Аннотация: Во все времена браки особ королевской крови приковывали к себе всеобщее внимание. Но чаще всего блеск пышных королевских свадеб скрывал слезы, трагедия, тайны, ведь монархи женились не по любви — ими двигали государственная целесообразность и трезвый расчет. Юные принцессы-невесты были всего лишь картой в политических комбинациях своих царственных отцов.
 Какими же были брачные ночи венценосных супругов, зачастую видевших друг друга лишь накануне бракосочетания? Полными любви и страсти, как у Людовика IX и Маргариты Прованской, или отвратительными, как у Марии-Луизы Орлеанской?
 Жюльетта Бенцони приоткрывает завесу тайн первой брачной ночи монархов, словно полог королевского ложа.


---------------------------------------------


 Жюльетта Бенцони
 В альковах королей



 НОЧИ СМИРЕНИЯ



 БРАЧНАЯ НОЧЬ ЕКАТЕРИНЫ МЕДИЧИ

 До начала торжеств оставалось всего три дня, и поводов для беспокойства хватало.
 «Если где-то что-то не заладится, Его Святейшество папа Климент VII, который должен вот-вот приехать, будет недоволен и, пожалуй, даже откажется проводить церемонию, а препоручит это какому-нибудь епископу. Поговорит со мной о политике, поулыбается вежливо — да и отправится восвояси, затаив в глубине сердца обиду на недостойный его высокого сана прием. О господи, хоть бы Монморанси не подвел! Вроде бы на него во всем можно положиться, но кто его знает. Конь о четырех ногах, а и то спотыкается…» Вот какие тревожные мысли обуревали Франциска I, когда он во главе небольшой нарядной кавалькады въезжал 8 октября 1533 года в Марсель.
 Короля никто не ждал так рано, но слух о его прибытии стремительно разнесся по городу, и улицы стали на глазах заполняться ликующими толпами. Взгляды зевак, разумеется, в первую очередь устремлялись не на разукрашенную огромную карету и не на пышно разодетых дворян, скакавших по обе стороны от нее, а на великана-бородача в пурпурном бархатном плаще. Он возвышался над своими спутниками на целую голову; глаза его, совсем недавно затуманенные печальными думами, уже весело смеялись, а полные красные губы то и дело растягивались в улыбке. Ему явно нравилось то, как встретили его местные жители. Хорошие короли ценят любовь своих подданных, а Франциск I был славным королем.
 В этой поездке французского монарха сопровождали сыновья, дочери и несколько дворян, пользовавшихся его особым расположением. Обычно король путешествовал с куда большей свитой, но сейчас случай выдался особый: очень скоро должно было состояться бракосочетание юного Генриха Орлеанского, второго сына французского государя, и племянницы святого отца Екатерины Медичи, герцогини Флорентийской. Марселю, избранному местом проведения этого торжества, предстояло буквально преобразиться, и Франциск I очень боялся, что рабочие не поспеют к сроку. Вот почему он решил самолично проследить за тем, как продвигаются дела, велел многочисленным придворным, неспешно ехавшим верхами и в каретах, следовать в Марсель и, подгоняемый нетерпением, поскакал вперед.
 Впрочем, король-рыцарь думал не только о возможном недовольстве папы. Нерасторопность Монморанси, буде бы он таковую выказал, очень удручила бы Франциска, ибо он и сам обожал роскошь и удобства.
 К счастью, Монморанси не ударил в грязь лицом и оказался достоин доверия своего государя. Сотни плотников, каменщиков и маляров до неузнаваемости изменили тот квартал Марселя, который тянулся между Новой площадью и портом. На площади возвели громадный деревянный дворец, который крытой галереей соединили со старинным особняком графов Прованских. Особняк этот располагался поблизости, и его совсем недавно благоустроили согласно вкусам Франциска, который собирался поселиться Б нем на предстоящие несколько дней.
 — Недурно, очень недурно, я доволен, — приговаривал король, осматривая свое новое обиталище, и Монморанси скромно опускал глаза долу. Его душа пела от восторга, потому что король при всей своей благожелательности обычно был скуп на похвалы.
 В деревянном же дворце предстояло разместиться наместнику святого Петра. Находчивость Монморанси просто восхищала. Дворец являл собой уменьшенную копию того самого дворца в лагере Золотого знамени, где состоялась злополучная встреча Франциска I и Генриха VIII.
 Вспомнив о ней, французский король вздохнул и сердито насупился. М-да, ничего тогда у них не вышло, хотя поначалу и казалось, что задача вполне выполнимая: заключить союз против зарвавшегося Карла V — короля Испании и германского императора…
 Однако скоро горькая складка у рта Франциска разгладилась. Он подумал о том, как изо всех сил старался в дни переговоров поразить англичанина роскошью, и торжествующе усмехнулся: преуспел, ей-богу, преуспел! Но Его Святейшество — не чета Генриху VIII, он ведь из рода Медичи и, конечно, знает толк в драгоценностях, искусной работы мебели, великолепных гобеленах и коврах, редких тканях и статуях. Хорошо, что Монморанси догадался приказать доставить сюда едва ли не все ценные вещи из Лувра, Амбуаза и Блуа.
 Монморанси вообще оказался на удивление сметлив. Казалось, его фантазия не знала границ и подчиняла себе все вокруг. Он велел проломить городскую стену напротив порта и снести несколько домов. (Лишившиеся из-за этого крова марсельцы вполне утешились, получив из казны по мешочку золотых монет.) Здесь был устроен широкий проход, кончавшийся пологой лестницей, устланной парчой и бархатом. Она вела — о господи, надо же было такое придумать! — едва ли не к самой середине городской гавани и заканчивалась обширным помостом. Там уже ожидал папу роскошный трон. Хорошо, что в Марселе дожди — большая редкость. Какая же это будет впечатляющая картина: святой отец, восседающий посреди зеркальной водной глади!
 Итак, Франциск I был удовлетворен увиденным и, как и подобало истинному любознательному путешественнику, повез своих детей осматривать мрачный замок Иф. (Правда, тогда это знаменитое узилище не могло еще похвастаться казематом Эдмона Дантеса — будущего графа Монте-Кристо — или же камерой несчастного аббата Фариа. Они стали местом паломничества туристов лишь несколько веков спустя, когда Александр Дюма написал свой захватывающий роман). Затем королевское семейство покинуло славный портовый город и в Обани встретило королеву и большую часть свиты.
 — Его Святейшество может приезжать в Марсель, — сказал Франциск жене. — Он не будет разочарован. Такого ему еще видеть не доводилось. Я в этом совершенно уверен.
 И вот марсельцы дождались торжественного дня.
 В субботу 11 октября с первыми лучами солнца в порт вошла папская флотилия. Как же великолепны были восемнадцать больших галер! Как непривычно и роскошно выглядели их борта и палубы, затянутые алым, фиолетовым и желтым Дамаском, малиновым атласом и пурпурным шелком! Как слепили глаза золото и серебро! И спокойная голубая вода отражала всю эту красоту…
 Разумеется, темпераментные южане не выдержали и разразились криками восторга.
 На первом корабле — «Герцогине» — находилось Святое причастие. На втором — «Капитанессе» — плыл сам папа. Оба эти судна были отделаны золотом и обиты красной тканью. Всезнающие жители Марселя говорили друг другу, что даже прославленный «Букентавр», на котором имел обыкновение отправляться в морские путешествия венецианский дож, выглядел бы рядом с папским кораблем скромным торговым суденышком.
 Командовал этой флотилией Клод де Танд, адмирал дю Леван, но на одной из галер капитаном был сам герцог Олбанский, перед которым марсельцы дружно преклонили колени…
 К кораблю, па борту которого находился папа, приблизился фрегат, украшенный расшитым золотой сетью Дамаском. Монморанси, поднявшийся на палубу «Капитанессы», был уполномочен своим королем первым приветствовать Его Святейшество в Марселе. Опустившись на колени, Монморанси благоговейно поцеловал папе римскому руку.
 Джулиану Медичи, занявшему престол святого Петра под именем Климента VII, в тот год исполнилось пятьдесят шесть лет, но выглядел он значительно старше. Этому папе на удивление не везло. Можно даже сказать — не везло фатально. Он был никудышным дипломатом, и потому Рим при нем осадили германские ландскнехты и испанские солдаты. Сам-то Климент отсиделся за толстыми стенами замка Святого Ангела, а вот Вечный город подвергся такому разорению, какого не переживал со времен варваров. Когда же враги наконец ушли, оставив после себя горы трупов и дымящиеся развалины, папе пришлось отправляться в Болонью и короновать там ненавистного ему Карла V, вдохновлявшего этот ужасающий поход на Рим, императорской короной. Разве легко было гордому флорентийцу, племяннику самого Лоренцо Великолепного, перенести такое унижение?..
 А чего стоила история с любвеобильным и своенравным Генрихом VIII? Да, надо признать, что Анна Болейн была настоящей красавицей, но неужели ради ее огромных глаз стоило отделять английскую церковь от римской? Хотя, конечно, все можно было бы уладить миром, если бы Климент бог весть почему не отказал английскому монарху, просившему расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской. Сколько раз жалел потом флорентиец о своей неуступчивости, тем более что обещание было им поначалу дано и Генрих VIII успел уже посулить прекрасной Анне скорый свадебный пир. Ну можно ли безнаказанно так оскорблять гордого короля, мужчину, в очередной раз пребывавшего в уверенности, что он наконец-то обрел свою истинную любовь? Немудрено, что высокородный жених обиделся и заявил, что у жителей Британских островов отныне своя церковь, не имеющая к пышному и заносчивому Ватикану никакого отношения.
 И все же, несмотря ни на что, папа держался великолепно и выглядел достойно и величественно. Обычно уверенный в себе, Монморанси сбивчиво пробормотал: — Повелитель Франции Франциск I счастлив приветствовать в своих владениях столь высокого гостя…
 Прочие слова он вообще произнес еле слышно. Был ясен лишь их общий смысл — Марселю и всей Франции оказана величайшая честь. В присутствии папы Монморанси чувствовал себя скованно и вел себя подобно робкому школяру, которому надо отвечать урок перед строгим учителем. Коротко поблагодарив за теплый прием, Климент перешел на фрегат, доставивший его к Королевскому саду, который располагался неподалеку от аббатства Святого Виктора. Почетным настоятелем этого аббатства являлся сам святой отец. Там он отобедал вместе с четырнадцатью кардиналами и шестью десятками епископов, что составляли его свиту.
 …Огромная и в прочие дни сумрачная трапезная была залита ярким светом факелов. Посреди залы возвышался помост, на котором стоял тяжелый стол, застеленный красивой скатертью. В те времена это была редкость — и знать, и простолюдинов сервировка занимала мало, главное, чтобы в мисках и на блюдах лежала еда. В честь приезда в аббатство Его Святейшества, который в одиночестве восседал на помосте, угощение было приготовлено обильное и даже изысканное. Разумеется, в зале поместилась не вся братия, однако даже мальчишки-послушники были счастливы: во-первых, им удалось разглядеть папу, а во-вторых, их раз в кои-то веки сытно накормили.
 Пищу вкушали в тишине — в присутствии знатного гостя беседа казалась неуместной. Что же до сопровождавших Климента священнослужителей, то они вовсе не намерены были снисходить до разговоров с марсельскими монахами. И каково же было всеобщее изумление, когда с нарядного помоста вдруг раздался голос самого папы:
 — Вы только поглядите, что вытворяют эти создания! Нет-нет, не гоните их — они забавны и разгоняют скуку.
 Оказалось, что внимание Климента привлекли несколько худых псов, каким-то образом пробравшихся в трапезную и с умильным выражением на мордах посматривавших на столы. Одна собака, как будто поняв, что ничего худого ей не сделают, осмелилась даже приблизиться к помосту и робко тявкнула. Папа бросил ей кость, и его примеру тут же последовали чуть ли не все сотрапезники. Монастырский ключник, человек хозяйственный и любивший порядок, только еле слышно причитал, глядя, как посреди залы растет гора костей. Зато собаки чувствовали себя преотлично.
 Когда обед закончился, папа, не проронивший больше ни слова, степенно поднялся и отправился почивать. Утром же он торжественно вступил в Марсель. Его сопровождали юный герцог Орлеанский и герцог Ангулемский. Папа по сооруженной Монморанси лестнице проследовал в свой временный дворец, по пути милостиво благословляя марсельцев.
 Спустя всего лишь несколько часов оба герцога поспешили вернуться в Обань, где их уже ждал король, который на следующий день намеревался въехать в Марсель.
 Прибытие короля было обставлено куда менее пышно, чем прибытие святого отца. Франциск I и его жена обладали утонченным вкусом, которым во многом были обязаны великому Леонардо да Винчи (Последние годы жизни гениальный художник посвятил тому, что расписывал замки французской знати.), так что неудивительно, что чувство меры и на этот раз не изменило королевской чете. Государь и государыня понимали: ничто не должно затмить явление марсельцам Климента VII.
 Итак, Франциск и его супруга преклонили колени перед папой и почтительно приложились к его перстню.
 Пока проходила вся эта церемония, Климент с нескрываемым любопытством рассматривал новую французскую королеву Элеонору Австрийскую, сестру столь ненавистного ему Карла V.
 «Привлекательна, очень, очень привлекательна, — отмечал он про себя. — Хорошая стать, чистая молочно-белая кожа… Еще бы — ведь она рыжая, а такие люди часто бывают белокожими. Вот только эта надменно выпяченная, как и у всех Габсбургов, нижняя губа (Любопытно, кстати, что несколько поколений спустя принцессы этого дома лишились данной фамильной черты, о чем, например, убедительно свидетельствуют портреты погибшей на плахе Марии-Антуанетты.)… Если бы не она, я бы, пожалуй, смело назвал эту женщину красавицей».
 Климент не знал, что Элеонора бы обиделась, если бы услышала, что ее считают рыжей. Ее роскошные волосы, когда их распускали, достигали пола, и придворные льстецы-поэты называли их «яростно белокурыми».
 Франциск I относился к супруге с глубоким уважением и ценил ее красоту и ум. Возможно, ему бы даже удалось полюбить ее, если бы его сердце уже не принадлежало хрупкой живой блондинке, совсем недавно ставшей герцогиней д'Этамп. С некоторых пор эта дама стала дерзко играть роль королевской фаворитки, что несколько удивило Париж, последний раз видевший такое во времена Агнес Сорель.
 Однако папа Климент VII, для которого все это, разумеется, не было тайной, отнюдь не намеревался наставлять французского короля на путь истинный и учить его азам супружеской верности. Папу волновало другое — устроит ли Франциска приданое невесты. Ведь всем было ясно, что для французского принца брак с девушкой из рода флорентийских банкиров — это мезальянс. Так что если бы гордым французам еще и приданое показалось слишком скромным, то неизвестно, как бы обернулось дело.
 Но Климент, рассуждая так, явно недооценивал и себя, и юную Екатерину, чьей матерью, кстати, была Мадлен де ля Тур д'Овернь, родственница самого Франциска I. Девушка приходилась папе племянницей, и это и был главный ее титул. Французский монарх знал, что даже Карл V, этот записной гордец, жалел о том, что упустил такую невесту. К тому же происхождение Екатерины было в данном случае не очень важно — ведь она выходила замуж за второго сына короля, а не за дофина, который, благодарение господу, пребывал в то время в добром здравии.
 Однако судьба изменчива. Как-то утром в покои папы быстрее, чем обычно, вошел его личный секретарь.
 — Ваше Святейшество, — с тревогой в голосе проговорил он, — у меня дурные известия. Принц Франциск сильно занемог, и лекари подозревают чуму.
 Климент лишь тяжело вздохнул и перекрестился.
 — На все воля божья, — сказал он. — Будем надеяться, что это не так, хотя черная смерть и впрямь частая гостья в портовых городах. Вот что, немедленно отправь к захворавшему дофину моего лекаря. Я доверяю ему. Недуги он распознает безошибочно.
 Миновало несколько часов ожидания — и лекарь вернулся.
 — Лихорадка, Ваше Святейшество! — радостно объявил он. — Сильная и изнуряющая, но всего лишь лихорадка. Через неделю Его Высочество оправится от нее.
 Папа нетерпеливо отпустил врача и принялся возбужденно мерить шагами комнату.
 — Какое счастье! — бормотал он. — Какое счастье! Господь милостив к нам. Ведь если бы дофин умер, то свадьба бы скорее всего не состоялась. Знаю я этих французов. Заявили бы, что моя Екатерина не пара наследнику престола, или запросили бы такое приданое, что нам пришлось бы покинуть Марсель чуть ли не с позором. А теперь я почти спокоен за свою девочку.
 Когда дофин окончательно выздоровел, переговоры возобновились. В конечном итоге приданое составило сто тысяч золотых экю. Вдобавок под власть французского скипетра переходили Милан, Генуя и Неаполь. Франциск был доволен: наконец-то ему представился подходящий случай отомстить Италии за свое давнишнее унижение — пленение после битвы при Павии.
 Итак, невеста, которая с трепетом ожидала в Ницце решения своей судьбы, получила дозволение приехать в Марсель. Она прибыла в город 23 октября, и толпы любопытных опять высыпали на улицы, чтобы в лучах послеполуденного солнца поглазеть на великолепный кортеж. Сама Екатерина ехала на рыжем иноходце, покрытом золоченой попоной. За ней — тоже верхом — следовали герцогиня де Камерино, Мария Сальвати, давно уже взявшая на себя заботу о знатной сироте, и еще двенадцать дам.
 Герцогине Екатерине было четырнадцать лет, как и ее высокородному жениху. Густые черные волосы красиво оттеняли неожиданно белое для южанки лицо, на котором выделялся длинноватый нос. Брови у нее тоже были густые и черные, а глаза карие, немного навыкате, обрамленные шелковистыми ресницами. Девушку никто бы, пожалуй, не рискнул записать в красавицы, но ее фигура отличалась грациозностью, руки были маленькие и правильной формы, а ноги стройные и изящные. (Пройдет всего лишь несколько лет, и парижане привыкнут к тому, что жена герцога Орлеанского ездит верхом по-мужски. Это был, безусловно, лучший способ продемонстрировать красоту своих ног.)
 Екатерина была не по годам умна, но не кичилась этим. Жизнь не поскупилась для нее на тяжелые испытания. Ее мать Мадлен де ля Тур умерла от сифилиса спустя всего несколько недоль после родов. Она заразилась им от своего мужа Лорана Медичи, покинувшего этот бренный мир почти одновременно с ней. Мадлен не исполнилось еще и шестнадцати, и замужем она пробыла совсем недолго…
 Первые годы жизни малютка провела в Риме под покровительством папы и в компании своего сводного брата Александра, сына Лорана Медичи и безвестной красавицы крестьянки. Но как-то Климент VII призвал племянницу к себе, ласково погладил по голове и спросил:
 — Дорогая моя, знаешь ли ты о том, что судьба поставила тебя управлять Флоренцией?
 Екатерина подняла на дядю глаза и робко улыбнулась. Она не поняла вопроса, и тогда Климент пояснил ей:
 — Твой отец звался герцогом Флорентийским. Он умер, и матушка твоя умерла, бедное дитя, так что ты теперь герцогиня Флорентийская и должна жить в своем городе. Тебе уже восемь, и пора напомнить горожанам, что ты их госпожа.
 И Екатерина в сопровождении Александра отправилась во Флоренцию и поселилась во дворце Медичи.
 Однако, к несчастью, в городе очень скоро начались волнения. Их смело можно было назвать очередными, потому что флорентийцы всегда обожали устраивать уличные беспорядки и пользовались малейшей возможностью, чтобы попытаться провозгласить республику. В городе шла настоящая гражданская война, и император послал на подмогу Медичи армию под началом принца Оранского. Принц, заметим, командовал войсками с тем большим воодушевлением, что охотно женился бы на маленькой герцогине.
 …А Екатерина тем временем скрывалась в монастыре. Ей угрожала серьезная опасность, и она об этом знала. Одна из придворных дам неосторожно проговорилась при ней о планах заговорщиков касательно маленькой герцогини.
 — Вообразите себе, — захлебывалась от волнения эта болтливая женщина, пересказывая своей приятельнице сплетни, ходившие по Флоренции, — они собираются отдать ее в дом терпимости или раздеть догола и выставить привязанной на городской стене, чтобы ее видел принц Оранский, или же попросту бросить в толпу на потеху пьяному сброду…
 Тут говорившая осеклась, потому что заметила внимательно глядящую на нее Екатерину. Девочка нахмурилась, еле заметно передернула плечами и молча скрылась в своих покоях. Испугалась ли она? Да, конечно, испугалась. Но решение, принятое ею, оказалось мудрым и взвешенным.
 Девочка велела состричь себе волосы, облачилась в грубое монашеское одеяние и во всеуслышание заявила, что намерена посвятить себя богу.
 Впрочем, после капитуляции мятежников она быстро об этом забыла. Екатерину опять увезли в Рим, и папа пообещал ей:
 — Теперь я больше не отпущу тебя в твой город. Бог с ним, он и без тебя проживет. А править им станет Александр — у него это, я уверен, прекрасно получится, тем более что помогать ему станет сам император. Титул же твой, конечно, останется при тебе.
 Климент улыбнулся и подвинул к Екатерине блюдо с засахаренными фруктами — любимое ее лакомство.
 — Ешь, ешь, девочка. Я уже о женихе для тебя подумываю, а ты совсем еще дитя. Что ж, государи всегда устраивают свою судьбу не так, как простые смертные.
 Однако дядюшка ошибался, полагая, что Екатерина мала и неразумна. В Риме она встретила свою любовь . — красивого и обаятельного Ипполита Медичи, доводившегося ей двоюродным братом. Девушку можно было понять: этот юноша, чей портрет написал сам великий Тициан, вскружил бы голову кому угодно. Молодые люди были готовы на все ради своей страсти. Ипполит имел сан Кардинала, но не скрывал, что с радостью откажется от него, если ему разрешат жениться на Екатерине.
 — Прошу вас, Ваше Святейшество, отдайте за меня вашу племянницу! — несколько раз молил Ипполит. — Мы любим друг друга. Неужели вы не хотите, чтобы Екатерина обрела свое счастье?!
 Но папа оставался непреклонен. У него были на племянницу совершенно другие виды. Идиллические отношения, сложившиеся между молодыми людьми, ему очень не нравились, и он решил разлучить влюбленных.
 — Нам придется опять расстаться, девочка моя, — с напускной грустью сообщил он Екатерине в один апрельский день 1532 года. — Ты, конечно же, слышала о том, что на Рим надвигается страшная хворь — малярия. Я боюсь за тебя, и потому ты без промедления отправишься во Флоренцию. Бунтовщиков давным-давно усмирили, так что там теперь тишь да гладь. А воздух в твоем родном городе всегда был здоровее, чем в Риме.
 Девушка была вынуждена повиноваться, хотя не обошлось и без слез.
 Что же до Ипполита, то с ним папа говорил совсем иначе. Климент знал, что молодой человек достаточно честолюбив и избалован большими деньгами, и решил воспользоваться этим.
 — Юноша, — ласково, но твердо сказал Климент, — если ты хочешь вести прежнюю жизнь и нимало не заботиться о том, откуда в твоем кармане взялись золотые монеты, то тебе придется отказаться от мысли стать мужем герцогини Флорентийской. И еще… — для виду поколебавшись, добавил Папа. — Я уже довольно стар, и мне пора подумать о преемнике. Конечно, я не смогу просто передать ему свою власть, но я надеюсь, епископы прислушаются к последним словам умирающего. Ты понимаешь, о чем я?
 Ипполит понял. Он поцеловал папский перстень и обещал покориться воле святого отца.
 Екатерина успокоилась довольно быстро. Несмотря на свой нежный возраст, она уже знала, что любовь и политика совмещаются очень плохо. Юная герцогиня читала сочинения Макиавелли и понимала, что быть государем — труд тяжкий и не всегда приятный.
 Вот какова была молодая особа, преклонившая в тот ясный октябрьский день колени перед Франциском I, своим будущим свекром. Король тут же галантно поднял ее; отечески поцеловал и подвел к жениху — Генриху Орлеанскому. Юноша и девушка, даже не успев толком разглядеть друг друга, обменялись чинными поцелуями.
 Но что же известно нам об этом четырнадцатилетнем принце крови, кроме того, что со временем из него получился бесталанный король, не принесший Франции славы? Он был довольно рослым и сильным юношей и в состязаниях обычно одерживал верх над своим старшим братом-дофином. Длительное путешествие пошло Генриху на пользу. Конечно, он был все еще бледен после заключения в тюрьме в Педрацце, куда отправил его Карл V, заявивший, что сын просто обязан занять место отца. Однако лицо его посвежело, а щеки несколько округлились. Что же до нрава, то…
 — Сын мой, — не раз с тревогой говаривала ему матушка, — вы опять читаете ату книгу? Дайте отдохнуть глазам и голове. Вы ведь нынче не фехтовали, не так ли? Ну, так пойдите в зал или на свежий воздух — телесные упражнения вам очень полезны.
 Генрих с неохотой повиновался, а королева жаловалась мужу:
 — Это, право же, очень странно! Откуда у Генриха такая страсть к рыцарским романам? По-моему, он прочел их уже все! Я беспокоюсь за него. Дай бог здоровья дофину, но мало ли как сложится жизнь. Все может статься. Вот сделается Генрих королем — и что же? Будет книжки читать да бесконечные турниры устраивать? Хорошо еще, если он не станет всю жизнь хранить верность какой-нибудь одной прекрасной даме — то-то потешаться над ним станут. Времена теперь другие, и книжки от жизни очень отличаются. Вы согласны?
 Франциск улыбался и кивал. Он не слишком вдумывался в то, что говорила жена. Оба сына радовали его — крепкие, не трусы, хорошо держатся в седле. А романы… Да бог с ними. Как только Генрих повзрослеет, он наверняка забудет о них.
 Но королева оказалась-таки права. Юный герцог мечтал прожить жизнь, подобно герою истории о храбрых рыцарях, а для этого нужно было влюбиться. И он влюбился — навсегда. В женщину двадцатью годами старше его.
 Любовная история Генриха началась в тот страшный мартовский день 1526 года, когда он ждал на берегу реки Бидассоа решения своей участи. Мальчика должны были обменять на его отца, томившегося в тюрьме, так что не было ничего удивительного в том, что бедняжка дрожал от ужаса. И вот тогда-то к нему приблизилась прекрасная женщина. Она нежно поцеловала его в лоб и прошептала с улыбкой:
 — Все будет хорошо, поверьте. Мы еще встретимся…
 Они действительно встретились, и герцог Орлеанский, ставший впоследствии королем Франции Генрихом II, навсегда, до последнего своего вздоха, сохранил преданность этой женщине. Ее звали Диана де Сен-Валлье де Пуатье, графиня де Брезе.
 Странные шутки играет иногда жизнь. Именно в доме Дианы де Пуатье, точнее — в доме ее мужа, сенешаля Нормандии, в замке Ане, был подписан брачный контракт Генриха Орлеанского и Екатерины Медичи. Произошло это 27 октября, а уже на следующий день молодые люди венчались.
 Церемония состоялась в часовне временного дворца папы Климента VII. Франциск I в одеянии из белого атласа с золотым шитьем подвел к алтарю Екатерину, облаченную в парчовое платье с корсажем из фиолетового бархата, усыпанным драгоценными каменьями и опушенным горностаем. На шее у невесты красовалось изумительной работы ожерелье, преподнесенное ей дядюшкой по случаю свадьбы. Оно представляло собой несколько ниток жемчуга, причем все жемчужины были одного размера и круглой формы. Мы и сейчас можем полюбоваться этим чудом: оно изображено на знаменитом портрете английской королевы-девственницы Елизаветы I. Голову же новобрачной украшала золотая корона с драгоценными камнями — подарок французского короля.
 Папа совершил торжественный обряд, кардинал Сабриени отслужил мессу, а затем последовал обмен дарами. Боже, до чего же они были восхитительны! Некоторые, впрочем, отличались оригинальностью, если не сказать — экстравагантностью. Например, кардинал Ипполит, яростно отказывавшийся от любых подношений (не принимать же в самом деле подарки в честь того, что твоя любимая выходит замуж за другого!), все же стал владельцем огромного ручного льва, некогда привезенного Франциску I корсаром-варваром Хайром эль-Дином Барбароссой.
 Потом, разумеется, был свадебный пир. А ближе к полуночи, когда Климент VII уже удалился к себе, королева Элеонора поднялась с места и негромко проговорила:
 — Пора!
 Это послужило для молодой сигналом. Она, немного смущаясь, последовала за королевой в спальню, обтянутую золотой парчой. Там ее раздели, облачили в ночные одежды и помогли возлечь на огромную кровать, тоже отделанную золотом. Шестьдесят тысяч золотых экю — вот во сколько обошлись Франции эти покои новобрачных!…
 Королева, внимательно наблюдавшая за церемонией, осталась довольна тем, как выглядела невеста. Можно было приводить жениха.
 Генриха сопровождал сам король. Элеонора, окинув напоследок спальню придирчивым взглядом, удалилась, но Франциск, поколебавшись, решил все же задержаться.
 «Мальчик, — думал заботливый отец, — не любит свою невесту. Вдобавок он не слишком опытен. Побуду-ка я лучше рядом, помогу в трудную минуту советом».
 Однако, к немалому удивлению короля, оказалось, что сын вовсе не нуждается ни в чьем присмотре. Франциск радостно улыбнулся, прошептал еле слышно: «Весь в меня!» — и со спокойной душой отправился к маленькой герцогине д'Этамп.
 Что же касается папы, то он решил зайти в опочивальню на рассвете, чтобы своими глазами увидеть, как супруги провели ночь. К его удовольствию, он нашел их в постели и заметил, что оба выглядели довольными.
 Никто и никогда не узнает, чем стала для Генриха и Екатерины эта их первая ночь. Возможно, они просто играли, подобно молодым животным, а возможно, утоляли неясный, но такой настойчивый зов плоти. Сердца обоих были заняты отнюдь не друг другом, но природа наделила молодоженов горячим темпераментом. К тому же Екатерина происходила из семейства Медичи, славившегося своим пристрастием к альковным радостям. С Генрихом Орлеанским Екатерина впервые познала плотскую любовь и навсегда забыла красавца Ипполита. Она искренне и страстно привязалась к мужу, но Генрих отплатил ей черной неблагодарностью.
 Спустя месяц после свадьбы папа Климент VII умер, и Франция так и не получила обещанного за Екатериной приданого. Молодая женщина, опечаленная известием о кончине дядюшки, не сразу заметила, как изменилось отношение к ней окружающих. А объяснялось все тем, что Генрих почувствовал себя свободным от обязательств перед женой, которая, как он полагал, обманула его, не принеся приданого. Теперь он проводил большую часть времени с Дианой де Пуатье, и придворные тоже стали пренебрегать Екатериной и отзываться о ней не слишком почтительно.
 — Я люблю его, — говорила себе бедняжка, — я всегда буду верна ему, но как мне найти случай открыть ему мое сердце? Ведь он так редко заходит в нашу Спальню, а если и появляется там, то выглядит таким мрачным, что я боюсь промолвить хоть словечко.
 Господи, какие унижения пришлось терпеть юной герцогине, а потом и королеве! Редкая женщина согласилась бы на то, чтобы любовница мужа разъезжала с ней в одной карете и при этом имела наглость вести шутливые и двусмысленные беседы. А однажды приключилась и вовсе невероятная история.
 Диана была истинной патриоткой Франции, поэтому ее искренне занимал вопрос престолонаследия. Она опасалась, что у Генриха так никогда и не появится законных детей, а это вызвало бы справедливое негодование народа.
 — Вот что, — сказала она как-то утром, — нынешнюю ночь мы проведем врозь. Я бы хотела, чтобы вы навестили свою жену.
 Генрих недоумевающе поглядел на полуодетую красавицу и потянулся к ней с явным намерением обнять. Но Диана отстранилась и повторила:
 — Навестили свою жену! Она наверняка соскучилась без вас.
 Король коротко хохотнул, плеснул в кубок вина, выпил и наконец проговорил:
 — Да нам-то до этого какое дело? Я иногда бываю у нее — и хватит. Я же не запрещаю ей жить так, как она хочет. Вот пусть и отыскивает себе всевозможные развлечения.
 — Но Франции нужен наследник, — терпеливо объяснила Диана недогадливому возлюбленному. — Парижане вот-вот начнут роптать. Я не говорила вам, но уже несколько раз вслед моей карете летели проклятья. Народ уверен, что я отнимаю вас у королевы, которая именно поэтому никак не может родить.
 Генрих нахмурился и возмущенно воскликнул:
 — Да как они смеют?! И вообще — откуда им известно, где я ночую?
 Диана посмотрела на него с удивлением и нежностью.
 — Вы так наивны, друг мой! За это-то я вас и люблю. Вы по-прежнему остались тем мальчиком, каким я вас когда-то увидела. Неужели вы не знаете, что жизнь короля для его подданных, во всяком случае тех, кто обитает в Париже, — открытая книга? Лакеи, горничные, кастелянши — да мало ли кто еще? Вы же никогда не бываете в одиночестве. В общем, я повторяю: королевству нужен законный наследник, и вы нынче же вечером приложите все усилия к тому, чтобы он появился на свет.
 И Диана выскочила из постели и, шутливо ударив Генриха по плечу, со смехом отбежала в сторону. Он погнался за ней, обнял, привлек к себе и прошептал, целуя:
 — Повинуюсь, моя повелительница.
 А вечером Диана проводила короля до дверей супружеской спальни и еще раз наказала вполголоса:
 — Постарайтесь, сир… Ради меня!
 И Екатерина тут же узнала об этом — нашлись доброжелатели, которые поспешили передать ей слова королевской любовницы. Знала — но принимала у себя на ложе мужа, и шептала ему ласковые слова, и пыталась превзойти Диану, хотя и была очень неопытна. А после опять плакала, потому что на рассвете король молча встал, накинул халат и ушел к себе, холодно попрощавшись с женой.
 О, как же раздражала Екатерину эта красавица, которая привела к ней ее же супруга и едва ли не подслушивала под дверью, чтобы удостовериться, что все происходит именно так, как ей и хотелось! Но королева вынуждена была терпеть ее. Она терпела годы и годы. Она научилась молчать, научилась быть сдержанной и обходительной. Она прошла суровую школу и в конце концов превратилась в ту бездушную и расчетливую флорентийку в вечном траурном одеянии, которая известна нам по многочисленным историческим романам и хроникам.
 Да, сердце оледенело у нее в груди, но она стала мудрой королевой, которой удалось на протяжении многих лет не подпускать к французским границам войска Испании. И если бы не страшная и кровавая Варфоломеевская ночь, эта женщина вполне заслужила бы, чтобы ее, как ту, другую, Екатерину, стали именовать Великой.
 Но в юности она была совершенно иной — грациозной, веселой, полной неизъяснимой прелести… И все это сразу не пришлось по душе ее многочисленным хулителям. Зато Франциск I, этот истинный государь эпохи Возрождения, ценитель всего утонченного и изящного, души в ней не чаял.
 Что же касается Генриха II, то, повторяем, он никогда не любил Екатерину, хотя с легкостью продемонстрировал ей в первую брачную ночь свою мужественность. Его внезапные вспышки ярости и его жестокость были общеизвестны, и Карл IX, без сомнения, унаследовал свой взрывной темперамент именно от отца. Трудно понять, почему Екатерину так влекло к этому человеку. Она и сама не раз задавалась этим вопросом, но не находила на него ответа.
 — Неужели я люблю его только потому, что он стал первым мужчиной в моей жизни? — обращалась она к себе бессонными ночами, отчаявшись дождаться супруга и перестав наконец проливать бессильные слезы. — Может быть… Но я должна, должна справиться с собой. Хватит унижений. Ведь я королева! Королева! И я найду в себе силы измениться и стать надменной и гордой. Эта женщина еще склонится передо мной.
 Екатерине удалось научиться с видимым равнодушием принимать все выходки мужа и даже улыбаться, глядя, как он, нисколько не стесняясь, зевает в ее присутствии. Она сквозь пальцы смотрела на его долгие отлучки и постепенно осваивала трудную науку управлять страной. Ее всегда вело по жизни смирение и умение подчинять свои интересы государственным. Вот почему со временем она стала столь беспощадно и решительно распоряжаться судьбами других людей, устраивая нужные ей браки и не обращая внимания на мольбы и слезы. Екатерина Медичи была уверена, что именно так и следует поступать истинной государыне.
 А часа своего триумфа она все-таки дождалась. Генрих II на глазах у обеих женщин нелепо погиб на рыцарском турнире, и Диана, не успев даже толком осознать, что случилось, присела в низком реверансе перед королевой, в одночасье ставшей полновластной повелительницей Франции. Екатерина, гордо выпрямившись, смотрела на нее. Она понимала, что ей следует оплакивать мужа, но никак не могла заставить себя двинуться с места и подойти к мертвому телу. Самые тяжелые дни ее жизни остались позади. Теперь уже никто не посмеет оскорбить королеву Франции Екатерину Медичи.

 «УЧЕНАЯ» НОЧЬ ВЕЛИКОГО ГЕРЦОГА

 — И чтобы он был наипрозрачнейшим из всех!
 С этими загадочными словами великий герцог Тосканский Фердинанд I Медичи развернулся на каблуках и стремительно удалился в свои покои. Отвесив низкий поклон герцогской спине, один из приближенных Фердинанда отправился исполнять полученное приказание. Оно показалось ему весьма необычным, особенно если учесть, что повелитель Тосканы всегда отличался редкостным здравомыслием и ни в каких странностях замечен не был. Правда, он, как и все представители славного рода Медичи, обожал искусство и собирал ценные безделушки и всякие древности. Может быть, этот предмет, по мнению великого герцога, — тоже произведение искусства? Иначе зачем бы он ему понадобился?..
 Фердинанду Медичи было всего-навсего четырнадцать, когда он получил кардинальскую шляпу. Надо сказать, что подросток отнесся к этому событию весьма серьезно и стал даже подумывать о том, чтобы бесповоротно отречься от мирской суеты и предаться занятиям духовным и возвышенным. Однако со временем он все же решил, что негоже отставать от своих родичей, и начал рьяно коллекционировать древнеримские и греческие статуи и прочие радующие глаз изящные предметы (для которых, заметим кстати, велел выстроить знаменитую виллу Медичи, так украсившую собой пригороды Рима).
 Незадолго до того, как ему исполнилось сорок лет, Фердинанд стал великим герцогом Тосканским. Это произошло после смерти его старшего брата Франческо, которого Фердинанд, впрочем, никогда не любил. У новоиспеченного великого герцога уже давно был готов план действий, который он и начал решительно претворять в жизнь. Фердинанд очень гордился своим городом, своей Флоренцией, и мечтал о мире для нее. Именно в его правление Средиземное море было очищено от свирепых пиратов, долгие годы наводивших ужас на все побережье, а вместо воинственных возгласов бьющихся на бесконечных турнирах рыцарей Флоренция наполнилась музыкой и песнями.
 Когда Фердинанд почувствовал себя спокойным за судьбу родного города, он всерьез задумался о собственной судьбе и о том, что ему необходимо основать династию. Невесту своему кузену подобрала французская королева-мать Екатерина Медичи. Она уверяла, что Кристина Лотарингская, ее внучка, — девушка совершенно очаровательная… и при этом на удивление богатая. Фердинанд почти не колебался. Он без сожалений навсегда расстался с сутаной, и очень скоро была сыграна свадьба.
 …А таинственный предмет, который приказал раздобыть Фердинанд, пригодился в брачную ночь. Это оказался наипрозрачнейший хрустальный ночной горшок.
 — Прошу вас, сударыня, — учтиво обратился к Кристине герцог, — без промедления и прямо в моем присутствии используйте его по назначению!
 Изумленная девица выбралась из кровати, где с трепетом ожидала новобрачного, и повиновалась. Фердинанд заглянул в горшок, удовлетворенно хмыкнул и вышел из спальни, бережно прижимая драгоценный сосуд к груди. Молодой жене осталось только гадать, почему герцог Тосканский даже не прикоснулся к ней. А ведь бабушка так расхваливала этого человека, уверяя, что он до крайности добродетелен и благороден… Неужели же он добродетелен до такой степени, что вообще не глядит в сторону женщин?. Но зачем он в таком случае затеял свадьбу?.. Кристина ровным счетом ничего не понимала и даже несколько раз принималась плакать. Не так, совсем не так представляла она себе эту ночь!
 Ну а Фердинанд тем временем с волнением ждал, что скажет ему придворный лекарь. Эскулап долго изучал прозрачную жидкость и наконец торжественно объявил:
 — Поздравляю вас, государь! Ваша избранница — девственница!
 — Ушам своим не верю! — вскричал пораженный супруг. — Ей же двадцать четыре года! Как, каким образом удалось этой красавице всю жизнь прожить при французском дворе и сохранить невинность?! Непостижимо!
 Лекарь молчал и еле заметно улыбался. Фердинанд, глянув на него, внезапно осекся и едва ли не бегом устремился в опочивальню. Там он поторопился исполнить свой супружеский долг и убедился, что лекарь был прав.
 …Молодая, которую с непривычки очень утомили любовные утехи, быстро заснула, а Фердинанд долго еще лежал без сна, поражаясь тому, что Кристина не знала до него других мужчин. Лувр славился своей распущенностью на всю Европу. Пикантные истории о любовных похождениях королевы Марго и ее подруги герцогини де Невер с одинаковым интересом выслушивались в аристократических особняках и на городских рынках. Точно так же ни для кого не было секретом, чем именно занимались красавицы из Летучего эскадрона фрейлин Екатерины Медичи. И вот поди ж ты! Двадцать четыре года, почти старуха — и невинна, как дитя! Наверное, ее спасла от грехопадения набожность, решил в конце концов Фердинанд, который внезапно вспомнил, что кузина, французская королева-мать, писала ему о привычке Кристины часто и подолгу молиться.
 Действительно, супруга герцога Тосканского была настоящей святошей. Когда ее муж умер, она потратила большую часть его состояния на различные богоугодные заведения и на то, чтобы облагодетельствовать многих и многих священников. Однако набожность вовсе не помешала этой «почти старухе» родить Фердинанду восьмерых крепких детей, так что великий герцог Тосканский имел все основания гордиться своей красавицей женой и неустанно благодарить Екатерину Медичи, так удачно устроившую его судьбу. А обожавшая вмешиваться в чужие жизни коварная итальянка радовалась тому, что Фердинанд обязан ей своим счастьем: всегда полезно иметь в запасе человека, который благодарен тебе и в трудную минуту сможет прийти на выручку. Ведь быть монархом так опасно, мало ли что может стрястись, того и гляди жди беды.
 «Я очень довольна, что сумела угодить Вам, дорогой кузен, — писала Екатерина. — Надеюсь, Вы сумеете составить счастие моей обожаемой девочки. Она так наивна и неопытна, что нуждается в твердой руке, которая сумела бы провести ее через все превратности судьбы. Так станьте же ей опорой — и Вы не разочаруетесь…»
 Закончив послание, королева-мать перечитала его, усмехнулась тому, что предстала в нем этакой доброй чувствительной старушкой, и запечатала своей печатью. Кто знает, неожиданно подумала она, как сложилась бы ее собственная жизнь, если бы Провидение не послало ей в мужья Генриха Орлеанского, ставшего впоследствии королем Франции Генрихом II?.. И Екатерина позволила памяти унести себя в прошлое…

 ЛЮДОВИК XIV. НОЧЬ СОЖАЛЕНИЙ И ВОСПОМИНАНИЙ

 Как это грустно — на следующий же день после свадьбы понять, что ты вовсе не нужна мужу. Нет, она не надеялась, что ее полюбят, но все-таки не думала, что всему двору будет позволено потешаться над ней. Однако царственный супруг обходился с ней подчеркнуто пренебрежительно, и его поведение служило примером для всех обитателей Лувра.
 — За что они травят меня? Что я им сделала дурного? — в отчаянии шептала в своей молельне молодая французская королева, жена великолепного и славного Людовика XIV, прозванного Король-Солнце. — Я поступала так, как мне велели, я старалась ублажить его, но он мечтает о той, другой, и пытается забыть ее в объятиях первых придворных красавиц… — Тут королева вздохнула и признала: — Впрочем, свой супружеский долг он исполняет исправно. Сегодня лекарь опять поздравил меня с тем, что я понесла…
 И Мария-Терезия, жена любвеобильного французского монарха, поглядела в зеркало и против воли улыбнулась своему отражению. Большие голубые глаза — правда, чуть навыкате, но это ее не портит, изумительной белизны кожа, пышные белокурые волосы. Что же не нравится в ней королю? Некоторые из его любовниц и сложены куда хуже, и намного старше ее. Может быть, все дело в том, что она плохо говорит по-французски? Да, язык давался Марии-Терезии с трудом, и придворные втихомолку смеялись над тем, как она коверкала слова и неграмотно строила фразы.
 …А ведь когда-то юной инфанте казалось, что судьба улыбнулась ей, предназначив в жены такому могущественному человеку. Услышав от отца, короля Испании Филиппа IV, что за нее сватается Людовик Французский, она с трудом смогла скрыть радость. Отправиться в Париж, вырваться из чинного, живущего по скучным законам этикета дворца, стать мудрой и любимой народом правительницей — это ли не прекрасно? Ах, если бы инфанта знала, что предшествовало ее помолвке с Людовиком, она перестала бы полагать себя счастливейшей из смертных и залилась бы, пожалуй, горючими слезами. Но кому из нас дано предвидеть будущее?
 Началось же все в один ясный и довольно холодный день 1659 года. Кардинал Мазарини с озабоченным видом вчитывался в какой-то документ, написанный лишь ему одному понятным шифром, и вздрогнул от неожиданности, когда перед ним внезапно появился король. Юный Людовик был взволнован. Стремительно приблизившись к кардиналу, он выпалил:
 — Послушайте, сударь, я намерен жениться на вашей племяннице Марии Манчини и объявляю вам, что решение мое, твердо!
 — На Марии? Вот как? — пробормотал опешивший кардинал. Его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, он не мог не радоваться тому, что его племянница, девица низкого происхождения, может сделаться французской королевой и украсить свою прелестную темноволосую головку короной, которой именно он, Джулио Мазарини, опять придал прежний блеск. Но с другой… Кардинал лишь неделю назад встречался с испанским посланником доном Антонио Пимантелем, министром короля Филиппа IV. Франция нуждалась в Испании ничуть не меньше, чем Испания во Франции, и все-таки переговоры о возможном браке Людовика с инфантой шли очень нелегко. Мазарини вел свою партию со свойственной ему ловкостью и изворотливостью и надеялся, что свадьба состоится. Анна Австрийская тоже мечтала об этом. И вдруг события приняли такой неприятный и нежелательный оборот…
 Кардинал молча крутил на пальце старинный перстень изумительной работы, не зная, что отвечать юному королю. Вопреки тому, что о нем твердила молва, Мазарини не был трусливым человеком. Осторожным, опасливым — да, но не трусом. Однако сейчас он испугался. Конечно, Испания нынче почти разорена, ее армия слаба, и денег в казне нет, так что наемникам платить будет нечем, но, несмотря на это, Филипп непременно объявит Франции войну, ибо не простит, если его дочери предпочтут какую-то ничтожную итальянскую девчонку.
 Наконец, собравшись с мыслями и немного успокоившись, Мазарини поднял голову и внимательно поглядел на короля. Его лицо оставалось бесстрастным, и Людовик, который был уверен, что кардинала его предложение обрадует, встревожился.
 — Ваше преосвященство, отчего вы продолжаете хранить молчание? Ваш король говорит с вами!
 Мазарини неторопливо встал, прошелся по комнате, закрыл лежавший на бюро фолиант, а потом повернулся к юному монарху и негромко произнес:
 — Сир, ваш отец и ваша мать почтили меня доверием и поручили помогать вам советами. Я всегда преданно служил интересам французской короны и именно поэтому осмеливаюсь предостеречь вас. Теперь вы собираетесь совершить поступок, который никоим образом не увеличит вашей славы. Я не хочу воспользоваться минутой слабости, коей подвержены и государи, и позволить восторжествовать несправедливости. Моя племянница не может быть удостоена такой чести. Она полностью покорна мне, и я без промедления пошлю за ней и объявлю свою волю. Ей придется покинуть двор и Париж.
 Однако эти слова, безусловно, достойные великого министра, каким был Мазарини, к сожалению, не достигли цели. Влюбленный безумец в ярости топнул ногой, смерил кардинала полным ненависти взглядом и устремился к матери.
 В покоях Анны Австрийской он опять повторил, что не мыслит себе жизни без Марии и что почитает за величайшее счастье как можно скорее жениться на ней. Людовик знал, что королеву всегда трогали подобные истории о первой любви, и надеялся, что матушка поможет ему убедить кардинала. Но Анна осталась глуха к мольбам сына.
 В глубине души королева очень сочувствовала молодой красивой девушке, а воспоминания о любви к герцогу Бекингему и приязнь, которую она все еще питала к Мазарини, помогали ей понять эти муки сердца и всепоглощающее желание любой ценой добиться того, что юность полагает за счастье, но с годами некогда пылкая испанка превратилась в мудрую правительницу. Теперь на первом месте для нее всегда была политическая целесообразность, поэтому она с жалостью поглядела на своего мальчика, отняла руки, которые он, стоя перед ней на коленях, орошал слезами, и произнесла:
 — Сын мой, вы король Франции и не имеете права на сомнение. Разумеется, вам придется жениться на инфанте. Если вы отвергнете ее, Испания пойдет на нас войной и ваши подданные станут проклинать вас за то, что свое душевное спокойствие им купили ценой многих человеческих жизней.
 Произнося эти слова, Анна Австрийская не слишком терзалась угрызениями совести, ибо не верила в сию очередную всепоглощающую страсть. Ее сын, как ей было доподлинно известно, влюблялся уже трижды. Иногда роман продолжался несколько месяцев, иногда же юноше хватало и двух недель, чтобы охладеть к красавице. Так что королева была уверена, что принимать Марию всерьез не стоит.
 Однако пока еще власть итальянки над Людовиком была очень велика. Предпочитавшая держаться в тени, пока король ухаживал за ее старшей сестрой Олимпией или за ослепительной де ла Мотт Аржанкур, Мария решила не повторять ошибок своих предшественниц и не позволять возлюбленному переступать известных границ прежде, чем он сделает ее королевой. Неглупая девица отлично понимала, что ее отказ до крайности возбудит пыл юноши, и надеялась в конце концов добиться своего. А Людовик то и дело доказывал ей свою любовь, осыпая все новыми и новыми подарками. Денег у него было не слишком много, и он почти все их тратил на подношения Марии. Особенно понравилось ей удивительной красоты жемчужное колье, которое Людовик купил у королевы Генриетты, вдовы несчастного английского монарха Карла I.
 — Я должна вести себя так же, как и раньше, — тихонько твердила Мария, когда Людовик, распаленный объятиями и поцелуями, наконец уходил от нее. — Я уже ношу драгоценности, совсем недавно принадлежавшие особе королевской крови. Еще немного, и он предложит мне стать его женой и разделить с ним престол Франции.
 Когда Мазарини приказал позвать к себе племянницу, то думал, что попытается подкупить или уговорить ее, но, увидев самодовольную улыбку, которая играла на чувственных губах Марии, принял другое решение. Кардинал захотел для начала выслушать девушку. Вообще-то его не слишком занимали объяснения молодой интриганки, но все же она принадлежала к его семье. Нехорошо было бы немедленно объявлять ей свою волю…
 И Мария повела себя именно так, как он и ожидал. С показной величавостью, хотя на самом деле развязно, она без приглашения опустилась в кресло и сказала, не переставая усмехаться:
 — Что, дядюшка, намереваетесь вразумить меня? А может, лучше поздравить с такой удачей? Не каждый день ваши родственники возлагают на себя корону." Впрочем, что это я? Ведь вы тоже близки к трону, хотя вам и не удалось подойти к нему вплотную, как мне. Или все-таки удалось? При дворе разное говорят…
 И Мария бесстыдно поглядела на кардинала. Тот едва справился со вспышкой ярости. Чтобы не выдать себя, он взял в руки перо и принялся чинить его изящным, отделанным перламутром ножичком. Пальцы у него слегка дрожали. Он прекрасно понял, на что намекала племянница. На их с Анной тайный брак. Что ж, девица вполне заслужила свою ссылку. И до чего вульгарна, до чего напоминает простолюдинку! На что только польстился этот мальчишка?!
 — Вот что, Мария, — с показным спокойствием начал Мазарини, решив оставить без внимания наглую выходку племянницы. — Рано тебе еще изображать из себя королеву. И время твое никогда не наступит. Я об этом позабочусь. Не видать тебе короны, слышишь, ты, дерзкая девчонка?! — Кардинал все же не выдержал и сорвался на крик.
 Племянница ойкнула и испуганно сжалась в кресле. Она знала, что кардинал редко приходит в ярость и что в такие минуты лучше держаться от него подальше.
 — Я убью тебя своей собственной рукой, если ты посмеешь ослушаться меня и немедленно не отправишься в Бруаж! С тобой поедут твои сестры и госпожа де Венель, их воспитательница…
 На глазах Марии вскипели горькие горячие слезы.
 — Дядюшка, — запинаясь, проговорила она, — позвольте мне остаться! Я умру и разлуке с Людовиком! Я так люблю «то!.. И мне так хочется стать королевой… — опустив голову, добавила девушка.
 Мазарини почувствовал, что готов улыбнуться. Господи, какая наивность! Неужели она действительно полагала, что первый министр Франции способен забыть о государственных интересах и позволить своей родственнице разрушить его политические планы? Вот простушка!
 — Нет, Мария, — произнес он сурово. — Я слишком долго выносил твои капризы и выходки. Ты завтра же уедешь!
 И Мазарини жестом отпустил ее. Его решение было окончательным, и напрасно Мария плакала на груди у Людовика. Юный король знал, что проиграл. На следующий день он проводил свою возлюбленную до кареты, которая ждала ее во дворе Лувра. Людовик не в силах был удержаться от слез, и итальянка обиженно бросила ему на прощание:
 — Ах, сир, вы король, но вы плачете, потому что ничего не в силах изменить. Я уезжаю, уезжаю! А вы остаетесь…
 Тут Мария начала рыдать и велела кучеру трогать. Карета выехала на дорогу, ведшую в Фонтенбло. Людовик долго смотрел ей вслед, а потом приказал оседлать себе одну из самых норовистых лошадей, свистнул псу и отправился на охоту. Вернулся он лишь к вечеру и тут же сел писать Марии первое из многочисленных любовных писем.
 Но Мазарини рано было успокаиваться. Оказалось, что Мария не намерена сдаваться без боя. В Фонтенбло она заявила, что очень больна, что вот-вот умрет и что не в силах продолжать путешествие. Узнав об этом, Людовик так разволновался, что собрался скакать к возлюбленной без промедления, махнув рукой на все королевские обязанности. Мать вынудила его остаться в Лувре едва ли не силой и попросила Мазарини предпринять что-нибудь.
 Кардинал написал племяннице, что очень сожалеет о ее недомогании и что советует ей ехать дальше, так как морской воздух Бруажа наверняка пойдет ей на пользу. Доброжелательные на первый взгляд строки скрывали угрозу, и Мария поспешила повиноваться.
 «Любовь моя, — торопливо пробегала глазами юная Манчини очередное послание короля, — Вы не можете вообразить себе, как я тоскую без Вас и как мне одиноко. О, сколь тяжело быть государем и ни на минуту не забывать о бремени венца и обязанностей, на тебя возложенных! Будь моя воля, я был бы сейчас у Ваших ног, и шептал Вам слова признания, и глядел бы в Ваши сияющие от счастья глаза! Но — увы! — судьба распорядилась иначе…
 Впрочем, что это я? Чуть не забыл известить Вас о грядущей радости. Матушка позволила нам встретиться — в Ла-Рошели! Это случится уже на следующей неделе, и я многого жду от этого свидания!..»
 Да, действительно, Анна Австрийская разрешила юным возлюбленным еще раз увидеть друг друга. Она была уверена, что встреча продлится недолго — ровно столько, сколько нужно, чтобы сказать последнее «прости!» и торопливо обменяться поцелуями, но сам Людовик думал иначе. Он полагал, что свидание окажется решающим и что Мария наконец-то станет принадлежать ему полностью.
 «Она наверняка давно уже хочет этого. Ведь в ее жилах течет южная кровь. Мария любит меня, и ей придется по сердцу, если мои объятия будут горячее, чем обычно».
 Тут Людовик недовольно поморщился. Ему на память пришло письмо Мазарини, где кардинал осмелился упрекать его за «недостойную короля переписку с известной особой». Как бы все-таки уговорить матушку на эту свадьбу? Тогда и переписываться бы не пришлось — о чем писать собственной жене?
 Но Мария разочаровала короля. Она без обиняков заявила ему:
 — Сир, я буду принадлежать вам только в браке. Думаете, я не знаю, как вы обошлись с моей сестрой, которая имела неосторожность поддаться на ваши уговоры и позволить вам слишком многое?
 Людовику были неприятны эти воспоминания, но он не оставил своих попыток сломить сопротивление упрямицы. Однако все было напрасно. Свидание длилось три часа, и все это время Мария капризничала и требовала, чтобы король женился на ней. В конце концов Людовик рассердился и сказал:
 — Возможно, вы еще пожалеете, что так вели себя нынче. Мое терпение тоже имеет предел!
 С этими словами он нахлобучил шляпу, быстро, даже не кликнув слугу, накинул плащ и вышел, коротко поклонившись строптивой возлюбленной.
 Спустя несколько часов король уже прискакал в Сен-Жан-де-Люз, где его ожидал кардинал. Последний был очень расстроен, потому что испанцы начали выражать недоумение тем, как медленно продвигаются переговоры. Прежде они и сами не слишком-то торопились, но теперь, видно прослышав об очередном увлечении Людовика, похоже, решили обидеться. И Мазарини, с мрачным видом войдя к королю, сухо произнес:
 — Ваше Величество, боюсь, вы не оставляете мне выбора. И я, и королева, ваша матушка, уже не раз приступали к вам с расспросами относительно вашего намерения жениться на испанской инфанте. Вы отвечали уклончиво, и нынче я вынужден прервать переговоры с Мадридом. Надеюсь, вы понимаете всю опасность этого шага для Франции. Итак, я немедленно сношусь с испанским двором и объявляю, что вы отказываетесь взять инфанту в жены. После этого я буду иметь честь просить Ваше Величество принять мою отставку. При дворе я не останусь, а уеду в Италию…. вместе со своими племянницами. — Тут Мазарини коротко глянул на опешившего Людовика и опустил глаза, чтобы скрыть загоревшийся в них довольный огонек. Похоже, его ход оказался удачным. Юнец сейчас сдастся.
 И кардинал смиренно прибавил: — Так что же, государь, вы согласны отпустить меня на родину?
 Людовик помедлил с ответом. Он был почти уверен, что его собеседник блефует, но одна мысль о том, что слова итальянца — не пустая угроза, приводила его в ужас. И дело было не только в Марии, но и в гневе королевы-матери, к которой Людовик питал почтительную сыновнюю любовь.
 — Посылайте де Грамона в Испанию, — наконец отрывисто бросил король. — Я женюсь на принцессе. — И добавил, нехорошо усмехнувшись: — Все-таки негоже обижать кузину.
 И вот герцог де Грамон стрелой помчался в Мадрид, чтобы от имени французского государя официально просить руки юной инфанты Марии-Терезии. Его сопровождало несколько десятков всадников — почетный эскорт посла.
 Филипп IV приходился Анне Австрийской родным братом, и потому де Грамон рассчитывал на теплый, едва ли не семейный прием. Герцог происходил из Беарна и, как многие уроженцы тех мест, обожал праздники и веселье. Мадрид показался ему беззаботным и ярким, так что нарядные плащи и розовые перья на модных шляпах французских дворян прекрасно дополнили собой палитру улиц испанской столицы. Грамон пришел в превосходное расположение духа, с каким и переступил порог королевского дворца. Но боже, какое разочарование его ожидало!
 Беззаботным французам внезапно показалось, что они очутились в древней Византии. Притихшие, шагали они по огромным темным залам дворца, провожаемые бесстрастными взглядами облаченных в черное придворных. Пышные оборки и разноцветные ленты и перья на шляпах выглядели нелепо и бедно на фоне тех изумительных драгоценностей, которые украшали в остальном скромные наряды испанцев. Было очевидно, что когда-то все эти золотые вещицы принадлежали ацтекам: Испания недаром гордилась своими конкистадорами.
 Обескураженный де Грамон, миновав длинную анфиладу покоев, в конце концов приблизился к затянутому золотой тканью возвышению, где восседал испанский монарх — весь в черном, в черной же широкополой шляпе, с орденом Золотого руна на шее. В течение доброй четверти часа, пока коленопреклоненный де Грамон произносил заученную наизусть приветственную речь, король не произнес ни слова и не шелохнулся. Память у герцога была отличная, так что повторять выспренные фразы не составило ему никакого труда, и занят он был в основном тем, что наблюдал за Филиппом — моргнет или не моргнет. (Не моргнул, о чем и рассказывал потом своим спутникам потрясенный де Грамон.) Таков был суровый, продуманный до мелочей этикет испанского двора, и Людовик Французский многое позаимствовал из него, когда решил, что пришла пора сделаться полубогом и назваться Королем-Солнцем.
 После столь «ласкового» приема, оказанного французским дворянам Филиппом IV, их отвели к королеве и инфанте. Де Грамон, который не знал, как следует вести себя в присутствии этих высокородных дам, решился спросить совета у шедшего с ним рядом испанца.
 — Простите великодушно, сударь, — обратился учтивый француз к своему молчаливому спутнику, — не могли бы вы оказать мне одну услугу?
 Придворный обернулся к гостю и изумленно воззрился на него.
 «Дьявольщина, наверное, я что-нибудь не то делаю, — пронеслось в голове у де Грамона. — Вот ведь незадача! А я-то думал: увеселительная прогулка — и все… Ну да ладно! Что ж мне теперь — рта не раскрывать, что ли?! А может, он вообще нашего языка не знает?»
 — Сударь, — продолжал тем не менее герцог, — никто не нашел времени посвятить меня в секреты испанского этикета. Когда я завидел Его Величество и замер, потрясенный его великолепием, меня довольно… э-э… невежливо подтолкнули в спину и нажали на плечи, показывая, что я должен опуститься на колени. Так вот, чтобы избежать впредь подобных проявлений неучтивости, которые я извинил только потому, что не допускаю и мысли, чтобы меня, посла французского государя, хотели намеренно обидеть, я бы просил вас объяснить, как мне поступить при виде Ее Величества и Ее Высочества. В частности, я хотел бы знать, когда подобает произносить слова приветствия.
 Сказав это, француз широко, насколько это позволяли правила приличия, улыбнулся, и улыбка эта была столь располагающей и обезоруживающей, что испанец не смог устоять против нее. Слегка поклонившись, он произнес на безукоризненном французском языке:
 — Мне очень жаль, герцог, что вы не по своей вине очутились в подобном положении. Я представляю, насколько вам, тонкому знатоку этикета и искушенному придворному, приходится сейчас нелегко. Извините меня, я пренебрег своими прямыми обязанностями. Итак, у нас есть еще несколько минут, и я постараюсь использовать их с толком. Когда вы окажетесь перед троном и увидите королеву и инфанту, вы должны тут же преклонить колени и почтительно приложиться губами к краю их платьев. Вот и все. Говорить вам ничего не нужно.
 — Но как же моя речь? — спросил изумленный де Грамон. — Ведь должен же я известить принцессу о том, что мой государь просит ее руки?
 — Ничего говорить не нужно, — повторил испанец и жестом пригласил де Грамона следовать вперед.
 Герцог воспользовался полученными советами. Он неторопливо встал на колени, поочередно поднес к губам края двух пышнейших парчовых платьев, а потом на цыпочках удалился.
 Мода, господствовавшая тогда при испанском дворе, его поразила. Открытыми оставались только женское лицо и кончики пальцев. Все прочее скрывали волны ткани. Широчайшие кринолины, огромные воротники, туго стянутые волосы… Де Грамон долго гадал потом, в состоянии ли вообще эти похожие на истуканов женщины двигаться. Обед, на котором ему было позволено присутствовать, нимало не рассеял его недоумение. То есть королева и инфанта безусловно ели, но очень мало и очень медленно. И, разумеется, в полной тишине. А прислуживали им дамы в белом, которые весь обед провели, стоя на коленях! (И выросшую в такой обстановке инфанту Людовик потом вынуждал ездить в одной карете со своими возлюбленными — например, с Луизой де Лавальер или с Монтеспан! Какое унижение!)
 …В течение всего обеда де Грамон исподволь бросал взгляды на свою будущую королеву и остался весьма доволен увиденным. Небольшого роста, изящно сложенная, белокожая. А волосы-то, волосы! Как странно распорядилась природа, наградившая испанку такими волнистыми белокурыми локонами! Правда, голоса Марии-Терезии герцог так и не услышал, а о ее нраве мог только догадываться. К сожалению, и де Грамон, и большинство его современников недооценили прекрасную натуру этой женщины. А вернее сказать — она осталась для них тайной за семью печатями. Дело же заключалось в том, что отец инфанты, король Филипп, строго-настрого приказал ей навсегда превратиться в тень своего мужа.
 — Дочь моя, — внушал Марии-Терезии родитель, — наша страна еще долго будет зависеть от прихотей Франции. Если тамошний государь действительно возьмет тебя в жены, на что я и твоя мать очень надеемся, ты обязана во всем покорствовать Людовику, который, к сожалению, не отличается покладистостью, и ни в коем случае не перечить ему. Если, конечно, — добавил Филипп, подозрительно глядя на девушку, — ты не хочешь, чтобы Мадрид был разорен, а то и завоеван чужеземцами.
 Мария-Терезия выразила удивление, что отец даже может такое о ней помыслить, заверила, что все поняла, и удалилась к себе. Она готова была дать любое обещание, лишь бы уехать жить в Париж, представлявшийся ей средоточием веселья. Однако нарушать слово Мария-Терезия вовсе не собиралась. Вот почему эта скромная, умная, набожная и вообще во всех отношениях достойная женщина стала восприниматься французами как разряженная бездушная кукла. И даже Людовик не догадался о том, насколько страстна была по натуре его молчаливая хорошенькая жена, и каких трудов ей стоило не выказывать на супружеском ложе свой темперамент. «А вдруг, — думала она с испугом, — Людовик сочтет меня распутной? Пускай уж лучше считает безвольной и недалекой».
 Что же до простого народа, то он восхищался милосердием королевы и ее смелостью. Она без опаски входила в чумные и холерные бараки, не гнушалась самой черной работы в госпиталях и помогала ухаживать за искалеченными на полях сражений ранеными. Придворные же за это смеялись над ней и даже ославили слабоумной.
 — Что с нее взять? — хмыкали щеголи, придирчиво глядя на себя в зеркало и оправляя парики. — Вроде бы и хорошенькая, да ведь и не улыбнется никогда, и комплиментов не признает, А эти ее посещения нищих и уродцев? И как только король не брезгует делить с ней постель? Одно слово — дурочка!
 …Но все это в будущем, а пока стремительно надвигался назначенный день свадьбы по доверенности — 3 июня 1660 года. Как ни странно, ночь, предшествовавшую церемонии, невеста провела спокойно — она крепко спала и безмятежно улыбалась, видя во сне огромные, залитые светом залы Лувра и зеленые лужайки с мраморными статуями. Зато Филипп очень волновался и не сомкнул глаз до самого рассвета. Он то молился, то принимался будить королеву, сердясь, что та смеет спать, позабыв о решающем для судьбы Испании дне.
 Когда же наконец наступило долгожданное утро, придворный цирюльник только горестно вздохнул при виде осунувшегося и бледного лица своего повелителя и сразу же начал колдовать над многочисленными баночками и склянками с притираниями и румянами.
 …К алтарю невесту повел сам Филипп. На девушке было очень простое платье из белой шерсти, украшенное серебряным шитьем, а на Его Католическом Величестве — наряд непривычного серого цвета. Взоры всех присутствующих сразу невольно устремились на огромный алмаз «Зерцало Португалии» и необычных размеров жемчужину «Перегрину», красовавшиеся на его шляпе.
 Французского государя на этой свадьбе представлял дон Луис де Харо. Дождавшись возле алтаря Марии-Терезии, он бережно взял ее за руку, подержал несколько мгновений и отпустил. После этого невеста протянула руку своему отцу, который со слезами на глазах (он был счастлив, что его план увенчался успехом) поцеловал ее. Поцеловал очень почтительно, ибо теперь это была рука королевы Франции!
 На следующий день на Фазаньем острове, где совсем недавно проходили переговоры испанцев с Мазарини, состоялась встреча Анны Австрийской и Филиппа. Брат и сестра не виделись сорок пять лет — целую жизнь, и Анна, настроенная несколько сентиментально, решила заключить испанского монарха в объятия.
 — Брат мой, подойдите ближе, — ласково произнесла она, не решаясь переступить границу, которая — буквально! — отделяла ее от Филиппа. — Так нам будет удобнее.
 Не сразу проникнувший в намерения сестры Филипп послушно сделал два шага вперед и тут же оказался в родственных объятиях.
 — Оставьте, Анна, — пробормотал он сердито и резко откинул голову. — Неужели вы собираетесь целовать меня? Но это же роняет достоинство государей! Господи, как же изменила вас Франция!
 И Анне Австрийской пришлось смириться, хотя она и не поняла толком, почему ее так сурово отчитали. Разве это дурно — поцеловать брата в щеку? Ведь целовала же она его, когда они оба были детьми. Или нет? А может, этот чопорный человек вообще никогда не был ребенком? И Анна горестно вздохнула, очередной раз прощаясь с прошлым.
 Затем французская королева-мать и испанский король вместе зашли в просторный павильон, где их уже ожидали инфанта, дон Луис, Мазарини и еще несколько особ. Началась чинная светская беседа, которую прервало появление некоего незнакомца, попросившего разрешения войти. Разумеется, это был сгоравший от нетерпения Людовик. Поначалу все притворились, что не заметили юного короля, который нарушил приличия, ибо ему еще несколько дней нельзя было встречаться с Марией-Терезией. Но делать было нечего, и дон Луис с Мазарини разыграли настоящий спектакль.
 — Если бы здесь сейчас внезапно появился наш государь, — вкрадчиво произнес кардинал, обращаясь к своему собеседнику, — я бы сказал ему: «Сир, не отходите от двери. Прикройте ее у себя за спиной и так и стойте. То, что вы хотите увидеть, отлично видно и от входа».
 После этого кардинал скользнул безразличным взглядом по дверным створкам, отметил про себя, что Людовик все понял, и направился вместе с легонько улыбавшимся доном Луисом к царственным брату и сестре.
 Однако Филипп вовсе не собирался проявлять такт и благоразумие.
 — Какой красивый у меня зять, — довольно громко проговорил он и повернулся к Анне. — У нас с вами наверняка родятся замечательные внуки.
 Инфанта, услышав эти слова, побледнела, и Анна поспешила ей на помощь.
 — Успокойтесь, дитя мое. Ничего страшного не случилось. А как вам понравился этот незнакомец?
 Но девушка не успела ответить своей тетке. В разговор тут же вмешался Филипп. — Не время еще судить об этом, — заявил он и гордо вскинул подбородок.
 «До чего же они заносчивы, эти испанцы! — подумал юный герцог Филипп Орлеанский, очаровательный брат Людовика. — Собью-ка я с него спесь. Никогда не поверю, что ему удастся найтись с ответом». И проказник игриво поинтересовался у Марии-Терезии:
 — Сестра моя, как вам понравилась эта дверь? Мария-Терезия залилась от смущения краской, потупилась и проговорила:
 — Хорошая дверь. Красивая и, похоже, добрая.
 Спустя четыре дня юная королева прощалась с родиной и отцом. Она проливала потоки слез, и Людовик не отставал от нее. Анна Австрийская попыталась утешить его.
 — Молодые люди, — сказала она, — часто пребывают в дурном расположении духа, когда им подходит пора жениться, но после свадьбы их лица светлеют, а на губах появляется улыбка. Поверьте, брак готовит вам множество приятных открытий.
 — Ах, Ваше Величество, — ответил венценосный циник, — я понимаю, о каких открытиях вы говорите, и полагаю, что делать их можно и без произнесения клятв перед алтарем. Впрочем, я готов надеть на себя эти оковы, только уж не взыщите — они всегда будут увиты цветочными гирляндами.
 И, как известно, Людовик не покривил душой. Очаровательные женщины наперебой старались украсить цветами цепи его брака. До королевы же никому не было никакого дела.
 Итак, Мария-Терезия сменила свой испанский наряд на модное французское платье и вышла пожелать отцу счастливого пути. Но Филиппа нигде не было. Оказывается, у Его Католического Величества испросил аудиенции кардинал Мазарини.
 — Я счастлив, — начал итальянец, — что вы, государь, нашли время и соблаговолили сопроводить вашу дочь сюда, на границу с Францией. Я понимаю, сколь много у вас забот, и благодарю вас за честь, оказанную нашей стране.
 Филипп IV раздумывал с минуту, решая, стоит ли выкладывать все карты на стол, а потом сказал:
 — Неужели вы до сих пор не поняли, что я проделал бы гораздо более трудный путь, причем пешком, лишь бы так удачно выдать инфанту замуж?
 И торжествующе улыбнулся, глядя на растерявшегося кардинала. Мазарини понадобилась вся его воля, чтобы не произнести вслух отвратительное ругательство. Получилось, что он так усиленно добивался того, что ему и так с радостью отдавали. Обхитрили его, провели, как мальчишку. И Мазарини с невольным уважением посмотрел на человека, которому это удалось.
 Девятого июня в маленьком провинциальном городке Сен-Жан-де-Люз состоялась еще одна — на этот раз настоящая — свадьба. Короля одели в камзол из золотой парчи, а мантия Марии-Терезии была так длинна (целых пять метров), что ее середину несли принцессы Орлеанские, а конец придерживала принцесса Кариньян. Мантия эта была из пурпурного бархата, расшитого золотыми королевскими лилиями. На головке у инфанты сияла бриллиантовая корона, а к корсажу была приколота роза из бриллиантов и жемчуга. Все заметили, что невеста очень волновалась, но вид у нее был довольный, а на Людовика она поглядывала с робкой нежностью.
 За невестой следовала королева-мать в черной вуали, слегка посеребренной инеем кружев. Замыкала же шествие герцогиня де Монпансье по прозвищу Большая Мадемуазель — старая дева королевской крови. Высокая, величественная, Она напоминала фрегат, неспешно вплывающий в гавань. Ее наряд тоже был траурным: она носила черные платья в память о своем отце Гастоне Орлеанском. Правда, на груди у Большой Мадемуазель блестели добрых двадцать ниток жемчуга, что придавало ей праздничный вид. А вообще из-за обилия черных кружев все это действо заставляло вспомнить Испанию.
 Сразу после церемонии молодая чета, королева-мать и герцог Орлеанский в узком семейном кругу пообедали в королевских покоях. Но прежде Людовик и Мария-Терезия вышли на балкон, чтобы ответить на приветственные клики толпы. Двое безмолвных лакеев держали в руках тяжелые подносы с золотыми монетами, которые король и королева целыми пригоршнями бросали вниз. Золото не успевало долететь до земли — его подхватывало множество рук; то там, то здесь вспыхивали короткие жестокие драки, и, слыша проклятия и стоны, чувствительная Мария-Терезия досадливо морщилась.
 Обед продолжался не слишком долго, ибо король не мог и не желал скрыть своего нетерпения. Наконец, ополоснув ароматической водой пальцы, он поднялся и произнес, пристально глядя на супругу:
 — Очень хочется спать.
 Анна Австрийская была не менее своей юной племянницы смущена откровенностью короля. Она с укором посмотрела на сына и накрыла своей рукой дрожавшую руку Марии-Терезии. Одарив девушку ласковой улыбкой, королева величественно выплыла из супружеских апартаментов. Герцог Орлеанский молча поклонился и последовал за матерью. Молодые остались одни (слуги в счет не шли). Свидетели же, которым вменялось в обязанность присутствовать при первых объятиях и поцелуях королевской четы, должны были появиться позднее — когда муж и жена уж возлягут на ложе.
 Людовик скрылся в спальне, и вскоре юной королеве доложили, что он разделся и ожидает ее. Мария-Терезия находилась в это время в своем будуаре. Ей тоже давно пора было снять тяжелое парадное платье, в котором она венчалась и обедала, но молодая все медлила. Услышав, однако, о нетерпении короля, она принялась подгонять фрейлин:
 — Быстрее! Быстрее раздевайте меня! Вы же знаете, что король ждет!
 Достойное всяческого восхищения супружеское послушание! Но, конечно же, дело было не только в данном отцу обещании. Горячая южная кровь все настойчивее напоминала о себе. Мария-Терезия и страшилась лечь рядом с супругом, и страстно мечтала об этом.
 Наконец молодые оказались под одним роскошным, расшитым цветами и райскими птицами покрывалом, и двери опочивальни распахнулись. В комнату торжественно вступило несколько знатных дворян, предводительствуемых королевой-матерью. Эти люди должны были наблюдать за тем, как их король в первую брачную ночь справится со своими супружескими обязанностями. Однако Анна, от внимательного взора которой не ускользнул написанный на лице инфанты страх, взяла на себя смелость изменить традиции.
 — Господа, — заявила она, — Ее Величество королева может от волнения лишиться чувств, и тогда, как вы понимаете, мой сын не сумеет выполнить свой долг. Поэтому я приказываю всем выйти.
 И Анна решительно задернула полог супружеской кровати.
 Впрочем, никто не допускал и мысли, что король мог бы оплошать.
 «Наш государь так мужествен, — в восхищении писал один из современников Людовика XIV, — что все мы гордимся им и видим в нем идеального кавалера».
 На следующее утро придворные заметили, что королева откровенно восхищается своим супругом и смотрит на него с обожанием. Было ясно, что она всем довольна и совершенно счастлива. Генриетта Английская, которая вскоре вышла замуж за брата короля, всю жизнь завидовала Марии-Терезии и поэтому оставила нам весьма пристрастное ее описание. (Хотя, казалось бы, чему завидовать? Ведь, окажись Генриетта на месте испанской инфанты, еще неизвестно, как бы сложились ее отношения с Людовиком, а так она довольно долго была его любовницей и заставляла выполнять все свои прихоти, о чем Мария-Терезия и мечтать не смела.)
 Так вот, Генриетта Английская написала в своих мемуарах:
 «Нельзя так обожать мужа. Страсть королевы настолько велика, что она не спускает глаз с супруга, чтобы не упустить момента доставить ему удовольствие. Стоит ему посмотреть на нее с приязнью, как она приходит в восторг и веселится до самого вечера».
 Генриетте очень не нравилось, что король время от времени все же заглядывал в супружескую спальню.
 — И как ему не скучно? — выражала она свое возмущение собственным фрейлинам. — С ней и поговорить-то толком нельзя, а уж в любовных утехах она наверняка и вовсе ничего не понимает. Хотя, с другой стороны, если король станет пренебрегать обязанностями мужа, Франция может остаться без наследника… И все-таки, — помедлив, заключила Генриетта брезгливо, — я терпеть не могу, когда она радостно потирает свои крохотные ручки и хихикает, если ей намекают на то, что король провел с ней ночь. А иногда она даже подмигивает! Право слово, подмигивает! Мол, да-да, был у меня нынче муж и ушел только утром. Экая мерзость, прости господи!
 Фрейлины согласно кивали и добавляли все новые и новые подробности. Французская королева им тоже не нравилась. Генриетта, их госпожа, была куда привлекательнее и бойчее.
 Когда после бракосочетания миновала неделя, Анна Австрийская начала рассказывать своим приближенным, что Людовик обрел с Марией-Терезией истинное счастье и думать забыл о девице Манчини.
 — Он даже поблагодарил меня за то, что я настояла на свадьбе и тем самым помогла вырвать из его сердца эту пагубную страсть, — поколебавшись, добавила королева-мать.
 Присутствующие переглянулись с сомнением и согласно закивали. Они поняли, что Анна лицемерит, пытаясь скрыть правду, но толкает ее на это лишь любовь к сыну и желание соблюсти приличия.
 Что же до Людовика, то он был настолько «счастлив» в браке, что не захотел сопровождать молодую супругу в Париж, а объявил о своем решении ехать в Ла-Рошель. Мазарини сразу разволновался, ибо Бруаж располагался совсем неподалеку от этой знаменитой протестантской твердыни. Правда, Марии там уже давно не было — она уехала в Париж, где готовилась к свадьбе с неким знатным итальянцем по фамилии Колонна. (Много лет назад ее дядюшка Мазарини служил у этого самого Колонны камергером.)
 — Как вам, конечно, известно, Ваше Величество, — объявил кардинал королю, — я имею честь быть губернатором нескольких городов, в том числе и Ла-Рошели. Я полагаю своим долгом показать вам эту крепость.
 — Что вы, кардинал, — вежливо ответил Людовик, — ни в коем случае не утруждайте себя. Ведь мой визит будет носить скорее частный характер. Со мной поедут только двое дворян и ваш племянник — Филипп Манчини.
 Мазарини вынужден был подчиниться, хотя и был уверен, что король не задержится в Ла-Рошели, а направится прямиком в Бруаж. Правда, оставалось непонятным, что он там намеревался делать… Отговорить его от поездки не удалось даже королеве-матери. Напрасно она взывала к его разуму, уверяя, что негоже оставлять молодую жену. Король стоял на своем и решительно отказывался говорить, зачем ему понадобилось отправляться в Ла-Рошель. Было ясно, что дел у него там никаких нет. Так оно и оказалось. Пробыв в крепости от силы пару часов, Людовик приказал:
 — В Бруаж!
 И маленькая кавалькада поскакала по пыльной дороге, ведущей к этому небольшому курортному местечку.
 Примчавшись туда, король в одиночестве отправился на морской берег. Он долго бродил там и рыдал, точно потерявший мать ребенок. Когда же ближе к вечеру он с распухшими и покрасневшими глазами вернулся, то велел, чтобы постель ему была устроена там, где ночевала когда-то Мария.
 А наутро королевский лакей сообщил Филиппу Манчини, который время от времени платил ему за всякие любопытные сведения из жизни государя:
 — Его Величество проплакал всю ночь. Подушка была мокрая от слез.
 Манчини понимающе кивнул. Он и прежде был уверен, что Людовик не забыл его сестру.
 За слезы, пролитые Людовиком в Бруаже, заплатить пришлось Марии-Терезии. Юная Манчини была лишь первой из тех дам, что отыскивали дорогу к сердцу, кошельку и постели Людовика. За ней последовали Олимпия Манчини (которая уже во второй раз стала королевской любовницей), затем Луиза де Лавальер, великолепная Монтеспан и еще множество других.
 Спустя десятки лет, в 1701 году, на защиту несчастной королевы поднялся брат короля Филипп Орлеанский. Он очень долго собирался с духом, все никак не решаясь выступить против Людовика. Но однажды слова упрека были все-таки произнесены.
 Как-то Людовик призвал к себе брата для серьезного и неприятного разговора.
 — Ваш сын, — заявил Король-Солнце, — ведет себя совершенно недопустимо. Он развратен настолько, что Париж, повидавший многое, удивляется и называет его, королевского племянника, «первейшим в мире распутником». Обуздайте его, брат мой, иначе мне придется выслать его куда-нибудь в глушь.
 Филипп вскочил. Ноздри его от ярости раздувались, глаза горели недобрым огнем.
 — И это говорите вы, вы! — задыхаясь, произнес он. — Вы, который всегда издевались над покойной королевой, заставляя ее ездить в одной карете с вашими любовницами! И вы меняли их как перчатки! У вас нет никакого права упрекать моего ребенка. Вы похотливы, точно дикий зверь, и мне прекрасно известно, что вы стали супругом вдовы нашего Скаррона. Госпожа де Ментенон — особа весьма достойная, и я уверен, что она чтит память своего знаменитого мужа-поэта, поэтому не надо убеждать меня, что она вышла за вас добровольно. Нет, вы, братец, принудили ее, как принуждали многих и многих до нее!
 Филипп остановился еще не скоро — уж слишком долго копил он обиды. Людовик, разумеется, в долгу не остался, так что яростная ссора продолжалась больше часа. Особенно оскорбили Людовика слова брата о том, что якобы женщины всегда попросту подчинялись своему королю, не питая к нему при этом никаких чувств.
 — Да что же это такое?! — кричал он. — Верно, самому всегда приходилось покупать любовь, вот и считаете, что по-другому не бывает! Так вот же бывает, братец, бывает! Может, скажете, что и Мария-Терезия меня не любила, а? Ага, молчите?! Нечем крыть, да?
 Филипп действительно молчал и только беспрестанно хватал ртом воздух. Ему было очень плохо, и вдобавок он знал, как королева боготворила своего мужа. Ему хотелось сказать, что нехорошо предавать тех, кто к тебе по-настоящему привязан, но сил на это уже не оставалось. Прохрипев что-то невнятное, герцог Орлеанский рухнул на пол. Это был апоплексический удар. Очень скоро защитник несчастной королевы умер. А Людовик долго еще терзался сомнениями по поводу того, как относятся к нему прекрасные дамы.
 — Я добьюсь правды, непременно добьюсь, — говорил он себе. — Филипп лгал мне из зависти — вот и все. Разве можно в меня не влюбиться? Ведь я так хорош собой!
 И постаревший, беззубый Король-Солнце горделиво упирал руки в бока, выставляя вперед подагрическую ногу в роскошном, украшенном драгоценной пряжкой башмаке.

 ВТОРАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ ФИЛИППА ОРЛЕАНСКОГО

 — Я имею право не твердить уроков, я король, — заявил как-то маленький Людовик XIV своему младшему брату Филиппу и убежал из классной комнаты.
 — Где Его Величество? — строго спросил Филиппа наставник. — Почему вы молчите? Знаете, куда он скрылся, но таите правду? Что ж, боюсь, мне придется известить о случившемся вашу мать королеву, а уж она решит, как с вами поступить.
 И бедного герцога наказали, хотя он ни в чем не был виноват.
 Вечером того же дня Филипп попенял старшему брату на то, что тот оставил его наедине с учителем, а сам играл в дворцовом парке.
 — И что с того? — надменно осведомился Людовик. — Я же все равно люблю тебя, а ты любишь меня, значит, можно и пострадать друг за друга.
 Но это были только слова. Людовик никогда — вернее, почти никогда — не поступался собственными капризами и при этом требовал, чтобы окружающие строго блюли государственные интересы, напрочь забывая о собственных.
 Несколько раз Филипп, герцог Орлеанский, пытался восстать против тирании старшего брата, но делал это так робко и неумело, что Людовик, можно сказать, ничего не замечал. И только однажды, как мы знаем, у них состоялся откровенный разговор, закончившийся крупной ссорой, во время которой у Филиппа случился удар. Может быть, герцог Орлеанский и почувствовал себя отомщенным, высказав наконец брату все, что он о нем думал, но цена откровенности оказалась слишком высока.
 Принцесса Генриетта, дочь казненного в Лондоне английского короля Карла I Стюарта, приехала в Париж еще девочкой и почти сразу же влюбилась в юного Людовика. На Филиппа она даже не смотрела, а тот почти не замечал ее. Королевы-матери — Анна Австрийская и Генриетта Английская — довольно долго вынашивали планы о свадьбе Людовика и малышки Генриетты, тем более что видели их растущую взаимную склонность. То есть поначалу французский король почти не обращал внимания на худенькую и несколько угрюмую девочку, но со временем Генриетта превратилась в настоящую красавицу, и Людовик стал заметно отличать ее и даже приглашал участвовать в своем любимом развлечении — балетах.
 — Не правда ли, принцесса очень мила? — неоднократно осведомлялась у сына Анна Австрийская и с удовольствием наблюдала, как он пристально разглядывает изящную девичью фигурку и при этом улыбается.
 Однако получилось так, что Испания оказалась важнее Англии, и потому Людовик женился на инфанте Марии-Терезии. Генриетта была вне себя от горя, и ее совершенно не утешило известие о том, что ей предлагает свою руку младший брат короля.
 — Фи, — сказала она матушке, — я и вообразить себе не могу, как Филипп войдет в супружескую опочивальню. Вы же знаете, что ему всегда были по вкусу юноши, а не девицы.
 — Дочь моя, — остановила Генриетту изумленная и рассерженная английская королева-изгнанница, — не следует передавать мне все слухи, что ходят по Лувру. Мы же с вами не кухарки, которые никогда не преминут обсудить нравы и склонности своих господ.
 — Но, матушка, — возразила Генриетта, — при чем тут кухарки и слухи? Вы же собираетесь выдавать меня замуж, а я вовсе не уверена, что мой будущий супруг в восторге от необходимости делить ложе с женщиной. Согласитесь, что я имею право поговорить о его привычках. У меня нет никакого желания мешаться в толпу красавчиков, что всегда окружают герцога!
 Однако принцессе пришлось смириться с неизбежным. Ее брак с Филиппом никто не счел бы счастливым, но все же муж и жена терпели друг друга. А когда Генриетта умерла, насладиться вдовством герцогу было позволено только год.
 Однажды герцог и его венценосный брат возвращались в Париж после удачной охоты. Стоял ясный осенний вечер; расположение духа у обоих охотников было превосходное. Свиты короля и герцога смешались, дворяне оживленно беседовали друг с другом, наперебой хвастаясь вооружением, собаками и лошадьми. Людовик насвистывал модный мотив и с улыбкой слушал брата, который в подробностях пересказывал последние дворцовые сплетни.
 Когда кавалькада добралась уже до парижского предместья, король внезапно перебил Филиппа:
 — А что, братец, не наскучила ли вам еще холостая жизнь?
 Филипп поперхнулся и невольно поглядел назад, туда, где метрах в десяти от него скакал молодой маркиз де Гранье, недавно приехавший в столицу из Прованса и уже успевший заслужить благорасположение герцога.
 Людовик перехватил его взгляд и недовольно нахмурился.
 — Вот что, братец, — наставительно сказал он, — развлекайтесь так, как вам нравится, я вам никаких препятствий чинить не собираюсь, но об интересах Франции тоже забывать не след. Короче говоря, вам придется скоро жениться.
 Герцог понуро молчал. Он понимал, что спорить бессмысленно и что надо бы хоть из любопытства спросить, кто невеста, но у него так испортилось настроение, что ему сейчас хотелось одного — уединиться в своих покоях и напиться. Или затравить еще одного оленя. А то и прибить кого-нибудь.
 Не дождавшись вопроса брата, Людовик все рассказал ему сам.
 — Вашей женой станет Елизавета-Шарлотта, или Лизелотта, если вам так больше нравится. Она дочь курфюрста Пфальцского Карла-Людовика и кузины вашей первой тещи Генриетты Английской. Сразу предупреждаю вас, Филипп, что девушка, к великому моему сожалению, нехороша собой. И к тому же бедна.
 Король с некоторой опаской поглядел на своего спутника: не слишком ли много ударов было нанесено одновременно? Но Филипп, продолжая хранить молчание, невозмутимо смотрел прямо перед собой. Так прошло несколько минут. Наконец герцог проговорил:
 — Сир, вы, наверное, удивлены, что я так спокоен? Однако спокойствие это только внешнее. Я весь киплю. Вы прекрасно знали, что я не терплю женщин, но вынудили меня сделаться мужем Генриетты, а теперь сообщаете о новой свадьбе, которую готовите для меня… Простите, мне осталось сказать вам всего несколько слов. Я закончу, хорошо? — торопливо произнес Филипп, заметив, что лицо Людовика багровеет от ярости. — Так вот, сир, — разумеется, я женюсь на этой Лизелотте. И никаких вопросов задавать не стану. Мне все равно, какова она, ибо полюбить ее или хотя бы привязаться к ней я все равно не смогу. Поступайте так, как сочтете нужным, а я беспрекословно подчинюсь. В конце концов, я ничем не лучше последнего из ваших подданных и то обстоятельство, что я ваш брат, отнюдь не дает мне права спорить с вами. Разумеется, вы лучше знаете, что нужно для Франции…
 А вот конь ваш, дорогой мой Людовик, — без всякого перехода продолжал Филипп, — сегодня дважды оступался. И я был прав, когда еще утром отговаривал вас садиться на него. Поглядите, у него бока до сих пор ходуном ходят, хотя мы едем шагом добрых полтора часа. Он болен, уверяю вас! Признайте, что в лошадях я разбираюсь недурно, и улыбнитесь! А то еще парижане подумают, что мы повздорили. Им же невдомек, как мы с вами любим друг друга. Ну же, сир! Я жду!
 И Людовик улыбнулся брату и толпившимся на улицах зевакам, а потом сказал:
 — Конечно, вы отлично разбираетесь в лошадях. Когда-то я даже завидовал этому вашему умению, но после перестал. Признал ваше превосходство. А что до грядущей свадьбы, то поверьте, друг мой: если бы не крайняя необходимость, я не стал бы принуждать вас. Вы же знаете, как мне дорого ваше душевное спокойствие.
 И братья бок о бок въехали во двор Лувра.
 Лизелотта, будущая жена герцога Орлеанского, всю жизнь вела дневник, в котором высказывалась более чем откровенно. Она была очень неглупа и прекрасно понимала, что уродлива и никак не может нравиться мужчинам.
 «Зеркало краснеет, когда я заглядываю в него, — писала она. — Еще бы! Ему редко приходится видеть таких дурнушек. Я очень высокая, очень толстая, очень щекастая и вообще очень большая. Правда, глазки у меня маленькие и, как многие говорят, хитрые, но мне кажется, что это обстоятельство вряд ли делает меня привлекательнее. Я знаю, что придворные дамы хихикают надо мной. Их веселит моя красная кожа, покрытая желтыми пятнами, нос в оспинах и то, что я похожа на кубарь. Да, у меня совершенно нет талии и вдобавок безнадежно испорченные зубы, но это не мешает мне радоваться божьему миру и быть остроумной собеседницей. Не сомневаюсь, что брат французского короля будет доволен, когда женится на мне, хотя сейчас он наверняка волосы на себе рвет — особенно если успел уже увидеть мой портрет».
 И Елизавета-Шарлотта оказалась в обоих отношениях права. Филиппу действительно стало дурно, когда он впервые посмотрел на невесту. Однако уже очень скоро муж и жена стали друзьями и без отвращения делили супружеское ложе. У них родилось трое детей, а это кое-что да значит!
 — Какое счастье, что Людовику понадобилось прибрать к рукам Пфальц, — сказал как-то герцог Орлеанский. — Вот уж воистину — не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. С виду эта женщина поразительно напоминает швейцарского наемника, но до чего же она умна и весела!
 Однако эти слова Филипп произнес лишь спустя несколько лет после свадьбы, а поначалу новобрачные отнеслись друг к другу с настороженностью и опаской. Когда в августе 1671 года маршал дю Плесси-Прален по доверенности женился в Меце на только что перешедшей в католичество Лизелотте, она без промедления отправилась навстречу герцогу Орлеанскому и впервые увидела его на дороге между Белле и Шалоном. Филипп ехал к молодой жене в роскошной карете и, надо сказать, немало изумил Лизелотту тем количеством украшений, которые умудрился надеть на себя. Девушка-то происходила из Пфальца, и казна ее отца всегда была пуста. Несколько колец, пара серег да шесть не самого тонкого полотна ночных сорочек — вот и все приданое Лизелотты. Конечно же, она удивилась, когда увидела, что бриллианты сияли не только на шляпе и пальцах герцога, но и на эфесе его шпаги.
 — Господи, до чего же он мал ростом! — прошептала Лизелотта, невольно меряя взглядом и впрямь невысокого Филиппа. — А телосложение у него довольно плотное, и это хорошо, потому что заморышей я не жалую…
 Девушка также отметила про себя удивительно черный цвет волос и бровей герцога и его огромные глаза. На плохие зубы жениха она даже внимания не обратила — в XVII веке это было делом обычным.
 Филипп же, завидев огромную светловолосую немку, слегка попятился. «Сотворил же господь этакое страшилище!» — промелькнуло у него в голове, и он охнул, потому что угодил каблуком в выбоину на дороге.
 — Осторожнее, Ваше Высочество, не упадите, — прошелестело у него над ухом, и де Гранье ловко подхватил своего господина под руку. Но Филипп даже не поблагодарил маркиза. Он попросту сделал вид, что ничего не произошло. Герцог вот уже несколько дней — с самого отъезда из Парижа — дулся на Гранье, потому что тот упросил взять его с собой. И теперь Филипп всякий раз, когда смотрел на юношу, вспоминал о привольной холостяцкой жизни, которой лишился из-за прихоти Людовика, и расстраивался.
 Раздвинув губы в улыбке, герцог пошел навстречу Лизелотте. И буквально в двух шагах от нее в отчаянии прошептал:
 — О боже, как же я буду спать с ней?!
 «Я поняла, — записала Лизелотта в дневнике, — что не понравилась моему супругу. Что ж, такой девице, как я, этого следовало ожидать. Но я сразу решила, что заставлю герцога забыть о моей внешности. Ума у меня на это достанет».
 И новоиспеченной герцогине быстро удалось привязать мужа к себе.
 — Понимаете, братец, — сказал однажды Филипп королю, который захотел узнать, почему устроенный им брак оказался удачным, — иметь такую жену очень удобно. Поводов для ревности она не дает, на хорошеньких мальчиков не заглядывается, интриговать против меня ей резону нет — она сама мне это объяснила, и я ей верю. Конечно, иногда она мне советует, но этак ненавязчиво, между прочим, хотя голова у нее ясная и в политике она смыслит не хуже моего. А еще Лизелотта — отменная рассказчица и шутить умеет так, что многие записные остроумцы только рты бы пораскрывали, если бы ее услышали. Короче говоря, — закончил Филипп серьезно, — вы опять проявили себя мудрым правителем, и Франция должна быть благодарна небу, ниспославшему ей такого государя.
 Людовик польщенно улыбнулся. Он был уверен, что Филипп не преувеличивает: ведь Король-Солнце не может ошибаться и всегда знает, как следует поступать. Людовик уже полагал, что его царствование войдет в историю как самое блестящее и самое справедливое.
 Лизелотта решила не приподнимать в дневнике завесу тайны над тем, как проходила ее брачная ночь, но на протяжении супружеской жизни она много раз поверяла заветным страницам всяческие альковные тайны.
 «Мой муж всегда казался мне очень набожным, — написала она как-то. — Он даже брал четки, с которых свешивалось множество образков, с собой в постель…»
 Слуги уже ушли. Кроватный полог был задернут, и сквозь него просвечивало пламя оставленной на ночь свечи. Лизелотте хотелось спать, потому что нынче она была на охоте и очень утомилась. Однако Филипп непременно желал выполнить свой супружеский долг, и потому герцогиня, зевая, глядела на резной высокий балдахин и гадала, чем занят ее муж.
 — Раздвиньте-ка ноги, женушка, — послышался наконец его голос. — Я сейчас войду в вас. Вот только закончу молиться.
 Но тут Лизелотта, которая было уже послушно задрала рубашку, приподняла голову и негромко засмеялась.
 — Какие странные звуки доносятся из-под одеяла, друг мой! Да простит мне господь, если ваши четки не разгуливают сейчас по совершенно чужой для них стране!
 — Вы ничего не понимаете, — сердито отозвался герцог. — Потерпите минутку, я вот-вот буду готов.
 И Лизелотта опять услышала тихое позвякивание медальонов и образков, которые прикасались к телу Филиппа и помогали ему стать мужественнее.
 Лизелотта стремительно перекатилась на другую половину обширной кровати и схватила супруга за руку.
 — Ага! — с торжеством воскликнула она. — Значит, я не ошиблась! Ну-ка ответьте, что это вы такое делаете?
 Филипп смущенно хмыкнул и ущипнул жену за толстую щеку.
 — Вам не понять, душа моя! Ведь вы же были прежде гугеноткой и потому не представляете, как велика сила святых мощей и в особенности образка Богоматери. Они охраняют меня от всякого зла.
 Задумавшись ненадолго, герцогиня скоро опять засмеялась:
 — Извините, сударь, но как же такое может быть? Вы молитесь Деве Марии и одновременно прикасаетесь ее ликом к той части тела, коей лишают девственности!
 Филипп тоже не смог удержаться от смеха и попросил:
 — Пожалуйста, не рассказывайте об этом никому. Меня могут счесть святотатцем.
 Супруги обнялись, и герцог не преминул доказать Лизелотте, что четки оказали на него нужное действие.
 Итак, у них родилось трое детей, хотя Лизелотта всю жизнь жалела о том, что судьба сделала ее женщиной, а не мужчиной. Она ругалась, как наемник, лихо ездила верхом, обожала скабрезные истории и всем изысканным яствам предпочитала кислую капусту и пиво.
 Когда на свет появился третий ребенок, Филипп твердо решил не прибегать больше к услугам четок.
 — Вы чуть не умерли, рожая нашу Елизавету-Шарлотту, нашу мадемуазель де Шартр, — с ласковой улыбкой сказал он жене, которая лежала в постели и то и дело морщилась от боли. — Станемте-ка ночевать в разных спальнях… Нет-нет, душа моя, если вам этого не хочется, то я, конечно, готов умножать своих наследников! — испуганно добавил он, заметив, что лицо недавней роженицы исказила гримаса.
 — Я согласна, сударь, — прошептала Лизелотта. — Просто у меня все тело ноет, вот я и кривляюсь, как балаганный шут. — И герцогиня тихонько засмеялась.
 …А Елизавета-Шарлотта спустя много лет вышла замуж за герцога Лотарингского Леопольда и основала династию Габсбургов, которая не пресеклась до наших дней.
 «Как хорошо, что муж больше не посещает меня в моей опочивальне, — написала Лизелотта в дневнике. — Когда он предложил мне не делить с ним ложе, я обрадовалась, хотя и опасалась обидеть его, выказав свою радость. Потом я попросила Его Высочество и впредь питать ко мне добрые чувства, и он твердо обещал это. Никогда, никогда не нравилось мне рожать! Да и, по правде говоря, спать с герцогом в одной кровати тоже было нелегко. Он очень не любил, когда его тревожили, и я часто вынуждена была лежать на самом краешке. Однажды я даже упала на пол, чем немало огорчила супруга, который винил во всем себя, а вовсе не мою неуклюжесть».
 Лизелотта закрыла дневник и задумалась. Она была благодарна мужу за многое и корила себя за то, что так и не смогла полюбить его. Дело было в том, что сердце ее давно принадлежало королю.
 — Как же он прекрасен! — с чувством проговорила Лизелотта, и перед ее мысленным взором предстал этот великолепный монарх — красивый, статный, умевший быть то приветливым, то грозным. — Если бы не Людовик, я всю жизнь прозябала бы в своем богом забытом Пфальце. А Филипп… Что Филипп? Он ведь женился на мне не по собственной воле, а по воле брата. Так что мою судьбу устроил Людовик, и немудрено, что я преисполнена признательности к нему.
 Но это, разумеется, было нечто большее, чем признательность. Лизелотта любила Короля-Солнце и не упускала ни единой возможности сопроводить его или на охоту, или на прогулку. Людовик частенько подшучивал над невесткой, но так, чтобы не обидеть. Ему нравились ее язвительный ум и находчивость. Вряд ли Лизелотта надеялась, что король предложит ей сделаться его любовницей, но когда она узнала о некоем событии, то не смогла сдержать своих чувств.
 — Ваше Высочество, — прощебетала как-то утром дежурная фрейлина, помогая герцогине спустить ноги с кровати, — совершенно удивительное известие! Его Величество тайно женился на госпоже Ментенон, вдове нашего поэта Скаррона! Подумать только — на гувернантке своих незаконнорожденных детей!.. О господи, что с вами?! Это я виновата, я ненароком сделала вам больно! Да помогите же мне кто-нибудь! — обернулась фрейлина к остальным присутствовавшим при утреннем туалете герцогини придворным, которые стояли в отдалении.
 — Идите прочь! — прошипела Лизелотта вестнице несчастья. — Я не хочу вас видеть!
 Женщина испуганно присела в реверансе, а потом, пятясь, удалилась. В передней она дала волю слезам.
 — Сошлют меня, сошлют, — причитала провинившаяся. — И хорошо еще, если в имение! Кто меня за язык дернул? Хотела первой быть, вот и поплатилась!
 Но тут передняя стала заполняться теми дамами и кавалерами, что еще совсем недавно находились в опочивальне герцогини. Оказалось, она всех выгнала, заявив, что сегодня вообще не покинет спальню. Придворные, разбившись на кучки, принялись судачить, а бедная Лизелотта тем временем металась по комнате и бушевала.
 — Мерзавка! — кричала она. — Свинья! Ведьма! Околдовала короля! Опоила его! Сжечь ее надобно! Четвертовать! У-у, негодяйка!
 Впрочем, надо отдать справедливость госпоже де Ментенон. Она платила герцогине Орлеанской той же монетой. Мало нашлось бы во французском языке бранных слов, которыми не поносили бы друг друга две эти высокородные дамы. Но новая жена Людовика была хитрее Лизелотты и потому сумела вдребезги разбить ее дружбу с королем. Ей удалось даже на время поссорить герцога Орлеанского с женой, хотя Филипп ненавидел госпожу де Ментенон столь же яростно, как и Лизелотта.
 Когда герцог Орлеанский умер, его вдова помирилась с королем. Сцена примирения была так трогательна, что оба расчувствовались, и Лизелотта сказала:
 — Сир, я всегда любила вас. А иначе с какой стати я бы так ненавидела госпожу де Ментенон?
 И Людовик со слезами на глазах прикоснулся губами к дряблой щеке своей овдовевшей невестки. Ведь так приятно услышать признание в любви, даже если ты — всемогущий король Франции…

 ПРИНЦ ПО ПРОЗВИЩУ МОПС. НОЧЬ ПОД ПРИСМОТРОМ

 — Да, сударь, мы с вами не слишком-то жалуем друг друга, — частенько говаривала Генриетта Английская своему мужу Филиппу Орлеанскому, — но Франции нет до этого никакого дела. Мы обязаны обзаводиться наследниками, потому что может наступить день, когда ваш брат Людовик покинет этот мир, а вы займете его место на престоле. Так что нам с вами придется постараться. — И Генриетта усмехалась. Она не прочь была сделаться королевой, но ей с трудом верилось, что ослепительного и любимого ею Людовика на французском троне сменит гораздо менее видный и представительный Филипп.
 Однако господь не дал супругам наследника мужского пола и очень быстро прибрал Генриетту, которой не удалось порадоваться счастью второй своей дочери — Анны-Марии, мадемуазель де Валуа, рано вышедшей замуж за короля Сардинии Виктора-Амедея II. — Отец рассказывал мне, что моя покойная матушка очень мечтала о сыне, — поведала однажды Анна-Мария своему супругу. — Она хотела, чтобы ее ребенок стал французским королем. Кто знает, вдруг ее мечта с нашей помощью осуществится? Я вот-вот рожу, и наше с вами будущее дитя вполне может сделаться властелином Франции…
 — А что, если это опять будет девочка? — засмеялся Виктор-Амедей. — Надеюсь, вы не поспорите с тем, что Мария-Аделаида, наша старшая, вряд ли сумеет добиться титула короля Франции? И потом, дорогая, я, конечно, понимаю, что Сардиния — страна не слишком большая, но все же мне обидно, когда вы постоянно сравниваете ее с Францией. Это звучит в ваших устах как-то… уничижительно. Впрочем, я не настаиваю, если вам это доставляет удовольствие, можете грезить о чем угодно и рисовать нашей девочке… или нашему мальчику… любое блистательное будущее, — заторопился он, когда увидел, что у его беременной жены обиженно задрожали губы. — Вам вредно волноваться. Хотите, я прикажу кликнуть музыкантов? Прошлый раз они так потешили вас.
 И Анна-Мария быстро сменила гнев на милость, кивнула и поудобнее устроилась в креслах в ожидании скрипачей.
 Что же до судеб ее с Виктором-Амедеем детей, то сложились они так.
 Мария-Аделаида стала супругой герцога Бургундского и матерью Людовика XV, короля Франции. (Так что Анна-Мария оказалась права: один из ее отпрысков все же взошел на французский престол.)
 Мария-Луиза, их вторая дочь, вышла замуж за короля Испании Филиппа V, внука Людовика XIV.
 За двумя девочками последовали два мальчика — Виктор-Амедей, принц Пьемонтский, и Карл-Иммануил. Братья настолько не походили один на другого, что с трудом верилось в их такое близкое родство. Красивый и приветливый Виктор-Амедей всегда был любимцем в семье. Ему охотно прощались все шалости и провинности, и журили его обычно такими словами: «Ваше Высочество, вам не следовало выпрыгивать из окна прямо на клумбу и тем более сбивать мячом шляпы с придворных дам. Ведь вы — будущий владетель Сардинии. Вам это не пристало».
 Бедного же Карла-Иммануила никто не привечал. Отец чувствовал к нему некое подобие отвращения, ругал себя за это и — недолюбливал сына все больше. Мать, разумеется, была благосклоннее к мальчику, однако ее сердце тоже принадлежало старшему сыну, и для младшего там почти не оставалось места.
 Но в 1715 году случилось несчастье, изменившее судьбу Сардинии. Наследник престола пренебрег советами и предостережениями конюхов и решился сам объезжать нового жеребца.
 — Принц едва успел вдеть вторую ногу в стремя, как проклятое животное поднялось на дыбы и сбросило его с себя, — дрожащим голосом рассказывал безутешному отцу берейтор. — Его Высочество грянулся оземь. Когда мы подбежали к нему, он… он уже не дышал.
 При дворе в Турине шептались, что королевская чета не переживет принца дольше, чем на месяц. Анна-Мария слегла и никого не допускала в свои покои. Она почти перестала есть и, по уверениям фрейлин, выплакала все слезы. Во всяком случае, глаза ее с некоторых пор были сухими. Она велела задернуть все шторы и занавеси, чтобы не видеть яркого солнца и голубого итальянского неба, под которым она была прежде так счастлива. О том, как чувствует себя ее муж, королева узнавала случайно и окольными путями. Казалось, ее больше ничто не занимало и ничто не могло вывести из состояния самой черной меланхолии.
 Король же, услышав о смерти принца, для начала пригрозил собственноручно заколоть шпагой всех лошадей во всех придворных конюшнях, а потом уединился в монастыре. Он с утра до вечера молился и спустя две недели объявил, что отправляется паломником в Святую землю .В этом не было бы ничего предосудительного, если бы Виктор-Амедей не прибавил, что ему невмочь уже быть королем.
 — Да, Ваше Величество, — захлебываясь от волнения, говорила королеве одна из придворных дам, — Его Величество прямо так и изволил сказать: мне, мол, все опротивело, глаза бы мои ни на что тут не смотрели, уйду в Святую землю и сгину там бесследно.
 Анна-Мария долго молчала, поджав губы, и размышляла. Наконец она решительно поднялась, велела впервые за много дней принести зеркало, внимательно оглядела себя, печально улыбнулась, заметив несколько новых седых прядок, и отправилась к супругу. Виктор-Амедей нимало не удивился ее приходу.
 — Вот, дорогая, собираюсь в путь, — проговорил он и указал на дорожные сундуки. — Как много вещей влачит человек с собой по жизни, не правда ли? А зачем, казалось бы? Ведь нам с вами отлично известно, что на тот свет все уходят с пустыми руками.
 Тут голос короля предательски дрогнул, и Анна-Мария прильнула к плечу мужа и прошептала:
 — Вы никогда не поступали опрометчиво, друг мой. Так сделайте же над собой усилие и останьтесь в Турине. Подумайте о том, что случится без вас с нашей бедной страной. Я не пытаюсь утешить вас, потому что оба мы знаем, что это бесполезно, но я взываю к вашему благоразумию. Вспомните: у нас остался еще один сын, и мы обязаны без промедления начать делать из него престолонаследника.
 — Вы, наверное, шутите? — отозвался король. — Наш младший не может править государством. Он же непроходимый тупица.
 После смерти принца Виктора-Амедея ненависть отца к Карлу-Иммануилу только возросла. Понимая, что совершает тяжкий грех, государь все же шептал по ночам в своей спальне:
 — Господи, отчего Ты не позарился на этого уродца? Зачем забрал на небо моего наследника? Я не в силах, не в силах смотреть на Карла-Иммануила без содрогания. Он отвратителен мне!
 Ах, если бы королева знала, что сын платил отцу той же монетой и ненавидел его не менее страстно! Но бедная женщина даже не догадывалась о том, какие черные чувства бушевали в груди четырнадцатилетнего подростка, до, глубины души обиженного на своего отца.
 Природа не была благосклонна к Карлу-Иммануилу. Сутулый, почти горбатый, с глазами навыкате (он страдал не слишком ярко выраженной базедовой болезнью), принц привык находиться в тени старшего брата-красавца и смирился со своей отталкивающей внешностью. Никто никогда не напоминал ему о том, что он не обладает обаянием и привлекательностью. Никто — кроме отца-короля.
 — Как же он похож на мопса! — сказал однажды Виктор-Амедей, внимательно разглядывая ребенка. — Такой же неуклюжий, неловкий, и глаза выпучены. К тому же себе на уме. Мопс и есть. Так я его впредь и стану называть.
 Мальчик насупился и незаметно смахнул слезинку. Он очень обиделся на данное ему прозвище и решил попросить мать, чтобы та уговорила отца не насмехаться над ним. Но королева не захотела заступаться за сына, потому что не отнеслась к его обиде всерьез.
 — Не надо плакать, Карл, — строго сказала она. — Отец хочет только добра своим детям и делает все, чтобы вы были счастливы. А сравнивать вас с мопсом он, наверное, больше не станет. Забудет о своей шутке — и все. — И королева, смягчившись, притянула сына к себе и погладила по голове. — Так что успокойтесь и ступайте играть.
 Но Карл-Иммануил не успокоился, потому что отец упорно называл его Мопсом и всячески высмеивал. Мальчик стал скрытным, подозрительным и лживым. При малейшей возможности он старался остаться один и все размышлял о чем-то или в глухом уголке дворцового парка, или на каменной скамье на берегу моря.
 Итак, королева в очередной раз выслушала мнение мужа о младшем сыне и в кои-то веки решила оспорить его.
 — Карл-Иммануил совсем не так глуп, как может показаться, — мягко сказала она. — Мы сами виноваты в том, что бедное дитя столь застенчиво и угрюмо. Ведь вы полагали, будто Карл не должен затмевать своего старшего брата, и потому велели, чтобы на мальчика обращали как можно меньше внимания. К счастью, у нас есть еще время наверстать упущенное и приучить Карла-Иммануила к мысли, что ему придется освоить, если можно так выразиться, ремесло короля.
 Но Виктор-Амедей только презрительно фыркнул и отошел к невысокому круглому столику, на котором красовалась внушительных размеров ваза с фруктами. Повертев в пальцах кисточку винограда, король отправил в рот сразу две ягоды и произнес негромко, но с явным раздражением:
 — Странно, но мне отчего-то очень захотелось есть… Это, верно, вы виноваты. Отвлекли меня от мыслей о вечном и вынудили думать о Мопсе и о его будущем. Хороший же из него получится король — глупый, неотесанный да к тему же уродец! Хотел бы я знать, в кого он такой удался? Остальные-то наши дети — сущие ангелы.
 Королева потупилась. Да, обе дочери были на удивление хороши собой, и покойный принц тоже имел полное право именоваться красавцем, ну а Карл-Иммануил… Что ж, Карл-Иммануил немало походил на собственного отца. Король попросту не желал замечать этой очевидности. Сам-то он был доволен своей внешностью, и его не смущали ни слишком узкое лицо, ни усеянные оспинами щеки, ни длиннющий нос, украшенный на конце неким подобием шарика. Вдобавок Его Величество был рыжим, а над верхней губой у него топорщилось несколько волосков, претендовавших на звание усов.
 Виктор-Амедей был человеком на удивление хитрым и упрямым. Он обладал отличным политическим чутьем, если не сказать — нюхом, и враги всегда остерегались его. А еще о нем было известно, что он очень скуп. «Вот скареда, почище сардинского короля!» — говорили о ком-нибудь, если желали уязвить. И действительно, гардероб Виктора-Амедея был так скромен, что ему не позавидовал бы даже нищий. В любое время года король носил лишенный каких бы то ни было украшений коричневый наряд из не слишком тонкого сукна, тяжелые грубые башмаки и простые полотняные сорочки. Рукоятка же его шпаги была обшита кожей — чтобы баски камзола не протерлись раньше времени.
 — Пожалуйста, не надевайте хотя бы этот синий плащ, — умоляла мужа королева, бывшая, к слову сказать, большой модницей и обожавшая красивые платья. — Вы же в нем вылитый бродяга!
 Но король только плотнее запахивал свой и впрямь чудовищный плащ и отвечал, покачиваясь с пятки на носок (его излюбленная манера, тоже сильно раздражавшая королеву):
 — Неужели же я похожу на бродягу, душа моя? Но посмотрите, какой мне нынче доставили из Парижа парик! А моя шляпа? Правда эти перья изумительны? Ах, если бы еще цена была не так велика! Но что делать, что делать, вы же знаете, шляпы и парики — это моя слабость.
 И Анна-Мария улыбалась и принималась разглядывать изящный аграф на новой мужниной шляпе. Королева долго, но безуспешно пыталась взять в толк, каким образом отвратительная скупость уживалась в ее супруге с любовью к роскошным головным уборам и радующим глаз творениям искусных парикмахеров. Ведь Виктор-Амедей всегда носил башмаки, какие, пожалуй, не надел бы и мельник, и шляпы, каждая из которых стоила не меньше мельницы. — Теперь нам придется стать очень и очень бережливыми, — заявил король Сардинии своей жене примерно через два месяца после гибели старшего сына. — Ведь Карл-Иммануил — совершеннейший невежда… не то что наш… наш милый Виктор.
 И король на несколько мгновений умолк. Он пытался справиться с подступившими рыданиями, и это ему удалось.
 — Так вот, — продолжал он, — вы, друг мой, хорошо знаете, что я никогда не был скрягой (тут королева открыла рот, желая что-то сказать, но быстро передумала и начала поправлять ленту на траурном чепце), однако образование Карла-Иммануила обойдется нам в кругленькую сумму, так что не взыщите, если я велю урезать кое-какие расходы.
 И к Карлу-Иммануилу было приглашено сразу несколько учителей. Ему пришлось овладевать тайнами баллистики и математики, стратегии и дипломатии, литературы и политической экономии. Вдобавок несчастного Мопса, который от природы был очень неуклюж, вынуждали подолгу ездить верхом, танцевать, фехтовать и стрелять из пистолета.
 — Я очень устал, я больше не могу, — начинал он причитать после двух часов подобных телесных упражнений, и ему оказывали милость — разрешали вернуться к книгам. Короче говоря, бедняга и впрямь мог стать дурачком, потому что его пытались за полгода обучить всему тому, во что покойный Виктор-Амедей вникал несколько долгих лет.
 Когда юноше исполнился двадцать один год, его женили — на девушке, которую он до свадьбы ни разу и в глаза не видел. Ему даже портрета ее не показали — потому, наверное, что она была еще некрасивее Мопса. Девицу звали Кристиной-Луизой, и она была дочерью курфюрста Шульцбахского.
 — Вот что, дитя мое, — наставительно говорила ей Анна-Мария, — со временем вы станете королевой, поэтому вам следует многому научиться. Ваш муж постигает разом несколько наук, и я бы советовала вам не отставать от него. — Тут королева помедлила, пристально разглядывая смутившуюся невестку, и слегка понизила голос. — Но и о постельных утехах не забывайте. Карл-Иммануил так усердно занимается, что ему иногда просто необходимо отвлечься. Может, помочь вам советом? Ну же, не робейте, спрашивайте!
 Но Кристина-Луиза так покраснела и так отчаянно замотала головой, что королева отступилась.
 — Хорошо-хорошо, девочка, — сказала она. — Надеюсь, вы справитесь сами.
 И обе женщины молча склонились над шитьем.
 Однако Виктор-Амедей не был так снисходителен к молодой чете и каждые два месяца заставлял сына и невестку непрестанно молиться в течение девяти долгих дней, прося Небо даровать им потомство. Но все было бесполезно. Кристина-Луиза ни разу не забеременела и спустя полтора года после свадьбы тихо сошла в могилу.
 — Она была девственницей, — шептались на церковных скамьях во время церемонии отпевания. — Ей бы следовало лежать сейчас в белом гробу.
 Весь Турин знал о том, что принц ни разу не прикоснулся к молодой жене, ни разу не попытался исполнить свой супружеский долг.
 Да, так оно и было. Мопсу не нравилась его жена. Он чувствовал себя оскорбленным, когда глядел на нее, потому что полагал, что родители нарочно женили его на создании таком же некрасивом, как он сам. И бедняжка зачахла от тоски и горя, так и не решившись открыть свекрови свою тайну. Кристина-Луиза была уверена, что Мопсу придется плохо, если она выдаст его, и потому несчастная молчала и только плакала все ночи напролет.
 Едва лишь траур закончился, как Виктор-Амедей позвал к себе сына и принялся распекать его.
 — Ни на что вы не годны, Мопс, — сердито сказал король. — Ни на что! Как известно, у нас с вашей матушкой родилось четверо детей, а вы не смогли зачать ни одного! Да знаете ли вы, как дорого стоило мне устройство вашего брака?! А похороны вашей несчастной жены? Я мог бы купить на эти деньги десяток наимоднейших шляп! (Виктор-Амедей говорил совершенно серьезно. Парики и шляпы действительно были для него мерилом всех вещей, и близкие уже не удивлялись этой его странности.) Вот что, юноша: я подыскал вам новую невесту и заранее объявляю, что сделаю все для того, чтобы у вас появился наследник!
 Услышав столь двусмысленные речи, Карл-Иммануил хотел усмехнуться, но ограничился тем, что еле заметно пожал плечами. Он бы давно уже наговорил отцу дерзостей, сухо попрощался с матерью и, захватив кое-какие свои драгоценности, подался бы, к примеру, в Париж — если бы не призрачная надежда сделаться со временем королем. Призрачная потому, что Виктор-Амедей настолько ненавидел и презирал своего единственного сына, что не остановился бы, пожалуй, перед тем, чтобы лишить его права на трон. А уж если у Карла появится наследник… Да нынешний король ничтоже сумняшеся объявит своим преемником не сына, а внука, и поделать с этим будет ничего нельзя.
 Карл-Иммануил переступил с ноги на ногу и с неприязнью поглядел на отца, продолжавшего вещать о том, что принц стал посмешищем всего двора и что даже младшие горничные хихикают у него за спиной. Юноша знал об этом и злился на короля, никогда не упускавшего случая уколоть и поддразнить его. Да, Карл-Иммануил недолюбливал женщин, они не интересовали его, он не умел толком поддержать с ними беседу и только мрачнел, замыкаясь в себе. Все видели это и смеялись над ним. И вот ему опять предстоит сделаться чьим-то мужем и спать с незнакомой женщиной в одной постели… До чего же все это омерзительно, до чего скучно! И принц тяжело вздохнул.
 Одна из самых красивых статс-дам, Анна-Тереза де Кумиан, маркиза де Спиньо Монферрато, давно уже мечтала обратить на себя внимание монарха. Ей исполнилось сорок пять лет, но молочно-белая кожа, густые черные волосы, высокая грудь и превосходные зубы сделали бы честь любой восемнадцатилетней девушке. Нельзя сказать, чтобы Виктор-Амедей никогда не глядел в ее сторону, но Анна-Тереза всегда прикидывалась очень скромной и набожной особой, ибо не хотела лишиться доверия королевы. Однако будущая свадьба наследного принца давала красавице редкую возможность сблизиться с королем, и она решила действовать при первом же удобном случае.
 Прогуливаясь по усыпанным белым песком садовым дорожкам, женщины — королева и ее статс-дама — вели тихую ленивую беседу. Было так жарко, что обсуждать какой-нибудь серьезный предмет Анне-Марии совершенно не хотелось. Внезапно ей почудилось, что земля уходит у нее из-под ног, и против воли она оперлась на руку спутницы. Это не был обморок, но королева почувствовала себя настолько дурно, что о продолжении прогулки не могло быть и речи. Госпожа де Спиньо очень обеспокоилась и вызвалась не уходить от ложа больной сколь угодно долго.
 Итак, Анна-Мария лежала в постели с ледяным компрессом на голове и слушала свою статс-даму, которая неторопливо, то и дело прерываясь, чтобы осведомиться, не нужно ли чего страдалице, повествовала о том, как помочь наследному принцу. Сначала ее речи лишь забавляли королеву, но потом она призадумалась и в конце концов пообещала поговорить с мужем.
 — Ваше Величество, — толковала ей госпожа де Спиньо, — несмотря на то, что Его Высочество успел уже стать вдовцом, он до сих пор так и не познал женщину. Он очень скромен и застенчив и потому нуждается в советах человека, умудренного житейским опытом. — Тут говорившая запнулась, и королева посмотрела на нее с любопытством и даже тревогой: уж не себя ли предлагает маркиза в наставницы принцу? Но оказалось, что Анна-Тереза клонила к другому. — Господин Карл-Иммануил боится женщин и не доверяет им, и я отваживаюсь дать Вашему Величеству один совет. Пусть Ваше Величество уговорит короля побеседовать с сыном. Мужчины обычно хорошо понимают друг друга, и я уверена, что Его Величество сумеет убедить юношу не страшиться нового брака.
 Анна-Мария с сомнением покачала головой. Ей с трудом верилось в то, что Карл-Иммануил захочет внимать советам отца. Да и король вряд ли сумеет переступить через свою неприязнь к сыну и быть с ним ласковым и терпеливым. Однако кое в чем маркиза была права. Нельзя допустить, чтобы история со вторым браком Карла-Иммануила завершилась столь же огорчительно. Значит, принцу придется многое растолковывать, а она, мать, сделать этого не сможет. Но если не она, то кто же?
 — Маркиза, — слабым голосом произнесла королева, — вам придется переговорить с Его Величеством. Он отец, ему и решать, как быть. Ступайте же к нему без промедления. Я совершенно без сил и сейчас попробую забыться сном. Надеюсь, через несколько часов я окрепну. Ваша помощь мне больше не понадобится… Только не забудьте потом рассказать, чем закончится ваша беседа с королем.
 И Анна-Мария легонько вздохнула и закрыла глаза. «Хорошо все же, — подумала она, засыпая, — что меня окружают такие преданные люди. Милая, милая маркиза…»
 Виктор-Амедей сразу же принял статс-даму и с улыбкой галантного кавалера осведомился, что ее привело к нему. Маркиза стыдливо потупилась, покраснела (румянец всегда удивительно шел ей) и сообщила о поручении королевы.
 — Как странно! — воскликнул Виктор-Амедей. — Отчего же моя супруга сама не явилась ко мне?
 — Ее Величество отдыхает, — сказала красавица, пристально глядя на короля. — Мы гуляли после обеда, и у нее закружилась голова. Ничего серьезного, государь, не беспокойтесь. Если бы что-то стряслось, вы давно бы знали об этом.
 Король молчал и смотрел на обворожительную даму столь же внимательно, как и она на него. Маркиза первая опустила глаза и пробормотала:
 — Вы прикажете мне удалиться, Ваше Величество? Но что же я скажу королеве?
 — Удалиться? Ни в коем случае!
 Король поискал взглядом колокольчик, который по рассеянности всегда забывал вернуть на поднос, увидел его на откинутой крышке бюро, позвонил и велел подать лимонад и жареный миндаль.
 — Фрукты на столе, — негромко проговорил он, — и мы вполне могли бы обойтись одним лимонадом, но я жажду услышать, как хрустят на ваших зубках зажаренные орешки.
 Госпожа де Спиньо изумленно воззрилась на короля. Никогда прежде ей не приходилось слышать от него столь игривых речей. И Виктор-Амедей не замедлил все объяснить.
 — Я неплохо разбираюсь в женщинах, — деловито сказал он, жестом веля маркизе садиться. — И давно заметил, какие взгляды вы на меня бросаете. Не стану скрывать — вы тоже нравитесь мне. И теперь у нас появится возможность встречаться столь часто, как мы того захотим. Ведь отец имеет право озаботиться судьбой родного сына и избрать в свои советчицы некую умную и чертовски хорошенькую женщину? Ну а советоваться мы с вами станем, скажем, поздно вечером, когда меня не будут отвлекать никакие другие дела. Жаль, конечно, что королеве нездоровится, но нет худа без добра — значит, она не станет возражать, если несколько следующих ночей я проведу в отдельной спальне.
 … — Итак, мы с вами поняли друг друга, — сказал король спустя четверть часа и вежливо отвернулся, чтобы не видеть, как маркиза приводит в порядок свои многочисленные пышные юбки. — Ну вот, парик помялся! — досадливо пробормотал он.
 И Его Величество начал старательно поправлять огненно-рыжие локоны. Он так увлекся этим занятием, что маркизе пришлось несколько раз кашлянуть прямо у него над ухом.
 — А, да-да, — обернулся он к ней с лучезарной улыбкой. — Мопс! Я не забыл о поручении королевы, но предлагаю вам обсудить все завтра, после ужина. Или вы предпочитаете сегодня? — И Виктор-Амедей бережно коснулся пальцем крохотной черной мушки на щеке красавицы. — У вас совсем нет седых волос, — прошептал он. — А. моя жена после смерти сына заметно постарела. И мне не нравится, как она теперь выглядит…
 Встречи короля и маркизы скоро стали делом привычным и даже обыденным. Виктор-Амедей искренне привязался к госпоже де Спиньо и часто делился с ней опасениями о судьбе Мопса. Говорить с ним и давать ему какие-либо советы король отказался наотрез.
 — Все равно этот болван ничего не поймет. Да он, пожалуй, и не услышит меня: уставится себе под ноги, и будет думать о чем-то своем. Нет-нет, надо придумать нечто иное.
 — А не покажете ли вы мне портрет невесты? — попросила маркиза. — Видите ли, принц почувствовал бы себя увереннее, если бы девушка была не такой дурнушкой, как его первая жена, упокой господь ее душу.
 Виктор-Амедей охотно выполнил просьбу своей возлюбленной. С холста глядело совершенно очаровательное создание. Хрупкое, золотоволосое, нежное, с розовыми свежими щечками.
 — Как же ее зовут? — прошептала очарованная маркиза.
 — У всех этих немок на удивление трудные имена, — усмехнулся Его Величество, явно довольный тем, какое впечатление произвел на маркизу портрет. — Язык сломаешь, пока выговоришь: Поликсена де Гессе-Рейнфельд. Как вы думаете, понравится она моему непутевому сыночку?
 — Конечно, — уверенно кивнула госпожа де Спиньо. — И мне кажется, что… — Тут красавица томно потянулась и сунула ноги в раззолоченные комнатные туфельки без задников. — Странные они все же, — заметила она между делом, оглядывая туфли. — Холодно в них, и так и норовят соскользнуть. Нет, не завидую я восточным наложницам. Ношу только потому, что мода велит… Так вот, мне кажется, в брачную ночь у принца все получится как надо. Я же говорила вам, что та девица, коей я велела… э-э… лишить господина Карла-Иммануила невинности, сказала, будто все прошло довольно гладко. Я вас уверяю, что принц со временем войдет во вкус и примется менять любовниц как перчатки.
 Виктор-Амедей привлек женщину к себе и прошептал:
 — Значит, вы думаете, он пойдет в отца?
 Маркиза польщенно улыбнулась и ничего не ответила. Она знала, что король очень долго оставался верным мужем и что именно она, Анна-Тереза де Кумиан, заставила его впервые осквернить семейный очаг.
 — И все же мы не можем допустить, чтобы Мопс остался в спальне наедине с молодой женой! — неожиданно заявил король.
 Маркиза удивленно протянула:
 — О чем это вы, Ваше Величество? Я не понимаю…
 — Что же тут непонятного? — Виктор-Амедей рассеянно поправил цветы в вазе. — Все уйдут, полог на кровати будет задернут, но мы с вами станем через щелочку наблюдать за супругами и в нужную минуту придем им на помощь.
 — О господи! — в голос рассмеялась маркиза. — Никогда в жизни мне не приходилось встречать столь заботливого отца!
 Так все и произошло. Когда молодые возлегли на кровать, над которой вздымался устрашающих размеров балдахин, король и маркиза выпроводили придворных и устроились в креслах возле камина. Королева, поколебавшись, тоже ушла. С некоторых пор она все чаще чувствовала недомогание, и лекари в один голос советовали ей не переутомляться и как можно больше спать. Анна-Мария была уже серьезно больна, хотя и не догадывалась об этом.
 Из-за занавесей кровати доносились какие-то странные звуки — то ли хихиканье, то ли всхлипы. Короля снедало любопытство, и он взглядом велел маркизе посмотреть за полог. Женщина повиновалась и несколько минут молча наблюдала за возней юных супругов. Наконец она на цыпочках приблизилась к своему любовнику и прошептала:
 — Вы можете не волноваться, они оба очень довольны. Но Виктор-Амедей остался непреклонен в своем желании помочь молодым советом.
 — Пойдите и спросите, не нужно ли им что-нибудь объяснить!
 Госпожа де Спиньо пожала плечами и вновь направилась к алькову. Как ни странно, король оказался прав: и принц, и принцесса обрадовались предложенной помощи; хотя поначалу несколько удивились тому, что в спальне есть еще кто-то, кроме них.
 …С тех пор так и повелось. Каждый вечер маркиза отправлялась, как на службу, в опочивальню молодоженов и следила за тем, что происходит в супружеской постели. А потом, пожелав юной парочке спокойной ночи, она шла к королю и рассказывала ему о том, что видела.
 — Но вы вмешались, когда Мопс… когда у Мопса не получилось? — с тревогой осведомлялся король.
 — Конечно, — успокаивала его маркиза. — А иначе зачем бы я туда вообще ходила?
 Но спустя какое-то время Карлу-Иммануилу надоела эта опека.
 — Пожалуйста, маркиза, — проговорил он однажды, выглянув из-за нарядного тяжелого полога, — скажите отцу, что я уже превзошел науку любви, и что мне больше не требуется ничья помощь. Я всегда был расположен к вам, но еще несколько таких вечеров — и я прикажу страже не пускать вас сюда!
 Раздосадованная госпожа де Спиньо рассказала обо всем королю, и тот на следующее же утро призвал к себе сына и накричал на него.
 — Что вы себе позволяете? — громогласно вопрошал Виктор-Амедей. — Думаете, женитьба дает вам право своевольничать? Мне нужен наследник, и до тех пор, пока я не узнаю, что моя невестка ожидает ребенка, маркиза не покинет вашу опочивальню!
 Выйдя от отца, Карл-Иммануил в ярости сломал свою новую трость и швырнул ее обломки в мальчишку-поваренка, который имел неосторожность попасться ему на глаза. (Разумеется, дело было во дворе, потому что в стенах дворца принц не осмелился бы открыто выражать свой гнев.)
 Однако прошло совсем немного времени, и все разрешилось само собой. В 1728 году королева Анна-Мария умерла, и у Его Величества не осталось времени на то, чтобы следить за Мопсом.
 — Будьте моей женой, — произнес он однажды утром заветные слова, и госпожа де Спиньо степенно кивнула и поцеловала своего возлюбленного.
 Правда, брак ее оказался морганатическим, но какое это имело значение? Все равно он ни для кого не был секретом, и придворные воздавали ей королевские почести.
 Но счастье ее оказалось недолговечным. Через год Виктор-Амедей решился-таки исполнить свою давнишнюю мечту и отказаться от престола. Правда, в монастырь он на сей раз уходить не собирался.
 — Я, милая моя женушка, — говорил он, потягивая горячее красное вино, — хочу пожить в сельской тиши. Так, как живут простые дворяне, которые думают только об охоте да о грядущем урожае. Экая зима нынче выдалась холодная! — внезапно заключил король и, поставив кубок на табурет, протянул руки к огню.
 — Значит, вам надоело править страной? — кусая губы от отчаяния, глухо спросила новоиспеченная госпожа де Ментенон. — И куда же вы, сударь, намереваетесь отправиться?
 — Вы хотите сказать — «мы», — ласково поправил жену Виктор-Амедей. — Ведь вы же любите меня, правда? И не останетесь в Турине, когда я поеду в замок Шамбери?
 Несчастная покорно кивнула, проклиная в душе и буколические устремления супруга, и свое непомерное тщеславие, толкнувшее ее на этот брак. Не могла же она теперь сознаться в том, что выходила замуж не за Виктора-Амедея, а только за его королевский венец.
 И вот 7 сентября 1730 года состоялась торжественная церемония добровольного отречения Виктора-Амедея, а спустя всего неделю муж и жена уже обустраивали свое новое гнездышко — продуваемый всеми ветрами замок Шамбери.
 — Господи, до чего же здесь уныло! — воскликнула как-то в сердцах маркиза, и Виктор-Амедей промолчал, потому что был совершенно согласен с женой. В старом доме дуло из всех щелей, так что спать приходилось едва ли не закутанными в шубы, а дни коротать возле зажженного камина. Замерзало, стыдно сказать, даже содержимое ночных горшков, так что несколько их — еще совершенно новых — пришлось попросту выбросить.
 — И зачем только мы приехали сюда?! — причитала госпожа де Спиньо, дуя на озябшие пальцы. — Неужели это вы и называете идиллией? От вечных сквозняков у вас разыгрался ревматизм, а мне досаждают боли в пояснице! Умоляю: давайте вернемся в Турин! Зима действительно выдалась на редкость суровая, такая суровая, что до весны можно и не дожить.
 И Виктор-Амедей согласился пуститься в обратный путь.
 — Пожалуй, я даже готов опять занять престол, — сказал он, уже сидя в карете. — Я ведь более опытен, чем Мопс, и он, конечно, с радостью откажется от трона в мою пользу.
 Но этого, разумеется, не случилось. Карл-Иммануил III слишком давно мечтал о короне, Чтобы отречься от нее из-за сумасбродного отца.
 — Вот что, батюшка, — сказал он Виктору-Амедею во время единственной встречи, которая у них состоялась. — Возвращайтесь-ка вы подобру-поздорову в Шамбери. Вам сейчас в Турине делать нечего. Я знаю, что мои подданные довольны тем, как я правлю, но, если бы это было и не так, корону я бы вам все равно не вернул.
 — Неблагодарный мальчишка! — возвысил голос бывший король. — Мерзкий Мопс!
 Этих слов ему произносить не следовало. Карл-Иммануил нахмурился, круто развернулся и вышел из комнаты.
 — И кто вас только за язык тянул?! — упрекала маркиза мужа, когда они уже сели в карету, чтобы ехать в Шамбери. — Или вы не знаете, что ваш сын — существо столь же злопамятное, сколь и мстительное?
 Виктор-Амедей виновато вздыхал и глядел в окно, на занесенные снегом горы.
 …Вскоре бывшего короля арестовали прямо в постели, где он и маркиза мирно почивали, и перевезли в другой замок — Монкальери. Через несколько месяцев Виктор-Амедей умер там от разрыва сердца.
 А маркиза окончила свои дни в Сретенском монастыре, что в Пиньероле. Ей пришлось провести там сорок лет, и не было дня, чтобы она не упрекала себя за то, что ответила согласием на предложение стать женой короля Сардинии.

 НЕ ВЕЛИКОВАТ ЛИ НОС У НЕВЕСТЫ ДОФИНА?

 Осенью 1678 года французский король Людовик XIV решил, что его сыну пришла пора жениться.
 — Видите ли, моя дорогая, — сказал он госпоже де Ментенон, своей любовнице и верной наперснице, — не то чтобы дофин не пропускал ни одной хорошенькой мордашки или же, скажем, пытался выведать у своих дворян, каким образом можно залучить в Лувр продажную девку. Но в последнее время мальчик стал слишком уж часто задумываться, а это верный признак того, что ему нужна жена. Она расшевелит его, и он поймет, что мир полон радостей.
 Быть принцем гораздо легче, чем королем. Забот-то почти никаких! Так что пускай себе женится и плодит мне внуков.
 — Сир, — улыбнулась госпожа де Ментенон, — не вздыхайте, подобно пожилому буржуа, которому взрослые дети только что намекнули, что ему пора уйти на покой и оставить лавочку на их попечение. Уж я-то отлично знаю, что вам еще рано записывать себя в старики. А женитьба сына — это дело государственное, и никакого касательства к вашим годам она не имеет. Надеюсь, у вас уже есть на примете и невеста, и человек, который объявит ей о грядущем счастии?
 Людовик почесал за ухом крохотную левретку госпожи де Ментенон и произнес еле слышно:
 — О господи, до чего же проницательна эта женщина! Красавица смущенно потупилась.
 На следующий день король пожелал побеседовать с маркизом Кольбером де Круасси — опытным дипломатом, ловким царедворцем и умнейшим человеком. Совсем недавно маркиз вернулся из одной европейской страны, где вел переговоры, результатом коих явился весьма выгодный для Франции мир. Круасси все еще не имел случая удостоиться монаршей благодарности — и вот о нем наконец-то вспомнили!
 — Орден, орден… — напевал Круасси себе под нос, шагая по бесконечным, плохо освещенным переходам Лувра. — А может, лучше золото? Мешочек звенит, погрузившись в карман, и звон этот очень приятен ушам!..
 Короче говоря, маркиз явился к королю в превосходном расположении духа и, поклонившись, замер в почтительной позе, надеясь услышать похвалы и принять заслуженную награду. Но Людовик повел себя неожиданно.
 — Любезный Круасси, — рассеянной скороговоркой пробормотал он, — Франция благодарна вам за то, что вы для нее сделали, но ей этого мало.
 Тут король поперхнулся, осознав, наверное, что слова его прозвучали странно, однако же невозмутимо пояснил:
 — Да-да, Круасси, не удивляйтесь. Ваша последняя миссия была крайне важной, но теперь вам предстоит послужить нашему престолу еще раз.
 «Неужели он хочет объявить кому-нибудь войну? — молнией пронеслось в голове у дипломата. — Но кому же? В Европе нынче спокойно, Турция занята своими делами… Остается разве что Московия… О господи, там-то нам что понадобилось?!»
 — Итак, маркиз, — продолжал тем временем Людовик, — мы решили женить нашего единственного сына… Мы имеем в виду, — с тонкой улыбкой прибавил он, — нашего единственного законного сына. (С некоторых пор Король-Солнце стал говорить «мы» вместо «я» почти постоянно. Иногда, впрочем, он все же забывался — неизвестно, случайно или намеренно. Полубог мог позволить себе быть рассеянным. Он вообще мог все себе позволить.)
 — Я весь внимание, Ваше Величество, — растерянно выдавил из себя Круасси, не зная, смеяться ему или плакать. А он-то думал… Эка важность — свадьба дофина! Да любая знатная девица из любой страны спит и видит выйти замуж за наследника французского трона! Зачем королю понадобился такой хитроумный дипломат, как он? Ведь с этим поручением справится всякий дворянин, будь он даже круглым болваном!
 — Мы не можем доверить такое важное дело кому угодно, — произнес король, как будто прочитав мысли де Круасси.
 — Я польщен, сир, — поклонился придворный.
 — Вы же знаете, что дофин, к сожалению, мало похож на нас. Он далеко не так красив и не отличается красноречием. Он или целыми днями гоняется по полям и лесам за волками, или же попросту сидит в креслах, разглядывая носки своих сапог… Иногда, впрочем, его занимает набалдашник собственной трости.
 — Да, сир, вы правы. Дофин и впрямь несколько молчалив, — неохотно согласился Круасси. — Но, — тут же поспешил добавить он, — Его Высочество с детства любил размышлять, и не стоит его за это порицать.
 Людовик раздраженно ткнул кочергой в ярко пылавшую в камине головню.
 — Что вы такое говорите, Круасси! Молчалив? Да он за год и трех фраз не произнес!
 — Принц склонен к размышлениям, — упрямо стоял на своем опытный дипломат.
 — Послушайте, маркиз, прекратите уверять меня, будто дофин молчит потому, что с утра до вечера обдумывает нечто очень важное! Ему попросту нечего сказать!
 И король пристально посмотрел на своего собеседника. «Меня не было в Париже несколько недель, — прикинул в уме Круасси. — Вернулся я только вчера ближе к ночи и сразу же лег спать, благо знал, что все мои депеши королем получены и что аудиенции мне самому испрашивать не надо. Значит, я что-то упустил. Может быть, дофин впал в немилость? Или кто-то донес на меня? Однако я не ведаю за собой никакой вины!»
 Но тут Людовик внезапно рассмеялся и, протянув руку, осторожно снял с плеча маркиза огромный комок паутины.
 — До чего же грязно в нашем Лувре, — сказал король. — Заденешь ненароком стену — и вот пожалуйста, паутина! Хорошо еще, что без паука. А я все смотрел на вас и думал: может, это кружева такие? И только когда вы к камину подошли, понял, что это.
 Круасси перевел дух и тоже позволил себе улыбнуться. Однако ухо следовало держать востро. Разговор о дофине был еще не окончен.
 — Вы, безусловно, скажете, что наш сын увлекается музыкой, а это, мол, свидетельствует о глубине натуры.
 Маркиз молча кивнул. Он действительно собирался сказать именно это.
 — Так вот, дорогой Круасси, ни о чем таком это вовсе не свидетельствует. Ему просто нравится, что можно бездельничать и дремать, пока музыканты водят смычками по струнам. Хотел бы я знать, что он станет делать, когда перебьет всех окрестных волков? Наверное, перейдет на кроликов…
 Король умолк и устремил взгляд на огонь. А Круасси явственно представил себе юного принца. Ему было всего семнадцать, но фигура его уже расплылась и отяжелела. Молодой человек очень любил спать и терпеть не мог вести беседы, не говоря уже о том, чтобы пытаться острить или флиртовать с фрейлинами своей матери-королевы, среди которых было немало настоящих красавиц. Весь двор терялся в догадках, что еще, помимо охоты на волков, занимает принца. Может быть, думал маркиз, король все же зол на своего наследника и намеревается как-то унизить его этим браком? Но туг Король-Солнце прервал молчание, и по первым же словам монарха Круасси понял, что за время его отсутствия ничего не изменилось и что отец по-прежнему очень привязан к своему единственному законному отпрыску.
 — Бедный мальчик… — сказал Людовик. — Он так одинок. Мы всегда стремились утолить его жажду к знаниям, а она, поверьте, была у него, когда он только-только начинал учиться. Но потом что-то случилось. Может быть, во всем виноват его первый гувернер, герцог де Монтозье… да вы, разумеется, помните этого угрюмого человека… его невозможно забыть. Маленький Людовик несколько раз жаловался матери, что герцог награждает его увесистым ударом, если он плохо затвердит урок, но мы не верили — до тех пор, пока не узнали о том, что этот негодяй чуть не до смерти избил своего пажа.
 Маркиз молча кивнул. Он помнил эту печальную историю, а также и то, как нелегко было замять скандал. Покалеченный мальчик принадлежал к знатному провинциальному семейству, и его родственники приехали в Париж требовать для герцога самого сурового наказания. Но у Монтозье оказались очень влиятельные друзья, и потому королю пришлось ограничиться ссылкой.
 — Нам с Ее Величеством было жаль нашего малыша, и, когда для него подыскали другого наставника, Боссюэ, королева даже решила самолично присутствовать на занятиях. К счастью, Боссюэ понравился дофину, так что учился он с охотой. Но все же, Круасси, — вздохнул король, — нам кажется, мальчик не слишком-то преуспел. Нас снедает тревога за него. Он замкнут и излишне молчалив. Он избегает общества и сторонится веселых пирушек.
 Маркиз стоял, плотно сжав губы. Иногда король бывал с ним откровенен, но это случалось редко. И слава богу! Дипломат полагал, что у монархов должны быть свои тайны, в которые вовсе не обязательно посвящать даже самых преданных людей. Ведь спустя какое-то время король может пожалеть о том, что был излишне болтлив, и решить на всякий случай обезопасить себя. Так и в Бастилии очутиться недолго. А что до нрава принца, то у Круасси было на сей счет свое мнение. Он полагал, что юноша просто тушуется рядом с таким блистательным отцом и что повзрослеть ему поможет лишь женитьба. Вот только кто невеста? И зачем все-таки он понадобился королю?
 Стоявший спиной к маркизу Людовик внезапно спросил:
 — Вы уже утомились, сударь? И добавил, оборачиваясь:
 — Отец, разговорившийся о своем входящем в возраст сыне, — что может быть скучнее, правда? Но это сын повелителя Франции — вот вам и оправдание, если, конечно, в нем есть нужда. Давайте-ка сядем, маркиз. Сейчас мы намерены перейти к сути дела.
 Круасси взглянул на изящный диванчик, на который указал ему король, и механически отметил про себя, что месяц назад его еще тут не было. Госпожа де Ментенон любила роскошь, хотя и продолжала по привычке уверять, что ей надо совсем немного — всего лишь умную книгу да умных собеседников.
 — Вы помните о том договоре, что мы заключили десять лет назад с Баварией? — обратился к де Круасси Людовик, после того как опустился в покойные кресла возле камина и, прищелкнув пальцами, подозвал к себе собаку.
 — Таких договоров было несколько, государь, — деловито отозвался дипломат. — Какой именно подразумевает Ваше Величество?
 Людовик пощекотал под ошейником собачью шею. Животное прикрыло от удовольствия глаза и положило голову на хозяйские колени.
 — В то лето он был еще щенком и едва не утонул в болоте, когда мы с курфюрстом гнали оленя. Неужто забыли? Егерю потом пришлось выхаживать Цезаря целых две недели. Зато какой пес получился, а? Просто загляденье.
 Круасси уже понял, на какой договор намекает король. Речь там шла о том, что курфюрст Баварии поддержит Людовика в его притязаниях на трон императора Священной Римской империи, буде германский император, Фердинанд II Габсбург, умрет.
 — Я все помню, сир, — сказал маркиз. — Значит, дофину предстоит жениться на юной сестре баварского курфюрста? Весьма мудрое решение, ибо добрые отношения с этим государством очень важны для Франции.
 — Разумеется, разумеется, — отмахнулся Людовик. — Наши решения всегда мудры. Но понимаете ли, сударь, нам с королевой не все равно, с кем предстоит нашему сыну рука об руку идти по жизни. А баварские принцессы… гм-гм… будем откровенны, далеко не красавицы. Собственно говоря, нам с вами хорошо известна только одна принцесса, принадлежащая к этому дому, но если судить по ней, то…
 Король умолк и забарабанил пальцами по подлокотнику. Круасси с удивлением понял, что его повелитель смущен. Наверное, он не хочет обидеть Мадам, жену герцога Орлеанского, предположил дипломат. Всем было известно, что король высоко ценил живой ум и трезвость суждений своей невестки. Что же до внешности, то назвать Мадам просто некрасивой женщиной значило бы польстить ей. Герцогиня была откровенно нехороша собой — плохая кожа, гнилые зубы, полное отсутствие талии… М-да, если принцесса Мария-Кристина походит на нее, то над Францией станет, пожалуй, насмехаться вся Европа: окружили, мол, королевский трон уродинами, а все потому, что пригожие на родню Людовика не польстились.
 Круасси понимающе вздохнул и вежливо осведомился:
 — Ваше Величество, а что вообще известно о возможной невесте принца?
 Людовик поднялся с места так резко, что Круасси тоже вскочил и остался стоять, следя взглядом за королем, который принялся мерить шагами комнату.
 — Все как-то странно, сударь. Из Баварии не пишут ни слова о том, как выглядит принцесса, зато всячески превозносят ее ум и образованность.
 Круасси невольно цокнул языком — к счастью, негромко, так, что король не слышал. Похоже, дело плохо. Красавицу за ум хвалить не будут, он ей попросту ни к чему. Значит, Ее Высочество дурнушка. И на что же теперь решится король? Слово-то курфюрсту уже было дано…
 — Вот что, маркиз, — проговорил Людовик, приблизившись к собеседнику и отчего-то понизив голос, — мы поручаем вам отправиться в Мюнхен и хорошенько рассмотреть принцессу. Если сия девица ничем не примечательна, то принц на ней, конечно же, женится, но если у нее есть какой-нибудь… э-э, изъян… скажем, она одноногая, или кривая, или… — Тут король помедлил, а потом закончил задумчиво: — Или, упаси господи, вся шерстью поросла, как те женщины, которых на ярмарках показывают… гм… тогда нам придется курфюрсту отказать…
 Людовик замолчал, поглядывая на маркиза.
 — Надеюсь, впрочем, что дело не так уж плохо, — добавил король, от которого не укрылось, что обычно невозмутимый Круасси изо всех сил пытается справиться с изумлением, смешанным с ужасом. — Нет-нет, друг мой, не волнуйтесь, вы действительно знаете все, мы от вас ничего не утаили. Не надо подозревать, что мой шпион при Баварском дворе написал, будто принцесса — это настоящее исчадие ада, а вас я отправляю туда убедиться, так ли оно и есть на самом деле. Полагаю, невестка не стала бы скрывать от меня то обстоятельство, что ее близкая родственница столь уродлива, что на нее и взглянуть-то страшно. Но мы хотим знать правду! — Людовик даже ногой пристукнул, желая показать, насколько важны эти его слова. — Вот почему мы назначаем вас чрезвычайным посланником и велим завтра же ехать в Мюнхен.
 Круасси уже и думать забыл об ожидаемой награде, с мыслью о которой он час назад зашел в этот кабинет. Маркиз проникся важностью новой миссии и горел желанием сообщить своему повелителю, как же на самом деле выглядит принцесса Мария-Кристина. Хорошенько выспавшись перед дорогой, он сразу после завтрака тронулся в путь.
 Дочь курфюрста Баварского, узнав о прибытии посланника Людовика XIV, встревожилась и принялась раздумывать о том, что же ей делать. Конечно, Мария-Кристина, а точнее, Мария-Кристина-Анна-Виктория, подобно большинству европейских принцесс, почти каждую ночь видела во сне, что дофин, сын французского короля, просит ее стать его женой… к тому же отец много раз намекал, что между ним и Королем-Солнцем существует некая договоренность относительно судеб дофина и Марии-Кристины, — и все-таки девушка сомневалась, что принц на ней действительно женится. Но вот приехал маркиз де Круасси, и приехал только для того, чтобы взглянуть на нее и убедиться, что она подходит дофину. Во всяком случае, именно так утверждала в своем послании, переданном принцессе одним из спутников француза, герцогиня Орлеанская.
 — Не понравлюсь я маркизу, конечно же, не понравлюсь! — шептала девушка, придирчиво разглядывая себя в зеркале. — Ах, если бы мужчины судили о женщинах по уму! Тогда бы у меня наверняка отбоя от женихов не было. Ну да ладно. Выставлять напоказ свои недостатки я не собираюсь, но и скрыть их не удастся. Значит, буду биться тем оружием, какое есть. Я красноречива, остроумна, неглупа. Пускай маркиз поймет, что я замечательная собеседница. Надеюсь, очень скоро он перестанет обращать внимание на мое лицо и напишет в Париж, что я — само обаяние. И Мария-Кристина позвала горничных и принялась примерять наряды, выбирая тот, в котором она первый раз предстанет перед де Круасси.
 Маркиз с некоторым изумлением и досадой взирал на стоявшую под алым бархатным балдахином девушку. Он шел в зал, надеясь хорошенько рассмотреть принцессу, но как раз этого-то ему сделать никак не удавалось. На Марии-Кристине было сиявшее, точно солнце, платье из золотой парчи, а голову Ее Высочества покрывала накидка с золотой же бахромой. Лицо оставалось в тени, и Круасси так и не смог его толком увидеть. Да вдобавок еще эта дурацкая бахрома! Она так раздражала маркиза, что он с трудом сдерживался, чтобы не подойти к девице и не убрать с ее лба эти длинные золотые нити.
 Но, конечно же, опытный дипломат и виду не подал, что чем-то недоволен. Он произнес ловко составленный комплимент, поклонился и стал ожидать, что ответит принцесса. «Хоть голос ее услышу, раз лицо она решила не показывать!» — усмехнулся про себя посланник.
 И девушка ответила. Голос у нее оказался приятный и мелодичный, а благодарила она Круасси за произнесенную любезность так витиевато, что дипломат не мог не подивиться ее находчивости и образованности. Да и французский язык она знала превосходно. Но, к сожалению, Людовика ни в малейшей степени не заботил ум принцессы. Круасси было приказано описать ее внешность, и потому он, вздохнув, начал говорить длинную речь. Слова лились, потоком, и очень скоро у бедной девушки, которой совсем недавно исполнилось восемнадцать и которая не привыкла еще к утомительным государственным приемам, стали слипаться глаза. Круасси же вовсе не упивался собственным красноречием, как мог подумать сторонний наблюдатель, а пристально всматривался в принцессу, стараясь запечатлеть в памяти ее черты.
 Наконец маркиз умолк. Девушка слегка вздрогнула, приходя в себя, и тихо сказала:
 — Мои родители и я надеемся видеть вас завтра на обеде. Он дается в вашу честь, милостивый государь, так что извольте не опаздывать. Последняя фраза прозвучала так неожиданно и показалась французу такой забавной, что он едва не рассмеялся. «До чего же она рада тому, что я наконец замолчал, — проникаясь невольной симпатией к принцессе, подумал маркиз. — Даже пошутить осмелилась. Наверное, отец разбранит ее за это. М-да, но вот лицо-то я так и не разглядел. Жаль, очень жаль».
 Откланявшись, Круасси направился в свои апартаменты и принялся размышлять. Ему надо было слать депешу во Францию, а признаваться в том, что поручение короля пока не выполнено, очень и очень не хотелось. Наконец он решил, что изложит пока на бумаге свои первые впечатления, а завтра, после обеда, во время которого можно будет присмотреться к девушке повнимательнее, отправит своему повелителю еще одно письмо. Знай Круасси, сколько еще депеш предстоит ему отослать в Париж, он бы, пожалуй, предпочел сказаться больным и вернулся бы домой. Но пока маркиз находился в уверенности, что дело будет вот-вот улажено и король получит полное представление о том, как выглядит возможная невеста дофина.
 Итак, дипломат сел к столу, обмакнул в свою любимую дорожную чернильницу перо и написал следующие строки: «Сир, Ее Высочество принцесса Баварская удостоила меня нынче первой аудиенции. Выполняя приказ Вашего Величества, я пристально всматривался в девушку и могу сказать со всей определенностью: ничего отталкивающего в ее облике нет. Правда, и красавицей ее назвать нельзя. Росту она среднего, сложена неплохо. Грудь у нее довольно полная, а плечи покатые. Лицо принцессы…»
 Тут Круасси в задумчивости начал по-мальчишески грызть ногти. Отвратительная привычка, из-за которой в детстве он получил немало затрещин и подзатыльников. Что поделаешь, она до сих пор помогала маркизу сосредоточиться. С грустью оглядев мизинец с неровно обкусанным ногтем, Круасси продолжал:
 «Лицо принцессы правильной формы, пожалуй, даже слишком правильной, ибо оно совершенно круглое. Рот не велик, но и не мал. Зубы белые и довольно ровные. Губы не то чтобы алые, но и не слишком бледные».
 — Неплохо, сударь мой, неплохо, — похвалил сам себя маркиз. — Коли продолжать в том же духе, никто и не догадается, что как следует я девицы не видел.
 Он весело щелкнул по носу серебряного льва, украшавшего откидную крышку чернильницы, и перо вновь торопливо заскользило по бумаге.
 «Щеки округлые. Глаза не большие, но и не маленькие, не слишком веселые, но и не задумчивые. Руку, к сожалению, я видел всего лишь мгновение, но мне показалось, что она не очень белая, хотя и правильной формы. Вообще Ее Высочество несколько смугловата, но это ее не портит. Единственное, что немного насторожило меня, так это нос принцессы…»
 Перо замедлило свой бег, и Круасси устремил взор за окно, где виднелся по-осеннему яркий, трепетавший на ветру желтыми и красными листьями парк.
 «Нос кажется великоватым, — внезапно решившись, написал маркиз, — особенно если присмотреться к его кончику. Однако он ни в коем случае не уродует лицо и не делает принцессу менее привлекательной, чем она есть. А Ее Высочество безусловно привлекательна и может понравиться гораздо легче и быстрее, чем иные записные красавицы».
 Поставив точку, Круасси вздохнул и подумал, что не будет отправлять депешу нынче же, как намеревался ранее. Он лучше дождется завтрашнего обеда и после него добавит к письму постскриптум. Дипломата очень беспокоил нос принцессы. Даже в полумраке балдахина он выглядел слишком уж большим и некрасивым.
 — Нет-нет, надо будет завтра его хорошенько рассмотреть, а то вдруг со мной сыграли злую шутку тени и эта длинная бахрома, — пробормотал маркиз и пошел спать. На следующий день состоялся торжественный обед. Он длился не меньше трех часов, и все это время де Круасси думал не столько о том, какое бы блюдо еще попробовать, тем более что повар у курфюрста был не из самых искусных, а о том, как бы без нарушения приличий получше разглядеть дочь хозяина. Он даже несколько раз ответил невпопад и потом рассыпался в извинениях и уверял, что рассуждения очаровательной принцессы поставили его в тупик и он не сразу нашелся с ответом. Положа руку на сердце, маркиз не слишком-то кривил душой, когда утверждал подобное. Юная Мария-Кристина оказалась чудесной собеседницей, и ей ни в малейшей степени не мешало то, что разговор за столом велся по-французски. Она мило шутила, совсем не конфузилась, когда маркиз обращался к ней с вопросами, и к концу трапезы почти очаровала его.
 Однако у себя в покоях, оставшись наедине с начатым накануне посланием в Париж, де Круасси решил, что грешить против истины он не имеет права. И у письма появился постскриптум.
 «Сир, сегодня у меня была возможность лучше рассмотреть принцессу Баварскую. С сожалением сообщаю Вашему Величеству, что кожа вокруг губ и кое-где на щеках у нее весьма красная, а на лбу и скулах есть несколько желтых пятен. Впрочем, Ее Высочество столь умна и добродетельна, что…» И Кольбер де Круасси воспел как раз те качества принцессы, до которых его повелителю не было решительно никакого дела.
 Получив депешу, написанную хитроумным и изворотливым дипломатом, Людовик долго недоумевал. Он никак не мог взять в толк, подходит принцесса дофину или же нет. То, что девушка совсем не красавица, король понял, но обладает ли она хотя бы обаянием, которое нередко заменяет собой привлекательность? Людовик уже настолько привык к мысли о выгодном для Франции браке дофина с дочерью баварского курфюрста, что ему почти хотелось, чтобы де Круасси горячо похвалил ее. И король решил посоветоваться с госпожой де Ментенон.
 — А разве, сир, у вас до сих пор нет портрета принцессы Баварской? — спросила дама.
 — Есть, конечно, — мрачно буркнул Людовик. — Но я ему не доверяю. Вы же знаете этих придворных живописцев — все как на подбор льстецы, притворщики и выдумщики!
 Госпожа де Ментенон кивнула. Да-да, так оно и есть. Тщательно выписанный наряд, чистое лицо с легкой полуулыбкой, а на заднем плане — пурпурная занавесь с кистями или вычурный одноногий столик, на котором лежит корона: мол, изображенная на портрете особа только-только сошла с трона и вскоре туда вернется. Взглянуть на такое творение приятно, но верить ему нельзя.
 — Вы же знаете, дорогая, — продолжал тем временем король, — что де Круасси поехал в Мюнхен как раз для того, чтобы рассмотреть принцессу.
 — А что, если, — предложила госпожа де Ментенон, — отослать этот портрет маркизу? Пусть он сообщит, похожа на нем принцесса или нет.
 — Умница! — сказал король и немедленно кликнул дежурного офицера. — Сейчас сюда принесут картину, — объяснил он невозмутимому мушкетеру. — Мы хотим, чтобы она как можно скорее оказалась в Мюнхене, у господина де Круасси.
 …Верховой мчался галопом, и уже через сутки маркиз держал в руках изображение принцессы Баварской и королевское послание.
 — Дьявольщина! — воскликнул он, прочитав письмо и взглянув на портрет. — Разве это Мария-Кристина? Ничего общего, право слово, ничего! И очень жаль. Если бы принцесса и в самом деле была такой, какой ее тут нарисовали, она бы наверняка понравилась и королю, и дофину… да и вообще любому мужчине. Круасси водрузил портрет на стол, отошел на несколько шагов в сторону и удивленно покрутил головой.
 — Ну надо же! И нос совсем другой… А вообще-то, — заключил он, — хорошо, что Мария-Кристина не походит на эту красавицу с портрета. Иначе бы с ней не о чем было разговаривать. Красивые женщины — они не для долгих бесед, они для другого предназначены. — И при мысли о черноглазой хрупкой обитательнице некоего двухэтажного особняка, что затаился под сенью густого сада в одном из парижских предместий, Де Круасси улыбнулся.
 Но долг был превыше всего. Солгать своему повелителю маркиз не мог и потому написал, что портрет слишком польстил принцессе.
 «Живописец плохо передал внешность Ее Высочества, — сообщил де Круасси. — Взять хотя, бы нижнюю часть лица. Она у принцессы куда красивее, чем на портрете, особенно если принцесса изволит смеяться. А вот нос на самом деле большой, больше, чем на полотне…»
 — Не могу же я вообще не упоминать о носе! — говорил себе дипломат, перечитывая письмо. — Как несправедливо, что у, такой разумной и образованной девушки нос — самая приметная часть лица! — И маркиз надолго погрузился в горестные размышления. Он думал о том, что королю может не понравиться Мария-Кристина, которая совсем не походила на придворных жеманниц, ловко строивших глазки и с радостью завлекавших в свои сети первых попавшихся кавалеров. — Да бог с ним, с носом! — махнул наконец рукой маркиз. — Не суть важно! Ведь стоит заговорить с принцессой, как о носе тут же забываешь. Господи, как бы я хотел, чтобы у нашего дофина была такая жена! Тогда бы он наверняка распрощался со своей меланхолией и с утра до вечера слушал бы остроумные рассуждения Марии-Кристины. Но для этого я должен убедить короля в том, что лучшей невесты для принца ему не найти…
 Дипломат слал на родину депешу за депешей. Он то расхваливал девушку, то, спохватившись, принимался так скрупулезно описывать ее внешность, что отдельные черты совершенно заслоняли общий облик. Людовик не знал, что ему делать, и в конце концов отправил в Мюнхен своего любимого художника — совсем юного де Труа.
 — Мы хотим знать истину, — напутствовал его король, — поэтому не пытайтесь ничего приукрасить. Рисуйте принцессу такой, какова она есть.
 — Я непременно исполню волю Вашего Величества, — заверил портретист и поехал в Баварию.
 — Что ж, молодой человек, — при первой же встрече заявил ему Круасси, — я рад, что наш повелитель так высоко ценит ваш талант живописца. Попробуйте передать кистью то, что не удалось мне, работавшему лишь гусиным пером. Бог вам в помощь. Надеюсь, вы не станете возражать, если я понаблюдаю за тем, как вы работаете?
 — Это большая честь для меня! — с преувеличенной горячностью воскликнул юноша, — Вашим тонким вкусом восхищается вся Франция!
 — Ну-ну, — пробурчал Круасси. — Я действительно знаю толк в женщинах и лошадях, но какое до этого дело целой Франции?
 Время шло. Людовик с нетерпением ждал, когда же де Труа пришлет ему портрет принцессы, и так волновался, что это заметила даже королева. Мария-Терезия редко видела своего сиятельного супруга, но на парадных обедах они все-таки встречались, и однажды королева не выдержала.
 — Сир, — спросила она шепотом, после того как Людовик испачкал кружево манжеты густым коричневым соусом и принялся рассеянно слизывать его, не обращая ни малейшего внимания на изумленные взгляды нескольких иностранных посланников, — что с вами творится? Уж не больны ли вы?
 — Проклятый флюс! — с досадой отозвался Король — Солнце и заправил мокрую манжету под рукав камзола. — Щека раздута уже вторую неделю, так что лицо скособочилось и рисовать его нельзя!
 Королева с интересом посмотрела на аккуратно нарумяненное и набеленное лицо мужа и не обнаружила на нем никаких признаков флюса.
 — А что говорит лекарь? — спросила она после некоторого раздумья.
 — Лекарь! — презрительно фыркнул король. — Да что он может сказать? Ему лошадей пользовать, а не знатных особ!
 Мария-Терезия удивлялась все больше и больше. Никогда еще ей не приходилось слышать, чтобы король так уничижительно отзывался о своем лейб-медике.
 — Флюсы очень коварны, — осторожно проговорила королева. — Мне рассказывали, что иные могут угрожать даже мозгу. И тогда человек становится… э-э… несколько глупее, чем прежде.
 — Только этого не хватало! — воскликнул Людовик. — Неужели бедная девочка может сойти с ума?
 — Кто? — чуть не поперхнулась королева. — О ком это вы, сир?
 — Да о Марии-Кристине, о ком же еще? — ответил Людовик. — Я же вам сказал: ее портрета все нет и нет, потому что у нее флюс и де Труа ждет, когда опухоль спадет. А может, вас, сударыня, не волнует то, что наш сын все еще не женат? — внезапно рассердился король. — Я уже несколько недель хлопочу об этом портрете, а вам и дела нет. Даже не знали, что у принцессы флюс!
 И Людовик в раздражении отвернулся. Мария-Терезия грустно смотрела в тарелку. Она очень любила мужа, но совсем не умела разговаривать с ним.
 Наконец лицо принцессы приняло прежний вид, и художник начал работать. Мария-Кристина, чтобы не заскучать, беседовала с ним и с де Круасси, и очень скоро дипломат понял, что портрет не получается. Де Труа подпал под обаяние принцессы и нарисовал ее такой, какой она ему казалась, а не такой, какой она была на самом деле.
 «Ваше Величество, — в отчаянии написал правдивый Круасси, — принцесса, к моему сожалению, совсем не так хороша, как можно подумать, увидев ее портрет. И лицо у нее более круглое, и нос де Труа сильно уменьшил…»
 Опять этот нос! Король был уже даже не в силах гневаться. Он так надеялся на де Труа, но юноша не оправдал ожиданий… Что ж, наверное, придется отринуть все сомнения и действовать.
 И король опять пошел к госпоже де Ментенон. Едва лишь увидев его, умная женщина поняла, что решение уже принято, но все же спросила:
 — Вы по-прежнему опечалены, сир?
 — Да, дорогая, я по-прежнему опечален, — ответил Людовик, садясь подле нее на диван. — Однако ждать я больше не могу. Будь что будет. Она некрасива, но я не хочу для дофина иной жены. Я привык к мысли об этом браке. И все же, друг мой, вы видели портрет, присланный де Труа, и вы читали последнее письмо Круасси. Так скажите же, как вам нравится принцесса Баварская?
 Госпожа де Ментенон не замедлила с ответом. Она давно уже составила собственное мнение о Марии-Кристине и без колебаний заявила:
 — Я прониклась симпатией к этой девушке. Да, она не слишком привлекательна, но ослепительная красота могла бы, пожалуй, лишь отпугнуть дофина. Зато принцесса неглупа и рассудительна… и вдобавок она всегда будет благодарна вам и юному Людовику за то, что ее сделали женой наследника французского трона.
 Госпожа де Ментенон чуть помедлила, а потом присовокупила:
 — И не забывайте, сир, что одну и ту же женщину разные мужчины видят по-разному. Возможно, де Круасси принцесса не нравится и кажется некрасивой, но это вовсе не значит, что ваш сын подумает то же самое.
 Король погрузился в размышления. Он понимал, что его возлюбленная права, но ему были хорошо известны нравы его собственного двора. А вдруг кто-нибудь осмелится посмеяться над принцессой или намекнуть наследнику, что внешность его молодой жены не вдохновила бы на мадригал ни единого поэта?
 — Итак, дорогая, я рад, что вы разделяете мою приязнь к дочери баварского курфюрста, — заявил наконец Людовик. — Откладывать свадьбу я не намерен, но прежде сделаю так, чтобы никому из наших придворных остроумцев и в голову не пришло оскорбить принцессу пускай даже насмешливым взглядом.
 И король подробно объяснил госпоже де Ментенон, что он собирается предпринять. Госпожа де Ментенон одобрительно кивала.
 Вечером следующего же дня, едва королева села за обеденный стол, ее церемониймейстер объявил о приходе Его Величества. Король не удостоил взглядом никого из присутствовавших в зале. Он стремительно пошел вдоль стен, явно подыскивая подходящее место для того портрета, что виднелся у него под мышкой. Вскочившие при неожиданном появлении монарха придворные удивленно провожали его глазами.
 — Вот здесь! — И король остановился напротив одного из окон и ткнул пальцем в алые, затканные лилиями обои. — Гвоздь!
 Из-за спины Людовика быстро выскочил лакей и ловко укрепил на стене изогнутый в виде крючка огромный гвоздь. Король собственноручно повесил на него живописное изображение Марии-Кристины, отошел на несколько шагов, склонил голову набок, невнятно промычал нечто одобрительное, а затем повернулся к столу и громогласно объявил:
 — Это принцесса Баварская, которая весьма скоро станет нашей дочерью. Она не красавица, но все же очень привлекательна и обладает множеством достоинств.
 Слова короля прозвучали даже слегка угрожающе. Немудрено, что все стали подходить к портрету и восторгаться внешностью принцессы Баварии. У стены возникла легкая толчея, одной из дам впопыхах наступили на подол, у другой выбили из рук веер… Но больше всего не повезло горностаю, которого его хозяйка почему-то не оставила на стуле, а понесла с собой к портрету. Даму ненароком толкнули, золоченая клетка упала и покатилась по паркету. Зверек беспомощно молотил лапками воздух и испуганно попискивал.
 — Однако и донимают же, как видно, блохи бедняжку графиню! — шепнул насмешливо кавалер, кинувшийся поднимать клетку, своему приятелю. — Подумать только: не может расстаться с этим ловцом насекомых даже на несколько минут! Повсюду за собой таскает!
 И он с поклоном протянул горностая графине.
 …Когда король ушел и суматоха улеглась, все принялись обмениваться впечатлениями. Внешность невесты принца не понравилась ни одному из присутствовавших за обедом — и самой королеве тоже.
 — Отрадно, конечно, что она не так уродлива, как Мадам, — выразил общее мнение некий юный чернокудрый виконт, — но все же на удивление некрасива. И этот ее нос… Какое-то он производит неприятное впечатление.
 Но что дофин? Каково было его мнение о портрете?
 — Сын мой, — сказала как-то поутру королева, — вы уже видели изображение Марии-Кристины? Как она вам показалась?
 — Я все еще не удосужился, матушка, — лениво ответствовал принц. — Вы же знаете, у меня ни минуты свободной. То скрипачи, то охота… И потом, меня в последнее время какая-то странная сонливость одолевает. Только с постели поднимешься, как опять лечь тянет.
 Королева встревожилась и стала расспрашивать принца о здоровье. Портрет был забыт.
 И все-таки спустя дней десять дофин — едва ли не случайно! — забрел в зал, где висело полотно де Труа, и окинул его безразличным взором. Все затаили дыхание в ожидании вердикта молодого Людовика. И он его произнес.
 — Меня не волнует, насколько уродливой окажется моя жена. Пускай только будет умна и добродетельна, — изрек принц и отправился на верховую прогулку.
 Но если дофин был вполне доволен, то его отец чем дальше, тем больше изводил себя разнообразными терзаниями. Каждую ночь королю снился пресловутый нос Марии-Кристины, причем иногда он выглядел таким устрашающим, что несчастный Людовик XIV просыпался в холодном поту.
 — Нет-нет, напрасно я согласился на этот брак, — жаловался он своей возлюбленной и требовал, чтобы она убеждала его в обратном. Госпожа де Ментенон тяжело вздыхала и в сотый раз объясняла королю все выгоды союза с Баварией.
 — Она в Лотарингии! — вскричал как-то Людовик, ворвавшись в покои любовницы. — Я не могу больше ждать! Нетерпение сводит меня с ума. Я жажду взглянуть на ее нос и потому немедля отправляюсь ей навстречу!
 — Одумайтесь, друг мой, — ласково попеняла королю госпожа де Ментенон. — Так не годится. Не монаршее это дело встречать будущую невестку чуть не у самой границы. Отправьте туда кого-нибудь… да хоть вашего дворецкого Сангена. Он человек правдивый и непременно сообщит вам все как есть.
 Скрепя сердце король согласился и строго-настрого наказал Сангену ничего не таить и подробно описать свое первое впечатление от встречи с принцессой.
 …Спустя неделю от Сангена пришла депеша.
 «Сир, — писал не умевший лгать дворецкий, — поверьте старому преданному слуге: на второй взгляд Ваше Величество останется доволен».
 — Я ничего не понимаю! — кричал король, бегая по будуару госпожи де Ментенон. — Ничего! Какова же она из себя? Господи, да когда я наконец увижу ее собственными глазами?!
 Долгожданная встреча произошла возле реки Витри, куда король прибыл вместе со своей свитой. Завидев вдалеке запыленные кареты, в одной из которых ехала его будущая невестка, Людовик так разволновался, что обругал ни в чем не повинную королеву и поспешно выбрался из экипажа.
 И вот уже Мария-Кристина преклонила колени перед властителем Франции. Людовик поднял принцессу и, замирая от страха, взглянул ей в лицо…
 — Какое счастье! — не сдержавшись, воскликнул он. — Да вы просто чудо, дорогая!
 Действительно, кожа у Марии-Кристины была смугловата, а кончик носа утолщен и тяжеловат, но зато в глазах принцессы светились ум и доброта, а улыбалась она просто очаровательно!..
 Поцеловав девушку, король подтолкнул к ней дофина и произнес:
 — Вот наш сын, Мадам, и мы с радостью вручаем его вам.
 И тут произошло невероятное. Всегда равнодушный и апатичный дофин расплылся в довольной улыбке. Он с первого взгляда влюбился в свою маленькую женушку со слишком большим носом и только и мечтал о том, чтобы побыстрее оказаться с ней на брачном ложе.
 — Что за ночь, матушка! — воскликнул этот простодушный юноша, впервые выйдя от молодой жены. — Нам было так хорошо вдвоем. И знаете ли, — добавил он, запинаясь, — оказывается, удовольствие можно получать не только от охоты. Ни за что бы не поверил, не испытай я этого сам!
 Мария-Терезия грустно улыбнулась и прижалась губами ко лбу сына.
 — Вы повзрослели, принц, и повзрослели стремительно! — сказала она.
 Дофин и его жена зажили жизнью, которой могли бы позавидовать какие-нибудь степенные буржуа. Когда король и весь двор перебрались в Версаль, они и не подумали ехать следом. В Медоне их ждал маленький домик — слишком скромный и невзрачный на взгляд Короля-Солнца, но зато удобный и уютный.
 — Как славно, — говаривала, бывало, Мария-Кристина, сидя у огня и ласково поглядывая то на мужа, то на троих малюток. — И не нужно нам никакой пышности и вычурности. Разве смогла бы я заниматься своим любимым садом, живи мы в Версале? Да там садовников больше, чем у нас слуг! Нет, мне нравится все делать самой — и детей воспитывать, и цветы растить, и вас ублажать. А в Версале вы наверняка бы обзавелись дамой сердца!
 И она шутя грозила супругу пальцем. Дофин смеялся. В такие минуты ему казалось, что счастье вечно и что никогда не встретит он другой женщины, которая целиком бы завладела его помыслами.
 Однако такая женщина в его жизни появилась. После смерти Марии-Кристины — умерла же она, когда ей было всего тридцать, и в могилу ее свели многочисленные выкидыши — дофин очень долго оплакивал любимую жену, а потом сочетался морганатическим браком с некоей Эмилией Жюли де Шуан. Эта вздорная особа служила посмешищем для всего двора, но дофин был к ней очень привязан и только досадливо отмахивался, когда доброжелатели услужливо пересказывали ему очередные сплетни.
 — Я люблю ее, — говорил Людовик-младший, — и мне нет никакого дела до всяких слухов. Вы же знаете, я упрям.
 И он приказывал позвать музыкантов. Эмилия терпеть не могла музыку, но полагала, что за обедом ее слушать полезно…

 ПРИСТАЛО ЛИ ЖЕНИХУ РЫДАТЬ В БРАЧНУЮ НОЧЬ?

 Прошло шестьдесят лет, и в феврале 1747 года весь французский двор вновь отправился навстречу принцессе, которой предстояло сделаться женой дофина. Девушка была дочерью курфюрста Саксонского, который одновременно занимал еще и трон польских королей, так что придворные, неспешно ехавшие верхами по раскисшей за последнюю оттепель дороге, шутили вполголоса:
 — Нелегко усидеть на двух престолах. Для этого требуется большое седалище. Что ж, коли племянница походит на дядюшку, то нашему дофину достанется жена, обладающая прямо-таки невероятными достоинствами — если, разумеется, считать таковыми рост и вес.
 Дядюшка, о котором толковали эти острословы-злопыхатели, ехал неподалеку от королевской кареты, причем возвышался над всеми окружающими на целую голову. Морис Саксонский был очень доволен собой, хотя и хмурил озабоченно брови. Этот гигант, маршал Саксонии и Франции, прославленный герой Фонтенуа и Року, весьма упорно добивался брака своей племянницы Марии-Жозефины с сыном Людовика XV.
 — Поймите, маршал, — не раз говаривал ему король, — я, конечно, могу приказать дофину жениться на принцессе, но над сердцем его я не властен. И мне не хотелось бы ломать волю собственного сына и принуждать его к браку насильно. Вы же знаете, что меньше года назад он потерял горячо любимую жену. Так дайте же юноше время прийти в себя и оправиться от горя. Морис Саксонский согласно кивал, пересказывал повелителю очередной забавный эпизод из жизни какого-нибудь европейского двора — и возвращался к столь им желанной свадьбе. Он ни о чем не просил Людовика, не умолял его, не рисовал тех выгод, что принес бы с собой брак между дофином и Марией-Жозефиной. Он говорил о нем как о деле уже решенном, и в конце концов король сдался.
 — Девушка должна быть чертовски привлекательна, — убеждал себя Людовик вечером того дня, когда дал согласие на свадьбу. — Она выросла в Польше, а женщины тех краев славятся своим шармом. Возможно, юный Людовик забудет первую жену и обретет с Марией-Жозефиной истинное счастье. Ну, не мог же я в самом деле ссориться с любимцем всей Франции! Ведь маршал так много сделал для нас!
 Морис Саксонский был рад тому, что долгожданная свадьба состоится, но его терзали разнообразные сомнения. Он очень гордился своей племянницей и по праву считал ее прехорошенькой, но вот не ударит ли в грязь лицом мать невесты? Не растеряется ли? Не посрамит ли честь семьи? Конечно, Польша — чудесная страна, однако она все-таки лежит на окраине Европы и туда не сразу доходят все новости парижской моды. А что, если Мария-Жозефина будет дурно одета? Или не так причесана? И вдруг в ее гардеробе не сыщется наряда модного цвета? Нет-нет, этого позволить нельзя. Все же речь идет о дочери Августа III!
 И любящий дядюшка решил, что не упустит ни единой мелочи при подготовке к свадьбе.
 Вообще-то Мария-Жозефина доводилась маршалу племянницей лишь, так сказать, наполовину. Хотя Август III, ее отец, и Морис Саксонский оба были сыновьями Августа И, однако матери их родили разные. Августа произвела на свет гордая своим происхождением особа королевских кровей, а Мориса — графиня Аврора де Кенигсмарк, женщина удивительной красоты и редкого ума. Братья были привязаны друг к другу, но Морис все-таки считал себя обделенным судьбой и потому стремился получить как можно больше регалий и званий. Этот храбрый человек стал маршалом Франции и Саксонии, добился у короля права владеть замком Шамбор и даже разместил там пушки, отбитые им у неприятеля в одной из битв.
 Полновластный владетель своих земель, маршал был любим подданными, потому что отличался щедростью и великодушием. И только местный священник, горестно вздыхая, пришел однажды к Морису Саксонскому с жалобами… на него самого.
 — Господин мой, — сказал кюре, после многочисленных приглашений робко усевшись на краешек роскошного кресла, — неужто вы не можете как-нибудь призвать к порядку ваших солдат? И недели не проходит, чтобы я не окрестил в церкви очередное дитя.
 — Но что же тут дурного? — удивился маршал. — Значит, у вас будут новые прихожане, а у меня — верные слуги.
 — Так-то оно так, — помявшись, отвечал старичок, — да только цвета эти ребятишки все разного, невиданного прежде в наших краях. То коричневые, а то и вовсе черные как смоль. Некоторые на бесенят смахивают, прости меня господи, хотя матери у них все здешние, многих я от рождения знаю.
 — Да каким же этим детям быть, если мои доблестные волонтеры из самой Африки ко мне служить пришли? — попытался вразумить священника маршал. — Уж коли я тот полк тут расквартировал, то пускай солдаты чувствуют себя как дома. А девки у нас красивые, грех на них не заглядеться да юбку не задрать… Ох, простите меня великодушно, святой отец, — спохватился Морис, заметив, что кюре покраснел и уставился в пол. — Ну разве можно так язык распускать?! Ладно, чтобы загладить свою вину, я завтра же пожертвую на нужды прихода сто золотых монет.
 — Благодарствую, — ответил расплывшийся в улыбке старик и добавил, понизив голос: — А все же, господин мой, вразумили бы вы солдатиков, а? Ведь детки-то многие вне брака рождены, и, значит, судьба их ждет очень незавидная.
 — А вот это уже безобразие, — нахмурился маршал. — Хорошо, святой отец, я примерно накажу наглецов. Вы же со своей стороны побольше насчет прелюбодейства в проповедях говорите. Даст бог, вдвоем мы с вами с этой напастью справимся.
 Священник ушел с чувством выполненного долга, а маршал долго еще задумчиво бродил из комнаты в комнату, прикидывая, как же поступить. Наконец он решил, что попросту прикажет своим воинам жениться на обесчещенных ими девицах, совершенно успокоился и обратился мыслями к свадьбе собственной племянницы.
 — Уж если я решил дать Франции будущую королеву, — пробормотал он себе под нос, — то королева эта должна всех с первого взгляда очаровать. Ах, и почему только Польша так далеко? С утра до вечера письма пишу, и все мне кажется, что я что-то упустил. Если бы можно было каким-то чудом в Варшаву перенестись, то я бы лично за всем проследил, а так… многое бумаге не доверишь…
 И маршал сел к секретеру и взялся за перо.
 «Ваше Величество, — писал он, адресуясь к матери Марии-Жозефины, — я разузнал все, что относится до приданого невесты. Вы уже знаете, что — к великому моему, да, думаю, и к Вашему, сожалению — большая его часть отходит в собственность камер-фрау. Камер-фрау Вашей дочери является герцогиня де Лораге. Итак, эта достойная особа сразу после церемонии венчания заберет себе белье, платье и кружева, которые больше не понадобятся. В этом, несомненно, и состоит главное преимущество ее должности.
 Разумеется, я не осмеливаюсь предлагать Вашему Величеству ронять нашу семейную честь и наряжать принцессу в лохмотья, но все же мне сдается, что надо бы хорошенько продумать, каких вещей Вам жаль менее всего».
 Тут Морис раздраженно дернул себя за мочку уха. Вот ведь как неловко получилось! Не хотел слишком уж откровенничать, а сдержаться не сумел. Мало ли кому в руки сие послание может попасть, а недругов у каждого человека хватает, то-то посмеются они над маршалом. Ну и прижимист наш герой, скажут. Король его все новыми милостями осыпает, а он о таких пустяках беспокоится!
 — Ну и ладно, — буркнул маршал. — Не стану переписывать, у меня и так рука от бумагомарания болит.
 «Что же до драгоценностей, — продолжал он, — то госпожа жена дофина получит их во множестве, но все они принадлежат короне и потому после свадьбы вернутся в казну. Слава богу, подарки остаются в собственности принцессы, и камер-фрау руку на них наложить не может».
 — Ишь, — усмехнулся маршал, — как я осмелел. Пишу что хочу и в ус не дую. А так легче, ей-богу, легче. Хорошо, что каждое слово обдумывать да взвешивать не надо. Будем надеяться, что гонец мою депешу из рук не выпустит до самой Варшавы, так что чужому она на глаза не попадется.
 «Со стороны Вашего Величества было бы весьма предусмотрительно дать с собой принцессе несколько штук тонкого голландского полотна — такого здесь нет и ввоз его во Францию строго-настрого запрещен. Особенно было бы неплохо, если бы полотно это имело атласный или золотой подбой. Я почти уверен, что таковое сыщется у армянских купцов на варшавской рыночной площади.
 Здесь частенько бывает холодно и дуют пронзительные ветры. Я опасаюсь за здоровье Марии-Жозефины и потому настоятельно советую Вашему Величеству сшить для нее соболий палантин — длинный, с воротом, как носят в России…»Гигант улыбнулся какому-то своему воспоминанию и добавил:
 «Особенно хорошо такие палантины глядятся с большими муфтами того же меха. Женская ручка утопает в них и не мерзнет».
 Маршал глотнул вина из высокого кубка темно-синего стекла и нерешительно посмотрел на украшавший потолок плафон. Цветочные гирлянды и хорошенькие купидоны, столпившиеся вокруг только что вышедшей из морской пены Венеры…
 — Ей бы тоже корсет не помешал! — заявил вдруг маршал, и в его послании появились следующие строки:
 «Вам это может показаться удивительным, но я осмелюсь дать совет и касательно корсетов. Поверьте, нигде не умеют делать их так, как в Дрездене. Пускай же принцесса захватит с собой несколько штук, чтобы они могли послужить образцом для здешних мастеров.
 И, наконец, последнее. Проследите, чтобы у платьев не оказалась слишком низкая талия. Я знаю, что Ваши придворные портные часто шьют наряды с такой талией, и потому юбки кажутся короче, а повелитель Франции этого не выносит. У него другие вкусы, и мне хотелось бы, чтобы моя племянница умела потакать им.
 Остаюсь в надежде, что не обидел Ваше Величество своей дотошностью. Вы же знаете, как привязан я к Марии-Жозефине и как долго мечтал об этом браке…»
 Получив письмо шурина, польская королева нимало не удивилась. Она знала, что Морис пользуется большим успехом у красавиц и что он всегда умел не только раздеть женщину, но и одеть ее. Уверяли, будто он частенько сам ездил со своими возлюбленными в модные лавки и придирчиво выбирал там платья, белье и безделушки, отвергая то, что, как ему казалось, не подходило очередной его пассии. Портные, обувщики и ювелиры побаивались маршала, потому что он был язвителен и не раз жестоко высмеивал тех, кто не сумел угодить ему. Мало того: Морис Саксонский рассказывал потом о неловких мастерах во всех светских гостиных, и его друзья никогда уже не появлялись в лавках, где так не понравилось признанному ценителю изящных и удобных вещей.
 Королева несколько раз перечитала послание шурина и тут же кликнула швей. Морис оказался прав: талия у платьев была сделана чересчур низко…
 Итак, до свадьбы осталось совсем мало времени. Людовик XV ехал встречать невесту своего сына, и сердце его переполняла тревога. Нет-нет, он совсем не беспокоился по поводу внешности принцессы. Остряки могли сколь угодно долго сравнивать достоинства и габариты дядюшки и племянницы, но король видел портрет принцессы и знал, что она — настоящая красавица. Его волновало другое. Как отнесется к невесте дофин? Не обидит ли ее чем-нибудь? Например, не заявит ли сразу же, что она — просто дурнушка в сравнении с его первой женой?
 — Мальчик мой, — сказал несколько дней назад дофину повелитель Франции, — вам, конечно, известно, что дочь саксонского курфюрста и польского короля вот-вот окажется в наших владениях? Завтра же мы трогаемся в путь. Мария-Жозефина так юна, что испугается, если ей придется ехать до самого Парижа без жениха и будущего свекра. Надеюсь, вы не станете огорчать девушку и поспешите ей навстречу?
 В глазах принца вспыхнул было огонек любопытства, и отец воспрял духом и подумал: «Ну вот и слава богу, кажется, женщины его еще интересуют». Но радость была недолгой. Дофин равнодушно махнул рукой и ответил:
 — Простите, сир, но эта затея представляется мне пустой и бездельной. К чему ехать в такую даль, если я все равно скоро увижу свою невесту? Хватит с нее и той чести, что оказывает ей король Франции, который не жалеет времени для встречи своей будущей снохи. — Что за тон вы себе позволяете?! — возмутился король и собрался было хорошенько распечь сына и приказать ему непременно ехать, но, заметив слезы на его глазах, сдержался. Юный Людовик очень любил покойную жену, и ему, конечно же, совсем не хотелось знакомиться с девицей, которую выбрал для него отец. Мальчика должно простить. Он ведь пока только принц и не понимает толком, что значат для монарха интересы государства. Вздохнув, король отпустил сына и решил отправиться в дорогу один.
 Марии-Жозефине казалось, что она вот-вот лишится чувств от страха. Никакие нюхательные соли и ароматический уксус не помогали. Девушка была бледна и то и дело приказывала опустить окно кареты, чтобы глотнуть свежего воздуха.
 — Что-то скажет мне королева? — повторяла она, точно заклинание, и в сотый раз выслушивала уверения придворных дам, что мать дофина — женщина великодушная и добросердечная. Да, она, разумеется, вряд ли забыла, что отец Марии-Жозефины Август III лишил польского трона ее отца — весельчака и бонвивана Станислава Лещинского, но выбор короля Франции пал именно на Марию-Жозефину, и жена наверняка одобрила решение мужа.
 Девушка слушала, но не очень верила тому, что ей говорили. Может, конечно, свекровь сразу и не выкажет ей свое нерасположение, но уж сына-то против новой жены обязательно настроит. Ах, какая все-таки жалость, что юный Людовик — вдовец! Вряд ли в его сердце сыщется для нее хотя бы крохотный уголок. И Мария-Жозефина вновь и вновь вглядывалась в миниатюрный портрет дофина, который преподнесла ей первая статс-дама герцогиня де Бранка, как только кортеж пересек французскую границу.
 — Красавец! — шептала принцесса. — Ну просто писаный красавец! Нет, никогда он не сможет полюбить меня! Господи, хоть бы дружбой своей одарил, я и то счастлива бы была!
 Но вот наконец впереди показалось множество золоченых карет, запряженных лошадьми с плюмажами на головах. Нарядные дамы и кавалеры вышли на дорогу и с любопытством всматривались в забрызганный грязью экипаж своей будущей повелительницы…
 Госпожа де Бранка помогла принцессе выбраться из кареты и указала короля Франции, перед которым девушке следовало преклонить колени. Мария-Жозефина вдруг подумала, что Людовик — ее единственная защита и надежда. Ведь это именно он решился соединить ее узами брака со своим сыном. Значит, она чем-то понравилась ему, значит, ей можно надеяться на его приязнь.
 — Сир, — взмолилась Мария-Жозефина, упав к ногам короля, — я прошу вашей дружбы…
 Она хотела сказать что-то еще, но тут из глаз ее хлынули слезы, и ей пришлось замолчать.
 «Мила, очень мила, — промелькнуло в голове у Людовика. — Молва и портреты не лгали. А какие волосы! Нет, все же блондинки гораздо обольстительнее брюнеток!»
 — Встаньте, дитя мое, — произнес он вслух и улыбнулся так ласково, что слезы девушки мгновенно высохли. (О, Людовик умел быть обходительным, когда это требовалось. Но иногда он бывал другим — холодным и безжалостным. Этот человек знал, как понравиться людям и очаровать их, а также — при необходимости — и как напугать.) — Встаньте же! — повторил он настойчиво. — Я заменю вам отца. Что же до дофина, то вы встретитесь с ним завтра. Он нынче недомогает, но вот вам письмо от него.
 Мария-Жозефина взглянула на первые строчки послания и вновь разразилась рыданиями.
 — Это… это не мне, — с трудом произнесла она. — Это для герцогини де Бранка. И Его Высочество пишет тут, что никогда не забудет первую жену!.. — Черт возьми! — не в силах сдержаться, воскликнул маршал. — Бедная моя девочка!
 И он, бросив на короля укоризненный взгляд, прижал племянницу к груди. Людовик почувствовал себя неловко и потому не обратил внимания на нарушение этикета, которое допустил Морис Саксонский.
 — Так я и думал, — пробормотал король сквозь зубы. — Мальчишка даже не удосужился написать невесте, хотя и обещал мне это! Что ж, придется улаживать все самому. — И он произнес с улыбкой: — Дофин удивительно рассеян. Извините моего сына, сударыня, прошу вас. Я уверен, что его самочувствие переменится к лучшему, едва он повстречается с вами. А сейчас, господа, пора нам всем садиться в кареты. Ветер так и пронизывает, даже говорить трудно.
 И Людовик занял свое место в экипаже и пригласил Марию-Жозефину сесть подле него.
 На следующий день жених и невеста встретились в Бри. Принцесса так волновалась, что едва слышно пролепетала слова приветствия и стыдливо умолкла, опустив голову. Но дофин, казалось, вообще не заметил Марию-Жозефину. Он, конечно, смотрел на нее, но взгляд у него был отсутствующий, а глаза так покраснели, что все поняли: принц проплакал всю ночь.
 — Сударыня, — произнес он негромко после того, как один из придворных прошептал ему на ухо, что пора отвечать на приветствие принцессы, — я счастлив лицезреть вас. Надеюсь, Франция понравится вам и вы обретете здесь свою вторую родину…
 — Третью! — сострил кто-то, и юный Людовик недоуменно оглянулся.
 «Он ничего не знает обо мне! — подумала Мария-Жозефина. — Его мысли занимает лишь покойница-жена. И все-таки я не отступлюсь и попробую добиться его расположения».
 И красавица, забыв о смущении, смело посмотрела на будущего супруга. Ей показалось или Людовик и в самом деле еле заметно усмехнулся?..
 В Версаль принцесса, король и принц ехали в одной карете. Принц упорно глядел в окно, а Мария-Жозефина делала вид, что не замечает этого, и с напускным интересом слушала короля, который показывал ей живописные пейзажи и с упоением рассказывал о старинных замках.
 «Все они совершенно одинаковые, — уныло думала Мария-Жозефина. — И башенки одинаковые, и мосты, и стены. Скорее бы приехать. Молчание принца просто невыносимо».
 И она кивала, и улыбалась, и благодарила короля за то, что он так любезен с ней.
 Наконец наступил торжественный день свадьбы. Дамы из свиты Марии-Жозефины надели на нее роскошное, затканное золотом платье, украшенное на груди вышивкой из золотой же нити. Невеста охнула и подумала, что и шагу не сможет ступить в таком наряде. Он весил больше тридцати килограммов! Дядюшка Морис, который ждал за дверью, когда же будет готова его любимая девочка, удивился воцарившейся в комнате напряженной тишине и вошел как раз вовремя: Мария-Жозефина, у которой под тяжестью платья подкосились ноги, готова была рухнуть на пол. Маршал подхватил ее, уложил на первый попавшийся диванчик и буркнул сердито:
 — Так я и думал. Это твое платье может по тяжести сравниться с кирасой! И все же, дорогая, придется тебе потерпеть. Сейчас поучишься ходить в нем, попривыкнешь — и пускай тебя тешит мысль, что уже нынче вечером эти твои доспехи навсегда исчезнут в сундуках камер-фрау. Мария-Жозефина улыбнулась дядиной шутке и довольно быстро научилась носить свой свадебный наряд, не сгибаясь и не пошатываясь. И во время церемонии никто не догадывался о том, как нелегко приходилось этой белокурой красавице, чью гордо вскинутую головку венчала бриллиантовая диадема.
 После торжественного обеда состоялся бал-маскарад. Его приказал устроить король, пожелавший развлечь и потешить свою юную невестку. Молодые протанцевали вместе один-единственный танец, а потом принц извинился, пообещал скоро вернуться и ушел. Никто не видел его до самого конца бала, и король был почти уверен, что юный Людовик отыскал уютное и укромное местечко где-нибудь в углу дальнего зала и с наслаждением предавался там печальным размышлениям о безвременно умершей первой жене.
 Сначала Мария-Жозефина беспокойно оглядывалась по сторонам в поисках невесть куда запропастившегося супруга, а потом, поняв, что он больше не появится, загрустила и даже на вопросы короля отвечала коротко и без улыбки.
 Но вскоре случилось одно происшествие, немало развлекшее как короля, так и принцессу.
 …Первым заметил это желтое домино некий вечно скучавший виконт, который не умел и не любил танцевать и потому от нечего делать занимался тем, что глазел на гостей — сохраняя, однако, на лице выражение утомленное и почти скорбное. Понаблюдав с полчаса за человеком в желтом домино, виконт вежливо поинтересовался у своего соседа:
 — Не хотите ли решить одну странную задачку?
 — Хочу, и с радостью, — откликнулся тот. — Свадьба дофина так утомила меня, что я не в силах уже сделать ни единого па.
 — Так слушайте и, главное, смотрите. Нас с вами занимает вон то желтое домино, которое стоит сейчас у буфетной стойки и с жадностью поглощает уже вторую жареную куропатку. Так, а теперь этот человек пьет… обратите внимание, он осушил целых три кубка!
 — И что же? — с недоумением спросил виконта собеседник. — Да я и сам совсем недавно стоял на его месте и с удовольствием утолял жажду чудесной мадерой.
 — И сколько же раз за вечер подходили вы к стойке?
 — Дважды… или трижды. Не помню точно.
 — А это домино отличается прямо-таки невиданным аппетитом, если не сказать — прожорливостью. За последние три четверти часа оно ело целых семь раз!
 — Не может быть! — в изумлении воскликнул собеседник виконта. Его восклицание достигло ушей короля, и вскоре уже Людовик и Мария-Жозефина увлеченно следили за передвижениями загадочного незнакомца по бальному залу.
 — Восемь! — считал король. — Девять! Сколько прошло времени? Пять минут? Черт возьми, вот он опять! Десять!
 — Сир, — сказала наконец заинтригованная принцесса, — прошу вас, велите выяснить, что же это за обжора. Меня снедает любопытство.
 Король засмеялся, и уже через мгновение человек в желтом домино стоял перед возвышением, затянутым голубой тканью с вышитыми по ней бурбонскими лилиями, и смущенно переминался с ноги на ногу.
 — Снимите маску, сударь, — приказал король. — Ее Высочеству не терпится узнать, кто вы.
 — Это… это такая честь тля меня и тля фсех шфейцарских гфартейцеф, — пробормотал человек, выполняя приказ Людовика.
 — Для всех гвардейцев? — переспросил король. — Не понимаю. Объяснитесь.
 — У нас пыл только отин костюм тля маскарата, — проговорил усатый великан. — А есть и пить хотелось фсем. Фот почему мы переотефались и хотили сюта по очерети. Но, — торопливо добавил он, — те, кто стоит на посту, стесь, конечно, не пояфлялись.
 Принцесса весело засмеялась, и скоро уже над выдумкой швейцарцев хохотал весь зал.
 Дофин и рад был бы присоединиться к общему веселью, но ему никак не удавалось избавиться от страха перед предстоявшей брачной ночью. Он уже вернулся к отцу и молодой жене и теперь украдкой поглядывал на Марию-Жозефину, сравнивая ее с дорогой покойницей.
 «Она могла бы мне понравиться, — думал он, — если бы не необходимость немедленно ложиться с ней в одну постель. Ах, мое горе еще так велико, что я не приму утешения ни от одной из женщин!»
 Когда блестящая процессия, возглавляемая госпожой де Помпадур, приблизилась к супружеской опочивальне, принц шепотом осведомился у короля:
 — Ваше Величество, неужто нельзя обойтись без церемонии раздергивания полога?
 — Сын мой, — вполголоса отвечал ему король, — вы отлично знаете, что нельзя. Мужайтесь. Уверяю вас, что очень скоро вы полюбите свою прелестную женушку.
 Принц только вздохнул и отвернулся. Он мечтал о том, чтобы молния ударила в крышу Версаля… или чтобы земля разверзлась под ногами… Уж очень не хотелось ему выполнять свой супружеский долг.
 Множество празднично разодетых дам и кавалеров столпилось возле брачного ложа в ожидании, когда же раздвинется прикроватный полог и взорам присутствующих предстанут молодые…
 «Вы даже не представляете себе, Ваше Величество, — писал своему брату Августу III Морис Саксонский, — с каким достоинством выдержала наша девочка это тяжелое испытание. В пятнадцать лет она уже мыслит и поступает как взрослый человек. Я был несказанно удивлен ее поведением. Подумайте сами: разве это приятно — внезапно очутиться в центре внимания роскошно одетых мужчин и женщин, которые с любопытством смотрят на тебя и твоего юного супруга, облаченных лишь в ночные сорочки? Но Вы же знаете эти странные обычаи французского двора…
 Его Величество приказал мне встать рядом с госпожой дофиной и подбодрить ее, коли в том будет нужда, родственным словом. Но поддержка оказалась нужна вовсе не ей, а господину дофину. Правда, он ни о чем никого не просил, но, по-моему, только потому, что в его положении это было бы крайне затруднительно. Он, видите ли, с головой укрылся одеялом и не отвечал Марии-Жозефине, которой пришлось вести беседу — очень, кстати сказать, остроумную — с самой собой.
 Оставил я спальню только тогда, когда женщины опять задернули полог. Я ласково пожелал принцессе и ее супругу спокойной ночи и вышел вон с тяжелым сердцем. Как я потом узнал, грустно было не одному мне. Многие находились в унынии, потому что вся эта церемония очень напоминала жертвоприношение, а госпожа дофина успела уже заслужить всеобщую любовь».
 Закончив письмо, маршал велел запрягать. Ему не терпелось поскорее очутиться в объятиях прекрасной Марии де Верьер (чьей правнучкой, заметим в скобках, была небезызвестная Жорж Санд). Пока карета уносила его прочь от Версаля, маршал размышлял о странностях человеческой натуры.
 — Чудак этот дофин, право, чудак, — сказал наконец себе Морис. — Уж я бы ни за что не залез с головой под одеяло, если бы рядом со мной лежала такая красавица, как Мария-Жозефина… Разве что она сама предложила бы мне это!
 И маршал так расхохотался, что лакей, сидевший рядом с кучером на козлах, тоже невольно ухмыльнулся. В супружеской же опочивальне происходило тем временем вот что. Едва свита удалилась, как принц горько, точно заблудившийся ребенок, разрыдался. Мария-Жозефина сначала с изумлением прислушивалась к всхлипам, доносившимся с другого края брачного ложа, а потом тоже расплакалась. В конце концов, она была еще дитя, и слезы частенько наворачивались ей на глаза, а то и лились бурным потоком.
 Довольно долго юные супруги рыдали, уткнувшись носом каждый в свою подушку. Наконец принц проговорил срывавшимся голосом:
 — Извините меня, мадам, за то, что я не сумел побороть свою слабость…
 Его молодая жена неслышно высморкалась в отделанный брабантскими кружевами пеньюар и подобралась поближе к Людовику.
 — Плачьте, сударь, плачьте и не стесняйтесь своих слез! Только они дают мне надежду на то, что когда-нибудь — не скоро, конечно же, не скоро! — я заслужу вашу… ваше уважение. Лишь благородные сердца хранят верность воспоминаниям. И я понимаю, сколь трудно вам было, когда вы соглашались на наш брак…
 «Какой приятный голосок! Нежный, ласковый. Надобно проверить, не обманули ли меня глаза, когда я смотрел на нее давеча на бале и думал, что она довольно-таки недурна…»
 Принц перестал всхлипывать и внимательно взглянул на жену. Его особенно тронуло, что носик Марии-Жозефины покраснел и распух от слез. Господи, неужели же она искренне сочувствует ему?!
 — Спасибо, спасибо, мое сердечко! — проникновенно проговорил Людовик и слабо улыбнулся. С тех пор едва ли не весь двор стал так называть юную госпожу дофину, которая обезоружила язвительных французов своим простым обращением, добротой и снисходительностью.
 Брачная ночь положила начало тесной дружбе мужа и жены. Правда, поутру фрейлины, пришедшие забрать простыни, дабы показать их королю и королеве в подтверждение того, что принцесса — девственница, не нашли на постельном белье ни единого пятнышка, зато подушки молодых были мокры от слез.
 — Не стоит хмуриться, сир, — сказала госпожа де Помпадур, когда король пожаловался ей на то, что его сын и невестка, по всему судя, даже не прикоснулись друг к другу, — у них все еще впереди. Неужели вы не знаете, как полезно бывает иногда поплакать вместе? Дофин нуждается в сочувствии, а наша милая Мария-Жозефина умеет жалеть и сострадать. Она ведь такая простушка, — засмеявшись, добавила первая красавица королевства. — Впрочем, я уверена, что со временем ее сердце оденется броней и она научится лукавить и притворяться.
 Людовик мрачно кивнул, соглашаясь, и любовники заговорили о другом.
 Но годы не изменили нрав госпожи дофины. Принц довольно быстра понял, что у него с женой много общего, и полюбил ее глубоко и искренне. Они вместе молились, вместе читали, вместе музицировали и разводили цветы. А еще они с радостью предавались любовным утехам.
 В 1750 году дофина родила девочку Марию-Сефирину. К сожалению, малютка прожила всего пять лет… А до нее были еще три мертворожденных ребенка.
 За Марией-Сефириной последовал герцог Бургундский. Это был замечательный мальчик, подававший огромные надежды, — весьма способный к наукам, с обликом херувима, добросердечный. Но однажды он простудился на верховой прогулке и через неделю скончался — а все потому, что, вместо того чтобы отправиться в постель, как советовал лекарь, отстоял в холодной церкви длинную службу.
 — Он сгниет в Бастилии! — заявил дофин, разгневанный тем, что врач не известил его вовремя о недомогании сына.
 — Но наш мальчик сам приказал ему ничего не говорить нам, — кротко возразила Мария-Жозефина и промокнула полные слез глаза. — Нет-нет, лекарь ни в чем не виноват. Такова была господня воля, и нам с вами не следует роптать. Счастье еще, что у нас есть маленькие Людовик, и Шарло, и Мария-Аделаида, и Елизавета…
 Дофина Мария-Жозефина так и не стала королевой, а ее преданный муж — королем. Он умер в 1765 году от оспы, а она — двумя годами позже от тоски по нему. Ее кончина была тиха и трогательна. Дети
 столпились вокруг ложа угасавшей матери, воспитатели и нянюшки утешали их и по очереди подводили под последнее благословение…
 Хорошо, что родители так никогда и не узнали о трагической судьбе некоторых своих отпрысков. Людовик, герцог дю Берри, взошел на французский престол под именем Людовика XVI, и ему было тридцать девять, когда его голова скатилась в корзину под гильотиной на парижской площади Революции. Мария-Антуанетта, его знаменитая жена, разделила участь супруга.
 Один его младший брат известен нам как Людовик XVIII. Он правил Францией десять долгих и трудных лет, последовавших за наполеоновскими войнами, и умер в 1824 году.
 Другой брат, Карл, стал французским королем в весьма и весьма зрелом возрасте. Это произошло в 1824-м, когда ему уже исполнилось шестьдесят семь лет. Почти вся его жизнь прошла в эмиграции, и умереть ему тоже было суждено на чужбине, ибо в 1830-м Францию потрясла очередная революция и королю пришлось отправиться за границу. А еще были Мария-Аделаида, королева Сардинии, и Елизавета, кроткая и прекрасная жертва кровавого Великого террора…
 — Помните, как плакали мы с вами в нашу первую брачную ночь? — спросила мужа Мария-Жозефина, узнав о том, что у них будет еще один, четвертый, ребенок.
 — Конечно, милая, — ответил дофин. — А почему вы сейчас заговорили об этом?
 — Я, пожалуй, накажу нашим детям тоже рыдать на брачном ложе, — улыбнулась женщина. — Ведь следом за этими слезами к нам пришла любовь.
 Муж ласково поцеловал свою красавицу жену и подумал: «Господи, каким же я был тогда глупцом! Потратить столько времени на пустые сожаления о прошлом и не понять, что мое истинное счастье было совсем рядом! Стоило мне протянуть руку — и я коснулся бы его… А я плакал и вспоминал свою первую жену…»
 И он сказал:
 — Я буду любить вас всегда, до последнего своего вздоха. Если вам суждено умереть первой, я ненадолго переживу вас.
 — А если первым умрете вы, — подхватила Мария-Жозефина, — то я тоже не задержусь в этом мире.
 И, как мы знаем, предчувствие ее не обмануло.

 МОЩИ СВЯТЫХ, ИЛИ БРАЧНАЯ НОЧЬ ГЕРЦОГА ДЕ ЛЮИНЯ

 — Вот он, самый завидный жених Европы, — прошипела сквозь зубы пожилая дама и больно ткнула локтем в бок свою миловидную племянницу. — Улыбайся же, улыбайся! Да не смотри ты прямо на него! Брось один мимолетный взгляд — и хватит. Не то он заподозрит неладное.
 Девушка покраснела и принялась усиленно обмахиваться веером. Зря тетушка толкнула ее, она и без того узнала бы герцога де Люиня — юного красавца, кружившего головы и покорявшего сердца многих и многих женщин. Обворожительная улыбка, отточенные манеры, остроумные речи, наконец, ореол огромного состояния, сиявший у него над головой, — все это, разумеется, как магнитом притягивало к нему внимание завсегдатаев венских салонов. В свете было известно, что юноша приехал в Вену, дабы жениться, и потому ему и его отцу повсюду оказывали радушный прием.
 …Девица с веером печально вздохнула: вошедший, даже не заметив ее, сразу направился к хозяйке дома и громко произнес цветистое шутливое приветствие. Кругом засмеялись, одобрительно зашумели. Герцог Карл-Иосиф де Люинь привык к тому, что им восхищаются. Не то чтобы молодой человек был равнодушен к светскому успеху; ему, конечно же, льстило, что к каждому его слову прислушиваются и передают каждую произнесенную им остроту из уст в уста. Однако расточать улыбки благодарности и раскланиваться со всеми, кто оценил его шутку, де Люинь не хотел.
 «К чему прилагать столько усилий, чтобы понравиться, — записал он в своем дневнике спустя несколько лет, став уже отцом семейства, — если я давно понял: во всей Европе нет гостя желаннее меня. Хвастун, хвастун, с укором говорю я сам себе, но тут же улыбаюсь при мысли о том, как ласкова была со мной графиня С. или герцог Ф. Все любят меня и наперебой зазывают к себе, а я с удовольствием принимаю приглашения, потому что мне нравится блистать».
 Сказано несколько по-женски, зато откровенно. Забегая вперед, отметим, что наш герой действительно нравился всем — и женщинам, и мужчинам. К нему благоволили не только Талейран и Фридрих Прусский, но и Екатерина Великая, и Мария-Антуанетта, которую он боготворил. Однако ложе де Люинь все же чаще делил с мужчинами.
 Но вернемся к тому времени, когда принц был еще совсем молод и только-только намеревался вступить в брак. Впрочем, будь его воля, он бы погодил с женитьбой, но вот отец… У баловня судьбы, каким всегда казался непосвященным герцог, было очень тяжелое и незавидное детство.
 — Ваша матушка — истинная страдалица, — прошептала как-то на ухо маленькому Карлу-Иосифу его нянька. — Вы этого пока не понимаете, но со временем я обязательно расскажу вам…
 Тут она поймала на себе подозрительный взгляд Клода-Ламораля, отца крошки-герцога, и сразу же замолчала. Хозяин стоял довольно далеко от них и слышать слов няньки никак не мог, но страх перед этим человеком был настолько велик, что бедная женщина чуть не умерла, вообразив, что он учинит ей суровый допрос. Перед ним трепетали все обитатели замка Белей, включая и его жену, несчастную Елизавету. Она сжималась в комочек и закрывала глаза от ужаса, когда ее супруг и повелитель обращался к ней с каким-нибудь замечанием либо даже просто сморкался или кашлял. Клод-Ламораль повсюду ходил с тростью, и этот невинный предмет напоминал в его руке одновременно скипетр властителя и хлыст надсмотрщика за рабами.
 Когда мальчик подрос, он узнал-таки о том, через сколько мучений пришлось пройти его матери.
 «Она умерла всего-то тридцати пяти лет от роду, едва мне исполнилось четыре, — писал в своем дневнике герцог. — Как странно, что такие разные люди (я имею в виду своих родителей) сумели прожить вместе не один год. По всему судя, матушка моя была существо безропотное и безответное, но она горячо любила и меня, и обеих моих сестриц. Недавно кормилица поведала мне, что по приказу отца матушка рожала меня, будучи облаченной в кринолин. Даже на смертном одре ей не было позволено расстаться с парадным одеянием знатной дамы, ибо мой отец не хотел нарушать приличия».
 Герцог хорошо знал, что отец никогда не питал к нему нежных чувств, но в дневнике нет ни слова упрека в адрес Клода-Ламораля. И дело тут не только в сыновней почтительности, но и в том, что в XVIII веке любить жену и детей было вовсе не обязательно. Домочадцам отдавали приказы в полной уверенности, что ослушаться никто из них не посмеет. Именно поэтому старший герцог де Люинь всегда терялся, когда ему приходилось общаться с Марией-Кристиной, одной из двух его дочерей. Она была поразительно некрасива (как, впрочем, и ее сестра) и носила странное прозвище Детина.
 — Извольте отправляться в свою комнату, — велел однажды отец непокорной дочери, после того как она несколько раз возразила ему и даже позволила себе посмеяться над каким-то его глубокомысленным рассуждением.
 — Не хочу! Я еще не закончила завтракать! — заявила эта наглая особа.
 — Ах так?! — вскричал герцог и с проклятиями поволок стул, на котором сидела Мария-Кристина, к двери.
 — Осторожно, косяк, — вежливо предупредила его нимало не испугавшаяся девушка. Но герцог ничего не слышал. Сопя, он толкал стул вперед и ужасно злился. Он не привык к тому, что на его пути могут возникать препятствия. Наконец упрямец сдался и оставил стул в покое.
 — Я всегда знала, что вы дурной отец, — заметила, встав со злополучного стула, Мария-Кристина, — но только нынче я поняла, что вы к тому же и дурной кучер.
 После чего величественно выплыла из комнаты. Как ни странно, отношения отца и дочери не стали вследствие этой истории хуже, чем были. Мария-Кристина имела твердый характер, и старший де Люинь в глубине души уважал ее за это. Недаром она окончила свои дни настоятельницей одного из самых богатых монастырей Франции.
 Что же до Карла-Иосифа, то он несколько лет чуть ли не нищенствовал. Отец так туго завязывал тесемки своего кошелька, что извлечь оттуда хотя бы десяток золотых казалось делом совершенно невозможным. Еще подростком Карла-Иосифа отправили в Нанси, где размещался полк Люиней. Жизнь военного пришлась бы ему по душе — если бы не полная зависимость от скупого отца. Карлу-Иосифу не нравилось ходить в старом мундире и улыбаться только тем дамам, которые готовы были раскрыть ему свои объятия бесплатно. Ему хотелось развлекаться и осыпать золотом любовниц, а вместо этого приходилось ждать отцовских подачек, каждой из которых хватало только на то, чтобы расплатиться с первоочередными долгами.
 И вот молодой герцог получил письмо от отца с приказом немедленно отправляться в Вену.
 «Вам пора жениться, и я намерен познакомить Вас с Вашей невестой», — гласило послание Люиня-старшего. Мало того что Клод-Ламораль сам, не советуясь с сыном, подыскал ему невесту (это как раз понятно, и было бы странно, если бы герцог прислушался к мнению неопытного юнца), но он даже не удосужился сообщить, кто же эта девушка. Разумеется, нрав у главы дома был прескверный, однако молодой человек мог бы, пожалуй, набраться храбрости и узнать хотя бы имя той, что предназначили ему в жены. Но Карл-Иосиф так хотел опять оказаться в Вене, где ему всегда очень нравилось, что не стал задавать лишних вопросов, а без промедления подчинился отцовскому приказу.
 …День за днем герцоги де Люинь посещали аристократические дома Вены, и всякий раз сердце юноши замирало: может быть, сегодня он увидит наконец ту, что станет его супругой? Однако имя невесты ему суждено было узнать лишь спустя месяц, когда он, как ему казалось, повидал уже всех венских красавиц.
 «Вон та брюнетка? — гадал Карл-Иосиф, сидя за обеденным столом во дворце Кински. — Или, может, эта блондинка? Какие плечи, а? Правда, зубы… Нет, пусть лучше это окажется не она. Мне больше нравится рыженькая… и улыбается она как-то особенно, со значением. Наверное, отец имел в виду именно ее…»
 И молодой герцог внимательно вглядывался в бесстрастное лицо Клода-Ламораля, поглощавшего оленину со спаржей.
 На обратном пути в карете герцог де Люинь-старший внезапно сказал сыну:
 — Через несколько дней вы станете мужем Марии-Франс-Ксавьеры Лихтенштейнской. Благодарите!
 Юноша покорно приложился к отцовской руке и тут же спросил:
 — Но, батюшка, кто же она? Я не знаю девицы с таким именем.
 Герцог не замедлил разгневаться.
 — То есть как это — не знаете?! Да вы же просидели с ней рядом весь обед!
 Карл-Иосиф задумался, а потом, забыв о приличиях, громко расхохотался:
 — Вы, наверное, шутите, батюшка. Этой девчонке нет еще и двенадцати!
 — Ей пятнадцать, — сухо пояснил герцог. — А вам — напоминаю, коли забыли, — намедни исполнилось восемнадцать. Так что невеста как раз для вас. Надеюсь, вы не собираетесь оспаривать отцовскую волю?
 Карл-Иосиф не собирался и спустя всего восемь дней женился.
 «До свадьбы мы с моей маленькой женушкой не перемолвились ни словечком, — записал он в дневнике. — Вот как довелось мне совершить тот шаг, который многие почитают за самый важный в жизни. Несколько недель она забавляла меня, а потом стала безразлична…»
 Свадьба состоялась в великолепном дворце Лихтенштейнов, одном из самых красивых зданий Вены. Произошло это 6 августа 1755 года.
 …Приближалась первая брачная ночь. Несколько престарелых матрон из семейства Лихтенштейн торжественно поднялись на второй этаж дворца и скрылись в спальне молодых. Постель еще была не освящена, потому что прежде следовало положить кое-что под подушки, перины и покрывала.
 — Ну вот, теперь бог наверняка услышит наши молитвы! — удовлетворенно сказала своим родственницам седовласая дама, и те согласно закивали и направились к лестнице. Если бы юный герцог знал, что именно проделали с его постелью эти женщины, он наверняка рассорился бы с ними. Но пока он ни о чем не догадывался и был занят тем, что изумленно смотрел на свое отражение в зеркале.
 — Кровать освятили, и герцогиня уже возлегла на нее, — громогласно объявил слуга, одетый в цвета дома Лихтенштейнов.
 Де Люинь вздрогнул, прошептал:
 — Завтра же прикажу сменить все ливреи на наши цвета! — и обеими руками приподнял полы своего халата. Он был огненного цвета и расшит золотыми попугаями, сидевшими на маленьких зеленых деревьях. — Это он, — горестно прошептал Карл-Иосиф. — Значит, я не ошибся, и даже после свадьбы отец не стал менее рачительным. Что ж, ладно, в конце концов, моя жена еще ни разу не видела сие одеяние, в котором батюшка пережил не один десяток приступов подагры. Однако же и жарко в нем! Все-таки лето на дворе. Пойду. Пора исполнять свой супружеский долг… хотя эта рыжая рухлядь, ей-ей, напрочь отбивает желание.
 И герцог решительно шагнул к двери, за которой стоял одетый с иголочки Клод-Ламораль. Он любовно одернул на сыне ветхий халат, сказал мимоходом:
 — Как раньше шили, а? Сносу вещи нет! — и ввел новобрачного в опочивальню.
 Молодой человек, стесняясь своего вида, быстро разделся и под взглядами добрых трех десятков приближенных и родственников юркнул в постель. Занавески задернули, свет погасили — и де Люинь обнял дрожавшую от страха и смятения жену.
 Мария-Франс была не очень Привлекательна, но юность всегда свежа, и герцог не сомневался в том, что все пройдет замечательно. Однако тут-то и выяснилось, что именно оставили в постели молодых престарелые кумушки. Мощи! Ну конечно же, мощи святых, которые должны были оберечь от сглаза и сделать обоих супругов плодовитыми.
 — Дорогая, это что, пряжка? — возмущенно вопросил Карл-Иосиф, когда ему в бок вонзилось что-то острое. — Неужели это нынче модно — пришивать к ночным рубашкам пряжки?!
 — Н-нет, — робко ответствовала Мария-Франс. — Это не мое. Дайте-ка посмотреть.
 И юные супруги с интересом оглядели оправленную в золото косточку из пясти святого Иоанна. Благоговейно положив ее на столик, Карл-Иосиф опять притянул к себе молодую герцогиню. Но тут он ощутил под собственными ягодицами какой-то посторонний предмет. С трудом удержав рвавшееся наружу проклятие, новобрачный извлек из-под одеяла косточку святого Галла. За ней последовали три волоска святого Иосифа и несколько ладанок.
 — Наверное, это тетушки. Они очень хотят, чтобы у нас с вами были дети, — виновато прошептала Мария-Франс, видя, что молодой муж кипит от ярости.
 — Думаю, бесполезно объяснять им, в каких именно случаях мощи святых действительно помогают, — сухо сказал герцог. — Скоро рассвет. Если дело пойдет так и дальше, то мы с вами останемся бездетными. Обнимите меня покрепче, сударыня!
 Не успел де Люинь доказать-таки себе и Марии-Франс, что он — настоящий мужчина, как в опочивальню ворвались все те же пожилые дамы. Теперь им понадобились ночные рубашки молодых.
 — Я хочу спать, — пытался втолковать теще, едва ли не силком стаскивавшей с него сорочку, Карл-Иосиф. — Вот встану утром и отдам вам ее.
 — Да как же вы не понимаете, сударь?! — гневно всплеснула руками госпожа де Лихтенштейн. — Ведь моя дочь была только что лишена девственности! А если эти ночные одежды попадут в руки колдунов?!
 Карл-Иосиф вздохнул и безропотно разоблачился. Супруга последовала его примеру. Она была такая сонная, что, кажется, вообще не поняла, что произошло. А вот герцогу спать расхотелось. Он накинул огненно-рыжий халат, вышел из спальни, позвонил камердинеру и приказал подать ему одеться. Молодой муж решил отправиться на охоту, которая всегда помогала ему избавиться от сплина.
 — Ну и тоска же эта семейная жизнь! — проговорил он, сбегая по лестнице. — Сегодня вечером мы уедем в Белей. Там, я надеюсь, теща до нас не доберется.
 И они уехали. В Праге герцог задержался, объяснив Марии-Франс, что ему надо уладить кое-какие денежные дела. Улаживал он их целых три дня, а помогала ему в этом одна хорошенькая гостиничная служанка — его давняя знакомая. Тем временем Мария-Франс обосновалась в фамильном мужнином замке, и ей там понравилось. Муж бывал дома только наездами, но времени на то, чтобы зачать очередного наследника, ему хватало.
 Вскоре началась Семилетняя война, и герцог отправился в свой полк.
 — Дорогая, теперь мы будем видеться еще реже, чем прежде, — сказал он жене перед отъездом. — Впрочем, дел у вас хватает, так что скучать вам особенно не придется.
 Мария-Франс положила руки на свой округлившийся стан и улыбнулась.
 — Возвращайтесь хотя бы к родинам, — попросила она. — Ведь трое детишек без вас на свет появились.
 — Как получится, дорогая, как получится, — рассеянно ответил герцог и выглянул в окно. — Попону с Рамзая сними, я уже иду! — крикнул он конюху и опять повернулся к жене: — Прощайте. Может, напишу с дороги.
 Герцог коротко кивнул, и спустя мгновение его шпоры уже звенели на каменных ступенях лестницы. Мария-Франс вперевалку подошла к столику, на котором лежала начатая вышивка, и тяжело опустилась в кресла. Скоро должны были привести детей. Отец простился с ними еще утром. Кажется, он не слишком любил их, но и излишне суровым не был… Женщина вздохнула и сказала вслух:
 — Столько лет я уже замужем, а никак в толк взять не могу: отчего это позором считается, если девица так девицей и помрет? И без мужа скучно, и с ним не веселее. А Карл-Иосиф написал как-то в дневнике: «Зря я грешил на судьбу и ругал мою толстую и глупую супругу. Она столь добра и чувствительна, что беседы с ней иногда бывают забавны, а мое отсутствие она, кажется, и вовсе не замечает. Так что напрасно я полагал семейную жизнь обременительной. Можно устроиться и так, как я: чтобы жена не мешала, а наследники все-таки появлялись».
 В общем, самая обычная история двух людей, которые вовсе не были привязаны друг к другу, но жили вместе, потому что так положено и потому что у них были дети. Карл-Иосиф всегда искал и находил удовольствия на стороне, и его многочисленные любовницы и любовники великодушно прощали ему все измены и странности. Конечно, их удивляло, что герцог никогда не ложился в постель, основательно ее не перетряхнув, но мало ли у кого какие причуды! И никто не догадывался, что всему виной были мощи святого Галла, святого Иоанна и святого Иосифа…




 НОЧИ СДЕРЖАННОСТИ



 СЕРДЦУ НЕ ПРИКАЖЕШЬ, ИЛИ ПРОКЛЯТИЕ ЗА ЛЮБОВЬ

 Долгими бессонными ночами, ворочаясь на широком королевском ложе, Гуго Капет размышлял о будущем новой династии. Разве он, герцог Нестрийский и парижский граф, первый из Капетов, получивший корону из рук французской знати, мог допустить, чтобы какой-нибудь всеми забытый отпрыск Каролингов вдруг предъявил права на престол?
 «Этому не бывать!» — решил монарх и со всей возможной поспешностью возложил корону на голову своего сына Роберта.
 Если бы Гуго мог выбирать, он, наверное, предпочел бы другого сына тому, которым его наградило Небо. Но, кроме Роберта, у Гуго были только дочери от брака с Аделаидой Аквитанской — если, разумеется, не считать незаконнорожденного Ганзлена, который вскоре должен был стать епископом Буржа.
 Не то чтобы король не любил своего единственного наследника или же юноша был хилым и уродливым дурачком. Как раз наоборот — и силой, и статью Роберт очень походил на своего родителя. Он был создан для рыцарской славы, двумя пальцами сгибал железный прут, словно ивовую ветку, кожаные доспехи с железными бляшками для защиты от ударов копья и меча сыну, как и отцу, шли больше, чем роскошные одежды, украшенные золотым шитьем и драгоценностями. Короче говоря, можно было надеяться на то, что Роберт станет родоначальником могущественной династии королей.
 Но — увы! — королевская мантия привлекала пятнадцатилетнего наследника куда меньше, чем черная монашеская ряса. Он был набожен и скромен, обладал мягким характером и терпимостью, не свойственной коронованным особам. Напрочь лишенный монаршей гордыни, юноша не выносил, когда перед ним становились на колени, дабы в знак уважения прикоснуться губами к краю его плаща или к расшитому узорами льняному чулку. В таких случаях Роберт или пытался поднять подданного, или, что бывало гораздо чаще, краснел, терялся и начинал бормотать что-то несуразное. Поведение сына приводило в отчаяние его венценосного отца, а глупые рассуждения юноши о том, что король такой же человек, как все остальные, и только перед господом богом надлежит преклонять колени, выводили Гуго из себя.
 Тщетно Его Королевское Величество сурово отчитывал сына, убеждая, что государь есть помазанник божий и потому должен вести себя с подобающим монарху достоинством и принимать почести, приличествующие его высокому положению. В противном случае, добавлял король, народ перестанет уважать своего повелителя.
 Однако отцовские увещевания не помогали. Роберт не стремился ни к власти, ни к воинской славе и не желал участвовать в рыцарских турнирах, дабы проявить свою силу и храбрость. Его удручали мелкие заботы, утомляли нудные государственные дела. Он чувствовал себя чужим в обществе дам и кавалеров и ненавидел тайные козни и интриги. Ему претили те изысканные развлечения, кои так тешили придворных, уединявшихся вечерами в роскошно отделанных комнатах замка. Зато юный наследник с большим увлечением изучал философию и теологию и сочинял недурные религиозные гимны. Ведь служение господу как раз и было искренним и единственным его желанием. Прозвища Набожный и Благочестивый, данные ему в то время, так и остались с Робертом до конца его дней.
 Он ни с кем не сближался, никем не интересовался и был бы совершенно одинок, если бы не его давний друг Гуго, граф Шалонский.
 Мальчики дружили с детства. Они вместе воспитывались и вместе учились в Реймсе у великого Жербера. Этот пастух, ставший священником, обладал столь глубокими знаниями, что нередко ставил в тупик людей весьма образованных; чернь же считала Жербера слугой дьявола. Однако эти досужие вымыслы и откровенное недоброжелательство не помешали бывшему пастуху стать впоследствии папой. (Француз Жербер, архиепископ Реймсский, под именем Сильвестра II занимал папский престол с 999 по 1003 г. )
 Роберт и Гуго всегда слушали своего наставника с подлинным благоговением. Они переняли у него любовь к поэзии и церковным обрядам. Однако устремления графа Шалонского оказались не столь возвышенными, как у Роберта. Гуго вовсе не разделял горячего желания своего друга стать монахом. По мнению Гуго, предназначение Роберта было в том, чтобы править страной и плодить наследников…
 Мнение юного графа полностью совпадало с мнением короля. По ночам, все больше страдая от бессонницы, государь задавался вопросом: что станется со страной, когда его набожному сыну придется повелевать весьма буйными и непокорными вассалами? Сможет ли он противостоять постоянной угрозе заговоров и мятежей?
 Спор великих наций о первенстве в мире все еще продолжался, поэтому укрепление военной мощи Франции было первейшей заботой государя. К тому же страну раздирали внутренние распри и междоусобные войны. Гуго Капет не надеялся, что постоянно враждующие друг с другом феодалы объединятся перед угрозой внезапного нападения. Значит, именно королю следовало железной рукой навести порядок в стране и укрепить ее границы.
 А этот юный святоша, этот мальчишка, волею судеб вознесшийся над всеми своими сверстниками и почти уже достигший высшей власти, только и делает, что молится и постится! Да что он знает о войнах, битвах и победах?! Что ему до Франции или Англии, что ему до того безумия, которое охватило мир?! Роберт об этом даже не задумывался. Он хотел одного: уйти от жизни, спрятаться за стенами монастыря.
 Но ведь над его челом незримо сверкала драгоценная корона, именно ему предстояло править королевством!
 И вот в одну из очередных беспокойных ночей государя вдруг осенило: нельзя оставлять трон неженатому сыну! Надо побыстрее найти Роберту супругу, причем женщину опытную, искусную в любви, чтобы все мысли о монашестве разом вылетели у мальчишки из головы.
 Увы, «искусная в любви» женщина, которую выбрал король, была чересчур уж опытна. Казалось бы, отец, пожелавший вернуть сыну вкус к жизни, должен был бы подыскать ему хорошенькую девушку его же возраста или чуть постарше, но Гуго оказался не таков. Он захотел сочетать интересы государства с интересами Роберта, и потому его выбор пал на Розалу, дочь Беранже, короля Прованса и Северной Италии, вдову графа Фландрского Арну II. Это была очень богатая, владеющая многими землями особа… которая вполне бы годилась в бабушки своему будущему супругу. Подумать только: она уже встретила сорок восьмую весну!.. Что же до опытности, особенно в любовных делах, то ее Розале действительно было не занимать.
 Придворные поэты короля Прованса неустанно превозносили мудрость, образованность и изумительную красоту дочери своего владетеля, называя госпожу Розалу то «Розой», то «Лилией», то попросту «Красавицей из красавиц»… Она, разумеется, была также изысканнее прочих знатных дам…
 Когда же невеста прибыла в Орлеан, где должна была состояться свадьба, то все сразу заметили, что льстецы, мягко говоря, несколько переусердствовали с восхвалениями. Впрочем, это неудивительно, ибо все жители Прованса всегда были слишком многословны…
 Несмотря на блеск кортежа, на великолепное платье, тесно облегавшее стан Розалы, и на драгоценные украшения, «Роза Прованса» куда больше напоминала крепкую виноградную лозу, чем хрупкий цветок. Это была весьма рослая и весьма высокородная дама, но только слепец мог считать ее очаровательной.
 Увидев Розалу, Гуго Шалонский поспешил к королю и на коленях принялся умолять его найти принцу другую супругу.
 — Эта женщина никогда не родит детей, — заявил он. — Она не родила их своему первому мужу, и вряд ли годы прибавили ей плодовитости. А какая же династия без наследников?
 Однако Гуго Капет только небрежно махнул рукой.
 — Дети у Роберта появятся позже, — сказал он, не считая необходимым пояснять, что Розала прибыла во Францию лишь на время, а вот ее приданое останется в королевстве навсегда. Не переживет же эта старуха своего юного супруга… Ну а в том, что этот брак выгоден и политически необходим, король не сомневался, потому и отослал Гуго Шалонского прочь.
 Более пышной свадьбы французы еще не видели.
 — Обряд должен быть таким торжественным, чтобы мальчику немедленно захотелось овладеть женой, — сказал король.
 Поэтому для церемонии не пожалели ни благовоний, ни свечей, а святой водой залили не только супружеское ложе, но и все брачные покои.
 Ближе к полуночи, в самый разгар торжественного пира, молодоженов проводили в опочивальню.
 Оставшись наедине с пышнотелой дамой, Роберт совсем растерялся. Правду говоря, он совершенно не понимал, что от него требуется. Когда супруга начала поспешно расставаться со своими одеждами и украшениями, бедняге стало так стыдно, что он не знал, куда глаза девать.
 Розала же, наоборот, чувствовала себя отлично, ей даже нравилось, что мальчишка-король так смущен, что вот-вот лишится чувств. Конечно, она и предположить не могла, что он мечтал только об одном — поскорее убежать. Раздевшись, она легла на ложе и, приняв соблазнительную позу, призывно протянула руки к Роберту, шепча:
 — Я ваша… Любите меня, мой повелитель…
 Но Роберт не испытывал ничего, кроме отвращения и смущения, и ему вовсе не хотелось приближаться к этой обнаженной женщине. Переминаясь с ноги на ногу и покусывая толстую золотую цепь, висевшую на груди, юный супруг стал медленно пятиться к двери. Бормоча что-то о своем глубоком уважении и стараясь не смотреть в сторону голой супруги, он попытался улизнуть из опочивальни. — Объяснитесь, мой господин! — вскричала оскорбленная Розала. — Вы — мой супруг, а место мужа — рядом с женой!
 Тогда Роберт, заверяя Розалу в своем почтении и поясняя, что покидает ее исключительно из-за того, что после столь изнурительных торжеств она непременно должна отдохнуть, выскочил из брачных покоев. Он не добавил «люди вашего возраста быстро устают» единственно потому, что очень спешил.
 Разочарованная Розала тщетно пыталась его удержать…
 Назавтра Роберт сказался больным, а ближе к вечеру, надев простое платье, никем не замеченный, он украдкой покинул замок и отправился к своему другу графу Шалонскому, чтобы таким образом оттянуть встречу с женой.
 Гуго он нашел, как всегда, на псарне. Дело в том, что у графа Шалонского, молодого щеголя, была одна пламенная страсть — охота и охотничьи собаки. Этой страсти Гуго отдавал все свободное время. Неутомимый наездник и азартный охотник, он, не зная усталости, бесстрашно носился на взмыленном скакуне за дикими вепрями и косулями. У него была большая свора охотничьих собак, о которых он. заботился сам, не доверяя этого слугам.
 Граф мог часами рассказывать Роберту о своих многочисленных питомцах; он знал о них абсолютно все и, конечно же, помнил все их клички. Вот и сейчас Гуго сидел рядом с загончиком, где расположилась только что ощенившаяся сука. Она добродушно ворчала, когда хозяин брал в руки одного щенка за другим, поднимал, рассматривал со всех сторон, гладил и даже иногда прижимал к губам.
 Увидев Роберта, он заставил его полюбоваться пушистыми комочками и с удовольствием рассказал, как они быстро растут, как хорошо едят и какие они все умные и красивые.
 У Роберта немного отлегло от сердца: он поболтал с другом о собаках, похвалил щенков и даже дал кое-какие советы. Но Гуго видел, что принцу не по себе, и, разумеется, догадывался, в чем дело.
 Вскоре Роберт сам начал разговор.
 — Я не могу сейчас вернуться домой. Разреши мне пожить у тебя несколько дней, — попросил он.
 Гуго от изумления чуть не уронил запищавшего щенка.
 — Ты понимаешь, о чем меня просишь, Роберт?! — не на шутку разволновался граф. — У тебя медовый месяц, тебя ждет… — он чуть было не сказал «молодая», но вовремя прикусил язык, — жена, гости еще не разъехались!
 — Мне не до гостей, — ответил Роберт. — И вообще, мне все равно, уехали они или нет…
 — Но как ты не понимаешь, что это не совсем прилично?! То есть — совсем неприлично! — волновался граф. — Что они подумают о тебе и твоем отце?! Да и слуги будут шушукаться по углам. — Гуго говорил торопливо и несколько сбивчиво. — Пойдем в дом, там и побеседуем, — внезапно предложил он, взял Роберта под руку и повел к старинному замку, стоявшему в окружении не менее древних лип и дубов.
 Розала, будучи женщиной неглупой, поняла, что произвела на юного супруга не слишком выгодное впечатление… однако же бегства она все-таки не ожидала. Несмотря на свой возраст, Розала по-прежнему нравилась мужчинам, и поведение Роберта повергло ее в уныние. К тому же ей неожиданно понравился этот задумчивый и нежный юноша, и она возмечтала о близости с ним — страсть затуманила ей разум.
 Ни один лекарь не знает более действенного снадобья для поникшей души, чем надежда, — и вскоре Розала уже мнила себя на пороге победы. Она не догадывалась, что соблазнять Роберта вовсе не надо и что — во всяком случае, пока — его не занимали ее пышные прелести. С Робертом для начала следовало подружиться, а затем постепенно завоевывать его уважение и, возможно, любовь. Ведь границы между дружбой и любовью весьма условны… Но Розала решила идти напролом.
 Благодаря своему красноречию графу Шалонскому удалось уговорить Роберта вернуться к ужину в отцовский замок. Роберт согласился — с условием, что Гуго будет его сопровождать.
 За ужином одетая в шелка Розала шутила, бросая страстные взгляды на мужа… Синее, расшитое золотом платье оттеняло мраморную белизну ее кожи. Однако все усилия новобрачной оказались напрасны. Подавленный и грустный, Роберт сидел, не поднимая глаз и даже не пытаясь оценить ум и обаяние супруги.
 Очень кстати он вспомнил, что нынче пятница, постный день, а значит, выполнять супружеские обязанности ему никак нельзя.
 …Через три дня Розала, поняв наконец, что в своем желании сблизиться с Робертом она постоянно натыкается на стену равнодушия, а иногда и нескрываемого отвращения, решила поискать сочувствия у свекра, который был лишь несколькими годами моложе ее. Пытаясь сохранить достоинство, но все же с ноткой горечи в голосе, она пожаловалась королю, что супруг избегает ее и днем и ночью.
 Гуго Капет был весьма удивлен таким поворотом дела. Правда, жена не молода, не свежа, но это еще ничего не значит — супруг должен исполнять свой долг, хочет он того или нет.
 — Ты женился на этой женщине и должен спать с ней! — возмущенно заявил он сыну. — В конце концов, этого требует приличие…
 — Отец, но я не могу… — пролепетал несчастный юноша. — Да, я женился на ней по вашему приказу, но она мне совсем не нравится. Розала мне в матери годится, и я видеть не могу, как она раздевается! — не выдержав, вскричал молодой принц, не упоминая, однако, о собственной неосведомленности в вопросах супружеской жизни.
 Наконец-то Гуго понял, сколь большую ошибку он совершил, выбрав сыну в супруги женщину страстную, но уже стареющую. Послав за графом Шалонским, он потребовал, чтобы тот нашел своему другу умелую девицу, которая научит Роберта правильно держать себя с любой — даже преклонного возраста — дамой.
 — Я вас предупреждал, государь, что все этим и кончится, — не удержался граф от упрека. — Я, как и вы, считаю, что наследнику надо жениться и иметь детей. Но, помилуйте, не от старухи же они родятся!
 Однако Гуго Капет никогда не прислушивался к чьим-либо советам. Он, насупившись, повторил свой приказ, и графу пришлось подчиниться, хотя он точно знал, что Роберт вовсе не нуждается в помощи развязной девицы.
 К сожалению, все оказалось гораздо сложнее, чем думал Гуго Капет, и гораздо серьезнее, чем мог предполагать граф Шалонский. Дело в том, что Роберт испытывал явное отвращение не только к своей жене, но и ко всем женщинам на свете.
 Было достаточно одной легкой улыбки, одного многозначительно-игривого взгляда какой-нибудь красавицы, чтобы ввергнуть Роберта в состояние глубокой тоски. Он надолго замыкался в себе, уединялся в часовне, где проводил целые дни в молитвах, или же углублялся в философские трактаты, не желая никого видеть.
 Так продолжалось три года. Все это время Роберт упорно отказывался выполнять супружеские обязанности, все чаще подумывая о том, чтобы постричься в монахи.
 У Розалы же не хватало выдержки, чтобы смириться со своим поражением. От ласковых просьб и кокетливых взглядов она переходила к ужасным истерикам, от истерик — к слезам, а от слез — к новым попыткам завлечь юного супруга на брачное ложе. Но все было напрасно. В конце концов Гуго Капет понял, что положение день ото дня ухудшается и что пора спасать самого Роберта, которого все меньше интересовала мирская жизнь. И Гуго разрешил сыну развестись.
 «Когда будущему королю Роберту исполнилось девятнадцать лет, он развелся со своей женой, итальянкой по рождению, потому что она состарилась, — написал монах Рише об этом разводе. — Многие считали развод делом греховным, однако мнение свое вслух высказывать не смели…»
 Но не прошло и нескольких месяцев после отъезда Розалы, как оставленный наконец в покое Роберт неожиданно без памяти влюбился в свою кузину Берту Бургундскую.
 Первый раз юный властитель увидел ее в Орлеане в 993 году. Берте только что исполнилось двадцать семь лет, и она находилась в расцвете сил и красоты. Берта была замужем за графом де Блуа и к тому времени родила супругу четверых детей.
 Почувствовав к ней непреодолимое влечение, Роберт несказанно удивился, ибо прежде не ощущал потребности в женщине.
 В первый же вечер после встречи ему захотелось увлечь её в постель, но, видимо, он был слишком откровенен, когда говорил о своем желании, потому что Берта обиделась и с достоинством удалилась в свои покои.
 Ощущая в теле неприятную тяжесть от перевозбуждения, Роберт впервые понял, что неразделенная любовь доставляет много мук.
 Не в состоянии думать ни о чем другом, кроме своего чувства к Берте, он решил стать ее супругом. Но как? Разумеется, будучи монархом, он знал верный способ устранения ненужных людей: позвать нескольких преданных слуг и приказать им убить графа де Блуа под любым предлогом. Однако набожность не позволила Роберту отдать такой приказ. И он придумал способ получше.
 Графа де Блуа давно раздражало вынужденное соседство с одним очень неприятным человеком — графом Анжуйским, настоящим разбойником и смутьяном, обладателем черной шевелюры и не менее черной совести. Единственным его достоинством было то, что он умел строить отлично укрепленные замки. Бессовестный и безжалостный граф Анжуйский никогда не поступался собственными интересами и не считался с человеческим горем. Время от времени он отправлялся в Иерусалим замаливать грехи. Оттуда он возвращался повеселевшим и подобревшим, но вскоре все начиналось сызнова.
 Именно его и «натравил» Роберт на графа де Блуа, скрыв, однако, причину своей ненависти.
 Три года продолжалась война, но не она свела де Блуа в могилу. Это сделала самая обыкновенная простуда. Граф слег и умер, когда этого меньше всего ожидали. Берта наконец овдовела.
 Со смертью графа затянувшаяся война прекратилась. Роберту оставалось лишь вознаградить графа Анжуйского и оплатить его очередное паломничество в Иерусалим, а затем отправиться в Блуа просить руки Берты. Графиня была столь растрогана его постоянством, что сразу согласилась. Вот так Роберт обрел ту, о которой мечтал более трех лет.
 Правда, бракосочетание не могло состояться так быстро, как того желали жених и невеста. Дело в том, что Церковь запрещала браки между родственниками до седьмого колена, а Берта приходилась Роберту троюродной сестрой. Все же Роберт попросил согласия папы и, разумеется… получил отказ.
 — Король Франции такой же христианин, как и все остальные. Он тоже должен подчиняться закону, — ответил Роберту Григорий V.
 Но Роберт не смирился и обратился за помощью к епископам, снисходительно относившимся к человеческим слабостям. Когда те прибыли в Рим в надежде смягчить папу, Его Святейшество отказал им в аудиенции.
 После года бесплодных переговоров Роберт, которого любовь сделала дерзким, нарушив запрет Церкви, женился на Берте и даже имел наглость пригласить на свадьбу архиепископа из города Тур.
 Папа, узнав о непослушании, собрал в Павии синод, постановивший:
 «Король Роберт, который, несмотря на папский запрет, женился на своей кузине, должен явиться к нам вместе с епископами, разрешившими этот кровосмесительный брак, дабы покаяться и искупить вину. Неявившиеся будут отлучены от Церкви».
 Такая угроза, прозвучавшая накануне 1000 года, когда многие ожидали конца света, могла испугать кого угодно. И Роберт, разумеется, расстроился и огорчился. Пытаясь задобрить папу, он направил в Рим посла, слывшего искусным дипломатом. Но увы! Папа вторично приказал французскому королю развестись с Бертой.
 — Я никогда не расстанусь с женой! — воскликнул Роберт. — Она мне дороже всего на свете!
 Спустя несколько месяцев на вселенском соборе в Риме был вынесен суровый приговор: Роберта и Берту папа не только отлучил от Церкви, но еще и предал анафеме.
 Это решение Григория V возмутило французского короля до глубины души. Ведь он всю свою жизнь оставался человеком набожным, а теперь его подвергли самому суровому церковному наказанию — анафеме, осуждающей на вечное проклятие.
 Испытывая сильнейшие душевные муки, Роберт все же не уступил и остался верен любимой женщине. Он предпочел ад разлуке с Бертой.
 Оцепеневшие от страха супруги укрылись в стенах своего замка, но, когда король время от времени выходил из добровольного заточения, все шарахались от него, словно от чумного. Детей, на которых Роберт посмотрел, родители осеняли крестным знамением, вещи, до которых он дотронулся, немедленно сжигали.
 Вскоре король отказался покидать покои, где жил вместе с женой. Пищу им готовили двое слуг, и они исправно предавали огню кубки и блюда, коих касались Роберт и Берта. И все же, несмотря на душевные муки, король оставался нежным и любящим супругом. Ради Берты он отказался от благополучия, но благодаря ей он познал любовь.
 Так прошло пять лет.
 Исстрадавшаяся Берта стала чахнуть. Испугавшись за жизнь любимой, король известил папу о своем решении покориться ему. Это запоздалое раскаяние преследовало одну цель — дать Берте возможность покинуть мрачные покои старого замка, где она чувствовала себя заживо погребенной. Расторгнув брак под тем предлогом, что Берта не родила ему наследника, Роберт, однако, посещал ее тайно, каждую ночь деля ложе с любимой.
 Папа был весьма доволен одержанной победой. Вернув в лоно Церкви короля Франции и его возлюбленную, он не преминул заметить:
 — Тебе, сын мой, поскорее надо жениться…
 Мукам Берты не было конца…
 Роберту пришлось-таки жениться, дабы выполнить волю отца — не дать погибнуть королевской династии. Выбор монарха пал на Констанцию д'Арль, красивую, но грубую, жадную и тщеславную женщину, которая, к счастью, была занята только собой и не обращала внимания на отношения Роберта и Берты, любивших друг друга до самой смерти.
 Констанция прибыла к супругу в сопровождении многочисленных странствующих трубадуров, чья внешность и странные манеры заставили негодовать и изумляться весь королевский двор. Эти разодетые мужчины вели себя в точности как женщины.
 Вскоре Роберт почувствовал такое отвращение к Констанции, что еще раз попытался получить разрешение Рима на брак с любимой Бертой, однако новый папа наотрез отказался дать Роберту свое согласие на развод с Констанцией.
 — Церковь из-за своей же строгости вынуждает нас жить во грехе… — с горечью заметил король..
 И тем не менее Роберт исполнил свой долг — Констанция родила ему пятерых детей. Больше королю и не требовалось. Корабль Капетингов мог смело продолжать свое плавание…
 Эта странная жизнь втроем продолжалась до 1031 года, когда Берта скончалась. Безутешный Роберт пережил свою возлюбленную лишь на несколько месяцев.

 НОЧЬ БЕЗ ПОДГОТОВКИ. ГЕНРИХ IV И МАРИЯ МЕДИЧИ

 — Сир, мы только что женили вас! — радостно сообщил своему повелителю министр финансов Сюлли.
 Вздрогнув от неожиданности, Генрих IV ошарашенно уставился на своего министра, а затем, покусывая ногти, явно охваченный сильным волнением, принялся мерить комнату большими шагами.
 — Ну что ж… — тяжело вздохнув, заговорил он наконец, — раз нет другого выхода… — Остановившись, он решительно ударил правым кулаком в раскрытую левую ладонь и заявил: — Чего не сделаешь ради блага королевства! Готовьтесь играть свадьбу!.. — И отправился к своей любовнице — очаровательной, но весьма взбалмошной, невыносимой и коварной Генриетте д'Антраг.
 Узнав о грядущей свадьбе, Генриетта, на которой Генрих обещал жениться, пришла в такую ярость, что едва не лишилась рассудка. Однако король с присущей ему ловкостью сумел убедить любовницу в том, что это всего лишь политические игры, и, таким образом успокоив Генриетту, обманом и хитростью обеспечил себе два месяца спокойной жизни…
 На самом же деле с точки зрения закона он уже был женат.
 Во Флоренции наконец подписали брачный контракт, и 5 октября 1600 года красавец герцог Роже де Бельгард, бывший любовник Габриэли д'Эстре, тот самый, которого король обнаружил однажды под кроватью этой своей фаворитки, женился по доверенности на Марии Медичи, племяннице великого герцога Фердинанда I, в свое время проверявшего девственность собственной молодой супруги Кристины Лотарингской по содержимому хрустального ночного горшка. Церемонию бракосочетания провел кардинал Альдобрандини, личный посланник папы римского Климента VIII. На протяжении многих месяцев папа отказывался расторгнуть брак французского короля с королевой Марго, опасаясь, что тот женится на своей любовнице. Немудрено, что теперь во Флоренции все вздохнули с облегчением.
 Когда Генриетта узнала, что все уже свершилось, она вновь устроила истерику и обозвала своего любовника лжецом, а потом, немного успокоившись, язвительно осведомилась:
 — И когда же эта ваша банкирша приедет во Францию?
 — Как только я удалю от двора всех шлюх, — без запинки ответил король, после чего его отношения с Генриеттой заметно ухудшились.
 Однако французский монарх был страстно влюблен в Генриетту д'Антраг и вовсе не горел желанием вступать в новый брак, хотя, конечно, ему и не хотелось обижать дядю принцессы, своего друга и верного союзника Фердинанда. И все же ни для кого не было тайной, что, женясь на флорентийской принцессе, Генрих мечтал не обрести родственную душу, а провести удачную финансовую операцию.
 Дело в том, что Тоскана с давних пор была крупным кредитором Франции. Для завоевания собственного королевства Генрих IV несколько раз прибегал к помощи герцога Фердинанда, который всегда охотно открывал свой кошелек для короля без гроша за душой. Со временем долги Генриха Фердинанду достигли весьма внушительной суммы в 973 450 золотых дукатов. Вернуть их Генрих был не в состоянии и потому решил посадить на французский престол племянницу герцога в надежде, что Фердинанд простит ему этот долг.
 Честно говоря, долги мало беспокоили короля. О государственных финансах всегда заботился верный Сюлли. Но примерно за год до описываемых событий король внезапно намекнул своему министру:
 — У герцога Флорентийского есть племянница, и, как говорят, красивая. Правда, она из захудалого рода, хотя и носит титул принцессы. По-моему, она происходит из той же семьи, что и королева Екатерина, причинившая столько бед и всей Франции, и лично мне. Не скрою, я страшусь представителей этого рода, однако Медичи вот уже на протяжении шестидесяти, а то и восьмидесяти лет считаются самыми богатыми гражданами Флоренции…
 Понятливый Сюлли быстро навел нужные справки. Король не ошибся: Мария Медичи была сказочно богатой. Ее приданое могло бы не только погасить все долги, но и предоставить в распоряжение Франции средства, в которых страна сильно нуждалась. Поэтому недолго думая Генрих запросил за невестой приданое в размере 1 500 000 золотых экю. Бесстрашный и упрямый Сюлли немедленно начал переговоры о свадьбе.
 Великий герцог был, разумеется, польщен королевским предложением и согласился его принять, однако же он нашел требования Генриха IV несколько чрезмерными, и переговоры немного затянулись. Лишь в начале марта 1 600 года обе стороны пришли наконец к согласию. Фердинанд давал за племянницей 600 000 золотых экю, из которых 350 000 выплачивались в день свадьбы, а остальная сумма должна была компенсировать имевшийся долг.
 Итог переговоров удовлетворил Генриха, который, ни словом не обмолвившись Генриетте, направил господина де Сийери во Флоренцию подписать брачный контракт. Теперь дело было сделано, и королю осталось лишь назначить место встречи с молодой супругой.
 Семнадцатого октября Мария поднялась на борт галеры в Ливорно и третьего ноября прибыла в Марсель. Жители города, открыв рты от изумления, глазели на корабль. Огромное, позолоченное до самой ватерлинии судно украшали гербы Франции и Тосканы. И какие гербы! Французский — из сапфиров и бриллиантов, тосканский — из рубинов, изумрудов и сапфиров. Вслед за помпезным кораблем в порт вошли шестнадцать галер поменьше с семью Тысячами солдат и двумя тысячами флорентийцев на борту. Это были родственники принцессы, а также знатные дворяне и их слуги. Истинное нашествие! И все они были одеты с невероятной роскошью.
 По правде говоря, это пышное зрелище должно было произвести на марсельцев неизгладимое впечатление и заставить их громко приветствовать свою новую госпожу, которая, положа руку на сердце, вовсе не отличалась красотой. Она даже симпатичной не казалась, потому что совсем не умела улыбаться.
 От природы крепкого телосложения, пухлая, с едва обозначенной талией, Мария Медичи в свои двадцать шесть лет выглядела на все сорок. Черты ее удивительно белого лица были слишком грубы, подбородок тяжеловат, а круглые небольшие глаза были лишены блеска. Редко когда лицо так верно отражало характер. С первого же взгляда становилось ясно, сколь эта женщина глупа, надменна и упряма и сколь легко поддается чужому влиянию. Вдобавок она была полностью лишена чувства сострадания, невероятно эгоистична и неблагодарна, в чем вскоре убедились ее подданные.
 Но в то же время она была невероятно богата, обожала роскошь и разбиралась в драгоценных камнях не хуже ювелира с Понте-Веккио.
 Марию вовсе не привлекал брак с человеком двадцатью годами старше ее, к тому же для флорентийки не были тайной многочисленные любовные похождения будущего супруга, однако ей очень хотелось стать королевой, и она надеялась править единолично. Надежду эту поддерживала в своей повелительнице и молочной сестре Леонора Галигаи, которая во время всего путешествия повторяла, что Беарнец не проживет долго и что Марии ни с кем не придется делить трон.
 Эта маленькая, худая и необычайно смуглая женщина с резкими, но правильными чертами лица была очень привязана к своей госпоже. Умная и честолюбивая Леонора имела I на Марию огромное влияние. Именно по ее указке действовал тщеславный красавец авантюрист Кончино Кончини, прибывший в Марсель в свите принцессы. Он исполнял обязанности шталмейстера и был хвастлив, безрассудно смел, хитер, беден и жаден. Ему только-только исполнилось двадцать пять.
 По пути из Италии во Францию Леонора влюбилась в Кончини и завлекла его в свою постель. Польщенный вниманием дамы, состоявшей едва ли не в родственных отношениях с самой королевой, шталмейстер понял, какие преимущества может ему сулить эта связь, и легко уступил. С этого момента его влияние на Марию Медичи — благодаря посредничеству Леоноры, к советам которой королева всегда прислушивалась, — стало безграничным.
 Среди итальянцев, сопровождавших молодую королеву, находились и братья Орсини, Паоло и Вирджинио, в одного из которых Мария была влюблена. Поговаривали даже, что любила она обоих сразу, потому и не спешила на встречу с супругом.
 Пока Мария, путешествуя во главе огромного кортежа, медленно продвигалась вдоль берега Роны, приближаясь к Авиньону, Генрих IV воевал с герцогом Савойским из-за маркграфства Салуццо. Король управлял армией из Гренобля и потому решил, что удобнее всего будет встретиться с супругой в Лионе, где и состоится торжественная брачная церемония. Мария должна была прибыть из Марселя, а он — с берегов Изера.
 В Авиньоне уставшую Марию ожидал папский легат, устроивший молодой принцессе пышный прием. В папском дворце танцевали и пели, а когда танцы подошли к концу, ковры, закрывавшие стены, внезапно опустились, и перед изумленными гостями предстали столы, заставленные изысканными яствами. Пир был достоин самого папы, на десерт каждая из дам получила статуэтку древнего римского божества из белоснежного сахара…
 Мария с сожалением покинула гостеприимный Авиньон, чем-то напоминавший ей родную Флоренцию. А когда на кортеж обрушился мистраль, и стало холодно и промозгло, тоска по солнечной Италии стала просто невыносимой. Но принцесса вынуждена была смириться с тем, что наступил ноябрь, и что погода с каждым днем портилась. Вскоре пошел снег, и копыта лошадей заскользили по наледи. Бедных итальянцев замучили кашель и насморк.
 Мария тоже дрожала от холода и сырости. Она зябко куталась в подбитый беличьим мехом плащ и чувствовала себя одинокой и всеми забытой.
 В Лионе, куда принцесса добралась девятого декабря, ей устроили замечательный прием. Во дворце Ла Мот зажгли все камины, а окна занавесили плотными шторами, которые должны были уберечь изнеженных южан от сквозняков. Едва лишь будущая королева со своей свитой въехала в город, ворота заперли и даже — для вящей безопасности — подняли мост. Однако короля в Лионе Мария, к своему огромному удивлению, не нашла. Этот странный человек, лишенный всяческих понятий о приличиях, развязный и безответственный, отправился в небольшое путешествие в обществе Генриетты, с которой недавно помирился…
 Под стенами Лиона он появился лишь через неделю. И, разумеется, вид запертых ворот и поднятого моста вывел его из себя. Как же так?! Король спешит на свидание, а его, оказывается, вовсе не ждут?! Громовым голосом Генрих приказал опустить мост и открыть ворота, и без промедления, ибо час уже был довольно поздний, прямиком направился к принцессе. В дверь ее спальни он колотил эфесом шпаги.
 Испуганная Мария, которая уже разделась, собираясь лечь в постель, приказала дамам посмотреть, кто посмел нарушить ее покой. Король ворвался в комнату и с нескрываемым интересом огляделся по сторонам.
 Поняв, кто перед ней, итальянка почтительно присела в реверансе, но король тут же поднял ее и поцеловал долгим поцелуем. В нос принцессе ударил острый запах чеснока, и она успела еще заметить большой, покрасневший от холода нос, седеющую бородку и блестящие синие глаза, полные любопытства и вожделения.
 Придворные дамы Марии Медичи склонились перед своим повелителем, а герцогиня Анна де Немур, первая статс-дама, которую Генрих подчеркнуто учтиво приветствовал, как только выпустил из объятий молодую супругу, предложила королю свои услуги в качестве переводчицы. Урожденная д'Эсте, герцогиня с. детства владела итальянским.
 Генрих пребывал в отличном расположении духа. Весело потирая руки, он обратился к жене:
 — Надеюсь, вы уступите мне краешек вашей кровати. Я так спешил к вам, что не захватил свою…
 Откровенность этого предложения застала герцогиню врасплох, и она тщетно попыталась смягчить слова короля, пробормотав что-то об освящении брака папским легатом.
 Мария же Медичи, не совсем понимая, о чем речь, но желая произвести наилучшее впечатление на мужа, внезапно объявила:
 — Я с удовольствием выполню любое желание моего короля и супруга.
 В ответ Генрих широко улыбнулся и во всеуслышание распорядился:
 — Поскорее уложите королеву в постель. Я же ненадолго удалюсь, чтобы привести себя в порядок.
 Дамы засуетились; Мария, поняв наконец, что ее ждет, потеряла самообладание. От страха ее стала бить дрожь, и, несмотря на множество грелок, бедняжке никак не удавалось согреться.
 Не дожидаясь приглашения, в опочивальню вернулся Генрих, сбросивший с себя кирасу и сапоги со шпорами. Подготовка к брачной ночи не заняла у короля много времени. Не стесняясь, он скинул с себя остальную одежду и лег рядом с Марией.
 Волна отвратительной вони обдала молодую женщину, так что она с трудом сдержала приступ тошноты. Аромат изысканных благовоний, которыми всегда пользовалась Мария, не смог побороть исходившего от короля сильного козлиного запаха, и изнеженная итальянка едва не задохнулась.
 Добрый король Генрих и вправду мылся очень редко — мыться часто считалось в те времена во Франции почти грехом. Потому в свою брачную ночь Мария Медичи пережила пренеприятнейшее испытание. Однако…
 Однако на следующее утро у нее хватило такта и выдержки никак этого не показать. Она улыбнулась и мило объявила:
 — Я покорена и очень рада, что нашла короля молодым и полным сил.
 На что Генрих галантно ответил:
 — Я тоже не обманут в своих ожиданиях. Вы красивы и грациозны.
 Неужели это начало упоительного медового месяца? Никоим образом. Этот спектакль был устроен исключительно для папского легата и посланника герцога Фердинанда. Новобрачные сочли свой первый супружеский опыт не особенно удачным. Правду говоря, у каждого из них была своя причина не ощутить «любовного опьянения». Мария про себя называла короля «грязным невежей», а король — едва ли не вслух — честил ее «дряблой толстухой» и «неопытной дурой». Но они поженились вовсе не для того, чтобы развлекаться, и потому на следующий же вечер мужественно встретились вновь. Так продолжалось до дня официального бракосочетания, которое состоялось неделю спустя, восемнадцатого декабря. Все это время Генрих почти не отходил от Марии и весьма примерно исполнял свой долг. Усердие короля вскоре дало о себе знать: королева понесла.
 Не прошло и пяти дней после свадьбы, как Генрих покинул Лион, сославшись на неотложные государственные дела, и, галопом миновав Париж, устремился в Верней, где уже ждала его очаровательная Генриетта д'Антраг. Толстая и глуповатая флорентийка заставила короля вспомнить о стройной и остроумной любовнице. Неужели мужчина, с честью выполнивший супружеский долг, не может себе позволить немного наслаждения?
 Вскоре Генриетта убедилась, что женитьба ни в коей мере не лишила Наваррца его мужской силы. Любовники не покидали постель несколько дней. А когда наконец они вышли из спальни, Генриетта тоже была беременной…
 Тем временем Мария продолжила неспешное путешествие по дорогам своего королевства. Ее торжественный въезд в столицу пришелся на начало февраля. Парижане, потрясенные великолепием кортежа, встретили молодую королеву громким ликованием.
 Мария тоже пережила своего рода потрясение при виде Лувра и даже решила, что с ней сыграли злую шутку. Она-то рассчитывала вступить в великолепный дворец, сравнимый с дворцами ее родной Флоренции, а ее встретили старые мрачные стены, грязь, пыль, разорванные гобелены и мебель, пригодная только для свалки. А уж зловоние!.. В общем, нет смысла объяснять, что почувствовала несчастная молодая женщина, перешагнув порог королевской резиденции.
 Пожаловаться ей было некому. Генриха в столице не оказалось, и королева почти сразу узнала, что у нее есть счастливая соперница. Но вместо того чтобы загладить свою вину вниманием и обходительностью, Генрих вынудил королеву принять Генриетту д'Антраг. Это произошло сразу после его возвращения в Париж. Представляя Генриетту жене, король сказал с широкой улыбкой:
 — Эта женщина — моя любовница, и она желает стать вашей статс-дамой.
 Откровенность короля отнюдь не пришлась фаворитке по вкусу, но она привыкла к выходкам Генриха. И тем не менее то, что случилось через минуту, явилось для нее полной неожиданностью. Когда она присела, чтобы поцеловать край платья королевы, как того требовал этикет, грубый толчок в спину бросил ее на колени. Видимо, король счел недостаточным проявленное Генриеттой уважение.
 Кипя от ярости, красная от унижения, она вскочила на ноги и стремительно выбежала из апартаментов королевы, оставив Марию Медичи в состоянии крайней озадаченности. Эта сцена заставила всех присутствующих смущенно потупиться — за исключением Генриха, разумеется. Короля очень забавляла мысль о том, что его стараниями обе женщины оказались беременными.
 Вскоре он уже, смеясь, объявлял всем, кто попадался ему на глаза и в коридорах Лувра, и за стенами дворца:
 — У меня почти одновременно родятся принц и слуга…
 Несмотря на сопротивление любовницы, король поселил ее в Лувре, поблизости от покоев Марии, чтобы, как он сам говорил, «ему недалеко было ходить». Многие парижане последовали примеру своего короля и захотели вкусить как можно больше плотских радостей. Над Парижем точно пронесся ураган безумия. То здесь, то там, как грибы после дождя, возникали злачные места, прозванные в народе «крольчатниками». Содержатели этих заведений соревновались друг с другом в изобретении все более оригинальных развлечений. Владелец одного из борделей придумал «игру в ягодки», которая довольно долго приносила ему немалый доход. Состояла она в том, что собравшаяся в большом зале почтенная публика с удовольствием созерцала, как соблазнительного вида девица на глазах у всех раздевалась догола. Насмотревшись, посетители разбрасывали по полу вишни или орехи (в зависимости от времени года), которые девице следовало собрать, постоянно наклоняясь. К тому моменту, когда последняя ягода оказывалась в корзинке обнаженной красавицы, атмосфера в зале накалялась до предела…
 Женщин тоже «обуял бес похоти», и они начали вести себя самым непостижимым образом. В моду вошли прогулки в платьях с вырезом едва ли не до пупка, с обнаженными грудями, которые любой прохожий мог лицезреть. Простой народ потешался, разглядывая полуодетых знатных дам, важно вышагивавших по улицам. Некоторые женщины оказались столь изобретательны, что даже окрашивали соски в ярко-красный цвет; другие же разрисовывали себе и более интимные места.
 Священники, конечно же, пытались внушить прихожанам, что они поступают богомерзко, но им гневно говорили:
 — Отправляйтесь со своими проповедями к королю, у которого две жены!
 И смущенные святые отцы опускали глаза долу.
 К началу лета 1601 года животы королевы и фаворитки заметно округлились, что явно радовало короля. Правда, обе женщины не разделяли прекрасного настроения государя, понося друг друга и поочередно устраивая сцены ревности Генриху.
 В конце сентября во дворец вызвали повитуху Луизу Буржуа, которую король встретил словами:
 — Моя дорогая, вам предстоит дело большой важности, и вы должны постараться и приложить все усилия, чтобы на свет появился здоровый младенец.
 — Кого же ждет Ваше Величество — девочку или мальчика? — спросила повитуха, улыбаясь королю.
 — Какой странный вопрос! — удивился Беарнец. — Я уверен, что все зависит только от вас, потому сделайте так, чтобы родился мальчик.
 Двадцать седьмого сентября королева в Фонтенбло произвела на свет сына, но, поскольку ребенок был слабеньким, Луиза Буржуа сказала Генриху:
 — Сир, будь это не королевский сын, я бы набрала в рот вина и дала ему несколько капель, чтобы он окреп.
 Король поднес к губам повитухи бутылку и приказал:
 — Поступайте так, как если бы это был любой другой ребенок.
 Женщина набрала в рот вина и влила его в крохотный ротик новорожденного.
 Именно так, глотнув красного вина, начал жизнь дофин, будущий Людовик XIII.
 Несколько недель спустя, злясь на весь белый свет из-за того, что она опоздала, Генриетта тоже родила мальчика, которого окрестили Генрихом. А поскольку Беарнец не упускал случая сделать пакость супруге, он объявил, что второй ребенок ему кажется более красивым, чем маленький дофин. Это, разумеется, не улучшило отношений между двумя женщинами.
 Но поединок все же выиграла Мария. Когда королева родила шестого ребенка, фаворитка лишилась королевской любви по милости совсем юной и очаровательной Шарлотты де Монморанси. Генриетта наконец сложила оружие , вымолила у королевы прощение и энергично взялась помогать ей изводить супруга, которого Мария Медичи искренне ненавидела.

 НОЧЬ ПОКОРНОСТИ. ЛЮДОВИК XIII И АННА АВСТРИЙСКАЯ

 Когда 14 мая 1610 года безумный Франсуа Равальяк ударом кинжала в грудь оборвал жизнь «неувядающего любовника», Франция погрузилась в скорбь. Народ, искренне любивший старого весельчака и волокиту, был просто ошеломлен. Торговцы закрывали лавки, продажные девки рыдали в голос, в харчевнях только и разговору было, что о смерти короля. Париж облачился в траур.
 Этот государь прожил яркую жизнь, полную опасностей и веселых приключений, и его страна была обязана ему очень многим. Доблестный воин и мудрый правитель, он никогда не допускал, чтобы что-то мешало его любовным похождениям — пускай даже необходимость сразиться с врагом. Вот почему накануне смерти Генриха IV Франция стояла на пороге войны с Испанией… Но он заботился о своем народе и хотел, чтобы у каждого крестьянина по воскресеньям варилась в горшке курица. Это он произнес знаменитую фразу о том, что Париж стоит мессы, и не задумываясь принял католичество, когда понял, что столица не покорится протестанту.
 Франция любила своего короля, пока тот был жив, когда же его убили, он стал в глазах народа почти святым. Это обстоятельство сулило удачное царствование его наследнику — Людовику XIII, которому тогда только-только исполнилось девять. Но опытные министры сокрушенно покачивали головами и перешептывались о том, что король очень юн и что слишком многие из приближенных к трону людей возжаждут власти.
 Так и получилось. Мария Медичи, окруженная высокомерными итальянцами и в одночасье ставшая правительницей Франции, прислушивалась лишь к советам астрологов, магов, парфюмеров — и, конечно, истеричной Леоноры Галигаи и ее красавца супруга Кончино Кончини. Регентство Медичи принесло Франции неисчислимые бедствия. В стране надолго воцарились развал и анархия. И только одним королевство по-настоящему обязано Марии — явлением миру Армана Жана дю Плесси де Ришелье, молодого епископа, который, хотя и стремился в числе прочих к власти, сумел, однако, при жизни Кончини не проявлять своих талантов. Прошло совсем немного времени, и он стал государственным секретарем. Таким образом, Франция обрела одного из самых своих великих политических деятелей.
 Но что же малолетний король? В его судьбе Мария Медичи тоже сыграла роковую роль. Занятая только собой, регентша навещала сына с единственной целью — чтобы хорошенько высечь. Если же она чувствовала себя усталой, то приказывала какой-нибудь из придворных дам надавать Людовику пощечин. При этом она говорила:
 — Королей надо воспитывать в строгости; их нужно наказывать гораздо более сурово, чем простых людей.
 За это Людовик возненавидел мать; неудивительно, что он радовался, в тот день, когда она уезжала из Парижа в Блуа, где должна была закончить жизнь в заточении.
 За все годы регентства она ни разу не обняла сына, и маленький король жил один в своих апартаментах. Но был человек, который очень часто вспоминал о несчастном ребенке. Добрая королева Марго, первая жена короля Генриха, раз в неделю непременно навещала мальчика, осыпала его подарками, рассказывала ему сказки и забавные истории и играла с ним. Когда она собиралась уходить, Людовик грустнел и умолял не покидать его. Но все на свете рано или поздно кончается. Ранней весной 1615 года Марго умерла. Людовик очень тосковал. Он понял, что лишился единственного человека, который по-настоящему любил его. Несколько дней он отказывался покидать свои покои, и дамы, видя его таким печальным, решили приободрить юного короля, напомнив, что очень скоро он женится на испанской инфанте. Однако предстоящее бракосочетание вовсе не радовало Людовика.
 — Я ее совсем не знаю, — сказал он, грустно вздыхая. — Без меня ее выбрали мне в супруги, и какова она ни есть — уродлива или красива, — я все равно должен буду уложить ее в свою постель и целовать, обнимать и любить до конца жизни… Разве это справедливо?
 Но, к сожалению, все обстояло именно так. С тех пор как Мария Медичи и испанский король Филипп III подписали брачный контракт, согласно которому Людовик XIII брал в жены донью Анну, одиннадцатилетнюю тогда инфанту, уже минуло три года. Было также оговорено заранее (по настоянию испанского монарха), что инфанта Анна может выйти замуж за Людовика, только если принцесса Елизавета, сестра французского короля, станет женой принца Астурии, будущего Филиппа IV.
 Королева Мария Медичи была весьма довольна альянсом с Испанией и тем, что испанцы не станут больше нарушать границы дружественной Франции. Как раз тогда Франция в очередной раз оказалась на грани гражданской войны. Королеве пришлось поднимать армию, чтобы призвать к порядку мятежных принцев — Конде, Буйона, Лонгвиля и Майенна, выступивших против Кончино Кончини, маркиза д'Анкра, фаворита королевы.
 Людовик же между тем думал о своей грядущей свадьбе без всякого восторга. Иногда ему бывало так грустно, что он для удовольствия превращался в кондитера и собственноручно выпекал свои любимые марципаны, всегда поднимавшие ему настроение. А еще он собирал отряд из столь же юных, как и он сам, шалопаев и устраивал налеты на кладовую с вареньем. Король всегда любил сладкое, но настоящим сладкоежкой он стал после отъезда
 милой его сердцу сестры Елизаветы.
 Именно в это время одинокий Людовик подружился с неким молодым дворянином, который хорошо знал повадки всех птиц и умел замечательно обращаться с пернатыми, в том числе и соколами. Король назначил его своим личным сокольничим, и молодые люди вскоре стали неразлучны. Они обучали птиц и готовили силки для охоты. Но новый любимец государя мог обучать не только соколов. Особенно искусно он дрессировал маленьких ловчих птиц — например, серых сорокопутов, которых в Англии называли птицами-палачами. Молодого дворянина звали де Люинь. Занявшись приручением птиц, Людовик вовсе перестал интересоваться приготовлениями к свадьбе.
 Но время шло, и в ноябре, в один и тот же день, состоялось двойное бракосочетание по доверенности. В Бордо, в соборе Святого Андрея, кардинал де Сурди обвенчал Елизавету и принца Астурийского, которого представлял герцог де Гиз. А в Бургосе, в церкви Августинцев, архиепископ соединил узами брака короля Франции в лице герцога де Лерма, первого министра, и испанскую инфанту Анну Австрийскую.
 Почти сразу после церемонии обе принцессы пустились в путь, дабы в один и тот же час оказаться на разных берегах реки Бидассоа.
 Когда двадцать первого ноября Людовик узнал о том, что донья Анна отправилась в Бордо, он все же решил выехать ей навстречу. В нем наконец-то проснулось любопытство. Взор его оживился, и ему захотелось получше узнать, как выглядит его жена. Ему, разумеется, сказали, что она очаровательна, но так как никто не мог сообщить никаких подробностей, Людовик направился в Бордо, оттуда же приказал везти себя в Кастр, где, по последним сведениям, Анна остановилась на ночлег. Чтобы не показываться на глаза испанцам, он вошел в какой-то придорожный дом и из окна смотрел, как Анна садится в карету, чтобы продолжить путь.
 Кортеж инфанты скоро скрылся из виду, и Людовик, заняв место в собственном экипаже и по-прежнему соблюдая инкогнито, приказал гнать лошадей. Поравнявшись же с каретой маленькой королевы и заметив, что та высунула из окошка прехорошенькую головку, Людовик, в полном восторге от представшей его взору восхитительной картины, улыбнулся и стал махать ей рукой, а потом, неожиданно ткнув себя пальцем в грудь, крикнул:
 — Я король инкогнито!.. Я инкогнито! Гони, кучер, гони!
 И галопом умчался в Бордо.
 Юные супруги увиделись снова тем же вечером во дворце бордоского епископа, где остановился король. Людовику понравилась высокая стройная белокурая девушка. Она была совсем юной, у нее были прекрасные руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, и дерзкие глаза. Вела себя молодая королева достаточно уверенно. При виде ее Людовик явно волновался, потому что думал о своих супружеских обязанностях. С первой же минуты их знакомства он стал обращаться с Анной дружески и даже ухаживать за ней.
 На следующий день Людовик зашел к Анне в ее апартаменты во время церемонии одевания, представил принцессе своего гувернера господина де Сувре и придворного лекаря Эроара и мило побеседовал с ней. У инфанты возникло небольшое затруднение — ей потребовалось алое перо, которое бы вместе с белым украсило ее прическу.
 Показав Анне свою шляпу, к которой были прикреплены перья обоих цветов, Людовик галантно предложил взять то, которое ей понравится. Принцесса, благодарно улыбаясь, воспользовалась предложением, и тогда король неожиданно попросил:
 — Не подарите ли вы мне один из ваших красных бантов? Я приколю его к тулье…
 Ничто не предвещало неприятностей, когда двадцать пятого ноября юная чета отправлялась на церемонию венчания в местном соборе. Они были прекрасны, эти четырнадцатилетние дети: Людовик — жгучий брюнет, и Анна — солнечная блондинка. Людовик был великолепен в камзоле из белого атласа, расшитом золотом; Анна выглядела чудесно в длинной королевской мантии из фиолетового бархата с золотым узором из королевских лилий и сияющей на голове короне.
 Церемония напоминала счастливую волшебную сказку, несмотря на то, что в самую последнюю минуту пришлось срочно искать замену кардиналу де Сурди, неожиданно отлучившемуся по личным делам.
 Бракосочетание состоялось в пять часов пополудни, а так как день выдался трудным и изнурительным, свадебный пир (вопреки традиции) отменили. Вернувшись во дворец епископа, Людовик сразу отвел Анну в ее опочивальню, пожелал супруге спокойной ночи, поцеловал ее и, откланявшись, удалился. Сославшись на усталость, он потребовал ужин в постель.
 Но, как выяснилось, для короля вечер еще только начинался, и зря он надеялся, что его оставят в покое. Мария Медичи считала, что Людовик должен немедленно исполнить свой супружеский долг, и потому решила настроить сына на более легкомысленный лад. С этой целью королева-мать послала к нему нескольких дворян, особо искушенных в вопросах любви, чтобы молодые люди подбодрили юношу. Гиз, Грамон и еще несколько придворных окружили королевское ложе и принялись рассказывать королю всякие фривольные истории. Следует отметить, что повествования о галантных похождениях в ту пору отличались обилием разнообразных непристойностей, поэтому застенчивому Людовику смешными вовсе не показались. Он лишь вежливо улыбнулся краешком губ и попытался заснуть, чтобы набраться сил для завтрашней охоты.
 К несчастью для него, об этом не могло быть и речи. Около восьми вечера в спальне открылась дверь, и на пороге появилась Мария Медичи. Увидев сына в постели, она суровым тоном произнесла:
 — Сын мой, обряд венчания — это всего лишь прелюдия к бракосочетанию. Вы должны отправиться к королеве, вашей супруге. Она ждет вас…
 Привыкший во всем подчиняться матери, Людовик не посмел возражать.
 — Мадам, — вежливо ответил он, — я только ждал вашего приказания. Я пойду к жене вместе с вами, если вам так угодно.
 На него тут же надели халат и подбитые мехом комнатные туфли, и Людовик последовал за матерью через гостиную в комнату маленькой королевы. За ними в опочивальню Анны вошли две кормилицы, гувернер короля господин Сувре, лейб-медик Эроар, маркиз де Рамбуйе, а также хранитель королевского гардероба с обнаженной шпагой государя в руке и старший камердинер Беренгьен с подсвечником.
 Королева сразу направилась к ложу новобрачной и громко произнесла:
 — Дочь моя, я привела к вам короля — вашего супруга; прощу вас: примите его и любите.
 Анна, краснея от смущения, тихонько ответила по-испански:
 — У меня нет иного желания, мадам, как только повиноваться Его Величеству, моему супругу, и угождать ему во всем.
 Король тем временем уже лег в постель рядом с маленькой женой.
 Королева-мать, стоя в проходе между стеной и супружеским ложем, окинула молодоженов суровым взглядом, а потом, нагнувшись, что-то тихо сказала им обоим. Выпрямившись, она громко приказала свите:
 — Теперь пора всем уйти!
 И в спальне, кроме юных супругов, остались только две кормилицы, которым велено было проследить за тем, чтобы король и королева не покидали постель.
 Что же сказала толстая флорентийка двум робким подросткам? Какой совет… или приказ она бесцеремонно дала им? Ей были неведомы нежность, стыдливость и деликатность, ее поведение всегда граничило с грубостью и вульгарностью, и хотя на этот раз — возможно, впервые в жизни — Мария Медичи руководствовалась благими намерениями, результатом ее усилий стала выросшая между королем и королевой Франции стена непонимания.
 Скорее всего Мария, не затрудняя себя выбором слов, назвала вещи своими именами и в нескольких фразах объяснила, что требуется сделать.
 Часа через два король вернулся в свою опочивальню и объявил Эроару, что он часик вздремнул и два раза сделал «это» со своей женой. Лекарь засомневался и попросил короля раздеться, чтобы осмотреть его. Как выяснилось, Людовик XIII по крайней мере пытался лишить жену девственности. В свою очередь кормилицы, остававшиеся в спальне новобрачных, заверили, что король дважды подтвердил свои супружеские права.
 Как бы там ни было, но на следующий день молодые супруги стеснялись смотреть друг на друга, краснели и выглядели печальными. На вторую ночь Людовик и не заикнулся о том, что хочет пойти к жене. Физическая близость с женщиной вызвала в нем отвращение, будни брака показались ему грязными и полными унижения. Он, наверное, был очень неловким, и юной королеве пришлось выдержать ужасное испытание, если вообще допустить, что Людовику удалось лишить ее девственности. Ведь простыни-то никто не осматривал! Ясно одно: Анна не влюбилась в своего супруга после первой брачной ночи. Совершенно очевидно, что оба так и не смогли забыть неудачный финал этого торжественного дня. Понадобилось очень много времени, чтобы неприятные воспоминания стерлись из памяти. Для этого потребовались целых четыре года…
 Только в январе 1619 года Людовик XIII уступил просьбам приближенных и лег в постель с Анной Австрийской. Его долго уговаривали повторить давний, весьма неприятный опыт, уверяя, что все не так страшно, как показалось ему четыре года назад. Людовик, разумеется, не стал за это время удачливым любовником и по-прежнему боялся женщин, однако Анна еще больше похорошела, и все очень надеялись, что она сумеет понравиться своему супругу…
 Впрочем, Людовик тоже изменился. После того как капитан гвардейцев де Витри на Луврском мостике выстрелом из пистолета покончил с бесчестным Кончини, Людовик стал хозяином в собственном королевстве.
 Он перестал заикаться и однажды произнес громко и четко, голосом, исполненным величайшего удовлетворения:
 — Наконец-то я — король!
 Нынешний восемнадцатилетний молодой человек ничуть не походил на того живого веселого мальчугана, что был источником радости для Генриха IV. Он стал суровым, добродетельным и набожным человеком. Он запретил своим придворным дамам носить не только чересчур смелые декольте, но даже слишком обтягивающие фигуру платья, ибо они казались ему откровенным приглашением к прелюбодеянию.
 При одной лишь мысли о том, чтобы возлечь с женщиной, он приходил в ужас, обрекая тем самым Анну Австрийскую на унизительное целомудрие.
 Огорчение королевы вскоре стало настолько заметным, что друг Людовика де Люинь решил посоветовать своему государю утешить супругу. Кроме того, о поведении короля прознали в Испании, и Филипп III оскорбился тем, что король Франции пренебрегает его дочерью, и впал в скверное состояние духа. Во Франции начали опасаться, как бы это не отразилось на дальнейших отношениях монархов обеих стран. В общем, Людовику пришла пора стать государем и в глазах собственной жены!
 Однако к началу 1619 года король все еще продолжал упорствовать.
 Все изменилось, когда одиннадцатого января король с королевой подписали брачный контракт между Кристиной Французской, сестрой Людовика, и принцем Пьемонтским Виктором-Амедеем Савойским.
 По этому случаю папский нунций позволил себе почтительно шепнуть на ухо королю:
 — Сир, я не поверю, что вы допустите, чтобы ваша сестра родила сына раньше, чем у Вашего Величества появится дофин.
 Красный от смущения Людовик пробормотал в ответ:
 — Я подумаю об этом…
 На самом же деле он попал в крайне неловкое положение. Чрезвычайно нервный и впечатлительный, он как огня боялся повторения ночи в Бордо. Он был бы рад появлению сына и хотел бы проявить себя блестящим любовником, чтобы загладить неприятные впечатления жены от первой брачной ночи, когда ей Пришлось закрывать глаза, чтобы не видеть любопытных взглядов кормилиц. Но он отлично понимал, что ничего не умеет и к тому же почти ничего не знает о том, как устроено женское тело.
 Тем временем в Лувре готовились к еще одной свадьбе. Сводную сестру Людовика Екатерину-Генриетту Вандомскую, дочь Генриха IV и Габриэли д'Эстре, выдавали замуж за Карла II Лотарингского, герцога д'Эльбефа. Это событие вряд ли могло бы хоть как-то повлиять на интимную жизнь Людовика, если бы ему в голову не пришла довольно странная мысль: явиться в комнату молодоженов в брачную ночь.
 Как того требовала традиция, король присутствовал на церемонии укладывания супругов в постель. Когда же все удалились, он остался в спальне и до одиннадцати часов вечера с любопытством наблюдал за тем, что делали молодожены. Он хотел перенять у юной четы кое-какой опыт, и его охотно обучили некоторым премудростям…
 Нравы по-прежнему отличались удивительной простотой, а дочь восхитительной Габриэли, уверенная в своей красоте, не страдала излишней стыдливостью. Она не только весьма откровенно показала все королю, но и, видя его оживление, мило посоветовала:
 — Сир, сделайте и вы то же самое с королевой, не пожалеете…
 В глубокой задумчивости вернулся Людовик в свои покои. Иные, правда, надеялись, что он бегом бросится к королеве, чтобы немедленно проверить, правильно ли он затвердил «урок», но этого не случилось. Король решил тщательно обдумать все увиденное и потому предпочел отправиться в постель. Однако на следующий день он тоже не навестил королеву. Герцог де Люинь, сердито покусывая усы, явился к Людовику, дабы выяснить: долго ли еще будет раздумывать Его Величество?
 Мы не знаем, поделился ли король сомнениями со своим лучшим другом, но зато нам известно, как повел себя де Люинь. Он устроил настоящий спектакль: умолял, просил, заклинал и даже плакал!
 — Неужели Его Величество не понимает, — причитал королевский наперсник, — что стране нужен дофин? Так чего же государь ждет?
 И де Люинь надумал перейти от слов к делу и заставить короля быть решительнее. Часы только что пробили одиннадцать. Самое время для визита к королеве. Де Люинь утер слезы, махнул мысленно рукой на то, что ночевать ему, возможно, придется в Бастилии (если и да то по крайней мере с сознанием выполненного долга), склонился над своим королем, схватил его за грудки и рывком вытащил из кровати.
 — Беренгьен! Берите подсвечник! — громко приказал он, выпихивая Людовика за дверь спальни.
 Появившийся невесть откуда старший камердинер нехотя возглавил эту странную процессию. Замыкал же шествие лекарь Эроар. Он потирал руки и посмеивался в усы.
 Людовик, красный от стыда, всячески упирался, цеплялся за мебель и просил дать ему время подумать. Но де Люинь не слушал «го, продолжая подталкивать к спальне королевы. К счастью, опочивальня государыни была совсем близко, и Людовик скоро оказался в покоях супруги да так там и остался.
 Король покинул жену только в два часа утра. Он дважды исполнил свой супружеский долг — при молчаливом одобрении главной камеристки королевы госпожи де Бельер, тайной свидетельницы этой сцены.
 На следующий день Анна Австрийская выглядела хотя и усталой, но весьма довольной. Придворные дамы сразу поняли, что все свершилось наилучшим образом.
 Срочно отправленные депеши оповестили всю Европу о том, что король Франции провел наконец со своей супругой брачную ночь…
 Маленькая королева была в восторге от того, что ей довелось пережить, и попросила короля навещать ее почаще. Людовик XIII охотно повиновался и в течение нескольких недель каждый вечер отправлялся в покои своей супруги, все больше входя во вкус игры, которая еще совсем недавно вызывала у него ужасное отвращение.
 Его усердие, однако, встревожило придворных медиков. Опасаясь за королевское здоровье, они запретили Людовику слишком уж переутомляться.
 Но совет этот запоздал. От природы стыдливый, Людовик сам отказался от ежедневных визитов к королеве и вернулся к целомудренной жизни.
 Спустя некоторое время Анна Австрийская объявила о том, что беременна, но очень скоро она потеряла ребенка по вине своей безрассудной подруги герцогини де Шеврез. Увы, королева потеряла и ту хрупкую любовь, которую питал к ней ее супруг после памятной ночи безумств, когда герцог де Люинь столь отважно сыграл роль Купидона.
 Госпожа де Шеврез, презиравшая короля, постаралась, чтобы эта любовь никогда больше не воскресла. И понадобились одновременно ужасная буря и горячие молитвы монахини, бывшей в миру Луизой де Лафайет и верной любовницей Людовика XIII, чтобы Людовик XIV появился на свет… Девятнадцать лет спустя! Но это уже другая история…




 НОЧИ АНГЛИЙСКИЕ И… СТРАННЫЕ



 НОЧЬ ЗА ИГРОЙ В КАРТЫ. ГЕНРИХ VIII И АННА КЛЕВСКАЯ

 — Наконец-то, наконец! — радовались жители Лондона, собираясь вокруг ярко горевших костров. Над столицей Англии стоял колокольный перезвон. Вино и эль лились рекой.
 Пока народ ликовал, а двор Генриха готовился к крестинам королевского сына, женщина, которая выносила и произвела на свет долгожданного наследника престола, лежала обессиленная после трех дней родовых мук. Но ее страдания еще не кончились: ей предстояло пережить ряд утомительных церемоний, положенных при крестинах.
 Восседая на ложе в королевской опочивальне, Джейн Сеймур приняла целую толпу почетных гостей и выслушала поздравления и приветствия. Церемония длилась пять часов, после чего гости устремились в часовню, а королева в полном изнеможении откинулась на подушки, блаженно улыбаясь и шепча слова молитвы. Какое счастье! Она родила здорового и крепкого мальчика, подарила королю наследника, и, значит, призраки Екатерины Арагонской и Анны Болейн не будут отныне навещать ее в кошмарных снах. Джейн не прогонят и не казнят за то, что она не смогла родить королю сына.
 Через три дня она почувствовала небольшое недомогание, а неделю спустя, 24 октября 1537 года, на двенадцатый день после родов, Джейн Сеймур, третья жена Генриха VIII, умерла от родильной горячки.
 Удрученный горем Генрих приказал устроить королеве пышные похороны. Джейн была идеальной женой — послушной, нежной и покорной; она родила ему желанного наследника и к тому же умерла прежде, чем он сам пресытился ею.
 Впрочем, Генрих, как и всегда, жалел только самого себя. Король опять остался на троне один, а он терпеть не мог пустоты — ни на троне, ни в своей постели.
 Он было даже подумал, что это Небо ополчилось на него за войну с папой римским… Ведь не прошло еще и полутора лет, как прелестная головка Анны Болейн, отсеченная мечом палача из Кале, скатилась с плахи, и он вновь стал вдовцом. Что ж, видно, не судьба! А ему-то казалось, что с Джейн, милой, нежной и светловолосой Джейн, он проживет долгую и счастливую жизнь! Кто бы мог подумать, что она умрет совсем юной, родив всего одного ребенка?
 Генрих, издавна лелеявший мечту создать большую семью, вдруг почувствовал себя покинутым и ужасно одиноким…
 Чтобы отвлечься от печальных дум, он решил уделять как можно больше внимания сыну. Король зачастил в детскую, где изводил кормилиц, нянек и слуг всяческими замечаниями и придирками. А еще он полюбил, взяв младенца на руки и умильно улыбаясь ему, подходить к дворцовому окну, чтобы показать лондонцам, какой он заботливый и любящий родитель.
 Но все это отнимало слишком мало времени, а одинокие ночи на просторном ложе тянулись очень долго. К тому же язва на ноге не давала ему забыться сном. Она появилась после падения с лошади, и покойная Джейн отлично врачевала ее…
 И вот после некоторого раздумья, облегченно вздохнув, Генрих решил, что пора ему опять жениться, и принялся подыскивать себе очередную супругу.
 Однако сердечные устремления английского монарха натолкнулись на неожиданное препятствие: женщины боялись его, а короли, принцы и герцоги отнюдь не горели желанием подвергать опасности жизни своих сестер или дочерей и выдавать их за человека, столь легко избавлявшегося от неугодных жен.
 Дело усугубили упорные слухи о том, что он виноват и в смерти Джейн Сеймур: мол, во время родов повитуха сказала, что нужно спасать или мать, или дитя, и король без колебаний пожертвовал женой.
 Однако сам Генрих даже не представлял, какая у него теперь дурная слава, и не понимал, почему поиски новой супруги так затянулись.
 Наконец Кромвель, лорд-хранитель печати, любимый и преданнейший советник государя, решил, что ему пора вмешаться. Разумеется, прежде всего он обратил свой взор на столь близкую Францию. В разговоре с французским послом Кромвель ханжески сказал:
 — Его Величеству претит мысль о новом браке, однако он обязан неустанно заботиться о благе подданных и потому сумел превозмочь отчаяние и боль утраты. — И, понизив голос, Кромвель доверительно сообщил послу: — Видите ли, государь желает, чтобы будущая королева была хороша собой. Он решил обозреть всех достойных претенденток, дабы выбрать из них наиболее соблазнительную. Не можете ли вы, друг мой, шепнуть королю Франциску, чтобы ваш монарх прислал в Кале несколько подходящих невест?
 Франциск I, хоть и сам был известный дамский угодник, от подобного предложения все же несколько оторопел.
 — Француженок, — холодно ответствовал он, — не приводят на рынок табуном, словно породистых кобылиц. Да и не лежит у меня душа к тому, чтобы дочь моя принимала участие в таком состязании…
 Генрих немного расстроился, но вскоре вновь воспрял духом. Казалось, он совершенно забыл о том, что вот-вот разменяет шестой десяток и что давно уже далеко не красавец. Состарился король стремительно: изрядно потолстел, так что заплыли жиром глазки-бусинки, дышать стал шумно, с присвистом, а на ноге образовалась незаживающая язва, с которой были не в силах справиться придворные медики.
 И вот однажды он сам заявил французскому послу:
 — Мужчина я статный, и жена мне нужна высокая и стройная. Мария де Гиз, скажем, как раз подойдет.
 Но Мария, прослышав про сватовство английского монарха, не задумываясь, отрезала:
 — Я и в самом деле высока и стройна, да вот шея-то у меня коротковата, как бы палач не промахнулся.
 И гордая красавица предпочла выйти за племянника Генриха — Якова Шотландского, похоронившего пока только одну жену, да и то умершую естественной смертью.
 Ну что ж, с Францией супружеский союз не получился, но в запасе, к счастью, оставалась еще Священная Римская империя. У императора Карла была очаровательная шестнадцатилетняя племянница Кристина, недавно овдовевшая герцогиня Миланская. Но и Кристина не пришла в восторг от неожиданного предложения руки и сердца.
 — Будь у меня даже две головы, — ответила она английскому канцлеру, — я бы и то подумала, стоит ли идти за Его Величество, Сердце мое к нему не расположено, а разум постоянно напоминает, сколь опасно быть супругой Генриха Английского. Тетка моя Екатерина погибла от яда, Анну безвинно казнили, а третья жена умерла оттого, что ей не давали покоя после тяжелых родов…
 Кристина вела себя настолько вызывающе, что Карлу пришлось лично вмешаться в переговоры между Генрихом и юной герцогиней, которая в ту пору жила в Брюсселе вместе со своей тетушкой Марией, регентшей Габсбургов. Именно Мария и объяснила племяннице, что у Генриха за нрав.
 — Никогда ранее не видел я, чтобы из стольких красивых слов не получилось ни одного стоящего дела! — возопил Кромвель после года бесплодных переговоров.
 Но Кристина знала, чего хочет, и король Англии был ей не нужен.
 …Тем временем взаимоотношения католических Франции и Испании становились все теснее, и лондонские дипломаты заволновались. Папа Павел III наконец обнародовал буллу Климента, согласно которой английский король отлучался от церкви. На этот раз Генрих не на шутку встревожился. Кромвель, Кранмер и другие реформаторы убедили короля в необходимости сблизиться с протестантскими государствами, и Генрих принялся искать жену среди протестантских принцесс.
 У герцога Клевского, владевшего землями в Германии, имелись две незамужние сестры — Амалия и Анна. К ним и решили присмотреться.
 Ганса Гольбейна, блестящего фламандского портретиста, жившего в Англии с 1532 года и ставшего «королевским художником», снарядили в путешествие с тем, чтобы он написал портрет старшей из сестер — Анны.
 У Генриха имелись основания беспокоиться о наружности немецкой принцессы, но он доверял портретам Гольбейна, считая их «весьма жизнеподобными».
 Об Анне говорили всякое; хвалили за лик ее и за нрав, за ум и хозяйственность. Но ей при этом явно не хватало некоторых придворных навыков, обязательных для любой знатной английской дамы: умения играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать и бегло изъясняться по крайней мере на одном или двух языках помимо английского. Анна, вполне сведущая в немецком, других языков не знала вовсе. Генриху, который любил музыку и сам прилично музицировал, это, конечно, не понравилось — но зато портрет Гольбейна короля очаровал.
 Кромвель, первым увидевший портрет, довольно кивал и, ссылаясь на некие «секретные донесения», самоуверенно утверждал, что Анна Клевская красотой превосходит Кристину. На самом же деле донесения эти были на удивление краткими. Было лишь известно, что принцессе тридцать четыре года, что она умеет читать и писать (но только на грубом немецком), великолепно шьет и вышивает, весьма сведуща в герадьдике, не пьет пива и с недавних пор стала учить английский.
 Генриху этого было достаточно. Уверенный в том, что он вот-вот женится на сказочной красавице, король приказал готовиться к пышной свадьбе.
 4 сентября 1539 года был подписан брачный договор, и Анна собралась навсегда покинуть родину, чтобы выйти замуж за человека, который, как гласила молва, до нее уже убил трех жен.
 Путешествие в Англию не предвещало ничего приятного. Стоял ноябрь, погода портилась с каждым днем; непрерывно моросил дождь и дул промозглый ветер. Кроме того, нареченной короля надо было выдержать множество торжественных церемоний. Для начала Анне следовало добраться до Кале, где ее уже ждали английские вельможи, чтобы проводить в Дувр, а оттуда — в Лондон.
 Анна двинулась в путь в середине ноября. Кортеж невесты английского монарха состоял из 263 слуг и 226 лошадей и за день делал не больше пяти миль, поэтому в Кале все добрались только 11 декабря 1539 года.
 Узнав о том, что его нареченная покинула свою родину, Генрих спешно отправил в Кале Уильяма Фицуильяма, графа Сауттемптона, и несколько десятков других аристократов — с наказом подобающим образом встретить будущую королеву и сопроводить ее в морском путешествии через Ла-Манш.
 Королевские суда — «Лев» и «Вихрь» — были принаряжены не меньше, чем сами вельможи. На ледяном колючем ветру развевались десятки шелковых знамен, расшитых золотом, а 150 пушек приветствовали Анну такими залпами, что сквозь дым одна часть свиты не различала другую.
 Дым вскоре рассеялся, погода же по-прежнему оставляла желать лучшего. Ни о каком дальнейшем путешествии не могло быть и речи. Две недели пришлось ждать принцессе, пока уймется шторм, однако времени она даром не теряла. Узнав о том, что Генрих большой охотник до игры в карты, она упросила графа Саутгемптона обучить ее некоторым карточным играм. К великому удивлению Фицуильяма, принцесса оказалась весьма способной ученицей и вскоре научилась играть в «сотню», любимую игру Генриха VIII.
 Очарованный принцессой, граф слал королю послание за посланием, восхваляя грацию, ум и удивительную красоту Анны. В свете дальнейших событий стало совершенно очевидно, что граф или слишком много пил, или же пал жертвой опасной любви с первого взгляда. Как бы то ни было, он уделял Анне массу вниманий — показывал ей порт, устраивал для нее турниры и всякие другие развлечения. По вечерам же он непременно играл с нею в карты.
 Рождество Анна встретила в Кале, но уже двадцать седьмого декабря ветер стих, и всего за пять часов ее корабль, сопровождаемый пятьюдесятью королевскими судами, достиг Дувра.
 На берегу Анну от имени короля приветствовали герцог Суффолк и его молодая жена Кэтрин Уиллоуби. Поскольку погода стояла ветреная, холодная и влажная, было решено поскорее отправиться в Кентербери, а оттуда — в Рочестер: Анна, не жалуясь на неудобства, мужественно перенесла дорогу, но все-таки вздохнула с облегчением, когда наконец добралась до епископского замка и осталась одна в хорошо натопленной комнате.
 «Скоро Новый год, — подумала она. — Мне бы очень хотелось провести этот праздник в Лондоне». Там ее ждала первая встреча с Генрихом, а пока принцесса могла отдохнуть и поупражняться в английском.
 Генрих в это время, сгорая от нетерпения, не желал больше покорно ждать невесту в Лондоне. Чтобы показать себя настоящим кавалером, он решил выехать навстречу своей королеве и поскорее заключить ее в объятия и расцеловать. Много лет назад, когда Генрих был прекрасным принцем, он очень помог прелестной и печальной принцессе Екатерине. И вот теперь он собрался разыграть такую же роль — любвеобильного жениха, которому не терпится обнять милую, похитить ее и увезти на край света. Разумеется, ему и в голову не пришло, что в 1509 году такая роль подходила ему куда больше, чем в 1540-м. Он по-прежнему считал себя юным принцем в сияющем одеянии. Недолго думая, Генрих вскочил на коня и с охапкой соболей в седельной сумке, которых он вез невесте в подарок, помчался в Рочестер вместе с Расселом и Энтони Брауни, сводным братом Фицуильяма.
 Прибыв в Рочестер, король решил послать на разведку Брауни, приказав ему вернуться поскорее, чтобы рассказать о принцессе. Увы, несчастный посланник возвратился почти тотчас же и с трудом выдавил из себя, что дама ждет своего повелителя. Больше от него ничего не удалось добиться. Сраженный увиденным, Брауни сослался на болезнь. Он и в самом деле стал бледным, к тому же его била дрожь.
 Обеспокоенный Генрих почти бегом направился в покои невесты. Когда он ворвался к Анне, та как раз смотрела из окна во двор, на медвежью травлю. Удивительно, но принцесса не потеряла самообладания при виде пожилого, обрюзгшего мужчины, внезапно вторгшегося в ее личные покои.
 Генрих, как громом пораженный, застыл на пороге. Он не поверил собственным глазам, и ему потребовалось время, чтобы прийти в себя. Наконец, овладев собой, он приблизился к принцессе, которая с широкой улыбкой подставила ему щеку для Поцелуя. Пробормотав какое-то приветствие, на которое принцесса ответила по-немецки, Генрих, будучи не в силах скрыть свое разочарование, произнес что-то нечленораздельное, резко развернулся и выбежал прочь из комнаты, позабыв отдать принцессе соболей.
 Только во дворе король остановился и начал бранить лордов, доставивших Анну из Кале, — почему, мол, они не известили его заранее о том, что немка страшна как смертный грех.
 — Я не увидел ничего из того, что сулили мне портреты и донесения, — злился король. — Как вы посмели расхваливать ее красоту?! Да еще эти ее придворные дамы! Шварценброк, Бремпт, Оозенбрюк, Лок, Виллик! Что это за имена такие, которые выговорить невозможно?! И все они во главе со своей принцессой затянуты в совершенно невообразимые платья… О боже, это же настоящие здоровенные фламандские кобылы!
 По пути в Гринвич Генрих распекал Брауни, который не знал, куда глаза девать. Когда же его жена, приставленная к будущей королеве, известила супруга о том, что у Анны очень грубые привычки и манеры, бедняге стало совсем плохо.
 — Ваш брат, наверное, сошел с ума! — кричал Генрих, вспоминая послания Саутгемптона, в которых лорд верховный адмирал живописал красоту Анны.
 На трехдневном королевском совещании в Гринвиче случилась бурная перебранка. Кромвель обвинил Саутгемптона в том, что тот превозносил красоту Анны и не известил короля об ошибке, воочию убедившись, что в жизни принцесса далеко не так привлекательна, как можно было понять из писем и донесений.
 Несчастный Фицуильям, обливаясь холодным потом, пытался избежать королевского гнева.
 — Мне кажется, — бормотал он, — она ведет себя как пристало королеве…
 Генрих остановил на Саутгемптоне тяжелый взгляд.
 — Это так. Но если бы я знал больше, она никогда не приехала бы в Англию…
 «Она», все время «она»! Бедная Анна не имела даже права на собственное имя!
 — Ваше Величество, — пролепетал лорд верховный адмирал, чувствуя, что от ужаса у него заплетается язык и холодный пот выступает на лбу, — возможно, она выиграет при более близком знакомстве. Она высокая и, кажется, хорошо сложена…
 — Как же можно об этом судить, когда ее наряд сродни конской сбруе?! — вскричал король. — Французы говорят, что в немецком платье любая женщина превращается в урода, даже если она писаная красавица…
 — Тогда… Возможно, что без платья… — проговорил Кромвель с надеждой в голосе.
 Но король не желал, чтобы его успокаивали. Он, словно дикий зверь, метался по залу. Лорд верховный адмирал и лорд хранитель печати препирались, пытаясь свалить вину друг на друга, а обиженный монарх вдруг потребовал:
 — Вы должны сделать все, чтобы избавить меня от этих отвратительных супружеских уз!
 В зале воцарилась тишина. Все разом умолкли, с ужасом глядя на государя.
 — Но ведь она проделала столь далекий путь… — промямлил лорд хранитель печати.
 — Но ведь ее брат обидится… — пробормотал лорд верховный адмирал.
 — Но ведь он непременно захочет отомстить нам и перейдет на сторону немецкого императора и короля Франции… — добавил архиепископ Кранмер.
 — М-да, дела зашли слишком далеко… — подытожил Генрих.
 И все же король отложил свадьбу.
 Несчастная уродливая принцесса, ни о чем не подозревая, продолжила свой путь из Рочестера в Гринвич, где должна была состояться официальная встреча жениха и невесты. Она все еще пребывала под впечатлением их первого свидания. Анна ожидала увидеть тирана, женоубийцу, но не была готова лицезреть… шута. Теперь она была благодарна судьбе за подаренную ей небольшую передышку перед очередным свиданием с английским монархом. Принцесса понимала, что королевские браки основываются не на любви, а на политике, поэтому — какие бы чувства она к Генриху ни питала — ей все равно предстоит стать его женой. Из-за возраста Анна уже не надеялась выйти замуж, и все-таки Генрих ей совершенно не понравился — уж слишком он был толстый и безобразный, да еще с язвой на ноге! Однако она ни за что не хотела возвращаться в дом брата, поэтому лихорадочно размышляла о том, что же ей делать, если король вдруг решит избегать ее? Анна твердо усвоила, что обязана выполнять все прихоти мужа в постели, но она понятия не имела о том, что
 такое искусство обольщения и как пробудить в супруге интерес к себе.
 Анна неспешно продвигалась к Лондону, расточая с высоты носилок улыбки будущим подданным, а Генрих тем временем решил смириться.
 — Хорошо, — с тяжелым вздохом заявил он, — делать нечего, придется мне надеть на себя это ярмо!..
 Вскоре Генриху и Анне предстояло пройти через все формальности первой официальной встречи.
 Дня третьего января, который пришелся на субботу, посреди огромной поляны в окрестностях Лондона раскинули роскошный шатер из золотой парчи, а вокруг него расставили множество других шатров и павильонов. Повсюду жглись костры и курились благовония в честь ее милости Анны. Траву — до самых садовых ворот Гринвича — выстригли для удобства зрителей, которые толпами стекались к месту встречи высочайших особ. Английские и чужеземные купцы, наряженные в бархатные плащи, встали по краям поляны. Вслед за ними явились 160 старейшин Лондона и члены королевского совета. Прямо у шатров разместились рыцари с оруженосцами, а за ними — пажи. Тут же находилась и знать из окружения лорда-канцлера, лорда хранителя печати и лорда верховного адмирала и других вельмож. На всех были пышные облачения, а на груди сверкали массивные золотые цепи.
 Анна появилась ровно в полдень. Ее сопровождала сотня соотечественников, а также английские придворные, вошедшие в свиту королевской невесты еще в Кале и Дувре. Кортеж принцессы торжественно приблизился к Гринвичу, где вначале Анну приветствовал ее двор, тщательно подобранный самим Генрихом. Принцессе представили ее новых слуг и шестьдесят пять знатных дам, среди которых была и дочь Марии Тюдор Франческа Брэндон.
 Покинув экипаж, Анна любезно поздоровалась со всеми, очень довольная тем, что сможет наконец вместе с фрейлинами удалиться в отведенные им шатры, чтобы успеть до прибытия жениха насладиться теплом и краткими минутами отдыха в относительном уединении.
 Не прошло и получаса, как приветствовать невесту явился король Генрих, окруженный великолепной свитой. Впереди шествовал трубач, за ним — чины королевского совета, постельничие, бароны, лорд-мэр Лондона, епископы, графы и заграничные послы. Все они были разодеты в бархат или атлас, и у большинства на груди красовались тяжелые золотые цепи.
 Впереди, на довольно большом расстоянии от вереницы придворных, ехал на великолепном жеребце сам Генрих. На нем был плащ пурпурного бархата с золотым шитьем и кружевами, подбитый парчой и украшенный алмазными, рубиновыми и жемчужными застежками. На королевской шляпе сияло столько драгоценных камней, что об их цене страшно было и подумать.
 Государя окружали десять лакеев, тоже разряженных в золото. За Генрихом следовали конюший, почетные пажи в ливреях малинового бархата со множеством блесток и, наконец, капитан дворцовой стражи со своим караулом.
 Толпы расступались, давая дорогу королю.
 Услышав о прибытии Генриха, Анна вышла из шатра. На ней было парчовое платье с фрезом, разукрашенным множеством сверкающих драгоценных камней, и расшитая жемчугом шапочка. Принцессе подвели нарядную лошадь, и Анна в сопровождении своих лакеев выехала навстречу Генриху.
 Завидев друг друга, они спешились и церемонно обнялись. Будь эта пышная встреча их первым свиданием, возможно, их брак ожидало бы более счастливое будущее.Сумей Генрих обмануться, его пыла вполне бы хватило на то, чтобы Анна родила ему хотя бы одного сына. Но — увы! — ничего уже нельзя было исправить…
 Продолжая ритуал официальной встречи, обе свиты смешались, следуя за королем и его нареченной. Все верхом двинулись к Гринвичу, где после заключительного объятия Генрих чуть ли не силой запихнул Анну в предназначенные для нее покои, а сам спасся бегством в свои. Там он снова принялся распекать Кромвеля, который теперь вслед за королем тоже говорил, что в новой королеве нет ни капли красоты, но при этом упорно твердил, что у нее царственная стать. Однако Генриху не было никакого дела до «царственной стати». Бросив на Кромвеля убийственный взгляд, от которого у лорда хранителя печати мороз пошел по коже, король потребовал вновь созвать совет, чтобы сообща придумать, как расстроить этот ненавистный брак. Вельможа молча поклонился. Его занимал только один вопрос — когда именно король отправит его на плаху?
 Собравшийся совет обратился к посланникам герцога Клевского с вопросом, не была ли Анна обручена ранее с кем-нибудь еще, но послы заверили короля, что Анна свободна и потому может выйти за Генриха.
 Разъяренный Генрих заявил Кромвелю, что дал согласие на эту свадьбу только ради блага Англии, которой угрожает франко-испанский союз, а затем совершил последнюю отчаянную попытку сбросить с себя брачное бремя.
 — Надо заставить Анну, — сказал он, — поклясться на Святом Писании, что она свободна от всех предыдущих помолвок. Вдруг испугается…
 Возможно, Анна и воспользовалась бы указанной лазейкой, чтобы избежать незавидной участи, но в этом случае она оскорбила бы своего брата, ко двору которого ей бы пришлось вернуться. На такое она пойти не могла и потому торжественно поклялась, что никакой договор не связывает ее ни с кем, кроме короля Генриха.
 Узнав об этом, Генрих вновь разбушевался, но делать было нечего, и церемонию пришлось назначить на ближайший четверг, как раз совпадавший с Богоявлением — праздником королей.
 В четверг утром государь был мрачнее тучи. Он бродил по своим покоям, бурчал что-то невразумительное и явно тянул время, испытывая терпение окружающих. Наконец он заявил Кромвелю:
 — Не пожелай я угодить миру и моему королевству, ни за какие земные блага не согласился бы я сделать того, что сегодня сделаю…
 И с тяжелым вздохом, облаченный в роскошное (из малинового атласа и золотой парчи) свадебное одеяние с алмазными застежками, Генрих VIII отправился жениться.
 Анна несомненно испытывала похожие чувства. Но в отличие от Генриха у нее с самого начала не было выбора. К тому же к ее услугам не предоставили художника, который мог бы привезти ей портрет далекого суженого. Неудивительно, что она опоздала на собственную свадьбу. Но наконец она явилась, наряженная не менее пышно, чем ее жених. На ней было платье из золотой парчи, по которому жемчугом были вышиты цветы, и золотой же венец, украшенный не только драгоценными камнями, но и зелеными веточками розмарина — символа девственности.
 Архиепископ Кранмер благословил брак, и несчастная чета, вымучивая улыбки, отправилась сначала на рыцарский турнир, потом на маскарад и, наконец, на пир. День все тянулся и тянулся, но вот наступил вечер, а за ним и ночь.
 У короля все больше вытягивалось лицо, он непрестанно вздыхал и что-то бормотал себе под нос, а у Кромвеля от ужаса волосы вставали дыбом. Впервые в своей жизни канцлер искренне пожалел, что он не католик и не может поставить свечку какому-нибудь святому.
 Незадолго до полуночи короля раздели и облачили в просторную рубашку, чтобы он мог отправиться в спальню к новобрачной…Всю ночь Кромвель не сомкнул глаз. Когда же на следующее утро он явился к королю, чтобы узнать новости, он еще питал надежду, что постель все уладила. И сначала ему показалось, что надежда сбылась: Генрих завтракал с отменным аппетитом. «Если Его Величество чувствует необходимость восстановить силы, значит, он их растратил», — решил Кромвель и, несмело кашлянув, спросил:
 — И как Ваше Величество нашли юную супругу?.. Того, что случилось, Кромвель, конечно, не ожидал:
 король, покраснев от гнева, сорвался с места и проревел:
 — Она еще хуже, чем я мог себе представить! У нее отвислая грудь и дряблый живот! Я оставил ее девственницей, поскольку, когда я ощупал ее тело, сердце мое упало и я утратил всякую смелость и желание продолжить свои попытки!..
 И Генрих содрогнулся от отвращения, вспомнив прошедшую ночь.
 …Когда наступил неизбежный миг и они остались в постели вдвоем, он действительно оказался бессилен. Анна даже расстроилась, потому что уже приготовилась вынести все отвратительные ласки Генриха, забеременеть, дать ему сыновей — и прожить остаток дней в покое и довольстве. Однако Генриху, к сожалению, она показалась слишком уж безобразной…
 — Вот ведь кобыла фламандская! — заявил он Кромвелю и вдруг совершенно спокойным тоном добавил: — Однако она отлично играет в «сотню»…
 — В… «сотню»? — переспросил Кромвель, остолбенело уставившись на короля. Он решил, что ослышался.
 — Вот-вот, — кивнул Генрих. — А что, разве запрещено играть в карты в брачную ночь?..
 И король, подволакивая больную ногу, ушел, хлопнув дверью. Ошеломленный новостью лорд хранитель печати так и остался размышлять в одиночестве о случившемся.
 Дня четыре спустя после свадьбы в покоях королевы собрались ее новые фрейлины — леди Эджкомб, леди Рутланд и леди Рошфор, которые неплохо изъяснялись на немецком, — чтобы развлечь свою госпожу невинной болтовней. Беседа текла бы непринужденно, если бы не присутствие Джейн Рошфор, вдовы Джорджа Болейна, о роковом свидетельстве которой против мужа и его сестры Анны Болейн сплетничали при всех европейских дворах. Анна Клевская опасалась этой женщины и потому решила быть осторожной.
 Разговор с неизбежностью коснулся темы, волновавшей всех присутствующих. Дамы выразили надежду, что королева беременна, но Анна твердо заявила, что это не так.
 — Как же вы, Ваше Величество, можете быть уверены в этом, если каждую ночь возлежите с королем? — сладким голоском, но не без ехидства осведомилась леди Эджкомб.
 Но Анна еще раз вежливо, но весьма твердо повторила:
 — Я прекрасно знаю, что не беременна.
 Вкрадчивым тоном, со злорадным блеском в глазах леди Рошфор спросила:
 — Неужели Ваше Величество все еще девственны?
 Широко раскрыв глаза и изображая удивление, Анна ответила:
 — Как же я могу быть девственна, если каждую ночь возлежу с королем? Вечером он целует меня, берет за руку и говорит: «Покойной ночи, мое сердечко», а поутру снова целует меня и с улыбкой произносит: «С добрым утром, милая». Разве этого не достаточно?
 — Мадам, — вмешалась в разговор леди Рутланд, — по ведь должно происходить еще кое-что, а то не видать нам принца Йоркского, которого ждет не дождется все королевство.
 — Я стараюсь угодить Его Величеству, — с улыбкой ответила Анна. — И, мне кажется, он доволен мною…
 Но Анна вовсе не была столь наивной, как могло бы показаться ее английским фрейлинам. Она лишь хотела дать им понять, что ее брак — не более чем формальность. Она поняла, что ей попытались учинить допрос, поскольку прекрасно знала, что Генрих хочет положить конец их браку. Но ей в отличие от него этот странный союз был очень нужен. Положение английской королевы устраивало немецкую принцессу, и она не собиралась от него отказываться.
 Отвращение Генриха к супружеству не ослабевало, однако же самой Анне пришлась по вкусу жизнь в новой стране. Она расхаживала в атласе и шелках, красовалась в алмазных подвесках, постоянно играла в карты с придворными дамами и королем, и денег ей вполне хватало, чтобы для азарта слегка проигрывать. У нее появился ручной попугай, а музыка, доселе считавшаяся ею неподобающим развлечением, в Англии стала ее отрадой. Анна даже научилась танцевать.
 Она не обращала внимания на косые взгляды фрейлин, с утра до вечера шушукавшихся по углам. Анна выжидала. Ей очень хотелось остаться в этой приятной стране, но… одной, без Генриха. Благодаря своему мудрому поведению Анне Клевской удалось отлично поладить с супругом. Она была умна, но до поры до времени сумела скрывать это. И только хорошенько овладев английским, она стала высказывать ясные и трезвые суждения, которые Генрих не мог не оценить. Обретя в лице жены достойного карточного соперника, король смирился с ее присутствием в своем дворце. Кроме того, Анне удалось полюбить пение короля, аккомпанировавшего себе на лютне, и она громко и искренне выражала свой восторг…
 Возможно, так бы все и продолжалось, если бы жадный взор английского монарха не остановился однажды на прелестном создании — юной Кэтрин Говард. Генрих влюбился в нее без памяти и ни о чем другом, кроме как о свадьбе с ней, и думать не мог. Но он не представлял, как сказать об этом своей немке, ставшей ему настоящим другом. Анна, однако, слишком хорошо узнала своего супруга, чтобы не замечать происходящего. Чувствуя, что дело добром не кончится, она решила облегчить мужу задачу.
 Между тем Генрих проводил с Анной все меньше и меньше времени; она же продолжала вести свою партию, выказывая мягкость и покорность и, конечно, воздерживаясь от упреков. Лишь однажды, когда он дурно отозвался об их браке, она вспылила.
 — Не вынуди меня другие пойти за вас, я бы давно уже счастливо соединилась с человеком, которому обещала свою руку, — с вызовом заявила она.
 Это была хитрая игра, хождение по тонкому льду, ибо Анна с каждым днем все больше боялась Генриха. Но такая заранее обдуманная фраза давала королю возможность затеять бракоразводный процесс. Да, да, Анна сама подала ему мысль о разводе — и оказалась в выигрыше!
 Воодушевленный сговорчивостью супруги, Генрих выделил ей четыре тысячи ливров ренты в год, подарил замки в Ричмонде и Блечингли, а также ряд поместий и особняков. Вдобавок Анна получила драгоценности, мебель, серебряную посуду, великолепные платья и… полную безопасность.
 Девятого июля брак между Генрихом Английским и Анной Клевской был официально расторгнут, но Генрих, хоть и перестал быть ее супругом, пожелал оставить Анну в семье и присвоил ей титул «сестры короля». С тех пор Анне принадлежало почетное место — сразу после короля, королевы и их детей.
 Итак, Анна Клевская не только не пострадала, но и очень разбогатела. Она с радостью отдалась новой жизни, которую ей скрашивал некий молчаливый дворянин. И хотя совет духовенства оставил и за Анной, и за Генрихом право заключить новый брак, леди Анна этим правом не воспользовалась. Она обрела такую свободу, которая и не снилась ее современницам, и упивалась ею.
 — Теперь она веселее, чем когда-либо, — говорили те, кто с ней встречался, — и каждый день надевает новое платье…
 А Томас Кромвель, некогда совершивший ошибку при выборе невесты короля, заплатил за нее собственной головой. Ему было позволено дожить лишь до дачи показаний по делу о разводе. Двадцать восьмого июня он был казнен, причем на эшафот он взошел не в Тауэре, а в бедном квартале Тайберн, где кончали жизнь воры и убийцы. Его оплакивали немногочисленные друзья; король же так и не оценил в полной мере роль Кромвеля в управлении государством: он оказался слишком самоуверенным, чтобы понять, что именно Кромвель определял политику королевства и в этом не знал себе равных.
 Едва ли не в день развода Генрих VIII женился на свежей и очаровательной Кэтрин Говард… Невеста была на шесть лет моложе его дочери Марии.
 Наконец-то он смог провести волшебную брачную ночь, и провел он ее вдали от охваченного чумой Лондона. Впрочем, волшебной эта ночь казалась только Генриху, в чем он вскоре с горечью убедился.
 Когда же 13 февраля 1542 года, то есть всего лишь полтора года спустя, он приказал отрубить голову своей слишком красивой и слишком сумасбродной маленькой женушке, именно «сестра Анна» утирала крупные слезы, катившиеся по щекам ее несчастного обманутого «братца»…
 «Бог даст, я проживу всю жизнь в здешнем королевстве…» — написала как-то Анна герцогу Клевскому в Германию. И эта мечта исполнилась. Так был ли ее брак неудачным?..

 НОЧЬ С ВИСКИ. БУДУЩИЙ ГЕОРГ IV И КАРОЛИНА БРАУНШВЕЙГСКАЯ

 Когда туманным промозглым днем в феврале 1795 года Джеймс Гаррис, лорд Малмсбери, поднимался на борт корабля в лондонском порту, дабы отправиться в путешествие по беспокойной Европе, он был сильно расстроен… Нет, не просто расстроен — он чувствовал себя оскорбленным. Дело в том, что лорд Малмсбери получил скверное поручение, не сулившее ему, выдающемуся дипломату, оказавшему английской короне немалые услуги, ничего хорошего. Ему было поручено подписать от имени принца Уэльского Георга брачный договор с отцом принцессы Каролины Брауншвейгской, и Гаррис заранее знал, что этот союз — при условии, что английскому посланнику удастся его заключить, — перессорит его, Джеймса Гарриса, почти со всеми в Англии, кроме, разумеется, короля. Но король-то… король Георг III давно считался сумасшедшим…
 Вот почему посланника совершенно не радовала его миссия.
 История эта началась лет семь назад, когда король Георг III — человек в общем неплохой, довольно разумный, в меру бережливый и спокойный — вдруг стал вести себя странно. Начитавшись Шекспира, чьи пьесы монарх считал лучшими в мире, Георг однажды вообразил себя королем Лиром, потребовал, чтобы его одели в длинные белые одежды, подобные тем, какие носили древние друиды, и уселся за клавесин. Поскольку английский государь не умел играть на кельтской арфе, он вполне удовлетворился игрой на этом клавишном инструменте и исполнял на нем произведения Генделя, страстным поклонником которого являлся. Георг III был замечательным клавесинистом. Но, к сожалению, играл он дни и ночи напролет, забывая о завтраках, обедах и ужинах… Помешательство короля нельзя было назвать буйным, однако звуки клавесина, долетавшие до самых дальних уголков дворца, со временем стали раздражать остальных его обитателей. Было принято решение призвать на помощь лекарей.
 Следует заметить, что со времен варваров медицина в области лечения душевных заболеваний заметно не продвинулась, поэтому придворные врачи предложили пустить в ход давно известные средства, как-то: обливание ледяной водой, связывание по рукам и ногам, побои и заточение в темной комнате. Иногда применяли еще и голодание.
 Итак, несчастного короля связали, избили и затолкали в темный чулан. Однако желаемого улучшения так и не дождались. Светилам медицины даже не удалось рассердить короля. Прояви пациент малейшие признаки ярости — у медиков появилась бы хоть какая-то надежда, но увы!..
 И только один человек радовался беде — «нежно» любящий отца принц Уэльский Георг. Надеясь на кончину короля и свое скорое восшествие на престол, он расхаживал по залам дворца, потирая руки, и надоедал лекарям вопросами о здоровье родителя. — Пора, давно пора становиться королем, — бормотал принц Уэльский. — Но заставить его отречься от престола совершенно невозможно… Значит, придется мне побыть регентом… Георг-младший — злобный толстяк, циничный и распущенный, да к тому же азартный игрок, обремененный огромными долгами, — любил только себя и мечтал только о короне. Человеком он был жестоким и настолько бессердечным, что однажды во время попойки, желая рассмешить друзей, принялся изображать отца в приступе безумия. И все же у принца Георга имелась одна тщательная скрываемая сердечная привязанность. Вот уже десять лет наследник престола был увлечен Марией Фицгерберт — первой красавицей Лондона. Ловко играя на чувствах молодой женщины, он сумел заставить ее отдаться ему. Более того, несчастная Мария имела, глупость по-настоящему влюбиться в принца-негодяя, поэтому Георгу не стоило большого труда уговорить ее на морганатический брак. Однако Мария была католичкой, и принц отлично знал, что корона ускользнет от него, если эта связь с паписткой станет достоянием гласности. Вот почему он никому не рассказывал о своем романе, опровергал любые слухи и на людях грубил Марии и унижал ее. Мария очень страдала от такого отвратительного обращения, но сердцу ведь не прикажешь…
 Тем временем здоровье короля несколько улучшилось; припадки безудержного музицирования случались все реже, а к концу 1794 года и вовсе прекратились. Георг III оправился от болезни, начал обращать внимание на сына и, к своему великому возмущению, заметил, что принц Уэльский ведет очень странный образ жизни. Но более всего изумили короля долги наследника, достигшие поистине астрономической суммы. Ничего не зная о тайном браке сына, государь предложил выход, который казался ему единственно возможным.
 — Георг, — сказал огорченный монарх, когда сын явился к нему, — вам следует немедленно жениться на принцессе, достойной в будущем занять место рядом с вами на английском троне. Только тогда я оплачу ваши долги. В противном случае — пеняйте на себя.
 — Но, отец… Ваше Величество… я, право, не знаю… — запинаясь, пробормотал Георг-младший, понимавший, что в случае отказа ему несдобровать. Кредиторы давно стучали в его двери, требуя возврата денег, и вот-вот мог разразиться скандал. Принцу Уэльскому очень не хотелось отправляться в долговую тюрьму на Флит-стрит, а поскольку трон ему отец уступать не собирался, то пришлось молодому человеку скрепя сердце дать согласие на женитьбу.
 Парламент поддержал строгое требование короля, заявив, что долги наследника короны будут оплачены только в том случае, если принц остепенится, а так как все финансовые вопросы в Англии всегда решались голосованием в парламенте, то Георг вынужден был смириться. В супруги ему предложили кузину, Каролину Брауншвейгскую, и он не стал возражать. Давая согласие на брак, Георг даже не взглянул на портрет суженой. Он хотел поскорее покончить с этим неприятным делом и вернуться к привычным радостям жизни, к карточным играм и веселым вечеринкам с друзьями — лордом Мойром и господами Орландо Бриджменом и несравненным лондонским денди Бруммелем. Принц также не забывал навещать Марию и рассказывать ей о грядущей свадьбе, несмотря на то, что одно только упоминание об этом заставляло несчастную женщину проливать слезы.
 Вот так обстояли дела при английском дворе, когда лорд Малмсбери садился на корабль в лондонском порту, начиная свое путешествие в Брауншвейг, маленький старинный городок в Нижней Саксонии, у подножия гор Гарца. Добрался он туда без особых приключений и почти сразу был представлен невесте.
 Каролина Брауншвейгская — высокая девица двадцати семи лет — отчего-то сразу напомнила английскому посланнику отбившегося от табуна жеребенка. Не слишком красивая, но и не уродливая, довольно умная, но очень взбалмошная, Каролина вела себя как ей вздумается. О воспитании принцессы заботиться было некому, так как родители ее вечно ссорились и не обращали на дочь внимания. В своем родном городке она была особой весьма популярной и в силу полного отсутствия монаршей гордости с простыми жителями обращалась столь фамильярно, что ошарашенный лорд Малмсбери с трудом воздержался от порицания.
 Порученная миссия все меньше и меньше нравилась Джеймсу Гаррису. Он предпочел бы привезти в Англию лишенную воображения, равнодушную и холодную девицу, способную рожать детей и милостиво улыбаться с трона, но никак не Каролину, едва не прыгавшую от радости при мысли о том, как она сначала станет супругой принца Уэльского, а потом — королевой Англии.
 Каролина торопила события, а лорда Малмсбери мучили дурные предчувствия. Внутреннее чутье подсказывало ему, что он быстрым шагом спешит к катастрофе… Но разве мог он отступить? С его мнением никто не считался.
 На обратном пути в Англию он пытался объяснить принцессе, что не стоит так бурно всем восторгаться, а следует быть более скромной, сдержанной… и на многое закрывать глаза, делая вид, что ничего особенного не происходит. Но лорд старался напрасно — Каролина не желала его слушать. Несмотря на весь свой дипломатический талант, ему так и не удалось объяснить этой невинной девушке, что человек, за которого она собирается выйти замуж и которого готова полюбить всем сердцем, не намерен делать ничего — совершенно ничего! — дабы ей понравиться.
 Английский посланник, проведя некоторое время вдали от родины, разумеется, понятия не имел о событиях, происходивших в столице. А в Лондоне как раз выбирали фрейлин для будущей принцессы Уэльской, и Георг, чтобы побольнее уколоть Марию Фицгерберт, задумал сделать первой статс-дамой свою новую любовницу леди Джерси. Однако леди Джерси, которой удалось лишить Марию милостивого расположения принца, была женщиной очень амбициозной и на этом останавливаться не собиралась. Используя свое влияние на любовника, она намеревалась — ни больше ни меньше! — править Англией! Поэтому она не возражала против брака принца с принцессой Каролиной; к тому же красавица помнила об обещании короля уплатить долги сына сразу после его свадьбы.
 Леди Джерси, искушенной интриганке, без особого труда удалось устранить со своего пути морганатическую супругу принца Георга. Последний отправил бедняжке Марии холодное письмо, сообщая, что не намерен больше встречаться с ней. Получив это послание, Мария решила уехать на континент. Вот что написала она своему любимому:
 «Вы сделали меня несчастной, но я прощаю Вас. Вы женитесь, и я не имею права больше любить Вас. Но я верила Вам, когда Вы говорили о своих чувствах ко мне, и теперь мне трудно свыкнуться с мыслью об обмане. Однако я останусь верна клятвам, что связывали нас, и никогда не выйду замуж за другого. Постигшее меня несчастье научило меня не доверять мужчинам и навсегда закрыть перед ними свое сердце.
 И все же я желаю Вам благополучия в браке и надеюсь, что женщина, которую Вы избрали, сделает Вас счастливым, как Вы того и заслуживаете.
 Меня же сейчас утешает только то, что у Вас не может возникнуть сомнений в моем постоянстве.
 Всегда любящая Вас Мария».
 Ничуть не расстроенный этими словами печали, любви и преданности, Георг-младший смял листок и вскоре забыл о Марии.
 Довольная одержанной победой, леди Джерси согласилась стать первой статс-дамой — дабы иметь возможность оставаться в гуще событий и руководить молодой женой принца Уэльского, а также вовремя пресекать любые ее попытки оказывать влияние на своего супруга. Правда, леди Джерси искренне считала, что любовница всегда влиятельнее жены, но чем черт не шутит…
 О том, что в его отсутствие происходило в Лондоне, лорд Малмсбери узнал из письма, которое ему вручили прямо на берегу Ла-Манша. Новости заставили дипломата подумать, что само Небо ополчилось против него. Никогда еще семейная жизнь не начиналась так плохо! А принцесса знай себе радостно напевала все дни напролет и ожидала невесть какого счастья…
 — Худшие мои предположения сбываются, — шептал Джеймс Гаррис, расхаживая по берегу моря и тщетно пытаясь успокоиться.
 Но ему следовало набраться мужества, ибо все получилось гораздо хуже, чем он мог себе представить.
 Леди Джерси, которая должна была встречать в Дувре свою будущую королеву, надолго опоздала, так что Каролина едва не оказалась перед запертой дверью. Явившись наконец, первая статс-дама с любопытством оглядела принцессу и осталась весьма довольна увиденным. Она нашла Каролину некрасивой, дурно воспитанной, слишком скромной и к тому же старомодно одетой. Все это фаворитку принца вполне устроило. Она решила, что опасаться ей нечего, и… оказалась права.
 Поскольку принцессе предстояло вскоре прибыть ко двору, леди Джерси, известная модница, велела одеть и причесать Каролину, да так нехорошо и безвкусно, что вид бедняжки не мог не вызвать улыбки. Не помогли просьбы и увещевания лорда Малмсбери, сразу разгадавшего намерения первой статс-дамы: любовница принца Георга не обращала внимания на усилия дипломата, пытавшегося сохранить хотя бы видимость приличия.
 Неудивительно, что, когда несчастная принцесса появилась во дворце Сент-Джеймс, ее встретили презрительные взгляды. Придворные шушукались по углам и откровенно посмеивались. Только принц Георг хранил серьезность и поначалу вел себя весьма сдержанно и достойно. Возможно, потому, что в зале присутствовал сам король…
 Итак, принц Уэльский довольно учтиво поприветствовал свою будущую супругу и поцеловал ее. Только после этого он смог наконец хорошенько рассмотреть принцессу. Дело в том, что Георг-младший был сильно близорук.
 Лорд Малмсбери, собравшийся было вздохнуть с облегчением, вдруг насторожился: он заметил в руке принца лорнет. Георг, нимало не стесняясь, принялся разглядывать свою суженую, а потом вдруг нахмурился, резко повернулся к ней спиной и громко приказал: — Принесите мне виски, Малмсбери!
 Пытаясь спасти положение, Джеймс Гаррис тихо предложил:
 — Не будет ли угодно Вашему Высочеству выпить немного воды?
 — Воды?! Да вы в своем уме?! — вскричал Георг. — Мне просто необходим глоток виски!
 Залпом осушив стакан, принц стремительно выбежал из зала, на ходу пояснив, что направляется к матери.
 Когда общее недоумение несколько улеглось, принцесса робко спросила:
 — Лорд Малмсбери, что случилось? Принц всегда ведет себя столь неучтиво?
 Неуверенно улыбаясь, Джеймс Гаррис поспешно ответил:
 — Ни в коем случае, Ваше Высочество. Просто принц очень обеспокоен внезапным недомоганием своей матери. Он так волнуется за королеву Шарлотту, что, видимо, не владеет собой…
 Но все это были лишь пустые слова, и лорд Малмсбери понимал, что долго обманывать Каролину ему не удастся. Георг наверняка отправился к друзьям, чтобы хорошенько напиться.
 — Он совсем не похож на портреты, которые мне показывали, — разочарованно произнесла Каролина. — Слишком уж он толстый… и вообще безобразный!..
 Малмсбери с трудом сохранял спокойствие. «Господи, дай мне силы вынести этот позор!» — взмолился он, и тут в памяти у него внезапно всплыли милые сердцу воспоминания о недавнем путешествии в Санкт-Петербург. Разумеется, русских вряд ли можно считать людьми цивилизованными, но как же приятно было с ними беседовать! По сравнению с принцем Уэльским, да, пожалуй, и с принцессой Каролиной они вели себя почти утонченно…
 Бракосочетание состоялось через три дня. Церемония проходила в часовне Сент-Джеймсского дворца. На этот раз Каролина выглядела просто ослепительно: ее роскошное платье было усыпано драгоценностями, а на голове сияла диадема. Вот принцесса вступила под свод часовни и величавой поступью направилась к алтарю, где уже ждал ее…
 Но нет, никто ее там не ждал…
 Георг, как обычно, опаздывал. А когда наконец он вошел, все сразу обратили внимание на его остекленевший взгляд и неуверенную походку.
 Стало очевидно, что он опять напился и что случилось это по дороге в часовню…
 По пути из Карлтон-хауса страшно печальный наследный принц, проливая горькие слезы (что, впрочем, свойственно почти всем пьяницам), пожаловался лорду Мойре на свою несчастную жизнь.
 — Как же мне жить без нее — без моей милой Марии? — плакал Георг. — Она единственная женщина, которую я по-настоящему любил. И вот она уехала…
 Успокаивая друга, лорд Мойра вытащил лежавшую под сиденьем кареты бутылку виски и щедрой рукой плеснул в стакан приличную порцию золотистой жидкости. Тут следует отметить, что в каждом экипаже, которым путешествовал принц Георг, была непременно спрятана бутылка виски, о полноте коей всегда заботился один и тот же слуга. И этот слуга хорошо выполнял свои обязанности.
 — Не стоит так горевать, Ваше Высочество, — протягивая стакан принцу, сказал лорд Мойра. — Мария до сих пор в Англии. Она живет в Брайтоне, в доме, который вы подарили ей когда-то, и вы можете навестить ее в любое время.
 Залпом осушив стакан, Георг вдруг встрепенулся и решил выпить за хорошую новость. Правда, морганатический брак с католичкой, заключенный без ведома и согласия короля, был уже расторгнут, но разве это столь уж важно? И Георг на радостях в очередной раз напился…
 С застывшим, словно маска, лицом, с неподвижным взглядом, распространяя вокруг запах виски, принц Уэльский неуверенной походкой приблизился к невесте. Несчастная Каролина полными слез глазами смотрела на тучного пьяного мужчину, который рядом с ней то опускался на колени, то с трудом вставал на ноги и невпопад отвечал на вопросы архиепископа, совершавшего обряд бракосочетания. В самый ответственный момент, когда надо было произнести торжественное «да», принца пришлось встряхнуть…
 От наступившей затем брачной ночи ничего приятного ожидать не следовало. Принц был настолько пьян, что с трудом дополз до кровати и рухнул на постель рядом с Каролиной, которая безмерно страдала от… алкогольного отравления.
 Дело в том, что услужливая первая статс-дама «для храбрости» напоила новобрачную виски, подмешав к нему еще кое-что. Спазмы в желудке не позволили Каролине уснуть той ночью, а стоны несчастной порой даже рассеивали тот пьяный дурман, в котором находился ее новоиспеченный муж. Утром принц Уэльский внушал жене не меньшее отвращение, чем накануне в часовне, но теперь к отвращению примешивался ужас. Скорее всего мало что соображавший Георг, которому надоели стоны жены и ее приступы тошноты, просто-напросто изнасиловал Каролину.
 С тех пор жизнь принцессы Каролины превратилась в сущий ад. Ей пришлось переехать в Карлтон-хаус и принимать участие в ужинах, которые больше напоминали попойки и очень часто заканчивались оргиями. Она с равнодушным видом сидела за столом, наблюдая за тем, как ее супруг пьет виски из бокала леди Джерси и оказывает ей весьма интимные знаки внимания, а потом одаряет любовницу драгоценностями, принадлежавшими его жене.
 Спустя всего несколько недель вконец обнаглевшая статс-дама, ничуть не смущаясь, стала вскрывать личные письма принцессы к отцу и относить их любовнику, чтобы тот мог развлечь своих собутыльников.
 Однако Каролина не отличалась долготерпением, и скоро ей все это надоело. Совершенно не считаясь с советами лорда Малмсбери, умолявшего принцессу проявить сдержанность, супруга принца Уэльского смело бросилась в бой. Она всегда была весьма бойка на язык и сейчас умело воспользовалась этим своим талантом. Находя нужные слова, Каролина больно ранила мужа, когда насмехалась над его любовью к Марии Фицгерберт, о коей ей стало известно вскоре после свадьбы. Принцесса называла эту «жену» своего супруга «увядающей сорокалетней толстухой», а с леди Джерси обращалась с таким презрением, какого эта дама и заслуживала.
 Тучи сгущались, ненависть все возрастала, и рассчитывать на мужнину приязнь Каролине не приходилось. Но все-таки у них появился шанс на примирение. Ибо, как бы ни были плохи их отношения, принцесса Уэльская вскоре забеременела. И она надеялась, что с появлением на свет ребенка Георг изменится и станет вести достойный образ жизни.
 Но, увы, ничего такого не случилось. Когда 7 января 1796 года родилась маленькая прехорошенькая девочка, которую назвали Шарлоттой, Георг, не стесняясь в выражениях, сообщил супруге, что теперь он больше не обязан жить с ней. Он снова оказался в плену страсти к Марии Фицгерберт, а неожиданная болезнь, приступ которой надолго уложил принца в постель, заставила его завещать бывшей жене все свое имущество. Странно еще, что ему не пришло в голову завещать ей и драгоценности английской короны!
 Составив это завещание, Георг в присутствии придворных написал также письмо принцессе
 Уэльской, в котором уведомил ее об окончательном с ней разрыве.
 Как ни странно, на этот раз он был довольно вежлив — видимо, сказалась болезнь.
 Принцесса, получив послание супруга, передала письмо королю Георгу, которого она любезно называла «своим повелителем и отцом» и на помощь которого безусловно рассчитывала. Однако ни обращение к государю, ни мнение самого Георга III повлиять на решение принца не могли. Каролина была вынуждена покинуть Карлтон-хаус и поселиться в Блекхите, усадьбе, подаренной ей королем.
 Принцесса Уэльская терзалась не столько из-за своего изгнания, сколько из-за разлуки с любимой дочерью, оставшейся во дворце. Маленькая Шарлотта стала наследницей престола и должна была получить Соответствующее воспитание.
 Страдания Каролины не остались незамеченными. Английский народ не собирался безмолвно взирать на безобразия, творившиеся в доме принца. Лондонцам не нравился разрыв между супругами, но больше всего они осуждали открытую связь Георга с его любовницей. И будущие подданные Георга IV встали на защиту принцессы Каролины. Где бы она ни появлялась, ее всюду встречали громким ликованием, в то время как принца и его фаворитку освистывали и едва ли не забрасывали гнилыми яблоками.
 Разумеется, Георг во всем винил Каролину. Желая отомстить ей за свою поруганную честь, обиженный собственными подданными принц не только запретил жене видеться с дочерью, но еще и приказал воспитателям девочки внушить ей ненависть и презрение к матери. Но, как обычно и бывает в подобных случаях, затея эта позорно провалилась. С годами Шарлотта стала боготворить мать и ненавидеть отца, лишившего ее материнской заботы и ласки. И, конечно же, она презирала его за связь с любовницей.
 Лондонцы всячески поощряли девочку, встречая ее экипаж громкими восклицаниями:
 — Любите вашу матушку, крошка! Она сущий ангел! А вот принцу Уэльскому везло куда меньше, ибо над ним открыто потешались и издевались.
 — Георг! Где ваша жена?! — кричали люди вслед карете наследника престола.
 Невыносимо страдая от разлуки с любимой дочерью, Каролина решила излить свои нерастраченные материнские чувства на других детей и занялась бездомными сиротами.
 Когда она объявила о намерении устроить приют для самых обездоленных, Георг тут же пустил слух о нажитых Каролиной на стороне ублюдках, и даже потребовал провести расследование частной жизни принцессы Уэльской.
 В это время Каролина не могла уже рассчитывать ни на помощь, ни на поддержку своего верного защитника — короля Георга. Болезнь его с годами усилилась, и наконец несчастный монарх совсем лишился разума. Поскольку принц Уэльский стал регентом, Каролина, ничего хорошего для себя не ожидавшая, уехала в Европу и поселилась в Неаполе. Там она попала под влияние людей взбалмошных, бессовестных и глупых, а так как сама она по натуре была женщиной несдержанной, то один экстравагантный поступок следовал за другим. Каролина, казалось, хотела опозорить свой титул принцессы Уэльской.
 Однако в ноябре 1817 года бедняжку постиг страшный удар, разом прекративший все ее безумства. Дочь Шарлотта, по любви вышедшая замуж за Леопольда Саксен-Кобургского, умерла родами. Сердце матери было разбито. Совершив паломничество в Святую землю, Каролина решила вернуться в Англию.
 Но, как вскоре выяснилось, вернулась она лишь для того… чтобы стать обвиняемой в процессе о прелюбодеянии, который затеял против нее принц-регент. Не осмелившись казнить жену (о чем он, кстати сказать, не раз мечтал), Георг решил погубить Каролину, заточив ее в Тауэр. Однако это ему, к счастью, не удалось.
 …Но вот наступил 1820 год. Король Георг III скончался, и его презренный сын взошел на престол.
 Разумеется, Каролина стала английской государыней, но Георг IV отказал ей и в титуле, и в правах. В день коронации ей даже не разрешили войти в Вестминстерское аббатство. И все же очень скоро народ доказал Каролине, законной королеве Англии, свою преданность. Вот как это вышло.
 …Спустя всего несколько недель после коронации, 7 августа 1821 года, Каролина умерла. Она покинула этот мир, потому что у нее не осталось больше сил сражаться с супругом и отстаивать свои права.
 А что же счастливый Георг?.. Этот бессердечный человек запретил хоронить жену с приличествовавшими ее титулу почестями. Он приказал погрузить гроб с телом Каролины на фрегат и отправить покойную в Брауншвейг. Чтобы утаить от подданных правду, Георг велел доставить гроб на берег Темзы окружным путем — минуя Сити. Однако от глаз лондонцев ничего не скроешь, и народ, не доверяя своему государю, в ночь перед отправкой гроба на корабль воздвиг на дороге баррикады, на всякий случай выставив еще и пикеты.
 Задыхаясь от злобы и гнева, Георг IV на заре послал войска, дабы солдаты разогнали толпу. Но справиться с людьми, решившими проявить сочувствие и проводить в последний путь женщину, которую они считали своей королевой, солдатам не удалось. Лондонцы решили не отступать.
 Когда появился гроб с телом несчастной Каролины, люди опустились на колени, а затем раздался колокольный звон и прогремел пушечный залп. И тут некоторые заметили привинченную к крышке гроба серебряную пластинку. Рука неизвестного гравера начертала на ней: «Каролина, оскорбленная королева Англии».
 В глухом молчании лондонцы проводили свою повелительницу на корабль.
 После смерти ей суждено было вернуться в родной Брауншвейг, который она покинула когда-то ради страданий. Но английский народ принял ее как свою королеву, и это было куда важнее пышной коронации в Вестминстерском аббатстве.
 Король Георг IV умер через девять лет, но его похороны ничуть не походили на прощание с Каролиной. Когда гроб везли по улицам Лондона, никто не вставал на колени.
 Перед лицом смерти люди едва сдерживали возгласы ликования. И вся столица зачитывалась пикантной книжечкой о любовных похождениях покойного. Кто-то даже сочинил едкую и злую эпитафию, из которой было ясно, сколь «нежную любовь» питал к своему государю английский народ.
 Высокородный, как он низко пал! Купался в роскоши, но в мерзостях погряз… Господь его призвал быть первым среди нас, Но он призвания не оправдал.
 Победитель Наполеона при Ватерлоо не снискал славы в собственном королевстве. Английский престол унаследовал брат Георга Вильгельм, однако правил он недолго. Спустя всего семь лет, к счастью Англии, на ее трон взошла восемнадцатилетняя девушка по имени Виктория, которой судьбой было предначертано возвысить свою страну….




 НОЧИ, ПОЛНЫЕ СТРАСТИ



 ОТ НОЧЕЙ ТОВИИ ДО ПОТАЙНОЙ ЛЕСТНИЦЫ. СВАДЬБА КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА СВЯТОГО

 — Ну что же вы? Идите! — язвительным тоном произнесла Бланка Кастильская, разрешая своему сыну Людовику впервые посетить молодую супругу, с которой он обвенчался четыре дня назад. — Теперь вам следует подумать о вашем потомстве.
 Отправив сына в спальню жены, королева осталась в коридоре у порога супружеской опочивальни. Когда Бланка решила, что отпущенное ею время истекло, она резко распахнула дверь в апартаменты Маргариты и громко произнесла:
 — Довольно на сегодня! Встаньте, Людовик!
 И ни слова не сказав своей юной невестке, проводила сына в его покои.
 Никакие свадебные торжества не могли бы сравниться по унынию с теми, что состоялись 27 мая 1234 года в добром городе Сансе. В тот день праздновали бракосочетание девятнадцатилетнего короля Людовика IX и четырнадцатилетней Маргариты, дочери Раймона Беранже, графа Прованского.
 Юные жених и невеста влюбились друг в друга с первого взгляда. Это произошло накануне свадьбы, когда их кортежи встретились на полпути между Парижем и Форкалькье. И теперь, сидя рядом, они улыбались, держась за руки, и весь мир, казалось, перестал для них существовать. Поэтому никто не понимал, почему королева-мать, столь усердно добивавшаяся этого брака, со вчерашнего дня ведет себя так, как если бы находилась на похоронах…
 Да неужто никто? Полноте! Всем было известно, что именно она, королева-мать, отправила монахов на поиски подходящей принцессы, будущей жены французского государя. И Жиль де Флажи, который поехал в Прованс, чтобы хорошенько рассмотреть дочерей графа, а также Готье Корню, епископ Санса, и Жан де Нель, которые привезли невесту во Францию, в полной мере испытали на себе гнев королевы.
 — Я велела вам, — суровым взглядом окинув послов, сказала Бланка Кастильская, — выбрать принцессу набожную, добрую, благочестивую, добродетельную…
 — Но, Ваше Величество, Маргарита именно такая… — осмелился вставить де Флажи. — Она очень набожна, очень добра… Все провансальцы гордятся своей юной принцессой и готовы носить ее на руках…
 — Еще бы! — саркастически отозвалась Королева. — Ее боготворит и вся эта пестрая толпа сумасшедших менестрелей, акробатов, поэтов и развязных девиц со странными манерами, которых Маргарита притащила с собой… Вы забыли, что я настаивала, чтобы невеста не была слишком красивой, ибо красота может ввергнуть юного короля в пучину греха, не говоря уже о том, что отвлечет его от государственных дел? И вот случилось то, чего я больше всего опасалась! Он не сводит с нее глаз! Что же вы наделали?!
 Епископ Санса, не выдержав, вмешался в разговор. Он не на шутку рассердился, когда королева-мать упрекнула его в том, что он не прервал переговоров о браке, увидев красоту Маргариты.
 — Король молод, набожен и привержен своему долгу, — заявил Готье Корню. — Он должен дать государству многочисленных и красивых наследников. Что плохого в том, что наш повелитель получит от брака удовольствие? Как священник, я осмелюсь напомнить: это удовольствие дозволено господом! Покойного короля Филиппа, да будет ему земля пухом, очень волновало, красивы ли вы, когда он просил руки Вашего Величества для своего сына…
 Но упоминание о ее собственном браке не успокоило королеву-мать. У каждого своя правда, и покойный Филипп Август, дед юного Людовика, никогда никому не казался оплотом добродетели. Бланка желала, чтобы ее сын не был чрезмерно привязан к своей супруге, ибо опасалась, что из-за красоты Маргариты он может попасть в ловушку, которую любит устраивать любовь. Короче говоря, королева не хотела, чтобы ее сын подпал под влияние красивой женщины. Бланка мечтала о том, чтобы всегда править сердцем и умом Людовика…
 А что же молодой король? Прежде он изо всех сил сопротивлялся желанию матери женить его поскорее, но теперь он смотрел на Маргариту с нескрываемой радостью. Темноволосая принцесса была воистину очаровательна. Однако, заметив сердитый взгляд королевы-матери, Людовик немедленно принял безразличный вид.
 Таким образом Бланка, и словом не перемолвившись со своей невесткой, уже возненавидела ее.
 Итак, «радостное» торжество продолжалось. Королева пребывала в плохом настроении, что огорчало гостей и омрачало праздник. Еда была скудна. Трубадуры, повинуясь приказу Бланки Кастильской, тянули заунывные песни, а вся вторая половина дня прошла в надоевших всем скучных играх. Наконец, ко всеобщему удовлетворению, наступил вечер, и дамы проводили Маргариту Прованскую в спальню. Король же отправился в часовню, чтобы торопливо поблагодарить господа за дарованную ему чудесную жену. Потом, весело объявив братьям Роберту и Альфонсу, что он идет спать, Людовик поспешил к опочивальне супруги.
 Его Величество даже представить себе не мог, сколько трудностей ожидало его на этом пути.
 Первое препятствие встретило Людовика прямо на пороге украшенной цветами супружеской спальни. Бланка Кастильская загораживала вход всем своим крупным телом. Ее черные глаза метали молнии. Пытаясь сохранять достоинство и спокойствие, королева-мать сказала:
 — Брак — это таинство, сын мой, а не страстные объятия в постели. Поэтому, прежде чем взойти на супружеское ложе, вам надо помолиться.
 Не сводя с Людовика сурового взгляда, Бланка немного помолчала, а потом продолжала:
 — Ваши веселый вид и полный сладострастия взор приводят меня в недоумение! В часовню, Ваше Величество, в часовню! Молитесь и просите господа благословить священные узы…
 Застигнутый врасплох молодой человек застыл на месте. Улыбка сползла с его лица. Он был напуган и встревожен. Но Бланка во что бы то ни стало решила заставить сына отступить.
 — Чтобы брак стал таинством, необходимо посвятить господу три первые супружеские ночи, — сказала она. — Новобрачные обязаны подарить Всевышнему свою сдерживаемую страсть. Этот обычай весьма чтут в Кастилии. Именно так поступил Товия, молодой иудей, которому во время долгого пленения в Вавилоне сам архангел Рафаил указал невесту. Юноша воздерживался три ночи, и господь отблагодарил его, вернув зрение его слепому отцу. И вас, сын мой, бог вознаградит в потомстве вашем…
 Будущий Людовик Святой слишком привык подчиняться матери, чтобы посметь спорить с ней. Подавив вздох, он вернулся в часовню, где и провел всю ночь.
 Довольная Бланка Кастильская поспешила в свои покои, забыв предупредить невестку о том, что Людовик не собирается нынче делить с ней ложе.
 А тем временем Маргарита, с трудом скрывая нетерпение, легла в постель и стала ждать супруга. Но он почему-то не шел и не шел… и невеста, которой казалось, что она понравилась белокурому королю, забеспокоилась. Неужели он пренебрег ею!
 Недолго думая, она послала служанку посмотреть, что происходит.
 Вскоре девушка вернулась.
 — Король в часовне, молится… — в растерянности сообщила она.
 Людовик не явился даже на заре. Обиженная Маргарита поплакала и заснула. Напрасно ждала она супруга и на следующую ночь, а вечером третьего дня, узнав, что он намерен молиться, решилась действовать.
 Маленькая принцесса была вовсе не глупа. Торжество во взгляде свекрови заставило ее подумать, что творится нечто странное и что Людовик ни в чем не виноват. А так как Маргарита уже всем сердцем полюбила своего мужа, то ей захотелось узнать, в чем же, собственно, дело. Немного времени потребовалось девушке, чтобы выяснить истину и понять: эту странную традицию извлекли на свет божий исключительно ради того, чтобы унизить ее, Маргариту.
 И как только наступила третья по счету ночь и Людовик опустился на колени в своей часовне, в дверях вдруг по явилась Маргарита.
 — Мы станем молиться вместе, мой нежный повелитель, — сказала она с храброй улыбкой, — потому что таков обычай!..
 Когда чуть позже королева-мать заглянула в часовню, она с трудом сдержала возглас негодования. Перед освященным и убранным цветами алтарем, взявшись за руки, как в день их свадьбы, громко молились Людовик и Маргарита. Не зная, что и думать, Бланка незаметно выскользнула из часовни и тут же столкнулась с коннетаблем Имбером де Божо, проходившим мимо.
 — Еще одна такая ночь любви, — недовольным тоном заметил старый солдат при виде королевы, — и Его Величество заснет прямо на Совете!..
 Только вечером четвертого дня Людовик наконец услышал:
 — Ну что же вы? Идите! Теперь вам следует подумать о вашем потомстве!
 Получив вожделенное разрешение, он поспешил к супруге.
 Букеты и гирлянды в спальне уже поменяли, но ночь все равно была восхитительная… Даже если бы шел дождь, Людовик и Маргарита все равно сочли бы ее таковой. Смущенные молодожены для начала принялись беседовать. Ведь Маргарита прибыла из страны, где поэзией пронизана вся жизнь и где любовь не может обойтись без нежных слов и ласки. Влюбленные только-только приоткрыли друг другу свои сердца, когда дверь резко распахнулась и на пороге появилась королева-мать…
 Итак, брачная ночь Людовика IX продолжалась всего два часа. В своих покоях в одиночестве он думал о том, что сказала ему мать. Возможно, она и была права, считая, что Маргарита еще слишком юна, чтобы проводить с мужем каждую ночь, но…
 Но, честно говоря, ночей, пригодных для любви, в году было не так уж и много. Любовные игры запрещались в ночь перед Рождеством и в течение сорока ночей Великого поста, накануне и в дни праздников, а также в пятницу и в воскресенье. Несчастный Людовик знал об этом, хотя и предпочел бы забыть…
 Однако он был почтительным сыном. И к тому же помнил о том, что еще несколько долгих месяцев Бланка Кастильская будет регентшей Франции. Пока Людовик не достиг совершеннолетия, он оставался королем без права голоса…
 Разгневанной Маргарите скрывать свои чувства становилось все труднее, и только после возвращения в Париж восьмого июня, когда жители города оказали королевской чете исключительно теплый прием, молодая государыня немного успокоилась. Во всяком случае, искренняя радость парижан помогла ей преодолеть растущее отвращение, которое вызывала у нее свекровь.
 Однако и в Париже положение молодых не улучшилось: они вновь попали под неусыпный надзор Бланки, которая следила за ними денно и нощно. Королева-мать, ревнуя сына, не переносила, когда супруги просто беседовали друг с другом.
 Время шло, и молодоженам становилось все труднее оставаться наедине. Несчастные были вынуждены находить в Лувре укромные места для своих встреч. Они прятались по углам, скрывались за тяжелыми портьерами, забивались в ниши, искали уединения в длинных узких коридорах и на пыльных, затянутых паутиной чердаках. Но королева, беспрерывно следившая за ними, везде настигала влюбленных. Взгляд ее темных глаз останавливался на сыне, и она суровым тоном делала внушение королю Франции. В эти минуты в ее голосе отчетливо слышался испанский акцент.
 — Что вы здесь делаете? — возмущаясь, вопрошала королева-мать. — Вы отвратительно проводите время, Людовик. Немедленно выходите!
 Не обращая внимания на бедную Маргариту, дрожавшую, точно преступница, она хватала Людовика за руку и уводила прочь от жены — заниматься более важными, по ее мнению, делами.
 — Вы должны видеть вашу жену только вечером в супружеской опочивальне, — говорила Бланка сыну. — Все остальные ваши свидания нежелательны и греховны.
 Молодой король не возражал матери, но он так любил Маргариту, и ему настолько нравилось беседовать с ней, что, не в силах дождаться вечера, он искал встреч с женой, желая просто поговорить с ней или же нежно обнять. Ночью дело обстояло не лучше. Им давали какое-то время, но целую ночь — никогда…
 Юный брат Людовика Роберт, сочувствуя королю, решил помочь молодым и подарил им собачку, которая имела странное свойство: учуяв королеву-мать, она лаяла, хрипела и задыхалась от злобы. Бланке было достаточно пройти мимо, чтобы песик залился лаем… Увы, очаровательный «звонок» не прожил долго. Однажды утром несчастную собачку нашли мертвой. Возможно, она объелась, но скорее всего ее отравили… Маргарита расплакалась, Людовик с трудом сдержал слезы… Жизнь в Лувре стала для супругов невыносимой.
 Лето было в полном разгаре, когда король решил, что переезд в Понтуаз пойдет всем на пользу. Но самое главное — Людовик отлично знал все потайные места старого замка, где прошло его детство. Особенно ему нравилась одна винтовая лестница, проходящая в толще стены, о которой он вдруг вспомнил…
 Король оказался прав — в Понтуазе жизнь наладилась, все чувствовали себя прекрасно. Бланка Кастильская напрасно выслеживала молодых в покоях и коридорах, обыскивала кусты в саду и все чаще заходила то к невестке, то к сыну. Ей ни разу не удалось застать супругов наедине.
 А все потому, что спальни молодоженов располагались одна над другой, и соединяла их как раз упомянутая выше потайная винтовая лестница. Именно благодаря ей король мог наконец свободно встречаться с женой и в любое время суток проявлять свои нежные чувства.
 Понтуаз не отличался ни красотой, ни уютом, но Людовик и Маргарита были здесь впервые по-настоящему счастливы. Чтобы уберечь себя и жену от неожиданных визитов королевы, Людовик — под предлогом того, что покоям его и Маргариты не хватает торжественности, — поставил у дверей привратников. Эти неприступные и суровые люди были вооружены жезлами. Один удар такого жезла в дверь — и Людовик, а также Маргарита узнавали о том, что к ним спешит королева-мать. Один из молодых супругов укрывался на потайной лестнице, а второй с радостной улыбкой встречал Бланку Кастильскую.
 Королева-мать была далека от того, чтобы подозревать Людовика в столь изощренной ловкости. Не встречая больше в темных закоулках сына с супругой, она пришла к выводу, что любовный пыл молодых наконец угас. И это ее очень обрадовало.
 Таким образом потайная лестница, несмотря на паутину и темноту, стала для Людовика и Маргариты уголком рая на земле. Но всему хорошему когда-нибудь приходит конец: о том, чтобы провести зиму в Понтуазе, не могло быть и речи. Наступило время вернуться в Париж.
 Несчастные влюбленные пытались возобновить игру в прятки в длинных и холодных, продуваемых сквозняками коридорах Лувра, но очень скоро попались на глаза Бланке Кастильской: она нашла их, прижавшихся друг к другу, в нише, прикрытой гобеленом.
 Привыкнув в Понтуазе к «порядочности» сына, Бланка от неожиданности лишилась дара речи. Но только на мгновение. Придя в себя, она устроила сыну и невестке невероятную по грубости сцену. Когда поток бранных слов наконец иссяк, перепуганный Людовик увидел, что его молодая жена лишилась чувств. И тогда впервые он восстал против матери.
 — Я — король, — заявил он тоном, не терпящим возражений, — а вы забываете о том, как надо держать себя с государем!
 Эти слова не оставляли сомнений в том, что юноша превратился в мужчину — доброго и нежного, но умеющего постоять за себя, и Бланка это сразу поняла. Правда, Людовик тут же перевел разговор на другое, и буря пронеслась мимо, но королева-мать по-прежнему упорно отравляла невестке жизнь.
 И вскоре Маргарита — перепуганная, сломленная переживаниями — неожиданно слегла, простудившись на сквозняке. Людовик от беспокойства не мог найти себе места. Бланка же, воспользовавшись обстоятельствами, запретила сыну навещать жену под предлогом заразы. Как всегда, она посоветовала королю молиться, что, по ее словам, больше поможет больной, чем визиты супруга.
 Людовик молиться не забывал, но все-таки пребывал в постоянной тревоге. И однажды вечером, решив пренебречь материнским запретом, он устремился в опочивальню жены. Не успели супруги обменяться и несколькими фразами, как в комнату вбежала Бланка.
 — Выйдите вон! — грубо приказала она. — Вам здесь не место!
 Маргарита расплакалась.
 — Ах, мадам, вы не разрешаете моему супругу видеть меня ни живой ни мертвой!.. — проговорила она и потеряла сознание. С большим трудом придворные медики привели ее в чувство.
 Бланка едва ли не силой увела сына в свои апартаменты и стала читать ему мораль:
 — Вы должны наконец понять, что брак имеет лишь одну, причем вполне определенную цель: зачатие и рождение наследников. Королевское ложе не может быть местом любовных утех, которые не только греховны, но и отнимают время, отвлекая вас от государственных дел.
 С тех пор никто больше не видел, чтобы Людовик пытался украдкой поцеловать свою жену.
 После этого весьма неприятного случая, о котором вскоре поползли самые разнообразные слухи, об отношении Бланки к Маргарите заговорил весь Лувр. Многим строгость матери казалась чрезмерной; придворные не одобряли поведения королевы, догадываясь о его причинах, и больше не скрывали своего негодования. О Бланке Кастильской отзывались весьма и весьма нелестно.
 — Она боится, как бы молодая королева не очаровала нашего милого короля!.. — судачили по углам фрейлины королевы-матери, жалея Маргариту.
 — Прежде всего она опасается, — утверждали те, кто хорошо знал Бланку, — что королева Маргарита завоюет всеобщее уважение и станет вмешиваться в государственные дела…
 И они были совершенно правы.
 Больше всего Бланка боялась потерять власть. И ее опасения не были безосновательны — она понимала, что вскоре ей придется отступить.
 Однако только после 25 апреля 1236 года, дня, когда закончилось регентство Бланки Кастильской, король и королева Франции смогли всерьез заняться делом продолжения рода. В этом они, безусловно, преуспели. У них родилось одиннадцать детей, восемь из которых остались в живых.
 Дети Людовика и Маргариты стали родоначальниками не только самых известных французских домов — Валуа, Бурбонов и герцогов Орлеанских, но и предками едва ли не всех династий Европы…

 НОЧЬ РЕКОРДОВ. ЦЕЗАРЬ БОРДЖИА

 — Дабы вынести справедливый вердикт, — громко и четко произнес кардинал Люксембургский, — мы настаиваем на том, чтобы королева была подвергнута телесному осмотру, что позволит установить, является ли она девственницей, как то утверждает король. Провести осмотр мы поручим уважаемым матронам и медикам.
 На этот раз Жанна не смогла сдержать своего возмущения. Она решительно заявила, что никогда не отдаст себя на подобное поругание. Обернувшись к Людовику XII, которого она считала неспособным на клятвопреступление, королева сказала:
 — Этот осмотр вовсе не нужен, и я не желаю иного судьи, кроме короля, моего супруга и господина. Если он клятвенно заверит, что все обвинения истинны, я не стану оспаривать его слова…
 Но Жанна зря надеялась на порядочность и справедливость государя. Не думая ни секунды, король положил руку на Евангелие и поклялся, что Жанна никогда в действительности не была его женой.
 Несчастная королева, не ожидавшая подобной низости, упала без чувств.
 Через неделю, 17 октября 1498 года, было объявлено о расторжении брака.
 Людовик XII, не дожидаясь официального вердикта суда, написал Анне Бретонской, что он уже свободен и что вскоре они смогут пожениться. Однако оставалось еще одно препятствие на пути к браку, которое им предстояло преодолеть: они были родственниками. Их счастье зависело от Рима.
 К папе Александру VI было отправлено прошение. Его Святейшество откликнулся тотчас же. В обмен на аннулирование брака с несчастной уродливой Жанной Французской, дочерью Людовика XI, и разрешение на свадьбу Людовика XII и Анны Бретонской, вдовы его предшественника Карла VIII, папа потребовал герцогство Валанское и руку одной из французских принцесс. Не для себя, разумеется, а для своего горячо любимого сына Цезаря Борджиа. Папа торговался, как настоящий барышник, еще и потому, что ему отчаянно хотелось отправить Цезаря, не так давно убившего собственного старшего брата Джованни, герцога де Гандия, подальше от Рима. К тому же Цезарь, незаконнорожденный младший сын Александра VI, хотя и был кардиналом, давно уже мечтал освободиться от положенных его сану обетов и обзавестись хорошенькой женой. Кровосмесительные оргии с собственной сестрой ему успели надоесть…
 У короля не было выбора. Вернувшийся к светской жизни Цезарь потребовал вдобавок к титулу герцога, который он получил почти сразу же, еще и графство Ди, а также принцессу крови. Борджиа не собирался выпускать из рук папскую буллу, разрешавшую Людовику брак с Анной, до тех пор, пока не получит нужную ему невесту. Можно представить себе, сколь трудно было Людовику удовлетворить запросы распутного итальянца, но король согласился выполнить все условия, и Цезарь Борджиа в сопровождении пышной свиты прибыл в Шинон.
 Это случилось 18 декабря 1498 года, и жители Шинона надолго запомнили потрясающее зрелище, которое явил их взору сын папы и кардинал, только что отказавшийся от сана.
 Первыми на улицы города ступили две дюжины мулов в попонах из красного и желтого атласа. Именно эти цвета выбрал для себя Цезарь Борджиа. За ними следовали еще двадцать два мула в попонах из желтого атласа и золотистого сукна. Затем показались шестнадцать лошадей в чепраках из красного и желтого сукна, которых вели под уздцы пажи. Далее ехали верхом еще шестнадцать пажей в камзолах из пурпурного бархата и двое в камзолах из жатого золотого муара. За ними молодые оруженосцы вели под уздцы очередных шесть мулов в попонах малинового бархата, шитых золотой нитью, и двух мулов в золотой сбруе, навьюченных позолоченными сундуками.
 За этим «скромным» кортежем неспешно шагали тридцать дворян в отливавших золотом и серебром камзолах, и у каждого на шее красовалась массивная золотая цепь. А за ними, приплясывая и громко играя на скрипках и серебряных трубах, шли веселые менестрели и двадцать шесть слуг в атласных двухцветных камзолах: половина пурпурная, половина — желтая. Шествие замыкал сам Цезарь Борджиа, долгожданный гость короля. Он ехал верхом на великолепном вороном жеребце и, ни на кого не обращая внимания, увлеченно беседовал с кардиналом де Роганом…
 Добрых жителей славного города Шинона вид такого великолепия несколько утомил, однако при появлении папского сына все встрепенулись. Он выделялся среди своей ослепительной свиты необыкновенным двухцветным одеянием из черного атласа и золотистого сукна, украшенным драгоценными каменьями и крупными жемчужинами. На тулье его шляпы, сшитой по последней французской моде, красовались двенадцать рубинов размером с фасолину — по шесть в каждом ряду, которые сверкали в лучах солнца, словно капли свежей крови. Поля шляпы тоже украшали драгоценные камни, среди которых матово блестела жемчужина величиной с лесной орех. Даже на сапогах новоиспеченного герцога сияло множество витых золотых шнуров с вплетенными в них крупными жемчужинами. Цепь на шее Цезаря стоила не менее тридцати тысяч дукатов.
 Король, из окна наблюдавший за этим пестрым шествием, не удержался от презрительной улыбки. Однако порицать папского сына не стал, заметив только, что герцог Валанский мог бы вести себя немного скромнее.
 Жители Шинона полагали точно так же. Они привыкли к скромности и сдержанности, которой всегда отличался двор Людовика XII, и потому пышный кортеж им не понравился. Обитатели берегов Луары издавна предпочитали элегантность бьющей в глаза роскоши выскочек.
 В замке Шинон король отвел Цезарю и его свите башню Буасси — по соседству с часовней, в которой в свое время молилась Жанна д'Арк. Но отдохнуть с дороги тщеславному итальянцу не пришлось: Людовик приказал Цезарю без промедления явиться к нему и торжественно подтвердил все полученные Борджиа титулы.
 Людовик уже знал, что Цезарь привез с собой вожделенную папскую буллу и что вручит он ее французскому монарху только после знакомства с невестой. И король занялся поисками подходящей девицы.
 Первой в его списке значилась Шарлотта Неаполитанская, дочь Фредерика Арагонского, которая с десятилетнего возраста воспитывалась при французском дворе. Цезарь сразу согласился познакомиться с Шарлоттой — ведь в придачу к жене он приобретал еще и Неаполитанское королевство. Полагая, что Цезарю удастся очаровать девушку, Людовик посадил их рядом за ужином.
 И тут случился неожиданный конфуз. Шарлотта, отодвинувшись подальше от своего кавалера, с обезоруживающей откровенностью заявила:
 — Простите меня, сеньор Борджиа, но мне вовсе не хочется заразиться от вас дурной болезнью. Говорят, что из-за нее вам иногда приходится скрывать лицо под маской.
 Она не добавила, что ни за что на свете не желает получить прозвище кардинальши, и, конечно же, не сочла нужным уточнять, что всем сердцем любит юного Ги де Левана…
 Катастрофа, настоящая катастрофа! Людовик почувствовал, как на лбу у него выступили капли холодного пота. Борджиа слыл человеком крайне злопамятным. Вот и теперь он даже не пытался скрыть свое раздражение.
 — Неаполитанцы рано или поздно ответят мне за это оскорбление, — заявил Цезарь, собираясь в обратный путь. — Видимо, меня позвали сюда, чтобы публично унизить…
 И он пообещал пожаловаться папе и пригрозил скандалом… «Людовик XII, — заявил Борджиа, — может навсегда забыть о новом браке!..»
 Король был в панике. Он лихорадочно думал о том, как избежать неприятностей и все же получить из рук обиженного Цезаря столь важную буллу. И тут его осенило. Он вспомнил про принцесс, фрейлин королевы Анны, и немедленно предложил оскорбленному Цезарю двух девиц на выбор: племянницу Анны Екатерину де Фуа или Шарлотту д'Альбре, сестру короля Наваррского, дочь Алена д'Альбре, герцога Гиенского. Шарлотта, красивая и грациозная девушка, сразу же понравилась Борджиа. Ее не зря называли «самой красивой невестой Франции», она и в самом деле была обворожительна. Однако ее тоже не обрадовала оказанная честь, особенно после того, как она узнала, что король прочит ей в женихи человека, который убил собственного брата.
 Да и будущий тесть не выказывал особенного восторга. Он упорно торговался за каждое су приданого. В конце концов король пообещал заплатить ему 120 тысяч экю золотом, папа же предложил брату девушки кардинальскую шляпу. Лишь бы семейство д'Альбре дало согласие на брак! Народ, узнавший об этих сделках, стал толпами собираться под стенами замка и яростными криками выражать свое возмущение.
 И тогда Ален д'Альбре согласился дать за дочерью 30 тысяч экю, но потребовал показать ему список владений, отошедших бывшему кардиналу. Отец невесты явно упрямился, время шло, и Цезарь начал нервничать… Про настроение короля и говорить нечего… Наконец стороны все же пришли к согласию и подписали брачный контракт, в котором говорилось, что Цезарь Борджиа «очень честен, порядочен, умен и скромен…».
 И началась подготовка к свадьбе… К большому огорчению невесты, ибо Шарлотте д'Альбре по-прежнёму не нравился ее суженый. Мало того, что Цезарь был раньше священником, так он еще и страдал постыдной болезнью, и лицо его время от времени покрывалось безобразными язвами, из-за чего ему приходилось носить маску. Маска, конечно, — это очень романтично… если не знаешь, что под ней скрывается… К тому же он был всего лишь незаконнорожденным сыном какого-то Александра Борджиа… Для Шарлотты мул, как его ни украшай, мулом и оставался. И она без стеснения говорила об этом вслух. Однако отец дал согласие на брак, и ей пришлось повиноваться.
 На этой свадьбе настаивала также Жанна Французская, удалившаяся жить в Бурж, но
 оказывавшая на девушку большое влияние. Отверженная королева, ставшая по велению короля герцогиней Беррийской, являла собой образец всепрощения и послушания, безусловно достойный подражания. И Шарлотте тоже следовало научиться этим суровым добродетелям…
 Двенадцатого мая в замке Блуа, куда на лето обычно переезжал королевский двор и где как раз закончился очередной ремонт, Цезарь Борджиа женился на Шарлотте д'Альбре. К алтарю, возле которого ждал молодоженов кардинал д'Амбуаз, невесту вел сам король.
 Девушка была сказочно красива в своем белоснежном атласном платье, отделанном золотой вышивкой, и длинном плаще из жатого золотого муара, опушенном горностаем. На груди невесты мерцало ожерелье из изумрудов, бриллиантов и жемчуга. Такие же камни украшали ее головной убор. Однако все заметили, что Шарлотта бледна и не смотрит на своего жениха, который был поистине великолепен. Ярко-красный камзол, расшитый серебряными нитями и украшенный множеством бриллиантов, сидел на нем как влитой. Присутствующие, онемев от восторга, не сводили глаз с великолепного камня величиной почти с голубиное яйцо, сиявшего на шляпе Цезаря рядом с белым пером.
 После брачной церемонии в замке состоялся торжественный пир, а затем Анна Бретонская лично отвела невесту в опочивальню. Туда же чуть позже король проводил и жениха. Двери супружеской спальни закрылись…
 Хотя никто и не присутствовал в покоях новобрачных, даже в Риме вскоре узнали подробности брачной ночи. Дело в том, что Цезарь Борджиа поспешно отправил письмо отцу, объявляя о своей победе над самой красивой девушкой Франции. Он писал по-испански, не стесняясь в выражениях и оповещая Его Святейшество, что «проехал восемь перегонов».
 Было ли это обычным бахвальством или Цезарю действительно удалось покорить Шарлотту не раз и не два? Об этом никто никогда не узнает. Возможно, Цезарь с самого начала был настолько груб со своей женой, что бедняжке вскоре все стало безразлично…
 Но совершенно очевидно, что неопытной Шарлотте не могли доставить удовольствия многочисленные акты любви, совершенные сразу после лишения ее девственности…
 Однако была и другая версия событий, происшедших той ночью. Некоторые уверяли, будто Цезарь, желая произвести на невесту благоприятное впечатление, в день свадьбы потребовал у придворного медика пилюль, способных быстро восстанавливать мужскую силу, — дабы он мог оказать должное внимание своей даме.
 Но — увы! — лекарь по ошибке принес ему слабительное, и Цезарь всю ночь провел в отхожем месте…
 Так кому же верить? Трудно сказать…
 Но как бы там ни было, пока новобрачные принимали подарки и поздравления придворных, папа рассказывал всем о победах своего сына. Вскоре и Шарлотта сообщила свекру, что очарована супругом. Медовый месяц молодая чета провела в замке Мотт-Фейи в окрестностях Буржа, оставшись там до июля.
 А Людовик?
 Французский король наконец женился и смог открыто навещать свою «маленькую бретонку» в ее личных апартаментах. Теперь он, когда-то не пропускавший ни одной красавицы, оставался равнодушным к самым хорошеньким девушкам своего двора. Все наперебой твердили, что король выглядел спокойным и умиротворенным. Короче, Людовик был счастлив.
 …В июле 1499 года он отправился покорять Миланское герцогство, и Цезарь Борджиа, который решил и для себя завоевать какое-нибудь королевство, поехал с ним.
 Во время этого похода Цезарь Борджиа исчез.
 Шарлотта, герцогиня Валанская, беременная дочерью Луизой, никогда больше не видела своего очаровательного супруга…

 НОЧЬ, КОТОРОЙ НИКТО НЕ ЖДАЛ. ЛЮДОВИК XII ЖЕНИТСЯ НА ПЕРВОЙ КРАСАВИЦЕ АНГЛИИ

 Итак, уезжая в Италию покорять Миланское герцогство, французский король был вполне счастлив. Тем более что его стараниями королева Анна вскоре должна была родить. Прежде чем покинуть Блуа, Людовик отвез жену в замок Роморантен.
 — Здесь вам будет хорошо, дорогая. Вам не найти более удобного места, чтобы произвести на свет ожидаемого нами дофина, — прощаясь с Анной, сказал король и отправился на войну.
 Но по непонятной причине он совсем забыл, что в этом же замке жила графиня Ангулемская, Луиза Савойская, мать пятилетнего розовощекого мальчугана Франциска, герцога Валуа, которого капризная судьба, преждевременно лишившая жизни всех претендентов на французский престол, сделала законным наследником короны. Нетрудно себе представить, что испытывала Луиза при виде Анны Бретонской, надеявшейся произвести на свет дофина.
 И пока весь двор неустанно молился о рождении мальчика, Луиза, разумеется, просила Небо послать королеве девочку. Она часами молилась, перебирая четки и возжигая свечи, в надежде, что у Людовика не будет сына. И вот 13 октября 1499 года Небо вняло мольбам Луизы: Анна родила девочку, которую назвали Клод.
 Конечно, Луиза очень старалась скрыть свою радость, но королева Анна не могла не заметить в глазах графини Ангулемской огонек торжества и, конечно же, воспылала к ней ненавистью.
 Потом у Анны и Людовика родилась вторая дочь — Рене, которая, как и Клод, не могла наследовать престол. Луиза всякий раз с ужасом воспринимала весть об очередной беременности королевы Анны. К ее счастью, беременности часто заканчивались выкидышами или рождением детей, которым суждено было прожить всего несколько дней.
 Думая о том, как бы сохранить престол для своих потомков, Людовик, вопреки желанию Анны, обручил Клод с Франциском Валуа. Это решение короля стало причиной сильнейшего нервного припадка у королевы. Говорили, что именно эти переживания свели ее в могилу. На самом же деле королева умерла в январе 1514 года от приступа мочекаменной болезни, которой страдала уже много лет. Ей было всего лишь тридцать восемь! Овдовевший Людовик остался совсем один. Убитый горем, постаревший король все чаще болел, у него случались внутренние кровотечения; ему не было и пятидесяти трех лет, а выглядел он на все семьдесят. Несчастный Людовик XII не позволял никому приближаться к себе, ему не нужны были утешения, он жаждал только одного — поскорее умереть.
 Смерть Анны и преждевременная старость короля — старел он буквально на глазах — дали Луизе Ангулемской надежду на то, что ее Франциску ждать осталось недолго. Она не могла скрыть радости, когда слушала рассказы о том, что творилось в королевском замке. Людовик угасал. — Ройте могилу пошире, — говорил он приближенным после смерти Анны, — ибо не пройдет и года, как я разделю это ложе с моей королевой…
 В ушах Луизы Ангулемской и ее сына эти слова короля звучали прекрасной музыкой. И вот Луиза все же решила потревожить безутешного в своем горе Людовика и попросить его ускорить брак Клод и Франциска. Она-то лучше кого бы то ни было понимала, что, женившись на королевской дочери, Франциск сразу получит титул дофина.
 Восемнадцатого мая в Сен-Жермене состоялась свадьба, больше напоминавшая похороны, чем радостное событие в жизни двух молодых людей. Из-за траура по матери невеста была в черном, да и Франциск, одетый обычно элегантно и щеголевато, на этот раз удовольствовался простым камзолом из черного Дамаска, отделанного бархатом. Единственным светлым пятном в этом царстве черного цвета были белые занавески, которыми невеста сама украсила супружеское ложе.
 Новобрачные составляли на редкость неудачную пару. Приветливая и стеснительная пятнадцатилетняя Клод, очень похожая на мать, была слишком маленького роста и слишком полная; к тому же она хромала на обе ноги. Правда, милая манера разговаривать помогала собеседникам забывать о ее физических недостатках. Зато жених был великолепен: темноволосый, высокий, статный, прекрасно сложенный, всегда веселый и довольный жизнью. Все девушки обращали на него внимание и никогда не отказывали ему в своей благосклонности… чем он, между прочим, не пренебрегал.
 Нежная Клод, давшая имя самому сочному сорту слив и благодаря этому оставшаяся в памяти потомков, тоже не смогла устоять перед его обаянием. Она давно влюбилась в красавца кузена и будет любить его до конца дней, в то время как Франциск, не жалея для нее ни ласки, ни уважения, будет ей вечно изменять.
 Но вот свадьба состоялась, наступило лето, и мать Франциска Валуа, вздохнув с облегчением, принялась приводить в порядок замок Роморантен. Со дня на день она ожидала мести о кончине Людовика XII, но вместо этого ей пришлось узнать другую новость.
 Безутешный вдовец вдруг решил жениться! И на ком?! Нa Марии Английской сестре юного короля Генриха VIII, шестнадцатилетней девочке, свежей, как цветок, живой, как лань, и наделенной — если верить английским сплетникам — огненным темпераментом. Представив себе, что ей вновь придется гадать, кого же родит королева, Луиза Ангулемская едва не лишилась чувств…
 Но правда ли это? Увы, правда.
 Находившийся в это время в плену у англичан граф Людовик де Лонгвиль ухитрился убедить Генриха VIII, другом которого он стал, пойти на альянс с Францией.
 — Ваше Величество, — сказал он однажды, играя в мяч с английским королем, — почему бы вам не выдать вашу сестру Марию за моего короля, который пребывает в большой печали после кончины любимой супруги? Две наши страны были бы связаны узами нежной дружбы.
 Английский монарх посчитал предложение весьма интересным, ибо учел неблагоприятную для себя политическую обстановку в Европе. Генрих понял: для того чтобы Англию не проглотили три континентальные державы, ему надлежит заключить перемирие с Людовиком XII. Анна Бретонская умерла, так и не оставив дряхлеющему королю наследника, но молодая, сильная и здоровая супруга могла исправить положение.
 Мария Тюдор была не только здоровой и сильной — ее считали едва ли не самой красивой женщиной в Европе. Но Мария совсем иначе представляла себе свое будущее. Она была влюблена в красавца Чарльза Брэндона, герцога Суффолка, в жилах которого, правда, не текла королевская кровь, но он был другом Генриха, и мог рассчитывать на благосклонность короля. Поэтому Мария лелеяла надежду, что ей будет позволено выйти замуж за любимого. Каково же было девушке услышать ошеломляющее известие:
 — Вам вскоре предстоит отбыть за границу, Ваше Высочество, чтобы выйти замуж за короля Людовика.
 Лорд хранитель печати, сообщивший об этом юной принцессе, первым испытал на себе вспышку ее гнева. Она совершила немыслимое: она отказалась выйти замуж за французского короля! Она плакала, кричала, сердилась и твердила свое:
 — Никогда, никогда! Лучше мне умереть, чем стать супругой этого мерзкого старикашки!
 Отчаяние сменялось гневом, слезы — истерикой, и все это продолжалось до тех пор, пока не стала ясно, что брат, хотя и донельзя изумленный поведением Марии, все равно не уступит этому неслыханному требованию: позволить принцессе выбрать мужа по любви.
 Поняв безнадежность своего положения, Мария внезапно покорилась воле брата — но с одним условием.
 — Людовик дряхл и хил здоровьем, — сказала она Генриху, соглашаясь на брак с французским королем, — и скорее всего я переживу его. Пока Людовик жив, я буду ему послушной женой и сделаю все от меня зависящее, чтобы отношения между Англией и Францией стали дружественными. Но прошу вас, Ваше Величество, позволить мне самой выбрать себе супруга, как только Людовик скончается.
 Генрих был разгневан этой просьбой сестры, высказанной к тому же довольно дерзким тоном, но все же согласился: обещание ничего ему не стоило.
 Граф де Лонгвиль мог наконец сообщить своему государю о завершении переговоров, что он и сделал незамедлительно, добавив:
 — Эта свадьба положит конец всем стычкам с англичанами, а если англичанка к тому же родит наследника, британские монархи, возможно, откажутся от весьма прискорбной привычки в день коронации нарекаться французскими королями…
 Узнав, что ему в жены прочат очаровательную юную блондинку, отличавшуюся к тому же умом и грацией, французский король почувствовал, как в жилах у него разгорается пламя страсти, и без раздумий ответил, что счастлив принять предложение и что именно о таком союзе он всегда и мечтал. Неожиданно превратившись из пленника в посла, граф де Лонгвиль от имени своего государя тринадцатого августа женился по доверенности на юной английской принцессе в часовне королевского замка в Гринвиче; вечером же в ее спальне ему предстояло изобразить вступление супруга в свои права.
 После торжественного пира новобрачную отвели в опочивальню, раздели и уложили в постель в присутствии множества свидетелей. Граф де Лонгвиль в халате и одном чулке пурпурного цвета лег рядом с невестой и коснулся принцессы голой ногой. Брак немедленно объявили свершившимся…
 Марии оставалось только перебраться во Францию, где уже готовились к брачной церемонии.
 Людовик XII решил сыграть свадьбу в Абевиле, и в первых числах сентября дороги, ведущие в Пикардию, запрудили кареты и всадники, потому что государь призвал всех дворян королевства приветствовать новую государыню.
 Для Луизы Ангулемской снова наступило время тревог.
 Король же настолько взбодрился при мысли о том, что скоро его женой станет юная и хорошенькая девица, которая может подарить ему наследника, что буквально преобразился. Ему даже почудилось, что возрождается к новой жизни тот галантный и мужественный герцог Орлеанский, которым он был когда-то.
 Мария покинула Англию в сопровождении внушительной свиты знатных английских дворян, в числе которых был также молодой и невероятно соблазнительный герцог Суффолк, возлюбленный принцессы. За Марией присматривала почтенная матрона, герцогиня Норфолкская, а прислуживали ей хорошенькие девушки, среди коих была Мария Болейн, старшая сестра Анны Болейн, ставшей впоследствии женой Генриха VIII.
 Второго октября все эти дамы и кавалеры высадились в Сен-Валери, где от имени короля будущую королеву приветствовал Франциск де Валуа, который больше не мог именоваться дофином. Красота Марии ослепила молодого герцога, и он влюбился в нее с первого взгляда, что, разумеется, только осложнило и без того непростую обстановку.
 До самого Абевиля юный герцог не покидал принцессу, забавляя ее галантными речами. Он совсем забыл о том, что поклялся своему другу Флеранжу возненавидеть молодую королеву. Когда он представил себе, что этим сокровищем станет обладать старый король, в нем внезапно проснулась ревность. А Мария и впрямь была истинным сокровищем! Высокого роста, с прекрасной фигурой и с безукоризненным цветом лица — как, впрочем, у почти всех англичанок, — золотоволосая и голубоглазая девушка обладала множеством достойных восторга качеств. Однако Франциску пришлось смириться. Эта женщина не могла быть его…
 Тем временем в Абевиле Людовик с нетерпением ждал свою юную жену. Не вытерпев, он сел на резвого коня и вместе со всеми дворянами двинулся навстречу Марии.
 Не сходя с лошади, он поцеловал ее, обнял всех английских принцев и тепло приветствовал их на французской земле. К кортежу присоединились музыканты и акробаты, и все повернули в Абевиль, где праздник был уже в разгаре, и где каждый дом жители украсили яркими коврами и цветами.
 Повстречавшись с мужем, Мария убедилась, что молва о нем оказалась правдива: король был краснолицым, обрюзгшим, жирным, горбатым и выглядел старше своих лет. Ей пришлось приложить много усилий, чтобы показаться любезной и даже веселой.
 Свадьбу праздновали на следующий день, 9 октября 1514 года, но не в часовне, а в королевском дворце в большом зале, стены которого были затянуты тисненной золотом тканью. Славившийся своей скупостью Людовик на этот раз не пожалел денег…
 Брак благословил кардинал де При. Король и его молодая супруга, стоя на возвышении, были видны всем присутствующим. Прекрасные золотистые волосы Марии свободно падали ей на плечи, а голову украшала искрящаяся драгоценными камнями шапочка. Поскольку церемония проходила не в Сен-Дени, обычай не позволил новобрачной надеть корону.
 Герцог де Валуа исполнял при короле роль шафера, его юная жена Клод стала подружкой невесты, а болтливый друг Франциска Флеранж, жалея молодую герцогиню, тихо утешал ее:
 — Не плачьте, мадам, слезами не вернуть к жизни вашу любимую матушку…
 Пировали до глубокой ночи, а потом новобрачных в присутствии всего двора уложили в постель. Покидая королевскую опочивальню вместе со словоохотливым Флеранжем, Франциск думал вовсе не о том, что корона Франции, быть может, ускользает от него, а о том, как старый и дряхлый Людовик XII справится с цветущей молодостью…
 Однако Франциск ошибался, сомневаясь в мужских достоинствах короля. Влюбленный в молодую жену Людовик совершил несколько блистательных подвигов, в чем утром убедился весь двор, отмечая прекрасное настроение, в коем пребывал французский монарх.
 Он улыбался и, потирая руки, говорил всем:
 — Я молодец. Я настоящий герой! У меня все отлично получилось…
 Эта приятная новость быстро стала достоянием всего города, и простой люд, всегда доброжелательный к своему повелителю, очень забеспокоился.
 — Эта молодка, — судачили на улице кумушки, — запросто может угробить мужчину. Надо помолиться за здоровье нашего доброго короля!
 И народ, как всегда, был прав. Людовик XII, желая показать жене, какой он горячий кавалер, перестарался, потому что возраст безумств и любовных проказ давно миновал. Король худел на глазах, с каждым днем становясь все слабее и слабее.
 Герцог Валуа хоть и не верил, что король и королева могут произвести на свет наследника, все же вдруг забеспокоился… И думал он вовсе не о здоровье любимого государя. В голову ему пришла странная мысль о том, что юная королева может понести не от короля, а от кого-нибудь другого… Например, от соблазнительного Суффолка. А вдруг Генрих VIII позволил сестре взять Суффолка с собой как раз для того, чтобы молодой человек исполнил то, на что король Франции может быть не способен! Неужели коварный английский монарх, которого Франциск боялся как огня, собрался возвести на французский престол английского наследника?! И Франциск не преминул поделиться своими подозрениями с матерью.
 Графиня Ангулемская, прибывшая на коронацию Марии, и без того понимала всю опасность положения. Ведь всем было известно, что Суффолк — любовник Марии, так что если королева не отлучит его от себя, то Франциск может распрощаться с короной.
 Франциск немедленно принял меры предосторожности. Его жена Клод ни на шаг не отходила от королевы, пока короля не было в замке. Марию также везде сопровождала госпожа д'Омон, статс-дама, которая даже спала в личных покоях королевы.
 Целых шесть недель продолжались увеселения, а потом английская знать, нагруженная подарками, отправилась восвояси. Остался только Суффолк, один лишь Суффолк — посол Генриха VIII во Франции.
 После коронации Марии королевская чета совершила торжественный въезд в Париж, сопровождавшийся многочасовым карнавалом с ряжеными, картонными замками и всяческими увеселениями. Мария сияла, а вот ее мужа торжества слишком утомили, и потому Людовик не присутствовал на пиру. Тем не менее потом он целыми неделями проводил время, словно юноша: танцевал, охотился, поздно ложился и рано вставал.
 Венецианский посол однажды цинично заметил;
 — Ослепление красотой жены вскоре убьет этого больного старика…
 После свадебных торжеств король с королевой поселились в Турнеле, мрачном парижском замке, и стали вести довольно странный образ жизни.
 По утрам король, измотанный ночными трудами, еле поднимался с постели, на несколько минут выходил в сад, а потом возвращался в спальню и снова ложился. От усталости у него сильно дрожали руки и ноги.
 — Извините меня, дитя мое, — говорил он Марии, — я чувствую себя утомленным и хочу прилечь…
 Раздраженная тщетными усилиями супруга, королева покидала покои и быстрым шагом направлялась в дальнее крыло замка. Там, в одной из комнат, она раздевалась и ложилась в постель… Через несколько минут в маленькую дверь, открывавшуюся в редко посещаемую галерею, входил улыбающийся герцог Суффолк…
 Довольно долго никто не знал об этих встречах, и тайна бы, наверное, умерла вместе с любовниками, если бы не офицер королевской стражи по имени де Гриньо. Прогуливаясь однажды по упомянутой галерее, он вдруг услышал странные стоны. Крайне удивленный офицер толкнул дверь комнаты, которую считал пустой, и без колебаний вошел. Зрелище, представшее его взору, потрясло честного де Гриньо до глубины души. Не замеченный любовниками, он тихо покинул комнату и вернулся к себе с горящими щеками, храня в памяти образ совершенно голой королевы…
 Де Гриньо, смущенный увиденным, не знал, что же ему предпринять, но в конце концов, поразмыслив, решил написать графине Ангулемской, справедливо полагая, что уж она-то не останется безразличной к подобной новости. И, разумеется, де Гриньо не ошибся.
 Луиза Савойская, получив послание королевского стражника, не на шутку встревожилась. И вовсе не потому, что ее расстроило распутное поведение молодой королевы, а потому, что герцог Суффолк вполне мог помочь Людовику XII заиметь наследника. Тогда бы ее сын Франциск навсегда потерял права на престол…
 От одной этой мысли Луизу бросило в холодный пот, и она немедленно собралась в Париж.
 Уставшая, но полная решимости помешать маленькой англичанке лишить Франциска законного права на престол, графиня Ангулемская приказала нести себя прямо в замок Турнель. Не отдохнув ни минуты, она явилась в апартаменты Суффолка, который в это время сочинял очередное письмо своему государю.
 — Надеюсь, я не опоздала, — с порога заявила графиня. — Мне стало известно о ваших отношениях с королевой, и я считаю необходимым предостеречь вас, поскольку вы ведете себя крайне неосмотрительно. Вы не можете не знать, что королева, изобличенная в прелюбодеянии, равно как и ее любовник, за содеянное отвечает головой. Разумеется, в прямом смысле…
 Однако молодой человек остался невозмутим. Он смотрел на гостью ясным взглядом, и ей пришлось от угроз перейти к посулам. Недолго думая, она пообещала Суффолку ренту в 50 тысяч ливров и земли в Сентонже за то, что он немедленно покинет французский двор. Зная, что в случае смерти Людовика они с Марией смогут наконец быть вместе, Суффолк согласился.
 Чтобы исчезновение Суффолка не вызвало ненужных толков, Франциск Валуа пригласил англичанина на охоту в Амбуаз, где этой осенью развелось множество кабанов. Страстный охотник, Суффолк не устоял перед соблазном и сразу же дал согласие, хотя необходимость расставания с Марией приводила его в отчаяние. Однако нужно было держать слово, данное графине Ангулемской, и Чарльз решил не появляться больше при дворе, чтобы его отъезд в Англию остался незамеченным.
 Решив убрать с дороги англичанина, Франциск Валуа устроил после охоты пир, во время которого представил английского посла очаровательной Марии Бабу де ля Бурдезьер, своей любовнице. Дабы добиться цели, он пожертвовал бы даже собственной женой, будь она чуть-чуть попривлекательней.
 Красавица Бабу умела обращаться с мужчинами, и два дня спустя Франциск мог преспокойно вернуться в Турнель.
 Королева Мария, видя, что милый Чарльз избегает ее, очень расстроилась, но долго печалиться она не умела и потому обратила свой взор на другого молодого человека. Им был ее собственный пасынок Франциск Валуа.
 Очарованию королевы трудно было сопротивляться, и вскоре Франциск бросился к ногам Марии и едва не подарил ей сына, появления которого так боялась Луиза Савойская. Увлечение его было столь велико, что Франциск позабыл обо всем на свете, но, слава богу, совершить безумие ему помешал тот же самый господин де Гриньо, который в свое время уже предупреждал его мать об опасности.
 — Черт побери, — сердито сказал честный офицер герцогу де Валуа, — что вы собираетесь сделать? Разве вы не понимаете, что эта хитрая и испорченная женщина стремится лишь к тому, чтобы родить от вас ребенка? И если ей удастся произвести на свет сына, вы сразу же превратитесь в простого графа Ангулемского и никогда не станете королем Франции!
 Франциск признал правоту де Гриньо и пообещал ему быть впредь благоразумным… но вскоре выяснилось, что перед чарами Марии он все же устоять не смог. Тогда господин де Гриньо, поняв, что молодой человек попал в сети коварной женщины и не в силах отказаться от своей любви, уведомил обо всем графиню Ангулемскую.
 Нетрудно представить гнев Луизы Савойской, узнавшей о безрассудном поведении сына, который сам мог лишить себя короны. Примчавшись в Париж, она устроила Франциску сцену — единственную за всю жизнь, ибо Луиза обожала своего сына, — и сцена эта была столь ужасна, что Франциск испугался. Гнев матери возымел действие. Франциск все понял и стал избегать Марии.
 В декабре 1514 года над Парижем разразилась настоящая снежная буря. Стояли сильные морозы, а ветер вырывал с корнем деревья и сносил крыши с домов. Голодные волки, преодолев страх, подходили к человеческому жилью.
 В просторных залах королевского замка, несмотря на разожженные везде камины, холод пробирал до костей. Сквозняки, гулявшие по длинным коридорам и обширным покоям, вздымали обивку стен. Пламя свечей колыхалось, бросая причудливые дрожащие тени на стены и высокие потолки.
 В Турнеле медленно угасал Людовик XII. Чувствуя приближение конца, он все больше терзался мыслью о том, что станется с его дочерью Клод, если Франциск Ангулемский последует дурному примеру своего короля. Зная, что Франциск был влюблен в королеву, Людовик в тревоге шептал:
 — Клод, моя маленькая Клод! Лишь бы он не отверг тебя, чтобы жениться на королеве Марии… — И вспоминал несчастную Жанну Французскую, с которой он когда-то обошелся очень жестоко, бросив ее ради любви к Анне Бретонской.
 В день Рождества умирающий призвал к себе наследника короны. Сгоравший от нетерпения Франциск Валуа немедленно явился к смертному одру. Он с трудом скрывал победную улыбку. Что означала эта улыбка: радость из-за близости трона или предвкушение возможности откровенно любить Марию? Эти вопросы омрачали последние дни короля. Когда пробил последний час, у постели короля собрались все, кто его любил. Наконец 1 января 1515 года, ровно в десять часов вечера, Людовик XII отдал богу душу.
 Несмотря на снежную бурю, два всадника немедленно покинули Турнель. Один из них направился в Роморантен, чтобы известить Луизу Савойскую о кончине короля, второй поспешил в Отель Валуа, где Франциск развлекался с друзьями.
 Почтительно поклонившись, гонец громко провозгласил:
 — Король умер! Да здравствует король!
 — Да здравствует король! Да здравствует Франциск I! — прогремело в зале.
 Бледный от волнения, Франциск устремился в Турнель. Несмотря на радостные возгласы друзей, он все еще был только наследником престола. Королем он сможет стать не раньше, чем через шесть недель, да и то только в том случае, если королева Мария не объявит, что ждет ребенка… Хорошо зная молодую государыню, Франциск очень опасался за свою корону. Он легко мог себе представить, как Мария, оплакивая супруга, делит ложе с кем угодно — лишь бы понести и навсегда остаться во Франции.
 Поэтому на рассвете следующего дня Марию в белых вдовьих одеждах препроводили в Клюни, где под строгим присмотром она должна была провести первые сорок дней траура.
 …И вот однажды утром Луиза Ангулемская испытала новое потрясение: было объявлено, что королева Мария беременна!
 Но кто же отец ребенка? Суффолк? Франциск? Какой-нибудь молодой слуга?
 Ни тот, ни другой и ни третий. Очень скоро выяснилось, что молодая королева повсюду распускала слухи о своей беременности и что-то подкладывала под платье, изображая, что полнеет, дабы, когда подойдет срок, взять ребенка у женщины, родившей в то же время.
 Но Луизу Савойскую она не провела. Мать будущего государя приказала лекарям и повитухам осмотреть королеву, и Марию разоблачили.
 В тот же день, вопреки обычаю, Франциск явился в Клюни и спросил у Марии, может ли он короноваться.
 Побежденная королева, опустив голову, ответила:
 — Сир, я не знаю иного короля, кроме вас…
 Через несколько дней, двадцать пятого января, в Реймсе состоялась коронация Франциска I, а в начале февраля он торжественно въехал в Париж.
 Сорок дней траура прошли, и король навестил вдовствующую королеву.
 — Корону, которую вы, мадам, только что потеряли, я снова готов вручить вам, — сделал он Марии неожиданное предложение.
 Опасения Людовика XII сбывались. Франциск намеревался бросить Клод, в это время ожидавшую ребенка, ради прекрасных глаз англичанки. Но он и представить себе не мог, какой ответ ему доведется услышать.
 — Я надеюсь, сир, — сказала Мария, потупив глаза, — что вы не рассердитесь, если я выйду замуж по велению сердца.
 Ведь Мария всегда любила Суффолка, только его и никого больше…
 Оказавшись в вынужденном уединении в Клюни, все шесть недель Мария обдумывала ход своих действий. Она знала, что по истечении срока траура за ней явятся из Англии придворные, в числе которых будет и Чарльз Брэндон, любимец короля Генриха. Ей было также известно, что доверять обещанию брата нельзя. До Марии уже дошли слухи о том, что английский король собирается выдать ее замуж за какого-то испанского принца. Марии нужен был союзник — и она обратилась за помощью к королю Франции. Она поведала Франциску о своей любви к Чарльзу, и, когда тот прибыл в Париж, ему просто не оставили выбора. Франциск явился к нему и потребовал признаться в чувствах к Марии. Что ему оставалось — этому красивому доблестному придворному, пойманному в силки красавицей и коварным французским королем? С полной уверенностью в том, что собственный государь никогда его не простит, герцог Суффолк сдался.
 Через месяц Мария и Чарльз тайно обвенчались.
 Став герцогиней Суффолк, Мария, которая предпочла французской короне любовь, вернулась в Англию.

 НОЧЬ ПОЛЬСКОЙ ЗОЛУШКИ

 «Как же я устала жить в нищете!» — думала бывшая польская королева Екатерина, склоняясь над шитьем. Она трудилась над платьем дочери, пытаясь обновить его.
 Ее дочь, принцесса Мария, сокрушаться, как мать, не могла, поскольку ничего другого, кроме жизни в изгнании и бедности, не помнила.
 — Боже мой, — вздохнула Екатерина, — когда же наконец все это изменится…
 — Когда отца призовут в Польшу, — уверенно заметила принцесса.
 — Сомневаюсь, что это когда-нибудь случится, — проговорила изгнанная королева, горько улыбаясь.
 — Тогда на что же нам, надеяться, матушка? — спросила Мария Лещинская, которую в семейном кругу нежно называли Марысей.
 — На твое удачное замужество, — сказала королева, штопая подол платья дочери.
 — Мое? — Мария улыбнулась, и щеки ее вспыхнули. — Какие могут быть надежды на удачное замужество у нищей принцессы, дочери короля-изгнанника?
 — Не смей говорить подобные вещи, дочь моя, — гневно остановила ее мать.
 Но Мария молчать не могла.
 — А разве я не права? У меня нет ни приданого, ни красоты, да и возраст…
 — Не смей даже думать об этом! — взволнованно повторила Екатерина. — Девушки куда менее красивые, чем ты, удачно выходят замуж. Не забывай, что ты — дочь короля!
 — Но почему мы не можем жить, как простая семья, любя друг друга и полагаясь только на себя? — не унималась Мария. Ей давно надоели разговоры о знатных женихах и свадьбе, которая, как казалось девушке, могла состояться лишь в воображении ее родителей.
 — Потому что польский престол по праву принадлежит твоему отцу, а не Августу, курфюрсту Саксонскому. Если бы не могущественная Россия, ему бы никогда не удалось изгнать нас из королевского дворца, ввергнуть в нищету и преследовать по всей Европе. Но твой отец всегда будет надеяться вернуть себе престол. Короли не могут жить в бедности — это слишком оскорбительно.
 Королева Екатерина была права. Станислав Лещинский, которого счастливый соперник лишил польской короны, все еще не терял надежды вернуть себе трон, опираясь на помощь французского монарха. Впрочем, о несчастной семье уже позаботились. Когда изгнанники оказались на берегах Рейна, к ним явились представители короля Франции и предложили выбрать город для проживания, пообещав к тому же выплачивать содержание. Тогда Станислав Лещинский и выбрал Виссембург, расположенный в Нижнем Эльзасе. На окраине городка семье предоставили старый обветшалый дом; обещанная же пенсия выплачивалась крайне нерегулярно.
 Лещинские жили очень скромно, у них почти не было слуг, кроме нескольких преданных друзей, которые пытались придать дому видимость королевского величия. Образованием Марыси занимался сам король — человек весьма ученый, философ и художник. Он не оставлял мысли об удачном замужестве дочери и потому заботился о ее воспитании. Вскоре девушка научилась танцевать, петь и играть на клавесине. Принцесса могла похвастаться отличной фигурой, высоким ростом, прекрасными густыми волосами цвета льна. Она не была настоящей красавицей, но ее отличал
 живой взгляд, очаровательная улыбка и великолепный цвет лица . — снег и розы. Словом, она была прелестна.
 На нее обратил внимание французский офицер, маркиз де Куртанво, чей полк стоял тогда в Виссембурге. Вернувшись в Версаль, маркиз стал полковником швейцарских гвардейцев, но рассчитывать на титул герцога он не мог, поэтому от короля Станислава получил отказ.
 В Париже тем временем происходили странные события. Регент скончался, и власть перешла в руки герцога де Бурбона, который как огня боялся возвышения герцога Орлеанского. Этот последний не унаследовал ни пороков, ни величия своего отца-регента — он был безликий набожный молодой человек, лишенный всякой хитрости. Единственное, что он любил по-настоящему, — это хорошая еда. Однако если бы юный король Людовик XV умер бездетным, именно герцог Орлеанский наследовал бы его трон. При одной мысли об этом премьер-министру Бурбону и его любовнице госпоже де При становилось дурно. Избежать подобной катастрофы было не так уж и сложно: королю надлежало сделаться отцом. Однако он мог умереть до того, как родится дофин, поскольку его невесте, испанской инфанте Марии-Анне-Виктории, которая вот уже три года жила в Версале, было всего восемь лет, и она еще не достигла брачного возраста. Король же по-прежнему самозабвенно охотился, а, как известно, именно на охоте чаще всего случаются несчастья. Людовик мог также просто заболеть, лечь в постель и умереть, не оставив потомства, и тогда…
 Целыми днями госпожа де При описывала герцогу де Бурбону коронование герцога Орлеанского и их опалу, унижение, разорение…
 И вот однажды Людовик XV в самом деле занемог. Герцог де Бурбон пережил страшные часы.
 — Как только он выздоровеет, надо его женить! — заявил герцог своей любовнице и через несколько дней заставил Совет принять решение об отправке инфанты домой.
 Филипп V никак не ожидал такого поворота событий и, разумеется, очень обиделся. Из Испании были немедленно выдворены французские послы, а также две дочери Филиппа Орлеанского, собиравшиеся выйти замуж в Мадриде. Оскорбленная Испания готова была надолго возненавидеть Францию и даже объединиться с австрийскими Габсбургами…
 Плачевный результат этого разрыва не очень обеспокоил госпожу де При, занятую поисками жены для Людовика, который к тому времени полностью выздоровел. Был составлен список всех европейских принцесс, и вскоре выяснилось, что из ста семьдесят семь не подходят по возрасту. Пришлось довольствоваться теми, кто остался. Но, к сожалению, после долгих раздумий все они были отвергнуты. К примеру, у принцессы Португальской был сумасшедший отец, а у принцессы Хессе-Ринфельд — весьма странная мать, о которой говорили, будто она родила сперва дочь, а потом — кролика… Не дай бог, если у дофина окажется заячья губа! Короче говоря, дело затянулось…
 И тут госпожа де При подумала о Марии Лещинской, которую в свое время прочила в супруги герцогу Бурбону, считая девушку совершенно безобидной и не способной лишить ее, госпожу де При, положения герцогской любовницы. В течение нескольких месяцев она тайно переписывалась с бывшим королем Польши, который, конечно же, не возражал, чтобы его Марыся стала спутницей жизни премьер-министра Франции.
 В списке принцесс на выданье ее имя стояло первым, но первым же и было вычеркнуто — по причине бедности невесты. Однако…
 Госпожа де При решила воспользоваться тем, что несчастная бесприданница будет бесконечно признательна людям, избавившим ее от нищеты, и, став королевой, не забудет своих благодетелей.
 И вот портрет Марии Лещинской, когда-то написанный Пьером Гобером для герцога Бурбона, поспешно извлекли на свет божий и показали королю.
 Людовик XV не очень удивился, услышав предложение жениться. Ему уже исполнилось пятнадцать, и он вполне созрел для брака. Он был очарован красотой Марии и немедленно объявил, что готов стать ее мужем. Девушке шел двадцать второй год, так что она была всего лишь на семь лет старше короля и, разумеется, могла вскоре подарить мужу наследника.
 Воскресным майским днем Людовик сам сообщил членам Совета:
 — Господа, я намерен жениться на польской принцессе, рожденной 23 июня 1703 года. Она единственная дочь Станислава Лещинского, избранного королем Польши в июле 1704 года. Он и королева Екатерина приедут во Францию вместе с дочерью, и я предоставлю в их распоряжение Дворец в Сен-Жермен-ан-Ле. Их будет сопровождать мать короля Станислава.
 Закончив свою маленькую речь, Его Величество отправил герцога де Жевра оповестить всех во дворце о своем решении, а сам занялся приготовлениями к свадьбе.
 Тем же вечером в Виссембург помчался гонец с письмом от кардинала де Роана, адресованным бывшему королю Польши.
 Прочитав послание, Станислав в великом смятении со всех ног бросился туда, где королева и принцесса трудились над очередным платьем.
 — Помолимся, — вскричал король, вбегая в комнату, — и возблагодарим господа за его великую милость!
 Удивленно взглянув на мужа, Екатерина безмолвно опустилась на колени.
 — Что вы говорите, отец? Неужели вам вернули польский престол? — воскликнула Марыся, с нежностью глядя на короля.
 — Небо послало нам лучший подарок, — задыхаясь от радости, заявил Станислав. — Дочь моя, вы — королева Франции!..
 С этой минуты все изменилось в убогом доме в Виссембурге.
 Люди, последовавшие за Станиславом в изгнание, ходили с гордо поднятыми головами и с весьма довольными лицами. Когда же семье Лещинских нанесли визит кардинал де Роан и маршал дю Бур, домочадцы стали особенно учтивы с Марией.
 Королева Екатерина наконец перестала печалиться и даже сняла траур, который носила со дня изгнания из королевского дворца в Польше.
 Станислав был весел, и Марыся радовалась, видя его довольным. Отец и дочь были очень похожи: удачу они принимали с восторгом, неудачу же — со смирением (в отличие от королевы, которая не умела и не пыталась скрывать свое горе).
 — Любовь моя, — заявил король Екатерине, весело улыбаясь, — пришло время выкупить ваши драгоценности.
 — Если мы не заплатим за них полностью, ювелиры Франкфурта не вернут нам их, — ответила Екатерина.
 — Ну что вы, дорогая, — беззаботно проговорил король, — я не терял времени и взял необходимые ссуды.
 — Зачем вы это сделали?! — испугалась королева.
 — Вы забываете, мадам, что я уже не просто польский король в изгнании, а отец будущей королевы Франции!
 И приготовления к свадьбе пошли полным ходом.
 В течение нескольких недель предстоящую женитьбу короля сохраняли в тайне от парижан. Но частые поездки из Версаля в Виссембург и обратно не остались незамеченными, и тайное стало явным.
 — Король женится на дочери изгнанника?! — недоумевали парижане.
 — Это невероятно! — негодовали кумушки, встречаясь на рынке. — Ведь самые знаменитые принцессы Европы готовы выйти замуж за нашего Людовика!
 — Такого не может быть! — возмущались добропорядочные горожане, обсуждая новость за стаканом красного вина. — Людовик — король величайшей страны в Европе, к тому же он молод и божественно красив. Не может быть, чтобы он решил жениться на девице, о которой никто даже не слышал, на дочери какого-то нищего изгнанника, да еще семью годами старше его!
 Сторонники герцога Орлеанского, разочарованного и недовольного всем, что происходило в королевском дворце, принялись распускать разнообразные слухи, и вскоре на улицах Парижа заговорили о том, что невеста короля не просто некрасива, а совершенно безобразна, что у нее на руке два сросшихся пальца и что она отличается противоестественной холодностью… К тому же, добавляли сплетники, у нее золотуха.
 Но король, не обращая на досужие вымыслы никакого внимания, торопил со свадьбой, сгорая от нетерпения.
 Наконец толпа придворных отправилась в Виссембург; вместе с ними ехала и госпожа де При.
 Узнав о прибытии любовницы премьер-министра в Страсбург, а также о том, что эта дама собирается нанести визит невесте короля, Станислав Лещинский велел подготовить для нее пышный прием — насколько то позволял скромный дом в Виссембурге.
 Грациозная же и очаровательная госпожа де При была полна решимости не дать Лещинским ни на минуту забыть о своей роли в их судьбе. Она сразу же принялась пристально разглядывать невесту.
 «Все верно, — с удовлетворением думала любовница герцога де Бурбона, — она не красавица, но не лишена изящества и элегантности; в то же время она наверняка не из тех женщин, которые правят страной благодаря личному обаянию. Кажется, неожиданная удача ее ошеломила, но она сознает, кому обязана своим счастьем».
 — Я привезла подарки от герцога Бурбона вам и вашим родителям, — с милой улыбкой сказала она, обнимая Марию. — Но я не смогла устоять перед искушением подарить вам кое-что лично от себя. Мне кажется, я догадалась, как вам угодить. — И госпожа де При властным жестом распорядилась внести в комнату сундуки.
 О, она прекрасно знала, что ее подарок понравится Марии. От нее не укрылся восторг, вспыхнувший в глазах девушки при виде дюжины тончайших сорочек и вороха нежнейших шелковых чулок.
 — Это вам, — сказала госпожа де При, целуя Марию.
 — Какая прелесть! — воскликнула Мария. — Благодарю вас от всего сердца!
 Госпожа де При засияла от удовольствия. Она думала о своем счастливом будущем. И не могла дождаться свадьбы…
 Наконец Мария — в великолепной карете, в сопровождении толпы придворных и королевской стражи — вместе с родителями покинула грустный дом в Виссембурге, чтобы начать новую и богатую жизнь.
 Кортеж направился в Страсбург, где должно было произойти бракосочетание по доверенности. Когда карета въехала в город, бедная Золушка впервые услышала пушечный залп в свою честь и приветственный звон колоколов.
 Будущая королева, в знак благодарности за дружбу и поддержку в трудные времена, приняла приглашение графини д'Андлау и остановилась в ее доме, а не во дворце.
 И вот пятнадцатого августа в прекрасном платье из серебряной парчи, украшенном серебряными же кружевами, Мария Лещинская в сопровождении родителей вошла в собор Страсбурга. За ней следовала мадемуазель де Клермон, сестра герцога де Бурбона, которой поручили привезти принцессу в Париж. Марию впервые окружало поистине королевское великолепие. Людовик прислал придворных, королевскую стражу, швейцарских гвардейцев во главе с полковником, несчастным отвергнутым Куртанво, а также множество фрейлин и придворных дам. Под звуки большого органа и пение церковного хора будущая королева Франции приблизилась к алтарю и преклонила колени рядом с… герцогом Орлеанским. Молодой человек с радостью оказался бы в любом другом месте, не будь он первым принцем крови, которому король поручил сыграть в этом бракосочетании известную роль.
 Мария, нарядная и сияющая, выглядела прелестно. Церемонию совершил кардинал де Роан, епископ Страсбургский, давний друг короля Станислава.
 Когда отгремели пушечные залпы и церемония подошла к концу, ошеломленная Мария все еще не могла поверить, что стала королевой Франции.
 Во время публичного обеда, устроенного в ее честь Королевскими сановниками, она сидела во главе стола, смущенно улыбаясь, и с тревогой думала о том, что ее ждет впереди.
 Через два дня молодая государыня покинула гостеприимный Страсбург и отправилась в Фонтенбло, где ее уже ждал юный супруг.
 Не успела принцесса тронуться в путь, как полил дождь. Сидя в королевской карете, Мария молча смотрела на поля и утопавшую в грязи дорогу. Жители окрестных городков, несмотря на плохую погоду, выходили приветствовать королеву и бросали цветы под копыта ее коней. Ей казалось, что люди рады видеть ее, и, проезжая по стране, Мария щедро раздавала деньги. Король прислал ей пятьдесят тысяч ливров, чтобы она могла одарить ими своих подданных.
 Из-за непогоды кортеж продвигался медленно, тяжелая карета королевы часто застревала в грязи. Задержки в дороге случались все чаще, и вот в окрестностях Монтеро увязли, без всякой надежды стронуться с места, все экипажи.
 И только благодаря помощи герцога Бурбона королева, пересев в более легкую карету мадемуазель де Клермон, смогла продолжить путь.
 Когда Мария готовилась отправиться в Фонтенбло, Флери, воспитатель короля, отложил все дела и решил просветить Людовика в вопросах любви.
 Целомудрие короля было столь велико, что однажды он прогнал из Версаля камердинера, которого застал с любовницей. Между тем в свои пятнадцать лет Людовик в развитии не уступал восемнадцатилетнему юноше, и многие прелестные дамы не скрывали, что с удовольствием лишили бы короля девственности.
 Перед Флери стояла сложная задача, но старый воспитатель не привык отступать. Он поручил молодому художнику, мастерски изображавшему обнаженную натуру, нарисовать несколько непристойных картинок. Однако ученик едва взглянул на них. Пришлось пойти другим путем. Была отыскана некая неприличная скульптура, и Людовика попросили потрогать ее собственными руками, дабы он не смущался, когда польская принцесса, такая же целомудренная и скромная, как и ее супруг, окажется в его постели.
 Людовик волновался. Ему, конечно, очень хотелось жениться, но не слишком ли быстро дал он свое согласие? А вдруг то, что говорили парижане о его невесте, правда?..
 «Если она не понравится мне, — в конце концов решил Людовик, — я дам ей это понять. Ведь я все-таки король! Отошлю ее обратно к родителям, словно я и не женился вовсе».
 Подбодрив себя подобным образом, он поспешил навстречу королеве.
 Свидание супругов должно было состояться четвертого сентября. К счастью, погода улучшилась, стало тепло и ясно, на небе даже появилась радуга. Но королева задерживалась, и раздосадованному Людовику сообщили, что ее карета застряла в грязи, так что понадобилось тридцать лошадей, чтобы вытащить экипаж.
 Только в четыре часа кортеж Марии подъехал к Фруадфонтену, где с явным нетерпением ждал свою супругу Людовик.
 На том месте, где карета должна была остановиться, расстелили ковер. Под звуки скрипки королева покинула экипаж и направилась к супругу. Любопытные глаза Людовика отмечали каждую мелочь в ее внешности. На ней было то же платье, в котором она венчалась в Страсбурге. Серебро было ей к лицу. Пурпурная бархатная накидка, наброшенная поверх платья, складками опускалась вниз, подчеркивая легкость походки. Из-под большой шляпы, украшенной страусиными перьями, на плечи падали густые светлые локоны.
 Глядя на супругу, Людовик почувствовал, как по его телу пробежала непонятная дрожь. Мария не была ни горбатой, ни хромой. Она вовсе не была безобразной. Он нашел ее прелестной!
 Она хотела преклонить колени, как того требовал обычай, но он ей не позволил. Людовик привлек Марию к себе, обнял и несколько раз поцеловал в щеку. С минуту они стояли, присматриваясь друг к другу. Людовику она показалась самой прекрасной женщиной в мире, Мария же убедилась, что рассказы о нем нисколько не лгали. Не кривя душой, она могла бы сказать, что никогда не встречала такого красивого юноши. А потом он ей улыбнулся, и Мария испытала настоящее счастье.
 На следующий день в часовне замка Фонтенбло состоялось второе бракосочетание. Оно было пышнее, чем первое. На церемонии присутствовали все знатные вельможи королевства; драгоценные камни сверкали на их парадных одеждах. Часовню украшали драпировки с вышитыми на них золотыми королевскими лилиями.
 По лестнице, с обеих сторон которой выстроились швейцарские гвардейцы, из галереи Франциска I медленно спускалась процессия во главе с королем. Красота Людовика вызывала восторг у всех, кто смотрел на него. В тот день он больше, чем когда-либо, напоминал своего прадеда. Он был необычайно привлекателен в великолепном наряде из серебряной парчи; его мантию украшали золотые испанские кружева. На шляпе с белыми перьями сиял знаменитый бриллиант «Санси». Церемония одевания продолжалась три часа и несколько утомила Людовика.
 Вслед за королем по лестнице спустилась Мария. Ее сопровождали герцог де Бурбон и герцог Орлеанский, но ей и в голову не пришло, что эти двое ненавидят друг друга лютой ненавистью. На их лицах светились приветливые улыбки.
 Принцесса все еще находилась под впечатлением церемонии одевания, которая длилась даже дольше, чем одевание короля. Теперь на ней было платье фиолетового бархата, опушенное горностаем и украшенное россыпью драгоценных камней. На светлых волосах сияла корона — настоящий шедевр из бриллиантов с двойной королевской лилией. Длинный шлейф пурпурного бархата несли за королевой принцесса де Конти, вдовствующая герцогиня де Бурбон и мадемуазель де Шароле. Принцессы чувствовали себя оскорбленными тем, что они — особы королевской крови! — вынуждены нести шлейф за дочерью польского правителя, который мало того, что лишился трона, так еще и был ниже их по рождению. Свои чувства они скрывали с трудом, хотя их и предупреждали, чтобы они не забывали: Мария Лещинская — уже не просто дочь Станислава Лещинского, но королева Франции.
 У алтаря молодоженов ждал кардинал де Роан, который прекрасно провел церемонию в Фонтенбло, как сделал это и прежде, в Страсбурге. А потом кардинал произнес речь, где говорилось о величии любимого короля и о славе его предков. Наконец, обращаясь к Людовику, он заявил, что безмерно рад представить королю невесту скромную и добродетельную.
 В часовне зазвучали благодарственные гимны, и Людовик, застенчиво улыбаясь, взял жену за руку и повел ее в королевские покои.
 Торжества по случаю бракосочетания только начались; в большом зале шел пир. Король и королева сидели рядом, бросая друг на друга восторженные взгляды, когда герцог де Мортемар опустился на колени перед Марией и протянул ей шкатулку, обтянутую бархатом с золотым узором. В шкатулке находились драгоценности — свадебные подарки, которые королева могла поднести своим близким, принцессам и фрейлинам.
 Улыбаясь, Мария простодушно воскликнула:
 — Впервые в жизни я могу сделать подарок! Как это прекрасно!
 Людовик, до глубины души тронутый этими словами, крепко сжал руку молодой супруги. Он был очень доволен. Мария оказалась не только красивой, но еще и доброй. На следующий день она сможет одарить придворных и вообще всех, кого захочет. А теперь… Теперь пора идти… смотреть комедию Мольера! После спектакля будет ужин, а когда совсем стемнеет, начнется фейерверк…
 Людовик уже перестал скрывать свое нетерпение, тем более что и пьеса, и фейерверк показались ему весьма посредственным развлечением. Когда же наконец он останется наедине со своей женой? Но, увы, ему еще предстояла долгая церемония раздевания и отхода ко сну…
 Вильруа внушил королю уважение к этикету, и им не пренебрегли даже в первую брачную ночь!
 Но вот счастливая минута наступила, и юный супруг смог отправиться к своей возлюбленной. Он почти бегом устремился в опочивальню королевы. Он так торопился, что просто-напросто прыгнул к ней в кровать. Устроившись рядом с женой, Людовик милостиво улыбнулся и пожелал всем спокойной ночи. Он — король, и никому не дозволено задерживаться в спальне. Церемонные поклоны, реверансы, положенные по этикету слова… Стук высоких красных каблуков стих вдалеке… Стража закрыла дверь. Людовик и Мария остались одни.
 Справился ли Людовик со своими супружескими обязанностями? Был ли он застенчив, или неловок, или излишне стыдлив? Кажется, нет, ибо на следующее утро, когда герцог де Бурбон, герцог де Мортемар и герцог де Ларошфуко вошли в спальню молодоженов для утреннего приветствия, их встретили сияющие улыбки. Для королевских опочивален это редчайшее зрелище. Судя же по письму, которое в то утро герцог Бурбон отправил Станиславу Лещинскому, юный Людовик вполне преуспел.
 «Позвольте сообщить Вам, Ваше Величество, деликатные подробности, о которых обычно хранят молчание, — писал герцог польскому королю, делая вид, что ему известно больше, чем всем остальным. — Надеюсь, они убедят Вас в том, что я и раньше твердил Вам: королева бесконечно дорога королю. И это вовсе не лесть царедворца. Да будет Вам известно, что Его Величество король Людовик с нетерпением ожидал конца торжеств, чтобы поскорее оказаться в спальне королевы. Ночью он семь раз доказал ей свою нежность. Когда я утром вошел к королю, Его Величество сам описал мне удовольствие, доставленное ему королевой…»
 Восхитительный медовый месяц Людовика и Марии в Фонтенбло длился всю осень. Идиллия продолжалась и зимой, когда верховые прогулки сменились катанием на санях. Король и королева были неразлучны.
 Побуждаемый проснувшейся и столь долго сдерживаемой мужественностью, король каждый вечер отправлялся в апартаменты королевы и совершал с нею подвиги, отзвуки которых приводили в восторг придворных дам и кавалеров, толпившихся за дверью.
 Утром, когда король покидал постель королевы и возвращался на большое парадное ложе в спальне Людовика XIV для церемонии пробуждения, по всему дворцу уже неслись короткие, но полные смысла слова:
 — Шесть раз…
 — Семь…
 — Восемь…
 Благодаря внимательным наблюдателям все во дворце знали число любовных поединков между Людовиком XV и его супругой, проведенных ночью на королевском ложе. Многие дамы с задумчивым видом качали головами, явно завидуя молодой королеве.
 Король и в самом деле был очарован прелестями Марии, королева же отвечала ему великой страстью.
 «Никто никогда не любил так, как я люблю Людовика», — писала Мария отцу.
 Забросив государственные дела, Людовик бездельничал, охотился и доставлял удовольствие королеве, которая десять раз сделала его счастливым отцом.
 Тут бы и сказке конец — счастливый, разумеется… Но нет…
 Спустя много лет королева испытала вполне понятную усталость.
 — Что это за жизнь! — пожаловалась она однажды своим фрейлинам. — Все время спать с королем, быть брюхатой и рожать!
 Узнав об этом, король обиделся, но все еще продолжал вести добродетельную жизнь, пока на горизонте не появилась прелестная Незнакомка…

 ГУСАРСКАЯ НОЧЬ НАПОЛЕОНА

 — Обещаю сделать все, что в моих силах, для нашего общего счастья, — сказала отцу Мария-Луиза 13 марта 1810 года, прощаясь с семьей и садясь в карету, которая должна была увезти ее во Францию.
 Два дня назад, 11 марта, в Вене, в соборе Святого Стефана, состоялась церемония бракосочетания, на которой отсутствующего Наполеона представляли маршал Бертье и эрцгерцог Карл, Итак, восемнадцатилетняя дочь австрийского императора Франца I стала женой человека, которого она ненавидела всей душой…
 Пока восемьдесят три кареты неспешно везли Марию-Луизу и ее свиту во Францию, Наполеон сходил с ума от нетерпения. Он напоминал маленького мальчика, который надеется получить великолепный рождественский подарок… и никак не может дождаться Рождества. Да, Бонапарт действительно недавно грубо заявил: «Я беру в жены чрево…», и все же он ждал свою невесту со смешанным чувством беспокойства, любопытства и возбуждения.
 Дело в том, что французский император, находившийся в зените могущества и славы, с некоторых пор был одержим манией упрочения династии. Он хотел жениться на принцессе крови и иметь от нее наследника, который состоял бы в родстве со всеми королевскими фамилиями Европы. Неудивительно, что, ожидая прибытия Марии-Луизы, Наполеон сгорал от нетерпения.
 Узнав о том, что австрийская принцесса покинула Вену, он с трудом сдержался, чтобы не выехать ей навстречу. Каждый день он слал своей невесте нежные письма и подарки, и каждый день вызывал к себе вернувшихся в Париж офицеров и взволнованно спрашивал:
 — Как вы нашли эрцгерцогиню Марию-Луизу? Только ничего от меня не скрывайте!
 — Сир, она очень хороша, — говорил очередной адъютант Бертье, только что прибывший из Вены.
 — Очень хороша… — повторял Наполеон и недовольно хмурился. — Это мне ни о чем не говорит… Какого она роста?
 — Сир, она… она подобна королеве Голландии, — отвечал курьер.
 — Ах так! Вот это хорошо. А волосы… Какие у нее волосы? — спрашивал император.
 — Светлые, сир. Она блондинка. Почти как королева Голландии, — отвечал гонец.
 — А цвет лица? — не унимался Наполеон.
 — Лицо у нее свежее, и кожа белая, как у королевы Голландии…
 — Значит, — со вздохом подытоживал Бонапарт, — она похожа на королеву Голландии?
 — Нет, сир, вовсе нет, — возражал адъютант. — И все же я говорю вам чистую правду…
 Отпустив наконец молодого офицера, которого он расспрашивал, Наполеон покачал головой и пожаловался Талейрану, свидетелю этой сцены:
 — Я тянул из них каждое слово, словно клещами, и уже начинаю беспокоиться, не уродина ли моя жена. Ведь ни один из тех молодых людей, которые уже ее видели, не назвал Марию-Луизу красивой. Ну что ж! — вздохнул император. — Пусть она окажется просто доброй и нарожает мне здоровых мальчишек, и я буду любить ее, словно она настоящая красавица…
 Однако и на следующий день он не удержался от любопытства и, сопровождая свои вопросы выразительными жестами, поинтересовался:
 — А есть ли у нее это? И это? А это? Отвечай же, черт бы тебя побрал!
 Несчастные адъютанты, смущаясь и краснея, постарались представить императору округлые формы его невесты и сильно возбудили нескромные желания Наполеона. Ему очень захотелось поскорее самому взглянуть на принцессу. Но вдруг он подбежал к зеркалу и, посмотрев на свое отражение, забеспокоился: а понравится ли он, Бонапарт, австрийской принцессе?
 Этот вопрос привел его в такое смятение, что в течение последующих недель он делал все возможное, чтобы выглядеть моложе своих сорока лет: стягивал живот, пудрился, душился, наряжался… И еще он бросил курить, заказал себе расшитый узорами костюм и даже начал напевать модные куплеты.
 Двадцатого марта, перед тем как выехать из Парижа в Компьень, где должна была остановиться принцесса, Наполеон написал Марии-Луизе очередное письмо:
 «Мадам, я получил Ваш портрет. Императрица Австрии соблаговолила прислать его мне. В чертах Ваших я разглядел прекрасную душу, которую восхваляют все, кто знает и любит Вас. И это оправдывает мои ожидания, которые я возлагаю на Ваше Величество. Надеюсь, Вы полюбите Вашего супруга, ибо он прежде всего желает Вашего счастья, права же его будут основаны исключительно на Вашем доверии и чувствах Вашего сердца. Полагаю, Вы уже совсем близко, и я жду Вас с нетерпением…»
 Но это было не просто нетерпение, а настоящая лихорадка. Он все чаще рассматривал портрет Марии-Луизы, сравнивал его с выгравированным на медали изображением Габсбургов и восторженно восклицал:
 — Ну да, эта выпяченная губа — признак царствующего австрийского дома!
 Фамильная черта Габсбургов, которую он надеялся увидеть и у своих потомков, как бы приближала Наполеона к Людовику XVI, которого он мечтал считать своим «дядюшкой». О да, французский император был человеком тщеславным! И все же он не находил Марию-Луизу красивой и потому говорил о ее «прекрасной душе», не слишком доверяя портретистам, льстившим своим высокородным заказчикам. С каждым днем он чувствовал себя все менее уверенно и, ожидая невесту, искал повод полюбить эту незнакомку. Вот Жозефину, это воплощение элегантности, он любил по-настоящему… А какой окажется Мария-Луиза?..
 От волнения он не находил себе места и то и дело отправлялся взглянуть на покои, приготовленные для новой императрицы, где в шкафах уже ждали ее платья, белье и обувь, сшитые по меркам, присланным из Вены.
 — Посмотрите! — сказал Наполеон своему камердинеру Констану, взяв в руки одну из шестидесяти пар расшитых шелком туфель и весьма ловко жонглируя ими. — Вы когда-нибудь видели женщину, у которой ножка была бы меньше?
 Желая понравиться Марии-Луизе, Бонапарт суетился, волновался, следил за тем, как обставляются ее апартаменты, самолично указывал, куда поставить мебель, и выбирал обивку для диванов и кресел…
 Император забросил государственные дела… Он не скрывал своего возбуждения и шел на все ради того, чтобы угодить эрцгерцогине, которую, заметим, он пока еще и в глаза не видел.
 Беря в жены уроженку Вены, он решил заняться танцами, дабы очаровать Марию-Луизу умением вальсировать. Научить его танцевать он попросил Гортензию, дочь Жозефины, и молодая женщина очень старалась… однако результат оказался плачевным.
 — Я слишком стар, — пожаловался император, но тут же сам нашел слова утешения: — Но не в танцах же дело. Совсем в другом мне следует блистать…
 Мария-Луиза и предположить не могла, что ожидание; встречи с ней приведет Наполеона в такое волнение. Несмотря на ежедневные знаки внимания со стороны своего суженого, она печально смотрела в окно кареты на сменяющиеся пейзажи. Со слезами рассталась она со своей австрийской свитой, которую сменили двадцать пять придворных дам во главе с очаровательной Каролиной Бонапарт, сестрой Наполеона, которая, впрочем, даже не потрудилась скрыть своей неприязни.
 Переезжая по понтонному мосту через Рейн, Мария-Луиза разрыдалась.
 — Прощай, Германия!.. — прошептала она.
 Накануне встречи с французским императором, которая была назначена на двадцать восьмое марта, Мария-Луиза взглянула на портрет Наполеона и впервые за всю дорогу улыбнулась.
 — Не такой уж он и страшный, — произнесла она и прибавила: — Пожалуй, мне не терпится поскорее увидеть императора.
 — Вы встретитесь с Его Величеством завтра в Понтарше, — сообщила Каролина, с любопытством поглядывая на новую кузину.
 Но Мария-Луиза, не сказав больше ни слова, закуталась в плед и стала смотреть на дождевые струйки, сбегавшие по окну кареты…
 Загодя прибывший в Компьень император томился ожиданием. Встреча с Марией-Луизой должна была состояться двадцать восьмого марта в двух с половиной лье от Суассона. В Суассоне эрцгерцогине предстояло провести ночь, немного отдохнуть с дороги, привести себя в порядок и подготовиться к свиданию с супругом. Таково было первоначальное намерение Наполеона…
 Но двадцать седьмого марта терпению императора пришел конец. Схватив треуголку, он велел Мюрату сопровождать его, сел в карету и помчался навстречу жене. Он сможет увидеть ее на сутки раньше, да к тому же без всяких церемоний!
 Погода поездке не благоприятствовала. После Суассона дождь полил как из ведра. В довершение всех бед, как только они миновали Брэн, у экипажа отвалилось колесо, и нетерпеливый жених едва не угодил в канаву. К счастью, приключение это произошло недалеко от Курселя, и незадачливые путешественники смогли укрыться от дождя под сводами местной церкви. Кутаясь в плащи и дрожа от холода, двое мужчин стали ждать кортеж Марии-Луизы, который непременно должен был проследовать мимо — ибо в Суассон вела одна-единственная дорога. Мюрат, обожавший пышные плюмажи, с грустью смотрел на свою шляпу с поникшими перьями, но сетовать вслух не смел: император вглядывался в даль, забыв, казалось, о своем спутнике.
 И вот наконец из пелены дождя появилась длинная вереница карет. Впереди скакали всадники в сине-лиловых мундирах.
 Двое мужчин, закутанных в длинные плащи, сбежали с церковной паперти, где они укрывались от непогоды, и, выскочив на дорогу, преградили путь карете Марии-Луизы.
 — Стойте! Стойте! — закричали они.
 Гусары узнали знакомый силуэт, серую шинель, черную треуголку — и подали знак кучеру остановить лошадей.
 Один из мужчин, тот, что был пониже ростом, бросился к дверце кареты. Он насквозь промок, и прядь волос, прилипшая ко лбу, падала ему на глаза.
 Мария-Луиза, убежденная, что это покушение, смертельно побледнела и вжалась в подушки в дальнем углу экипажа.
 — О, да это Его Величество император! — сказала Каролина, высовываясь из окна.
 — Император! Здесь император! — громко объявил камергер, а за ним и господин де Сейсель.
 Но Наполеон ничего не слышал, ни на кого не обращал внимания. Он, словно юноша, вскочил на подножку кареты и, не дожидаясь помощи, рывком отворил дверцу. Небрежно отодвинув оказавшуюся у него на пути сестру Каролину, королеву Неаполитанскую, которой он поручил привезти во Францию свою невесту, император уселся рядом с перепуганной высокой блондинкой. У девушки были розовые щеки, большие голубые глаза навыкате и пухлые губы, дрожавшие от страха. Лицо отличала свежесть, свойственная ее возрасту, однако глаза казались пустыми и ничего не выражающими. Она выглядела несколько полноватой — возможно, из-за плотного зеленого бархатного плаща. На макушке у девушки красовался престранный головной убор — ток, из которого, точно метелка для пыли, торчал пучок разноцветных перьев попугая.
 Бонапарт, однако, не засмеялся. У Каролины, невольной свидетельницы этой сцены, создалось впечатление, что ее братец вообще не заметил ни слишком длинного носа, ни выпученных глаз, ни знаменитой нижней губы Габсбургов.
 — Мадам, я счастлив видеть вас, — весело поздоровался он, обнял невесту и несколько раз
 поцеловал ее, да с такой страстью, что Каролина негромко хмыкнула. — Гони в Компьень! И без остановок! — крикнул он кучеру и поудобнее устроился на мягком сиденье между двумя женщинами,
 — Но, сир, — попыталась было возразить Каролина, — нас ждут в Суассоне, там приготовили ужин…
 — Поужинают без нас, — коротко бросил император. — Я хочу, чтобы сегодня вечером мадам уже была дома.
 И Наполеон уехал, позабыв о Мюрате, который так и остался на дороге рядом со сломанным экипажем…
 Лошади мчались во весь опор, и карета без остановок неслась через разукрашенные городки, так что мэры, у которых были заготовлены длинные торжественные речи, едва успевали поклониться и прокричать в недоумении:
 — Да здравствует император!
 В Суассоне на главной улице стояли толпы, и дети радостно размахивали флажками — но кортеж новобрачной стремительно проехал мимо, к счастью, никого не задев.
 Однако при выезде из города экипаж вдруг остановился. Случайные прохожие увидели, как из большой дорожной кареты вышла нарядная дама в серой бархатной накидке и очаровательной шляпке, украшенной розовыми и лиловыми перьями. Дама с оскорбленным видом направилась к экипажу, следовавшему за императорской каретой. Это была неаполитанская королева Каролина, которую ее любезный братец попросил покинуть карету Марии-Луизы. Император пожелал остаться с эрцгерцогиней наедине…
 И кортеж снова тронулся в путь. Была ночь, когда забрызганный грязью паж объявил мэру Компьеня о скором прибытии Их Величеств. Город тут же ожил. Лакеи в зеленых ливреях с факелами в руках выстроились вдоль подъездной аллеи к компьенскому дворцу. Пышно разодетые люди вышли на улицы; на пологих крышах домов толпился народ. На галерее над городскими воротами поспешно заняли свои места музыканты; второй оркестр устроился на главной площади Компьеня, третий — неподалеку от входа во дворец.
 Дворцовые слуги, суетясь, расстелили на крыльце ковер; в дверях появились дамы в платьях со шлейфами и диадемах, усеянных драгоценными камнями; офицеры в парадных мундирах стояли позади дам…
 Наконец дорожная карета, сделав полукруг, остановилась у главного подъезда, и Мария-Луиза — в длинном зеленом бархатном плаще и несуразной шляпке с перьями попугая, — опираясь на руку Наполеона, спустилась по ступенькам экипажа и мелкими шажками направилась к крыльцу.
 Наполеон, сияя улыбками, со всей нежностью и заботой любовника поддерживал свою супругу под локоть.
 И тут все заметили, что императрица красна как мак, что одежда ее в беспорядке, а шляпка съехала набок, что идет Мария-Луиза как-то странно, подпрыгивая на ходу.
 Видно было, что ее что-то беспокоит. И она так смущена…
 Глянув друг на друга, придворные дамы понимающе улыбнулись.
 Когда молодожены стали подниматься на крыльцо, зрители увидели, что императрица на полголовы выше императора. Однако Наполеона это явно не беспокоило…
 Войдя в парадный зал дворца, где две маленькие девочки преподнесли ей букет, Мария-Луиза сразу оказалась в кругу императорской семьи. Бонапарты были приветливы и доброжелательны. Правда, очаровательная Полина, целуя новую кузину, с трудом сдержала улыбку при виде ее шляпки, зато Элиза и известная своей элегантностью красавица-брюнетка, королева Испании, Жюли Клари похвалили зеленый плащ Марии-Луизы, а грациозная блондинка королева Гортензия, чье белое атласное платье и изысканное жемчужное ожерелье подчеркивали убожество наряда новобрачной, восхитилась цветом ее лица. Вслед за молодоженами появилась и Каролина, несколько обиженная на брата за неподобающее поведение.
 Принц фон Клари унд Алдринген, австрийский дипломат, в тот же вечер известил императора Франца о прибытии его дочери в Компьень.
 «Я видел, — написал он в своем послании, — как императрица с присущим ей изяществом вышла из кареты и поднялась по лестнице об руку со своим маленьким мужем. Будучи на полголовы выше своего супруга, она выглядела очень величественно…»
 Торопливо представив новой императрице всех, кого представить следовало, Наполеон схватил Марию-Луизу за руку и потащил в отведенные молодым покои. Но пробыл он там недолго. Извинившись» он оставил жену наедине ее компаньонкой герцогиней Монтабелло и поспешно удалился.
 — Император очарователен и очень нежен, — сказала Мария-Луиза герцогине, делясь с ней впечатлениями о первой встречи с мужем. — Он совсем не похож на грубого солдата. Мне кажется, я полюблю его…
 Видимо, знаменитая улыбка Бонапарта сделала свое дело, ибо Мария-Луиза не обиделась на мужа за его шалости в карете. Она явно обрадовалась, когда заметила, как убрана ее спальня. Наполеон был очень внимателен к своей супруге. Здесь уже были ее канарейка и собачка, которых Мария-Луиза не чаяла больше увидеть, а также вышивка, которую она не закончила. Сделав изящный книксен, перед госпожой встала ее любимая горничная… А что же Наполеон? Куда он исчез?
 Оказывается, император отправился на поиски своего дяди, кардинала Феша. Увидев монсеньора в одной из комнат, император отошел с ним к окну и задал вопрос, который давно уже не давал ему покоя:
 — Церковь признает брак по доверенности?
 — Да, сир, — ответил удивленный кардинал.
 — Значит, императрица и я — законные супруги? — уточнил Наполеон.
 — Да, сир! — сказал Феш, утвердительно кивнув. Но он был несколько смущен. Слишком хорошо зная своего племянника, кардинал не сомневался, что Бонапарту не терпелось воспользоваться своими супружескими правами, и потому он сказал императору, что традиция велит, дабы брачная ночь следовала за официальной церемонией бракосочетания, а никак не наоборот. — Первого апреля в Сен-Клу будет гражданская свадьба, а венчание состоится второго апреля в Квадратном зале Лувра, — напомнил Феш и добавил: — К тому времени эрцгерцогиня отдохнет после долгого путешествия…
 Наполеон облегченно вздохнул и улыбнулся.
 — Благодарю вас, монсеньор, — сказал он и поспешил обратно в покои Марии-Луизы.
 В апартаментах императрицы уже накрыли стол на троих — молодая чета ужинала с Каролиной. Ужин прошел весело, а когда он закончился, Бонапарт собрался было во дворец Шансельри, где его ждала вся местная знать, однако внезапно он отбросил салфетку и заявил, что никуда не едет.
 Склонившись к Марии-Луизе, Наполеон тихо спросил:
 — Как вас напутствовал в Вене ваш отец?
 Краснея от смущения, Мария-Луиза ответила:
 — Он сказал мне, что, как только я останусь наедине с мужем, я должна буду… должна буду всецело принадлежать ему и выполнять все его желания…
 Ответ был настолько ясен, что Наполеон не смог сдержать удовлетворенной улыбки.
 — Как только вы останетесь одна, я вернусь к вам, — шепнул он ей на ухо и, дрожа от возбуждения, удалился на свою половину, чтобы принять ванну, надушиться и переодеться. В конце концов, разговор с кардиналом был лишь чистой формальностью. В карете он не спрашивал позволения, начиная любовную атаку…
 Каролина, считая себя обязанной сыграть роль старшей сестры, попыталась дать Марии-Луизе полезные советы, но оказалось, что ей нечему научить новобрачную, которая твердила, будто в Вене ей «уже обо всем рассказали».
 Когда горничные ушли, Мария-Луиза, свернувшись калачиком на огромной кровати и натянув одеяло до самого подбородка, попыталась собрать воедино отрывочные и беспорядочные сведения о том, что именно должно происходить в брачную ночь. Юная особа, еще год назад не подозревавшая о том, что мужчины чем-то отличаются от женщин, пребывала в явном замешательстве. Дело в том, что император Франц, зная, как горяча его собственная кровь и как плодовиты женщины австрийской царствующей фамилии, приказал с особым тщанием оберегать целомудрие Марии-Луизы, которая должна была стать главным козырем в матримониальной игре политиков. Удивительно, но приказ этот удалось выполнить. Бедную девушку обманывали, от нее многое скрывали, ей кое-что недоговаривали — и в шестнадцать лет будущая императрица Франции, совершенно не осведомленная в вопросах пола, искренне считала своего отца… женщиной!
 Спустя четверть часа Наполеон вновь появился в покоях Марии-Луизы. Молча скинув халат, надетый на голое тело, он одним прыжком очутился рядом с женой…
 Пока император с присущим ему темпераментом преподавал юной супруге первый урок любви, гости во дворце ждали приглашения к столу. Но, к их великому разочарованию, камергер вдруг объявил:
 — Их Величества изволили уединиться!
 Все так и ахнули. Неужели императорская чета тайком от всех отправилась ужинать?! Это просто невероятно!
 — И где же они? — изумленно спросил кто-то из приглашенных гостей.
 Тут, запыхавшись, в залу вбежал генерал Бертран и сказал:
 — Они, кажется, в постели…
 Ошеломленные гости переглянулись: мол, какая бесцеремонность! Неужели нельзя было дождаться окончания ужина?! Обиженные, все разошлись по своим покоям, однако, несмотря на показное суровое осуждение, в глазах многих читалось удовлетворение — французы гордились своим любвеобильным императором.
 На следующее утро император спросил Констана:
 — Ну и как там все? Осуждают меня за нарушение этикета?
 Рискуя быть уличенным во лжи, Констан ответил:
 — Да нет, Ваше Величество…
 Тут в комнату заглянул один из холостых родственников Наполеона, чтобы справиться о самочувствии императора. Потрепав юношу по щеке, Его Величество с улыбкой заметил:
 — Дорогой мой мальчик, женитесь только на немке. Немки — лучшие женщины в мире: нежные, добрые, наивные и свежие, как розы.
 Судя по довольному виду императора, можно было сделать вывод, что он нарисовал портрет вполне конкретной женщины…
 После утреннего туалета Наполеон вернулся в покои супруги, а к полудню приказал подать завтрак прямо в спальню. Им прислуживали, мило улыбаясь, фрейлины императрицы.
 Весь остаток дня французский император был вежлив, весел и обаятелен. А вечером в кругу друзей он заявил:
 — Она делала это, смеясь!
 И он подробно живописал испытанное наслаждение, не забыв упомянуть о девственности Марии-Луизы.
 Двадцать девятого марта императорский кортеж, покинув Компьень, выехал в Сен-Клу, где первого апреля при большом стечении народа и в присутствии всего двора было отпраздновано заключение гражданского брака между французским государем и австрийской принцессой. А уже второго апреля, в яркий солнечный день, императорская чета прибыла в столицу.
 Однако парижане довольно холодно встретили австриячку. Люди не выказывали бурной радости при виде Марии-Луизы, ибо многие еще не забыли, как на площади Согласия обезглавили Марию-Антуанетту. Немудрено, что приезд во Францию ее племянницы пробудил у горожан множество плохих воспоминаний. Радовались только аристократы. Собравшись в галерее Лувра, они искренне приветствовали новобрачных. Одних побуждали к этому дорогие сердцу мысли о прошлом, других — надежда на прочный мир, третьих — сам вид счастливой четы…
 Наполеон был наверху блаженства. Вечером он написал побежденному им совсем недавно в сражении при Ваграме императору Францу полное признательности письмо, где называл своего адресата «дорогим братом и тестем».
 «Дочь Вашего Величества здесь уже десять дней. Она — воплощение всех моих надежд, — восторженно писал Наполеон. — И вот уже два дня я доказываю — ей свои нежные чувства и получаю от нее доказательства такой же нежности ко мне. Эта чувства соединяют нас — мы отлично подходим друг другу. Я составлю ее счастие, а своим я обязан Вам, дорогой брат мой и тесть. Позвольте поблагодарить Вас, Ваше Императорское Величество, за великолепный дар, который я получил из Ваших рук. И пусть Ваше отцовское сердце радуется счастием Вашего дорогого дитяти…»
 Со своей стороны Мария-Луиза тоже известила отца о своей судьбе.
 «Я не смогу в достаточной мере возблагодарить господа за ниспосланное мне столь огромное счастие», — писала она в Вену.
 Однако все кончилось, когда наступило время поражений, когда рухнула великая Империя и когда из жизни Марии-Луизы навсегда исчез человек, которого, по ее словам, она так нежно любила. И так же просто, как ее сердце некогда приняло ненавистного с детства Наполеона, она подарила себя любовнику, который заставил ее забыть даже о долге матери…
 А пока…
 Истинная дочь своего отца, Мария-Луиза за несколько недель стала искусной любовницей, отличавшейся (что особенно нравилось Наполеону) богатой фантазией. Одержимый мечтой о наследнике, он увлекал императрицу на огромное ложе и прилагал все старания, дабы оплодотворить ее. И она дарила ему восхитительные ночи — правда, несколько утомительные для человека его лет, несущего к тому же бремя власти. По утрам великий император вставал с трудом. У него болела голова, он покачивался, как пьяный, и смотрел на окружающих едва ли не с отвращением. Разумеется, ему совершенно не хотелось заниматься делами Империи. Но это переутомление не умеряло любовного пыла государя. Для него не было тогда ничего важнее, чем зачать наследника, и он иногда ублажал императрицу несколько раз в день.
 Зная, как страстно он хочет сына, Мария-Луиза очень скоро довела вполне здорового сорокалетнего мужчину до совершенного изнеможения…
 Что было тому причиной? Безудержный темперамент восемнадцатилетней женщины? А может, строгий наказ отца, который она покорно выполняла? Ибо Мария-Луиза отправилась во Францию с определенной миссией. Отец поручил ей извести Наполеона, лишить его физических сил и рассудка и, приблизив тем самым конец тирана, освободить от него Европу.
 Правда ли это? Трудно сказать. Однако в течение четырех лет она вела себя так, словно и впрямь осуществляла коварный план австрийского императора…




 ДРАМАТИЧЕСКИЕ НОЧИ



 ПОСЛЕДНЯЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ АТТИЛЫ

 — Наверное, боги скоро заберут меня к себе. — Аттила с грохотом поставил кубок на стол, и Эдекон, верный слуга, повинуясь только ему одному понятному знаку господина, вновь наполнил его. Раб и хозяин были вместе уже столько лет, что Эдекон осмелился спросить:
 — Вы видели вещий сон?
 — Нет, — глухо проговорил вождь гуннов, прозванный врагами-христианами Бичом божьим, — но я ничего больше не хочу. Ничто не тешит меня, не забавляет, не заставляет мою кровь быстрее бежать по жилам. Жизнь больше не нужна мне, а я не нужен жизни. Пускай сыновья… — тут Аттила едко усмехнулся, — пускай сыновья попытаются заменить меня и на поле брани, и в походах, и в переговорах с римлянами.
 Эдекон только горестно вздохнул. Аттиле было уже шестьдесят, и своим отпрыскам — а их у него насчитывалось шесть десятков, точно по числу прожитых лет, — он, разумеется, казался цеплявшимся за власть стариком. Пять главных сыновей вождя горели желанием поскорее разделить созданное отцом государство. Они постоянно грызлись между собой, то и дело хватались за мечи и Даже подсылали друг к другу убийц. И только Эллак, шестой и самый любимый сын, не участвовал в сварах и держался уверенно и независимо.
 — Эллак, конечно, надеется прибрать все к рукам. Ну, это и понятно. Он ведь старший. Ты знаешь, Эдекон, как я всегда относился к нему. Он умен, смел, хитер, ловок. Он прекрасный воин. Но с недавних пор я стал…
 Тут Аттила внезапно умолк в резким жестом приказал слуге удалиться, решив, что слишком уж разоткровенничался.
 — Ох, годы, годы, — пробормотал он, когда Эдекон, низко поклонившись, вышел. — Раньше я не был таким болтливым. Болтливым, как женщина. Я знаю, что Эдекон не предаст меня и не посмеет смеяться над моими страхами, но незачем посвящать его в свои секреты. Иначе когда-нибудь я заколю его собственной рукой — а слуга он хороший. Так что пускай лучше не ведает о том, что я боюсь родного сына. Глаза Эллака горят алчностью, и он едва сдерживается, чтобы открыто не предложить мне объявить его наследником.
 Аттила в гневе вскочил с ковра, на котором, по обычаю кочевников, сидел, скрестив ноги, и пнул пустой кубок. Тот скатился с низенького подобия стола (гунны заимствовали кое-что у европейцев, хотя им бы этот стол показался просто доской, брошенной на кошму из овечьей шерсти) и остался лежать на глиняном полу. Вождю хотелось вина, но слугу он звать не стал. В последнее время Аттила полюбил одиночество и справедливо полагал это признаком надвигавшейся старости.
 — Но я не обрадую его. Я не стану по доброй воле уступать Эллаку свое место! Пускай набирается терпения и ждет, как ждал когда-то я. Да, мальчик коварен, но я не буду поворачиваться к нему спиной, и ему не удастся накинуть на меня удавку. Я же убивать его не собираюсь. В конце концов, моя империя — это такой лакомый кусок, что Эллака можно понять…
 Два года назад Аттила потерпел едва ли не первое в своей жизни поражение, и ему даже пришлось спасаться бегством. Противником его тогда был Аэций, предводитель племени венетов. Много лет назад Аттила и Аэций дружили и даже клялись никогда не сходиться на поле брани. Мальчишество! Аэций не пощадил никого из захваченных им в плен приближенных своего давнего друга, и Аттила сполна расквитался с ним за это, когда спустя полгода после поражения собрался с силами и ударил по венетам. Он захватил Конкордию, Верону, Падую и гнал врагов до тех пор, пока они не укрылись на островах, затерянных среди гнилых и распространявших лихорадку вод лагуны. Аэций вскоре умер, и Аттила очень разозлился, узнав об этом, и даже велел обезглавить нескольких пленников, которых прежде собирался помиловать, — так ему хотелось собственноручно предать Аэция смерти.
 Дело это было прошлое, но вождь гуннов не забыл, как случайно перехватил взгляды, которыми обменялись два его сына, когда услышали среди ночи приказ отца сниматься с места и бесшумно уходить прочь. Аттила был тогда уверен, что Аэций захочет воспользоваться плодами победы и под покровом темноты прикажет перерезать всех вражеских воинов. Сыновья почтительно поклонились Аттиле и отправились поднимать людей, но вождь понял, что они презирают его за это поражение и думают, что никогда не проиграли бы эту битву. В ту ночь Аттила впервые почувствовал себя старым и слабым…
 А потом он отчего-то не захотел взять приступом и разграбить Рим. Его войско было уже возле Вечного города, и все предвкушали богатую добычу, когда навстречу гуннам выехал верхом на белом муле величественный старик. Его сопровождали несколько человек, облаченных в длинные одежды и громко распевавших какие-то протяжные песни.
 — Ну и смешной же этот старик, — расхохотался один из сыновей вождя. — Только прикажи — и мы ухватим его за бороду и притащим сюда!
 — Кто это? — Аттила ткнул рукой в сторону всадника.
 — Не знаю, — растерянно отозвался сын. — Кто это? — Вождь взглядом отыскал в толпе рослого римского перебежчика и поманил его к себе.
 — Его имя Лев, а прозвище — Великий. — Римлянин сглотнул слюну, потому что во рту у него отчего-то вдруг пересохло. — Его Святейшество папа…
 Аттила жестом велел ему замолчать.
 — Знаю, — коротко сказал он. — Коня!
 Очень скоро он уже был возле старца. Священники, окружавшие папу, расступились, а потом и вовсе отошли в сторону. Аттила внимательно выслушал старика, что-то вдохновенно ему объяснявшего, сжал ногами лошадиные бока (как и все кочевники, он ездил без седла) и вернулся к своему войску.
 — Уходим! — только и проговорил он, и никто не посмел ослушаться, хотя добыча была уже совсем близка.
 Многие потом гадали, что же такое сказал папа Аттиле, какие заветные слова нашел, — но эта тайна никогда не была раскрыта.
 Аттила и сам бы не сумел, наверное, объяснить, почему ушел тогда от Рима. Наверняка он знал лишь одно: лет десять или даже пять назад он бы так не поступил.
 И многие после этой истории решили, что вождь становится старым и слабоумным, и начали искать расположения Эллака…
 Аттила понимал, что его людям нужны новые победы и новые трофеи, и вот весной 453 года он объявил о походе на своих германских вассалов. Некоторые из них так обрадовались поражению, нанесенному Аттиле венетами, что отказались платить положенную дань. Прежде гунну было недосуг карать виноватых, но наконец время пришло.
 … — Они захвачены, отец! — Эллак все еще дымившимся от свежей крови мечом указал на связанных между собой пленников.
 — Здесь все?
 — Да.
 — Казнить! — бросил он и направился в свой шатер. На губах его сына заиграла жестокая улыбка, и Дахкхан, палач, понял, что молодой военачальник решил сам обезглавить германцев.
 Едва Аттила успел глотнуть вина, как ему сказали, что дочь одного из пленных вождей умоляет о разговоре с ним. Аттила равнодушно дал свое согласие и взошел на возвышение посреди шатра, устланное собольими шкурками. Присев на корточки, он замер и, ни разу не шелохнувшись, выслушал девушку по имени Ильдико. Да, она просила за отца, как и предполагал Аттила. Она простерлась перед ним ниц и принялась умолять и плакать, лишь изредка осмеливаясь взглянуть на ужасного гунна. А Аттила молча смотрел на нее и чувствовал, как его охватывает давно забытое волнение. Он хотел эту женщину и с трудом сдерживался, чтобы не овладеть ею немедленно, тут же, в шатре. Высокая, с шелковистыми льняными волосами, гибким телом и огромными голубыми глазами, она казалась ему самой красивой женщиной из тех, что когда-либо удостаивались его внимания.
 Когда Ильдико исчерпала слова и поднялась, Аттила приказал вывести ее вон. Голова несчастного вождя подкатилась чуть ли не к ногам его дочери. Да, ее мольбам не вняли, и Ильдико было решила, что тоже сейчас умрет, потому что двое воинов схватили ее и повели куда-то. Но вскоре выяснилось, что с ней обращаются бережно — как с драгоценной вазой. Укутав в шелка, Ильдико усадили на лошадь и повезли в Ринг, столицу государства Аттилы, что располагалась на берегу Дуная, в Паннонии. Уже там девушка узнала, что ей предстоит выйти за вождя гуннов.
 А Бич божий, поспешая в свой город, который являл собой гигантское скопление деревянных домов, шатров и повозок, радостно ухмылялся при мысли о дочери вождя германцев. Разумеется, она годилась ему в жены, потому что происходила из знатного рода, но суть была в другом. Еще утром он вовсе не помышлял о женитьбе, а, наоборот, хмурился и говорил о близкой смерти. Но потом все изменилось. Он почувствовал, что его мужская сила никуда не делась, и решил устроить пышные свадебные торжества. Пускай все поймут, что Аттила — могучий воин, ибо может еще справиться с молодой женой.
 Ильдико все это время пребывала в каком-то полусне. Она даже не заметила, что ее сняли с коня и отвели в дом, где жили многочисленные жены предводителя гуннов. Вокруг что-то говорили, о чем-то ее расспрашивали… В глазах женщин мелькали искорки любопытства… а некоторые — к примеру, Крека, главная жена — откровенно сердились и ревновали. Но Ильдико ничего не понимала и только улыбалась иногда робкой улыбкой.
 — Тебе сказали, какое счастье тебя ожидает? — спросила девушку ее соплеменница Хельга, тоже выросшая среди гор и лесов Баварии, но прожившая едва ли не всю жизнь в этом городе, куда она попала двадцать лет назад испуганной девчонкой. — Ты станешь женой нашего повелителя!
 — Женой? — встрепенулась Ильдико. — Но отец говорил, что меня еще рано отдавать замуж…
 Вспомнив о том, как глядела на нее мертвыми глазами голова отца, девушка содрогнулась от ужаса и разрыдалась.
 — Дурочка! — Хельга ласково погладила новую подругу по плечу. — Такова участь женщин — услаждать мужчин и служить им. Тебя могли убить или отдать воинам, а наш господин захотел жениться на тебе. Это ли не счастье?
 Ильдико всхлипнула и сказала:
 — Но он такой… такой старый!
 — Зато сильный и умелый, — усмехнулась Хельга. — Вдобавок он щедр.
 Однако Ильдико хотела сказать совсем другое. Что Аттила очень низкорослый я очень некрасивый. Что у него кривые ноги и плоский нос. Что волос на голове у него мало, а вот усы слишком длинные и слишком редкие. Что он не умеет говорить на ее языке и наверняка будет обижать и бить ее…
 Но ей достало ума промолчать. Она понимала, что изменить все равно ничего нельзя, ибо ее всегдашние защитники — братья и отец — погибли. И девушка решила смириться со своей участью.
 Между тем город гудел сотнями голосов, обсуждая новость. Аттила женится! Значит, не так он еще стар! Значит, он поведет нас в новые походы, а это сулит новую добычу.
 Аттиле служили многие. Гунны требовали, чтобы каждый побежденный народ поставлял победителям рабов и воинов. Вдобавок любой обиженный мог найти здесь пристанище — если, конечно, он не был шпионом или не вел себя слишком уж вызывающе. Таких Аттила не жаловал, и они погибали долгой и мучительной смертью. Искатели приключений с греческих островов, заросшие волосами, устрашающего вида галлы и готы-дезертиры жили по соседству с заложниками из племен визиготов или аленов. Иногда попадались даже посланники, приехавшие к Аттиле из Константинополя. В длинных шелковых одеждах с вышивкой, благоухавшие ароматическими водами и притирками, они заставляли брезгливо морщиться и демонстративно зажимать носы вандалов да и самих гуннов, которые были уверены, что лучший запах для мужчины — это запах конского пота и вражеской свежепролитой крови.
 И вот настал день свадьбы. Ее отпраздновали очень пышно, ибо Аттила хотел, чтобы церемония была достойна красоты его молодой жены. Когда шаманы закончили свои заунывные молитвы, приближенные жениха искусно разыграли «похищение невесты», а потом вожди всех племен стали по очереди приносить новобрачным дары — коней, кумыс в расшитых пузатых бурдюках, тяжелые золотые и серебряные украшения, нефритовые подвески и пряжки, меха, изумительной выделки ткани… После этого все принялись пировать, стараясь растянуть это удовольствие, и громко обмениваясь грубыми шутками.
 Долгие, очень долгие часы длился пир. Перед гостями стояла драгоценная золотая и серебряная посуда, и только Аттила не изменил своим привычкам и потягивал вино из простого кубка, а ел из деревянной выщербленной миски.
 Было очень весело. Гостей развлекали танцоры и жонглеры; многие метали ножи и катали шары. А главное — ели мясо баранов и лошадей, разрывая его руками и вытирая жирные пальцы о волосы и одежду, и пили — вперемешку изысканные греческие вина и крепкие травяные настойки. Жених не отставал от своих гостей, потому что обязан был доказать всем, что никто не может перепить его.
 Когда настал вечер, Аттила, пьяно покачнувшись, поднялся и рывком поставил на ноги Ильдико.
 — Идем! Пора! — пробормотал он и пошел к выходу из зала. Испуганная Ильдико семенила сзади, всякий раз вздрагивая, когда слышала напутствия, которыми провожали ее немногочисленные сохранившие ясность мыслей гости.
 Наконец за новобрачными закрылась тяжелая, обитая металлом дверь, и Аттила сразу подтолкнул жену к широкому ложу, застеленному белыми шкурами.
 — Раздевайся! Ну, давай же! — почти рычал он и в нетерпении сам срывал с Ильдико накидку и нарядное, напоминавшее греческую тунику одеяние…
 Рассвет некоторые из гостей встретили в пиршественном зале. Они с нетерпением ждали Аттилу, который должен был вот-вот присоединиться к ним и живописать свою победу над дочерью германского вождя. Но время шло, а великий гунн все не появлялся.
 — Пойдем к спальне! — зашумели в зале. — Послушаем у двери, как опять и опять берет Аттила германскую крепость!
 Только в головы, затуманенные вином, могла закрасться подобная мысль. Страшен был бы гнев вождя, если бы он подумал, что ему решили помешать… или же удостовериться, что он хорошо справляется с делом.
 Но очень скоро выяснилось, что никогда уже Аттила не сможет ни радоваться, ни гневаться. Когда Эдекон, подталкиваемый в спину, приблизился к двери и приложил к ней ухо, то не услышал ни звука. Верный слуга знал, что его господин не любит вставать поздно, и потому встревожился. Он поколебался мгновение, а потом решился постучать — сначала робко, затем сильнее. Ответом ему была тишина.
 Тогда позвали сыновей Аттилы. Все шестеро прибежали одновременно, и их сопровождала огромная шумная толпа.
 — Ломай дверь! — велел Эллак Эдекону.
 — Но у меня нет топора, — растерянно ответил тот и нерешительно посмотрел на молодого хозяина.
 Эллак подскочил к огромному готу, который оперся на свой боевой топор и с любопытством наблюдал за происходящим, и резко дернул за рукоятку. Воин чуть не упал. Он еще бормотал себе под нос какие-то ругательства, а Эллак уже высаживал дверь.
 — Отец! — выкрикнул он, едва заглянув в комнату, и бросился к ложу. Оно было сплошь залито кровью, а посреди его лежал лицом вниз обнаженный и неподвижный Аттила.
 — Где она?! Где эта девка?! — яростно проревел Эллак и оглядел спальню.
 Ильдико забилась в угол, кое-как прикрывшись обрывками своего свадебного головного покрывала. Она с ужасом смотрела на метнувшегося к ней Эллака и молча мотала головой. Эллак схватил ее за плечи и встряхнул. Он бы наверняка убил ее, потому что был уверен: Ильдико отомстила за смерть своего отца, — но тут его окликнули:
 — Постой, брат! Брось ее! Пришли лекари!
 Когда тело покойного вождя перевернули, то стало ясно, что Аттила умер потому, что так захотели боги, а вовсе не потому, что его ударили ножом или зарубили. Кровь вылилась изо рта Аттилы, и он захлебнулся ею.
 — За пиршественным столом ваш повелитель слишком много съел и выпил, и поэтому у него внутри лопнула очень важная жила, — заявили лекари, я народу сказали, что Аттилу никто не убивал и что нынче же вечером состоится погребение.
 Покойного положили на помосте в шелковом шатре. Вокруг помоста сидели на корточках вожди и самые храбрые из воинов и утирали лившиеся из глаз слезы. Они причитали и восхваляли мертвого. На равнине неподалеку от шатра состязались в быстроте всадники, подбрасывали и ловко ловили блестящие шары жонглеры… Табунщики на глазах у восхищенных зрителей набрасывали на шеи упиравшихся лошадей веревочные арканы, а лучники, подняв кверху луки, пускали к небу острые стрелы, перелетавшие через траурный шатер…
 На закате почти всем было приказано вернуться в жилища, и толпы разошлись. Настало время нести Аттилу к месту его вечного упокоения, и похороны вождя не должны были превратиться в развлечение для зевак. Возле тела остались одни лишь вожди. Они медленно и торжественно свернули шатер. Мертвый военачальник лежал теперь под открытым небом в окружении несметных сокровищ, награбленных гуннами в их походах. Здесь были венцы и скипетры побежденных монархов, мощи христианских святых в драгоценных ковчежцах, церковные чаши, изумительной красоты браслеты, подвески и ожерелья. Но вокруг головы покойного были разложены самые обиходные веши: лук, колчан со стрелами и деревянная выщербленная миска.
 С наступлением ночи вырыли глубокую и широкую могилу. Туда бережно опустили тело и забросали его сокровищами, которые заполнили всю яму до верха. Потом был насыпан большой высокий курган. Самые доблестные воины, которым предстояло последовать за своим вождем в царство мертвых, в последний раз объехали вокруг кургана на конях. Затем всем им перерезали горло, вложили в руки луки и колчаны и, подперев шестами, усадили на убитых лошадей. Страшные всадники долго охраняли курган — до тех пор, пока не рухнули на землю и не превратились в прах. Холм же порос травой, и никто уже не знал, что под ним покоится великий Аттила, Бич божий.
 А Ильдико сгинула куда-то спустя несколько дней после смерти мужа. Она была так хороша собой, что многим хотелось заполучить ее в наложницы. Очевидно, кто-то оказался удачливее других.

 БРАЧНАЯ НОЧЬ С КОЛДУНЬЕЙ. ФИЛИПП АВГУСТ ФРАНЦУЗСКИЙ

 Когда ранней весной 1190 года королева Изабелла, не дожив и до двадцати лет, умерла от родов, Филипп Август затосковал. Правда, брак их поначалу складывался неудачно. Несколько раз король отсылал свою юную супругу прочь, но прелестная и нежная Изабелла де Эно смиренными мольбами возвращала себе его милость. Вместе с кроткой королевой молились и плакали все простые люди во Франции. Когда же она произвела на свет сына — крепкого красивого мальчика, названного Людовиком, — вся Франция возликовала, а Филипп, преисполнившись великой благодарности к супруге, объявил о бесконечной своей любви к ней.
 — Я желаю, чтобы она стала самой почитаемой из всех французских королев! — провозгласил тогда молодой государь и заставил своих вассалов присягнуть на верность Изабелле.
 Но счастье юной королевы было недолгим: через три года она навеки упокоилась в соборе
 Нотр-Дам, тогда еще недостроенном.
 Горько оплакивал народ свою королеву; опечаленный же Филипп Август, дабы развеять скорбь и забыть о горе, отправился в крестовый поход в Святую землю.
 Он присоединился к другу своей юности английскому королю Ричарду Львиное Сердце, с которым договорился делить добычу поровну, и армии их шли вместе до тех пор, пока не выяснилось, что прокормить такое количество воинов невозможно. И вот Филипп II повел своих рыцарей в Геную, а Ричард направился в Марсель, чтобы в сентябре вновь встретиться с другом на Сицилии, неподалеку от Мессины. Тут оба монарха решили перезимовать, дабы избежать опасностей, подстерегавших мореплавателей в это время года.
 Однако неугомонному Ричарду вскоре стало скучно, и он захотел прибрать к рукам остров — осуществить давнюю мечту своего отца. Под видом защиты прав вдовы покойного короля Гилельма II Сицилийского, своей родной сестры Жанны Английской, он штурмом взял Мессину и отдал ее воинам на разграбление.
 Дерзость Плантагенета не могла найти одобрения в глазах Капетинга, вовсе не заинтересованного в усилении английской державы, и Филипп Август стал тайно противодействовать своему союзнику. Когда же французский монарх узнал, что Ричард получил от новоизбранного правителя Сицилии выкуп, Филипп потребовал свою долю. Однако Ричард согласился выплатить Филиппу лишь треть полученной суммы, и дружбе двух монархов пришел конец. В Святую землю они отправились порознь.
 Французы поплыли в Сирию, к Тиру, а Ричард, чтобы вознаградить себя за потерю Сицилии, осадил и захватил Кипр. Этим он, сам того не ведая, обеспечил успех всему крестовому походу. Кипр сделался главным оплотом крестоносцев в Восточном Средиземноморье; вскоре там возникло королевство Лузиньянов.
 Для Филиппа Августа же поход оказался на редкость неудачным. Осада Акры, под стенами которой бывшие друзья опять встретились, затянулась, а когда наконец город был взят, французский король заболел. Тело государя покрылось сыпью, у него слезала кожа, и выпадали волосы. Филипп понял, что в этом жарком нездоровом крае ему задерживаться не стоит. К тому же о победе над умным и коварным Салах ад-Дином нечего было и думать, так что французский монарх решил возвращаться домой.
 Тем временем вражда Филиппа и Ричарда переросла уже в самую настоящую ненависть, и Капетинг спешил укрепить свою мощь, захватив владения Плантагенетов на континенте. Уже до этого он заключил союз против Ричарда с его братом Иоанном Безземельным, правившим Англией в отсутствие короля, а теперь добился от римского императора Генриха VI обещания взять Ричарда в плен, если тот будет возвращаться из Палестины через подвластные императору земли.
 Оставив Ричарда в Акре, Филипп отправился в обратный путь — и был счастлив вновь вдохнуть живительный воздух Иль-де-Франса, напоенный ароматами зеленых полей и лесов.
 После смерти прелестной королевы Изабеллы миновало уже три года, и Филипп Август опять задумал жениться. Со свадьбой он не спешил, ведь у него уже был наследник, шестилетний Людовик, однако трудно надолго оставаться вдовцом в двадцать восемь лет, особенно если ты любишь женщин. Поэтому, когда советники стали осторожно заговаривать с ним о том, что трон без королевы — это всего лишь холодное кресло, Филипп благосклонно прислушался к их речам. Выбор его пал на Ингеборгу, датскую принцессу, сестру короля Дании Кнута.
 О ней французскому монарху поведал аббат Гийом из монастыря Святой Женевьевы, часто бывавший при датском дворе и восторгавшийся красотой Ингеборги. Приехав во Францию, аббат, человек опытный и осмотрительный, поговорил прежде с советником короля братом Бернаром де Венсенном и без труда убедил его в том, что эта прелестная молодая женщина, к тому же с неплохим приданым, просто создана для Филиппа Августа.
 Вскоре Гийом снова отправился на север, однако на этот раз во главе достойного посольства. Вместе с ним в Данию поспешили епископ Нойонский Этьен де Турне, господин де Монморанси и граф де Невер. Им было поручено договориться о приданом и привезти принцессу во Францию, где ее с нетерпением ожидал жених.
 С не меньшим нетерпением ждали принцессу подданные французского монарха. Все пребывали в радостном волнении. Совсем скоро их король обретет жену, а народ — новую королеву. И знать, и простолюдины сгорали от любопытства: какая она, эта загадочная принцесса из далекой северной страны?
 — Говорят, красавица! — толковали люди. — Уж так хороша; что и описать невозможно.
 — Она дочь прежнего короля Дании и сестра нынешнего государя, Кнута. Стало быть, воспитание получила, приличествующее высокородной девице…
 — Но датчанка… Никогда еще на французском престоле не было датчанок, — качали головами старики. — Да и зачем королю жениться? Наследник-то у него уже есть…
 Так говорили простолюдины, но и во дворце брак короля с Ингеборгой устраивал далеко не всех. Прежде всего свадьбе противилась мать короля Аделаида де Шампань, вдова короля Людовика VII. Женщина властная и своенравная, она после смерти супруга даже пыталась сама править Францией, и Филиппу не без труда удалось отстранить родительницу и настоять, чтобы она больше не вмешивалась в дела государства.
 Хотя аббат Гийом клялся и божился, что Ингеборга — это воплощение нежности и милосердия, королева-мать весьма сомневалась в добродетелях девушки. Однако Филипп не внял ее увещеваниям. Ему обещали привезти рыжеволосую зеленоглазую красавицу, и он нетерпеливо ждал свою невесту.
 И вот солнечным августовским днем 1193 года в Амьен на взмыленной лошади прискакал гонец. Рухнув к ногам короля, он прохрипел:
 — Принцесса Датская приближается к Амьену!
 Король, надев само кольчугу с серебряными колечками, сел на скакуна и выехал ей навстречу в окружении знаменосцев.
 Чужеземная карета, доверху набитая мехами, остановилась у городских ворот, и из нее вышла Ингеборга.
 Филипп, пораженный красотой девушки, спешился и ПОКЛОНИЛСЯ невесте. Никогда еще он не видел столь привлекательной женщины! Аббат Гийом нисколько не преувеличивал: стройная, грациозная, она была в расцвете шпон женственности. Восхитительное лицо обрамляли две золотисто-медные косы, толщиной с руку ребенка, спускавшиеся на пышную грудь. На фоне белоснежной кожи изумрудные глаза принцессы казались огромными и бездонными. Не оттого ли, однако, взгляд красавицы был странно пустым? Королю даже стало не по себе, и он на мгновение прикрыл веки, будто его ослепила полуденное солнце. Смутная тревога закралась ему в душу… Красота Ингеборги была красотой статуи без единого изъяна, красотой морское богини!
 Очнувшись от оцепенения, Филипп протянул руки, чтобы заключить невесту в объятия. Король стал говорить ей любезные слова, но она лишь непонимающе улыбалась в ответ, а потом все же что-то прошептала на языке; звучавшем для французского уха довольно грубо. Филипп удивленно посмотрел на Гийома.
 — Разве принцесса совсем не говорят по-французски? — спросил он.
 — Она знает только несколько фраз по-латыни, — ответил аббат.
 — Но у нее живой ум, — быстро вставил епископ Нойонский, — и она скоро научится…
 Очарованный красотой юной датчанки, король пожелал венчаться немедленно, не дожидаясь завтрашнего вечера. Смущение Ингеборги делало ее еще более желанной, а потупленный взор говорил, что она согласна. На ее бледных щеках расцвел стыдливый румянец. О, она, конечно же, подчинится своему повелителю. К тому же ни от кого не укрылось, что он ей понравился…
 Принцесса так долго мечтала о своем прекрасном рыцаре, что, едва завидев его, уже отдала ему свое сердце. Высокий, статный, с волевым лицом и ясным взглядом, король и в самом деле казался воплощением ее героя. Разве может она возражать ему?
 — Коронация королевы состоится завтра, сегодня уже не успеть, — заявил Филипп, обращаясь к епископу. Тот лишь кивнул в ответ.
 Посадив Ингеборгу на коня, Филипп тоже вскочил в седло, и кортеж двинулся к собору. По дороге король, ехавший между Ингеборгой и Этьеном де Турне, решил расспросить посланника об условиях брака. Хотя датская принцесса ему очень понравилась, Филипп хотел как можно скорее узнать, удалось ли послам договориться с Кнутом о том, чтобы начать борьбу за английскую корону.
 Венец уже давно плохо держался на голове английского монарха, в этом Филипп не сомневался. Ричард Львиное Сердце предпочитал воевать в Святой земле, мечом добывая себе славу, а не заботиться о благе своих подданных. Хуже того, каждый его приезд в страну оборачивался для англичан непосильными поборами и новыми налогами, так что подданные всякий раз ждали его с содроганием.
 Вспоминая, как ответил ему хитрый Кнут, епископ склонил голову в раздумье.
 — А хватит ли у вашего короля воинов, чтобы отправиться в Англию и отстаивать свои права? — лукаво улыбаясь, сказал тогда датский король.
 — Хватит, если он сможет рассчитывать на поддержку датского флота, — ответил посланник.
 Однако Кнут намерен был держать свое войско поблизости, чтобы оно всегда могло дать отпор Генриху VI, поэтому французы получили отказ: датчанин не обещал помощи их королю.
 — По возвращении из Англии Филипп Август поможет вам обезопасить себя от императора! — не отступали послы.
 Но датскому королю это обещание показалось ненадежным, и он отрицательно покачал головой…
 Разумеется, французский король вовсе не собирался воевать с римским императором — тем более что Генрих выполнил просьбу Филиппа и задержал Ричарда Львиное Сердце на обратном пути из Палестины, заточив его в одну из своих крепостей на Рейне. Епископ об этом знал, поэтому его ответ королю Филиппу прозвучал весьма уклончиво:
 — Дело это сложное, государь, и требует времени… Филипп Август не скрыл своего недовольства, и советник поспешил перевести разговор в другое русло.
 — Что же до приданого, — сказал он, бросая на короля испытующий взгляд, — то датчанин предложил выплатить его серебряными монетами. И мы потребовали десять тысяч серебряных марок…
 Филипп с трудом сдержал возглас изумления. Радостная улыбка тронула его губы. На такую сумму он никак не рассчитывал!
 — Однако король Кнут — государь бережливый, — продолжал Этьен де Турне. — Наше требование показалось ему чрезмерным, и он даже начал сомневаться, заключать ли брачный договор. Но аббат Гийом, которому датчанин доверяет и к советам которого прислушивается, убедил его в том, что Дании не стоит ссориться с французским монархом из-за горсти монет…
 — И где же она? — Филипп оглянулся на тянущийся за кортежем обоз.
 Смущенно кашлянув, епископ тихо произнес:
 — Учитывая размеры приданого, нам пришлось согласиться на рассрочку…
 Король помрачнел и уже готов был взорваться, но тут взгляд его упал на Ингеборгу, и Филипп успокоился. Ради такой красавицы стоит пойти на уступки! К тому же епископ славится искусством вести трудные переговоры: через какое-то время все уладится…
 И Филипп снова улыбнулся. Сегодня ему хочется думать только о любви!
 А вот и ворота храма… Свежевыстроенное здание сияло белизной. На ступенях в окружении многочисленной свиты будущую невестку ждала Аделаида де Шампань. Женщины сдержанно приветствовали друг друга, после чего Филипп, взяв Ингеборгу за руку, повел ее в собор.
 Брачная церемония была недолгой, и вскоре молодые опять показались на пороге. Они двинулись между рядами ликующих горожан, и до самого заика их сопровождал торжественный перезвон колоколов Амьена. До поздней ночи жители радостно отмечали королевскую свадьбу. Вино лилось рекой. На всех перекрестках стояли бочки, и каждый мог пить из них сколько хотел. Танцуя и веселясь, люди предвкушали торжества по случаю завтрашней коронации. Поистине, королевская женитьба для Амьена — просто дар божий…
 Тем временем Филипп едва мог высидеть до конца свадебного пира. Не обращая никакого внимания на певцов, танцоров и жонглеров, он не сводил глаз с прекрасной Ингеборги. Король мечтал поскорее остаться наедине с ней, и, когда дамы во главе с Аделаидой наконец повели новобрачную в ее покои, по лицу его расплылась блаженная улыбка. Вскоре и Филипп направился в убранную цветами опочивальню, горя страстью и желанием. Сбросив одежды, король возлег рядом с женой. Он откинул простыни, впился взглядом в прекрасное обнаженное тело Ингеборги — и вдруг почувствовал, что желание покидает его! Филипп вскочил как ошпаренный, на лбу у него выступил холодный пот. Господи, что с ним творится?
 Ингеборга ослепительно красива, но своей белоснежной кожей и огромными изумрудными глазами она еще больше, чем прежде, напоминала мраморную статую. Она была будто неживая… К тому же принцесса молчала — хотя вряд ли пара латинских фраз, которые она могла произнести, помогла бы Филиппу любить это изваяние!
 Ингеборга ждала ласк, неподвижно лежа на широком супружеском ложе, но Филипп так и не решился дотронуться до нее. Трижды пытался он лечь рядом с супругой, обнять ее, поцеловать — и все три раза тут же вскакивал с постели и принимался шагать взад-вперед по комнате; при этом его руки дрожали, а по лбу струился холодный пот.
 Решив, что он смущается, Ингеборга улыбнулась и поманила его к себе. Он заставил себя лечь, но спустя несколько минут снова встал. Ингеборга подумала было, что так, видно, и должно быть в первую брачную ночь, однако вскоре поняла, что происходит что-то странное.
 Мечась по комнате и сжимая кулаки, король пытался унять лихорадочную дрожь, но ему так и не удалось разбить окутывающий Ингеборгу холод, который охватил и его, просачиваясь в его вены, убивая всякое желание… Эта женщина слишком красива! Вдруг королю пришла в голову мысль, от которой он побледнел…
 — Меня околдовали!.. — в испуге прошептал он и, все так же дрожа, лег с Ингеборгой.
 Это недоступное для него женское тело стало внушать ему ужас. Он отодвинулся на край ложа, подальше от жены, стараясь забыться сном. И поутру юная принцесса проснулась такой же невинной, какой заснула накануне…
 Утром слуга трижды ударил жезлом в дверь опочивальни. Придворные с улыбками встали на пороге.
 Королевская чета восседала на брачном ложе. Супруги были уже одеты в красные шелковые туники и верхнее платье из золотой парчи. Они были великолепны, но от придворных не укрылось, что король, обычно розовощекий, сегодня был бледен, как привидение, а глаза государя не выражали ничего. По лицу же его юной супруги было видно, что она плакала…
 Придворные торжественно сопроводили молодоженов к собору, где должна была состояться коронация Ингеборги.
 Было пятнадцатое августа, праздник Богородицы. Весь город готовился к церемонии. Ликующие толпы заполонили улицы.
 И вот королевская чета вновь вступила под высокие своды собора. Однако на сей раз лица супругов были неподвижными и отрешенными.
 Филипп и Ингеборга, бледные и печальные, опустились на колени перед алтарем. Церемония началась.
 Архиепископ Реймский Гийом де Шампань, дядя короля, в окружении двенадцати епископов сначала подтвердил коронацию Филиппа Августа, а потом, повернувшись к Ингеборге, приступил к обряду. Два епископа, развязав золотые тесемки на тунике женщины, обнажили Ингеборгу настолько, чтобы архиепископ мог совершить миропомазание, прикасаясь пальцами, смоченными в благовонном елее, к ее груди. Но не успел архиепископ начертать крест, как слабый крик заставил его обернуться. Он так и застыл с вытянутой рукой, с ужасом глядя на Филиппа Августа. У короля начался припадок. Дрожащий, с закатившимися глазами, монарх махал руками так, словно отгонял от себя злых духов. В исступлении он стал цепляться за золотое облачение дяди. Побелевшие губы короля беззвучно шевелились.
 К государю подбежали священники, загораживая его от людских глаз. Гийом де Шампань осторожно высвободил свое облачение из пальцев Филиппа, чтобы закончить церемонию. Вдруг король двумя руками оттолкнул от себя жену… Та не могла больше удержать слез…
 В храме воцарилась тишина. Все смотрели на архиепископа, чья рука застыла в воздухе. Поколебавшись, он вдруг решился и коснулся пальцем, смоченным в елее, лба короля.
 По телу Филиппа пробежала дрожь, его мертвенно-бледное лицо постепенно порозовело. Наконец он вполне осмысленным взглядом посмотрел на дядю и тяжело вздохнул. «Можно продолжать», — говорили его глаза.
 И архиепископ продолжил церемонию — медленную, торжественную, бесконечную…
 После благодарственного молебна под звон колоколов и пение гимнов король и королева вышли из собора. Их приветствовали толпы горожан. Улыбка вернулась на лицо Ингеборги, но ненадолго. Как только они добрались до ворот замка, Филипп оставил напуганную жену одну, не одарив ее ни словом, ни взглядом, и удалился в свои покои, требуя к себе советников.
 Те явились незамедлительно: архиепископ Реймский, брат Бернар де Венсенн, Этьен де Турне и прочие. Король, восседая в своем резном деревянном кресле, угрюмо смотрел на них. Он уже пришел в себя, и его ужас сменился гневом и холодной яростью. По дороге из собора в замок Филипп уже признался дяде в том, что почувствовал внезапное отвращение к Ингеборге: это-то и вызвало припадок…
 — Она околдовала меня, — твердил король. — Лишила мужской силы! Пусть отправляется обратно в Данию!
 Тщетно прелат пытался объяснить племяннику, что такое могло случиться с ним просто от усталости, а то и от неутоленной страсти. Король не желал слушать возражений.
 — Я хочу, чтобы она уехала, — повторил он.
 И теперь Филипп Август, взирая из своего кресла на прибывших сановников, вовсе не просил у них совета. Он излил перед ними душу, рассказал об ужасной ночи и о проклятии, лишившем его мужской силы. Он понял, что нечеловеческая красота Ингеборги — порождение дьявола. Датчанка околдовала его, и теперь король боялся, что никогда не сможет возлечь с женщиной. Это к добру не приведет…
 — Почему вы ни словом не обмолвились об этом перед коронацией?!
 — Почему вы допустили, чтобы Ингеборга приняла святое помазание?.. — наперебой вопрошали святые отцы.
 — Да потому, что я надеялся на то, — отвечал король, — что помазание снимет проклятие. Я христианин, и я верил, что господь изгонит злого духа, но он этого не захотел! — О, Филипп понял это сразу, как только неодолимый ужас обуял его! А произошло это в тот самый миг, когда епископы приоткрыли дьявольское тело Ингеборги.
 — Я не смогу жить с этой женщиной! — закричал король, теряя самообладание. — Ее надо отослать назад в Данию. Пускай убирается с теми, кто ее сюда привез! Невелика беда. Все равно мы не получили того, на что рассчитывали. Сообщите датским посланникам, что им вернут принцессу.
 Датчане, почуяв неладное, уже приготовились незаметно улизнуть из Амьена. При одной мысли о том, что скажет им король Кнут, когда они привезут обратно его сестру, у них душа ушла в пятки. А уж о том, что он с ними сделает, лучше было вообще не думать: ведь молодой король ничуть не мягче своего покойного родителя…
 Однако у них есть выход, и им нужно воспользовался. Больше нет Ингеборги Датской. Она не только повенчана, но и коронована. Она стала не только супругой французского монарха, но и французской королевой. А какое им дело до французской государыни?
 И вот, опасаясь, что изворотливые французы придумают какую-нибудь отговорку, датчане собрались в путь, бросив свою принцессу на произвол судьбы.
 Ингеборга осталась одна. Вскоре ее навестил аббат Гийом, всегда искренне восхищавшийся красотой датской принцессы. Аббату велено было объяснить королеве, что произошло, и от этого поручения «а глаза несчастного наворачивались слезы. Жаль, ах как жаль ему бедняжку? Но ничего ее поделаешь, он вынужден подчиниться.
 Ингеборга расплакалась, узнав о том, какое отвращение испытывает к ней супруг. Но когда аббат сообщил ей о решении короля отправить ее домой с датскими послами, молодая королева вдруг успокоилась. Такого Гийом не ожидал.
 — Король Франции женился на мне, — твердо возразила Ингеборга.
 — Да, — согласно кивнул аббат, — однако Его Величество сообщил нам, что не стал вам настоящим супругом.
 — Что вы хотите этим сказать? — спросила Ингеборга. — Мы с королем спали в одной постели…
 — Да, но этого недостаточно, — перебил ее святой отец.
 — Для меня — достаточно, — заявила датчанка. — К тому же именем господа на мою голову возложили корону. Теперь я королева Франции. Никто и ничто не заставит меня от этого отказаться.
 Гийом просил и умолял, уговаривал и убеждал, объясняя, как страшен гнев государя, но все напрасно. Ингеборга не собиралась поступаться своими правами. Она королева, королевой и останется! Дания для нее — лишь воспоминание…
 Бедному аббату оставалось только вернуться к королю и рассказать ему обо всем. Он шел медленно, с трудом переставляя ноги, и все гадал, как встретит Филипп Август столь неожиданную весть. Было наперед ясно, что радоваться он не станет… Но того, что произошло, аббат и представить себе не мог.
 — Ингеборге место в монастыре! — в ярости вскричал король. — Сегодня же отправьте ее к сестрам святого Мавра, и пусть она остается там, пока не решится ее участь.
 После чего, овладев собой, Филипп заявил:
 — Я уезжаю в Париж. Буду жить во дворце на острове Сите.
 — А нельзя ли, — дрожа от волнения, решился спросить Гийом, — отправить ее в Креси или другой замок, который Ваше Величество подарили ей в день свадьбы?
 — Земли эти и замки принадлежат королеве Франции, я же не считаю Ингеборгу таковой, — резко возразил Филипп Август. — И хватит об этом!
 Гийом молча поклонился.
 Тем временем в Париже обсуждали слухи, долетавшие из Амьена. В столице новости всегда распространялись быстро, и взбудораженный народ пытался найти им объяснение.
 — Говорят, что датчанка навела порчу на нашего короля, — судачили кумушки на рынке.
 — Вы только представьте себе — она лишила Его Величество мужской силы! Какой ужас! — хватались за головы молодые парижанки.
 — Она его околдовала! — говорили старики, больше всего страшась бесовских чар.
 Слухи ширились с быстротой молнии, попадая на благодатную почву: ведь народ еще не забыл кроткую королеву Изабеллу. Все, конечно, рады были бы приветствовать новую королеву, о которой шла молва, что она писаная красавица, но лишь при одном условии — что всеми обожаемый король найдет с ней свое счастье.
 Парижане искренне любили своего государя не только за храбрость и ум, но и за заботы о столице. Улицы, до недавнего времени напоминавшие зловонные болота, замостили булыжником, стены домов подновили, а городские валы расширили и надстроили. Да и как было не восхищаться королем, который частенько ходил переодетым по Парижу и, как равный, разговаривал с горожанами, расспрашивал их о жизни, облегчал страдания нищих и обездоленных…
 И вот теперь Филипп при одном только упоминании имени Ингеборги скрежетал зубами от злобы и ничего не хотел слышать о ней. Он уже принял решение и мечтал лишь о том, чтобы разорвать ненавистные узы этого брака. Ни о чем другом не говорил он с архиепископом Реймским и остальными прелатами.
 Гийом де Шампань, не скрывая огорчения, пытался вразумить племянника, намекая на то, что его временная слабость, возможно, вызвана болезнью, перенесенной им под стенами Акры, что если подождать, то, как знать…
 Обидевшись на дядю, Филипп не замедлил обзавестись тремя любовницами сразу. Вот, мол, вам, дядюшка, временная слабость!
 Тогда архиепископ отправился к сестре. Аделаида, как и он, тревожилась за сына. Королеву-мать вовсе не радовало, что ее предчувствия сбылись, и ей хотелось поскорее найти выход и помочь Филиппу.
 Однажды утром после долгой беседы с Гийомом и другими советниками короля она вместе с братом отправилась к государю.
 Но стоило Аделаиде заговорить, как Филипп вскипел от ярости.
 — Я уже объявил свою волю! — закричал он.
 — Ваше Величество, — мягко отозвался архиепископ Реймский, — попробуйте еще раз. Ступайте к королеве. Исполните просьбу святой церкви, благословившей ваш союз, всего нашего королевства и датского государя!
 — Кто знает, может, отвращение первой ночи исчезнет, — неуверенно заметила Аделаида. — А если оно сохранится, архиепископ позаботится о вашем разводе. Мы обещаем вам это, сын мой.
 — Сделайте еще одно усилие, государь, — умолял Филиппа дядя. — Нельзя же из-за одной неудачной ночи подвергать опасности королевство…
 Устами архиепископа говорили мудрость и надежда.
 Филипп был слишком благоразумным человеком, чтобы не понять этого.
 — Да будет так! Я попробую еще раз, — вздохнул он, грустно улыбаясь матери и дяде.
 На следующий же день король отправился в монастырь в сопровождении дяди, Этьена де Турне и аббата Гийома.
 Внезапный приезд мужчин застал монахинь врасплох. Взметая белые одежды и вуали, сестры, растерянные и покрасневшие от смущения, разлетелись в стороны, словно стая чаек. О том, что может произойти в одной из келий, они тут же догадались, поэтому неудивительно, что обреченные на целомудрие женщины всполошились. В их воображении король, помазанник божий, внезапно превратился в простого мужчину, а это попахивало грехом. Его шаги гулким эхом раздавались под каменными сводами монастыря, вызывая тревогу и… любопытство.
 Ингеборга, которую успели предупредить о прибытии короля, покорно ожидала его в своей комнате. Он вошел к ней в сопровождении аббата, и Гийом объяснил, что Филипп явился к ней из лучших побуждений. Ингеборга должна оказать супругу достойный прием. Филиппу же Гийом шепнул, что Ингеборга боится и королю стоило бы быть с ней понежнее…
 Вместо ответа Филипп взял аббата за плечи и выставил вон, уверенный, что на этом свидании, которое он, король, воспринимал как поединок, третий лишний…
 Время ползло томительно медленно для тех, кто с надеждой ждал в саду исхода не подобающего святой обители дела. Минули полчаса, показавшиеся вечностью, когда дверь наконец открылась. Затаив дыхание, все замерли на месте…
 Увы! Государь пребывал в крайнем волнении. По его мертвенно-бледному лицу струился пот, руки дрожали, посиневшие губы плотно сжались. Он в ярости захлопнул за собой дверь, но даже ее грохот не смог заглушить доносившихся из келий рыданий…
 Не проронив ни слова, король собирался вскочить на коня, но тут с ним опять случился припадок. Закатив глаза и сотрясаясь в страшных судорогах, Филипп закричал:
 — Я бессилен! Бессилен! Ничего не могу сделать! Эта женщина меня заколдовала! Ужас! Ужас! Ужас!
 Силы покинули Филиппа Августа, и он потерял сознание.
 На следующий день об этом происшествии стало известно в Париже.
 — Если у короля ничего не вышло, — рассуждали добрые парижане за стаканчиком вина, — значит, у королевы есть какой-то изъян. Может, у нее кожа как у ящерицы… — гадали одни.
 — Или рыбья чешуя на животе… — вторили им другие.
 — Ну да! — смеялись сплетники. — А может, наш любезный государь, желая лишить королеву девственности, увидел, что с невинностью она рассталась еще в родной Дании…
 Это оскорбительное для королевы предположение вскоре было доведено до сведения обретавшихся в Париже датских студентов, что вызвало жестокое побоище на горе святой Женевьевы. Те, кто верил в невинность юной королевы, дрались с теми, кто вообще ни во что не верил. Как ни странно, датский король не откликнулся на эти события и войны Франции не объявил.
 Между тем Ингеборга по-прежнему отказывалась покинуть страну. Обливаясь слезами, она клялась, что и в Амьене, и в монастыре она принадлежала своему супругу, однако подробностей описать не могла. Это, впрочем, казалось вполне естественным для молодой неискушенной девушки. Но однажды все выяснилось: Ингеборга хотела оставаться королевой Франции, потому что…
 — Я люблю Филиппа! — во всеуслышание заявила она и разрыдалась.
 Однако это ничего не изменило. Гийом де Шампань, верный обещанию, которое он дал королю, вынужден был принять меры к расторжению брака.
 Пятого ноября он созвал в Компьене собор, куда пригласил прелатов и баронов. Ингеборге велено было предстать перед ними.
 Недолго посовещавшись, все сановники единодушно решили, что Ингеборга состояла в родстве с Изабеллой де Эно, первой женой Филиппа Августа, поэтому его второй брак признали кровосмесительным.
 Когда же королеве через переводчика объяснили, что брак ее расторгли по причине ее родства с первой женой Филиппа, красавица с громким плачем вскочила на ноги и выкрикнула:
 — Плохая Франция! Плохая! Рим! Рим! Присутствовавший на соборе папский легат побледнел.
 Он дал согласие на этот развод, полагая, что Ингеборга безропотно подчинится вердикту. Но если она теперь обратится к папе, Его Святейшество потребует расследования и неприятностей не оберешься!
 И в самом деле, все неприятности были еще впереди. Изнурительная борьба между Ингеборгой и Филиппом затянулась на целых двадцать лет.
 В тот же вечер Филипп Август по настоянию папского легата приказал отвезти упрямицу в аббатство Сизуин, которое находилось за пределами Франции, на земле, подвластной германскому императору, злейшему врагу короля Дании.
 Несчастная Ингеборга провела там несколько лет в страшной нищете, ибо Филиппу Августу недостало великодушия обеспечить ей содержание. Чтобы выжить, она вынуждена была продавать свои платья и на вырученные деньги покупать себе пищу. Разумеется, прими она условия Филиппа Августа, всем ее бедам пришел бы конец, но этого она никогда не сделает! Единственными, кто утешал Ингеборгу в ее горьком одиночестве, были Этьен де Турне и аббат Гийом, которые навещали ее, считая себя повинными в страданиях отвергнутой королевы.
 После очередного посещения аббатства епископ Турне писал архиепископу Реймскому:
 «Предоставляя господу судить о деле, которого не разрешил приговор человеческий, я все же не могу удержаться от жалости при виде королевы Ингеборги. Обходятся с нею здесь донельзя дурно. В обители она живет впроголодь, однако выполняет самую тяжелую и грязную работу, какую на нее возлагают. Ни словом, ни намеком не жалуясь на свою судьбу, она лишь денно и нощно молится, обливаясь слезами, но не о собственном благополучии, а о счастье и спасении короля. Ибо, как ни странно, Ингеборга в своем суровом заточении продолжает страстно любить государя, мечтая о нем как о супруге и вспоминая, как впервые увидела его у ворот Амьена».
 Опальная королева по-прежнему имела полное право считать Филиппа Августа своим супругом, ведь папа отказался признать их развод, хотя наказывать французского монарха не стал. Впрочем, Филиппа мнение папы ничуть не занимало: у него нашлось занятие получше… Он сам решил найти способ расторгнуть ненавистный брак!
 — А не жениться ли мне вновь? — сказал как-то король, после чего начал подыскивать себе достойную избранницу.
 Однако страдания Ингеборги, о которых при европейских дворах уже слагали песни трубадуры, стали известны всем, и король Франции отовсюду получал унизительный отказ.
 Лишь в 1196 году, через три года после памятной ночи в Амьене, предложение Филиппа Августа, которому уже исполнился тридцать один год, приняла Агнес — сестра Отгона, герцога Меранского.
 Ободрившийся Филипп Август тут же отправил послов, дабы те привезли девушку во Францию, но прежде всего он потребовал подробного ее описания. Государь желал доподлинно знать, красива ли она и не похожа ли случайно на Ингеборгу.
 Королю не замедлили сообщить, что Агнес Меранская — черноволосая, смуглая, высокая и ничем не напоминает ни блондинку Изабеллу де Эно, ни рыжеволосую Ингеборгу.
 Облегченно вздохнув, Филипп Август отправился в Компьень, где вскоре должна была состояться его встреча с невестой.
 Узнав о приближении кортежа, Филипп в парадном облачении с непокрытой головой вышел к воротам замка. Вскоре на дороге показались конные знаменосцы, а за ними кареты, которые сразу же обступила толпа жителей Компьеня.
 Филипп в нетерпении подходил все ближе, пока наконец не увидел девушку… Глядя на нее восторженно, хотя и не без боязни, он застыл на месте, не в силах сделать больше ни шага.
 Королевская свита замерла в ужасе. Неужели все снова повторится?
 Но нет, на этот раз все совсем по-другому. Это было не оцепенение при виде завораживающей, сверхъестественной красоты, а самая обычная, причем взаимная любовь с первого взгляда.
 Да-да, Агнес влюбилась в Филиппа в тот же миг, когда и он полюбил ее!
 — О господи, какие чудесные у нее глаза, — прошептал очарованный красотой невесты Филипп. — В ее взгляде столько любви и тепла! Не может быть, чтобы я был опять околдован.
 Агнес медленно приближалась к жениху, с любопытством присматриваясь к королю, о котором ей столько рассказывали. Хотя он был совершенно лыс, Агнес сочла его красивым. Его исполненный королевского достоинства взгляд был в то же время мягким и нежным.
 «Должно быть, он сильный и страстный, — подумала Агнес, — и с ним приятно делить ложе».
 И она не ошиблась.
 Их пышная свадьба состоялась на следующий день, а наступившая затем брачная ночь
 стала первой в ряду ей подобных, исполненных ничуть не меньшей страсти и любви.
 Наутро в зал, где до рассвета пировали гости, вбежал королевский слуга и громко объявил:
 — Ночь прошла как нельзя лучше!
 Гости зашумели, заволновались.
 — Правда ли это? — слышалось отовсюду.
 — Разумеется, я же стоял за дверью… — обиженно сказал слуга. — Да и простыня, свидетельствующая о девственности Агнес, уже выставлена на всеобщее обозрение.
 Так началась великая и страстная любовь. Король наконец был счастлив.
 Между тем Ингеборга, о которой все забыли, по-прежнему страдала и тосковала в далеком монастыре. Узнав о браке Филиппа Августа и о том, как страстно он влюблен в Агнес, отвергнутая королева целыми днями рыдала, спрашивая себя, чем же она, Ингеборга, виновата в том, что король ее возненавидел.
 Пока Ингеборга томилась в монастырской келье, ее брат Кнут Датский слал к папе все новых послов, требуя справедливости. Однако папа Целестин III в свои девяносто два года не осмеливался выступить против французского монарха и ограничился лишь благословением Ингеборги.
 Так продолжалось целых полтора года. Все это время знать и простолюдины радовались счастью своего повели теля, но, увы, оно оказалось недолгим. Вскоре из Рима пришло грозное послание.
 В январе 1198 года умер старый Целестин III, а новый папа был человеком непреклонным. Рассчитывать на скорую кончину Иннокентия III не приходилось — Лотарио де Сеньи было всего тридцать восемь лет. Он происходил из знатного римского рода и наперед решил не церемониться с французским монархом и заставить его подчиниться своей воле. Выступив в защиту Ингеборги, папа приказал Филиппу Августу отослать от себя Агнес, которую назвал наложницей и самозванкой, и вернуть из монастыря законную супругу.
 «Рим отменил приговор французских прелатов и считает Ваше Величество двоеженцем», — писал Иннокентий III.
 В страшном гневе король разорвал папскую грамоту и не ответил Иннокентию, но вскоре из Рима прибыл легат с новым посланием.
 — Передайте Его Святейшеству, что Агнес моя супруга и никто не вправе разлучать нас, — спокойно ответил Филипп.
 Французский король давно не мальчик, да и не простой дворянин — он могущественный владыка великой страны, и Папе Римскому без него не обойтись. Если папа хочет, чтобы в его споре с императором Священной Римской империи Франция приняла сторону наместника святого Петра, Иннокентий III должен будет за это заплатить, рассуждал Филипп.
 С другим папой Филипп, возможно, и договорился бы, но только не с Иннокентием III — недаром он прослыл одним из самых сильных, но и самых грозных пап в истории церкви. Его легат, искусный дипломат Петр Капуанский, прибыл во Францию с совершенно недвусмысленными указаниями. В случае неповиновения папа велел пригрозить Филиппу отлучением от церкви, и не одного только короля, но и всего королевства!
 Однако дипломатические ухищрения Петра Капуанского не возымели действия. Король стоял на своем: он любит Агнес и ни за что не желает с ней расстаться.
 Папский легат почувствовал себя несчастнейшим из смертных. Петру Капуанскому очень хотелось вразумить упрямого короля, которого он высоко ценил. Тем более что дело было за малым: надо было лишь на время удалить от себя Агнес и призвать Ингеборгу, пока вопрос о браке не разрешится. Легат едва не заболел, но так и не смог заставить влюбленного Филиппа подчиниться папе. Однако ослушаться папу Петр Капуанский не смел.
 И вот 6 декабря 1199 года папский легат созвал церковный собор в Дижоне. Против своей воли на собор вынужден был явиться архиепископ Реймский. Кроме него, присутствовали еще восемнадцать епископов, аббаты из Клюни, Сен-Реми, Сен-Дени и много других прелатов.
 Семь дней заседал собор, обсуждая, какому наказанию подвергнуть короля за непослушание. В конце концов в стране был объявлен интердикт. По всей Франции запрещалось отправлять богослужения и прочие религиозные обряды — венчать, крестить, отпевать…
 Узнав об этом приговоре, Филипп Август, побледнев от гнева, приказал схватить и заточить в темницу папского легата, осмелившегося надругаться над Францией. Однако Петр Капуанский загодя покинул пределы владений французского монарха.
 Народ был потрясен карой, обрушившейся на страну. Люди начали роптать, виня во всех Своих несчастьях королеву Агнес.
 — Видно, она ведьма почище королевы Ингеборги, — громко говорили парижане, собираясь на улицах. — Только колдовскими чарами можно было так привязать к себе короля…
 Самого Филиппа люди тоже осуждали. Подданные французского монарха не могли простить своему повелителю того, что своим упрямством он навлек на страну столь суровое наказание.
 Вскоре Грозный приговор был приведен в исполнение, и жизнь во Франции замерла. Двери церквей и монастырей заперли, добрым христианам не позволяли крестить детей и хоронить усопших. Трупы отравляли воздух, и в сердцах живых поселился ужас.
 Филипп знал, что народ обвинял его, но не мог расстаться с Агнес — и всю силу своего негодования обрушил на Ингеборгу. Король уже готов был убить несчастную узницу, но Агнес умолила возлюбленного, и он повелел только вывезти датчанку из аббатства Сизуин и заточить ее в еще более суровом и отдаленном месте. Уже восемь лет томившейся в заключении Ингеборге предстояло прожить там многие годы…
 Однако и жизнь Агнес нельзя было назвать счастливой. Она любила Филиппа всей душой, но не хотела, чтобы из-за нее страдало все королевство. Интердикт казался ей бесчеловечной и несправедливой карой, ведь он со всей жестокостью обрушился на головы ни в чем не повинных людей!
 Филипп Август же оставался непреклонным — до тех пор, пока в сентябре 1200 года гнев народа не перешел едва ли не в открытый бунт. Только тогда король отправил к папе послов с просьбой отменить интердикт и на вселенском соборе рассмотреть законность его брака с Ингеборгой. Решению собора он обещал подчиниться.
 Ему пришлось отослать Агнес в замок в Пуасси, а Ингеборгу перевести в Сен-Леже-де-Ивелин близ Парижа. Сделать большее было выше его сил. Похудевшая, но по-прежнему красивая Ингеборга вызывала у него такое же отвращение, как много лет назад.
 — Я уступил — пусть же теперь Его Святейшество созовет вселенский собор, — заявил Филипп папскому легату. — Рассчитываю, что вердикт будет в мою пользу.
 — Но, Ваше Величество, королеву прежде всего должен принять Париж… — возразил посланник, но настаивать не посмел, ведь Иннокентий на сей раз велел ему быть с французским монархом помягче, если только тот проявит добрую волю.
 И интердикт, продолжавшийся девять месяцев, был отменен.
 Вселенский собор, который просил созвать Филипп Август и на вердикт которого он так надеялся, собрался в Суассоне, но дело повернулось неблагоприятным для короля образом. Филипп не знал, что Ингеборга написала в Рим, жалуясь на легата, который, по ее мнению, слишком угождал монарху. Вскоре в Суассон прибыл другой посланник папы — суровый бенедиктинец кардинал Сен-Поль, доставивший королю столько неприятностей, что Филипп решил покончить с собором.
 Вскочив с места, он заявил, что признает Ингеборгу своей законной супругой, и со словами «Я всегда ее любил!» выбежал из зала.
 Собор был распущен, а бедная Ингеборга вернулась в заточение — на этот раз в монастырь, где с ней должны были обращаться как с законной королевой.
 Оскорбленный кардинал Сен-Поль вернулся в Рим, однако Иннокентий III не стал выслушивать его жалоб. Папа решил, что ослушник уже достаточно наказан, и послал во Францию легата-октавианца с приказом созвать новый собор и освободить наконец Филиппа Августа от брачных уз.
 Но — увы! — не успел собор состояться, как умерла Агнес…
 Узнав о событиях в Суассоне, беременная Агнес пришла в отчаяние. Она не понимала, как Филипп мог от нее отказаться!
 — Неужели король полюбил Ингеборгу?! — рыдая, спрашивала она.
 Чуть успокоившись, она вновь и вновь донимала своих фрейлин расспросами о том, как вел себя Филипп с Ингеборгой.
 — Он говорил с ней? Обнимал? А она? Что делала она?
 Но никто не мог ей ничего ответить, и Агнес впала в тоску. Жизненные силы покидали ее, временами она даже теряла сознание.
 Через месяц Агнес родила мальчика.
 Страшно возбужденная, она то и дело спрашивала придворных дам:
 — Вы полагаете, король приедет посмотреть на своего сына?
 Ее обнадеживали и утешали, но Филипп Август, желая избежать нового столкновения с папой, не спешил появляться в Пуасси. Агнес перестала есть и плакала все дни и ночи напролет. Она так и не оправилась после родов.
 — Из-за меня королю пришлось столько страдать… — прошептала она однажды побелевшими губами и тихо скончалась, так и не повидавшись перед смертью со своим любимым.
 Мальчик Тристан пережил мать всего на несколько дней…
 Горе Филиппа было безмерно. Он похоронил Агнес на кладбище при церкви Сен-Корентен близ Нанта и обратился к папе с просьбой признать законными троих рожденных ею детей.
 Иннокентий III, дабы примириться с королем Франции, уступил его просьбе, отправив Филиппу сочувственное письмо. Тем самым папа признал брак Филиппа Августа и Агнес Меранской. При этом он, конечно же, и думать не думал, что скажут о нем французы.
 — Значит, нам ни за что причинили столько горя? — говорили простые люди, обижаясь на папу и жалея своего государя.
 Не успев начать очередной собор, прелаты поспешно разъехались. Филипп Август же излил всю свою злобу и ненависть на несчастную Ингеборгу, обвинив ее в смерти Агнес.
 Заточив датчанку в Этампе, он приказал поступать с ней со всей жестокостью, надеясь, что этим склонит ее расторгнуть их брак. Но Ингеборга терпела все, не жалуясь. Она беспрестанно повторяла, что любит Филиппа и предпочитает жизнь в тюрьме возвращению в Данию. В замке Этамп узница провела долгих двенадцать лет, но не умерла…
 Филипп Август, безудержный и в страсти, и в гневе, был мудрым правителем и никогда не переставал заботиться о благе государства. В самые страшные времена, когда над страной тяготел интердикт и народ усомнился в своем государе, Филипп присоединил к королевским владениям графство Эвре, до тех пор принадлежавшее английской короне. Тогда Иоанн Безземельный заключил против Филиппа союз с германским императором, и французский король понял, что Франции не миновать войны. Спешно укрепляя Париж, Реймс, Шалон-сюр-Марн и другие города, Филипп знал, что без сильного флота он не сможет оказать Англии достойное сопротивление. Ему был нужен лучший в мире флот, а таким флотом владела Дания.
 Но рассчитывать на помощь датского короля, держа взаперти его сестру, конечно, не приходилось, поэтому Филипп отправился в Этамп к венценосной узнице. Несчастная Ингеборга, уже не надеявшаяся обрести свободу после двадцати лет заключения, завидев короля, упала на колени. Филипп протянул к ней руки.
 — Простите меня, мадам. Я причинил вам много зла, — сказал король, помогая Ингеборге подняться на ноги. — Ваше место на французском престоле, рядом со мной.
 Он, правда, не смог сразу решиться поцеловать ее, но со временем, как ни странно, Филипп Август избавился от суеверного отвращения, которое он столько лет питал к Ингеборге, — и к нему вернулось душевное спокойствие.
 27 июля 1214 года у деревушки Бувин неподалеку от Сизуина, где столько лет томилась в заточении Ингеборга, состоялась решающая битва. Был солнечный воскресный день. Три часа длилось ожесточенное сражение — и в итоге восьмидесятитысячная армия императора Оттона была наголову разбита двадцатипятитысячным войском французов.
 Король-победитель торжественно вернулся в Париж, где его ждала Ингеборга.
 Десять лет Филипп Август и Ингеборга жили счастливо в мире и покое. Королева ни словом не вспоминала о двадцати годах своих мучений.
 Филипп Август умер в 1223 году, когда ему исполнилось пятьдесят восемь лет. Ингеборга же пережила его на тринадцать лет, проведя остаток жизни в добровольном заточении на острове Эссон в Корбее. Там она и скончалась в 1236 году, помня лишь о десяти счастливых годах, которые она прожила подле своего властелина Филиппа Августа…

 НОЧЬ ЗАБВЕНИЯ. ПЕДРО ЖЕСТОКИЙ ЖЕНИТСЯ НА БЛАНКЕ ДЕ БУРБОН

 Вокруг собора в Вальядолиде шумел и волновался народ. Толпы любопытных с утра стекались к храму. Взоры всех были устремлены на его широко распахнутые двери. Жители Вальядолида полагали, будто венчавшиеся в соборе мужчина и женщина любят друг друга. Впрочем, люди с древних времен привыкли верить, что их повелители всегда счастливы…
 Итак, в этот прекрасный солнечный сентябрьский день 1352 года кастильцы собрались у входа в собор, дабы приветствовать высокородных новобрачных.
 Восемнадцатилетний Педро I Кастильский брал в жены пятнадцатилетнюю Бланку де Бурбон. Жених и невеста удивительно подходили друг другу. Златокудрые, с нежными лицами, они были воплощением юности и красоты. В своих великолепных одеяниях из золотой парчи, усеянных драгоценными камнями, которые то и дело вспыхивали разноцветными искрами в лучах солнца, проникавших сквозь оконные витражи, и в роскошных горностаевых мантиях эти двое казались сошедшими с небес ангелами.
 Церемония венчания подходила к концу; новобрачные уже произнесли заветное «да», и канцлер Кастилии дон Хуан Альфонсо из Альбуркерке смог вздохнуть с облегчением. До последней минуты он молился, чтобы это бракосочетание состоялось. Могущественному канцлеру потребовались вся его ловкость и изворотливость, чтобы молодой король согласился на эту свадьбу. Ах, как боялся дон Хуан, что Франция оскорбится поведением Педро I и объявит Кастилии войну! И французов можно было бы понять. Ведь надменный кастилец проявлял к Бланке полнейшее равнодушие. Даже сейчас он не глядел в ее сторону!
 В тот день, когда принцесса прибыла в Кастилию, на границе ее встречал один только дон Хуан Альфонсо. Король не соизволил выехать навстречу невесте. Он предпочел охотиться на юге Испании в обществе своей любовницы. Дону Хуану пришлось использовать весь свой дипломатический талант, дабы объяснить французам отсутствие жениха и развеять подозрения, что их собирались намеренно обидеть.
 — Ваше Высочество, — низко кланяясь и поднимая перьями шляпы облачко дорожной пыли, сказал дон Хуан с широкой улыбкой, которая должна была убедить всех спутников принцессы в искренности канцлера и сопровождавших его вельмож, — простите великодушно короля Педро, который, заболев, не решился предстать перед вами…
 Такое объяснение всех удовлетворило, ибо желание жениха явиться на первую встречу с избранницей в достойном виде было совершенно понятным.
 …Но теперь, слава богу, все закончилось благополучно, так что тревожиться дону Хуану больше не о чем. Бланка де Бурбон — обворожительная девушка, и она без труда удержит при себе восемнадцатилетнего супруга… даже если он влюблен в другую…
 Дон Хуан Альфонсо собрался было поздравить себя с успехом, но тут перед его мысленным взором возникла черноволосая красавица. Это была Мария Падилья, которую он сам толкнул когда-то в объятия юного короля. И легкая тень раздражения пробежала по лицу канцлера. Прежде ему казалось, что он поступает верно, предлагая своему повелителю прелестную любовницу. Вельможу беспокоил нрав юного монарха — его несдержанность, необузданность и отвратительная жестокость…
 Всего два года минуло с тех пор, как неподалеку от Гибралтара скончался от чумы король Альфонсо и сын его Педро взошел на престол, а юный монарх успел уже пролить море крови. Для начала он приказал убить любовницу своего отца Леонору Гусман, подарившую покойному государю нескольких сыновей, которые носили титул графов Трастамаров. Женщину заточили в крепость Медина-Сидония и там предали жестокой смерти. Затем настала очередь всех советников короля Альфонсо, а среди них и Хуана Нуньеса Лары, ближайшего друга канцлера Кастилии. Эти люди поплатились жизнью за свою преданность покойному государю и за те несколько советов, что осмелились дать его шестнадцатилетнему наследнику.
 Дон Хуан, свидетель кровавых сцен, бледнел от ужаса при мысли о том, что может случиться со страной, если юный король не укротит свой нрав. И хотя канцлер уже вел переговоры с Францией о браке Педро Кастильского и принцессы Бланки де Бурбон, он все-таки решился представить королю прелестную Марию Падилью. Сделал он это после одной удачной охоты.
 Жгучая брюнетка с голубыми глазами и великолепной фигурой произвела на Педро неизгладимое впечатление. Она была всего двумя годами старше короля, и очарованный ею юноша в первый же вечер их знакомства пригласил девушку в свою спальню. Утром король отправился в Вальядолид вместе с Марией. По дороге он остановился в Тардесильясе, и там любовники провели несколько недель…
 Придворные — и прежде всего дон Хуан — вздохнули с облегчением: кровавые казни прекратились.
 Знакомя короля с Марией Падильей, канцлер собирался лишь развлечь своего государя. Он вовсе не предполагал, что король воспылает к этой женщине подлинной страстью. Поэтому разговаривать о браке с французской принцессой Педро наотрез отказывался, тем более что Мария только что родила ему дочь. Он был счастлив и большую часть времени проводил в обществе любовницы в своем роскошном дворце в Севилье. Окруженный преданными ему слугами — в основном евреями и маврами, — он пировал, охотился и предавался неге, словно восточный владыка. Ему нравились прозрачные одеяния, украшенные жемчугом или вышивкой, которые очень шли смуглой Марии. Чтобы доставить удовольствие своему повелителю, Мария, не стесняясь королевской свиты, купалась в старинном бассейне и позволяла всем любоваться ее телом. Те, кого Педро дарил своим расположением, удостаивались чести испить из ладони красавицы воды, в которой она только что плескалась.
 Однажды некий стражник отказался сделать сей «почетный глоток», приведя этим короля в дикую ярость. Строптивец запросто мог бы лишиться головы, но он не потерял самообладания и быстро сказал в свое оправдание:
 — Я испугался, что, отведав соуса, не удержусь и захочу попробовать куропатку…
 Король расхохотался, и дерзкий стражник сохранил голову.
 Дон Хуан прекрасно сознавал, что и его жизни угрожала опасность, ибо, несмотря на явное нежелание кастильского монарха, он вынужден был настаивать на браке с французской принцессой, ссылаясь на государственную необходимость этого союза. Но талантливый дипломат и хитрый царедворец вел себя крайне осторожно и очень умно, так что Педро Кастильскому пришлось в конце концов смириться…
 И вот церемония венчания осталась позади. Держась за руки, новобрачные вышли на залитую солнцем соборную площадь. Под колокольный звон и песнопения они направились туда, где их ждали два совершенно одинаковых мула в роскошных попонах. Но не успели они дойти до животных, как Педро оставил жену в одиночестве, ловко вскочил в разукрашенное драгоценностями седло и возглавил кортеж.
 Король повел себя с юной супругой столь холодно и пренебрежительно, что его мать Мария Португальская не на шутку разволновалась. Какая же брачная ночь, думала она, ожидает молоденькую белокурую Бланку, которая недоуменно смотрит сейчас вслед мужу?
 Дон Хуан Альфонсо, счастливый, что его стараниями эта свадьба все-таки состоялась, попытался успокоить вдовствующую государыню, но чем больше он старался, тем сильнее тревожилась королева-мать. И предчувствие ее не обмануло.
 Как только закончился свадебный пир и дамы отвели новобрачную в ее покои, Педро исчез…
 Все полагали, что он в своих апартаментах готовится к брачной ночи, все ждали его появления в спальне юной супруги… Но ожидание затягивалось, и дамы встревожились. Мария Португальская, лучше других знавшая привычки сына, пошла к нему. Тут-то и выяснилось, что после пира Педро приказал оседлать лошадь и куда-то ускакал. Легко было догадаться, куда он направился: конечно же, в замок Монтальван к Марии Падилье!
 Молодая женщина встретила короля со смешанным чувством радости в страха. Она, разумеется, была ему рада, потому что любила Педро, а ни одна влюбленная женщина не захочет, чтобы ее место заняла другая. Но Мария боялась… Она боялась того, что своим поведением Педро жестоко оскорбит короля Франции, который не преминет отомстить кастильцу.
 На следующий день взволнованная и несчастная Мария все же решилась попросить:
 — Ваше Величество… друг мой… умоляю вас, вернитесь к жене…
 Педро с любопытством взглянул на любовницу, но ничего не сказал.
 — Пожалуйста, пускай французские послы увидят вас рядом с Бланкой… — сквозь слезы прошептала Мария. — Тогда они спокойно вернутся домой…
 И Педро внял мудрым словам своей любовницы. Сердито нахмурившись, он развернулся на каблуках и молча ушел. Вскоре женщина услыхала стук конских копыт: король поскакал обратно в Вальядолид.
 Пробыл он там недолго — всего два дня, то есть ровно столько, сколько понадобилось французам на сборы в дорогу. Едва лишь кавалькада нарядных иностранных вельмож скрылась из виду, Педро тоже отправился в путь. За эти два дня он ни разу не удостоил жену своим посещением; никакая сила не смогла бы заставить его переступить порог спальни Бланки. И хотя юная принцесса была очень хороша собой, Педро не собирался к ней прикасаться. Почему? Трудно сказать. Возможно, он считал, что Бланка слишком юна и невинна, чтобы удовлетворить его в постели, а может быть, не хотел изменять Марии… Кто знает? Доподлинно известно лишь то, что Педро никогда не делил ложе со своей супругой.
 И все же он увез ее с собой в Севилью — но только для того, чтобы Бланка жила в Алькасаре, куда уже переехала Мария Падилья.
 — Она, — пренебрежительно сказал Педро епископу Севильскому, указывая пальцем на жену, — не должна покидать стен замка, и вы отвечаете за нее головой.
 Изумленный прелат безмолвно поклонился. А несчастная маленькая королева робко спросила:
 — И что же мне делать в таком огромном доме?..
 Не удостоив жену взглядом, Педро съязвил:
 — Вышейте для меня знамя: герб цвета ваших слез на фоне цвета вашей крови!..
 И король уехал…
 Через год Педро I решил расторгнуть свой брак с Бланкой де Бурбон.
 — Я отправлю принцессу в Кадикс, там ее посадят на корабль, и она поплывет во Францию, — сказал он епископу Саламанки.
 Но потом король передумал. Он приказал увезти Бланку из Алькасара и под стражей содержать в крепости Медина-Сидония, которая возвышалась среди пустоши между Хересом и Альхесирасом. Это угрюмое каменное сооружение однажды уже сослужило службу кастильцу: именно здесь была убита Леонора Гусман…
 Не на шутку перепуганная столь жестоким поведением возлюбленного, Мария Падилья не переставала уговаривать короля проявить снисхождение к ни в чем не повинной Бланке. Но добилась красавица лишь того, что ее господин бросил в сердцах:
 — Неужели ты думаешь, что имеешь право приказывать мне?! Ты вовсе не единственная женщина на свете!
 Педро, которого в то время уже называли Жестоким, расстался со своей любовницей. Он решил еще раз жениться, хотя Бланка де Бурбон по-прежнему была его супругой. Вскоре Мария узнала, что новой избранницей короля стала прелестная уроженка Севильи Хуана де Кастро и что спустя всего несколько дней Педро прогнал жену прочь…
 Шло время. Над головой Педро Кастильского стали сгущаться тучи. Арагон, извечный враг Кастилии, объявил ее королю войну. Государственная казна была пуста, и кастилец обратился за помощью к своим друзьям евреям. Посулами и угрозами он выманил у них немного денег, но этого оказалось недостаточно. И тогда Педро решился на страшный поступок: он ограбил могилы своих предков, велев снять со скелетов все драгоценности. Он даже посягнул на часовню Пресвятой Девы. Педро считал себя скорее мусульманином, чем христианином, и потому не понимал, что достоин лишь презрения. Зато ему удалось заполучить больше двух тысяч драгоценных камней — сапфиров, изумрудов, топазов… И он не уставал восхищаться великолепным рубином величиной с голубиное яйцо, украшавшим прежде эфес шпаги короля Фердинанда.
 Раздобыв средства, необходимые для ведения войны, кастилец задумался о том, чтобы укрепить свой трон. Ему не нравилось, что в живых все еще оставались пятеро сыновей Леоноры Гусман и короля Альфонсо — пятеро графов Трастамаров, сводных братьев Педро, которых он в глубине души боялся, но отчего-то не трогал.
 Призвав к себе мавров-арбалетчиков, весьма и весьма искусных стрелков, король приказал им убить Трастамаров.
 Вскоре мавры вернулись. К их седлам были приторочены головы трех братьев. Двоим удалось ускользнуть. Впрочем, дон Федрике, старший из Трастамаров, всего лишь неделю спустя появился в Алькасаре. Он надеялся, что король помилует его, ибо когда-то был дружен с Педро. Однако кастилец не собирался менять своих намерений… Когда к его ногам бросили обезображенный труп дона Федрике, король кивнул и отправился обедать.
 Что же до Энрике, последнего оставшегося в живых графа Трастамара, то он нашел убежище в Арагоне. Разумеется, Педро впал в ярость и, дабы несколько успокоиться, велел безжалостно убивать всех сторонников Трастамара, имевших неосторожность остаться в Кастилии. Некоторых из них сожгли на кострах, некоторых четвертовали… Педро любил разнообразие и сам придумывал казни. Например, всю знать города Миранды живьем сварили в огромных котлах…
 Неудивительно, что в стране начались волнения. Педро Жестокий возбудил в своих подданных такую ненависть, что кастильцы восстали. Однажды короля даже схватили, увезли в Арагон и заключили в крепость в Торе, но ему удалось бежать и вернуться к своей армии…
 Кровавые события в Кастилии и двоеженство ее короля привлекли внимание папы Иннокентия VI. Он не пожелал равнодушно взирать из Авиньона на беззакония, творимые в самом сердце Испании, и, возмущенный действиями Педро Кастильского, отлучил его от церкви. Подданных же тирана он освободил от греха неповиновения. Но Педро Жестокий не убоялся папской анафемы. Король только ухмылялся, когда Мария Падилья, его давняя любовница, к которой он вновь вернулся, умоляла его одуматься и примириться с Его Святейшеством. Будучи доброй католичкой, Мария так страшилась церковного проклятия, что решилась сбежать от Педро и искать укрытие в монастыре. Она снова была в тягости, и король ворвался в святую обитель и силой увез женщину в Алькасар.
 На этот раз Мария разрешилась от бремени мальчиком, и кастилец захотел объявить сына своим наследником. Для этого ему надо было срочно жениться на Марии. Но что же делать с Бланкой? Ведь она по-прежнему оставалась единственной законной супругой короля Кастилии… (О Хуане де Кастро Педро даже не вспоминал — ведь их брак никак не мог считаться действительным.)
 Злодей не колебался ни минуты. Он отдал приказ избавить его от Бланки де Бурбон.
 Несчастная маленькая королева жила в продуваемой всеми ветрами крепости Медина-Сидония в бедности и одиночестве. Она почти никогда не покидала своих покоев и беспрестанно молилась — ибо только в беседах с господом Бланка находила утешение.
 Весенним погожим вечером (c)на, как всегда, преклонила колени перед распятием. Вдруг в ее комнату вошел могучий мавр с тяжелой палицей в руке. Сразу поняв, что наступил ее смертный час, Бланка опустила голову — по бледным щекам побежали слезы.
 — О Франция, моя славная родина, — прошептала бедняжка, — почему ты отдала на поругание свою дочь?! Как раз сегодня мне исполнилось семнадцать. Я замужем уже два года, но супруг мой так и не возлег со мной на брачное ложе, и я умираю девственницей. Скажи мне, Кастилия, чем я провинилась перед тобой?..
 Вот и все, что промолвила Бланка. Страшный удар обрушился на ее белокурую головку, и кровь брызнула на стены…
 Итак, Педро Жестокий наконец был свободен, но мог ли он обрести свое счастье? Вовсе нет. Французский король Карл V не простил ему смерть принцессы Бланки и начал готовиться к войне со своим бывшим зятем.
 Педро же, совершив очередное убийство, отнюдь не стал более счастливым. Мария Падилья при первой возможности покинула его и нашла пристанище в монастыре Святой Клары, который некогда сама основала. Переживания и трудные роды не прошли для нее даром. У нее началась лихорадка, и в начале июля Мария Падилья умерла.
 Впервые Педро Жестокий познал настоящее отчаяние. Он приказал похоронить свою возлюбленную с королевской пышностью… между тем как гроб с телом убитой королевы поспешно, под покровом ночной темноты опустили в неглубокую яму поблизости от крепости, в которой она томилась…
 Но королю Кастилии не удалось уйти от божьего возмездия. Столь желанный наследник, сын Марии Падильи, ради которого Педро приказал умертвить Бланку де Бур-бон, умер два года спустя. Это была вторая — но далеко не последняя! — кара тирану.
 В 1367 году король Франции объявил Педро Жестокому войну и отправил в Кастилию наемные войска под командованием Бертрана дю Гесклена. Снискавший славу во многих битвах бретонец дю Гесклен сопровождал Энрике Трастамара, единственного оставшегося в живых сына Леоноры Гусман. Французский монарх поручил Энрике отомстить кастильцу за невинно пролитую кровь принцессы Бланки.
 Покинутый соотечественниками, Педро Жестокий бросился искать помощи у англичан. Посулив Черному принцу, старшему сыну Эдуарда Английского, щедрую награду и пообещав возвести на престол Галисии его маленького сына, Педро получил то, чего добивался. Поверив обещаниям короля Кастилии, Черный принц поспешил в Бордо и даже захватил в плен дю Гесклена, которого предал один из его военачальников.
 Но вскоре война возобновилась. Огромный выкуп, который Черный принц потребовал за освобождение храброго бретонца, был уплачен, и дю Гесклен, покинув Бордо, с новой силой обрушился на Кастилию. В битве при Монтьеле близ Толедо он нанес армии Педро Жестокого сокрушительный удар.
 Надо заметить, что кастилец никогда не трусил в бою. Он храбро сражался и бросался в самую гущу врагов, однако в рыцарской смерти бог ему отказал. Отступив с остатками своего войска, король Кастилии попытался было снова собрать людей и изгнать французов из страны. Но удача отвернулась от него. Однажды вечером после очередного сражения он приказал оседлать коня и с горсткой верных слуг бежал прочь. Однако ему опять не повезло: в ночной тьме его маленький отряд сбился с пути и прискакал прямиком в лагерь французов. Кастильца привели к шатру дю Гесклена, и к Педро, откинув полог, решительно шагнул рослый мужчина с кинжалом в руке. Кастилец сразу узнал Энрике Трастамара, своего сводного брата, который ненавидел его лютой ненавистью.
 Оказавшись лицом к лицу, братья смерили друг друга злобными взглядами. Первым не выдержал Педро: выхватив кинжал, он кинулся на Энрике и повалил его на землю.
 Желая прекратить драку, рыцари бросились было разнимать катавшихся в пыли смертельных врагов, но дю Гесклен жестом остановил их.
 — Не вмешивайтесь! Пусть рассудит господь! — изрек предводитель французов.
 Божие правосудие вскоре свершилось. Педро остался лежать на земле с перерезанным горлом, и его кровь медленно впитывалась в песок. Энрике Трастамар, будущий король Кастилии, шатаясь, поднялся на ноги. Он отомстил за смерть своей матери и своих братьев. Он отомстил за невинно убиенную Бланку де Бурбон и за всех тех, кто пал от руки или по приказу Педро I Жестокого.
 В Испании до сих пор помнят это кровавое правление. И спорят: кто же все-таки был более жесток — Педро I или Энрике II Трастамар, который тоже стал деспотом и убийцей.

 ЧУДОВИЩНАЯ НОЧЬ. МАРИЯ-ЛУИЗА ОРЛЕАНСКАЯ И КОРОЛЬ ИСПАНИИ КАРЛ II

 С некоторых пор стало традицией скреплять мирные договоры не только печатями и подписями государей и первых министров, но еще и брачными союзами. Не был исключением и договор, положивший конец войне в Голландии. Заключенный в Нимвегене 17 сентября 1678 года между Францией и Испанией, договор этот должен был стать началом семейной жизни Карла II Испанского и…
 — Кого, ну кого я могу выдать за него замуж? — вслух размышлял Людовик XIV, у которого не было дочери на выданье. — Карлу почти семнадцать, и он вполне может жениться… Хотя выглядит этот король… Он может напугать кого угодно, не то что молоденькую девушку. Но что делать, что делать?..
 Беспокойно вышагивая из угла в угол, Людовик перебирал в памяти имена всех принцесс, которые могли бы претендовать на испанский престол. Король старался не думать о своей племяннице Марии-Луизе Орлеанской, но в конце концов вынужден был признать, что дочь его брата Филиппа и Генриетты Английской лучше других подходит на роль королевы Испании.
 Французский монарх очень любил свою племянницу и, разумеется, желал ей только добра. На то, как считали многие, имелась причина… При дворе еще помнили о том, как Генриетта Английская бросилась в объятия Людовика едва ли не на следующий день после свадьбы с его братом. Не была ли Мария-Луиза плодом этой страсти?.. Именно так придворные толковали нежную привязанность короля к племяннице.
 Марии-Луизе Орлеанской, грациозной брюнетке с восхитительными густыми волосами, огромными карими глазами, свежими алыми губками и прелестными ямочками на щеках, только-только исполнилось шестнадцать. От матери она унаследовала лицо цвета камелий и решительный характер, от отца же — кто бы им ни был! -
 благородную стать, в которой никто не отказывал ни королю, ни его брату.
 — Что же делать? Впрочем… — сказал вдруг Людовик, вспомнив недавний разговор со своей любовницей госпожой де Ментенон. Речь тогда шла о браке дофина. — До чего же умна эта женщина! — воскликнул король и отправился в апартаменты своей дамы сердца.
 — Друг мой, — проговорила она, внимательно выслушав Людовика, — это не менее важное государственное дело, чем женитьба наследника престола. Вы уже разговаривали с отцом принцессы?
 — С отцом?.. — Король изумленно посмотрел на госпожу де Ментенон. — Ах да, с отцом… Нет, еще нет…
 Людовик опустился на изящную кушетку и грустно вздохнул.
 — Вы же знаете, дорогая, как я люблю Марию-Луизу… Она мне почти как дочь. А этот Карл… Да он же настоящий урод! — теряя самообладание, вскричал король.
 — Сир, успокойтесь, прошу вас, — тихо произнесла госпожа де Ментенон, присела рядом и ободряюще пожала руку Людовику. — Вы же знаете, что ужасная внешность и расстроенное здоровье испанского монарха — результат кровосмесительных браков восьми поколений…
 — Разумеется, знаю, — кивнул совершенно расстроенный король, — но от этого нам не легче. Про него такое говорят! С ним случаются припадки, когда его так трясет, что он замертво валится на пол. Его прозвали Околдованным, и уже не раз из Карла изгоняли бесов. Король Испании отмечен печатью дьявола!
 — Друг мой, вы же понимаете, — не выпуская руки короля из своей нежной ладони, повторила его любовница, — что это всего лишь болезнь. А люди есть люди — они любят сплетничать, особенно насчет своих повелителей…
 — Но про него говорят, что он… — Людовик запнулся. Помолчав немного, он выпалил: — Говорят, что он не мужчина!
 — И все же, Ваше Величество, вам придется поговорить с герцогом Орлеанским. Ничего не поделаешь, интересы государства превыше всего, — с сочувствием глядя на своего венценосного возлюбленного, сказала госпожа де Ментенон.
 — Вы совершенно правы, дорогая, как, впрочем, и всегда, — вздохнул Людовик, поднимаясь с кушетки. — Надо уведомить Филиппа о нашем решении.
 Нетрудно догадаться, что Филипп Орлеанский, выслушав брата, отнюдь не пришел в восторг. Он предпочел бы, чтобы его дочь вышла замуж за дофина, в которого, кстати, она была влюблена. Девушки в ее возрасте часто влюбляются в своих кузенов, но сын Людовика XIV не обращал на Марию-Луизу никакого внимания. По правде говоря, этот медлительный, задумчивый молодой человек ценил в женщинах ум, а не красоту, поэтому он вовсе не интересовался своей хорошенькой кузиной. Однако девушка на недостаток поклонников пожаловаться не могла. Взять хотя бы принца Конти, который не сводил с нее глаз…
 — Судя по портрету, — заметил Филипп Орлеанский, — король Карл с его вытянутым бледным лицом, толстой нижней губой и парой волосков на макушке не слишком привлекательный мужчина…
 — А так как это парадный портрет, — вмешалась в разговор Елизавета-Шарлотта, вторая жена герцога Орлеанского и мачеха юной Марии-Луизы, — то на самом деле Карл наверняка еще уродливее!
 Лизелотта всегда была откровенна и не стеснялась высказывать свое мнение даже в присутствии Людовика XIV, которого она с давних пор тайно любила.
 — Но он правит вторым по величине королевством в христианском мире! — напомнил Людовик, по праву ставя Францию на первое место. — А красив он или нет, особого значения не имеет.
 — Имеет, — возразила Елизавета-Шарлотта, — ведь в постель ложишься с королем, а не с короной!
 Людовик XIV понимал, что Лизелотта по-своему права, но сознавал также, что если его племянница окажется на испанском троне, то он, король Франции, сможет влиять на этого выродившегося Габсбурга. Брак Марии-Луизы — дело государственной важности, и спорить тут было не о чем.
 — Дорогая моя, вы станете королевой Испании! — не терпящим возражений тоном заявил племяннице Людовик XIV.
 Ее только что пригласили, и не ожидавшая ничего подобного девушка испуганно замерла на месте. Однако же она очень быстро пришла в себя и подчиниться этому решению наотрез отказалась. Дочь Генриетты Английской умела постоять за себя. Увидев портрет жениха, она разразилась слезами возмущения.
 — Ведь он же урод! — рыдая, повторяла Мария-Луиза. Людовик очень долго уговаривал племянницу. Никого другого он не стал бы упрашивать так терпеливо. Наконец он воскликнул:
 — Да я бы и собственной дочери не пожелал лучшего!
 — Но вы можете предложить лучшее вашей племяннице, — возразила строптивая Мария-Луиза, отлично понимая, что она должна смириться со своей участью. Ослушаться Людовика XIV не смел никто.
 Брачный договор был подписан тридцатого августа в Фонтенбло. Мария-Луиза, которую отец и дядя по этому случаю щедро одарили великолепными нарядами и драгоценностями, прибыла во дворец в парадном платье, расшитом золотом и серебром. В зал ее ввели отец и дофин. Несчастная Мария-Луиза, влюбленная в юного Людовика, едва сдерживала слезы, думая о том, как было бы прекрасно, если бы их руки — ее и дофина — соединились при других обстоятельствах. Людовик же, который даже не заметил ее любви, вдруг наклонился и прошептал ей на ухо:
 — Вы мне пришлете миндальной халвы, кузина? Я очень на вас рассчитываю…
 Еще одним тяжким испытанием стал для принцессы день бракосочетания по доверенности. Церемонию совершал кардинал Буйонский, короля же Испании заменял принц Конти. Страстно влюбленный в невесту, он вынужден был играть роль жениха от имени другого! Принц Конти многое бы отдал, чтобы выступить против испанца во главе многотысячной армии!
 Отъезд назначили на двадцатое сентября. Когда приспела пора расставания, Людовик XIV подошел к племяннице, обнял ее, поцеловал в лоб и произнес:
 — Я обязан сказать вам: прощайте навек, мадам, ибо самым большим несчастьем для вас будет возвращение во Францию. Запомните хорошенько эти слова, моя дорогая…
 — Не беспокойтесь, Ваше Величество, — тихо ответила Мария-Луиза, сознавая, что никогда больше она не увидит ни Францию, ни своих родных. Но все ее несчастья только начинались.
 В Испанию принцессу сопровождала большая свита. С Марией-Луизой отправились ее фрейлина мадемуазель де Грансе, герцогиня д'Аркур и супруга маршала де Клерамбо… Среди мужчин она заметила шевалье де Лоррена. Подозвав герцогиню, принцесса возмущенно спросила ее:
 — Как человек, отравивший мою мать, оказался в моей свите?
 — О, не беспокойтесь, — ответила герцогиня. — Шевалье не поедет в Мадрид. Он вернется во Францию вместе с вашим отцом.
 Мария-Луиза знала: герцог Орлеанский огорчен сильнее, чем хочет показать. Он пожелал проводить дочь как можно дальше, чтобы еще хотя бы неделю побыть с нею вместе. Расставаясь вечером с Марией-Луизой, он с трудом сдерживал слезы. Однако зачем Филипп Орлеанский взял с собой человека, которого принцесса считала убийцей своей матери? И в Париж они вернутся вместе…
 Путешествие продолжалось. Кортеж принцессы медленно двигался в направлении испанской границы, оставляя позади Францию. Родина провожала Марию-Луизу ласковым солнцем и огненными красками осени. Природа, казалось, хотела на прощание подарить принцессе самый чудесный букет, но девушка была удручена и подавлена. Она уезжала, чтобы никогда больше не вернуться, и не надеялась обрести в конце пути любовь.
 Однажды кто-то заметил, что позади кортежа принцессы следует одинокий путник. Кто он и почему так печален его взгляд? Говорили, что этот молодой человек был учителем Марии-Луизы — он давал ей уроки то ли рисования, то ли музыки и страстно полюбил свою ученицу. Теперь его сердце было разбито…
 В хмурый и холодный День Всех Святых Мария-Луиза прибыла на берег реки Бидассоа. «Река обмена» помнила, как ее пересекали принцесса Елизавета, сестра Людовика XIII, ставшая женой принца Астурии и будущего испанского короля Филиппа IV, и донья Анна, сестра последнего, спешившая взойти на французский престол; двадцать лет прошло с тех пор, как через эту реку переправилась инфанта Мария-Терезия, чтобы стать французской королевой. Теперь настал черед Марии-Луизы. Здесь ее уже ожидали посланцы короля Карла.
 Встреча произвела на принцессу и сопровождавших ее французских вельмож тягостное впечатление. Как ни старались испанцы, они не могли скрыть свою благородную бедность. Высокомерные сеньоры в сильно потрепанных костюмах черного бархата, зато с великолепными украшениями, недовольно взирали на спутников принцессы. Особенно их раздражали наряды французских посланников — графа де Виллара и герцога д'Аркура. Насупившиеся испанцы были мрачнее тучи, они вели себя столь нелюбезно, что к несчастной принцессе вернулись все ее страхи и недобрые предчувствия. Поэтому, когда ночью при свете факелов ее всего лишь с несколькими приближенными из французской свиты перевозили на другой берег, она не смогла удержаться от отчаянных рыданий.
 Знакомство Марии-Луизы с первой статс-дамой, герцогиней Терранова, ничуть не развеяло тоски принцессы. Немолодая сухопарая женщина в траурных одеждах, кажется, никогда в жизни не улыбалась. Истинная дуэнья, суровая и чопорная, она должна была отныне руководить испанской королевой. Разумеется, герцогиня считала своей святой обязанностью указать этой взбалмошной французской принцессе, как вести себя при испанском дворе. И она, недолго думая, взялась за дело.
 — Мадам, — произнесла она резким тоном, — королева Испании не смеется. Королева Испании не поет.
 Мария-Луиза смотрела на герцогиню широко открытыми, полными изумления глазами.
 — Королева Испании, — продолжала статс-дама нравоучительно, — не разговаривает с кем попало… Королева Испании не выглядывает из дворцовых окон и уж тем более в окошко кареты…
 Статс-дама так увлеклась, что молодая королева с первой же встречи навсегда невзлюбила герцогиню Терранова, окрестив ее в душе «пыльным пугалом».
 Но не одной только принцессе не понравилась ее статс-дама. Очень скоро между прибывшими французами и испанцами, с самого начала косо смотревшими друг на друга, вспыхнула ссора. А все из-за того, что одна из служанок нечаянно сболтнула, будто брачная церемония, которая должна была пройти в соборе Бургоса, на самом деле состоится в никому не известной крохотной деревушке Кинтанапалле в четырех лье от города… Именно туда король прибудет на свидание с невестой, там и женится на ней.
 Эта новость взбудоражила французских посланников, которые сочли поведение испанцев оскорбительным. Выбор столь странного места для бракосочетания королевской пары объяснялся очень просто — плачевным состоянием испанской казны; но зачем было держать это решение в тайне от французского монарха? Ведь ни для кого не было секретом, что королевская свадьба в большом городе наносила ощутимый ущерб государственным финансам, поскольку жители по такому случаю на год освобождались от уплаты налогов. Другое дело — деревушка в несколько домов…
 Что ж, финансы есть финансы, но французы узнали к тому же, что из-за тесноты в местной церкви их не допустят на церемонию. Возмущению посланников Людовика XIV не было предела, и они отправились выразить свое негодование возглавлявшему испанскую свиту герцогу Инфантанадо. По пути им встретилась герцогиня Терранова. Верхом на осле, украшенном цветастой попоной, она поспешала к юной королеве, для которой отвели жилище в более чем скромном домике. Французы в надежде выяснить, правдивы ли дошедшие до них слухи, бросились за герцогиней, но статс-дама не соизволила ответить ни на один вопрос. Раздосадованные французы, схватив животное за хвост, принялись осыпать герцогиню бранью, после чего несчастного осла так огрели хлыстом, что он рванулся вперед, как антилопа.
 — Скажите вашему Инфантанадо, — крикнул вслед дуэнье герцог д'Аркур, — что, если для послов Его Королевского. Величества Людовика XIV не хватит места в храме и мы не будем присутствовать на свадьбе, наш король заставит Испанию ответить за это оскорбление!
 Герцогиня, с трудом удерживаясь на ослиной спине, ни жива ни мертва добралась наконец до дома, где отдыхала принцесса. Но до этого она успела сообщить герцогу Инфантанадо о требованиях «проклятых французов».
 — Они готовы поубивать нас всех! — хватая воздух открытым ртом, заявила дуэнья. — Бог мой, что за люди! Вот несдержанный народ! — возмущалась статс-дама.
 — Ничего, ничего, положитесь на меня, я все устрою должным образом, — успокоил дуэнью герцог Инфантанадо. — Ступайте к королеве и поторопитесь с ее одеванием. Скоро прибудут король и архиепископ Толедский.
 Герцогиня отправилась к принцессе — но при виде Марии-Луизы просто за голову схватилась. Юная королева, напуганная известием о приближении Карла, которого она боялась как огня, плакала так, что слезы смывали с ее щек пудру и румяна, оставляя на лице темные потеки.
 Вне себя от возмущения, первая статс-дама начала отчитывать несчастную:
 — Королева Испании не плачет… Королева Испании ведет себя подобающим образом… Королева Испании… — Схватив Марию-Луизу за плечи, герцогиня Терранова принялась трясти девушку, точно грушу, и этим остановила истерику.
 Кое-как Марию-Луизу одели в парчовое платье, усеянное драгоценностями, и набросили ей на плечи огромную мантию, подбитую горностаем, под тяжестью которой у принцессы подогнулись колени. Заново напудренная и нарумяненная, в наряде из золотой парчи невеста стала похожей на истукана, но наконец-то она была готова…
 И тут в комнату, с грохотом распахнув двери, влетел Карл II. На нем был костюм черного бархата с таким количеством золотой вышивки, что он напоминал пелену, которой покрывают ковчежец с мощами святых.
 — Моя королева! Моя королева! — прокричав это раз двадцать, Карл принялся осыпать безумными поцелуями Марию-Луизу, в ужасе застывшую на месте. Не в силах пошевелиться, принцесса смотрела на супруга со смешанным чувством жалости и страха, ибо увиденное оказалось хуже самых страшных ее опасений.
 Перед Марией-Луизой стоял восемнадцатилетний юноша с мертвенно-бледным лицом; на кончике его длинного носа висела прозрачная капля, а подбородок походил на галошу — как и у всех Габсбургов. Пресловутый подбородок так выдавался вперед, что нижняя губа оставляла верхнюю далеко позади, поэтому рот Карла был вечно полуоткрыт. От возбуждения король дрожал и пускал слюни…
 В этот первый миг их встречи Мария-Луиза не заметила, что он еще и горбат. Несчастной принцессе, принесенной в жертву этому выродку королевских кровей во имя государственных интересов, все происходящее казалось кошмарным сном. Ошеломленная девушка была не в состоянии произнести даже те несколько слов, которые нашептывала ей на ухо герцогиня Терранова. Положение спас ловкий царедворец Виллар, который, щадя испанскую гордость, любезно и умело объяснил смятение невесты.
 Бракосочетание состоялось в маленькой деревенской церквушке, наспех украшенной расшитыми золотом тканями. После церемонии, которая успокоила тревогу испанских казначеев, все покинули Кинтанапаллу — к вящему облегчению юной королевы, с содроганием думавшей о том, что, возможно, ей придется провести брачную ночь на соломенном тюфяке в доме, где она впервые увидела Карла…
 Испанцы пустили коней галопом: король, желавший поскорее остаться наедине с прекрасной девушкой, чей портрет он уже несколько недель носил на шее на шелковом шнурке, торопил их.
 В Бургосе, жители которого еще не совсем обнищали, королевскую чету ожидал прием. Здесь же им отвели покои, достойные испанской королевы. Вскоре молодых проводили в роскошный дворец архиепископа.
 Пока фрейлины готовили Марию-Луизу к брачной ночи, принцесса с ужасом думала о том, что ей предстоит. Неужели ей и в самом деле придется терпеть ласки этого монстра, которой при виде нее пускает слюни?!
 Ждать ей пришлось недолго, так как супруг проявлял нетерпение. Едва новобрачную уложили в постель, дверь в спальню распахнулась и на пороге показался Карл II. Он был в халате, надетом на голое тело, но со шпагой на боку, которая должна была придать ему мужественный вид. Кроме шпаги, молодой человек прихватил с собой и другие, по его мнению, необходимые ему предметы.
 Круглыми от изумления глазами юная королева смотрела на супруга, несущего в одной руке большой зажженный фонарь, а в другой — круглую ширму и ночной горшок.
 Этот комичный выход испанского монарха возымел неожиданное, но благотворное действие: королева, забыв о своем страхе, громко расхохоталась. Ее смех, как утверждали неусыпные свидетели этой кошмарной свадьбы, звучал большую часть ночи. Никогда еще ни одна испанская королева столько не смеялась — однако этот надрывный смех был горше слез… К счастью для Марии-Луизы, все закончилось обмороком, и самого ужасного она даже не почувствовала.
 Король Карл хотя и не способен был иметь потомство, но овладеть женщиной вполне мог. Красота Марии-Луизы придала ему решимости, так что наутро его с превеликим трудом оторвали от жены и едва ли не силой заставили заняться государственными делами.
 На следующий день жители Бургоса устроили юной королеве прощальный прием, а затем королевская чета отправилась в Мадрид. Кортеж двигался медленно. Путешествие продолжалось целых шесть недель, и молодая королева провела их, сидя рядом с королем в обитой черной кожей карете, напоминавшей похоронные дроги. Чтобы народ мог всласть налюбоваться новобрачными, экипаж был все время открыт. Продуваемая ледяными ветрами сьерры, карета то и дело застревала в глубоких ямах, подскакивала на колдобинах и несколько раз едва не рухнула с обрыва. К вечеру все настолько уставали, что рано ложились спать. Однако король не желал терять ни малейшей возможности насладиться супружеской близостью, отчего королева была чуть жива. С каждым днем она становилась все бледнее и таяла на глазах.
 Герцогиня Терранова, сколь бы сурова она ни была, все же имела сердце. Статс-дама видела, что происходит, и понимала, что Мария-Луиза может не добраться до Мадрида живой. Поэтому каждый вечер герцогиня давала королеве чашку горячего шоколада со снотворным. Так продолжалось весь медовый месяц, который молодые провели во дворце в Буэн-Ретиро, и позже — до тех пор, пока любовный пыл слабого здоровьем короля не поутих.
 В Мадриде Марию-Луизу ждало новое испытание. Ей предстояла встреча с королевой-матерью, бывшей эрцгерцогиней Австрийской, которая всю жизнь носила монашеское одеяние. Силы королевы-матери подтачивал страшный недуг: раковая опухоль в груди, ПОЭТОМУ на лице этой еще не старой женщины, казалось, навсегда застыло выражение страдания. Мать короля была душой проавстрийской партии придворных, которую до недавнего времени возглавлял иезуит Нитар — подлинный правитель Испании. После смерти иезуита его место занял принц Коллоредо-Мансфельд. Все эти люди люто ненавидели Францию, так что о симпатии между двумя королевами не могло быть и речи. Очень скоро Мария-Луиза заметила, что к придирчивой опеке ее первой статс-дамы добавилось ничуть не менее пристальное внимание к ней со стороны вдовствующей королевы.
 Мария-Луиза с грустью думала о том, что ей придется всю жизнь провести в мрачных покоях старых замков, столь непохожих на очаровательный дворец в Сен-Клу, который только что отстроил герцог Орлеанский! Когда она вспоминала ослепительный Версаль, балеты, балы и пышные приемы, на глаза у нее наворачивались слезы. Да разве можно сравнить утонченные развлечения французов с кровавыми корридами и жуткими публичными казнями, к которым была по-прежнему привержена святая инквизиция?..
 И все же юной королеве удалось найти друга. Им стал кардинал Портокарреро, глава профранцузской партии, исполнявший при короле обязанности первого министра. Благодаря ему жизнь Марии-Луизы стала вполне терпимой.
 Именно кардинал сообщил ей о том, что королева Испании может проводить сколько угодно времени в монастырях, особенно если она пожелает их обновлять или благоустраивать.
 — Устав многих монастырей не слишком суров, — сказал кардинал, — и жить в них веселее, чем в королевской резиденции.
 — Как это понимать? — удивилась Мария-Луиза. — Ведь монастыри — не светские салоны…
 — Но в большинстве своем и не оплоты истовой веры, — понизив голос, возразил кардинал. — Оттуда намного легче выйти, чем из королевских покоев…
 — Что ж, — недолго думая, согласно кивнула молодая королева, — я с удовольствием посещу один из них. Ваше преосвященство, надеюсь, сможет меня сопровождать?
 — Будет лучше, если Ваше Королевское Величество отправится в монастырь с одним из викариев, — мягко улыбаясь, ответил кардинал. — Я скоро пришлю его к вам.
 Какую роль сыграли монастыри в жизни Марии-Луизы, точно не знал никто. Однако когда 12 февраля 1689 года королева внезапно умерла, многие шептались о том, что королева-мать и принц Коллоредо-Мансфельд ее отравили.
 — Говорят, король собственноручно подписал смертный приговор, — прячась по углам, сплетничали фрейлины.
 — Да-да, он страшно ревновал королеву…
 — И у Его Величества опять случился припадок… Отдал ли Карл приказ в приступе ревности умертвить королеву, доподлинно неизвестно, однако о том, что супруга бесплодного монарха забеременела, знали все.
 Но смерть Марии-Луизы не уменьшила страсти, какую питал к французской принцессе Карл II. Даже женившись на Марии Нойбургской, истеричной немке, он часто наведывался в Эскуриал, где навеки упокоилась Мария-Луиза, приказывал открыть гроб и, целуя полуразложившиеся останки, сквозь слезы шептал:
 — Моя королева! Моя королева!
 Подолгу оставался он в склепе, обнимая возлюбленную и повторяя слова, которые сказал ей при первой встрече…

 БРАЧНЫЕ НОЧИ ДВУХ БЕЛЬГИЙСКИХ ПРИНЦЕСС

 Эта долгая и довольно печальная история началась февральской ночью 1875 года. Часовой, молодой солдат, лишь недавно призванный на службу и не очень хорошо знакомый с придворными порядками, стоял на посту возле великолепных теплиц королевского замка Лэкен, что неподалеку от Брюсселя. Ему было скучно и холодно, и он с нетерпением дожидался смены. И вдруг его внимание привлекли какие-то странные звуки — то ли вздохи, то ли рыдания. В оранжерее явно кто-то был!
 — Пожалуй, надо бы взглянуть, что там такое, — рассудил солдат. — А вдруг среди кустов притаился злоумышленник?!
 Разумеется, солдат отлично понимал, что никакой злоумышленник — если, конечно, он не пьян — не станет рыдать на месте преступления. Просто юноше было любопытно войти внутрь оранжереи (прежде он видел ее только снаружи) и посмотреть, что там происходит.
 Открыв стеклянную дверь, солдат сделал несколько осторожных шагов. Потом он остановился и, вытянув шею, прислушался. Свое оружие он крепко сжимал в руке. Рыдания не прекращались. Поколебавшись, солдат опять двинулся вперед и вдруг застыл в недоумении.
 В свете стоявшей на полу свечи он увидел под апельсиновым деревом белокурую девушку в неглиже. Закрыв руками лицо и полулежа на белой резной скамье, она горько плакала; ее прекрасные волосы рассыпалась по плечам.
 Девушка так отчаянно рыдала, что даже не обратила внимания на сквозняк, едва не погасивший пламя ее свечи. Солдат поспешил притворить дверь, а потом вернулся к красавице и замер подле нее, раздумывая, что же предпринять. То, что ранним зимним утром в королевской оранжерее сидела и плакала несчастная девушка, было уже само по себе странно, но больше всего изумило солдата то, что в белокурой красавице он узнал принцессу Луизу. Королевская дочь только вчера вышла замуж за иноземного принца.
 «Кто его знает, что за всем этим кроется… — подумал солдат. — А может, мне в это дело нос совать не надо? Может, тут какая государственная тайна? Но с другой стороны… не могу же я просто уйти и оставить старшую королевскую дочь обливаться слезами, точно она кухарка, которой отказали от места!»
 И молодой человек решился. Тихонько выскользнув из оранжереи, он полной грудью вдохнул морозный воздух, пробормотал себе под нос: «Апельсиновые деревца никуда не денутся. Так и объясню капралу, если станет придираться!» — и со всех ног помчался в покои королевы Марии-Генриетты. Там он разбудил дежурную статс-даму и робко сказал изумленной его бесцеремонностью матроне:
 — Пожалуйста, извините меня за то, что я посмел потревожить вас. Но поверьте: мне очень, очень нужно поговорить с Ее Величеством!
 Окинув солдата внимательным взглядом, придворная дама решила, что он достоин доверия, и отправилась доложить королеве о странном посетителе.
 Мария-Генриетта до замужества была австрийской эрцгерцогиней и прекрасно владела собой в любых обстоятельствах. Уже через пять минут она предстала перед нашим часовым, причем ее туалет был в полном порядке, а из прически не выбивалось ни единого волоска.
 — Говорите! — коротко приказала она.
 — Ваше Величество… — запинаясь, начал молодой человек, — дочь Вашего Величества… она…
 — Которая дочь? — осведомилась Мария-Генриетта.
 — Принцесса Луиза. Она, видите ли, рыдает… и я волнуюсь… я не понимаю…
 — Где рыдает Ее Высочество?
 — В оранжерее.
 — Ага, значит, вы стояли там на посту и услышали рыдания. Так?
 — Так, — ответил солдат, восхищенный проницательностью государыни.
 — И что же было дальше?
 — Ее Высочество все еще там. Я не посмел заговорить с ней.
 — Все ясно. — И Мария-Генриетта обернулась к своей статс-даме: — Графиня, принесите, пожалуйста, теплую шаль. Боюсь, девочка не совсем одета.
 Тут королева бросила вопросительный взгляд на молодого человека. Тот смущенно потупился.
 И вот Луиза увидела, что к ней решительным шагом направляется ее мать. Вскочив со скамьи, принцесса, не переставая рыдать, бросилась к матери.
 — Ах, матушка, — пролепетала она, — если бы вы знали!.. Если бы вы только знали… — И Луиза уткнулась заплаканным лицом в материнскую грудь.
 — Ну-ну, родная, успокойся. — Королева ласково похлопала дочь по спине и набросила ей на плечи шаль. — Сейчас мы пойдем ко мне, ты выпьешь горячего кофе и все мне расскажешь.
 Мария-Генриетта обняла свою дорогую девочку и повела ее к выходу из оранжереи, на ходу пытаясь понять, что же стряслось. Нет, конечно, Луизу ни о чем не спрашивали, когда просватали за Филиппа, принца Саксен-Кобургского, но матери казалось, что молодой офицер нравился принцессе. Луиза всегда шутила, всегда много смеялась и обожала веселиться. С чего же вдруг ее охватило такое отчаяние? Вот уж невозможно было представить, что брачная ночь закончится слезами и едва ли не истерикой! Королева терялась в догадках.
 …И действительно — когда отец девушки король Бельгии Леопольд II представил ей своего кузена Филиппа и объявил, что отныне они жених и невеста, Луиза не выказала ни отвращения, ни враждебности. Напротив. Она зарделась, сделала положенный этикетом реверанс и тут же приветливо улыбнулась Филиппу.
 — Но он же старше вас на целых четырнадцать лет! — говорила принцессе выросшая с ней вместе и потому считавшаяся почти подругой Магда фон Гердль. — Ах, сумеет ли он подарить вам истинное счастье?
 — Но, Магда, как же ты не понимаешь, — горячо возражала принцесса, — что мужчина с такой выправкой и с такой родословной не может быть плохим мужем?! (Обе девушки были чересчур романтичны, но что поделать — виноваты в этом были не они, а многочисленные любовные романы, которые подруги просто обожали.)
 — Да, — вынуждена была признать Магда, — он и вправду привлекателен. И улыбка у него мягкая, и бородка красивая. Да и шатены вам всегда нравились… Вот только очки… Странно, ведь он же из венгерской стражи императора Австрии, значит, должен отменно гарцевать верхом. Неужто ему очки не мешают? А вдруг упадут?
 И девушки залились веселым смехом.
 В Брюсселе принц Филипп очаровал всех на удивление быстро. Он блистал прекрасными манерами, любил и умел охотиться, ловко танцевал и готов был поддержать самую скучную из светских бесед. Король Леопольд привязался к нему по-родственному: Филипп приходился ему кузеном и с материнской, и с отцовской стороны. А королева… Королева очень обрадовалась тому, что ее старшая дочь будет жить в Вене, по которой Мария-Генриетта никогда втайне не переставала скучать. Сама же принцесса Луиза довольно скоро убедила себя, будто Филипп — это истинный рыцарь из старинного романа, который явился в Брюссель только для того, чтобы стать ее мужем и всю жизнь носить на руках.
 К тому же Луизе очень понравилось быть невестой. Все ее поздравляли, дарили замечательные подарки, говорили комплименты и желали счастья — разумеется, искренне, полагала Луиза. И даже отец, обычно суровый Леопольд II, расчувствовался и проникновенно произнес:
 — Верю, что ты не разочаруешься в муже. Все-таки он нам родня.
 И поцеловал дочь в лоб.
 Луиза с утра до вечера вертелась перед зеркалом, примеряла наряды, меняла шляпки, ссорилась с портнихами, никак не желавшими сшить свадебное платье по ее рисункам («Ну да, — в запальчивости кричала она, — вчера я хотела с острым мыском спереди, а сегодня хочу с полукруглым! Я передумала! Ах, как жаль, что я так плохо шью! Ей-богу, давно бы уж все было готово!»), и строила планы счастливой семейной жизни.
 Церемония бракосочетания прошла пышно и торжественно. Луиза утопала в облаке брюссельских кружев, и Филипп, затянутый в парадный мундир, с нескрываемым восторгом глядел на свою белокурую невесту.
 Когда за Филиппом и Луизой закрылись двери спальни, все подумали, что молодые проведут поистине сказочную ночь. И вот эти слезы!..
 Королева заставила Луизу умыться и выпить горячего кофе с булочкой, а потом села напротив дочери и спросила:
 — Что же все-таки произошло?
 — Матушка, он зверь! Зверь!
 Королева сказала осторожно:
 — Доченька, я же предупреждала тебя — то, что станет делать с тобой в постели муж, может показаться тебе странным и неприличным.
 — Нет-нет, вы не понимаете! — захлебывалась слезами Луиза. — Он набросился на меня прямо возле двери… порвал платье… я даже не заметила, когда он успел раздеться… Даже очки куда-то исчезли! Борода торчком, глаза безумные… Он…
 Луиза опустила голову и замолчала.
 — Ну же, продолжай, — попросила королева, все уже, впрочем, понявшая.
 — Филипп изнасиловал меня, матушка. Несколько раз. Вот, поглядите, это следы его пальцев. А это — зубов. — И принцесса обнажила грудь.
 Мария-Генриетта коснулась красных полукружий, резко выделявшихся на белоснежной коже, и сказала:
 — Прижги одеколоном, хорошо? Только сама, чтобы горничные этого не видели. Ладно, Луиза, утро вечера мудренее. Однако что это я? Ведь утро уже наступило. Тебе надо отдохнуть. А с Филиппом я поговорю, не волнуйся.
 Зять бельгийских монархов привык вести жизнь казарменную и при этом рассеянную. Он любил женщин, но все они были продажными и грубыми. И хотя принцу было уже больше тридцати, ему ни разу не довелось обнимать и целовать девственницу — да еще воспитанную на рыцарских романах. Луиза была принцессой, а Филипп обошелся с ней как с дешевой девкой.
 Мария-Генриетта попыталась растолковать принцу, что он обидел и напугал Луизу. Тот сначала попробовал обратить все в шутку и сказал:
 — Ах, маменька, так это вы похитили у меня жену? А я-то волновался утром, не пригрезилась ли мне вчерашняя свадьба!
 Но Мария-Генриетта вовсе не намеревалась подхватывать этот легкомысленный тон. Да и то, что ее назвали «маменькой», ей не слишком понравилось, потому что это звучало вульгарно и простонародно.
 — Одумайтесь, принц, — произнесла она холодно. — Не забывайте, что Луиза — дочь короля!
 И Филипп склонился над ее рукой и обещал исправиться.
 Но слова своего он не сдержал. Когда Луиза, печальная и повзрослевшая, покидала Лэкен, она уже твердо знала, что супружеский долг — это именно долг, причем обременительный.
 «Я не смогу полюбить его, — думала она, глядя на ехавшего верхом рядом с ее каретой мужа, — ни за что не смогу! Дай бог, чтобы я его не возненавидела…»
 Ни в венском дворце семейства Кобург, ни в многочисленных имениях Филиппа, разбросанных по Венгрии, Луизе не понравилось. Одно примиряло ее с действительностью — то, что циничный, распутный и грубый принц вернулся к своим прежним любовницам и завел себе вдобавок несколько новых. Он очень часто не ночевал дома, и Луиза готова была молиться за своих соперниц. Впрочем, о жене он, к сожалению, тоже не забывал. Ему нравилась красота Луизы и забавлял ее явный страх перед ним.
 — Так ты боишься меня, моя малышка? — шептал Филипп, медленно приближаясь к супружескому ложу и постепенно освобождаясь от всех предметов туалета. — Это хорошо! Это славно! Это меня возбуждает!
 И он, точно дикое животное, набрасывался на дрожавшую от отвращения и ужаса жену.
 Со временем принц Филипп решил заняться воспитанием Луизы. Он заставлял ее пить вино, играть в карты и выслушивать скабрезные истории. К тому же он старательно просвещал ее — на свой лад. Луиза узнала, как следует себя вести, чтобы понравиться мужчине и обольстить его, а также, повинуясь приказу мужа, прочла с десяток учивших разврату книжек. При этом муж страшно ревновал ее и устраивал безобразные сцены, если она танцевала с кем-нибудь на балу более двух танцев кряду.
 — Я ни в чем не провинилась перед вами! — говорила поначалу Луиза и пыталась оправдаться. Но принц кричал, брызгал слюной, топал ногами и ничего не слушал. Тогда женщина изменила тактику. Она стала суровее и неприступнее, так что многие заядлые танцоры (а Луиза прекрасно вальсировала) уже остерегались подойти к ней, а если Филипп все же отыскивал повод для ревности, то она отвечала громко, внятно, коротко и иногда грубо. Это действовало. Принц умолкал и потом долго еще бросал на жену удивленные взгляды.
 Чтобы утешиться и отвлечься от грустных дум, Луиза принялась тратить мужнины деньги на модные наряды и драгоценности. Она звала обувщиков, портных и ювелиров к себе во дворец и сама ездила в их магазины.
 — Запишите на наш счет, — небрежно говорила красавица и шла к карете, а за ней шагал приказчик, нагруженный картонками и штуками материй. Прижимистому Филиппу приходилось платить. Другого выхода у него не было. Он не мог уронить себя в глазах императора Франца-Иосифа, а также показаться скупцом его сыну — эрцгерцогу Рудольфу, ровеснику Луизы.
 С некоторых пор наследник престола полюбил охотиться вместе с Филиппом и ездить с ним во всевозможные злачные места, которыми так славилась Вена. Филиппу нравилось, что Рудольф повсюду следует за ним. «Станет мальчик императором — эта дружба мне пригодится!» — думал принц.
 Да, Рудольф безусловно ценил «истинно мужские» качества своего кузена — волокиты и заядлого охотника, но при этом он еще испытывал неизъяснимую нежность к красивой и элегантной Луизе. Она уже стала матерью двух прелестных дочерей — Луизы и Доротеи, но по-прежнему считалась одной из самых обольстительных женщин Вены. Теперь Луиза несколько напоминала рубенсовских красавиц — румяных, улыбчивых, пышущих здоровьем, — но, конечно же, она не была столь упитанной и обладала чуждой им грациозностью. Ее всегда окружало множество ухажеров, и Рудольф тоже был среди них. Скорее всего он пользовался особой благосклонностью принцессы Саксен-Кобургской. Дальнейшие события показывают, что именно Рудольф сумел убедить ее в том, что плотская любовь вовсе не отвратительна.
 Осенью 1880 года эрцгерцог приехал с визитом во дворец Кобургов и с печалью во взоре сообщил Луизе:
 — Его Величество собирается женить меня. Вот только неизвестно пока, кто же невеста.
 — Почему же вы грустите, сударь? — Луиза поудобнее устроила ноги на обтянутой гобеленом низенькой скамеечке и принялась перебирать шелковые нитки, отыскивая подходящие цвета для новой вышивки. — Вы же знали, что рано или поздно наследнику престола придется жениться.
 — Но сейчас мне не хочется думать ни о какой другой женщине, кроме…
 — Молчите, друг мой, молчите. И потом, по-моему, я кое-что придумала. Я разрешаю вам закурить сигару, только не приближайтесь с ней ко мне. Так. А теперь садитесь и слушайте. Вы не забыли, надеюсь, что у меня есть две сестры?
 — Я помню все, что имеет к вам отношение.
 — Отлично. Старшую зовут Стефания, и ей уже исполнилось пятнадцать. Почему бы нашему императору не женить вас на ней? Она очень похожа на меня.
 Эрцгерцог попыхивал «гаваной» и задумчиво глядел на Луизу. Действительно, а отчего бы не прислушаться к этому совету? Юное свежее создание, наивное дитя, которое будет во всем послушно ему… в постели. Оба отца скорее всего обрадуются и поспешат дать свое согласие. Но погодите-ка, ведь у Луизы две сестры… А что, если?..
 — Нет-нет, друг мой, и не думайте, — прочитала его мысли принцесса. — Клементина еще слишком мала, и замуж ей рано.
 Клементине пришлось очень долго дожидаться собственной свадьбы. Лишь после того, как в 1909 году умер Леопольд II, которому совершенно не нравился избранник младшей дочери, принцесса вышла наконец замуж за любимого — за изгнанника — принца Виктора Наполеона. Но пока до этого еще далеко.
 — Хорошо, вы убедили меня… как всегда! — Рудольф лениво поднялся и поправил гортензию в петлице. — Если отец не будет против, я поспешу в Брюссель. А Ее Высочество Стефания и вправду похожа на вас?
 — Конечно. Не подходите ко мне, Рудольф, вы же еще не докурили!
 — Докурил. — Эрцгерцог бросил сигару в камин и шагнул к Луизе. — Неужели у вашей сестры есть и эта чудесная родинка на шее?
 — Оставьте, оставьте… вы же спутаете мне нитки… К тому же Филипп…
 — Он во дворце и пробудет там до вечера. Я справлялся… И что, у Стефании такие же плечи?.. И волосы?..
 Очень скоро эрцгерцог отправился в Брюссель знакомиться с принцессой. Когда он попросил ее руки, король Леопольд довольно сказал:
 — Я согласен, и жена моя тоже. Девочка, конечно, будет счастлива с вами, тем более что жить ей предстоит в одном городе с любимой сестрой.
 Рудольф подумал, что это будет забавно — сравнить двух сестер, и предложил:
 — Ваше Величество, может, не станем откладывать свадьбу? Надеюсь, вы простите мне мое нетерпение? Ваша дочь совершенно очаровала меня.
 Бельгийский монарх, польщенный тем, что его дочь станет со временем императрицей, кивнул.
 — Свадьба будет в мае. Раньше нам просто не успеть.
 Мать жениха, Елизавета Баварская, которую австрийцы любовно называли просто Зизи, охотилась в это время на лис где-то в Англии. О помолвке сына она узнала из телеграммы. Прочтя ее, Зизи нахмурилась и проговорила еле слышно:
 — Девушка слишком молода. Дай бог, чтобы этот брак оказался удачным.
 10 мая 1881 года в Вене состоялось венчание. Гостей было так много, что они с трудом разместились в главном соборе имперской столицы: Габсбурги всегда любили размах. Маленькая Стефания поразила всех своим чудесным платьем с длинным-предлинным шлейфом, затканным серебром, обилием брюссельских кружев и изумительными драгоценностями, среди которых было и знаменитое ожерелье из опалов и бриллиантов — оно украшало шею шестнадцатилетней принцессы Елизаветы в тот день, когда она выходила замуж за Франца-Иосифа.
 На торжественном обеде сестры сидели рядом, и Луиза попыталась подбодрить Стефанию, которая растерялась от окружавшей ее пышности. Слишком уж отличалась яркая веселая Вена от скромного и сдержанного Брюсселя.
 — Не волнуйся, девочка, — прошептала Луиза на ухо своей младшей сестре, — тебе понравится здесь, я уверена.
 — Но я боюсь того, что… что вот-вот наступит, — ответила Стефания.
 — Да, наверное, тебе будет неприятно и больно, но это продлится недолго, верь мне!
 Молодые уехали в Лаксенбург, где должна была пройти их брачная ночь. Луиза не слишком волновалась за Стефи — ведь Рудольф не такой зверь, как Филипп. Но, как оказалось, беспокоиться было о чем.
 Лаксенбург показался усталой шестнадцатилетней принцессе очень неприветливым — угрюмые комнаты, холодная спальня, голые стены… Замок только что закончили, ремонтировать и не потрудились украсить к приезду молодой четы хотя бы цветами, которых, впрочем, не было и в саду. Стефания с грустью вспоминала милый ее сердцу Лэкен, где на каждом столе непременно стояли роскошные букеты, а ванная комната была теплой и уютной.
 — Как же можно жить здесь? — шептала принцесса, оглядывая ватерклозет с белеными стенами и тщетно отыскивая глазами вешалку с полотенцами. М-да, о бельгийском комфорте следовало забыть…
 Едва войдя в замок, Рудольф принялся ругаться, как грубый солдафон. Он разбранил слуг, потребовал подавать ужин и мрачно прошествовал в столовую, не предложив жене руку. Трапеза прошла в молчании. Супруги устали и думали каждый о своем. Стефи была очень разочарована, но виду не подавала, сидела по обыкновению прямо, ела чинно и неторопливо. «И этот человек пригласил однажды певцов, чтобы они исполнили серенаду под моими окнами?!» — думала она, смотря на мужа, который громко зевал, то и дело ковырял в зубах зубочисткой и вообще вел себя очень невоспитанно. Он был тут у себя дома и не стеснялся молодой жены.
 Когда супруги встали из-за стола, Рудольф сказал с улыбкой:
 — Я только выкурю в бильярдной сигару и сразу приду к вам, дорогая!
 …Ночь разочаровала Рудольфа. Он, как и Филипп, привык к женщинам опытным и смелым, а Стефания была робка и неумела. Она сильно смущалась, все время норовила прикрыться одеялом и шептала:
 — Ну что вы, что вы! Разве так можно?
 В конце концов Рудольф перестал обращать внимание на это бормотание и атаковал — грубо и быстро. Как ни странно, Стефи его бесцеремонность пришлась по душе, и к утру эрцгерцогиня поняла две вещи: что она влюблена в своего мужа и Что он совершенно не любит ее.
 И так будет всегда. Стефания пыталась что-то объяснить супругу, плакала, умоляла ее выслушать, но Рудольф только смеялся и говорил:
 — Глупенькая! Не хочу я понимать тебя! Да и что там понимать? Тебе нравится, как я обращаюсь с тобой по ночам? Вот и хорошо. А психология твоя меня не интересует. Я в ней женщинам вообще отказываю.
 Рудольф был от природы человеком грубым, неуравновешенным и жестоким. Он всегда любил убивать и именно поэтому так часто охотился. И ему претило все то, что было святым для его жены, то есть любовь к отечеству, долг перед подданными, строгие моральные принципы и приличия. Францу-Иосифу не нравилось поведение наследника престола, и он даже жалел о том, что так легко согласился на его брак со Стефанией. Слишком юная и боязливая принцесса не смогла благотворно подействовать на своего мужа и стала для него очередным развлечением, очередной любовницей. А некоторые пороки Рудольфа вызывали у императора отвращение и даже страх. Много раз он увещевал сына, грозил лишить его прав наследного принца и даже хватался за сердце, но эрцгерцог был неисправим.
 Спустя два года Стефания родила девочку, и после этого ее здоровье пошатнулось. Врачи заявили, что у эрцгерцогини не будет больше детей. Однако Рудольфа это не обеспокоило. Он редко бывал дома и предпочитал не появляться даже на официальных приемах. Обыкновенно его место на троне подле Стефании пустовало, потому что эрцгерцог или бывал слишком пьян, чтобы добраться до дворца, или пропадал в каком-нибудь притоне, или крепко спал у очередной любовницы. А Стефания мужественно несла груз государственных обязанностей, деля его со свекром. Она, подобно Францу-Иосифу, полагала, что не имеет права пренебрегать делами, и со временем император привязался к своей невестке. Стефания даже попробовала помирить Франца-Иосифа с сыном, но у нее ничего не получилось.
 Муж совершенно не считался с ее мнением, и супруги часто ссорились. А однажды, выслушав очередную жалобу жены, Рудольф — совершенно пьяный, с нездоровым блеском в глазах — сказал:
 — Все равно я ровным счетом ничего не понимаю из того, что ты тут толкуешь.. Наверное, ерунда какая-нибудь. Ты лучше меня послушай. Давай застрелимся, а? Оба! И прямо сейчас!
 С испугом отшатнувшись от мужа, Стефания убежала к себе и заперлась. Утром никто не поминал об этих страшных словах.
 Впрочем, иногда супруги находили общество друг друга приятным. Так было, например, в 1886 году, когда они вместе с Луизой и Филиппом открывали новый охотничий домик неподалеку от Вены в местечке Майерлинг. Все веселились в тот день. Филипп был сама любезность, Рудольф много смеялся и галантно ухаживал за собственной женой. Но такое случалось редко, очень редко…
 Луиза была по-прежнему привязана к Рудольфу и все больше боялась за него.
 — Правда ли, друг мой, что ты стал близок с баронессой Вецера? — спросила она как-то эрцгерцога.
 — Ревнуешь? — поинтересовался тот, оторвавшись от созерцания колечек табачного дыма.
 — Конечно, нет! Чем она лучше прочих твоих любовниц, до которых мне нет ровно никакого дела? Но об этой Марии Вецера ходят совершенно гнусные слухи. Если даже половина из них правда, то ты замараешь свое имя…
 — Да что ты? — хохотнул Рудольф. — Как можно замарать то, что и так уже запачкано? А Мария — изумительная женщина. Она способна выделывать такое, что просто голова кругом идет. Вообрази только…
 — О господи, избавь меня от подробностей, Рудольф! Уверяю тебя, я и без того знаю достаточно. Неужто ты забыл, как много в наших салонах сплетниц? И вот еще что… — Луиза помедлила, а потом твердо сказала: — Мне жаль мою сестру. Стефания страдает, потому что Мария ведет себя вызывающе. Отчего ты позволяешь унижать женщину, которая носит твое имя?
 — Я не хочу обижать Стефи, поверь! Но, видишь ли, ты тогда лукавила…
 — Когда?
 — Несколько лет назад ты сказала мне, что сестра твоя похожа на тебя, но это неправда. Она… пресная, что ли. С тобой или с Марией ее не сравнить.
 Луиза шутливо ударила его веером и перевела разговор на другое. Она не считала Марию серьезной соперницей и была уверена, что Рудольф очень скоро расстанется с ней.
 Но роман с баронессой затянулся. Он продолжался целых три года и закончился трагически.
 26 января 1889 года эрцгерцог, Мария Вецера, граф Койош и Филипп Кобургский отправились в охотничий домик в Майерлинге. Они собирались всего лишь поохотиться — однако через четыре дня Рудольф и Мария погибли. Трупы нашла прислуга. Любовники были застрелены — или же застрелились.
 Никто до сих пор не знает, что же произошло в Майерлинге на самом деле.
 …Едва лишь весть об этой двойной смерти достигла Вены, как все начали выдвигать самые невероятные предположения. Луиза еще лежала в постели, когда ее любимая горничная, заплаканная и растерянная, попросила позволения рассказать ей кое-что.
 — Что случилось, Жозефина? — рассеянно спросила принцесса, снимая свой нарядный ночной чепчик. — Погляди-ка, оборка оторвалась. Пришей, не забудь.
 — Слушаюсь, госпожа, да только что там чепчик, когда наш господин застрелил господина эрцгерцога и одну даму! — выпалила Жозефина и испуганно поглядела на хозяйку.
 — Что-что? Что ты болтаешь? Сон плохой видела или, может, заболела?
 — Да я и сама не верю, госпожа. Но вы же знаете, ваш супруг уехал охотиться, и господин эрцгерцог тоже. И вот нынче ночью из Майерлинга приехал этот… как его… автомобиль, а в нем — два мертвых тела. Господина эрцгерцога и госпожи баронессы. — Горничная поджала губы. — Ну, вы понимаете, о ком я говорю. И слуги, которые нашли покойников, твердят, будто убийца — это господин Филипп. Будто из ревности он господина эрцгерцога порешил. Вы уж меня извините, госпожа, но я вам все расскажу. Лучше я, чем от чужих людей такое услышать.
 Луиза молча кивнула. Ее лицо было белее мела, и горничная привычно растерла ей виски одеколоном.
 — Так вот, говорят, будто список там был, а в нем — все любовницы господина эрцгерцога. Ваше имя там тоже стояло.
 Горничная помолчала. Луиза слабо прошептала:
 — Продолжай.
 — Слушаюсь. Так вот, нашел наш господин эту бумажку, разъярился и схватился за револьвер. А дальше вы знаете. Что ему теперь будет? И что с вами станется? И с барышнями?..
 Прервав причитания служанки, Луиза велела подавать одеваться. Она собралась ехать к императору, чтобы все выяснить. И тут дверь открылась, и в спальню вошел принц Филипп. У него был усталый вид, под глазами темнели круги, но он, по обыкновению, был гладко выбрит, и пробор его выглядел безукоризненно.
 — Ты больше не нужна госпоже, — бросил он Жозефине и повернулся к жене: — Судя по тому, что ты уже одета, тебе все рассказали. Так вот: я не убийца, если, конечно, это тебя интересует. — И принц криво усмехнулся. — Впрочем, что это я. Конечно, интересует. Быть вдовой государственного преступника — участь незавидная. Но! — И он предостерегающе поднял палец. — Ничего — слышишь? — ничего я тебе не расскажу! Я прямо от императора, и он взял с меня слово, что я никому не раскрою тайну Майерлинга!
 И Филипп сдержал свое слово. Луиза так и не узнала, как же погиб ее возлюбленный.
 Спустя шесть лет Луиза, принцесса Саксен-Кобургская, встретила в доме своей сестры Стефании красавца гусара хорвата графа Маташича. Женщина без памяти влюбилась в него и попросила у мужа развод. Филипп резко отказал ей и начал бесчестную и безжалостную войну с матерью своих детей. В этой войне было все — погони, похищения, заточение Луизы в дом для умалишенных, несколько дуэлей… И все это время Филиппа поддерживал император Франц-Иосиф, который очень боялся, что. миру станет известна тайна гибели его сына.
 Долгие годы принц Кобургский не давал своей жене развода. Он надеялся получить огромное наследство бельгийского короля Леопольда II, ставшего после захвата Бельгией Конго одним из самых богатых людей в мире. И несчастная Луиза смогла воссоединиться с преданно ждавшим ее графом только после того, как принц Кобургский узнал, что старый король лишил свою старшую дочь наследства.
 Вот так закончилась история, начавшаяся когда-то в уютной оранжерее бельгийского замка Лэкен. К сожалению, историю эту никак нельзя назвать счастливой…

 А ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ С БОГОВ НОЧЬ В ВАВИЛОНЕ

 Вавилон, главный город в стране царя Навуходоносора II, шумно и весело праздновал наступление нового года. Стоял весенний месяц нисан, и солнечный бог Шамаш щедро одарял землю своим теплом. Днем воздух был раскаленным, как в печи, и город почти пустел, но сейчас уже смеркалось, так что на улицы высыпали людские толпы, устремившиеся к храму Мардука. Мардук был владыкой всех богов. Каждый год на рассвете двенадцатого дня месяца нисана он соединялся с Иштар — богиней любви и плодородия, дочерью Сина, лунного бога, и сестрой Шамаша. Происходило это в храме Мардука, а храм этот был так высоко над землей, что зевакам, стоявшим внизу, у подножия знаменитой башни Э-темен-анка, он казался не больше орлиного гнезда.
 Э-темен-анка, величественная вавилонская башня! Как же потрясала она воображение всех, кто хотя бы раз видел ее! Геродот, например, был настолько изумлен ее размерами, что даже приписал ей один лишний этаж: он утверждал, что их восемь, на самом же деле этажей было семь. Трудно поверить, но башня имела в высоту целых девяносто метров; столько же метров насчитывала и ширина ее основания. (Недаром ее называли Храмом краеугольного камня неба и земли!) Так вот, из этих девяноста метров высоты тридцать три приходились на первый этаж, восемнадцать — на второй и по шесть метров на следующие четыре. А самый верхний этаж высотой в пятнадцать метров как раз и занимал храм бога Мардука.
 В лучах заходящего солнца разноцветные этажи башни сияли все ярче, слепя глаза. Основание Э-темен-анки было белого цвета — любимого цвета богини Иштар. Следующий ярус был черным — цвета бога Адада; его сменял пурпур Мардука. Затем следовали цвета: голубой — бога Набу, огненно-оранжевый — бога Нергала, нежно-серебристый — бога Сина и, наконец, сияюще-золотой — бога Шамаша.
 Именно здесь, возле огромной башни, и проходили все двенадцать праздничных дней удивительные по пышности церемонии — это боги, покровительствовавшие тому или иному городу огромной империи Междуречья, воздавали почести Мардуку: «созидателю и разрушителю, полному жалости и умеющему сострадать, и во всех приказаниях своих исполненному благорасположения к богам…»
 Довольно часто богам приходилось добираться в Вавилон издалека. Они горделиво покоились на носилках, которые несли на плечах многочисленные изможденные рабы. Ах, как же ненавидели носильщики этих золотых истуканов, эти тяжелейшие статуи!
 — Мы тащим их в такую даль лишь для того, чтобы через несколько дней вернуть обратно! — бормотали пересохшими губами недовольные, и горе было тем из них, кого слышали надсмотрщики. Бичевание было самым легким для них наказанием, но обычно провинившимся тут же отрубали голову. Если же дело происходило в самом Вавилоне, то упиравшихся рабов под радостное улюлюканье толпы волокли на крепостную стену и сбрасывали с нее в глубокий и полный воды ров.
 — Утонет? — спорили любопытные. — Разобьется о воду?
 — Да нет, его сожрет та тварь, что живет там, — уверенно заявлял какой-нибудь прохожий, и все начинали пристально смотреть вниз, ожидая с замиранием сердца, как несчастного проглотит чудовище.
 Никто не знал, откуда взялись слухи о том, что во рву некоторое время назад поселилась какая-то исполинская гадина. Ров появился уже при Навуходоносоре, так что знаменитый вавилонский дракон никак не мог обосноваться там — разве что у него родился детеныш, который в отличие от самого дракона умел плавать и дышать под водой.
 Дракона, жившего в одном из храмов вавилонской башни, звали Сирруш, и им издавна пугали всех городских детей. Для того чтобы увидеть его, было вовсе необязательно идти к жрецам, которые иногда указывали на неясный силуэт в полутьме храма и восклицали:
 — Вот он, Сирруш, дракон, которому покровительствует сам Мардук! Поклонитесь же ему!
 Изображения Сирруша, наряду с изображениями священных быков бога грома и дождя Адада, украшали ворота Вавилона и внушали трепет всем путникам, собиравшимся ступить на мощенную известняковыми плитами главную улицу столицы Вавилонии. У Сирруша была голова змеи с высунутым из пасти длинным раздвоенным языком и с рогом на плоском черепе. Все его тело покрывала чешуя, а на задних ногах, таких же высоких, как и передние, красовались острые птичьи когти.
 Он был очень страшным, и немудрено, что время от времени по Вавилону начинали бродить слухи о том, что Сирруш выбрался из храма и полакомился коровой, бараном или человеком. Иные даже утверждали, что чудовищ было несколько и что жили они в разных частях города.
 В крепостном рву, правда, дракона пока никто не видел, но вавилоняне были уверены, что рано или поздно стража непременно заметит его и бросит ему на съеденье какого-нибудь провинившегося раба.
 …А погубил Сирруша библейский пророк Даниил, который, хотя и был еще отроком, не захотел поклоняться чудищу как богу и накормил его лепешкой из жира, смолы и волос, отчего дракон немедленно издох.
 …Изваяния богов медленно плыли по знаменитой Дороге Процессий, а вокруг звучала музыка, под которую танцевали жрецы и священные куртизанки. Лучи заходящего солнца освещали яркие праздничные одеяния горожан — желтые, белоснежные, красные. Все они были украшены тончайшей вышивкой, секрет которой знали только вавилонские мастерицы. Сверкали золотые и серебряные драгоценности, а на доспехи солдат, облаченных в пурпур и гордо поглаживавших свои черные курчавые бороды, было больно глядеть.
 Город лихорадочно праздновал, ликовал, веселился, благоухал духами и разнообразнейшими яствами, которые готовились прямо под открытым небом. Столица с нетерпением ждала наступления этой последней торжественной ночи, чтобы после божественной церемонии упиться любовью и… финиковым вином.
 Солнце склонялось к горизонту, и взоры вавилонян все чаще обращались к башне, к самой ее вершине, где в святилище бога Мардука ожидала его появления прекрасная девственница. Комната, где она дрожала сейчас от страха, была почти пуста — там стояли лишь широкое ложе слоновой кости с шелковыми подушками и позолоченный стол (как известно, все знатные люди на Востоке, а также греческая и римская элита трапезничали лежа). Разумеется, народ не имел доступа в это святилище, где иногда бывал сам Мардук: ведь лицезрение бога грозило простому смертному гибелью.
 Девушка появилась, когда солнце было в самом зените. Жрицы принесли ее на носилках, точно статую богини Иштар. Никто не мог бы разглядеть ее лица, ибо красота этой девственницы предназначалась одному лишь Мардуку. С ног до головы она была закутана в разноцветные покрывала.
 Она покинула носилки у подножия огромного храма и стала медленно подниматься по лестнице, которая вела с первого — белого — на второй этаж. Она шла очень медленно и величаво и сбросила свое верхнее, белого цвета, покрывало, когда достигла последней ступени. Потом она ступила на черную лестницу Адада и на верхней ее ступеньке освободилась от черного покрывала. Пурпурное покрывало упало к ногам красавицы, едва она миновала третий ярус храма и принялась подниматься по голубой лестнице, посвященной богу мудрости и письма Набу. Голубое же покрывало осталось возле входа на оранжевую террасу — там, где бывал порой сам Нергал, владыка подземного царства. Затем настал черед пятого покрывала… Девушка поднялась уже очень высоко — людям, смотревшим на нее снизу, она казалась крохотным серебряным, а потом золотым пятнышком на фоне синего неба.
 На самой верхней террасе избранницу Мардука ожидали жрецы. Они подвели ее ко входу в святилище, она сбросила с себя последнее покрывало и, обнаженная, ступила в свои брачные покои. Теперь ей предстояло дождаться того, кто явится овладеть ею.
 Эта совсем юная девушка была выбрана из сотен других только потому, что оказалась красивее их. Ее красота была безупречна. Никого не интересовало, к какому сословию принадлежала девственница до того, как стала невестой Мардука.. Она могла быть знатной вавилонянкой, а могла быть простой крестьянкой, или пленницей, или даже рабыней. Ей не удастся вернуться туда, где проходила прежде ее жизнь, ибо нынешним вечером с ней возляжет бог, и никогда больше она уже не познает ни одного мужчины. Она не была обречена на священную проституцию, как все жрицы богини Иштар; ей предстояло превратиться в жрицу Мардука и хранить ему верность до конца своих дней. Во всяком случае, простолюдины верили, что дело обстояло именно так.
 Геродот же был куда менее доверчив. Вот что писал он, когда услышал рассказы про храм Мардука: «Некоторые утверждают, будто сам бог посещает этот храм и отдыхает на этом ложе, но мне сие представляется весьма сомнительным».
 И действительно — вряд ли Мардук находил время совокупляться со своей земной невестой. Чаще всего его заменял верховный жрец — если, конечно, он не был слишком уж стар и немощен. Ведь мужское семя непременно должно было излиться в лоно женщины — иначе год для всей страны выдался бы неурожайным. Иногда же роль Мардука исполнял сам царь, который отнюдь не считал эту обязанность неприятной.
 Часто бывало так, что божья невеста приходилась владыке Вавилонии по душе, и тогда он забирал ее в женскую часть своего дворца. А иногда она становилась любовницей верховного жреца, и он с удовольствием развлекался с ней в огромном храме, полном укромных уголков. Если рождался ребенок, то считалось, что Мардук проявил таким образом свою благосклонность и повелел сделать мальчика служителем в своем святилище.
 …Девушка то замирала в уголке высокой комнаты, то боязливо подходила к двери на террасу, то приближалась к красивому столу и жадно смотрела на чашу с водой. Девушке было очень жарко, от страха у нее вспотели ладони и по спине, умащенной благовониями, стекали горячие струйки пота. Она хотела пить, но не знала, можно ли зачерпнуть воды из сосуда, предназначенного для бога.
 — Чего тебе? — коротко спросил ее один из тех двоих жрецов, что по-прежнему оставались на террасе. Они не подходили к ее краю и могли не опасаться, что народ снизу заметит, как вольно ведут они себя в храме — жуют, потягивают вино, смеются… — Так чего тебе? — уже громче повторил он, когда девушка в очередной раз выглянула из комнаты.
 — Пить… — прошелестела она, стесняясь своей наготы. Жрец понимающе кивнул и снисходительно улыбнулся:
 — У тебя же там есть вода.
 — Но разве она не для… не для моего повелителя?
 — Пей, — разрешил жрец. — Мы еще нальем. И повторяй слова. — Он глянул на небо и озабоченно нахмурился: — Вот-вот появится звезда Иштар.
 Девушка испуганно ойкнула и скрылась, а жрец крикнул ей вслед:
 — Не забудь: ты должна быть ласкова с богом, иначе он разгневается! Если ты поддашься страху и окажешься неловкой, наш господин Мардук покарает тебя.
 И жрец с улыбкой переглянулся со своим сотоварищем. Они не ждали нынче Мардука. Сегодня сюда должен был пожаловать сам Навуходоносор, который сначала немного помедлит, дабы дать время богу решить, являться ли ему к смертной, а потом охотно овладеет этой робкой красавицей.
 …Девушка знала, как ей следует встречать своего супруга. Заметив на пороге высокого, облаченного в пурпур человека, она тут же простерлась ниц, приветствуя его. Ее длинные волосы разметались по полу, и выглядела она так соблазнительно, что у царя приятно заныли чресла. Затем девственница поднялась и подошла к нему. Ее губы шевелились, произнося священную песнь любви, а руки ласкали мужское тело. Вот что говорила невеста Мардука:
  Муж, моим сердцем любимый, - 
  Хороша твоя краса и сладостна как мед. 
  Покорил меня ты, пред тобой пусть трепещу я - 
  Муж, да отведешь ты меня на ложе. 
  Муж, дай окажу тебе я ласку, 
  Мои ласки могучие сладостней меда. 
 Девушка была прекрасно обучена науке любви, и потому уже очень скоро твердая плоть вошла в ее нетронутое лоно. «Священный бодрствующий», тот самый жрец, что недавно беседовал с невестой бога, внимательно прислушивался к доносившимся из брачных покоев звукам, а однажды даже подкрался на цыпочках и заглянул внутрь. Когда он понял, что таинство свершилось, он шагнул к самому краю террасы и семь раз воздел руки к небу. Это было знаком для толпы, собравшейся у подножья храма. Тут же поднялся невероятный шум: люди поздравляли друг друга с тем, что бог вновь даровал Вавилону урожайный год, а его женщинам — плодовитость. После этого горожане предались веселью и буйствовали до самого утра.
 Вот как чествовал Вавилон ту девственницу, на которую пал выбор бога Мардука. Она была очень молода, и ее тело только-только начало приобретать женственные изгибы, а груди — полнеть и наливаться. Жители Двуречья плохо разбирались в анатомии и сильно опасались злых демонов, которые почти наверняка обитали во влажной и теплой темноте девственного лона. Именно поэтому девственность почти всегда приносилась в дар богам. Едва лишь дочери достигали половой зрелости, как отцы отводили их в храм и просили жрецов, облаченных тайной силой, лишить девочек невинности. Таким образом жрец отводил опасность от будущего мужа, который мог смело ступать по проторенной другим дороге.
 Насколько пугали древних запечатанные девичьи лона, можно судить вот по этим стихам:
  Четыре вещи недоступны моему пониманию. 
  Четырех вещей я не знаю: 
  Путь орла в небесах, 
  Путь змеи по камням, 
  Путь корабля в открытом море, 
  Путь, по которому идет мужчина в теле девушки. 
 Итак, сначала были жрецы или божества, которые лишали девственниц невинности; с появлением же христианства их место заняли другие. Воин, ставший господином, потому что проявил чудеса храбрости (или хитрости), получал так называемое «право первой ночи» — право рисковать собой, овладевая своей юной рабыней. Но время шло, и тяжкая обязанность древних превратилась в приятную привилегию. Многие средневековые властители пользовались «правом первой ночи» только в том случае, если речь шла о настоящей красавице. Женихи, разумеется, бывали недовольны, но их или запугивали, или щедро награждали.
 Однако далеко не всем древним богам везло так, как вавилонскому Мардуку, которому дарили великолепную свадебную ночь. К примеру, суровая Ассирия вовсе не баловала своего бога Набна в тот день месяца иджиар, когда ему предстояло свидание со жрицей. Никаких оргий, никакой девственницы, с готовностью утолявшей любое желание божества или же того, кто его замещает. Ни один смертный — даже царь! — не смел представлять бога на земле. Только золотое изваяние, украшенное эмалью, появлялось в покоях жрицы, которая на другой же день провожала бога, спешившего обратно на небо.
 «В этот день в городе Ниневия освящали постель жрицы, и бог приходил к ней в опочивальню. Назавтра он возвращался к себе, в свои небесные чертоги…» На земле, к сожалению, он успевал сделать очень мало.
 Освятив свою постель и поднеся божеству положенные богатые дары, жрица брала мягкую камышинку и почтительно смазывала ноги изваяния душистым маслом. Потом она трижды приближалась к постели и трижды смачивала этим же маслом и ее. Затем женщина кланялась богу, целовала его ноги и какое-то время — совсем недолго! — сидела рядом со статуей.
 Очень скоро появлялись жрецы. Они приносили богу жертву, сжигая благоуханный кусок дерева. Потом они размешивали пепел в вине и выпивали его. После этого для новобрачных устраивалось пиршество. Длинные столы покрывались нарядными скатертями, и за них усаживали золотые и серебряные изваяния богов — самых сердитых и злобных из всего ассирийского пантеона. Жрецы, выказывая всевозможные знаки почтения, прислуживали этим безмолвным гостям. Заканчивалась же «ночь страсти» всеобщей молитвой за царя и просьбами к богам даровать победу его оружию.
 На восходе солнца беднягу Набна возвращали в его мрачный храм. Статую устанавливали на повозке и провозили по окрестностям. Затем он ненадолго задерживался в священной роще, где хмурые бородатые жрецы опять воздавали ему почести и приносили жертвы. Набн принимал подношения, но ему, наверное, было невыносимо скучно, потому что во всей роще не было ни одной девственницы, которая подарила бы ему ласки и свою невинность.
 А затем Набна везли в его святилище, и он не покидал его весь долгий год. И никаких развлечений! Только вечно серьезные жрецы, певшие свои гимны, возжигание ароматных палочек да омовение ног. Правда, иногда в храм приводили пленников или непокорных рабов, и Набн с удовольствием наблюдал за тем, как льется к его подножию горячая человеческая кровь.
 Любой народ заслужил своих богов. Набн был не слишком-то веселым и добрым божеством, и Ассирия, страна, поклонявшаяся ему, пала под ударами мидийцев и вавилонян. Она оставила после себя статуи крылатых быков с человеческими лицами да знаменитые барельефы из дворца Саргона в Хорсабаде…
 — Боги, будьте милостивы ко мне, — молила юная вавилонянка, дожидаясь своего небесного супруга в высокой башне Э-темен-анка. — Сделайте так, чтобы я понравилась господину нашему Мардуку, чтобы он не
 гневался и не прогнал меня. Иначе все люди погибнут от голода и опустеет Вавилон!..
 И долгие годы боги прислушивались к этим мольбам. Вавилон был могучим и богатым, и жители его презирали все прочие народы. Но пронеслись века — и этот город исчез с лица земли. Однако из глубин времени поднимается к нам нежная и страстная свадебная песнь:
  Твою ласку мне вручи. 
  То, что сладостно тебе как мед, — возложи на него твою руку. 
  Как одеяньем, покрой его рукою, 
  Как дорогим одеяньем, покрой его рукою! 

 ГАРЕМ АМОНА

 Ипет-рессу-Имен. Этот величественный огромный храм в честь бога Амона был выстроен в Стовратых Фивах по приказу божественного фараона Аменхотепа III (Аменофиса). Это был могущественный правитель, один из тех фараонов, при ком процветал Египет. Когда-то его первая — то есть главная — жена красавица Техе сказала ему, ласкаясь:
 — Мой повелитель, скоро праздник царя всех богов. Ты всегда делаешь мне подарки в этот день. — Она качнула головой, и в ее ушах заколыхались тяжелые золотые серьги, украшенные эмалью (цена их была непомерно высока: деревню на берегу Нила получил за них один финикийский торговец). — Но… прости, супруг, если ты велишь мне замолчать, я подчинюсь, да только лучше бы я все-таки договорила… Позволишь сказать?
 — Говори, говори, — улыбнулся фараон. — Ты же знаешь, когда я с тобой, я предпочитаю слушать. Все равно тебя не переболтаешь.
 — Вчера я видела Хоремхеба.
 — И что же? Разве ты не видишь жреца Амона каждый день?
 — Да, повелитель, конечно. Но вчера он был очень мрачен, а шкуру пантеры, наброшенную на его плечи, покрывала пыль. Мне показалось, он долго бродил по пустыне.
 — Бродил? — изумился Аменхотеп. — Хоремхеб отправился в пустыню пешком? Не в носилках?
 — Он сказал мне, — продолжала Техе, — что пытался повидаться с тобой, но ты был на учениях.
 — Ну да. Полководцы упрекают меня за то, что я пренебрегаю армией, вот я и приказал устроить учения. И был я на них не только вчера, но и третьего дня, и даже неделю назад.
 Техе прильнула к груди мужа и прошептала:
 — О, какой же ты смелый и сильный! Я так надеюсь, что нынче ночью ты войдешь в меня! Ведь мы не виделись уже целую вечность!
 Вместо ответа Аменхотеп притянул жену к себе, заглянул ей в глаза и… отстранился.
 — Что же ты хотела сказать мне? Твои глаза полны не любовью, а тревогой.
 — Повелитель… — Техе замялась, но потом сделала над собой усилие и договорила: — Хоремхеб полагает, что Амон недоволен нами, своими детьми. Жрец сам скажет тебе это завтра утром… — заторопилась женщина, видя, как поползли вверх брови мужа, удивленного тем, что такую важную весть сообщает ему не слуга Амона, а собственная супруга. Конечно, египтянки были почти равны в правах с мужчинами, но все же служить богам они не могли и в религиозные дела не вмешивались. — Я не знаю, о чем он будет беседовать с тобой, но я так испугалась вчера. По-моему, Амон хочет новый храм. Жрец упомянул об этом как-то вскользь, а я сразу подумала, что нет лучшего пути, если мы хотим задобрить небесного отца.
 Фараон с облегчением рассмеялся. Новый храм! Ну конечно! Хоремхеб уже говорил с ним об этом, но тогда Аменофис решил, что строительство подождет. Что ж, значит, время пришло.
 — Ладно, жена, — сказал Аменхотеп. — Оставим дела богов до завтрашнего утра. Я не сержусь на тебя. И если ты хочешь, чтобы столица моего царства украсилась еще одним храмом, то так и будет. Дарующему жизнь действительно тесно в его старых святилищах. А теперь докажи, что ты скучала без меня…
 Уже через два года свадьба Амона-Ра и земли Египта состоялась в новом храме, расположенном в Луксоре, царском квартале Стовратых Фив. Никто не знал, как давно получила столица Верхнего и Нижнего Египта это прозвище. Зато все знали, почему оно возникло. Фивы были единственным египетским городом, где перед каждым дворцом, перед каждым храмом и едва ли не перед каждым большим зданием были ворота, а по бокам их стояли так называемые пилоны. На террасах этих высоких, напоминавших пирамиды сооружений денно и нощно дежурила стража и возносили свои молитвы жрецы.
 Но великий и мудрый Аменхотеп III воздвиг не только этот храм. На противоположном берегу Нила, в городе мертвых, там, где находилось множество гробниц знати, за которые каждый вечер садилось солнце, он выстроил огромный дворец. Перед ним возвышались две гигантские статуи самого Подобного Солнцу Правителя Двух Царств. К сожалению, эти колоссы, прозванные древними греками Мемнонскими, почти не сохранились. Мы знаем только, что они достигали двенадцати метров в высоту, а главное — умели петь. Когда на них падали первые солнечные лучи, они издавали звуки, похожие на звук арфы. Но так было когда-то. А потом римляне приказали восстановить разрушенные временем статуи, и звук пропал.
 В этом дворце фараон намеревался жить и управлять своими подданными после смерти. Когда Техе впервые увидела дворец, она долго молчала, пораженная, а потом тихо спросила:
 — Ты возьмешь меня с собой в царство мертвых, господин?
 — Возьму, — серьезно кивнул Аменхотеп. — Но не сразу. Мы же не дикари, ты знаешь, и наши женщины не обязаны умирать сразу после нашей смерти. Так что в золотой ладье, что повезет меня в подземное царство, я поплыву один.
 Царица вздохнула и пробормотала:
 — Только боги ведают, кто из нас умрет первым…
 Ипет-рессу-Имен, новый храм в честь бога Амона, повелителя всех богов, был посвящен не только ему, но и его жене и сыну. Если сам Амон-Ра чаще всего изображался на стенах своего святилища в человеческом обличье (в короне с двумя высокими перьями, с солнечным диском над головой и с поистине великанским детородным органом, символом его мощи), то у Мут, его супруги, была голова то львицы, то коровы — ее любимых животных. Что же до Хонсу, лунного бога, их сына, то его рисовали или в виде юноши с серпом и с диском луны на голове, или в виде ребенка с «локоном молодости» (все египетские мальчики носили его сбоку головы до самого совершеннолетия, когда он торжественно сбривался).
 Тот праздник, о котором говорила своему царственному супругу прекрасная Техе, всегда приходился на одно и то же число месяца паопи. В этот день статуя солнечного бога Амона покидала гипостиль, центральный зал главного храма покровителя Египта (кстати, неутомимый строитель Аменхотеп III велел увеличить и заново украсить и этот гигантский храм в Карнаке, фиванском квартале богов), и отправлялась на больших носилках, которые несла сотня рабов, на берег Нила. Там она занимала место на ярко раскрашенной позолоченной ладье. Затем из храма выносили статуи богини Мут, владычицы неба, и Хонсу, которые устанавливались каждая на своей ладье. И только потом из храма торжественно выносили фараона — облаченного в праздничные одежды, в парадном, заплетенном во множество косичек, парике и с фальшивой бородкой, очень напоминавшей задорно торчащий кошачий хвост. Трон владыки двух царств помещался на корме последней ладьи.
 …И вот четыре ладьи поднялись вверх по реке к новому храму Амона-Ра. Зодчие учли, что Нил разливается широко и грозит тогда всем прибрежным сооружениям, и приподняли пол храма таким образом, что вода никогда не смогла бы проникнуть в него.
 Ни единого шага не делал фараон во время этого путешествия. Его несли на носилках, сажали на трон, снова несли и снова с величайшим почтением усаживали — на этот раз на роскошно убранную, но гораздо меньшую, чем речная, ладью. Поскольку церемония происходила уже внутри храма, то впрягались в эту ладью — как и в ладьи, на которых помещались изваяния богов, — самые крепкие и молодые жрецы Амона. К счастью для них, ладьи эти имели колеса.
 Громко рокотали священные барабаны, звучали песнопения… Четыре позолоченные сухопутные ладьи въезжали в темные недра святилища, и за ними медленно закрывались тяжелые кедровые двери. Десять дней проводили там три божества и фараон. А колесные ладьи ждали их прямо в храме — каждая в отдельной нарядной постройке.
 Как и в золотых покоях вавилонской башни Э-темен-анки, Амона встречала в глубине храма готовая ему отдаться женщина. Божественное семя должно было оплодотворить ее, олицетворявшую в эти дни египетскую мать-землю, — ради богатства страны и счастья всех жителей. Статуи Амона, Мут и Хонсу недвижно высились возле стены и безмолвно взирали на происходившее. Женщина, которая уже провела в храме предыдущую ночь, знала — в отличие от вавилонской юной девственницы, — что ей предстоит принять в своем теле не само божество, но фараона, который являлся любимым сыном Амона-Ра и его заместителем на божественной свадьбе.
 Конечно, простолюдины были уверены, что невеста Амона никогда прежде не знала мужчины, что она невероятно прекрасна и что после этих десяти дней, отданных ею богу, к ней уже не прикоснется ни единый смертный. На самом деле все обстояло несколько иначе.
 — Все готово, — заглянул в покои царицы Техе один из бритоголовых жрецов Амона. — Повелитель вот-вот прибудет.
 Красавица чувствовала себя неуверенно и волновалась — опять волновалась! Ночь, проведенная ею в стенах храма Ипет-рессу-Имен, не пошла женщине на пользу. Запах благовоний, чад факелов, стены без единого окна, терявшийся в полумраке высокий потолок — и чей-то назойливый шепот, доносившийся невесть откуда:
 — Скоро явится к тебе владыка богов, великий бог, господин солнца. Ублажи его, утоли его жажду, будь покорна и ласкова, отдай ему себя всю, без остатка, растворись в нем, дабы не разгневался он и не лишил женщин Египта плодовитости, а наши стада — тучности. Тот, кто создал воду и большой разлив ее, может и отнять свои дары. Так не перечь же богу и сделай так, чтобы был он доволен тобой и оплодотворил тебя…
 Этот неумолчный шепот мешал уснуть, не давал забыться. К утру Техе, которая вот уже восьмой год исполняла роль божественной невесты, волновалась, как девочка, которую собираются лишить невинности. Руки у нее дрожали, глаза лихорадочно блестели, щеки пылали румянцем… Надо признать, что выглядела она, несмотря на бессонную ночь, восхитительно.
 «Это мой супруг, мой возлюбленный придет ко мне, и я с радостью подарю ему себя и понесу от него, если того захочет великий Амон», — твердила она мысленно, пока ее облачали в прозрачную, расшитую золотом кисейную накидку и возлагали на огромный черный парик диадему из драгоценных каменьев в виде лотоса. Но Техе не слишком верила себе. Ей казалось, что нынче и впрямь сам бог богов Амон спустится в Фивы и посетит ее в своем новом храме. И женщина с благоговением поглядывала на ту дверь, откуда должен был выйти ее небесный жених.
 Аменхотеп тоже волновался. Он любил Техе и вот уже который год приказывал, чтобы именно она участвовала в церемонии. У фараона был большой гарем. В доме повелителя мира жили одновременно около трехсот женщин, и иногда он милостиво принимал дань ласк от той или иной, и они рожали детей, которые бегали по саду и резвились в теплой нильской воде. Если же какой-нибудь из мальчиков обращал на себя внимание фараона, то он подзывал ребенка и спрашивал:
 — Кто ты?
 — Я сын фараона, — смело отвечал счастливчик. — Да живет он вечно, отец и бог наш!
 — А что ты умеешь, малыш?
 — Считать до десяти и писать, что велят мне жрецы. А они велят писать: «Да славится фараон Аменхотеп III!»
 — А кто твоя мать?
 — Она — одна из женщин нашего повелителя.
 И если после этого фараон прикасался рукой к детской головке, то мальчик уже считался царевичем. Мать могла больше не волноваться за судьбу своего сына: фараон непременно позаботится о ребенке.
 Но скольких бы женщин ни ласкал Аменхотеп, сердце его принадлежало Техе — первой и любимой жене. И только если бы она была беременна, владетель двух царств возлег бы на широкое ложе в храме Амона с другой.
 Иногда, впрочем, случалось, что в храме Амона-Ра царя Египта встречала одна из тех иноземных принцесс, чья страна была им недавно завоевана. Уверяют, будто как раз так увиделся впервые Аменхотеп IV с той, кто стала потом царицей Нефертити. Эта прекрасная девушка прибыла из Митаннийского царства и провела десять дней и десять ночей в храме Амона в Луксоре… а потом фараон сделал ее своей любимой женой.
 Но не надо думать, будто стоило дверям храма закрыться, как фараон и его жена — или наложница — немедленно приникали друг к другу, дабы выполнить волю богов и всех жителей Египта. Этому предшествовал долгий и торжественный ритуал, во время которого мужчина начинал так вожделеть женщину, что семя проливалось в ее лоно, едва божественная чета оказывалась на брачном ложе.
 Превращение фараона в бога должно быть полным — этого требовал ритуал, расписанный до мельчайших подробностей. Амон на время принимал обличье правящего фараона и в этом виде оплодотворял царицу. (Кстати, акт божественного зачатия изображен на барельефах и настенных росписях двух древнейших египетских храмов; там же есть и надписи, которые не оставляют никакого сомнения относительно смысла изображений.)
 Итак, земной властитель становился богом. Он должен был одеться так, как Амон, и взять в руки соответствующие божественные атрибуты. На голову фараона надевали парик с двумя высокими перьями, на плечи ему накидывали одеяние божества, и он брал плетеный крест, символ жизни, и скипетр с головой шакала. Вокруг него стояли жрецы, изображавшие богов с головами различных животных и птиц — сокола, крокодила, шакала, ибиса, лягушки, коровы. Эти фантастические фигуры провожали бога Амона в опочивальню, где уже ждала его царица. Скоро должно было произойти мистическое и плотское совокупление — ради счастья и процветания государства.
 — Я, Амон-Ра, главный из богов, повелитель неба… — услышала Техе, когда двери опочивальни медленно раскрылись, и упала ниц, не в силах лицезреть снизошедшее к ней божество. Она чувствовала себя самой счастливой женщиной в Египте и готова была исполнить все, что бы ни приказал ей повелитель. — …Я принял обличье Аменхотепа III, царя Верхнего и Нижнего Египта, возлюбленного Амоном-Ра господина Фиваиды и владетеля Финикии, царствующего над девятью народами. Я пришел к тебе, царица, так прими же меня!
 Техе поднялась. Грудь ее вздымалась, руки были простерты к царственному супругу.
 — Ты пленил меня, повелитель. Тело твое источает аромат Пунта. Мое сердце трепещет от любви к тебе. Мое сердце ликует при виде твоей красоты…
 Амон-Ра-Аменхотеп медленно приблизился к женщине и молча посмотрел на нее. Повинуясь его взгляду, она сбросила накидку и замерла, обнаженная.
 ….Когда, утомившись от любовных утех, божественный супруг удовлетворенно улыбнулся и ласково коснулся щеки Техе, женщина встала на ложе на колени и сказала то, что говорила каждый год в этот день:
 — Да будет сила твоя завтра вдвое больше! Как радостно мне созерцать лик твой, когда ты оказываешь мне честь и соединяешься со мной. Да оросит роса твоя все мое тело!..
 Чаще всего после этих десяти дней и ночей любви царица беременела. Рождавшийся ребенок считался ребенком божества, и только богохульники могли бы сомневаться в этом.
 У жрецов Амона во время этого праздника было очень много хлопот. Они занимались не только своими повседневными делами, но еще и принимали множество подарков, которые привозили египтяне на свадьбу бога всех богов. Бедняки несли фрукты, мед и цветы и вели скот. Богатые одаривали Амона и его супругу золотом, слоновой костью, черным деревом из страны Куш и благовониями из легендарной страны Пунт (располагавшейся, по мнению историков, где-то на Африканском Роге). Те же, кто прибывал из Азии, везли с собой невиданные приправы к кушаньям, благовонное дерево и драгоценные каменья.
 …Когда торжества заканчивались, Амон-Ра покидал тело фараона и отправлялся к себе в небесные чертоги. Властитель же Египта возвращался в свой дворец. Три изваяния богов мерно покачивались на носилках в такт шагам сгибавшихся под их тяжестью рабов-нубийцев — на обратном пути золотые Амон, Мут и Хонсу ладьями не пользовались. Сфинксы, обрамлявшие аллею, которая вела к огромному храму в Карнаке, бесстрастно взирали на блестящие изваяния богов.
 Вскоре после этого праздника, носившего название Опет, Нил широко разливался. Выжженные беспощадными солнечными лучами поля оживали, появлялась трава, земля ожидала, чтобы в нее щедрой рукой бросили семена… И разносилась над Египтом хвалебная песнь Нилу:
 — Привет тебе, святая река, явившаяся с миром на землю, чтобы дать жизнь нашей стране. О ты, повелитель рыб! Ты — творец пшеницы, родитель ячменя! О путь, текущий с небес и напояющий землю!..
 Аменхотеп слушал эту песнь и думал о том, как обрадуется Техе его новому подарку — необычайной красоты ножным и ручным браслетам, сделанным из сплава золота и серебра. Ведь женщина, которая носит под сердцем дитя, так любит, когда ее балуют!..

 САМАЯ ДЛИННАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ. ЗЕВС И ГЕРА

 Когда боги на Олимпе узнали о том, что Зевс вновь собирается жениться, они пришли в весьма дурное расположение духа. Их повелитель был женат уже дважды, и ничем хорошим его браки ни для жен, ни для олимпийцев не кончались. Всем было известно, что Зевс весьма и весьма любвеобилен, и все уже привыкли к мысли, что он и дальше будет спускаться в разных обличьях к смертным женщинам, ласкать их и одарять сыновьями. Но вот женитьба… Женитьба — это дело другое. Со своими супругами Зевс всегда обходился жестоко, и, после того как он в очередной раз становился холостяком, боги долго еще шушукались по углам, боязливо оглядываясь — не приближается ли к ним кто-нибудь из могущественных родственников Зевса.
 Первой законной женой Громовержца была мудрая и красивая богиня Метида, которая частенько помогала мужу и охотно внимала его сетованиям и жалобам на то, как трудно ему управлять миром. Зевс был привязан к ней, но, к несчастью, однажды он прислушался к совету своих дедушки и бабушки — Урана и Геи — и проглотил беременную Методу, потому что она якобы должна была родить ему сына, который превзойдет его силой. Сделав это, Зевс немедленно принялся браниться и распекать всех, кто попадался ему под горячую руку. Он сожалел о Метиде и восклицал:
 — Я вовсе не уверен, что поступил правильно! Сначала надо было дождаться ребенка, а уж потом решать, что с ним делать!
 И он дождался-таки ребенка! Очень скоро из его головы родилась Афина — богиня, в которой соединились мудрость отца и матери.
 — Ну вот, — ругал Зевс Гею, — девочка! Я же говорил! Нет, зря я вас послушался! Была бы сейчас Метида жива и невредима, и мы вместе воспитывали бы наше дитя…
 Гея шумно возражала, и гора Олимп сотрясалась от этой яростной ссоры богов.
 Затем Зевс задумал жениться на Фетиде, дочери Нерея, морского божества. Однако свадьба не состоялась, так как Громовержец вновь внял совету доброжелателя — вернее, доброжелательницы. На сей раз это была Фемида, богиня правосудия, которая, впрочем, действовала опять-таки по наущению Урана и Геи. Суть ее речи сводилась все к тому же: если Зевс женится на Фетиде, то она родит ему сына, который будет сильнее отца.
 Зевс молча выслушал богиню и мрачно кивнул. Во-первых, ее предсказаниям на Олимпе верили, ибо все знали, что у нее есть Дельфийский оракул, который никогда не ошибается. А во-вторых, Зевс вдруг поймал себя на мысли, что Фемида стоит того, чтобы к ней присмотреться.
 Очень скоро он взял ее в жены, а Фетиду отдал за Пелея — одного из греческих героев. Нельзя сказать, чтобы эта женщина приносила окружающим счастье. Начать с того, что именно на ее свадьбе появилось то самое яблоко раздора, которое, собственно, и послужило причиной Троянской войны. Что же касается детей Фетиды, то все они умерли по ее вине. Она ведь была бессмертной и всякий раз после родов решала проверить, унаследовал ли ее ребенок способность не тонуть в воде или не гореть в огне. В результате выжил только один — Ахилл, которого спасло неожиданное появление отца. Так что, пожалуй, Зевс рассудил правильно, отказавшись от мысли жениться на Фетиде.
 А потом он расстался с Фемидой. Конечно, она была довольно кроткого нрава, но все же ей не понравилось, что супруг решил ее бросить. Она долго дулась, перестала есть и наводила на всех богов уныние и тоску, когда садилась за общий стол. Зевс тоже ходил мрачный. Конечно, у него, по обыкновению, было множество возлюбленных, но не ради одной из них расстался он с Фемидой. Просто она была уж слишком скучной и неулыбчивой.
 И вот Гера, родная сестра Зевса, решила утешить младшего брата.
 — Братец, — сказала она ему, откровенно любуясь его красотой и мужественностью, — не стоит расстраиваться из-за того, что у тебя не складывается семейная жизнь. У нас обоих было трудное детство, значит, мы имеем полное право иметь тяжелый характер. Я думаю… да нет, я совершенно уверена, что ты еще встретишь ту, которая составит счастье твоей жизни.
 Слова Геры понравились Зевсу, и он попросил сестру почаще беседовать с ним. Та с радостью согласилась, и спустя несколько месяцев — или лет, ибо что такое для бессмертных время? — бог и богиня стали мужем и женой. Но прежде чем перейти к рассказу об их первой брачной ночи, длившейся целых три века, неплохо бы вспомнить, что же за детство было у обоих и каковы были царившие в их семье нравы.
 Зевс и Гера, а также Деметра и Гестия, Аид и Посейдон были детьми Кроноса (Времени) и его сестры Реи (Земли). Родители их представляли довольно неудачную семейную пару. Впрочем, дедушка Уран (Небо) и бабушка Гея (Праматерь-Земля) были ничуть не лучше. Именно они и положили начало конфликту поколений.
 Всякий раз, когда Гея производила на свет очередное дитя, Уран заявлял, что ему не нравится, как оно выглядит, и торопливо запихивал его обратно в женино чрево. Спустя какое-то время им всем стало там тесновато, да и бедная Гея чувствовала себя все хуже и хуже.
 Наконец она решила обратиться за помощью к собственным детям. Повинуясь ее приказу, Кронос улучил момент и точным ударом оскопил Урана, когда тот старательно выполнял свой супружеский долг.
 Изумленный коварством родного сына, Уран отскочил от жены и пролил немного своего семени, смешанного с кровью, в морские воды. (От этого потом родилась прекрасная Афродита, а также появилось на свет несколько отвратительных чудовищ.)
 — Ах, вот ты как?! — вскричал Уран и обиженно поглядел на отпрыска. — Думаешь, наверное, что тебе повезет с родными детьми больше, чем мне? Так нет же, ошибаешься! Я проклинаю тебя и предсказываю, что ты тоже пострадаешь от руки своего ребенка!
 — О чем это ты толкуешь? — разволновался Кронос. — Погоди, не уходи, объясни, что за опасность будет мне угрожать?
 Однако Уран ничего больше не сказал. Вот почему Кроносу пришлось проглатывать всех младенцев, которых рожала его жена Рея.
 Бедняжка очень страдала, но Кронос был неумолим и поглощал одно дитя за другим. И вот пришла очередь появиться на свет Зевсу. Когда Рея увидела, какой он красивый, она решила во что бы то ни стало спасти его и где-нибудь спрятать. Оглянувшись по сторонам, она увидела большой камень, обернула его пеленкой и, изобразив печаль, подала сверток своему прожорливому супругу. Тот ничтоже сумняшеся проглотил его и не заметил подмены.
 Не то чтобы Кроносу нравилось поглощать собственных детей — просто он опасался их и считал, что в желудке от них будет меньше всего вреда.
 — Пожалуй, я пойду вздремну, — сказал Кронос жене, поднявшись после обеда.
 — Хорошо, муженек, ступай, — отозвалась Рея, радуясь тому, что у нее будет время хорошенько спрятать новорожденного Зевса.
 Богиня унесла сына на остров Крит, где обитало необычайно шумное племя критян, которыми управляли воинственные и злобные жрецы. Критяне отличались вспыльчивостью, поэтому то и дело впадали в ярость, ссорились и бряцали оружием. Кроме того, они громко кричали, пытаясь запугать друг друга, и часто играли на цимбалах. Короче говоря, на острове всегда царил ужасающий шум, и Рею это обстоятельство очень устраивало: у Кроноса был отличный слух, а Зевс, как и все младенцы, обожал поплакать, но гвалт на Крите стоял такой, что Кронос ничего не мог расслышать.
 Зевс рос и рос, и присматривала за ним добрая коза Амалфея, которая сначала поила малютку своим молоком, а затем стала кормить его сыром, сделанным из этого молока, а также всякими вкусностями, каждый день сыпавшимися из ее же спиленного рога (вот что такое знаменитый «рог изобилия»!). Что же до критян, то иногда они все-таки отвлекались от своих буйных плясок, которые, кстати, очень нравились Зевсу, и обучали ребенка военным хитростям и боевому искусству. Зевс оказался способным учеником и со временем свел счеты с некогда желавшим его съесть отцом.
 Это произошло тогда, когда он уже был женат на Метиде. Она-то и посоветовала Зевсу напоить Кроноса неким зельем, напоминавшим по действию рвотный порошок.
 Мучаясь от боли и сотрясая сушу и море, Кронос изрыгнул всех братьев и сестер Зевса, которые, заметим, чувствовали себя в отцовской утробе весьма неплохо. Тем не менее они были благодарны Зевсу за свое освобождение и даже подарили ему в знак признательности громы и молнии. А затем Зевс, прикрывшись эгидой — щитом, сделанным из шкуры его любимой козы-кормилицы, которая успела уже к тому времени превратиться в одну из звезд на небе (Капелла в созвездии Возничего), начал сражаться с собственным отцом и прочими титанами. Война была жестокая, но победа осталась за Зевсом: все титаны, в том числе и Кронос, были низвергнуты в Тартар, который находился даже ниже, чем Аид, царство мертвых. Возврата оттуда не было, и Кронос, поняв, что так ничего и не смог поделать с отцовским проклятием, вздохнул и смирился.
 Ну а потом Гера влюбилась в Зевса. Или Зевс влюбился в Геру. Или же оба они — друг в друга.
 Легенды рассказывают разное о том, как складывалась судьба юной Геры до того, как она повстречала Зевса, своего будущего супруга. Например, критяне полагали, что Гера, тоже спасенная матерью от ненасытного Кроноса, выросла на острове Эвбее, где было тогда множество коров. Девушка так часто видела их, что у нее появился тот самый томный взгляд, напоминавший взгляд молодой телки, о котором с восхищением писал Гомер. Якобы Зевс как-то заехал на этот остров, и Гера, прослышав о его красоте, заманила его на свидание в овчарню и там соблазнила. Правда, женился Зевс на ней гораздо позже, когда Гера уже жила на Олимпе, непременно добавляли критяне, признавая тем самым, что брачная ночь богов прошла где-то в другом месте.
 А вот на Аргосе бытовала иная легенда. Мол, Гера, только-только покинув лоно матери, отправилась на этот остров, чтобы вести здесь жизнь чистую и непорочную. Она собиралась навсегда остаться девственницей и почти не покидала хижины некоей Макриды — старой женщины, прислуживавшей Гере и охранявшей ее. Жили они на высокой горе, которая со временем получила название Кукушкина гора. И вот почему.
 Как-то очень холодным зимним днем Гера пошла прогуляться и увидела несчастную нахохлившуюся кукушку. Казалось, птица вот-вот погибнет от мороза. Гера пожалела ее и спрятала у себя на груди, желая отогреть. Этого-то кукушке было и надобно. Оказывается, шалун Зевс, который любил превращаться в разных животных и птиц, прикинулся кукушкой и решил поближе познакомиться со своей младшей сестрой. Очутившись в уютном гнездышке и прижавшись к девичьему телу, он немедленно принял свой обычный облик и крепко обнял возмущенную Геру. Девственница не сразу поняла, чего именно добивается Зевс, а когда он ей все объяснил, Гера обиделась и отправилась к своей матери Рее.
 — Пускай он ласкает меня, — сказала Гера, имея в виду своего непутевого брата, — но только после того, как попросит моей руки. А иначе я не согласна.
 И тогда Зевс предложил ей стать его женой…
 Но, очень возможно, все произошло совсем иначе. Возможно, Гера действительно сочувствовала Зевсу, который прогнал прочь от себя опостылевшую ему Фемиду, и искренне захотела дать ему возможность выговориться. Как бы то ни было, брат и сестра сделались супругами (боги не считали это преступлением — их было мало, а браки со смертными не поощрялись). И сказал Зевс Гере:
 — О Гера, о большеглазая богиня! Я хочу, чтобы ты правила вместе со мной, сидя по правую руку на Олимпе на сияющем троне!..
 Конечно же, Гера очень обрадовалась. Она была властолюбива, и потому ей даже не пришло в голову отказаться от предложенной чести. (А ведь она могла бы заниматься детьми и только изредка давать мужу советы!)
 И вот Зевс, пожелавший отпраздновать свадьбу без излишней пышности, перенес Геру на поросшую лесом вершину горы. Землю покрывал мягкий мох, цветы раскрывались и тянули к молодым свои венчики… В основном это были лилии — символ богини Геры. Деревья опускали ветви, закрывая влюбленных от чьих-нибудь нескромных взглядов, а ручьи источали чудесные ароматы. Иногда вода в них превращалась в нектар — и наверняка лучших марок.
 Триста лет длилась эта брачная ночь, и все триста лет доказывали боги друг другу свою любовь. А потом все закончилось.
 Зевс перенес свою подругу на Олимп, сообщил богам, что отныне она — его законная супруга, усадил на великолепный трон и… забыл о ней.
 Очевидно, Зевс решил, что триста лет — это много и что жена уже поняла, как замечательно он к ней относится.
 И бог захотел одарить своим благосклонным вниманием других богинь, потому что ему подумалось, будто они заскучали. Сначала он обольстил свою тетушку Мнемозину (Память), которая родила от него целых девять дочерей — Муз. А потом он принялся подолгу беседовать со своей сестрой Деметрой. Иногда эти беседы длились целый день и захватывали даже ночь…
 Казалось, оба божества были немало удивлены, когда Деметра понесла и в положенный срок родила девочку, которую нарекли Персефоной.
 Зевс не всегда бывал внимателен к своим детям, однако за судьбой Персефоны следил пристально. Она стала супругой владыки царства мертвых Аида, причем ее мать Деметра решительно возражала против этого брака, и Аиду пришлось обратиться за помощью к Зевсу.
 — Ты же знаешь, брат мой, — рассудительно говорил Аид, потягивая амброзию, — я с детства был серьезным. Легкомысленность — это скорее по твоей части.
 Зевс согласно хмыкнул, и Аид продолжал:
 — Муж из меня будет хороший, дочку я твою не обижу, так что ты можешь смело отдавать ее за меня. Вот только Деметра против. Может, схитрим? Зевс удивленно воззрился на брата.
 — Неужели ты что-то задумал, Аид? А мне-то казалось, ты такой… э-э… простодушный.
 Аид пожал плечами:
 — Персефона очень мне нравится, вот и приходится обманывать. Ты Деметре ничего не говори, а я девушку похищу и увезу к себе. А Деметра потом одумается, я уверен.
 И Аид выехал из расселины в скале на золотой колеснице и умчал Персефону в свое подземное царство мертвых. Деметра, кстати, действительно успокоилась — когда поняла, что ее девочка полюбила мужа и не скучает по отцу с матерью.
 А что же Гера? А Гера тем временем родила Ареса (римляне называли его Марсом) и Гефеста. Дети получились не очень удачные — потому, возможно, что Зевс не имел к ним никакого отношения. Арес, кровавый бог жестокой и несправедливой войны, родился после того, как Гера прикоснулась к некоему чудесному цветку, а Гефест… Никто не знал, откуда взялся этот уродец. Известно только, что отца у него не было, хотя иногда Зевс и называл его своим сыном. Бедняге не повезло. Он был прекрасным мастером-кузнецом и отвечал на Олимпе за огонь, но родители не любили его и даже дважды сбрасывали на землю, отчего он и охромел на обе ноги. Боги подшучивали над ним, а он безропотно разносил им во время пиршеств нектар и амброзию и первый смеялся над своей походкой и внешностью. Зато женой его стала сама Афродита; значит, что-то привлекло красавицу в этом уродливом создании.
 Пока Зевс развлекался с богинями, Гера не возражала. Но когда он зачастил на землю, чтобы явиться к полюбившимся ему девушкам в обличье то лебедя, то быка, то медведя, то симпатичного юноши, то некоего фиванского военачальника, а то и вовсе пролиться в девичье лоно золотым дождем, Гера возмутилась и начала устраивать супругу самые настоящие сцены ревности. Весь Олимп слышал ее крики, и боги говорили друг другу: «Так мы и знали, что добром эта его женитьба не кончится».
 Но Зевс твердо решил не поддаваться на уговоры Геры и не менять свой образ жизни.
 — Твой гнев оставляет меня равнодушным! — громогласно заявлял он. — Отправляйся куда хочешь — хоть в бездонные глубины Тартара, я все равно не стану обращать внимания на твои крики!..
 Впрочем, на самом-то деле Зевс любил Геру и вовсе не хотел расстраивать ее. Все-таки триста лет — это очень много, и вряд ли бог сумел бы не заскучать, если бы Гера не нравилась ему. Так что ему, дабы избежать семейных сцен, частенько приходилось возвращаться в спальню на цыпочках и делать вид, что его задержали какие-то важные дела. И Гера верила мужу — потому что хотела верить. Тем более что Зевс умел становиться невидимым и ловко скрываться за послушными ему облаками. А женщинам нравится, когда их мужья способны творить чудеса. Особенно ради них.

 АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ И СВАДЬБЫ В СУЗАХ

 Все знают, что Зевс-Громовержец отличался любвеобильностью и каждую свободную минутку использовал для того, чтобы доставить удовольствие себе и какой-нибудь красавице — смертной или же бессмертной. И вот в ноябре 357 года до новой эры он навестил в Пелле, столице греческого царства Македония, жену царя Филиппа II по имени Олимпиада. Произошло это прямо в брачную ночь, и если бы Филипп не был так сильно пьян, он бы, наверное, услышал, как в супружеской опочивальне прогремел громовой раскат. При звуках грома красавица Олимпиада повернулась к мужу и спросила — на всякий случай, ибо его храп разносился по всему дворцу:
 — Кажется, это гром? Я не ошиблась, дорогой? Ах, извини, я не заметила, что ты уже спишь.
 И она с улыбкой кивнула Зевсу, который в человеческом обличье нетерпеливо переступал с ноги на ногу возле ложа.
 …Когда утром Филипп проснулся и, застонав от головной боли, потребовал себе кубок
 вина, чтобы излечить подобное подобным, Олимпиады рядом не оказалось. Она была сердита на молодого мужа и ушла на берег моря. Не то чтобы Филипп был пьяницей, просто македоняне очень любили вино, и их царю приходилось пить и пить, чтобы перепить своих подданных и доказать свое превосходство над ними. Конечно, Олимпиада была счастлива отдаться Зевсу, но все-таки она немного обиделась на Филиппа, который пренебрег своими супружескими обязанностями и позорно заснул на брачном ложе.
 Может быть, брачная ночь Олимпиады была такова. Но не исключено, что она проходила совсем иначе. И гораздо страшнее. Об этом повествуется в старинных хрониках, где правда всегда мешается с вымыслом.
 Так вот, египетский царь Нектанав (Нектанеб), говорят древние авторы, был могущественным волшебником. Он долго правил в своей стране, а когда ополчились на него за его колдовские чары египетские военачальники, Нектанав исчез и объявился в Греции, в Македонии. А народ египетский опечалился уходом своего царя, и пошел в его покои, и нашел на изголовье постели записку — мол, покидаю я вас, подданные мои, но не навсегда. Через тридцать лет я вновь стану молодым и вернусь к вам.
 И вот услышала Олимпиада о том, что в Пелле поселился великий маг и волшебник, и решила навестить его, потому что ей стало любопытно.
 — Какая же ты красивая, женщина! — сказал ей вместо приветствия Нектанав. — Ты что-нибудь хочешь от меня?
 — Да, чародей, — смело ответила македонская царица. — Сегодня я должна возлечь со своим мужем Филиппом и хочу, чтобы у меня родился необыкновенный ребенок. Пускай он, когда вырастет, завоюет и подчинит себе весь мир.
 — Что ж, будь по-твоему, царица, — усмехнулся фараон. — Вечером я приду к вам в спальню и помогу сбыться твоей мечте.
 — А как же Филипп? — удивилась Олимпиада. — Ведь он увидит тебя.
 — Не увидит. Не беспокойся об этом.
 И вот вечером царь с царицей возлегли на брачное ложе, и Филипп вошел в свою супругу и лишил ее девственности. Но потом его сморил сон, и испуганная Олимпиада заметила, что в опочивальне появилось чудовище.
 — Не бойся, царица, — сказало оно тихо. — Это я, Нектанав. Я принял один из обликов бога Амона.
 А выглядело чудище вот как: голова орла, на ней рога василиска, хвост аспида, ноги аспидовые и львиные, крылья грифона черно-золотые.
 Олимпиада действительно была бесстрашной женщиной, если не только не лишилась чувств при виде этакого крылатого дракона, а еще и нашла в себе силы отдаться ему и не закричать от ужаса и отвращения. Впрочем, чего не сделаешь ради того, чтобы твой сын стал властелином мира.
 Так или иначе, но Олимпиада зачала — от Зевса ли, от Нектанава ли, от самого ли египетского бога Амона — и в положенный срок родила сына, которого нарекли Александром и которому суждено было войти в историю под именем Александра Великого, или же Александра Македонского. И никогда македонская царица не уставала повторять, что у ее мальчика был совершенно особенный отец, не имевший с царем Филиппом ничего общего.
 Скучные же историки твердят, что отцом Александра Македонского был все-таки царь Филипп II, один из величайших государей древности. Всего за двадцать лет он сумел захватить власть во всей Элладе и оставил в наследство сыну сильную державу.
 Когда Олимпиада, осиротевшая дочь эпирского царя, познакомилась с Филиппом на острове Самофракия, она была еще девочкой и с увлечением кружилась в религиозных танцах и участвовала в самых разных обрядах. Филиппу она полюбилась, и он поспешил сделать ее своей женой. Потом, впрочем, он не раз жалел о своем решении, потому что у Олимпиады оказался очень тяжелый нрав.
 — Ты не первая моя жена, — говорил царице муж, когда та жаловалась ему на дурное, по ее мнению, поведение детей Филиппа от прежних браков. — Ты родила мне Александра, и я назвал его своим наследником, но это не дает тебе права измываться над прочими моими отпрысками.
 — Они слабоумны! — топала ногой Олимпиада. — Слабоумны и опасны для нас.
 — Глупости, — устало возражал Филипп. — Слабоумен один лишь Арридей, и то потому, что слишком часто беседовал с тобой и даже тайно присутствовал на оргиях вакханок. Такое зрелище кого угодно сведет с ума.
 — Что ты, что ты?! — испугалась Олимпиада. — Как ты можешь говорить такое! Если он и был на нашей поляне, то мне об этом ничего не известно. О боги, а вдруг он расскажет кому-нибудь, что я, главная менада Македонии, позволила своему пасынку потешаться над спутницами Диониса?!
 — Непременно расскажет, — подтвердил Филипп, желая доказать жене, что его сын разумен и может связно излагать свои мысли. — Уж я его знаю, молчать не станет.
 — Это мы еще посмотрим, — прошипела сквозь зубы Олимпиада и, будучи женщиной злопамятной, велела замуровать Арридея в стену — живьем и вместе с женой.
 И таких историй было немало. Олимпиада извела всех жен и женщин Филиппа и их детей, причем некоторые были убиты в материнском чреве. Она была так властолюбива, что и мысли не могла допустить, что македонским царем станет не ее блистательный Александр.
 Когда наследнику македонского престола исполнилось двадцать лет, Филипп в очередной раз задумал жениться, причем история умалчивает, озаботился ли он прежде развестись с Олимпиадой. Его новой избраннице было всего шестнадцать, а царю — сорок шесть, так что немудрено, что он с нетерпением дожидался брачной ночи. Но он остался верен себе и так напился, что упал, едва поднявшись с места в пиршественном зале.
 — Вот человек, который собрался идти походом в Азию, а сам не может пройти от ложа к ложу! — воскликнул оскорбленный за мать Александр и, подхватив Олимпиаду под руку, гордо покинул дворец. Он уехал в Иллирию, а мать его отправилась к себе на родину, в Эпир.
 Что же до Филиппа, то он, конечно, понял, что со взрослым сыном ссориться не стоило, и довольно быстро сумел уговорить его вернуться. Но вот с Олимпиадой дело обстояло иначе.
 — Ты не представляешь, маленькая моя, — шептал по ночам Филипп своей новой жене по имени Клеопатра, — что мне приходилось терпеть от этой женщины! Она чудовище, просто чудовище! Конечно, в поклонении Дионису нет ничего плохого, но не с такой же страстью надо любить этого бога! Впрочем, ей всегда нравилось дышать воздухом храмов. Ты же знаешь, на Самофракии издавна почитали детородный орган… да-да, милая, именно его, вот так, вот так, ласкай его, ему это нравится… и Олимпиада участвовала во всех фаллических шествиях, хотя от нее это вовсе не требовалось. А эта ее любовь к змеям? Нет, я понимаю, что Дионис предпочитает змей другим тварям и требует, чтобы его служительницы препоясывали ими свои чресла, но кому же понравится зайти в собственную опочивальню и обнаружить на ложе клубок змей?
 — Брр, — вздрогнула юная Клеопатра.
 — Вот-вот, — подхватил Филипп, — именно что «брр», иначе и не скажешь. И ты представляешь, она всегда, всегда выращивала их в наших покоях, и целовала, и прижимала к груди, и клала в изголовье!..
 Олимпиада не простила Филиппу его «предательства». Историки расходятся во мнениях относительно того, по чьему приказу заколол царя Македонии его же придворный офицер, но многие полагают, будто подослала убийцу именно Олимпиада. Зато доподлинно известно, что после гибели супруга она вернулась во дворец в Пелле и тут же велела офицерам царской стражи зарезать прямо на руках у матери крохотную дочку Филиппа и Клеопатры, а потом ударом кинжала в горло убить и саму Клеопатру.
 — Мама, может, следовало пощадить ребенка? — спокойно спросил Александр, внимательно вглядываясь в искаженное предсмертной мукой лицо Клеопатры. — Она вряд ли смогла бы отнять у меня престол…
 — Нет, сынок, я не желаю, чтобы отродье Филиппа оставалось в живых. Пощадишь ее, потом еще кого-то… оглянуться не успеешь, как сам окажешься в ссылке или на погребальном костре.
 Александр молча кивнул. Он никогда не опускался до бессмысленной жестокости, как его мать, но жестокость, присущую другим, извинял и не упрекал за нее.
 Молодой царь македонян был очень красив — пышные каштановые волосы, голубые глаза, хорошая стать. Единственное, что портило его облик, это легкое искривление плеч и шеи.
 Конечно, с самого детства он считал себя богом и был уверен, что любимый конь Буцефал всегда будет нести его от победы к победе. Ему очень льстили слова поджигателя храма Артемиды в греческом городе Эфесе, который совершил свое черное дело как раз в ту ночь, когда родился Александр. Так вот, Герострат, этот прославивший свое имя в веках преступник, сказал:
 — Я выбрал именно эту ночь, потому что богини наверняка не было в ее храме. Она стояла у изголовья рожавшей Олимпиады…
 Но на всякий случай Александр время от времени справлялся у оракулов, жрецов и прорицателей (пол и наименование их менялись в зависимости от того, какую очередную страну покорял великий завоеватель), станет ли он властелином мира, а также является ли он сыном божества. Надо ли говорить, что все предсказатели были единодушны.
 — Да-да, — твердили они на самых разных наречиях, — без сомнения, о великий царь, ты сын нашего главного бога и наш повелитель!
 Так было в египетских Фивах, и в египетской же Сиве, и в Персии… Но началось все в греческих Дельфах, куда Александр примчался, будучи совсем еще молодым человеком, чтобы спросить мудрую Пифию о своей судьбе. Женщины не было в это время в ее пещере, она бродила по окрестностям и дышала свежим воздухом — ведь в ее обиталище всегда было полутемно и одурманивающе пахло пряными травами.
 — Прорицательница, ты нужна мне! — сказал Александр и бесцеремонно поволок опешившую даму к ее треножнику.
 Когда они вошли в пещеру, Пифия вырвалась и возмущенно воскликнула:
 — Ну, знаешь, Александр, боюсь, никто не сможет противостоять тебе!
 — Это как раз то, что я хотел услышать, — весело откликнулся молодой царь. — Прощай, женщина! Нет нужды обращаться к Оракулу!
 И ускакал в сопровождении верного Гефестиона, друга всей его жизни.
 Заручившись поддержкой богов, Александр начал свои завоевательные походы.
 Он собрал тридцать пять тысяч воинов, велел взять провианта всего лишь на месяц, отправился в Малую Азию и разгромил у реки Исса огромное персидское войско царя Дария. Тяжелые доспехи, которыми так гордились персы, на этот раз оказали им плохую услугу. Конница Александра была легка и поворотлива, и персы никак не могли угнаться за врагами.
 — Побереги себя, царь! — уговаривал повелителя Гефестион. — Мы победили, Дарий бежал, и не надо преследовать его. Ведь ты ранен, хотя, слава богам, неопасно!
 Но полководец не послушался. Он вскочил на Буцефала, натянул свой сиявший золотом шлем и резко взмахнул рукой, посылая воинов вперед.
 … Дарию удалось ускользнуть, но македоняне захватили обоз персидского царя. Там были не только несметные богатства, но и вся семья Дария — его мать, жена и дети.
 — Не забывайте, что наш поверженный враг носил титул Великого царя! Я прикажу казнить каждого, кто осмелится обидеть его женщин и детей! — объявил Александр и послал своего приближенного успокоить родню Дария.
 Ночь после победы Александр провел в шатре персидского владыки. Он был поражен господствовавшей там роскошью и сказал Гефестиону:
 — Вот что значит быть царем!
 Когда Дарий узнал о благородстве Александра, он так растрогался, что предложил врагу половину своего царства и в придачу старшую дочь Статиру с большим приданым.
 Все это Дарий изложил в письме к Александру, причем никто не смог бы упрекнуть перса в заносчивости — он обращался к двадцатитрехлетнему полководцу как к равному и ни словом не упомянул о том, что может еще собрать сильное и могучее войско.
 Послание было зачитано на военном совете. Стояла удушливая жара, и всем хотелось поскорее уйти из шатра, сбросить горячие доспехи и умыться. Но Александр опустил голову на грудь и погрузился в молчание.
 — Почему ты ничего не говоришь нам, царь? — осторожно спросил Парменион, старый военачальник, служивший еще Филиппу.
 — Я размышляю. Мне кажется, Дарий оскорбил меня. Он полагает, будто я готов остановиться и даже повернуть назад. Он думает, что меня можно купить!
 — Если бы я был Александром Великим, — сказал Парменион, — я бы принял это предложение.
 Александр коротко глянул на старика и отрезал: — Я бы тоже, будь я Парменионом! Впрочем, дело было не только в том, что Александр не хотел брать половину, надеясь чуть позже получить все.
 Совсем недавно, во время этого персидского похода, он встретил женщину, которая на долгие годы стала его спутницей. Ее звали Барсина, и она похоронила уже двоих мужей. Последним ее супругом был персидский военачальник Мемнон. Так вот, скорее всего Александр обиделся на Пармениона, который знал о Барсине и все же предложил ему жениться на дочери Дария. Конечно, Александр был мудрым правителем, но молодость все же заставляла его иногда забывать о государственной необходимости.
 «Вот вздорный старик! — подумал Александр. — Я помню, что отец ценил его, но сколько же можно терпеть эти выходки?!» И вскоре Пармениона удалили от царской особы.
 А Барсина забеременела. Едва Александр узнал об этом, он позвал Гефестиона и сказал:
 — Спустя восемь месяцев я сделаюсь отцом. Нужно приготовить матери и младенцу достойные дары. Через неделю мы выступаем в поход. Мне нужны Сирия, Финикия и Иудея. С тебя этого хватит, любимая? — спросил он Барсину, и женщина радостно улыбнулась в ответ.
 Походы оказались удачными. Правда, Газа довольно долго — целых семь месяцев! — сопротивлялась, так что разгневанному македонянину пришлось, едва крепость пала, приказать семь раз протащить вокруг ее стен мертвое тело градоначальника, но в остальном Александру сопутствовал успех. Барсина осталась довольна.
 Потом полководец повел свои войска в Египет. Он задумал основать там нареченный своим именем город и самолично определил направление важнейших улиц, которые пересекались непременно под прямым углом (ни дать ни взять Петербург!). Когда приближенные робко давали понять повелителю, что, как им кажется, не царское это дело по берегу Нила бегать да прикидывать, где пройдет главный проспект, Александр бурчал недовольно:
 — Да ладно вам! Все-таки это место уже зовется Александрия. Что же я, судьбой собственного ребенка и вдобавок тезки озаботиться не могу?!
 Но вскоре царю надоело заниматься строительством, и он решил отправиться в пустыню, в один очень далекий оазис, дабы побеседовать со жрецами Амона и утвердиться в мысли о своем близком с ним родстве.
 — Я хочу превзойти своего предка Геракла, который дошел до Сивы — а именно так зовется этот оазис. Я докажу, что ни в чем не уступаю великому древнему герою! — вот что сказал царь на военном совете.
 Однако приближенные знали истинную цель экспедиции, и именно поэтому во все храмы Сивы были посланы гонцы. Жрецам предписывалось называть Александра сыном могущественного бога Амона. Очень возможно, что сам царь не догадывался о замысле своих друзей и прежде всего, конечно же, Гефестиона. Он шел в Сиву и немного волновался — а вдруг жрецы откажут ему в родстве с их богом?
 Но все, разумеется, обошлось благополучно. Еще в дороге Амон несколько раз являл македонянину свое расположение. Когда путники стали ощущать недостаток воды, бог ниспослал проливной дождь, а когда песчаная буря замела тропу, то ее показали грекам «божий твари» — то ли вороны, то ли змеи, тут древние авторы расходятся. Александр, что вполне понятно, воспринял все эти случаи как благоприятные предзнаменования и потому не удивился, когда жрецы, не дав македонянину даже войти в святилище, вынесли ему навстречу золотую ладью, посредством которой вещал обыкновенно бог Амон, и объявили пришельца фараоном и сыном главного божества Египта.
 …Вот так исполнилось пророчество Нектанава, который, как и обещал, спустя тридцать лет помолодел и вернулся к своим подданным.
 После Александр достиг Вавилона, многие храмы которого лежали в руинах, ибо их приказал разрушить жестокий персидский царь Ксеркс.
 О боги, как же красив был этот древний город! И как радостно встречали Александра, своего нового повелителя, его жители! Они взбирались на крепостные стены и кричали приветствия молодому прекрасному царю и его храбрым воинам. В алтарях всех уцелевших храмов пылал священный огонь, улицы были усыпаны цветами и розовыми венками, а халдейские жрецы торжественно вышли навстречу Александру и поднесли ему дары.
 — Я не ожидал… я никак не ожидал, что так обрадую их! — шептал Александр и незаметно смахивал невольные слезы умиления. Он был сентиментален, этот грозный завоеватель. А в тот день, когда входил в Вавилон, еще и немного пьян.
 На следующий же день он щедро наградил жрецов, почтил местных богов и пообещал восстановить все разрушенные персами святилища — в том числе и храм Мардука. Но за это Александр потребовал немало. Он захотел именоваться так же, как именовался некогда Навуходоносор, которого называли «Царем четырех стран света». Разумеется, воля победителя была выполнена, и Александр получил вожделенный титул властителя мира.
 А потом у царя произошла романтическая встреча. Девушку звали Роксана, она жила там, где нынче расположился Афганистан, и была дочерью местного правителя. Александр влюбился в нее с первого взгляда и пожелал сделать своей женой. Брак был еще и политически выгоден, но, кажется, македонянина это не слишком занимало.
 Брачная ночь получилась невеселая. Она была кровавая, жуткая, вакхически безудержная. Вино лилось рекой, и Александр, сын своего отца, так напился, что даже участвовал в бичевании вакханок — странном развлечении служительниц веселого бога Диониса. И лишь после этого, утомленный, перепачканный кровью, он явился к испуганной Роксане, которая, заметим, была еще совсем девочка, и грубо овладел ею.
 Возможно, наутро он и раскаивался, но нам об этом ничего не известно.
 А затем военные походы пришлось прекратить. Когда жаждавший все большей славы Александр повел свои войска в Индию, они взбунтовались и отказались двигаться дальше. Раздосадованному царю мира пришлось довольствоваться тем, что неподалеку от места, где расходятся Инд и Ганг, по его повелению была воздвигнута колонна с надписью: «Здесь остановился Александр». И великая армия повернула обратно.
 И вот наступил 324 год. Александр уже чувствовал себя усталым и понимал, что пришла пора укрепить свое великое царство, сделать так, чтобы после его смерти оно в одночасье не рассыпалось. «Надо, — решил он, — женить на персиянках как можно больше моих воинов. Это сделает государство сильным, ибо муж не станет сражаться с родней жены».
 И в Сузах была устроена небывалая свадьба…
 — Приведите мне Статиру, дочь Дария! — приказал Александр. — Я хочу взглянуть на нее и решить, чьей женой она станет.
 Девушка, представшая вскоре перед полководцем, оказалась так хороша, что Александр забыл и о Барсине, и о Роксане.
 — Я сделаю ее царицей! — объявил македонянин и повернулся к Гефестиону. — А теперь надо выбрать невесту и для тебя, мой верный товарищ!
 Гефестион молча поклонился в знак повиновения. Македоняне и греки считали нелепостью низко кланяться и тем более падать ниц перед другим человеком. Они и перед богами-то склонялись очень редко, только в случае несчастья, когда просили их о помощи. Но Александр покорил Восток, а жителям тех краев казалось вполне естественным преклонять колени перед повелителем, выражая свое уважение. Великий македонянин хотел, чтобы все подчинялось ему, и именно поэтому со временем стал требовать от своего окружения низких поклонов и коленопреклонения. Гефестион слишком любил своего царственного друга, чтобы спорить с ним, а вот многие другие возражали и даже устраивали заговоры, справедливо видя в нововведении Александра покушение на их права свободных людей. Заговорщиков пришлось казнить…
 Так вот, царь захотел подыскать невесту Гефестиону. Его выбор пал на родную сестру Статиры, и друг великого македонянина опять безмолвно поклонился.
 — Но царь, как же так, ведь ты уже женат на Роксане… — говорили ему немногие смельчаки, сохранившие еще свою волю.
 — Ну и что? — отвечал Александр. — Мы с вами в Персии, а здесь у всех по нескольку жен. Да, кстати, я забыл вам сказать, что женюсь не только на Статире, но и на ее двоюродной сестре. Не хочется мне уступать кому-нибудь из вас дочь Атаксеркса III, все-таки он был смелым воином и неплохим царем.
 У военачальников Александра остались в Греции семьи, но возражать против планов владыки, задумавшего женить своих приближенных на знатных персиянках, никто не посмел. Все понимали, что ждет их в случае отказа. С годами Александр сделался скор на расправу.
 И еще десять тысяч воинов женились в тот день на персидских девушках. Солдатские новые семьи не должны были следовать за армией в Грецию. Детям, родившимся в этих браках, предстояло расти и воспитываться в Азии.
 Для бракосочетания в Сузах был выстроен огромный шатер, покоившийся на великолепных колоннах и напоминавший зал дворца персидского царя. Стены прикрывали пестрые ковры и тяжелые красные, затканные золотом и серебром занавеси.
 Перед множеством невест и женихов выступали индийские фокусники, а также жонглеры, музыканты и певцы.
 Поразили всех подарки, приготовленные царем для участников церемонии. Мало того, что невесты получили богатое приданое, так еще и каждому жениху было пожаловано по золотому кубку.
 И вот, повинуясь сигналам военных рожков, каждая из девственниц направилась к тому человеку, которого предназначили ей в мужья. Статира и ее кузина подошли к великому царю, и он, как велел персидский обычай, звучно поцеловал обеих. И тут же раздались еще десять тысяч поцелуев. Затем принесли жертвы всем богам — и греческим, и персидским — и начали пировать.
 — Всем встать, взять невест за руки и пойти на ложе! — прозвучала команда. И пары дружно удалились туда, где им было предписано провести брачную ночь.
 Мы не знаем в точности, что было дальше. Но хочется верить, что Александр все же не поставил возле лож громогласных сотников, чтобы те указывали, когда женихам следует начинать штурм персидских крепостей.
 Ночь тянулась долго, и Александр остался ею доволен. Сначала он наслаждался ласками двух своих жен, потом велел им отправиться к Гефестиону, а сам принял в своем алькове супругу своего лучшего друга.
 Ну а под утро Александр уже обнимал Гефестиона и говорил ему:
 — Я люблю тебя больше всех женщин мира, мой Гефестион! Никогда и ни с кем не испытывал я такого наслаждения.
 Можно представить себе отчаяние великого царя, когда всего лишь несколько месяцев спустя после бракосочетания в Сузах ему сообщили, что его друг при смерти. Он поспешил к ложу больного, но опоздал. Гефестион был мертв. — Почему вы не спасли его? — грозно вопрошал безутешный Александр придворных лекарей, и те отвечали, что болезнь казалась неопасной и что покойный — да простит их великий царь! — слишком уж предавался разного рода излишествам, которые нанесли невосполнимый урон его здоровью.
 Александр приказал казнить провинившихся врачей, срезал в знак траура свою великолепную шевелюру и занялся подготовкой к похоронам. Он призвал к себе всех самых знаменитых зиждителей Эллады. Царь вознамерился воздвигнуть Гефестиону в Вавилоне грандиозный и совершенно безвкусный памятник, который соперничал бы с египетскими пирамидами.
 — Нам не хватит денег, повелитель, — осторожно говорил казначей.
 — У нас не хватит, значит, заплатят соседние города и все враги моего дорогого Гефестиона, — мрачно отвечал царь.
 В последние дни мая 323 года тело умершего положили на погребальный костер. Он был столь огромен, что пришлось вырубить угол прославленных висячих садов Семирамиды, а его пламя поднялось выше, чем вздымалась некогда знаменитая башня Э-темен-анка. Александр был болен малярией, которую подхватил на гнилых болотах в окрестностях Вавилона. Его бил озноб, и он шептал что-то, прощаясь со своим другом, который навсегда покидал его…
 Череда поминальных торжеств казалась бесконечной. Во время этих печальных пиршеств Александр так измучил себя, что не смог справиться с тремя сильнейшими приступами малярии, последовавшими один за другим. На закате 13 июня 323 года до новой эры Александр Македонский испустил последний вздох. Великому царю было всего тридцать три года…
 Многие после него осмеливались называть себя божественными и повелителями мира, но все они были лишь жалкими подражателями этого великого воина.

 ТРЕТЬЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ БОЖЕСТВЕННОГО АВГУСТА

 Гаю из рода Октавиев повезло с родней. Его двоюродным дедом был сам великий Гай Юлий Цезарь, который усыновил внучатого племянника и назначил его своим преемником. Став правителем Рима и приняв имя Гай Юлий Цезарь Октавиан, он принялся распускать слухи, будто долго колебался, прежде чем согласился сделаться консулом, но, судя по всему, это было неправдой.
 Часто, очень часто поговаривали в Вечном городе о том, что наследник Юлия Цезаря, получивший после его смерти чрезвычайные и очень широкие полномочия, происхождение имел темное и низкое.
 Многочисленные сторонники Марка Антония — того самого, что был любимцем Юлия Цезаря, а позже сделался любовником и мужем египетской царицы Клеопатры, — терпеть не могли нового властителя Римской республики и потому с удовольствием клеветали на него. Хотя, вполне возможно, никакая это была не клевета, а истина, которую, впрочем, никак нельзя было подтвердить документально.
 — Вы только поглядите на него! — заявляли эти люди, имея в виду Гая Октавиана, совсем еще в ту пору молодого, имевшего от роду всего девятнадцать лет. — Неужели кто-нибудь поверит, что этот урод родился от приличных благородных родителей? Волосы редкие, зубы мелкие и нечистые, рост крохотный, нос острый и вечно мокрый, а лицо смуглое, как у какого-нибудь чужеземца!
 — Да вроде он утверждает, будто его отец был управляющим македонской провинцией… — сомневались слушатели. — Вот еще! — фыркали недоброжелатели. — Все знают, что отец его был презренным менялой, а прадед с материнской стороны приехал из Африки и держал где-то в Ариции не то лавку с целебными мазями, не то мельницу…
 В конце концов консулу надоело слушать о себе все эти гадости. Он объявил Марка Антония врагом римского народа и изгнал его из страны. Как ни странно, он не стал мстить клеветникам и позволил им с чадами и домочадцами уехать к Антонию.
 Но внешность у того, кто очень скоро стал Божественным Августом, действительно была непривлекательная. Плохие зубы и смуглая кожа — это еще куда ни шло. А покрытое пятнами и похожими на лишаи расчесами тело? А хромота, которую он никак не мог скрыть? А нелюбовь к холоду и — вот странность-то! — к жаре, заставлявшая его летом всегда носить съезжавшую на нос огромную шляпу, а зимой натягивать под тогу не меньше четырех теплых туник, что делало императора похожим на капусту?.. И только его глаза, блестящие, странного стального цвета, под взглядом которых противники часто замолкали и опускали головы, заставляли поверить в то, что Октавиан Август был незаурядным, а возможно, даже великим человеком и императором.
 Наверное, как раз эти глаза и мелькавшие в них иногда искры гениальности и влекли к Гаю Октавиану женщин. Он три раза произносил клятву супружеской верности, но любил по-настоящему только однажды.
 Первой его спутницей стала Клавдия, падчерица Марка Антония, на которой он женился только потому, что этого требовала политическая необходимость.
 — Но я не хочу разрывать помолвку с дочерью Публия Сервилия, — заупрямился было правитель. — Я знаю ее уже много лет, и мы так хотели…
 — Нет! — взревели солдаты обеих армий — и Антония, и Гая Октавиана. — Наши вожди должны помириться, а для этого им надо стать родственниками! Иначе мы взбунтуемся!
 Поскольку римские воины слов на ветер не бросали, то перепуганный правитель дал согласие жениться.
 Но все сложилось крайне неудачно. Союз с Марком Антонием оказался очень кратковременным, юная Клавдия влюбилась в мужа и ходила за ним по пятам, прося уделить ей хоть немного внимания и всхлипывая, а ее мать Фульвия то и дело ездила на виллу к молодым и задавала разные неприятные вопросы касательно денежного обеспечения Клавдии. Вдобавок теще очень не нравился зять, и она не скрывала этого.
 Несколько недель Гай Октавиан терпел, скрипя зубами, но потом рассердился и вернул жену обратно в лоно ее семьи. На возмущенные крики тещи он ответил коротко и спокойно:
 — Какой взял, такой и отдаю.
 И действительно, Клавдия осталась девственницей. Конечно, такой брак ее опозорил, но зато Гай Октавиан был доволен. Правда, Фульвия заикнулась было о том, что ее зять — не мужчина, раз не смог овладеть девушкой, но Гай Октавиан предусмотрительно завел себе нескольких любовниц (от которых, кстати сказать, впоследствии имел целых четырех детей).
 Вот так закончился его первый короткий брак. Второй оказался немного длиннее, но столь же неудачным.
 Скрибония была дочерью одного из виднейших римских политиков и славилась своей красотой и развращенностью. Гай Октавиан стал ее третьим мужем. Она родила ему дочь Юлию и скорее всего этим бы не ограничилась, ибо была плодовита (прежде она уже дважды становилась матерью), но тут консул встретил Ливию Друзиллу и без памяти влюбился в нее.
 Помаявшись какое-то время, он понял, что делать нечего и что придется ему пренебречь тем, что сам он женат, а Ливия имеет мужа и к тому же беременна. Он прикинул, как лучше поступить, и решил обратить наконец внимание на нрав Скрибонии. Заявив, что жена его — «особа премного развращенная» и что он не в силах больше жить под одной крышей с этой распутницей, он отослал Скрибонию прочь.
 Что же до Ливии, то она обыкновенно поступала так, как ей говорили. Она принадлежала к очень знатному семейству Клавдиев, и ее родня всегда противодействовала Цезарю. Отец Ливии погиб как один из последних сторонников Брута, убийцы императора. И муж, пожилой Тиберий Клавдий Нерон, за которого белокурую и голубоглазую красавицу отдали совсем молодой, тоже ненавидел и покойного тирана Юлия, которого — о, позор! — совсем недавно провозгласили божественным, и его преемника, этого «коротышку, у которого нет ничего, кроме звучного имени».
 И Ливия во всем покорствовала мужу. Когда супруг сказал, что им троим (у Неронов был маленький сын Тиберий) предстоит бежать за границу, она молча кивнула и кликнула служанку.
 — Собирай вещи, — коротко велела она. — Мы все завтра уезжаем.
 Вскоре супругам стало известно, что в Риме наступило перемирие и что можно без опасений возвращаться. Ах, если бы знал Тиберий Клавдий, что ждет его в столице, он наверняка бы повременил с возвращением и задержался в Спарте. Но Ливия ждала ребенка, и потому муж захотел, чтобы она как можно скорее очутилась среди привычной роскоши и необходимых для любого знатного римлянина удобств.
 Почти сразу после возвращения Ливия и встретила Гая Октавиана…
 Некоторые утверждали, будто она сама подсказала наследнику Цезаря ославить Скрибонию прелюбодейкой, а потом прогнать. Может, так оно и было, но скорее всего Гай Октавиан объявил ей о своем желании развестись, чтобы жениться на ней, и она согласилась. Ведь стать супругой правителя Рима — это почетно. Это лучше, чем быть замужем за человеком, которого в любой момент могут обвинить в государственной измене.
 И вот уже Ливия сообщила мужу о том, что хочет расстаться с ним. Сделала она это якобы в таких словах:
 — Разведись со мной! Я на пятом месяце беременности, но не ты отец моего ребенка. Ты трус, потому что не продолжаешь дело своих сторонников, а я не хочу рожать детей от труса!..
 Неизвестно, зачем понадобилось Ливии приплетать сюда политику, но, так или иначе, муж все понял. Узнав имя счастливого соперника, он хмыкнул, покрутил в изумлении головой и решил:
 — Не стану я ссориться с тем, кто правит Римом. Мне не одолеть его, а так, может, меня и моего сына Тиберия оставят в покое.
 Забегая вперед, скажем, что Тиберия-младшего в покое не оставили. Он был одним из лучших полководцев своего времени, а потом Август усыновил его и сделал своим наследником. В историю он вошел как император Тиберий.
 …Итак, Тиберий-старший пришел к Гаю Октавиану и сказал ему:
 — Если ты любишь эту женщину, бери ее. Но только соблюдай приличия!..
 И приличия были соблюдены. Тиберий Нерон развелся с Ливией и оказался настолько любезен, что даже присутствовал на ее свадьбе с Гаем Октавианом, которую сыграли спустя несколько недель после развода. Невеста стояла перед жрецом в одеянии римской невесты — в тунике без швов, стянутой на поясе шерстяным поясом, и в плаще шафранно-желтого цвета; на голове у нее была ниспадавшая из-под венка из полевых цветов длинная оранжевая накидка… И все бы хорошо, да только Ливия была красна как рак и то и дело норовила прикрыть накидкой свой круглый животик.
 Понтифики (то есть верховные жрецы), конечно, должны были бы запретить эту свадьбу, но ими были оба заинтересованных лица — и бывший муж, и царственный жених.
 Три месяца спустя Ливия родила Друза. Злые языки утверждали впоследствии, что Август и впрямь божествен, раз его дитя пробыло в чреве матери всего три месяца.
 Но Августу и Ливии не удалось зачать ни единого ребенка. И скорее всего это объяснялось тем, что в их первую брачную ночь муж не посмел прикоснуться к беременной супруге и позже так и не смог преодолеть
 себя и в полной мере осуществить свои права, хотя и любил Ливию всем сердцем. Кроме того же, Август был человеком богобоязненным да к тому же понтификом и понимал, что этот брак греховен.
 Август любил Ливию до своего смертного часа. Он умер у нее на руках, и его последние слова были:
 — Ливия, помни о нашей общей жизни и прости!..
 Когда вскрыли императорское завещание, выяснилось, что правитель даровал своей супруге титул Августы, то есть божественной, и никто этому не удивился, потому что все знали, как высоко ценил ее покойный цезарь.
 …Ливия надолго пережила своего божественного супруга и до конца дней вспоминала, как счастлива была со своим первым мужем. О ночах, проведенных ею на ложе Августа, вспомнить было нечего.

 ЖЕНИТЬБА НАИХРИСГИАННЕЙШЕГО ВАСИЛЕВСА

 — Посмотри, что за прекрасное видение! — шептали друг другу путники, которые первый раз прибывали морем в город, хранимый богом, — в Константинополь. — Неужели мы не спим? Неужели это нам не чудится? Это же небесный Иерусалим!
 И путешественники, кто бы они ни были — купцы, авантюристы всех мастей, многое повидавшие на своем веку, или же храбрые воины-наемники, принимались щипать себя и своих спутников, дабы удостовериться, что они не грезят наяву.
 Константинополь и вправду был удивительным городом. В Откровении Иоанна Богослова так описан небесный град: «святой город, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего… Весь город был чистое золото».
 Властители Константинополя долгие века стремились к тому, чтобы приезжему и пришлому люду казалось, будто столица Византии находится не на земле, а на небесах. Ах, как сияли в солнечных лучах купола пяти сотен церквей и соборов! Каким толстым слоем золота были покрыты крыши роскошных дворцов! Какие изумительные позолоченные мозаики украшали стены и полы домов и храмов! А золотых дел мастера, которые прямо под открытым небом, на глазах изумленных чужестранцев и ко всему привыкших горожан отливали блестящие монеты с профилем равноапостольного василевса? А портные, с утра до вечера трудившиеся над драгоценными златоткаными нарядами и тут же выставлявшие их на продажу?..
 Да, было чему подивиться в Константинополе — городе, хранимом богом. И вот какой-нибудь иноземец засматривался на все эти чудеса да и застывал прямо посреди улицы, разинув рот от изумления и размышляя о том, что неплохо, наверное, жить в Византии, где тебя со всех сторон окружает золото. Но лучше бы ему было не стоять подобно изваянию, потому что его вполне мог сбить с ног какой-нибудь экипаж — к примеру, открытая повозка, одна из тех, в которых передвигались по городу знатные дамы. Повозка эта была просто чудо что такое! На ее украшение пошло столько золота, серебра, эмали и перламутра, что в иной стране владелец просто побоялся бы дать зевакам возможность любоваться столь ценной вещью. В Константинополе же никто и внимания не обращал на всю эту роскошь. Привыкли! Разве что неодобрительно косились вслед какому-нибудь юному богатому франту, который пускал своих коней во весь опор, так что неслась его блестящая от золота и перламутровых пластин колесница по мостовой, давя неосторожных.
 Но если даже улицы Константинополя поражали своим великолепием, то каковы же были обиталища равноапостольного и всехристианнейшего василевса — святой, или Влахернский, дворец и Буколеон? В Византии хранилось огромное количество желтого металла — больше, чем в любой другой стране мира, и, разумеется, во дворцах Багрянородных (или Порфирогенетов, как издавна именовали византийских императоров) его было очень много. Ведь рай, конечно же, полон золота, а государство, которым управляли премудрые василевсы, было построено по тем же законам, что и небесное царство. В нем существовали свои ангелы, свои архангелы — и свой царь-Христос, чьим воплощением являлся пресветлый василевс.
 — Есть ли в этом замке хотя бы один зал, не украшенный изображением господним? — изумлялись те путешественники, чья знатность позволяла им попасть внутрь Влахерна. — Там был Пантократор, здесь — младенец Иисус, нежно прильнувший к груди Богоматери!.. Ах! — И слова замирали у них на устах, ибо входили чужеземцы в Хрисотриклинион — Тронный зал.
 Ничего пышнее и роскошнее не приходилось видеть ни одному европейцу — ни даже азиату, который не должен был вроде бы удивляться обилию дорогого металла. Стены зала были выложены золотом, отделаны золотом, обрамлены золотом! Хрисотриклинион казался прибежищем небожителей, неким обиталищем праведников.
 И вздрагивали чужеземцы, ловя на себе бесстрастные взгляды византийских властителей, чьи мозаичные портреты украшали стены. Василевсы-победители, василевсы в славе, василевсы-воители за дело святой Церкви, василевсы, одолевающие рыкающих львов, смотрели на пришельцев, и те чувствовали себя ничтожными муравьями и боялись даже подумать о том, чтобы встретиться лицом к лицу с живым василевсом — воплощением бога на земле.
 А потом они видели трон — из чистого золота, разумеется. И им говорили, что на нем восседает иногда император, облаченный точно так же, как те его предшественники, что изображены на стенах зала. А рядом с троном василевса стоял еще один, предназначенный для василиссы — супруги владетеля Византии. Когда же императора нет в зале на его троне непременно лежит требник, открытый на нынешней дате…
 — Но почему? — робко спрашивал гость, и ему с готовностью объясняли, что подлинным государем Византии является Христос и что именно Он восседает на византийском престоле, когда василевса нет.
 — Но разве всемилостивейший император (приезжие легко усваивали все титулы василевса, ибо придворные непременно упоминали хотя бы один из них, говоря о своем повелителе) не занимается делами государства с утра и до вечера? Разве не восседает он на этом троне каждый день?
 — Конечно, нет. — Царедворец холеной, унизанной перстнями рукой коснулся своего гладкого подбородка; возможно, прикрыл губы, которые тронула невольная усмешка. — У всемилостивейшего василевса, да дарует ему господь долгую жизнь, нет времени на то, чтобы посвящать приему послов и разбору тяжб сановников каждый день. Он вместе с патриархом участвует в богослужениях, а в нашем городе не одна сотня храмов…
 Но на удивление подробный, даже, пожалуй, мелочный этикет требовал от василевса не только присутствия на религиозных церемониях. Каждая трапеза этого воплощения Христа заканчивалась тем, что он преломлял хлеб и торжественно смачивал губы вином, напоминая тем самым о Тайной вечере. Поскольку торопиться живому богу, всегда окруженному облаками фимиама, не пристало, любой его обед тянулся так долго, что приближенные едва не засыпали, и только хорошая выучка и страх перед жестоким наказанием заставляли их держаться прямо.
 А день святой Пасхи византийский государь встречал в окружении двенадцати апостолов и завернутый в погребальные пелены; лицо же его покрывал густой слой белой краски, чтобы он выглядел бледным, точно покойник.
 Что же до ангелов, то их при дворе императора успешно заменяли евнухи. Их было во Влахерне несметное количество, и многие из них занимали весьма почетные и доходные должности. Ведь почти все незаконнорожденные отпрыски василевсов еще в детстве оскоплялись, дабы в будущем они даже помыслить не могли о том, чтобы воссесть на трон. Евнухи становились советниками государя, управляющими его имений, дипломатами. Они вели праздную и приятную жизнь — но никто из них не охранял женскую половину дворца. Императрица, коронованная еще до свадьбы, обладала почти той же властью, что и ее муж.
 Да-да, как ни странно, это живое божество, к которому можно было обращаться, лишь стоя на коленях, это воплощение господа, чьи аудиенции назывались Откровениями, этот небожитель, который обыкновенно выражал свое согласие или несогласие одним только движением век и чью корону и скипетр украшал святой крест, находил себе жену и уводил ее в опочивальню, как простой смертный, — чтобы появились на свет дети и чтобы не пресеклась династия.
 То есть, разумеется, никакой василевс сам не искал себе супругу. Когда ему приходила пора жениться, в одном из залов святого дворца собирались высшие сановники и принимались обсуждать, как именно должна выглядеть будущая императрица. Оговаривалось все — стан, грудь, бедра, цвет кожи, длина и оттенок волос, размер и цвет глаз. Споры были такими горячими, что вельможи нередко теряли голос и принимались хрипеть и сипеть. Тогда невольники — превосходно вышколенные и безмолвные — подносили господам кубки с подогретым вином, ароматизированной водой или пивом (кстати сказать, византийское пиво было очень густым, очень сладким и очень пряным и нимало не походило на привычный европейцам напиток из хмеля и ячменя).
 Промочив горло и подкрепившись фруктами, крохотными медовыми пряничками или острыми на вкус маленькими сырками из овечьего молока, сановники возвращались к спору.
 — Многоуважаемый великий друнгарий (командующий флотом), — с легким поклоном произнес стратиг Аргирий, правитель одной из византийских провинций, — настаивает на медных волосах избранницы пресветлого василевса. А я не согласен с ним. Да-да, не согласен! — твердо повторил он, заметив, как встрепенулся не привыкший к возражениям друнгарий. — Мы тут говорили о голубых глазах. Но где же это видано, чтобы у медноволосых девиц были голубые глаза?! Да простят меня благородные господа друнгарий и поддержавший его протовестратор (постельничий), но я думаю, им обоим просто-напросто нравятся именно медноволосые женщины. Не хочу прослыть сплетником, однако же, если понадобится, я смогу подтвердить свои слова и указать, где именно проживает их общая избранница.
 — Что-что? — вскочил с обтянутого переливчатым шелком мягкого табурета протовестратор — причем на удивление легко вскочил, даже дородность его ему не помешала. — Да как же смеет благородный господин стратиг говорить такое?! Я… я оскорблен. Пускай мой обидчик объяснится!
 — Полноте! — усмехнулся Аргирий. — Погляди-ка лучше на нашего флотоводца. Вот с кем тебе нужно объясняться.
 Все присутствующие дружно посмотрели на господина друнгария. Он сидел опустив голову, и на его покрасневшей потной лысине блестели крупные капли пота. Протовестратор поджал губы, сел и задумался. Сановники продолжали спорить, но он не проронил больше ни слова. По всему судя, его уже не занимала невеста равноапостольного василевса. Наверное, он прикидывал, как ему следует вести себя с ветреной любовницей. Нет, отнюдь не все византийские придворные были евнухами.
 …Наконец господа советники решили, что волосы у василиссы будут черные. Тем более что ее царственный супруг предпочитал черноволосых. Впрочем, твердой уверенности в этом ни у кого не было, ибо юный Константин еще и сам не знал, какие красавицы ему по душе. Он был покорен своей властолюбивой матери, женился только в угоду ей и потому не мог полностью удовлетворить любопытство сановников, которым предстояло вот-вот отправить на поиски императорской невесты верных людей.
 Посланцы двора должны были заглянуть во все византийские города и веси и, сверяясь с выданным им описанием девушки, отыскать ту, что могла бы подойти их повелителю. Причем она могла принадлежать к какому угодно сословию — лишь бы соответствовала требованиям и была девственницей. Таким образом любая нищая красавица могла рассчитывать на то, что в один сказочный день она станет женой всемогущего василевса и возложит на себя корону.
 Мать Константина, василисса Ирина, овдовела в 780 году и сразу прибрала власть к рукам. Много лет назад ей, тогда безвестной афинянке, улыбнулось счастье, и она вышла замуж за императора Льва Сирийца IV. Ей так понравилось жить в Константинополе и сидеть рядом с царственным супругом на золотом троне, что она твердо решила стать со временем полновластной правительницей Византии.
 — Сделай так, чтобы муж мой умер раньше меня и раньше того времени, когда мой сын повзрослеет и сможет взойти на престол! — молилась Ирина какому-то своему — и не очень-то доброму! — богу. И он внял просьбам зеленоглазой красавицы: Лев скончался, и его вдова стала регентшей. Юному Константину VI исполнилось тогда всего десять лет.
 Ирина не теряла времени даром. У ее покойного мужа было пятеро братьев, которые, разумеется, тоже хотели участвовать в управлении страной и в воспитании императора. Всех их под самыми разными предлогами сослали в отдаленные провинции, и регентша велела учредить за ними строгий надзор. Ну а те, кто верно служил их отцу Константину V и ее покойному супругу Льву IV, лишились своих высоких государственных постов. Конечно же, некоторые пытались протестовать и даже бунтовать. Таких пришлось убить.
 — Государыня, — убеждали Ирину ее советники, — ты излишне жестока. Ты наживешь себе врагов!
 — И пусть! — отвечала женщина. — Я не стану искать обходных путей. Если я проявлю снисхождение, меня ждет незавидная судьба.
 А оставшись в одиночестве, она часто говаривала:
 — Ах, и отчего только я не могу сделаться мужчиной?! Тогда никто, никто не посмел бы отнять у меня трон! А так… Так мне обязательно придется передать власть сыну, этому мальчишке, молокососу, который всегда будет слишком слаб для того, чтобы править великой империей!
 Во времена василиссы Ирины Византия процветала. Регентша прекрасно знала свой народ, знала, как он любит пышность и богатство, как относится к искусствам и ремеслам. Она поощряла торговцев, всегда была милостива к поэтам и художникам и очень любила, когда купцы, возившие в чужедальние края свои дивные товары, возвращались на родину с полными кошелями золотых монет и рассказывали о том, что видели за морем. Нет, она, конечно, не допускала их до себя, но советники непременно во всех подробностях излагали императрице новости, услышанные ими от удачливых купцов.
 За семь лет своего царствования Ирине удалось справиться даже с иконоборцами — а такое было бы не по плечу и иному мужчине. Еще в 730 году василевс Лев III Сириец (тот самый, что основал Сирийскую династию) запретил почитать иконы. Мало того: велено было срывать их со стен храмов, выносить на площади и прилюдно сжигать. От Византии тогда отвернулась удача, ее теснили неверные, и Лев III решил, что во всем виновато именно иконопочитание.
 — Моисей не разрешал поклоняться рукотворным образам! — упрямо твердил император тем немногим, кто осмелился вступиться за священные лики. — Все беды государства от того, что мы забыли об этом запрете!
 Римский папа объявил византийца антихристом и проклял его на спешно созванном соборе.
 Эпоха иконоборчества продолжалась довольно долго, и конец ее пришелся на 787 год, когда Византией управляла василисса Ирина. Эта решительная женщина очень любила давние изображения Пантократора, украшавшие нарядные базилики: Христос был таким грозным, таким мрачным и таким величественным, что у Ирины, подолгу смотревшей на золотые мозаики, перехватывало дыхание. И она шептала:
 — Нельзя уничтожить такую красоту! Это моя страна, и я не допущу, чтобы стены храмов бесстыдно оголились! Я велю отыскать уцелевших богомазов — и иконы вновь вернутся в церкви.
 И так оно и случилось, ибо Ирина не привыкла бросать слов на ветер.
 Время шло, и вот уже Константин стал почти взрослым. Мать задумалась над тем, где бы отыскать ему невесту. Ей не слишком-то хотелось полагаться на случай и женить сына на той девице, что привезут в Константинополь посланные знатными придворными верные люди. Ирина была самого простого рода и, возможно, именно поэтому мечтала о невестке королевской крови. От купцов-путешественников она узнала о некоем могущественном правителе Карле, которому подчинялась едва ли не вся Европа. У него была дочь по имени Ротруда. Ее-то и предназначила Ирина в невесты своему сыну.
 Да-да, именно предназначила. У василиссы не было никаких сомнений в том, что Карл, прозванный Великим, сочтет для себя за огромную честь породниться с наихристианнейшими правителями Византии.
 — Доставьте принцессу сюда, — напутствовала она «ангелов», то есть занимавших высокое положение при дворе евнухов, — и дорогой постарайтесь обучить ее хорошим манерам. Она должна привыкнуть почаще мыться, носить подобающие ее положению платья и есть из собственной тарелки, а не хватать куски мяса с общего блюда, как это делают все варвары.
 Преисполненные важности евнухи явились к Карлу и на блестящей латыни объявили ему о желании пресветлой василиссы.
 — Просим тебя, государь, — добавил один из посланцев, — побыстрее представить нас твоей благородной дочери, дабы мы могли без промедления приступить к обучению ее нашему придворному этикету.
 Карл погладил бороду и ответил, что польщен предложением византийской государыни, но не знает пока, как отнесется ко всему этому Ротруда. Латынью король франков и будущий римский император владел ничуть не хуже безбородых и благоухавших ароматными маслами византийцев, но он намеренно скомкал беседу, прикинувшись, что говорить на чужеземном языке ему трудно.
 — Они не пришлись мне по сердцу! — несколько часов спустя заявил Карл своей любимой дочери Ротруде. — Я знаю, отчего у мужчин бывают такие тонкие и писклявые голоса… Нет-нет, тебе это пока знать не пристало, — сказал он, прочитав во взоре девушки вопрос. — Так вот, я не хочу, чтобы ты жила при дворе, где подобные люди в чести. Но я не стану неволить тебя. Я не отсылаю их немедленно назад. Пускай поживут у нас, погостят, присмотрятся к нашим обычаям. А ты, дитя мое, не забывай о развлечениях. Беседуй с византийцами, уделяй им толику своего времени, но не уставай. Ты стала какая-то бледная. Может, гуляешь мало? Подыщу-ка я тебе подходящего спутника из своей свиты — и ездите с ним верхом. Знаю, знаю, что твои дамы этому не обучены, но они будут следовать за вами в повозках, в отдалении.
 И Карл подыскал-таки дочери спутника, да такого, что сопровождал ее потом не только на конных прогулках, но и на жизненном пути. Юная Ротруда без памяти влюбилась в этого юного дворянина и, конечно же, больше и слышать не хотела ни о каком Константине.
 Карл вежливо сообщил византийцам об изменившихся обстоятельствах и проводил их до самых границ своей страны.
 Ирина не разгневалась, услышав рассказ знатных евнухов об их неудачной поездке. Пожалуй, она даже обрадовалась, тому, что ее сын женится так, как женились до него многие и многие василевсы.
 — Если Карл и. впрямь столь могуществен, как о нем рассказывают, то не нужна мне его дочь, — решила василисса. — Чего доброго, Константин сблизится с хитрым франком и пожелает избавиться от меня — а Карл поможет ему в этом, дабы укрепить власть любимого зятя. Нет уж, лучше я сама выберу сыну жену — из тех девиц, что привезут в Константинополь мои посланцы. Надеюсь, мне удастся не ошибиться и отыскать самую тихую и покорную.
 Ирина призвала к себе сына и объявила ему:
 — Ты женишься, и очень скоро, но вовсе не на дикарке Ротруде. Забудь о ней и готовься к свадьбе.
 — Но, матушка, как же так? — тихо проговорил восемнадцатилетний василевс. — Я уже влюбился в эту иноземную принцессу. Я так ждал ее!..
 — Стыдись, сын мой, — презрительно фыркнула Ирина. — Ты — живое божество и не должен влюбляться, как последний из твоих подданных. И не смей противоречить мне! — прикрикнула она на юношу. — Ступай! Тебя уже ждет патриарх!
 Посланцам сановников долго не везло, но наконец двоим из них улыбнулась удача.
 Как-то вечером они въехали в одну бедную армянскую деревушку. Было уже очень поздно; их измучили жгучее солнце и пыль, скрипевшая даже на зубах. Страшно хотелось пить, есть и спать. Привыкшие к роскоши византийцы мечтали только об одном — чтобы путешествие их поскорее закончилось и они смогли бы вернуться домой. Посланцы уже разуверились в том, что им удастся отыскать нужную девушку.
 Оглядевшись по сторонам, константинопольцы поняли, что в этом богом забытом месте нет даже самой жалкой харчевни. Домишки, лепившиеся к скалам, были столь бедны, что путникам и в голову не пришло проситься к их хозяевам на ночлег. Они окликнули возвращавшегося с поля крестьянина и спросили, где бы тут можно было скоротать ночь. И крестьянин указал им на стоявший в некотором отдалении и скрытый за деревьями дом.
 — Там обитает святой человек Филарет, — сказал крестьянин и осенил себя крестом. — Нет-нет, он вовсе не богат, наш священник, но очень добр и милосерд. Я уверен, что он не откажет вам в крове.
 Византийцы постучали в дверь Филарета, и тот приютил их — впрочем, не бескорыстно. Путники обменялись короткими насмешливыми взглядами, заметив, как вспыхнули при виде золотой монеты глаза старика.
 — Мне трудно живется, — пожаловался Филарет, когда гости умылись с дороги и сели к столу, на котором стояли две глиняные миски с горячей чесночной похлебкой и кувшин терпкого вина. — Я спасаю души людей и счастлив этим, но мне жаль моих трех внучек. Неужели им суждено умереть бездетными и одинокими? Женихов-то им тут не сыскать.
 — У тебя есть внучки, старик? — с любопытством осведомились императорские посланцы. — И каковы же они?
 Филарет хлопнул в ладоши. Явилась старуха служанка, выслушала приказ привести девушек и отправилась будить их.
 Увидев Филаретовых внучек, гости забыли про свою усталость. Все три девушки были настоящие красавицы, но старшая, пятнадцатилетняя Мария, сразу показалась им той, кого они так долго искали. На всякий случай сверились с заветным пергаментом, на котором были написаны приметы будущей невесты василевса. Все совпало! Слава богу! Значит, их утомительное, вот уже несколько месяцев тянувшееся странствие подошло к концу.
 Византийцы немедленно открыли Филарету истинную цель своего путешествия и принялись уговаривать его поехать вместе с ними в Византию — чтобы сопроводить свою внучку, которой, возможно, предстоит короноваться венцом равноапостольных василевсов.
 — А вдруг Мария не понравится государыне? — спросил подозрительный старик.
 — Не волнуйся об этом, добрый человек, — ответил один из посланцев двора. — Тогда ей заплатят большие деньги и с миром отпустят.
 — Завтра едем в Константинополь! — объявил священник своему изумленному семейству — и утром, после того как все без исключения односельчане узнали о выпавшем на долю Марии счастье, Филарет и его внучки тронулись в путь.
 Мария была девушка простая и скромная. Она не верила в то, что может стать императрицей, но хотела в мельчайших подробностях запомнить свое путешествие в Константинополь и проведенные там дни.
 — Как же удивятся подружки, когда я расскажу им, где была и что видела! — шептала Мария, осторожно ступая по блестящему мраморному полу дворца, в котором поселили ее и других девушек, привезенных из византийских провинций. — Сколько золота, цветов, красивых столов и диванов!.. А какие дивные занавеси висят на окнах! И какие странные птицы нарисованы на стенах!
 Марию поразили императорские гербы — двуглавые византийские орлы, высокомерно глядевшие на запад и на восток.
 В назначенный для смотрин день ее выкупали, надушили, нарядили в изумительной красоты одеяние и — рассказали, как себя следует держать. Потом ее отвели в огромный зал, где парил на потолке исполинский мозаичный Христос в окружении четырех евангелистов. Там уже находилось около дюжины девушек — красивых, разряженных, с тщательно убранными волосами и очень похожих на Марию.
 — Это правда, что ты крестьянка? — презрительно спросила Марию одна из красавиц.
 — Правда, — робко кивнула внучка деревенского священника.
 — И ты думаешь состязаться с нами? Мы же все дочери знатных родителей. По-моему, тебе следует упасть в ноги управляющему дворца и умолять его отправить тебя домой, — подхватила вторая девушка.
 Завистливые красавицы готовы были выцарапать друг другу глаза, но отвращение к крестьянке заставило их объединиться.
 — Почему вы смеетесь надо мной? — удивилась Мария. — И зачем пытаетесь обидеть? Давайте подружимся. Если одной из нас повезет, она непременно озаботится судьбой остальных.
 — Не докучай нам, милочка! — оборвала ее самая надменная из красавиц. — Мой отец — стратиг, и мне не к лицу беседовать с тобой. Ты так наивна. Почти глупа. И совсем не красива. Вдобавок от тебя пахнет навозом. — И знатная девица презрительно сморщила нос и отошла в сторону.
 Эта девушка вела себя не менее вызывающе и тогда, когда с ней начали беседовать те, кто должен был решить ее судьбу. Вопросы в основном задавали двое — сама василисса и ее ближайший советник евнух Ставракис. Еще несколько советников и юный император Константин молчали.
 — Ты красива, неглупа и из знатной семьи, — нахмурившись, внезапно заявила Ирина, — но трон божественных василевсов не для тебя. Возвращайся домой!
 Прочие девушки тоже не понравились императрице. Они слишком независимо держались и к тому же были слишком богаты. Ирина считала, что со временем они захотят избавиться от властной свекрови.
 А вот Мария Амния василиссе приглянулась. Деревенская девушка была застенчива, покорна, нежна и стыдлива. Она-то уж наверняка до конца своих дней будет благоговеть перед той, что вырвала ее из нищеты и вознесла на вершину.
 — Сын мой, — сказала императрица непререкаемым тоном, — Мария Амния будет твоей женой.
 — Хорошо, матушка, — безучастно ответил Константин. Марию ввели в зал, и божественный василевс степенно сошел с трона и вручил ей золотое яблоко — знак того, что она избрана.
 Мария заплакала от радости.
 А вечером весь город узнал о том, кто станет новой василиссой, и народ криками приветствовал скромную девушку из крохотной армянской деревни.
 Юный василевс так и не забыл прекрасную принцессу из страны франков. Вот почему подготовка к свадебным торжествам нимало его не занимала.
 — Ты велела мне жениться — и я женюсь, — повторял он, когда Ирина упрекала его за то, что он не проявляет интереса к невесте. — Чего еще ты хочешь?
 И вот в ноябре 788 года Мария, коронованная императорской короной, вышла замуж за Константина VI Багрянородного.
 В вечер своей свадьбы она опять плакала — но уже не от радости, а от обиды и разочарования. Когда она осталась наедине с молодым супругом, Константин мягко сказал ей:
 — Ты глядишь на меня так, как будто я действительно бог. Но я человек, и я люблю другую. Мое сердце навеки отдано дочери франкского короля, и ты не нужна мне. Я всего лишь повиновался матери.
 Мария, у которой на глаза навернулись слезы, была бледна от горя и очень красива.
 — Ты могла бы понравиться любому мужчине, — добавил император и погладил распущенные косы девушки. — Но я не хочу тебя. И никогда не захочу.
 Сама покорность, Мария низко склонилась перед мужем:
 — Мой повелитель, я стану для тебя тем, кем ты захочешь. Супругой или подругой. Не беспокойся, я не стану омывать твои ноги слезами, пытаясь разжалобить. Я только прошу позволения верно служить тебе. Когда-нибудь… я надеюсь… ты все же снизойдешь да меня и одаришь частичкой своей любви.
 К сожалению, этого не произошло. Конечно, спустя какое-то время император возлег с ней, но сделал он это по приказу матери. В общем, он не слишком старался понравиться своей супруге, которая была ему совершенно безразлична. Но все же Мария отличалась поразительной красотой, а Константин не был слепцом (пока не был!) и, можно надеяться, получал удовольствие от обладания столь изумительным созданием. У царственных супругов родились две дочери — Ефросинья и Ирина.
 Вполне вероятно, что с годами Константин все-таки полюбил бы свою преданную жену, но рядом с ним постоянно находилась василисса Ирина.
 — Ты принимал сегодня послов, Константин, — говорила императору мать. — Хватит с тебя сидения на троне. Отправляйся в загородное имение. Я сама займусь делами.
 Василеве послушно уезжал в окруженный чудесными садами дворец, что стоял в одном дне пути от Константинополя. И никто уже не удивлялся тому, что на престоле восседала величественная и красивая Ирина, а в длинном ряду придворных белели евнушеские одежды ее любимого советника Ставракиса. «Мой главный ангел», называла его Ирина, но почти все царедворцы были уверены, что скопцом Ставракис не был. Казалось бы, чего проще: подойти к рабу, что наполнял по утрам теплой водой мраморный бассейн Ставракиса, сунуть ему мелкую монету да и спросить: «А что, бреется ли твой господин?» Но вот беда — прислуживали греку одни лишь немые. Так что придворным оставалось только терзаться любопытством…
 Но однажды Константин взбунтовался. Ему надоело, что мать не советуется с ним и решает все сама. Побоявшись открыто выступить против всесильной Ирины, он заявил нескольким своим приближенным, что не потерпит больше присутствия во дворце ненавистного Ставракиса. Однако заговор раскрыли. Все его участники по приказу Ирины были арестованы, подвергнуты пыткам и казнены. А своему сыну бледная от гнева василисса заявила:
 — Тебя я казнить не могу, хотя иногда и жалею об этом. Тебе уже двадцать, а ведешь ты себя подобно неразумному школяру. Значит, и накажут тебя, как провинившегося школяра!
 И равноапостольного василевса высекли розгами. Разумеется, в присутствии Ставракиса. Государыня не могла отказать своему любимцу в этом удовольствии.
 Спустя какое-то время Ирина потребовала, чтобы ее слово значило больше, чем слово императора. Из этого следовало, что она желает вообще отстранить сына от управления страной. На этот раз подняли восстание войска, размещенные в Азии. Они справедливо сочли императора оскорбленным, и Константин, почувствовав поддержку вооруженных людей, отправил в тюрьму многих приближенных матери. Ставракиса обрили наголо и заперли в одном провинциальном монастыре. Что же до Ирины, то ей пришлось покинуть Константинополь и уехать в ее дворец в Элеутерионе.
 Но императрица была не слишком уязвлена случившимся. Элеутерион всегда был ее любимой резиденцией. Он славился своими фонтанами и цветниками и к тому же располагался совсем близко от столицы. Ирина хорошо знала своего сына.
 — Он слишком слаб, чтобы править, — говорила она себе, прогуливаясь по саду. — Не пройдет и месяца, как он призовет меня.
 И Константин действительно попросил мать вернуться. Ему казалось, что она смирилась с поражением и не станет больше вмешиваться в государственные дела. Да и Ирина постоянно уверяла его в этом, охая, вздыхая и жалуясь на возрастные недуги. Но на самом деле она мечтала только об одном — поскорее свергнуть сына и единолично править страной.
 Для этого Ирина пустилась на хитрость. Она довольно легко рассорила Константина с его друзьями, восстановила против него армию, отдав от имени василевса несколько жестоких и несправедливых приказов, и даже попыталась опорочить его в глазах патриарха. Ради достижения этой последней цели она не колеблясь пожертвовала Марией, которая все годы вела себя со свекровью как самая почтительная дочь.
 Молодая василисса была очень и очень несчастлива. Константин так и не полюбил ее. Мало того: как бы желая побольнее задеть жену, он заводил одну любовницу за другой. Этим и воспользовалась коварная Ирина.
 — Погляди, что за чудо! — И императрица указала сыну на сидевшую в задумчивости на садовой скамье девушку. О, она прекрасно изучила его вкусы и понимала, что Феодота, как звали красавицу, наверняка понравится ему.
 — Попроси ее нынче же вечером явиться ко мне! — сказал после минутного размышления Константин. Ирина удовлетворенно улыбнулась.
 Константин влюбился без памяти. Молодая василисса мешала ему жениться на Феодоте, и он посоветовался с матушкой — мол, как же поступить?
 — Положись на меня, сынок, — проговорила мать. — Я помогу тебе развестись.
 У Марии было от императора двое детей, и для развода требовались очень веские причины. И вот уже подкупленные Ириной слуги утверждают, будто василисса собиралась отравить своего божественного супруга.
 Константин не стал слушать заверений плакавшей Марии в том, что она невиновна.
 — В монастырь! — приказал он и добавил: — Будь довольна, что остаешься в живых, мужеубийца!
 Напрасно патриарх убеждал василевса пощадить Марию. Церковник знал, что женщина ни в чем не виновата, и в конце концов попросту заявил Константину, что запрещает ему разводиться. Однако василевс был слишком увлечен Феодотой и поступил по-своему.
 Несчастную василиссу обрили и ночью отправили в отдаленный монастырь, славившийся своим суровым уставом. Там спустя два года Мария и умерла, не перенеся разлуки с дочерьми.
 А Константин в сентябре 795 года женился на Феодоте. Над этой парой смеялась вся страна.
 — Говорят, у молодого мужа были после брачной ночи такие синяки под глазами, как будто на нем воду возили! Устал, бедолага, перетрудился! — заливался хохотом бородатый солдат в грязной рубахе, справлявший нужду в общественной уборной.
 — Я тоже это слышал, — поддержал его какой-то горожанин. — Утомила его, видать, эта развратница, что нынче на месте нашей прежней законной, василиссы сидит. Бесстыдница!
 Стражники, присутствовавшие при этом двойном оскорблении Багрянородных, сделали вид, что ничего не произошло. Народу надоел безвольный и развратный Константин.
 Всего год дала ему Ирина на то, чтобы вкусить радостей любви, а потом начала действовать. Рассеянный и редко покидавший супружескую опочивальню император подписал несколько необоснованных смертных приговоров, которые подготовила его мать. Этого хватило, чтобы весь Константинополь забурлил от возмущения.
 И вот настал час триумфа Ирины.
 — Я не в силах долее мириться с поведением моего несчастного сына Константина. Он совершенно забросил управление государством и дни и ночи напролет предается всякого рода излишествам! — публично заявила эта добрая мать и, выступив в роли спасительницы отечества, приказала арестовать сына прямо в постели. Его оторвали от жены, привели в Пурпурный зал, где он когда-то появился на свет (василиссы всегда рожали именно в этом зале), и передали в руки палача.
 — Разумеется, тебя не лишат жизни, — сказала Ирина. — Я не желаю гибели твоей душе. Тебя ослепят, и у тебя будет время раскаяться в грехах.
 И она дала знак палачу. Константин и опомниться не успел, как стал беспомощным и неопасным для своей матери калекой.
 Его отправили доживать дни на маленький остров, в один из множества великолепных дворцов, что принадлежали византийским императорам. Феодоте пришлось разделить с мужем изгнание. Вряд ли она была счастлива, очутившись в ссылке вместе со слепцом, который еще совсем недавно правил огромной страной. Однако Ирине, наконец-то ставшей полновластной государыней, конечно же, не было никакого дела до чувств Феодоты.
 Впрочем, судьба отомстила жестокой Ирине. Она поддалась чарам некоего Никифора, человека весьма вульгарного и грубого. Кажется, он был военачальником. Так вот, этот Никифор оказался хитрее императрицы. Он лишил ее трона, а потом и вовсе отправил в изгнание — на остров Лесбос, который после смерти незабвенной поэтессы Сафо растерял все свое былое очарование. Оскорбленная до глубины души Ирина умерла на этом острове в августе 803 года, а Никифор ненадолго сделался равноапостольным василевсом, хотя не имел на это ровно никакого права.
 В течение многих последующих веков воплощением Христа на земле были такие злодеи и тираны, что можно только удивляться, как это Византии удалось долго сохранять свое могущество. «Пурпур — это отличный саван», — сказала однажды великая Феодора, уличная девка и канатоходка, ставшая впоследствии одной из самых славных василисс. И она была права. Мало кто из василевсов умер от старости и в собственной постели. Чаще всего они погибали насильственной смертью, а заговорщики и убийцы безнаказанно скрывались в запутанных лабиринтах святого дворца.
 Из ста девяти монархов, сменявших друг друга на троне Византии со времен Константина Великого и до страшного нашествия турок в 1453 году, двадцать три были убиты, двенадцать закончили свои дни в тюрьме или монастыре, трое умерли в темнице от голода, восемнадцать человек кастрировали, а также отрезали им уши, носы и руки, и восемь погибли в бою. И только тридцать четыре умерли от старости или болезней. Те же, кто был зарезан, заколот, сброшен со скалы либо с высокой стены или изгнан за пределы отечества, как ни страшно это звучит, получили по заслугам. Все они были на удивление неприятными людьми.