Аннотация: Страшная участь — брак с распущенным и жестоким стариком ожидает прелестную Грэйнию О'Керри. Не желая смириться, она бросает вызов судьбе: вместе с верным слугой-туземцем девушка разрабатывает хитроумный план побега. Однако, неожиданная встреча в родном доме круто меняет ее планы.


---------------------------------------------


 Барбара Картленд
 Тайная гавань

  ВБК  84(4  Вл  ) 
  К  27  УДК  820(73) 
  Barbara Cartland 
  THE CALL OF THE HIGHLANDS 
  1982 
  SECRET   HARBOUR   1981 
   Перевод с английского Л.ИЛебедевой Серийное оформление Е.Н.Вояченко  
   В оформлении обложки использована работа, предоставленная агентством    Fort    Ross    Inc    .,    New    York    .  
  Печатается с разрешения автора 
  и его агентов  Rupert  Crew  Limited 
  с  /  о  Andrew Numberg Associates Limited. 
  Исключительные права на публикацию книги 
  на русском языке принадлежат издательству  ACT  . 
  Любое использование материала данной книги, 
  полностью или частично, без разрешения 
  правообладателя запрещается. 
  Картленд Б. К27  В горах мое сердце. Тайная гавань: Рома- 
  ны/Пер. с англ. Л. И. Лебедевой. — М.: ТКО  ACT  , 1996. — 448 с. 
  ISBN  5-697-00112-6. 
  К 8200000000  ББК 84(4Вл) 
  §  Barbara  Cartland  , 1982, 1981 Перевод. Л. И. Лебедева, 1996 ТКО  ACT  , 1996 
   Тайная гавань  




 Примечание автора


 Восстание рабов на Гренаде под предводительством Джулиуса Федора закончилось в апреле 1796 года. В округе Сент-Джорджес сражений не было.
 Мартиника, которую первыми колонизировали французы в 1635 году, была вновь отвоевана у захватившей ее Британии в 1802 году.
 Я посетила Мартинику в 1976 году и нашла ее очаровательной, типично французской, включая и восхитительную кухню.
 В 1981 году я впервые побывала на Гренаде. Остров Пряностей оказался в точности таким прекрасным, каким его описывали путеводители.
 Тропические леса, золотые пляжи и плантации мускатного ореха, какао и бананов именно таковы, какими я описала их в романе.
 Солнце сияет, заросли кустарника усыпаны яркими цветами, и пальмы раскачиваются от ветра, налетающего со стороны моря, глубокая синева которого перемежается изумрудной зеленью.
 Чего же еще желать?




 Глава 1


  1795 год 
 Грэйния быстро поднялась по лестнице и остановилась наверху, прислушиваясь.
 В доме было темно, но ее пугала не только темнота.
 Пугали доносившиеся из столовой голоса, пугала сама атмосфера, полная напряжения и даже угрозы.
 Весь последний месяц она с детским восторгом ожидала возвращения на Гренаду, где она будет у себя дома, где все пойдет так же, как три года назад, когда она покинула остров.
 Вместо этого, едва они достигли зеленых островов, которые всегда напоминали Грэйнии изумруды, разбросанные по морской синеве, все пошло скверно.
 Когда отец сказал, что увезет ее домой, она преисполнилась уверенности, что к ней, наконец, вернется счастье, ощущение которого не покидало ее, пока она жила на своем волшебном острове.
 Он был населен не только веселыми, улыбчивыми людьми, но также богами и богинями, обитавшими на вершинах гор, феями и гномами, неслышно и почти неуловимо скользившими среди мускатных деревьев и кокосовых пальм.
 — Просто чудесно вернуться в «Тайную гавань», — сказала Грэйния отцу, когда они миновали штормовой район Атлантики.
 Море было спокойное и чистое, оно сияло в солнечных лучах; матросы карабкались по мачтам и пели песни, которые Грэйния помнила, как частицу своего детства.
 Отец ничего не ответил, и минуту спустя она взглянула на него вопросительно:
 — Тебя что-то беспокоит, папа?
 В последние несколько дней отец пил не так много, как в начале путешествия, и вопреки тому, что мать Грэйнии называла «беспутной жизнью», выглядел все еще поразительно красивым.
 — Мне надо бы поговорить с тобой, Грэйния, — ответил он, — о твоем будущем.
 — О моем будущем, папа?
 На этот раз он промолчал, и Грэйния почувствовала приступ страха, внезапный, как удар молнии.
 — О чем ты говоришь? Мое будущее связано с тобой. Я собираюсь ухаживать за тобой, как это делала мама. Я верю, что мы будем счастливы… вместе.
 — У меня на тебя другие планы.
 Грэйния недоверчиво вгляделась в лицо отца.
 Тем временем кто-то из офицеров подошел поговорить с ними. Отец вскоре отошел от Грэйнии вместе с ним, и она поняла, что у отца нет желания продолжать разговор.
 Весь остаток дня она с тревогой думала о том, что же он имел в виду, что намеревался сообщить ей.
 Она хотела вернуться к разговору вечером, но они обедали вместе с капитаном, и после обеда отец был неспособен к связной беседе с кем бы то ни было.
 Так продолжалось и на следующий день, и еще на следующий, и только когда корабль уже был ввиду так хорошо знакомых Грэйнии высоких гор, ей удалось застать отца в одиночестве у поручней и настойчиво обратиться к нему:
 — Папа, ты должен рассказать мне о своих планах до того, как мы попадем домой.
 — Мы не сразу поедем домой, — ответил ей граф Килкери.
 — Не домой?
 — Нет. Я договорился, что мы проведем ночь или две в доме у Родерика Мэйгрина.
 — Зачем? — сорвался быстрый вопрос с губ девушки.
 — Он хочет повидаться с тобой, Грэйния… очень хочет тебя увидеть.
 — Зачем? — повторила Грэйния очень громко и с дрожью в голосе.
 Чувствовалось, что отец собирается подбодрить себя, прежде чем заговорить. Потом произнес нарочито резким — явно от смущения — тоном:
 — Тебе уже восемнадцать. Пора выходить замуж.
 На мгновение Грэйния утратила способность говорить: у нее перехватило дыхание.
 Наконец, собралась с силами и проговорила, запинаясь:
 — Ты хочешь сказать, папа… что мистер Мэйгрин… собирается жениться на мне?
 Задавая этот вопрос, она тотчас подумала, что это немыслимо даже как предположение.
 Она помнила Родерика Мэйгрина. Сосед, которого ее мать терпеть не могла и никогда не приглашала в «Тайную гавань».
 Толстый, много пьющий мужчина с грубым голосом, которого считали жестоким хозяином плантации.
 Он был немолод, почти такого возраста, как ее отец, и думать о браке с ним попросту смешно… если бы не было так страшно.
 — Мэйгрин — славный малый, — продолжал отец, — к тому же он очень богат.
 Позже Грэйния подумала, что ответ отца был неполон.
 Родерик Мэйгрин богат, а отец, как обычно, без денег и вынужден рассчитывать на щедрость своих приятелей во всем, вплоть до рома, который он пьет.
 Ведь именно пристрастие отца к выпивке, карточной игре, его полное пренебрежение к делам на плантациях вынудили мать уехать три года назад.
 — Как ты можешь, дорогая моя, рассчитывать здесь хоть на какое-то образование? — говорила она дочери. — Мы никого не видим, кроме беспутных приятелей твоего отца, помогающих ему пропивать и проигрывать в карты каждый пенни из его средств.
 — Папа всегда чувствует себя виноватым, когда огорчает тебя, мама, — отвечала Грэйния.
 На мгновение глаза матери смягчились.
 — Да, он чувствует себя виноватым, и мне приходится прощать его снова и снова. Но теперь я должна подумать о тебе.
 Грэйния не вполне поняла ее, и мать продолжала:
 — Ты очень хороша собой, моя дорогая, и должна иметь те же возможности, какие были у меня, то есть встречаться с равными себе, посещать балы и вечера. На все это тебе дает право твое происхождение.
 И снова Грэйния не поняла, потому что на Гренаде не бывало никаких вечеров, разве что отец с матерью навещали своих знакомых в Сент-Джорджесе или Шарлоттауне.
 Но она была так счастлива в «Тайной гавани», играя с ребятишками рабов, хотя дети ее возраста уже работали на плантациях.
 Прежде чем она толком сообразила, что происходит, мать забрала ее с собой, уехав из дома однажды ранним утром, пока отец еще спал после похождений предыдущей ночи.
 В красивой гавани Сент-Джорджеса, вид на которую открывался сверху из форта, стоял большой корабль, и почти сразу после того, как они с матерью поднялись на борт, корабль вышел в открытое море и поплыл прочь от острова, бывшего домом для Грэйнии с шестилетнего возраста.
 Только уже в Лондоне, где мать возобновила отношения со старыми друзьями, узнала Грэйния, как та в свои восемнадцать лет очертя голову вышла замуж за красавца графа Килкери и через шесть лет уехала с ним, чтобы начать необычную новую жизнь на одном из островов Карибского моря.
 — Твоя мама была так красива, — говорила Грэйнии одна из подруг матери, — и когда она покинула нас, мы почувствовали, что Лондон потерял сверкающий драгоценный камень. И теперь она вернулась, чтобы сиять, как прежде, и мы все очень рады ей.
 Но теперь все уже было иначе, как скоро поняла Грэйния, потому что отец матери умер, другие родственники состарились и больше не жили в Лондоне, а у них с матерью не было достаточно денег, чтобы занять место в веселом светском обществе, центром которого был молодой принц Уэльский.
 Впрочем, графиня Килкери была представлена королю и королеве и получила обещание, что и дочери ее будет оказана такая же честь, когда она станет взрослой.
 — А тем временем, моя дорогая, — говорила Грэйнии мать, — ты должна упорно работать, чтобы наверстать упущенное в твоем образовании.
 И Грэйния в самом деле работала упорно, потому что хотела порадовать мать и очень хотела учиться.
 Она ежедневно посещала школу, и к тому же в небольшой домик, нанятый матерью в Мейфери, приходили платные учителя.
 Времени не оставалось почти ни на что, кроме уроков, но мать бывала на завтраках у старых друзей, которые порой приглашали ее в итальянскую оперу или Воксхолл-Гарденз 1 .
 Грэйния заметила, что без постоянной тревоги из-за пьянства и карточной игры отца мать удивительно помолодела и похорошела.
 И ей очень шли купленные в Лондоне новые платья.
 Наряды из муслина, шелковые ленты и кружевные фишю, окаймлявшие плечи матери, весьма отличались от той одежды, которую они шили себе на Гренаде.
 Выбор материй в Сент-Джорджесе был невелик, и Грэйния носила такие же яркие, грубые ситцевые платья, в каких щеголяли туземки.
 В Лондоне у нее развился вкус не только на одежду, но и на мебель, картины… и людей.
 Когда девушке исполнилось семнадцать лет, мать начала строить планы представить ее королевской чете, как вдруг графиня заболела.
 Возможно, виной тому были лондонские туманы и зимние холода, которые она ощущала острее, чем ее друзья, потому что долго жила в теплом климате, а возможно, ее уложила в постель коварная лихорадка, столь распространенная в Лондоне.
 Как бы там ни было, но графиня все слабела и слабела, пока, наконец, не обратилась к дочери:
 — Я думаю, ты должна написать отцу и попросить его поскорее приехать сюда. Кто-то должен присматривать за тобой, если я умру.
 — Не думай о смерти, мама! — в полном ужасе воскликнула Грэйния. — Как только кончится зима, тебе сразу станет лучше. Ты кашляешь и слабеешь из-за холода.
 Но мать настаивала, и Грэйнии пришлось согласиться, что отцу следует сообщить о ее болезни. Она написала письмо.
 Ей было ясно, что ответа она дождется нескоро, потому что вести от отца приходили крайне нерегулярно.
 Какие-то письма, вероятно, пропадали, но иногда приходили длинные послания, в которых он подробно рассказывал о доме, о плантациях, о том, по каким ценам продан урожай мускатного ореха или бобов какао, хороший ли сезон для бананов.
 Проходили месяцы, и вдруг появлялась короткая записка, кое-как нацарапанная нетвердой рукой.
 Когда приходило такое письмо, Грэйния по крепко стиснутым губам матери и выражению ее лица догадывалась, что графиня рада тому, что покинула остров.
 Она понимала, что, останься они дома, там происходили бы все те же сцены по поводу пьянства отца, те же извинения и тот же фарс прощения, сопровождаемый обещаниями, которых отец никогда не выполнял.
 Однажды Грэйния спросила:
 — Мама, здесь, в Лондоне, мы тратим твои деньги, а как же папа справляется дома?
 Вначале она думала, что мать не ответит ей, но графиня сказала после довольно долгой паузы:
 — Те небольшие деньги, которые у меня есть, должны быть истрачены на тебя, Грэйния. Твой отец должен учиться стоять на собственных ногах. Самое лучшее, если он привыкнет опираться на себя, а не на меня.
 Грэйния промолчала, но у нее было такое чувство, что отец всегда найдет, на кого опереться, если не на мать, то на кого-то из своих друзей, кто пьет и играет вместе с ним.
 Как ни скверно он себя вел, сколько ни пил, как ни гневалась мать на то, что он пренебрегает своим имуществом и ею самой, граф обладал чисто ирландским обаянием и очарованием, и никто из знакомых не был в силах ему отказать.
 Грэйния знала, что в трезвом состоянии он был самым приятным и увлекательным собеседником из всех, кого можно себе представить.
 Он умел и пошутить, и рассказать интересную историю, а смех его заражал всех.
 — Дай твоему отцу две картофелины и деревянный ящик, и он заставит тебя поверить, что это карета и пара лошадей, которые доставят тебя в королевский дворец! — сказал как-то Грэйнии, когда она была еще маленькой девочкой, один из друзей отца, и она этого не забыла.
 Это была правда.
 Отец считал жизнь забавным приключением, к которому не стоит относиться серьезно, и с ним соглашались все, кто попадал в его общество.
 Но теперь Грэйния видела, насколько он изменился за те годы, что они провели в разлуке.
 Он все еще мог смеяться, все еще умел рассказывать волшебные сказки, совершенно неотразимые, но в течение всего пути по Атлантическому океану Грэйния чувствовала, что он скрывает от нее нечто, и теперь, когда они приблизились к Гренаде, узнала его секрет.
 Она-то считала само собой разумеющимся, что после такой трагедии, как смерть матери, отец захочет жить вместе с дочерью и попытается создать счастливый дом.
 Вместо этого он пожелал выдать ее замуж за человека, которого она не переносила, когда была еще ребенком, и которого презирала ее мать.
 Их корабль должен был причалить в гавани Сент-Джорджеса, но по заведенному для плаваний по Карибскому морю обыкновению сделал крюк, отклонившись от заданного курса, чтобы высадить их там, где пожелал сойти на берег отец.
 Плантация Родерика Мэйгрина была расположена неподалеку от Сент-Джорджеса, в округе Сент-Дэвид, как его называли британцы.
 На этом участке острова не было ни одного городка, красотой ландшафта он схож был с округом Сент-Джорджес, и люди здесь жили такие же.
 На небольшом полуострове Уэстерхолл-Пойнт, поросшем цветущими деревьями и кустами, Родерик Мэйгрин выстроил большой и вычурный дом; по мнению Грэйнии, дом этот, который ей вовсе не нравился, очень напоминал своего хозяина.
 Ей не помнилось, чтобы она бывала в этом доме в детстве, а теперь, когда они плыли к берегу в лодке мистера Мэйгрина, заехавшего за ними, она со страхом думала, что направляется словно бы в тюрьму.
 Оттуда не убежишь; она уже не сможет распоряжаться собой, ей придется во всем подчиняться этому толстому, краснолицему мужчине, встретившему их.
 — Рад вашему возвращению, Килкери! — громким и чересчур сердечным голосом воскликнул Родерик Мэйгрин, хлопнув графа по спине.
 Когда он протянул руку Грэйнии, и она увидела выражение его глаз, то лишь огромным усилием воли удержалась от того, чтобы не броситься назад на корабль.
 Но корабль уже плыл на запад, к мысу, обогнув который он должен был направиться к северу и достичь гавани Сент-Джорджеса.
 Родерик Мэйгрин ввел их в дом, где слуга уже разливал ромовый пунш в высокие стаканы.
 Граф поднес стакан к губам, и глаза у него так и вспыхнули.
 — Я ждал этого с той самой минуты, как покинул Англию, — сказал он.
 Родерик Мэйгрин захохотал:
 — Я так и знал, что вы это скажете! Пейте на здоровье! Этого напитка у нас достаточно, и я хочу выпить за здоровье прелестной девушки, которую вы привезли с собой.
 Он поднял свой стакан, и Грэйнии показалось, что он мысленно раздевает ее своими налитыми кровью глазами.
 Она так яростно ненавидела его, что почувствовала: еще секунда — и она выскажет свою ненависть, если не выйдет из комнаты.
 Извинившись, она удалилась в отведенную ей спальню, но когда слуга сообщил ей время обеда, заставила себя умыться и переодеться; она спустилась вниз и решила держаться с достоинством: именно этого ожидала бы от нее мать.
 Как она и предполагала, отец к этому времени успел крепко напиться, пьян был и хозяин дома.
 Грэйния убедилась, что ромовый пунш был не только крепким, но и действующим длительное время.
 К концу обеда ни тот ни другой уже ничего не ели; они только пили — друг за друга и за Грэйнию, которая, как стало ясно из их речей, должна была выйти замуж, как только они обсудят все формальные вопросы.
 Грэйнию больше всего возмущало, что Родерик Мэйгрин даже не попросил ее стать его женой, но считал дело само собой решенным.
 Еще в Лондоне она узнала, что дочь не должна расспрашивать родителей о том, какие они строят предположения относительно ее замужества.
 Но она никак не могла понять, почему отец считает грубого, старого и сильно пьющего Родерика Мэйгрина подходящим мужем для нее.
 Однако из того, что говорили собутыльники, из намеков Родерика Мэйгрина она сделала вывод, что хозяин дома платит ее отцу за право стать ее мужем, и что отец вполне доволен сделкой.
 Одно блюдо следовало за другим, Грэйния молча сидела за обеденным столом, слушая и с ужасом осознавая, что мужчины относятся к ней, как к кукле, не имеющей ни чувств, ни разума, ни права на собственное мнение.
 Она выйдет замуж, нравится ей это или нет, и станет собственностью человека, который ей отвратителен, такой же полной собственностью, как любой из его рабов, живущих и дышащих лишь постольку, поскольку ему это угодно.
 Ей было мерзко все, что говорил этот человек, и то, как он говорил.
 — Ну, что здесь происходило, пока меня не было? — спросил отец.
 — Как-то ночью заявился проклятый пират Уилл Уилкен, уволок шесть моих лучших свиней и дюжину индюков, да еще перерезал глотку парню, который хотел ему воспротивиться.
 — Парень поступил смело, раз не удрал, — заметил граф.
 — Он поступил, как проклятый дурак, если хотите знать мое мнение. Полез на Уилкена в одиночку! — возразил Мэйгрин.
 — Ну а еще что?
 — Есть еще один чертов пират, француз, который крутится вокруг да около. Его имя Бофор. Как только я его встречу, всажу ему пулю между глаз.
 Грэйния слушала в пол уха, но только после того, как трапеза закончилась и слуги, поставив на стол множество бутылок, наполнили стаканы в последний раз и удалились, сообразила она, что может ускользнуть из столовой.
 Она была уверена, что отец вообще не замечает, здесь она или нет, а Родерику Мэйгрину, пившему с ним наравне, трудненько будет последовать за ней.
 Она немного подождала, чтобы окончательно убедиться, что оба забыли о ее существовании, потом быстро и не говоря ни слова поднялась и выскользнула из комнаты, закрыв за собой дверь.
 Взбежав по лестнице, она добралась до того единственного места, где пока еще могла укрыться, и принялась размышлять, что ей делать.
 Дрожа от волнения, Грэйния лихорадочно перебирала в уме имена людей, искала хоть кого-то, к кому могла бы обратиться за помощью.
 И поняла, что, даже если такие люди найдутся, отец вправе забрать ее, и они не смогут воспротивиться или даже просто выразить протест.
 Стоя на лестничной площадке, она вдруг услыхала смех Родерика Мэйгрина, и смех этот диким ужасом вторгся в ее сознание, напомнив о том, насколько она беспомощна.
 Она почувствовала, что это не просто смех сильно пьяного человека; так смеется тот, кто вполне доволен своей судьбой и тем, что добился желаемого.
 И тут Грэйния поняла еще одно, поняла так, словно кто-то объяснил это ей на словах.
 Родерик Мэйгрин хотел ее не только из-за ее внешности — об этом легко было догадаться по выражению его глаз, — но и потому, что она дочь своего отца, что она имеет, таким образом, определенный вес в обществе, даже столь небольшом, как на Гренаде.
 Он привязался к ее отцу не просто потому, что они были соседями, а потому, что отец был принят у губернатора, с ним советовались, к нему относились с уважением и сам губернатор и все мало-мальски значительные люди.
 Перед отъездом с острова Грэйния начала понимать общественный снобизм, развитый везде, где правила Британия,
 Но мать Грэйнии совершенно открыто говорила, что не переносит Родерика Мэйгрина не из-за его происхождения, а из-за его поведения.
 Грэйния слышала ее слова, обращенные к отцу: «Этот человек груб и вульгарен, и я не желаю видеть его в своем доме». «Он наш сосед, — беззаботно отвечал граф, — а у нас не так уж много соседей, чтобы проявлять излишнюю разборчивость».
 «Я предпочитаю проявлять то, что ты называешь разборчивостью, если речь идет о дружбе, — возражала графиня. — У нас множество других друзей, было бы только время видеться с ними, и ни один из них не желает знаться с Родериком Мэйгрином».
 Отец пытался спорить, но мать оставалась тверда.
 «Мне он не нравится, и я ему не доверяю, — заявляла она. — Мало того, я верю рассказам о его жестоком обращении с рабами. Я не стану принимать его у себя».
 Мать настояла на своем, и Родерик Мэйгрин не появлялся в «Тайной гавани», но Грэйния знала, что отец встречается с ним в других местах на острове, и они пьют вместе.
 Теперь мать умерла, а отец дал согласие на брак дочери с человеком, которого она ненавидела и презирала и которого со страхом сторонилась.
 — Что же мне делать?
 Она снова и снова задавала себе этот вопрос; и когда вошла к себе в спальню и заперла дверь, казалось, самый воздух, вливавшийся в отворенное окно, твердил те же слова.
 Она не стала зажигать свечи, стоявшие на туалетном столике, но подошла вместо этого к окну взглянуть на небо, усыпанное тысячами звезд.
 Лунный свет сиял на листьях пальм, слегка покачивающихся от слабого ветра с моря.
 Пусть и несильный, но все-таки свежий бриз, пролетая над островом, смягчал тяжелую и влажную духоту, которая с восходом солнца делалась почти нестерпимой.
 Стоя у окна, Грэйния ощущала резкий запах мускатного дерева, пряный аромат коричных и гвоздичных деревьев.
 Может, она всего лишь вообразила их, однако запахи пряностей занимали такое значительное место в ее воспоминаниях о Гренаде, что ей казалось, они взывают к ней и приветствуют ее возвращение домой.
 Но домой к чему? К кому?
 К Родерику Мэйгрину и ужасному браку? Она скорее умрет, чем покорится!
 Она не имела представления, сколько времени простояла у окна.
 Годы, проведенные в Англии, исчезли, словно их и не было никогда; Грэйния оставалась частицей острова, на котором прошло так много лет ее жизни.
 Это было не только очарование тропических джунглей — гигантских древовидных папоротников, вьющихся лиан, плантаций деревьев какао… Все это именно история ее собственной жизни.
 Мир Карибских островов, мир пиратов-браконьеров, ураганов и вулканических извержений, сражений на суше и на море между французами и англичанами.
 Мир такой знакомый, неотделимая часть ее существа, а образование, полученное в Лондоне, как будто улетучилось, унеслось вместе с волнами теплого воздуха.
 Она больше не была леди Грэйнией О'Керри, она одно целое с духом Гренады, с ее цветами, пряностями, пальмами и мягко плещущими волнами, шелест которых доносился до нее издалека.
 — Помоги мне! Помоги! — громко крикнула Грэйния.
 Она взывала к острову, словно он мог понять ее тревоги и прийти на помощь.
 Долгое время спустя Грэйния разделась и легла в постель. Пока она любовалась ночью, в доме не раздалось ни звука; если бы отец стал подниматься неуверенной походкой по лестнице в свою спальню, она услыхала бы его шаги.
 Но она теперь не тревожилась о нем, как тревожилась много раз с тех пор, как он снова вошел в ее жизнь.
 Она могла думать только о себе и, даже засыпая, продолжала жарко молить небо о помощи, отдавшись молитве всем существом.
 Грэйния проснулась внезапно от шума, который она скорее почувствовала, чем услышала.
 Окончательно придя в себя, она прислушалась. Снова какой-то звук… Кажется, кто-то подошел к двери ее спальни. Грэйнии стало страшно при мысли, кто это может быть.
 Потом она осознала, что звук доносится снаружи. Негромкий глухой свист, а после него кто-то произносит ее имя.
 Грэйния встала с кровати и подошла к окну, которое оставила перед сном открытым и незанавешенным.
 Выглянула и увидела внизу под окном Эйба.
 Это был слуга ее отца. Ездил вместе с ним в Англию. Грэйния знала Эйба всю свою жизнь.
 Это он вел все хозяйство у них в доме, помогая матери Грэйнии. Находил слуг, обучал их, следил, чтобы они работали, как следует. Это он взял ее с собой в лодку, когда она только еще приехала на остров. Грэйния помогала ему нести домой омаров, которых они вместе ловили в бухте, помогала собирать устриц — отец любил этот деликатес больше всех других даров моря.
 Это Эйб научил ее ездить на маленьком пони, пока она была еще слишком мала, чтобы долго идти по плантации и смотреть, как рабы собирают бананы, мускатные орехи или плоды какао.
 Это Эйб ездил с ней в Сент-Джорджес, когда ей нужно было что-нибудь в магазинах или просто хотелось поглазеть на большие корабли — как они разгружаются или принимают на борт пассажиров, отплывающих на другие острова.
 «Просто не знаю, что бы мы делали без Эйба», — слышала Грэйния от матери чуть ли не каждый день.
 Когда они уехали в Лондон, Грэйния видела, что матери недостает Эйба так же, как и ей самой.
 — Нам надо было взять его с собой, — сказала однажды Грэйния, но мать покачала головой:
 — Эйб принадлежит Гренаде, он часть острова, — возразила она. — А самое главное, твоему отцу без него не обойтись.
 Когда мать послала за отцом, а он приехал слишком поздно, чтобы попрощаться с ней перед смертью, с ним вместе был Эйб. Грэйния так обрадовалась, увидев его, что едва не бросилась ему на шею и не расцеловала.
 В последнюю секунду ее удержала от этого порыва мысль, что она сильно смутит Эйба своим поступком. Но вид его улыбающегося коричневого, словно кофе, лица вызвал в Грэйнии такую тоску по Гренаде, какой она еще не испытывала в Лондоне…
 Грэйния выглянула из окна и спросила:
 — Что тебе, Эйб?
 — Должен потолковать с вами, леди. Теперь он называл ее «леди», а когда она была ребенком — «маленькой леди». Судя по голосу, потолковать он хотел о чем-то важном.
 — Я спущусь… — начала было Грэйния, но запнулась.
 Эйб сразу понял, о чем она подумала.
 — Совсем безопасно, леди, — сказал он. — Хозяин не услышит.
 Грэйния поняла без дальнейших объяснений, почему граф не услышит, и, не говоря больше ни слова надела халат, который лежал на чемодане, и пару домашних туфель.
 Очень осторожно, стараясь не шуметь, она отперла дверь спальни.
 Что бы там ни говорил Эйб, она боялась столкнуться не с отцом, а с хозяином дома.
 Свечи на лестнице все еще горели, но оплыли почти до конца. Спустившись в холл, Грэйния вошла в комнату, которая, как она знала, находилась прямо под ее спальней и выходила в сад.
 Она подошла к окну, выходящему на веранду, и пока отпирала задвижку, Эйб успел подняться на ступеньки и подойти к Грэйнии.
 — Мы уходим быстро, леди.
 — Уходим? Что ты имеешь в виду?
 — Опасность! Большая опасность!
 — Да что случилось? О чем ты хочешь сказать? Прежде чем ответить, Эйб оглянулся через плечо, словно боялся, что кто-то услышит.
 — Восстание началось в Гренвилле среди французских рабов.
 — Восстание?! — воскликнула Грэйния.
 — Очень плохо. Убили много англичан.
 — Откуда ты узнал?
 — Прибежал один парень. Когда уже стемнело. — Эйб снова оглянулся через плечо. — Здешние рабы хотят присоединиться к восстанию.
 Грэйния без расспросов поверила, что Эйб говорит правду. Слухи об опасности быстро распространялись по островам, которые то и дело переходили из рук в руки; чаще всего это были слухи о восстаниях то в общинах, поддерживающих французов, то в общинах, поддерживающих англичан.
 Единственное, что удивляло, — восстание произошло на Гренаде, которая вот уже двенадцать лет находилась под властью англичан после того, как сравнительно короткое время побывала в руках у французов.
 Но когда Грэйния плыла на корабле из Англии, она слышала, как офицеры говорили о французской революции и о том, что король Людовик Шестнадцатый два года назад был казнен.
 — Ясно, что теперь неизбежны волнения среди французских рабов на островах, — сказал как-то капитан. — Они готовы начать собственную революцию.
 Выходит, так и случилось на Гренаде… Грэйнии стало страшно.
 — Куда же мы отправимся? — спросила она.
 — Домой, мистрисс. Сильно безопасное место. Немногие люди найдут «Тайную гавань».
 Грэйния понимала, что это правда. Дому дали верное название. Дом, построенный за много лет до того, как отец Грэйнии восстановил его, находился в глухом уголке острова, там можно спрятаться — и спрятаться надежно! — от французов и вообще от кого угодно.
 — Мы должны уходить немедленно! — сказала Грэйния. — Ты предупредил папу?
 Эйб покачал головой.
 — Не будите хозяина, — ответил он. — Вы уйдете теперь, леди. Хозяин потом.
 На минуту Грэйнию смутила мысль, что она бросает отца. Но она тотчас подумала, что избавляется от Родерика Мэйгрина, а именно этого ей и хотелось.
 — Ладно, Эйб, — сказала она. — Мы должны бежать от опасности, а папа последует за нами завтра.
 — Три лошади есть готовые, — сообщил Эйб. — Одна повезет багаж.
 Грэйния собиралась было заявить, что ее багаж не имеет значения, но передумала.
 Она отсутствовала целых три года, и теперь ей нечего надеть, кроме платьев, купленных в Лондоне и привезенных с собой.
 Догадавшись, о чем она размышляет, Эйб сказал:
 — Положитесь на меня, леди. Я заберу багаж. — И словно внезапно чего-то испугавшись, добавил: — Скорее! Надо спешить! Не терять время!
 Грэйния перевела дух, потом, подхватив обеими руками подол халата, быстро пробежала через комнату и поднялась в спальню.
 Ей понадобилось всего несколько минут, чтобы надеть костюм для верховой езды и сунуть в еще не распакованный чемодан сверху платье, в котором она обедала, ночную рубашку и прочее.
 В спальню из ее багажа перенесли всего один чемодан, остальные были еще внизу.
 Она уже застегивала муслиновую блузку, когда в дверь тихонько постучал Эйб.
 — Эйб, я готова, — прошептала она.
 Эйб зашел в комнату, закрыл чемодан, перевязал его и поднял.
 Водрузил чемодан себе на плечо и молча начал спускаться по лестнице.
 Грэйния последовала за ним, но, войдя в холл, решила, что не следует уезжать, не сообщив отцу, куда она направилась.
 Она видела письменный стол в той комнате, где Родерик Мэйгрин принимал их перед обедом. Захватив с собой свечу, Грэйния пошла за писчей бумагой.
 Бумагу она нашла, нашла и гусиное перо и, обмакнув его в чернильницу, написала: «Я уехала домой. Грэйния».
 Вышла со свечой в холл.
 Подумала, не оставить ли записку на столике, где отец ее непременно увидит, но испугалась, что кто-нибудь сбросит бумажку.
 Сильно волнуясь — сердце у нее неистово колотилось, — Грэйния медленно повернула дверную ручку и вошла в столовую.
 Она увидела освещенных светом свечей двух мужчин, склонивших головы на стол, уставленный бутылками. Оба спали пьяным тяжелым сном…
 Несколько мгновений Грэйния просто молча смотрела на отца и на человека, который намеревался взять ее в жены.
 Чувствуя, что не в силах приблизиться к столу, она оставила листок бумаги с написанными на нем словами в щели между створками двери.
 И пустилась бежать со всех ног туда, где ждал ее Эйб, подгоняемая страхом, что ее остановят, схватят, задержат…




 Глава 2


 Грэйния ехала молча; Эйб шел следом за ней, ведя в поводу лошадь с двумя чемоданами, притороченными по обеим сторонам седла; еще одна лошадь везла третий чемодан и плетеную корзину.
 Эйб, очевидно, не хотел двигаться по дороге — он обошел тропу, проложенную к северу от дома Мэйгрина и представлявшую собой наикратчайший путь не только к «Тайной гавани», но и к Сент-Джорджесу и вообще ко всем западным районам острова.
 Почему Эйб старается передвигаться так скрытно? Грэйния решила, что он опасается встречи со взбунтовавшимися рабами либо с теми из них, кто еще только собирается присоединиться к восставшим в Гренвилле.
 Эйб сказал: «Убили много англичан», а Грэйния знала, что, если уж рабы принялись грабить, убивать и мародерствовать, остановить их очень трудно.
 Она их боялась, но не до такой степени, как боялась Родерика Мэйгрина и того будущего, которое уготовил ей отец.
 Она пробиралась сквозь кусты с таким чувством, что ускользнула от Мэйгрина, что ему уже не удастся завладеть ею. Понимала, что оснований думать так всерьез у нее нет, но, тем не менее, она удалялась от ненавистного жениха, и это само по себе служило некоторым утешением.
 Тропа шла параллельно берегу моря, обходя многочисленные бухты и заливчики, повторяя все выступы и изгибы.
 Грэйния понимала, что такой путь к дому отнимет куда больше времени, но спешить ей не хотелось.
 Все вокруг имело волшебный, неземной вид и было дорого ее сердцу.
 Лунный свет казался сиянием рая, ниспосланным земле; серебряными пятнами ложился он на дорогу и на огромные листья древовидных папоротников.
 Они проезжали мимо водопадов, сияющих, словно расплавленное серебро. Лунный свет дрожал и переливался на медленных волнах, хрустальными брызгами разбивающихся на песке.
 Это был мир, который Грэйния знала и любила. На мгновение ей захотелось забыть и прошлое, и будущее, думать только о том, что она дома, что духи, обитающие в тропическом лесу, защитят ее и подскажут выход.
 Почти целый час ехала она по тропе, потом началось открытое пространство, и Эйб подошел к ней.
 — Кто присматривал за домом, когда ты уехал в Англию? — спросила Грэйния.
 Помолчав, Эйб ответил:
 — Поручил Джозефу.
 Грэйния подумала и вспомнила высокого молодого человека, который вроде бы приходился родственником Эйбу.
 — Ты уверен, что Джозеф справлялся и в доме, и на плантациях? — задала она новый вопрос.
 Эйб не отвечал, и Грэйния сказала настойчиво:
 — Эйб, расскажи мне, что произошло. Ты от меня что-то скрываешь.
 — Хозяин не живет в «Тайной гавани» два года! — решился, наконец, Эйб.
 Грэйния остолбенела.
 — Не живет в «Тайной гавани»? Тогда где же… Она умолкла, не окончив фразу. Эйбу незачем было отвечать на невысказанный вопрос.
 Она и так поняла, где жил ее отец и почему они сразу направились в дом Родерика Мэйгрина, а не к себе.
 — Хозяин одинокий остался, как хозяйка уехала, — проговорил Эйб, словно он должен был принести извинения за того, кому он служил.
 — Я могу это понять, — еле слышно произнесла Грэйния, — но почему он поселился у этого человека?
 — Мистер Мэйгрин все приходил и приходил к хозяину, — ответил Эйб. — Потом хозяин говорит: «Уеду туда, где есть с кем поговорить». И уехал.
 — А ты не поехал с ним?
 — Я присматривал за домом и плантациями, леди, но год назад хозяин послал за мной.
 — Ты хочешь сказать, что за домом и плантациями никто не следил уже больше года?
 — Я приезжал, когда можно, — ответил Эйб, — но хозяин во мне нуждался.
 Грэйния вздохнула.
 Понятно, что отец, как и мать, считал Эйба незаменимым, но трудно поверить, что отец мог просто запереть дом, бросить плантации на произвол судьбы и пьянствовать с Мэйгрином.
 Но что толку размышлять об этом сейчас? Матери именно этого и следовало ожидать, если она оставила мужа одного, без близких по духу людей.
 «Нам не следовало уезжать», — подумала она.
 Но ведь мать увезла ее в Лондон ради нее самой, ради того, чтобы там дочь получила образование, которого не могла бы получить здесь, на острове. Грэйния должна быть вечно благодарна матери за это.
 В Лондоне она узнала многое — и не только из книг.
 И все же она испытывала неприятное чувство при мысли о том, что отец заплатил за этот опыт не деньгами, но одиночеством и вынужденной необходимостью искать общества человека, который оказывал на него такое скверное влияние.
 Однако теперь уже поздно каяться. Когда отец присоединится к ней, прежде всего надо подумать, как обезопасить себя на время восстания, если оно так уж серьезно.
 Когда острова переходили из рук в руки — а это происходило регулярно в последние годы, — всегда находились плантаторы, терявшие свои владения и деньги, если не самую жизнь.
 Но после первых приступов радости и восторга рабы неизменно обнаруживали, что всего лишь поменяли одного жестокого надсмотрщика на другого.
 «Может, все не так страшно», — попыталась утешить себя Грэйния.
 Чтобы переменить тему, она сказала Эйбу:
 — Нам повезло, что по пути на остров нам не повстречались французские корабли или даже пираты. Я слышала, что Уилл Уилкен забрал у мистера Мэйгрина свиней, индюков и убил одного из слуг.
 — Пират — плохой человек! — заявил Эйб. — Но на большие корабли не нападает.
 — Это правда, — согласилась Грэйния, — но матросы на нашем корабле говорили, что такие, как Уилкен, нападают на грузовые суда, а это очень плохо для тех, кто нуждается в продовольствии, и для тех, кто теряет деньги, нужные для покупки товаров.
 — Плохой человек! Жестокий! — пробормотал Эйб.
 — Уилл Уилкен — англичанин, а я слышала, что есть еще какой-то француз, но ведь его тут не было до моего отъезда в Англию.
 — Нет, тогда не было, — сказал Эйб.
 Он произнес эти слова вроде бы неохотно, и Грэйния, прежде чем заговорить снова, повернулась и внимательно поглядела на него.
 — Кажется, этого француза зовут Бофор. Ты о нем что-нибудь знаешь?
 После довольно долгой паузы Эйб сказал:
 — Влево на тропинку нам поворачивать, вы, леди, езжайте первая.
 Грэйния повиновалась, удивляясь про себя, с чего это Эйб не пожелал говорить о французском пирате.
 Когда она была маленькая, пираты казались ей ужасно интересными, несмотря на то, что рабы дрожали при одном упоминании о них, а принявшие католичество даже крестились.
 Отец над пиратами подшучивал, заявляя, что они совсем не так страшны, как о них рассказывают.
 — Суденышки у них совсем маленькие, и они не смеют нападать на большие корабли, — говорил он. — Они всего-навсего мелкие воришки: там украдут свинью, здесь — индюка и редко причиняют больший вред, чем цыгане или бродячие лудильщики в Ирландии, которых я видел мальчишкой.
 Эйб и Грэйния продолжали путь, и теперь дорога стала девушке знакомой; она узнавала купы пальм и великолепные пойнсеттии, выраставшие на острове больше сорока футов в высоту.
 Лунный свет мало-помалу делался менее ярким, побледнели и звезды, словно спрятались во тьму неба.
 Близился рассвет, бриз уже тянул с моря, унося с собой застоявшийся тяжелый воздух из зарослей тропических растений, которые возвышались по обеим сторонам тропы, словно зеленые скалы.
 Но вот джунгли остались позади, и путники выбрались на плантации, принадлежащие отцу Грэйнии.
 Даже при все более тускнеющем лунном свете она видела, насколько все пришло в запустение. И тут же заметила себе, что излишне придирчива.
 Грэйния чувствовала теперь запах мускатного ореха, корицы и чеснока, а также тимьяна, который, как ей помнилось, всегда продавался в пучках вместе с чесноком.
 Ей казалось, что она распознала и запах семян тонка 2 ; эту культуру отец выращивал, потому что она была не слишком трудоемкой.
 «Пряности с островов», — с улыбкой подумала Грэйния, разобрав и запах красного стручкового перца пименто, который Эйб показал ей, когда она была еще совсем маленькой; этот перец как бы вобрал в себя ароматы корицы, мускатного ореха и гвоздики, потому ему и дали такое название: «все пряности».
 Занялась заря, небо стало прозрачным, и Грэйния разглядела на его фоне крышу своего дома.
 — Вот он, Эйб! — с внезапным воодушевлением воскликнула она.
 — Да, леди. Но вы не обижайтесь, он пыльный. Женщины скоро все уберут.
 — Да, конечно, — согласилась Грэйния.
 Но она поняла, что отец вообще не собирался отвезти ее домой. Он имел в виду, что они оба останутся в доме у Родерика Мэйгрина, и если бы не восстание, она, Грэйния, без всякого сомнения, была бы немедленно выдана замуж, что бы она ни говорила и как бы ни протестовала.
 — Я не могу выйти за него замуж! — еле слышно прошептала она.
 И подумала, что, если отец вернется домой один, она постарается объяснить ему, почему этот брак для нее невозможен, постарается, чтобы он понял ее.
 Разумеется, было бы проще разговаривать с отцом в отсутствие отвратительного, краснорожего Родерика Мэйгрина, который спаивает отца.
 Грэйния обратилась к матери с молитвой о помощи, уверяя себя, что мама спасет ее… только непонятно, как она это сделает.
 Они подъехали уже достаточно близко к дому, и было видно, что окна закрыты ставнями, а кусты подобрались куда ближе к зданию, чем в прошедшие годы.
 Дом вдруг напомнил Грейнии замок Спящей Красавицы. Ветки бугенвиллии устилали ступеньки лестницы на веранду, поднялись эти ветки и на крышу; повсюду виднелись бледно-желтые гроздья акации и цветки лианы, называемой «золотая чаша».
 Все было красиво, но как-то нереально, и Грэйния вдруг подумала на мгновение, что видит сон. Проснется — и ничего вокруг нет.
 Затем она принудила себя заговорить голосом, который, как она надеялась, звучал буднично:
 — Поставь лошадей в конюшню, Эйб, и дай мне ключ от дома, если он у тебя есть.
 — Есть ключ от задней двери, леди.
 — Ну что ж, войду с черного входа, — улыбнулась Грэйния, — и начну открывать ставни. Там, наверное, все пахнет сыростью оттого, что долго было закрыто.
 Она не добавила, что по стенам, конечно, бегают ящерицы, а если в крыше где-нибудь есть дыра, то и птицы гнездятся по углам.
 Надеялась только, что птицы не испачкали вещи, которые особенно ценила мать, — прежде всего мебель, привезенную из Англии.
 Были там и другие ценности. Мать собирала свои сокровища годами, иногда покупая их у плантаторов, возвращающихся на родину, а иногда получая в подарок от друзей в Сент-Джорджесе или в других местах на острове.
 Конюшня позади дома почти полностью скрылась в зарослях бугенвиллии, и Эйбу пришлось пробираться к входу, раздвигая ветки.
 Грэйния спешилась, предоставив Эйбу расседлать лошадь, на которой она ехала, и отвязать чемоданы и корзину с двух других.
 Она полагала, что рабы вскоре проснутся и кто-нибудь поможет Эйбу, но самой ей, прежде всего, хотелось попасть в дом.
 Она поднялась по ступенькам к задней двери; ступеньки нуждались в починке, а дверь выглядела совсем обветшалой, краска с нее облупилась от жары.
 Ключ легко повернулся в замочной скважине, Грэйния толкнула дверь и вошла. Как она и ожидала, в доме пахло сыростью, но не так уж сильно.
 Грэйния прошла по коридору мимо большой кухни, которую мать всегда требовала содержать в идеальной чистоте, потом вышла в холл.
 В доме было вовсе не так пыльно, как можно было ожидать, хотя в полутьме всего не разглядишь.
 Она отворила дверь в гостиную. К ее удивлению, диваны не были накрыты полотняными чехлами, занавески раздвинуты, а ставни не заперты.
 Грэйния подумала, что об этой комнате Эйб мог бы позаботиться и получше.
 Впрочем, на первый взгляд ничто не внушало особых опасений, хоть пока что было трудно приглядеться ко всем мелочам.
 Грэйния машинально поправила подушку на одном из кресел, потом решила, что прежде чем открывать ставни, не мешало бы переодеться.
 Воздух уже заметно нагревался; довольно скоро сшитая из плотного материала амазонка покажется неприятно тяжелой, да и у муслиновой блузки длинные рукава.
 Грэйния подумала, что ни одно из ее собственных старых платьев не придется ей впору, но можно будет найти что-нибудь подходящее в гардеробе у матери.
 Когда они уезжали в Лондон, графиня не взяла с собой ни одного из своих легких ситцевых платьев: в Лондоне их вряд ли можно было бы носить, к тому же они вышли из моды.
 «Надену одно из маминых платьев, — решила Грэйния. — А потом начну наводить порядок, чтобы дом выглядел как прежде».
 Из гостиной она поднялась по изысканно красивой закругленной лестнице на площадку, куда выходила дверь центральной комнаты, отделанной специально для ее матери.
 Ребенком Грэйния по утрам, прежде всего, устремлялась в эту комнату, едва только цветная служанка, которая ухаживала за ней, успевала ее одеть.
 Мать полусидела в постели, откинувшись на отделанные кружевом подушки с прошвами, в которые были продеты ленты под цвет ее ночной рубашки.
 — Ты такая красивая в постели, мама, что можешь пойти на бал, — сказала однажды Грэйния.
 — Я хочу выглядеть красивой для твоего папы, — ответила на это мать. — Он очень красивый мужчина, дорогая моя, и ему нравится, когда его жена тоже красива и следит за собой. Ты должна запомнить это.
 Грэйния запомнила и знала, что отец очень гордится ею, когда берет с собой в Сент-Джорджес и его друзья ей говорят комплименты и утверждают, что когда она вырастет, то станет первой красавицей на острове.
 Грэйния в мыслях всегда связывала отца со всем красивым и теперь спрашивала себя, как он может одобрять ее брак с человеком уродливым и внешне и внутренне.
 Она открыла дверь спальни и еще раз удивилась тому, что ставни на больших окнах, занимающих всю стену, открыты.
 Она увидела за окнами пальмы на фоне неба, сиявшего золотом.
 В комнате стоял аромат, навсегда связанный у нее с матерью, — нежный запах жасмина, белые звездочки которого распускались в саду круглый год.
 Графиня сама извлекала из растений эссенцию для своих духов; Грэйния так живо представила себе мать, что инстинктивно посмотрела в сторону кровати, словно ожидая увидеть откинувшуюся на подушки знакомую фигуру.
 Но тут она замерла, будто приросла к месту, широко раскрыв глаза и не веря им.
 Вовсе не ее мать, а незнакомый мужчина лежал в кровати, откинувшись на белые подушки.
 На секунду она подумала, что это просто игра воображения. Потом, как будто стало светлее, она совершенно ясно и безошибочно увидела голову мужчины на материнской подушке.
 Постояла немного в сомнении: уходить или оставаться.
 Но мужчина, казалось, даже во сне ощутил ее присутствие: он пошевелился и открыл глаза. Некоторое время он и Грэйния молча смотрели друг на друга.
 Мужчина был хорош собой — пожалуй, его можно было бы назвать красивым.
 Темные волосы откинуты назад с широкого лба, черты чисто выбритого лица правильны и четки, темные глаза несколько секунд глядели на Грэйнию сонно и с недоумением.
 Потом их выражение изменилось — в них промелькнула искорка узнавания, а на губах появилась улыбка.
 — Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — спросила Грэйния.
 — Прошу прощения, мадемуазель, — ответил мужчина, усаживаясь на постели с подушками за спиной, — но у меня нет причины спрашивать, кто вы такая, поскольку ваше изображение висит на стене прямо передо мной.
 Почти бессознательно Грэйния повернула голову в ту сторону, где прямо напротив кровати над комодом висел портрет матери, написанный в тот год, когда она вышла замуж, еще до отъезда на Гренаду.
 — Это изображение моей матери, — сказала Грэйния. — Что вы здесь делаете?
 Проговорив эти слова, она вдруг сообразила, что, судя по выговору, перед ней вовсе не англичанин. Грэйния даже задохнулась от волнения.
 — Вы француз! — воскликнула она.
 — Да, мадемуазель, я француз, — признал незнакомец. — Я готов принести извинения в том, что занял комнату вашей матушки, но дом был пуст.
 — Я знаю, — возразила Грэйния. — Но вы… не имеете права! Это вторжение с вашей стороны. И я не понимаю…
 Но тут она умолкла и набрала побольше воздуха в грудь, прежде чем решилась сказать:
 — Мне думается, я уже слышала о вас. Мужчина сделал легкое движение рукой.
 — Вынужден признаться, что пользуюсь скорее дурной, нежели доброй славой, — произнес он. — Бофор — к вашим услугам!
 — Пират!
 — Вот именно, мадемуазель! И глубоко сокрушенный пират, если его присутствие причиняет вам беспокойство.
 — Разумеется, причиняет! — отрезала Грэйния. — Как я уже говорила, вы не имели права на вторжение только потому, что нас не было дома.
 — Мне было известно, что дом пустует, и позволю себе добавить, что никто не ожидал вашего приезда сюда после возвращения на Гренаду.
 Последовало молчание. Потом Грэйния произнесла задумчиво:
 — Из ваших слов следует, что вы… знали о моем возвращении на остров.
 Пират улыбнулся и показался при этом не только помолодевшим, но чуть ли не по-мальчишески озорным.
 — Я склонен думать, что любой человек на острове об этом осведомлен. Слухи разносят и ветер, и песни птичек.
 — Так вы знали, что мой отец уехал в Англию? Пират кивнул.
 — Я знал об этом, а также и о том, что вы его вызвали, потому что ваша матушка заболела. Надеюсь, ей теперь лучше?
 — Она… умерла.
 — Примите мои глубочайшие соболезнования, мадемуазель.
 Слова прозвучали искренне и отнюдь не навязчиво.
 Внезапно Грэйния отдала себе отчет, что разговаривает она с пиратом, а он лежит в постели ее матери и, судя по обнаженным плечам, лежит попросту голый.
 Она полуобернулась к двери, но тут пират сказал:
 — Если вы позволите мне одеться, мадемуазель, я спущусь вниз и объясню вам свое присутствие, а также принесу свои извинения, прежде, чем покину ваш дом.
 — Благодарю вас, — ответила Грэйния, вышла из комнаты и закрыла дверь.
 Остановившись на площадке, она подумала, что теперь-то уж определенно спит и видит сон — наяву такое невозможно.
 Как могло произойти, что она вернулась домой и обнаружила здесь пирата, да к тому же еще француза?
 Она должна была перепугаться не только потому, что незнакомец оказался пиратом, но и потому, что он француз.
 Но по каким-то совершенно необъяснимым причинам он ее не напугал.
 Получалось так, что, попроси она его уйти, он сделал бы это немедленно, но, только убедившись, что она принимает его извинения за вторжение в дом во время ее отсутствия.
 «Это же все совершенно немыслимо!» — твердила она себе, но не сердилась.
 Она пошла к себе в комнату и нашла ее именно в таком состоянии, какого и следовало ожидать после рассказа Эйба.
 Открыв ставни, она увидела толстый слой пыли на полу, на туалетном столике и на простыне, которой была закрыта постель.
 Две маленькие ящерицы шмыгнули за занавеску, когда она вошла, и запах сырой плесени перекрьшал все прочие запахи, пока она не открыла окно.
 Отворив гардероб, Грэйния убедилась, что не может переодеться ни в одно из своих прежних платьев, висевших там: за три года она сильно выросла, и, хотя оставалась по-прежнему тоненькой, фигура у нее была уже не детская и обнаруживала первые женственные округлости.
 Грэйния решила остаться в чем есть и попыталась разозлиться на пирата за его причиняющее неудобства присутствие, но на деле она испытывала лишь любопытство.
 В спальне ей больше нечего было делать, и она спустилась вниз.
 Из холла она услышала голоса на кухне и сочла необходимым предупредить Эйба, что в доме находится пират.
 Направляясь туда, она разобрала, как незнакомый мужской голос произнес на не вполне правильном английском языке:
 — Мы вас не ждать. Пойду будить господина.
 — Верная мысль, — отозвался Эйб. — Пока моя леди его не увидала.
 Грэйния вошла в кухню.
 Рядом с Эйбом стоял человек, который, как она решила, выглядел совершеннейшим французом.
 Он был малорослый, черноволосый, и Грэйния подумала, что, где бы в мире она его ни встретила, сразу бы догадалась о его французском происхождении.
 Он явно удивился ее появлению и, как ей показалось, даже немного испугался.
 — Я уже разговаривала с вашим хозяином, — сказала Грэйния. — Он одевается и скоро спустится вниз, чтобы принести свои извинения перед уходом.
 Маленький француз, видимо, успокоившись, направился к кухонному столу, на котором Грэйния заметила объемистую жестянку, а возле нее поднос с кофейником.
 Она предположила, что слуга-француз готовит завтрак для хозяина, и с легкой улыбкой проговорила:
 — Гостеприимство обязывает предложить вашему хозяину выпить кофе, прежде чем он покинет наш дом. Где он обычно пьет кофе?
 — На веранде, мамзель.
 — Прекрасно. Отнесите кофе туда. Эйб, я тоже не против выпить чашечку.
 Она заметила, что оба, и француз и Эйб, уставились на нее в изумлении, снова улыбнулась и пошла к парадной двери.
 Как и можно было ожидать, дверь была не заперта, значит, именно через нее француз проник в дом.
 Грэйния направилась на веранду и по пути заметила, что над верхушками пальм издали видны концы двух мачт.
 Деревья были высокие, и если бы Грэйния не искала взглядом эти мачты, она бы их, пожалуй, не заметила; в гавани, давшей название дому, было идеальное место для пиратского корабля, странно, что она не подумала об этом раньше.
 Бухта получила очень точное имя от прежнего владельца участка. Вход в нее находился в стороне, гавань была окаймлена длинной полосой земли, поросшей соснами. Человек, не знающий о ее существовании, мог десять раз проплыть мимо и не заметить, что в бухте стоит на якоре корабль.
 Грэйнии захотелось увидеть корабль Бофора, но она тут же упрекнула себя в излишнем любопытстве.
 Ей бы следовало чувствовать себя возмущенной, разгневанной и даже потрясенной тем, что пират воспользовался ее домом как убежищем, однако, как ни странно, она по-прежнему не испытывала ничего похожего на эти чувства.
 Когда пират несколькими минутами позже присоединился к ней на веранде, ей подумалось, что он выглядел бы уместнее в лондонской гостиной или бальном зале.
 Он был чересчур элегантен и чрезмерно изыскан для веранды, сплошь опутанной разросшимися лианами, да и окна, выходящие на веранду, заросли грязью.
 Возле плетеного стола туземной работы стояли два стула; прежде чем француз заговорил, слуги, Эйб и человек Бофора, внесли белую скатерть, накрыли ею стол и водрузили на него серебряный поднос с двумя чашками на блюдцах.
 Грэйния узнала самые лучшие чашки из материнского сервиза; от кофейника, поставленного на стол, исходил аромат прекрасного кофе; на особом блюде лежали круассаны — только что из духовки; был тут и кружок масла, а также стеклянная вазочка с медом.
 — Утренний завтрак подан, месье, — возвестил слуга-француз на своем родном языке, после чего они с Эйбом испарились.
 Грэйния взглянула на пирата. Он вроде бы собирался заговорить, но она вдруг рассмеялась.
 — Я не верю происходящему, — сказала она. — Вы не настоящий пират.
 — Уверяю вас, что самый настоящий.
 — Я всегда представляла себе пиратов мрачными, грязными существами, которые так и сыплют проклятиями. Мужчинами, от которых женщины прячутся в ужасе.
 — Вы, вероятно, имеете в виду вашего соотечественника Уилла Уилкена.
 — Нам повезло, что он не обнаружил «Тайную гавань», — сказала Грэйния. — Прошлой ночью я узнала, что он отправился разбойничать куда-то дальше по побережью.
 — Я слышал о нем немало, — заметил француз. — Но позвольте вам напомнить, что кофе стынет.
 — О да, конечно.
 По привычке Грэйния уселась рядом с кофейником, напротив Бофора, и спросила:
 — Налить вам кофе или вы предпочитаете сделать это сами?
 — Счел бы за честь для себя, если бы вы повели себя как хозяйка.
 Она попыталась улыбнуться, но что-то в этом человеке привело ее в смущение.
 Наполнив чашку, она передала ее французу.
 — Круассаны вы, вероятно, привезли с собой, — сказала она.
 — Их принес мой слуга, — ответил француз, — он каждый день печет мне свежие.
 Грэйния рассмеялась:
 — Выходит, что даже пират, если он француз, весьма заботится о еде.
 — Разумеется, — согласился пират. — Еда — истинное искусство, и самое трудное для меня во время пребывания в море — это необходимость есть, что придется вместо того, к чему я привык.
 Грэйния снова рассмеялась, потом спросила:
 — Почему вы стали пиратом? Мне кажется… простите, если это прозвучит бесцеремонно, но мне кажется, что пиратство — неподходящее занятие для вас.
 — Это долгая история, — ответил француз. — Могу ли я в свою очередь задать вам вопрос, почему вы здесь и где сейчас ваш отец?
 — Я здесь потому, — начала объяснять Грэйния, — что в Гренвилле поднялось восстание.
 Француз внезапно весь напрягся и пристально посмотрел на Грэйнию.
 — Восстание?
 — Да. Оно вспыхнуло несколько суток назад, но мы приехали в дом мистера Мэйгрина только вчера вечером. Ночью Эйб узнал, что восставшие захватили Гренвилл и убили много англичан.
 — Но это невозможно! — проговорил француз как бы про себя. — А если оно все-таки началось, то его возглавил Джулиус Федор.
 — Откуда вы знаете?
 — Я слышал, что он занимался подстрекательством среди французских рабов.
 — Значит, восстание серьезное?
 — Боюсь, что так, — ответил пират.
 — Но ведь вы, разумеется, хотите, чтобы победу одержали французы и захватили остров, как это было двенадцать лет назад.
 Он покачал головой.
 — Французы могли бы это сделать при помощи кораблей и солдат, а вовсе не в результате восстания рабов. Рабы добьются кратковременного успеха, но английские солдаты непременно явятся, нападут на них, и начнется большое кровопролитие.
 Грэйния вздохнула.
 Все это так ненужно… и так страшно.
 Француз встал:
 — Простите, я оставлю вас на минуту, чтобы поговорить с моим слугой. Он должен разузнать, насколько все это опасно для вас.
 Он ушел в дом, а Грэйния сидела и смотрела ему вслед. Она невольно сопоставляла гибкую грацию, с которой он двигался, с неуклюжей походкой Родерика Мэйгрина.
 Темные и густые волосы француза были аккуратно перевязаны на затылке, галстук накрахмаленный и чистый, уголки воротника торчали выше подбородка, точь-в-точь как у щеголей из клуба «Сент-Джеймс» 3 . Кафтан сидел на нем без единой морщинки, белоснежные панталоны красиво обтягивали стройные бедра, белые чулки и башмаки с пряжками выглядели отлично.
 «Но ведь он настоящий джентльмен, — подумала Грэйния. — Просто смешно называть его пиратом… изгнанником морей!»
 Француз вернулся:
 — Мой слуга и ваш посылают людей хорошенько разузнать об этом восстании. Но Эйб уверяет, что сведения, полученные им вчера ночью и сегодня утром, совершенно точные. Бунтовщики убивают англичан в Гренвилле, где сотня рабов захватила все благодаря внезапности нападения.
 Грэйния пробормотала нечто маловразумительное, и он продолжал:
 — Они, как водится, грабили лавки, вытаскивали на улицы мирных жителей и стреляли по ним, как по мишеням.
 — О нет! — воскликнула Грэйния.
 — Кому-то удалось вплавь добраться до находящихся в гавани кораблей, некоторые бежали на юг, кто-то добрался и до владений Мэйгрина.
 — Вы полагаете, что все рабы на острове присоединятся к восставшим? — несмело спросила Грэйния.
 — Поживем — увидим, — отвечал француз. — Если дойдет до худшего, мой корабль в вашем распоряжении, мадемуазель.
 — Вы считаете, что на нем безопасно?
 — В бурю спасаешься в любом доступном порту.
 — Да, конечно, но я надеюсь, что отец приедет сегодня. Возможно, он придумает что-то еще для нашего спасения.
 — Естественно, — согласился француз, — и мне представляется, что вам и вашему отцу, а также мистеру Мэйгрину охотно предоставят убежище в форте Сент-Джорджеса.
 Грэйния не могла скрыть выражения своих глаз при упоминании о Родерике Мэйгрине.
 Но она промолчала и принялась за вкуснейший круассан, намазанный маслом и медом.
 Наступила пауза, потом француз спросил:
 — Мне говорили, возможно, безосновательно, что вы собираетесь замуж за мистера Мэйгрина.
 — Кто вам сказал? Француз пожал плечами:
 — Я узнал, что уговор состоялся перед тем, как ваш отец отправился за вами в Англию.
 Молнией пронеслось в голове у Грэйнии, что, даже если бы мать осталась жива, отец все равно настоял бы на своих правах законного опекуна дочери и увез бы ее на Гренаду.
 Едва она вспомнила о Мэйгрине, как отвращение, испытанное ночью, охватило ее с новой силой.
 Невольно, даже не думая, что она говорит, Грэйния спросила:
 — Что же мне делать? Как избежать этого? Я не могу выйти замуж за этого человека!
 В ее голосе прозвучал такой всепоглощающий страх, что француз очень пристально вгляделся в ее лицо своими темными глазами.
 Потом он сказал:
 — Я согласен, что женщина, подобная вам, ни в коем случае не должна выходить замуж за такого человека, но не мне вам советовать, как избежать этого.
 — Но с кем же мне посоветоваться? — с почти детской беспомощностью проговорила Грэйния. — Ведь я до самого приезда ничего не знала о намерениях папы… И теперь, когда я здесь, не знаю, как поступить… Не знаю, где укрыться от него.
 Француз с легким стуком положил на стол свой нож.
 — Это ваша проблема, мадемуазель, — сказал он, — и вы должны понимать, что я не вправе вмешиваться.
 — Да, конечно… — согласилась Грэйния. — Я не должна была говорить так. Простите меня.
 — Здесь нечего прощать. Я хочу вас выслушать. Хочу вам помочь, но ведь я враг, не говоря уж о том, что я в то же время и преследуемый законом изгой.
 — Возможно, и я хотела бы стать изгнанницей. Тогда мистер Мэйгрин сам не пожелал бы вступить со мной в брак.
 Но Грэйния понимала, что нет такой вещи, которая вынудила бы Мэйгрина отказаться от нее.
 Она вспомнила, как он смотрел на нее прошлым вечером, и вздрогнула от отвращения.
 Она боялась, отчаянно, смертельно боялась не восстания, не гибели, но того, что до нее дотронется этот ужасный человек, само присутствие которого вызывало в ней физическую слабость, почти болезнь.
 Выражение ее лица, видимо, было достаточно красноречиво, потому что француз вдруг спросил:
 — Почему вы не остались в Англии, в полной безопасности?
 — Как я могла остаться после маминой смерти? Я знала очень немногих людей. К тому же папа настаивал на моем возвращении… Как я могла бы возразить?
 — Очень жаль, что вы не вышли за кого-нибудь замуж, пока находились там.
 — Я считаю, что именно этого хотела мама. Она собиралась представить меня королю и королеве. После этого я стала бы выезжать в свет, меня бы приглашали на балы и приемы. У нее были большие планы, но она заболела… очень тяжело заболела перед Рождеством.
 Грэйния на минуту умолкла, прежде чем продолжить:
 — Погода стояла сырая и холодная, а мама столько лет прожила в жарком климате, и, как говорил врач, кровь у нее сделалась жидкой. Она была слишком слаба для английского климата.
 — Понимаю, — негромко отозвался француз. — Но вы могли бы сказать отцу, что не хотите выходить за этого человека.
 — Я говорила ему. Но он заявил, что это дело решенное. К тому же мистер Мэйгрин очень богат.
 Пожалуй, она проявляла некоторую некорректность по отношению к отцу, но ведь суть дела заключалась именно в богатстве Родерика Мэйгрина, потому-то отец и проявлял настойчивость. Богатый зять был в состоянии предоставить ее отцу тот комфорт, к которому он привык, и ради этого граф соглашался отдать ему дочь.
 — Невыносимое положение! — внезапно высказался француз, и тогда Грэйния решилась повторить свой вопрос:
 — Но что же мне делать?
 — Когда я лежал впостели и смотрел на портрет вашейматери, — негромко заговорил Бофор, — я думал, что не может бьпъ женщины красивее, милее и привлекательнее. Но теперь я увидел вас, внешне такпохожую на мать, я понял, что художник кое-что не сумел изобразить.
 — Что же это? — спросила Грэйния.
 — Вы обладаете тем, мадемуазель, что мы, французы, обозначаем словом spiritualite, то есть одухотворенностью. Перенести это на полотно мог бы разве что Микеланджело… или Боттичелли.
 — Благодарю вас, — тихо сказала Грэйния.
 — Я вовсе не делаю вам комплимент, — возразил Бофор, — а только констатирую факт. Именно поэтому я считаю немыслимым ваш брак с Мэйгрином. Я видел его всего один раз, но наслышан онем достаточно и скажу вам всю правду: лучше вамумереть, чем стать егоженой!
 Грэйния стиснула руки.
 — Я чувствую то же самое, но я знаю, что папа не послушает меня. Когда он приедет сюда, он принудит меня выйти замуж, что бы я ни говорила и как бы ни умоляла его.
 Француз встал, подошел к перилам веранды и оперся о них.
 Грэйния решила, что он смотрит на свой корабль; как легко ему уплыть на корабле из гавани в открытое море, стать свободным и позабыть обо всех тревогах и бедах на острове, в том числе и о ее собственных бедах.
 Стоя так, Бофор выглядел очень элегантно; его профиль четким силуэтом рисовался на фоне бугенвиллий.
 И она представила себе, что ждет его не корабль, а фаэтон, запряженный парой чистокровных лошадей, и вот он приглашает ее, Грейнию, на прогулку в Гайд-парк.
 Там их ждали бы только поклоны друзей, разговоры и веселье светского Лондона, и никаких тебе восстаний, кровопролитий, никакого брака с Родериком Мэйгрином.
 Грэйния вдруг подумала — каким абсурдным это ни казалось бы теперь! — что француз убережет ее от мира, ставшего для нее таким ужасным и пугающим, от мира, где она вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной.
 — Когда вы ждете вашего отца? — спросил Бофор.
 Голос был более резким и громким, чем Грэйния ожидала.
 — Не имею представления, — помедлив, ответила она. — Я ушла оттуда еще затемно… Они пили всю ночь… и еще не ложились в постель.
 Француз кивнул, словно бы он так и думал, и сказал:
 — У нас еще есть время. В данную минуту я предлагаю вам пока что не беспокоиться о вашем будущем, а если хотите, приглашаю вас посетить мой корабль.
 — Это можно? — спросила Грэйния.
 — Сочту за честь.
 — Тогда, если позволите, я бы переоделась. Скоро станет очень жарко.
 — Ну, разумеется!
 Грэйния чуть ли не бегом поднялась к себе наверх. Как она и предполагала, Эйб уже принес чемоданы и оставил их в комнате матери.
 Грэйния развязала веревки и открыла чемоданы. Позже она отыщет кого-нибудь из прежней женской прислуги, и ей помогут распаковать все как следует. А пока ей просто хотелось найти платье, в котором она бы выглядела наилучшим образом, — впрочем, она сама себе не признавалась в таком желании.
 Быстро извлекла из первого же чемодана платье, купленное в Лондоне. Грэйния носила это красивое платье еще в прошлом году, но широкие юбки пока не вышли из моды, а совершенно чистая кружевная косынка фишю лишь слегка помялась за долгую дорогу.
 За считанные минуты сбросив с себя одежду, в которой она ехала верхом, Грэйния вымылась. Она ничуть не удивилась, обнаружив большой кувшин с чистой, прохладной водой.
 Потом оделась и спустилась вниз, уверенная, что пират ее дожидается.
 Она не ошиблась.
 Пират сидел на веранде, подвинув стул на солнцепек, и Грэйния поняла, почему у него такая темная кожа: в отличие от лондонских щеголей он не боялся загореть.
 Загар ему шел; видимо, из-за бронзового цвета кожи Грэйния была не слишком шокирована его наготой, когда увидела его в постели.
 Француз встал при ее появлении, в глазах у него было откровенное восхищение, на губах — улыбка.
 Но как отличались выражение его лица, его взгляд от мерзкого разглядывания Родерика Мэй-грина, который смотрел на ее грудь так, словно видел ее обнаженной!
 — Позвольте мне сказать, что вы прекрасны и напоминаете фею весны, — учтиво проговорил француз.
 — Мне приятно это слышать, — ответила Грэйния.
 — Но комплименты вам, вероятно, наскучили и в Лондоне.
 — Я получала комплименты, если можно так их назвать, только за свои работы в школе. Ну, может быть, раз или два слышала любезности от джентльменов, которые заезжали за мамой, чтобы проводить ее на бал или в Воксхолл.
 — Вы были слишком молоды, чтобы стать светской львицей?
 — Вот именно, — ответила Грэйния, — а теперь я, пожалуй, утратила такую возможность навсегда.
 — Это вас огорчает?
 — Скорее разочаровывает. Мама часто рассказывала о балах и приемах. Мне казалось, я хорошо все это представляю себе, и нередко я мечтала о балах.
 — Уверяю вас, что в мире немало куда более привлекательных вещей.
 — Тогда вы должны рассказать мне о них, — попросила Грэйния. — Это возместит мне то, что я утратила.
 — Возможно, этого-то мне и не следует делать, — загадочно ответил француз.
 Грэйния хотела, было попросить у него объяснение, но он не дал ей заговорить:
 — Поспешим. Давайте пойдем и посмотрим мой корабль, а то вдруг ваш отец вернется раньше, чем мы предполагаем.
 И Грэйния, словно опасаясь, что такое и в самом деле может случиться, быстро спустилась по лестнице с веранды вместе с французом.
 Они прошли через запущенный сад, за которым никто не ухаживал после отъезда матери Грейнии и скоро очутились среди сосен.
 Достаточно крепкий ветерок слегка раскачивал ветви деревьев, а прямо перед собой Грэйния, наконец, увидела корабль.
 Она разглядела кормовую палубу, носовой кубрик и высокие мачты. Паруса были свернуты, но Грэйнии казалось, что развернуть их можно легко и быстро.
 И тогда корабль уплывет, а она останется и больше его не увидит.
 Судно стояло на якоре у самого конца причала, с берега на палубу был перекинут дощатый трап.
 Грэйния и ее спутник прошли по грубо оструганным, неровным доскам причала к трапу, и француз спросил:
 — Не боитесь? Вы видите, трап без перил.
 — Конечно, нет, — с улыбкой ответила Грэйния.
 — Тогда позвольте мне пройти первым и доставьте удовольствие помочь вам подняться на борт.
 В тоне его голоса было нечто, смутившее Грейнию.
 Он протянул ей руку, она взяла ее и, почувствовав, как дрожат пальцы Бофора, испытала неведомое до сих пор странное ощущение.
 Корабль оказался очаровательным — настоящая игрушка.
 Палуба выскоблена до блеска, краска везде свежая; матросы возились с какими-то веревками и вроде бы не обратили внимания на пришедших, но Грзйния была уверена, что исподтишка они наблюдают за тем, как она выступает рядом с их капитаном.
 Бофор помог ей спуститься по нескольким ступенькам и отворил дверь, которая, как она поняла, вела в каюту.
 Солнце проникало в каюту сквозь квадратные окна и бросало живые блики на стены.
 Грэйния считала, что на пиратском корабле должны царить грязь и беспорядок. В рассказах, прочитанных ею, капитанская каюта являла собой мрачную берлогу, битком набитую абордажными саблями и пустыми бутылками.
 Но эта каюта была такой же, как комната в доме — с удобными креслами и кроватью в углу с четырьмя столбиками и задернутыми занавесками.
 В каюте все сияло чистотой и слегка пахло воском и лавандой.
 На полу лежал ковер, на креслах — подушки, а на столе стояла ваза с цветами, срезанными, очевидно, в саду возле дома.
 Грэйния стояла и оглядывалась, но вдруг заметила, что Бофор смотрит на нее с улыбкой.
 — Ну и как? — спросил он.
 — Здесь очень красиво и уютно.
 — Теперь это мой дом, — сказал он, — а французы любят не только хорошую еду, но и комфорт.
 — Но ведь вам постоянно грозит опасность, — заметила Грэйния, — ведь если вас увидят англичане или французы, то постараются убить вас или взять в плен. И тогда все равно убьют.
 — Это мне ясно, — ответил он. — Но опасность меня возбуждает. Впрочем, хоть это и покажется вам явным противоречием, я стараюсь не рисковать.
 — Тогда почему же… — начала было Грэйния, но спохватилась, что проявляет излишнее любопытство и вмешивается в чужие личные дела.
 — Проходите и присаживайтесь, — пригласил француз. — Я хочу, чтобы вы чувствовали себя свободно у меня в каюте, и, когда вас здесь не будет, я стану воображать, что вы еще тут.
 Он говорил спокойно, однако Грэйния отчего-то покраснела при этих словах.
 Она послушно уселась в одно из кресел, солнечный свет коснулся ее головы и позолотил волосы.
 Был ранний час утра, и Грэйния не надела шляпу. Почему-то ей казалось совершенно естественным сидеть вот так в каюте и разговаривать с мужчиной, который был для нее привлекательнее, чем любой из тех, кого она знала в Лондоне.
 — Почему вы называете себя Бофором? — помолчав, спросила она, чтобы рассеять возникшую неловкость.
 — Потому что это мое имя, — ответил он. — Мне его дали при крещении, и оно кажется мне вполне подходящим прозвищем, поскольку я не могу употреблять свою фамилию.
 — Почему?
 — Это было бы немыслимо. Во-первых, мои предки перевернулись бы в своих гробах, а во-вторых, я когда-нибудь надеюсь вернуться в свои владения.
 — Вы не можете вернуться во Францию, — быстро проговорила Грэйния, вспомнив о революции.
 — Это мне тоже ясно, — сказал он, — но дом мой не там, если не считать совсем юного возраста.
 — Тогда где же? Или я не должна задавать подобный вопрос?
 — Позволено ли мне сказать, что пока мы с вами сидим вот так вместе, мы можем задавать друг другу любые вопросы? Ваш интерес лестен для меня. Отвечу вам, что я прибыл с Мартиники, где у меня были плантации, а мое полное имя Бофор де Ванс.
 — Имя красивое.
 — Графский род де Вансов существовал во Франции долгие века. Он составляет часть истории этой страны.
 — И вы тоже граф?
 — Поскольку отец мой умер, я глава семьи.
 — Но ваш дом на Мартинике.
 — Был там!
 Грэйния посмотрела на него в изумлении, потом воскликнула:
 — Так вы изгнанник! Англичане захватили Мартинику в прошлом году!
 — Совершенно верно, — согласился граф. — Я бы, несомненно, погиб, если бы не успел бежать до того, как они захватили мою плантацию.
 — Так вот почему вы стали пиратом!
 — Да, поэтому я стал пиратом и останусь им до тех пор, пока англичане не будут изгнаны, а это непременно произойдет, и тогда я получу назад свои владения.
 Грэйния тихонько вздохнула.
 — На этих островах вечно идет война, и так ужасно потерять жизнь.
 — Я и сам об этом думал, — заметил граф, — но, по крайней мере, здесь я в большей безопасности, чем где бы то ни было.
 Грэйния промолчала. Она подумала, что если он и в безопасности, то она-то, наоборот, в опасности, и в очень большой: она грозит ей и со стороны восставших, и, в еще большей степени, со стороны Родерика Мэйгрина.




 Глава 3


 Внимательнее оглядев каюту, Грэйния, как, по ее мнению, и следовало ожидать, увидела множество книг.
 Книжные полки были искусно встроены в обшивку, и, хотя их не застеклили, специально набитые планки удерживали книги от падения на пол во время сильного волнения на море.
 Граф проследил направление ее взгляда и с улыбкой сказал:
 — Я вижу, вы тоже любительница чтения.
 — Я вынуждена была черпать знания о мире из книг, пока не уехала в Лондон, — отвечала Грэйния, — но когда я собиралась и сама вступить в этот мир, продолжая читать о нем в школе, мне пришлось вернуться сюда.
 — Возможно, тот мир, который многим женщинам кажется таким блистательным и чарующим, вас разочаровал бы.
 — Почему вы так думаете?
 — Потому что у меня есть чувство, и не думаю, чтобы оно меня обманывало, — ответил граф, — что вы ищете чего-то более глубокого и значительного, нежели поверхностная светская жизнь с ее веселым смехом и звоном бокалов.
 Грэйния взглянула на него не без удивления.
 — Возможно, вы и правы, — согласилась она, — но мама всегда так заманчиво об этом рассказывала. Я мечтала о своем дебюте в свете и о встречах с людьми, которые сейчас для меня лишь имена в газетах или исторических сочинениях.
 — Тогда вы не разочаруетесь в действительности. Грэйния подняла брови.
 — И вы были таким?
 — Не совсем, — ответил граф. — Но я рад, что узнал Париж таким, каким он был до революции, а также побывал в Лондоне.
 — И вам понравилось?
 — По молодости лет я находил все чрезвычайно занимательным, но и тогда понимал, что место мое здесь, на островах.
 — Вы любите Мартинику?
 — Это мой дом, и он снова станет моим.
 Он произнес эти слова с глубоким чувством, и Грэйния, не задумываясь, проговорила тихо:
 — Я буду молиться, чтобы все это к вам вернулось.
 Его лицо просияло улыбкой.
 — Благодарю вас и готов поверить, что ваши молитвы, мадемуазель, будут услышаны.
 — Кроме тех, которые я возношу о себе, — сказала Грэйния, но тут же подумала, что, пожалуй, неправа. Прошлой ночью она молилась об избавлении от Родерика Мэйгрина — и вот она от него избавлена, по крайней мере, сейчас.
 И все-таки остается возможность, что наедине с отцом она сумеет убедить его в немыслимости предлагаемого ей брака. Ведь он любил ее, когда она была ребенком, в этом нет сомнения; только потому, что они с матерью уехали отсюда, отец полностью попал под влияние Мэйгрина и уступал ему во всем.
 Эмоции, отражавшиеся на ее лице, говорили об ее внутреннем состоянии больше, чем она могла предположить; с чувством неловкости она осознала это, когда граф, словно прочитав ее мысли, заговорил:
 — Вы очень хороши собой, мадемуазель, и я не могу поверить, чтобы любой мужчина, даже родной отец, не откликнулся на ваши мольбы.
 — Я постараюсь… я буду очень стараться. Граф подошел к одному из окон, потом сказал:
 — Думаю, вам пора возвращаться домой. Если ваш отец вернется и не найдет вас там, ему очень и очень не понравится, что вы проводите время с таким человеком, как я.
 — Я убеждена, что если бы вы с папой встретились при других обстоятельствах, то понравились бы друг другу.
 — Но обстоятельства таковы, как они есть, и мы обязаны соблюдать известное расстояние, — твердо проговорил граф.
 Он подошел к дверям каюты, и Грейнии ничего больше не оставалось, как встать с кресла.
 Ее мучило ощущение, что она, покидая безопасное убежище, идет навстречу опасности, но выразить это ощущение в словах она не сумела и молча последовала за графом на палубу вверх по трапу.
 Матросы искоса поглядывали на нее, пока она шла к сходням. Грэйния была уверена, что они как истые французы восхищаются ею, но считала это дерзостью; к тому же им скорее следовало бы опасаться ее: ведь она может их выдать.
 И снова граф будто бы прочитал ее мысли: едва они сошли на берег, он сказал:
 — Надеюсь, что в один прекрасный день я буду иметь честь представить вам моих друзей. Да, моя команда состоит из друзей, которые не хотели быть изгнанниками, но были вынуждены бежать от ваших соотечественников.
 Грэйния почувствовала себя пристыженной.
 — Мне жаль всех, кто стал жертвой войны, — сказала она, — но обитатели островов, кажется, не знают иного состояния.
 — Это правда, — согласился граф, — и страдают, прежде всего, невинные.
 Они шли сквозь чащу деревьев и заросли бугенвиллии, пока не показался дом.
 — Здесь я покидаю вас, — сказал граф.
 — О, пожалуйста, не уходите! — вырвалось, у Грейнии.
 Он с удивлением посмотрел на нее, и Грэйния объяснила:
 — Ведь вам еще не известно, что узнали о восставших Эйб и ваш слуга. Что, если восставшие направляются сюда? Тогда мне остается только бежать, если вы пустите меня к себе на корабль.
 Выговорив эти слова, она вдруг поняла, что не столько боится восставших, сколько не хочет потерять графа.
 Ей хотелось остаться с ним, говорить с ним, а больше всего она хотела, чтобы он спас ее от Родерика Мэйгрина.
 — Если бунтовщики уже здесь, — заметил граф, — то вряд ли я буду в безопасности даже в качестве пирата.
 — Вы имеете в виду, что они сочтут вас аристократом?
 — Вот именно! — ответил он. — Ведь Федор поднял восстание, побывав на Гваделупе, а там находится центр французской революции в Вест-Индии.
 — Это правда? — спросила Грэйния.
 — Мне говорили, что Федор назначен главнокомандующим инсургентами на Гренаде.
 — Значит, все это планировалось заранее? Граф кивнул:
 — У них есть оружие и боеприпасы, они надели фригийские колпаки, нацепили национальные кокарды, а на их флаге написано: «Liberte, Egalite, ou la Mort» 4 .
 — И вы считаете, что англичане об этом не знают?
 Граф пожал плечами, и Грэйния без слов поняла, что англичане в Сент-Джорджесе самодовольно благодушествовали и были слишком поглощены развлечениями, чтобы предвидеть восстание.
 Просто поразительно, что их застали врасплох, в то время как граф знал столь многое.
 Впрочем, Грейнии не в новинку, что на Гренаде очень часто осведомлены о происходящем на других островах и не замечают событий у себя под носом.
 Грэйния и Бофор шли по той части сада, за которой прежде хорошо ухаживали, теперь же она являла собой буйное смешение красок и растений.
 Кое-где сохранились куртинки английских цветов; их выращивала мать Грейнии, а теперь они так разрослись, что сделались естественной частью тропического пейзажа.
 В доме, когда они подошли к нему близко, стояла тишина, и Грейнии было ясно, что отец еще не приехал.
 Она вошла в парадную дверь, граф последовал за ней; они прямо направились в кухню, но там было пусто.
 — Эйб и ваш слуга еще не вернулись, — сказала Грэйния.
 — В таком случае давайте присядем и подождем их, — предложил граф. — Прохладнее всего в гостиной.
 — Когда я зашла туда сегодня утром, то удивилась, почему на мебели нет чехлов, — сказала Грэйния. — Вы часто сидели там?
 — Случалось, — ответил граф. — Это напоминало мне о доме, где я жил ребенком, а также о моем доме на Мартинике, он очень красив. Хотел бы я когда-нибудь показать его вам.
 — Я бы тоже этого хотела.
 При этих словах глаза их встретились, но Грэйния тотчас отвела взгляд.
 — Может, предложить вам чашечку вашего собственного кофе?
 — Я ничего не хочу, — отказался граф от угощения, — только поговорить с вами. Садитесь, мадемуазель, и расскажите мне о себе.
 Грэйния рассмеялась:
 — Мало, что осталось рассказывать, вы почти все уже обо мне знаете. Я бы лучше послушала вас.
 — Это было бы скучно, — возразил граф. — Будьте, как хозяйка пощедрее к гостю.
 — К незваному гостю, занявшему в доме большое место!
 — Это правда, но, лежа в постели и глядя на ваш портрет, я предчувствовал, что вы будете такой же доброй и гостеприимной, какой вы и оказались.
 — Я уверена, что вы понравились бы маме, — совершенно импульсивно произнесла Грэйния.
 — Ваши слова как нельзя более приятны мне. — Граф вежливо наклонил голову. — Я много слышал о вашей матушке и знаю, как она была отзывчива ко всякому, с кем встречалась. Уверен, что она гордилась бы вами.
 — Она не гордилась бы, если бы узнала, какие… планы строит папа, — очень тихо проговорила Грэйния.
 — Но ведь мы с вами уже решили, что вы поговорите с отцом и объясните ему, что почувствовала бы ваша матушка, будь она здесь.
 Граф говорил почти сурово — словно школьный учитель, ожидающий повиновения от ученицы.
 — Отец очень переменился… с тех пор, как мы уехали, — ответила Грэйния. — Когда мы плыли сюда, я догадалась, что у него есть какой-то план… или замысел.
 Они помолчали, потом заговорил граф:
 — Если бы, оставшись здесь, ваш отец занялся, как следует плантациями, то я уверен, это принесло бы ему необходимые деньги, и он не попал бы в зависимость от… других людей.
 Он запнулся перед последними словами, и Грэйния поняла, что он собирался назвать имя Родерика Мэйгрина, но передумал.
 — Папа никогда не получал больших доходов с плантаций, — сказала Грэйния.
 — Это потому, что он выращивал слишком много разных культур одновременно вместо того, чтобы сосредоточиться на одной, имеющей хороший спрос. — Грэйния смотрела на графа удивленно, он улыбнулся и продолжал: — Мои плантации процветали, и я получал много денег.
 — Вы обратили внимание на наши?
 — Да, я полюбопытствовал и, признаться, не мог понять, чего ради ваш отец полагался на друзей и пренебрегал тем, что стало бы прекрасным источником дохода.
 — Мне всегда говорили, что французы очень практичны, но вы вовсе не выглядите деловым человеком.
 — Я, как вы и заметили, практичен, — возразил граф, — и когда после смерти отца я взял дело в свои руки, то твердо решил добиться успеха.
 — Но вы потеряли ваши плантации на Мартинике, — сказала Грэйния. — Жаль, что так случилось, я вам очень сочувствую.
 — Я их верну. Однажды они снова станут моими.
 — А тем временем вы могли бы помочь нам управиться с нашими.
 — Хотел бы помочь ради вас, но вы должны понять, что это невозможно. Попробуйте убедить вашего отца сосредоточить все внимание на выращивании мускатного ореха. Здесь он растет лучше, чем на других островах, и спрос на него по всему миру всегда велик.
 — По-моему, папа не жалует мускатный орех из-за того, что он не сразу дает плоды.
 Граф кивнул:
 — Это верно. Приходится ждать лет восемь, а то и девять. Но урожай постоянно возрастает до тех пор, пока дереву не исполнится тридцать лет. В среднем с каждого дерева собирают от трех до четырех тысяч орехов ежегодно.
 — Вот уж не знала, что так много! — воскликнула Грэйния.
 — Вдобавок они дают по два урожая, — продолжал граф, — а у вас ведь уже есть некоторое количество деревьев. К сожалению, слишком близко к ним посажены другие плодовые деревья, к тому же их забивает и душит подлесок.
 Он помолчал, но, убедившись, что Грэйния слушает его с глубоким вниманием, сказал:
 — Простите, что читаю вам лекцию. Но, честное слово, меня очень огорчает, когда я вижу, как попусту пропадает земля, способная давать хороший урожай.
 — Мне бы хотелось, чтобы папа услышал это от вас.
 — Сомневаюсь, что он стал бы ко мне прислушиваться, — заметил граф. — Но вы сами могли бы это объяснить человеку, который будет работать на вашего отца.
 — На него работал Эйб, но папа вызвал его к себе. Не мог обойтись без него.
 Граф ничего не ответил, и снова наступило молчание.
 Первой заговорила Грэйния с удрученным вздохом:
 — Я чувствую себя совершенно беспомощной, задача для меня непосильная.
 — Конечно, непосильная, и мне не следовало так говорить с вами. Вам в вашем возрасте надо наслаждаться жизнью и видеть все в радужном свете. К чему вам мысли о пропадающей попусту плодородной земле и о каких-то там пиратах, занимающих ваш дом, пока он пустует?
 Граф говорил так тихо, словно обращался к самому себе, и Грэйния рассмеялась:
 — Я считаю пиратов восхитительными и когда-нибудь стану о них рассказывать своим детям и внукам. Они решат, что я была ужасно смелой и предприимчивой.
 Она произнесла эти слова легко, как будто вела разговор с матерью или отцом.
 Потом встретилась глазами с французом и сразу подумала, что детей-то она родит от Родерика Мэйгрина; при одной мысли об этом ей захотелось разрыдаться.
 Но она не разрыдалась, даже не вскрикнула, а почувствовала, что краснеет от того, как смотрит на нее граф. Сердце у нее так и забилось:
 Послышались чьи-то голоса, и оба стали прислушиваться.
 — Это Эйб! — с облегчением воскликнула Грэйния.
 Вскочила с кресла и бегом побежала в холл.
 — Эйб! Эйб! — громко позвала она.
 Эйб появился из кухни, а с ним вместе и слуга графа.
 — Что вам удалось узнать? — спросила Грэйния.
 — Дела очень плохие, леди, — отвечал Эйб.
 Прежде чем он успел продолжить, слуга-француз поспешно подошел к хозяину и обрушил на него поток такой быстрой французской речи, что Грэйния не могла разобрать ни слова.
 Только когда он кончил, девушка обеспокоенно спросила:
 — Что… произошло?
 — Да ничего хорошего, — ответил граф. — В то же самое время, как началось восстание в Гренвилле, Шарлоттаун был атакован другой шайкой инсургентов.
 Грэйния вскрикнула в ужасе.
 Она хорошо знала Шарлоттаун, расположенный в западной части острова неподалеку от Сент-Джорджеса.
 — Многие убиты, — продолжал граф, — и немало англичан попало в тюрьму.
 — Известно ли, кто именно?
 Граф обратился к своему слуге, но тот лишь покачал головой.
 Эйб, очевидно, понял, о чем речь, и сказал:
 — Доктор Джон Хэй в тюрьме.
 — О нет! — вскричала Грэйния.
 — Доктора и пастора засадили в Бельведер, — подтвердил свои слова Эйб.
 — Почему в Бельведер?
 — Потому что там у Федора штаб-квартира, — вмешался граф. — Пленников из Гренвилла тоже перевезли туда.
 Грэйния стиснула руки.
 — Что же нам делать? Есть какие-нибудь известия о папе?
 Эйб покачал головой:
 — Нет, леди. Я послал мальчика узнать, приедет ли хозяин.
 Слуга-француз разразился новой скоропалительной тирадой, и едва он кончил, граф объяснил:
 — Возле Сент-Джорджеса пока никаких беспорядков, там находятся английские солдаты, так что вы в данный момент в безопасности, а когда приедет ваш отец, не останетесь без защиты.
 Грэйния ничего не сказала, она только смотрела на него, и он добавил:
 — До приезда вашего отца я останусь в гавани.
 — Благодарю вас.
 Грэйния скорее выдохнула, чем произнесла эти два слова, но глаза ее были красноречивее слов.
 — А теперь, — продолжал граф, — поскольку у Эйба не было возможности приготовить для вас завтрак, а я полагаю, что вы, как и я, начинаете испытывать чувство голода, могу ли я пригласить вас на скромную трапезу у меня на корабле?
 — Я охотно принимаю ваше приглашение, — ответила Грэйния, радостно улыбаясь.
 Граф дал указания слуге, и тот поспешил к выходу, а потом бегом побежал в гавань. Грэйния отвела Эйба в сторону.
 — Послушай, Эйб, — заговорила она. — С месье Бофором я в безопасности. Он вовсе не пират, а изгнанник с Мартиники.
 — Знаю, леди.
 — Но ты же мне ничего не сказал!
 — Не ждал, что он тут.
 Грэйния посмотрела на него сердито.
 — Ты знал, что он и раньше бывал здесь? Насупила пауза — Эйб явно размышлял, говорить ли правду. И, наконец, ответил:
 — Да, леди, он приходил, но плохо не делал, нет. Хороший человек! Что брал на корабль, за все платил деньги.
 — За что он платил?
 — За свиней, цыплят, индюков. Грэйния засмеялась.
 Большая разница между пиратом, который платит за все, чем пользуется, и таким, как Уилл Уилкен, — они мало того, что грабят, да еще и убивают всякого, кто посмеет им противодействовать.
 — Мы с тобой, Эйб, доверяем месье, — сказала она, — но папа может рассердиться. Ты последи и сообщи мне, если он появится поблизости, пока я буду на корабле, чтобы я успела попасть домой раньше, чем он.
 Грэйния знала, что Эйб догадается поставить на страже двух рабов: одного — чтобы следил за дорогой, а второго — у тропинки через лес.
 Она не очень уж боялась реакции отца, но с ним мог явиться в дом и Родерик Мэйгрин.
 Насчет последнего она была в полной уверенности, что он сначала станет стрелять, а после задавать вопросы; она никогда не простила бы себе, если бы послужила невольной причиной гибели или ранения графа.
 — Не беспокойтесь, леди, — отвечал Эйб. — Когда хозяин придет, мы будем готовы.
 — Спасибо, Эйб.
 Было уже гораздо жарче, чем ранним утром, и Грэйния поднялась к себе за одним из новых зонтиков, привезенных из Лондона.
 Когда она вернулась, граф ждал ее в холле. Она чувствовала себя ребенком, которому предстоит неожиданное удовольствие, и ей казалось, что и граф испытывает сходные ощущения.
 Молча прошли они на веранду, и, когда начали спускаться по слегка расшатанным и нуждающимся в замене ступенькам, граф подал девушке руку.
 Грэйния взяла его за руку и снова ощутила уже знакомую дрожь, только более сильную.
 Они спустились, но граф не выпустил руку Грейнии, накрыв ее пальцы своими.
 — Мечтаю отведать французский завтрак, — произнесла Грэйния.
 — Боюсь, вы не дали мне достаточно времени, чтобы приготовить то, что я хотел бы вам предложить, — ответил граф, — но мой повар Анри, который служит у меня уже несколько лет, сделает все от него зависящее.
 — Мне хочется полностью осмотреть ваш корабль. Давно он у вас? Вы построили его сами?
 — Я его украл! — с коротким смешком ответил граф.
 Грэйния ждала объяснения, и он рассказал:
 — Когда англичане вторглись на Мартинику, я понял, что мне надо бежать, и собирался сделать это на собственной яхте. Но, добравшись до гавани, я заметил стоящий на якоре корабль, который уже видел раньше. Друг, сопровождавший меня, сказал: «Жаль, что хозяин корабля сейчас в Европе. Это слишком хорошее судно, чтобы отдавать его англичанам».
 — Вы с ним согласились и забрали корабль?
 — Думаю, это был правильный поступок.
 — Поступок разумный и практичный, совершенно в вашем духе.
 — Вот именно, — согласился граф. — Благодаря этому я смог взять с собой куда больше людей, чем при ином решении вопроса, а к тому же захватил много собственной мебели и принадлежащие нашей семье картины. Все это я перевез в надежное место и оставил до тех пор, пока не прекратятся военные действия.
 — А где это? — полюбопытствовала Грэйния.
 — На Сен-Мартене, — только и ответил граф, явно не собираясь продолжать обсуждение.
 В молчании прошли они мимо пальм; когда показался корабль, Грэйния высвободила руку из пальцев графа.
 Было жарко, но с моря тянул бриз.
 На корабле никого не видно, однако паруса уже не привязаны к мачтам и могут быть подняты по первому слову.
 «Если он уплывет, я больше никогда его не увижу», — подумала Грэйния.
 Те часы, что ей осталось провести с ним, драгоценны и никогда не забудутся.
 Они прошли по палубе в каюту. Все окна были открыты, солнечный свет потоками вливался в помещение.
 Стол под белоснежной скатертью был накрыт на двоих; посредине стоял букет свежих цветов.
 К запаху воска присоединялся теперь восхитительный аромат приготовленных блюд, и прежде чем Грэйния успела произнести хоть слово, в каюту вошел слуга-француз, держа в руках супницу.
 Хозяин и гостья уселись за стол, и Жан — так обращался к своему слуге граф — наполнил две красивые фарфоровые чаши.
 К супу был подан свежий хрустящий французский хлеб, а сам суп приготовлен на крепком говяжьем бульоне с добавлением трав и даров моря. Заманчивый запах обострил чувство голода; Грэйния и Бофор молча принялись за еду.
 Слуга принес вино, золотое, как солнце, и разлил его в два бокала; граф и девушка улыбнулись друг другу через стол, и Грэйния вдруг почувствовала себя счастливой.
 Впервые после возвращения она не испытывала ни тревоги, ни страха.
 После супа Жан подал им омаров, приготовленных в масле. Они явно плавали в море час назад или даже меньше, и Грэйния заподозрила, что попались они в ловушки, которые ставили в бухте еще в те времена, когда они с матерью жили дома.
 Но вопросов она задавать не стала; просто ела с наслаждением нежнейшее мясо и поданный к нему салат, по вкусу непохожий ни на один из тех, какие ей довелось пробовать в Лондоне.
 Принесли сыр и вазу с фруктами, но Грэйния не могла больше есть, и они с графом, откинувшись на спинки кресел, принялись не спеша потягивать кофе.
 Молчание, наконец, нарушилось, но Грейнии казалось, что и до этого они общались друг с другом без слов.
 — Если такова жизнь пиратов, — заговорила она, — то я не прочь стать одним из них.
 — Случается, что пират отдыхает со своей дамой и забывает об опасности, о неуверенности и неудобствах бродячего существования, — отозвался граф.
 — Но ведь и такая жизнь может увлекать. Вы можете плыть куда хотите, никто не отдает вам приказаний, и вы можете позволить себе любую прихоть.
 — Как вы уже говорили, я разумен и практичен, — возразил граф. — Я хочу покоя, хочу иметь жену и детей, но у меня этого никогда не будет.
 Он говорил так, словно хотел поведать ей нечто бесконечно важное, но Грэйния чувствовала себя смущенной, не смотрела на него и помешивала ложечкой кофе — без всякой необходимости.
 — Жизнь пирата, разумеется, не годится для женщины, — продолжал Бофор, как бы следуя ходу собственных мыслей.
 — Но если нет выбора? — спросила Грэйния.
 — Выбор есть в любой ситуации, — твердо ответил он. — Я мог бы бросить занятие пиратством, но тогда я и те, кто со мной, стали бы голодать.
 Наступило молчание — молчание многозначительное, — и вдруг Бофор сменил предмет разговора:
 — Почему бы нам не поговорить о вещах более занимательных? О книгах, о картинах? О наших совершенно разных языках? Мне бы очень хотелось услышать, как вы говорите по-французски.
 — Вам покажется, что говорю я скверно, — по-французски ответила Грэйния.
 — У вас прекрасный выговор! — воскликнул он. — Кто вас учил?
 — Моя мать, а она училась у настоящей парижанки.
 — Это очевидно.
 — Я занималась французским и в лондонской школе, — объяснила Грэйния, — но там он был не в чести, и все удивлялись, зачем мне понадобился «вражеский» язык, на котором говорят люди, убивающие собственных сограждан.
 — Мне это понятно, — заметил граф. — Но хоть англичане и находятся в состоянии войны с моей страной, я все же хотел бы научиться говорить по-английски, как настоящий англичанин.
 — Зачем?
 — Затем, что это может оказаться полезным.
 — Ваш английский вполне хорош, если не считать отдельных слов, которые вы произносите неверно, а иногда ставите ударение не на том слоге.
 — Отлично! — улыбнулся граф. — Пока мы вместе, вы поправляйте меня, а я стану поправлять вас. Идет?
 — Конечно, — согласилась Грэйния, — а для полной беспристрастности разделим время и станем говорить то по-английски, то по-французски, чтобы все было по справедливости, без обмана.
 — Интересно, кто окажется лучшим учеником, — сказал граф. — Мне думается, Грэйния, что вы способнее меня и получите первую награду.
 Грэйния заметила, что он назвал ее просто по имени, а он в очередной раз прочитал ее мысли и сказал:
 — Я уже не могу называть вас «миледи», ведь мы теперь слишком хорошо знаем друг друга, чтобы соблюдать условности.
 — Мы впервые встретились сегодня утром.
 — Неправда, — возразил он. — Я знал вас, и восхищался вами, и говорил с вами много ночей, а образ ваш оставался со мной в течение дня.
 Она снова почувствовала, что краска заливает ей лицо до самых глаз.
 — Вы очень красивы! — продолжал граф. — Слишком красивы, чтобы я сохранил трезвость разума. Если бы я, как вы утверждаете, был разумен и практичен, я должен был бы уплыть отсюда, как только провожу вас на берег.
 — О нет, пожалуйста… Вы же обещали, что… останетесь здесь, пока не вернется отец, — поспешно проговорила Грэйния.
 — Я эгоист и думаю о себе, — ответил граф.
 — Я эгоистична в той же мере.
 — Вы и вправду хотите, чтобы я остался?
 — Умоляю вас об этом. Если хотите, встану перед вами на колени.
 Граф внезапно протянул руку через стол, и Грэйния медленно вложила в нее свою.
 — Послушайте меня, Грэйния, — сказал Бофор. — Я человек без дома, без будущего, я вне закона, как для англичан, так и для французов. Позвольте мне удалиться, пока я еще в состоянии это сделать.
 Грэйния сжала его пальцы.
 — Я не могу запретить вам уехать.
 — Но просите меня остаться.
 — Я этого хочу. Пожалуйста. Я этого хочу. Если вы уедете, мне будет страшно.
 Их глаза встретились, и она не в силах была отвернуться. Он сказал:
 — Вы сами говорили, что мы впервые встретились только сегодня утром.
 — Это не меняет моего отношения к вам.
 — А как вы ко мне относитесь?
 — Когда я с вами, то чувствую себя в безопасности, и… ничто меня не тревожит.
 — Хотел бы, чтобы это было правдой.
 — Это правда. Я знаю, что это правда! — сказала Грэйния.
 Граф опустил глаза и посмотрел на ее руку, потом поднес ее к губам.
 — Хорошо. Я останусь. Но когда я все-таки уеду, вы не должны проклинать себя и каяться.
 — Обещаю вам… не раскаиваться.
 Но она чувствовала при этом, что не в силах будет выполнить свое обещание.
 Они еще поговорили, пока Жан не пришел убирать со стола, и тогда граф предложил:
 — Усаживайтесь на диван с ногами. Настало время сиесты, вся моя команда спит либо на палубе, либо внизу. Непохоже, чтобы нас кто-то побеспокоил, потому что ваш отец вряд ли отправится в путь в жаркое время дня.
 Грэйния знала, что так оно и есть, поэтому уселась, как предлагал граф, на диван, откинулась на подушки и подобрала ноги.
 Бофор придвинул кресло и уселся рядом с ней, вытянув длинные ноги в белых чулках.
 — Может ли быть такое? — рассмеялась Грэйния. — Я думаю, и французы, и англичане ужасно удивились бы, увидев нас сейчас!
 — Англичане были бы весьма задеты, — сказал граф. — Они не терпят пиратов, потому что те оспаривают их превосходство на море. К тому же сложилось очень неустойчивое положение из-за восстаний здесь и на Гваделупе. Но в то же время англичане удерживают Мартинику, и Сент-Джорджес рано или поздно получит подкрепление.
 Грэйния понимала, что так оно и есть, но ведь пока прибудут солдаты, восставшие успеют натворить немало бед.
 Рассказы о том, как они пытали пленников перед казнью на других островах, не теряли в выразительности, переходя из уст в уста.
 Она вздрогнула при мысли о том, какие унижения, а то и физические страдания, возможно, выпали на долю доктора Хэя и англиканского пастора из Шарлоттауна.
 Граф наблюдал за выражением ее лица.
 — Забудьте об этом! — посоветовал он. — Вы ничем не в состоянии помочь, а думать обо всех этих ужасах — значит приближать их к себе и делать кого-то более уязвимым.
 Грэйния смотрела на него с нескрываемым интересом.
 — Вы верите, что мысли передаются на расстояние и достаточно сильны, чтобы привлечь внимание?
 — Уверяю вас, что не имею в виду колдовство или черную магию, когда утверждаю, что туземцы Мартиники знают о том, что происходит за пятьдесят миль от них на другом конце острова, задолго до того, как до них успел бы добраться гонец с новостями.
 — Это очень интересно.
 — Вы наполовину ирландка, вам это легко понять.
 — Да, разумеется. Папа рассказывал мне истории об ирландских колдунах, о том, как они предсказывают будущее. И я, конечно, знала об эльфах еще маленькой девочкой.
 — Так же, как и я знал о духах, обитающих в горах и в лесах Мартиники.
 — Почему же они не предупредили вас о нападении англичан на остров? — спросила Грэйния.
 — Может, они старались, да мы не слышали, — ответил граф. — Когда вы попадете на Мартинику, вы почувствуете их, услышите и, возможно, увидите.
 — Это было бы мне очень интересно.
 — Вы должны верить в судьбу, — проговорил граф, — которая, как вы уже знаете, выручила вас в весьма трудном положении, за что я ей очень признателен.
 — Так же, как я очень признательна, что нахожусь здесь, — подхватила Грэйния. — Когда я ехала по лесу верхом на лошади, мне представлялось, что я убегаю от ужасной опасности ради чего-то совершенно иного.
 — Чего же?
 Грэйния перевела дыхание.
 — Ради того, чтобы сидеть вот здесь и разговаривать с вами. Не могу точно выразить это в словах, но я очень счастлива.
 Последовало недолгое молчание, потом граф сказал:
 — Мне только и хотелось, чтобы вы испытывали такое чувство.




 Глава 4


 Медленно тянулись жаркие часы дня. Время от времени Грэйния и граф перебрасывались несколькими словами, но больше сидели молча, будто предаваясь общению без слов.
 Девушка чувствовала, что Бофор не сводит с нее глаз; это и радовало ее, и смущало, как-то странно завораживало.
 Но вот на палубе послышались шаги, потом чей-то свист, и граф встал.
 — Думаю, вам пора возвращаться домой, — сказал он. — Если ваш отец собрался в дорогу после сиесты, он будет здесь самое большее через час.
 Он был прав: по дороге, а не через лес понадобилось бы именно столько времени.
 Грейнии хотелось еще поговорить с графом или просто побыть с ним вместе, но она не могла придумать сколько-нибудь убедительный повод, чтобы остаться, и неохотно поднялась с дивана.
 Волосы растрепались оттого, что она опиралась головой на подушку, она попыталась пригладить их и оглянулась в поисках зеркала.
 — Вы прелестно выглядите, — произнес граф своим глубоким голосом, и девушка снова залилась румянцем.
 Он постоял, глядя на нее, потом сказал:
 — Хочу, чтобы вы поняли, как много значило для меня ваше присутствие. Мы словно выпали из времени и пришли в гармонию с миром, а вернее, с самими собой, так что внешний мир вообще утратил для нас сиюминутный смысл.
 — Я тоже об этом подумала, — проговорила Грэйния, но ей по-прежнему трудно было взглянуть ему прямо в глаза.
 С явной неохотой Бофор подошел к двери каюты и отворил ее.
 — Идемте, — предложил он. — Надо проверить, не приближается ли сюда ваш отец, и вы должны подготовиться к решающему разговору с ним.
 Грэйния не ответила.
 Время, проведенное с Бофором, принесло ей ощущение безопасности и, как он выразился, гармонии; трудно было настроиться на то, что ее ожидало, прежде всего — на угрозу со стороны Родерика Мэйгрина.
 Граф был рядом, солнце сияло, море раскинулось такое ясно-голубое, и пальмы покачивались с непередаваемым изяществом на теплом ветру.
 Когда они шли по палубе, Грэйния улыбнулась человеку, который возился с корабельными канатами, и он приветствовал ее улыбкой и чисто французским жестом.
 Граф остановился.
 — Это Пьер, — сказал он, — мой друг и сосед на Мартинике.
 Он произнес эти слова по-французски и на том же языке обратился к своему другу:
 — Позволь, Пьер, представить тебя очаровательной даме, гостеприимством которой мы пользуемся, потому что «Тайная гавань» принадлежит ей.
 Пьер вскочил на ноги, и когда Грэйния протянула ему руку, поднес ее пальцы к губам.
 — Я очарован, мадемуазель!
 Она подумала, что они могли бы познакомиться в одной из гостиных Парижа или Лондона, а не на палубе пиратского корабля.
 Грэйния спустилась по сходням, и, присоединившись к ней, граф сказал:
 — Если завтра я все еще буду здесь, то познакомлю вас со всей моей командой. Для них лучше оставаться безымянными, поэтому я обращаюсь к ним только по именам, данным при крещении, но все они занимали прежде такое положение, которое не позволило бы им избежать суровой юрисдикции англичан.
 — Разве мы так уж суровы в подобных обстоятельствах? — спросила Грэйния.
 — Все завоеватели нетерпимы по отношению к завоеванным.
 Он произнес это очень резко, и на минуту Грэйния подумала, что и в ней он видит врага. Она посмотрела на него с виноватым выражением, и он тотчас спохватился:
 — Простите меня, я постараюсь не быть желчным и, прежде всего, думать о вас, а не о себе.
 Грэйния чутко уловила истинную причину его негодования: из-за войны между их странами он не в состоянии предложить ей безопасное убежище в своем имении на Мартинике, и они не могут общаться просто как два человека разной национальности.
 Они шли сквозь густые кусты, потом под соснами, пока не увидели дом; тут Грэйния остановилась.
 Все было тихо; ясно, что отец еще не вернулся домой.
 В противном случае Эйб предупредил бы их.
 В то же время Грэйния должна была соблюдать всяческую осторожность: граф был с нею, и нельзя было подвергать его опасности.
 Она, было подумала, что он сейчас покинет ее и вернется на корабль, но, когда снова двинулась вперед, Бофор последовал за ней. Они поднялись по лестнице на веранду и вошли в дом через распахнутую дверь.
 Тут Грэйния услыхала, что Эйб разговаривает с кем-то на кухне, и окликнула его.
 Эйб появился немедленно, и по его широкой улыбке Грэйния поняла, что все в порядке.
 — Хорошие новости, леди.
 — О твоем хозяине?
 — Нет. Никаких новостей из Мэйгрин-Хауса, но матушка Мэйбл вернулась.
 Грэйния вскрикнула от радости и спросила:
 — Она останется у нас? Будет работать?
 — Да, леди. Очень рада вернуться.
 — Это просто замечательно! Грэйния обратилась к графу:
 — Окажете ли вы честь, месье, отобедать со мной сегодня вечером? Не могу предложить вам блюда, приготовленные французским поваром, но моя мама всегда считала матушку Мэйбл лучшей кухаркой на острове.
 Бофор отвесил поклон:
 — Благодарю вас, мадемуазель. Счастлив принять ваше любезное приглашение.
 — Вам удобно отобедать в половине восьмого?
 — Я не опоздаю.
 Граф поклонился еще раз, повернулся и зашагал к гавани.
 Грэйния смотрела ему вслед, пока он не скрылся, потом обратилась к Эйбу:
 — Давай устроим такой же обед, как при маме, с канделябрами на столе и серебряной посудой. У нас есть вино?
 — Одна бутылка, леди, — ответил Эйб. — Я спрятал от хозяина.
 Грэйния улыбнулась.
 Когда у них водилось по-настоящему хорошее вино, мать всегда припрятывала несколько бутылок на всякий случай. Иначе отец, не задумываясь, выпил бы его с любым, кто появился бы в доме, — все равно с кем.
 Девушка была рада, что теперь может предложить гостю добрый кларет.
 — Подай перед обедом фруктовый напиток, — попросила она, — а после еды, разумеется, кофе. Я пойду, поздороваюсь с матушкой Мэйбл.
 Грэйния вошла в кухню; огромная фигура и широкая улыбка матушки Мэйбл, можно сказать, заполняли все помещение.
 Кухарка была невероятно толста, но ела она, как ни странно, очень мало.
 Готовила она так, что любой из обитателей острова радовался приглашению в «Тайную гавань».
 Грэйния помнила, как губернатор утверждал, что нет на свете кухарки лучше матушки Мэйбл, а от матери знала, что этот самый губернатор пытался переманить кухарку к себе, соблазняя высокой оплатой — более высокой, чем она получает в «Тайной гавани».
 Но матушка Мэйбл, как, впрочем, и многие другие слуги в имении, считала себя членом семьи.
 Все они были сыты, и никого не занимало, платят им мало, или много, или вообще ничего.
 Грэйния поболтала в кухне с матушкой Мэйбл, потом пошла, поискать Эйба. Как и предполагала, он занимался чисткой серебра.
 Она немного понаблюдала за тем, как он ловко работает, потом сказала тихонько:
 — Если твой хозяин появится, предупреди месье, чтобы он не приходил.
 Эйб что-то обдумал, потом кивнул и сообщил:
 — Завтра Белла вернется.
 — А я думала, она уехала.
 — Недалеко.
 Белла была горничной, которая ухаживала за Грейнией с ее детских лет, а когда та подросла, шила ей все платья.
 Графиня научила Беллу всему, что должна уметь горничная знатной леди, и Грэйния знала: когда Белла вернется, она станет всячески баловать свою хозяйку и так тщательно следить за ее вещами, что привезенные из Лондона платья прослужат гораздо дольше, чем можно было ожидать.
 Но это, пожалуй, чересчур оптимистичные размышления. Если отец все же выдаст ее за Мэйгрина, Белла не последует за ней туда.
 Грэйния снова и снова пыталась убедить себя, что ей удастся уговорить отца не выдавать ее за Родерика Мэйгрина. Ведь общими усилиями они смогут наладить дело на плантациях, получать достаточный доход, жить спокойно и счастливо, хотя им обоим будет так не хватать ее матери.
 — Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он… прислушался ко мне, — молилась Грэйния.
 Настало время переодеться к обеду, и Грэйния поднялась к себе в спальню.
 Чемоданы оставались нераспакованными — Эйб вполне разумно решил предоставить это дело Белле.
 Грэйния рылась в чемоданах, пока не отыскала одно из самых нарядных платьев.
 Мать заказала его незадолго до болезни, и Грейнии, хоть она и была еще ученицей школы и, значит, не вполне взрослой девушкой, все же разрешалось надевать это платье к обеду с друзьями матери у себя дома.
 Грэйния приподняла платье и встряхнула длинную пышную юбку. Она знала, что мягкий корсаж и рукава-фонарики очень ей идут.
 «Надеюсь, что произведу хорошее впечатление», — подумала она.
 Надежда ее не обманула, судя по выражению глаз графа, когда он вошел в гостиную, где ждала его Грэйния.
 Еще не стемнело, но она велела зажечь свечи; едва Бофор вошел в дверь, у Грейнии перехватило дыхание — так он был великолепен.
 Он выглядел очень элегантно и в дневном костюме, но теперь в вечернем кафтане с длинной талией, сборчатом жабо, в черных шелковых панталонах до колен и шелковых чулках производил неотразимое впечатление.
 Она не находила слов, чтобы приветствовать его; казалось, и с ним происходит то же.
 Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом Бофор двинулся к ней, и Грейнии показалось, что вместе с ним явилось облако света, с которым ей хотелось соединиться.
 — Добрый вечер, Грэйния, — поздоровался он по-французски.
 — Добрый вечер, господин граф! — ответила она на том же языке.
 — А теперь давайте скажем то же по-английски, — весело предложил он. — Добрый вечер, Грэйния! Вы прелестно выглядите.
 — Добрый вечер! — ответила она.
 Ей хотелось назвать его по имени, но она почему-то не решилась. И, смущенная этим, быстро добавила:
 — Надеюсь, обед не разочарует вас.
 — Сегодня вечером меня ничто не может разочаровать.
 Она взглянула на него снизу вверх и подумала, что при свечах в глазах у Бофора появилось какое-то новое выражение — они словно говорят ей то, чего она не в силах понять.
 Эйб принес фруктовый напиток, к которому был добавлен ром, а сверху в бокал брошена щепотка измельченного мускатного ореха.
 Грэйния взяла бокалы с серебряного подноса и снова не находила слов, хотя столько было невысказано; почти с отчаянием думала она о том, что высказать все не хватит времени.
 Они обедали в столовой, стены которой по желанию матери были обтянуты бледно-зеленой материей, и занавески повешены тоже зеленые, так что казалось, будто находишься в саду.
 Стол освещали свечи в серебряных канделябрах, и когда спустились сумерки, образовался островок света — только для двоих, ни для кого больше.
 Обед был восхитительный, но Грэйния впоследствии не могла припомнить, что же она ела.
 Граф одобрил кларет, хотя пил его с отсутствующим видом, не сводя с Грейнии глаз.
 — Расскажите мне о вашем доме на Мартинике, — попросила она.
 Сделав над собой усилие, Бофор заговорил и рассказал, как его отец решил построить один из красивейших домов на острове и выписал для этого архитектора из Франции.
 — У меня есть одно утешение, — продолжал граф. — Я этого ожидал, а впоследствии узнал точно, что англичане сделали мой дом своей штаб-квартирой, а это значит, что его не разрушат и не сожгут, как это сделали с домами многих плантаторов.
 — Я очень рада.
 — Я тоже. В один прекрасный день я надеюсь показать вам этот дом, и вы убедитесь, что французы умеют устраиваться с удобствами даже так далеко от родной страны.
 — А как обстоят дела с вашей собственностью во Франции?
 Граф пожал плечами:
 — Надеюсь, что революция не бушевала на юге с такой же неистовой силой, как на севере Франции. Ванс — небольшой укрепленный городок, возможно, он и уцелел.
 — Надеюсь на это ради вас, — негромко проговорила Грэйния
 — Как бы то ни было, — сказал граф, — если я и поеду во Францию, то лишь ненадолго. Я, как и мой отец, считаю своим домом Мартинику и стану дожидаться возвращения туда. Верну своему обиталищу прежнюю славу и оставлю в наследство своим детям… если они у меня будут.
 Последние слова он произнес с необычайной проникновенностью.
 Степень душевной близости между ними была очень велика, и Грейнии казалось понятным, что скрыто за словами Бофора: если у него не будет детей от нее, то он вообще не женится.
 Но она почти тотчас сочла свою мысль абсурдной.
 О браках между детьми французы договариваются, чуть ли не сразу после их рождения, и просто удивительно, что граф до сих пор не женат.
 Если бы он решил вступить в брак, то выбрал бы француженку, равную ему по знатности; женитьба на женщине другой национальности практически исключена.
 Мать нередко говорила ей, насколько горды французы, особенно из древних фамилий; те из них, кого везли в двуколках на гильотину, высоко держали головы и проявляли насмешливое презрение по отношению к своим палачам.
 Грэйния внезапно почувствовала себя такой маленькой и незначительной.
 Как могла она, дочь спившегося и обнищавшего ирландского пэра, поставить себя на одну доску с человеком, чья родословная восходила к Карлу Великому?
 Она опустила глаза, впервые осознав, как поблекла в столовой обивка стен, как обветшали давно не менявшиеся занавески, как сильно вытерт ковер.
 Взгляду свежего человека все здесь должно казаться ветхим, запущенным, отмеченным печатью бедности, и Грэйния радовалась, что сумрак скрывает унизительные для нее черты.
 Обед пришел к концу, и граф отодвинул свой стул от стола.
 — Мы закончили. Не перейти ли нам в гостиную?
 — О да, конечно! — спохватилась Грэйния. — Простите, я должна была предложить это сама.
 Она шла впереди, и едва они вошли в гостиную, граф закрыл дверь и медленно направился к Грейнии, которая остановилась возле дивана, неуверенная в себе, растерянная, с огромными глазами на маленьком личике.
 Он долго стоял рядом и смотрел на нее, а она ждала, не понимая, что же он собирается сказать ей, и, не решаясь спросить, о чем он думает.
 Наконец он заговорил;
 — Я сейчас уйду. Вернусь на корабль, а завтра на рассвете мы поднимем паруса.
 Грэйния вскрикнула:
 — Но почему? Почему? Ведь вы обещали… остаться!
 — Не могу!
 — Но почему?
 — Полагаю, вы в достаточной мере женщина, чтобы понять причину без моих объяснений.
 Грэйния широко раскрыла глаза, а он продолжал:
 — Вы очень молоды, но вместе с тем достаточно взрослый человек, чтобы понимать, что нельзя играть с огнем и не обжечься. Я должен уехать, чтобы не причинить вам страдание и не пострадать самому больше, нежели я уже пострадал.
 Грэйния сжала руки, но говорить не могла, а он добавил:
 — Я влюбился в ваше изображение с первого взгляда, но я не смею говорить с вами о своем чувстве, потому что это было бы неправомерно.
 — Не… правомерно? — пробормотала Грэйния.
 — Вы знаете, что мне нечего предложить вам, а если я уеду, вы забудете меня.
 — Но это… невозможно.
 — Вы так думаете сейчас, — сказал граф, — но время — великий врач, и мы должны забыть оба, не только ради вас, но и ради меня.
 — Пожалуйста… о, пожалуйста!
 — Нет, Грэйния! — воскликнул он. — Ни вы, ни я не в состоянии изменить положение вещей. Вы обладаете всем, о чем может мечтать мужчина, что он ищет и большей частью не находит. Но вы не для меня!
 Он взял Грейнию за руку и, опустив глаза, долго смотрел на эту руку, как на драгоценность. Потом медленно и с неописуемым изяществом наклонил голову и поцеловал сначала тыльную сторону кисти, а после — ладонь.
 Девушка вздрогнула, словно от поразившей ее вспышки молнии, потом ощутила жаркую слабость и желание всем существом прильнуть к Бофору.
 Но он уже отпустил ее руку и направился к двери.
 — Прощайте, любовь моя, — очень тихо проговорил он. — Бог поддержит и защитит вас.
 Грэйния вскрикнула. Дверь захлопнулась, и она услышала шаги Бофора на веранде, а потом на лестнице.
 Она поняла, что это конец. Ничего нельзя больше ни сказать, ни сделать…
 Прошло много времени, Грэйния легла в постель и подумала, что здесь он спал прошлой ночью.
 Эйб переменил простыни, они были прохладные и гладкие, но ей чудилось, что и на них остался отпечаток его тела, что они излучают ту же вибрацию, какую она ощущала от его прикосновений. Она словно лежала в его объятиях.
 Она хотела плакать, но не могла. Камень лежал в груди и делался тяжелее и тяжелее с каждой минутой.
 Грэйния закрыла глаза и перебрала в уме весь день, час за часом, минута за минутой, вспоминая слова и ощущения, чувство, испытанное ею, когда Бофор поцеловал ей руку.
 Она прижалась губами к своей ладони, пытаясь снова пережить ту мгновенную вспышку восторга, которую вызвал его быстрый поцелуй.
 Чувствовал ли он то же самое?
 До сих пор она безразлично относилась к мужчинам и любви, но была уверена, что он не пробудил бы такой отклик, если бы сам оставался равнодушным.
 «Я люблю его! Я люблю его!»
 Эти слова снова и снова звучали у нее в голове, и Грейнии хотелось умереть, хотелось, чтобы настал конец света, и не наступило завтра.
 Должно быть, она задремала на какое-то время, но внезапно распахнулась дверь — распахнулась с грохотом, — и Грэйния, сразу пробудившись, в испуге села на постели.
 В глаза ей ударил свет и ослепил на несколько секунд; потом она увидела, что в дверях стоит Родерик Мэйгрин с фонарем в руке.
 Сначала ей пришло в голову, что это дурной сон: не может быть, чтобы он стоял перед ней вот так во плоти, огромный и толстый, расставив ноги для равновесия, с лицом, красным при свете фонаря, стоял и смотрел на нее налитыми кровью злобными глазами.
 — Какого черта вы вздумали бежать? — задыхаясь от ярости, спросил он. — Я приехал забрать вас назад.
 Грэйния не сразу собралась с силами, чтобы заговорить. Потом произнесла голосом, который ей самой казался чужим:
 — Г-где папа?
 — Ваш отец не в состоянии путешествовать, — ответил Родерик Мэйгрин, — так что я вместо него и скажу вам, юная леди, что вы причинили мне множество хлопот!
 Грэйния попробовала выпрямиться и сказала уже более четко и ясно:
 — Я не собираюсь… возвращаться в ваш дом. Я хочу, чтобы папа приехал сюда.
 — Ваш отец ничего подобного не сделает! Мэйгрин переступил порог и подошел к спинке кровати, ухватившись рукой за медную шишку.
 — Если бы вы не оказались такой маленькой дурочкой, чтобы удрать, как самая настоящая трусиха, — заговорил он весьма напористо, — вы бы узнали, что я разделался с бунтовщиками, которые, как видно, напугали вас, и в моих владениях все тихо.
 — Как вы можете быть в этом уверены? — спросила Грэйния.
 — Так вот и уверен, — заявил Мэйгрин. — Перебил вожаков и приобрел уверенность. Теперь они уже не могут подстрекать моих рабов.
 — Вы их… убили?
 — Перестрелял, прежде чем они причинили мне ущерб.
 Он явно хвастался своими деяниями, он радовался убийствам, и Грейнии без расспросов было ясно, что убивал он безоружных.
 Она принялась, было думать, как ей от него избавиться, но тут заметила, какими глазами он смотрит на нее, одетую всего лишь в полупрозрачную ночную рубашку и укрытую тонкой простыней.
 Ей стало противно; инстинктивно отодвинувшись поближе к спинке кровати, она услыхала грубый уверенный, похотливый смех мужчины, полностью уверенного в себе.
 — Выглядите вы чертовски привлекательно и будете выглядеть еще лучше, когда я научу вас быть настоящей женщиной, — заявил он. — А теперь давайте-ка поскорее одевайтесь. Возле дома ждет карета, хотя за ваше поведение стоило бы заставить вас пройтись пешком.
 — Вы собираетесь увезти меня прямо сейчас? — едва понимая, что она говорит, спросила Грэйния.
 — Это будет романтическое путешествие при луне, — издевательским тоном произнес Мэй-грин, — а дома у меня ждет пастор, который обвенчает нас завтра утром.
 — Я не выйду за вас замуж! — выкрикнула в ужасе Грэйния. — И не поеду с вами! Я… отказываюсь! Вам понятно? Я отказываюсь!
 Мэйгрин расхохотался:
 — Такое, значит, ваше отношение! Полагаю, мисс гордячка, что вы считаете меня недостойным вас! Тут вы ошиблись, позвольте вам сказать. Если я не поручусь за долги вашего пьяного папаши, он угодит в тюрьму. Вбейте это себе в голову. — Прищурившись, он добавил: — Если вы не готовы сопровождать меня одетой, я увезу вас, как есть и буду очень этому рад.
 Свою угрозу он, видимо, готов был привести в исполнение, потому что двинулся вокруг кровати к девушке. Грэйния закричала от страха.
 В эту самую минуту постучали в дверь, и Родерик Мэйгрин повернул голову.
 В дверях появился Эйб.
 На серебряном подносике у него в руке стоял высокий стакан, лицо совершенно бесстрастное. Он сделал шаг вперед и предложил:
 — Выпить для вас, сер.
 — Я выпью! — ответил Мэйгрин. — Хоть это и наглость с твоей стороны явиться за мной следом сюда!
 Он взял стакан с подноса, потом, так как Эйб стоял неподвижно, обратился к нему:
 — Подозреваю, что это ты помог своей хозяйке удрать таким нелепым способом. Завтра утром я тебя выпорю за то, что ты ничего не сказал хозяину.
 — Я пробовал разбудить хозяина, сэр, — ответил Эйб. — Не мог.
 Родерик Мэйгрин промолчал.
 Он жадно глотал ромовый пунш, принесенный Эйбом, лил его в глотку, словно воду.
 Прикончил полный стакан и брякнул его на поднос, который слуга держал в руке.
 — Принеси еще! — приказал Мэйгрин. — А пока я буду пить, можешь снести вниз вещи твоей хозяйки и погрузить их в мой экипаж. Она уезжает со мной. Ты следуй за нами да захвати лошадей твоего хозяина. Сюда вы не вернетесь.
 — Да, сэр, — ответил Эйб и повернулся, чтобы уйти.
 Грэйнии хотелось окликнуть его и попросить не покидать ее, но ведь Родерик Мэйгрин мог отхлестать его и даже убить, и она была бы не в силах этому воспротивиться.
 Однако появление Эйба, кажется, отвлекло внимание Мэйгрина от нее; отерев губы тыльной стороной руки, он повернулся к ней:
 — Одевайтесь поживее, иначе убедитесь, что я не шучу, когда говорю, что заберу вас как есть. В качестве моей жены вам придется привыкнуть к послушанию, иначе вам не сдобровать.
 После этих слов он направился к двери.
 Дойдя до нее, сообразил, что если унесет с собой фонарь, то Грэйния останется в темноте.
 С громким стуком водрузил фонарь на комод и, держась за перила, начал спускаться по лестнице с криком:
 — Зажги свечи, ты, ленивый раб! Какого дьявола мне тут спускаться в темноте?
 Грэйния не в состоянии была двигаться, как будто ее разбил паралич. В голове лихорадочно пронеслась мысль, что лишь один человек на свете мог спасти ее сейчас, избавить не только от возвращения в Мэйгрин-Хаус, но и от брака с его хозяином.
 Увы, добраться до этого человека было невозможно.
 В доме была только одна лестница, слуги спали не в доме, а в хижинах, каждая семья в своей.
 Уйти было можно только через холл, а Родерик Мэйгрин сидел либо в столовой, либо в гостиной и, разумеется, увидел бы ее и догнал.
 Мало того, он мог бы проследить, куда она направляется, и тогда она выдала бы графа человеку, который отомстил бы и, вполне вероятно, погубил бы всех, кто находился на корабле.
 «Что же мне делать? Что же делать?» — твердила Грэйния, как в бреду.
 Выбора не было, и она встала с постели.
 Она вовсе не склонна была недооценивать угрозу Мэйгрина увезти ее отсюда «как есть», то есть прямо в ночной сорочке, чтобы унизить ее и тем самым доказать свою власть над ней и над ее отцом.
 И завтра она станет женой такого человека!
 Нет, она не выйдет за него замуж. Если такова ее судьба, то она скорее убьет себя, чем вступит в ненавистный брак.
 Покончив с собой, она, наверное, окажет помощь отцу: пока его графский титул полезен Мэйгрину в общественном смысле, он не приведет в исполнение угрозу упрятать отца в тюрьму.
 «Я убью себя!» — твердо решила Грэйния; оставалось только придумать, как осуществить это.
 Время шло, и она медленно начала одеваться.
 Едва она успела достать из гардероба платье, в котором была днем, и накинуть его на себя, как появился Эйб.
 Он так тихо поднимался по ступенькам лестницы, что Грэйния его не услышала и теперь смотрела на него, как смотрела, бывало, в детстве, угодив в какую-нибудь переделку.
 — Эйб… Эйб! — пролепетала она. — Что мне делать, Эйб?
 Эйб приложил палец к губам, потом подошел к одному из чемоданов, закрыл его, перевязал и, наконец, проговорил еле слышным шепотом:
 — Ждите здесь, леди, я за вами приду. Грэйния уставилась на него в изумлении. Что он задумал?
 Эйб поднял чемодан, водрузил его себе на плечо и пошел вниз по лестнице, стараясь топать как можно громче.
 Должно быть, он прошел через холл; через несколько минут Грэйния услыхала, как он сказал очень спокойно и почтительно:
 — Еще выпить, сэр?
 — Да, принеси и заканчивай с багажом! — прорычал Родерик Мэйгрин, и Грэйния догадалась, что он расположился в гостиной.
 — Еще три чемодана, сэр.
 — Скажи своей хозяйке, чтобы спустилась сюда. Хочу с ней поболтать, скучно тут сидеть одному.
 — Она не готова, сэр, — ответил Эйб, по-видимому, с середины лестницы.
 Он вошел в спальню, закрыл второй чемодан и понес его вниз.
 Потом Грэйния услыхала, что он подает Мэйгрину спиртное.
 Может, матушка Мэйбл готовит напиток в кухне? Нет, оттуда не слышно голосов… Эйб снова поднялся наверх — на этот раз не с пустыми руками.
 Он принес большую корзину для белья, в которую обычно складывали выстиранные вещи перед тем, как вешать для просушки.
 Грэйния все больше удивлялась. Эйб поставил корзину на пол и молча показал, чтобы она туда влезла.
 Она поняла и быстро свернулась клубочком в корзине, а Эйб все так же молча снял простыню с кровати и накрыл ею девушку, подоткнув со всех сторон края.
 Ухватился за ручки корзины и потащил ее вниз.
 Сердце у Грэйнии колотилось от страха: как ни пьян был Родерик Мэйгрин, но он мог обратить внимание, что привезенные из Лондона наряды почему-то сложены в корзину для белья.
 Как бы то ни было, вряд ли ее можно было вынести из дома в чем-то еще, и Эйб, видно, рассчитал, что мистеру Мэйгрину никак не придет в голову, что Грэйния попытается бежать столь недостойным образом.
 Эйб миновал последнюю ступеньку лестницы.
 Двинулся через холл мимо открытой двери гостиной.
 В отверстия между прутьями корзины Грэйнии были видны огоньки нескольких свечей; ей показалось, что видит она и распростертое в одном из удобных кресел тело ненавистного ей человека со стаканом в руке.
 Впрочем, она не была уверена, он ли это, в самом деле, или только плод ее воображения.
 Эйб вышел в дверь и двинулся по коридору к кухне, а Грэйния затаила дыхание в страхе, что в самый последний миг услышит окрик Родерика Мэйгрина.
 Но Эйб продолжал идти; он вынес корзину через заднюю дверь, но не остановился, а двинулся в заросли бугенвиллии, подобравшиеся к стенам дома вплотную.
 И когда, он наконец, поставил корзину на землю, осознала, что Эйб ее спас, что теперь она может пробраться к графу, и Мэйгрин не узнает, куда она скрылась.
 Эйб убрал простыню, и при лунном свете Грэйния увидела устремленные на нее встревоженные глаза.
 — Спасибо, Эйб! — прошептала она. — Я пойду на корабль.
 Эйб кивнул и сказал:
 — Чемоданы принесу потом.
 И показал Грэйнии два чемодана, надежно спрятанные в кустах.
 — Будь осторожен, — предупредила Грэйния, и Эйб улыбнулся.
 Внезапно страх нахлынул на нее, словно приливная волна, и Грэйния бросилась бежать; она мчалась со всех ног, как будто Родерик Мэйгрин преследовал ее на пути к гавани.




 Глава 5


 Между деревьями было темно, однако Грэйния не замедляла бег. И вдруг налетела на что-то; в одно мгновение она сообразила, что это человек, и вскрикнула от страха.
 Вскрикнула — и поняла, кто перед ней.
 — Спасите меня! Спасите! — привнесла она умоляющим, испуганным шепотом, опасаясь, что ее услышит кто-то еще.
 — Что случилось? Кто вас напугал? — спросил граф.
 Но Грэйния задыхалась и не могла говорить сколько-нибудь связно.
 Она лишь понимала, что Бофор здесь, рядом, и в невольном порыве прильнула к нему теснее, спрятав лицо у него на плече.
 Медленно, словно стараясь удержать себя от этого движения, он обнял ее.
 Это было неописуемо прекрасно — очутиться в кольце его рук; переведя дыхание, Грэйния заговорила:
 — Он приехал… увезти меня. Я должна была венчаться с ним завтра утром… Я думала, что… не смогу убежать.
 — Но смогли, — сказал граф. — Мой дозорный увидел свет в окнах вашего дома, и я решил пойти проверить, все ли в порядке.
 — Все плохо, очень плохо, — ответила Грэйния. — Я боялась, что мне не удастся бежать, но… Эйб вынес меня в бельевой корзине.
 Наверное, это прозвучало забавно, хоть Грэйния после пережитого страха и безумного бега по джунглям выражалась не слишком связно и последовательно.
 — Мэйгрин в доме? — спросил Бофор.
 — Он ждет, когда я оденусь.
 Граф ничего не сказал на это, а лишь повернул Грэйнию лицом к кораблю, обнял рукой за плечи и повел к гавани.
 Оттого, что он был рядом и поддерживал ее, Грэйния понемногу начала успокаиваться, но она сильно ослабела и даже не могла больше думать о себе.
 Кажется, граф помог ей встать на сходни, потом, поддерживая ее и подталкивая вперед, повел на палубу.
 На корабле Грэйния вначале никого не заметила, потом увидела на площадке, устроенной на половине высоты мачты, человека, — видимо, это и был дозорный, о котором говорил граф.
 Грэйния повернулась и посмотрела в сторону дома, но с палубы дом невозможно было разглядеть сквозь заросли деревьев и кустов. Только человек на мачте мог увидеть свет в окнах и предупредить графа.
 Они вдвоем спустились по трапу в каюту, и Грэйния поняла, что графа подняли с постели.
 Простыни были отброшены как попало, а при свете фонаря она заметила, что Бофор одет всего в тонкую полотняную рубашку с раскрытым воротом и темные панталоны.
 Он стоял и смотрел на нее, и тут Грэйния впервые подумала о собственном внешнем виде и, прежде всего о том, что волосы у нее в полном беспорядке. Одеваясь по приказу Мэйгрина, она и не вспомнила о прическе.
 Граф молчал, и Грэйния произнесла первое, что пришло в голову:
 — Я не могу туда вернуться!
 — Ну, конечно же, нет! Но где же ваш отец?
 — Он был… не в состоянии приехать вместе с мистером Мэйгрином.
 Она не посмотрела при этих словах на графа, но оба понимали, что отец был пьян и потому ему пришлось остаться в Мэйгрин-Хаусе.
 — Садитесь, — неожиданно предложил граф. — Я хочу поговорить с вами.
 Грэйния послушно и даже с удовольствием уселась в удобное кресло: ноги плохо держали ее от усталости.
 В каюте висели два зажженных фонаря, а все окна были закрыты деревянными ставнями, которых Грэйния не заметила днем. Значит, снаружи свет в каюте не виден.
 Граф помедлил, прежде чем начинать разговор. Потом, все еще стоя и глядя прямо на Грэйнию, обратился к ней:
 — Я хочу, чтобы вы серьезно подумали, о чем собираетесь меня просить.
 Она не ответила. Только глядела на него встревоженно, боясь отказа.
 — Вы уверены, — продолжал он, — что на острове нет никого, кто мог бы укрыть вас от отца и от опасности со стороны бунтовщиков?
 — Никого, — просто ответила Грэйния.
 — А на каком-нибудь другом острове у вас есть надежные друзья?
 Грэйния опустила голову.
 — Я знаю, что я для вас… обуза, — сказала она, — что я не имею права просить у вас защиты. Но сейчас я не могу додуматься ни до чего другого… и очень напугана.
 Как неточно, как неуверенно выражает она свои чувства! Ведь ей хотелось одного — чтобы он взял ее с собой.
 Но ведь, с другой стороны, просить об этом недостойно: они лишь недавно узнали друг друга, и потом он вполне ясно дал понять, что ей нет места в его жизни.
 Наверное, он догадывается, о чем она думает. Грэйния подняла на Бофора глаза:
 — Простите меня за то, что я обращаюсь к вам за помощью.
 Граф улыбнулся — и в каюте словно зажгли еще дюжину огней.
 — С моей точки зрения, вам незачем просить прощения, — сказал он. — Я всего лишь пытаюсь думать о вас. У вас вся жизнь впереди, и если бы ваша мать была жива, вы заняли бы место в высшем лондонском свете. Это вряд ли равнозначно положению единственной женщины на борту пиратского судна.
 — Но именно здесь я хотела бы находиться, — еле слышно выговорила Грэйния.
 — Вы вполне уверены?
 — Вполне… вполне уверена.
 Она вдруг почувствовала непреодолимое желание встать и прильнуть к нему, как это было несколько минут назад. Ей нужна была его близость, его сила, ощущение безопасности, которое он давал ей.
 Это желание было таким сильным, что Грэйния покраснела и отвернулась.
 А граф, будто услышав от нее то, что хотел, сказал:
 — Очень хорошо. Мы отплываем на рассвете.
 — Это правда? Это и в самом деле так? — спросила Грэйния.
 — Одному Богу известно, правильно ли я поступаю, — ответил Бофор, — но я обязан защитить вас. Этого человека и близко нельзя подпускать ни к одной порядочной женщине.
 — А что, если он обнаружит нас? — с внезапно вспыхнувшим страхом спросила Грэйния. — Обнаружит, что меня нет в доме, и явится сюда?
 — Непохоже на то, — ответил граф. — А если и явится, ему придется иметь дело со мной. Мы не можем отплыть, пока не поднимется утренний ветер.
 — Он не узнает, что в гавани стоит корабль, — как бы успокаивая самое себя, проговорила Грэйния. — А если он двинется сюда, Эйб нас предупредит.
 — Уверен, что предупредит, — согласился с ней граф.
 — Когда мистер Мэйгрин уйдет, Эйб доставит сюда мои чемоданы. Он их спрятал.
 — Пойду, предупрежу вахтенного, чтобы высматривал его, — сказал граф и вышел из каюты.
 Грэйния, сложив руки, произнесла благодарственную молитву:
 — Благодарю тебя, Боже, за то, что ты послал мне Бофора. Благодарю, что корабль оказался в гавани, когда он был так нужен мне!
 Было бы поистине ужасно, если бы ей, скрываясь от Родерика Мэйгрина, пришлось блуждать по джунглям. К тому же она почему-то считала, что в этом случае Мэйгрин так или иначе отыскал бы ее. Может, пустил бы по следу собак, может, заставил бы рабов обшарить весь лес.
 — Благодарю тебя, Боже, благодарю за Бофора! — повторила она.
 За дверью послышались шаги возвращающегося графа. Он вошел в каюту, и снова Грэйния ощутила знакомый порыв: подбежать к нему, прижаться, убедиться, что он здесь.
 — В доме все еще горит свет, — сообщил граф, — поэтому я полагаю, что ваш нежеланный посетитель еще не уехал.
 Снаружи послышался негромкий свист.
 — Должно быть, Эйб явился, — предположил граф.
 Грэйния вскочила.
 — Надеюсь, у него все в порядке. Я очень боюсь, что, когда мистер Мэйгрин обнаружит мое отсутствие, он выместит зло на Эйбе.
 Следом за графом она вышла на палубу, из осторожности прикрыв за собой дверь каюты.
 Но в этом не было особой необходимости, потому что луна сияла вовсю, и, подойдя к борту, Грэйния сразу увидела Эйба, идущего вдоль кромки воды с одним из ее чемоданов на плече.
 Она стояла и ждала, пока он поднимется на борт.
 — Ну, как дела, Эйб?
 — Все в порядке, леди, — отвечал Эйб. — Мистер Мэйгрин спит.
 — Спит?!
 Эйб ухмыльнулся:
 — Подсыпал немножко порошка в последний стакан. Проспит до утра. Голова сильно больная.
 — Очень разумно с твоей стороны, Эйб.
 — Очень разумно! — повторил и граф.
 — Я принес багаж, — сообщил Эйб. — Вы уезжайте. Не надо вернуться, пока неспокойно.
 — Так я и сделаю, — пообещала Грэйния. — Ну а ты? Боюсь, что мистер Мэйгрин выпорет тебя.
 — Со мной порядок, леди, — ответил Эйб. — Он меня не найдет.
 Грэйния знала, что Эйбу на острове есть, где спрятаться. Как бы ни нуждался в нем отец, невозможно допустить, чтобы Эйб испытал злобу и жестокость Родерика Мэйгрина, известного своим чудовищным обращением с рабами.
 — Я принесу другие чемоданы, — сказал Эйб, — а Джозеф угонит карету.
 — Куда он ее угонит? — удивилась Грэйния. Эйб широко улыбнулся, в лунном свете сверкнули белые зубы.
 — Когда мистер проснется, подумает, вы уехали к хозяину. Джозеф оставит там лошадей, а сам вернется.
 — Блестящая мысль! — воскликнула Грэйния. — Если мистер Мэйгрин подумает, что я прячусь, он станет искать меня возле собственного дома.
 Эйб улыбнулся почти с детской радостью. Потом заявил:
 — Пойду за чемоданом.
 — Подожди минуту, — остановил его граф. — Я пошлю кого-нибудь вместе с тобой.
 Граф окликнул вахтенного, и тот спустился на палубу, выслушал указания и последовал за Эйбом к сходням.
 Граф поднял чемодан и понес к каюте.
 Грэйния забежала вперед, чтобы открыть ему дверь, но когда они вошли в каюту, сказала:
 — Я не могу занимать вашу каюту. Должно быть какое-то другое место, где я буду спать.
 — Именно здесь вы как моя гостья и будете спать, — твердо ответил он. — И надеюсь, вам будет удобно.
 Грэйния даже рассмеялась от полноты счастья.
 — Очень удобно… и безопасно, — сказала она. — Как мне благодарить вас за вашу доброту?
 Бофор не ответил, но по выражению его глаз Грэйния поняла, что он так же счастлив, как и она, и что слов между ними не нужно.
 Грэйния заговорила о другом:
 — Я должна дать Эйбу сколько-нибудь денег. У меня они есть, я положила их в один из чемоданов.
 Она спрятала деньги, которые везла с собой из Англии, потому что иначе отец забрал бы их себе, и она осталась бы без единого пенни.
 …Когда мать заболела и стала все больше слабеть, она велела Грэйнии взять из банка все оставшиеся деньги. Грэйния поинтересовалась, чем вызвано такое намерение.
 Последовало долгое молчание: графиня обдумывала, что сказать дочери.
 По-видимому, она решила, что было бы ошибкой скрывать от дочери правду, и заговорила так:
 — Ты должна иметь собственные деньги, которые твой отец не смог бы швырнуть на игорный стол или пропить, если ему так заблагорассудится. Это не просто деньги на приданое, ты будешь независимой — если дела пойдут скверно.
 Она не вдавалась в подробности, но Грэйния понимала, насколько мать слаба, и выполнила ее желание, не задавая больше вопросов. Отправилась в банк в тот же день и сняла со счета несколько сотен фунтов, остававшихся у матери.
 — Разумно ли вы поступаете, миледи? — спросил у нее управляющий банком. — Стоит ли иметь при себе такие большие деньги?
 — Я помещу их в безопасное место, — обещала ему Грэйния.
 Она понимала, что управляющий считает ее безрассудной, но теперь она радовалась возможности дать Эйбу достаточно денег, чтобы он поддержал себя и заплатил старым слугам и рабам, которые продолжали выполнять свои обязанности, хоть и не получали заработной платы.
 — Позвольте мне сделать это вместо вас, — обратился к ней граф.
 — Ни под каким видом, — ответила она. — У меня есть своя гордость. Денег у меня достаточно, и я хочу потратить их именно так.
 При этом она подумала, что, говоря с нею о приданом, мама даже и вообразить не могла в качестве жениха для дочери столь презираемого ею человека.
 Граф помог ей открыть чемодан, и на дне его Грэйния нашла деньги.
 Она отсчитала пятнадцать золотых соверенов. Эйбу эта сумма покажется большой, денег ему хватит надолго.
 Граф вышел из каюты; Грэйния высыпала монеты в мешочек, который ей дали в банке, и тоже поднялась на палубу.
 Бофор дожидался Эйба, и когда тот появился в сопровождении француза, который тоже нес чемодан, Грэйния убедилась, что граф беспокоился, не проснулся ли Мэйгрин и не преследует ли Эйба и его спутника.
 Чемоданы внесли на борт, и Грэйния отозвала Эйба в сторонку.
 — Здесь деньги для тебя, Эйб, — сказала она. — Для тебя самого и для тех на плантации, кто, как ты считаешь, заработал их.
 Она вложила мешочек ему в руку и продолжала:
 — Когда мистер Мэйгрин перестанет меня искать, вели рабам расчистить подлесок под мускатными деревьями. Когда все успокоится, мы посадим побольше таких деревьев и будем надеяться на урожай, который принесет нам больше денег, чем в прошлом.
 — Хорошая мысль, леди.
 — Ты присматривай за домом, Эйб, пока я не вернусь.
 — Возвращайтесь, а то хозяин заскучает.
 — Конечно, я вернусь, — сказала Грэйния, — но только, когда минует опасность.
 Она оглянулась через плечо и увидела графа неподалеку.
 — Как нам узнать, что опасности уже нет и можно вернуться? — спросила она.
 — Вам захочется узнать новости о вашем отце, — ответил он, — но нам следует убедиться, что восставшие не захватили Сент-Джорджес и другие части острова.
 — Если будет безопасно, сэр, я дам знак, — сказал Эйб.
 — Именно это я и хотел предложить.
 — Если все станет хорошо, — заговорил Эйб, как бы размышляя вслух, — вывешу белый флаг снаружи у входа.
 — А если есть опасность? — задал вопрос граф.
 — Тогда вывешу черный. Значит, бунтовщики или мистер Мэйгрин в доме.
 Грэйния понимала, что вывешена будет просто тряпка на палке, но ничего, главное ясность. Она протянула Эйбу руку со словами:
 — Спасибо тебе, Эйб, ты заботился обо мне, когда я была совсем маленькой, и я знаю, что не покинешь меня и теперь.
 — Мистер Бофор позаботится о вас, леди.
 Эйб пожал Грэйнии руку и повернулся, чтобы уйти.
 — Пожалуйста, Эйб, береги себя, — предостерегла на прощание Грэйния. — Я не могу потерять тебя.
 Улыбка у него была такая выразительная, что Грэйнии стало ясно: он радовался их приключениям — и даже пережитым вместе опасностям.
 Он уже скрылся среди сосен, когда граф обратился к Грэйнии:
 — Вы теперь поступили под мою команду, и я собираюсь отдать вам приказ.
 — Есть, есть, сэр! — со смехом отрапортовала она. — Но, кажется, так полагается отвечать только английским матросам.
 — Завтра я научу вас, как отвечать по-французски, а пока ложитесь в постель и спите. Вам пришлось за одну ночь немало претерпеть.
 Грэйния улыбнулась ему, и граф проводил ее в каюту; следом за ними вахтенный, который помогал Эйбу, внес чемоданы и аккуратно поставил их у стены.
 — Открыть их сейчас? — спросил граф.
 — Не надо. Все, что нужно, есть в том, который вы уже открыли.
 Бофор погасил один из двух фонарей, подвешенных к потолку, а второй снял с крюка и поставил возле кровати.
 Он приоткрыл маленькую стеклянную заслонку, чтобы Грэйнии легче было загасить фонарь.
 — Вам нужно что-нибудь еще?
 — Нет, ничего, — ответила она, — и спасибо вам. Я счастлива, что я здесь! Мне все время хочется благодарить вас снова и снова.
 — Вы можете поблагодарить меня завтра, — сказал граф, — а теперь вам необходимо отдохнуть. Bonne nuit, mademoiselle, dormez bien. 5 .
 — Bon soir, mon capitaine. 6 
 Грэйния осталась одна.
 Проснувшись, Грэйния почувствовала покачивание корабля на волнах, услышала поскрипывание бортов, шум ветра в парусах и — где-то в отдалении — голоса и смех.
 Вначала она не сообразила, где находится, потом вспомнила, что плывет по морю, далеко от Родерика Мэйгрина, и нет уже больше страха, камнем лежавшего в груди.
 «Я спасена! Спасена!» — хотелось крикнуть ей; она была счастлива, что уплывает вместе с Бофором.
 Засыпая накануне, она с удовольствием думала, что под головой у нее его подушка, что спать она будет на его матрасе и укрываться принадлежащей ему простыней.
 Она почти так же ощущала его близость, как тогда, в темноте, когда она налетела на него и уткнулась лицом ему в грудь.
 Тепло его тела она почувствовала раньше, чем силу его рук, и во сне ей казалось, что он все еще обнимает ее.
 Грэйния уселась на постели и откинула со лба спутавшиеся за ночь волосы.
 Она, видимо, долго проспала, и теперь время уже позднее, но это пустяки.
 Здесь нет ни ожидающего ее пастора, ни отвратительного Родерика Мэйгрина, готового схватить ее, ни ужасов, затаившихся среди деревьев вокруг дома.
 «Я спасена!» — повторила она про себя и выбралась из постели.
 Грэйния начала одеваться и почувствовала, что голодна. Тем не менее, она не спешила.
 Она отыскала среди вещей свое небольшое зеркало и долго расчесывала волосы, укладывая их в такую же прическу, какую носила в Лондоне. Мама говорила, что эта прическа ей идет.
 Потом она надела одно из самых нарядных платьев и только после того, как зеркало подсказало ей, что выглядит она очень элегантно, отворила дверь каюты навстречу слепящему солнцу.
 На палубе, такой пустынной ночью, теперь кипела работа.
 Люди тянули канаты, взбирались вверх и спускались вниз по мачтам, и морской ветер лихо надувал паруса.
 Море было ослепительно синим, и чайки с оглушительными криками носились над кораблем.
 Грэйния огляделась по сторонам. Она искала только одного человека, и когда увидела его, сердце у нее так и подпрыгнуло, словно от неожиданности.
 Бофор стоял у штурвала, держась за рукояти и высоко подняв голову. Глаза его были устремлены на горизонт, и он показался Грэйнии красивее и сильнее всех на свете, как будто был не просто капитаном корабля, а хозяином всего сущего.
 Она собиралась подойти к нему, однако он, заметив ее, передал штурвал другому человеку, и сам направился к Грэйнии.
 Он окинул ее быстрым взглядом и слегка улыбнулся, как бы благодаря за то, что она так принарядилась.
 — Я так поздно встала, — заговорила Грэйния.
 — Сейчас почти полдень, — ответил он. — Вы подождете второго завтрака или подать вам прямо сейчас тот, который вы пропустили?
 — Я подожду, — сказала она, потому что ей хотелось побыть с ним.
 Он подал ей руку, и они пошли по палубе, то и дело, останавливаясь: граф представлял Грэйнии членов своей команды, занятых работой.
 — Это Пьер… это Жак… это Андре, а вот и Лео. Только потом Грэйния узнала, что трое из ее новых знакомых были на Мартинике очень богатыми людьми.
 Двое владели плантациями и большим количеством рабов, а третий, Лео, оказался юристом с самой большой практикой в Сент-Пьере, столице Мартиники.
 Грэйния убедилась, что все они бодры духом и не сетуют на судьбу, лишившую их владений и вообще всякого достояния; наоборот, они с истинным оптимизмом верят, что утраченное вернется.
 Прочие люди на корабле были личными слугами графа и его друзей или молодыми клерками из конторы Лео; все были глубоко признательны за возможность бежать вместе с графом. В противном случае их ждала бы либо тюрьма, либо принудительный труд на их поработителей.
 В последующие два дня Грэйния поняла, что команда на корабле умела не только хорошо работать, но и веселиться.
 С самого утра и до позднего вечера, чем бы эти люди ни занимались, они напевали, насвистывали и перебрасывались шутками за работой.
 Ни один из членов команды не являлся опытным моряком, и корабельные обязанности требовали от них не только сообразительности, но и непривычного напряжения мускулов.
 Грэйнии представлялось, что все это они как бы превратили в игру; опершись на поручни на полуюте, она наблюдала за ними, слушала их песни и громкие шутки, видела, как они подбрасывают иной раз монетку, чтобы решить, кому карабкаться по вантам и управляться с парусами.
 Она заметила, что даже среди своих друзей Бофор всегда оставался командиром, настоящим руководителем.
 Она считала и, видимо, не ошибалась, что они верят в него так же, как она сама. Он внушал им чувство безопасности, а без него они, наверное, испытывали бы страх.
 Попав на корабль, она думала, что ей придется часто бывать с графом наедине, но оказалось вовсе не так.
 Он постоянно занимался множеством дел и при этом неусыпно следил, не угрожает ли кораблю опасность.
 Едва дозорный объявлял о появлении на горизонте какого-нибудь судна, корабль тотчас менял направление, и Грэйния поначалу не была уверена, поступал ли бы капитан подобным образом, не будь ее на борту.
 Не приходилось ей и обедать только с ним вдвоем, потому что капитан всегда делил трапезу со своими тремя друзьями, а бывало и так, что каждый проглатывал еду прямо за работой.
 Повар Анри наливал в чашки бульон, и мужчины выпивали его между делом; им предлагали также сыр или паштет, вложенные в разрезанные вдоль длинные куски французского хлеба.
 Грэйния ела, как и все, либо прямо на палубе, либо, если уставала от солнца, одна у себя в каюте; за едой она обычно читала.
 На книжных полках в каюте она обнаружила не только интересные, но порой и неожиданные для себя книги.
 Бофор, по-видимому, любил Руссо и Вольтера, но Грэйния не думала, что найдет большое собрание поэтических книг и несколько религиозных изданий.
 «Он, вероятно, католик», — решила она.
 То ли благодаря морскому воздуху и движению корабля, то ли потому, что она была довольна жизнью и счастлива, но Грэйния спала на капитанской постели крепко и сладко, без сновидений, как ребенок, и просыпалась, радуясь новому дню.
 Но вот однажды после полудня, когда жара уже спала, показался остров Сен-Мартен.
 Накануне за ужином граф и его друзья рассказали Грэйнии, что крошечная территория острова разделена на два самостоятельных государства.
 — Почему? — удивилась Грэйния.
 Лео, юрист, рассмеялся и начал объяснять:
 — Согласно легенде, голландские и французские военнопленные, завезенные на остров в 1648 году, чтобы разрушить испанский форт и другие здания, вышли из своих укрытий после того, как испанцы были изгнаны, и сообразили, что у них есть остров, который можно разделить.
 — Мирным путем, — вставил словечко Жак.
 — Войной они были сыты по горло, — добавил граф, — и поэтому граница была определена при помощи состязания в ходьбе.
 Грэйния рассмеялась:
 — Как же они это сделали?
 — Француз и голландец, — продолжал Лео, — пустились в путь из одной и той же точки, но двигались в противоположных направлениях, заранее договорившись, что граница будет проведена между исходной и конечной точками их пути.
 — Замечательная мысль! — воскликнула Грэйния. — И почему не поступили точно так же на других островах?
 — Потому что другие острова куда крупнее, — ответил Лео. — Скорость передвижения француза усиливалась благодаря вину, он шел быстрее голландца, который довольствовался голландским джином.
 Мужчины расхохотались, а Лео завершил свой рассказ:
 — Но каково бы ни было происхождение границы, французы и голландцы с тех самых пор жили на острове в полном согласии.
 — Я считаю это очень и очень разумным, — заявила Грэйния.
 Впервые с тех пор, как она находилась на борту, граф задержался в каюте после ухода своих друзей.
 Грэйния взглянула на него вопросительно, и он сказал:
 — Я собираюсь предложить вам кое-что, но боюсь, что это вам не понравится.
 — Что же это? — встревоженно спросила Грэйния.
 Граф не отвечал и почему-то очень внимательно разглядывал ее волосы.
 — Что-то… не в порядке?
 — Я просто думал о том, как вы красивы, — проговорил он, — и было бы, конечно, скверно с моей стороны хоть в малой степени изменить вашу наружность, но есть нечто весьма важное.
 — О чем речь?
 — Я беспокоюсь о вас и не только о вашей безопасности, но и о вашей репутации.
 — Как это понять?
 — Мы приедем на Сен-Мартен, и хотя мой дом находится в уединенном месте, вы, разумеется, представляете, насколько быстро разносятся новости и слухи на площади в двадцать одну квадратную милю.
 Грэйния молча кивнула.
 — Потому-то я и считаю, что вы должны изменить вашу внешность.
 — То есть… вы имеете в виду, что я не должна оставаться англичанкой?
 — Французы, даже на Сен-Мартене, весьма патриотичны.
 — Значит, я должна стать француженкой?
 — Именно этого я и хочу, — ответил граф. — И собираюсь представить вас как свою кузину мадемуазель Габриэль де Ванс.
 — Буду счастлива стать вашей кузиной.
 — Тут есть одна трудность.
 — Какая?
 — Вы не выглядите француженкой, но, да будет позволено мне это сказать, вы англичанка в высшей степени.
 — Я всегда считала, что своими темными ресницами обязана моим ирландским предкам.
 — Зато ваши волосы, светлые, как солнышко, просто настоящий Юнион Джек 7 !
 Грэйния расхохоталась.
 — Не хватало еще, чтобы вы заявили, что они красные, белые и синие!
 — Нет, я только предлагаю, чтобы они приняли другой цвет, — тихо произнес граф.
 Она глядела на него в изумлении.
 — Вы предлагаете мне выкрасить волосы?
 — Я говорил с Анри. Он изготовил так называемую краску для волос, которая очень легко смоется, стоит вам пожелать вернуться к своей истинной внешности.
 На лице у Грэйнии было ясно написано сомнение, но граф продолжал:
 — Даю слово, что краска не будет черной или вообще неприятной на вид. Она просто изменит сияющее золото ваших волос на нечто более ординарное, цвет, который можно увидеть у любой француженки, хотя, боюсь, ни одна моя соотечественница не обладает кожей, такой чистой и нежной, словно лепестки магнолии.
 — Это звучит весьма поэтично.
 — Мне трудно не быть поэтичным, когда я говорю с вами. В то же время, Грэйния, как вы уже утверждали раньше, французы трезвы и реалистичны, и мы с вами должны быть такими.
 — Да, конечно, — согласилась она.
 Но красить волосы Грэйнии не хотелось: она боялась, что станет менее привлекательной в глазах графа.
 Анри пришел в каюту объяснить, что следует делать, и первым долгом намочил прядь волос девушки жидкостью, которую принес с собой в кувшине; волосы утратили золотистый оттенок и потемнели.
 — Нет-нет, я этого не хочу! — вскричала Грэйния.
 Анри отставил кувшинчик в сторону и принес другой, со свежей водой; он намочил водой только что окрашенную прядь, и она приняла свой естественный цвет.
 — Какой же ты умница, Анри! — воскликнула Грэйния.
 — Это очень хорошая краска, — гордо заявил Анри. — Когда война кончится, я пущу ее на рынок и разбогатею.
 — Желаю успеха и уверена в нем.
 Анри объяснил, что, если пользоваться краской из грецкого или мускатного ореха, понадобятся месяцы, чтобы волосы отросли и приобрели цвет, присущий им от природы.
 — А эта совсем другая, — твердил он, — и вот увидите, мадемуазель, весь Париж начнет охотиться за «Волшебной краской Анри»!
 — Анри, я в восторге от того, что испробую ее первая, — со смехом сказала Грэйния.
 Анри принес таз и кувшин и помог ей покрасить волосы.
 Взглянув на себя в зеркало, гораздо большее, чем то, каким она пользовалась прежде, Грэйния не слишком пришла в восторг от своей изменившейся, почти чужой наружности.
 Потом она пригляделась получше и заметила, что ее белая кожа приобрела жемчужно-серебристый оттенок, и что более темные волосы придают ей несколько загадочный вид.
 На следующее утро она вышла на палубу в смущении, но друзья графа осыпали ее неумеренными похвалами.
 Они произносили свои комплименты столь громогласно, что Грэйния попросту сбежала от них. Когда она подошла к графу, и на этот раз стоявшему у штурвала, тот сказал:
 — У меня появилась прехорошенькая новая родственница! Вы поистине станете украшением анналов семьи де Ванс!
 — Я боялась, что вы будете стыдиться меня.
 Он улыбался ей, и глаза говорили красноречивее слов, что он по-прежнему восхищается ею, а Грэйнии только того и надо было.
 Она встала рядом с Бофором и попросила показать, как управляют кораблем.
 И, конечно же, было приятно чувствовать свою власть над кораблем, но еще приятнее было то, что Бофор стоял совсем рядом с нею у штурвала, накрыв ее руки своими.
 Грэйния ощущала близость его тела, они вместе смотрели на горизонт и, казалось, плыли на край света, оставив прошлое позади.
 Как только граф отошел от нее, Грэйния почувствовала себя совершенно одинокой.
 Она была такой счастливой все последние дни и так боялась, что на Сен-Мартене все пойдет иначе.
 Она загляделась на Бофора, который уже находился на нижней палубе, и забыла про штурвал, так что судно повернулось к ветру.
 В ту же минуту один из мужчин кинулся ей на помощь и выправил курс.
 Грэйния отдала ему штурвал и спустилась на нижнюю палубу к Бофору.
 Она вдруг поняла, что хочет быть возле него, совсем рядом, что без него ей очень плохо.
 «Что со мной происходит? — спрашивала она себя. — Что за удивительное чувство?»
 Ответ поразил ее, словно гром выстрела одной из пушек, расположенных по бортам корабля.
 Она полюбила!
 Полюбила человека, которого знала всего несколько дней. Человека, с которым чувствовала себя в безопасности, но сам-то он был пиратом, изгнанником, объявленным вне закона и англичанами, и французами; за его голову была назначена награда.
 «Но я люблю его, несмотря ни на что!» — сказало Грэйнии ее сердце.
 Ни секунды больше не могла она оставаться в отдалении от него и поспешила подойти поближе.




 Глава 6


 Грэйния увидела, что Сен-Мартен не так красив, как Гренада с ее горами и тропическими лесами, но его золотые пляжи выглядели чудесно.
 Пока корабль плыл вдоль острова, она заметила множество маленьких уютных бухточек.
 Корабль встал на якорь, и хотя место стоянки не было таким укромным, как Тайная гавань, оно все же вполне годилось в качестве убежища для пиратского судна.
 Пока команда убирала паруса, граф помог Грэйнии сойти на берег; они прошли небольшое расстояние по невысоким скалам, и тут Грэйния увидела очень красивый дом.
 Он был невелик и напоминал старые плантаторские дома на Гренаде с обычной верандой, увитой разросшимися лианами.
 Граф не произнес ни слова; Грэйния хотела было похвалить дом, но решила, что Бофор, скорее всего, вспоминает свой дом на Мартинике и хотел бы, чтобы сейчас они оказались там, а не здесь.
 Он отпер дверь ключом. Они прошли через маленький холл в гостиную, и Грэйния даже слегка вскрикнула от неожиданности.
 Комната была обставлена изысканной инкрустированной французской мебелью, включая несколько особенно красивых комодов с мраморными столешницами, позолоченными ручками и великолепно изукрашенными ножками.
 На стенах висели портреты, явно изображающие предков графа; Грэйния решила, что все это фамильное достояние граф перевез сюда из своего дома на Мартинике.
 Были здесь и фарфоровые статуэтки, среди которых она узнала изделия знаменитых севрских фабрик под Парижем; на полу лежал обюссонский ковер.
 — Так вот где вы спрятали ваши сокровища! — воскликнула Грэйния.
 — Здесь они, по крайней мере, в безопасности, — сказал на это Бофор.
 — Я очень, очень рада, что вам удалось увезти их.
 Грэйния собиралась получше рассмотреть картины и фарфор, но граф вдруг произнес каким-то необычным голосом:
 — Грэйния, я хочу поговорить с вами, прошу вас выслушать меня.
 Она взглянула на него вопросительно, и он продолжал:
 — Вы просили меня о защите, и я хочу обеспечить ее вам. Я немедленно пошлю за женщиной, которая присматривала за домом в мое отсутствие, и попрошу ее ночевать здесь.
 — Но зачем? — удивилась Грэйния. — И… где же будете вы?
 — Вам должно быть совершенно ясно, что мне не стоит оставаться с вами в доме, — ответил граф. — Я ночую на корабле вместе со своей командой, а вам совершенно нечего бояться.
 Грэйния промолчала, и граф заговорил снова:
 — Вероятно, мне не надо и напоминать вам, что вам следует играть роль француженки постоянно, то есть говорить только по-французски, думать по-французски… словом, быть француженкой во всех отношениях.
 — Я постараюсь, — негромко проговорила Грэйния, — но я думала, что раз уж мы здесь, то можем быть… вместе.
 В голосе ее прозвучала почти что мольба, но, к ее удивлению, граф отвернулся и не смотрел на нее; Грэйния поняла, что он ответит отказом.
 В эту самую минуту возле дома послышался чей-то крик, потом громкие поспешные шаги на веранде, и в комнату буквально ворвался Жан.
 — Vite… Vite! Monsieur! — задыхаясь, прерывисто заговорил он. — Un bateau en vue! 8 
 Он показал в сторону моря.
 — Оставайтесь здесь! — коротко бросил Грэйнии граф и выбежал из комнаты, закрыв за собой дверь.
 Грэйния бросилась к окну и увидела, как он бежит по камням следом за Жаном.
 Скоро он исчез из виду, но Грэйния все стояла у окна, напуганная неведомой опасностью; ей хотелось быть вместе с Бофором и не оставаться одной.
 Она понимала, что любой появившийся в пределах видимости корабль может означать угрозу; она помнила, как по пути на Сен-Мартен граф приказывал немедленно менять курс, едва вдали показывались чьи-то паруса.
 Возможно, корабль графа был замечен, когда входил в бухту? Или же появился английский военный корабль с целью захватить остров?
 Граф и его друзья были совершенно уверены, что такого не случится, но ведь англичане могли переменить намерение и пожелать добавить Сен-Мартен к своим владениям.
 Все это было очень тревожно, и Грэйния долго еще смотрела в окно, надеясь увидеть либо корабль графа, либо тот, о котором предупреждал Жан, но синий горизонт оставался пустым.
 Начало смеркаться, солнце клонилось к закату, наступал вечер.
 Грэйнии хотелось выйти и подняться на скалы, чтобы вглядеться вдаль, пока это еще возможно, но граф велел ей оставаться на месте, и она подчинялась — потому что любила его.
 Немного погодя она стала, было осматривать дом, но не могла сосредоточиться ни на чем, кроме мысли, что Бофор, вероятно, в опасности.
 Медленно поднялась она по лестнице и обнаружила большую спальню, которая явно принадлежала Бофору, и еще несколько других.
 Все они были великолепно обставлены, а в спальне графа стояла восхитительная французская кровать с занавесками, ниспадавшими с золотого кольца на потолке.
 Кровать Бофор, разумеется, привез с Мартиники, так же как и чудесный туалетный столик, который скорее подошел бы женщине, чем мужчине.
 По обеим сторонам постели стояли небольшие комоды, изготовленные, как решила Грэйния, руками выдающихся французских мастеров; на стене висела картина кисти Буше.
 Все было так красиво… «Комната для любви», — подумала Грэйния и покраснела при этой мысли.
 Она все ходила и ходила по дому, спустилась вниз и добралась до маленькой столовой, увешанной, как и гостиная, портретами предков; рядом располагалась кухня, которая, по мнению Грэйнии, привела бы Анри в восторг.
 Нашла она и небольшую библиотеку, сплошь уставленную книжными шкафами, и обрадовалась, что ей, по крайней мере, будет что почитать.
 Но сейчас чтение вовсе не шло ей на ум. Хотелось одного — быть вместе с Бофором, и, спохватившись, что она так надолго ушла со своего наблюдательного пункта, Грэйния снова вернулась к окну.
 Солнце садилось во всем своем великолепии, но как только последний алый луч скользнул по морю и исчез, быстро наступила ночь.
 Одна за другой появились на небе звезды, выплыл молодой месяц, но Грэйнии казалось, что она окружена беспросветной тьмой отчаяния, что никогда больше она не увидит Бофора.
 Что, если он отплыл в море навстречу вражескому кораблю, и завязалась битва? Что, если он побежден и утонул или попал в плен?
 Грэйния не представляла, что будет с ней, если она его больше не увидит.
 Слезы подступали при одной мысли о его гибели… Ей тогда уже никто и ничто не поможет.
 Все ее вещи остались на корабле, у нее теперь нет ни денег, ни одежды, вообще ничего, но это пустое по сравнению с тем, что она могла потерять Бофора.
 Сердце ныло тяжко и почти непереносимо.
 Глазам стало больно вглядываться в темноту ночи; Грэйния подошла к креслу и села.
 Опустив голову на руки, она то ли молилась, то ли просто безмерно страдала, словно маленькое животное, попавшее в западню.
 «Верни его мне… Господи, верни его!» — твердила она.
 Тьма наступала на нее со всех сторон, душила, превращала в ничто!
 Она не могла больше терпеть, она должна спуститься к бухте и поискать его… Но тут дверь отворилась, и он явился.
 Грэйния бросилась к Бофору, обняла его за шею, прижалась к нему и расплакалась. Захлебываясь слезами, она с трудом выговаривала:
 — Вы… вернулись! Я думала, что… потеряла вас! Я боялась, я так… ужасно боялась, что… больше не увижу вас!
 Слова сыпались сами собой. Испуг ее был так велик, а облегчение наступило так внезапно, что она сама не знала, как у нее вылетело:
 — Я люблю вас… Я не могу без вас жить! Граф швырнул на пол то, что держал в руках, и обнял Грэйнию. Обнял очень крепко — она едва могла дышать — и прильнул губами к ее губам.
 Поцелуй был жаркий, сильный и властный, и Грэйния чувствовала, что готова отдать Бофору сердце, душу, всю себя.
 Муки страха, испытанного ею, исчезли без следа. На смену им пришли неописуемый восторг, небывалая радость, от которых комната словно наполнилась светом.
 То было чудо, не просто земная любовь, но чувство совершенное, божественное.
 Бофор целовал ее, и она уже больше не принадлежала себе, она полностью, всем своим существом принадлежала ему. Наконец, он поднял голову и заговорил нетвердым от волнения голосом:
 — Любимая, я не хотел, чтобы это произошло.
 — Я люблю… тебя!
 — Я тоже люблю тебя, — сказал Бофор. — Но я боролся с собой, я старался удержать себя от этих слов, а ты лишила меня такой возможности.
 — Я думала, что потеряла тебя!
 — Этого не будет, пока я жив, но, милая моя, я пытался защитить тебя от меня и моей любви.
 — Ты… любишь меня?
 — Конечно, люблю! — почти сердито ответил он. — Но мне бы не следовало позволять себе это, а тут еще ты полюбила меня.
 — Что же я могу с этим поделать? — спросила Грэйния.
 И тогда он стал целовать ее снова и снова, а она чувствовала, что он вознес ее к самому небу и нет больше никаких неразрешимых задач, никаких трудностей — только они двое и их любовь.
 Долгое время спустя Бофор сказал:
 — Позволь мне зажечь свечи, любимая. Мы не можем вечно пребывать во тьме, хоть я не прочь снова и снова целовать тебя.
 — Я бы этого хотела, — тихонько проговорила Грэйния.
 Он поцеловал ее, потом разомкнул объятия и подошел к столу. Зажег свечу, и Грэйнии подумалось, что лицо его засияло дивным светом.
 Он не сводил с Грэйнии глаз, но как бы принуждая себя не заключать ее снова в объятия, взял тонкую свечку из подсвечника и направился в гостиную, чтобы зажечь свечи и там.
 Освещенная комната выглядела по-особенному красиво. Бофор обратился к Грэйнии:
 — Прости, моя маленькая, что я огорчил тебя.
 — Но что же все-таки случилось? Я не поняла, что это был за корабль? Английский?
 Граф задул тоненькую свечку. Подошел к девушке и снова обнял ее.
 — Я знаю, о чем ты подумала, — сказал он. — Как выяснилось, наша команда заметила английскую шлюпку, но она не представляла для нас никакой опасности.
 Со вздохом глубокого облегчения Грэйния опустила голову ему на плечо; Бофор поцеловал ее в лоб и продолжал:
 — Но она имела отношение к тебе.
 — Ко мне? — удивилась Грэйния.
 — По-видимому, несколько дней назад, два или три, не знаю точно, неподалеку отсюда произошло сражение.
 Грэйнии было так хорошо в его объятиях, что слушала она не слишком внимательно.
 «Он со мной, и я в безопасности», — думала она.
 — Я считаю, — говорил между тем Бофор, — что английский корабль флота его величества «Героический» потонул. Шлюпка, обнаруженная в море, о которой нам с тобой пришел сообщить Жан, была с этого корабля. В ней находились один офицер и восемь рядовых военных моряков.
 — Это были англичане? — встревоженно спросила Грэйния.
 — Это были англичане, — ответил граф. — Мертвые все до одного.
 Грэйния понимала, что это не совсем хорошо с ее стороны, но она испытывала чувство облегчения, поскольку погибшие англичане ничем не могли угрожать графу и его команде.
 — Мы ничего уже не могли для них сделать, — продолжал Бофор, — только похоронили их в море, а я взял их документы, чтобы можно было опознать людей в случае необходимости.
 Он помолчал и добавил:
 — Имя офицера, который имел чин капитан-лейтенанта, Патрик О'Керри.
 Грэйния вздрогнула.
 — Патрик О'Керри? — повторила она.
 — Я подумал, что это, возможно, твой родственник, и принес тебе его бумаги, а также мундир и головной убор. На тот случай, если ты захочешь их взять.
 — Патрик был моим двоюродным братом, — помолчав, сказала Грэйния. — Я знала его очень мало, но папа будет потрясен.
 — Мы должны бы как-то сообщить ему об этом.
 — Да, конечно, — согласилась Грэйния. — Он будет потрясен не только потому, что Патрик его племянник. Он наследник титула, других наследников нет, и таким образом титул перестанет существовать.
 — Могу себе представить, как это огорчит твоего отца.
 — Да, папа — четвертый граф, а пятого уже никогда не будет.
 — Я сожалею, что так случилось, — ласково проговорил Бофор. — Мне очень не хотелось расстраивать тебя, дорогая моя.
 Он по-прежнему держал ее в объятиях, губы его касались ее щеки, и радость этого прикосновения смягчала чувство утраты.
 Кузен Патрик приезжал навестить мать Грэйнии, когда они жили в Лондоне. Молодой человек был в полном восторге оттого, что получил назначение на новый корабль и отправится в Карибское море. Тяжело было думать, что он теперь мертв.
 Грэйния помнила, как он рассказывал матери о Вест-Индии. Он казался очень славным юношей, но на Грэйнию почти не обращал внимания, ведь она была всего-навсего школьницей, совсем девочкой с его точки зрения.
 — Знаешь, что меня удивило? — сказал граф. — Твой кузен настоящий брюнет, а я считал, что все твои родственники светлые, как и ты.
 Грэйния слабо улыбнулась:
 — Есть светлые О'Керри вроде меня и папы, а есть темноволосые и смуглые, как полагают, с примесью испанской крови.
 Граф был, по-видимому, удивлен, и она объяснила:
 — Некоторые из кораблей Испанской армады 9 потерпели крушение у южного побережья Ирландии, и многие испанские моряки так и не вернулись домой на родину.
 — Значит, они нашли девушек из рода О'Керри привлекательными, — улыбнулся граф.
 — Скорее всего, так и было, — согласилась Грэйния, — и они, разумеется, передали свои черты последующим поколениям.
 — Тогда неудивительно, что одни темные, а другие светлые, — заметил граф, — но я предпочитаю твои золото и белизну, и настанет день, красавица моя, когда ты снова обретешь твою английскую наружность. Боюсь только, что тебе придется быть француженкой независимо от цвета волос.
 Грэйния вопросительно посмотрела на него, и Бофор ответил на ее немой вопрос:
 — Ты согласна выйти за меня замуж? Я надумал выдавать тебя за свою кузину и держать на расстоянии, но ты сделала это невозможным.
 — Я вовсе не хочу держаться на расстоянии, — пробормотала Грэйния. — Я хочу стать твоей женой.
 — Одному Богу известно, какую жизнь я смогу создать тебе, — сказал граф, — и мне нечего тебе предложить, кроме собственного сердца.
 — А мне больше ничего и не надо, — ответила Грэйния. — Но ты вполне уверен, что я не стану обузой для тебя… что ты не раскаешься в своем поступке, женившись на мне?
 — Это попросту невозможно, — ответил Бофор, — я искал тебя всю свою жизнь, и теперь, когда я тебя нашел, я не могу отказаться от тебя.
 Он снова начал целовать ее, и думать о чем бы то ни было стало просто невозможно.
 Немало времени прошло, прежде чем граф, вздохнув, заговорил:
 — Когда Анри явится сюда готовить нам обед, я пойду повидаться со священником и договорюсь с ним о нашем венчании завтра утром.
 Он поцеловал Грэйнию и спросил:
 — Ты не возражаешь против католической церемонии, дорогая? Покажется странным, если моя невеста будет принадлежать к другой церкви.
 — Поскольку мы собираемся пожениться, мне совершенно все равно, какая церковь совершит обряд, но если для тебя это что-то значит, то я была крещена как католичка.
 — В самом деле? — немного недоверчиво спросил граф.
 — Папа был католиком, а мама нет. Венчались они по католическому обряду, и в католической вере меня крестили.
 Граф все еще смотрел на нее с некоторым удивлением, и Грэйния продолжала:
 — Боюсь, что папа не был, что называется добрым католиком даже и в Англии, а когда мы приехали на Гренаду, он убедился, что британцы не признают католицизм из-за своих антифранцузских настроений, и вообще перестал посещать церковь.
 Ей почему-то подумалось, что граф смущен ее словами, и она начала объяснять дальше:
 — Когда мама бывала в Сент-Джорджесе, она посещала протестантскую церковь и по воскресеньям иногда брала с собой меня, но дорога была длинная, да и папа не любил оставаться один, так что все это происходило очень редко.
 Граф теснее прижал ее к себе.
 — Когда ты выйдешь за меня замуж, любимая, — сказал он, — то станешь доброй католичкой, и мы вместе возблагодарим Бога за то, что он дал нам возможность найти друг друга. Я чувствую, что отныне он примет нас под свое покровительство и защитит.
 — Я тоже чувствую это и стану делать все, о чем ты меня попросишь.
 После этих слов Бофор поцеловал ее, и они разомкнули объятия, только услышав, что Анри уже в кухне и, по-видимому, занялся приготовлением обеда.
 Граф отправился к священнику, а тем временем появился Жан с одним из чемоданов Грэйнии, и она принялась разбирать свои наряды.
 Она искупалась, и это ее освежило после жаркого и тревожного дня; ей не хотелось лишать графа его спальни, но Жан заявил, что таков приказ хозяина, и Грэйния перестала возражать.
 Раздеваясь, она думала о том, что завтра они уже будут вместе, что Бог не только избавил ее от Родерика Мэйгрина, но и дал ей мужа, о каком она мечтала.
 С жаром произнесла она католические молитвы; так молился граф, так и она станет молиться впредь.
 Вскоре Бофор вернулся; он переодевался в соседней комнате, куда Жан принес его вечерний костюм.
 Грэйния к этому времени выбрала и надела красивое платье, потом, как могла, изящнее уложила волосы.
 Ей ужасно хотелось, чтобы они снова стали светлыми, но она не забывала наставлений графа — думать по-французски, быть француженкой, чтобы никто не заподозрил в ней врага.
 — Как только я стану графиней де Ванс, у меня не будет необходимости притворяться, — объявила она своему отражению в зеркале. — У меня появится самый прекрасный титул на свете!
 Она все еще смотрелась в зеркало, но думала при этом о графе; в дверь постучали, и Бофор вошел в комнату.
 — Я решил, что ты уже готова, любовь моя.
 Она встала со стула перед туалетным столиком, он протянул к ней руки, и Грэйния подбежала к нему.
 Он не поцеловал ее, но в глазах у него была бесконечная нежность.
 — Все улажено, — сказал он. — Завтра ты станешь моей женой. Мы будем спать вместе на постели, на которой спал еще мой дед. Она стала такой неотъемлемой принадлежностью моего дома, что я не мог не взять ее с собой.
 Он подошел чуть ближе, и Грэйния спросила:
 — Ты и вправду женишься на мне?
 — Ты будешь моей женой, и мы вместе преодолеем все трудности на жизненном пути.
 Он обвел глазами комнату и сказал:
 — По дороге из церкви я думал, что, по крайней мере, какое-то время нам не придется голодать.
 Он посмотрел на картину Буше, и Грэйния вскрикнула.
 — Ты собираешься продать эту картину? — спросила она.
 — Я получу за нее хорошие деньги от голландца, который живет на острове по ту сторону границы, — ответил граф. — Сохраняя нейтралитет, они там скорее выиграли в результате войны, чем потеряли.
 — Но ты не можешь продавать фамильные ценности!
 — Сейчас у меня есть только одна ценность, которой я по-настоящему дорожу.
 Он прижался губами к ее губам и таким способом лишил ее возможности выражать протест.
 Они спустились вниз рука об руку, и Жан сервировал для них восхитительный обед, приготовленный Анри; после еды, когда они остались одни, граф сказал:
 — Я договорился с экономкой священника, что она переночует здесь и тем самым исполнит роль дуэньи. Не хотелось бы, начиная нашу жизнь, шокировать французских матрон Сен-Мартена. Языки у них работают ничуть не хуже, чем у женщин в любой другой части света.
 — Ты будешь ночевать на корабле?
 — На той самой кровати, на которой ты спала в прошлую ночь. Стану мечтать о тебе, а завтра мои мечты обратятся в действительность.
 — Я тоже буду мечтать.
 — Я люблю тебя! — сказал он. — Я люблю тебя так сильно, что каждую минуту мне кажется, будто я достиг своих высших душевных возможностей в этом чувстве, но потом начинаю любить тебя еще больше. Что же ты сотворила со мной, любимая, если я ощущаю себя мальчуганом, впервые влюбленным?
 — Но ведь ты, наверное, любил многих женщин. Граф улыбнулся:
 — Я француз. Я нахожу женщин весьма привлекательными, но в отличие от большинства моих соотечественников я еще совсем молодым отказался от брака по расчету, и до сих пор я никогда — и это истинная правда! — не встречал женщины, с которой хотел бы связать себя на всю жизнь.
 — А что, если я разочарую тебя?
 — Ты меня никогда не разочаруешь. Когда я смотрел на портрет, который считал твоим, я твердо знал, что передо мною образ женщины, единственно мне нужной, а когда увидел тебя во плоти, понял, что недооценивал и свои желания, и то, что ты можешь мне дать.
 — Ты в этом уверен? — спросила Грэйния.
 — Совершенно уверен, — ответил он. — Дело ведь не только в том, что ты говоришь или думаешь, но, прежде всего, в том, какая ты есть. Твоя прелесть, которую я оценил, едва взглянув на тебя, сияет, словно огонь маяка, и окружает тебя аурой чистоты и доброты, дарованной тебе самим Богом.
 — Ты говоришь мне такие удивительные вещи! — в волнении крепко стиснув руки, воскликнула Грэйния. — Но я отчаянно боюсь, что не смогу дать тебе то, чего ты ждешь от меня, и тогда ты уплывешь далеко и оставишь меня.
 Бофор покачал головой:
 — Ты должна узнать, что я бросаю ремесло пирата. Когда мы поженимся, я поговорю об этом со своими друзьями, и мы вместе решим, как нам зарабатывать себе на жизнь иным способом.
 Он ненадолго задумался, потом продолжил:
 — Как я уже говорил, я продам кое-что из своих вещей, чтобы мы не голодали, а потом, я уверен, Господь не оставит нас, и мы в более или менее короткий срок вернемся на Мартинику.
 Он говорил так вдохновенно, что у Грэйнии выступили на глазах слезы, и она протянула к Бофору руки.
 — Я стану молиться и молиться, — сказала она, — а ты, любимый, научишь меня быть хорошей, чтобы молитвы мои были услышаны небом.
 — В этом отношении ты не нуждаешься в уроках, — ответил граф, — но есть многое другое, чему я собираюсь тебя научить, моя обожаемая, и я думаю, ты догадываешься, что я имею в виду.
 Грэйния покраснела, потом пробормотала почти неслышно:
 — Надеюсь, ты будешь доволен… своей ученицей.
 Граф встал из-за стола, помог Грэйнии подняться, обнял за талию, и они пошли в гостиную.
 При свечах гостиная выглядела чудесно, и Грэйнии казалось, что они находятся в старинном французском замке или в одном из тех дворцов, о которых она читала в книгах, купленных матерью, когда училась французскому языку.
 Она хотела сказать Бофору, что не вынесет, если вещи из этой комнаты будут проданы, но спохватилась и промолчала. Она совершила бы ошибку, расстроив графа и вынудив его сильнее переживать приносимую жертву.
 «В конце концов, у меня тоже есть деньги», — подумала она.
 Ведь если ее английские соверены перевести во французские франки, получится весьма значительная сумма.
 Она улыбнулась, обрадованная тем, что внесет свою долю в их семейный бюджет, и граф спросил:
 — Что, кроме счастья, вызвало у тебя улыбку, моя маленькая?
 — Я обрадовалась, что у меня есть какие-то деньги. Завтра они по закону станут твоими, но прежде, чем ты из гордости откажешься от них, я хочу предложить, чтобы они стали моей долей в твоих расходах на твоих друзей и других членов команды. В конце концов, это ведь моя вина, что они больше не могут оставаться пиратами.
 Бофор прижался щекой к ее щеке.
 — Я обожаю тебя, моя единственная, — сказал он, — и я не собираюсь спорить, потому что, как ты уже говорила, это твоя вина, что мы должны осесть на месте и вести себя как респектабельные французы. Но прежде, чем мы продадим корабль, что, без сомнения, принесет немалые деньги, нам следует сплавать на Гренаду, сообщить твоему отцу о смерти твоего кузена и убедиться, что у него самого все благополучно.
 — Мы можем это сделать? — спросила Грэйния. — Я очень беспокоюсь о папе, особенно когда он вместе с мистером Мэйгрином.
 — Мы отправимся вместе, так будет лучше всего. Ведь твой отец должен узнать, что ты вышла замуж, хоть и вряд ли примет благожелательно зятя-француза.
 Грэйния рассмеялась:
 — Отец не станет возражать. Вспомни, что он ирландец, а ирландцы никогда не любили англичан.
 Граф тоже рассмеялся:
 — Я об этом и в самом деле забыл! Ну что ж, если твой батюшка меня одобрит, то, когда наступят более благоприятные времена, он станет приезжать к нам в гости на Сен-Мартен, а ты сможешь бывать на Гренаде.
 — Хорошо, что ты так думаешь, — сказала Грэйния. — Ведь я, так или иначе, должна присматривать за папой.
 Но она понимала, что это нереально: до тех пор, пока отец дружен с Родериком Мэйгрином, вместе с ней ему не жить.
 Она была совершенно уверена, что если Мэйгрин узнает о ее браке с французом, то постарается отомстить: либо сам застрелит графа, либо натравит на него английские власти.
 Тем не менее, она должна узнать, что с отцом, и, если он все еще в Мэйгрин-Хаусе, под любым предлогом заманить его в «Тайную гавань».
 Там она, по крайней мере, попрощается с ним перед окончательным переездом на Сен-Мартен.
 Как это замечательно, что граф в очередной раз предугадал ее желание, почти еще не осознанное!
 Ей ужасно захотелось поцеловать его, она прильнула к нему, и он нашел ее губы своими.
 Грэйния проснулась очень рано: она была сильно возбуждена, и к тому же снизу доносились какие-то звуки. Очевидно, Жан и Анри уже встали и занялись делами.
 В соседней комнате спала экономка священника, пожилая женщина с добрым лицом.
 Она явилась накануне вечером, неся с собой фонарь, освещавший ей дорогу по неровной местности возле дома.
 — Счастлива познакомиться с вами, мамзель, — обратилась она к Грэйнии. — Отец Франсуа посылает вам свое благословение и ждет вас и месье графа завтра утром к половине десятого, чтобы совершить обряд венчания.
 — Благодарю вас, мадам, — отвечала Грэйния. — Спасибо, что вы согласились прийти сюда нынче вечером и составить мне компанию. Это так любезно с вашей стороны.
 — Мы все должны делать, что можем для тех, кто пострадал от ужасов войны.
 Граф пожелал им доброй ночи и на прощание поцеловал Грэйнии обе руки.
 Едва он удалился, экономка сказала:
 — Прекрасный человек и добрый католик. Какое счастье для вас, мамзель, найти такого мужа.
 — Это и в самом деле счастье, мадам, — согласилась Грэйния, — и я очень благодарна судьбе.
 — Я стану молиться за вас обоих, — пообещала добрая женщина, — и верю, что всемилостивый Господь ниспошлет вам всяческое благополучие.
 Грэйния была уверена, что так и будет; она лежала на роскошной кровати и думала, как же она счастлива. И, конечно же, мама знает о ее счастье.
 «Как же это все так сложилось? Я и предположить не могла, что избавлюсь в самую последнюю минуту от этого чудовищного Родерика Мэйгрина!» — твердила она себе.
 Она снова и снова произносила молитвы, отрывочные и почти бессвязные, потому что, даже молясь за графа, не могла не вспоминать о его поцелуях, пробудивших в ней особенные, неведомые до сих пор ощущения.
 Ранним утром комната наполнилась солнечным сиянием, и Грэйния увидела в этом доброе предзнаменование.
 Снаружи распевали птицы, и яркие краски бугенвиллии соперничали с пестрым разноцветьем растений, обвивающих веранду, а море сверкало, словно радовалось свадьбе Грэйнии.
 У нее не было подвенечного платья, но среди вещей, купленных для Грэйнии матерью, было платье, предназначенное для представления ко двору.
 Оно было белое, как и полагалось дебютантке, но его прислали от портнихи уже после того, как мать Грэйнии скончалась.
 Грэйния хотела, было отослать его обратно — ведь теперь в нем уже не было надобности. Но потом она подумала, что для нее унизительно вступать в переговоры по поводу оплаты за уже не нужный ей наряд, оплаты, которую она, по существу, уже не могла себе позволить.
 Она отдала деньги и увезла платье с собой на Гренаду.
 Теперь Грэйния вытащила платье из чемодана и решила, что хоть оно и чересчур изысканно, однако вполне подходит для невесты и, может быть, она в этом платье понравится Бофору.
 У нее не было вуали; она сказала об этом экономке, которая пришла в спальню помочь невесте одеться, и та немедленно отправила Жана в дом к священнику.
 — У нас есть вуаль, мы ее иногда одалживаем невестам, если они являются в церковь только в веночке, а это отец Франсуа считает недостаточно уважительным по отношению к дому Божьему, — объяснила экономка.
 — Я буду рада, если вы сделаете и для меня такое одолжение, — ответила Грэйния.
 — С удовольствием! — сказала экономка. — И я сделаю вам веночек лучше всякого покупного.
 Она послала Анри в сад, и вскоре тот вернулся с корзиной, полной белых цветов; экономка уселась в спальне у Грэйнии и сплела веночек весьма искусно.
 Вуаль была сшита из очень тонкого кружева. Она падала Грэйнии на плечи и придавала ей воздушный вид; поверх вуали водрузили веночек, и экономка, отойдя на некоторое расстояние, чтобы оценить дело рук своих, произнесла почти благоговейно:
 — Вы очень красивая невеста, мамзель. Нет мужчины, который не пришел бы в восторг от такой прелестной жены.
 — Надеюсь, что вы правы, — сказала Грэйния. Когда она спустилась в гостиную, где ее ждал граф, то по выражению его лица сразу поняла, какое впечатление произвела на него.
 Он долго молча смотрел на нее, потом произнес очень тихо:
 — Никто не может быть прекраснее. Она улыбнулась ему из-под вуали:
 — Я люблю тебя!
 — Позже я постараюсь выразить тебе, как сильно я тебя люблю, — ответил он, — а сейчас я не смею до тебя дотронуться. Я хотел бы упасть перед тобой на колени и зажечь перед тобой свечи, потому что не просто люблю, но боготворю тебя.
 — Ты не должен говорить такие вещи, — запротестовала Грэйния. — Боюсь, что я недостаточно для этого хороша.
 Он только усмехнулся, поцеловал ей руку и сказал:
 — Карета ждет у дома. Команда считает, что лошади недостойны везти ее. В экипаж впрягутся все мои друзья-пираты. Вот так мы с тобой и поедем в церковь.
 Грэйния вскрикнула в изумлении, а когда вышла из дома, то увидела, что все молодые члены команды корабля приготовились двигать вперед легкий открытый экипаж, украшенный теми же белыми цветами, из которых был сплетен веночек Грэйнии. На сиденье кареты лежал белый букет.
 Наконец они двинулись к церкви — волшебный, сказочный свадебный кортеж!
 Граф крепко держал руку Грэйнии в своей, пока они спускались по узкой дороге, ведущей к ближайшей деревне.
 Деревня состояла всего из нескольких маленьких домов — настоящих «пряничных домиков» с балкончиками из узорной железной решетки.
 Дома выстроились по берегу моря, а за ними поднималась красивая панорама крутых холмов.
 Маленькая старинная церковь полна была народу; священник ждал невесту и жениха в дверях и ввел их в церковь, где уже собрались друзья графа и все те, кто не участвовал в доставке к церкви экипажа жениха и невесты.
 Грэйнии церемония венчания показалась чрезвычайно трогательной; вместе с запахом ладана к небесам словно бы возносились ее молитвы, и сам Бог благословлял их брак и их любовь.
 С глубоким волнением смотрела она на обручальное кольцо, надетое на палец, но еще сильнее волновалась, когда Бофор, стоя рядом с ней на коленях, произносил с проникновенной искренностью священные обеты брака.
 Прошлым вечером она задала ему вопрос:
 — Ведь я выхожу за тебя замуж как твоя кузина, будет ли этот брак законным?
 — Я так и думал, что ты спросишь об этом, — сказал Бофор. — Как ты знаешь, к нам будут обращаться только по именам, данным при крещении. Я сообщил священнику, что тебя окрестили именем Тереза Грэйния.
 — Я считала, что я Габриэль.
 — А я решил, что Габриэль Грэйния труднопроизносимо.
 Они рассмеялись.
 — Тереза — очень милое имя, оно мне нравится, — заявила Грэйния.
 Во время службы она узнала, что у ее мужа несколько имен, когда он заговорил:
 — Я, Бофор Франсуа Луи…
 Венчание кончилось, их повезли в том же экипаже домой, и по дороге Грэйния думала лишь о человеке, который сидел рядом и шептал ей на ухо слова любви.
 В дом явились все, кто присутствовал на церемонии, и еще несколько друзей из обитателей острова. Все пили за здоровье новобрачных и отдали должное еде, на приготовление которой, как подумала Грэйния, Анри потратил большую часть ночи.
 Настроение у всех было самое солнечное, много смеялись и шутили.
 Мало-помалу и с большой неохотой гости начали расходиться.
 Первыми ушли друзья из числа островитян, потом священник и его домоправительница, а к тому времени, как наступила сиеста, отправились на корабль и члены команды.
 Грэйния осталась наедине со своим мужем; она повернулась и подняла к нему лицо.
 — Я считаю, — заговорил он, — что нам лучше и удобнее провести сиесту, избавившись от наших парадных одеяний. Я ужасно боюсь испортить твое великолепное платье.
 — Оно предназначалось для Букингемского дворца, — ответила Грэйния, — но гораздо, гораздо больше подошло для того, чтобы венчаться в нем с тобой.
 — Согласен, — с улыбкой произнес граф. — К чему нам короли и королевы, когда нас двое, и мы принадлежим друг другу?
 Он на руках отнес ее вверх по лестнице, и когда они оказались в спальне, Грэйния увидела, что кто-то — скорее всего Жан — опустил маркизы, и в комнате стало сумрачно и прохладно.
 Благоухали цветы — Жан, видимо, срезал их в саду, пока они возвращались из церкви, и поставил в большие вазы на туалетном столике и по обеим сторонам кровати.
 — Моя жена! — очень нежно проговорил Бофор. Он снял с головы у Грэйнии веночек, поднял вуаль и долго смотрел на любимую.
 — Ты и в самом деле существуешь! — обняв ее, произнес он, словно обращаясь к самому себе. — Когда нас венчали, я почти боялся, что ты богиня, лишь на краткое время спустившаяся с горной вершины, или нимфа водопада.
 — Я существую, — сказала Грэйния, — но, как и тебе, мне все кажется, что это сон.
 — Если это так, — ответил Бофор, — давай продлим сновидение.




 Глава 7


 Грэйния пробудилась и почувствовала, что сердце у нее поет, словно птицы за окном. Она с любовью взглянула на мужа, спящего рядом с ней.
 С каждым днем и каждой ночью, проведенными вместе, она любила его все сильнее.
 Сегодня день был особенный, потому что они отплывали на Гренаду.
 Они были женаты уже больше трех недель, и вчера Бофор сказал ей:
 — Дорогая моя, прежде чем я продам свой корабль, нам стоит совершить на нем последнее плавание.
 Грэйния смотрела на мужа с недоумением, и он объяснил:
 — Первым долгом я собираюсь продать именно корабль. Это принесет достаточно денег и мне, и всей команде, чтобы оглядеться и подумать о планах на будущее. А в дальнейшем, если понадобится, придется расстаться и с другими вещами.
 По тому, как он сказал об этих «других вещах», Грэйния почувствовала, насколько тяжела ему мысль о расставании с картинами и другими ценностями, которые, как она узнала, его предки собирали веками.
 — Им повезло, что они успели все это увезти из Франции до революции, — говорил граф. — В противном случае все, чем мы владели, было бы либо конфисковано, либо сожжено крестьянами.
 Грэйния понимала, как ему хотелось бы сохранить свое достояние и передать в наследство старшему сыну, но вряд ли это окажется возможным.
 Грэйния слегка отодвинулась от Бофора и сказала:
 — Может, тебе лучше было бы по-прежнему скитаться по морям и оставаться пиратом…
 Граф расхохотался. Грустного выражения глаз как не бывало.
 — Дорогая моя, неужели ты всерьез думаешь, что я захотел бы снова стать пиратом и расстаться с тобой? Я так счастлив, я каждый день благодарю Бога за то, что мы вместе и ты моя жена. Тем не менее, нам надо на что-то жить.
 — Да, я это понимаю, но…
 Чтобы удержать ее от покаянных рассуждений, Бофор поцеловал жену, и у нее тотчас все вылетело из головы, кроме радости от его поцелуя.
 Теперь, узнав, что корабль предназначен для продажи, она молила судьбу, чтобы денег, полученных за него, хватило бы на долгое, очень долгое время, тогда графу нескоро придется расставаться со своими сокровищами.
 И, разумеется, Бофор прав: она должна узнать, что с отцом, прежде чем они с мужем практически утратят всякую возможность куда-либо уехать с Сен-Мартена.
 Значит, хоть и на короткое время, но придется покинуть здешний дом графа, где она нашла свое счастье. Грэйния прижалась к мужу.
 Бофор проснулся и, не открывая глаз, обнял жену. Она спросила:
 — Мы ведь не станем слишком рисковать, правда? Если окажется, что причаливать к Гренаде небезопасно, повернем назад?
 Теперь уже граф пробудился окончательно и посмотрел на Грэйнию.
 — Моя обожаемая, моя чудесная маленькая женушка, ведь ты же не думаешь, что я повезу тебя туда, где тебе будет угрожать опасность? Обещаю тебе: если белый флаг, вывешенный Эйбом, не возвестит нам полную безопасность, мы немедленно уплывем оттуда.
 — Это все, что я хотела узнать, — сказала Грэйния. — Если бы с тобой что-то случилось, я бы… умерла.
 — Ни к чему говорить о смерти, — ответил Бофор. — Ты будешь жить, и мы увидим наших детей и наших внуков, бегающих по плантациям на Мартинике, задолго до того, как расстанемся друг с другом на бренной земле.
 Слова его звучали пророчески; Грэйния обняла мужа за шею и приблизила свои губы к его губам.
 — Как мне выразить всю силу моей любви к тебе?
 — Вот так!
 Он стал целовать ее, сердце его билось рядом с ее сердцем, и Грэйния чувствовала, как в нем разгорается пламя, от которого и в ней самой вспыхнет тот же огонь.
 …И музыка ангелов зазвучала над ними, и свет небесный накрыл их своим покрывалом, и они стали одно.
 Море переливалось синевой и зеленью, солнце сияло в небе, ветер надувал паруса, и судно словно не плыло, а скользило по гладкой поверхности воды.
 Люди на корабле насвистывали и напевали за работой, и Грэйнии казалось, что все они, как и граф, рады покончить с полной риска и опасностей жизнью пиратов и вернуться к тому, что Бофор называл респектабельностью.
 Каждый вечер за обедом они обсуждали свои планы.
 — Жаль, что на Сен-Мартене такое небольшое население и совсем не бывает преступлений, — говорил Лео, — иначе они нуждались бы в моих услугах.
 — Не бывает преступлений? — удивилась Грэйния.
 Лео покачал головой:
 — Если кто-то совершит кражу, куда он сплавит свою добычу? И все они настолько добропорядочны, что никто никого не хочет убивать.
 — Значит, твои способности останутся втуне, — заметил граф. — Но не беспокойся — когда мы вернемся домой, тебя там будут ждать сотни дел, я в этом уверен.
 О времени возвращения на Мартинику все говорили с большим оптимизмом, а клерки из конторы Лео, как узнала Грэйния, по вечерам штудировали законы, чтобы не отстать в подготовке к экзаменам на звание юриста, сколько бы ни пришлось его дожидаться.
 Грэйния по-настоящему привязалась к друзьям Бофора, а остальные члены команды не только восхищались ею, но и обращались к ней со своими заботами, охотно делились планами на будущее.
 — Я убеждена, что любая женщина позавидовала бы мне, узнав, какими замечательными мужчинами я окружена, — сказала как-то Грэйния мужу.
 — Ты принадлежишь мне одному, маленькая, и если я увижу, что ты на кого-то заглядываешься, тебе придется убедиться, как я ревнив. Она тесно прильнула к нему и ответила:
 — Ты отлично знаешь, что я ни на кого не заглядываюсь, кроме тебя. Я люблю тебя так сильно, что даже боюсь наскучить тебе своей привязанностью, и тогда ты займешься поисками женщины менее откровенной, женщины непредсказуемой и загадочной.
 — Я хочу твоей любви, — сказал он. — Ты не любишь меня даже наполовину так сильно, как я этого жажду.
 И он поцеловал ее страстно и требовательно, вложив в поцелуй всю силу своего желания.
 По пути на Гренаду они не встретили ни одного корабля, поэтому доплыли скорее, чем в прошлый раз, когда направлялись на Сен-Мартен.
 Под вечер накануне прибытия на Гренаду Анри пришел в каюту после сиесты помочь Грэйнии смыть краску с волос.
 Он вынужден был красить ей волосы заново каждый раз, как она мыла голову, но теперь краску надо было просто смыть, чтобы на Гренаде Грэйния выглядела как англичанка.
 Она высушила волосы на солнце и оставила их распущенными по плечам.
 Днем граф находился на палубе у штурвала, а когда уже на закате вернулся в каюту, увидел, что Грэйния стоит у окна. Он немного поглядел на нее, потом сказал с улыбкой:
 — Я вижу, у меня здесь английская гостья. Рад познакомиться с вами, мистрисс Ванс!
 Грэйния рассмеялась и подбежала к нему.
 — Но это же замечательно! — воскликнула она. — Ты говоришь по-английски гораздо лучше, чем я по-французски.
 — Это было бы невозможно, — возразил Бофор, — но я рад, что твои уроки принесли пользу.
 — Говоришь ты, как настоящий англичанин, только выглядишь гораздо изысканнее, чем любой из них.
 — Ты мне льстишь, — сказал Бофор. — Но, дорогая моя, как бы ты ни выглядела, помни, что ты моя жена, моя прелестная, очаровательная французская женушка.
 Он поцеловал ее. Потом перебросил распущенные волосы ей на лицо и снова поцеловал Грэйнию сквозь сияющую золотом завесу.
 — Ты снова моя золотая девочка, — сказал он. — Уж и не знаю, какой я люблю тебя больше, темной и загадочной, как вечерний сумрак, или Сияющей и золотистой, как весеннее утро.
 Граф рассчитывал, что они подойдут к Гренаде уже после восхода солнца, но не слишком рано на тот случай, чтобы у Эйба хватило времени переменить при необходимости флаг. Но они задержались из-за штиля и потому оказались у острова примерно в одиннадцать часов.
 Грэйния находилась на кормовой палубе вместе с мужем; они ждали сигнала от дозорного на мачте.
 Тот поднес к глазу подзорную трубу, и никто на палубе не произнес ни слова, пока не раздался крик дозорного:
 — Белый флаг! Вижу его совершенно ясно! Граф повернул штурвал, ветер надул паруса, и судно рванулось вперед.
 Нужно было настоящее искусство, чтобы войти в Тайную гавань, но граф справился с задачей блистательно. Грэйния ощутила толчок в сердце при виде пристани, сосен и сверкающих на солнце листьев бугенвиллии — все это было так знакомо с самого детства.
 Они бросили якорь, на пристань протянулись сходни, и граф подал Грэйнии руку.
 Они вдвоем пошли вперед, а все члены команды остались на корабле, чтобы отплыть как можно быстрее в случае необходимости.
 — Если папа здесь, я хочу познакомить его со всеми, — заявила Грэйния.
 — Давай сначала посмотрим, как твой папа отнесется ко мне, — возразил Бофор. — Возможно, он категорически не одобрит твой брак с французом.
 — Никто не может не одобрить тебя! — ответила Грэйния, и Бофор поцеловал ее в кончик носа.
 Он нес, перекинув через руку, мундир Патрика О'Керри, а в кармане у него лежали документы погибшего офицера.
 — Папа захочет оставить их у себя, — сказала Грэйния, — а потом, когда война кончится, их, конечно, нужно будет передать матери Патрика, если она жива.
 — Я так и предполагал, — ответил ей Бофор.
 — Ты все-таки удивительно добрый! Трудно представить, чтобы кто-то еще подумал о таких вещах в самый разгар военных действий.
 — Я молю небо, чтобы война не коснулась нас в будущем, — еле слышно проговорил граф.
 Грэйния, чутко воспринимавшая настроения мужа, понимала, что он сейчас обеспокоен тем, как примет его тесть.
 Но она верила, что если отец расстался с Родериком Мэйгрином, то будет рад ее браку с любящим и любимым человеком.
 И если отца нет в «Тайной гавани», надо придумать, как вызвать его сюда одного.
 Предсказать развитие событий после их приезда, разумеется, невозможно, однако первым долгом надо увидеться с Эйбом и выяснить положение вещей.
 Они с Бофором миновали сосновую рощу, и прежде чем вступить в сад, Грэйния взглянула на мужа. Лицо у него было очень серьезное и, как ей подумалось, по-особенному красивое.
 Стояла сильная жара, и граф надел лишь тонкую полотняную рубашку, но галстук завязал тем сложным и замысловатым узлом, который чрезвычайно нравился Грэйнии, а белые полотняные брюки были у него такие же, как у всех членов команды, только сидели на нем лучше.
 «Он такой изящный, — думала Грэйния, — но вместе с тем очень мужественный».
 Они прошли по заросшим цветочным куртинам, которыми когда-то так гордилась мать Грэйнии.
 Они уже были в центре сада, откуда видели весь дом, когда на веранде появился какой-то человек.
 При одном только взгляде на него у Грэйнии замерло сердце, потому что человек носил английский мундир и находился, как она определила, в чине полковника.
 Они с Бофором остановились и не двигались с места, пока полковник не подошел к ним.
 Позади полковника виднелся Эйб, и, судя по его оцепенелой физиономии, визит английского офицера был неожиданным.
 Между тем полковник протянул Грэйнии руку и произнес с любезной улыбкой:
 — Я полагаю, что передо мной леди Грэйния О'Керри. Честь имею представиться — подполковник Кэмпбелл. Я прибыл с Барбадоса вместе с солдатами.
 На мгновение Грэйния подумала, что ей не удастся выговорить ни слова, но все же справилась с собой и произнесла каким-то не своим голосом:
 — Здравствуйте, подполковник! Я уверена, что вам очень обрадовались в Сент-Джорджесе.
 — Это так, — отвечал подполковник, — и я надеюсь, что теперь мы быстро покончим с беспорядками.
 Он взглянул на графа, и Грэйния поняла, что он ждет, когда их представят друг другу.
 Лихорадочно обдумывая, что же ей сказать, она вдруг обратила внимание на мундир морского офицера, который держал на руке Бофор.
 И словно по вдохновению свыше Грэйния поняла, как ей следует поступить.
 — Подполковник, позвольте вам представить моего двоюродного брата, за которым я замужем. Капитан-лейтенант Патрик О'Керри!
 Граф и подполковник обменялись рукопожатием.
 — Счастлив познакомиться с вами, капитан. Представьте себе, что как раз сегодня губернатор говорил о вас и интересовался, каким образом с вами связаться.
 — По какому поводу? — спросил граф. Грэйния отметила про себя, насколько он владеет собой; у нее самой сердце колотилось, как бешеное. Подполковник снова обратился к ней:
 — Леди Грэйния, боюсь, что у меня для вас плохие новости, — негромко проговорил он.
 — Плохие… новости? — с трудом повторила она его слова.
 — Я здесь затем, чтобы известить вас, что ваш отец, граф Килкери, убит бунтовщиками.
 Грэйния задохнулась и протянула руку к Бофору. Он сжал ее пальцы, и ей стало легче.
 — Как это… произошло?
 — Примерно десять дней назад рабы мистера Родерика Мэйгрина решили присоединиться к восставшим, — начал рассказывать Кэмпбелл. — Он, однако, узнал об этом и попытался их удержать.
 Грэйния была уверена, что он убивал их, как убивал раньше других, но ничего не сказала, и Кэмпбелл продолжал:
 — Рабы разоружили его и застрелили вашего отца, который умер мгновенно. Но мистера Мэйгрина подвергли пыткам, прежде чем прикончить.
 Грэйния молчала. Она лишь чувствовала облегчение оттого, что отец не мучился перед смертью.
 И тогда заговорил граф:
 — Вы, конечно, понимаете, подполковник, насколько потрясена моя жена. Могу я предложить вам войти вместе с нами в дом, где она могла хотя бы присесть?
 — Да-да, безусловно, — согласился Кэмпбелл. Граф обнял Грэйнию, и когда они шли через сад, а потом поднимались по лестнице, она заметила, что Бофор сильно прихрамывает. Она рассеянно подумала, зачем это он.
 Они расположились в гостиной, и Эйб без всяких просьб с их стороны принес ромовый пунш. Кэмпбелл заговорил первым:
 — Полагаю, капитан, что вы стремитесь вернуться к вашей службе на море?
 — Боюсь, что на некоторое время это исключено, — ответил граф. — Как вам, несомненно, известно, я служил на «Героическом». Этот корабль затонул. Я был ранен в числе других.
 — Я заметил, что вы хромаете, — сказал подполковник, — но даже вне зависимости от вашего ранения мы, в связи с изменившимися обстоятельствами вашей жизни, надеялись уговорить вас остаться здесь.
 Граф выглядел явно удивленным, и подполковник объяснил:
 — Вам, разумеется, ясно, что вы теперь граф Килкери. После гибели двух джентльменов, тела которых, кстати, обнаружены, губернатор обеспокоен тем, чтобы их плантации были приведены в порядок, а рабы приступили к работе. Грэйния подняла голову и сказала:
 — Думаю, что рабов осталось очень мало.
 — Это так, с большинства плантаций рабы бежали и присоединились к восставшим, а кое-кто из них попросту скрывается. Но мы скоро займем Бельведер, и как только Федор попадет к нам в руки, восстание закончится.
 — Тогда бежавшие рабы вернутся, они в этом заинтересованы, — заметил граф.
 — Совершенно точно! — согласился подполковник. — Поэтому, милорд, я предпочел бы, чтобы вы остались здесь и управляли имением вашей жены. Это очень важно для острова. Быть может, вы не отказались бы также присмотреть за землями мистера Мэйгрина, пока мы не найдем того, кто примет их на себя.
 Наступила пауза, во время которой, как решила Грэйния, граф обдумывал предложение. Потом он сказал:
 — Я постараюсь сделать все от меня зависящее, и я убежден, что наши собственные рабы останутся довольны и забудут о мятежных настроениях, если они у них были.
 — Именно это я и надеялся услышать, милорд, и уверен, что губернатор одобрит ваше решение, — ответил Кэмпбелл и, помолчав, добавил: — Вам, леди Грэйния, я думаю, прискорбно будет услышать, что прежний губернатор, которого вы хорошо знали, убит повстанцами. Нынешний губернатор — лицо на острове новое. Само собой разумеется, он позже будет счастлив познакомиться с вами. Нет нужды особо распространяться, что в настоящее время он слишком занят для чисто светских встреч.
 — Да, это понятно, — согласилась Грэйния. — Мы тоже будем очень заняты. Боюсь, что в последние два или три года мой отец несколько запустил дела на плантациях, и нам придется полностью посвятить себя работе.
 — Уверен, что ваш муж отлично с этим справится. Подполковник допил пунш и встал.
 — А теперь прошу простить меня, но мне пора в путь. Я должен возвращаться в Сент-Джорджес. Губернатор попросил меня выяснить положение в Сент-Дэвиде, а по дороге оттуда заглянуть в ваши места. Мне повезло, что я вас застал.
 — Надеемся еще увидеть вас у себя. — Грэйния протянула Кэмпбеллу руку.
 — Я тоже на это надеюсь, — ответил подполковник. — Теперь, когда наши планы прояснились, остается приступать к действиям.
 Обмениваясь рукопожатиями с графом, он сказал:
 — Всего доброго, милорд! Желаю вам успеха! Могу только выразить радость по поводу того, что вы здесь. Не знаю, известно ли это вам, но из служивших на «Героическом» уцелели очень немногие.
 Граф проводил Кэмпбелла к выходу, возле которого его ждали верховая лошадь и человек двадцать конных солдат.
 Бофор поглядел им вслед и вернулся в гостиную.
 Едва он появился на пороге, Грэйния бросилась к нему и обняла.
 — Милый, ты держался превосходно! У Кэмпбелла не возникло ни малейшего сомнения, что ты не тот, за кого себя выдаешь.
 — За кого  ты меня выдала, — поправил ее Бофор. — Это вышло на редкость находчиво и умно.
 Он подвел ее к дивану, усадил и сам сел рядом, держа ее руки в своих.
 Грэйния посмотрела на него вопросительно, и он сказал очень спокойно:
 —  — Это решение, которое ты и только ты можешь принять. Остаемся мы или уезжаем?
 Грэйния ответила ему вопросом на вопрос:
 Хотел бы ты жить здесь и заниматься плантациями, как предложил подполковник?
 — Почему бы и нет? Плантации принадлежат тебе, я прекрасно понимаю, что дел здесь по горло, но с моим опытом мы с течением времени станем получать хороший доход.
 Не дожидаясь ответа Грэйнии, он продолжал:
 — Обосновавшись здесь, мы найдем работу для всех наших друзей, а тебе, дорогая, придется изрядно потрудиться, чтобы научить их английскому языку. На плантациях они и сами справятся с делом. Думаю, Лео найдет юридическую практику в Сент-Джорджесе, а если мы поведем себя по-умному, то плантации Родерика Мэйгрина перейдут к Андре и Жаку. В конце концов, все они очень неглупые и образованные французы. Ну а я… уж если я рискнул быть пиратом, то, без сомнения, могу рискнуть превратиться в английского плантатора. Но все это полностью на твое усмотрение. Если ты, моя любимая, предпочитаешь вернуться на Сен-Мартен, то я согласен.
 — И продавать твои бесценные сокровища? — засмеялась Грэйния. — Конечно же, нет! Мы должны остаться здесь, а ты такой великолепный актер, что, я уверена, нас никто никогда не разгадает. Кроме того, нет больше никого из рода О'Керри и некому обвинить тебя в присвоении титула.
 Граф наклонился и поцеловал ее.
 — Тогда пусть будет, как ты хочешь, — сказал он, — а в будущем ты выберешь, быть ли тебе английской или французской графиней, и соответственно станешь обращаться со своими волосами.
 Грэйния позвала Эйба.
 — Слушай Эйб, — заговорила она. — Один только ты знаешь, что этот джентльмен на самом деле француз. Ты же слышал, что говорил здесь подполковник.
 — Слышал, леди, — ответил Эйб. — Хорошие новости, очень хорошие! Мы разбогатеем. Все счастливые!
 — Мы обязательно разбогатеем и будем счастливы, — подтвердила Грэйния.
 — Одна немножко плохая новость, леди.
 — Что такое?
 — Новый губернатор забрал к себе матушку Мэйбл. Предложил большие деньги. Уехала она в Сент-Джорджес.
 — Не огорчайся, Эйб. Теперь нам ничто не помешает попросить Анри заняться кухней. Ты прямо сейчас иди поскорее на корабль, попроси Анри прийти сюда и приготовить завтрак. И все другие пускай придут, его светлость расскажет о том, что решено.
 Грэйния улыбнулась, именуя графа новым титулом, но Эйбу, как видно, это ничуть не показалось забавным. Он выбежал из гостиной, бегом протопал по лестнице с веранды и во всю прыть пустился через сад.
 — Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, за что берешься, — обратился Бофор к жене. — Тебе, моя радость, придется очень много работать, ну и мне, конечно, тоже.
 — Но ведь это так восхитительно — работать вместе! — сказала Грэйния. — И я придумала тебе новое имя, английское. Я стану называть тебя Бэу на английский манер и Бофором по-французски. Кстати, англичане этим словечком обозначают тех, кто очень следит за модой, а ты в этом отношении превосходишь всех, кого я знаю.
 — Если ты так считаешь, то я вполне доволен. Он обнял ее и добавил тихонько:
 — Какое же это благословенное счастье, что мы нашли место, где можем трудиться вдвоем и любить друг друга… пока не придет пора уезжать домой!
 — А что, если я захочу остаться здесь, когда придет эта пора? — спросила Грэйния.
 Он пристально посмотрел на нее, стараясь понять, серьезно ли она говорит, и увидел, что она его просто поддразнивает. И близко-близко наклонившись к ней, заговорил:
 — Позволь мне сказать тебе раз и навсегда, что куда поеду я, туда и ты со мной. Ты принадлежишь мне! Ты моя, и никакие страны и народы мира не в силах нас разлучить и запретить нам быть вместе.
 — О, милый, именно это я и хотела тебе сказать! — вздохнула Грэйния. — И ты знаешь, что я люблю тебя.
 Он почти грубо привлек ее к себе и поцеловал так, как целует мужчина, когда хочет показать женщине свою власть над ней, свою способность поддержать ее и защитить от любой опасности.
 И Грэйния как никогда ясно поняла, что с ним она в безопасности и под защитой где бы то ни было, на этом острове или в любой другой части мира.
 Его руки — вот она тайная гавань, недоступная страху, гавань любви.
 Бофор продолжал целовать ее все крепче и настойчивее, и тогда она проговорила дрожащим голосом:
 — Дорогой мой, через минуту сюда придут. Пожалуйста, не возбуждай меня… до вечера.
 Глаза у Бофора горели, но он улыбался.
 — До вечера? — переспросил он. — Зачем нам дожидаться вечера? После второго завтрака начнется сиеста, и я собираюсь рассказать тебе, моя чудесная, отважная, храбрая маленькая женушка, как я влюбился в изображение, но судьба подарила мне живую женщину, возбуждающую небывало глубокую страсть.
 Он целовал и целовал ее, пока из сада не донеслись голоса.
 То были голоса мужчин, громко переговаривавшихся на неродном для них языке.
 Но для Грэйнии и Бофора существовал лишь один язык, понятный обоим и всюду остававшийся одним и тем же, — язык любви.
 Маркизы были опущены, и в комнате, благоухающей жасмином, царил полумрак. Две головы на отделанных кружевом подушках тесно прижаты одна к другой.
 — Je t'adore, ma petite! 10 , чуть охрипшим от волнения голосом проговорил Бофор.
 — Я люблю тебя… люблю тебя, милый.
 — Повтори, прошу тебя, повтори!
 — Я обожаю тебя…
 — Я обожаю и боготворю тебя, но я хочу, чтобы ты желала меня, как я желаю тебя!
 — Но как мне… выразить свои чувства словами? Я не в силах…
 Голос Грэйнии звучал глухо и прерывисто. Руки Бофора ласкали ее, и она слышала, что его сердце бьется так же неистово, как и ее собственное.
 — Je te desire, ma cherie, je te desire! 11 
 — И я хочу тебя… О, мой чудесный, прекрасный Бэу… люби меня!
 — Дай мне себя.
 — Я твоя… твоя…
 — О да, ты моя, ты вся моя… теперь и навсегда! И была любовь, только лишь любовь в тайной гавани, предназначенной для них двоих и недоступной никому больше.