Аннотация: Середина семнадцатого века — гражданская война в Англии. Карл I казнен, к власти приходит Кромвель.
 Раскрывается история соперниц двух сестер-близнецов Берсабы и Анжелет, которые внешне очень похожи, но внутренне полностью противоположны друг другу. Они влюблены в одного мужчину, но таинственные события, происходящие в замке, неожиданно сближают соперниц…


---------------------------------------------


 Филиппа Карр
 Сестры-соперницы



 Часть первая. АНЖЕЛЕТ



 ГОСТИ ИЗ ПРОШЛОГО

 Вчера, двенадцатого июня тысяча шестьсот тридцать девятого года, был наш семнадцатый день рождения — мой и Берсабы. Удачно получилось, что это случилось в июне, под знаком Близнецов, поскольку мы с нею двойняшки. В нашей семье дни рождения всегда становились радостным событием. Это, конечно, заслуга матушки. Есть в нашем роду женщины, которые просто созданы для того, чтобы быть матерями, и она — одна из них. Не думаю, что это относится ко мне, и уверена, что не относится к Берсабе. Но, возможно, я и ошибаюсь, поскольку эти качества могут обнаруживаться лишь тогда, когда у женщины появляется ребенок; а уж в том, насколько сильно можно ошибаться, я уже успела убедиться, и это, пожалуй, наименее приятное следствие взросления. Как-то я сказала Берсабе, что всякий раз в наш день рождения мать благодарит Бога за то, что он подарил ей нас, на что Берсаба ответила, что мать делает это каждый день. Моя мать, Тамсин Лэндор, была замужем пять лет до того, как появился на свет наш брат Фенимор, и прошло еще семь лет, прежде чем она дала жизнь нам — ее дочерям. Я полагаю, что она в свое время мечтала о большой семье, но если спросить ее об этом сейчас, она ответит, что получила все, чего хотела; она из тех людей, которые умеют примирять существующую реальность со своими былыми мечтами, и я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что это — редкий дар.
 Наш праздник прошел как обычно. Июнь — чудесный месяц для дня рождения, потому что большую его часть можно провести на свежем воздухе. Если была хорошая погода, мы выезжали в луга и там угощались холодной птицей и кушаньем, которое мы называли «Западный торт», — пирожными с фруктами по сезону (в нашем случае с клубникой), со взбитыми сливками или кремом сверху — ни с чем не сравнимое лакомство. Конечно, случалось, что праздник приходился на непогожий день, и тогда, конечно, соседи, пришедшие в гости, приглашались в дом, где мы играли в жмурки или искали спрятанную туфлю, а потом, переодевшись, разыгрывали шарады или те пьесы, которые видели в рождественские праздники в исполнении странствующих актеров.
 Какой бы ни была погода, мы с нетерпением ожидали дня рождения, и я всегда говорила Берсабе, что если уж у нас один праздник на двоих, то его нужно отмечать особенно торжественно.
 В этот день погода была прекрасной, мы поехали в луга, и к нам присоединилась молодежь из Кролл-мэнора и Трент-парка. Мы играли в мяч, в кайлес, где нужно сбивать кегли битой или мячом, а потом в прятки, причем Берсабу никак не могли найти и уже стали беспокоиться, поскольку наша матушка всегда боялась, что с нами что-нибудь случится. Мы искали Берсабу целый час, и, наконец, сестра сжалилась над нами. Узнав о том, как тревожилась мать, она расстроилась, но я, так хорошо знавшая ее, подозревала, что внутренне она была удовлетворена. Берсаба, по всей видимости, часто желала удостовериться в том, что мы нуждаемся в ней.
 Все вместе мы отправились домой, в Тристан Прайори, и там продолжали игры и застолье. Лишь перед наступлением темноты явились слуги из Кролл-мэнора и Трент-парка, чтобы проводить наших гостей домой. Мы решили, что на этом торжества завершились. Но оказалось, что это не так.
 К нам в комнату зашла мать. Мы с Берсабой жили вместе, и иногда мне приходило в голову, что раз мы уже подросли, нам неплохо бы иметь отдельные спальни (в Тристан Прайори было множество комнат), но я ждала, что первой поднимет вопрос об этом Берсаба, а она, видимо, ждала инициативы от меня, и все шло по-прежнему.
 Мать была настроена весьма серьезно. Она села в большое резное кресло, в котором мы с Берсабой в детстве устраивали возню. Это было чудесное кресло с ручками в виде грифонов, мы всегда чувствовали себя более уверенно, сидя в нем, и потому каждая из нас старалась первой занять любимое место. Теперь в кресло села мать, устремив на нас добрый взгляд, который я тогда считала совершенно естественным и о котором позже вспоминала с грустью.
 — Семнадцать лет, — сказала она, — это поворотный пункт. Понимаете, вы больше не дети…
 Берсаба сидела, не шелохнувшись, сложив руки на коленях. Она была тихоней. Вряд ли это можно было сказать обо мне. Я часто удивлялась тому, что люди путали нас. Хотя внешне мы выглядели одинаково, внутренне мы были настолько разными, что это должно было ощущаться.
 — В следующем году, — продолжала мать, — вам исполнится восемнадцать лет. День рождения мы будем отмечать по-другому. Он будет более взрослым и игр, как сегодня, уже не будет.
 — Я полагаю, мы устроим бал, — сказала я, не в силах скрыть свое волнение, поскольку танцевать я любила и умела.
 — Да, и там будет много новых людей. Я разговаривала об этом с вашим отцом, когда он приезжал домой в последний раз, и он согласился со мной.
 Я лениво размышляла над тем, были ли случаи когда они в чем-то не соглашались друг с другом, и решила, что подобное невозможно.
 — Но это произойдет только через год, — произнесла она таким тоном, словно была рада этой отсрочке. — Есть еще кое-что. В нашей семье существует традиция: женщина, хозяйка дома, ведет дневник. Это весьма необычный документ, поскольку ведется он непрерывно со времени, когда это начала делать ваша прапрабабушка Дамаск Фарланд. По этим дневникам можно проследить историю нашей семьи. Теперь, когда вы подросли, вы можете прочесть дневник Дамаск и вашей прабабки Кэтрин. Вам это будет интересно.
 — А твой дневник и дневник бабушки Линнет? — спросила Берсаба.
 — Их читать еще рано.
 — Какая жалость! — воскликнула я, а Берсаба задумчиво и печально сказала:
 — Если люди будут знать, что написанное ими могут прочитать окружающие, они не напишут правду… всю правду.
 Мать кивнула и улыбнулась Берсабе. У Берсабы была мудрость, которой недоставало мне. Я говорила все, что приходило мне в голову, все подряд, не очень размышляя над тем, что говорю. Берсаба всегда тщательно обдумывала свои слова.
 — Да почему же не напишут? — настаивала я. — Что толку вести дневник, если не пишешь в нем правду?
 — Некоторые люди видят правду такой, какой хотят ее видеть, — сказала Берсаба.
 — Так какая же это правда?
 — Для них это правда, поскольку они верят в нее, но если они пишут для того, чтобы это читали другие, которые участвовали в описанных событиях, то могут записать версию, удобную для этих людей.
 — В этом есть доля истины, — согласилась мать, — так что твои записи должны храниться в тайне. Так должно быть. Только через многие годы они становятся достоянием семьи.
 — Когда мы умрем… — сказала я с трепетом, но идея захватила меня. Я представляла грядущие поколения, читающие описание моей жизни. Оставалось надеяться, что это будет достойный рассказ.
 Мать продолжала:
 — Теперь, когда вы стали почти взрослыми, я хочу, чтобы вы сами начали вести такие записи. Завтра я принесу вам дневники и запирающиеся шкатулки, в которых вы будете их хранить. Это будет ваша и только ваша собственность.
 — А ты сама продолжаешь писать, мама? — спросила Берсаба.
 Мать слегка улыбнулась.
 — Кое-что, время от времени. Когда-то я много писала. Это было до того, как я вышла замуж за вашего отца. Тогда было о чем писать. — Она нахмурилась, и я поняла, что она вспоминает об ужасной тайне смерти своей матери. — А теперь я почти не пишу. Нет событий, которые стоило бы отмечать. Последние годы жизнь течет мирно и счастливо, а счастливая и мирная жизнь имеет лишь один недостаток: о ней ничего не напишешь. Надеюсь, мои милые, что вам доведется писать в ваших дневниках лишь о счастливых событиях. Но все равно пишите… пишите об обычных радостных днях.
 Я воскликнула:
 — Мне не терпится начать! Я начну завтра. Я опишу сегодняшний день… Наше семнадцатилетние.
 — А ты, Берсаба? — спросила мать.
 — Я начну писать, когда произойдет что-нибудь интересное, — ответила моя сестра. Мать кивнула.
 — Да, кстати, я полагаю, что нам пора навестить вашего дедушку. Мы отправимся на следующей неделе. У вас будет достаточно времени, чтобы собраться.
 Она поцеловала нас и вышла.
 А на следующий день мы получили дневники и запирающиеся шкатулки, и я записала все, рассказанное выше.
 Ничего необычного в нашем визите к дедушке в замок Пейлинг не было. Мы ездили туда несколько раз в год. Он жил неподалеку в мрачном месте — всего в пяти милях от побережья, но эти поездки всегда волновали меня, потому что еще не так давно там случились ужасные вещи. Моя мать мельком упомянула о них, и она знала, что говорила: ее детство прошло именно в этом замке. Ее мать, а наша бабушка Линнет Касвеллин умерла при таинственных обстоятельствах (как я предполагала, ее убили), и теперь наш дедушка, Колум Касвеллин, жил странной уединенной жизнью в Морской башне, что было тяжким испытанием и для окружающих, и особенно для него самого. Мои дядя Коннелл и тетя Мелани жили в другой части цитадели с четырьмя детьми. Их семью могли бы назвать обычной, если бы не резкий контраст между безмятежным спокойствием моей тети Мелани и необузданным поведением дедушки, который создавал зловещую атмосферу.
 Поскольку Пейлинг находился так близко от моря, то само расположение замка считалось одним из главных его достоинств. Гул моря был слышен даже за его толстыми стенами, тем более в шторм. По сравнению с ним наша усадьба казалась слишком спокойной, а для семнадцатилетней девушки, жаждущей приключений, спокойствие равнозначно скуке, и я не осознавала, что мой дом был действительно очень милым, пока не покинула его. Старую усадьбу разрушили в те времена, когда разогнали монастыри, и наш дом возвели на фундаменте из старых камней. Его закладывали в дни правления королевы Елизаветы и построили, как и многие дома того времени, в форме буквы Е, что являлось данью уважения королеве. В доме было полно укромных уголков и закутков, кладовок и чуланов, а также чудесная старинная кухня. Окружающие усадьбу земли прекрасно возделывались: огород, розарий и цветники — некоторые в итальянском стиле, но большей частью разбитые по-английски. Мать уделяла садам и огороду много внимания, как, впрочем, и всему остальному в доме, так как он дал прибежище ее бесценной семье. Впечатление от ухоженности хозяйства увеличивалось после посещения замка Пейлинг, где, несмотря на усилия тети Мелани, возникало ощущение запущенности и заброшенности.
 Но мы с Берсабой относились к этому по-разному, что говорило о противоположности наших характеров.
 Наутро после нашего дня рождения я спросила Берсабу, рада ли она тому, что на следующей неделе мы едем к дедушке. Мы сидели в учебной комнате, оставленные гувернанткой для того, что называлось, по ее словам, «индивидуальными занятиями».
 Берсаба пожала плечами, опустила глаза, и я заметила, что она прикусила нижнюю губу. Прекрасно зная ее повадки, я поняла, что она слегка расстроена. Но ее чувства могли быть смешанными. Она ненавидела замок Пейлинг, но кое-что там ее привлекало: наш кузен Бастиан.
 — Любопытно, долго ли мы там пробудем, — продолжала я.
 — Думаю, не больше недели, — ответила она. — Ты ведь знаешь, мама не любит уезжать куда-нибудь, потому что боится, что в ее отсутствие вернется папа, и она не сможет встретить его.
 Наш отец часто уезжал на несколько месяцев, занимаясь делами Ост-Индской компании, которая была основана вместе с другими лицами его отцом и в данное время процветала. В этом тысяча шестьсот тридцать девятом году ее дела шли хуже, чем обычно, что для нашего отца служило только стимулом. Многие люди, связанные с компанией, приезжали в Тристан Прайори и все всегда что-то оживленно обсуждали. В последний раз, например, много говорили о новой фабрике, которую собирались построить на берегу реки Хугли в Индии.
 — Фенимор обязательно пошлет весточку, если на горизонте появится корабль, — напомнила я.
 — Ну да, но матушка любит быть здесь.
 — Я возьму свою новую муфту, — заявила я.
 — Муфта летом! Ты с ума сошла!
 Переубедить меня было невозможно. Муфта была подарена мне на день рождения. А носить ее я хотела потому, что кто-то сказал, будто бы их носят все дамы при дворе короля Карла, и это чрезвычайно модно.
 — А кроме того, — продолжала Берсаба, — где ты будешь носить ее в замке Пейлинг? Я возьму с собой альбом для эскизов, — добавила она.
 Взяв лист бумаги, Берсаба стала делать какой-то набросок. Рисовала она очень хорошо и могла несколькими штрихами создать нужное впечатление. Как-то она нарисовала море с «Зубами дьявола», этими страшными скалами, и я вдруг почувствовала, что словно гляжу на них из башенного окна замка Пейлинг.
 Она начала рисовать дедушку Касвеллина. Каким странным человеком, наверное, был он в те времена, когда еще мог ходить! Но теперь он не мог двигаться и большую часть времени проводил, лежа на диване или раскатывая в кресле на колесиках. В таком состоянии дедушка находился уже очень давно, лет за двенадцать до нашего рождения. Нам казалось, что он был обречен на неподвижное пребывание в кресле за какой-то ужасный грех. При виде деда мы вспоминали о Летучем Голландце.
 — Ну, — лукаво протянула я, — неплохо будет повидаться с нашими кузенами.
 Берсаба продолжала рисовать, но я знала, что она думает о Бастиане. Двадцатитрехлетний Бастиан, похожий на тетю Мелани, мягкий, добрый, он никогда не относился к нам с покровительственным высокомерием, как это часто бывает со старшими. Так же, впрочем, вел себя и наш брат Фенимор. У нас в доме подобного отношения не потерпела бы мать, но в замке Пейлинг дела обстояли иначе. Похоже, в какой-то момент Бастиан стал оказывать Берсабе знаки внимания, после чего она стала его преданной поклонницей: она всегда охотно реагировала на его одобрение, выраженное в любой форме.
 Еще у нас было три кузины. Самой старшей, Мелдер, было двадцать шесть лет, и она не собиралась выходить замуж. Она любила домашнее хозяйство и управлялась с дедушкой Касвеллином лучше всех остальных, отчасти потому, что пока он сыпал проклятиями и ругательствами, Медлер спокойно продолжала делать свое дело. Кроме того, была кузина Розен, девятнадцати лет, и Гвенифер — семнадцати.
 Поскольку тетя Мелани, сестра моего отца, была замужем за братом матери, Коннеллом, все мы находились в двойном родстве. Видимо, это сближало нас, но, быть может, играло свою роль и то, что тетя Мелани, как и наша мать, была предана идее дома, и обе они верили в необходимость постоянной связи между семьями.
 Берсаба начала рисовать Бастиана.
 — Не такой уж он красавец, — запротестовала я.
 Она покраснела и порвала рисунок.
 Я подумала: «Она действительно любит Бастиана». Но тут же забыла об этом. ***
 Через неделю мы отправились в замок Пейлинг:
 Берсаба, я, наша мать, три грума и две служанки. В Пейлинге было достаточно слуг, но на дорогах случались нападения разбойников, и слуги выполняли роль охраны. Мой отец взял с матери обещание никогда не выезжать из дому без соответствующей охраны, и хотя дорога к замку была нам хорошо знакома, мать никогда не нарушала данного обещания.
 В это утро Берсаба выглядела прекрасно. Июнь — чудесный месяц, когда живые изгороди разгораются цветами шиповника и кружевами кервеля, когда заросли дрока с ярко-желтыми цветами словно освещают холмы, а в полях начинает краснеть щавель. Берсаба надела пышные красные юбки, в которые мы всегда наряжались для верховой езды, называя их в шутку «охранниками». Я на этот раз надела синие юбки. Обычно мы одевались немножко по-разному, но иногда — совершенно одинаково, заставляя окружающих теряться в догадках. Я прекрасно подражала Берсабе, а она — мне. Время от времени мы упражнялись в этом, и одним из наших любимых развлечений в детстве было дурачить знакомых. Мы смеялись чуть ли не до истерики, когда кто-нибудь говорил Берсабе: «Ну, мисс Анжелет, хватит притворяться Берсабой. Меня не проведешь». Я объяснила Берсабе, что это дает нам определенную власть над людьми, что в некоторых обстоятельствах можно было бы использовать с выгодой. Так вот, в тот день на ней было красное, а на мне — синее; наши плащи были одного цвета с юбками, и на обеих были мягкие коричневые сапоги. Таким образом, в дороге нас перепутать было невозможно. Но я знала, оказавшись в Пейлинге, мы будем время от времени одеваться одинаково и с наслаждением разыгрывать окружающих.
 Мы ехали по обе стороны от матери. Она была задумчива. Несомненно, матушка думала о нашем отце и гадала, где он сейчас. Она всегда беспокоилась о нем, ведь в море человека поджидает множество опасностей и никогда не известно, вернется ли он домой.
 Однажды я заговорила с ней об этом, и мама сказала, что, если бы не эти переживания, она не чувствовала бы такой радости при встрече. «Следует помнить, — сказала она, — что жизнь состоит из света и тени и свет всегда выглядит ярче по контрасту с тенью». Мою мать можно назвать философом; она всегда пыталась научить нас понимать и принимать жизнь такой, какая она есть, поскольку считала, что подобное отношение к жизни помогает стойко переносить удары судьбы.
 Если бы с нами к замку Пейлинг ехали мои отец и брат, мать была бы счастлива. Я остро ощутила свою любовь к ней и запела, искренне благодаря Бога, одарившего меня такой матерью:
 А ну-ка, милый, погляди,
 Хей-хо, хей-хо, хей-хо,
 Цветок весенний на груди
 И счастье впереди…
 Мать улыбнулась мне, как бы разделяя мои чувства, и начала подпевать, велев слугам делать то же самое. Потом мы по очереди запевали какую-нибудь песню на выбор, а остальные подхватывали ее. Но когда очередь дошла до Берсабы, ей пришлось петь в одиночестве. Это была песня Офелии:
 Как узнать, кто милый ваш?
 Он идет с жезлом,
 Перловица на тулье,
 Поршни с ремешком.
 Ах, он умер, госпожа,
 Он — холодный прах.
 В головах — зеленый дерн.
 Камешки в ногах
 Берсаба пела необычайно взволнованно, и когда она дошла до заключительных строк, я представила себе сестру, лежащей в воде с волосами, которые шевелит течение, с лицом бледным и неживым. Я ощущала в ней что-то странное, чего я не могла понять, хотя мы и были почти единым целым, — эта тихая, ненавязчивая манера поведения, способная, тем не менее, изменить настроение окружающих.
 Она заставила нас забыть об июньском утре, о солнце, о цветах и радостях жизни, напомнила нам о смерти. Мы прекратили петь и ехали молча до тех пор, пока не показались башни замка.
 Солнце отражалось на острых изломах гранита, заставляя их сверкать как бриллианты. Это впечатляющее зрелище никогда не оставляло меня равнодушной. Надменная, грубая, вызывающая цитадель всегда казалась мне живым существом, и я была горда принадлежностью к ней. Наш дом казался каким-то добродушным, хотя его камни были такими же (или почти такими же) старыми, как те, из которых был сложен замок; но Тристан по сравнению с замком Пейлинг был просто милой и уютной обителью. Четыре зубчатые башни твердыни ясно говорили о том, что это — крепость, остававшаяся неприступной в течение шести столетий, поскольку основан замок был еще во времена Вильгельма Завоевателя, а позже расширялся и укреплялся. Всякий раз, когда я его видела, мое воображение начинало работать, и я представляла себе защитников крепости, которые льют кипящее масло на головы осаждающих и обстреливают их из луков. На тяжелой дубовой двери, укрепленной железными полосами, — той, что находилась под сторожевой башней у ворот, — были видны отметины, вероятно, оставленные боевыми топорами.
 Мы подъезжали с запада, и две башни были скрыты от наших взоров: Изелла, где по слухам, жили привидения, и Морская, где теперь жил дедушка Касвеллин. Я взглянула на мать. Лицо ее было озабоченным, и мне страшно захотелось узнать, какие картины встают при виде замка в ее воображении. Когда-нибудь я прочитаю о ее жизни там — полной происшествий и одновременно несчастливой, потому что именно это и было, видимо, причиной ее невеселых размышлений.
 Выражение лица Берсабы тоже изменилось. У нее был четкий профиль, высокие скулы, удлиненные глаза с золотистыми ресницами, кончики которых были темными. Глядя на нее, я часто думала: описывая сестру, я описываю себя, ведь я выгляжу точно так же или почти так же. У нас могло быть лишь разное выражение лица. Наша мать как-то сказала: «Когда вы повзрослеете, то станете менее схожими. Жизненный опыт изменяет лица, а вас вряд ли ждет одна и та же судьба».
 «Да и теперь, — подумала я, — мы можем выглядеть по-разному, так как она всегда менялась, приезжая в замок Пейлинг». Она была более скрытной, и я ощущала, что ей удается сделать то, что она всегда пыталась сделать, — отстраниться от меня. Бывали моменты, когда я точно знала, о чем она думает, но сейчас она держала меня на расстоянии, а когда мы приедем в замок Пейлинг, она и вовсе может замкнуться в себе.
 Я часто задумывалась: что же в замке Пейлинг делает ее такой?
 Когда мы проезжали под опускной решеткой, направляясь во внутренний двор, раздался голос Розен:
 — Они приехали!
 Тут же появились тетя Мелани и с ней Мелдер и Гвенифер, вышедшие из боковой двери замка. Началась обычная для таких встреч суматоха. Конюхи повели лошадей в конюшни, а служанки занялись багажом.
 Пройдя через комнату стражи, мы вошли в большой зал с каменными стенами, где висели алебарды, пики и несколько комплектов рыцарских доспехов, в которых воевали наши предки.
 — Для начала пройдите в мою гостиную, — сказала Мелани, — а затем, когда немного придете в себя после дороги, можете отправляться в свои комнаты. Мне очень приятно вновь видеть вас. Близнецы просто прелестны.
 Она улыбнулась нам, и я поняла, что она не различает, кто из нас кто.
 Вино и пирожные уже дожидались нас в комнате, обставленной точно так же, как подобное помещение в Тристане. Когда я видела этих женщин вместе, мне всегда было как-то странно думать, что этот замок был когда-то домом нашей матери, а наш дом — домом тети Мелани.
 Мы все заговорили разом, как это всегда бывает в таких случаях.
 Потом мы разошлись по своим комнатам. Нас с Берсабой, как обычно, поместили вместе, и Розен с Гвенифер пришли помочь нам распаковать вещи. Гвенифер много рассказывала о балах, на которых она была в прошлом сезоне. Ей еще не исполнилось восемнадцать лет, но ее сестра Розен уже выезжала в свет, и было решено, что они должны посещать балы вместе. Розен полагала, что Джордж Кролл собирается просить ее руки, и хотя он был не бог весть какой завидной партией, над этим все-таки стоило подумать.
 — Здесь так мало публики, — жаловалась Розен. — Как бы я хотела отправиться к королевскому двору!
 Двор! Само это слово вызывало представление о балах, банкетах, государственных торжествах и о великолепных платьях с изысканными кружевами.
 Розен сделала себе прическу с подвитой челкой, очень понравившуюся всем нам, и сообщила, что эту моду будто бы ввела королева Генриетта Мария. Она была очень весела, и ей вполне нравился Джордж Кролл, хотя он оказался не столь галантным кавалером, как ей бы хотелось.
 — В придворных кругах назревает множество конфликтов, — заявила Берсаба.
 Все уставились на нее. Это было в духе Берсабы — сказать что-нибудь очень серьезное в то время, когда у всех веселое настроение. Она продолжала:
 — Отец беспокоится за вложенные в корабли деньги.
 — Деньги! — возмущенно воскликнула Розен. — Мы говорим о модах!
 — Моя дорогая кузина, — сказала Берсаба с видом превосходства, — если возникают трения между королем и парламентом, может случиться так, что никакие моды будут не нужны.
 — Это кто говорит? — спросила уже не на шутку рассердившаяся Розен. — Наверняка, Берсаба.
 — Конечно, — подтвердила я.
 — Ах, Анжел, заставь ее замолчать, — попросила Розен.
 Я скрестила руки на груди и улыбнулась сестре.
 — Я не могу ей приказывать, — напомнила я им.
 — Просто глупо не обращать внимания на происходящее, — сердито сказала Берсаба. — Ты прекрасно знаешь, Анжел, что люди, посещающие отца, очень озабочены.
 — Они всегда озабочены, — заявила Гвенифер. — Люди из Ост-Индской компании вечно чем-нибудь недовольны.
 — Они делают исключительно важную для страны работу, — поддержала я сестру.
 — Дружная парочка и безгрешные родители, — заключила Гвенифер. — Давайте-ка поговорим о чем-нибудь поинтереснее.
 — Так Джордж Кролл действительно хочет просить руки Розен? — спросила я.
 — Почти наверняка, — ответила Розен, — и отец почти наверняка скажет «да», поскольку Кроллы — хорошая семья, а мама скажет «да», поскольку считает, что Джордж будет хорошим мужем.
 — Значит, его мы вычеркиваем из списка, — сказала Берсаба.
 — Как можно говорить такое! — воскликнула я.
 — Так уж обстоят дела, — настаивала Берсаба. — Придет и наш черед.
 — Я сама себе выберу мужа, — твердо заявила я.
 — Я тоже, — столь же твердо сказала Берсаба.
 Мы начали болтать о балах, кузины оценили наши наряды, разговоры были легкомысленными, и мне это нравилось, но я была уверена, что Берсаба считает такое времяпровождение глупым. Она устроила один из своих «периодов молчания», которые так бесили меня, потому что казалось, будто она нас попросту презирает.
 Мы обедали в большом зале, так как народу собралось довольно много — девять человек. Бастиан и дядя Коннелл, выезжавшие осматривать поместье, успели вернуться.
 Когда мы переодевались к обеду, я предложила Берсабе:
 — Давай оденемся в синее? Она заколебалась, а потом на ее губах появилась легкая улыбка:
 — Хорошо.
 — Мы немножко развлечемся, — сказала я, — сделав вид, что ты — это я, а я — это ты.
 — Найдутся люди, которые заметят подвох.
 — Кто?
 — Ну, например, мама.
 — Мама всегда различает нас.
 Итак, мы надели наши платья из синего шелка с лифами на китовом усе, схваченные поясами чуть-чуть другого оттенка, с юбками, не достигающими щиколоток, так что из-под них виднелись нижние юбки из атласа, и с прелестными ниспадающими рукавами. Мы сшили платья в прошлом году, и хотя сейчас их нельзя было назвать последним криком моды, они были нам очень к лицу.
 — Мы зачешем волосы наверх, — сказала Берсаба.
 — Говорят, сейчас так не причесываются.
 — У нас высокие лбы, и эта прическа нам идет, — ответила она и была права.
 Мы стояли перед зеркалом и посмеивались. Хотя мы давно привыкли к нашему сходству, иногда это все же развлекало нас.
 В холле нас расцеловал дядя Коннелл. Он был из тех мужчин, что любят женщин — любого возраста, происхождения и размера. Дядя был крупным, шумным, похожим в этом на дедушку Касвеллина. По крайней мере, глядя на него, можно было представить себе, каким был наш дедушка в молодости. «Но даже он, похоже, иногда побаивался дедушку Касвеллина, и в этом состояла разница между ними, так как дедушка никогда никого не боялся. Обняв и расцеловав нас, дядя взял меня за подбородок и спросил:
 — Ты кто?
 — Анжелет, — ответила я.
 — Ну, не такой уж ты и ангелок , если я хоть что-то понимаю в этих делах. Все рассмеялись.
 — А Берсаба? Ну-ка, моя девочка, подойди поближе и поцелуй дядю.
 Берсаба нехотя подошла к нему, что склонило дядю к двум поцелуям подряд, как будто двойная доза могла оказаться для нее приятнее.
 Поговаривали, что Коннелл, как истинный представитель рода Касвеллинов, имеет возлюбленных по всей округе и несколько детей, прижитых со служанками.
 Мне было любопытно, что по этому поводу думает тетя Мелани, но она никак не проявляла своих чувств. Я обсудила все это с Берсабой, которая считала, что тетя принимает такое положение вещей как должное, и пока это не вредит хозяйству, семье, она будет закрывать глаза.
 — Я бы нашла, что сказать, если бы была на ее месте, — заявила я.
 — А я в таком случае нашла бы, что сделать, — заметила Берсаба.
 Пришел и Бастиан. Мне он показался таким же красивым, как на рисунке Берсабы, — ну, почти таким же. Он был ростом со своего отца, а сочетание внешности отца и характера матери делало его очень привлекательным. Он переводил взгляд с Берсабы на меня и обратно. Берсаба рассмеялась, и тогда он сказал:
 — А, это ты, Берсаба, — и расцеловал вначале ее, а потом меня.
 Дядя Коннелл дал команду усаживаться за стол, и мы охотно повиновались. Сам он сел во главе длинного обеденного стола, а мама и Мелдер — по обе стороны от него. Мы с Берсабой уселись рядом с тетей Мелани, а Бастиан пристроился поближе к Берсабе.
 Разговаривали в основном о местных делах, о том, что еще нужно сделать по хозяйству. Потом мама упомянула о растущих трудностях Ост-Индской компании, которые, как она надеялась, уменьшатся после постройки фабрики в Индии.
 Бастиан сказал:
 — Везде сплошные трудности. Люди, кажется, не осознают этого. Они закрывают на них глаза, но в один прекрасный день все может обрушиться на нас разом.
 — Бастиан говорит прямо как пророк Иеремия, — прокомментировала Розен.
 — Нет ничего глупее, чем закрывать глаза на факты только потому, что они неприятны, — вставила Берсаба, приняв сторону Бастиана. Он улыбнулся ей как-то по-особенному, и она зарделась от радости.
 — Король находится в раздоре со своими министрами, — вновь начал Бастиан.
 — Мой милый мальчик, — вмешался его отец, — короли находятся не в ладах со своими министрами с тех пор, как существуют короли и министры.
 — Но этот король способен распустить парламент и править (или воображать, что правит) страной в течение… скольких лет? Девяти?
 — Мы не заметили никакой разницы, — смеясь, заметил дядя Коннелл.
 — Скоро заметите, — парировал Бастиан. — Король полагает, что он правит от имени Господа, но в стране есть люди, не согласные с этим.
 — Короли… парламенты… — сказал дядя Коннелл. — У этих умников, похоже, одна забота: выдумывать все новые и новые налоги, чтобы развлекаться за счет народа.
 — Мне кажется, после убийства Бэкингема ситуация изменится, — сказала мама.
 — Нет, — возразил Бастиан, — измениться следовало бы самому королю.
 — А он сумеет? — спросила Берсаба.
 — Сумеет… или будет низложен, — ответил Бастиан. — Ни один король не может длительное время править страной, если на то нет доброй воли его народа.
 — Бедняжка, — заметила мама, — как, должно быть, ему тяжело.
 Дядя Коннелл рассмеялся.
 — Дорогая моя Тамсин, королю наплевать на то, как относится к нему народ. Ему наплевать и на то, как относятся к нему министры. Он уверен в том, что прав и думает, что Бог на его стороне. Кто знает, может, так оно и есть.
 — По крайней мере, теперь он стал счастливее в своей семейной жизни, — сказала тетя Мелани. — Я полагаю, поначалу дела обстояли далеко не так. Он — добрый муж и добрый отец, независимо от того, какой он король.
 — Для него важнее было бы стать добрым королем, — пробормотал Бастиан. Розен сказала:
 — Говорят, королева очень живая женщина. Она любит танцы и наряды.
 — И любит соваться не в свои дела, — добавил Бастиан.
 — В конце концов, ведь она королева, — сказала я.
 — Бедное дитя, — вздохнула мама. — Ужасная, должно быть, участь — быть оторванной от родного дома в шестнадцать лет. Она была моложе вас, сестрички, — улыбнулась мать. — Вы только представьте: в чужую страну, к незнакомому мужчине… и к тому же она католичка, а король протестант. Ничего удивительного, что между ними не было взаимопонимания. И если они наконец пришли к согласию, мы должны радоваться и желать им счастья.
 — Я от всего сердца желаю им этого, — поддержала ее тетя Мелани.
 — У них ничего не получится, пока король не начнет прислушиваться к мнению министров и пока у нас не будет парламента, принимающего законы, — сказал Бастиан.
 — Мы настолько далеки от двора, — заметила Мелани, — что происходящее в столице вряд ли коснется нас. Мы узнаем обо всех придворных событиях только через несколько месяцев!
 — Волны, возникшие в центре водоема, рано или поздно достигают берегов, — напомнил Бастиан.
 — А как дела у дедушки Касвеллина? — спросила мать, решив сменить тему разговора.
 — Как обычно, — ответила Мелани. — Он знает о вашем приезде, так что после обеда вам стоит навестить его. Иначе он будет жаловаться, что вы пренебрегаете им.
 Мать кивнула и улыбнулась.
 — С вами сходит Мелдер. Она проследит, чтобы он не слишком задержал вас.
 — Сегодня он весьма раздражителен, — заметила Мелдер.
 — А разве он бывает иным? — спросил Коннелл.
 — Сегодня — более, чем обычно, — ответила Мелдер. — Но он будет рад видеть вас.
 Я слегка улыбнулась и заметила, что Берсаба прореагировала так же. Мы обе не могли припомнить случая, когда дедушка проявлял удовольствие, увидев нас.
 В сопровождении мы шли по узкому коридору к двери, ведущей из башни Нонны к Морской башне, и вдруг я почувствовала, как кто-то взял мою руку и крепко сжал ее. Я оглянулась. Рядом был Бастиан. Это пожатие руки должно было что-то означать.
 Когда мы вошли, дедушка Касвеллин сердито взглянул на нас. Хотя я была готова к встрече и прекрасно знала, как дедушка выглядит, но все же, как обычно испытала легкий испуг, увидев его. Его ноги всегда были прикрыты пледом, и я часто думала, что, наверное, они ужасно искалечены. У него были очень широкие плечи, и вообще выше пояса он был могучим мужчиной, отчего общее впечатление становилось еще трагичнее. Мне порой казалось, что, если бы он был хилого телосложения, все выглядело бы не так плохо. Такого горящего взора, как у него, я ни у кого не видела. Глаза его, казалось, вылезали из орбит, и огромные белки сверкали на лице. Когда он повернулся ко мне, я почувствовала себя так, будто на меня смотрит Медуза и мои конечности вот-вот превратятся в камень. Я никогда не перестану думать о той ночи, когда он, сильный, здоровый, плыл в лодке и наткнулся на эти ужасные» Зубы дьявола «, сделавшие его калекой.
 Он развернул кресло и подъехал к нам.
 — Значит, приехали, — сказал он, глядя на маму.
 — Да, отец, — ответила она.
 Похоже, мама совершенно не боялась его, и эта черта в ней, мягкой, миролюбивой, всегда удивляла меня. Мне подумалось, что она, возможно, знает что-то такое… такое, чего лучше бы не знать, и это дает ей чувство превосходства над ним. Но, будучи нашей матерью, она использует это превосходство лишь для того, чтобы не бояться.
 — А это, значит, твои девочки. А мальчик где?
 — Ему пришлось остаться дома. Мой муж может вернуться в любой момент, и его кто-то должен встретить.
 Дедушкино лицо скривилось в усмешке.
 — Все эти дела с Ост-Индской компанией, а?
 — Ну конечно, — спокойно ответила мать.
 — А это, значит девочки… две… как две горошины в стручке. Это на тебя похоже — завести двух девчонок. А нам нужны парни. И братец твой заводит девчонок, за столько лет брака только один парень.
 — Так уж складывается у нас в роду. У вас, отец, тоже был всего один мальчик, так что не вам упрекать Коннелла.
 — Нас подводят наши жены. Мы способны делать парней, но не с ними.
 — Вам не на что жаловаться. У вас хорошая дочь, а Мелани и Мелдер хорошо присматривают за вами.
 — О да, я должен благодарить за это небеса. Я должен быть благодарен за то, что мне дозволяют жить под крышей моего собственного дома. А почему эти девочки торчат на месте, как чучела? Ну-ка, подойдите, дайте взглянуть на вас.
 Мать подтолкнула нас вперед.
 — А что, это обязательно — держать их за руки, когда они лезут в пасть льва? — прокричал дедушка. — Не подходите ближе, детки, а то я вас слопаю!
 Он находился пугающе близко от нас. Его густые брови насупились, а глаза метали молнии. Он протянул ко мне руку.
 — Ты которая? — спросил он.
 — Анжелет, — ответила я.
 — А эта?
 — Берсаба.
 — Заграничные имена, — пробурчал он.
 — Добрые корну оллские имена, — ответила наша мать.
 — Одну назвали в честь ангела, а другую — в честь женщины, очень мало смахивающей на ангела. Батшеба — вот как ее звали Дедушка очень интересовался происхождением слов и древними обычаями нашего края. Линнет, его жена, была родом из Девона, а сам он очень гордился своей корнуоллской кровью. Он уставился на Берсабу и начал оценивающе рассматривать ее. Она бесстрашно глядела на него. Затем он слегка шлепнул мою сестру.
 — Подрастает, — сказал он. — Удачно выйдет замуж и обзаведется сыновьями.
 — Я постараюсь, — пообещала Берсаба. Я поняла, что она понравилась ему и заинтересовала больше, чем я. Это было странно: казалось, он почувствовал ту разницу между нами, которую другие не замечали.
 — И не тяните с этим делом. Я хочу посмотреть на правнуков, пока не умер.
 — Девочкам всего семнадцать, папа, — сказала мать. Он рассмеялся кудахтающим смехом, протянул руку и вновь шлепнул Берсабу.
 — Они готовы, — заявил он. — Созрели и готовы. Берсаба зарделась, как маков цвет. Мать сказала:
 — Мы пробудем здесь несколько дней, отец, и еще зайдем вас проведать.
 — Это неизбежная неприятность, — заявил дедушка. — Приходится иногда встречаться со старым людоедом, вместо того чтобы веселиться с другими родственниками.
 — Вы же знаете, что одна из причин нашего посещения замка — желание навестить вас, — возразила мать.
 — Ваша мать всегда соблюдала дурацкие приличия, — сказал дедушка. — Думаю, вы не пойдете по ее стопам, — и он взглянул на Берсабу.
 — Нам, пожалуй, пора, — вмешалась Мелдер.
 — Ну да! — воскликнул дедушка. — Сторожевая собака считает, что нужно успеть смотаться отсюда до тех пор, пока я не показал когти. Она бы их вырвала, если бы смогла. Ваша кузина Мелдер принадлежит к худшему виду женщин. Не вздумайте быть такими, когда станете взрослыми. Сварливая баба. Женщина, ненавидящая мужчин! Она имеет на нас зуб за то, что никто не хочет брать ее в жены.
 — Но, папа, — вмешалась мать, — я уверена…
 — Ты уверена!.. А вот я уверен в одном, когда речь идет о тебе: ты будешь всегда стоять на своем, пусть даже для этого придется закрыть глаза на правду. Это существо вряд ли можно назвать женщиной, поскольку женщина создана для того, чтобы услаждать мужчину и плодить детей…
 По Мелдер не было заметно, что она оскорблена этой тирадой, но дедушка и не обращал на нее внимания. Он смотрел на нас, и, как мне показалось, в особенности на Берсабу.
 Неожиданно он рассмеялся; его смех пугал не меньше, чем его гнев.
 Мелдер открыла двери.
 — Ну, мы зайдем навестить вас завтра, — сказала мать таким тоном, будто мы получили огромное удовольствие от этого визита.
 Когда за нами закрылась дверь, он все еще продолжал смеяться.
 — Сегодня у него дурное настроение, — заметила мама.
 — У него такое настроение каждый день, — спокойно констатировала Мелдер. — А при виде молодых девушек — тем более. Похоже, он находит некоторое утешение, оскорбляя меня. Неважно… если ему от этого становится легче…
 — Нет необходимости приводить нас сюда завтра, — заявила мать.
 Внутренне я улыбнулась. Я понимала, что ей не понравились высказывания дедушки о роли женщины в жизни, особенно в связи с Мелдер.
 Она хотела защищать нас от реальности этого мира как можно дольше, но мы, как и большинство детей, знали о мире гораздо больше, чем полагала матушка. А что тут удивительного? Мы слышали разговоры слуг; мы видели, как они парочками ходят в лес; мы знали, что служанка Бесси забеременела и что наша мама устроила ее свадьбу с одним из конюхов. Мы знали, что детей находят не под кустами крыжовника.
 Жизнь в нашем доме, где все шло гладко, где родители находились в добром согласии друг с другом, отличалась даже от жизни в замке Пейлинг. Наши кузины должны были больше разбираться во взаимоотношениях между мужчинами и женщинами. Розен как-то сказала:» Отец постоянно изменяет матери. Он лезет к каждой новой служанке. Он считает, что имеет на это право, поскольку является хозяином замка. Таким же был и дедушка. Конечно, если он бывает первым, то потом подыскивает девушке мужа да еще и дарит им домик, так что она получает что-то вроде приданого. Вот почему в округе так много детей, которые являются нашими кровными братьями и сестрами «.
 Трудно было сравнивать подобный образ жизни с тем, что вели наши родители. Но, так или иначе, мы знали обо всем. В общем, я хочу сказать, что мы были не столь невинны, как полагала наша мама.
 В этот вечер, улегшись в кровать, я решила поговорить об этом с Берсабой.
 — Он сказал, что мы созрели и готовы, — хихикая, напомнила я.
 — Дедушка из тех мужчин, которые считают, что женщины годятся лишь для того, чтобы уложить их в постель.
 — Ему пора бы уже потерять к этому интерес.
 — Я думаю, с такими, как он, этого вообще не происходит.
 — Он все время смотрел на тебя, — напомнила я.
 — Чепуха.
 — Конечно, смотрел. Как будто что-то такое о тебе знал.
 — Я хочу спать, — заявила Берсаба.
 — Любопытно все-таки, почему он так смотрел.
 — Что? — сонно пробормотала она.
 — Я говорю, любопытно, почему он так смотрел именно на тебя?
 — Да не смотрел он. Спокойной ночи. И хотя я хотела продолжать разговор, она притворилась спящей.
 Прошло два дня. Мы совершали конные прогулки с нашими кузинами и осматривали замок. Я прогуливалась к морю и собирала на берегу раковины и полудрагоценные камешки. У нас получилась приличная коллекция необработанных аметистов, топазов и любопытных кусочков кварца.
 Я любила стоять на самом берегу, наблюдая за накатывающимися волнами; осыпавшими меня тучей брызг, и с визгом отбегая в последний момент от края прибоя.
 Мне нравилось гулять по стенам крепости, поражавшей своей мощью. Стены и море — творение человеческих рук и творение природы — были двумя могучими противниками. Море, конечно, было сильней, оно могло разрушить эту твердыню; но и тогда оно было бы не в силах совсем стереть ее с лица земли. Дедушка Касвеллин бросил вызов морю, и море выиграло бой, но не совсем: ведь он продолжал жить в Морской башне и грозил волнам кулаком.
 Раньше Берсаба тоже любила собирать на берегу камешки, но в этот раз она не проявила к ним интереса, заявив, что это занятие для детей. Так же, как и я, она любила ездить верхом. В первый день пребывания в замке мы выехали с кузинами, но вскоре заметили, что с нами нет Берсабы. Она просто обожала теряться. Вместе с нами были Розен, Гвенифер и два грума.
 Я сказала:
 — Она догонит нас или вернется в замок. Временами ей хочется побыть в одиночестве.
 Мы не беспокоились за нее, как беспокоилась бы на нашем месте мама.
 Я не ошиблась. Она действительно вернулась в замок. Она заявила, что потеряла нас, но решила не отказываться от прогулки. Окрестности она знала хорошо, а разбойников не боялась, считая, что сумеет на своей лошади ускакать от них.
 — Ты же знаешь, что мама не любит, когда мы ездим в одиночку.
 — Дорогая моя Анжел, — ответила она, — мы взрослеем. И чем дальше, тем больше мы будем делать то, чего не любит наша матушка.
 Я видела, что она вновь отдаляется от меня, что невидимая нить, связывавшая нас, напряглась до предела. Она становилась чужой, у нее появились от меня секреты.» Однажды, — подумала я, — что-то рухнет, и мы станем всего лишь обычными сестрами «.
 На следующий день, опять собираясь на конную прогулку, я по ошибке взяла ее юбку для верховой езды и заметила, что к ней прицепились обрывки папоротника, а подол измазан глиной.
 « Должно быть, она упала «, — подумала я.
 Берсаба подошла и уставилась на юбку.
 — Слушай, — воскликнула я, — что произошло? Ты упала с лошади?
 — Чепуха! — ответила она, забирая у меня юбку. — Конечно, нет.
 — Но, сестренка, эта юбка испачкана землей. Это же ясно видно.
 Она немного подумала, а потом сказала:
 — А, я поняла. Это было вчера во время прогулки. Я нашла чудный пруд, спешилась и немного посидела на берегу.
 — Тебе не следовало делать этого… одной. Вдруг что-нибудь… какой-нибудь мужчина… Сестра рассмеялась и отвернулась.
 — В один прекрасный момент мы станем взрослыми, Анжелет, — сказала она, чистя щеткой юбку. — Вот и все, — и она повесила юбку в шкаф. — А с чего ты вдруг решила проверять мои вещи?
 — Я ничего не проверяла. Я подумала, что это моя…
 — Ну, теперь ты убедилась в том, что она не твоя.
 Берсаба вышла, а я осталась стоять, не зная, что и думать.
 На следующий день произошло странное событие. Была середина дня, и мы сидели за обеденным столом в большом холле, так как тетя Мелани решила, что такой большой компании будет удобнее разместиться здесь, а не в гостиной, где обычно обедала их семья.
 В замке Пейлинг трапезе всегда придавали особое значение. Дедушка Касвеллин привык к обильной еде, и Коннелл поддерживал обычай. У нас в доме это было не принято, и хотя в кладовках хватило бы еды на любое количество гостей, у нас был гораздо более скромный стол, чем в замке Пейлинг. Тетя Мелани очень гордилась своими кладовками и, воспользовавшись помощью Мелдер, заставляла нас пробовать все новые деликатесы, приготовленные ими по старым рецептам с некоторыми собственными нововведениями.
 Мама и тетя Мелани обсуждали сравнительные достоинства лечебных трав, которые они трудолюбиво взращивали в своих садиках, и тетя Мелани сообщила о том, что от сока одуванчика Розен так сильно расчихалась, что у нее совершенно прошел давно мучивший ее насморк. В этот момент мы услышали во дворе шум.
 — Гости, — сказал дядя Коннелл, посмотрев на тетю Мелани.
 — Любопытно, кто это? — спросила она. Вбежал кто-то из слуг.
 — Прибыли странники издалека, хозяйка, — сказал он.
 Тетя Мелани встала и поспешила к дверям, за ней пошел дядя Коннелл.
 До нас донеслись крики изумления, и вскоре вновь появились дядя и тетя, а с ними — две женщины, внешний вид которых поразил меня. Оглядываясь на прошлое, я часто думаю, что жизнь должна как-то подготовить нас, сделать так, чтобы происшествие, являющееся предвестником больших, коренным образом меняющих нашу жизнь событий, как-то привлекало наше внимание, предупреждая и предостерегая.
 Но такое случается редко, и, сидя за столом и рассматривая вновь прибывших (одна из женщин была ровесницей матери, а другая — моей, может быть, чуть постарше), я не представляла себе, что их приезд окажет решающее влияние на наши судьбы.
 Тетя Мелани воскликнула:
 — Тамсин! Ты же знаешь ее! Это Сенара! Моя мать встала. Она побледнела, а потом покраснела. Довольно долго она стояла на месте, глядя на старшую гостью, и только потом они одновременно кинулись друг к другу и обнялись.
 Обе они смеялись, но я видела, что мать готова расплакаться. Она держала приезжую за плечи, и обе вглядывались друг в друга.
 — Сенара! — воскликнула мать. — Что случилось?
 — Слишком долго рассказывать, — ответила женщина. — Как я рада видеть тебя… как рада оказаться здесь. — Она отбросила назад капюшон, и по ее плечам рассыпались великолепные черные волосы. — Здесь рее так же, как и прежде. И ты… прежняя, добрая Тамсин.
 — А это…
 — Это моя дочь. Карлотта, подойди, познакомься с Тамсин… с лучшей подругой моего детства.
 Девушка, которую звали Карлоттой, подошла к нашей матери, которая приготовилась обнять ее, сделала в последний момент небольшой шажок назад и присела в изысканном реверансе. Уже тогда меня поразила ее необыкновенная грация. Она выглядела иностранкой: темные, как у матери, волосы, большие, чуть раскосые глаза с густыми черными ресницами, которых невозможно было не заметить даже с такого расстояния. Лицо ее было очень бледным, и на нем ярко выделялись алые губы и темные глаза.
 — Твоя дочь… милая Сенара… О, это чудесно. Ты должна так много рассказать. — Мать оглянулась. — Мои дочери тоже здесь.
 — Так ты вышла замуж за Фенимора!
 — Да.
 — И, видимо, удачно.
 — Я очень счастлива. Анжелет, Берсаба… Мы встали из-за стола и подошли к матери.
 — Близнецы! — воскликнула Сенара. В ее голосе вновь прозвучали веселые нотки. — Тамсин, милая, у тебя близнецы!
 — У меня есть и сын. Он на семь лет старше девочек.
 Сенара взяла нас за руки и внимательно взглянула нам в глаза.
 — Мы с вашей матерью были как сестры… мы провели вместе детство, а потом нас разлучили. Карлотта, познакомься с девочками. Я их люблю уже только за то, что они — дочери моей Тамсин.
 Взгляд Карлотты был, как мне показалось, оценивающим. Она грациозно поклонилась нам.
 — Вы приехали издалека? — спросила Сенару Мелани.
 — Да, из самого Плимута. Вчера мы ночевали на каком-то жалком постоялом дворе. Кровати были жесткими, свинина пересоленной, но я не обращала внимания, ожидая встречи с замком Пейлинг.
 — Как удачно, что ты застала нас здесь, — сказала моя матушка. — Мы приехали в гости.
 — Конечно. Ты же должна жить в Тристан Прайори. Как поживает милый Фенимор?
 — Сейчас он в море. Но скоро мы его ждем, — Как я буду рада вновь видеть вас вместе!
 — Расскажи нам, что же с тобой случилось? Тут с улыбкой вмешалась Мелани.
 — Я представляю, что значит для вас встретиться после столь долгой разлуки, но ты, Сенара, наверняка устала. Я прикажу подготовить тебе и твоей дочери комнаты. К тому же вы, конечно, голодны.
 — О, Мелани, ты всегда так заботлива и так предусмотрительна… Ах, Коннелл, я совсем забыла про тебя и про твоих детей… А голодны мы обе. Так что, если нам позволят смыть с себя дорожную грязь и потом съесть какое-нибудь их этих восхитительно пахнущих блюд… вот тогда, наверное, мы могли бы долго-долго вспоминать старые времена и гадать о том, что произойдет в будущем…
 Коннелл подошел к жене и сказал:
 — Вызови слуг, и пусть они позаботятся о гостях. Исполнительная Мелдер тут же поспешила отдать распоряжения.
 — Сейчас опять накроют на стол, — сказала Мелани, — а пока пройдите ко мне в комнату и умойтесь. Ваши комнаты будут готовы попозже.
 Она вышла вместе с нашей матерью и гостями, и за столом воцарилось молчание.
 — Кто они? — спросила наконец Розен. — Похоже, что мама и тетя Тамсин хорошо знают их.
 — Та, что старше, родилась здесь, в замке Пейлинг, — сказал дядя Коннелл. — Ее мать была жертвой кораблекрушения, и ее выбросило на берег. Сенара родилась здесь, через три месяца после кораблекрушения. Она провела здесь детство, а когда наша мать умерла, отец женился на матери Сенары.
 — Значит, здесь ее родной дом?
 — Да.
 — А потом она уехала и до сегодняшнего дня вы ничего о ней не слышали?
 — Ну, это длинная история, — сказал Коннелл. — Она уехала, чтобы выйти замуж за пуританина, кажется, уехала в Голландию.
 — Несомненно, она расскажет нам обо всем.
 — И в конце концов она вернулась! Сколько лет вы ее не видели?
 Коннелл задумался.
 — Ну, — сказал он, — прошло, пожалуй, лет тридцать.
 — Она немолода… эта Сенара.
 — Ей было не больше семнадцати, когда она уехала.
 — Значит, ей сорок семь? Не может быть!
 — Она, наверное, знает секрет молодости.
 — Откуда, папа? — спросила Розен.
 — Сенара всегда была загадочной личностью. Слуги говорили, что она ведьма.
 — Как интересно! — воскликнула Гвенифер.
 — В те времена было много разговоров о колдовстве, — сказал Коннелл. — Знаете, иногда на это, как и на все прочее, бывает мода. Покойный король имел на этой почве пунктик. А здесь народ был уверен в том, что мать Сенары — зловещая колдунья. Ей пришлось бежать.
 — И что с ней стало?
 — Это неизвестно. Но после ее исчезновения люди пришли к замку и потребовали выдать им ее дочь Сенару. Видите ли, море выбросило ее мать в Хэллоуин, и скрылась она в Хэллоуин. Все указывало на то, что она ведьма, и люди пришли за ней. Ну, а когда они узнали, что матери Сенары уже нет здесь, они решили, что им подойдет и Сенара, и ей тоже пришлось бежать. Вот с тех пор и до сегодняшнего дня мы ее не видели.
 — А вы с нашей мамой помогли ей?
 — Конечно, мы все помогали ей. Она была нам как сестра.
 — А теперь она вернулась, — пробормотала Берсаба.
 Остальные молчали. Я очень ясно представляла себе все это: мать Сенары, ведьму, смывает с корабля в море, после смерти бабушки Линнет она выходит замуж за этого ужасного старика из Морской башни, а потом убегает от него — что очень естественно, кстати говоря. Потом толпа приходит за Сенарой… которая тогда была молодой девушкой с такими же глазами, как сейчас у ее дочери Карлотты. А кто отец Карлотты? Ну, об этом мы, несомненно, узнаем.
 Они вернулись вместе с нашей матерью и тетей Мелани. Мать была раскрасневшаяся, возбужденная, явно довольная встречей с гостьями.
 Я не могла оторвать взор от Карлотты. Более привлекательной девушки я в жизни не видела. Это было нечто большее, чем просто красота, хотя она, несомненно, была красавицей. В свете свечей ее волосы отливали синевой, а миндалевидные глаза скрывали какую-то тайну. Ее гладкая кожа была слегка смуглой, поэтому она не выглядела смертельно бледной. Прекрасной формы римский нос. Налет экзотики делал ее еще более привлекательной. Мои кузины и Берсаба, как и я, не могли оторвать от нее глаз. Ее мать была все еще красивой женщиной, но хотя она успешно боролась с разрушающим воздействием времени, полностью победить его она не могла. Все-таки я думаю, что в возрасте Карлотты она была почти столь же привлекательной.
 Они принесли с собой тайну. Я все время представляла себе толпу с горящими факелами, собирающуюся штурмовать замок и выкрикивающую угрозы в адрес ведьмы.
 — Сядь рядом со мной, Сенара, — сказала мать. — Как чудесно встретить тебя здесь. Мне кажется, что мы вновь молоды. Ты должна рассказать нам обо всем, что с тобой случилось.
 — Для начала дай им поесть, — с улыбкой попросила Мелани.
 Принесли горячий суп. Сенара, попробовав его, сказала, что он просто великолепен и напоминает те дни, когда она еще жила в замке.
 — Мы добавляем к нему различные травы, — сказала Мелани, — стараемся сделать суп еще вкусней.
 — Он настолько хорош, что его невозможно улучшить, — заявила Сенара. — Смотри, Тамсин не может усидеть на месте. Мы болтаем о супе, а ей хочется слышать совсем о другом.
 Мать сказала:
 — Ешь, ешь, Сенара. Ты проголодалась. У нас еще много времени для разговоров.
 Они расправились с супом, за которым последовал пирог с бараниной, а затем — клубника со взбитыми сливками.
 — Я действительно чувствую себя дома, — сказала Сенара. — Я ведь говорила, что так будет, верно, Карлотта?
 Карлотта ответила:
 — Мадре, с тех пор, как ты решила отправиться сюда, ты не говорила ни о чем, кроме как о замке Пейлинг и о сестре Тамсин.
 Мы с нетерпением ожидали момента, когда они доедят клубнику; наконец слуги убрали со стола, и Сенара сказала:
 — Всем вам не терпится услышать мой рассказ. Я могу обрисовать происшедшее лишь в общих чертах, поскольку невозможно в застольной беседе рассказать обо всех событиях, из которых состоит жизнь. Но в свое время вы все узнаете. Молодые люди, возможно, кое-что слышали обо мне. Когда я жила в замке, тут творилось многое… но когда человек долго отсутствует, о нем забывают. А вот с моей матерью дело обстояло по-иному… Она появилась здесь при таинственных обстоятельствах, ее выбросило море. Она была благородной дамой, женой графа и носила под сердцем ребенка… меня. Я родилась здесь… в Красной комнате. Красная комната еще цела?
 — Но ее считают заколдованной! — воскликнула Розен.
 — Это правда, — сказала Сенара. — Заколдованная комната. Но она имела такую репутацию еще перед тем, как сюда попала моя мать. Первая жена Колума Касвеллина умерла в ней при родах, родив мертвого ребенка. Это случилось до того, как он женился на матери Тамсин. Да, комната уже была заколдованной, а мать просто поселила в ней еще одно привидение.
 — После заката слуги не ходят туда, — взволнованно сказала Гвенифер.
 — Глупости, — возразила Мелани, — самая обычная комната. Я, кстати, собираюсь заменить там всю обстановку.
 — Ты не первая собираешься это сделать, — сказала Сенара. — Странное дело, но никто не осуществил это намерение.
 — Рассказывайте, пожалуйста, дальше, — попросила Берсаба.
 — Здесь появилась моя мать, родила меня, потом исчезла, а я выросла вместе с Тамсин, и когда ее мать умерла, моя мать вернулась и вышла замуж за Колума Касвеллина. Мы всегда были вместе, верно, Тамсин? Бывало, я обижала тебя, но мы все равно считали друг друга сестрами, правда?
 — Это так, — сказала мама.
 — Затем настал день, когда моя мать вновь уехала, а с Колумом Касвеллином произошел этот несчастный случай, после которого он оказался прикованным к креслу. Охотники за ведьмами пришли за моей матерью и, узнав, что ее здесь нет, были не прочь взяться за меня, но Тамсин удалось тайком вывести меня из замка. Ко мне очень хорошо относился мой учитель музыки, ставший пуританином и живший в Лейден-холле. Вы, конечно, знаете это место.
 — Там сейчас живут Лэмптоны, — сказала Розен, — мы с ними в добрых отношениях.
 — Они купили поместье после того, как уехали Димстеры, — вставила Мелани.
 — Я побежала туда, — продолжала Сенара, — и Димстеры приняли меня. Я вышла замуж в соответствии с простыми пуританскими обычаями за Ричарда Грейвла — Дикона, моего учителя музыки, и мы вместе с ним отправились в Голландию. В те времена Амстердам считался прибежищем всех, кто желал исповедовать свою веру так, как полагал правильным. Но, приехав туда, мы убедились, что там допускают лишь пуританское вероисповедание. В душе я никогда не считала себя пуританкой. Я просто приняла веру Дикона. У меня были с собой кое-какие драгоценности но носить их считалось грехом среди пуритан. Поначалу я надевала их тайком, а Дикон был настолько увлечен мной, что не замечал этого.
 — Я не могу представить тебя в роли пуританки, Сенара, — с улыбкой заметила наша мать.
 — Ты хорошо меня знаешь, — ответила Сенара. — Мы выехали из Амстердама в Лейден — город, в честь которого Димстеры назвали свое поместье. И там мы провели одиннадцать лет, постоянно строя планы отъезда в Америку. Одиннадцать лет! Не знаю, как я выдержала!
 — Тебе помогала любовь к Дикону. Сенара рассмеялась.
 — Дорогая моя Тамсин, — ответила она, — ты думаешь, что все женщины похожи на тебя… добрые, преданные жены. Это далеко не так. Вскоре я разлюбила Дикона и его религию. Во мне мало от святой. Все эти одиннадцать лет я страстно желала вернуться в Пейлинг. Мне хотелось вновь стать молодой. Я поняла, что мечтала о Диконе только оттого, что он казался мне недоступным. Я поняла, что сделала ошибку, выйдя замуж за пуританина… хотя он не всегда был пуританином. Временами он забывал о своей религии.
 — Они помогли тебе бежать, когда ты была в опасности, — напомнила мать.
 — Это верно, — согласилась Сенара, — но они знали, что мне некуда деваться, что мне грозит опасность и я могу просто погибнуть. — Она состроила гримасу. — Я могла бы оказаться трупом, висящим на дереве в Аллее Палачей, где обычно вешали ведьм. Помнишь, Тамсин?
 Мать смутилась.
 — Там и сейчас вешают ведьм, — сказала Розен.
 — И охотятся за ними с той же яростью, как и прежде?
 — Временами кое-где возникает нечто вроде моды на это, — сказала мать. — Мы, слава Богу, в последние годы с этим не сталкивались. Я не позволяю слугам вести разговоры о ведьмах. Это возрождает интерес к предмету: а я этого не хочу. Достаточно какой-нибудь бедняге родиться горбатой, с родимым пятном на шее или на щеке — и ее можно обвинить в связи с дьяволом и вздернуть на дерево. Так пострадали многие невинные женщины, и я хотела бы, чтобы этому был положен конец.
 — Ведьмы были, есть и будут, — заявил дядя Коннелл. — И хорошо, что их отправляют к их покровителям, в ад.
 — Я всегда буду делать все для того, чтобы спасти невиновных, — возразила мать, умевшая быть настойчивой, если кто-то нуждался в защите. — К тому же, — добавила она, — мне хочется узнать побольше о ведьмах, а в особенности о том, что заставляет их продавать душу дьяволу.
 — Ты, сестренка, не вздумай впутываться в дьявольские дела, — предупредил дядя Коннелл.
 — Впутываться. Я всего лишь хочу знать.
 — То же самое могут сказать многие из них. Они просто хотели знать.
 — Ты все та же, Тамсин, — воскликнула Сенара. — Готова вмешаться в любое дело, если считаешь, что кому-то нужна твоя помощь.
 — Расскажите, пожалуйста, о том, как вы жили в Голландии, — попросила Берсаба.
 — Ну что ж, одиннадцать лет я была пуританкой. Мне пришлось ходить на их молельные собрания и выслушивать их планы. Они собирались вернуться в Англию, а оттуда направиться в Америку. Я знала, что они купили корабль под названием» Спидвелл»и послали его в Делфтсхавен. Оттуда он должен был через Саутгемптон плыть в Америку. Меня не привлекало далекое морское путешествие. Многие месяцы в океане… и молитвы… бесконечные молитвы. От вечного стояния на коленях у меня образовались на них мозоли. Я ненавидела грубые серые платья, которые мне приходилось носить. О, я очень быстро поняла, что не создана быть пуританкой.
 — А у вас с Диконом были дети?
 — Был мальчик. Я назвала его Ричардом в честь отца. Он вырос настоящим маленьким пуританином. Уже с пятилетнего возраста он начал заботиться о том, чтобы я смиряла свою гордыню. Я просто задыхалась от этого, не могла вынести. Временами мне казалось, что Дикон чувствует то же самое, но его пуританская закваска оказалась крепче. Возможно, поначалу он тоже был бы способен уйти от пуритан, но потом осьминог вконец опутал его своими щупальцами. Когда они отправились в Англию, я не поехала с ними.
 — И ты бросила сына? — воскликнула наша мать.
 — В основном он был сыном Дикона, а не моим. Он был воспитан в чисто пуританском духи и пылал энтузиазмом начать новую жизнь в Америке.
 — Значит, ты осталась одна?
 — Позже я узнала, что Дикон погиб до отплытия корабля. В саутгемптонской таверне он вступил в религиозный спор с сидевшими там моряками, защищая свою веру. Они нанесли ему ножевые раны, от которых Дикон скончался.
 — Какой ужас! — вскрикнула Мелани.
 — Да. Тогда я пожалела о том, что не поехала вместе с ним. Если бы я побыла с ним еще несколько недель… Я все-таки любила Дикона. Но то, что он стал религиозным фанатиком, пролегло между нами. Эти люди забрали у меня и мальчика. Вот так я осталась одна.
 — Одна в Голландии! — воскликнула мама. — Тебе следовало сразу вернуться сюда.
 — Там у меня были друзья. Один из них был испанцем. Он увез меня в Мадрид, где я и провела несколько лет. Потеряв его, я решила найти свою мать, поскольку знала, что она живет на Пиренеях. Я нашла ее. Она была замужем за высокородным дворянином, другом короля Филиппа… Ты должна помнить его, Тамсин. Здесь он бывал под именем лорда Картонеля. Ты думала, что он ухаживает за мной.
 — Я хорошо его помню.
 — Так вот, моя мать никогда не была особенно чадолюбивой. Она никогда не любила меня. Я ее стесняла… да нет, даже не стесняла… с самого начала я была для нее обузой. Мне не следовало бы рождаться на свет. То, что я выжила, было просто чудом, за которое я должна благодарить твою мать, Тамсин, которая нашла ее полуживой на берегу.
 — Давно это было, — сказала наша матушка, — ведь мы с тобой, Сенара, воспитывались как сестры. Между нами существуют нерушимые узы, и я рада тому, что ты вернулась к нам.
 — Расскажите, что с вами было потом, — попросила Розен.
 — Я стала бывать при дворе и вышла замуж за благородного человека. У нас появился ребенок — Карлотта. Я всегда хотела повидаться с вами, но в последнее время желание стало просто непреодолимым. Я решила, что следует отправиться в замок Пейлинг, пока я не стану слишком старой для путешествий. Мой муж поддержал мое решение, но сопровождать не смог — он занимает высокий пост при дворе. И вот мы отправились в путь, прибыли в Лондон, а оттуда, хотя и не слишком быстро, добрались до вас. Вот и все. И мы очень рады оказаться здесь и видеть вас.
 — Надеюсь, вы погостите здесь подольше, — сказала мать.
 — Мне кажется, у меня никогда не появится желания покинуть этот замок. Конечно, когда-то мне придется вернуться в Испанию, но Пейлинг всегда останется для меня родным домом.
 Наша мать и тетя Мелани были глубоко тронуты этими словами.
 Дядя Коннелл предложил всем выпить за приезд Сенары с дочерью и за то, чтобы замок Пейлинг всегда был для нее родным домом, на что наша мать возразила:
 — Сенара — моя сестра, так что у нее есть еще один дом — Тристан Прайори.
 Сенара протянула одну руку матери, а другую — тете Мелани.
 — Пусть Господь благословит вас обеих, — воскликнула она, — и я очень рада тому, что приехала сюда. Я давно мечтала приехать в замок, ведь когда я жила здесь, Тамсин была моей сестрой. Когда-то мы спали в одной спальне, помнишь, Тамсин?
 — Пока ты не перебралась в Красную комнату. Сенара прикрыла глаза и рассмеялась. Я поняла, что они с матерью что-то вспомнили.
 — Ты была мне сестрой, и ради тебя я сюда приехала. К тому же замок был моим родным домом… я прожила здесь столько лет… Я поеду к тебе, Тамсин, а через какое-то время вернусь сюда. Как вы на это смотрите? Конечно, я могу помешать вам…
 — Она помешает! — воскликнула Мелани. — Да это же твой дом.
 — Со временем мы меняемся… Сколько лет прошло, Тамсин? Около тридцати. Но ты не выглядишь на свои годы, Тамсин. К тому же ты вновь оживаешь в своих очаровательных дочерях.
 — А ты — в своей Карлотте. Женщина остается молодой до тех пор, пока она думает как молодая, чувствует себя молодой и выглядит молодой, — сказала мама.
 Сенара провела ладонью по своим чудесным волосам, в которых не было ни единой седой прядки.
 — Я всегда заботилась о внешности. Так же, как и моя мать, которая знала множество секретов сохранения молодости.
 — Она все еще жива?
 — Сейчас она в Мадриде, там у нее роскошный дом. Об этом она всегда мечтала.
 — Она осталась такой же молодой и красивой?
 — Ну, не такой уж молодой. Это не под силу даже ей. Но она все еще красива. И управляет домом просто по-королевски, как говорят, более по-королевски, чем королевская чета.
 — В это я вполне могу поверить. А что она думает по поводу твоей поездки в Англию?
 — Да почти ничего. Видимо, решила, что я слегка сумасшедшая. Но зная, что меня воспитывала твоя мать и что ты сильно влияла на меня, понимает, что ты сделала меня сентиментальной, эмоциональной… немножко похожей на себя… Отсюда и некоторые мои странности.
 Дядя Коннелл объявил:
 — У меня есть отборное темное шерри-бренди. Я сейчас пошлю за ним в погреб. Мы выпьем за твое возвращение.
 — Ты очень добр ко мне, Коннелл, — ответила Сенара. — Я никогда не забуду, как ты помог мне бежать отсюда.
 — А ты думаешь, я бы позволил толпе наложить на тебя лапу?
 — В ту ночь ты стал хозяином замка. Все поняли, что, хотя старый хозяин прикован к креслу, его место занял не менее сильный мужчина.
 Эти разговоры взволновали меня. Пока они говорили, я пыталась представить себе все, происходившее здесь когда-то. В один прекрасный день я прочту об этих событиях в дневниках матери и бабушки Линнет, спасшей из моря ведьму, которая была матерью Сенары.
 Мелани потребовала зажечь побольше свечей, и слуги принялись за дело, в то время как на улице, по всей видимости, усиливался шторм.
 Мы продолжали сидеть за столом, и никто, кажется, не собирался уходить. Тетя Мелани, моя мать, Сенара и дядя Коннелл вспоминали былые дни, и постепенно картина их жизни становилась яснее.
 Неожиданно дверь резко распахнулась. Мы услышали громовой голос, который невозможно было не узнать. Дедушка Касвеллин въехал на своем кресле в холл, и глаза его были еще более бешеными, чем обычно. Он остановил взгляд на Сенаре.
 Мелани встала.
 — Отец… как вы попали сюда? Как вы сумели покинуть свою башню?
 Он едва взглянул на нее и проорал:
 — Неважно! Сумел! Меня снесли вниз и подняли сюда. Я так приказал. Если я желаю попасть в какую-то часть своего замка, я это делаю. Мне сказали, что она здесь. Опять она сюда явилась… как когда-то… ведьмина дочь!
 — Отец, — сказал Коннелл, — это Сенара. Дочь вашей собственной жены.
 — Я знаю, кто это. Я спросил и был уверен в том, что мне не посмеют солгать. Чего тебе здесь нужно? — выкрикнул он, глядя на Сенару.
 Она встала и подошла к нему, улыбаясь какой-то странной улыбкой. Опустившись на колени, она подняла лицо к дедушке. При свечах она выглядела молодой и очень красивой.
 — Я пришла в свой старый дом, — сказала она, — Я приехала, чтобы повидать вас всех.
 — Отправляйся туда, откуда приехала. Ты и такие, как ты, приносят в дом зло. Мелани воскликнула:
 — Отец, как вы можете!..
 — Не называй меня отцом. Ты не имеешь права… даже если мой сын женился на тебе. Она не принесет добра в этот дом. Вылитая мать!
 — Нет! — воскликнула Сенара. — Я другая.
 — Выгоните ее отсюда. Я не могу ее здесь видеть. Это… к несчастью. Я не хочу, чтобы она напоминала мне о своей матери.
 Тамсин сказала:
 — Отец, вы жестоки. Сенара приехала очень издалека только для того, чтобы встретиться с нами. Если вы не позволите ей остаться здесь, она найдет прибежище под крышей моего дома.
 — Дура! — закричал дедушка. — Ты всегда была дурой!
 — Неужто? — спокойно спросила моя мать. — Если я дура, то не знаю, кого можно назвать умным. В своем доме я сумела сделать так, что мой муж и мои дети счастливы. А вот столь мудрый человек, как вы, за всю свою жизнь не смог этого добиться.
 Он свирепо взглянул на нее, но в его глазах мелькнуло восхищение. Он гордился ею, и, я думаю, не впервые.
 — Тогда тебе должно хватить ума, чтобы не ставить их счастье под угрозу. — Он указал на Сенару. — Вот эта… ведет род от дурной породы. Ее мать явилась сюда и околдовала нас всех. Эта сделает то же самое. Ей не следовало рождаться на свет. Я тебя предупреждаю, дочка, будь умницей, послушай меня, я-то все это знаю. — Его голос вдруг задрожал. — Господи, неужели ты хочешь, чтобы я опять смотрел из своей башни на эти волны, на «Зубы дьявола»и вновь переживал все это? Моя жизнь сложилась бы по-иному, если бы море не выбросило эту ведьму Марию. Твоя мать была такой же дурой, как и ты. Она привела в дом ведьму, испортившую ей жизнь. И ты тоже хочешь сделать такую же глупость, дочка? Неужели ты не понимаешь, что дьявол послал ее, чтобы лишить тебя счастья?
 — Отец, вы так много страдали, вы так больны…
 — Да, да, ты просто хочешь сказать, что я старый дурак. Господи, если бы я не был прикован к этому креслу, то отхлестал бы тебя бичом, не посмотрев на твой возраст. Я потерял силу в ногах, но с головой у меня все в порядке. Послушай, если ты введешь в свой дом эту женщину, потом ты проклянешь этот день и не раз вспомнишь мои слова. — Он рассмеялся неприятным смехом. — Ладно. Я ничего не запрещаю. Я буду наблюдать. Смотреть, как сбываются мои слова. Я буду смотреть на вас из моей башни и докажу, что говорил правду! Приюти у себя ведьмину дочь… Дай мне возможность доказать правду.
 Он развернулся и поехал к выходу, выкрикивая:
 «Биндер! Биндер!» Появился испуганный слуга и выкатил кресло из холла.
 В комнате повисло молчание. Первой его прервала Карлотта:
 — Что за ужасный старик!
 — Он женился на твоей бабушке, — сказала Сенара. — Это о ней он говорил с такой злобой.
 — Должно быть, он ненавидел ее.
 — Она его околдовала.
 — Он сошел с ума, не так ли?
 — А кто бы не сошел с ума на его месте? — спросила Сенара. — Такой мужчина оказался прикованным к креслу!
 Вмешалась моя мать:
 — Сенара, ты поедешь с нами в Тристан Прайори. Теперь тебе вряд ли захочется оставаться здесь. Сенара рассмеялась.
 — Я не хочу, чтобы он перечеркивал мои планы, — сказала она. — Теперь здесь хозяин Коннелл. Если он и Мелани хотят, чтобы я осталась… тогда мне наплевать на слова сумасшедшего старика. Я обязательно съезжу в Тристан и поживу у тебя, Тамсин, но сначала я хотела бы погостить здесь.
 Мелани встала. Она была явно взволнована сценой, которую устроил дедушка.
 — Шторм, похоже, не думает стихать, — сказала она. — Но я не вижу причины, почему мы должны дожидаться этого, сидя за столом. Вам, наверное, хочется отдохнуть. Я провожу вас в ваши комнаты.
 — Я могу говорить и говорить, — запротестовала Сенара. — Тамсин, пойдем ко мне. Представим, что мы вновь молоды.
 Мать подошла к ней, и они крепко обнялись. Все опять начали разговаривать как ни в чем не бывало. В конце концов, мы привыкли к дедушкиным чудачествам. Но я не могла забыть его бешеных глаз, а в моих ушах продолжали звучать его слова.

 НОВОСТИ ИЗ ЗАМКА

 Разница была очевидна уже в первый день. Наш нынешний визит был непохож на прежние. Раньше мы редко строили планы на текущий день. Мы являлись на завтрак, состоявший обычно из доброй порции эля с хлебом и холодным беконом. Затем все занимались тем, чем хотели. В замке царила атмосфера свободы. Иногда я отправлялась на конную прогулку с сестрой и кем-нибудь из кузин, любивших сопровождать нас. В другой раз я шла на берег моря и пополняла коллекцию раковин и камешков или просто гуляла по крепости. Занятий находилось множество. Когда мы были младше, нам разрешали играть во всех башнях замка, за исключением дедушкиной — Морской. Замок казался нам волшебным местом.
 В этот раз все обстояло вроде бы так же, но все-таки по-иному.
 Сенара, мама и тетя Мелани, судя по всему, были готовы без конца вспоминать старые добрые времена. Сенара разгуливала по крепости, постоянно восклицая:
 — Как хорошо я это помню! Просто чудо, что все это сохранилось! Ты только посмотри!..
 Таким образом, Карлотта постоянно была с нами.
 Мы довольно сдержанно отнеслись друг к другу, особенно Берсаба. Карлотта говорила с акцентом, весьма симпатичным. Покрой еще одежды отличался от нашего, как и манеры. Все это да еще ее несравненная красота ставило ее особняком. Возможно, все было бы по-другому, если бы она не чувствовала своих достоинств, но она их прекрасно осознавала.
 Я, Берсаба, Розен и Гвенифер устроили ей прогулку по замку.
 — Это очень отличается от рассказов твоей матери? — спросила ее Розен.
 — Очень.
 — И мы тоже другие? — спросила я.
 Карлотта рассмеялась и покачала головой.
 — Я ничего не слышала о вас, так что у меня не сложилось никакого представления. Но вы отличаетесь от людей моего круга.
 — От кого? От девушек?
 — О, в Испании все обстоит по-другому. Там девушки не носятся, где хотят, и не разъезжают на лошадях. Они занимаются вышиванием, и к каждой приставлена дуэнья.
 — А кто твоя дуэнья?
 — Сейчас никто. Я нахожусь в Англии и веду себя так, как здесь принято.
 — И это тебе больше нравится? — спросила Берсаба.
 Карлотта пожала плечами.
 — Не знаю. Это не такой элегантный образ жизни. Зато вы свободны, и это прекрасно.
 — Не так уж и много у нас свободы, — возразила Гвенифер. — Нам не разрешают конные прогулки без сопровождения грумов.
 — Но иногда мы теряемся, — вставила Берсаба. Карлотта посмотрела на мою сестру своими огромными глазами.
 — А зачем? — спросила она.
 — На днях ты вернулась вместе с Бастианом, Берсаба.
 — Да, — ответила та. — Я потеряла вас, и Бастиан тоже, а потом… мы с ним нашли друг друга.
 Объяснение казалось надуманным. Я-то знала, что Берсаба потерялась умышленно. А вот как обстояло дело с Бастианом — неизвестно.
 — Ах, Бастиан, ваш брат… Очень привлекательный молодой джентльмен. Я, конечно, скучаю по Испании, где жить гораздо приятнее, но, полагаю, мне понравится и здесь…
 — Ты вернешься в Испанию?
 — Конечно.
 — А ты помолвлена? — поинтересовалась Розен. Карлотта покачала головой.
 — Нет. Однажды ко мне сватался старый почтенный дворянин с блестящим титулом и огромными владениями, но я заявила, что слишком молода для подобного союза. Нужно немножко подождать. Я хочу, чтобы жених мне нравился.
 Мы все с ней согласились.
 Когда мы остановились у Морской башни, Карлотта поинтересовалась:
 — А почему мы сюда не входим?
 — Мы здесь вообще редко бываем, — пояснила Розен. — Здесь живет дедушка со своими слугами. Для того чтобы войти, нужен какой-нибудь предлог… Вот, например, когда приезжает тетя со своими дочерьми. Они всегда наносят дедушке визит в первый день, а потом ждут приглашения.
 — Этот сумасшедший старик! — воскликнула Карлотта. — Мы с мамой ему не понравились. Он не хочет, чтобы мы жили здесь.
 — Он вообще очень сердитый. Уже много лет, как его разбил паралич. Поначалу все боялись, что он покончит с собой, но этого не произошло. Он делает жизнь других невыносимой, но слуги, живущие с ним, обожают его. Не знаю почему.
 — Ему пора бы умереть, — заявила Карлотта, сложив губы трубочкой, будто дедушка был всего лишь пылью, которую она сдувала.
 Мы были несколько ошарашены. Возможно, нам и приходило в голову, что жизнь старого Касвеллина является бременем для него и для окружающих, но пока эта жизнь теплилась в теле, она была священна. Так нас учили родители.
 Карлотта почувствовала неладное. Все-таки в ней было что-то таинственное. Возможно, она действительно была ведьмой или просто-напросто хорошо разбиралась в людях, во всяком случае, она сообразила, о чем сейчас могут подумать ее бесхитростные собеседницы. Она воскликнула:
 — 01 Вы, конечно, предпочитаете не говорить о таких вещах, верно? Вы все делаете вид, что любите его, ведь он — ваш дедушка. Да как же можно любить такого ужасного старика? Он хотел выгнать нас. Неужели моя бабушка действительно была за ним замужем? Она такая красавица… Самая красивая из всех женщин, которых я знаю… и она вышла за него!
 — В те времена и он, несомненно, был хорош собой. Карлотта задумалась.
 — Высокий, сильный, властный… хозяин замка… да, возможно. Ну что ж, а теперь, как я сказала, ему пора умереть. Я привыкла говорить то, что думаю.
 — Постарайся сдерживать себя, — посоветовала ей я.
 — Меня это не волнует, маленькая двойняшка. Ты которая из двух? Как вообще люди различают вас? Вы, должно быть, любите подшутить над ними.
 — Да, — ответила Берсаба, — бывает.
 — Не думаю, чтобы мне понравилось, если бы кто-то был так похож на меня, — заметила Карлотта. — Я люблю отличаться от других… быть ни на кого не похожей… быть уникальной.
 — Мы не похожи друг на друга, — пояснила я, — характерами.
 — Одна из вас святая, а другая — грешница, — предположила Карлотта.
 — Может быть, и так, — согласилась Берсаба.
 — Моя мама говорит, что нет людей совсем плохих или совершенно хороших. Так что не стоит различать нас таким образом, — прибавила я.
 — Как ты любишь повторять слова своей матери! — высокомерно бросила Карлотта. — Не пора ли начать учиться жизни у самой жизни? Как ты думаешь, старик сейчас следит за нами?
 — Возможно, — вмешалась Берсаба. — Иногда я замечала его у окна.
 Карлотта повернулась и посмотрела на Морскую башню. Затем она сжала кулак и погрозила им.
 Мы испугались, она рассмеялась.
 — Давайте покатаемся верхом, — предложила она. — Я обожаю разглядывать пейзажи.
 — Нам не разрешено ездить в одиночку, — возразила Розен.
 — А мы и не поедем в одиночку. Нас пятеро.
 — Мы девушки, и поэтому с нами должны ездить грумы.
 — А что может с нами произойти?
 — На нас могут напасть разбойники.
 — Которые могут отнять у нас кошельки, — пояснила Гвенифер.
 — Или сделать нечто похуже, — добавила Розен.
 — Изнасиловать? — с какой-то странной усмешкой спросила Карлотта.
 — Вероятно, именно этого и боятся наши родители.
 — Мы можем обмануть их, — предложила Карлотта. — Давайте отправимся на прогулку без грумов.
 — А если нас ограбят или… — начала Розен.
 — Тогда мы обогатимся опытом, — ответила Карлотта. — Пошли, переоденемся для верховой езды.
 — А у тебя есть во что переодеться? — поинтересовалась Розен.
 — Дорогая моя кузина… мы ведь с тобой в родстве, поскольку твой дедушка был мужем моей бабушки, и слово «кузина» вполне подходит для определения такой степени родства… Так вот, дорогая кузина, позволь уверить тебя в том, что вьючные лошади доставили сюда вполне достаточное количество одежды, потому что моя мать заявила, что в замке Пейлинг не будет нужды одеваться по самой последней моде, тем более, что английские наряды не идут ни в какое сравнение с испанскими.
 — Полагаю, при королевском дворе в Лондоне прекрасно одеваются, — мягко возразила Розен.
 — Безвкусно, — парировала Карлотта. — Хотя по здешним понятиям, вероятно, можно и это назвать прекрасным. Но давайте же переодеваться, и вы сможете показать мне окрестности.
 Когда мы вошли в комнату, чтобы переодеться, Берсаба сказала мне:
 — Знаешь, Анжелет, она мне не нравится. Лучше бы она сюда не приезжала.
 — Ты же ее не знаешь.
 — Я уже достаточно узнала.
 — Как можно узнать человека за такой короткий срок? Ты, видимо, вспоминаешь слова дедушки.
 — Он прав. Она принесет несчастье… Обе они принесут нам несчастье.
 Когда мы вновь встретились у конюшен, Карлотта осмотрела нас с некоторым презрением. Наша одежда для верховой езды, а в особенности эти пресловутые юбки, выглядела действительно не слишком привлекательно. Ее же костюм был прекрасно сшит и подчеркивал стройную гибкую фигуру, а черная шляпа выглядела просто великолепно.
 Сев на лошадь, на которой она приехала в замок, Карлотта оказалась в центре внимания. Когда мы уже приготовились выезжать, появился Бастиан.
 Он улыбнулся и стал внимательно разглядывать Карлотту.
 — Хотите прокатиться? — спросил он. — Вам необходимо взять с собой двух грумов.
 — Мы не собираемся этого делать, — резко возразила Карлотта.
 — Да, но…
 — Нас пятеро, — заявила Карлотта.
 — Тем не менее…
 Она покачала головой и улыбнулась ему. Он не мог отвести от нее глаз.
 — Тогда с вами поеду я.
 — Как вам будет угодно, — ответила она.
 Выехали мы вшестером.
 Берсаба пристроила свою лошадь рядом с лошадью Бастиана. Через несколько минут по другую сторону от него оказалась Карлотта. Карлотта задавала вопросы, а Бастиан отвечал, рассказывая о причудливых местных обычаях и о растениях, незнакомых ей.
 Мне показалось, что ее мало занимают эти рассказы, но увлек сам Бастиан. Похоже, интерес был взаимным, поскольку всю прогулку он сидел в седле, полуобернувшись в ее сторону.
 Он потребовал, чтобы мы держались вместе, и мы повиновались. Поначалу я предположила, что Карлотта не послушается: само то, что от нее чего-то потребовали, должно было заставить ее поступить наоборот. Но ей явно нравилось ехать рядом с Бастианом.
 Берсаба продолжала ехать по другую сторону от Бастиана, но он почти не обращал на нее внимания, что было, впрочем, вполне естественно — Карлотта, как вновь прибывшая, требовала опеки.
 Когда мы вернулись в замок, там царило возбуждение. Мать выбежала к нам навстречу.
 — Судно вашего отца появилось на горизонте. Фенимор тут же послал к нам слугу, который летел сюда во весь опор от самого Тристана. Мы должны немедленно готовиться к отъезду.
 — Когда мы выезжаем? — спросила я.
 — Через час. Тетя Мелани взялась помочь нам собраться. Мы вернемся сюда, когда наш отец вновь уйдет в море. Но сейчас… скорее собирайтесь.
 «Это был короткий, но примечательный визит», — решила я.
 Проезжая вдоль берега, мы увидели в море судно и узнали его силуэт. Глаза матери заблестели от счастья. Судно было названо «Тамсин»в ее честь, отец построил его пять лет назад. Я слышала, как он всячески превозносил великолепные качества корабля, утверждая, что если он назван в честь лучшей в мире женщины, то ему и положено быть лучшим из судов, бороздящих морские воды. От кормового фонаря до фигуры на носу корабля, было двести двадцать футов, а ширина судна равнялась сорока футам. Конечно же, на нем была пушка, ведь во время плавания можно было встретиться с пиратами или с конкурентами. Это обстоятельство являлось источником постоянных волнений нашей матери, ведь из плаваний суда обычно возвращались с ценными грузами шелка, слоновой кости и специй. Вырезанная из дерева фигура на носу изображала нашу мать. Отец говорил, что благодаря этому он ощущает ее присутствие рядом с собой даже вдали от дома. Он был очень сентиментальным человеком, и они с матерью представляли воистину идеальную пару.
 Свернув с побережья на дорогу, ведущую к Тристан Прайори, мы поехали медленнее. Подъезжая к имению, мы увидели, что нас встречает отец. Он наблюдал за дорогой, зная, что мы можем приехать в любую минуту, потому что мать, получив известие о его прибытии, не медля отправится домой.
 Вначале он бросился к ней, снял ее с лошади и крепко обнял. Слуги смотрели на это восхищением. И впрямь, в любви наших родителей было что-то такое, что делало ее священной для всех окружающих. Берсаба тоже чувствовала это. Мы как-то раз говорили с ней на эту тему и решили, что никогда не выйдем замуж, так как выйти замуж за собственного отца невозможно, а найти другого такого мужчину не удастся. В этот момент я вспомнила Карлотту с ее удлиненными таинственными глазами и попыталась представить, что бы она сказала, увидев эту сцену. Я обрадовалась тому, что ее нет с нами. Я бы не выдержала ее циничных замечаний или гримас; выдававших ее мысли о наших родителях, так что ее, отсутствие было как нельзя кстати. Но рано или поздно она появится, и тогда явно что-то изменится. А я не хотела, чтобы здесь что-то менялось.
 Отец повернулся к нам.
 — Мои девочки… — произнес он, обнимая нас. — Вы очень выросли, — сказал он с укоризной, — и теперь я не могу сказать: «Мои маленькие девочки».
 Наш брат Фенимор застенчиво улыбался. Он был счастлив не менее остальных.
 — И все-таки ты приехал в мое отсутствие… — вздохнула мать. — Ах, Фенн, если бы я знала! Мы ведь пробыли там всего несколько дней… Если бы я оказалась дома…
 — Ну, так ты уже дома, любимая.
 — Мне нужно дать указания слугам, а потом сходить на кухню… Ах, Фенн, когда же ты здесь появился?
 — Оставь кухонные дела. Побудь со мной. Мы будем говорить и говорить…
 Все вместе мы вошли в дом и на некоторое время забыли о Карлотте и ее матери.
 Мы обедали в малой гостиной, и отец рассказывал нам о своих делах.
 Торговые дела процветали. Главными соперниками становились голландцы — нация, умевшая торговать и постоянно расширявшая свои владения. Они были отличными мореходами, и их следовало опасаться не меньше, чем несколько лет назад испанцев. В некоторых отношениях они были даже более опасны, поскольку испанцами вечно владело желание распространять во всем мире свой католицизм, в то время как единственной целью голландцев было достижение превосходства на море, что могло сделать их самыми крупными и самыми богатыми торговцами в мире. А так как те же амбиции были у англичан вообще и Ост-Индской компании в частности, соперничество становилось все более ожесточенным.
 — Они хотят изгнать нас с морей, — сказал нам отец, — а мы решительно этого не желаем. Для меня всегда было загадкой, отчего люди не способны мирно и спокойно торговать. Богатств в мире хватит на всех, и пусть ими владеет тот, кто первый их нашел.
 Мать, как обычно, согласилась с моим отцом, и я подумала, что, если бы все люди походили на них, мир был бы очень спокойным местом.
 Отец начал нам рассказывать о своих приключениях в чужих краях: об островах, заросших пальмами, где живут дикие племена, часто никогда не видевшие белого человека; о том, как они бывают поражены, увидев огромные парусные корабли, и о том, что иногда они ведут себя враждебно. Но он непременно намекал на то, что реальной опасности не было и что он с легкостью преодолевал все препятствия. Я предположила, что эти истории довольно сильно отличаются от реальности, просто менее всего он хотел напугать маму и добавить ей забот. Все мы были страшно довольны, и ни я, ни Берсаба не задумывались, что будет завтра; мы закрывали глаза на ту простую истину, что в один прекрасный день отец опять вновь уйдет в море. Пока он дома, все должны быть довольны.
 В первый день никто не спрашивал отца о том, когда он вновь собирается покинуть нас, а о возвращении Сенары он узнал лишь на второй день.
 При этом известии его лицо нахмурилось, и я поняла, что он не любит Сенару.
 — Вы хорошо ее знали, отец? — спросила я.
 — Не слишком хорошо, но знал, — ответил отец. — Она уехала до того, как мы с вашей матерью поженились. Я видел ее, посещая замок.
 Мать сказала:
 — Она приедет сюда. Ей хочется пожить здесь некоторое время, но я думаю, что ее влечет замок и, немного погостив у нас, она вернется туда. Ее дом был там. Так же, как и мой.
 — Значит, она собирается сюда, — медленно произнес отец.
 — Ты хочешь сказать, что я не смогу принять ее? — спросила мать, и в ее глазах мелькнул страх. Неужели нам было суждено стать свидетелями их первой в жизни ссоры?
 — Любовь моя, если ты хочешь, чтобы она приехала… конечно, ты должна принять ее.
 — Мой милый Фенн, ведь она мне как сестра.
 — Она не всегда хорошо относилась к тебе… к нам…
 — Но у нее же доброе сердце. В те дни она была немножко диковатой, действовала, не думая о последствиях. Но она была мне как сестра, и я не могу оттолкнуть ее.
 Отец кивнул, но я видела, что у него тяжело на душе. Любопытно было бы узнать, что он имел в виду, говоря о том, что Сенара не всегда хорошо относилась к ним.
 Берсаба, оставшись наедине с матерью, расспросила ее и передала мне слова матери: «Просто Сенара не хотела, чтобы мы с вашим отцом поженились. Она ревновала, вот и все. Она повинилась, и все уладилось. Но твой отец никак не может об этом забыть».
 Наш брат Фенимор хотел бы отправиться в море с отцом, но тот считал, что ему следует оставаться дома и присматривать за хозяйством, а главное — помогать матери.
 Родители постоянно говорили на эту тему. Я хорошо представляла их, идущих по саду рука об руку и оживленно беседующих — видимо, все о том же. Фенимор был похож на отца в том, что превыше всего ставил благо всей семьи, но ему было трудно отказаться от мечты.
 Мать знала об этом и старалась переубедить отца.
 Она уверяла его, что наши места совершенно безопасны, что у нас преданные слуги и что сердце Фенимора принадлежит компании — как и сердце отца.
 Когда отец находился дома, к нему всегда приезжало множество народу. Это были люди компании, никогда не видевшие моря и занимавшиеся вопросами торговли, сидя в своих кабинетах. Они приезжали к нам из Лондона, и в эти дни у нас всегда было очень оживленно. В кухне непрерывно крутилась прислуга, готовя всевозможные пироги, поражавшие гостей, никогда не слышавших о пирогах с недоношенными молочными поросятами или с потрохами ягнят и телят. Мать не знала, как отнесутся к таким диковинам благородные господа из Лондона, но ели они с аппетитом, а о том, что именно они ели, им сообщалось только потом. Кроме наших традиционных корнуоллских блюд к столу подавались говядина, баранина, голова кабана, утки, бекасы, голуби, куропатки, из рыбных блюд — миноги, осетрина, щуки, а кроме того фрукты: тутовые ягоды, мушмула, абрикосы, зеленые фиги и многое другое. Моя мать была прирожденной хозяйкой и за приготовлением многих яств наблюдала лично, желая блеснуть перед коллегами отца.
 Я помню разговоры за столом в тот памятный день, когда мы узнали, что отец поддался на уговоры Фенимора и согласился взять его с собой в следующее плавание. Мой брат был очень похож на отца и не выражал бурно свою радость, но мы знали, что он очень рад.
 С момента нашего возвращения прошла неделя — неделя, заполненная непрерывными застольями в большом холле, потому что гости прибывали почти ежедневно. Большинство комнат были заняты, как всегда во время пребывания здесь отца.
 — Любопытно, чем сейчас занимается в замке Пейлинг Карлотта? — как-то спросила я. Берсаба ответила:
 — Она и ее мать не появятся здесь до тех пор, пока не уедет отец. Я слышала, что матушка попросила их об этом, пояснив, что все комнаты будут заняты коллегами отца.
 Берсаба всегда умудрялась получать откуда-то подобную информацию. Однажды я обвинила ее в подслушивании у дверей, и она не отрицала этого. Но следует признать: я всегда была рада, когда она делилась со мной своими сведениями.
 За столом постоянно велись разговоры, и мы поняли, что люди из Лондона недовольны тем, как развиваются дела в стране. Популярность короля Карла I быстро падала. Он, похоже, не смог стать любимцем англичан. Любящий и преданный муж (редкое качество у королей), он не умел управлять страной, а его легкомысленная жена-католичка Генриетта Мария не делала ничего, чтобы понравиться народу.
 Распустив парламент и управляя страной без него, государь был уверен, что его будут воспринимать как правителя, избранного Богом. Предполагалось, что ему не нужен парламент, поскольку он способен сам принимать нужные законы. До сих пор народ соглашался с таким положением дел, но — и с этим все были согласны — такая ситуация не могла тянуться долго.
 Король Карл отталкивал от себя людей не только религиозными убеждениями, но и своей безответственной налоговой политикой, впрямую угрожавшей благосостоянию народа.
 Главным камнем преткновения были, конечно, «корабельные деньги», о которых мы в семье постоянно слышали. Опасаясь войны с испанцами, голландцами или с теми и с другими сразу, Карл приказал главным портовым городам поставлять корабли для обороны Англии. Для постройки кораблей были нужны средства, и так были изобретены «корабельные деньги».
 Недовольна была вся страна. Пуритане, протестанты и католики почувствовали себя ущемленными и затаили против короля вражду. Шотландцев король отвратил от себя коронацией в Эдинбурге, где в помпезной церемонии принимали участие пять епископов в белых мантиях и золотых ризах. Это оскорбило чувства сдержанных шотландцев и вызвало в них неприязнь к королю.
 Я живо помню разговор во время ужина о легкомыслии королевы и о растущей привязанности к ней государя.
 Мама полагала, что это говорит о доброте короля и заявила, что счастливая семейная жизнь монарха должна вдохновлять и семьи его подданных.
 Отец, нежно улыбнувшись, ответил:
 — Появлялись в нашей стране счастливые семьи и до того, как трон занял этот король, моя любимая. Найти идеального супруга, познать тайну жизни, состоящую в том, что нужно дарить счастье другим и тогда счастье придет к тебе, — всего этого можно добиться самому, если у тебя есть решимость.
 — Но возможность добиться счастья очень легко упустить. Что было бы, если бы я потеряла тебя?
 Неожиданно на их лица легла какая-то тень, и я инстинктивно почувствовала, что они оба вспомнили о Сенаре, которая могла когда-то разрушить их счастье.
 Один из джентльменов, прибывших из Лондона, заявил:
 — Для страны было бы лучше, если бы король поменьше прислушивался к советам своей супруги. С его стороны было огромной ошибкой так поступить с Уильямом Принном.
 — А что произошло с Уильямом Принном? — спросила Берсаба.
 — Я и забыл о том, что в такую глушь новости добираются очень долго, — ответил джентльмен. — Принн написал книгу, осуждающую театральные спектакли.
 — А почему ему не нравятся спектакли? — спросила мать. — Что в них может быть дурного?
 — По мнению Принна, они беззаконны, поскольку распространяют аморальность и прокляты Священным Писанием.
 — Но так ли это?
 — Принн привел доказательства.
 — Да он просто брюзга, — сказала мать. — Он жалок сам и желает сделать такими и остальных.
 — Возможно, — вмешался отец, — но всякий человек имеет право выражать свои взгляды.
 — Так думают многие, — согласился гость. — Человек может быть прав или не прав, но он должен иметь возможность высказать свое мнение. Несогласные будут свистеть, а те, кто согласен, — аплодировать. Конечно, взгляды всегда будут расходиться.
 — Так за что же его отправили в Звездную палату ? — спросила мать.
 — Вот тут то король и свалял дурака со своей любовью к супруге, — ответил джентльмен. — Принн осуждал женщин, выходящих на сцену, так как, по его мнению, хотя спектакли уже сами по себе грешны, но появление на сцене женщины — это еще более страшный грех. А королева обожает театр, любит смотреть спектакли и любит играть в них. Она со своими придворными дамами недавно поставила «Пастушеский рай» Уильяма Монтегью, так что атака направлена на нее, да и на короля, конечно, — ведь он смотрел спектакль с удовольствием и горячо аплодировал. И вот поэтому Принн был брошен в тюрьму, но для начала его привязали к позорному столбу и отрезали у него уши.
 — Уши! — воскликнула пораженная мать.
 — Увы, мадам, это правда, — заявил наш гость. — Вы живете в уединенном месте и молите Господа о том, чтобы это продолжалось подольше. Но существуют вещи, влияющие на всю страну, а дела складываются так, что народ долго терпеть не будет и скоро взбунтуется.
 Я попыталась вообразить, как выглядит человек без ушей, и ощутила вдруг такой страх и душевную боль, каких никогда прежде не испытывала.
 Разъезжая верхом по окрестностям, я заметила, что люди стали какими-то хмурыми, недовольными. Как будто с Уайтхолла подул холодный ветер и дул так долго, что его почувствовали и здесь, в Тристан Прайори.
 Мы были дома уже около двух недель, когда отца вызвали в Плимут для обсуждения маршрута нового плавания. Мать сумела уговорить его взять ее с собой, оставив хозяйство на Фенимора.
 — Мы пробудем там недолго, — уверила она его.
 Когда они с отцом поехали рядом, я подумала, что она похожа на невесту, отправляющуюся в свадебное путешествие. Без нее дом выглядел совсем по-иному. К частым отъездам отца мы привыкли, но без матери чувствовали себя потерянными.
 После прощания во дворе мы с Берсабой взобрались на сторожевую башню и долго смотрели им вслед, пока они не исчезли из виду.
 — Когда я выйду замуж, я буду такой же, как наша мать, — заявила я Берсабе.
 — У тебя не получится, — возразила сестра, — потому что ты не похожа на мать.
 — Я имею в виду то, что у меня будет муж, который даже через тридцать лет супружества, будет считать меня такой же молодой и красивой, какой я была в день нашей первой встречи.
 — Ты собираешься выйти замуж за слепого?
 — Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Так наш отец относится к матери.
 — Таких, как они, немного. Я уныло согласилась с ней.
 — К тому же жизнь была бы пресной, если бы все были похожи на них. Я хочу, чтобы мой брак был иным. Вряд ли их чувства назовешь волнующими.
 — Не думаю, что есть более волнующие чувства, чем те, которые возникают у матери при вести о том, что корабль отца показался на горизонте.
 — Ну, все зависит от того, что мы вкладываем в понятие «волнующие чувства».
 — Ты, как всегда, не желаешь принимать вещи такими, какие они есть на самом деле. Тебе постоянно нужно что-то ставить под сомнение, до чего-то докапываться и в результате, все испортить.
 — Мне просто хочется знать правду, — заявила моя сестра. — Кстати, любопытно, что сейчас происходит в замке Пейлинг.
 — Странно, что до нас не доходят никакие вести.
 — Ты думаешь, их пригласят сюда?
 — Только когда уедет отец. Он явно не любит Сенару. Она не хотела, чтобы они с мамой поженились. Она ревновала… не хотела, чтобы кто-то встал между ней и матерью. Она очень любила маму.
 — А я думаю, что она сама хотела выйти за него.
 — Тогда это еще интереснее. Как здорово было бы прочитать дневник нашей матери! Там должно быть все о Сенаре, о матери Сенары и о нашем дедушке в молодости. А ты уже начала писать, Берсаба?
 — Нет, — коротко ответила она.
 — А собираешься?
 — Когда появится что-нибудь достаточно интересное.
 — Ты считаешь, что прибытие Сенары и Карлотты — недостаточно интересное событие?
 — Следует подождать… — Она поколебалась, а затем продолжила:
 — Я тебе хочу кое-что сказать. Я чувствую, что скоро из Пейлинга кто-то приедет.
 — Так кто же приедет? Она улыбнулась.
 — Возможно, Бастиан.
 Приехал не Бастиан. Приехала Сенара со своей дочерью. Интересно, знали ли они о том, что отец уехал?
 Сенара воскликнула:
 — Так значит, ваша мать уехала… Мы рассказали ей об отъезде наших родителей в Плимут.
 — А кто за хозяина?
 — Мой брат Фенимор, — ответила я. — А мы с Берсабой за хозяек.
 — Вы очень мило приняли нас, — заявила Карлотта с лицемерной улыбкой, напомнившей нам о том, что мы не выполняем своих обязанностей.
 Берсаба сообщила, что Фенимор отправился объезжать имение, и тут же отдала приказания конюхам заняться лошадьми. Мы повели гостей в холл.
 — Чудное, уютное местечко, — сказала Сенара. — Мне оно всегда казалось таким. Замок гораздо мрачнее.
 — Зато он больше, — возразила Карлотта.
 — Мама будет очень жалеть о том, что вы не застали ее, — сказала Берсаба.
 Мне трудно было представить, чтобы наша мать, находясь рядом с отцом, жалела о какой-то несостоявшейся встрече. Пожалуй, она будет даже довольна, поскольку знает о том, что эти гости неприятны отцу.
 — Я распоряжусь о комнате, — сказала я и вышла. Когда я вернулась, Берсаба и гостьи сидели в малой гостиной, а служанка расставляла на столе вина и пирожные — обычное угощение для прибывших с дороги.
 — Я была удивлена тем, что ваша мать не присылает нам приглашения, — заметила Сенара.
 — Это потому, что здесь находится отец, — объяснила Берсаба. — Когда он приезжает, они бывают так заняты друг другом, что у них просто не остается времени ни на что другое. Так было всегда.
 — Ваша мать влюбилась в него, когда была совсем девочкой, моложе, чем вы сейчас, — сказала Сенара.
 — И до сих пор влюблена, — вызывающе сказала я, словно мать нуждалась в защите.
 — Увы, не всем доведется найти такое счастье в семейной жизни, — подытожила Сенара. Она улыбнулась Карлотте и добавила:
 — Давай сообщим сестрам новость. Полагаю, что мне следовало бы подождать возвращения вашей матери. Ей нужно бы узнать первой. Но вы, я вижу, сгораете от любопытства.
 — Что это за новость? — спросила Берсаба.
 — Карлотте уже сделали предложение.
 — Уже… но кто же?
 Я мысленно представила себе всех соседей. Кроллы, Тренты, Лэмптоны… Конечно, ни один из этих молодых людей не будет достойной парой Карлотте, изо всех сил старавшейся доказать свое чуть ли не королевское происхождение.
 — Ей следует подумать, верно, Карлотта? Это не та партия, на которую она могла бы рассчитывать в Испании, но, с другой стороны, это объединит наши семьи, а я никогда не забуду о том, что провела здесь детство.
 — Кто же это? — резко спросила Берсаба.
 — Ваш кузен, Бастиан. Он просил ее руки. Я сидела рядом с Берсабой и поэтому почувствовала, как она вздрогнула, словно от удара. Эта новость поразила и меня, но сестра была, по-моему, глубоко потрясена.
 Я немедленно заговорила, чтобы избавить от этой необходимости Берсабу:
 — Так быстро? Как вы можете быть уверены в чувствах Бастиана? А что думают по этому поводу тетя Мелани и дядя Коннелл?
 — Они говорят, что Бастиан все решает сам. Он уже взрослый, он сам хозяин своей судьбы, а в глубине его любви нельзя сомневаться, верно, Карлотта?
 — Он очень хочет жениться на мне.
 — А ты хочешь за него? — робко спросила я. На ее губах появилась улыбка.
 — Я не уверена. Ему придется подождать ответа.
 — Мы покинули Пейлинг, чтобы Карлотта смогла обдумать это предложение в спокойной обстановке, — пояснила Сенара.
 — Мне хотелось бы знать, что вы об этом думаете, — сказала Карлотта. — Будете ли вы рады принять меня в свою семью? Я хотела бы знать мнение сестер. — Она посмотрела на Берсабу, неподвижно стоявшую с опущенными глазами. — Конечно, — продолжала Карлотта, — я сама, независимо от того, что вы скажете, приму решение относительно» брака с Бастианом. — Она вновь взглянула на Берсабу. — И что-то подсказывает мне принять его предложение.
 Атмосфера наполнилась враждебностью. Я ощущала это сильнее других, поскольку понимала, что испытывает Берсаба. Я вспомнила Касвеллина, его горящие глаза, его голос:
 — Они принесут несчастье, если останутся здесь! Неужели пророчество уже сбылось?




 Часть вторая. БЕРСАБА



 ЖАБА В ПОСТЕЛИ

 Как-то раз я сказала, что начну вести дневник только тогда, когда произойдет что-нибудь значительное. Но я не думала, что это будет событие, разбившее мое сердце. Я оскорблена и унижена, но в первую очередь, думаю, все-таки разгневана. Мой гнев смягчается тем, что я прячу его от окружающих; он продолжает тлеть в моей груди, как костер, угли которого прикрыты золой, в ожидании мгновения, когда кто-нибудь раздует пламя, и тогда, мне кажется, я смогу убить того, кто довел меня до этого состояния.
 Я откладываю в сторону перо и сжимаю руки, будто обхватываю ими ее шею. У меня очень сильные руки. Я могу делать ими такое, что и не снилось Анжелет.
 Сейчас я только наполовину верю в это. Я говорю себе, что это не может быть правдой. Но в глубине души я уверена: это правда. Дедушка был прав, говоря, что она принесет нам несчастье. Он имел в виду меня, я знаю это, поскольку дедушка питает ко мне особые чувства. Между нами существует связь. Мне кажется, я знаю, в чем дело: это желание, страсть, которой когда-то пылал он и которая через него передалась мне. Внешне я выгляжу очень тихой… тише, чем Анжелет, хотя внутри я совершенно иная.
 Если бы я не была такой, какая я есть, со мной бы ничего этого не произошло. Я не уединялась бы с Бастианом в лесу и не впадала бы в состояние экстаза, которому я не в силах противиться, как и Бастиан. Мне кажется, если бы наши отношения получили огласку, во всем обвинили бы его, утверждая что он соблазнил наивную девушку, почти ребенка… Но это не правда. Это я искушала его — искусно, тонко… Он целовал меня и был напуган теми поцелуями, которыми я отвечала ему; я ласкала его, чтобы разбудить в нем желание. Ему казалось, что я делаю это по наивности. Он и не понимал, что я, хотя и была в то время девственницей, сгорала от желания, чтобы мной обладали.
 Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я уже знала: я хочу, чтобы Бастиан стал моим любовником. Он проявлял склонность именно ко мне, и это внушало теплые чувства к нему, так как, несмотря на полное внешнее сходство между Анжелет и мной, люди обычно предпочитают находиться в обществе сестры. Не потому, что она красивее меня… разве стоит говорить о чем-то таком, если большинство людей не могут отличить нас друг от друга? Нет, дело было в ее манере поведения. Когда я бралась притворяться, что я — Анжелет (а это было одной из наших любимых игр), мне это давалось без труда: ее натура была мне понятна — открытая, легкомысленная, болтающая, что попало, не особенно задумываясь о последствиях, беззаботная, веселая, доверчивая и потому зачастую становящаяся жертвой обмана. Для перевоплощения в Анжелет достаточно было вспомнить ее. А вот ей никогда не удавалось по-настоящему перевоплотиться в меня, поскольку, проживи она даже до ста лет, ей никогда не понять той чувственности — главной черты моей натуры, которая и явилась причиной того, что мы с Бастианом стали любовниками, когда ему было двадцать два, а мне — шестнадцать.
 Впервые это случилось в тот день, когда мы катались на лошадях в лесу, окружающем замок Пейлинг, где я гостила вместе с матерью и сестрой. Выехала большая компания, а потом мы с Бастианом улизнули от остальных. Мы заехали в чащу, и я заявила, что лошади устали и следует дать им отдохнуть.
 Бастиан возражал, говоря, что мы совсем недавно выехали из замка, но я спешилась и привязала коня к дереву ему пришлось последовать моему примеру. Я легла на траву и взглянула на него. Неожиданно он оказался рядом, и я, взяв его руку, прижала ее к своей груди. Я помню, как мощно билось его сердце, и как я была возбуждена. А затем он вдруг сел и сказал:
 «Нам нужно ехать, Берсаба. Милая маленькая Берсаба, нам нужно возвращаться».
 Но я не намеревалась возвращаться и, обняв его, прошептала, что люблю его за то, что он любит меня больше, чем Анжелет. Он лишь бормотал: «Нет, Берсаба, нам нужно ехать. Ты ничего не понимаешь».
 Я все прекрасно понимала, но он об этом не знал. Ничего не понимал как раз он. Мне было известно о том, что есть люди, рождающиеся с определенными наклонностями, и я была именно такой. У нас была одна служанка, мы звали ее Джинни, точно такая же. Я слышала, как слуги говорили, будто бы у нее любовники появились уже в одиннадцать лет. Впрочем, возможно, мы с ней и различались: мне не нужны были любовники, мне нужен был мой кузен Бастиан.
 Потом Бастиан очень испугался. Когда мы стояли возле наших лошадей, он взял мое лицо в ладони, поцеловал меня и сказал:
 — Мы никогда не должны больше так делать, Берсаба. Это нехорошо. Я женюсь на тебе, когда ты станешь взрослой. А если нужно, то и раньше.
 В отличие от Бастиана я была счастлива. Пожалуй, окружающие могли бы обо всем догадаться по его сконфуженному виду. Некоторое время он старался не оставаться со мною наедине. Я бросала на него укоряющие и умоляющие взгляды, и однажды это вновь повторилось и он вновь сказал: «Мы не должны так делать до тех пор, пока не поженимся».
 Но мы продолжали так делать. Это уже вошло в привычку. В конце концов, он ведь говорил, что мы поженимся.
 Я думала о Бастиане целыми днями. Мой альбом был заполнен рисунками, изображавшими его. Я не могла дождаться дня, когда мы поженимся.
 Он сказал: «Мы поженимся в твой день рождения, а о помолвке объявим за шесть месяцев до того».
 Я должна была выйти замуж раньше, чем Анжелет. Второй моей отличительной чертой, пожалуй, столь же сильной, как чувственность, было постоянное соперничество с Анжелет. Она моя сестра, мы близнецы, нас почти невозможно различить, я очень нуждаюсь в ней. Иногда я просто ощущаю ее частицей себя. Наверное, я люблю ее, настолько она необходима мне. Не знаю, как перенесла бы я ее отсутствие… И все-таки во мне всегда есть бешеное стремление быть лучше, чем она. Я обязана все делать лучше нее, иначе буду просто страдать. Я хочу, чтобы люди проявляли интерес ко мне, а то я сгорю от ревности, но Анжелет так открыта, искренна, ясна, а я — скрытна и молчалива, и люди чаще предпочитают Анжелет.
 Когда мы были еще малышками, мать купила нам пояса к платьям — красный для меня и синий для Анжелет. «Вот теперь мы сможем различать вас», — шутливо сказала она. И тут-то я увидела, что люди охотнее обращаются к Анжелет с ее синим поясом, и решила, что в нем есть какая-то магическая сила. Я предложила ей обменяться поясами. Она отказалась, сказав, что синий пояс принадлежит ей. И тогда я, улучив момент, достала его из ящика комода и изрезала на куски.
 Мать была разгневана. Она долго допрашивала меня, желая выяснить причину такого поступка, но я не знала, как изложить свои чувства словами.
 Наконец она сказала: «Ты решила, что синий пояс лучше, потому что он принадлежит Анжелет. Ты завидовала, и вот что из этого получилось. Теперь ни у тебя, ни у нее нет синего пояса. Есть семь смертных грехов, Берсаба, — и она перечислила их, — но величайший из грехов — зависть. Обуздай ее, милое дитя, ведь зависть гораздо больше вредит завистнику, чем тому, кому завидуют. Вот ты, например, больше сожалеешь об этом синем поясе, чем твоя сестра».
 Я обдумала ее слова. Это было действительно так:
 Анжелет забыла о синем поясе через день, а я продолжала о нем помнить. И все же я не перестала терзаться завистью. Она продолжает изводить меня и по сей день. Она — как лоза, обвивающаяся вокруг дуба. Дуб — это моя любовь к сестре, я ведь по-настоящему люблю ее, и она — моя неотъемлемая часть. Природа, видимо, разделила между нами различные свойства человека не поровну, дав некоторые ей, а некоторые — мне. Во многих отношениях мы совсем разные люди, и только моя скрытность не позволяет сделать это очевидным для всех. Я уверена, что никто не подозревает о том, какие темные мысли иногда посещают меня.
 Вскоре после приезда Карлотты и ее матери Анжелет зашла в нашу комнату. Ей было явно не по себе, потому что хотя она и не представляла характер наших отношений с Бастианом, но знала, что я восхищаюсь им, и сама любила находиться в нашем обществе.
 — Что ты скажешь об этом? — воскликнула она. — Карлотта и Бастиан!
 Я равнодушно пожала плечами, но это никого не могло обмануть, даже Анжелет.
 — Конечно, — продолжала она, стараясь не смотреть на меня, — он становится все старше, и ему уже пора жениться. Рано или поздно ему придется это сделать. Но на Карлотте!.. Да она и пробыла там всего неделю. Что ты думаешь об этом, Берсаба?
 — Я думаю, что она весьма привлекательна, — холодно ответила я.
 — Очень уж странная привлекательность, — заметила Анжелет. — Что-то в ней есть такое… как и в ее матери. Я не удивлюсь, если выяснится, что ее бабка и впрямь была ведьмой.
 Ужасные картины вставали в моем воображении, но я не пыталась отогнать их: они утешали меня.
 Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы с матерью в сопровождении грумов отправились на конную прогулку и по пути наткнулись на взбудораженную толпу. В середине толпы стояла женщина, не такая уж старая. Ее одежда была разодрана, так что она была почти обнажена, но более всего меня поразило не это, а выражение ужаса на ее лице. Толпа ревела: «Повесить ведьму! Повесить ведьму!» Мне кажется, я ни у кого не видела такого лица ни до, ни после этого дня.
 Мать тогда сказала: «Поехали быстрее». Она развернула лошадь, и мы во весь опор поскакали в сторону, противоположную той, куда первоначально направлялись. «Такие вещи иногда случаются, — пояснила мать потом, — но они будут случаться все реже. Ведь люди станут более просвещенными».
 Мне хотелось задать вопрос, но мать опередила меня: «Не будем больше говорить об этом, Берсаба. Забудем обо всем. Это неприятно, но это — реальность. Со временем народ поумнеет. Ничто не изменится от того, что мы будем говорить об этом или размышлять…»
 Так относились в нашем доме ко всему. Если вокруг происходило нечто неприятное, следовало просто не думать об этом. Если матери случалось сделать ошибку, она делала вид, что все лучше, чем кажется. Всякий раз, когда отец отправлялся в плавание, она говорила, что все будет в порядке. Это было в некотором смысле мудро, но вот я никогда не умела обманывать себя. Я привыкла заглядывать в свое сердце и душу, спрашивая себя: отчего ты поступила так, а не иначе? Мне кажется, я знаю себя лучше, чем знают или будут знать себя мать или Анжелет, поскольку какая-то часть моей натуры решительно требует правды — пусть неприятной, даже оскорбительной для меня.
 Позже я вернулась на лесную просеку и увидела что на дереве повешена женщина. Выглядела она ужасно, потому что вороны уже начали расклевывать труп. У покойницы были длинные волосы, и даже сейчас можно было догадаться, что она когда-то была красавицей.
 То, что с ней сделали, было мерзко, подло; я долго не могла забыть об этом событии, но ведь оно действительно произошло…
 И вот сейчас я представляла себе Карлотту в руках толпы, Карлотту, которую вздергивают на том же самом дереве. Ее бабка была ведьмой… возможно, и она… Может быть, этим объясняется молниеносность, с которой она отобрала у меня Бастиана. Она просто околдовала его! Меня охватило странное возбуждение, и впервые с тех пор, как я услышала ужасную новость, мне полегчало.
 Вслух я сказала:
 — Любопытно, а колдовские способности передаются от бабки к матери, дочери и так далее?
 Анжелет оживилась: с присущим ей оптимизмом она решила, что мои чувства к Бастиану не столь сильны, как ей казалось. Одна из ее черт, которую я особенно ценю, — это ее способность принимать мои неприятности как свои. Сейчас я смотрела на нее с некоторым презрением, которое, являлось просто одной из форм зависти, поскольку я сознавала, как должно быть, приятно плыть по жизни, будучи свободной от сильных чувств, которые мучают людей, подобных мне.
 Анжелет ответила:
 — Наверное, это на самом деле так. Неужели Карлотта — ведьма?
 — Интересно было бы это узнать, — проронила я.
 — А как?
 — Об этом нужно поразмыслить.
 — Есть ведьмы добрые и злые, — сказала Анжелет, которая, в соответствии со своим характером, тут же решила приукрасить образ женщины, укравшей у меня любимого. — Добрые ведьмы могут свести бородавку или ячмень с глаза, могут приготовить любовное зелье, чтобы присушить любимого. Я знаю, что если тебе все время не везет, некоторые ведьмы могут найти недоброжелателя, от которого идет сглаз. Я вчера говорила с Джинни. Она многое знает о колдуньях. Она, например, считает, что ее однажды сглазили.
 — Конечно, мы поговорим с Дженни, — согласилась я, и в голове у меня появилось несколько занятных мыслей; они успокаивали меня.
 — Любопытно, знает ли об этом Бастиан? — хихикнула Анжелет. — Ты бы могла спросить его.
 — А почему не ты?
 — Ну, ты ведь ему всегда больше нравилась.
 — Неужели по нему это было заметно?
 — Еще бы! Да разве он не терялся все время с тобой в лесу?
 Значит, она все замечала. Ее слова ударили меня, словно лезвия ножей. Наши поездки в лес… его притворная погоня за мной… мы лежим в папоротнике… Его голос: «Это безумие, вдруг нас найдут?» Но, мы не боимся этого, ведь для нас двоих весь мир неважен, ненужен…
 Но теперь появилась Карлотта… Я решительно сказала:
 — Я намерена разузнать, не ведьма ли она.
 — Мы выясним! — весело воскликнула моя сестра. Но ведь Анжелет не будет радоваться, когда Карлотту поведут вдоль просеки, когда сдерут с нее одежду, когда вздернут ее на суку и когда прилетят вороны.
 Мне трудно было скрывать свое состояние. Карлотта знала о том, какие чувства я питаю к Бастиану. Но вот знала ли она, насколько далеко мы с ним зашли? Чем дальше я об этом думала, тем сильнее был мой гнев. Я думала об оскорблении, об унижении. Я, Берсаба Лэндор, была отвергнута, да к тому же своим собственным кузеном. Должно быть, его вконец околдовали. Карлотта играла со мной, как кошка с мышью, так же поддразнивая, поглаживая коготками, отпуская и вновь хватая в лапы. Мне оставалось утешаться тем, что она сама не знает, насколько глубоко меня все это ранит. Она наверняка считала, что речь идет о детской влюбленности, и что я, как и Анжелет, всего лишь слегка расстроены из-за того, что Бастиан не сможет уделять нам столько же времени, как прежде.
 В этот вечер за ужином во главе стола сел Фенимор, и она немедленно уставилась на него своими томными глазами. Фенимор был скроен по образу и подобию своего отца, и раз Карлотта собиралась выходить замуж за его кузена Бастиана, он просто не замечал ее восхищенных взглядов. Как и наши родители, брат создавал вокруг себя атмосферу надежности и безопасности, и это заставляло меня думать, что в любом случае, как бы ни повернулись дела, здесь всегда будет мой родной дом, где меня всегда приютят и защитят.
 Карлотта говорила о своем будущем браке и о своем отношении к нему.
 — Я пока не решила, — сказала она. — Я не уверена, что захочу похоронить себя в этой глуши.
 — Вы привыкнете, — ободряюще сказал Фенимор. — Бастиану нужно будет заниматься хозяйством, и будьте уверены, вам не придется бездельничать.
 — Когда мы жили в Испании, нам довольно часто доводилось бывать при дворе. Я уже чувствую, что начинаю скучать здесь.
 — Тогда, — логично заметила Анжелет, — тебе не стоит выходить замуж за Бастиана, разве что у тебя есть какие-то иные интересы. — Она взглянула на меня, и я подумала: «О нет, сестрица, еще рано, не сейчас».
 — А какие здесь могут быть интересы?
 — Ну, скажем, верховая езда. Здесь для нее гораздо больше возможностей, чем в городе. Здесь бывают прекрасные праздники — майские, рождественские, когда мы украшаем дом падубом и плющом. У нас устраивают прием.
 — Уверяю тебя, с придворным балом он не сравнится, — холодно изрекла Карлотта.
 — И все-таки здесь есть масса любопытных вещей, — настаивала Анжелет. — Можно пойти посмотреть на лесных ведьм.
 — А кто это?
 — Одну из них недавно повесили, — спокойно сказала Анжелет, — но найдется и какая-нибудь другая. Ведьмы здесь были всегда.
 — А что ты знаешь о них? — оживилась Карлотта.
 — Ну, они владеют многими секретами, верно, Берсаба?
 — Они продают свою душу сатане в обмен на исполнение любого желания.
 — Странно, что ведьмы почти всегда безобразные старухи, — сказал Фенимор. — Если бы они могли исполнять свои желания, то, думаю, они стали бы красавицами.
 — Вероятно, среди них встречаются и красавицы, — сказала Карлотта.
 Я торжествующе подумала: она говорит это о себе. Она-то точно ведьма.
 — О моей бабушке говорили, будто она колдунья, а я в жизни не видела более красивой женщины, — продолжала Карлотта.
 — Любопытно, — произнесла я, — передаются ли колдовские способности по наследству? Карлотта посмотрела на меня в упор.
 — Полагаю, что это возможно, — сказала она, и я поняла: ей хочется, чтобы я поверила в то, что она обладает сверхъестественными способностями, позволяющими добиваться своей цели. Например, привлекать к себе людей, заставляя их забыть своих любимых, околдовывая их.
 Сочтя, что такие разговоры являются неподходящими для молодых девушек, Фенимор с присущей ему решительностью, сменил тему беседы.
 Дальше я уже не слушала их. Впервые с момента приезда гостей я ощутила радостное возбуждение.
 Через два дня после прибытия в Тристан Прайори Карлотты и Сенары к нам приехал Бастиан. Я заметила его, выглянув из окна, и растерялась. Хотелось броситься в свою комнату и запереться, но мы делили комнату с Анжелет, а я не могла закрыть и ее. В то же время мне хотелось выбежать во двор и бросить ему в лицо обвинения, оскорбления, крикнуть, что я ненавижу его.
 Ничего подобного сделать я не могла, и виной тому — еще одна черта моего характера, которую я должна не то благословить, не то проклинать. Когда происходит какое-то приятное или неприятное событие, я способна смотреть на него со стороны, наблюдая свои и чужие действия, обуздывая свои эмоции, просчитывая наиболее выгодные ходы. Анжелет никогда ничего не анализирует и действует импульсивно. Если она рассержена, то ее гнев выплескивается наружу; так же обстоит дело и с радостью. Иногда мне кажется, что жить так, как она, гораздо легче. Взять хотя бы данный момент. Если бы я сейчас отправилась в свою комнату и залилась там слезами или, сбежав вниз, швырнула в лицо Бастиану упреки, люди узнали бы о моих чувствах. Но, будучи самой собой, пусть даже оскорбленной и униженной, глубоко (гораздо глубже, чем могла бы Анжелет) переживая происходящее, внешне я оставалась спокойной и размышляла: как в данном случае выгоднее поступить? Разумеется, я имела в виду сугубо личную выгоду.
 Итак, я решила, что сейчас мне лучше уйти из дома, чтобы меня не оказалось под рукой, если Бастиан захочет поговорить со мной. А у меня будет время все обдумать.
 Я быстро переоделась в платье для верховой езды, отправилась на конюшню и, оседлав кобылу, поехала. Когда ветер ударил мне в лицо и растрепал выбившиеся из-под шляпы волосы, я ощутила запах влажной после ночного дождя земли. Я почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, и поняла, что если бы могла расплакаться, то это принесло бы желанное облегчение. Но плакать я не имела права. Я лелеяла свою ненависть и думала о своей оскорбленной чести, зная, что Бастиан понравился мне тем, что обращал на меня внимания больше, чем на мою сестру, и именно гордыня заставила меня полюбить его. Теперь он оскорбил меня, любовь к нему исчезла, и я возненавидела его. Я хотела ранить его так, как он ранил меня.
 Внутренний голос сказал мне: «Ты никогда не любила Бастиана. Ты всегда любила только себя».
 Я знала, что это правда, и мне вдруг захотелось стать такой, как Анжелет, — никогда не обдумывать мотивы своих поступков.
 Я свернула на тропу для вьючных лошадей. По обеим сторонам буйно цвела куманика, — сюда мы приходили в конце лета собирать ягоды для заготовок на зиму. Потом я проскакала галопом вдоль поля с густыми темно-зелеными всходами пшеницы и въехала в лес — в тот лес, где мы уединялись с Бастианом, когда он приезжал в Тристан Прайори. Цвела наперстянка. Как-то раз мы с Анжелет набрали этих цветов и принесли домой, где старая Сара, работавшая на кухне, рассказала нам, что эти цветы ядовитые и что ведьмы знают, как приготовить из них напиток, заставляющий человека уснуть навеки.
 Мне хотелось бы угостить таким питьем Карлотту. Напрасно я явилась сюда, — в то место, с которым было связано так много воспоминаний. Я вспомнила, как мы в последний раз были здесь вместе. Это было шесть месяцев назад, в январе, и деревья стояли без листьев — только кружева ветвей на фоне серого неба. Как они красиво выглядели, гораздо красивее, сказала я Бастиану, чем летом.
 — Я предпочел бы листву, которая укрыла бы нас, — ответил он, — Сейчас здесь опасно.
 — Чепуха, — заметила я. — Кто вздумает появиться в лесу зимой?
 — Например, мы.
 Я помню, было холодно, дул пронизывающий ветер, и я сказала ему:
 — Пока нас греет любовь, мы никогда не замерзнем, верно?
 Мы рассмеялись, и он ответил:
 — В следующую зиму в это время мы объявим о нашей помолвке.
 Это был волшебный день. На обратном пути я обратила внимания Бастиана на желтеющие почки жасмина возле одного из коттеджей.
 — Обещание весны, — сказал Бастиан.
 Этот эпизод показался мне значительным. Будущее посылало нам добрый знак.
 И зачем я явилась сюда? Растравливать душу воспоминаниями? Лучше уж было остаться дома.
 В этот момент я заметила мужчину, едущего навстречу, и страшно встревожилась, вспомнив, что нарушаю строгий приказ матери никогда не выезжать в одиночку. Пришпорив лошадь, я свернула с дороги и поскакала через луг. Когда я увидела, что мужчина тоже свернул с дороги и едет в моем направлении, я испугалась.
 «Бояться нечего, — убеждала я себя, — отчего бы ему и не ехать именно здесь?»
 В моих ушах зазвучал голос матери: «Вы, девушки, никогда не должны выезжать в одиночку. Очень хорошо, если вместе с вами поедут Бастиан или Фенимор. Но еще лучше прихватить с собой хотя бы двух грумов».
 Мужчина подъехал ко мне и осадил лошадь. Как ни странно, именно теперь мой страх исчез, уступив место любопытству. Мужчина явно не был головорезом. Вот это уж наверняка. Он выглядел очень элегантно и необычно — такие джентльмены очень редко встречаются в наших краях.
 Я обратила внимание на его шляпу: из черного фетра, с широкими полями и с красивым белым пером. Мужчина снял ее и, взмахнув шляпой, поклонился. Волосы мужчины, русые, почти золотые, с завитыми кончиками, спадали ему на плечи. У нас в провинции никто не носил такие прически, хотя я слышала, что в последнее время мода именно такова. Фенимор даже рассмеялся, услышав об этом, и сказал, что никогда не согласится стать похожим на девушку. Но, взглянув на незнакомца, я должна была признать, что, если длинные волосы обрамляют мужественное лицо, оно и остается мужественным. На всаднике был черный камзол с широкими рукавами из которых высовывались кружевные манжеты; штаны, сделанные из какой-то черной ткани, похожей на атлас; сапоги с квадратными носками, облегающие ноги, едва достигали колен… Наверное, я оттого мгновенно разглядела все эти подробности, что он выглядел крайне непривычно.
 — Простите, сударыня, — сказал мужчина, — но мне нужна ваша помощь. Вы из этих мест? Вы знаете окрестности?
 — Да, — ответила я.
 — Я должен добраться в Тристан Прайори, находящийся где-то поблизости.
 — Тогда можете считать, что вам повезло, потому что я там живу и сейчас возвращаюсь домой.
 — В таком случае, мне действительно повезло.
 — Вы можете скакать рядом, я покажу дорогу.
 — Это будет очень любезно с вашей стороны. Мы поехали рядом, пересекая луг по направлению к дороге.
 — Вы, наверное, хотите встретиться с моим отцом, — предположила я.
 — У меня есть дело к капитану Фенимору Лэндору, — ответил незнакомец.
 — Сейчас он в отъезде.
 — Но я слышал, что он уже вернулся из путешествия.
 — Да, но теперь он уехал в Плимут и вернется через несколько дней.
 — О, это хорошо. Значит, я не слишком задержусь.
 — Думаю, не ошибусь, предположив, что ваш визит связан с Ост-Индской компанией.
 — Ваше предположение верно.
 — К нему часто приезжают по делам. Но вы, кажется, из дальних краев?
 — Я приехал из Лондона. Мои слуги остались на постоялом дворе, охранять багаж, а я поехал разведать дорогу в Тристан Прайори. Вы облегчили мою задачу.
 — Я очень рада. Пока вы можете поговорить с моим братом. Он многое знает о делах, связанных с компанией.
 — Что ж, прекрасно. Позвольте представиться: меня зовут Джервис Пондерсби.
 — А меня — Берсаба Лэндор. У меня есть сестра-близнец — Анжелет. Мы с сестрой и наш брат с удовольствием примем вас.
 Я представила себе изумление домашних, когда они увидят меня, въезжающую во двор бок о бок с благородным незнакомцем. Я была благодарна ему за то, что она заставил меня на время забыть об оскорблении, которое мне нанес Бастиан.
 Мы подъехали к поместью.
 — Очаровательное место, — сказал Джервис Пондерсби. — Значит, это поместье Лэндоров? А далеко ли отсюда до моря?
 — Пять миль.
 — Я думал, что море ближе.
 — Пять миль — это немного, — ответила я.
 Я рассказала ему о том, что наш дом построен из камней некогда разрушенного монастыря. К этому времени мы уже въехали во двор.
 Нас заметили, и я представила себе замешательство среди домашних: Берсаба приехала домой с джентльменом из Лондона!
 Я кликнула конюха, который занялся нашими лошадьми. Когда мы вошли в холл, там нас уже ждали Фенимор и Бастиан. Я даже не взглянула на Бастиана, обратившись к Фенимору:
 — Я встретила этого джентльмена на дороге. Он искал Тристан Прайори. У него дело к отцу. Гость изящно поклонился и сказал:
 — Джервис Пондерсби, к вашим услугам.
 — Дорогой сэр Джервис! — воскликнул Фенимор. — Мой отец часто рассказывал о вас. Приветствую вас в нашем доме. К сожалению, отец сейчас в отъезде.
 — Ваша сестра уже сообщила мне об этом. Но я полагаю, что он уехал ненадолго.
 — Мы ожидаем его через несколько дней. Позвольте представить вам моего кузена Бастиана Касвеллина.
 Бастиан поклонился. Я подумала: как он неуклюж в сравнении с этим джентльменом. Это меня обрадовало.
 — Прошу вас пройти в гостиную моего отца. Я отдам распоряжения, и вам принесут подкрепиться.
 — Разве что немного вина, но главное, мне необходимо поточнее узнать, когда вернется ваш отец.
 — Я могу послать гонца в Плимут. Он сообщит о вашем прибытии, — предложил Фенимор.
 Я гордилась братом: он не растерялся от неожиданного визита и вел себя достойно.
 Фенимор повел гостя в комнату отца, а я поднялась наверх. Бастиан пошел за мной следом, но я лишь ускорила шаги.
 — Берсаба, — прошептал он.
 — Мне не о чем говорить с тобой, — прошипела я через плечо.
 — Я должен объясниться.
 Я хотела отделаться от него, но Бастиан остановил меня в галерее.
 — Ты не можешь сообщить мне ничего нового, — отрезала я. — А вот я должна тебя поздравить.
 — Постарайся понять меня, Берсаба.
 — Я понимаю. Ты просил руки Карлотты. По-моему, все достаточно ясно, разве не так?
 — Я просто не представляю, как это случилось, Берсаба, ведь я люблю тебя.
 — Ну да, любишь меня настолько сильно, что женишься на Карлотте. Мне все ясно.
 — Я на время просто обезумел. Не знаю, что со мной случилось… Я был словно околдован — вот так все и произошло, Берсаба. Ты должна меня понять. Когда она рядом…
 Его слова впивались в мое сердце. Я удивилась тому, что столь незатейливый человек как Бастиан способен причинить мне такую боль.
 Я оттолкнула его.
 — Отправляйся к ней. Иди к своей ведьме. Я обещаю тебе, ты об этом пожалеешь. Ты будешь жалеть и горевать…
 Я развернулась и побежала в спальню. К счастью, там не было Анжелет. Я заперла дверь, а Бастиан стучал в нее, стучал и шептал мое имя.
 — Я должен объясниться, Берсаба…
 Объясниться! А что тут объяснять? Только то, что он поддался искушению. Он хотел ее. Ради этого он решил бросить меня.
 — Возвращайся к ней, — ядовито прошептала я. — Возвращайся к своей… к своей ведьме.
 Фенимор немедленно послал гонца в Плимут, чтобы уведомить отца о прибытии сэра Джервиса. Пока вышеозначенный сэр попивал вино, мой брат убеждал его в том, что ему будет гораздо удобнее жить в Тристан Прайори, чем на постоялом дворе, и следует сразу же послать за слугами и багажом; тем временем для гостей будут приготовлены комнаты.
 Сэр Джервис любезно поблагодарил за приглашение, но решил не переезжать в наше имение до возвращения отца.
 За ужином мы только и говорили о сэре Джервисе, и я в подробностях рассказала, как встретила его во время прогулки. Выговор я получила сразу.
 — Ты прекрасно знаешь, что мать запрещает тебе выезжать на прогулки без охраны, — сказал Фенимор. — Ты нарушила запрет в ее отсутствие.
 — Я уже не ребенок, Фенимор, — резко ответила я. Я знала, что Бастиан наблюдает за мной и сейчас должен покраснеть, вспомнив наших с ним недетских играх. Он сидел рядом с Карлоттой, и я уже знала, что она околдовала его. Бастиан сам был потрясен и обескуражен случившимся, а именно так и должен себя чувствовать околдованный человек. Он просто глаз не мог от нее отвести. Я видела, как он пытается прикоснуться к ней рукой. Теперь я ненавидела их обоих, но была вынуждена делать вид, что все в порядке. Карлотта сказала:
 — Этот джентльмен выглядит весьма изысканно. Я видела из окна как он выезжал.
 — Он вернется, как только приедут родители, — объяснил Фенимор, — и, видимо, задержится у нас на несколько дней.
 Не знаю как я выдержала этот ужин. Бастиану лучше было бы отправиться домой, иначе я не отвечала за себя. Видеть его вместе с Карлоттой было невыносимо.
 После ужина музыканты, расположившиеся на галерее, Томас Дженсон, наш учитель музыки, обладатель чудесного голоса, исполнили несколько мадригалов. Конечно, в их репертуаре была популярная песня о неверном возлюбленном, что не улучшило моего настроения.
 Как только представилась возможность, я, сославшись на усталость, отправилась в свою комнату, но сестре, естественно, понадобилось подняться вместе со мной и причитать: какая я бледная, напряженная, как я нехорошо поступила, отправившись на прогулку в одиночку… Этих нежных упреков я не могла вынести и кое-как уговорила Анжелет оставить меня, сказав, что мне очень хочется спать.
 Спать! Если бы я могла уснуть…
 Я лежала уже около получаса, когда раздался стук в дверь. Я закрыла глаза, решив, что вернулась Анжелет, но это была не она. Пришла служанка Джинни и принесла какой-то отвар, который Анжелет приготовила для меня.
 Я взглянула на Джинни. Ей был двадцать один год, и она обладала обширным опытом. В четырнадцать лет она родила ребенка и жила с ним в одной из мансард, потому что наша мать сказала, что недопустимо отрывать дитя от матери. С тех пор у Джинни было много любовников, но детей она больше не рожала. «Дурочка, — как-то сказала наша мать, — рано или поздно у нее опять будут неприятности». Но я понимала Джинни. Она не была глупой — она была безвольна.
 — Госпожа Анжелет сказала, что вы должны это выпить, госпожа, — объяснила она. — Она сказала, что вы от этого заснете.
 — Спасибо, Дженнет.
 Она поднесла мне напиток, горячий и приятный на вкус.
 — Подожди немножко, я сейчас допью.
 — Хорошо, госпожа.
 — А ты когда-нибудь имела дело с ведьмой, Джинни?
 — О да… Я ходила к одной… когда у меня были неприятности. Хотя все равно было слишком поздно… Она ничего не могла сделать.
 — Это была Дженни Кейс, не так ли? Потом ее повесили в лесу на дереве.
 — Да, хозяйка. Зря они так поступили с бедной Дженни Кейс. Она всегда помогала несчастным девушкам, у которых случались неприятности, а уж как сводила бородавки — любо-дорого было посмотреть. Здорово она это делала. Бабушка, помню, говорила:
 «Ты, Джинни, знай, что есть колдовство черное, а есть белое, так Дженни Кейс занимается белыми.
 — Ну, некоторые думали иначе.
 — Конечно, всегда найдутся злые люди. Дженни Кейс умела снять сглаз. Когда мой младший брат стал заходиться от кашля, она вылечила его, подвязав ему на шею мешочек с пауками. Я не думаю, чтобы Дженни Кейс хоть кого-нибудь сглазила. Некоторые, конечно, грешат этим, и всегда найдутся люди, готовые обвинить женщину в колдовстве. Да, хозяйка, ведьмой быть опасно — хоть белой, хоть черной.
 — А что случилось с Дженни Кейс?
 — Ну, нашлись люди, ненавидевшие ее. Пошли разные разговоры… потом во время отела сдохла корова… да, а вслед за ней и теленок, а пастух совсем обезумел и начал орать, что это, мол, Дженни Кейс напустила порчу. Какая-то женщина сказала, что ходила за лечебными травами и видела, как Дженни Кейс в своем домике с черной кошкой у ног жарила проколотое булавками сердце вола и при этом пела:
 Не бычье сердце я палю,
 А Джека Перрана томлю.
 И пусть покоя он не знает,
 Пусть чахнет, сохнет, умирает…
 А когда Джек Перран ни с того ни с сего умер во сне, люди начали шептаться. Начали припоминать случаи с другими ведьмами, о том, как во времена короля Якова на них постоянно охотились. Решили, что многие ведьмы в ту пору затаились, а сейчас опять осмелели. Ну, и договорились, что, мол, надо дать им острастку. В общем, говорили… припоминали… начали следить за Дженни Кейс… А потом в один прекрасный день пришли за ней, увели и повесили на дереве в Аллее висельников.
 — Если она действительно была ведьмой, они были правы.
 — Может, и так, госпожа, только вот все говорят, что она была белой колдуньей.
 — А когда-то была ведьма в замке Пейлинг. Ты что-нибудь слышала об этом?
 Джинни смутилась и зачем-то оглянулась на дверь.
 — Ну да, госпожа, все слышали о том, как ведьма появилась из-за моря. Мне об этом рассказывала бабушка. Об этом никогда не забывали. Ведьма явилась, а потом опять ушла к дьяволу, снова вернулась и снова ушла к нему, видно, насовсем, потому что никто о ней больше не слышал.
 Я задрожала.
 — Вам холодно, госпожа?
 — Да вовсе нет, просто мурашки по телу бегают, Джинни. А ты знаешь прибывших сюда дам? Джинни вновь смутилась.
 — Да, госпожа.
 — Так вот, младшая из них, красотка, — внучка той самой ведьмы.
 — Да, госпожа.
 « Слишком стремительно я двигаюсь к цели «, — подумалось мне. Тем не менее я продолжала:
 — А как ты думаешь, способности ведьмы передаются по наследству? Злые чары, я имею в виду?
 На лице Джинни появилось заговорщическое выражение. У нее даже голос охрип.
 — Я слышала, что так. Да, люди говорят, что это случается.
 — Да, любопытно… Ты можешь забрать поднос. Напиток был хорош, я согрелась и теперь, кажется, сразу засну.
 Она забрала поднос с кувшином и тихонько вышла. Я чувствовала себя садовником, любовно подготовившим почву и бросившим в нее первые семена.
 Теперь нужно было ожидать всходов.
 Мне стало лучше, поскольку у меня сложился план действий. Это воодушевляло меня, и иногда я просыпалась ночью, охваченная возбуждением, которое поддерживало мою злобу и ненависть. Теперь я понимала слова Гомера:» Месть, что слаще свежего меда «.
 Обычно я представляла как толпа тащит Карлотту к дереву на Аллее висельников и какое унижение она будет при этом испытывать. Я рисовала в своем воображении ее полуобнаженное тело, которое будет рассматривать простонародье, а потом Бастиана, въезжающего в Аллею и видящего свою избранницу повешенной на дереве.
 « Какая я грешница!»— думалось мне, но нанесенное Карлоттой оскорбление оказалось столь глубоким, что его просто необходимо было смыть кровью, а к тому же в глубине души я знала, что все это — лишь фантазия, что-то вроде тех мечтаний, в которых человек представляет, что достиг чего-то недоступного в реальной жизни.
 Карлотта, безусловно, привлекала всеобщее внимание. Она отличалась от нас своими великосветскими замашками; и это не могло не вызвать интереса простолюдинов. Я с интересом наблюдала за тем, как относятся к ней слуги. Они были охвачены любопытством и опасением, а я, со своей стороны, делала все, чтобы усилить в них страх. Я была уверена, что Джинни передала им содержание нашего разговора и история о ведьме, появившейся из-за моря, вновь ожила в их умах.
 Однажды во время верховой прогулки я заметила как женщина, узнавшая нас, свернула с дороги, стараясь не смотреть на Карлотту, и это порадовало меня: значит, семена, посеянные мной, взошли.
 Бастиан уехал на следующий день. Я думаю, он просто не мог находиться под одной крышей с Карлоттой и со мной одновременно. Я не попрощалась с ним и вообще старалась не попадаться ему на глаза, хотя наблюдала за его отъездом из окна башни и видела, как он постоянно оглядывался, пытаясь поймать, как раздраженно думала я, прощальный взгляд Карлотты.
 Иногда, оставаясь в комнате одна, я пугалась того, что делаю. Я хотела убить Карлотту, но, честно говоря, рассчитывала, что за меня все сделают другие. Это было трусливо и подло, поскольку все должно было произойти таким образом, как будто я здесь совершенно ни при чем.
 Но оказываясь рядом с ней, я говорила себе: она заслуживает такую судьбу… В ней есть что-то порочное… В ней таится зло. Я уверена в том, что она действительно ведьма, потому что только ведьма могла отнять у меня Бастиана. А если она ведьма, то ее погибель будет благом для всех.
 Нельзя отрицать, что она красива. Но это ведь не та красота, которая радует окружающих и является внешним отражением внутренней сущности человека. Я всегда считала, что наша мать по-своему очень красива. Красота Карлотты была совсем иной — она исходила от дьявола, и ее целью было уничтожение окружающих. Так, по крайней мере, я уверяла себя.
 Ее мать, Сенара, гордилась своей дочерью, но вряд ли любила ее. А сама Карлотта, в чем я не сомневалась, вообще никого не любила, кроме себя. Иногда мне казалось, что, если Бастиан женится на ней, это будет вполне достаточным наказанием для него за то, что он меня предал.
 Слугам Карлотта не могла нравиться. Она была слишком груба с ними, постоянно напоминала им о том, что она — важная дама и они недостойны ее внимания, разве что если для чего-то ей понадобятся.
 У них с Сенарой на двоих была одна горничная-испанка, которую они привезли с собой. Женщина уже за тридцать, темноволосая, с довольно отчетливо прорисовывающимися усиками и глубоко посаженными глазами. Ее звали Анна. Она была молчаливой (я вообще не слышала ее голоса), а в качестве горничной — незаменимой, поскольку прически, которые она делала Карлотте, являлись просто чудом. С неслышной, как у мышки, походкой она была почти незаметна в доме. Спала она в небольшой комнате рядом со спальней Карлотты.
 Когда родители вернулись из Плимута и сэр Джервис в сопровождении слуги и двух конюхов въехал в Тристан Прайори, наша жизнь изменилась. Теперь мы зажили на широкую ногу, что было необходимо ввиду присутствия сэра Джервиса. Его дела займут неделю, и если он сможет воспользоваться гостеприимством семейства Лэндоров, это будет прекрасно.
 Конечно, мы с удовольствием приняли его. Отец очень радовался, поскольку гость был связан с компанией так же тесно, как и он сам.
 Они вместе скакали верхом, совещались с глазу на глаз, вместе они съездили на корабль отца и осмотрели его, а затем подробно обсудили результаты последнего плавания. Короче говоря, они постоянно находились в компании друг друга.
 Теперь любая трапеза превращалась в церемонию — ведь у нас в гостях находился не только сэр Джервис, но и Сенара с Карлоттой. За столом часто говорили о дворе, и здесь сэр Джервис, Сенара и Карлотта находили много общих тем, поскольку все трое вращались в придворных кругах, и хотя сэр Джервис был связан с Уайтхоллом, а Сенара с дочерью — с Мадридом, дворы тесно общались благодаря тому, что наш король, еще будучи принцем, посещал Испанию, пытаясь устроить свой брак с сестрой короля Испании.
 Сэр Джервис сообщил нам, что в восемнадцать лет он состоял в свите короля, и очень похоже, что он и Сенара выполняли одни и те же обязанности. Сенара видела короля Карла лишь однажды. Это было перед самой смертью его отца, когда Карл был наследным принцем, по словам Сенары, весьма статным молодым человеком, хотя не столь статным, как приличествовало бы королю. Тем не менее у него были прекрасные манеры. Он был молод, хорош собой и вообще производил благоприятное впечатление.
 — Конечно, — сказала она, — он был больше заинтересован в том, чтобы помочь своей сестре Елизавете и ее мужу Фридриху, потерявшим трон, чем в женитьбе на инфанте.
 — Наш король впервые увидел свою жену, нынешнюю королеву, при французском дворе, проезжая через Париж, — пояснил сэр Джервис, — но тогда она была еще ребенком, и он не обратил на нее никакого внимания.
 — Странно, — заметила мать, — что судьба не дает нам никакого знака, когда мы сталкиваемся с ситуацией или с человеком, которые впоследствии изменят весь ход нашей жизни.
 — Ты хочешь слишком многого от судьбы, любимая, — сказал отец.
 — Встречаются люди, которые уверяют, что у них в такие моменты бывает предчувствие, — многозначительно проговорила Сенара и созналась:
 — Иногда такое бывает и со мной.
 — Это оттого, что ваша мать была колдуньей? — поинтересовалась я.
 За столом воцарилось молчание. Мать нахмурилась.
 — Все это чепуха, Берсаба, — заявила она. — Не представляю, где ты могла такое услышать.
 — Но ведь это правда?
 — Кое-кто называл ее ведьмой, — ответила Сенара. — Это было, когда она жила в замке. Позже, когда появилась я, не было слышно таких разговоров.
 — Люди вечно что-нибудь выдумывают, — сказала мать. — Я рада тому, что нынче мало говорят об этом. Я считаю, что такие разговоры… опасны.
 Я обратила внимание на то, что слуги, суетившиеся возле стола, внимательно прислушиваются к беседе. Потом они перескажут все, что удалось подслушать здесь. Они припомнят колдунью, которая жила в замке Пейлинг, а потом исчезла. А то, что нынче эта женщина проживает в Испании, уж никак не снимет с нее подозрения в принадлежности к ведьмам.
 Я наблюдала за Карлоттой. Как она была красива! Анжелет рядом с ней выглядела просто жалко, а значит, так же выглядела и я. Я заметила, что сэр Джервис уделяет Карлотте много внимания, так же, как и она ему, и это выглядело так, будто она вновь вытягивает свои щупальца для того, чтобы заполучить в свои сети и его, как она уже заполучила Бастиана. Все чаще сэр Джервис адресовал свои слова именно ей.
 После ужина отец вышел вместе с сэром Джервисом. Они хотели продолжить обсуждение дел, связанных, по словам матери, с предполагаемой постройкой фабрики на Хугли. Мать сказала, что они озабочены разгорающимся конфликтом между государем и народом. Тот факт, что король Карл правит страной единолично, поражал мать. Сэр Джервис сказал, что это больше не может так продолжаться. Наступит кризис, и один Господь знает, что тогда произойдет.
 Я спросила у матушки:
 — Ты думаешь, мы почувствуем это и здесь?
 — Дитя мое, от этого никуда не уйдешь.» Корабельные деньги» очень беспокоят народ в Плимуте, а эта убежденность короля в том, что он правит от имени Бога и потому действия его безупречны, отнюдь не делает его популярным.
 — И что, по мнению отца, произойдет дальше?
 — Рано или поздно должно быть достигнуто взаимопонимание. Королю придется изменить образ жизни. Он грубо обращается с пуританами и делает это, по слухам, под влиянием своей жены-католички. Мне не нравится как нынче идут дела, но будем надеяться, что со временем все уладится. Кстати, Берсаба, я хотела бы поговорить с тобой. Ты кое-что сказала за ужином… относительно ведьм.
 — О да, мама.
 — Я не хочу, чтобы велись разговоры на эту тему. Кажется, разговор начала именно ты.
 — Вот как? — ответила я равнодушно.
 — Я уверена в этом, дорогая. Мне очень не нравятся эти разговоры. Я никак не могу забыть тот день, когда они пришли за моей мачехой.
 — И что тогда произошло, матушка? Это было очень страшно?
 — Да. Я не хочу даже говорить об этом. Мне это потом еще долго снилось… до тех пор, пока я не вышла замуж за твоего отца. Когда я вспоминаю эту толпу — горящие факелы, крики и жестокие, грубые, злорадные, непристойные физиономии людей у стен замка… Не хотела бы я снова это увидеть!
 — Ты думаешь, народ вновь может заинтересоваться ведьмами?
 — Лучше не говори об этом. Сенара не разговаривала с, тобой на эту тему?
 — Нет.
 — Я помню, в молодости Сенара постоянно болтала о ведьмах, напоминая людям о том, что и ее мать обвиняли в колдовстве. Она просто не понимала, что тогда говорить об этом опасно. Как, впрочем, и сейчас.
 — Мы не слышали таких разговоров, мама.
 — Об этом иногда шепчутся слуги… страх перед ведьмами. Простые люди все еще верят, и я не хочу, чтобы народ начал болтать о колдовстве только потому, что опять приехала Сенара. Так что, Берсаба, прошу тебя… если кто-то поднимет эту тему — оборви его. Я не хочу, чтобы все повторилось вновь.
 — Конечно, мама, — согласилась я.
 — Понимаешь, милая, когда невежественные люди собираются в толпу, то… Ты понимаешь, что я имею в виду?
 — Да, конечно. Они могут явиться сюда, в Тристан Прайори, как явились когда-то в замок Пейлинг. Они по-прежнему вешают и сжигают ведьм; они по-прежнему связывают им руки и ноги, а потом бросают в море, в реку или просто в пруд, если он достаточно глубок для того, чтобы в нем мог утонуть человек.
 — Давай не думать об этом. И не говорить. Если ты услышишь, что об этом болтает кто-то из слуг, обрывай их. Они могут начать говорить об этом, потому что помнят бабушку Карлотты. А я этого не хочу, Берсаба.
 — Я буду помнить об этом, мама, — неопределенно пообещала я, размышляя о том, заметила ли она, как я взволнована.
 Поднимаясь к себе, я встретила на лестнице одну из служанок. В руке она держала платок.
 — Его уронила леди Карлотта, — сказала она.
 — Так почему ты не отнесешь его к ней в комнату? — спросила я.
 Девушка явно смутилась.
 — Мне страшно, госпожа Берсаба.
 — Почему?
 Девушка опустила глаза.
 — Ну, чего ты боишься? — настаивала я. Она не могла ответить на этот вопрос. Я забрала у нее платок.
 — Тебе не по себе от того, что она ведьма и может тебя сглазить? — спросила я.
 — Ох, я боялась в этом признаться, госпожа Берсаба.
 Я с удовлетворением подумала о том, как быстро распространяются слухи, а вслух сказала:
 — Отдай его мне. Я занесу ей платок. Перед тем, как переступить порог, я произнесу молитву. Тебе следовало поступить именно так, верно?
 — Думаю, что да, госпожа, но мне было трудно заставить себя…
 — Ладно, не расстраивайся, я все улажу. Сложив платок, я направилась в комнату, в которой жила Карлотта. Я постучала в дверь, а поскольку ответа не было, то я открыла ее и вошла. На кровати лежала ее ночная рубашка, шелковая, украшенная тысячью оборок. Как красиво должна была выглядеть в ней Карлотта со своими темными, ниспадающими на плечи волосами! В воздухе чувствовался нежный запах духов. То, что здесь временно жила Карлотта, как-то изменило комнату.
 Я тихо подошла к кровати и подняла ночную рубашку. Держа ее в руках, я представляла картину: я — невеста, и ко мне подходит Бастиан. Неожиданно на моем месте оказалась Карлотта, и я почувствовала себя отчаянно несчастной.
 Неожиданно я ощутила, что за мной наблюдают. Я резко обернулась. Дверь в прихожую была открыта, и на пороге стояла Анна.
 — Вам что-нибудь нужно? — спросила она с сильным акцентом.
 — Я принесла платок твоей хозяйки, который она потеряла. Вот он, на столе.
 Анна кивнула. Я понимала, что выгляжу глупо, стоя вот так, с ночной рубашкой в руках, и сказала:
 — До чего красивая рубашка!
 — Ее сшила я, — сообщила Анна.
 — Поздравляю. Ты умеешь творить своей иглой настоящие чудеса.
 Ее темные глаза смотрели на меня испытующе. Мне вдруг стало казаться, что меня видно насквозь, что эта женщина способна прочитать мои мысли: мою ненависть и желание отомстить Карлотте.
 Анна молча подошла ко мне и, забрав у меня из рук ночную рубашку, положила ее на кровать.
 Я подумала, что она обладает сверхъестественными способностями и знает, о чем я сейчас думаю. Анна будет охранять Карлотту, как сторожевой пес.
 На следующий день я вновь ослушалась мать и выехала на прогулку одна. Я нуждалась в одиночестве, мне необходимо было подумать. Месть! Это чувство заполнило все мое существо. Мне казалось, что план составлен весьма умно: я останусь в стороне, а моя соперница погибнет. Любовь и тоска по Бастиану полностью растворились в этом новом чувстве.
 Я отъехала не слишком далеко, когда заметила, что кобыла прихрамывает. Спешившись, я осмотрела копыта и увидела, что одна из подков потерялась. К счастью, до кузницы было всего около мили, и я тут же отправилась туда.
 По пути я ласково уговаривала лошадь потерпеть, и наконец мы добрались до места. Ни мне ни Анжелет никогда не нравилось бывать здесь: кузнец — рослый широкоплечий мужчина — был малоприятным человеком, и мы всегда считали, что он, когда стоит у горящего горна, очень похож на дьявола, как будто готов бросить в пламя любого подвернувшегося под руку грешника, обрекая его на вечные мучения.
 Томас Гаст был фанатичным верующим. Каждое воскресенье он выступал с проповедями в амбаре, стоявшем неподалеку от кузницы, и многие местные жители приходили послушать его — не потому, что разделяли его религиозную доктрину, а просто желая внимать его пламенным речам. Томас Гаст был пуританином и верил в то, что всякое удовольствие есть грех. В шутку я говорила Анжелет, переиначивая цитату из Евангелия: «Для Томаса Гаста единственный грешник, обреченный на вечные муки, дороже тысячи тех, кто вовремя покаялся».
 Наши родители не были в восторге от этих горячих проповедей, опасаясь, что они могут вызвать в округе волнения. Они считали, что всякий человек вправе поклоняться Богу так, как велит ему его внутреннее убеждение, и при этом разумнее всего не навязывать своего мнения другим. Но Томас Гаст придерживался иной точки зрения. Он был уверен в том, что именно он, Томас Гаст, всегда прав, а все, кто хоть в чем-то с ним не согласны, пребывают в заблуждении. Более того, он не собирался оставлять их в неведении и переубеждал ближних своих словами, а если появлялась возможность, как в случае с членами его семьи, то и кожаным ремнем.
 У него было десять детей, и все они вместе с бедняжкой-матерью жили в постоянном страхе, опасаясь вызвать гнев главы семьи каким-нибудь неосторожным словом или поступком, которые он мог расценить как греховные.
 Это был очень неприятный человек, но, по словам моего отца, превосходный кузнец.
 Когда я подвела к нему кобылу, Томас Гаст взглянул на меня с явным неодобрением. Возможно, потому, что моя шляпа для верховой езды была лихо сдвинута набекрень, а может быть, и потому, что пылающая во мне жажда мести придавала мне вид человека, радующегося жизни. Так или иначе, мой вид ему не понравился.
 Я сообщила ему о случившемся, и он внимательно осмотрел ногу лошади, мрачно покачивая головой.
 — Я была бы очень вам благодарна, если бы вы подковали ее прямо сейчас, — попросила я.
 Томас Гаст опять покивал, глядя на меня своими горящими черными глазами. Их огромные белки были такими же, как у старого Касвеллина, и это делало Гаста похожим на дедушку — немножко безумным.
 Я сказала:
 — Чудесное утро, Томас. В такие дни хочется жить и жить, верно?
 На самом деле после предательства Бастиана я воспринимала мир не столь уж радостно, но желание поозорничать было во мне неистребимо, а я знала, что любая радость, даже от данной Богом природы, немедленно вызовет бурный протест со стороны кузнеца.
 — Вам следовало бы подумать о грехах, переполнивших этот мир, — проворчал он.
 — О каких грехах? Светит солнце, цветут цветы. Если бы вы видели, какие в садах мальвы и подсолнухи! А пчелки так и вьются вокруг лаванды…
 — Вы всего лишь слабая девушка, — заявил Томас Гаст. — И если вы не в состоянии увидеть мрак греха, окружающего вас, то обречены гореть в адском огне.
 — Ну что ж, — подзадорила я его, — таких как я много. Похоже, единственный безгрешный человек — это вы. Одиноко же вам будет на небесах!
 — Напрасно вы шутите такими вещами, госпожа Берсаба, — сурово сказал кузнец. — Знайте что Бог следит за каждым вашим шагом и всякий ваш грех учтен. Не забывайте об этом. Все ваши насмешки и шуточки взяты на заметку, и в один прекрасный день вам придется за них ответить.
 Я тут же вспомнила о наших свиданиях в лесу, поняла, что Томас Гаст расценил бы их как смертный грех, заслуживающий вечных мук, и вздрогнула, потому что в Томасе Гасте было что-то такое, что заставляло в его присутствии хоть немного, но верить ему.
 Я наблюдала за суровым лицом кузнеца, освещенным огнем горна, за тем, как ласково он обращается с лошадью, — он был способен относиться ласково только к лошадям, — и за тем, как он вдохновляется собственными словами, очевидно, представляя себя проповедующим в амбаре.
 — Судный день грядет. Те, кто кичатся своими пышными нарядами, будут ввергнуты в бездну отчаяния. Человеческое воображение не в силах представить все ужасы адских пыток…
 Он облизнул губы. Наверное, он представлял себя в роли палача Господня, и эта роль ему, видимо, очень нравилась.
 Наконец, я устала от этих речей и, прервав его, сказала, что пойду прогуляться и вернусь к тому времени, когда лошадь будет подкована.
 Выйдя из кузницы, я пошла посмотреть на садики, разбитые возле выстроившихся в ряд домиков. Домиков было шесть — все из серого корнуоллского камня, что типично для здешних мест. Садики разбиты перед фасадами, а на задах находились огороды, там же держали и мелкий скот. Во всех садиках буйно цвели цветы, за исключением дома кузнеца. Там росли овощи, а на задворках держали свиней. Однажды я побывала в доме кузнеца. Это произошло, когда у них родился очередной ребенок и мать послала меня и Анжелет с корзиной подарков. Все вещи в доме были простыми и грубыми — они служили делу, а не стояли для красоты. Девочки, их было четверо, всегда носили черные платья с высокими тугими воротничками. Так же одевалась и их мать. Волосы всегда спрятаны под чепцами, так что отличить сестер друг от друга было нелегко. Мы с Анжелет очень жалели детей Гаста.
 Обойдя домики вокруг, я заметила в огороде девушку, занимавшуюся прополкой. Я слышала, что каждому члену семьи давалось дневное задание, и если отец не удовлетворялся результатом, они получали хорошую трепку.
 Подойдя поближе, я поздоровалась с девушкой, и та, выпрямившись, ответила мне. Рассмотрев ее повнимательней, я решила, что это старшая из сестер. Она была моей ровесницей, наверное, ей исполнилось семнадцать. Я заметила, с каким интересом она рассматривает мой костюм для верховой езды; наверное, он казался ей таким же элегантным, как мне — костюм Карлотты.
 — Добрый день, госпожа, — сказала девушка. Мне очень хотелось узнать, как живется в доме кузнеца. Конечно, до определенной степени я могла вообразить себе их жизнь и представить себя членом их семьи. Если бы я была дочерью Томаса Гаста, я восстала бы против него, это точно.
 — Тяжелая у тебя работа, — посочувствовала я. — Как тебя зовут?
 — Феб, госпожа, я — старшая.
 Ее глаза вдруг наполнились слезами.
 — Тебе плохо, да? — неожиданно для себя спросила я.
 Она кивнула, и тогда я поинтересовалась:
 — А что случилось?
 — Ох, госпожа, вы уж не спрашивайте меня, — ответила она, — только не спрашивайте!
 — Может быть, мы чем-то могли бы помочь тебе.
 — Ох, ничем мне не помочь, госпожа. Что ни сделай — все будет к худшему.
 — А в чем дело, Феб?
 — Я не скажу.
 Как ни странно, глядя на нее, я почувствовала, что между нами возникает какое-то взаимопонимание. Мне стало ясно: здесь замешан мужчина.
 Я вспомнила Бастиана, и вновь меня охватила злость, на некоторое время прервавшая нить, связавшую меня и эту девушку.
 — Конечно, — сказала я, — твой отец видит грех там, где все остальные видят только радость.
 — Но мой грех настоящий.
 — Что есть грех? — вопросила я. — Наверное, вредить другим людям — это и есть грех, — и тут же вспомнила о своем намерении уничтожить Карлотту. Это было самым черным из всех грехов. — Но если никто не пострадал… это не грех.
 Она не слушала меня. Собственные переживания полностью захватили ее.
 Я мягко спросила:
 — Феб, ты… у тебя неприятность?
 Она подняла на меня полные страдания глаза, но ничего не ответила, а выражение страха на ее лице напомнило мне о Дженни Кейс.
 — Если я смогу, то попробую помочь тебе, — опрометчиво предложила я.
 — Спасибо, госпожа.
 Она вновь склонилась к земле и продолжила свою работу.
 Я больше ничего не могла сказать ей. Если мои предположения верны, у Феб действительно были неприятности. Я увидела в ее лице то, что видел в моем лице дедушка Касвеллин, — в этом я уверена. Неужели девушки так меняются, когда у них появляется любовник? Наверное, потеря девственности как-то отражается на внешности, поскольку у Феб, конечно же, был любовник и теперь она столкнулась с последствиями.
 Последствия. Ребенок! Я была ошеломлена мыслью о том, что такое могло случиться и со мной. «Я женюсь на тебе как только ты достигнешь совершеннолетия или раньше, если будет необходимо», — говорил Бастиан.
 В наших с ним отношениях было, конечно, некоторое безрассудство: мы не слишком серьезно задумывались о том, что могло случиться. Я знала, что мои родители, хотя и будут потрясены, в случае чего отнесутся ко мне с любовью и пониманием. Так же восприняла бы это и тетя Мелани, а дядя Коннелл, будучи мужчиной, просто расхохотался бы, заявив, что Бастиан оказался шустрым парнем.
 Совсем иначе обстояло дело у бедняжки Феб Гаст. Вплести в волосы ленту, расстегнуть в жаркий день пуговицу на воротничке, надеть пояс, подчеркивающий талию, на это платье, напоминающее бесформенный балахон, — все это было грехом. А уж валяться в поле или в лесу с мужчиной…
 Я вернулась в кузницу. Подкованная кобыла уже поджидала меня. Томас Гаст был как никогда похож на подручного сатаны, и на обратном пути я все время думала о несчастной Феб Гаст.
 Вчера я подслушала разговор двух служанок. Я вошла в дом из конюшен, а они занимались уборкой в одной из комнат, выходящих в холл. Они не заметили меня, поэтому я уселась и стала слушать, так как тема заинтересовала меня. Одной из девушек была Джинни, а другой — Мэб, девушка лет шестнадцати, о которой прислуга поговаривала, что она склонна искать приключений и неравнодушна к мужчинам.
 Уловив имя Дженни Кейс, я вся обратилась в слух.
 — Ну да, конечно, — говорила Джинни, — белая-то она белая, да только белые, бывает, оборачиваются черными… Могло такое случиться и с ней.
 — А чем она занималась, Джинни?
 — Она делала много хорошего. Ну, вот если бы я могла пойти к ней раньше, то избегла бы позора.
 — Но ты ведь ни за что не откажешься от своего малютки Джеффа.
 — Сейчас — нет. А тогда бы отказалась.
 — А как вывели на чистую воду Дженни Кейс?
 — Ты хочешь узнать как догадались о том, кто она? Я тебе кое-что расскажу. Однажды две служанки из поместья отправились к ней. Им, видишь ли, понадобилось приворотное зелье. Был там конюх, который и глядеть не хотел на одну из них, а она его решила окрутить. И ты знаешь, что они увидели? Прямо на коленях у Дженни Кейс сидела жаба… ужасная, склизкая жаба… только это не обычная была жаба. У нее были такие глаза, что они сразу поняли, что это сам дьявол, принявший образ жабы. Они задрожали от страха, повернулись, да как побегут к дому. Немного времени прошло, и вот одна из них заболела и говорит, мол, это от жабы на нее порча нашла, потому что жаба-то была не простая. Жаба-то была, как говорится, известная, а раз так, то Дженни Кейс, понятное дело, ведьма.
 — А как же узнали, что жаба была не простая? Их вон сколько в пруду. Я много раз слышала как они поют по ночам весной, когда играют свои свадьбы, а потом опять лезут в воду — метать икру.
 — Эти-то жабы обычные… а есть не простые.
 — Да все они противные. Наверное, оттого, что вылезают по ночам.
 — Это верно, но ты не путай тех и других. Есть такие, которые просто занимаются своими делами… ну, как всякая живность. А есть другие, которых ведьмы берут к себе в постель, а в жабах-то дьявольское семя, потому что дьявол скрывается в этих жабах.
 — Как в той, что они увидели у Дженни Кейс?
 — Может, так, а может, и не так, только когда узнали, что Дженни Кейс возилась с жабой, да держала ее на коленях, тут-то все и началось. Сказали, что она, мол, таскала жабу за пазухой, и что жаба ползала по ее телу, и что это не простая жаба.
 Мэб захихикала, но Джинни оборвала ее:
 — Сейчас-то ты смеешься, а вот услышит тебя какая-нибудь колдунья — будет не до смеху.
 — Так ведь Дженни Кейс нет в живых.
 — Да разве она одна ведьма на свете?
 — А кто еще?
 — Далеко искать не нужно…
 Наступило благоговейное молчание.
 — Ты думаешь… она…
 — А почему бы и нет? Бабка у нее была ведьмой, а эти дела, говорят, передаются по наследству.
 — Да, тут надо глядеть в оба. Я встала и быстро и бесшумно поднялась к себе в комнату.
 Благодаря особым узам, связывающим меня с Анжелет, она почувствовала, что мне хочется побыть в одиночестве. Конечно, она предположила, что это связано с Бастианом, и я заметила, что она смотрит на Карлотту с неприязнью, так как была очень предана мне.
 Обычно по вечерам, лежа в постели, мы обсуждали все происшедшее за день, и хотя с тех пор, как стало известно об измене Бастиана, я не имела никакого желания болтать с сестрой, предлога отказаться от этой привычки не подворачивалось.
 Как-то раз после того, как за ужином шла светская беседа, в которой нам было очень трудно участвовать, поскольку Карлотта, Сенара и сэр Джервис вновь обсуждали события, происходящие при английском и испанском дворах, Анжелет спросила меня:
 — Не кажется ли тебе, Берсаба, что Карлотта и сэр Джервис очень подружились?
 — Я думаю, Карлотта привыкла привлекать к себе внимание мужчин.
 — Это так. Конечно, она красива, этого у нее не отнимешь. А то, что ей приходилось много бывать при дворе, придает ей какой-то особенный блеск. Интересно, удастся ли нам когда-нибудь побывать при дворе?
 — А тебе очень хочется?
 — Наверное, это было бы интересно. Кроме того, нам рано или поздно придется выйти замуж, верно? Мама ведь не просто так говорила, что наш следующий день рождения будет выглядеть совсем по-другому.
 Я зевнула.
 — Это еще не скоро.
 — Есть женихи у Трентов, у Кроллов и у Лэмптонов. Я думаю, нам прочат кого-то из них. До чего скучно будет прожить всю жизнь в нашей глуши! Хорошо было бы ничего не знать о своем будущем муже, а потом вдруг познакомиться с ним. А ты как думаешь?
 Я почувствовала как во мне закипает гнев. Нет, я хотела, чтобы моим мужем стал Бастиан, которого я знала всю жизнь… а точнее, как выяснилось, не знала. Я привыкла считать его спокойным, хорошим человеком, на которого можно положиться. И вдруг оказалось, что он вовсе не такой. Достаточно было ему увидеть Карлотту — и он тут же забыл все клятвы, которые давал мне. Как мало мы знаем о людях, которых, как нам кажется, мы прекрасно понимаем!
 — Ты что молчишь? Заснула?
 — Что-что? — пробормотала я, делая вид, что совсем засыпаю.
 — Ну ладно уж, спи, — позволила она. — Ты что-то в последнее время не хочешь говорить со мной.
 Лучше всего было Оставаться одной, потому что в разговоре с Анжелет я могла ненароком раскрыть свои чувства. Я боялась, что в самый ответственный момент могу выдать себя неосторожно брошенным словом.
 Поэтому я вновь нарушила запрет и выехала верхом в одиночку. Вдоль тропы с куманикой, мимо кузницы… Взглянув в сторону домиков, я тут же вспомнила о бедняжке Феб и о том, как у нее складываются дела. Я ясно представляла себе весь ужас ее положения, весь груз вины, тяготившей над ней. Что сделает с ней Томас Гаст, если мои предположения верны?..
 Вечер был туманным и мрачным. Я отвела кобылу в конюшню и пошла через сад к пруду, где цвели белые лилии. И вдруг я услышала кваканье жабы.
 Она сидела на берегу — сонная, отяжелевшая, видимо, объевшаяся насекомыми. Сердце бешено заколотилось у меня в груди: я вспомнила о подслушанном разговоре служанок.
 Я быстро достала из кармана большой платок, нагнулась и завернула в него жабу. Вернувшись в дом, я немедленно поднялась к себе и с облегчением увидела, что Анжелет нет в комнате.
 Я была вне себя от возбуждения. Я хорошо знала, что буду делать с жабой. Это было частью моего плана, и, заметив у пруда жабу, я не медля принялась за дело.
 А почему бы и нет? Затягивать задуманное было бессмысленно.
 По вечерам служанки отправлялись в спальни, расстилали кровати, перетряхивали перины, а если было холодно — клали в постели нагретые камни, завернутые во фланель.
 Анна не занималась постелями Карлотты и Сенары. Впрочем, она не убирала и их комнаты. Это составляло заботу горничной, а Анна была камеристкой и считала уборку занятием ниже ее достоинства. Кроватями занималась Мэб, и это было особенно удачно, потому что именно она вела тот памятный разговор с Джинни. Размышляя об этом, я решила, что в дело вмешалась сама судьба: ведь мне-то было известно, что найдет Мэб в постели Карлотты. В коридоре, возле двери в спальню, стоял большой дубовый шкаф. Услышав как Мэб поднимается по лестнице, я на некотором расстоянии последовала за ней и спряталась за шкафом.
 Все произошло точь-в-точь так, как я и предполагала. Через короткое время раздался пронзительный крик Мэб, и вслед за этим она вылетела из комнаты с лицом белым, как лепесток лилии. Меня она, конечно, не заметила, поскольку думала лишь о том, как бы побыстрее убраться отсюда.
 Я выскользнула из-за шкафа и прошла в комнату Карлотты. Там на подушке сидела жаба. Она смотрела на меня недобрым взглядом, поэтому я завернула ее в платок и поспешила к двери. От страха кровь застывала в моих жилах, а сердце билось в груди, как барабан. Внезапно у меня возникло странное ощущение, что на меня кто-то глядит. Я осмотрелась. В комнате никого не было. Дверь в соседнюю комнату, где спала Сенара, была приоткрыта, но там я никого не заметила.
 Откуда взялся этот неожиданный приступ страха? Ведь все оказалось таким простым. Нужно было лишь положить жабу в кровать, дождаться момента, когда Мэб придет расстилать постель, а потом, когда она выбежит (в этом я не сомневалась), забрать жабу, чтобы сбежавшимся сюда людям стало ясно, что жаба исчезла, как и подобало, по моему мнению, поступить известного рода жабе.
 И вот теперь, когда я стояла, чувствуя как жаба шевелится в платке, мне хотелось бросить ее и убежать, куда глаза глядят… Я сказала себе: «Предположим, Карлотта действительно ведьма. Она околдовала Бастиана, предположим, это действительно не обычная жаба! Предположим, это дьявол в виде жабы! Но ведь это я нашла ее — совершенно безобидную жабу, сидевшую возле пруда, — и именно я сунула ее в постель Карлотты».
 Откуда появилось чувство, что кто-то следит за мной? Я быстро подошла к двери и раскрыла ее. Там никого не было. И тогда я бегом выбежала из комнаты в коридор, где раздавался голос Мэб, сообщавший о том, что она видела.
 Послышалась реплика Джинни:
 — Да брось ты. Тебе просто показалось. Это все из-за того нашего разговора. Мэб возразила:
 — Я туда не пойду. Я лучше умру.
 Я укрылась в одной из комнат, пока они не прошли мимо, направляясь в спальню Карлотты, затем быстро прошмыгнула по галерее и спустилась по лестнице, с ужасом думая о том, что могу кого-нибудь встретить по пути. Выйдя через боковую дверь, я оказалась на заднем дворе, примыкавшем к саду.
 Поспешив к пруду, я развернула платок. Жаба некоторое время не шевелилась. Я с неподдельным страхом следила за ней, ожидая, что в любую минуту она может принять какую-нибудь ужасную форму, но жаба, сообразив наконец, что очутилась на свободе и к тому же в родных краях, заковыляла к воде и спряталась там под большой камень.
 Я подняла платок и пошла домой.
 По пути мне встретилась группа оживленно разговаривавших служанок.
 — Что случилось? — поинтересовалась я.
 — Это все Мэб, госпожа Берсаба. У нее чуть не случилась истерика.
 — А в чем дело?
 — Да в том, что она увидела в постели леди Карлотты.
 — В ее постели? Вмешалась Джинни:
 — Мэб это могло и почудиться. Когда я пришла, никакой жабы там не было.
 Служанки разом умолкли и уставились на меня.
 — А с чего бы ей вдруг стали мерещиться подобные вещи? — спросила я.
 — От разговоров, госпожа Берсаба, — сказала Джинни.
 — Да видела я! — настаивала Мэб. — Она там сидела… прямо на подушке. А уж как она на меня смотрела… просто ужас! Не дай Бог кому такую жабу увидеть!
 — Так где же она сейчас? — спросила я, притворяясь обеспокоенной.
 — Начисто исчезла, — ответила Джинни.
 — Ну-ну, — недоверчиво обронила я и пошла в дом. Я знала, что сегодня вечером единственной темой разговоров между слугами будет жаба, найденная Мэб в кровати Карлотты. Я также знала, что история с жабой не ограничится стенами поместья и расползется по всем окрестностям. Интересно знать, что скажет по этому поводу Томас Гаст? Привычки ведьм должны являться особенно греховными в его глазах.
 В эту ночь кузнец приснился мне, стоящий у горна с безумными глазами, в которых мелькало пламя.

 ПУТЕШЕСТВИЕ ПОД ДОЖДЕМ

 Как-то раз, ближе к вечеру, я лежала в саду под своей любимой яблоней, размышляя о Бастиане и гадая о том, чем он может заниматься в этот момент. Уезжая отсюда, он выглядел таким несчастным… И хотя я делала вид, что вообще его не замечаю, это было не так. Я надеялась, что он и сейчас несчастен. Он этого заслужил. Он бросил меня, а теперь попал в зависимость от Карлотты, которая еще не решила, собирается ли она выходить за него замуж, и если принять во внимание то, как складывались ее отношения с сэром Джервисом, богатым придворным, шансы Бастиана, деревенского сквайра, выглядели сомнительными.
 Именно поэтому я ненавидела ее вдвойне: во-первых, за то, что она отняла у меня любимого, а, во-вторых, за то, что она сочла его недостаточно хорошим для себя. Учитывая все это, я не могла сожалеть об истории с жабой. Я знала, что слуги говорили почти исключительно на эту тему, поскольку постоянно подслушивала их разговоры. Часто я замечала как они шепчутся о чем-то в комнатах, в коридорах, в саду. При моем появлении они умолкали, но предмет их сплетен не был для меня секретом.
 Иногда меня охватывало беспокойство: а что если Карлотта решит вернуться в замок Пейлинг? Она уедет отсюда… опять будет рядом с Бастианом… а когда ее здесь не будет, то народ постепенно забудет о своих подозрениях.
 Пока я размышляла обо всем этом, ко мне подошла Джинни и сказала:
 — Я видела как вы пошли в сад, госпожа Берсаба, и знала, где вас искать. Тут есть кое-кто, кто хочет переброситься с вами парой слов… по секрету.
 Джинни говорила тихонько, и голос ее слегка дрожал от возбуждения, что делало ее похожей на заговорщицу. В последнее время меня не оставляло чувство вины. Если бы кто-то начал говорить со мной на эту тему, я бы тут же во всем созналась, так как допускала, что кто-то видел, как я вначале подбросила в постель жабу, а затем вынесла ее, и понял, зачем я это проделала. Так что… в любой момент все могли узнать о моей роли в этом событии.
 Следующая фраза Джинни устранила мои страхи, однако очень удивила меня.
 — Это Феб Гаст, — пояснила она.
 — Чего она хочет?
 — Ей нужно поговорить с вами, мисс Берсаба. Она сейчас сидит в амбаре. Она попросила найти вас и узнать, не можете ли вы прийти поговорить с ней.
 Амбар, где хранили зерно, представлял собой каменное строение, находившееся на отшибе, и добраться до него было можно только пройдя через небольшое поле, раскинувшееся за садом.
 — Кто-нибудь знает о том, что она там?
 — Ой, нет, хозяйка. Она бы до смерти перепугалась, если бы кто ее там увидел. Меня-то она поджидала на тропинке, потому что знает, где я хожу, так вот она вышла навстречу и говорит: «Ты скажи госпоже Берсабе, скажи ей, что мне ее надо видеть». Ну и сказала, что будет ждать в амбаре.
 — Ну что ж, пойду узнаю, в чем там дело, — сказала я, почувствовав нечто вроде ликования: все-таки она пришла ко мне.
 Когда мы добрались до амбара, я открыла дверь и заглянула внутрь. Скрип двери заставил Феб вскочить на ноги, но как только она узнала меня, на ее испуганном лице выразилось облегчение.
 Я почувствовала себя взрослым человеком, несущим ответственность за происходящее, то есть таким, каким Анжелет с ее полным отсутствием опыта стать не могла.
 Я сказала:
 — Джинни, возвращайся домой и никому не говори, что видела здесь Феб. Я найду тебя, когда вернусь домой.
 Джинни вышла, а я прикрыла дверь.
 — О госпожа! — воскликнула Феб. — Мне было некуда податься, и я подумала о вас. Вы были так добры со мной в тот раз.
 — Но ведь я пока ничего не сделала для тебя, Феб.
 — Да хватит и того, как вы на меня посмотрели. Как будто все сразу поняли.
 — Слушай, Феб, — сказала я, — ты встречалась с мужчиной, и теперь у тебя будет ребенок. Это так?
 — Вы ужасно умная, хозяйка. Откуда вы узнали?
 — Я не знала… я просто… догадалась. Феб, видимо, подумала, что у меня есть какие-то сверхъестественные способности, и теперь бедняжка в отчаянии смотрела на меня, как на богиню, которая спасет ее от всех неприятностей. Не скрою, такая оценка льстила мне. Вообще все выглядело очень странно: я пыталась навлечь несчастье, а быть может, и смерть на одну женщину и с радостью бросалась на помощь другой. Это являлось чем-то вроде искупления вины, попытки задобрить ангелов. Более того, я упивалась ощущением власти, оно действовало как бальзам, исцеляя раны, нанесенные мне Бастианом. Я уселась рядом с Феб.
 — Как это произошло? — спросила я.
 — Он сказал, что я очень хорошенькая и что на меня приятно смотреть. Он сказал, что просто глаз от меня оторвать не может. До этого я и не думала, что могу кому-то нравиться. Ну, и от этого я совсем размякла.
 — Бедная Феб, — сказала я, — должно быть, трудно жить под одной крышей с таким человеком, как твой отец.
 При упоминании об отце Феб задрожала.
 — Я его боюсь, госпожа Берсаба. — Она расстегнула свое безобразное черное платье и показала мне шрамы от плети на плечах. — Он избил меня за то, что я в субботний день пела песню о весне. Я думаю, он меня убьет. Конечно, я этого заслуживаю. Я так согрешила!
 — А почему ты сделала это, Феб?
 — Охота на меня нашла, госпожа Берсаба. Я кивнула. Кто мог понять ее лучше, чем я?
 — Давай перейдем к делу, — сказала я. — Он об этом знает?
 — Господь храни нас, нет. Моя мать знает, и отец может выбить из нее признание. Он обвинит в моих грехах и ее. Отец скажет, что она знала о моем разврате и оставила его безнаказанным. Что же мне делать, госпожа Берсаба?
 — Я подумаю.
 — Вы страшно добры ко мне. Ко мне никто никогда так хорошо не относился.
 Мне стало стыдно. Я даже не думала, что могу испытывать такие чувства. Я узнала о себе нечто новое. Мне нетрудно было поставить себя на место Феб. Я могла представить, как на меня находит охота и как бы я почувствовала себя на месте дочери Томаса Гаста. Именно поэтому я была способна проявить сочувствие к Феб и оказать ей помощь. И даже в такой момент я подумала: Анжелет никогда не могла бы этого сделать. Наивная Анжелет просто ничего не поняла бы.
 Я спросила:
 — А он не может жениться на тебе? Она покачала головой:
 — Он уже женат. Я знала об этом с самого начала. Просто не представляю, что на меня нашло.
 — И давно ты носишь ребенка?
 — Ну, пожалуй, месяцев шесть. Рано или поздно приходит время, когда этого уже не скроешь… И это время пришло.
 — И ты решила бежать…
 — Да. Мать об этом знает. Знает уже два дня. Она очень переживает. Все говорит, что отец меня убьет. Тяжелый он человек… но хороший. Он просто не умеет прощать грехи, а мой грех, наверное, из самых тяжелых. Мать за меня боится. Вот поэтому я и убежала. Подумала, что так будет лучше.
 Она смотрела на меня с мольбой, и я сказала:
 — Не бойся, Феб. Я позабочусь о тебе. Не убивайся так. Это вредно для малыша.
 — Ох уж этот малыш… Лучше бы он умер, госпожа. И я тоже. Я уж хотела себя порешить, но… просто не смогла.
 — О таких вещах нельзя и думать. Вот это действительно грех. Теперь слушай. Ты здесь останешься на ночь. Никто не знает о том, что ты здесь, кроме Джинни, но она будет молчать, потому что знает, что иначе я очень рассержусь на нее. Я принесу тебе шерстяное одеяло, чтобы ты могла завернуться, и соберу тебе поесть. На двери есть засов. Когда я выйду, ты запрись и никому, кроме меня, не открывай. К утру я что-нибудь придумаю.
 Она расплакалась.
 — Ох, госпожа Берсаба! Вы так добры ко мне! Вы просто ангел, вот вы кто… Ангел милосердия. Я этого никогда не забуду.
 — Хватит разговоров. Сиди здесь и жди. Я вернусь.
 Я вышла из амбара и услышала, как она заперлась изнутри. По дороге домой я ощущала себя возбужденной, сильной, богоподобной.
 Утром я поняла, что нельзя бесконечно держать Феб в амбаре и что единственный разумный выход — рассказать обо всем матери. Я могла бы сделать это еще вчера вечером, поскольку очень хорошо знала, что она никогда не откажет в помощи девушке, попавшей в тяжелое положение. Мне пришлось хорошенько присмотреться к самой себе и признать, что вчера я руководствовалась эгоистическими мотивами. Я хотела присвоить себе славу спасительницы бедняжки Феб и не делиться ею ни с кем. Вот поэтому я сама принесла ей еду и одеяла. Вот поэтому я до утра никому о ней не говорила.
 Но теперь надо было рассказать обо всем матушке, пока кто-нибудь случайно не натолкнулся на Феб.
 Мать я нашла в кладовой вместе с одной из служанок. Матушка обрадовалась, увидев меня здесь, так как считала, что нам с Анжелет полезно знакомиться с искусством хранения припасов.
 — Мама, — сказала я, — мне нужно поговорить с тобой.
 Наверное, у меня был очень серьезный вид, потому что она тут же сказала служанке: «Продолжай заниматься делом, Анни», а мне велела пройти в спальню.
 Мы поднялись наверх, и я сообщила ей о том, что Феб скоро станет матерью, что она убежала из дому и что я спрятала ее на ночь в амбаре.
 — Ах, бедная, несчастная девушка! Что же с ней будет? Томас Гаст такой жестокий человек… А почему ты не пришла ко мне еще вчера вечером?
 — Феб страшно испугана, мама, а я не знала в точности, как ты к этому отнесешься. Мне нужно было укрыть ее хотя бы на ночь. Я пообещала ей, что сделаю все возможное. Мы должны ей помочь.
 — Конечно. Она попросту не может вернуться к своему отцу.
 — А можно ей остаться здесь?
 — Придется так и сделать, ничего другого не придумаешь. Но что будет с ребенком?
 — Ведь ребенок Джинни живет здесь.
 — Да. Но Джинни была одной из наших служанок. Мы не можем позволить людям думать, что им можно заводить детей, а потом устраивать их здесь, словно в поместье приют.
 Я понимала, что, говоря со мной, мать в то же время обдумывает, что же делать с Феб. Конечно, она ни за что не выгонит девушку и позволит ребенку остаться здесь, объяснив это тем, что нельзя разлучать мать и дитя. Я видела в ее глазах страх: она представляла гнев Томаса Гаста и то, что может произойти с девушкой, попади она в его руки.
 — Мама, — сказала я, — она очень напугана. Если ты поговоришь с ней, она немножко успокоится.
 — Милое мое дитя, мы, несомненно, ей поможем. Она поживет здесь, по крайней мере, до тех пор, пока не родится ребенок, а потом будет видно, что делать дальше.
 — Ох, мамочка, спасибо тебе!
 Она взглянула на меня с любовью и одобрением.
 — Я очень довольна, что ты относишься к людям с состраданием.
 — Значит, я поступила правильно, дав ей надежду, пообещав помощь?
 — Я и не ожидала от тебя ничего иного. Иди в амбар и приведи ее в дом.
 Обрадованная, я побежала к амбару. Постучав в дверь, я назвала себя, и Феб отодвинула засов. В ее заплаканных глазах затаился страх.
 — Все в порядке, — сказала я, — ты останешься у нас в доме. Я обо всем поговорила с матерью. Она сказала, чтобы ты ничего не боялась. Ребенка ты родишь здесь, а потом будет видно.
 Феб упала на колени, схватила мою руку и начала целовать ее. Я была вне себя от счастья. После предательства Бастиана я еще ни разу не чувствовала себя так хорошо и вряд ли когда-нибудь еще буду такой счастливой.
 Сохранить в тайне присутствие Феб в доме было, конечно, невозможно. Мы даже и не пытались сделать это. Мои родители сказали, что рано или поздно Томас Гаст обо всем узнает, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Исчезновение его дочери должно иметь какое-то объяснение, и не пройдет нескольких часов, как кто-нибудь из слуг забредет поболтать в деревню, а такие слухи распространяются мгновенно, как лесной пожар.
 Так что мы не удивились, когда на следующий день в Тристан Прайори явился Томас Гаст.
 Феб заметила его издалека и, к моему удивлению, немедленно побежала ко мне за защитой.
 Она, Анжелет и я пристроились к щелям в стене солярия , через которые можно было незаметно наблюдать за происходящим в холле, причем все было не только отлично видно, но и слышно. Мы с Анжелет пользовались этими щелями с детства, подсматривая за тем, как родители принимают гостей. Моя сестра сразу же приняла близко к сердцу проблемы бедняжки Феб, что ничуть меня не удивило, и решительно заявила, что та ни в коем случае не должна возвращаться к свирепому кузнецу. С присущим ей энтузиазмом она взялась подбирать одежду, которую можно было приспособить к располневшей фигуре Феб, и ткани, из которых мы собирались сшить приданое для малыша.
 В нашем доме кузнец выглядел менее свирепо, чем у себя в кузнице. Я вспомнила зловещие отблески пламени на его лице и звон наковальни, звучавшей под его руками по-сатанински. Мне кажется, он был несколько подавлен обстановкой нашего дома, наверное, она показалась ему роскошной. В то же время он относился к этому великолепию с неодобрением, полагая, что все земные сокровища суть прах и тлен.
 В холл спустилась мать. Рядом с этим могучим мужчиной она казалась очень хрупкой, но в ней чувствовалось такое достоинство, что кузнец не мог его не осознавать.
 — Уважаемая госпожа, — начал Томас Гаст, — до меня дошли слухи, что в вашем доме находится моя дочь, и я хочу забрать ее отсюда.
 — С какой целью? — спросила мать.
 — Чтобы поступить с нею так, как она того заслужила, мэм.
 Я почувствовала, как Феб, стоявшая рядом со мной, задрожала.
 — Не бойся, — прошептала я, — ты никуда не пойдешь. Слушай.
 — Именно по этой причине мы и решили, что вашей дочери следует остаться здесь, во всяком случае до тех пор, пока она не родит ребенка. Девушка в ее положении не должна подвергаться жестокому обращению, хотя бы в интересах еще не родившегося ребенка.
 Томас Гаст был несколько сбит с толку. Мать говорила так, будто речь шла о ребенке вполне благородного происхождения. Он пробормотал:
 — Я вас не очень понимаю, мэм. Вы, должно быть, просто не знаете…
 Мать воспользовалась его замешательством:
 — Я знаю о том, что произошло. Бедняжку Феб соблазнил мужчина, который не может жениться на ней. Она молода, почти ребенок. Мы обязаны проявить к ней милосердие. К тому же нужно подумать и о новой жизни. А она, я уверена, поняла, что поступила нехорошо, и никогда не повторит эту ошибку.
 Кузнец больше не мог сдерживать свою ярость:
 — Мэм, к сожалению, она — моя дочь. Лучше бы я придушил ее в колыбели, но не переживал бы теперь такого позора. Мне нужна моя дочь. Я буду лупить ее до тех пор, пока она не запросит пощады. Это единственная возможность смыть ее черные грехи. Не то чтобы она получила за это прощение — полностью она все поймет, когда отправится в ад… но для начала ей следует попробовать вкус пекла здесь, на земле.
 — Она и без того провела в аду большую часть своей жизни, — резко сказала матушка. — Пуританская набожность, Томас Гаст, не принесла вашей семье ничего, кроме горя. Мы не собираемся отдавать вам Феб. Она останется здесь. Мы найдем для нее работу в доме, и давайте на этом закончим разговор.
 Кузнец походил на льва, у которого пытаются отнять добычу.
 — Я осмелюсь еще раз напомнить вам, мэм, что она — моя дочь.
 — Это не дает вам права дурно обращаться с ней.
 — Простите, мэм, но все права на моей стороне. Отдайте ее мне, чтобы я смог наставить ее на путь истинный и, возможно, спасти от вечных мук.
 — Если мы отдадим ее вам, Томас Гаст, и если вы причините вред ей или ее будущему ребенку, это будет называться убийством. Вы это понимаете?
 — Не пытайтесь запугать меня, мэм. Мне просто нужна моя дочь.
 В холле появился отец. Он встал рядом с матерью и тихо сказал:
 — Отправляйтесь домой, Томас Гаст. Ваша дочь останется здесь до рождения ребенка. Я запрещаю вам вредить ей и напоминаю о том, что вы нарушили границы моих владений. Я не разрешал вам приходить сюда.
 — Вы захватили мою дочку, хозяин…
 — Ваша дочь останется здесь. Идите и подумайте вот о чем: кузница принадлежит мне, и если вы хотите продолжать работать в ней, то должны подчиняться моим приказаниям. Если с вашей дочерью что-нибудь произойдет по вашей вине, я обвиню вас в умышленном убийстве, и тогда ваша судьба будет незавидна.
 — Хозяин, я — богобоязненный человек, я хочу служить Господу и выполнить свой долг по отношению к семье.
 — Жестокий это долг, Томас Гаст.
 — Это мои дети, и я отвечаю за них перед Богом.
 — Кроме того, вы отвечаете перед Богом и за себя, — подчеркнул отец.
 — Конечно, хозяин! В наших краях, кроме меня, нет истинно верующих людей. Я молюсь, стоя на коленях, по четыре часа в день и слежу за тем, чтобы моя семья следовала моему примеру. Девчонка всех нас опозорила, и небеса вопиют о мести.
 — Вы лучше подумайте о том, как бы не навлечь на всех нас позор вашим жестоким обращением с ближними.
 Эти слова явно уязвили Томаса Гаста. В тот момент, переполненный праведным гневом, он даже готов был лишиться своей кузницы.
 — Худо дело, если такого человека как я поучают те, под чьей крышей находят приют шлюхи и ведьмы.
 Сказав это, он повернулся и вышел.
 Родители взглянули друг на друга, и я увидела ужас на их лицах. Я знала, что это целиком моя вина.
 Ореол славы, которая окружила меня с тех пор, как я отправилась в амбар к Феб, мгновенно улетучился. Отец взял мать за руку, и они вместе вышли. Он явно пытался успокоить ее.
 В течение двух следующих дней Феб не выходила из дома, и мы с Анжелет присматривали за ней. Мы напоминали матери ее обещание, что в восемнадцать лет мы получим камеристку, которая будет заниматься нашей одеждой, шить, делать нам прически и выполнять различные поручения. Раз уж у нас появилась Феб, то мы и попросили сделать ее камеристкой. Восемнадцати лет нам еще не было, но ждать осталось совсем недолго.
 Мать, тронутая нашим теплым отношением к Феб, охотно согласились. Поначалу я побаивалась, что Анжелет с ее более привлекательной манерой обращения с людьми отнимет у меня симпатии Феб, но через некоторое время стало ясно, что этого не произойдет. Феб не забыла о том, что я сделала для нее, и забывать не собиралась. Я была ее спасительницей, и она поклялась помнить об этом всю жизнь.
 — Я буду вашей рабыней до самой смерти, госпожа Берсаба, — сказала она.
 — Нынче рабов не держат, Феб, — ответила я. — Если ты останешься моей служанкой, этого будет вполне достаточно.
 — Я никогда не смогу с вами расстаться, — с жаром продолжала она, — вы изменили всю мою жизнь. Вы даже заставили меня полюбить будущего ребенка.
 Я была просто счастлива.
 Джинни сообщила нам, что Томас Гаст в своих ежевечерних проповедях угрожает всем адским огнем.
 — А слушать его приходят прямо-таки толпы, хозяйка. Еще недавно их собиралось немного… таких, как он. Они хотят, чтобы люди не танцевали и не пели, а только слушали проповеди и молились целыми днями.
 Наблюдала я и за Карлоттой с сэром Джервисом. Они часто выезжали вдвоем на прогулки и вообще очень подружились, что, судя по всему, нравилось Сенаре. Я слышала, как она говорила нашей матери:
 — Это отличная партия. Я уверена, что Карлотта никогда не смогла бы жить в глуши. Мать ответила:
 — Когда-то ты была здесь очень счастлива, Сенара… до тех пор, пока не уехала. И уж тогда ты не захотела возвращаться.
 — Мне понравилась бродячая жизнь, но вернуться сюда мне частенько хотелось. С Карлоттой дело обстоит иначе. Я здесь выросла, а место, где ты провел детство, всегда будет каким-то особенным.
 Как-то раз, когда я стояла возле окна спальни и смотрела на луну, ставшую почти полной, вошла Феб и остановилась позади меня. Я повернулась и улыбнулась ей. Меня очень радовала ее преданность, и я с удивлением чувствовала, что это дает мне гораздо большее удовлетворение, чем планы мести.
 — Взгляни на луну, Феб, — сказала я. — Правда, красиво?
 — Скоро будет полнолуние, госпожа Берсаба. Ее брови были нахмурены, и выглядела она озабоченной. Я спросила:
 — Что случилось, Феб? Ведь все идет хорошо, разве не так?
 — Я думаю, мне нужно кое-что рассказать вам, госпожа. Это как раз насчет луны.
 — Луны? Господи, что ты имеешь в виду?
 — Я знаю, что вы ее не любите, госпожа, и оттого пока помалкивала. Но все же вам решать, что делать…
 — Да о чем ты, Феб?
 — В деревне последнее время болтают, госпожа. Мой отец всегда выискивал ведьм, а теперь, когда я оказалась здесь, он возненавидел этот дом. Несмотря на все его благочестие, в нем залежи ненависти, он даже никогда не поет и не смеется, поскольку считает это грехом. Он ненавидит грешников, ненавидит вас за то, что вы укрыли меня и спасли от кары, и еще он ненавидит колдуний. Он говорит, что хотел бы на каждом дереве повесить по ведьме. Тогда, по его мнению, мы избавимся от них.
 — В последнее время много говорят о ведьмах.
 — О да, госпожа, и это началось с тех пор, как приехали эти леди. Когда-то за одной из них ходили к стенам замка Пейлинг, но она сбежала. Сейчас больше разговоров идет про дочку. В ней, говорят, прямо видно дьявола, и она сумела околдовать джентльмена из Лондона. Их все время видят вместе. Поначалу, когда они приехали сюда, в поместье, разговоров почти и не было. Ведьмы ведь обычно живут в хижинах, и их легко распознать. Многие вообще не хотели верить в то, что леди может быть колдуньей… Это пока не нашли у нее кое-что на подушке.
 Я ахнула.
 — А теперь?..
 — А теперь у них есть доказательство, госпожа. Они собираются захватить ее при первой возможности и повесить на дереве в ночь полнолуния. Если они сумеют захватить ее потихоньку, то так и сделают, поскольку не хотят иметь неприятности с господами, а если не сумеют… Ну, тогда они все равно ее заполучат.
 Моей первой мыслью было: сработало! Я сумела добиться своего! Я сумела сделать то, что задумала, и никто не заподозрит, что я приложила к этому руку. Я с ней рассчитаюсь. Теперь ее убьют… причем ужасным образом… а я буду отомщена.
 А потом я представила как толпа тащит ее к пруду. Они, наверное, привяжут ее правую руку к левой ноге, а левую руку — к правой ноге и бросят ее в воду. Если она утонет, то ее посмертно признают невинной, а если всплывет — признают виновной и повесят.
 Это была превосходная месть. Отвратительная смерть, унижающая Карлотту, считающую себя знатной леди.
 А почему бы и нет? Она ведь отняла у меня Бастиана, а потом отвергла его и взялась за сэра Джервиса — по крайней мере, так все это выглядело. Она заслужила самого худшего, и я не стану ее жалеть…
 Пока не нашла у нее на подушке жабу…
 Феб смотрела мне в глаза.
 — Вы такая добрая, госпожа Берсаба! Вы не позволите, чтобы это случилось.
 Я сжала руку Феб и отправилась к матери.
 — Я должна тебе что-то сказать, мама. Пожалуйста, быстрее… нельзя терять время.
 Вновь мм оказались вдвоем в ее спальне.
 — Они хотят схватить Карлотту, — сообщила я. — Если они не смогут сделать этого раньше, То в полнолуние обязательно поймают ее. Они собираются ее убить… или повесить, или утопить… Возможно…
 — Дитя мое, — прервала меня мать, крепко прижав к себе. — Я этого боялась. Этот человек обезумел. Он жаждет мести. И при этом называет себя благочестивым! Будь у него возможность, он пытал бы всех подряд. Его поступками руководят не небеса, а сам ад!
 — Что же делать, мама?
 — Слава Богу, ты вовремя обо всем узнала. До полнолуния еще два дня. Сегодня вечером они уедут. Мы с отцом все устроим.
 Вечером Сенара и Карлотта уехали, а сэр Джервис, завершивший переговоры с нашим отцом, решил сопровождать их.
 Я лежала в постели и была так взволнована, что не могла уснуть. Что же я наделала! Я все так тщательно спланировала, и в тот самый момент, когда мои усилия должны были увенчаться успехом, я сама, своими собственными руками все разрушила.
 Я не понимала себя. Что такое на меня нашло? Ведь я ненавидела Карлотту — и тем не менее спасла ее.
 В комнату вошла мать и остановилась возле кровати.
 — Они в безопасности, — сообщила она, — вскоре они уже будут в замке Пейлинг.
 Я ничего не ответила, и она, наклонившись, поцеловала меня.
 — Это ты спасла их, — сказала она, — я горжусь тобой, моя дорогая.
 Когда она вышла, подала голос Анжелет:
 — Ты стала прямо-таки святой. Мама тобой гордится, а Феб вообще считает кем-то вроде богини.
 — Но ты ведь так не думаешь, — ответила я и добавила:
 — И я тоже.
 Анжелет решила поболтать о ведьмах, а я сделала вид, что изо всех сил борюсь со сном.
 — Я думаю, что она все-таки ею была, — вынесла свой приговор Анжелет. — Ведь, в конце концов, у нее в кровати нашли жабу. Как жаба могла попасть туда… а потом исчезнуть, а?
 Я молчала, продолжая спрашивать себя, что заставило меня поступить так, как я поступила, и не могла найти ответа.
 Ночь полнолуния прошла без происшествий, так как вся округа узнала, что Карлотта уехала вместе с матерью и джентльменом из Лондона. Это было воспринято как еще одно доказательство наличия у нее особых способностей. Но напряжение спало, всеобщее возбуждение сошло на нет. Охоту на ведьму в полнолуние отменили, и беременная дочь Томаса Гаста стала работать служанкой в Тристан Прайори, где должен был родиться ее ребенок. Не впервые Большой дом укрывал за своими стенами сбившуюся с пути девушку, и в соответствии с естественным ходом событий все вскоре должно было успокоиться.
 Жизнь в поместье вновь вошла в нормальное русло. Торжественные трапезы в большом холле отменили, и мы вновь ели в маленькой столовой. Отец обсуждал с Фенимором хозяйственные дела, и они вместе обдумывали, как организовать управление поместьем на то время, когда они оба уйдут в море. У нас был очень хороший управляющий, который мог взять на себя большую часть повседневных обязанностей Фенимора, так что особых оснований для беспокойства не находилось и мечта моего брата могла наконец сбыться.
 Маме, конечно, не хотелось отпускать обоих мужчин, но она, как обычно, подавляла дурные предчувствия, надеясь на лучшее.
 Прошла почти неделя после отъезда Карлотты, Сенары и сэра Джервиса, прежде чем мы получили первые сообщения из замка Пейлинг. Состоялась помолвка Карлотты с сэром Джервисом, и они отправились в Лондон, поскольку жених должен был находиться в столице, если хотел сохранить свое место при дворе. Они собирались сыграть свадьбу уже в Лондоне, и Сенара сопровождала их, намереваясь некоторое время пожить с молодыми до своего возвращения в Испанию.
 Я сразу же подумала о Бастиане и, надо признать, почувствовала некоторое удовлетворение, так как зна, — ла, что он несчастен после того, как Карлотта опозорила и бросила его.
 Через два дня Бастиан приехал в Тристан Прайори.
 Я вовремя услышала его голос и тут же заперлась в своей комнате, чтобы немного собраться с мыслями. Вскоре в дверь постучала прибежавшая наверх Анжелет.
 — Ты знаешь, кто к нам приехал? Бастиан! Спускайся и поговори с ним.
 Я колебалась. Если я не выйду и откажусь встретиться с ним, это истолкуют так будто я продолжаю переживать все происшедшее. Такой оборот событий меня не устраивал. Я хотела оставаться гордой и сильной, но боялась, что увидев его, растаю и соглашусь возобновить наши былые отношения.
 Именно этого я и не хотела. Простив его, я всю жизнь пребывала бы в неуверенности, не зная, когда он опять надумает бросить меня, встретив более привлекательную женщину.
 Нет, его поведение нельзя простить.
 Я спустилась в холл, где находился он, Бастиан, еще недавно вызывавший во мне такой восторг. Он взглянул на меня, и в его глазах засветилась радость, а я, в свою очередь, обрадовалась тому, что осталась почти равнодушной. Я постоянно представляла его обнимающимся с Карлоттой.
 — Доброе утро, Бастиан.
 Он взял мои ладони и нежно сжал их. Я постаралась не ответить на рукопожатие.
 — О, Берсаба, как я рад видеть тебя!
 Анжелет стояла рядом, добродушно улыбаясь. Я знала, что она думает: «Ну, теперь все в порядке. Карлотта убралась с дороги, и Бастиан опять свободен для Берсабы».
 Как раз это и доводило меня до бешенства. Неужели он считает, что меня можно бросать и подбирать, как какую-нибудь безделушку? Мои чувства к Бастиану изменились. Я вдруг поняла (это произошло совсем недавно), что любила не столько Бастиана, сколько его восхищение мной, то, что он выделил меня, предпочел меня Анжелет. Да и все мои чувства были так или иначе связаны с Анжелет, большей частью они рождались от горячего желания доказать, что я ничуть не хуже — да нет, гораздо лучше — моей сестры.
 А она, милая простушка Анжелет, совсем ничего не понимала. Простодушная, предсказуемая и, может быть, именно поэтому более любимая, чем я.
 — Очень приятно видеть тебя, Бастиан.
 — Мне нужно так много сказать тебе.
 — Да, наверное, ты хочешь рассказать нам, как была расторгнута твоя помолвка.
 — О… она никогда не казалась мне реальной.
 — Но она оказалась достаточно реальной, чтобы ее расторгнуть. — Я повернулась к Анжелет:
 — Мне нужно пойти сообщить маме, что приехал Бастиан.
 — Я схожу, — предложила Анжелет.
 — Нет, тебе лучше остаться и занять Бастиана, — и я направилась к лестнице раньше, чем она успела запротестовать.
 Я поднялась, переговорила с матерью, она спустилась в холл, но я не стала сопровождать ее. Потом я задумалась, не выглядело ли мое поведение слишком демонстративным. Ведь мне всего лишь хотелось показать, что Бастиан меня больше не интересует.
 Подошло время ужина, а мы так и не оставались наедине. Как только мы оказывались рядом, я тут же старалась найти кого-нибудь поблизости, Бастиан умоляюще смотрел на меня, ну а я наслаждалась сложившейся ситуацией. Это была моя месть… и она оказалась гораздо слаще той, которую я замышляла для Карлотты. В конце концов, ведь именно Бастиан являлся главным виновником всего случившегося.
 Конечно, избежать встречи наедине не удалось. Это случилось на следующее утро, когда я спустилась в сад, чтобы нарезать цветов для букета. По правде говоря, я сама устроила так, чтобы эта встреча состоялась: я хотела, чтобы это случилось днем и поблизости от дома. Я знала, что не люблю Бастиана и никогда по-настоящему не любила его, с этим все было в полном порядке. Просто я вспоминала о том, как лежала на прохладной траве, а он склонялся надо мной, и, признаться, вспоминала об этом с удовольствием, — ну, скажем, более чем с удовольствием.
 Но моя гордыня держала меня в узде, и я обязана была оставаться сильной и не поддаваться желаниям.
 Вот поэтому я и подстроила эту встречу в саду, где что-то большее, чем просто разговор, было невозможно.
 — Берсаба! — воскликнул Бастиан. — Мне необходимо поговорить с тобой.
 Я сделала вид, что страшно заинтересовалась розой, предназначенной для букета.
 — Выслушай меня. Я приехал сюда для того, чтобы просить твоей руки.
 Я удивленно подняла брови. Совсем недавно эти слова вызвали бы у меня восторг. Мне еще не исполнилось восемнадцати лет — срок, когда я собиралась выйти замуж, но как все изменилось за последнее время! Я познакомилась с сэром Джервисом из Лондона, и следует признать, что, хотя он и не вызвал таких чувств как Бастиан, но очень понравился мне изяществом речи, изысканными манерами, умением одеваться. Он помог мне осознать, что есть и другая жизнь — непохожая на то простое существование, на которое мы были обречены здесь, в провинции. Меня захватили разговоры о придворной жизни, которые так часто вели между собой он, Карлотта и Сенара. Я подумала: я слишком молода для замужества. Если я выйду за Бастиана, то проведу здесь всю свою жизнь. Хочу ли я этого? Разве мне не хочется посмотреть на мир? Поехать в Лондон, увидеть короля, королеву и всех тех людей, которых обсуждали в разговорах за столом? Действительно, приезд Карлотты изменил все, в том числе и меня. Брак означает нечто большее, чем возможность переспать с мужчиной на перине, а не на жесткой земле. Это, конечно, удобно, но брак накладывает и определенные обязательства: ты становишься взрослой и должна рассматривать жизнь с сотни различных точек зрения. Да, события последних недель заставили меня осознать, что я еще очень молода и не знаю жизни.
 Поскольку я это поняла, мне было ясно как вести себя с Бастианом. Я ответила:
 — Благодарю тебя, Бастиан. Я воистину польщена. Очень мило с твоей стороны вспомнить обо мне сейчас, когда тебя отвергла Карлотта, но я слишком молода для замужества и пока не собираюсь вступать в брак.
 — Берсаба, не будь дурочкой. Ты разговариваешь как сэр Джервис Пондерсби.
 — Это, несомненно, привлекательно. Ведь Карлотта предпочла его речь твоей — грубой, деревенской.
 — Ты ревнуешь, Берсаба, и зря. Я не знаю, что на меня нашло. Просто какое-то наваждение. Я ничего не мог с собой поделать.
 — И даже забыл о том, что обещал жениться на мне?
 — Я всегда помнил о тебе, Берсаба… ведь после того, что произошло между нами…
 — Мы можем забыть об этом, — жестко отрезала я.
 — Ты способна забыть?
 — Да, — смело ответила я, — и уж если я способна на это, то ты и подавно… Впрочем, тебе это уже удалось.
 — Берсаба, моя милая маленькая Берсаба…
 — Я тебе не милая. Нашлась и помилей меня. И только оттого, что она предпочла другого, ты оказался здесь.
 — Я прошу тебя выйти за меня замуж. Неужели ты забыла о том, что отдала мне? Это положено отдавать лишь мужу. Разве тебе это неизвестно? Ведь я соблазнил тебя, Берсаба. Что сказали бы твои родители?
 — Да ничего, поскольку они об этом не узнают. Ты не соблазнял меня, Бастиан. Это я соблазнила тебя. Мне хотелось испытать новые ощущения. Ну что ж, я получила то, чего хотела, и что касается меня, тема исчерпана.
 — Ты говоришь так, как… как…
 — Ну, как кто?
 — Как куртизанка.
 — Возможно, я и есть куртизанка. Ты, во всяком случае, принимал меня за нее, не так ли? Ты был моим любовником, а как только появилась Карлотта, забыл обо мне.
 — Я никогда не забывал о тебе, ни на минуту. А теперь я хочу исправить свою ошибку.
 — Исправить… — Я знала, что мои глаза засверкали. — В этом нет необходимости, Бастиан. К счастью, все обошлось без… последствий. Все кончено. Я больше не хочу тебя. Я больше в тебе не нуждаюсь. Ты что, не понимаешь этого?
 — Ты так изменилась, Берсаба. Я просто не могу поверить в то, что это ты.
 — Тебе оказалось трудно поверить в то, что я не собираюсь бросаться в твои объятия? Ты это имеешь в виду? Я стала взрослой, Бастиан. Ты помог мне стать взрослой. Вот что ты сделал для меня, и в каком-то смысле я благодарна тебе за это. Я уже не ребенок. Я начала кое-что понимать в жизни. Я не достанусь мужу усохшей девственницей… и это благодаря тебе.
 — Да, ты никогда не усохнешь, Берсаба.
 — Ну, от некоторых можно усохнуть… как сейчас от тебя. Ладно, Бастиан, я вынуждена просить тебя больше не беспокоить меня.
 — Я поговорю с твоими родителями, — сказал он.
 — Они никогда не заставят меня выйти замуж вопреки моему желанию. — Я взглянула на свои пальцы. — Острые у этих роз шипы.
 Не глядя на Бастиана, я пососала палец. Потом я продолжала срезать розы, а он стоял и беспомощно смотрел на меня.
 Мать попросила меня зайти в ее гостиную, чтобы что-то сказать мне.
 — Берсаба, — начала она, когда мы остались наедине, — Бастиан приехал просить твоей руки.
 — Я уже отказала ему, мама.
 — Я понимаю твои чувства, дитя мое. Он изменил тебе ради Карлотты, а она его отвергла. Бастиан слишком пылок. Ему следовало бы выждать. Но срок помолвки может быть и длительным. Собственно говоря, он таким и должен быть, потому что мы с отцом считаем тебя слишком юной для замужества.
 — Не стоит обсуждать все это, мама. Я не выйду замуж за Бастиана.
 — Мне казалось, что вы нравитесь друг другу.
 — Он мой кузен.
 — Это не является серьезным препятствием.
 — Но родственникам лучше не вступать в брак, разве что их связывает настоящая непреодолимая , любовь.
 — Я всегда мечтала, что Бастиан женится на одной из вас.
 — Возможно, Анжелет сделает ему это одолжение.
 — Дорогая Берсаба, по-моему, ты раздражена. Не принимай так близко к сердцу историю с Карлоттой. Она, конечно, необычное создание. Ты ведь видела, что достойнейший джентльмен сэр Джервис тут же настолько увлекся ею, что собирается жениться на ней. Карлотта околдовала и Бастиана, но он говорит, что всегда любил тебя и хотел стать твоим мужем.
 — За исключением того времени, когда он был помолвлен с Карлоттой.
 — Конечно, ты глубоко оскорблена, я понимаю. Но теперь все прошло.
 — Мама, постарайся понять меня. Все это кое-чему меня научило, и если я выйду замуж, то выйду не за Бастиана. Он мне нравится, но я его не люблю. Пожалуйста, не требуй от меня этого, потому что я не соглашусь… не соглашусь…
 — Ты же прекрасно понимаешь, что ни твой отец, ни я никогда не станем принуждать тебя к браку против твоей воли.
 — Тогда вопрос решен.
 — Давай лучше отложим его на некоторое время. Хорошенько подумай, Берсаба. Бастиан был бы хорошим, верным, надежным мужем. Он постепенно помог бы тебе понять смысл брака.
 Я про себя улыбнулась этой наивности. Любопытно, что бы сказала мать, узнав о наших страстных объятиях в уединенных местечках? Дилемму, стоящую перед Феб, она сумела оценить правильно. Но как бы она поступила, узнав, что ее дочь оказалась в такой же ситуации?
 — Я никогда не выйду за Бастиана, — сказала я, — это окончательное решение.
 Матушка вздохнула и поцеловала меня, уверена: она надеется, что в один прекрасный день я передумаю.
 Однако, Бастиан понял, что надеяться не на что. Он уловил изменения, произошедшие во мне, и решил, что все дело в его отношениях с Карлоттой. Это было так, но лишь до определенной степени. Я узнала кое-что о самой себе, причем именно в той области, которая, как я думала, была мне известна. Жизнь оказалась поразительно сложной. Мне еще многому предстояло научиться, и я горела желанием побыстрее начать учебу. Я чувствовала, что получила от Бастиана все, что только могла получить.
 Прошло несколько дней. Я держалась холодно, отчужденно и уже не боялась оставаться с ним наедине, так как после того, как у меня появилась возможность сравнить его с сэром Джервисом, он перестал казаться мне юным прекрасным богом. Я больше не испытывала желания броситься в его объятия.
 На некоторое время я освободилась от своих страстей Бастиан понимал меня больше, чем родители, которые не знали, насколько далеко зашли наши отношения.
 Перед отъездом Бастиан обратился к моему отцу с просьбой взять его в долю и разрешить ему отправиться в плаванье вместе с ним и Фенимором.
 Отец ответил, что нельзя столь поспешно принимать важные решения. Не следует считать, что мой отказ от предложения Бастиана означает конец всему его сложившемуся образу жизни.
 Бастиан умолял отца пойти ему навстречу, и отец сказал, что, может быть, согласится.
 Итак, Бастиан покинул нас, а вскоре до нас дошла весть, что Карлотта стала леди Пондерсби и теперь они вместе с Сенарой живут в поместье неподалеку от Лондона.
 В конце концов отец решил, что у него найдется место и для Бастиана, и в сентябре, когда корабль уходил в открытое море, на его борту находились мой отец, брат и вместе с ними — Бастиан.
 Перед самым их отъездом появился гонец из Лондона, доставивший отцу письма от сэра Джервиса, и среди них одно, адресованное нашей матери — от Сенары, а другое — нам с Анжелет от Карлотты.
 Мы схватили письмо и побежали наверх в спальню, чтобы побыстрее прочитать его. Вот что там было написано:
 «Мои милые двойняшки!
 Как мне хотелось видеть вас на церемонии моего бракосочетания. Вам было бы интересно посмотреть, как все это происходит в столице. Я все время думаю о вас, о том, что вы живете в такой глуши, и о том, какое удовольствие доставил бы вам визит ко мне. Ведь вы говорили, что мечтаете увидеть Лондон. Ну что ж, теперь у вас появилась такая возможность.
 Я послала вашей матери письмо с формальным приглашением. Надеюсь, она вас отпустит.
 Путешествие до Лондона оказалось довольно утомительным, но это стоило того, чтобы оказаться здесь. Теперь мы с мамой наслаждаемся временным пребыванием в загородной резиденции.
 Я очень надеюсь увидеть вас обеих, но если вас не отпустят вдвоем, то приезжайте по очереди.
 Жду от вас новостей.
 Карлотта.»
 Мы с Анжелет смотрели друг на друга сияющими глазами.
 — В Лондон! — воскликнули мы.
 Анжелет бросилась ко мне в объятия и сказала:
 — Мы поедем вдвоем. Мы не должны отставать друг от друга. Я не позволю тебе уехать без меня.
 — А я — тебе.
 — Нам понадобятся новые платья.
 — И мы возьмем с собой Феб. Ведь нам нужна камеристка.
 — Как будет чудесно увидеть Лондон! Ты думаешь, нам удастся увидеть короля и королеву?
 — Карлотта приглашает нас в Лондон, но не ко двору.
 — Да, но она же бывает при дворе, верно? Так что, может быть, она захватит с собой и нас.
 Анжелет вывалила из комода все наши наряды и начала примерять их, то улыбаясь, то хмурясь. Она была страшно возбуждена.
 Увидевшись с матерью, мы поняли, что она далеко не в восторге от полученного приглашения.
 — Вам нельзя покидать дом, — заявила она, — пока нельзя. Отец уезжает, а вместе с ним Фенимор…
 Матушка выглядела такой расстроенной, что Анжелет тут же воскликнула:
 — Конечно, мы никуда не поедем, мама! Я совсем забыла, что ты останешься одна, — а затем, улыбнувшись, добавила:
 — А почему бы тебе не поехать вместе с нами?
 — Я обязана находиться здесь, чтобы встретить отца, когда он вернется.
 — Но ведь он только что уехал. Его не будет несколько месяцев.
 — Посмотрим, — сказала мама.
 Но я знала, что она не захочет отпустить нас.
 После отъезда отца мы вновь нанесли визит в замок Пейлинг. Мать и тетя Мелани подробно обсуждали предложение Сенары, и мать призналась, что опасается трудностей, связанных с поездкой, и будет беспокоиться за девушек, путешествующих без присмотра. Совсем другое дело, если бы она могла поехать вместе с нами, но никогда нельзя быть уверенной в сроках возвращения отца. Он только что уехал, это правда, но иногда возникают обстоятельства, заставляющие прервать путешествие в самом начале. Ей всегда было не по себе, когда она оставляла поместье в отсутствие Фена, а уж когда он дома, то она обязана находиться рядом.
 Я понимала, что у матери нелегко на душе. Она ведь знала, как мы хотим поехать, и в то же время не могла нам этого позволить.
 Мы зашли и к дедушке Касвеллину. Он по-прежнему сурово глядел на нас, по-прежнему был недоволен, когда мы молчали, и рычал на нас, если мы говорили недостаточно умные вещи.
 Я заметила, что он частенько посматривал именно на меня. Он явно различал меня и Анжелет.
 — Ну-ка, подойди, — потребовал он и подтянул меня поближе, так что я касалась пледа, прикрывавшего его парализованные ноги. Затем он схватил меня своими костлявыми пальцами за подбородок и заставил посмотреть прямо ему в глаза. — Так чем же ты занимаешься? — спросил он.
 — Я помогаю тете Мелани собирать цветы, — ответила я.
 Он рассмеялся.
 — Я не про это. Ты же все понимаешь. Ну и хитрунья же ты, как мне кажется.
 Он слегка шлепнул меня.
 Мать наблюдала за этой сценкой с улыбкой, довольная тем, что отцу пришлась по душе одна из внучек. До чего же невинным существом была моя мать! Это, наверно, потому, что она старалась видеть в каждом только хорошее. А вот дедушка Касвеллин был в свое время изрядным повесой, о его похождениях вспоминали до сих пор. Касалось это и историй с женщинами. Он заявил мне, что я унаследовала некоторые его черты.
 Очень может быть, что это действительно так.
 И все-таки мне стало немного не по себе и я стала задумываться над тем, а не знал ли дедушка о наших с Бастианом взаимоотношениях.
 Гвенифер и Розен продолжали обсуждать приглашение и, конечно, завидовали, потому что их не пригласили.
 — Я считаю, — сказала Анжелет, — что она хочет отблагодарить Берсабу, спасшую ей жизнь. Ведь вы же знаете, ее хотели похитить и убить, а Берсаба узнала об этом и предупредила события.
 Кузины страшно заинтересовались этой историей. Просто удивительно, как люди оживляются, когда речь заходит о ведьмах и колдовстве.
 Мы гостили в замке неделю. На обратном пути лил проливной дождь, и мы вымокли до нитки. Мама настояла на том, чтобы мы хорошенько пропарили ноги в ведре с горячим настоем целебных трав — что предохранило бы нас от простуды. Тем не менее я все-таки простудилась и вынуждена была некоторое время провести в постели.
 У Феб уже подошло время родов. Она страшно располнела, и с середины сентября мы каждый день ждали рождения ребенка, но роды запаздывали.
 Меня очень интересовал будущий младенец. Анжелет, конечно, тоже, но у меня были свои соображения. Мне хотелось, чтобы ребенок родился здоровеньким, и чтобы в свое время Феб смогла рассказать ему историю о том, как я привела ее в поместье, и чтобы он осознал, что обязан мне своим появлением на свет.
 Сентябрь почти прошел. Каждое утро я озабоченно смотрела на Феб, которая становилась все толще и толще, но дитя никак не давало о себе знать.
 Джинни заявила:
 — Ох уж эта Феб! Все-то сроки она перепутала. Похоже, папаша слегка повредил ей мозги.
 Наступил последний день сентября, а роды так и не начались. Утро было мрачным, в воздухе висел плотный туман, и я вдруг сказала Анжелет:
 — Мне кажется, что ребенок родится сегодня.
 Должно быть, — согласилась она, — роды и так запаздывают недели на три. Феб забеспокоилась.
 — Я чувствую, что со мной произойдет что-то ужасное, госпожа Берсаба, — призналась она. — Как вам кажется, Господь не накажет меня за распутство?
 — Нет, — резко ответила я. — Если он собирался наказывать людей за такие поступки, то ему следовало сотворить их по какому-то иному образу.
 Феб испугалась. Я думаю, она решила, что на меня сию минуту обрушится гнев Господень и покарает за святотатство. Этого следовало ожидать, ведь она воспитывалась в семье Томаса Гаста.
 Во второй половине дня пошел дождь. Большие тяжелые капли непрерывно били в окно. В четыре я заметила, что Феб выглядит нездоровой, и она призналась, что появились боли, поэтому я немедленно отправилась на конюшню и приказала одному из конюхов ехать к повитухе и немедленно доставить ее сюда. Она жила в небольшой деревушке в двух милях от нашего поместья.
 Слуга выехал, а я вернулась к Феб. Заставив ее улечься в кровать, я встала у окна, ожидая прибытия повитухи.
 Феб выглядела очень плохо, и я не знала, по какой причине: то ли от боли, то ли от страха, охватившего ее в самый ответственный момент. Семнадцать лет она выслушивала мрачное пророчества отца о возмездии, ожидающем нас за грехи, и не было ничего удивительного в том, что сейчас она ожидает самого худшего.
 Я уговаривала Феб не бояться. Множество девушек бывали в таком же положении, и все завершилось удачно для них. Я была почти готова рассказать ей о собственном опыте, чтобы успокоить ее, но вовремя удержалась.
 Когда во дворе раздался стук копыт, я стояла у окна и тут же бросилась к лестнице, решив, что конюх привез повитуху.
 Конюх действительно вернулся, но один.
 — Где же матушка Гэнтри? — спросила я.
 — Она не может приехать, госпожа Берсаба.
 — Как это не может? Ведь я специально послала тебя за ней!
 — Я стучался в дверь, но никто мне не открыл. Тогда я закричал: «Тебя требуют в Тристан Прайори. Там рожает служанка».
 — И что дальше?
 — Она подошла к окну и покачала головой. Потом откинула занавеси и сказала: «Уезжай отсюда, а то пожалеешь». Ну, я и поехал, чтобы все вам рассказать, хозяйка.
 — Ты дурак! — воскликнула я. — Она нам необходима. Как ты думаешь, я посылала бы тебя, если бы нам было наплевать, приедет она или нет? Седлай мою кобылу.
 — Госпожа Берсаба…
 — Седлай лошадь! — заорала я, и он, дрожа, повиновался.
 — Госпожа Берсаба, — бормотал он, — уж лучше я еще раз…
 Я прыгнула в седло и выехала за ворота. Дождь лил как из ведра. Я не была одета для верховой езды. Голова моя была непокрыта, и волосы прилипли к спине.
 Я уже предвидела ореол славы, окружающей мой поступок. Это я спасла Феб от ее отца; это я спасла Карлотту от толпы фанатиков, хотя до этого сделала все, чтобы предать ее в их руки; и теперь я продолжала играть свою героическую роль. Я собиралась в последний момент доставить повитуху, которую дурень-конюх не смог уговорить приехать, поскольку она устала или была слишком ленива, чтобы трогаться с места ради какой-то служанки.
 Я подъехала к домику и забарабанила в дверь. В ответ послышался слабый голос, и я, откинув щеколду, вошла внутрь.
 — Миссис Гэнтри… — начала я.
 Она лежала в кресле, и только подойдя вплотную и встряхнув ее, я заметила, что у нее огненно-красное лицо и остекленевшие глаза.
 — Убирайся! — простонала она, — не подходи ко мне. Отойди подальше, говорю тебе.
 — Миссис Гэнтри, сейчас начнутся роды…
 — Уходи отсюда, — закричала матушка Гэнтри, — я больна оспой.
 Я поняла, почему она не открыла дверь конюху, и осознала, что, войдя в дом, подвергла себя смертельной опасности.
 Я вышла из дома и села в седло.
 Обратная дорога в поместье показалась мне очень долгой. В конюшне конюхи уставились на меня. Мокрая и уставшая, я поднялась наверх, в комнату Феб. В дверях стояла мама.
 — Куда ты отлучалась, Берсаба?
 — Я ездила за матушкой Гэнтри. Она не сможет приехать… она больна… говорит, что это оспа.
 — Ты с ней виделась?
 — Да. Я вошла в хижину и хотела забрать ее с собой.
 — Ах, дитя мое, — вздохнула мать, — ты должна немедленно снять с себя всю одежду.
 — Что с ребенком Феб?
 — Он родился… мертвым.
 Я пристально посмотрела на мать, которая сейчас думала только обо мне.
 — А Феб?
 — Ей очень плохо, но она, Бог даст, выкарабкается. Я хочу, чтобы ты немедленно переоделась. Пойдем.
 Она повела меня за собой.
 Я чувствовала себя слабой, разбитой, опустошенной.




 Часть третья. АНЖЕЛЕТ



 ГАЛЕРЕЯ СОБОРА СВЯТОГО ПАВЛА

 В дороге мне было грустно — ведь я впервые в жизни рассталась с Берсабой. Кроме того, я постоянно ощущала беспокойство, потому что в нашей жизни наступил поворотный пункт, и я инстинктивно понимала, что прежние времена уже не вернутся.
 Я так часто мечтала побывать в Лондоне, так ярко представляла себе это путешествие, что сейчас у меня временами появлялось жутковатое чувство, что я своими желаниями и вызвала эту лавину событий. Однажды одна умная женщина (я уверена в том, что она была белой ведьмой) заявилась в замок Пейлинг вместе со своим мужем, который был кем-то вроде странствующего торговца. Тетя Мелани предоставила им ночлег и женщина, желая как-то отблагодарить нас за гостеприимство, предложила нам погадать. Молодежь приняла предложение с радостью. Я навсегда запомню предсказание, касавшееся меня. Звучало оно примерно так: «Если тебе очень сильно захочется чего-то, ты это получишь. Просто думай об этом и представляй себе, что оно уже стало твоим. Если ты будешь так делать, твои желания почти всегда исполнятся. Но за это придется платить, причем так, как ты не ожидаешь и, может быть, не хочешь. Может даже случиться, что ты пожалеешь о том, что получила желаемое».
 Именно так я чувствовала себя по пути в Лондон. Я уехала из-за болезни Берсабы. Я видела страх в глазах матери и знала, что она решила отправить меня в безопасное место, потому что когда Феб родила мертвого ребенка, Берсаба заразилась от повивальной бабки оспой. Поначалу мы не знали этого наверняка. Берсаба отправилась под проливным дождем за повитухой и, войдя в ее дом, прикоснулась к ней, не заметив сразу ужасные знаки болезни на ее лице.
 Вернувшись, она рассказала нам о случившемся, и мать немедленно уложила ее в постель, заставив лежать и на следующий день. А тем временем мы узнали, что повитуха умерла, а в деревушке еще несколько человек заболели оспой.
 Наша мать, обычно столь мягкая, повела себя как генерал, собирающий войска перед решительной схваткой с противником — в данном случае со смертельно опасной болезнью.
 Она немедленно послала за мной, и я поняла зачем.
 — Ты больше не будешь спать в одной комнате с Берсабой, — объяснила она, — твои вещи перенесут в маленькую комнату в восточном крыле.
 Эта комната располагалась в противоположном конце дома — дальше всех от спальни, которую мы занимали вместе с Берсабой.
 — Кроме того, тебе не следует навещать сестру, пока я не разрешу этого.
 Я пришла в ужас. Не видеть Берсабу, с которой я почти не расставалась всю свою жизнь! Я почувствовала себя так, словно от меня оторвали какую-то часть моего естества.
 — Мы обязаны вести себя благоразумно, — сказала матушка на следующий день. Ее поведение было очень хладнокровным, несмотря на то, что ее терзал страх. — То, что Берсаба находилась в контакте с больной, это факт. В то время она была простужена, а значит, особенно предрасположена к заболеванию. Через неделю, в крайнем случае, через две, мы узнаем точно, заболела ли она. Если заболела, то тебе придется уехать отсюда.
 — Уехать… от Берсабы, когда она тяжело больна!
 — Дорогая моя девочка, это опасная болезнь, которая часто кончается смертью. Нам надо вести себя храбро, но мы ничего не сумеем сделать, если будем закрывать глаза на очевидное. Я собираюсь отослать тебя в Лондон… если это случится.
 — В Лондон… без Берсабы?
 — Я просто хочу, чтобы ты оказалась подальше отсюда. Дела могут обернуться весьма печально, и если Берсаба действительно заразилась, нам понадобятся все наши силы, чтобы ее спасти.
 — Тогда я должна быть здесь и помогать вам.
 — Нет. Я не позволю тебе рисковать собой.
 — А ты сама, мама?
 — Я — ее мать. Не думаешь ли ты, что я могу кому-то передоверить уход за ней?
 — А что, если ты сама заразишься? — Мои глаза округлились от ужаса.
 — Я не заражусь, — уверенно заявила она. — Я не должна заразиться, поскольку мне надо ухаживать за Берсабой. Но еще ничего не известно. Пока я только хочу, чтобы ты держалась от нее подальше. Вот почему я велела тебе перебраться в другую комнату. Обещай мне, что не будешь пытаться свидеться с ней.
 — Но что она подумает обо мне?
 — Берсаба умная девочка. Она понимает, что произошло, и осознает опасность. Поэтому она согласится с нашим решением.
 — Мама, разве я смогу уехать в Лондон, зная, что она больна?
 — Сможешь, ибо должна это сделать. Вы так близки… так привыкли друг к другу, что, боюсь, мне не удастся удержать вас от свиданий.
 — Но как же… в Лондон… без Берсабы?
 — Я не спала всю ночь, обдумывая, как устроить все наилучшим образом, и решила, что следует поступить именно так. Если ты уедешь в замок Пейлинг, это все-таки будет слишком близко… а к тому же, я думаю, тебе полезно сменить обстановку. В Лондоне все будет для тебя в новинку. Там ты не будешь так волноваться.
 — Мама, ты думаешь, что она может умереть…
 — Она должна жить. Но нам надо смотреть на вещи трезво, Анжелет. Последние недели она жила в постоянном напряжении… а потом эта простуда. Но я выхожу ее. Я уже послала в Лондон письмо, в котором сообщила Сенаре обо всем и предупредила ее, что ты выезжаешь через две недели, если не наступит улучшения. Так что готовься. Боюсь, тебе придется ехать в том, что есть, — на подготовку новых нарядов у нас просто нет времени. Надейся на лучшее, Анжелет. Возможно, все и обойдется.
 Я была ошеломлена. Так долго мечтая о Лондоне, я никогда не думала, что мне придется отправиться туда без Берсабы. Я просто не представляла себе жизнь без нее.
 Так или иначе, но две недели прошли. Каждое утро я смотрела в лицо матери, пытаясь прочитать на нем то, о чем с ужасом думала. Весь дом погрузился в уныние. Берсаба оставалась в своей комнате, и только мать заходила к ней. Она сказала мне, что Берсаба все понимает и согласна.
 А потом настало утро, когда я прочитала в глазах матери страшную весть. Появились первые угрожающие симптомы.
 Вот почему в это октябрьское утро я находилась на пути в Лондон с горничной Мэб, и, конечно, с грумами — для охраны и для того, чтобы заниматься багажом.
 Я ехала и думала о сестре, гадая, увижу ли ее вновь.
 Я плохо запомнила это путешествие, целиком поглощенная мыслями о Берсабе. Первую ночь мы провели в замке Пейлинг, и это была невеселая встреча, поскольку все думали о том, что может произойти в Тристан Прайори.
 Я поняла, что они не очень-то надеются на выздоровление Берсабы, а их уверения в том, что ее заболевание протекает в мягкой форме, что она получает превосходный уход, что за последние годы болезнь хорошо изучена и многие выздоравливают, звучали как-то неубедительно.
 Дорога в Лондон заняла у нас две недели. Мне они запомнились как переезд с одного постоялого двора на другой, подъем с восходом солнца, езда до полудня, когда лошади должны были отдыхать, а потом — опять дорога, опять постоялый двор, ужин, сон…
 По возможности мы держались проселочных дорог, так как старший грум полагал, что на них меньше всего шансов встретить разбойников. Он сказал, что грабители предпочитают большие дороги с оживленным движением, и хотя на проселке тоже попадаются богатые путешественники, бандиты могут прождать впустую целый день, поэтому они действуют там, где побольше проезжих.
 Это объяснение показалось мне логичным, но другие, думаю, хлебнули страху в то время, как я мысленно находилась в знакомой спальне в Тристан Прайори вместе со своей сестрой. Когда шел дождь, я едва это замечала; когда дорога становилась непроходимой и нам приходилось искать объезд, я принимала это со стоицизмом.
 Мэб сказала мне:
 — Как будто вас здесь нет, госпожа Анжелет. Вот что с вами творится. А я ответила:
 — Я не могу быть нигде, кроме как в Тристан Прайори, со своей сестрой.
 Иногда я винила себя в том, что так мечтала о поездке. Мои мечты сбылись, но таким странным, жутким образом. Ведь я знала, что мать ни за что не отпустила бы нас в Лондон; она начала бы думать обо всех напастях, которые подстерегают девочек в пути и в Лондоне. Но не было опасности страшней той, что угрожала моей сестре Берсабе, и мать была согласна на все, лишь бы вывести меня из-под удара.
 Вот так и протекало наше путешествие. Мы пересекли Теймар в районе Гунислейка, проехали через Девон до Тавистока, а оттуда — в Сомерсет и Уилтшир, где я увидела высеченные на склоне горы изображения необычных белых лошадей, которые, говорят, были сделаны еще до прихода христианства в Англию. Когда мы подъехали к Стоунхенджу, этому таинственному каменному кольцу, я подумала, что здесь задолго до вторжения римлян на Британские острова совершались загадочные церемонии; затем я припомнила странные слухи о Карлотте и стала размышлять над тем, действительно ли она ведьма. Непонятная история приключилась с жабой, найденной у нее в постели. Мать, которая терпеть не могла болтовни о колдовстве, поскольку считала, что это ведет к жестоким расправам над несчастными старухами, которые творят обезумевшие люди, делала вид, что вообще ничего особенного не произошло. «Все это — плод воображения слуг», — заявила она. Что же касается жабы, то этот факт она объяснила так: каким-то образом жаба попала в дом — если, конечно, поверить Мэб. Впрочем, жаба могла ей и привидеться, а в ее реальность Мэб поверила потому, что хотела поверить.
 Ну что ж, мать была искренне убеждена в том, что говорила, ведь она сама послала меня к Сенаре и Карлотте.
 Итак, из Стоунхенджа через Бейзинсток в Рединг, где я слегка оживилась и тут же устыдилась этого, поспешно обратив свои мысли к ложу скорби в Тристан Прайори. Сквозь деревья мне удалось рассмотреть Виндзорский замок. Он выглядел великолепно: серые башни, зубчатые стены, большой парк вокруг. Я сразу же вспомнила уроки истории в классной комнате, где мы сидели рядом с Берсабой и слушали, как Эдуард III поднял в этом парке дамскую подвязку и изрек фразу, ставшую поговоркой: «Дурен тот, кто об этом дурно подумает», — рассказ об этом мы любили слушать вновь и вновь. Я вспомнила, что здесь останавливался король Иоанн перед тем, как подписать в Раннимеде Великую хартию вольностей, и что в этом лесу охотился Генрих VIII. Вид замка поднял мое настроение, но тут же все прочие чувства были вытеснены воспоминанием о сестре.
 И тогда я подумала: «Она всегда будет со мной. Я никогда не избавлюсь от Берсабы». То, что мне пришло в голову слово «избавиться», было странно: это звучало так, будто я нахожусь в каком-то плену, из которого хочу освободиться.
 Мы подъезжали все ближе к Лондону, но я продолжала думать не о том, что ожидает меня в этом городе, а о том, когда же придут вести о Берсабе.
 Наконец мы добрались до Пондерсби-холла — резиденции сэра Джервиса, расположенной неподалеку от Лондона, возле реки, запруженной судами направляющимися в Лондон и из Лондона.
 Это был величественный дом, но я привыкла к большим особнякам — ведь я росла в имении отца и в замке дедушки, а нет ничего более внушительного, чем замок-крепость с серыми зубчатыми башнями, построенный во время нормандского нашествия. Однако Пондерсби-холл отличался и от имения, и от замка. Он был высокомерен. Не знаю, правильно ли так говорить о доме, но именно это определение пришло мне в голову. Выглядел он ухоженным, чего не хватало домам Корнуолла. Я решила, что это объясняется тем, что он расположен в укромном юго-восточном уголке Англии и не подвергается действию наших жестоких штормов, а более сухой прохладный климат не оказывает столь разрушительного действия на стены. Да и вообще дом был не так уж стар. Его построили около 1560 года, ему не было еще и ста лет, и оттого в нем чувствовался дух современности, которого, конечно, недоставало дедушкиному замку.
 Возможно, это ощущение усиливалось тем, что во всем здесь поддерживался идеальный порядок. Трава на газоне внешнего дворика выглядела так, будто ее подстригли пару часов назад. Серые стены были чистыми, словно только что вымытыми, и скорее серебристо-серыми, чем серо-черными, как стены замка Пейлинг. Мое внимание привлекли резные украшения в небольших нишах у основания фонтана. Под ним располагался выступающий портик, а справа от него — огромное окно с замысловатым переплетом, с бесчисленными разноцветными стеклами — синими, красными, зелеными.
 Я подумала: интересно, что сказала бы Берсаба, увидев все это? В течение последующих недель подобная мысль не раз приходила мне в голову.
 Когда мы въехали во внешний двор, навстречу вышел слуга. Он был одет в ливрею синего и зеленого цветов — вскоре я узнала, что это цвета рода Пондерсби. Поклонившись, он сказал:
 — Добрый день, мэм. Мы со вчерашнего дня ждем вашего приезда. Мне приказано встретить вас и проводить в ваши апартаменты. Я дам распоряжение конюхам насчет лошадей, о ваших слугах тоже позаботятся должным образом.
 Я поблагодарила его и спросила, как его зовут.
 — Джеймс, мэм. Я мажордом. Если у вас возникнут какие-то затруднения, сообщите мне об этом, и я приложу все силы для исправления положения.
 Мне стало смешно, и я вновь вспомнила о Берсабе: ей тоже было бы весело полюбоваться на этакую чопорность.
 Я спешилась, тут же почувствовав, как неуклюжи мои движения после длительного пребывания в седле. Представляю, как безупречный Джеймс мысленно поднял брови, задавая себе вопрос: что это за странное существо, не гармонирующее с нашим прекрасным замком?
 Мэб тоже спешилась и заняла свое место позади меня. Сопровождавшие нас мужчины отправились за конюхами, видимо, в предназначенные для них помещения.
 Джеймс помог нам преодолеть две ступеньки крыльца, проделав это с таким важным видом, словно участвовал в какой-то торжественной церемонии. Вскоре я убедилась в том, что такой же дух значительности происходящего Джеймс привносил во все свои дела, стремясь показать, что он совершает действия, только достойные его внимания.
 Вслед за ним мы прошли в холл, свет в который проникал через окно с разноцветными стеклами, и тут наше внимание привлек потолок с прекрасными лепными украшениями и галерея для музыкантов в дальнем конце холла.
 Нас встретила женщина, одетая в синее платье и зеленый фартук тех же оттенков, что и ливрея Джеймса. Я тут же узнала ее: это была Анна, сопровождавшая Карлотту во время поездки в Корнуолл.
 — Наша гостья прибыла, — сообщил Джеймс, — проводите ее и ее служанку в предназначенные для них комнаты и убедитесь в том, что госпожа Лэндор обеспечена всем необходимым.
 Анна, на которую манера поведения Джеймса производила меньшее впечатление, чем на меня, просто кивнула.
 — Если вы пойдете со мной, я покажу вам ваши комнаты, — сказала она, — и когда их милость вернется, я доложу ей о вашем прибытии.
 Мы поднялись по лестнице, ведущей из холла на галерею. Пройдя по галерее, мы оказались на лестничной площадке, на которой находились отведенные нам комнаты: большая комната — для меня и примыкающая к ней комната поменьше — для Мэб. Окно в моей комнате было такое же, как и в холле, только меньше, с подоконником и с простыми стеклами. Полог над кроватью поддерживали четыре столбика, деревянный пол был застелен циновками, выдержанными в таких же голубых тонах, как шторы и полог.
 — Это просто роскошно, верно, Мэб?
 — Да уж ясное дело, — ответила служанка.
 — Я принесу вам горячей воды, — предложила Анна. Я умылась, и вскоре два лакея в сине-зеленых ливреях внесли мой багаж.
 Я спросила Мэб, как ей здесь нравится.
 — Тут все очень пышно, хозяйка.
 — Не так уж и отличается от того, что у нас дома.
 — Но здесь великолепие в самом воздухе, госпожа Анжелет.
 Вот именно, великолепие носилось в воздухе. Я взглянула на свои покрытые пылью башмаки. В этой комнате они выглядели неуместными, как и я сама.
 Мэб распаковала вещи. Перебирая одежду, я чувствовала, как ее блеск исчезает прямо на глазах. Здесь, похоже, она будет производить странное впечатление.
 Карлотта появилась к концу дня. Она приехала верхом, и я услышала ее голос, долетевший со двора.
 Я выглянула в окно. Как она была элегантна! Ее одежда была выдержана в бледно-серых тонах, а на шляпе красовалось развевающееся по ветру перо.
 — Так они уже здесь? — и Карлотта рассмеялась, как будто в том, что я приехала сюда, было что-то забавное.
 Она поднялась наверх и остановилась на пороге моей комнаты.
 — Анжелет! — воскликнула она и бросилась ко мне, заключив меня в объятия. То, что она сделала потом, вряд ли можно назвать поцелуем. Скорее, она стукнулась своей щекой о мою, сначала с одной стороны, а потом — с другой.
 — Как жаль, что твоя сестра не смогла приехать. Рот Карлотты слегка скривился, и я почувствовала, что она на самом деле предпочла бы увидеть вместо меня Берсабу. Я вспомнила о том, как она отбила у Берсабы Бастиана и как та расстроилась, хотя и делала вид, что ей все равно, и решила, что поэтому Карлотта и проявляет особый интерес к моей сестре.
 — Не было ли вестей из Тристан Прайори? — поинтересовалась я.
 Она покачала головой:
 — Вряд ли можно было их ожидать. Ведь вы только что приехали.
 — Я подумала, что известия могли и обогнать нас.
 Карлотта вновь покачала головой.
 — Как Берсаба чувствовала себя в момент вашего отъезда?
 — Очень плохо.
 — Некоторые выздоравливают, — утешила Карлотта, — не стоит предаваться мрачному настроению. А где твои наряды?
 — Мэб все развесила в шкафу.
 Карлотта просмотрела одежду и тяжело вздохнула.
 — Тебе не нравится?
 — Они немножко старомодны. Здесь тебе понадобится кое-что поновей.
 — Но у меня нет других платьев.
 — Это поправимо. Я заранее предполагала, что так и будет, и приняла меры. Анна уже раскроила новое платье. Нужно только сделать примерку, и к завтрашнему дню оно будет готово. Мы съездим с тобой в Лондон и купим тебе кое-какие безделушки — веер, мушки, губную помаду, пудру…
 — Мушки и пудру?!
 — Нужно же как-то прикрыть твой деревенский румянец. Ты выглядишь довольно неотесанной.
 — Но… но я ведь такая и есть, верно?
 — Вот именно. Поэтому нам и придется хорошенько поработать над тобой.
 Карлотта села в кресло и, взглянув на меня, рассмеялась.
 — Ты, кажется, озадачена. Да ведь ты приехала в Лондон, в весьма изысканное общество. Уверяю тебя, оно несколько отличается от корнуоллского.
 — Я все понимаю. Возможно…
 — Что, возможно?
 — Поскольку я для него не гожусь, мне, наверное, лучше вернуться домой?
 — Мы сделаем так, что все будет в порядке. Это только вопрос времени. Да и вернуться ты не можешь. Твоя сестра больна. Именно поэтому ты и оказалась здесь. Я сомневаюсь в том, что при каких-то других обстоятельствах твоя мать решилась бы отпустить тебя.
 Карлотта вновь рассмеялась, а я холодно заметила:
 — Похоже, я развлекаю тебя.
 — Ну конечно! А скоро ты и сама над собой посмеешься. Через месяц я напомню тебе о том, как ты выглядела в первый день, и ты будешь хохотать как сумасшедшая.
 — Мне очень жаль, что я доставляю такие хлопоты.
 — Не стоит благодарности, все уладится. Здесь быстро взрослеешь, в этом вся суть. Ты слишком неопытна для твоего возраста.
 — Мне еще нет и восемнадцати.
 — Но восемнадцать лет в вашем имении и восемнадцать лет в светском обществе — это две разные вещи. Ты сама увидишь.
 — А где твоя мать?
 — Сейчас она уехала с визитом. Она очень обрадуется, увидев тебя. Она всегда мечтала сделать что-нибудь для дочерей Тамсин, ведь ей жаль девушек, обреченных жить в такой глуши.
 — А твой муж?
 — Джервис сейчас при дворе. У нас есть резиденция рядом с Уайтхоллом, и мне часто приходится бывать там. Да и отсюда недалеко до Уайтхолла, так что мы живем не совсем сельской жизнью.
 — А ты счастлива в браке?
 — В жизни и так много интересного, — ответила Карлотта.
 — Разве это то же самое, что быть счастливой?
 — Уверяю тебя, моя милая деревенская мышка, в этом-то и состоит все удовольствие.
 Мне стало не по себе. Я не любила, когда меня ставили в тупик. С этой ситуацией Берсаба справилась бы лучше меня. Ах, как мне ее недоставало! Я все больше и больше сознавала, что в минуты растерянности привыкла обращаться за помощью к ней.
 Карлотта чувствовала мое стеснение и, кажется, наслаждалась им.
 — Скоро ты здесь приживешься, — сказала она, — и будешь рада тому, что тебе удалось сбежать от скучной жизни. А теперь давай займемся делами.
 Она показала мне дом, представила меня слугам, более подробно исследовала мой гардероб и раскритиковала большую его часть.
 Потом Карлотта сказала, что я наверное утомлена после длительного путешествия и должна пораньше отправиться в постель, а с завтрашнего утра — начать новую жизнь.
 Мы вместе поужинали в небольшой комнате (так мы поступали и дома, если находились в узком кругу семьи), и в течение всего ужина она без умолку рассказывала о своей жизни, такой захватывающей и так сильно отличающейся от моей, давая понять, что становится моей благодетельницей.
 Как только кончилась трапеза, Карлотта заявила, что мне надо идти в свою комнату и лечь спать, поскольку, по ее мнению, я устала. Я с радостью покинула ее общество.
 Я улеглась в постель, но сон не шел ко мне. Я вспоминала о том, как Сенара и Карлотта приехали в замок и как дедушка Касвеллин преобразился в разгневанного пророка, предсказывающего нам грядущие несчастья как следствие их приезда.
 И вот теперь Берсаба больна и я, быть может, уже никогда ее не увижу. Я чувствовала себя обездоленной. Как мне жить без нее?
 Я представила себе, как она лежит в кровати, в той самой комнате, которую мы делили на двоих столько лет, пораженная болезнью. Берсаба мечется в лихорадке, бредит… Это уже не та хладнокровная, владеющая собой моя сестра — моя разумная половинка, та, без которой, казалось мне я не смогу жить дальше.
 Прошло несколько дней, за которые я не смогла достичь особых успехов. Карлотта решила, что мне вообще не стоит показываться где-либо, пока я не оденусь соответствующим образом и, по ее выражению, не избавлюсь от некоторых деревенских повадок, к которым здесь, как она дала понять, относятся с презрением. Мне следовало научиться правильно ходить, высоко держа голову, кланяться, делать реверансы и, кроме того, избавиться от некоторого акцента, недопустимого в лондонском высшем обществе.
 Я решила согласиться на это и даже активно участвовала во всех затеях, поскольку они отвлекали меня от тяжелых мыслей о том, что происходит дома. Я старалась забыть лицо Берсабы на подушке — покрасневшее, с безумными глазами, со страшными знаками болезни. Я пыталась внушить себе, что нельзя без конца терзаться, и поэтому покорно позволяла делать из себя городскую девушку.
 Карлотта явно увлекалась этим занятием. Возможно, ей нравилось таким образом демонстрировать свое презрение к нам. Хотя мы с Берсабой сейчас находились вдалеке друг от друга, я продолжала думать о нас как о едином целом, и теперь спрашивала себя: не завлекла ли Карлотта Бастиана только потому, что он нравился Берсабе? Это было так похоже на Карлотту.
 На третий день моего пребывания в Лондоне вернулась Сенара. Мы обнялись и расцеловались. Она, судя по всему, была искренне рада видеть меня и забросала вопросами. У меня сложилось впечатление, что она очень переживает за нашу маму.
 — Бедняжка Тамсин, — сказала она, — представляю себе ее состояние. Она всегда относилась ко мне скорее как мать, а не сестра, хотя я была ненамного моложе ее. Ей нравилось всех опекать… даже собственную матушку. Сейчас Тамсин, конечно, страшно переживает. Я очень рада тому, что ты здесь, с нами, и я обязательно напишу твоей матери о том, что она может не беспокоиться за тебя.
 В Сенаре было гораздо больше понимания и сострадания, чем в Карлотте, и я обнаружила, что с нею можно поделиться своими сомнениями, рассказать о тоске по Корнуоллу, о том, что мне, видимо, лучше вернуться домой, потому что, по мнению Карлотты, я не подхожу для здешнего общества.
 Сенара качала головой.
 — В тебе есть какое-то очарование, Анжелет, и я уверена, ты многим понравишься. Твоя провинциальная свежесть и невинность покажутся совершенно обворожительными людям, уставшим от светской жизни, пропитанной фальшью.
 — Но Карлотта хочет меня изменить.
 — А мы позаботимся о том, чтобы ей это не вполне удалось.
 Мне, конечно, было приятно общение с Сенарой, особенно когда она рассказывала о своем детстве и о том, как они были близки с нашей матушкой.
 — Я могу понять твое отношение к Берсабе, — говорила она. — Мы с твоей мамой, конечно, не были близнецами, но сами обстоятельства, при которых я попала в ваш замок, заставляли ее относиться ко мне покровительственно, а я радовалась этому ощущению безопасности, которое она создавала во мне. Так же она относилась и к другим близким ей людям. Таков образ ее жизни.
 Короче говоря, после приезда Сенары я почувствовала себя гораздо увереннее, а отправившись с ней на конную прогулку вдоль реки, и вовсе позабыла на время обо всех заботах, захваченная зрелищем настоящего города на воде, целиком состоящего из судов, столь многочисленных, что они почти касались друг друга бортами.
 Сенаре доставляло удовольствие мое восхищение. Она сказала, что мы видим самый крупный в мире морской порт, куда прибывают корабли со всех концов света. Я испытала волнение, заметив на некоторых судах флаги Ост-Индской компании, где служил мой отец. Как чудесно выглядели эти корабли. Они, конечно, способны справиться с самыми жестокими штормами и отлично вооружены для борьбы с пиратами! Я стала думать о том, где сейчас находятся и что делают мой отец, и Фенимор, и Бастиан, и испугалась, подумав о том, что с ними может приключиться какое-нибудь несчастье, а если еще умрет Берсаба…
 Взглянув на меня, Сенара, видимо, что-то почувствовала, потому что тут же сказала:
 — Все закончится хорошо, я тебе обещаю.
 — Откуда вы знаете? — удивилась я.
 — Я немножко разбираюсь в этих вещах, — ответа ла она, и я подумала, что она, и в самом деле немножко ведьма, и мне очень захотелось поверить в это, как и в то, что она не ошибается в своих предсказаниях.
 Сенара показала мне причалы, на которые выгружали товары, некоторые с гербами компании, а другие — из Амстердама, Германии, Италии, Франции… Меня захватило это зрелище, и даже печаль несколько утихла. Ведь Сенара сказала, что все закончится благополучно, а значит, с членами моей семьи ничего плохого не случится. Я верила Сенаре. Если она ведьма, то должна хорошо разбираться в таких вопросах.
 Время, которое поначалу невыносимо тянулось, к концу недели стало лететь стрелой. Теперь я обзавелась новым гардеробом, и мне нравилось, что эта одежда гораздо просторнее той, какую я привыкла носить дома. Анна, оказавшаяся действительно прекрасной портнихой, сообщила мне, что мода на облегающие платья, пришедшая в свое время из Испании, прошла. Фижмы теперь не носили, и под юбками не было каркаса, чтобы они стояли колоколом. Рюши канули в прошлое, как и стоячие воротники, зато в моду стали входить открытые платья. Рукав укоротился, и на некоторых моих платьях он доходил лишь до локтей. К таким рукавам положены длинные перчатки, и их выбору уделялось большое внимание.
 Занялась Анна и моей прической. Теперь у меня спереди красовались кудряшки, которые нужно было ежедневно подвивать.
 Мэб, как и я, прошла необходимую выучку. Она отнеслась к этому достаточно серьезно, тут же стала пудрить нос и презрительно отзываться о несчастных служанках в Тристан Прайори, понятия не имевших о том, что такое мода.
 Я стала думать, что, несмотря на беспокойство из-за событий, происходящих дома, и несмотря на сожаление о том, что Берсаба не может приехать ко мне, эта поездка в Лондон все же может превратиться в увлекательное приключение.
 Сэр Джервис появился в доме через несколько дней после моего приезда. Он был очень добр ко мне и подробно расспросил о событиях в Тристан Прайори. Он казался искренне озабоченным, и я, отметив, что он гораздо человечней своей жены, задумалась над тем, счастлив ли он в семейной жизни, полагая, что из Карлотты может получиться очень требовательная и не слишком преданная жена. Конечно, сэр Джервис восхищался ее красотой, которую никто не решился бы отрицать. Часто, глядя на себя в зеркало, на эти модные кудряшки и на костлявые запястья, я думала о том, каким контрастом по отношению ко мне выглядит элегантная, прекрасная Карлотта. Она, наверное, тоже сознавала это, так как посматривала на меня весьма самодовольно.
 И все-таки я чувствовала себя гораздо лучше, чем в день приезда, — из-за уверенности Сенары в том, что все будет в порядке, и благодаря благородному поведению сэра Джервиса.
 Каждый день я с нетерпением ждала вестей из дома, но Сенара сказала:
 — Сейчас еще слишком рано. Твоя мать не станет ничего писать, пока не убедится, что кризис уже миновал. Я обещаю тебе, что именно так все и будет, но помни: прибытия гонца с вестями придется немножко подождать.
 Сэр Джервис, в свою очередь, рассказал мне, что некоторые его знакомые болели оспой и выздоровели. Вовремя замеченные симптомы, тщательный уход — все это творит чудеса!
 Они делали все, чтобы успокоить меня, и постепенно я стала проникаться их убежденностью. «Все будет хорошо», — втолковывала я себе. Иного быть не может. Нельзя представить мир, в котором нет Берсабы.
 Частенько она мне снилась по ночам; помню, во сне она посмеивалась над моими кудряшками и моей робостью перед Карлоттой. Было похоже, что она хочет поделиться со мной некоторыми чертами своего характера. Временами я думала: мы ведь действительно единое целое, и сейчас, больная, лежа в постели, она думает обо мне точно так же, как я думаю о ней, и какая-то частица меня мечется сейчас в лихорадке, а какая-то частица ее находится здесь, в этом роскошном доме, изучая последние моды и изящные манеры лондонского высшего света.
 Мне нравилось слушать сэра Джервиса. Он знал, что мне интересно с ним разговаривать, и, судя по всему, был рад этому.
 Он сообщил мне, что весьма озабочен тем, как развиваются события в стране. Король, видимо, не сознает, что его популярность постоянно падает, а королева ни в чем не помогает ему.
 — Люди относятся к ней с подозрением, — говорил он, — поскольку она католичка и делает все, чтобы ввести в Англии католицизм. Но вряд ли она в этом преуспеет. Народ никогда не позволит сделать этого. Еще со времени правления Марии Кровавой они закрыли свои сердца для этой религии.
 Я расспрашивала его о короле Карле, и сэр Джервис ответил мне:
 — Наш государь — человек большого обаяния, с приятной внешностью, и хотя маленького роста, но с прекрасными манерами. К сожалению он никогда не будет любим народом. Они его не понимают, как и он их. Наш король полон гордыни и твердо верит в то, что трон ему даровал Господь и его права не подлежат сомнению. Боюсь, что это вызовет некоторые трудности… для него и для страны. — Взглянув на меня, он улыбнулся:
 — Простите, я утомил вас.
 — Что вы, ничуть, — уверила его я, — я так давно хотела узнать что-нибудь из придворных новостей.
 — Боюсь, — сказал он задумчиво, — что вскоре вся страна будет знать о том, что происходит при дворе.
 Постепенно я стала понимать, что он имел в виду. Мое прозрение началось уже на следующий день, когда Карлотта повезла меня в Лондон купить тесьмы и прочих мелочей, вроде лент, перчаток и вееров. Выезжали мы с шиком, поскольку сэр Джервис, будучи богатым и знатным джентльменом, владел собственным выездом, а Карлотта, способная выудить у него все, что угодно, уговорила его предоставить экипаж в наше распоряжение. Карета была роскошная, с красивой обивкой, с двумя скамьями, с бархатными шторками на окне, которые задергивались, если пассажиры желали уединиться. На дверцах кареты красовался семейный герб Джервиса — две прекрасных белых лошади. Кучер был одет в ливрею цветов Пондерсби, как и лакей, стоявший на запятках кареты.
 Вот так, с помпой, мы и выехали, и по мере того как карета приближалась к центру Лондона, вокруг сгущалась атмосфера суматохи и возбуждения: люди, пешие и конные, передвигались в такой спешке, словно решался вопрос их жизни и смерти. Мимо нас проехал грузовой фургон и с ужасным грохотом свернул в ворота постоялого двора. На реке стояло столько кораблей и барок, что почти не было видно воды. И везде люди кричали — приветствуя друг друга, отпуская шутки, ссорясь, угрожая и что-то выпрашивая… Мужчины и женщины носили самую невероятную одежду. Женские платья с вырезами казались мне чрезвычайно нескромными, потому что дома у нас придерживались моды двадцатилетней давности, когда носили рюши и высокие стоячие воротники. Мужчины одевались еще более странно: они носили широкие пояса, подвязки, расположенные выше колен, были сделаны из лент, завязанных бантом, а их башмаки украшали розетки.
 Но такие изысканные костюмы попадались редко. По улицам сновали нищие — оборванные и остроглазые, клянущиеся и угрожающие… А кроме того, на улицах встречался еще один род граждан, привлекающих к себе внимание именно крайней скромностью одежды, выделявшейся на общем пестром фоне. На мужчинах были надеты камзолы из грубой ткани и темные штаны, простые белые воротники и шляпы с высокой тульей, ничем не украшенные. Женщины носили простые платья, в основном серого цвета, и белые передники, прикрывавшие юбки, а на голове — белые чепцы или простые шляпы, напоминающие те, что носили их спутники. Создавалось впечатление, будто они живут в другом мире, они и ходили неспешно, опустив глаза и поднимая их лишь для того, чтобы с осуждением взглянуть на тех, кто разгуливал в роскошных костюмах.
 Я спросила о них Карлотту.
 — Это пуритане, — ответила она. — Они считают, что радоваться жизни грешно. Посмотри на их прически.
 — Вижу. Они очень отличаются от тех, что носят мужчины, которые отпускают длинные, как у женщин, волосы.
 — Длинные волосы очень украшают лицо.
 — Слишком велик контраст, — заметила я. — В провинции никто не выглядит так шикарно, но никто не выглядит и так убого.
 — Так будет и у вас. Мода распространяется… даже в такие дыры, как ваш Корнуолл.
 Мне не понравилось презрение, с которым она говорила о моих родных местах, так что я прекратила разговор и обратила все свое внимание на разыгрывавшиеся передо мной сценки.
 Я никогда не встречала женщин, подобных тем, которых я мельком видела за окном кареты. Их лица были настолько ярко размалеваны, что это никак нельзя было признать естественным, а у многих виднелись черные мушки и какие-то пятна. Две из них поссорились и вцепились друг другу в волосы, но карета проехала мимо, и конца сцены я не видела.
 Когда экипаж остановился, в окно начали заглядывать нищие, обещая нам небесное блаженство, если мы дадим им немного денег на корку хлеба. Карлотта бросила несколько монеток, зазвеневших на булыжной мостовой, и оборванный мальчуган не старше пяти лет, ринувшись вперед, подхватил их. Нищие бросились к нему, но наша карета вновь тронулась.
 Мы вышли у собора Святого Павла, и Карлотта велела кучеру ждать нас у входа, пока мы не сделаем нужные покупки в галерее собора Святого Павла.
 Число поразительных впечатлений росло с каждой секундой. Галерея Святого Павла представляла собой придел собора и в то же время была рынком, местом прогулок и встреч самых разных людей.
 Карлотта потребовала, чтобы я не отставала, и в этом была явная необходимость: на нас посматривали, и время от времени какая-нибудь леди или джентльмен, одетые в том же стиле, что и Карлотта, останавливались и обменивались с нею парой слов, после чего она представляла меня как гостью из провинции. Меня одаривали милой улыбкой и тут же забывали.
 Со всех сторон нас толкали; люди с хитрыми физиономиями изучающе рассматривали нас; пожалуй, будь я здесь одна, я испугалась бы, хотя большей частью нас окружали люди, похожие на нас. По сторонам теснились прилавки с рулонами отборных тканей, лентами, кружевами, веерами, мушками, украшениями и книгами, а торговцы, стремившиеся привлечь наше внимание, хмуро поглядывали на шныряющих вокруг нищих, которые, я уверена, готовы были обчистить зазевавшегося прохожего.
 Какого-то мужчину сопровождал портной, показывавший, какое количество материи клиент должен приобрести; на столбах висели объявления, предлагавшие самые разнообразные услуги. Стояла женщина с девочкой и мальчиком, угрюмо глядевшими в землю. Я почему-то решила, что она отдает детей в услужение в богатый дом. Женщина со злым лицом развязно разговаривала с молодым щеголем в бархатном плаще и в штанах, украшенных золотым галуном, а рядом с ней стояла совсем юная девушка, которую явно демонстрировали этому щеголю. Несмотря на всю свою провинциальную наивность, я не сомневалась в сути совершавшейся сделки. Все это вместе взятое пугало, но одновременно и вызывало интерес. Это место жило какой-то своей, ни с чем не сравнимой жизнью.
 Карлотта неожиданно сказала, что не может найти того, за чем приехала, и что нам придется отправиться в торговые ряды на Стрэнде. Мы сели в карету, но тронуться с места было нелегко, так как нас окружила толпа, насмехающаяся над нашим экипажем, орущая, предлагающая на продажу разные мелочи — от серебряных цепочек до шелковых платков, в отношении которых можно было смело предположить, что они только что покинули предыдущего владельца — беспечного прохожего.
 Так или иначе, мы все же добрались до торговых рядов и поднялись на верхнюю галерею, уставленную лавочками, предлагавшими ленты, кружева, всевозможные ткани, пудру, запонки и воротнички, иногда очень изящные, вышитые серебром или золотом.
 Карлотта наконец купила все необходимое, и мы вернулись в карету.
 Я была восхищена Стрэндом, его великолепными домами с садами, сбегавшими к реке. Чудно выглядели прямые улочки, в конце которых сверкала водная гладь. Я даже не мечтала оказаться в таком прекрасном месте, как Лондон, но его величественность была в то же время греховной, что только придавало городу дополнительную привлекательность.
 Стрэнд уже остался позади, и мы подъезжали к Уайтхоллу, когда перед моими глазами предстало самое ужасное зрелище из всех, виденных мною до сих пор.
 Мне и раньше доводилось видеть людей у позорного столба — у нас тоже приковывали к нему преступников, и они подвергались насмешкам прохожих, осознавая таким образом свою вину, но подобное я видела впервые…
 Эти двое мужчин были одеты в скромные костюмы, из чего я заключила, что они пуритане. На людей они уже походили мало, поскольку их лица были залиты кровью; кровь стекала и по рукам, которыми они обхватили головы.
 Я в ужасе уставилась на них. Карлотта проследила за моим взглядом.
 — Это пуритане, — объяснила она, — они сеют беспорядки.
 — Какие беспорядки?
 — Ну, видимо, они выступали против двора. Они всегда требуют запретить все развлечения. Как известно, они осуждали королеву и обвиняли ее в попытках ввести в стране католицизм.
 — И за это?..
 — И за это им отрезали уши.
 Мы проехали мимо столба. Карета несла нас по зеленым полям, мимо чудесных деревушек Кенсингтона и Барнса, и наконец мы прибыли в Пондерсби-холл, но для меня все путевые впечатления были перечеркнуты стоящей перед глазами картиной: пуритане у позорного столба.
 Я стала понимать, что имел в виду сэр Джервис, говоря о грядущих беспорядках.
 Карлотта была очень довольна, в одном из лучших домов Лондона скоро состоится бал, на который приглашались сэр Джервис, его супруга, Сенара и гостья из провинции — то есть я.
 — Тебя заметили, — сказала Карлотта. — Бал будет в доме лорда Мэлларда, доверенного лица короля, так что его почти наверняка посетят Их Величества.
 Начался переполох по поводу бальных нарядов, и тут даже Карлотта сбросила с себя обычный томный вид. Она работала не покладая рук, и тут, конечно, выяснилось, что нам не хватает кружев для украшения платья Карлотты и лент для моего платья.
 Пришлось вновь заложить карету и предпринять еще одну поездку в город. Я собиралась туда со смешанными чувствами. Во-первых, я побаивалась предстоящего бала, потому что Карлотта не забывала напоминать мне об отсутствии светских манер, а во-вторых, хотя мне не терпелось вновь увидеть город, я не могла забыть двух мужчин у позорного столба.
 Мы выехали рано утром в той же карете. Над рекой поднимался туман, придававший пейзажу особенное очарование. Деревья скрывались в голубой дымке, и это вызвало у меня чувство умиротворения. Настроение улучшилось, насколько оно могло улучшиться, если учесть, что я ни на минуту не забывала о том, что происходит у меня дома.
 По приезде в галерею Святого Павла я вновь была захвачена окружающим. Ростовщик вел переговоры с томным, экстравагантно одетым щеголем, желавшим получить ссуду; затем мое внимание привлек барышник, вовсю расхваливавший предполагаемому покупателю несравненные достоинства скакуна; рядом какой-то человек писал письмо под диктовку ужасно озабоченной женщины — я стала размышлять над тем, какая неприятность у нее случилась. Карлотта занималась выбором кружев и отошла к дальнему концу прилавка, и тут ко мне подошла женщина, на лице которой лежала печать страдания.
 — Леди, — сказала она хриплым шепотом, — подайте мне хоть что-нибудь. Мой муж погиб… утонул в реке. Осталось шесть голодных детей — у них не было ни крошки во рту вот уже два дня. У вас доброе лицо. Я вижу, что вы мне поможете.
 Я поняла, что если сейчас отвернусь от нее — Карлотта рассказала мне, как следует вести себя в таких случаях, — то никогда не смогу забыть ее лицо. Поэтому я достала кошелек, раскрыла его, но в этот момент откуда-то вынырнул мальчишка лет одиннадцати и выхватил кошелек у меня из рук.
 Я вскрикнула, но он уже исчез, и я не раздумывая бросилась вслед за ним. Заметив, как он на миг вынырнул из толпы и вновь пропал, я бросилась в ту сторону с криком: «Стой! Отдай кошелек!».
 Толпа затрудняла воришке бегство так же, как и мне погоню, но мне удалось заметить, что он, выбравшись из сутолоки, бросился в переулок.
 Не размышляя, я кинулась следом. Мальчишка забежал за угол, я побежала вслед, но он еще раз свернул, и я потеряла его из виду. Зато появились двое мужчин, которые шли прямо ко мне. Я похолодела от страха: их вид не предвещал ничего хорошего. Нечесаные волосы свисали на их лица, на плечах болтались какие-то лохмотья, а сквозь дыры просвечивало грязное белье. Оба зловеще ухмылялись.
 Я повернулась, чтобы бежать, но было поздно — я поняла, что не знаю, где нахожусь.
 Мужчины подошли ко мне с двух сторон и стали плотоядно разглядывать меня. Один из них грубо сорвал у меня с шеи цепочку, подаренную матерью, и я протестующе вскрикнула.
 Тогда они схватили меня за руки, и тут я по-настоящему закричала.
 — Попалась, голубушка, — сказал один из них, приблизив ко мне лицо настолько, что я почувствовала, как воняет у него изо рта.
 — Отпустите! Отпустите меня! — во весь голос закричала я.
 — Еще рановато, — сказал другой, и они потащили меня к двери дома, который я не успела разглядеть.
 Я начала молиться про себя, поскольку еще никогда в жизни не была так напугана. Я понимала, что эти мужчины хотят сотворить со мной нечто ужасное, а затем, возможно, и убить. И ведь все произошло так неожиданно: только что я думала о кружевах, о лентах, о письме, о ростовщике… И что будет с мамой, когда она услышит о том, что произошло со мной?
 И тут я услышала крик:
 — Стойте! Стойте, разбойники!
 В нашу сторону бежал мужчина. Я взглянула на него и тут же почувствовала облегчение. В его внешности было нечто такое, что я сразу поняла: он мне поможет.
 Он был одет изящно, но не крикливо, и держал в руке шпагу, угрожающе размахивая ею. Намерения нападавших тут же изменились. Они не собирались мерятся силами с незнакомцем. Бандиты просто отпустили меня и убежали.
 Я вся дрожала, и язык плохо слушался меня. Я лишь смогла пробормотать:
 — Ox, благодарю вас… благодарю.
 — Я все видел, — сказал он. — Мальчишка выхватил у вас кошелек, а вы хотели его догнать.
 — Я так благодарна вам…
 — Я уверен, что вы совсем недавно в Лондоне. Позвольте, я выведу вас из этой западни. Не стоит здесь задерживаться.
 Незнакомец вложил шпагу в ножны и, взяв меня за руку, повел за собой.
 — Вы поступили опрометчиво, бросившись за мальчиком.
 — Но он схватил мой кошелек…
 — Столь же опрометчиво вы поступили, достав кошелек.
 — У женщины голодают дети.
 — В этом я очень сомневаюсь. Она профессиональная нищенка. Завтра у нее появится умирающий муж или больная мать. Они, знаете ли, разнообразят свои рассказы.
 — Теперь я это понимаю, но тогда я ей поверила.
 — В следующий раз будьте осторожней. Скажите, как вас зовут?
 Я представилась и сказала, что остановилась в Пондерсби-холле.
 — Я знаком с сэром Джервисом, — сообщил он. — Меня зовут Ричард Толуорти, солдат королевской армии.
 — Я могу лишь вновь поблагодарить вас, сэр. Никогда в жизни я не был так испугана.
 — Вы получили урок. Смотрите на происшедшее с этой точки зрения.
 — Но если бы вы не заметили… если бы вы не поспешили вслед и не выручили меня…
 — Но я это сделал и очень этому рад. Куда вы желаете пройти?
 — Мы расстались с леди Пондерсби в галерее. Она выбирала кружева. Мы приехали из Пондерсби-холла в карете.
 — Ну что ж, тогда пойдем на галерею и разыщем леди Пондерсби.
 Мы быстро вернулись туда. Карлотта была настолько поглощена покупкой, которую завершила только сейчас, что даже не заметила происшедшего и сейчас растерянно оглядывалась вокруг. Заметив меня и моего спасителя, она воскликнула:
 — Что-нибудь случилось?
 — Нечто ужасное, — ответила я. — У меня украли кошелек. Его выхватил какой-то мальчишка. Я побежала за ним, а там меня уже поджидали двое мужчин… Этот джентльмен спас меня.
 Карлотта внимательно посмотрела на Ричарда Толуорти, а я с чувством, напоминающим ревность, подумала: «Наверное, он любуется ее красотой».
 Он поклонился и сказал:
 — Ричард Толуорти, к вашим услугам.
 — Ну что ж, сэр, — рассмеялась Карлотта, — похоже, что вы действительно решили оказать нам услугу. Госпожа Лэндор недавно прибыла из провинции.
 — Я это понял, — ответил он. Я вдруг почувствовала обиду и разочарование, а Карлотта продолжала:
 — А поскольку она, видимо, не склонна представить меня вам, я вынуждена сделать это сама. Леди Пондерсби, супруга сэра Джервиса…
 — ..с которой я имею удовольствие быть знакомым, — добавил Ричард Толуорти. — Позвольте проводить вас к карете?
 — Благодарю. Я буду очень признательна за это. По-моему, госпожа Лэндор еще не вполне оправилась от потрясения.
 — Боюсь, что так, — сказал он, едва взглянув на меня. — Но теперь она, по крайней мере, будет знать, как вести себя в такой ситуации, если это — сохрани Господь — вновь повторится.
 — Было бы просто ужасно, если бы вы не подоспели ей на помощь. Я никогда не простила бы себе этого! — сокрушалась Карлотта. — А вот и наша карета. Позвольте подвезти вас?
 — Благодарю. У меня здесь еще есть дела. Молодой человек помог нам сесть в карету и, сделав шаг назад, поклонился.
 Когда карета тронулась, Карлотта сказала:
 — Ну, вот ты и пережила небольшое приключение, верно?
 — Я была в ужасе… пока не появился он.
 — Я представляю. Ты говоришь, двое мужчин… с дурными намерениями… Несомненно — ограбление и изнасилование. Ну что ж, сегодня ты кое-что узнала о лондонских улицах. Пусть это послужит тебе уроком.
 Характерно, что Карлотта рассматривала все происшедшее как результат моего легкомыслия, а отнюдь не своего недосмотра.
 Впрочем, она не стала развивать эту тему. Ее явно заинтересовал мой спаситель.
 — Я где-то слышала его имя. По-моему, он один из генералов королевской армии.
 — Он сказал, что он — военный.
 — Ну да, военный, но в больших чинах. Это видно по тому, как он держится. Похоже, что он из хорошей семьи, верно?
 — Пожалуй.
 Карлотта откинулась на спинку сидения.
 — Что же такое я о нем слышала? Что-то любопытное. По-моему, речь шла о какой-то тайне. Нужно будет расспросить Джервиса!
 Она прикрыла глаза и улыбнулась. Я поняла, что ее действительно заинтересовал Ричард Толуорти.
 Что же касается меня, то я никак не могла забыть тот ужасный момент, когда эти бандиты схватили меня и потащили, чтобы исполнить свой гнусный замысел. Я просто представить не могла, что произошло бы со мной, не появись Ричард Толуорти. Это нельзя было даже вообразить. Я просто знала, что предпочла бы этому смерть.
 Но в последний момент появился он. Я начала припоминать некоторые подробности. Суровость — как и положено военному, резкие черты и надменное выражение лица. Наверное, он презирал меня за то, что я умудрилась попасть в такую глупую ловушку. Я лишилась кошелька (к счастью, в нем было совсем немного денег), зато теперь я была уверена в том, что ничего подобного со мной не повторится, так что полученный опыт, наверное, стоил потерянных денег.
 Он был высокого роста, а его кожа имела легкий бронзовый оттенок, поэтому, я решила, что Ричард Толуорти сражался за короля в заморских краях. Я подумала о том, увижу ли еще когда-нибудь своего избавителя, и немножко разволновалась, предположив, что это достаточно вероятно. Он должен вращаться в придворных кругах, так же, как и сэр Джервис. Интересно, заметит ли он меня, если мы вновь встретимся? Когда мы заговорили с Карлоттой, она, как мне показалось, намекнула ему, что меня за преступное легкомыслие можно слегка презирать, хотя до того момента он был ко мне весьма благосклонен, понимая, что мне просто не хватает опыта.
 По прибытии в Пондерсби-холл все мысли о спасителе и о моем приключении отошли на второй план: меня ожидало письмо от матери. Схватив его, я побежала в свою комнату, чтобы не читать его под испытующим взглядом Карлотты.
 Дрожащими пальцами я вскрыла письмо. Мой страх перед тем, что в нем могут содержаться страшные вести, привел к тому, что несколько секунд строчки прыгали у меня перед глазами.
 «Дорогая моя Анжелет, спешу сообщить тебе добрые вести. Берсаба выздоравливает. Пока она очень слаба, но…»
 Письмо выпало у меня из рук. Я закрыла лицо ладонями и заплакала — заплакала так, как ни разу не плакала с тех пор, как начались эти ужасные события, слезами облегчения, слезами счастья. Жизнь теперь могла продолжаться.
 Вошла Сенара и села рядом. Она тоже немножко поплакала. Так мы и сидели, взявшись за руки. В эти минуты я от всей души любила ее, чувствуя ее искренность.
 Она сказала:
 — Слава Богу. Слава Богу. Это просто убило бы Тамсин. Дело обернулось так только благодаря ее уходу, поверь мне. Материнская любовь бывает сильнее законов природы. Тамсин — одна из немногих по-настоящему добрых женщин в этом мире. — Сенара обняла меня. — Ну что? Разве я не обещала тебе, что все кончится хорошо?
 — Обещали, — согласилась я, подумав про себя, что она и в самом деле колдунья. Мэб пришла в восторг.
 — Да я просто не верила, что госпожа Берсаба может умереть. Она для это слишком хитрая, — говорила она.
 Услышав это замечание, я рассмеялась, смехом рожденным радостью и облегчением: рассеялась тяжелая черная туча, и небо вновь стало синим.
 Карлотта заявила:
 — Теперь ты наконец перестанешь переживать и начнешь смотреть на мир с интересом. Ведь меня доводило до белого каления твое равнодушие, хотя я изо всех сил пыталась тебя растормошить.
 Я вновь рассмеялась тем же звонким смехом.
 За обедом Карлотта рассказала сэру Джервису о случившемся со мной.
 Он разволновался.
 — Дорогая моя, Анжелет, — заявил он, — вы вели себя очень неразумно.
 — Теперь я это и сама понимаю. Но, видите ли, мне было жалко кошелька.
 — Вы могли потерять гораздо больше.
 — Ей очень повезло, что вовремя вмешался Ричард Толуорти. Ведь ты знаком с ним, Джервис? Что ты можешь о нем сказать?
 — Это хороший солдат. Он с большим успехом провел несколько военных компаний.
 — Я имею в виду… его лично, — пояснила Карлотта, явно проявляя некоторое нетерпение. Сэр Джервис задумался.
 — Что-то такое о нем говорили… Вылетело из головы…
 — Ну попытайся же вспомнить!
 — Не знаю… Насколько я понимаю, он не слишком общительный человек. Не любит бывать в свете. Разумеется, предан своему делу и отдает ему все свое время. Потерял жену.
 — Так он был женат?
 — Полагаю, что да.
 — А как он мог бы потерять жену, если бы не был женат? — слегка раздраженно заметила Карлотта.
 — Я не уверен, — сказал сэр Джервис. — Возможно, дело обстояло не совсем там. Во всяком случае, что-то там случилось.
 В эту ночь я долго не могла уснуть. Я думала о том, что происходит дома. Берсаба теперь вне опасности, но все еще очень слаба, и ее болезнь может затянуться надолго. Но мы справимся с этим. Матушка будет ухаживать за нею, и в конце концов она совсем поправится и встретит меня уже здоровой…
 Наконец я уснула, и мне приснился наш дом. Мы с Берсабой сидели за столом в холле, и в это время вошел какой-то мужчина и поклонился. Я представила присутствующих друг другу: «Это Берсаба, чью жизнь все же удалось спасти, а это Ричард Толуорти, который спас мою жизнь».
 Ричард сел между нами, и мы были очень счастливы все вместе. Я попрощалась с этим замечательным сновидением с большой неохотой.

 ПОМОЛВКА

 Выбросив из головы все неприятные события, я отдалась новым впечатлениям, нахлынувшим на меня. Вот теперь я имела право говорить себе:
 «Я расскажу об этом Берсабе» без ужасного предчувствия, что, может быть, мне никогда не удастся рассказать ей хоть что-нибудь. Другими словами, теперь я имела право быть счастливой и беззаботной и предвкушала бал у Мэллардов. На нем я должна была появиться в специально сшитом для этого платье, которое подарил мне сэр Джервис, заявив, что таким образом хочет отметить два счастливых события: мое спасение из рук лондонских бандитов и выздоровление моей сестры. Он пожелал, чтобы это платье принесло мне удачу.
 — Джервис не хочет, чтобы ты выглядела на балу у Мэллардов, как деревенская мышка, — сказала Карлотта, пытаясь, как всегда, испортить мне удовольствие.
 Я же, в свою очередь, смело ответила, что объясняю поступок сэра Джервиса его добротой. Карлотта лишь пожала плечами.
 Платье, конечно, было делом серьезным. Лиф из розового шелка, свободная верхняя юбка, а нижняя — из нежно-кремового атласа с золотым шитьем; очень низкий вырез — для того, чтобы открыть шею. Карлотта, хотя и неохотно, признала меня весьма грациозной, но все же заметила, что мой незрелый бюст следовало бы как-то прикрыть.
 Анна, занимавшаяся платьем, шепнула мне, что то, о чем Карлотта отзывается столь пренебрежительно, объясняется лишь моей молодостью и многим покажется как раз чрезвычайно привлекательным, так что моя незрелость менее всего должна меня беспокоить-Есть множество пожилых дам, которые отдали бы за нее все, — уверяла она.
 Пока мы занимались нарядами, я поняла, что Анна очень интересуется мной. Стоя на коленях рядом, она иногда заводила разговоры. Чаще всего она расспрашивала о Берсабе.
 — Вы такие похожие, — сказала Анна, — и в то же время такие разные.
 — Большинство людей не различают нас.
 — Знаете, я теперь, наверное, смогла бы. Я рассказала ей о том, как Берсаба отправилась за повитухой, потому что очень волновалась за одну из наших служанок, которая носила ребенка явно дольше положенного срока.
 — Я помню, — сказала Анна, — это она предупредила нас о том, что в деревне готовят недоброе против моей госпожи… и все-таки… — Она заколебалась. Я смотрела на нее выжидающе, и она наконец закончила:
 — Я не думаю, чтобы моя хозяйка ей нравилась.
 — Я тоже так не думаю, — сказала я, вспомнив о Бастиане.
 — Но все же она нас предупредила.
 — Конечно, она должна была предупредить вас. Люди бывают так ужасны, сбиваясь в толпу. Когда-то я видела, что они сделали с ведьмой. Это было жутко. Есть в толпе что-то пугающее. Самые обыкновенные люди собираются вместе и превращаются в диких зверей, а цель, которая кажется им праведной, заставляет их творить безумные жестокости.
 — Странная все-таки девушка ваша сестра.
 — О, я хорошо ее знаю. Временами мне кажется, что мы с ней одно целое, а временами — что природа поделила между нами человеческие достоинства, дав какие-то из них одной целиком, ничего не оставив для другой. Например, Берсаба гораздо умнее меня. Мне и в голову бы не пришло отправиться за повитухой, хотя я тоже знала, что Феб давно пора родить. Я какая-то бездумная, то есть думаю меньше других.
 — Мне кажется, госпожа, что вы заполучили львиную долю добрых черт, — сказала Анна. — По правде говоря, мне кажется, что вашей сестре их и вовсе не досталось. И было бы ошибкой полагаться на нее в случае, если…
 Я бросила на Анну сердитый взгляд, и она закончила:
 — Впрочем, я что-то заболталась. Давайте-ка взглянем на лиф…
 Меня удивили как ее манеры, так и слова. Похоже, она хотела предупредить меня. Настроить против Берсабы! Что за вздор!
 В то же время она относилась ко мне очень дружелюбно, почти покровительственно, и я наконец почувствовала, что у меня появились друзья. Сенара старалась делать для меня все возможное, хотя вскоре она собиралась уехать в Испанию. Она сказала, что очень рада выздоровлению моей сестры и что если бы Берсаба умерла, то она обязательно поехала бы к нам, чтобы находиться рядом с нашей матушкой. Теперь все благополучно завершилось, полное выздоровление Берсабы было лишь вопросом времени, и, поскольку исчезла вероятность заражения, я могла в любой день вернуться домой.
 И вот наступил день бала. Я была потрясена, увидев себя в самом роскошном и изысканном платье, какое только можно себе представить. Анна пришла лично удостовериться в том, что Мэб, помогавшая мне одеваться, сделала все наилучшим образом. Анна шепнула мне, что очень бы хотела сама причесать меня, но ее светлость потребовали, чтобы Анна занималась только ею. Она одобрительно отозвалась о платье и сказала, что я ему вполне соответствую, хотя прическу все-таки стоило бы подправить, и она постарается так или иначе выкроить для этого время. И действительно, чуть позже Анна зашла и красиво уложила на затылке мои длинные густые волосы.
 Резиденция Мэллардов представляла собой большое здание с садом, спускавшимся к Темзе. Нас встретили хозяева, которые с интересом рассматривали меня. Тут же к сэру Джервису и Карлотте подошла большая группа гостей, видимо, их хороших знакомых, и меня представили молодому человеку, наряженному в великолепные атласные штаны, напомнившие мне меха, с помощью которых мы дома раздували огонь в камине. Я улыбнулась про себя и стала гадать, что подумал бы этот джентльмен, угадай он мои мысли, — ведь штаны были из бледно-голубого атласа и подвязаны у колен пучком разноцветных лент.
 Молодой человек был несколько вялым, и, танцуя, я все время боялась сбиться с такта, что, вероятно, удивляло его. Я почувствовала облегчение, когда музыка умолкла и в зале воцарилась тишина. Это означало, что прибыли король с королевой, и все присутствующие тут же выстроились в две шеренги, между которыми прошла королевская чета. Я имела честь видеть Их Величества вблизи. Государь, несомненно, был мужчиной красивым, с правильными чертами лица, хорошо ухоженной бородкой и вьющимися, спадающими на плечи волосами. Что же касается королевы, то ее обаяние объяснялось, видимо, огромным жизнелюбием, которое чувствовалось даже в ее улыбке, и хотя она отнюдь не являлась красавицей из-за слишком длинного носа и выступающих зубов, у нее были большие темные глаза, светившиеся интересом ко всему окружающему, а ее бледная кожа выглядела изящно и утонченно.
 Меня глубоко тронуло происходящее, и, делая в соответствии с полученной ранее инструкцией реверанс, я думала о том, с каким восторгом буду рассказывать об этом Берсабе.
 Мой вялый партнер, несомненно, воспользовался подвернувшейся возможностью, чтобы найти более подходящую пару, и в тот момент, когда я несколько растерянно выискивала взглядом в толпе гостей Сенару или сэра Джервиса; рядом раздался голос:
 — Вот мы и снова встретились.
 Возле меня стоял мой спаситель.
 Я почувствовала, что вся вспыхнула от радости и некоторого волнующего трепета, который вызывал во мне его голос. Ричард продолжил:
 — Я так и думал, что мы скоро встретимся.
 — Надеюсь, я достойно поблагодарила вас?
 — Ну конечно. Ваша признательность была совершенно явной. Не хотите ли потанцевать?
 — Я очень люблю танцевать, но боюсь, что недостаточно искусна.
 — Сказать по правде, я тоже. Правда, я могу похвастать тем, что очень неплохо исполняю деревенские пляски. На мой взгляд, они наиболее верно передают сам дух танца, гарантирую вам, что делаю это превосходно.
 Я расхохоталась.
 — Я обожаю эти танцы. Мы танцуем их под Рождество, а после сбора урожая делаем из снопов чучела, чтобы будущая осень была обильной.
 — Ах, вы заставляете меня тосковать по незатейливым сельским радостям. Знаете, что мы сейчас сделаем? Убежим в сад, присядем там где-нибудь и поболтаем. Вы не возражаете?
 — С огромным удовольствием!
 — Тогда идемте. Попытаемся уйти незаметно. Он проложил дорогу сквозь толпу гостей. Оказавшись на свежем воздухе, я очень обрадовалась, тем более, что вечер, к счастью, был теплым. Сад был очень красив, а плеск воды о ступени каменной лестницы, спускавшейся к воде, придавал всему окружающему неповторимое очарование.
 Ричард нашел место, где можно было присесть. Это была небольшая беседка со входом, обращенным к воде, стены которой прикрывали нас от легкого ветерка.
 — Расскажите мне о ваших местах, — попросил он.
 Я с готовностью рассказала ему о нашем доме и о том, как из-за болезни Берсабы я была вынуждена уехать в Лондон.
 Молодой человек поздравил меня с тем, что в конце концов все обошлось благополучно, и спросил, собираюсь ли я возвращаться домой. Я ответила, что рано или поздно сделаю это.
 Он предположил, что моей сестре придется после болезни еще долго восстанавливать силы. В этом он был уверен, поскольку одному из его друзей, тоже болевшему оспой, посчастливилось выжить. И добавил:
 — Поверьте мне, это действительно редкое везение и большая удача. Мой друг считает, что уже стоял одной ногой в могиле, и рассматривает как чудо то, что ему все-таки удалось выкарабкаться.
 Я вздрогнула, и Ричард спросил, не холодно ли мне.
 — Нет, — ответила я, — я просто подумала, смогла бы я жить без своей сестры?
 — Ведь вы близнецы… Скажите, она очень похожа на вас?
 — Настолько, что единственный человек, который с уверенностью различает нас — это наша мать.
 — Значит, она выглядит как вы и разговаривает как вы. Скажите, а думаете вы тоже одинаково?
 — О, вот здесь есть разница, причем заметная. Берсаба гораздо умнее меня. Она всегда решала за меня арифметические задачки и писала сочинения. А я занималась рукоделием за двоих. Это, пожалуй, единственное, что у меня выходит лучше, чем у нее. Ну вот, теперь вы знаете о нас все, что хотели знать.
 — Вовсе нет, ведь я очень любопытен. Это был, наверное, самый счастливый день с тех пор, как я уехала из дома. Я вдруг ощутила, что окружающий мир прекрасен. Свершилось чудо, и Берсаба, стоявшая на краю могилы, пережила кризис, выздоравливает и со временем вновь станет бодрой и жизнерадостной. Я нахожусь в Лондоне, в очаровательном саду и разговариваю с генералом королевской армии, который заинтересовался мной и признался, что хотел бы узнать меня поближе.
 Я бы никогда не познакомилась с ним, если бы не то ужасное приключение. Я бы никогда не почувствовала такое огромное облегчение при вести о выздоровлении Берсабы, если бы ее болезнь не была такой страшной. Так, вероятно, обстояло дело и со всем остальным: каким бы тревожным ни казалось событие в начале, завершалось оно благополучно.
 Я сказала:
 — Мы все время говорим лишь о моих делах. Вы совсем ничего не рассказываете о себе.
 — Я не знаю, что могло бы вас заинтересовать.
 — Ведь вы военный. Должно быть, вы пережили немало приключений, в том числе и за границей.
 — О да. Мне довелось служить на заморских территориях. Закончив Кембридж, я понял, что хочу стать воином. Собственно говоря, это наша семейная традиция. Отец послал меня в Нидерланды изучать военное искусство. Позже я воевал в Испании, а потом во Франции.
 — Но ведь сейчас мы ни с кем не воюем.
 — Солдат всегда готов к войне.
 — Но пока вы не собираетесь за границу?
 — Нет, до тех пор, пока в этом нет нужды.
 — Значит, вы муштруете своих подчиненных и находитесь в боевой готовности… А у вас есть свой дом?
 — За городом. На севере страны у нас есть имения, которыми сейчас управляет мой младший брат. Он не пошел служить в армию. У меня дом в Фар-Фламстеде. Это к западу от Хэмптона. Конечно, у меня есть городская квартира.
 — Как и у Джервиса.
 — Это необходимо, так как он служит при дворе.
 — А ваше поместье старинное?
 — Нет, прошлого столетия, как и большинство из них.
 — И вы отправляетесь туда, когда вам хочется насладиться сельской идиллией?
 Неожиданно в воздухе повисло молчание, и я взглянула на своего собеседника. Черты его лица застыли, словно маска, и он медленно произнес:
 — У меня нет для этого никакой возможности. Мой долг вынуждает меня находиться в Лондоне.
 Я вспомнила, как сэр Джервис говорил о том, что с этим связана какая-то история, которую он не мог припомнить, и что генерал потерял свою жену.
 Конечно, я не посмела расспрашивать его на эту тему, но веселое настроение куда-то пропало. Его манера держаться изменилась, и он стал вести себя суше.
 Я продолжила свой рассказ о доме, хотя мне, конечно, гораздо больше хотелось послушать его. Но он всячески поощрял меня, явно демонстрируя интерес к моему прошлому, объяснявшийся, как мне показалось, тем, что в этом случае он мог молчать о себе.
 Мы все еще разговаривали, когда услышали приближающиеся шаги. К нам подошли мужчина и женщина. Очевидно, они были хорошо знакомы с моим собеседником, поскольку мужчина обратился к нему по имени.
 Мне были представлены Люк Лонгридж и его сестра Элла, и у меня сложилось впечатление, что они отнеслись ко мне не совсем одобрительно. Впервые мне пришло в голову, что я, возможно, каким-то образом нарушила этикет, оказавшись в саду наедине с мужчиной.
 Эта пара была одета не столь изысканно как большинство других гостей, которые, как мне показалось, держались с ними весьма холодно.
 Люк Лонгридж попросил позволения немного посидеть с нами.
 Некоторое время разговор шел о цветах и о необычайно мягкой сегодняшней погоде, а потом Лонгридж вдруг заявил, что король, очевидно, пребывает в полной безмятежности и не подозревает о сгустившихся над его головой тучах.
 — От монарха и не следует ждать иного поведения, — возразил генерал.
 — Королева же, как всегда, легкомысленна, — продолжал Люк Лонгридж. — Я готов поклясться, что она не думает ни о чем, кроме танцев и светских сплетен, если, конечно, не считать мечты о введении в нашей стране ее религии, но это ей никогда не удастся.
 — Разумеется, — ответил генерал.
 Элла Лонгридж взволнованно заметила:
 — Придется хорошенько побороться за то, чтобы ей это не удалось.
 — Его Величество никогда не позволит этому произойти. Ему известна воля народа, — заявил Ричард Толуорти.
 — После смерти Бэкингема (слава Богу, что это случилось!) королева стала его главным советником, — сказал Люк Лонгридж.
 — Это преувеличение, — возразил генерал.
 — Теперь король Карл просто без ума от нее — это после того, как он многие годы просто игнорировал ее и ненавидел свой брак, и вдруг он становится любящим мужем, позволяет дурачить себя, а за нос его водит… фривольная француженка-католичка!
 — Король счастлив в браке, который принес плоды, — сказал сэр Ричард, — и вы должны признать, друг мой, что для страны это благо. Не правда, будто государь находится под влиянием своей жены. У Его Величества очень развито чувство долга.
 — Так не оттого ли в стране началась смута? — спросил Люк Лонгридж. — Это не может продолжаться до бесконечности, уверяю вас, генерал. В народе зреет недовольство, страна расколота, и, клянусь Богом, я знаю, на чьей стороне я окажусь в решающий час… не на стороне короля!
 — Полегче, Лонгридж, — это попахивает государственной изменой, — заметил генерал.
 — Я говорю то, что думаю.
 — Осторожней, Люк, — вмешалась его сестра. Мне тоже захотелось попросить генерала быть осторожней. Я умоляюще смотрела на него, но он не замечал этого.
 Люк Лонгридж вспыхнул от гнева и внезапно закричал:
 — Я предвижу конец всего этого! К тому все идет! Король, правящий без парламента…
 Я неожиданно вспомнила мужчин у позорного столба. Несколько минут назад вечер казался мне чудесным, и внезапно все так переменилось. Я всего лишь видела сон, а теперь меня возвратили к жестокой действительности. Ничто не являлось тем, чем казалось. В большом зале любезный король и его обаятельная жена принимали почести от своих подданных, не зная, что некоторые из них, вроде Лонгриджа, готовы организовать заговор. Или уже организовали?
 — Вы оскорбили короля и королевскую армию! — воскликнул генерал Толуорти. — Я требую удовлетворения!
 — Вы же прекрасно понимаете, что я говорил вполне разумные вещи.
 — Я прекрасно понимаю, что вы оскорбили монарха и его воинов. Назовите место нашей встречи.
 — Вы узнаете это в нужный срок. Люк Лонгридж отвесил поклон и, взяв сестру под руку, пошел прочь.
 — Похолодало, — обратился ко мне генерал. — Позвольте, я отведу вас к вашим друзьям. Я решила добиться ясности.
 — Что он имел в виду? Неужели вы собираетесь драться на дуэли?
 — Он не оставил мне выбора.
 — Но он всего лишь изложил свои взгляды.
 — Оскорбив тем самым короля.
 — Но не лично вас.
 — Дорогая госпожа Лэндор, я являюсь одним из генералов короля. Всякое оскорбление короля относится и ко мне лично.
 — Неужели дуэль неизбежна?
 — Умоляю вас, не беспокойтесь. Это совершенно заурядное событие.
 — Которое, возможно, закончится смертью одного из вас!
 — Может, да, а может, и нет, — Но…
 — Становится холодно, пора идти. Больше он не произнес ни слова, и мне оставалось лишь позволить ему увести меня.
 Он провел меня к Сенаре, оживленно беседовавшей с группой гостей, поклонился и ушел.
 Я обрадовалась, когда бал наконец закончился, и мы в карете отправились домой, причем никто не склонен был к болтовне. Я вновь и вновь вспоминала разговор в саду, расценивая его как глупую ссору, которая тем не менее может привести к смерти одного из собеседников.
 Я знала, что если Ричард Толуорти будет убит, я не смогу забыть его до конца своих дней.
 Два дня я была в отвратительном настроении. Либо Ричард Толуорти будет убит, либо он убьет другого человека, что тоже не могло мне доставить радости. Как он мог столь бесцеремонно бросить вызов своему знакомому? Люк Лонгридж оскорбил монарха? «Ну что ж, — раздраженно думала я, — пусть король сам и защищает свою честь».
 Но Ричард был солдатом… человеком с идеалами. Конечно, он прав. Так убеждала я себя, начиная ненавидеть Лонгриджа, спровоцировавшего дуэль.
 Я спросила Карлотту, что бывает, если человека ранят на дуэли.
 — Иногда он умирает. Все зависит от того, насколько серьезна рана.
 — А что происходит с другим?
 — Ему, видимо, приходится бежать из страны. В конце концов, ведь это убийство.
 — Понимаю.
 — А почему ты спрашиваешь?
 — Так, интересуюсь. Ведь я должна изучать нравы и обычаи дворянства, верно?
 — Это нездоровый обычай.
 — Я обратила внимание, что очень многие обычаи можно назвать нездоровыми.
 — О, — усмехнулась Карлотта, — ты весьма наблюдательна.
 Я попыталась выбросить все это из головы, твердя себе, что глупо волноваться за человека, которого видела всего два раза в жизни, пусть даже и при необычных обстоятельствах: один раз — когда он спас меня, и другой — когда он вызвал соперника на дуэль.
 Как бы мне хотелось, чтобы со мной рядом оказалась Берсаба, с которой я могла бы поделиться своими мыслями. Я размышляла о том, когда же мать позовет меня домой. Возможно, я буду нужна для ухода за Берсабой. В письме мать сообщила, что Берсаба еще не скоро полностью оправится, и дала понять, что в деревне все еще болеют оспой, и она не хотела бы, чтобы я возвратилась до того, как окрестности, по ее выражению, очистятся.
 Я подумала, что если генерал Ричард Толуорти будет убит или вынужден бежать за границу, то мне нужно как можно скорее отправиться домой. Тогда все, что произошло в Лондоне, останется позади, а через некоторое время покажется и вовсе нереальным.
 Между тем миновала неделя, и Ричард Толуорти нанес нам визит.
 По счастливому стечению обстоятельств Сенара в тот момент находилась у соседей с прощальным визитом, так как собиралась на следующей неделе уехать в Испанию. Карлотта сопровождала ее, а сэр Джервис был в Уайтхолле. Генерал, очевидно, явился с обычным визитом к сэру Джервису, а когда ему сообщили, что хозяин отсутствует, он спросил, дома ли я.
 В результате я приняла его в небольшой гостиной, примыкавшей к холлу, и меня охватила радость, когда я увидела, что он не ранен и не похож на человека, собирающегося бежать из страны.
 — Я надеялся на то, что у меня будет возможность поговорить с вами, — сказал он, — поскольку в тот вечер, на балу, вы были очень обеспокоены.
 — Да. Я никак не могла толком понять, что это вдруг произошло и почему дело обернулось вопросом жизни и смерти.
 — В тех обстоятельствах у меня не было выбора, и я был вынужден бросить ему вызов, который, впрочем, не был принят. Я получил и принял извинения.
 Оскорбительные слова были взяты назад, и поэтому отпала необходимость драться на дуэли.
 — Я очень рада. Люк Лонгридж поступил разумно.
 — В душе он пуританин и не приемлет кровопролития.
 — Ну что ж, оказывается у них есть и положительные черты.
 Ричард Толуорти улыбнулся.
 — Вы действительно были взволнованы.
 — О да. Я решила, что либо он вас убьет, либо вы его убьете и будете вынуждены удалиться в изгнание.
 — Я признателен вам за беспокойство.
 — А как же иначе? Ведь вы спасли мне жизнь!
 — О, я был просто обязан это сделать.
 Похоже, я не смогла скрыть свою радость, и это явно доставило ему удовольствие.
 Некоторое время мы беседовали, а точнее, Ричард задавал мне вопросы о нашем доме. Ему также хотелось знать, долго ли еще я пробуду в Лондоне, и он очень внимательно выслушал мои объяснения: меня могут попросить вернуться домой в любой момент, это зависит только от состояния здоровья моей сестры и от того, прекратилась ли эпидемия в нашей округе.
 Затем он сказал:
 — Мне хочется надеяться, что вы еще на некоторое время здесь задержитесь. Или вы очень хотите домой?
 — Поначалу так оно и было. А теперь… я не уверена. Здесь так много интересного.
 — Стычки с нищими, дуэли? — подсказал Ричард Толуорти.
 — И встречи с интересными людьми, — парировала я.
 — Наверно, и в ваших местах попадаются интересные люди.
 — Да, — признала я, — но они… другие. А про себя я подумала: такого человека, как Ричард, я никогда не встречала и до конца жизни не встречу.
 Уходя, он взял мою руку и поцеловал ее, сказав:
 — Я буду навещать вас.
 Когда он уезжал, я глядела ему вслед, а затем поднялась в свою комнату, чтобы подумать о нем в одиночестве Если бы мне пришлось сейчас возвратиться в Корнуолл, что бы со мной стало? Неужели я бы считала себя несчастной? Несчастной потому, что вынуждена вернуться в родной дом, к любимой матери и к сестре — моей неотделимой части! Что со мной произошло?
 Я начала подозревать, что, как обычно, ни о чем не подумав, влюбилась в Ричарда Толуорти.
 Недели летели одна за другой. Сенара уехала, и я с грустью распрощалась с ней, чувствуя, что теряю друга. Выполняя свое обещание, в дом зачастил генерал Толуорти. Поначалу сэр Джервис ничего не мог понять. «Кажется, генерал Толуорти вдруг воспылал ко мне дружескими чувствами», — комментировал он эти визиты. Кроме того, мы часто встречались с генералом на званых вечерах и много беседовали с ним.
 Карлотта решила, что он влюблен в нее, но, будучи человеком строгих правил, вынужден тщательно все скрывать. Она отнеслась к этому весьма серьезно и стала сама посылать ему приглашения. Мне было интересно за этим наблюдать, поскольку в душе я была убеждена, что его интересует вовсе не Карлотта. В нем была какая-то врожденная сдержанность, почти скрытность, но между нами возникла незримая связь; нам не нужны были лишние слова, ему не обязательно было как-то выделять меня — я просто знала, что он приходит ради меня.
 Теперь я даже боялась, что мать может потребовать моего возвращения. Я представляла, как говорю ему о том, что вынуждена уйти из его жизни, и старалась вообразить, что мне ответит Ричард Толуорти. Я очень хотела видеть своих близких, но мысль о расставании с ним была невыносима.
 Вот что написала мне мать:
 «Моя милая Анжелет!
 Во-первых, я рада сообщить тебе, что твоя сестра поправляется, хотя до полного выздоровления ей еще далеко. Теперь я могу рассказать тебе о том, что она едва не умерла. Сейчас она все еще настолько слаба, что не встает с постели. Она шлет тебе самые наилучшие пожелания, но пока не в силах взяться за перо, чтобы написать тебе, дорогая. Будь уверена, она сразу тебе напишет, как только немного окрепнет.
 Моя главная забота — поставить ее на ноги. Врачи считают, что на это может уйти несколько месяцев и что вообще ее выздоровление можно считать чудом. Я прошу тебя, милая доченька, постарайся задержаться в Лондоне подольше. Я думаю, что тебе пока не следует сюда возвращаться, и если у тебя все в порядке, я вместе со всеми домашними буду спокойно дожидаться момента, когда тебе можно будет вернуться…»
 Я вновь и вновь перечитывала это письмо. Его содержание наполняло меня радостью. Я была благодарна матери за возможность остаться здесь и сознавала теперь, что находиться рядом с матерью, видеть свою родную сестру совсем не так важно, как просыпаться каждый день с мыслью: это может произойти сегодня. Я надеялась, что генерал Толуорти может в любой день сделать мне предложение.
 Наступила зима. Впервые в жизни я проводила Рождество вдали от дома. Мама прислала к празднику отрез шелка на платье и написала, чтобы я не слишком грустила из-за того, что мы в эти дни находимся вдали друг от друга. В этом году праздник в Тристан Прайори обещал быть менее веселым, чем обычно, так как Берсаба быстро утомлялась и вынуждена была ежедневно проводить в постели по несколько часов.
 Конечно, в поместье прибудут актеры и певцы; тетя Мелани и дядя Коннелл настояли на том, что праздник следует провести всем вместе, но поскольку отец, Фенимор и Бастиан все еще отсутствовали, праздник, конечно, лишался обычного своего блеска.
 «В следующее Рождество, — писала мама, — мы сумеем собраться все вместе, я в этом уверена.
 Итак, Рождество я праздновала в Пондерсби-холле, все было отнюдь не столь просто, как у нас дома. Например, мы поставили комедию масок по испанской пьесе, которую специально перевела Карлотта, и всем нам достались какие-нибудь роли. Мы начали репетировать спектакль за две недели до Рождества и сыграли его дважды — в Рождество и в Двенадцатую ночь. Главную роль, конечно, исполняла Карлотта, она играла прекрасно, и нужно признать, что присутствовавшие на спектакле молодые люди смотрели на нее с восхищением, а на сэра Джервиса — с завистью. Так что вполне простительной ошибкой было то, что она причислила к своим поклонникам и Ричарда Толуорти.
 Он уехал после рождественских каникул, и прошло несколько недель, прежде чем я вновь увидела его. Я уже начала волноваться, не забыл ли он обо мне.
 В январе выпал снег. В Корнуолле это случалось так редко, что за всю свою жизнь я видела снегопад всего три раза. Как это красиво! Мы играли в снежки, и я помню, что Бастиан особенно старался попасть в Берсабу.
 Здесь веселились по-другому. В снежки мы не играли, зато катались на коньках по замерзшим прудам, и это мне очень понравилось. Но я все время продолжала думать о Ричарде, гадая, увижу ли его вновь.
 Он приехал в начале февраля, в пасмурный день. Дороги, временно ставшие непроходимыми, вновь очистились, и от снежных завалов остались только кучки снега на полях и возле заборов.
 Когда Ричард вошел в холл, там жарко пылал камин. Я услышала, как он спрашивает привратника, дома ли сэр Джервис, и тут же вышла в холл, делая вид, что зашла сюда по чистой случайности.
 Я протянула ему руку и как можно спокойнее сказала:
 — Давно вы у нас не были, генерал.
 Он ответил, что был на севере страны по делам служебным. В этот момент появился сэр Джервис, и я отошла. Сэр Джервис проводил генерала в гостиную и приказал известить Карлотту о прибытии гостя.
 Я отправилась к себе в комнату. Мне не хотелось видеть, как Карлотта будет расточать любезности к тому же я пришла к выводу, что стала жертвой собственного воображения, решив, что Ричард Толуорти проявляет ко мне больший интерес, чем тот, которого следует ожидать от мужчины, спасшего девушку из рук разбойников и сделавшего ее невольной свидетельницей вызова на дуэль.
 Я расчесала волосы и сделала прическу, рассчитывая на то, что меня все-таки пригласят выйти, но этого не случилось.
 Через несколько дней Ричард Толуорти появился вновь. На этот раз я была в доме одна. Он попросил разрешения побеседовать со мной, и я приняла его в гостиной.
 — Я должен сознаться в том, что немножко схитрил, — начал он. — Я заранее узнал, что сэра Джервиса и его жены не будет дома. Поэтому я и зашел, надеясь застать вас.
 — Вы… хотели видеть именно меня? Мне показалось, что внезапно выглянуло солнце и засверкало ярче, чем в летний полдень, а весь мир вокруг запел от радости.
 — Я хотел поговорить с вами наедине.
 — Да? — едва слышно выдохнула я.
 — Прошу вас, присядьте, — сказал он. Я уселась у окна, сложив руки на коленях. Я не решалась даже взглянуть на него, боясь выдать охватившие меня чувства.
 — Я думаю, — продолжал генерал Толуорти, — что мы стали добрыми друзьями. Вы согласны с этим?
 — О да, конечно.
 — Вы преувеличиваете важность сделанного мной в день нашего знакомства. Я просто выполнил долг мужчины.
 — Я никогда не забуду о том, что ради меня вы рисковали жизнью.
 — О, вам следует взглянуть на это более реально. Подобные бандиты всегда трусливы. Они нападают только на женщин и детей. Кроме того, я был вооружен, так что, уверяю вас, ничем не рисковал. Но я начал с того, что мы стали друзьями. Я долго колебался, и, возможно, мне следовало бы колебаться и дальше. Вы очень молоды, Анжелет. Можно называть вас так?
 — Можно, я буду этому рада.
 — Это очаровательное имя, и оно очень вам идет.
 — О, пожалуйста, не льстите мне. Вам придется ждать целую вечность, пока я дорасту до него…
 Я не закончила фразу. Она прозвучала так, будто я имела в виду, что мы с ним всегда будем вместе. Я покраснела.
 Не обратив внимания на мою оплошность, Ричард спросил:
 — Сколько вам лет, Анжелет?
 — В июне исполнится восемнадцать. Он вздохнул.
 — Вы слишком молоды. Вы знаете, сколько мне лет?
 — В связи с вами я не думала о возрасте.
 — Как вы очаровательно выразились! Это хорошо, поскольку я значительно старше вас. В сентябре мне исполнится тридцать четыре года. Как видите, разница в возрасте велика.
 — Какое это имеет значение… для друзей?
 — Этот вопрос я и задавал себе в течение всех последних недель. Возможно, мне пока вообще не следовало заговаривать об этом.
 — Я уверена, что всегда лучше высказать то, что у тебя на душе.
 — Я решился просить вас выйти за меня замуж.
 — О!
 Больше я ничего не могла сказать. Я чувствовала, что во мне все поет от счастья. Значит, это и на самом деле случилось. Я не ошибалась. Я сказала про себя:
 « Слушай, Берсаба, я собираюсь замуж. Ты только подумай: я собираюсь выйти замуж за генерала королевской армии, самого прекрасного, самого храброго в мире мужчину «.
 Когда-то Берсаба сказала:» Любопытно, кто из нас раньше выйдет замуж?»— и, конечно, собиралась сделать это первой. Она всегда и во всем хотела быть первой. И отчего-то я всегда была с этим согласна, считая, что она имеет на это право.
 Но сейчас все обстояло по-другому. Больше всего на свете я хотела стать женой Ричарда Толуорти.
 — Да, — сказал он, — я вижу, что вы изумлены. Вы удивлены тем, что я, такой старый, осмеливаюсь делать предложение девушке, которой еще не исполнилось и восемнадцати лет. Ведь вы думаете именно так?
 Я рассмеялась довольно странным, почти истерическим смехом. Я никогда не смогу вести себя так же достойно, как Берсаба, которая наверняка знала бы, что сейчас ответить. Но что толку жалеть об этом? Ведь я была собой, а не Берсабой, а я всегда говорила первое, что приходило мне в голову.
 — Я не имею в виду ничего подобного! — воскликнула я. — Я всего лишь хочу сказать, что страшно рада тому, что вы сделали мне предложение. Я такая фантазерка… Я подумала, что вы можете заинтересоваться мной, а потом стала мечтать, что вы захотите жениться на мне, и… я бы просто не перенесла, если бы вы не сделали мне предложения.
 Ричард Толуорти подошел ко мне, и я встала. Я ждала, что он обнимет меня и прижмет к себе. Но он этого не сделал. Ричард просто взял мою руку и поцеловал — точно так же, как он сделал это на балу, когда нас представляли друг другу.
 — Вы милое дитя, — сказал он, — но слишком порывисты. Вы говорите серьезно?
 — От всего сердца, — ответила я. Генерал осторожно усадил меня обратно на приоконную скамью, а сам немного отошел и сел в кресло.
 — Вы не должны принимать поспешные решения, моя дорогая.
 — Я вас не понимаю. Вы рассчитывали получить отказ?
 Он улыбнулся.
 — Я делал предложение, надеясь услышать от вас» да «. Но вы так молоды.
 — Это недостаток, который со временем пройдет сам собой, — ответила я банальностью.
 — Но по мере того, как вы будете становиться старше, то же будет происходить и со мной. Вы должны внимательно выслушать меня. Когда вам исполнится двадцать четыре, мне будет сорок. Подумайте об этом.
 Я была так счастлива, что стала вести себя нахально:
 — Ну что ж, вы неплохо умеете считать.
 — Позвольте все-таки поговорить с вами серьезно. Вы вообще думали о замужестве?
 — Очень неопределенно. Иногда мы с сестрой болтали об этом. Мы гадали, какими будут наши мужья и которая из нас первой выйдет замуж. Видите ли, мы близнецы и привыкли все делать вместе. Вокруг нас было довольно мало подходящих женихов, и нам казался неизбежным брак с кем-то из соседей.
 — А потом, приехав в Лондон, вы встретили меня…
 — И была чрезвычайно обрадована! Я никогда ничему так не радовалась.
 — Вы находитесь в самом начале жизненного пути, дорогая. Давайте не забывать об этом. Я хочу, чтобы вы хорошо представляли, какая судьба ждет вас в случае замужества. Вы живете в этом доме, вы посетили два-три бала и столько же спектаклей и, несомненно, пришли к выводу, что в Лондоне гораздо веселее жить, чем у вас в провинции. И это, наверное, действительно так.
 — Да, — призналась я, — но не из-за балов и спектаклей.
 — Я очень рад этому, поскольку я предпочитаю более спокойный образ жизни.
 — Я буду рада разделить его.
 — У вас добрая мягкая натура, и я верю, что вы сможете сделать меня счастливым… если мы поженимся.
 — Но мы должны пожениться! Вы сделали мне предложение, и я приняла его. Если мы оба хотим вступить в брак, что может нам помешать?
 — Да, — ответил он, — препятствий нет, если мы оба согласны и если ваша семья не будет возражать.
 — Мои родные желают мне только счастья.
 — Тогда я буду просить их согласия. Я поговорю с сэром Джервисом, который временно опекает вас, и попрошу его рекомендовать меня вашим родителям.
 Я радостно захлопала в ладоши.
 — Но вначале, — продолжил он, — я хочу удостовериться в том, что вы хорошо понимаете, что это значит.
 — Я знаю, что больше всего на свете мечтаю быть с вами;
 Я говорила страстно, и искренность сказанного поразила меня саму. Я действительно полюбила его.
 — Я уже указал вам на разницу в возрасте…
 — ..которую я принимаю и одобряю. Неужели вы думаете, что я мечтаю о молодом человеке в штанах, похожих на меха, подвязанные разноцветными лентами?
 Ричард Толуорти улыбнулся. Я заметила, что он вообще редко шутил, а иногда мне казалось, что он улыбается про себя. Он был очень серьезным человеком, и я любила его именно таким. Я подумала: я изменю его. Я сделаю его настолько счастливым, что он будет все время смеяться.
 — Есть некоторые вещи, которые вам необходимо знать. Я уже был женат.
 — Она умерла?
 — Да.
 — Наверное, вы очень переживали.
 — Да, это было очень грустно.
 — Если вам неприятно, давайте не говорить об этом.
 — Вам все-таки следует знать.
 — Это случилось давно?
 — Десять лет назад.
 — Но прошло уже много времени.
 — Да, — сказал он, — для меня это время тянулось долго.
 — И до сих пор вы не хотели жениться? Он заколебался, а потом сказал:
 — Однажды я думал об этом… но решил отказаться.
 — Значит, вы ее не любили.
 — Я счел, что это будет неблагоразумно. Я встала, подошла к нему и, положив руки ему на плечи, прижалась лицом к его голове.
 — А теперь вам это кажется благоразумным?
 — Теперь, я думаю, это будет хорошо для меня. Не знаю только, будет ли это так же хорошо для вас.
 — Нет! — страстно воскликнула я. — Вот уж это решать буду я сама.
 Ричард осторожно снял с плеча мою руку и поцеловал ее.
 — Как видите, Анжелет, я не слишком веселый человек.
 — Нет, вы просто серьезный человек, и мне это нравится. Вы служите королю и занимаете высокий пост в его армии.
 — И это часто заставляет меня покидать дом. Как вы отнесетесь к этому?
 — Мне не может нравиться разлука, но зная, что это необходимо, я буду ждать.
 — А кроме того, жизнь в Фар-Фламстеде довольно скучна. Она сильно отличается от здешней. Да я и не умею развлекать людей. Я не особенно общителен.
 — Мне тоже не по себе на балах и банкетах.
 — Но время от времени нам придется показываться на них. Более того, изредка нам нужно будет посещать Уайтхолл.
 — Я буду даже рада этому, если эти визиты будут происходить нечасто.
 — Вы, похоже, умеете во всем найти положительные стороны.
 — Я думаю, так и должно быть, если человек влюблен.
 — О, Анжелет, — сказал Ричард, — я просто не знаю… Вы все-таки очень молоды. У вас совсем нет жизненного опыта.
 — Вы поделитесь со мной вашим опытом. Разве это не входит в обязанности мужа?
 — Я боюсь…
 — Пожалуйста, не бойтесь, что я не справлюсь.
 — Я боюсь, что не справлюсь я.
 — Вообще это очень странное предложение руки, — заметила я. — Вначале вы просите меня выйти за вас замуж, а потом долго и подробно объясняете мне, почему я не должна соглашаться.
 — Я только хочу, чтобы вы были уверены, что не совершаете непоправимой ошибки.
 — Я уверена! — воскликнула я. — Уверена! Уверена! Тогда Ричард Толуорти встал и обнял меня. Я никогда до этого не обнималась, так что сравнивать мне было не с чем. Мне показалось, что он был очень нежен, и я подумала, что буду с ним счастлива.
 Генерал Ричард Толуорти явился на следующий день и попросил сэра Джервиса принять его. Они на некоторое время уединились, а я в волнении ожидала результата. Я знала, что все будет в порядке, что окончательное решение будут принимать мои родители, а мама — я была в этом уверена — наверняка даст согласие, если я скажу ей, что люблю его и не могу без него жить. Потом я подумала, что, наверное, стоило бы подождать возвращения отца, хотя и так ясно, что он согласится с любым решением матушки, и мать об этом знала.
 Джервис позвал меня, и, войдя в комнату, я увидела, что Ричард тоже там.
 Я заметила, что Джервис слегка растерян, поскольку он был, по моим наблюдениям, человеком с развитым чувством долга, всерьез сознающим ответственность за мою судьбу.
 — Вы знаете, моя дорогая, — сказал он, — что генерал Толуорти просит вашей руки. Насколько я понял, вы приняли его предложение.
 — Да, — радостно ответила я, — все правильно.
 — В таком случае, — продолжал Джервис, — мне следует немедленно написать вашей матери. То же самое, по всей видимости, надо сделать и вам, и генералу тоже, и все три письма будут сегодня же отправлены.
 — Насколько мне известно, отец Анжелет сейчас в море, — сказал Ричард.
 — Это бывает так часто, — воскликнула я, — и мы никогда не знаем времени его возвращения. Мама принимает решения за двоих.
 Ричард взглянул на Джервиса, который сказал:
 — Я полагаю, что это вполне допустимо. Давайте напишем письма и поскорее отправим их.
 Я отправилась в свою комнату. Голова у меня кружилась от радости. Я написала матери и сестре, зная, что они поймут, как я счастлива. Когда я приступила к описанию своего жениха, оказалось, что сделать это непросто. Я не могла сказать, что Ричард похож на того-то и того-то, поскольку он был ни на кого не похож. Ричард Толуорти отличался от всех остальных мужчин. Он занимал высокий пост. Он был генералом королевской армии. Он был другом короля и королевы и поклялся защищать их даже ценой собственной жизни. Он был серьезным. Пусть мои родные не думают, что он из этих легкомысленных городских жителей. Нет, Ричард надежный, мудрый воин, а главное — он хочет, чтобы я была счастлива.
 Я знала, что мама не сможет не согласиться со мной, прочитав это письмо.
 Услышав новость, Карлотта была задета.
 — Я просто не могу в это поверить, — было первое, что она сказала. И потом:
 — Мне всегда казалось, что в Ричарде Толуорти есть что-то странное.
 — Было время, когда ты считала его весьма привлекательным, — напомнила я и злорадно добавила:
 — Тогда ты считала, что он ухаживает за тобой.
 — Чепуха, — заявила Карлотта. — В любом случае ты слишком молода для замужества.
 — Мне скоро будет восемнадцать лет.
 — Ты недостаточно зрелая даже для своего возраста, — сказала она и вышла из комнаты. Да, Карлотта была раздосадована. Анна шепнула мне:
 — Она бесится, потому что привыкла везде и во всем быть первой.
 Мэб сказала примерно то же самое, и я знала, что они правы.
 Ричард уехал по делам, предупредив, что вернется примерно черед неделю и как только освободится, тут же посетит нас.
 Мы ждали его возвращения, и я предавалась мечтам. В будущее я не заглядывала. Выяснилось, что очень трудно представить, каково оно будет. Существовало имение Фар-Фламстед, которого я не видела и которое Ричард описал лишь в самых общих чертах. Вообще он был не силен в описаниях, умиленно подумала я. Где располагалось имение, я знала весьма приблизительно, и он ни разу не упомянул о том, что увезет меня туда, что было несколько странно, хотя, возможно, он предпочитал дождаться согласия моей семьи и уж тогда считать нас помолвленными.
 Мне показалось, что писем из дому я жду уже целую вечность.
 « Моя милая Анжелет, Я была удивлена и обрадована, узнав о случившемся. Как хорошо было бы, если бы мы могли приехать сейчас в Лондон, но об этом не может быть и речи. Берсаба еще недостаточно окрепла для того, чтобы выдержать путешествие. Дорогое мое дитя, я представляю, что ты сейчас чувствуешь. Тебе чрезвычайно повезло. Сэр Джервис написал мне письмо, то же самое сделал и генерал Толуорти. Видимо, он очень серьезный человек, готовый позаботиться о тебе. Ты, конечно, влюблена в него. Даже если бы ты захотела, тебе не удалось бы скрыть это чувство.
 Конечно, хорошо, если бы сейчас с нами был твой отец, но ты ведь знаешь, что нам никогда не известно время его возвращения, а в этот раз с ним отправился и Фенимор. Я понимаю, что ты не хочешь ждать. Я сама пережила подобное в твоем возрасте и поэтому написала генералу Толуорти и сэру Джервису, что наша семья дает согласие на брак.
 Дорогая моя, я, конечно, представляла себе это совсем не так. Я думала, что свадьба будет здесь, что ты выйдешь замуж за кого-то из наших краев и будешь жить поблизости от Тристан Прайори. Но я понимаю, что ты приняла решение и будешь несчастна, если я не дам согласия.
 Так что будь счастлива, дорогая. Ты можешь обручиться. Но, может, вам все-таки удастся приехать и сыграть свадьбу здесь?
 Тебе написала и Берсаба. Это всего лишь коротенькая записка. Твоя сестра очень изменилась, но постепенно ее силы восстанавливаются.
 Надеюсь вскоре получить от тебя весточку.
 С любовью, мама «.
 Я поцеловала письмо. Как это было похоже на маму! Такая спокойная, такая рассудительная. Все сложилось не так, как она хотела. Ну конечно, кто бы мог предполагать, что Берсаба заболеет страшной болезнью и мне придется уехать в Лондон, где я и найду себе мужа? Но она все восприняла правильно. Это была сама жизнь, а она не забыла время, когда они с отцом были молоды и влюблены друг в друга!
 А Берсаба написала вот что:
 « Дорогая Анжелет!
 Значит, ты, выходишь замуж. Вот чудеса! Я всегда думала, что мы выйдем замуж одновременно. Желаю тебе счастья.
 Когда мы встретимся, ты увидишь, как сильно я изменилась. Мне приходится почти все время отдыхать, а ты посещаешь балы, встречаешься с интересными людьми, а теперь еще и выходишь замуж. Я очень хочу тебя видеть, Анжелет. Мне столько нужно тебе рассказать! Много писать я не могу, так как быстро устаю, а к тому же меня торопят — нужно отправлять письмо.
 Приезжай и привози с собой своего мужа. Я очень хочу видеть вас обоих.
 Твоя любящая сестра Берсаба «.
 Это было первое в моей жизни письмо, полученное от сестры, поскольку раньше мы никогда не разлучались, а потом она была слишком слаба для того, чтобы писать.
 Как я ни пыталась, я не могла себе представить ее обессиленной, лежащей в постели, — ее, всегда полную жизненных сил и немножко загадочную.
 Но, надо признаться, я была слишком взволнована для того, чтобы долго раздумывать о доме. Мое будущее было здесь.
 Приехал Ричард и уединился с сэром Джервисом, а через некоторое время вышел в гостиную, где я ждала его.
 — У нас хорошие новости, — сказал он, — мы получили от вашей матери согласие, и она заверяет, что имеет право говорить от имени своего мужа. Так что препятствий для нашего обручения нет.
 Он взял мою левую руку и надел на безымянный палец кольцо, которое выглядело необычно: золотой витой ободок с узором и укрепленный на нем квадратный изумруд. Кольцо пришлось мне впору.
 — Добрый знак, — сказал он. — Это семейная реликвия, его всегда носили невесты старших в роду сыновей.
 Я пришла в восхищение: это действительно было замечательно. Ричард торжественно поцеловал меня.
 Ужинал он вместе с нами, и сэр Джервис много расспрашивал его о восстании в Шотландии и о том, почему шотландцы вступили в заговор против правительства.
 — Там могут возникнуть серьезные беспорядки, — сказал Ричард, — и мы должны быть готовы к этому.
 — В других местах дела тоже обстоят не блестяще, — признал сэр Джервис. — Чем все это, по вашему мнению, кончится?
 — Я, конечно, не берусь предсказывать, но если так будет продолжаться, то следует ожидать… чего угодно.
 Сэр Джервис многозначительно кивнул.
 Карлотта откровенно считала этот разговор скучным и постаралась перевести его в другое русло — на обсуждение общих знакомых и предполагаемых развлечений. Я с удовлетворением отметила, что Ричард находит эти темы не стоящими внимания — точно так же, как она считала неинтересными его заботы. И как вообще Карлотте могло прийти в голову, что он способен ею заинтересоваться? Мне хотелось дать ему понять, что я буду счастлива узнавать серьезную сторону жизни и буду внимательно выслушивать все, что он станет говорить о государственных делах.
 После ухода Ричарда я удалилась в свою комнату, но вскоре раздался стук в дверь и вошла Карлотта.
 Она уселась на мою кровать и выразительно взглянула на меня.
 — Что за скучный человек! — воскликнула она. — Похоже, твоя совместная жизнь с генералом не обещает быть веселой.
 — Это та жизнь, которую я выбрала.
 — Вряд ли это можно назвать выбором, дорогая девочка. Ведь у тебя, собственно, и не было выбора, верно?
 — Мне не нужен никто другой.
 — Первое в твоей жизни предложение, и ты тут же его приняла. Я даже не берусь подсчитать, сколько я получила брачных предложений до сэра Джервиса.
 — Я знаю о предложении Бастиана.
 — О, это было несерьезно.
 — Для него — серьезно.
 — Деревенский мальчишка! Он так ничего и не понял. Я не чувствую себя виноватой.
 — Я думаю по-другому.
 — Ого, дорогуша, ты показываешь зубки. Это тебе не идет, Анжелет. Ты сумела очаровать генерала своим детским поведением. Теперь он будет тебя воспитывать. Я думаю, он сейчас представляет, как будет муштровать тебя на манер рекрута — так, чтобы у тебя подгибались колени при его появлении. Ты не считаешь, что тебе следует подумать, а не бросаться в этот брак, очертя голову?
 — Я уже подумала.
 — Теперь, когда моя мать уехала, я чувствую ответственность за тебя.
 — Это меня удивляет.
 — В конце концов, ты моя гостья.
 — Я полагаю, хозяином дома является сэр Джервис.
 — В этом доме, дорогая моя, есть и хозяйка, а с Джервисом ты знакома лишь по его краткому пребыванию в Корнуолле. Зато мы с тобой — кузины, разве не так? Ну, не кровное родство, но… наши матери росли как родные сестры. Поэтому я могу говорить с тобой о вещах, о которых не решится заговорить бедный Джервис.
 — Я полностью доверяю бедному Джервису.
 — Слушай, ты произнесла слово» бедный» так, словно жалеешь его за то, что он женат на мне. Так вот, дорогая Анжелет, позволь уверить тебя в том, что Джервис очень доволен своим браком. От жены, знаешь ли, требуется не только умение вести себя в обществе. В некоторых отношениях — хотя ты вряд ли что-нибудь в этом понимаешь — я гораздо больше, чем просто хорошая жена.
 Я понимала, что она имеет в виду. Существовала и иная сторона брака, в которой я не имела вовсе никакого опыта, хотя и знала о ее существовании. Дома мне довелось бывать случайным свидетелем свиданий в уединенных местах. Объятия, ласки… и тому подобное.
 Признаюсь, ей удалось посеять во мне чувство неуверенности: ведь она была права в том, что я понятия не имела о значении той стороны супружеской жизни, которая, по ее словам, складывалась у нее с сэром Джервисом превосходно.
 Она заметила, что ей удалось испортить мне настроение, и оживилась.
 — Позволь посмотреть кольцо, — попросила она. Я протянула ей руку, и она сняла кольцо с моего пальца.
 — Там внутри, я вижу, выгравирована буква «Т».
 — В течение многих поколений это кольцо носят невесты старших в роду сыновей.
 — И тебе нравится носить кольцо, которое до тебя носило множество женщин?
 — Такова традиция, — ответила я. Она внимательно осмотрела кольцо, лежащее на ее ладони.
 — Знаешь, его носила и твоя предшественница, — медленно произнесла она, — и его, должно быть, сняли с ее пальца, когда она умерла.
 Она с улыбкой вернула мне кольцо.
 — Спокойной ночи, — сказала она и добавила:
 — И пусть тебе повезет.
 Кажется, она намекала на то, что везение мне очень понадобится.
 После ее ухода я сидела в кресле, разглядывая кольцо на моей ладони. Я представляла себе лежащую в гробу женщину и Ричарда, склоняющегося над ней и снимающего кольцо.
 Это была неприятная картина, но я никак не могла от нее избавиться. Сон мне приснился на ту же тему, и я проснулась, дрожа в темноте. Мне снилось, что я лежу в гробу и Ричард говорит кому-то: «Ну ладно. Не забыть бы снять кольцо. Мне оно понадобится для следующей невесты».
 Вновь уснуть после этого было трудно.
 Мы обручились в начале апреля и сразу же начали готовиться к свадьбе, которая была назначена на май.
 — Примерно за месяц до твоего восемнадцатилетия, — сказал Ричард.
 Я не раз вспоминала свой последний день рождения, когда мы выезжали в поля возле Тристан Прайори. Не следовало забывать о том, что это был и день рождения Берсабы. Именно тогда наша мать сказала, что следующий день рождения будет праздноваться совсем по-иному, что будет вечеринка и тому подобное. Тогда же она выдала нам дневники, в которые мы должны были записывать все происходящее, и я тут же стала заполнять свой. А Берсаба сказала, что начнет писать лишь тогда, когда произойдут какие-то действительно важные события. Бедняжка Берсаба! Уж теперь-то ей наверняка есть о чем написать. Так много всего случилось за этот год! Трудно найти лучший пример банального утверждения, чем то, что жизнь имеет и светлые и темные стороны. Трагедия болезни Берсабы — и радость моего обручения. Я вышила сумочку, которую решила послать ей в качестве подарка на день рождения. Сумочка получилась очень изысканной, я вложила в нее много труда. Она должна понравиться Берсабе. Сестра поймет, что, несмотря на хлопоты, связанные с приближающейся свадьбой, я нашла время и для нее.
 Апрельские проливные дожди с краткими проблесками солнца сменились более умеренной погодой. В этом году май был просто чудесным — лучше, чем когда-либо. В воздухе стоял запах боярышника, который опьянял меня, хотя, наверное, я просто была счастлива. Анна трудилась изо всех сил, готовя наряды для меня. Карлотта все-таки соизволила разрешить ей это. Бедняжка Мэб, конечно, не была бы столь полезна. Она просто трепетала от возбуждения в ожидании бракосочетания, считая, что ей неслыханно повезло с этой поездкой в Лондон, где происходят такие потрясающие события.
 Мы часто выезжали за город, делая необходимые покупки. Мне начали нравиться эти прогулки, и я успела позабыть о неприятных переживаниях, связанных с городом. Теперь я держалась рядом со своими спутниками, а проезжая мимо позорного столба, отводила взгляд, хотя мрачная сцена возле него больше не повторялась.
 В городе всегда происходило что-нибудь интересное. Я видела, как люди танцуют возле майского дерева и коронуют «королеву мая». Я видела влюбленных, которые обнимались на залитых солнцем полях. Я слышала, как они весело перекликаются, эти подмастерья и служанки. Я видела, как они гуляют вдоль реки и по улицам города. Я любила наблюдать за странствующими торговцами (частенько они появлялись и в Пондерсби-холле, предлагая нам заглянуть в их тюки) и любила слушать, как они расхваливают свои товары. Я прислушивалась к тому, как они спорят с покупателями. Мне нравилось смотреть на работу мозольного мастера, который заодно выдирал больные зубы, собирая вокруг себя толпу зевак, желавших насладиться страданиями жертвы. На улицах давали представления жонглеры и скрипачи, а на углах часто устраивали петушиные бои — зрелище, вызывавшее у меня отвращение. Я никогда не видела их вблизи, отчасти потому, что место действия всегда окружала густая толпа.
 Ну и, конечно, лавки — цель наших поездок, где было так много прекрасных тканей, такое множество лент! Мы с Анной проводили за этим захватывающим занятием целые часы. Она считала, что это неотъемлемая часть подготовки к замужеству. Возможно, мне следовало готовиться и как-нибудь иначе. Если бы здесь со мной была моя мать или Берсаба, я могла бы посоветоваться с ними. Может быть, я узнала бы… Но мне приходилось учиться всему постепенно, и я надеялась, что Ричард снисходительно отнесется к моему поведению.
 Как все-таки мне не хватало Берсабы!
 Шло время. Приближался день свадьбы. С Ричардом мы виделись редко. Он предупредил, что должен постоянно находиться в своем полку. Его очень тревожили беспорядки в Шотландии и то, что они могут захватить и ковенантеров .
 Когда он разъяснил суть проблемы, это показалось мне вполне вероятным.
 — Видите ли, ковенантеры всегда играли в Шотландии заметную роль. Это движение возникло примерно сто лет назад, когда шотландцы боялись возрождения папства. В этом году король изъявил желание ввести в Шотландии богослужение на английском языке, и сразу же возродилось движение ковенантеров.
 — Мне кажется, — сказала я, — что там всегда происходят какие-нибудь религиозные распри.
 — Да, так было всегда, — согласился он. — И это тем более означает, что нам необходимо внимательно следить за развитием событий на границе между Англией и Шотландией. Если там что-то произойдет, мы не должны быть застигнуты врасплох.
 Как-то раз вечером ко мне зашла Карлотта. Любопытно, что для своих визитов она всегда выбирала время, когда я собиралась ложиться спать. Видимо, ей хотелось расстроить меня, так как она завидовала моему счастью. Я все более убеждалась в том, что она завладела Бастианом только потому, что знала о его близких отношениях с Берсабой. Конечно, между ними существовала лишь детская дружба, но от этого не становилось легче.
 В Карлотте ощущалось постоянное присутствие зла, какого-то желания приносить несчастье. Я опять стала думать, а не является ли она и в самом деле ведьмой?
 Усевшись в кресло, она внимательно посмотрела на меня.
 — Не слишком-то часто мы видим нашего жениха, — начала она.
 — Ты имеешь в виду моего жениха?
 — Ну, скажем, просто жениха. Я начинаю подумывать, можно ли быть уверенной в том, что он будет твоим.
 — Не понимаю, о чем речь.
 — Я размышляю об этом с тех пор, как он сделал тебе предложение, и все думаю, предупредить тебя или нет.
 — Предупредить? О чем?
 — Я слышала одну историю. В свое время она наделала шуму. Это было пять лет назад.
 — Что за история?
 — Видишь ли, он собирался жениться, а потом раздумал.
 Я похолодела от страха.
 — Что ты хочешь этим сказать?
 — Наш Ричард женился совсем молодым, и его жена умерла.
 — Не думаешь ли ты…
 — Думаю что?
 — Что она… что он…
 — Что он отправил ее на тот свет? Такого я не слышала. Хотя это интересная мысль. Вообще в нем есть что-то странное. Он бесчувственный человек. Терпеть не могу холодных мужчин.
 — А мне казалось, что ты весьма интересовалась им одно время… когда считала, что он приходит ради тебя.
 — Я думала тогда, что он нормальный, ну, может быть, слегка скрытный. Но я-то хотела рассказать тебе, что он однажды уже передумал. Обручился, все готовились к свадьбе… прямо как сейчас… а потом, за несколько недель до свадьбы… все было кончено.
 — Почему?
 — В этом-то и загадка. Свадьбы, во всяком случае, не было. То ли она узнала какую-то его мрачную тайну, то ли он решил бросить ее — это неизвестно.
 Все это сплошная загадка. Но я решила, что тебя нужно подготовить.
 — Спасибо. Очень мило с твоей стороны.
 — Да, было бы просто ужасно, если бы такое вновь повторилось, не правда ли?
 — Мы хотим устроить скромное бракосочетание.
 — Конечно. Я полагаю, это мудрое решение… принимая во внимание все обстоятельства.
 Она встала и посмотрела на меня почти с презрением.
 — Я просто решила, что тебя следует предупредить.
 — Это очень мило, — пробормотала я. Она ушла. Неужели это правда? Нет, не может быть. Он сам хотел жениться на мне. Зачем бы он стал делать мне предложение? Карлотта просто плела интриги, потому что он предпочел брак со мной флирту с ней. Она терпеть не могла, когда на нее не обращали внимания, и старалась оклеветать всякого, кто это делал.
 И все-таки мне было не по себе. Следовало признать: чем ближе был день бракосочетания, тем больше я сознавала, что Ричарда никак нельзя считать обычным женихом.
 Мэб относилась к Анне с некоторой ревностью. Она выискивала мелкие недостатки в ее портновской работе и бормотала, что гораздо лучше сделала бы все сама. Она была расстроена тем, что не стала моей наперсницей. Я пришла к выводу, что Мэб действительно очень глупая девушка. Она постоянно пыталась завести разговор о детишках.
 — Ох, госпожа Анжелет, — говорила она, — я просто жду не дождусь первого малыша. Надеюсь, вы не заставите ждать так долго, как ваша матушка.
 Потом она начинала рассказывать о своей сестре Эмили, которая завела внебрачного ребенка.
 — Такая уж она была, Эмили, — сообщила она, — просто не могла пропустить ни одного мужчину, да и они ее тоже. Ну и залетела… залетела так, что никуда не денешься. А мать ей говорит, что, мол, если и дальше так будешь таскаться, скоро еще одного принесешь в подоле. Я ей как-то говорю: «Дура ты, Эм. Ты ведь опять залетишь». А она отвечает, что если уж случится так, то ничего не поделаешь. Такая уж она есть, просто не может отказать.
 Мэб выжидательно смотрела на меня, а я злилась на нее, главным образом потому, что очень мало знала об этой стороне супружеской жизни и, по правде сказать, побаивалась ее.
 Вновь приехал Ричард и сразу явился в Пондерсби-холл, чтобы поговорить со мной.
 Я спустилась в гостиную. Он взял мои руки и расцеловал их, и я сразу же почувствовала себя счастливой: все сомнения исчезли, и я поняла, как отравила мое существование Карлотта своими намеками на то, что ко мне могут отнестись с пренебрежением и в последний момент отменить бракосочетание.
 Я спросила:
 — Вы все еще хотите жениться на мне, Ричард? Он изумленно взглянул на меня:
 — Почему вам пришло в голову спросить об этом? Я прижалась лицом к его камзолу.
 — Не знаю. Просто я так счастлива, что не могу поверить в свое счастье.
 Он поднял мое лицо и пристально посмотрел мне в глаза.
 — Вы милое доброе дитя, — сказал он. — Неудивительно, что я полюбил вас.
 — И мы будем счастливы, да?
 — Мы должны быть в этом уверены.
 — Я буду уверена.
 — Вы сомневаетесь во мне?
 — Нет. Нет, когда вы находитесь рядом.
 — Вы никогда не должны сомневаться во мне… в особенности в мое отсутствие. Вы ведь знаете, что меня подолгу не будет дома?
 — Я это понимаю. Всю жизнь у меня перед глазами пример матери.
 — Значит, к этому вы готовы?
 — Да, и… возможно, у нас появятся дети, и тогда я не буду чувствовать себя одинокой.
 Наступило молчание. Взглянув ему в глаза, я увидела в них странное, непонятное для меня выражение. Потом он взял меня за руку и крепко пожал ее.
 — Именно этого я и хотел бы, — сказал он. — Да, я очень этого хочу.
 — Я надеюсь… надеюсь, что не подведу, — пробормотала я.
 Неожиданно он отстранил меня и, бросившись к двери, резко распахнул ее.
 В комнату упала Мэб.
 Я страшно разозлилась, поскольку она явно подслушивала у замочной скважины.
 — Что ты здесь делаешь, Мэб? — воскликнула я. Она неуклюже поднялась на ноги и стояла, не зная, что сказать. Я увидела, как ее глаза, которые только что горели любопытством, наполнились страхом.
 — Уходи, — бросила я, — мы поговорим позже. Она выбежала, захлопнув за собой дверь. Я с тревогой взглянула на Ричарда, который был очень рассержен.
 — Эта девушка должна уйти, — сказал он. — Мы не будем держать ее в Фар-Фламстеде.
 — Уйти? — удивилась я.
 — Да. Ее следует отослать домой. Я не потерплю, чтобы кто-то подсматривал… или подслушивал.
 — Она просто дурочка. Я дам ей хорошую выволочку и строго предупрежу.
 — Нет, Анжелет, — твердо сказал он. — Этого недостаточно. Я не хочу видеть ее в Фар-Фламстеде. Ее следует отослать.
 Это разобьет ей сердце. Я хорошо ее знаю. Она живет в нашей семье с одиннадцати лет. Моя мама решила, что именно она должна отправиться сюда вместе со мной.
 — Она совершенно невыносима, и я не желаю видеть ее в своем доме.
 — Но я же знаю, что это был просто глупый поступок. Она легкомысленная девчонка и очень интересуется нами.
 — Анжелет, эту девушку надо отослать домой. Она должна уехать вместе с первым же посыльным.
 Он оставался непреклонным. Он привык к тому, что его команды всегда выполняются, и хотя я знала, что это будет слишком жестоким наказанием для бедной глупой Мэб, я понимала, что мне следует подчиниться: я боялась рассердить его.
 — Хорошо. Она уедет, но это будет слишком жестоко… и к тому же я очень привыкла к ней. Она только-только научилась делать мне прически.
 Он нежно погладил меня по голове.
 — Мы найдем служанку, которая будет делать это гораздо лучше. А ей скажите, чтобы готовилась к отъезду.
 Я обещала сделать это и попыталась забыть о происшедшем. Но это мне не удалось. Я продолжала думать о том, почему он проявил такую настойчивость в столь незначительном вопросе.
 И вдруг меня озарило. Подслушивать у дверей! Подглядывать! Казалось, он боялся, что ей станет что-то известно…
 Неужели в Фар-Фламстеде есть нечто такое, что следует скрывать?
 Бедняжка Мэб действительно была потрясена. Она разрыдалась, услышав о том, что ее отсылают домой. Поначалу она только изумленно таращилась на меня.
 — Но, госпожа Анжелет, я ведь всегда была с вами! Как вы можете выгнать меня!
 — Тебе придется вернуться домой и заниматься тем же, чем ты занималась до отъезда. Мать позволит тебе это.
 — Но что я такого сделала?
 Я попыталась изобразить гнев, подражая Ричарду.
 — Тебя поймали на подслушивании у дверей. Это был глупый и некрасивый поступок.
 — Да я же не хотела ничего плохого. Я просто хотела убедиться, что у вас все в порядке. Он выглядит таким… таким…
 Я встряхнула ее.
 — Ну, каким? — потребовала я ответа.
 — Он выглядит таким холодным… совсем непохожим на мужа. Я просто беспокоилась за вас и хотела увериться…
 — Не пытайся оправдаться, Мэб, — прервала я ее, — ты попалась, и теперь тебе придется расплачиваться за свою глупость.
 Мне очень хотелось простить ее. Сказать, чтобы она впредь вела себя умнее и перестала подслушивать. Именно так поступила бы на моем месте наша мать.
 Я даже попыталась вновь поговорить об этом с Ричардом, но увидела, что при упоминании ее имени его лицо стало жестким, и отказалась от дальнейших попыток.
 Когда прибыла очередная партия писем, я с жадностью набросилась на них, а бедняжка Мэб отправилась в Корнуолл вместе с доставившим письма гонцом.

 «КАПРИЗ»

 Итак, десятого мая тысяча шестьсот сорокового года я вышла замуж за Ричарда Толуорти. Как он и пожелал (а вместе с ним и я), это была скромная свадьба. Посаженым отцом был сэр Джервис, вместе с ним пришла Карлотта. Обряд был совершен в небольшой церкви в Пондерсби. Несколько слуг сидели на скамьях, наблюдая за венчанием, а затем мы вернулись в Пондерсби-холл на обед.
 Он не был роскошным, поскольку на этом настоял Ричард, а когда он в середине дня завершился, муж предложил сразу же отправиться в Фар-Фламстед.
 С самого начала мне казалось несколько странным, что я до самой свадьбы не видела свой будущий дом, который находился не так уж и далеко от Пондерсби-холла. Я даже предлагала съездить туда, и Ричард соглашался, но всегда в последний момент нам что-то мешало.
 Вначале он заявил, что в связи с моим приездом в доме необходимо кое-то переделать и ему не хочется, чтобы я приехала в разгар ремонта. В другой раз, когда я стала настаивать, ему понадобилось надолго отлучиться по службе.
 — Ничего, — сказал он тогда. — Если вам что-нибудь не понравится, это всегда можно будет переделать.
 Я стала понимать, что у моего мужа есть необычный дар — делать так, что самое невероятное начинало казаться возможным. Это было как-то связано с его манерой подходить к такого рода вопросам. Судя по случаю с Мэб, он не любил эмоциональных сцен, и я подумала, что мне надо постараться стать такой женой, которая ему нужна, и это будет самым правильным решением в начале супружеской жизни.
 Мы выехали из Пондерсби в середине дня, взяв с собой двух конюхов, сопровождавших вьючных лошадей, нагруженных частью моих вещей. Остальной мой багаж — гардероб, составлявший мое приданое, — должен был прийти на днях.
 По пути Ричард был не слишком разговорчив, но я чувствовала, что он внутренне удовлетворен, словно что-то, внушавшее ему опасения, благополучно разрешилось. Меня переполняло чувство нежности к нему, и я была счастлива, потому что знала: что бы ни ожидало меня в моем новом доме, я уверена в том, что люблю своего мужа.
 По мере того как время шло и знакомые места оставались позади, пейзаж изменился, хотя, наверное, скорее изменилось мое настроение. Я стала замечать изгороди из шиповника и растущий у ручья вербенник, напомнивший мне дни, когда мы с Берсабой собирали целые охапки цветов.
 Нам пришлось спешиться, поскольку дорога была разбитой, усыпанной камнями. Муж обратился ко мне:
 — Вы такая тихая, Анжелет. Это непохоже на вас.
 — Сегодня особенный день, — напомнила ему я.
 — Мне хочется верить, счастливый для вас день.
 — Никогда я не чувствовала себя такой счастливой.
 — И больше нет неисполненных желаний?
 — Есть, конечно. Мне очень хотелось бы видеть мать и сестру и познакомить их с вами.
 — В свое время сбудется и это.
 Мы въехали в деревушку Хэмптон и заехали на постоялый двор, где Ричард решил подкрепиться. Нас поместили в отдельную комнату и принесли эль и пирог с куропаткой, который выглядел очень аппетитно. Но мне есть не хотелось, да и Ричарду, судя по всему, тоже.
 — Теперь уже совсем недалеко, — сообщил он, и я удивилась, зачем же тогда мы остановились здесь, но потом внезапно подумала, что он, видимо, не спешит попасть домой.
 Фар-Фламстед показался к вечеру.
 — Вот здесь, — сказал Ричард, — твой дом, дорогая. Я внимательно рассматривала его. Он был очень большим — больше, чем Пондерсби-холл, сложенным из красного кирпича в виде буквы «Е»с центральной частью и двумя крыльями — западным и восточным. Я увидела также несколько пристроек и прекрасный зеленый газон вокруг всего дома.
 — Здесь красиво, — заметила я. Он был доволен.
 — Надеюсь, вы полюбите этот дом. Мой младший брат живет в замке Фламстед в Камберленде, — там наша семья жила в течение многих поколений. Этот замок был построен позже, и мы назвали его Фар-Фламстед — Дальний Фламстед, поскольку он расположен очень далеко от родного гнезда.
 — Это интересно, — сказала я. — Значит, ваш младший брат занял семейный замок, а вы — Фар-Фламстед.
 — Как солдат я должен был находиться на юге страны. Это оказалось удачным решением.
 Когда мы подъехали ближе, я увидела, что замок окружен неглубоким, наполненным водой рвом, через который был переброшен мост. Взглянув наверх, я разглядела внушительный центральный блок. Над воротами было расположено окно, разделенное на восемь ячеек — что-то вроде наблюдательного пункта; отсюда можно было издали увидеть подъезжавших к замку. Мне стало интересно: наблюдал ли кто-нибудь за нами? По обеим сторонам от центральной башни располагались восьмигранные башни восточного и западного крыльев.
 Мы проехали через ворота и оказались во внутреннем дворе, разделенном на три части кирпичными стенами с двумя угловыми башенками.
 Когда мы въехали во двор, навстречу нам вышел мужчина. Он поклонился, и Ричард сказал:
 — Это Джессон. Джессон, это твоя хозяйка.
 — Добро пожаловать в Фар-Фламстед, леди, — сказал мужчина; слова он произносил быстро, отрывисто, и что-то в его манере держаться выдавало старого солдата.
 — Все готово? — спросил Ричард, спешившись и помогая мне сойти с коня.
 — Да, сэр, — ответил Джессон. — Мы ждали вас с середины дня.
 Ричард взял меня под руку, и мы вошли в двери холла. Первое, что я увидела, — это люди, выстроившиеся в шеренгу, готовые встретить нас и воздать традиционные почести новой хозяйке.
 Их было восемь человек — не так уж много для такого большого дома, три женщины и пять мужчин.
 — Мы проделали дальний путь и устали, — сказал Ричард, — но я должен представить вас моей жене. — Он повернулся ко мне. — Джессона вы уже знаете. Миссис Черри, прошу.
 Из шеренги вышла полная женщина и сделала реверанс. Я подумала, что ей очень подходит ее имя: она была такой кругленькой, и щеки ее имели оттенок спелой вишни.
 — Миссис Черри — наша экономка, а мистер Черри — ее муж.
 Вперед вышел мужчина.
 — Черри служил вместе со мной, пока не был ранен в ногу. Теперь он служит мне здесь, в Фар-Фламстеде.
 Двум другим женщинам было лет по тридцать. Это были Мэг и Грейс Джессон, дочери человека, который встретил нас во дворе.
 Остальных тоже представили мне, но я не запомнила их имен. Я не могла избавиться от чувства, что принимаю армейский парад. Вряд ли это могло доставить удовольствие.
 — Итак, — сказал Ричард, — вы со всеми познакомились. Теперь мы отправимся в наши комнаты и там поедим, так как вы, конечно, проголодались.
 Я отчетливо ощущала, как меня изучают восемь пар глаз. Это было естественно. Они, должно быть, сгорали от любопытства, поджидая жену своего хозяина. И, видимо, вздохнули с облегчением оттого, что я так молода.
 Холл был очень высоким, футов пятьдесят в длину, потолок его опирался на Т-образные балки — как в Пондерсби. Пол был выложен мраморными плитами, стены побелены и увешаны знаменами, военными трофеями и множеством оружия. Посередине стоял полированный стол, а по его сторонам — дубовые скамьи. На столе стояла оловянная посуда, и я обратила внимание, что она, как, впрочем, и все в холле — от скамей до оружия на стенах, начищена до зеркального блеска.
 Слуги отступили на несколько шагов назад, провожая меня взглядами, пока Ричард вел меня через холл к лестнице. Мы поднялись на галерею, прошли по ней и, поднявшись еще выше по другой лестнице, оказались в нашей спальне.
 Признаюсь, я немножко струсила, войдя в комнату и увидев большую кровать с пологом на столбиках. Полог был из малинового бархата, а покрывало — из атласа того же цвета.
 Ричард закрыл двери, и мы остались наедине. Он снял с меня шляпу и бросил ее на кровать.
 — Вещи, которые вам понадобятся сегодня, прибыли вместе с нами, и их скоро принесут, — сказал он. — А остальной багаж доставят завтра.
 — Да, — сказала я, — мне этого будет достаточно. Он осторожно взял меня за плечи и развернул к себе.
 — Вы дрожите, — сказал он. — Вы чего-то боитесь?
 — Нет… не совсем… Просто… мне хочется надеяться, что я не разочарую вас.
 — Милый, наивный ребенок…
 — Но мне пора уже перестать быть ребенком, раз я стала вашей женой.
 — Вам следует всегда оставаться самой собой, — сказал он, — и именно этого я хочу.
 — Этот дом немножко…
 — Что?
 — Ну, немножко подавляет. И здесь так много слуг-мужчин.
 — Это потому, что я солдат. Все они когда-то служили вместе со мной. Страна не слишком благодарно относится к солдатам, которые больше не могут воевать за нее.
 — И поэтому вы собрали их здесь?
 — Все это люди, которым я могу доверять.
 — Значит, в доме будет всего четыре женщины?
 — А разве нужно больше? В качестве камеристки вы можете взять Мэг или Грейс Джессон. Денек-другой присмотритесь к ним и сделайте свой выбор.
 — А чем они занимаются сейчас?
 — Я даже не знаю. Этим ведают мистер и миссис Черри. Вам следует в случае необходимости просто отдать им приказание.
 — Здесь все выглядит таким ухоженным. Он улыбнулся.
 — Это благодаря армейскому порядку, конечно. Теперь, видимо, вам надо умыться, а потом мы поедим. Сегодня у вас был необычный день.
 — О, да, единственный в моей жизни день бракосочетания, — весело выпалила я и сразу же пожалела об этом: ведь мои слова могли напомнить ему о том, что у него таких дней было два и даже почти три, если верить словам Карлотты.
 Он вышел, а я, оставшись в одиночестве, хорошенько осмотрелась. В этом большом помещении находились огромный резной сундук, буфет для посуды, несколько кресел и стол, на котором стояло зеркало и два тяжелых оловянных подсвечника.
 Я старалась не смотреть на широкую кровать с пологом. Откровенно признаюсь: мне было не по себе при мысли о том, что меня ожидает. Я чувствовала, что ужасно невежественна в этих вопросах, и решила для себя, что главное — не сопротивляться. И тут же мне послышалось хихиканье Берсабы. Очень странно! Хотя в такой комнате воображение могло и разыграться. Я не могла не думать обо всех тех женах и мужьях, которые спали на этой кровати, и о том, что Ричард делил это ложе со своей первой женой.
 Я подошла к глубокой нише окна, выполненного в виде амбразуры. Здесь располагались приоконные сиденья с вышитыми бархатными подушками. Тяжелые расшитые шторы были того же цвета, что и полог кровати. Я встала коленями на сиденье и выглянула наружу. Внизу была зеленая лужайка, а в сотне ярдов от меня виднелись, почти закрытые высокой стеной, дубчатые башенки строения, похожего на миниатюрный замок.
 Раздался стук в дверь. Это пришла одна из дочерей Джессона и принесла горячую воду.
 — Так распорядился хозяин, госпожа, — пояснила она.
 — Благодарю. Тебя зовут Грейс?
 — Нет, госпожа, я — Мэг.
 Пока я мыла руки, появилась и Грейс с легким багажом, прибывшим на вьючных лошадях, так что я смогла сбросить одежду для верховой езды и переодеться в обычное платье. Когда я покончила с туалетом, вошел Ричард и пригласил меня ужинать.
 Вместе мы прошли в столовую.
 — Я боюсь потеряться в этом доме, — призналась я по пути.
 — Поначалу может и такое случиться, — согласился он, — но немного попозже вы познакомитесь со всеми помещениями.
 Столовая была просторной, с красивым резным потолком. Уже были зажжены свечи, хотя на дворе еще не совсем стемнело. Стены столовой были увешаны гобеленами, выдержанными в красно-синих тонах. На одной стене были изображены эпизоды войны Алой и Белой розы, а на другой, как объяснил мне Ричард, — битва при Босворте. Он сказал, что мне, так любящей рукоделие, может захотеться и самой сделать несколько гобеленов.
 — Вам будет чем отвлечься во время моего отсутствия, — сказал он.
 — Но ведь пока вы никуда не собираетесь уезжать? — испуганно спросила я, вообразив себя одну в этом огромном доме, полном чужих людей.
 — Надеюсь, что нет, но солдат всегда должен быть готов к тому, что его призовут выполнять долг, Я восприняла это как предупреждение. «Впрочем, завтра, при дневном свете, все будет выглядеть иначе», — подумала я. И вдруг мне вспомнился Тристан Прайори, где все было таким знакомым и родным.
 За ужином нас обслуживали двое слуг и Джессон. Это было непривычным для меня, поскольку и у нас дома, и в Пондерсби-холле за столом прислуживали женщины. Но, надо отдать им должное, слуги действовали удивительно расторопно.
 Подали холодную утку, жареное мясо, баранину и оленину, а кроме того паштеты, которые я даже не попробовала, так как была не очень голодна. Ричард уговорил меня пригубить мальвазии, которую подали в красивых бокалах из венецианского стекла. Попробовав вина, я почувствовала, как мое напряжение слегка ослабло, и я даже улыбнулась через стол мужу. Его лицо в колеблющемся свете свечей вовсе не выглядело суровым, и я подумала, что мне все-таки повезло. Я решила, что мне было не по себе оттого, что я так молода и неопытна, а Тристан Прайори, мать и Берсаба так далеко.
 Ужин закончился, и я вернулась в спальню. На кровати была разложена моя ночная рубашка. Я переоделась и подошла к окну.
 В небе висел месяц, ночь была ясная, и я вновь увидела башни миниатюрного замка. В лунном освещении он казался почти сказочным, и если бы я не видела его днем, то, пожалуй, стала бы сомневаться в его реальности.
 В этот момент на мои плечи легли руки.
 Я резко обернулась. Сзади стоял Ричард.
 — Я, кажется, испугал вас, — сказал он.
 — Немножко. А что это там за замок? И замок ли это? Он кажется игрушечным.
 — Это «Каприз».
 — Что это значит?
 Он взял мою руку и встал рядом.
 — Это значит, что его построил мой предок — прадед.
 — Такой маленький замок?
 — Прадед решил, что это будет очень забавно выглядеть. Поначалу речь шла об обычном замке, но потом оказалось, что строительство обойдется слишком дорого, так что он решил обойтись вот таким миниатюрным строением, ибо до этого поклялся иметь замок. Назвали его «Капризом», поскольку, несомненно, его постройка объяснялась капризом.
 — Нужно будет его осмотреть! — воскликнула я.
 — О нет! Вы видите, что он окружен высокой стеной? Это потому, что он в опасном состоянии. Его ведь строили довольно небрежно. В самое ближайшее время я позабочусь, чтобы его разрушили. А вам не следует подходить близко. Этого делать нельзя. Обещайте мне, что не пойдете туда.
 — Конечно, обещаю. Вы объяснили все так… убедительно.
 — Мне вовсе не хочется, чтобы на эту беззащитную головку обрушилась груда кирпичей.
 — Но мне очень жаль. Он выглядит… привлекательным.
 — Вы не должны туда ходить. Я настаиваю на этом. Обещайте мне.
 — Я уже пообещала.
 — Не забывайте об этом.
 Его лицо стало таким же жестким, как в тот день, когда он заставил меня отослать Мэб домой.
 — Становится холодно, — сказал он и повел меня к кровати.
 Меня разбудили солнечные лучи, и я сразу вспомнила, где нахожусь. Протянув руку, я убедилась в том, что я здесь одна.
 Я села в кровати. Полог был наполовину раскрыт. Со смешанным чувством страха и облегчения я подумала, что мне удалось пережить эту ночь. Вспоминать о ней меня не тянуло, да и не с кем было обсуждать ее. Может быть, я поделилась бы своими переживаниями с Берсабой. Интересно, забеременела ли я? Мне бы очень хотелось иметь ребенка. Дети относились к той стороне брака, которая привлекала меня. Сам факт, что я выразила свою мысль в такой форме, указывал на то, что существует и иная сторона брака, не привлекающая меня.
 Я дернула за веревку колокольчика, давая знать Грейс, что пора принести мне горячей воды. Умывшись, я надела платье для верховой езды и спустилась вниз.
 Ричард сидел в столовой и завтракал. Я была так смущена, что стеснялась смотреть на него. Он встал, обнял и поцеловал меня.
 — Доброе утро, милая, — сказал он, и у меня потеплело на душе.
 Я подумала, что, возможно, все-таки показала себя неплохо.
 — Я вижу, что вы одеты для конной прогулки, — сказал он.
 — У меня здесь есть только этот костюм и то платье, которое я надевала вчера вечером, — объяснила я.
 — Ваши вещи прибудут сегодня. Грейс или Мэг распакуют их. Сегодня для начала я хочу провести вас по замку, а потом, если вы не устанете, мы можем отправиться и на верховую прогулку. Вас это устраивает?
 — Это будет просто чудесно!
 Я вновь была счастлива, уверяя себя в том, что в конце концов все уладится.
 В течение дня я пришла к выводу, что беспокоилась понапрасну, что до ночи еще далеко и что чувства Ричарда ко мне, видимо, еще не угасли.
 Он горел желанием показать мне все достоинства замка и преуспел в этом. Несомненно, он любил свой дом. Я шла за ним по лестнице, освещенной небольшими фигурными окошками под потолком, на которые он обратил мое внимание, а затем он показал, как потолочные балки формируют спиральный свод — весьма необычную, по его словам, конструкцию. Он любовно похлопал по перилам из кирпича и сказал, что в постройку этого замка было вложено много усердного труда. Замок в Камберленде был задуман как крепость и в течение пяти последующих веков постепенно приспосабливался к повседневным нуждам, в то время как Фар-Фламстед с самого начала строился как удобное жилье.
 В галерее висели портреты его предков.
 — Некоторые из них я перевез сюда из старого замка, — сказал он, — По ним видно, что в нашей семье всегда были сильны военные традиции.
 Затем мы прошли в домовую церковь со сводчатым потолком, деревянные балки которого были украшены розами Тюдоров. Меня тут же охватил озноб, и пока мы шли по каменным плитам, мной постепенно овладевали дурные предчувствия и одновременно чувство тоски по дому и по моим близким.
 Это ощущение было настолько сильным, что в какой-то момент я была готова бежать из этого дома, прыгнуть в седло и скакать что есть сил в юго-западном направлении.
 — Что случилось? — встревожился Ричард.
 — Не знаю. Здесь так холодно.
 — Да. И слишком мрачно.
 — У меня такое чувство, что здесь что-то произошло.
 — Здесь, в алтаре, был убит священник. Во времена королевы Елизаветы одна из женщин в нашем роду была католичкой. Она прятала здесь католического священника. Ее сын застал священника за служением мессы и убил его.
 — Как это ужасно… А он не появляется здесь, этот священник?
 — Он умер на месте.
 — Вы верите в то, что люди, погибшие насильственной смертью, могут появляться на месте преступления?
 — Я думаю, что это сказки. Стоит только представить себе, сколько людей погибло насильственной смертью. Мир был бы просто заполнен привидениями!
 — Но, может быть, так и есть?
 — Ах, милая моя, это все фантазии. А церковь вам не понравилась. Сейчас мы не держим домашнего священника, и я не думаю, что король примет законы против католиков, поскольку его жена — верная последовательница этой религии.
 — Но к пуританам он не столь благосклонен.
 — Ну, это совсем другое дело.
 — Это тоже называется нетерпимостью.
 — Несомненно. А вы придаете этим вопросам большое значение?
 — Не слишком большое. Просто у нас в Корнуолле иногда устраивают охоту на ведьм.
 — Такое происходит не только в Корнуолле, но и по всей стране, и длится уже не первое столетие.
 — Но если существует колдовство и если есть люди, желающие заниматься колдовством, то почему не разрешить им это занятие?
 — Потому что это — поклонение сатане, и говорят, что ведьмы часто накликают смерть на своих недоброжелателей.
 — По-моему, среди них есть и добрые… белые ведьмы. Они хорошо знают целебные травы, лечат людей, но они погибают точно так же, как и злые.
 — Несправедливость существовала всегда.
 — Но ведь сторонники католической веры или пуритане никому своей верой не вредят.
 — В определенном смысле это так, но, по моим наблюдениям, все эти секты непременно желают навязать свою волю остальным, и вот из-за этого происходит множество серьезных конфликтов.
 — Возможно, когда-нибудь люди придут к выводу, что следует позволить всем верить так, как они считают нужным.
 — Я вижу, что вы идеалистка. А кроме того, я вижу, что вам пора покинуть эту церковь. Давайте лучше пройдем в солярий . Это самая теплая комната в доме. Я представляю вас сидящей там в солнечный день с иглой в руке за вышивкой гобелена, который вы потом повесите на стену, где он провисит века.
 — Мне тоже этого хочется.
 — Вы сами выберете сюжет. Каким он будет?
 — Только не война. Ее и так слишком много в мире. И мне это не нравится.
 — И вы вышли замуж за солдата!
 — Я думаю, вы из тех солдат, что бьются за правое дело.
 — А вы, я уверен, будете мне верной и любящей женой.
 — Я буду стараться, но вам придется набраться терпения. Я знаю, что мне нужно еще многому научиться… э… относительно брака…
 — Милая моя, — сказал он, — нам обоим предстоит еще многому научиться.
 В солярии у меня поднялось настроение. Он был обращен на юг, и сквозь громадное полукруглое окно в помещение лилось солнце. Портьеры были темно-синего цвета с золотой бахромой, а приоконные сиденья покрывали подушки такого же оттенка. Очень красив был потолок с лепными украшениями и с росписью, изображавшей двух херувимов, летящих на облаке и несущих фамильный герб. Эта залитая светом, полная ярких цветов комната резко контрастировала с холодной темной церковью.
 На одной из стен висел гобелен… и опять на нем была запечатлена батальная сцена, как оказалось на этот раз — битва при Гастингсе. Ричард сообщил мне, что этот гобелен — предмет семейной гордости, поскольку все предки прибыли в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем.
 Из солярия мы прошли в Королевскую палату, названную так в честь короля, который однажды переночевал здесь. Специально для него тут был устроен камин из кирпича. Ричард с гордостью обратил мое внимание на четырехскатный свод и великолепно украшенные стены Сам король изволил разрешить поместить над дверью королевское орудие.
 — Вы полагаете, что он когда-нибудь снова приедет сюда? — спросила я.
 — Это не исключено.
 Я попыталась представить себя в роли хозяйки, принимающей короля и королеву, и не смогла.
 — У короля безупречные манеры, — сказал Ричард — Он настолько очарователен, что у вас не возникло бы с ним никаких проблем. Но сейчас он так занят государственными делами, что нам вряд ли стоит ждать его визита.
 Он повернулся ко мне, обнял и нежно поцеловал меня в лоб.
 — Вы напрасно сами себя расстраиваете, Анжелет, — сказал он. — Вы все время боитесь с чем-то не справиться. Позвольте уверить вас… через некоторое время вы будете удивляться тому, что чего-то боялись.
 Я поняла: он хочет сказать, что все у нас с ним будет в полном порядке, и сразу почувствовала себя такой же счастливой, как в тот день, когда он сделал мне предложение и брак казался мне самым увлекательным приключением.
 В радостном настроении я продолжала осмотр дома. Мне было показано такое количество спален, что я просто сбилась со счету. Многие из них назывались в соответствии с господствующим в оформлении цветом: Алая комната, Синяя, Золотая, Серебряная, Серая. , и так далее. Помимо этого были: комната с Панелями, комната Гобеленов и комната Пажей, в которой хранились всевозможные изделия из фарфора.
 Ричард хотел пройти мимо одной из дверей, не открывая ее, и я тут же спросила, что там такое — О, это самая обыкновенная комната, — ответил он. — В ней нет ничего особенного.
 Он открыл дверь, но мне показалось, что он сделал это с большой неохотой. Именно поэтому мне страшно захотелось узнать, что же такое находится в этой комнате.
 Оказалось, что Ричард был прав. В этой комнате не было ничего особенного. Там стояли стол, кресла и буфет с изящно изогнутыми боковыми стенками.
 — А как называется эта комната? — спросила я.
 — По-моему, ее называют комнатой Замка.
 — О, я понимаю почему. Отсюда очень хорошо виден «Каприз».
 Я подошла к окну и выглянула в него. Ричард остановился рядом, и я почувствовала, как он напряжен. Я поняла, что он не хотел показывать мне эту комнату. На меня нахлынуло то же неприятное чувство, что и в церкви. Из окна открывался прекрасный вид на замок. Действительно, под лучами солнца его камни выглядели почти белыми. Замок был окружен очень высокой стеной, и вполне логично, что эта комната называлась комнатой Замка, поскольку она была расположена так, что именно отсюда открывался вид на миниатюрную крепость.
 — Как жаль, что его окружает такая высокая стена, — вздохнула я, — она кажется не такой старой, как здание.
 — Вы очень наблюдательны. А как вы это определили?
 — Просто она выглядит новее. Когда ее построили? Он заколебался.
 — Э-э-м-м… около десяти лет назад.
 — Так это вы ее построили?
 — Да. Я приказал ее построить.
 — Зачем?
 — Наверное, чтобы оградить «Каприз».
 — Не легче ли было просто снести его… тем более, что он такой ветхий и вам не нравится?
 — Разве я сказал, что он мне не нравится?
 — Ну, я так поняла… вы же назвали его «Каприз», и вообще…
 — Так его назвал не я. Это сделали другие задолго до моего рождения.
 — Я думаю, вам не хотелось разрушать то, что с таким трудом возвел ваш предок, и поэтому вы решили оградить замок стеной, чтобы люди не смогли посещать это опасное место.
 — Да, — коротко ответил он и решительно развернул меня спиной к окну.
 Он умел дать понять, что вопрос исчерпан, и я уже научилась воспринимать такие намеки. Мой муж был человеком, который привык к беспрекословному подчинению. Как дисциплинированный солдат, я считала это совершенно естественным.
 Бегло осмотрев комнату, я сказала:
 — Она выглядит вполне обжитой.
 — Обжитой? Что вы имеете в виду? Этой комнатой очень редко пользуются.
 — Значит, я ошиблась. А что находится в этом буфете?
 — Я не знаю.
 — Может быть посмотрим?
 — О, у нас впереди еще столько интересного! Я хочу, чтобы мы поднялись на крышу.
 — Крыша! Это звучит соблазнительно! Он плотно захлопнул дверь комнаты Замка и повел меня вверх по винтовой лестнице. Воздух наверху был свежим, но теплым. Я стояла и дышала полной грудью. Отсюда были видны сады, поросшие лесом холмы и где-то вдалеке — дом. Я внимательно разглядела орнамент на башнях и поискала взглядом «Каприз», но с этой стороны здания его не было видно.
 По пути вниз мы вновь попали в галерею, и я задержалась, чтобы рассмотреть портреты. Там находился и прекрасный портрет самого Ричарда, а рядом с ним — портрет молодой женщины. Даже не задавая вопросов, я поняла, что это его первая жена, и мне не удалось скрыть свое любопытство. Она была красивой и очень молодой — моложе меня. Ее чудесные волосы были зачесаны высоко вверх, поэтому лицо казалось маленьким, и на нем выделялись большие синие глаза. Выражение ее лица заворожило меня. Оно было таким, будто девушка умоляла помочь ей, будто она чего-то боялась.
 Ричард сказал:
 — Да, это Магдален.
 — Магдален… — повторила я.
 — Моя первая жена.
 — Она умерла совсем молодой?
 — Девятнадцати лет.
 Меня охватило все то же, уже ставшее знакомым, неприятное чувство. Я не могла не представлять ее вместе с ним и знала, что это ощущение будет возвращаться.
 — Она тяжело болела?
 — Она умерла при родах.
 — Значит, был и ребенок?
 — Случилась двойная трагедия.
 И вновь последовала не высказанная вслух команда: хватит говорить об этом.
 «Ну что ж, — подумала я, — это понятно».
 После этого мы пошли осматривать внешние строения, и меня просто восхитила конюшня. Осмотрев гумно, прачечную, винные погреба, я окончательно уверилась в том, что стала хозяйкой богатого поместья.
 Я сказала:
 — Мне надо написать письма матери и сестре и рассказать им о своем новом доме.
 — Это необходимо сделать.
 — А когда сестра выздоровеет, они смогут приехать к нам в гости.
 — Обязательно, — уверенно подтвердил он, и я стала представлять себе их визит.
 — С какой гордостью я буду показывать им все это! — воскликнула я.
 Очень довольный, он сжал мою руку. После обеда мы оседлали лошадей и отправились на прогулку, так как он хотел, чтобы я познакомилась с окрестностями. Имение было небольшим: фамильные земли располагались в Камберленде, а Фар-Фламстед был всего лишь загородным домом солдата. Земли: огороды, сады, луга и еловая роща содержались в образцовом порядке.
 Вечером, как и накануне, мы вместе поужинали. Как и накануне, мы разделили ложе под бархатным пологом.
 Две недели мы провели по определенному распорядку. Каждое утро он отправлялся в библиотеку поработать, а я была предоставлена самой себе и прогуливалась по угодьям замка, составлявшим примерно десять акров. Здесь были розарий, пруд с рыбой, огород и сад с целебными травами. Я написала подробные письма маме и Берсабе. Матери я детально описала растущие здесь цветы и то, как сказывается на них более прохладный и сухой местный климат. Писать Берсабе оказалось труднее. Я слишком часто представляла ее лежащей в постели, где ей нужно было провести еще довольно длительное время, восстанавливая силы, по выражению матери, и поэтому мне казалось неудобным слишком подробно расписывать то счастье, которое я, несомненно, переживала, хотя вообще природа счастья такова, что ощущение счастья бывает обычно мимолетным, а если оно и длится в течение всего дня, то это — редкий день. То, что мне предстояло проводить ночи с мужем, меня уже не пугало, а скорее приводило в смущение. Об этой стороне супружеской жизни я никогда раньше не задумывалась, и мне постоянно казалось, что мужчина, обнимающий меня по ночам за красным пологом огромной кровати, — какой-то незнакомец, а не тот благородный, достойный, полный самообладания человек, который был со мной днем.
 Я нежно любила его. Я никогда в этом не сомневалась, а то, что временами в своей дневной ипостаси он вдруг становился каким-то далеким, отстраненным, делало его еще более загадочным и привлекательным. Я живо представляла, как объяснила бы это мать: «Ты вышла замуж очень молодой. Если бы я была рядом с тобой, мы бы поговорили, и я объяснила бы все, что тебе предстоит. Тебя следовало подготовить. Но все произошло так быстро, так неожиданно, что тебе пришлось немножко поплутать в потемках. Не бойся.
 Ты любишь его, а он любит тебя. Ты его слегка побаиваешься, поскольку он занимает высокий государственный пост. Ну что ж, это хорошо, когда мужа уважают…»
 Интересно, чувствовала ли она то же самое с моим отцом?
 Конечно, если бы рядом со мной была Берсаба, я могла бы поговорить с ней. Но заставить себя изложить на бумаге самые потаенные мысли даже в письме к ней я не могла.
 После обеда, когда Ричард заканчивал работать, мы отправлялись на верховые прогулки. Ему нравилось показывать мне окрестности. Он прекрасно знал природу и особенно любил деревья. Указывая на дерево какой-нибудь породы, он подробно рассказывал о нем; а вокруг Фламстеда росло множество самых разных деревьев. Прогулки с Ричардом немного смахивали на урок ботаники. Например, он останавливался возле ручья, где росли ивы.
 — Видите, как они любят мокрую землю, — показывал он. — Смотрите, корни почти погружены в воду. Это мужское дерево — у них с женским разные цветки Вы, должно быть, видели, как весной на этих деревьях распускаются пушистые серебристые почки. Так вот, у мужских деревьев кончики почек золотистые, а у венских — зеленые. Когда они в цвету, их ветви словно усеяны комочками светлой шерсти.
 Рассказывал он о шотландских соснах и тисах.
 — Посмотрите на этот тис. Он растет здесь уже более сотни лет. Не наводит ли это вас на размышления? Представляете, как много он видел? Он уже рос здесь, когда королева Елизавета вступила на престол — и даже раньше, когда ее отец, Генрих VIII, разгонял монастыри и отказался подчиниться Риму.
 — В тисах есть что-то зловещее, — заметила я.
 — Ну, разве только то, что они ядовиты для скота — Нет, в них есть что-то колдовское. Можно подумать, что они обладают неким тайным знанием. Но ведь их ягоды не ядовиты? Птицы клюют их.
 — Милая славная Анжелет, вы всегда пытаетесь во всем найти частицу добра. Надеюсь, вы такой и останетесь.
 Он долго рассказывал о тисах: они очень медленно растут и вполне могут прожить больше тысячи лет, у них тоже разнополые цветки, причем мужские цветки маленькие, кругленькие и желтые, на тычинках шапочки пыльцы; женские цветки — небольшие, овальной формы и растут только на обращенной к земле части ветвей.
 Я сознавала, что он хотел указать мне на сходство законов природы, по которым живут растения и люди. Он чувствовал мое смущение и давал мне понять, что следует привыкать к тому, что показалось поначалу несколько странным и пугающим. Разве не так все происходит в мире с момента творения и разве не таков естественный путь размножения всего живого?
 Я жадно слушала и старалась показать, что все понимаю и готова воспринимать жизнь такой, какая она есть.
 О деревьях он мне рассказывал бесконечно, утверждая, что они — самое совершенное творение природы. Нет времени года, когда деревья не удивляют своей красотой. Весной они доставляют радость появления почек, зародышей будущих цветов; летом они поражают богатством своей кроны, а осенью — буйством красок, вечным источником вдохновения художников; но лучшее время года — зима, когда обнаженные ветви четко вырисовываются на фоне ясного неба.
 — Я и не думала, что вы можете быть столь лиричны, — призналась я.
 — Обычно я опасаюсь насмешек, — сказал он.
 — Но только не с моей стороны.
 — Конечно.
 Я вновь почувствовала себя счастливой.
 Потом он показал мне осину, и мне было очень интересно наблюдать, как она трепещет при легких дуновениях ветерка.
 — Говорят, что крест, на котором распяли Христа, был сделан из осины, и с тех самых пор осина дрожит.
 — Вы верите в это? — спросила я. Он покачал головой.
 — Листья дрожат так сильно, потому что у них длинные и тонкие черенки.
 — Вы ищете для всех явлений логичное объяснение?
 — Стараюсь.
 Мне удалось узнать о нем много нового. По вечерам он любил рассказывать о битвах, в которых принимал участие, а я старалась усвоить услышанное. Как ни странно, у него были наборы оловянных солдатиков, вроде тех, в которые играют дети, — пехотинцев и кавалеристов. Увидев их впервые, я была изумлена. Менее всего я готова была представить Ричарда играющим оловянными солдатиками. Но выяснилось, что это было не совсем игрой. Расстелив большой лист бумаги, он рисовал на нем план местности, а затем располагал на нем солдатиков и объяснял мне, как были выиграны или проиграны те или иные сражения.
 Передвигая солдатиков по бумаге, он очень оживлялся.
 — Вы видите, Анжелет, пехотинцы промаршировали сюда, но они не знали, что за этим холмом их поджидала кавалерийская засада. Она, как видите, была очень удачно расположена со стратегической точки зрения — совершенно незаметна со стороны. Командир пехотинцев, конечно, совершил ошибку. Ему следовало сначала выслать отряд разведчиков и изучить позиции противника.
 Я старалась внимательно следить за его разъяснениями, поскольку хотела доставить ему удовольствие, а кроме того, он выглядел очень трогательно со своими оловянными солдатиками. В эти моменты он казался совсем молодым и каким-то беззащитным.
 Мне очень хотелось быть искренне заинтересованной этими битвами, но я была вынуждена притворяться. Я никогда не любила разговоров на военную тему. Мать говорила, что войны вспыхивают по прихоти амбициозных властителей, и хотя они приносят одной из сторон временные преимущества, в конечном итоге все они несут только вред. Конечно, иногда у нас дома вспоминали о поражении Испанской Армады, но то была морская битва, в которой, к тему же, мы дрались за свою жизнь г свободу.
 Итак, но вечерам я наблюдала за тем, как он разыгрывал на столе битвы. Иногда он предлагал мне сыграть в шахматы ту самую игру, в которой я никогда не отличалась. Мы с Берсабой, бывало, играли между собой, но я так редко выигрывала, что эти дни стоило отмечать в календаре красным цветом.
 По окончании игры Ричард внимательно изучал сложившуюся позицию и разъяснял мне мои ошибки, а зачастую вновь ставил на доску уже взятые фигуры, предлагая разыграть иной вариант продолжения.
 Несомненно, он был рожден для того, чтобы обучать и командовать, но особенное удовольствие он, судя по всему, получал, воспитывал именно меня. Иногда мне казалось, что он относится ко мне как к ученице — любимой, заслуживающей всяческого снисхождения, но тем не менее нуждающейся в твердой руке хорошего воспитателя.
 Впрочем, я и не возражала. Я была рада этому и изо всех сил старалась доставить ему удовольствие. Мне следовало помнить о том, что я кажусь ему почти ребенком. Я, конечно, собиралась взрослеть, учиться находить удовольствие в том, что доставляло удовольствие ему, учиться заранее просчитывать ходы в шахматной партии и учиться понимать, почему пехоте надо было броситься вперед, а не оставаться на месте — или наоборот.
 Так и шла моя жизнь в течение двух недель по установившейся колее: нежный учитель и его ученица.
 Но вот однажды приехал гонец. Он был одет в форму гвардейцев короля, и при нем было письмо, адресованное Ричарду.
 Они надолго уединились в библиотеке, а потом Ричард послал за мной одного из слуг.
 Я спустилась в библиотеку, и Ричард несколько натянуто улыбнулся мне. Представив капитана, он сказал:
 — Завтра я уезжаю, Анжелет. Мне необходимо ненадолго отправиться на север нашей страны. На границе возможны беспорядки.
 Я знала, что не должна показывать свое разочарование. Он не раз говорил, что жена солдата всегда обязана быть готова к неожиданностям такого рода, поэтому я постаралась проявить себя именно такой женой, какой он желал меня видеть. Я только спросила:
 — Какие распоряжения отдать слугам в связи с вашим отъездом?
 Мой голос слегка задрожал, но в ответ я получила теплый одобрительный взгляд.
 На следующий день он покинул Фар-Фламстед.
 Без него дом выглядел совсем по-иному. У меня вдруг появилось странное чувство: будто бы дом втайне насмехался надо мной, зная, что теперь я отдана на его милость или немилость. Впрочем, я всегда страдала избытком воображения, мне определенно не доставало логического мышления, которое так ценил Ричард. Он уехал во второй половине дня, и я, поднявшись наверх, долго смотрела ему вслед из окна. Затем я спустилась по винтовой лестнице и по пути остановилась у дверей комнаты Замка. Моя рука лежала на ручке двери, но я все еще колебалась. По какой-то причине он не хотел, чтобы я посещала эту комнату. Что должен подумать обо мне муж, узнав, что уже через полчаса после его отъезда я поторопилась войти в нее? Я решительно развернулась и пошла в нашу спальню — Я стояла и смотрела в окно. Отсюда были видны лишь зубчатые стены замка, и мне вспомнилось, как сурово он втолковывал мне, что к замку подходить нельзя. Я отвернулась от окна и, усевшись на приоконное сидение, стала разглядывать кровать с пологом на четырех столбиках. Сегодня мне предстояло спать в ней одной, и не стоило убеждать себя в том, что это меня не радует, — слишком явным было чувство облегчения.
 «Люди ко всему привыкают», — твердила я себе. А припоминая законы природы и лекции по ботанике, я начала подумывать о том, что скоро станет известно, ожидаю ли я ребенка. Можно было не сомневаться в моих чувствах по этому поводу. Я уже представляла, какие письма напишу домой.
 Есть в одиночку было тоже непривычно, и я сразу заметила, что манера поведения слуг изменилась — они действовали без обычной военной четкости. Еще одной чертой характера Ричарда была нетерпимость к любой расхлябанности. Он всегда являлся в точно назначенное время, а теми двумя случаями, когда я немного опаздывала, он был откровенно недоволен, хотя и промолчал.
 Время после ужина тянулось нестерпимо долго. Я решила пойти в библиотеку, но, как выяснилось, в ней содержалась в основном военная литература. «Ну что ж, — сказала я себе, — ты вышла замуж за солдата».
 Наконец пришла пора отправляться в кровать.
 Какой большой она показалась, какой роскошной и удобной! Я спала как убитая, но, проснувшись утром, ощутила одиночество, потому что его не было рядом.
 «Жизнь, — убеждала я себя, — соткана из контрастов: света и тени, радости и грусти». Весь день я тосковала по нему, но к ночи, признаюсь, мое настроение поднялось.
 Утро я, как всегда, провела в саду, затем в одиночестве пообедала, и оказалось, что впереди еще почти целый день. Проехаться верхом? Но если бы мне хотелось предпринять сравнительно дальнюю прогулку, то, как и дома, пришлось бы взять с собой грумов в качестве сопровождающих, поэтому особенного желания выехать я не испытывала.
 Я решила подняться по винтовой лестнице на крышу и полюбоваться открывающимся оттуда видом, но, проходя мимо комнаты Замка, я испытала такое искушение войти, что не смогла ему противиться. Уже стоя на пороге, я ощутила тревогу, наверно оттого, что знала, что совершаю поступок, который не одобрил бы мой муж.
 Это была обыкновенная комната: стол, стулья, небольшой письменный столик и буфет для посуды. И что здесь могло быть необычного? Разве что прекрасный вид на маленький замок.
 Замок! Эта комната! Запретное место. Отчего же? Если здание в опасном состоянии, если камни готовы рассыпаться, так почему не снести его? Оно совершенно бесполезно, но его воздвиг предок. Однако, для человека, который привык опираться только на логику, это было недостаточным аргументом. Я прекрасно понимала, как он говорил, склонившись над своими оловянными солдатиками: «В данном месте пехота бесполезна… совершенно бесполезна. А если ее перебросить вот сюда, тогда… вот тогда она прекрасно выполнила бы свою задачу, и все пошло бы совсем иначе».
 На этом месте можно было бы построить другое здание. Приносящее пользу. Или разбить сад.
 Я подошла к окну и, встав коленями на скамью, выглянула в него. Действительно, какой-то абсурд. Самый обычный скромный небольшой дом со скалящими зубы горгульями на башенках и игрушечными навесными бойницами, из которых никто никогда не лил на наступающего врага кипящее масло или смолу.
 Я вновь осмотрела комнату. «Обжитая», — пробормотала я. И в самом деле, она выглядела так, словно в ней жили. Только неизвестно кто. Я попыталась открыть дверцы буфета. Они были заперты, но в одном из открытых ящиков нашелся ключ. Я отперла дверцы. Внутри было полным-полно всякой материи.
 Это возбудило мой интерес. Ведь Ричард сказал, что было бы неплохо заняться гобеленами, да я и сама решила, что это будет для меня вполне подходящим делом во время его отсутствия, — и вот передо мной самые разные ткани. Я решила хорошенько рассмотреть их. Здесь были куски разных размеров. Открыв другой ящик, я нашла множество шелковых ниток самых разнообразных оттенков.
 Я доставала по одному куски ткани и разворачивала их на столе, и вдруг па пол упал небольшой пестрый лоскуток. Подняв его, я поняла, что это один из тех образчиков, при помощи которых, как принято думать, в девочках воспитываются прилежание и аккуратность. Этот образчик был весь расшит аккуратными крестообразными стежками. В свое время мне удалось создать нечто подобное, а вот Берсаба свою работу испортила и пошла жаловаться матери, говоря, что не видит смысла убивать время на эти крохотные стежки (хотя, по справедливости сказать, у Берсабы они получались не такими уж и крохотными), вышивая все буквы алфавита, цифры от единицы до девяти и обратно, стих из Евангелия: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное» или еще что-нибудь в этом роде, а в конце — собственное имя и дату. Наша мать согласилась с доводами Берсабы и не стала заставлять ее заканчивать работу Я же свою закончила, и мать с гордостью показала ее отцу.
 Это был такой же образчик.
 Буквы в алфавитном порядке, цифры и: «Да не будут губы мои злословить и не солжет язык мой», «Мудрость дороже всех богатств». И ниже: «М.Хэрриот в году Господнем 1629».
 Я поняла, это Магдален. Она здесь шила. Это была ее комната. Именно поэтому Ричард и не хотел, чтобы я заходила сюда.
 Теперь, когда здесь не было Ричарда, отношение слуг ко мне заметно изменилось. Миссис Черри любила поболтать, и мои посещения кухни стали гораздо более продолжительными.
 Ричард настоятельно просил меня изучить обязанности хозяйки дома, но как раз в этой области у меня были самые солидные познания, поскольку наша мать всегда была с головой погружена в домашние заботы я старалась воспитать нас в том же духе. В хозяйственных делах я разбиралась лучше, чем Берсаба, и в Тристан Прайори мне частенько по утрам доводилось бывать на кухне, выслушивая распоряжения на день, которые мать отдавала слугам.
 Так что трудностей с миссис Черри у меня не возникало. Она прониклась ко мне уважением.
 Я взяла за обыкновение приходить по утром на кухню и сообщать, чего бы мне хотелось на обед и ужин. Потом она садилась рядом со мной и заводила разговоры. Она производила впечатление женщины, весьма довольной жизнью.
 Меня она называла «госпожа», как и все остальные слуги, а говоря о генерале, снижала голос до шепота, подчеркивая этим свое уважение к нему.
 Я спросила, приходилось ли ей готовить для большого количества гостей, и она сказала, что да и что бывают случаи, когда в доме полным-полно гостей.
 — Военные джентльмены, — сообщила она. — Они приезжают сюда обычно на несколько дней. Генерал приезжает вместе с ними прямо из Уайтхолла. Большинство из них — хорошие едоки, да и пьют они немало. Вот почему генерал держит такой прекрасный винный погреб. Мой Гарри говорит, что у нас чуть ли не лучшая мальвазия и мускаты во всей Англии.
 — Вы должны поподробнее рассказать мне, что именно здесь происходит в таких случаях, миссис Черри. Я хочу в случае чего не ударить в грязь лицом.
 — Вы можете положиться на меня да и на Черри с мистером Джессоном. Мы уж позаботимся о том, чтобы и все остальные крутились как положено — вы понимаете, что я имею в виду. Для нашего генерала мы в лепешку разобьемся.
 — Должно быть, ему трудновато приходилось столько лет без хозяйки?
 — Что тут спорить, госпожа, с вами будет, конечно, легче, но я вам вот что скажу: эти военные джентльмены любят поесть, выпить, а потом начинают играть на столе в войну Я помню, как-то раз, уже поздно вечером, мы пошли прибираться после ужина, ну и глядим, из моего паштета из дичи соорудили то ли форт, то ли еще чего, а запеченная голова кабана — это вражеская кавалерия, если вам угодно. Ну, в общем, такое на столе устроили… вы даже представить не можете… а один накатал из хлеба шариков и начал ими бросаться. Это, говорит, пули и ядра.
 Я расхохоталась, живо представив эту картину.
 — Их профессия — война, миссис Черри, и они охраняют нашу страну от врагов.
 — В этом-то я не сомневаюсь, госпожа. Я просто что хочу сказать… дай им добрый кусок говяжьего филе, баранью ногу, побольше разных паштетов, да ржанок, да куропаток, да зайца или павлина, да чем глотку промочить — они и довольны.
 — Ну, вы меня успокоили.
 — Да вы в случае чего положитесь на меня, госпожа… и на Черри. Ну, и на остальных тоже.
 — Спасибо.
 — Мы должны быть здесь готовы к тому, что генерал может приехать в любое время. Будьте уверены, он постарается приехать обратно как можно скорей… он же у нас молодожен.
 — Миссис Черри, — спросила я, — а вы давно здесь служите?
 — Я пришла еще до того, как генерал… ну , до его первой женитьбы. Черри тогда ранили в ногу, а генерал очень любил его, а Черри уже был не годен для службы… генерал и говорит: «Ну, поедем, будешь моим доверенным слугой, ответственным за все…» Да, так и сказал, а миссис Черри, говорит, будет домоуправительницей. Черри даже подпрыгнул, да и я тоже. Черри всегда уважал генерала… тогда еще не генерала… это он уже потом им стал.
 — Так вы здесь были, когда он женился в первый раз?
 — О да. Я помню день, когда он привез ее сюда. Мы тут на кухне говорили об этом… вспоминали, когда вы приехали… те из нас, кто тогда здесь был, конечно. Я и говорю: «Он в этот раз не ошибся». И Черри тоже согласился.
 — Ошибся?
 — Ой, я опять ляпнула не то. Черри всегда предупреждает, что я больно много болтаю. Ну, так должен же человек общаться. Раз уж вы меня спросили, госпожа, а я думаю, вам нужно знать, она уж больно хрупкая была, уж очень молодая.
 — Сколько ей было?
 — Семнадцать… почти восемнадцать.
 — О! — сказала я.
 — Я понимаю, вы сами, госпожа, совсем молодая, но она выглядела еще моложе, вы меня понимаете. Она была из Хэрриотов. Много они о себе думают, эти Хэрриоты… из лучших семей севера. Семьи эти были в фаворе, и на то были причины, я думаю. Ну, в общем, они поженились, а генерал… только он тогда еще не был генералом… привез ее сюда. В домашнем хозяйстве она ничего не понимала. Боялась своей собственной тени.
 — Она любила рукоделие.
 — Это верно, госпожа. Бывало, сядет в комнате Замка, возьмется за свой гобелен и работает себе, а иногда и поет. Голосок у нее был хороший… да, очень хороший был голосок., но несильный. А еще она играла на спинете. Играет и поет, бывало. Послушать ее было приятно. Помню, она одну песню все пела…
 — Какую же, миссис Черри?
 — Да мы тут как-то пробовали вспомнить, потому что Грейс говорит, мол, она какая-то забавная, что ли… то есть нет, не смешная, я не так сказала, а скорее чудная. Песня была про то, будто она лежит в своей могиле и просит, чтобы те, кого она обижала, не держали на нее за это зла. Последние слова там были:
 «Помните меня, но забудьте, что привело меня сюда», — в общем, очень странная песня.
 — Может быть, вы так думаете оттого, что она умерла такой молодой. , и так неожиданно?
 — Да нет, ожиданно. Она все время недомогала… Повитуха, миссис Джессон, вот как ее звали, она умерла через несколько лет, — так вот, она со мной говорила за несколько дней, что ее светлость вряд ли выживет.
 — Она была тяжело больна?
 — Ну, всякая женщина в первый раз боится немножко. Это обычно, а есть и такие, что умереть готовы ради ребенка. Так уж водится… Но уж как она боялась — так нельзя. Вот что я думаю.
 — Значит, и она и ребенок умерли.
 — Да, времечко было невеселое, я вам скажу. Генерал-то сразу же уехал, а дом стал как вымерший. И так было, наверное, с год или даже больше.
 — Как все это печально.
 — Ну, сейчас-то совсем другое дело. Вы-то сильная, здоровая молодая женщина, если вы позволите мне высказать такую вольность. Я уверена, когда настанет ваш черед…
 Она внимательно взглянула на меня, и впервые я заметила в ее глазах тревогу, что не вполне соотносилось с ее внешностью благодушной тетушки. Я предположила, что она хотела бы узнать, не беременна ли я. Такие женщины обожают детишек в доме.
 Я резко встала. Во-первых, мы достаточно наговорились, а во-вторых, мне вдруг пришло в голову, что Ричард отнесся бы к моей болтовне со слугами весьма неодобрительно.
 Я сказала:
 — Пока я здесь одна, нет необходимости готовить помногу, миссис Черри.
 — Конечно, госпожа. Вы просто говорите мне, чего хотите, и я все сделаю в лучшем виде.
 У меня всегда был повышенный интерес ко всему окружающему, и сейчас я много размышляла о жизни Ричарда с Магдален, гадая, разыгрывал ли он для нее битвы оловянных солдатиков и убеждал ли ее в необходимости сосредоточиться над шахматной доской.
 Я снисходительно улыбнулась. Пожалуй, жена, обыгрывающая его в шахматы, вряд ли устроила бы генерала. Или устроила бы? Я этого не знала. Я вообще многого в нем не понимала, но была этому даже рада, поскольку это обещало жизнь, не лишенную сюрпризов.
 К сожалению, понять меня было гораздо легче.
 Я решила взяться за гобелен. Вот сейчас мне особенно не хватало Берсабы. Рисунки на ткани для меня всегда наносила она, и, таким образом, законченная работа была плодом наших совместных усилий. Когда гости делали мне комплименты, восхищаясь искусностью отделки, я всегда обращала их внимание на рисунок, сообщая, что он сделан моей сестрой.
 Перебирая ткани, я обнаружила, что на одном из кусков уже нанесен рисунок. Выполнен он был прекрасно, и я решила, что Магдален была незаурядной художницей. На нем был изображен сад, на переднем плане — пруд с лилиями, который я сразу же узнала, вокруг него — живая изгородь, а дальше — густо переплетенные ветви деревьев, образующих аллею. Я внимательно изучила рисунок. Здесь можно было использовать просто чудесные цвета. А потом я заметила, что на заднем плане, за деревьями, просматриваются башни «Каприза», еще не окруженного высокой каменной стеной.
 Мне, конечно, следовало взяться за этот гобелен, поскольку проблема рисунка была уже решена и нашлись как раз такие шелковые нитки, какие были нужны. Я решила тут же засесть за работу, расположившись прямо в этой комнате, которая идеально подходила для таких занятий. Было совершенно понятно, почему Магдален выбрала именно ее: здесь было превосходное освещение.
 Я села, и меня сразу охватило странное чувство. Я чувствовала себя как дома, но в то же время была будто бы не одна.
 — Надеюсь, Магдален, — произнесла я вслух, — ты не обидишься за то, что я воспользуюсь твоей тканью.
 Звук моего голоса прозвучал неожиданно, и я рассмеялась над собой, но в то же время подумала, принимаясь за разборку ниток, что вроде бы услышала в ответ чей-то удовлетворенный шепот. Как мне нравилось работать с яркими цветами! Комната была залита солнечным светом, и я подумала: «А не сделать ли эту комнату своей?» Но Ричард, наверное, будет этим недоволен. Или мне только так кажется? Возможно, тогда он просто хотел продолжить экскурсию по дому и только поэтому не захотел здесь задерживаться.
 Некоторое время я была занята работой, а потом вдруг в комнате помрачнело. Я вскочила и подошла к окну. Темное облако заслонило собой солнце. Задул порывистый ветер, на небе появилось множество облаков.
 Я наблюдала за тем, как они проносятся по небу. Солнце почти совсем скрылось, и над башнями «Каприза» навис мрак. Настроение у меня резко изменилось, и мне показалось, что находиться в этой комнате опасно. Я осмотрелась. Теперь, в полумраке, все выглядело совсем по-другому. Моя работа лежала на столе, но вся домашняя уютность обстановки куда-то исчезла.
 Комната, казалось, предупреждала об опасности, и мне захотелось убежать из нее.
 Выходя, я представила себе голос Берсабы, подшучивавшей надо мной, когда я просыпалась после нечастых ночных кошмаров:
 — Слишком уж ты легко пугаешься, Анжелет. И чего ты все время боишься? Таким поведением ты временами способна напугать других.
 Я поспешила вниз, в комнату, которую мы разделяли с Ричардом. Там была Мэг, приводившая в порядок мою одежду.
 — Что-то рано стемнело, госпожа, — сказала она, — не иначе как быть грозе.
 Дни пролетали быстро. Прошли три недели, и прибыл посыльный с письмом от Ричарда, который сообщал, что он сейчас в центральных графствах, но вскоре, вероятно, отправится на север. Он предполагал, что будет отсутствовать еще шесть недель, и уверял меня в том, что поспешит вернуться ко мне, как только это станет возможным.
 В его устах такое высказывание звучало почти как признание в любви, и мне этого было вполне достаточно. Я знала, что его слово так же надежно, как он сам.
 За оставшееся время я собиралась досконально изучить все тонкости ведения домашнего хозяйства, чтобы удивить мужа. Пока никто нас не посещал. Я решила, что его друзья знают о том, что он в отъезде, и когда он вернется домой, все будет по-другому. После свадьбы они решили не беспокоить нас, имея все основания считать, что это соответствует нашим желаниям; а теперь они, наверное, ждут его возвращения.
 Я несколько раз побеседовала с миссис Черри и весьма близко познакомилась с Грейс и Мэг. В качестве своей личной горничной я выбрала Мэг, точнее говоря, я не выбирала ее, а просто она сама стала очень естественно выполнять эту обязанность. Я узнала, что Джессон тоже когда-то служил вместе с генералом, как и Черри, и что он привез с собой жену и обеих дочерей, устроив их прислугой в замке. Я, конечно, была рада их присутствию, поскольку без них и без миссис Черри меня в этом доме окружали бы лишь мужчины.
 Мэг была более разговорчива, чем Грейс. Младшая из сестер, тридцати семи лет, она с гордостью сообщила мне, что родилась в январе того года, когда наша великая королева Елизавета умерла. Таким образом, Грейс имела право утверждать, что ей удалось пожить в эту славную эпоху.
 Мэг помнила предыдущую хозяйку дома. — Очень она была простая и добрая, — рассказывала она мне. — Сидит, бывало, в своей комнате с рукоделием — точь-в-точь как вы. Забавно, что вам тоже нравится это занятие. Обычно я ее причесывала, хотя у нее не было этих завитых кудрей. Красивые у нее были волосы, а бледная она была, как лилия. Очень я любила слушать, как она играла на спинете, а уж если она при этом и пела, так это было просто чудо.
 — Она играла и пела для генерала?
 — О да, а когда здесь собирались гости, то и для них. Но она была какая-то печальная. А потом, конечно, вынашивала ребенка… — Мэг неожиданно запнулась.
 — Да, — сказала я, — как у нее тогда обстояли дела?
 — О, в это время я с ней нечасто бывала, — уклончиво ответила Мэг.
 — Но прическу-то ты ей делала?
 — Да… но это совсем другое дело.
 — А… генерал был очень расстроен случившимся?
 — Очень! Он тут же надолго уехал, а потом, должно быть, уже через год после кончины бедной госпожи начали строить эту стену…
 — Стену вокруг замка?
 — Она, конечно, немножко закрывает окрестности.
 — Насколько я понимаю, ее построили, потому что замок находится в опасном состоянии?
 — Это так, госпожа. Из нас никто и шагу туда не ступит. Я думаю, что однажды какая-нибудь башенка просто-напросто грохнется.
 — Его ведь можно сломать.
 — Ну, таким штукам лучше дать самим разрушиться, разве не так?
 — Но его можно снести без особого Труда, как мне кажется.
 — Это, конечно, так, но дело-то в том, что его строил этот старый предок, а он может рассердиться и начать здесь разгуливать в виде призрака. Конечно, намного хуже не станет. Здесь, я думаю, уже кто-то разгуливает.
 — С чего ты это взяла, Мэг?
 — Да ни с чего, госпожа, просто в таких местах это часто бывает.
 — Но ты сказала, что уже кто-то разгуливает. Ты сама это видела?
 Она заколебалась, и я заметила, как она крепко сжала губы, видимо, чтобы не выпустить из них запретные слова.
 Мне стало ясно, что с этим замком связана какая-то тайна и что кто-то, должно быть, Ричард, велел не пугать меня слухами об этом.
 Дни проходили теперь довольно спокойно. Я уделяла по несколько часов в день гобелену. Почувствовав, что мои пальцы тоскуют по работе над контурами замка, я бросила вышивать пруд и с удовольствием взялась за нитки из серой шерсти, которые как нельзя лучше подходили для стен замка. Кроме того, я понемножку занималась растущими в саду лекарственными травами, собирала их и из некоторых составляла настойки, а из других — лечебные отвары, как меня учила мать. Миссис Черри очень заинтересовалась всем этим и уверяла меня, что в лечебных травах «собаку съела». Недавно она вылечила Джессона от желудочных колик, вызванных, по ее убеждению, обжорством, а Мэг — от головных болей. Она была готова взять па вооружение и рецепты моей матери. «Учиться никогда не поздно», — заявила она.
 Я редко выезжала на верховые прогулки, поскольку в доме нашлось много разных занятий, а если выезжала, то только в пределах выгона — сюда я могла отправляться без сопровождающих.
 Пришли письма от матери и Берсабы. Письмо матери состояло, в основном, из советов по ведению домашнего хозяйства и завершалось признанием в том, что она очень по мне скучает. Письмо Берсабы было коротким, и я решила, что она все еще быстро утомляется. Внутренняя связь между нами, похоже, порвалась. Полагаю, что замужество изменило меня, и я чувствовала, что мир детства остался далеко позади и началась новая жизнь, хотя я постоянно думала о том, как чудесно было бы, если бы со мной здесь были мать и сестра.
 Я не сознавала, насколько сильны были мои связи с прошлым, насколько я была погружена в себя, и это несмотря на мои самые горячие усилия нравиться мужу, узнавать его, стремиться понять. Я решила выяснить все, что смогу, о его жизни до знакомства со мной, а одним из самых важных событий в его прошлом был, само собой разумеется, его первый брак.
 Работая с тканью, подготовленной Магдален, сидя в ее бывшей комнате, я чувствовала, что начинаю узнавать ее. Она была из семейства Хэрриотов — рода весьма известного.
 — Они всегда были близко к трону, — сказала мне миссис Черри. — У них было много дочерей — шестеро, и ведь для каждой надо найти мужа. Наша-то хозяйка была у них младшенькой. Такая была застенчивая.
 Бедняжка Магдален, которая так боялась предстоящих родов. Мне не следует ей в этом подражать — это я знала точно, ведь если у меня появится милый малыш, то я смогу вынести все что угодно. В конце концов, за радости жизни нужно бороться, а иногда даже страдать.
 Я с большим удовольствием проводила время на открытом воздухе. В теплые деньки я обычно брала с собой свое рукоделие и садилась в саду возле пруда. Это было довольно забавно — сидеть на том самом месте, которое изображаешь на гобелене. Кроме того, я любила просто прогуливаться.
 Мне нравилось следить за тем, как раскрываются в саду цветы, и я решила, что могла бы внести в устройство садового хозяйства некоторые изменения. Возможно, прежде чем обращаться к садовникам, мне следовало посоветоваться с Ричардом, но зато фантазировать мне никто не мешал.
 Я обнаружила, что очень часто невольно направляюсь к маленькому замку, но высокая стена не давала рассмотреть его вблизи. Впрочем, судя по виду, открывающемуся из комнаты Замка, здание было окружено густыми зарослями тиса, образующими небольшой лес.
 Я много думала о том, как выглядит замок изнутри. Я представляла маленькое караульное помещение, висящие на стенах доспехи, небольшую центральную башню — в общем, замок Пейлинг в миниатюре.
 Тисы росли по обе стороны стены. Некоторые были еще совсем молодыми, вероятно, посаженными сразу после окончания строительства стены. Это был быстрорастущий вид, за несколько лет вырастающий от семечка до настоящего ветвистого дерева. Я решила, что эта порода была выбрана для посадки умышленно.
 Чем больше я обо всем этом размышляла, тем более странной казалась мне вся эта история. Конечно, пыталась я убедить себя, Ричард полностью поглощен своей военной карьерой. Он не хочет мириться с неудобствами, которые возникнут при разрушении маленького замка, — взять хотя бы присутствие большого числа рабочих, необходимых для выполнения такой объемной работы. Вот почему он не стал его трогать, а поскольку долгие годы здание стояло без присмотра, оно стало опасным. Но зачем нужно было строить вокруг него стену?
 Я просто не могла не думать об этом. Самым первым, что я увидела, выглянув в окно комнаты Замка, была эта постройка, а во время всех моих прогулок ноги сами несли меня в ту сторону.
 Однажды я прогуливалась среди деревьев, растущих у стены, и вдруг с тревогой ощутила чье-то присутствие неподалеку. Непонятно, почему это меня встревожило, ведь там вполне мог находиться любой из наших слуг. Но что им здесь делать? Впрочем, точно такой же вопрос они могли задать и мне. Я, предположим, ответила бы, что меня, разумеется, интересует все, касающееся моего нового дома и моего мужа, а его скупые объяснения по поводу этого таинственного замка не показались мне достаточно убедительными.
 Я прислушалась. Зашелестела ветка, как будто кто-то осторожно отодвинул ее, где-то покатился камешек, пробежал испуганный кролик или какой-то другой небольшой зверек, но главное — мое внутреннее чувство подсказывало, что кто-то наблюдает за мной. Возможно, некто, заметивший мои прежние прогулки здесь ; и встревоженный моим любопытством?
 Это я собиралась выяснить.
 Я быстро сделала несколько шагов, а затем остановилась, прислушиваясь.
 Да, несомненно, я услышала чьи-то поспешно удаляющиеся шаги.
 — Кто там? — спросила я.
 Ответа не было. И вдруг… за деревьями показалось чье-то лицо. Оно мелькнуло и исчезло. Тот, кому принадлежало это лицо, прятался за деревом, и я успела увидеть его только на один миг.
 Во всяком случае, кто бы ни был обладателем этого лица, оно было не из тех, что легко забыть. Темные волосы, спадающие на лоб, густые черные брови, очень бледная кожа, просто необыкновенно бледная, и отчетливо заметная родинка на левой щеке.
 Это лицо меня ошеломило, тем более, что больше я ничего не видела, тело было скрыто за деревьями.
 — Кто вы? — воскликнула я.
 Но лицо исчезло, и несколько мгновений я просто стояла, слегка испуганная всем случившимся.
 Потом я прошла вперед, призывая незнакомца остановиться. Никакого ответа по-прежнему не было. Пройдя через заросли, я добралась до стены, окружавшей замок. Впервые я подошла к ней с этой стороны и увидела, что в стене есть дверь. Некоторое время я смотрела на нее, иногда оборачиваясь, поглядывая через плечо и, признаюсь, в любой момент ожидая появления призрака. Дверь в стене! Над ней находилась арка, позволявшая заметить место, так как стена здесь была так увита плющом, что дверь была скрыта почти полностью. Я раздвинула плющ и внимательно ее осмотрела. В двери была довольно большая замочная скважина, явно рассчитанная на большой ключ. Я плечом нажала на дверь и толкнула ее. Она была заперта.
 Все это казалось очень странным, и, стоя возле двери, я вдруг реально оценила ситуацию. Я почувствовала себя страшно одинокой, страшно далеко от Фар-Фламстеда. Я не могла забыть лицо, глядевшее из-за деревьев, странное выражение его глаз. Оно не было пугающим, ни в коем случае. Скорее наоборот, это существо само было испугано мною, и именно поэтому его глаза следили за мной.
 Но теперь я почувствовала непреодолимое желание выбраться отсюда. Я побежала и не останавливалась, пока не выбралась на открытое пространство.
 Я совсем запыхалась, и первой, кого я встретила, оказалась миссис Черри. Она как раз выходила из огорода с лечебными травами, неся в переднике только что собранные листья и стебли.
 — Ой, вы, кажется, чего-то испугались, госпожа.
 — Я… Я только что видела кого-то в зарослях.
 — В зарослях, госпожа?
 — Ну да, в тех, что вокруг стены.
 — О? — Ее круглые глазки тревожно посмотрели на меня. — Значит, кто-то забрался…
 — Это был человек с черными волосами и бровями, а на щеке у него родимое пятно.
 Несколько секунд она колебалась, опустив голову и нахмурив брови. А потом подняла лицо и улыбнулась.
 — Ой, да это, наверняка, Джон Земляника. Так он, значит, здесь? Ему же, мошеннику нельзя.
 — Джон Земляника? А кто это?
 — У него родимое пятно на щеке. В сезон, когда собирают землянику, это пятно становится совсем как земляничина. Его мамаша, была сама не своя до земляники, когда носила его, вот он таким и родился… Прямо на щеке, ни с кем его не спутаешь, если увидишь. Живет он тем, что лазает, куда ему не положено. Да, Джонни Землянику я знаю.
 — Я его окликнула, но он не отозвался. Убежал.
 — Он же знает, что не имеет права болтаться там в деревьях, вот в чем дело. Ну, вы понапрасну испугались. Джона Землянику бояться нечего.
 Сады и огороды я изучила вдоль и поперек и решила отправиться куда-нибудь подальше. Я знала, что мне не следует выезжать в одиночку дальше выгона, но пример Берсабы, довольно часто предпринимавшей самостоятельные прогулки, вдохновлял меня, и, решив, что ничего страшного в этом нет, в один прекрасный день я выехала из дому.
 В этот раз я избрала иной маршрут — не тот, которым мы обычно ездили с Ричардом, и проехала по красивым просекам около трех миль, добравшись до какой-то фермы. Дом был большим, солидно выглядящим — с каменными стенами, под черепичной крышей. Неподалеку от него были разбросаны небольшие домики, видимо, относившиеся к поместью.
 Я рассматривала все это с понятным интересом: как-никак владельцы фермы были нашими ближайшими соседями. В это время из дома вышла женщина, направилась к ограде, чтобы вылить воду, увидела меня и поздоровалась.
 Ее лицо показалось мне знакомым, а у нее, наверное, тоже родилось подобное ощущение. Подойдя поближе, она стала с интересом присматриваться ко мне.
 И тут я узнала ее. Это была Элла Лонгридж, сестра человека, которого Ричард хотел вызвать на дуэль.
 — О! Да мы уже встречались! — воскликнула она.
 — Вы — миссис Лонгридж, я полагаю.
 — А вы — новая хозяйка Фар-Фламстеда. Мы встречались с вами на балу…
 — Я это хорошо помню. Вы были там вместе с вашим братом, и тогда еще произошел неприятный инцидент.
 — Который, к счастью, благополучно разрешился, — сказала она. — А вы прогуливаетесь в одиночку?
 — Да. Мой муж уехал по делам службы, я устала сидеть дома, а брать с собой грума мне не захотелось.
 — Не хотите ли заглянуть к нам? Брата сейчас нет, но он тоже был бы рад оказать вам гостеприимство.
 — Это очень мило с вашей стороны. Я с удовольствием зайду.
 Спешившись, я привязала лошадь к коновязи, и мы ВОШЛИ В ДОМ.
 Мне сразу бросилась в глаза простота ее серого платья с белым воротником и таким же белым передником. Башмаки ее были грубыми, крепкими, а волосы гладко зачесаны назад.
 Мы оказались в просторной кухне, в одном конце которой пылал открытый очаг, а в другом стоял большой обеденный стол со скамьями по бокам и двумя большими креслами в торцах. На полках кухонного стола стояла оловянная посуда, а над очагом был подвешен на цепях большой черный котел, в котором варилось что-то, аппетитно пахнущее, да и вообще запах в кухне стоял соблазнительный.
 Я сказала, что удивлена тем, что мы оказались соседями.
 — В свое время наши семьи были очень дружны, — сказала Элла Лонгридж, а потом возникли определенные разногласия, и окончательный разрыв, которому вы были свидетельницей, произошел на балу. Раньше мой брат не столь открыто выражал свои взгляды по некоторым вопросам, а ваш муж не терпит никаких точек зрения, отличающихся от его собственной. Очень может быть, что ему не понравилось бы то, что вы сейчас здесь, но, в конце концов, почему бы двум женщинам не встретиться и не поболтать, не обращая внимания на все эти мужские затеи?
 Бросив вокруг взгляд, она сказала:
 — Вот видите, какой простой образ жизни мы здесь ведем. Мой брат сам управляет делами на ферме, но это не единственное его занятие. Он еще член парламента и пишет труды, посвященные политическим вопросам. Порой я боюсь его несдержанности, он никогда не считается с возможными последствиями своих слов.
 Элла Лонгридж не могла не вызывать симпатии, и мысль о том, что она моя ближайшая соседка, подняла мое настроение, поскольку в последнее время я все острее стала сознавать свое одиночество.
 Она прошла к очагу и достала оттуда пирожки — румяные и очень аппетитные на вид.
 — Мы отведаем их прямо с пылу с жару, а если вы не против, я угощу вас домашним элем.
 Она разлила эль из бочонка в оловянные кружки и поставила их на стол, затем выложила на блюдо горячие пирожки.
 — Не каждый день мне доводится принимать гостей, — сказала она.
 — Мы очень близкие соседи.
 — По прямой между нами не более полутора миль, а наша ферма почти граничит с землями Фар-Фламстеда.
 — А вы уже давно здесь живете? — спросила я, отхлебывая превосходный эль.
 — Всю жизнь. В Лондоне у нас есть резиденция, которой Люк пользовался, когда был членом парламента. Он надеется, что нынешнее положение дел изменится, и вместе с друзьями старается этому помочь. Но мы-то выросли на земле, всегда занимались выращиванием скота, и временами мне кажется, что ему бы лучше не вмешиваться в политику. Сейчас это может стать просто опасным.
 — Мы в Корнуолле были очень далеки от всего этого.
 — Люк считает, что буря, которая вскоре разразится, накроет всю страну, вплоть до самых дальних ее уголков.
 Я вздрогнула.
 — Я ненавижу конфликты. Моя мать говорит, что наша семья сильно пострадала от них в свое время.
 — Я думаю, что так можно сказать обо всех семьях. Но страна, по словам Люка, сейчас находится в состоянии, достойном сожаления. Слишком многие склонны наслаждаться тем, что они называют радостями жизни. Им следовало бы жить попроще.
 — Как вы, — подсказала я. — Пирожки очень хороши.
 — Почти все я готовлю сама. У нас в доме всего две служанки. Конечно, есть еще люди, работающие на ферме. Если вам интересно, я потом покажу все наше хозяйство. У нас есть пивоварня — там сварен и этот эль, есть маслодельня, лесопилка, скотные дворы, и кроме того, отдельная кухня, поскольку приходится кормить много народу.
 — Вы много трудитесь, миссис Лонгридж.
 — Я от работы получаю удовольствие, потому что это дело по мне.
 Она довольно подробно расспросила меня о нашей семье, о причинах, которые привели меня в Лондон, и о моем браке. Я была довольна тем, что у меня наконец нашелся собеседник.
 После того как мы хорошенько подкрепились, она показала мне дом. Мы поднялись по деревянной лестнице наверх, где находилось множество комнат, часть из них — проходные. Все комнаты были с тяжелыми дубовыми балками, небольшими окнами в свинцовых переплетах, очень чистенькие, хотя весьма скромно обставленные.
 Я сказала, что мне пора домой, что прислуга, наверное, обеспокоена моим долгим отсутствием, и мне надо вернуться хотя бы к обеду.
 Элла ответила, что не смеет меня задерживать, но если я захочу еще когда-нибудь заехать в гости, она будет очень рада. В здешней округе у нее почти нет друзей, так как политические взгляды Люка настроили большинство соседей против него.
 Я уже была готова забраться в седло, когда во двор въехал сам Люк Лонгридж. Увидев меня, он был изумлен и, как и его сестра, сразу же меня узнал.
 — Итак, сегодня у нас гостья, — сказал он, спешившись и поклонившись.
 — Это был незапланированный визит. Миссис Толуорти ездила верхом и решила взглянуть на ферму, а я, узнав ее, пригласила зайти в гости.
 — Очень рад видеть вас, — сказал Люк. Я сразу заметила, что он одет в очень простые темного цвета камзол и штаны, а его волосы Подстрижены очень коротко — совсем не по моде.
 — Я как раз собиралась уезжать, потому что мне не хочется, чтобы дома беспокоились.
 — Вы приехали сюда одна?
 — Да! Это ведь совсем близко, а брать с собой грума я не хотела.
 — А ваш муж?
 — Он уехал и вернется только через несколько недель.
 — Тогда позвольте проводить вас.
 Я не могла отказать ему в этом. Более того, он был мне интересен, и я считала, что должна быть любезной с ним, поскольку мне с самого начала казалось, что Ричард сам спровоцировал его на ссору во время бала.
 Он сел в седло, и мы отправились в путь.
 Я сказала, что и не подозревала о том, что мы — близкие соседи.
 — Мы всю жизнь соседи.
 Я решила, что не стоит делать вид, будто я не помню об их ссоре, и сказала:
 — Я очень рада, что вам не пришлось драться на дуэли с моим мужем.
 — Вызов был брошен им в горячке спора. Я и не собирался допускать кровопролитие по такому незначительному поводу. Мне кажется, что Толуорти позже тоже понял это и правильно оценил ситуацию.
 — Люди бывают пристрастны в вопросах, которые считают важными. Мой муж служит в королевской армии, и он, естественно, верен Его Величеству.
 — Это само собой разумеется. Другое дело, что страна может оказаться важнее, чем король.
 — Мне всегда казалось, что это одно и то же — король и страна.
 — Так должно быть. Я надеюсь, что генерал Толуорти не будет недоволен тем, что вы нас посетили.
 — Я в этом уверена.
 — Когда он вернется, вы должны сообщить ему, что моя сестра принимала вас, а я проводил вас домой.
 — Конечно, я ему расскажу.
 — Очень может быть, что он станет возражать против таких добрососедских отношений.
 — Я думаю, он обрадуется тому, что у меня здесь появились друзья, ведь он нередко будет покидать дом.
 — Посмотрим. В любом случае моя сестра всегда будет рада вашему обществу.
 — А я — ее. У меня было очень интересное утро. Показался Фар-Фламстед, и Люк сказал, что теперь он спокоен и может возвращаться.
 Он поклонился, но я знала, что он будет стоять здесь и ждать, пока я не въеду в ворота.
 Вскоре я начала подозревать, что забеременела. Конечно, уверенности у меня не было; возможно, я так сильно этого желала, что просто внушила это себе. Я начала засиживаться в комнате Замка, мечтая о ребенке и думая, что в будущем году в это самое время нас будет уже двое — если, конечно, мои предположения верны.
 Я стала довольно рассеянной, и это, конечно, вскоре заметили окружающие. Я видела, что миссис Черри начала внимательно присматриваться ко мне, а однажды, войдя в кухню, я застала ее шепчущейся о чем-то с Мэг и Грейс. Поскольку при моем появлении они тут же умолкли, я решила, что они обсуждали меня, тем более, что хотя миссис Черри сохраняла свой невозмутимо добродушный вид, обе ее собеседницы выглядели скорее растерянными.
 Мэг, причесывая меня, осведомилась, хорошо ли я себя чувствую.
 — Конечно, — ответила я, — а почему ты об этом спрашиваешь? Я плохо выгляжу?
 — О нет, госпожа, вы выглядите прекрасно… но совсем по-другому.
 — Это как по-другому? — прямо спросила я. Она была в замешательстве.
 — Ну, мы просто подумали, госпожа… может, это и нехорошо, но мы, понимаете, все время живем вместе, как в семье, ну и кое-что замечаем…
 — Слушай, Мэг, — сказала я, — мне непонятно, что ты имеешь в виду.
 Она стояла смущенная, опустив голову, но так как я стала настаивать на том, чтобы она объяснила, о чем речь, ей пришлось сказать:
 — Ну, я о том, что здорово было бы, если бы в доме появился ребенок. Мы все были бы страшно рады.
 Я почувствовала, что густо краснею.
 — Но с чего вы решили…
 — Да это Грейс, госпожа…
 — Грейс?
 — Понимаете, она этому обучилась у нашей матери и сама тоже собиралась стать. Она и сейчас, если есть нужда… ну, понимаете, по окрестностям. Если кому-то нужно. У нее к этому способности.
 — Слушай, Мэг, — сказала я, — вот теперь я уже совсем не понимаю, о чем ты толкуешь.
 — Наша мать была повитухой, госпожа, и она научила Грейс всему, что сама знала. Грейс тоже занялась бы тем же самым, только вот мы переехали сюда, и ей пришлось заниматься совсем другим. Но свой хлеб она честно отрабатывает, я думаю, вы тоже согласитесь…
 — Соглашусь, соглашусь. Так что там с Грейс?
 — Ну, у Грейс есть, что называется, чутье насчет всего, что касается младенцев, госпожа, и она говорит, что вы, как говорится, в интересном положении, если вы простите мою дерзость.
 — А откуда она знает?
 — Ну, она говорит, что люди всегда меняются, когда с ними это происходит… неважно, какого они происхождения, и она говорит, что готова биться об заклад.
 — Возможно, Грейс права. Во всяком случае, я надеюсь, что это так и есть.
 Мэг довольно улыбнулась.
 Через несколько дней я стала думать, что Грейс не обмануло ее чутье.
 Июль подходил к концу. Поля пшеницы на ферме Лонгриджей уже изменили свой цвет, став золотисто-коричневыми, а ячмень, овес и корнеплоды расцветили землю сотней оттенков — желтым, белым, синим, зеленым, багряным… Меня нельзя назвать поэтической натурой, но даже я чувствовала, что земля облеклась в одежды, символизирующие плодородие.
 Как мне хотелось ребенка! Мысленно я беседовала с матерью и Берсабой, но написать им о своих подозрениях боялась, опасаясь ошибки.
 И, конечно, я поддалась искушению поговорить со всеведущей Грейс.
 — Грейс, — сказала я, — я почти уверена.
 — О, госпожа, я совершенно уверена, — ответила она.
 — Я так взволнована.
 — Принести в этот мир новую крошечную жизнь — это самое волнующее, что только можно представить, госпожа.
 — Да, похоже, что так.
 — А вы не сомневайтесь, госпожа. Она подошла ко мне вплотную и взглянула мне в лицо, а потом положила руки мне на плечи.
 — Я бы сказала, что у вас около двух месяцев, госпожа. Некоторые просто созданы для этого. У вас роды будут легкими, это я обещаю. Фигура у вас очень подходящая. Тонкая талия и широкие бедра — как песочные часы, для родов лучше не придумаешь.
 — Ты меня успокаиваешь…
 — О, я свое дело знаю. Тут, в лонгриджских окрестностях, нет ребенка от восьми и младше, кому я не помогала бы родиться на этот свет. А те, кто постарше, так им моя мать помогала. На меня вы можете положиться. Я от вас ни на минутку не отойду.
 — Ну, сейчас еще рано об этом говорить.
 — А вы не сомневайтесь, госпожа. Ребеночек-то уже есть, тут нечего и думать. Моя мать была лучшей повитухой во всей округе, и она научила меня всему, что умела. Самые знатные леди никого другого, кроме ее, и видеть не хотели. Она всегда знала, когда приехать, — за день, за два до срока. Никаких там приездов в последнюю минуту, если, конечно, была возможность. А то до ее приезда, бывает, такого наделают… Она еще за неделю готовилась…
 Грейс вдруг умолкла, и я тут же спросила:
 — Так, значит, она помогала и первой жене генерала?
 — В том, что бедняжка умерла, нет вины моей матери. Она заранее сказала, что роды будут непростые. Госпожа была очень уж слаба, и мать знала, что ей не выкарабкаться, но все, что могла, она для нее сделала. Только без толку это. Будь ты лучшей в мире повитухой, против судьбы не попрешь. Но она, конечно, совсем не то была, что вы. Вы-то сильная, здоровая. Про нее нечего даже вспоминать…
 — Я все-таки хотела бы узнать о ней побольше, Грейс.
 Она поджала губы.
 — Я думаю, вам нечего на пустом месте огород городить, госпожа. Вам нужно сейчас думать про своего будущего ребенка. Я знаю, что в апреле вы будете держать на руках малютку и называть его верхом совершенства.
 Я улыбнулась. Судя по всему, она уже примеряла к себе роль няньки.
 Настроение мое улучшилось. Было очень приятно сознавать, что, когда придет мой час, мною займется самая лучшая в мире повитуха.
 Прибыл гонец с письмом от Ричарда. Его опасения относительно беспорядков на севере не подтвердились, и ситуацию удалось взять под контроль. Он собирался прибыть домой до конца этого месяца.
 Я решила, что уже можно написать ему о моих предположениях, которые, наверное, обрадуют его:
 «…У меня, конечно, нет уверенности, но это, видимо, так. Грейс, превосходная повитуха, которую мать обучила всему, что знала сама, прекрасно разбирающаяся во всех этих делах, абсолютно уверена и даже начала обращаться со мной как с бесценным изделием из фарфора. Ко времени вашего возвращения можно будет говорить об этом с полной уверенностью, но уже и сейчас я очень счастлива, поскольку сама чувствую, что это произошло.
 В Тристан Прайори я еще ничего не написала. Моя мать, конечно, обрадуется, но начнет беспокоиться. Думаю, мне ничего на свете так сильно не хочется, как встречи с мамой и сестрой».
 Через неделю пришло письмо от Ричарда. Видимо, он немедленно по получении вестей от меня сел писать ответ.
 Он писал:
 «Моя дорогая жена!
 Ваше письмо принесло мне огромную радость. Я прошу вас бережно относиться к своему здоровью. Я постараюсь приехать домой как можно скорей — видимо, к концу месяца. Надеюсь, что в этот раз останусь с вами надолго, если, конечно, не возникнут какие-нибудь непредвиденные обстоятельства. В данный момент это выглядит маловероятным. Если бы ваша мать и сестра собрались к нам с визитом, я был бы очень рад. Мне не хотелось бы, чтобы вы, сейчас отправились к ним в гости: с каждой неделей вам следует быть все более осторожной. Будьте уверены, что я постоянно думаю о вас, за исключением тех случаев, когда занят военными делами. Вы знаете глубину моих чувств к вам.
 Ваш муж, Ричард Толуорти».
 Прочитав письмо, я улыбнулась. Назвать его страстным признанием в любви было трудновато, но оно было искренним, и каждое его слово выглядело правдивым. Ничего иного я и не ожидала.
 Однажды ночью я мучалась бессонницей. Я лежала в огромной кровати и размышляла о том, как Ричард приедет домой, как мы с ним будем говорить, как вместе будем обсуждать будущее нашего ребенка. Жизнь показала мне еще одно свое измерение. Должно быть, мысль о том, что я становлюсь матерью, изменила меня. Я стала старше, умней. Я обязана была измениться. Теперь для меня начнется новая жизнь. Интересно, справлюсь ли я с ее требованиями?
 Мать, конечно, обрадуется, но и немножко встревожится. Сама она целых пять лет ждала ребенка, моего брата Фенимора и, несомненно, порадуется за меня, поскольку не каждая молодая супруга могла бы понести так быстро, как я.
 Лежа в кровати, я шепотом беседовала с Берсабой, придумывая ее ответы. Мне до сих пор казалось непостижимым, что наши жизни вдруг разошлись в разные стороны после того, как многие годы мы провели бок о бок.
 И вот, когда я так лежала и размышляла, в ночной тишине послышался какой-то странный звук. Я не совсем была уверена, но мне показалось, что зазвучал смех… странный, зловещий смех, который никак нельзя было назвать радостным. Я села в кровати и глянула в сторону окна. Мелькнул и тут же пропал свет. Затем это повторилось.
 Я поняла, где это происходит. Замок!
 Я вскочила с кровати, быстро набросила на плечи халат, подошла к окну и стала пристально вглядываться в кромешную тьму. Вновь послышался смех, потом раздался пронзительный крик. Странно, очень странно…
 В маленьком замке кто-то был.
 Из этого окна я могла увидеть только башенки, но ведь существовала комната, из которой открывался гораздо лучший вид.
 Я зажгла свечу, поднялась по винтовой лестнице и вошла в комнату Замка. В рассеянном свете луны она выглядела жутковато. Встав у окна, я подняла свечу. Теперь в оконном стекле мне было видно только отражение собственного лица. Пришлось поставить свечу на стол и вновь вернуться к окну. Я забралась на приоконную скамью и вновь начала вглядываться во тьму, где находились башни замка.
 И тогда опять появился свет. Он загорался и гас. Это выглядело так, словно башенные зубцы периодически закрывали какой-то фонарь.
 Я открыла окно и высунулась наружу, пытаясь получше разглядеть замок, а потом вдруг поняла, что вижу чье-то лицо. Оно появилось на зубчатой стене — одно лицо без тела, лицо, которое было обращено прямо ко мне.
 Я почувствовала, как кровь застывает в моих жилах, насколько нечеловеческим выглядело это лицо, несколько долгих секунд смотревшее именно на меня. Потом лицо исчезло, тут же погас и свет.
 Я видела это лицо раньше. Я знала, что оно принадлежит мужчине, которого я заметила в зарослях у стены замка. Я узнала и волосы, и густые брови, хотя не смогла разглядеть отметину на лице.
 — Джон Земляника, — прошептала я.
 И в этот момент мои волосы встали дыбом, я почувствовала, что в комнате вместе со мной находится еще кто-то. Я поняла, что здесь присутствует нечто жуткое, сверхъестественное, и поэтому боялась повернуться. Теперь я знала, что такое быть парализованной страхом — я на самом деле не могла шевельнуться и только дрожала от ужаса.
 Кто-то был у меня за спиной. Кто-то приближался ко мне. Я вспомнила, как Ричард не хотел, чтобы я входила в эту комнату.
 Я все-таки заставила себя резко обернуться.
 Рядом со мной стояла миссис Черри. Выглядела она иначе, чем днем, волосы ее были расчесаны на прямой пробор и спадали на плечи, она куталась в накидку из ворсистой ткани.
 — Миссис Черри! — воскликнула я.
 — Госпожа, что вы здесь делаете? Вы же схватите ужасную простуду… ведь окно открыто!
 — Я думала, что…
 — Я уверена, что у вас был ночной кошмар. Но с чего вы вздумали подняться сюда? Я услышала ваши шаги на лестнице. Сплю я чутко и решила, что это Мэг разгуливает во сне. За ней приходится присматривать. Ну, я поднялась сюда, смотрю, а здесь — вы, госпожа… и в таком виде.
 — Миссис Черри, что-то случилось…
 — Давайте, госпожа, я сначала отведу вас назад в кровать. Вы же вся дрожите от холода. Ничего себе, хорошенькое дельце! Генерал не простит нам, если с вами что-нибудь случится. Пойдемте-ка. В комнате стоит такой холод. Я должна как можно скорее уложить вас в постель.
 — В замке кто-то есть, — сказала я.
 — Чепуха. Никто туда не может забраться. Там все заперто. Это приказание генерала. Он сказал, что там опасно и строго-настрого запретил кому-нибудь из нас ходить туда.
 — Я видела там свет. И… чье-то лицо.
 — Ну, госпожа, это дурные сны. Добрая порция успокоительного настоя — вот все, что вам сейчас нужно. Я прямо сейчас вам его и принесу.
 — Да нет же, мне все это не привиделось. Я не могла заснуть и вдруг услышала шум… что-то вроде смеха, а потом увидела там свет, поэтому я и поднялась сюда, чтобы получше все разглядеть, и тут появилось это лицо…
 — Это, конечно, игра света.
 — Нет, я не ошиблась… Я думаю, это был… тот человек, которого я видела среди деревьев.
 — Джон Земляника!
 — Родимого пятна я не заметила. Просто видела очертания головы и эти волосы.
 — О нет, госпожа. Этого просто не может быть. Пойдемте-ка вниз. Я все-таки должна вас уложить в постель. На вашем месте я не разгуливала бы здесь по ночам. Некоторые лестницы не вполне надежны, а в вашем положении падать никак нельзя — может случиться большое несчастье. Не раз так бывало, что какое-нибудь дурацкое падение — и конец всем надеждам. Давайте-ка пойдем. Я не успокоюсь до тех пор, пока не увижу вас в тепленькой постельке. А потом я принесу вам горячий кирпич, завернутый в мягкую фланель, и один из лучших успокоительных настоев. А завтра утром вы проснетесь свеженькая, как огурчик, и даже думать забудете про ночные кошмары.
 Я поняла, что убеждать ее нет смысла, и пошла вслед за ней в свою комнату. По крайней мере, в ее присутствии я почувствовала себя поспокойней. Не знаю, что я ожидала увидеть, отворачиваясь от окна, когда оказалась лицом к лицу с ней. Но было так странно ждать чего-то сверхъестественного, а увидеть это круглое, розовое, озабоченное лицо.
 Я все еще дрожала, когда она заботливо подтыкала под меня одеяло.
 — А теперь вы немножко подождите, я принесу горячий кирпич и настой. Нужно постараться сделать все это без шума, а то мы разбудим весь дом.
 Я лежала и ждала ее возвращения. Что касается моих кошмаров, все это были, конечно, глупости. Я ясно видела мелькающий за зубцами свет. Я видела лицо на башне. Не такой уж я была впечатлительной, чтобы все это мне померещилось.
 Вначале она принесла кирпич, что оказалось и в самом деле очень кстати. Завернутый в красную фланель, он давал мягкое тепло, и вскоре я перестала дрожать и почувствовала себя лучше.
 — Я вернусь через минуту, — сказала миссис Черри и сдержала слово.
 Она принесла небольшой оловянный бокал, в котором был какой-то настой, по ее словам, приятный на вкус и очень полезный.
 Она вручила его мне со словами:
 — Выпейте-ка, госпожа, маленькими глоточками. Так он лучше подействует. Думаю, немногие знают лучше меня секреты трав и корней, а если есть такие, хотела бы я с ними поговорить, поскольку век живи — век учись. Некоторые из важных гостей генерала, тоже крупные военные, как и он, расхваливали вкус моего жаркого, так никакой там особой хитрости нет: положишь щепотку репейника, немного сердечника да еще мяты. Много чего можно сделать с травами… Все плоды земли даны нам по милости Господней, а нам надо лишь уметь этими дарами пользоваться. Вот у меня в этот настой добавлено чуть-чуть чабреца. От него бывают хорошие сновидения — это моя бабушка заметила и передала мне по наследству, а еще тут немного мака, чтобы засыпалось легче. Ну, как на вкус, госпожа?
 — Он сладкий… но не слишком сладкий… и у него такой приятный привкус.
 — Ну, я знала, что он вам понравится. Вы и не заметите, как уснете.
 — Но я уверена в том, что видела свет и лицо. Ни за что не поверю, что это мне померещилось или приснилось. Я вовсе не спала.
 Она немного подумала, а потом сказала:
 — Значит, говорите, Джон Земляника? Это было его лицо?
 — Я не могу сказать наверняка. Ведь светила только луна, и как раз из-за его спины. Лицо оказалось в тени. Но вот форма головы действительно…
 — Я просто думаю, неужели этот сумасшедший Джон Земляника все-таки сумел туда забраться? Такое могло случиться.
 — А как он сумел?
 — Да через стену.
 — А как же он перелез через нее? Ведь там наверху вмурованы осколки стекла.
 — Это сделал генерал, чтобы уж наверняка никто туда не забрался. Но от этого Джона Земляники чего хочешь можно ждать. Он ведь малость не в своем уме. Мы, в общем-то, именно потому не особенно его и гоняем.
 — Вы говорите, он браконьер?
 — Ну да, понемножку браконьерит. Но люди в округе относятся к нему снисходительно. Жалеют его. Ведь он, как говорится, без заклепки в голове. Ну, если вы так уверены, что видели свет и лицо, должно быть, он каким-то образом туда забрался. Поговорю-ка я с мистером Джессоном и с моим Черри. Пусть они как-нибудь поймают его и хорошенько порасспросят. Генералу нужно знать, что кто-то все-таки может туда залезть… и уж будьте уверены, он положит этому конец.
 При известии о том, что Джон Земляника мог пробраться в замок, я почувствовала облегчение: ведь я никак не могла позволить убедить себя в том, что я — глупое истеричное существо, способное выдумать невесть что.
 Я почувствовала, что меня охватывает сонливость. Теплая постель и напиток подействовали.
 — Спасибо вам, миссис Черри, — сказала я. — Вы так добры, так хорошо за мной поухаживали.
 — О, я делала лишь то, чего и ожидал от меня генерал, госпожа. А теперь мы должны особенно за вами приглядывать.
 Она на цыпочках вышла, а я почти тут же уснула и не просыпалась до той поры, пока солнце не залило комнату своими лучами.
 На следующий день я решила, что мне необходимо с кем-нибудь обсудить случившееся, и тут же подумала об Элле Лонгридж. Кухня их сельского дома резко контрастировала с нашим замком. Все там было очень простым, и по-моему, в этой обширной, обжитой комнате не было ничего, не имевшего практического применения. В обоих Лонгриджах было что-то прямое — деловитые, практичные, честные, добрые люди.
 Конечно, Ричард был не согласен с их политическими взглядами, направленными, насколько я поняла, в определенном смысле против короля. Ричард, будучи военным, был обязан всегда сохранять лояльность к королю. Я думаю, он поддерживал бы короля даже в том случае, если был бы не согласен с его действиями. Ричард относился к тем людям, которые, выбрав определенную линию поведения, никогда от нее не отступят. Люк Лонгридж был иным. Мне интересно было бы познакомиться с его статьями, о которых упоминала сестра.
 Но я, конечно, собиралась говорить не с Люком, а с Эллой, и чем больше я думала об этой кухне с очагом, от которого шли такие соблазнительные запахи, о звуке, с которым льется в оловянные кружки эль, тем больше мне хотелось попасть туда.
 Я решила выехать пораньше. Зайду к ним, поговорю и вернусь домой к обеду, так что никто и не узнает, где я была. В конце концов, меня ведь пригласили заходить в любое время, а может случиться так, что Ричард, вернувшись, будет возражать против моей дружбы с соседями. Какие чувства можно питать к человеку, которого ты вызывал на дуэль? Вероятно, хорошей жене не следовало бы совершать поступки, которые могут не понравиться ее мужу, но я хотела, чтобы Лонгриджи знали, что, несмотря на политические разногласия между мужчинами, я испытываю к ним искренние дружеские чувства. Мать часто говорила мне о том, что необходима терпимость к чужим взглядам. Она считала, что это принесет только добро, и я разделяла ту же точку зрения.
 Итак, я выехала, и вскоре показался знакомый дом. Я ощутила головокружение, и поняла, что мне не устоять на ногах, поэтому опустилась на землю и лежала там до тех пор, пока меня не нашла служанка.
 — Вам плохо, госпожа! — воскликнула она и вбежала в дом.
 Вышла испуганная Элла.
 — Господи, да это же миссис Толуорти! Ну-ка, Джейн, помоги мне ввести ее в дом.
 С их помощью я кое-как смогла передвигаться и вскоре лежала на скамье, закутанная пледом.
 Головокружение прошло, но боли не отпускали.
 — Не знаю, что со мной приключилось, — пробормотала я. — Я только хотела навестить вас…
 — Ничего, ничего, — успокоила меня Элла, — просто лежите и отдыхайте.
 Только этого я и хотела. Но вскоре я поняла, что со мной происходит. Я теряла своего ребенка.
 Элла Лонгридж уложила меня в кровать и послала в Фар-Фламстед за Грейс, которая быстро приехала и подтвердила мои опасения.
 — Вы сами вне опасности, госпожа, — сказала Грейс. — А ребеночка вы потеряли, что уж теперь говорить. Ну, срок был небольшой, так что вы быстро оправитесь и сможете завести себе другого. А для нас всех это урок — надо побольше о вас заботиться. Могло быть и хуже.
 Она привезла с собой много лечебных трав и предупредила, что сегодня мне нельзя вставать с кровати, но уже завтра я наверняка смогу отправиться домой, хотя сначала она должна будет меня осмотреть.
 Элла сказала, чтобы Грейс оставалась у них, а завтра сопровождала меня. У нее на сердце будет спокойней, если Грейс окажется под рукой.
 Итак, я лежала в просто обставленной спальне с голыми стенами и размышляла о том, что будет означать потеря ребенка. Мои мечты рассыпались в прах. Только-только я уверилась в том, что у меня будет ребенок, — и тут же потеряла его. Как хорошо, что я не успела похвастаться матери и сестре; а вот Ричарду я уже написала, и теперь придется писать другое письмо и сообщать о случившемся.
 Вошла Элла и села возле моей кровати. Она принесла с собой рукоделие — не вышивку, которую, как я предполагала, она считала занятием легкомысленным, а простую ткань, из которой она шила одежду для себя и для своего брата.
 Она выразила мне сожаление по поводу случившегося. Ей были понятны мои чувства, хотя она и была старой девой, не собиравшейся выходить замуж.
 — Почему же так случилось? — удивлялась она. Я рассказала ей о событиях прошлой ночи.
 — Этим все и объясняется, — сказала она. — Перенесенное волнение привело к выкидышу.
 — Сразу я ничего не почувствовала.
 — Иногда бывает и так. Интересно, кто же там был, в «Капризе»?
 — А вам приходилось слышать о Джоне Землянике, миссис Лонгридж?
 — Да, слышала. Странный это человек. Очень сильный, по-моему. Его отец был настоящим силачом, и Джон пошел в него. Из-за этой отметины на лице его ни с кем не спутаешь. Случается, что о нем подолгу ничего не слышно. Я не знаю, где он живет… да, похоже, и никто не знает.
 — Миссис Черри, наша домоуправительница, полагает, что он сумел как-то пробраться в замок.
 — Это вполне вероятное объяснение. Как жаль, что это так сильно подействовало на вас.
 — Я просто не знаю, что скажет мой муж, когда вернется. Он настаивает на том, чтобы к замку никто даже не приближался, поскольку это опасно.
 — Я думаю, он разрушит его.
 — Не знаю. Он считает, что этого делать не стоит, потому что его предок вложил в строительство много труда.
 Болтовня с Эллой очень успокоила меня, а позже приехал ее брат, но поскольку я должна была лежать в кровати, а Лонгриджи считали неприличным, чтобы мужчина посещал спальню, где лежит дама, то я его не видела.
 Эту ночь я проспала спокойно, а проснувшись утром, почувствовала себя вполне здоровой.
 Грейс, осмотрев меня, сообщила, что я могу ехать, но Люк Лонгридж и слышать не хотел о поездке верхом и решил отвезти меня и Грейс в Фар-Фламстед в коляске, запряженной парой лошадей. Он сказал, что наших верховых лошадей отведут в Фламстед в тот же день.
 Миссис Черри обняла меня и, что-то бормоча о моих ночных похождениях, которые привели к такому несчастью, настояла на том, чтобы я отправилась в постель.
 Я чувствовала некоторую слабость, а настроение было таким отвратительным, что, не вступая с ней в пререкания, я подчинилась.
 Действительно, радоваться было нечему. Только сейчас я осознала, сколько всего связывала с появлением на свет ребенка. Я вспомнила эти ночи в огромной кровати, которых я ждала с тяжелым чувством, ночи, о которых за время отсутствия Ричарда я почти забыла. Тогда я внушала себе, что делаю это ради того, чтобы иметь ребенка. Теперь ребенка не стало.
 Я ни с кем не могла поделиться своими мыслями, и когда Грейс и Мэг наперебой втолковывали мне, что вскоре я могу опять забеременеть, мне трудно было преодолеть подавленность, когда я думала о том, что обязательно должно этому предшествовать.
 Задумываясь, не являюсь ли я исключением в этом отношении, я пришла к противоположному выводу. Мне доводилось слышать, как замужние дамы потихоньку шептались о том, что долг жены — выполнять просьбы мужа, какими бы неприятными они ни казались. Теперь я хорошо понимала, что они имели в виду.
 Я чувствовала себя удрученной и все чаще и чаще вспоминала Тристан Прайори. Мне казалось, что больше всего на свете мне хочется встретиться со своей сестрой.
 Я внушала себе, что мне просто необходимо поговорить с ней. Конечно, многого она будет просто не в состоянии понять. Да и как может все это понять незамужняя девушка, девственница? Но все-таки мне было бы гораздо легче…
 А потом приехал Ричард.
 Он был откровенно озабочен и встревожен всем, что со мной случилось.
 Почему-то он показался мне выше ростом и холодней, чем представлялся в воспоминаниях, а в его поведении было заметно какое-то стеснение, видимо, потому, что он не умел выразить свои чувства ко мне.
 За одно я была ему очень благодарна. Он сказал, что я должна хорошенько окрепнуть до того, как мы вновь надумаем обзавестись ребенком. Хотя все и произошло на столь раннем сроке, что моя жизнь не подвергалась опасности, но, несомненно, ослабило мой организм. И поэтому мы не должны рисковать.
 Всю первую неделю после его возвращения я спала в Голубой комнате, названной так по цвету обивки мебели. Комната была расположена неподалеку от нашей общей спальни.
 — Вам будет спокойнее спать одной, — сказал Ричард и добавил:
 — Это на первое время.
 Я была ему страшно благодарна. Я надеялась, что он не заметил, как я этим обрадована, хотя скрыть радость было нелегко.
 Конечно, я рассказала ему о том, что случилось ночью накануне несчастья, о том, как я увидела свет и как мне показалось, что на стене стоит Джон Земляника. Он побледнел, а выражение его глаз я просто не могла понять. Губы его сжались, и лицо стало жестким.
 — Вам это не могло померещиться? — спросил он почти умоляющим тоном.
 — Нет, — ответила я. — До этого бодрствовала и чувствовала себя прекрасно. Я видела свет, слышала какие-то звуки и явственно видела чье-то лицо.
 — И вы узнали его?
 — Да… Впрочем, не поручусь. Освещение было очень слабым. Но до этого я уже видела Джона Землянику — там, в деревьях, возле стены.
 — Не знаю, могло ли это быть, — сказал он. — Я выясню.
 Я предложила:
 — А не лучше ли было бы снести этот замок?
 — Нет, — ответил он, — я не могу этого сделать.
 — Но там опасно, и туда могут пробраться люди.
 — Люди не могут туда пробраться. Я не понимаю, что могло произойти. Обернулось это несчастьем, но я выясню все до конца. А вам больше не следует покидать постель и расхаживать по ночам. Это было просто глупо.
 — Тогда это казалось мне естественным. В конце концов, я имею право знать, что происходит в моем доме.
 — При первой же возможности я расспрошу обо всем Джона Землянику, но если случайно вы вновь встретитесь с ним, прошу вас, не бойтесь. Просто сразу придите и сообщите мне об этом. Я предприму все необходимые шаги. Я не хочу, чтобы вы пытались что-то делать самостоятельно. Прошу запомнить это, Анжелет.
 Это прозвучало как команда, отданная резким отрывистым тоном. Вот так, видимо, он разговаривал со своими подчиненными.
 — Конечно, это неприятная тема, — продолжал он. — Ваши ночные прогулки, по всей видимости, привели к потере ребенка. В будущем вы должны вести себя осторожней. Может быть, вам даже следовало бы отправиться в Уайтхолл и некоторое время пожить в Лондоне.
 Я молчала. Я была ужасно подавлена и никак не могла стряхнуть с себя это чувство.
 А потом потянулись вечера с оловянными солдатиками, ведущими свои бесконечные битвы. Он не всегда приглашал меня участвовать в этих играх. Иногда он удалялся в библиотеку и погружался в книги. Время от времени мы играли в шахматы, но, боюсь, уровень моей игры не повышался, и я понимала, что он не получает особого удовольствия от этих сражений за шахматной доской.
 Я знала также, что скоро мне придется возвращаться в кровать под красным пологом.
 В один прекрасный день он спросил меня:
 — Вы выглядите несчастной, Анжелет. Скажите, что вас угнетает? Я тут же ответила:
 — Думаю, все дело в длительной разлуке с сестрой. Мы всю жизнь прожили вместе до тех самых пор, пока я не уехала в Лондон. Мне ее очень не хватает.
 — Так почему бы ей не приехать к нам в гости?
 — Вы думаете, я могу ее пригласить?
 — Я был бы очень рад этому.
 В тот же день я написана Берсабе:
 «Приезжай, Берсаба. Мне кажется, я не видела тебя целую вечность. Мне страшно не хватает тебя и мамы, и если бы ты смогла приехать, это было бы чудесно. Берсаба, ты мне нужна здесь. Достаточно ли ты окрепла, чтобы перенести дорогу? Очень надеюсь, что да, и верю в то, что ты приедешь, узнала, как сильно я нуждаюсь в тебе».
 Прежде чем запечатать письмо, я перечитала написанное. Звучало оно, как крик о помощи.




 Часть четвертая. БЕРСАБА



 ПОБЕГ ИЗ МОГИЛЫ

 Внешне я изменилась, и не стоит уверять меня в обратном. Я была на грани смерти, и только чудо, сотворенное неимоверными усилиями моей матери и Феб, спасло меня. Ужасная болезнь оставила на мне свои отметины. А слышал ли кто-нибудь о таких, кто остался не меченным? Я знала, что попеременно мать и Феб круглые сутки не отходили от моей постели, не смыкая глаз, даже долгими ночами.
 Именно поэтому я и не была полностью обезображена. Пара ужасных отметин над бровями, несколько таких же — на шее и одна — на левой щеке, но мать говорит, что Феб спасла меня от гораздо более страшного. Немногие могут похвастаться тем, что, заболев этой чудовищной болезнью, не только выжили, но и отделались так легко. Мать прибинтовывала на ночь мои руки к туловищу, чтобы я не могла во сне расчесывать отвратительные язвы. Они обмывали меня особыми маслами, приготовленными по рецепту матери, который она, в свою очередь, получила от своей матери. Они готовили для меня отвары, молоко, очень крепкий мясной бульон и не позволяли мне смотреться в зеркало, пока не убедились в том, что болезнь оставила лишь сравнительно незначительные следы.
 Хотя я бесконечно благодарна им за все, я не могу притворяться, делая вид, что все в порядке. Я страшно исхудала, и теперь глаза кажутся слишком большими для моего лица. Мать говорит, что это меня не портит, но я не знаю, на самом ли деле это так или ее просто ослепляет материнская любовь.
 Даже спустя несколько месяцев после того, как кризис миновал, я чувствовала постоянную слабость. Мне ничего не хотелось делать, только лежать на кровати и читать, а временами погружаться в печальные размышления и вопрошать судьбу: почему же именно на мою долю выпало такое несчастье?
 Когда мать впервые известила меня о том, что отослала Анжелет из дому, я обрадовалась, зная, что все домашние рискуют подхватить от меня болезнь, которую я занесла в дом от повитухи. Позже мне это стало казаться обидным. Я считала несправедливым, что Анжелет переживает веселые приключения, в то время как я нахожусь в столь ужасном положении. Но когда в мою комнату входила Феб, чьи глаза были полны обожания, мне становилось лучше, ибо для Феб я, несомненно, являлась какой-то помесью святой и амазонки — могучей и бесстрашной богиней. Мне это нравилось: по своей натуре я люблю поклонение. Думается, большинство людей тоже склонно к этому, просто мое стремление более ярко выражено. Именно поэтому я всегда хотела одерживать верх над Анжелет. И вот теперь она вышла замуж за какого-то очень знатного мужчину, кажется, за генерала королевской армии, и мать говорит, что люди, посещающие наш дом, хорошо знают его и придерживаются мнения, что Анжелет действительно сделала хорошую партию.
 И все это вследствие случившегося со мною несчастья. А не подхвати я эту ужасную болезнь, то мы обе — и Анжелет и я — сидели бы здесь, в Тристан Прайори, а когда нам исполнилось бы восемнадцать лет, мать подыскала бы для нас женихов. Кто бы поверил в то, что Анжелет сама найдет себе мужа!
 Я часто думала о ней, пытаясь угадать, чем она может сейчас заниматься. Мы всегда были так близки, так привыкли все делать вместе… ну, не совсем все. Она ничего не знала о моих отношениях с Бастианом, а теперь мы были разделены сотнями миль — и в буквальном смысле, и в смысле опыта, который она должна была приобрести в своей новой жизни.
 Я снова начала ежедневно ездить верхом. Впервые оказавшись после болезни в седле, я почувствовала себя как новичок и боялась в любую секунду выпасть из него, но вскоре это прошло, и мать согласилась с пользой ежедневных прогулок. Иногда меня сопровождала она, а иногда — кто-нибудь из конюхов.
 Меня очень волновали оспины на лице.
 — Их почти не видно, — уверяла меня мать. — На самом деле никто их не заметит. Но если хочешь, можешь опустить на лоб челку. Вот и Анжелет пишет, что это сейчас очень модно.
 Феб подстригла и завила мне волосы, но когда я смотрелась в зеркало, мои глаза обращались к этим отметинам. Иногда я даже чувствовала гнев, вспоминая об Анжелет, которая без меня развлекалась, а потом вышла замуж, и при этом ее кожа осталась такой же чистой и свежей, какой когда-то была и моя.
 Я постоянно чувствовала ее близость. Мне хотелось без конца перечитывать ее письма. Она описала мне Фар-Фламстед с его причудливым «Капризом» так, что я совершенно отчетливо представляла этот замок, а когда она писала о своем муже, я понимала, что она считает его просто чудесным. И все-таки чувствовалось, что она о чем-то умалчивает. Я все время пыталась представить их вместе… так, как мы бывали с Бастианом, и при этом испытывала жгучую зависть.
 Вскоре после того, как мы отметили мое восемнадцатилетие, вернулся корабль отца. В этот день в доме царила всеобщая радость. Даже с меня слетела обычная апатия: ведь вернулся не только отец, но и мой брат Фенимор, а вместе с ними и Бастиан.
 Как только нам сообщили о появлении корабля, все в доме сразу же засуетились, и начались хорошо знакомые с детства приготовления. Мать лучилась радостью, и весь дом радовался вместе с ней. Только в такие моменты она позволяла себе вспомнить об опасностях дальних путешествий. Этим особенностям ее характера можно было от души позавидовать.
 Мы верхом отправились на побережье, чтобы встретить моряков, как только они ступят на сушу.
 Вначале отец обнял мать — так крепко, будто ни — , когда не собирался разнимать свои объятия, а затем осмотрелся, ища взглядом дочерей. Понятно, что в такой момент трудно объяснить все сразу в двух-трех фразах, и мать, видимо, предварительно подготовила свой монолог, чтобы отец не терзался неизвестностью и сомнениями даже несколько секунд.
 — У нас у всех все в полном порядке, Фенн. Но со времени твоего отъезда случилось очень многое. Наша милая Анжелет вышла замуж… очень удачно… а Берсаба болела, но теперь совсем поправилась. Нам нужно столько рассказать тебе.
 Меня обнял мой брат Фенимор, а вслед за ним — Бастиан. Я мгновенно покраснела, вскипев от гнева и одновременно думая, заметил ли он изменения, которые произошли со мной.
 — Давайте отправимся домой, — предложила мама. — Сейчас я ни о чем не могу думать, кроме того, что вы вернулись… живые и невредимые.
 Итак, мы направились в сторону имения. Я ехала между Фенимором и Бастианом.
 Вкратце я успела рассказать им обо всем происшедшем. Я заболела оспой. Анжелет отослали в Лондон к Карлотте, и там она нашла себе жениха. Недавно мы получили от нее известие: она вышла замуж, и все, похоже, довольны ее браком.
 — Берсаба! — воскликнул мой брат Фенимор. — Ты пережила оспу. Ведь это просто чудо!
 — Да, — согласилась я. — Чудо любви, я полагаю. Вы не представляете, что сделала для меня мама. Ей помогала Феб, дочь кузнеца, вы ее знаете. Отец проклял ее, и я привела ее в поместье. Она, видимо, считает себя моей рабой до самой смерти.
 Бастиан ничего не сказал, но я чувствовала его волнение, и мое настроение поднялось. Именно с этого момента у меня опять появился вкус к жизни.
 В Тристан Прайори царила традиционная атмосфера всеобщего праздника. Отец был очень рад своему возвращению и сильно переживал все случившееся с нами в его отсутствие. Когда мы вошли в дом, он усадил по одну сторону от себя маму, а по другую — меня. Он взял мою руку и не отпускал ее, и я ощущала, насколько он счастлив тем, что со мной все обошлось благополучно.
 Необходимо было рассказать ему все в мельчайших подробностях. Мы достали письма от Анжелет. Он захотел узнать о моей поездке к повитухе и о том, как мать выхаживала меня. Он послал за Феб и поблагодарил ее за все, что она сделала, а она ответила, что ее работа — ничто по сравнению с моими подвигами и что она готова отдать за меня жизнь.
 В ее глазах стояли слезы радости, а я чувствовала себя сторонним наблюдателем этой сцены: я все время помнила о присутствии Бастиана.
 В этот вечер мы ужинали в большом холле, и все было так же, как в старое доброе время, потому что за столом вместе с нами сидели и слуги. Единственное, чего здесь не хватало, так это массивной серебряной солонки, которую сотню лет назад ставили в центре стола, отделяя таким образом членов семьи и их гостей от прислуги. Теперь солонка стояла в кухне как украшение и как память о былых временах. Отец сидел во главе стола, мать — рядом с ним, слева от матери — Фенимор. Я сидела по правую руку от отца, а Бастиан — рядом со мною.
 Все были рады, поскольку слуги любили моего отца и искренне считали, что лучшего хозяина нельзя и желать. Однажды я заметила Анжелет, что такое отношение слуг можно объяснить тем, что он подолгу отсутствует, а известно, что гораздо легче любить того, кто вдали, кто не мешает и не раздражает своим присутствием. Я помню, что она просто ужаснулась моим словам, и мы заспорили об отце, о наших слугах, о разнице в характерах — ее и моем.
 — Ты слишком сентиментальна, Анжелет, — завершила я дискуссию, по обыкновению оставляя последнее слово за собой. — А я — реалистка.
 Я всегда могла привести ее в замешательство своими словами, но теперь она была вне досягаемости. Именно ей выпала доля пережить увлекательные приключения; именно она удачно вышла замуж.
 В общем, мы вовсю веселились, если не считать того, что отец время от времени выражал сожаление по поводу отсутствия моей сестры. Он предпочел бы, конечно, чтобы она жила в нескольких милях отсюда и могла бы сейчас приехать сюда вместе с мужем.
 Я спросила Бастиана, как проходило для него это путешествие, и он ответил, что было много интересного, но он вовсе не уверен, что хотел бы испытать все это вновь.
 Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
 — Я хочу остаться здесь. Слишком многое меня здесь держит.
 Я думала о том, заметил ли он безобразные оспины. Самые крупные были прикрыты волосами, и я была повернута к нему правой, здоровой щекой.
 Он сказал:
 — Подумать только, Берсаба! Ты была тяжело больна, а я ничего не знал. Ведь ты могла умереть.
 — Можно считать чудом то, что я выздоровела.
 Мать сказала, что ему, наверное, не терпится побыстрее отправиться домой, к семье, но он ответил, что будет счастлив, если ему разрешат погостить несколько дней здесь, в Тристан Прайори.
 Она, конечно, с радостью согласилась выполнить его просьбу, сказав, что он может считать наш дом своим вторым домом.
 Потом отец сообщил, что есть несколько неотложных дел, которые он хотел бы обсудить с матерью, Фенимором и Бастианом.
 Бастиан казался обрадованным, и я заметила, что он все время украдкой посматривает на меня.
 На следующее утро он пригласил меня на верховую прогулку, и мы выехали вместе.
 Утро было удивительно красивым, хотя, возможно, это зависело от моего состояния, поскольку я вновь ощутила радость жизни. Может быть, я просто окончательно оправилась от болезни, а может быть, чувствовала, что Бастиан рядом и любит меня. Во всяком случае, я вновь была способна оценить красоту природы, так долго оставлявшую меня равнодушной. Меня радовали покрывавшие склон холма ярко-желтые цветы вики, которые мы называли дамскими пальчиками, и бледно-голубой шлемник возле ручья. Там же виднелись желтые и фиолетовые цветы паслена; этот цветок всегда вызывал у меня интерес, так как он был красив и в то же время смертельно опасен. Нас всегда предупреждали, чтобы мы их не трогали, и мы называли их «горькая радость».
 В этот день они казались весьма символичными. Как раз таким и было мое настроение — горькая радость.
 Бастиан сказал:
 — Я так много думал о тебе, Берсаба. Я все время вспоминал про то…
 — Про то, что следует забыть, — закончила я.
 — Это невозможно забыть, — страстно возразил он. Я пожала плечами.
 — Для тебя это оказалось возможным.
 — Нет, я никогда не забывал. Рассмеявшись, я пришпорила лошадь. Он устремился вслед, умоляюще восклицая:
 — Берсаба! Мне нужно поговорить с тобой.
 — Ну, говори.
 — Я хочу жениться на тебе.
 — Теперь, когда кандидатка первого сорта отказала тебе, ты решил, что сойдет и второй сорт, да?
 — Ты всегда была и будешь первой и единственной, Берсаба.
 — Мой опыт говорит об ином.
 — Я должен все объяснить тебе.
 — Мне все ясно. Не нужно объяснений.
 — Когда я вспоминаю о том, что мы значили друг для друга…
 — Тогда все становится ясно, — резко прервала его я. — Ты все это знал и тем не менее предпочел Карлотту. Увы, мой бедный Бастиан, она выбрала другого! И теперь ты решил: очень хорошо, если уж ничего не получилось с Карлоттой, сойдет и Берсаба. Еще раз увы: Берсаба не из тех, с кем можно поиграть и бросить, а потом вновь просить о благосклонности.
 — У тебя острый язык, Берсаба.
 — Это еще одна причина, по которой тебе не стоит жениться на мне.
 — Твои родители были бы рады.
 — Неужели? А ты их спрашивал?
 — Я говорил с твоим отцом.
 — Мы с тобой в двоюродном родстве.
 — Ну и что? В свое время это тебя не беспокоило.
 — А теперь я повзрослела. Ты очень многого не знаешь. Я была смертельно больна, Бастиан. И теперь, я изменилась.
 Я придержала лошадь, драматическим жестом сняла шляпу и отбросила со лба волосы.
 — Смотри! — я показала ему оспины на лбу.
 — Я обожаю их, — сказал он. — И из-за них я буду любить тебя еще больше.
 — Странные у тебя вкусы, Бастиан.
 — Дай мне возможность, Берсаба.
 — Какую? Отправиться в чащу, найти укромный уголок и завалиться на меня? Или ты собираешься ночью, когда все уснут, тайком пробраться ко мне в спальню? Знаешь, это будет несложно. Ведь Анжелет здесь нет.
 Я увидела, как горят его глаза, и вдруг ощутила влечение к нему, которое, впрочем, вполне могла контролировать, поскольку злость уравновешивала желание, а гордости во мне было не меньше, чем вожделения.
 Я отвернулась от него и вновь надела шляпу.
 — Итак, — сказала я, — ты желаешь по-прежнему испытывать со мной радости жизни, пока не подвернется кто-нибудь более подходящий, кому можно предложить выйти за тебя замуж.
 Пришпорив лошадь, я пустила ее в галоп, и пока мы мчались вскачь по лугам, я вдруг неожиданно поняла: дело было не в том, что меня беспокоила судьба Бастиана, и не в том, что я хотела именно его; просто-напросто я была чувственной женщиной, которой всегда будут нужны мужчины. На мою долю досталось гораздо больше темперамента, чем обычно достается женщине, и мне было любопытно, как обстоят дела у Анжелет с ее мужем: ведь судьба разделила между нами свои дары очень неравномерно, и этот дар — или проклятие? — достался почти исключительно мне.
 Я поняла, что мне не следует слишком часто оставаться наедине с Бастианом, иначе меня будут терзать старые неутоленные желания. Но я не любила Бастиана. Я всего лишь хотела того, что могли бы мне дать и другие, а эмоции на время ослепили меня, заслонив настоящую причину. Мчась во весь опор мимо полей, где среди колосьев пшеницы виднелись крупные головки мака, глядя на белые цветы болиголова и пурпурные колокольчики наперстянки, выглядывающие из густой травы, я громко рассмеялась, потому что обогатилась новыми знаниями о себе, а опыт говорил мне, что знание — сила.
 Отец решил, что Ост-Индской компании следует построить свою новую контору в Плимуте, и Фенимор изъявил желание отправиться туда и на месте наблюдать за ходом строительства.
 — Душа у Фенимора не лежит к морю, — сказал отец. — Я рад тому, что он проделал это путешествие и много узнал о мире и о себе. Он — человек компании. Он будет незаменим на берегу, ведь береговые службы — не менее важная часть предприятия, чем экспедиции.
 Мне кажется, я понимала причину удовлетворенности отца. Он не хотел, чтобы Фенимор подвергался опасностям дальних странствий. Он предпочитал, чтобы его сын оставался на берегу и рядом с мамой был в доме мужчина, тем более, что нас покинула Анжелет, которая, естественно, должна жить вместе с мужем, а уж никак не здесь.
 О чувствах, которые питал ко мне Бастиан, они знали, и хотя наличие между нами близких родственных отношений могло вызывать сомнения в желательности брака, было в этом и определенное преимущество. Я знала: стоит мне только сказать, что я люблю Бастиана, и их разрешение на брак будет дано незамедлительно. Бастиан, по его словам, уже переговорил с моим отцом.
 Все это меня очень веселило, так как я знала, что окружающие ждут, что мы в любой момент объявим о своей помолвке. Моя мать светилась радостью. Ее, муж благополучно вернулся домой и, судя по всему, на этот раз собирался задержаться дома надолго, поскольку был всерьез озабочен вопросом постройки новой конторы в Плимуте. В следующий рейс он отправится уже без Фенимора; Анжелет, несмотря на произошедший с ней печальный случай, вступила в удачный брак и была, видимо, счастлива; а я, Берсаба, спаслась от, казалось бы, неминуемой смерти и теперь успешно восстанавливала силы, отделавшись, можно сказать, всего несколькими малозаметными царапинами.
 Все, что нужно было нашей матери для счастья, — это счастье ее семьи. Каждый день она ждала писем от Анжелет, а когда они приходили, читала их вслух, а уж потом мы все читали их по отдельности. Я тоже получала от нее письма и читала в них между строк то, чего не могли понять другие.
 Анжелет о чем-то умалчивала. У моей сестры появилась тайна, и я стремилась проникнуть в нее.
 А пока я развлекалась с Бастианом. Игра, в которую я играла, была очень интересной, но требовала некоторой осторожности, что придавало ей особую пикантность, так как мне приходилось бороться с собственной натурой. Было очень трудно не поддаться искушению, поскольку по мере восстановления моего здоровья я чувствовала, что влечение к определенного рода удовольствиям скорее росло, чем уменьшалось, и к тому же, по моим предположениям, было как-то связано с моим взрослением.
 Я решила позволить Бастиану думать, будто я смягчилась. Я могла, призывно улыбнувшись ему, предложить отправиться прогуляться вместе верхом. А потом я терзала его и себя, конечно, тоже, ощущая гордость от того, что сумела справиться с искушением и мое самоистязание доставляло мне удовольствие. Частенько, когда все домашние засыпали, он тайком выбирался из дому, подходил к моему окну и бросал в стекло комья земли, стремясь привлечь мое внимание. Иногда я делала вид, что не слышу, иногда открывала окно и выглядывала.
 — Уходи, Бастиан, — говорила я.
 — Берсаба, я должен видеть тебя, просто должен.
 — Запомни, я не Карлотта, — отвечала я, захлопывая окно.
 И улыбалась, довольная.
 Однажды он подошел к двери моей спальни, однако она предусмотрительно была заперта на засов.
 — Уходи! — прошипела я. — Ты что, хочешь разбудить весь дом?
 Вообще-то мне казалось, что будет очень забавно впустить его, сделать вид, что я разрешаю ему остаться, а затем решительно прогнать. Но я не была уверена, что смогу справиться с собой, а уже меньше всего я хотела сдаться таким образом.
 — Бастиан, по всей видимости, совсем не торопится отравляться в замок Пейлинг, — сказала мать. — Я послала весточку Мелани, сообщив, что все в порядке, что все благополучно вернулись и с Бастианом все хорошо. Я написала, что у мужчин сейчас много дел, связанных с этой конторой в Плимуте. — Она улыбнулась мне. — Но отчего-то мне кажется, что это не единственная причина его задержки.
 Как она мечтала, чтобы ее дочь жила всего в нескольких милях отсюда, в замке Пейлинг, ведь если бы я вышла замуж за Бастиана, то в свое время стала бы хозяйкой всего этого замка, хотя она, имела в виду совсем не это. Она хотела бы, чтобы ее брат жил долгие-долгие годы. Просто ей было нужно, чтобы я была рядом, хоть как-то возмещая отсутствие Анжелет.
 Ее генерал был, по-моему, довольно суровым да и староватым. И при этом играл в солдатики — как странно! И еще в шахматы. Да, бедняжка Анжелет никогда не была сильна в них. Одна из наших гувернанток как-то сказала ей: «У тебя мысли, как кузнечики, Анжелет. Постарайся стать сосредоточенной, как Берсаба!» Бедняжка Анжелет! Она никогда не могла надолго сосредоточиться… достаточно надолго, чтобы выиграть хотя бы одну шахматную партию.
 Как мне хотелось увидеть ее и этого сурового старого генерала! Я часто размышляла об их жизни.
 А потом пришло это письмо от Анжелет. У нее случился выкидыш, и она была страшно расстроена: ей так хотелось ребенка, но она ничего не писала нам, пока была не до конца уверена в своей беременности. Все произошло быстро, и вскоре она должна была оправиться, так как срок беременности не превышал двух месяцев. И все же пока что она чувствовала себя плохо, и ее муж одобрил идею пригласить меня к ним в гости. Долг солдата заставлял его часто покидать дом, и хотя Фар-Фламстед находился сравнительно близко от Лондона, это все-таки была провинция.
 Вот что писала моя Анжелет:
 «Приезжай, Берсаба. Просто не могу тебе сказать, как часто я тебя вспоминаю и как я по тебе тоскую! Мне нужно так много тебе рассказать. Иногда здесь происходят странные вещи, и я хочу с кем-нибудь об этом поговорить. С кем-нибудь, кто понимает меня…»
 И я подумала: значит, генерал ее не понимает. Это меня не удивило. Он был гораздо старше ее. Он был очень важным и серьезным. Анжелет надо было бы выйти замуж за кого-нибудь помоложе и попроще.
 «Никто никогда не понимал меня так, как ты, Берсаба. Пожалуйста, пожалуйста, приезжай…»
 Я разволновалась. Я была обижена на нее за то, что она уехала, бросив меня, но если я поеду к ней, то избавлюсь от удушливой, хотя и спокойной, пронизанной любовью, атмосферы дома. А кроме того, мне ведь хотелось посмотреть мир, не ограничивающийся Корнуоллом.
 Как хорошо, что я не уступила Бастиану!
 Мать спросила меня:
 — Ты получила письмо от своей сестры? Я сказала, что получила и что Анжелет настаивает на моем приезде.
 — Дорогая моя Берсаба, может быть, тебе и не хочется ехать — скажем, из-за Бастиана. Но ты нужна Анжелет: она прямо пишет, что ей не обойтись без тебя. Нам нельзя забывать о том, что до самого последнего времени вы всегда были неразлучны. В разлуке вам тяжело, хотя, конечно, у вас должна быть отдельная личная жизнь. Ты должна поступить так, как считаешь нужным. Я знаю, что ты хочешь видеть ее, но вполне может статься, что еще больше ты хочешь остаться здесь.
 Я ответила:
 — Я подумаю об этом, мама, — и почувствовала стыд, как всегда, когда мне приходилось лгать матери. На самом деле я уже решила, что поеду в Лондон.
 Бастиан был поражен.
 — Ты не можешь уехать сейчас. Что будет с нами?
 — Что касается меня, то я непременно встречусь с Карлоттой и сообщу ей, сколь одиноким ты себя чувствуешь.
 — Пожалуйста, Берсаба, — умоляюще начал он, — не шути. Это было приступом безумия, сумасшествия. Пойми же, пойми меня. Я любил только тебя… Я всегда любил тебя.
 — Я предпочла бы услышать от тебя правду. Ложь — это не тот фундамент, на котором стоит строить брак.
 Это возбудило в нем надежды. Мне показалось, что он решил, будто я и впрямь собираюсь за него замуж.
 Его самонадеянность была просто непонятна. Неужели он не понимал, что ранил мою гордость очень глубоко и я никогда не смогу этого забыть? Эти шрамы остались навеки — как отметины, оставленные оспой. Он не понимал, что я не из тех людей, кто способен прощать. Я хотела возмездия. Я хотела мстить. Теперь мое желание исполнилось, и это было не менее приятно, чем если бы я удовлетворила желание своей плоти.
 — Месть, — как-то раз сказала мать, — не приносит счастья тому, кто стремится к ней, в то время как прощение приносит прощающему радость.
 Возможно, по отношению к ней это было правдой. Но не в моей натуре было прощать обиды.
 — Библия учит нас прощать врагов своих, — говорила мама.
 Возможно, но я предпочитала иное: око за око, зуб за зуб, и ничто меньшее не удовлетворило бы меня.
 Итак, настал день триумфа, день, когда я объявила, что мне необходимо ехать к Анжелет.
 Бастиан уехал в замок Пейлинг. Я поднялась на верхний этаж и оттуда наблюдала за его отъездом. Он не знал об этом, и я смотрела, как он без конца оборачивается, бросая на наш дом взгляды, полные муки.
 С Бастианом все было кончено. Я заставила его страдать так же, как страдала я, и страдания его были несомненно подлинными, ведь он любил меня. Я узнала также нечто, порадовавшее меня: болезнь не уменьшила моей привлекательности. Более того, я намеревалась совершить путешествие, и хотя меня несколько печалила предстоящая разлука с родителями, я не могла не испытывать радостного возбуждения при мысли о том, что меня ожидают увлекательные приключения и, конечно, встреча с сестрой. Я любила свою семью, но не с той степенью преданности, которая характерна для остальных ее членов. Для этого я была слишком сосредоточена на самой себе, будучи уверенной в том, что мои собственные желания и склонности должны значить для меня больше, чем чьи-то чужие. Полагаю, многие люди могли бы сказать о себе то же самое, просто у меня хватило смелости увидеть и признать это. Впрочем, мои взаимоотношения с сестрой выходили за рамки обычной привязанности и родственных отношений; это был почти мистический союз; в конце концов, мы начали жить бок о бок еще до того, как появились на свет. Мы были просто необходимы друг другу. Я ощущала это даже в ее письмах. У нее был муж, которого, я уверена, она любила, но этого ей было недостаточно. Она нуждалась во мне; а я, по-своему, нуждалась в ней.
 Я попыталась объяснить это своим родителям, поскольку была убеждена в том, что мне повезло с родителями и они пойдут мне навстречу. Мне не понадобились долгие объяснения: мать сразу поняла меня и сказала, что рада такому решению. Как бы ни было ей тяжело расставаться с нами, наше счастье гораздо важнее, чем ее грусть, и то, что между нами существует столь тесная связь, всегда ее радовало.
 — Наш отец на этот раз задержится здесь надолго, — сказала она, — а Фен и мор в обозримом будущем вообще не собирается отправляться за моря. Мне вполне хватит их, и если ты, милое мое дитя, будешь счастлива с Анжелет, я тоже буду счастлива.
 Я сообщила Феб о том, что собираюсь уезжать, не упомянув, что собираюсь взять ее с собой, и некоторое время упивалась отчаянием, охватившим ее при мысли о расставании со мной. Потом я сказала:
 — Глупышка, конечно же, ты отправишься со мной. Мне понадобится служанка, и сама подумай, кого же, кроме тебя, я могла бы взять?
 Она упала на колени — у нее была склонность к театральным эффектам, у бедняги Феб — и ухватилась за мои юбки, приняв позу весьма непривлекательную и некрасивую, на что я тут же указала. Когда она встала, ее глаза сияли от восторга обожания.
 Нет ничего удивительного, что жизнь снова стала представляться мне в розовых тонах.
 Я написала Анжелет, что уже начинаю собираться в дорогу, и вскоре получила от нее ответное восторженное письмо. Ей не терпелось увидеть меня. Она не могла дождаться. Она должна была так много рассказать мне.
 Кроме того, родители получили письмо от генерала, весьма меня повеселившее. Письмо было выдержано в педантичном и высокопарном стиле и написано почерком мелким и аккуратным, хотя, несомненно, мужским.
 Он будет рад моему приезду, сообщал генерал. Это, несомненно, принесет пользу Анжелет, только что пережившей этот несчастный случай. Он осторожно намекал на выкидыш. Далее он подробно спланировал мое путешествие, сделав это с несомненным знанием дела, поскольку по службе ему приходилось немало ездить по стране. Он перечислил наиболее подходящие постоялые дворы, не забыв упомянуть об их достоинствах и недостатках.
 Это меня заинтересовало. «Голова монарха»в Дорчестере является вполне достойным местом: там умеют хорошо позаботиться о лошадях. «Белая лошадь»в Тонтоне — тоже весьма недурной постоялый двор… и так далее. Моим последним постоялым двором должен был стать «Белолобый олень»в деревушке Хэмптон, куда я могла бы добраться уже тринадцатого августа, если бы последовала его указаниям и при условии, что выеду в назначенный им день.
 Мама сказала:
 — Чувствуется, что это человек, который может очень хорошо позаботиться о своей жене, раз уж он подвигнулся на такой труд, чтобы облегчить твое путешествие.
 Мне стало смешно. Бедняжка Анжелет! Не удивительно, что она нуждается в моем тепле.

 МАКОВЫЙ ОТВАР

 Выезжала я в прекрасном настроении. Мать была немножко расстроена, но старалась этого не показать, и к тому же рядом с отцом она не могла всерьез печалиться. Вместе с моим братом Фенимором они провожали меня во внутреннем дворе. Обернувшись, чтобы бросить последний взгляд на мать, я подумала, что могу ведь больше никогда не увидеть ее.
 Феб была чуть ли не в экстазе. Она находилась рядом со мной, что само по себе было достаточным основанием для счастья, а кроме того, как я подозревала, она была рада тому, что с каждым часом все больше миль будут отделять ее от фарисействующего папаши, поскольку она боялась, что в один прекрасный день кузнец поймает ее и вновь заставит жить той жизнью, от которой она бежала.
 Утром было чудесным. Когда бы до меня ни донесся резкий запах покрытой росой мяты, я буду вспоминать это утро; когда бы я ни увидела разбросанные по пустошам кусты барбариса, я буду вновь вспоминать это чувство безудержного восторга, владевшего тогда мной.
 Мы с Феб ехали рядом, впереди и позади нас — по два грума, и все во мне пело, в то время как мы отмеряли милю за милей. Я сказала Феб:
 — Мне не терпится встретиться с моим зятем. Боюсь, что это весьма строгий джентльмен. Любопытно, что он подумает о нас.
 — Он будет восхищен вами, госпожа Берсаба.
 — Сомневаюсь.
 — А как же иначе, если вы просто живое подобие той леди, на которой он женился.
 — Да, но она не переносила тяжелой болезни. Это большая разница.
 — От болезни вы стали только красивей, госпожа.
 — Ну, Феб, это уж слишком!
 — Да это правда, хоть и немножко странно, госпожа. Вы похудели и оттого стали вроде как выше и изящней, а потом еще… ну, я не знаю. В общем, лучше.
 — Ты добрая девушка, Феб, — сказала я, — но мне хотелось бы слышать правду, пусть даже горькую.
 — Я клянусь, госпожа, и Джем то же самое говорил. Он говорил: «Клянусь, болезнь госпожи Берсабы что-то такое ей придала». Не знаю что, госпожа, но это правда.
 — Джем?
 — Ну, который в конюшне, госпожа.
 Ого, подумалось мне, я уже начала нравиться конюхам! Но я была довольна: Феб, конечно, не могла быть объективной, однако меня похвалил и конюх; приятно получать комплименты даже из этих кругов общества.
 Наше путешествие не изобиловало событиями, если не считать мелочей, без которых не обходится ни одно дело. Скажем, одна из лошадей подвернула ногу, и мы вынуждены были продать ее и купить новую на конном рынке в Уилтшире. Некоторые дороги стали непроходимыми из-за дождей, так что приходилось пускаться в объезд; в другой раз понадобилось изменить маршрут из-за слухов, что в этих окрестностях погуливают разбойники. Дорога через Солсбери-Плейн насчитывала сорок миль, но и там мы подзадержались, не желая слишком удаляться от постоялых дворов и деревушек, а все это означало дополнительные мили.
 Тем не менее я была изумлена точностью инструкций генерала и, как ни странно, когда тринадцатого августа мы добрались до постоялого двора «Белолобый олень», я испытала чувство триумфа, как будто мне был брошен вызов, и я с ним справилась.
 Хозяин поджидал нас:
 — Генерал Толуорти был уверен в том, что вы непременно приедете либо сегодня, либо завтра, и просил придержать для вас лучшую комнату, — сообщил он.
 И действительно, это была хорошая комната: стены обшиты деревянными панелями, окна в свинцовых переплетах, мощные дубовые балки на потолке. Здесь стояли кровать под пологом, неизбежный буфет, сундук, небольшой стол с двумя креслами, — в общем, комната была недурно обставлена. Феб досталась небольшая смежная комната. Лучше нельзя было и придумать.
 Нас ожидала превосходная еда: осетрина, пирог с голубями и мясо, зажаренное на вертеле, и все это с хорошей мальвазией.
 Проведя весь день в седле, я нагуляла прекрасный аппетит, а мысль о том, что длинное и утомительное путешествие подходит к концу и вскоре мне предстоит встретиться с сестрой, наполняла меня радостью.
 Потом я удалилась в свою комнату, где Феб распаковала вещи, которые могли понадобиться мне на ночь, и уселась на приоконную скамью, поглядывая во двор и наблюдая за происходящим внизу. Впервые мне довелось увидеть большой наемный экипаж. Их, как я слышала, можно было нанять лишь в Лондоне, и они совершали поездки не более, чем на тридцать миль. Путешественники должны были быть готовы к тому, чтобы останавливаться лишь на определенных постоялых дворах, где обеспечивался должный уход за лошадьми. Вышедшие из экипажа пассажиры выглядели разбитыми от усталости, и я подумала, что лишь те, кто не может позволить себе иной способ передвижения, решаются на путешествие в таком экипаже.
 Потом во двор въехал всадник. Высокий, властного вида, с падающими на плечи волосами, с небольшими усами. Он был весьма элегантно, но без щегольства, одет. В нем было что-то такое, что я назвала бы магнетизмом, и я немедленно ощутила это на себе.
 Не размышляя, я открыла окно и выглянула наружу, и в тот же момент он поднял голову и увидел меня.
 Я не могу объяснить, что со мной случилось, потому что ничего не могла понять и никогда такого не переживала. Я почувствовала это каждой частицей своего тела. Это казалось абсурдным: человек, которого я никогда в жизни не видела, которого я не знала, с которым мы всего лишь встретились взглядами, просто не мог так подействовать на меня. Но это было так. Казалось, мы смотрим друг другу в глаза бесконечно долго, хотя на самом деле пролетело всего лишь несколько мгновений.
 Он снял шляпу и отвесил поклон.
 Я слегка наклонила голову, принимая приветствие, тут же отпрянула от окна и захлопнула его. Сев за стол, на котором стояло зеркало, я уставилась на собственное отражение. На фоне алеющей от румянца щеки оспинки выделялись своей белизной.
 Что со мной случилось? Я знала только, что он вызвал во мне взрыв эмоций, понять которые я не могла.
 Я вновь подошла к окну, но он уже пропал из виду. Должно быть, вошел в гостиницу.
 Очевидно, он решил здесь остановиться, и я хотела вновь увидеть его. Я хотела понять, что со мной случилось. Это было совершенно необычно. Нельзя ощущать это странное чувство (влечение, если называть вещи своими именами), к человеку, с которым даже не перебросился словечком. И все же мне казалось, что я давно его знаю. Он не был для меня посторонним.
 Любопытно было бы знать, что почувствовал он, подняв голову и увидев меня?
 Я начесала на лоб челку и сделала ее попышней, но отметину на левой щеке это не могло скрыть. Спустившись вниз по лестнице, я тут же увидела его. Он тоже заметил меня и с улыбкой пошел навстречу.
 — Я вас сразу узнал, — сказал он. — Ваше сходство с сестрой просто невероятно.
 — Так вы…
 — Ричард Толуорти. Я решил, что мне следует приехать сюда и встретить вас, чтобы завтра проводить в Фар-Фламстед.
 Я переживала целую гамму чувств. Что же сулило мне будущее? Свою натуру я знала. Иногда мне казалось, что лучше бы я ее не знала. Мне предстояло жить под одной крышей с этим мужчиной, и этот мужчина был мужем моей сестры.
 Он приказал освободить комнату, чтобы мы могли спокойно поговорить. Хозяин затопил очаг, поскольку, как он заметил, вечера теперь становятся все холоднее, и настоял на том, чтобы мы попробовали его мальвазии, которой он очень гордился. Мы уселись за стол.
 — Я очень рад тому, что вы решились приехать, — сказал он, — Анжелет очень тосковала по вас. Но как же вы похожи! В первый момент мне показалось, что я вижу ее в окне. Но между вами, конечно, есть различия, большие различия.
 Я не могла прочитать его мысли по глазам. Он был не из тех людей, у которых все написано на лице, поэтому мне трудно было понять, какое впечатление я произвела на него. А я сама все еще была ошеломлена своими ощущениями.
 Я наблюдала за тем, как его пальцы охватывают бокал — длинные пальцы, как у музыканта, ухоженные и в то же время сильные, не похожие на пальцы солдата. Я заметила на них золотящиеся волоски, и мне тут же захотелось их потрогать.
 — Да, — сказала я, — разница огромная. Моя болезнь оставила неизгладимые следы.
 Он не стал убеждать меня в том, что оспины вовсе не заметны. Я поняла, что он — прямой человек, не привыкший лгать.
 Он просто сказал:
 — Вам посчастливилось выжить.
 — За мной прекрасно ухаживали. Мать твердо решила, что не даст мне умереть, и ей помогала моя служанка.
 — Анжелет рассказывала мне об этом.
 — Она, наверное, вообще многое рассказала обо мне.
 Я вдруг задумалась о том, какой я представляюсь Анжелет, насколько хорошо она меня знает. Я ее знала, кажется, вдоль и поперек. А знала ли она меня? Нет, пожалуй, Анжелет никогда не сможет проникнуть в тайные намерения окружающих. Все ей видится в черных и белых красках, все она воспринимает в категориях «хорошо — плохо». Хотелось бы мне знать, любит ли она своего генерала? Я попыталась представить их вместе в постели.
 — Она рассказала мне о вашей болезни и о том, каким образом вы заразились.
 Я подумала: она создала героический образ. Интересно, он тоже считает меня героиней? Если так, то это ненадолго. Я чувствовала, что такого человека, как он, трудно ввести в заблуждение.
 — Я очень рад тому, что вы решили приехать. Анжелет чувствует себя несколько подавленно.
 — Да, в связи с этим выкидышем. Ей было плохо?
 — Не слишком. Но она, конечно, страшно расстроилась.
 — Видимо, как и вы.
 — Она вскоре оправится. Сейчас мы ведем очень умеренный образ жизни. Мне пришлось по службе; совершить поездку на север. Нынешние времена весьма , беспокойны.
 Я знала это. Я всегда интересовалась политикой больше, чем Анжелет.
 — Да, я понимаю, что в стране есть круги, выражающие недовольство тем, как развиваются события в последнее время.
 — В данный момент более всего беспокоит Шотландия.
 Я порадовалась тому, что за время болезни довольно много читала.
 — А вы считаете, что король не прав, так настаивая на введении этих новых молитвенников?
 — Король есть король, — ответил он. — Он правит страной, и долг подданных — повиноваться ему.
 — Мне кажется странным, — заметила я, — что беспорядки происходят в краю, где вырос отец короля.
 — Стюарты — шотландцы, и поэтому существуют англичане, которые недолюбливают их. А шотландцы жалуются на то, что король стал совсем англичанином. Они подогревают беспорядки, а у нас нет достаточного количества денег, чтобы снарядить армию, которая нужна для наведения порядка в Шотландии.
 — И все это, конечно, доставляет вам массу забот и, я не сомневаюсь, вынуждает вас часто покидать дом.
 — Ну конечно, солдат должен быть всегда готов к тому, чтобы оставить свой дом.
 — Раздоры на религиозной почве вызывают у меня сожаление.
 — Многие войны в истории человечества начинались именно по этой причине.
 Я старалась вести интеллектуальный разговор о судьбах страны, и в определенной степени мне это удавалось, поскольку я предусмотрительно предоставляла ему полную возможность произносить монологи. В это время я слушала его. Он не был человеком, созданным для светских бесед, однако вскоре я уже выслушивала его описания военных кампаний в Испании и Франции, причем проявляла к рассказам самый живой интерес — не потому, что мне были интересны подробности битв, а просто, слушая их, я узнавала о нем все больше.
 Мы беседовали около часа, а точнее, он говорил, а я слушала; я была уверена в том, что произвела на него впечатление, и он, похоже, сам был этим удивлен.
 Он сказал:
 — Просто удивительно, как вы осведомлены в этих вопросах. Такие женщины — редкость.
 — Осведомленной я стала лишь сегодня вечером, — ответила я, имея в виду осведомленность не только в вопросах французской и испанской кампаний.
 — Я прибыл сюда, — сказал он, — чтобы встретить вас и завтра проводить в Фар-Фламстед. Конечно, я и предположить не мог, что мне предстоит столь интересный вечер. Он доставил мне истинное удовольствие.
 — Это оттого, что я так напоминаю вашу жену, — Нет, — сказал он, — я нахожу, что вы очень отличаетесь друг от друга. Единственное сходство у вас — внешность.
 — И в этом нас легко различить… теперь, — сказала я, коснувшись оспины на щеке.
 — Это ваши почетные боевые шрамы, — сказал он. — Вы должны носить их с гордостью.
 — А что еще мне остается делать? Он вдруг наклонился ко мне и сказал:
 — Позвольте открыть вам секрет. Они придают вам особую пикантность. Я очень рад тому, что вы решили навестить нас, и надеюсь, что ваш визит окажется продолжительным.
 — Вам следует воздержаться от выводов, пока вы не узнаете меня получше. Иногда гость оказывается весьма утомительным.
 — Сестра моей жены не является для меня гостьей. Она — член нашей семьи, и ей всегда будут рады в доме, в котором она может оставаться столько, сколько сочтет нужным.
 — Это необдуманное заявление, генерал, а вы не из тех людей, которые совершают необдуманные поступки.
 — Откуда вы знаете? Мы только что познакомились.
 — Но это не обычное знакомство.
 Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Думаю, что мои глаза излучали тепло. Его глаза были холодны. Для него я была всего лишь сестрой его жены, которая, к его радости, оказалась неглупой. Полагаю, с его скромностью он не мог пойти дальше. Но это было не все. Нет. Возможно, я во многом была осведомлена лучше, чем он, несмотря на разницу в возрасте. Иногда мне кажется, что некоторые женщины вроде меня рождаются, уже обладая знаниями об отношениях между людьми разного пола. Я чувствовала что где-то под этой ледяной поверхностью таится страсть.
 Я вспомнила, как поддразнивала Бастиана, как сумела не поддаться искушению, и теперь, конечно, сознавала, что Бастиан ничего для меня не значил. Я всего лишь слегка набралась опыта.
 Я сказала:
 — Мне многое известно о вас от сестры, она постоянно писала о вас в письмах, так что вы не такой уж незнакомец для меня. А кроме того, мы с сестрой — двойняшки… близнецы. Между нами существует прочная связь, и опыт одной из нас ощущается другой.
 Я встала. Он взял меня за руку, пожал ее и искренне сказал:
 — Надеюсь, вам понравится у нас.
 — Я в этом, уверена, — ответила я.
 Он проводил меня до двери комнаты, где уже поджидала Феб. Она изобразила реверанс, и я вошла в комнату, оставив генерала за дверью.
 Подойдя к кровати, я уселась на нее. Феб расстегнула мне платье.
 — Вам понравился этот джентльмен.
 Это было констатацией факта, а не вопросом.
 — Да, — ответила я, — мне понравился этот джентльмен.
 — Вы там внизу сидели вдвоем…
 — А ты полагаешь, что это нехорошо, Феб?
 — Ну, госпожа, это не по мне… Я рассмеялась.
 — Ты напрасно беспокоишься за меня, Феб. Джентльмен, которого ты видела, — это генерал Толуорти, муж моей сестры и, следовательно, мой зять.
 Несколько секунд Феб таращилась на меня, а затем быстро опустила глаза, но я успела заметить мелькнувшее в них понимание.
 Я была уверена, что Феб знает о моих приключениях с Бастианом. Пережив нечто подобное сама, она, должно быть, заметила мое приподнятое настроение; более того, она, видимо, знала, что оно означает. Она сама должна была испытывать эти ощущения в пшеничных полях, в объятиях мужчины, ставшего отцом ее ребенка, который был и ее позором и ее спасением.
 В эту ночь я не могла уснуть, вновь и вновь вспоминая наш разговор. Перед глазами стояло его лицо: его твердые черты, тонкие, но четко прорисованные брови, холодный блеск голубых глаз, корректные манеры, полное игнорирование того факта, что я — женщина; и все-таки… и все-таки что-то было… какая-то искорка взаимопонимания, какая-то связь, на миг возникшая между нами.
 Я попробовала поменять нас с сестрой местами. Предположим, это я поехала к Карлотте; предположим, это Анжелет подхватила оспу. Тогда я стала бы женой Ричарда. Или не стала бы? Отчего он выбрал ее? Она описала мне свое приключение на лондонской улице. Я могла представить, что, когда он спас и защитил ее, его умилила ее беспомощность. Предположим, что у меня стянули кошелек, и я попыталась вернуть его. Итак, я стала бы его женой, а Анжелет сейчас лежала бы в этой кровати, ожидая встречи со мной.
 Мне необходимо было узнать, как у них обстоят дела. Любит ли он ее, любит ли она его?
 Живя рядом с ними под одной крышей, я вскоре все узнаю. И каким будет результат этого моего проживания?
 Я пыталась откровенно объясниться сама с собой:
 — Ты знаешь свою натуру. Тебе нужно выйти замуж. Феб об этом знает. Возможно, ей это нужно. Может быть, попытаться найти для нее мужа… кого-нибудь, кто будет боготворить меня за то, что я дала возможность жениться на Феб и поступить ко мне на службу? Ну почему мне всегда хочется, чтобы люди восхищались мной? Почему бы мне не стать простой и незамысловатой, как Анжелет? А может быть, теперь уже и она не простушка. Ведь она замужем; она ложится в одну постель с этим мужчиной и могла бы родить от него ребенка, если бы не несчастный случай. Она должна была измениться.
 Неужели я не знала самое себя? Ведь я так долго болела и так неожиданно вернулась к жизни. Я вновь флиртовала с Бастианом, и хотя моя гордость не позволила мне вновь стать его любовницей, но меня к нему влекло. Впрочем, это мог бы быть вовсе и не Бастиан. А теперь я встретила этого человека, и он оказался непохожим на всех, кого я знала до сих пор. Генерал ничем не напоминал парней из семейств Кроллов и Лэмптонов, с которыми я вместе росла. В нем была какая-то отстраненность, которая и влекла меня к нему; он был опытен и знал жизнь; он сражался в боях и близко видел смерть. Он в самом деле заинтриговал меня. А кроме того, он был мужем моей сестры, и, должно быть, именно из-за наших с ней довольно необычных отношений, не вполне мне понятных, я испытывала к нему эти чувства.
 Наконец я уснула. Феб разбудила меня рано утром, поскольку мы должны были выехать с постоялого двора ровно в семь часов.
 Мы вместе позавтракали, вновь увлекшись разговором.
 Ричард рассказал мне о своем родном доме на севере страны, а я сказала, что хорошо представляю его предков, защищавших свои дома от пиктов. В нем было что-то от датчанина, и я предположила, что его предки прибыли в Британию на своих длинных лодках, чтобы разорять наши берега.
 Он согласился с такой возможностью, хотя их семейные хроники утверждают, что основатели рода прибыли вместе с Вильгельмом Завоевателем, и мы пустились в рассуждения о войнах, и о том, что они всегда существовали в этом мире, Я сказала, что было бы гораздо лучше, если бы люди научились решать свои распри другими способами.
 Будучи солдатом, Ричард ненавидел иные пути решения многих проблем, ибо всегда найдутся люди, готовые нарушить данное ими слово, и единственным реальным путем установления закона и порядка может быть применение силы.
 — Как странно, — заметила я, — что для того, чтобы воцарился мир, нужно вести войну.
 — Противоядия нередко бывают именно таковы, — согласился Ричард. — Мне кое-что известно о лечебных травах, и представьте, действие одного яда часто нейтрализует действие другого яда.
 Потом он начал рассказывать о травах, о том, как он лечил ими полученные в боях раны… и, таким образом, время за завтраком пролетело незаметно.
 Мы должны были отправиться в семь утра и выехали минута в минуту. Меня немножко смешила такая точность. Я решила, что отсутствие пунктуальности в глазах Ричарда должно выглядеть чуть ли не преступлением, и мне стало любопытно, как же удается выкручиваться Анжелет, так как пунктуальность никогда не входила в список ее добродетелей.
 Я ехала рядом с Ричардом и благодарила за учтивость, которая привела его в «Белый олень» ради того, чтобы встретить меня и сопроводить в замок. Он сказал, что считает своей прямой обязанностью выполнить свой долг перед сестрой жены, а к тому же он получил от этого удовольствие. Его лицо было очень доверчивым, когда он сказал:
 — Надеюсь, вам не покажется скучно в Фар-Фламстеде. Позже мы отправимся в нашу резиденцию в Уайтхолле, и там вы будете общаться с людьми, близкими ко двору. Но пока, я считаю, Анжелет должна восстановить силы, и для этого ей следует пожить в спокойной обстановке.
 — Ну конечно. Я живу в провинции, где, как мне кажется, гораздо скучнее, чем в Фар-Фламстеде, так что на этот счет у вас не должно быть опасений.
 — Я уверен, что ваш приезд пойдет на пользу нам обоим.
 По пути генерал рассказывал о местах, которые мы проезжали, и я была удивлена тем, как отличались здешние пейзажи от наших. Наши деревья несли на себе шрамы, полученные в битвах с юго-западными штормами, а здесь, на юго-востоке Англии, деревья — платаны, липы, конские каштаны — выглядели полными достоинства, ухоженными, как будто кто-то специально подстригал их, и, хотя зелень здешней травы была более блеклой, чем в наших местах (правда, не намного), создавалось впечатление, что и траву здесь подстригают. В этих пейзажах была, можно сказать, элегантность, которой так не хватало пейзажам нашего Корнуолла.
 Наконец мы добрались до Фар-Фламстеда. Я отметила, с какой гордостью он указал мне на замок. Действительно, здание было изящным, постройка определенно относилась к первым годам правления великой королевы: красный кирпич, деревянный верхний этаж, решетчатые окна, зелень…
 За деревьями промелькнула серая башня, и я воскликнула:
 — Это, должно быть, тот маленький замок, о котором мне писала Анжелет.
 Я уже успела настолько изучить мужа своей сестры и привыкнуть к его меняющемуся настроению, что его неодобрительная реакция на мое замечание не ускользнула от меня. Отчего-то эта тема была ему неприятна.
 — Это ведь развалины?
 — Вряд ли их можно так назвать. Более правильное определение — прихоть.
 — То есть, что-то бесполезное.
 — Э… ну да, конечно.
 — А разве замок не занимает место, которое можно было бы использовать для иных целей?
 — Его построил мой предок, и о нем сложена легенда. Поэтому его нельзя разрушить.
 — Поскольку разрушение может навлечь на семью несчастье или что-нибудь в этом роде?
 — Да, примерно так.
 — Вы суеверны?
 — Мы все временами суеверны. Те, кто заявляет, что не суеверен, частенько оказывается подвержен этому более других. Это естественный инстинкт человека — быть суеверным. Представьте людей, в которых лишь начало просыпаться сознание… боязнь луны, солнца, диких зверей, ревущих в ночи, — из этих страхов рождается суеверие. Это естественно.
 — Значит, вы полагаете, что, если нам есть чего бояться, мы становимся суеверны. Я понимаю. Итак, существует легенда о том, что пока этот маленький замок стоит на месте, с членами семьи все будет в порядке?
 Ричард промолчал, и мне тут же захотелось узнать всю правду.
 Как раз в это время мы въехали во внутренний двор, где нас встречала моя сестра.
 — Берсаба! — крикнула она. Я спешилась и заключила ее в объятия.
 Мы разговаривали. Как мы разговаривали! Нам нужно было рассказать друг другу так много. Она должна была узнать о том, что происходило дома с момента ее отъезда, но ничуть не меньше ей хотелось рассказать, а мне — услышать обо всех событиях, случившихся с ней.
 Я сообщила сестре, что жизнь нашего дома шла примерно так же, как обычно. Я болела и проводила большую часть времени в спальне, что было ей уже известно. Отец вернулся домой, а вместе с ним Фенимор и Бастиан, причем оба этих могучих человека не собираются вновь отправляться в море.
 Анжелет рассказала мне о том, как приехала в дом Карлотты, и о происшествии на лондонской улице, которое завершилось тем, что ее спас Ричард; она рассказала о его ухаживаниях, об их бракосочетании, о приезде в Фар-Фламстед, хозяйкой которого она теперь стала.
 Но, хотя говорила она почти безостановочно, расписывая мельчайшие подробности, о своих взаимоотношениях с мужем она не сказала ни слова. Вообще, как я заметила, сестра избегала этой темы.
 Она проводила меня в очаровательную спальню, назвав ее Лавандовой комнатой. Это помещение предназначалось для меня. Полог кровати был вышит веточками лаванды, так же, как и портьеры, а ковры были нежного розовато-лилового оттенка.
 Рядом располагалась Синяя комната, которую Анжелет часто использовала как спальню.
 — Не всегда?
 — Нет. — Она явно была в замешательстве. — Я спала в ней после… Не всегда, конечно. Но после выкидыша мне нужно было хорошенько отдохнуть, и мы решили, что у меня будет отдельная спальня.
 — Отдельная от брачного ложа.
 — Ну… да. Это очень удобная комната.
 Да, в моей сестре осталось очень много девичьего, и трудно было поверить, что она уже замужем и что, если бы не несчастный случай, вскоре она стала бы матерью.
 Анжелет рассказала мне о событиях, которые привели к выкидышу, о том, как до нее дошли слухи, что в доме водятся привидения, как однажды ночью она увидела в окне свет и поднялась в комнату Замка, чтобы разглядеть все получше. Она видела… видела что-то… и сама в точности не знает что. Ей показалось, что это было лицо, причем, как ни странно, лицо, которое она видела прежде. Слуги были убеждены, что все этой ей просто померещилось, но сама она была уверена в обратном. Так или иначе, но она сильно перепугалась и, видимо, это стало причиной выкидыша.
 Я вспомнила, с каким странным выражением Ричард Толуорти говорил со мной об этом замке, и решила, что нужно будет поподробнее разузнать всю связанную с ним историю, а узнав о ней, я узнала бы и о самом Толуорти.
 Первые дни были полны новыми впечатлениями. Я выезжала верхом с сестрой, и она показала мне ферму Лонгриджей.
 По ее словам, Ричард съездил к ним и выразил благодарность за все, что они сделали для нее, хотя отношения остались напряженными. Она рассказала и о том, как Ричард вызывал Лонгриджа на дуэль.
 — Дуэль! — воскликнула я удивленно. Этот факт бросал новый свет на его характер. — Я не думала, что он способен на столь безрассудные поступки. — И что за дуэль? Из-за женщины?
 Анжелет рассмеялась.
 — Конечно, нет. Люк Лонгридж непочтительно отозвался о нашем короле.
 — Так, значит, твой муж ярый роялист? Она задумалась.
 — Пожалуй, он просто солдат, чей долг — быть верным королю.
 «Ну да, — подумала я. — Это человек, который всегда ведет себя так, как положено. Возможно, он вовсе не в восторге от короля, но он служит ему и поэтому будет защищать его в любом случае, а если придется, то и ценой своей собственной жизни».
 Генерал был из тех людей, которые всегда строго придерживаются принципов.
 Итак, я гуляла, каталась верхом и болтала с Анжелет. Время от времени я замечала, что, когда дело идет к ночи, на ее лице появляется напряженное выражение. Иногда я тихо открывала дверь ее спальни и проскальзывала внутрь. Если ее там не было, я знала: она возлежит на брачном ложе.
 Однажды Ричард ненадолго уехал и не ночевал дома. Я была поражена тем, сколь явным было охватившее сестру чувство облегчения. И тем не менее, когда она говорила о муже, в ее глазах читалось такое восхищение, что любой сказал бы: она вне всяких сомнений любит его.
 Я пыталась разговорить Анжелет, узнать подробности об этой стороне их взаимоотношений.
 — Вскоре, — сказала я, — мы, должно быть, услышим о том, что ты опять готовишься стать матерью. Услышав это, она вздрогнула.
 — В чем дело, Анжелет? Ведь ты хочешь иметь детей, разве не так?
 — Конечно.
 — А он… твой муж?
 — Ну разумеется, он хочет иметь детей.
 — Так если вы оба хотите…
 Она отвернулась, но я схватила ее за руку.
 — Ты счастлива, Анжелет?
 — Конечно.
 — Брак — это все, что тебе нужно… все… Я заставила ее взглянуть мне в лицо, потому что так она неспособна была меня обмануть. В ее глазах затаилась пустота, как всегда, когда она пыталась что-то скрыть от меня.
 — В браке есть стороны, — сказала она, — о которых ты и понятия не имеешь.
 — Например?
 — Я не могу объяснить. Тебе придется подождать до тех пор, пока ты сама не обзаведешься мужем.
 Я убедилась в том, что раньше лишь подозревала. Страсти, охватывавшие меня, были ей совершенно чужды. Возможно, при нашем рождении судьба, деля между нами определенные человеческие качества, ограбила одну, отдав все другой.
 С этого момента ситуация для меня прояснилась. Я поняла, что моя сестра стоически несет свое бремя, время от времени выполняя обязанности, связанные с брачным ложем. Любопытно, какое впечатление производило на супруга такое ее отношение. Он должен был это чувствовать и вряд ли радовался этому.
 Я с нетерпением ждала вечеров, которые мы проводили вместе. Я играла с Ричардом в шахматы и иногда обыгрывала его. Он был несколько удивлен, но в то же время и обрадован.
 Ему нравилось расставлять на нарисованном плане местности оловянных солдатиков, показывая нам наглядно, каким образом он выиграл ту или иную битву.
 Я внимательно наблюдала за его действиями, решив завоевать его внимание Я задавала вопросы, касавшиеся тактики, а однажды даже выразила сомнение в разумности какого-то передвижения войск. Его четко прорисованные брови удивленно приподнялись, словно он был поражен безрассудством профана, пытавшегося спорить с профессиональным военным.
 Однажды я переставила пехоту на другую позицию. Вместо того, чтобы поправить меня, Ричард сказал:
 — В таком случае, я перебросил бы свою кавалерию вот сюда.
 — Пехота находится за грядой холмов, — указала я. — Ваша кавалерия не будет знать о том, что моя пехота сменила позиции.
 — Это можно будет заметить.
 — Нет. Они двигались ночью.
 — Разведчики сообщат мне об этом.
 — Мои разведчики давно знают ваших. Слишком уж часто вы использовали одних и тех же людей. Они ввели вас в заблуждение, и вы уверены, что пехота находится вот за этими холмами. А они уже давно здесь.
 Наши взгляды встретились, и я увидела блеск в его глазах.
 — Что вы знаете о военном деле? — спросил он.
 — В бою руководствуются стратегией и тактикой. Женщины, как вы знаете, весьма искусны в этих науках.
 Он развеселился и, как мне показалось, пришел в возбуждение. Мы продолжали разыгрывать игрушечную битву.
 Анжелет сидела в кресле, наблюдая за нами.
 Потом, когда мы остались наедине, она сказала:
 — Тебе не следовало так говорить с Ричардом. Это звучало очень самонадеянно! Как будто бы ты разбираешься в военных делах не хуже, чем он.
 — Это всего лишь игра в солдатики.
 — Для него эти игры — реальность. Это битвы, в которых он участвовал и одержал победы.
 — Тогда ему пойдет на пользу соперник-генерал, способный перехитрить его.
 — Берсаба!
 — Да что тут такого!
 — Я не думаю, что он остался доволен. Конечно же, он остался доволен, и мы продолжали наши сражения на бумажных полях и на шахматной доске. Я уже предвкушала будущие вечера, когда я хорошенько узнаю Ричарда, а он — меня. По ночам, оставаясь наедине с собой, я продолжала думать о нем, понимая, что сильное влечение к нему, которое я ощутила при первой встрече, не исчезло. Напротив, с каждым днем оно разгоралось. Однажды Анжелет сказала мне:
 — Вчера вечером Ричард говорил о тебе.
 — Да? — с нетерпением откликнулась я. — И что же именно?
 — Он сказал, что нам следует развлечься. Он думает, что нам пора отправляться в Лондон. По его словам, там будет гораздо интересней.
 — Но ты же сказала, что он говорил обо мне.
 — Он и говорил о тебе. Он сказал, что мы должны найти для тебя мужа.
 Я разозлилась и сказала:
 — Он хочет, чтобы я поскорее покинула ваш дом?
 — О нет, Берсаба, ничего подобного. Ему нравится, что ты здесь, потому что это радует меня. Он говорит, что ты умна и красива и должна выйти замуж. Просто сейчас он хочет, чтобы мы побыли здесь ради моего здоровья. Ричард считает, что я еще недостаточно окрепла и мне пока нужно немножко пожить спокойной жизнью.
 Он признает, что я умна и красива, но хочет найти для меня мужа.
 Я была польщена и одновременно обозлена и расстроена.
 Мне не очень нравился подбор слуг в этом доме. Если бы я была хозяйкой в Фар-Фламстеде, то обзавелась бы большим количеством прислуги. Всем заправляли здесь, определенно, супруги Черри, а также Джессон, бесшумно передвигающийся, незаметный и в то же время незаменимый человек, попадавшийся на глаза так редко, что можно было забыть о его существовании. Он был здесь кем-то вроде серого кардинала; во всяком случае, мне так показалось, поскольку все слуги отзывались о нем с почтением. Мэг исполняла обязанности камеристки Анжелет, а ее сестра Грейс по совместительству была местной повитухой. Анжелет была убеждена в наличии у Грейс исключительных способностей — ведь та определила беременность Анжелет еще до того, как о ней узнала сама Анжелет.
 Я подумала, что это очень похоже на Ричарда — завести в доме порядок, при котором главную роль играют мужчины. Как я поняла, в свое время все они служили под его началом и по тем или иным причинам покинули армию. Он был их благодетелем и по-своему холодно, аналитически рассудил, что именно поэтому они будут ему верны.
 Миссис Черри с мужем были довольно заурядной парочкой: она заведовала кухней, а ее супруг вместе, с Джессоном выполнял все основные обязанности. Надо отдать должное, дом велся образцово. Все часы показывали точное время, а пища подавалась в назначенный срок — с боем часов. Выглядело это забавно.
 Анжелет вряд ли можно было назвать хозяйкой дома, поскольку она не внесла в установленный распорядок никаких изменений. Будь я на ее месте, я сделала бы это хотя бы для того, чтобы показать слугам, что я здесь хозяйка.
 Несомненно, я вызывала у них определенный интерес, и, как мне показалось, легкие подозрения. Частенько я замечала, как они настороженно посматривают на меня, словно прикидывая, что я могу натворить.
 Маленький замок с самого начала заинтересовал меня, а когда Анжелет сообщила, что приближаться к обветшавшему строению опасно и что именно Ричард запретил это, замок заинтересовал меня еще больше. Анжелет предупредила, что ее муж очень рассердится, если кто-нибудь нарушит его приказание.
 Она привела меня в комнату Замка, где когда-то жила первая жена хозяина. Недолгий брак, длившийся около года, после чего она умерла при родах.
 — Что ты знаешь о его первой жене? — спросила я.
 — Очень немногое, — прозвучал ответ. — Слуги почти ничего не рассказывали о ней. Она ведь умерла более десяти лет назад.
 — А Ричард? Ты его расспрашивала?
 — Думаю, ему бы это не понравилось.
 — Ты, Анжелет, прекрасная жена, я уверена. Ты всегда поступаешь так, как он хочет?
 — Конечно. Зачем ты иронизируешь?
 — Нет, я просто подумала, что на твоем месте время от времени устраивала бы небольшой бунт.
 — Ничего подобного. Ты еще не была замужем и ничего не знаешь о взаимоотношениях между мужем и женой. Естественно, я хочу угодить ему во всех отношениях…
 Ее голос дрогнул. «Бедная моя маленькая сестренка, — подумала я, — ты хочешь во всем услужить ему, даже в том, что заставляет тебя испытывать неприятные ощущения».
 Ситуация и развлекала и интриговала меня. В его присутствии я постоянно чувствовала волнение. Я заметила, что в течение всего дня жду вечера — этих вечеров, выглядящих столь тихо и безобидно, когда Анжелет усаживалась в кресло со своим рукоделием, а мы с ним начинали разыгрывать сражения на шахматной доске или на бумажных полях.
 Я прочитала некоторые из книг в его библиотеке. Однажды Ричард застал меня там, войдя почти неслышно, и заглянул в книгу через мое плечо.
 — Что вы читаете, Берсаба? Я показала ему книгу.
 — И это вас интересует?
 — Чрезвычайно.
 — Вам надо было стать солдатом.
 — Думаю, что женщин не берут на воинскую службу.
 — Есть по крайней мере одна женщина, которая, я в этом убеждена, показала бы себя не хуже многих мужчин.
 — Боюсь, что я не управилась бы с оружием, а вот разрабатывать план сражения — другое дело.
 — Вас следовало бы немедленно произвести в генералы.
 Слегка приподнявшиеся уголки его губ доставили мне удовлетворение: он был не из тех людей, кто часто улыбается. Почему? Потому ли, что у него была нелегкая жизнь? Хотелось бы мне это знать. Я не была уверена в том, что влюблена в него. Я знала, что хочу быть с ним, хочу заниматься с ним любовью, и хочу этого столь страстно, что все остальные чувства подавлены этим. С Бастианом дело обстояло по-другому. В моем кузене не было никаких тайн. Я знала обо всех важных событиях в его жизни. Здесь же был муж моей сестры, вызвавший во мне огромное физическое влечение, ошеломившее меня в первый же момент и растущее день ото дня. Оно увеличивалось еще и потому, что его облик был столь холоден. Будучи женщиной, я понимала, что это всего лишь защитная маска, военная хитрость, подобная тем, к которым он прибегал в бою. Каждый день я узнавала о нем что-нибудь новое, поскольку он был главным объектом моих интересов. Ричард был крайне консервативен; он был воспитан в духе веры в определенные идеалы и никогда не отказался бы от них, хотя во всех остальных вопросах руководствовался логикой. Верность королю и верность жене следовало соблюдать. Я восхищалась этим и в то же время чувствовала извращенное желание разрушить эти устои. Что-то с ним в прошлом произошло, что-то трагическое, я была в этом уверена. Часто мне казалось, что тайна кроется именно в этом загадочном доме. Любопытно, эти слуги, Черри и Джессоны, знали ли они что-нибудь? Они уже давно служат у него. Его юная жена умерла при родах.
 Любил ли он ее нежно, страстно? Какая это трагедия — одновременно потерять и жену и желанного ребенка… ведь Ричард из тех мужчин, что мечтают о сыновьях. Конечно, это семейная традиция — заботиться о продолжении рода. У него был, как я слышала, младший брат, живший в замке Фламстед на севере страны. Видимо, Ричард навещал его во время своих поездок по стране. А почему он ждал целых десять лет, прежде чем снова жениться? Почему женился именно на Анжелет? Только потому, что она хорошенькая? Трудно оценить привлекательность чьего-то лица, если оно — точная копия твоего собственного. Конечно, в ней была невинность — качество, которого у меня не было. С ее девственной натурой она всегда будет оставаться невинной. Сестра была любящей, эмоциональной, романтичной — и напрочь лишенной страстей. И вновь я представила себе, как природа делит между нами свойства личности: «Это для тебя, Берсаба, а вот это для тебя, Анжелет». Доброта, мягкость, простота — для Анжелет. А для Берсабы — ошеломляющая чувственность, которая, обрушиваясь на меня, требовала немедленного удовлетворения, не считаясь с последствиями. Вот это главное, и это будет руководить всей жизнью Берсабы. Она до мозга костей эгоистична, горда, высокомерна. Но у нее живая натура, она способна многому научиться и, может быть, хотя она сама в этом не уверена, способна достигать поставленных целей.
 Я подумала, что не такая уж я плохая. Прикоснувшись к оспинам над бровями, я припомнила, с какой решительностью бросилась спасать Феб, считая это исполнением своего долга. В момент выезда из дома, отправляясь за повитухой под проливным дождем, я, конечно, не знала, как эта поездка перевернет всю мою жизнь. А поехала бы я, зная это заранее? Разумеется, нет. Я не настолько благородна.
 Шли дни. Уже прошел месяц со дня моего приезда в этот дом. Анжелет постоянно демонстрировала утомляемость, но я знала, что это только предлог, чтобы лишний раз не делить огромное ложе с мужем. Он не проявлял излишней настойчивости — в этом я была уверена.
 И тем не менее сестра надеялась забеременеть. Она и в самом деле хотела иметь ребенка. Наверное, она стала бы прекрасной матерью, и, как я подозреваю, рассчитывала, забеременев, получить законный повод уклоняться от этих ночных объятий.
 А потом неожиданно, без всякого предупреждения, ко мне подкралось искушение.
 Однажды к Ричарду прибыл посыльный, и генерал немедленно отправился в Уайтхолл, сказав нам, что рассчитывает вернуться на следующий день.
 Я была расстроена, поскольку день, проведенный без него, был для меня пустым днем, и ломала голову над тем, чем бы занять себя. Я не могла, как Анжелет, часами корпеть над каким-нибудь рукоделием. Пока было светло, я могла читать, ездить верхом, бродить по саду. Несколько раз я подходила к окружавшей замок высокой стене, верх которой был, как я уже знала, усеян вмурованными в нее осколками стекла. Да, Ричард потрудился на совесть, стараясь преградить путь желающим добраться до таинственного здания.
 Накануне мы договорились с Анжелет, что после обеда вместе покатаемся верхом, но когда я уже собиралась переодеваться в костюм для верховой езды в мою комнату вошла Мэг с сообщением, что Анжелет хочет мне что-то сказать.
 Сестра была в Синей комнате, и я тут же пошла к ней. Она лежала на кровати и выглядела далеко не лучшим образом. Причина была очевидна — флюс на левой щеке.
 — Это зубы, госпожа, — пояснила Мэг. — У хозяйки это началось с утра.
 Я подошла поближе. Глаза Анжелет были полузакрыты, она явно страдала от боли.
 — Тебе бы сейчас маминой настойки ив ромашки, — сказала я. — Она всегда помогает.
 — У миссис Черри тоже есть, — подсказала Мэг. — Она хорошо разбирается в травах.
 — Тогда я схожу к ней, — сказала я. Миссис Черри находилась на кухне. Ее лицо было розовым от жара очага. Она бросила на меня уже знакомый мне быстрый, подозрительный взгляд, и лишь потом ее лицо сложилось в обычную благодушную улыбку.
 — Миссис Черри, — обратилась я к ней, — у моей сестры сильно болит зуб. Мэг сказала, что у вас есть какое-то лекарство.
 — Слава Богу, госпожа, действительно есть. У меня для них есть даже специальная кладовочка. Я дам снадобье, от которого она уснет, а зубная боль тем временем пройдет.
 — Наша мать делала смесь из настойки ромашки с маковым отваром и еще с чем-то. Это очень помогало.
 — У меня примерно то же. Все пройдет в свое время, нужно только пару раз попить настоя.
 — Вы дадите его мне?
 — С огромным удовольствием, госпожа. Миссис Черри дала мне бутылку, и я тут же отправилась назад к сестре. По пути я понюхала жидкость. Она пахла немного не так, как та, что готовила наша мать.
 — Прими это, Анжелет, — сказала я, — и поспи. Она выпила, а я присела рядом, ожидая, когда сестра уснет.
 Я вглядывалась в черты ее лица. Во сне она выглядела такой юной, такой невинной. Волосы, рассыпавшиеся по подушке, открыли чистый, светлый лоб. Невольно я ощупала пальцами кожу над бровями. Если бы мы лежали рядом, то нас, несомненно, нетрудно было бы различить. Меченая — Берсаба. Я вдруг ощутила бешеную зависть к ней — ведь она была его женой, а я могла только мечтать об этом. Потом я вспомнила испуганное выражение ее глаз, когда приближался вечер и надо было выдумывать какой-то предлог, чтобы остаться в Синей комнате, и мне стало жаль ее.
 Я пошла на конюшню и велела конюху приготовить мою кобылу. Он предложил сопровождать меня, поскольку ни мне, ни Анжелет не рекомендовалось ездить в одиночку, но я отказалась. Мне нужно было побыть одной и подумать о том, зачем я здесь нахожусь и до каких пор собираюсь оставаться здесь.
 Я представила, как Ричард вернется и скажет: «Мы поедем в Уайтхолл и устроим там прием. Я приглашу интересных людей. Возможно, мы найдем вам мужа». В моем сердце вскипал гнев на судьбу, которая так немилосердно обошлась со мной, вначале нанеся мне отметины, а затем приведя к нему в дом, когда он уже стал мужем моей сестры — мужчина, которого я хотела так, как никого другого. Я начинала понимать себя: моя природа не терпела пустоты. Мне теперь был совершенно безразличен Бастиан. Да и всегда был безразличен. Я ошибалась, приняв обычное, естественное влечение за любовь.
 Но Ричард Толуорти стал моей навязчивой идеей. Я думала о нем днем и ночью, а дни подобные этому, — дни без него — были днями, прожитыми впустую. Видимо, именно такое состояние люди и называют любовью.
 Я ехала, не обращая никакого внимания на то, куда направляюсь, и твердила себе: «Необходимо написать матери; необходимо уехать домой; мне нельзя оставаться здесь; я веду себя глупо, и неизвестно, к чему это приведет; мне следует сказать, что Анжелет уже вполне оправилась, а я скучаю по дому.
 Навстречу ехал какой-то мужчина. Поравнявшись со мной, он приподнял шляпу и поклонился.
 — Добрый день, — сказал он, — давно мы с вами не виделись.
 Я удивленно посмотрела на него, а он ответил мне непонимающим взглядом. Потом меня осенило.
 — Вы, должно быть, перепутали меня с моей сестрой. Меня зовут Берсаба Лэндор.
 — Не может быть. Неужели и в самом деле так? Миссис Толуорти говорила, что у нее есть сестра-близнец.
 — Это я.
 — В таком случае позвольте выразить радость по случаю нашего знакомства. Думаю, что моя сестра тоже будет счастлива познакомиться с вами. Не хотите ли зайти к нам в гости? Наша ферма находится не более чем в полумиле отсюда.
 В этот день, казавшийся мне столь пустым, я была рада любой возможности отвлечься и тут же выразила готовность познакомиться с сестрой джентльмена.
 По пути мы разговаривали о погоде и видах на урожай, а я тайком присматривалась к нему. Меня всегда интересовали отношения между людьми. Это было качество, которым я восполняла недостаток приветливости и любезности, львиная доля которых досталась Анжелет. Впрочем, несмотря на то, что она всегда производила впечатление заинтересованной собеседницы, ее мысли могли блуждать где-то далеко. У меня же всегда было искреннее желание узнать мотивы людских поступков, и, видимо, это было одной из причин, по которым иногда людей тянуло ко мне, поскольку ничто не привлекает больше, чем ощущение того, что кто-то всерьез интересуется твоими заботами.
 Я сразу же сообразила, что этот мужчина, представившийся как Люк Лонгридж, — пуританин. Чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть на его одежду, а увидев его сестру, одетую в простое серое платье, я окончательно утвердилась в своем суждении.
 У них был очень уютный дом, где меня угостили домашним элем и горячими пирожками. Элла, сестра Люка, расспрашивала меня об Анжелет. Я сообщила им о новой напасти — зубной боли, а они, в свою очередь, попросили меня передать бедняжке их соболезнования. Я еще раз услышала от Эллы пересказ событий того памятного дня: о том, как моя сестра заехала к ним и как именно в этот момент ей стало Дурно.
 Я задала им много вопросов, касавшихся ведения фермерского хозяйства, и узнала, что январь этого года был довольно тяжелым месяцем, так как суровая : погода доставила много проблем с ягнением овец; узнала, как шли у них дела с посевом гороха. Сев ячменя в марте прошел удачно, зато в апреле у Эллы было полно забот с севом льна и конопли и, как обычно, пряных трав в садике. Хмель принес хорошую при — , быль. Получив распространение в эпоху короля Генриха VIII, эта культура остается очень популярной у фермеров, хотя и требует немалых забот и хлопот. Затем мы обсудили сложности с сенокосом и уборкой зерновых, требовавших, конечно же, найма дополнительных работников, как правило, из бродячих батраков.
 На самом деле меня не так интересовало ведение хозяйства, как политические вопросы, и я почувствовала, что Люк Лонгридж желает поделиться со мной своими взглядами.
 Он, несомненно, был сторонником реформации Я вынуждена была сравнить его с Ричардом Толуорти, поскольку я сравнивала с Ричардом всех мужчин. Мышление Ричарда шло только по тем тропам, которые он считал праведными. Он был сильным человеком с устойчивыми идеалами. Люк Лонгридж восставал именно против тех основ, которые изо всех сил поддерживал Ричард.
 Неожиданно я вспомнила рассказ Анжелет о человеке, привязанном к позорному столбу, о его залитом кровью лице, и все потому, что кто-то, руководствуясь принципами закона и порядка, решил в наказание отрезать ему уши. Я произнесла:
 — Мне кажется, высказывая свое мнение, следует соблюдать осторожность, ведь его могут услышать нежелательные люди.
 Он улыбнулся, и я заметила, что его глаза горят фанатичным светом. Этот человек был способен стать мучеником, если того потребуют обстоятельства. Я всегда считала мученичество глупостью и не видела никакого смысла в смерти ради идеи. Не лучше ли жить и вести тайную борьбу? Я высказалась в этом духе и по выражению его глаз поняла, что заинтересовала его. Я была не совсем уверена в том, что это значит, но догадывалась.
 Продолжая разговор, я предположила, что, вероятно, с шотландцами достигнуто соглашение по религиозным вопросам, до сих пор являвшимся причиной многочисленных беспорядков, и он ответил на это, что парламент Шотландии подтвердил акты генеральной ассамблеи, являющиеся справедливыми и законными, и что шотландцы поддерживают связь с ведущими пуританами в Англии.
 — К которым относитесь и вы, — заметила я Он опустил глаза и сказал:
 — Я вижу, вы понимаете мою точку зрения.
 — Она мне ясна.
 — А вы принадлежите к семье роялистов, так что, несомненно, не захотите более посещать наш дом — Напротив, я хочу продолжать посещать вас и знакомиться с вашими аргументами. Как же можно сформировать свое мнение, не выслушав обе стороны?
 — Я сомневаюсь, что генерал одобрит ваши визиты сюда и наши разговоры о политике. Он не запретил визиты своей жене — и это, конечно, только потому, что моя сестра оказала ей некоторую помощь в беде. Он благодарен за это, но я уверен в том, что он не желает, чтобы между нашими семьями установились постоянные отношения.
 — Генерал, если ему угодно, может командовать своими армиями, но не мной.
 Я увидела на его щеках легкий румянец и поняла, что ему трудно отвести от меня глаза. Женщины такого типа, как я, чувствующие влечение к мужчинам, сами притягивают к себе мужчин. Между нами возникла какая-то связь. Я была в этом уверена: хотя мои мысли были заняты Ричардом Толуорти, я, как это ни покажется странным, заинтересовалась Люком Лонгриджем и чувствовала воодушевление, поскольку этот суровый пуританин относился ко мне отнюдь не безразлично, хотя я, по его выражению, принадлежала к семье роялистов.
 Все мы роялисты, так что час, проведенный мной на кухне Лонгриджей, оказался очень насыщенным, и в конце концов Люк заявил, что обязан проводить меня.
 По пути он мягко выговаривал мне, что ездить в одиночку просто неразумно.
 — По здешним дорогам шныряют грабители, — сказал он. — Одинокая дама может стать для них легкой добычей.
 — Я ни для кого не бываю легкой добычей, уверяю вас.
 — Вы не представляете, сколь жестоки эти люди. Я прошу вас впредь быть осторожней.
 — Очень мило с вашей стороны проявлять обо мне такую заботу. Он ответил:
 — Я надеюсь, мы продолжим наши интересные дискуссии. Как вы считаете, смогу ли я со временем переубедить вас, обратить в нашу веру?
 — Сомневаюсь, — ответила я. — Хотя у меня открытый разум.
 Вскоре мы подъехали к Фар-Фламстеду. Он с грустью раскланялся со мной, и я безошибочно узнала в его глазах знакомое выражение — то самое, которое я видела у других мужчин, и это меня позабавило, ведь он был пуританином.
 Неожиданная встреча наполнила содержанием день, обещавший пройти впустую. Я уяснила, что с оспинами или без оспин я все также привлекаю мужчин.
 Зайдя в Синюю комнату, я убедилась, что Анжелет все еще спит. Поблизости крутилась Мэг, и я спросила ее, просыпалась ли госпожа с тех пор, как выпила лечебный настой.
 — Нет, госпожа, с тех самых пор она спит крепким, спокойным сном.
 Поскольку вечером Анжелет все еще спала я, обеспокоенная, спустилась вниз к миссис Черри и сказала:
 — Настой оказался слишком крепким. Миссис Толуорти проспала целый день.
 — Это все маковый настой, — с удовольствием объяснила миссис Черри. — Чтобы избавиться от хвори, нет лучше средства, чем добрый крепкий сон.
 — А стоит ли давать ей еще одну порцию, когда она проснется?
 — Ну, зубы-то у нее наверняка пройдут, это точно. Но на всякий случай подержите у себя бутыль.
 Анжелет спокойно проспала всю ночь, и когда наутро я зашла навестить ее, она объявила, что зубная боль прошла.
 Утром мы выехали на прогулку, а после обеда вернулся Ричард. Он сообщил, что ему предстоит проделать большую работу, и сразу направился в библиотеку.
 Ужинали мы вместе в небольшой гостиной, и Ричард рассказал нам, что, хотя поначалу считал необходимым постоянно ездить в Уайтхолл, выяснилось, что все, что ему нужно, он может сделать здесь. Это избавит его от необходимости ездить туда и обратно.
 Я спросила, имеют ли его заботы что-нибудь общее с проблемами шотландцев и пуритан.
 — Не более, чем с иными проблемами, — ответил он. — Армия сейчас ослаблена, и я постоянно пытаюсь исправить существующее положение. Это включает в себя и встречи с королем. У нас слишком много проблем. Война с Испанией оказалась просто катастрофой.
 — Я полагаю, что за это король должен благодарить своего милого друга Бэкингема.
 — Несомненно, Бэкингем в данном случае оказал на короля отрицательное влияние.
 — То, что его убили, было весьма некстати для него, но как нельзя более кстати для Англии.
 — Кто знает… Но наши нынешние трудности возрастают из-за финансового кризиса, вызванного войнами с Францией и Испанией, а это значит, что все, кто имеют отношение к армии, не понимают ее значения. Вот это я и пытаюсь втолковать им.
 — Возможно, если бы король не ввел режим абсолютной монархии, многих трудностей удалось бы избежать.
 Ричард взглянул на меня.
 — Кто знает… — повторил он. — Но я не могу одобрять этот ропот против Его Величества. Я не могу не сознавать, что это не принесет стране ничего, кроме неприятностей, и хочу, чтобы мы были готовы к любому развитию событий.
 — Как ты хорошо обо всем осведомлена, Берсаба, — сказала Анжелет.
 — Я осведомлена вполне достаточно для того, чтобы понимать, как мало я знаю, — ответила я. — Я довольно много читаю и слушаю, когда есть такая возможность, и оттого имею некоторую информацию.
 Ричард одобрительно улыбнулся мне, и, вспомнив о восхищении, которое светилось в глазах Люка Лонгриджа, я вдруг ощутила уверенность в своих силах и именно в этот момент, видимо, решила действовать.
 Анжелет неожиданно приложила руку к щеке.
 — Зуб? — спросила я. Она кивнула и сказала:
 — У меня сильно болел зуб, пока вы были в отъезде, Ричард. Миссис Черри предложила мне один из своих настоев, который, нужно сказать, помог мне.
 Он выразил озабоченность ее состоянием и удовлетворение по поводу того, что миссис Черри начала лечение. Затем мы обсудили последствия налогов на корабли и прочие подобные вопросы, что исключало из нашей беседы Анжелет, а когда ужин закончился, Ричард отправился в кабинет.
 Встав из-за стола, Анжелет вновь пожаловалась на зубную боль. Видимо, она потревожила зуб во время еды, и он снова заболел. Я предложила ей принять порцию настоя миссис Черри, так благотворно повлиявшего на нее в прошлый раз, и она с готовностью согласилась с тем, что лекарство, которое уже однажды помогло, должно опять подействовать. Я понимала, что имеет в виду сестра: если она страдает от зубной боли, вряд ли Ричард может рассчитывать на то, что она будет спать вместе с ним. Это ее очень устраивало. Мне было любопытно, не воспринимает ли она зубную боль с радостью.
 — Нужно сообщить ему, что мой зуб совсем разболелся… — начала она.
 — Сейчас пошлю к нему Мэг. Я помогла сестре раздеться и налила ей настоя из бутылки.
 — Кажется, получилось больше, чем в первый раз, — сказала я.
 — Ничего. Просто посплю покрепче.
 Анжелет жадно выпила лекарство, и вскоре маковый отвар начал действовать. Некоторое время я сидела возле кровати, наблюдая за сестрой. Ее лицо поразило меня выражением детской невинности. На ее губах появилось что-то вроде удовлетворенной улыбки. Я знала, она радуется тому, что сумела избежать неприятной для нее ситуации.
 Я позвонила в колокольчик, вызывая Мэг, чтобы послать ее в кабинет к Ричарду с известием о случившемся. Мэг не явилась. Тогда я припомнила, как Анжелет говорила о том, что колокольчик не в порядке и его следует починить.
 Я ушла в свою комнату. Мои мысли были настолько заняты тем, что происходило между Ричардом и Анжелет, что я совсем позабыла про Мэг. Не спеша раздевшись, я уселась перед зеркалом, но видела не себя, а невинное лицо сестры с улыбкой удовлетворения на устах, и подумала:» Как сильно все-таки мы отличаемся друг от друга и как многое я была бы готова отдать за то, чтобы поменяться с ней местами «. Вдруг я вспомнила, что Ричарду ничего не известно о новом приступе зубной боли у его жены и что я собиралась послать к нему Мэг.
 Неожиданно я решила сама сходить к нему. Я быстро направилась в библиотеку, но там его не было. В доме было очень тихо, и с бешено колотящимся сердцем я подошла к их супружеской спальне.
 Должно быть, он услышал мои шаги: не успела я протянуть руку к двери, как она открылась. Он взял меня за руку и ввел в комнату.
 Его прикосновение взволновало меня. Мгновенно мое влечение к нему пронзило меня, подчинив себе все остальные чувства. Он не произнес ни слова. Похоже, какая-то искра зажгла в нас обоих пламя страсти. Он привлек меня к себе, и теперь поздно было сопротивляться.
 — Анжелет… — нежно произнес он.
 Это был момент, когда еще можно было объясниться. Я уже почти решилась… но тут же раздумала. Конечно, мы с ней были очень похожи. При свете мои оспины были незаметны. Презирая себя, я торговалась с судьбой: пусть это случится… только однажды… и тогда я уеду… и никогда не вернусь. Никогда больше не увижу его.
 Мы оба чувствовали одно и то же, поскольку, оказавшись в его объятиях, я ощутила его острое желание. Думаю, в этот момент мы были уже не в силах изменить ход событий. Я отдалась этому всесокрушающему чувству и не могла думать ни о чем ином. Раскаяние следовало оставить на завтра.

 НОЧНОЙ ПОХОД

 На рассвете я проснулась. Он спал рядом со мной, и я тут же осознала чудовищность происшедшего. Я была в ужасе. Это не могло быть правдой. Мне это просто приснилось.
 Я тихонько выскользнула из кровати, опасаясь, что он проснется и увидит меня. Что я ему скажу? Как смогу объясниться?
 Дрожа, я на цыпочках пробежала через комнату и бесшумно открыла дверь. Я добралась до Лавандовой комнаты незамеченной, но прежде, чем войти в нее, бросила взгляд на дверь Синей комнаты, где мирно почивала Анжелет, погруженная в сон, вызванный маковым отваром.
 Я легла в кровать.
 « Ты предала сестру, злоупотребила ее доверием «, — говорила я себе. А потом подумала: понял ли он? Возможно ли, чтобы он так заблуждался?
 Сколь юной и неопытной была я, думая, что достигаю с Бастианом вершин наслаждения! Моя интуиция не подвела меня тогда, на постоялом дворе. Мы были созданы друг для друга.
 И что же может из этого выйти? Меня разрывали одновременно ликование и отчаянный стыд.
 Как объяснить мои чувства? Я любила его, если любовь — это непреодолимая страсть. Я хотела быть с ним, говорить с ним, угадывать и выполнять его желания, учиться всему тому, что интересует его, и быть с ним всю жизнь. А как же мне попасть вместе с ним на поле боя? В голову начали приходить самые смехотворные идеи. Я уже видела себя в форме солдата его армии. Я тайком ночью пробиралась в расположение его лагеря, — точно так же, как пробралась этой ночью в его спальню. Это вечное чувство любви и обладания…
 В комнате становилось все светлее, и с наступлением дня исчезали глупые фантазии. Я совершила непростительный поступок. Зная, что моя сестра приняла сонное средство, я пришла к ее мужу. В это было что-то библейское, и должно было последовать возмездие. Я совершила грех прелюбодеяния и обманом заставила согрешить и его. Но обманут ли он? Откуда мне знать, каким он был с Анжелет? Что он подумал, обнаружив, что его холодная жена превратилась в ненасытную, страстную любовницу?
 Он обязан был понять, что происходит. И что он теперь сделает? Мне трудно было предугадать это: хотя я ощущала, что он — единственный в мире мужчина, созданный для меня, до конца я его не понимала.
 В комнату вошла Феб. Я увидела, как она бросила встревоженный взгляд на постель и тут же успокоилась, увидев в ней меня. Она выдала себя этим взглядом. Вероятно, она уже заходила в комнату и обнаружила, что меня нет на месте. Быть может, она даже несколько раз в течение ночи заглядывала сюда. Но мне не стоит бояться Феб. Она находится здесь именно для того, чтобы защищать меня.
 — Ясное сегодня утро, Феб, — сказала я, следя за тем, чтобы мой голос звучал естественно.
 — Да, госпожа, очень ясное.
 Ставя тазик с горячей водой и готовя умывальные принадлежности, она держалась ко мне спиной, и я поняла, что она не хочет смотреть мне в глаза.
 — Надеюсь, зубная боль у моей сестры прошла, — сказала я. — Вчера вечером ей было очень плохо.
 — По пути сюда я встретилась с Мэг, госпожа, — ответила Феб. — Миссис Толуорти еще спит.
 — То, что она хорошенько выспится, несомненно, пойдет ей на пользу, — сказала я.
 Одеваясь, я размышляла о том, изменилась ли я внешне. Безусловно, такие переживания не должны были остаться без последствий. Как пройдет моя встреча с ним? Я решила, что, как только увижу Ричарда, сразу же пойму, сознает ли он, что произошло сегодня ночью. Да и вообще, столь прямолинейный человек, как он, не замедлит высказаться по этому поводу.
 Сегодня ночью его реакция оказалась бурной. Будто река, напор которой много лет сдерживался, в один миг прорвала дамбу.
 Он был в холле и сидел за обеденным столом.
 — Добрый день, — сказала я. Он встал и поклонился мне. Я не могла рассмотреть его глаза.
 — Добрый день, Берсаба.
 — И, кажется, прекрасный день.
 — Пожалуй, да.
 — У бедняжки Анжелет опять болят зубы. Она сейчас отдыхает.
 — Какое несчастье…
 Я боялась встретиться с ним глазами. Взяв кружку эля, кусок хлеба и ломоть холодного бекона, я принялась за еду. Как ни странно, у меня разыгрался аппетит.
 — Мне сегодня придется отправиться в Уайтхолл, — сказал Ричард. — Я собираюсь выехать через час.
 — Вновь служебные дела?
 — Да. Настали трудные времена.
 — И надолго вы уезжаете?
 — Надеюсь, что нет. Вскоре я начну приготовления к тому, чтобы вы с Анжелет приехали ко мне в Уайтхолл. Я думаю, вам это доставит удовольствие. Здесь, пожалуй, слишком скучно для вас.
 — Я… я счастлива здесь, — был мой ответ. Голос у меня слегка дрожал. Я не могла понять Ричарда. Выражение его лица было совершенно бесстрастным. Это был абсолютно другой человек — не тот, с которым совсем недавно я разделяла ложе.
 « Он так ничего и не понял «, — сказала я себе, и мне стало даже дурно от чувства разочарования. Неужели он решил, что Анжелет совершенно неожиданно изменилась? Интересно, а что он подумал, когда она покинула спальню, не проронив ни слова? Наверное, он объяснил это тем, что она проснулась от зубной боли и тихонько выскользнула из комнаты, чтобы принять порцию снадобья, приготовленного миссис Черри. Это выглядело вполне вероятным. Я была уверена в том, что он не смог бы вести себя столь бесстрастно, если бы у него возникло хотя бы малейшее подозрение. И все-таки… Может ли быть иное объяснение? Неужели я ошибаюсь? Неужели Анжелет вводит меня в заблуждение? Но зачем бы ей это делать? Нет, я достаточно хорошо разбиралась в этих вопросах и достаточно хорошо знала свою сестру, чтобы быть уверенной в том, что она холодна и лишена страстности. Так как же он мог поверить в то, что женщина способна настолько измениться за один день? И почему он хочет оставить ее и уехать в Уайтхолл? Разве не логичнее было бы взять ее с собой?
 Ричард оставался загадкой, и я понимала его сейчас ничуть не больше, чем до того, как стала его любовницей.
 — Так вы говорите, Анжелет спит? — спросил он.
 — Да. Это результат действия лекарства.
 — В таком случае, не стоит ее беспокоить. Вы не откажетесь сообщить ей о том, что меня вызвали в Лондон?
 — Конечно, я скажу ей. Он встал и поклонился.
 — А теперь я вынужден просить у вас прощения. Мне еще нужно подготовиться к отъезду;
 Я с тревогой смотрела ему вслед. После полного страсти ночного приключения наступила неожиданная развязка.
 К тому времени как Анжелет проснулась, ее муж уже уехал. Я вошла в комнату сестры. Она взглянула на меня сонным непонимающим взглядом.
 — Ну и долго же ты проспала! — воскликнула я. — Лекарство миссис Черри явно действует слишком сильно. А как твоя зубная боль?
 — Все прошло.
 — Это сон так благоприятно подействовал на тебя. Он всегда подкрепляет. Кстати, Ричард уехал.
 — О… В Уайтхолл?
 — Да, я разговаривала с ним за завтраком Он решил не беспокоить тебя и просил передать наилучшие пожелания.
 — И долго он будет отсутствовать?
 — Этого он сам не знает. Он говорил, что собирается подготовить наш переезд в Уайтхолл.
 Она села в постели. Выглядела она отдохнувшей и совсем юной. Я заметила, что флюс пропал.
 — Конечно, нам следует это сделать, — согласилась она — Я хочу найти для тебя мужа.
 — В тебе заговорила матрона, — сказала я. — Кстати, ты настолько довольна своими матримониальными делами, что желаешь переженить и всех остальных?
 Я внимательно следила за реакцией Анжелет и заметила, что ее щеки слегка порозовели. Да, она не понесла никаких потерь. Я всего лишь забрала то, что ей не было нужно.
 — Тебе пора выйти замуж, — продолжала сестра. — Мама очень этого хочет.
 — Насколько я себе это представляю, мама предпочла бы, чтобы я вышла замуж за кого-нибудь из наших местных. Она не хочет терять сразу обеих дочерей.
 — Мама всегда предпочтет твое счастье своему удобству. Здесь ты сможешь сделать гораздо более выгодную партию, и, мне кажется, она будет только рада, если мы с тобой будем жить рядом.
 Любопытно, что бы она сказала, узнав о случившемся, наша дорогая мама, чья семейная жизнь шла без сучка, без задоринки? Она просто ужаснулась бы, представив себе все происшедшее сегодня ночью!
 — И ты действительно этого хочешь, Анжелет?
 — Ты же сама знаешь, что это так. Если тебя нет поблизости, я чувствую, что от меня оторвана какая-то частичка моего естества.
 — Да, мы очень близки с тобой. Мы ведь почти единое целое, разве не так?
 — Это правда, и мы обязательно должны быть вместе. Я рассчитываю на то, что ты выйдешь замуж за какого-нибудь придворного. Это будет очень подходящим для тебя браком, Берсаба. Ты ведь всегда хотела самого лучшего.
 — Тогда мне придется искать такого же высокопоставленного супруга, как твой Ричард.
 — О, гораздо более высокопоставленного. Ты должна опередить меня, верно? Ты же думала, что выйдешь замуж раньше, чем я.
 — Ты начала действовать в то время, когда я лежала пластом. — Я откинула челку со лба. — И взгляни теперь на меня.
 — Это не делает тебя менее привлекательной… я говорю серьезно. Напротив, это придает тебе большую пикантность, а если еще подумать об обстоятельствах, при которых ты приобрела эти отметины, то и вовсе…
 — Но ведь нельзя вечно жить за счет этой славы, — резко ответила я. — И неважно, как ты заработала шрамы. Важно то, что шрамы у тебя есть.
 — Ричард сказал, что мы обязаны найти мужа, который будет достоин тебя.
 — Он это сказал? Когда?
 — Некоторое время назад. Он проникся к тебе огромным уважением, Берсаба. Он сказал, что ты сможешь оказать неоценимую помощь мужу. Ты умна, сказал он. Ты должна выйти замуж за кого-нибудь из придворных. Он сказал, что ты будешь гением интриги… да, именно так он и сказал.
 — Не может быть!
 — О, он сказал это вовсе не в осуждение. Он и в самом деле относится к тебе с большим уважением. Я знаю, что он хочет привезти нас в Уайтхолл только затем, чтобы найти для тебя подходящего мужа.
 — Очень мило с его стороны так заботиться обо мне, — холодно сказала я.
 А про себя я подумала:» Он ничего не понял. Не смог разобраться. Но возможно ли это?»
 Ричард оставался в Уайтхолле целую неделю. Виноваты ли в этом армейские дела, или он все понял и старался оттянуть возвращение к неестественной ситуации?
 Конечно, я могла просто уехать. Точнее, мне следовало это сделать. Но я очень хотела вновь увидеть его. Был момент, когда я решила, что пойду к нему и откровенно признаюсь во всем. Нужно было любым путем покончить с этим ненормальным положением. Мне было страшно стыдно перед Анжелет, а мысль о том, что произойдет, если она узнает о случившемся, была просто невыносима. Она никогда не поняла бы меня. Я часто вспоминала эту улыбку с чувством того, что ей удалось избежать исполнения неприятной обязанности. Я находила некоторое утешение в том, что всего лишь забрала то, что было ей не нужно, а точнее — то, чего она боялась. Но оправдаться перед собой до конца я все-таки не могла.
 Я предложила Анжелет вместе проехаться к Лонгриджам. Она согласилась, и нам был оказан чрезвычайно теплый прием. Люк провел нас в кабинет и прочитал некоторые их своих памфлетов. Я нашла их интересными, поскольку они позволили мне лучше разобраться в характере их автора. Он был яростным реформатором, был глубоко религиозен и полагал, что король, объявив свое правление данным от Бога, совершает святотатство, сравнивая себя с Богом. Он страстно осуждал расточительность двора и безнравственность королевы, чьей целью, по его мнению, было введение в стране католичества.
 — Это то, чего мы никогда не допустим! — воскликнул он, ударив по столу крепко сжатым кулаком, и я представила его проповедующим перед толпой.
 До определенной степени меня заинтересовали его доктрины, но гораздо больше — он сам. Он был пуританином, верящим в то, что жизнь следует прожить в крайней простоте. Он осуждал наши украшения из золота и драгоценных камней, наши синие плащи на шелковых подкладках, хотя в то же время, как я заметила, тайком любовался красивыми вещами. Кроме того, я знала, что он интересуется мной. Разговаривая со мной, он не отрывал от меня глаз, и хотя я продолжала думать о Ричарде и тосковать по нему, мне не могло не польстить восхищение мужчины, особенно потому, что он пытался подавить свое чувство и не сознавался в нем даже самому себе. Моя женская сущность напрямую обращалась к его мужскому началу. Этим меня одарила сама природа, а никто не в силах противиться ей.
 Когда мы выезжали из ворот их дома, я чувствовала радостное возбуждение.
 Анжелет сказала:
 — Нет сомнения, что ты полностью покорила Люка Лонгриджа.
 — Ого, — сказала я, — ты всерьез взялась подыскивать мне мужа.
 — Только не здесь! — рассмеялась она. — Я не представляю тебя в роли хозяйки фермы… и жены пуританина. Для него ты слишком тщеславна и слишком любишь красивые вещи. И все равно он не мог отвести от тебя глаз.
 — Это только потому, что ты — замужняя женщина, а я — одинокая.
 — Нет, дело в чем-то другом. По-моему, и Элла это заметила. Ей было явно не по себе. Но я уверена, что у нее нет оснований для беспокойства.
 — Я тоже в этом уверена, — рассмеялась я. Мы возвратились в Фар-Фламстед, который был мрачным и неприветливым, потому что в нем не было Ричарда.
 Ричард вернулся домой, и мне предстояли дни, в течение которых я могла в любой момент встретиться с ним, и длинные вечера, когда Анжелет сидела со своей ткацкой рамкой или с вышиванием, а мы с ним располагались друг напротив друга за небольшим шахматным столиком. Иногда я чувствовала, что он смотрит на меня, и быстро поднимала глаза, стараясь перехватить его взгляд. Это мне удавалось, но прочитать его мысли я так и не смогла. Возможно, он просто оценивал мои шансы на брачном ложе. Однажды я спросила его:
 — Вы все еще намереваетесь спихнуть меня замуж?
 — Ваш брак — это вопрос, требующий определенных размышлений, — ответил он.
 — И мы обязательно должны подумать об этом! — воскликнула Анжелет. — Ведь верно, Ричард? Он утвердительно кивнул.
 — Очень мило с вашей стороны уделять моим делам такое внимание. Анжелет не пришлось заниматься поисками мужа. Судьба сама сделала ей подарок. Мне хотелось бы, чтобы со мной произошло что-то подобное.
 — Это глупо, — сказала Анжелет. — Если она будет сидеть здесь, то никого не найдет, правда, Ричард?
 Интересно, нравилась ли ему эта ее манера — всегда и во всем полагаться на его мнение? Видимо, да, поскольку это доказывало, что она — кроткая и послушная жена.
 — Меня устраивает здешняя жизнь, — сказала я, взглянув на него.
 Уголки его губ слегка приподнялись, а это означало, что он доволен.
 — И тем не менее, Берсаба, это будет очень нечестно по отношению к вам. Я что-нибудь придумаю.
 Я полностью сосредоточилась на шахматной доске, поскольку сама мысль о том, что он не будет страдать, переживая мое отсутствие, была для меня невыносима.
 Позже я ушла к себе в комнату. Я узнала, что не смогу заснуть, размышляя о том, что я натворила. Я снова и снова представляла, что сказала бы моя мать, узнав о случившемся. Несомненно, она нашла бы обстоятельства, оправдывающие меня, но в глубине души была бы потрясена всем этим и никогда не оправилась бы от шока. Она любила моего отца и была однолюбкой, но если бы он женился на другой, она отступила бы, несмотря на горе. Возможно, она никогда не вышла бы замуж, а может быть, вышла бы за другого.
 Люди вроде моей матери, обладающие врожденными добродетелями, не способны понять ошеломляющего натиска искушений, обрушивающихся на людей моего типа. Я могла до поры до времени держаться, но мое влечение к Бастиану, достигнув пика, просто сломило все преграды.
 На следующий день я вновь отправилась на ферму Лонгриджей, где меня встретила Элла. Она сказала, что ее брат ушел по делам фермы.
 Как опрятно и чопорно выглядела она в простом сером платье и белом переднике! Интересно, что бы она сделала, узнав о моих грехах? Вероятно, перестала бы принимать меня в своем доме, ибо пуритане, ведя столь чистую и безгрешную жизнь, были нетерпимы к грехам других.
 Некоторое время Элла говорила мне о достоинствах своего брата и о том, как она боится его излишней смелости. Самые ужасные вещи могут произойти с теми, кто пишет так называемые призывы к мятежу, которые на самом деле содержат чистую правду.
 — Я никогда не забуду дело доктора Лейтона, шотландца, написавшего» Обращение к парламенту, или довод против папства «. Его дважды публично отхлестали бичом, а затем привязали к позорному столбу. Ему отрезали уши, вырвали ноздри, а на щеках выжгли клеймо СС, что означает» сеятель смуты «.
 Я содрогнулась.
 — Ваш брат не должен подвергать себя такому риску.
 — Вы думаете, он послушается меня?
 — Сомневаюсь. Так всегда и бывает с мучениками. Они никогда не слушают тех, кто пытается их спасти.
 — Доктора Лейтона выпустили из тюрьмы.
 — Возможно, теперь он будет вести мирную жизнь. Она резко повернулась ко мне.
 — А что ему остается? Девять лет в королевской тюрьме! Он потерял зрение, слух, его не слушаются руки и ноги. Наверное, теперь его жизнь вполне можно назвать мирной. И все это — лишь за то, что он посмел изложить на бумаге свои мысли, которые могли овладеть умами других людей!
 — Мы живем в жестокие времена, Элла.
 — Вот ради того, чтобы эти времена изменились, и рискуют своими жизнями Люк и его друзья.
 Некоторое время мы молчали. Как легко и спокойно было здесь, на ферме! Мыслями я вернулась в Фар-Фламстед, пытаясь угадать, о чем сейчас думает Ричард. А вдруг он заговорит с Анжелет о той ночи? Что тогда произойдет?
 Вошел Люк Лонгридж, и я сразу заметила, как загорелись его глаза, когда он увидел меня. Я собрала все свои силы, чтобы привлечь его внимание, потому что мне нужно было как-то развеяться. Я должна была прекратить думать о трагифарсовой ситуации, которую сама же и создала в Фар-Фламстеде.
 — У тебя мрачный вид, сестра, — сказал он, глядя в это время на меня.
 — Мы говорили о докторе Лейтоне.
 — О да. В свое время вокруг его имени было много шума, но теперь он уже на свободе.
 — Через десять лет! — раздраженно заметила Элла — Его жизнь кончена. Я даже сомневаюсь в том, что он сохранил рассудок.
 Я в упор посмотрела на Люка и сказала:
 — Это предупреждение тем, кто безоглядно бросает вызов власть имущим.
 Люк сел за стол, и его глаза загорелись тем фанатичным огнем, который появлялся у него при обсуждении любимых тем.
 — Нет! — воскликнул он. — Лейтон служит всем нам примером.
 — Примером того, как не следует поступать, — сказала я.
 — Госпожа Лэндор… Я прервала его:
 — Умоляю вас, называйте меня просто Берсабой. Ведь мы с вами друзья, верно?
 — Я счастлив, если это так. Видите ли, Берсаба, каждый должен делать свое дело, и если мы отступим, увидев поражение одного из наших лидеров, значит, мы недостойны вести эту борьбу.
 — Возможно, вы достойны того, чтобы вести мирную семейную жизнь и чтобы ваши дети выросли в безопасной обстановке.
 — Нет безопасной обстановки там, где царствует тиран.
 — А вы уверены в том, что, свергнув эту тиранию, вы не замените ее еще худшей?
 — Мы уверены в том, что этого не произойдет. Нет тирании в смиренном служении Господу.
 — Но это может стать тиранией в отношении того, кто не желает служить ему смиренно.
 — Вы защищаете подобных себе, Берсаба.
 — Каких таких подобных? Я и не знала, что принадлежу к какой-то секте. Я думаю так, как мне думается. Я хочу иметь свое собственное мнение, а отнюдь не то, которое мне будет навязывать та или иная группа людей.
 — В таком случае, вы не менее опасны, чем я.
 — О нет. Ведь я не излагаю свои мысли в письменном виде. Я держу их при себе и никому их не навязываю.
 Элла накрыла на стол, и мы продолжили наш разговор. Она в основном молчала, поставив на стол локти и внимательно наблюдая за нами. Люк был очень оживленным и возбужденным.
 — Вы, кажется, воображаете, что я — сам архиепископ Лод ! — сказала я.
 — Никогда не принял бы вас за кого-то другого. Вы слишком сильная личность, чтобы вас можно было с кем-то спутать.
 Я почувствовала, что начинаю краснеть, и воспоминания, которые я изо всех сил пыталась подавить, вновь нахлынули на меня. Тогда я успешно — если это можно так назвать — выдала себя за другого человека. Интересно, что сказал бы Люк, узнав о том, что я натворила? Представляю, как возмутились бы его пуританские чувства.
 Но то, что я покраснела, сделало меня лишь еще более привлекательной для него.
 Я быстро проговорила:
 — Терпеть не могу, когда краснею. От этого мои оспины выглядят еще хуже.
 — Они ни в коей мере не портят вас. Ваша сестра рассказала нам о том, как вы заболели.
 — Точно так же, как и все остальные. Я просто заразилась оспой.
 — Она рассказала, как это произошло.
 — Вы не должны считать меня героиней. Я не поехала бы туда, знай заранее, что произойдет.
 — И вообще не было смысла ехать, — заметила Элла.
 — Тот факт, что вы совершили такой поступок из желания помочь своей служанке, подтверждает ваше благородство… несмотря на все ваши усилия это отрицать, — сказал Люк, — причем я эти усилия не поддерживаю.
 — Давайте вернемся к положению в стране, — попросила я.
 — Нынешний парламент будет распущен, и еще до конца этого года будет создан новый парламент. Его возглавят Пим и Хэмпден, а потом опять возникнет конфликт между королем и парламентом. Вопрос в том, кто будет управлять страной: те, кто был для этого избран, или упрямец, считающий, что божественное провидение усадило его на трон.
 — Полегче, Люк, — предупредила его сестра.
 — Вы неосторожны, — сказала я и тут же подумала о том, что мы оба неосторожны и поэтому между нами много общего.
 Я спохватилась, что мне пора уезжать, и тут они поинтересовались, почему со мной не приехала сестра.
 — У нее болят зубы.
 — А раньше такое случалось?
 — Да, время от времени. Впрочем, у миссис Черри есть хорошее лекарство, снимающее боль.
 — Надеюсь, вскоре она поправится, — сказала Элла.
 — Больной зуб лучше всего удалить, — добавил Люк.
 — Я скажу об этом сестре, — пообещала я. Люк поехал провожать меня. По пути он признался в том, что рад моим посещениям и что ему интересны мои взгляды.
 — Несмотря на то, что они не совпадают с вашими собственными?
 — Частично — именно поэтому, а частично — потому, что они изложены так ясно, точно и логично.
 — Может быть, я сумела склонить вас на свою сторону?
 — О нет, — ответил он. — Вы по своей природе роялистка, это очевидно. А я — пуританин. Я верую в то, что путь на небеса лежит через самопожертвование и отказ от мирских радостей.
 — Вот с этим я никогда не соглашусь. Отчего то, что приятно, должно быть грешным?
 — Лишь простая, посвященная религии жизнь приносит истинное удовлетворение.
 Я ничего не ответила, но мне хотелось рассмеяться ему в лицо. Я по его глазам видела, что он желает меня. Его ни в коей мере нельзя было назвать отталкивающим — даже сейчас, когда для меня существовал один-единственный мужчина. Мне еще многое предстояло узнать о самой себе. Я подумала, что было бы очень забавно наглядно показать ему, насколько он не прав.
 Мы добрались до Фар-Фламстеда, и я сказала:
 — Вы правы, Люк. Вы для меня излишне правоверны. Боюсь, что я грешница и всегда такой останусь. Я нахожу слишком много радостей в тех вещах, которые Господь даровал нам. Не могу понять, зачем бы Он дал нам возможность ими пользоваться, если бы ожидал от нас, что мы повернемся к Его дарам спиной? По-моему, это было бы очень похоже на неблагодарность с нашей стороны. Это все равно, как если бы, будучи приглашенной на банкет, я заявила хозяину, что не желаю принимать участие в застолье, поскольку предложенные кушанья излишне вкусны, а наслаждаться едой — грех. Прощайте, Люк. Я вынуждена возвратиться к своей многогрешной жизни.
 — Берсаба! — воскликнул он, когда я повернула лошадь.
 Но я только подняла руку и помахала ему, так и не обернувшись.
 Вернувшись домой, я застала Ричарда в холле.
 — Вы ездили на прогулку… одна? — с упреком воскликнул он.
 Вид у него был озабоченный, что доставило мне удовольствие, но, видимо, это было всего лишь братской заботой.
 — Я просто съездила на ферму к Лонгриджам, а, на обратном пути меня провожал Люк Лонгридж.
 — Вы часто посещаете эту семью?
 — Мне нравится их общество.
 — Скажите Люку, чтобы он вел себя осторожнее. В один прекрасный день у этого человека возникнут крупные неприятности, если он не прекратит писать свои памфлеты.
 — Я обязательно скажу ему. Но он не обратит на это внимания.
 Я боялась находиться с Ричардом наедине, опасаясь сделать какое-нибудь неосторожное высказывание. Неужели он так ничего и не заподозрил?
 В этот же день он покинул Фар-Фламстед. Действительно, на севере назревали крупные события. Одной из причин волнений в стране было то, что король обложил большим налогом знать и мелкопоместное дворянство. К тому же город Лондон отказался дать королю требуемые им деньги. Ричард сказал, что деньги отчаянно нужны для восстановления армии и требование короля обосновано. Люк, со своей стороны, полагал, что королю вообще не нужна армия и что, если бы он не вмешивался в религиозную жизнь Шотландии, на севере царил бы мир.
 Я видела, что Анжелет довольна отъездом мужа. Как бы она ни восхищалась им, как бы ни любила его — по-своему, конечно, она радовалась его отсутствию, поскольку на это время освобождалась от своей тяжкой повинности.
 Сестра очень сокрушалась, что потеряла ребенка, который, по ее словам, » решил бы все проблемы «.
 Я решила на этот раз прижать ее к стене и прямо спросила:
 — Иными словами, ты со страхом и отвращением думаешь о ночах, которые проводишь в супружеской постели?
 — Ты слишком грубо это излагаешь, Берсаба, — сказала она, — и пока ты сама не замужем и понятия не имеешь о таких вещах, тебе вообще не следовало бы поднимать эту тему.
 — Есть вещи, которые способна понять и старая дева, — возразила я.
 — Тебе не угрожает стать старой девой. Вот тогда ты все и узнаешь сама.
 — Дело в том, — не унималась я, — что ты мечтаешь иметь детей, ты готова терпеть неудобства, связанные с беременностью, но при этом хотела бы обойтись без начальной, необходимой стадии.
 Покраснев, Анжелет призналась:
 — Д-да. Мне бы хотелось, чтобы это происходило каким-нибудь другим образом.
 Этого мне было вполне достаточно.
 Анжелет продолжала ночевать в Синей комнате, объясняя это тем, что хочет быть поближе ко мне, как в старые добрые времена.
 — Знаешь, если держать двери раскрытыми, то мы сможем говорить друг с другом, — сказала она с тоской.
 Это было оправданием, позволявшим ей избежать пребывания в постели под пологом на четырех столбиках в их общей спальне, о существовании которой она предпочитала забыть, находясь в милой Синей комнате.
 Там мы и вели нашу пустую жизнь, ставшую такой только потому, что здесь не было Ричарда, и время от времени говорили о нем, гадая, как идут у него дела.
 — Нынче так много беспорядков, — вздыхала Анжелет, тайно надеясь на то, что беспорядки будут не слишком серьезными, но все же смогут на некоторое время задержать Ричарда подальше от Фламстеда.
 — Будем надеяться на то, что все вскоре уладится, — искренне утешала я ее, мечтая о том, чтобы это действительно случилось и он поскорее вернулся к нам.
 Несколько раз мы посещали Лонгриджей, где нас принимали очень тепло. Люк немедленно заводил со мной разговор. Его интересовала моя точка зрения по самым разным вопросам, и я была вынуждена признать, что эти беседы доставляли удовольствие и мне. До некоторой степени они удовлетворяли мою жажду общения с Ричардом. Я была уверена в том, что Люк влюбился в меня и что сам он несколько смущен своими чувствами ко мне. Я и не думала облегчать его положение. Я старалась опровергнуть все его теории и доказать ему, что он, так же, как и все остальные, должен пользоваться радостями, которые предоставляет нам жизнь.
 Бывали дни, когда с утра непрерывно лил дождь, и тогда дом казался унылым. Наступил Хэллоуин, и в этот день мы вспомнили о Карлотте, задумавшись над тем, как она сейчас поживает. Я вспомнила, как ненавидела ее, как мечтала ее убить, точнее, чтобы кто-то ее убил, и о том, как в последний момент решила ее спасти. Этот случай дал мне возможность убедиться в том, что я, считавшая, что хорошо разбираюсь в людях, не разобралась даже в самой себе.
 Мне очень хорошо запомнился последний день октября. Я с утра чувствовала беспокойство — может быть потому, что в воздухе висела густая мгла, так что даже мне было явно, что отправляться сейчас на верховую прогулку просто глупо.
 В середине дня я зашла в супружескую спальню, взглянула на постель и, повинуясь какому-то капризу, улеглась на нее, предварительно задернув полог. Я лежала, думая о ночи, проведенной мною здесь, вновь и вновь переживая каждую ее минуту, припоминая, что сказал он и что ответила я. Говорили мы мало. Слова нам были не нужны, а мне к тому же надо было помнить о том, что я — это не я, а моя сестра.
 И вдруг я услышала за пологом шум. Тихо стукнула дверь, послышались легкие шаги. Кто-то вошел в комнату.
 Первой мыслью, мелькнувшей у меня в голове, было: он вернулся!
 Он увидит меня, лежащую в этой кровати, и сразу поймет, что его подозрения… подозрения-то у него, конечно, были…
 Выхода у меня не было. Если кто-то находится в этой комнате и если этот кто-то одернет полог…
 Я слышала, как колотится мое сердце, лежала и ждала… а потом полог откинулся, и на меня уставилась Анжелет.
 — Берсаба! Что ты здесь делаешь? Я приподнялась на локте.
 — Знаешь, мне просто захотелось попробовать, что это такое… спать в этой кровати.
 — Зачем?
 — Ты же спишь здесь иногда, верно?
 — Конечно.
 — Ну так я решила попробовать, вот и все.
 — Я услышала, что здесь кто-то есть, — сказала она. — Вначале я подумала…
 — Что вернулся Ричард?
 — Да…
 — И сейчас у тебя камень упал с сердца.
 — Берсаба, как тебе не стыдно!
 — Но ведь это правда, а?
 И я рассмеялась, ощутив себя сторонним наблюдателем этой сцены. Ситуация была типичной для нас, Меня поймали в щекотливом положении, а я тут же подставила на свое место сестру.
 — Я знаю, ты решила, что мне не нравится… — она слабо махнула рукой, — все это… Я ведь понимаю, что в браке это необходимо и следует с этим смириться.
 Я встала с постели.
 — Ну ладно, теперь я знаю, что это такое — спать здесь. Выше голову, Анжелет! В Синей комнате очень мило… и спокойно, и к тому же я сплю в соседней комнате.
 Анжелет повернулась и обняла меня.
 — Я так рада тому, что ты здесь, Берсаба.
 — Я тоже, — ответила я.
 Из комнаты мы вышли рука об руку.
 Этот инцидент помог мне несколько успокоить свою совесть. Все, что я сделала, так это спасла Анжелет от того, чего она боялась, и доставила радость себе и Ричарду. Я пренебрегла условностями, согрешила сама и заставила согрешить Ричарда… пусть так; но это никому не принесло вреда.
 И все равно на душе у меня было нелегко. Я хорошо понимала, что наделала, и было бесполезно советовать другим смотреть в лицо фактам, если я сама на это не решилась.
 В тот вечер, пожелав сестре спокойной ночи, я улеглась в кровать, заранее зная, что не смогу уснуть. Я все еще переживала момент, когда Анжелет обнаружила меня на своем супружеском ложе. С этого мои мысли перескочили на Карлотту и на то, как я пыталась восстановить против нее толпу… Несомненно, я была грешницей. Я опять попробовала представить, что сказал бы Люк Лонгридж, если бы я исповедовалась перед ним во всех своих грехах. Конечно, он стал бы презирать меня и, скорее всего, запретил бы мне переступать порог своего дома, чтобы я не оказывала пагубного влияния на его сестру. Наверное, мне было бы приятно ввести его в соблазн, чтобы доказать, что никто не является столь безгрешным, каким он сам себя считает, и что тот, кто с гордостью носит одежды праведника, может совершить то, чего сам устыдится.
 Не знаю, почему я так много думала о Люке Лонгридже. На свете существовал единственный мужчина, действительно интересовавший меня. Я так ждала встречи с ним; мне хотелось заставить его признаться в том, что он знал, кто именно пришел к нему в комнату в ту ночь; мне хотелось, чтобы мы вместе с ним обдумывали свои планы, как я это делала когда-то с Бастианом. Мне хотелось, чтобы он беспокойно вопрошал:» Ну когда, когда и где?», как некогда вопрошал Бастиан.
 И тем не менее я частенько думала о Люке Лонгридже.
 Вот так, лежа без сна, я услышала какой-то странный шум.
 « Это доски рассыхаются, — сказала я себе, — и ничего больше «.
 Неожиданно раздался самый настоящий грохот, словно по полу покатился огромный котел. Мне показалось, что шум доносился со стороны кухни. Я вскочила с постели и набросила на себя халат.
 Подойдя к лестнице, я прислушалась. Похоже, это были звуки какой-то возни… Кто-то был на кухне. Несомненно, там что-то происходило.
 Из своей комнаты выглянула Анжелет. Увидев меня, она облегченно вздохнула.
 — Что это, Берсаба? Я слышала шум…
 — Внизу что-то происходит, — ответила я. — Давай сходим, посмотрим. Я крикнула:
 — Кто там? В чем дело?
 Появилась миссис Черри. Вид у нее был чрезвычайно расстроенный.
 — Ой, госпожа, ничего страшного не случилось. Просто кастрюлю не на место поставили. Я сказала:
 — Мне показалось, что по полу прокатился котел.
 — Все эти шутки могут наделать много шума. Она стояла посреди лестничного пролета и смотрела на нас, так что складывалось впечатление, будто она преграждает нам путь.
 — Теперь-то все в порядке, — сказала она, обращаясь в основном к Анжелет. — Черри ставит все на место. Эти мужчины… вы же понимаете… делают все лишь бы как… а потом такое творится…
 Пришел сам Черри. Лицо у него было бледное, и он, как мне показалось, избегал смотреть на нас.
 — Вы уж простите меня, госпожа, — сказал он. — Это я во всем виноват. Грохнулась там посуда… в общем, я кое-как поставил вечером… Ну и влетит мне утром от мистера Джессона!
 В это время появился мистер Джессон, а за ним — Мэг и Грейс.
 У меня вдруг возникло странное ощущение, будто они выстраивают свои боевые порядки с целью предотвращения нашего наступления. Мысль эта была глуповатой и пришла мне в голову только оттого, что я без конца разыгрывала на столе сражения с оловянными солдатиками. Да, военные традиции были сильны в этом доме.
 — На вашем месте, мои госпожи, я вернулась бы в постель, — сказала миссис Черри. — Мне ужасно жаль, что так получилось.
 — Но теперь все в порядке, не так ли, миссис Черри? Больше ничего не упадет? — спросила Анжелет.
 — Ручаюсь, что нет, — бодро сказала миссис Черри.
 — Кое с кем утром у меня будет серьезный разговор, — заверил Джессон.
 Я повернулась к Анжелет.
 — Ну что ж, услышав столько обещаний, — весело сказала я, — мы можем спокойно заснуть.
 — Спокойной ночи, мои госпожи, — в голосе Джессона звучало чуть ли не торжество. — Спокойной ночи, — ответили мы.
 Вначале мы зашли в Синюю комнату.
 — Ах, милая, — сказала Анжелет, — я только начала засыпать…
 — Только начала? Ты разве плохо засыпаешь, сестренка?
 — В последнее время — да. Иной раз я не могу заснуть всю ночь.
 — Помнится, ты очень крепко спала после этого снадобья от зубной боли, — напомнила я.
 — Ах, тогда… ну да, тогда я долго проспала.
 — Ты настолько крепко спала, что проснулась совсем здоровой. А знаешь, что на тебя подействовало? Маковый настой.
 — Хотелось бы мне так спать каждую ночь.
 — Ты бы и спала, если бы принимала это лекарство.
 — Но ведь его нельзя пить все время, верно? Если болят зубы — то, конечно, но нельзя же пить его только потому, что тебе ночью не спится.
 — Меня-то бессонница не беспокоит. Но если бы беспокоила, то я, наверное, принимала бы его изредка, когда хотела бы хорошенько выспаться.
 — Если бы оно у меня сейчас было, я бы выпила.
 — Может быть, попросить у миссис Черри?
 — Она уже легла.
 — Но еще не уснула. Я уверена, что она будет даже довольна. Она ведь чувствует себя немножко виноватой из-за этого шума. Как и все остальные. Ты заметила, что всем им было очень не по себе?
 — Они расстроились, потому что разбудили нас.
 — Завтра я попрошу у миссис Черри… если ты сегодня потерпишь.
 — Конечно, потерплю. Думаю, я все-таки усну.
 — Только смотри, — сказала я, — с этими вещами нужно быть очень осторожной. Их нельзя принимать часто. Только время от времени. Я буду твоим доктором и буду прописывать тебе это лекарство при необходимости.
 — О, Берсаба! Как хорошо, что ты здесь.
 — Надеюсь, ты не передумаешь.
 — Передумаю? Что ты имеешь в виду?
 — Насчет того, что я нахожусь здесь. Я ведь действительно паршивая овца в семейном стаде. Я ведь не похожа на тебя, Анжелет.
 Она вновь завела старую песню про то, как я спасла жизнь Феб и как вырвала Карлотту из лап охотников за ведьмами. Я была вынуждена прервать ее, сказав:
 — Пора бы нам в постель. Постарайся забыть про всю эту суматоху и уснуть. И я постараюсь сделать то же самое.
 Я чмокнула ее в щеку, а она на миг прижалась ко мне. Затем я решительно освободилась от ее объятий и отправилась в свою Лавандовую комнату.
 Довольно долго я лежала без сна, размышляя о том, как нетрудно мне погрузить Анжелет в глубокий сон и занять ее место на брачном ложе.
 А потом мне приснилось, что Ричард вернулся домой и я дала Анжелет лекарства, но когда я шла к Ричарду, миссис Черри, мистер Черри, Джессон, Мэг и Грейс выстроились на лестнице, преграждая мне путь.
 Это был сон, над которым я могла, проснувшись, посмеяться, поскольку я точно знала, как следует планировать такие операции.
 Днем я спустилась в кухню, чтобы поговорить с миссис Черри относительно ее снадобья. Я хотела убедиться в том, что оно безопасно в небольших дозах.
 В кухне никого не было. В очаге вовсю горел огонь, и оттуда доносился аппетитный запах. Кусочек мяса, насаженный на вертел, только начал подрумяниваться и пока не требовал присмотра.
 Я осмотрелась, и мой взгляд остановился на котле, падение которого заставило нас сегодня ночью проснуться. Разглядывая его, я заметила нечто такое, чего не замечала прежде. Это была незакрытая дверь. Над ней висели передники и разные тряпки, используемые на кухне, а не замечала я эту дверь раньше именно потому, что она всегда была завешана этим тряпьем.
 Оно и сейчас висело там, полностью прикрывая дверь, но поскольку сама дверь слегка приоткрылась, она стала выделяться на фоне стены. Я подошла поближе. В двери был замок, но кто-то его сломал. Я быстро распахнула дверь. За ней находился шкаф, в котором висела верхняя одежда. Какой-то инстинкт подсказал мне, что это не простой шкаф, и я раздвинула висящую одежду. Я оказалась права: там виднелась еще одна дверь! Замок в ней тоже был сломан, но она надежно запиралась засовом.
 Мне показалось, что невдалеке раздались чьи-то шаги, поэтому я быстро отступила назад, прикрыв дверь шкафа.
 В кухню вошла миссис Черри.
 — Мне послышалось, что здесь кто-то есть, — сказала она.
 — Я пришла поговорить с вами, миссис Черри. Я видела, что она явно испугана и что глаза ее невольно обращаются в сторону обнаруженной мною двери. Она могла заметить, что дверь прикрыта не совсем так, как раньше, и внимательный осмотр подтвердил бы это предположение. Непонятно только, почему это было так важно.
 Она подвинула мне стул, и я села.
 — Ваша хозяйка в последнее время плохо спит, — сказала я, — и это беспокоит меня.
 Выражение испуга исчезло с ее лица, уступив место легкой озабоченности.
 — Вы помните, что в тот день, когда у нее разболелись зубы, она получила от вас какое-то специальное снадобье? — продолжала я.
 — Конечно, помню, госпожа, и она сказала, что от него у нее пропали боли.
 — Да. А вы вообще хорошо разбираетесь в травах, миссис Черри?
 На ее щеках появились ямочки.
 — О, я, как говорится, всю жизнь в этом деле практикуюсь, госпожа Берсаба.
 — Поэтому я и решила обратиться к вам за советом.
 — Если я могу чем-то помочь…
 — Конечно, можете. Я хочу спросить у вас вот что: нельзя ли ей иметь его под рукой где-то в комнате, чтобы можно было принять нужную дозу в случае бессонницы? Это ей не повредит?
 — Ну, госпожа Берсаба, только если она не будет слишком им увлекаться. Такие вещи нельзя пить постоянно. А время от времени — это ничего. Я всегда говорю, что если Господь решил даровать нам что-то, то надо пользоваться его дарами.
 — Такие люди, как вы, знающие, как это делать, приносят всем огромную пользу.
 — Да, я это дело люблю. Я люблю свой огородик с травами, а уж если мне удается найти какую-то новую травку, или узнать новый рецепт… ну, уж тогда счастливей Эмми Черри вы никого не найдете.
 Эмми Черри! Это имя шло ей, такой кругленькой, пухленькой, всегда готовой услужить — и в то же время с таким непонятным блеском в глазах, который заставлял присмотреться к ней повнимательней.
 — Так вы дадите мне это лекарство?
 — Вот что я думаю, госпожа Берсаба. Лекарство-то ведь от зубной боли. Вам же не нужно лечить зубы, если они не болят, верно? Есть тут у меня кое-что, в основном из макового отвара, да немножко свежих листиков для вкуса, да чуть-чуть можжевельника — отбить запах… В общем, один глоточек настоя поможет проспать всю ночь, я думаю, и никому не повредит. Я вам его дам.
 Она направилась к буфету, а я за ней. Этот буфет был величиной с небольшую кладовку, и мне показалось, что он — почти точная копия таинственного шкафа с одеждой.
 Весь он был разгорожен полками, на которых стояли бутылочки с аккуратно наклеенными этикетками. Внутренней двери здесь не было.
 Взяв одну из бутылочек, она передала ее мне.
 — Вот, госпожа Берсаба. От этого она спокойно заснет. Одного глотка вполне хватит. Но нельзя пить это понемногу. Тут есть вот какая опасность: примешь одну дозу, в голове мысли пойдут путаться, забудешь, что уже пил, и выпьешь еще. Такое не раз бывало. Мне про это даже и говорить не хочется.
 — Вы можете довериться мне, миссис Черри, — сказала я. — Я присмотрю за тем, чтобы она принимала его на ночь в случае крайней необходимости, а хранить его буду у себя в комнате.
 Я принесла бутылочку к себе и поставила ее в буфет. Встретив Анжелет, я рассказал ей о результатах своего визита к миссис Черри.
 — Где оно? — спросила она.
 — Я его спрятала, — сказала я. — Когда я решу, что тебе совершенно необходимо снотворное, я использую средство миссис Черри.
 — Отдай мне его, Берсаба.
 — Нет, — твердо ответила я, и она рассмеялась, обрадовавшись тому, что я проявляю заботу о ней.
 Я решила немедленно исследовать часть здания, прилегающую к кухне, и выяснить, есть ли снаружи дверь, которая может вести в шкаф.
 Наступили сумерки, и вокруг никого не было, когда я, набросив плащ, так как становилось все прохладней, отправилась на прогулку вокруг дома.
 Вот здесь должна быть кухня. Вот кухонное окно — я его узнала, но двери нигде не было видно. Возможно, когда-то дверь и была, но позже ее заделали. Однако в этом случае должны были остаться какие-то следы, а их не было.
 Я оглянулась. Стена игрушечного замка была совсем рядом, и я вдруг поняла, что именно здесь — кратчайшее расстояние между зданиями. Если эти развалины могут рухнуть в любой момент, то существует опасность, что они упадут прямо сюда, на дом.
 Стало ясно, что здесь мне ничего не удастся выяснить, и я вернулась в свою комнату, продолжая думать о загадочной двери.
 Вечер тянулся страшно долго. Анжелет сидела без дела, потому что вышивать при свечах было трудно, и я подумала, что в отсутствие Ричарда она не чувствует необходимости найти себе какое-нибудь занятие.
 Мы вспоминали старые времена, Тристан Прайори, гадали, чем может заниматься сейчас наша мать. Когда речь зашла о замке Пейлинг, я вспомнила о том, чем занималась сегодня днем, и сказала:
 — Когда я спустилась в кухню, чтобы поговорить с миссис Черри, я заметила шкаф, которого не видела до сих пор. Я заглянула в него, и так оказалась дверь, запертая на засов. Куда она ведет?
 — Понятия не имею, — ответила Анжелет.
 — Ты ведь хозяйка этого дома. Для тебя здесь не должно быть секретов.
 — Я никогда не вмешиваюсь в кухонные дела.
 — Речь идет не о вмешательстве… просто нужно выяснить, почему в шкафу сделана дверь.
 — Ты спрашивала миссис Черри?
 — Нет.
 — Ну, если тебе любопытно, можешь спросить ее.
 — А почему бы нам не спуститься туда и не посмотреть?
 — Ты имеешь в виду, спросить кого-нибудь?
 — Да не хочу я никого ни о чем спрашивать. Я хочу, чтобы мы сами все выяснили. По-моему, все это очень таинственно.
 — Таинственно? Как это? Почему?
 — Как? Вот это мы и выясним. А почему — ну, у меня просто такое предчувствие.
 — И что ты хочешь?
 — Произвести исследование.
 Ее глаза загорелись. На минуту мы вновь стали детьми, и я знала, о чем она сейчас думает. Разве не я была заводилой во всех наших рискованных и сомнительных затеях?
 — Ну, — спросила она, — и что ты предлагаешь?
 — Мы дождемся, пока все улягутся спать, а потом спустимся в кухню и посмотрим, что там, за дверью… Если там действительно что-то есть.
 — А вдруг нас поймают за этим?
 — Милая моя Анжелет, что с тобой? Ты хозяйка в этом доме или не хозяйка? Если тебе захотелось осмотреть свою кухню среди ночи, кто может тебе это запретить?
 Анжелет рассмеялась.
 — Ты совсем не повзрослела, — упрекнула она меня.
 — В некоторых отношениях я действительно осталась ребенком, — признала я.
 Наконец наступила ночь.
 Мы отправились в свои комнаты и улеглись в кровати, потому что ни Феб, ни Мэг ничего не должны были заподозрить. Это было только нашим приключением.
 Лишь после полуночи мы надели халаты, взяли свечи и отправились на кухню.
 Анжелет старалась держаться поближе ко мне. Я чувствовала, что она волнуется, и стала думать, стоило ли втягивать ее в эту авантюру. Я осторожно открыла дверь кухни и, подняв подсвечник, осветила стену за большим очагом, где на полках стояли оловянные кружки.
 — Вон тот котел, что упал вчера ночью, — сказала я и опустила свечу. — А вот и дверь. Пошли.
 Я подошла к двери. Она была заперта, но в скважине торчал ключ. Повернув его и открыв дверь, я оказалась в шкафу.
 — Держи свечу, — велела я Анжелет, и когда она взяла у меня подсвечник, я раздвинула развешанную одежду и осмотрела вторую дверь. Замок так и не починили, но тяжелый засов был задвинут до конца.
 — Что ты делаешь? — прошептала Анжелет.
 — Собираюсь отодвинуть засов, — сказала я. Засов сдвинулся легко, и это удивило меня, поскольку я предполагала, что его не открывали много лет и стронуть его с места будет невозможно.
 Я открыла дверь, и тут в лицо мне дохнул холодный воздух. Я вгляделась во тьму.
 — Осторожней, — шепнула Анжелет.
 — Дай мне свечу.
 Здесь было нечто вроде коридора. Пол и стены были выложены камнем. Я двинулась вперед.
 — Вернись! — воскликнула Анжелет. — Я слышу, что кто-то идет сюда.
 Это заставило меня отступить. Мне тоже послышались чьи-то шаги. Я захлопнула за собой дверь, и почти тут же в кухню вошла миссис Черри.
 — Господи милосердный, — прошептала она. Я быстро сказала:
 — Нам показалось, что здесь кто-то ходит, и мы решили спуститься и посмотреть.
 Глаза миссис Черри уже не смотрели с обычной для нее добротой. Она явно была очень испугана.
 — Но все в порядке, — продолжала я. — Должно быть, мышь залезла за панель или какая-то птица…
 Она осмотрелась, и я заметила, что ее глаза вновь оказались прикованы к шкафу.
 — Я-то думаю, это все из-за тех, кто толком кастрюли на места расставить не может, вот что я думаю. Люди начинают нервничать… а потом и по ночам всякое мерещится.
 — Наверное, так и есть. Но мы уже успокоились, миссис Черри. Не нужно волноваться.
 — Я сама не своя, как подумаю, что у меня на кухне что-то не так, — сказала миссис Черри.
 — Все в порядке. Мы уже убедились в этом. Доброй ночи, и извините, что мы вас разбудили.
 Я взяла Анжелет за руку и, подняв повыше подсвечник, повела сестру к выходу.
 Когда мы пришли в Синюю комнату, я поставила свечу на стол, села на кровать и рассмеялась:
 — Ну и поразвлекались мы сегодня!
 — Зачем ты выдумала историю насчет какого-то шума? Почему не сказала, что именно мы там ищем?
 — Мне показалось, что так будет забавнее.
 — А что ты там нашла?
 — За дверью какая-то ниша с каменным полом.
 — Что же в этом интересного?
 — Я зашла в своем исследовании недостаточно далеко, чтобы дать ответ на твой вопрос.
 — Ох, Берсаба, ты просто сумасшедшая. Ты всегда была такой. Я даже представить не могу, что о нас подумает миссис Черри.
 — Она была несколько расстроена. Интересно, почему?
 — Большинство людей были несколько расстроены, если бы их так напугали.
 — А что ты скажешь, если я выскажу предположение: это тайный ход в замок!
 — Я скажу, что ты это выдумала.
 — Ну что ж, все это можно проверить. А кроме : того, туда есть и другой путь, верно? Я имею в виду высокую стену с вмурованными в нее осколками стекла.
 — Ричард велел выстроить стену вокруг замка, потому что там опасно. Дверь там действительно есть. Я нашла ее, когда гуляла в зарослях. Зачем же нужен еще какой-то ход из дома в замок?
 — Не знаю. Я просто размышляю.
 — Ох, дорогая моя, теперь я и вовсе не усну. Можно, я выпью немного лекарства?
 — Ну, сегодня ты действительно перевозбуждена, Пожалуй, стоит попробовать.
 Я пошла в свою комнату и принесла оттуда бутылку.
 Отметив положенную дозу, я сказала, что посижу рядом и подожду, пока она не уснет.
 Через пятнадцать минут Анжелет погрузилась в глубокий сон. Некоторое время я еще посидела около; нее, раздумывая о шкафе и двери с засовом. Я предполагала, что за ней — коридор, ведущий в замок. ;
 Проснувшись посреди ночи, я зашла в комнату Анжелет. Она спокойно спала. Утром я спросила, не просыпалась ли она, и она ответила, что спала как убитая.

 ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

 На следующий день я нашла предлог зайти в кухню и тут же увидела, что в замочной скважине нет ключа. Очевидно, миссис Черри или кто-то еще заметил мой интерес к этой двери и решил пресечь все дальнейшие попытки в этом направлении.
 Я была почти уверена в существовании коридора, ведущего из кухни в замок, а поскольку замок был запретным и опасным местом, наличие такого хода должно было держаться в секрете.
 Вскоре мне пришлось прекратить размышления на эту тему, поскольку приехал Люк Лонгридж. Он впервые решился посетить Фар-Фламстед, так как Ричард никогда не приглашал его, и если помнить об их весьма напряженных отношениях после несостоявшейся дуэли, о которой мне рассказала Анжелет, удивляться этому не приходилось. Тем не менее Ричард не возражал против наших визитов к Лонгриджам. Действительно, наши посещения не носили формального характера и почти всегда бывали случайными.
 Ко мне пришла Феб и сообщила, что приехал мистер Лонгридж и хочет повидаться со мной. Я спустилась вниз, где он с нетерпением ждал меня. Я решила, что случилось что-то чрезвычайное, и озабоченно спросила его об этом.
 — Все в порядке, — ответил он. — Я просто хотел поговорить с вами. Не можете ли вы одеться и выйти со мной в сад?
 — А нельзя ли нам поговорить здесь?
 — Я не уверен, что генерал Толуорти был бы рад моему присутствию в его доме, и поэтому предпочел бы разговаривать с вами во дворе.
 Я согласилась с ним и послала Феб за теплой накидкой.
 Когда мы вышли, я провела его в огороженный садик. Было слишком прохладно для того, чтобы сидеть, поэтому мы разговаривали, прогуливаясь.
 — Наверное, вы удивлены неожиданностью моего визита, — начал он, — но с моей стороны это было вполне обдуманным поступком, так как с некоторых пор я постоянно думаю о вас. Точнее, я думаю о вас с самой первой нашей встречи и каждый день надеюсь на то, что вы вновь посетите наш дом.
 — Вы и ваша сестра прекрасно принимали нас с Анжелет, и визиты к вам всегда доставляли нам удовольствие.
 — Несомненно, вы знаете, что я отношусь к вам с уважением. Я никогда не думал о женитьбе. Теперь я изменил свою точку зрения. Для мужчины естественно желать завести семью. Надеюсь, мои слова не покажутся вам неуместными, но я пришел просить вашей руки.
 — Вы, должно быть, шутите.
 — Я совершенно серьезен. Я не богач, но у меня есть ферма и некоторые сбережения. Нас с сестрой нельзя назвать бедняками.
 — Я ценю людей не за их материальное положение.
 — Вы правы. Для этого вы слишком умны. Тот, кто сегодня богат, завтра может стать бедняком. Богатства сердца и ума — вот истинные ценности.
 — А почему вы хотите жениться на мне? — спросила я.
 — Потому что я люблю вас. Я могу быть счастлив с вами. И вас могу сделать счастливой. Я никогда не буду счастлив без вас.
 — Мне казалось, что вы не верите в возможность счастья.
 — Вы насмехаетесь надо мной.
 — Нет. Я пытаюсь понять вас.
 — Ни единым словом Библия не осуждает брак. Он считается достойным поступком.
 — Но что будет, если вы вдруг начнете получать удовольствие в браке?
 — Это будет угодно Богу.
 — А плотские радости? — спросила я. Он был озадачен и смотрел на меня с изумлением. Я продолжала:
 — Ведь мы не дети. Мы обязаны понимать мотивы своих поступков. Я хочу спросить вас, будете ли вы счастливы, если станете испытывать со мной плотские радости?
 — Как странно вы рассуждаете, Берсаба. Совсем не так…
 — Не как пуританка? Так я и не пуританка. Я думаю, вы хотите меня так, как мужчина хочет женщину, и именно по этой причине предлагаете мне вступить в брак. Я всего лишь хочу услышать это от вас.
 Он подошел ближе.
 — Вы околдовали меня, — сказал он. — Я вынужден признаться в том, что именно так и хочу вас. Я могу быть счастлив только с вами. Но вы не дали мне ответа, Берсаба. Вы согласны выйти за меня замуж?
 — Нет, — сказала я, ощущая нечто вроде триумфа, поскольку мне удалось заставить его признаться, что и у него есть плотские желания. Но тут же голос взяла другая сторона моей натуры, и я почувствовала сострадание к нему. — Я могу выйти замуж лишь за человека, которого я люблю… люблю как любовника. Я не делаю тайны из своих требований. Я не испытываю к вам любви такого рода, хотя уважаю вас и ценю как друга.
 — Берсаба, вы не хотите обдумать решение?
 — Это бесполезно.
 — Я полагаю, они увезут вас в Лондон, а там начнутся балы и банкеты…
 — И роскошь, — добавила я.
 — И там вы найдете себе богатого жениха.
 — Я уже сказала вам, Люк, что не ищу богатея. Он отвернулся, и я взяла его за руку.
 — Простите, — сказала я, — но если бы вы на самом деле знали меня, вы перестали бы восхищаться мной. Да, вы хотите меня, я это понимаю, но вы не будете счастливы со мной. Вас будет мучить совесть. Вы найдете со мной слишком много удовольствий. Вы — пуританин… Я не знаю, кто я, но уж точно не пуританка. Вы найдете себе более подходящую жену, Люк, и тогда возблагодарите Бога и меня за этот день.
 — Вы слишком не похожи на всех остальных, — сказал он.
 — Именно поэтому вам и следует избегать меня. Вы меня не знаете. Я не такая, как вы. Постарайтесь не расстраиваться. Я по-прежнему буду приезжать к вам и вашей сестре в гости, и мы останемся друзьями. Мы будем разговаривать. Мы будем вести словесные битвы и получать от этого наслаждение. Идите, Люк, и не падайте духом. Это к лучшему, я знаю.
 Покинув его, я вбежала в дом.
 На следующий день вернулся Ричард. Услышав шум, я спустилась во внутренний двор, чтобы посмотреть, кто приехал. Он как раз спешивался, а конюх держал коня.
 Увидев Ричарда, я забыла о правилах приличия и бросилась к нему с протянутыми руками. Он поймал их и несколько секунд крепко сжимал, умоляюще, как мне показалось, глядя мне в глаза. Меня охватила радость: в этот момент я поверила, что он обо всем знает.
 — Берсаба, — произнес он, и даже голос его прозвучал так, как звучит голос влюбленного, произносящего имя любимой. Но почти сразу же он вновь стал хладнокровным и сдержанным — таким, каким я его знала:
 — А где Анжелет?
 В этот момент она тоже вышла во двор. Он взял ее за руки так же, как брал меня, и поцеловал в щеку.
 — С вами все в порядке?
 — О да, Ричард. А с вами? Вы надолго приехали? Беспорядки уже кончились?
 — Как обычно, мне трудно сказать, надолго ли я приехал. А что касается беспорядков, то они не только не прекращаются, но с каждым днем все ширятся.
 Он погладил ее руки и, обернувшись, взглянул на меня. Я подошла, он взял меня за руку, и вот так втроем мы вошли в холл.
 Я убеждала себя в том, что должна скрывать безумное возбуждение, охватившее меня, должна его подавить Мне нельзя забывать, что Ричард — муж моей сестры.
 Ужинали мы, как обычно, в малой гостиной. С Анжелет он обращался почти с нежностью.
 — Вы уверены в том, что хорошо чувствуете себя? — спросил он. — Выглядите вы слегка утомленной.
 — Она плохо спала, — подсказала я.
 Ричард выразил озабоченность по этому поводу, и Анжелет пробормотала, что с ней все в порядке.
 За столом мы много говорили о происходящем в стране. Собрался новый парламент, и хотя многие из его членов участвовали в заседаниях в прошлом апреле, известных как Короткий парламент, но там появились и новые люди.
 — Они решили покончить со всеми причинами недовольств, вырвав их с корнями, — сообщил Ричард. — Это не предвещает ничего хорошего для таких людей, как Уэнтворт, граф Страффорд, и архиепископ Лод.
 Как обычно, говоря на эти темы, он обращался в основном ко мне. После обеда он сказал, что должен поработать, и удалился в библиотеку.
 Я ушла к себе в комнату. Анжелет была в Синей комнате. Я была взволнована, а она — полна страха. Думаю, она сама взлелеяла в себе это чувство отвращения к супружескому ложу, раздув его до ненормальных размеров. Она восхищалась своим мужем, считала его несравненным; она гордилась тем, что является его женой; она была бы совершенно счастлива в этом браке, если бы не необходимость выполнять свои супружеские обязанности в постели.
 Конечно, если бы она отказалась провести с ним сегодняшнюю ночь, это было бы неестественно — ведь его так долго не было дома.
 — В чем дело, Анжелет? — спросила я, заранее зная ее ответ.
 — Не знаю. По-моему, у меня опять начинает болеть зуб.
 Сестра жалобно смотрела на меня, заставляя вспомнить дни детства, когда она боялась в темноте пойти в какую-нибудь часть нашего дома и искала этому всевозможные оправдания.
 Она не хочет его, думала я. Она его боится. То, к чему я стремлюсь, вызывает у нее страх. С детства я слыла изобретательной, и сейчас она, как и прежде, просила меня найти для нее выход из положения.
 Мое сердце бешено колотилось, когда я произнесла:
 — Тебе нужно принять снадобье миссис Черри.
 — Я становлюсь от него сонливой.
 — Для этого его и пьют.
 — Ричард только что приехал.
 — Он поймет.
 На лице Анжелет появилось облегчение, и она с обожанием взглянула на меня. Я вновь стала сестрой, на которую можно положиться.
 — Я дам тебе лекарство, — быстро сказала я, — потом уложу тебя в постель, спущусь в библиотеку и все объясню ему. К завтрашнему дню ты будешь в полном порядке. Он поймет.
 — Ты думаешь, Берсаба…
 Когда я отмеряла дозу лекарства, руки у меня дрожали.
 Я помогла сестре лечь и посидела рядом, ожидая, когда она уснет. Ждать пришлось недолго. Во сне Анжелет выглядела счастливой и довольной, что немножко успокоило мою совесть.
 Нужно было пойти и поговорить с ним. Сознаться в том, что я совершила, и начать собираться домой. Я хотела объяснить Ричарду, что ей нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что она считает неприятным. Я знала: он поймет меня, если я ему все объясню.
 Я отправилась в библиотеку. Ричарда там не было.
 Значит, я найду его в спальне. А может быть, он уже пошел в комнату к Анжелет, чтобы взглянуть на нее; может быть, он пытается разбудить ее, спящую наркотическим сном. Я пообещала сестре все ему объяснить и сделаю это, но объяснять придется больше, чем она предполагает; значит, завтра мне нужно уехать в Корнуолл, надеясь на то, что со временем здесь воцарится счастье.
 Я подошла к двери спальни и постучала. Дверь почти сразу открылась. Взяв меня за руку, Ричард увлек меня в комнату.
 — Анжелет, — сказал он, и в его голосе прозвучала нотка, которой я никогда не слышала прежде, когда он произносил ее имя.
 Меня вновь охватило искушение. Я превосходно умела прикидываться ею. Может быть, еще раз… а потом уже объясниться. Моя первоначальная решимость растаяла, но я слабо протестовала, когда он обнял меня, понимая в то же время, что такая манера поведения делает меня еще более похожей на Анжелет.
 Я воскликнула:
 — Мне нужно поговорить с вами, Ричард.
 — Позже, — пробормотал он. — У нас будет достаточно времени для разговоров. Я все время думал о вас и тосковал…
 В его голосе, в прикосновении его рук было что-то такое, что глубоко трогало меня. Более всего мне хотелось доставить ему радость, удовлетворение, счастье. Если Анжелет страдала от своей холодности, то должен был страдать и он. Чувство любви к нему ошеломило меня. А почему бы и нет… лишь на сегодняшнюю ночь. Потом я уеду. Все решено.
 Он не подал виду, что узнал меня.
 Я была разбужена странным шумом и вскочила, охваченная ужасом. Я находилась в кровати с пологом, а рядом со мной лежал Ричард.
 Описать этот шум было бы невозможно, но в комнате явно кто-то был. Я услышала грохот, словно упал стул, потом послышался безумный демонический смех, а вслед за ним — рычание, как будто здесь находилось дикое животное.
 Ричард отбросил полог и вскочил с кровати, я тоже.
 Он зажег свечу, и я вскрикнула от страха: в комнате было что-то ужасное. В первые секунды я даже не могла распознать в этом существе человека — скорее уж нечто, связанное с ночными кошмарами. И все-таки это был человек, ребенок с чудовищно взлохмаченными волосами и такими длинными руками, что они свисали почти до земли. Он наклонился вперед, ноги его были неестественно вывернуты, нижняя губа отвисала, а глаза — это были безумные, ужасные глаза.
 — Черри! — закричал Ричард, но тот уже показался в дверях. Позади маячила миссис Черри.
 Ричард схватил это существо и держал его, а оно размахивало руками, а потом по-звериному завыло.
 Миссис Черри воскликнула:
 — Господи помилуй!
 Существо вырвалось, подбежало к стулу и схватило его, но Ричард успел вмешаться раньше, чем существо сумело запустить стулом в зеркало.
 Борьба продолжалась. Ричард и Черри с трудом удерживали это существо за руки.
 В комнате появился еще один мужчина. Я сразу поняла, что это Джон Земляника, поскольку Анжелет как-то рассказывала о нем, а опознать его было нетрудно по отметине на лице.
 — Ну, иди ко мне, мой мальчик, — сказал Джон. — Давай, давай, дружок. Джон здесь.
 Существо перестало вырываться, Джон подошел и обхватил сзади скорчившееся тело.
 — Ну вот, все будет хорошо, если ты успокоишься. Ты же знаешь. Главное — не вырывайся. Сейчас ты пойдешь с Джоном. Вот… все будет хорошо… успокойся.
 Существо совсем затихло, и человек с отметиной на щеке осторожно, но твердо вывел его из комнаты.
 В дверях все еще стояла дрожащая миссис Черри.
 — Просто не знаю, как это случилось. Засов был отодвинут. Его всегда задвигает Черри.
 — Не беспокойтесь, миссис Черри, — сказал Ричард. Я старалась держаться в тени, но теперь, когда инцидент завершился, я осознала, в какое затруднительное положение попала. Теперь все раскроется, все выйдет наружу. Я пыталась убедить себя в том, что все это — лишь ночной кошмар, от которого можно избавиться в любую минуту, но было совершенно ясно, что это реальность.
 Когда звуки возни утихли вдали, Ричард захлопнул дверь и прислонился к ней.
 Я опустила прядь волос на лоб, чтобы спрятать оспины, и недовольно прикрыла ладонью щеку.
 — Это… существо — мой сын, — сказал Ричард. — Теперь вы все знаете.
 Я ничего не ответила. Я опасалась говорить, так как все еще боялась, что он принимает меня за Анжелет.
 Не было необходимости требовать каких-то дополнительных объяснений. Его сын был идиотом, монстром; его держали взаперти в замке, а посещать его можно было через ход, начинавшийся за дверью в кухне. Я отодвинула засов, и никто этого не заметил, что дало возможность юному монстру, кем бы он ни был, проникнуть в дом.
 Я сама подготовила сцену своего провала. Должно быть, так всегда случается с грешниками.
 Мне надо было быстро принимать решение. Сумела ли я ввести его в заблуждение? Следует ли мне продолжать притворяться Анжелет? Меня могли выдать лишь оспины.
 Я сказала:
 — Я понимаю, Ричард. Я все понимаю. Он подошел ко мне, нежно откинув мои волосы со лба и расцеловал мои отметины. Меня охватила волна счастья. Больше не надо было хитрить. Он все знал.
 — И ты могла подумать, что я не узнал тебя? — спросил он, — Ох, Берсаба, почему ты это сделала?
 — Видимо, потому, что я грешница.
 — Вовсе не поэтому, — сказал он. — Ведь сразу после случившегося я уехал. Я сказал себе, что это никогда не повторится. А потом приехал и мечтал о том, что ты придешь ко мне.
 — Я думала, ты возненавидишь меня, узнав об этом.
 — Я никогда не смогу испытывать к тебе ничего, кроме любви, и всегда буду помнить о том, что ты для меня сделала. Разве ты не чувствуешь, что я буду любить тебя вечно?
 Я положила голову ему на плечо и вдруг почувствовала себя слабой, нуждающейся в покровительстве.
 Ричард поцеловал мои волосы. Почему я считала его холодным и бесстрастным? Я чувствовала, что он любит меня так же глубоко и безоглядно, как я его.
 — Лишь только ты вошла в этот дом, — говорил он, гладя меня по голове, — я сразу понял, что мне нужна именно ты. Каждая минута с тобой — это восторг, это увлекательное приключение. И почему в Лондон приехала не ты, а…
 Он был человеком с твердыми убеждениями, с обостренным чувством справедливости и не смог заставить себя произнести имя Анжелет.
 — Ты женился на моей сестре, — сказала я. — Должно быть, ты любил ее.
 — Я что-то видел в ней. Я подумал, что она молода, свежа, здорова. Я решил, что у нас с ней будут здоровые дети. Теперь я понимаю, что видел твою тень. Вы так похожи. Часто я наблюдал за вами, когда вы катались верхом в саду, и не мог понять, кто есть кто. А вот когда ты начинаешь говорить, когда мы обнимаем друг друга — тут исчезает всякое подобие между вами. Я должен рассказать тебе так много, что не знаю, с чего и начать.
 Он подвел меня к кровати, мы уселись, и он обнял меня. Мерцающая на столике свеча освещала комнату неверным светом.
 — Вначале — о моей трагедии. Позволь, я расскажу тебе о мальчике. Ему одиннадцать лет… это мой сын… мой единственный сын. Его рождение убило его мать.
 — Мне кажется, я тебя понимаю. Я уже кое-что сопоставила. Ты держишь ребенка в замке и потому запретил всем приближаться к нему.
 Он кивнул.
 — Уже на первом году его жизни стало очевидно: что-то с ним не в порядке. За ним ухаживала миссис Черри. Она сама на этом настояла и прекрасно справлялась со своими обязанностями. Я очень многим обязан супругам Черри, Джессону и его дочерям. В то время все они уже жили здесь. Они посвящены в тайну и все эти годы помогали хранить ее. Остальные слуги — старые солдаты, а старые солдаты знают, что не следует много болтать языком. Есть еще очень сильный мужчина — Джон Земляника, как его называют из-за родимого пятна на щеке. Это человек, который может показаться несколько странным. Он действительно необычен и обладает, как ты видела, огромной силой. Он присматривает за мальчиком и живет с ним в замке с тех пор, как ребенку исполнилось три года и он уже становился опасен для окружающих. Никто, кроме Джона Земляники, не может справиться с ним. Мальчик становится все сильней. У него руки гориллы, и он способен ими убить человека.
 — Ты собираешься держать его там вечно?
 — Я слышал, что такие люди долго не живут. Я наводил справки и кое-что разузнал о подобных случаях. Обычно они умирают ближе к тридцати годам. Как мне сказали, им отпущена двойная порция силы и половина жизни.
 — Ждать еще долго.
 — Пока мы справлялись. Считается, что он умер. Ох, Берсаба, пришлось выдумывать столько уверток!
 — А ты человек, который ненавидит любые увертки, — не без задней мысли сказала я.
 — Я привел в порядок замок, выстроил вокруг него высокую стену, и с тех пор он живет там. Под его именем был похоронен другой ребенок. Бывали случаи, когда ему удавалось оттуда вырваться, но нечасто.
 — И это нужно держать в тайне.
 — Это мой сын, Берсаба. Я отвечаю за него. Я хочу обеспечить ему наилучшие условия, и я хочу детей… нормальных детей… которые вырастут в этом доме и продолжат мой род. Я боюсь впечатления, которое это может произвести на Анжелет… или еще на кого-то. Она будет бояться, что у нас могут родиться дети, отмеченные тем же пороком. Ведь он явно унаследовал безумие от кого-то из родителей.
 — А его мать…
 — Она была милой девушкой из хорошей семьи. Безумия в их роду не отмечалось. Я знаю, ты поймешь меня. Ведь ты всегда меня понимала»? Я не хотел, чтобы Анжелет об этом знала. Если она будет вынашивать ребенка, постоянные мысли об этом принесут вред и ей и ребенку. Ты это понимаешь, Берсаба. — Он прижал меня к себе. — Что же мы будем делать, Берсаба?
 — А что мы можем сделать?
 — Мы можем расстаться, а это значит, что остаток своих дней я проведу, тоскуя по тебе.
 — У тебя есть профессия, — сказала я, — и похоже на то, что в наступающем году она будет полностью занимать тебя. А мне пора отправляться домой.
 Он еще крепче обнял меня.
 — Когда ты пришла, я сразу узнал тебя, Берсаба.
 — И не подал виду.
 — Я не решился.
 — Да, — сказала я, — поскольку ты праведный человек. Ты прямо как Адам. Женщина ввела тебя во искушение. Только не протестуй. Это так. Видишь ли, Ричард, я нехорошая женщина. Ты должен это осознать. Анжелет похожа на нашу мать — мягкая, добрая, совершающая правильные поступки. Я не мягкая; добра я лишь к тем, кого люблю; а поступать правильно я согласна лишь тогда, когда это доставляет мне удовольствие; и, как ты сам видишь, по той же причине я готова совершать не праведные поступки.
 — Я никогда не встречал никого, похожего на тебя.
 — И молись о том, чтобы больше не встретить.
 — Я вообще не представлял, что могут существовать такие женщины. Только узнав тебя, я поверил в это. Если бы ты была моей женой, мне ничего другого не нужно было бы от жизни.
 Я пригладила его волосы.
 — Что же теперь, Ричард? — И, не ожидая ответа, ответила сама:
 — Мне надо уехать. Именно это я и хотела тебе сказать, придя сюда., а потом поддалась искушению побыть еще раз с тобой.
 — Господи, Берсаба, что же нам делать?
 — Есть только один выход. Я должна уехать.
 — Нет, — спокойно сказал он, — я не могу позволить тебе сделать это.
 — Мы обязаны думать об Анжелет, — продолжала я Он кивнул.
 — Ты должен попытаться понять ее. Будь терпелив. И, возможно, со временем…
 — Она никогда не превратится в тебя.
 — Но ты женился именно на ней, Ричард.
 — Почему же мне не встретилась ты!
 — Роптать на судьбу бесполезно, правда? Так уж все сложилось, и мы должны смириться. Она в восторге от тебя. Она тебя любит. Ее нельзя осуждать только за то, что такова ее природа, как нельзя осуждать за это нас.
 — Теперь, узнав тебя, я не смогу без тебя жить.
 — Сможешь и будешь. Так должно быть. Он взглянул на меня с отчаянием.
 — Мы должны что-то придумать. Я покачала головой.
 — Я не являюсь хорошей женщиной, Ричард, как ты понял. Но таковой является моя сестра… моя сестра-близнец. Этому должен быть положен конец. Мне следует найти предлог для отъезда.
 — Этим ты разобьешь и ее и мое сердце.
 — Сердца быстро заживают, если кто-то занимается их лечением. Вы вылечите друг друга.
 Он еще крепче обнял меня, и я воскликнула:
 — Нет! Я обязана уехать. Мне нельзя оставаться здесь… в таком качестве. Ты же видишь, насколько это опасно.
 — Я не могу отпустить тебя, — просто сказал он.
 — А я не могу остаться, — ответила я.
 — Берсаба, обещай мне не уезжать сразу… Подожди немного. Давай подумаем, как все это можно уладить.
 — Если я останусь… это может повториться. Мы оба замолчали. Я понимала, что он борется с кипящими в нем страстями точно так же, как и я. Мне надо было сохранять спокойствие. Я должна была думать об Анжелет.
 — Я не могу потерять тебя. Ты же знаешь, что представляет собой наш брак. С твоим появлением изменилась вся моя жизнь… она приобрела смысл… исчезла вечная подавленность…
 — Это понятно, — ответила я. — Знаешь, сейчас мы слишком взвинчены. Мне пора идти.
 В колеблющемся свете свечи я видела лицо Ричарда, умоляющее, полное отчаяния и ставшее от этого более молодым и беззащитным. Мне хотелось успокоить его, дать обещания, которые были бы предательством по отношению к Анжелет, а ведь — Господь свидетель — я и так достаточно причинила ей зла. Следовало прекратить думать о себе и о Ричарде.
 — Обещай, что пока не уедешь, — настаивал он. И я пообещала ему, а затем ушла. Я почти выбежала из спальни и захлопнула за собой дверь. Потом я заглянула к Анжелет. Она мирно спала, и на ее невинном лице читались удовольствие и облегчение.
 Было нелегко смотреть в лицо Анжелет, но я справилась с этим лучше, чем Ричард. А в середине дня прибыл гонец с вызовом, и он явно почувствовал облегчение.
 До его отъезда нам удалось встретиться с глазу на глаз. Он сказал:
 — Мы что-нибудь придумаем. Но я знала, что ничего придумать нельзя. Анжелет долго махала ему вслед рукой, а затем, повернувшись ко мне, с гордостью сказала:
 — Он занимает очень важную должность. С ним советуется король.
 Что касается меня, то мне хотелось побыть одной и подумать, поэтому я отправилась к пруду, откуда открывался вид на стену замка, и стала думать о переживаниях Ричарда, о его ребенке-монстре, который был заточен там, а главное, о том, что будет с нами дальше.
 Шел декабрь, и Анжелет без конца говорила о наступающем Рождестве и о том, как празднуют Рождество у нас дома. Отец пока никуда не уехал. Мать писала, что дела с устройством конторы в Плимуте отнимают у него и у брата много времени, но она счастлива, потому что они будут вместе на Рождество. Сожалела она лишь об отсутствии своих дочерей. И я представила, как в дом вносят святочное полено, как появляются певцы и мимы… наши собирались съездить на неделю-другую в замок Пейлинг. Дедушка Касвеллин вел себя беспокойно. К концу октября с ним так бывало всегда, поскольку в Хэллоуин к нему возвращались воспоминания о прошлом, он начинал волноваться по поводу ведьм и выражал желание лично отправиться на их поиски и повесить их. Обычно все это кончалось для него приступами слабости.
 «Так что, видите, дорогие мои, — писала мать, — все у нас по-прежнему. Я очень рада тому, что вы вместе. Анжелет должна уговорить Ричарда, чтобы вы все приехали к нам в гости. Конечно, я понимаю, что время сейчас беспокойное и солдату нужно быть готовым ко всему. Надеюсь, беспорядки улягутся, и жизнь вернется в мирную колею. В Рождество мы, будем думать о вас».
 А мы, конечно, будем думать о них.
 В середине декабря подозрения, появившиеся у меня некоторое время назад, подтвердились. Не следовало, впрочем, удивляться тому, что мне предстояло стать матерью.
 Я сделала это заключение абсолютно хладнокровно и даже с некоторым радостным возбуждением. Рассмотреть все сложности, связанные с этим обстоятельством, можно было и потом. О чем я думала? Я была счастлива, что у меня появится ребенок от Ричарда. Вот только в качестве кого я буду его вынашивать?
 Феб внимательно наблюдала за мной. Думаю, что она знала обо мне гораздо больше, чем я поначалу считала. Она всегда следила за мной, и ей наверняка было известно, что я не раз возвращалась в свою постель лишь под утро.
 Лежа в кровати, я спокойно взвешивала ситуацию. Я спрашивала себя, что я собираюсь делать. Надо все рассказать ему, но какова будет его реакция? Сначала он обрадуется, но потом представит, сколько трудностей возникает в связи с этим, и начнет судорожно искать какой-то выход.
 Я могу пойти к своей сестре и заявить ей: «Я собираюсь родить ребенка от твоего мужа. Ты не хотела его, а я — хотела и вот результат».
 Даже мне, настолько хорошо знавшей Анжелет, было трудно представить, что сделает она в ответ.
 Я знала, какое решение предложит Ричард. Он захочет увезти меня отсюда. Нам придется выдумать какой-то повод для моего отъезда. Я буду тайно вынашивать его дитя, а он иногда будет посещать нас.
 Но как это сделать? Нужно было все предусмотреть.
 И почему я не подумала об этом заранее? А он? Похоже, страсть сделала нас слепыми ко всему, что мешало ее удовлетворению.
 Для меня было характерно то, что, когда возможное решение напрашивалось само, я не колебалась. Я всегда действовала слишком быстро, и мать часто корила меня за это. Я была несдержанной, импульсивной по натуре. Видимо, благодаря этим своим чертам я частенько попадала в ситуации, из которых потом с трудом выбиралась.
 Действительно, мне надо было предвидеть подобную возможность. Отчего бы мне, страстной женщине, не быть плодовитой? Я не думала об этом, захваченная самой интригой и радостью, которую получала от этих мимолетных встреч. А может быть, я подсознательно отказывалась принимать такой исход.
 Фактом оставалось то, что я беременна и со временем все окружающие узнают об этом, так что нужно было действовать.
 Я верхом отправилась на ферму Лонгриджей. Некоторое время мы болтали о том о сем с Эллой, а потом явился Люк. Он явно обрадовался, увидев меня, и я решилась на разговор с ним, начав его по пути к Фар-Фламстеду, куда он меня провожал.
 Я прямо приступила к делу:
 — Вы хотели жениться на мне. Остается ли ваше предложение в силе?
 Он остановил лошадь и уставился на меня. Я невозмутимо встретила его взгляд.
 — Ибо если это так, — продолжала я, — то я принимаю ваше предложение. Я выйду за вас замуж.
 — Берсаба! — В его голосе несомненно звучала радость.
 Я предостерегающим жестом подняла руку.
 — Вы должны знать причину моего согласия, — сказала я. — Я жду ребенка, и в данных обстоятельствах мне просто необходим муж.
 Я видела, что Люк с трудом осознает смысл сказанного мной. Он явно не верил, что я говорю правду.
 — Это правда, — сказала я. — Когда вы сделали мне предложение, я отказала вам, поскольку тогда не знала об этом щекотливом обстоятельстве. Вы мне нравитесь. Вы мне интересны. Мне доставляют удовольствие дискуссии с вами, но я хочу, чтобы вы знали причину, по которой я принимаю ваше предложение. Конечно, вы можете взять его назад. Вы, джентльмен с пуританскими убеждениями, не должны брать в жены такую женщину, как я. Я и в самом деле совсем вам не подхожу, и мы оба знаем об этом, но вы сказали, что хотите меня, а я оказалась в очень затруднительном положении. Мне нужно решить, как поступить, чтобы нанести минимальный ущерб окружающим и, конечно, самой себе. Простейшим решением является замужество. Таково мое предложение.
 Он молчал, и я продолжила:
 — Что ж, я уже получила ответ, тот, какого и ждала. Не думайте больше об этом. Теперь вы знаете, что я — аморальная женщина, я это и сама понимаю и согласна с вами: такая женщина не может стать вашей женой. Ваше молчание — красноречивый ответ. Слова не нужны. Мое предложение нелепо, оскорбительно, и я недостойна более называться вашим другом. Прощайте.
 Я повернула лошадь и приготовилась пустить ее в галоп, но в этот момент он произнес мое имя.
 Остановившись, я обернулась.
 — Вы… вы ошеломили меня, — сказал он.
 — Я понимаю, что вела себя совершенно недопустимо. Прощайте.
 — Нет. Дайте мне время. Я хочу подумать.
 — Чем больше вы будете думать, тем лучше будете понимать, насколько дико звучит мое предложение. Я сделала его только потому, что вы сказали, что любите меня. Вы говорили об этом весьма страстно, и так как брак с вами был бы прекрасным выходом для меня, я сделала вам предложение. Но теперь я понимаю, что об этом не может быть и речи.
 Уже сквозь стук копыт я расслышала:
 — Дайте мне время…
 Люк приехал в Фар-Фламстед в середине дня. Ко мне зашла Феб и доложила, что он просит встречи со мной. Мы вновь пошли в сад. Погода мало подходила для прогулок: темные низкие облака обещали снегопад.
 — Берсаба, — сказал он, — я прошу вас выйти за меня замуж.
 Меня охватило теплое чувство, которое я не могла определить. Я почти любила его, прекрасно понимая, как должна выглядеть такая женщина в глазах человека пуританских убеждений. Вероятно, он действительно любил меня, а может быть, это было просто то мощное влечение, предощущение страсти, которое испытывали ко мне мужчины?
 — И вы согласны стать отцом чужого ребенка?
 — Да, поскольку это и ваш ребенок.
 — Люк, — сказала я, — либо вы очень благородный человек, либо вы очень любите меня.
 — Я очень люблю вас.
 — Это нежная любовь или непреодолимое влечение?
 — И то и другое. Чей это ребенок?
 — Вы считаете, что вам необходимо это знать?
 — Я уже знаю. Похоже, здесь есть единственный кандидат. Муж вашей сестры. — Губы его искривились от гнева. — Почему? — возмущенно воскликнул он. — Как вы могли?.. Как он мог?
 — Причина та же, по которой вы, пуританин, изменили своим принципам. Вы собираетесь жениться на такой женщине, как я. Поверили бы вы в это до того, как узнали меня?
 Он медленно покачал головой.
 — Тогда не задавайте таких вопросов. Так бывает… потому что так бывает. Мы такие, какими мы созданы, и некоторые из нас не в силах сопротивляться своим влечениям. Я, он, вы… Если я выйду за вас замуж, вам не придется опасаться измены. С того момента, как мы дадим друг другу клятву верности, мой ребенок станет вашим, и вы должны думать о нем только так. Я понимаю, насколько трудное решение вам пришлось принять, и люблю вас за это, Люк. Я обещаю вам, что буду преданной и верной женой и подарю вам вашего собственного сына… хотя, может быть, вы не будете возражать и против дочери.
 — Я хочу на вас жениться, — сказал он. — Все будет так, как вы сказали. В интересах ребенка брак следует заключить как можно скорее.
 — Тайный? — спросила я.
 — Безотлагательный. У всех должно сложиться впечатление, что мы уже женаты. Мне придется рассказать об этом Элле, но она будет считать, что это мой ребенок.
 — Вы согласны не только жениться, но и солгать ради моего спасения?
 — Да, — сказал он, — я так и сделаю. Я получил то, к чему стремился, и не имею права жаловаться на то, каким образом это произошло.
 Я протянула ему руку.
 — Вы будете мне хорошим мужем, Люк, — сказала я, — а я буду делать все, чтобы стать для вас хорошей женой. Клянусь в этом.
 Церемония была очень простой и состоялась в гостиной их дома. Элла была слегка шокирована, так как считала, что мы несколько поторопились с браком; но мысль о ребенке наполняла ее такой радостью, что она была готова подавить свое неодобрение. К тому же, думаю, она втайне была довольна появлению в доме еще одной женщины, тем более, что было ясно: я не из тех, кто будет вмешиваться в вопросы ведения хозяйства.
 После скромного венчания я вернулась в Фар-Фламстед. До Рождества оставалось два дня.
 — Я хочу тебе кое-что сообщить, — сказала я Анжелет. — Я вышла замуж.
 Она недоверчиво посмотрела на меня.
 — За Люка Лонгриджа, — пояснила я. Она все еще не могла поверить:
 — Ты шутишь… ты… вышла замуж за пуританина!
 — А почему бы и нет? Пуритане очень хорошие люди. Я думаю, из них получаются хорошие мужья. Так или иначе, мы теперь это узнаем.
 — И когда это произошло?
 — Во всяком случае, я уже ношу ребенка.
 — Так это был тайный брак! Почему же ты не переехала к ним на ферму? Твой муж живет там, а ты здесь… Нет, не верю!
 — Не задавай слишком много вопросов, — сказала я. — У меня будет ребенок, так что, сама видишь, в брак мы вступили довольно давно.
 — Ребенок… А когда?
 — Видимо, к августу.
 — Берсаба!
 — Наша матушка всегда говорила, что я непредсказуема, разве не так?
 — А что скажет Ричард?
 Теперь наступила моя очередь краснеть. А что он может сказать? Меня охватило ощущение непоправимого несчастья. Оно было окончено, это волшебное приключение, которого я никогда прежде не испытывала и уже никогда больше не переживу.
 — Это не его дело, — холодно отрезала я.
 — Он хорошо относится к тебе, считает себя кем-то вроде твоего покровителя. К тому же ты вышла замуж без согласия родителей… и не сказала нам.
 — Дело сделано. Его не переделаешь. И я жду ребенка.
 — Это будет чудесно… — Она перестала хмуриться и защебетала:
 — Ты будешь рядом со мной. Мы не расстанемся. Я буду каждый день ездить на ферму, или ты будешь приезжать сюда. Я буду с тобой, когда родится малыш, и помогу тебе ухаживать за ним.
 — Да, Анжелет, — сказала я, — хорошо. Она обняла и расцеловала меня.
 — Но Люк Лонгридж — пуританин! Ричарду это, наверное, не понравится.
 — Возможно.
 — Ему не нравятся Лонгриджи. Он говорит, что пуритане сеют в стране беспорядки. Их слишком много в парламенте… и они все время пишут эти абсурдные памфлеты. Да к тому же он чуть не подрался с Ричардом на дуэли.
 — Как хорошо, что они не подрались. Иначе одна из нас осталась бы без мужа.
 — Но ты нравишься Ричарду, Берсаба, я знаю.
 — Да, я думаю, ты права.
 — Ему будет не доставать бесед с тобой. Он так любил эти битвы, и шахматы, и вообще все это. И ты намного умнее меня. Но ты должна приезжать сюда… часто приезжать.
 — Я должна быть возле своего мужа, и нам нельзя забывать, что между ними существует неприязнь.
 — Для нас это не имеет значения.
 — Никакого, — подтвердила я.
 Она вновь расцеловала меня и стала болтать о ребенке.
 А потом я велела Феб упаковать мои вещи, сообщив, что мы будем жить в Лонгридже.
 Это было странное Рождество. Анжелет приехала к нам на ферму. Мы присутствовали на утренней молитве, на которую собрались все домашние, и, преклонив колени, слушали, как Люк молится за спасение наших душ.
 Как все это отличалось от праздников, которые мы справляли в Тристан Прайори и в замке Пейлинг! Здесь Рождество не было тем днем, когда допускаются вольности. Мы отмечали день рождения нашего Господа, и не более того; постоянно поминалась Его мученическая смерть, так что радости от Его рождения не чувствовалось.
 Стол не был уставлен множеством разнообразных блюд, как это делалось дома. Были поданы свинина, паштет из жаворонка и домашний эль. Перед едой помолились, и все это происходило с религиозной торжественностью.
 Потом мы беседовали о смысле Рождества, и я не могла удержаться от описания некоторых наших домашних празднеств. Анжелет тоже рассказала, как мы выбирали в Двенадцатую ночь распорядителя праздника, которого самые дюжие из гостей сажали себе на плечи, и он рисовал на балках дома кресты, чтобы в грядущем году нам везло.
 Люк с сестрой назвали этот обычай языческим и настаивали на том, что Рождество имеет одно, исключительное значение.
 Я находила некоторое удовольствие в том, чтобы поддразнивать Люка. Он об этом знал, и ему это нравилось, поскольку таким образом я проявляла свои чувства к нему. Он мне нравился. В определенной степени я даже испытывала к нему страсть, что может показаться странным после моих клятв в любви Ричарду.
 Ричард был мужчиной, созданным для меня; он был моим любимым; но так уж я была устроена, что это не мешало мне получать удовольствие с мужчиной, который привлекал меня физически, как мой муж. В моих чувствах к нему была и изрядная доля благодарности: я не могла забыть о том, что он сумел побороть все свои сомнения ради обладания мной, а для такой женщины, как я, это значило немало.
 Ко всему прочему меня все больше интересовал мой будущий ребенок. Я постоянно думала о нем и не могла дождаться его рождения. Я знала, что после этого со мной произойдут кое-какие изменения. Возможно, я и не отношусь к чисто материнскому типу женщин, как моя мать. Возможно, любимый может стать для меня важней, чем результат нашего с ним союза. Так, видимо, было бы с Ричардом, но так не могло быть с Люком.
 Люди и жизнь всегда интересовали меня, и, конечно, больше всего меня интересовала я сама; когда мне удавалось открыть в себе какие-то новые черты, я была ужасно заинтригована.
 Я знала, что Анжелет уезжает в Фар-Фламстед совершенно ошеломленной, не в состоянии понять, почему же я так поступила.
 Пришел январь. С каждым днем я все отчетливей чувствовала, как во мне пробуждается новая жизнь; и это в значительной мере утоляло боль от потери мужчины, которого я была способна любить до гробовой доски.
 Ричард вернулся в январе. Я представляла себе, как он едет домой, размышляя о том, как бы нам исхитриться быть вместе. Он несколько удивил меня, признавшись, что с самого начала раскусил мою уловку. Правда, я часто думала, что иначе и быть не могло, но он не подавал виду, когда мы после этого встречались с ним, а это говорило о его скрытности. Человек становится скрытным, если у него есть что скрывать. А когда я вновь пришла к нему, он ясно показал, что вовсе не является тем холодным мужчиной, какого знала Анжелет. То же и с Люком, убежденным пуританином, который женился на мне не столько из желания выручить меня, сколько ради обладания мной под прикрытием освященного Небесами союза. Я подумала, что со временем, когда его страсть охладеет, он начнет внушать себе, что женился на мне, чтобы спасти меня от безвыходной ситуации, в которую я себя загнала. И тогда я напомню ему о том, как он рвался обладать мной. Я не забуду об этом и не позволю ему купаться в его фарисейском пуританском самодовольстве.
 Жизнь была так интересна, и хотя я тосковала по Ричарду и глубоко сожалела о том, что потеряла его, мои мысли постоянно были заняты ребенком, который должен был появиться на свет в августе.
 Ричард высматривал меня. Он подъехал к усадьбе, но не стал приближаться к дому. Я заметила его из окна, надела платье для верховой езды, оседлала лошадь и выехала ему навстречу.
 Наши лошади стояли друг против друга, и я видела растерянное выражение на лице Ричарда.
 — Берсаба! — воскликнул он. — Ты замужем за Люком Лонгриджем! Как ты могла это сделать? О Господи, я все понимаю. Анжелет сказала, что у тебя будет ребенок.
 — Это правда, Ричард. Я решила, что это наилучший выход, поэтому и поступила так.
 — Ради нашего ребенка?
 — Да, ради нашего ребенка.
 — Можно было найти другое решение.
 — О да. Ты мог бы устроить меня в какое-нибудь заведение и время от времени посещать меня там. Знаешь, это не та жизнь, о которой я мечтала.
 — Но что будет с нами?
 — С нами? У нас нет будущего. Ты женат на моей сестре, нас охватило безумие… если угодно — меня охватило безумие, ведь виновата только я. Я поманила, а ты пошел за мной, этого ты не можешь отрицать. Тем не менее именно я толкнула тебя на скользкую дорожку. А потом появился Люк. Он просил меня выйти за него замуж. Он обещал обеспечить ребенку отцовство, и поэтому я вышла за него.
 — Он узнает…
 — Он уже знает. Я открыла ему причину, по которой согласилась на его предложение.
 — А знает ли он о том, что отец ребенка — я?
 — Знает. Он имеет право знать, поскольку он — одно из главных действующих лиц в нашей маленькой пьесе. Он обязан знать ее содержание.
 — И он согласился на это?
 — Он любит меня. Он хороший муж. Я не позволю ему воспитать из нашего ребенка маленького пуританина. Но это все потом.
 — Берсаба, ты ведешь себя так…
 — Так нескромно, так не похоже на иных юных леди? Я — это я, Ричард, и не собираюсь оправдываться. Наши проблемы нельзя решить, отложив их в сторону и позабыв, — они не желают лежать в стороне и не желают оставаться в забвении. Я согрешила. Я вынашиваю ребенка. Что ж, я рассказала Люку, что он нужен мне в качестве мужа, и пообещала быть ему верной женой, а в свое время родить ему детей. Я сдержу свои обещания. И лучше бы нам с тобой встречаться как можно реже.
 Он опустил голову.
 — Это будет нелегко.
 — Нелегко, — подтвердила я, — ведь ты муж моей сестры, и иногда мы просто вынуждены будем встречаться. Но мы не должны вновь поддаться искушению. Мы оба были счастливы, а этот ребенок всегда будет напоминать мне о том, что было между нами. Ничто не может сравниться с этими переживаниями, но все уже завершилось. До свидания, Ричард, мой любимый. Когда мы вновь встретимся, ты будешь для меня лишь Ричардом — мужем моей сестры.
 Я повернула лошадь и поехала, не оглядываясь на него, моего бедного возлюбленного с его нелюбимой женой Анжелет и его печальной тайной в замке.
 В августе 1641 года у меня родился ребенок — девочка, которую я назвала Арабеллой. Люк с Эллой хотели назвать ее Патиенс или Мерси, но я воспротивилась этому и, как обычно, настояла на своем.
 Это был здоровый ребенок, вскоре ставший и красивым. Я с самого начала отвергла предположение, что у меня может родиться неполноценный ребенок, хотя такая мысль изредка и мелькала. Представляю, как переживал Ричард. Страшный призрак, должно быть, витал над ним с тех пор, как родился его чудовищный сын, и я уверена, что он постоянно думал, не кроется ли в нем самом какой-то порок.
 Как только мне положили на руки мою дочурку и я осмотрела ее чудесное маленькое тельце, меня наполнила радость. Через несколько недель стало ясно, что девочка очень сообразительна. Я знала, что все родители считают такими своих детей, но, даже сделав поправку на материнскую необъективность, можно было уверенно сказать: Арабелла была нормальным ребенком.
 Элла обожала ее. Люк посматривал на нее с некоторой подозрительностью, но этого и следовало ожидать; что же касается меня, то я стала почти идолопоклонницей, так что моя маленькая девочка просто купалась в любви.
 Анжелет, взяв ее на руки, пришла в неописуемый восторг. Она стала выискивать общие черты у девочки, у нашей матери и у нас обеих. Бедняжка Анжелет, вероятно, была бы гораздо лучшей матерью, чем я увидев ее с моим ребенком на руках, я почувствовала угрызения совести: этот ребенок должен был принадлежать ей.
 Я радовалась тому, что родилась девочка. Мальчик, мог бы внешне сильно напоминать своего отца, а я не хотела, чтобы Люк страдал из-за этого. Он так много сделал для меня и нравился мне все больше и больше.
 Мы часто спорили, и нужно признать, что иногда я отстаивала противоположную точку зрения только ради того, чтобы спровоцировать его. Он это понимал, и ему это нравилось. Как ни странно, наш брак оказался счастливым, что было почти чудом, если принять во внимание разницу наших характеров. Я знала, конечно, что этот успех объясняется физической стороной наших отношений, о чем ему, пуританину, хотелось бы забыть.
 Это был знаменательный год для Англии. Погрузившись в семейную жизнь, я мало думала о политике. Даже такая женщина, как я, меняется, становясь матерью, и в течение нескольких месяцев до и после рождения Арабеллы меня занимал главным образом этот вопрос.
 Одним из первых актов нового парламента стало требование об отставке Томаса Уэнтворта, графа Страффорда, который был главным советником короля в тот период, когда возник конфликт с Шотландией и шотландцы после ряда побед пересекли границу Англии, захватив часть ее северных территорий. Страффорд энергично рекомендовал королю такие нежелательные способы справиться с ситуацией, как заграничные кредиты, снижение ценности монеты и привлечение ирландской армии к борьбе с Шотландией, чтобы одновременно припугнуть и некоторых англичан, проявляющих признаки непокорности. Король тесно сотрудничал со Страффордом, и граф получил звание генерал-лейтенанта.
 Слушая все это, мне часто хотелось усесться с Ричардом в библиотеке и хорошенько обсудить назревшие проблемы. Я понимала, что они должны глубоко волновать его.
 Итак, Страффорд был смещен, его судили, признали виновным и приговорили к смерти за измену, заключавшуюся в умысле ввести в страну ирландскую армию для расправы над англичанами. Король оказался в затруднительном положении. Он изо всех сил пытался защитить друга, с политикой которого был согласен, и когда перед ним положили на подпись смертный приговор, он стал увиливать от решения.
 Расхаживая взад и вперед по комнате, Люк говорил:
 — Страффорд должен умереть. А в день, когда он умрет, король окажется в щекотливой ситуации.
 Наконец король подписал приговор, и Страффорд был казнен.
 Это случилось в мае, за три месяца до рождения Арабеллы. Я достаточно хорошо разбиралась в происходящих событиях, чтобы понять, что все это будет иметь далеко идущие последствия и что туча, до сих пор едва заметная на горизонте, нависла у нас над головой.
 Но в то время я была женщиной, которой через три месяца предстояло стать матерью, и это мне казалось важнее всего остального.
 События не позволяли Ричарду бывать дома. Впрочем, возможно, он задерживался дольше, чем это было необходимо. Он больше не предлагал Анжелет жить с ним в Уайтхолле. Она сказала мне, что ситуация слишком серьезна для того, чтобы думать о каких-то развлечениях, и что ее муж постоянно проводит совещания с другими генералами.
 Однажды он все-таки появился и подъехал к ферме. Думаю, он уже довольно давно находился где-то поблизости и ждал меня. Заметив его, я, как и в первый раз, вышла ему навстречу. Это было в мае 1642 года. Арабелле исполнилось девять месяцев, и никто из родителей не мог бы желать лучшего ребенка.
 — Я должен был увидеть тебя, — сказал он. — Мы находимся на грани войны. Бог знает, что будет с нами потом.
 — Я знаю об этом. И о том, что ты и мой муж будете противниками.
 Он махнул рукой, давая понять малозначительность этого обстоятельства.
 — Ребенок… — сказал он.
 — Это самый красивый в мире ребенок.
 — Совершенно нормальный? — с тревогой спросил он.
 — Подожди немножко.
 Я бросилась к дому и вынесла ему девочку. Он смотрел на нее с обожанием, а она вела себя с каким-то серьезным достоинством.
 — Идеальный ребенок, — сказал он, и я поняла, что он вспоминает чудовище, запертое в замке. — Это на тебя похоже, — продолжал он, — продемонстрировать мне, что у меня может быть прекрасный ребенок.
 — Я никогда не сомневалась в том, что мой ребенок будет именно таким.
 — О, Берсаба, я благодарю тебя за эти мгновения счастья.
 — Это было счастьем?
 — На несколько часов — да, — ответил он.
 — Ну что ж, все-таки было, — сказала я, — но теперь кончилось. Она всегда будет напоминать мне о минувшем.
 Покрепче прижав к себе девочку, я подумала — это мое утешение, моя поддержка. И еще: бедный Ричард, у него нет этого утешения.
 — Ты довольна своим браком?
 — Довольна настолько, насколько возможно быть довольной браком не с тобой.
 — Берсаба… твои слова наполняют меня радостью… и одновременно чувством безнадежности.
 — У тебя есть Анжелет. Это частица меня. В отличие от меня, она хороший человек. Постарайся помнить это.
 — Я стараюсь быть добрым с ней. Но я предпочел бы, чтобы она не напоминала тебя. Всякий раз, как я смотрю на нее…
 — До свиданья, Ричард…
 — Я не знаю, когда мы вновь встретимся. Вскоре начнется кровавая война… худшая из всех возможных войн, Берсаба… Я с радостью отправился бы воевать с испанцами или французами. Совсем другое дело — драться со своими соотечественниками. Страна расколота. Север и Запад, Уэльс и Корнуолл стоят за короля, но здесь, на юго-востоке и в промышленных районах, сильно влияние парламента. Рано или поздно мы победим врага, но предстоит жестокая битва. Попрощавшись с ним, я унесла ребенка в дом. Я потеряла Ричарда; больше никогда мне не испытать того экстаза, который был способен вызвать у меня только он; этот печальный и одинокий мужчина собирался ввязаться в конфликт, который вызывал в нем отвращение. Но я не смогу забыть его лицо, когда он смотрел на нашего ребенка, на нашу чудесную девочку Арабеллу.
 Ну что ж, по крайней мере, я сумела что-то сделать для него.
 В августе Арабелле исполнился год, а король водрузил свой штандарт в Ноттингеме. К тому времени я была беременна от Люка.
 Люк постоянно пребывал в возбуждении. Все, против чего были направлены его горячие молитвы, рушилось. Он был уверен в успехе дела парламентаристов точно так же, как Ричард — в победе роялистов.
 Пошли разговоры о «кавалерах»и «круглоголовых». Прозвище «кавалеры» ввели в обиход те, кто осуждал придворных военных, вращавшихся в Уайт-холле. Это определение считалось оскорбительным, оно предполагало, что эти люди — бездельники, лишенные моральных принципов. Прозвище «круглоголовые» возникло, говорят, во время подавления беспорядков, когда некий офицер обнажил свой меч против толпы и прокричал, что перережет глотки этим круглоголовым псам, осмелившимся рычать на епископов.
 В данное время ситуация, похоже, складывалась в пользу роялистов. В руках роялистов была регулярная армия, а на стороне парламента — лишь те, кто пошел бороться добровольно, с твердым убеждением в правоте своего дела. Будучи пуританами, они верили в то, что Господь поможет им, поскольку они — Божьи люди, но Бог оказался не слишком отзывчивым. Битвы при Эджхилле и Брентфорде не дали перевеса ни одной из сторон, а следующей весной роялисты Корнуолла объявили, что весь запад страны — за короля.
 Сын Люка родился в феврале. Я назвала его Лука-сом. Он был похож на своего отца. Меня полностью поглотили радости материнства. Анжелет использовала любую возможность, чтобы приехать ко мне, хотя никогда не могла быть уверена, что именно в этот момент не приедет Ричард. Впрочем, приезжал он нечасто. Военные дела отнимали почти все его время.
 Как обычно бывает в таких случаях, восторги и надежды, сопровождающие начальные стадии конфликта, вскоре уступили место подавленности и осознанию реальности. Стало ясно, что ни одна из сторон не может рассчитывать на скорую победу. Мне трудно было занять ту или иную позицию. Инстинктивно я поддерживала роялистов. Я знала, что король слаб, что он принимает глупые решения, что он упрям и его надо бы проучить; но я не хотела, чтобы нашей страной правили те, кто считает, что радоваться — грешно. В то же время я ощущала необходимость поддержать Люка, причем сама этому удивлялась. Он сумел заразить меня энтузиазмом, с которым отстаивал дело своей жизни; именно это мне и нравилось. Я разрывалась между двумя крайними точками зрения и чувствовала, что не могла бы стать на сторону какой-либо из этих партий с той внутренней убежденностью, которая необходима для победы.
 Люк был подавлен тем, как развивались события. Он говорил, что их солдаты неопытны, что нужна армия, способная справиться с дисциплинированными королевскими войсками. Он был увлечен идеей создания собственных вооруженных сил. Многие были готовы присоединиться к нему. Подобное желание изъявили и работники всех окрестных ферм. Они маршировали по нашим полям и изучали военное искусство.
 Много было разговоров о человеке по имени Оливер Кромвель, который вступил в армию капитаном, но занял такое положение, с которым все вынуждены были считаться. Люк говорил о нем с восторгом. Кромвель реорганизовал армию. Она уже не была беспорядочной толпой, не обладавшей ни оружием, ни мастерством, а лишь горячо верящей в свою правду. Вера в правоту своего дела необходима, но необходимо и умение ее отстоять. «Офицеры должны быть хорошими, честными людьми, — цитировали Кромвеля, — тогда за ними пойдут хорошие честные солдаты. Офицера в грубом коричневом плаще, умеющего и любящего воевать, я всегда предпочту человеку, которого называют джентльменом и который ничего из себя не представляет». Такие речи вызывали вспышки энтузиазма, и по всей стране люди, верящие в справедливость дела, за которое они стояли, превращались в солдат.
 Шли месяцы, и война разгоралась все жарче. Люк вместе со своим подразделением отправился воевать, и никто не мог предположить, как дальше пойдут дела.
 Эти ужасные, отвратительные годы войны! Страна попала в западню: война не принесла пользы ни одной из сторон. Пустовала большая часть угодий. Первые месяцы мы жили в состоянии постоянного возбуждения, ожидая известий. Потом возбуждение сменилось апатией. Большая часть урожая погибла. Пуритане занимались уничтожением произведений искусства, полагая, что красота сама по себе уже является достаточным злом и люди не должны смотреть на что-либо, вызывающее у них восторг: ни на произведения архитектуры, ни на скульптуры или живопись. Это доставляет удовольствие, а значит, человек грешит.
 Слыша о таком варварстве, я ощущала себя преданной роялисткой. Думая о расточительстве двора и упрямстве короля, я становилась на сторону парламентариев. Но чаще всего мне хотелось проклинать и тех, и других.
 Я вспоминала Ричарда, постоянно подвергавшегося опасности. Каждый день я боялась получить известие о том, что он убит или попал в плен.
 Думала я и о Люке, который отправился воевать. Возможно, им придется встретиться на поле боя.
 — Как глупо, — воскликнула я, — сражаться, убивая друг друга из-за разногласий.
 — А разве есть другой выход? — спросила Анжелет.
 — Да, ведь у нас есть слова, разве нет? Почему бы ими не воспользоваться?
 — Они никогда не придут к согласию. Они уже пробовали, и им это не удалось.
 Да, Люк пытался действовать посредством своих памфлетов. Но Люк способен был видеть лишь одну сторону проблемы, так же, как и Ричард.
 Вот так мы жили, ждали, скучали, и дни тянулись бесконечно. Изредка к нам кто-нибудь заезжал, но все разговоры крутились около войны: одна сторона вроде бы одержала верх, но вскоре проиграла; головы Кромвеля и Фэйрфакса скоро будут висеть на Лондонском мосту; король в ближайшее время потеряет трон.
 И все время мы ждали новостей.
 Мы с Анжелет часто виделись. Чаще она приезжала ко мне, потому что мне с детьми было сложнее посещать ее. Она обожала их. Арабелла становилась похожей на меня — своенравной и целеустремленной. Лукас был еще слишком мал, чтобы делать какие-то выводы, он был просто очаровательным херувимчиком.
 Бедняжка Анжелет! Ей, должно быть, страстно хотелось иметь детей, и, конечно, она гораздо больше, чем я, годилась на роль матери. Какую все-таки злую шутку сыграла судьба, сделав меня, чувственную женщину, матерью и в то же время одарив необходимыми для этого чертами характера Анжелет.
 Как ни странно, дети меня обожали. Едва Лукас научился кое-как ходить, он начал виснуть у меня на юбке и очень расстраивался, когда я отцепляла его ручки. Разумеется, они любили и тетю Анжелет, но центром, вокруг которого вращалась их жизнь, была я.
 Когда Лукасу исполнился год, ко мне зашла Феб, и сообщила, что Томас Греер, один из батраков, хочет на ней жениться, и если я не возражаю, она согласится. Я сказала, что и мечтать не могла о лучшем варианте: она останется у меня в услужении, и разница только в том, что теперь она будет ночевать в своем доме. Итак, Феб вышла замуж и вскоре забеременела.
 Мы с Анжелет очень волновались по поводу того, что может происходить в Корнуолле, хотя эта часть страны контролировалась роялистами. Писем оттуда мы давно не получали, да и трудно было рассчитывать на то, что послание доберется до нас через всю страну, охваченную пламенем гражданской войны.
 Итак, мы ждали новостей и жили надеждой. Конечно, кое-что до нас доходило, но дела, судя по всему, шли по-прежнему: верх брала то одна, то другая сторона, и конца войне не предвиделось.
 Шел июль 1644 года. Лукасу исполнился год и пять месяцев, а Арабелле — три года. Этот день начался, как и все остальные. Небо было свинцового цвета, в воздухе стояла духота. В этот день мы виделись с Анжелет, я занималась детьми и думала, что будет с урожаем зерновых. В довоенное время нас беспокоила погода, теперь появился гораздо более опасный враг — армия роялистов для нас и армия парламентаристов — для Анжелет. Имя Люка было широко известно его врагам как имя человека, усердно работавшего на идею парламентаристов. Его памфлеты воспламеняли умы людей из народа. Я помнила о том, что он — приметный человек и однажды ему могут отомстить. По ночам я держала детей при себе. Да и днем ими приходилось заниматься мне, так как Феб, ночевавшая теперь в доме мужа, сама должна была скоро родить. Я постоянно была готова к тому, чтобы схватить детей и бежать, если явятся враги Люка.
 У меня выработалась привычка спать очень чутко, как у всех людей, которые в любое время суток ждут опасности. И в эту ночь меня разбудили перешептывавшиеся голоса за окном.
 Я встала с постели, взглянула на детей, спящих в колыбелях, и подошла к окну.
 Внизу стояли люди.
 Я подумала: «Господи, это» кавалеры» пришли мстить «.
 Едва я хотела схватить детей, как вдруг раздался стук в дверь. Путь к отступлению был отрезан. Мне придется встретиться с ними лицом к лицу и сказать, что генерал Толуорти — мой зять, что я сама не пуританка, хотя и замужем за пуританином, и что мои дети не пуритане…
 Я смело подошла к двери.
 У двери стоял человек. По его простой одежде и коротко стриженным волосам в нем сразу можно было узнать» круглоголового «.
 — Вы миссис Лонгридж?
 — Да.
 — Здесь ваш муж… мы добирались сюда из-под самого Мура. Он ранен и просил доставить его к вам.
 Я выбежала на улицу. Люка поддерживали под руки двое мужчин. Его камзол был залит кровью, а лицо смертельно бледно.
 — Люк! — воскликнула я.
 На его лице появилась слабая улыбка.
 — Берсаба… — прошептал он.
 — Внесите его в дом, — скомандовала я, — он тяжело ранен.
 — Это так, госпожа.
 Я пошла впереди, указывая дорогу, а они понесли моего мужа. Его поместили в одну из спален. Вошла Элла, и я сказала:
 — Они привезли Люка домой. Он тяжело ранен. Друзья уложили его на кровать. Один из них, покачав головой, промолвил:
 — Он потерял много сил, госпожа. Я заявила:
 — Нельзя терять время. Разбудите слуг. Нам нужна горячая вода… бинты… я за всем прослежу.
 — Останься с ним, — сказала Элла. — Ты ему нужна. Остальным займусь я.
 На Эллу можно было положиться. Добрая, спокойная Элла!
 Люк протянул мне руку, и я взяла ее.
 — Люк, — прошептала я, — ты дома. Ты поправишься. Я тебя выхожу. Ты останешься дома и не пойдешь больше на эту проклятую войну.
 — Хорошо… — прошептал он.
 — Тебе хорошо дома?
 — Хорошо с тобой, — пробормотал он. Я наклонилась к нему. Кожа у него на лбу была влажной и холодной.
 — Ты у нас быстро поправишься. Мы с Эллой будем ухаживать за тобой. Он закрыл глаза. Один из мужчин сказал мне:
 — Мы из-под Марстон-Мура, госпожа. Там мы многих потеряли. Но это победа… наша победа… и победа Кромвеля.
 — Марстон-Мур!.. — вскрикнула я.
 — Да, долгонько нам пришлось добираться, но уж очень он просил. Сказал, что обязательно должен увидеться с вами перед смертью.
 — Он не умрет, — сказала я, — мы вылечим его. Они ничего не отвечали, печально глядя на меня. Только сняв с него камзол, мы увидели, как ужасны его раны. Элла, взглянув на меня, прошептала:
 — Такова воля Господня. Он боролся за дело, которое считал правым.
 Но я была в ярости от того, что мужчины уничтожают друг друга смертоносным оружием, в то время как им даны мозги, чтобы рассуждать, и языки, чтобы объясняться между собой.
 — Я спасу его! — закричала я. — Спасу! Казалось, будто я погрозила кулаком судьбе и самому Богу. Я не подчинюсь Его воле. Я не позволю Ему забрать Люка, потому что глупо забирать такую молодую жизнь.
 Но я была просто дурой, ибо сражаться с законами природы невозможно.
 Я осталась рядом с Люком, поскольку мое присутствие было единственным, что могло хоть как-то облегчить его страдания, а Элла, хорошо знавшая своего брата, оставила нас вдвоем.
 В агонии он говорил слегка бессвязно, беспорядочно, но я понимала, что он хочет сказать.
 — Мы побеждаем… Это войдет в историю… Битва при Марстон-Муре… Кромвель… победа… конец власти зла… Берсаба… любовь моя… Берсаба…
 — Да, Люк. Я здесь. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе.
 — Нам было хорошо… правда? Я тихо прошептала ему на ухо:
 — Да, нам было хорошо.
 — Наш мальчик, маленький Лукас. Люби его…
 — Он мой сын, Люк… мой и твой.
 — Такое счастье… Быть может, это грех…
 — Ни в коем случае! — горячо воскликнула я. — Как это может быть грехом, если это подарило нам Лукаса?
 Он улыбнулся.
 — Наше дело победило, — сказал он. — Это стоило… всего… а ты, Берсаба…
 — Да, Люк, я здесь.
 — Я любил тебя. Возможно, это было не правильно…
 — Это было правильно… очень правильно. Я тоже люблю тебя, Люк.
 — Останься со мной, — сказал он. И я осталась рядом с ним до конца.
 Итак, я стала вдовой, и моя ненависть к войне увеличилась. Видимо, мои чувства к мужу были очень глубокими, поскольку я была вне себя от горя.
 Какая разница, кто победит, лишь бы все это кончилось…
 Я оплакивала Люка и думала о Ричарде, который находился в самой гуще схватки.
 Разделить со мной горе приехала Анжелет.
 — Бедная, бедная моя Берсаба. Я так тебя понимаю. Ты же знаешь, есть Ричард…
 — Да, — с иронией подхватила я, — есть Ричард.
 — Но мы не должны показывать детям наше горе. И она была права. В детях было наше спасение. Для бедняжки Эллы все случившееся стало, конечно, ужасной трагедией. Она любила брата, вместе с которым прожила всю жизнь. Но ее поддерживала вера в правоту дела, за которое он погиб.
 — Он потерял жизнь в битве при Марстон-Муре, — сказала она, — но потерял ее в борьбе за правое дело, а эта битва была решающей.
 Я подумала:» А Ричард? Что с Ричардом?»
 Анжелет пригласила нас в гости на Рождество, но я не хотела ехать: нельзя же было просить Эллу провести праздник под крышей дома одного из роялистов, одного из тех, кто убил ее брата.
 — А ты, Берсаба? — спросила Анжелет.
 — Я не поддерживаю ни тех, ни других, — ответила я, — и ты мне сестра. Мне интересны люди, а не идеи. Не сомневаюсь, что у обеих сторон есть масса недостатков, и кто бы ни победил, нам нечего надеяться на Утопию. Даже не знаю, что бы я предпочла: слабое правление короля или строгости парламента. Видимо, все-таки первое, поскольку я не пуританка. Но пока не попробуешь — не узнаешь наверняка. Нет, я хочу одного — окончания этой бессмысленной войны, этой междоусобицы.
 — Да, Берсаба, ты права. Ты всегда права. Ты очень умна. Хорошо бы, чтобы власть имущие прислушались к твоим словам.
 Я рассмеялась:
 — Нет, я такая же глупая, как все. Я предложила ей приехать к нам на Рождество и пообещала, что позже, когда настанет весна, я на несколько дней приеду в Фар-Фламстед и возьму с собой детей и Феб, а значит, и ее маленького Томаса — в такие времена не стоит разлучаться, даже если есть на кого оставить ребенка.
 — Тебе надо завести другую горничную, ведь у Феб теперь есть муж и ребенок, — посоветовала Анжелет.
 — Никто не сможет заменить мне Феб. Я буду удерживать ее до тех пор, пока это возможно. Дети будут рады поездке в Фар-Фламстед. По-моему, они растут маленькими роялистами.
 Ричард приехал домой в мае. Я с ним не виделась, да и пробыл он дома всего несколько дней. После его отъезда Анжелет приехала к нам. Она сияла от радости, вызванной его визитом.
 — Я не пригласила тебя в гости, Берсаба, — сказала она, — но обязательно сделала бы это, если бы Ричард мог остаться подольше. Его дела плохи. Он говорит, что положение королевской армии критическое. Люди вроде Фэйрфакса и Кромвеля готовят своих сторонников в солдаты, и религиозное рвение дает им то, чего не хватает профессиональным военным. Так он и сказал. Когда ты приедешь в Фламстед? Ты же обещала привезти детей, помнишь?
 Мы обговорили детали, и через несколько дней я с детьми и Феб отправилась в Фар-Фламстед.
 Мы все находились в розарии, когда туда вбежал один из слуг. У него было такое выражение лица, что еще до того, как он открыл рот, я поняла: на нас обрушилась новая беда.
 Он воскликнул:
 — Здесь один из работников Лонгриджа, госпожа. Он говорит ужасные вещи.
 Я предчувствовала, что что-то произойдет. В моей памяти еще жива была та ночь, когда в дом внесли умирающего Люка. Я знала, что случиться может все что угодно и надо быть готовой к худшему. Теперь было ясно, что на ферме произошло несчастье, и я возблагодарила Бога за то, что мои дети находятся в безопасности во Фламстеде.
 Прибывшего мужчину я сразу узнала. Это был наш батрак Джек Требл.
 Увидев меня, он закричал:
 — Они пришли, хозяйка. Они были на ферме и все разрушили, хозяйка. Я спрятался и убежал. Все кончено, хозяйка… все кончено…
 — Успокойся, Джек, — сказала я, — расскажи, что случилось.
 — Это были» кавалеры «, хозяйка. Они приехали, и я слышал, как они кричали, что это, мол, дом Люка Лонгриджа, который писал памфлеты, и надо его проучить.
 — О, Господи! — невольно воскликнула я. — Он уже получил свой урок.
 — Да, я думаю, они это знали, хозяйка. Они там все разрушили… а эти все… кто хотел остановить их… они мертвые…
 — А миссис Лонгридж?
 — Да я и не знаю, хозяйка. Я там спрятался в кустах… лег на землю и не шевелился… кто знает, что они сделают, если найдут. Я и не шевелился. Я их слышал… Шум страшный и крик, хозяйка. Они всех поубивали, кто пытался ферму защищать. Небось, теперь уже уехали. Это с утра сегодня было… Я там лежал добрых полчаса, хозяйка, не смел вылезти: вдруг, думаю, увидят меня и прикончат. А после пошел сюда… пешком. Лошадей не осталось. Лошадей они всех забрали… Все забрали, что могли унести.
 — Я возвращаюсь, — решительно заявила я. Анжелет подошла ко мне.
 — Нет, — сказала она, — ты не должна возвращаться. Вдруг они еще там?
 — Я еду, — настаивала я, — мне нужно найти Эллу. Они пытались удержать меня. Бедняжка Феб была в панике. Там оставался ее Томас Греер.
 — Почему он не пришел вместе с Джеком Треблом? — спрашивала она, и трагический ответ напрашивался сам собой.
 Я твердо решила одно, я отправляюсь в Лонгридж.
 Анжелет потребовала, чтобы я взяла ее с собой. Я не смогла разубедить ее, так что мы поехали вместе, прихватив с собой двух конюхов.
 Перед нами предстала картина опустошения. Неужели это ферма Лонгриджей? Да, дом стоял на месте, как бы бросая вызов врагу, но приблизившись, мы увидели страшный разгром. Перед домом лежали два тела работников фермы; я узнала в одном из них Томаса Греера и тут же бросилась к нему. Он был мертв. Бедная, бедная Феб!
 Элла лежала на полу среди разбросанных в беспорядке вещей. В руке у нее был зажат топор. Должно быть, она пыталась защитить свой дом. Бедная храбрая Элла! Как беспомощна была она перед этими солдатами!
 Бочонок эля был опрокинут, и его содержимое вылилось на пол.» Кавалеры» сломали все, что смогли, даже вывернули потолочные балки. Лишь стены остались целыми.
 Я стояла на коленях возле Эллы, и во мне вскипал бешеный гнев и ненависть ко всем тем, кто убил вначале Люка, а потом Эллу. Я была по горло сыта этим конфликтом.
 — Никакие цели не должны достигаться такими средствами! — кричала я, и мне становилось дурно от боли и гнева.
 Наверх подняться было невозможно, потому что они разломали и лестницу. В потолке образовалась дыра, сквозь которую высовывалась ножка кровати. Дом, служивший нескольким поколениям Лонгриджей, был разрушен в один день.
 Анжелет стояла рядом, и по ее щекам струились слезы.
 — Берсаба, милая моя сестра, — всхлипывала она. Я обняла ее, чтобы утешить, но она продолжала рыдать, а я смотрела на свой разрушенный дом. Потом я сказала:
 — Дети в безопасности. Будем радоваться хотя бы этому. Мой муж убит, его сестра убита, мой дом в руинах, но я благодарю Тебя, милосердный Боже, за то, что Ты оставил мне детей.
 — Не богохульствуй, Берсаба.
 — Нет! — закричала я. — Я что, должна стоять здесь и благодарить Бога за его милосердие? У меня недавно убили мужа, ты это понимаешь?
 — Ты всегда сердишься, когда у тебя горе.
 — Как все это жестоко! Ты понимаешь, Анжелет, я потеряла мужа. Я потеряла свой дом… Я потеряла слишком многое из того, что любила.
 — У тебя есть я, Берсаба, — сказала она, — и пока я здесь, у тебя всегда будет дом.
 Я повернулась к ней и, по-моему, тоже плакала, не сознавая этого.
 Анжелет сказала:
 — Пойдем, моя милая сестра, пойдем со мной. Я хочу забрать тебя к себе. Мой дом будет твоим домом. Мы никогда не расстанемся, пока ты сама не захочешь.
 Она увела меня оттуда, и мы вместе вернулись в Фар-Фламстед.
 Когда мы переступали порог, она сказала:
 — О, как это жестоко… жестоко. И я твердо ответила:
 — Это война.




 Часть пятая. АНЖЕЛЕТ



 СТРАХ В ДОМЕ

 Вчера Берсаба вернулась, чтобы опять жить вместе с нами в Фар-Фламстеде. Я все время вспоминаю разграбленную ферму и выражение ее глаз, когда она с такой горечью говорила о свалившихся на нее несчастьях. Бедная моя Берсаба! Видимо, она действительно любила Люка. Я часто сомневалась в этом, их брак казался мне таким нелепым…
 Люк сильно любил ее. Однажды он сказал мне:
 «Когда Берсаба входит в комнату, в ней становится светло». Я понимала, что он имеет в виду. Не думаю, чтобы он мог точнее выразиться, говоря о своей любви к ней.
 Мне кажется, что не бывает событий совсем плохих. Даже после всего случившегося у нас остались милые малыши — Арабелла, Лукас и Томас, сын бедняжки Феб. Мне нравится наблюдать, как они с криками бегают по саду. Это должно исцелить сердечные раны Берсабы.
 Я так рада тому, что она здесь. Этот дом временами пугает меня и всегда пугал. Когда приехала Берсаба, я перестала бояться. Вскоре она уехала, но недалеко, и мы часто могли встречаться. Теперь она вновь здесь, и уже это одно меня радует.
 В этом доме всегда было что-то пугающее. Вот, например, замок. При виде окружающих его стен на ум приходят разные мысли. Никогда мне не забыть того ночного кошмара. Я была убеждена, что видела там лицо человека, но все твердили, что это страшный сон, и постепенно я сама в это поверила.
 Тем не менее я пришла к выводу, что в замке что-то прячут, и чем больше я думала об этом, тем больше мне становилось не по себе. Я пыталась расспрашивать Ричарда, но он начинал раздражаться и говорил, что там опасно и именно поэтому он обнес замок высокой стеной. Иногда мне хотелось опять заговорить с ним об этом, но я не решалась.
 Теперь у меня есть тайна, о которой я никому не говорю, даже Берсабе, хотя думаю, что сейчас, когда она живет здесь, ей все равно удастся выпытать мою тайну. Впрочем, мне даже хотелось бы этого.
 Дело в том, что у меня, возможно, будет ребенок. Когда Ричард в последний раз приезжал сюда и мы были вместе, я молилась о том, чтобы у меня появился ребенок, и мне кажется, молитвы мои были услышаны.
 Если это так, то все будет по-другому. Когда я вижу Берсабу и Феб с детьми, я им завидую. Я готова отдать за ребенка все.
 Я уверена, что Ричард тоже этого хочет. Возможно, тогда отношения между нами будут складываться иначе. Я ведь никогда по-настоящему не понимала его. Он никогда не был близок со мной так, как были близки Люк и Берсаба. Она любила поддразнивать мужа, высмеивая священные для него понятия, спорила с ним, вроде бы даже искала ссоры — и это, видимо, нравилось ему, что казалось мне странным, но доказывало близость их отношений. Конечно, я не умею так жонглировать словами, как она. А уж когда Люк сказал о том, что Берсаба освещает собой комнату, я ясно поняла, что она значит для него.
 Потеря мужа стала для нее ужасной трагедией, но все-таки, о чем я постоянно напоминала ей, у нее остались дети.
 А теперь, судя по всему, и у меня будет ребенок.
 Какое-то странное предчувствие заставляет меня держать это в тайне. У меня действительно бывают странные фантазии. Я думаю, во всем виноват этот дом, потому что в Тристане со мной не бывало ничего подобного. Когда я захожу в комнату Замка, мне кажется, что я чувствую там присутствие Магдален и ее дружеское расположение ко мне. Я не слышу голосов — это, по-моему, уже полное безумие, но у меня появляется какая-то уверенность, и когда я как-то раз сидела там за рукоделием (именно тогда я впервые почувствовала, что, вероятно, забеременела), мне показалось, что Магдален рядом со мной.
 «Держи это в секрете, — словно говорила она. — Держи это в тайне до тех пор, пока сможешь».
 То же ощущение появлялось у меня в домашней церкви. Признаюсь, я частенько посещала церковь. Я говорила себе, что хожу туда молиться, но ходила не только за этим. Меня туда тянуло. Впервые войдя в это помещение, я почувствовала одновременно и отвращение и влечение. Там очень холодно. Мэг объясняет это тем, что в церкви каменный пол. Но мне кажется, что это какой-то особый холод, который и притягивает меня, и отталкивает.
 Именно в тот момент, когда я опустилась на колени перед алтарем, у меня появилось глубокое убеждение:
 «Подожди… не говори никому. Храни свою тайну как можно дольше».
 Очень трудно держать в секрете то, о чем хочется в восторге кричать с башни, но столь сильным было это убеждение, что я продолжаю молчать… пока. ***
 Берсаба уже неделю живет в Фар-Фламстеде. Я думаю, что Ричард будет доволен, когда вернется. Конечно, он поймет, что я просто вынуждена была привезти ее сюда, ведь она потеряла свой дом. Да и вообще это должно ему понравиться. Когда она здесь, он выглядит совсем другим. Ему очень нравились эти военные игры, и ее тактические приемы, конечно, возмутительно неграмотные, веселили его. Не думаю, что у него возникали какие-нибудь возражения и против того, что она иногда обыгрывала его в шахматы. Я наблюдала за ним во время игры и видела, как на его щеках появляется легкий румянец и как он время от времени посматривает на нее.
 Вскоре после приезда Берсабы мы получили весточку от мамы. Гонец с письмами приехал на ферму и, обнаружив, что она разрушена, отправился в Фламстед. Я очень обрадовалась тому, что письма добрались до нас. Можно представить, что подумала бы мама, если бы гонец, вернувшись, сообщил ей, как выглядит ферма Лонгриджей.
 Она писала, что в западных графствах относительно тихо. Она очень хотела бы быть вместе с нами. В такие времена семьям лучше держаться вместе. Ее интересовало, как дела у детишек. Она мечтала увидеть их, но одна мысль о том, что мы попытаемся в такое время пересечь страну, наполняет ее ужасом. Мы должны понимать, как она беспокоится, и при первой возможности послать ей весточку.
 Мы тут же написали ей, сообщив о несчастье, постигшем Берсабу. О смерти Люка она уже знала. Ей будет легче, когда она узнает, что теперь мы вместе.
 После отъезда гонца мы долго вспоминали наш дом, наших близких, а когда мы разошлись по своим комнатам, я выяснила, что прислуживать мне будет не Мэг, а Грейс.
 — У Мэг болит голова, госпожа, — объяснила Грейс. — Я взялась ее заменить.
 — Бедная Мэг. Ей нужно попросить лекарство у миссис Черри.
 — Она попросит, если ей станет хуже. Я ей говорю: ужасно, что такое случилось с госпожой Лонгридж, но хорошо, что теперь она будет при вас.
 — Да. Я рада тому, что смогу ее утешить. Сестра сильно страдает.
 — И вам тоже будет хорошо, что она рядом, когда ваше время подойдет, госпожа.
 Грейс внимательно смотрела на меня, и я почувствовала, что краснею.
 — Когда… подойдет время… — глупо повторила я.
 — Ну, я могу и ошибаться, но не думаю, что это так. Я знаю признаки… Можно сказать, оно уже при вас.
 — Ты… знаешь?
 Грейс медленно кивнула.
 Моя тайна была разоблачена.
 Я решила, что первой расскажу об этом Берсабе. Так я и сделала. Некоторое время она молчала, а потом сказала:
 — Значит, это после его приезда в мае. Я кивнула и заметила, что уголки ее губ опустились, а на лице появилось почти сердитое выражение. Я ощутила сострадание к сестре, решив, что она опять вспомнила о Люке.
 Потом она улыбнулась и сказала:
 — На этот раз ты должна вести себя осторожно, Анжелет.
 — Я знаю.
 — Думаю, у тебя будет мальчик, — предположила Берсаба, — Ричарду это понравится.
 Потом она стала рассказывать, как ждала рождения Арабеллы и Лукаса, и это было мне приятно. Я была довольна тем, что теперь ее будет занимать мое состояние и она отвлечется от воспоминаний об ужасной трагедии.
 Из-за этой войны в доме осталось совсем мало слуг — только супруги Черри, Джессон, Мэг и Грейс. Джессон управлялся на конюшне с помощью двух подростков из соседней деревни. Они были слишком молоды для того, чтобы их забрали в армию, но я чувствовала, что если война будет продолжаться, то мы останемся и без них.
 Отношения между нами изменились. Мы все сблизились, и миссис Черри стала скорее старшей подругой, чем служанкой. Возможно, это случилось еще и потому, что идеи роялистов рушились, многие предсказывали победу парламентаристов, и все это выравнивало социальные различия.
 Однажды она вошла ко мне в комнату и сказала, что я выгляжу ослабевшей, и ей хотелось бы дать мне укрепляющее средство.
 — Тут ничто не сравнится с двухпенсовиком, — сказала она. — Я всегда говорила, что это лекарство от всех болезней.
 — Я боюсь принимать что-нибудь, миссис Черри, — ответила я, — хочу, чтобы все шло естественным путем…
 — Ой, не смешите меня, — воскликнула она, и лицо ее сморщилось в улыбке. — Уж если двухпенсовик не самое естественное, что растет под Божьим солнцем, значит, я — не Эмми Черри. Чуть-чуть примете — и сразу станет лучше.
 — По правде сказать, я чувствую себя прекрасно. А если и выгляжу бледноватой, то это ничего.
 — Мы должны хорошенько за вами смотреть. Теперь ваша сестра опять с вами. Думаю, она сумеет за вами последить.
 — В этом я уверена. И у нее есть опыт.
 — Кроме того, у нас есть Грейс. Нам просто повезло, вот что я вам скажу. — Она вдруг внимательно взглянула на меня:
 — А генерал уже знает?
 — Нет еще. С ним невозможно связаться. Никто не знает, где он находится. Эта ужасная война…
 — Так он еще не знает… — Она покачала головой. — Как только сможете связаться с ним, напишите, что все будет в порядке, ладно? Скажите, что мы с мистером Черри присмотрим за тем, чтобы все было хорошо.
 — Обязательно, миссис Черри. Я знаю, вы любите генерала.
 — Ну, это мягко сказано, госпожа. Черри просто души в нем не чает. Он служил вместе с ним. Он и сейчас был бы там, если бы был в порядке… как остальные. А с тех пор, как я живу здесь… ну, присматриваю за всем… генерал для меня не просто хозяин.
 — Он — человек, вызывающий уважение. Она опустила глаза, видимо, чтобы не выдать своих чувств, а потом быстро сказала:
 — В общем, госпожа, если почувствуете себя хуже, сразу же идите ко мне. Я обещаю: попробуете мою травку — не пожалеете.
 Когда она ушла, я отправилась к Берсабе и сказала ей, что, по мнению миссис Черри, мне следует принимать кое-что из ее снадобий.
 — Ты помнишь это успокаивающее средство? — спросила я.
 — Ну да, оно помогало тебе заснуть.
 — Сейчас я тоже не очень хорошо сплю, — призналась я, — Иногда мне снятся очень странные сны. Я тебе рассказывала, что однажды ночью поднялась в комнату Замка и оттуда увидела лицо… или мне так показалось. Я-то уверена, что видела. Это было ночью, и я взяла свечу. Миссис Черри поднялась за мной, так как решила, что я хожу во сне.
 — А ты не ходишь?
 — Ну конечно, нет. Свет в замке я заметила из своей комнаты и уже потом поднялась и увидела то лицо. Я думала, что это Джон Земляника… человек, которого я дважды видела в зарослях. Но никто мне не поверил, а после этого я потеряла ребенка.
 Берсаба спросила:
 — И ты считаешь, что эти события как-то взаимосвязаны?
 — Все так считают. Видишь ли, я испугалась, а от этого может случиться выкидыш, верно?
 — Расскажи-ка мне поподробней, как все случилось, — потребовала Берсаба. Я рассказала.
 — А Ричард знает?
 — О да. Он, как и все остальные, считает, что у меня были ночные кошмары.
 — Все это связано с замком. Он когда-нибудь говорил с тобой об этом?
 — Нет. Есть некоторые вещи, о которых с Ричардом не стоит разговаривать. Он обрывает разговор, и становится ясно, что эту тему лучше не обсуждать.
 — Нельзя позволять так командовать собой, Анжелет.
 — Ты просто не знаешь Ричарда. Она улыбнулась и взглянула на меня с непонятной нежностью, затем сказала:
 — Прекрати думать об этом замке. Прекрати думать обо всем, кроме ребенка. Ты только представь, как обрадуется Ричард, когда узнает, и как ты будешь счастлива, когда родится твой малютка.
 — Я стараюсь, Берсаба, но всякие мысли сами лезут в голову. Я все время думаю о Ричарде, где он, вернется ли… или как Люк… и многие другие…
 Она так крепко сжала мою руку, что я поморщилась от боли.
 — Перестань! — скомандовала она. — Он вернется. Я обещаю тебе.
 Это было похоже на Берсабу. Иногда, кажется, она и сама верила в то, что способна творить чудеса.
 Потом она перевела разговор на младенцев и сказала, что мы сами сошьем для малыша приданое, поскольку швею в такое время не найдешь.
 Как хорошо, что Берсаба со мной!
 Август выдался жарким. Вокруг сливовых деревьев кружили тучи ос, дети почернели от загара; повелительный голос Арабеллы звучал громче других. Наблюдая за тем, как они играют, я забывала о войне, о своих страхах за Ричарда, старалась думать только о будущем ребенке.
 Несколько дней прошли спокойно, и вот однажды ночью я проснулась с каким-то неприятным чувством. Я не могу точно описать его, но создавалось впечатление, что кто-то предупреждает меня об опасности, и первой, о ком я подумала, была Магдален, первая жена Ричарда.
 Наверное, я подумала так потому, что, как и я, она жила в этом доме, ожидала ребенка, а потом умерла… Видимо, где-то глубоко во мне жил страх, что то же может случиться и со мной. Но почему? Я чувствовала, что отношение ко мне миссис Черри и ее мужа (хотя он был очень немногословным человеком), Джессона, Грейс и Мэг изменилось после того, как стало известно, что я жду ребенка. Казалось, они внимательно наблюдают за мной, ожидая каких-то знаков…
 Я встала с кровати и подошла к окну. Отсюда не был виден замок, поскольку я спала в Синей комнате. Ночевать в спальне, которую мы разделяли с Ричардом, мне не хотелось; здесь было гораздо удобней. Берсаба обосновалась в Лавандовой комнате, рядом со мной, а дети вместе с Феб спали в комнате по соседству, так что все были близко. Я посмотрела на мирные лужайки, вспомнила о том, что произошло на ферме Лонгриджей, и о том, что в любой момент сюда тоже могут ворваться солдаты, чтобы разрушить мой дом.
 Но не от этих мыслей у меня было тяжело на сердце. Я чувствовала нечто, тяготевшее лишь надо мной. Это был мой личный страх, переживать который гораздо тяжелее, чем тот, который разделяют с тобой и другие.
 Я подошла к Лавандовой комнате, открыла дверь и заглянула внутрь. Берсаба спала. Она лежала на спине, и волосы разметались по подушке, полностью открыв оспины на лбу. Она всегда пыталась спрятать их, но они не помешали Люку полюбить ее, и любил он ее даже более горячо, чем Ричард любит меня. Как странно, что Люк, пуританин, мог так любить. Или в Берсабе было что-то необычное?
 Повернувшись, я тихонько открыла дверь детской. Лунный свет освещал Арабеллу и Лукаса, лежащих в детских кроватках, и Феб, спокойно спящую рядом с колыбелью маленького Томаса.
 Все было в порядке. Отчего же меня разбудили какие-то непонятные страхи? Неожиданно я почувствовала, что кто-то смотрит на меня, и нервы мои напряглись точь-в-точь как тогда в комнате Замка, когда я решила, что за спиной у меня стоит привидение, а потом оказалось, что это миссис Черри.
 Я почувствовала, что меня сковал ужас и я не в силах обернуться. В этот момент послышался тихий смех Берсабы.
 — Анжелет, что ты здесь делаешь?
 — О! — Я обернулась и увидела, что на меня изумленно смотрит моя сестра. — Я… я не могла уснуть, — пробормотала я в ответ.
 — Ты простудишься, разгуливая в таком виде.
 — Сегодня теплая ночь. А что с тобой?
 — Ты вошла и взглянула на меня.
 — И ты проснулась?
 — Не совсем. Я просто открыла глаза и вижу, что стоит моя сестра и смотрит на меня каким-то странным взглядом.
 — Что ты имеешь в виду?
 — Ну, как будто ты меня в чем-то подозреваешь. Это так?
 — Но в чем я могла бы тебя подозревать?
 — Тебе виднее.
 — Ты говоришь какие-то странные вещи, Берсаба.
 — Миссис Черри — старая болтунья, — сказала Берсаба. — Она ничего тебе не говорила?
 — Ну, предлагала мне какой-то настой. Она, кажется, озабочена моим состоянием.
 — Войди в комнату, — попросила Берсаба. Я вошла, и мы уселись на ее кровать.
 — Все здесь озабочены моим состоянием, — продолжала я.
 — И это понятно, ведь ты находишься, как говорится, в интересном положении. Они хотят, чтобы все прошло удачно. — Она внимательно посмотрела на меня. — Скажи, почему ты решила, что надо зайти и посмотреть на нас?
 — Я проснулась.
 — Опять зубная боль?
 В ее голосе прозвучала ироническая нотка, значения которой я не поняла.
 — Нет. Тот зуб вырвали. Просто я не могла уснуть.
 — Тебе сейчас нужно хорошо спать.
 — Как ты считаешь, не следует ли мне опять принимать средство миссис Черри? Я помню, как ты давал» мне его. Ты решительно настаивала на том, что мне необходимо выспаться.
 — Неужели?
 — О да. Ты почти заставила меня принять его и сама отмерила нужную дозу.
 — После него ты спала долго и крепко и не расхаживала по дому, верно?
 — Конечно, нет.
 — Ну… свое назначение оно выполнило. Я думаю, тебе действительно нужно что-нибудь попринимать на ночь, лучше всего теплое молоко. Элла постоянно давала мне молоко, когда я вынашивала Арабеллу и Лукаса. Мне оно пошло на пользу. Вот что я тебе скажу: я прослежу за тем, чтобы ты все время принимала его на ночь.
 — Очень мило с твоей стороны так заботиться обо мне.
 — И не слушай истории, которые могут начать рассказывать тебе слуги.
 — Истории?
 — Ты уже знаешь, как это бывает у слуг. Они когда-нибудь говорили тебе… о замке?
 — Нет. Они уже давно о нем не вспоминают.
 — Слугам всякое может взбрести в голову. Не беспокойся. Я присмотрю за тобой.
 — Как тогда, когда у меня болели зубы. Я никогда не забуду, как ты обо мне заботилась, Берсаба. Сестра вдруг встала и сказала:
 — Знаешь, я сама уложу тебя в постель. Пойдем. Она обняла меня и нежно поцеловала в лоб.
 Мне очень хотелось бы избавиться от ощущения, что за мной постоянно следят. Это действовало мне на нервы. Говорят, у беременных женщин появляются странности. Может быть, со мной происходило именно это? Слишком часто поблизости от меня оказывалась Грейс, при любом случае подменявшая Маг, и она пыталась создать у меня впечатление, что мой случай не идет ни в какое сравнение с теми, с которыми ей приходилось иметь дело прежде, и требует особой заботы.
 Часто меня тянуло в комнату Замка, где когда-то сидела и вышивала свой гобелен Маг дален. Посматривая на башенки замка, я вспоминала ночь, когда там показалось чье-то лицо. Зачем мне приходить сюда, если из-за того, что случилось здесь, я уже потеряла однажды ребенка? Это не должно повториться.
 А что, если я вновь увижу лицо, глядящее на меня из-за зубцов стены? На этот раз я не перепугаюсь, а удостоверюсь в том, что это действительно лицо человека. Мне пришло в голову, что кто-то может жить в замке. Возможно, сам Джон Земляника, который сумел пробраться туда и стал использовать замок как штаб-квартиру для своих браконьерских вылазок. Это вполне возможно.
 Кроме того, был случай, когда мы с Берсабой исследовали кухню и нашли этот странный шкаф и то, что за ним. Время от времени, заходя на кухню, я вспоминала о нем, но дверь была завешена тряпками и одеждой.
 Я напомнила об этом Берсабе, однако она проявила полное отсутствие интереса.
 — Это всего лишь шкаф, — сказала она. — Просто полезная вещь.
 Может быть, она была права.
 Сестра очень заботилась обо мне, и, надо признаться, это было приятно. Она не позволяла мне брать на руки маленького Лукаса, который, по ее мнению, был слишком тяжелым. Как и все остальные, она постоянно следила за мной и все время внушала мне необходимость вести себя осторожней. По вечерам Берсаба ходила на кухню и приносила мне кружку горячего молока. Обычно я отпивала совсем немного, а остальное оставляла возле кровати, чтобы допить позже, когда проснусь ночью, что случалось неоднократно. Я вообще-то всегда плохо засыпала, а теперь мне постоянно хотелось говорить о старых добрых временах в Тристан Прайори, в то время как Берсабе уже хотелось спать.
 Однажды ночью я проснулась оттого, что мне послышалось, будто дверь комнаты тихо захлопнулась. Удивленная, я села в кровати и осмотрелась.
 Луна была на ущербе, по небу ползли облака, и было довольно темно. Дверь была плотно закрыта. Я встала, открыла ее и выглянула в коридор. Может, это Берсаба приходила взглянуть на меня? Я подошла к Лавандовой комнате и тихонько открыла дверь. Похоже, она крепко спала, поэтому я вернулась к себе и легла в постель.
 Очевидно, мне что-то приснилось.
 Я лежала и уговаривала сама себя. Это все из-за их слежки, из-за их заботы обо мне. Неужели всех женщин, ждущих ребенка, окружают таким назойливым вниманием? Конечно, нет. Это вообще-то весьма заурядное событие.
 Взяв кружку с молоком, я поднесла ее к губам. И тут мне расхотелось пить молоко. Оно давно остыло и вряд ли помогло бы мне уснуть. Кроме того, оно мне надоело.
 Я пыталась убаюкать себя, думая о ребенке и о том, как завтра я начну шить для него разные вещицы. Меня всегда успокаивала работа с иглой.
 Воспоминание о том, с каким энтузиазмом отнеслась к шитью Берсаба, вызвало у меня улыбку. Раньше она терпеть не могла все это рукоделие. Помню, какие жуткие получались у нее вышивки, как мне приходилось все пороть и переделывать за нее! И как чудесно было то, что она рядом со мной. Она никогда не забывала принести мне горячее молоко, и хотя оно давно мне надоело, я не решалась отказываться: она с таким удовольствием это делала и так верила в то, что оно мне помогает.
 Берсаба в роли няньки! Это было трогательно и забавно.
 Никогда не забуду, как она отмеряла мне дозу сонного снадобья и следила за тем, чтобы я выпила его до конца. А теперь — горячее молоко.
 Я позволила ей принести его, оно стояло у моего изголовья просто так, на всякий случай, если она вдруг зайдет. А утром я, как обычно, вылью его за окно.
 Однажды к нам заехала группа «кавалеров». Они устали и хотели есть. Мы накормили их и оставили ночевать. По их словам, они некоторое время служили под началом генерала Толуорти. О ходе войны они могли рассказать очень немногое, поскольку в этом трудно было разобраться. В одних местах они терпели поражения, в других — одерживали победы, но чувствовалось, что особого воодушевления они не испытывают. Берсаба спросила, не доводилось ли им встречаться с генералом, однако, они ответили отрицательно. Он сражался под Марстон-Муром, а о дальнейшей его судьбе они не знали, ибо все войска оказались рассеянными. Задерживаться здесь они не могли, для них это посещение было лишь краткой передышкой.
 — Это опасно для вас, — предостерегали они. — Если сейчас нагрянут враги и найдут нас, они разрушат ваш дом.
 — Они могут сделать это и в ваше отсутствие, — раздраженно бросила Берсаба.
 — Будем надеяться, что «круглоголовые» отнесутся снисходительно к беззащитным женщинам, — ответили гости. — Ведь они считают себя Божьими людьми.
 — Они снисходительны лишь к собственным идеям, — ответила Берсаба, и я была вынуждена пояснить:
 — Дом моей сестры разрушен, ее муж, его сестра и слуги убиты, а она лишь по счастливой случайности избежала смерти.
 Берсаба парировала:
 — Точно так же, как ее избежали все остальные из нас. Я хочу знать не кто побеждает, а когда эта идиотская война кончится.
 «Кавалеры» ушли, и вновь дни потянулись монотонной вереницей. Мы шили, гуляли, играли с детьми; просто не верилось, что где-то рядом идут бои, в которых люди убивают друг друга за свои убеждения.
 Пришел октябрь. Джессон отправился в Лондон, чтобы пополнить запасы провизии, и по возвращении рассказал, что силы парламентаристов, кажется, близки к успеху. В основном это объяснялось действиями генерала Фэйрфакса и Оливера Кромвеля. Кромвель создавал армию нового типа. Он обучал солдат, хорошо им платил, а главное — установил железную дисциплину. Он постоянно взывал к их совести, внушал им мысль, что они бьются за правое дело, за уничтожение рабства и что Бог на их стороне. С таким союзником они были обречены на успех.
 После этого обращения мы долго говорили о Ричарде, гадая, что могло случиться с ним.
 — Я бы многое отдала, чтобы узнать что-нибудь о нем, — сказала я.
 — А я — за то, чтобы он вернулся, — быстро ответила Берсаба.
 Но ничего не происходило. Шли недели. Дни были долгими и однообразными, наполненными ощущением угрозы.
 Мало-помалу у меня начали проявляться внешние признаки беременности, и я радовалась тому, что половина срока уже миновала. Занимаясь шитьем в комнате Замка, я была почти счастлива. Там я легко забывала об опасностях окружающего мира и тешилась иллюзией, что я — обычная женщина, ожидающая рождения своего первого ребенка.
 Но трудно было забыть о том, что в любой день сюда могут ворваться солдаты. Это был дом роялиста, одного из самых верных генералов короля, и нам пришлось бы плохо, если бы сюда явились люди Кромвеля.
 Все домашние постоянно следили за мной. Я часто замечала, как миссис Черри озабоченно смотрит на меня. Так же вели себя Мэг и Грейс.
 — С вами все в порядке, госпожа?
 — Да, конечно. А что, я плохо выгляжу?
 — Знаете, госпожа, не лучше ли вам отдохнуть?
 Я старалась спрятаться от их внимательных глаз. Во всех них было что-то странное… даже в Берсабе. Иногда она вела себя чересчур осторожно. Она не захотела обсуждать со мной тему замка, резко потребовав, чтобы я выбросила это из головы. Иногда ей хотелось говорить о Ричарде, а иногда она резко меняла тему разговора.
 Все это тревожило меня, и все чаще я искала убежища в комнате Замка.
 Сильное влияние на меня стала оказывать домашняя церковь. Я уже привыкла заходить туда. Усевшись на скамью, я размышляла о поколениях семьи Толуорти, молившихся здесь в более счастливые времена, и гадала, приходила ли сюда Магдален молиться о благополучном разрешении от бремени.
 Именно этим я и хотела заняться сейчас. Я подошла к алтарю. Ткань, покрывавшая его, была, по словам Ричарда, вышита дамами этой семьи полтора века тому назад. Я с благоговением прикоснулась к шитью. Какая тонкая работа и какие изысканные цвета! Когда-нибудь, когда подрастет мой ребенок, я вышью покров для алтаря и выберу точно такие же оттенки ниток. Какой красивый синий цвет… синий цвет — цвет счастья… так, кажется, говорят? И какая тонкая отделка. Как же они ухитрились это сделать? Я приподняла ткань, желая поближе рассмотреть шитье, и при этом, должно быть, слегка потянула ее на себя. Раздался грохот покатившегося по полу потира, а в следующую секунду на меня упал еще какой-то сосуд. Ткань выскользнула из рук, я оказалась на полу и, почувствовав, как внутри меня шевельнулся ребенок, потеряла сознание…
 Надо мной стояла миссис Черри, рядом с ней — Берсаба. Лицо у миссис Черри было такое бледное, что на щеках стала заметна сеточка вен. Она дрожала.
 Берсаба, опустившаяся около меня на колени, сказала:
 — Все в порядке. Она уже пришла в себя. Она расстегнула мне воротник.
 — Все хорошо, Анжелет. Ты просто упала в обморок. Это часто случается на таком сроке.
 Казалось, что ее голос доносится откуда-то издалека.
 — Немножко полежи спокойно, не двигайся. Сейчас уже все в порядке. Потом я отведу тебя в комнату. Все это ничего. Это бывает.
 Так я лежала на холодном полу церкви, ощущая внутри себя новую жизнь, и повторяла про себя слова Берсабы, что эти вещи часто бывают на таком сроке.
 Берсаба сказала:
 — Я останусь с тобой на часик-другой. Ничего страшного. Женщины часто падают в обморок, впервые почувствовав шевеление ребенка. Потом ты, конечно, привыкнешь. У тебя, наверное, будет беспокойный малыш.
 Было приятно лежать здесь. Берсаба рассказывала о том, как была беременна Арабеллой, и о том, что все эти мелкие происшествия — неотъемлемая часть жизни беременной женщины.
 — Как удачно получилось, что ты прошла через это раньше меня, — сказала я.
 — И что я могу помогать тебе.
 — Надеюсь, так будет всегда.
 — Когда-нибудь и тебе придется помочь мне. Я немножко поспала. На это время сестра, должно быть, ушла, и когда я проснулась, то увидела, что в комнату входит миссис Черри.
 — Мне только надо взглянуть, все ли у вас в порядке, госпожа.
 — Ничего страшного, миссис Черри. Просто мне стало плохо, когда ребенок зашевелился. Сестра говорит, что это нормально. Такое часто случается в первый раз.
 — Меня-то церковь напугала, вот что, — сказала миссис Черри.
 — Я рассматривала ткань на алтаре. Она так красиво отделана. И, должно быть, я за нее потянула.
 — Так вы стояли на коленях возле алтаря?
 — Да.
 Она слегка нахмурилась.
 — Ну, госпожа, я просто так спросила. Мы же все о вас беспокоимся.
 — Я знаю об этом, но предпочла бы, чтобы вы беспокоились поменьше. Со мной все в полном порядке.
 — Ну, будем считать, что это так, — решительно сказала она.
 А мне… опять стало тревожно.
 Я не могла уснуть. Говорят, у женщин во время беременности бывают различные причуды. Этой ночью началось с того, что мне показалось, будто я слышу чьи-то крадущиеся шаги на лестнице. Ничего, уговаривала я себя, это просто старые доски да мои собственные капризы.
 Я вспомнила, что в детстве боялась темноты и успокаивалась лишь в присутствии Берсабы. Но сегодня ночью воздух был просто пропитан опасностью. Да ведь мы и жили в опасные времена.
 Почти не раздумывая, я встала, надела халат, сунула ноги в ночные туфли и отправилась в комнату Берсабы.
 Мое сердце чуть не остановилось, когда я увидела, что ее там нет. Постельное белье было отброшено в сторону, словно она поспешно соскочила с кровати. Значит, я слышала по лестнице шаги Берсабы!
 Стояло полнолуние, и в комнате было светло почти как днем. Я подошла к окну и выглянула наружу. Я простояла так несколько секунд, прежде чем заметила свою сестру. Она бежала через лужайку, бежала так, словно спасала свою жизнь.
 — Берсаба! — закричала я. — Что…
 Слова застряли у меня в горле: я увидела, что ее кто-то преследует, какое-то огромное, передвигающееся неуклюжими прыжками существо. Оно напоминало человека, но я не была уверена, что это человек.
 Я закричала:
 — Солдаты пришли! — И, выскочив из комнаты, бросилась вниз по лестнице. Единственной моей мыслью было спасти сестру.
 — Берсаба! — вновь закричала я.
 Услышав звук моего голоса, существо остановилось, неуверенно повернулось и заковыляло ко мне. Я не видела его лица (наверное, это было и к лучшему), но чувствовала, что в нем есть нечто противоестественное, злое, даже зловещее и что я подвергаюсь ужасной опасности.
 Я услышала голос Берсабы:
 — Беги, Анжел…
 И почти немедленно после этого раздался звук выстрела. Фигура покачнулась, подняла вверх свои огромные лапы, зашаталась и рухнула на траву.
 Берсаба подбежала ко мне. Она схватила меня и крепко сжала в объятиях.
 — С тобой все в порядке, Анжел, — нежно бормотала она. — Теперь все позади. Мне показалось, что я увидела внизу Ричарда… и я выбежала… а там было это. Оно увидело меня и…
 Из дома выбежали мистер и миссис Черри. Подбежав к существу, лежащему на траве, миссис Черри сделала странную вещь: она упала рядом с ним на колени и прижалась лицом к распростертому телу.
 Это было каким-то кошмаром: холодная ночь, мы с Берсабой, тесно обнявшиеся, словно боясь потерять друг друга, тело, лежащее на траве, и миссис Черри, раскачивающаяся взад и вперед, что-то неразборчиво бормоча в отчаянии.
 Из дома выбежали Грейс, Мэг и Джессон. Грейс наклонилась и сказала:
 — Он мертв.
 Миссис Черри закричала:
 — Черри застрелил его! Он застрелил нашего сыночка!
 Черри положил руку на плечо жены, пытаясь успокоить ее.
 — Давайте занесем его в дом, — сказал Джессон. Мне стало дурно от вида крови. Берсаба поддержала меня за талию.
 — Тебе необходимо лечь в постель, Анжелет, — сказала она.
 Я не обратила внимания на ее слова. Мне нужно было знать, что произошло.
 Убитого перенесли в оружейную комнату, и теперь я сумела рассмотреть его лицо. Странно и пугающе выглядело оно. Жесткие вьющиеся волосы спадали на низкий лоб и покрывали нижнюю часть лица; на самом лице лежала какая-то печать зла, которую не смогла стереть даже смерть.
 Грейс увела миссис Черри, и с нами остались мистер Черри и Джессон. Я спросила:
 — Что это значит? Кто этот человек? Вы застрелили его, Черри?
 — Да. Я застрелил его. Вы слышали слова миссис Черри. Это правда. Это наш сын.
 — А откуда он взялся? — спросила Берсаба. — Почему он появился так неожиданно?
 — Он убежал, госпожа. Он и раньше убегал. Это было для нас тяжким испытанием. Он содержался в сумасшедшем доме… У него силы на двоих мужчин… и он был опасен. Его нельзя было держать в доме, он тут все сокрушил бы. Никакого другого выхода не оставалось… Я знал, что сделаю это… если он вернется.
 Берсаба овладела ситуацией. Она пошла на кухню и принесла что-то из шкафчика миссис Черри, налила это в бокал и дала ей выпить.
 — Вы должны держаться, — сказала она. — Все, что произошло, — к лучшему.
 — Для нас это было ужасным испытанием… все эти годы… мы ведь не знали, когда он вновь убежит.
 — Теперь уже ничего не поделаешь, — сказала Берсаба, — он умер. Завтра нужно вынести его из дома и похоронить. — Черри кивнул. — Джессон уложит вас в постель.
 — Я сделал это, чтобы спасти вас, госпожа. Я сделал это, чтобы спасти дом. Неизвестно, что бы он тут натворил. Он же сумасшедший. Взял бы да и спалил тут все. Мне пришлось это сделать. Я был вынужден, и миссис Черри должна это понять. Но все-таки он ее сын, и…
 Берсаба повернулась к Джессону.
 — Отведите Черри в его комнату, Джессон, — велела она, — и побудьте с ним и с миссис Черри. За сестрой я присмотрю сама.
 Она проводила меня в спальню и осталась со мной. Мы долго говорили.
 — Черри поступил правильно, — сказала Берсаба. — Сразу было видно, что этот урод — ненормальный… даже когда он уже был мертв. Если бы он пробрался в дом, нам пришлось бы туго. Черри, наверное, знал, насколько он опасен.
 — Застрелить собственного сына… — начала я.
 — Он мертв, и это к лучшему.
 Детишки во время всех этих событий спали мирным сном, но ни один из взрослых в эту ночь не сомкнул глаз. Утром Черри и Джессон унесли тело и похоронили его на краю выгона, водрузив на могиле камень, на котором Черри высек надпись: «Джозеф Черри»и дату.
 Потом он поговорил с нами, гораздо более хладнокровно, чем накануне ночью. Берсаба усиленно старалась внушить ему мысль, что, принеся в жертву своего сына, он спас всех нас, иначе с нами могло произойти нечто ужасное. Как рассказал Черри, его сын родился ненормальным. С ранних лет проявлял склонность к насилию: мучил и убивал животных, а позже у него появилось желание делать то же самое с людьми. Пришлось отправить его в сумасшедший дом, заковать в цепи. Однажды ему уже удалось убежать, и какой-то инстинкт привел его к дому родителей. Так Джозеф Черри попал в Фар-Фламстед. В тот раз его присутствие обнаружили лишь после того, как он пробрался в дом. Его успели остановить в самый последний момент, когда он уже собирался устроить пожар. Тогда отец выстрелил ему в ногу. Что-то вроде этого он, видимо, хотел сделать и на этот раз, но выстрел поразил сумасшедшего в сердце.
 — Вы храбрый человек, Черри, — сказала Берсаба, — и я считаю, что все живущие в этом доме должны быть благодарны вам.
 Конечно, этот случай изменил всех наших домочадцев. До этого мы в тревоге ожидали нападения солдат, которые могли разрушить дом и убить нас. Теперь мы смотрели в лицо неменьшей опасности. И Берсаба и я содрогались при мысли о том, что могло бы случиться, ворвись этот безумец в комнату, где спали дети. Мы не знали как и благодарить мистера Черри.
 Миссис Черри целиком погрузилась в свое горе. Сплетя венок из листьев, она положила его на могилу сына. Я была рада тому, что она не обвиняет своего мужа, чего вполне можно было ожидать, так как она выглядела совершенно потерянной и сбитой с толку.
 У нее изменился даже цвет лица, на котором стала гораздо заметнее сеточка вен. Она почти все время молчала. Я подумала: «Как странно, что у людей есть секреты, о которых мы и не подозревали». Круглое розовое лицо миссис Черри, так подходящее к се имени, скрывало страшную тайну. Это заставило меня посмотреть на нее совсем по-иному.
 Шли недели, и жизнь возвращалась в обычную колею. Как и прежде, мы ожидали появления врага, но теперь мы знали: самые фанатичные солдаты парламентаристов не так страшны, как тот безумец, который легко мог проникнуть в дом, пока мы спали.
 Стоял ноябрь — месяц туманов и обнажившихся деревьев, зеленых ягод на плюще и кружевных паутинок на ветвях.
 Через три месяца должен был родиться мой малыш, и я не могла дождаться февраля с его капелью и первыми почками жасмина.
 Именно в ноябре у меня появилось ужасное предчувствие, что кто-то пытается меня убить.
 Временами я сама смеялась над своими фантазиями, и мне ни с кем не хотелось говорить об охватывающем меня страхе… Даже с Берсабой. Я пыталась убедить себя: известно, что у беременных женщин появляются разные причуды, они становятся мнительными, совершают странные поступки, воображают немыслимые вещи.
 Вот и у меня возникла нелепая убежденность в том, что за мной следят и меня преследуют. Когда я направлялась в наиболее уединенные места: в комнату Замка, в домашнюю церковь, куда нужно было идти по винтовой лестнице с крутыми ступеньками, — я ощущала опасность.
 — Поосторожней с этой лестницей, — предупредила меня Берсаба, — она опасна. Если ты здесь споткнешься, это может стать губительным для ребенка.
 Однажды в сумерках я спускалась по лестнице и вдруг почувствовала, что позади находится кто-то, наблюдающий за мной. Мне даже показалось, что я слышу его дыхание.
 Я тут же остановилась и спросила:
 — Кто там?
 Мне послышался вздох, а затем шелест одежды. Я поспешила вниз, не забывая о необходимости соблюдать осторожность, почти вбежала в спальню и улеглась на кровать, чтобы прийти в себя. В этот момент во мне зашевелился ребенок, и я положила руку на живот, словно желая увериться, что с ним все в порядке.
 Позже я попыталась разобраться в том, что случилось. Мне казалось, что я понимаю все происходящее со мной. Воспоминания о сумасшедшем, подбиравшемся к дому, истерзали мои нервы. Я просто не могла не думать об этом. Да и что мне оставалось, если миссис Черри была погружена в печаль, а бедняга Черри выглядел так, будто тяжесть греха давила ему на плечи! Мое воображение постоянно услужливо рисовало картины того, что могло бы стрястись. Скажем, я просыпаюсь и вижу, что он в моей комнате. Или: он пробирается в детскую и склоняется над невинными личиками малышей.
 В ушах раздавался голос мистера Черри: «Ему нравилось мучить и убивать животных… а позже ему захотелось делать то же самое и с людьми».
 Я напоминала себе, что сумасшедший мертв.
 Но такое событие не могло не воздействовать на мои нервы, и ощущение того, что за мной следят, не исчезало. Я прекратила посещать комнату Замка, объясняя себе это тем, что туда нужно подниматься по лестнице, а я уже становлюсь неуклюжей. Но на самом деле все было не так. Просто там было уж слишком уединенно, и я боялась оставаться в одиночестве.
 И вот однажды ночью мне стало ясно, что я не ошибалась.
 Берсаба, как обычно, принесла мне молоко. Я отпила немного и заснула беспокойным неглубоким сном. Мне снилось, что кто-то входит в мою комнату, останавливается около кровати, бросает что-то в молоко и бесшумно выскальзывает из комнаты.
 Я в испуге проснулась, и тут у меня волосы встали дыбом, поскольку, едва открыв глаза, я увидела, что дверь медленно закрывается.
 Я громко закричала:
 — Кто там?
 Дверь захлопнулась. Я отчетливо слышала это. Встав с постели, я подошла к двери и открыла ее, но в коридоре никого не было.
 Я вернулась к кровати и взглянула на молоко. В него определенно что-то бросили, и это брошенное еще не до конца растворилось.
 Присев на край кровати, я подумала: «Кто-то пытается навредить мне. Это не игра моего воображения».
 Мне пришлось снова лечь в постель, подавив в себе желание сразу пойти к Берсабе. Я уже рассказывала ей о том, что со мной происходит, но она отнеслась к этому несерьезно. «Все дело в твоем состоянии, — утверждала она. — А нервной ты была всегда».
 Она сказала бы, что мне это приснилось.
 Я взяла кружку с молоком и понюхала его. Запаха не было. Некоторое время я рассматривала белую жидкость, а потом выплеснула ее в окно.
 В следующий раз, решила я, когда этот человек войдет в мою комнату, я буду бодрствовать и спрошу у того, кто трогает мое молоко: почему он хочет повредить мне и моему ребенку?
 Мне казалось, что я начала терять связь с Берсабой. Она была слишком занята собственными мыслями. Иногда она говорила о Ричарде; ее интересовали подробности наших отношений, а как раз эту тему мне не хотелось обсуждать с ней. Случалось так, что именно она не желала говорить о нем.
 У всех у нас были напряжены нервы. — Видно, война с нами что-то делает, — сказала Мэг. — Никому не известно, когда тут по траве побегут солдаты. — Она тут же прихлопнула ладонью рот:
 — Ой, нет, госпожа. Этого не будет. Они не посмеют… Чтобы в дом генерала…
 Я поняла, что ей велели не волновать меня. Спалось мне по-прежнему плохо. Я больше ни разу не прикоснулась к молоку, стоявшему у моего изголовья, но не отказалась от него. Мне хотелось поймать того, кто, как я подозревала, что-то в него подмешивал. Я с тревогой думала, что если откажусь от молока, злоумышленник придумает что-нибудь другое. Конечно, я впустую тратила это молоко, но у нас были две коровы, которых доил Черри, так что пока с этим было все в порядке. Однако, мы знали, что в любой момент вся округа может быть опустошена и тогда мы останемся без пищи.
 Потом наступил период, когда мне удалось убедить себя в том, что вообще ничего особенного со мной не происходило. Я не видела закрывающихся дверей. Все это мне приснилось. Если я попытаюсь кому-нибудь рассказать об этом, он рассмеется и скажет, что мне надо подлечиться.
 Я стала думать о доме и странных вещах, происходящих здесь, и о том, что люди совсем иные, чем кажутся на первый взгляд. Особенно меня удивляла миссис Черри, такая кругленькая и веселая на вид, а на самом деле — мать опасного безумца, бежавшего из сумасшедшего дома, который явился в Фар-Фламстед и собирался поджечь его. Я узнала, что эта история началась более пятнадцати лет назад, и все это время супруги Черри жили в страхе, что он вырвется и натворит бед.
 Меня постоянно одолевали мысли об этом шкафе на кухне. Я недоумевала, почему Берсаба уклоняется от разговоров на эту тему. Почему он завешан одеждой, словно кто-то хочет его скрыть? Мне стало ясно, что я не перестану думать об этом, пока не осмотрю шкаф. Кроме того, я думала о сыне Черри и о том, что могло бы случиться, проникни он в дом. Было бы, наверное, неплохо в таком случае спрятать детей в шкафу. Я даже заговорила об этом с Берсабой, но она сразу же разволновалась, и я оборвала разговор.
 А почему бы мне не осмотреть кухню в собственном доме? Берсаба когда-то сама говорила об этом. Так почему бы мне это не сделать?
 День близился к концу. Я вернулась с непродолжительной прогулки вокруг дома. Теперь я не решалась заходить далеко, к тому же погода становилась все холодней: наступал декабрь, и скоро должен был выпасть снег. Проходя через холл, я обратила внимание, как тихо в доме, и заглянула на кухню. Там никого не было.
 Подчинившись внезапному порыву, я пересекла кухню и раздвинула одежду, закрывавшую дверь. Тяжелый ключ торчал в замочной скважине, и я повернула его. Внутри все было так же, как и в ту ночь, когда мы с Берсабой осматривали его. Я отвела одежду в сторону. Мне понадобилось напрячь все свои силы, чтобы сдвинуть засов. В лицо мне пахнуло холодным воздухом, и я вступила в помещение, которое своими размерами явно превышало встроенный шкаф. Здесь было темно, поэтому я вернулась в кухню, взяла свечу, зажгла ее и вошла в шкаф.
 Там был тщательно отделанный коридор со сводчатым потолком футов семи в высоту и выложенными камнем стенами. Я прошла по коридору, показавшемуся мне довольно длинным, и добралась до другой двери. Она тоже была закрыта на тяжелый засов.
 Я отодвинула его, и дверь распахнулась. Я оказалась в каком-то дворике и тут же поняла, где нахожусь, увидев наверху игрушечную башенку замка.
 Я была очень взволнована и испугана: ведь Ричард сказал, что мне нельзя приближаться к замку, потому что это опасно.
 Мне, конечно, не следовало оставаться здесь, но от растерянности я не могла двинуться с места. И тут раздался крик:
 — Кто здесь?
 Из замка вышел мужчина, высокий, очень широкоплечий, с бледным лицом, на котором так выделялось родимое пятно, что в первую очередь я обратила внимание именно на него. Что-то щелкнуло у меня в голове: я же видела его раньше! Это был Джон Земляника.
 — Вернитесь назад! — закричал он.
 — П-почему? — заикаясь, спросила я. Послышались странные звуки, и какое-то существо выбралось во двор. Это был человек, но что-то в нем было нелюдское. Его руки свисали до колен, и он двигался, шаркая ногами… двигался ко мне. Это был и человек, и в то же время не человек. От ужаса я не могла пошевелиться. Мне мгновенно вспомнился тот сумасшедший на лужайке…
 Джон Земляника прыгнул в сторону этого существа, обхватил его руками и остановил.
 — Все в порядке, мальчик, — сказал он удивительно мягким голосом. — Все в порядке. Ничего, ничего, мой мальчик.
 Существо улыбнулось Джону, разжавшему объятия. Оно уже не казалось таким страшным.
 Джон Земляника махнул мне рукой, показывая, что я должна удалиться туда, откуда пришла, и я отступила в коридор и дрожащими руками задвинула засов. Свечу я уронила во дворе и теперь оказалась в темноте, но направление было мне известно, и, касаясь рукой каменной стены, я благополучно добралась до шкафа.
 Выбравшись наружу, я увидела миссис Черри, стоявшую с пепельно-бледным лицом.
 — Вы были в туннеле. Вы были в замке! — воскликнула она.
 — Да, — ответила я, — я уже знаю, кто там находится, и желаю получить объяснение.
 — Это генерал должен вам рассказать. С этими словами она села у стола и охватила голову руками. Просидев так несколько секунд, она встала и подошла ко мне.
 — В вашем положении это может пойти во вред.
 — Кто там живет? Кто этот… мальчик… или мужчина? Кто он такой?
 — Не мне вам это говорить, — неуверенно сказала она.
 — Но вы это знаете.
 — Ох, госпожа… Это наша тайна… Мы должны ее хранить. — Неожиданно ее глаза загорелись, и она сказала:
 — Нет, я больше не могу молчать. Да и что молчать, раз уж вы видели? Все эти годы мы за ним присматривали… мы все, а особенно мы с Черри и Джон Земляника. Это его сын, генералов сын.
 — Нет! — воскликнула я. — Магдален… родила вот это!..
 — Ну вот, — вздохнула миссис Черри. — Я все сказала. Никто не посмеет меня упрекнуть. Мне ничего другого не оставалось… вы все равно увидели. Ну вот, вы уже и расстроились. Дайте-ка я отведу вас в комнату. Надо позвать вашу сестру.
 Да, мне было необходимо поговорить с Берсабой. Мне нужно было разделить с кем-нибудь эту ужасную тайну. Невозможно забыть это тупое лицо…
 Миссис Черри проводила меня в комнату.
 — Вы уж не пугайтесь, госпожа, — приговаривала она. — Ребенку это не на пользу. Тот-то, он вообще-то спокойный, но иногда на него находит. Неплохой он паренек. Играет себе. Джон Земляника хорошо с ним управляется. Он любит его, Джон то есть. Он думает, что из мальчика еще может со временем быть толк.
 — Приведите мою сестру, — попросила я.
 Она вышла.
 Прошло почти полчаса, а Берсаба так и не появилась. Затем раздался стук в дверь. Это вновь пришла миссис Черри. В руках у нее была кружка.
 — Я так за вас беспокоюсь, госпожа. Вам не следовало ходить туда. Я вам кое-что принесла. Это вас успокоит. Немножко вербены, а то вы вся дрожите, и очный цвет, чтобы вы повеселели, ну, и любимая моя травка двухпенсовик от ста болезней. Выпейте.
 — Я ничего сейчас не могу пить, миссис Черри. Оставьте это здесь.
 Усевшись, она сказала:
 — Миссис Лонгридж никак не найти. Она гуляет в саду с детьми. Что-то такое она говорила насчет того, чтобы насобирать остролиста и плюща на Рождество. Ох, госпожа, видеть вас не могу такой расстроенной.
 — А Джон Земляника всегда присматривал за этим… ребенком?
 — Знаете, он чудаковатый человек. Он умеет договориться и с животными, и с ненормальными. Он всегда за мальчиком присматривал и был с ним добр. Генерал-то просто убивался из-за этого. Мы почти сразу все поняли, как только ребенок родился. А потом решили, что лучшее для него место — замок, и его туда поселили, а то генерал видеть его не мог. Ребенка-то он хотел, да и кто из мужчин не хочет, и, конечно, ломал голову, что же с ним такое, что от него вот этакое родилось.
 — Значит, он заточил его туда и видеть не хотел…
 — Он же знал, что с Земляникой мальчик не пропадет.
 — А в ту ночь, когда нас разбудил шум?
 — Это был мальчик. Дверь оставили открытой, и он прошел сюда. Да он просто хотел поиграть. Просто бросался горшками и кастрюлями, вроде как игра у него такая. Вообще-то Джон Земляника говорит, что он спокойный. Земляника говорит, что ему, может быть, когда-нибудь и будет лучше. У него сейчас уже нет припадков, как раньше. От остальных-то он, конечно, всегда будет отличаться… но когда-нибудь, наверно, сможет жить в приличном доме как сын джентльмена.
 Она помолчала, а потом нахмурилась.
 — А он не говорил вам? Ну, той ночью, когда мальчик ворвался… Он тогда вам не сказал?
 — Он никогда не говорил мне о том, что у него есть сын.
 — Да, генерал принимал это близко к сердцу. Мы думаем, он и жениться-то второй раз не хотел оттого, что за себя боялся… ну, что в нем есть какая-то порча. Бывало, запрется в библиотеке и просматривает бумаги, где про их семью… Мы это знали, потому что Джессон видел документы, когда убирал там. А потом генерал привез вас… и вроде как у него другой сын должен был появиться. Но когда у вас случился выкидыш… — она умолкла.
 — Это оттого, что я перепугалась в комнате Замка. Вы все говорили, что мне это померещилось. Конечно же, я видела там свет и лицо.
 — Таков был приказ генерала, госпожа. Мы не решались пойти против него. — Она подошла поближе и положила мне руку на плечо. — Надеюсь, вы не очень расстроились, госпожа. Как бы с вами ничего плохого не приключилось…
 — Я чувствую себя хорошо.
 — А то смотрите… Может, вы думаете… Может, вам теперь захотелось…
 — Что вы имеете в виду, миссис Черри?
 — Да я все думаю, может, вы захотите от него избавиться.
 Я в ужасе уставилась на нее.
 — Ох, простите меня, госпожа. Не стоило этого говорить. Но если у вас такой же родится…
 — Прекратите, миссис Черри. Прекратите.
 — Хорошо, госпожа. Выпейте это. Оно вас успокоит. Вы заснете, а когда выспитесь, все по-другому покажется. Начнете прикидывать, что к чему…
 — Я не хочу спать. Мне нужно подумать.
 — Да, вам нужно подумать. Есть способы… Если вы надумаете… Если почувствуете, что вам не под силу…
 — Миссис Черри, я не хочу об этом слышать. Уходите, пожалуйста.
 — Выпейте мой настой, госпожа. Я бы хотела видеть, что вы его выпили.
 — Нет. Позже. Не сейчас. Я не хочу спать. Я хочу как следует подумать…
 Она вышла, а я легла на кровать и невидящим взглядом уставилась в потолок.
 Вошла Берсаба. Я страшно обрадовалась ей.
 — Что такое случилось? — воскликнула она. Я рассказала ей о том, как прошла по туннелю в замок и увидела там сына Ричарда.
 — Он идиот, — закончила я, — в этом и состоит тайна замка. Вот почему нас туда не пускали.
 — Да, — сказала она.
 — Ты знала?
 — Знала.
 — Но откуда?
 — Мне рассказал Ричард.
 — Тебе рассказал, а мне нет?
 — Он боялся, что это расстроит тебя, и ты будешь бояться заводить детей.
 — Он был прав. Я…
 — Не думай об этом, — сказала она. — То, что родился один такой, как этот, вовсе не значит… что и другие будут такими же.
 — Почему вообще рождаются подобные дети?
 — Что-то идет не так…
 — Но, может быть, дело в родителях?
 — А почему обязательно виноват Ричард? С таким же успехом порок мог таиться в его жене.
 — И все-таки он держал это в тайне. Так поступить со своим сыном!
 — Имеем ли мы право судить других? Разве он мог держать мальчика в этом доме? Он сделал все как можно лучше, поселил его в замке, построил вокруг стену и обеспечил ему уход. Что же еще?
 — Ты его защищаешь.
 — Я пытаюсь поставить себя на его место. За мальчиком ухаживали все эти годы.
 — Сейчас ему должно быть пятнадцать лет…
 — А зачем ты решила залезть в этот шкаф?
 — Просто я любопытна.
 — И поэтому постоянно говорила об этом.
 — Ты же отказалась идти со мной. Теперь я знаю почему: тебе и так все было известно.
 — Я не хотела, чтобы ты узнала об этом сейчас… в этом положении.
 — Меня вот что больше всего беспокоит, Берсаба… вдруг я и мой ребенок…
 — Выбрось это из головы. Это просто глупо.
 — Как я могу выбросить это из головы, если я ни о чем другом не в состоянии думать? Как бы ты себя чувствовала на моем месте? Я все вспоминаю об этом… мальчике. Перед глазами стоит его лицо. Я в ужасе, Берсаба. Если такое случится однажды…
 — С твоей стороны было глупостью лезть туда. Почему ты не сказала мне, что собираешься это сделать?
 — Супруги Черри хранили тайну. Ты только подумай: все в доме, кроме меня, об этом знали. Я единственная блуждала в потемках.
 — Держать тебя в неведении было необходимо.
 — Я — жена Ричарда… самый близкий ему человек., и мне не сказали!
 — Пойми же, ты вынашиваешь ребенка. Разумнее всего было ничего тебе не говорить. Посмотри на себя… Посмотри, что с тобой стало. Ты рвешь и мечешь…
 — Миссис Черри намекнула… что можно прервать…
 — Что?!
 — Она говорит, что еще и сейчас…
 — Ты сошла с ума, и миссис Черри тоже. Я с ней поговорю. Как у нее язык повернулся!
 — Я хозяйка этого дома, Берсаба, хотя иногда мне кажется, что ты считаешь хозяйкой себя. Она повернулась и вышла из комнаты.
 Я не могла уснуть. Ночь тянулась невыносимо долго. Я боялась заснуть, потому что знала, что мне приснится. Все страхи последних месяцев были просто ничто в сравнении с теми, которые преследовали меня сейчас. Я представляла, что у меня родился ребенок, и Ричард говорит: «Он… или она… должен отправиться в замок».
 Горячего молока в эту ночь у моей постели не было. А настой миссис Черри так и остался нетронутым. Я уже почти решилась выпить его, но знала, что тогда сразу же усну, а засыпать я боялась, потому что меня пугали ночные кошмары.
 Дверь комнаты стала очень медленно приоткрываться. Я почувствовала, как заколотилось мое сердце. Неужели пришел тот, кого я ждала?
 Вошла Берсаба и остановилась возле моей кровати.
 — Ты не спишь, Анжелет, — сказала она.
 — Могу ли я заснуть, если мне нужно столько сразу обдумать?
 — Все еще беспокоишься за ребенка?
 — А что бы ты чувствовала на моем месте?
 — Ты вбила себе в голову, что Ричард не может быть отцом нормального здорового ребенка.
 — Если бы ты видела этого… это существо! Он мне напомнил того человека на лужайке.
 — Анжелет, в течение всего дня я размышляла, следует ли тебе рассказывать… Это может оказаться для тебя ударом, но я все же пришла к заключению, что это принесет меньше вреда, чем страх за судьбу ребенка. Сейчас для тебя самое важное… важнее всего… это ребенок. Верно, Анжел?
 — Конечно.
 — У Ричарда может быть здоровый ребенок. Он у него есть.
 — Я тебя не понимаю.
 — Арабелла — его дочь.
 Я продолжала лежать, ничего не понимая, потом медленно произнесла:
 — Арабелла. Твоя Арабелла. Она — дочь Ричарда!
 — Да, — вызывающе подтвердила Берсаба.
 — Ты и он…
 — Да, он и я. Ты когда-нибудь видела более прелестного ребенка? Я — нет. И никто не видел.
 — Ох, Берсаба, — воскликнула я, — ты и Ричард!
 — Ты его не любила, — сказала она упрямо, — не любила по-настоящему. Ты боялась его.
 — А ты, видимо, любила.
 — Да, я любила.
 — И ты вышла за Люка, чтобы никто не узнал, что ты ждешь ребенка от Ричарда. А Люк, что он думал?
 — Он все знал и помог мне.
 — Ты считаешь, что весь мир принадлежит тебе, Берсаба. Тебе всегда так казалось. Другие люди ничего для тебя не значат, да?
 — Сейчас для меня важнее всего ты, сестра. С тобой все будет в порядке, и ты родишь крепкого и здорового ребенка.
 — А когда вернется Ричард? — спросила я. — Что тогда?
 — Ты покажешь ему здорового ребенка.
 — Ты уже показала ему своего.
 — С этим покончено, Анжелет. Когда ты родишь и приедет Ричард, я вернусь домой, в Тристан Прайори.
 — Ричард тебя не отпустит. Он ведь любит тебя?
 — Он — человек, который будет любить свою жену и своих детей. Спокойной ночи.
 Она наклонилась и поцеловала меня.
 Я лежала, погруженная в раздумья. Любовники в этом доме… и я. Почему же мне ничего не было известно? И тут я вспомнила, с какой настойчивостью Берсаба предлагала мне сонное снадобье: «Это поможет тебе уснуть». Мне припомнилась ее лицемерная улыбка. Они усыпляли меня на то время, которое проводили вместе.
 Почему же она пошла на это? Оттого ли, что я испытывала страх перед кроватью с пологом и не могла привыкнуть к этим взаимоотношениям? Берсаба воспользовалась ситуацией. В ней было то, чего не хватало мне. Я вспомнила, как глаза Бастиана неотрывно следовали за моей сестрой, как она была взбешена, когда Карлотта увела его. Потом, по словам Берсабы, Бастиан хотел на ней жениться, а она отказала ему. Затем она приехала сюда и очаровала Ричарда, а Люк так жаждал ее, что согласился признать себя отцом чужого ребенка.
 Ох, Берсаба, моя родная сестра! Что я о ней знала? Она была совсем чужой для меня.
 Внезапно мне в голову пришла ужасная мысль: она любила Ричарда, любила его так сильно, что смогла забыть о том, что я, считавшая ее близким и дорогим человеком, — его жена.
 Меня переполняли воспоминания. Я вновь оказалась в своей комнате в Пондерсби-холле, и рядом со мной стояла Анна. Что она сказала? Тогда это показалось мне странным: «Будет ошибкой думать, что в ней — сплошь хорошие черты… Если подвернется случай…»
 Что могла Анна знать о Берсабе? Однако, несомненно, что она хотела предостеречь меня от моей собственной сестры.
 Я представила, как кто-то кладет в мое молоко яд. Кто же давал мне молоко? Кто давал мне сонное снадобье, так что я совершенно спокойно спала, когда она отправлялась к моему мужу?
 Никогда в жизни мне не было так страшно. Неужели моя родная сестра так сильно возжелала моего мужа, что попыталась убить меня?




 Часть шестая. БЕРСАБА



 В ТУННЕЛЕ

 Появление солдат я восприняла едва ли не с облегчением. Это случилось после Рождества. Я украсила дом плющом и падубом, в основном ради детей, чтобы они как-то ощутили праздник, но когда они укладывались в кроватки, дом погружался в уныние.
 Миссис Черри растеряла все свое добродушие. Когда бы я ни заходила в кухню, я заставала ее сидящей за столом и глядящей в пустоту. Черри почти не разговаривал, он тоже не мог избавиться от воспоминаний об убитом им сыне. На нем лежало такое тяжкое бремя вины, что это чувствовали все в доме.
 Грейс и Мэг пытались бодриться. Феб не могла забыть ферму Лонгриджей, где она была счастлива со своим мужем, и я догадывалась, что она, как впрочем и все мы, ждала, когда же все это кончится. Для меня же самым тяжелым испытанием были наши натянутые отношения с Анжелет. Она не могла простить мне того, что произошло между мною и ее мужем; я тоже не могла себе этого простить. Она с трудом переносила пребывание в одном помещении со мной и, разыскав где-то ключ, стала запираться в своей Синей комнате, что раньше даже невозможно было представить. Я боялась этого: вдруг ей ночью понадобится помощь?
 Я понимала, что она относится ко мне с подозрением и убеждена в том, что я хотела ее смерти, чтобы выйти замуж за Ричарда, когда он вернется.
 Я уверяла ее в том, что собираюсь в Тристан Прайори, и даже взялась за приготовления к отъезду.
 — Война не будет длиться вечно, — говорила я. — Что-нибудь вскоре произойдет.
 После этого печального Рождества и последовавшей за ним Двенадцатой ночи, которую мы не отмечали, Анжелет начала уединяться в своей комнате с Грейс.
 Я беспокоилась, понимая, что с ней далеко не все в порядке, и боялась, что все случившееся ей повредит. У меня даже мелькала идея пригласить сюда нашу мать, но это, конечно, было невозможно из-за событий, происходящих в стране.
 Беда разразилась в январе, за месяц до того, как Анжелет должна была родить. С севера дул холодный ветер, и пруды покрылись коркой льда. В такие дни не хотелось выходить из дому. В теплых комнатах топились камины, но в доме было неуютно. Грейс готовила комнату для роженицы, хотя впереди был еще целый месяц, а миссис Черри, покачивая головой, говорила, что опасается приближения этого дня.
 Я не мешала ей высказываться, пусть говорит что угодно, лишь бы этого не слышала Анжелет.
 Как-то раз Джессон отправился побродить по окрестностям и вскоре вернулся с новостью, что «круглоголовые» уже где-то поблизости. Они ограбили церковь, расположенную в пяти милях отсюда, изуродовав ее прекрасные орнаментальные украшения и вообще все, что, по их мнению, относилось к папизму.
 Я попросила, чтобы никто не говорил об этом моей сестре, они ведь могли и не прийти сюда, а в ее положении не стоило лишний раз волноваться.
 Но сама я была настороже, так же, как и Феб. Я велела ей ни на минуту не оставлять детей и быть готовой в любой момент закутать их потеплей и увести.
 Затем я спустилась на кухню и позвала туда Джессона и Черри. Я сказала им:
 — Возможно, солдаты и не придут сюда, но если это случится, совершенно бесполезно пытаться защищать дом. Мы можем сделать только одно — спрятаться в туннеле. Начинайте запасать там провизию и воду. Мы спрячемся и переждем их нашествие. Нам повезло, что существует такое укрытие.
 Мужчины согласились, что это единственный шанс.
 — Тогда давайте готовиться, — сказала я.
 Уже стемнело, когда мы услышали крики солдат. Момент, которого все так давно боялись, наступил.
 Я потихоньку велела Феб сказать детям, что мы будем играть в новую игру, и привести их на кухню. В доме должно быть темно, но мы возьмем с собой запас свечей. В туннель должны уйти все, Затем я пошла к Анжелет и сказала:
 — «Круглоголовые» явятся сюда через пять минут. Мы должны спуститься в туннель.
 — Ты уже стала в доме хозяйкой, — бросила она.
 — Не будь дурой! — закричала я. — Ты немедленно пойдешь со мной.
 Я закутала ее в теплую накидку. Мы уже дошли до кухни, когда неподалеку раздались крики.
 — Где дети? — с тревогой спросила Анжелет.
 — Здесь. Все уже здесь.
 И мы вошли в туннель, соединяющий дом с замком.
 Мы оставались там всю ночь и весь следующий день. Ночью дети спали, а проснувшись, пришли в восторг от новой игры. Но мы знали, что она скоро надоест им. Когда Лукас расплакался и сказал, что больше не хочет играть в прятки, мне пришлось объяснить ему, что он должен вести себя тихо, потому что это не игра. В нашем доме сейчас солдаты, и мы прячемся от них. Мне удалось его утихомирить, хотя он немного и перепугался. Наша жизнь сейчас полностью зависела от того, сможем ли мы соблюдать тишину.
 Арабелла жалась ко мне, но она была более увлечена, чем напугана происходящим; в свете свечи было видно, как горят от возбуждения ее глаза, так похожие на глаза Ричарда.
 — Скоро они уедут, — шептала я, — и тогда мы вернемся в дом.
 Больше всего меня беспокоила Анжелет. Она все время молчала и обращалась ко мне только по необходимости. Мне было невыносимо тяжело чувствовать, что она подозревает меня в стремлении избавиться от нее и выйти замуж за Ричарда.
 Я вспомнила о наших детских ссорах и о том, как мы были тогда необходимы друг другу. Именно потому так ранила меня ее нынешняя неприязнь. Я по-прежнему хотела быть для нее опорой, а она, напротив, отдалялась от меня. Да, узы, существовавшие между нами, порвались, когда я полюбила Ричарда.
 Я пообещала себе: если мы переживем эту ночь и следующий день, я немедленно уеду. Я больше никогда не увижу его, а значит, избегну возможности поддаться искушению. Мне было ясно, что я никогда не смогу оправдаться перед Анжелет, которой не понять, что такое ошеломляющая страсть…
 Переговаривались мы шепотом.
 Миссис Черри вдруг спросила:
 — А что же с мальчиком? Что с Джоном Земляникой? Нужно привести их сюда. Солдаты заберутся и в замок. Они сломают стену.
 Черри ответил:
 — Джон Земляника позаботится о мальчике.
 — Но они ненавидят замки, а про этот еще и знают, чей он. Они отомстят королевскому генералу.
 Ее лицо при свете свечи казалось диким. Я боялась, что она впадет в истерику и подвергнет нас опасности, если начнет кричать или попытается выбраться за мальчиком и Джоном Земляникой.
 Черри старался успокоить ее:
 — Эмми, не расстраивайся. Все будет в порядке.
 — Тебе-то на все наплевать… Ты и родного сына пристрелил. Нашего Джозефа…
 — Мне пришлось, Эмми. Лучше бы ты помолчала. Мне пришлось это сделать. Ты же знаешь, что случилось в прошлый раз.
 — Тогда ты выстрелил ему в ногу. И сейчас тоже мог бы стрельнуть в ногу. Что, разве не мог? А ты его насмерть… нашего сынка… Он же ничего не успел сделать. Он просто пришел повидать свою мамочку.
 Наступило молчание. Похоже, миссис Черри и сама была потрясена тем, что сказала.
 Она снова стала всхлипывать:
 — Мы отсюда никогда не выберемся. Эти безумные люди… они сожгут весь дом… Они сожгут замок… Что нас ждет? Вход будет заперт. Нас здесь похоронят заживо. Я хочу отсюда выбраться.
 — Вы пугаете детей, миссис Черри, — жестко сказала я, а детям шепнула:
 — Это ничего… ничего… миссис Черри просто играет.
 Некоторое время она молчала. Мы все напрягли слух, но услышали лишь какой-то шум.
 — Мы здесь хорошо заперлись, — сказал Джессон. Грейс спросила:
 — С вами все в порядке, госпожа? И Анжелет в ответ прошептала:
 — Что она говорила о том, как кого-то видели в церкви?
 — Да ничего, госпожа, — начал Черри. Миссис Черри прервала его:
 — Ты мне рот не затыкай, Черри. Мы отсюда все равно не выберемся, мне надо выговориться.
 — Не нужно, Эмми, — сказал Черри, — пожалуйста, помолчи.
 — Это уже давно… такая тяжесть у меня на сердце. Я хочу, чтобы он был мой… Почему я должна отрекаться от него? Он был добрый, мягкий, только иногда на него находило. Джо-то никогда таким не был. Он всегда был жестокий и хотел всем вредить. А мальчик — нет, он добрый. Я хотела, чтобы он был здоровым и жил в этом доме как джентльмен. Все здесь принадлежало бы ему… Видите, какая я грешная.
 Я начинала кое-что понимать, сопоставляя факты и слова, но не хотела, чтобы это слышали дети. Я боялась, что она их напугает.
 Мальчик в замке не был сыном генерала. Да и как он мог им быть, если это внук миссис Черри? Сумасшедший уже бывал в этом доме. Он застал жену Ричарда в церкви, изнасиловал ее, и она родила от него ребенка… этого мальчика.
 Но почему она от него не избавилась? Почему другие не знали? И тут я все поняла. Магдален трепетала перед мужем. Она боялась признаться ему. Но супруги Черри знали обо всем. Сумасшедший был ранен в ногу, однако Магдален это уже не могло помочь.
 Бедняжка! Как же она жила все эти месяцы беременности, зная о том, что отец ребенка, которого она вынашивает, — безумец?
 Я наблюдала за Анжелет. Понимает ли она, в чем дело? Она изумленно смотрела на миссис Черри, словно видела ее в первый раз.
 — Я просто хотела как лучше, — всхлипывала миссис Черри. — Я просто хотела для мальчика.
 — Замолчи! — велел ей муж.
 — Ведь все это могло стать его собственным, верно? Я стала бы за это бороться… Когда ему исполнилось бы восемнадцать, я бы поборолась… О, Господи, что с ним сейчас? Он же там, а солдаты ненавидят замки… им известно, что это замок генерала… а там мой мальчик… сын генерала… то есть так все думают.
 Миссис Черри истерически расхохоталась.
 — Я делала все это для него и не думала, что может случиться беда…
 Ее хохот перешел в пронзительный визг. Я подошла к ней и отвесила ей пощечину. Она немедленно утихла и прошептала:
 — Мы все умрем, как крысы в капкане. Ни у кого ничего не останется, а на мне лежит тяжкий грех. Я могла погубить ее. В первый раз я от этого избавилась, да это и нетрудно было, а теперь опять хотела избавиться, чтобы дать дорогу моему мальчику. Нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь ему помешал.
 Анжелет тихо сказала:
 — Теперь я все поняла. Я понимаю, почему вы все это делали. Мне понятно, что произошло с Магдален. Но сейчас все это не имеет никакого значения.
 Наступившее молчание прервала Арабелла:
 — Мама, ты сердишься на миссис Черри?
 — Нет, — ответила я.
 — А она думает, что сердишься. Она плачет. И вновь тишину нарушали лишь сдавленные рыдания миссис Черри.
 — Скоро все кончится, — сказала я Арабелле.
 — Мы все еще играем?
 — Да, мы все еще играем.
 — Я хочу поиграть во что-нибудь другое.
 — Придется подождать, пока все закончится. Она прижалась ко мне поближе, Лукас и маленький Томас последовали ее примеру.
 Джессон бесшумно выскользнул из туннеля разведать обстановку. Вскоре он вернулся.
 — Они ушли, но оставили после себя след.
 Мы вернулись в дом. Гобелены были сорваны со стен, бронзовые и оловянные украшения исчезли. Церковь оказалась полностью осквернена. Я поднялась по лестнице в наши комнаты. Богатые драпировки были содраны со стен и разорваны в клочки, а вышитые покрывала — те, что остались, были испоганены.
 Винный погреб был затоплен вином. Усмехнувшись, я высказала предположение, что, считая питье вина грехом, они не только пили его сами, но и не хотели позволить согрешить другим. Наши продовольственные запасы исчезли. Большинство окон было выбито. Я опустилась на чудом уцелевший стул и прокляла эту бессмысленную войну.
 Тут я вспомнила об Анжелет и о приближающихся родах. Все, что мы приготовили, исчезло или было приведено в негодность. Я попыталась обдумать план дальнейших действий, но, услышав громкие крики, поспешила вниз и столкнулась с Грейс.
 — Это миссис Черри. Она совсем сошла с ума. Эти дьяволы побывали в замке и все разнесли на кусочки.
 — А мальчик и его опекун?
 — Они оба мертвы… Похоже, что они спрыгнули со стены. Джон Земляника ни за что бы такое не сделал. Это же верная смерть. Я думаю, мальчик хотел спрыгнуть, а Джон попробовал удержать его. Они оба там и лежат. Вы уж не выходите, госпожа, и мою хозяйку удержите. Вид не из приятных.
 На мгновение я ощутила слабость, полную неспособность действовать и думать. Я лишь сознавала, что тайны замка больше не существует и что мы сделали еще один шаг вперед.
 Все случившееся не могло, конечно, остаться без последствий, и мы с Грейс совершенно не удивились тому, что у Анжелет начались боли. Стало ясно, что близятся роды.
 Заботливо приготовленная нами комната для роженицы была превращена в свинарник, и нам пришлось потрудиться, чтобы хоть как-то подготовиться к важному событию. Это оказалось нелегким делом, и Грейс была расстроена. Преждевременные роды грозили неприятностями.
 В то же время нам было полезно заняться какими-то действительно важными делами. Я продолжала твердить себе: мы потеряли очень многое, но остались вместе…
 Мы уложили Анжелет в одну из немногих пригодных для использования кроватей, а сами отправились на поиски необходимого. Нам удалось найти кое-какое постельное белье. Джессон разжег камин. Нагрев кирпичи, мы завернули их во фланель и положили в постель в качестве грелки. Все старались чем-то помочь. Дети были слегка напуганы суматохой, и я передала их под опеку Феб, попросив ее объяснить детишкам, что мы продолжаем играть в новую игру, иногда немножко страшную, но интересную, и нам нельзя мешать.
 К счастью, солдаты не тронули коров и не добрались до некоторых стоящих на отшибе построек, в частности, солодовни, где лежали запасы зерна и муки, так что голод нам пока не грозил. Миссис Черри была в таком состоянии, что ничего не могла делать, и ее место у очага заняла Мэг, а мужчины заложили досками оконные проемы и начали по возможности наводить порядок.
 Самой главное нашей заботой оставалась Анжелет, которая и в самом деле выглядела очень нездоровой. Тем не менее роды прошли довольно легко, и через несколько часов на свет появился мальчик. Он был слабеньким, недоношенным почти на месяц, но как нельзя более нормальным. Грейс сказала, что в первые месяцы малыш доставит нам немало хлопот, но когда он окрепнет и наберется сил, все будет в порядке.
 Состояние Анжелет, напротив, вселяло тревогу. Она была очень слаба, а у нас не хватало самых необходимых вещей.
 Я оставила младенца на Грейс и занялась сестрой. Я сидела возле нее день и ночь. Время от времени, конечно, я не выдерживала и засыпала, но мне хотелось, чтобы она постоянно ощущала мое присутствие. Это, кажется, доставляло ей некоторое удовлетворение, не говоря уже обо мне. Надо мной тяготели грехи, и тяжесть их ничуть не уменьшалась оттого, что я сознавала: окажись я вновь в той же ситуации — и все было бы точно так же.
 Хотелось бы мне попытаться объяснить это Анжелет.
 Она лежала неподвижно, обессиленная, но глаза ее улыбались мне, а когда я отходила от постели, она беспокоилась.
 Прошло четыре дня.
 Ребенок понемножку оправлялся, и Грейс сказала:
 — Его надо окрестить и дать ему имя. Я пошлю Черри или отца за священником.
 Я согласилась.
 Я спросила Анжелет, не возражает ли она против того, чтобы младенца назвали Ричардом, и она, очень довольная, кивнула в ответ. Итак, ребенок был окрещен, и мы стали называть его трогательным уменьшительным именем — Дикон.
 Грейс очень серьезно сказала мне:
 — Наш Дикон будет жить. Он набирает вес… он интересуется тем, что вокруг. Но наша госпожа… Для нее настали плохие времена. Не знаю даже, сможем ли мы ее вытянуть. Слишком много чего у нас нет. Нет самого нужного. Я-то знала, что ей будет нелегко, но думала, это произойдет до прихода «круглоголовых».
 Я твердо сказала:
 — Мы должны ее выходить. Она будет жить, Грейс. Грейс посмотрела на меня тем же взглядом, которым иногда смотрела Анжелет, давая понять, что я восстаю против воли Божьей.
 Но Анжелет, кажется, действительно стала приходить в себя. Она начала разговаривать.
 — Я хочу, чтобы ты была со мной, Берсаба.
 — Конечно, — ответила я, — мое место здесь.
 — Все пошло не так, правда? Это тебе нужно было ехать в Лондон. Ты бы встретилась с ним и сделала бы его счастливым, верно?
 — Он счастлив, — сказала я.
 — Ты всегда гордилась тем, что никогда не лжешь. Ты всегда заявляла, что притворяться бесполезно. Не забывай об этом, Берсаба. Я рада, что это не ты хотела отравить меня. Я думала, это ты.
 — Ты не должна была так думать.
 — Да, но я так думала. Потому что я знала, что кто-то этого хочет. Мне бы следовало вспомнить свой первый случай. Я ведь думала, что это произошло из-за испуга. Они меня убедили. Но теперь-то я вспомнила: миссис Черри дала мне тогда какой-то настой. Должно быть, она добавила в него что-то, отчего у меня случился выкидыш. Она хорошо знает травы. Она любила того мальчика и была готова ради него на все. Она боялась, что если я рожу здорового ребенка, то он станет наследником, и решила бороться за своего внука всеми средствами.
 — Не думай сейчас об этом. Это все в прошлом. У тебя есть ребенок. Он поправляется, Анжелет, и будет здоровеньким мальчиком — так говорит Грейс, а она в этих делах понимает.
 — Но я хочу об этом думать. Я хочу, чтобы мы до конца поняли друг друга. Теперь мне все совершенно ясно. Бедная Магдален! Какой ужас она пережила, и случилось это в церкви, целых девять месяцев она скрывала все это от Ричарда.
 — Лучше бы она все рассказала ему.
 — Она не могла, Берсаба. Я ее понимаю. Она боялась его, боялась, что он от нее отвернется. Я понимаю. Я поступила бы точно так же. Ты сильная, уверенная в себе. Ты бы знала, что делать. Но я ее понимаю… А потом Магдален умерла, родив этого… это существо… которое было внуком миссис Черри, и она была готова на все ради него. Мы не должны слишком строго судить миссис Черри. Во всем виновата любовь, Берсаба. Не надо забывать об этом.
 — Из-за этого она ставила под угрозу твою жизнь…
 — Только ради внука. И я не думаю, что она намеревалась убить меня. Ей просто хотелось, чтобы у меня не было ребенка. Постарайся понять ее, Берсаба. Пожалуйста, постарайся.
 — Анжел, — сказала я, — ты помнишь, мы говорили о том, как разные свойства натуры — хорошие и дурные — поделены между нами? Тебе достались все хорошие качества, а мне — все дурные.
 — Это не правда. Ты гораздо больше меня заслуживаешь внимания. Так считал Ричард… и Люк… и дети тоже. Давай говорить откровенно. Я хочу, чтобы ты вышла замуж за Ричарда… если он останется в живых.
 — Жена Ричарда поправится. Когда он вернется, она покажет ему их прелестного ребенка, Дикона, и тогда все пойдет по-другому. Не забывай о том, что все эти годы над ним висела мрачная тайна. Такого рода тайны часто ломают людские натуры.
 — Как ты думаешь, он вернется?
 — Эта дурацкая война не будет длиться вечно.
 — А если победят «круглоголовые»?
 — Все равно будет какой-то выход.
 — Если он вернется…
 — Когда он вернется, — твердо сказала я, — ты будешь встречать его здесь.
 — В его доме, почти превратившемся в руины.
 — Ты как-нибудь здесь проживешь. Это долго не протянется, а уж Ричард будет знать, что делать.
 — А ты, Берсаба?
 — Я давно все решила. Я отправлюсь домой. Заберу с собой детей — Арабеллу, Лукаса, и Феб вместе с ее Томасом. Мы поедем в Корнуолл, к нашей матери. Ты сомневаешься в том, что она нам обрадуется?
 — Она будет в восторге, Берсаба.
 — Я скажу ей, что ты осталась ждать своего мужа.
 С этим она согласится.
 — А когда он вернется…
 — Я буду уже далеко. Как только ты выздоровеешь, я уеду. За тобой присмотрят Грейс и другие слуги. Ты дождешься его возвращения. Солдаты сюда больше не придут. Они уже оставили свою визитную карточку в этом чудесном доме. После их посещения он перестал быть чудесным, и это вполне должно их удовлетворить. А теперь полежи и отдохни, Анжелет. Я принесу тебе молока.
 Она слабо улыбнулась.
 — Тебе всегда нравилось приносить мне молоко.
 — Мне и сейчас это нравится. У нас есть две прекрасные молочные коровы, которых наши круглоголовые приятели соизволили нам оставить. — Я нагнулась и поцеловала ее. — Ты должна поправиться, — сказала я, — и меня это очень радует.
 — Это приказ? — спросила Анжелет.
 — Конечно.
 Через два дня ее состояние ухудшилось, и Грейс мрачно заметила, что у нее, кажется, началась лихорадка.
 Я все время сидела около сестры. Она успокаивалась только тогда, когда я держала ее за руку.
 — Как странно, Берсаба, — сказала она, — что остается только одна из нас.
 — Нет, нет… Этого не будет.
 — Это будет. Я-то знаю. Теперь я хотела бы серьезно поговорить с тобой, Берсаба. Позаботься о Диконе.
 — Обещаю.
 — Выйди замуж за Ричарда… если он вернется. Ты можешь сделать его счастливым. Мне это не удалось. Я недостаточно умна. Ты умела и развлечь его, и дать ему все остальное. Неужели ты думаешь, что я ничего не понимала? Мне кажется, я впервые заметила это, когда вы играли в библиотеке в шахматы. Он просто оживал рядом с тобой. Вы будете счастливы… Теперь ведь больше нет никаких тайн, правда же? Никаких призраков… привидений… никаких оживших секретов из прошлого. Теперь все наконец ясно… Пожалуйста, сделай все так, как я тебя прошу, Берсаба.
 Я продолжала настаивать:
 — Ты обязательно поправишься. Как же я смогу жить без тебя? Ведь нас всегда было двое…
 — Знаешь, иногда лучше остаться одной. Я счастлива оттого, что мы сейчас вместе с тобой… и что мы понимаем друг друга. Я была такой глупой. Когда я узнала про вас с Ричардом, то решила, что ты хочешь убить меня. Вот за это я и заслуживаю смерти.
 — Никогда в жизни не слышала подобных глупостей. Ричард любит тебя. Я уезжаю отсюда… Я собираюсь оставить тебя счастливой. У тебя теперь есть крохотный сыночек, а у меня — мои дети.
 — У нас обеих дети от него, Берсаба. Видно, так и должно было случиться. Ну конечно, мы с тобой должны были полюбить одного и того же человека. Ведь мы — это единое целое. Я счастлива, Берсаба, что ты остаешься жить и что в моем уходе есть какой-то смысл.
 Я пыталась спорить с сестрой, поскольку мне было невыносимо слушать ее. Я проклинала себя за все случившееся и находила мало утешения в том, что она не проклинает меня.
 Я просидела возле нее всю ночь, а на рассвете она умерла.
 Еще никогда в жизни мне не было так одиноко.

 ЗА МОРЕ

 Еще три месяца я оставалась в Фар-Фламстеде, пока не решила, что юный Ричард достаточно окреп для путешествия. И тогда я отправилась в Тристан Прайори, взяв своих детей, сына Анжелет и Феб с ее ребенком.
 Путешествовать в такие времена опасно, но мы рассчитывали на то, что вряд ли та или иная сторона решится напасть на двух женщин с кучей детишек. Мы взяли для сопровождения двух пареньков с конюшни, которые были слишком молоды для того, чтобы служить в армии, и двинулись в дорогу.
 Дорога заняла не одну неделю, так как нам не раз приходилось избирать кружной путь. Многих известных нам постоялых дворов больше не существовало. Иногда нам приходилось ночевать в разоренных и брошенных строениях, почти не защищавших от ночного холода. Но уже наступил май, погода стояла хорошая, чувствовалось дыхание весны, и даже настроение менялось, когда из камышей доносились трели дроздовых камышовок, крики чибисов и славок. Кусты боярышника были усеяны набухшими почками и распускающимися цветами, и, вдыхая их запах, я воспринимала все окружающее как обещание: наша жизнь еще будет украшена цветами.
 Нам не удалось послать родителям весточку о предстоящем приезде, и мне никогда не забыть момент нашего въезда во двор усадьбы. Во всем доме поднялся крик, раздался топот ног. Первыми выбежали отец с матерью и стали обнимать меня и детей. А затем наступил страшный момент: они стали искать взглядом Анжелет.
 Рассказывать им обо всем случившемся было, конечно, ужасно. Я боялась, что мать не переживет этого. В глубине души я всегда была уверена в том, что Анжелет она любит чуть больше, чем меня, но только потому, что идеальная мать инстинктивно чувствует, кто из детей слабее и больше нуждается в ее заботе.
 Я сделала знак Феб, и она передала на руки моей матери маленького Дикона. Мне показалось, что это несколько смягчило ее боль.
 С этого момента ребенок стал принадлежать ей. Она заявила, что малыш — копия ее любимой Анжелет, и она намерена сама кормить его, прогуливать, растить сильным и здоровым.
 Итак, я вернулась в Тристан Прайори.
 Дальнейшие события общеизвестны.
 Последовало поражение при Нейзби, где король потерял половину своей армии.
 До Корнуолла новости добирались не слишком быстро, но мы, несмотря на наши роялистские настроения, понимали: король проиграл. Парламент потребовал контроля над милицией и армией и введения в стране пресвитерианского вероисповедания, а когда король отказал парламенту, ему пришлось бежать на остров Уайт. В конце концов он был схвачен в Кэрисбруке и доставлен в Лондон.
 Затем настал мрачный январский день 1649 года, когда наш король был казнен на эшафоте перед Банкет-хаусом в Уайтхолле.
 — Теперь уже ничто не останется таким, как прежде, — сказал отец.
 Действительно, изменилось все. Одеваться мы должны были угрюмо-пристойно; церковь должны были посещать регулярно; во всем стало необходимо подчиняться установленным стандартам.
 Дедушка Касвеллин, к тому времени ставший древним стариком, столь бурно изливал свою ярость по поводу всего происходящего, что его поразил апоплексический удар, повлекший за собой смерть. Так что жизнь в замке Пейлинг тоже очень изменилась. Девушки повыходили замуж, но Бастиан оставался холостяком.
 Узнав о моем возвращении, он начал регулярно посещать наш дом. Трижды он делал мне предложение. Всякий раз я отказывала ему, но уже не исключала возможность того, что рано или поздно соглашусь.
 Мать очень хотела бы этого. Она была убеждена, что детям необходим отец. Мир стал выглядеть по-иному, весьма неприглядно, и семья может в таких условиях стать единственной отрадой. Я знала, что Тристан всегда будет моим родным домом, но подозревала, что мать втайне надеется на то, что в один прекрасный день я стану хозяйкой замка Пейлинг.
 Конечно, она скучала бы без меня. Мы с ней привыкли сидеть по вечерам, вспоминая дни, когда мы с Анжелет были детьми.
 — Ты настолько на нее похожа, — говорила мать, — что временами мне кажется, будто она продолжает жить в тебе.
 За Феб начал ухаживать Джим Стэллик, работавший на конюшне. Она вышла за него замуж, но продолжала служить у меня, чему я была чрезвычайно рада.
 Прошел год со дня смерти короля. Война не совсем утихла, поскольку новый король, Карл II, перебрался с континента в Шотландию и попытался водрузить свой штандарт. Но Кромвель был слишком силен, и у роялистов было мало надежд.
 Я гуляла в саду, когда мне сообщили о прибытии незнакомца, желавшего повидаться со мной. Один из слуг проводил его в сад. Я мгновенно узнала его.
 Ричард!
 Он постарел. Сколько же лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз? Шесть… нет, семь трудных лет — поиски временных убежищ, тайные сходки, бегство от преследователей…
 Он взял меня за руки и взглянул мне в глаза.
 — Я приехал в Фламстед, — сказал он. — Там мне сообщили, что ты теперь здесь.
 — С тобой все в порядке? Ты выглядишь изможденным.
 — Я проделал долгий путь.
 — Тогда тебе надо зайти в дом и отдохнуть.
 — Это небезопасно — предоставлять кров скрывающемуся роялисту.
 — Здесь ты всегда можешь найти убежище. Он покачал головой:
 — Я не могу ставить под удар тебя и твою семью. А новости у меня плохие. Король потерпел поражение и был вынужден бежать из страны. Мы все должны бежать… и вести подготовку к возвращению в Англию. Мы не успокоимся, пока Карл II не сядет на трон. Я собираюсь уехать за море и готовить наступление этого дня.
 — Пойдем в дом. Тебе нужно поесть и отдохнуть.
 — Если мне что-то и нужно, так это судно, на котором можно добраться до Франции.
 — Неужели ты пришел для того, чтобы вновь уйти?
 — Я пришел для того, чтобы видеть тебя.
 — Тебе рассказали о том, что произошло в Фар-Фламстеде? Он кивнул.
 — Твой прекрасный дом… — сказала я.
 — Но ты была в безопасности. Я пришел к тебе с просьбой. Возможно, я собираюсь просить слишком многого. Это может оказаться опасным.
 Я сказала:
 — Мне здесь скучно. Правление пуритан мне ненавистно. Я поняла, что я — убежденная роялистка.
 — Жизнь во Франции будет нелегкой.
 — Правда? Но там будет цель… цель, за которую стоит бороться… Я хотела бы взять с собой детей… Арабеллу и Лукаса. Дикону пока придется остаться с моей матерью. Она ни за что не отпустит его.
 — Берсаба, — сказал он, — только ты в этом мире осталась неизменной.
 Я взяла его руки и взглянула ему в лицо.
 — Я всегда знала, чего хочу. Мне кажется, мир вновь ожил.
 — Так значит, — спросил он, — ты согласна отправиться со мной?
 — Удивительно, что ты задаешь вопросы, ответы на которые знаешь заранее. Это не похоже на тебя.
 — Я просто не мог надеяться… Я думал, ты изменилась.
 — Никогда, — сказала я, — никогда.
 Вчера мы обвенчались в церкви. Отцу удалось найти для нас подходящее судно. Мы отплываем с утренним приливом. Я, Арабелла, Лукас и Ричард. Это моя последняя ночь под крышей Тристан Прайори. Я пишу эти строки в комнате, которую когда-то разделяла с Анжелет, и мне кажется, что сейчас она заглядывает через мое плечо в написанное и кивает головой в знак согласия.
 Я вижу вокруг себя обстановку, знакомую мне с детства. А где-то там, за стенами — море, и завтра, еще до рассвета, я со своим мужем и детьми отправлюсь во Францию, чтобы строить там наше новое будущее.