Аннотация: Роман известной американской писательницы, впервые издающийся на русском языке, рассказывает о жизни и нравах, царивших в штате Луизиана в XIX веке. В центре романа — судьба молодой американки Кэтрин.


---------------------------------------------


 Дженнифер Блейк
 Стрела в сердце



 Глава 1


 Кадриль близилась к концу, когда он вошел в бальный зал. Кэтрин Каслрай, увидев его со своего возвышения, неожиданно вздохнула и замерла.
 Вошедший задержался в дверях, со спокойной уверенностью разглядывая присутствующих. Поскольку вечер был в полном разгаре, дворецкий оставил свой пост, и некому было объявить о приходе позднего гостя и взять его высокий цилиндр из черного шелка и забрызганный дождем плащ, тяжелыми складками спадавший с его широких плеч.
 Танцующие расходились, освобождая место между входными дверьми и возвышением. Взгляд молодого человека неожиданно остановился на Кэтрин. Он позволил себе полностью разглядеть ее — от сверкающих локонов прически до каймы на бальном платье. Выражение его лица поначалу было напряженным и строго оценивающим, потом оно разгладилось, стало светским, вежливо-ироничным. Сняв цилиндр и засунув его под мышку, он стал пробираться к Кэтрин, идя с ленивой грацией и полным отсутствием какого-либо смущения. Движения его были спокойны, но достаточно энергичны, чтобы продемонстрировать красную шелковую подкладку плаща, развевающегося при ходьбе.
 На высокой мускулистой фигуре прекрасно сидел темный, хорошо сшитый костюм, свидетельствующий о достатке. Теплый приятный дождь луизианской осени, стекавший по высоким окнам дома, усеял его темные, коротко остриженные волосы сверкающими каплями, в которых отражалось пламя свечей. Около глаз и рта можно было разглядеть морщинки — следствие сильных ветров, а жаркое солнце сделало его кожу коричнево-золотистой. Зеленые задумчивые глаза, цвета воды в лесном пруду, предполагали глубокие и тайные мысли.
 Стоявший слева от Кэтрин, ее муж, Жиль Каслрай, едва заметив нового гостя, прервал беседу с племянником. Странное волнение пробежало по его одутловатому лицу. Тяжело ступая, он осторожно спустился с возвышения и протянул молодому человеку руку.
 — Вы, я полагаю, Рован де Блан? — с уверенностью спросил Жиль. — Добро пожаловать в Аркадию! Позвольте представить вас моей жене, сэр. Кэтрин, дорогая, ты уже немало слышала о монсеньоре де Блан…
 Кэтрин сделала знак дворецкому принять цилиндр и плащ гостя. Она машинально поздоровалась. Это была обыкновенная учтивость и позже она не могла вспомнить, что сказала ему при встрече.
 Рован де Блан склонил голову в приветствии. Она отметила, что поклон был достаточно низким, чтобы проявить уважение, но и не слишком, чтобы заподозрить его в излишней скромности. При приветствии тембр голоса оказался глубоким, а подбор фраз — галантным, без какого-либо флирта. Если он и заметил некую дрожь в руке, которую она подала ему, то оказался достаточно деликатным, чтобы не подать вида. Его рукопожатие было крепким, и в то же время нежным, а движения губ бесстрастными, несмотря на скрытое в них пламя. Брови его были широкими, нос прямым, а глаза смотрели из-под ресниц, словно из густой засады. В резко очерченной форме его рта было какое-то благородство, а твердый подбородок указывал на решительность характера. Кэтрин подумала — если бы в выражении его лица была еще и сердечность, он был бы обворожителен.
 Как бы то ни было, он был слишком симпатичен, хорошо воспитан, силен, заметен, опытен. Рован де Блан был слишком близок к совершенству, чтобы можно было чувствовать себя с ним спокойно. В некоторой степени он даже пугал ее.
 — Надеюсь, вы мне простите столь позднее вторжение, — говорил гость, одновременно кивая в знак благодарности дворецкому, подошедшему взять одежду. — Пароход «St. Louis Belle» сегодня вечером опоздал. Хотя я получил ваше приглашение на турнир еще в Новом Орлеане, о бале, открывающем торжества, узнал только что, когда приехал к себе.
 — Ничего страшного, — ответил, жестикулируя, Жиль. — Вечер был организован стихийно, поскольку несколько человек приехали ранее назначенного времени. В любом случае мы с Кэтрин подумываем о том, чтобы покинуть наш пост.
 — Вы очень великодушны! — сказал гость. Его взгляд еще раз задержался на лице Кэтрин, которая царственно стояла перед ним, правда, она была несколько официальна.
 Рован вынужден был признать, что леди оказалась совсем не такой, какую он ожидал увидеть. В ее карих глазах совсем не было твердости, а во взгляде — уклончивости. Нежный румянец шелковистой кожи придавал ее прекрасно выписанным чертам необыкновенную свежесть, а влажные, нежно изогнутые линии губ как магнитом притягивали его взгляд. Очарование исходило и от ее волос, заколотых на затылке бриллиантовой шпилькой и тугими блестящими кольцами спадающих вниз. Цвет их был неуловим: то рыжевато-каштановый с темными оттенками, то вдруг светло-каштановый с рыже-золотым отливом. Ее платье из парчи цвета морской волны задрапировывало нежно-округлые изгибы груди; узкую талию охватывал упругий корсет, а колокол юбки струился внизу мерцающими волнами. Длинные гладкие рукава с манжетами придавали ей средневековый вид.
 Платье, а также декорации залов были подготовлены к празднику. Позолоченные обои бального зала были почти скрыты гобеленами и флагами давно умерших королей; музыканты, играющие на фортепиано, скрипках, французских рожках и арфах — одеты в костюмы дворцовых шутов. Но все же факелы и тростниковые циновки на полу отсутствовали — Жилю Каслраю хватило здравого смысла не слишком увлечься теперешней модой на литературные излишества сэра Вальтера Скотта.
 Тихо и спокойно, в нежном ритме вальса зазвучала старая английская мелодия. Рован мгновенно воспользовался этим: «Если вы действительно закончили принимать гостей, мадам, могу ли я иметь честь танцевать с вами?»
 На лице Кэтрин отразилось смущение.
 — Нет-нет, я, кажется, уже приглашена на этот танец.
 Ее муж повернул голову и уставился на нее с поднятыми бровями.
 — Разве, дорогая? Кем?
 — Вами, естественно, — сказала Кэтрин, краснея. — Это же будет наш первый танец.
 — Чепуха. Не будем же мы до мелочей соблюдать церемонию. Моя подагра съедает меня.
 — Тогда я посижу этот танец с вами.
 Ее голос звучал решительно. У Жиля было много болезней, большинство из которых были крайне удобны для него. А для нее — при случае тоже полезны.
 — Нет, нет. Иди с монсеньером де Бланом. Я не позволю себе лишать тебя удовольствий. Ты же знаешь, я люблю наблюдать, как ты веселишься. И к тому же, я, кажется, слышу звуки сирены, приглашающей к карточному столу.
 — Доставьте мне удовольствие…
 Просьба была мягкой, но взгляд — непреклонным. Дальнейшее сопротивление могло уже нанести Ровану де Блану обиду.
 — Как хотите.
 Опустив ресницы, Кэтрин положила свою руку на крепкую руку темноволосого молодого человека, позволяя ему повести себя.
 Они легко кружились, соблюдая разделяющую их дистанцию, движения обоих были корректно сдержанны. Но она все же чувствовала себя неуютно от его напряженного взгляда, когда он склонялся к ней в танце. Свежесть сырой ночи смешивалась с теплым мужским запахом, запахом хорошо выглаженного белья и лосьона. Его рука, казалось, оставит отпечатки пальцев на ее талии — так крепко он держал ее, делая повороты. Кэтрин волновало, когда его бедра с хорошо развитыми мышцами касались складок юбки. Чтобы успокоить нервы, она осторожно вздохнула. Сердиться не имело смысла. Она бросила на Рована быстрый взгляд и сказала:
 — Вот не ожидала, что такого известного человека, как вы, могут заинтересовать наши ежегодные игры.
 — Я никогда не считал себя известным человеком, мадам Каслрай.
 — Ваш брат рассказывал о вас. Вы знаете, он гордился вашими подвигами.
 — Я знаю! — слова прозвучали довольно резко.
 Ее взгляд ускользнул, а затем возвратился к нему вновь.
 — Я только имела в виду, что состязания по стрельбе из лука и рыцарские турниры могут показаться скучными. Едва ли это можно сравнить с охотой на индейцев в лесах Амазонки, путешествиями верхом с арабами или поездками в глубь Африки.
 — Вы думаете, мне необходим элемент риска, чтобы хорошо развлечься? Полагаю, что он есть и в ваших турнирах.
 Убийственная мягкость его голоса отозвалась дрожью в теле Кэтрин, но она не хотела признаваться себе в этом.
 — Едва ли сложности наших состязаний могут сравниться с теми опасностями, которым вы подвергались в ваших путешествиях.
 Легкая улыбка тронула его губы.
 — Риск ваших турниров может стоить очень дорого. Вы забываете о призе, которым будет награжден победитель.
 — Мешочек с золотом? Неужели вас это заботит? Состояние вашего отца более чем адекватно этому призу, поэтому разрешите полюбопытствовать, какой каприз движет вами?
 Улыбка на его губах замерла. Резкость его слов и тона походили на острие рапиры.
 — Теренс рассказал вам довольно много…
 Кэтрин уклонилась от его настойчивого взгляда.
 — Мы много беседовали с ним.
 — Да? — он помедлил, затем, как бы обдумывая свои слова, продолжал: — А говорил ли мой брат перед смертью, как сильно он любит вас? Возможно, он и умер от любви к вам?
 Она вздохнула так сильно, что заболело горло. Кэтрин оступилась, и Рован крепко прижал ее к себе, помогая придти в себя. В его крепких мускулистых руках она была, словно в тисках. В панике затрепетав, Кэтрин резко оттолкнула Рована и прошептала: «Нет, никогда на это не было и намека».
 — Вы в этом уверены? Возможно, его юношеское обожание так вас обидело, что это заставило его спасать свою честь?
 — Все было вовсе не так. Никто не знает, почему он застрелился. Его нашли за озером с пистолетом в руке.
 — Тогда почему, — продолжал Рован, — мой брат звал вас «La Belle dame sans merci» — безжалостная прекрасная леди?
 На мгновение ей показалось, что свет погас, в ушах застучало. Что-то сдавило грудь — то ли это была боль воспоминаний, то ли корсет, а может быть, железная хватка Рована. Нет-нет, она не упадет в обморок, нет.
 — Теренс, ваш брат… — начала она.
 — Наполовину брат.
 — Да, я знаю, — в отчаянии произнесла она.
 — Разве? А почему он говорил, что вы самая безжалостная из всех, кого он встречал, по отношению к себе?
 — Не имею понятия. Я никогда не знала, что он так думал обо мне. Я не знала, что он говорил обо мне.
 — Он написал об этом и даже гораздо больше в единственном письме к своей матери, нашей матери. Он, очевидно, часто думал о вас. Вы интриговали его. Вы, прекрасная молодая женщина, вышли замуж за больного рехнувшегося старика. Несчастный с улыбкой говорил о «Дворце любви», я правильно это назвал?
 — Да, да, — сказала она рассеянно. — Это была игра, которую мы придумали за неделю до турниров, Мюзетта, моя сводная сестра и я. Теренс тоже в ней участвовал.
 — Да, вы правы. У него было богатое воображение. Вы представлялись ему проданной невестой, которую ваш отец обменял на богатства жениха, и спрятанной здесь, в Аркадии, как в тюрьме, словно средневековая принцесса в крепости. Его, романтика, привлекала мысль о вашем спасении, хотя он знал, что вас хорошо охраняют.
 — Не будьте смешным, — на нее внезапно нахлынула волна раздражения. — Все это совсем не так.
 — Нет?
 — Более того, я не верю, что ваш брат смотрел на меня, как на объект жалости.
 — Не жалости, нет. Скорее всего, это были мечты рыцаря. Моя мать, похожая на него, предположила, что, возможно, он пытался спасти вас и за это был убит?..
 Кэтрин услышала в голосе молодого человека нотки презрения.
 — Вы считаете это маловероятным? Не могу представить, что он наговорил матери, отчего ей в голову пришла эта мысль. Это слишком уж фантастично. У Теренса было чересчур развито чувство сострадания, но мы никогда не считали его фантазером…
 — Что же вы тогда предполагаете? — спросила она, чувствуя, что ее всю сковал гнев. — Грязную интрижку? Месть обманутого мужа?
 — Может быть, и так.
 Кэтрин вздернула подбородок. Гнев затуманил ее карие глаза.
 — Если вы думаете так, то вы совсем не знаете своего брата.
 — Вы знаете его лучше? — Его губы тряслись.
 — А почему бы и нет. Ведь вы все эти годы лишь изредка приезжали в Луизиану. Мне трудно понять, как человек, все время путешествующий по диким местам Аравии, может рассуждать о романтических порывах другого человека.
 — Причины, из-за которых я предпочитаю другие места, ничего общего с романтикой не имеют, — слова прозвучали довольно жестко.
 — Я знаю. Ваша мать после смерти мужа оставила вас со своим отцом в Англии, а сама переехала сюда, чтобы завести вторую семью и второго сына, который потом хотел вас выжить.
 Сказав это, Кэтрин почувствовала огромное удовлетворение, увидев его удивленный взгляд. Ему явно не понравилась эта осведомленность о его семейных делах.
 — Это правда, я был лишним в новой семье моей матери и в ее новой жизни, — спокойно сказал Рован. — Но это было оттого, что во мне была французская и английская кровь, а родился я в Европе, а вовсе не из-за ревности моего брата.
 — Наполовину брата, — сказала она, вспомнив, что он поправлял ее.
 — Я для него был лишь человеком, имевшим отца-француза. Мы были родными по матери. А что касается того, насколько хорошо я его знал, то я видел своего брата каждый год, когда они приезжали в Англию навестить семью моего деда. И я узнал его достаточно хорошо, чтобы понять, что у него никогда бы не возникло желание покинуть эту землю с ее радостями.
 Кэтрин посмотрела на него снизу вверх, и боль отразилась в ее глазах. Вновь нахлынули воспоминания. Воспоминания, которыми она ни с кем не могла поделиться, а меньше всего с этим человеком, с которым они кружились в танце. Песня заканчивалась. Она облизала губы. Наконец произнесла: «Вы приехали не на турнир?»
 — Неужели вы думали, что да? Нет. Я приехал увидеть вас, мадам, и узнать, что вы можете сказать о смерти моего брата.
 — Ничего. Я ничего не могу вам сказать, — беззвучно прошептала она.
 — Я вам не верю, — без колебаний ответил Рован, как только смолкла музыка. Он не спешил отпустить ее. — Это означает, я полагаю, что я буду вынужден остаться на эти игры. Какова же награда за победу? Честь сопровождать вас завтра к обеду и сидеть по правую руку от вас? Уж тогда-то вам не удастся уклониться от моих вопросов.
 — Сначала вы должны одержать победу, — отпарировала она. Ее рука свободно лежала на руке Рована, и они шли туда, где стоял ее муж и разговаривал с соседом.
 — Я думаю, это произойдет, — ответил он.
 Уверенность его голоса была для нее сродни звуку ножа по сковороде.
 — Какое высокомерие! Вы ведь еще не встречались с остальными участниками.
 — Забавно, не правда ли? — он поднял брови.
 — Да! — холодно ответила Кэтрин.
 — Не считайте высокомерием возможность исполнения обещанного.
 Они были уже рядом с Жилем, и Кэтрин не ответила, да он и не предоставил ей этой возможности. В учтивых выражениях выразив ей свою признательность за танец, он поклонился и оставил ее.
 Кэтрин посмотрела ему вслед; на его прямую спину, широкие плечи, подчеркнутые темным пиджаком и легкую походку. Она подумала, что ей должно быть легче от мысли, что Рован де Блан использовал турнир только как предлог приехать в Аркадию. Ей же легче не стало. В конце концов, он открывает список.
 Она вдруг возненавидела эти ежегодные игры, соревнования, турниры, которые всегда заканчивались скачками на лошадях из любимой конюшни мужа. Она презирала всю эту помпезность, мишуру, взятую из рассказов Вальтера Скотта. Фальшивое средневековье, обставленное с претензией. На всем этом настоял Жиль, это его шоу, она же к этому не имеет никакого отношения. В этом году Кэтрин хотела отменить игры, но муж и слышать об этом не хотел. Если бы ее желание было выполнено, у Рована де Блана не было бы предлога сюда приехать…
 — Что это за человек, так тебя разозливший? — вкрадчиво спросил стоявший позади племянник Жиля. Это был сын старшего брата, Льюис Каслрай, примерно одного возраста с Кэтрин.
 Кэтрин открыто посмотрела на его стройную фигуру и ответила:
 — Ничего особенного. Почему ты так думаешь?
 — Ты так свирепо смотрела на него, словно хотела воткнуть ему в спину нож.
 Она дотронулась рукой до переносицы.
 — У меня очень заболела голова.
 — Дорогая Кэтрин, не смущайся, я видел, как ты разговаривала с ним. — Многозначительная усмешка скривила губы Льюиса. Он настойчиво смотрел на Кэтрин. В его бледно-голубых глазах, как в зеркале, отражался пустой зал.
 — Разве?
 — Старший брат Теренса, не так ли? Зачем же он пришел?
 — Я полагаю, причина ясна, — коротко ответила она.
 — О, ты так думаешь? Он ведь знаменитый игрок и очень уж уверен в себе.
 — Это уж точно, — с горькой иронией ответила Кэтрин.
 — Надеюсь, что завтра мы будем иметь честь наблюдать его поражение. Красивая маленькая сабля ударит кого-то между глаз.
 Кэтрин не хотела ни в чем соглашаться с Льюисом, и, надо признаться, это чувство было обоюдным. Самодовольный, жадный, обладающий даром активной злобы, он со дня своего приезда из Англии, шесть лет назад, как раз перед ее свадьбой, принялся досаждать ей. Он презирал их женитьбу и жил в постоянной тревоге, поскольку боялся появления ребенка, который мог бы унаследовать значительное состояние Жиля. Ему не следовало беспокоиться на этот счет, но Кэтрин не намеревалась объяснять, почему. Быстрым жестом Льюис раздраженно откинул назад прядь волос и пригладил свои чудные светло-серебристые волосы рукой.
 — Знаешь, — ядовито сказал он, — ты обязательно должна предупредить Жиля, если де Блан причинит тебе какие-то неприятности.
 — Я думаю, Жиль сам отвечает за свои поступки. Он ведь пригласил этого человека.
 — Пригласить-то пригласил. Только хотелось бы знать, почему. Наверное, вследствие этих обстоятельств…
 Кэтрин с болью посмотрела на него.
 — Что ты под этим словом подразумеваешь?
 — Что же еще, как не таинственную смерть юного Теренса прошлой осенью.
 Он широко открыл глаза, почти не дыша, ожидая ее ответа.
 Она видела, как жаждал он что-либо узнать, он безумно любил секреты, особенно чужие. От необходимости ответа спасло прибытие еще одного гостя. Мысленно поблагодарив за это Алана Доляней, она приветливо улыбнулась ему.
 — Вы упомянули имя Теренса? — спросил Алан. — В последнее время я часто думаю о нем, наверно, в связи с состязаниями. Я скучаю по нему. Он был одним из немногих, кто понимал меня, когда я говорил о книгах.
 Племянник Жиля цинично улыбнулся гостю.
 — Мы также говорили и о его старшем брате. Рован де Блан сейчас утомил нашу Кэтрин. Мы не позволим ему так себя вести, не правда ли?
 Алан был среднего роста и крепкого телосложения. Несмотря на сдержанные манеры, тщательную одежду и умный вид, он был похож на человека, проводившего много времени на открытом воздухе. Об этом свидетельствовал и цвет его лица — багрово-красный. Он был весьма не глуп, достаточно много знал, особенно в моменты ярости.
 Покраснев, он нахмурился и обратился к Кэтрин:
 — Это правда, мадам?
 — Совсем не то, что предполагает Льюис, — коротко ответила Кэтрин.
 — Что значит «не то»? — запротестовал Льюис. Алан проигнорировал его слова и продолжал настаивать.
 — Рован де Блан причинил вам какое-то беспокойство?
 — Просто он меня раздражает, вот и все. Он думает, что на мне каким-то образом лежит вина за смерть Теренса.
 — Смешно, — сказал Алан, покачивая головой. — Он же должен знать, что вы самая невинная из всех женщин, стоит только взглянуть на вас, чтобы понять это. Мне поговорить с ним?
 — Я умоляю вас не делать этого.
 Вмешался Льюис.
 — Сомневаюсь, что он вас послушает. Но вы ведь прекрасный фехтовальщик, а насколько я знаю, Доляней никогда не жаловались на отсутствие храбрости. Было бы здорово, если бы вы сделали ему пару царапин, чтобы напомнить о хороших манерах.
 Алан с пониманием встретил изучающий взгляд Льюиса.
 — Сабли будут тупыми, вы же знаете.
 — Только острие, но не край.
 — Да, но существуют правила, и их нельзя нарушать, это же закон чести.
 Льюис пожал плечами: «Пусть он узнает, что такое настоящий бой».
 — А вы?
 — Я? Мой конек — хитрость. А фехтование я оставляю таким дюжим молодцам, вроде вас.
 — Я попытаюсь сделать все от меня зависящее, — сухо сказал Алан.
 — Итак, наш трюк должен быть удачным, — иронично заметил Льюис и, кисло улыбнувшись Кэтрин и Алану, ушел.
 — Хлыщ, — пробормотал Алан.
 Кэтрин притворилась, что не расслышала, хотя готова была согласиться с ним.
 Было довольно поздно, ужин заканчивался, когда к Кэтрин подбежала Мюзетта, сверкая желто-золотым газовым платьем. Она была сводной сестрой Жиля от второго брака его матери и на добрых двадцать лет моложе его. В руках она держала китайскую тарелочку из слоновой кости и доедала последние крошки кокосово-миндально-го печенья. Она была довольно изысканна со своими золотыми вьющимися волосами, окружавшими пикантные черты лица и спускавшимися к плечам цвета слоновой кости. Образец безыскусной артистичности — вот что было типично для Мюзетты.
 — Скажи мне быстро, Кэтрин, он достоен нашего двора? — мягко, но многозначительно сказала она.
 — Ты имеешь в виду Рована де Блана? — невинно посмотрела Кэтрин на золовку.
 — Ты же знаешь, что именно его. Остальных мы сравнивали и обсуждали сто раз. Не притворяйся, я так старалась, почти махала у него перед носом своей танцевальной карточкой, но он никого не пригласил на танец, только тебя. Ответь мне!
 — Хорошо, скажу, — голос прозвучал резко. — Я не думаю, что он подойдет.
 Мюзетта даже отпрянула, а ее голубые глаза расширились от удивления.
 — Но мне он кажется таким ценным кандидатом. Подумай только о европейском блеске, который он может принести с собой. А его знание женщин! А любовь, с которой он, должно быть, встречался во время путешествий! Ты не можешь мне сказать, что тебе не интересно, как он будет отвечать на вопросы.
 — Не думаю, что ему будет интересно играть в слова. И я не думаю также, что тебе будет интересно слушать его ответы на твои вопросы.
 Мюзетта наклонила голову, ее глаза сузились.
 — Ты интригуешь меня, да-да, ты. Что ты задумала?
 — Вовсе ничего, — Кэтрин тряхнула головой так, что сияющее облако золотисто-каштановых волос рассыпалось по плечам. — Я только думаю, что с нашей стороны было бы ошибкой обращаться с ним столь беспечно и несерьезно. Он здесь из-за Теренса.
 — Ну и что? Если он будет нас о чем-нибудь спрашивать, ответов-то не будет! Их у нас нет. Его имя числится в списках первых участников, он будет состязаться с остальными. А в перерывах, пока будет отдыхать, возможно и примет участие в игре.
 Влажный ветер колыхал кружевные шторы на окнах. Кэтрин поежилась от холода. Она сложила на талии руки, покрывшиеся гусиной кожей. Вдруг, нахмурившись, Кэтрин рассказала своей золовке о страстном желании Рована де Блана выиграть завтрашние состязания, чтобы потом иметь возможность задать ей вопросы.
 — Ты как обычно слишком серьезно к этому относишься, — сказала Мюзетта, пожав плечами.
 — Я очень жалею, что Жиль организовал этот вечер, — невесело сказала Кэтрин.
 — И испортил наше веселье? Не будь глупенькой. Клянусь, если бы я не знала тебя достаточно хорошо, то подумала бы, что ты захотела придержать Рована де Блана для себя. Я видела, как ты повисла на нем, споткнувшись.
 — Неправда! — несмотря на отрицание, щеки Кэтрин покраснели.
 Мюзетта ответила ей довольно безнравственной улыбкой.
 — Я сама не прочь прижаться к нему разок-другой. Не могу дождаться, чтобы увидеть его одетым для фехтования. Боже мой, как будут обтягивать его панталоны! Меня уже сейчас бросает в жар, лишь только подумаю об этом.
 Глядя, как Мюзетта раскрывает веер и сильно машет им так, что локоны развеваются по лицу, Кэтрин спросила:
 — Что бы сказал Брэнтли, услышав это?
 — Он бы выдрал себе бороду, нахмурился в осуждении и ушел бы считать свои тюки с хлопком. Если он не танцует со мной, не развлекает беседой, едва ли он имеет право жаловаться, что стреляю глазами по сторонам.
 Свадьба Мюзетты была сыграна братом после ее прибытия из Англии. За ней тянулся шлейф скандала из-за неудачного, побега с Гретом Грином. По-видимому, это была не первая ее проделка такого рода. То, что эта партия была ошибкой, было признано всеми, за исключением Жиля.
 Кэтрин сказала: «А Перри?» Зазвучала музыка. Так музыканты ответили на знак Жиля, появившегося в зале. Она вынуждена была повысить голос, чтобы быть услышанной из-за вальса Штрауса.
 — Дорогой Перегрин, — глаза Мюзетты потеплели, последнее время этот молодой человек развлекал ее. — Я могла бы читать его мысли, если бы он попросил меня об этом.
 Сзади послышались шаги, затем тихий голос, сделавшийся от волнения хриплым, спросил: «Мои мысли насчет чего?»
 Мюзетта взметнула желтое облако своих юбок.
 — Перри, любовь моя, вот и ты. Я ждала тебя. Ты должен сказать свое мнение о нашем новом госте, когда мы будем танцевать. Победит ли он вас всех столь легко, как хвастается?
 Минуту спустя они ушли. Кэтрин стояла и наблюдала, как эти двое смешались с танцующими: смеющаяся блондинка и страстный темноволосый молодой человек с серьезным лицом, темными жгучими глазами и влажными алыми губами. Оказалось, Перри решительно отрицал, что его кто-либо победит. Его вычурные жесты были в полном согласии с пестрым шейным платком и чрезмерно длинными волосами в романтическом стиле, который он обожал.
 Кэтрин тихонько вздохнула и обхватила себя руками. Мюзетта была так непостоянна! Сейчас она могла быть такой кроткой, а через минуту — сущей ведьмой. Она жила сегодняшним днем, под влиянием эмоций, которым слепо доверяла. Ее мало трогали последствия сказанных ею слов. Через два дня после прибытия, Перегрин Беэкстоун уже не отходил от нее. Увлеченная его страстью, Мюзетта была весьма неблагоразумна.
 Возможно, ее муж и не заметит этого. Зять Жиля был очень занятым человеком, на его крепких плечах лежала ответственность за благосостояние Аркадии. Будучи поверенным в делах Жиля, он вел строгий учет всему: каждому акру земли, пущенному под выращивание хлопка, каждому мулу, кобыле, мебели и всякой приобретенной безделушке, каждой вещице, принесенной со склада и каждому съеденному куску. Он был ответственным за продажу хлопка и наблюдал, как с каждым урожаем увеличивается состояние Жиля. Он был на несколько лет старше своей жены, с бородой в стиле Наполеона III, столь модной сейчас. Временами его можно назвать даже назойливым, официозным. Именно Брэнтли Хеннон выдавал Кэтрин ежемесячное содержание и ее личные деньги на булавки. Казалось бы, она должна обижаться на него за то, с какой тщательностью он считал каждую монету, словно вынимал ее из своего собственного кармана, но, естественно, она не могла удержаться от чувства жалости к нему.
 На другом конце зала, вдали от движущегося калейдоскопа танцующих, прислонясь к стене широкими плечами, стоял Рован де Блан. Он наблюдал за ней, его темные брови слились в единую линию над глазами.
 Кэтрин знала о его присутствии. Она давно чувствовала на себе его пристальный взгляд. В напряженности, с которой он смотрел на нее, было что-то, делающее ее уязвимой и беззащитной. Ей все это не нравилось. В свое время она с большим трудом приняла решение быть хозяйкой Аркадии и женой своего мужа. Она не могла вынести ничего, что нарушило бы такой шаткий баланс ее в этой роли. Она никому не позволит сделать этого. Ни Ровану де Блану, ни даже самому Жилю.
 Повернувшись к молодому человеку спиной, она опустила руки, подхватил парчовый колокол юбки со множеством складок, собрала их перед собой, гордо вздернула подбородок и медленно вышла из комнаты.
 Рован де Блан нахмурился, наблюдая столь величественный уход. Провокационное колыхание юбок Кэтрин Каслрай вызвало у него желание, что было как неожиданно, так и неудобно. Отблеск свечей на ее плечах, мерцающий шелк ее волос заставили его руки дрожать от желания прикоснуться. Это желание отбросить весь этот толстый слой одежды и открыть тайну плоти было так велико, что он сжал кулаки в надежде заглушить его.
 Он начинал понимать, почему Теренс был так ею околдован.
 Теренс, такой молодой, идеалист, он был не пара этой женщине, замужней леди с такими богатством и положением в обществе, и с такой необычной красотой. Но Теренс был влюблен, это без сомнения.
 Он отразит все ее ухищрения, постепенно откроет ее притворство, найдет ответ — почему из-за нее умер его брат.
 Он узнает правду, не имеет значения, сколько времени на это уйдет, и что ему придется сделать для того, чтобы получить ответ.
 Он не отречется от своего решения.
 И не будет околдован ею…




 Глава 2


  —  Ну, дорогая, что ты думаешь о поле? — спросил Жиль. Он расположился в кресле рядом с уютно сидевшей Кэтрин. Поблизости никого не было. Несколько человек поднимались по деревянным ступеням покрытой брезентом трибуны, но большинство все еще выходили группами из дома или из экипажей. Гости кричали, звали друг друга, их голоса эхом отдавались в густом лесу Аркадии. Женщины громко приветствовали друг друга, пытаясь одной рукой держать зонтики, закрывая ими лица от полуденного солнца, а другой одновременно подхватить юбки, стараясь их не запачкать, пока они шли по тропинкам среди свежескошенной травы.
 За ними, на фоне ярко-синего, какое бывает только в пору бабьего лета, неба, возвышалась громада — дом в готическом стиле, названный Жилем Аркадией в честь греческих идеалов . Но в его серых оштукатуренных стенах, в расположенных по углам балконах, стрельчатых арках, окнах с витражами, высоком фронтоне, украшенном лиственным орнаментом, не было ничего ни греческого, ни пасторального. Озеро — скорее тихий бурый пруд с отблесками синего неба на поверхности — в унынии лежало позади дома. На дальнем его берегу стояла высокая, полностью отражавшаяся в зеркальной глади башня, зубчатые стены которой заканчивались куполом. Башню Жиль построил для себя как убежище. Соседи расценивали ее как дорогостоящее безрассудство; в какой-то мере она предназначалась для довольно уникальной оранжереи, а вообще было модно иметь столь бесполезное сооружение.
 От озера гости шли по лужайке, которая делала веерообразный изгиб к шарообразной лощине. Она была словно настоящая арена, там и была выстроена трибуна.
 — Поле? — переспросила Кэтрин, любуясь простиравшейся перед ними зеленой поверхностью. — Оно так ухожено, словно бархат изумрудного цвета.
 — Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду участников, претендентов! — Жиль с раздражением дернул головой в сторону мужчин, выстроившихся на открытом пространстве.
 Она сжала губы, притворившись очень внимательной.
 — Да, в этом году все они кажутся такими стойкими и смелыми. Не могу припомнить, чтобы я когда-либо встречала столько мускулов, собранных в одном месте.
 — Сила и стойкость очень важны. — Высокопарные выражения и разведение лошадей были страстью Жиля. Она пристально посмотрела на него.
 — Конечно, как и у жеребцов.
 — Пожалуйста, не будь грубой, когда это не требуется, — нахмурился он.
 — Тебя здесь кто-нибудь привлекает? На кого бы ты могла поставить?
 Она усмехнулась с некоторой иронией.
 — Если уж критерием является сила, тогда да, есть такой. Меня привлекает Сэтчел Годвин.
 Упомянутый ею молодой человек был великан, на вид самый мужественный из всех. Простой, сердечный, но неотесанный и до смешного непочтительный; у него были песочного цвета волосы, такие жесткие, что он должно быть мыл их щелоком, и обветренное на солнце лицо. Он любил всякий спорт, от фехтования до рыбалки, и никогда не пропускал ни одного турнира, устраиваемого Жилем.
 Муж уставился на нее своими выцветшими голубыми глазами.
 — Это не игра, Кэтрин. Я предпочитаю, чтобы ты к этому не относилась так легкомысленно.
 Она посмотрела на свои руки, теребившие край оборки муслинового платья.
 — Я думаю, что это игра, Жиль. Только твоя, а не моя.
 — Ты дала мне слово.
 — Только потому, что ты не давал мне покоя.
 Он глубоко и тяжело вздохнул.
 — Так или иначе, я настаиваю…
 Взглянув на него умоляюще, она произнесла:
 — Жиль, ну пожалуйста…
 — Нет, ты могла бы осторожно организовать это по своему усмотрению, прибегнув к простой женской хитрости, если бы сделала выбор. Но ты не сделала.
 Отчаяние прозвучало в его голосе, когда она услышала сказанное.
 — Это ведь не так легко, как ты думаешь.
 — Ты боишься, и в этом частично и моя вина. Ты так долго была невинной женой, боишься доверить себя другому, в тебе не проявились те чувства, которые…
 — Неправда! — бросила она, и жар залил ее щеки.
 — Я приветствую твои принципы, дорогая, но они всего лишь глупое препятствие. Время не терпит.
 — Ты же не собираешься умирать, — коротко сказала она. Она так много раз, за пять лет их женитьбы, разуверяла его в этом, обычно даже с большим пылом, чем сейчас. Но он не мог отделаться от навязчивой мысли, что жить ему осталось недолго.
 — Но в положенный срок я умру. А мой час настанет намного раньше, чем твой, дорогая. Ты молода, Кэтрин, а я нет. Годы пройдут, прежде чем ты последуешь за мной в могилу, годы, в течение которых ты можешь поступать так, как тебе захочется. А пока я хочу одного, хочу всем сердцем и душой. И ты должна мне это дать, или я… — Он резко оборвал свою речь и уставился на участников состязаний. Наконец, вздрогнув, он дотронулся до ее руки и тихим умоляющим голосом сказал: — Ты сделаешь, как надо, дорогая. Я знаю, ты сделаешь.
 Поднявшись, он помедлил, затем ушел. Кэтрин смотрела, как он медленно спускался по ступенькам на площадку, где игроки выбирали себе оружие.
 Жиль хотел быть одним из участников, она это знала. Он злился, что миновали дни былой бодрости и активности. Его, по-видимому, не отпускала назойливая мысль: он не мог сражаться на поле, был не способен выполнять роль мужа в постели и заставить ее выполнить предназначенную ей роль. Он вынужден только смотреть, как другие мужчины состязаются в организованных им соревнованиях, а также быть свидетелем того, как другой…
 Нет, ей нельзя так думать о нем. Он был ее мужем и по-своему любил ее. И хотя она вышла за него против своего желания, лишь уважая волю отца, постепенно она стала испытывать к нему нежность.
 Он был неизменно заботлив и щедр. Дня не проходило, чтобы он не проявлял своих чувств по отношению к ней. Жиль был гостеприимным хозяином, с добротой относился к слугам. Радушие для него было скорее радостью, нежели обязанностью. Его уважали не только в близлежащем городе, но и во всем штате, называемом Западной британской Флоридой. Как же она могла быть недовольной, если он о чем-то просил ее?
 Позади послышались легкие шаги. Повернув голову, Кэтрин улыбнулась, увидев свою служанку Дельфию, которая принесла пару вееров, шелком блестевших на солнце.
 — Что-нибудь произошло интересного? — спросила Дельфия, протянув один веер Кэтрин, а другой взяв себе.
 — Нет.
 — И вы ни на кого не положили глаз? Кто, по-вашему лучше всех?
 Кэтрин вопросительно подняла брови, заметив лукавую улыбку служанки.
 — А разве есть такой?
 — Говорят, есть. Это слуга господина де Блана, такой великан в чалме, с огромным мечом. Говорят, что рукоятка меча из чистого золота.
 — Я не заметила. — Кэтрин подумала, что та спрашивала ее о самом Роване де Блане. То, что она не заметила его слугу, было естественно, поскольку она нарочно избегала смотреть в ту сторону.
 Служанка ничего не ответила, так как продолжала изучать все возрастающую толпу игроков внизу.
 Дельфия была квартеронкой . Ее кожа была смуглой, глаза черными и влажными, а волосы распущены по шикарным табачного цвета плечам. Красота ее была экзотична, а сама она легкомысленна и в то же время добра. Она могла сколько угодно смеяться над своими недостатками, но не позволяла делать этого никому другому. Мало кто мог ее провести. Она прекрасно оценивала всех мужчин по возрастам, цвету и размерам. С тех пор как приехала в Аркадию, она была служанкой-компаньонкой Кэтрин. Будучи очень близкой, в какой-то мере не только служанкой, но и наставницей, она была в курсе всего, что касалось Кэтрин.
 — Говорят, — продолжала Дельфия через минуту, — что прошлой ночью этому варвару понадобилась медная ванна для своего хозяина. Вместо того чтобы попросить, он поднял ее и унес. Это ванну-то, которую двое сильных мужиков могут лишь сдвинуть с места. Сегодня утром он съел целую тарелку пирожков, потом встал и ушел, даже не сказав «спасибо».
 — Может быть, он не говорит по-английски?
 — Может быть, — согласилась Дельфия. Вдруг глаза ее расширились. — Вот он. Бог мой, какой огромный!
 Какой-то благоговейный страх в голосе служанки заставил Кэтрин повернуть голову. Дельфия указывала на группу людей на площадке. В этот момент все они стали двигаться и Кэтрин смогла их всех рассмотреть.
 Дельфия не преувеличивала: слуга де Блана был огромен. Его плечи и голова возвышались над остальными. Он был одет в просторную рубашку с открытым почти до пояса воротом, широкие панталоны, схваченные на талии ярким плетеным красно-зеленым поясом, на котором висел изогнутый меч — Дельфия говорила о мече. Он стоял, подбоченясь, со свирепым взглядом на орлином коричневом лице, охраняя открытый, отделанный бархатом футляр для оружия, лежавший у его ног.
 По-видимому, его реакция и зрение были превосходны, казалось, он почувствовал, что женщины рассматривали его и в свою очередь он тоже уставился на трибуну. Его взгляд скользнул по Дельфии и встретился с глазами Кэтрин. Он и рта не открыл, но каким-то Образом привлек внимание своего хозяина, кивнув в ту сторону, где сидела Кэтрин.
 Рован де Блан отвернулся от Жиля, с которым разговаривал: по-видимому, он описывал преимущества своего оружия, сравнивая его с предложенным хозяином.
 Лишь встретившись с Кэтрин взглядом, он поднял вверх саблю, прижав рукой к щеке рукоятку — традиционное приветствие и дуэлянтов, и игроков. Опустив саблю, он сделал жест другой рукой и грациозно поклонился.
 — Господи! — сказала Дельфия. — Ну разве не прелесть?
 — Скорее всего, он надо мной смеется, — ответ Кэтрин был краток.
 — А вы должны притвориться, что не замечаете этого, и царственно помашите ему, — проинструктировала ее служанка.
 — Ты знаешь, кто он?
 — Конечно, быстрее, пока он не отвернулся.
 Кэтрин сделала все так, как велела Дельфия, хотя жест был скорее недоброжелательным, чем грациозным.
 — Видите? Он думает, что вы вся в восхищении.
 — Надеюсь, что нет!
 — Во всяком случае, он не догадается, что вы его презираете.
 — Я не презираю его, — коротко ответила Кэтрин.
 — Тогда что же?
 — Я бы очень хотела, чтобы он не приезжал.
 Служанка, глядя с пониманием, выдержала взгляд Кэтрин.
 — Но он здесь.
 — Я знала, что ты не сможешь устоять, чтобы не смотреть на него.
 Дельфия с печальной улыбкой наклонила голову.
 — Он ни разу не посмотрел на меня, ни он, ни его великан.
 Вскоре к Кэтрин и Дельфии присоединились Мюзетта и ее муж Брэнтли. Стало шумно от людских голосов. Трибуна заполнялась.
 На противоположной стороне площадки появились, выстраиваясь парами, четыре музыканта с французскими флейтами. Жиль снова сел рядом. Шум голосов стал постепенно затихать, когда народ понял, что приближается время начала состязаний.
 Вдруг Алан Доляней отделился от игроков, подошел к Кэтрин и встал перед ней.
 — Мадам Кэтрин, — сказал он, поклонившись, — вчера вечером предположили, что я сегодня буду вашим чемпионом. Если вы тоже так думаете, можно мне попросить у вас на счастье амулет?
 Он имел в виду глупое предложение Льюиса о вызове де Блана на дуэль. Ее улыбка превратилась в смех.
 — Кажется, вы проникаетесь духом состязаний?
 — Я читал Скотта, — ответил он с ухмылкой. — Не говоря уже об «Идиллиях короля» Тоннисона — о короле Артуре и его рыцарях. Я думал об этом и решил быть как можно галантнее.
 Возможно ли, чтобы Алан победил Рована? Никто сейчас не ответит на этот вопрос, но уж, конечно, сам Рован думает иначе. Но все же, если ее амулет сможет вдохновить молодого человека, она ему не откажет.
 У нее не было ни шарфа, ни ленты на голове, ни зонтика с декоративными украшениями… Но юбка ее кораллового платья из муслина была отделана гофрированными оборками, каждая оборка — лентами разных цветов, завязывающимися бантами. Она оглядела себя и остановилась на лентах у корсажа. Их концы были слишком длинными и как нельзя лучше подходили для этого случая. Кэтрин оторвала банты из кремовой, бледно-розовой, цвета морской волны и желтой лент. Наклонившись, она передала всю эту коллекцию Алану.
 Он немного помахал бантами, чувствуя себя неловко от интимности этих вещиц. В его голосе прозвучало торжество:
 — Теперь, когда у меня есть амулет, что вы прикажете с ним делать?
 Ответила Дельфия, ее голос прозвучал намного мягче обычного тона.
 — Может, привязать их к руке?
 — В лучшие мои времена я не удостаивался такой чести, — ответил он, тряхнув головой.
 — Позвольте мне, — сказала Кэтрин.
 Она взяла у него ленты, спустилась со специально сделанных для вручения призов ступенек.
 Слегка наклонившись, она быстро привязала ленты к левому предплечью Алана, стараясь не завязать их слишком туго, чтобы не стеснять его движений.
 — Итак, мой рыцарь. Вот вам мой амулет и мое благословение.
 — Как же я могу проиграть после всего этого?
 Поклонившись, он удалился на свое место. Жиль, в молчании наблюдавший эту сцену, вполголоса обратился к ней, как только она села:
 — Дорогая, не было ли это глупо?
 — Столь же глупо, как и все остальное, — не глядя на него, бросила Кэтрин.
 Жиль нахмурился, но ничего не сказал. В следующую минуту он дал сигнал флейтам играть и встал, приказывая начать игры.
 Фехтование на саблях пришло из Италии и вошло в моду недавно. Жиль считал, что столь длинное и тяжелое оружие представляло собой находку для соревнований и восхитительное зрелище. Оно имело много общего с мечами, на которых дрались на настоящих дуэлях в средневековье.
 Он не любил дуэли на, заменивших мечи, пистолетах. В битве на мечах, говорил он, наиболее очевидны элементы стойкости, выносливости, интеллигентности и интуиции. При этом остается много места для божественного вмешательства, которое, предполагалось, должно быть на стороне правды.
 Поединки должны были проводится одновременно, по раундам. Победителем считается выигравший два раунда из трех. Получивший три удара саблей выбывает. А так как на поле было шестнадцать человек, то раундов должно быть четыре, по восемь человек с каждой стороны. Проигравшие в предыдущих раундах выбывают, а выигравшие вновь деляться попарно. Сражаются до тех пор, пока не останется два участника. Победитель финального раунда и будет считаться победителем дня.
 Как и говорил Алан прошлой ночью, острие каждой сабли было тупым, а лезвие — нет. Выпады и парирования стояли в правилах, но удары наносить не разрешалось. Мишенью являлось лишь туловище, ниже воротника и выше паха, эта зона защищалась. Получивший укол выбывал. В случае обоюдного удара — двое прикасаются друг к другу одновременно — выигрывал тот игрок, который был в наступательной позиции.
 Кэтрин ненавидела бои на саблях. Она ненавидела надетые на лица маски и стеганые прокладки, превращавшие мужчин в странных, обезличенных и бесформенных бойцов. Она ненавидела скрип и бряцание стали, неконтролируемые удары, проливающие кровь. А больше всего она ненавидела замирание своего сердца, когда удары сыпались направо и налево.
 И в то же время это ее завораживало. Она восхищалась мужеством бойцов, сражавшихся с молниеносной реакцией и решительной настойчивостью, применяя тактику изобретательности и внезапности. Более того, эти поединки, проводимые по строгим правилам и в соответствии с церемонией, всегда приносили с собой элементы опасности и зачастую были похожи на самую настоящую дуэль. Подобные встречи на поле чести, конечно, были для женщин нежелательны.
 Странно было видеть мужчин на публике без верхней одежды. Эта часть туалета никогда не снималась, даже в самые жаркие дни, а если такое и бывало, то только в случае крайней необходимости и всегда с массой извинений и оправданий. Лицезреть всех их, сбросивших сюртуки и галстуки, выставивших себя напоказ в одних рубашках, демонстрируя телосложение, обычно скрытое мастерством портных — это было волнующим испытанием для каждой присутствовавшей дамы. Кэтрин видела, что только Мюзетта рассматривала мужчин без притворства, остальные же бросали тайком быстрые взгляды на арену, или же смотрели на небо, траву, флаги, развевающиеся на ветру, но только не на участников в рубашках.
 Первый раунд продолжался недолго, так как менее опытные участники выбыли сразу же. Во втором Льюис, племянник Жиля, был побежден здоровяком Сэтчелом Годвином. На третий раунд остались Сэтчел, Рован, Алан и Перри, поклонник Мюзетты.
 После короткого отдыха поединок возобновился между Аланом и Сэтчелом, с одной стороны, Перри и Рованом — с другой. Матчи обычно проводились в быстром темпе, один за другим. Это позволяло выявить класс мастерства, выносливости и хитрости бойцов.
 Первые два поединка не играли особой роли, все начиналось с третьего. Величина и сила Сэт-чела уже помогли ему победить тяжестью поражающих ударов двух противников. Но его физическое состояние оставляло желать лучшего: накануне он много ел и изрядно выпил вина и кукурузного виски. И как только начался третий раунд, стало очевидно, что он слабеет. Гибкий, быстрый и неутомимый Алан большей частью держал его на расстоянии, двигаясь в атаках таким образом, что Сэтчел только отражал удары, задыхаясь уклонялся от них. Каждый из них получил по первому прикосновению, затем по второму, а третий укол укрепил репутацию Алана.
 Рован и Перри больше подходили друг другу по силе и ловкости, хотя у Рована был несколько длиннее выпад. Но у него все-таки было преимущество — его мастерство. Скоро стало понятно, что в предыдущих раундах Перри победил только потому, что у него были слабые противники. Первый удар Рован нанес через несколько секунд после начала поединка, затем последовал второй. Третий был несколько задержан, по-видимому Рован продлевал матч, щадя гордость молодого человека. Было заметно, что Перри и сам осознавал эту жалость по отношению к себе.
 Его движения от ярости и досады стали грубыми, а видимая из-под маски часть лица побагровела. Он все время парировал удары, отступая, будучи не способным взять инициативу в свои руки и отразить наступление Рована.
 Сабля ткнулась в нагрудник Сэтчела, легко вошла в него, словно горячий нож в масло, уперлась в грудь и согнулась почти вдвое. Сэтчел заревел, признавая удар. А в это время Перри использовал то, что это отвлекло Рована. Размахивая саблей, он предпринял бегущую атаку, со злобной, ожесточенной силой, словно стремясь разрубить тело, сделал резкий удар сплеча. Рован отскочил, уклоняясь от запрещенного удара. Острие сабли Перри вонзилось в бедро Рована, разрезав штанину и нанеся ярко-красную рану.
 Дамы закричали, мужчины зашумели. Жиль вскочил, криком приказывая остановить поединок.
 Но было слишком поздно.
 Молнией сверкнула серебристо-голубая сталь сабли, когда, игнорируя и свою рану, и приказ хозяина замка, Рован еще раз атаковал Шерри. За этим
 последовали быстрые удары, заставившие Перри отступить, правда, все еще яростно защищаясь. Лязгая металлом о металл, в долгом вихревом движении скрестились клинки.
 Затем Перри очутился на земле, а Рован стоял над ним, сделав острием сабли впадину на нагруднике, прямо над его сердцем.
 — Я думаю, укол, — спокойно сказал Рован и сорвал с лица маску. Перри посмотрел на лезвие сабли, прижавшей его к земле и на человека с язвительной усмешкой, одержавшего победу.
 Он повернул голову к трибуне, где сидела Мюзетта. А та отвела взгляд от человека под саблей. Перри опустил голову на землю. Его признание произносилось шепотом, но в тишине его все услышали: «Простите… если можете удар. В азарте боя… я потерял голову».
 Рован убрал саблю и протянул молодому человеку руку, помогая подняться. Голос его прозвучал спокойно, глубоко и одобрительно: «Я могу».
 Схватка между Рованом и Аланом сняла напряженность предыдущей: технически корректна, выдержана до мелочей по форме и манере, она явила собой пример прекрасного поединка, после которого оба задыхались и были мокрыми от пота.
 Но несмотря на это, результат не вызывал сомнений.
 Потом Кэтрин старалась не видеть Рована, но она не могла не слышать вокруг себя комментарии о его отточенном мастерстве, аккуратности движений и щепетильного поведения. То, что он позволил перевязать рану, а затем настоял на следующем раунде, вызвало всеобщее восхищение.
 Безупречен! Совершенен! Как бы не так!
 Ее негодование по отношению к себе возросло до предела, когда она позволила себе глядеть на него. Одежда была аккуратной, сабля точно на своем месте, а левая рука на рукоятке. Белая повязка на бедре поверх черных панталон приковывала внимание к гибким, прекрасной формы мускулам, особенно в моменты выпадов. Мокрая от пота рубашка облегала его словно высеченную шею и подчеркивала плавные движения мышц. Он закатал рукава, выставив напоказ свои мускулистые руки. Волосы во время поединка превратились в сильно вьющиеся кудри надо лбом, что сделало его похожим на античного римского гладиатора. В его, полной сосредоточенности на сабле противника сдержанной манере движений, было что-то, сильно отличающее его от других мужчин. Он вел себя на поле так, словно внутри его находилась безжалостная машина, заставлявшая расходовать силу и волю на достижение цели, а из противника выжать все силы до малейшей капли.
 Алан выбросил вверх левую руку, как бы признавая последнее прикосновение сабли на этом турнире. Мужчины поклонились, сняли маски, взяли их под мышку и повернулись лицом к трибуне. Они стояли плечом к плечу, тяжело дыша, концы их сабель уткнулись возле ног в землю. Толпа поднялась, разразившись аплодисментами и приветственными криками. Флейты заиграли торжественный гимн победы. Знамена и флаги, украшающие трибуну, развевались на легком ветру, а мальчишки, белые и черные, высыпали на поле, смешались с толпой взрослых, которые спешили поздравить победителя этого дня.
 — Прекрасно, Рован де Блан! — выкрикнул Жиль, перегибаясь через перила трибуны. — Подойдите и получите свой приз.
 Кэтрин наблюдала, как Рован протянул свою саблю и маску слуге, шагнувшему за ними вперед, видела, как он поднялся по ступенькам и встал внизу перед ней. Только тогда она поднялась с лавровым венком, принесенным Дельфией, и приготовилась.
 Кэтрин выступила вперед и встретила темный, внимательный взгляд Рована де Блана. Перед тем как заставить себя спуститься к нему, она секунду помедлила, как бы преодолевая какой-то невидимый барьер.
 Рован, разгоряченный, потный и невероятно уставший, стоял и смотрел, как леди Кэтрин спускалась вниз по ступенькам трибуны. Она выглядела такой холодной и неприступной, но в то же время столь восхитительной в своем платье цвета зрелого персика. Он вдруг захотел стереть с ее лица эту холодность и надменность и ощутить, такую сладкую и нежную, в своих руках. Он застыл, удивленный силой своего желания, оно было так настойчиво, что он боялся пошевелиться, чтобы не протянуть к ней руки.
 Кэтрин остановилась на последней ступеньке. Мелодичным, но не совсем уверенным голосом она сказала: «Я награждаю вас, Рован де Блан, этим лавровым венком — символом победы, которую вы завоевали по праву, а также в знак того, что вы продемонстрировали сегодня высокий стиль поединка. Если вы позволите, я надену этот венок на вашу голову вместе с римским поцелуем на счастье».
 Она затаила дыхание. Он наклонил голову. Когда венок уже был надет, она положила руки ему на плечи и наклонилась. Кэтрин хотела поцеловать его по очереди в обе щеки. Он позволил ей прикоснуться к своей щеке, затем почти в последнюю секунду, когда она намеревалась запечатлеть поцелуй на другой, он повернул голову.
 Гладкие, упругие губы его были горячими, а на вкус солеными, но одновременно сладкими от желания, а твердость и настойчивость, с которой он приник к ее губам, казалось, передали ей весь жар, горячим маслом разлившийся по венам, сладкое томление заполнило ее. Она впилась пальцами в его твердые мышцы и застыла.
 Он едва унял свою дрожь, поднял руку, будто хотел дотронуться до нее. Она резко вздохнула и пошла, опустив ресницы, не смея взглянуть на него.
 Кэтрин поднималась по ступенькам с высоко поднятой головой, а его оставила на траве увенчанным лавровым венком.




 Глава 3


  —  Надеюсь, ваша рана не серьезна?
 Заданный Кэтрин вопрос был своего рода проявлением обыкновенной вежливости. Они сидели на банкете во главе стола. Но то, что она ощущала в душе, нельзя было назвать вежливостью. Ее нервы были на пределе, а от мысли, что все сидящие за столом наблюдают за ними, по телу пробегали мурашки. Воспоминание о встрече ее губ с губами сидящего рядом мужчины билось в ней и жгло, словно раскаленные добела угли. Она не могла заставить себя вести с ним естественно. Манеры, движения, речь были чересчур напряженными, а его раскованность и свобода, в свою очередь, оскорбляли ее.
 — Совсем нет, — ответил Рован, довольно свободно сидя на стуле.
 Кэтрин прекрасно представляла себе его ответ. Такой уж это был человек. Дельфия, под влиянием виноградного вина, рассказала ей, что Рован наотрез отказался от всех уговоров послать за доктором, а предпочел помощь своего слуги, умевшего лечить «несерьезные» болезни.
 — Неужели? — несколько сурово спросила она. — Состязания по стрельбе из лука завтра будут довольно напряженными, остальные участники вас не пощадят.
 — Вашей заботы вполне достаточно для любой раны. В любом случае я непременно должен быть в форме, чтобы в качестве короля турнира иметь привилегию снова сидеть с вами завтра вечером.
 Голос его прозвучал несколько мягко и вкрадчиво, что не слишком понравилось Кэтрин.
 — Приз победителю — сопровождать меня на прогулку. Вот уж этой возможности вы, я надеюсь, будете лишены.
 Он долго смотрел на нее, как бы размышляя.
 — И вы бы предпочли, чтобы это было так?..
 Кэтрин не ответила, поскольку в этот момент отвернулась.
 Столы, поставленные буквой Т, были сервированы серебром и хрусталем; около каждого стояли индивидуальная солонка, подставка для ножей и лавровый венок, увитый астрами и плющом. От хрустальных с золотом канделябров исходил мерцающий свет. В этом мягком блеске Жиль, сидевший на другом конце стола, казался более здоровым и доброжелательным, чем обычно, а мужчины имели героический облик, и все женщины были прекрасны. Столь обманчив был свет.
 Общая беседа в это время касалась недавнего нападения в Виржинии, организованного человеком по имени Джон Браун. Кэтрин хотела бы присоединиться к разговору, чтобы избежать tete-a-tete с Рованом, но тот не представлял ей такой возможности.
 — Вы, по-видимому, скорее всего хотели бы, чтобы на моем месте сидел другой? — предположил он. — Возможно тот, на ком были ваши ленты? Или, может быть, тот молодой повеса, который так жаждал победить, что несколько забылся?
 — Может быть, — Кэтрин была в бешенстве.
 — Вас беспокоит мое присутствие. Но отчего же, ведь вы считаете себя невиновной в смерти моего брата?
 Наклонившись над столом, Льюис что-то тихо сказал, злобно посмотрев в сторону Кэтрин. Слева от него сидела бледная темноволосая девушка с огромными черными глазами, которая вдруг покраснела и опустила голову над тарелкой. А соседка справа вскинула головку с волосами имбирного цвета и разразилась смехом. Шарлотта Мартинес и Жоржетта Лоури были кузинами, живущими около Св. Фрэнсисвилля, вниз по течению реки.
 Кэтрин сжала губы и повернулась к молодому человеку, чтобы дать выход своему раздражению.
 — Вы, должно быть, думаете, что я буду очень радоваться вашим успехам, дающим возможность делать из меня посмешище и принародно мучить?
 — Мучить вас? Слишком сильно сказано из-за той ерунды, что произошла между нами.
 — Вы предупреждали, что будете досаждать мне, не правда ли? — сказала она, игнорируя его замечание. — Как, должно быть, вы удовлетворены тем, что оказались правы.
 — Ах, вот что вас беспокоит? То, что я выиграл?
 — Все, что касается вас… — начала она, но остановилась, пораженная тем, что начала выдавать себя.
 — О! Это уже воодушевляет, — губы Рована скривились в усмешке. — Ваша неприязнь ко мне носит личный характер. Может быть, оттого, что я напомнил вам о Теренсе и о вещах, которые вы предпочли бы забыть?
 Она посмотрела на него долгим взглядом.
 — Трудно себе представить человека, более не похожего на Теренса. Ваш брат был необычайно добр и внимателен, с такой нежной душой. У него были минуты хорошего настроения, когда он бывал так жизнерадостен.
 Рован сжал губы, помолчал, потом все-таки произнес:
 — Вы любили его за эти качества?
 Кэтрин уставилась на него, увидев боль, отразившуюся в глубине гипнотических зеленых глаз и грусть на лице.
 В голове у нее вдруг забилась мысль — уступить, прекратить борьбу и пусть Жиль поступает как хочет.
 Испуганно вздохнув, она с силой, насколько позволяла спинка стула, откинулась назад. Облизнула вдруг ставшие сухими губы, подбирая слова для ответа. Его вопрос, звучавший в ушах, дал внезапное вдохновение.
 — Да, за эти, и за многие другие, — сказала она хриплым голосом. — Но Теренс был так молод, он не понял… игру.
 — Игру, — повторил Рован, сузив глаза.
 — Да, конечно. А чего же еще? Я ведь замужняя женщина.
 Откуда пришло это притворство? От Мюзетты, подумала Кэтрин, которая постоянно трещала насчет любовных игр в высшем свете Англии, где женитьба основывалась только на богатстве и любовь нужно было искать вне супружества.
 — Моему брату нужно было нечто большее, чем вы могли ему дать?
 — Я боюсь, что смеялась над его предложением убежать вместе, — продолжала Кэтрин, несколько приукрашивая. — Это все было столь дико, непрактично, и так безнадежно романтично. Я не могла понять, насколько он был серьезен или насколько безрассуден. Только после его смерти я поняла, насколько он мне дорог.
 Он долго смотрел на нее, наконец медленно покачал головой.
 — Из всего сказанного вами, я верю только одному — Теренс был слишком молод для вас.
 Она немного прищурилась и подняла подбородок.
 — Вы хотели знать, почему ваш брат убил себя, и я вам все рассказала. Сожалею, что вам не понравился мой ответ, но это все.
 — А теперь я могу уезжать и оставить вас в покое, не так ли?
 — Как вам угодно, — сказала Кэтрин резким тоном, сквозь который легко угадывался гнев.
 — Нет, так не пойдет. Думаю, что я каким-то образом вас испугал. Я — угроза вашему богатому благополучному миру. Я не уверен почему, но существует одна вещь, в которой я не сомневаюсь. — Он немного помедлил, затем продолжил, и в голосе уже послышались несколько вкрадчивые нотки. — Я не так молод, чтобы играть в игру по вашему выбору.
 В наступившем молчании все между ними — голоса обедающих, звон серебра и фарфора — куда-то отошло.
 Имел ли он в виду именно то, что она думала?
 — Что, у вас нет ответа? И вы даже не хотите знать, в чем Теренс и я были похожи? Нам говорили, что мы похожи, даю вам слово.
 Рован ждал ее ответа с таким чувством, словно в сердце ему забили железный кол. Будет ли она играть с ним, одновременно убеждая себя в бессердечности флирта, или отвергнет, доказывая, что любила Теренса и замена ей не нужна? В последнем случае, он боялся, что это будет для него потерей.
 Он злился на себя за неравнодушие, за то, что позволил себе увлечься этой женщиной и сбить себя с толку против своей воли. Этот гнев он носил в себе долгие месяцы, с тех пор как узнал о смерти Теренса, но особенно с момента приезда в Аркадию. А сегодня вечером он дал ему, своему гневу, выход, с сарказмом, но в то же время будучи к себе снисходительным.
 Она смотрела на него, краска постепенно сходила с ее лица. Едва слышно она спросила: «Вы знаете, не так ли?»
 Он не знал, но страстно хотел понять, что заставило дерзкую женщину, только что сидевшую рядом с ним, превратиться в бледное, оправдывающееся существо с глазами раненой лани.
 Он ответил, пытаясь согласиться:
 — Я смогу снова…
 — Вам не обязательно быть благоразумным — я прекрасно знаю ту ситуацию, поскольку все это длилось годами. Поэтому не вижу причин, чтобы вам не быть со мной честным.
 — Я тоже хотел бы этого, — очень осторожно сказал Рован. — Но все равно, согласитесь, это очень трудно.
 — О да, — усмехнулась она, — с этим я согласна.
 — Но если бы вы мне все рассказали…
 — Нет-нет, никогда, я не могу…
 — Но почему? — Его взгляд был пронзителен.
 — Из соображений приличия, благопристойности, чести. А также не имея никакого желания подчиняться чужим указаниям в таком личном деле. А у вас могут найтись возражения против необычного характера нашего соглашения, — с жаром говорила Кэтрин и вдруг замолчала, увидев некоторое замешательство на его лице.
 — И вы утверждаете, — медленно и как бы не веря в то, что он сейчас скажет, произнес Рован, — что моего брата однажды вовлекли в нечто неприличное и бесчестное?
 Ее лицо залила пунцовая краска. Она резко сказала:
 — Вы обманули меня, а это непростительно.
 — В самом деле? — Его голос был тверд. — Любыми, какие я только могу использовать, средствами, я узнаю, что случилось с Теренсом. Я не могу поверить, что он добровольно участвовал в чем-либо, совершенно противоположном тем выражениям, которые вы сейчас использовали, но если это и так, я должен все знать.
 — В конце концов проблема, о которой я только что говорила, с ним ничего общего не имеет…
 — Вы хотите сказать…
 Она отвернулась от его упорного, испытующего взгляда.
 — Я рассказала более чем достаточно, и это не имеет ничего общего с причинами, из-за которых вы приехали сюда. Самое лучшее для вас — обо всем забыть. Забудьте все и уезжайте.
 — Слишком легко вы хотите от меня отделаться.
 Она отвернулась от него.
 — Если вы благоразумны, то послушаете меня.
 — Я никогда не был благоразумным. — Он прямо посмотрел ей в глаза.
 После этих слов, в которых отчетливо прозвучала решительность, Кэтрин охватила смесь страха и возбуждения. Он не знал, о чем только что говорил. Конечно, как он мог знать? При одной только мысли, что он мог, можно просто сойти с ума. Теренсу никогда прямо не говорили о причине его приглашения в Аркадию. Как же он мог рассказать своему старшему брату? Нет. Никто не знал, кроме нее, служанки и Жиля. Она иногда думала, что Льюис о чем-то догадывался, но не более того. Он не мог оставить без внимания подобные сведения, если бы был в курсе. Он бы сыграл на этом, даже если бы его действия нанесли обиду дяде и грозили его пребыванию в Аркадии, тут уж он ничего с собой не мог поделать.
 — Кэтрин, ответь, пожалуйста, на очень важный вопрос.
 Оклик исходил от Мюзетты, сидевшей в середине стола напротив своего мужа Брэнтли и слева от Перри.
 — Сейчас? — Кэтрин знала, что подобные вопросы обычно обсуждались в гостиной после обеда или на лужайке, или где-нибудь еще, в неформальной обстановке.
 — Раз уж мы подняли этот вопрос, то лучшего времени не найти.
 Мюзетта вся светилась, в кремовом атласном платье, отделанном светлым кружевом. Прежде чем продолжать, она послала Перри смеющийся взгляд.
 — Вопрос такой: что мужчина обязан дать женщине, которой он пообещал свое сердце?
 — Любовь, конечно, — ответила почти наугад Кэтрин.
 — Да, конечно. И несомненно — неумирающую преданность.
 Кэтрин с радостью отвлеклась от своих мыслей. Она такие вопросы называла «упражнениями для ума». Именно так она к ним относилась, хотя была уверена, что для Мюзетты они означали совершенно другое. Ее невестка подобные дебаты рассматривала как еще одну форму флирта.
 — А я утверждаю, — сильно покраснев, сказал Перри, — что первичная обязанность — это честь во всех ее формах. Любое проявление уважения и вежливости должно приниматься во внимание, независимо от того, какими мотивами руководствуются люди.
 — А я утверждаю, — дерзко засмеялась Мюзетта, сверкнув своими темно-синими глазами, — что необходимо повиноваться желаниям женщины, ведь она всегда находится в большей опасности, она вправе определять направление романа.
 Шум всеобщего разговора затих, поскольку присутствующие стали с интересом наблюдать за маленькой драмой, разыгрываемой у них на глазах. Жоржетта, здоровая рыжеволосая девица, сидящая рядом с Льюисом, наклонившись и нашептывая ему что-то, что заставило его заржать, вдруг замолчала. Две пожилые женщины, склонившие друг к другу головы и о чем-то тихонько беседовавшие, стали строго, но с любопытством смотреть на Мюзетту.
 Все, казалось, предчувствовали любовную интригу. Кэтрин сомневалась. Мюзетта любила пострелять глазками, любила флирт, но в то же время заботилась о соблюдении приличий. Иногда Кэтрин казалось, что ее невестка вела себя так, словно желая наказать своего мужа за безразличие к ней.
 — То, о чем вы оба говорите, разумно, — говорила Кэтрин, наклонив голову в раздумье. — А я бы сказала, что величайший долг мужчины перед женщиной в такой ситуации — защитить ее физически и морально.
 — Защита? — Мюзетта сморщила свой носик. — Как это скучно.
 — А я так не думаю, — ответила Кэтрин. — Тот, кто по-настоящему любит, никогда сам не причинит зла своей любимой и никому не позволит ни словом, ни делом обидеть ее. Понятия чести и долга, упомянутые вами, означают следующее: если мужчине не безразлично доброе имя женщины, ее положение в обществе, а также личное благополучие, он обязан уважительно относиться к ней, как при посторонних людях, так и наедине. Если она будет в безопасности и ограждена от лишних невзгод, он должен уважительно относиться к ее желаниям, как выраженным словами, так и безмолвным. Для мужчины единственной целью в жизни должна быть защита женщины, которую он имел честь полюбить. В идеальном мире женщина носит имя мужа, его детей под сердцем и обеспечивает бессмертие своим любимым. Наш мир не идеален, но может стать таковым, если нам повезет.
 Мюзетта сморщила свой вздернутый носик.
 — Как всегда, хорошо сказано, и, как всегда, правильно. И как провокационно!
 — Я не хотела, — сказала Кэтрин, слегка улыбнувшись.
 — Я знаю. Это только все ухудшает, — ответила невестка. Она пожала своими округлыми плечами, имитируя гнев, который быстро растворился в улыбке. Она отвернулась.
 — Вы, кажется, об этом много думали, — спокойно сказал Рован, как только остальные потеряли интерес к этой теме и возобновили прерванные разговоры между собой.
 Кэтрин неохотно посмотрела на него. В его взгляде она искала ответ: не предполагает ли он, что она, должно быть, опытна в любовных делах. Наконец сказала:
 — Замкнутый образ жизни, который мы ведем, оставляет достаточно много времени для философских упражнений.
 — Понимаю. Ничто, более практичное, вас не занимает?
 Кэтрин каждый день занималась тем, к чему привыкла с детства: руководила уборкой и ремонтом огромного дома, составляла меню, обучала слуг, решала их проблемы, улаживала их ссоры между собой. Частое пребывание гостей мужа в доме было комфортно. Она следила за здоровьем и условиями жизни рабочих, детей и стариков в той части имения, где жили слуги — все было в поле зрения и компетенции хозяйки.
 Она спокойно ответила:
 — Больше ничем мой ум не занят.
 — Я подумал, что это оттого, что вы наслаждаетесь ролью королевы, раздавая призы и принимая знаки уважения как должное.
 Прежде чем ответить, она сжала губы.
 — Вы оскорбляете меня, но теперь я вижу, что вы за человек.
 — Ну и что же из этого следует?
 — Вы решили не любить меня, видеть во мне никчемную негодяйку.
 — Если я не прав, постарайтесь убедить меня в обратном.
 — Я не могу сделать этого, — сказала она, решительно вскинув голову. — Можете думать обо мне все, что вам заблагорассудится.
 — Предположим, я думаю, что вы самая желанная женщина, которую я когда-либо встречал.
 — И что из этого? — Она вскинула на него взгляд, затем опустила ресницы. — Я подозреваю вас в попытке заставить меня выполнять вашу волю нечестными средствами. Но это бесполезно.
 — Вы, должно быть, правы, — усмехнувшись, сказал он, — а может, и нет. А вы об этом уже подумывали?
 — Я хотела бы напомнить вам, что…
 — Да, я знаю, вы замужняя женщина, — закончил он за нее, сделав нетерпеливый жест. — А как же тогда позволите понимать рассуждения того, кто так легко говорит о любовниках и их леди?
 — Я рассуждала об этом только теоретически. Вы должны это знать. — Его скептический взгляд разозлил ее.
 — Ну и что? А где воображение, где фантазия? Не ждите, что я поверю вам, тем более, что ваш муж намного старше вас.
 — Жиль к этому никакого отношения не имеет.
 — Разве? — Он покачал головой, глаза его потемнели. — А почему он не должен иметь к этому отношения?
 Она глубоко вздохнула, но спокойствия, которого она искала в себе, не наступало. Сквозь зубы она процедила:
 — Мои отношения с мужем не должны беспокоить вас. Вы меня очень обяжете, если не будете больше касаться этого.
 — Нет? — спросил он как бы не ее, а себя и сделал неопределенное движение широкими плечами, словно отгоняя неприятные мысли. — Возможно, не буду, если вы познакомите меня с чем-либо, представляющим больший интерес.
 — О! — сказала она, сверкнув глазами. — Мы можем совсем прекратить разговаривать.
 — Это будет означать, что мы поссорились, а я уверен, что вы бы не хотели этого. Люди, которые ссорятся на людях — или враги, или любовники.
 — Тогда давайте будем врагами.
 Кэтрин подумала, что ее слова имели слишком уж откровенный оттенок, что нельзя было отнести к хорошим манерам, но отречься от них уже было невозможно.
 По его нахмуренному благородному лицу было видно, что эта встреча не принесла Ровану удовлетворения.
 Наступившее утро было не слишком удачным для состязаний по стрельбе из лука. Голубовато-серое темное небо обещало дождь. По небу бродили грязноватые облака, а сплошной туман искажал солнечный свет, делая видимость неопределенной. Легкий ветер, колыхавший парусиновую крышу трибуны и траву на шарообразной арене вносил некий беспорядок. Низко стелился дым от разожженных для барбекью костров. Запах дыма напоминал, что настоящая осень уже не за горами. Ночью стало немного прохладнее и ничто не мешало накинуть на плечи легкую кашемировую шаль.
 Кэтрин вооружилась маленьким шифоновым шарфиком цвета слоновой кости — знаком ее сегодняшнего расположения. Сразу же после завтрака она подарила его Сэтчелу. Он, возможно, и станет чемпионом, так как, подобно индейцам, часто охотится на оленей с луком и стрелами.
 Она даже не ожидала, что он будет настолько тронут этим жестом.
 — Я не подведу вас, мэм! — Лицо его покраснело, как у индюка, а голос охрип от волнения.
 — Я уверена, вы победите, — ответила она, привязывая шарф к предплечью.
 — Я им задам такого, что они убегут с поля, поджав хвосты. Особенно это касается иностранца.
 Она бросила на этого громадного человека короткий взгляд, спросив:
 — Вы не любите Рована де Блана?
 — Спрашиваете! Он слишком уверен в себе.
 — Я согласна с вами, — мягко сказала Кэтрин.
 — Не беспокойтесь, я присмотрю за ним, — важно кивнул Сэтчел.
 — Хорошо, — ответила она.
 — Хорошо.
 Уже с трибуны Кэтрин наблюдала за здоровяком, шагавшим по полю взад-вперед. Он размахивал руками, демонстрируя шелковый шарфик, развевающийся как флаг и гордо, и радостно улыбался, словно ребенок, получивший новую игрушку.
 Позади нее послышались шаги. Это был Льюис. Он наклонился и зашептал ей на ухо: «Я понимаю ваш выбор на сегодня, дорогая, но не думаете ли вы, что не надо было так явно давать ему советы?»
 — Почему же? — спросила Кэтрин, едва взглянув снизу вверх на его тонкое лицо и серебристые волосы.
 — Его сегодняшнее поражение будет для вас не столь оскорбительно.
 — Почему вы думаете, что он проиграет сегодня? — резко спросила она.
 — Частная информация. Из авторитетных источников мне сообщили, что де Блан вырос с луком в руке, лесник его отца, бывший браконьер, передал ему свое мастерство.
 — Я должна была бы знать об этом, — Кэтрин закрыла глаза, плотно сомкнув веки.
 — Знали бы, если бы спросили меня. Я даже поставил на него, так я уверен в его доблести.
 — Поставили, вместо того, чтобы продемонстрировать свое мастерство? — Его высокомерный тон действовал ей на нервы.
 — О, ни одному леснику не давались указания учить меня. А спорт для моего отца всегда имел привкус низшего общества. Кроме того, я не теряю времени на бесполезные занятия.
 — Итак, вы признаете, что не пара Ровану де Блану?
 — Если вам так нравится. На свете существуют более важные признаки мужественности, нежели обыкновенные спортивные достижения.
 — А, тогда вы равны ему по уму, — предположила она.
 Страдальческая гримаса исказила его надменную улыбку.
 — По крайней мере, я так считаю.
 — Очень в этом сомневаюсь, — задумчиво сказала она, позволив своему взгляду поискать, а затем найти человека, о котором они говорили.
 — Вы делаете мне больно, — пожаловался Льюис. — Я никогда не думал, что вы такого невысокого мнения о моем интеллекте.
 — Это не так, — вяло посмотрев на него, она отвернулась.
 — Вы такого высокого мнения о де Блане? Интересно!
 — Я определенно его уважаю, да. На вашем месте я бы не стала его недооценивать.
 Его тонкие губы раздраженно скривились.
 — А, он победил вас в споре. Но это еще не доказательство его ума и проницательности.
 Она равнодушно приняла его обиду.
 — Он здесь не ради игр, насчет этого вы были правы. Он находит, что в смерти Теренса очень много странного.
 — А уж это не мое дело, — сказал племянник мужа, но его брови нахмурились, когда он, в свою очередь, отыскал взглядом высокую фигуру де Блана.
 — Я только подумала, что вы должны это знать, — ответила Кэтрин; понизив голос, так как к ним подходил Брэнтли Хэннон.
 Муж Мюзетты, как всегда, вежливо улыбался, но выглядел рассеянным, словно что-то вычислял в уме. Он быстро заговорил:
 — Кто-нибудь из вас видел Мюзетту?
 — Сегодня утром нет, — ответила Кэтрин. У Мюзетты не было привычки спускаться к завтраку, предпочитая, чтобы ей приносили поднос в комнату. Она завтракала в постели. Затем, когда ей хотелось, одевалась и приводила себя в порядок.
 — Мы договорились вчера вечером сесть вместе, но я что-то не найду ее…
 — Я думаю, она забыла.
 — Я тоже в этом уверен. — Он отошел, оглядываясь по сторонам.
 Кэтрин глазами прошлась по полю. Перри Блэкстоуна тоже не было видно. Неблагоразумно с их стороны отсутствовать одновременно и так откровенно! Взгляд Льюиса также блуждал по полю. Неодобрительно прищелкнув языком, он удалился, по-видимому, искать прогульщиков.
 Состязания начались вовремя.
 Первым заданием было попадание в мишень с нарисованным глазом быка с расстояния ста шагов. Сэтчел стрелял первым. Он послал в мишень все три стрелы, они ее проткнули, но, к сожалению, в «яблочко» не попали. У Алана в мишень попали только две стрелы. Остальные участники ничем не отличились, пока не подошла очередь Рована. Все его стрелы разместились так близко одна к другой в самом центре, что их можно было принять за одну.
 Остаток утра прошел в той же тягостной атмосфере. Рован попал в качающуюся мишень каждой из трех стрел. Затем он всадил все стрелы из своего колчана в ряд сидящих мишеней намного быстрее, чем пересыпался песок в песочных часах. Стреляя на скаку из седла, как индеец западных равнин, он попал в набитое чучело, бывшее мишенью. Из пяти попыток пять раз каждая стрела попала в красное сердце.
 Наконец, наступила очередь последнего состязания.
 Этот вид пришел из средневековья, а мишенью для этого случая должна быть живая птица яркой окраски, традиционно — редкий и ценный попугай. А в Аркадии он был заменен голубем.
 Кэтрин ненавидела стрельбу так же, как и фехтование, хотя, по правде сказать, борьба редко заканчивалась для птицы фатально. Она старалась не смотреть на живую птицу, привязанную за одну лапку к длинной веревке, сплетенной из кожи. Веревку привязывали к вершине шеста. Кэтрин старалась смотреть куда угодно, только не на птицу и поднятый с нею шест.
 В прошлом году она придумала причину уйти с трибуны в то время, когда стрелы посылались в бедную птицу, а та широко размахивала крыльями, пытаясь спастись в небе.
 Естественно, каждый год она не могла уходить, оставаясь незамеченной.
 Шест был установлен, стрелы проверены, лучники готовы.
 Зрители, покидавшие трибуну на время перерыва, снова заняли свои места. Смех, болтовня, споры, рассказы о прошлых состязаниях — все затихло.
 Именно в этот момент раздался печальный крик. Это была погребальная песнь другой птицы, состоявшая из двух нот. Серая птица носилась над ареной. Она кружила над шестом, пронзительно крича, ее крик был похож на мольбу. Затем она улетела, но через минуту снова вернулась. На секунду она опустилась на вершину шеста рядом с пленной голубкой, затем спикировала вниз и все кружилась, звала, а на ее крыльях золотилось уходящее солнце.
 Кэтрин напряженно наблюдала за второй птицей. Это был голубь точно такого же мягкого серого цвета, похожего на облака, собирающиеся над головой, и с такой же темной полосой вокруг шеи.
 Когда остальные гости заметили происходящее, позади Кэтрин послышались вопросы.
 Жиль, сидевший рядом, наклонился к ней и тихо заговорил: «Там что-то непонятное. Голубка на шесте, должно быть, его пара».
 — Но это же ужасно! Прикажи им снять ее.
 — Но ведь это только птица, дорогая. Если она будет пытаться улететь за голубем, ее борьба только сделает состязание интереснее.
 — Жиль, ну при чем здесь соревнование! Нет, это так трогательно…
 Неистовое кружение и крики голубя, слившиеся с криками плененной птицы — все это уже выглядело трагично. Кэтрин почувствовала, будто ее грудь сжали тисками. Одной рукой она зажала колено, другой вцепилась в подлокотник кресла так, что побелели кончики пальцев.
 — Я не думаю, что там, на поле, меня поблагодарят за вмешательство, — сказал муж.
 — Скажи им, что это моя просьба.
 — Ты не захочешь, чтобы я это сделал. Ты не захочешь внести разногласия теперь, когда состязания в самом разгаре. Кроме того, — о, уже слишком поздно.
 Первый участник, молодой человек с соседней плантации, подошел к черте, натянул стрелу и пустил ее.
 Стрела пролетела справа от мишени.
 Вторая попытка была также неудачной. Казалось, что стрела пытается лететь в противоположном направлении — так громко бились в воздухе крылья голубки.
 — Ну, а теперь, — сказала Кэтрин Жилю, когда молодой человек покинул место старта, — скажи им все прекратить.
 Жиль покачал головой.
 — Будет нечестно менять мишень после того, как начались состязания. Каждый должен иметь одинаковые шансы, одинаковую степень трудности.
 — А каковы шансы у голубя?
 Жиль, сосредоточившись на поле, не ответил.
 Один за другим, лучники делали попытки. Перри чуть не подстрелил свободную птицу. Стрелы Алана прошли под пленницей. Сэтчел послал свою первую стрелу прямо в шест, вторая полетела прямо в голубя. Кэтрин вскочила, зажав рукой рот. Птица пронзительно закричала. Стрела улетела, но три светло-серых пера, кружась на ветру, упали на землю.
 Кэтрин медленно опустилась в кресло. Она смотрела на последнего ждущего своей очереди. Сдвинув брови, Рован наблюдал за ней. На секунду она встретила его взгляд, затем вскинула глаза на верхушки деревьев. Сзади все замерли в ожидании. Теперь не оставалось ни единой возможности пленной голубке остаться в живых!
 Рован был слишком совершенен в своем мастерстве, слишком дисциплинирован. Кэтрин знала, что маленькая птичка была обречена. А ее пара, голубь, такой преданный, но такой беспомощный в своем горе, уже не мог ее спасти. Вместе со стрелой ее сердце проткнет смерть. Окровавленная, она упадет и будет безжизненно висеть на веревке, к которой ее привязали. И все радости жизни, память о преданности, о страстном соединении двух сердец — все это отойдет в небытие, все будет закончено.
 Кэтрин вдруг почувствовала странную связь с птицей, привязанной к шесту, словно это была она, чье сердце сейчас почувствует стрелу, а жизнь оборвется, не успев начаться. От отвращения ко всему происходящему у нее заболело сердце, она испытывала то же неистовое желание улететь от судьбы, свалившейся на нее. Больше наблюдать за происходящим она не могла, но не могла и найти в себе силы уйти.
 Почти обессиленная, она еще раз посмотрела на Рована. Он подошел к черте, натянул стрелу. Казалось, он был погружен в свои мысли. Он еще раз посмотрел на мишень, затем туда, где сидела Кэтрин. Прищурил глаза. Она словно напоролась на его взгляд, почувствовав в нем напряженную сосредоточенность и полную оценку всему происходящему. В этом взгляде, решительном, словно закаленная сталь, отразилось грозовое небо.
 Она поежилась от холодного ветра, порыв которого раскидал концы ее шали.
 — Нет! — прошептала она с мольбой. — Пожалуйста, не надо.
 Рован снова посмотрел на мишень, взял лук, натянул его, еще раз взглянул на небо, как бы проверяя направление ветра, и сосредоточил свой взгляд на кричащей голубке. Он стоял такой стройный, высокий, словно вылепленный скульптором. Сапоги и темные панталоны плотно облегали икры и бедра. Он стоял неподвижно, только ветер колыхал его волосы и складки белоснежной рубашки. Казалось, мышцы его плеч и рук совсем не напрягались, когда он держал тяжелый лук. Он стоял такой сдержанный, неторопливый и ни в чем не сомневающийся.
 Рован запустил стрелу. Она полетела быстро и высоко, тонко и уныло свистя. Собравшиеся громко ахнули. Голубь, кружившийся над шестом, пронзительно вскрикнул. Мужчины на поле подняли головы вверх. Кэтрин зажмурила глаза и закрыла уши руками. Она не могла смотреть на убийство. Вдруг раздались крики, вопли, а затем и рев одобрения. Кэтрин открыла глаза.
 Первое, что она увидела, — это голуби. Они снова были вместе, голубь и голубка, она была свободна. Они кружили, едва касаясь друг друга крыльями, словно танцуя изящную арабеску, молчали, радуясь свободе, и все выше и выше поднимались в небо. Наконец, сделав прощальный круг, они улетели на запад и скрылись из поля зрения.
 Рован стоял, облокотившись о лук, и наблюдал эту трогательную сцену с печальной улыбкой, которая погасла, когда Алан похлопал его по плечу, потом повернулся и ушел. На шесте посреди поля висела, дрожа, стрела, воткнутая в дерево около верхушки. Веревка, прежде державшая птицу, болталась на ветру. Она была ровно пополам разрезана стрелой. Причем не одной, а двумя. Две стрелы были пущены в кожаный шнур. Он разорвался не случайно — Рован освободил голубку. Он пожертвовал своим шансом быть победителем дня ради демонстрации своего сострадания к бессловесному существу.
 Он был не прочь натянуть лук и послать стрелу в живого зверя, поэтому вряд ли это было сделано из жалости. Даже законы чести не требовали от него удержаться от убийства голубки только потому, что другие не способны были выполнить это.
 Тогда спрашивается — зачем он сделал это? Почему?




 Глава 4


 Жиль поднялся и, повернувшись лицом к гостям, вскинул руки, прося тишины. Когда гости перестали удивляться высокому мастерству Рована и затихли, он заговорил.
 — Друзья мои, — начал он глубоким и торжественным голосом, — мне редко приходилось быть свидетелем такой меткости, которая только что была нам всем в назидание продемонстрирована. Но никогда, я повторяю, никогда я не встречал такого яркого примера галантности и милосердия. Каким нужно быть сильным человеком, чтобы отбросить желание выиграть, когда победа была почти в руках. Только исключительный человек может пойти на это, проявляя лишь заботу о чувствах леди.
 Кэтрин бросила снизу вверх на мужа быстрый взгляд. Он улыбнулся ей и продолжал:
 — Я вижу, дорогие друзья, взгляд моей жены, призывающий произнести имя человека, который должен быть сегодня победителем. Я видел тот момент, когда Рован де Блан, вняв молчаливым мольбам ее исключительного и нежного сердца, принял достойное решение.
 Кэтрин опустила ресницы, затем быстро посмотрела на Рована, все еще стоявшего на арене. Неужели это правда? Но вопрос вылетел у нее из головы, когда она услышала продолжение речи мужа.
 — В ознаменование этого исключительного доказательства высокого спортивного мастерства, вследствие моей личной признательности и с вашего высочайшего разрешения, — торжественно продолжал Жиль, — я награждаю Рована де Блана титулом короля турниров этого дня со всеми вытекающими из этого почестями и привилегиями, соответствующими положению.
 Толпа выразила свое одобрение аплодисментами и криками «ура». Жиль присоединился ко всем, аплодируя и повернувшись в сторону Рована. Шум долго продолжался, а когда стал затихать, Жиль протянул к нему руку, призывая подойти и получить приз.
 Алан протянул руку, чтобы взять у Рована лук сделав в это время какое-то веселое замечание. Рован сильно покраснел и пошел к трибуне. Кэтрин показалось, что он с неохотой собирается принять награду. Она хотела бы знать, отчего он чувствует себя неуютно — оттого, что ему пришлось проявить слабость, идя навстречу капризам женщины, или он предпочел бы получить награду за более справедливую победу?
 Какая разница! Сейчас ей нужно подняться и взять лавровый венок. Она было уже хотела спуститься по ступенькам, но Жиль остановил ее и сделал знак Ровану подняться. Рован поднимался медленно и осторожно. Им овладело какое-то уныние и недоумение. Он не знал, откуда взялось внезапное желание освободить птицу. Он смотрел на Кэтрин Каслрай, видел боль и отчаяние на ее лице и знал, что сейчас сделает. Казалось, между моментом осознания ее чувств и его внезапным действием не было никакого промежутка.
 Ему это не нравилось. Он не хотел этого чертова лаврового венка, не хотел быть так близко к ней, ни сейчас, ни вообще, когда понял, что с ним случилось. Ему хотелось принять ванну, массаж из ловких рук Омара, который снимет шейные судороги и, может быть, выбьет дурь из его мозгов.
 Она шла к нему, держа лавровый венок в руках. Рован был слишком высок, она не собиралась тянуться к его голове, чтобы водрузить этот трижды проклятый венок, в то время, пока он будет стоять на коленях и пялиться на нее, как деревенский остолоп.
 Тихо вздохнув, он опустился на одно колено. Это, наверное, и была позиция, которую он заслужил. У ее ног.
 — Я должка поблагодарить вас, — сказала она, водрузив зелень ему на голову с рассыпавшимися волнами волос. — На самом деле, с вашей стороны было очень любезно то, что вы совершили, — будь то ради меня или по какой-то своей причине.
 Он поднял на нее глаза.
 — Ничего особенного в этом не было, мадам Каслрай.
 — Вы рисковали своей короной короля турнира. Я думаю, это кое-что значит для вас. А на самом деле ваша жертва вам ничего не стоила. Ну что ж, ветры фортуны всегда с вами.
 — Я могу только согласиться, — сказал он, скривив в улыбке рот. — Поступить по-другому было просто неучтиво.
 — И не могли иначе, не так ли? — она сделала движение, словно собираясь уйти.
 — Что? — мягко спросил Рован, а его взгляд устремился на ее губы. — А поцелуй за победу?
 Ей пришлось встать на один с ним уровень, поскольку сам он был неподвижен.
 Он видел в ее движениях смесь презрения и необходимости уступить. Увидев в ее глазах все это, он вернул себе самообладание. Но все же в нем вдруг засело томительное любопытство: как бы она выглядела, если бы поцелуй состоялся по ее собственной воле и желанию. Прикосновение ее губ к щеке не смогло изгнать из памяти эти своенравные мысли. Губы были холодными, словно льдинки, но все же они послали тепло, передавшееся ему. Как бы он хотел согреть эти губы, поставить ее на колени рядом с собой и…
 Он сошел с ума. Она была леди и женой другого человека. Она была той женщиной, из-за которой так или иначе умер его брат. Он ни за что не попадет в сети ее очарования. Никогда, но если бы он смог!
 Облака, предвещавшие дождь, рассыпались, сопровождаемые грохотом грома и каплями дождя. Несколько низко плывущих облаков осталось, и солнце светило сквозь них то ярко, то снова тускло. Гости брели к дому, чтобы освежиться перед барбекью. Позже они разбрелись по лугу, за ними шли слуги с тарелками для еды и стаканами сидра и вина. Наконец все устроились маленькими группами по возрастам и интересам, удобно раскинувшись в креслах под деревьями. Запахи жареной говядины и свинины, пряных бобов, картофельного и яичного салатов, тушеных яблок, груш, маринованных огурчиков и приправ, пирогов смешались с резким запахом дыма и специфичным запахом листьев, уже начинающих менять окраску. У подножия леса высокие стебли золотых шаров, низкие анютины глазки и лавандовые астры смешались с виноградной лозой и красотой розового утра. Пересмешники и кардиналы перелетали с дерева на дерево. Нежные крылышки желтых и оранжевых бабочек порхали над травой.
 Жиль сидел с кем-то из семьи Бэроу, соседей, которых считали самой богатой семьей в приходе. Так как Жиль разделял со старшим Бэроу одни и те же интересы — скачки на лошадях, высокие ставки в картах, продолжительные приемы, — их можно было назвать добрыми друзьями.
 У Кэтрин был свой кружок под раскидистым дубом. Там же были Мюзетта и Перри; Алан сопровождал застенчивую Шарлотту, расценивая это как акт благотворительности, что, казалось, доставляет ему удовольствие, в то время как Жоржетта привлекла к себе Сэтчела.
 Рован также был здесь, свободно развалясь в кресле и с какой-то грациозностью и легкой иронией принимая поздравления от окружающих. Он пропускал мимо взгляды гуляющих женщин и не обращал никакого внимания ни на обожание, с каким Шарлотта принимала каждое его изречение, ни на заигрывания Мюзетты, ни на чистосердечное отношение к нему Жоржетты.
 Де Бланом интересовались не только женщины. Мужчины также выказывали ему определенное уважение, которого не было раньше; теперь они слишком часто соглашались с ним. Наблюдая за этой суетой, Кэтрин подумала, что все это было бы очень смешно, если бы не выглядело так противно. Отчего умение обращаться с оружием, казалось, совершенно не нужное джентльмену, вдруг так поднимает его статус в глазах окружающих? Она понимала их стремление к превосходству, так раздражавшее ее. Хуже всего, что она не могла переносить преимущества, которого он добился.
 В затылке головной болью бился страх. Из-за своих грустных мыслей она сегодня не была любезной хозяйкой, но старалась прислушаться к шуткам гостей, их смеху, бурному обсуждению сегодняшних событий. Правда, когда Алан и Рован стали обсуждать мятеж на Гаити, закончившийся убийством черного правителя — императоpa Христофора, она, немного послушав, вновь погрузилась в свои мысли.
 Да, эта группа гостей была привлекательна, близкие к совершенству представители Западной Флориды, которая снова становиться известной под своим старым названием Фелисиана. Счастливая страна.
 Перри, чья мать была француженкой, имел самую длинную родословную в округе. Его предки прибыли сюда вскоре после обоснования французов, в начале 1700-х. Семья Сэтчела приобрела свою землю девяносто лет тому назад, после того как Испания завоевала всю Луизиану, а восточная часть территории по соглашению отошла к Британии. Его прапрадедушке было даровано три тысячи акров земли за службу капитаном в Британской армии. Кстати, на его решение обосноваться здесь повлияло то, что это была пустынная страна.
 Прапрадед Жоржетты прибыл сюда после Революционной войны. Будучи членом партии Тори, он убежал из молодых Объединенных Штатов и надеялся найти друзей на территории, контролируемой Британией, и позже не разочаровался. Дедушка Шарлотты, испанец, приехал из Нового Орлеана вместе с испанским правителем Гальве-зом, устроившем на восточном побережье мятеж, чтобы покончить с Британской оккупацией.
 Сама же Кэтрин обязана своему пребыванию здесь дедушке, который находился в 1812 году в Каролине, затем вовремя прибыл в Фелисиану, чтобы присоединиться к группе, выгнавшей испанцев и объявившей эту территорию независимой республикой. В течение семидесяти четырех полных лет у них было самоуправление, армия, флаг, гимн, пока федеральные силы из Объединенных Штатов не пришли и не аннексировали новую маленькую страну.
 Он был настоящим мужчиной, ее дед. А его сын, отец Кэтрин, уже был не таким упорным, сообразительным и удачливым. Иначе он никогда бы не заставил Кэтрин выходить замуж за Жиля.
 Незачем, конечно, сейчас думать об этом. Она отодвинула в сторону нетронутую тарелку с едой.
 — Клянусь, Кэтрин, — едко сказала Мюзетта, — ты с каждым днем становишься все рассеянней. Прекрати, пожалуйста, и послушай меня, необходимо ответить на жизненно важный вопрос.
 — Извини, я не слышала.
 — Я знаю. Я спросила — если мужчина жертвует своим благополучием во имя любимой, имеет ли он право на вознаграждение?
 Кэтрин мгновенно поняла, почему был задан этот вопрос — Мюзетта использовала его как еще один способ привлечь внимание Рована. Ее голос прозвучал ровно, когда она ответила: «Нет».
 Невестка подняла брови.
 — Дорогая моя, ты слишком определенна. Только послушай — если мужчина отказывается от самого заветного желания, а во власти женщины возместить ему потери, почему же он не должен иметь удовольствие» которое она может дать?
 — Может, ты и права, конечно, — ответила Кэтрин. Она помолчала, затем продолжила, поскольку мысли прояснились: — Но ты ведь спросила — имеет ли он право ждать награды. Если он ее ждет, это означает скрытые мотивы в его действиях. Тогда это уже не жертва. Мужчина пытается использовать в своих интересах самопожертвование за награду. Ему ничего не надо давать, он не должен даже надеяться сохранить уважение своей дамы.
 Пока она говорила, Рован выпрямился в своем кресле.
 — Суровый приговор, правда? Если мужчина не имеет надежды на удовольствие, то хотя бы на знак, что дама признательна за его жертву.
 Она как-то странно на него посмотрела.
 — Надежда — это совершенно другое, ведь право на надежду имеет любой. Весь вопрос вот в чем: женщина может предложить совершенно отличное от того, что ожидает мужчина или на что может согласиться другая женщина.
 — О! Вот это да! — мягко и вкрадчиво прозвучал его голос.
 Кэтрин так резко вскочила, что ее кринолин задел за кресло и перевернул его. Она этого не заметила. От этих вежливых оскорблений и скрытых намеков она уже еле сдерживалась. Поэтому ей было необходимо уйти.
 — Вы… вы должны меня извинить, мне нужно выполнить в городе несколько поручений до темноты. — Она повернулась и пошла так быстро, как мог позволить колокол юбки. Не пройдя и полудюжины шагов, она услышала тихий шелест одежды — кто-то был рядом. Черные ботинки, начищенные до блеска, красивые темно-серые брюки в черную полоску. Остановившись, она обернулась, спросив свирепым голосом:
 — Куда вы идете?
 — Это, если вы помните, моя потом заработанная привилегия — сопровождать вас, куда бы вы ни соизволили пойти.
 — У меня для этого есть грум.
 — Отошлите его, — предложил он.
 — Мне не нужно сопровождения, и я не хочу его.
 Он, конечно, мог понять так откровенно выраженный отказ.
 — Дело в том, — он говорил, намеренно пародируя ее недавние высказывания, — что я имею право быть с вами.
 — Но не против моей воли. — Она гордилась ровностью своего голоса.
 — А что касается этого, я что-то не припомню упоминания о чьих-либо желаниях. — Разговаривая с ней, он приятно улыбался. Но с такой спокойной силой, что она почувствовала неистовое желание хоть на секунду стать мужчиной, высоким и сильным.
 Она сделала еще одну попытку.
 — Вам будет скучно. Я хочу подобрать шелковые нитки для вышивания, купить пару новых перчаток и привезти ананасы к вечернему десерту, они утром прибыли с пароходом.
 — Тогда садитесь в коляску. Для меня будет честью сопровождать вас.
 Она долго смотрела на него. Наконец сказала: «Почему?»
 Он покачал головой.
 — Почему бы вы думали? У меня есть интерес к вашим достоинствам и ананасам.
 — Вы думаете, что можете меня преследовать и говорить о Теренсе? — раздраженно поглядев на него, она отвернулась и пошла. Он шел следом.
 — А вы, как всегда, намерены молчать. Возможно, мы найдем и другую тему для разговора.
 Кэтрин подумала было отложить поездку, послав за нужными вещами Дельфию и еще кого-нибудь. Поездка была просто предлогом побыть одной, и если она не может осуществить свое желание, то все теряло всякий смысл. Во всяком случае, она не позволит ему контролировать свои действия.
 Но если она останется в Аркадии, то он будет продолжать также отравлять ей жизнь.
 — Вы не будете править, — сказала она. — Если вы не хотите, чтобы лошадьми управляла женщина, вам лучше остаться.
 — Согласен, — тут же ответил он, сухо добавив: — Это что-то новое.
 — Вам опять же придется подождать, пока я не переоденусь во что-нибудь более подходящее.
 — Я использую это время, чтобы тоже переодеться.
 Она долго смотрела на него, в глубине души чувствуя, что ей приятна его решительность. Во всяком случае, ничего не поделаешь, кроме как разрешить ему поступать по-своему.
 Поручения были выполнены без всякой суеты. Рован доказал свою удивительную полезность в выборе подходящих цветов шелка, перчаток нужного размера. В доке, не ожидая помощи в погрузке ананасов, он сам поместил тяжелую коробку за сиденьем коляски.
 Рован также сдержал свое слово: ни разу не упомянул ни имени брата, ни ситуации в Аркадии. Вместо этого он говорил об урожае хлопка, только что собранного, о шестистах тюках белого золота, взятых с полей, простиравшихся на целые мили за лесами Аркадии. Он рассказывал о парижской моде, о достопримечательностях Лондона, о вилле, которую он снял в Риме. Когда она упомянула имена друзей в Св. Фрэнсисвилле, он, подражая ей, стал вспоминать людей, встреченных во время ежегодного Нью-Орлеанского saison de visites, когда все ехали в театр.
 Когда они возвращались из пароходного дока, то заметили, что небо потемнело. С севера шли серо-пурпурные облака. Кэтрин хотела до дождя добраться до Аркадии. Это было первой ошибкой. Вторая случилась, когда они выехали далеко за город. Они ехали по гравию и опавшим листьям, которые бросал им в лицо поднявшийся ветер, а ветки огромных дубов и буков, как туннель, скрипели над головой.
 — Было бы лучше, если бы я взял вожжи, — предложил Рован.
 — Я могу сама.
 Ей необходимо было сконцентрировать все свое внимание и силу, чтобы держать гнедую кобылу в узде, поскольку виноградная лоза, свисавшая по обеим сторонам дороги, мешала ехать. Спина и плечи Кэтрин напряглись, а руки в кожаных каштанового цвета перчатках из последних сил держали вожжи.
 — Я знаю, что вы можете, но зачем вам прилагать столько усилий, если для меня это намного легче?
 Для ответа не было времени. Вдруг навстречу им бросилась огромная сова, разбуженная ранней темнотой. Лошадь взбрыкнула, в ужасе заржала и понеслась. Она изо всех сил держала вожжи так, что порвались перчатки.
 Он так сильно схватил ее руки, что, казалось, сломал их. Коляска стала отклоняться в сторону в облаке пыли. Кэтрин хотела отдать вожжи Ровану, но в это время раздался угрожающий треск. Коляска со скрипом накренилась и глухо упала на одну ось, соскользнув в грязную канаву с листьями. Кэтрин почувствовала, что слетела со своего сиденья, на них полетели стволы деревьев, а стальной обруч так сдавил ее грудь, что невозможно было дышать. Ее подбросило в воздух, перевернуло и кинуло наземь. Ослепляющая боль ударила в голову и плечо, и она тотчас погрузилась в темноту.
 Через некоторое время она очнулась. Она лежала на чем-то теплом и твердом. Немного болела голова, но ей было очень удобно, дышала она свободно и без напряжения. Где-то вдали был слышен звук, похожий на барабанную дробь, но ее ничего не беспокоило.
 Воздух был сырой и прохладный: пахло золой, пылью и мышами.
 Она слегка нахмурилась, поскольку поняла, что что-то здесь не так. Медленно, неохотно, но осознавая необходимость открыть глаза, Кэтрин сделала это. Она, словно в колыбели, была в руках Рована. Они крепко держали ее, от него пахло смесью теплого дождя, кожи и хорошо выглаженного белья. Лицо его было сурово, но внимательно-настороженно, а в глубине темных глаз сквозила забота.
 Они находились в домике без мебели, стоявшем на заброшенном земельном участке, а семья из этого домика решила попытать счастья в другом месте, оставив на двери записку: «Уехали в Техас». В доме, рядом с ними, был закопченный камин, а в очаге полно старой золы. Над головой барабанил дождь, а в дальнем углу протекала крыша. Рован сидел в одной рубашке, прислонившись спиной к шероховатой стене. А она была накрыта его сюртуком, корсаж ее дорожного костюма был расшнурован до талии и корсет ослаблен.
 Кэтрин лежала неподвижно, соображая, что Рован де Блан принес ее сюда, пока она была без сознания, расстегнул одежду, развязал корсет, выставив грудь напоказ. Затем сел и взял ее на руки.
 А что еще он сделал?
 Жаркая волна возникла где-то внутри ее и краской залила плечи, шею и лицо. Дыхание участилось, а руки сжались в кулаки.
 Рован заметил признаки возбуждения. Он знал причину, приведшую ее в волнение, собственно говоря, он не ожидал другого, но все-таки пришел в негодование. Он сделал все, что положено, думая, что она умирает. Эта мысль привела его в ужас. Никогда бы не поверил, что это может так сильно тронуть его.
 Когда Рован понял, что ее сердце бьется, что она дышит без затруднявшего дыхание корсета, страх прошел. И тогда он увидел прелестную грудь, светлую, похожую на жемчуг, кожу, нежное обнаженное тело. Руки стали трястись. В какое-то мгновение он протянул их, чтобы дотронуться до ее хрупкой талии, обнять ее. Он прикоснулся к ее твердой груди, с рисунком голубых жилок и розово-коралловыми сосками, завершавшими эти прелестные округлости.
 Он отпрянул, от напряжения судороги свели руки. Рован накрыл ее своей одеждой, а затем сел, чтобы призвать на помощь всю свою железную волю и подавить в себе запретные мысли, благоговейную страсть.
 Он выиграл этот приступ соблазна. Рован сидел совершенно неподвижно, глядя на очертания ее лица, темные напряженные тени и усталость под глазами. И ради чего он все это сделал? Чтобы увидеть обвинение в ее неподвижном взгляде, неодобрение? Или это ему только кажется?
 — Я очень сожалею, — хрипло и резко сказал Рован. — Ваше дыхание было едва слышно, по-другому я вам помочь не мог.
 В Кэтрин что-то отозвалось — она видела гнев в его лице, чувствовала напряжение в руках. Она знала — он хотел ее. Никогда в жизни она не чувствовала себя уязвимой, даже тогда, во время брачной ночи, когда Жиль лег рядом с ней, снял с нее ночную сорочку, а потом отвернулся, стыдясь своей неспособности сделать большее.
 Вдруг она спросила себя — что бы было, если бы она проснулась, когда Рован раздевал ее, и что бы случилось, если бы он не смог остановиться. Как жаль, что она не из таких женщин, кто мог бы дотронуться до него со словами: «Делай, что хочешь. Держи меня крепко. Возьми меня. Покажи мне все те вещи, на которые намекает Мюзетта, но никогда ничего не объясняет. Заставь меня ну хоть что-то почувствовать! Люби меня просто так, желая, если не можешь по-настоящему, и навсегда». Подобные мысли были настолько ей незнакомы, настолько недопустимы, что, казалось, истощили ее волю и она была не способна пошевелить рукой, чтобы уйти от него. Самое большее, что она могла сделать, это опустить глаза. В уголках его прекрасной формы губ образовались чувственные складки. Ее память настолько ясно хранила жар его губ, что она до сих пор помнила трепет их прикосновения. Желание испытать это еще раз было настолько сильно, что ее губы задрожали. Она подумала, что он будет делать, если она дотянется до него, возьмет руками за шею, притянет его голову к себе…
 Нет.
 Она плотно закрыла глаза. Удар в голову должно быть повредил мозг, ее легкомыслие — следствие ушиба. Она не могла понять, откуда взялись эти распутные мысли.
 Мужчина, державший ее, был самой большой опасностью. Что бы осталось от ее целомудрия, чистоты, да и от самоуважения, если бы она позволила своим защитным силам против него ослабеть таким образом?
 — С вами все в порядке? — с тревогой в голосе спросил он. — Удар в затылок вроде бы не так серьезен. Я встречал людей, которые, приходя в сознание после подобного ушиба, приступали к работе. Но если нужно, я съезжу за доктором. Лошадь не ушиблась, она привязана там, в лесу.
 Кэтрин деланно улыбнулась.
 — Я думаю, все в порядке. Вы ведь… прекрасно все устроили. А теперь, если вы позволите мне встать…
 — Да, конечно, — как никогда, он глотал слова, его сознание затуманивалось.
 Он немного напрягся, встал и поставил на ноги Кэтрин. Она подхватила обеими руками сползавший сюртук из прекрасной мягкой шерсти. Его рука была на талии Кэтрин, желая помочь ей обрести равновесие, поскольку сохранить его мешали юбки.
 — Спасибо! — сказала она несколько напыщенно. Он не ответил, только отошел, повернулся к ней спиной и направился к открытой двери. Прислонившись плечом к косяку, он стал смотреть на дождь.
 Кэтрин поняла, что он дает ей возможность привести себя в порядок. Она была благодарна ему и за то, что он сделал, и что понял ее. Теперь уже, кажется, не было причин, чтобы он раздражал ее, но тем не менее это было так.
 Через некоторое время он заговорил:
 — Дождь перестает. Мне не хочется оставлять вас здесь, пока я съезжу в Аркадию за другим экипажем. Вы можете взять лошадь, а я пойду пешком.
 Она посмотрела на его напряженную спину.
 — Там нет ни седла, ни узды. Я не уверена, что без них смогу сдержать лошадь, если она увидит развевающиеся юбки.
 — Я обязуюсь сдерживать ее, если вы не против ехать вдвоем.
 Он напоминал ей о ее настойчивом желании править самой, которое привело их в столь неприятное положение.
 — Отчего же я должна возражать? — вяло ответила Кэтрин.
 Эту поездку нельзя было назвать удобной. Кэтрин была вынуждена отделаться от обруча и нижних юбок, но все же на ней оставалось достаточное количество складок на юбке, могущих напугать лошадь.
 Она никогда не ездила вдвоем, а сейчас сидела впереди Рована, его руки обнимали ее. Ее обычная нижняя одежда не защищала от прикосновений твердых мышц его бедер и движений лошади, ритмично толкавших ее. Хорошо, что расстояние, которое им нужно было преодолеть, было небольшим.
 Они уже приближались к Аркадии, когда Ро-ван заговорил:
 — Вам кое-что необходимо знать. Это касается вашего экипажа.
 Кэтрин издала звук, означавший вопрос, но ее внимание было отвлечено необычной суетой у парадного подъезда их огромного дома. Как оказалось, они отсутствовали достаточно долго, чем вызвали любопытство окружающих.
 — Экипаж принадлежит вам? Вы обычно сами правите?
 Она бросила на него снизу вверх быстрый взгляд.
 — Да, с тех пор как сама смогла брать в руки вожжи. Жиль не возражает — эта коляска подарена им на день рождения.
 — Было сломано колесо, поэтому она перевернулась. Наполовину подрезано несколько спиц.
 Она молчала, так как обдумывала его предположение, что кто-то сломал колесо, чтобы совершить аварию и убить ее.
 — Вы, должно быть, ошибаетесь.
 — Может быть. Но вы должны приказать вашему груму или конюху с этого момента следить за экипажем.
 Времени для дальнейших обсуждений не осталось: как только они приблизились к дому, несколько человек вышли навстречу — Алан и Сэтчел, Мюзетта и Перри, дворецкий Като и Дельфия. Жиль стоял на верхних ступеньках под готическим портиком.
 Восклицания, требования объяснений и комментарии по поводу их удачного спасения сопровождали их по дороге в дом. Жиль позволил еще некоторое время продолжиться этой сумбурной беседе, нахмурившись после того, как узнал об ушибе Кзтрин. Наконец, он прервал этот нескончаемый поток вопросов:
 — Хватит, хватит. Я думаю, Кэтрин и Рован расскажут нам о своем приключении в деталях, а теперь, я считаю, Кэтрин необходимо лечь и отдохнуть.
 — Я в полном порядке, — механически ответила она, — тем более, что мне кое-что необходимо сделать. Мне нужно кого-то послать за ананасами, если мы хотим иметь их к вечеру, затем приказать починить экипаж и принести…
 — Не беспокойся, об этом позаботятся. Займись собой. Я думаю, ты захочешь переодеться. — Жиль повернул ее к зеркалу в простенке.
 Кэтрин не обратила внимания на приказной тон мужа, она видела, что он имел в виду. Волосы ее упали вниз, а в них торчали кусочки коры с дерева, лицо было в грязи, юбки обвисли, волочась без кринолина по полу. Она ничего не сказала, но сделала знак Дельфии, и они пошли наверх, в ее спальню. Жиль следовал за ними. Он вошел с ней в комнату, подождал Дельфию и закрыл дверь. Он настойчиво смотрел на бледное лицо Кэтрин.
 — Я волновался за тебя, — резко сказал он.
 — Сожалею, но что поделаешь. — Она села к туалетному столику. Дельфия тут же начала вынимать из волос шпильки.
 — Сначала, когда ты не появилась в положенное время, я подумал, что ты, возможно, передумала. — Тон его голоса был предполагающим. Он ждал ее ответа.
 — Ты думаешь… — начала она. — Нет, я не сделала этого.
 — Это же судьба. Правда, были кое-какие реплики о де Блане, когда он уходил с тобой. Будет очень жаль, если все будет испорчено проявлением невежливости с чьей-то стороны.
 — Я уже думала об этом, что ты все равно будешь счастлив, каким бы образом это ни было бы организовано, — язвительно сказала она.
 — Ты не права, моя дорогая. Мне не нравится публично выглядеть дураком или рогоносцем. Ты должна знать, что в этом случае можно скрыть истинную причину.
 Кэтрин встретила взгляд служанки в зеркале и свой гнев, отразившийся в нем. Она сказала ему: «Можешь не беспокоиться».
 — Я понимаю. Но в будущем ты должна держать эту мысль в голове.
 Она повернулась и долго смотрела ему прямо в лицо.
 — Сомневаюсь, что в этом будет необходимость.
 Он секунду покачался на каблуках, прежде чем подойти к ней.
 — Ты устала и у тебя все болит от падения, поэтому я не настаиваю сейчас. Но я последний раз тебе напоминаю, что ты дала мне слово. А я сказал тебе, что заставлю сдержать его. И намерен выполнить это, не имеет значения, как сильно это расстроит тебя. Будет намного лучше, если ты не заставишь меня принять меры, о которых мы оба можем потом сожалеть и раскаиваться.
 В его голосе прозвучало нечто, с тревогой отозвавшееся в ней.
 — Что вы такое говорите?
 — Существуют способы, которые заставляют сопротивляющуюся молодую кобылу стоять смирно, когда жеребец садится на нее. Ты обязана это помнить.
 Кончив говорить, он отошел. Она вскочила на ноги и подбежала к нему. Они стояли лицом к лицу. Его лицо залило багровой краской, но он был неумолим. Слова протеста роились в ее голове, затем исчезли, оставляя место голому ужасу. Горло так перехватило, что говорить было невозможно.
 — Да, моя дражайшая Кэтрин!
 Его ласковый голос придал ей храбрости.
 — Скажи мне, Жиль, только одну вещь. Ты меня хоть любишь?
 — Я люблю тебя страстно, но по-своему. Разве я не говорю тебе это постоянно?
 — Как же ты любишь меня, если можешь совершить это? — это уже был крик души.
 — Ты должна знать, что так будет лучше для тебя. Я пытаюсь, Кэтрин, быть бескорыстным, хотя это очень трудно. — Он еще раз повернулся на каблуках. Дверь спальни закрылась за ним.
 Он не имел в виду то, о чем говорил, он просто пытался испугать ее, чтобы заставить быть покорной. Жиль всегда относился к ней с вниманием, граничащим со снисхождением. Он никогда не поднимал на нее не только руки, но и голоса. Он был, она должна это признать, сама доброта.
 Но она не могла забыть день, когда он взял ее с собой в конюшни посмотреть на прекрасную молодую кобылу благородных кровей, только что приобретенную. Кэтрин знала, что кобыла должна была быть покрыта жеребцом-чемпионом, он говорил ей об этом, но она не думала, что это произойдет тем утром. Кобыла, хоть и была уже физически готова к спариванию, была объята ужасом от неистового пыла, ржания и любовных укусов жеребца. Она с дикими глазами носилась до загону, брыкаясь и кусаясь. Потом Жиль приказал поймать ее, привязать веревкой и прижать к стене так, что она не могла двигаться, А муж Кэтрин стоял и наблюдал с удовлетворением, как пылкий жеребец снимал свое напряжение па беспомощной и дрожащей кобыле.
 Конечно, он не хотел предложить ей это унижение. Он не мог: только сумасшедший может додуматься до такого.
 Она была его женой. Это было невозможно. А может, да?
 Кэтрин потрогала лоб. Поглядев в зеркало еще раз, она спросила:
 — Что мне делать?
 — О, мадам, — мягко сказала Дельфия, — вы сделаете то, что должно быть сделано, как и любая из нас.




 Глава 5


 Соревнования с копьем и кольцами на следующее утро были организованы точно так же, как и фехтование, но выбор победителя до некоторой степени был прост.
 Вдоль поля с интервалами поставили дюжину высоких шестов с прикрепленными к ним под прямым углом перекладинами. С перекладин свисали цепи с медными кольцами. Кольца прикреплялись к последнему звену цепи. Величиной первое кольцо приблизительно было с полную луну в период сбора урожая. Каждое последующее кольцо было меньше предыдущего, и в него, естественно, было труднее попасть. Последнее было с женский кулак.
 Всадникам требовалось на полном скаку насадить на копье как можно больше колец. Собравший большее количество выигрывал. В случае, если у кого-либо оказывалось равное количество колец, они должны были повторить тур, соревнуясь только друг с другом.
 Это была демонстрация высокого мастерства, стальных нервов и умения сидеть на лошади. Турнир собирал мужчин, считавших себя спортсменами и наездниками. Единственным внешним фактором был выбор лошади.
 Слуга Рована вывел серого жеребца. Это было нечто: играющие мышцы и сухожилия, изогнутая шея и совершенная, вычищенная до блеска шкура, сияющая в утреннем солнце, словно сталь. Это был чистокровный арабский жеребец. В конюшне говорили, что его звали Саладин. Как только Кэтрин увидела его, она поняла, что это рок. Эта мысль бросила ее в дрожь, лицо запылало.
 День был ясным, небо — необыкновенно прозрачным и голубым, противопоставляющим себя зелени деревьев вокруг. Ночью после дождя стало еще холоднее, с деревьев упало больше листьев. Для защиты от утренней прохлады был необходим плащ, хотя днем становилось теплее. Заканчивалось долгое южное бабье лето.
 Кэтрин с большим удовольствием сидела на солнце и разглядывала мужчин, расхаживающих по полю с сосредоточенными лицами и копьями наготове. Она радовалась количеству колец на копьях одних и охала, правда слишком часто, когда всадники попадали в край кольца и посылали его в воздух. В этот день она отдала предпочтение Перри. Она поняла, что Мюзетте, судя по ее бледно-голубому взгляду, жест с шарфом не понравился, но что поделаешь… Из всех участников у Перри был самый острый глаз, и он хорошо смотрелся в седле.
 У Кэтрин бешено заколотилось сердце, она вскочила, когда Перри одно за другим без промаха насаживал кольца, пока не настала очередь последнего, самого маленького.
 Это кольцо он пропустил. Теперь она уже предчувствовала исход турнира. Все случилось именно так, как она предполагала.
 Рован мчался стремительнее и с большей энергией. Он удержал в руке копье, словно оно было не тяжелее трости. Жеребцом управлял, казалось, не вожжами, а сердцем и умом. А кольца собирал — от большого до самого маленького — будто яблоки или груши.
 Это привело ее в ярость, а затем в мрачное уныние. Ей хотелось уйти с трибуны, чтобы не награждать его, не видеть в его глазах торжества победы. Но она не могла этого сделать. Это была ее обязанность, этого от нее ждали, и не поняли бы ее отказа. Жиль, несомненно, не разрешил бы уйти.
 Итак, она сидела на своем месте, в то время как Рован ехал по полю с поднятым вверх копьем и насаженными на него кольцами. Она оставалась сидеть, когда он остановил коня и протянул ей копье. Ока сидела неподвижно, когда копье наклонилось и все собранные кольца каскадом соскользнули в подол ее платья.
 Ока ненавидела его; ненавидела за спокойную уверенность в глазах, за то, что заставил поверить в заслуженность награды, ненавидела за то, как он сидел на лошади на одном с ней уровне и ждал. Он знал, что должно произойти. Она хотела притвориться, что ее держит, словно в плену, на стуле тяжесть колец, чтобы кто-нибудь вместо нее занялся награждением. Она хотела бы встать, чтобы кольца упали ей на ноги, а она бы артистично потеряла сознание. Наконец, у нее было желание бросить медные кольца одно за другим в голову человека на лошади.
 Краешком глаза она видела, что Мюзетта встает со своего места. Невестка хотела незаконно захватить право, принадлежащее ей! Она, несомненно, была бы в восторге подарить поцелуй победы Ровану. Вдруг это тоже оказалось невыносимым. Кэтрин подняла кольца и передала их Жилю. Потом встала и спустилась на последнюю ступеньку, а Рован спешился с лошади и пошел ей навстречу. Возложение венка на голову, деликатное прикосновение губ, сначала к одной щеке, затем к другой — все это быстро закончилось.
 Он стоял неподвижно, опустив глаза, но лицо его горело от напряжения, а сердце билось так, словно хотело вырваться наружу.
 Она не доверяла ему. Кэтрин решила быстро ретироваться, но тут каблук ее туфли зацепил край юбки из шотландки. Она споткнулась, теряя равновесие. Он вытянул вперед руки, чтобы подхватить ее. На секунду она почувствовала твердые мускулы его плеча под руками, ее грудь прижалась к его твердой груди. Она была окружена аурой его самоуверенной мужественности и сдержанной силы, запахов лошади, лосьона, накрахмаленного белья и разгоряченного мужского тела. Она, скорее, чувствовала, чем слышала его дыхание. Он отступил назад, удостоверившись в ее устойчивости, затем опустил руки. «Осторожно, — сказал он мрачно. — Вы так можете ушибиться». «И вы тоже», — напряженным голосом ответила она. Он улыбнулся, но по глазам, зеленым, как у обратной стороны дубового листа, пробежала тень. «Ни в коем случае», — ответил он.
 Вскоре они уже танцевали вдвоем, слаженно двигаясь под мелодию вальса «Лунное сияние». Это было в гостиной; все собрались там, отодвинули столы и стулья к стенам, освобождая место для танцев.
 Затем был обед, после которого они умели удовольствие видеть Мюзетту за пианино. Она не только прекрасно смотрелась у инструмента, но и замечательно исполнила сонату Шопена. После нее заставили выступить тихую темноволосую Шарлотту. Она было отказалась, но ее кузина Жоржетта настояла, подтолкнув вперед. Она огляделась, лицо стало бледным, как ее белое платье, а глаза такими растерянными, словно ее заставляли совершить преступление. Так было, пока Рован не выступил вперед и не взял лежавшую на пианино гитару. С помощью его ободряющей улыбки Шарлотта спела «Девичьи мечты» и «Ярмарку в Скарборо». Она не могла оторвать восхищенного взгляда от Рована.
 Кэтрин любила такие простые вечера. Присутствовало всего около двадцати человек: мужчины устали после трех напряженных дней турнира, а женщины копили энергию для предстоящего большого бала, который должен был состояться назавтра после скачек.
 Турнир был закончен. Завтра вечером Рован будет царствовать в качестве короля. Ему будет вручен финальный приз — мешочек с золотом. Этим все и закончится до следующего года.
 Жиль организовал охотничью экспедицию. Послезавтра они отплывают на его собственном пароходе вниз по реке. А вообще, он предпочитал, чтобы балы продолжались неделю, а то и две-три.
 Кэтрин решила, что после скачек она найдет выход из дилеммы. Когда вечер заканчивался, она заволновалась. Жиль целый день был угрюмым, а сейчас стоял, наблюдая, как Рован и Кэтрин кружились в танце. Прищурив глаза и плотно сжав губы, он, казалось, пришел к какому-то твердому решению.
 — Ваш муж, — сказал Рован, легко кружа ее в вальсе, — был очень щедр, разделяя вашу компанию до вчерашнего вечера. А теперь я ни за что не поверю, что ему доставляет удовольствие видеть вас в руках другого.
 — У него нет причин для ревности, — сказала она.
 — Для большинства мужей не требуется настоящих причин. Имеет значение даже внешнее проявление ситуации. Признаюсь, что его отношение к этому кажется мне наиболее разумным.
 — Вы не понимаете, — сказала Кэтрин и, вспомнив вчерашнее объяснение с Жилем, нахмурилась.
 — Возможно. А Теренс? — Рован был неумолим, хотя и видел на ее лице выражение боли. Он находился в опасности, забыв, зачем приехал сюда, и увлекшись игрой с хозяйкой дома. За эти несколько дней он пытался поговорить с Аланом и Перри, Брэнтли Хэнноном и даже с очаровательной Мюзеттой. Это не дало никаких результатов. Время шло, но он не приблизился к разгадке случившегося с братом.
 Прошлой ночью, когда он лежал в постели и старался не думать о том, как Жиль Каслрай увел Кэтрин в спальню, ему вдруг пришло в голову, что, возможно, это были умышленные попытки отвлечь его внимание. Не в первый раз женщину использовали с такой целью. Вопрос был в том, как далеко Кэтрин зайдет, чтобы достичь ее, а также выяснить, не была ли она просто орудием в чьих-то руках. Она сомневалась, он это знал (или просто думал, что знает). Может быть, это просто притворство. Ему не хотелось думать, что она притворяется.
 Он знал многих женщин, однако мало кто из них мог удержать его более одной ночи. Только она обворожила его, однако, признавая это, он злился на себя. Она вся состояла из мягкого соблазна, обольщения и неуловимого коварства. Она была откровенное зло и обман. Она то обещала, то отказывала, то подзывала, то убегала, пока он
 не захотел схватить ее, сжать и держать в руках. Затем снять с нее все, чтобы увидеть, что она прятала. Он ведь почти уже сделал это, но что это ему принесло, кроме ночи волнений и желаний. Когда эта ночь миновала, он все еще был в плену.
 Танцевать с ней, чувствуя ее покорность, уступчивость в своих руках, было очень приятно, но и опасно. Она двигалась с такой грацией и так соответствовала его движениям, будто читала его мысли. Прелюдией к чему-то большему было прикосновение складок ее платья к его ногам. Запах ее волос и кожи напоминал запах ночного сада — лаванда, розы и жасмин в полном цвету. Сияние ее волос, глянец кожи полностью покорили его. Он проклинал традицию, гласившую, что король вправе выбирать танцы. Он сделал все, что мог, и от всего этого осталась лишь рана от сабли на ноге.
 Он знал — Кэтрин все это не нравилось. Она не хотела встречаться с ним глазами более секунды и держала строгую дистанцию между ними. Они молчали, затем он все-таки заговорил:
 — Мне кажется, вы все это время меня избегали. Я вас чем-то разочаровал?
 — Конечно, нет, — ответила Кэтрин. — Просто я была занята делами.
 Он проигнорировал объяснение.
 — Мне кажется, что между нами не должно быть недоговоренности. Если проблема в том, что вчера между нами случилось, то в тот момент это было неизбежно.
 Она бросила на него полный раздражения взгляд.
 — Я понимаю.
 — Тогда отчего же вы покраснели?
 Глубокие оттенки его голоса вызвали в ней какую-то неясную гамму чувств. Кэтрин посмотрела на него из-под ресниц. Его лицо смягчилось такой чарующей улыбкой, что ее голос прозвучал напряженно:
 — Я не покраснела, это от напряжения.
 — Ну, конечно же, — сказал он, и затем последовала такая серия кружений, что она вцепилась в него руками.
 — Ваш муж делает какие-то знаки, хотя я не уверен, с кем он хочет поговорить, со мной или с вами.
 У Кэтрин вдруг что-то екнуло внутри, но она не ответила.
 Жиль был весьма любезен, когда они остановились перед ним после танца.
 — Простите, моя дорогая, но я боюсь, что должен увести от вас ненадолго партнера. Мне нужно обсудить с ним кое-что в кабинете.
 Это, должно быть, о мешочке с деньгами, но она вдруг испугалась чего-то другого. Встретившись с мужем взглядом, она предложила:
 — Может быть, я пойду вместе с вами?
 — О, я думаю, нет. Будет лучше, если мы поговорим как мужчина с мужчиной.
 Краешком глаз она заметила, что Рован нахмурился. Она проигнорировала это, поскольку все внимание было на муже.
 — Вы уверены во всем?
 — Да, да, моя дорогая. Не волнуйся, если я не приду после, я хочу раньше лечь сегодня.
 — Вы больны?
 Жиль стоял бледный, с синими губами.
 — Да, я нехорошо себя чувствую, несомненно, я что-то не то съел за обедом.
 — Мне послать к вам Като?
 — Не суетись, пожалуйста, Кэтрин. Я позвоню ему, когда он мне понадобится. А теперь займись гостями, — нетерпеливо ответил муж.
 — Полагаю, да, — сказала она, почти теряя сознание и глядя, как они вдвоем шли к кабинету.
 После того, как Жиль и его гость оставили компанию, вечер продолжался не более получаса. Один за другим все ушли в свои отдельные спальни. Она отдала Като и еще двум слугам, приводившим в порядок гостиную, какие-то приказания и быстро побежала вдоль холла, поднялась по ступенькам к кабинету Жиля, служившему еще и библиотекой.
 Перед дверью она остановилась, подняв руку, чтобы постучать, опустила ее, затем сжала руки перед собой. Стиснув зубы, ненавидящим взглядом она смотрела на дверь. Но все-таки постучала по дереву и, взявшись за серебряную ручку, распахнула ее и вошла.
 Жиль сидел за столом со стаканом бренди перед собой, с мертвенно-бледным лицом. Воротник его рубашки был мокрым от пота. Он так прижал руки к животу, словно он у него болел.
 Рован был в дальнем конце кабинета. Он стоял спиной, рукой перебирая ткань оконных гардин, глядя куда-то в темноту. Когда Кэтрин вошла, он обернулся и встретился с ней взглядом, в котором еще ничего нельзя было прочитать.
 Муж лихорадочно посмотрел на Кэтрин с удовлетворенной улыбкой, хотя рот его трясся.
 — Входи, дорогая, — сказал он. — Ты будешь счастлива узнать результат нашего разговора. Ро-ван согласен.
 Кэтрин так внезапно остановилась, что взмах ее юбки послал кринолин резко назад. Прошло какое-то время, прежде чем она смогла собраться с силами и вымолвить: «Нет!»
 — Я уверяю тебя, что это так. Не думай, что соглашение нам далось легко. Но я провозглашаю победу.
 Она тяжело дышала, стараясь взять себя в руки. Напряженным, бесцветным голосом произнесла: «Поздравляю».
 — Спасибо. Я совершенно обессилел. Мне нужно лечь. В любом случае делать нечего, кроме того, как оставить вас двоих наедине.
 Она, протестуя, открыла было рот, но не смогла вымолвить ни звука. Секунду спустя она оставила эту попытку: все, что необходимо сказать, нужно было говорить сразу.
 Жиль с трудом поднялся и зашагал к двери. Взявшись за ручку, он помедлил, затем обернулся:
 — Доброй ночи, моя дорогая.
 Кэтрин не ответила. Через секунду дверь за ним закрылась.
 Теперь она была лицом к лицу с человеком у окна. В тишине, что легла между ними, можно было услышать тиканье часов на камине и шипенье свечей в медных канделябрах. Она видела их, отражавшихся в стекле, как две неподвижные безжизненные статуи. Болело сердце, горло сдавило так, что она не могла, а так хотела кричать, закрыть лицо руками, убежать и спрятаться, чтобы избежать последующих унизительных минут. Но это было невозможно.
 Она так глубоко вздохнула, что корсет протестующе затрещал. Наконец она сказала:
 — Я склонна думать, что могу надеяться на ваш отказ из-за соображений чести.
 — Вы ошибаетесь, — резко прозвучали слова.
 — Почему? — закричала она. Слова рвались из нее. — Бог мой, почему?
 Он отпустил штору и повернулся к ней лицом.
 — Есть несколько причин, одна из которых — вопрос чести.
 — О! Пожалуйста! — Выражение ее лица стало презрительным.
 — Одной из главных причин является мое впечатление, что вы сами вовсе не противитесь этому, что я — выбранный вами человек.
 Все это прозвучало бесцветно и невыразительно. Она сделала резкий вздох.
 — Если вам так сказал Жиль, то он ошибся. Запомните, что я вам сказала сама…
 — Хорошо, запомню, — ответил Рован, наклоняя голову. — Хотя я не знал, о чем вы говорили с мужем раньше, но думал, что у вас появилась небольшая возможность изменить свое мнение.
 — Нет! — коротко ответила она.
 — Так, понял. — Он помедлил, запустил руки в волосы. — Я думаю, мы говорили о моих причинах. Одной из них также является любопытство, Я не мог отказаться от шанса узнать, делалось ли моему брату подобное предложение и принял ли он его?
 — Нет-нет, опять нет. На оба вопроса — «нет», — сказала она, так сильно сжав пальцы в кулаки, что кольца впились в кожу. — А теперь вы можете быть свободны, так как я ответила на все ваши вопросы.
 — Неужели? А как насчет моего обета раскрыть причину смерти брата? Могу ли я позволить себе отказаться от возможности, позволяющей мне остаться здесь еще на несколько недель. Недель, которые, возможно, помогут открыть правду.
 Она холодно улыбнулась.
 — А разве это место, где может быть задета ваша честь? А как же вы примиритесь с вашими принципами и совершите низкий поступок, чтобы выполнить свой обет?
 — Он не совсем уж низменный, если из него будет извлечена выгода. — Слова прозвучали твердо, хотя смотрел он уже не на нее, а на рисунок ковра у ног.
 — Ваш расчет не знает границ. Выгода, позволю напомнить вам, не моя, а мужа.
 — Выгода и расчет ваши, — мягко сказал он. — Своим отказом я подвергну вас опасности и боли.
 Он выдержал ее взгляд своими темно-изумрудными глазами в отблеске свечей. Она могла поклясться, что в них не было ни тени вины. Срывающимся голосом она потребовала ответа:
 — Что вы такое говорите?
 — Вашим мужем до моего сознания было доведено, что, если я откажу в его просьбе, он не будет больше устраивать никаких состязаний, чтобы найти мне преемника. Он прямо обратится к человеку, которого выбрал первым, — к его родственнику.
 — Льюису?
 — Так точно. Ваш муж уверен, что вы его терпеть не можете. Льюиса проинструктируют, правда, с большим сожалением, что придется применить силу.
 Краска сошла с лица Кэтрин. Она чуть покачнулась и в то же самое время вспомнила предупреждение Жиля о непокорной кобыле. Через некоторое время она снова смогла смотреть на Рована.
 — А вы, — прошептала она, — было ли вам дозволено применять это средство?
 Рован смотрел на нее спокойно, но губы скривились в презрении.
 — Что мне было дозволено и что я сделаю — вещи совершенно различные.
 — Вы сделаете… — повторила она. Глаза на ее лице выглядели огромными.
 — Я никогда в жизни не насиловал женщин и не собираюсь начинать, — скрипучим, словно железо о железо, голосом ответил Рован.
 Кэтрин едва слышала его. Как Жиль мог так поступить с ней? Как он мог, уверяя, что любит ее? Даже сейчас она не могла в это поверить. Ее муж был сумасшедшим — другого объяснения этому кошмару нет. Его болезнь повлияла на мозг. Ах, какая разница, коль она вынуждена жить под его диктатом? Он хочет наследника, хочет получить его любыми путями, это совершенно ясно. Она избегала обсуждения его идеи многие месяцы, даже годы. Но больше не смогла.
 — Нет, — сказала она, приложив руки к пылающим щекам. — Я не могу. Все не так, нет. Я едва знаю вас, вы — меня. Это оскорбляет истинные чувства. А самое главное — обет, который я дала как жена, запрещает это.
 — Вы также обещали повиноваться приказам мужа.
 Она так сильно тряхнула головой, что встрепенулись густые кудри.
 — У него нет на это права.
 — Права никакого значения больше не имеют.
 Она презрительно посмотрела на него.
 — Неужели вас не тревожит мысль, что Жиль смотрит на вас, как на племенного жеребца, выбранного для конюшни?
 Тень, может быть, даже презрения к себе, пробежала по его лицу.
 — Да, я это понял, когда мне было сказано, что выбор пал на меня из-за моей предполагаемой доблести. Это и сейчас меня беспокоит. Но тем не менее я пришел сюда, имея на это свои причины, и едва ли смею жаловаться, если у кого-то на то есть свои.
 — Вы могли отказаться, даже сейчас.
 В холодных глазах Кэтрин была мольба.
 — Также могли и вы. Вы могли бы оставить своего мужа и вернуться в свою семью?
 — Неужели вы допускаете, что я не думала об этом? — закричала она. — У меня нет семьи. Мой отец умер вскоре после моего замужества. Мать умерла, когда мне было всего несколько лет. У меня никого нет, некуда уйти, не на что жить.
 — А что вы будете делать, если я удалюсь? Подчинитесь Льюису?
 — Никогда! — с отвращением отрезала она.
 — Есть ли тогда у вас выбор, кроме как следовать предложению вашего мужа?
 Их глаза встретились.
 — Нет, я никогда не позволю… я не разрешу… я не могу…
 — Можете вы назвать вещи своими именами? — спросил он с мрачной иронией. — Ладно, я понимаю. Вы никогда по своей воле не ляжете со мной в постель, не будете любить меня, никогда не будете носить моего ребенка.
 В его голосе почувствовалось такое, что передалось ей глубокой скорбью, а в глубине сознания возникли образы, вызвавшие вдруг головокружение и слабость. Она с трудом отогнала их, так как в голову пришла мысль — она нашла выход.
 — Вы согласны с тем, что это невозможно?
 Прошло достаточно времени, прежде чем он довольно спокойно ответил:
 — Нет, мадам Каслрай, я не могу. Это ваши обеты против моих, ваше благополучие против моей выгоды, ваши сомнения и страхи против моего данного слова. Я договорился с вашим мужем, и я использую все средства, имеющиеся в моем распоряжении, чтобы выполнить это. — Он добавил: — Кроме силы, конечно.
 От сознания, что зародившаяся хрупкая надежда исчезла, в ней закипели горечь и гнев.
 — Вы так легко даете слово и так прекрасно вплетаете туда свою честь, чтобы достичь своей цели. Вы меня простите, если я поинтересуюсь, насколько важен для вас тот пункт договора, где упоминается применение силы? Я также хотела спросить вас, как можно вам доверять, когда ваше слово чести так изменчиво?
 На его лице заиграли мускулы, он глубоко вздохнул, но слова прозвучали твердо и без тени раскаяния.
 — Мы это скоро узнаем, не так ли? Ваш муж желал бы не откладывать, поэтому лучше начать сейчас.
 — Сейчас… — срывающимся голосом повторила она.
 — Сейчас, ночью, на мое усмотрение — он предоставил мне право решать.
 — Нет, — прошептала она.
 — Да. Он также разрешил мне посещать вашу спальню через смежную с его комнатой дверь. Но это уже, я думаю, отдельный вопрос.
 — Этого не будет. — Она поняла скрытый намек в его голосе, он имел в виду дикость и жестокость Жиля и, возможно, свою. Кэтрин представила их огромный дом с невероятным количеством комнат: холлы, гостиные, биллиардная, для игры в карты, танцевальный зал и величественная центральная лестница, ведущая в пятнадцать спален со смежными с ними туалетными комнатами. Поэтому шанс увидеть входящих и выходящих был невелик.
 Рован усмехнулся.
 — Я уверяю вас — все организовано. Единственная ваша роль — быть сговорчивой. О! И плодовитой.
 Кэтрин почувствовала себя так, словно ее избили. Она до сих пор не могла понять, что они с Жилем так открыто все обсуждали в деталях. Гнев помог ей собрать последние силы. Кэтрин подняла голову и с отвращением сказала: «Нет. Никогда».
 — Да, — мягко ответил он и направился к ней. — Сейчас. Вы готовы?




 Глава 6


 Кэтрин стояла неподвижно, пока Рован не приблизился к ней. Тогда только ее нервы сдали. Она быстро попятилась назад.
 — Не дотрагивайтесь до меня!
 — Почему вы возражаете? — спросил он, делая к ней еще один шаг. — Вы боитесь любви, как думает Жиль? Или меня?
 — Какая разница? Оставьте меня в покое.
 Она подошла к письменному столу Жиля.
 — Назовите это как угодно — капризом, тщеславием, но мне хотелось бы знать…
 Он со сдержанной грацией подошел к ней, и вдруг она оказалась прижатой к столу, а ее руки, как в наручниках, оказались в его руках. Его хватка была ни болезненной, ни слишком крепкой, но вырваться было невозможно. Она пыталась бороться, но это только приблизило ее к нему. Он заложил ей руки за спину, и вскоре только шелк и хлопок разделяли их.
 — Именно так вы начинаете выполнять соглашение? — обессиленная, спросила она. Ее состояние уже не имело ничего общего с яростью.
 — Да, — ответил он, прерывисто дыша, — я думаю так. — Он наклонился к ней, сквозь полуприкрытые ресницы рассматривая тонкие черты ее лица. Она стояла, словно загипнотизированная, с желанием протестовать, но в то же время врасплох захваченная его мужественностью и, как ни странно, собственным любопытством. Глаза его закрылись, и она почувствовала горячее прикосновение губ.
 Его поцелуй был ласковым и нежным, деликатным, но умелым и настойчивым, а губы гладкими, с едва заметной щетиной вокруг. Движения губ были само предупреждение, просьба к разрешению для дальнейшего. Против желания, ее губы раскрылись. Он тут же этим воспользовался: язык начал исследовать нежные уголки ее рта, как бы пробуя на вкус его влажную сладость, прощупывая головокружительную глубину в надежде на ответные действия с ее стороны. Губы, слившись, пробовали друг друга. Это было ошеломляющее, но бесконечно знакомое ощущение, которое она испытывала после пробуждения от сладкого сна. Вместе с ним медленно поднялось сладкое томление, которое могло превратиться в боль, если не будет завершения. Кэтрин хотела этого, хотела насладиться атакой нахлынувших на нее чувств, которые она, полуразбуженная, ощущала в самых сокровенных уголках своего тела и сознания. Она подняла руки к его плечам, поглаживая их, притрагиваясь к его стройной шее, прижимая его к себе ближе. Его кожа была теплой, словно она еще хранила прикосновение позолотившего ее солнца. Вдруг она поняла, что свободна. Он больше не держал ее, как в тюрьме, в своих объятиях, его руки лежали у нее на талии за спиной. С досадой и злостью она оторвала от него руки и со всей силой оттолкнула его от себя. Он, отступая назад, быстро отпустил ее, и она зацепилась за стол. Наблюдая, как поднимается и опускается ее грудь, как пылает ее лицо, он мрачно произнес:
 — Это как раз не то, чего вы боитесь.
 — Нет, — сказала она, поднимая голову. — Только я ненавижу, когда со мной обращаются, как с кобылой, не считаясь ни с моей волей, ни с желаниями. Я сочувствую желаниям моего мужа, но не могу так просто допустить к себе человека, которого он выбрал, потворствуя им.
 Казалось, он впитывал каждое произнесенное ею слово.
 — И что вы намерены делать?
 Отвернувшись от него и глядя на их отражения в окне, она сказала:
 — Я подумала. В общем, если вы согласны, у меня есть предложение.
 — Я слушаю вас, — он ответил спокойно, без гнева. Это придало ей храбрости, и она продолжала:
 — Если вы… то есть мы только притворимся… — Она стала подыскивать слова, но он пришел ей на помощь.
 — Вы хотите одурачить своего мужа, заставить его думать, что мы любовники, не будучи ими на самом деле.
 — Да. — Он понял, и это принесло ей облегчение.
 — И как это все будет обставлено?
 — Вы придете в мою комнату через спальню Жиля. После… некоторого времени вы сможете уйти.
 — Ваш муж предложил, что будет лучше, если я останусь до утра. Это будет естественнее, как будто я наношу ранний визит хозяину в его комнатах.
 Кэтрин лихорадочно соображала:
 — Хорошо, служанка будет спать со мной, а вы можете лечь в ее кровать в туалетной комнате, а ваш слуга принесет вам ночную рубашку и халат.
 — Чтобы мне было удобнее, — сказал он с оттенком иронии.
 — Сожалею, но в этом случае вы будете иметь возможность оставаться здесь столько, сколько захотите.
 — Хорошо. Я только хотел бы спросить вас, чего вы надеетесь добиться своей уловкой. Если не появятся результаты, я имею в виду ребенка, разве не захочет ваш муж обратиться к своему племяннику, чтобы выполнить все, что задумал?
 — Возможно, и нет. А если бы у вас были дети от других женщин, он бы мог обвинять меня в бесплодии.
 — Насколько я знаю, я не оставил побочных детей.
 — О, — сказала она и увидела вдруг в его глазах недовольство ее разочарованием. — Затем, я полагаю, мне нужно будет придумать что-нибудь, когда подойдет время. А сейчас, когда все завершилось, мне о чем беспокоиться.
 — Кое-что вы не приняли во внимание. Что будет, если Жиль решит войти в вашу спальню?
 — Зачем ему это делать? — нахмурившись, спросила она.
 — Чтобы проверить, блаженствуете ли вы в моих объятиях. Будь я на его месте, это бы меня убедило.
 — Да ну? Я не думаю. Боясь, что вам это не понравится, он не ворвется.
 Он кивнул, но убежденным не выглядел.
 — Будете ли вы ждать меня сегодня?
 Она колебалась всего лишь мгновение.
 — Если только на этом настаивал Жиль…
 Он долго смотрел на нее. Кэтрин с бьющимся сердцем ждала его решения. Все зависело от того, что это был за человек и чего именно он ждал от Аркадии.
 Мозг Рована был затуманен тысячью сомнений и идей, и все они были против этой затеи. То, что предложила Кэтрин Каслрай, выполнить было нелегко. Проводить бесконечные ночи от нее вблизи, знать, что она тут, рядом, и что ему было дано благословение любить ее, — нужно быть просто святым, а он никогда им не был и не притворялся. Видеть ее в ночной сорочке, проводить часы в интимной обстановке ее спальни и не сметь приблизиться — это было выше всех пределов. Поэтому то, что предложила Кэтрин, было бы мукой. Он никогда бы не поцеловал ее. Он даже не мог осознать, откуда пришло желание сделать это. Можно обмануть себя, сказать, что она сомневалась в наличии у него чести и он поступил с ней так, как с мужчиной объяснялся бы на дуэли. Нет, все было иначе, он знал. Что она чувствует к нему, почему она его отвергает? Но более всего он отчаянно хотел дотронуться до нее и больше ни о чем не мог думать с той минуты, когда Жиль Каслрай сообщил о возможности быть с ней в одной постели. Видя, что эта перспектива ускользает, он захотел взять маленький реванш. Это достойно порицания, но это была правда.
 Он принял предложение мужа Кэтрин совсем не по тем причинам, какие выдвинул ей, а просто потому, что хотел ее. В этом была окончательная, правда, не слишком желательная причина.
 А теперь его заставляли быть около нее, но не сметь дотронуться и пальцем. То, что она предлагала, может быть, и лучше для них обоих. Ему дан свободный доступ в ее спальню, и он, может, забудет свою цель, брата, забудет когда-либо уехать из Аркадии. Память Теренса заслуживала большего.
 — Хорошо, — коротко сказал он. — Тогда через час. Этого времени для вас достаточно?
 Кэтрин поняла — он дает ей возможность раздеться и приготовиться ко сну. Она об этом как-то не подумала и была ему благодарна. Когда она сказала, что часа будет более чем достаточно, голос срывался. Кэтрин повернулась и пошла к двери. Он опередил ее, открывая дверь: «До встречи». «Да, до встречи», — еле прошептала она.
 Рован пришел к ней вовремя, постучался и, получив разрешение, вошел, закрыв за собой дверь. Кэтрин была одна, Дельфия отпросилась на вечеринку, организованную для слуг. Кэтрин отпустила ее, предупредив, что нужно вернуться раньше, и объяснила, почему. Она подумала, что им будет легче встретиться без Дельфии, а теперь пожалела, что служанки нет: Дельфия на страже — так было бы спокойнее.
 Она была в ночной рубашке и пеньюаре из белого батиста, сшитого женскими руками в мопастыре. Глубокий вырез окаймлялся пышными кружевами, длинные рукава тоже были в кружевах, а волосы, расчесанные заботливыми руками Дельфии, струились вниз и при каждом движении блестящими волнами обвивались вокруг.
 После ухода Дельфии она сначала легла в высокую кровать. С минуту полежала, затем выскользнула оттуда — она не хотела ждать его там. Она уселась в кресле с книгой, но получилось как-то вымученно. Подумала, что надо бы сесть перед туалетным столиком и наматывать на пальцы кончики волос, но и это показалось неестественным. Только пристроилась на краю кровати, пытаясь что-то придумать, но стук в дверь заставил ее вскочить.
 Она облизала губы, когда Рован вошел, и сказала первое, что пришло в голову:
 — Жиль был в своей комнате? Вы его видели?
 — Меня провел Като. Ваш муж, кажется, спит. У кровати лежало какое-то лекарство.
 — Он часто принимает снотворное.
 — Не думаете ли вы, что я предположил, что он специально принял его сегодня на ночь? — усмехнулся он.
 — Возможно, — коротко ответила Кэтрин. — Но кто может обвинить его?
 — Он мог притвориться спящим, избегая увидеть меня.
 Говоря это, он разглядывал ее всю, взгляд остановился на крае пеньюара, окутывавшего ее ноги в домашних туфельках.
 Кэтрин глубже запахнула пеньюар, прикрывая грудь одной рукой, а другой показывая в направлении туалетной комнаты.
 — Если вы хотите идти, другая кровать там.
 Он посмотрел в ту сторону, куда она указывала, и сказал:
 — Возможно, будет лучше, если мы какое-то время побудем вместе. Жиль, если он не спит, может зайти и переговорить с нами перед тем, как мы потушим свечи.
 Кэтрин почувствовала, что ее бросило в жар. Она очень бы желала, чтобы Рован не смущал ее постоянно. Стремясь казаться более естественной, она поднялась по ступенькам и села в кровать, прислонившись спиной к подушкам.
 — Думаю, вы правы. У вас, должно быть, больше опыта, чем у меня, — едко сказала Кэтрин.
 — Нет, в такой ситуации, как эта, нет.
 Он сбросил с себя сюртук, перекинул его через спинку кровати из ореха, с четырьмя столбами и пологом из шелка, затем начал развязывать галстук, который последовал за сюртуком. Отстегнув булавку для галстука и положив ее в карман брюк, он стал расстегивать точно такие же запонки.
 — Что вы делаете? — вдруг, резко выпрямившись на подушках, спросила она.
 Он помедлил. Взгляд был напряженным, оценивающим.
 — Совершенно не собирался вас тревожить, я подумал, что, наверное, будет лучше, если я буду одет менее официально.
 Она прикрыла глаза, вспомнив, как он приближался к ней, прежде чем поцеловать. Нет, он не должен…
 Нет, можно стать идиоткой, если в голову будут постоянно лезть разные мысли при каждом его движении. Кэтрин на минуту закрыла глаза, отвернулась. «Как вам угодно!»
 Рован ограничился запонками, положив их туда же, в карман, и начал закатывать рукава. Он смотрел на локон ее волос, упавший на грудь и вздрагивающий при каждом движении. Она не доверяла ему, но почему она должна, если он сам не доверял себе. Находиться вот так, рядом с ней, в интимной обстановке, было и мучительно больно, и приятно. Интересно, как далеко она позволит зайти. Он не намеревался заходить слишком далеко, нет. Ему просто нужно было отвлечь себя от того, что могло произойти.
 Сейчас она была даже в большей безопасности, чем могла предположить, несмотря на то, что он не смог сдержаться в библиотеке.
 Он поднялся по ступенькам, уселся на кровать подальше от нее и заложил ногу за ногу в ожидании ее возражений. Кэтрин запахнула пеньюар, придерживая кружева у горла. Человек, которого она так боится на протяжении трех дней, сейчас сидит на ее кровати, где всю супружескую жизнь она спала одна. Кэтрин буквально задыхалась: она хотела приказать ему уйти, но в то же время боялась показать свою панику.
 Чтобы хоть как-то отвлечь себя от созерцания его на своей постели, она спросила:
 — О чем мужчины и женщины говорят в подобных ситуациях?
 Он удивленно поднял брови.
 — А разве ваш муж не разговаривает с вами, бывая здесь?
 — Он никогда… то есть… я думала, что Жиль объяснил, что проблема, которая мешает нам иметь детей, в нем?
 — Никогда? — повторил Рован, игнорируя объяснение.
 Кэтрин, не поднимая головы и перебирая кружева на рукавах, покачала головой. Он так долго молчал, что она осмелилась посмотреть на него из-под ресниц. Его взгляд был похож на глубокий, окутанный туманом пруд.
 — Дайте мне подумать, — в раздумье тихо сказал он, возвращаясь к ее первому вопросу. — Если бы мы с вами были связаны амурными делами, я бы сказал вам, что ваше одеяние очаровательно, но я бы предпочел, чтобы вы были без него.
 Кэтрин сжала зубы, но спросила:
 — Да? А что бы я ответила на это? Спасибо?
 — Вы бы ответили, то есть вы бы могли ответить: я с удовольствием сниму его, если подвинусь ближе.
 Она зло посмотрела на него, чувствуя, что внутри закипает кровь.
 — О чем еще мы могли бы поговорить?
 — Я мог бы сказать вам, что мне очень нравится цвет ваших волос, напоминающий каштан и все красно-коричневые оттенки осени. Я мог бы сказать, что очарован их длиной, что мне хочется потрогать их и привязать ими вас к себе…
 — Пожалуйста… — с мольбой в голосе прервала она. — О чем-то же еще они говорят.
 Он любовался пульсирующей жилкой у нее на шее.
 — Я мог бы спросить — нравится ли вам видеть меня побритым или вы предпочитаете щетину, чтобы не ждать, пока я побреюсь. Так как ноги становятся холодными, я мог бы спросить вас, замерзли ли вы, и предложить согреть вас. Затем вы, если, конечно, хотели бы, спросили — болят ли у меня мышцы после тяжелого копья. Вы бы могли предложить мне снять рубашку и помассировать спину, чтобы снять боль.
 Его слова, казалось, оплетали ее мозг паутиной. Она, как во сне, видела его делающим все то, о чем он говорил, а себя — позволяющей делать, помогая ему… Она буквально чувствовала его обнаженное тело под своими массирующими пальцами. В то же время сладкие образы, созданные им, отзывались в сердце пустотой. Она ведь до сих пор не знала, как мало тепла и любви было в ее жизни, как мало всего того, о чем так легко говорил Рован.
 Когда он замолчал, она тихонько вздохнула и мягко спросила:
 — На самом деле мужчина и женщина так разговаривают друг с другом?
 — Да. И о многом другом.
 Она было открыла рот спросить, о чем же еще они говорят, но не стала. Будет лучше, судя по завораживающему тембру его голоса и боли где-то там, внутри нее, если она не будет этого знать. Вместо этого она попросила:
 — Расскажите мне о ваших путешествиях. Вы правда жили с бедуинами и пересекали аравийские пустыни на верблюдах?
 Он рассказал ей сказку о жаре и песке, о монотонности путешествий и жажде, о холодных, пробирающих до костей ночах. В его рассказах были и неуловимая красота природы, и триумф добра над горьким неравенством, и страшные битвы за гордость и честь. Она слушала, восторгалась, пока он резко не оборвал себя и взял ее босую ступню в свои теплые руки.
 — Вы замерзли, почему же не сказали мне об этом? Укройтесь же одеялом.
 — Но вам же самому нечем укрыться. — Она убрала ногу и накрыла ее полой пеньюара.
 — Зачем, я же не замерз.
 — Я тоже, пока вы не… — Она остановилась, представив, как это может прозвучать. — Не могу же я, в самом деле, предложить вам поделиться одеялом.
 — Но вы же первая замерзли, не так ли? — Нахмурившись, он потянулся к ней.
 — Не нужно этого делать, — сверкнула глазами Кэтрин.
 Он отпрянул. Озадаченное лицо постепенно смягчилось.
 — Вы правы. Не надо было этого делать. Глупо, но с добрыми намерениями.
 Он легко соскочил с кровати, взял сюртук и галстук, перекинул их через плечо и зашагал в туалетную комнату.
 Через некоторое время вернулась Дельфия. Кэтрин не спала. Она лежала тихо, как мышка, прислушиваясь к каждому скрипу в доме, шепоту ветра над буками. Рован также не спал, она видела огонек свечи в соседней комнате, слышала, как открылась дверь, как Рован что-то быстро сказал, а Дельфия засмеялась.
 — Какой симпатичный, — сказала служанка. — В одежде — очень, а без нее?
 Кэтрин привстала. Тихо спросила: «Он был без одежды?»
 — Да я не видела, он же был под одеялом. С вами все в порядке? — спросила Дельфия, раздеваясь.
 — Все хорошо, — бодро улыбаясь, ответила Кэтрин, перевернулась на спину и стала разглядывать розовый шелковый полог кровати над головой. Заскрипели пружины — это Дельфия легла рядом. Они немного поговорили о вечеринке, свеча в комнате у Рована погасла, и спустя какое-то время Кэтрин заснула.
 Утром она пила свой кофе в постели, когда в дверь, ведущую из спальни Жиля, сильно постучали и он вошел. От неожиданности Кэтрин чуть не уронила чашку. Дельфия, выкладывающая для нее бархатное платье цвета болотного мха, в испуге обернулась. Она посмотрела в сторону туалетной комнаты и обменялась взглядом с Кэтрин.
 — Ну, дорогая, как ты сегодня? — спросил Жиль.
 Это уже начинало надоедать — озабоченность всех и каждого ее состоянием, словно близость с Рованом могла иметь неблагоприятные последствия. Однако она ответила ему бодрой улыбкой. Он кивнул, скривив губы: «Я ожидал, что Рован еще здесь, с тобой».
 — Я здесь, — ответил Рован, выглядывая из соседней комнаты с чашкой в руке. Взлохмаченные волосы, щетина на лице, полузастегнутый халат и не слишком приветливый голос.
 — А, вот и вы! — Жиль обернулся.
 — Вы хотели со мной поговорить?
 Кэтрин отметила агрессивный тон, которым был задан вопрос. Его, естественно, покоробил неуместный визит и нахальные расспросы. Жиль понял его раздражение и нахмурился.
 — Я просто хотел узнать, не нужно ли вам что-то приготовить для скачек? Но я думаю, ваша лошадь в прекрасном состоянии, так как ваш слуга Омар оставался с ней на ночь.
 Рован дал понять, что ему ничего не нужно. Отвечая, он направился к кровати, небрежно поднялся и уселся на краю. Он грациозно, словно ягуар на отдыхе, устроился рядом с Кэтрин. Улыбка, которой он ее одарил, излучала в равной степени интимное очарование и невероятную признательность. Его черный парчовый халат был распахнут, открывая широкую мускулистую грудь с темными вьющимися волосами, спускавшимися к твердому и плоскому животу. Он протянул руку, чтобы взять ее пеньюар, висевший на спинке кровати, и, протягивая его Кэтрин, так посмотрел туда, где заканчивался вырез ночной рубашки, что она залилась краской.
 — Хорошо, хорошо, — сказал Жиль. — Я увижу вас за завтраком?
 Рован подарил Кэтрин еще одну улыбку.
 — Думаю, что позавтракаю в постели, а то Омар был так занят предстоящими скачками, что только сейчас начал наполнять ванну.
 — Ладно, — сказал Жиль, поглядев в сторону туалетной комнаты, откуда на самом деле слышалось журчание воды. — Тогда до встречи.
 Дельфия пошла закрывать за Жилем дверь, захлопнув ее со страшной силой. Усмехнувшись, она повернулась к Кэтрин.
 — Я думаю, этот номер у вас не пройдет.
 — Может, ты и права, — рассеянно ответила Кэтрин. Посмотрев на Рована, она предложила: — Может, стоит закрыть дверь в комнату Жиля?
 — А вы раньше этого не делали?
 — Не было нужды.
 Рован, нахмурившись, покачал головой.
 — Тогда это только вызовет его подозрения.
 Кэтрин сжала губы, но не ответила.
 — Ну, и что же вы собираетесь делать? — подперев бедра руками, спросила Дельфия.
 — Полагаю, остается только одно, — медленно произнесла Кэтрин.
 — Джентльмен и я поменяемся местами? — Дельфия метнула взгляд на Рована, но не улыбнулась.
 Кэтрин холодно посмотрела на служанку. Той давно уже казалось, что образ жизни, какой ведет ее хозяйка, слишком уж ограничен.
 — Не подсказывай, пожалуйста, как себя вести.
 — Вы знаете, она права, — спокойно, но как-то задумчиво сказал Рован.
 — Да, — вздохнув, сказала Кэтрин, — я знаю.




 Глава 7


 Жиль, когда Кэтрин подошла к нему на поле для скачек, держался с ней холодно. Рот его был крепко сжат, бледное лицо — одутловато, и он так сжал ее локоть, когда вел к трибуне, что там обязательно должен был появиться синяк. Она могла предположить, что он ревнует, если бы в этом был хоть какой-то смысл.
 Арена была преобразована в трэк для скачек очень просто: известью проложили широкие полосы. По британской традиции скачки обычно проводились по торфяному покрытию, а не по грунту, а трэк имел V-образную форму с возвышенностями и впадинами. Возвышенность для большей сложности была ближе к финишу, только лишь старт и финиш имели ровную поверхность и находились как раз перед трибуной. Скачки включали несколько номеров: от заезда на короткую дистанцию в четверть мили и полного пробега в полторы мили до трехмильного заезда, который дважды обойдет трассу. Предполагалось, что будут выступать лошади как из близлежащих конюшен, так и из дальних мест Луизианы и Миссисипи. Все знали, что огромная конкуренция будет между лошадьми Жиля и Бэрроу, да и еще несколько плантаторов были готовы бросить им вызов. За последние несколько дней, когда прибывали лошади, добывалась информация о состоянии их конюшен дома, о содержании лошадей, о жокеях, родословных и прежних выступлениях.
 В последнее десятилетие скачки в Луизиане стали страстью, по всему округу были построены трэки. В Новом Орлеане были Metairie и Eclipse, в Батон Руже — Магнолия Корс и Фэшон Корс в Клинтоне. В Св. Фрэнсисвилле был городской трэк, и говорили, что он так же хорошо приспособлен для заездов, как и Юнион Коре в Лонг-Айленде, штате Нью-Йорк. Жиль же, с его авторитетом, какой имели плантаторы с большим состоянием, для удобства предпочитал свой, построенный в Аркадии.
 Самый большой интерес обычно вызывают заезды с участием владельцев лошадей, а не с жокеями. Чтобы привлечь зрителей, эти заезды проводятся последними. Эти скачки будет открывать Рован на своем Саладине.
 Первые заезды не заинтересовали Кэтрин, она была несколько рассеянной, ни на чем не могла сконцентрировать внимание. Трудно было заставить себя улыбаться, разговаривать и двигаться, сознавая, что, фактически, малознакомый человек провел в ее комнатах ночь и собирается снова делить с ней постель с наступлением темноты.
 Сегодня она чувствовала себя порочной — уже знала свое тело, его формы, реакции, движения — все это раньше ей было неведомо. Но в глубине души, под слоем страха и стыда, она ликовала. Ей нравилось это новое чувство, хотя она знала, что не должна иметь его.
 Жиль разговаривал с соседом, требовавшим пойти посмотреть на серого чемпиона, предположительно привезенного со скачек на трэке Eclipse. Жиль ушел, а через несколько минут появился Рован. Он прохаживался по полю, потом легко и грациозно поднялся по лестнице, занеся ногу на верхнюю ступеньку, наклонился к Кэтрин, обло-котясь рукой о колено. Его глаза излучали тепло, а взгляд буквально отдыхал, глядя на нее.
 На Кэтрин был ансамбль из зеленого бархата, отделанного тесьмой, а шляпа из соломки завязывалась такого же цвета длинными узкими лентами. Он приветствовал ее так, словно они расстались очень давно, а не утром.
 — Надеюсь, с вашей лошадью все в порядке? — спросила Кэтрин.
 — Да, — рассеянно ответил он, потом, понизив голос, спросил:
 — Я хотел кое-что узнать у вас. Вы случайно не посылали, проснувшись, служанку в комнату Жиля?
 — Утром? Зачем?
 — Она там была. Омар видел, когда она уходила через дверь, ведущую в коридор.
 — Она ничего не сказала мне.
 — Ваш муж никогда за ней не посылает? — прямо глядя ей в глаза, спросил Рован.
 — Нет, никогда.
 Она не знала, злиться или принять как шутку его предположение, что Жиль мог использовать Дельфию в роли свидетеля. У Дельфии был любовник, состоятельный джентльмен, Кэтрин знала его. Время от времени были отлучки, неожиданные подарки — духи и одежда, кое-что из украшений, происхождение которых было ясно. Да Кэтрин и не требовала открыть ей имя любовника, справедливо полагая, что всем будет спокойнее, если оно останется в тайне. Во всяком случае, это уж точно не Жиль.
 — Но тогда ваш муж мог спрашивать ее о вашей уступчивости и вообще о вашем поведении.
 Кэтрин широко открыла глаза, затем покачала головой.
 — Я думаю, он не падет так низко, но если это и так, я не поверю, что Дельфия будет ему что-либо рассказывать.
 — Он пришел к вам после разговора с ней, правда? — терпеливо расспрашивал ее Рован.
 — Наверное, ему надо было все знать, как вы сказали, — размышляя, она покусывала губу.
 — В любом случае мы должны быть осторожны. Думаю, что Омару надо воспылать страстью к Дельфии, он может попытаться выведать, что у нее на уме. Кстати, у него будет причина ходить туда-сюда и быть все время рядом.
 Мысль о величественном Омаре, снующем повсюду, даже рассмешила Кэтрин. Но не надолго. Она сказала:
 — Мне не хочется обижать Дельфию.
 — Вы думаете, Омар ее обидит? Не беспокойтесь, он умеет обращаться с женщинами.
 Он посмотрел на ее голову.
 — Вы знаете, что у вас на шляпе пчела? Стойте смирно, я ее сниму.
 Кэтрин не заметила пчелы, но сидела неподвижно, когда он встал перед ней. В нем было нечто, парализующее ее волю. Она отчетливо чувствовала, что с ней «обращались». Он покорил ее своим спокойным мужеством и мужским обаянием, притягивающим как магнит. Его влияние на нее было так велико, что она запаниковала. Лишь почувствовав легкое прикосновение к шляпе, она заторопилась что-то произнести, в попытке выстроить в ряд свои мысли.
 — Как Омар рассказал вам о Дельфии? Я думала, он не умеет говорить.
 Рован отступил от нее.
 — Ну, теперь все в порядке, — сказал он, засунув руки в карманы, и продолжал: — А что касается Омара, то когда-то он был посыльным у шейха Алжира. Вот ему и отрезали язык, чтобы он не мог выдать то, что ему доверяли. Он все же произносит несколько звуков, но знает язык жестов, ему он выучился у торговца, индейца из племени чероки.
 Кэтрин поблагодарила за помощь, но вдруг нахмурилась.
 — А вы его правильно поняли?
 — Да. Было бы ошибкой считать его ненадежным и неинтеллигентным только потому, что он немой. Ни в коем случае.
 — У меня и в мыслях этого не было, — запротестовала она.
 — Нет-нет, — он внимательно посмотрел на нее. — Я просто хотел, чтобы вы в случае необходимости знали.
 Какая может случиться необходимость, она себе не представляла, но и спорить по этому поводу ей не хотелось.
 — Да, насчет того. Я поговорю с Дельфией.
 Он подумал, потом все-таки сказал:
 — Будет лучше, если вы ей ничего не скажете.
 — Почему? Мы же не можем изменить наши отношения, и совсем нежелательно, если Дельфия не будет знать правды.
 — Вы можете просто намекнуть, что за вами следят.
 — Тогда это прекратится?
 — Может быть. Поступайте, как знаете.
 Он ушел, направляясь к конюшням. Она знала, что не должна смотреть ему вслед, но не могла оторвать взгляда от его непринужденной манеры носить шляпу, от его стройных ног, широких плеч, красивой походки. Мысли о нем начинали возбуждать. Конечно, на то были причины — Рован был человеком неотразимого обаяния. Было бы противоестественным, если бы она не размышляла, не перебирала бы в памяти мельчайшие подробности их взаимоотношений, не разгадывала бы черты характера, манеры поведения человека, брошенного ей в постель. Она должна определить, какой он, можно ли ему довериться, каковы его намерения. Многое в нем было необычно, и прежде всего законы, по которым он жил. Она лишь надеялась, что они достаточно строги и не позволят ему воспользоваться теми особыми обстоятельствами, что связали их. В то же время она осознавала, что гарантии ни на что не было.
 Рован возвратился к трибуне перед началом первого заезда. Он бережно вел под руку даму в бледно-голубом. Это была Мюзетта. Младшая сестра Жиля что-то болтала, открыто смеялась ему в лицо и так размахивала своими широкими юбками, что они касались ног спутника. За ними, свирепо сверля глазами Рована, тащился Перегрин. Мюзетта шаловливо помахала пальчиками Кэтрин. Она производила впечатление женщины, очень довольной и собой, и всем миром. Голубые глаза блестели от удовольствия, когда она посадила Рована с одной стороны, а Перри с другой. Кэтрин перевела взгляд на мужа Мюзетты, Брэн-тли Хэннона, стоявшего внизу и огрызком карандаша выстраивавшего в ряд какие-то цифры в маленькой книжке.
 Он посмотрел в сторону жены, лицо его нахмурилось, и он еще ниже опустил голову над книжкой. Не только Брэнтли был раздосадован победой Мюзетты. Шарлотта, сидящая с Жоржеттой и Льюисом, наблюдала за ними, уныло опустив плечи. Было больно видеть ее взгляд, устремленный на Рована. Платье цвета бледной лаванды делало ее еще более хрупкой. Шикарные темные волосы, подобранные кверху и уложенные локонами на макушке, казались слишком тяжелыми для ее тонкой, как стебелек, шеи. Под глазами были заметны темные тени, словно она плохо спала или была больна. Кэтрин почувствовала угрызения совести. Она обязательно должна найти время и поговорить с девушкой до окончания праздника. Льюис, напротив, был бодр, надменен и, как обычно, наготове со своими плоскими шутками. Ему было жарко: время от времени он снимал шляпу и обмахивался ею, а рукой приглаживал свои торчащие волосы. Он не будет участвовать в финальном заезде. Он не смог найти, так он сказал, со времени приезда в Св. Фрэнсисвилль подходящую лошадь. Все стоящие лошади принадлежали его дяде, и не имело смысла покупать то, чем можно было бесплатно пользоваться каждый день. По мнению Кэтрин, искренность такого рода была одной из черт характера Льюиса. Она подумала, но не сказала вслух, что племянник Жиля был счастлив придумать причину, чтобы не состязаться с Рованом. Превосходство конюшен Жиля над остальными было доказано. Его лошади выиграли забег на короткую дистанцию и взяли серебряный приз в полуторамильном. Кэтрин подумала — он бы даже не так радовался, если бы пробежал всю трассу на своих ногах. Во время обеда он был в прекрасном настроении и даже выпил несколько рюмок вина с продолжительными тостами, сопровождавшими обильное пиршество.
 Но после обеда ему стало плохо, он лег на диван в кабинете, дамы отдыхали у себя в комнате наверху, а джентльмены вели разговоры о хлопке и политике на задней террасе дома. Когда же Жиль появился на последнем, самом любимом всеми заезде, вид у него был изможденный.
 Когда же все снова появились на трибуне, солнце уже садилось, освещая луг и деревья длинными косыми лучами. Заунывный сигнал рожка, зовущий участников к старту, эхом отозвался у леса. Стая уток покружила вокруг купола башни и опустилась на берег озера. Шум голосов постепенно затих, и с последней нотой рожка послеполуденную тишину нарушали лишь сверчки и лягушки.
 В предстартовом параде лошадей была своеобразная прелесть, несколько неофициальная, чего не было в предыдущих заездах. Наездники сидели на своих лошадях непринужденно и раскованно. За каждым участником ехала свита, что оживляло общий вид процессии. Когда они проезжали мимо трибуны, зрители оживленно обсуждали качества лошадей, их родословную, упряжь, недостатки, а также яростно спорили и делали ставки.
 Рован мимо трибуны ехал в числе последних. Седло было военного образца, с более длинным стременем, выправку наездника также можно было назвать военной. Все стальные части снаряжения и медные шпоры сверкали. Он переоделся в форму наездника — кожаные бриджи, черный сюртук и темно-зеленый галстук. На правой руке развевалась зеленая лента цвета болотного мха.
 Кэтрин чуть не вскрикнула, увидев ленту. Она потрогала верх шляпки. Лента, украшавшая шляпку, исчезла. И это он назвал пчелой!
 Проезжая мимо, он приветствовал ее наклоном головы. Она бросила недовольный взгляд, а в ответ получила улыбку.
 Жиль повернул голову и уставился на Кэтрин, неодобрительно глядя своими выцветшими глазами.
 — Я думал, что я тебе говорил… — начал он.
 — Да, говорил, — ответила она, избегая нотаций. — Это, я думаю, шутка Рована. Он тайком снял ленту с моей шляпы.
 Муж долго смотрел на ее покрасневшее лицо, потом все-таки вкрадчиво спросил:
 — Итак, ты называешь его Рованом?
 — А что, после того, что ты с нами сделал, мне называть его мистером де Блан?
 — А, ты уже говоришь «с нами».
 Ей вдруг стало так горько на душе. Она отвернулась от мужа. Уставшим голосом спросила:
 — Чего же вы ждали?
 — Я не знаю, — ответил он, скорее, себе, — я ни в чем не уверен.
 Наездники выстраивались на старте — где-то около двадцати джентльменов на каких угодно лошадях: здесь были жеребцы, одна или две кобылы, мерины, некоторые с хорошей родословной, но большинство без них. Только одно их объединяло — среди них не было пони.
 Наконец они выстроились. Выстрелил стартовый пистолет, и все помчались. То была дикая погоня с развевающимися хвостами и топотом лошадиных копыт. Через минуту лидеры начали отрываться от остальных. Кнуты свистели, из-под лошадиных ног летели комья земли, несколько наездников вырвались вперед. Когда они достигли равнины, лошади растянулись — нос к хвосту — на сотню ярдов. Лидеры летели вниз по склону. И вот они уже скакали к трибуне. Лидировал Рован, но Алан преследовал его, а Перри мчался где-то в середине группы из восьми лошадей и не мог заставить своего белого жеребца вырваться вперед. Сэтчел замыкал шествие на своей гнедой, скорее, предназначенной для перевозки
 грузов, нежели для скачек.
 Аплодисменты, восклицания, рев заполнили трибуну. Хрупкая деревянная постройка затрещала. Когда раздался громоподобный топот копыт, люди повскакивали с мест, приветствуя наездников. Под рев и крики зрителей они пошли по второму кругу. По кромке поля стояли рабочие с плантаций, пришедшие поддержать своих любимцев. Мальчишки бегали по полю, стараясь не выпускать из виду скачку, а за ними носились дворовые собаки, а одна даже помчалась вслед за лошадьми.
 Когда участники скрылись из виду, Жиль снова плюхнулся в кресло и покачал головой.
 — Де Блан ведет свою серую, стараясь идти впереди. Но я думаю, что результаты будут не очень. Даже Сэтчел может его обойти.
 — Может. А может, и нет, — ответила Кэтрин.
 — Ты хочешь, чтобы он выиграл.
 Осуждение в голосе мужа отозвалось немедленным протестом в ее душе, а вместе с этим пришло ясное сознание того, что он прав.
 — Я только хочу, чтобы выиграли достойные.
 — А если это будет де Блан?
 Она спокойно посмотрела на него.
 — В этом случае я буду только рада, что он взял мой амулет, мое расположение к нему.
 Когда Жиль побагровел, только тогда Кэтрин поняла, какой смысл она вложила случайно в свое последнее слово. Нет, она не будет от них отрекаться. Ее смутные отношения с Рованом сложились не по ее выбору.
 Где-то вдали, в низине, раздался визг. Это, без сомнения, была убежавшая и попавшая под копыто собака. Кэтрин повернулась на звук, а в это время снова показались лошади. Все в пене, с горящими глазами, они приближались к финишу. Рован все еще был впереди, но Алан подтягивался к нему, яростно работая кнутом. Остальные же были далеко позади.
 Все случилось на подходе к финалу. Рован наклонился к голове Саладина, губы его шевелились, словно он ему что-то говорил, потом как-то изогнулся и в следующую секунду рухнул на землю. Он сильно ударился, но затем вскочил, чтобы освободить трассу несущимся лошадям. Седло подпрыгнуло и упало прямо под ноги скакунам. Несущаяся следом лошадь споткнулась о седло, подбросила его и понеслась вперед. Следующая сильно ушибла ноги, запутавшись в седле. Наездники перескочили через головы лошадей и грохнулись на землю. Перри пытался свернуть, но не смог, его конь упал и ударил его, выпавшего из седла, копытом. Он попытался встать на ноги, но рухнул и остался лежать неподвижно. Алан, к счастью, избежавший этой свалки, обернулся, резко натянул вожжи и остановил лошадь. Выскочив из седла, он подбежал, чтобы схватить вожжи вставшего на дыбы жеребца Перри.
 Рован был уже там. Он поймал бегавшего по полю Саладина и передал его подбежавшему Омару.
 К этому времени люди с трибуны бросились на помощь. Поднялась суматоха, кричали все: женщины от ужаса, конюхи, работники плантаций, подростки. Упавших отнесли в безопасное место, а лошадей успокоили. Через несколько минут все было закончено.
 Кэтрин одной из первых прибежала на помощь. Она поискала глазами кого-нибудь из слуг и послала одного в Св. Фрэнсисвилль за доктором, другого — к Като, чтобы снять две пары ставен с окон, которые будут использованы как носилки для раненых, а еще одного — в местную больницу за бинтами и деревянными палками для наложения шин, а также за ее аптечкой из дома.
 Доктор прибыл уже после того, как стемнело. У пяти упавших наездников были две сломанных руки и ключица, вывихнутое плечо, ушиб колена, поцарапанная щека и легкое сотрясение мозга. Тем не менее доктору делать было нечего. Омар, расположившись в нижней гостиной, деликатно, но решительно взял из рук Кэтрин сумку с лекарствами и занялся ранеными, которых уложили здесь. Он хотел осмотреть Рована первым, но хозяин показал рукой в сторону остальных, позволив ему только вправить после помощи другим вывихнутое плечо.
 Мистеру Грэфтону, маленькому, но энергичному, похожему на важного петушка человеку, очень не понравилось, что его привезли издалека только затем, чтобы посмотреть на обедающих пациентов. Тем не менее он их осмотрел, ошибок в оказании первой помощи не нашел и смягчился только тогда, когда Жиль увел его угостить выпивкой и обговорить гонорар. Ну, а после того, как доктор попробовал суп из черепахи, салат из аспарагуса и жареного каплуна в винном соусе, то был уже довольно игрив и общителен.
 За обедом все обсуждали происшедшее. Фатальный исход, которого они чудом избежали, заставил всех серьезно задуматься. К счастью, оставшись в живых, они за все слишком дорого заплатили. Очень жаль было и лошадей: одну пришлось пристрелить, вторую перевязали и сделали припарки, а третья никогда не сможет участвовать в бегах, а сгодится только для обучения детей.
 Прошел слух, правда, не подтвержденный, что подпруга Рована была подрезана. Все переглядывались, размышляя, кто мог так сильно хотеть победы, рискуя убить человека, претендовавшего на нее, и подвергая опасности всех остальных.
 За десертом Алан откинулся на спинку стула и заканчивал последний стакан вина, обозревая присутствующих. Его взгляд скользил по Жилю, во главе стола, Кэтрин и, с правой стороны от нее, Ровану. Он смотрел на Перри, сидевшего с завязанной головой, и на остальных раненых, на Сэт-чела, поглядывавшего на заварной крем из жженого сахара, который поставили перед ним. Алан сидел, слегка улыбаясь, дождался, когда ушли слуги, и обратился к Мюзетте:
 — Вы знаете, этот стол должен быть круглым.
 Мюзетта, будучи всегда готовой к удовольствиям, ласково улыбнулась ему.
 — Вы имеете в виду так, как у короля Артура?
 Алан, спокойный, темноволосый, улыбнулся ей.
 — Конечно, Аркадия — наш Камелот, Жиль — наш Артур, а Кэтрин — его Гунивера.
 — Как здорово! — Мюзетта захлопала в ладоши. — А кем будет Перри?
 — Конечно же, сэром Персивалем.
 Перри, благодаря ране на голове наслаждавшийся нежным вниманием этой дамы, иронично посмотрел на Алана.
 — А вы, я полагаю, будете Галахадом, постоянно спасающим светловолосых дам, не упоминая о Персивале?
 — Я слишком прост для него, — сказал Алан. — Но, без сомнения, Рован — наш Ланселот. В нем не только течет французская кровь, но он и победил всех нас.
 Кэтрин видела, как муж сделал резкое движение головой, как бы пытаясь прервать его. Нахмурившись, он смотрел то на Рована, то на Алана. Проследив за взглядом мужа, она заметила, что Рован очень внимательно смотрит на Алана. Жиль какое-то время наблюдал за ними, но она так и не поняла, что у него было на уме.
 Льюис, сидевший далеко от начала стола, резко засмеялся.
 — Скажите пожалуйста, а что же вы оставили мне? Должен сказать, мой дорогой Алан, я совершенно не хочу быть Модредом и плести интриги против моего дяди.
 — Конечно, нет, — резко сказал Жиль с нотками осуждения в голосе. — Ваша идея смешна. Если следовать ей, то Кэтрин скоро предаст меня.
 — Вот-вот, — пробормотал Льюис, — совершенно непродуманно.
 — Действительно, — Жиль выпрямился на стуле. Он взглядом прошелся по гостям и остановился на Шарлотте. — Вместо всего этого давайте хорошенько подумаем, чем бы себя развлечь, пока гости не съехались на бал победы. Не порадуете ли вы нас еще своим прекрасным голосом, дитя?
 Шарлотта очень растерялась, что ее выделили, бросила взгляд на Рована и залепетала: «Нет, нет, сэр, я бы не хотела, если вы не возражаете».
 Хозяин наклонил голову.
 — Как пожелаете, — цинично улыбнулся краешком рта. — Тогда, может быть, раз мы вернулись к рыцарским временам, леди могут развлечься, задавая вопросы о чести и романтике любви.
 На этом он поставил точку. Кэтрин не возражала. У нее совсем не было желания сидеть тут и улыбаться, пока кто-нибудь не вспомнит об истории любви Гуниверы и Ланселота. Сейчас это было бы уже слишком. В то же время ей все это надоело. Тон ее мужа, когда он задавал и отвечал на вопросы, участвуя в игре, был оскорбительно равнодушен. Ей самой раньше и в голову не приходило, что они обсуждали очень важные вопросы. Развлекая себя, они на самом деле исследовали идеалы и отношения мужчин и женщин. Так что преуменьшать значение такого развлечения было нельзя.
 Высказав свое мнение по довольно щекотливому вопросу, заданному Мюзеттой, спустя некоторое время все уютно расположились в гостиной и, казалось, были всем довольны.
 — Каков долг мужа перед женой? — спросила ее золовка. — Церковь требует, чтобы мы любили, уважали, повиновались. А мы даны своим мужьям, которые принимают обладание за любовь, оставляют нам слишком мало места для чести, подавляют нас вместо того, чтобы лелеять. Так вот, когда обет теряет свое значение?
 Кэтрин пригладила черные кружевные оборки на золотистом шелковом платье.
 — Во «Дворце любви», написанном Элеонорой Аквитанской, говорилось, что любовь между мужем и женой невозможна. Женитьба была просто контрактом, по которому муж присваивал все, чем она владела, включая и ее. А женщина в этой ситуации не могла любить человека, у которого была в рабстве, да и он тоже. С тех пор мало что изменилось.
 — Некоторые супружества основаны на деньгах, но не все, — сказал Рован, стоявший за спиной Кэтрин. Она повернула голову, посмотрела на него и согласилась.
 — Нет, не все, но все еще многие. Какое же значение имеет обет, данный при женитьбе? С какой точки зрения на него смотреть, чтобы сделать жизнь хоть немного сносной?
 Перри, расположившийся в кресле с крылообразной спинкой, обитом парчой голубого цвета, прокашлявшись, сказал:
 — Кажется, это начинается с отсутствием любви.
 — Почему вы так говорите? — удивленно посмотрела на него Мюзетта.
 Перри нахмурился, пытаясь собраться с мыслями.
 — Если нет любви, тогда все остальное — честь, обязательства, ласка — все невозможно. Это мое мнение.
 — Ого! Посмотрите-ка! — вступил Сэтчел. — Если следовать таким суждениям, в Св. Фрэнсисвилле не наберете и дюжины достойных супружеских пар.
 — Печально, но справедливо, — сказала Мюзетта. Льюис фыркнул.
 — Прекрасное оправдание для амурных страстей.
 Мюзетта повернулась к нему.
 — Льюис, пожалуйста, не кажись грубее, чем ты есть на самом деле.
 — Конечно, некоторые не нуждаются в оправдании, — продолжал почти без паузы Льюис, — а некоторым их навязывают силой.
 Слова были адресованы Мюзетте, но смотрел он во все глаза на Кэтрин. Доказательства в пользу женитьбы, выстроенные з ее голове, исчезли. Она не смогла удержаться от взгляда в сторону Рована.
 — Если отбросить цинизм в сторону, — сказал Рован в раздумье, — хороший брак должен быть основан на содружестве, доверии и уважении. А если союз основан на любви, то в этом есть заслуга обоих. И мужа, и жены.
 — Подумать только, — сухо произнесла Мюзетта. — Вы будете исключительным мужем, если когда-либо решитесь жениться.
 Рован пристально посмотрел на нее.
 — Я женюсь только тогда, когда найду женщину с сердцем, достаточно сильным, чтобы сопротивляться той любви, которую я дам ей.
 — Ну-ну, — Мюзетта широко раскрыла глаза и сардонически улыбнулась. Она посмотрела на Кэтрин, приглашая ее разделить удивление. Кэтрин встретила взгляд Мюзетты, но ее лицо ничего не выражало. Это было лучшее, что она могла сделать, дабы скрыть внезапную сердечную боль.
 Бал прошел без своего обычного блеска.
 Наверное, из-за дневного происшествия свечи, казалось, не горели ярко, натертые воском полы быстро потускнели, музыканты играли не так живо, а цветы завяли рано вечером. Но гостей собралось также много, все смеялись, разговаривали и вскоре подняли такой шум, что могли заглушить рев океана.
 Кэтрин танцевала, пока не устали ноги, смеялась, пока не почувствовала, что вот-вот разболится голова. Она уже не могла ждать окончания вечера, но в то же время боялась этого.
 Когда она танцевала с Аланом, то видела Рована, вальсировавшего с Шарлоттой. Девушка выглядела ошеломленной и была в полуобморочном состоянии. Не смея поднять глаз на Рована, она смотрела ему в галстук. Его улыбка, когда он пытался увидеть лицо Шарлотты, вызывала в Кэтрин странное чувство. А сама она танцевала с Рованом, будто кружилась в вихре. Танец был быстрым, но простым, если знать фигуры и движения. Сэтчел с Жоржеттой подняли такую возню, что Рован решил присоединиться к ним и кружил ее до тех пор, пока она, боясь упасть, не уцепилась за него, а потом они ныряли в арку из поднятых рук и выходили из нее, тесно прижавшись друг к другу. Она подумала, что он делал это нарочно, чтобы смутить ее, хотя и была не слишком уверена в этом. Потом она стояла одна и пыталась отдышаться, а Рован ушел в поисках фужера шампанского для нее. Начался следующий вальс. В соответствии со списком в карточке, она отдала танец Перри, но его что-то не было видно. Кэтрин глазами поискала своего партнера и тут заметила Жиля. Он вел даму на середину зала, единственную приглашенную им на танец в этот вечер. Этой дамой была Мюзетта. Видимо, подагра его отпустила, поскольку вальсировал он довольно плавно. Вначале он улыбался ей с какой-то недовольной гримасой, а потом даже с одобрением. Мюзетта так посмотрела на него своими кошачьими глазами, что он сразу стал очень печальным. Как раз в этот момент в нем можно было увидеть тот беззаботный шарм, ту законченную отточенность, какую можно было увидеть у истинного джентльмена Лондонского высшего света.
 Вечер, наконец, подходил к концу. Музыканты исполнили последнюю песню, собрали инструменты и удалились. Гости, не остававшиеся в доме, надели плащи и шляпы, взяли трости, попрощались и группами направились к выходу. Один за другим отправлялись экипажи. Было слышно, как колеса грохочут по дороге, покрытой ракушечником. Наконец Като закрыл дверь за последним из них.
 Закончился бал. Закончились турниры.
 Рован вышел через французские двери в тыльной части дома, которые вели в лоджию, сложенную из каменных плит, с готическими арками. Лоджия, в свою очередь, вела на террасу, широкими ступеньками спускавшуюся к траве, откуда по пологому склону было недалеко до озера.
 Ему нужна была передышка. С тех пор, как приехал в Луизиану, он бросил курить. Его мать считала это не только вредным для здоровья, но и непристойным занятием. Без сомнения, она права, но курение было хорошим оправданием, чтобы покинуть ограниченное пространство или неподходящую компанию.
 Мысли его вернулись к «Дворцу любви». Он был далеко не того возраста, чтобы играть в подобные игры в гостиной, да и не было желания для бесполезных разговоров. Но сегодня ему даже нравилось обмениваться мнениями с Кэтрин, видимо, из-за симпатии, которую он к ней испытывал.
 Он не думал, что она оценит его вмешательство.
 Его взгляды были слишком широки для большинства, он убедился в этом. По любому из вопросов он мог бы с легкостью поспорить, но немногие восприняли бы это. Он имел свои убеждения, но они были мало похожи на строгие взгляды большинства, бывшие нормой. Легче промолчать, чем пускаться в объяснения своего образа жизни, взглядов, опыта.
 Ночь была приятной, воздух стал несколько прохладнее, чем в начале бала. Небо был покрыто облаками, однако сквозь них смотрел круглый серебряный диск луны. Мягкий волнообразный туман поднялся с озера. Его влага, а также выпавшая роса покрыли серебром паутину, разбросанную по траве.
 Рован прислонился к витиеватой колонне, глубоко вдыхая влажную ночную прохладу и подумывая о том, чтобы пойти и лечь спать. Он уже привык к боли в пояснице; со времени приезда в Аркадию его постоянно мучило желание, и он уже не замечал его, контролируя, как всегда делал раньше. Конечно, он редко спал с женщиной, не дотрагиваясь до нее. Но если уж говорить об этом, то он никогда не спал с женщиной, похожей на Кэтрин Каслрай.
 Сладострастные служанки, лондонские любовницы, арабские женщины, новоорлеанские оперные певицы — все они промелькнули в его памяти. Их было немного, но каждая научила его чему-нибудь, от каждой он узнал что-то о женщинах и их потребностях, каждая дала ему знания о нем самом и его пределах. Он был им всем очень благодарен. Но ни одна из них не могла сравниться с Кэтрин. Она была другой. Он не знал, почему все это так волновало его. Все, что она от него хотела, — это притвориться влюбленным. Казалось, это так легко.
 В том-то и была проблема, что это было слишком легко.
 За спиной щелкнул дверной замок, и он услышал шелест юбки. Донесся запах лилий. Не поворачивая головы, Рован уже знал, что это была не Кэтрин.
 — Извините, что потревожила вас, — сказала Шарлотта своим мягким, как легкий ветерок, и таким же неопределенным голосом. — Я хотела немного прогуляться. Я часто… Я люблю поздно вечером, в темноте…
 — Быть потревоженным вами должно всегда доставлять удовольствие, — ответил Рован, заменив искренность на автоматическую вежливость. Девушка боялась, что он мог подумать, что она разыскивала его нарочно, а он хотел бы побыть в одиночестве. Она была права, но не в его правилах было давать резкий отпор. Она подошла и остановилась рядом. Посмотрела на него, затем мило смутилась.
 — Надеюсь, ваше плечо не болит после танцев. Я думаю…
 Она остановилась, и он пришел к ней на помощь.
 — Спасибо, нет. Не больше, чем я заслуживаю. Нужно проверять подпругу, прежде чем садиться на коня.
 — Какая досада. Весь вечер я думала, как это могло случиться. Может быть, лопнула кожа или случайно оторвалась.
 — Омар больше такого не допустит.
 Она нахмурилась.
 — Можно еще предположить, что кто-то захотел отомстить. В это трудно поверить, ведь здесь все хорошо знают друг друга.
 — Возможно, кто-то возмутился, что незнакомец завоевывает призы.
 Это предположение было небезосновательно, ему хотелось знать, что она думает по этому поводу.
 — Недовольство было, но вряд ли кто из-за этого решится на попытку убийства.
 Дверь позади них снова открылась. Шарлотта резко обернулась, подхватив юбку, вихрем закружившуюся вокруг ног, и закрыла рукою рот. Она бы, наверное, не чувствовала себя более виноватой, если бы ее застали с мужчиной, лежащей прямо здесь, на каменных плитах.
 — О боже! — сказала Мюзетта. — Что это здесь вас двоих так привлекло?
 — Ничего, — выдохнула Шарлотта, — я только… Мы только…
 — Тишина и покой, — ответил Рован.
 Мюзетта звонко, как колокольчик, рассмеялась и посмотрела на него. «Как всегда, джентльмен. По заслугам мне». Она повернулась к девушке.
 — Дорогая Шарлотта, у меня и в мыслях не было смущать вас. Я только пришла сказать вам, что Жоржетта просит вас зайти в дом.
 — Да, сейчас. Но сначала я хочу немного прогуляться. Вы скажете ей? — Чувствовалось, что она еле сдерживает слезы, поэтому и не хочет пока возвращаться. Он смотрел, как она отвернулась и побежала по ступенькам к озеру.
 — Я тоже не прочь пройтись. — Рован пошел вслед за Шарлоттой. Конечно, она не наделает глупостей, но сейчас печаль может победить разум.
 — Пусть идет, — сказала Мюзетта, положив на его руку свою. — Вы только больше ее огорчите, если последуете за ней. Вы ведь ее печаль и знаете об этом.
 Он остановился, в удивлении поднял брови.
 — О чем вы говорите?
 Мюзетта склонила голову, глядя на него в мягком лунном свете.
 — Вы даже не заметили, как она вздыхает по вас? Шарлотта — такая впечатлительная натура, каждый год она выбирает джентльмена объектом своих нежных чувств. В прошлом году это был Перри, сейчас — вы.
 Он не ответил, а только смотрел на ее светлое платье, в туманной ночи изменившее свой цвет.
 — Я не поощрял ее.
 Мюзетта пожала плечами.
 — Я знаю, что нет. Да в этом и нет надобности. Она справится с этим, но вижу — вас это беспокоит. Оставайтесь здесь, я схожу за ней.
 Рован кивнул. Сестра хозяина упорхнула в направлении озера и башни, возвышавшейся над деревьями. Темнота накрыла ее, как и Шарлотту. Он думал, что они вот-вот вернутся, но их не было. Несмотря на предупреждение Мюзетты, он собирался идти за ними, когда на террасе появилась Кэтрин. Рован спокойно попросил ее: «Вы не пойдете со мной, это не займет много времени?»
 — Что случилось?
 — Нет, мне просто нужно кое-что проверить.
 Рован понимал, что не совсем искренен, но не мог же он объяснить Кэтрин про вдруг вспыхнувшую к нему нежность Шарлотты.
 Кэтрин какое-то время изучала его, затем взяла поданную руку, и они пошли вниз. Ее согласие пойти с ним без вопросов было так неожиданно, что он замолчал, пытаясь про себя выяснить — почему? Они спустились на траву, над ними светились окна дома, и Рован сказал: «Извините, я не подумал. Вы в росе намочите платье и туфли».
 — Мне все равно, — тихо ответила она. В приглушенном лунном свете черты ее лица казались бледными, сдержанными. Сейчас в ее красоте было что-то неземное. Золотой блеск ее шелкового платья сделал ее похожей на фигурку из драгоценного металла. До него донесся ее женственный запах — смесь лавандово-розовой воды, рисовой пудры и ее собственный, свежий и приятный. Сумасшедшая мысль пришла ему в голову: если он выберет роль подлеца, то может взять ее здесь и прямо сейчас. Медленно, до боли сжал руку в кулак.
 — А мне не все равно, — напряженным голосом ответил он. — Я отведу вас назад.
 — Наверное, нужно идти, — так тихо сказала она, что он, чтобы услышать ее, склонил голову. — Все уже поднимаются в свои комнаты.
 Вдруг где-то впереди в тумане послышался звонкий смех. Кэтрин повернулась на звук. Рован прислушался к его эху.
 — Я думаю, это из башни. Кажется, это ваша невестка. Если вы минуту подождете, мне нужно ей кое-что сказать.
 — Я пойду с вами.
 Спорить с ней сейчас — только терять время, настолько твердо она это произнесла. Он лишь взял ее руку и повел к темным очертаниям башни.
 Дверь в башню была маленькой, расписанной странным орнаментом и символами. Она была приоткрыта, и из щели тянулся слабый свет. Рован широко распахнул ее, и они вошли. Было тепло, пахло землей и плесенью. Он стоял неподвижно, вглядываясь в кадушки, в которых росли огромные папоротники и пальмы, достигающие десяти футов и достающие изящные арки. Пол был выложен мраморными плитами розового и зеленого цветов, а посреди зала возвышался огромный каменный фонтан с фигурами в человеческий рост — сатиров, нимф и херувимов, застывших в любовных играх. Мраморное основание бассейна было глубоким и выложено ракушечником, к тому же достаточно большим, позволяющим четырем или пяти золотым сазанам лениво там плавать. Зажженные свечи в медных подсвечниках были прикреплены к изогнутым пилястрам внутренних стен, уходящих высоко в темноту. Пропитанная льняным маслом лестница из кипариса, дерева, противостоящего сырости, делала на противоположной от входа стороне изгиб. Она вела в галерею, откуда открывались двери в темные комнаты.
 Под пальмой, тесно прижавшись друг к другу, стояли мужчина и женщина. Это были Мюзетта и Перри. Сестра Жиля обернулась, сделав испуганные глаза, а потом, видя, кто вошел, улыбнулась.
 — Как удивительно видеть вас двоих здесь. Но если подумать хорошенько, то и нет.
 — Где Шарлотта? — спросил Рован.
 Мюзетта надула губки, посмотрев из-под ресниц на своего обожателя, стоявшего восхищенно глядя на нее сверху вниз. А поскольку Рован ждал, она оглянулась и на него.
 — О, Шарлотта решила возвратиться в дом через заднюю дверь. Она такая странная, вся в романтических фантазиях. Жаль, она не смогла увидеть, какая сегодня чудесная ночь для… как это выразиться? Для встреч любовников.




 Глава 8


  —  Я не могу спать в ночной рубашке. — Слова были произнесены просто, очень тихо, но она поняла. Вся трудность состояла в том, что мозг отказывался воспринимать их значение и связать с человеком, стоящим у подножия кровати.
 Она осторожно спросила:
 — А что вы одеваете на ночь?
 — Свою кожу. Эту привычку я перенял в Экваториальной Африке. Я, конечно, могу попытаться ее надеть, рубашку, если вы настаиваете, но обещаю, что ни за что не уснете из-за моей возни.
 Кэтрин плохо представляла, как она вообще уснет с обнаженным мужчиной в своей кровати, но это уже был спорный вопрос. Сама-то она и не надеялась, что уснет. Осторожно подбирая слова, она вымолвила:
 — А нельзя ли найти какой-то компромисс?
 Он криво усмехнулся.
 — Можно. Я выключу свет, потом разденусь, а вы закроете глаза.
 — Я так и знала, — неуверенно произнесла Кэтрин.
 — Да, неужели? А еще что вы знали? — Его вдруг ласковый голос посеял в ней панику.
 — Ничего. Совсем ничего! Но если вы не можете терпеть ночных рубашек — спите в одежде.
 — Наша цель — усыпить бдительность, а не вызывать подозрения. Я могу лечь в нижнем белье, но это еще хуже, чем ночная рубашка.
 — Но хоть что-то же вас должно прикрывать? — Ей было так трудно подобрать подходящие для леди слова, да к тому же в голове стали возникать не совсем приличные образы, ее бросило в жар.
 Он покачал головой.
 — Омар, например, иногда носит набедренную повязку. Вы это имеете в виду?
 Она не знала и неуверенно произнесла:
 — Думаю, что это все же лучше, чем совсем ничего.
 — Нет. Если хотите знать, я в этой повязке буду выглядеть как ребенок-переросток.
 Она села, прикусив губу, сложила руки на коленях и стала размышлять. Наконец все же спросила:
 — Вы на самом деле хотите улечься сюда без ничего?
 Он странно посмотрел на нее, в глазах промелькнула какая-то мысль, но он спрятал ее под своими длинными ресницами. Коротко ответил:
 — В любом случае ничто не грозит нашему соглашению и вашей безопасности.
 — Я и не думала иначе. — Она опять заколебалась, но вдруг выпалила: — В самом деле, было бы лучше, если бы вы… ну, совсем разделись… ведь Жиль может снова придти.
 Он застыл, глядя на белоснежную ночную сорочку, на рассыпавшиеся по плечам сияющие локоны, на прозрачную кожу и полное решимости лицо.
 — Почему? — осторожно спросил он.
 Она опустила глаза.
 — Жиль слишком хорошо знает мои чувства по этому поводу. Вот почему он может подозревать нас в обмане и захочет убедиться, что я смирилась с его желаниями. Я пыталась вам все объяснить, но не уверена, что вы все поняли.
 Он подошел ближе, положил руку на спинку кровати.
 — Так в чем же дело?
 Она глубоко вздохнула и решилась.
 — Я еще… — остановилась, затем попыталась снова, — вам, наверное, будет трудно поверить в то, что после пяти лет супружества… мой союз с Жилем никогда не был…
 — Я достаточно хорошо вас понял. Вы все еще невинны. Ваш муж был не способен… — он попытался скрыть нахлынувшие на него эмоции. А Кэтрин не смогла выдержать более нескольких секунд открытый взгляд его зеленых глаз, опустила голову и кивнула. Он вдруг отскочил от кровати.
 — Ну и что же, вы думаете, он сделает? Станет проверять простыни, как сующая свой нос во все дела повивальная бабка или придворные доктора молодого короля?
 — Все возможно, — бесцветным голосом ответила она.
 — Невыносимо. Как человек может так обращаться со своей женой?! — Он поспешно поднялся по ступенькам, было слышно, как тяжело он дышит.
 — Мне очень жаль, я знала, как это все будет для вас отвратительно, — проговорила она, руками разглаживая простыню.
 Он медленно повернулся.
 — Все, что касается вас, для меня нисколько не отвратительно, не думайте так. Я считаю, что ваш муж задумал что-то чудовищное, предал все, что так дорого в супружестве, но вы тут ни при чем.
 Облегчение просто забило в ней ключом, Кэтрин даже не осознавала, как она боялась его презрения. Странное чувство овладело ею. С одной стороны, она была ему признательна, а с другой — ее тревожило то, что он не слишком хорошо ее знает. Это создавало некоторое чувство неуютности.
 Она робко улыбнулась.
 — Мы даже еще не решили, как нам быть.
 — Никаких проблем. Давайте вставайте с постели.
 Он подал ей руку, помогая подняться и стараясь не смотреть на оголившиеся колени. Затем пошел в туалетную комнату и вернулся с дуэльным мечом в ножнах. Проверил лезвие, проведя по острому краю рукой. Она начала догадываться, что он задумал, но на пальцах уже выступила кровь. Рован откинул покрывало и провел окровавленной рукой по простыне.
 Бросив меч на постель, он подошел к умывальнику, намочил полотенце и стал растирать им кровавое пятно на простыне, в надежде, что оно расползется и станет светлее.
 Кэтрин стояла неподвижно. Он криво усмехнулся:
 — Если Каслрай настолько бессердечен, что станет искать доказательства, боюсь, что он испугается, подумав, что вы нашли в этом удовольствие. Должен признаться, он заслуживает этого.
 Кэтрин молча кивнула в знак согласия, хотя не совсем ясно представляла, к чему может привести изобретенное им пятно, но не высказала вслух свои сомнения — слишком много невежества с ее стороны за один вечер.
 Рован отнес полотенце, вернулся к кровати, взял меч и вставил его в ножны. Стоя с мечом в руке, он о чем-то задумался. Наконец заговорил:
 — В старые времена рыцарь проверял свою способность противостоять искушению любить свою леди, положив между ними меч. Крест, сложенный из лезвия и рукоятки, служил напоминанием и символизировал обет, данный рыцарству, а также был границей между рыцарем и его возлюбленной.
 Кэтрин встретила его взгляд, видя серьезность в его зеленых усталых глазах. Она облизала губы.
 — Я не вижу в этом необходимости, но если вы думаете, что это поможет, я согласна.
 У него от изумления приподнялся один уголок рта.
 — Я не откажусь, если это будет необходимо.
 Кэтрин не сомневалась, что все это было рассказано ради нее. Он, конечно же, думал, что она боится лечь с ним в постель. Наверное, да, так как у нее от необъяснимого ужаса засосало под ложечкой.
 — Как ваша рука? Идет ли еще кровь?
 — Нет, спасибо. — Вряд ли он взглянул на руку, поскольку наклонился и положил саблю на середину кровати.
 — Ну, вот и все. — Она хотела, чтобы слова прозвучали спокойно, но вместо этого выдавила из себя хриплый звук приглашения. Плотно сжав зубы, чтобы они не застучали, она подошла к туалетному столику, потушила свечу. Теперь в комнату проникал только лунный свет. Рован в темноте казался всего лишь движущейся тенью. Кэтрин снова легла в постель, натянула до подбородка простыню и закрыла глаза.
 Она затаила дыхание и, конечно же, слышала шелест ткани, как расстегивались рубашка и брюки, как расшнуровывались ботинки. Она постаралась не слушать, сконцентрировав свое внимание на пульсе в висках. Из-под ресниц она увидела движение тени и, поймав взглядом бледное очертание его фигуры, вновь закрыла глаза.
 Движения его были настолько бесшумны, что она поняла, что он рядом, только тогда, когда его тело коснулось постели, а она в ответ чуть дрогнула. Он приподнял покрывало и скользнул под него. Пружины матраца скрипнули, и Кэтрин скатилась к середине кровати, ближе к мечу и Ровану. Она рукой схватилась за край матраца, чтобы удержаться, и немного перевела дыхание. Чуть повернув голову, смогла увидеть его в темноте. Он лежал, заложив руки за голову, а простыня доходила только до талии, ее белизна резко контрастировала с его темной кожей. Только рабы, моряки, батраки подставляли себя солнцу без рубашки, да и то только тогда, когда их никто не видел. Она даже не могла себе представить, чем он занимался, чтобы так загореть. Она знала, что этими мыслями пытается отвлечь себя. Рован повернул к ней голову. Голос его прозвучал глубоко и спокойно:
 — Я только хотел спросить, где Дельфия?
 — Я послала ее погладить платье на завтра, у которого только оборок дюжина. Так много гостей в доме, и всем нужно приводить в порядок свою одежду, что прачечная до сих пор была забита до отказа. И кроме того, мне нужно было ее чем-то занять до тех пор, пока мы… ну, не устроимся.
 — Она ведь знает, что я занял ее место, — пытался он пошутить.
 — Да. Но только не так, она думает, что мы в прямом смысле…
 — Если она не задумает присоединиться к нам позже. Прежде чем придти, я ждал, когда она уйдет. Я послал за ней Омара.
 Кэтрин посмотрела на него, но не ответила.
 Ее очень волновало, что приходится подозревать Дельфию, ведь они так давно уже вместе. Ей казалось, они были подругами, насколько положение служанки и хозяйки это позволяло. Но в то же время какая-то часть жизни служанки была для Кэтрин тайной. Она от нее что-то скрывала, никогда не рассказывала, как проводила свободные часы. До сего времени Кэтрин не обращала на это внимания.
 Вполне возможно, что она проводила вечер с мужчиной. С Омаром или с другим. Кэтрин сама дала ей молчаливое согласие, отослав после наступления темноты. Дельфия была не тем человеком, кому легко вскружить голову. Кэтрин надеялась, что он не причинит ей вреда, а только отвлечет от них с Рованом.
 Она заметила, что Рован держит руку на животе. По-видимому, вывихнутое плечо беспокоило его, и он пытался скрыть это.
 Она сказала:
 — Там, на умывальнике, лауданум, если у вас болит плечо.
 — Я видел. Скорее всего, он не понадобится, но очень разумно иметь это лекарство под рукой.
 — Дельфия принесла его для моей головы после истории с экипажем. — Она немного поколебалась, затем продолжила: — Я давно хотела поговорить с вами об этом, но не было возможности. Не думаете ли вы, что случаи со мной и с вами подозрительно похожи?
 — Да, я думаю об этом, — сухо ответил Рован.
 — Что бы это значило?
 — Ваш муж, кажется, стремится сохранить в тайне способ появления на свет наследника. Но, несмотря на это, трагический случай с кем-либо из нас может помешать этому и наследника в Аркадии не будет. Человеку, организовавшему этот самый несчастный случай, не суждено узнать, что не бывать счастливому событию…
 — Один из нас мог погибнуть.
 — Это уж точно затруднило бы нашу любовную связь, — сказал он в шутку.
 — Но как кто-то мог узнать обо всем?
 — Я думаю, Дельфия все знала.
 — О, да, но… — она остановилась. — Если нам нужно быть осмотрительнее, я думаю, ваш Омар также в курсе.
 — Да. Итак, кто еще? Если никто ничего не мог подслушать, сложите два и два — будет четыре человека.
 — Мне кажется, что Льюис что-то подозревает. Но если это хоть как-то выплыло наружу, тогда в курсе дела может быть любой.
 — Это уж точно.
 Она услышала, как глубоко он вздохнул. Интересно, не оттого ли, что вынужден делить с ней постель? Ей рассказывали, что у мужчин более сильные и более неуправляемые физические потребности, нежели у женщин, поэтому дразнить и искушать их крайне несправедливо.
 — Мне очень жаль, если для вас это трудно или опасно.
 Рован приподнялся на одном локте.
 — Вам меня жаль? Не надо. Вы бы лучше, если вас мучает совесть, рассказали, что знаете о моем брате. Именно это, как вы помните, привело меня сюда.
 Он ждал. Когда она не ответила, он протянул к ней руку. Через мгновение она поняла, что он дотронулся до локона ее волос, который лежал на сабле. Он взял его, нежно намотал на палец, а сам в темноте смотрел на нее.
 — Почему вы мне не расскажете? Что заставляет вас молчать?
 Ей было очень трудно произнести хоть один звук, даже если бы она хотела говорить. Но ей этого не хотелось. Она отвернулась от него, он тоже откинулся назад и грустно сказал:
 — Вы не виноваты. Я ведь здесь из-за моего брата. Что сейчас происходит — на моей совести.
 Его брат. Даже сейчас он стоял у нее перед глазами. Интересный, улыбающийся молодой человек, нежный, сильный. Он был так уязвим, так открыт в своей страсти, словно никогда не любил до этого. И у него не было никакой защиты против боли.
 Смерть. Почему она забирает себе лучших? В жизни так много неправильного, если она забирает прекрасных и невинных, а злые и преступные процветают. Если бы можно было хоть что-то исправить!
 Она заговорила в темноту:
 — Жиль убил человека в Англии, на дуэли из-за женщины. Это было около пятнадцати лет тому назад. Его семья все сохранила в тайне, отвезла его на берег и посадила на корабль до Луизианы. Там был его друг со времен Оксфорда, мой отец. Он, приехав, вложил все в землю и накопил состояние.
 — Это имеет хоть какое отношение к Теренсу? — попробовал задать вопрос Рован.
 — Я думала, что вы должны это знать. Вы когда-нибудь дрались на дуэли до смерти?
 — Только до первой крови. Мое понятие о чести не признавало смерть человека на дуэли.
 — А разве приходится выбирать? Чтобы выбрать — ранить человека или убить его, нужна меткость и высокое мастерство. А также мужество рисковать своей жизнью — принять смерть от руки другого человека. И выдержка — драться ради защиты чести, а не ради мести.
 — Для меня — да.
 Она подумала о Теренсе, лежащем на мокрой от росы траве с пробитым пулей лбом. Кто-то сделал другой выбор. Нет. Она не будет об этом думать. Это ничего не изменит. Она сказала Рова-ну правду, что виновата в его смерти. Если бы не она, он никогда бы не приехал в Аркадию и не был бы убит. Она признала свою вину больше года назад, и не отрицает ее сейчас.
 Ночь была не холодной, но она замерзла. Это шло изнутри, подумала она. Тихонько пошевелилась, натягивая одеяло до шеи. Волосы натянулись. Рован забыл, что ее прядь была намотана у него на палец. Она не хотела напоминать ему об этом и легла в прежнее положение. Шло время. В лесу послышалось печальное кукование совы, где-то в доме заскрипела половица, а со стороны комнаты Жиля послышался скрип, а затем какое-то щелканье. Рован вдруг оказался рядом с ней.
 — Лежите тихо и позвольте мне делать так, — прошептал он ей на ухо, — а если хотите помочь, можете стонать.
 До нее дошел смысл его слов, когда он снова пошевелился, а его темная рука легла на белоснежную сорочку и нежно, но властно взяла ее грудь, а рот дотронулся до ее губ.
 Жиль! Он приоткрыл свою дверь и в темноте шпионил за ними. Злость охватила ее, и она потянулась к Ровану, скользнув рукой по плечу, по повязке, обвила рукой шею.
 Она почувствовала его удивление и даже обрадовалась, что смогла поколебать его самоуверенность хотя бы на некоторое время. И мгновение спустя он так целовал ее, что она поняла — до сих пор его поцелуи носили отпечаток вежливости, и только. Властно, настойчиво, соблазнительно его губы впились в ее, язык дерзко и самоуверенно касался нежной поверхности губ Кэтрин, как бы пробуя их и соблазняя. Он исследовал влажные нежные участки рта, потом окунулся глубже, побуждая к дальнейшему. Когда он попробовал нерешительный, возбужденный кончик ее языка и вовлек его в дуэль, то, без сомнения, можно было назвать победителя. Его язык скользил по гладкой, жемчужной поверхности ее зубов и пил нектар ее нежности, которую она бессознательно ему отдавала. Грудь под его рукой незаметно сделалась твердой, большой палец поглаживал маленький сосок, пока не почувствовал его жесткость под скрывавшим тело батистом. Его нога оказалась у нее между коленями.
 Медленное, какое-то обманчивое ожидание росло внутри Кэтрин. Оно набирало силу, тело отяжелело, и она почувствовала, как желание закипает в ней, разливается по венам, распространяется, словно летняя жара, от которой загорается все тело. Тайная радость затрепетала в ней, и она крепче прижалась к человеку, держащему ее в объятиях так крепко, что стон вырвался у нее из горла.
 Затем последовал щелчок замка. Рован остановился и поднял голову. На секунду Кэтрин почувствовала на бедре тяжесть меча, лежавшего между ними. Затем он исчез. Нет, это не сабля, а что-то твердое, но теплое и более эластичное. Она отпрянула от него, резко отодвинувшись на самый край кровати.
 — Убирайтесь! — закричала она громким шепотом. — Вон из моей постели!
 В его молчании не было удивления, только размышление. Он мягко сказал:
 — А что, если он вернется?
 — Пускай. Я хочу, чтобы вы ушли.
 — Хорошо, пусть будет так.
 Кэтрин чувствовала в его голосе напряжение. Но в нем не было ни оправдания, ни извинения, ни просьбы. Несмотря на шок из-за случившегося, Кэтрин признала, что в нем были такие запасы нежности и страсти, которые он в себе хранил и контролировал. Но она никогда о них не узнает.
 Он быстро, рывком, поднялся. Из окна лился слабый свет, и можно было различить тело Рована, его широкие плечи, тонкую талию, четкую линию бедер. Он направился в смежную комнату.
 Он уходил. После всего, что было, она не хотела, не могла вынести спокойного, полного достоинства ухода, громче всяких слов говорящего, что он не вернется.
 Они только что так далеко зашли, и теперь было бы глупо отступать из-за чего-то, что в конце концов так мало значило.
 — Подождите, — мягко, почти беззвучно попросила она. Но он услышал. Остановился, обернулся.
 — Вернитесь. — Это были, наверное, самые трудные слова, которые она когда-либо произносила.
 — Вы уверены? — В его словах прозвучала решимость.
 — Нет, — с трудом, но честно ответила она.
 — Хорошо, — в голосе можно было даже уловить улыбку. — Я тоже.
 Он вернулся, скользнул под одеяло, но остался на своей половине кровати. Кэтрин лежала, вглядываясь в темноту и стараясь ни о чем не думать. Ее колотило. Она только сейчас поняла, как замерзла, легла на спину, натянула до подбородка одеяло и подоткнула его под плечи.
 Ее рука задела холодный металл ножен меча. Она ее испуганно отдернула и вдруг почувствовала тепло. Оно исходило от Рована де Блана, как от солнца, сильным жаром которого он хотел окутать ее. Она покрылась гусиной кожей, в ушах застучало. Кэтрин повернулась к человеку, лежащему рядом. Медленно потянулась пальчиками через меч, пытаясь узнать источник тепла. Но в то же время боясь придвинуться слишком близко и дотронуться до него, тем более, что кровать прогнулась в его сторону. Пытаясь сохранить приличный баланс, она заснула.
 Рован проснулся, как обычно, с ясным сознанием происходящего. Он не шевельнулся. Кэтрин лежала, тесно прижавшись спиной к его груди. Бедра ее вдавились в живот, а ноги переплелись с его ногами. Дышала она легко, ритмично поднимая и опуская грудь. Ее нежность и свежесть ударили ему в голову и подняли новую волну мучительного желания. Ведь она была тут, у него в руках. Желание сжать ее, такую нежную, невинную, в объятиях было так сильно, что потемнело в глазах. Как просто и хорошо было бы забыть о всех обетах и обязанностях и…
 Нет. Об этом запрещено думать.
 Он также чувствовал, что под ними лежал меч. Рукоятка впилась ему под мышку, а острие ножен находилось под коленом. Каким чудным препятствием оказался меч!
 Как он подвинулся ночью, или это она? Он, кажется, вспомнил, почти уже во сне, тот миг, когда она оказалась рядом. Он, должно быть, тогда проснулся. В конце концов, у него все-таки присутствовало сознание, чтобы не взять ее за талию и не придвинуть к себе.
 Или это он? Он, кажется, припоминал нежные упругие изгибы ее фигуры, прикрытой батистом ночной сорочки. Слава богу, она не проснулась. А после он мало что мог вспомнить. Они оба крепко спали. Правда, перед этим она была какой-то беспокойной, тяжело вздыхала, ворочалась. А он прислушивался к каждому ее вздоху, каждому шелесту одеяла и боялся подумать о том, что ей неудобно лежать в таком положении. А может, и нет, раз смогла найти мир и покой в его объятиях. А может ли ее беспокойство рассказать о ее жизни? Связано ли это как-то со смертью Теренса? Он обязательно должен подумать об этом, когда сознание будет ясным.
 Ему очень не хотелось, но нужно было как-то восстановить прежнюю дистанцию между ними, чтобы обоим не смутиться, когда она проснется, а то его тело слишком реагирует на это положение, и не будет ничего хорошего, если она проснется с криком или бросится бежать вниз в ночной сорочке. Отодвинуться от нее и не потревожить — было почти невозможно. Но надо попытаться, ведь для него было очень важно не предать того хрупкого доверия, которое она ему оказала.
 Слишком поздно. Она повернулась, вздохнула, а он лежал неподвижно и ждал, что она освободится от его объятий. И тут он почувствовал, как она вся напряглась и отодвинулась на свою половину матраца, а секунду спустя осторожно вытаскивала свою шелковую прядь из-под его согнутой руки, на которой покоилась ее голова.
 Наверное, она лежала и смотрела на него.
 Желание открыть глаза, встретить ее взгляд и разгадать ее мысли и чувства в эту минуту было таким сильным, что он даже испугался за себя. Такую роскошь он себе позволить не мог. Несмотря на все ее очарование и неудержимое желание, испытываемое к ней, она каким-то образом была причастна к смерти его брата. Пока он мог позволить себе одну маленькую слабость. Только одну. Рован притворно вздохнул и повернулся на спину — от меча, от Кэтрин. Открыв глаза, он несколько секунд смотрел в потолок, потом потянулся, сладко зевнул, вытащил руку из-под головы и взглянул на свою партнершу. Медленно улыбаясь, немного охрипшим, ласковым голосом произнес: «Доброе утро. Хорошо ли вы спали?»




 Глава 9


 Воскресенье. Гостям в комнаты должен быть подан легкий завтрак. После завтрака им будут предоставлены экипажи, чтобы желающие могли посетить церковную службу. По возвращении их будет ждать ленч, накрытый на террасе и состоящий из сервированной ветчины, жареных цыплят, слоеного бисквита весом в четыре фунта, булочек, картофельного салата, бутербродов с пикулями, приправы из зеленых томатов, кокосового пирога с заварным кремом, жареных пирожков с яблоками. После ленча можно немного вздремнуть, а днем вся компания с багажом и слугами будет переправлена в порт, на борт личного парохода Жиля, названного «Цветок хлопка». Остаток дня будет посвящен медленной прогулке вверх по реке. На следующий день они прибудут к острову, где обитают дикие кабаны. День или два мужчины поохотятся, затем все двинутся на побережье, где в болотистой дельте реки водятся олени, черные медведи, белки и еноты. На борту парохода дамы могут развлечься чтением или шитьем, устроить пикники, прогулки по побережью. А по вечерам — музыка, пение, танцы на борту их плавающего дома.
 Жиль месяцами готовился к этой части ежегодных встреч. Все было заранее спланировано по времени, на пароход переправлены горы провизии, камбуз полностью оснащен для приготовления дичи. Книги, сценарии, карты — все ждало гостей в комнате отдыха, а внушительный список музыкантов, певцов и актеров, от которых ждали представлений, был привезен из Нового Орлеана. Ничто не должно омрачать отдыха.
 Но вдруг оказалось, что запланированный круиз может не состояться. Разговоры пошли после возвращения фургонов, отвозивших кухонную утварь и самого повара на борт парохода. Капитан какого-то судна сказал одному из грумов, что высаживаться на берег для ночлега было бы крайне нежелательно. А причина — в речных пиратах. Эти хулиганы, воры и разбойники избрали себе нового вожака, по имени Рустер Айзом, и он сейчас из кожи лез, чтобы создать себе на реке имя, и вот уже несколько дней занимался разбоем. Он и его банда атаковали плоскодонки, захватили склады с лесом и запрашивали непомерно большие выкупы у капитанов задержанных пароходов. В доках банда убивала людей и даже окружила дом плантатора, ограбила его и похитила жену и дочь. На следующее утро две женщины неожиданно появились, но были, можно сказать, полумертвыми.
 После короткого совещания было решено, что на таком огромном судне, как «Цветок хлопка», можно ничего не бояться. Мужчины будут охотиться по очереди, постоянно оставляя кого-то охранять женщин. Едва ли пираты осмелятся напасть на таких метких стрелков, какими были большинство мужчин.
 Кэтрин не ждала от поездки ничего хорошего. Там, на пароходе, по сравнению с их просторным домом, все были друг у друга на виду. Основным занятием дам были сплетни и рождение детей. А самым большим волнением для нее оставался Рован. Она даже представить себе не могла, что Жиль намеревался сделать с ними. Совершенно очевидно, что здесь, в таком тесном кругу все бы сразу увидели его приходы и уходы. Нет, это невозможно. Но вряд ли двух ночей, проведенных вместе, было бы достаточно для той цели, которая свела их вместе по велению Жиля.
 При каждом воспоминании о сегодняшнем пробуждении ее бросало в жар. Конечно, во всем виноват матрац и его слабые пружины, иначе она ни за что не оказалась бы рядом с ним. Господи, как она лежала в его объятиях! До сих пор чувствует тепло его рук и не припомнит, чтобы когда-то чувствовала себя так уютно, безопасно и так бы крепко спала, как сегодня ночью. Но, слава богу, что она смогла отодвинуться от него, прежде чем он проснулся, а то каково бы было его удивление обнаружить ее рядом.
 В зеркале — Дельфия причесывала ее — она увидела свое недовольное выражение лица. Вообще-то, нельзя быть несправедливой к Ровану, надо признать, что ночью он вел себя совершенно достойно, даже без этой злосчастной ночной рубашки. Не виноват же он в том, что у него большой вес или что она так беспокойна во сне.
 — Что-нибудь не так? — спросила Дельфия с полным ртом заколок. Но через минуту все они были на месте, поддерживая длинные, тщательно уложенные локоны. — Может быть, сделаем что-нибудь поинтереснее?
 — Нет-нет. Сегодня мне нужно что-то попроще. Я просто задумалась.
 — О прошлой ночи?
 — Скорее, от утра. Ты знаешь, — Кэтрин поджала губки, — какие разные бывают у мужчин фигуры.
 Дельфия округлила глаза.
 — Я подумала, какими они бывают твердыми… Перестань хихикать, я имела в виду их мускулы.
 — Да, мэм, я понимаю.
 — У других не такая мощная грудь, руки, сильные ноги, как у Рована. Не удивительно, что он был так уверен в победе на турнире.
 Она не ожидала, что ей будет так приятно говорить о нем.
 Дельфия встретила в зеркале взгляд Кэтрин.
 — Он не обидел вас?
 — Нет, конечно, нет.
 — У вас ничего не болит? У меня есть специальная мазь, вы на ночь смажете, где нужно.
 Кэтрин покачала головой.
 — Да не нужна она мне.
 — Меня не нужно стесняться, ведь мужчины не всегда сознают, что делают: они продвигаются слишком быстро и начинают, когда вы еще не совсем готовы, а мазь все облегчит.
 — Говорю же тебе, мне ничего не нужно. — Кэтрин старалась не
 смотреть в зеркало, ускользая от испытывающего взгляда Дельфии.
 Наконец Дельфия спросила:
 — Вы не были с ним?
 — Что ты имеешь в виду? — Кэтрин вспомнила предупреждение Рована.
 — Вы не проведете меня, мадам Кэтрин, я слишком хорошо вас знаю. Я же вижу — у вас нет того взгляда, той довольной улыбки. Что вы делали? Чья кровь там, на простыне, ваша или того мужчины?
 — Я не знаю, что ты имеешь в виду.
 — Вы должны знать. О! Вы просто дурачите мистера Жиля.
 Боль и страх переполнили Кэтрин. Ведь служанка могла все рассказывать Жилю. Стараясь быть как можно спокойнее, она произнесла:
 — Не можешь ты меня так уж хорошо знать.
 — Тогда рассказывайте, что делал мистер Рован.
 — Некоторые вещи слишком интимны, чтобы о них рассказывать. — Глупо предполагать, что она была в неведении о тайне двух тел, слишком много времени она провела в кулуарах, выслушивая рассказы о всевозможных проблемах, беременностях и прочих женских делах. Но даже если бы прошлой ночью что-то и произошло, вряд ли она могла поведать об этом служанке, да и не только ей.
 Дельфия тряхнула головой.
 — Я не верю. Вам бы как-то было неудобно; ну, во всяком случае, вы бы думали о том, чего лишились.
 Служанка смотрела туда, где лежали ее ночная сорочка, банное турецкое полотенце и простыни, сдернутые с кровати. Какие же еще нужны ей дополнительные доказательства? Ладно, пусть будет как будет, время покажет.
 Кэтрин сказала, что ей необходимо взять из одежды, рукоделия. Не забыть бы берлинскую вышивку.
 День продвигался по плану. Кончили ленч, погода была неустойчива: солнце то показывалось из-под серых сплошных облаков, то скрывалось. Стало как-то неестественно тепло и сыро, словно перед грозой. Мужскую половину бы устроило похолодание, после него лучше для охоты.
 Желающие отдохнуть поднялись наверх, остальных Жиль пригласил посмотреть коллекцию огнестрельного оружия, в том числе новинку — двухзарядный револьвер с серебряной насечкой на стволе, недавно привезенный из Англии и вызвавший горячие споры. Его, револьвер Адамса, сравнивали с однозарядным револьвером Кольта. Разрешить спор помогло состязание.
 Когда подошло время отъезда, началось прямо-таки вавилонское столпотворение: послышались шаги и топанье сверху, захлопывались крышки дорожных сундуков, а в прачечной слуги сбились с ног с одеждой господ, ссорились из-за утюгов и плоек. На дороге уже выстраивались фургоны для багажа, начали выезжать экипажи, а для тех, кто предпочитал ехать верхом, выводили лошадей.
 Кэтрин стояла в дверях кухни и следила за погрузкой лепешек, булочек, яблочных пирожков, фруктовых пирожных, которые будут поданы к чаю, когда все поднимутся на пароход. Проследив за тем, чтобы съестные запасы были благополучно упакованы и перенесены в фургон, она пошла в спальню переодеться в дорожный костюм и столкнулась на террасе с Жилем.
 — А, вот ты где, дорогая. Я хотел бы переговорить с тобой перед отъездом.
 — Мне необходимо переодеться, — как-то не очень уверенно произнесла она.
 — Я не задержу тебя более минуты. — Протягивая к ней руку, он улыбался, но тон его голоса говорил о том, что никакого сопротивления с ее стороны он не потерпит. Жиль показал головой в сторону башни. На ее немой вопрос ответил: — Там будет спокойнее, ничто нам не помешает.
 — Что-то сорвалось в подготовке?
 — Ничего особенного. Куда-то делся слуга де Блана, вот и все.
 — Омар? Где он может быть? — Огромный темнокожий Омар, конечно же, не мог убежать или удариться в кутеж или попойку.
 — Я уверен, тут какая-то ошибка. Де Блан его ищет. — Голос мужа выражал абсолютную уверенность.
 — Что же будет, если он его не найдет?
 — Мы поедем без него, он сможет нас догнать позже.
 Он говорил уверенно и логично, но Кэтрин встревожилась: она с утра не видела ни Рована, ни Омара. Слуга был с Рованом, когда тот мылся и одевался в ее туалетной комнате, затем Рован ушел через спальню Жиля, а слуга был еще какое-то время, а затем тоже ушел.
 Огромная дверь башни была заперта. Это немного удивило Кэтрин — обычно она была открыта, чтобы гости могли здесь побродить. Ключ был у Като, он впускал и выпускал садовников, ухаживающих за цветами.
 Кэтрин повернулась и пошла к двери. Жиль отпустил ее руку, достал из кармана большой железный ключ, открыл дверь и пропустил ее вперед. Казалось бы, не было причины, но в душу Кэтрин закралось беспокойство. Она шла впереди мужа, дошла до журчащего фонтана и обернулась.
 — Наверх, пожалуйста, — Жиль даже не подождал, чтобы посмотреть, будет ли она сопротивляться, прошел к лестнице и стал подниматься на галерею. Кэтрин подняла юбки и пошла за ним. Как она не хотела идти! Сердце глухо стучало внутри. Поведение мужа ей явно не нравилось.
 Жиль шел вдоль галереи к своему кабинету. Он заглянул в него, затем закрыл дверь и пошел к следующей комнате, и тоже заглянул в открытую дверь.
 — Вот так, хорошо. Здесь мы будем одни, — сказал он ей через плечо.
 Она зашла в комнату, которую он часто использовал как свою спальню, особенно в зимние месяцы. В холодную погоду его начинал мучить ревматизм, а в башне ему было как-то легче. Стены были толстыми, не пропускающими ветер, а окна узкими, с плотно вставленными стеклами. Более того, он поставил такую систему отопления, какой пользовались древние римляне и которая ему очень дорого обошлась. В цокольном этаже находилась бойлерная комната, где в зимние месяцы огонь подогревал паровой котел. По каменным трубам пар поднимался вверх, а в стенах были выходные отверстия. В помещении было очень тепло, но часто так сыро, что вода ручейками стекала вниз по камням и деревянным панелям.
 Спальня эта была обставлена в чисто мужском стиле. Большая кровать из ореха была с фронтоном, задрапированным голубой шерстью, а огромный ореховый шкаф больше подходил для хранения оружия, а не одежды. Около закопченного камина стояла пара удобных кресел, обитых серо-голубым, уже старым бархатом. Грубые из кованого железа подставка для дров и кочерга подходили к напольным канделябрам, стоявшим возле камина. Бледно-голубые, с красным турецким узором ковры устилали полированный деревянный пол.
 — Ах, — сказал Жиль, подходя к подносу на столе, — вино. Я не был уверен, что у Като будет время сегодня утром, чтобы принести его сюда.
 Кэтрин смотрела, как муж наливал в стакан темно-рубиновую жидкость, затем в другой… Она быстро сказала:
 — Мне не нужно, спасибо.
 — Чепуха, — сказал он, наливая стакан до ободка. — Я видел, как ты сегодня возилась с продуктами. Тебе непременно нужно выпить, чтобы поддержать себя до вечера. — Он подал ей стакан. Кэтрин из вежливости взяла его.
 — Нам действительно нужно идти. Нехорошо, если нас будут ждать.
 — Да, сейчас. Меня кое-что беспокоит.
 Первое, что пришло ей в голову, — не обнаружил ли он обман? Она немного отпила и ждала продолжения. Вино показалось ей кислым и немного горьким. Наверное, Като был настолько занят заготовкой вин к круизу, что сюда принес первое попавшееся. Муж пристально смотрел на нее.
 — Я хотел спросить тебя — ты довольна де Бланом?
 Она поперхнулась и быстро проглотила.
 Он выжидательно смотрел на нее.
 — Я… не могу пожаловаться на его обращение со мной.
 — Нет ли в нем или в его действиях чего-либо оскорбляющего женские чувства?
 — Нет, ничего. — Она смотрела в стакан, боясь поднять на него глаза.
 — Тогда почему же ты издеваешься над моими желаниями? Нет, моими срочными приказами.
 — Я не… — Она начинала злиться.
 — Я знаю, что ты «не», — передразнил он ее трясущимися губами. — Я недоволен.
 Слепая ярость переполнила ее всю. «Это невыносимо! — кричала она. — То, о чем ты меня просишь, просто сумасшествие. Мы обменялись с тобой обетами, которые запрещают меня так использовать. Ни один обет не требует такого унижения ради тебя».
 — Ты согласилась.
 — Никогда. Ты считал мое согласие само собой разумеющимся, а я твою идею — глупой фантазией, о которой ты со временем забудешь. Я отказывалась и продолжаю отказываться.
 На его лице отразились боль и печаль.
 — Если бы ты не была так строптива! Если бы ты только согласилась на эту связь, была благоразумной!
 В какое-то мгновение Кэтрин спросила себя, а не прав ли Жиль? Может, она и вправду неразумна и неблагодарна, отказывая ему? В единственном желании… Но тут же поняла, что он заставлял так думать о себе. Она подняла подбородок.
 — Ты думаешь, я могу принести невинное дитя в твой дом, чтобы ты однажды сказал, что он недостоин твоего имени? Я не могу. Так же как и выбрать человека…
 — Это твоя проблема. В твоей крови нет жара. Если бы он был, я бы не просил наследника от другого человека.
 От оскорбления у нее застучало в висках. Первый раз муж намекнул, что находит ее несоответствующей.
 — Ты меня обвиняешь? С моей кровью и другими органами, необходимыми для вынашивания ребенка, все в порядке.
 — Докажи, что я не прав, — схитрил он. — Докажи мне, что ты знаешь, что такое страсть, какую радость она может принести.
 — Я ничего не буду доказывать. Я и шага не сделаю ради твоего сумасшедшего плана. Я и сейчас слишком далеко зашла только потому, что боялась своим отказом ухудшить твое здоровье.
 При разговоре Кэтрин махнула рукой, и вино расплескалось. Она бы поставила его на стол, но Жиль был между нею и столом, поэтому она сделала большой глоток, чтобы уменьшить уровень вина в стакане.
 — Мне не нужна твоя жалость, Кэтрин. Мне нужен наследник. Я тебя однажды предупреждал.
 — Я знаю. Я также знаю, что ты сказал Ровану, и я в ужасе от этого. Как ты можешь быть таким подлым? Как ты можешь шпионить за мной? Как ты можешь угрожать мне и позволить кому-то изнасиловать меня?
 Он долго молчал.
 — Если де Блан все тебе рассказал, значит, он просто притворяется, что ни в чем не заинтересован. Следовательно, ему и доверять-то нельзя. Я не потерплю с его стороны сплетен об этом.
 Она сжала тубы;
 — Он сказал только мне, а я, признайтесь, все-таки заинтересованное лицо.
 — Ну и что. Необходимо кое-что предпринять.
 В ее сердце закрался страх. Глядя на мужа широко открытыми глазами, она тихо спросила:
 — Что вы сказали?
 — Только то, что сказал. — Его серое лицо было непреклонно. — У меня будет то, что я хочу, не имеет значения, чего это будет стоить.
 — Жиль, — начала она. Гнев исчез, уступая место какой-то странной растерянности. Ее пошатнуло, но она взяла себя в руки и продолжала с решительностью, давно созревшей в долгие бессонные часы страха и беспокойства. — Ты слишком далеко заходишь, Жиль, ты можешь заставить меня покинуть тебя.
 Какое-то время он не отвечал.
 — Ты не сделаешь этого, — заговорил он наконец, — у тебя ничего нет, тебе некуда идти, и ты не уйдешь, когда узнаешь, что носишь ребенка, который унаследует все это.
 Широким жестом Жиль обвел все вокруг.
 — Только подумай, если я проживу не более года или двух, ты будешь распоряжаться состоянием очень много лет.
 Она давно привыкла к подобным речам. Напрасно только она себя так разволновала. Кэтрин устало махнула рукой.
 — Ты не умрешь.
 — Нет, я чувствую, что умру.
 — Никаких болезней доктора у тебя не нашли, так они мне сказали зимой в Новом Орлеане.
 — Они ошибаются.
 Спорить с ним было бесполезно, он никогда ее не слушал.
 — Все-таки я за тебя выходила не из-за денег.
 — Нет. Но то была мечта твоего отца и моя тоже. И мечта все еще жива. Подумай об этом, Кэтрин. Огромное состояние, одно из самых больших владений в Луизиане. Что хорошего в твоем упорстве, если не будет ребенка, кому бы досталось все это?
 — А на мои мечты не надо обращать внимания? — устало произнесла она. Кэтрин вдруг почувствовала страшную усталость. Она устала от ссор, от борьбы, она устала даже мечтать.
 — Дитя тебя утешит, — пообещал ей муж. Ей хотелось сказать, что ей как раз необходимо не утешение; но слова, она знала, до него не дойдут.
 У нее вдруг закружилась голова, онемели ноги, и звон разбитого стакана заставил ее посмотреть на пол. Бывший у нее в руках хрустальный бокал разлетелся на мелкие осколки, и каждый кусочек стекла, словно кровью, был запачкан красным вином.
 Она посмотрела на мужа. Он молча направлялся к ней, пугая своим видом и глазами, выпученными от вожделения.
 Он навис над ней и стал срывать руками ее одежду.
 Кэтрин проснулась от ужасной головной боли. Приподняв голову, она застонала. Подушка под головой была твердой, не та, на которой она всегда спала. Пространство вокруг казалось каким-то огромным, было холодно и сыро. Кровать также была не ее. Где-то снаружи шел дождь, даже не дождь, а ливень.
 Она с трудом и постепенно открыла глаза. Давила темнота, словно она ослепла. В голове стучало. С трудом вытащив руку из-под одеяла, она еле удержала ее на весу. Дотронувшись рукой до головы, Кэтрин смогла убедиться, что голова цела и нормального размера, но прикосновение отдалось в ней новой нестерпимой болью. Холод сковал руку, плечо, грудь, забрался под одеяло. Все это было очень странно, но она пока была не в состоянии ни о чем думать.
 Но потом она поняла: на ней не было одежды, она была под одеялом голой и поэтому так замерзла.
 Память восстанавливалась. Башня. Жиль. Разлитое вино.
 Таблетки в вине, другого объяснения не было. Она много раз читала подобное в газетах, о молодых людях, побывавших в сомнительных кварталах Нового Орлеана и принужденных выпить мерзкую жидкость, от которой они потом теряли сознание. Кто-то приходил в себя в темных закоулках и без денег, а кто-то оказывался на полубаке какого-нибудь корабля на другом конце земли.
 Жиль. Почему он сделал это? Чего он этим пытался добиться?
 Конечно же, без сознания она оказалась беспомощной. Он сорвал с нее одежду. А что еще он делал? Что он позволил себе с ней сделать?
 Кэтрин попыталась сесть. Она словно поднималась из-под каменной стены, пытаясь снять с себя одеяло. Слабость вызвала тошноту. Еле-еле преодолев ее, она сползла с кровати и села у подножия, откинув голову на матрац. Она дрожала от слабости и от холода. Башня. Она все еще была в башне. Она не ослепла, просто здесь не было света. Его-то и днем было очень мало, не говоря уже о дождливой ночи.
 Сколько времени она здесь? Где были все? Они уехали без нее? С большими усилиями она стала на ноги. Волосы расплелись и окутали обнаженное тело. Понемногу она приходила в себя, прислушалась, все ли с ней в порядке. Внутри ничего не болело, не раздражало. Кровоподтеков не было. Жиль, слава богу, ничего с ней не сделал, только сорвал одежду.
 Почему? Почему он вдруг решился на это? Наверное, только чтобы испугать и унизить ее, так было легче подчинить ее себе. А где же он сам? Где остальные? Все уехали, оставив ее одну?
 Если она сообразит, где именно, в какой части башни находится, то, возможно, ответит хоть на какие-то вопросы.
 На столике около кресла стояла свеча и ящик для фитилей, подумала она. Если бы только дотянуться до нее, она зажгла бы свечу. Она ощупью, шаг за шагом, двигалась, потом, оторвавшись от кровати, шагнула в темноту. Она еле передвигала ноги по паркету, вздрагивая от холода и боясь наступить на осколки бокала.
 Вдруг она споткнулась о что-то толстое, длинное и жесткое. Ей даже показалось, что она услышала тихое эхо, похожее на стон. Она упала вперед, подставив руки, чтобы смягчить удар. Одной рукой зацепилась за подлокотник кресла, головой ударилась о спинку, затем сползла на пол, ударив колено. Рухнув, она боролась со слезами, тошнотой и дикой головной болью, но в то же время из последних сил стараясь прислушаться к звукам в комнате.
 В башне стояла жуткая тишина, единственным шумом было ее тяжелое дыхание. Спустя несколько минут она, стиснув зубы, заставила себя подняться. Одной рукой она держалась за кресло, а другой снова пыталась нащупать свечу.
 После всех мучений это оказалось на удивление легким. После третьей попытки слабый огонь охватил ватный фитиль, и когда он немного разгорелся, она словно выиграла большую битву. Держа свечу перед собой, Кэтрин стояла и слабо улыбалась.
 У ног вдруг раздался звук. Она отошла от кресла, стараясь рассмотреть, что бы это могло быть. На полу лежало то, о что она споткнулась, — свернутый турецкий ковер, который, она знала, был у Жиля в кабинете. В него был завернут человек по плечи, словно он боролся и пытался высвободиться. Руки его были связаны у груди, а во рту торчал кляп. Волосы были выпачканы кровью, а один глаз посинел и распух, закрывшись. Другим, открытым, он смотрел на нее, словно никогда не видел женщины и уже потерял надежду когда-либо снова ее увидеть. Он так же, как и она, был обнажен.
 Это был Рован.




 Глава 10


 Она тут же задула свечу. Она не хотела, просто так получилось, инстинктивно, ведь она в таком виде выставила себя напоказ перед человеком, который все-таки был для нее чужим.
 И тут же пожалела. Ведь ее одежда лежала где-то в комнате, на кровати или на стуле, а без света она только зря потеряет время. А ей нужно торопиться, ведь неизвестно, сколько времени Рован лежал связанным на бетонном полу, без одежды.
 — Простите, — сказала она в темноту, — я сейчас, через минуту.
 Ответа не последовало. Она поплелась к кровати, где отделила простыню от покрывала и обкрутила одной из них себя, словно тогой, перекинув один край через плечо.
 Затем, вернувшись к столику, она снова зажгла фитиль и поднесла его к свечам в напольных канделябрах. Проделав все это, склонилась над Рованом. Сначала вынула кляп. Он наблюдал за ней, когда она пыталась развязать руки. Внимательный взгляд скользил по распущенным волосам, по обнаженному плечу с мягким отблеском от свечи, по ее лицу.
 До сего момента он горько и беззвучно проклинал судьбу, башню, больную голову и собственную глупость. Теперь ему стало значительно лучше, и он подумал о возможной компенсации… Мысль о форме, которую она может принять, была достаточна, чтобы затаить дыхание и пассивно лежать. Во рту было сухо от недавнего кляпа.
 — У вашего мужа довольно странное чувство юмора, — сказал он.
 — Я не думаю, что он намеревался пошутить. — Кэтрин едва смотрела на него. Развязывая, она не смогла избежать прикосновений к груди и животу. Его кожа была прохладной, но она-то узнала прошлой ночью, какой жар таится под ней.
 Более того, она не могла не смотреть на пограничную линию между темной грудью и светлой нижней частью тела. Оно было разрезано линией волос, треугольником спускавшейся от груди и исчезавшей где-то под ковром. Желание последовать рукой за этой линией туда, под ковер, было так в ней настойчиво, что пришлось сильно прикусить губу, чтобы подавить его.
 — Вы знали о его намерениях? Был ли он настолько любезен, чтобы проинформировать вас? — Допрос Рована был не настойчив, словно он интересовался предшествующими событиями всего лишь из вежливости.
 — У него навязчивая идея, — коротко ответила она.
 Рован изучал ее лицо.
 — А, вы думаете, что здесь мы должны воплотить его идею о жеребце и кобыле, а это наша конюшня с запертыми воротами?
 Кэтрин сильно покраснела.
 — Я не знаю, заперты мы или нет. — Горячая волна окатила ее с головы до ног.
 — Да, я слышал, как в главной двери поворачивался ключ, когда они уходили, оставив меня здесь.
 Она посмотрела ему в лицо.
 — Они?
 — Двое рабочих с поля. Раньше я их не встречал.
 Она наконец-то развязала последний узел и отбросила веревку, сидя перед ним на корточках.
 — И долго вы вот так пролежали?
 — Вот так, как вы выразились, я пролежал с полудня, когда меня пригласили в кабинет Жиля. Мы сидели, выпивали и обсуждали мои недостаточные успехи в нашем сотрудничестве. Где-то в середине я отключился. Думаю, что меня перенесли сюда днем, ведь первый раз я просыпался в другой комнате.
 Кэтрин вспомнила, как Жиль захлопнул дверь в кабинет. Наверное, Рован был уже там, когда муж привел ее в башню.
 — Как вы умудрились упасть и разбить лицо, если вы сидели?
 — Нет, дело в том, что… — он остановился, прикрыв глаза ресницами.
 — И что было потом?
 — Сам виноват, был неосторожен.
 — Со связанными руками и кляпом?
 Она поняла, что он уклоняется от ответа.
 — Тогда у меня еще не был заткнут рот.
 — Если вы были в сознании, это должно было случиться здесь, в башне. Жиль, это только его работа…
 Его разбитое лицо выражало удовлетворение.
 — Я не думаю, что ему понравились мои замечания о его морали, происхождении и обращении с собственной женой. Видите ли, он пришел из этой комнаты, а под мышкой нес одежду, которую я видел на вас последний раз, в кулаке были зажаты шпильки от волос.
 Чтобы Жиль ударил связанного человека?! Невероятно!
 — Мне кажется, он сходит с ума. Болезнь, возраст.
 Рован растирал запястья, восстанавливая циркуляцию крови, дотронулся до распухшего глаза.
 — Во всяком случае, сила у него еще есть.
 — Не можете же вы утверждать, что то, что он от нас требует и что он с нами сделал, нормально. — Она встала и подошла к кровати, стащила шерстяное покрывало и накинула на плечи. — Что же еще он придумает?
 Рован лежал, жадно рассматривая ее ровную гладкую спину, точеную тонкую талию, огруглые, соблазнительные ягодицы. Простыня, которой она была обернута, в точности повторяла все изгибы фигуры. И это было так необычно по сравнению с пышными платьями, что он не мог отвести взгляда. Шлейф, что тянулся за ней по полу, казалось, должен придать ее одеянию нелепый вид, но получилось совсем наоборот: сейчас она была похожа на необыкновенно женственную античную королеву.
 Всегда, даже в последние минуты своей жизни, окруженный внуками, он будет помнить тот миг, когда Кэтрин Каслрай вышла из-за кресла со свечой в руке. И даже множество бесстыдно-голеньких небесных ангелов никогда не смогут возместить ему уход из мира, где существовала такая красота.
 В голове его вертелось одно предложение, однако не продиктованное обыкновенным желанием. Он все взвесил, обдумал и… отказался от него.
 — Можно, конечно, помочь вашему мужу придти в себя.
 Она медленно обернулась, чтобы посмотреть ему в глаза. Вся запылав от гнева, сказала:
 — Вы имеете в виду… после всего примириться с его желаниями?
 — Это было бы так ужасно? — Затаив дыхание, он ждал ее ответа.
 На бледном от возмущения лице ее глаза казались огромными и темными. Она подняла руки, покрывало соскользнуло с плеч и упало на пол рядом с Рованом. Улыбка восхищения пробежала по его лицу.
 — Я вижу, вам эта идея не подходит.
 Кэтрин обернулась.
 — Мне пойти на это из-за страха? Пожертвовать всем, во что я верю, но ради чего?
 — Но ведь башня — настоящая тюрьма. Я поразился ее возможностями еще при первом знакомстве. Мы можем пробыть здесь очень долго.
 Рован с усилием встал. Все болело, будто его избили. Без сомнения, так оно и было, да еще этот твердый пол. Стиснув зубы, он начал работать ногами, пытаясь освободиться от ковра и не обращая никакого внимания на свою полнейшую наготу.
 — Можете прикрыться. — Кэтрин поспешно показала на лежащее рядом с ним покрывало. Рован и бровью не повел.
 — Конечно, если бы смог дотянуться до него. — Его явно забавляло ее смущение, и он продолжал выпутываться из ковра.
 — Наверное, все-таки придется просить вас о помощи. Не могу освободить ноги, да все еще болит плечо.
 Она стояла, скрестив руки и обняв себя за плечи. Как в омут, бросилась к нему, но вдруг остановилась: перед ней лежал обнаженный Рован. Он невинно улыбнулся ей и натянул на себя покрывало. Она нахмурилась, пытаясь потуже затянуть вокруг себя простыню. Смущенная, покрасневшая, она выглядела чудесно.
 — Сейчас вам смешно, но будет не до смеха, когда Жиль попытается вас убить.
 — Это вполне возможно? — Он встал под покрывалом, пытаясь развязать веревку на ногах.
 — Он практически намекал на это, так как ему взбрело в голову, что вы будете всем рассказывать об этом…
 — Он вообразил, что я стану распространяться насчет моих привилегий быть в деликатных отношениях с его женой? Его мнение о моих манерах поразительно, не говоря уже о том, что он не имеет представления о моих пристрастиях в светских беседах.
 — Не хочет оказаться в дурацком положении и боится разговоров, как мы с вами его обманываем.
 — А быть рогоносцем по своему велению? Извините, но чем же одно лучше другого? — Он сказал это довольно резко, но намеренно не смягчил тона.
 Она замерзла, так как в комнате стало совсем холодно.
 — Да, в этом случае все бессмысленно. Но я представляю себе ход его мыслей: если бы мы согласились с его приказом, вам бы была сохранена жизнь. А уж когда… бы появился ребенок, он бы успокоился, поскольку вы бы ради него… ребенка, молчали.
 Рован отбросил связывавшую ноги веревку, завернулся в покрывало и стал похож на индийского раджу.
 Он сделал величественное выражение лица и гордо произнес:
 — Вы предлагаете пожертвовать своей жизнью в обмен на сохранение моей?
 — Ну что же здесь смешного? А вы предлагаете свою честь ради моего спокойствия и только?
 — Это не одно и то же, — отчетливо произнес он.
 — Почему же? Разве вас не заставили лечь в мою постель?
 То, что он вспомнил, одновременно отозвалось вновь возникшим желанием и ударом по его самолюбию.
 — Не совсем так. Но я бы не отказался от соблазна. Только по вашей просьбе я согласился воздержаться от того, чего от нас ждали. Я не мог не подчиниться желаниям леди.
 Он с каким-то болезненным удовольствием наблюдал за ее смущением.
 — Если для вас это не бесчестно и, можно сказать, желательно, тогда только мои сомнения удерживают вас от…
 — От того, чтобы вот сейчас, прямо здесь, любить вас? Да и моя гордость тоже.
 — Гордость?
 — Я отказываюсь, видите ли, взять на себя ответственность за такую жертву.
 Она вздернула подбородок.
 — За все будет нести ответственность Жиль, вы ведь только пешка в его игре.
 — Я протестую, — сухо ответил он.
 — Но сначала, кажется, вас это не волновало. — Она нахмурилась.
 — Да, я поступил по своему выбору. Мне никто не угрожал и ни к чему не принуждал.
 Кэтрин сжала губы. А он с таким интересом и нежностью смотрел на это ее возмущенное движение. Казалось, он все еще чувствовал сладость ее губ, помнил нежность ее рта и тот робкий пыл, с каким она прошлой ночью приняла его поцелуй. А ее великолепная грудь, затвердевший сосок под его рукой! Она позволила ему то, о чем он и мечтать не смел. Ее поведение легко объяснить, но все равно не следовало ей быть такой податливой, а то…
 Причины. Господи, он начинает ненавидеть это слово! А не схватить ли ее в охапку и унести отсюда? Забыть смерть брата, забыть ее мужа, забыть то странное обстоятельство, которое привело их в одну комнату и то соглашение, что держит их на расстоянии друг от друга.
 Он мог бы отвезти ее на плантацию к матери под Новый Орлеан или в Англию. Но поедет ли она? Если он позовет, бросит ли она все здесь и уедет ли с ним?
 Он, только он был сумасшедшим. La belle dame sans mersi — еще немного, и он забудет слова брата.
 — Итак, у нас с вами договор: не уступать Жилю. И что?
 Он как-то, словно очнувшись, посмотрел на нее и улыбнулся.
 — Я голосую за то, чтобы отыскать что-то из одежды. В вашем костюме просматривается несомненная элегантность, а мой, надо сказать, ужасен.
 Шкаф был пуст, многочисленные ящики и сундуки — тоже. В башне не было ничего, что могло пригодиться в качестве одежды, за исключением нескольких кусков турецкого материала для полотенец. Отказавшись от поисков, они сосредоточились на более существенном. В сундуке рядом с камином хранились запасы дров на тот случай, если пара снизу будет недостаточно. Кувшины в спальне и туалетной были полны, но если воды не хватит, есть ведь фонтан. В кабинете на столе стояла ваза с фруктами и орехами, тарелка с хлебом и сыром, жареные пирожки с яблоками, накрытые влажной салфеткой для сохранности. В общем, они не замерзнут и не умрут от холода и жажды.
 И все же они были в тюрьме. Входная дверь была заперта, даже массивный засов был задвинут за железную ручку. В длинные, узкие окна не мог пролезть даже ребенок.
 Рован со свечой в руке исследовал оранжерею и особенно ее стеклянный купол. Стекло было вставлено в маленькие квадратные рамы, которые не открывались. Даже если и можно было их открыть, купол находился на высоте сорока футов от основания и двадцати пяти над галереей, а каменные стены были слишком гладкими.
 Их исследования прервал звонок. Когда Кэтрин услышала его мелодию, она уже знала, откуда она и что означает. В буфетной, рядом с кабинетом был прикреплен движущийся стол. Система из веревок и блоков поднимала на нем еду и питье Жилю, понапрасну его не беспокоя. Он был спрятан за панелью и закрыт небольшой, только для нагруженного подноса, крышкой. А звонок возвещал о том, что что-то необходимо поднять. Прибыл их обед. Кэтрин взяла поднос, накрытый серебряной крышкой. Наклонившись, подала голос. Молчание, затем ответил женский голос, эхом прозвучавший внизу. Это была Дельфия.
 — Слава господи! — сказала Кэтрин. — Что случилось? Где остальные?
 — Все уехали, мадам Кэтрин.
 — Тогда ты нас можешь выпустить. Пойди найди кого-нибудь, чтобы сломали дверь.
 Кэтрин с нетерпением ждала ответа.
 — Я не могу. Мистер Жиль приказал не выпускать вас, пока он не возвратится. Я принесу вам все, что хотите — поесть, развлечься, но это все.
 — Я настаиваю, Дельфия, ты должна помочь нам.
 — Я не могу, мадам Кэтрин, правда, не могу. Мистер Жиль приказывал мне даже не разговаривать с вами.
 «Какой коварный», — подумала Кэтрин.
 Он знал, что она попытается заставить служанку выполнить ее приказы. Рован дотронулся до ее плеча, и она вопросительно на него посмотрела. В руке он держал свечу, наклонился в проем и спросил:
 — Дельфия, где Омар?
 — Он здесь, в тюрьме, мистер Рован, шесть человек отволокли его туда.
 — Они ему ничего не повредили?
 — Несколько синяков и все! У него прекрасный аппетит, он сегодня ел шесть раз и выпил два галлона кофе. Он взаперти, поэтому не может вам помочь.
 Рован поднял голову и выпрямился так резко, что свеча чуть не погасла. Сейчас в своем покрывале он был похож на римского императора. Кэтрин опять попыталась договориться с Дельфией.
 — Ну почему, Дельфия? Почему вдруг ты выполняешь приказы мужа, а не мои?
 Дельфия даже повысила голос:
 — Вы же знаете, он шкуру с меня спустит, если я ослушаюсь его.
 — Да нет же.
 Рабов в Аркадии не наказывали, единственное, чего они боялись, это быть посланными на поля. Все же раньше было несколько случаев, когда Жиль приказывал наказать нескольких рабочих, и сам проследил за исполнением. Она, естественно, не могла обвинять Дельфию за то, что та боится.
 — Мистер Жиль поклялся, что никакого вреда от этого вам не будет. И он даже упомянул о свободе для меня, если я прослежу за вами до его возвращения. Извините, мадам Кэтрин.
 Это было предательство, но как можно ее винить?
 Вдруг ее осенило.
 — Дельфия, одежду, нужно же нам что-то одеть.
 — Мистер Жиль был очень строг насчет этого. Я не осмелюсь, нет.
 Дельфия собиралась уходить. Кэтрин повысила голос.
 — Ну хоть что-то. Пеньюар, пару брюк.
 — Гитару, — добавил Рован. — Ваше шитье, книги, бумагу, перо?
 — Ты слышала? — Кэтрин уже кричала в проем.
 — Посмотрю, что я могу сделать… Я ухожу и закрываю панель.
 Они слышали лязг замка, Дельфия ушла.
 Кэтрин застыла. Дельфия. Она считала, что они были близки с ней, как сестры. Так было много общих радостей и воспоминаний, боли. Когда все изменилось? И как могло это случиться, а она не знала? Как все кажущееся постоянным перевернулось за одну ночь.
 — Мы же можем поесть, — сказал Рован. — Конечно же, в голоде есть что-то привлекательное, но это так неудобно.
 В ее темных глазах стояли боль и унижение.
 — Я не хочу есть.
 — Я тоже. Но это поможет убить время.
 Кэтрин в знак согласия взяла поднос и показала Ровану идти со свечой вперед, прокладывая путь в соседнюю комнату. Он было заколебался, глядя на тяжелый поднос, но в одной руке у него была свеча, а другой приходилось придерживать покрывало. Поэтому он с горькой иронией улыбнулся и пошел вперед.
 В камине горел огонь. Рован вставил свечу в подсвечник, они поставили еду на стол и сели в кресла, спинки которых были похожи на крылья. Кэтрин рассмотрела, что им принесли. Картофельный суп, заправленный маслом и посыпанный перцем, жареный цыпленок, горячий хлеб с маслом, фрукты и вино. Она вертела в руках ложку.
 — Я хотела попросить у вас прощения за то, что сомневалась в Дельфии.
 — Да не за что, — просто ответил он.
 — Если бы я вас послушала, мы бы не оказались, здесь.
 — Я предпочитаю видеть вас оскорбленной, бросающей вызов, но только не кающейся.
 — Я просто пытаюсь сказать вам, что вы были правы, — раздраженно произнесла она.
 — Так как я и сам знаю это, то не хочу услышать еще раз, особенно если это превращает вас в скучную женскую особь, болтающую ложкой в супе.
 Благородство ли это или просто снисхождение? Пока она размышляла, он продолжал:
 — Сколько продлится эта охота?
 — Зависит от того, как пойдет. Обычно три-четыре дня, если она неудачна, а если все хорошо, то и неделю.
 — Неделю, — повторил он, рассматривая медную с орнаментом решетку, закрывающую отверстия для пара.
 — Ну разве не удача, что мы не там, с ними?
 — Не поняла, — она начала есть и ждала его ответа.
 — Быть на пароходе с людьми, которых я едва знаю, сновать взад-вперед в ночи и уделять внимание жене моего хозяина? Я два дня придумывал причину, чтобы не ехать.
 — Разве? Ведь подобный образ жизни общепринят в высоких кругах Англии.
 — То другое дело. Там очень хорошо знают друг друга. — Его глаза как-то странно улыбались: то ли осуждающе, то ли просяще.
 Понемногу он начал обед, наполняя бокалы, подавая ей тарелку с хлебом, и покрывало постепенно сползло до талии. Огонь свечи падал на мужественные черты его лица, оставляя при этом припухший глаз в тени. Он освещал обнаженные плечи, повязку, темные волосы на груди и плоский живот. Она видела, как играли мускулы на его руках. Обычно такая быстрая и уверенная хватка бывает у мастера, режущего по мрамору и камню.
 Она обедала с обнаженным мужчиной. В другое время женская деликатность заставила бы ее ужаснуться от подобного соседства. Но не сейчас. Даже странно, как быстро она ко многому привыкла за столь короткое время. Как трудно заставить себя не смотреть на эту дерзкую, небрежную наготу. Более того, нестерпимо хотелось дотронуться до его груди, рук, купающихся в отблесках огня, и убедиться, были ли они такими приятными и теплыми, какими казались. И какими она их помнила.
 Они покончили с цыпленком и отставили тарелки в сторону. Рован предложил ей фрукты, себе тоже взял большую грушу, и оба одновременно потянулись к серебряному фруктовому ножу. Кэтрин коснулась его руки и, словно обожглась, отдернула свою. Он молча наблюдал за ее реакцией и выдержал ее испуганный взгляд.
 В камине трещали дрова, свеча на столике оплыла. Рован откинулся в кресле и сложил руки на краю стола.
 — Все идет сносно. Мы начинаем принимать друг друга и привыкать. Но хочу сказать, что сойдем с ума, если постоянно будем избегать каждого прикосновения, взгляда, каждого необдуманного слова или жеста.
 — Все это хорошо, но если у нас так не получится?
 — От нас требуется лишь естественное поведение.
 — Естественное… — глухо повторила она.
 — Словно мы друзья, или, если хотите, брат с сестрой. И если уж мы в тюрьме, то надо сказать — тюрьма неплохая. У нас есть вода, питье, удобства. Ведь время, которое мы здесь проведем, имеет предел и за нами некому подсматривать.
 — На это и рассчитывал Жиль — на нашу близость с иллюзией свободы, чтобы мы… естественно себя вели.
 — Все зависит от нас — разочаровать его или… — просто сказал он.
 А пока они были одни в темной башне, без одежды. Дождь стучал по стеклянной крыше купола, а за ними, в открытой двери спальни была видна огромная кровать. Он покачал головой.
 — Во-первых, вы должны мне доверять.
 — Я доверяю вам.
 — Я имею в виду другое.
 А в этом она не была уверена, она только знала, как это было трудно. Она знала, что должна что-то сказать, и когда открыла рот, у нее получилось только:
 — Мы не будем класть между нами меч.
 — Нет, — осторожно ответил он. — Но не думаю, что он особенно помог.
 Она уставилась на него. Он не спал утром? Неужели он знал, что какую-то часть ночи они спали, прижавшись друг к другу? И после всего может так безмятежно смотреть ей в глаза?
 Пальцы Рована впились в стол, словно хотели оставить на нем свои отпечатки. Она не ведала, что сейчас было написано у нее на лице — воспоминание об утре и страх, что потеряла над собой контроль. Как ей хотелось сбросить с плеч этот груз! Она боялась, что теперь совершенно беззащитна перед ним. А хотела ли она быть от него защищенной?
 Кэтрин не знала.




 Глава 11


 Покончив с едой, они поставили посуду на поднос, и Рован пошел с ним к подъемнику отослать всех вниз и проверить, приготовила ли Дельфия вещи, которые они просили. А в это время Кэтрин, пользуясь его отсутствием, вымыла руки и лицо водой из кувшина. Использованную воду она отнесла в темную оранжерею и вылила в водосток, которым пользовались при мытье мраморных полов.
 Она стояла и смотрела вверх, через купол на небо. Дождь почти перестал, да его и не было слышно, его заглушали всплески и журчание фонтана. В башне холоднее, это было видно по тому, как над фонтаном, где циркулировала теплая вода, поднимался пар, А кто же разжег огонь в бойлерной? Дельфия или кто-то другой, кому разрешался доступ туда. Обычно главный садовник поливал цветы, зажигал свечи, следил за обогревом башни, поддерживал огонь в холодную погоду. Но это в обычные времена.
 Так приятно было стоять в теплой, влажной, с запахом земли и зелени, оранжерее. Темнота обняла ее, успокоила, сняла напряжение, накопившееся в душе. Ей так вдруг захотелось остаться здесь, спрятаться, как в обители. Но она понимала, что это малодушно, да и невозможно, так как человек, от которого она хотела убежать, был заперт вместе с ней.
 Поднявшись, она оставила таз в туалетной. Когда пришел Рован, она стояла спиной к камину.
 — Одежда! — воскликнула она, увидев принесенное им. Он усмехнулся.
 — Сильно сказано, — и развернул что-то мягкое и белое.
 Она сообразила, что Дельфия прислала ей ночную сорочку, которую она давным-давно приказала выбросить. Лент, завязывающихся у шеи, не было, кромка оборвана, да и сам материал, муслин, стал очень тонким и просвечивался от стирки. Хорошо что свет в башне никогда не был ярким.
 Рован раскладывал остальное: какой-то музыкальный инструмент, не гитару, нет, скорее, мандолину, узелок с ее берлинской вышивкой, которую она собиралась взять с собой на пароход, наконец, одежду для себя. Дельфия умудрилась прислать старомодную рубашку с оборками и длинными рукавами и дырками в тех местах, где должны быть пуговицы, а также пару допотопных бридж, которые едва ли смогут прикрыть колени.
 Кэтрин дотронулась до рубашки.
 — Я знаю, откуда это, из корзины с лохмотьями. Узнаю рубашку Жиля — в прошлом году Като делал уборку в старом шкафу.
 — Ну хоть что-то. Мой багаж, должно быть, на пароходе.
 — Мой тоже, но не весь же гардероб, — довольно едко ответила Кэтрин. Рован изучал ее сорочку.
 — Мне кажется, у Дельфии все-таки добрые намерения.
 — Хотелось бы, чтобы это было так, но они могут оказаться и плохими для нас обоих.
 — В этом случае она будет ужасно удивлена нерезультативностью всей аферы. — Он вытащил из мешка две расчески — черепаховый гребень и вторую, из слоновой кости, — два куска мыла с запахом лаванды, пакетик с иголками, запасную струну для мандолины.
 — Не женщина, а целое состояние.
 — Если бы она была сокровищем, она бы открыла дверь.
 — Вы слишком многого хотите. — Он задумчиво разглядывал свою одежду. — Не знаю, как вы, а мне хотелось бы принять ванну после этого мерзкого ковра. Я усмотрел в туалетной ванну, а в буфетной ведро. И мог бы принести теплой воды из фонтана, если хотите.
 — Не беспокойтесь, я сама.
 Он вышел, она слышала его шаги и поняла, что окончательно разозлила его. Вскоре он вернулся. На нем были бриджи, рубашка, расстегнутая до пояса, а нес он деревянное ведро с водой. Он вылил его в маленькую ванну и ушел опять. Он молча пять раз поднимался и спускался по ступенькам, игнорируя протесты. Наконец, когда ванна была наполнена, он поставил ведро и ушел в сторону оранжереи.
 Кэтрин подождала, убедилась, что он не вернется, зашла в туалетную комнату, закрыла дверь и стала раскручивать свою простыню.
 Едва она легла в ванну, раздался гром, одна за другой засверкали молнии. Она вымылась с мылом, которое нашла рядом, и стала вытираться приготовленным заранее полотенцем. Сорочка в нескольких местах прилипла к еще сырому телу, но чувствовала она себя намного лучше, хотя и не очень уверенно, и пыталась расчесать распущенные волосы. Она вдруг зажмурилась от яркой вспышки молнии, сверкнувшей сквозь купол, потом раздался раскат грома. Испуганная, она поспешила к галерее, находившейся за комнатой. Дождь лил, как из ведра, стучал по стеклу, и молнии освещали серо-голубую завесу над головой. Она даже немного сжалась от напряжения, так как лилось прямо над головой, и настолько сильно, что трещало стекло. Казалось, что крыша вот-вот рухнет на оранжерею. Она посмотрела вниз, на пальмы и деревья в кадушках, которые безмятежно стояли, как призраки, широко раскинув свои ветви навстречу дождю. Она подумала, что им было бы лучше в сырой ночи, а не быть заключенными в этой тюрьме.
 Снова сверкнула молния, среди зелени она увидела чью-то фигуру и испугалась. Это был Рован. Он стоял прямо в фонтане под струей воды, лившейся из кувшина, который двумя руками держала нимфа, а также из дудочки, на которой играл сидящий сатир, и изо ртов лебедей и ягнят. Глаза его были закрыты, руки опущены. Вода, стекавшая по его телу, во время вспышек молний блестела, а его совершенной формы тело отливало серебром. Среди нимф он стоял, подобно Меркурию, во всей своей мужской красоте, а пар, клубившийся вокруг него, напоминал волнообразные облака на Олимпе.
 Что-то сильно тронуло Кэтрин, она по-иному посмотрела на себя, она стала за короткое время совсем другой, ведь никогда ранее мужское тело не восхищало ее, и она не знала, что им можно восхищаться. Когда ей в книгах попадались гравюры с греческими или римскими статуями, она не задерживалась на них взглядом, считая, что даже с эстетической точки зрения рассуждения о них не должны быть уделом леди. А внимание, которое уделяла Мюзетта мужским фигурам, например, на поединках фехтовальщиков, приводило ее в замешательство. Она совсем не хотела признавать в мужчинах физическое начало.
 Но сейчас все было иначе. Сейчас Кэтрин честно признала красоту тела Рована и то, что он самый привлекательный мужчина, она оценила многостороннее развитие его ума, управляющего телом. До сих пор она не задумывалась над его проницательностью, дальновидностью и как-то не сопоставляла вместе эти достоинства. Она сопротивлялась этому, как могла. Признать это — значит потерять покой. А на самом деле он оказался намного значительней и сложней, чем в первые дни знакомства. А сама-то она какова! Была бы она нормальной, ни за что бы не стояла и не смотрела на голого мужчину.
 Кэтрин сделала шаг назад, в спальню. Шум дождя, а может, перемещение свечи привлекло внимание Рована. Он открыл глаза, и взгляд его упал именно на то место, где она стояла. Он был совершенно неподвижен, но внутри уже разгорался невидимый пожар. Молнии, освещавшие его лицо и плечи то голубовато-золотым, то серебряным светом, были подобны стрелам, посылаемым с небес. Гром, от которого сотрясалась даже башня, казалось, шевелил воду вокруг его ног. Он не сделал ни одного движения: ни отвернулся, ни прикрылся. Только его взгляд, пронзительный даже через сумерки и наполненное паром пространство, казалось, опалял воздух.
 Кэтрин почувствовала, как краска залила ее лицо, а внутри она вдруг запылала от возбуждения. Оно сосредоточилось где-то внизу, и тело сразу стало томным и тяжелым. Ей нестерпимо захотелось сбежать вниз по ступенькам, броситься навстречу ему и скинуть с себя сорочку. Усилием воли она заставила себя не делать этого. Испарина выступила у нее на лице, она глубоко вздохнула, повернулась и убежала.
 Уже в комнате она стояла и прислушивалась к своему запаниковавшему сердцу, спрашивала себя, что же она, ради всех святых, скажет ему, когда он поднимется наверх. И вдруг, в тот же миг, оно же и подсказало ей очень простой ответ: ничего она ему не скажет, ничего, если, конечно, сможет.
 Конечно, это слишком бесхарактерно, но как перенести встречу с тем, кто так смутил ее, а возможно, он еще и вздумает делать не совсем вежливые замечания насчет того, что случилось?
 Она взобралась на постель, легла к самой стене лицом, спиной к свету, и решительно закрыла глаза.
 Кэтрин не слышала, когда он лег. Долгий день, лекарство, подмешанное в вино и еще бродившее по венам, а также сильные эмоции сразили ее, как стрелой. И когда она снова открыла глаза, то увидела, что в комнату пробивается яркий солнечный свет, прокладывая по полу длинные желтые полосы. Рован лежал рядом, заложив руку за голову, и смотрел, как она спит. Кэтрин почувствовала на себе его настойчивый взгляд, тут же отославший ее снова к стене, где она засыпала.
 Рован вдруг легко и нежно протянул к ней руку и задержал ее. От неожиданности волосы рассыпались и упали ей на лицо, а губы задрожали и побледнели. Но он тут же разжал пальцы и отпустил ее, а потом посмотрел на свою руку, как бы удивляясь, и спрятал ее под одеяло. Он нахмурился и произнес:
 — Приношу свои извинения. Я не хотел сделать вам больно.
 Кэтрин поверила ему, и это рассеяло ее страх, способность думать вернулась к ней.
 — Вы хотели остановить меня, и вы сделали это. Зачем?
 — Насколько я сам способен это понять, — ответил он, созерцая ее копну волос, которую она откинула с лица, — мне показалось, что вы убегаете от меня, словно обнаружили в своей постели чудовище.
 Она уже не боялась поднять на него глаза, как будто он разрешил ей эту привилегию.
 — Я… была поражена. Ведь сейчас за нами никто не шпионит, поэтому я не думала, что мы будем здесь вместе.
 — Но ведь кровать только одна, а я уже достаточно належался на полу. Поэтому ничего странного в том, что я рядом. Давайте попробуем вновь.
 — Да, нужна всего лишь ночь или, на худой конец, две, чтобы привыкнуть просыпаться рядом с мужчиной, особенно незнакомым.
 — Но вы же не пытались убежать от меня вчера утром.
 — То было другое дело, — она с трудом проговорила эти слова.
 — Почему же? Потому что вы проснулись первой и не обезумели от моей неприкрытой наготы?
 Что-то ей подсказало, что он знал о том, что она спала в его объятиях. Не успев как следует обдумать это, — смысл последних слов поразил ее.
 — Неправда! — немедленно отозвалась она.
 — Неужели? Тогда почему же вы не присоединились ко мне в фонтане?
 — Я уже приняла ванну. — Это был не ответ, и Кэтрин прекрасно осознавала это.
 — И кроме всего прочего, это глупо и невоспитанно? — Она не удивилась ноткам раздражения з его голосе.
 — Вы опускаете вопрос желания. — Она в ужасе закрыла глаза, поняв, что этим словом заманила себя в ловушку.
 — Очень рад, что вы упомянули об этом. Если бы вы не хотели присоединиться ко мне и, вообще, если подобные мысли не возникали в вашей голове, вы бы не выскакивали из постели, как испуганная девица.
 — Хорошо, я вас боюсь, но не потому, что вы можете совершить то, чего я страшусь, а только потому, что к этому могут привести мои капризные порывы, пока мы с вами так близко друг от друга. Это вы хотели услышать?
 — Нет, — раздраженно ответил Рован, проникая в ее глаза своим изумрудным взглядом.
 — Незачем было спрашивать, — в ней вспыхнуло ответное раздражение.
 — Ни за какое золото королевы Виктории я бы не отказался услышать это. Но сейчас будет еще труднее.
 — Что? — Теперь ей легче было перестать дышать, чем спрашивать.
 — Держать дистанцию.
 Он откинул одеяло и быстро встал, даже не пытаясь скрыть, что и сегодня спал в своем обычном костюме, своей коже. Подошел к креслу, где лежала одежда, и только когда заправил рубашку в плотно прилегающие бриджи, взглянул на нее.
 Кэтрин лежала и изучала свои ногти, не осме-лясь поднять на него глаза. Но и без этого она ясно помнила всего его в отблесках молнии.
 Сегодня Рован выглядел значительно лучше. Синяк на лице был почти не виден, припухлость исчезла. Повязку с плеча он снял, чтобы не намокла. На ноге, правда, была рана от сабли, но и она почти затянулась. Несомненно, он восстановил свою необыкновенную силу.
 Он вообще был каким-то необыкновенным. Какой другой мужчина оставил бы ее одну в постели после такого только что сделанного ею признания? Какой другой мужчина, запертый в башне, не ругал бы ее за то, что она виновата во всем? Кого бы еще можно было порубить саблей, сбросить с лошади, напоить таблетками и избить из-за нее и не дождаться в ответ ни слова упрека?
 Кэтрин знала, что у него были свои причины на все, к ней имевшие мало отношения, но все же он платит за них слишком высокую цену. Она чувствовала вину за его молчание.
 Звонок прервал ее мысли. Рован, собиравшийся подбросить в камин дров, сказал:
 — Наконец-то, надеюсь, что кофе горячий.
 Проходил день. Они все время сидели у камина, так как стало не по сезону холодно. Им было уютно, хотя и слышалось завывание ветра. Катрин вышивала. Рован немного почитал, потом взял мандолину, настроил ее, сыграл несколько баллад и отложил инструмент в сторону. Потом, заложив руки за голову и вытянув перед собой ноги, сидел и смотрел на пламя, лизавшее своими языками дрова.
 Наконец как-то неуверенно попросил:
 — Расскажите мне, как вы решились выйти замуж за Жиля Каслрая?
 — Не догадываетесь сами? — спросила она, не отрывая глаз от шитья.
 — Несколько дней назад я высказал вам свое предположение, но не уверен в нем. Расскажите.
 — Совсем не интересная история, — ответила она, опуская работу на колени. — Моя мать вышла замуж за человека, которого любила с детства. Он был несколько безрассуден, необуздан в порывах. Шесть недель спустя после свадьбы он верхом приехал домой, будучи пьяным и промокшим под проливным дождем. Через четыре дня он умер от пневмонии. Через год мать вышла замуж за моего отца, наверное, пытаясь все забыть. Когда я родилась, она умерла от лихорадки, так все говорили. Но моя старая нянька сказала, что причиной смерти было разбитое сердце, ей не смогло помочь даже второе замужество.
 Она ждала его ответной реплики, но ее не было, он просто очень внимательно смотрел на нее своими темными глазами.
 — У меня всегда было чувство, что отец считал себя обманутым и что мать обездолила нас обоих. Мне всегда хотелось возместить его горе. Я была послушной и любящей дочерью, но всегда знала, что этого недостаточно. Я — не мама и не сын, который смог бы продолжить его фамилию. Отца послали в Англию получить образование. В Оксфорде он встретил Жиля, и они стали близкими друзьями. Долгое время потом они переписывались: отец скучал по Англии, а Жиль был заворожен слухами про Фелициану. И когда он был вынужден покинуть Англию, то купил здесь землю, рядом с владениями отца. Они часто говорили об их объединении. Жиль оказался удачлив, унаследовав из Англии состояние. Когда я повзрослела, сыграли свадьбу.
 — Вы же могли отказаться.
 — Может, и могла. Но кроме Жиля я совсем не знала мужчин, ни С одним не разговаривала, а о свадьбе всегда говорили, как о свершившемся факте. Я ясно помню, когда мне исполнилось тринадцать, няня рассказывала мне, как я выйду за него замуж и какой великолепный дом он строит для меня в Аркадии. И, кроме того, отец был не тем, кто принял бы мой отказ. И если бы я ушла из дома, то куда?
 — Итак, Жиль много лет ждал вас, лелеял надежды на сына, но из этого ничего не вышло.
 — Это было горьким разочарованием. Он настоял, чтобы мы поехали в Новый Орлеан, Нью-Йорк и даже в Вену. Ничего не помогло. В Европе ему сказали, что все дело в нем, но проблема связана не столько с его телом, сколько с головой, разумом. Они даже предположили, что это, может быть, из-за его личных неудач там, в Англии?
 — Каким образом? — удивленно спросил Рован.
 — Не знаю. Жиль никогда не говорил об этом. На какое-то время он примирился с обстоятельствами, а затем ему взбрело в голову то, о чем вы знаете…
 Рован молчал, глядя на огонь, наконец произнес:
 — Я думаю о Теренсе. Он, случайно, не был ли в прошлом году королем турнира?
 — Он и Алан разделили победу. — Она понимала, куда вели его мысли, но что поделаешь?
 — Может, Жиль предлагал брату то, что и мне? А Терена отказался и как юный идеалист-идиот сказал Жилю нечто такое, что тот расценил это как угрозу?
 — А Жиль убил его, чтобы заставить молчать?
 — Или заставил драться на дуэли?
 Она не смотрела ему в глаза.
 — Я не знаю.
 — Вы не знаете? — не поверил он ей.
 — Мужчины, как правило, не объявляют женщинам о поединке. Какая разница? Я вам могу только сказать, что ваш брат был найден мертвым у озера. Как он там оказался, кто его убил и когда, на эти вопросы у меня нет ответов. И у кого-либо тоже.
 — Если состоялась дуэль, то это была тайная встреча, без секундантов и врача. В противном случае его бы кто-то принес в дом, чтобы осмотреть рану. Из этого следует, что виновный в смерти — жалкий трус и убийца, если убежал и оставил там брата.
 — Если это была дуэль, — повторила Кэтрин его слова.
 — Да, — твердо ответил он, потом вскочил и ушел. В его движениях вдруг почувствовалось такое нетерпение, словно он ясно осознал свое тюремное заключение, и ему непременно нужно было действовать.
 Кэтрин не удивилась этому порыву. Более удивительным было его долготерпение.
 Какое-то время его не было. Она решила, что он обследовал башню в поисках выхода. Она слышала, как он бродил по комнатам, открывая и закрывая двери, ходил вверх-вниз по ступеням. Слышался какой-то грохот, глухие удары. И когда она, пройдя галерею, заглянула в оранжерею, то увидела его на стене под куполом, босиком карабкающегося по выступам и уже проделавшего полпути. Кэтрин не раздумывала.
 — Что вы делаете? Вы же разобьетесь! — оглушительно закричала она, и ее голос эхом разнесся среди каменных стен.
 Он повернул к ней голову, затем спрыгнул и приземлился, как кошка. Выпрямившись, он пошел к ней мягкой грациозной поступью хищника.
 Его вид насторожил ее. Когда он подошел ближе, она отступила в сторону, ничего не сумев поделать с собой. Когда он это понял, то крепко сжал рот, и черты лица его как-то застыли, потом было хотел ей что-то объяснить, рассказать, но, наверное, передумал и стремительно прошел мимо.
 К концу третьего дня он устал.
 Он исследовал все, что мог: рамы купола были крепко впаяны в дерево и камень, все окна были слишком узки, огромная дверь не поддавалась никаким усилиям. Он все время спрашивал Дельфию об Омаре и посылал ему записки, чтобы поддержать его и отвлечь от горестных дум. Да и сам испытывал какое-то облегчение от того, что большинство из принесенного Дельфией было подсказано темнокожим великаном.
 Он играл с Кэтрин в карты, в слова, чтобы хоть как-то ее развлечь. Он притворялся, что читает книги, которые нашел в библиотеке, а сам тайком наблюдал за ней, когда она в раздумье сидела или читала, или шила. Это продолжалось до тех пор, пока внезапно охватившая страсть и желание не посылали его вновь карабкаться по стенам.
 Ничто не мешало ему размышлять и вспоминать. Ровану не хотелось думать о том, что Теренсу предлагались те же привилегии, но которых он не смог взять. Но он думал. Ему бы не хотелось вспоминать видение Кэтрин, появившейся со свечой в руках и в сорочке, но он вспоминал. Она была похожа на изваяние, окутанное золотом сияющих волос на фоне мерцания неяркого огня. Видение это было так сильно, что ему не хотелось ни двигаться, ни думать, чтобы не разрушить его.
 Он хотел ее так, как мало чего хотел в своей жизни. Иногда ему казалось, что у него вот-вот остановится дыхание, разорвется сердце, что воля и сила духа сломлены настолько, что он уже ни на что не годен.
 Позже он сидел рядом с Кэтрин, стараясь поддержать разговор и не смотреть на ее нежно-розовую грудь, просвечивающую сквозь тонкий муслин ночной сорочки, не столько защищавшей ее тело, сколько возбуждавшей его воображение. У нее не было большого зеркала, только маленькое, четырехугольное, висевшее на стене в туалетной. И она не видела себя и не знала, как мало скрывала ее одежда от его глаз, в чем был, по его мнению, своеобразный шарм.
 Он делал все, что мог, чтобы соблюдать дистанцию между ними, держался от нее как можно дальше, старался уставать, насколько это было возможно в их тюрьме. Его раздражало, что, когда он подходил к ней, она отскакивала и паниковала, но в то же время нельзя было обвинять ее — на то были причины личного плана.
 Так дальше не могло продолжаться — Жиль Каслрай был очень даже не глупым человеком.
 Но выход был. Только вся проблема в том, чтобы Кэтрин увидела в нем смысл. Если бы она захотела его выслушать и подумала о том, что он-то как раз и не будет иметь ни в чем преимущества.
 Не в первый раз эгоизм и благоразумие пойдут рука об руку, не в первый раз мужчина попытается уговорить женщину сделать то, что он хочет, зная, что это не будет иметь ничего общего с благополучием их обоих.




 Глава 12


 Что-то в его поведении испугало Кэтрин в тот вечер. Он как будто принял какое-то решение, придавшее уверенность чертам его лица, сердцу, а может быть, и душе. Во время обеда она сидела напротив и из-под ресниц наблюдала за ним. Ей очень хотелось спросить, что случилось, но что-то удерживало. Нет, не страх, а подозрение, от которого ей было не по себе, подсказывало ей, чем он был встревожен.
 Это была она. Из-за нее он попал в ловушку и был впутан в странную аферу. Из-за нее его могли изувечить и лишить жизни. Ему надоело ее постоянное присутствие, из-за чего он был лишен возможности побыть в одиночестве. Ему хотелось бы избавиться от нее и уехать из Аркадии, но несвобода действий подняла в нем волну раздражения, за что, конечно, его нельзя винить, но и спрашивать об этом она ни за что не станет. Ей не хотелось слушать его объяснения, а правду он, конечно, ей не скажет.
 Рован кончил обедать, откинулся в кресле, ел орехи, запивая их бургундским. Огонь камина отражался в его фужере. Время от времени он поглядывал на нее: ее лицо, плечи, вырез ночной сорочки, волосы, падавшие на мягкую шерстяную шаль. Он таинственно смотрел на нее своими темными глазами, увлеченный мыслями, казалось, требовавшими его полного внимания.
 Кэтрин очень хотела, чтобы он хоть что-то произнес, и сама пыталась придумать какую-нибудь тему для разговора, чтобы снять напряжение, сковавшее их обоих. Сначала он крошил своими сильными руками орехи, треск которых бросал ее в дрожь, потом уставился немигающими глазами на растущую гору скорлупы. Тишину нарушал только треск дров в камине и щелканье орехов. Ей вдруг захотелось вскочить и убежать из комнаты, но она только позволила себе поднять на него глаза.
 Рован допил вино, поставил стакан, собрал шелуху со стола и бросил ее в огонь.
 — Если так и дальше будет продолжаться, то мы к их приезду или станем идиотами, или убьем друг друга, — напряженно произнес он.
 — Мне кажется естественным, что мы должны раздражать друг друга.
 — Раздражать? Вы интригуете меня, я благоговею перед вашим самообладанием. Ваша уклончивость, не говоря уже о вашей нежной, как жемчуг, коже, доводит меня до сумасшествия. Но вы не раздражаете меня.
 Конечно, из-за их заточения в башне он дошел до точки. Она сказала:
 — Нужно потерпеть еще только несколько дней.
 — Слишком много. Для женщины и мужчины, запертых вместе в состоянии, близком к совершенно раздетому, — это дьвольское испытание для нервов и воли.
 — Так и задумывалось.
 Он горько улыбнулся.
 — Кругом рай: тут и предательство, и рождение ребенка, и в конце запланированное наказание. Да. Расскажите-ка мне еще раз, почему мы должны следовать нашему заговору, задуманной мести?
 Наверное, он выпил лишнего за обедом, а она не заметила. Кэтрин положила вилку, вытерла рот салфеткой и сложила руки на столе.
 — Что вы такое говорите? — спросила она, поджав губы.
 Он долго рассматривал ее, прежде чем ответить.
 — Цель всей этой шарады, с точки зрения вашего мужа, — наследник. Ради нее он разрешает вам тщательно контролируемый эпизод неверности с мужчиной, которого он сам выбрал. Нет, не разрешает, он настаивает на этом. Вы скажете, что он заслуживает того, чтобы быть разочарованным?
 — Это мое окончательное решение. — Кэтрин крепче сжала руки.
 — И мое… — согласился Рован. — Жаль только, что для нас не существует более сильного метода неповиновения. Очень горько, что приходится не только сопротивляться планам вашего мужа, но и, по крайней мере, я должен сопротивляться неистовому желанию, равного которому я никогда не испытывал.
 Кэтрин вдруг увидела, какие изумрудные у него глаза. Он сидел расслабленно, вытянув вперед свою длинную ногу. Рубашка открывала мощную мускулистую грудь и твердый живот. Голова его лежала на спинке, а руки — на подлокотниках кресла. Темные густые волосы были в живописном беспорядке. Картина усталой праздности была испорчена крепко сжатым ртом и напряжением, которое исходило от него и витало в воздухе.
 — Желание, — прошептала она.
 — Вы, конечно, знали об этом.
 Она знала. Но в то же время думала, что в нем, желании, очень мало личного. От Дельфии, да и от Мюзетты она часто слышала, что мужчины имеют слабость желать любую, сколько-нибудь хорошенькую женщину. А здесь, видимо, что-то другое. Она облизала пересохшие губы.
 — Вы бы сейчас так не говорили, надеюсь, если бы я раньше по недомыслию не упомянула это слово.
 — Оно, до некоторой степени, дало мне мужество говорить. Тогда позвольте мне собрать его остатки и спросить: есть ли у вас возражения насчет того, чтобы отплатить вашему мужу за то, что он с нами сделал?
 — Вы имеете в виду… — начала она и не смогла сложить в слова то, о чем догадалась.
 — Я предлагаю, — мягко продолжал он, — поменяться ролями и позволить себе радость любви и измены. И отказаться от роли заложников под чутким присмотром вашего мужа.
 — Почему я должна хотеть этого?
 — Каслрай вовсе не жаждал вверять вас мне, это бы, думаю, оскорбляло его чувство собственника. Скажите мне правду, неужели это не даст вам чувство удовлетворения?
 — Я поклялась…
 — Вы поклялись не быть в роли кобылы. Я не думаю, что вы давали обет оставаться невинной всю жизнь только потому, что ваш муж неспособен изменить это состояние. А то, что вы выберете для себя, исходя из собственных желаний, совсем другое дело.
 — Удобный аргумент, не лравда ли? — спросила она, глядя на огонь в камине.
 — Вы, конечно, думаете, что я убеждаю вас только ради себя? Может, вы и правы. Мне хотелось бы верить, что я исхожу из того, что вы лишены радостей супружеской постели, и из необходимости поставить на место вашего мужа. А правда такова, что я медленно схожу с ума от желания прикоснуться к вам. И неужели это не может стать сладкой местью?
 Кэтрин чувствовала, как гулко бьется в тишине ее сердце. Там, в душе, она неожиданно согласилась, и вдруг неистово захотела освободиться от своей двусмысленной девственности, в то же время отплатить Жилю за унижение, которому она подверглась за эти несколько дней. Но как она могла выразить свои мысли словами и одновременно оставаться леди?
 Он ждал ее ответа. Тщательно подбирая слова, она произнесла:
 — В любом случае, я думаю, невозможно сказать с уверенностью: будет ребенок или нет?
 Он покачал головой.
 — Если я скажу вам, как и что нужно делать, можно ли мне надеяться на перемену в наших отношениях?
 — Я… можно, — очень тихо решилась она произнести эти слова.
 Рован посмотрел на нее и кивнул, — В Аравии и даже еще дальше — в Персии и Индии — существует свод законов о любви, называемый тантризмом или исмаком. Некоторые относятся к нему, как к религии, поклоняясь принципам женского и мужского начал. В античных храмах и на могилах сохранились цветные рисунки, на которых мужчины и женщины занимаются любовными играми. А другие называют это методом пролонгированной любви. Основным аспектом метода является правило самоконтроля, обязательного для мужчины. Партнер не допускает выброса спермы. Вы понимаете, о чем я говорю?
 Кэтрин не смотрела на него, залившись краской, но, тем не менее, она была достаточно знакома с поведением лошадей и некоторой стороной жизни слуг, чтобы понять его объяснение. Поэтому она и сказала:
 — Да. Думаю, что да.
 — Арабские женщины презирают тех мужчин, у которых отсутствует это умение. То же мне говорили бедуины в Аравийской пустыне. Те, кто не умеет должным образом обращаться с женщиной, не только лишает ее удовольствия, но и подвергает опасности ее жизнь, заставляя часто рожать детей, а ведь они ведут кочевой образ жизни. Если он хочет, чтобы его уважали, он обязан научиться не допускать собственного быстрого удовлетворения, гарантировать женщине безопасность и продлить обоюдный экстаз. Более того, ислам разрешает мужчине иметь четырех жен и даже любовниц, считая необходимым для него сохранять свои жизненные соки, которые отождествляются с мужской силой. И все это для того, чтобы удовлетворить всех жен. Могу сказать, что эта концепция заинтриговывает и что меня обучили этому.
 Медленно, коварно, словно яд, жар слов проникал в Кэтрин. Она попыталась бороться с ним, но напрасно, он захватил ее всю, от головы до ног, и сконцентрировался где-то внизу. Кожа покрылась испариной, ее всю заколотило, и ей вдруг страстно захотелось, чтобы он обнял ее.
 Она как-то по-новому посмотрела на сидящего напротив мужчину. Он выглядел, конечно, так же: очарование было в линиях его носа, форме рта, длинных пальцах, его высоком росте и естественности поведения. Перемена произошла в ней. Она поняла это, но не противилась и не была уверена, хочет ли она противостоять новым ощущениям. Наконец она сказала:
 — Если вы жертвуете своим удовольствием, в чем же ваш выигрыш, чего вы добиваетесь?
 — Форма удовольствия очень переменчива, оно не исчезает, мужчина тоже пребывает как бы в раю, но по-другому. А какое удовлетворение получаю я? У меня будете вы, плюс успокоение, какое мы можем иметь в нашей золотой клетке.
 — Временный рай, — задумчиво откликнулась она.
 Его взгляд встревожился.
 — А какой еще, по-вашему, может быть?
 Наступила напряженная тишина. Кэтрин подумала, что Рован де Блан объяснил ей свои побуждения и эмоции. Но он не обратился к ней ни с каким предложением. Теперь она должна откликнуться. Она должна решить, чего хочет и что дальше делать с их отношениями. Можно ли верить тому, что он рассказал? Она раньше не слышала об этой удивительной концепции, хотя женщины ее круга шептались о каких-то грубых приспособлениях для предотвращения нежелательных последствий.
 У нее не было причины сомневаться в его словах. Ею также овладело новое чувство — уходят время и возможность. Никогда не возвратится эта изоляция с человеком, которого она могла бы уважать и который окружил бы ее новыми, доселе неведомыми эмоциями. Она ведь может никогда не узнать, что же такое на самом деле любовь мужчины и женщины.
 Теперь она уже не представляла, как можно не востребовать это смятение, желание, которое недавно в ней поселилось. К тому же именно Жиль санкционировал их союз. Ведь так? А вообще, можно ли сравнить ее хваленую честь, которой она так гордилась, с долгими и пустыми годами впереди?
 Слова. Как ей найти слова, как сказать ему, что она согласна, но все равно чувствует себя предательницей, так как все время была хорошей и сознательной женой, чувствовала себя леди и уже не могла быть иной? В отчаянии она открыла было рот, но не смогла выдавить из себя ни звука, вдруг в один миг став такой несчастной.
 Рован долго наблюдал за ней, казалось, он даже боялся дышать, а потом в его лице вдруг что-то изменилось, он как-то весь собрался, отодвинул в сторону стол и встал перед Кэтрин на колени. Он взял ее холодные руки в свои и приложил к груди.
 — Дорогая, не нужно мучить себя, не будем все усложнять, пусть все идет по-прежнему.
 Она застыла перед ним. Потом с трудом покачала головой, а в глазах появились слезы и медленно потекли по щекам.
 — Нет? Тогда позволь мне показать тебе первые движения любовной игры. Если в любой момент ты решишь остановиться, только скажи мне, и сразу же все прекратится, и никаких вопросов, сетований, извинений и обвинений.
 — И никакой боли? — Она имела в виду не физическую, а душевную, хотя знала, что он понял ее.
 — Ах, да. Боль — это цена, которую мы платим за наши поиски радости.
 Он повернул ее руки ладонями вверх и припал к ним губами. Она почувствовала тепло его губ, языка и хотела сжать руки в кулачки, но он опять разжал их, покрыл поцелуями места, где бился пульс, потом запястья, потом голубые жилки на руках, хрупких и нежных локтях. Он положил затем обе ладони себе на грудь, взял ее за локти и притянул к себе. Почувствовав тепло его губ на шее, она закрыла глаза, и оно передавалось ей, а сердце отзывалось ритмическими ударами. Она пальцами касалась его груди, и хотелось углубиться в нее, словно тесный контакт поможет прочесть его глубинную суть. Ей нужно было узнать его, его мысли и чувства, скрытые в тайниках души. Ей необходимо было также удостовериться, что все слова его были правдой, и отогнать страх, что действовал он не ради только собственных желаний.
 А его губы, скользнув по нежным изгибам ее шеи, щеки, умело и нежно захватили ее рот. Теперь уже никакие причины не имели значения. Рот его был настойчив, она ощутила сладость смеси бургундского и желания. Он исследовал контуры ее губ нежными движениями, пока не почувствовал, как они дрогнули и стали отвечать. Он настойчиво языком возбуждал ее, дотрагиваясь до кончика языка Кэтрин, исследуя уголки ее рта, прошелся по белоснежным зубам, всасывая в себя ее восхитительный медовый нектар. Он обеими руками нежно прижал ее лицо к своему, а она положила ему руки на плечи, потом стала робко гладить его волосы, волнами спадавшие на шею. Они тесно прижались и чувствовали друг друга: он — ее соски сквозь тонкий муслин, а она — его твердую грудь и глухие удары сердца. Он гладил ее по спине, изгибам талии, восхитительным мягким ягодицам. Потом она почувствовала, что его объятия стали настойчивее, жарче и вдруг ослабели, когда он стал нежно гладить ее мягкую грудь и затвердевшие под его пальцами соски. Она глубоко задышала, слыша, как бьется в восторге ее сердце, задрожала и застыла.
 Рован моментально почувствовал, что в ней что-то изменилось, оторвался от ее рта, поднял голову и разомкнул объятия. Изменившимся голосом он спросил:
 — Мне остановиться?
 Кэтрин медленно, но определенно покачала головой, и тогда он облегченно вздохнул и снова тесно прижал ее к себе. Одной рукой он обнял ее за талию, а другой взял под колени и быстро встал. Несколько шагов, — и шерстяные занавески кровати сомкнулись над ней, тело коснулось простыни, а голова — подушки. И когда она почувствовала его рядом, то ей вдруг захотелось встать и убежать куда угодно, лишь бы отсюда, пока еще не поздно. Она было хотела сказать ему, но встретила глубокий взгляд внимательных зеленых глаз, и такое было в них желание, что ее паника и страх куда-то исчезли.
 И тогда он прикоснулся к ее животу, как бы успокаивая и умиротворяя страх, поселившийся там. Губы ее задрожали, и она улыбнулась, положила руку ему на плечо, разрешая обнять себя.
 Милосердно, с нежной осторожностью он учил ее познавать новые удовольствия, и это ему удавалось. Он прижался лицом к ее животу, вдыхая сквозь сорочку ее тепло и свежесть. Поцеловав крошечную впадину на животе, осторожно прошел языком между грудями и припал поочередно к соскам, словно пробуя сладость лесной малины.
 И наконец она ощутила его руку на бедре, а потом обнаружила, что лежит обнаженная, без сорочки. Он очень осторожно снял ее через голову Кэтрин, стараясь не задеть ее роскошных волос, а потом рассыпал их по плечам и груди, оттеняя ими ее белоснежную кожу. Затем вновь нашел и прикоснулся губами к соскам. Жар забился внутри Кэтрин и собрался где-то внизу, и каждый нерв отзывался на ласки радостным ожиданием. Дыхание стало легким, поверхностным, и она, наконец, позволила своей руке прикоснуться и начать открывать для себя его тело.
 Мгновения спустя он скинул рубашку и бриджи, и, взяв ее руку в свою, провел ею по груди, поцеловав ладонь, положил ее руку на горячую и гладкую свою плоть. Потом убрал руку, а ее оставил, чтобы она могла привыкать к нему и поступать по своему разумению. Она ощутила в руке твердую, но бархатистую, упруго-эластичную, сильную и подвластную его воле часть тела. Ее так заворожили противоречия его плоти, что она не сразу обнаружила его руку на внутренней поверхности своих бедер, что заставило пошире раздвинуть ноги и почувствовать, как он гладит влажные и нежные складки самых сокровенных и тайных участков женского тела. Она спрятала свое лицо у него на шее и так глубоко вздохнула, что почувствовала, как заболела грудь, но не шевелилась, не убирала руку с его тела, а в это время он раздвинул похожие на лепестки складки и осторожно, но безошибочно вошел в нее. С ней произошло невероятное: улетучился страх, разбилась о новое чувство излишняя стыдливость. Она была наверху блаженства — он познакомил ее с новым ощущением, и уже ничто, даже слабая боль, не смогло заглушить радости этого момента. Так ей думалось, пока она не ощутила прикосновение его губ в том месте, где раньше была его рука.
 Время преобразилось: торжество и радость овладели Кэтрин, сознание уступило место огненному экстазу. Она полностью растворилась в его руках, ее тело и все ее существо, ее душа стали необыкновенно податливыми. Она полностью отдала себя ему и абсолютно не думала о цене. Кажется, прошла вечность, когда он приподнялся над ней, словно суровый бог ночи, и спросил:
 — Мне остановиться?
 Что-то отчаянно гордое, победное всколыхнулось в Кэтрин. Она обняла его за талию и притянула к себе.
 — Ради бога, нет, — прошептала она.
 И снова было ощущение полноты, но уже почти без боли, так как он хорошо подготовил ее. Он вошел в нее и какое-то время был неподвижен, потом начал ритмичные движения, открывая для нее новые внутренние стороны удовольствия. Они вырвали из нее последние резервные силы души и сердца и соединили все в сплошной восторг: Но она продолжала хотеть его каждой клеточкой своего тела и каждой каплей крови и робко, но нежно стремилась ему навстречу, пока блаженство не стало глубоким и полным. Она резко вздохнула, чувствуя полное с ним единение.
 Его движения чуть стихли, и он позволил себе в восторге прижать ее своим телом. Это на самом деле был восторг — страхи, сомнения, надежды слились вместе в одно это чувство. Ее восхищение им перешло в ощущение какого-то чуда, и она еще сильнее приникла к обнимающему ее мужчине. Они лежали неподвижно, пока дыхание Рована не замедлилось, сердце не стало биться ровнее, а потом с совершенной легкостью и неутомимой нежностью он начал все снова. И снова началось сплошное очарование, он не оставил ни единой клеточки в ее теле, которой бы он не овладел.
 Медленно и быстро, нежно и мощно они любили друг друга, окунались друг в друга, и уже ничто не могло их защитить от дикой радости. Это был настоящий букет восторга, даже целый сад, нежно ухоженный и который во что бы то ни стало необходимо сохранить в памяти, как любимые цветы сохраняются в книге.
 И потом они лежали, прислушиваясь к биению своих сердец, а тела были влажными от пота. Его лицо зарылось в копне ее волос. Она, опустошенно обнимая его за спину, прошептала:
 — Все, пожалуйста, остановись!




 Глава 13


 Рован стоял, облокотившись о каминную доску, и смотрел на огонь. Он не был доволен собой, поскольку совершил колоссальную ошибку. Он почему-то думал, что перемена в их отношениях с Кэтрин облегчит им пребывание в заточении. Но это только все осложнило.
 Он до сих пор не представляет себе, от чего придется отказаться, когда закончится испытание. Конечно, он знает, он уже представлял, что отречение будет трудным, но… что оно станет почти невозможным — этого он не предугадал. И теперь это новое ощущение близкой потери придало отчаянную остроту каждой оставшейся минуте. Оно пробудило его от мертвого сна и посадило разжигать огонь, в надежде, что она проснется и присоединится к нему.
 Ему так хотелось, чтобы она проснулась, словно ее пробуждение могло придать больше уверенности в будущем. Может быть, он слишком долго любил ее ночью, а она была так изумительно податлива, что он обо всем забыл, а уж тем более не хотел, чтобы она просила все это прекратить.
 Он посмотрел на нее. Кэтрин лежала на боку, подложив руку под щеку, а волосы рассыпались по подушке. Она была полностью укрыта простыней, это он укрыл ее недавно, слишком хорошо помня, какой она была под ней.
 Она проснулась и внимательно смотрела на него. Он заставил себя улыбнуться.
 — Как ты себя чувствуешь утром?
 — Прекрасно, — пробормотала она.
 Она, наверное, сказала это машинально, подумал он и, оторвавшись от камина, сел рядом с ней на кровать. На ее щеке лежала прядь волос, он потянулся к ней и не совсем уверенной рукой убрал ее.
 — Нигде не болит?
 Она покачала головой, взглянула на него, потом отвела взгляд.
 — Мне не хотелось делать тебе больно.
 Она повернулась к нему лицом.
 — Ты и не сделал.
 — Но ты сказала… попросила меня не продолжать.
 — О! — Она опустила ресницы. — Но ведь у тебя было так много усилий и никакого удовольствия.
 Нахмурившись, он сдвинул брови.
 — О чем ты говоришь? Конечно же, я получал удовольствие.
 — Нет, не так, как я, — неуверенно произнесла она.
 Ее забота тронула его. Он повернул рукой ее голову, заставляя взглянуть на себя.
 — Мое наслаждение было другим, вот и все, мне не было от этого плохо.
 — А мне казалось…
 — Наверное, потому, что мой самоконтроль не был так хорош, как я думал, — с неодобрением произнес Рован. Ничего не прочитав на ее лице, продолжал: — То, что я чувствовал, французы называют «маленькими смертями» — серия удовольствий вместо одного большого наслаждения. Ощущение, близкое к тому, что чувствовала ты.
 — И ты не ощущал… что тебе чего-то не хватает? И тебе… разве не хотелось… другого? — Тревога в ее голосе тронула его.
 Улыбаясь, он покачал головой.
 — Нет, принимая во внимание все остальное.
 — Тогда, я полагаю, все хорошо.
 Но он видел, что не убедил ее. Словами это сделать, кажется, невозможно. Убедить может нечто другое.
 Он откинул простыню в сторону, подставляя ее теплое, розовое тело прохладному утреннему воздуху, а свободной рукой быстро скинул рубашку и членораздельно произнес:
 — Я непонятно выразился — прошлой ночью мне было более чем хорошо.. И, наверное, требуется напомнить, как это было.
 Насколько Кэтрин могла понять, его контроль над собой был совершенен. Он в точности знал, как добиться от нее желаемой капитуляции, и не останавливался до тех пор, пока голова не подсказывала ему, что это нужно сделать. Она могла искусить, соблазнить его — это было легко. Но заставить потерять рассудок она не могла. Знала, что уже пыталась сделать это, но бесполезно. Казалось, что после всего, что произошло между ними, ей будет трудно смотреть ему в лицо. Но это было совсем не так: его естественность, спокойный юмор помогли преодолеть вспыхнувший было стыд.
 Послеполуденное солнце проскальзывало сквозь окна-щели. На улице потеплело, поэтому они потушили камин. Рован сидел у ее ног, облокотившись спиной о кресло, и наигрывал знакомую мелодию на мандолине. У нее на коленях лежало вышивание, хотя за последний час она не сделала ни стежка. Она была занята собственными мыслями и машинально следила за его сильными пальцами, перебиравшими струны. Мелодия подходила к концу, и скоро последняя нота повисла в воздухе, эхом отдавшись от каменных стен. Он откинул голову назад, на колени Кэтрин, и она стала гладить его жесткие волнистые волосы.
 — Что же мы будем делать?
 — Что-то… ничего… что будет необходимо, — ответил он и вздохнул.
 — Что, если… — начала она и, заколебавшись, прикусила губу.
 — Да? — спросил он, не глядя в ее сторону.
 Кэтрин с трудом начала объяснять:
 — Что, если несмотря ни на что, Жиль все-таки решит тебя убить? Что будет, если он посчитает тебя угрозой и не захочет рисковать?
 — Что, если он решит, что человек, наставивший ему рога, должен умереть? — повторил за ней Рован. — Я не собираюсь добровольно класть голову на плаху.
 — Но ты же сейчас безоружен.
 — Ты полагаешь, что он прикажет убрать меня, как только «Цветок хлопка» причалит? Может и так, но если он и задумал это, по крайней мере, сначала он должен узнать, увенчался ли успехом его план в отношении нас обоих.
 — Не могу себе представить, что он скажет, чтобы разузнать правду?
 — Довольно просто, поскольку тебя при этом не будет.
 — Понимаю, — спросит как мужчина мужчину.
 Рован повернулся к ней, положив руку на ее колено, и открыто посмотрел ей в глаза.
 — Это волнует тебя? Даю слово, не будет никаких комментариев.
 — В этом я тоже уверена. — Кэтрин подумала, что не в манере Рована распространяться о связях с женщинами, как и спать с ними за спиной мужа. Но тем не менее дела обстояли вот так…
 Рован взял ее руку, прижал к своей, ладонь к ладони, так сильно, что она почувствовала каждый ее изгиб.
 — Не расстраивай себя, — сказал он. — Я не причиню ему, если это не нужно, никакого вреда.
 — Да я не из-за Жиля, — начала она, затем остановилась, потому что Рован вдруг очень заинтересованно посмотрел на нее. Она отняла свою руку.
 — Для тебя, может быть, странно, что я беспокоюсь о тебе, но ответственность за твою смерть будет лежать на мне. Я этого не переживу.
 Его лицо потемнело. Он отвернулся и стал смотреть на огонь.
 — Постараюсь тебя не расстраивать.
 Но Кэтрин его слова не успокоили, это чувство было не ново. Тревога в ней поселилась с прошлой ночи. Несмотря на объяснения Рована, ее волновали, как ей казалось, неправдоподобные команды их эмоциям. Ей не нравилось, что он легко мог контролировать ее состояние, не забывая о себе. Ей не хотелось, чтобы ею просто манипулировали, и она задавала себе вопрос — было ли в его чувствах и умелых ласках нечто большее, чем обыкновенное желание?
 Еще совсем недавно ее голову не волновали подобные мысли, события этой ночи так изменили ее. Она не только познала искусство любви, но и себя тоже, и думала о том, как легко может стать зависимой от близости, открывшейся с ним. Только, конечно, она никогда не скажет ему об этом.
 Она ненавидела эти свои сомнения, подозрения, страхи. И вдруг с такой горечью пожалела, что не встретила Рована, когда был жив отец, и отношения между ними не развивались, как у нормальных молодых людей. С вальсами, любовными посланиями в день святого Валентина, спокойными прогулками, разговорами о том, кто что любит и кому что не нравится, желаниями и мечтами.
 Как замечательно было бы месяцами узнавать друг друга, прикасаться, целоваться и медленно приближаться к любви.
 Но вопрос в том — полюбили бы они друг друга, чувствовал ли он к ней хоть что-то?
 И чувствует ли он к ней сейчас что-либо, кроме сострадания, жалости и привлекательности, остроты данной ситуации?
 Она должна знать. Ей казалось — она разрушит его контроль, заставит забыть абсолютно все, кроме нее, тогда это будет хорошим предзнаменованием. Она попытается снова, но на этот раз менее пристойно.
 Она сидела и смотрела на огонь, потом улыбнулась ему, выпрямила ногу, подняла ее и нагнулась, чтобы почесать колено. При этом она коснулась грудью щеки Рована. Он отодвинулся, чтобы ей было удобнее. Может, с точки зрения человека с хорошими манерами, это и естественно, но Кэтрин это задело. Она дотронулась до его плеча, и он вернулся в прежнее положение. Минуту спустя Кэтрин дотронулась до мочки уха Рована, притворяясь, что ей просто скучно, и почувствовала, что его это взволновало. Она продолжала ласкать его, а он улыбался, глядя на огонь, потом поймал ее руку и поднес к губам, сидел и держал ее, нежно поглаживая ладонь пальцами.
 Кэтрин расстроилась. Интересно, понял ли он, что она делает? Может быть, да, понял и пытался намекнуть, что ее робкие попытки не приветствуются. От этой мысли сразу стало как-то неуютно и единственное, что ей оставалось, это продолжать. Она положила вышивание на столик, оперлась одной рукой о спинку кресла, а другой погрузилась в его темные кудри.
 — Осторожнее, — лениво произнес он, — или у тебя могут появиться проблемы.
 — Это угроза? — спросила она, старательно наматывая ему завиток на ухо.
 — Это обещание.
 — Но я как-то не очень испугалась.
 Вдруг он резко потянул ее за руку, она прямо выскочила из кресла в его объятия, спиной прижавшись к его груди, а руки скрестив перед собой.
 — Очень хорошо, — сказал он ей на ухо. — Я люблю в женщинах храбрость. Это делает их в любви несколько авантюрными.
 Кэтрин перевела дыхание. Она попыталась вырваться из объятий, но не смогла. Напряженным голосом произнесла:
 — Конечно, тебе лучше знать после всех этих иностранок.
 — Всех? Ты делаешь мне честь, их всего-то было одна или две.
 — Одна или две научили тебя как… сохранять себя. — Ее лицо запылало после того, как она осмелилась заговорить на эту тему.
 Он засмеялся.
 — Как раз и не так. Знания я получил от пожилого арабского джентльмена.
 — И вы практиковались с женщиной… с женщинами.
 — Какие неделикатные мысли, любовь моя, и как это вас занимает. Вас волнует моя практика, как вы изволили выразиться?
 «Моя любовь», — отозвалось в ней.
 Негодование и тревога захватили Кэтрин.
 — Почему же? Ко мне это не имеет никакого отношения.
 Крепко прижавшись к нему спиной, она слышала биение его сердца, и этот стук моментально отозвался в ней уже знакомым ощущением. Она попыталась вырваться из его объятий, но только сильнее прижалась грудью к его рукам.
 — Какая хитрая, — ласково отозвался он, взяв одной рукой оба ее запястья, а другой начав ласкать грудь, медленными круговыми движениями потирая сосок. — С тех пор, как я встретил тебя, ни одна женщина для меня не существует, они забыты.
 Почему он так сказал? Сопротивляясь нахлынувшему чувству и искушению, в которое он вводил ее своими ласками, она заметила:
 — Бедняжки, отдать себя такому непостоянному мужчине.
 — С хорошей женщиной я буду само постоянство.
 На щеке Кэтрин чувствовала его теплое дыхание, а голос его отозвался в сердце глухим ударом. Не желая того, она была искренне тронута его обещанием. Его темная рука резко контрастировала с ее белой сорочкой.
 — Твою кожу позолотило арабское солнце?
 — Тебе не нравится?
 Она попыталась повернуть голову, чтобы заглянуть ему в лицо, но его глаза были устремлены к своей руке. Она не очень уверенно, но искренне сказала:
 — Нравится, только немного странно.
 — Я знаю одного джентльмена с лилейно-белой кожей. Он хотел всем показать, что не нуждается в работе, а я люблю солнце, наверное, потому, что в Англии, с ее постоянно серым небом и ветрами, оно редкий гость. Но и мне не нравится солнце пустыни, оно слишком жестоко. Но когда однажды я был схвачен пиратами и был у них матросом, то оно принесло мне в какой-то степени пользу.
 — Да, я помню. Теренс говорил мне, что тебя похитили за выкуп, но ты стал таким хорошим пиратом, что они возвратили твою саблю, а потом ты сбежал от них.
 — Примерно так, хотя это было и не так просто. Что еще тебе говорил Теренс?
 — Он говорил, что ты был участником экспедиции, которая пыталась отыскать исток Нила. Она оказалась неудачной. Там ты встретил человека по имени Бартон, и, когда вы вместе с ним жили среди арабов, ты переводил ему самые интересные отрывки из «Арабских ночей».
 — Мой брат иногда был слишком словоохотлив.
 — Ему просто было очень интересно. Он говорил, что однажды ты голыми руками убил льва.
 — Не так. Я просто отогнал его от палатки, куда он забрался, чтобы полакомиться ужином.
 Она не могла сдержать улыбки — он произнес это скромно, но достаточно уверенно.
 — Когда ты встретил Омара — в Африке или когда был пиратом?
 — На Варварском побережье. Мы были с ним гребцами на галере. Он был отдан пиратам после того, как ему отрезали язык. Грести в одной лодке — замечательная возможность подружиться. Пока один гребет, второй может передохнуть, не боясь получить веслом по спине. Позже, уже на свободе, мы поехали к нему на родину. Там он оставил любимую женщину, которая в его отсутствие вышла замуж. Их застали вместе. Ее засунули в мешок и утопили в колодце, а его избили и бросили в ров умирать. Он бы и умер, если бы я не нашел его.
 Она поежилась от ужаса услышанного, представив, что они пережили.
 — Варварство.
 — Разрубить противника на куски на дуэли, может, это и более цивилизованно, но результат один и тот же. Во всяком случае я заставил Омара жить, когда он хотел только одного — умереть. Много времени прошло, прежде чем он почувствовал ко мне признательность.
 Наступила напряженная тишина. Наконец она решилась произнести:
 — Теренс также рассказывал, как ты спас ему жизнь.
 — Пытаясь подражать мне, он стал грести и перевернул лодку. Просто я оказался ближе к нему, но за ним также ныряли двое мужчин.
 Ему уже, видно, надоело выглядеть в ее глазах героем.
 — Он говорил, что никогда этого не забудет.
 — Как и я. Если бы я не взял, во-первых, его с собой, ему бы ничего не угрожало.
 — Он очень хотел идти твоей дорогой, но мать запретила ему. Он боготворит тебя.
 — Разве он рассказывал о всех чувствах ко мне? — В его словах послышалась боль, но рука нежно гладила ее тело. — А еще он что-нибудь тебе рассказывал, когда вы вместе лежали в постели?
 Она моментально вспыхнула от гнева, у нее даже подкосились ноги.
 Сказать такое, не обратив внимания на то, как откликалось ее тело на ласки! Не надо было быть такой доверчивой и глупой. «А что, если да?» В душе застряла такая боль от разочарования… «Какая теперь разница?»
 Он так сжал ее руками, что она едва дышала.
 — Вынужден признать, что мой брат оказался в большей степени джентльменом, если ты до сих пор оставалась невинной.
 — Может, и так.
 Он буквально вздрогнул от жестокости ее признания, представив себе, как выглядит в ее глазах по сравнению с покойным братом. Она хотела вырваться из его объятий, но напрасно. Этого не получилось. Он несколько ослабил их, затем начал медленно, настойчиво ласкать ее. Она испугалась, но то был страх не от боли, а от крайней формы унижения. Он намеревался наказать ее экстазом за нанесенное оскорбление.
 Кэтрин могла бы отказаться от своих слов… или попытаться освободиться, или остаться равнодушной к его ласкам. Но как можно было противостоять его опытным прикосновениям, интеллигентности, спокойному гневу? То, как он сейчас с ней обращался, соблазняя ее, было настолько новым, что она почти перестала сопротивляться. Но потом подумала: если она сейчас уступит, как же потом после этого жить?
 — Не делай этого!
 Он ослабил свои движения, но только затем, чтобы поднять сорочку и продолжать ласкать ее обнаженное тело.
 — Почему же? Ты только расскажи мне о Теренсе. Что ты скрываешь? Что за причина скрывать это сейчас, тем более, что ты в какой-то степени и в чем-то неправа? И если твоя совесть нечиста, то почему не должно быть возмездия?
 — Возмездия или пытки? — Никакой разницы.
 — Я не верю тебе. Хочу знать, кто пригласил моего брата сюда, и по той ли самой причине, по которой и я оказался здесь. Я хочу знать, как он добился твоего расположения, не выиграв турнир, не будучи его явным победителем. Хочу знать, что же случилось потом, как получилось, что он никогда не покинул Аркадию. Я был терпелив, полагая, что наступит время, и ты сама мне все расскажешь. А теперь, когда нам так мало времени осталось быть вместе, ты должна мне обо всем рассказать, мне это нужно.
 — А ты уверен, что не будешь больше ждать только потому, что я не могу сопротивляться тебе?
 — Об этом так сладко подумать, но если бы это меня хоть на минуту развлекло, то я не смог бы продолжать более по многим причинам.
 Его честность и то, что он хоть как-то успокоил ее, заслуживали маленькой награды.
 — Будете ли вы удовлетворены моим объяснением, если я скажу вам, что ваш брат приехал по собственному желанию, потому что услышал о турнире от Алана, если я поклянусь вам еще раз, что он никогда не делил со мной постель и никогда, кроме как в вальсе, не прикасался ко мне?
 — Буду, — задумчиво произнес он, — если не узнаю, что вы еще кое-что скрываете от меня.
 — Предположим… — начала она, но он так прижал ее к себе, что она почувствовала, как каждая клеточка ее тела страстно желает его.
 — И что же? — спросил он.
 Ей было бы легче бороться с ним, если бы он был груб и более ожесточен. Боль преодолевается сопротивлением со стиснутыми зубами. Но его дьявольский контроль и неустанное внимание к откликам ее тела раздирали душу. Ей хотелось плакать. С трудом преодолев слезы, она продолжала:
 — Предположим, я расскажу вам что-то о вашем брате, что вы вовсе не хотели бы слышать?
 — Сомневаюсь. Теренс был молод, ему были присущи и великолепные манеры, и в какой-то мере донкихотство, но он никогда не был подлым. Не такой, как его брат.
 Он снова разжег ее и знал об этом. Она хотела бы притушить в себе страсть, но не могла. Пока разум еще хотел избавиться от него, то тело требовало иного. Конечно, она могла бы сопротивляться, закричать и заставить его подчиниться. Но разницы-то не было бы никакой, кончилось бы тем же, судя по тому, что она была зажата в его руках, как в тисках. Нет, в ее неподвижности больше достоинства, пусть он делает свое неблаговидное дело, а она оставит свои тайны при себе.
 А настоящим триумфом для нее будет тот миг, когда она сможет заставить его наслаждаться и следовать в экстазе за ней, а не наоборот.
 — Ваш брат, — мягко сказала Кэтрин, а сама откинула голову назад, на его плечо, чтобы заглянуть ему в лицо, — был несравненным юношей, таким привлекательным, с чувством юмора и немного диким. Все леди были влюблены в него. Но его нельзя сравнить со старшим братом.
 Рован застыл и склонил голову, чтобы видеть ее глаза. Она выдержала его взгляд. Он был так близко от нее, что Кэтрин могла разглядеть его брови, наметившуюся щетину на щеках, видела, как начали расширяться его зрачки и губы прикоснулись к ее губам. Новая волна желания вспыхнула в ней, да и он не мог не поддаться искушению. Да, она поистине могла соблазнить его.
 Теперь его губы были напряжены и властны, а он не разомкнул своих рук. Кэтрин, чувствуя, что он хочет доминировать, смягчила поцелуй, потом ощутила твердость его губ языком и продвигала его все глубже, как бы искушая и приглашая присоединиться к ней, что он и сделал. Выдержав его натиск, она так тесно прижалась к нему спиной, что чувствовала стук сердца и мускулы живота. Он хотел ее, она не могла ошибиться, ощущая, как напряглось его тело, стало твердым, как и ее грудь под его руками.
 Он еще раз сжал ее запястья и вдруг резко отпустил ее, оторвав губы, и Кэтрин упала бы, если бы он не подхватил ее. Он еще раз скользнул по ней взглядом, по ее вздымающейся груди, влажному рту, повернулся и быстро вышел, хлопнув дверью.
 Она выиграла. Хоть и немного, но поколебала его самоуверенность. Даже не верилось. Но она не совсем чувствовала себя победительницей.
 Она заставила его прекратить силой вырывать у нее ответы на вопросы. Довела до такого состояния, при котором можно было или овладеть ею, или броситься от нее прочь. Он выбрал второе. Но что же означал его уход? Он уже не доверял себе и не мог любить ее с прежним самообладанием и своеобразной отчужденностью? Или убежал, чтобы не вырывать ответы таким образом?
 Кэтрин била дрожь. Она обхватила себя руками и придвинулась поближе к огню. Она еще помнила тепло тела Рована, и в душе поселилось какое-то опустошение.
 Страсть, вот что она разбудила в нем, это все, что он
 чувствовал к ней. Нельзя его винить за это, по крайней мере, он был хоть честен с ней, разве он не говорил ей о причинах своего согласия на эту аферу? Поэтому она не имеет права ожидать от него большего.
 Она надежно защищена замужеством, связана традициями и собственными принципами. И даже если бы он и предложил ей быть вместе, она никак не смогла бы с честью выйти из этой ситуации.
 А хотела бы она получить от него предложение? Сама не знает. Он ошеломил ее и заставил многое воспринимать по-новому.
 Наверное, то чувство, когда при прикосновении закипает кровь, нельзя назвать любовью? Или можно? Можно ли назвать любовью смятение, овладевшее ее душой? Любовь ли это, когда испытываешь восторг, глядя на него, прикасаясь к нему.
 Могут ли все перечисленные чувства, соединиться вместе, назваться обыкновенным желанием? Может ли высшая страсть к одному человеку или к его телу быть формой любви?
 Жаль, что она не знает этого, она очень хотела бы знать…




 Глава 14


 Он был трижды проклятым, безнадежным идиотом.
 Рован стоял в кабинете, уставившись на серое небо и видневшиеся из окна-щели деревья. Он вел себя подобно глупому цыпленку, метавшемуся по гнезду при виде приближающейся змеи. И самое худшее — ему некого, кроме себя, винить. Не нужно было вырывать из нее объяснения насильно. Он просчитался, хотя до этого подобных ошибок почти не делал. Причиной всему была ревность, и к кому? К умершему брату. Можно ли придумать больший грех? И кто бы мог догадаться, что у нее окажется такое стойкое сердце? Он ожидал оправданий, слез перед неизбежной капитуляцией. Но вместо этого Кэтрин поступила по-своему.
 Он не был готов к этому. До сих пор ничто не лишало его присутствия духа. Но то, что он увидел в ее глазах! Обвинение и стойкая готовность себя защищать. Он сразу почувствовал себя подлецом из подлецов, и какое в тот момент у него появилось желание бросить к ее ногам свое окровавленное, но все еще бьющееся сердце в качестве хоть какой-то награды за проявленное хамство!
 А самое худшее: он разрушил то, что уже крепко соединяло их, и выкинул себя из ее кровати. Теперь ему нет туда возврата.
 До этого момента Рован не ощущал себя заключенным в тюрьму, сейчас же ему казалось, что он чувствует на себе тяжесть камня, видит, как на нем смыкаются стены, и если он сию минуту не вырвется отсюда, то взорвется вместе с этим домом, словно тот был начинен порохом. А в то же время он не хотел, чтобы дни, отведенные им с Кэтрин, заканчивались.
 Сначала он пытался не попадаться ей на глаза, но в то же время страстно желал остаться с ней в одной комнате, если бы смог найти предлог. Часами сидел и пытался решить, чего же он хотел больше: лежать рядом с обнаженной и сгоравшей от желания Кэтрин или просто взять ее полностью тут же около камина, на мраморном полу под пальмами или на ступеньках широкой лестницы.
 Он начинал понимать, каким наваждением она была для Теренса. Он сам становился ею одержим. Ни одна женщина так не завладевала его мыслями и мечтами и не рушила его собственные планы, ни одна не заставляла его так сгорать, как эта, которая, словно наваждение, была у него в мыслях, душе, каждой клетке тела.
 С какой храбростью она сегодня боролась с ним! Теренс, конечно, не смог преодолеть ее силу духа. Спасти женщину в беде считается достойным поступком, но сделать это без надежды на вознаграждение — шаг еще более великодушный.
 Наконец у Рована возникло кощунственное желание, чтобы Жиль попытался уничтожить его, как Теренса. Естественно, он все-таки надеялся, что совершить это будет гораздо труднее, чем убийство брата, и он, Рован, будет мстить. Месть будет быстрой, яростной и даже приятной.
 Более того, предоставится прекрасная возможность увезти Кэтрин. В последние дни эта мысль часто овладевала им, но не прямо, а как-то исподволь пряталась в дальних уголках его сознания.
 Он вовсе не надеялся, что она уедет с ним. Если это и может случиться, то только при каких-нибудь исключительных обстоятельствах, которые заставят ее забыть свои принципы, предписывающие жить с человеком по церковному обету.
 Трудно далее предположить что-либо определенное. Многое будет зависеть от того, как и почему он ее увезет и как вообще она к этому отнесется. Вряд ли после сегодняшнего утра она будет чувствовать к нему симпатию и сможет снова лечь в постель с человеком, которого презирает. Сказал же он ей сегодня, что он вовсе не джентльмен, да она и сама в этом удостоверилась.
 Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем она осознает, что, в первую очередь, она женщина, а потом уже леди?
 Обед имел одно преимущество — возможность быть рядом с Кэтрин. Он снял тяжелый поднос с движущегося стола и принес его в спальню, хотел было помочь накрыть на стол, но она махнула рукой, и он сел напротив, надеясь бесшумно проглотить все, что было предложено. К обеду было вино, бренди. Он надеялся, что напитки смогут как-то облегчить его состояние. Кэтрин же, несмотря на его уговоры, почти от всего отказалась.
 Пытаясь есть, он наблюдал за ней. Кэтрин сидела бледная, опустив вниз глаза, ела мало. Ее волосы отливали блеском огня, рассыпаясь по плечам. Они ей почему-то мешали, судя по тому, как она рукой отбрасывала назад пряди. Ему очень нравилось это ее движение — быстрый грациозный взмах рукой, и упавшая на лицо прядь присоединялась к остальным волосам. Ему хотелось дотронуться и погрузиться в них рукой.
 Слишком многого он хотел. Он всегда хотел слишком много. По этой причине он ради чужих земель оставил дом, по этой причине он сейчас находился здесь.
 Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, он сказал:
 — Вечером я слышал топот копыт, а недавно около конюшен какое-то оживление. Сдается, что они готовятся к отправке утром. Может быть, наша идиллия закончится раньше времени.
 — Думаете, «Цветок хлопка» причалил? — спросила она, широко открыв глаза.
 Рован отложил в сторону булочку и снова наполнил свой бокал.
 — Похоже, что так.
 — Так быстро, — еле слышно произнесла она, но он услышал, и его сердце екнуло от радости.
 Она положила вилку и оставила тарелку. Сложив, как монахиня, руки на коленях и заглянув ему в глаза своими ясными глазами, в которых он увидел лихорадочный блеск, она произнесла:
 — Мне бы очень хотелось иметь твоего ребенка.
 Эти слова ударили его, словно плетью, за каждым словом — удар. Он хотел еще раз услышать хоть одно слово, а сам сидел, скрывая неожиданный восторг.
 — Я знаю, что мы с вами об этом не договаривались, но какая разница, в конце концов.
 — Действительно.
 Восторг улетучился, уступая место разочарованию. Его слова прозвучали будто резкий взмах меча в воздухе.
 — Вы решили, наконец, порадовать Жиля?
 — Я решила порадовать себя, — резко ответила она.
 — Покачать, побаловать, покормить грудью и унаследовать, в конце концов, Аркадию.
 — И любить.
 Искренность ее взгляда тронула его, он знал, что заслужил это. Но все равно чувство предательства не изгладилось, почему-то их соглашение о неповиновении приказу Жиля значило для него больше. Или он ревновал не только к мужу, собственному брату, но еще и к своему несостоявшемуся ребенку?
 — Нет, ребенка не будет. Я не хочу, чтобы он попал в руки убийцы, не хочу, чтобы он страдал без отца. Я не смогу уехать, зная, что оставил ребенка и что он может умереть.
 Она протянула к нему руку.
 — Я позабочусь о нем.
 — Только вы? Презирая его отца?
 Вдруг его взгляд остановился на синяках на руке, явных отпечатках его пальцев. Он дотронулся до ее руки.
 — Прошу прощения за это, но не за мой отказ.
 Она отдернула руку, спрятав ее под столом. Глядя ему в глаза, как бы надеясь на его слабость, произнесла:
 — Но вы же раньше хотели…
 — Я думал только о постели, а не о детях. Я передумал. — Иногда грубость давала некоторый эффект.
 — Вы отрекаетесь от меня, потому что я отказываюсь говорить о Теренсе? Так?
 Она откинулась назад, не сводя взгляда с Рова-на. Он выдержал этот взгляд и недоверчиво спросил:
 — Вы предлагаете мне обменяться одолжениями?
 Она отвела взгляд.
 — Я не могу этого сделать.
 Сегодня у него было достаточно времени для размышлений. Пытаясь помочь ей, предположил: — Я мог бы спросить — почему? Но, думаю, в этом нет нужды. Вы пытаетесь кого-то прикрыть. Не Жиля, если Теренс никогда не был в вашей постели. Но как жена лудильщика, любившая кастрюли, вы не можете здесь, кажется, найти ни одного достойного.
 — Вы ничего не знаете о моих привязанностях и способности любить.
 — Нет, — горько ответил он, — вы ошибаетесь.
 Ночь, проведенная с ней, рассказала все, что ему необходимо было знать. Любить и отдаваться друг другу — совершенно разные вещи, но достаточно близкие, чтобы их сравнивать. В одном он имел опыт, но вряд ли когда-нибудь познает другое.
 Когда все это закончится, в ее жизни для него не останется места. Он выполнит свое назначение и может убираться.
 Тишину нарушал только треск поленьев. Целый дождь искр вспыхивал брызгами и затихал, падая в очаг. Но Кэтрин туда не смотрела.
 — Если вы откажете мне, у меня может никогда не появиться возможности стать матерью.
 — Пожалуйтесь Жилю. Может он организует еще один турнир.
 — Если он это сделает, я уйду от него.
 Она так просто сказала об этом, что ему должно было быть не до бравады. Но Рован, чтобы успокоить себя, не принял эти слова всерьез.
 — Если у вас хватит мужества и денег и будет куда уйти. В принципе это возможно, если только в августе в среду пойдет снег. — Он помолчал и вдруг неосознанно, против воли, сказал: — Давайте уедем вместе.
 — Я не вижу, чтобы вы куда-то собирались! — На ее бледном лице появилось возмущение.
 — А если собираюсь, что тогда? — Он с удовольствием увидел, как она вздохнула.
 Кэтрин не ответила. Он слушал, как потрескивали поленья и завывал снаружи ветер, смотрел, как трепетал огонь. Потом кивнул, встал, взял бутылку с бренди и сказал:
 — Понимаю. Брак священен. Как и кладбище.
 Рован покачнулся. Сказалось все: и напряженные споры, и подавленное желание, и несколько бокалов вина и бренди, и то, что он был почти весь день без еды.
 Ему хотелось еще налить бренди столько, сколько он сможет проглотить, чтобы впасть в забвение. Не часто он доходил до такого состояния. Но когда он направился к двери, то шел довольно уверенно.
 — Куда вы? — Она поднялась и пошла за ним.
 — В Эден, мой теплый и сырой рай. Туда. Вниз. Вы будете скучать по мне?
 — Останьтесь. Я не хочу быть одна.
 Она подошла к нему совсем близко, положила руку на грудь. Он почувствовал на коже каждый ее пальчик, и конечно же, как шторм, на него обрушилось желание. Сбитый с толку, он все же спросил:
 — Опять искушаешь?
 — Ты против? — Она приблизилась к нему.
 Он отдал должное тем усилиям, которые привели ее к нему. Но он не сделает ошибки.
 — Господи, конечно же нет, если в результате моя кровь не смешается с твоей.
 — Ты сделал свой выбор. — Она приподнялась на мысочки и прижалась к нему губами.
 Он обнял ее, хотя в руке была бутылка бренди. Ее рот был сродни нектару и так много обещал… Руки были холодными, а грудь, прижатая к его груди, сводила с ума. Он страстно желал и отказаться от нее, и уступить ей. Сдаться и полностью отдаться всепоглощающему чувству, пока вдруг Рован не вспомнил, что не его она так сильно хотела, а ребенка, появление которого зависело от него.
 И руки сами собой опустились, а губы стали неподвижными. Когда она, в свою очередь, медленно и нехотя сняла руки с его шеи, он произнес:
 — Вообще-то я против.
 Кэтрин полными от слез глазами спросила:
 — Почему?
 — Фамильная гордость, упрямство, эгоизм. Если ты захочешь просто меня, я — твой. Но только не оправдания, не одиночество, не бессмысленные мечтания о материнстве. Только без всего этого я дам тебе то, что ты хочешь. Правда, я боюсь твоих слез, не надо плакать.
 Она инстинктивно дотронулась до него, глядя, как он поклонился и повернулся, чтобы уйти. А Кэтрин стояла, обхватив себя руками, уставившись в никуда, когда он оглянулся…
 Он поступил правильно, но почему же тогда чувствует себя таким болваном?
 «Никогда, — думал Рован несколько часов спустя, — он не видел такой луны». — Она была круглая, как беременная королева, и яркая, как предрассветное небо. Луна освещала деревья, траву, и свет ее серебряным лезвием сабли проскальзывал сквозь узкие окна башни. Попадая в башню сквозь стеклянный купол, лунный свет делал полумрак янтарным и резко вычерчивал тени пальмовых и папоротниковых листьев, похожих на зубья дракона, на мраморном полу.
 Рован был пьян и очень этим доволен. Он переходил от одного окна кабинета к другому, бродил по лестницам вверх-вниз, кружил по оранжерее, наклоняясь под листьями пальмы и осторожно дотрагиваясь до мокрых грудей нимф. Разве можно было их сравнивать с грудью Кэтрин. Вздохнув, он от них отвернулся и сел под огромной пальмой, прислонившись спиной к гигантскому китайскому кувшину, и уже здесь допил остатки бренди.
 Он все еще сидел там с пустым стаканом в руке, когда Кэтрин спустилась в оранжерею. Чтобы не разбить хрустальный стакан, он осторожно и бесшумно поставил его на пол и устроился в своей темной засаде.
 Волосы Кэтрин под лунным светом отливали золотом, а тонкая материя сорочки — серебром. Она была похожа на богиню, безмолвно спустившуюся с Олимпа. Ее лицо, грудь, нежные изгибы рук, стройные ноги — все до боли в глазах блестело в лунном свете. Через плечо было перекинуто полотенце. Он, конечно, мог бы подняться и заявить о своем присутствии, оставив ее одну, если бы она захотела. Но это было выше его сил — никакие слуги дьявола ни за что не смогли бы вытащить его оттуда.
 Кэтрин прошла мимо и подставила руку под струи воды, лившиеся из кувшинов в руках нимф и из клювов двух лебедей. Рован затаил дыхание, когда увидел, с каким восторгом она смотрела, как бесчисленные капли-жемчужины, отскакивая от руки, били по лицу и плечам. Она провела рукой по лицу, откинула волосы назад и начала расстегивать пуговицы. Оголив плечи, она медленно спускала вниз сорочку, которая скользила по груди, талии, нежным бедрам и очутилась на полу.
 Рован боялся дышать. Он знал: она была прекрасна. Его руки, рот, каждая клетка его тела говорили ему об этом и раньше. Но все это было несравнимо с тем, какой она предстала перед ним в лунном свете. Когда он состарится и придет время закрыть глаза, то и тогда у него перед глазами будет стоять ее точеная фигура.
 Кэтрин переступила через сорочку и вошла в фонтан, выпрямилась и стала одной из нимф, только живой. Двигаясь по колено в воде, она встала под струи в том месте, где они встречались. Вода каскадом полилась по ее телу. Она закрыла глаза, раскрыла ладони и ловила теплый поток дождя.
 Когда она открыла, наконец, глаза, то, потянувшись за полотенцем, нашла кусок мыла, оставленного Рованом. Сначала было удивилась, потом стала медленно намыливать руки, грудь, живот, ноги. Пена полосками серебрилась на теле, спускаясь вниз и прячась уже в самых сокрованных изгибах. Оглянувшись назад, она нашла глазами сатира и села ему на колени, подняла одну за другой ноги, чтобы намылить их. Пена была уже повсюду, даже у нее на волосах и покрывала поверхность воды. Закончив, она отступила назад, подождала, пока стечет мыльная вода, потом снова встала под своеобразный душ.
 Потом она заметила смеющегося сатира, всего в пене. Наклонившись к нему, она рукой начала сбивать пену и плескать на него воду: сначала на грудь, потом на живот, а потом, поколебавшись, рукой провела по мокрой, заляпанной пеной плоти.
 Ррван со свистом выпустил из легких воздух и вдруг вспомнил, как Кэтрин тоже стояла и наблюдала за ним. А ведь он сказал ей, что будет внизу, в оранжерее. Она знала, что он следит за ней. Знала и хотела, чтобы он видел. А он очень хорошо видел, даже слишком хорошо. Она выиграла в их битве.
 Но самому крупному сражению еще только предстоит состояться.
 Он встал и вышел на свет. Кэтрин вздрогнула. Какая же она еще неопытная искусительница! Может, это и к лучшему.
 Она не сделала ни единого движения, чтобы прикрыться, но напряглась, как струна. Он бы похвалил ее не только за храбрость, но и за то, что она разрешила ему рассмотреть себя всю. Что он и делал, одновременно вытаскивая рубашку из бриджей.
 — Что вы делаете? — не совсем уверенно спросила она, заметив некоторое беспутство в его глазах и улыбке.
 — Так удобнее. Немного сыро, но думаю, буду вознагражден.
 — Если вы хотите…
 — Хочу, — перебил он ее, — а вы хотите сказать, что я здесь незваный гость?
 Потемневшими от волнения глазами она следила за его движениями: как он расстегивал бриджи, как они спустились по ногам, и как он переступил через них. Отбросив рубашку в сторону, он шагнул вперед.
 Широко открыв глаза, Кэтрин отступила назад и попала под струи воды.
 — Стой, где стоишь, — сказал он и впрыгнул в фонтан, одним рывком дотянувшись до нее.
 Жив, он снова почувствовал себя живым. Алкоголь тут же испарился под давлением страсти и очарования. Все его ощущения до боли обострились. Терпкий запах зелени, пряный запах земли, запах лавандового мыла — все это окружило его и слилось в голове единым мощным напряжением.
 Он слышал крик ночной птицы и завывание ветра над крепостной стеной. Он видел, как пульсирует вена на шее Кэтрин, как вздымается и опускается ее грудь, как блестят в панике ее глаза. А он чувствовал только силу и жар в крови.
 Он так хотел эту женщину, с такой внутренней болью, какую никогда не испытывал и ничто, ничто не может помешать ему взять ее.
 Она вытянула вперед руку, как бы отталкивая его. Он остановился и долго стоял, заложив руки за спину и подставляя лицо потоку воды.
 Затем он взял ее руку и поднес ее к своим губам, потом положил себе на плечо. Быстро взяв одной рукой ее за талию, а другой подхватив под колени, он в едином порыве посадил ее на колени сатира, где она недавно уже сидела.
 Она не успела ни пошевелиться, ни запротестовать, как он встал на колени между ее ног и наклонил голову к нежным, пахнущим лавандой складкам, туда, где смыкались ее бедра. Ее кровь была так близко, почти на поверхности и казалось вот-вот потечет, а он сможет ее испить сквозь тонкую и прозрачную кожу.
 Его сердце болело и вырывалось из груди. А потом было то, что может вызвать только блаженство. Его приводило в неистовый восторг то, как она старалась сдержать рвущиеся из горла звуки, как трепетала она под его руками и обняла его, приглашая разделить с ней экстаз.
 Она словно была создана только для него одного — со своими роскошными волосами, точеной грудью и спелыми, как ягоды, сосками. Он любил ее ответные движения, восторг, который он читал у нее на лице.
 Он любил ее. Вот почему он был здесь: в башне, в фонтане, в ее объятиях.
 И он взял ее, снова и снова проникая в нее, чувствуя, как его плоть охватывает она вся — жгучая, теплая, бархатная. В голове эхом отдавались невысказанные слова, а невыплаканные слезы застряли в горле.
 Но он не издал ни единого звука.
 Он чертовски хорошо, даже превосходно, себя контролировал.




 Глава 15


 Кэтрин прильнула к Ровану, когда он вынес ее из фонтана и, оставляя мокрые следы на полу, понес вверх по ступенькам. Как приятно было в его объятиях! Какое очарование было в его силе, от блаженства у нее заболело сердце.
 Она никогда не забудет, как он подошел к ней, обнаженный и бесстыдный, как никогда не забудет и того, что произошло потом. Теперь она никогда не будет прежней Кэтрин, да она и не хочет быть прежней.
 Он не понял ее, когда ее сердце встрепенулось и потянулось к ребенку. Наверное, его нельзя винить за это, помня о том, как она противилась их сближению вначале.
 Она вовсе не была неразумна, нет. Это он сам своими настойчивыми наставлениями о любви изменил ее. Совсем недавно она поразилась своим мыслям: как одинока она будет, когда он уедет, и как ей нужно оставить то, что будет его продолжением и напоминанием об их близости.
 Она никогда не была против ребенка, она только протестовала выбору его отца и времени рождения в соответствии с желанием Жиля.
 Теперь же она не могла ни о чем другом думать. Как она будет счастлива иметь маленькое живое существо, обнимать его, лелеять! Оно сможет заполнить пустоту в ее сердце.
 Тот факт, что задуманное ею обрадует также и Жиля, не имело ничего общего с ее решением. Несомненно, он будет счастлив в своей победе и станет обожающим отцом, но это ее уже не волновало. Ребенок, а не чувства мужа — вот что теперь было самым важным.
 Вдруг сердце Кэтрин словно оборвалось. Она подумала о том, что может стать с Рованом, и этот страх только удвоил желание иметь ребенка.
 Если его убьют… нет, она не будет об этом думать. Осталось так мало времени. Если Рован прав, и пароход причалил, то от Жиля получено послание и приказано закладывать экипажи и ехать за гостями. Если следовать обычной программе, то Жиль завтра утром высадится на берег и отправится в Аркадию. До дома они доберутся к полудню, все начнут интересоваться ею и спрашивать, когда оже она вернется из своего предполагаемого путешествия. Потом Жиль в срочном порядке должен будет ее представить. Несомненно скоро кто-нибудь придет освободить ее и Рована. По всей вероятности это произойдет ночью. Рован опять там, внизу, отказался уронить в нее свое семя, поэтому в оставшееся время она непременно должна сломить его сопротивление.
 Рован плечом открыл дверь в спальню, посадил ее в кресло перед камином, укутал полотенцем и встал на колени, чтобы разжечь огонь. Она сидела слишком вялая и апатичная и была не в состоянии развивать далее свои мысли. Она просто следила за ним глазами, как он быстро оделся, застегнул все пуговицы, взял с туалетного столика ее щетку и расческу и направился к ней. От него нельзя было оторвать глаз.
 Да, нельзя не признать, что Жиль сделал правильный выбор.
 Рован чуть помедлил, видя, что она улыбается. Она не могла ничего прочитать на его лице, кажется, оно было недоверчивым. Как бы она хотела знать, о чем он думает!
 Он протянул руку и поднял ее с кресла, сел сам, а ее посадил между ног. Кэтрин благодарно окунулась в его тепло и только теперь поняла, что замерзла. Взяв полотенце, она стала вытирать руки. Он отложил щетку и расческу в сторону, отобрал полотенце и стал промокать им руки, плечи, двигаясь к груди. Его прикосновения были нежными и, конечно же, ее соски тут же напряглись и затвердели. Кэтрин виском ощутила движение его лицевых мускулов и поняла, что он улыбается, и, став свидетелем его тихой радости, она сама как-то потеплела и вся засветилась изнутри.
 Она чуть отклонилась назад, давая ему большую свободу, но он вдруг остановился, глубоко вздохнул, выпрямил ее и стал вытирать волосы. Потом положил полотенце ей на колени, взял щетку и стал медленно расчесывать. Делал он это осторожно, а она сидела, смотрела на пол и наслаждалась нарастающим жаром внутри. Повернув голову, она смотрела, как он, взяв в руку прядь, тщательно расчесывал концы, а лицо в это время было настолько сосредоточено, что она буквально жаждала узнать — о чем он думает, что он чувствует, но не осмеливалась спросить.
 Как бы ни было приятно вот так видеть, больше она не могла себе этого позволить. Необходимо что-то делать, ведь там, в фонтане ей кое-что удалось. Для храбрости нужно помнить об этом.
 Ей необходимо сделать всего лишь несколько шагов, чтобы добиться своего.
 Она не была подготовлена жизнью самостоятельно мыслить, а еще меньше — самостоятельно действовать. Несомненно, то, как она сопротивлялась желаниям Жиля и было началом великой перемены в ней. Но пока это еще не конец.
 Только сейчас, пока не поздно.
 Ступня Кэтрин была на его ступне. Она немного согнула колено и прижала свою ногу к внутренней стороне его бедра. Нежным мечтательным голосом произнесла:
 — Кто бы это ни был, я рада, что кто-то научил тебя искусству любви.
 — Неужели? Почему? — Он дышал ей в плечо.
 — Потому что я собрала плоды богатого урожая, приобрела опыт и уже ничто не возьмет его назад. Потому что у нас нет времени учиться, привыкать друг к
 другу, как это годами делают большинство супружеских пар, путем испытаний и ошибок.
 — В этом, несомненно, есть свое преимущество.
 — Да, — тихо ответила она, представив себя и Рована вместе и только что поженившимися. В то же время она была очень довольна, что он тоже хотел, чтобы время, проведенное вместе, длилось дольше.
 — Да, — снова произнесла она и добавила: — Я в долгу перед тобой за твою науку, за радости тела. Неужели я могла всего этого не знать?
 Он застыл и сдавленным голосом ответил:
 — Если бы это был не я, когда-нибудь был бы другой.
 — Ты имеешь в виду, когда я стану вдовой? А вдруг я буду уже слишком старой и настолько законсервированной в своем девичестве, что не смогу себе позволить это?
 — Сомневаюсь, что это продлилось бы очень долго.
 — Ты имеешь в виду, что Жиль предложит меня другому мужчине? Против моей воли? Нет. Этого никогда не будет. Ну, если только кто-то… кто-то, подобный тебе.
 Он повернул рукой ее лицо к себе, чтобы заглянуть ей в глаза.
 — Что ты сказала?
 Она только секунду смогла выдержать его вопросительный взгляд. Опустив ресницы, она продолжала:
 — Ты ведь чемпион, не так ли? Качества, которые помогли тебе стать хорошим спортсменом, также сделали тебя и превосходным любовником и в перспективе — хорошим отцом.
 — Откуда тебе знать, хорош ли я в любви, никогда не имев другого?
 Она залилась краской, но тут же справилась с собой.
 — Думаю, инстинкт. Я не права? По-моему, никто другой не сможет заставить меня чувствовать так, как ты.
 Он криво усмехнулся.
 — Надеюсь на это. Да, я проповедую в постели нескромность и неосторожность, вот почему я думаю — ты мне льстишь.
 — Ты подозреваешь меня в том, что я искушаю тебя ради ребенка? — спросила она, взмахнув ресницами. — Но я полагала, что ничто не заставит тебя потерять контроль над собой.
 — Я не говорил этого.
 — Я буду испытывать тебя и сделаю так. — Она поцеловала уголок его рта. — Или так. — Она приложила руку к его груди, лаская ее и поглаживая еще сырые курчавые волосы.
 Он схватил ее руку так крепко, что даже побелели пальцы. Довольно грубо спросил:
 — А это еще зачем? Какие теперь причины?
 — Может, я хочу отплатить тебе удовольствием за удовольствие. Так как никогда не будет тебе равных в моей постели, я, может быть, хочу открыть для себя все, что ты знаешь о любви. Научишь меня?
 — О, боже, Кэтрин, — выдохнул он.
 Со смелостью пришла и радость, когда она увидела его смущение.
 — Ведь есть что-то, чтобы я могла для тебя сделать? Как мне вернуть тебе то удовольствие, восторг, которые ты мне дал?
 — Ты… ты не должна говорить такие вещи, — хриплым голосом произнес он.
 — Нет? Но как же мне еще узнать, что ты любишь?
 Его лицо почему-то стало серьезным.
 — Тебе не надо никакой техники. Смотри на меня так, как ты смотришь сейчас.
 — Нет, несомненно должно быть больше. — Она покачала головой. — Женщины слишком зависимы от мужчин, и для того, чтобы удержать их, должны же быть какие-то пути их удовлетворения.
 — Должны быть, если тебе необходимо восстановить и оживить мужской пыл. Например, как у твоего мужа.
 Она прищурилась.
 — Меня это никогда не касалось.
 — Тогда ты обязана объяснить мне свое внезапное желание, ведь сейчас ты не совсем правдива.
 Она долго смотрела на него своими темными глазами. Да, он даже не представляет себе, как он прав. Она многого хотела, начиная с полного знания его любовных методов к кончая ребенком. Более того, ей хотелось убрать из его головы все мысли о самоконтроле. Она хотела, чтобы он желал ее так, как никогда еще в своей жизни. Она хотела, чтобы он любил ее и отдал всего себя ей без какого-либо предохранения.
 Ее рука медленно дотронулась до его плоти, сделала то, чему научилась несколько дней назад. Ей нужно было знать, что он любил ее только по одной причине. Ей необходимо было это знать, поскольку она любила его.
 Кэтрин зашептала ему на ухо:
 — Ты скоро уедешь, ты должен уехать. У тебя будут другие женщины. Но у меня все будет по-иному. Неужели это справедливо: иметь возможность в своей жизни любить только несколько коротких часов?
 — И поэтому я должен чувствовать себя виноватым?
 Ей только и осталось, что сказать правду.
 — Да. Это чувство должно руководить твоим поведением.
 — И что же тогда?
 — Хотя бы только один раз любить меня без всяких своих специальных методов, и я обещаю тебе, что ты никогда не узнаешь о последствиях. Ты сможешь уехать, не оглядываясь назад. Я не буду искать встречи с тобой. Даже если будет ребенок. Во имя него я не буду ни о чем тебя просить. Ты можешь не бояться за судьбу ребенка, которого ты никогда не увидишь.
 — А если я захочу увидеть?
 Она не сразу смогла ответить, ей не хватало воздуха.
 — Это будет, конечно, твоим правом.
 — Моим правом? — взволнованно переспросил он. — А мои надежды, страхи, искалеченное желание? Вот, оказывается, какого ты обо мне мнения. Ты думаешь, я не захочу никакой ответственности? Неужели ты не можешь понять, что вся моя жизнь впоследствии будет испорчена непереносимыми мыслями о том, что ты воспитываешь моего ребенка, которого мне будет непозволительно видеть и знать?
 Она искала его ответного взгляда.
 — Я не была в этом уверена.
 — Теперь ты знаешь все и должна сказать мне правду. Хочешь ли ты, узнав, что носишь ребенка, который появится в результате нашей любви, чтобы я, преодолев любые препятствия, вернулся и увез тебя туда, где нас никогда не сможет найти твой муж?
 Смесь горя и неописуемой радости нахлынула на нее. Как замечательно, что он настолько полон решимости исполнить свое обещание. Но как больно, что он никогда не приедет только за ней одной!
 Она, похоже, совсем потеряла рассудок от всех этих мыслей.
 — Даже настолько рискуя, почему ты отнимаешь у меня счастье иметь ребенка? Какое ты имеешь право удерживать меня от этого шага?
 — Какое право ты имеешь не говорить о причине смерти моего брата? Чьи же сомнения и угрызения совести сильнее, мои или твои?
 — Угрызения совести — это иногда такая ужасная вещь.
 — Я дам тебе то, что ты просишь. Поступай, как знаешь, ведь никто, в конце концов, кроме нас решить это не сможет.
 Он согласился, с какой-то печалью, сожалением, но согласился.
 — Неужели? — неуверенно улыбаясь, переспросила она.
 — Ты сомневаешься?
 — Я еще как-то не уверена в том, что ты сказал. — Она прижалась к его обнаженной груди, ее губы были так близко от его лица.
 Он знал, что она собирается делать, она прочитала это в его глазах. Он не отодвинулся, а только отложил в сторону щетку и повернул ее, обняв, к себе.
 — Сейчас я уверен только в одном: нам так мало времени осталось быть вдвоем, что было бы преступлением тратить его понапрасну.
 Губы его были щедры, горячи и сладки. Только он мог так необыкновенно целовать ее — властно, но очень-очень нежно и осторожно. Она с таким счастьем отдалась его губам, обняв его за шею и почувствовав его тело, что даже застонала. Теперь она не просто хотела его. Ее желание было неистовым и смешивалось со страхом и отчаянием скорого расставания, и только он один мог дать ей лекарство от этой боли.
 Скоро будет постоянство. Кого-то можно будет любить и лелеять. Ребенок сможет в какой-то мере заменить Рована.
 Она добьется своего. Вероломством, любовью, но добьется, если сможет.
 Кэтрин осторожно провела рукой по его щеке, подбородку, уху и прижалась губами к его теплым губам. Ее язык робко встретился с языком любимого, как бы приглашая его присоединиться и начать прелюдию любви. Он принял ее приглашение, властно расширяя их общую любовную тему.
 Он сжал ее в объятиях, и вдруг она почувствовала, как он вместе с ней поднялся и стал нежно опускать ее на пол.
 Секунду спустя она лежала на ковре у камина, а он, опершись на локоть, был рядом с ней, и она увидела в его глазах красно-оранжевые отблески огня и решимость.
 Дрожь охватила ее. Только сейчас она поняла, как мало знала этого человека, и как быстро стала зависеть от него и его желаний. Увидев, что легкая улыбка тронула его губы, она потянулась к нему. Он наклонил к ней голову, провел кончиком языка по ее трепетным зовущим губам, потом хрипло произнес:
 — Скажи мне, если Теренс не завоевал твое сердце и не был удостоен твоих объятий, почему же он остался в Аркадии?
 Опять! Их лица были так близко друг от друга. Она, заглядывая ему в глаза, вспомнила, что он уже делал подобные попытки предыдущей ночью и днем. В памяти всплыло, как он предлагал обменяться одолжениями: она будет иметь возможность получить ребенка, а он узнает правду о смерти брата. Теперь она точно знала, что он задумал.
 — Ты ведь уже спрашивал об этом, мы ведь договорились с тобой…
 — Да, сначала я выяснил твои желания, но оставил пока при себе свои. Это нечестно.
 Вряд ли теперь она могла контролировать свой голос и себя.
 — Если ты думаешь, что так будет честнее, у тебя странные представления о справедливости.
 Он наклонил голову к ее груди, взяв в рот сосок. Только спустя некоторое время произнес:
 — У тебя есть то, что нужно мне, у меня — то, что хочешь ты. Что же в этом неразумного?
 — Твои методы… — начала она.
 — Обоюдоострые, — закончил он за нее. — Я не могу искушать и соблазнять тебя, не увлекаясь сам. И ты это хорошо знаешь. Так ведь и ты сама вольна поступать по отношению ко мне.
 Нельзя было назвать это проявлением рыцарства с его стороны — голый мужчина вступил в словесный поединок в женщиной. Но, по крайней мере, он был честен и, надо признаться, намного честнее, чем она со своими попытками.
 Внутри Кэтрин нарастало напряжение. Оно какими-то волнами накатывало на нее и заставляло сильнее биться сердце. А сама она будто увеличилась в объеме, потеплела и сразу как-то успокоилась, приглашая его любить себя и всем сердцем, в свою очередь, принимая его. Она хотела его и знала, что не будет отвергнута, а больше ничего не имело значения, Она подняла руку к груди Рована, нежно лаская пальчиками темные шелковистые волосы, потом ладошкой прижалась к его шее. Наслаждение от близости с ним и важности того, что она сама могла ласкать его, было так велико, так переполняло ее, но все-таки она заставила себя сказать ему:
 — Твой брат не любил меня, никогда не смотрел на меня, никогда не дотрагивался до меня. Я для него была просто хозяйкой и никем более.
 — Он восхищался тобой на расстоянии, не правда ли? Он всегда был парнем с хорошими манерами, — сказал Рован, обхватывая рукой грудь и приподнимая ее так, что сосок, розовый и мокрый, снова оказался у его губ. — Но ты так и не сказала, почему он остался?
 — Он любил музыку, танцы, хорошую еду, вина и другие развлечения. И других леди.
 Им мешало полотенце, оно все еще было между ними. Сквозь опущенные ресницы она взглянула вниз, рука ее скользнула по шелковистому треугольнику его курчавых волос на груди и отбросила полотенце в сторону. Под ним было то, до чего ей страстно хотелось дотронуться — напряженная и выпирающая под одеждой сокровенная часть его тела. Она так и сделала, а его рука легла на плоскую поверхность ее живота и, повторяя ее действия, опустилась ниже, на треугольник ее мягких каштановых волос.
 — Когда я последний раз видел Теренса, он учился галантности и манерам. Если не тебя, то какую же еще леди он удостоил чести своих поклонов и любезностей?
 — Никого, — ответила Кэтрин и глубоко вздохнула, когда он дотронулся до самого чувствительного места на ее теле.
 — Ты уверена? — шептал он ей на ухо, и движения его пальцев координировались с его словами. — Кто бы это мог быть? Не Жоржетта, думаю. Она слишком груба для его вкуса, она больше подходит для Сэтчела и его круга. Неиспорченная Шарлотта могла бы всколыхнуть его покровительственные инстинкты, но не страсть. Мюзетта слишком поглощена флиртом и не смогла бы долго удержать его интерес к себе. А больше никого нет. А ведь в письмах он писал о любви и о тебе.
 В ее голосе прозвучали сомнение и неловкость.
 — Он не мог иметь меня в виду.
 — Нет? Почему, если он любил тебя тайно, на расстоянии? Ты могла и не заметить, а Жиль — да, и возможно, заметил.
 — Нет, — бессвязно пробормотала она. Кровь буквально бурлила в ней, она едва могла дышать. Чтобы защитить себя, она положила ладонь сквозь бриджи на его твердую плоть, имитируя его ритм.
 Он словно перестал дышать, напрягся, поднял голову.
 — Слышишь? Что это?
 Она затихла, прислушиваясь, и ничего, кроме громкого стука сердца, не услышала. И подумала, что это он нарочно так сказал, чтобы дать себе передышку и усилить реакцию. Она расстегнула бриджи, просунула руку, обхватив пальцами и крепко держа его плоть. Он взял ее за мягкие и круглые ягодицы и прижал к себе, а потом протянул руки под колени, приподнял и положил ее себе на бедра, что дало возможность легко и беспрепятственно проникнуть в нее.
 Да, это было осторожно, глубоко, умело и сильно, но безболезненно. Кэтрин содрогнулась от внезапности и напора новых ощущений. В горле застряли полуплач, полумольба. Он весь был в ней, как в плену. Медленно, слепо она прижалась к нему. Его мускулы дрожали в долгом спазме. Руки и лоб были влажными от пота, а грудь вздымалась от глубокого и частого дыхания.
 Они долго лежали неподвижно, плотно закрыв глаза. Потом он прижался щекой к ее подбородку и дрожащим, как банановый лист на ветру, голосом произнес:
 — Все равно, есть какая-то причина твоего молчания. Умоляю, расскажи все, пока я не потерял голову и душу и не взял тебя, как бессловесное животное.
 — С радостью, — прошептала она, так как ничего больше не могла делать. — Я держу это в секрете, потому что дала слово, и потому что и так Достаточно боли и смерти.
 — Честь также бывает ужасной штукой.
 — Да, — она вздохнула и освободила руки, отпуская его. — Ну, пожалуйста, люби меня сейчас, как ты хочешь. Я не хочу и не перенесу больше этого…
 — Тс-с-с… — прошептал он ей на ухо, — я знаю, господи, я знаю.
 Он накрыл ее своим телом, и она легко и свободно раздвинула ноги. В полумраке они смотрели друг другу в глаза, и он глубоко погружался в ее влажный жар. Она приняла его внутрь себя, до боли желая быть им заполненной. Удовлетворение было настолько глубоким и напряженным, что она вся покрылась гусиной кожей.
 И он, в свою очередь, словно заразился от нее и покрылся мурашками, а волосы на руках и груди, что называется, встали дыбом от непереносимой страсти.
 Рован начал движения. Но затем хриплым отчаянным шепотом начал требовать:
 — Кто это был? Кого любил мой брат?
 А Кэтрин, пребывая во внезапном, болезненном шоке, вдруг почувствовала запах несчастья.
 Запах горелых дров, горящей одежды. Дым.




 Глава 16


 Дым висел над оранжереей, и его полоски тянулись в открытую дверь спальни, привлекаемые тягой камина, туда, где лежали Кэтрин и Рован. А снизу в полночной тишине раздавался зловещий треск. Горела башня.
 А они — в клетке. В клетке горящего здания. Не имеющие никакой возможности выбраться наружу. Ужас обуял Кэтрин, когда она почувствовала запах дыма. Рован скатился с нее. Он бросил ей первое, что оказалось под рукой, — полотенце, чтобы прикрыться, а сам потянулся за бриджами. Кэтрин встала на колени.
 — Это должно быть из-за того, кто разжигает огонь в бойлерной, начался пожар.
 — Может быть, — ответил он и бросился вниз по ступеням.
 Кэтрин не отставала. Ее сорочка лежала там, где она ее оставила, на полу у фонтана. Она в спешке пыталась попасть в рукава, ей мешали складки материи. Она слышала, как Рован переходил от одной решетки для выхода пара к другой, и как он внезапно остановился, ища источник огня. Задержался у входной двери, безрезультатно проверяя запоры.
 А когда Кэтрин, наконец, справилась с сорочкой и оделась, Рован побежал по ступенькам вверх. Она побежала за ним в буфетную дворецкого, а когда догнала его, то обнаружила, что он кашляет в облаке густого дыма, В шахте, откуда поднимался стол с едой, она увидела всполохи пламени.
 — Все правильно, пожар внизу, в бойлерной. Так мы не выйдем.
 — Выйдем? Мы можем выйти? — переспросила Кэтрин, широко открытыми глазами ища его взгляд. Он кивнул.
 — Запор на двери у выхода из шахты можно было бы открыть силой, она открывается наружу, а не вовнутрь. Если бы не пожар, мы могли бы спуститься здесь.
 — Спуститься? — медленно спросила она. — Ты говоришь, мы могли бы убежать?
 — Там на страже какой-то человек, — осторожно сказал Рован, — думаю тот, кто поддерживает огонь.
 — Ты бы легко мог с ним справиться.
 — Могли бы быть и другие.
 — О, да, — быстро согласилась она.
 — Но ты не думал о том, чтобы найти выход отсюда, не так ли?
 Он поднял брови, и кривая усмешка тронула уголок его рта.
 — Нет. Я не хотел искать, не хотел убегать. Ты это хочешь услышать?
 От его искреннего признания у нее перехватило дыхание. Она ведь знала, что он хотел ее. Но не догадывалась, что так сильно.
 — Почему? — тупо настаивала она.
 Убедительная мысль мелькнула в его глазах, потом исчезла. Он нежно дотронулся до ее щеки.
 — Вопрос ведь в чем? Где сейчас те стражники? Или хотя бы садовник. Я бы, конечно, с удовольствием бросился в рассуждения с тобой обо всех причинах и наградах, но боюсь, что нам станет немного жарко.
 Она не протестовала, он взял ее за руку, и они вышли, обнаружив, что все было заполнено черным дымом. Он поднимался из отверстий в стене и уходил вверх, к стеклянной крыше, а языки пламени уже начинали лизать кипарисовые пилястры. Шум и потрескивание стали громче.
 — Трещит там, в стенах. Кто это задумал, знал, что делает.
 — Почему ты решил, что это поджог?
 — А в этом есть смысл, не так ли? После всего, что случилось?
 Подпиленное колесо, подрезанная подпруга… Да, в этом был ужасный смысл.
 Она плотно сжала губы, предпочитая не думать, кто мог бы это подстроить. Рован. в это время измерял глазами стены под куполом, и его взгляд остановился на нескольких выступах.
 Кэтрин мгновение наблюдала за ним, затем потянула за руку.
 — Нет, только не этим путем. Здесь слишком много дыма. Дай, я покажу тебе…
 И она побежала в спальню. Может быть, это была игра воображения, но ей казалось, что пол под ногами стал горячим. Едкий дым проникал в легкие, и глаза слезились. Она глубоко дышала, кашель согнул ее, но она не останавливалась. Вбежав в спальню, она подскочила к огромному шкафу, стоявшему в углу, и распахнула дверь, затем забралась внутрь и подняла потайную задвижку.
 Широко распахнулась маленькая дверная панель, вделанная в стену, и взору представилась узкая каменная винтообразная лестница, уходившая вниз, в темноту, пыльная и затянутая паутиной. Воздух был горячим, но дыма почти не было.
 На лице Рована отразилось удивление. Когда Кэтрин ступила в шкаф, он выставил вперед руку, как бы преграждая ей путь, и напряженным голосом спросил:
 — Теперь твоя очередь объяснять?
 — Это лестница для слуг, встроенная в каменную стену для того, чтобы Като мог подняться сюда при необходимости тайно. Или женщина, когда Жиль еще не был женат. Потайная дверь выходит прямо в лес. О ней я узнала от Дельфии, когда еще была невестой.
 — Я не это имею в виду, и ты прекрасно об этом знаешь, — произнес Рован. Ей не понравился его тон.
 — Ты же сам сказал, что на рассуждения у нас нет времени. Нужно поторопиться, пока сюда не добрался дым.
 Она попыталась взять его под руку, но он опять остановил ее.
 — Признайся, ведь ты тоже могла уйти из башни?
 Она прямо посмотрела ему в глаза.
 — Могла. А вдруг у двери была стража? И дверь могла бы быть заперта, — напряженно пыталась она объясниться.
 — Но ведь ты даже не пыталась проверить.
 — Какой смысл был в этом?
 Рован как-то странно посмотрел на нее и, усмехнувшись, сказал:
 — Обсудим это после. Подожди здесь, я сейчас вернусь.
 Он побежал в спальню и вернулся с напольным подсвечником из кованого железа в руке. Свечей в нем не было. Без них, похожий на трезубец, он представлял собой грозное оружие.
 Наклонив голову, он прошел в дверь впереди нее и стал спускаться по темной лестнице. Кэтрин шла следом.
 Вдруг где-то на полпути из темноты выступили две грубые тени с бледными лицами и повязками на глазах. Увидев спускавшихся, один из них выругался, блеснуло лезвие ножа, и они бросились на Рована.
 Рован оглянулся и, убедившись, что Кэтрин отстала от него на несколько шагов, прислонился к неровной стене, поднял свое оружие и размахнулся.
 Первый получил удар в живот и, падая, врезался спиной во второго. Они оба рухнули и покатились по лестнице вниз. Послышался лязг металла о камень. Рован бросился за ними.
 Кэтрин еле сдержала крик тревоги. Широко открытыми от ужаса глазами, она пыталась хоть что-то рассмотреть в темноте, сделала несколько шагов вниз и остановилась. У нее не было оружия, и она не смогла бы помочь Ровану.
 Сейчас, в темноте, каждый, кто на его пути — враг, поэтому лучше ему не мешать. Но ее мозг лихорадочно работал: она уже почувствовала дуновение свежего воздуха и запах рыбы с озера. Дверь внизу должна быть открыта. А те двое были не слугами, и не рабочими с плантаций, и не стражей. Они были белокожи и поднимались наверх, но спасать, по всей видимости, их не собирались.
 Там, внизу, слышались удары, сдавленные ругательства, и что-то мягкое стало скользить вниз по каменным ступеням, потом до нее вдруг донесся громкий крик и наступила тишина. Кто-то только очень сильно дышал.
 — Рован! — отчаянно закричала Кэтрин.
 — Пошли, скорее, — тяжело дыша, отозвался Рован.
 Она побежала вниз, больно ударяя ноги о каменные ступени. Рован остановил ее, обняв руками за талию.
 — Не так быстро, — хрипло засмеялся он, — а то мы сломаем шеи.
 Она так испугалась, что не знала, что делать: то ли поцеловать его, то ли дать ему пощечину. Он взял ее за руку и осторожно повел за собой. Около двери они какое-то время стояли, прислонившись к стене, и вслушивались. Но никого не было, только оранжевое пламя, разрастаясь, уже поднялось над куполом. Только лес, окружавший башню, стоял темный и молчаливый. В тени деревьев никого не было.
 — Пойдем, — сказал Рован и ступил в темноту. Он осторожно двигался вдоль стены, огибая выступы башни и вглядываясь в темноту. Но не пройдя и дюжины шагов, он обо что-то споткнулся. Встав на одно колено, чтобы посмотреть, что же лежит в сухой траве, он тихо выругался. Кэтрин тоже нагнулась, пытаясь из-за спины Ро-вана разглядеть лежащего человека.
 Лицо его было серым, из страшной раны на голове сочилась кровь. Пока нельзя было определить, дышит ли он. Это был Жиль. Веки на восковом лице дрогнули, и он с трудом открыл глаза. Взгляд его блуждал, затем как-то задержался на Кэтрин. Она увидела в них дикий ужас. Он поднял трясущуюся руку, рот его открылся и закрылся.
 — Беги, — слабым голосом произнес Жиль. — Они идут, чтобы убить тебя. Беги.
 — Кто? — Рован наклонился над ним.
 Жиль открыл было рот, но уже не смог ничего произнести. Лицо его затряслось, рука безжизненно упала на грудь.
 К башне кто-то бежал. Тяжелые быстрые шаги могли принадлежать только убийцам, о которых пытался предупредить Жиль. Рован вскочил на ноги и подхватил Жиля под плечи.
 — Что ты хочешь делать? — спросила Кэтрин, а сама подбежала к Жилю с другой стороны и взяла его за ноги.
 — Оттащить его от стены, вдруг она упадет. И от двери тоже.
 Он хотел, чтобы его не заметили убийцы, подумала Кэтрин. Будет чудо, если им удастся это сделать. Но они все-таки оттащили Жиля и прислонили спиной к дереву. Рован колебался, оставлять ли его там, но выбора не было. Рыскающие вокруг люди были явно не из Аркадии. В оранжево-красном пожаре, осветившем округу, он видел, что эти белые люди одеты в грубые пончо из одеял и бесформенные твидовые панталоны, поддерживаемые самодельными помочами. Судя по их космам и свирепым лицам, это были представители прибрежных бандитов.
 — Рован, — прошептала Кэтрин.
 — Не сейчас, — как можно спокойнее ответил он и повел ее в лес.
 Она оглянулась. Пираты думали, что они еще в башне. Они толкали, отпихивали друг друга, ругались, стараясь попасть вовнутрь. В руках у них были курковые пистолеты, ножи с толстыми лезвиями, без ножен, а глаза кровожадно горели.
 Кэтрин резко отступила в тень. Вдруг до них донесся звон колокола, и тут же — крики людей. По-видимому, рабы обнаружили пожар и скоро прибегут сюда. Может быть, тревога и боязнь, что их обнаружат, отпугнет пиратов?
 Рован, не надеясь на случай, схватил ее за руку и подтолкнул в глубину леса. Опустив голову, Кэтрин сосредоточилась на дороге, осторожно ступая в темноте, которая накрыла их обоих. Она натыкалась на сучья, и ветки стегали ее по лицу. Шиповник протыкал и царапал ей ноги, а вереск опутывал ее, мешая идти. Они карабкались по высохшим руслам ручьев и пересекали неглубокие речушки, питавшие фонтан в башне, так много раз, что лохмотья, оставшиеся от сорочки Кэтрин, промокли до талии.
 Из кустарника то и дело вылетали испуганные птицы, запах опавших листьев перекрывал запах дыма, а холодная роса с паутины и вечнозеленых деревьев, которые они задевали, охлаждала их разгоряченные лица.
 До них еще доносился треск огня и оглушительный звон колокола. И им вдруг показалось, что шум становится все громче и громче, словно это была игра ветра. Кэтрин заметила это, когда остановилась, хватая ртом воздух, и задержала рукой Рована.
 — Остановитесь. Давайте минутку отдохнем.
 — Мы уже почти на месте, — ответил Рован. Он тоже глубоко дышал, но без видимых усилий.
 — Куда? Куда мы идем?
 Он попробовал улыбнуться.
 — В одном месте мы будем в безопасности.
 — А именно?
 — Там, — он махнул рукой.
 Перед ними показался темный силуэт огромного двухэтажного дома, украшенного готическими арками, балконами и фантастическими резными деревянными украшениями. Перед парадным входом простирался широкий двор, выложенный ракушечником, этим же материалом была вымощена уходящая от дома дорога. Крыша блестела оранжевым отсветом огня.
 — Аркадия, — прошептала Кэтрин.
 — А что же еще? — спросил он и направился к дому.
 — Нет, подожди. — Она схватила его за руку. Он резко обернулся, они так близко оказались друг от друга, что его бедра прижались к ее ногам. Он проговорил:
 — Неужели, дорогая Кэтрин, ты хочешь идти куда-нибудь еще?
 В его словах было что-то, от чего ее глаза заблестели от навернувшихся слез. Дрожащим голосом она ответила:
 — Да, куда угодно.
 — Я думал, что неразбериха поможет нам попасть в дом незамеченными. Найдем, во что переодеться и сделаем вид, будто только что проснулись. В отдельных кроватях, конечно.
 — Остальные, наверное, вернулись с Жилем. Мы можем наткнуться на них в холлах.
 — Мы увидим все, когда подойдем поближе, по свету в окнах и шуму в доме.
 Подумав, она нехотя кивнула.
 — А вдруг нас увидят люди, которых послали за нами?
 — Постараюсь, чтобы этого не случилось.
 Она покачала головой.
 — Не знаю.
 Он долго смотрел на нее. Потом ровным голосом произнес:
 — Если вы не возражаете, что нас увидят вместе в дезабилье , то я тем более не против.
 Она сразу же поняла его.
 — Спасибо вам за то, что вы заботитесь о моем добром имени, но оно, право же, не стоит наших жизней.
 — Да, еще. Вы не уверены, хотите ли вернуться в другую тюрьму, обретя своеобразную свободу в вынужденной идиллии?
 — Свободу? — переспросила она.
 — Говорить, что хочется, поступать по своему усмотрению без осуждения с чьей-либо стороны, ходить обнаженной, если нравится, соблазнять мужчину, если осмелишься. И знать, что есть кто-то, кто не только поймет и примет тебя такой, какая ты есть, но также и вдохновит на нужные поступки.
 Она слушала его, и слезы сдавили горло. Борясь с ними, она прошептала: «Да».
 Он молчал, а над ними полыхало пламя и звонил колокол. Наконец он сказал:
 — Итак?
 Прошло какое-то время, пока она обрела способность говорить. Но даже сейчас ее голос звучал с трудом, это было какое-то подобие звука.
 — Это невозможно, не правда ли? Кому-то ведь надо позаботиться о Жиле, перенести его в дом, послать за доктором. И башня. Мы не можем оставить ее горящей. — Поколебавшись, она с трудом закончила, — наш долг сделать все возможное.
 — Да, — вздохнув, сказал он как бы про себя. — Это всегда было… невозможно.
 Они осторожно пробирались к дому, стараясь двигаться в глубокой тени. Никто не окликнул, никто не попытался остановить их. Парадный вход был открыт, огромные комнаты пусты. Домашние слуги убежали смотреть пожар, но и Мюзетты, и остальных тоже не было.
 Кэтрин и Рован расстались у двери в ее спальню. Сделать это их заставил страх быть увиденными вместе.
 — Как только я оденусь, то выйду и притворюсь, что обнаружил Жиля, — пообещал Рован.
 Она кивнула.
 — Поищи Като. Он сможет о нем позаботиться и пошлет за доктором.
 Рован кивнул.
 — Если увижу Дельфию, пошлю ее к тебе.
 Жиль лежит раненый, а Брэнтли и остальные еще на пароходе, а ведь кому-то необходимо организовать тушение пожара, чтобы он не распространился на дом. К тому же где-то поблизости рыщут пираты. А вдруг они нападут на Рована и всех ее людей?
 — Подождите, я пойду с вами, — коротко сказала Кэтрин.
 Он покачал головой.
 — Нет. Нельзя терять времени, ведь там Жиль. Вам нужно одеться. Мне очень нравится, как вы выглядите, но другие могут не понять.
 — Хорошо, — ответила она, с тревогой глядя на Рована. — Будь осторожен.
 Он взял ее руку и прижался губами к ладони.
 — Я постараюсь. — Еще раз оглянулся на нее, повернулся и вышел.
 Кэтрин вошла в спальню, закрыла за собой дверь и сразу же поймала взглядом движение тени. Это оказалось… ее же собственное отражение в зеркале. Пламя пожара освещало комнаты в доме. В розово-оранжевом свете она подошла к зеркалу. «Мне очень нравится, как вы выглядите. « Этот комплимент она сохранит, как сокровище, и будет вспоминать через многие годы, когда станет уже не молодой и совсем седой. А что же Рован видел в ней? Она должна это знать. Она сразу же увидела, что женщина в зеркале была совершенно другой. Не потому, что ее распущенные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. И не потому, что ее почти прозрачное одеяние, разорванное и до неприличия открывшее тело, и не цвет ее лица и губ, не легкость, с какой она двигалась. Нет. Все дело было в глазах. В них было тепло, мягкость и достоинство, которых не было раньше, но в то же время какая-то уязвимость и даже опустошенность. Да, это был взгляд любви и отречения от нее.
 Она закрыла лицо руками. Нет, не надо ничего вспоминать. Сейчас не время для тщетных сожалений, не надо оплакивать потерю близости души и тела, и отказ от любви и возможности иметь ребенка.
 Она была хозяйкой Аркадии. Не имеет никакого значения, где она была эти последние несколько дней и что делала в это время, она должна вернуться в свое прежнее состояние, ведь столько всего предстоит выполнить.
 Гордость и долг — вот девиз ее жизни, всегда был и всегда им будет. Больше у нее ничего нет и не будет.
 Кэтрин опустила руки, выпрямила плечи и головой откинула волосы назад. Все будет хорошо. Когда-нибудь, когда она уже будет при смерти, настанет время все забыть. Все хорошо.
 Она подошла к умывальнику, налила из кувшина в таз воды. Царапины на руках и шее болели, когда она умывалась. Ноги также были порезаны, в ступни впились колючки. Потом она стала искать в гардеробе, что бы ей такое одеть, что могло бы прикрыть шею и руки и требовало бы минимум усилий. Наверное, подойдет платье из розового поплина с высоким воротником, отделанным кружевом и застегивающимся перламутровыми пуговицами.
 Она повернулась, чтобы положить его на кровать, но тут послышались шаги за дверью. Кэтрин ожидала увидеть Дельфию.
 — Ну и ну, — вошедший говорил, растягивая слова. — Посмотри-ка, что мы здесь имеем. А я и то говорю себе, Изом, старик, сука, которая тебе нужна, покрутится да и вернется в свою берлогу, это верно, как то, что ты есть на белом свете. И глянь-ка, как я прав.
 На нем была бесформенная шляпа с дырой, словно от нее откусили кусок, енотовая выношенная куртка поверх выцветшей рубахи, сальные штаны, заправленные в допотопные грязные ботинки. Засаленная борода и грязная кожа — все в нем выдавало человека с реки, бандита. Кэтрин уронила платье и медленно попятилась назад.
 — Что вы здесь делаете? Кто вас послал?
 — Эй ты, послушай, — ухмыльнулся он, показывая остатки черных зубов.
 Он двигался к ней, рыская глазами по ее фигуре, потом уставился на маленький темный треугольник, просвечивающий сквозь тонкую ткань.
 — Кажешься такой грешной, дьявол меня подери, если это не так. Такой лакомый кусочек, но деньги есть деньги.
 — Сколько бы вам ни предлагали, мой муж даст вам больше.
 Там, за ее спиной, на умывальнике, лежал меч Рована, который он оставил здесь несколько дней назад. Она не знала, сможет ли им защитить себя, но в конце концов это был шанс.
 — А, все они так говорят. А где же этот старый индюк, хотел бы я услышать? Ладно, мне ничего не говорили, что делать с тобой и чего не делать, пташка, но я страшно хочу…
 Кэтрин словно оглохла, чтобы не слышать остальное и старалась не замечать противный запах дыма, запаха вонючих шкур и застарелого пота, которыми разило от него. Легче было сконцентрироваться на том, как важно он ходит и ведет себя, и что он совсем не ждет сопротивления с ее стороны. В другое время она была бы удивлена. А сейчас нужно как-то хотя бы на минуту отвлечь его внимание.
 — Положим, я позволю вам. И что тогда? — с большим трудом спросила она.
 Он похотливо засмеялся.
 — Говори, говори, крошка. Позволь. Дьявол, теперь ты ничем не остановишь меня.
 В этот момент она бы его точно убила, со всей злостью, накопившейся в ней. Она так ненавидела его грубость, уверенность в превосходстве своей силы, радость от ее испуга. Ей был до тошноты отвратителен его вид, то, как его забавляло, что он намеревался с ней сделать.
 Ничего. Нужно только не думать. Правда, какая-то мысль донимала ее, она еще полностью не созрела в голове, но определенно имела отношение к тому, о чем этот бандит говорит.
 Кэтрин сделала еще один шаг назад и ядовито произнесла:
 — Вам будет намного труднее убить Рована де Блана.
 — А, этого, которого с тобой оставили? — Он махнул рукой в сторону горевшей башни. — Я сделаю из него приманку для рыбы, попадись он мне только.
 Теперь стало ясно, что охотились за ней, а Рован, кажется, был важен настолько, насколько мог быть препятствием для выполнения основного. Здесь могла быть только одна причина, хотя даже сейчас в это трудно было поверить.
 Она подумала о Жиле, лежащем на траве, с волосами, испачканными кровью. Она подумала о Теренсе, нежном, добром и таком юном, и о Роване, серьезном и преданном, вспомнила, как он приподнялся над ней в отблесках пламени… Образы этих людей калейдоскопом прошли в ее сознании, напомнив, что она давно сделала неправильный выбор.
 — Ха, крошка, я знаю, что ты задумала, — ухмыляясь, произнес тот, который называл себя Изомом. — Ты захотела проткнуть меня этим длинным шипом. Знаешь, это не для леди, но попробуй, если ты в своем уме.
 Он выхватил из-за пояса нож с грубо сделанной рукояткой и остроконечным лезвием. Размахивая им, он пригнулся и встал в боевую стойку.
 И именно в эту секунду в дверях возникла Дельфия. Вытаращив от ужаса глаза, она издала душераздирающий вопль. Голова пирата дернулась на этот крик, а Кэтрин отскочила назад, схватив меч за рукоятку.
 Когда она выхватывала его, кувшин, стоявший на умывальнике, упал и разбился вдребезги. Меч оказался намного тяжелее, чем она думала. Она не смогла его удержать, и он острием уткнулся в пол. Тогда, собрав последние силы, она схватила его обеими руками и подняла вверх.
 Бандит зарычал, увидев меч, и сделал стремительный выпад. Кэтрин в это время взмахнула мечом снизу вверх, чтобы нанести удар, но от тяжести у нее онемели кисти рук, и удар получился косой, не очень сильный и даже не разрубил его толстую фуфайку. Это дало ему возможность прийти в себя. Он отступил, злобно прищурил глаза и бросился к ней в надежде просто преодолеть ее своей силой.
 Кэтрин, в свою очередь, встала поустойчивее, сжала зубы и вцепилась в меч. За спиной послышался какой-то звук и движение.
 Это был Рован. Он, должно быть, прошел через открытую дверь туалетной. Но времени ни поворачиваться, ни реагировать иначе не было. Он подошел сзади, как бы обнимая ее, схватил руками ее руки, державшие меч.
 Бандит, состроив гримасу, направил свой нож прямо в сердце Кэтрин. А она подняла меч, вдруг ставший легким, как перо, и выбила нож из рук бандита, а потом с помощью рук Рована и его веса подогнула колено и сделала выпад, пронзив сердце пирата.
 — Боже! — выдохнул Рован. Он вытащил меч, и пират упал. Приложив усилия, он отобрал меч у Кэтрин, так как она вцепилась в него мертвой хваткой, и отбросил его к стене, потом повернул ее к себе и крепко прижал. Она уткнулась лицом ему в плечо. Он заговорил каким-то низким и резким голосом;
 — Я видел этого подонка, когда был с Жилем, а он пробирался к дому. Думал, не успею.
 В комнату вошла Дельфин. Лицо ее было серым, а руки вцепились в оборки накрахмаленного фартука. Взгляд ее выражал любопытство, какое-то презрение и ревность.
 — Еще немного и вы бы не успели.
 Кэтрин пошевелилась в объятиях Рована. Чуть оттолкнувшись от него руками, она еле слышно сказала:
 — Не имеет значения. Он пришел.
 — Да, — сказала Дельфия, — и сейчас же должен идти. Я хотела вам сказать, мадам, что повозки подъезжают. Их ведут верхом мистер Брэнтли и мистер Льюис.
 Кэтрин только сейчас посмотрела на Дельфию.
 — Если так, то недалеко и экипажи. Интересно, что привело их так быстро?
 — Мне кажется, мистер Жиль, — бесстрастно ответила Дельфия. — Конечно, он ведь беспокоился.
 — Полагаю, да, — согласилась Кэтрин.
 — В любом случае мы должны радоваться, — сказала служанка, уголки ее рта напряглись.
 — Да, — эхом отозвалась Кэтрин, подняв глаза на Рована. — Думаю, должны.




 Глава 17


  —  Кэтрин, дорогая, чем же ты занималась, когда мы уехали? Твои бедные ручки так поцарапаны, что я буквально дрожу при мысли о том, как тебе больно.
 Мюзетта тайком разглядывала ее во время обеда. Было уже поздно, когда они сели за стол. Утром не завтракали, а ленч был подан на скорую руку из-за суматохи и волнений в доме.
 Стол был украшен свечами и цветами. И конечно, заставлен всевозможными блюдами и вином. Все было сделано, чтобы нормализовать обстановку, поскольку все снова собрались вместе, впервые после путешествия, но настроение у всех было подавленное. Они слишком устали, были обеспокоены и чувствовали себя неуютно из-за того, что во главе стола сегодня не было хозяина, его место пустовало. Естественно, разговор не клеился.
 Кэтрин едва взглянула на отметины на руках и сказала первое, что пришло в голову.
 — Я собирала в саду розы для моей тети, когда навещала ее. К несчастью, за время ее болезни сад зарос.
 — Без перчаток? Сумасшедшая. — Мюзетта поежилась. — И Рован там был? Он, кажется, тоже поранен.
 Рован и Кэтрин посмотрели друг на друга. Он сидел справа от нее. Выдержав взгляд, она ответила:
 — Он был настолько добр, что предлагал свою помощь, когда мне было трудно.
 — Дело не в доброте, — наклонив голову, ответил Рован. — Мне была оказана честь принять мою помощь.
 Кэтрин ничего не могла с собой поделать — она покраснела. Кому знать, как не ей, как опасно завуалированное общение с Рованом: он был слишком дерзок и смел там, где подразумевался двойной смысл.
 Единственный, кто, казалось, заметил ее смущение, был незнакомец, джентльмен, внимательно смотревший на царапины на руках и краску на ее лице. Это был доктор, привезенный осмотреть Жиля. Прибыв рано утром, он почти не покидал его. Сердечный приступ, вызванный раной на голове, и шок от пожара — таков был его диагноз.
 Теперь Мюзетта переключила свое внимание на этого джентльмена.
 — Вы говорите, доктор Мерсье, что мой брат не разрешает никому навестить себя, кроме жены. Но вы же должны понять, что я, как сестра, очень беспокоюсь. Когда же, господи, мы все будем допущены к нему?
 Доктор положил свою вилку и вытер рот квадратной салфеткой из дамасского полотна, которая была заложена за воротник. Затем он свернул салфетку и положил ее рядом с тарелкой. Высокий и худой, щепетильный в движениях, с пенсне на носу и с французским акцентом, он был человеком, вполне осознающим свою важность.
 — Ваш брат, мадам, — сказал он, когда со всем справился, — серьезно болен. Люди, намного сильнее его, погибали, перенеся тройной удар — сердечный приступ, сотрясение мозга и такую долгую задержку с лечением. Один Господь знает, почему ваш брат еще жив, будучи еще и хронически больным человеком.
 — Хроническая болезнь — вы хотите сказать, что Жиль все это время был болен?
 В другое время ее пустое удивление выглядело бы по крайней мере комично.
 — Без сомнения. Кое-что, касающееся его случая, меня очень озадачивает. Так как я встречаюсь с этим впервые, то хотел бы поговорить об этом с его предыдущим врачом. Поэтому мы обязаны брать во внимание его ненадежное состояние в настоящий момент, не говоря уже о выраженных им пожеланиях.
 Льюис, слушая доктора с явным интересом, резко переспросил;
 — Каких пожеланиях?
 — Мой пациент не имеет желания в настоящий момент никого, кроме своей супруги, видеть. К этому я могу только добавить, что нахожу его решение мудрым. По собственному опыту знаю, что визиты родственников часто чреваты большим напряжением, особенно в тех случаях, когда затронуты денежные интересы и все зависит от исхода болезни любимого человека.
 — Самое настоящее нахальство! — оскорбленно воскликнул Льюис.
 Доктор поднялся.
 — Приношу свои извинения, — спокойно сказал он, — если я кого-либо оскорбил. Это было, надеюсь, не нужно об этом говорить, непреднамеренно. Я беспокоюсь только о моем пациенте. А теперь, если вы меня извините, я должен вернуться к нему.
 За столом воцарилось молчание, слышны были только шаги уходящего доктора. Когда они стихли, Льюис сорвал с себя салфетку, передразнивая: « Непреднамеренно!»
 Мюзетта перевела взгляд с Льюиса на своего мужа, потом на Кэтрин.
 — Неужели в самом деле Жиль запретил входить к нему?
 Брэнтли закусил губу, потом, качнув головой, произнес:
 — Не вижу причины, чтобы этот человек лгал.
 — О, но почему? Он же знает, что никто из нас ни на что… не претендует.
 — Этот человек назойлив сверх меры, — раздраженно сказал Льюис. — Не знаю, насколько он хорош, как доктор, но я предпочитаю старого Грэфтона. Вы говорили, с ним что-то случилось?
 Ответил Рован.
 — Доктор Грэфтон сломал ногу, прыгая через забор во время охоты на лис около Натчеза. А доктор Мерсье, кажется, знаком с семьей Бэрроу. Он из Нового Орлеана, консультировал перед родами их невестку. — И добавил: — Это Като знал, куда послать за ним.
 Алан, сидящий между Жоржеттой и Шарлоттой, произнес:
 — Мне кажется удачным, что здесь доктор Мерсье. Я не уверен, что Грэфтон справился бы с подобной проблемой.
 — А я думаю, что очень хорошо, что здесь был Рован, — сказала Шарлотта своим тихим голоском. — Страшно подумать, что те ужасные люди могли сделать с мистером Жилем, если бы он не остановил их.
 — Вы слишком хвалите меня. — Рован спокойно посмотрел на девушку. — Пираты убежали, как только узнали, что здесь, кроме слуг, кто-то есть.
 — Но почему они напали на башню Жиля? Они что, хотели найти там фамильное серебро? Ничего не понимаю. — Мюзетта развела руками.
 — Жаль, что они не вернутся, — вступила в дискуссию Жоржетта, глаза ее блестели. — Я бы взяла свой пистолет или хороший кнут. И хотела бы видеть Рована одного против них, с мечом в руке.
 Все замолчали. Кэтрин взглянула на Рована, но тот изучал вино в стакане. Он не хотел, догадалась она, брать на себя роль героя. Никто, кроме них двоих и Дельфии, не знал, что в их доме был убит человек. И им в голову не пришло бы, что Кэтрин принимала в этом участие, иначе стала бы добычей пирата. Они решили промолчать, хотя это ставило Рована в неудобное положение.
 Трудно сказать, почему он был против огласки, ведь до этого он двоих поразил в башне, правда, они смогли вовремя оправиться и убежать с остальными, когда зазвонил колокол.
 Эта неуклюжая пауза в разговоре, казалось, была подходящим моментом, чтобы дать знак всем леди оставить джентльменов с их портвейном и орешками. Кэтрин уже хотела предложить это, но Рован обратился ко всем:
 — Кто-нибудь знает, почему Жиль вернулся в Аркадию раньше всех?
 Все посмотрели друг на друга. Наконец заговорил Брэнтли:
 — Мне кажется, он не объяснял этого. Я подумал, что это связано с какими-то приготовлениями для гостей.
 — Ему, наверное, хотелось какой-нибудь активности после пребывания на пароходе, вот он и поехал вперед, — добавил Алан.
 Рован наблюдал за ними.
 — Насколько вы знаете, у Жиля не было причины подозревать, что здесь, в Аркадии, не все в порядке?
 — В противном случае, он собрал бы нас и попросил о помощи, — предположил Перри.
 Брэнтли, наморщив свой внушительный лоб, спросил:
 — Что вы хотите понять, сэр?
 — Ничего особенного. — Рован пожал плечами. — Какая-то несчастливая случайность — приехать именно тогда, когда здесь бандиты, и получить удар.
 Кэтрин наблюдала за выражением лица Рована и знала, о чем он думал.
 Жиль, несомненно, ехал в Аркадию раньше всех с единственной
 целью — освободить Рована и ее из башни. Он, возможно, позволил бы им вернуться в дом и привести себя в порядок до приезда гостей. То, что он приехал в одно время с пиратами, было или неудачным расчетом времени с чьей-то стороны, или кто-то знал, что он будет здесь, был в курсе его дел.
 Эта последняя мысль требовала дальнейших рассуждений. Если кто-то знал, что он будет в Аркадии, значит, рана Жиля не была случайностью.
 Другое. Он не был бы ранен и оставлен умирать, если бы не пытался вмешаться и остановить пиратов. Нет. Он должен был умереть вместе с Рованом и ею. Кто-то пытался использовать пиратов с реки, чтобы избавиться от всех троих. Вопрос был вот в чем: кто их так ненавидел?
 — Раз мы уже коснулись этой темы, — Рован говорил стальным голосом, — никому не приходило в голову, что второй год турнир в Аркадии заканчивается большим несчастьем? Никто из вас не думал — почему?
 Льюис, откинувшись назад в кресле, сцепив вместе пальцы рук, сказал:
 — Мы все очень скорбим о смерти вашего брата, де Блан, но если вы усматриваете здесь связь — между той трагедией и этим нападением пиратов — то думаю, вы ошибаетесь, ведь речные пираты — совсем недавнее зло.
 — Мой брат был найден мертвым в окрестностях Аркадии. Нашего хозяина также нашли за домом. Разве здесь нет сходства?
 — Мы знаем, кто напал на Жиля, — уверенно сказал Льюис.
 — Разве? Может, там оказался еще кто-то, кто тоже уехал, как и Жиль, раньше всех? Не отсутствовал ли кто-нибудь из вашей компании в ночь смерти моего брата?
 Льюис медленно обвел глазами стол, поочередно вглядываясь в лица гостей. Он повернулся, улыбаясь, к Ровану.
 — Никто.
 Шарлотта, у которой, казалось, на ее тонком лице были одни глаза, промолвила:
 — Но я думала, Теренс… Я поняла, что он покончил с собой.
 — Де Блан иного мнения, — сказал ей Льюис.
 — И я так думаю, и всегда так думала, — сказала Жоржетта. — Он не был способен на это, слишком любил жизнь, не говоря уже о себе.
 Рован настойчиво смотрел на нее, на ее широкое розовощекое лицо.
 — Что же случилось, как вы думаете?
 — Какая-нибудь глупая, внезапная ссора, из-за женщин или лошадей. Такое, думаю, часто случается, — угрюмо объяснила Жоржетта.
 — Я тоже так думаю, — сказала Кэтрин в наступившей тишине и поднялась, оглядев всех женщин. — Леди, пойдем?
 По дороге в гостиную она обнаружила, что у нее трясутся руки. Конечно же, это нервная реакция и истощение. Сейчас ей необходимо быть радушной хозяйкой, а в голове такое смятение и беспорядок… Как ей хотелось сейчас уйти куда-нибудь и закрыть глаза, она ведь так давно их не закрывала, с тех пор, как спала в объятиях Рована в башне. Невозможно. Ей хоть немного, но нужно побыть одной и прекратить улыбаться — так надоело притворяться.
 Когда женщины уселись в гостиной с шитьем, картами и сплетнями, Кэтрин извинилась и пошла к Жилю.
 Он лежал тихо и неподвижно, грудь еле приподнималась. На фоне отглаженного белоснежного белья и повязки на голове лицо было мертвенно-бледным, а губы и нос даже казались восковыми.
 Доктор Мерсье оторвался от книги и кивнул ей. Он не говорил, да и Кэтрин молчала. Спрашивать о нем не было нужды, можно было легко понять, что перемен пока не было. С тех пор, как Жиля уложили в постель, он был в полубессознательном состоянии. Раз или два он принимался что-то выкрикивать, невнятно бормотать, но тут же снова терял сознание.
 Кэтрин тихо позвала его. Он чуть пошевелил рукой, но глаза не открыл. Она дотронулась до его пальцев, лежащих поверх покрывала, и вышла.
 В гостиную она сразу не пошла, а направилась на балкон, выходивший на поле, где проводились состязания. Она ступила на маленький парапет, украшенный деревянной резьбой.
 Наступала темнота, воздух был свеж. Она глубоко вздохнула. Кэтрин надеялась найти здесь несколько минут покоя, но дверь за спиной скрипнула, и она увидела темную высокую фигуру мужчины.
 — Не говорите, — предостерег ее Рован. — Я знаю, что не должен был за вами идти, но видел, как вы шли сюда, и подумал, что смогу сказать вам несколько слов.
 — Да, только побыстрее.
 Он кивнул, но продолжал стоять молча.
 Чтобы заполнить неловкое молчание, она сказала:
 — Не было возможности спросить про Омара раньше. Каким вы нашли его после тюрьмы?
 — Думаю, ему там очень нравилось. Кажется, он заставлял Дельфию быть у него на побегушках. Она, наверное, больше Омара рада, что его выпустили.
 — Она не говорила мне об этом.
 — Он сказал, что она пришла и сама выпустила его, когда загорелась башня. Вовремя, а то он собирался уже не оставить там камня на камне, несмотря на то, что ему нравилось быть там.
 — Дельфия рассказала, как он боролся с огнем, боясь его распространения. Кажется, он произвел на нее большое впечатление, что не так уж легко и сделать.
 Рован не ответил. Он подошел и стал рядом с Кэтрин у перил. Помолчав, сказал:
 — Я думаю, что мне уже пора ехать.
 Кэтрин вздохнула.
 — Я уже думала о том, когда это случится.
 — Раньше было нельзя, вдруг головорезы возьмут и вернутся. Теперь уже навряд ли. Сейчас необходимо подумать о другом: вдруг мое присут-ствие будет сродни спусковому курку для атак на тебя и Жиля? Тогда мне лучше не медлить.
 Холодная печаль, никогда не испытываемая раньше, овладела Кэтрин.
 — Своим отъездом я предотвращу разговоры.
 — Да, — неуверенно сказала она. — К тому же, наверное, вас ждут дела.
 — Никакие дела не мешают мне остаться. Но мне не хотелось бы причинять вам еще больше боли, чем я это уже сделал.
 — А если я скажу — боли нет?
 — Был бы очень рад, — тихо сказал он, — если бы мог этому поверить.
 Она не могла удержать его, да и не имела права даже попытаться это сделать. Самое хорошее — отпустить его на свободу.
 Вздернув подбородок, она сказала:
 — Уверена, что вся боль скоро пройдет. Наверное, будет лучше, если вы не останетесь. Если Жиль проснется и увидит вас здесь, он очень встревожится.
 — Нет, этого мы не допустим, — коротко и бесстрастно ответил Рован.
 — Нет, — согласилась она, но больше уже ничего сказать не смогла.
 — У него есть все, что он заслуживает, — ваши мольбы, страхи и, конечно, любовь.
 — Да… конечно. — Она отвернулась от него, чтобы он не мог увидеть ее лицо.
 Ночной влажный ветер шевелил волосы Рована и поднимал тяжелые складки юбки Кэтрин. Рован постоял еще немного и ушел с балкона. «La belle dame sans mersi». Я понимаю, что под этим подразумевал Теренс.
 Кэтрин не сделала ни одного движения, чтобы удержать его. Она стояла, до боли сжав перила, и немигающими глазами смотрела в темноту. Было такое чувство, будто тяжелый камень лег ей на сердце. Она собрала последние силы, чтобы не упасть — у нее подкашивались ноги. Единственное, что она могла сейчас делать — это дышать. Она не плакала. Только что, в эту минуту, она отреклась от себя.
 Когда Кэтрин вновь появилась в гостиной, Рован был там. Должно быть, он сказал всем об отъезде, потому что общий разговор, когда она вошла, велся о том, что пора покидать Аркадию. Она постояла у двери, прислушиваясь к голосам.
 — Я уже подумывал о том, что пора уезжать, — говорил Сэтчел своим обычным гудящим тоном. — Счастлив остаться, если смогу быть чем-нибудь полезен, но и не хочу быть помехой.
 — Согласна, — поддержала его Жоржетта. — Кроме того, я пообещала принять участие в охоте у Кэвендишей. Я хотела бы помочь Кэтрин, только не знаю, смогу ли.
 — А я не хочу, чтобы все это заканчивалось, — печально сказала Шарлотта.
 — Никто из нас не хочет, — сурово сказал Алан, — но не вижу смысла в том, чтобы доставлять дополнительные хлопоты Кэтрин и слугам.
 — Я бы тоже не хотела, но, несмотря на все несчастья, турнир был таким славным, — продолжала девушка.
 Льюис не замедлил подпустить яду.
 — О, господи! Странно слышать подобные сантименты от того, кто только недавно на пароходе умирал от скуки. Да совсем не турнир вас очаровал!
 — Не знаю, что вы имеете в виду, — еле слышно произнесла девушка.
 — Ой! Прекрасно знаете.
 — Прекрати смеяться над Шарлоттой! Ты что, никогда не был влюблен?
 — Нет, он слишком любит себя, — послышался баритон Перри.
 Наступила гнетущая тишина.
 — Я… я не влюблена, — почти плача, сказала, наконец, Шарлотта.
 — Да будет вам. Почему же вы такими глазами смотрели на нашего храброго и благородного чемпиона? — Льюис злобно засмеялся.
 — Достаточно! — жестко прозвучал голос Рована.
 — Более чем достаточно, — поддержал его Алан.
 — Ладно-ладно. Наверное, я должен попросить у вас прощения, мисс Шарлотта, а то еще придется отвечать за столь невинную шутку. Просто жаль будет умирать за это.
 Шарлотта тихо плакала, но такая боль слышалась в ее плаче. Кэтрин, услышав стук каблучков, открыла дверь. Шарлотта бежала, прикрыв рот рукой.
 — Подожди, Шарлотта, ну, пожалуйста! — Кэтрин пыталась поймать ее за руку.
 Девушка отпрянула.
 — Я не могу больше, — всхлипнула она и, вырвавшись, побежала вниз.
 Кэтрин медленно вошла в комнату.
 Выдержав несколько секунд ее осуждающий взгляд, Льюис бросился оправдываться:
 — Что я могу поделать, если у нее нет чувства юмора?
 — Ей не хватает не чувства юмора, а самозащиты. А вы, со своей стороны, не касались бы такого щекотливого вопроса, — сказал Алан.
 — Как интересно! Наверное, вы влюблены в скромную Шарлотту, — не унимался Льюис.
 — Существуют и другие причины для защиты леди, кроме личного интереса, — коротко ответил Алан.
 — Вы должны простить бедного Алана, — сказала Мюзетта. — Чтобы понять любящего человека, надо сначала самому полюбить.
 Льюис повернулся к своей молодой тетке, и огонь вспыхнул в его глазах. Перри, сидящий рядом с Мюзеттой, в ответ натянулся, как стрела, и сдвинул брови.
 И даже Брэнтли, молчаливый и угрюмый, повернул голову и пристально посмотрел на Льюиса.
 Льюис сильно покраснел, сжал губы и стиснул кулаки. Потом откинулся в кресле назад и стал смотреть в потолок.
 В наступившей напряженной тишине голос Рована прозвучал спокойно и как-то задумчиво.
 — А можно задать вопрос для «Дворца любви», ведь он закрывается до следующего года? Никто не против?
 Удивленная Мюзетта повернулась к нему.
 — Вовсе нет. Как интересно!
 — Ну, тогда слушайте. Что должен мужчина женщине, если обидит ее? Чем он сможет смыть пятно оскорбления?
 — Ничем, — довольно грубо ответила Жоржетта. — Он ничем не сможет загладить свою вину. — И покраснела, поскольку все в удивлении уставились на нее.
 — Это зависит, я бы сказал, от природы оскорбления, — сказал Алан.
 — Ну, например, самое что ни на есть что-то плохое, — отчеканил Рован.
 — Предложением руки, мирскими благами, жизнью, — капризным тоном сказала Мюзетта. — Женитьба совершенно излечивает раны.
 — Только частично, — вставил Перри, избегая смотреть на Брэнтли. — Для некоторых это бесполезно.
 — Любовью, — Кэтрин произнесла это тихо и бесстрастно. — Только она является средством от всех болезней и ран.
 Она устремила свой взгляд на картину, туда, где была запечатлена безмолвная жизнь фруктов и цветов. Она старалась не смотреть на Рована, боясь не увидеть в его глазах то, что ей хотелось.
 — А если этого недостаточно? — напряженно переспросил Рован.
 — Ну, тогда отдать свою жизнь, — прорычал Льюис, снова заводясь. Сейчас он их всех ненавидел. — Неужели вы все ждете от меня предложения руки и сердца Шарлотте только из-за нескольких ради шутки сказанных слов? Это же, в конце концов, смешно!
 Мюзетта с жалостью обратилась к нему:
 — Нет, Льюис. Мы хорошо себе представляем, чего можно от тебя ждать.
 — Вот и прекрасно. — Он резко поднялся, с отвращением всех оглядел и вышел из гостиной.
 Брэнтли тоже встал.
 — Я хочу пройтись и проверить, все ли в порядке, а потом пораньше лечь спать.
 — Я с вами, — сказал Сэтчел.
 — Не покидайте из-за меня компанию, пожалуйста, — запротестовал Брэнтли.
 — Я хотел бы приказать моему слуге начать упаковывать вещи, чтобы утром уехать отсюда.
 — Неужели все так рано уезжают? — спросила Кэтрин.
 Еще совсем недавно она жаждала одиночества, но сейчас эта перспектива расстроила ее.
 Жоржетта резко вскинула голову, тряхнув уложенными кудрями.
 — Мне необходимо поговорить с Шарлоттой, но думаю, что мы уедем с остальными.
 Какой добрый жест с ее стороны, подумала Кэтрин, ускорить из-за подруги отъезд. Да, но она еще не услышала того, что ожидала.
 — Мне кажется, что будет лучше, если я освобожу дом от своего присутствия, да и от моего слуги тоже, как можно скорее, — тихо сказал Рован.
 — Да и я тоже. — Алан улыбнулся Кэтрин.
 Перри, устремив взгляд на Мюзетту, промолчал.
 Да и в гостиной они не задержались — кончилось время отдыха и игр в слова. Они попрощались вежливо, но как-то напряженно. Даже поклон Рована, с каким он приложился к руке Кэтрин, был почтителен и безличен.
 Ее голос также был сдержан.
 Ничего не было сказано о турнире следующего года. Причина, по которой они не коснулись в разговоре этой темы, имела мало общего с тем фактом, что он может не состояться, а просто, наверное, потому, что никто не хотел говорить об этом заранее.
 Все, кажется, с облегчением ушли в свои комнаты.
 Она пошла к Жилю и обнаружила рядом с ним Като. Кэтрин попыталась отослать дворецкого отдыхать, чтобы остаток ночи быть с мужем, но Като и слышать об этом не хотел. Он, правда, и прошлую ночь был здесь, но днем его сменил французский доктор, как он выразился, и он смог поспать. А сейчас он не устал, да и делать-то нечего, только ждать. Сердце хозяина или поправится, или нет, все в руках Господа, а не старого Като. Пусть-ка лучше она идет отдыхать и не беспокоится. Он позовет ее, если что-то изменится.
 Кэтрин не хотела уходить и ложиться в свою постель — она была пустой, холодной и слишком большой. Она, наверное, там вообще не сможет уснуть. Но ничего не поделаешь, придется снова к ней привыкать.
 Она взялась за серебряную ручку двери, соединяющей спальни, ее и мужа, но дверь была заперта и ключа не было. Она вопросительно посмотрела на Като.
 — Я не знаю, мадам Кэтрин, на самом деле не знаю. Может, это сделала Дельфия или французский доктор?
 — Может быть. Не беспокойся, я обойду кругом.
 Закрытая дверь в комнату Жиля? Что бы это значило? Не подозревает ли ее доктор Мерсье в том, что она может причинить своему мужу зло. И все же она не могла винить его.
 Никогда еще разница в их возрасте не казалась такой огромной, как в эти часы. Соблазн быть свободной от всех своих обетов никогда еще не был таким сладким… К ее стыду, какой-то внутренний голос тихо спрашивал: «Что будет, если Жиль умрет?»
 Нет, она не будет думать об этом, не смеет. Она тряхнула головой, чтобы отбросить эту мысль, и вошла в спальню.
 — Я бы открыл тебе дверь, но не думаю, чтобы это понравилось Като.
 Рован.
 Расслабленный, чувствующий себя буквально как дома, заложив руки за голову, устроившись на подушках, он лежал на середине кровати.
 Она уставилась на очертания Рована в золотом свете единственной свечи у кровати, и ее выстраданное спокойствие полетело ко всем чертям.
 Она думала, что уже не увидит его до отъезда, и приготовилась к этому. А теперь знала, что это не так.
 Кэтрин выглянула в холл и быстро закрыла дверь. Взволнованно спросила:
 — Ты закрыл дверь к Жилю?
 — Так, кажется, будет лучше.
 — Что-нибудь случилось? — Она видела, что его ноги босы, а ботинки ровно стоят у кровати. Он вдруг резко сел и легко соскользнул с высокого матраца. Подойдя к двери, которую она только что прикрыла, он запер ее. Повернувшись к Кэтрин, произнес:
 — Мы с тобой не закончили одно дело.
 Он потянулся к ней и крепко прижал к своей твердой груди, и ее глаза буквально окунулись в земную глубину его взгляда. Он наклонил голову и коснулся ее губ. Ее должна была разозлить его самоуверенность, она должна презирать его убежденность в своей правоте и несомненность в том, что она подчинится ему. Но она не испытывала таких чувств.
 Случилось то, что она хотела, что было необходимо — он доказал, что не был так безразличен, когда говорил о своем отъезде и холодно прощался. Сердце ее радостно подпрыгнуло, и она со счастливым облегчением прильнула к нему. Он так крепко прижал ее к себе, что невозможно было дышать. Да это и не имело никакого значения, ей совсем не нужен был воздух, когда внутри нее столько любви.
 В его прикосновении было столько нежности, сколько силы было в объятии. От него по-прежнему пахло выглаженным бельем, кожей, лосьоном для волос и чем-то теплым, мужским. А губы пахли портвейном и бесконечной решимостью. Ее губы горели, и она уступила с какой-то нежной грацией, как бы приглашая его в дальнейшее. И он тут же воспользовался ее страстной податливостью, проведя языком по кончикам ее фарфоровых зубов, играя с ее языком, умело и терпеливо разжигая ее.
 И Кэтрин приняла игру, бесконечно уступая. Она хотела его и никогда больше не будет отрекаться ни от себя, ни от него. Что бы ни случилось, она будет его и будет всегда хранить это в памяти.
 Постепенно отстраняясь от нее, он заговорщически улыбнулся:
 — Итак, la belle dame, вы иногда можете быть милосердны.
 — Часто, — ответила она, — к настоящему мужчине.
 — Мне оказана высокая честь, но я должен предупредить вас, что намерения мои в настоящий момент носят неприличный характер.
 — Можете считать меня развращенной особой, — она улыбалась, — но я питаю определенную слабость к неприличным мужчинам.
 — Развращенной? — интригующе переспросил он, как бы смакуя это слово, гладя ее грудь.
 — Давайте посмотрим, как далеко вы продвинулись на пути развращения и как, прилично или неприлично, мужчина может взять вас.
 И он начал раздевать ее там, где она стояла, быстро и легко расстегнув пуговицы, сняв много слоев тяжелого шелка и вышитого хлопка. Он прижался к мягким изгибам ее груди поверх лифчика, а сам освобождал ее от многочисленных тугих нижних юбок.
 И, наконец, когда снял и лифчик, то радостно приветствовал ее розово-коралловую, нежно-упругую грудь.
 Кэтрин скинула туфельки и, оставшись в одних чулках, панталонах и корсете, просунула руки под его сюртук и начала стягивать его с плеч. Необъяснимый восторг ударил ей в голову, когда она расстегивала пуговицы жилета, а затем и рубашки. Никогда прежде она не раздевала мужчину, не уклоняясь от его отрывистых поцелуев, поскольку в это время снимала его брюки, а затем нижнее белье.
 Она уже было начала расстегивать свой корсет, как он подхватил ее и унес на кровать. Не успела она опомниться, как он оказался рядом с ней. Он склонился над ней, расстегнул подвязки и стащил чулки, отбросив их в сторону.
 — В Арафии одалиска, посланная развлечь своего властелина, начинает свои ласки с ног. Ее голова всегда находится ниже головы любовника, и она медленно продвигается вверх серией хорошо рассчитанных шагов. Должен сказать, техника очень интересная. Можно я продемонстрирую?
 Такое вот грешное предложение было в его земных глазах, увиденных ею в полудымке свечи. Теперь уже она не могла ему ни в чем отказать.
 — Для моего образования?
 Он улыбнулся.
 — Для удовольствия.
 — Да, — прошептала она и уже не скрывала свое возбуждение, увидев, какой радостью засветились его глаза.
 Дни и ночи, проведенные в заключении, подготовили ее ко многому — ничего в ней не сжалось, когда она почувствовала жар его губ и влажность языка на пальцах ног, ступнях, коленях.
 Если бы не Рован, она бы уже никогда не узнала, как чувствительны могут быть места выше колен, как можно дойти до сумасшествия, почувствовав его дыхание на внутренней стороне бедер. Бурное наслаждение разлилось по венам, сердце буквально разрывало грудь, кожа загорелась каким-то внутренним огнем, готовым вот-вот выйти из-под контроля. Желание, зародившееся в ней, становилось уже непереносимым. Она хотела его, он весь был необходим ей, и она не перенесет, если он сейчас не будет ей принадлежать.
 А Рован неустанно, неутомимо шел к ней, и сейчас уже не осталось ни одной мягкой ложбинки, ни одного нежного изгиба, оставшегося незамеченным и необласканным. С помощью умелых нежных рук и рта он вел ее к кульминации, контролируя ее страсть. Его губы, страстно припавшие к груди, послали сладостный ток через все ее тело, мускулы живота были так напряжены, что стали непроизвольно вздрагивать. И наконец вся она словно превратилась в кипящий котел, где все бурлило и вздымалось. А он поднимался выше — прошелся губами по горящим щекам, векам и, наконец, нашел ее рот, нежный и трепещущий. Уже не сдерживаясь, она застонала — этот новый мир внутри расширился до самого предела. А он мощно и быстро приподнялся над ней и вошел в ее жаркую и влажную глубину. И она радостно приняла его.
 Ей казалось, что он добрался до самой глубокой точки не только тела, но и души. Приподняв ягодицы, она издавала стоны, впитывая и поглощая каждое его движение.
 Тело к телу, сердце к сердцу — они любили друг друга.
 Потом Рован, чуть замедлив движения, переменил позицию, которая еще теснее прижала их друг к другу, и волны экстаза, было утихшие, вновь забурлили в ней, поднимаясь по спирали вверх.
 Она преобразилась. Еще недавно она чувствовала себя мертвой, а сейчас жила, дышала, сердце ее билось, и она хотела, чтобы это никогда не кончалось, и Рован своей силой, волей и умением мог превратить их единение в вечность.
 Он еще раз повернулся с ней и приподнялся. И снова она приняла его, крепко обняв, и вновь сплелись воедино их ноги и руки.
 Он целовал ее лоб, виски, рот так, что останавливалось сердце. Ласкал грудь, ложбинку между грудей и опускал руку на упругий живот.
 Она застонала, не веря, что опять очутилась в нескончаемом вихре страсти. Затем он приподнялся над ней, оперся на локти и хриплым, с оттенком какой-то муки и боли, голосом сказал:
 — Сейчас.
 Кэтрин открыла глаза. Лицо Рована пылало, волосы были сырыми, а руки дрожали от усилий сдержать себя. Она видела, что он контролировал доставленное ей удовольствие. Но в его глазах сейчас были такие эмоции, определить которые она не осмелилась бы. В его лице было обещание.
 И снова, глядя в глаза, он с новой силой вторгся в нее, и в буйстве чувств, вновь охвативших их, они слились в экстазе. Она крепко сжала руки у него на талии, этим только помогая ему, признавая свое единение с ним. Душа и сердце ее были открыты для него, как и тело, и она растворилась в нем, страстно желая, чтобы частица его осталась в ней навсегда.
 Она услышала его стон. Разгоряченный, потный, он отдал себя ей, словно с яростью окунулся в волну. И она снова чувствовала его и его обнимающие руки.
 Восторг обоих был настолько сильным, что ей уже трудно было
 определить, что же она испытывает — боль или наслаждение. Сейчас они были единым существом.
 Постепенно затихая, они продолжали лежать, тесно прижавшись и тяжело дыша. Он нежно гладил ее плечо, а ее пальцы вплелись в густой шелк его волос.
 Прошло много времени. Наконец, Кэтрин вздохнула. Она отняла руку от его волос, скользнула вниз по шее, к груди, он ослабил свои объятия, и она смогла приподняться. Осторожно дотронувшись до багрового шрама от сабли на бедре, она наклонилась и прикоснулась к нему губами, а затем языком.
 — Думаю, — сказала она в промежутке между поцелуями, — что теперь я понимаю, как арабские женщины обращаются со своими властелинами.
 С необыкновенным очарованием в голосе он сказал:
 — А что, если властелин уже истощен?
 Она притворилась размышляющей.
 — Получив такой урок, я думаю его возродить.
 — А что, если… — Он взял прядь ее волос и начал играть с ней. — Если возрождение его будет даже больше, чем вы ожидаете?
 — Для меня это будет еще одним шансом, который нельзя упустить, — ответила она сквозь золото своих волос.
 Он отпустил ее волосы и бесстрастным, но не совсем еще ровным голосом спросил:
 — Ну, как, посмотрим?
 И уже позже, когда они лежали, уже более истощенные, глядя, как серый рассвет пробивается сквозь оконные шторы, Рован пошевелился и глубоко вздохнул. Его слова горько прозвучали в предрассветной тишине:
 — Раньше мысль о том, что я покидаю тебя и оставляю перед лицом опасности, известной и неизвестной, была как меч, всаженный в мое тело. И мне казалось, что лучшее средство избежать боли — резко выдернуть его одним рывком. А теперь это похоже на лезвие в сердце и выдернуть его — означает только смерть.
 Как же мне тогда уехать?
 И как я смогу вообще уехать?




 Глава 18


 Рован встал. Он знал, что давно должен был уйти, но не мог: Кэтрин так уютно и покойно спала у него в руках. А если сейчас он заставит себя не разбудить ее поцелуем и не смотреть на нее спящую, и даже не думать, как она восхитительна, он поступит единственно правильным образом. Ей просто необходимо сейчас отдохнуть, прежде чем проснется весь дом, у нее не могло быть сейчас сил.
 Он взял от нее все, что она могла ему дать, и дал ей все, что было в нем. Несмотря на то, что его мучила совесть, он ни о чем не жалел и знал, что и впредь не будет жалеть, так как его ждут только одиночество и пустота.
 Он стал искать в предрассветных сумерках одежду. У Омара будет время привести в порядок эту бесформенную кучу, валявшуюся на полу. Быстро натянув брюки и рубашку, он стал искать ботинки.
 Вдруг из соседней комнаты донесся шум. Он подумал, что это, наверное, доктор или Брэнтли, и хорошо, если они не будут беспокоить Кэтрин.
 Первой мыслью было спрятаться куда-нибудь. Господи, как он ненавидел эти уловки, тайные проскальзывания в спальню Кэтрин. Его также не оставляло чувство того, что он обманывает другого человека, мужа.
 Ну и что, ведь все равно это ничего не меняло. Если бы он был хотя бы наполовину джентльменом, то отказался бы, когда понял, что от него хотел Жиль. Был бы непреклонен и не обращал бы внимания ни на какие провокации.
 Он был прав, когда сказал Кэтрин, что он не джентльмен, даже более чем прав.
 Рован подбирал одежду и в спешке натягивал ее на себя. Одной рукой он надевал галстук, а другой приглаживал волосы. Не хватало, чтобы его в таком ужасном виде встретили в холле.
 — Ты не хочешь со мной попрощаться?
 Мягкий тембр голоса Кэтрин прозвучал как мелодичный колокольчик, разрядивший утреннюю тишину.
 Он повернулся, встал на одно колено на ступеньку перед кроватью и почти шепотом ответил:
 — Я думал, мы сказали друг другу наше «прощай» прошлой ночью.
 Она улыбнулась.
 — Все-таки я хочу тебе что-то сказать, раз у нас есть еще шанс поговорить. Я бы и раньше все тебе рассказала, но считала это предательством по отношению к другому человеку. А теперь, теперь я поняла, что есть более важные вещи.
 Он разглядывал ее лицо, честные, но все еще сомневающиеся глаза. Помедлив, спросил:
 — О Теренсе?
 Она кивнула.
 — Твой брат не любил меня, но была женщина, к которой он чувствовал особое расположение. Она разделяла его чувства, я думаю, несмотря ни на что…
 Утреннюю тишину разорвал чей-то полный ужаса крик.
 Рован вскочил на ноги. Он подбежал к двери и остановился, так как по коридору уже слышались чьи-то шаги. Подождал, пока они не затихли, только тогда выглянул.
 В холле было пусто. Рован обернулся в последний раз. Она уже встала и искала сорочку и халат. Он медлил, разрываемый желанием запомнить ее вот такую — прелестную, нагую в утреннем свете и другим, уже им подавленным.
 Она улыбнулась ему в ответ трепетно и нежно. И ему ничего не оставалось, как взять эту улыбку с собой. Он выскользнул за дверь и прикрыл ее за собой.
 Подняла криком дом Жоржетта. Она стояла на берегу озера, рыдая и заламывая руки. Когда подошел Рован, она жестом показала, что с ней все в порядке, и опять махнула рукой, показывая на озеро.
 В воде плавало тело женщины, одетое в ночную сорочку и пеньюар, окутанное, словно водорослями, своими волосами.
 Шарлотта.
 Подбежал Алан, и вместе с Розаном они вытащили тело девушки. Прикоснувшись к ней, Рован уже знал, что она мертва, тело было застывшим. Он поднял ее и понес к берегу.
 Доктор Мерсье и остальные уже ждали их. Шарлотту положили на землю, и доктор склонился над ней.
 — Боюсь, что бедняжка мертва, — объявил он после беглого осмотра. — Смерть наступила несколько часов назад.
 Послышались вздохи и плач, Жоржетта снова зарыдала в голос, с трудом пытаясь ответить на град вопросов, обрушившихся на нее.
 Она пошла в комнату Шарлотты, поскольку та просила разбудить ее, чтобы они смогли уехать пораньше. Постель Шарлотты оказалась нетронутой, да и служанка объяснила, что не видела свою хозяйку с прошлого вечера.
 Встревоженная, Жоржетта принялась искать. Подумав, что Шарлотта могла напоследок пойти прогуляться, она вышла к озеру и обнаружила ее здесь.
 — Почему? — в ужасе спрашивала Мюзетта. — Зачем она так сделала? Этот дом, наверное, кем-то проклят, раз здесь случаются такие вещи.
 — Если вы предполагаете, как я догадываюсь, — сухо произнес доктор Мерсье, — что девушка покончила с собой, то вы ошибаетесь.
 — Что вы имеете в виду? — резко спросил Алан.
 — Вы все поймете, если посмотрите на ссадины на шее. Эта несчастная молодая женщина была задушена.
 Наступила мертвая тишина. Рован оглядел всех, кто собрался на берегу озера. Он заметил следы на шее Шарлотты еще в озере, когда поднимал ее. Его насторожило, что тело как-то слишком легко плавало на поверхности, словно легкие не были заполнены водой.
 Жоржетта, стоявшая рядом, медленно повернулась к нему.
 — Вы, — с отвращением на бледном заплаканном лице выпалила она, — вы убили ее.
 — Что вы, послушайте, нет, — прогремел Сэтчел. Остальные же промолчали. Слышались только вздохи и бормотания.
 У Рована заломило затылок. Он с трудом подавил в себе желание оглянуться и посмотреть, может, она кого-то еще имела в виду. Сдержавшись, ровным голосом произнес:
 — Я прощаю вас, вы слишком расстроены.
 — Можете не утруждать себя этим, — отпарировала девушка. — Я расстроена, но прекрасно понимаю, что к чему. Шарлотта показывала мне письмо, которое хотела послать вам вчера вечером. Она была настолько несчастна, возбуждена и полна решимости объясниться с вами. Я просила ее быть осторожной, говорила, что вы опасный тип, да к тому же ваше внимание обращено в другую сторону. Она не послушала меня.
 — Я не получал никакого письма, — сказал Рован. А ее замечание о том, что все знали о его чувствах к Кэтрин, он оставил без внимания.
 — Вы должны были его получить. Она сказала, что хочет рассказать вам что-то, касающееся вашего брата, что вы очень хотели бы услышать.
 Рованом овладела холодная, мертвая тоска.
 — Интересно, как все это могло произойти?
 — Не знаю, — ответила Жоржетта. — Знаю только, что Шарлотта спустилась сюда на это бессмысленное рандеву с вами, а сейчас ее нет. Если не вы убили ее, тогда кто же?
 Рован, нахмурившись, оглядел собравшихся и, наконец, взгляд его остановился на Кэтрин, стоявшей позади всех. Она выглядела чудесно в своем розовом пеньюаре и с волосами, рассыпавшимися по плечам, но в глазах ее стояла тревога, отчего ему стало не по себе.
 — Если бы Шарлотта хотела что-то рассказать мне о Теренсе, я был бы счастлив услышать от нее это. Но у меня не было причин убивать ее.
 — Может быть, вам не понравилось то, что она вам рассказала. Может быть, вам пришло в голову, что она кроме информации намеревалась предложить вам еще кое-что, и вы разозлились, когда она отвергла ваши поползновения.
 — Это безумие! — отрезал Рован.
 — Разве? — Лицо Жоржетты тряслось от презрения. — Она была невинной девушкой, в то время, как вы… все знают вас, как светского человека, который может привезти сюда бог знает какие чужеземные привычки.
 Такого рода отношение к приезжим Рован замечал и раньше — все, чего можно было ожидать от неуклюжего общества здесь — было прилично, в то время как любой иностранец олицетворял собой то, что стояло за рамками достойного.
 Наверное, подобные предрассудки были необходимы, чтобы сбалансировать чувство более низкого происхождения, внушенного в свое время какими-то выходцами из Европы.
 — Я уверяю вас, — в голосе Рована зазвенела сталь, — что я никогда не дотрагивался до вашей подруги.
 И в этот момент он услышал то, что больше всего боялся услышать, — ясный и чистый голос Кэтрин.
 — Он не мог совершить это, не мог получить письмо Шарлотты или встречаться с ней вчера вечером.
 Он, как вихрь, обернулся.
 — Кэтрин, нет!
 В ее глазах была дикая решительность, когда она стала рядом с ним.
 — Неужели ты думаешь, что я позволю незаслуженно обвинить тебя?
 Где-то позади послышался заинтересованный насмешливый голос Льюиса.
 — Боже, как интересно!
 Брэнтли, ходивший до этого взад-вперед с заложенными за спину руками, нахмурился.
 — Не думаю, что я что-то понимаю, Кэтрин. Что ты знаешь о действиях де Блана?
 — Много, — спокойно ответила она. — Он был со мной почти весь вечер и всю ночь.
 Алан в недоумении смотрел на озеро, Перри сдвинул брови. Мюзетта стояла заинтригованная и цинично улыбалась. Доктор, казалось, не слышал их, он занялся тщательным осмотром тела.
 Жоржетта повернулась к Кэтрин.
 — Вы также виновны в том, что умерла Шарлотта. Ей бы никогда раньше не пришли в голову какие-то полуночные свидания, если бы не вы и не ваши нелепые «Дворцы любви». Она верила всей этой чепухе о рыцарях и прекрасных леди, жертвах и смертях во имя любви. Для нее это была вовсе не игра. Может быть, поэтому она пришла сюда, надеясь встретить Рована, и наткнулась вместо этого на какого-нибудь речного пирата. Вы всему виной, вы и ваш прекрасный чемпион.
 От всех обвинений, брошенных в лицо, у Рована захватило дыхание, и не столько от того, что они были такими уничтожающими, сколько потому, что часть из них была абсолютной правдой. Посмотрев на Кэтрин, он понял, что она тоже думала об этом. В его душу закрался страх, не за себя, за женщину, стоявшую рядом с ним.
 Тишину нарушил Брэнтли.
 — Я думаю, что этим должен заняться шериф.
 — Вне сомнения, — согласился доктор Мерсье, поднимаясь с колен и вытирая руки носовым платком. — Некоторые вопросы непременно привлекут внимание властей.
 Доктор попросил оставить его одного, чтобы заняться дальнейшим осмотром тела, дабы обсудить в дальнейшем все с шерифом. Все в молчании поплелись к дому.
 Шериф приехал к полудню. К этому времени все общество беспорядочно позавтракало, стол для них был накрыт поздно. Исключение составляла только Жоржетта, которая заперлась у себя в комнате после споров с остальными, считавшими, что нужно послать грума к матери Шарлотты с сообщением о трагедии.
 Напряжение висело в воздухе. Было такое чувство, что один следит за другим, по углам шепчутся и в доме есть места и лица, которых хорошо бы избегать.
 Речь шла, естественно, о Роване и Кэтрин. Что касается его самого, мнения остальных были для него безразличны, но Кэтрин…
 Шериф был толстым, страдающим несварением желудка и богохульником. Никто еще никогда в жизни не усомнился в его интеллигентности и важности его работы, поэтому он был высокого мнения о себе. Случаи убийства в районе Св. Фрэнсисвилля были редкими. Шерифу приходилось сталкиваться лишь с ножевыми ранениями среди речных пиратов, мелкими кражами и карточными шулерами.
 А уже убийства среди высшего общества были не по его линии, хотя он, конечно, знал, как вести эти дела. Все, что ему необходимо предпринять, — просто использовать власть своего положения, и он все узнает. Но в течение целого часа он так и не пришел ни к какому выводу, допрашивая хозяев и гостей Аркадии. К тому же уже было поздно.
 — Вы убили женщину? — потребовал шериф ответа у Рована.
 Взгляд Рована от усталости и презрения был тяжелым. Шериф, по-видимому, оставил его напоследок, поскольку подозревал его больше всех.
 — Был ли я переполнен дикой похотью, которая заставила меня изнасиловать бедное дитя, затем свернуть ей шею и бросить, как кожуру от апельсина, в озеро? Да, конечно. Я бы и раньше признался в этом, если бы знал, что задержка признания заставит леди лжесвидетельствовать против себя, пытаясь меня защитить.
 — Рован, что такое вы говорите? — воскликнул Алан. — Ведь убийство уже было совершено.
 — Какое убийство? Леди и я несколько часов сидели с ее мужем. Вот и все. Я бы очень удивился, если бы кто-то, кто ее хорошо знает, думал иначе. Я только пытаюсь вернуть леди ее доброе имя.
 — Через повешение? — необыкновенно кратко уточнил Алан.
 — Смотрите мне! — сказал шериф, покраснев, как турецкий петух. — Я задаю вам вопросы. Или нам позовут леди, чтобы выяснить, как все это было на самом деле.
 — Вы сомневаетесь в моих словах? — спокойно спросил Рован, заложив руки за спину и прислонившись к стене.
 Льюис, взглянув на Рована и его побелевшие ногти, что явно намекало на ярость, удалился.
 Шериф оказался не таким уж дураком. Он шумно вздохнул и нахмурился.
 — Я пытаюсь докопаться до сути самого ужасного случая, который я когда-либо встречал. А сейчас отвечайте прямо — вы виделись с девушкой вчера поздно вечером?
 — Мне что, крикнуть еще раз с крыши? — Взгляд Рована был непроницаем. — Я же сказал, что да.
 — Откуда? И, пожалуйста, не рассказывайте мне сказки про ваши похотливые дела. Ей не было причинено насилие таким путем.
 — Она хотела, чтобы я женился. А я — нет.
 Шериф прищурил глаза.
 — Многие женщины хотят, чтобы на них женились, но где бы мы сейчас все оказались, если бы мужчины бросились убивать их за это?
 — Хороший вопрос. Общество бы совсем пропало.
 Вдруг Перри резко встал с дивана.
 — Вы не виделись с Шарлоттой.
 — Вы утверждаете, что виделись вы?
 Тон Рована нельзя было назвать признательным.
 — Конечно, нет, — с жаром ответил Перри. — У меня было другое свидание.
 — Я был в холле, — продолжал Перри, — когда видел де Блана входящим в спальню другой леди.
 — Разрази вас гром! — сказал шериф. — Хоть кто-нибудь из вас спал прошлой ночью в собственной постели?
 Брэнтли злобно, словно бульдог на цепи, переводил взгляд с Перри на Мюзетту, но ничего не сказал. Мюзетта покраснела, но продолжала вызывающе смотреть на шерифа.
 — Кажется, здесь происходит обмен алиби?
 Перри повернулся к Ровану.
 — Вы думаете, что я наговариваю на себя, чтобы придти вам на помощь? Вы такой человек, что вам трудно помочь.
 — Помощи не требуется, — язвительно ответил Рован.
 — Вас беспокоит, что принимаете помощь от мошенника, ранившего вас? — спросил молодой человек, сжимая кулаки. — Сожалею, но у вас нет выбора. Состязания в сторону. Но все происходит как-то вразрез с моей совестью — допустить, чтобы человека арестовали за убийство, которого он не совершал.
 Молодой человек пытался, делая себе плохо, поступить честно. Может быть, его слова направить в нужное русло?
 — Компенсируете ранение? Хорошо, я принимаю от вас это, но тогда вы подводите леди.
 Перри буквально взвился после последних слов.
 — Я не думал…
 Тогда в спор вступила Мюзетта.
 — Не вижу причин ставить под сомнение честь моей невестки. Между спальней Кэтрин и комнатой моего брата есть дверь. Вне сомнения, монсеньор де Блан прошел через ее дверь, так как доктор Мерсье приказал запереть дверь в комнату Жиля. Я сама пыталась проникнуть к нему из холла, но безуспешно.
 — Зачем? — уже более спокойно спросил Рован.
 — Я же его сестра, — ответила Мюзетта и смело посмотрела ему в глаза, чтобы ее не смогли заподозрить в большем.
 — Я хочу узнать одну вещь, — вступила Жоржетта, по просьбе шерифа спустившаяся вниз. — Если у вас не было намерения встретиться с Шарлоттой, почему вы, наконец, не послали записку с отказом? Тогда бы она не спустилась к озеру и всего этого не случилось бы.
 — У меня не было ее письма, — тупо повторил Рован. Именно этот пункт очень вредил ему.
 — Но я видела, как она его писала, — настаивала рыжеволосая девушка.
 — И кто же его должен был отдать?
 Жоржетта, казалось, размышляла.
 — Полагаю, она должна была отдать его своей служанке, а та — передать вашему Омару.
 — Омар письма не получал, — коротко бросил Рован.
 — Насколько я смог добиться от служанки девушки, то она утверждает, что просунула записку под дверь вашей комнаты. — Алан прокашлялся. — Если она не была спрятана, кто-нибудь мог, возможно, поднять ее, проходя по коридору.
 — Все это «если», — сказал шериф.
 Рован мог только согласиться. Еще одна возможность, которая, правда, нуждается в расследовании.
 Он попытался изобразить приятный тон.
 — Можем ли мы пока списать все па речных пиратов, пока более подходящий кандидат представит себя и признается?
 — Не пытайтесь вложить слова в мои уста, — отрезал шериф. — Вы думаете, что можете сами защитить себя и к черту справедливость. Ну а я, запомните, я — закон. Если что-то случается, вы отвечаете передо мной. Еще ничего не закончено.
 Шериф уехал. Правя двуколкой, он никого с собой не забрал, только своего помощника.
 Вскоре грум привез записку от матери Шарлотты, в которой говорилось, что она слишком больна, чтобы лично приехать за телом дочери, но просит организовать все как можно быстрее.
 Через некоторое время черный экипаж увозил Шарлотту в простом гробу, который на многих плантациях хранится на случай нужды. Сопровождали ее Жоржетта и Сэтчел. И когда на дороге улеглась пыль от колес, все медленно и грустно пошли в дом.
 Като, тщательно пересчитав оставшихся по головам, выждал положенное время, затем внес поднос с чаем и чашками в гостиную, где они снова все собрались. Удостоверившись, что все его слушают, он сделал объявление.
 — Мне приказано сказать вам, леди и джентльмены, что мистер Жиль пришел в сознание, Господь благословил его. К полудню завтра он сможет принять посетителей.
 Кэтрин сидела у Жиля и вышивала голубым по белому льну. Это должна быть скатерть, хотя для обеденного стола, собственно говоря, она и не нужна была. Вдруг дверь, соединяющая их с мужем комнаты, открылась и на пороге появился Рован. Сердце у нее оборвалось, когда она увидела его каменное лицо.
 Кэтрин взглянула на Жиля. Его глаза были закрыты, но она не могла понять, спад ли он или просто отдыхал. Показав рукой, чтобы он не двигался, она встала, положила вышивание на кресло, молча подошла к нему и проскользнула в свою спальню. Он закрыл за ними дверь, она обернулась и тревожно спросила:
 — Когда ты уезжаешь?
 — Никогда, — ответил он, прислонившись к стене и глядя ей прямо в глаза.
 — Ты должен уехать, — прошептала она.
 — И предоставить тебя нежной заботе полуночного душегуба? Нет, спасибо. Я уеду только в том случае, если ты будешь в безопасности. Я не могу уехать, зная, что тебе угрожает опасность.
 Она заглядывала ему в глаза, внутри у нее все пело. Но потом, видя, как напряженно и грустно он смотрит на нее, ликование улетучилось.
 — Ты знаешь, кто убил Шарлотту?
 — И кто пытался убить тебя. Да, но только теоретически. Быстро расскажи мне, пока еще есть время, о женщине, которую любил Теренс. Откуда ты знаешь, что он увлекся ею?
 Она попыталась собрать внезапно разлетевшиеся мысли и ответила:
 — Ну, они часто ездили покататься верхом, пару раз даже заблудились. Еще как-то их видели выходящими из конюшни с соломой в волосах. Они оба были такими беззаботными, но это, по-моему, объяснимо и простительно, ведь они пылали страстью друг к другу.
 — Мюзетта, — не сдержался он и подошел к Кэтрин.
 — Ты догадался?
 Он взял ее руку.
 — Если не ты, то тогда это должна быть женщина, которую также нельзя дискредитировать. За остальными Теренс бы ухаживал открыто. Но я должен был удостовериться.
 — Думаю, он хотел, чтобы она убежала с ним. Он, казалось, не замечал или не обращал внимания на то, что она на несколько лет старше его. Согласилась ли Мюзетта или нет, я не знаю. Это женщина, которая предпочитает надежность и безопасность. Во всяком случае, он умер через несколько дней, когда открылся в своей любви.
 — Ты думаешь, его смерть как-то связана с этой любовной историей?
 — Я не знаю… я часто об этом думала. Даже думала, что, возможно, он убил себя, если Мюзетта отказала ему.
 — Нет, не думаю. Представляю Теренса разозленным, угнетенным, но не до такой же степени. А что Перри? Завоевал ли он сердце твоей невестки в прошлом году?
 — Мюзетта с ним немного флиртовала, но предпочла Теренса. Ты думаешь, он и Теренс поссорились и это кончилось дуэлью на пистолетах?
 — Нет, — ответил он и прижал ее руку к своим губам, но смотрел при этом куда-то мимо, размышляя.
 Ока наблюдала за ним, а сама тоже соображала, хотя мысли и не были еще связными. Она чувствовала, что он что-то скрывал от нее. Это ее не волновало, пока знала, что он защищает ее, а не себя. Тот, кто убил его брата, пытался разделаться и с ними обоими.
 Бедная Шарлотта умерла, потому что написала в записке, что имеет сведения о том, что произошло год назад. А Рован каким-то образом связал все ниточки вместе. Если он уже все знает, то она тоже в состоянии разгадать тайну убийств, только нужно хорошенько обо всем подумать.
 Она отняла у него руку и подошла к окну. Осенний вечер рано угасал, превращая мир снаружи похожим на лиловый и сиреневый бархат. Из-за сумерек в стекле отражалась свеча на туалетном столике. Она могла видеть Рована у себя за спиной, свечу и свое лицо.
 Он с каким-то сомнением смотрел на нее, и это разрывало ей
 сердце.
 Она сказала:
 — Ты не получил записку от Шарлотты, потому что был со мной. Где же она сейчас?
 — Пропала, — без воодушевления ответил он.
 — Если бы Омар получил ее, она была бы у тебя. И поэтому…
 Она знала, от чего он ее защищает и почему. Опять где-то внутри возникла боль, которая превратилась в муку, но все это было необходимо сдержать в себе. Пытаясь сообразить, в чем же была ее ошибка, она поняла, что была безумно доверчива.
 Сейчас она предъявляла себе обвинение. Теренса она не могла бы спасти, но Ровану никогда не должна грозить опасность. И Шарлотта могла бы сейчас жить.
 Голос Рована, словно дубинка, ударил ее по голове. Она знала, что сейчас уже есть еще одна жертва, и это — любовь.
 — Кто, — спросил он, — любовник Дельфии?




 Глава 19


 Вопрос Рована был логичен. Вдруг в напряженной атмосфере раздались слабые крики, выражавшие ярость и страх. Они доносились из соседней комнаты. Дрожащий, скрипучий голос принадлежал Жилю.
 Кэтрин побежала на крики, Рован рванулся и опередил ее, распахнул дверь и, видя, что Кэтрин не отстает от него, схватил ее за руку так сильно, что она споткнулась. Рован намеревался захлопнуть дверь перед ее носом.
 — Стой! — Команда, злобно прозвучавшая из глубины комнаты Жиля, была отдана голосом Брэнтли.
 Кэтрин, выглядывавшая из-за широких плеч Рована, увидела мужа Мюзетты стоящим рядом с кроватью Жиля. Обычное бычье спокойствие и безмятежность его лица сменились яростной жестокостью. В руке блестел револьвер Адамса с серебряной гравировкой на рукоятке.
 — Очень хорошо, — произнес Брэнтли трясущимися губами, — я требую, чтобы Кэтрин была рядом, в противном случае в этой шараде нет никакого смысла.
 Жиль, тяжело дыша, выругался. Его лицо было багровым, а вокруг синих губ была белая полоса.
 — Что вы делаете? — Кэтрин выступила из-за спины Рована. — Где доктор Мерсье?
 — Прекрасный доктор был вызван в дом Бэрроу, вы же знаете, их дочь рожает. Его пациент несколько поправился, поэтому его можно оставить на попечении Като. Доктор Мерсье будет очень опечален, когда узнает, что у Жиля случился сильнейший приступ. В его отсутствие.
 — Ты дурак, — с трудом выговорил Жиль. — Мерсье знает, что кто-то несколько месяцев, даже несколько лет подряд кормил меня мышьяком. Я даже сегодня разговаривал с ним об этом.
 Брэнтли улыбнулся.
 — И тогда я вынужден буду открыть, что это дело рук Кэтрин. Не правда ли? Это будет не трудно, поскольку все уже знают, что она крутит романтические делишки у вас под носом. И никто, естественно, не будет удивлен тому, что она хотела избавиться от своего старого мужа.
 — Это по моему велению и выбору, — тяжело дышал Жиль.
 — Я это прекрасно знаю, но кто еще этому поверит? Особенно, если объяснять будет некому.
 — За удобным для вас самоубийством следуют два убийства. Неужели вы думаете выйти сухим из всего этого?
 — Думаю. Вы же знаете, люди недооценивают меня. Они думают, что я трудолюбивый идиот, что меня легко провести. Даже моя жена. Она думает, я не замечаю ее легкие забавы. Она не знает, что я позволяю ей делать, что хочется, потому что у меня самого более экзотичные вкусы.
 — Дельфия, — прошептала Кэтрин.
 — Конечно. Очень полезное орудие в моих руках. Однажды поверила, что я люблю ее. Я уже не говорю о том, что она намного интереснее дорогой Мюзетты, в ее натуральном виде на простынях.
 — Она принесла вам записку, в которой говорилось, где Шарлотта?
 — Бедняжка вечно бродила под луной. Она видела меня с Теренсом в ту ночь, но подумала, что это дуэль чести из-за Мюзетты, то, о чем необходимо молчать. Потом, позже изменила свое мнение и решила рассказать обо всем де Блану. Этого я вытерпеть не мог.
 Кэтрин подумала, что его слабость — это его эгоизм, его уверенность в том, что все ему должны подчиняться. Так долго еще могло продолжаться, до какого-нибудь случая. Вот он и наступил.
 Она кротко произнесла:
 — Смешно, но я старалась защитить Мюзетту, все скрыть. А этого и не требовалось, правда? Вы совсем и не ревновали, и не обращали внимания на их отношения, пока они не переросли в серьезные. Все изменилось, когда вы предположили, что Мюзетта может убежать с Теренсом.
 — Я бы не батрачил годами в Аркадии, если бы знал, что в один прекрасный день меня выкинут с моего законного места, как хозяина. Только потому, что она не может держать свои ноги вместе.
 Когда он говорил, в глазах стояла холодная злоба, а в углах рта собралась слюна.
 Рован немного подвинулся, стараясь встать между Кэтрин и Брэнтли.
 — Да, и с Кэтрин тоже была проблема, так? Если бы она забеременела от меня, как хотел Жиль, то ребенок, который был бы провозглашен наследником, опять бы стал вам помехой. Вы не смогли бы через Мюзетту завладеть Аркадией.
 — Жиль не остановился ни перед чем, чтобы разрушить ваше стеснение, которое никак не могло приблизить вас друг к другу. Дельфия говорила, что она предполагает, что все наконец удалось.
 — Слава богу! — воскликнул Жиль. — Это хоть что-то.
 — Ну-ну, кукарекай от радости, черт с тобой, — сказал Брентли, — какое теперь это имеет значение, если они оба умрут.
 Жиль издал какой-то хриплый звук, похожий на смех.
 — Нет, но я почти выиграл. Я давно знал, что ты хочешь завладеть всем этим. Отчего же так важно было заиметь от Кэтрин наследника, все равно, кто его отец.
 — Ты мог бы выбрать отцом меня, — горько сказал Брэнтли.
 — Никогда! — воскликнула Кэтрин.
 — Никогда! — повторил Жиль, задыхаясь от кашля. — Я слишком хорошо помню, кто сказал мне после дуэли, что я убил того человека, кто заставил меня бежать из Англии, не успев попрощаться с женщиной, которую я любил со всей страстью, бывшей во мне. С женщиной, жениха которой я убил. Женщина, на которой ты хладнокровно решил жениться.
 Брэнтли ответил с леденящей улыбкой:
 — Но ведь ты все организовал.
 Жиль приподнялся на кровати. Его так трясло, что даже матрац вместе с ним пришел в движение.
 — Это был шантаж. Что еще я мог сделать? Люди не понимают любви к сестре, пусть даже наполовину сестре. Но я никогда не простил тебе это, никогда. За то, что ты приехал за ней сюда. Никогда.
 Кэтрин громко вздохнула. Этим воздухом невозможно было дышать — от запаха горящего масла в лампе, от спертого, тяжелого запаха, какой обычно бывает в комнате больного, от всей этой неблагодарности, от давних сожалений и скорби. От дикого, непереносимого напряжения у нее закружилась голова, и все пришло в движение: покрывало на кровати зашевелилось и превратилось из красного в черное, собаки на картине над кроватью нацелились на невидимую добычу. Только Рован рядом был неподвижен.
 Брэнтли не обращал на них никакого внимания — он весь сконцентрировался на Жиле.
 — Ты взял, назло мне, себе невесту. Сам виноват в том, что все это случилось.
 — Ты бы предпочел, чтобы я умер, так сказать, от желудка, — задыхаясь и кашляя, произнес Жиль. — Но Като спас меня. Он догадался о яде спустя год после того, как ты стал меня им пичкать! Слишком, правда, поздно, чтобы спасти мой желудок. Проверили Кэтрин, но это была не она. То же самое и с Мюзеттой. Льюис, несмотря на всю его желчь, труслив. Оставался только ты. Еще была возможность вставить палки в твои колеса.
 — И это должно было произойти, — сказал Рован, не отрывая взгляда от револьвера в руке Брэнтли, — с Теренсом, а потом и со мной во время турнира.
 — Вы были идеальны, — с отвращением сказал Брэнтли. — Сильные, мужественные, в отличной форме, красивы, хорошо вписывались в образ Жиля о жеребце для кобылы. Вы достаточно от всех отличались, чтобы привлечь внимание Кэтрин. С самого начала для меня было ясно, что один из вас, а может быть, и оба должны быть убраны с дороги.
 — Прекрасно подстроенные несчастные случаи, — Рован поднял глаза на Брентли.
 Револьвер в его руке дернулся и оказался нацеленным в грудь Рована. Побагровев, Брэнтли продолжил:
 — Все бы удалось — с таким количеством народа, множеством состязаний, если бы вы были менее удачливым.
 — Или более доверчивым? — предположил Рован. — Или, если бы я крепче спал, там, в башне, или не проявил заботу о той, кого хотел защитить. Извиняюсь, что ваши труды были напрасными. Просто хотелось сохранить жизнь себе и Кэтрин, по вполне очевидным причинам.
 — Да, слишком уж очевидным, — ядовито заметил он. — Вряд ли Жиль предполагал такую привязанность.
 — Нет, конечно, — задыхаясь, пробормотал Жиль. — Хотя должен был. Признаюсь, это причинило мне боль, какой я даже не ожидал. Наверное, это заставило меня поступить так жестоко. Прости меня, моя дорогая жена. Но я не жалею, нет. Видишь, как все обернулось.
 — Тогда, думаю, — Рован кивнул им обоим, — никто из вас не будет возражать, если я с вами попрощаюсь, а то все несколько затянулось.
 Он повернулся к Кэтрин, взял ее руки в свои, поднес к губам, а потом прижал их к своему сердцу. Он как бы отгородил собой ее от всего, через секунду все исчезло, кроме пронзительности этой минуты и ослепительных воспоминаний. Она широко открытыми глазами смотрела на него:
 — Никогда не думала, что доведу тебя до этого.
 Он криво усмехнулся.
 — А я шел сзади, толкая тебя обеими руками на тропу несдерживаемых порывов, нечистых помыслов, пошлостей, — и уже мягче добавил, — я благодарен тебе за все призы, которые выиграл и за все, что ты мне с такой грацией дала.
 — И любовью, — добавила она.
 — Способной превратить в рай несколько украденных часов и ошеломить дух и тело. Ты — мое чудо, моя мечта, моя героическая женщина, моя повелительница, моя золотая нимфа. Тебя я боготворю всем телом и каждой частичкой своей души, и буду всегда, как сладкое яблоко, хранить в своей голодной душе.
 Она прижалась щекой к его рукам, державшим ее руки.
 — Я благодарна тебе за то, что ты есть у меня, за то, что ты дал мне, и за то, что ты из меня сделал.
 Он дотронулся до ее щеки своими мягкими теплыми пальцами и наклонил к ней голову.
 — Клянусь, что даже смерть не сможет оторвать меня от тебя.
 Сквозь весь этот ужас, отчаяние, муку до нее донеслась его любовь. Наконец, она услышала ее, но тут же страх за него сковал ее всю. А он, прикоснувшись к ней губами, вдруг резко прижал ее к себе, схватил за руки и одним движением, как стрелу, отбросил прочь. С развевающимися юбками она отлетела к изголовью кровати, единственному месту в этой огромной комнате, куда не смогла бы попасть пуля револьвера.
 Брэнтли инстинктивно дернулся в направлении ее полета, а Рован молча, как тень дьявола, стремительно бросился на дуло револьвера, до спускового крючка которого только нужно было дотронуться, чтобы он начал стрелять и стрелять.
 Они почему-то не взяли в расчет Жиля, забыли о нем. Муж Кэтрин со свирепым рычанием схватил Брэнтли за правую руку и задержал его. Тот потерял равновесие и зашатался над кроватью.
 Звук выстрела потряс комнату, поднялось сине-черное облако дыма. Кто-то сдавленно вскрикнул, выругался.
 Кэтрин, выглянув из-за полога кровати, увидела сквозь рассеивающийся дым яростную схватку на кровати. Она не медлила. Схватившись за полог, она поднялась и бросилась в драку.
 Кровь лилась из рассеченной брови Рована. Из-за крови он почти ничего не видел. Кровь была и на покрывале, и все трое были испачканы ею, так что трудно было определить ее источник.
 Жиль, задыхаясь, все цеплялся за руку Брэнтли. А тот, как бык, не обращая внимания на слабую помеху, яростно боролся с Рованом, но когда увидел Кэтрин, то вырвался и нацелил на нее револьвер.
 Рован выбросил вперед руку, схватил Брэнтли за кисть и потянул на себя. Слышно было, как хрустнула кость. Брэнтли выругался и потянулся другой рукой к глазам Рована. Тот отпрянул назад, пытаясь увернуться от желтых ногтей и этим резким движением увлек за собой Брэнтли. Он был тяжелее и своим весом вдавил Рована в матрац. Медленно, сцепив зубы, он начал наставлять дуло револьвера в бок Ровану.
 Кэтрин не то что думать, она не могла дышать. Сердце громко, до боли билось в груди, она смотрела, не мигая. Ей нужно было как-то помочь ему, но она боялась вмешаться, боялась за него, ведь его недавно ранили, он упал с лошади и даже был избит. Разве мог он сейчас противостоять сильному, как бык, мужу Мюзетты?
 А где-то уже слышались крики и быстрые шаги. Это, должно быть, бежали остальные, встревоженные выстрелом. Брэнтли тоже все слышал, он удвоил свои усилия и вцепился в револьвер.
 Рован ударил его кулаком. Удар пришелся по скуле Брэнтли и перевернул его на бок. Рован бросился на него, и они покатились по матрацу. Голова Брэнтли оказалась на краю кровати, а рука с револьвером свесилась вниз. Револьвер ударил Кэтрин по колену. Внутри у нее от злости все потемнело, она бросилась и вырвала револьвер из рук Брэнтли.
 Но тут, трясясь, подполз Жиль и схватил ее своими запачканными кровью пальцами за руку, вырвав револьвер. Его глаза были безумно вытаращены.
 — Мой, он мой! — прошептал он.
 Теперь Ровану уже не нужно было следить за оружием, он собрал всю свою силу и волю и ударил Брэнтли кулаком. Тот, отшатнувшись под ударом, увидел в руках Жиля револьвер и потянулся за ним. Жиль трясся в ярости, зубы стучали, он был весь в крови, а глаза, налитые кровью, уже ничего не выражали. Задыхаясь, он приставил револьвер к груди Брэнтли. Вдруг его лицо исказилось, он издал булькающий крик и голова упала на грудь.
 Жестокая улыбка перекосила лицо Брэнтли. Он схватился за револьвер, пытаясь отнять его у Жиля. И револьвер выстрелил. Снова все заволокло дымом. Брэнтли широко открыл глаза, еще не веря ужасному. И так и не закрыл их.
 Там их они и оставили, Жиля и Брэнтли, на постели с револьвером между ними. Шериф, известный своей крайней подозрительностью, должен был их видеть.
 Было так много крови и в воздухе витали запахи страха и беспричинной жестокости. Наверное, легче было бы уже избавиться от этих двоих, помыть, убрать и поставить в гробах рядом в гостиной. И чтобы все поскорее смогли бы забыть весь этот ужас.
 Но как бы там ни было, они лишь смогли притвориться, что обо всем забудут.
 Собравшиеся гости договорились, что некоторые детали этого ужасного происшествия должны быть опущены для ушей широкой публики. Шерифу ничего не сказали о неестественной любви брата к своей сестре. Ненависть, интриги и отсутствие чести были заменены сказкой о необоснованной жадности и ревности. А борьба на постели была представлена как трагедия, вызванная приступом безумия.
 Но никто так и не увидел связи между двумя умершими и нападением речных пиратов. Никто не высказал вслух мысли, что бандиты могли быть наняты, чтобы поджечь башню и совершить набеги вдоль реки. В этом случае нападение на Аркадию не выглядело очень уж необычным.
 И даже если некоторые — Алан и Рован, Перри и даже Льюис и переглянулись — они-то понимали, что мародерство пиратов на реке кончится, но никто не почувствовал потребность упомянуть об этом представителю закона.
 Шериф, в свою очередь, из-за своей подозрительности верил только в два слова из десяти. Но все же, видя жесткую улыбку и невозмутимое спокойствие Рована, он его больше не допрашивал.
 Следующим испытанием были похороны. Одежда из черного сукна и бомбазина, черного шелкового материала, нарукавные повязки были вытащены на свет, проветрены, выглажены и одеты. На перекрестках и в городе были развешаны некрологи в черных рамках. Были приготовлены и носовые платки, отороченные черным, отрезаны на память пряди волос.
 Начались соболезнующие визиты, частью искренние, частью — проявление нездорового любопытства и желания узнать степень горя домашних.
 Мюзетта, накачанная настойкой опия и подогретым вином, все равно спала тяжело. Она часто просыпалась и начинала истерически рыдать. Плакала она по своему брату, а не по мужу. Кэтрин вовсе не спала, но и не плакала. На нее нашло какое-то оцепенение. Она вела бесконечные разговоры сама с собой, пытаясь почувствовать горе, какую-то боль и даже облегчение. Она не чувствовала ничего. Она часами была в движении, и едва ли знала, была ли это ночь или день. Она разговаривала, принимала решения, отдавала приказания по дому, словом, была хозяйкой. Она улыбалась и старалась, как могла, быть обходительной и милой.
 Только где-то внутри нее были ожидание и безмолвие. Она даже не знала, что же такое ее угнетало: может быть страх?
 Только после похорон, после того, как они ехали в экипаже за катафалком, запряженным черными лошадьми и украшенными плюмажем, после прочитанных молитв и сброшенной земли на гробы, после возвращения с Мюзеттой, рыдающей в уголке, и Рованом, который невидящим взглядом уставился в окно, она поняла, почему она боялась.
 — Я немного задержу вас, миссис Каслрай, — сказал адвокат, ехавший за ними с кладбища домой. Поклонившись с елейной учтивостью, он продолжал: — Мне хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя спокойно насчет распоряжений вашего мужа в завещании.
 Она медленно повернулась, как будто первый раз увидев этого человека: внушительная грудь, украшенная цепочкой для часов, куполообразная голова и пышные усы. Сзади нее, как вкопанный, остановился Льюис, прислушиваясь. Мюзетта, под креповой вуалью, повиснув на руке Перри и уже стоя у двери, обернулась. В вежливом ожидании стоял сзади Алан. Застыл и Рован, находившийся рядом с Кэтрин.
 А адвокат, казалось, никого, кроме нее, не замечал. Весело и сердечно он объявил:
 — Ваш муж, мэм, оставил все свое состояние вам и вашим детям. Только в завещании два условия. Первое: вы продолжаете выплачивать содержание племяннику мужа Льюису Каслраю. Второе: вы предоставляете условия для проживания и поддерживаете материально его сестру с мужем — сейчас о нем речь уже не идет — согласно ее образа жизни.
 Кэтрин слегка покачнулась, словно тяжесть всей Аркадии легла ей на плечи. В ушах нестерпимо зазвенело и отпустило только тогда, когда она почувствовала руку Рована. Наконец сказала:
 — Благодарю вас за то, что вы мне все сказали, — помедлив в растерянности, вспомнила свои обязанности хозяйки и добавила: — Будьте так любезны зайти в дом и подкрепиться перед тем, как уехать.
 Адвокат, взглянув на Рована, откашлялся:
 — Может, в другой раз. Через несколько дней я приеду со всеми бумагами. Я просто подумал, что надо вам рассказать, как обстоят дела.
 — Вы очень добры.
 Щеголевато кивнув, адвокат нахлобучил шляпу на затылок и направился к своему экипажу. Чувствуя тяжесть на руке, Кэтрин повернулась и стала подниматься по ступенькам.
 — Итак, мы твои пенсионеры, моя дорогая Кэтрин, Мюзетта и я. Как замечательно! — уже в доме заговорил Льюис.
 — Я бы предпочитала, — устало ответила она, — чтобы вы ими не были.
 — Но ведь у тебя, кажется, нет выбора, это же желание Жиля, — резко сказал он.
 Она посмотрела на него.
 — Я хотела сказать, что предпочла бы, чтобы Жиль оставил тебе независимую сумму. Не пойму, почему он не сделал этого.
 Льюис изобразил унылую улыбку.
 — Потому что он знал, что я ее немедленно истрачу. Ладно, не стоит об этом переживать больше, чем надо.
 — А что касается меня, то я рада, — сказала Мюзетта. — Я никогда не хочу уезжать из Аркадии и предпочитаю не беспокоиться об оплате своих счетов.
 — Никогда? — спросил Перри, стараясь разглядеть ее лицо сквозь вуаль.
 — Во всяком случае, очень долго, — кротко ответила Мюзетта. Она отняла свою руку у Перри, повернулась и пошла наверх.
 — Думаю, что небольшая выпивка нам не помешает, — предложил Алан.
 В этом момент появился Като и объявил:
 — В библиотеке, сэры, все накрыто и ждет вас.
 Кэтрин осталась вдвоем с Рованом. Она чувствовала, что он смотрит на нее. Она развязала ленты черного фетрового капора с плюмажем из петушиных перьев и с ним в руке пошла в гостиную.
 Он легко и бесшумно пошел следом. Подойдя к подносу с шерри, он налил два бокала и один подал ей. Она отложила капор в сторону и как бы с трудом приняла у него золотисто-коричневый напиток.
 — Обязанности нужно отложить, — сказал он.
 Она позволила ему подойти к себе очень близко. Слово «позволила» сюда даже как-то не подходило. Он завоевал это право, право вторгнуться в ее сознание, думать вместе с ней и взять на себя часть ее невеселых размышлений.
 А она, в свою очередь, понимала его сопротивление, сомнения и даже то, что честь не позволит ему давить на нее. Он ясно представлял себе ту стальную клетку обязательств, в которую она попала: «Вам и вашим детям…»
 — Я не в долгу перед Жилем? — тихо спросила она.
 — Неужели и впредь твоя жизнь будет продиктована только виной?
 — Не виной, а ответственностью. Ты ведь знаешь, что это за обязанности.
 — О да. Его памяти ты должна ребенка?
 — Неужели я могу не сделать единственное, о чем он просил меня?
 Она посмотрела на Рована, и ее сердце тревожно екнуло, когда она обратила внимание на повязку над глазом. Из-за нее его в очередной раз ранили.
 — Останься! — вдруг выпалила она.
 — В доме другого человека, на земле другого человека, где ты вечно будешь женой другого человека?
 — Ты мог бы все сделать своим.
 — Нет, вместо этого я хотел бы дать тебе весь мир. И если в тебе наш ребенок, я хотел бы, чтобы это было дитя свободной земли и не хочу, чтобы ты была привязана веревкой к Аркадии.
 — Или ты ко мне, — прошептала она. — Это было бы недостойно но отношению к любому из нас. Я не хотела бы связывать тебя.
 Сострадание и честь. Этого было бы достаточно, чтобы он был рядом.
 Но этого недостаточно, чтобы сделать его счастливым. Там, в спальне Жиля, он так необыкновенно говорил о любви, но ведь эти слова были произнесены только, чтобы спасти ей жизнь. Как она может сейчас доверять им? Что же осталось, если эти слова были только галантными и соответствующими обстоятельствам?
 — Как ты можешь предотвратить это?
 Когда он это произнес, она вспомнила, как он не хотел оставить в Аркадии ребенка. Она сказала:
 — У нас нет выбора.
 — Вечная песнь трусливых. Ты сделаешь выбор, Кэтрин, или я?
 Уезжать или остаться, вот в чем вопрос.
 Ей нужно выбрать между любовью и долгом, ему — между любовью и честью. Какой выбор повлечет за собой наименьшее горе, наименьшую боль?
 — Я не знаю, — ответила Кэтрин, рассматривая узоры на ковре.
 Он долго смотрел на ее опущенные ресницы.
 — Я бы принял решение, — сказал он, — но искушение взвесить шансы в свою пользу может быть слишком сильным, чтобы ему противостоять. И я предпочитаю не тревожить вечного обета прощения.
 — Думаю, ты мог иметь его, — сказала она и, вздохнув, закрыла глаза.
 Он долго куда-то неопределенно смотрел, потом, словно впервые увидел в руках шерри, одним глотком выпил его, сжал рукой стакан.
 — Не разрывай себя на куски, — сказал он. — Есть другой выход.
 — Какой еще может быть выход?
 Он не ответил. Осторожно поставив стакан на стол, вышел из гостиной.




 Глава 20


 «Вопрос». Это единственное слово произнес Рован, разрушив маленький островок молчания среди собравшихся после обеда в гостиной. Оставшиеся гости сидели у огня под мраморной каминной доской. Они вежливо переговаривались, убивая время
 перед сном. Все избегали смотреть друг на друга и не касались событий прошедших дней. Их вежливость и предупредительность были безошибочны. Но за безупречными манерами таилось множество вопросов и невысказанных мыслей.
 Кэтрин была в черном платье с воротником, закрывающим шею и без украшений. Плотный черный материал был как барьер, сквозь который к ней нельзя было ни приблизиться, ни прикоснуться. Бледная, сдержанная, она была со всеми очень учтива.
 На Рована она посмотрела открыто, задумчиво, но ничего не сказала. Ему ответила Мюзетта, даже в черном, она была похожа на ангела.
 — Вы имеете в виду «Дворец любви»? Но ведь турнир уже окончен.
 — Простите меня, — сказал он, — но кое-что осталось незаконченным.
 Мюзетта оглядела всех, остановилась на Кэтрин. Подняв руку, она поиграла с локоном светлых волос, упавшим на плечо, и снова повернулась к Ровану. Иронично улыбнувшись, сказала:
 — Возражающих нет.
 Рован склонил в знак признательности голову, поднялся и стал спиной к огню, заложив руки назад. На лбу появилась легкая испарина, которая, по-видимому, никакого отношения к жару из камина не имела. Видно было, как его грудь вздымалась и опускалась. Все ждали. Голос его прозвучал несколько хрипло и сдавленно.
 — Мы многое обсудили за прошедшие дни. Мы уже решили с вами, что обязанностью рыцаря по отношению к своей леди является ее защита во всех формах, а долг жены по отношению к мужу и наоборот — это доверие, уважение и верность. Но остался еще один вопрос, который мы с вами не затрагивали. Вот он: каков долг любимой по отношению к своему мужчине, который поклялся ей в любви и покровительстве?
 — Это ведь так легко, — тут же сказала Мю-зетта. — Верность — вот ответ.
 — Наверное, постоянство, — сказал Алан. — В этом есть небольшая разница.
 — Да, уж, — сказал Льюис, — не только быть верной, но и быть верной навечно?
 Перри еле заметно им улыбнулся и сел, заложив руки между коленей.
 — Я думаю, что правильный ответ — это честность. Леди никогда не должна признаваться в любви, если не любит сама, не говорить «завтра», если сама не придет, не целовать, если знает, что никогда не отдаст ему свое сердце.
 — Ну, Перри, — сказала Мюзетта, схватила маленькую зеленую бархатную вышитую золотом подушечку и стала играть с ней.
 — Правильно, — сказал Рован, — вы на верном пути.
 — А может, — произнесла Кэтрин, уставившись на ботинки Рована, — она просто должна освободить от обязанностей по отношению к себе, ведь это благо быть свободным в выборе — как и где ему любить, без всяких обязательств.
 Рован покачал головой.
 — А вдруг он предпочитает свои узы? Какую жертву он вправе ждать от нее ради своей любви? Какие меры ему позволительно использовать, чтобы склонить ее на свою сторону?
 — Меры? — переспросила Кэтрин и апатия уступила в ее глазах место тревоге.
 Алан, заинтересованно смотревший на Рована, нахмурился:
 — Мы предполагаем, конечно, что леди хочет быть вместе со своим избранником?
 — Да-да, — отозвался Рован. — Желательно предположить это.
 — И единственное препятствие имеет какой-то материальный характер? — И когда Рован кивнул, он продолжал: — Ну, тогда, думаю, любые приемлемые принципы рыцарства могут быть оправданы.
 Рован потер рукой щеку.
 — Принципы рыцарства. Это как раз и может быть непреодолимым препятствием.
 — Для человека с творческой фантазией — нет, — просто сказал Алан.
 Кэтрин долго рассматривала Рована, в ее зрачках плясали отблески огня. Она хотела что-то сказать, передумала, потом снова начала:
 — Если вы предлагаете…
 Он покачал головой и на черных волнистых волосах также заиграли огоньки. Он посмотрел на Кэтрин невинным, как неоперенный голубь, взглядом.
 — Я ведь только выяснял вопрос чести.
 Она не поверила тону его голоса, так же, как и его улыбке. Он просто притворяется, чтобы у нее не было возможности и сил защититься.
 Чуть повысив голос, Алан сказал:
 — Если мы все обсудили, я бы хотел всем сообщить, что завтра утром я, наконец, уезжаю.
 Перри тоже уезжал или собирался. Он сказал об этом с вызовом. Мюзетта приняла эту новость с опущенными ресницами и чуть покраснев. Она не промолвила ни слова, но бахрома бархатной подушечки развязалась в ее руках.
 — Если у нас еще будут проводиться турниры, в доме нужно сменить обстановку, — сказал Льюис.
 — Здесь ничего уже не будет, раз Жиля нет, — произнесла Мюзетта и слезы задрожали у нее в глазах. Она глянула на Перри, как бы ища успокоения и поддержки. Но он только сидел и разглядывал свои руки.
 — Почему же? Все еще может состояться.
 Никто с ним не спорил.
 Вечер у камина, наконец, заканчивался. Разговоры как-то сами собой затихли, и вскоре Кэтрин извинилась и пошла к себе.
 Рован сейчас ничего не сказал о своих намерениях. Она думала об этом, когда шла к огромной центральной лестнице. Интересно, что он задумал: то ли не собирается уезжать вообще, то ли не решил, когда ему ехать. Она помнила, что он ей обещал, но обстоятельства изменились — сейчас она в безопасности и уже не замужем.
 Интересный мужчина в доме — это всегда сплетни по округе, которых любая порядочная женщина старается избегать. Правда, она не была уверена, будут ли ее считать порядочной теперь, но подумала, что для Рована это будет, наверное, небезразлично.
 Кто-то шел за ней из гостиной, она слышала, как открылась и снова закрылась дверь. Она остановилась на второй ступеньке и оглянулась. Это был Льюис.
 Он шел к ней ленивой походкой, засунув руки в карманы и как-то неопределенно улыбаясь. Увидев, что она обернулась, он сказал:
 — Можно, я тебя ненадолго задержу? Знаю, что сейчас не очень подходящее время для подобного разговора, но это очень важно для меня.
 — Если речь пойдет о деньгах… — начала она.
 — Нет, то есть да, в общем… — его рот задергался. — Я хотел бы узнать, сможешь ли ты выдать мне всю причитающуюся за год сумму сразу? Если да, то я хотел бы вернуться в Англию и обосноваться там. И обещаю, что более не буду рассчитывать на твой кошелек.
 Она ожидала чего угодно: от мольбы заплатить карточные долги до просьбы купить новый экипаж, но только не это.
 — Ты хочешь уехать из Аркадии?
 — Не то что я хотел бы уехать, я просто хочу самостоятельности. Когда я приехал сюда, то думал, что стану полезным дяде Жилю. Но он не позволил мне этого. Думаю, что Брэнтли отговорил его, боялся, что я могу занять его место. Также предполагаю, что дядя держал меня при себе, чтобы стравить с Брэнтли, когда тот стал уж слишком самоуверенным.
 — Я не понимала этого, — сказала Кэтрин, подумав, что должна была понять.
 — У нас с дядей было одно дело: ему нравилось держать меня рядом, я его развлекал. Кроме того, у него была мечта, похвальная, но довольно трудная — сделать из меня джентльмена.
 — Я думала, что ты и был джентльменом.
 — Разве? Ты очень добра. Моя мать была дочерью купца по торговле шерстью, недостаточно благородна для дяди Жиля, когда он построил Аркадию. Наследство перешло к моему старшему брату, когда умер отец, и мать послала меня сюда, рассчитывая на то, что дядя сделает человека из своего родственника по мужской линии.
 Кэтрин тихо спросила:
 — Я все испортила, да?
 — О, нет. Не вини себя, это была моя ошибка. Безделье — это страшная скука, а от скуки выходит наружу самое худшее, что есть во мне. По существу, я не добрый малый. — Помолчав, он бесстрастно продолжал: — Дядя Жиль всегда мне отказывал, когда я просился домой. Я подумал, что, может, ты будешь сговорчивее, не откажешь. Будет лучше, если я слиняю отсюда, не наделав больше вреда, чем уже наделал.
 Кэтрин увидела, как его тонкое лицо исказила боль. Она сказала:
 — Ты обвиняешь себя в смерти Шарлотты.
 Его глаза застыли.
 — А как же иначе? Я оставил ее незащищенной. Просто так, из чистой ревностной злобы и своей внутренней опустошенности. Вот такой я есть, и ничего уже не поделаешь.
 Она тоже недавно узнала ту ужасную опустошенность, боль, когда обвиняешь себя.
 — Тебе необходимо чем-то заняться, а ведь здесь сейчас так много работы без Жиля и Брэнт-ли.
 Его глаза загорелись.
 — Я с радостью буду мастером на все руки в Аркадии, если ты сможешь доверять мне. — Он сделал кислую мину. — У меня торгашеская душа, не говоря уже о других недостатках. Но я не алчен.
 Кэтрин улыбнулась.
 — Склонность к торгашеству — не так уж плохо для мастера на все руки. Попробуй и посмотри, может тебе подойдет это занятие.
 Он схватил ее руку и с жаром поцеловал ее.
 — Ты не пожалеешь.
 Она покачала головой.
 — О, думаю, время от времени буду жалеть. Мы же с тобой живые люди, будут и ссоры, и столкновения, но мы научимся работать вместе.
 Он лукаво посмотрел на нее из-под ресниц.
 — Они будут, но меньше, чем ты думаешь, если ты сама будешь находиться где-нибудь еще.
 — Я не поняла.
 Но он поклонился ей и пошел к гостиной.
 Она постояла, посмотрела ему вслед и стала подниматься по лестнице. Делала она это медленно, будто была в два раза старше. Она должна была почувствовать облегчение от того, что часть ноши — руководство Аркадией — будет переложено на плечи Льюиса, но вместо этого ей показалось, что сейчас она взяла на себя ответственность за благополучие еще одного человека.
 Ладно, она способна вынести это. Научится, одержит победу, и Аркадия будет процветать. Только какой ценой?
 Какую цену она должна заплатить, чтобы стать хозяйкой и опорой Аркадии, как мечтал Жиль?
 Она знала, слишком хорошо знала.
 Ценой была любовь.
 Она могла, если бы захотела, если бы была менее горда, чтобы Рован поступил так, как обещал перед лицом смерти. Как это похоже на него, сказать ей такие дорогие слова, и если уж ей суждено умереть, пусть они останутся с ней.
 Это была щедрость человека, который уже так много дал ей, она будет хранить эти слова. Она будет их время от времени слушать в своей душе, и если повезет, они через годы станут ее погребальной песней.
 А сейчас Рован, будучи очень строгим по отношению к себе в вопросах чести, чувствует себя связанным данным словом. Она попыталась отпустить его, но пока он не принял свободу, но примет, и тогда она уже останется одна.
 В спальне ее ждала Дельфия. Служанка достала ночную сорочку и села, готовая раздеть ее и причесать на ночь волосы. Лицо ее от рыданий распухло, и. глаза были красными. Она занялась хозяйкой, не глядя ей в глаза.
 Кэтрин так и не поговорила с ней после смерти Жиля и Брэнтли. И сейчас не знала, как переступить ту пропасть, которая образовалась между ними, но и откладывать больше было нельзя. Первый шаг должна сделать она и нежелательно, чтобы Дельфия говорила только из страха за последствия.
 — С тобой все в порядке? — спросила она, глядя на распухшее лицо Дельфии. И когда та кивнула, продолжала: — Как все с тобой обращаются?
 — Некоторые говорят ужасные вещи. Ладно, не имеет значения.
 — Жаль, если тебя оскорбили. Мне попросить Като, чтобы он поговорил с остальными?
 — Нет-нет, все пройдет.
 Кэтрин помолчала, раздумывая, а в это время Дельфия помогла ей снять через голову черное платье и отложила его в сторону. А когда начала развязывать ее нижние юбки, Кэтрин сказала:
 — Я знаю, что искушение заставило тебя вступить в связь с Брэнтли, но все время задаюсь вопросом — неужели ты любила его?
 — Я гордилась и мне льстило, что он выбрал меня. Он дарил мне красивые вещи и много обещал. Я жалела его, что он женился на мадам Мюзетте, которая думает только о себе.
 Кэтрин переступила через юбки и просунула руки в пеньюар. Она села перед туалетным столом, где горела масляная лампа и попыталась произнести самое трудное ровным голосом.
 — А ты знала, что он собирался убить нас с Рованом там, в башне?
 Расческа из слоновой кости выпала из рук Дельфии.
 — Нет, нет, мадам Кэтрин, о господи, нет! Просто не поверила своим глазам, когда увидела, что башня горит. Я чуть с ума не сошла.
 — Но ты же отдала Брэнтли письмо Шарлотты.
 — Он забрал его у меня, да-да, просто взял. Я несла его сюда, к вам, думала, что мистер Рован здесь, но Брэнтли перехватил меня в коридоре. Он пригрозил мне, что если я его выдам, он скажет, что все это время я ему помогала — с мышьяком для мистера Жиля и всем остальным. Это неправда, но я не могла рассказать вам, просто не могла.
 — Плохой же я была тебе хозяйкой, если ты не смогла мне довериться.
 Дельфия нагнулась за расческой и начала скороговоркой оправдываться:
 — Нет, совсем нет. Просто я не хотела, чтобы вы знали, что я такая дура. Он меня использовал, потому что я верила ему, что он меня любит, он мне все время об этом говорил. Я очень не хотела, чтобы вы думали обо мне плохо.
 — И из-за всего этого умерла Шарлотта… — Голос Кэтрин задрожал.
 — Я на самом деле не знала, что он задумал, не представляла, что это сделал он. Думала, что тот молодой человек, брат Рована, убил себя из-за мадам Мюзетты, потому что она была очень бессердечной. И не знала, как все получилось на самом деле.
 — Хорошо, но почему ты приняла сторону Жиля, держала меня в башне? Ведь мы столько лет были с тобою вместе?
 Казалось, это ранило ее больше всего.
 — Вы же могли убежать, я знаю, что могли. Так потом и сделали.
 Дельфия выглядела и расстроенной, и озадаченной.
 — Помогая Жилю, ты решила, что мне для него нужен ребенок.
 Дельфия отрицательно покачала головой.
 — Я думала не о ребенке, а о мужчине. Я наблюдала за мистером Рованом, и мне показалось, он не похож на остальных мужчин, он какой-то другой. В нем была любовь. Любовь, которая вам очень нужна.
 — Не стоило решать за меня.
 Кэтрин казалась очень удрученной, подавленной и смотрела куда-то в сторону.
 В глазах служанки появились слезы, а потом она и вовсе зарыдала.
 — Конечно, какой из меня знаток мужчин, вы видите, как получилось. Я неправильно делала, что решала за вас, я очень жалею об этом. А вы мне скажете, что собираетесь делать со мной? Вы меня отошлете? Или возьмете с собой, когда уедете?
 — Уеду? Почему я должна уезжать? — раздраженно спросила Кэтрин.
 Дельфия вопросительно и печально посмотрела на нее, покачала головой.
 — Но, мадам Кэтрин, почему вы должны оставаться?
 На этот вопрос было нелегко ответить, и у Кэтрин совсем не было сил что-либо объяснять Дельфии. Вместо этого она попыталась уверить служанку, что не собирается отдавать ее в руки шерифу, и что Дельфия в общем-то не была злонамеренной особой. Она стала жертвой обмана и манипуляций со стороны Брэнтли, для его целей была им использована, чтобы тешить его злобный эгоизм. Вне сомнения, угрызения совести и вина за смерти в Аркадии будут преследовать ее всю жизнь, а это уже достаточное наказание.
 Они еще немного поговорили и Кэтрин отослала ее. Сегодня она целый день провела в хлопотах, на людях, и все, что ей сейчас было нужно, это просто отдохнуть. Она буквально изнемогала под бременем своих мыслей, услышанных слов и фраз сегодня и несколько дней назад.
 — Почему вы должны оставаться?
 — Если ты сама будешь находиться где-нибудь еще…
 — Обязанности мужа по отношению к жене…
 — Когда нет любви…
 — Я тебя по-своему люблю.
 Последние слова были произнесены Жилем. Она сидела за туалетным столом, положив на него руки и голову. Получалось так, что Жиль ничем не отличался от Брэнтли и использовал Кэтрин в своих целях, как тот — Дельфию.
 Жиль женился на ней не по любви и верности, а чтобы скрыть свою кровосмесительную страсть и хотел получить от нее ребенка ради собственной гордости. Он хотел обмануть смерть и злые намерения Брэнтли. Конечно же, он знал, что после происшествия с экипажем ее жизнь в опасности, но не предупредил ее и ничего не предпринял, чтобы ее защитить.
 Все, что он сделал, это ускорил выполнение своего плана стать отцом. Он запугал ее, унизил, пообещав, что добьется своего любым путем, даже насилием. Потом, напоенная снотворным, она была брошена в объятия к человеку, которого Жиль совсем не знал и который мог бы ее взять без какого-либо милосердия и жалости. И наконец, даже в смерти он хотел привязать ее к себе тяжестью богатства Аркадии и ответственностью за нее.
 Раскаивался ли он перед смертью, ведь он умер, спасая ее жизнь, или просто мстил за все зло, полученное им от Брэнтли? Теперь уже узнать это невозможно.
 — Каков долг любимой к своему мужчине, который поклялся ей в любви и покровительстве?
 — Какую силу ему позволительно использовать?
 Неужели она ошибалась насчет Рована? Как она могла? Но как нелегко понять неожиданные повороты его поступков и его чрезмерные понятия чести! Ведь он приехал сюда, вооруженный желанием восстановить справедливость после смерти брата и имея за плечами сомнительный опыт жизни кочевника. Он начал с того, что стал с первого взгляда презирать ее, а закончил желанием обладать ею. И между этими двумя понятиями слишком мало места для того, чтобы предложить ей успокоенность и надежду. И все же, и все же… Она будто снова и снова слышала его слова, наполненные очарованием, которые страстно желали и обещали.
 Кэтрин поднялась и потушила лампу. Она долго преодолевала страстное желание побежать в темноте по коридору в спальню Рована. Что ему сказать, она не знала, но все же это лучше, чем бороться с сомнениями в своей изболевшейся душе.
 — Может быть, он предпочитает узы…
 И она пошла, не думая, машинально пересекла комнату, открыла дверь и ступила в длинный темный коридор. Она двигалась бесшумно, словно привидение, пеньюар и волосы, распущенные по плечам, развевались при ходьбе. В конце коридора она постучала в дверь спальни Рована.
 Ответа не последовало. Упрямо закусив губу, с неожиданной решимостью она взялась за серебряную ручку и открыла дверь. В комнате никого не было. Там было тихо и темно. Постель была пуста. Лампы остыли, видимо, прошло достаточно времени после того, как здесь кто-то был. Кэтрин подошла к шкафу и распахнула его. Там тоже было пусто.
 Он уехал и даже не попрощался.
 А может он посчитал за прощание ее слова об освобождении его от обязанностей по отношению к ней? В любом случае она его больше никогда не увидит, никогда не окунется в его неповторимую улыбку, никогда не почувствует его рук и не увидит, как темнеют его зеленые глаза, когда он собирается прижаться к ее губам.
 Вот именно то, чего она больше всего на свете хотела. Теперь она узнала, как чувствует себя человек, когда у него вырывают половину сердца, когда кто-то невидимый впивается в мозги своими острыми когтями, когда грудь сдавливается тисками.
 Она стояла, зажав рот рукой и сотрясаясь от рыданий.
 Дверь позади нее открылась. Она обернулась, но слезы мешали ей рассмотреть вошедшего. В двери показалась высокая фигура мужчины, потом дверь закрылась и опять стало темно. Это был Рован? И он опять ушел, зная, что комната пуста? А если он здесь, то почему молчит?
 Только она хотела что-то сказать, как тут произошло какое-то движение и ее вдруг завернули в толстую и мягкую материю — голову, плечи и руки по швам, ей пришлось дышать в ворсистый бархат. Несчастная, оскорбленная, она начала задыхаться и кашлять так, что ноги ее подкосились, но ее тут подняли и прижали к твердой, как камень, груди, и понесли.
 Ей не хватало воздуха, она кашляла, но понимала, что ее уже несли по коридору, так как сквозь материю просачивался слабый свет. Затем скрипнула дверь балкона, которым заканчивался коридор. Она вскрикнула, попыталась пнуть кого-то ногой, но захвативший ее в плен еще крепче прижал ее к себе.
 До нее донеслось кваканье лягушек, на ногах чувствовалась свежесть и прохлада воздуха. Она очутилась вне дома. Она набрала в легкие воздух, чтобы снова закричать и в этот момент почувствовала, как ее бросили в пустоту. Из ее сдавленного горла вырвался крик.
 Падает, она падает, завернутая в этот ужасный материал! Что станет с ней и с ее телом, когда она ударится о землю?
 Но тут ее поймали, с силой прижали к себе и кто-то ясно и откровенно чертыхнулся ей в ухо.
 Рован. Он открыл ей лицо и она увидела, как над ней через балкон перелез Омар, а потом, захватив руками и ногами колонну, как гигантская человекообразная обезьяна, которую Кэтрин однажды видела в большой книге по Африке, заскользил вниз.
 — Что вы делаете? — Сдавленно, испуганно, но с достоинством потребовала она объяснений у темной фигуры, державшей ее на руках.
 Ей не ответили. Когда Омар приземлился, Рован бросился бежать. Их ждал запряженный экипаж. Омар распахнул дверь и отступил назад. Рован вошел с Кэтрин вовнутрь и захлопнул дверь. И прежде чем она смогла сесть, они уже вовсю мчались из Аркадии по дороге, ведущей в Св. Фрэнсисвилль.
 То, что она протянула руку к двери, было обыкновенным рефлексивным действием, она и не надеялась, что ей что-нибудь удастся. Не удалось. Рован схватил ее за руку и. прижал к сиденью.
 — Что вы пытаетесь сделать? — раздраженно спросил он. — Хотите себя убить?
 — Вам не удастся это сделать, — ответила Кэтрин сквозь зубы.
 Он ответил не сразу.
 — Уже все сделано.
 — Куда вы едете? Куда вы меня везете?
 В ней была такая смесь гнева и надежды, помноженная на остатки страха, что она едва осознавала, что говорит.
 — Для начала на пароход в Новый Орлеан, потом, возможно, к моей матери, это недалеко от Нового Орлеана, а после этого в любое место в широких просторах земли, где всем безразлично, что я держу женщину против ее воли.
 — Но… у меня нет одежды, — с трудом произнесла она.
 — Дельфия упаковала сундук. Он там, сзади. А сама она с Омаром.
 — Я скажу капитану, что вы похитили меня, — в замешательстве и неуверенно, но она еще пыталась бороться.
 — Если ты меня вынудишь, я волью тебе в горло бутылку виски еще до того, как мы будем на пароходе. Капитан поймет, когда я объясню ему, что ты глубоко заблуждаешься.
 Она немигающим взглядом смотрела на него в темноте. Потом чуть слышно произнесла:
 — Ты не посмеешь.
 — Ты думаешь, что я также освобожу тебя от своей любви, как ты освободила меня? Я не так сговорчив. Я хочу тебя так, как никого никогда не хотел в своей жизни. Ты — мой дом, мой очаг, мое самое последнее пристанище. В тебе мое спасение и мое искупление, ты — мое золотое руно, золотое сияние. Ты — мои анютины глазки, которые я искал повсюду — в бесконечных бурных морях и завшивленных городах. Я так тосковал по тебе, так желал тебя! Я завязал в тугой узел всю свою волю, пытаясь сдержать себя, чтобы не снести голову твоему мужу. И если ты думаешь, что теперь я потеряю тебя только потому, что какие-то угрызения совести привязывают тебя к умершему человеку, то тогда ты меня не знаешь.
 Там, где-то внутри Кэтрин, зародились облегчение и радость и уже рвались наружу.
 — Ты знаешь, я хочу быть, как это выразить  сладким яблоком твоей души . И также, возможно, твоей женой.
 — Когда? — потребовал он, но уже отпустил ее.
 — Как я могу тебе сказать? Ведь ты сам говорил, я едва тебя знаю.
 — Ты узнаешь, всего меня и навсегда. Я обещаю.
 Его последние слова вошли к ней в душу, унося сомнения и развеивая страхи, вынося наружу радость.
 Она взялась руками за лацканы его сюртука и притянула его к себе ближе, улыбнулась и в свою очередь спросила:
 — Когда?
 Быстрая езда укачивала их, и теперь они уже беспрепятственно приближались к Св. Фрэнсисвиллю. Рован нежно прикоснулся к ее лицу, и когда она удобно устроилась в его объятиях, сказал:
 — Начиная с этой минуты.