтобы получше рассмотреть, кто же все время набавляет цену. Седовласый джентльмен с моноклем производил впечатление доброго человека. Джессалин понадеялась, что он не из тех, кто забывает после тяжелых скачек угостить лошадь канареечным вином.
 – Снова вы, сэр? Пять тысяч. – Аукционист повернулся к мужчине с моноклем. Тот поднял перчатку.
 – Пять тысяч пятьсот. Благодарю вас, сэр. Шесть? Шесть тысяч фунтов, джентльмены… Нет, сэр? Значит, мы закончили. Окончательная цена – шесть тысяч фунтов. – Молоток со стуком опустился на кафедру, и Голубая Луна была продана.
 Чужой грум подбежал к Джессалин и взял у нее из рук повод.
 Джессалин прижалась лицом к лоснящейся шее лошади и стояла так до тех пор, пока грум Легонько не подтолкнул ее.
 – Не волнуйся, парень. Я о ней позабочусь. Буду ее обхаживать, как птенца. Со мной она будет в порядке.
 Закусив губу, Джессалин кивнула и отошла от лошади. Сквозь пелену слез она видела, как грум подводит Голубую Луну к новому владельцу – седовласому джентльмену с моноклем и добрым лицом.
 Но все равно Джессалин не хватало еще двух тысяч фунтов.

 Глава 26

 Бекка Пул не знала, что и думать. В голове у бедняжки все перепуталось от обилия событий, обрушившихся на нее за последние дни.
 Сначала мисс Джессалин собиралась замуж за мистера Митвелла, и Бекка была этим очень довольна. Ведь после смерти старой миледи бедная мисс Джессалин осталась совсем одна да еще с разбитым сердцем.
 Но потом! В тот самый день, когда она была должна наконец стать счастливой, бедняжку, храни ее Господь, прямо от алтаря похитил этот дьявол, граф Сирхэй, и увез в эту ужасную Шотландию. Бекка содрогалась при мысли о том, что он там с ней делал. Потом этот безумец притащил ее обратно в Корнуолл, и за Беккой послали в Лондон, где она жила совсем одна в этом ужасном доме с крокодилами, сфинксами и Бог знает чем еще. Ей пришлось плыть на корабле, и до сих пор при одной мысли об этой поездке ее тошнило. А по приезде Бекке пришлось несколько дней сидеть на содовой воде и сухом печенье, и в результате она так ослабла, что ложку ко рту поднести не могла.
 Но и в Корнуолле она не была в безопасности, по крайней мере в том, что касалось тела. Потому что здесь она постоянно натыкалась на мистера Дункана, который при каждой встрече буквально поедал ее глазами. А потом они с мисс Джессалин вдруг опять поехали в Лондон. Бекка не осуждала свою хозяйку за то, что та сбежала, ведь этот дьявол день и ночь держал ее в своей спальне. Подумав об этом, Бекка содрогнулась. На этот раз они ехали в Лондон в почтовом дилижансе, и в результате Бекка была вся в синяках. А то место, на котором сидят, вообще стало черным, как деготь.
 И даже после этой кошмарной дороги ей не давали ни минуты покоя. Вот, например, вчера мисс Джессалин пошла и продала Голубую Луну. А Бекка-то думала, что ничто не заставит ее хозяйку расстаться с этой лошадью. Уж так она ее любила. И всю ночь напролет мисс Джессалин проплакала, а Бекка от жалости не могла заснуть, и вот теперь у нее в голове подагрическая боль.
 А мисс Джессалин хоть бы что! Встала ни свет ни заря и снова куда-то отправилась. А после обеда вернулась с какой-то бумажкой, улыбаясь в пол-лица.
 – У меня получилось, Бекка! Получилось! – говорила она, и смеясь, и плача, и кружа по комнате, так что у Бекки зарябило в глазах.
 Сжимая амулет, она быстро помолилась святому Дженни. Уж не повлиял ли на рассудок мисс Джессалин брак с этим сумасшедшим графом? Ведь если пахту добавить в сливки, они превратятся в сметану.
 – Что получилось, мисс? – осторожно спросила она.
 – Он не попадет в тюрьму! Он, конечно, разъярится, когда узнает, что я сделала, потом надуется, ведь он упрямый, надменный Трелони до самого мозга костей, но в результате все-таки простит меня. А мне придется всего-навсего… – Джессалин осеклась и вспыхнула. – Вот выйдешь замуж за Дункана, тогда поймешь, что я имела в виду.
 – Я же сказала вам, что не выйду за него. Никогда. Я… Снизу донесся такой страшный стук в дверь, что Бекка испуганно вскрикнула. Мисс Джессалин побежала в холл. Следуя за ней, Бекка гадала, огорчится ли мистер Дункан, когда увидит ее в гробу, совсем мертвую, ведь сегодня у нее уж точно случится сердечный удар.
 – Джессалин! Открой эту проклятую дверь, или я ее выломаю.
 Бекке показалось, что ей станет дурно.
 – О Господи, спаси и помилуй! – бормотала она, опираясь на бронзовую стойку для шляп.
 Мисс Джессалин смотрела на дверь так, как будто та в любую минуту могла соскочить с петель и укусить ее.
 – Это Сирхэй, – сказала она, как будто это ее очень удивило.
 Бекка в очередной раз пришла к выводу, что ее хозяйка сошла с ума, и кивнула.
 – Да, мисс, это действительно милорд. Кажется, он очень сердится.
 Мисс Джессалин гордо вскинула подбородок.
 – Я его не приму, – сказала она громко, чтобы ее услышали по ту сторону дубовой двери.
 – Еще как примешь, жена! – прогремел в ответ Маккейди. – Никуда ты не денешься.
 Бекка схватилась за сердце. Казалось, оно сейчас выскочит из груди.
 Мисс Джессалин повернулась к двери спиной.
 – Бекка, подождешь, пока я уйду в свою комнату, и после этого впустишь его светлость. Проводишь его в гостиную и объяснишь, что для него меня нет дома.
 – Мисс Джессалин, мне сейчас дурно сделается. Сердце так и колотится… – Бекка закрыла глаза и попыталась упасть в обморок. Но почему-то это у нее не получилось. Когда она снова открыла глаза, мисс Джессалин уже не было. И Бекке оставалось только молить о помощи святого Дженни.
 – Мисс Пул! Немедленно откройте дверь.
 Этот был голос уже не графа, а мистера Дункана, и Бекке совсем не понравилось, как он звучит. С чего это вдруг он приказывает ей? Она не его служанка и не его жена, и он не имеет никакого права… и вообще, она и не собирается выходить за него, а стало быть.
 – Бекка! – заорал Дункан за дверью.
 Дрожа как лист на ветру, она с трудом открыла дверь. Опустив глаза, чтобы не видеть лица этого дьявола во плоти, Бекка присела в реверансе.
 – Добрый день, милорд. Жаль, что вы приехали, когда мисс Джессалин нет дома…
 Даже не взглянув на нее, граф пересек холл, и его сапоги загремели вверх по лестнице. В дверном проеме показались широкие плечи Дункана. На его лице было какое-то странное выражение, как будто он собирался…
 Бекка вздернула подбородок, не забыв при этом прикрыть волосами изуродованную щеку.
 – Вам лучше держаться от меня подальше, мистер Дункан.
 – А тебе лучше взять шляпку, перчатки и теплый плащ Потому что ты едешь со мной.
 – Вы меня похищаете! – испуганно взвизгнула Бекка, пятясь назад.
 Запрокинув голову, Дункан весело рассмеялся.
 – Да, девочка. Я тебя похищаю. Мы женимся.
 – Но я же говорила, что никогда, никогда не выйду…
 – А я говорю, что выйдешь. Хочешь ты этого или нет, но ты будешь моей женой, будешь спать в моей постели, и черт меня побери, если тебе это не понравится!
 Закусив губу, Бекка склонила голову. Однако через минуту она резко подняла ее и отбросила с лица волосы.
 – В таком случае посмотри на меня повнимательнее. Дункан шагнул к ней.
 – Я и так тебя прекрасно вижу.
 – Нет, не видишь. Смотри!
 Он стоял прямо перед ней. Господи, какой же он был высокий.
 – Я вижу шрам, – ласково сказал Дункан. – И если бы человек, который это сделал, не был бы уже мертв, я своими руками убил бы его за тебя. – Взявшись за ее подбородок, он повернул ее голову. Изуродованная щека была безжалостно освещена. Дункан наклонился и поцеловал ее. – Вот и все. Шрама больше нет.
 – Но… – Бекка коснулась щеки и почувствовала грубый, уродливый рубец.
 – Шрама больше нет. Когда я смотрю на тебя, я вижу лицо ангела, и оно прекрасно.
 Одним ударом сапога Маккейди сорвал задвижку. Дверь распахнулась. Две египетские погребальные урны на камине жалобно задребезжали.
 Джессалин сидела в массивном кресле перед туалетным столиком и пудрила нос. Ее взгляд был холодным и отчужденным. Маккейди захлопнул дверь, и от этого погребальные урны угрожающе качнулись.
 – Я не слышала, чтобы ты стучал, – заметила Джессалин. – И не припоминаю, что разрешала тебе войти.
 – А мне твое разрешение не требуется. – Он направился к ней. Джессалин так стремительно вскочила, что тяжелое деревянное кресло покачнулось. Отбежав в сторону, она попятилась к стене, оклеенной обоями с узором из виноградных лоз и лотосов. Она прижала руку к горлу, а глаза двумя огромными серебряными тарелками заполняли почти все лицо. Она боится его гнева – это хорошо! Она этого заслужила. Он ведь чуть с ума не сошел, когда, вернувшись в Сирхэй-холл, обнаружил, что она уехала.
 Преградив ей путь к отступлению, Маккейди прижался животом к ее животу. Он хотел ее и хотел, чтобы она это знала.
 Склонившись к ее лицу, он пристально посмотрел в огромные глаза. Зрачки так расширились, что они казались не серыми, а черными.
 – Ты была у Титвелла? – спросил он сквозь зубы. Горло Джессалин спазматически сжалось, и она с трудом выговорила единственное слово:
 – Да.
 – Он прикасался к тебе? – Его рука легла ей на горло, под ладонью в бешеном темпе бился пульс. А кожа… кожа была невероятно, фантастически гладкой и нежной. Дрожащие влажные губы слегка приоткрыты, как будто она только что целовалась или собиралась целоваться. – Ты позволила ему прикоснуться к себе, Джесса?
 – Нет!
 Он не знал, сказала ли она правду, но сейчас это было неважно. Потому что сейчас он хотел от нее только одного и намеревался немедленно это получить.
 Длинные, сильные пальцы крепко держали ее подбородок. Он нажал зубами, ее губы приоткрылись, и его язык заполнил ей рот. Джессалин поначалу яростно вырывалась, но вскоре обмякла и, обняв его за шею, запустила пальцы в мягкие черные волосы.
 Большими пальцами он погладил ее соски, и они проступили сквозь тонкую, мягкую ткань. Ее руки гладили тугие мышцы на его спине. Ищущие пальцы Джессалин нащупали верхнюю пуговицу кожаных штанов, расстегнули ее, а когда они коснулись живота, Маккейди застонал. Остальные пуговицы он расстегнул сам.
 Джессалин гладила и ласкала его, и Маккейди понял, что если он не войдет в нее немедленно, то может быть уже слишком поздно.
 Задрав ее юбку, он принялся шарить по панталонам.
 Джессалин, тяжело дыша, оторвалась от его губ.
 – Маккейди, прошу тебя, не надо рвать…
 Но тонкая ткань уже отозвалась протестующим треском. Палец Маккейди привычно скользнул в горячее влажное лоно, Джессалин застонала и выгнулась дугой.
 Приподняв ее за шелковистые бедра, Маккейди потянул ее на себя. Джессалин вскрикнула и так сильно мотнула головой, что ударилась о стену. Он прижался губами к пульсирующей жилке на ее нежной шее и вошел еще глубже.
 Прочно держа ее на весу, Маккейди снова и снова входил в горячее тело. Джессалин кусала его плечо, впивалась ногтями в напряженные мышцы спины, а внутреннее давление все нарастало и нарастало, пока не закончилось мощным взрывом. Так бывает, если вовремя не выпустить пар из парового котла…
 Но и этого им было мало.
 Ее голова упала на его плечо, тело, с последними волнами дрожи, обмякло в сильных руках. А Маккейди уже снова целовал ее, чувствуя нарастающее возбуждение. Его пальцы стремительно вытащили все шпильки и заколки из ее волос, и они рассыпались шелковым водопадом.
 Маккейди приподнял голову Джессалин.
 – Ты мне не солгала? – Джессалин облизнула губы. – Ты, правда, не позволила ему прикоснуться к себе?
 Ее влажные глаза светились страстью.
 – Он не прикасался ко мне, – прошептала она, обдав его губы горячим дыханием.
 Маккейди слегка подался вперед, чтобы проникнуть еще глубже.
 – Никогда больше, слышишь, никогда я не должен, приехав домой, обнаруживать, что тебя нет.
 – Я объясню.
 – Потом. Потом объяснишь. А сейчас я хочу, чтобы в твоей легкомысленной головенке отложилась одна-единственная мысль. Я больше никогда не должен, приехав домой, обнаруживать, что тебя нет. И еще. Без моего разрешения ты не должна проводить ни единой ночи не в моей постели. А так как я намерен проводить все ночи в своей постели, – продолжал он, подкрепляя слова движениями бедер, – то такое разрешение вряд ли когда-нибудь последует. Надеюсь, вам это понятно, леди Сирхэй?
 – Да, милорд…
 Его губы закрыли ей рот. Поцелуй был долгим и сладким, но этого тоже оказалось недостаточно. Этого никогда не бывало вдоволь. Маккейди сделал резкое движение бедрами, и голова Джессалин снова ударилась о стену.
 – Маккейди… кровать, – с трудом проговорила она, сдерживая стоны наслаждения. – Почему… почему мы не можем… заниматься этим… в кровати.
 – Да-да, конечно. Кровать. – Его руки приподняли ее за талию, а она обвила его бедра стройными, сильными ногами. Маккейди сделал шаг к кровати.
 Кровать представляла собой чудовищное сооружение под черным балдахином, расшитым золотыми иероглифами. Остов кровати поддерживали огромные крокодильи лапы. Маккейди споткнулся об одну из них, и они с Джессалин, хохоча, повалились на покрывало.
 Перекатившись на бок, он приподнялся на локте и посмотрел на жену. Ее волосы были цвета летнего восхода. Основная масса цвета ржавчины или старого бургундского перемежалась прядями ярко-огненного цвета. Уголки ее губ, распухших от поцелуев, поползли вверх, и из горла вырвался хрипловатый, скрипучий звук, предвестник смеха. Но рассмеяться ей так не удалось, потому что губы Маккейди опять закрыли ей рот.
 Его руки жадно искали ее грудь, и нетерпеливые пальцы скользнули под высокий ворот платья.
 – Черт побери! Ну почему между нами всегда оказываются эти дурацкие тряпки?
 – Маккейди, не надо рвать…
 – Тогда сними побыстрей.
 На пол вперемешку полетела одежда. Через минуту она уже снова была в его объятиях – восхитительно обнаженная.
 У Джессалин были большие розовато-коричневые соски, похожие на лесные орехи. Маккейди нравилось их целовать. Нравилось чувствовать, как они набухают у него во рту. И ему нравились звуки, которые она при этом издавала – коротенькие, дрожащие вздохи и какие-то бессвязные мольбы.
 Он вел языком по воображаемой тропинке, бегущей к низу живота, до тех пор пока не добрался до границы вьющихся волос. Ее бедра, лежавшие на его плечах, слегка подрагивали.
 Маккейди раздвинул ноги жены, зарылся лицом в курчавые заросли и почуял свой запах. Она пахла им, как будто он, подобно дикому животному, пометил эту территорию. Маккейди нежно провел языком, и Джессалин, еще шире раздвинув ноги, обеими руками обхватила его голову, извиваясь и постанывая от наслаждения.
 Чувствуя во рту ее горячий вкус, он терпеливо дождался, пока по ее телу пройдет последняя волна дрожи. И только тогда приподнялся, собираясь войти в нее. Но ладонь Джессалин уперлась ему в грудь.
 – Ляг на спину.
 Он перекатился на спину, и Джессалин оказалась сверху.
 Маккейди застонал, когда горячие губы сомкнулись вокруг его соска, и еще сильней, когда они двинулись ниже, ниже, пока не достигли тугих темных завитков. Он вошел в ее влажный рот, в эти невероятные губы, и ему показалось, что он сейчас умрет. А губы Джессалин сжимались, разжимались, двигались, пока Маккейди не почувствовал, что больше не выдержит. Он рывком приподнял ее и медленно усадил на себя. Обоим казалось, что он достал до самого сердца.
 Джессалин все быстрее и быстрее приподнимала и опускала бедра, а он лишь вполголоса повторял ее имя: «Джесса, Джесса, Джесса…» – до тех пор, пока его голова не откинулась на подушку, а ее рот не приоткрылся в безмолвном крике наслаждения.
 Долгое время спустя, когда Маккейди вернулся к реальности, он присел на кровати и, крепко обняв Джессалин, принялся разглядывать комнату: черный балдахин с иероглифами, обои с тропическими сюжетами и внушительных размеров сфинкс, восседающий рядом с камином.
 – Интересно, – наконец поинтересовался он, – как может нормальный человек спать в такой комнате?
 Джессалин громко и заразительно рассмеялась, и через минуту они уже хохотали вместе. Отсмеявшись, Джессалин потерлась носом о его шею и подбородок, легонько дернув зубами золотую сережку.
 – Ты что, действительно подумал, что я оставила тебя ради Кларенса?
 Он метнул на нее один из классических взглядов Трелони. Однако усилия пропали даром – Джессалин смотрела в другую сторону.
 – Естественно, такая глупость мне и в голову не приходила. Я подумал другое – что тебя осенила гениальная идея подарить ему несколько часов удовольствия в обмен на эти проклятые векселя. И нечего так смотреть. Ты же сама говорила, что ради меня готова на все. – Приподняв ее голову, Маккейди пристально посмотрел ей в глаза. – Так что же ты все-таки сделала.
 Джессалин выскользнула из его объятий, встала, подошла к туалетному столику и взяла увесистый документ, придавленный пудреницей. Маккейди нравилось смотреть, как она движется, как распущенные волосы ласкают обнаженную грудь. Подойдя к кровати, Джессалин протянула ему бумаги.
 Документ был составлен очень четко и свидетельствовал о том, что его векселя полностью погашены – ежегодные выплаты и основная сумма. Внизу красовалась подпись Титвелла, хотя и не такая размашистая, как обычно. Документ венчала вполне официального вида печать.
 Маккейди посмотрел в серьезные серые глаза жены.
 – Каким образом ты этого добилась?
 Лицо Джессалин исказилось, словно от боли, она поспешно отвернулась.
 – Я продала Голубую Луну.
 – Черт побери, Джессалин… – Маккейди почувствовал, что к горлу подступают рыдания. Ему хотелось плакать как ребенку, громко и долго, колотя кулаками об пол. Ах, если бы было возможно повернуть время вспять и заново, уже правильно прожить жизнь! Он подарил бы ей целый мир. А сейчас мир дарила ему она.
 Он встал и взял ее лицо в ладони, большими пальцами вытирая слезы, стекавшие по ее щекам. В горле по-прежнему стоял ком, и слова выговаривались с трудом.
 – Эта лошадь была для тебя важнее всего на свете.
 Губы Джессалин задрожали, но она улыбнулась сквозь слезы.
 – Важнее всего на свете для меня ты. Маккейди обнял ее и прижал заплаканное лицо к своей груди.
 – Я продала и других тоже, – продолжала Джессалин. – Только этого все равно не хватило. Т-тогда мне пришлось п-продать и бабушкины табакерки.
 – О Господи…
 Они постояли молча, а потом Джессалин, не поднимая головы, тихо спросила:
 – Ты на меня не сердишься? Маккейди нежно сжал ее плечи.
 – Я сержусь только на себя. – Он приподнял ее голову так, чтобы она могла видеть его глаза и убедиться, что он говорит правду. – Клянусь тебе, милая, что когда-нибудь я обязательно найду способ возместить все то, чем ты для меня пожертвовала.
 Огромные глаза Джессалин смотрели очень серьезно.
 – Есть вещи, которые нельзя возместить, Маккейди. Но это и не обязательно. По крайней мере тогда, когда жертвуешь добровольно, от чистого сердца.
 Маккейди в который раз подивился ее мудрости и душевной чистоте. И опять, как это бывало очень часто, когда он смотрел на нее, его грудь переполнили самые разнообразные чувства – удивление, боязнь потерять и радость.
 Джессалин дрожала от холода, и Маккейди недовольно нахмурился.
 – Ради Бога, Джесса, ты же совершенно окоченела. Надень что-нибудь.
 Джессалин скорчила насмешливую гримасу.
 – Не понимаю, зачем мне утруждать себя? Ты все равно это стащишь или порвешь.
 Тем не менее она подошла к комоду и накинула шелковый капот восточного покроя. Маккейди натянул брюки, но застегивать не стал и вытянулся на чудовищной кровати.
 Джессалин села рядом, на ее губах играла легкая, загадочная улыбка.
 – Терпеть не могу, когда ты это делаешь.
 – Что именно?
 – Когда ты улыбаешься так, словно знаешь что-то, чего не знаю я.
 Улыбка Джессалин стала еще шире.
 – Я просто думала о том, как я тебя люблю.
 Он погладил ее голую руку, не решаясь заглянуть в лицо.
 – Джессалин, я…
 – Что?
 – Ничего.
 Джессалин встала с кровати и подошла к окну. Маккейди искал какие-то важные слова, которые надо было, просто необходимо было сказать сейчас, но они не находились, а те, что приходили в голову, были явно неподходящими. По стеклу, бросая пестрые тени на лицо Джессалин, забарабанили капли дождя. В комнате стало прохладнее.
 Вдруг глаза Джессалин округлились от изумления, она покрепче прижалась носом к стеклу, всматриваясь в то, что происходило на улице.
 – Дункан в твоем фаэтоне увозит куда-то Бекку!
 – Вам не о чем беспокоиться, леди Сирхэй. Они всего-навсего решили сбежать и пожениться. Известны случаи, когда так поступали даже вполне респектабельные люди.
 Джессалин отвернулась от окна и расхохоталась.
 – Вот дьявол, этот твой красавчик! Ведь обещал же, что уговорит ее!
 – Вряд ли он действовал только словами, – улыбнулся Маккейди, а Джессалин снова начала смеяться. – Как подсказывает мне жизненный опыт, на слова вы, женщины, реагируете хуже всего.
 – В самом деле? А на что же мы реагируем лучше всего? Маккейди похлопал рукой по кровати.
 – Иди сюда, и я тебе объясню.
 Она тут же оказалась рядом. Запустив руки под шелковистую ткань, Маккейди-начал упоительную игру возбуждения уже сытых любовью тел.
 Внезапно рука Джессалин, гладившая его бедра, остановилась.
 – Маккейди? Послушай, ведь Дункан ни за что не успеет вернуться из Гретна Грин к началу испытаний.
 – Ну почему же? Успеет, если отрастит крылья и полетит.
 – А кто же будет помогать тебе вести локомотив? И тут Маккейди понял, что хотя бы один, небольшой подарок он может ей сделать. Он широко улыбнулся.
 – Вы, леди Сирхэй.

 Глава 27

 На ярко-желтом паровом котле зеленой краской было написано «Комета». Правда, буква «о» чуть покосилась и напоминала надкушенное вареное яйцо, а «т» казалась слегка подвыпившей, но это ничуть не портило впечатления. Кроме того, через весь котел шел широкий зеленый мазок, который при желании можно было считать хвостом кометы. Впрочем, Джессалин сомневалась, что таково было первоначальное намерение художника.
 Она перевела взгляд с кособокой надписи на склоненную голову и широкие плечи мужа, который, стоя на колене, смазывал ступицу ярко-зеленого колеса.
 – Маккейди, какой сумасшедший раскрашивал «Комету»?
 – Не я, – быстро ответил он. Слишком быстро. Выпрямившись, он неуверенно посмотрел на жену. – Так, просто один сумасшедший.
 Джессалин закусила нижнюю губу, из последних сил сдерживая смех.
 – О Господи! Как же надо было напиться, чтобы такое изобразить.
 Маккейди, беззаботно насвистывая, тщательно вытирал несуществующие пятна на сверкающей медной топке «Кометы». Он изо всех сил старался принять самый невинный вид, но, истинный Трелони, конечно же, в этом не преуспел.
 Джессалин едва не подавилась, сдерживая очередной приступ смеха. Ей хотелось кружиться, танцевать, хохотать, кричать от радости. Погода стояла изумительная. Солнце было подернуто легкой дымкой, приглушавшей буйство красок, и вокруг преобладали мягкие, пастельные тона. Воздух был теплым и приятным, как парное молоко.
 Поговаривали, что на испытания съехались больше десяти тысяч человек, со всех концов Англии. Раздавались гудки экипажей, крики торговцев пирожками, ржание лошадей и детские голоса. Участники должны были стартовать от гостиницы «Крукедстафф», хозяева которой уже распродали все свои запасы джина и откупорили последнюю бочку эля. Среди постояльцев было немало землекопов – грубых, обветренных мужчин, которые рыли туннели и прокладывали рельсы железной дороги Маккейди. В свободное от работы и выпивки время они любили бороться.
 Вот, скажем, в недавнем поединке один борец играючи поднял другого в воздух и швырнул его, как крикетный мяч, на кучу бочонков из-под эля. Когда же победитель, отряхивая руки, повернулся лицом к Джессалин, та не поверила собственным глазам: бегемот оказался женщиной.
 Затем, к еще большему ее изумлению, бабища направилась прямиком к ней. Джессалин невольно попятилась, но та продолжала наступать. Джессалин уже прихватила подол юбки, собираясь дать стрекача, но тут огромные щеки вдруг расплылись в улыбке.
 – Ты его женщина? – проревела улыбающаяся пасть, и мощный запах сырого лука чуть не свалил Джессалин с ног.
 Изо всех сил сдержав чих, она попробовала дышать ртом.
 – Чья?
 – Как это – чья? Его милости, конечно. Графа, который эти рельсы построил.
 Джессалин подумала было, что диковинная женщина собирается вызвать ее на поединок за право обладания Маккейди. Ради него она, конечно, готова почти на все, но как-никак всему есть предел.
 – Он там, – проговорила Джессалин, махнув рукой в сторону «Кометы».
 – Конечно. Где ж ему еще быть? – Бабища вынула из кармана большую желтую луковицу и вгрызлась в нее, словно в яблоко. Она была одета, как обычный землекоп, – в плисовые штаны и прочные сапоги. На могучей шее красовался яркий платок. Мышцами она вполне могла посоперничать с Дунканом. – Он с нами часто и киркой махал, когда строил дорогу, не то что другие белоручки. Не брезговал и выпить за компанию. – Она еще раз придирчиво оглядела Джессалин. Ее огромный нос подрагивал, как будто она пыталась что-то учуять. – Так ты его женщина или нет?
 – Полагаю, что да. Если говорить точнее, я его жена.
 – Бьюсь об заклад, что вы женаты недавно. Я видела, как он смотрел на тебя. – Землекопша запрокинула голову и издала громоподобный звук, который, по-видимому, должен был означать смех. – Хотя ты и право ничего. Хорошенькая. – Своей огромной лапой она схватила руку Джессалин и крепко пожала. – Хотя не мешает нарастить немного мяска, если хочешь удержать его милость. Он сказал как-то, что построит железную дорогу через весь остров. Надо же такое придумать!
 Джессалин гордо улыбнулась.
 – Обязательно построит! Из одного конца Англии в другой.
 – Да, он такой! Этот может. – Женщина посмотрела на Джессалин слезящимися от лука глазами. – Мне нечем особенно угостить тебя, но, может, когда все кончится, пропустим по стаканчику? Уж я бы порассказала тебе кое-что о твоем мужичке. Отчаянный, дьявол, а сердце золотое. Да, золотое, – повторила бабища и заковыляла прочь.
 Оставшись одна, Джессалин торопливо оправила темно-красный шерстяной костюм для верховой езды, пригладила волосы и бросила критический взгляд на свои ботинки. Конечно же, они были все в пыли.
 Быстро обмахнув их платком, Джессалин задумалась о том, каким образом она обязательно ухитряется в самые ответственные моменты выглядеть замарашкой. А здесь сегодня столько народу. И все будут смотреть на нее, когда она встанет рядом с Маккейди на «Комету». Джессалин хотелось, чтобы он гордился ею.
 Она почувствовала на себе чей-то взгляд и резко обернулась. На нее смотрела пара черных, пронзительных глаз, глаз ее падшего ангела. Вспыхнув оттого, что он застал ее за прихорашиванием, она все же не удержалась и спросила:
 – Как я выгляжу?
 Маккейди оглядел ее с головы до ног, и в его черных глазах, несмотря на их обманчиво-ленивое выражение, вспыхнули знакомые огоньки.
 – Могу только посоветовать тебе побыстрее все с себя снять, когда мы останемся вдвоем. Иначе я не ручаюсь, что эти тряпки уцелеют.
 – Нет, Маккейди, в самом деле, если ты так будешь рвать мои платья, у меня скоро одни лохмотья останутся.
 Однако на лице Маккейди не промелькнуло ни тени раскаяния. Он широко ухмыльнулся и хотел было что-то еще сказать, но его окликнул какой-то правительственный чиновник, потребовавший, чтобы он подписал скрепленный ленточками и печатями документ.
 Джессалин охватило возбуждение. Очередь «Кометы» наступит не раньше, чем через час. По условиям испытаний локомотивы должны были стартовать поочередно, с получасовым интервалом. Победит та машина, которая пройдет двадцатимильный участок пути за самое короткое время. А победа означала контракт на поставку всех локомотивов для Национальной железной дороги в течение десяти лет. Победа означала огромное богатство и осуществление мечты.
 Однако Джессалин хорошо помнила любимую бабушкину поговорку: «Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь». А потому решила осмотреть другие машины, прикидывая их возможности. Одна, ярко-красная, с голубыми колесами, была почти вдвое больше «Кометы».
 Джессалин подошла к мужу, который сидел на корточках, осматривая пустую топку.
 – Знаешь, Маккейди, этот «Сокол» на вид такой большой и мощный. Как ты думаешь, мы сможем обогнать его?
 Маккейди бегло взглянул на красный локомотив.
 – Слишком велик. К тому же, чтобы выдержать такую тяжесть, наверняка понадобилось шесть колес. Он ни за что не преодолеет длинный крутой подъем за Эксетером. Нет, если нам чего и опасаться, так только «Молнии Эссекса». – Он кивком головы показал на оранжевый с черной каемкой локомотив красивой обтекаемой формы. – Очень быстрая машина, – продолжал Маккейди. – Правда, у нее не очень удачно размещен паровой котел. В случае поломки к нему не подберешься. Но очень быстрая, черт бы ее побрал.
 – Мы быстрее, – уверенно заявила Джессалин. Она и правда ни на секунду в этом не сомневалась.
 Маккейди улыбнулся ей одной из своих неотразимых улыбок и вскочил на площадку. Снизу вверх смотрела она на его любимое лицо. Сегодня в черных глазах совсем не было тени, в них, как маленькие солнца, вспыхивали золотистые искры. Джессалин еще никогда не видела своего возлюбленного таким оживленным.
 Любовь переполняла ее сердце. И ей захотелось сказать об этом вслух, пусть даже на его глаза снова набежит тень и закроет солнечные всполохи.
 – Я люблю тебя, Маккейди Трелони.
 – Джесса… – Его руки легли ей на плечи и сжали их почти до боли. Его горло сводила судорога, и оно никак не могло вытолкнуть слова.
 – Джессалин, я…
 – Что?
 – Я… – Он отвернулся и посмотрел туда, где ждала готовая рвануться вперед «Молния Эссекса». Его лицо напряглось, на скулах заходили желваки.
 – Маккейди, что случилось?
 – Я… Я должен переговорить кое с кем. – Он прижал Джессалин к груди, поцеловал ее и пошел, почти побежал, прочь.
 Джессалин смотрела ему вслед до тех пор, пока он не смешался с толпой рабочих, коротавших время у пивнушек во дворе «Крукедстафф». Нет, наверное, она никогда так и не поймет его до конца. А может быть, именно поэтому ее так тянет к нему. Джессалин подумала, что у них впереди еще целая жизнь, и широко улыбнулась собственным мыслям. Постояв еще немного рядом с «Кометой», она отправилась на поиски бегемотоподобной землекопши, чтобы послушать рассказы о том, как Маккейди Трелони строил свою дорогу.
 Кларенс Титвелл наблюдал, как огромный красно-голубой паровоз, пыхтя, ползет в направлении Эксетера. Его тонкие губы скривились в недоброй усмешке. «Сокол». Какое дурацкое, претенциозное имя. Как будто это рычащее, грохочущее чудовище можно сравнить со свободно парящей, гордой птицей.
 Следующий участник уже начал разогревать паровой котел, пар со свистом поднимался в теплый, словно застывший, воздух. Кларенс вспоминал о том далеком лете, когда они с Маккейди строили локомотив, собираясь испытать его на старых рудничных рельсах. Он вспомнил долгие часы, проведенные в чугунолитейных цехах Пензанса. Вспомнил, как Маккейди собирал машину, а он, раскрыв рот, следил за работой. Как Маккейди рассказывал о планах на будущее, о железной дороге, своей главной, самой заветной мечте. Кларенс и верил и не верил в эти мечты, а в конце лета в первый раз обрадовался постигшей Маккейди неудаче.
 Сегодня «Сокол» вез мешки с песком, уложенные на небольшие, сцепленные друг с другом платформы, напоминавшие нанизанную на травинку клюкву. И внезапно Кларенс как наяву увидел, что паровоз везет уголь и сено. И даже крытые вагоны, заполненные людьми. И Кларенс почувствовал какое-то странное стеснение в груди. Ему вдруг захотелось вернуться в прошлое, снова оказаться в цеху, услышать стук многочисленных молотов и ощутить жар от раскаленных печей. Ему захотелось снова быть рядом с Маккейди, который доверял ему свои мечты и улыбался ослепительной, неотразимой улыбкой.
 Однако все это было возможно только до того черного дня, когда между ними встала Джессалин.
 Кларенс был уверен, что она где-то здесь, и жадно выискивал ее взглядом в толпе. Впрочем, встречу лучше отложить на потом, когда ей понадобятся его твердая рука, его утешения.
 Он заметил ее почти сразу – высокую женщину с волосами цвета осенних листьев. Она совершенно не изменилась, и это удивило его. Кларенсу казалось, что ночи, проведенные в постели Трелони, обязательно должны были наложить на ее лицо особый отпечаток. А она была все та же – девочка со слишком яркими волосами, слишком большим ртом и бесконечными, длиннющими, словно у необъезженного жеребенка, ногами. Та же самая Джессалин, которую он шесть лет назад поцеловал на летней ярмарке.
 Наблюдая за ней издали, Кларенс вдруг увидел, как ее лицо будто осветилось изнутри, а все тело затрепетало. В какую-то минуту Кларенсу показалось, что она заметила его, и эта широкая, лучистая улыбка предназначена ему. Он даже сделал шаг по направлению к ней, но застыл на месте, увидав Маккейди, выходящего из «Крукед-стафф» и направляющегося к ней.
 Джессалин бросилась навстречу мужу. Тот, видно, сказал что-то смешное, и ее резкий, громкий смех зазвенел в воздухе. Маккейди властным движением обнял ее за талию и притянул к себе. А она улыбалась и лучилась счастьем.
 Косматый старик с изъеденным оспой лицом привалился спиной к высокой каменной ограде. Он жевал хлеб с сыром, запивая его элем. Рядом с ним на земле, на блюдце стояли зажженная свеча и открытая канистра с порохом. Время от времени старик, просунув голову в щель в ограде, смотрел на овражек, полого спускавшийся к выходу из туннеля, прорубленного в желтом граните скалы.
 Джеки Стаут закончил свою трапезу и грязной тряпкой отер пот с лица, оставив на нем черные разводы. Взглянув на лежащий на коленях молоток, он тотчас же отвел глаза. С некоторых пор он не мог видеть свое излюбленное оружие без содрогания.
 Господи, как же кричал тот мальчишка…
 Вопил, как петух, перед тем как ему перережут горло. Но еще страшнее был звук, производимый самим молотком – жуткий хруст, вроде того, который получается, если наступишь на огромного черного жука, которыми кишит любая шахта. Все кругом было в крови, а из искалеченной руки торчали острые белые кости. Под конец Стаут рыдал едва ли не громче, чем его жертва.
 Правда, хозяину он об этом не рассказал. Не рассказал того, что не смог опустить молоток во второй раз. Что искалечил только одну руку.
 Вот почему эту, сегодняшнюю работу надо сделать безукоризненно. Он подложил на рельсы столько пороха, что взрыв услышат даже в Лондоне. Таким количеством можно разнести на кусочки сотню локо-как-их-там…
 Вдруг по спине Стаута пробежал холодок, и он молниеносно оглянулся, всматриваясь в небольшую рощицу прямо за своей спиной. Никого, только две вороны каркали друг на друга, сидя на ветке. Мелькнул заяц и тут же шмыгнул в кусты. Джеки потер мясистый нос и пожал плечами. Нервы на пределе, вот и мерещится всякая всячина. Ведь здесь частное владение, полно егерей с собаками, откуда же взяться посторонним. Особенно охрана усердствует сегодня, когда понаехало столько народу, чтобы смотреть на эти… локо-как-их-там. Нет, нечего беспокоиться, никто к Джеки Стауту незамеченным не подкрадется. Эта земля принадлежит хозяину, и он может быть совершенно спокоен.
 Хозяин сказал, что локо-как-его-там выедет из туннеля около четырех часов. Джеки вынул из кармана золотые часы с репетиром. Хозяин дал их ему в награду за то, что он хорошо позаботился о руках их маленького друга… точнее, о руке. Джеки снова взглянул на молоток и вздрогнул. Прищурившись, он принялся изучать черные отметины, на циферблате. Ведь он так и не осмелился признаться хозяину, что не умеет определять время по часам.
 Тут до его ушей донесся звук, похожий на пыхтение кипящего чайника. Потом из устья туннеля повалил пар. Выругавшись, Джеки отбросил молоток, схватил свечу и начал перелезать через ограду. Из туннеля показалось изрыгающее огонь чудище на колесах. Красные бока сверкали на солнце.
 – Черт возьми! – воскликнул Стаут. Паровоз был красно-голубым.
 По широкому рябому лицу ручьями тек пот. Красно-голубой, будь он неладен! А ему нужен желто-зеленый.
 Снова спрятавшись за оградой, Джеки Стаут еще раз припомнил все напутствия хозяина. В тот момент, когда желто-зеленый локо-черт-бы-его-побрал выедет из туннеля, надо поджечь запал. Джеки отмерил ровно 450 шагов от устья туннеля и подложил взрывчатку под шпалы, на которых крепились рельсы. Это было несложно – ему уже приходилось проделывать подобное в «Уил Пэйшенс». Он пробурил отверстие в скальной породе, наполнил его взрывчаткой и залепил комком глины, предварительно проткнув его гвоздем. Затем вытащил гвоздь, и в глине осталось узкое отверстие. В это отверстие Стаут вставил полую тростинку, набитую порохом, – запал.
 – Как только нос покажется из туннеля, сразу поджигай запал, – говорил ему хозяин, рисуя на бумаге запутанные линии и твердя какую-то ерунду о том, на какой скорости движутся эти самые локо-как-их-там, о времени, которое нужно, чтобы проехать такое-то и такое-то расстояние. Джеки не понял ни слова, да и к чему? Он знал то, что ему нужно было знать, – заложить взрывчатку нужно в четырехстах пятидесяти шагах от выхода из туннеля, а запал поджечь, как только появится желто-зеленое чудовище.
 Вот только хозяин не предупредил Джеки Стаута о том, насколько трудно будет различить цвета на ярком солнце, да еще в клубах дыма и пара.
 Руки Маккейди напряглись, он поднял полную лопату угля и забросил ее в топку. Пот застилал глаза. Вдруг его ноздрей коснулся слабый аромат примулы.
 Резким движением головы отбросив с лица волосы, он снова вонзил лезвие лопаты в кучу угля. Но взгляд не отрывался от стройной женской фигуры в темно-красном костюме для верховой езды. Волосы цвета восхода солнца были прикрыты желтой соломенной шляпкой, но на щеки все равно падал золотисто-розовый отсвет. Как же она красива!
 Она стояла внизу, а он на площадке, и ее голова едва доходила ему до середины груди. Она наклонилась вперед, якобы что-то ему сказать, и ее рука скользнула в расстегнутый ворот рубашки. Нежные пальцы погладили мокрую от пота кожу, легонько подергали волосы на груди и скользнули к соску. Эта мимолетная чувственная ласка, незаметная для окружающих, зажгла у Маккейди в крови огонь, который был горячее раскаленной топки «Кометы».
 – Только что почтовые голуби принесли результат «Молнии Эссекса», – сказала Джессалин, стараясь перекричать свист парового котла. – Семьдесят две минуты.
 «Черт побери, – подумал Маккейди. – Хорошее время». Швыряя в топку очередную лопату, он что-то сердито пробурчал себе под нос. По условиям участники выходили на старт с холодной водой в бойлере и пустой топкой. И потому дорога была каждая минута. Паровой котел пыхтел и свистел. Семьдесят две минуты. Черт побери! Он так жаждал победить, что это желание оставляло во рту солоноватый, кровавый привкус. Он должен победить ради нее.
 Огонь в топке наконец разгорелся, и Маккейди воткнул лопату в кучу угля. Теперь он мог вдоволь любоваться женой. И, как всегда, сладкая боль пронзила его сердце. Джессалин – удивительная женщина. Без нее он – никто и ничто. Она подарила ему целый мир, и он знал это.
 Джессалин подняла голову и широко улыбнулась, заставив его сердце забиться еще сильнее.
 – Я хочу поехать с вами, лорд Сирхэй. Маккейди молча протянул ей руку и помог встать рядом на площадке. Ему вспомнилась их первая поездка на паровозе – в то далекое лето. Вспомнилось, как ее дыхание касалось его шеи, как она по-детски задавала искренние, смешные вопросы, как вокруг нее витала атмосфера чистоты, невинности и бьющей через край жизнерадостности. Уже тогда он хотел ее так, как никогда и ничего не хотел в жизни. И сейчас он хотел ее точно так же.
 И точно так же, как тогда, он обхватил руками ее тонкую талию, приподнял и поставил в тендер, где стояли корзины с углем и бочка с водой.
 – Надеюсь, на этот раз обойдемся без взрывов? – насмешливо поинтересовалась Джессалин, и Маккейди понял, что и она вспоминает о том же. Однако теперь их общие воспоминания были светлыми, без малейшего привкуса горечи.
 Наклонившись, он нежно поцеловал ее в губы.
 – Мы обязательно победим, Джессалин.
 В ее серых глазах светилась такая твердость, что они напоминали скалы Корнуолла.
 – Пусть «Комета» летит как можно быстрее, Маккейди. Все или ничего!
 Улыбнувшись ей своей задорной, бесшабашной улыбкой, он нажал на педаль, ловко орудуя двумя рукоятками, и машина заработала. Конечно же, при этом он, как всегда, обжегся о раскаленный бок топки. Механизм пришел в движение настолько быстро, что если бы он тысячу раз прежде не повторил каждое движение, то наверняка потерял бы несколько пальцев.
 Громыхая и кашляя, локомотив тронулся с места – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Отработанный пар уходил в трубу, но ветер приносил его обратно, увлажняя лица Маккейди и Джессалин и обдавая их угольной копотью. И вот уже «Крукедстафф» остался далеко позади. Вдоль всей дороги выстроилась плотная толпа. Люди приветствовали каждого нового участника радостными криками, свистом и барабанным боем. Джессалин смеялась и махала в ответ рукой. Она окликнула богатыршу в брюках, и та бросила ей какой-то предмет – что-то похожее на большую желтую луковицу.
 Но вскоре, когда «Комета» набрала скорость, все вокруг слилось в одно сплошное, пестрое, расплывшееся пятно. Поначалу путь шел под уклон, и вскоре они уже буквально летели по рельсам. Правда, слово «летели» не совсем правильно описывало ощущения Джессалин. Как ни старался Маккейди, «Комета» при движении подпрыгивала вверх-вниз, словно лошадь, идущая галопом. Нужно обязательно доработать, думал Маккейди. «Комета» должна покачиваться плавно, как ребенок в колыбели.
 Ветер развевал волосы Маккейди и трепал рукава его рубашки. Он чувствовал под ногами вибрацию мощной машины, всегда напоминавшую ему биение огромного сердца. Краем глаза он заметил крытый соломой домишко, но уже через считанные секунды они оставили его далеко позади. Они проехали сначала по дну глубокого оврага, потом через обширное поле, с которого недавно скосили сено, по деревянному виадуку пересекли заросший ежевикой овраг с узенькой ленточкой воды. Теперь впереди, как широко открытый рот, зияло отверстие в скале. Оно становилось все больше и больше, готовясь поглотить «Комету».
 «И все это построил я, – подумал Маккейди, почувствовав прилив гордости. – Наконец-то хоть один из Трелони что-то построил». Что-то такое, что останется и после него.
 Локомотив въехал в туннель, и на них обрушилась темнота, казавшаяся совершенно непроглядной после яркого солнечного света. Стало даже немного страшно. Поначалу Маккейди вообще ничего не видел, а грохот машины, отдаваясь эхом от стен, был громче самых сильных раскатов грома. Через несколько мгновений глаза уже различали отблески огня на раскаленной дверце топки и искры, летящие из трубы. Черное пространство заполнилось дымом, паром и эхом неповторимого смеха его единственной женщины на свете.
 Они вылетели из темноты. От солнечного света глаза начали слезиться. Быстро сморгнув, Маккейди наслаждался солнцем, окружающим миром и упоительным, никогда не надоедавшим ему зрелищем – смеющейся Джессалин.
 И внезапно, в этот самый момент, в его душу снизошла уверенность. Уверенность в том, что в ее глазах никогда не погаснет свет, что их страсть будет длиться вечно. Даже если сегодня он проиграет, даже если ему придется пережить бедность и позор, он все равно не потеряет ее. Она всегда будет его Джессалин, его женой. Он верил в это точно так же, как в то, что в следующую секунду сделает вдох. Он верил, что у них родятся дети, что они состарятся вместе, вместе пройдут через радости и разочарования, трагедии и минуты истинного счастья. Но вместе. Всегда вместе. Впереди у них целая жизнь…
 Желто-зеленый. Джеки Стаут снова перелез через ограду и потрусил вниз по склону, прячась за камнями, как затравленный заяц. Сделав последнюю остановку за стволом боярышника, он побежал к железнодорожному полотну. Желто-зеленый. Желто-зеленый.
 Черт побери! При такой беготне недолго и свечу затушить. Сняв шляпу, Джеки махал на дымящийся фитиль, пока тот снова не разгорелся. Он поднес огонек к запалу и услышал, как тот зашипел, плюясь во все стороны искрами.
 Стаут повернулся и, пригнувшись, бросился прочь, стараясь как можно скорее достигнуть спасительной ограды. Перевалившись через нее, он соскользнул на землю и прижался, тяжело отдуваясь, спиной к камням.
 Отдышавшись, он снова прильнул к Щели. Да, это он, желто-зеленый. Как раз сейчас он поравнялся с боярышником. Четыреста пятьдесят шагов. Джеки рассмеялся. Осталось всего несколько секунд. Желто-зеленый. Желто-зеленый… Ба-бах! Желто…
 За его спиной кто-то был. Скрипнула кожаная подметка. Джеки прошиб ледяной пот. Он быстро повернулся, прикрываясь рукой от слепящего солнца. И увидел над головой черный тупой конец молотка…
 Больше он не видел ничего.
 Кларенс почувствовал, как у него похолодело в животе. Достав часы, он посмотрел на время и засунул их обратно в карман. «Комета» сейчас проходит туннель.
 – Да, он сам ведет. Конечно, сам! Его милость все сам делает.
 Кларенс обернулся на голос и уткнулся в огромный крючковатый нос на круглом лице самой толстой женщины, которую он когда-либо видел в жизни. Да, вероятнее всего, это женщина, хотя пол этого создания определить было не так-то легко. Кларенс поднес к носу платок. От богатырши разило луком.
 – Отчаянный, дьявол, а сердце золотое. Прежде чем решиться отнять от лица платок, Кларенс набрал в грудь побольше воздуха.
 – Прошу прощения?
 – Я о его милости, графе Сирхэе. Простой землекоп – тот, понятно, знает, что его жена может махать киркой не хуже любого мужика, Но чтобы такое было у благородных? Кто еще из них взял бы с собой свою женщину, как будто она ему ровня? Вот я и говорю – золотое сердце.
 Кровь бросилась в лицо Кларенсу, он даже покачнулся, с трудом удержав равновесие. Вновь обретя дар речи, он вцепился в твердую, как железо, руку женщины.
 – Вы хотите сказать, что леди Сирхэй находится на «Комете»?
 – Ну да. Рядом с ним. Как равная! Они так хорошо смотрятся. Она тоже красивая. Как королева.
 – Нет, нет, он не взял ее с собой! Он просто не мог. Женщина смотрела на него, удивленно разинув рот. И тут послышался страшный грохот…

 Глава 28

 Он убил ее. О Господи, он убил ее!
 Кларенс Титвелл сидел за старым, покрытым чернильными пятнами столом в своем номере в гостинице «Крукедстафф». Глаза горели от невыплаканных слез, к горлу подступали рыдания. Он открыл рот, надеясь дать им выход, но ничего не произошло. Так он и сидел, снова и снова открывая рот и глотая воздух, как утопающий.
 Он встал из-за стола, и ему Показалось, что его ноги превратились в камень. Открыв чемодан, он достал отделанный слоновой костью футляр, в котором хранились два французских дуэльных пистолета. Он всегда возил их с собой, когда путешествовал. «Осторожность никогда не помешает, – подумал Кларенс, доставая пистолет из обитого изнутри бархатом футляра. – Уж, конечно, не помешает, ведь страна прямо-таки кишит разбойниками и бандитами».
 Титвелл провел большим пальцем по серебряным гравированным накладкам на рукояти. Охотничья сцена. Глядя на нее, Кларенс всегда испытывал тупую боль в груди. Потому что эта сцена напоминала ему о его отце. Нет, не о Титвелле, конечно. Тот всегда ненавидел охоту. Нет, о его отце… Сирхэе.
 Перенеся пистолет и футляр на стол, Кларенс зажег свечу в оловянном подсвечнике, чтобы как следует все видеть. Его рука погладила гладкий, холодный ствол. Затем он повернул пистолет и направил себе в лицо.
 Однажды, еще мальчиком, он плавал в бухте Крукнек и на несколько чудовищных мгновений угодил в один из ее коварных водоворотов. В тот день он познал, что такое ужас, бездонный, ледяной ужас, усугублявшийся чувством полной беспомощности. Тогда он все хотел кому-то объяснить, что все это ошибка, что он совсем не хотел плавать, что никогда-никогда больше не пойдет купаться, что всегда будет хорошим мальчиком, если только на этот раз судьба пощадит его. Но водовороту не было никакого дела до маленького Кларенса Титвелла. Водоворот утопил бы его, несмотря на все мольбы и обещания.
 Кларенс вспомнил о Джессалин, о том, что он убил ее, и почувствовал себя так, будто его снова подхватил мощный, неуправляемый водоворот.
 Он засунул холодное дуло в рот.
 Металл был горьким, с привкусом серы, с привкусом смерти. Кларенс вынул дуло изо рта, облизал губы и сглотнул. Медленно он опустил пистолет на стол и вытер потные, дрожащие ладони о замшевые брюки.
 Он не заметил, как в комнату кто-то вошел. Его внимание привлек только щелчок замка.
 – Привет, хозяин.
 Кларенс резко обернулся и с трудом встал из-за стола. В круг отбрасываемого свечами света вступил Топпер. Челюсть Кларенса отвисла от ужаса – вошедший был больше похож на привидение, чем на человека. Дикие глаза на бледном, туго обтянутом кожей лице с заострившимися чертами горели неистовым огнем. Лицо трупа. Губы растянулись в странной гримасе, обнажив зубы. Как будто паренек с трудом сдерживал смех. Или крик.
 Кларенс перевел взгляд на его руки. Одна была полностью обмотана окровавленными тряпками, из которых выглядывали скрюченные, как птичьи когти, пальцы. Вторая, тонкая и белая, была совершенно цела, и она-то и сжимала рукоятку большого молотка. В мерцающем свете свечей молоток казался темным и влажным.
 Топпер протянул к нему изуродованную руку, и Кларенс закусил нижнюю губу, чтобы не закричать.
 – Он все-таки сделал это со мной, – проговорил Топпер.
 – Но ты же… ты же не выполнил приказа, – заюлил Кларенс. Его голос сорвался на визг, как будто он был возмущен такой несообразительностью со стороны Топпера. Ведь это так логично – если человек не выполняет приказа, его наказывают.
 Топпер приподнял молоток, как будто собирался бросить его, и Кларенс невольно вздрогнул.
 – Ладно. Со Стаутом я уже поквитался – я размозжил его гнусную башку. А теперь я пришел за тобой.
 Кларенс схватил со стола пистолет и направил его в грудь юноши.
 – Я буду стрелять.
 Топпер перевел взгляд с лица Кларенса на пистолет и обратно. Он казался немного удивленным, но отнюдь не испуганным. Несколько секунд он над чем-то размышлял, а потом улыбнулся. Однако улыбка была настолько натянутой, что не обнажила даже щербинки между передними зубами. Топпер пожал худенькими плечами.
 – Я все равно до тебя доберусь, хозяин. Если не сегодня, то в какой-нибудь другой день. Я подожду. Времени у меня предостаточно. Ведь мне все равно больше нечем заняться, правда? Единственное, что я умел, – это скакать верхом…
 – Тебя повесят, – сказал Кларенс. Точнее, надеялся, что сказал. Он чувствовал, что его губы шевелятся, но кровь так громко шумела в ушах, что он не слышал собственного голоса.
 Топпер еще раз небрежно пожал плечами.
 – Мне безразлично, что со мной сделают. У меня сифилис. Слышал про такую болезнь, хозяин? Пусть лучше завтра меня повесят, чем я буду гнить заживо несколько лет. – Нет, – продолжал он, – лучше уж так. – Топпер любовно прижал молоток к щеке. – Подумай об этом, хозяин. Я всегда буду где-нибудь поблизости, готовый расправиться с тобой в первый же подходящий момент. Как только у меня возникнет такое желание. Может быть, завтра, а? Или послезавтра. Видишь ли, хозяин, мне теперь нечего терять. А когда парню нечего терять, то ему все равно, что с ним произойдет. Единственное, что его интересует, – это месть. Но месть – плохое утешение, если ты уже на том свете, а потому лучше свести счеты еще при жизни, правда? Ведь я получаю удовольствие даже от того, как ты сейчас тут потеешь от страха.
 Кларенс облизал пересохшие губы. Пистолет в его руке слегка дрожал. Одна его часть презирала этого мальчишку за отсутствие воли, а другая испытывала колоссальное, ни с чем не сравнимое облегчение, от которого хотелось плакать. Страх постепенно отступал. Но на его место пришло другое чувство – глухого отчаяния. Она мертва. А что на этом свете может иметь хоть какое-то значение, если Джессалин погибла?
 Топпер засунул молоток за пояс и открыл дверь. На пороге он немного помедлил, повернулся… На сей раз его улыбка была искренней и широкой. Щербинка между передними зубами делала его моложе на несколько лет, и Топпер становился похож на озорного школьника, который успел напроказить, пока учитель выходил из класса.
 – Кстати, хозяин, ты слышал новость? Его светлость, граф Сирхэй победил. Его время оказалось самым лучшим.
 – Что? – Кларенс почувствовал, как его сердце на добрую минуту остановилось, а потом снова начало биться. Его тяжелые и гулкие удары пушечной канонадой отзывались в мозгу Титвелла. – Но ведь взрыв…
 Топпер отрывисто рассмеялся.
 – Да, взрыв для всех оказался неожиданностью. Начисто снес футов двадцать блестящих новеньких рельсов. Его светлости повезло: он проехал мимо до того, как эта проклятая штука грохнула. – Топпер еще продолжал смеяться, но его глаза стали холодными и хитрыми. «Лучше уж безумие, которое в них отражалось раньше», – подумал Кларенс. – Очевидно, железный конь оказался более быстроходным, чем ты рассчитал, хозяин. А, может быть, твой цепной пес неправильно отсчитал шаги. Он всегда был глуп, этот Стаут.
 Топпер ушел. Кларенс видел захлопнувшуюся дверь, слышал щелчок замка, но ничего не воспринимал. В его голове стоял странный шум, будто тысяча ворон взмыла в воздух, громко хлопая крыльями. Она жива! Но в ту же минуту радость сменил леденящий страх.
 Если жива она, значит, жив и Сирхэй!
 Кларенс снова сел за стол и взял пистолет. Он повернул стул так, чтобы видеть окно. Какие-то мужчины играли в кегли на аллее, разделявшей гостиницу и конюшни. Чуть поодаль прямо на земле расположилась кучка землекопов, они пустили кувшин по кругу и, отпивая, похлопывали друг друга по спине. Между ними, толкая перед собой тележку, шныряла какая-то старуха. До Кларенса донесся запах жареных каштанов. Солнце уже коснулась вершин холмов и окрасило пшеничные поля в цвет огня, в цвет ее волос. А железные рельсы мечты Маккейди превратились в убегающую вдаль огненную ленту. Он узнает, подумал Кларенс. Обязательно узнает, кто стоит за этим взрывом. И тогда он примчится сюда и убьет меня.
 Солнце село за холмы, вокруг быстро темнело. Двор внизу затих. Теперь там не было никого, кроме рычащей собаки и служанки, набиравшей воду из колодца. Лишь изредка снизу, из открытого окна пивнушки, доносились взрывы пьяного смеха.
 Кларенс заметил, что со стороны Эксетера к гостинице приближается какой-то всадник. Вот он уже въехал во двор «Крукед-стафф», спешился, бросив поводья помощнику конюха. Вот вошел в двери гостиницы.
 Кларенс покрепче сжал пистолет и повернулся лицом к двери.
 Каблуки застучали по дощатому полу коридора, и Кларенс увидел, как ручка его двери поворачивается. Пальцы до боли стиснули рукоять пистолета. Дверь медленно распахнулась.
 Кларенс посмотрел на лицо своего кузена, своего брата и нажал на курок. Его рука дернулась, и он закрыл глаза в ожидании отдачи и грохота выстрела. Но ничего не произошло: Маккейди продолжал идти прямо к нему. У Кларенса потемнело в глазах. Он даже испугался, что потеряет сознание. Маккейди подошел, забрал у него пистолет, и Кларенса бросило в дрожь.
 Кузен наметанным взглядом солдата критически осмотрел пистолет, цыкнул, покачал головой и заговорил с Кларенсом тоном, каким обычно говорят с новобранцами.
 – Клари, Клари… Порох-то сырой. Дуло заржавело. Я еще удивляюсь, как тебе не оторвало руку.
 – Клянусь, я ничего о ней не знал! – просипел Кларенс. Горло саднило от панического страха. – Я не знал, что ты взял ее вместе с собой на «Комету». Клянусь, Мак, клянусь, не знал. Я бы ни за что на свете не причинил ей никакого вреда. Ни за что.
 Маккейди насмешливо приподнял бровь, но ничего не сказал. Придвинув ногой свободный стул, он сел по другую сторону стола. Кларенс, как завороженный, следил за тем, как обожженные паром, но все равно изящные руки его кузена ловко орудуют шомполом, извлекая из пистолета порох и неиспользованную пулю.
 – Мак… – «Господи, это как течение в бухте Крукнек, – подумал Кларенс. – Ты пытаешься объяснить, но твои объяснения никому не нужны, совершенно бесполезны». – Я бы никогда не причинил вреда Джессалин. Я люблю ее.
 – Ты помнишь Джеки Стаута, Клари? – поинтересовался Маккейди, и Кларенса накрыла новая волна ужаса.
 Маккейди достал из футляра небольшую промасленную тряпочку и принялся чистить дуло.
 – Как-то раз мы с тобой и с ним занимались контрабандой. Помнишь, нас еще тогда чуть не накрыли таможенники? – Маккейди стер с полка остатки сгоревшего пороха и поднял на Кларенса пылающие яростью черные глаза. – Так вот, сегодня бедному Джеки кто-то проломил голову. Но он прожил достаточно долго, чтобы рассказать много интересного.
 Внезапно он резко выбросил руку вперед и схватил Кларенса за горло. Встав со стула, он резко рванул вверх безвольно обмякшее тело. Кларенс чувствовал на своем лице горячее дыхание Маккейди, видел в глубине его черных глаз какие-то странные мерцающие огоньки. Это были плечи человека, который рубил на поле боя врагов, до тех нор, пока гора трупов не доходила ему до плеч. Кларенс снопа ощутил во рту горький и холодный привкус смерти.
 – Ты, мерзавец, сжег ее дом. Ты портил ее лошадей. Ты не давал ей выиграть на скачках. О, ты причинял ей вред, Клари. И еще какой.
 – Я всего лишь хотел, чтобы она вышла за меня замуж. Я бы очень хорошо с ней обращался. Со мной она была бы счастлива.
 Маккейди разжал кулак, и Кларенс плюхнулся на стул.
 – Ты откажешься от своего места в парламенте, – заявил Трелони.
 Кларенс облизал губы. Во рту так пересохло, что он даже не мог сглотнуть.
 – У тебя нет доказательств. Настоящих доказательств.
 – А мне не нужны доказательства. У меня есть связи. – Маккейди достал из футляра мешочек с порохом и начал заряжать пистолет. – Ты же знаешь, что такое связи, правда, Клари? Я знаком с твоим патроном, лордом Арбрури. Мы с ним в довольно близких, приятельских отношениях. – Маккейди добавил в дуло черного пороха и утрамбовал его шомполом. – В Индии мы воевали вместе с его единственным сыном, и он почему-то убежден, что я однажды спас его мальчику жизнь. Стоит мне сказать ему хоть слово, и тебя не выберут даже пастухом в самом захолустном округе Уэльса. – Маккейди обернул свинцовый шарик небольшим кусочком ткани и затолкал его в дуло.
 Когда Маккейди снова поднял взгляд, Кларенс вздрогнул – в глазах кузена не было и тени жалости.
 – Когда я разделаюсь с тобой и твоей репутацией, во всем Лондоне не найдется ни клуба, ни частного дома, куда тебя пустили бы даже на порог. Никаких приглашений на рауты к лорду Имярек. Никаких приемов в сомерсетском поместье герцога Такого-то-и-такого-то. Я лишу тебя всего, к чему ты так стремился, Клари.
 Но Кларенс почти не воспринимал его слова. Конечно, наказание, которым ему грозил Маккейди, было чудовищным. Но сейчас он мог сосредоточиться только на одном-единственном. На паническом страхе, который охватил все его существо.
 – Пожалуйста, не говори Джессалин, что я сделал. Прошу тебя, не говори ей.
 – Она все знает. Все без исключения. И не хочет больше тебя видеть, Клари. Никогда.
 В груди у Кларенса внезапно образовалась какая-то чудовищная пустота. Он выглянул в окно. Собака перестала лаять, служанка тоже уже ушла. Ему казалось, что у него внутри вдруг возникла огромная, бесплодная пустыня. Вот теперь он действительно навсегда потерял ее. Навсегда. Кларенс не знал, как он сможет это пережить.
 – Но я люблю ее, – жалобно промямлил он. Краем глаза заметив какое-то движение, Кларенс повернул голову.
 Дуло пистолета было нацелено ему прямо между глаз. Оно казалось огромным и черным, как вход в преисподнюю. Но слова Маккейди разили больнее пуль.
 – Она моя, Титвелл. Придется тебе привыкнуть к этой мысли.
 Палец Маккейди напрягся на спусковом крючке.
 К своему великому стыду, Кларенс обнаружил, что дрожит, как больной лихорадкой старик. Горячие слезы потекли по его щекам. Он крепко зажмурился и стал ждать… Но вдруг послышался щелчок замка. Голова Кларенса испуганно дернулась. Он открыл глаза. Маккейди в комнате не было. Он посмотрел на стол. Прямо перед ним лежал пистолет. Заряженный, готовый к стрельбе.
 Маккейди немного задержался у лестницы. Положив руку на перила, он прислушался. Прошло несколько минут, а звука выстрела так и не последовало. Это и стало ответом на давно мучивший его вопрос.
 Трелони обязательно бы нажал на курок.
 Маккейди нашел Джессалин не сразу. Он ненавидел такие минуты, потому что его обязательно охватывал страх – он боялся, что больше никогда не увидит ее.
 Он видел лицо Клари, когда тот наконец понял, что Джессалин потеряна для него навсегда. Маккейди прекрасно понимал его чувства. Он сам постоянно испытывал потребность точно знать, где она находится, в любую секунду видеть ее.
 Он обнаружил ее на вершине небольшого пригорка, футах в трехстах от гостиницы. Кругом горели костры землекопов. Он едва различил ее силуэт в сгустившихся сумерках. Она стояла, слегка расставив ноги, и смотрела вниз, в овраг, по которому проходили железные рельсы, казавшиеся большим свежим шрамом на лице земли. Сапоги Маккейди задели какой-то камешек. Джессалин обернулась, и ее лицо осветилось широкой улыбкой, которая всегда сводила его с ума.
 Он хотел ее.
 Он хотел ее так, как будто у него много лет не было женщины. Но он хотел именно ее. Ему не нужны были никакие другие женщины, пусть самые красивые. Он хотел ее – эту женщину со скрипучим смехом, лучистой улыбкой, длинными ногами и худыми коленями. Ему хотелось слышать ее короткие отрывистые вздохи, когда он входил в нее, и ощущать на своем животе шелк ее распущенных волос. Он хотел Джессалин, свою Джессу. И одно делало его безоговорочно счастливым – мысль о том, что она хочет его точно так же.
 Маккейди подумал, что надо обязательно сказать ей все это, чтобы она поняла, что он чувствует. Но не мог найти нужных слов. Поэтому он решил просто прижать ее к себе и поведать обо всем своим поцелуем. Поцелуем, который тотчас же стал таким горячим и страстным, что пришлось заставить себя оторваться от ее губ.
 – Маккейди! – Джессалин поправила соломенную шляпку, которую он сбил набок. Она тяжело дышала и облизывала губы. Ему хотелось снова прижаться к ее губам, но прежде он должен был ей кое-что сказать.
 – Джесса…
 – Хорошо, что ты пришел. Я тут как раз стояла и думала. – Голос Джессалин звенел от радости и возбуждения. Она взяла его за руку, и они вместе повернулись туда, где крутой скалистый обрыв, поросший утесником, уходил вниз. – Скажи мне, что ты видишь?
 Маккейди недоуменно покачал головой. Он видел только ее.
 – Трудно сказать. Сейчас довольно темно. Скалы, траву, какие-то деревья. – Джессалин недовольно фыркнула, и Маккейди весело рассмеялся. – Ну хорошо. Я вижу железную дорогу. Мою дорогу.
 Джессалин еще крепче стиснула его руку и поднесла ее к груди. Он смотрел на ее лицо, на четко очерченные скулы, на полные губы. При мысли о том, что она принадлежит ему, Маккейди почувствовал благоговение. Благоговение и сладостную боль.
 – Разве ты не понимаешь? – возбужденно продолжала Джессалин. – Даже если бы им удалось остановить тебя, идея все равно бы развивалась. Ведь ты уже столько сделал. И вот это, эта железная дорога – она изменит мир. Это – будущее. – Она повернулась и посмотрела на него долгим, пристальным взглядом. – А вот это – наше будущее. – Медленно она подвела его руку вниз, к животу, и неожиданно гортанно рассмеялась. Наклонившись, она потерлась щекой о его грудь. – У нас будет ребенок, Маккейди.
 Глаза защипало от слез, и он только и смог выдохнуть:
 – О Боже!
 Теперь Джессалин смеялась уже во весь голос.
 – Ну, конечно, Бог тоже имеет к этому некоторое отношение. Но думаю, что большая часть ответственности на тебе, любовь моя.
 Любовь моя.
 Раньше она никогда не называла его так. Маккейди почувствовал, как его окутывает нежное, уютное тепло. Он хотел, чтобы она знала… Он должен ей сказать, что… Он упорно выталкивал эти слова, но язык казался неповоротливым и твердым, словно задубевшая кожа.
 – Джесса, я…
 Она улыбаясь смотрела на него. Она ждала. Но он никак не мог заставить эти проклятые слова выплеснуться наружу. Джессалин нежно погладила его по щеке.
 – Глупый. Интересно, эти цветы, которые ты терзаешь в руке, для меня?
 Бледно-желтые примулы росли вдоль изгороди, и Маккейди сорвал несколько цветков, пока искал ее. Примулы всегда напоминали ему о Джессалин и о том далеком лете. Теперь же, протягивая ей букет, он чувствовал себя полным идиотом.
 Но он быстро забыл о своей неловкости – лицо Джессалин осветилось широкой, восторженной улыбкой. Зарывшись носом в желтые цветы, Джессалин вдыхала их аромат. Но вот она подняла голову, и Маккейди подумал, что сейчас она снова улыбнется. Однако Джессалин, подпрыгивая от возбуждения, показывая куда-то рукой, воскликнула:
 – Маккейди, посмотри! Посмотри на луну!
 Луна сияла вдалеке над верхушками деревьев – огромный золотой шар с легким красноватым отливом. Словно бы кто-то из шалости подвесил в небе гигантский персик.
 Джессалин вдруг вздохнула и положила голову ему на плечо.
 – Как ты думаешь, это – голубая луна?
 – Не знаю, – охрипшим от волнения голосом сказал Маккейди. Какая разница? С той самой ночи, как она стала его женой, для него все луны были голубыми. Особенными, неповторимыми и…
 – Джессалин, я… – Господи, ну почему же так тяжело выговариваются слова. Он живет ради нее. Она для него и врата в рай, и напоминание об аде. Об аде, где он очутится, если когда-нибудь потеряет ее. И тут наконец Маккейди понял, какое именно слово он так долго искал…
 – Люблю. Я люблю тебя, Джессалин.