Аннотация: Уинстон Вандерфельд имел успех у женщин, но его непокорное сердце все чего-то искало… И лишь когда Уинстон повстречал в Италии прекрасную, как античная богиня, Марину Мильтон, он понял, что обрел свою долгожданную любовь. Но над красавицей нависла черная тень ужасного предсказания, согласно которому ее ожидает скорая смерть…


---------------------------------------------


 Барбара Картленд
 Позови меня



 Глава 1


  1904 год 
 Марина Мильтон шла по Вимпол-стрит, и ей вдруг пришло в голову, что именно здесь когда-то жили Барреты.
 Она живо представила себе мрачную душную комнату, где Элизабет Баррет пролежала многие годы без всякой надежды на выздоровление.
 Но нежданно в жизнь Элизабет ворвался Роберт Браунинг 1 , и все изменилось…
 Моя любовь — без меры, без границы. И не измерить, как к тебе стремится Душа моя.
 Марина продекламировала про себя эти проникновенные строки. Интересно, а смогла бы она сама вот так полюбить человека?
 «Вот если бы прямо сейчас, — подумала она, — появился вдруг мужчина, такой как Роберт Браунинг, и предложил уехать с ним в Италию? Согласилась бы я?»
 Ей стало смешно. Нет, она никогда бы не отважилась повторить то, что сделала Элизабет.
 Слегка взгрустнув, она сказала себе: «Робертов Браунингов на всех не хватит. А мне нужно настроиться на серьезный лад и найти работу».
 Ее мать часто ворчала на нее за эти сны наяву, когда она уносилась от скучной повседневности в мир фантазий и забывала обо всем.
 Работа! Работа!..
 Это слово ни на минуту не выходило у нее из головы, и она прекрасно сознавала, что задача перед ней стоит не из легких.
 Женщины ее социального положения обычно не работали; они жили себе в родительском доме, пока не выходили замуж, а потом вели собственное домашнее хозяйство, имея в своем распоряжении множество слуг, которые выполняли всю черную работу по дому.
 Но ведь эти женщины — настоящие леди, они очень богаты! И Марину вдруг охватил страх перед будущим, перед неизвестностью.
 Она знала, что на лечение матери ушли все их последние сбережения — на карту было поставлено все, лишь бы она поправилась. Но деньги не смогли спасти миссис Мильтон, и, когда та умерла, Марина почувствовала, что мир вокруг нее рушится.
 В те долгие месяцы в санатории девушка даже и не задумывалась, что с ней будет, если она останется одна.
 Она все время жила надеждой, что мама ее поправится, что молитвы ее будут услышаны и что все будет хорошо.
 Но это был самообман, призрачная мечта, такая же, как и все ее детские фантазии, — и вот она упала с заоблачных высот на твердую землю.
 Очнувшись от своих мыслей, Марина обнаружила, что давно уже пропустила дом 55, который искала, и дошла аж до номера 73.
 Девушка повернула назад и почему-то снова вспомнила о Роберте Браунинге — ведь он так же, как и она теперь, шел когда-то по Вимпол-стрит к дому Барретов.
 И она представила себе, как он, с выражением крайнего нетерпения на лице, спешит по улице, страстно желая вновь встретиться с Элизабет.



   Всем сердцем я с тобой -
   смеюсь ли, плачу,
   А коль судьба -
   То буду и за гробом
   Любить тебя.



 «Наверное, — подумала Марина, — Элизабет написала эти стихи, потому что смерть всегда витала где-то рядом с нею и никогда не покидала ее мыслей. Но почему она была так уверена, что сумеет победить смерть? И откуда знала, что, пока жива, будет думать о Роберте и любить его?»
 Ответа на эти вопросы Марина не нашла, но зато нашла наконец дом номер 55 и поднялась по лестнице с железными перилами.
 Она постояла, рассматривая дверь неприятного темно-зеленого цвета, тяжелый латунный молоток и широкий ящик для писем.
 «Это будет, наверное, пустая трата денег, — подумала она. — Может, гинея, а может, и две… Вряд ли я могу себе это позволить».
 Она стояла в нерешительности.
 Может, ей лучше уйти? Ведь она чувствует себя хорошо — ясно, что она совершенно здорова, и ничего плохого с ней быть не может. Но доктор Генрих взял с нее слово, что через месяц после возвращения из санатория она обязательно явится на обследование к сэру Джону Колериджу — врачу при королевской семье.
 — Хотя я уверен, абсолютно не имеется опасности, — сказал тогда доктор Генрих на своем ломаном английском, — что вы могли заразиться туберкулезом от вашей матушки.
 — Я всегда старалась быть очень осторожной и делала все, как вы мне говорили, — заверила его Марина. — Я никогда не общалась с другими больными, ну разве только на улице, на свежем воздухе.
 — Вы просто молодец, мисс Мильтон! — похвалил ее доктор Генрих. — Если можно так сказать, вы были образцовой гостьей нашего санатория. Вы нисколько не были похожи на тех родственников, которые частенько так затрудняют мою работу.
 — Я всегда буду благодарна вам, доктор, за вашу доброту к маме.
 — Ах, если бы она обратилась ко мне раньше… — вздохнул доктор Генрих. — Вы не представляете, мисс Мильтон, как мне тяжело терять больного. Но в случае с вашей матушкой — ее легкие были уже настолько поражены, когда она прибыла ко мне на лечение, что даже великолепный воздух Швейцарии не излечил ее.
 — Мама была еще такая молодая, — сказала Марина как бы про себя. — Я думала, что это поможет ей излечиться.
 — Все так бы и случилось, — ответил доктор Генрих, — если бы она приехала ко мне хотя бы на год раньше. Тогда бы у меня была надежда сохранить ей жизнь. — Он помолчал. — Я буду с вами откровенен, мисс Мильтон. Ваша матушка не очень помогала мне лечить ее, по крайней мере не так, как ей следовало бы. Если у больного есть страстное желание жить, если он упорно цепляется за жизнь, то часто это оказывается лекарством более сильным, чем те, что прописывает врач.
 — Мама ужасно тосковала без папы. Они были так счастливы вместе! Однажды она сказала мне: «От меня осталась лишь половина — другую твой отец унес с собой в могилу». Ей казалось, что в жизни у нее уже ничего не осталось.
 Голос ее задрожал, и доктор поспешил сменить тему:
 — Сейчас необходимо подумать о вас. Что вы теперь намерены делать?
 — Я вернусь в Лондон. После смерти отца мама арендовала маленький домик в Белгравии. Пока мы были здесь, его сдавали внаем, но сейчас он уже свободен.
 — Рад слышать это, мисс Мильтон. Мы все очень полюбили вас, и мне не хотелось бы узнать, что вы одиноки и вам некуда деться.
 — Не беспокойтесь обо мне, все будет в порядке, — ответила Марина с уверенностью, которой на самом деле не испытывала.
 Но в тот момент она и не подозревала, что деньги, которые им оставил отец, подошли к концу. Этот удар ей пришлось пережить уже в Англии.
 — Обещайте, что выполните одно мое пожелание, — сказал доктор Генрих.
 — Пожелание?
 — Через месяц после возвращения в Лондон вы должны непременно пройти обследование у моего друга сэра Джона Колериджа. Конечно, до вашего отъезда я сам возьму у вас все необходимые анализы. И все же будем откровенны — вы провели около года с людьми, страдающими почти неизлечимой болезнью.
 — Когда же наконец найдут средство от туберкулеза?! — в отчаянии воскликнула Марина.
 — Эксперименты ведутся постоянно. И я без ложной скромности могу сказать, что мой метод лечения на сегодняшний день — самый лучший. Правда, некоторые из моих консервативных коллег не одобряют его, но зато многие мои подопечные уехали отсюда здоровыми.
 — Все говорят о вас с таким восторгом.
 — Да, но у меня тоже бывают неудачи, и, к сожалению, случай с вашей матушкой — одна из них. Вот поэтому-то вы должны обещать мне, что пройдете обследование не только через месяц, но и еще через полгода. — Он заметил, с каким ужасом она смотрит на него, и добавил: — Я не хочу вас пугать. Более того, я совершенно уверен, что вероятность вашего заражения от матери или кого-то еще ничтожно мала, но скажу вам по опыту — предосторожность здесь гораздо надежнее, чем лечение.
 — Да, я обещаю, — согласилась Марина.
 — Сэр Джон скажет после обследования, когда вам нужно будет прийти снова, и вы должны выполнить его указания.
 Марина кивнула, подумав, что было бы очень невежливо с ее стороны возражать доктору Генриху после всего, что он для них сделал.
 Поскольку отец Марины был врачом, доктор Генрих принял ее с матерью на очень выгодных для них условиях, и это, возможно, даже вызывало зависть среди других пациентов его дорогого санатория. При всех скидках содержание в нем все равно было им не по карману, но для миссис Мильтон это был единственный шанс остаться в живых.
 Марина с трудом заставила себя поднять руку к колокольчику, висевшему по правую сторону от двери. И тут заметила прикрепленную сверху записку:
 «Звонок не работает — пожалуйста, стучите».
 Она подняла тяжелый латунный молоток и два раза стукнула в дверь.
 Сначала все было тихо. Затем она услышала звук шагов — как ей показалось, по мрамору, — и дверь открылась.
 Она ожидала увидеть прислугу, но перед ней стоял мужчина, одетый в традиционный черный сюртук. Высокий жесткий воротник и безупречно завязанный черный галстук с жемчужной булавкой стягивали шею.
 — Я на прием… к сэру Джону Колериджу, — волнуясь, сказала Марина.
 — Вы мисс Мильтон? Я жду вас. Входите.
 — А вы сэр Джон?
 — Да.
 Марина вошла и закрыла за собой дверь.
 — Мой секретарь ушел завтракать, — объяснил он, видимо, догадываясь, что она удивлена тому, что сам доктор вышел открывать ей дверь, — а слуги заболели гриппом — модная болезнь в это время года!
 — Да-да, конечно, — понимающе кивнула Марина. Сэр Джон повел ее через холл в комнату, выходящую окнами на задний двор.
 Это был типичный кабинет врача, из тех, которые были так знакомы Марине: массивный, крытый кожей письменный стол, а перед ним — жесткий стул с прямой спинкой; возле стены — кушетка, наполовину загороженная ширмой; шкаф битком набит толстыми книгами по медицине. Еще там был стол с многочисленными инструментами неизвестного ей назначения, разложенными на белой салфетке.
 — Располагайтесь, мисс Мильтон, — любезно предложил сэр Джон, усаживаясь за стол, и открыл папку, в которой Марина увидела письмо от доктора Генриха.
 Сэр Джон надел очки, взял письмо и внимательно его прочитал.
 — Доктор Генрих пишет мне, что ваша мать умерла от туберкулеза. Он просит меня обследовать вас, чтобы убедиться, что вы не заразились этой болезнью.
 — Доктор Генрих обследовал меня перед моим отъездом из санатория, — сказала Марина, — и ничего у меня не нашел.
 — Именно так он и говорит в письме. — Сэр Джон сказал это подтверждающим тоном, словно она предвосхитила то, о чем он сам хотел сообщить ей. — Мне очень жаль, что доктор Генрих не смог спасти вашу матушку, — добавил он после некоторого молчания.
 — Он сделал все, что было в человеческих силах, — сказала в ответ Марина.
 — Вряд ли можно требовать больше даже от врача! — с сожалением заметил сэр Джон. — Ну хорошо, мисс, раздевайтесь за ширмой. Там есть халат — можете его надеть. А потом ложитесь на кушетку и скажите мне, когда будете готовы.
 Марина сделала все, как он сказал.
 Она сняла простенькое дешевое платье, купленное ею перед отъездом в Швейцарию, и повесила его на стул возле кушетки. Туда же последовали нижние юбки и белье.
 Потом она торопливо просунула руки в бесформенный больничный халат из белого полотна, который нашла в ногах кушетки.
 — Я готова! — сказала она, ложась головой на маленькую твердую подушечку.
 Сэр Джон прошел тяжелыми шагами по комнате и отодвинул ширму, чтобы на кушетку падал свет из большого окна.
 — Вам девятнадцать, мисс Мильтон?
 — Почти двадцать.
 Но сэр Джон уже вставил в уши концы стетоскопа, так что едва ли слышал ее ответ.
 «Почти двадцать! — повторила про себя Марина, — А я еще так мало успела сделать в жизни и почти ничего не умею…»
 Единственной заслугой она считала свое пристрастие к чтению. Отец поощрял ее интерес к книгам, которые любил сам, — в основном о древних цивилизациях, но, как часто говорила ее мать, от них не было никакой практической пользы для повседневной жизни.
 «Вместо того чтобы изучать книжки о древних греках и римлянах, — думала теперь Марина, лежа на кушетке, — лучше бы я научилась стенографировать и печатать на машинке».
 Большие и шумные пишущие машинки, которые она видела в конторах — а одна даже стояла в кабинете отца у его секретаря, казались ей чем-то таинственным и непостижимым.
 Но как же глупо было с ее стороны не воспользоваться такой возможностью и даже не попытаться понять, как они работают.
 Ей было семнадцать, когда умер отец, и к ней еще приходили учителя на дом.
 — Я, конечно же, не собираюсь постоянно держать в доме гувернантку, — решительно говорил отец. — Но мне не нравится, когда девушки ходят в школу и набираются там разных ненужных мыслей. Место женщины — дома.
 «Это было бы прекрасно, — подумала Марина, — да только чтобы быть дома, нужно иметь дом».
 — Повернитесь, я хочу послушать вашу спину, — услышала она голос сэра Джона.
 Она повернулась, как он ей велел, и опять почувствовала, как стетоскоп прикасается к коже.
 «Интересно, во что мне это обойдется? — размышляла Марина. — Пустая трата времени и денег!»
 — Можете одеваться, мисс Мильтон. Поставив ширму на место, сэр Джон вернулся к столу. Марина встала с кушетки и принялась одеваться. Она носила легкий корсет. Ей не нужно было стягивать шнуровкой талию, которая и так была меньше стандартных восемнадцати дюймов. Но Марина прекрасно понимала, что с точки зрения моды ее фигура слишком тонка.
 — Тебе нужно побольше есть, моя дорогая, — сказала ей как-то мать в Швейцарии. — Ты действительно считаешь, что такие долгие прогулки полезны тебе?
 — Я не могу сидеть на месте, мама. И потом — я люблю ходить пешком. Горы, лес — все это так красиво, и я мечтаю, что когда-нибудь мы с тобою вместе сможем пройти по этим тропинкам и таинственным зарослям. Мне так и кажется, что там скрываются злые ведьмы и добрые волшебники, и я сразу вспоминаю сказки, которые мне читали в детстве.
 — Как же ты любила их слушать! — с улыбкой сказала миссис Мильтон.
 — Я помню, как ты читала мне сказку о драконе, который жил в дремучем сосновом лесу, — вспомнила Марина, — и я до сих пор верю, что он есть на самом деле.
 Мать рассмеялась.
 — Твоя стихия — море, — сказала она. — Поэтому я и назвала тебя Марина.
 — Морская девушка! — воскликнула Марина. — Может быть, я и вправду в родстве с морем… не знаю. Мы никогда не были у моря так долго, чтобы я могла это почувствовать. Здесь же мне кажется, что моя стихия — горы!
 — Пока они тебе не наскучат, моя дорогая, — отозвалась миссис Мильтон.
 — Мне никогда не скучно, — ответила Марина, и это была правда.
 Она надела шляпу, приколола ее двумя длинными шпильками к волосам и, отодвинув ширму, подошла к столу, за которым сидел сэр Джон.
 Он что-то писал на большом листе бумаги, Марина успела разобрать только свое имя наверху.
 — Я должен вам кое-что сказать, — начал он, — и, боюсь, вас это очень огорчит.
 — Огорчит?
 Она почувствовала, что сердце ее перестало биться и каждый нерв в теле напрягся.
 — Нет, вы не заразились болезнью, от которой умерла ваша мать, — сказал он, — но жить вам осталось всего три недели…
 Марина возвращалась в маленький домик на Итон-Террас. Она никак не могла поверить, что наяву слышала то, что сказал ей сэр Джон. Ее мозг отказывался воспринимать эти слова. Не может быть! Такого просто не может быть!
 Сидя в омнибусе, Марина поймала себя на том, что машинально изучает лица пассажиров. Что бы они сказали, если бы она поведала им свою ужасную тайну?
 Когда сэр Джон произнес эти страшные слова, она словно онемела и уставилась на него немигающим взором.
 — Мне очень жаль, что я должен сообщить вам это, — сказал сэр Джон, — но я совершенно уверен в том, что прав. У вас очень редкая болезнь сердца, но именно эту болезнь я изучаю вот уже много лет. — Он откашлялся и продолжал: — Как правило, если врач подозревает это заболевание, он направляет больного ко мне для окончательного диагноза, так что я не думаю, что ошибся.
 — Мне будет… больно? — с трудом выдохнула Марина.
 — Обычно никакой боли не бывает, — успокоил ее сэр Джон. — Я не буду утомлять вас медицинскими терминами, скажу только, что в какой-то момент сердце ваше просто остановится. Это может случиться с вами во сне, на прогулке, на танцах или когда вы просто будете сидеть.
 — И это неизлечимо? — В голосе Марины сквозил ужас.
 — Медицина в данный момент не знает никакого средства. Могу вам сказать совершенно точно, что это произойдет внезапно и что со дня установления диагноза до конца обычно проходит ровно двадцать один день.
 — Двадцать один день… — слабым эхом повторила Марина.
 Она шла через Слоун-сквер к Итон-Террас и слушала, как ее каблуки выстукивают на панели это роковое число. Двадцать один! Двадцать один! Двадцать один!
 «Так, значит, — сказала она себе, — я умру пятнадцатого апреля.
 А ведь она так любит это время года! Бледно-желтые нарциссы уже отойдут, сады будут в полном цвету, и каштаны вот-вот распустят свои свечки, а люди будут радоваться солнышку, по которому они так соскучились зимой…
 Шестнадцатого апреля ее уже не будет, и она не сможет радоваться вместе с ними весне и солнцу!
 Марина вынула ключ из сумочки и открыла дверь дома номер 68 на Итон-Террас.
 Войдя в узкую прихожую, из которой была видна маленькая столовая и за ней крошечный кабинет, она отчетливо почувствовала тишину и пустоту этого осиротевшего дома.
 Ах, если бы сейчас в гостиной сидела мама! Она бы кинулась к ней и со слезами рассказала обо всем, что случилось!
 И мама протянула бы к ней руки и обняла ее крепко-крепко!
 Но дом пуст, и никто ей не поможет. Снимая шляпу, Марина стала медленно подниматься наверх.
 Каким-то уголком сознания она отметила, что ковер на лестнице совсем вытерт: должно быть, здесь побывало много народу, пока они были в Швейцарии. Но какое это теперь имеет значение?..
 Через двадцать один день ее уже не будет в этом доме, и некому будет замечать, что ковер изношенный, занавески в гостиной выгорели, а на спинке кровати в ее комнате не хватает латунного набалдашника.
 Двадцать один день!..
 Она поднялась еще на один лестничный пролет и побрела в спальню.
 В доме было всего две спальни, если не считать темной душной комнатки в цокольном этаже, предназначавшейся для прислуги, которую они не могли себе позволить.
 Мать занимала переднюю комнату на втором этаже, а Марина — маленькую узкую комнатку позади нее.
 Она вошла в свою комнату и огляделась. Здесь хранились все ее вещи и все те маленькие сокровища, которые она берегла с самого детства.
 Здесь был ее любимый плюшевый мишка, которого она много-много лет брала с собой в постель, кукла с закрывающимися глазами, а в книжном шкафу, рядом со взрослыми книгами, стояли ее самые первые книжки.
 «Не очень-то много для целой жизни», — с грустью подумала Марина.
 И снова ужас обреченности захлестнул ее. Она подошла к окну и стала смотреть на серые крыши и задние дворы соседних домов.
 «Что же мне делать? Что я могу сделать?..» — стучало у нее в голове.
 И тут она вспомнила про Элвина — эта мысль была как спасательный круг, брошенный утопающему.
 Удивительно, почему она не вспомнила о нем в тот момент, когда сэр Джон вынес ей свой приговор? Видно, она совершенно оцепенела от ужаса и не могла думать ни о чем, кроме того, что ей осталось жить двадцать один день.
 Да, Элвин понял бы, что она сейчас чувствует, и удивительным образом сумел бы представить все совсем в другом свете.
 Они начали говорить о смерти с самой первой их встречи.
 Это был день, когда миссис Мильтон почувствовала себя очень плохо, и Марина по выражению лица доктора Генриха поняла, что он обеспокоен.
 — Сейчас вы ничем не сможете мне помочь, — сказал он Марине. — Идите в сад и посидите там. Я вас позову, если она захочет вас видеть.
 Марина знала, что ее позовут не тогда, когда она будет нужна матери, а когда доктор Генрих решит, что она умирает.
 Она повернулась и вышла в сад, ничего не видя перед собой. В первый раз она не замечала великолепия цветов и красоты снежных вершин, которые всегда приводили ее в восторг, заставляли сердце учащенно биться.
 Она отошла довольно далеко от зданий санатория — здесь, среди огромных сосен, стояли скамейки для больных, которые не могли совершать дальние прогулки.
 Было очень тихо. Слышались лишь шум водопада да жужжание пчел — они кружили над кустарниками, растущими в расщелинах скал.
 И тут, уверенная в том, что ее никто не видит, она закрыла лицо руками и разрыдалась.
 Наверное, она долго так проплакала, прежде чем услышала рядом какое-то движение и мягкий мужской голос:
 — Вы плачете по вашей матушке?
 Марина обернулась — слезы еще текли по ее щекам.
 Рядом с нею сидел молодой человек — она узнала Элвина Фаррена, американца, с которым ей не приходилось раньше разговаривать — он жил в отдельной хижине в парке санатория и никогда не обедал в столовой.
 — Мама не умерла, — быстро сказала Марина, отвечая на невысказанный вопрос, — но я знаю — доктор Генрих думает, что она умирает. — Девушка достала из-за пояса платок и вытерла слезы. Ей стало стыдно, что она позволила себе так расслабиться.
 — Вы не должны терять надежды, — сказал Элвин Фаррен.
 Марина ответила не сразу:
 — Я боюсь смерти, и мне кажется, ее все боятся.
 — Может быть, смерти других людей, но только не своей.
 Марина посмотрела на него и поняла, что этот человек очень болен. Он был невероятно худ, так что кожа казалась почти прозрачной, а предательски яркие пятна на скулах были красноречивее всяких слов.
 — А вы не боитесь?! — удивленно воскликнула она. Он улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось.
 — Нет.
 — Но почему?
 Он перевел взгляд на горы, где островки снега, сохранившегося после зимы, ослепительно сияли в солнечных лучах. После затянувшегося молчания он сказал:
 — Вы хотите услышать искренний ответ или стандартный?
 — Конечно, мне нужен искренний ответ. Я, например, боюсь смерти, потому что это — пустота. — И добавила, имея в виду себя: — Не только для того, кто умирает, но и для тех, кто остается.
 — Для тех, кто умирает, — сказал Элвин Фаррен, — это захватывающее путешествие, освобождение духа и ожидание чего-то неизведанного! — Он взглянул на нее, чтобы удостовериться, что она слушает, и продолжал: — Вы никогда не думали, что наше тело — это страшная обуза? Если бы оно нас не сковывало, не привязывало к земле, мы бы могли свободно летать! В любые уголки земли, на луну и даже в четвертое измерение.
 — Мне кажется… я понимаю, о чем вы… говорите, — нерешительно произнесла Марина, широко раскрыв сияющие серые глаза.
 Никто и никогда не вел с ней подобных разговоров.
 — Что же касается нашего одиночества на земле, — продолжал Элвин, — то оно вообще невозможно. И знаете почему?
 — Почему?
 — Потому что вы — часть одной большой жизни. Посмотрите на эти цветы. — Он указал на голубые цветочки горечавки, растущей перед ними на камнях. — Ведь они живые. Такие же живые, как и мы с вами. Они не только живут, но и чувствуют так же, как мы.
 — Откуда вы это знаете?
 — У меня есть друг, который много лет изучал, как реагируют растения на окружающий мир. Так вот, он считает — и я, между прочим, тоже, — что растения могут чувствовать, потому что, как и мы, обладают… космической силой, которую мы называем жизнью.
 — Объясните… объясните мне это! — умоляюще сказала Марина.
 Она была зачарована словами незнакомца и смотрела прямо в его глаза, интуитивно чувствуя, что должна сейчас быть к нему как можно ближе.
 — Буддисты никогда не рвут цветов, — начал Элвин. — Они верят, что, прикасаясь к цветку и передавая ему таким образом свою любовь, они приобщаются к его жизни, а он становится частью их самих. — Улыбнувшись, он продолжал: — У меня на родине индейцы, если им нужно пополнить свою энергию, отправляются в лес — вот такой же, как этот. Вытянув вперед руки, они прижимаются спиной к сосне и таким образом заряжаются от нее энергией.
 — Это понятно, — сказала Марина, — и я уверена, что так оно и есть. Когда я гуляю одна в лесу, мне тоже кажется, что деревья живые — чувствуется, как в них что-то бьется, и от этого воздух вокруг будто дрожит.
 — Ну так как же вы можете быть одинокой, если все кругом наполнено жизнью?
 Все его речи были так понятны там, когда они сидели в соснах и смотрели на цветы! Но сейчас, в этой тесной маленькой спальне на Итон-Террас, Марина почувствовала, что ей просто необходима помощь. Ах, если бы она могла сейчас поговорить с Элвином так же, как они часто потом разговаривали после их первой встречи!
 Здоровье миссис Мильтон немного улучшилось, и доктор Генрих сказал, что она сейчас в безопасности. Марина тут же пошла к Элвину — ей просто не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью — и нашла его на веранде хижины. Он пригласил ее посидеть вместе с ним, и она изумилась, какой прекрасный вид открывается с его веранды вниз на долину и далекие горы на горизонте.
 Сначала девушка боялась быть ему в тягость, но вскоре поняла, что он радуется ее приходу, и, когда не была занята со своей матерью, приходила к нему на веранду, и они вели долгие беседы, вдыхая живительный горный воздух.
 Почти всегда их разговор касался мистических явлений — Элвин считал, что они существуют в других измерениях, и поэтому люди их не понимают и боятся.
 — Наш мир — материальный, — говорил Элвин. — И он лишь бледное отражение другого мира — нематериального, который гораздо более развит и умственно, и духовно.
 — Но предположим, что есть кто-то вроде меня, которому не хватает ума понять тот, другой мир. Что ему делать? — спросила Марина.
 — Тогда тебе придется оставаться в материальном мире и продолжать учиться и развивать свой ум, пока ты не сможешь достичь этого.
 Он так много хотел сказать ей, что Марина стала считать часы до каждой их следующей встречи.
 Иногда он был настолько слаб, что не мог дойти даже до веранды, и тогда она терпеливо ждала, когда ему станет лучше и они снова смогут встретиться.
 Она знала, что жить ему осталось недолго.
 — Я почти с нетерпением жду своей смерти, — сказал он однажды. — Мне так много нужно узнать и понять.
 Марина протестующе замахала руками.
 — Не говори так! — умоляюще сказала она.
 — Почему? — удивился он.
 — Потому что, если ты уйдешь, уже некому будет объяснять мне все эти вещи, и, когда придет время умирать, мне будет так страшно… очень страшно!
 — Но ведь я говорил тебе — нет никаких причин для страха.
 — Ты не боишься, потому что уверен в себе и совершенно точно знаешь, что ты найдешь там… после смерти, — ответила Марина. — А я ни в чем не уверена и только… хочу верить, да и то пока ты со мной, если же тебя не будет, я тут же потеряю даже эту слабую веру.
 Он улыбнулся ей как ребенку:
 — Когда тебе придет время умирать — а оно еще долго, очень долго не наступит, — позови меня, и я приду к тебе.
 Марина широко открыла глаза.
 — Ты имеешь в виду… — начала она.
 — Да, где бы я ни был, что бы ни делал — позови меня, и я услышу тебя. — Он взял ее руки в свои. — Давай заключим с тобой договор. Когда я буду умирать, я позову тебя, а потом, когда умирать будешь ты, — ты позовешь меня.
 — Но ведь совсем не обязательно, что я переживу тебя, — ответила Марина. — Я могу свалиться со скалы или попасть в железнодорожную катастрофу.
 — И если это случится, — печально сказал он, — позови меня, и я приду.
 — Ты обещаешь?
 — Да, обещаю! — ответил он. — Но и ты должна прийти ко мне. — Он на мгновение сжал ее пальцы. — Не знаю больше никого, с кем бы я хотел быть вместе, когда моя душа унесется на крыльях.
 Он произнес эти слова как-то по-особому, и Марина поняла, что это был не только комплимент, но и объяснение в любви.
 Она была совсем неопытна в том, что касалось отношений с мужчинами — за всю свою жизнь она была знакома лишь с несколькими из них, — но ей хватало женского чутья, чтобы заметить, как вспыхивает при ее появлении его тонкое лицо и как красноречив его взгляд.
 Если бы не изнурительная болезнь, вызывающая у него мучительные приступы кашля и удушья, он был бы очень красив.
 Но болезнь буквально съедала его, и Марина знала, что надежды на выздоровление нет, хотя ему было всего двадцать пять лет.
 Лежа ночью без сна, Марина размышляла, что они наверняка полюбили бы друг друга, если бы встретились до его болезни.
 Она любила его и сейчас, но только как брата.
 Ей нравилось быть рядом с ним, разговаривать, но из-за его страданий она не могла представить себе, что это тот, которому она готова отдать свое сердце.
 Но когда однажды Элвин сказал ей, что возвращается в Америку, она почувствовала, как велика будет ее утрата.
 — Но почему? Почему? — огорчилась она.
 — Я хочу повидать маму, — ответил он. — Она болеет, а я у нее самый младший и, наверное, нужен ей сейчас больше, чем мои братья.
 — А сколько у тебя братьев?
 — Трое. Они очень умные, но все заняты своей карьерой, своими семьями. У нас есть еще замужняя сестра. А меня мама все еще считает ребенком, и поэтому я должен быть рядом с ней.
 — А тебе не вредно путешествовать?
 — Разве это сейчас так важно? — ответил Элвин, улыбаясь одной из своих загадочных улыбок.
 — Для меня важно! — воскликнула Марина. — Элвин, ведь мне будет так тебя не хватать! Ужасно, если я останусь здесь без тебя! — Помолчав, она добавила: — Пока ты не появился, я еще могла выдерживать здешнюю жизнь, хотя иногда оставалась единственным здоровым человеком во всем санатории. Но теперь, когда мы так много пробыли вместе, я просто не представляю, чем смогу заполнить дни без наших с тобой встреч и разговоров.
 — Но я ведь уже говорил тебе, что мы никогда не бываем одни, — ответил Элвин. — И когда ты сидишь в парке или на скамейке в соснах, где мы с тобой впервые встретились, представь себе, что я рядом, потому что я и в самом деле всегда рядом. Я буду думать о тебе, и все, чем я смогу помочь и поддержать тебя, о чем бы ты ни попросила, дойдет до тебя из Америки или из любой другой части этого или иного света, где бы я в тот момент ни находился.
 — Ты и в самом деле думаешь, что с помощью мыслей можешь общаться с людьми?
 — Я совершенно в этом уверен. Мысль — это самый мощный инструмент общения. Мысль движется быстрее, чем что-либо изобретенное человеком, и она может дать нам все, что мы пожелаем, если мы очень сильно этого захотим.
 — Я буду думать о тебе, — пообещала Марина.
 — Ты только верь, что я рядом с тобой, — повторил он, — и я буду!
 Но когда он действительно уехал и его домик, в котором они так часто бывали вместе, опустел, сделать это было не так-то просто.
 Марина послушно думала о нем, сидя в парке или на той скамейке в соснах, к которой она приходила иногда по два раза в день.
 А через две недели, когда ее матери стало совсем плохо и стало ясно, что конец близок, Марина уже не могла думать ни о чем другом. Ее отчаяние, слезы, которые она проливала каждую ночь, долгое и одинокое путешествие домой, пустой дом, куда ей пришлось возвратиться, — все это сделало просто невозможным мысленное общение с Элвином, на которое она раньше возлагала такие надежды.
 Но письма от него были ей просто необходимы, и она нетерпеливо ждала почты и бывала разочарована, если от него долго ничего не было.
 Он написал ей первое письмо еще в санатории, и она получила его сразу же после отъезда Элвина.
 Письмо было не очень длинное, потому что ему было трудно писать, а она знала — он собирал свои последние силы для долгого путешествия домой.
 Он благодарил ее за дружбу, которая так много для него значила, за то счастье, которое им пришлось испытать вместе, и заканчивал словами:
 «Не забывай, что я буду всегда думать о тебе, Марина, что я рядом с тобой, и если ты захочешь — тебе достаточно позвать меня, и я тотчас явлюсь к тебе. Может быть, я вернусь в санаторий, если мама отпустит меня, и мы опять будем вместе. Ты для меня значила гораздо больше, чем я могу выразить словами. Господь благослови и храни тебя».
 Следующее письмо было совсем коротким — несколько строк, неразборчиво нацарапанных на ходу поезда. Затем было еще несколько — они пришли уже из Нью-Йорка.
 Он писал Марине, что мать страшно обрадовалась ему и что сам он счастлив доставить ей радость своим присутствием.
 Письма Элвина придавали ей мужества, хотя каждый день жизни в пустом доме в Лондоне усиливал ее чувство беспомощности и одиночества.
 Чтобы отвлечься, Марина занялась уборкой дома — он казался ей таким грязным и запущенным после отъезда жильцов. Она была даже рада, что мама уже не увидит, в каком плачевном состоянии находятся вещи, которыми она так дорожила, во что превратились за год занавески, ковры и диванные подушки.
 Марина начала уже подумывать, не пригласить ли ей квартирантку, чтобы не было так одиноко. Вполне можно сдать мамину спальню и даже гостиную. А может, взять даже двух жильцов, а она спала бы в кабинетике позади гостиной?
 Каждый раз, выписывая чек на квартирную плату или на еду и видя, как мало денег остается на ее счете в банке, она понимала, что мешкать уже нельзя — необходимо что-то срочно предпринимать.
 Сэр Джон взял с нее две гинеи, и, выкладывая на стол золотые соверены, Марина подумала, не слишком ли это высокая цена за то, что он ей сейчас сообщил?
 Но когда она пришла домой, то вдруг осознала, что теперь разом решились все ее проблемы. Не нужно уже искать работу, сдавать комнаты и жить бок о бок с незнакомыми людьми: оставшихся в банке денег вполне хватит на те три недели, которые ей остались.
 И опять мысль о страшном диагнозе вызвала у нее дрожь во всем теле.
 «Элвин, наверное, презирал бы меня за этот страх, — подумала она, — но ведь мне страшно! Да, да — страшно! Я не хочу умирать! Не хочу открывать для себя никаких потусторонних миров! Я хочу жить здесь, на земле!»
 Марина решительно взяла в руки шляпу и надела ее. Она поняла, что ей нужно делать. Сейчас она сообщит Элвину обо всем, что с ней случилось. Пошлет ему телеграмму. Это, конечно, дорого, но разве в деньгах сейчас дело?
 Только Элвин поймет ее и сможет утешить.
 Она отвернулась от зеркала, и в этот момент ей в голову пришла еще одна мысль.
 Элвин сказал тогда: «Позови меня, и я приду».
 Да, она попросит Элвина приехать, она уверена: он сдержит свое обещание.
 Марина сбежала вниз по лестнице. В ее глазах появился какой-то новый свет.
 — Я попрошу Элвина прийти ко мне на помощь, — громко произнесла она.
 Торопливо захлопнув за собой дверь, она побежала по улице к почтовому отделению на Слоун-сквер.




 Глава 2


 Похоронный кортеж остановился у коричневого каменного здания на Пятой авеню.
 В первом экипаже сидели все трое братьев Вандерфельд.
 Головы лошадей были украшены черным крепом, и высокая шляпа кучера тоже была обвязана широкой креповой лентой.
 Трое братьев — впереди старший, Харви, — начали медленно подниматься по длинному пролету лестницы к центральному входу.
 Через каждые три ступени, дрожа под проливным дождем, стояли ливрейные лакеи в бриджах до колен и пудреных париках, с черными нарукавными повязками на малинового цвета ливреях.
 Харви Вандерфельд вошел в большой мраморный зал, где канделябры были из венецианского стекла, гобелены — из Франции, резные позолоченные стулья — из Италии и ковры — из Персии.
 Мимо замерших в ожидании лакеев он прошел своей быстрой походкой в огромную гостиную, где другая группа лакеев уже готова была обносить всех напитками. Общество сначала должно было собраться здесь, а потом перейти в столовую, отделанную в средневековом стиле, где был накрыт завтрак на золотых блюдах.
 Гостиная была обставлена мебелью в стиле Людовика XIV и украшена полотнами итальянских и голландских мастеров и обюссонскими коврами. Белые стены мерцали позолотой, а занавеси из генуэзского бархата были богато отделаны кистями и шелковой бахромой.
 — Желаете шампанского или виски, мистер Харви? — спросил дворецкий.
 — Виски! — ответил Харви Вандерфельд и нетерпеливо поднес стакан к губам.
 Уже начали собираться родственники — платья женщин были украшены крепом, черные вуали, откинутые с лица, изящно падали на плечи.
 — Какие красивые похороны! — поспешила излить свои впечатления дама средних лет, обращаясь к Харви Вандерфельду.
 — Мне приятно это слышать, кузина Элис.
 — А ваша речь — она была поистине великолепна! Вы просто блистали красноречием! Никто не смог сдержать слез в часовне крематория.
 Харви Вандерфельд с довольным видом молча принял похвалу. Когда же через двойную дверь красного дерева начали потоком стекаться многочисленные родственники от мала до велика, он сказал стоявшему возле него брату Гэри:
 — Я хочу поговорить с тобой. Пойдем в кабинет.
 Они покинули гостиную и, пройдя несколько просторных комнат, вошли в кабинет, где вдоль стен стояли шкафы с книгами в кожаных переплетах, которые никто и никогда не открывал. Массивная кожаная мебель и скачущие лошади на полотнах Стабса не оставляли сомнений в том, что комната принадлежит мужчине.
 Братья пришли из гостиной, захватив с собой свои стаканы. Допив виски, Харви Вандерфельд подошел к столику для напитков и снова налил себе из графина.
 — Все прошло хорошо, Гэри! — сказал он.
 — Просто очень хорошо, Харви. Ты говорил замечательно!
 — Надеюсь, пресса все это записала?
 — Не сомневаюсь. В любом случае у входа все желающие могли получить копии.
 — Прекрасно! Мне кажется, государственный флаг на гробе смотрелся совсем неплохо, а мамин большой крест из лилий выглядел очень трогательно.
 — Ты обязательно скажи ей об этом, — посоветовал Гэри.
 — Я более чем уверен, что Уинстон уже пошел наверх, чтобы сделать это. Мне так жаль, что она не могла присутствовать.
 — На нее и так свалилось слишком много испытаний, хотя сейчас ей уже и лучше.
 — Я полностью с тобой согласен, и все равно — страшнее материнского горя ничего нельзя себе представить.
 — Думаю, завтра, когда люди узнают обо всем из газет, вся страна будет скорбеть вместе с тобой, Харви.
 — Да, если Элвину суждено было умереть, то это произошло в самый подходящий момент, — сказал Харви Вандерфельд, — перед самыми выборами, когда масса людей не желает, чтобы Теодор Рузвельт был избран на второй срок в Белый дом.
 — Но в то же время огромное число людей восхищается той суровостью, с какой он навел порядок в карибских странах. Его политика распространения американского влияния становится популярной.
 — Империализм системы янки! — усмехнулся Харви. — Если меня изберут в президенты, я остановлю это безумие! Мы должны прежде всего следить за своим собственным домом, а не совать нос в чужие страны, где нам совершенно нечего делать.
 — Не стоит убеждать меня в этом, Харви, — с улыбкой сказал Гэри. — Я и так слишком часто слышал тебя с трибуны.
 — Конечно, конечно, — поспешил согласиться Харви.
 Имея необычайно красивую внешность, он, однако, начал уже раздаваться вширь и походкой явно напоминал человека старше своих тридцати шести лет. Но зато у него была бесценная улыбка любимца публики, безотказно вербующая сердца и голоса избирателей.
 Гэри от слишком шикарной жизни начал полнеть еще раньше — в тридцать три. Но оставался все таким же неотразимым, что, впрочем, было настолько характерно для всех братьев Вандерфельд, что в прессе их прозвали «очаровательными принцами».
 Харви был из них самым честолюбивым и безжалостным. Он сумел пробиться к власти и сейчас использовал эту свою огромную удачу в самой расточительной и сумасбродной выборной кампании, какую когда-либо знала Америка.
 Он не сомневался, что победит Теодора Рузвельта и весь род Вандерфельдов сплотился вокруг него в страстном желании попасть в Белый дом.
 Вандерфельды имели голландские корни, первый представитель их семейства прибыл в Америку в XVII столетии и жил в Нью-Амстердаме, позже переименованном в Нью-Йорк-Сити.
 В последующие века удача семьи возрастала от поколения к поколению, и наконец «Дом Вандерфельдов» стал в Америке считаться чуть ли не королевской семьей.
 Огромный особняк на Пятой авеню был лишь небольшой частью их собственности. Они владели домом в Гайд-парке на реке Гудзон, Гэри недавно выстроил себе мраморный дворец в Ньюпорте, и по всей Америке были разбросаны их ранчо, плантации и поместья.
 Их мать — миссис Чигвелл Вандерфельд — жила хозяйкой в доме на Пятой авеню с тех пор как овдовела, и жена Харви — спокойная скромная женщина — даже не пыталась занять ее место.
 Именно миссис Вандерфельд решала, что должны или не должны делать ее дети и кто может достойно представлять лицо и честь семьи.
 Она была из рода Гамильтонов, предки ее приплыли из Англии, но не на «Мэйфлауэре» 2 , огромном и переполненном будто Ноев ковчег, как с презрением говаривали Вандерфельды.
 Их прапрапрадед прибыл в Америку из своей родной Шотландии на собственном корабле, нагрузив его таким множеством слуг с семьями и детьми, что ни для кого другого уже не осталось места.
 Миссис Вандерфельд гордилась своим шотландским происхождением, но еще больше — тем, что сама была родом из Виргинии и выросла среди персиковых деревьев в предгорьях Голубого хребта.
 Как и Вандерфельды, Гамильтоны быстро сделали себе состояние, однако на этом и успокоились, предпочитая заниматься тратой денег, а не железнодорожными контрактами и добычей золота.
 Отец миссис Вандерфельд никогда не работал. Всю свою жизнь он провел в деревне, управляя имением, в центре которого располагался большой просторный дом с колоннами, портиком, мраморным холлом и витой лестницей — подделка под георгианскую эпоху.
 Когда его дочь объявила, что хочет выйти замуж за Чигвелла Вандерфельда, нельзя сказать, чтобы он уж очень обрадовался, ибо надеялся, что она сумеет найти себе мужа среди достойных представителей дворянских фамилий Виргинии, оставшихся в живых после Гражданской войны.
 Но протестовать он не стал. Салли Гамильтон была слишком своевольна и упряма, чтобы прислушиваться к чьему бы то ни было мнению в том, что касалось ее сердечных дел. Она и в самом деле оказалась очень счастлива со своим мужем-мультимиллионером, который только и делал что работал.
 Но для своих сыновей она хотела не денег — власти, вот чего они должны добиваться, и она твердо решила, что Харви будет следующим президентом Соединенных Штатов.
 Решимость матери полностью совпала с желанием самого Харви.
 — Я уже сказал тебе, — заметил он брату, — эти похороны сейчас как нельзя более кстати. Элвин, конечно же, был практически неизвестен ни общественности, ни прессе, но теперь, я думаю, он останется в их памяти как брат человека, которым все могут гордиться.
 Гэри не ответил. Все это он уже слышал — Харви повторил почти слово в слово то, что говорил в экипаже, когда они возвращались с кладбища.
 Он пересек комнату, чтобы налить себе еще вина, и в это время открылась дверь, и вошел дворецкий с серебряным подносом.
 — Только что пришла телеграмма на имя мистера Эл-вина, — сообщил он. — И я подумал, мистер Харви, что лучше принести ее вам. Миссис Вандерфельд очень расстроится, если увидит ее.
 — Конечно, — ответил Харви. — Не давайте ей ничего, что может огорчить ее. Я уже приказал секретарю составить список всех, кто прислал венки. И я сам займусь благодарственными письмами. Для миссис Вандерфельд это было бы слишком тяжело.
 — Да уж, мистер Харви, куда как тяжело — согласился дворецкий.
 С этими словами он протянул поднос, и Харви взял телеграмму.
 Секунду он смотрел на нее, потом с удивлением спросил:
 — Мистер Элвин Фаррен?
 — Этот псевдоним Элвин использовал, когда был за границей, — отозвался Гэри с другого конца комнаты. — Ты же помнишь, мы сами так решили: ты боялся, как бы в газеты не просочилось, что твой брат находится в санатории.
 — Да-да, конечно, я вспомнил. Действительно, никто так и не узнал, где он был.
 — Да никто им особенно и не интересовался, пока он не умер, — сказал Гэри. В его голосе не было никакого сарказма. Гэри был для этого слишком жизнерадостен и добродушен.
 Дождавшись, когда дворецкий выйдет из комнаты, Харви вскрыл телеграмму.
 — Телеграмма из Англии, — заметил он, — а я думал, Элвин был в Швейцарии.
 — Да, он был в Швейцарии, — подтвердил Гэри. Наступила тишина, и вдруг Харви воскликнул:
 — Боже мой! Этого не может быть! Здесь какая-то ошибка!
 — Что случилось? — спросил Гэри.
 — Послушай, — резким голосом сказал Харви и громко прочел:
  «Это случилось со мной — Точка — Я боюсь — Точка — Прошу тебя, сдержи свое обещание и приди ко мне — Точка — Твои письма — мое единственное утешение. 
  Марина». 
 Харви замолк и стоял неподвижно, изумленно взирая на листок бумаги, будто не веря собственным глазам.
 Гэри подошел к нему и заглянул в телеграмму.
 — И что все это значит? — спросил он.
 — Что это значит? — взорвался Харви. — У тебя что — не все дома? Не можешь понять, что я тебе сейчас прочитал? Мне по крайней мере все совершенно ясно!
 — И что же?
 Харви стремительно заходил по комнате, будто стоять на месте было выше его сил.
 — И надо же было случиться такому именно в данный момент! Именно сейчас! Это, конечно, никуда не годится в любое время, но сейчас, когда на носу выборы!..
 — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Кто эта женщина? Я о ней никогда не слышал.
 — Разве это имеет значение — слышали мы о ней или нет? — воскликнул Харви. — Зато она слышала об Элвине и, как я подозреваю, обо мне тоже. Это же вымогательство, дорогой мой! Вымогательство — и нам придется расплачиваться!
 — За что? — удивился Гэри.
 — За ее молчание, за те письма. Не будь же ты идиотом, Гэри! Совершенно ясно: Элвин имел с ней связь, и теперь она ждет ребенка.
 — Элвин? — воскликнул Гэри. — Но ведь он болел, ужасно болел уже много лет подряд!
 — Он болел чахоткой, Гэри! А мы все знаем, как ведут себя чахоточные больные в сексуальном плане. Правда, я как-то никогда не думал, что это относится и к Элвину… — Он воздел руки к потолку и вскричал: — И как он мог сделать это в такой важный для меня момент?!
 Гэри нагнулся к полу и поднял конверт, в котором пришла телеграмма. Изучив его, он осторожно сказал:
 — Не знаю, что там натворил Элвин, но мне кажется — эта женщина не знает, кто он. Иначе почему бы ей писать Фаррен, а не Вандерфельд?
 — Может быть, и так, — медленно произнес Харви. — Если она действительно не знает, то у нас еще есть надежда.
 Он вдруг принял какое-то решение и, быстро подойдя к звонку, дернул за шнурок.
 Дверь открылась почти в то же мгновение.
 — Да, мистер Харви? — почтительно осведомился дворецкий.
 — Попросите мистера Уинстона немедленно сюда прийти! Если его нет в гостиной, то он должен быть у миссис Вандерфельд.
 — Я доложу ему, что вы его хотите видеть, — степенно ответил дворецкий.
 Он закрыл за собой дверь, а Харви опять возбужденно забегал по толстому ковру — к письменному столу в стиле эпохи регентства и обратно.
 — Не могу поверить! — на ходу восклицал он. — Это невозможно — мой брат, мой собственный брат мог так подвести меня!
 — Элвин наверняка не хотел затрагивать тебя лично, — сказал Гэри слегка виновато.
 — Тем не менее я оказался затронут! Тебе это ясно так же, как и мне. Ты представляешь, как раздуют это дело газеты? Это будет скандал на первых страницах! А в каком восторге будут республиканцы! Могу себе представить, как Теодор Рузвельт будет смаковать каждое слово и, уж конечно, на все сто процентов использует все это в своей кампании.
 — Но ведь мы, наверное, сможем что-нибудь предпринять, — неуверенно сказал Гэри.
 Он залпом осушил свой стакан, словно это могло его вдохновить, и тут же пошел к сервировочному столику за следующей порцией.
 Оба брата хранили полное молчание, пока наконец через несколько минут дверь не открылась и не появился Уинстон Вандерфельд.
 В свои двадцать восемь лет он был настолько привлекателен, что, как часто говорила его сестра Трейси, это было с его стороны «нечестно по отношению к женщинам». Высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица, он был космополитом в своей семье и за последние семь лет провел больше времени за границей, чем в Америке.
 Кто-то однажды сказал об Уинстоне, что он — «истинный американец, английский пирожок с французской начинкой».
 Но Трейси выразила эту мысль более определенно: «Уинстон создан исключительно мамой, безо всякой помощи со стороны папы».
 Уинстон был явно не похож на своих братьев Харви и Гэри, отличаясь стройностью и атлетическим сложением. Он был выдающимся игроком в поло, неоднократно побеждал в скачках, а в колледже прославил свое имя на бейсбольном поле.
 Когда Уинстон вошел в комнату, в глазах его можно было заметить насмешливый огонек, будто его слегка забавляло поведение братьев и других родственников и ему было трудно относиться к ним серьезно.
 — Хадсон сказал, вы срочно хотите меня видеть? Что случилось?
 В ответ Харви протянул ему телеграмму. Уинстон взял ее и с удивлением отметил, как дрожит рука брата.
 Он внимательно прочел телеграмму, и насмешливый огонек в его глазах стал еще заметнее.
 — Если вы хотите знать мое мнение, то я одобряю Элвина. Я рад, что перед смертью ему выпало немного счастливых минут.
 Харви издал звук, похожий на рык льва.
 — И это все, что ты можешь сказать? — вскричал он. — Неужели ты не понимаешь, что это будет значить для меня? Ведь это динамит, Уинстон! Динамит для всего моего дела и для выборов! — Он продолжал бушевать, и его голос, казалось, заполнил всю комнату: — Вам известно так же, как и мне, что моя кампания основана на лозунгах «Очистить Америку!», «Не вмешиваться в чужие дела!» и «Укреплять и поддерживать семью — основу нашей великой нации!»
 Харви так возбужденно декларировал, что Уинстон рассмеялся.
 — Харви, прекрати разглагольствовать! Давай поговорим разумно и спокойно.
 — Как раз это я и пытаюсь сделать! — горячо откликнулся Харви.
 — Мне совсем не кажется, что эта девушка, кто бы она ни была, пытается угрожать твоему положению. Она обращается к Элвину и умоляет его приехать к ней.
 — Да, но он не в состоянии выполнить ее просьбу! — перебил его Харви. — А как ты думаешь, что она еще может хотеть от него, кроме денег?
 Уинстон снова посмотрел в телеграмму.
 — Ты, вероятно, не заметил там фразу о письмах? — продолжал Харви. — «Твои письма — мое единственное утешение». Что еще может это означать, кроме того, что она, эта девица, надеется, черт возьми, получить за них кругленькую сумму?
 — Вполне возможно, что это как раз то, чего она хочет, — допустил Уинстон. — Но в то же время она говорит: «Прошу тебя, сдержи свое обещание». Что мог Элвин ей пообещать?
 — Думаю, жениться на ней, если у нее будет ребенок, — вмешался Гэри.
 — Он и этого не может сделать! — жестко сказал Харви.
 — Верно! — согласился Уинстон. — Но если она ждет ребенка от Элвина, то она может претендовать и на его собственность.
 — Господи! — воскликнул Харви. — Я и не подумал об этом! А ты знаешь, какое у Элвина наследство?
 — Имею лишь очень смутное представление, — ответил Уинстон. — Отец сначала обеспечил Трейси, затем разделил оставшееся состояние — а мы знаем, оно было немаленьким — на нас четверых.
 — Деньги — не самое главное, — быстро сказал Харви. — Самое главное, чтобы не было никакого скандала, а он неизбежно случится, если вдруг появится неизвестно откуда незаконный ребенок Элвина и потребует, чтобы его приняли в лоно нашего семейства.
 — Представляю себе, какие будут осложнения, — спокойно сказал Уинстон.
 — Так вот, если ты представляешь себе, разберись как-нибудь со всем этим! — закричал Харви.
 Уинстон удивленно посмотрел на него:
 — Почему я?
 — Потому что эта проклятая женщина — англичанка, а ты постоянно ездишь в Англию развлекаться! Ты должен знать, как заставить ее молчать! — Харви перешел на крик.
 — Да-да, именно так! Ты должен следить, чтобы она молчала, пока не пройдут выборы. Только так мы сможем упредить любой ее выпад, — поддержал брата Гэри.
 — Весьма благородно, — заметил Уинстон.
 — Не строй из себя джентльмена! — со злостью сказал Харви. — В данной ситуации мы должны отбросить деликатность и все вместе бороться против шантажистки.
 — А кто сказал, что она шантажистка? — поинтересовался Уинстон.
 — Я это говорю, и она, черт возьми, такая и есть! — ответил Харви.
 — Обратите внимание, — сказал Гэри, — она адресует телеграмму мистеру Фаррену. А не кажется ли вам, что, если бы она знала настоящую фамилию Элвина, она наверняка использовала бы ее?
 — Это очень интересная мысль, Гэри, — заметил Уинстон.
 — Совсем не важно, как она его называет, — нетерпеливо сказал Харви. — Если у нее ребенок от Элвина или она заявляет, что это так, хотя я лично не верю, что он был способен сделать ребенка, то она обдерет нас как липку. Запомните это!
 — Мне кажется, ты не учел одно обстоятельство, — спокойно произнес Уинстон.
 — Какое? — спросил его брат.
 — Насколько я знаю Элвина — а я знаю его, наверное, лучше вас обоих, — он не интересовался такого рода женщинами.
 Наступила тишина, затем Харви сказал:
 — Все это очень хорошо. Но всем известно, какими могут становиться женщины, когда к ним в руки попадает богатый мужчина. Элвин во многом был ребенком. И против женщины, которая задумала поймать его в свои сети, ему было бы трудно устоять.
 — Может быть, ты и прав, — неохотно согласился Уинстон. — Так что ты хочешь от меня?
 — Я хочу, чтобы ты как можно скорее поехал в Англию и заткнул этой женщине рот! — сказал Харви. — Можешь задушить ее, похитить — как тебе угодно, в общем, заставь ее молчать, пока не пройдут выборы. Делай все, что хочешь, только бы она не оказалась рядом с репортерами, — ты ведь представляешь, как она может навредить мне!
 Уинстон с беззаботным видом повернулся и протянул руку к колокольчику.
 — Что ты делаешь? Кого ты хочешь позвать? — спросил Харви.
 — Мне нужно что-нибудь узнать о Марине, хотя бы ее фамилию. Она подписалась только именем и не указала адреса.
 — Никто не должен знать об этом, — быстро сказал Харви. — Если только репортеры что-нибудь пронюхают, я пропал!
 — Я собираюсь поговорить с Пруденс, — произнес Уинстон успокаивающим тоном, будто уговаривал ребенка. — Пруденс все время находилась при нем, с тех пор как он вернулся из Европы, и вообще она живет с нами с незапамятных времен — меня тогда еще и на свете не было. Я думаю, мы совершенно спокойно можем ей доверять.
 — Ну да, наверное, — согласился Харви, несколько смутившись.
 В это время дворецкий открыл дверь.
 — Хадсон, попроси Пруденс спуститься ненадолго вниз, — попросил его Уинстон. — Я думаю, она уже вернулась с похорон.
 — Да, мистер Уинстон, она сейчас наверху.
 — Мы хотели бы поговорить с ней.
 — Да, конечно, мистер Уинстон.
 Дверь закрылась, а Уинстон подошел к камину.
 — Не волнуйся так, Харви, — сказал он, помолчав. — Ты весь в поту, и каждый, кто тебя знает, сразу поймет, что ты чего-то боишься.
 — Да, я боюсь! Скажу тебе больше, Уинстон, — это удар в спину, которого я никак не ожидал, тем более от своего брата.
 — Мне кажется, твои страхи совершенно напрасны, Харви, — продолжал Уинстон, — но так как я тебя очень люблю и Элвин тоже много для меня значил, я, конечно же, попытаюсь разобраться в этом деле.
 — Не жалей ничего, ты слышишь — ничего! — воскликнул Харви. — Лишь бы она молчала — это все, о чем я тебя прошу. Лишь бы она молчала!
 Вошла Пруденс и удивилась, увидев всех троих братьев в кабинете, тогда как — она это знала — в гостиной собрались их родственники и друзья.
 Это была пожилая женщина с добрым открытым лицом, которое сразу внушало доверие и взрослым, и детям. Глаза ее покраснели и опухли от слез.
 Она была одета так, как одевалась обычно во все те долгие годы, что прожила у них — на ней было серое полотняное платье со стоячим белым воротником и манжетами, как всегда безупречно чистыми. Уинстон отметил про себя, что она немного пополнела и отяжелела, но в общем изменилась очень мало с тех пор, как он ребенком учил свои первые молитвы и азбуку, сидя у нее на коленях.
 — Подойдите, Пруденс, — сказал он ей. — Нам нужна ваша помощь, что совсем неудивительно!
 — Что-нибудь случилось? — встревоженно спросила Пруденс, переводя взгляд с Уинстона на Харви, а затем на Гэри.
 — Мы хотим, чтобы вы рассказали нам, что вы знаете о женщине по имени Марина? — попросил Уинстон.
 Пруденс ответила без всякого колебания:
 — Она была другом мистера Элвина…
 — В каком смысле — другом? — быстро спросил Харви.
 — Я думаю, он познакомился с ней в Швейцарии. После возвращения он получил от нее несколько писем, и я знаю, что он писал ей тоже.
 — Где же эти письма? — спросил Харви. — Принесите их поскорее!
 — Я не могу сделать этого, мистер Харви.
 — Почему?
 — Мистер Элвин сжег их.
 — Сжег? — воскликнул Харви.
 — Да, за несколько дней до смерти он сказал мне: «Пруденс, я думаю, мне нужно привести в порядок свое имущество. Принесите мне мою любимую шкатулку».
 — Что это за шкатулка? Пруденс посмотрела на Уинстона:
 — Вы, наверное, помните ее, мистер Уинстон…
 — Да, это я подарил ее, — ответил он. — Элвину в то время было, кажется, лет пятнадцать. Помнится, я еще сказал тогда, что у каждого человека должно быть место, где бы он мог спрятать письма, если не хочет, чтобы кто-нибудь прочел их. — Уинстон помедлил и добавил, улыбнувшись: — Это случилось после того, как я застал маму за чтением писем от одной моей знакомой, которая ей не очень нравилась.
 — Наверное, маме некогда было отдыхать, раз ей приходилось читать все твои любовные письма, — поддразнил его Гэри.
 — Продолжайте, Пруденс, — спокойно сказал Уинстон.
 — Я принесла шкатулку к его постели, и он достал оттуда свои стихотворения. Некоторые из них он читал мне раньше. Он посмотрел на них и сказал: «Сожгите их, Пруденс!»
 «Но почему? — спросила я его. — Ведь они же очень красивые, мистер Элвин! Давайте оставим их. Может быть, их когда-нибудь издадут». «Это как раз то, чего я боюсь, — ответил он мне, — и я не хочу, чтобы люди поняли, что я пытался сказать. Сожгите их, Пруденс». — Пруденс растерянно развела руками. — Ну, я их и сожгла…
 — А что еще? — спросил Уинстон.
 — Письма, которые он хранил много лет, — одно или два от вас, мистер Уинстон, несколько — от вашей матушки и те, что он получил от молодой леди.
 — А откуда вы знали, что эти письма были от нее? — спросил Уинстон.
 — Он больше ни от кого не получал писем, с тех пор как вернулся домой. Он бывал такой счастливый, когда они приходили. А еще он говорил мне: «Правда ведь, Пруденс, имя Марина — очень красивое? Мне оно так нравится!»
 Харви многозначительно посмотрел на Гэри.
 — Пруденс, а фамилию ее вы знаете? — спросил он.
 — Не знаю, мистер Харви.
 — И даже не предполагаете?
 — Нет, мистер Элвин никогда ничего не рассказывал мне об этой девушке. — Наступило молчание, и вдруг Пруденс, словно поняв волнение братьев, сказала: — Но мистер Ренуар должен знать…
 — Ренуар? А почему именно он должен знать? — удивился Харви.
 — Потому что мистер Элвин писал ей, и его письма заносились в книгу почтовых отправлений.
 — Ну конечно! — воскликнул Уинстон. — И как это я забыл, что у нас есть книга почтовых отправлений! Там должен быть и ее адрес.
 — Конечно, — согласилась Пруденс.
 — Тогда будьте, пожалуйста, так добры, попросите мистера Ренуара принести сюда эту книгу. И большое спасибо вам за помощь.
 — Надеюсь, я помогла вам, — сказала Пруденс, переводя взгляд с одного на другого. Помолчав, она добавила: — Спасибо вам, мистер Харви, за то, как красиво вы говорили во время панихиды. Я уверена, мистер Элвин остался бы очень доволен… — На глазах у нее выступили слезы, она резко повернулась и быстрыми шагами вышла из комнаты.
 — Красиво говорил! — насмешливо повторил Харви. — Представляю, что бы сказала Пруденс, если бы знала всю правду.
 — А ты прямо-таки воздвиг Элвину крест между архангелом Гавриилом и святым Себастьяном, — заметил Уинстон.
 — Тем более есть причина, почему не стоило выбивать пьедестал из-под его ног, — резко осадил его Харви.
 — Перестаньте задираться, — умоляющим тоном сказал Гэри. — Уинстон обещал помочь, а если он что решит, то обязательно сделает.
 — Спасибо тебе, — Уинстон довольно улыбнулся. Дверь открылась, и вошел Хадсон.
 — Мистер Харви, Пруденс сказала мне, что вы хотели посмотреть книгу с почтовыми записями, — сказал он, — но мистер Ренуар еще не вернулся с похорон, и я сам принес вам ее.
 — Большое спасибо, Хадсон.
 Харви взял книгу из его рук и стал быстро листать страницы.
 — Я и не подозревал, какое множество писем мы посылаем из этого дома, — заметил он. — Почта на нас так наживается, что, по-моему, должна выплачивать нам дивиденды.
 Братья никак не ответили на шутку, и он понял, что они с нетерпением ждут, что он сейчас обнаружит.
 — Вот! — сказал он наконец. — Мисс Марина Мильтон, 68 Итон-Террас, Лондон, Англия.
 — Ну вот, теперь мы по крайней мере знаем, где она находится, — сказал Гэри.
 — Вы, безусловно, хотите, чтобы я встретился с нею как можно скорее? — покорно спросил Уинстон. — Я, конечно же, сделаю это, но хотел бы вам напомнить, что это для меня чертовски неудобно. Завтра мне должны доставить новую машину, и еще я хочу подготовить двух пони для поло к началу игр в мае.
 — Пони для игры в поло! — В голосе Харви послышалось презрение, он тяжело вздохнул.
 — Мне сейчас в голову пришла одна мысль, — вдруг сказал Гэри.
 Оба брата разом повернулись в его сторону.
 — А именно? — поинтересовался Уинстон.
 — О наших выборах будут подробнейшим образом писать в английских газетах. И если даже эта девица не имела никакого представления о том, кто есть Элвин, когда он находился в Швейцарии, сейчас материалы о Харви будут встречаться на каждом шагу, и там вполне может проскользнуть упоминание о смерти Элвина. И тогда она узнает…
 — …как много денежек она сможет из нас вытянуть! — перебил его Харви. — И начнет повышать свою цену каждый день — и так до конца предвыборной кампании.
 Уинстон не произнес в ответ ни слова, и Харви продолжал:
 — Гэри прав, ну, конечно же, он прав! Нет никакого смысла ехать к ней в Лондон и там пытаться заставить ее молчать. Тебе нужно увезти ее куда-нибудь подальше. Во Францию, Испанию или Италию — куда угодно, лишь бы ты был уверен, что туда не приходят каждое утро свежие газеты на английском языке.
 — Но у нас нет доказательств, что она знает настоящую фамилию Элвина, — сказал Уинстон.
 — Но у нас нет доказательств и обратного, — возразил ему Харви. — И рисковать здесь было бы большой ошибкой. А кроме того, хотя Элвин и был ужасно худой из-за своей болезни, мы все равно очень похожи между собой. По крайней мере мама всегда замечала это.
 — И добавляла при этом, что Уинстон из нас самый симпатичный! — заметил Гэри.
 — Завидовать тут нечему, — сказал Уинстон. — Это лишь дополнительная ответственность!
 — Так мы тебе и поверили, — засмеялся Гэри. — Ты знаешь не хуже нашего, Уинстон, что девушки падают при виде тебя, как кегли.
 — Да говорю же вам, что это почти всегда только лишние хлопоты, — упорствовал Уинстон.
 — Ну, заладил, — раздраженно сказал Харви. — У Гэри прекрасная идея, и мы должны ее обдумать. Уинстон, куда ты сможешь ее увезти?
 — Еще нужно, чтобы она согласилась со мной поехать, — ответил Уинстон. — Вы, конечно же, хотите, чтобы я сообщил ей о смерти Элвина?
 — Нет, у меня план получше, — сказал Харви.
 — И какой же?
 — В этой телеграмме она умоляет Элвина приехать к ней — ясно, что он обещал ей это. Так вот, он сдержит свое обещание!
 — Что ты еще придумал?
 Харви прищурил глаза — для бизнесменов с Уолл-стрит это всегда служило знаком, что он заключает очень выгодную для себя сделку.
 — Мы пошлем ей телеграмму от имени Элвина, якобы он просит ее встретиться с ним в Италии, и укажем адрес нашей виллы. Таким образом мы заставим ее уехать из Лондона.
 — Вилла в Сорренто? — воскликнул Уинстон. — Боже мой, я не был там уже целую вечность!
 — Мы с Грэйс провели там две недели в 1900 году, — припомнил Гэри. — Вилла так отлично ухожена, будто дедушка только что выстроил ее или, точнее, возродил все ее романское великолепие. Правда, он затратил на это целое состояние.
 — Если честно, я даже рад побывать там снова, — признался Уинстон. — По моим детским представлением, это самое прекрасное место на свете.
 — Значит, договорились. — Харви решительно вернул разговор в деловое русло. — Мы пошлем ей телеграмму от имени Элвина.
 — Отошли ее лучше сам из почтового отделения. Нельзя посылать ее отсюда, через Ренуара — он ничего не должен знать ни о каких телеграммах.
 — А если девушка откажется ехать? — предположил Гэри. — Ведь она может не согласиться проделать такой длинный путь одна.
 — Конечно, конечно, — нетерпеливо согласился Харви. — Но для того мы и держим огромную дорогую контору в Лондоне, чтобы они там делали все, что нужно, и именно в таких случаях! — Он решительно сжал губы и продолжал: — В конце концов, мы попросим Дональдсона телеграммой, чтобы он встретился с этой женщиной и убедил ее поехать в Италию. — Помедлив, он разъяснил: — Главное, чтобы нам больше не пришлось высылать ей ничего за подписью Элвина, — это может вызвать у нее подозрение.
 — Понятно, — заметил Гэри.
 — Тогда мы попросим Дональдсона, — продолжал Харви, — распорядиться приготовить виллу к приезду Уинстона и как можно скорее доставить туда Марину — или как там ее зовут… Если он не сможет привезти ее сам, пусть пошлет с ней дельного агента. Все можно устроить.
 Харви умолк и посмотрел на братьев, ожидая одобрения.
 — Это действительно неплохая мысль, — медленно проговорил Уинстон.
 — У тебя есть лучше?
 — Нет, мне и самому больше понравится заниматься уговорами этой девицы в Сорренто, а не в Лондоне.
 — Я рад, что хоть кто-то этим доволен, — в голосе Харви чувствовалось раздражение. — Я не успокоюсь ни на минуту и не смогу спать по ночам, пока не узнаю, что ты уладил это дело, Уинстон. Я надеюсь, что ты избавишь от неприятностей и меня, и тех людей, которые доверили мне свои судьбы.
 В конце своей речи он уже чуть ли не рыдал. Уинстон рассмеялся.
 — Харви, не разыгрывай спектакль. Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, хотя, не скрою, мне не доставит ни малейшего удовольствия утомительное путешествие в Европу в тот момент, когда я хочу быть дома. — Неожиданно его пронзила мысль. — А что мы скажем маме?
 — О Боже! — воскликнул Харви и тут же нашелся: — Мы скажем, что тебе пришло срочное сообщение от какой-то твоей знакомой женщины.
 — Она не очень-то будет этим довольна, — заметил Уинстон. — Для нее важно, чтобы я был рядом с ней именно сейчас, когда она в таком горе.
 — Мама всегда считала, что сердечные дела — твои по крайней мере — на первом месте, — отозвался Харви с язвительной ноткой в голосе.
 — Мне тоже кажется, — поддержал его Гэри, — что в душе она даже гордится твоими успехами. Она считает, ты пошел характером в Гамильтонов, которые, по маминым рассказам, вели себя весьма предосудительно с девушками в вересковых зарослях, за что их и попросили убраться из Шотландии.
 — Я придумаю, что ей сказать, — сказал Уинстон, теряя терпение, — но если я узнаю, что ты, Харви, говоришь за моей спиной всякую чушь, как это уже не раз бывало, клянусь, я расскажу ей всю правду.
 — Обещаю: буду помогать тебе всем, чем только смогу, — заверил его Харви. — А вот другая причина, почему тебе не следует ехать в Лондон, — у Трейси могут возникнуть всякие вопросы. Мы ведь не хотим,
 чтобы ее высокомерный герцог задирал свой аристократический нос и говорил, что англичанин не мог бы попасть в такой переплет.
 — Лично мне Осмунд нравится, — пожал плечами Уинстон. — Я не нахожу его высокомерным. Но с другой стороны, Трейси действительно не должна ничего об этом знать — вдруг там и в самом деле что-то есть? — С этими словами он направился к двери. — Я убежден, — закончил он на ходу, — в конце концов окажется, что вся эта история есть не что иное, как плод богатой фантазии Харви.
 — Куда ты уходишь? — засуетился Харви. — Нам еще нужно составить телеграмму.
 — Ты можешь сделать это и без меня, — ответил Уинстон. — Если мне и предстоит пересечь Атлантику — чего мне сейчас меньше всего хочется, — то я по крайней мере хотел бы проделать это с комфортом. «Кайзер Вильгельм Великий» отплывает завтра утром, и я хочу успеть на него.
 Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Гэри и Харви посмотрели друг на друга.
 — Поздравляю тебя, Харви, — сказал Гэри. — Я не думал, что Уинстон согласится на твое предложение.
 — Если честно, я и сам не верил, — ответил Харви.
 Уинстон взошел на борт «Кайзера Вильгельма Великого», когда тот готов был выйти из нью-йоркской гавани во время утреннего прилива.
 Корабль, удостоенный Голубой Ленты Атлантического пароходства, перевозил двадцать восемь процентов всех пассажиров, отправляющихся из Нью-Йорка. Помимо комфорта, он предоставлял пассажирам множество развлечений, что помогало скоротать долгий путь через океан.
 Уинстона же больше интересовал список пассажиров, копию которого он взял в конторе корабельного казначея.
 Он брал билет в последний момент, но магическая фамилия Вандерфельд обеспечила ему одну из лучших кают, и только казначей знал, каких трудов стоило перераспределить других пассажиров так, чтобы не возникло никаких обид.
 Тем не менее, как опытный путешественник, Уинстон сразу же проверил все свои комнаты, заранее дал щедрые чаевые коридорным и предоставил своему слуге привести все в порядок и устроить дела по своему разумению.
 Сам же уселся в кресло, попросил принести напитки и принялся изучать список пассажиров.
 Там не было никого из знакомых, кто обычно приветственно машет ему рукой на пристани, — обычай, который он ненавидел. Хорошо, что по настоянию Харви он так быстро покинул Америку — никто, кроме его семьи, не успел узнать о его отъезде.
 — Ради бога, Уинстон, не вступай в разговоры с газетчиками, — предупредил его Харви. — Ты же знаешь, на что они способны, если только заподозрят что-нибудь неладное.
 Но Уинстон больше беспокоился из-за матери.
 — А я-то думала, ты побудешь со мной, радость моя, — со слезами сказала миссис Вандерфельд, узнав, что сын должен немедленно отплыть в Европу.
 — Знаю, мама, мне тоже очень хотелось бы побыть сейчас с тобой, — ответил Уинстон, — но я обещал помочь своему другу, если у него будут трудности, и вот теперь он зовет меня.
 — Он? — с подозрением спросила миссис Вандерфельд. — Ты думаешь, я поверю, что за этим не кроется женщина?
 — Твоя голова всегда работает только в одном направлении, мама, — с улыбкой ответил Уинстон. — Должно быть, в тебе течет французская кровь, потому что ты всегда действуешь по принципу: «cherchez la femme!» 3 
 — И не без причины! — ответила миссис Вандерфельд. — Я думала, ты уже порвал с той французской актрисой — как ее там звали?
 — Габи Десли. Как ты о ней узнала?
 — Я все знаю, — с удовлетворением ответила миссис Вандерфельд, — и, хотя ты решил не говорить мне правду о причине твоего поспешного путешествия, можешь быть уверен — я узнаю все его подробности рано или поздно.
 — Конечно, узнаешь, мама, — согласился Уинстон.
 Он сидел на краешке ее огромной кровати, отделанной в стиле баварского короля Людвига — в синих тонах с серебром. Занавески, скатерть на туалетном столике, наволочки на подушках и простыни — все было обшито настоящим венецианским кружевом, а кровать была отгорожена балюстрадой от остальной части комнаты, как это было принято в королевских спальнях Франции и Баварии.
 — Боюсь, — сказал Уинстон, когда впервые увидел все это великолепие, — что только принцам крови дозволено заходить за балюстраду.
 — Право же, Уинстон, ты не должен говорить в таком тоне, — ответила мать.
 На самом деле она любила, когда он подшучивал над ней, особенно если речь заходила о ее обожателях — а их было немало, несмотря на столь почтенный возраст миссис Вандерфельд.
 — Ты знаешь, Уинстон, — сказала она, с одобрением глядя на его красивое лицо, — я думаю, что ты — повторение одного из моих предков — пирата времен королевы Елизаветы. Вот уж он умел найти путь к сердцу женщины! Иначе он не пользовался бы таким успехом у королевы.
 — И все же она осталась старой девой, — съязвил Уинстон.
 — У меня на этот счет большие сомнения, — заметила миссис Вандерфельд, и ее сын расхохотался.
 — Мама, если бы тебя сейчас услышал Харви, его хватил бы удар! Он всю свою предвыборную кампанию проводит под девизом чистоты и требует, чтобы мы тоже стали святошами!
 — Вот уж кем бы я не хотела быть, — решительно сказала миссис Вандерфельд. — Харви ведет себя как старуха — да он всегда таким был! И все-таки мне страшно хочется увидеть его в Белом доме!
 — Мне тоже, — согласился Уинстон, — он был бы просто счастлив, да он и смотрится гораздо лучше, чем Теодор Рузвельт!
 — А что тут удивительного? — прервала его миссис Вандерфельд. — И потом, мне кажется, ты смотрелся бы в президентском кресле ничуть не хуже…
 Уинстон в притворном ужасе поднял руки.
 — Ты что, забыла 6 моей славе повесы?
 — А может, пора подумать о том, чтобы остепениться? — возразила миссис Вандерфельд. — Ты достаточно поразвлекся за последние несколько лет, и я нисколько не осуждаю тебя за это. Но я бы хотела еще успеть увидеть твоего сына.
 Уинстон засмеялся.
 — Мама, ты совершенно права, но не можешь же ты в твои годы всерьез думать о смерти, хотя иногда и пытаешься пугать нас — как, к примеру, месяц тому назад. Ведь всем известно — ты унаследовала боевой дух от своих древних предков и запросто проживешь лет до ста.
 — Да, я могла бы это сделать, но разве что вам на зло, — усмехнулась миссис Вандерфельд. — Пока я жива, я могу держать семью в своих руках, по крайней мере там, где это касается не тебя.
 — А я, значит, исключение?
 — Ты всегда был упрямым, непослушным ребенком, но если нужно, умел подластиться и добиться своего, даже когда был совсем маленький.
 — Мне всегда нравилось все, что связано с тобой, мама, — сказал Уинстон. — Я, наверное, потому и не женился, что пока еще не встретил женщину, хоть вполовину такую же интересную, остроумную и привлекательную, как ты.
 — Ну ты скажешь! — воскликнула миссис Вандерфельд. — Теперь-то я совершенно уверена, что ты от меня что-то скрываешь, иначе ты бы так не старался польстить мне. — Она смотрела на своего сына, и глаза ее искрились так же, как и у него. — Поступай как знаешь, — продолжала она, — а потом, когда возвратишься, расскажешь мне все как было. Даже я, старуха, заражаюсь твоим молодым азартом, когда слушаю все эти любовные истории.
 — Для разнообразия — вдобавок к твоим собственным, мама? — лукаво спросил Уинстон, и миссис Вандерфельд снова рассмеялась.
 Она нежно поцеловала сына на прощание.
 — Береги себя, мой дорогой, — мягко сказала она. — После смерти Элвина ты у меня теперь младшенький, и я буду думать о тебе и молиться о твоем возвращении.
 — Я вернусь, мама, — ответил Уинстон, — и постараюсь сделать это как можно скорее.
 — И запомни, что я тебе сказала, — хочу увидеть твоего сына! — со слезами в голосе прокричала она ему вдогонку, когда он уже взялся за ручку двери.
 — У тебя и так достаточно мужчин, которые тебя любят, — ответил ей Уинстон, отчего оба они весело рассмеялись, и закрыл за собой дверь ее спальни.
 Просматривая список трехсот тридцати двух пассажиров первого класса, Уинстон нашел фамилию, которая привлекла его внимание. Граф и графиня Гленкерн занимали каюту на палубе «Б».
 С графом он познакомился несколько лет назад. Это был пожилой пэр, когда-то выдающийся мастер псовой охоты. Будучи уже в возрасте — за семьдесят, — он сломал ногу и с тех пор большую часть времени проводил в инвалидной коляске.
 За несколько лет до этого несчастья он вторично женился на очень привлекательной кареглазой француженке.
 Ее парижская жизнь представляла собой довольно пеструю картину, но своим вступлением в английскую знать она утерла нос всем, кто осуждал ее за прежнее легкомыслие.
 Уинстон познакомился с графиней Гленкерн полгода назад, когда она обедала с его сестрой в великолепном герцогском доме близ Оксфорда. За столом он сидел рядом с ней, и она заигрывала с ним так тонко, что он сразу понял, что они оба — великие мастера этого древнего искусства.
 Уинстон Вандерфельд опустил список пассажиров — на губах его играла довольная, слегка циничная усмешка.
 Путешествие обещало быть не таким скучным, как он предполагал.




 Глава 3


 Марине казалось, что сердце ее уже перестало биться.
 Она почти физически ощущала, как безвозвратно тают дни, часы и минуты ее жизни, но, понимая, что перед смертью ей необходимо сделать что-то особенное, важное, она не представляла себе, с чего начать.
 Воля ее как бы растворилась в этом ожидании конца, и сейчас — больше чем когда-либо в ее прежней жизни — ей нужен был человек, который взял бы все в свои руки и только указывал бы ей, что делать.
 И она могла лишь с угасающей надеждой ждать ответа Элвина на свою телеграмму. А вдруг он так болен, что не сможет ответить на ее крик о помощи?
 Эта мысль совершенно выводила ее из равновесия, и тогда она брала его письма и читала их, особенно последнее, которое она получила уже из Америки.
 Он писал ей, как обрадовалась мама его возвращению, а также о том, что перенес путешествие намного лучше, чем ожидал.
 «Думаю, это морской воздух помог мне, — писал Элвин. — Он навевал мне мысли о вас, а пасмурный день напоминал о ваших глазах».
 Но письма его были такие короткие, — наверное, у него просто не хватало сил, чтобы написать ей побольше.
 И все же он утверждал, что ему лучше. Это уже само по себе внушало надежду, но она и так была уверена, что Элвин жив, — будь что неладно, он дал бы знать о себе другим способом…
 Вернувшись в Лондон, она сразу почувствовала жуткое одиночество и попыталась вспомнить все, о чем он ей говорил.
 — Как же ты можешь быть одна, если вокруг тебя — жизнь! — говорил он ей.
 Гуляя по улицам и убеждая себя, как много должны значить для нее эти слова, когда вокруг — никого и ей не к кому обратиться в своем одиночестве, Марина зашла однажды в Гайд-парк.
 Она почувствовала облегчение, что вырвалась наконец из своей маленькой тюрьмы — этого пустого мрачного дома, а свежий резкий ветер сразу напомнил ей живительный воздух Швейцарии.
 Марина брела по зеленой траве и незаметно вышла на берег Серпентина 4 , и, хотя день был до этого пасмурный, вдруг проглянуло солнце, и она присела на скамейку возле воды.
 Глянув вокруг, она нечаянно увидела, что вовсю цветут бледно-желтые нарциссы, и красные тюльпаны стоят на своих грядках, как гвардейцы.
 Все это время Марина была погружена в себя, как в густой туман, и, гуляя по парку, не видела и не осознавала ничего, кроме ужаса перед будущим, а в голове крутилась одна неотвязная мысль: «Как найти работу? »
 Сейчас, сидя на берегу озера, она попыталась представить себе, будто Элвин сидит рядом и убеждает ее, что вокруг — жизнь, и она — частица этой жизни.
 «О Элвин, Элвин!» — прошептала она. — Помоги мне! Помоги мне!»
 Ей показалось, что она выкрикнула эти слова в полный голос. Но ответа не было — только ветер шелестел прошлогодней листвой, еще лежащей под деревьями, да где-то наверху качались ветки с уже набухающими зелеными почками.
 От ветра Серпентин покрылся рябью, а бледно-желтые нарциссы преклонили свои головки к земле.
 «Я — часть всего этого, а это — часть меня самой», — сказала себе Марина. Но слова оставались словами, и их смысл с трудом доходил до нее.
 Внезапно на воде вспыхнул какой-то свет — он почти ослепил Марину, и нарциссы показались ей золотыми, как солнце, и она почти увидела, как у нее под ногами растет трава.
 Это было какое-то сильное, волшебное, божественное сияние, осветившее и небо, и ее душу.
 Она слилась с ним воедино, и оно было ее частью! Но не успела девушка страстно приникнуть к этой живой красоте, удержать ее, убедиться в ее реальности, как сияние вдруг пропало.
 Все произошло настолько быстро, что она на миг подумала: это просто обман чувств. Но нет, сомнений не было — это случилось на самом деле!
 «Теперь я понимаю, о чем говорил Элвин», — подумала Марина.
 Она попыталась снова уловить это сияние, но, хотя солнце еще освещало воду, это был уже совсем не тот свет, который явился ей в тот потрясающий момент.
 «Может быть, я еще научусь», — с надеждой подумала Марина.
 Волшебное сияние драгоценным камнем светилось у нее перед глазами, когда она возвращалась домой.
 Это немного приободрило ее, но не успокоило. Наоборот, она еще более отчаянно затосковала по Элвину: так хотелось, чтобы он утешал ее, был рядом с ней…
 Она снова и снова пыталась вызвать это состояние, но чудо не возвращалось.
 Теперь же Марина не могла думать ни о чем другом, кроме как о своем сердце — как оно перестанет биться и ее дыхание остановится…
 Она лишь мысленно призывала Элвина, как он ее учил, и умоляла его ответить на телеграмму.
 Только Элвин мог спасти ее от того ужаса, который наступит, когда подойдет двадцать первый день.
 Если Элвин не смог выехать сразу, уже слишком поздно, но даже если он уже в пути, их свидание будет очень коротким.
 Невероятно, но сбылось то, что она сама предсказала себе в Швейцарии.
 «Я вполне могу умереть раньше тебя», — сказала она тогда, сама в это не веря.
 Тогда это были только слова, но сейчас она узнала, что не переживет Элвина, и оказалась не готова, как он, встретить неизбежную смерть.
 «Помоги мне, помоги мне!» — кричало ее сердце, когда она возвращалась домой.
 Она чувствовала враждебность этого пустого дома, когда открывала давно не крашенную дверь, видела потертый ковер на лестнице и ощущала полную тишину.
 Ни она, ни ее мать не питали особой любви к дому номер 68 на Итон-Террас. Они обе ужасно не хотели расставаться с большим удобным домом на Суссекс-гарденз по другую сторону парка. Но когда доктор Мильтон неожиданно умер, заразившись каким-то вирусом от своего пациента, его жена узнала, что их дом принадлежит его сослуживцам.
 Кроме того, Марина с матерью с ужасом обнаружили, что он почти не оставил им денег.
 У доктора Мильтона была очень прибыльная практика — его пациентами были состоятельные люди этой части Лондона. Но, будучи человеком глубоко сострадающим и сочувствующим, он бесплатно лечил бедняков в трущобах близ Паддингтона и — больше того — часто тратил свои собственные деньги, покупая им лекарства или небольшие подарки.
 На его похоронах было много бедного люда — все они несли трогательные букетики цветов и готовы были бесконечно говорить о «хорошем докторе» и его доброте.
 И в то же время было очень тягостно узнать, как мало денег он оставил жене и дочери.
 Так как после смерти мужа миссис Мильтон находилась в состоянии полного упадка сил, Марине пришлось самой подыскивать подходящее для них жилье. Она решила, что ради спокойствия матери им нужно покинуть южную часть парка — место, где они были так счастливы, и она отправилась в район Белгравии.
 Дом, который она взяла в аренду на Итон-Террас, был дешевый, но уж очень маленький, скучный и непривлекательный, даже когда они обставили его привезенной с собою мебелью.
 — Конечно, это глупо с моей стороны, я знаю, — сказала миссис Мильтон через несколько недель после переезда, — но я никак не могу заставить себя считать этот дом своим.
 Марина понимала, что матери гораздо труднее смириться с мыслью, что она вдова и теперь некому заботиться о ней.
 Миссис Мильтон жила за своим мужем в неге и довольстве. У нее никогда не было стремления к независимости, и она совершенно не интересовалась проблемами эмансипации.
 — Я не хочу голосовать, дорогой, — сказала она как-то мужу в присутствии Марины. — Я вполне довольна своей жизнью — ты сам прекрасно объясняешь мне всю политическую обстановку, когда я чего-то не понимаю, а если честно, мне так вообще лучше поговорить о чем-нибудь другом.
 — Боюсь, ты никогда не станешь современной женщиной, — с улыбкой отвечал ей муж.
 — Я хочу быть просто твоей женой. — Миссис Мильтон с обожанием посмотрела на него.
 Они были так счастливы вместе, что иногда Марина чувствовала себя лишней.
 Нет, она знала, конечно, что отец ее очень любит, а после его смерти мать обратила на дочь всю свою любовь, не оставляя сомнений в том, как много та для нее значит.
 Теперь же, оставшись одна, Марина вдруг поняла, как ей будет трудно переносить одиночество после счастливой жизни в семье, где все любили друга.
 «Может быть, это и хорошо, что мне осталось жить так мало, — с горечью подумала она. — Я ведь не сумею продержаться в этом мире, где одинокая женщина совершенно беспомощна».
 Она вспомнила, как, собираясь к сэру Джону Колериджу на прием, строила планы найти место секретаря. Но это были лишь ее фантазии — она прекрасно понимала, что в стране сейчас безработица и едва ли кто-нибудь возьмет на работу женщину, если можно воспользоваться услугами мужчины.
 В гостиной Марина решила осмотреть ценности, оставшиеся после матери: инкрустированная шкатулка для рукоделия, где мать обычно держала свое вышивание; маленький французский письменный стол меж двух окон — на нем стояли фотографии отца и ее собственная…
 Она потрогала китайские безделушки на каминной доске, подаренные однажды на Рождество и так любимые матерью.
 Разглядывая фигурки, она заметила, что у пастушки отбита рука. Марина почувствовала раздражение: какие же неряхи были эти жильцы — разбили и даже не потрудились приклеить отбитый кусочек! Впрочем, какое это теперь имеет значение?
 Мама уже никогда не узнает, что дорогие ее сердцу милые вещицы сломаны, а совсем скоро и ее самой не будет, и некому будет смотреть на них…
 «Что же мне делать со всеми этими вещами? — с неожиданным страхом подумала Марина. — Не могу же я умереть, не сказав никому, что они мне больше не понадобятся».
 Она попыталась припомнить, есть ли у нее хоть кто-то, кому она могла бы довериться. У отца с матерью было много знакомых, когда они жили в Суссекс-гарденз, но, по традиции, ей не разрешалось принимать участия в вечеринках, которые устраивали родители.
 Застенчивость не позволила ей подружиться ни с кем из девочек, которых она знала. Но ее мать всегда говорила, что все изменится, когда дочь станет взрослой.
 — Мы должны устроить для Марины бал, — заявила она однажды своему супругу. — И вообще, тебе пора начать копить деньги, Джон, потому что, когда Марине исполнится восемнадцать, я хочу заказать ей очень дорогую одежду и особенно — вечерние платья.
 — А потом ты скажешь, что хочешь представить ее ко двору? — продолжил доктор Мильтон.
 — А почему бы и нет? — удивилась его жена. Меня представляли, когда мне было восемнадцать.
 — Твоя семья жила совсем в других условиях, — заметил доктор.
 — Все Кортни были представлены в свое время, — с достоинством сказала ее мать, — и я не смогу считать, что выполнила свой долг перед дочерью, пока она не сделает реверанс в Букингемском дворце. — Она, улыбаясь, смотрела на дочь и продолжала: — И если во дворце сочтут, что я недостаточно важная персона, чтобы представлять тебя, мое сокровище, я попрошу сделать это твою крестную, леди Сандерсон. Она всегда присылала тебе подарки к Рождеству. Она живет в деревне, и мы редко встречаемся, но я уверена: она была и остается нашим хорошим другом.
 Леди Сандерсон умерла на следующий год, и мать Марины оплакивала потерю друга, так много значившего для нее.
 Итак, не было больше леди Сандерсон, к кому бы она могла сейчас обратиться. После года, проведенного в Швейцарии, а перед этим — целого года траура, ей было трудно даже припомнить имена тех, кто приходил к ним в дом на Суссекс-гарденз.
 «Да и вообще, — подумала Марина, — кому захочется общаться с человеком, который ищет утешения в ожидании приближающейся смерти?»
 Но самое главное — она никому не решилась бы раскрыть тайну своей судьбы, висящей над ней как дамоклов меч.
 «Я буду хранить это в себе, — решила она с неожиданной гордостью. — Я не буду плакать и жаловаться, как те женщины, которые приходили к папе».
 Она вспомнила, как однажды отец сказал:
 — Я сыт по горло хныкающими женщинами!
 — Кого ты считаешь «хныкающими женщинами»? — с улыбкой спросила мать.
 — Тех, у кого болит и колет! Не стоит и говорить, что это всегда — самые богатые! Бедные просят помочь только в самом необходимом: родиться, остаться в живых и умереть легкой смертью, как сказал мне однажды один человек, «чтобы не успеть снять ботинки».
 — Да, они мужественные люди, — мягко заметила миссис Мильтон.
 — Как раз это меня в них и восхищает, — продолжал доктор. — Многие из них грубы и злы — реформаторы считают их грешниками, но у них по крайней мере есть характер! И этот тип людей я тоже не терплю!
 «Я не должна жаловаться… Я должна быть мужественной, — сказала себе Марина. — Я хочу, чтобы папа гордился мной».
 Она села на диван и задумалась. Что она может сделать? Многие вещи в доме требовали починки и ремонта. Но какой смысл этим заниматься?
 И тут у входной двери звякнул колокольчик. Она ясно услышала его в тишине пустого дома.
 «Кто это может быть?» — удивилась она и вдруг вспомнила, что ждет телеграмму от Элвина.
 Она вскочила и с просиявшими глазами бросилась вниз по лестнице. Дрожащими руками открыла дверь, но не увидела там мальчика — разносчика телеграмм, как ожидала, — на пороге стоял господин средних лет, хорошо одетый и в котелке.
 Он показался Марине управляющим делами или, может быть, государственным служащим высокого полета, какие часто ходили на прием к ее отцу.
 — Здесь живет мисс Марина Мильтон? — спросил он.
 — Я мисс Мильтон!
 Она увидела в его глазах слабое удивление, будто он не ожидал, что она сама откроет дверь.
 Подумав, что ему может показаться странным, что она одна в доме, Марина добавила:
 — Боюсь, что служанка вышла.
 — Могу я поговорить с вами, мисс Мильтон? — спросил человек.
 Он снял шляпу, обнажив седые волосы, и Марина подумала, что вид у него очень почтенный.
 И все же она не решалась впускать его в дом.
 — Какое у вас ко мне дело? — поинтересовалась она. Ей вдруг пришло в голову, что он, может быть, хочет ей что-нибудь предложить на продажу.
 Она слышала, что часто люди самой неожиданной наружности ходят по домам, предлагая страховку или дорогие товары.
 — У меня для вас сообщение от мистера Элвина Фаррена, — ответил человек.
 Все ее подозрения тут же исчезли.
 — О, входите, пожалуйста! — быстро проговорила она.
 Человек вошел, тщательно вытерев ноги о половик. Это был солидный мужчина, и ему с трудом удалось протиснуться за ней в узкую прихожую, но он покорно стоял, ожидая, пока она закроет дверь.
 — Вы подниметесь в гостиную? — спросила Марина. — Она у нас наверху.
 Он молча положил шляпу на стул и стоял у лестницы, ожидая, пока хозяйка пройдет вперед.
 Марина повела его наверх.
 Несмотря на выгоревшие занавески и потертый ковер, гостиная казалась очень привлекательной в лучах послеполуденного солнца, пробивающегося сквозь узкие окошки.
 — Присаживайтесь, — предложила Марина.
 — Моя фамилия Дональдсон, мисс Мильтон, — представился он, усаживаясь на краешек дивана.
 Марина села в кресло напротив.
 — Вы получили сообщение от мистера Фаррена? — с нетерпением спросила она.
 — Мистер Фаррен попросил меня связаться с вами, — начал мистер Дональдсон. — Из его телеграммы, мисс Мильтон, я понял, что вы хотите увидеться с ним.
 — Да, я очень хочу его видеть, — ответила Марина и добавила: — если это возможно…
 — Мистер Фаррен предлагает вам встретиться с ним в Сорренто.
 — В Сорренто?! — воскликнула Марина. — В Италии?
 — Да, мисс Мильтон, у его семьи там есть вилла, и мистер Фаррен просил меня помочь вам отправиться туда как можно скорее.
 Марина смотрела на него в изумлении.
 — Он предложил мне… проделать… такой путь, чтобы только увидеться с ним?
 — Ему придется проехать гораздо большее расстояние из Америки, — сказал мистер Дональдсон, — и он, видимо, подумал, что путешествие отсюда будет для вас не таким трудным делом.
 — Нет-нет, конечно, нет! — поспешно сказала Марина. — Дело совсем не в трудности, просто это… такая неожиданность!
 — Вы знаете, где находится Сорренто, мисс Мильтон?
 — Да, конечно, это недалеко от Неаполя. Мой отец часто рассказывал мне о Неаполе. Он очень интересовался Помпеями и Геркуланумом.
 — Как мне кажется, там были сделаны большие открытия, — заметил мистер Дональдсон.
 — Да, я об этом читала.
 Марина разговаривала совершенно машинально — она была просто ошеломлена этим невероятным предложением.
 Она, разумеется, предполагала, что Элвин — если, конечно, будет в состоянии выполнить свое обещание — приедет в Лондон. Однажды он сказал ей, что если приедет к ней в Лондон, то остановится в гостинице «Клариджес», и Марина уже представляла, как она навестит его в номере, а может быть, и он придет в ее дом, если будет неплохо себя чувствовать. Но в Сорренто!..
 Она просто не могла в это поверить!
 — Мистер Фаррен, конечно же, не предполагает, что вы отправитесь в путешествие одна, — снова заговорил мистер Дональдсон. — Он просил, чтобы я либо сам поехал вместе с вами, либо нанял для вас сопровождающего. — Марина ничего не ответила, и он, помолчав, продолжал: — Наверное, мне следует объяснить вам, мисс Мильтон, — я представляю интересы мистера Фаррена в Лондоне, здесь у него своя контора.
 — Контора? — удивилась Марина. — Зачем ему нужна контора?
 После короткого молчания мистер Дональдсон ответил:
 — У мистера Фаррена самые разные деловые интересы не только в своей стране, но и в Европе, которые мы здесь и представляем.
 — А-а, понятно…
 Она и раньше предполагала, что Элвин — состоятельный человек, иначе он не мог бы себе позволить жить в санатории в отдельном домике. Марина с матерью были там на особом положении, а с остальных пациентов доктор Генрих брал очень высокую плату.
 Если у него есть своя контора в Европе для ведения дел, значит, он очень богат. И все же ей никак не верилось, что Элвин может заниматься финансовыми делами.
 Но мистер Дональдсон продолжал в быстром деловом темпе:
 — Мисс Мильтон, я предлагаю вам полностью довериться мне. Я постараюсь обеспечить вам максимальные удобства во время путешествия. Я только хочу знать, когда вы сможете выехать.
 — Когда? — смущенно переспросила Марина.
 — Мистер Фаррен, видимо, хочет, чтобы вы как можно скорее выехали в Италию. Однако я точно не знаю, когда он сам сможет прибыть туда.
 Марина ответила не сразу.
 — А… сколько это может стоить, ну хотя бы приблизительно? — Она задала этот вопрос с большим смущением.
 — Боюсь, что мои объяснения были слишком неуклюжи, — ответил мистер Дональдсон. — Если вы поедете в Италию, то только как гостья мистера Фаррена. Он объяснил это весьма четко в своей телеграмме. Я предусмотрю все расходы.
 — Но я не… уверена, что могу позволить… — начала Марина и тут же замолчала. Против чего она может протестовать? Если Элвин хочет, чтобы она приехала в Сорренто, то для нее это возможно только за его счет.
 Она прекрасно знала, что всех денег на ее банковском счете не хватило бы и на билет в один конец. И было бы смешно еще вести какие-то разговоры, если Элвин так щедро, так потрясающе щедро откликнулся на ее крик о помощи!
 Отправив телеграмму, Марина сомневалась, сумела ли она подобрать нужные слова. Но что-то ей подсказывало, что он правильно ее поймет, и теперь она в этом убедилась.
 Он хочет прийти к ней на помощь, как и обещал, и она должна быть согласна на все его предложения.
 Мистер Дональдсон внимательно наблюдал за ней с дивана.
 — Мисс Мильтон, вы должны мне ответить одно, — сказал он после некоторого молчания, — когда вы будете готовы к отъезду?
 Марина беспомощно оглядела комнату и ответила:
 — Я была бы готова хоть сейчас, если бы не одно обстоятельство.
 — Какое, мисс Мильтон?
 — Я должна продать все, что есть в этом доме. У меня нет денег. Если ехать в Сорренто, то, наверное, нужно иметь хотя бы несколько новых платьев. — Она увидела удивление мистера Дональдсона и поспешила объяснить: — Я ведь довольно долго жила в Швейцарии — там я и встретилась с мистером Фарреном. В горах даже летом по вечерам бывает довольно холодно, и поэтому мы носили теплую одежду. А в Сорренто очень тепло.
 — Действительно, — согласился мистер Дональдсон. — Там скоро будет очень жарко — апрель на носу.
 — Я так и подумала…
 — Итак, ясно — вам нужно купить летние платья, — заключил мистер Дональдсон. — Он улыбнулся и сразу показался Марине очень домашним. — У меня жена и три дочери, и они редко говорят о чем-нибудь другом. Поэтому я прекрасно понимаю, как это важно для вас.
 Марина улыбнулась в ответ:
 — Тогда вы, может быть, поможете мне? Мне больше ничего не пригодится в этом доме, и я хочу все здесь продать.
 — А вы собираетесь уехать из этого дома, когда вернетесь из Сорренто? — спросил мистер Дональдсон.
 — Да… я не буду здесь больше жить…
 — Ну хорошо. Мы могли бы выставить мебель на аукцион или попытаться найти покупателя среди дилеров, но на это потребуется время. — Он огляделся вокруг и сказал: — Мне бы хотелось тогда посмотреть остальную часть дома, мисс Мильтон.
 — Конечно, конечно, — согласилась Марина.
 Она встала и повела мистера Дональдсона по дому.
 Показывать, собственно, было нечего.
 Кровать красного дерева и подобранная в тон обстановка в комнате ее матери смотрелись неплохо, но особой ценности не представляли.
 В ее собственной комнате вообще не было ничего стоимостью более нескольких фунтов, но обеденный стол в столовой, а также стулья — отец говорил, что это Хепплвайт 5 , — представляли большую ценность.
 Правда, они были уже не в моде, но зато внимание мистера Дональдсона привлекли несколько картин.
 Они дошли до крошечного кабинета, и он быстро пробежал взглядом по стенам, явно не интересуясь книгами.
 — Боюсь, что это все, — извиняющимся тоном сказала Марина. — Внизу, в кухне, практически ничего нет. Вы знаете, после смерти отца мы уже не могли себе позволить держать прислугу. — Она залилась румянцем, вспомнив, что при встрече солгала ему, выдумав служанку, которая отлучилась из дому.
 — Вы живете здесь одна? — спросил мистер Дональдсон.
 Она кивнула.
 — Мне это совсем не нравится, мисс Мильтон. Я бы не разрешил так жить своим дочерям. Мне кажется, что чем скорее вы попадете в Сорренто, тем лучше. — Он помолчал и добавил с улыбкой: — Конечно, вам никак нельзя ехать туда без новой одежды, но мне кажется, я нашел выход.
 — Какой же?
 — Я одолжу вам сто фунтов, мисс Мильтон, и, пока вы будете в отъезде, продам ваши вещи. Если получится больше ста фунтов, я выдам вам разницу, когда вы вернетесь.
 — А если будет меньше? — со страхом спросила Марина.
 — Не думаю, что будет меньше, — заверил ее мистер Дональдсон. — Задача как раз в том, чтобы найти хороших покупателей, а это требует времени. Некоторые вещи, например, письменный стол в гостиной, довольно-таки ценны — один буфет в столовой может стоить около пятидесяти фунтов!
 — Может быть, вам стоит посоветоваться с кем-нибудь, прежде чем так рисковать? — с беспокойством предложила Марина.
 — Ничего, я рискну, — улыбнулся мистер Дональдсон.
 Он уселся записьменный стол, которым обычно пользовалась Марина. Это была простая и прочная вещь, ничего общего не имеющая с элегантной мебелью материнской спальни.
 — Сейчас я выпишу вам чек, — сказал мистер Дональдсон, вынимая чековую книжку из кармана, — и вы сможете уже завтра получить деньги. Вам хватит трех дней на покупки?
 — Да, наверняка хватит, — согласилась Марина.
 — За это время я закажу билеты на пароход, идущий из Дувра в Кале, и на поезд сначала до Рима, а затем до Неаполя.
 — Никак не могу поверить, что все это правда! — воскликнула Марина.
 — Я сообщу вам, в какое время я заеду за вами утром в четверг. Думаю, это будет очень рано.
 — Ничего не имею против. Мистер Дональдсон промокнул чек.
 — Если у вас возникнут ко мне вопросы, — сказал он, — можете связаться со мной вот по этому адресу. — Он сделал движение рукой, будто хотел достать из кармана карточку, но потом передумал и написал адрес на листке бумаги. — Вызовите курьера, и я явлюсь к вам в ближайшее же время.
 — Я уверена, что мне ничего не понадобится, — ответила Марина. — Я буду занята покупками.
 — Это верно, — улыбнулся мистер Дональдсон. — Займитесь приятным делом. Я не думаю, что вам потребуется что-нибудь уж очень изысканное. С тех пор как мистер Фаррен заболел, я не думаю, что он устраивает пышные приемы.
 — Нет-нет, конечно, — ответила Марина.
 — Вокруг виллы — прекрасные парки. Говорят, что это самые красивые парки во всей Южной Италии, а сама вилла просто великолепна! Сначала она принадлежала знаменитому римскому сенатору, но я думаю, мистер Фаррен сам вам о ней расскажет.
 — Мне кажется, я сплю! — воскликнула Марина. — Этого не может быть наяву! Если бы вы знали, что это для меня значит…
 И вдруг замолчала. Ей показалось, что она излишне откровенна с незнакомым ей человеком.
 — Я вас понимаю, — сказал мистер Дональдсон. — Я и сам часто ощущаю то же самое, когда имею дело с мистером… — Он осекся, словно вдруг споткнулся о знакомую фамилию, и договорил: — Фарреном и его братьями.
 С этими словами он направился к двери, вдруг сразу заторопившись.
 — Ну, мисс Мильтон, прошу извинить меня. У меня еще куча дел, а день уже кончается. Значит, я заеду за вами в четверг.
 Марина проводила его до двери и протянула руку.
 — До свидания, мистер Дональдсон, — сказала она. — Спасибо, спасибо вам за все!
 — До свидания, мисс Мильтон, — степенно ответил он.
 Глядя ему вслед, она вдруг обнаружила, что его ожидает автомобиль с шофером, стоящий неподалеку от ее дома.
 Она застыла в изумлении.
 Автомобиль!
 Во всем Лондоне их можно было пересчитать по пальцам, и народ смотрел на них с удивлением и даже с ужасом.
 Элвин во время их бесед никогда не упоминал ни о каких автомобилях, и она не могла себе даже представить его за рулем этого уродливого экипажа, изрыгающего чад и пугающего лошадей.
 — В тот день, когда мне придется приезжать к больным на автомобиле, — часто говорил ее отец, — я откажусь от своей практики! Подъезжать с таким ревом к подъезду — да так можно напугать до смерти кого-нибудь со слабым сердцем!
 — Да, они такие мерзкие и вонючие, — соглашалась с ним мать Марины.
 — Все помешались на скорости, — развивал свою мысль доктор Мильтон, — быстрые поезда, быстрые корабли, автомобили, несущиеся по дорогам и наезжающие на детей и собак, — чем все это кончится?
 — Действительно! — эхом отзывалась его жена, вздыхая. — Я не знаю ничего более восхитительного, чем спокойно и с достоинством ехать в удобной коляске.
 Но Марина часто мечтала тайком прокатиться в автомобиле. И теперь, глядя из-за двери, как мистер Дональдсон отъезжает на машине, она вдруг страстно захотела очутиться рядом с ним.
 И даже шум, с которым автомобиль промчался по Итон-Террас, приятно взволновал ее.
 Закрыв дверь, она подумала, что сейчас ей, наверное, все покажется необыкновенным.
 Можно ли себе представить: через три дня она поедет в Италию!
 В Италию, которую она так мечтала увидеть, о которой она столько читала и столько говорила со своим отцом!
 А Сорренто… Туда она хотела попасть больше всего!
 Она не призналась в этом мистеру Дональдсону, потому что побоялась смутиться. Дело в том, что, по преданию, именно близ Сорренто Улисс устоял против зова сирен. Он залил уши воском своим гребцам и приказал им привязать себя к мачте, чтобы не позволить сладкоголосым девам околдовать себя.
 Из всего, что ей разрешал читать отец, Марина больше всего увлекалась книгами о Греции.
 Доктор Мильтон сам очень интересовался археологическими открытиями в Помпеях и Геркулануме и захоронениями, недавно обнаруженными в Египте, и поощрял ее стремление изучать религии и историю древних цивилизаций.
 Из того, что ей удалось прочитать, она знала, что Сорренто находится в бухте Неаполя, где богатые римляне строили себе летние виллы.
 Но еще до римлян бухта была занята греческими переселенцами, основавшими, как гласит легенда, храм Афины на самом краю скалистого мыса.
 Греки почему-то волновали Марину больше всех других народов, о которых она читала в книгах.
 Она пыталась проникнуться интересом к культурам и религиям, которыми увлекался отец, но вавилонские и ассирийские божества казались ей тяжелыми и приземленными, а боги Египта с их звериными чертами — просто уродливыми.
 Казалось бы, у греков не было ни таких могущественных правителей, как фараоны, ни пирамид, не было Нила, который оплодотворял бы их землю. И все же Марина считала, что они открыли нечто отличающее их культуру от всех других цивилизаций — это был свет, воплощенный в боге Аполлоне.
 Бог солнца, бог священного сияния Аполлон каждое утро появлялся в небе — мужественный, вспыхивающий мириадами огоньков, исцеляющий всех, к кому бы он ни прикасался, вызывающий к жизни всходы и противостоящий силам тьмы.
 Для Марины он стал чем-то реально существующим. Так же как и греки, представлявшие его себе не только солнцем, но и прекрасным мужчиной, Марина пыталась создать для себя его образ, и постепенно в ее сознании возникла целая картина.
 Он был не только солнцем — он воплощал в себе Луну, планеты, Млечный Путь и все звезды. Он был в сверкании волн и блеске глаз. Из всех богов — так говорили ей книги — он один даровал людям великие блага и был самым великодушным и прозорливым.
 Она очень любила, когда отец рассказывал ей, что постоянным спутником Аполлона был дельфин — самое гладкое и блестящее создание на свете.
 Марина приходила в зоопарк, смотрела там на дельфинов и представляла их себе спутниками Аполлона, как и он, излучающими свет, который осветил не только мир, но и человеческий разум.
 Она пыталась рассказать отцу о своих чувствах, и ей казалось — он ее понимал.
 — Когда я был в Греции, — рассказал он однажды, — я обнаружил, что, когда исчезает Аполлон, все греки становятся беспомощными. Я не знаю других людей, которые зажигали бы столько огней в своих домах. — Он улыбнулся: — Даже в самые солнечные дни они зажигают свои лампы, если только у них есть для этого масло. — И серьезно добавил: — Свет — это их защита от злых сил тьмы.
 «Аполлон — это свет», — запомнила Марина.
 Если уж она не сможет побывать перед смертью в Греции, то в Сорренто она по крайней мере ступит на ту землю, где греки поклонялись Аполлону.
 В возбуждении от всего предстоящего она уже представила себе, что должна встретиться в Сорренто не с Элвином, а с Аполлоном, который жил в ее детских снах, а потом, когда она стала старше, занял место в ее самых потаенных мыслях и желаниях.
 Она знала: греки подарили миру культ не только прекрасного тела, но и пытливого ума, каким обладала она сама и для которого — она была уверена — не было границ познания и рассудка.
 Но сейчас не время предаваться самоанализу или мыслям об Аполлоне. Ей нужно было купить платья, и в первый раз в жизни она была уверена, что у нее не возникнет чувства вины, сколько бы она ни потратила.
 На другое утро она поднялась очень рано и поспешила в банк — получила сто фунтов по чеку мистера Дональдсона и попросила показать свой счет, который катастрофически уменьшался каждую неделю с тех пор, как она вернулась в Лондон.
 «Я оставлю десять фунтов на чаевые, а остальные истрачу», — решила она.
 Не было никакой вероятности, что она вернется из Сорренто, — три недели закончатся вскоре после ее приезда туда, а потом деньги ей уже будут не нужны.
 Жаль, конечно, что она не расспросила мистера Дональдсона, какие платья ей могут понадобиться в Сорренто, впрочем, откуда он может об этом знать?
 Ей было известно, что для солнечной погоды больше подойдут белые или яркие тона — в ее гардеробе почти ничего такого не было.
 Но теперь, имея сто фунтов, она сделает все, чтобы выглядеть как можно лучше, — она сделает это для Элвина и будет достойной гостьей на вилле, о которой так прекрасно рассказывал мистер Дональдсон.
 Плохо, конечно, что она уже ничего не успеет сшить на заказ. Лучшие платья в Лондоне у дорогих портных шились индивидуально для каждой заказчицы обычно с несколькими примерками, и времени на это уходило от двух до трех недель.
 Выходные платья ее матери все были сшиты у портнихи на Гановер-сквер, но это были недорогие платья — жена врача не могла себе позволить быть расточительной.
 Марина сначала пошла к Питеру Робинсону на Регент-стрит — там продавались готовые платья.
 Она нашла два платья, которые можно было вполне переделать к завтрашнему дню. Очень милые платья, из легкого недорогого муслина и к тому же единственные, которые были не очень широки ей в груди.
 — Какая же вы тоненькая, мисс! — сказала примерщица, закалывая складками лишнюю ткань.
 — Я знаю, у меня немодная фигура, — улыбнулась Марина.
 — Осмелюсь сказать, что вы еще немного поправитесь с возрастом, — утешила ее женщина.
 Англия была буквально наводнена силуэтом, введенным в моду американцем Чарльзом Гибсоном. Модные журналы пестрели его рисунками хорошеньких женщин, стоящих с явным наклоном вперед, — это был модный S-образный силуэт Гибсона!
 Марина знала, что у нее никогда не будет такого выдающегося бюста и такой изогнутой талии, что подчеркивалось пышной юбкой, а иногда и специально подложенными подушечками.
 Марина решила не покупать платьев с высокими воротниками на косточках, в которых многие дамы щеголяли по улице и которые — она знала — были очень неудобны. Она выбрала два платья с мягкими шалевыми воротниками из муслина, одно с бантом на груди, другое — на спине. Это было скромно и — самое главное — без косточек.
 «Они бы, конечно же, сильно стесняли мне грудь», — оправдывалась она сама перед собой, чувствуя неловкость оттого, что у нее нет никакого желания быть модной.
 Теперь нужно было купить вечерние платья. Вдруг она вспомнила, как однажды в Швейцарии они просматривали с мамой «Журнал для дам» и увидели там очень интересные модели Поля Пуаре.
 Внизу было написано:
 «Этот французский модельер меняет направление в женской моде, предлагая элегантный струящийся силуэт. Его новые идеи, как и его новая коллекция, произвели сенсацию в Париже и в Лондоне».
 «Была не была — посмотрим!» — решительно подумала Марина.
 Она знала, что магазин Пуаре расположен на Беркли-стрит, и с чувством полнейшего безрассудства взяла наемный экипаж, вместо того чтобы ехать на омнибусе.
 В обычной своей жизни она была слишком робкой и впечатлительной, чтобы отважиться войти в роскошные пределы такого магазина, но теперь, когда у нее не было будущего, она почувствовала вдруг какую-то неведомую ей ранее смелость.
 Пусть люди удивляются ее поведению — ей нет до этого никакого дела! Пусть люди критикуют ее — она скоро будет далеко и ничего не услышит! И даже если она сделает что-нибудь совсем уж возмутительное, все будет забыто через три недели, когда она умрет…
 Она вошла в магазин уверенно, нисколько не смущаясь своей скромной и совершенно немодной одежды, и попросила показать ей новые модели.
 — Мы можем сейчас показать всего несколько моделей, мадемуазель, — холодно сказала ей неприступного вида продавщица. — Новая коллекция месье Пуаре из Парижа будет показана на следующей неделе. А сейчас у нас только платья, выставленные на продажу.
 — На продажу! — воскликнула Марина. Значит, это готовые платья, и их могут легко подогнать под ее фигуру.
 Никто не сказал ей, как она этого со страхом ожидала, что переделка займет много времени.
 Уже потом она подумала, что это было указание свыше — перст судьбы, повелевший ей переступить порог магазина Пуаре.
 Как бы то ни было, Марина вышла оттуда с двумя вечерними и двумя платьями для улицы, не считая дорожного костюма.
 Она объяснила продавщице, что в пятницу уезжает в Италию, и то ли волнение в ее голосе, то ли ее трогательно юный и беспомощный вид — хотя она отчаянно старалась казаться уверенной — тронули сердце женщины, и она, оставив свой высокомерный тон, вдруг стала очень простой и приветливой.
 Чтобы внести в дело полную ясность, она спросила:
 — Какой суммой вы располагаете?
 — У меня примерно сто фунтов на все, — ответила Марина.
 Они вместе прикинули, сколько и на что она может израсходовать. Столько-то на шляпы, но она вполне может обойтись одной, с широкими полями от солнца и только менять ленты, подбирая их в тон платью.
 Столько-то на туфли: ей понадобятся белые туфли на день и пара атласных бальных туфель для вечерних нарядов.
 Она вполне может обойтись перчатками, которые у нее есть, а все оставшиеся деньги потратить на потрясающие, единственные в своем роде и восхитительные наряды, которые, как заявила продавщица, мистер Пуаре создал словно специально для нее.
 Марина узнала, что ему не нравится S-образный силуэт Гибсона. Он любит платья струящиеся, подчиняющиеся какому-то своему ритму, — и как раз такие платья нравились Марине.
 Одно было белое, из шифона, другое — бледно-розовое, напоминающее миндаль в цвету.
 Поверх платьев накидывались длинные шифоновые шарфы, и все это сливалось в единый поток, струящийся, как высокая трава на ветру.
 — Вы смотритесь прекрасно, мадам, просто великолепно! — воскликнула продавщица, когда, наконец, было подогнано последнее платье. — Мы доставим все это вам вечером в среду.
 Глядя на себя в зеркало, Марина не сомневалась, что эти платья — лучшее, что было у нее за всю ее короткую жизнь.
 Они придали какой-то сказочный блеск ее светлым волосам, заставили светиться ее серые глаза, в которых появились зеленые искорки, и оттенили белизну ее кожи.
 — Вы были так добры ко мне, — горячо сказала она продавщице, — я до сих пор не могу поверить, что отважилась прийти одна в ваш магазин.
 — Мне было очень приятно, — ответила продавщица с нотками искренности в голосе. — Если бы я еще могла поехать с вами в Италию и увидеть эти платья на вас.
 — О, это было бы так здорово! — пылко ответила Марина.
 — Ничего, я представляю, как вами будут восхищаться, — сказала продавщица, — и уже это одно доставляет мне удовольствие.
 Марина улыбнулась. Она была уверена, что Элвин будет восхищен ею, и очень хотела ему понравиться.
 Ей вспомнились его редкие робкие комплименты. А потом она вспомнила самый большой его комплимент — он сказал однажды, что хочет быть вместе с нею, когда его душа воспарит в небо.
 И вот теперь ее, а не его душа улетит в неизвестность.
 «В Сорренто я взлечу в солнечное небо, а не в темноту, — подумала Марина, — и с Элвином мне будет совсем не страшно».




 Глава 4


 Уинстон продолжал путь из Парижа в Рим, а затем в Неаполь в раздраженном состоянии духа.
 Как и предполагал, на «Кайзере Вильгельме Великом» он всю дорогу развлекался с очаровательной графиней Гленкерн.
 Спускаясь в огромный салон на обед, он в первый же вечер понял, что не ошибся в своих предположениях — она уже приметила его.
 Ее темные глаза оживились при его появлении, она вызывающе надула свои яркие губки, и задолго до конца обеда он уже знал, что все присутствующие станут свидетелями affaire de Coeur 6 , в которую француженка пустится с такой легкостью, что это будет настоящая souffle surprise 7 .
 У него были женщины многих национальностей, но Уинстон считал, что француженки самые искушенные и нежные в любви. Они приближались к любви подобно эпикурейцу, пробующему новое необычное блюдо — он смакует его неторопливо и самозабвенно, стремясь полнее насладиться и ароматом, и вкусом.
 Англичанки, как казалось Уинстону, всегда ужасно серьезны в любовных делах. Их обычно интересуют лишь два вопроса: «Ты всегда будешь любить меня?» и «Ты ведь первый раз чувствуешь такое, правда?» И где-то в подсознании у них неизменная мысль, что любовь — это что-то незыблемое и вечное, хотя это, скорее, блуждающий огонек, который может исчезнуть уже на следующее утро, а сейчас неудержимо притягивает к себе своими волшебными лучами.
 Ивет Гленкерн была искушенной в древней науке очаровывать мужчин, и Уинстон, прежде уверенный в том, что знает каждый ход в этой игре, с восторгом открывал для себя все новые нюансы, повышая таким образом свое «образование».
 Будучи истинной француженкой, она держала в сетях своего очарования сразу многих мужчин, и в первую очередь собственного мужа, что немаловажно — о чем часто забывают англичанки, — если другой мужчина служит лишь для pour passer le temps 8 .
 Граф с удовольствием приветствовал Уинстона как старого знакомого и часто вел с ним пространные беседы о лошадях и о тех блаженных временах, когда он занимался псовой охотой.
 Они спорили, кто же будет победителем на предстоящих скачках в Дерби и других классических скачках в Англии в этом сезоне.
 Уинстон сидел с Гленкернами за одним столом в ресторане, а они часто приходили к нему в каюту после обеда.
 Но когда граф удалялся на покой и остальные пассажиры тоже разбредались по своим каютам на ночь, Ивет, в прозрачном и очень открытом домашнем платье, снова открывала дверь каюты уже ожидающего ее Уинстона.
 Ивет соблазняла, возбуждала и утоляла, и, когда она стала уговаривать его побыть с ними в Париже, у него возникло большое искушение отложить на несколько дней поездку в Сорренто.
 Он прекрасно знал, как много друзей встретит в Париже в это время года.
 Скоро должны распуститься каштаны на Елисейских полях, цветочницы на углах улиц стоят с полными корзинами пармских фиалок, пахнет весной, а в ресторане «У Максима» будет еще шикарнее, чем прежде…
 Во время своего последнего приезда в Париж Уинстон развлекался с одной из последовательниц grandes cocottes Parisiennes 9 девяностых годов Габи Десли — как разузнала миссис Вандерфельд по каким-то ее секретным каналам.
 Габи Десли была театральной штучкой, о которой последнее время говорил весь Париж, и Уинстону, как, впрочем, и всем остальным ее обожателям, было совершенно ясно, что они станут свидетелями необычайного, феноменального успеха.
 В ней совершенно не было той красоты, которую Уинстон обычно искал в женщинах. Но ее ангельски невинное личико, томный взгляд из-под тяжелых век, пунцовые губы, на которых постоянно блуждала чувственная улыбка, ее добродушие и веселый нрав делали Габи совершенно непохожей на других.
 Она могла быть дерзкой, капризной, иногда грубой, но всегда напоминала райскую птичку — не только на сцене, когда на ней почти ничего не было, кроме перышек и драгоценностей, но и в постели, где она творила одной ей ведомые непостижимые чудеса.
 Она обладала какой-то особой жизненной силой, придававшей чувственность всему, что бы она ни делала, и чем более расточительной и скандальной она становилась, тем больше мужчин теряли от нее голову.
 С самого начала своей карьеры она, казалось, была олицетворением самого Парижа, и во время ее гастролей в Лондоне в прошлом году газеты писали о ней как о «la Vie Parisienne» 10 .
 Было бы забавно снова увидеться с Габи, подумал Уинстон, да и вообще, в Париже у него немало знакомых, кто примет его с распростертыми объятиями! Но он обещал Харви, что помешает Марине Мильтон наделать шуму, а предвыборная кампания в Америке уже набирает силу.
 «Кайзер Вильгельм Великий» не уложился в свое официальное время следования от Нью-Йорка до Саутгемптона — пять дней, двадцать два часа и сорок пять минут. Из-за плохой погоды он опоздал на целых сорок часов.
 Еще сутки Уинстон потратил на то, чтобы выехать из Шербура, и только поздно вечером 8 апреля он прибыл наконец в Париж.
 Таков был кратчайший путь до Рима, но Уинстон был рад провести ночь в Париже в ожидании утреннего экспресса до Рима.
 К сожалению, на экспресс он опоздал.
 Это и понятно — он попал в свой номер в шикарной гостинице «Ритц» только к шести часам утра после бурной ночи, искрящейся и пенистой, как бокал шампанского!
 Габи, сверкающая перьями и драгоценностями, танцевала на столике в ресторане «У Максима», и, когда Уинстон отвез ее под утро домой, ему уже никак было не успеть на экспресс, отходящий от Восточного вокзала без четверти семь.
 Еще хуже было то, что следующий экспресс на Рим отправлялся из Парижа только на следующий день. Конечно, можно было бы добраться на местных поездах с несколькими пересадками, но это не давало никакого выигрыша во времени.
 Он чувствовал себя таким виноватым перед Харви! Но в конце концов утешил себя мыслью, что в Сорренто ведь нет болтливых американских газет и, если подруга Элвина еще и не остудила свой пыл, то уж по крайней мере будет претендовать на какую-то приемлемую сумму!
 Он думал о Марине, пересекая Атлантику, и пришел к выводу, что Харви был не прав — не может быть, чтобы она ждала ребенка от Элвина… Элвин никогда бы не сделал такого — или все-таки сделал?.. Но у него никогда раньше не было женщины — ведь вся его жизнь была для Уинстона как на ладони, хотя вообще-то они расставались с ним довольно надолго.
 Будучи вместе, они чувствовали себя более близкими, чем со старшими братьями; но Уинстон так много бывал за границей, что Элвин вполне мог завести связи, о которых тот и не подозревал.
 Уинстону всегда казалось, что в Элвине есть что-то от сэра Галахада. 11 
 С детства слабый и много болевший, он читал гораздо больше остальных детей в семье, и Уинстон всегда старался заводить с ним беседы о философии или психологии, и они почти никогда не касались современных или житейских тем. Но нельзя сказать, что Элвин не проявлял никакого интереса к женщинам, хотя и знал о них очень мало.
 Из телеграммы Марины было ясно, что она имела в виду какие-то вполне определенные моменты в его жизни. Что он ей обещал и о чем говорил в своих письмах? Ответов на эти вопросы не было, кроме тех, которые он начисто отвергал.
 И когда наконец Уинстон выехал вНеаполь, он уже чувствовал сильное раздражение. Если только эта женщина причинила Элвину зло, он ее просто задушит!
 Элвин занимал особое место в его душе, и Уинстон не позволил бы никому запятнать или опорочить его память. И вполне вероятно, что именно эта причина заставила его поехать в Европу, а совсем не истерический страх Харви за свою предвыборную кампанию.
 Уинстон любил своего старшего брата, но он видел также его жестокость, самовлюбленность, его ненасытное стремление к власти и славе.
 Он не осуждал Харви, а просто принимал его таким, какой он есть, но его любовь к Элвину была совсем другая.
 Все, что было идеалистического вдуше Уинстона, он прятал под налетом цинизма и невозмутимости — женщины находили это просто неотразимым.
 А поскольку они никак не могли поймать его, связать обещанием и сделать своим пленником, то преследовали его бешено и неотступно.
 Веселые искорки в его голубых глазах совершенно сводили их с ума, а для Харви и Гэри он был загадкой, и они не одобряли его, потому что не понимали.
 — Наш Уинстон — прожигатель жизни! В голове у него ничего, кроме развлечений, — часто говорил Харви, хотя прекрасно понимал, что это не так.
 Уинстон держался особняком в семье, и мать знала об этом и открыто заявляла, что он особенный. Правила и требования, предъявляемые ею к другим детям, не распространялись на него.
 Поезд должен был прибыть в Неаполь во второй половине дня.
 Уже с самого утра, когда они в Риме делали пересадку на другой поезд, было очень жарко.
 В спальном купе слуга Уинстона приготовил для него белый шелковый костюм и тонкую полотняную сорочку — в них он выглядел необыкновенно элегантным.
 Уинстон покупал костюмы в Лондоне, рубашки — вПариже, туфли — в Италии, а запонки — у Тиффани в Нью-Йорке.
 Но он носил одежду с такой простотой и изяществом, что она становилась как бы частью его самого, и люди видели Уинстона, а не его костюмы.
 Прошло уже семь лет с тех пор, как он в последний раз был в Неаполе и жил на вилле своего деда вСорренто. Он, видно, уже и забыл, что Неаполь — это таинственный, непостижимый город, недаром его прозвали «дьявольским раем!» И, когда поезд, выпуская пар, уже подъезжал к станции, ему подумалось, что Неаполь — один из тех немногих уголков дохристианского мира, которые не погибли, а, наоборот, расцвели на фоне современной цивилизации.
 На вокзале его встречал посыльный, которому мистер Дональдсон сообщил о его прибытии.
 Он отвел Уинстона от вокзального шума и суеты и начал извиняться:
 — Scusi, signore 12 , но я не смог найти машину за такой короткий срок. — Ему показалось, что Уинстон нахмурился, и он торопливо продолжал: — Я подумал, синьор, что удобная коляска с хорошими лошадьми будет лучше неудобной машины, которая к тому же обязательно сломается по дороге в Сорренто.
 Его объяснение было таким простодушным, что Уинстон улыбнулся.
 — Я не очень тороплюсь, — сказал он.
 Он велел своему слуге забрать багаж и ехать следом в другой коляске.
 Он в самом деле не торопился попасть в Сорренто, где его ждали довольно неприятные дела, и, когда коляска, запряженная отличными лошадьми, неторопливо покатила по прекрасному городу, подумал, что посыльный, пожалуй, прав, и с удовольствием расслабился и начал оглядывать окрестности.
 Дома с их искусно выполненными портиками, замок  Dell  '  Oro  , церкви в стиле барокко, дворцы, площадь  Plebiscito и великолепие Неаполя навеяли на него мысли о тех временах, когда греки основали этот город, поселившись в Кумале в 730 году до нашей эры.
 Но кроме красоты Неаполя, с его узкими лестницами, взбегающими прямо в небо, улочками, подземными обиталищами и с его портом, полным кораблей и лодок, был еще необыкновенно чистый и вкусный воздух.
 Уинстон вздохнул полной грудью и подумал, что угадал бы этот воздух даже с закрытыми глазами. В нем было что-то особенное — такого воздуха не было больше нигде в мире! Точно так же, когда он впервые увидел здесь море, он навсегда запомнил его ни с чем не сравнимую прозрачность и лучезарность.
 Как только они выбрались из города, его взору открылся Везувий, поднимающийся в небо из прибрежной равнины, его поросшие лесом крутые склоны нависали прямо над дорогой.
 Уинстон откинулся назад и забыл обо всем, кроме красоты цветов, кустарников, зацветающих деревьев и маленьких живописных деревенек, жители которых, казалось, лишь грелись на солнышке да пили вино.
 И уж конечно, там всегда звучала музыка.
 «И какой же я был дурак, что не приезжал сюда чаще!» — укорил себя Уинстон и пожалел, что не сможет побыть на вилле в полном одиночестве.
 Ему не хотелось никого видеть и слышать, и, чтобы не разрушилось очарование этой играющей синевы моря, яркого неба и какой-то дрожащей чистоты воздуха, он остановил экипаж у  Castellammare   di   Stabia  . 
 Там он уселся под навесом постоялого двора и заказал бутылку местного вина.
 Итальянский кучер был страшно доволен. Он сунул лошадям по мешку с сеном и тут же убежал искать знакомых на задах постоялого двора.
 Уинстон предвкушал великолепную прогулку по побережью, и стакан вина только обострит удовольствие. В детстве он верил, что эта дорога ведет в Эльдорадо.
 Поразительно, но его дед, который многим представлялся фигурой зловещей и властной, обладал, видимо, даром воображения и предвидения, коль создал такую прекрасную виллу, где и провел последние годы своей жизни.
 Он перестроил ее по специальному проекту, который, по его мнению, наиболее точно передавал ее первоначальный вид, какой она была во времена древних римлян.
 Частично сохранились прекрасные мозаичные полы, колонны, несколько разрушенных стен и, конечно же, фундаменты.
 Следуя общему стилю этих фрагментов и собрав по соседству все, что могло быть хоть отдаленно связано с виллой, старик Вандерфельд создал Дворец Красоты, равного которому не было во всей Италии.
 А кроме того — и это больше всего поражало всех Вандерфельдов, — он превратил парк в какую-то волшебную страну.
 Все это, безусловно, требовало воображения и фантазии, и Уинстон, когда подрос, понял, что сам он больше похож на деда, чем на отца. В душе его деда жила поэзия, которая досталась в наследство ему и Элвину, но не передалась ни Харви, ни Гэри.
 Бутылка опустела, и Уинстон с неохотой снова тронулся в путь, провожаемый восторженными взглядами черноглазых синьорин, собравшихся у деревенского фонтана.
 Вода в  Castellammare   di   Stabia была знаменита еще со времен римлян, а грот в горах существовал с незапамятных пор.
 Они продолжали свой путь, и теперь уже море отливало золотом заходящего солнца.
 Вилла «Аркадия» находилась как раз в том месте, где горы расступались, давая дорогу необычайно плодородной долине  Реапо   di   Sorrento  , которая с высоты трехсот футов спускалась отвесными уступами в неаполь-скую бухту.
 Уинстон знал, что там прямо в скалах вырублены ступеньки к морю, где была частная пристань и где он надеялся найти свою моторную лодку. Ему построили ее в Монте-Карло, и он послал телеграмму на верфь, чтобы лодку доставили в Сорренто к его приезду.
 Он пристально разглядывал причал, надеясь ее там обнаружить. У него и раньше были моторные лодки, но эта была совершенно особая, сделанная по его собственному проекту. И он мечтал, что ему удастся сбежать и в одиночку опробовать ее в бухте.
 Долина Сорренто являла собой сплошное зеленое пространство, нарушаемое лишь белыми стенами редких вилл да церковными башнями и куполами, покрытыми разноцветной майоликой.
 Кругом виднелись апельсиновые и лимонные деревья, отягощенные плодами; виноградники, а также ореховые и фиговые деревья, вишни, гранаты и множество тропических цветов.
 Лошади повернули к кованым стальным воротам, которые бабушка Уинстона скопировала с ворот одного знаменитого дворца в Неаполе. Они были великолепно расписаны золотыми гербами и охранялись стоящими по бокам каменными грифонами, когда-то украшавшими сад древнего храма, а теперь уже забытого и разрушенного.
 Короткая подъездная аллея упиралась в каменный фонтан, окруженный желтыми азалиями.
 Перед входной дверью была терраса с балюстрадой, увитая геранями и розами.
 «Я уже и забыл, как здесь хорошо», — подумал Уинстон, выходя из коляски и был тут же окружен шумной итальянской прислугой.
 В большом холле было прохладно, узор на полу повторял мозаики, найденные в Геркулануме.
 Мраморные колонны, расписные потолки, вид из окон — все это мгновенно перенесло Уинстона на много лет назад, в детство.
 Он тут же представил себя маленьким мальчиком, бегущим по комнатам, услышал свой смех, эхом повторяющийся между колоннами. А золотое солнышко в саду согревало его и делало таким сильным и свободным, каким он никогда не был в своей взрослой жизни…
 — Хорошо ли доехали, синьор? — прервал его воспоминания пожилой итальянец — он, видимо, был здесь за старшего.
 — Да, спасибо, очень хорошо, — ответил Уинстон.
 — Желаете вина или чем-нибудь подкрепиться, синьор?
 — Пока ничего. А где мисс Мильтон?
 — Наверное, где-нибудь в саду, синьор. Синьорина приехала вот уже как три дня. Она целые дни проводит в саду — говорит, он очень красивый, bellissimo! Мы так рады, что она довольна!
 — Я поищу ее, — сказал Уинстон.
 Он вышел в сад — в яркое царство вечерних красок. Террасы, взбирающиеся вверх по склону справа от виллы, напоминали висячие сады Вавилона.
 Воздух был наполнен ароматом тубероз, сирени и лилий, а под оливковыми деревьями, сбегающими вниз к долине, трава была сплошь покрыта гиацинтами. Кругом росли тюльпаны, пионы и бледно-желтые нарциссы. Миндальные деревья, зацветающие первыми, уже роняли лепестки, и земля вокруг них была устлана бело-розовым ковром.
 Багряно рдели на фоне неба ветви иудина дерева, каскадами спадал золотой дождь, а вдали желтым облаком клубилась мимоза.
 Уинстон огляделся и залюбовался огненно-оранжевыми азалиями, которым вторили яркие краски закатного неба.
 Он пошел наугад, почти инстинктивно зная, где могла быть Марина Мильтон в этот вечерний час.
 Когда садилось солнце, все, кто бы ни приезжал на виллу, взбирались по крутым каменным ступеням на мыс нависающий над морем, где стоял древний храм.
 Старик Вандерфельд, узнав, что храм был выстроен греками, восстановил его, не зная, какому богу он был посвящен. И только в последний год его жизни, во время земляных работ по расширению сада, была найдена статуя. Время облагородило белизну мрамора, а дождь и солнце придали ему цвет живой человеческой плоти.
 Статуя довольно хорошо сохранилась — только руки были отбиты, да черты лица несколько сглажены, но ее красота и грация просто поражали.
 На ноги ее свободно спадало одеяние, охватывающее бедра; совершенные линии груди и живота были как застывшая музыка. И всякий, кто смотрел на нее, невольно замирал в изумлении, словно не веря, что может существовать такая красота.
 — Это Афродита, — решительно заявил дед Уинстона. — Богиня красоты, любви и плодородия!
 — А почему ты так в этом уверен? — спросил тогда Уинстон. Ему в то время было пятнадцать, и он был страшно доволен, что его дед разговаривает с ним как со взрослым.
 — А ты что же, не видишь, что она не может быть никем другим? — удивился старик. — Она родилась из пены морской и стояла вот тут, в своем храме, глядя на море и принося счастье и процветание всем, кто трудился во благо ее.
 Уинстон долго смотрел на богиню, которую дед поставил на мраморный пьедестал, а вокруг посадил лилии, считая их самыми подходящими для Афродиты.
 — А почему лилии? — спросил Уинстон.
 — Да потому, что эти цветы всегда были символом чистоты, — ответил ему дед. — А у греков богиня любви была не грудастой матроной, а непорочной девственницей. — Он помедлил, молча взирая на статую. Голова Афродиты была повернута вправо, и, хотя черты лица стерлись, их легко можно было себе представить. Маленький прямой нос, широко открытые невинные глава, мягко очерченные губы… — Мне кажется, греки придумали девственность для своих богинь, — продолжал старик Вандерфельд. — Для них Афродита — это свежесть, чистота и надежда на будущее, как приход нового дня…
 Он заметил, что Уинстон слушает его затаив дыхание, и с воодушевлением продолжал:
 — Афродита — сероглазая богиня — символ непорочности и мечта каждого мужчины. Тем, кто ей поклонялся, она дарила такую красоту и совершенство, что уже никто из них не мог довольствоваться посредственностью. — Он с улыбкой взглянул на своего юного внука. — Когда она появилась на Олимпе перед взором бессмертных, боги в благоговейном молчании воззрились на нее — так писал Гомер, и каждый втайне пожелал взять ее в жены и увести в свое жилище…
 Эти рассказы деда вдруг ожили в душе Уинстона, и, взбираясь по каменным ступеням, он вдруг понял, что это единственное место на земле, где он хотел бы прожить жизнь и умереть.
 Между тем, хотя он посвятил столько времени поискам любви, он так и не нашел женщину, похожую на ту Афродиту, что описывал ему дед. Те, кого любил он и которые любили его, никогда не затрагивали того заветного в его душе, что заронил много лет назад дед рассказами о чистой любви.
 Женщины его ослепляли, возбуждали и восхищали, но всегда наступал момент, когда он понимал, что они ему больше не нужны и он им тоже не интересен. Они были как бабочки, порхающие над цветами, но в один прекрасный день вдруг пропадали, и их место занимали другие — такие же яркие и необязательные, как и те, прежние…
 Небо с каждой минутой становилось все ярче, а закат горел так ослепительно, что глазам было больно. Дойдя до последних ступенек, ведущих прямо к храму, он понял, что не ошибся в своих предположениях, где сейчас Марина Мильтон.
 У мраморной балюстрады стояла молодая женщина и смотрела на море. Он не мог разглядеть ее из-за слепящего заката — на его фоне выделялся лишь ее силуэт.
 Она была в белом платье, а в бледном золоте ее волос язычками пламени вспыхивали отблески закатного неба.
 Услышав его шаги, когда он ступил на мозаичный пол храма, она повернула голову, и на какое-то мгновение ему показалось, что перед ним Афродита!
 Марина очень огорчилась, когда, приехав на виллу «Аркадия», узнала, что Элвина еще нет, но ее привели в восторг путешествие из Неаполя в Сорренто и потрясающая красота виллы.
 В пути ее сопровождал почтенного вида человек, который сказал, что был когда-то учителем. И он очень подробно рассказывал ей историю тех мест, по которым они проезжали. Но сам он больше интересовался Венецией, и Марине стоило большого труда удерживать его внимание на том, что интересовало ее, тогда как его тянуло живописать великолепие Сан-Марко и трагедию венецианского заката.
 Тем не менее он рассказал ей много мифов и легенд Южной Италии, и, когда он прощался с ней, ей было жалко с ним расставаться.
 — Как, вы уже возвращаетесь? — удивленно спросила она.
 — Меня ждут в Лондоне, мисс Мильтон.
 — Тогда огромное вам спасибо за то, что вы меня сопровождали.
 — Мне было чрезвычайно приятно, — ответил он, — и я говорю это совершенно искренне! Не часто мне приходилось сопровождать человека с таким пытливым умом и вашей любовью к старине.
 — Я уже вижу, что вилла просто необыкновенно красива! — воскликнула Марина.
 Он рассказал ей, каким образом удалось восстановить виллу по ее первоначальному проекту.
 — Мистер э-э… э-э… Фаррен старался получить мнение экспертов по поводу каждой комнаты, каждого орнамента пола или потолка… — Он сделал довольно ощутимую паузу, прежде чем произнести фамилию Фаррен. Марина замечала это и раньше, в других ситуациях, и ей казалось странным, что люди с трудом выговаривают фамилию Фаррен. «Наверное, это потому, что слово начинается на „Ф“, — подумала она. — Некоторым трудно произносить „Ф“ так же, как другим — „Ш“.
 Странно, однако, что и мистер Дональдсон, и ее спутник спотыкаются на одном и том же звуке!
 Но все эти странности тут же вылетели у нее из головы, сменившись восторгами по поводу виллы и прекрасного сада.
 Особенно ее восхитил сад — она такого не то что не видела, но и вообразить себе не могла.
 В таком саду легко можно представить себе Аполлона — а раньше она никак не могла себе его вообразить, и ей не терпелось поговорить об этом с Элвином. Марина была уверена — он знает гораздо больше ее о «блистательном друге Зевса» и «щедром дарителе музыки и песен».
 Никто из богов, созданных греками, не казался Марине таким прекрасным, как этот, — он сорвал мрак с души человека и осветил ее божественным светом.
 В первый же вечер на вилле она, по совету слуг, поднялась к храму Афродиты, чтобы полюбоваться закатом. Глядя на его великолепие, она почти поверила, что видит в этом ослепительном блеске Аполлона, превратившего все море в золото и коснувшегося каждой скалы и каждой песчинки своим волшебным перстом.
 Позже, когда солнце стало прямо на глазах уходить за горизонт и начала подкрадываться темнота, она вдруг ощутила в вышине странное свечение, таинственное мерцание и услышала как бы шум серебряных крыльев и стук серебряных колес.
 Да, это был, конечно же, он — тот, кого греки называли Аполлоном, и она почувствовала что он здесь, рядом.
 Однако это был совсем не тот восторг, охвативший ее на Серпентине в Гайд-парке, когда она осознала единство всего живого; сейчас это было вне ее, но оно было так совершенно и так сильно, что ей хотелось поймать его и удержать.
 С наступлением темноты Аполлон исчез, но ей долго не хотелось думать ни о чем другом.
 На следующий день она совсем не чувствовала одиночества. Ее окружали добродушные улыбающиеся итальянцы — они смотрели на нее своими темными влажными глазами и пытались на свой манер развеселить ее.
 Когда она гуляла по саду, ей чудилось, будто ее сопровождает какая-то странная музыка — не жужжание пчел и не птичьи голоса, а как бы божественная песнь, растворенная в воздухе.
 В этот вечер она снова думала об Аполлоне.
 На вилле она обнаружила книги, рассказывающие о мифах и легендах древних греков и римлян, с многочисленными ссылками и цитатами. Но это были лишь слова, и она снова шла в сад, чтобы ощутить его вездесущее покровительство.
 Ей начало казаться, что ее окружает какая-то выжидающая тишина — необъяснимая тайна, которая вот-вот должна разрешиться.
 В одной из этих книг она нашла стихи — перевод из Софокла и, бродя по саду, поймала себя на том, что повторяет запомнившиеся строки:



   Вот он — добывший славу
   и гордый новой победой,
   Мчится по небу на крыльях
   своей человеческой мощи…



 Да, только Аполлон может мчаться по небу!
 Ей казалось, она беседует с ним, когда вечерний ветерок с моря шевелил ее волосы и нежно касался разгоряченных щек.
 Чтобы не пропустить момент, когда солнце скроется за горизонтом и тут же появятся первые, едва мерцающие звезды, она заранее переоделась к ужину — в белое платье, потому что накануне была в розовом.
 Набросив на плечи длинный шифоновый шарф, в неосознанном желании стать похожей на древних греков, она снова отправилась к храму и стояла там в терпеливом ожидании — будто пришла в театр и ждет, когда откроется занавес.
 Сегодня закат был еще красивее, чем прежде: золото, багрянец и синева — все было ярче и лучезарнее. Таким же божественным сиянием осветился, наверное, пустынный остров Делос, когда у богини Латоны, укрывшейся там от гнева Геры, родился сын — бог света Аполлон.
 Слезы восторга подступили к глазам Марины, и музыка, преследовавшая ее весь день, снова зазвучала в ушах.
 Она услышала чьи-то шаги и обернулась.
 Почти ослепленная закатом, она с трудом различила фигуру мужчины, стоявшего в тени храма. Потом свет упал на его лицо, и сердце ее так и подпрыгнуло в груди — она увидела перед собой Аполлона!
 Марина вдруг почувствовала, какая стоит тишина, будто природа замерла, а земля перестала вращаться.
 Прервав молчание, каким-то чужим голосом Уинстон спросил:
 — Вы мисс Мильтон?
 Она не могла выговорить ни слова.
 — Д-да… а вы… кто? — наконец произнесла она с трудом.
 Подойдя ближе, он понял, почему в первый момент она так напомнила ему Афродиту.
 Очень стройная, она и ростом была точь-в-точь как статуя богини, стоящая рядом с ними на пьедестале.
 Складки шарфа на ее плечах лежали совершенно по-гречески, и платье, подобно греческому одеянию, свободно спадало к ее ногам.
 Он подошел к ней совсем близко — она подняла глаза, и он увидел, что они серые, а волосы, откинутые с овального лба, — цвета бледного золота, но уже без тех язычков пламени, которые поразили его в первый момент.
 Она не была похожа ни на одну из женщин, которых он знал прежде. И еще в ней чувствовалась какая-то чистота — он и сам не мог объяснить почему, просто она показалась ему частью этого храма, частью сада и частью солнца, опускающегося в море…
 — Я — брат Элвина, Уинстон.
 — А Элвин здесь?
 В ее голосе появились живые, даже пылкие нотки.
 — К сожалению, нет. Я, так скажем, его авангард. — Возникло молчание, будто они не знали, о чем говорить. Наконец Уинстон спросил: — Надеюсь, вы не скучали здесь в одиночестве? Как я понял, вы приехали уже три дня назад.
 — Нет, не скучала — здесь так красиво, так невероятно, потрясающе красиво!
 — Я тоже всегда так думал. В детстве я все каникулы проводил здесь, с дедом.
 — Не понимаю, почему Элвин не рассказывал мне об этом.
 — А я не уверен, что он вообще здесь бывал.
 — Но почему?
 — Элвин болел с детства, и наша мама боялась,  что такие далекие путешествия могут быть ему не на пользу.
 — Как жалко! — воскликнула Марина. — Ему бы здесь так понравилось! А я-то думала, он будет мне здесь обо всем рассказывать…
 — Может быть, я смогу ответить на ваши вопросы вместо него? — предложил Уинстон.
 — Это даже не совсем вопросы, — сказала она неуверенно. И вдруг, будто спохватившись, что сказала слишком много, она быстро спросила: — Вы приехали из Америки?
 — Да.
 — А Элвин достаточно хорошо себя чувствует, чтобы пуститься в дорогу? Я даже не поверила, когда мистер Дональдсон сообщил мне, что Элвин хочет встретиться со мной здесь.
 — Вы не были уверены, что он сможет приехать? — Уинстон внимательно посмотрел на нее.
 Марина отвела взгляд и стала молча смотреть на море, и он почувствовал, что его вопрос привел ее в замешательство.
 Что-то здесь было не так. В телеграмме она сказала совершенно определенно: «Приди ко мне, как ты обещал». Если она позвала его, то почему же удивляется, что он готов выполнить свое обещание?
 — Вы познакомились с Элвином, когда он был в Швейцарии? — спросил он, помолчав.
 — Да, мы были вместе в санатории.
 — Вы тоже болели?
 — Нет, я была там с мамой.
 — Надеюсь, маме сейчас лучше?
 — Она умерла.
 — Весьма сожалею, — проговорил он с сочувствием. — Это было уже после того, как Элвин уехал?
 — Да, через две недели.
 — Вы, наверное, испытали сильное потрясение? Или вы уже знали, что так будет?
 — Нет, я надеялась, что она поправится. Доктор Генрих — такой опытный специалист, и у него очень современный метод лечения.
 — Да, я слышал, — согласился Уинстон.
 — И если Элвину лучше, — продолжала Марина, — как он писал мне уже из Нью-Йорка, то это только благодаря доктору Генриху.
 — Да-да, конечно…
 Солнце уже исчезло за горизонтом, наступили сумерки — время бледно-голубых и пурпурных тонов, когда появляются первые, едва мерцающие звездочки и их свет становится тем ярче, чем сильнее темнота.
 Марина смотрела на море, и Уинстону был виден ее маленький прямой носик на фоне закатного неба. И он снова усомнился — наяву ли видит ее? В ней было что-то нематериальное и бесплотное, что возвращало его назад, в детство, и воскрешало мальчишеские мечты об Афродите.
 Но вот она обернулась и сказала:
 — Мне кажется, вы хотите вернуться на виллу? Скоро ужин, а вы, наверное, проголодались с дороги.
 Он почувствовал, что она сказала это, думая о чем-то другом. Они прошли по мраморному настилу и стали спускаться по ступеням, ведущим в сад.
 — Осторожно, — предупредил Уинстон, — не поскользнитесь, а то здесь очень круто.
 В сгущающихся сумерках с трудом можно было различить тропинку.
 Азалии были похожи на душистые призраки, а кипарисы острыми пиками вздымались над их головами.
 Платье Марины ярко белело в темноте. Она шла, уверенно и, казалось, бессознательно выбирая дорогу, и ее шаги были такими легкими, что Уинстону, шедшему позади, казалось, что она плывет.
 Вилла уже светилась теплыми золотыми огнями, когда они вошли в мраморный холл.
 — Если вы позволите, — учтиво сказал Уинстон, — я пойду переоденусь. Я очень быстро.
 — Я подожду вас в гостиной, — ответила Марина.
 И она направилась по мраморному коридору в большую гостиную с квадратными окнами, выходящими с одной стороны на залив, а с другой — в сад.
 Здесь была изысканная мебель, которая с первого же взгляда восхитила Марину. Она почувствовала, что мебель подбиралась не по цене, а по тому, как она подходила именно к этой вилле.
 Конечно, это были не предметы античного мира, но их классическая красота выдержала столетия и не имела ничего общего с модными однодневками.
 В воздухе витал нежный аромат лилий арум, растущих в больших горшках, стены были украшены фрагментами греческих и римских статуй, найденных в этих местах.
 Вот мраморная голова — наверное, это голова гладиатора, подумала Марина. Вот ваза — разбитая, но она так красива, а формы ее так совершенны!
 Там были урны и блюда, мраморная рука ребенка, которая продолжала жить много столетий после того, как ее владелец вырос и скончался от старости.
 На это можно было смотреть бесконечно, но сегодня, в первый раз с момента появления на вилле, она не замечала ничего вокруг — она сидела и думала о человеке, который был одним из владельцев виллы.
 Мистер Дональдсон говорил, вилла принадлежит всей семье, а значит, Элвину, его трем братьям, их сестре и матери.
 Как странно, что они так редко приезжают сюда и что Элвин никогда не видел этого великолепного фамильного поместья, от которого — она уверена — пришел бы в восторг.
 Мог ли он не почувствовать себя частицей жизни, наполняющей своим дыханием этот прекрасный сад? Или частью моря и неба, самого голубого и самого прозрачного из всех мыслимых небес?
 И тут мысли ее упрямо возвратились к только что пережитому — она снова вспомнила Уинстона, и тот непостижимый момент, когда, увидев его в лучах заходящего солнца, решила, что перед нею — Аполлон.
 Именно таким она всегда представляла себе бога света Аполлона!
 В нем чувствовалась не только красота, но и сила. Его четкие черты, глубоко посаженные глаза и светлые волосы, открывавшие квадратный лоб, могли бы служить моделью для любой из статуй Аполлона, когда-либо виденных Мариной.
 Когда они подходили к холлу, она, посмотрев на Уинстона, поняла, что он похож на Элвина, вернее, Элвин похож на него, поскольку Уинстон был старше.
 Но Элвин был изможден болезнью, а его брат, казалось, излучал здоровье и мощь.
 «Я и не представляла, что мужчина может быть таким красивым», — подумала Марина.
 Когда она увидела Уинстона в храме, у нее возникло почти непреодолимое желание встать перед ним на колени — поклониться ему, как поклонялись древние греки богу, подарившему людям свет.
 Наверное, ей будет трудно говорить с ним вот так запросто на обыденные темы — о его путешествии из Америки в Италию или о ее поездке из Лондона. Но если она начнет расспрашивать Уинстона о жизни на Олимпе или о том, как он управляет миром силою своей красоты, этот разговор покажется ему более чем странным. «Он подумает, что я сумасшедшая», — Марина улыбнулась и решила, что постарается быть очень осторожной в разговорах с ним.




 Глава 5


 Уинстон спустился к завтраку в столовую, украшенную настенными тарелками с портретами римских императоров — все они были найдены во время раскопок при строительстве виллы.
 При его появлении прислуга сразу забегала с подносами, на столе вмиг появились еда и кофе. Глядя в окно на залитое солнцем небо, Уинстон подумал, что ни за что не хотел бы сейчас оказаться снова в Нью-Йорке.
 Интересно, как там Харви — вчера ведь был день выборов! Подумать страшно, сколько шума и суматохи ему пришлось пережить, сколько головной боли! А какова горечь разочарования потерпевшего неудачу кандидата…
 Уинстон почти не сомневался, что, несмотря на весь оптимистический пыл Харви, Теодор Рузвельт будет все же переизбран на второй срок. Да, у него есть враги, но в то же время множество людей возлагает свои надежды именно на него, видя в нем некий оплот стабильности.
 Но в любом случае, если Харви и проиграл, он уж никак не сможет приписать свою неудачу этой истории с Мариной. Почему-то, думая о ней, Уинстон не представлял, что Марина вообще может намеренно причинить кому-либо хоть малейшую неприятность. Уж слишком она отличалась от всех остальных женщин.
 Дело было не только во внешности — хотя она и казалась ему ожившей статуей Афродиты из храма на краю мыса, дело было в ее поведении и манерах. Когда Уинстон переоделся с дороги и спустился в гостиную, где ждала его Марина, он с одного взгляда на нее понял — перед ним настоящая леди, и ей, наверное, было нелегко принять предложение приехать на виллу одной, без компаньонки.
 Харви так убеждал, что Марина — вымогательница, хитрая бесстыжая кошка, которая запустила свои коготки в богатенького Элвина, что в подсознании Уинстона уже и тогда невольно затаилось сомнение в реальности зловещего образа, созданного братом.
 Да, очень странно, что Марина — такая скромная воспитанная девушка — сразу, без всяких оговорок приняла приглашение Элвина. Она вполне могла отказаться ехать в сопровождении одного лишь посыльного или настоять на том, чтобы ее обеспечили компаньонкой.
 Уинстон и не подозревал, что вчера, когда он ушел переодеваться к ужину, Марина думала именно об этом.
 В Лондоне мысль о компаньонке просто не пришла ей в голову — ведь она ожидала встретиться на вилле с Элвином. Ей было так одиноко и тоскливо, и она так обрадовалась предстоящей встрече!
 Но она никогда не думала о нем как о мужчине, в том смысле, как в свое время предупреждала ее мать, и уж по крайней мере в его обществе она не нуждалась в сопровождении строгой компаньонки.
 Вот Уинстон — хотя он сначала показался ей чуть ли не богом — был мужчина, полный силы и мужественности, заставившей трепетать ее сердце. И когда спустя двадцать минут он появился в гостиной — элегантный, в безупречном вечернем костюме, она подумала, что, пожалуй, никогда еще не встречала столь ослепительного красавца.
 «Я не должна была приезжать сюда одна! — пронеслось у Марины в голове. — Мама была бы просто в ужасе!»
 Впрочем, если Уинстон — американец, он вполне может и не заметить, что она нарушила приличия. «А если и нарушила, — подумала она, — какое это теперь может иметь значение?»
 Они принялись за изысканный ужин. За несколько дней, проведенных на вилле в ожидании Элвина, Марина уже успела убедиться в том, что шеф-повар здесь отменный — каждое его блюдо было подлинным произведением искусства.
 К радости и удовольствию итальянской прислуги, с которой Марина за эти дни легко найма общий язык, она с восхищением отзывалась о местной кухне и с непритворным интересом расспрашивала о каждом новом блюде.
 Она узнала, что неаполитанцы славятся своими самыми разнообразными спагетти и что макароны по-неаполитански подаются с соусом из особых, похожих на сливы помидор и тертым сыром.
 Но больше всего ее поразило огромное разнообразие вкуснейшей свежей рыбы. Дворецкий посоветовал ей непременно посетить местный рыбный базар, где она сможет найти все — от крохотных серебристых анчоусов до гигантских осьминогов.
 Их удивительный повар одинаково виртуозно готовил и средиземноморскую барабульку, и морского окуня, и еще каких-то редкостных рыб, названий которых, как обнаружила Марина, в английском языке просто не существует.
 На завтрак Уинстону предложили тунца, великолепно зажаренного и украшенного веточками укропа. Он как раз положил себе на тарелку кусок рыбы с серебряного блюда, когда в дверях, ведущих в сад, появилась Марина.
 Она была в платье из тончайшего муслина цвета весенней зелени, купленном в магазине Поля Пуаре. Рассыпанные по зеленому, ее волосы сияли, как первые лучи неяркого утреннего солнца.
 — О, как вы рано поднялись! — воскликнул Уинстон, вставая ей навстречу.
 — Да я уже давным-давно на ногах, — звонким, как колокольчик, голосом отозвалась Марина. — А то… вдруг что-нибудь пропущу!
 Что-то в ее словах и тоне заставило Уинстона посмотреть на нее с пристальным вниманием.
 Подоспел слуга и выдвинул для Марины стул. Теперь она сидела за столом напротив Уинстона.
 Надо же, как долго они проговорили вчера вечером! Никогда еще Уинстону не приходилось встречать женщины, которая слушала бы его с широко открытыми глазами, будто он был кладезем премудрости, и не пыталась переключить его внимание на себя.
 После кокетливых уловок Ивет Гленкерн, которая не могла произнести и «добрый вечер», не вложив в эти два слова двусмысленности, устремленные на него серые глаза Марины пробудили в нем красноречие, о котором он и не подозревал.
 Конечно же, они говорили о вилле, о греках, построивших ее, и о римлянах, которые пришли после них. Уинстон рассказал ей, как его дед совершенно случайно обнаружил эти древние развалины, просто подыскивая себе местечко, куда бы он мог удалиться на покой. Как загорелся идеей восстановить стены на старом фундаменте и как приглашал в Сорренто знаменитых экспертов со всей Италии, чтобы те давали ему свои мудрые советы.
 Марина слушала его буквально открыв рот.
 Потом, когда Уинстон рассказывал ей, как дед ездил по всей стране, отыскивая подходящую обстановку, картины и фрагменты статуй — он хотел украсить ими не только дом, но и весь сад, — она, внезапно пораженная, воскликнула:
 — Но ведь это, наверное, очень дорого!
 Ее слова сразу остановили словесный поток Уинстона — будто кто-то резко захлопнул перед ним дверь.
 Так, значит, она думает о деньгах!
 Увлекшись такой интересной для него темой, он невольно выдал тот бесспорный факт, что для его семьи и ее интересов цена особой роли не играет.
 Харви наверняка поднял бы его на смех за такую глупость, и, чувствуя, что должен как-то оправдаться перед братом и сгладить впечатление, произведенное на Марину, Уинстон ответил:
 — Труд в Италии всегда был очень дешев. Сейчас это, безусловно, стоило бы гораздо дороже.
 — Да-да, конечно, — согласилась Марина. — Я вот думаю, какое счастье, что ваш дедушка смог разыскать и купить так много древних сокровищ — ведь они были бы потеряны или просто уничтожены, мало кто может по-настоящему оценить их истинное значение.
 На губах Уинстона появилась циничная улыбка, когда он произнес:
 — Но мы-то знаем им цену — этот дом и все угодья будут поделены между всеми членами нашего семейства.
 Но говоря это, он заметил, что Марина не обратила на его последнюю фразу никакого внимания, думая о чем-то своем.
 — Я всегда хотела, чтобы у меня был хотя бы кусочек какой-нибудь греческой скульптуры, — мечтательно сказала она. — Однажды в витрине какого-то магазина в Лондоне я увидела мраморную ступню — она точно была от настоящей греческой статуи — но цена… Для меня это было слишком дорого.
 — Может быть, мы подыщем для вас что-нибудь интересное, пока вы здесь? — предложил Уинстон. — В дальних деревнях и в бедных кварталах Неаполя еще можно встретить старые вещи, а их владельцы даже не подозревают, какие это ценности.
 Ему показалось, что серые глаза Марины вмиг оживились, но она тут же ответила каким-то странным голосом:
 — Теперь уже… слишком поздно…
 После ужина они, увлекшись, проговорили почти до полуночи, и только звон часов спустил Марину с небес на землю, и она с ужасом подумала, что, кажется, ведет себя слишком эгоистично.
 — Вы, наверное, так устали, — испуганно произнесла она. — Столько дней в дороге… Я давно должна была предложить вам пораньше разойтись на покой.
 Уинстон не ответил. Он устал не столько от дороги, сколько от тех двух ночей, которые так весело провел в Париже.
 После встречи с Мариной он даже чувствовал себя перед нею несколько неловко — ведь он опоздал ради каких-то своих удовольствий, а она вынуждена была жить здесь, на вилле, в обществе слуг.
 Но она, казалось, нисколько не была в претензии, что он заставил ее ждать. О! Он прекрасно представлял себе, каким раздражением большинство женщин его круга ответили бы на такое обхождение, даже если им было бы здесь и не страшно и не одиноко!
 Марина же, казалось, уже стала как бы частью самой виллы.
 — Как вы думаете, Элвин сегодня приедет? — спросила она.
 — Вполне вероятно, — уклончиво ответил Уинстон. — А вам так необходимо скорее увидеть его?
 — Да, я должна увидеть его… увидеть как можно скорее!
 Она так это сказала, что он посмотрел на нее с удивлением. Оставив свой завтрак, Марина вышла из-за стола и направилась через комнату к окну.
 «Харви все-таки прав — она ждет ребенка», — вдруг подумал Уинстон. Но когда он увидел ее стройную фигуру, тонкую талию, легкий силуэт на фоне солнечного окна, сама эта мысль показалась ему совершенно неправдоподобной.
 Его разубедила не только ее стройность — что-то неуловимое в глазах и в выражении лица, он и сам не смог бы объяснить что, — говорило о чистоте и невинности.
 «Ну и дурак же я буду, если попадусь на ее удочку», — снова подумал Уинстон и продолжил свой завтрак.
 Трудно себе представить, чтобы с его знанием женщин он позволил обмануть себя такой молоденькой наивной девчонке, как Марина! И в то же время, если честно, он мог бы поставить на карту что угодно — она не притворяется!
 Эта свежесть и естественность Марины снова навеяли ему мысли об Афродите.
 Тем не менее он ясно видел — она была явно взволнована тем, что Элвин вопреки ее ожиданиям не приехал.
 Он не мог знать, что Марина, глядя из окна в сад, думала: осталось всего два дня…
 Как же быстро пронеслось время с тех пор, как мистер Дональдсон явился к ней в ее дом в Лондоне! Возбуждение от путешествия за границу и великолепие виллы заставили ее почти забыть, что ее время неумолимо подходит к концу.
 Сегодня тринадцатое. Осталось завтра, а потом…
 Она глубоко вздохнула.
 Ей было непонятно, каким образом сэр Джон мог так точно определить день ее смерти, но он говорил так уверенно и так серьезно — видно было, что он нисколько не сомневается в своей правоте.
 Сердце ее учащенно забилось.
 А если оно остановится прямо сейчас, когда она вот так любуется красотой цветов и бабочек, порхающих над ними?
 Но нет — у нее еще два дня, не считая сегодняшнего, и лучше она будет наслаждаться всей этой красотой и не позволит страху испортить ее последние мгновения на этой земле!
 Марина заставила себя отвернуться от окна и возвратилась к столу.
 — Если Элвин сказал, что… приедет, я знаю — он сдержит свое обещание, — сказала она, обращаясь скорее к себе, чем к Уинстону.
 — А что он вам обещал? — спросил Уинстон нарочито небрежным тоном.
 Помолчав, Марина ответила:
 — Что придет, если я позову его…
 — А почему он вам так срочно понадобился? Говоря это, Уинстон не смотрел на нее, а делал вид, что старательно намазывает масло на хлеб.
 Снова наступило молчание. Наконец она медленно выдавила из себя слово за словом:
 — Мне нужно… кое-что… ему… рассказать.
 — Может быть, вы расскажете об этом мне? Если у вас какие-то трудности — уверен, я смогу вам помочь.
 — Нет-нет! — вскричала Марина. И когда Уинстон посмотрел на нее, добавила: — Только Элвин сможет… понять меня. Поэтому… я так… хочу его видеть.
 Уинстон подумал, что сейчас он все равно от нее ничего не добьется. Конечно, можно попытаться немного надавить на нее, но так ведь недолго и обидеть! В ней еще столько детского, ребяческого, и было бы нечестно с его стороны запугивать ее, как наверняка сделал бы Харви. Тем более что своим обаянием он все равно рано или поздно выудит у нее ее тайну.
 — А вы не хотите пойти со мной на пристань и посмотреть мою моторную лодку? — сказал он совсем другим голосом.
 — Моторную лодку?! — удивленно воскликнула Марина. — Я и не знала, что такие бывают!
 — Да, они существуют, — с улыбкой сказал Уинстон, — а эту лодку я сделал на заказ специально для себя. — Он увидел, что ей интересно, и продолжал: — Я подружился с капитаном Вильямом Ньюменом — два года назад он пересек Атлантику с запада на восток в лодке с необычным названием «Абиэль, Аббат Лоу».
 — Никогда о нем не слышала.
 — Наверное, американцы больше оценили его достижение, чем англичане. Но это, безусловно, вошло в историю, потому что на лодке стоял керосиновый мотор мощностью в двенадцать лошадиных сил!
 — И у вас такая же лодка? — изумилась Марина.
 — Да нет, не такая большая, — ответил Уинстон, — моя, конечно, намного меньше. Ну что, пойдемте и посмотрим?
 — О! С огромным удовольствием! Она мне наверняка понравится! Подождете меня, пока я сбегаю за шляпой?
 — Конечно, — весело ответил он.
 И она стремглав выбежала из комнаты.
 Уинстон с удивлением посмотрел ей вслед.
 Может, из-за того, что он мало общался с молоденькими девушками, ему так трудно понять ее? Все его любовные связи были с женщинами зрелыми, утонченными и светскими, очень уверенными в себе и в своей неотразимости. А тут он видел, что Марина часто смущается, и то, как она смотрела на него, проверяя, не сказала ли что не так, очень ему нравилось. Она была еще такая юная!
 Тем не менее вчерашние их беседы показали, что она много читает и у нее живой восприимчивый ум. Уинстон никак этого не ожидал, поэтому был приятно удивлен. Он уже было приготовился к банальному пустому разговору с молоденькой девицей или даже к кокетливому флирту — просто потому что он мужчина, а она — женщина… Как вдруг с удивлением обнаружил, что ее мысли заняты совсем не им — если не считать того, что именно он рассказывал ей столько всего интересного, — а к мифологии, о которой они вели беседы, к богам и богиням, которые, похоже, были для нее более реальными, чем живые люди.
 Когда она, запыхавшись от бега, вернулась к нему с большой соломенной шляпой в руке, у нее были восторженные глаза ребенка, которого взрослые в виде исключения согласились взять с собой на загородную прогулку.
 Уинстон повел ее через сад к узким крутым ступенькам, вырубленным в скале еще самим дедом.
 Они стали спускаться, и Марина далеко внизу, под ногами, увидела маленькую скалистую бухточку с насыпным молом и пристанью.
 А у причала на волнах покачивалась моторная лодка!
 Она оказалась меньше, чем ожидала Марина, воображавшая, что все связанное с моторами должно быть непременно большим. Подойдя к лодке, Уинстон посмотрел на нее одобрительным взглядом.
 Марина заметила, что у лодки длинный заостренный нос, и подумала, что именно там скрывается мотор.
 Она увидела в центре место водителя, а сзади — маленькую каюту, и Уинстон показал ей, что там имеется стол с двумя мягкими скамейками по бокам, которые, если нужно, превращаются в спальные места.
 — Это «Нейпер-младший», если вам интересно знать, — с гордостью сказал он, — и на верфи, где эта лодка была построена, считают, что она выиграет первые гонки через Ла-Манш в этом году.
 — По-моему, она маловата, чтобы переплывать на ней Ла-Манш.
 — Зато ею очень легко управлять.
 — Вы сами будете стоять за рулем? — спросила она удивленно.
 — По крайней мере таково мое намерение, — ответил Уинстон. — Я люблю сам управлять своими лошадьми на скачках, сам водить свой автомобиль и быть машинистом паровоза своего собственного поезда!
 Марина рассмеялась.
 — Да уж известно — все мальчишки мечтают работать машинистами на паровозе, — пошутила Марина.
 Откуда ей было знать, что у Вандерфельдов действительно был свой собственный поезд и Уинстон часто сам водил его.
 Поняв, что он опять проболтался, Уинстон постарался привлечь ее внимание к лодке и рассказал, что она сделана из специального выдержанного кипариса, а шпангоуты — из светлого дуба.
 — И у нее настоящий керосиновый двигатель? — спросила Марина, надеясь, что не сказала какой-нибудь глупости.
 — Да, точно такой же, который пересек Атлантический океан.
 — А можем мы выйти на ней в море?
 — Как раз это я и хотел вам предложить, — ответил Уинстон. — Куда вы хотите поехать? В Помпеи?
 От волнения краска бросилась ей в лицо.
 — Мы правда можем туда поехать?
 — А почему бы и нет? — уверенно ответил он. — Это будет гораздо быстрее, чем по берегу. — И добавил с улыбкой: — У меня такое чувство, что, как и любой турист, вы ни за что не покинете Италию, пока не увидите Помпеи. Поэтому мы вполне можем совместить приятное с полезным.
 — Я бы сказала, что управление лодкой — не меньшее удовольствие, чем посещение Помпеи! — заметила Марина.
 — Я хочу опробовать ее, прежде чем оплачу счет.
 — Вот и мой папа всегда говорил — глупо платить за что-то, пока не убедишься, что это именно то, что ты заказывал.
 — Ваш отец, безусловно, был рассудительным человеком, — подтвердил Уинстон.
 Он занял свое место у штурвала лодки, завел двигатель и отчалил от берега.
 Марина стояла рядом с ним и следила, как он начал медленно выводить лодку в середину маленькой бухты и направил ее к воротам волнореза.
 — Ой, как это здорово! Просто великолепно! — кричала Марина. — Я и представить себе не могла, что прокачусь на моторной лодке! А еще быстрее мы сможем?
 И тут ей пришло в голову, что моторную лодку ее отец тоже бы не одобрил, потому что это — скорость.
 Марина думала, что Уинстон собирается лишь немного удалиться от берега и сразу же вернуться, но они вышли в открытое море, и Марина увидела Неаполитанский залив с неожиданной для нее стороны.
 Белые дома, деревушки, притулившиеся на утесах, башни церквей, виноградники — эту волшебную картину нельзя было передать словами!
 А на горизонте господствовала гора Везувий — она казалась ей зловещей, несмотря на то что вся купалась в ярких солнечных лучах. Над вершиной ее поднималась струйка дыма, и, перехватив напряженный взгляд Марины, Уинстон спросил, будто прочитал ее мысли:
 — Вы боитесь стать свидетельницей такой же катастрофы, которая произошла в 79 году нашей эры?
 — Я читала об этом, — ответила Марина, — но совсем другое дело — увидеть то место, где все это произошло.
 Она опять подумала о том же, когда через час они вошли в порт Торре-Аннунциата и причалили к берегу.
 Взобравшись по крутым ступенькам наверх, они наняли открытый экипаж до Помпеи.
 Когда они подъехали к входу и вышли, Уинстону пришлось отбиваться от проводников, тут же окруживших их плотным кольцом.
 — Мальчишкой я часто бывал здесь, — сказал он. — И теперь хочу проверить, все ли помню, что рассказывал мне мой дед. По крайней мере вы скучать не будете!
 — Вспоминайте как можно больше! Я бы не хотела ничего пропустить! — весело ответила Марина, а Уинстон рассмеялся.
 Они направились к Форуму, и там, бродя среди разбитых колонн, он стал рассказывать ей, что когда-то в Помпеях процветали ремесла и торговля, как произошло объединение с другими италийскими городами против римлян и как они выдерживали осаду целых девять лет. Но потом помпейцы вынуждены были открыть городские ворота, потому что больше уже не могли воевать, и город стал заселяться колониями римских ветеранов и быстро романизировался.
 — Вы сказали, что в городе процветали ремесла, — заметила Марина. — А чем они занимались?
 — Сегодня это звучит смешно, — ответил Уинстон, — но одной из статей экспорта Помпеи был знаменитый соус к рыбным блюдам. Торговля вином тоже играла большую роль, а позже, как и Геркуланум, Помпеи стали местом жительства богатых римлян.
 Они полюбовались на храмы возле Форума, на храм жрицы Евмахии и подошли к казармам гладиаторов.
 — В этих казармах, — сказал Уинстон, — были обнаружены останки шестидесяти трех человек, нашедших здесь свою смерть. Среди них была одна женщина — ее богатые украшения говорили о том, что эта знатная горожанка пришла к своему любовнику-гладиатору на свидание.
 — Наверное, все это происходило ужасно, — едва слышно проговорила Марина.
 — Сначала чувствовались просто подземные толчки, — продолжал рассказывать Уинстон, — потом, двадцать второго августа, они прекратились. На голубом небе не было ни облачка, но наступила какая-то зловещая тишина.
 Марина невольно вздрогнула.
 Жутко было даже представить себе этих людей, занятых своими обычными делами, — они и не подозревали, что все уже обречены.
 — Двадцать четвертого с самого утра было очень жарко, — продолжал Уинстон, — небо было чистым и ясным, и люди совершенно успокоились…
 Тем временем Уинстон и Марина уже подошли к Амфитеатру. Обведя взглядом огромное сооружение, вмещавшее двадцать тысяч зрителей, он продолжал:
 — Жители города как раз собирались завтракать, когда земля вдруг тяжело содрогнулась у них под ногами и раздался ужасающий удар грома… — Уинстон поднял голову. — Люди замерли и обратили свои взоры к Везувию. Вершина вулкана в буквальном смысле слова разломилась, и из нее стала изливаться огненная лава…
 Марина со страхом смотрела на едва заметный дымок, поднимающийся в небо.
 Уинстон рассказывал настолько живо, что она ясно представила себе, как тоненькая струйка дыма прямо у нее на глазах превращается в огненный поток.
 — Появилось гигантское, похожее на гриб облако, — продолжал он. — Потом раздались взрывы, и высоко в небо начали взлетать огромные каменные глыбы…
 Уинстон немного помолчал.
 — Неожиданно начался сильный ливень, — снова заговорил он, — и смешал в одну сплошную массу пепел, пемзу, громадные обломки камней, пыль, и все это мощным грязевым потоком обрушилось на город… Птицы замертво падали на землю… В считанные минуты солнце потускнело и погасло, и яркий солнечный день превратился в непроглядную темную ночь…
 Уинстон посмотрел в сторону залива.
 — На море поднялась настоящая буря — оно то далеко отступало, то накатывалось на берег, вспениваясь огромными волнами.
 — А что же делали люди? — одними губами спросила Марина.
 — Я думаю, они с ужасными криками пытались убежать из города. Их было двадцать тысяч, но более двух тысяч из них погибли под градом пемзы, камней, грязи и пепла, под которыми был погребен город Помпеи.
 — Как это ужасно, что люди не успели убежать! — воскликнула Марина.
 — Мне представляется, что погибших людей было гораздо больше, чем найдено археологами при раскопках Помпеи, — заметил Уинстон.
 — А может, это был очень… легкий путь… чтобы уйти из жизни, — тихо произнесла Марина. — Всего несколько ужасных секунд — и они уже… ничего не чувствовали.
 — Я думаю, все они умерли ужасной смертью, — сказал Уинстон без тени сомнения. — По крайней мере когда придет мой черед, я хочу умереть при ярком солнечном свете, как греки.
 — И я хочу того же…
 Она сказала это неожиданно и с такой неистовой силой, что он невольно посмотрел на нее.
 — Бедное дитя! Я и не представлял, что это вас так расстроит! — сказал он мягко. — А я-то думал, вы любите вспоминать прошлое.
 — Одно дело — когда речь идет о зданиях, храмах, статуях богов… они же все бессмертны, — ответила Марина. — А это были обыкновенные живые люди, и они совсем не ожидали смерти. И мне как-то не по себе, что мы просто вот так… из любопытства ходим и глазеем на те места, где их застала смерть.
 — Если человек умирает, не все ли равно — где и как? — спросил Уинстон.
 — Не… не знаю, — ответила Марина. — Но мне страшно представить себе, как они… кричали… пытались спастись… — Такой неподдельный ужас был в ее голосе и глазах, что Уинстон положил свою ладонь на ее руки и сказал:
 — Давайте не будем говорить о грустном. Все это случилось уже давным-давно, а мы с вами еще очень долго не собираемся умирать! Пойдемте лучше посмотрим на храм Юпитера, и вы скажете мне, можете ли вы представить его себе полным зрителей, которые приходили туда на спектакли, когда Амфитеатр еще не был построен.
 Он видел, что ей пришлось сделать над собой усилие, прежде чем она ответила:
 — Судя по тому, что я читала о римских спектаклях, не думаю, что они очень подходили для представления в храмах!
 Уинстон рассмеялся:
 — Вы правы! Но римляне были очень практичны и с довольно неразвитым воображением, и они создали религию, которая точно отвечала их потребностям.
 — Когда я ехала сюда… — неуверенно начала Марина, — я все время пыталась… думать о римлянах. Не я поняла, что греки мне гораздо ближе.
 «И особенно один, — добавила она про себя, — по имени Аполлон».
 — Я всегда ловлю себя на том же самом, — подхватил Уинстон. — У римлян не было мистической потребности в любви и поклонении сверхъестественным силам богов, которых они себе придумали. В то же время Юпитер действительно обладал определенным величием.
 — Мне кажется, он был просто жестоким, — возразила Марина. — Он грозил людям, наказывал их, и именно для этого служили ему три удара молнии!
 — Римляне — народ воинственный и жестокий, — ответил Уинстон. — И Юпитер — бог-воитель — требовал, чтобы они ему подчинялись.
 Марина не ответила. Они уже удалились от храма Юпитера и теперь шли по узким улочкам — когда-то здесь кипела жизнь, люди спешили по своим делам, а теперь остались лишь пустые остовы их домов.
 Они увидели Дом Играющего на Лире и уже повернули к выходу.
 — Я вот все думаю о ваших словах, что римляне — жестокий народ, — задумчиво сказала Марина. — Мне кажется, причина тут в том, что они не поклонялись красоте — ведь их богини совершенно не похожи на греческих.
 — Верно, — согласился Уинстон. — Они были жестоки даже к своим весталкам — жрицам Весты, богини домашнего очага и огня. Весталки давали обет полного целомудрия, и, если нарушали его, их забивали плетьми насмерть.
 — О Боже! — невольно вырвалось у Марины.
 — Позже наказание изменили — их били плетьми, а потом еще живыми клали в гроб и закапывали.
 — Ничего удивительного, что италийцы так боялись римлян, — с ужасом произнесла Марина.
 — За всю более чем тысячелетнюю историю лишь двадцать весталок нарушили целомудрие, так что не расстраивайтесь столь сильно, — улыбнулся Уинстон. — Но если случалось, что весталка не уберегала священный огонь, то ее тоже наказывали плетьми.
 — Давайте поговорим лучше о прекрасных греческих богах! — взмолилась Марина. — Ведь они, как сказал Гомер, «вкушали счастье, длящееся так же долго, как и их вечные жизни».
 — Когда-нибудь вы обязательно должны увидеть Грецию. — Уинстон с удивлением отметил, как странно изменилось лицо Марины при этих словах. Может быть, она подумала, что такая поездка ей не по карману? Нет, он чувствовал, что дело тут в чем-то совершенно другом! Но Марина промолчала, а Уинстон ни о чем ее не спросил.
 Они вернулись в Торре-Аннунциата, однако вместо того, чтобы сразу возвратиться на лодку, Уинстон повел Марину в маленький ресторанчик недалеко от причала.
 Столики стояли прямо на улице, и, как только они сели, к ним тут же подбежали официанты.
 — Что вы будете есть? — спросил ее Уинстон.
 — Закажите мне что-нибудь сами, — умоляюще взглянула на него Марина.
 Для начала он выбрал копченый окорок со свежим инжиром. Затем последовала южноитальянская рыбная похлебка, знаменитая тем, что продукты, из которых она готовилась, менялись соответственно времени года: летом в нее клали одно, зимой — совсем другое.
 Потом они заказали истинно римское блюдо — молочного ягненка, приправленного розмарином и чесноком и зажаренного в духовке.
 — Я уже не могу больше ничего есть! — взмолилась Марина, когда Уинстон стал уговаривать ее отведать других неаполитанских деликатесов.
 Но официант настоятельно советовал взять на десерт очищенный персик в стакане белого вина, а кроме того, Марине не позволили отказаться от кофе, Уинстон уверил ее, что неаполитанский кофе — лучший в мире.
 Они пили местное вино, хотя Марина несколько разочаровалась, услышав, что это не «Везувино», которое делают из винограда со склонов самого Везувия.
 — Может быть, со временем его качество ухудшилось, — объяснил Уинстон, — так же как и у «Фалерно» с Флегрейских полей. Оно очень ценилось у древних, но я пришел к выводу, что классические понятия о винах сильно отличаются от моих собственных. — Он наполнил ее стакан и сказал: — Это «Эпомея» с острова Искья.
 Вино оказалось очень вкусным. Ярко-желтое, оно, казалось, вобрало в себя все солнце Италии.
 Они еще долго сидели и разговаривали, наслаждаясь вином, светом и запахом моря. Наконец вернулись на лодку и отправились домой.
 — Завтра я отвезу вас на Искью, — пообещал Уинстон, — один из самых моих любимых островов, а на другой день мы, конечно же, отправимся на Капри.
 — Это было бы чудесно, — ответила Марина.
 А про себя подумала, что вряд ли ей удастся увидеть остров Капри… У нее было чувство, что она мчится в скором поезде, а он разгоняется все быстрее и быстрее и она не может уже ничего сделать, чтобы остановить его.
 «Я не должна думать о том, что будет после, — уговаривала она себя. — Я должна наслаждаться каждой минутой и секундой и вместить как можно больше жизни в то время, что мне отмерено судьбой».
 Она чувствовала, что ею овладевает страх, и, когда, вернувшись на виллу, она узнала, что Элвин все еще не приехал, на миг ее охватила настоящая паника, и ей пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы успокоиться.
 Если Уинстон так добр к ней, то, может быть, ей следует полностью довериться ему и рассказать обо всем? Но нет, совершенно невозможно разговаривать о своей смерти с кем-нибудь, кроме Элвина!
 Никто не сможет ее понять. Уинстон, конечно же, начнет ее жалеть. Кроме того, он еще станет говорить, что это все ерунда, и попытается возродить в ней напрасные надежды, а это еще хуже. Пусть лучше она будет ко всему готова и встретит свою судьбу лицом к лицу.
 Вчера вечером перед сном она долго молилась, но не за то, чтобы Бог даровал ей жизнь, а за то, чтобы он дал ей мужество
 «Никто, считающий себя христианином, не должен бояться смерти» — сурово говорила она себе.
 Однако трудно подчиниться такой логике, когда смерть подходит все ближе и ближе.
 Все, что всегда так пугало ее, — черепа, всякие похоронные принадлежности, черные вуали и креповые ленты, посредством которых скорбящие выставляли напоказ свою печаль, — все эти атрибуты смерти вдруг всплыли в ее сознании и витали теперь перед глазами как предвестники несчастья.
 Потом ей вдруг пришло в голову, что некому будет оплакивать ее и носить по ней траур.
 Может быть, она умрет при ярком солнечном свете, как говорил Уинстон, тогда ее душе будет легче всего «вознестись на крыльях». И если бы Элвин был рядом с ней и держал бы ее руку, у нее не было бы страха. Тогда она представила бы себе, что улетает в небо в объятиях Аполлона. И если там нет никакой другой жизни, не будет и страха.
 — О чем вы так задумались? — вдруг услышала она голос Уинстона, прервавшего ее невеселые мысли.
 Они сидели на террасе — слуги заранее принесли туда прохладительные напитки. Цветы источали сильный аромат — их всепроникающее благоухание затмило, казалось, не только другие запахи, но и звуки.
 — Я думала… о смерти. — Марина даже не стала подбирать другие слова.
 — Помпеи совсем вывели вас из равновесия, — мягко сказал Уинстон. — Забудьте о них. Завтра вы будете любоваться красотами Искьи. На этом острове тоже есть вулкан, но никто не помнит, чтобы он извергался. Там прекрасные виноградники, оливковые рощи, сосновые леса, а какие там великолепные каштаны! Мы будем пить местное вкуснейшее вино и разговаривать о жизни.
 — Это будет… замечательно! — улыбнулась Марина.
 Но он увидел какую-то тень грусти в ее серых глазах. Нагнувшись к ней совсем близко, он сказал голосом, который все женщины считали неотразимым:
 — Вы мне не расскажете, что вас так тревожит? Марина покачала головой:
 — Я жду… Элвина.
 — Но предположим, Элвин не сможет приехать? — Он увидел, как она вздрогнула, и продолжал, уже тщательно подыскивая слова: — В пути он мог заболеть. Или отказаться от поездки, поняв, что это слишком трудно. Ведь для него это очень тяжелое путешествие.
 — Да-да, я понимаю. Я уже думала об этом. Но мистер Дональдсон говорил, что получил от Элвина телеграмму, в которой он обещал обязательно встретиться здесь со мной.
 — Это вас обрадовало?
 — Да, этого я хотела больше всего на свете — быть вместе с Элвином в тот самый момент…
 — В какой именно момент? — Марина не ответила, и через некоторое время Уинстон терпеливо переспросил: — Я задал вам вопрос, Марина. В какой это особый момент?
 Снова наступило молчание, затем Марина ответила:
 — Разве я так сказала? Я просто подумала о том, что он будет здесь, что мы вместе будем здесь. Это я и имела в виду.
 Уинстон почувствовал, что она все же скрывает от него правду.
 И вдруг Марина заговорила горячо и взволнованно:
 — Он должен приехать! Если что-то его задержало, он бы прислал телеграмму! И мы бы уже знали об этом! Он наверняка завтра приедет!
 И такое напряжение и отчаяние чувствовались в ее голосе, что Уинстон совершенно растерялся.
 Даже если у нее будет ребенок, и Элвин — отец этого ребенка, то почему она так торопится скорее увидеться с ним?
 Если она ждет, что Элвин женится на ней, то до рождения ребенка — если он вообще будет! — еще так много времени!
 Но если ее волнение связано не с ребенком, тогда с чем?
 Он увидел, что она вот-вот разрыдается, и сказал мягким успокаивающим голосом:
 — Ну-ну, не нужно так волноваться. Может, завтра мы как раз и получим что-нибудь от Элвина, а сегодня ведь все равно ничего не сделать.
 — Нет, конечно, нет, — с усилием выдавила из себя Марина. — Я веду себя очень глупо! Просто я… я так хотела его увидеть… Я так и думала, вы меня поймете…
 Уинстон подумал, что он-то как раз ничего и не понял, но говорить об этом сейчас не имело смысла.
 Он знал, что действует слишком нерасторопно — никак не может вызвать Марину на откровенность, выяснить, о чем шла речь в письмах Элвина, а самое главное — что же она хочет сказать его брату?
 Но было совершенно невыносимо самому умышленно стирать счастье с ее лица и видеть, как оно сменяется выражением, близким к ужасу, которому он никак не мог подобрать названия.
 Он постарался переключить разговор на другие темы и заметил, что постепенно к Марине снова вернулось самообладание, и, когда они пошли переодеваться к ужину, она уже смеялась.
 Ужин опять был великолепный. Закончив еду, они перешли в гостиную, и Уинстон захотел найти фотографии, чтобы показать Марине, как выглядела вилла до реконструкции.
 Он как раз был занят поисками, когда с улицы вдруг послышались звуки подъезжающего экипажа.
 Уинстон подошел к окну, выходящему на фасад, и увидел, что перед входом стоит большая карета. Из нее вышли несколько человек, и среди них — женщина в вечернем платье.
 — Кто это? — спросила Марина. — Может быть, это Элвин?
 — Нет, — ответил Уинстон. — Это гости. Мне кажется, они не должны вас здесь видеть. Будет слишком трудно объяснить им, почему вы без компаньонки.
 Марина посмотрела на него и быстро сказала:
 — Да, вы правы! Я пойду наверх.
 Пока она это говорила, Уинстон понял, что гости — кто бы они ни были — уже входят в дом.
 Он не отдавал распоряжения слугам не пускать гостей, и итальянцы, всегда отличающиеся гостеприимством, сейчас проведут их прямо в гостиную.
 — Вас сейчас увидят, — быстро сказал он Марине. — Ступайте через сад, а я от них быстро отделаюсь!
 Марина молча пересекла комнату и вышла через застекленную дверь в сад.
 Пока они разговаривали, на небе уже засверкали первые звездочки, но выплывшая луна не давала опуститься темноте, освещая сад своим призрачным светом.
 Чтобы попасть в дом с другой стороны, Марине нужно было лишь обогнуть террасу, но она вдруг замедлила шаги и остановилась.
 После недолгого раздумья она решительно зашагала по тропинке, ведущей к храму.
 Удалившись от ярко освещенного дома в тень сада, она сошла с дорожки в заросли азалий. Там она села на землю, и кусты полностью скрыли ее от случайного взгляда.
 Сквозь цветы она видела освещенные окна гостиной и террасу — интересно, сможет ли она рассмотреть гостей Уинстона?
 Марина затаилась и стала ждать, что сейчас будет. Она просто сгорала от любопытства!
 Уинстон, оставшись ждать гостей в гостиной, услышал голоса в коридоре. Затем в комнату первой вошла графиня Спинелло, с которой он познакомился в Риме, а также встречался в прошлом году в Монте-Карло.
 Живая и очень привлекательная брюнетка, с бриллиантами, сверкающими в ушах и вокруг точеной шеи, она, как вспышка молнии, бросилась через всю комнату к Уинстону и подняла к нему разгоряченное лицо.
 — Уинстон, так это правда?! — вскричала она, мило коверкая английские слова. — Я слышала, что вы приехали, но не могла в это поверить!
 — Счастлив видеть вас, Николь, — ответил Уинстон, — но кто сказал вам, что я приехал?
 — Можете быть уверены, весь Сорренто уже говорит о том, что Вандерфельды снова открыли свою виллу — через столько лет! И что приехал molto bello 13 Вандерфельд. Кто же это может быть, кроме вас?
 — Действительно, кто же еще? — повторил Уинстон, изобразив довольную улыбку.
 Он протянул руку ее брату, вошедшему вслед за графиней вместе с двумя другими мужчинами.
 — Как дела, Антонио? — спросил он. — Приятно снова видеть вас.
 — Я не верил, хотя и надеялся, что вы здесь, — ответил Антонио. — Три года назад, когда мы купили виллу на другом конце Сорренто, нам говорили, что Вандерфельды никогда не навещают старомодных соседей!
 — Ну, если вы живете здесь, значит, о старомодности не может быть и речи! — сказал Уинстон.
 — Вот видите, он всегда говорит то, что надо! — торжествующе воскликнула графиня, обращаясь к двум другим гостям — тоже итальянцам, — молча ожидавшим, когда их представят.
 Уинстон пожал им руки, и графиня заявила:
 — Вы немедленно должны посетить нас, Уинстон. Как насчет завтрашнего ужина? Чак возвращается из Рима — помните Чака? Вы учились с ним вместе в колледже.
 — Чак Кеннеди? Конечно, я помню его, — подтвердил Уинстон. — Но я сообщу вам завтра, смогу ли приехать на ужин.
 — Ну, если не завтра, то послезавтра, — настаивала графиня. — Ответа «нет» я не принимаю! Вы обязательно должны увидеть нашу очаровательную виллу, хотя, конечно, она не идет ни в какое сравнение с вашей!
 — Как поживает ваша моторная лодка, Антонио? — спросил Уинстон. — Я вот только что получил своего нового «Нейпера-младшего».
 — Ну и как он?
 — Сегодня я его испробовал, и он показал себя молодцом, — отвечал Уинстон.
 — Хватит вам болтать о моторных лодках, господа! — заявила графиня. — Поговорим лучше обо мне! Уинстон — это моя любовь, вы знаете, и я не потерплю его пристрастия к механическим игрушкам!
 — Я, наверное, должен сказать вам, что вы выглядите сейчас лучше, чем когда-либо? — спросил ее Уинстон. — Мне кажется, именно это вы хотите от меня услышать?
 — Ну конечно! — ослепительно улыбнулась графиня. — Вы просто несравненный мастер говорить женщинам комплименты, и, хотя… хотя все они, конечно, лицемерны, хочется верить вам!
 — Как вы можете сомневаться в моей искренности! — воскликнул Уинстон.
 — Да потому что ваши губы, ваши глаза изобличают вас во лжи, — ответила графиня. — Но я все равно верю в то, во что хочу верить, и я счастлива!
 — Это замечательная философия, — заметил один из молчаливых итальянцев. — Думаю, стоит последовать вашему примеру.
 — Попробуйте, — ответила графиня. Она игриво оглянулась на него и шагнула через открытую дверь на террасу. — О! Какой сад! — воскликнула она. — В нашем саду человек десять работают не покладая рук, но он, наверное, никогда не станет таким прекрасным, как ваш.
 Уинстон вышел за ней следом, и теперь Марина могла хорошо рассмотреть их в свете, падающем из открытого окна.
 Она видела модный силуэт платья женщины, бриллианты, искрами вспыхивающие у нее на шее и на запястьях, и было невозможно не заметить того соблазняющего движения, с каким графиня повернула голову к Уинстону.
 Графиня быстро оглянулась — убедилась, что брат и его спутники не вышли вслед за ними, и, взяв Уинстона под руку, увлекла его от открытого окна — вдоль террасы — ближе к тому месту, где скрывалась Марина.
 — Мне вас так не хватало, Уинстон, — сказала она ласковым голосом. — Я думала, вы приедете нынешней зимой в Рим. Когда вы не приехали, я молила Бога, чтобы нам встретиться в Монте-Карло, но и тут вы меня разочаровали!
 — Вы должны простить меня, — ответил Уинстон, — но я ездил по делам в Индию и вернулся в Америку лишь недели две назад.
 — А потом сразу приехали сюда. Почему?
 — У меня была причина, — уклончиво ответил Уинстон, — и теперь, когда вилла вновь открыта, я жалею, что не был здесь так долго.
 — Но ведь вы же будете теперь сюда приезжать, да и вообще — вы сейчас здесь! — воскликнула графиня. — Мы можем с вами встречаться!
 — Ваш супруг сейчас с вами?
 — Он во Флоренции, — ответила графиня. — Чем она и великолепна!
 Она подняла к Уинстону свое лицо, и Марина поняла: она ждет, что он ее поцелует.
 Марина неподвижно сидела в азалиях, совершенно зачарованная этой сценой. Уинстон — широкоплечий, с узкими бедрами (настоящий бог!) и графиня — с волосами, черными как вороново крыло, высоким гребнем поднимающимися над овальным лбом… Ее темные глаза, казалось, вспыхивали искрами, и Марина увидела, как графиня положила на плечо Уинстона свои длинные острые пальцы и тесно прижалась к нему.
 Он посмотрел на окно гостиной.
 — Нам нужно возвратиться.
 — Но почему? — отозвалась графиня. — Антонио знает, что я хочу быть с вами. Я люблю вас, Уинстон, и никогда не забуду того счастья, которое мы пережили вместе! А вы?
 — Нет, конечно, нет…
 — Я вижу, что утомила вас, — сказала графиня. — У вас есть кто-то другой? Боже, какой глупый вопрос я задаю! — Она вскрикнула от досады и, не пытаясь скрыть своего раздражения, продолжала: — У вас всегда был кто-то другой! Всегда, всегда! И все же я верю, что вы вернетесь ко мне, потому что наша любовь вам нужна так же, как и мне.
 — Вы очень красивы и привлекательны, — послышался голос Уинстона. — Но, Николь, не думаете же вы убедить меня, что целый десяток, а то и больше, мужчин не занимали все это время мое место?
 — Да, их было несколько десятков! — беспечно сказала графиня. — Но никто из них не был похож на вас, никто так не волновал меня, как вы.
 — Вы льстите мне, — ответил Уинстон, и в голосе его послышался смех.
 И вдруг, будто устав от разговора, графиня обняла его и притянула к себе его голову.
 Он поцеловал ее. Это был долгий поцелуй.
 Затем решительно, обняв за плечи, Уинстон повел ее обратно к террасе, и они вошли в гостиную через освещенную стеклянную дверь.
 До сознания Марины только тут дошло, что она сидит затаив дыхание. Ей еще не приходилось видеть, как двое страстно целуют друг друга. Она никогда не видела, как мужчина и женщина сжимают друг друга в объятиях…
 В груди у нее было странное ощущение — она не смогла бы его объяснить. Но было что-то особое в повороте головы Уинстона, в том, как его губы встретились с губами графини, как они прижались друг к другу — все это убеждало ее, что она увидела нечто чрезвычайно важное.
 Но ведь графиня была замужем!
 А может быть, светские люди всегда так себя ведут? Она что-то читала об этом, слышала разговоры о том, что король не прочь пофлиртовать, и о нравах обитателей Мальборо-Хауса 14 .
 Но читать и слышать — это одно, а видеть — совсем другое, и особенно видеть, как Уинстон, с которым она провела весь этот день, теперь целует на террасе очень красивую, привлекательную женщину…
 И к ней, Марине, это не имеет никакого отношения!
 — Никто никогда не поцелует меня вот так! — прошептала Марина, и это был крик отчаяния.




 Глава 6


 Марина подождала еще немного, затем встала, выбралась на дорожку и спустилась к дому.
 Перебежав террасу, она вошла в дом через дверь со стороны сада и попала в коридор, идущий из холла.
 Здесь была другая лестница на второй этаж. Марина бегом поднялась по ней в свою спальню и закрылась на ключ.
 В первый раз за все время пребывания в этом доме она не открыла занавески, чтобы перед сном полюбоваться морем — в нем многократно отражались далекие огоньки Неаполя и ближние огни вдоль берега залива — может быть, какой-нибудь рыбацкой деревеньки или виллы.
 Вместо этого она быстро разделась и легла.
 Каждую ночь она заново восторгалась удобствами и богатым убранством своей спальни.
 С балкона, куда она могла выйти днем, открывался прекрасный вид на море, и вообще это была самая прекрасная комната в ее жизни.
 К спальне примыкала ванная комната — ванна в ней была углублена в пол, как это было принято у древних римлян.
 Она знала, что это чисто американский обычай — делать отдельную ванную комнату для каждой спальни в доме, но, сидя в мраморной ванне, украшенной цветными изразцами, скопированными с тех, что, должно быть, украшали старинную виллу, она чувствовала себя перенесенной на целое тысячелетие назад. Она представляла себя женой римского сенатора или, может быть, его дочерью, и что снаружи ее ожидают пышность и блеск, которыми всегда окружали себя римляне, в какое бы время они ни жили.
 Но сегодня Марина хотела лишь одного — забраться в постель и в темноте приказать себе, что чем раньше она заснет, тем лучше. Она отчаянно хотела снова видеть Уинстона, говорить с ним, быть с ним наедине, как было до появления этой итальянской красотки со сверкающими бриллиантами. И в то же время ей было бы сейчас невыносимо видеть его, зная, что он только что целовал красавицу Николь и, наверное, продолжает думать о ней…
 Марина не могла понять своих собственных ощущений, сейчас она сознавала лишь одно: то странное чувство, возникшее в ее груди, когда она увидела, как Уинстон целует Николь, превратилось в ощутимую физическую боль, такую сильную, что Марина на миг подумала: это, наверное, и есть приближение конца.
 При одной мысли об этом ей захотелось сбежать вниз, броситься к Уинстону и попросить его обнять ее как можно крепче.
 Как же объяснить ему, что ей нужна его сила и что теперь только он сможет вселить в нее мужество?
 Но наверное, он лишь станет презирать ее за такую трусость!
 Сегодня в Помпеях он посмеялся над ней и над ее страхами. Он ведь не понимал, что, когда живописал ей ужас помпейцев, погибающих под градом камней и обломков в непроглядной тьме внезапно наступившей ночи, она думала: а как ей самой придется встречать свою скорую смерть?..
 Даже если она готова вынести удушье и все страдания, когда жизнь станет покидать ее тело, кто поможет ей, беспомощной, задыхающейся, и утешит ее в смертных муках?
 Но как рассказать обо всем этом Уинстону? Лишь только он узнает, что она обречена на смерть, общение с ней сразу станет ему в тягость, если вообще не вызовет отвращения.
 Вот Элвин совсем другой. Элвин так долго живет с мыслью о смерти — он обязательно бы понял ее. Он смог бы убедить ее, что в смерти нет ничего страшного, это просто освобождение души от телесных оков и человек станет только счастливее, потому что обретет свободу.
 «Я хочу верить… я хочу верить!» — шептала Марина, лежа в темноте.
 Потом ей пришло в голову, что глупо уже сейчас начинать думать о своей смерти только потому, что она увидела, как Уинстон целует Николь, как он обнимает ее и склоняет к ней голову…
 «Может быть, мне тоже попросить Уинстона, чтобы он поцеловал меня, прежде чем я умру?» — Марина подумала об этом и тут же представила, как он будет удивлен и даже, может быть, потрясен.
 Она всегда считала, что женщине неприлично просить мужчину поцеловать ее, но ведь Николь сама обняла Уинстона и приблизила его губы к своим! Что она при этом чувствовала? Наверное, это такой восторг, который ей, Марине, еще не приходилось испытывать…
 Она долго пролежала так без сна, когда услышала снаружи голоса и звук отъезжающего экипажа.
 Они уехали! Было еще совсем не поздно, и Уинстон, возможно, еще ждал, что она вернется в гостиную.
 Но ей было даже страшно думать о том, чтобы увидеть его сейчас — с губами, еще влажными от поцелуя Николь.
 Она прислушалась. В доме стояла полнейшая тишина. Интересно, где сейчас Уинстон? Может быть, он уехал вместе со своими друзьями, чтобы весело провести остаток вечера?
 Мысли Марины совсем перепутались — какие-то совершенно незнакомые чувства нахлынули на нее, заставив сердце учащенно биться; и тут она услышала его шаги по коридору.
 Его комната была в другом конце дома — значит, он шел специально к ее двери. Она затаила дыхание. Раздался стук в дверь.
 — Кто… там? — спросила она, хотя прекрасно знала ответ.
 — У вас все хорошо, Марина?
 — Да… вполне!
 — Ну тогда спите! Спокойной ночи!
 — И вам… спокойной ночи!
 Она отвечала так тихо, что он, наверное, с трудом мог разобрать слова.
 И когда она услышала, как он удаляется назад, в свою комнату, она разрыдалась.
 Она плакала не потому, что умерла ее мать. Она не проронила и слезинки из-за того, что должна скоро умереть сама. Сейчас она беспомощно и отчаянно оплакивала то, что ее жизнь кончается и она так никогда и не узнает, что такое любовь.
 Она плакала так, что ее подушка стала мокрой от слез, и чувствовала, что ее покинули все — и Элвин, и Уинстон, и… Аполлон.
 Уинстон не сомневался, что Марина пойдет в свою спальню, раз она так сказала.
 В то же время ему совершенно не хотелось задерживаться в саду с Николь.
 В прошлом году в Риме между ними неожиданно вспыхнула дикая пламенная любовь. Но он уже до отъезда понял, что его пламя гаснет, и, как обычно, почувствовал нарастающую скуку и раздражение.
 Он никогда не мог объяснить себе, почему женщина, казавшаяся вначале такой желанной, вдруг становится совершенно ненужной.
 Легкая манерность, которая вначале так привлекала его, стала вызывать раздражение — он наперед знал, что она сейчас скажет, прежде чем она успевала произнести хоть слово. Как всегда в своих любовных приключениях, он перестал быть охотником и стал дичью.
 Да, случай с Николь не был в этом смысле исключением. Как только она почувствовала его охлаждение, она стала неумолимо его преследовать, и ему было все труднее противостоять ее натиску — Николь умудрялась остаться с ним наедине даже среди веселой сверхгостеприимной итальянской компании.
 В какой бы дом его ни приглашали, Николь всегда оказывалась среди гостей и устраивала все так, что он был вынужден принимать ее у себя.
 А это значило, что ему не было никакого спасения от ее цепких рук и жадных губ.
 Граф, который жил своими собственными интересами, редко бывал дома. У него были поместья на севере Италии, где он и проводил большую часть своего времени.
 Николь давно намекала Уинстону, что единственными узами, связывающими ее с мужем, была их католическая вера, запрещающая разводы.
 Меньше всего Уинстон ожидал или, точнее, хотел увидеть в Сорренто Николь, и совершенно не собирался отвечать на ее настойчивые приглашения или принимать ее на своей вилле.
 Но не было никакой гарантии, что она не пригласит себя сама — так оно и вышло!
 Да как же это раздражает и утомляет, когда женщина никак не может или не хочет понять, что веселая любовная интрижка уже закончилась и нет никакой возможности воскресить ее.
 Уинстон вздохнул, понимая, что ему придется проявить твердость и ясно дать ей понять, что он не намерен больше ей подчиняться и выполнять ее прихоти.
 В прошлом у него было несколько случаев, когда ему пришлось обойтись с женщиной безжалостно, обычно же его любовницы оставались с ним друзьями, и ему нравилась такая дружба, с годами обычно перераставшая в нечто еще более ценное.
 Но он знал, что Николь никогда не станет ему другом, и решил отклонить приглашение и дать ей понять раз и навсегда, что это конец их отношений.
 Тут он подумал о Марине.
 Конечно же, было не очень вежливо вот так выпроваживать ее, чтобы она не встретилась с его гостями, но он знал, что Николь будет называть его настоящей фамилией, что повлечет за собой объяснения, в которые он сейчас не хотел бы вступать.
 Где-то в глубине его сознания засели доводы Харви, что Марина приехала за деньгами.
 Вне всякого сомнения, она отчаянно хочет видеть Элвина, и все равно — обещал ли он на ней жениться или просто содержать ее — было бы большой ошибкой дать ей понять, насколько богат был Элвин.
 Но он никак не мог представить рядом Марину н денежные интересы. Правда, из разговоров с ней Уинстон понял, что они с матерью жили последнее время в очень стесненных материальных условиях. Она рассказала, что они попали в санаторий доктора Генриха — исключительно дорогой санаторий — только потому, что он их принял на особых условиях, как вдову и дочь врача.
 Уинстон знал Лондон достаточно хорошо и помнил, что Итон-Террас — это довольно дешевый район в смысле квартирной платы.
 У него не было никакого желания причинять Марине боль, но он чувствовал, что все-таки обидел ее, бесцеремонно выставив в сад, и ей оставалось лишь идти к себе наверх и сидеть в спальне, пока он развлекался со своими друзьями.
 Когда гости уехали, он подумал, что она, может быть, поднялась к храму. Уинстон прошел по залитому лунным светом саду и стал подниматься по каменным ступеням, которые, казалось, светились призрачным сероватым светом. Луна, обратившая все вокруг в сказочный мир, принесла ему покой и просветление, которые, как он почувствовал, были посланием ему из другого мира.
 Такое же спокойствие ощутил он сразу после смерти Элвина. Это было утром, и он был с братом наедине.
 Он пришел поговорить с ним. Потом, когда он уже собрался уходить, Элвин поднял свою исхудавшую руку.
 — Останься, Уинстон.
 — Конечно, Элвин.
 Уинстон сел рядом с братом на край постели.
 — Я хочу, чтобы ты побыл со мной. Ты всегда понимал меня.
 — Я всегда пытался сделать это, — ответил Уинстон.
 Эти его слова ничего не значили. Держа холодную руку Элвина в своей, он понимал, что брат умирает и он ничем не может этому помешать.
 Он даже не сделал попытки позвать кого-нибудь. Сиделки только что вышли, доктор мог прийти через несколько минут. Но Уинстон знал, что для Элвина это было бы лишь потерей времени.
 Они ощущали близость друг друга — ту близость, которая была между ними с самого детства, и, когда пальцы Элвина сжались на его руке, он понял, что это — конец.
 Глаза Элвина были закрыты. Но неожиданно он открыл их, и Уинстон увидел в них свет.
 — Как чудесно… быть… свободным, — прошептал Элвин. — Расскажи об этом…
 Голос его затих, глаза закрылись, и пальцы расслабились…
 Уинстон сидел не двигаясь.
 Ему показалось, что на миг в комнате возникло какое-то движение — что-то похожее на шелест крыльев. Потом наступила такая тишина, что он услышал биение собственного сердца.
 Об этих последних мгновениях, что он провел с Эл-вином, он не говорил ни с кем, даже с матерью.
 Он долго сидел на краешке кровати, думая об Элвине, но зная, что его уже нет, а тело, что лежит рядом, уже не имеет к Элвину никакого отношения. Сделав на собой огромное усилие — понимая, что ему все равно придется вернуться в реальный мир, — он поднялся и вышел, чтобы сказать сиделкам, что их больной уже не нуждается в их услугах.
 После этого он ушел из дома и долго гулял в одиночестве по Центральному парку.
 Вернувшись домой, он пытался заставить себя не убиваться по Элвину. Никто из любящих его не мог пожелать ему продолжения этой жизни, захваченной ужасной разрушительной болезнью, которая превращала в мучение каждый его вздох.
 И еще Уинстон знал, хотя он не мог никому об этом рассказать, что Элвин — не умер.
 Добравшись до храма, Уинстон подумал: будь Элвин сейчас здесь, как бы он восхищался красотой Афродиты, стоящей в лунном свете на краю мыса!
 Она казалась почти живой на своем пьедестале среди цветущих лилий с лицом, обращенным к морю. И Уинстон вдруг вспомнил, что, когда он поднялся сюда в день своего приезда и увидел Марину, она стояла почти в той же позе лицом к закату, а заходящее солнце живыми огоньками вспыхивало в ее волосах.
 Он вспомнил и свое мгновенное ощущение, что перед ним стоит сама Афродита.
 Видно, мысли о невинности и девственности, сразу возникающие при взгляде на Марину и Афродиту, воздушная легкость их фигур делали их такими похожими.
 Когда в детстве он подолгу рассматривал статую Афродиты, то представлял себе лицо богини с серыми глазами, маленьким прямым носом и нежно изогнутыми губами — не чувственными, но чуткими.
 — Богиня любви! — громко сказал Уинстон. Потом вдруг резко повернулся и стал быстро спускаться по ступенькам к дому.
 Он зашел в гостиную, надеясь, что Марина, услышав, что гости уехали, спустилась вниз. Но комната была пуста.
 Тогда, чтобы убедиться, что с ней все в порядке и она уже в постели, он подошел к ее комнате.
 Марина ответила ему неверным дрожащим голосом — наверное, она уже засыпала, и он разбудил ее.
 Когда он шел к себе, в голове его вертелась мысль, мучившая его весь день: что же это за тайна, которую Марина может доверить одному только Элвину?
 Марина проснулась очень рано. Она чувствовала, что вчера зря потратила так много драгоценного времени — слишком рано легла спать и долго проплакала.
 Она раздвинула занавески — рассвет только-только забрезжил. И Марина решила обязательно взобраться на гору к храму и полюбоваться оттуда восходом солнца, возможно, в последний раз.
 Завтра она должна умереть, но ей не известно, когда это случится — рано утром или поздно вечером, и она не может сегодня терять ни минуты.
 Она посмотрела на себя в зеркало — нужно смыть следы слез, пролитых прошлой ночью, чтобы Уинстон ничего не заметил.
 В утреннем свете она вынуждена была признать, что чувствует себя такой несчастной оттого, что увидела, как Уинстон целует эту итальянку. Как же это будет унизительно, если он вдруг догадается, что ее так расстроило!
 А ведь он такой проницательный — гораздо более проницательный, чем те немногие мужчины, которых она знала!
 Часто в разговорах он уже знал наперед, что она хотела сказать, а если она не могла подобрать нужных слов для своих мыслей или чувств, он с легкостью делал это вместо нее. И он всегда правильно понимал все ее намерения.
 Закончив одеваться, она почти физически ощутила острое желание снова его видеть. Ей ведь осталось так мало времени быть с ним вместе! Только сегодня и, может быть, немного завтра. А потом ее уже не будет, а он снова уедет в Америку и никогда о ней не вспомнит…
 Из-за своих ночных слез Марина выглядела немного бледной, а под глазами залегли тени, поэтому она надела самое яркое из своих летних платьев, купленное у Питера Робинсона.
 Оно было из муслина в тонкую белую и розовую полоску, отделанное вокруг шеи и по плечам белой ажурной вышивкой, и такая же вышивка украшала оборки на юбке.
 В нем она казалась совсем юной — словно вот-вот готовая расцвести роза. Но у Марины не было времени рассматривать себя в зеркале.
 Она зачесала назад волосы, открыв лоб, как на модных рисунках Чарльза Гибсона. Потом осторожно открыла дверь спальни и на цыпочках спустилась по лестнице, чтобы не разбудить Уинстона, если он еще спит.
 Она вышла из дома и поднялась по ступенькам к храму.
 Рассвет уже вступил п свой права, и Афродита, ночью поразившая Уинстона мерцающей лунной красотой, сейчас сияла теплыми, почти телесными красками в косых лучах восходящего солнца.
 Марина, опершись о балюстраду, следила, как море медленно превращается из серого в изумрудное, а небо — из бледно-голубого в малиновое.
 От восторга у девушки перехватило дыхание, и на миг ей показалось, что у нее выросли крылья и она сейчас полетит навстречу богу солнца, как только он появится над горизонтом.
 Ей пришли в голову последние строки стихотворения Пиндара:
 Тени мы, но как только сиянье Вниз прольется из божьих перст. Благодать к нам снисходит с небес, И блаженно жизни сознанье.
 «Сиянье… из божьих перст!» — повторила Марина и ей захотелось протянуть к нему руки и почувствовать, как оно объемлет ее, будто Аполлон заключает ее в свои объятия.
 Аполлон или Уинстон?
 Вопрос возник неожиданно, но она сразу поняла, что разделить их невозможно. Они были для нее одно целое, и она хотела их близости…
 Марина почти закончила завтрак, когда Уинстон присоединился к ней.
 — Доброе утро, — приветствовал он ее улыбаясь. — Слуги сказали мне, что вы встали очень рано. Мне даже стыдно стало за свою лень!
 — Вы хорошо спали?
 — Вообще-то у меня есть оправдание — я читал допоздна, — ответил он. — Я нашел тут одну книгу — думаю, она вас тоже заинтересует. Если захотите, я расскажу вам о ней, когда мы приедем на Искью.
 — Мы будем там обедать?
 — Да, так по крайней мере я планировал, — ответил Уинстон, — но я подумал, раз мы с вами поднялись так рано, то пойдем, наверное, не вдоль берега, а возьмем курс прямо в открытое море через залив. Вы ведь хотели узнать, какую скорость может развивать моя лодка? И я тоже хочу это проверить.
 — Ой, как это интересно! — воскликнула Марина. Уинстон обратился к слуге:
 — Вы не видели, механик был сегодня на моторной лодке?
 — Да, синьор, он сейчас как раз там.
 — Отлично! — воскликнул довольный Уинстон. — Я хочу поговорить с ним. — С этими словами он поднялся из-за стола и сказал Марине: — Приходите на причал, когда будете готовы. Но не торопитесь особенно — мне нужно еще поговорить кое о чем с механиком.
 Марина пошла за шляпой в спальню, раздумывая, брать ли ей с собой плащ. Но решила, что если уже утром тепло, то днем наверняка будет жарко.
 Она надела большую соломенную шляпу, на которой вместо зеленой вчерашней красовалась ярко-розовая лента — в тон платью.
 «Наверное, ветер сорвет ее, если мы поедем очень быстро, — резонно подумала она, — но я сниму ее потом, когда спущусь к причалу».
 Марина знала, что шляпа ей к лицу, и, когда вчера они ходили по Помпеям, она поймала восхищенный взгляд Уинстона, устремленный на нее.
 Но сейчас с упавшим сердцем подумала, что едва ли он станет ею восхищаться сегодня — ведь она блондинка, а та, кого он целовал вчера вечером, — брюнетка.
 «Всем известно, блондинам всегда нравятся брюнетки», — уныло размышляла она, но усилием воли заставила себя встряхнуться.
 Да, это так, но она по крайней мере проведет с ним вместе целый день, а уж после ей будет совсем не важно, с кем он и кого целует.
 Не желая терять ни минуты времени, она быстро спустилась по лестнице и выбежала в сад.
 Пчелы уже вовсю жужжали над цветами, и бабочки, казалось, еще более яркие, чем вчера, резвились в воздухе, когда она по крутым ступенькам стала спускаться в бухту.
 Она видела внизу Уинстона, разговаривающего с механиком, и моторную лодку, сверкающую на воде ослепительным белым пятном.
 Марина подошла к ним, и Уинстон с улыбкой повернулся ей навстречу.
 — Все готово, — сказал он, — и теперь посмотрим, какие рекорды мы сможем побить!
 — А что, мы действительно можем побить рекорд?
 — Попробуем, — ответил Уинстон. — В то же время, если мы вернемся и просто скажем, что прошли сто миль в час, нам никто не поверит!
 — Я уверена — это просто невозможно! — улыбнулась Марина.
 Они медленно вышли из маленькой гавани, и Уинстон направил лодку в открытое море.
 Он стоял у штурвала, а Марина — рядом, ухватившись руками за деревянную стойку прямо перед собой.
 Когда они удалились от берега, она сняла шляпу и, нагнувшись, бросила ее в каюту позади себя.
 — Вам не нужно загорать, — заметил Уинстон.
 — Почему?
 — Потому что женщины должны быть белокожими, как мраморные богини, — заявил он вдруг.
 — Не думаю, что я так быстро загорю, — ответила Марина. — К тому же сейчас нет солнца.
 Это была правда.
 Солнце, всходившее с таким великолепием, кажется, решило скрыться. Небо стало затягиваться серой дымкой, а на севере появились зловещие темные облака. «Они, наверное, уйдут», — с надеждой подумала Марина.
 Ей нестерпимо было думать, что именно сегодня не будет солнца.
 Лодка легко разрезала носом воду, а Уинстон все увеличивал скорость, и скоро Марине стало казаться, что они летят над водой.
 Вдали от берега на море началось волнение, и оно было гораздо сильнее, чем вчера. Волны с огромной силой ударялись о нос лодки, и она, казалось, готова была на полной скорости выскочить из воды.
 Марина посмотрела назад.
 Они уже были далеко от берега, и горы на горизонте поднимались все выше и выше.
 Четко выделялась громада Везувия — над ним, словно призрак, курился тоненький, едва заметный дымок.
 Еще можно было рассмотреть Неаполь и сразу перед ним — маленький остров Капри.
 Но они стремительно удалялись, и скоро уже ничего нельзя было различить, кроме очертаний гор.
 Было так необычно и весело оказаться окруженной со всех сторон морем, далеко от человеческого жилья.
 Но вдруг в моторе послышалось какое-то шипение, потом — бульканье, и он замолчал.
 — Проклятие! — вырвалось у Уинстона.
 — Что случилось? — удивленно спросила Марина.
 — Я должен это выяснить, — ответил Уинстон. Он снял свой легкий летний плащ и так же, как
 Марина шляпу, бросил его в каюту позади себя. Потом закатал рукава рубашки и открыл люк, так что теперь ему был виден двигатель.
 — А вы знаете, что там случилось? — спросила Марина.
 — Могу только догадываться, — ответил он. — Там может случиться целая куча всяких вещей, и если бы я был более благоразумным, то взял бы с собой механика.
 «И он бы все испортил!» — подумала Марина.
 Она, конечно же, не сказала этого вслух, но ей сейчас так хотелось побыть с Уинстоном наедине! Это было что-то, чего раньше она никогда не испытывала, и то, чего она не должна была сейчас делать.
 Не очень благовоспитанная девушка просто мечтала бы прокатиться в моторной лодке, оснащенной всеми современными удобствами, даже не зная, куда ее везут. Марина же отлично сознавала, что это шокировало бы не только ее мать, но и всех их знакомых еще с тех времен, когда они жили в Суссекс-гарденз.
 Марина помнила женщин, которые приходили к ее матери в те дни, когда они принимали гостей, и тех, кто приходил на прием к ее отцу.
 Гостиная в их доме всегда служила еще и комнатой ожидания. Марина иногда заглядывала туда, чтобы полюбоваться на модно одетых дам в соболях и со страусовыми перьями на шляпках, листающих иллюстрированные журналы, которые каждое утро выкладывала на стол прислуга.
 Иногда после них оставалось благоухание дорогих духов, и, когда они направлялись из гостиной во врачебный кабинет ее отца, Марина слышала шелест их шелковых нижних юбок.
 Да, эти дамы, несомненно, были бы шокированы ее поведением, но ведь они никогда не узнают об этом, так почему она должна о них думать?
 Уинстон, уже наполовину скрывшийся в люке, вынырнул оттуда и сказал Марине:
 — Там в каюте у меня в ящике есть документы. Принесите мне их, пожалуйста. Среди них должна быть схема лодки.
 Марина спустилась в каюту.
 Когда она, найдя бумаги, поднималась наверх, чтобы отдать их Уинстону, то поняла, что волнение на море заметно усилилось.
 Лодка неистово раскачивалась на волнах, и неожиданно ее так бросило вперед, что Марина вынуждена была за что-нибудь ухватиться, чтобы устоять на ногах.
 Уинстон сидел на полу, изучая схемы, которые она ему принесла.
 — Я смогу вам помочь? — спросила она.
 — Не сможете, пока не изучите керосиновый двигатель.
 Марина оглянулась, оценивая путь, который они проделали. Теперь невозможно было разглядеть даже горы на горизонте. На них быстро опускался какой-то серый туман, и, приглядевшись, Марина поняла, что это приближается дождь.
 Через несколько секунд она почувствовала на лице первые капли и услышала, как они застучали по обшивке лодки. Они упали и на бумаги, которые изучал Уинстон.
 — Это просто смешно! — сказал он с досадой. — А я-то думал, что знаю мотор вдоль и поперек!
 Он схватил какой-то инструмент и наполовину исчез в отверстии. Снаружи торчали только ноги, и Марина подумала, что он сейчас промокнет.
 Она хотела было спуститься в каюту, как на нее обрушился шквал дождя такой неистовой силы, что за несколько секунд она вымокла до нитки.
 Но хуже всего было то, что лодка так и ходила ходуном на волнах, и Марина боялась сдвинуться с места, чтобы не поскользнуться на мокрой палубе и не упасть.
 И тогда она решила, что лучше всего просто сидеть на палубе. Дождь безжалостно, до боли хлестал ее по лицу и плечам, прикрытым лишь тонким муслином прилипшего платья.
 Она долго так сидела, прежде чем Уинстон выполз из машинного отделения.
 — Ничего не могу найти, — сказал он раздраженным тоном. — Думал, это поршни, но я проверил все до единого.
 Марина беспомощно смотрела на него сквозь завесу дождя.
 — А почему это вы не в каюте? — строго спросил он.
 — Такая качка, я боялась даже двинуться.
 — Я помогу вам.
 — Да какой теперь смысл? Я уже промокла, мокрее не стану.
 Он улыбнулся:
 — Вы не испугались? Она покачала головой:
 — Я страшно рада, что у меня нет морской болезни.
 — Прекрасно, это уже удача, и лучше, если она будет не единственная. Похоже, нам придется задержаться здесь надолго.
 Он подобрал себе еще какие-то инструменты и снова сунул голову в машинное отделение.
 Марина терпеливо ждала.
 Дождь уже пошел на убыль, но от сильного ветра море бушевало пуще прежнего.
 Лодку раскачивало в разные стороны, и то и дело набегающая волна разбивалась о корму, окатывая Марину холодным душем.
 Прошло не меньше двух часов. Наконец Уинстон поднялся на ноги и, держась за поручни, попытался завести мотор.
 Сначала двигатель молчал, потом затарахтел и тут же смолк.
 Это уже что-то обещало, и Марина быстро поднялась и подошла к Уинстону.
 — Вы думаете, что нашли поломку? — спросила она.
 — Надеюсь, — ответил он. — Порвался провод. Я починил его, но он может не выдержать.
 Он снова попытался завести мотор — он поработал пять-шесть секунд и опять замолк.
 Уинстон снова полез в двигатель и через десять минут появился.
 На этот раз мотор ожил и наконец заработал нормально.
 Марине показалось, что оба они затаили дыхание в ожидании, но никаких перебоев не было — мотор работал как часы.
 — Браво! У вас получилось! Получилось! — в восторге закричала Марина.
 Уинстон с улыбкой обернулся.
 Она стояла совсем близко.
 Когда он посмотрел на нее внимательно, его улыбка стала еще шире. Она промокла до нитки, и ее муслиновое платье облепило ее так, будто на ней ничего не было. Оно ясно обозначило её маленькую грудь и обтянуло стройные бедра и ноги.
 Ветер разметал ее светлые волосы, и они падали двумя прядями ей на грудь, обрамляя лицо и огромные серые глаза.
 — Да вы похожи на тех сирен, которые искушали Улисса! — воскликнул Уинстон.
 И тут он обнял ее и поцеловал!
 На мгновение Марина почувствовала, как холодны их губы, а потом какой-то дикий восторг пронзил ее, как молния.
 Ведь это то, чего она так долго ждала, так страстно хотела! Она почувствовала, как губы его вдруг стали горячими и настойчивыми…
 Всего несколько секунд он держал ее в объятиях, и его губы были властно прижаты к ее губам, но для Марины это было как вечность — она владела всем миром, и звезды падали с неба, устилая все вокруг…
 Это было такое чудо и такой восторг — она и представить себе не могла, что это возможно. Уинстон ослабил объятия и сказал каким-то незнакомым голосом:
 — Я же говорил вам, Марина, что вы — сирена… С этими словами он взялся обеими руками за штурвал и очень медленно развернул лодку.
 Она стояла рядом не двигаясь.
 Она не в состоянии была ничего делать — лишь уцепилась за фордек, чтобы устоять на ногах, и чувствовала, как все ее тело наполнилось какой-то новой жизнью.
 Это было то же самое чувство, которое она пережила когда-то в Гайд-парке, сидя на скамейке у Серпентина и призывая Элвина. Тогда она ощутила, что стала частью цветов и воды, как бы растворилась в них. Да! То же чувство, только еще более удивительное и восхитительное!
 — Мы поплывем довольно медленно, — сказал Уинстон, — а то еще опять сломается. Так что, боюсь, нам придется добираться до дома очень долго.
 «Это не имеет значения, ничто сейчас не имеет значения!» — хотела сказать Марина, но не смогла произнести ни слова.
 Она молча смотрела на профиль Уинстона и чувствовала, что все еще трепещет от его поцелуя.
 Некоторое время он вел лодку молча, затем спросил:
 — О чем вы думаете?
 — Я вспоминала стихотворение, — честно ответила Марина.
 — Тогда это должны быть строки из Софокла: «Мир наш полон чудес, но удивительней нет — человека!» — Он усмехнулся. — Ну прямо про меня! Потому что, уверяю вас, то, что я отремонтировал двигатель, — это настоящее чудо! И если он доставит нас домой в целости и сохранности, тоже будет чудо!
 — А если бы вы не смогли его починить? — спросила Марина.
 — Тогда нас носило бы по морю, может, несколько часов, а может, дней, пока бы нас не нашли и не подобрали, — если, конечно, мы не добрались бы до берега вплавь.
 Марина засмеялась и посмотрела на далекий берег, все еще окутанный дымкой.
 — Единственно возможный способ проделать это — оседлать дельфина!
 — Да-да, если бы боги расщедрились и дали нам каждому по дельфину! — весело ответил он. Марина промолчала, и он вскоре спросил: — Я хочу узнать, какие все-таки стихи вы вспоминали?
 — Ваши лучше, — ответила Марина.
 — Я жду, — коротко сказал Уинстон. Застенчивым тихим голосом, однако достаточно
 громко, чтобы перекрыть шум мотора, она прочитала строки, которые, казалось, не выходили у нее из головы с того самого момента, как она приехала на виллу:



   Вот он — добывший славу
   и гордый новой победой,
   Мчится по небу
   На крыльях своей
   человеческой мощи.



 Это был отрывок из оды Аполлону с просьбой о благословении тем, кто выиграл победу в Пифийских играх, но сейчас эти строки очень точно подходили к Уинстону.
 Никто не мог сейчас выглядеть более сильным и могучим, чем он: его насквозь промокшая рубашка не скрывала ширину его плеч, силу его рук и атлетическое сложение. Под мокрыми брюками угадывались узкие бедра, и Марина видела, что он необычайно силен, и если ему случится драться, то противнику придется нелегко.
 — Если вы имеете в виду меня, — сказал с улыбкой Уинстон, — то вы забыли две очень важные строчки из этого же стихотворения.
 — Какие?



   Но короток миг торжества,
   Знаю — сейчас упадет он
   на твердую землю -
   Манит его роковая судьба!



 Он рассмеялся.
 — Другими словами: «Гордыня приходит перед падением», и эту мудрость нужно всегда помнить.
 — А почему это вы должны упасть? — спросила Марина. — Я думаю, вы никогда не упадете.
 — Надеюсь, что вы правы, — ответил он. — Но человек не должен быть слишком самонадеянным или считать себя непобедимым.
 — Я никогда бы не отважилась так думать, — согласилась Марина, — но вы — совсем другой! Вы всегда будете идти своим путем, всегда будете готовы сделать невозможное и превращать поражение в победу.
 — Сейчас вы опять похожи на сладкоголосую сирену, которая завораживает Улисса своей песней. Наверное, самое опасное, что может женщина сделать мужчине, — сказал Уинстон со смешливой ноткой в голосе, — это уверить его, что он непобедим и всегда могуч. — Он глянул в широко открытые глаза Марины и добавил: — Но это и самое лучшее, что она может сделать, потому что большинству мужчин просто необходимо иметь кого-то, кто бы верил в них, так как сами они боятся верить в себя.
 — Я верю в вас! — со страстью сказала Марина.
 — Почему же?
 — Мне кажется, вы всегда будете добиваться в жизни того, чего хотите. И я думаю также, что вы хотите того, что будет помогать другим и приносить большую пользу всем людям.
 Она вообще-то не знала точно, о чем говорит, но слова находились как-то сами собой.
 Наступило молчание. Потом послышался голос Уинстона:
 — Спасибо, Марина, вы заставили меня решиться на очень важное для меня дело.
 Больше они не разговаривали, так как Уинстон, казалось, весь сконцентрировался на лодке и ее двигателе. Снова принялся лить дождь, и Марина вся съежилась и притихла.
 Уже было далеко за полдень, когда они наконец добрались до своей пристани — буквально приползли со скоростью меньше трех узлов. Механик уже ждал их, и Уинстон рассказал ему о своих злоключениях. Пока он возбужденно описывал подробности, Марина стала взбираться по ступенькам к вилле.
 Она еле передвигалась в своих промокших юбках, и Уинстон скоро догнал ее.
 — Вам обязательно нужно принять горячую ванну, — твердо сказал он, — но сначала нужно выпить чего-нибудь крепкого.
 Несмотря на ее протесты, он привел ее в комнату, где на столике стоял поднос с бутылками.
 — Я испорчу вам весь ковер! — пыталась она защититься.
 — Это лучше, чем подхватить воспаление легких! — отвечал он. — Выпейте вот это — все до последней капли!
 Это был коньяк — он опалил ей горло как огнем, но раз Уинстон приказал ей выпить, она подчинилась.
 Потом она поднялась наверх, где служанка уже приготовила ей ванну, и, сбросив мокрую одежду, Марина с наслаждением погрузилась в горячую воду и долго сидела там отогреваясь.
 Потом ей пришлось еще сушить волосы, и она спустилась вниз лишь через несколько часов — в вечернем платье — и нашла Уинстона в той комнате, где обычно обедали зимой.
 Здесь был камин, и, когда Марина вошла, в нем уже ярко горели поленья. Перед камином стоял накрытый стол.
 При ее появлении Уинстон встал.
 — Если вы не хотите есть, то я голоден, как волк! Марина смущенно улыбнулась.
 Теперь, когда они вернулись на виллу, ей было трудно не вспоминать о том, как он ее поцеловал. Она думала об этом, пока лежала в ванне, и убеждала себя, что не нужно придавать этому случаю такого большого значения. Просто он был так доволен собой, когда ему удалось починить двигатель, что должен был на кого-то излить свою радость, а она стояла рядом — вот и все.
 Для нее случившееся было откровением, но для него — она была уверена — это было не более чем просто дружеское объятие. Так мужчина может подхватить ребенка и закружить его — просто от хорошего настроения.
 Слуги внесли еду, и по комнате распространился такой аромат изысканных блюд, что Марина сразу поняла, как страшно она проголодалась.
 — Вы представляете себе — уже больше семи часов! — воскликнул Уинстон. — Столько времени прошло, как мы завтракали, и если это можно считать ужином, то обед для нас безвозвратно потерян!
 — Для меня не будет потерян, — улыбнулась Марина. — Я никогда еще так не хотела есть, с тех пор как сюда приехала.
 — Я собирался угостить вас обедом на Искье, — сказал он, — ну да ничего, мы поедем туда как-нибудь в следующий раз. Завтра же мы будем благоразумны и съездим на Капри — он всего в трех милях отсюда. И если мы снова сломаемся, то вокруг будет масса людей, чтобы спасать нас.
 — А я нисколько не испугалась, — сказала Марина.
 — Вы хотите, чтобы я сказал вам, как хорошо вы держались? — спросил он. — Любая другая женщина начала бы плакать и причитать, а многим было бы по-настоящему страшно.
 — Я испугалась только сначала — думала, у меня начнется морская болезнь, — призналась Марина, — это было бы так неприлично.
 — И очень неромантично! — весело добавил он. Ей показалось, что он на мгновение задержал взгляд на ее губах, и она залилась румянцем.
 Он настоял, чтобы она выпила за ужином вина, а потом еще и ликера.
 После ужина он заставил ее усесться с ногами на бархатный диван, стоящий перед камином, и накрыл меховым пледом.
 — Но мне сейчас не холодно, — слабо возразила Марина.
 — А я боюсь, вы можете подхватить простуду, — ответил он. — Средиземное море иногда может быть таким непредсказуемым и предательским! Оно меняет настроение, как женщина.
 — А что, разве мы все такие непредсказуемые? — с любопытством спросила Марина.
 — Да, большинство женщин таковы, — ответил он, — но именно этим они и привлекают мужчин. Если бы не их постоянная смена настроений, мне с ними было бы очень скучно.
 Марина улыбнулась и уютно свернулась калачиком среди шелковых подушек.
 — Я слишком устала и слишком довольна, чтобы менять сейчас свое настроение лишь ради того, чтобы развлечь вас, — лукаво сказала она. — Но напомните мне об этом завтра, и я обязательно проявлю в чем-нибудь свою непредсказуемость.
 Она говорила это легко и весело, но после слова «завтра» подумала — а будет ли оно? Будет ли она с ним завтра непредсказуемой или уже какой-нибудь другой?
 — Что вас беспокоит? — вдруг спросил Уинстон.
 — Откуда вы знаете, что я обеспокоена? — ушла от ответа Марина.
 — Ваши глаза выдают вас. Никогда еще не встречал женщин с такими выразительными глазами. — Он наклонился к ней со своего стула. — Ну скажите мне, Марина, чем вы так напуганы? — умоляюще сказал он. — Я знаю, что-то тяготит вас, и я не могу спокойно видеть этот ужас в ваших глазах.
 Помолчав в нерешительности, она ответила:
 — Я скажу вам об этом завтра вечером…
 — Вы даете мне слово?
 — Да, я… обещаю.
 А сама подумала, что завтра вечером он сам все поймет и ей уже не нужно будет ничего ему объяснять — он уже будет знать!
 Диван был такой мягкий и удобный, огонь приятно ласкал кожу, а от выпитого ликера ей казалось, что она летит по небу на облаке.
 Наверное, она незаметно заснула, потому что ее разбудил голос Уинстона:
 — Вы устали, Марина, ведь вы поднялись в такую рань, да еще это наше сумасшедшее путешествие. Вам пора идти в постель.
 — Нет, я хочу еще побыть здесь, — сонно возразила Марина.
 — Я вынужден заставить вас сделать то, что я считаю нужным, — твердо сказал Уинстон. — Если вы слишком устали, я сам отнесу вас наверх.
 Он откинул плед и поднял Марину на руки, прежде чем она успела что-нибудь возразить.
 — Почему бы вам не взлететь наверх «на крыльях моей человеческой мощи»? — спросил он ее с улыбкой.
 Марина засмеялась и положила голову ему на плечо.
 Какое же это было счастье — ощущать, что он крепко держит ее в своих объятиях!
 Она была такая легкая, что он без всяких усилий пронес ее через весь холл и вверх по лестнице до самой ее спальни. Открыл дверь ногой и, войдя в комнату, увидел, что глаза ее закрыты, голова покоится на его плече и она безмятежно спит. Он осторожно положил ее на постель. При этом она открыла глаза и что-то недовольно пробормотала, кажется, не желая освобождаться от надежных объятий его рук.
 — Может быть, позвать кого-нибудь из прислуги? — спросил он.
 — Нет, — едва слышно, произнесла она. — Я сама… сама справлюсь.
 — У меня такое чувство, что как только я уйду, вы тут же снова заснете. А я хочу, чтобы вы ночью хорошо отдохнули, и поэтому я сейчас отвернусь и подожду, пока вы разденетесь, а когда уляжетесь, укрою вас как следует одеялом.
 С этими словами он отошел к окну и отдернул занавеску, чтобы посмотреть на море.
 Дождь уже прекратился, но плотные тучи все еще скрывали и звезды, и луну.
 Вдали слабо мерцали огни Неаполя, и Уинстон смотрел на них, пока не услышал сзади тихий голос Марины:
 — Я уже… легла.
 Он обернулся и подошел к ее постели с муслиновыми занавесками в оборочках.
 Волосы Марины золотом отливали на белых подушках. На ней была ночная сорочка с длинными рукавами, отделанная кружевом по рукавам и вороту, с застежкой сзади.
 Уинстон натянул ей одеяло до подбородка, наклонился и осторожно поцеловал ее в губы.
 — Спокойной ночи, Марина, — мягко сказал он.
 — Спокойной ночи… Аполлон, — прошептала она, и ее глаза закрылись прежде, чем она выговорила последнее слово.
 Он долго стоял, глядя на нее, потом погасил свет и вышел из комнаты.




 Глава 7


 Проснувшись, Марина увидела служанку, которая раздвигала на окне шторы.
 — Который час? — сонно спросила она.
 — Сейчас половина десятого, синьорина, — ответила девушка, — и я думала, что вы уже хотите позавтракать.
 — Позавтракать! — воскликнула Марина и села в постели.
 Ее охватил ужас — как же она могла так долго спать? Ведь она собиралась проснуться как можно раньше и в последний раз полюбоваться восходом солнца… И вот теперь она проспала несколько самых лучших часов своего последнего дня на земле.
 В душе она проклинала себя за сонливость, но тут на нее горячей волной накатила мысль, что сейчас она снова увидит Уинстона.
 Марина вспомнила, как вчера вечером он отнес ее наверх и уложил в постель, и хотя она уже почти спала, тем не менее прекрасно запомнила — и могла поклясться, — что он поцеловал ее, перед тем как выйти из комнаты.
 Как только она представляла себе тот вчерашний поцелуй на лодке, по всему ее телу пробегала дрожь восторга, и она снова и снова переживала это, совершенно незнакомое ей чувство.
 Тогда она насквозь промокла и замерзла, но от его волшебного поцелуя будто сразу вспыхнула нестерпимым обжигающим пламенем. И уже не было серого дождливого дня — мир стал ослепительным; казалось, сам Аполлон прикоснулся к ней своими божественными пальцами.
 «Вот так бы я хотела умереть», — подумала Марина, и ей вспомнились строки Гомера:



   Небо расчисть и даруй
   нам увидеть воочью
   Свет его вечный -
   пусть даже умру я…



 «Свет! Вот что я найду, даже если умру», — подумала Марина.
 Служанка внесла на подносе завтрак — рядом с чашкой лежала белая роза. От нее исходил нежный аромат, и Марина вдруг подумала, что теперь всегда будет счастлива.
 Она не должна показывать Уинстону ни страха, ни тревоги. Она постарается быть весь день веселой и беззаботной, а потом — когда наступит этот момент — он ведь будет рядом с ней, и тогда смерть в его объятиях покажется ей совсем не страшной…
 Она быстро справилась с завтраком и спустилась по мраморным ступеням в ванну, уже приготовленную для нее служанкой.
 Интересно, случалось ли в этом доме, чтобы кто-нибудь из прежних обитателей виллы знал, что жизнь его сегодня должна закончиться?
 «Я не буду думать об этом, — сурово приказала себе Марина, — а то Уинстон догадается, что меня что-то тревожит».
 При мысли об Уинстоне по ее телу разлилась теплая волна. Конечно, она ему небезразлична — вчера он опять умолял ее, чтобы она раскрыла ему свой секрет! И она пообещала ему, зная, что ей не придется ничего говорить самой — то, что случится, скажет само за себя…
 Будет ли он помнить ее, тосковать о ней? Смешно даже думать об этом!
 С какой стати он должен о ней тосковать — ведь он знал ее всего три дня!
 Он такой обаятельный и добрый, но это лишь его хорошее воспитание, и хотя он целовал ее — так ведь он целовал и итальянскую графиню!
 — Какое платье вы наденете, синьорина? — спросила служанка.
 Оставалось последнее платье, которого она еще не надевала, — из тех, что Марина купила у Пуаре.
 Оно было белое, отделанное тонкими кружевами и бирюзовыми лентами, и того же цвета кушак опоясывал талию.
 Это было самое прелестное из всех дневных платьев, которые ей довелось видеть, и сейчас она подумала, что почти бессознательно приберегла его на самый последний день своей жизни…
 Она тщательно зачесала волосы надо лбом и свернула сзади у самой шеи в гладкий узел.
 — Синьорина такая красивая! Красивей не бывает!
 — Спасибо, — дрогнувшим голосом ответила Марина. Эти слова, сказанные с такой искренностью, были ей сейчас просто необходимы.
 И хотя ей страстно хотелось увидеть Уинстона, она, спускаясь вниз, чувствовала себя немного смущенной.
 Уинстон сидел в гостиной за письменным столом и писал письмо. При ее появлении он поднялся, и она увидела устремленный на нее взгляд, полный восхищения.
 — Мне стыдно, что я так долго спала, — несмело сказала Марина.
 — Ничего удивительного — вы вчера порядком устали.
 — А что мы сегодня… собираемся делать?
 Она задала свой вопрос, затаив дыхание, потому что ответ был для нее чрезвычайно важен — она боялась, как бы Уинстон не изменил свой прежний план.
 — Я обещал показать вам Капри, — ответил Уинстон, — конечно же, если вы отважитесь опять сесть в мою столь ненадежную моторную лодку! Правда, механик уверяет меня, что теперь мы совершенно спокойно можем пускаться в самые дальние путешествия хоть на год — вчерашнее больше не повторится!
 — Я отважусь, — обрадовалась Марина. Я так хотела увидеть Капри!
 — Значит, ваше желание исполнится, — сказал Уинстон. — Если вы готовы, мы можем сейчас же и отправиться.
 Марина посмотрела на него восторженным взглядом.
 Она тут же сбегала наверх за шляпой, а когда они проходили через холл, Уинстон взял со стола голубой зонтик от солнца.
 — Этот зонт принадлежит моей невестке, — объяснил он, — но я думаю, будет мудро, если мы возьмем его с собой. На Капри может быть очень жарко, хотя мы и попытаемся найти там тенистое место где-нибудь под оливами. — Марина посмотрела на него вопросительно, и он продолжил: — Я подумал, а не устроить ли нам сегодня пикник? Хочу показать вам южную часть острова, а там, насколько мне известно, никаких ресторанов нет. Так что наш повар приготовил нам целую корзину еды, наполнив ее тем, что, по его мнению, должны есть и пить на этом прекрасном острове.
 — Ну, значит, это будет нектар и амброзия! — улыбнулась Марина.
 — Несомненно, — ответил Уинстон. — Что же еще считать пищей богов?
 Они спустились по ступенькам, выбитым в скале. Слуга вслед за ними тащил плетеные корзины.
 Механик уже ждал их. Он заверил Уинстона, что все в порядке и поломки быть не должно.
 — Надеюсь, что так и будет, и большое вам спасибо! — ответил Уинстон на чистейшем итальянском языке.
 Слуга поставил корзины в каюту.
 Уинстон завел двигатель, и они отправились в путь, причем скорость лодки сильно отличалась от той, с какой они плелись домой накануне.
 Море сегодня было на редкость спокойным — без малейшей ряби, а солнце ослепительно и жарко сияло на небе.
 Капри был всего в трех милях от мыса Сорренто.
 Когда мыс остался позади, Марина оглянулась. Как же удачно Улисс построил храм Афины на самом краю мыса!
 — А я знаю, о чем вы думаете, — с улыбкой сказал Уинстон, — но на Капри тоже было построено много храмов, когда там поселились греки.
 — Да? Ну да, разумеется… — пробормотала удивленная Марина.
 — Когда Цезарь Август увидел Капри, — продолжал Уинстон, — он был так поражен его красотой, что выпросил его у города Неаполя в обмен на Искью. — Он видел, что Марина внимательно слушает его, и продолжал: — Тиберий, его преемник, построил там двенадцать вилл, посвятив их двенадцати богам Олимпа.
 — А сейчас хоть одна из них сохранилась? — спросила Марина.
 — Ну, на месте по крайней мере одной из них сейчас проводятся раскопки, — ответил Уинстон, — но, похоже, сегодня будет слишком жарко для осмотра достопримечательностей. Так что, боюсь, вам придется удовлетвориться только природными красотами острова.
 Да, остров действительно был очень красив.
 Когда они подъехали совсем близко, у Марины дух захватило от восторга. Высокие горы — и самая высокая из них гора Салерно — казались почти синими; их вершины блистали невероятной таинственной синевой.
 Они миновали Марина-Гранде — главный порт острова — и пошли дальше, огибая огромные остроконечные скалы.
 Уинстон показывал ей издали живописные гроты, к которым обещал привезти ее в другой раз.
 И вдруг глазам Марины представилась сказочная картина — невероятной голубизны море, над которым вертикально вверх вздымались доломитовые скалы. Местами скалы были изрезаны туннелями и имели самые фантастические, причудливые очертания.
 Это означало, что Уинстон и Марина прибыли в южную часть острова.
 Здесь они нашли маленькую гавань, приютившуюся рядом с огромной скалой, далеко выступающей в море.
 — Это Марина-Пиккола. Сейчас мы оставим лодку и поднимемся наверх, — объяснил Уинстон. — Но боюсь, что здесь не окажется ни дороги, ни экипажа. Ну так как? Не страшитесь трудностей?
 — Не страшусь, — уверенно заявила Марина.
 — Наверху, прямо над гаванью, находятся сады Августа, — сказал ей Уинстон. — Предупреждаю — это очень крутой подъем!
 — Я не боюсь.
 Они привязали лодку, Уинстон вытащил корзины, и путешественники стали карабкаться от крошечного пляжа вверх по крутому скалистому откосу.
 Там была тропинка, узенькая и извилистая, и взбираться было не очень трудно, но Марина радовалась, что они взяли с собой зонтик, потому что солнце нещадно пекло им головы.
 Поднявшись наконец, они увидели деревья, траву и разноцветный ковер полевых цветов.
 — Думаю, мы забрались достаточно высоко, — решил Уинстон.
 В этот момент Марина восхищенно ахнула.
 Она увидела развалины — две арки, изъеденные временем и непогодой и, безусловно, бывшие когда-то частью какого-то строения.
 — Это что — вилла Августа? — спросила она в изумлении.
 — Да, — ответил Уинстон, — и вы можете себе представить, как он приезжал сюда отдыхать и строил планы расширения Великой Римской империи и, может быть, решал, как награбить побольше денег и захватить больше рабов у покоренных им народов.
 — Не портите мне впечатление! — взмолилась Марина. — Мне хотелось бы думать, что народ всегда жил счастливо на этом острове.
 Остров был даже лучше, чем она его себе представляла.
 Играющая голубизна Средиземного моря, вобравшая в себя всю синеву неба, казалось, делала траву еще более зеленой, а цветы — более яркими.
 Уинстон нашел удобное место под деревом и сразу же притащил туда плетеные корзины. Затем он улегся на землю, подперев рукой голову.
 — Присоединяйтесь! — пригласил он Марину, которая стояла, любуясь красками моря. — Давайте представим себе, что мы римляне или греки — как вам больше нравится, и забудем целый мир или то, что нам известно о нем, ради этого маленького — нашего собственного — рая.
 «Да, это и в самом деле рай, иначе не назовешь», — подумала Марина.
 Она последовала его примеру и, сев на траву рядом с ним, закрыла зонтик и сняла шляпу.
 Уинстон посмотрел на нее.
 — Вы гречанка, — заявил он и добавил, помолчав: — Настоящая гречанка — этот маленький прямой нос… а золотые волосы — они будто вобрали в себя солнечный свет.
 — Надеюсь, мне не нужно возвращать вам комплименты?
 — Вчера вечером вы назвали меня Аполлоном! Она почувствовала, как краска бросилась ей в лицо, и опустила глаза.
 — Я почти спала, — ответила она.
 — А я ничего не имею против, — сказал он с улыбкой, — и если бы мы были древними греками, обыкновенными, простыми греками, мы думали бы о себе — родись мы в то время — как о созданиях, осиянных божественным светом.
 — Они действительно так думали? — спросила Марина.
 — Да. Их победа над персами на море близ острова Саламин была так похожа на чудо, что греки в самом деле поверили, что им помогали боги, сражаясь на их стороне.
 — И когда это произошло? — с интересом спросила Марина.
 — Вот в такой же жаркий солнечный день — как сегодня, — ответил Уинстон, — в сентябре 280 года до нашей эры.
 — А после этой битвы — они стали совершенно независимыми и свободными от персидского господства? — спросила Марина.
 — Да, совершенно! — ответил Уинстон. — И потом пятьдесят лет подряд они свободно жили — писали бессмертные книги, строили дворцы, ваяли скульптуры и писали фрески — как настоящие дети богов.
 — Но как им это удавалось?
 — Я считаю, что своей удивительной силой, — задумчиво продолжал Уинстон, — они были обязаны тому, что каким-то образом — а каким — мы уже или забыли или утратили это знание — они были связаны с той потусторонней, сверхъестественной силой, которую люди называют сейчас «бог» или «жизнь».
 — И вы думаете, мы и сейчас можем призвать ее, если будет нужно? — Марина замерла от волнения.
 — Я в этом совершенно уверен. Именно поэтому на протяжении двух поколений греки сумели покорить самые отдаленные уголки человеческого духа и благодаря этому создали империю разума, которая влияет на весь ход человеческого мышления вплоть до наших дней.
 — Но как же это могло произойти? — зачарованно спросила Марина.
 — Так как на Грецию снизошло божественное покровительство, — ответил Уинстон, — человеческий ум развивался здесь быстрее, глаза людей видели дальше, а их тела были наделены необыкновенной силой.
 — А как же сегодня?
 — Мы еще можем найти то, что нашли греки, если очень постараемся.
 Марина перевела дыхание.
 — То есть вы хотите сказать, мы сами можем поймать эту силу божественного света и не только пользоваться ею в этом мире, а быть как бы пронизанной ею и остаться в ней после своей смерти?
 Она задала этот вопрос, так как ей показалось, что Уинстон своими словами рассеял все то, что ее беспокоило и мучило, все, чего она не понимала.
 Наступила тишина, потом Уинстон сказал:
 — Блейк писал: «Там, где другие видят лишь рассвет, встающий над холмами, я вижу, как резвятся Божьи дети!» — С улыбкой глядя на Марину, он продолжал: — Древние греки считали себя детьми бога, и эхо их веселья отдается еще и в наши дни. Последуем же их примеру!
 — Да, это я и собираюсь сделать, — серьезно сказала Марина. — Мне кажется, я всегда этого хотела, а теперь вы окончательно убедили меня.
 — На Капри все сразу становится ясно — яснее, чем где-либо, за исключением, конечно же, самой Греции, — весело сказал Уинстон. Он лег на спину и посмотрел на небо сквозь ветви дерева. — Здесь в это легко поверить, вдали от городского шума и толчеи, вдали от этой давящей высоты небоскребов! Здания, которые построил человек, принижают самого человека.
 — Я понимаю, что вы имеете в виду.
 Не было никакой нужды облекать в слова и этот яркий свет, и синеву, и прозрачное марево, стоящее над островом, — все это ощущалось так остро и было вместе с тем так безмятежно, что Марине казалось: она сейчас или взлетит в небо, или нырнет, как рыба, в море и растворится в них, станет их частью.
 Здесь, на Капри, сознание ее парило совершенно свободно от тела, и не было больше ни забот, ни страха — одна только красота.
 Они замолчали, но это было какое-то очень общее молчание, и Марине даже казалось, будто Уинстон почти прикасается к ней.
 Наконец Уинстон нарушил тишину:
 — Не знаю, как вы, а я хочу есть. Я завтракал очень рано.
 — Я тоже собиралась рано позавтракать, — виновато ответила Марина, — и так ругала себя за то, что проспала!
 — Давайте забудем об этом, — весело сказал Уинстон. — Почему бы нам не открыть корзины и не посмотреть, что там имеется из съестного?
 Марина последовала его совету, и вдруг раздался ее смех.
 — Да тут еды на целый полк солдат! — воскликнула она.
 — Больше всего на свете итальянцы любят устраивать пикники, — ответил Уинстон. Он уже открывал бутылку золотистого вина. — Конечно, оно должно быть немного похолоднее, — определил он. — Единственная вещь, которой иногда не бывает на Капри, — это вода. Но странным образом, а может быть, благодаря божественному провидению, виноградники на острове, а также апельсиновые рощи и сады дают большие урожаи. Меня уверяли, что здесь самое большое разнообразие цветов и кустарников во всей Италии.
 Он налил вино в два стакана и протянул один Марине.
 — Пейте его медленно, — сказал он, — и воображайте, что это нектар. Хотя у богов и более тонкий вкус, я думаю, это вино совсем неплохое.
 Марина последовала его совету.
 — Оно превосходное! — воскликнула она.
 — Я тоже так считаю, — улыбнулся Уинстон. Они разложили на траве все припасы, приготовленные для них поваром.
 Там была рыба — нежная, почти прозрачная, она просто таяла во рту. Ветчина, нарезанная ломтиками, тонкими, как носовые платки. Там были и маленькие неаполитанские печенья с необыкновенно вкусными начинками — они даже и не пытались догадаться, что в них было положено.
 Черные маслины были как раз нужной спелости — итальянцы подают их ко всем блюдам. Были и крокеты — Уинстон сказал, что это одно из самых любимых блюд в Неаполе, картошка и пармезанский сыр, завернутые в тонкие ломтики хлеба и обжаренные в оливковом масле…
 Кроме того, было великое множество разных местных сортов сыра и один совершенно особый — изготовляемый из овечьего молока в окрестностях Сорренто.
 Все это было необыкновенно вкусно, а на десерт они ели персики — Уинстон почистил для нее один и предложил в стакане белого вина, а потом фиги и грецкие орехи — еще одно любимое лакомство жителей Сорренто.
 Потом был кофе во фляге, сохраняющей тепло, — Уинстон пришел от него в восторг.
 — Как хорошо! — блаженно воскликнул он.
 — Да, хорошо, — согласилась Марина. — Но есть маленькая неприятность — меня так разморило, что мое страстное желание осматривать остров уменьшилось ровно наполовину.
 Она уложила в корзины остатки еды, ножи, вилки и посуду, затем с сомнением посмотрела на Уинстона, лежавшего на спине на травке, — точно так же, как и перед едой.
 — Я чувствую, нам нужно срочно подниматься, чтобы успеть посмотреть остальную часть острова, — сказала она осторожно.
 — Сейчас слишком жарко, — ответил он. — Ни один благоразумный итальянец в это время дня и носа не высунет из дома. Отдохните немного, Марина. Сиеста полезна и для души, и для тела.
 Растянувшись в полный рост на мягкой траве, девушка стала вдыхать ароматы цветов и запахи трав — запахи юной нетронутой природы.
 — Вот и правильно, — одобрительно произнес Уинстон. — Не люблю суетливых женщин!
 — А я суетливая?
 — Нет. В вас есть безмятежность, которая мне нравится и которой я завидую.
 — А я завидую вам.
 — В чем же?
 Он приподнялся на локте и с интересом посмотрел на нее.
 Ей был виден его силуэт на фоне ветвей, сквозь которые пробивались солнечные лучи, образуя вокруг его головы светлый нимб.
 — Я завидую вам, — ответила она, — потому что вы так уверены в себе и успеете еще так много сделать в этом мире…
 Уинстон не ответил.
 Тут она поняла, что он смотрит на нее, и смутилась, увидев его какой-то странный взгляд. Вдруг он сказал:
 — Вы такая милая! Я никогда еще не встречал никого милее вас!
 Его губы нашли ее рот, и ей показалось, будто он слетел с неба и сразу завладел ею.
 Сначала его поцелуй был нежен, и ее губы были мягки и податливы под его губами. Потом его рот стал требовательным и настойчивым, и она почувствовала уже знакомую дрожь во всем теле, но более сильную и нестерпимую.
 Все ее существо как бы пронизал сильный свет, наполнив тело незнакомым ей огнем и восторгом.
 Ей показалось, что вся красота вокруг них проистекает от этого чувства. Голубизна моря и неба, волшебная прелесть острова, цветы и каждый листочек на дереве — все было частью этого чуда, происходящего между ними…
 На свете не было ничего, кроме Уинстона. Он заполнил собой Вселенную, и она уже не могла ощущать себя отдельно от него.
 Наконец он поднял голову и сказал:
 — Любовь моя, я не могу тебе сопротивляться! Ты взяла меня в плен в тот самый момент, когда я увидел тебя в храме и подумал: передо мной — Афродита!
 — А я подумала… ты… Аполлон! — прошептала Марина.
 Ей трудно было говорить — она дрожала, чувствуя, как кровь бьется в ее теле под его поцелуями.
 — О чем же еще мы можем спрашивать друг друга! — воскликнул Уинстон.
 Он опять стал целовать ее — рот, глаза и лоб, ее маленький прямой нос, и щеки, и уши, и снова губы…
 Время для Марины остановилось, был лишь восторг, ослепляющий и всепоглощающий, и ни одной мысли!
 Уинстон снял муслиновый шарф, завязанный у нее вокруг шеи, и стал целовать нежный изгиб.
 Это было совсем новое ощущение — дыхание ее участилось, а веки отяжелели, хотя ей совсем не хотелось спать…
 — Как же можно быть такой красивой? — спросил он позже, осторожно проводя указательным пальцем по ее лбу и вдоль линии носа, по губам и подбородку. — Твое лицо безупречно, — продолжал он. Я понял, когда встретил тебя тогда, что я уже видел тебя раньше — в моих мечтах, когда смотрел на статую Афродиты в нашем храме.
 — А я в тот день все время думала об Аполлоне, — сказала Марина, — и, когда солнце садилось, мне казалось, что это он забирает свет и переносит его на другую половину земли, оставляя меня в темноте. И тут я обернулась и увидела тебя!
 — Если бы я тогда сделал то, что подсказывал мне инстинкт! — вздохнул Уинстон. — Я должен был подойти и обнять тебя. Не нужно было бы никаких объяснений, никакого знакомства. Мы уже знали друг друга!
 Он опять стал целовать ее, и она придвинулась ближе к нему, чувствуя, что все ее тело томится какой-то непонятной, странной болью.
 — Я люблю тебя! Я люблю тебя, — снова и снова повторял он. — Я искал тебя всю свою жизнь! Каждая красивая женщина, которую я встречал, разочаровывала меня, потому что это была не ты!
 Целуя ее маленький подбородок и уголки ее губ, он продолжал:
 — Мне всегда чего-то не хватало, я никак не мог выразить это словами, но этого всегда не хватало моему сердцу!
 — И ты из-за этого никогда не женился? — спросила она.
 И как только она произнесла это слово, она почувствовала, что оно — как камень, брошенный в воду, вокруг которого, умножаясь и расходясь, сразу пошли круги.
 Он замолчал, а потом сказал:
 — Никогда еще я не просил ни одну женщину выйти за меня замуж. У тебя есть от меня тайны, Марина, ты обещала открыть их мне сегодня вечером. Но мне совершенно все равно: что бы ты ни сделала и что бы ни скрывала — это не имеет никакого значения. — Его объятия стали еще крепче. — Наши души нашли друг друга. Только тебя я искал всю свою жизнь, и только тебя жаждет мое сердце.
 Он снова наклонился к ней, и поцелуи его стали еще более страстными и неистовыми.
 Он целовал ее, и ей показалось, что земля ушла из-под нее и она парит в воздухе, а над ней с головокружительной быстротой проносятся облака.
 Он целовал ее, пока у нее не кончилось дыхание и она не почувствовала, что все ее тело как бы излучает свет.
 — Я люблю тебя! Я люблю тебя! — повторял он, и она услышала вдруг свой собственный голос — дрожащий и вместе с тем исполненный необъяснимого восторга:
 — Я люблю… люблю тебя! О-о, Аполлон… я люблю… тебя!
 И неожиданно Марина подумала: вот так она должна умереть, рядом с Уинстоном, принадлежа ему полностью. В его объятиях она не почувствует ни ужаса, ни страданий…
 — Я люблю тебя, — повторил он опять.
 — А ты не хочешь… любить меня… до конца, — прошептала она, — как мужчина любит женщину и делает ее… своей. Я хочу… принадлежать тебе… быть твоей!
 Ее голос замер — она почувствовала, как Уинстон замер.
 Девушка поняла, что сказала что-то не то. Ее слова сразу как бы воздвигли между ними барьер, и она могла лишь горько оплакивать это несчастье.
 Он медленно поднялся, потом, не говоря ни слова, встал на ноги и, отойдя немного в сторону, стал смотреть на море.
 Марина села.
 Боже мой, она сделала ошибку, она его потеряла, и это было невыразимо больно, будто в ее сердце воткнули и повернули там нож!
 Ей казалось, он стоял так бесконечно долго, и она, не двигаясь, смотрела на него в немом отчаянии.
 Наконец он глубоко вздохнул, и вздох этот, казалось, шел из самой глубины его существа.
 — Я думаю, нам пора возвращаться, — сказал он. — Нужно еще обсудить массу вещей, я не собираюсь ничего от вас скрывать.
 Марина хотела возразить ему, ей хотелось подбежать к нему и сказать, что она совсем не то имела в виду, попросить, чтобы он снова поцеловал ее, и опять почувствовать его близость и теплоту, но слова не шли у нее с языка.
 Она подняла свою шляпу и зонтик — это было все, что она смогла сделать.
 Уинстон вернулся за корзинами, но она, даже не взглянув на него, начала спускаться к пристани.
 Она шла и чувствовала за собой его шаги.
 Солнце уже не так сильно пекло — день был на исходе.
 Все вокруг еще сияло прозрачной голубизной, и, когда они уже сидели в лодке, ей показалось, что горы, возвышающиеся над скалами, стали еще более синими.
 Уинстон вел лодку на большой скорости, но, пока они огибали остров, у Марины было много времени для горестных размышлений. Как же ей объяснить ему, чтобы он понял, почему она сказала то, что сказала?..
 «Возможно, я умру раньше, чем мы доберемся до дома», — думала она. Но все внутри нее протестовало против того, что ей придется умереть без губ Уинстона на ее губах, без его объятий.
 Она не могла заговорить с ним из-за шума мотора, а время убегало секунда за секундой, и Марина боялась, что может не успеть объяснить ему все.
 Они обогнули южную оконечность острова, и, когда Марина уже подумала, что Уинстон сейчас направит лодку прямо на Сорренто, он вдруг повернулся к ней с улыбкой и сказал:
 — Мы пропустили наш английский чай. Может быть, прежде чем отправиться домой, нам стоит сделать остановку в Марина-Гранде и попробовать устриц?
 Он снова говорил с ней ласково, снова улыбался! Она была согласна на все!
 — Это было бы… чудесно! — закричала она, перекрывая шум мотора.
 — У них там есть большие креветки и еще моллюски под названием разиньки — я уверен, они вам очень понравятся!
 Он, наверное, умышленно делал вид, что ничего не произошло и он нисколько не расстроен и не озадачен. Он опять был с ней любезен и очарователен — как в начале путешествия.
 И хотя она с тоской вспоминала о том страстном голосе, каким он говорил ей о своей любви, и снова хотела увидеть в его глазах искренность, она была счастлива и этим. Главное — он снова стал разговаривать с ней и, казалось, больше не сердился.
 «И как только я могла быть такой нескромной и выдумать такую глупость и неприличность?» — ругала себя Марина. Но она была в таком отчаянии — ведь ей оставалось жить всего несколько часов, а может быть, секунд, и она любила Уинстона всем сердцем и душой, гораздо больше, чем свою мечту о вечной жизни. Для нее больше ничего не существовало, кроме него! Ничего во всем мире, кроме его губ!
 «Он… поймет, когда я… умру», — печально подумала она.
 Она смотрела на него, на его профиль, казавшийся ей совершенным. Даже если он все еще сердится на нее, она будет любить его еще больше.
 Они добрались до Марина-Гранде. Уинстон направил лодку в гавань и остановился напротив пристани.
 Ослепительные лучи послеполуденного солнца преломлялись в воде, и на белых зданиях вдоль кромки залива играли багровые и золотые блики.
 А позади высились зеленые горы. Их обнаженные вершины горели, словно охваченные огнем, и отражались в море многоцветным мерцанием.
 — Вот что я сейчас сделаю, — объявил Уинстон, — сейчас я пойду и принесу устриц и еще чего-нибудь поесть. А вы пока накройте в каюте стол.
 — Хорошо, — согласилась Марина, обрадованная, что хоть чем-то займет свои мысли и руки. Икогда Уинстон уже готов был сойти на берег, она спросила: — Вы ведь не будете… задерживаться?
 — Нет, — ответил он, — ресторан, где торгуют устрицами, совсем рядом. Я всего на несколько минут.
 На пристани вертелись мальчишки — им не терпелось помочь пришвартовать лодку. Они глазели на нее в полнейшем восторге, указывая пальцами на штурвал, двигатель, и громко переговаривались.
 Марина ушла в каюту. Она нашла там скатерть в яркую красно-белую клеточку и постелила ее на стол.
 В ящике были ножи, вилки и стаканы — она машинально расставляла приборы, но мысли ее были заняты только Уинстоном.
 Найдя в каюте зеркало, она пригладила волосы и поправила маленький муслиновый шарф, который Уинстон снял с нее на острове, и который она второпях надела трясущимися пальцами, когда спускалась к лодке.
 В зеркале Марина увидела большие глаза на очень бледном лице.
 «Боже великий… сделай так… чтобы он понял, — молилась она. — Я люблю его! Я так отчаянно его люблю! Пусть он поймет и… снова полюбит меня, прежде чем я… умру!»
 Уинстон, к своему удовлетворению, обнаружил, что ресторан, который он помнил еще с первой своей поездки в Сорренто, все еще существует.
 Он был знаменит своими рыбными блюдами, но больше всего славился устрицами, креветками и этими самыми разиньками.
 Перед входом в ресторан стояли большие чаны с водой, в которых плавала рыба, и мальчиком он любил сам выбрать рыбу, которую хочет съесть, и следил, как официант ловил ее маленьким сачком.
 Он вошел в ресторан и заказал вареного омара, уже лежащего на блюде с зеленым салатом и креветками.
 — Может быть, синьор хочет попробовать наш фирменный суп Zuppa di cozze? — предложил хозяин ресторана.
 Уинстон знал, что этот суп из мидий был гордостью их заведения.
 — А сколько придется ждать? — спросил он.
 — Пять минут, синьор, — я подам его вам в закрытой посуде, и вы спокойно сможете взять его с собой на лодку, если, конечно, обещаете вернуть обратно посуду!
 — Конечно, верну, — пообещал Уинстон, — Прекрасно, значит, я беру суп и еще две дюжины устриц. Откройте их, а я пока отнесу омара и вино.
 Он ждал, пока ему уложат заказ в открытую корзину, собираясь уйти, как вдруг услышал знакомый голос:
 — Уинстон! Что вы здесь делаете?
 Это была Николь — как всегда яркая и в окружении мужчин.
 — Как видите. Покупаю…
 — Звучит очень по-домашнему, — улыбнулась она, — но я не буду задавать щекотливых вопросов. И так понятно, что вы не сможете съесть все это один.
 — Привет, Уинстон. — К ним подошел один из сопровождавших ее мужчин.
 Уинстон протянул руку.
 — Привет, Чак, — сказал он. — Сто лет вас не видел.
 — Я приехал сегодня утром. Николь сказала мне, что вы в Сорренто, и я подумал, что мы сможем встретиться и вспомнить старое.
 — Да, хорошо бы встретиться, — рассеянно повторил Уинстон.
 — Кстати, — сказал Чак, — я очень сожалею, что ваш брат потерпел неудачу, но у него и в самом деле было немного шансов против Рузвельта.
 — Так Рузвельт переизбран? — воскликнул Уинстон. — Я ожидал этого.
 — Да, он снова в Белом доме, — ответил Чак. — Если вы хотите почитать об этом, у меня с собой есть вчерашняя газета — я захватил ее из Рима.
 — Большое спасибо, — сказал Уинстон.
 — Пойдемте же, Чак, — вмешалась Николь, — вы же знаете, мы ждем к обеду людей и можем опоздать, если вы не поторопитесь. — Помедлив секунду, она обернулась к Уинстону: — Присоединяйтесь к нам, если захотите. Вы же знаете, я очень хочу видеть вас.
 — Боюсь, я сегодня задержусь очень поздно. Она, конечно же, получила его записку и была явно задета его отказом.
 — Вот вам газета, Уинстон, — Чак торопливо протянул Уинстону свернутую газету и поспешил за Николь, которая с двумя другими спутниками уже спускалась к пристани.
 Уинстон собрал остальные покупки, но не уходил, ожидая, когда компания отъедет на своей моторной лодке — она была не такая современная, как у него, и требовала двух человек для управления.
 После этого он направился к «Нейперу-младшему» и, поднявшись на палубу, увидел, что Марина улыбается ему из окошка каюты.
 — Это только часть того, что я взял, — сказал он, протягивая ей плетеную корзину. — Мне нужно вернуться за остальным — я заказал нечто такое, что вам обязательно должно понравиться.
 — Я заинтригована, — весело ответила Марина.
 — Вы попробуете суп из мидий, — объявил он. — Я только туда и обратно.
 И он снова исчез.
 Марина отнесла корзину в каюту, поставила ее на скамью, увидела сверху газету и положила ее на стол.
 Потом вынула омара и подивилась, как искусно он сервирован на блюде. Там были еще две бутылки вина, свежие булочки и горшочек с маслом!
 Взглянув на омара, Марина поняла, что совершенно не хочет есть.
 С того момента, как у них вышла эта размолвка, в горле у нее стоял комок, а на сердце словно лежал тяжелый камень. Чтобы больше не прислушиваться к себе или бесконечно не переживать случившееся, она развернула газету.
 Это была американская газета, напечатанная в Риме, но на английском языке.
 «Рузвельт остался президентом», — прочитала Марина один из заголовков. Уинстон наверняка интересуется политикой. Правда, он об этом никогда не упоминал, но, когда в Англии проходили всеобщие выборы, все кругом говорили только о них.
 Она скользнула взглядом вниз по странице, и вдруг из груди ее вырвался страшный крик — она кричала дико, как раненый зверь.
 Ее крик, казалось, эхом отозвался в маленьком салоне. Она резко швырнула газету на пол, мгновенно выбралась из лодки и как безумная, не разбирая дороги, бросилась бежать.
 Уинстону пришлось ждать супа из мидий дольше, чем он рассчитывал.
 — Сейчас, сейчас он будет готов, синьор, подождите минуточку, — уговаривал его хозяин.
 Устрицы были уже открыты и уложены на подносе, чтобы удобнее было нести.
 Наконец готовый суп принесли из кухни, и хозяин велел официанту отнести его на лодку.
 Мужчины, нагруженные провизией, направились вдоль по набережной.
 Солнце уже садилось, подкрадывались сумерки, зажигая первые звезды, едва мерцающие на еще светлом небе.
 Уинстон глянул вверх и вспомнил, что сегодня должно быть полнолуние и, значит, ему не составит труда добраться до Сорренто.
 Там он поговорит с Мариной, и между ними уже не будет никаких секретов. И тогда ему не нужно будет в чем-то подозревать ее.
 Он чувствовал, что поступил с ней жестоко, вернув ее на землю, к обыденности, из того божественного состояния исступленного восторга, парения в невесомости, которое охватило их обоих.
 И все же он никак не мог избавиться от навязчивой мысли — узнать, что же связывало Марину с Элвином. Он должен это знать! Он должен услышать от нее, что же так тревожило и угнетало ее с самого начала их знакомства и что заставило ее послать ту сумбурную телеграмму через Атлантический океан.
 Наконец они с официантом подошли к лодке.
 Марины не было видно, и Уинстон подумал было, что она могла прилечь на скамье в каюте.
 Он поставил поднос с устрицами на плоскую крышу каюты, принял супницу из рук официанта и дал ему щедрые чаевые.
 — Спасибо, синьор, — поблагодарил официант и поспешил обратно в ресторан.
 — Марина, ты здесь? — позвал он негромко. — Я принес наконец сей кулинарный шедевр!
 Наклонив голову, он вошел в каюту и хотел поставить супницу на стол.
 К его удивлению, Марины в каюте не было!
 Может, она пошла прогуляться?
 Он забрал поднос с устрицами с крыши каюты и тоже поставил его на стол. Выбравшись наружу, огляделся.
 На пристани ее нигде не было видно, и он удивился: как она могла уйти в город, не дождавшись его?
 Он выпрыгнул из лодки и медленно пошел по направлению к ресторану.
 Куда она могла пойти?
 На берегу не было никаких магазинов, интересных для женщины, да и солнце почти скрылось, и сумерки сгущаются прямо на глазах. Он дошел до набережной и огляделся.
 Рестораны и кафе светились огнями, но народу вокруг было немного, а маленькие мальчишки уже убежали ужинать.
 Немногочисленные рыбаки готовили свои лодки к утреннему лову, но все остальное вокруг было тихо и спокойно. Ему пришло в голову, что Марина все-таки где-нибудь на пристани, и он, наверное, просто ее не заметил.
 И он поспешил обратно к лодке.
 Но там было по-прежнему пусто — Марина исчезла!
 Удивительно, куда же она могла запропаститься? Несмотря на то что она сказала ему вчера, она совсем не показалась ему непредсказуемой — наоборот, она была очень проста и естественна и в этом отношении очень отличалась от всех его прежних женщин.
 Уинстон в конце концов решил, что она вот-вот появится, а он пока откроет бутылку вина.
 Найдя штопор, он вытащил пробку из одной бутылки и попробовал вино. Оно было довольно хорошее, хотя не шло ни в какое сравнение с тем, что они пили на вилле — там вино было закуплено еще его дедом и было исключительного качества.
 Он вышел из каюты и снова осмотрел причал. С трудом вглядывался он в густые сумерки, но Марины нигде не было видно.
 Она была в белом платье, и он бы ее сразу увидел даже в темноте.
 Совершенно обескураженный, он вернулся в каюту. И тут его взгляд случайно упал на газету, лежащую на полу.
 По тому, как она была развернута и брошена на пол, он понял, что Марина ее читала.
 Он поднял газету и прочел заголовок: «Рузвельт остался президентом».
 Едва ли эта новость могла вывести ее из равновесия, может быть, есть что-то в самой заметке?
 Он торопливо пробежал ее глазами.
 Оттуда явствовало, что Харви набрал довольно много голосов, но недостаточно для победы. Не было ничего, что могло бы взволновать Марину или как-то связать выборы лично с ним.
 И тут он увидел внизу страницы статью под рубрикой «Лондон».
 Он читал совершенно автоматически, едва улавливая смысл:
 «СУМАСШЕДШИЙ ВРАЧ ВЫДАЕТ СЕБЯ ЗА КОНСУЛЬТАНТА КОРОЛЕВСКОГО СЕМЕЙСТВА. ОН СТАВИЛ ЛОЖНЫЕ ДИАГНОЗЫ О СМЕРТЕЛЬНЫХ ЗАБОЛЕВАНИЯХ
 Георг Робсон, врач, исключенный в прошлом году из Медицинского Реестра за нарушение врачебной этики, сегодня арестован в Лондоне и обвинен в том, что выдавал себя за сэра Джона Колериджа, консультанта королевского семейства.
 Сэр Джон, находившийся в отпуске за границей, оставил свой дом на Вимпол-стрит на попечение смотрителя. Георг Робсон, имевший большой зуб на сэра Джона, поскольку тот входил в правление Британской медицинской ассоциации, дисквалифицировавшей его в 1899 году, проник в дом номер 55 на Вимпол-стрит. Он запер смотрителя в одной из нижних комнат, где впоследствии удушил его, и, нарядившись в чужую одежду, стал встречать у входа в дом всех, кто хотел попасть на прием к сэру Джону или договориться о визите.
 Робсон действовал достаточно хитро, принимая только тех пациентов, кто пришел к доктору впервые и не знал его в лицо. Он был разоблачен только тогда, когда неожиданно — раньше на четыре дня, чем намеревался, — вернулся из отпуска сэр Джон.
 Георг Робсон успел накануне покинуть дом номер  55 на Вимпол-стрит. К сэру Джону явился разгневанный пациент, получивший от другого врача совсем иное заключение о своем состоянии. И тогда выяснилось, что каждому пациенту, попавшему на прием к Георгу Робсону за этот месяц, он говорил, что жить ему осталось ровно двадцать один день.
 Он заявлял, что у них редкая болезнь сердца, что он является единственным специалистом по этому заболеванию и никакой надежды на выздоровление нет. Сэр Джон пытается сейчас связаться со всеми пациентами, кто мог попасть на прием к Георгу Робсону, но так как никаких записей тот не оставил, это, конечно, потребует некоторого времени».
 Уинстон быстро пробежал заметку глазами и потом внимательно прочитал еще раз. И тут он понял, что это и есть объяснение странного секрета Марины и всех ее страхов и недомолвок.
 Необходимо как можно скорее ее найти!
 Он выскочил из лодки и бегом бросился к пристани. Добравшись до набережной, он понял, что нужно бежать направо, так как там было меньше домов и почти сразу начиналась дорога наверх, к холмам.
 Он пошел по ней, но, когда она вдруг свернула под прямым углом, он подумал, что Марина не побежала бы к домам и магазинам, а направилась бы в сторону гор.
 Туда вела тропка, узкая и извилистая, но он доверился своему инстинкту — он был почти уверен, что именно туда убежала Марина.
 Он шел, внимательно оглядывая все вокруг. Какая удача, подумалось ему, что сегодня полнолуние, и чистое — все в звездах — небо.
 Сначала было довольно темно, но потом луна поднялась выше и залила весь остров призрачным серебристым светом, который, казалось, проникал в самые потаенные утолки.
 Вскоре Уинстон уже карабкался над оливковыми деревьями и видел прямо перед собой только причудливо изогнутые голые скалы.
 Он упрямо лез вверх, оглядываясь вокруг в поисках белого пятна: он знал, что ее платье будет заметно даже на скалах и камнях, слабо отражающих лунный свет.
 Уинстон нашел Марину после двух часов поисков, но не наверху, а внизу — лоскут сияющей белизны на фоне тускло белеющего камня, на котором она сидела.
 Он начал спускаться к ней и увидел, что девушка сидит, скорчившись и закрыв лицо руками.
 Теперь можно было не торопиться, и он медленно и осторожно подошел к ней, чтобы не испугать.
 Постояв над ней в нерешительности — вся ее поза выражала крайнее отчаяние, он встал на колени и осторожно обнял ее.
 Она резко вздрогнула.
 — Все хорошо, любовь моя! — сказал он. — Я все уже знаю…
 Сначала ему показалось, что она противится его объятиям, но потом спрятала лицо у него на плече.
 — Все хорошо, — повторил он. — Тебе уже не нужно ничего бояться. Все прошло.
 Он почувствовал, как она замерзла — от всего пережитого и от прохладного ночного воздуха, она слишком долго просидела без движения.
 Уинстон заставил ее подняться и взял на руки.
 Она что-то пробормотала, пытаясь возражать, но потом обвила его шею рукой и опять спрятала лицо…
 Позже Уинстон долго удивлялся, как это ему удалось спуститься, неся Марину и не падая, по такой крутой — почти козьей — тропке, петляющей меж огромных валунов и деревьев, с горы до самой набережной.
 Наконец он добрался до лодки, внес Марину в каюту и осторожно посадил на скамейку.
 В изголовье скамьи лежала подушка, но когда он попытался уложить Марину, она вскрикнула, сопротивляясь, и ее рука крепче сжала его шею.
 — Я только хочу дать тебе что-нибудь попить, моя радость, — сказал он с нежностью.
 И тут она заплакала — отчаянно, взахлеб; рыдания сотрясали все ее худенькое тело.
 Он крепко держал ее в своих объятиях, покачивая, как ребенка, и бормоча ласковые слова.
 — Все хорошо, моя радость, мое сокровище, моя драгоценная маленькая Афродита. Ты не умрешь! Ты будешь жить! Все твои беды закончились, теперь все будет хорошо, и тебе больше не о чем беспокоиться!
 Рыдания Марины постепенно стихали, и Уинстон, вынув носовой платок, стал вытирать ее закрытые глаза и залитые слезами щеки.
 — Почему ты не рассказала мне все? — спросил он наконец, когда она глотнула вина из стакана, который он поднес к ее губам.
 — Э-элвин сказал… он… он придет ко мне, если… будет… нужен мне и… когда я буду… умирать, — еще всхлипывая, еле выговаривала слова Марина. — И я… не могла… рассказать это… больше никому.
 — Понимаю, — сказал Уинстон, — но ты знаешь, Марина, ведь Элвин… умер!
 — Умер?! Она затихла.
 — Я был с ним, когда он умирал, — продолжал он, — и он сказал мне перед смертью слова, значение которых я понял только теперь. — Он знал, что она слушает его, и спокойно продолжал: — Элвин сказал: «Как прекрасно быть свободным! Расскажи об этом…» Я теперь уверен, что он хотел произнести твое имя, но я уже не мог ничего расслышать.
 Марина глубоко вздохнула.
 — Когда он… умер?
 — Это случилось двадцать третьего марта.
 — Он говорил, что… позовет меня, когда будет… умирать.
 — Может быть, он и собирался сделать это, — успокаивающим тоном ответил Уинстон.
 Вдруг Марина вскрикнула.
 — Что с тобой?
 — Двадцать третьего! — воскликнула она. — Я знала… я так и знала! Он действительно пришел ко мне — он сдержал свое слово!
 — Каким образом? — удивился Уинстон.
 — В какое время он… умер?
 — Примерно в десять утра.
 — А разница во времени… между Нью-Йорком и Лондоном — пять часов?
 — Да, кажется так.
 — Значит… в Лондоне было примерно три часа дня! Я в это время сидела в Гайд-парке у Серпентина. Мне было очень… одиноко, и я позвала… Элвина, и он пришел ко мне, как он и обещал… Его душа… пришла ко мне…
 В голосе Марины звучал восторг, и, когда она взглянула на Уинстона, он увидел в ее глазах слезы, но теперь это были слезы радости.
 — Он сдержал свое… обещание! Только я не… догадалась, что это он принес мне… жизнь и… свет.
 — Да, то, что он нашел и для себя, — приглушенным голосом сказал Уинстон.
 — Я теперь поняла, — продолжала Марина, — и я думаю… это он… прислал тебя мне.
 — Я уверен, что это так. Но почему ты убежала? Она спрятала от него лицо и прошептала:
 — Мне… так стыдно, что я… тогда… это… предложила. — Уинстон еще крепче сжал ее в объятиях, а она продолжала: — Я не совсем… уверена, что делают… мужчина и женщина, когда… любят друг друга… Но это должно быть… чудесно — ведь… боги обычно… подражали… людям… Ее голос затих.
 — Это действительно чудесно, моя дорогая, когда двое любят друг друга, — ответил Уинстон.
 — Я думала… мне будет… легче умереть, когда ты будешь… любить меня.
 — Я буду любить тебя, моя маленькая золотая Афродита, но ты не умрешь.
 Теперь вся картина событий стала ему ясна до малейших подробностей. Но Марина никогда не должна узнать, в чем подозревал ее Харви и во что он сам чуть было не поверил по дороге из Нью-Йорка в Европу.
 Харви никогда не поймет, что же случилось на самом деле, Не поймет и Гэри. Но может быть, однажды он все сможет рассказать матери.
 Как бы там ни было, он нашел Марину, а она нашла его, и это — самое главное. Они вместе — это то, чего хотел Элвин.
 Он осторожно поцеловал Марину в лоб и сказал:
 — Неожиданно все стало так просто, мое сокровище. Исчезли все трудности, все препятствия и секреты!
 — Мне кажется, я вышла из темноты на свет, — ответила Марина. — Я так боялась… так… ужасно боялась… смерти, и мне было так страшно умирать… одной. — Она глубоко вздохнула. — Я теперь уже никогда не буду… бояться… даже когда ко мне действительно придет… смерть. Элвин научил меня этому. — Она помолчала и робко добавила: — И ты… тоже!
 — Нам еще предстоит столько всего, прежде чем мы умрем, — попытался отвлечь ее от грустных мыслей Уинстон. — Ты сказала вчера, что я должен сделать в будущем что-то полезное для людей. Мне кажется, я нашел кое-что — это очень интересно и мне, и, я надеюсь, тебе тоже.
 — И что же это? — с восторгом в глазах спросила Марина.
 — Когда я был в Индии, наместник короля, лорд Керзон, просил меня помочь ему в поисках и реставрации храмов и памятников в Индии, которые постепенно разрушаются. Ведь это культурное наследие принадлежит всему миру, и если кто-нибудь не возьмется спасти их, потратить на это деньги, то они будут потеряны для будущих поколений. — Он поцеловал Марину в лоб и продолжал: — Я думаю, что этим мы сможем заняться с тобой вместе, моя дорогая, и, более того, это нам обоим покажется страшно интересным.
 — Ты и в самом деле хочешь… меня? — спросила Марина с замиранием в голосе.
 — Я хочу тебя больше, чем могу объяснить тебе словами, — со страстью сказал он. — Я хочу тебя не потому, что ты так красива, а потому, что для меня просто необходимо — и физически, и духовно — быть рядом с тобой до конца наших дней.
 — И я хочу этого больше всего на свете, — прошептала Марина.
 — Мы поженимся с тобой немедленно, — заявил Уинстон. — И поедем в свадебное путешествие в Грецию! — Она вскрикнула от восторга, а он продолжал: — Я хочу, чтобы ты была счастлива!
 — Я даже не могу вообразить себе… что может быть прекраснее. Увидеть Грецию и быть вместе с… Аполлоном!
 Она едва успела выговорить последнее слово, потому что Уинстон закрыл ей рот поцелуем.
 Он целовал ее страстно, но ей казалось, что теперь его поцелуи были чистыми и божественными. Он будто поднял ее на Олимп, и они оба стали как боги.
 — Я люблю тебя, — услышала она его голос, — Боже мой, как я люблю тебя!..
 Голос его вдруг стал слышен откуда-то издалека, и остался только свет — ослепительный свет жизни, в которой нет места смерти.