Аннотация: Участвуя в задержании преступника, опер Антон Челышев был тяжело ранен киллером, а двое его коллег погибли. Убийства приписали уголовнику, вскоре погибшему в перестрелке, и дело закрыли. Спустя несколько лет Антон, выезжая в адрес, наталкивается на человека, в котором узнает того убийцу. На этот раз он не собирается его упускать и начинает охоту. Но киллер – профессионал экстра-класса. И никто не знает, чем закончится эта дуэль.


---------------------------------------------


 Максим Есаулов
 Потерявшие солнце


 Посвящается Баке


 Выражаю благодарность Николаю Бизину, участвовавшему в выработке идеи этой книги


 – Валико! А если твой вертолет и большой самолет цепью связать? Кто победит? – Цепь!

    Из фильма «Мимино»

 Внизу, в дежурке, кто-то нажал кнопку громкой связи. Некоторое время он собирался с мыслями, и казалось, что за дверью, в темноте коридора дышит большое, грузное животное. Затем искаженный динамиками голос дежурного вспорол сырую тишину: «Дежурный оперуполномоченный, спуститься в дежурную часть! Повторяю, дежурный оперуполномоченный…»
 Антон резко открыл глаза и рывком сел. Ныла спина: несмотря на подстеленную куртку, стулья оставались неимоверно жесткими. Он посмотрел на часы: четверть второго. Всего сорок минут похожего на бред сна. Еле-еле тлел рефлектор. От окна тянуло ноябрьской ночью.
 «Дежурный оперуполномоченный, срочно…»
 Антон снял трубку и набрал номер:
 – Михалыч, чего, телефона, что ли, нет? Ты меня так заикой сделаешь. Что у вас там?..
 – Челышев! Ты давай спускайся, а не разговаривай! – ревела трубка. Дежурный по отделению подполковник Шалыгин тихо разговаривать не умел. – У нас труп на Фонтанке, одиннадцать. Главк уже выехал!!! Давай, машина ждет!
 – Иду! – Антон выдернул из розетки рефлектор, взял папку с бумагами и вышел в пустой темный коридор.
 Подходя к лестнице, он вытащил папиросу и прикурил. Горький, колючий дым потек в легкие, унося последние обрывки бреда. «Опять так нудно ломит затылок. Что же я видел во сне? Не помню… Неужели снова… К черту!»


* * *

 На въезде во двор «уазик» подбросило, и Антону на секунду показалось, что фары уперлись в черное питерское небо. Машина взревела и остановилась у низкой кривой двери. «Черный ход», – автоматически отметил он, вылезая под непрерывно идущий мокрый снег. «Уазик» со скрипом тронулся и начал разворачиваться в сторону выезда. У дальней стены угадывался микроавтобус с красным крестом. «Из главка просто море народу». Антон толкнул дверь. На лестнице было непроглядно темно. Дверь за спиной захлопнулась. Пахло затхлостью, мочой, потом и блевотиной. Где-то наверху слышались какая-то возня и приглушенные голоса. Он осторожно нащупал перила и начал подниматься, проклиная себя за то, что снова не купил с зарплаты фонарик. Перспектива прыгать вокруг трупа с зажигалкой не радовала. На третьем этаже в грудь внезапно уперся луч света.
 – Вот и розыск проснулся. – У участкового Шестобока лицо было довольным и жизнерадостным, граммов этак на сто пятьдесят. – Чего тебя-то подняли?
 Антон пожал плечами:
 – Спроси Шалыгина. А что, не криминал?
 – Аб-абсолютный не криминал, – рыгнул Шестобок и посветил фонариком вверх по лестнице.
 «Двести», – заключил Антон и посмотрел вслед за лучом.
 Полуголый мужик лежал посреди следующего пролета. Рядом валялась грязная куртка-варенка и еще какие-то шмотки. Худой, сутулый врач в несвежем халате меланхолично курил, прислонившись к перилам, второй, похожий на молодого боксера, крутил в своих ладонях голову мужика, настойчиво твердя: «Зовут тебя как? А? Как зовут?»
 Неожиданно в груди у «трупа» что-то булькнуло, и сдавленный голос просипел:
 – Вова.
 Антон раздраженно выругался:
 – Пьяный?
 – Скорее вколол себе что-то не то. – «Боксер» оставил в покое голову мужика. – Вон шприц валяется, жгут под батареей, а алкоголем от него не пахнет. – Он еще раз наклонился. – Не, не пахнет.
 – В трезвяк, значит, не возьмут! – резонно заметил Шестобок. – В «аквариум» тоже нельзя: вдруг помрет. Значит, в больницу. У него же отравление? Правильно?
 «Сутулый» выбросил сигарету и посмотрел на своего молодого напарника с плохо скрываемым раздражением. Везти грязного наркомана в больницу ему явно не хотелось.
 – Вещи его мы забирать не будем, – сказал он наконец неприятно высоким голосом, – там в сумке ценности какие-то, по вашей части. Мне за них отвечать на хрен не надо.
 «Боксер» тем временем подхватил мужика под мышки и, не церемонясь, поволок вниз по лестнице. «Сутулый» наклонился, поднял куртку, демонстративно вывернул все карманы и молча двинулся вслед за ним.
 – Ур-р-роды, блин! – прогудел Шестобок негромко, отклеиваясь от перил. – Я тебе еще нужен?
 Антон молча покачал головой и подошел к закопченному окну. Снег перешел в дождь, тонкие струи которого черными штрихами извивались на фоне единственного окна, горящего на противоположной стороне двора.
 – Ну я тогда пошел, а то у меня еще заявки там, еще… – Шестобок махнул рукой. – Счастливо оставаться, не перетруждайся!
 «Ага, сейчас, целая бочка заявок, – подумал Антон, – точнее, полная бутылка заявок». А вслух сказал:
 – Бывай.
 От поиска понятых в третьем часу ночи для осмотра сумки и изъятия пустого шприца он отказался сразу и безоговорочно. Для этой цели существовал «Твикс» – парочка бомжей, живших на чердаке РУВД за мытье полов и освобождение кабинетов от пустой посуды, которые за бутылку пива готовы были подписать признание в убийстве Кеннеди. «Ценностями», по выражению сутулого врача, были находившиеся в сумке две пары дешевых серег, разорванная серебряная цепочка с кулоном и обручальное кольцо. Видимо, любитель кайфа промышлял гоп-стопом, скорее всего беззаявочным. Документов в сумке не было, зато имелся супербестселлер про Бесноватого, зачитанный до дыр. Осмотр занял не более пятнадцати минут. Антон закинул сумку с изъятым имуществом на плечо и, закуривая, прикинул, что лучше: ломиться в какую-нибудь квартиру с просьбой позвонить или идти пешком, что равносильно форсированию Фонтанки вплавь. Опять тупо заныл затылок.
 Замок лязгнул так неожиданно, что он выронил изо рта папиросу. На площадке пролетом ниже появилась ленточка света, которая превратилась в прямоугольник, в нем возник женский силуэт в бордовом халате. Вспыхнул огонек зажигалки. Антон кашлянул предупредительно и медленно стал спускаться. Против его ожидания женщина не испугалась, а, не меняя позы, встретила его долгим взглядом прищуренных глаз. Ей было около сорока, у нее была длинная красивая шея и пышные, собранные в «конский хвост» темные волосы.
 – Его увезли? – спросила она мягким голосом, затягиваясь сигаретой.
 – Да. А это вы вызывали? – догадался Антон. Она кивнула. – Он жив. Просто наркоман.
 – А я так испугалась. Вышла покурить, а он лежит. – Ее сигарета догорела почти до фильтра. – У меня соседка астматичка… а все равно не могу заставить себя не курить поздно. Страшно, но курить хочется.
 – И часто вам не спится?
 – А вам?
 – Каждый раз, когда дежурю. – Антон поморщился от головной боли. – Можно от вас позвонить?
 – Конечно, – она посторонилась, пропуская его, – и извините за глупые вопросы, просто книгу читала хорошую, вот и настроение такое.
 Кухня, куда вела входная дверь, была чистой и аккуратной. Два холодильника, два пенала, два стола. Один наполненный старушечьим духом: чугунный утюг, сковороды эпохи опричнины, банки с соленьями. Другой – покрытый розовой салфеткой, с искусственными тюльпанами в глиняной вазе. Початая бутылка ликера «Шартрез», рюмка на высокой ножке, у телефона книга Мопассана. Антон машинально бросил взгляд на вешалку на стене: никаких следов мужчины. Он набрал номер телефона дежурки.
 – Михалыч, Челышев с Фонтанки. Я закончил, забирай меня отсюда. Нет, пешком не пойду: я с вещдоками. Да, два чемодана баксов, не пойду, боюсь грохнут. Пришли тачку, отстегну. Понял, договорились!
 – Меня Ира зовут. Может, чашку кофе, пока машина за вами не пришла? – Она, не дожидаясь ответа, поставила на плитку кофейник.
 При свете Антон разглядел глубокие морщины у нее на шее, жировичок на виске и застиранные до белизны обшлага халата. «Чашка кофе, рюмка ликера, старая тахта со скрипом и киношными стонами, пустые слова. Ги де Мопассан, „Шартрез”, искусственные тюльпаны на розовой салфетке. „Меня Ира зовут”, сорокалетняя гимназистка. И одиночество, чужое одиночество. Нет, мне хватит своего».
 – Спасибо. Простите, но машина уже, наверное, подошла.
 На дворе снова лепил вслепую серый грязный снег, который таял, едва попадая на асфальт. Ветер остервенело рвал свисающие с крыши куски кровельного железа. Антон вышел на набережную и, подойдя к ограде, закурил в ожидании машины, до приезда которой оставалось еще не менее четверти часа.


* * *

 Цыбин смотрел на воду. Ледяная зыбь Фонтанки холодком елозила под сердцем. Он не волновался. Он уже давно не волновался. Просто его тяготила осень. Хотелось тепла, синего неба, шуршащей на ветру листвы. И причем именно здесь: где-нибудь в Комарово или Зеленогорске, а не на каком-нибудь пляже Коста-Брава, заполненном бритоголовым быдлом из Тамбова, Рязани или Набережных Челнов. Он посмотрел на часы: Солитянский опаздывал на четыре минуты. Цыбин знал, что он придет, обязательно придет, так как боится его больше, наверное, самой смерти, но непунктуальность всегда раздражала. Поэтому, когда косолапая, сопящая, похожая на индюка фигура выбралась из-за деревьев Михайловского сада на набережную, он с трудом удержался от резкости: нагнетать обстановку явно не следовало.
 – Они там… Все там… – У Солитянского мелко дрожали губы, а пальцы непрерывно теребили «молнию» на куртке.
 Цыбин достал из портсигара тонкую черную сигарку и, вставив ее в мундштук, прикурил, закрываясь от снежного ветра полями шляпы.
 – Будете курить? – Солитянский помотал головой.
 – Перестаньте трястись. – Цыбин поднял воротник плаща и выпустил терпкое облако дыма. – Скоро все кончится. Как идет игра?
 – Игра? – Солитянский удивленно посмотрел на него. – В общем, не крупно. Сначала Игорь Владимирович понемногу брал, затем Герберт попытался перехватить инициативу. Олег к этому времени фактически отпал… Да! И тут Герберт на мизере… – Говоря о привычных вещах, он почти мгновенно успокоился.
 «Так-то лучше, – думал Цыбин, пропуская его увлеченный рассказ мимо ушей, – а то ты у меня до квартиры не дойдешь – от сердца умрешь, а у дверей ты мне будешь нужен обязательно».
 – Все. Пошли, – спокойно сказал он, щелчком выбивая сигарку из мундштука.
 Солитянский послушно засеменил рядом, объясняя коренные ошибки в игре Герберта. Ветер, надрываясь, нес мокрые хлопья. На стоянке перед цирком одиноко стоял пустой «форд-скорпио», напротив тускло сияла вывеска гастронома. Никого.
 На подходе к дому цепкий взгляд Цыбина выхватил одиноко курящего у ограды набережной мужчину в кожаной куртке-«косухе», с сумкой через плечо. Стоящий посреди ночи, под непрерывно падающим мокрым снегом человек ему сразу не понравился, но время не течет вспять. Он отчетливо понимал: другого такого случая не будет. Неожиданно заболела раненая нога. Он даже вздрогнул: так давно она его не беспокоила. Пройдя мимо мужчины, Цыбин осторожно оглянулся и… напоролся на его взгляд, устремленный им вслед. Иглой проткнула мозг мысль, что он где-то видел эти слегка раскосые глаза и тонкие губы, после чего Солитянский толкнул дверь парадной, и Цыбин запретил себе думать о чем-либо постороннем.
 На лестнице ярко горел свет. На одном из верхних этажей, видно, было выбито окно, и утробный однотонный вой ветра заполнял все пространство. Дверь квартиры была обшарпанной, но крепкой, двустворчатой, из добротного старого дерева. Солитянский обернулся и как-то просительно посмотрел на Цыбина. Тот кивнул и мертво улыбнулся одним ртом. Мелодичный звонок прокатился по ночной лестнице. Две-три томительных минуты висела почти абсолютная тишина, даже стон ветра утих, затем по ту сторону брякнуло, зашуршало и невыразительный голос без всякого интереса осведомился:
 – Кто?
 – Телохранитель Герберта, – еле слышно прошелестел Цыбину Солитянский, по его щеке ползла капля пота.
 Цыбин приложил палец к губам, бесшумно переместился ему за спину и, присев на корточки, достал из-под плаща «смит-вессон», снабженный черной трубой глушителя.
 – Это я, Иннокентий, – неестественно бодро заблеял Солитянский, – я за деньгами ходил. Полчаса как…
 «Никогда бы не открыл на такой голос», – подумал Цыбин, но неизвестный бодигард был, видимо, другого мнения. Дверь скрипнула и подалась вовнутрь. В момент, когда проем почти полностью открылся, Цыбин из-под руки замершего, как соляной столб, Солитянского выстрелил загораживавшему коридор плечистому малому в горло. Металлический лязг затвора заглушил щелчок выстрела. Телохранитель всхрапнул, словно спящая лошадь, забулькал и медленно повалился навзничь.
 Коридор за его спиной был пуст.
 Солитянского трясло, зрачки у него закатились.
 Цыбин впихнул его в квартиру и задвинул за собой засов. Где-то в глубине комнат угадывался негромкий разговор. Мозг работал на полную мощность в режиме компьютера.
 Справа вход на кухню. Никого. Слева спальня дочерей хозяина. Они на каникулах в Египте. На повороте спальня. Хозяйка вместе с дочерьми. Белая арочная дверь с безвкусным витражом в виде валькирии – гостиная. Овальный ореховый стол должен стоять в дальнем конце чуть правее входа. Бар напротив слева у двери. Кто-то может стоять у бара.
 У бара никто не стоял. Все сидели за столом с картами в руках. Цель посередине удивленно выпучила глаза, покручивая пшеничные прибалтийские усы. Цыбин дважды выстрелил прямо между этих удивленных серых глаз. Сидящий справа хозяин тонко вскрикнул и попытался встать. Цыбин шагнул вперед и выстрелил ему в висок. Обмякшее тело скользнуло обратно в кресло. Последний из игроков, тучный лысоватый мужчина в вязаном пуловере, икая, смотрел прямо перед собой. Глаза его подернулись пленкой: он находился в глубоком ступоре. Цыбин выстрелил ему в сердце. Быстро выскочив в коридор, проверил дальше по коридору туалет и ванную. Пусто. В воздухе висел сладкий запах пороха. Как всегда, безумно хотелось курить, но было еще рано. Солитянский сидел на стуле в коридоре. Ему было плохо.
 – Сейф в спальне, – произнес он слабым голосом, – в платяном шкафу, а ключ у Олега на цепочке, ну, я говорил…
 – Мне не нужен сейф. – Цыбин прислонился к стене напротив. – У меня были другие задачи.
 – Какие задачи? – Солитянский поднял одуревшие мгновенно глаза. – Там семнадцатый век, вы понимаете, сколько…
 – Солитянский! – Цыбин присел перед ним на корточки. – Вы понимаете… Я убираю всех, кто может меня опознать, – он вспомнил фразу из давным-давно увиденного фильма.
 Солитянский шумно сглотнул, поблекшие глаза на секунду вспыхнули неописуемым животным ужасом. Хищно-радостно чавкнул затвор. Стукнулась и покатилась по паркету стреляная гильза. Цыбин убрал пистолет под плащ и пошел к двери. Неожиданно в голову пришла новая мысль. Он улыбнулся и быстрым шагом вернулся в гостиную.
 Лицо хозяина было залито кровью, капли, стекая со щеки, с неумолимостью метронома глухо ударялись о паркет. Цыбин рванул у него на груди рубашку и сдернул с серебряной цепочки маленький круглый ключ.
 В сейфе лежали ажурная золотая брошь с испанским гербом, массивный перстень с красным камнем, золотой браслет и еще какая-то золотая мелочь. Он сгреб все в карман и осторожно вышел из квартиры.
 Дверь не захлопывалась, искать ключи не хотелось, хотя время, по-видимому, не подгоняло: во всем доме висела тишина. Цыбин плотно притворил створку и начал быстро подниматься по лестнице. Войдя на чердак, он прислушался. Ничего, кроме бормотанья ветра и тоскливого шелеста смешанного со снегом ноябрьского дождя.
 «Главное, чтобы какой-нибудь бомж не попался», – подумал он и двинулся сквозь мутную затхлость к слабо бледневшему чердачному окну.
 Крыша была ужасно скользкой от воды, ветер свирепел с каждой минутой. Держась ближе к коньку и внимательно наблюдая за темными окнами верхних этажей, Цыбин дошел до поворота двора и направился вглубь от Фонтанки. Далеко внизу одиноко пророкотал автомобиль, тявкнула собака. Заранее выбранное окошко было распахнуто. Чердак ничем не отличался от предыдущего, только на лестнице не было света. Он вышел во двор, прошел под арку и очутился на углу Итальянской и Караванной. Перейдя Манежную площадь, нырнул в первый двор по Малой Садовой, отсоединил от пистолета затворный механизм и бросил в узкое подвальное окошко. Выйдя на улицу, проскочил в такой же «колодец» напротив, где, приподняв крышку канализационного люка, швырнул туда магазин с оставшимися двумя патронами, а все остальное засунул в ждущий завтрашнего вывоза полный мусорный бак. Глушитель еще на крыше он спустил в трубу давно потухшей кочегарки. Избавившись таким образом от наиболее тяготившего груза, Цыбин снова вышел на продуваемую Малую Садовую и, глубоко надвинув шляпу, налегая грудью на ветер, дошел до Невского. Было по-прежнему холодно и пустынно. Ненастная ночь не располагала к романтическим прогулкам. Пройдя Катькиным садом и через улицу Росси, он снова вышел к Фонтанке и перешел на другую сторону. Остановившись на углу с Ломоносова, дождался, когда в округе не стало видно машин, достал из кармана золото и медленно, предмет за предметом, кинул в черную воду.
 «Солитянский готов был ради него на все, и многие другие, наверное, тоже, а я уничтожаю своими руками, – подумал он. – В этом даже есть что-то театральное. Впрочем, это просто издержки профессии – ради безопасности довольствоваться меньшим, пренебрегая большим. Первое отступление от правил может оказаться последним».
 По мере приближения утра слегка потеплело. Снежные хлопья почти исчезли. Хлестал лишь жесткий холодный дождь. У Пяти углов Цыбин остановил грязную «девятку» с двумя молодыми парнями.
 – На Стачек, угол с Ленинским.
 – Двадцатка.
 В машине вовсю кочегарила печка. Мурлыкало радио. Парни трепались о своем. Наконец потянуло в сон. Один за другим он расслаблял мускулы. Метались обрывки мыслей: «Где же он видел этого парня с набережной? Эти знакомые раскосые глаза». Память никогда не подводила.
 «Плейбой, просто герой, одет как денди…» «Надо вспомнить. Это может быть важно».
 – Я ей говорю: давай бери! А она: «За такие предложения у нас в Армавире…» Дура!
 «Где же? Вспоминай!»
 От Стачек до Ветеранов Цыбин шел пешком. У метро остановил такси, доехал до Волковки. Старый двухэтажный дом встретил привычным скрипом деревянных ступеней и густым кошачьим запахом. В квартире он с трудом поборол желание лечь. Усталость и напряжение брали свое даже у него. Снял плащ, шляпу, брюки и ботинки, связал все в узел. Бросил туда же перчатки и, немного подумав, свитер. Надел джинсы и кожаную куртку. Выйдя на улицу, прошел между слепыми мокрыми домами почти до Карбюраторного завода. У расселенного дома бросил куль в пустой бачок, облил бензином из специально захваченной бутылки, чиркнул спичкой и слегка придвинул крышку, чтобы не залило дождем. Огонь весело заполыхал, обдавая лицо непередаваемо приятным жаром. Было хорошо просто стоять и смотреть на него.
 Дома Цыбин почувствовал, что сил принимать душ у него нет. Выпил стакан сока, разделся и лег в постель.
 «И все-таки я вспомню».
 Его плавно закачало на волнах сна.
 «Вспомню…»


* * *

 Двое приближались со стороны цирка, едва различимые сквозь пляску серого снега в мертвенно-белом свете уличных фонарей. Антона внезапно охватило вязкое беспокойство. Словно маленькая сороконожка пробежала вдоль позвоночника, оставляя за собой крупные холодные мурашки. Глядя на бредущие гуськом в борьбе с ветром фигуры, он силился понять, откуда взялись колющие изнутри иголочки. Горячим ручейком от позвоночника через шею и затылок к вискам потекла снова ноющая боль. Идущий первым мужчина вошел в нервно дергающийся пучок света, и Антон узнал его – Кеша Солитянский по кличке Фуня, карточный игрок, шулер мелкого пошиба из бывших завсегдатаев «Галеры» и ресторана «Север». Невозможно спутать его развалистую индюшачью походку.
 «К Олегу Каретникову в пятнадцатый дом игрока ведет, – подумал он, пытаясь не закрывать сдавливаемые головной болью глаза. – А была информашка, что у Каретникова ствол есть… Надо бы под очередной рейд…»
 Высокий в плаще и шляпе неожиданно начал слегка прихрамывать, еще более сгорбился навстречу ветру и надвинул шляпу глубже. Боль победила. Антон закрыл глаза и, погрузившись в темноту, ловил лицом осеннюю изморось. Где-то он видел эту вбитую в плащ жилистую фигуру. Нужно открыть глаза и посмотреть еще раз. Может быть, тогда… Глаза не открывались. Им было хорошо. Они бастовали. В темноте боль отступала, видимо, тоже боялась темноты.
 «Ну только на секунду, – уговаривал себя Антон, – на одну секунду…»
 Высокий смотрел прямо на него. Не на небо. Не на дорогу в поисках попутных машин. На него и только на него. Антон физически почувствовал, как в десятке метров чужой жесткий ум работает над тем же вопросом, который он только что задавал себе. Он моргнул. Доли секунды. Все исчезло. Только стена мокрого снега. Только блеск воды на асфальте.
 Папироса никак не зажигалась. Ветер моментально душил слабый огонек спички. В голове все усиливалась барабанная дробь.
 «Где же мы встречались? Это треугольное заостренное внизу лицо… Легкий наклон головы… Плащ, туго перетянутый поясом…»
 Антон оглянулся. Темная лента противоположной набережной была абсолютно пуста. С трудом проглядывали очертания мостика Белинского и церкви на углу с Моховой.
 «Михалыч совсем охренел с машиной. Что я ему, мальчик, что ли? – Он медленно направился в сторону цирка. – Пешком, впрочем, давно уже в кабинете был бы… И такая запоминающаяся привычка: разворачиваясь, вжимать голову в плечи… Может, кто-то из задержанных…»
 Табак наконец вспыхнул, и горячая волна залила все тело. Антон даже остановился на мосту, с наслаждением затягиваясь. Снег почти перешел в дождь. Вся Фонтанка была покрыта рябью.
 Папироса, описав дугу, полетела в воду. Мимо, разбрызгивая волны грязи, пронеслось такси.
 «Б…, чуть не искупал козел хромоногий. Хромоногий… Как неожиданно захромал высокий. Наклон головы… Поднятые плечи… Повернулся и захромал… Повернулся и захромал… Захромал… Спина в плаще… Высокий, худой, костлявый как смерть… КАК СМЕРТЬ… СМЕРТЬ… Не может быть!!!»
 Мостовая встала на дыбы и ударила его в грудь. Стало тяжело дышать. Светящийся квадрат окна в угловом доме завертелся и, пробив черное небо, превратился в звезду. Исчезло все: ночь, осень, дождь, вой ветра. Стало тихо. Тихо, как тогда. Тем утром. Июльским утром.
 «Здравствуй, July morning. Господи, как болит голова».


* * *

 Мостовая сияла и переливалась. Поливальные машины только что закончили свою работу. В воздухе рассыпался запах утренней свежести, лета и чистого пронзительного воздуха. Даже в резких нетерпеливых звонках трамваев и автомобильных гудках слышались блюзовые нотки.
 «Удивительно, до чего „Хип” точно ухватил в своей песне ощущение нежности настоящего июльского утра, – думал Антон, глядя на проносящуюся за окном „шестерки” Неву. – Сегодня так здорово дышится, что даже курить не тянет. В машине трое курящих, а никто еще сигареты не доставал».
 Машина выскочила на Дворцовый мост. Справа и слева золотом заиграла на солнце невская вода. Шпиль Петропавловки, казалось, парит в розовато-голубой дымке.
 – Вот так живешь в городе, носишься как угорелый, видишь все это, а иногда взглянешь – и как впервые. – Кленов повернулся с переднего сиденья. – А я, Антоша, должен такие виды на лету схватывать, у меня до «полиции» все же пять лет «Мухинки».
 – Плюнь ему в лицо, Тоха, – Дима Лукин улыбнулся, не отрывая взгляд от дороги, – видел я его «высокохудожественную работу», дипломную. Называется «Мать хлеба», хотя я называю ее «Полет колхозницы вокруг сарая за секунду до протрезвления». Знаешь, там на фоне полей такая здоровенная бабища…
 – Если бы ты что-нибудь понимал в страданиях гонимого художника, я бы с тобой поспорил, сам-то небось кропал в своей газете вирши во славу героев труда и в ус не дул. – Рома Кленов вяло махнул рукой. – Не выгнали бы, был бы сейчас как Лев Скунский: кто платит, того и лижем.
 Лукин снова улыбнулся и молча показал Кленову кулак.
 «Пожалуй, то, что нашу группу называют „гитарно-балалаечной”, не лишено здравого смысла, – подумал Антон. – Выпускник „Мухи”, выпускник журфака и выпускник „консервов”. Еще танцора не хватает. Хотя, наверное, именно поэтому с Димкой и Романом мне гораздо проще, чем с ребятами, выросшими из постовых и закончившими „стрелку”. Мы похожие. Мы работаем ради интереса. Романтики… блин».
 – Давай по Гаванской, на Наличной асфальт кладут. – Кленов сделал жест рукой вправо. – Антон, ты сам адрес смотрел?
 – Да. Квартира съемная, однокомнатная, окна на залив. Дверь бронетанковая, но еще запирается весь этаж. В тридцать восьмой живет женщина с сыном. Он студент, днем учится, а она должна быть дома.
 – Короче, через нее пойдем. – Роман кивнул. – Согласен, Дим?
 Лукин улыбнулся и тоже кивнул.
 – Приехали, – сказал Антон.
 Дом стоял справа от гостиницы «Прибалтийская». Пространство перед ним было заполнено дорогими автомобилями, что говорило об уровне жизни жильцов. На дорожке две девочки, лет по восемь, играли в «классики». Антон даже опешил на мгновение. Ему казалось, что эта игра, как и многие другие, ушла в прошлое, уступая место «Денди», «Тамагочи» и другим новинкам эпохи русского капитализма.
 – А почему собров не взяли? – спросил вдруг Лукин. – «Федералка» все-таки.
 – Для журналистов повторяю, – Кленов вылез из машины, разминая спину, – розыск по мошенничеству: господин Кардава Тенгиз Георгиевич 1935 года выпуска, соответственно ровненько шестьдесят лет, страдает острым ревматизмом, что его и сгубило: через врача он и прокололся. Короче, это не киллер и даже не «бычок». Собр пукнет, он умрет, а мы будем до конца жизни отписываться, как он бросался на нас с ножом. В общем, берем тихо, интеллигентно, Антоха реализует информуху, мы рубим «палку», все довольны, все смеются, и я ухожу наконец в отпуск.
 – А Кардава? Он тоже смеется? – улыбнулся Лукин, открывая дверь парадной. – Узнает шеф, что мы без СОБРа, без «броников», крику будет.
 – Победителей не судят. – Кленов нажал кнопку вызова лифта. – А вообще, чего ты дергаешься? Вон наш старшой стоит, молчит, он по башке и получит. Верно, Тоха?
 Несмотря на качество дома, лифт был демократичным и истинно народным, о чем красноречиво говорили надписи на «великом и могучем».
 Антон почему-то вспомнил, как он пришел устраиваться в уголовный розыск. Маленькое РУВД недалеко от Литейного, 4, знойный август девяносто второго. Наполненные пылью и запахом краски коридоры. Сухой, рыжеватый начальник управления сказал, что уголовный розыск тяжелая штука, но люди уважают, и направил к начальнику ОУР. У того шло утреннее совещание, которое по непонятному обыкновению, как узнал Антон впоследствии, именовалось блатным словом «сходка». Ожидая в маленьком закутке с прикрученной к полу скамьей, он изучал испещренную надписями стену. Основные образцы «наскальной живописи» не отличались оригинальностью: «менты – козлы», «хорош тот мент, на котором снег не тает» и т. д. Неожиданно взгляд выхватил из общей массы банальностей длинную фразу, смело накорябанную, похоже, детской, но твердой ручкой: «Вырасту, изабриту лазор каторый будит убивать ментов даже в гражданке».
 Площадка шестого этажа была на удивление чистой, с белыми мелованными стенами. Квартиры отделялись от лифта обыкновенной дверью со стеклом посредине. Всего их было шесть. Кленов отыскал кнопку звонка под номером 38 и обернулся к Антону:
 – Как зовут маму студента?
 – Богунец Светлана Владимировна.
 – Уберите куда-нибудь свои бандитские рожи.
 Антон и Дима Лукин послушно спрятались за выступ лифта. Дверь открыли без слов на третий звонок.
 – Богунец Светлана Владимировна? – Голос Кленова был сух и деловит. – Региональное управление по борьбе с организованной преступностью, отдел борьбы с терроризмом, полковник Кленов Роман Евгеньевич.
 Услышав название отдела и звание Кленова, Антон закусил губу, чтобы не рассмеяться, а «полковник» продолжал:
 – Мы навели справки и установили, что вы крайне порядочная женщина, готовая оказать нам помощь в поимке чеченского террориста, на счету которого жизни десятков людей.
 Женщина, видимо, пыталась что-то сказать, но голос Кленова заглушал ее:
 – От вас требуется пройти к себе в квартиру и ждать, когда вас пригласят. Спасибо.
 Хлопнула дверь. Антон и Дмитрий выскользнули из укрытия. «Глазка» на двери квартиры Кардавы не было, что значительно упрощало дело. Они заняли позиции по бокам. Кленов подмигнул им и позвонил в звонок у первой двери. Где-то далеко на верхних этажах истошно залаяла собака, вторя ей, зарыдал ребенок. Антон, повинуясь импульсу, вытащил из-за пояса ПМ. Замок щелкнул, дверь начала открываться. Стоявший справа Лукин резко дернул на себя дверную ручку, в то же мгновение Кленов и Антон с диким воплем: «Стоять! Милиция!» – ввалились внутрь квартиры. Даже если бы седой грузин в спортивном костюме попытался выполнить данную команду, это вряд ли ему удалось бы. Втоптанный в линолеум, он распластался на животе, закрыв голову руками. Антон быстро проверил все помещения квартиры. Кленов наклонился и дотронулся до обтянутого синим «адидасом» плеча.
 – Стреляй быстрее, даже не хочу видеть твоего лица. – Кардава говорил без малейшего акцента. У него был тихий голос смертельно усталого человека.
 Кленов взял его за локоть и рывком оторвал от пола:
 – Ты нас с кем-то путаешь, Тенгиз. Мы пришли продлить твою жизнь, правда, в особых условиях.
 Он достал из кармана удостоверение:
 – РУБОП! Слыхал такое слово? Кардава молча покивал. Антон отметил, что в его глазах ничего не изменилось. Ни горечи, ни облегчения, только обреченная усталость. Он поднялся с пола и сел на стул возле вешалки. Кленов достал «браслеты» и бросил их Лукину. Антон прошел в комнату. Аккуратно застеленная кровать, стол с дымящейся чайной чашкой, «Тринитрон» с видаком. На подоконнике дорогая кожаная сумочка-барсетка. За окном во всем солнечном великолепии раскинулся Финский залив. По сияющей поверхности скользили катера.
 – Антон! Мы почти готовы. – Кленов просунул голову в дверь: – Чего-нибудь интересное?
 Антон с трудом оторвался от окна.
 – Я только сумочку посмотреть. Без обыска шмонать не хочу, лучше потом вернемся.
 – Ладно, давай быстрее, я пока водички попью. – Кленов исчез.
 – Димка, следи за клиентом. Тенгиз, у тебя сок апельсиновый есть? А «боржом»? Что же ты, как лох, из-под крана пьешь?
 Антон извлек содержимое сумочки: паспорт на имя Зазы Тохадзе с фотографией Кардавы, техпаспорт на «опель-калибра», доверенность, электронная записная книжка, фото Кардавы вместе с мужчиной средних лет и молодой красивой женщиной с коротко стриженными платиновыми волосами, еще одно фото… Легкий сквозняк шевельнул оконную раму, словно приоткрыли входную дверь… Кардава на пляже рядом с крупным мужчиной.
 Окно с громким стуком захлопнулось. Антон резко повернулся. Где-то снова залилась истошным лаем собака.
 – Димка, хочешь пить?
 Позднее он понял, что стоявший спиной к двери Лукин тоже обернулся на сквозняк, и направленные в него пули попали в левый бок и грудь. Захлебываясь кровью, он упал на пол, пытаясь вытащить из-за пояса ПМ.
 Зеркала в комнате и прихожей создавали эффект триплекса, и находясь в мертвой зоне в углу комнаты, Антон, как в замедленном действии, наблюдал за происходящим. Тенгиз не закричал, не вскочил, он поднял высоко голову и хищно оскалился. Звякнул металл, и во лбу у него появилась аккуратная маленькая дырочка. Завалившись на бок вместе со стулом, он подмял пытавшегося дотянуться до пистолета Лукина. Выстрелов не было. Только звяканье железа, мягкие шлепки падающих тел, визгливый лай собаки и мерный шум водопроводного крана на кухне. Антон чувствовал, как внутри образуется пустота, нужно было выпустить из дрожащих пальцев сумочку и достать пистолет, но скользкие пальцы окаменели и не слушались. Тело покрывалось испариной. Вдруг захотелось заплакать. В образованный зеркалами кадр вплыл со стороны входной двери высокий худой мужчина в темных очках и легком белом плаще. Удлиненный глушителем ствол пистолета смотрел на тело Кардавы. Двигался он фактически бесшумно. Журчание воды на кухне смолкло.
 – Дима! Что там у тебя?
 Поворот коридора скрывал от Кленова прихожую, но, видимо, до него донесся шум. Худой оглянулся и отступил в угол, став почти невидимым на фоне вьющейся в косых солнечных лучах пыли. Кленов вышел из кухни, в руке он держал стакан с водой. Угол стены и бьющее из комнаты солнце мешало ему увидеть Лукина и Кардаву. До стрелка оставалось три шага.
 Дыхание прервалось. Что-то холодное сдавило Антону легкие. В голове шумело. Он понял, что через секунду оцепенения вся его жизнь, предыдущая и последующая, окажется никчемной и ненужной, что никакими подвигами не искупит он этой секунды, не исправит этого бездействия. Диким усилием, как двадцатикилограммовое ядро, отбросив от себя сумочку, Антон невесомой рукой вынул из кобуры пистолет и с криком: «Ромка, назад!» ринулся в дверной проем, за долю секунды до того, как Кленов увидел происшедшее.
 Имей Роман Кленов специальную подготовку, предусматривающую умение не думая реагировать на команду, все могло бы обойтись. Но он был всего лишь хорошим оперативником, к тому же эмоциональным. Увидев Лукина в луже крови на полу, он не задумываясь устремился вперед, ему на помощь, навстречу своей гибели. Худой хладнокровно выстрелил ему в голову. Одновременно с этим Антон, вырастая в дверях комнаты, дважды нажал на спусковой крючок. ПМ молчал. Патрона в стволе не было.
 Худой, несомненно, был профессионалом, но даже он окаменел, вжавшись в угол.
 Из крана на кухне капала вода.
 Во дворе весело кричали дети.
 Уставившись на слепые черные стекла очков, Антон в бредовом состоянии пытался передернуть ускользающий из пальцев затвор. В момент, когда это ему удалось, он, потеряв равновесие на скользком паркете, нелепо хватаясь рукой за дверной косяк, сел на пол. Ему снова повезло. Именно в эту секунду Худой выстрелил. От бедра. Не поднимая руки. Пуля по касательной рассекла волосы и кожу головы. Его контузило. Глаза, нос, рот залило теплой соленой волной. В ушах загремели литавры. Сидя в дверях и потряхивая головой, как выпавший из коляски ребенок, Антон автоматически вытянул руку и нажал на спуск, отрешенно наблюдая, как чуть выше колена Худого белый плащ выплюнул красный фонтанчик и как резко переломилась линия плотно сжатых губ. Оттолкнувшись ногами от пола, одновременно со вторым выстрелом противника, Антон откатился за шкаф. В зеркало он видел, что Худой несколько мгновений стоял, держась рукой за стену, затем повернулся и, втянув голову в плечи, хромая, исчез.
 В голове уже играл целый оркестр. Внутренности выворачивало наружу. Струйки крови вперемешку с потом стекали по подбородку и капали на пол. Ноги и руки стали картонными. Где-то чуть ниже сердца билась зарождающаяся истерика. Чувствуя, как темнеет в глазах и уплывает вокруг реальный мир, Антон перевернулся на живот и не в силах бросить мешающий теперь пистолет, неуклюже, по-крабьи, пополз в прихожую. Кардава был очень тяжелый. Вытащить из-под него Лукина не получалось. Стараясь не смотреть на Кленова и боясь вот-вот потерять сознание, он с остервенением налегал на мертвое тело грузина, кончиками пальцев ощущая, как слабо пульсирует жизнь в окровавленном Димкином теле. Не понимая, почему у него не хватает сил встать, Антон снова перевернулся на спину и неожиданно увидел тоненькую струйку, сочившуюся из пробитой на животе куртки. Колючая волна страха затопила все. Вслед за ней пришло безразличие. Он расслабился. Стало тихо и уютно. Этажом выше бормотал телевизор. Смешиваясь с кровью, по щекам скользнули слезы.
 «Не хочу тишины!»
 Он поднял пистолет и выпустил в потолок всю обойму.
 Стены усмехнулись и побежали по кругу.
 «Не хочу…»
 ГЗ Василеостровского РУВД обнаружила их через пятнадцать минут.
 Через полтора часа Дмитрий Лукин скончался в Покровской больнице, не приходя в сознание.
 Вечером пошел дождь.


* * *

 Перед парадной Антон остановился, чтобы успокоиться и унять нервную дрожь в руках. Холодные дождевые струи яростно стегали его по спине. Рукоятка «пээма» удобно легла в ладонь. Он повернулся лицом к дождю, прижался лопатками и затылком к неровной стене и жадно вдохнул. Кровь толчками била в висках, вызывая ноющую боль. Было жизненно необходимо сосредоточиться. Жизненно…
 «Квартира Каретникова на третьем. Этажи высоченные. Балкона вроде нет. Черного хода нет точно. Каретников меня знает, должен открыть…»
 Антон толкнул дверь и начал подниматься по лестнице.
 «А если он не у Каретникова? Нет, вряд ли… С ним Фуня… ГОСПОДИ! ПУСТЬ ОН ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ! ГОСПОДИ! ПУСТЬ ОН ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ!»
 Он понял все, когда увидел щель приоткрытой двери. Тянущий откуда-то сверху сквозняк настойчиво постукивал створкой о косяк. Внутри царила тишина. Еле дыша, стараясь не шуметь, Антон приоткрыл дверь и просочился в квартиру. Он уже знал, что увидит. Он чувствовал себя совершенно спокойным. Он уже видел ЭТО.
 Запахи железа, огня и крови щипали ноздри. Неслышной тенью Антон вальсировал по квартире, перешагивая через то, что еще менее часа назад было людьми. Он не оставлял за спиной опасных пространств и не пропускал ни одного места, способного по объему вместить человека. В голове звенело. По щеке катилась капля пота, которая, казалось, имеет запах крови.
 Направо ниша – пусто, шкаф – пусто, налево дверь в комнату, вроде никого… Прижимаясь к левой стене… Вперед…
 Чем меньше оставалось непроверенных помещений, тем очевидней становилась то, что Антон понял фактически сразу: ОН ушел, ЕГО здесь нет. От этой мысли боль в голове становилась невыносимой. Три года бессонницы. Три года тоски, молчания и ночного бреда. Подарок на черной питерской набережной, и все снова. Он уже не осторожничал. В ярости пнул ногой тумбочку, стул. Стволом пистолета смел с кухонного стола два высоких бокала из тонкого красного стекла. С трудом подавил в себе желание всадить пулю в кинескоп «Шарпа». В голове, казалось, кто-то маленькими молоточками бьет по натянутым струнам, словно рана открылась, и кровь снова заливает лицо. Антон опустил пистолет и двинулся к выходу. Мучительно захотелось присесть. Головокружение кидало его от одной стены коридора к другой. Во рту стало солоно. Кровь шла носом. С трудом он вывалился на лестницу и схватился руками за перила.
 «Сволочь! – закричал он в пролет. – Я найду тебя, тварь, найду, понял?!»
 В разбитом окне последнего этажа продолжал петь ветер. Гулко молотил по железной крыше равнодушный питерский дождь.
 С кладбища наползал серый, грязный, клубящийся, как вата, туман. Неумолимый дождь моросил, подобно заевшему на одной ноте музыкальному инструменту. Подслеповато щурясь фарами, по разбитому асфальту набережной проносились грузовики. Цыбин отошел от окна и налил себе в грубую фаянсовую кружку кипящего рубинового чая. Он всегда пил его доведенным до температуры расплавленного металла, без сахара, лимона и других добавок, чтобы острее чувствовать бодрящую горечь. До звонка оставалось еще двадцать три минуты, и, опустившись в жесткое, видавшее виды кресло, он снова взял в руки книгу:
 Как быстро ты струишься между рук, как ускользаешь, время жизни краткой. Как легок шаг твой, смерть, когда украдкой немой стопой стираешь все вокруг.
 Цыбин отпил глоточек раскаленного чаю и зажмурился, ощущая, как горячий шарик катится по пищеводу.
 «До чего же близки у испанцев любовь к жизни и восхищение смертью, – подумал он. – Вот где полнота ощущения единоначалия света и тьмы, и во главе угла время: единственное мерило расстояния между ними, неукротимая сила, сводящая их в одной точке».



   О смертный жребий, о удел злосчастный!
   И дня нельзя прожить наверняка,
   не домогаясь смерти ежечасно!
   И каждого мгновения тоска
   нам доказует пыткой, сколь напрасна,
   сколь тороплива жизнь и сколь хрупка.



 Телефон зазвонил, противно дребезжа разбитым корпусом. Цыбин посмотрел на часы: ровно четырнадцать ноль-ноль. Он отсчитал шесть звонков. Телефон умолк и ожил ровно через две минуты: звякнул дважды и снова стих. Цыбин отложил книгу. Звонок. Он сразу же поднял трубку.
 – Алло! – Голос Анны был, как всегда, низким и хрипловатым, словно она была простужена.
 – Это я, – сказал он, – через сорок пять минут, – и повесил трубку.
 Одеваясь, он думал о том, что она все-таки редкого терпения и хладнокровия женщина и что без нее ему было бы гораздо тяжелее. Подойдя к зеркалу, придирчиво оглядел себя: синий «Адидас», кроссовки, турецкая кожанка, черная кепка. Его передернуло. Он ненавидел свое отражение. Так одевалось быдло. Тупое бритоголовое быдло. Но искусство требовало жертв.
 Такси Цыбин поймал на трамвайной остановке, у кладбища, сел на заднее сиденье, чтобы не донимал разговорами шофер, и всю дорогу дремал под монотонный шелест «дворников», изредка глядя сквозь ресницы в покрытое дождевыми струйками лобовое стекло.
 Пушки у Артиллерийского музея блестели, отполированные водой. Петропавловка терялась за сеткой дождя. На Анне был зеленый клеенчатый дождевик, надетый на толстый свитер, синие джинсы и высокие резиновые сапоги с завязками спереди. Двумя месяцами раньше она могла бы сойти за грибника, но сейчас, когда листья сохранились лишь в виде гнилых мокрых кучек, а голые ветви деревьев протыкали небо со всех сторон, она выглядела опоздавшей.
 – Холодно, – поежилась она вместо приветствия.
 – Ночью снег шел. – Цыбин приобнял ее за плечи. – Идем?
 Несмотря на середину дня, в парке имени Ленина было сумрачно и пусто, только у «Горьковской» тек непрерывный людской ручей. Возле телефона-автомата Цыбин достал из кармана жетон и носовой платок. Дождавшись, когда у соседнего аппарата молоденькая девушка, по виду – студентка, закончит убеждать маму, чтобы та не волновалась и что «будут исключительно приличные ребята», он обмотал платком микрофон и набрал врезанный в память номер. Ответили почти мгновенно. Это ему не понравилось. Как будто человек сидел у телефона и ждал звонка.
 – Слушаю. – Голос был гортанный с металлической ноткой.
 – Это экспедитор, – Цыбин слегка сипел в трубку, – товар доставлен в сохранности.
 Анна оторвалась от созерцания продуваемой ветром аллеи и, стрельнув на него глазами, слегка улыбнулась.
 В эфире немного помолчали.
 – Вы доставили намного больше товара, чем мы заказывали, – голос не изменился ни на йоту, – нам не нужно было так много.
 – Это мои проблемы, – Цыбин тоже оставался спокоен, – я же не прошу у вас его оплатить. Считайте, что это издержки производства.
 – Боюсь, на рынке это может вызвать негативную реакцию общественности.
 – Люди, которые занимаются таким серьезным бизнесом, не должны беспокоиться по поводу мнения общественности.
 «Гортанный» снова помолчал.
 – В какой форме вы хотите получить зарплату?
 – В той же, в какой и аванс. Выборг, 21.10.
 – Может быть, хватит… – На секунду Цыбину показалось, что «гортанный» сейчас выйдет из себя, но тот сразу поправился: – Впрочем, как скажете.
 – Выборг, 21.10, – повторил Цыбин и повесил трубку.
 Дождь уменьшился, но небо по-прежнему было затянуто серой пленкой, без всяких просветов. Анна повела носом. В воздухе струился распространяющийся от ларька запах шавермы.
 – Есть хочу. Мяса, – как всегда коротко сказала она.
 Цыбин улыбнулся, слегка подняв уголки губ.
 – В «Антверпен» нас, конечно, в таком виде не пустят, но есть место, где я накормлю тебя превосходным мясом. – Он посмотрел на часы: – У нас еще почти два с половиной часа. Гуляем!
 Анна прищурилась. Взяв ее за локоть, Цыбин зашагал по Кронверкскому проспекту.
 Внешне шашлычная «У Камала» имела не особенно презентабельный вид: простые оструганные столы, блеклые стены, недорогие столовые приборы. Цыбин выбрал столик у огромного, как магазинная витрина, окна и жестом подозвал молодую, кавказского типа девушку в строгом темном платье. Кафе было абсолютно пустым. Где-то в глубине кухни негромко играла музыка. Девушка быстро принесла бастурму, чанахи, хазани и бутылку сухого вина. Анна, жмурясь от удовольствия, как кошка, жевала мясо. Цыбин длинными глотками пил вино, глядя на ползущие под дождем машины. Было тихо и зябко. За стеклом подкрадывались ноябрьские сумерки. Анна доела последний кусочек хазани и, пригубив вино, тоже посмотрела в окно.
 – Цыбин, – вдруг спросила она, – когда все это кончится?
 Он с изумлением взглянул на нее. Раньше она никогда не задавала таких вопросов. Ему это не понравилось.
 – Скоро, совсем скоро.
 Она кивнула как ребенок, поверивший, что завтра он полетит на Луну.
 – Мы уедем туда, где тепло, солнечно и люди всегда улыбаются. – Цыбин достал портсигар и извлек из него черную, густо пахнущую сигарку.
 – Туда, где чисто и светло?
 – Да, как у Хема.
 Анна протянула руку через стол и, взяв у него сигарку, глубоко втянула ноздрями аромат. Она никогда не курила, но обожала запах табака, как кошка валерианку. Цыбин залпом допил остатки вина и, снова открыв портсигар, закурил.
 – Как с диссертацией? – свернул он со скользкой темы.
 – Мучаю первую главу. – Она поморщилась. – Вообще не уверена, что мне это нужно.
 Цыбин выпускал аккуратные колечки дыма.
 – Тема у тебя не очень. Дался тебе этот Бернс. Скучная британская поэзия столь же чопорна, как и сами англичане.
 Она усмехнулась и снова сощурила зеленые глаза.
 – Конечно, несчастному Роберту Бернсу далеко до испанских идальго, но на твоем месте я бы не обижала его: мы многим ему обязаны.
 Они встретились в Комарово на семинаре, посвященному творческому наследию Бернса. Цыбин прекрасно помнил тот ветреный июнь, ее манящий загар, смело расстегнутую до третьей пуговицы блузку, чтение стихов на заливе и теплое дыхание на своей щеке во время танца в полутемном банкетном зале. Потом была осенняя Рига, дом на взморье, огонь в камине… Потом была Москва… Ночь… Зима… Ярослав…
 Цыбин мотнул головой, отгоняя воспоминания. Он ненавидел компромиссы с самим собой. Даже если они радовали его после.
 Влажная муть липла к окнам. Блекло замерцали желтые огни уличных фонарей. Он посмотрел на часы. Почти пять. Осенний город поедал время с прожорливостью голодной собаки.
 – Пора? – Анна убирала в сумку зеркальце.
 – Пора.
 Бледный, круглолицый водитель рассыпающейся «шестерки» потребовал до Финляндского двадцатку. Машина натужно ревела пробитым глушителем и источала запах выхлопных газов. В кассовом зале было людно. Мокрые жители области, спеша с работы, выныривали из метро и брели на платформы забиваться в немногочисленные электрички. Тут и там мелькали с досками и фанерками не сломленные ноябрем дачники-камикадзе. До первого нужного поезда оставалось менее пяти минут.
 – Место хорошо помнишь? – Держа Анну за локоть, Цыбин уверенно лавировал в человеческом потоке.
 – Да, за переездом со сломанным шлагбаумом, где карьер.
 – Шлагбаум могли починить, – серьезно сказал он.
 – Он там один. Не ошибусь.
 – Вырезку взяла?
 Она кивнула, доставая из кармана куртки лоскуток газеты с заголовком «Продаются дачи под Выборгом».
 – Обязательно зайди хотя бы на одну.
 – Помню.
 Они вскочили в тамбур последнего вагона. Цыбин рукой придерживал створку дверей.
 – Если что?..
 – Да помню, – она скорчила гримаску, – ездила смотреть садоводство, заблудилась и тэ дэ.
 Он поцеловал ее.
 «Удачи!»
 Она прикрыла глаза.
 Цыбин выскочил на перрон. Электричка зашипела, сипло выдохнула и двинулась сквозь дождь. Часы на здании вокзала показывали 17.25.
 До Витебского он доехал на метро. Наверху купил «Петербург-экспресс» и прошел в буфет первого этажа. Пристроившись с чашкой кофейной бурды за стоячим, шатающимся столиком, около получаса наблюдал за автоматическими камерами хранения. Вокзальная суета была обычной. Никто не выбивался из ее привычного ритма.
 Радиотелефон одиноко лежал в глубине камеры. Блок питания отдельно. Выйдя на улицу и проверившись еще раз, Цыбин собрал телефон и включил, затем набрал первый попавшийся номер. Спросив Любу, извинился и снова отключился. Все работало. Телефон был односторонним. Путем подмены специальной карты он был подключен к одному из многочисленных сотовиков в Питере. Звонить на него было нельзя, поэтому хозяин основного телефона мог узнать о своих проблемах только при очередной оплате переговоров.
 Цыбин посмотрел на небо. Дождь усиливался. Быстро темнело. Он улыбнулся: ночь обещала быть такой же ненастной, как предыдущая. Это облегчало сегодняшнюю задачу.


* * *

 Сигарета имела противный кисло-металлический привкус. Не докурив ее и до половины, Антон потянулся к пепельнице.
 – Значит, ты хочешь сказать, что спустя три года после того, как ты одну секунду видел человека…
 – Я повторяю это уже почти восемь часов: да, я уверен, что это он.
 В кабинете начальника уголовного розыска 87 отдела милиции дышать уже было практически нечем: сигаретный дым слоями заполнял все пространство. Открытая настежь форточка не спасала. Сам начальник, молодой и тщеславный Артур Вышегородский, стоя у подоконника, разливал по кружкам черный, сильно пахнущий кофе.
 – Ты мне не раздражайся. Я в розыске двадцать лет. У меня уже, знаешь ли, даже яйца седые, и во всю эту киношно-голливудскую херню я не верю. Я свое первое убийство раскрывал, когда ты…
 Антон равнодушно относился к большинству руководителей городского угрозыска, но сидящий сейчас за столом Вышегородского заместитель начальника управления полковник Хрящев его бесил всегда. Даже теперь, бросив после инфаркта пить, Хрящев выглядел, как старый седой пьяница в вечно засаленной рубашке и мятом костюме. Не исправляли впечатление даже дорогие очки с тонкой золотистой оправой. Руководство ГУВД смотрело на него как на Бога, вспоминая дела десятилетней давности, а он, в свою очередь, не хотел или не мог уже заметить, что все стремительно меняется, и, считая себя суперпрофессионалом, нес всевозможную штампованную чушь эпохи военного коммунизма.
 – Я не понимаю, чего вы от меня хотите? Что мне, «чистуху» написать, что ли? – Антон встал и, подойдя к окну, первым взял одну из кружек, перехватив изумленный взгляд Вышегородского. – Я все подробно изложил дважды: сначала в рапорте, потом на допросе. Уже почти двенадцать. Я на ходу засыпаю. На что вы хотите меня поколоть, я не знаю.
 – Ну, допустим, колоть тебя никто ни на что не собирается. – Сидящий рядом с Хрящевым, крупный, слегка полноватый начальник 22 «убойного» отдела Матросов встал и, одернув элегантный серый костюм, тоже подошел к окну. Вышегородский мгновенно подал ему чашку.
 – Просто не хочется, чтобы в деле присутствовала путаница. Павел Анатольевич несколько излишне эмоционален, но его тоже можно понять.
 Матросов отхлебнул кофе и прошелся по кабинету, видимо, подбирая слова для следующей фразы. Чувствовалось, как нравится он самому себе. Выступления по телевидению, частые приезды делегаций из других стран, приглашения на многочисленные светские рауты произвели неожиданные метаморфозы среди многих главковских руководителей, трансформируя их внешне из «ментов» в «копов». Но только внешне. Сущность осталась той же.
 Глядя на самодовольного Матросова в дорогом итальянском костюме, Антон вспоминал, как пять лет назад, ровно через три недели после устройства в милицию, его как самого молодого отправили в другой район, в бригаду по расследованию погрома на одном из рынков. Страшно гордый, что работает по преступлению, о котором говорит весь город, Антон прибыл на проводимый Хрящевым и Матросовым инструктаж, где получил задание полностью обойти одну из прилегающих к рынку пятиэтажек с целью установить свидетелей погрома. Хрящев сказал, что, пока каждый жилец не будет опрошен, об отдыхе следует забыть. Матросов добавил, что «уголовный розыск – не место для бездельников» и что они с Павлом Анатольевичем «работают без перерыва уже трое суток». Возвратившись в начале двенадцатого вечера с отчетом, насквозь промочивший в ноябрьской каше ноги Челышев застал начальников в сумеречном состоянии перед столом с остатками закуски (из соображений конспирации пустая тара стояла под столом). Принявший его отчет Хрящев долго пытался неверными движениями надеть очки, затем, справившись, разразился бранью по поводу почерка Челышева, из-за которого ничего не понятно. Подошедший Матросов поддержал начальника, заявив, что, когда он был молодым опером, он, имея плохой почерк, все бумажки по ночам печатал, чтобы всем было понятно… Антон, обладая каллиграфическим почерком от рождения и постоянно страдая от этого, особенно в армии, стоял ошарашенный, пока не заметил, что его отчет держат вверх ногами…
 Из воспоминаний его вернул собравшийся с мыслями Матросов:
 – Ты не хуже нас знаешь, что с твоим делом все уже давно ясно, что стрелял в вас Леша-Миномет. Да, я помню, что ты его категорически не опознал, но девочки со двора…
 Антон не выдержал и усмехнулся.
 – Нет, ты посмотри, он еще скалится, – взорвался Хрящев. – Он самый умный, ему наши доводы по барабану. Да тогда весь УУР работал, чтобы…
 Антон смотрел на бегущие по оконному стеклу серые, как сам день, капли. Они с трудом пробивали себе дорогу по жирному налету копоти. Не хотелось спорить. Не хотелось что-то доказывать. Не хотелось вообще говорить. Хотелось выпить «стольник» водки, стакан минералки и спать. Хотелось, чтобы больше не возвращалась боль. Хотелось ярких ласковых снов. И еще хотелось солнца, теплого летнего солнца.
 «Как там у Цоя… „Солнечный день в ослепительных снах”».
 Сквозь мечты пробивались распеваемые на два голоса обрывки фраз:
 «Чистое раскрытие…»
 «Информация Тортюхина…»
 «Хватит играть в детектива…»
 Он вздохнул и снова уставился в застекленное мокрое небо.
 В версию Миномета он не верил никогда. Даже в самом начале, когда любимый опер Матросова, вечно загадочный и очень важный Сергей Тортюхин из группы по «заказухам» принес информацию, что Алексей Пушкарев по кличке Миномет, боец из группировки Боба Новокузнецкого является непосредственным исполнителем бойни на «Кораблях». Совершенно не убеждал Антона мотив убийства по версии Тортюхина, заключающийся в том, что Миномет вложил свои заработанные честным бандитизмом баксы в финансовую пирамиду Кардавы и, оказавшись у разбитого корыта, сильно обиделся и решил поквитаться. Руоповцы же просто оказались не в том месте и не в то время. Последнее было единственное, с чем Антон соглашался. Что же касалось остального, то ему было абсолютно неясно, зачем Миномету при таком раскладе убивать Кардаву, когда нужно вышибать из него деньги. Кроме того, имелась другая тонкость – «крышей» Кардавы в его «бизнесе» являлась именно группировка Боба, в которую входил Пушкарев. И именно к ним, по общему мнению наиболее информированных кругов из числа населения города, перекочевали собранные Кардавой у доверчивых вкладчиков деньги. Все это было непонятно, но до опознания являлось лирикой. Когда же Антону показали видеозапись с изображением Пушкарева, он окончательно утвердился во мнении, что блестящая версия – полная туфта. Пушкарев был ростом с него, коренастый, плотный, с круглым дебильным лицом. На Худого он был похож, как Тайсон на Шварценеггера. Кроме этого, на опознании выяснилась еще одна пикантная деталь. На вопрос Антона: почему ему не представляют Пушкарева вживую? Следователь горпрокуратуры с замечательной фамилией Суков разъяснил, что такой возможности нет, так как через неделю после перестрелки на «Кораблях» Леша был убит в пьяной драке с молодыми «ефремовскими» бойцами в широко известном кафе «Полночь». Провал опознания не обескуражил группу 22 отдела. Через неделю Суков сообщил Антону, что готовит дело к прекращению за смертью обвиняемого.
 – Девочки его опознали, что во дворе играли, – бодро говорил он. – Да, еще его палец в комнате нашли, прямо на телевизоре отпечаток. А ты нервничал, видел плохо, ранили тебя опять же. Сам понимаешь…
 Антон прекрасно понимал, о чем он говорит, но заставлял себя не раздражаться. Крыть было нечем. После ЭТОЙ больницы любые его слова могли ничего не стоить.
 – Убийца не мог оставить палец на телевизоре, – убеждал он, – он не заходил в комнату, а Пушкарев мог бывать у Кардавы. Они ведь знакомы. Отсюда и опознание, и след… Слушай, а ты эксгумацию будешь проводить? Я же попал в него.
 – Какая эксгумация, ты что! У меня и так сроки горят. Тем более, зачем? И так все ясно. А тебе могло и показаться. Ну ты понимаешь…
 Дело прекратили. Несколько газет выбросили сенсационные статьи о раскрытии убийства оперативников РУОПа. Кто-то выражал свои сомнения в курилках главка. Потом все стихло. Осталась только боль. И еще память.
 – Он нас не слушает, – сказал вдруг Хрящев. – Нет, ты посмотри, он совсем нас не слушает. Артур, он у тебя всегда такой умный? Он хоть вообще чем-нибудь занимается?
 Вышегородский на секунду замялся. Отношения у него с Антоном были натянутые, но при нем стучать он все-таки не мог.
 – Нормальный оперативник… Ну-у, опытный, грамотный…
 Антону надоело. Его уже тошнило от кофе и курева. Слушать одно и то же обрыдло.
 – Можно, я пойду? – как можно вежливее спросил он. – Я все понял, я очень устал, голова болит.
 При последних словах Матросов сделал понимающее лицо.
 – Да-да, конечно, ты перенервничал, но вел себя на месте грамотно. Ты на нас с Пал Анатольевичем не обижайся. Иди отдыхай. Те, кто будут заниматься делом, с тобой свяжутся.
 – Хочешь, возьми завтра выходной, – неожиданно сказал Вышегородский.
 Антон удивленно посмотрел на него и покачал головой.
 В чайнике снова забулькал поспевший кипяток.
 Дождь за окном поутих, только порывистый ветер продолжал терзать ветви деревьев.
 Коридор отдела был абсолютно пуст. Все двери наглухо закрыты. Присутствие высокого начальства не располагало к сидению на местах. Используя универсальную формулу «я на территории», опера, не задействованные в работе по «свежаку», рассосались с самого утра. Впрочем, в основном к делу были привлечены бойцы районного «убойного». Их начальника, молодого франтоватого парня в неизменной ковбойской шляпе и «казаках», Антон видел еще ночью на месте убийства. Отделенческие же пинкертоны, как всегда, были озадачены проблемой повышения раскрываемости за счет увеличения количества отказов в возбуждении уголовных дел, а также работой по перспективным кражам магнитофонов, курток, шапок и других предметов после совместного распития алкоголя в грязных коммунальных норах.
 Сосед по кабинету «детский» опер Рома Хохмачев по кличке Хоха неожиданно оказался на месте. Запершись, он занимался крайне полезным для оперативника делом – обклеивал самоклеящейся пленкой сейф. Хоха работал немногим более года, но уже считал себя сильным опером. Львиная доля его речей посвящалась тому, как он день и ночь впахивает, как на нем одном держится отдел и как несправедливо не замечает его руководство. За все время работы Хохины раскрытия можно было посчитать по пальцам одной руки, попавшей под циркулярную пилу. Общаться с детьми-злодеями он абсолютно не умел. Вследствие этого дети его не любили и стучать ему категорически отказывались, что впрямую сказывалось на его показателях. Зато он поменял в кабинете обои, принес одеяло, подушку и даже кофейный сервиз. И еще он обладал одним неотъемлемым качеством: у него всегда были деньги.
 Антон упал на стул и, открыв нижний ящик стола, вытащил запасную пачку «Беломора».
 – Ром, – сказал он просто, – дай двадцатник до зарплаты. Четыре дня осталось.
 Хоха Антона уважал и даже немного побаивался. Поэтому возможность сделать для него что-нибудь никогда не упускал. Вот и сейчас он стремительно извлек из кармана красивый бумажник и достал две десятки.
 – Может, побольше возьмешь? Мне не сложно.
 – Не, мне хватит. – Антон сунул деньги в карман. – Если жена будет искать, скажи, я еще работаю.
 – Обязательно. – Хоха кивнул, прилаживая новый кусок пленки.
 На улице было мокро и холодно. Поздоровавшись с двумя водилами в грязных бушлатах, безуспешно пытающимися реанимировать мертвый «уазик» с надписью «Группа немедленного реагирования», Антон свернул налево во двор и, пройдя обшарпанной аркой, вышел на улицу Маяковского. Дождь едва накрапывал, но небо было сплошь затянуто тучами. Идущие из школы дети с наслаждением хлюпали по лужам ногами в резиновых сапогах. После душных, терпких кабинетов неожиданно задышалось легко и свежо.
 У входа в «Василису» стоял, покачиваясь на нетвердых ногах, Андрей Скрябин – бывший дежурный, бывший опер, бывший участковый, уволенный за пьянку. Он и сейчас был уже прилично нагрузившись.
 – Тоха! – схватил он Антона за рукав. – Дело есть. Тут одна баба хочет…
 – Отстань ты со своими делами! – Антон вырвался. – Я с ночи, за…ся как черт. Квасишь целыми днями, дай другим спокойно выпить.
 Он вообще не любил Скрябина, а после того как тот, устроившись в «шестерки» к каким-то бандюкам, начал подкатываться с различными наглыми предложениями, стал его на дух не переваривать.
 – Злой ты, Тоха! – Скрябин обиженно отвернулся и понес себя в сторону отдела.
 В зале «Василисы» было светлее, чем обычно. Кто-то отдернул всегда прикрытые плотные шторы. Народу почти не было. За стойкой стояла Ксения. Антон даже непроизвольно улыбнулся. От ее присутствия уже становилось легче на душе.
 – Привет! Ты чего такой замурзанный? – Ксения улыбнулась, беря пивную кружку. – Пива или кофе?
 – Водки! – Антон навалился на стойку, положив подбородок на руки. – Сто и поесть чего-нибудь. Я с ночи.
 Она сделала круглые глаза:
 – Солянку будешь? Сегодня вкусная. Ты на этом, на большом убийстве был? Сашка перед тобой забегал, рассказывал.
 Антон кивнул:
 – Давай солянку. Сашка давно ушел?
 – Минут пятнадцать. Опять выпил двести водки, запил лимонадом и побежал. Слушай, Антон, он так пьет, мне даже страшно.
 – Это его нормальная доза. – Антон взял свой фужер. – Когда он будет брать по четыреста, бей тревогу.
 Ксения грустно усмехнулась:
 – Иди садись, солянку я тебе принесу.
 Выбирая стол, он думал о Сашке Ледогорове, который начал пить со дня смерти отца и уже не останавливался. Честный, прямолинейный и бескомпромиссный, он никогда не допивался до свинского состояния, но с каждым днем становился все мрачнее, апатичней и безразличней ко всему. Работая с ним с первого дня в милиции, Антон знал его способности, но сейчас многие смотрели на него как на отыгранную карту, и Вышегородский не скрывал своих намерений его куда-нибудь сбагрить.
 Ксения принесла глиняный горшок с кипящим варевом. Антон не удержался и скользнул взглядом по ее стройным ногам и замечательно высокой, особенно для почти сорокалетней женщины, груди. Она сделала вид, что не заметила, подмигнула и устремилась обслуживать вошедших посетителей.
 «Правильно говорят, что человеку столько лет, на сколько он себя ощущает, – глядя на нее, думал он. – Пучок энергии, половину посетителей помнит по именам, кто что любит, кто чем живет. С тем покурила, с этим посмеялась – и все успевает. Большая часть народа ходит сюда из-за нее».
 Он ополовинил фужер и проглотил несколько ложек обжигающего супа.
 «А сколько мне лет? Восемьдесят? Нет, уже явно сто или двести. Слишком много помню. „Долгая память хуже, чем сифилис”. Сплошные цитаты в голове… Говорят, надо забыть и жить дальше. Как это по-научному… абстрагироваться. Быть сильнее. Не вспоминать. Как это можно, если ЭТО всегда во мне!»
 Дождь за окном усилился. На другой стороне улицы зазывно вспыхивала реклама магазина аудио-техники. Ксения включила магнитофон. Хриплый голос профессора Лебединского затянул «Лодочника». Народу заметно прибавилось. Люди тянулись: кто пообедать, кто хлопнуть кружечку пива. Явились картежники. Они всегда занимали столик в углу, брали выпить и до глубокой ночи резались в преферанс. Жанна с Лилей – две местные искательницы приключений, получившие от Ксении меткую кличку «овцы», устроились со своим неизменным вином у входной двери. Сменившийся наряд ГАИ прошел мимо с полными кружками. Кто-то из них приветственно кивнул. Антон уже давно допил водку и доел солянку. Теперь, откинувшись на спинку стула и затягиваясь папиросой, он смотрел в посеченное дождевыми брызгами окно. По телу катилась истома, слегка шумело в голове, слипались глаза. Только мозг жил отдельно от тела, с неумолимой безжалостностью вбивая в сердце осознание происшедшего, доставая из памяти всегда ждущий своего часа кошмар.
 «…Все белое-белое. От белья пахнет крахмалом и лекарствами. Все ходят тихо-тихо… шепотом… в тапочках. На полу шестьдесят две шашечки линолеума. Вчера было больше… или нет, показалось. Доктор хороший: вежливый, интеллигентный, внимательный… Нет, спасибо, рана уже давно не болит… Да, как выписали… Очень душно… Хочется снега… Голова? Нет, днем ничего… Который час?.. Не обманывайте!.. Я знаю, скоро ночь… Дайте снотворного!.. Я не могу… Устал… Страшно… Не уходите!.. Пожалуйста… Мама!.. Оля!.. Где они, доктор?!. Нет я не плачу… Честно… Я уже большой… Не волнуйтесь. Идите. Я накроюсь одеялом с головой…»
 – Антон! Что случилось? Ты плачешь? Что-нибудь дома?
 Ксения, бросив стойку, стояла перед ним, заглядывая в глаза.
 – Все нормально, просто сегодня немного тошно.
 Она еще раз внимательно посмотрела на него и отошла.
 «Где мои папиросы? Надо закурить… Я даже не удивился сегодня. Знал, наверное… А может, ждал. Китаец был прав… Лицом к лицу легче. Надо найти ЕГО… Тогда все кончится. Зря я не верил раньше… Зря…»
 На столе перед ним появились фужер с водкой, стакан минералки и салат.
 – Не знаю, права я или нет, но мне кажется, это тебе сегодня не помешает. – Ксения прикурила сигарету. – Запишу на твой счет.
 Она снова исчезла.
 «Я сегодня не успел даже подумать ни о чем. Я хотел встречи. Жаждал ее. Исчез холодный и зубастый, выгрызающий пустоты внутри. Вот до чего не додумались ковырявшиеся у меня в мозгу „Гиппократы”».
 Он почти весело хлопнул водку, запил водой. К салату не притронулся. Снова закурил.
 «Как там у Вайнеров… „Лекарство против страха”… Черт! Опять цитата…»
 – Ксения! Налей еще «стошку» на счет! Через четыре дня зарплата. Я все отдам. Ты меня знаешь!
 «…Все белое-белое…»


* * *

 Темнота липла к окнам. Дробный перестук колес заглушал шум дождя. Раскачиваясь, как корабль на волнах, почти пустая электричка летела сквозь ноябрьскую ночь. Цыбин курил в тамбуре, изредка вдыхая влетающие в пустое оконце водяные капли. Курьера в четвертом, определенном им вагоне, он «срисовал» давно, еще после Рощино, когда стало свободней. Квадратный, в плаще и костюме, парень, явно не привыкший ездить в электричках, не знал, куда деть ярко-красный детский рюкзачок, то и дело поглядывая на зажатый в руке пейджер. Номер этого пейджера, купленного им на крайне редкую фамилию «Сидоров» и посланного «заказчику» восемь дней назад, Цыбин помнил, конечно, наизусть. Он еще раз проверил нужный тамбур. Стекло так же отсутствовало. Поезд прошел Каннельярви. Было 22.41. Оставалось около двадцати пяти минут.
 «На этот раз курьер один, – подумал Цыбин, – видно, поняли после аванса, что числом меня не посчитаешь».
 Он с улыбкой вспомнил туповатых быков, суетно мечущихся в набитой дачниками утренней электричке на Волховстрой.
 Прошли Заходское.
 Цыбин достал еще цигарку. Он вдруг, на секунду, подумал, каково сейчас Анне в темном, дождливом лесу, но тут же заставил себя думать о самом важном: о расчете времени.
 Объявили Кирилловское. В тамбур ввалились молоденький паренек в кожанке поверх футболки «Алиса» и рваных на коленях джинсах, а с ним белокурая девушка в коротком сиреневом плаще и высоких шнурованных ботинках. Оба были здорово навеселе. Прижав девчонку к стенке, парень скользнул рукой по ее ноге под плащ. Она взвизгнула:
 – Б…! Ты чего, охренел, мудак!
 Голос у нее был резкий и грубый. Цыбина передернуло, как от удара под дых.
 «Здравствуй, племя младое, незнакомое! Не-на-ви-жу!»
 – А что? – Вторая рука парня прочно завладела ее коленом. – Леха тебя драл, а мне нельзя?
 – Люди… смотрят. – Она уже глубоко задышала.
 – Слышь, старый, ты бы покурил в другом месте, а то тут проблемы порешать надо. – Парень тяжело держался на ногах в прыгающем тамбуре.
 Цыбин крепко сжал зубами цигарку. Кровь толчками била в висок. Он почувствовал как поползла вверх, оскаливая зубы, верхняя губа и как заволакивает глаза красная пелена.
 – Ты че, мужик, глухой? Давай двигай, пока я те морду не развалил! – В полумраке пьяный парень не мог разглядеть цыбинского лица.
 «Лейпясуо».
 Поезд остановился.
 Оставалось восемь минут. Только восемь минут. Цыбин на секунду представил, как костяшка его правой руки проламывает височную кость ублюдка.
 «Первое отступление от правил может…»
 Он выдохнул воздух сквозь зубы и выскочил в соседний тамбур.
 Пока электричка набирала ход, восстановился, успокоил бешеное биение сердца. Мимо неслась черная полоса леса. Он достал «трубу» и набрал номер.
 – Здравствуйте, вы звоните в систему…
 – Быть готовым через четыре минуты. Сигнал: слово «да».
 Цыбин прилип к окну.
 «Сейчас будет река. Вот она! Так… Теперь просека. Есть! Минуту просто лес. Затем переезд, и от него до карьера секунд сорок. Вот он!»
 Кнопки телефона пели под пальцами.
 – Да, – сказал он как можно спокойнее, словно курьер мог слышать его голос.
 Пытаться рассмотреть, вылетел в темноту или нет красный рюкзачок, он, разумеется, не стал. Бросив в окошко отслуживший радиотелефон, вошел в вагон и, сев на скамью, достал из кармана газету. Минуты через две по проходу, внимательно разглядывая пассажиров, прошел «квадратный». Без рюкзака.
 «Гаврилово».
 Народу вышло немного. На платформе слабо горело несколько фонарей. Холодные дождевые струи хлестали по лицу и затекали за воротник. Электричка оставила его одного. В поселке было темно. Светилось всего несколько окон. Маячить на станции не хотелось, а ждать оставалось почти два часа. Цыбин прошел мимо неосвещенных, пахнущих сырой древесиной складов, перепрыгнул через канаву и, проломившись сквозь кусты, поднялся на лесную прогалину с единственным деревом посередине. Присев на корточки, спиной к стволу, он застегнул куртку до самого верха, закурил в кулак и, посмотрев на засыпающий внизу поселок, закрыл глаза.
 …Густая белая метель бесшумно танцевала по заледенелому асфальту. Черное московское небо казалось тяжелым и гнетущим. Даже темная глыба «Олимпийского» казалась в сравнении с ним ничтожной. Они вынырнули из неонового зева «У ЛИСа» и, борясь с ветром, шли к автостоянке. Пусто. Тихо. Метель. Как скрипит под ногами снег… Двадцать шагов… Пятнадцать… Десять… Кто это кричит? Прекратить! Не поворачивайся! Я уже знаю, кто ты… Я не хотел! Я не знал!!!
 Птица над головой орала как ненормальная. Несколько минут Цыбин, прижавшись щекой к влажной коре, осознавал, где находится. Вверху зашелестели ветви. Раздалось удаляющееся хлопанье крыльев. Он вытянул руку, подождал, когда пригоршня наполнится дождевой водой и вытер лицо.
 «Только этого не хватало», – подумал он. Эти воспоминания давно были загнаны в самый дальний уголок памяти. Им не было пути назад. Во всяком случае пока.
 «Много сбоев: парень на набережной, которого никак не вспомнить, странные настроения Анны, срыв в вагоне, а теперь еще это».
 Цыбин размял мышцы и посмотрел на часы. Полпервого. До последней «выборгской» еще час. Но Анна уже могла справиться. Чавкая мокрыми кроссовками, он спустился к станции.
 Анна стояла под нервно-дергающимся фонарем, опустив руки и наклонив голову в остроконечном капюшоне, видом своим напоминая призрак монаха из средневековой пьесы. Остановившись за грудой шпал, Цыбин присел и прислушался. Мертвая тишина. Только шум дождя и скрип деревьев на ветру. Никого не видно. Сумка висела на левом плече. Вроде все нормально. Подождав еще минут десять, он спокойно вышел из укрытия и, закурив, поднялся на платформу.
 – Извините, а еще поезда на Выборг будут?
 – Один, последний. Присоединяйтесь, подождем. – Ее лисьи глаза смеялись.
 Он подошел вплотную и тоже улыбнулся:
 – Как дела, милая?
 Она извлекла из сумки сверток, завернутый в целлофан.
 – Я могла бы работать в милиции лучшей розыскной собакой.
 Он поцеловал ее:
 – Долго искала? Рюкзак сразу выбросила?
 Она прижалась к нему:
 – Не волнуйся, все в порядке.
 Цыбин почувствовал, что ее бьет крупная дрожь, и услышал, как стучат зубы. Несмотря на дождевик, вода текла с нее ручьями. Он сунул руку во внутренний карман и достал плоскую металлическую фляжку:
 – Глотни, согреешься.
 Она отхлебнула с наслаждением:
 – Уф-ф, обожаю коньяк.
 Он подумал и тоже приложился. Теперь, пожалуй, уже можно.
 – Цыбин, – Анна снова отняла у него флягу, – слушай, а тебя никогда не обманывали? Вдруг там «кукла»?
 – Обманывали, – он хищно усмехнулся, – точнее обманули, один раз.
 – Ну и что?
 – От могилы цели до могилы заказчика всего двадцать шагов. Я сделал это бесплатно.
 – Больше никто?
 – Больше никто.
 – Ты чудовище.
 – Я знаю.
 – Поцелуй меня…


* * *

 Электричка подошла минута в минуту, рыская глазницами фар и урча, как зверь. Вагон был абсолютно пустым. Неприятно ярко резал глаза свет ламп. Анна блаженно растянулась на скамейке, что-то мурлыкая себе под нос. Коньяк давал о себе знать. Цыбин чувствовал жгучее желание выпить горячего чая и снять набухшие от воды кроссовки.
 Перрон в Выборге был безлюден. Из вагонов вышло не более пяти человек. Зеленые цифры на здании вокзала показывали 01.58. Стихнувший было дождь припустил с новой силой. На залитой мерцающими лужами площади зазывно-тепло светился павильон кафе бензозаправочной станции «Сфинкс». Цыбин неожиданно вспомнил, как «работал» по директору этой компании. Выстрелив через окно в сидящего в кресле мужчину, он совершенно не предполагал, что в эту минуту его скрытая высоким подоконником пассия обслуживает на французский манер. Газеты писали, что она до сих пор заикается.
 Сонная брюнетка с лошадиной челюстью после десятиминутной возни подала им кофе с молоком и чай без сахара, разогрев к этому пару булочек с сыром. Цыбин пригубил чай и невольно поморщился. Заправка была пуста. За пеленой дождя не проглядывалось ни одной машины.
 – До утра будем сидеть? – капризно спросила Анна. Она все еще была слегка подшофе.
 Цыбин улыбнулся, покачал головой и посмотрел на часы:
 – Минут десять, не больше.
 Подтверждая его слова, дождевые струи в дальнем конце площади заиграли в галогеновом свете. Двухэтажный туристический автобус, фыркая, как бегемот, развернулся у колонок и застыл. Несколько позевывающих мужчин ввалились в кафе и с облегчением закурили. Никто ничего не заказывал. Цыбин подхватил Анну за локоть и устремился к автобусу. Седой, похожий на скандинава водитель протирал тряпочкой боковое зеркало.
 – Извините, – Цыбин изобразил мнущегося интеллигента, – нам очень нужно попасть в город, а такси нет. Вы не возьмете? Мы, конечно, заплатим.
 Водила не торопясь убрал тряпочку под сиденье и окинул их внимательным взглядом.
 – Сто пятьдесят. А «моторов» здесь в это время не бывает.
 – Конечно, конечно…
 В автобусе было темно, тепло и уютно. Анна мгновенно засопела, привалившись к его плечу. Цыбин некоторое время смотрел на косые штрихи дождя на стеклах, затем они начали извиваться и сплетаться в замысловатый клубок…
 …Густая белая метель бесшумно танцевала по заледенелому асфальту. Харканье выстрелов горной лавиной било по ушам. Надломившись на левый бок, человек медленно разворачивался в профиль… Как громко кричит женщина… Ты всегда будешь обо мне заботиться?.. Я же твой брат… Я же твой брат… Я же твой…
 Анна трясла его за отворот куртки.
 – Ты так дышишь, словно тебе воздуха не хватает. Кошмар?
 Он кивнул, овладевая собой. Хорошо, что они одни в самом хвосте автобуса. Уже Литейный проспект, многие проснулись. Обращать на себя внимание совершенно излишне.
 Автобус остановился напротив «Октябрьской». Они выскользнули впереди всех и спрятались от дождя под козырьком входа на «Площадь Восстания». Анна тревожно заглядывала ему в лицо:
 – Я сегодня была молодцом. Сделай мне одолжение: поедем ко мне.
 Он молчал, раздумывая.
 – Я… Я соскучилась уже…
 Он обнял ее за талию:
 – А мосты?
 – Уже не разводят, мистер всезнающий…
 В такси он курил и пытался рассортировать собственные мысли и ощущения. Жесткий контроль над собой не вызывал ранее никаких трудностей. Происходящее сегодня не имело объяснений, если только…
 Двухкомнатная «хрущевка» Анны на проспекте Металлистов была, как всегда, безукоризненно чистой. Как ей удавалось, находясь постоянно «в бегах», поддерживать порядок, было непонятным. Захлопнув дверь, Анна прямо в прихожей начала стаскивать с себя всю одежду. Вслед за дождевиком на пол полетели колготки и белье. Абсолютно голая, шлепая босиком по полу, она юркнула в ванну, откуда за шипением душа раздался стон наслаждения.
 – Иди скорей сюда! Так здорово!
 Цыбин сбросил куртку и кроссовки и прошел в спальню. Широкая кровать была расстелена. Он усмехнулся, вспомнив шутку о «рояле в кустах», и начал раздеваться.
 Анна стояла под душем, медленно водя по телу руками. Он залез в ванну, обнял ее сзади и поцеловал в затылок. Вода была очень горячей. Он отстранился и прижался спиной к холодному кафелю. Шум душа походил на шум дождя. Веки стали совсем тяжелыми.
 – Цы-ы-ы-бин! – протянула Анна, не открывая глаз. – Отнеси меня в койку.
 Он не ответил.
 Она обернулась.
 Он стоял, прислонившись к стене, вытянувшись и закрыв глаза. «Густая белая метель…»


* * *

 В метро ему снова стало гнусно и тоскливо. На «Пионерской» серая, пыхтящая человеческая река выдавливала себя через стеклянные двери и неслась под косыми дождевыми струями к уже и без того заполненным автобусным и трамвайным остановкам, по пути омывая цивилизованные торговые павильоны и неорганизованных бабушек с жалобными лицами, сжимавших в одной руке колбасу, а в другой средство от тараканов. На «пятнашку», занятую перед уходом из «Василисы» у неожиданно появившегося Ледогорова, Антон купил бутылку «Балтики», которую посасывал, стоя на тротуаре. Пиво тяжелыми комками падало в желудок. Слегка тошнило. Кружилась голова. Охватывала слабость.
 «Надо было все-таки закусывать, – думал он, – и последний стакан, как всегда, был лишним».
 В автобусе удалось пробраться к заднему стеклу. Прижавшись к нему лбом и ощущая спасительный холод, он считал остановки. Медленно и мучительно переваливаясь по выбоинам на асфальте, «Икарус» переползал от одной точки назначения к другой. Сзади немыслимо давили люди. Какой-то мужик в очках и зимней шапке постоянно бил по уху своим брезентовым рюкзаком. Чуть-чуть перекрываемые гулом двигателя, плыли голоса.
 – Сорок минут сесть не могла…
 – Пришлось сдать вполцены…
 – Наши-то вчера опять, позорники…
 В глазах стремительно темнело. Вязкая струя поднималась из желудка по пищеводу вверх. Дышать было уже практически нечем.
 – Остановка «Голубой универсам»…
 «Здорово, – подумал Антон, – скоро будут объявлять остановки: „Глубокая лужа” или „Пивной гадюшник”».
 Терпеть он больше не мог.
 – Осторожно, молодой человек!
 Он оттолкнул ненавистный рюкзак, оттеснил даму в допотопном пальто, с трудом не задел примостившегося на ступеньках малыша в комбинезоне.
 – Здесь же дети!
 Двери закрылись за спиной. Его вывернуло сразу за остановкой. Солянкой и желчью. Потом еще раз.
 – Гос-споди! Кругом свиньи!
 – Тихо, Верочка! Услышит ведь. Идемте скорей.
 Стало легче. Антон выпрямился. Ветер и дождь били в лицо. Чавкала грязь под ногами удаляющихся в темноту прохожих. До дома оставалось две остановки. Он закурил и пошел по асфальту, старательно обходя лужи. Искры с папиросы, шипя, летели по ветру.


* * *

 Паша уже давно спал. Закутавшись в белый пуховый платок, Оля сидела на кухне перед как всегда красиво сервированным столом. Она читала. На экране маленького телевизора без звука кривлялась, изображая девочку, пятидесятилетняя певица Анна Разина.
 – Але, я уже дома, – негромко сказал Антон из коридора, – ребенка украдут, а ты не услышишь.
 Оля, вздрогнув, подняла глаза:
 – Господи, Антоша! Наконец-то! Я уже передергалась. Читать села, чтобы отвлечься. Тебя все нет и нет.
 Она вскочила и подошла к нему. На секунду замялась, почувствовав запах перегара, затем обняла.
 – Почему не позвонил? Работал?
 – Ага, работал, – пьяно ухмыльнулся он.
 – Кушать будешь? Все теплое. Я курочку…
 – Не хочу. – Антон прошел в комнату и, бросив куртку на диван, плюхнулся в кресло, не снимая ботинок.
 Оля быстро подобрала куртку и вынесла в прихожую.
 – Может быть, чая выпьешь? Я пирог…
 – Сказал: не хочу.
 Она вошла и остановилась посреди комнаты.
 – Случилось что-нибудь?
 – Ничего. На работу мне звонила?
 – Нет. Ты же запретил.
 Он нагнулся расшнуровать ботинки и поморщился: голова была тяжелой, как гиря.
 Оля присела рядом с креслом и погладила его по плечу:
 – Антоша, давай я тебе помогу. Может, тебе ванну горячей водичкой наполнить? Ты устал…
 Он сбросил ее руку:
 – Хватит! Прекрати разговаривать со мной как с расслабленным дебилом! Я уже давно не дебил! Слышишь?! Давно! Ты что не видишь, что я пьяный, а не устал?! А что тогда сюсюкаешь, как с душевнобольным?!
 Она стояла, прижав руки к груди. Подбородок мелко подрагивал. Испуганные, широко раскрытые глаза мгновенно стали влажными.
 – Антоша… Я же хотела… лучше… Я не думала… Тише, ты же Пашеньку разбудишь, пожалуйста…
 Ему вдруг стало гадко. Гадко и стыдно. Стыдно обижать это трепетное дрожащее существо, готовое залиться детскими слезами. «Существо». Именно так он охарактеризовал ее, увидев в первый раз на концерте в «Ватрушке» вместе с сестрой барабанщика Степки Емельянова. Она была младше его на шесть лет. Восторженность. Умильность. Белые бантики. Плюшевые зверюшки. Теплый, удобный дом. Добрый, уютный мир. Прошло пять лет. Она сумела остаться такой же.
 – Прости. – Он обнял ее и поцеловал в мокрые глаза. Хмель неожиданно выветрился. – Ты права. Кое-что случилось. Я тебе потом расскажу, правда…
 Она подняла голову и смахнула капельку слезы с кончика носа.
 – Это страшно? Скажи мне сразу.
 Он покачал головой.
 – Это, наверное, хорошо. А сейчас подогрей мне курицу. И перца побольше.


* * *

 Ночью он лежал и слушал, как шуршат дождевые капли по разложенной на балконе клеенке. Сна не было ни в одном глазу. Кутаясь от холода в пестрое сине-зеленое одеяло (белого белья он не переносил) и прижимаясь к теплой Олиной спине, Антон пытался считать баранов и бизонов, сердцем понимая, что боится спать, боится снов. Потому что еще ничего не кончено. Даже если он прав. Даже если Китаец скажет, что он прав. Дорогу осилит идущий. Он еще только решил выйти на дорогу. Дорогу вперед. Нет. Дорогу назад. К себе. К Оле. В свой «house of rising sun».
 Дождь продолжал настукивать лучшую в мире колыбельную. Звуки капель становились все тише и тише, уносясь куда-то ввысь, где за толстой водяной решеткой тщетно билось огромное огненно-красное солнце.


* * *

 Все белое-белое. От простыней…


* * *

 Охранник был новым. Лицо у него было бугристым, блестящим от пота, испещренным крупными ядовито-красными прыщами. Форма тем не менее была гладко выглаженной. Бляха на груди – начищенной и блестящей.
 – Вы не записаны, – снова сказал он.
 Цыбин, стараясь не раздражаться, вздохнул и поправил выбившийся из-под рукава пиджака манжет рубашки.
 – Я же говорю, попробуйте позвонить, я думаю, меня примут.
 – А если его нет на месте?
 – А вы сначала попробуйте.
 Охранник помолчал секунду и наконец снял трубку местного телефона.
 – Владлен Егорович, к вам здесь господин Цыбин. Он не записывался.
 На том конце провода что-то ответили.
 – Хорошо. Понял. Но… он ведь не записывался.
 Даже Цыбин услышал резкое восклицание Ямпольского.
 – Ясно. – Охранник некоторое время удивленно смотрел на замолчавшую трубку. Работа мысли отражалась на лице. – Проходите, вам на вто…
 – Я знаю, куда. Премного благодарен.
 Ямпольский сидел в своем любимом кресле, вплотную придвинутом к низкому подоконнику, и умиротворенно созерцал залитую дождем улицу Достоевского. При появлении Цыбина он не встал, а лишь приветственно поднял руку.
 – Простите, что сижу, молодой человек, но спина совсем замучила. Не поверите – даже работать не могу. Вон – весь стол бумагами завален. Садитесь, пожалуйста. Точнее, присаживайтесь.
 Цыбин поставил портфель на стул, открыл его и извлек темную пузатую бутыль с потертой этикеткой.
 – Может быть, мое лекарство, Владлен Егорович, вернет вас к жизни и спасет финансовые круги города от полного краха.
 Старик протянул руку и, взяв бутылку, поднес ее к глазам:
 – Бог мой! Настоящее «Перно». А год? Потрясающе! У вас есть знакомые в аристократических кругах Франции? Я ваш должник.
 – Ну что вы, – Цыбин сел на антикварный стул с высокой спинкой, – вы и так очень много для меня сделали.
 Ямпольский склонил аккуратно подстриженную седую голову набок и лукаво улыбнулся, на секунду снова став директором мясного магазина:
 – Судя по вашему визиту, я могу сделать еще больше. Не так ли? – Он резко пододвинулся к столу, выпрямился и положил холеные руки на бордовое сукно. – Сколько?
 – Столько же.
 – Точка назначения?
 – Та же.
 – Процент?
 – Прежний.
 Ямпольский достал из шкатулки на столе дорогую толстую сигару и аккуратно отрезал кончик.
 – Дело в том, молодой человек…
 – Прежний. – Улыбка Цыбина оставалась такой же широкой.
 Старик отвел глаза и занялся прикуриванием. Клубы сизого душистого дыма наполнили комнату.
 – Из уважения к вашей покойной маме я готов даже нести рискованные убытки.
 – Видимо, она заранее компенсировала вам их при жизни. – Цыбин достал из портфеля туго перевязанный бечевкой бумажный сверток: – Пересчитаете?
 Ямпольский покачал головой.
 – Приличные люди должны уважать друг друга и доверять друг другу. Уважение, доверие и нелюбопытство – вот три кита современной коммерции. Причем второе следует из третьего. Чем меньше знаешь о человеке, тем легче ему доверять. Меня не интересует, какими переводами вы зарабатываете такие деньги. Вас не волнует, как я бесследно и почти беспошлинно переправляю их за тысячи километров. Это располагает ко взаимному доверию.
 Говоря это, он принял сверток из рук Цыбина и, мгновенно ощупав длинными сухими пальцами, положил в ящик стола.
 – Позвольте дать вам один совет, молодой человек, опять-таки из безмерного уважения к вам и вашей маме.
 Привставший было Цыбин снова сел. Вежливая улыбка не покидала его лица.
 – Испания – крайне нестабильная страна. Хранить там денежные средства несколько легкомысленно. Тем более вы выбрали не курорты, побережья с их возможностями перспективных вложений, а отсталые горы Каталонии и этот городок, которого нет на карте, а название мне даже не выговорить. С моей точки зрения, а вы знаете – я достаточно компетентен в этих вопросах – неоспоримо лучше представляются Германия, Англия и, естественно, Швейцария. Конечно, разместить деньги в Цюрихе или Лозанне непросто, но, если я замолвлю кое-где слово, правда, это потребует расходов, но вы же понимаете, что не это побуждает меня подсказать вам.
 – Разумеется. – Цыбин кивнул. – Я крайне уважаю ваше мнение. Возможно, Испания лишь первый этап. Я обязательно обдумаю ваши слова. И заверяю вас, все дальнейшие операции – только через вас. От добра добра не ищут. Уважение, доверие и нелюбопытность нынче в дефиците. – Он еще шире улыбнулся. – И еще конфиденциальность. Правда?
 – Только я, только я, – прижав руки к груди, закивал Ямпольский, – кругом ворье, бандиты. Кошмар.
 Цыбин поднялся:
 – Как всегда? Три дня?
 – Максимум.
 – Приятно с вами работать.
 – Приятно с вами общаться.
 Рука у старика была сухая, как куриная лапа, и цепкая, как зубы бульдога.
 На улице ветер рвал из рук прохожих зонты. Временами казалось, что дождь хлещет горизонтально, параллельно земле. Старые дома стояли в подтеках, как полинявшее белье на веревке. Цыбин обернулся назад. Новенький двухэтажный особнячок «Ямпобанка» выглядел здесь, в рабочем районе, пижоном.
 – Это мой банк! – усмехнулся он, вспомнив известную рекламу, и посмотрел на часы. Четверть третьего.
 Он чувствовал себя не в форме. Организм не сумел восстановиться за те три часа, которые он спал. Прошедший остаток ночи и утро ассоциировались с запахом чистого женского тела, блаженно закрытыми глазами Анны, зажатым в ее зубах краем простыни и… снегом, который начинал кружиться перед глазами каждый раз, когда он начинал засыпать. Находящаяся к утру в полубессознательном состоянии Анна, конечно, не подозревала, что его неуемные сексуальные желания в эту ночь подогреты страхом остаться во сне один на один с заунывно-белой московской метелью. Она вообще не подозревала, что он способен испытывать страх. Он сам этого не подозревал, до этой ночи. Уснув, обессиленный, около восьми, он не видел снов.
 На углу Достоевского и Свечного кто-то схватил его за локоть. Грязная женщина неопределенного возраста в синей нейлоновой куртке и спортивных штанах, вытянув шею, впилась в него пустыми, водянистыми глазами душевнобольной:
 – Неотмщенные души не находят приюта…
 Он отшатнулся и, поскользнувшись на собачьем дерьме, едва не упал в грязь, служащую летом газоном. Сгрудившиеся на углу «синяки» загоготали.
 – Души замученных животных вернутся в мир и покарают нас. Нельзя убивать бездомных животных.
 Цыбин заметил, что она держит в руке шесть или семь поводков, а вокруг бегает, гадя на асфальт, стая грязных лишайных собак.
 – Я убиваю только домашних! – Он со злостью вырвал руку и быстрым шагом двинулся в сторону улицы Марата.
 Внутри нарастало глухое раздражение на самого себя, бредовые ассоциации, неконтролируемые воспоминания, лжеинтеллигентскую сопливость. Захотелось есть. Утром, прилетев к себе на Волковку, он еле успел переодеться и побриться. На другой стороне улицы висела вывеска «Пул-бар». Дождь усиливался. Машины походили на катера, плывущие по каналам.
 Внутри вкусно пахло кофе и картофелем-фри. Два молодых завсегдатая ночных клубов, в дорогих пиджаках от «Армани», азартно гоняли за одним из столов шары. За стойкой девушка в белой блузке протирала бокалы. Негромко работал телевизор. Пусто. Сонно. Неторопливо.
 Цыбин заказал эскалоп с картофелем, салат из крабов, чай и двойной коньяк. Потягивая густую ароматную жидкость из широкого бокала, он подумал, что виной всему усталость и тяжелая, гнетущая осень. Он сделал после той зимней ночи все, что мог. Он уперся. Можно было и дальше искать этого утонченно-жестокого иезуита, но месть плохой советчик. Ее надо подавать холодной. Можно наделать много ошибок. А его ждала работа. В конце концов, Ярослав был сам виноват, что не поддерживал связи.
 Салат был очень приличным, а мясо жестковатым и недосоленным.
 «Неотмщенные души не находят приюта». Он с усмешкой покачал головой.
 Чай был превосходный. Цыбин уже отлично себя чувствовал.
 – Лена! Сделай громче. – Один из игроков оторвался от стола. – Это про убийство в моем доме.
 «Как мы уже сообщали, – камера фиксировала набережную и знакомый дом, – в ночь с шестнадцатого на семнадцатое ноября в квартире восемь, дома пятнадцать по набережной Фонтанки неизвестные преступники убили известного петербургского коллекционера Олега Петровича Каретникова и четверых его гостей, одним из которых был заместитель начальника департамента таможенной службы Латвии господин Герберт Озолс».
 Крупным планом «цель» в парадном мундире.
 «Господин Озолс прибыл в Санкт-Петербург…»
 Цыбин закурил и откинулся на спинку стула. Важнейшее дело, намеченное на сегодня, было сделано. Теперь можно было отдохнуть. Даже нужно было. Он зевнул. Сначала неплохо бы выспаться.
 «…комментирует начальник двадцать второго отдела УУР Сергей Сергеевич Матросов».
 Цыбин вышел из-за столика и подошел к окну. Красный, блестящий под водяными струями трамвай застрял на повороте. Пассажиры вылезали из вагонов и брели по лужам к тротуару, закрываясь от мокрого ветра зонтиками и нервно переругиваясь с водителями попавших в «пробку» машин. Небо было блекло-серым, без единого просвета. От него веяло мутной тоской и безысходностью.
 Он вдруг понял, что пора останавливаться. Денег было уже достаточно. Годы под дождем шли и шли. На солнце могло не остаться времени.
 «…не следует путать трагический налет на квартиру коллекционера антиквариата с заказным убийством чиновника из Латвии. Специальной группой по раскрытию заказных убийств уже разрабатываются лица, возможно, причастные к…»
 Цыбин улыбнулся: «В конце концов вовремя уйти – мудрость».
 Машину пришлось ловить долго. Обрызганному с головы до ног грязью из-под колес, ему в итоге удалось остановить такси.
 – Волковская набережная.
 – Садитесь.
 Щелканье счетчика убаюкивало. Капли воды маршировали по крыше. В глазах закружились разноцветные круги. Возникло ощущение полета.
 …Густая белая метель медленно…
 Он встряхнул головой:
 – Где мы?
 – На Лиговке.
 – Развернитесь, пожалуйста. Мне нужно на Большеохтинское кладбище.


* * *

 Он лежал в тишине пустой квартиры, нарушаемой только шумом дождя за окном. С ночи этот звук не изменился ни на йоту. Было в нем что-то всепоглощающее и бесконечно-постоянное. Казалось, что он никогда не кончится.
 Утром, когда Оля разбудила его на работу, Антон позвонил дежурному и попросил передать Вышегородскому, что берет предложенный вчера отгул. Сейчас было около одиннадцати. Оля, отведя Пашу в садик, уехала в университет. Она заканчивала филфак и сдавала какие-то переводы. На столе остался накрытый завтрак и маленькая записочка со словом «целую». Есть Антону не хотелось. Он медленно прожевал кусок пирога, запил молоком и пошел одеваться. Надев куртку, посмотрел на себя в зеркало, снял ее и, пройдя в ванную, тщательно побрился.
 Ветер и дождь гнали людей бегом по тротуарам к автобусной остановке. Прямо за домом начинался пустырь. Это была граница города. Открытые пространства позволяли ветру делать, что он хочет. Несколько старушек, навьюченных пакетами и авоськами, отчаянно сопротивляясь ему, брели с осторожностью альпинистов по грязной тропинке, ведущей от универсама. Возле сваленных бетонных блоков копошились в луже мальчишки в школьной форме.
 Антон ненавидел новостройки. Они всегда нагоняли на него тоску. Переехав сюда после свадьбы из своей комнаты, снимаемой им напротив Никольского собора, он долго не мог привыкнуть к тому, что до центра добираться больше часа, и путался в домах. Для него оставалось загадкой, как работают опера в новых районах, где по номеру дома трудно представить его внешне и все лестницы и квартиры типовые. Отказываться, конечно, от такого сказочного подарка (родители Оли забрали к себе бабушку, освободив жилплощадь) было глупо. Тем более, что сам предложить что-нибудь своей юной жене он не мог.
 В метро народу было только чуть-чуть поменьше, чем в утренние и вечерние часы. Всем известно, что в питерском метро всегда час пик. Пахло сырой одеждой и железом, и резиной. Антон доехал до «Горьковской», поднялся наверх и попробовал закурить. Отравленный накануне табаком и алкоголем организм активно воспротивился такому издевательству. Горький дым тошнотворным спазмом встал в горле. С трудом прокашлявшись, Антон поспешно бросил папиросу.
 В Александровском парке трещали деревья. Ветер ожесточенно атаковал закутанных в полиэтиленовую пленку книжников. Вымокшие насквозь цветочники уже прятались в трубе подземного перехода.
 Он перепрыгнул ограждение у трамвайных путей, пересек мостовую, пригибаясь под тяжестью дождя и ветра, дошел до Кронверкской, после чего повернул направо. Серый, архитектурно-изысканный дом стоял почти напротив красно-кирпичного здания бани. В городе было еще несколько таких же домов. Их называли «домами Бенуа». Один из них, на Каменностровском проспекте, занимал одну из лидирующих в городе позиций по расселенным квартирам и проживающим в них особам VIP. На милицейском жаргоне такие дома называли «киллеросборниками». Войдя в охваченный искореженной чугунной оградой палисадник, Антон неожиданно увидел Маринку. Спрятавшись под аркой, она колдовала над мольбертом. Он перескочил через пузырящуюся лужу и ткнул ее пальцем в бок:
 – Стоять! Милиция!
 – Не щекочись! Я тебя давно заметила. – Маринка замотала кудрявой русой головой и засмеялась. На щеках у нее обозначились ямочки. – И вообще: не мешай.
 – Брат дома? – Антон посмотрел на бумагу. Сплошное нагромождение серых и красно-розовых красок. – Твоя фамилия случайно не Пикассо?
 – Отстань, невежа! – Она прижала к себе мольберт. – Иди, дома он.
 Поднимаясь по некогда роскошной лестнице, Антон почему-то вспомнил картину, подаренную ему Кленовым на день рождения. Над уходящей за горизонт, бесконечной панорамой серых, старых крыш в темно-синем низком небе, висит оранжево-красное солнце, опоясанное тонкими железными цепями. Картина называлась «Потерявшие солнце».
 – …А кто? Кто здесь «потерявшие солнце»? – пьяно допытывался Антон, когда они, оставшись вдвоем и сбегав за добавкой, пили на кухне, пока Оля с Ирой, Ромкиной женой, носили из комнаты грязную посуду. – Людей же нет!
 – П-правильно! – Кленов неверным движением вставлял в рот сигарету. – Они там… Под крышами… В собственном затхлом мирке. Их все устраивает. Они не в состоянии заставить себя совершать поступки. Их удел – тоска и непр… непр… не-при-ка-ян-ность. Понял?
 – По…ял! Ты… ты – гений!
 – Угу, только малоизвестный. Давай еще по пятьдесят…
 Дверь открыла крупная тумбообразная женщина в засаленном фартуке с полотенцем в руках.
 – Я к Виктору.
 – Ну так к нему и звоните.
 – Извините.
 За десять лет Антон так и не запомнил кнопку звонка. Проходя через огромную прихожую, он, как всегда, пытался представить эту гигантскую квартиру до революции. Без сваленного по углам хлама, без удушливого запаха плохой еды, без грязи и тараканов.
 Китаец слушал музыку. Он сидел в своем любимом кресле возле стойки с аппаратурой, закинув ноги в полинялых джинсах на журнальный столик. Глаза его были закрыты. Голова в наушниках слегка покачивалась, видимо, в такт музыке. Фамилия Китайца была Иванов. Он родился и вырос в Ленинграде и был абсолютно русским, равно как и его родители. Ему было около сорока. Хиппуя в начале восьмидесятых, он уехал посмотреть Байкал, откуда каким-то контрабандным путем попал в Монголию, а оттуда в Северный Китай, где нелегально прожил шесть лет в какой-то деревушке, изучая философию буддизма, китайский язык и кун-фу. Вернувшись в разгар строительства новой жизни, он написал несколько книжек о восточной религии и открыл секцию для детей. Взрослых он категорически не тренировал, исключая нескольких близких друзей. Впрочем, все это Антон знал по слухам. Они никогда не говорили с Китайцем о его прошлом. Может быть, он никогда не был в Китае. Для Антона это не имело никакого значения.
 Он подошел и коснулся его плеча. Китаец открыл глаза и улыбнулся своей неизменно ровной улыбкой.
 – Извини, что помешал.
 – Мне сложно помешать. Я чувствовал, что ты придешь сегодня.
 Он снял наушники и выключил систему.
 – «Дыхание локомотива». Эта песня разворачивает мне легкие и пробуждает мозг. Почему ты не любишь «Джетро Талл»?
 – Мне он кажется скучным.
 – Но тебе же нравится «Аквариум», а по музыке они похожи. Особенно в начале.
 – У Гребенщикова мне нравятся слова.
 – Слова лишь способ выражения сердца через мозг. Музыку воспринимают грудью, дыханием.
 – Я предпочитаю осознавать ее головой.
 – В этом твоя беда: ты пытаешься обдумать то, что сердце уже решило.
 – Китаец, я встретил его вчера.
 – И прошел мимо?
 – Нет, пытался его взять, но опоздал.
 Китаец встал и, подойдя к старому громадному буфету, достал банку «Нескафе»:
 – Будешь?
 Антон кивнул и улыбнулся:
 – Я всегда думаю, что как истинный китаец, ты должен пить чай и есть рис.
 – Внешние формы не меняют сути. Я люблю пиво, соленые огурцы и копченую колбасу. Китай – он здесь. – Китаец постучал чайной ложечкой себе по лбу и достал чашки.
 Антон пододвинул табуретку к круглому столу в углу. Комната была большой, светлой и чистой, с высоченными потолками. Пользуясь этим, Китаец смастерил из обожженных досок антресоль, где устроил себе спальню. Внизу была гостиная со старой, но добротной мебелью пятидесятых-шестидесятых годов, новеньким японским телевизором и стереосистемой. В дальнем углу находилась дверь в девятиметровую комнатенку – Маринкин будуар. Главной достопримечательностью жилья являлось огромное арочное окно во всю стену, с дверью, ведущей на гигантский балкон, образованный крышей массивного эркера. Сейчас под проливным дождем на нем мокли три плетеных стула, под одним из которых спряталась откуда-то проникшая рыжая кошка.
 Китаец отпил кофе:
 – Как голова?
 – Вспышками, но тяжело.
 – Мучают сны и воспоминания?
 Антон поднял глаза:
 – Откуда ты всегда все знаешь?
 Китаец смотрел в окно, поверх затянутых дождевой пеленой крыш:
 – Все знает только ОН. Я просто делаю выводы из того, что знаю, и прогнозирую, точнее, пытаюсь прогнозировать. Когда мы забрали тебя из больницы, твой мозг был доверху заполнен смесью страха, стыда и опустошенности. Причем страх и стыд были особого рода – их породило бессилие. Ничто не разрушает человека внутри так, как бессилие. Страх от нападения дикого зверя скоро пройдет, и ты можешь не испугаться, если это повторится. Но если при тебе будут кого-нибудь мучить, лишив тебя возможности вмешаться, ты никогда этого не забудешь и будешь всегда испытывать ужас от одного осознания, что это может произойти снова. Так же и со стыдом. Тебе всегда будет стыдно, что ты жив и ничего не изменил. Пусть это даже было невозможно, но убедить себя – всегда труднее, чем других. На войне говорят, что умереть не страшно – страшно выжить.
 Он помолчал секунду, не отрывая взгляда от окна, затем повернулся к Антону и вновь улыбнулся:
 – А сны? Сны – это дыхание души, отражение того, что изжито из памяти, но никогда не умрет в сердце.
 Антон усмехнулся и покачал головой:
 – Ничего не изжито, Китаец, ничего… А снится мне психушка. Она пугает меня гораздо больше.
 Китаец помрачнел и перестал улыбаться:
 – Для нормального человека сам факт пребывания в психбольнице страшен для осознания. Эти идиоты пичкали тебя всякой дрянью. Пытались стимулировать тебя антидепрессантами. Они не поняли, что тебе нужен не психиатр, а психолог. Ты просто перешел из стресса в стресс, когда подлечив рану и стремясь к реваншу, понял, что его у тебя украли. Я имею в виду, что дело… Ну как там у вас правильно…
 – Прекратили. Я понял. – Антон кивнул. Кофе у него остыл. Хотелось закурить, но он еще побаивался.
 Некоторое время оба молчали, глядя на мечущиеся по балкону брызги.
 – Я хочу найти его, Китаец. – Антон встал и, подойдя к окну, приложил ладони к холодному стеклу. – Реванш состоится, или я снова окажусь ТАМ.
 – Я надеялся, что рано или поздно ты придешь к этой мысли. Послестрессовая апатия у тебя затянулась.
 – Я просто пытался отрезать от своей жизни кусок. И, знаешь, иногда мне казалось, что это удается.
 Антон отворил балконную дверь. Ветер и дождь ворвались в комнату. Жалобно зазвенел посудой буфет. Заметались по воздуху листы бумаги с письменного стола. Китаец улыбался:
 – Он нужен тебе живым. Ты должен заглянуть ему в глаза. Услышать его голос.
 Антон шагнул под водяные струи и повернулся к нему лицом.
 – Во мне давно нет ненависти, только злость. Ледяная злость. – Он запрокинул лицо к небу, непрерывно сыпавшему дождем. – Я его возьму.
 Китаец прислонился к косяку балконной двери. Он продолжал улыбаться:
 – Главное, чтобы ОН не внес коррективы.
 Антон непонимающе оторвался от небес:
 – Кто?
 Китаец кивнул вверх.
 – Бог или будда?
 – Бог, будда, аллах, судьба, космос, жизнь. Не имеет значения, как называть. ОН всегда способен изменить все по собственному разумению. И не всегда оно сходится с нашим…
 Дверь в комнату распахнулась. Похожая на мокрую львицу Маринка удивленно тряхнула шевелюрой и сделала круглые глаза.
 – Вы что, спятили? Немедленно закройте балкон. Здесь же сейчас потоп начнется!


* * *

 Над мокрыми, залитыми дождем аллеями висела тишина. Казалось, даже шум водяных капель не слышен. Пасмурность дня усугубляла уже наступившие сумерки. Было пустынно и безлюдно.
 Обходя лужи в поисках знакомой дорожки, Цыбин размышлял о том, применим ли к данной тишине эпитет «мертвая». Он любил кладбища и чувствовал определенное душевное равновесие. Считая смерть закономерным итогом любой человеческой жизни, он не видел в кладбищах ничего давящего и пугающего. Просто дом человека, к которому ты идешь. Просто дома его соседей. Город. Вечный город.
 Палисадник представлял собой одну сплошную лужу. Вода размыла собранную и не вынесенную им в прошлый раз кучу гнилых листьев, размазав их по всему, чему можно. Три креста из черного гранита походили на верхушку затопленной наводнением церкви. Прыгая на носках насквозь промокших туфель, Цыбин добрался до фанерных столика и скамеечки, стоящих посередине. Сев на стол и поставив ноги на скамейку, он достал из-под плаща маленький букетик незабудок. Могила Ярослава была прямо перед ним. Портрет неудачный. Он давно хотел его заменить. Лицо неприятно-заносчивое, даже злое. Глаза сужены, губы презрительно изогнуты. Ему всегда становилось не по себе, когда он наталкивался на этот взгляд. Хотя это было самое большое, что мог сделать Ярослав после всего, что…
 Цыбин достал портсигар и закурил.
 «Неотмщенные души не находят приюта». Может, в этом все дело? Может, поэтому московская метель неотступно кружится у него перед глазами? Шесть лет прошло. Это как бумеранг. Рано или поздно возвращается.
 Он положил последний букетик. Цигарка догорела, и он достал новую. Неожиданно пришло ощущение усталости, как двумя часами раньше в баре, когда он понял, что надо ставить точку. Он вдруг понял, что никогда не говорил ни с кем о Ярославе. Даже с Анной, даже с… Он устал носить все в себе. Надо сбросить все и уезжать. Надо…
 – Извините, пожалуйста, у вас огня не найдется?
 Молодой русоволосый парень с рыжеватой небритостью стоял посреди дорожки, засунув руки в карманы потрепанной кожаной куртки «милитари», и смотрел на него усталыми зелеными глазами. В зубах у парня торчала сигарета. Калитка палисадника за его спиной была открыта.
 Цыбин аккуратно и стремительно охватил взглядом затянутые сеткой дождя могилы. Кладбище – идеальное место для засады. Любовь к умершим родственникам может очень быстро воссоединить тебя с ними. Он никогда не приезжал в дни рождений и годовщин смерти. Береженого Бог бережет. Все было спокойно. Тихо. Пусто. Дождь. Кресты. Голые растопыренные ветви деревьев. Похоже, парень был один.
 – Конечно. – Цыбин обреченно слез в лужу. Грустно хлюпнули полные воды туфли.
 Сигарета у парня не прикуривалась. Она уже пропиталась дождевой водой. Струйки воды стекали по его волосам и лицу. На Цыбина пахнуло запахом алкоголя. Парень бросил развалившийся в пальцах белый цилиндрик и достал пачку. Наконец ему удалось прикурить. Он благодарно кивнул:
 – Вы совсем промокли. Из-за меня в лужу влезли. Хотите?
 Из-под куртки появилась чекушка «Московской».
 – Спасибо. – Цыбин покачал головой.
 – А я выпью. – Парень начал откупоривать бутылку. – Отец у меня здесь. Три месяца уже скоро.
 – Болезнь? – из вежливости спросил Цыбин. Его вдруг начала терзать мысль немедленно поехать к…
 – Инфаркт, – парень запрокинул бутылку, – даже винить некого. Некого порвать…
 Он пошатнулся и помотал головой:
 – Устал я… Тошно… А вы к кому?
 – Друг. – Цыбин поднял воротник плаща. – Извините, мне пора.
 – Хорошие люди умирают, а всякие гниды, душегубы жируют, б…
 Цыбин вышел из ворот кладбища, сунул по купюре неизменным старушкам и остановился на секунду. Затем, приняв окончательное решение, остановил синюю «шестерку».
 – Угол Ковенского и Маяковской.


* * *

 Правой своей стенкой костел примыкал к автобазе. Слева высился грязный желто-серый дом, большинство окон в котором никогда не мылись и не имели занавесок. Чужеродность аккуратного европейского строения бросалась в глаза.
 Расплатившись, Цыбин вышел из автомашины и осмотрелся. Дождь поутих, перейдя из состояния атаки в унылое моросящее ожидание. На ступеньках не было видно ни одного нищего. Погода и небойкое место играли свою роль. Почти стемнело.
 Внутри было сумрачно и гулко. Света почти не было. Он прошел через зал и остановился перед исповедальней. Секунду подумал и, войдя, сел на скамью. Ждать пришлось недолго.
 – Слушаю тебя, сын мой, – раздалось за перегородкой.
 – Это я, священник, – сказал Цыбин. За перегородкой помолчали. Ему показалось, что он слышит вздох.
 – Я думал, что уже никогда не услышу вас. – Голос остался таким же ровным и вежливым.
 – Тебя бы это обрадовало?
 – Я человек. Присутствие убийцы в моей жизни не может меня радовать.
 – Сдай меня. Или уйди.
 – Я буду исполнять свой долг.
 – Тогда смирись с тем, что я убийца. Что у меня две руки, две ноги и я умею разговаривать.
 – Я мирюсь с этим уже год.
 Цыбин помолчал, прильнув виском к густо пахнущей деревом переборке.
 – Трудно говорить? – В голосе священника ему послышалась издевка. – Раньше вы не страдали сомнениями.
 – Трудно, – признался Цыбин, – сегодня другой случай.
 – Вы не смогли кого-то убить? – Насмешка стала откровенной.
 – Прекрати, священник! – Цыбин приблизил губы вплотную к перегородке. – Характер в тебе берет верх над духовным долгом. Подумай, я не сумею, по твоей же вине, излить тебе душу, пойду и в ярости убью кого-нибудь. Это будет ТВОЙ покойник.
 За перегородкой помолчали. Он улыбнулся.
 – Я слушаю вас, хотя вы так не поступите.
 – Почему?
 – Вы убиваете за деньги. Убийство плод вашего разума, а не необходимость души. Просто так вы никого не убьете.
 Настал его черед помолчать.
 – Ты уверен?
 – Я предполагаю.
 По ногам неожиданно потянуло сыростью и холодом. Промокшие пальцы совсем задеревенели. Цыбина начал бить мелкий озноб. Наверное, от холода.
 – Я пришел поговорить о другом, священник. Возможно, мы действительно говорим в последний раз. Я уезжаю начинать другую жизнь. Без смертей.
 – Начать уже начатое нельзя. Другой жизни не будет. Смерти останутся с вами, даже если вы собрались в последнее путешествие.
 – Нет. Рановато. Просто не хочу усугублять положение уже и без того загубленной души.
 – Похвально, хоть и бесполезно.
 – Ты говоришь не как священник. Ты же должен приветствовать мои шаги на пути к прозрению?
 – Вы не слепы. Кроме того, по моему мнению, церковь не должна играть роль сладкого пристанища и утешителя злодеям, натворившим столько, что никакими молитвами не замолишь. Души же подвластны суду Божьему. Я не обязан вас любить за то, что вы кого-то не убили.
 – А как же «возлюби ближнего своего…»?
 – Там говорится о человеке. Человека внутри вас я люблю: ребенка, который нянчил плюшевых мишек и засыпал на руках у матери, подростка, переживающего из-за прыщей, юношу, с трепетом целующего девушку в первый раз.
 – В шесть лет я выкалывал кошкам глаза, у меня никогда не было прыщей, а первой девушкой была хором изнасилованная на чердаке пай-девочка, которой я не подарил ничего, кроме триппера.
 – Это неправда, – в голосе священника слышалась усталость, – вам хотелось бы, чтобы это было правдой, но это слишком примитивно.
 Оба снова помолчали.
 – Зачем вы пришли? – неожиданно заговорил священник. – Вы хотите рассказать что-то важное, но вместо этого мы уже полчаса ведем странную дискуссию о вашей сущности.
 Цыбин чувствовал холод. Словно ледяная зима подкралась к дверям костела, расшатала рамы витражных окон и обжигающей волной заструилась по каменным плитам. Совсем стемнело. Он представил себе, как они оба сидят в самом углу большого темного зала, разделенные перегородкой, а во всем остальном пространстве висит тьма. Черная-черная. Как зимнее московское небо.
 – Он был младше меня на четыре года, – начал он, чувствуя как бежит по телу теплая волна и неожиданно ясными и четкими становятся мысли. – Мама умерла, когда я заканчивал второй курс. Отчим был врачом. «Прекрасным интеллигентным человеком», как принято сейчас говорить. Он не брал денег за операции. Не принимал подарков. Готов был помочь каждому. Много работал… Мы жили, еле-еле сводя концы с концами. Ели макароны. Носили туфли фирмы «Скороход». Мечтали о магнитофоне… А он вкладывал премии в развитие больницы. Покупал какое-то оборудование… Когда-то я любил его… Потом стал ненавидеть… Умер он от болезни почек. Не хватило денег на дорогостоящее лечение… Впрочем, это все сопли. Речь не об этом… Я поднялся за год. Сделал правильный выбор. Понял, что бизнес, тогда еще были кооперативы, не для меня. Не хотелось работать на бритых ублюдков с двумя классами образования. Рэкет – тут все ясно. Смерть – идеальное ремесло. Спрос никогда не падает. Главное все продумать.
 Цыбин прислушался. За перегородкой молчали.
 – Вы меня слушаете?
 – Конечно. Продолжайте.
 – Ярослав учился в Финэке. Имел свою контору. Все знал и правильно понимал. Потом у него произошел конфликт с компаньоном… Он пришел ко мне с просьбой… помочь. Я отказался. Его роль просматривалась как на ладони. Следовало выждать и придумать что-то творческое. Он торопился. Хотел «все вчера». Нанял двух каких-то дебилов-спортсменов. Они попались прямо на деле и, естественно, его сдали. Он успел сорваться в бега. Обиженный, сообщил мне, что все из-за моей трусости, что он, чтобы я не боялся быть втянутым в его дела, не будет поддерживать со мной никакой связи. Больше я о нем не слышал. Меня несколько раз вызывали на Литейный, но я – тихий одинокий специалист по испанской литературе. Мне посочувствовали в несчастье иметь такого брата, и все.
 Цыбин ослабил галстук, сделав паузу.
 – Я слушаю, – спокойно сказал священник.
 – Разумеется, слушаешь. – Цыбин усмехнулся. – Ты сам говорил, что ты – человек, а человек – существо любопытное. Я думаю, что не каждый день ты слышишь здесь такие истории?
 – Я думаю, что вы тоже не каждый день рассказываете, как убили своего брата. – Голос священника звучал абсолютно ровно.
 Цыбину показалось, что темнота навалилась на него, как огромное живое животное. Стало трудно дышать. В глазах заплясали искорки. Он подавил желание выскочить из исповедальни, вытащить священника…
 – Я прав? Видите, я уже достаточно хорошо вас знаю. Не спрашивайте откуда… Я все равно не знаю. Я просто почувствовал… Продолжайте. Как это случилось.
 …Густая, белая метель…
 – Меня никто не знает. Я всегда сам выхожу на заказчика и предлагаю свои услуги. Город как зона свободного эфира. Если уметь слушать, будешь знать многое. Я узнал, что один контрабандист, приехавший из Эстонии, желает убрать в Москве своего недруга. Я вышел на него. Он предложил очень хорошие деньги… Очень хорошие… Все вперед… Я согласился… Была зима… Красивая снежная зима… По указанному адресу цель не проживала. Съехала перед моим приездом. Я отзвонился в Петербург, и меня пообещали «подвести» к ней. Это не в моих правилах, но я настолько тяготился Москвой… Каждый проведенный день… В общем, я согласился. У меня было фото… Плохое фото… У него была редкая дорогая машина… Да, он любил машины… Я говорю, мне сообщили на какой машине и когда он подъедет на шоу в «Олимпийский»… Он был с женщиной. Я наблюдал издалека и стал ждать их возвращения… Они вышли в четыре… Шрам я увидел после третьего выстрела… Его развернуло в профиль… детство… «ножички»… необычный… не перепутаешь… Он умер не сразу… Узнал меня… Позвал… Чужое, незнакомое лицо… Потом узнал… лицевая хирургия… Он плакал… Сказал: «Больно и страшно»… Женщина кричала… Я потерялся… стрелял в нее… бежал не туда… попал под машину…
 Цыбин замолчал. Видимо, на улице усилился ветер – рамы гудели. В маленьком овальном проеме выбитого слухового окна бешено плясали дождевые капли.
 – Вам плохо? – бесцветно спросил священник.
 – Мне прекрасно. – К Цыбину вернулся привычный тон. Он шумно выдохнул. – Просто мне не хватает слов.
 – Что было дальше?
 – Когда я вернулся в Петербург, то никого не нашел. Телефон заказчика был снят с обслуживания и передан другому лицу. Его офис оказался снятым на два месяца, но он съехал раньше, причем тоже заплатив вперед, так что его исчезновение никого не волновало. Человека с его данными никто не знал ни в городе, ни в Эстонии. У меня большие связи, но они не помогли.
 – Зачем вы его искали?
 – Мог бы догадаться.
 – Отомстить можно было проще и быстрее.
 – Застрелиться.
 – Хороший совет из уст священника.
 – Это не совет. Это вопрос. Зачем искать кого-то, если вы непосредственный источник смерти брата?
 Цыбин снова усмехнулся.
 – Я – пистолет, пуля, пущенная стрела. Никто не ломает оружия, из которого совершают убийства. Никто не судит винтовки и ножи. Вина на том, кто носит смерть в помыслах.
 – Спрос рождает предложение. Не было бы оружия, не было убийства. Не было бы вас, сколько бы людей, неспособных к убийству самостоятельно, отказались бы от таких помыслов?
 – Чушь! – Цыбин рассмеялся. – Люди убивали всегда, еще руками и зубами. Не будь меня, то было бы больше крови, мучений и ужасов. Я как врач, который усыпляет собачку, которую хозяева горячо любят, но с которой устали гулять. Типичное «заказное» убийство. Никто не презирает за это врача. В худшем случае презрением покрыты хозяева. А я, я вообще помогаю избавиться не от любимых, а от ненавидимых. К слову, даже в кругах, общепринято называемых криминальными, никто обычно не интересуется стрелком. В асфальт закатывают заказчика.
 Цыбин почувствовал прилив сил. Собственная речь звучала убедительно и безупречно. Ему показалось, что он выступает на защите.
 – Вы снова подумали о мести? – спросил священник.
 – Я никогда не забывал о ней. Но я трезвый человек. Мы не в гангстерском фильме Голливуда. Я никогда не увижу этого человека. Его смерть не будет для меня лишней гирькой на страшном суде. Я уезжаю и жду отпущения своих вот уж буквально «смертных» грехов. Моя исповедь подошла к концу.
 Священник помолчал.
 – Вы еще не приступали к ней, – вдруг сказал он. – Исповедоваться и рассказывать о своих преступлениях – не одно и то же. Разве вы жалеете о чем-либо, кроме смерти брата? Хотя я уверен, что и на этот случай у вас есть оправдание. Разве вы думаете о ком-либо из убиенных? Об их близких? Вы просто одиноки. Очень одиноки. А вам необходимо говорить с кем-то, убеждать в своей правоте. Вы пришли сюда не каяться, а побеждать. Доказывать свое право на жизнь. Мы действительно не в американской драме. Я не отпущу вам грехов.
 Ветер в окнах плакал тонко и тоскливо, словно подстраивая мелодию под однообразный стук дождя о стекла.
 – Спасибо, падре, – серьезно сказал Цыбин.
 – Вы меня убьете? – Голос у священника был спокоен.
 – Не знаю. – Цыбин встал и запахнул плащ. – Наверное, нет. Вы будете молчать, мучаясь между желанием наказать меня и обязанностью сохранить тайну исповеди. Вы сами себя этим убьете.
 – Я не Господь. Я никого не вправе наказывать. Он рассудит вашу душу. Жаль, что вы можете так его никогда и не услышать. Помните, когда-нибудь вам захочется сделать в жизни что-то хорошее, воздержитесь от этого. Вы к этому не готовы. Вас ведет дьявол…
 – Прощайте, падре.
 Эхо шагов рикошетило от стен и замирало наверху. Еле слышно шелестела раздвигаемая грудью тьма.
 На улице угольно-черно блестел асфальт. Косая сеть дождя казалось застывшей. Сразу стало муторно и тускло. Цыбин остановился, завязывая пояс плаща. Толчок в спину едва не выбросил его на мостовую.
 – Извините, ради бога, я задумался и вас не заметил. – Знакомый рыжеватый парень с кладбища держал его за локоть, виновато отряхивая рукав. – Ой, это вы? Мир тесен. Вы из костела? А я на кладбище свечку поставил, ну в церквушке…
 – Ничего страшного. – Цыбин улыбнулся.
 Мозг заработал в полную силу. Два раза за день – это слишком. Конечно, это могло быть случайностью, но больше смахивало на слежку, хотя и бездарную. Интересно, чью? Он подумал, что все же лучше уж органы.
 – Может, в качестве компенсации… Здесь кафе рядом. – Парень все так же источал запах спиртного. Для милиции это, с одной стороны, слишком артистично, с другой – вполне характерно для их бардака.
 – Спасибо, спешу, – Цыбин улыбнулся еще приветливей, – жена будет волноваться.
 – Жаль… Удачи! Извините еще раз! – Парень зашагал в сторону Маяковской.
 Цыбин дошел до Восстания, свернул налево, по Озерному вышел на Радищева, проходняком вернулся на Восстания, зашел в один из дворов, толкнул дверь парадной, дойдя до третьего пролета, остановился. Прислушался. Тихо. Он чертыхнулся. Совсем нервы сдали. Хватит! Сворачиваться!
 В поисках жетонного таксофона он весь вымок. Пришлось дойти до площади Восстания. Часы на башне Московского вокзала показывали без двадцати одиннадцать. Набрал номер Анны. Длинные гудки. Подумал и набрал другой.
 – Вахта слушает.
 – Простите, а Лисянская Анна Сергеевна ушла?
 – Да, часа два уже. У нее сегодня нет последней группы.
 – Спасибо, извините.
 Огни Невского сверкали в лужах, создавая дополнительную иллюминацию. Люди, прячась под зонтиками, заскакивали в метро, суетились вокруг ларьков, пили пиво или просто ждали друг друга на ступеньках. Цыбин закурил.
 – Не желаете отдохнуть?
 Девчонке было лет пятнадцать. Раскраска на лице как у индейца. Желтая куртка, малиновые колготки. Прическа «британский ужас».
 – Я все умею, а кличка у меня: Пылесос. Поняли, почему?
 На секунду мелькнула шальная мысль, но он тут же ей ужаснулся. Ему было муторно, но не настолько. От ларьков уже махали:
 – Ирка, сучка, давай быстрее. Халтура есть.
 Всю дорогу в такси его не отпускало раздражение на себя. Так недолго опуститься до вокзальных шлюх. Он приказал себе сосредоточиться на подготовке к отъезду, но не смог.
 – К черту!
 Он остановил машину у магазина и купил бутылку «Баккарди». Дома поставил пластинку с Пако де Люсия, наполнил бокал и, погасив свет, лег на диван. Ром обжигал. Гитарные переборы вились в темноте. Он представил горы, небо, дома из каменных глыб вековой давности и нежные солнечные лучи в бокале с вином… Проснулся около четырех. Окно от ветра открылось, и ноябрьский холод наполнил комнату. Ноги заледенели. Подоконник и лежащие на нем книги были мокрыми от дождя. Музыкальный центр, не мигая, смотрел зеленым зрачком. Бокал опрокинулся, и рубашка пропиталась ромом. Он встал, закрыл окно, постелил постель и лег. Заснул мгновенно. Без снов.
 Над городом продолжался дождь.


* * *

 Хохи на месте не было. Видно, ушел за какими-нибудь новыми деталями для интерьера. Коридор был пуст. Ни задержанных, ни заявителей, ни просто подучетного элемента.
 «Совсем отдел расслабился», – открывая кабинет, подумал Антон.
 Он сел на свой стул и начал рыться в столе. За стеной с кем-то бубнил Серега Полянский, приятный худощавый парень, помешанный на иностранных языках. Несмотря на то что, по мнению многих, Полянский считался в милиции человеком временным, работал он легко и увлеченно. Переворошив последний ящик, Антон задумчиво оглядел стол и, выйдя в коридор, постучал к нему.
 – Входите!
 На стуле перед Серегой сидел худой скособоченный парень, выкативший из орбит лягушачьи выпуклые глаза дауна.
 – Понимаешь, Илья, эти часы радиоактивные, ну вредные очень. Сосед же твой на электростанции работает. Он их вчера в реактор уронил, да пожалел выбрасывать. От них всякие мутации могут быть. Ну хвост вырастет, перья… Фильмы ужасов смотришь? Твоего соседа сколько дома нет? Его уже в институт отправили, в специальный, для опытов.
 Серега поднял голову и строго посмотрел на Антона.
 – Вам кого?
 – Из института по опытам с мутантами. Дежурная бригада. Вызывали?
 «Даун» завибрировал на стуле. Из глаз полились слезы.
 – Я их только минутку держал. Меня Фаля из сорок второй попросил. Я сразу ему отдал. Не надо в институт. Я не успел…
 – Жди в коридоре на скамейке. Вспоминай, как было. А я пока поговорю о тебе с товарищем. – Полянский вздохнул и махнул рукой в направлении дверей.
 Проследив, как за Ильей закрылась дверь, Антон вопросительно покрутил пальцем у виска.
 – А ты не видишь? С рождения и навсегда. Токарев с моей «земли». Урод, блин! – Сергей снова устало махнул рукой. – Часы «Бурэ» у соседа помылил… А-а, работа на «корзину». Он на всех существующих психучетах состоит.
 – А Фаля? – Антон достал папиросу.
 – Фалеев-то? Трижды судим. От теплого отопрется. Если не сдал еще часики, что вряд ли, скажет, купил у Токарева. И каюк. Токарев-то – дурак. Кто же ему поверит. Но тебе спасибо. Грамотно вписался.
 – Не булькает. Мой руоповский справочник у тебя?
 – Держи. Я звонил в наш «зональный». По-моему, их там ничего не интересует. Придется самим, если что.
 – Решим. – Антон взял книжицу. – А где все?
 – На «мокрухе», на Соляном. Вышегородский всех туда загнал.
 – Во прорвало, а мы-то чего? Там «убойщиков» всевозможных полно, наверное.
 – Там все. Вроде какая-то суперзверская. Точно не знаю. Меня, к счастью, забыли.
 – Весело живем. – Антон поднялся. – Слушай, а по Фонтанке кто-нибудь работает?
 Полянский усмехнулся.
 – Конечно. Целая бригада. Двадцать второй, наш «убойный», «разбойный» из главка и даже эфэсбэшники. Они сейчас в РУВД. Решается, где их разместят. Не удивлюсь, если у нас.
 Антон пожал плечами и открыл дверь.
 – В туалете разве что или коридоре.
 – Щазз! – Сергей потянулся, закинув руки за голову. – Токарев! Ходы сюда, дарагой!
 В своем кабинете Антон быстро отыскал в справочнике нужный телефон. Ответом были короткие, прерывистые гудки. Он повесил трубку и посмотрел на часы. Без пятнадцати пять. За окном хлестал длинными струями дождь. Какие-то дети-камикадзе ползали по мокрой крыше дома напротив. Уже смеркалось. Свет он не зажег. В кабинете было мрачно и промозгло. Он снова взял трубку.
 – Да?
 – Здравствуйте, а Свистунова можно?
 – Кто спрашивает?
 – Из восемьдесят седьмого отдела, Челышев.
 Пауза. Приглушенные голоса.
 – Слушаю.
 – Здорово, Коля. От кого прячешься?
 – Привет. Как видишь – не от тебя. Как жизнь?
 – На букву «х». Не подумай, что хорошо. Дело есть?
 – Давай.
 – Не по телефону.
 – Я взятки только по пятницам беру.
 – Договорились. Разговор сегодня. Взятка в пятницу.
 – Не, старик, сегодня никак. Вилы. Давай завтра.
 – Во сколько?
 – Звони, я весь день на месте.
 – Идет.
 Антон закурил. Без пяти пять. Ехать домой не хотелось. Он снова потянулся к телефону.
 – А ты чего здесь? – В дверях стоял Вышегородский. – У тебя же отгул?
 – Позвонить забрел.
 – Слушай, Антон… – Артур замялся. – У нас «мокруха» на Соляном. Ну ты знаешь. Там мужик – скульптор из «Мухи». Ему уши отрезали, член… Короче, там руководства – море, а я Сергеева с Хохмачевым послал на рынок. Мне майора присвоили… Сам понимаешь… Съезди для массовости. А завтра попозже выйдешь. Я тебя прошу.
 Антон на секунду задумался. То, что Вышегородский просил его, было приятно. Он был младше Антона на два года да и работал меньше, но, будучи бывшим замполитом армии, отличался крайней исполнительностью, отчего карьеру делал быструю и безболезненную. С первого дня появления Антона в отделе он почувствовал в нем человека более опытного и талантливого, а значит, опасного для собственного авторитета. Отношения их были натянуто-официальными. Поэтому поставить Артура в положение обязанного было неплохо. Не хотелось ехать в предвкушении встречи с Хрящевым и Матросовым. Но еще больше не хотелось домой.
 – А машина? – задал Антон сокровенный вопрос.
 – На моей. – Артур бодро встряхнул ключи.
 – Ладно, но завтра я с двух.


* * *

 Во двор вела узкая извилистая арка, посредине перегороженная наполненными до отказа мусорными баками. Видимо, именно поэтому весь Соляной и пересекающая его улица Оружейника Федорова были плотно заставлены милицейскими машинами: от отделовской «канарейки» до стандартных «фордов» руководства. В дальнем углу двора громоздилась затейливая бревенчатая конструкция из двух этажей, вокруг которой суетилось, курило, толпилось, докладывало что-то друг другу и разговаривало по радиотелефонам не менее пяти-шести десятков людей. Их «броуновскому движению» не мешал даже перешедший в уныло-моросящее состояние холодный ноябрьский дождь. Антон сразу же выхватил взглядом из толпы начальника криминальной милиции РУВД Смотрова и начальника ОУР Грача. Они о чем-то расспрашивали командира убойщиков Максакова, который угрюмо молчал, пряча глаза под неизменной шляпой. Из главка, на первый взгляд, никого не было видно. Антон поймал за рукав Стаса Андронова из «убойщиков».
 – Кто у вас сегодня банкует?
 – А хрен его знает. – Высокий худой Андронов по кличке Малой улыбнулся своей детской улыбкой, за которую и получил прозвище. – Ты же видишь, командиров до гребаной матери, а мы еще даже трупа не видели.
 – Серьезно, что ли?
 – Ну! Там мэтры сыска мнениями обмениваются. – Стас окончил пединститут и привык изысканно выражать свои мысли.
 – Кто? – Антон предложил ему папиросу, и они закурили.
 – Матросов, в погонах кто-то, ну и Григоренко, конечно.
 Антон улыбнулся. Привычку начальника РУВД оббегать, затаптывая следы, все место происшествия, давая операм «ценные» указания, знали все.
 – О, блин, чего-то Миша бесится. – Стас смотрел в сторону.
 Антон проследил за его взглядом. Максаков сказал что-то резкое своим сиятельным собеседникам, круто развернулся и пошел в сторону Антона со Стасом, на ходу извлекая сигареты из кармана пальто.
 – Здорово. – Он сунул Антону руку. – Стас, пошли кофе пить. Пока все эти идиоты разъедутся и дадут работать – час пройдет. Антон, пойдешь?
 Максаков тоже когда-то работал в РУОПе, но вернулся. Это немного сближало их с Антоном.
 – Я пустой.
 – Неконцептуально. Стас угощает.
 – Я?!! – на лице Андронова появилось неподдельное изумление.
 – Разумеется. Или пойдешь в отпуск в декабре.
 Кофейня располагалась в булочной на углу Чайковского и Фурманова. По дороге, ежась под ледяными струйками, Антон тронул Михаила за плечо.
 – Чего, достают?
 – А-а! – тот отмахнулся. – Прошу убрать всех с места. А мне: подожди, пусть посмотрят. Чего им там смотреть? Работать-то нам. А если раскроем, то в сводку они, и не зная ничего, впишутся.
 – Ничего, включая имя убийцы, – вставил Стас.
 – А мне казалось, что Смотров умный мужик. – Антон остановился перед дверьми булочной, докуривая папиросу.
 – Умный, – кивнул Михаил, – но внешняя политика превыше всего! С главком ссориться нельзя. Докуривай. – Он посмотрел вверх. – Мокро.
 В булочной хорошо топили. Даже стекла запотели. Они устроились за столиком у окна. Михаил и Стас принесли три стаканчика с кофе и три ромовые бабы. Кофе был жидкий, но горячий. Антон вспомнил, что кроме Олиного пирога ничего сегодня не ел. Некоторое время все молчали, глотая кофе. Допив первым, он отставил чашку.
 – Миша, а из ваших кто-нибудь Фонтанкой занимается?
 – Только на подхвате. Мне сказали двоих выделить в группу. Типа, у них в главке народу не хватает. Занятые все, блин.
 – Ты кого дал? Ну, ты знаешь, почему я интересуюсь?
 – Знаю, конечно. В общих чертах. – Михаил отставил пустую чашку. – Ты уверен, что это тот же?
 – Я, может, и дурак, но не слепой.
 – Не кипятись. Я уже тогда в версию Пушкарева не очень-то верил. А теперь однозначно скажу: любую информацию Тортюхина следует делить на десять, а то и на двадцать. Пересеклись мы здесь…
 Михаил встал и, взяв с подоконника шляпу, на секунду задумался.
 – Там Толя Исаков будет работать. Он парень опытный, работать умеет. Когда не пьет, конечно. Я скажу, чтобы он от тебя не скрывал ничего. А я, честно говоря, рад, что главк забрал. Там совещаний, справок всяких бредовых море будет. Нам бы свое дерьмо разгрести.
 Совсем стемнело. Ветер резко бросал в лицо сгустки дождя. На Соляном машин заметно поуменьшилось. Во дворе обреченно мок постовой.
 – Чего внутрь не зайдешь? – Михаил взялся за дверную ручку бревенчатой избушки, которая, как уже понял Антон, являлась художественной студией.
 – Там прокуратура приехала, – махнул рукой постовой, – следователь молодая такая, злющая. Всех выгнала. – Он понизил голос: – Даже начальников построила.
 Чувствовалось, что воспоминание о последнем еще долго будет греть его душу. Антон и Михаил улыбнулись одновременно. Оба сразу поняли о ком идет речь.
 Следователь прокуратуры Елена Колобочко была действительно выдающимся человеком. Несмотря на иногда крутой нрав, это дитя теперь уже суверенной Украины являлось полной противоположностью своей фамилии. Как внешне, так и внутренне. Стройная и изящная, она представляла собой неистребимый сгусток энергии. Было удивительно смотреть, как она одновременно успевает лучше всех расследовать уголовные дела, вести культурную жизнь, поддерживать всех вокруг и оставаться интересной женщиной. Работать с ней было крайне приятно.
 Вот и сейчас она быстро писала протокол осмотра, умудряясь перешучиваться с находившимися здесь Смотровым и работающим экспертом-медиком Чановым. Антон осмотрелся. Студия походила на склад. Куски гипса, камни, инструменты – все валялось на полу в страшном беспорядке. Книги с полок сброшены. Одежда из шкафа выброшена. На столе остатки трапезы. Он отметил, что нет пустой посуды, хотя фужеры и рюмки присутствуют. Хозяин лежал на диване. Возле него и возился Чанов. Лампа под потолком светила тускло. За окнами уже стало совсем темно. Антон физически почувствовал, как напрягает Лена глаза, чтобы видеть, что пишет. Он взял из угла комнаты торшер и, поднеся к ее стулу, подключил. Поток света хлынул на бумаги. Лена улыбнулась.
 – Спасибо, Антуан! От вас, товарищ Максаков, не дождешься.
 Она посмотрела на Михаила. Он виновато развел руки.
 – Буду исправляться. Можно пару вопросов?
 Лена кивнула.
 – Как давно его?
 Чанов обернулся:
 – От двадцати до двадцати двух часов назад.
 – То есть где-то между десятью вечера и нулем. Колото-резаные?
 – Пока восемь. Все в область груди. Отсутствуют уши и половой член. Вот смотри…
 Антон присвистнул.
 – Не свисти, денег не будет. – Лена оторвалась от протокола.
 – И так нет.
 – Где мой дежурный? – Максаков отошел от трупа.
 – На кухне, – Лена показала себе за спину, – со свидетелем разговаривает.
 – Что, есть свидетель? – обрадовался он.
 – Который труп обнаружил.
 – А-а.
 Антон посмотрел на часы.
 – Лен, отсюда можно позвонить?
 – Наверху телефон. Иди, там уже все обработали.
 Узкая лесенка вела в импровизированную спаленку. Здесь тоже царил беспорядок, но скорее обыденно-бытовой, чем привнесенный преступниками. Стены были деревянными, неоклеенными. От них несло сыростью. Прямо на полу стоял телефон.
 – Але, Оля, это я. Я задерживаюсь.
 – Как? А Паша ждет тебя поиграть в мяч.
 – У меня работа.
 – Мы соскучились. Когда ты…
 – Не знаю. Позвоню еще.
 Он повесил трубку, гадая, заплакала она или нет. Снова накатила злость на себя. Можно было поговорить и по-другому. Он подумал и опять взял трубку.
 – Да? – Мужской голос не излучал доброжелательности.
 – Привет, Виталик. Это Челышев. Помнишь такого?
 – Вас забудешь.
 – А ты попробуй.
 – Шутка.
 – Разговор есть.
 – Сейчас, что ли?
 – Минут через пятнадцать, минут на десять.
 – Где?
 – Где в прошлый раз. Я рядом.
 – Буду.
 Антон спустился вниз.
 – Член и яйца нашли, – сообщил Андронов, – во рту.
 – У кого? – не понял Антон, думая о другом.
 – У дежурного опера! – Андронов постучал его по голове. – У трупа, разумеется. Проснись!
 Сергей Сергеевич Смотров достал свой радиотелефон:
 – Дежурный! Записывай информацию: во рту трупа обнаружены отрезанные яичники.
 Лена удивленно подняла глаза от протокола, встала и, подойдя к Смотрову, надвинула ему кепку на глаза:
 – В вашем возрасте пора бы знать: у кого яички, а у кого яичники.
 – Ой, блин! – сконфузился Смотров и снова схватился за телефон.
 Антон прыснул и, зайдя в кухню, тронул за рукав Максакова:
 – Я отскочу на полчаса. Пока все равно не нужен.
 – Давай, – Максаков оторвался от свидетеля – плотного лысого мужичка, – но, если можешь, после к себе в отдел подтягивайся. Тут интересно…
 Антон кивнул:
 – Нет проблем.
 В темноте дождь казался еще холоднее и тоскливее. Ветер отчаянно штурмовал усталые дома и теплые квадраты окон, с протекающей за ними чужой жизнью. В черном цвете Михайловский садик казался непроходимым лесом. Мрачная громада Инженерного замка скалой нависала над ним. Тускло блестела под водяными струями статуя Петра.
 Антон опоздал. «Восьмерка» Кропивина с погашенными фарами примостилась у чугунных ворот. Он открыл пассажирскую дверцу и сел.
 – Привет.
 – Здравствуйте.
 Антон достал папиросы и посмотрел на Виталика. Покрытое оспинами, одутловатое лицо Кропивина не выражало особой радости. Антон закурил:
 – Ты же хорошо знал Фуню, Виталий?
 Кропивин удивленно посмотрел на него своими рыбьими глазами:
 – Ну, как хорошо… Друзьями не были. Когда-то «катали»* вместе. А вы этим делом занимаетесь, Антон Владимирович?
 – И я тоже. А что?
 – А меня уже завтра вызывают к вам в отделение. И Леху, и Аксена. Всех.
 – Кто?
 Кропивин достал электронную записную книжку и начал тыкать кнопки.
 – Сейчас… Вот: Тортюхин Сергей Валерьевич, одиннадцать утра, кабинет пятьдесят два.
 «Ледогорова, Сергеева и Беню выселили, – подумал Антон. – Полянский был прав: в главке и РУВД мест не нашлось».
 – Так мне идти или не надо? – Кропивин смотрел с надеждой.
 – Иди. – Антон выбросил окурок в окошко. – Когда вы с Фуней разошлись?
 – Ну год, может, полтора.
 – Поругались?
 – Нет, чего нам ругаться. У него чего-то в башке поехало. Ушел в «лобовики»**. Решил, что пора играть честно, мол, уже солидный человек… Это «откатав» десять лет.
 – А отношения поддерживали?
 * «Катать» – заниматься шулерством. Зарабатывать деньги нечестной игрой в карты.
 ** «Лобовики» – игроки на большие суммы, играющие честно.
 – Ну бывало, конечно, пока он динамить меня не начал.
 – Каким образом?
 – Ну, он думал, что крутой игрок. А «катать» и играть нормально – разные вещи. У «лобовиков» играют честно и по-крупному. Короче, он опустился. Несколько раз у меня занимал. У ребят занимал. Начал от меня ныкаться. Потом как-то еду, смотрю – он с бабой стоит. А меня как раз приперло: тачку разбил. Я вылез, подошел, поднаехал на него. Говорю: «Проблемы будут». А баба, только я подошел, развернулась и пошла прочь. Так Фуня дернулся за ней, потом ко мне. Заменжевался весь. Хватает меня за рукав и бормочет, что я дурак, что он на днях отдаст все, если я ему не буду мешать.
 – Ну?
 – Ну чего, я ему сказал, что смотри, мол… И уехал. А через тройку дней он пришел и все вернул.
 – Как?
 – Ну я откуда знаю. Я не спрашивал. Все отдал, еще бутылку коньяку французского принес. Недешевого, кстати. И ребятам все отдал. Они говорили.
 – Как думаешь, мог Фуня на хату Каретникова навести?
 – Каретников – это кто? Олег, что ли?
 – Да.
 – Может, и мог. Он вообще дурной был. А так хер его знает.
 – А с кем он крутился последнее время?
 – Не знаю. Он же ныкался.
 – А кто может знать? У него друзья близкие были? Баба?
 – Бабы не было. Он не боец был. А друзья? – Кропивин подумал. – Не, не знаю.
 – Та, с которой ты его видел, она как выглядела?
 – Блондинка, подстрижена под каре, фигура хорошая…
 – Лет сколько?
 – Под тридцать.
 – Рост.
 – Невысокая. Как и он. Метр семьдесят.
 – А лицо?
 – Скуластое такое. Она отвернулась сразу.
 – Одета во что?
 – Пальто кожаное, дорогое… Кажется, темно-зеленое.
 Антон помолчал. Вода заливала лобовое стекло машины. Несмотря на работающую печку, было зябко.
 – Где ты их видел?
 – Здесь.
 – В смысле?
 – Вот здесь, у памятника.
 – Когда?
 – Перед праздниками. Недели три назад.
 – Ладно, спасибо. – Антон открыл дверцу.
 – Антон Владимирович…
 – Ну?
 – Мне про это завтра говорить?
 Антон подумал.
 – Пока не надо.


* * *

 В дежурной части «восемьдесят седьмого» царил нормальный для этого времени бедлам. Сквозь толстое стекло, отделяющее дежурку от лестницы, Антон разглядел, как Костя Новоселец, грамотный и спокойный дежурный, невозмутимо пытается одновременно разговаривать по двум телефонам и разъяснять лиловой гражданке в кокетливо надетом берете причины задержания ее пятидесятилетнего бой-френда. Получалось у него довольно неплохо. Со стороны «аквариума» неслись леденящие душу вопли с требованиями «прекратить беспредел», «предоставить адвоката», «отправить всех ментов в космос» и т. д. Второй и третий этажи обезлюдели уже давно. Кадры, бухгалтерия, штаб и прочие основные службы отдела в изнеможении разъехались после напряженного трудового дня. На четвертом этаже, в отсеке розыска жизнь била ключом. Он толкнул дверь в кабинет Ледогорова.
 – Хорошо, что ты пришел, Антон. – Максаков откупоривал пистолетом пивную бутылку. – Надо в адрес съездить. Поможешь?
 Полянский и Андронов развалились на еле дышащем диване. Кабинет был двойной. Из дальнего отсека доносился храп.
 – Я же сказал: без проблем. – Антон принял из рук Михаила бутылку и кивнул на дверь. – Там кто?
 – Сашка, – Серега Полянский вздохнул, – с кладбища приехал.
 Антон хлебнул. Пиво было свежее и неожиданно холодное.
 – Получается чего? – спросил он у Максакова.
 – Класс! – Максаков залпом опустошил свою бутылку наполовину. – Я всю жизнь ждал этого момента.
 Он достал сигарету.
 – Это я о пиве. Получается, что мужик, который художника нашел, – это его ученик. Он вчера около половины двенадцатого решил зайти, забрать какие-то кисти. Дверь была открыта. Вдруг сверху спускается парень. Невысокий, черноволосый. Мужик его раньше видел у убитого дома. Тот с ним в больнице познакомился, месяц назад. Называл Витей, или Афганцем. Этот Витя нашему свидетелю и говорит, что беда страшная – Юру убили. Юра – это покойный. Свидетель говорит, что надо милицию, а Витя объясняет, что нельзя – на нас подумают, что сматываться надо. К слову, свидетель по его словам был «слегка выпивши» – семь кружек пива. Короче, выходят они из мастерской, и Витя достает полбутылки водки и предлагает помянуть. Мужику, несмотря на хмель, жутковато, но отказаться он еще больше боится. Они заходят в бистро на углу Пестеля и Литейного, оно ночное, начинают выпивать. Тут до них докапываются: место приличное – распивать приносное нельзя. Витя лезет в бутылку. Скандал. Свидетель под шумок линяет. Утром приходит в себя, заявляется в мастерскую. Потом бежит в милицию.
 Максаков затушил бычок о батарею.
 – А больница… – начал Антон.
 – ВМА. Книга больных на отделении. Гималаев с запросом уже улетел.
 – Время – двенадцатый час. – Максаков усмехнулся и отпил из бутылки.
 – Это же военные. Я позвонил дежурному. Разъяснил важность вопроса. Кстати, вот…
 Китайский «Панасоник» на столе противно запиликал. Максаков взял трубку:
 – Да. – Он улыбнулся. – Отлично. Возвращайся.
 – Не томи. – Полянский потянулся, сидя на диване.
 – Градусов Виктор Липович, тысяча девятьсот семьдесят первого года рождения. Адрес: Альпийский, девять, квартира сто двадцать девять.
 Максаков вырвал из блокнота листочек и протянул Андронову:
 – Пробей на всякий случай. Стас пересел за стол:
 – Пароль какой?
 – Орел.
 Антон повернулся к Полянскому.
 – А ты как завис?
 Серега скривился:
 – По-глупому. Я выдернул Фалеева. Ну помнишь, по часам. А он, пьяный в хламину, возьми и поколись. Явку написал. Даже мужика указал, кому часы продал. Женьке-таксисту с Гродненского. Он сегодня в ночь. Следак, уродец-Васюков, полшестого домой собрался. Без вешдоков даже слушать ничего не хочет: «Нет судебной перспективы». Вот сижу жду, когда Женька утром спать приедет, в надежде, что он еще часики не скинул.
 – А Фалеев?
 – В коридоре на «браслетах» спит. Васюков его отпустил. В дежурке орут: «Проверки из главка и прокуратуры, три часа, и все». А он прописан в Подпорожском районе. Что я его по лесам искать потом буду?
 – Алло, девушка. – Лицо сидящего за телефоном Андронова приняло мечтательно-сладкое выражение. Он дозвонился в адресное бюро. – Это Орел беспокоит.
 В следующую секунду его лицо мгновенно скисло, затем стало мрачно-свирепым.
 – Сколько времени? – вкрадчиво спросил он, вешая трубку.
 – Десять минут первого. – Игорь Гималаев, стоя в дверях, отряхивал с куртки дождевые капли. – Миш, я прибыл. Машина внизу.
 – Уже десять минут восемнадцатое ноября, – Андронов потряс в воздухе листочком с паролями, – дорога – Новоржев. Она мне говорит: «Ты-то, может, и орел, а пароль другой». Опять дозваниваться. У них сейчас вообще перерыв.
 – Сам виноват. – Максаков протянул Гималаеву сигарету. – Игорь, зайди в сорок пятый, там Ленка свидетеля еще допрашивает. Пусть обыск выпишет на Альпийский. Ночь все-таки.
 – Чего, Ленка еще здесь? – удивился Антон.
 – Ну, третий час допрашивает. Дотошная.
 – Это пока незамужняя, – авторитетно заявил Полянский, – потом тоже будет на все плевать, чтобы быстрее домой уйти.
 – Не скажи, – возразил Максаков. – Зампрокурора нашу бывшую помнишь? Орлову? «Съели» которую? Она еще скрупулезнее, а у нее сын в третьем классе. Ленка у нее училась.
 – Не, ну всяко бывает, – не стал спорить Полянский.
 – Алло, девушка, это Новоржев…
 – Неотложный обыск есть, но нет протоколов. – Игорь Гималаев вошел в кабинет. – Антон, у тебя не завалялось где-нибудь, а то я в спешке собирался…
 – По-моему, есть. Сейчас посмотрю.
 Игорь Гималаев всегда нравился Антону своим непробиваемым спокойствием, собранностью и умением тщательно выполнять любую черновую и неинтересную работу. В районном «убойном» он, без сомнения, был лучшим, что никак не отражалось на его общении с остальными. Единственной слабостью Игоря было увольнение на «гражданку». Вернее, мечты и разговоры о том, как он уволится. Это происходило каждый раз, когда интеллигентного Гималаева доставала тупость руководства. История его рапортов брала свое начало еще из Урицкого РУВД, где они работали с Антоном вместе, до гибельного объединения районов и переименования его в 87-й отдел милиции.
 Перед тем как зажечь в собственном кабинете свет, Антон посмотрел в окно. Темнота плотным слоем размазалась по стеклу, подсвеченная изнутри слабым тлением пары окон в доме напротив. От ветра рама гудела и слегка вибрировала. Он быстро нашел стопку протоколов и задержал взгляд на телефоне…
 Оля ответила сразу. В ее голосе не было сна.
 – Чего не спишь? – спросил он, помолчав секунду.
 – Антоша? – Она обрадовалась. – Я стирала, ты придешь?
 – Нет, не получается. У нас убийство. Ты не волнуйся. Спи.
 – Жаль, – расстроилась она. – Будь осторожен.
 Дверь в кабинет приоткрылась.
 – Поехали, – Максаков надевал шляпу, – есть еще один адрес.
 – Все пока, бегу. Целую… Ты… Извини. – Антон положил трубку и погасил свет.
 – К бою!


* * *

 – А мосты еще разводят? – спросил Гималаев, глядя на часы.
 – Нет, я вчера ехал нормально. – Владимиров, водитель машины «убойного» отдела выключил зажигание. «Уазик» протяжно вздохнул, как издыхающая лошадь, и затих.
 Чем-чем, а хорошей иллюминацией улица Большая Зеленина похвастаться не могла. Создавалось впечатление, что они на опушке ночного леса. Антон снова с тоской вспомнил о некупленном фонарике.
 – Сюда, согласно ЦАБ, он прописался после отсидки. – Гималаев зачем-то протер рукавом стекло.
 – Ты уже говорил. – Антон полез за папиросами. – У тебя фонарик есть?
 – Есть. – Игорь обернулся. – Я к тому, что, наверное, коммуналка. Это попроще. Готовы?
 – Усехда!
 Квартиру искали минут тридцать пять – сорок. По неведомому правилу нумерация в старом фонде была лишена какой бы то ни было логики. Сочетания на одной лестнице типа: 2, 108, 34 и 71 являлись вполне обыденными. В «четырнадцатую» вела перекошенная дверь прямо из арки между третьим двором и узким тупичком, заставленным мусорными баками. В грязном, никогда не мытом окне рядом с дверью горел свет. Через открытую форточку доносился запах горелого масла и табачного дыма. Звонок отсутствовал.
 – У тебя ствол, кстати, есть? – спохватился Антон. – А то я выходной сегодня, так что не вооружался.
 – Заметно, – Гималаев пытался что-нибудь рассмотреть в окне сквозь разводы грязи, – что выходной. Есть у меня ствол.
 Стук в дверь грохотом прокатился по двору.
 – Кто? – Мужской голос был пьяным и недовольным.
 – Вить, открой. Поговорить надо. – Игорь «включил» блатные интонации.
 – Нет здесь больше вашего Витьки-козла. У…те отсюда, суки. – За дверью забушевали.
 – Комедию ломает? – Игорь посмотрел на Антона.
 Тот покачал головой:
 – Непохоже. Пьяный. И голос старше.
 – Я щас выйду, бля, вам устрою, щенки. – Защелкали замки.
 – Давай-давай, – подогрел стоящий у стены Владимиров.
 Мужику было лет сорок пять. Его красное лицо горело неподдельным энтузиазмом проломить пару голов. Об этом свидетельствовала и толстая палка в руке. Антон ударил его ногой под колени, а Игорь ткнул пистолетом в нос и отобрал оружие:
 – Милиция, дурак.
 Мужик водил по ним мутным взглядом:
 – Убивать будете?
 – Если будешь дергаться. Где Витька?
 – Ну и правильно. Убивайте. Пора! – Мужик обмяк.
 Из дверей выскользнул не участвовавший в потасовке Владимиров.
 – Там бабенка только, поддатая. Больше никого.
 Квартира оказалась двухкомнатной, видимо, бывшей дворницкой. На кухне за столом, бесстыдно вывалив дряблую грудь из дырявого халата, сидела крысоподобная женщина неопределенного возраста. Нестерпимо воняло горелым маслом и немытым телом. На столе между стаканами и парой консервных банок задумчиво сидело несколько жирных, важных тараканов.
 – Градусов Виктор. Прописан здесь. Где он? – Антон медленно выговаривал слова, словно общаясь с папуасами.
 Она закурила:
 – А хрен его знает. Он здесь и не жил никогда. Ой, извините! – Она запахнула халат. – Как ему батя эту комнату купил, так месяц пожил, и все, сука гребаная. Батя у него солидный. В магазине, где я работала, директором был. Я думала, сын такой же. А он… – Пепел с сигареты упал ей на колени. – Гнида, б…
 – А как отца его найти? – Антон щелчком избавился от десантировавшегося ему на плечо с потолка таракана.
 Квартира начинала действовать ему на нервы.
 – Погоди… – Она долго рылась в кучке бумажек на полочке над столом. – Вот!
 Антон посмотрел: Градусов Лип Евгеньевич, 177-21-15. Подошел Игорь:
 – Мужик мертвый абсолютно! Ни бэ, ни мэ. У тебя чего?
 Антон показал. Игорь вынул записную книжку:
 – Это телефон на Альпийском.
 – Где его комната?
 Она с трудом поднялась и, выйдя в микроскопический коридорчик, открыла первую дверь:
 – Вот!
 Комната действительно выглядела нежилой. Тахта, стол, шкаф. Все покрыто пылью. Постель не стелили давно. Одежды в шкафу почти нет.
 – Ничего интересного. – Гималаев посмотрел на Антона: – Снимаемся?
 Тот кивнул и бросил взгляд на спящего в прихожей на стуле хозяина квартиры, у ног которого валялась палка.
 – Не сильно-то вы Витю любите.
 Женщина подняла на него на секунду прояснившиеся глаза и неожиданно распахнула халат. Лампочка здесь была ярче, чем в кухне, и Антон отчетливо увидел глубокие порезы вокруг сосков.
 – Коли дома не было. Мало того, что всю задницу мне разорвал, достал свой тесак, взял за волосы и давай чиркать. «Я, – говорит, – тебе сиськи отрежу и жрать заставлю, как в Афгане». Насилу умолила. И глаза – бешеные-бешеные.
 Антон и Игорь переглянулись.
 Через приоткрытую дверь было слышно, как стучит по железным мусорным бакам холодный дождь.


* * *

 – Отец у него действительно приличный. – Максаков снял обвисшую от воды шляпу и бросил на стол. – Стас, включи чайник.
 От форточки тянуло сыростью. Казалось, что дождь идет прямо в кабинете. Антон захлопнул фрамугу и заглянул в дальний отсек. Ледогоров спал, укрывшись чьей-то старой шинелью. Пары алкоголя плотно оккупировали атмосферу.
 – Он сам предложил, – продолжал Михаил, – если придет – скрутить и доставить нам. С крышей у парня совсем плохо. Ни в каком Афгане он не служил, да, кстати, и не мог – он в восемьдесят восьмом призывался. Хотя отец говорит, что Афганом бредил. Сидел за избиение своей девчонки. Сломал ей нос, челюсть, два ребра и ключицу. По сто восьмой. Три дали, через два вышел.
 – Где же он гасится? – Гималаев задумчиво взял у Андронова дымящуюся чашку.
 – Отец дал пару адресов его старых друзей, но есть ли смысл к ним соваться ночью? Вряд ли он там.
 – Надо зоновские связи поднимать, – подал голос Стас.
 – Это только утром.
 – Сейчас чай допьем и до бистро прокатимся, где он вчера бузил и откуда наш свидетель сбежал. – Максаков закурил. – Вдруг там чего узнаем.
 – Ага, или он там сидит.
 – С табличкой «Я – маньяк-убийца Градусов».
 – А вокруг трупы.
 – С отрезанными…
 Папиросы кончились. Антон встал:
 – Я за куревом. Кому чего надо?
 – Денег, водки и женщин…
 На пачку «Беломора» пришлось выгрести всю мелочь из всех карманов. Не хватило двадцати копеек. К счастью, ларечница была доброй и поверила «в долг». На входе в отдел Новоселец махнул ему из-за стеклянной перегородки рукой. Антон подошел. В дежурке наступил «полночный тайм-аут», и наряд кайфовал в ожидании грядущего утреннего кошмара. Костя держал в руках несколько паспортов. Настроение у него было отличное.
 – Ты когда-нибудь видел инициалы из трех букв?
 – В каком смысле?
 – Да не в матерном. На, смотри. Антон взял паспорт. Выдан в Улан-Удэ.
 Саханов Грлтэ Даши Дандокович. Бурят. Вложена справка, выданная Саханову Г. Д. Д. Он вернул документ.
 – Прикольно.
 – Я вообще об именах и фамилиях скоро смогу книгу написать. – Костя откинулся в кресле. – Насмотрелся. Вот ты знаешь, что есть такое русское имя – Лип? Я только сегодня узнал.
 Антон усмехнулся:
 – Я тоже.
 Он повернулся и пошел к лестнице. Постояв на первой ступеньке пару секунд, вернулся:
 – Костя, а ты где это имя услышал?
 – Задержанный был с утра, – Новоселец посмотрел в журнал, – Градусов Виктор Липович. Стало быть, отец его…
 – Открывай быстрее. Когда ты его отпустил? – Антон ворвался в дежурку, размахивая руками. – Где его взяли? За что?
 – По «мелкому», у «Чернышевской», кажется… еще утром… Я его целый день развозил: в вытрезвитель, в суд, в «приемник» на Захарьевскую… А чего он тебе…
 – Где он сейчас, Костя? – Антон с трудом сдерживался, чтобы не кричать.
 – В третьей камере. На Захарьевской дезинфекция. Сказали завтра привозить.


* * *

 – Его повязали в шесть двадцать, когда он писал на тротуар. – Антон сидел на столе и болтал ногами как первоклассник, рассказывающий «страшную» историю. – То есть, когда обнаружили труп, осматривали его, устанавливали, ездили по адресам, Градусов был здесь. Не все время, конечно. До обеда в вытрезвителе, потом в суде, где за неповиновение постовым получил семь суток, и опять здесь. Круто, да?
 – В сводке напишут, – продекламировал Андронов, – в результате проведенного комплекса оперативно-розыскных мероприятий под руководством начальника РУВД…
 – До сводки еще дожить надо, – прервал его Максаков, – ножа нет, как убивал – свидетелей нет, в трезваке, надо полагать, его заботливо загнали в душ, так что на нем следы если только на одежде.
 – Его же видел этот… Ученик.
 – Ну и что, пришел, увидел труп, испугался: судимый – будут подозревать. Отпечатки – так он там бывал. Короче, надо его разваливать.
 Дверь отворилась. Игорь Гималаев вошел и, шумно выдохнув, взял со стола сигарету.
 – Ну?
 – Чего «ну». Пришел, увидел труп, испугался: судимый – будут подозревать и тэ дэ.
 Антон усмехнулся:
 – Как по нотам.
 – Накаркал, блин. – Максаков сплюнул. – Который час?
 – Ровно три.
 – Ну чего? Будем делиться по парам и душить его. До утра хотя бы.
 – Чур, я с Игорем начинаю. – Андронов поднялся.
 – Мне все равно. – Антон пожал плечами.
 – А запрещенное Женевской конвенцией оружие применять будем? – Полянский кивнул на отсек, где спал Ледогоров.
 – Ты что, садист? Он умрет раньше, чем успеет признаться.
 За Андроновым и Гималаевым хлопнула дверь.
 – По сколько работаем? – Антон встал.
 – По часику, я думаю. – Максаков прислонился к стене, закинув ноги на стол. – Я у себя подремлю. Свистнешь?
 – О’кей.
 Кабинет находился с подветренной стороны, и здесь было еще более промозгло, чем у Ледогорова. Антон пожалел, что заранее не включил рефлектор. Воткнув штепсель в розетку, он сдвинул стулья и лег, не снимая куртки и ботинок. Темнота дышала холодом. Ее ледяные пальцы щекотали плечи и спину. Кто-то прогрохотал по коридору. За стенкой, у Полянского, бубнил приемник. Сон не шел.
 Антон вспомнил, как раньше, возвращаясь с ночного дежурства домой, он принимал душ, выпивал бутылку пива и, забираясь в чистую теплую, пахнущую крахмалом постель, проваливался в сладкую негу. Раньше… До того как перестал спать… До снов… Когда еще белье было белым… Глаза постепенно привыкали к темноте. Он с усилием закрыл их. Закружились, завертелись разноцветные круги. Зашумело в ушах. Покачнулась и поплыла прочь действительность. Все белое-белое…
 – Доктор, я хочу домой.
 – А где ваш дом?
 – Не знаю…
 Дверь содрогалась от стука.
 – Подъем, Челышев! Нас ждут светлые подвиги!
 Он посмотрел на часы. Время летело стрелой. Прошло уже больше часа. Тусклый свет коридорных ламп прожектором бил в глаза.
 – Ну у тебя и рожа. Иди сполоснись. – Максаков сунул ему в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. – Немножко допинга.
 Никотиновый дым наждаком прошелся по легким. В голове прояснилось. Вода текла из крана тоненькой струйкой и пахла металлом. Тем не менее она принесла облегчение. Мысли окончательно вернулись на свои места. Восстановилась способность соображать.
 – Ты из тех, кому лучше вообще не ложиться, если ненадолго. – Максаков ждал в коридоре. – А я наоборот – хоть пятнадцать минут, а уже легче.
 – В каком он?
 – В сорок восьмом.
 У Игоря Гималаева были красные воспаленные глаза. Едкий сигаретный дым до отказа наполнял маленький кабинет. Окрытая форточка погоды не делала. Свет был таким же блеклым и слабым, как в коридоре. Старшина явно экономил на лампочках.
 Градусов, сгорбившись, сидел на выдвинутом в центр стуле. У него было неприятное, словно сломанное посередине лицо, кривящийся книзу рот и большие, темные, пронзительные глаза, совершенно не гармонирующие с остальной внешностью. От него несло потом и страхом.
 – Ты пойми – ты уже сел. – Стас Андронов сидел перед ним на корточках. – Сейчас вопрос: не «ты или не ты», а почему, за что и при каких обстоятельствах. Тебе сейчас надо решать: не «сидеть или не сидеть», а сколько сидеть и как сидеть. А это, – Стас развел руки, – зависит и от нас тоже. Неужели ты думаешь, что я с судьей Машкой не договорюсь, если я с ней вместе учился и водку пил.
 Антон усмехнулся: по рассказам, судья Машка, она же Танька, она же Светка, она же любое другое женское имя, являлась любимым «коньком» Андронова при работе с клиентами. Видимо, все судьи женского рода в городе заканчивали пединститут, причем в один год со Стасом. Впрочем, подозреваемые не вдавались в такие тонкости.
 – Ну что наш друг? – Максаков сел на край стола. – Не понимает?
 – Не, – Стас поднялся, – не понимает.
 – Да все он понимает, – подал голос Гималаев, – он просто над нами издевается. Он крутой. Да? Витя? Он ментов на… вертел.
 – Я вовсе не издеваюсь, – голос у Градусова ломался, – я правду говорю. Почему вы мне не верите? Я же к Юрию Михайловичу хорошо относился. Я его уважал. Я не мог бы его… – Он замолчал и склонил голову. – Ну докажите, что я невиновен. Пожалуйста, поверьте мне.
 – Смена караула? – Андронов посмотрел на Максакова. – Можно тебя на секундочку?
 Антон тоже вышел в коридор.
 – Покололи? – Серега Полянский закрывал свой кабинет.
 – Как же, на пятьсот восемьдесят шесть эпизодов. А ты куда?
 – У меня же таксист.
 – Так полпятого еще.
 – Он говнистый. Мне его надо у парадной перехватить, а то потом двери не откроет, а обыска у меня нет.
 – Справишься?
 – Я с Савенко, с участковым, договорился. Он поможет.
 – Удачи.
 – Вам также…
 Лицо Андронова было озабоченным:
 – Слушай, Миша, я начинаю думать: а может, это не он?
 – Почему? – Максаков прислонился к стене.
 – Он трясется весь. Говорит, что понял, что уже сидит. Чуть не плачет, но ни в какую. По идее, давно уже должен был поколоться.
 – По идее, я должен был работать нотариусом.
 Антон и Стас улыбнулись одновременно. Эту присказку Максакова знали все.
 – Он, представляешь, мне говорит: «Шарапов, докажи, что я невиновен!» Может, он, конечно, хороший артист, но…
 – Может. – Максаков оттолкнулся от стены. – Одежду смотрел?
 – Так не видно. Кожа. Утром снимем. Экспертиза покажет.
 – Через месяц. И где мы его будем искать?
 – А почему он «афганцем» представлялся? – спросил вдруг Антон.
 – Не знаю. – Андронов удивленно посмотрел на него. – Это часто бывает. Для крутости. А что?
 – Так, мысля одна. – Антон расстегнул «ковбойку», обнажая бело-голубые полоски тельняшки.
 – Театр хочешь устроить? – понял Максаков.
 – А что мы теряем?
 – Абсолютно ничего…
 Казалось, с приближением утра Градусов уменьшается в размерах. На стуле сидел уже просто маленький комок одежды. Только глаза жили отдельно. Жалобная настороженность соседствовала в них с какой-то отрешенностью.
 – Ты где служил, Витя? – спокойно спросил Антон.
 Ломаное лицо дернулось. Углы рта неожиданно выпрямились. Пауза была чуть дольше, чем необходимо для ответа.
 – В Кандалакше, в связи.
 – А что же ты, сука, – Антон сделал пару шагов вперед и наклонился, – всем трепал, что «афганец»? А?
 Он, в лучших традициях фильмов о революционных матросах, рванул рубаху, обнажая тельник.
 – Я два года там отпахал, а каждая тварь будет примазываться. Я тебя, ублюдок, сейчас по стенке размажу, ломтями настругаю. Душман гребаный! – На свет появился арабский нож, изъятый на рынке у кого-то из таджиков.
 – Антон, ты чего, успокойся. – Максаков и Андронов кинулись его удерживать.
 Гималаев, не участвовавший в выработке шоу, все, конечно, понял, но остался на месте, боясь нарушить сценарий.
 – Он сейчас у меня свои глаза сожрет, чмошник! – Антон вырвался и схватил Градусова за подбородок.
 Тот отшатнулся. Встать ему мешали наручники, которыми он был пристегнут к стулу.
 – Не надо! Я не виноват, что я там не был! – Голос у него стал неожиданно злым и пронзительным. – Я хотел, я просил, я требовал… Я все сделал. Я всю жизнь готовился. Я восемь лет ТАМ был каждый день. А он хотел всем рассказать…
 – Хватит врать, урод! – Антон знал, что останавливаться нельзя. Нельзя давать клиенту расслабляться. – Чего ты херню лепишь, щенок!
 Что конкретно говорить – сейчас значения не имело. Важно было – не молчать.
 – Правда! Вы поймите. – Градусов смотрел только на него. Глаза его горячечно блестели. – Вы сможете понять. Только вы… Я с детства готовился. Я тренировался. Я знал, что вся «барыжная» жизнь моих родителей – это не для меня. Можно сигарету?
 Он закурил. Тишина в кабинете звенела натянутой струной.
 – Я все время готовился. Я чувствовал – это мое, я могу. Я стрельбой занимался… Альпинизмом… Даже карту изучил. Языком их тарабарским занимался… Я себя проверял. Собак ножом резал… живых. Я могу…
 Сигарета в руке у него дрожала. Лицо тряслось, как у дошкольника, которого обманули с походом в зоопарк.
 – А потом войска вывели, понимаете? – Он заглянул Антону в лицо. – Совсем. Мне в армию, а их вы-ве-ли. Можно еще покурить?
 Кто-то приоткрыл дверь в кабинет. Максаков быстро посмотрел на Андронова. Тот молниеносно выскользнул в коридор, выпихнув неведомого ночного гостя. Антон отрешенно успел подумать, что это, наверное, проснулся Ледогоров. Градусов раскурил новую сигарету и кивнул ему. Остальные в этом кабинете для него не существовали.
 – Я просил отправить меня на Кавказ. Там как раз началось. Но меня отправили в Кандалакшу. Знаете, кем меня назначили? – Колечко дыма поплыло к потолку. – Кочегаром!
 Антону показалось, что он сейчас заплачет от воспоминаний.
 – Понимаю, – дружелюбно кивнул он. Он чувствовал, что до убийства еще очень далеко, но они до него обязательно дойдут. Главное, не перебивать. Максаков и Гималаев, казалось, превратились в тени. Даже дыхания их не было слышно. Андронов не вернулся. Это была «сольная партия».
 – Я восемь лет готовился убивать, чтобы два года кидать уголь в печку. – Градусов смотрел в пол. – Я не смог… Я писал всем… из Кандагара… из Баграма… Знали только родители и… Ира.
 – Это из-за которой ты сел?
 – Да. – Градусов кивнул. – Мы поссорились, и она назвала меня «героем кочегарки». Я сорвался.
 – В зоне тоже был «афганцем»?
 – Да, сказал, что выполнял там секретные операции. Там любят верить в такие истории. Откинувшись, хотел уехать в Югославию или Чечню. Оказалось не так-то просто.
 – С художником в больнице познакомился? – Антон чувствовал, что наступает самый опасный момент.
 – Да… Он хотел рисовать про войну в Афгане. Попросил консультировать…
 Он замолчал. Антон знал, что спрашивать ничего нельзя. Папироса не вынималась из пачки. Пауза тянулась. Было слышно, как стучит по карнизу окна дождь.
 – Я бы его не убил. Он мне нравился. – Градусов пожал плечами. – Но у меня не было выхода.
 Антон с трудом подавил в себе желание выдохнуть. По телу побежала теплая волна.
 – Он случайно узнал все. Его племянник служил вместе со мной. Зашел в гости и меня увидел. Юрий Михайлович раскричался, что я его обманул. Сказал, что всем расскажет… А у меня уже было много знакомых, которых он знал. Девушка одна… В общем, я понял, что это невозможно, и убил его. Раз восемь ударил, наверное.
 – А уши и…
 – Это я по-спецназовски. Я читал. Решил попробовать.
 – Ну и как? – не удержался Антон.
 – Нормально. Могу. Без эмоций. Ну вы знаете… Вы же там были…
 – Знаю, – Антон кивнул, – а нож?
 – Вы догадались, какой? – Лицо Градусова просветлело.
 – Ну-у…
 – Конечно, специальный, десантный. Я его купил у одного военного. Он в комнате под паркетом. Я думал вернуться и забрать.
 – Покажешь?
 – Конечно.
 Антон оглянулся на Максакова. Тот еле заметно кивнул.
 – Сейчас мне надо отойти, Витя. Кто-нибудь из ребят запишет подробно все как было. Хорошо?
 Он встал. Градусов кивнул.
 – Вы ко мне придете поговорить? Расскажете что-нибудь? Я же теперь тоже умею убивать.
 Антон обернулся. Глаза Градусова искали понимания.
 – Постараюсь.
 В коридоре «накрылась» одна из ламп «дневного света». Мигающий свет неприятно колол усталые глаза. В кабинете Ледогоров и Андронов играли в нарды. Ледогоров, морщась, пил чай.
 – Порядок? – поднял голову Стас.
 – Спасибо Антону. – Максаков опустился на диван. – Стас, подстрахуй Игоря. Он там явку берет.
 – Спасибо не булькает, – Ледогоров покрутил головой, – время бежать в ларек. Ой, как мне плохо!
 – Ты-то здесь при чем? – усмехнулся Максаков. – Но Антохе я готов.
 – Не хочу. – Антон открыл ящик стола. – Саша, у тебя нитки есть? Мне пуговицы надо пришить.
 – Только дратва.
 – Не пойдет. Придется идти в дежурку.
 – Может, хоть по пивку? – Ледогоров подошел к темному окну. – Я бегу.
 – Уломал. – Максаков протянул ему смятую купюру. – Мне одну, светлого, а то еще работать.
 – Желание спонсора – закон. – Сашка натянул куртку. – Я мигом.
 Они остались вдвоем. Слышно было, как шуршит в предутренней темноте дождь. Наступило расслабление. Не было сил встать и идти вниз.
 – «Уличную» сегодня катать будете? – спросил Антон.
 – Конечно, – Максаков сидел, прислонившись к стене и закрыв глаза, – пока не пошел в отказ.
 – Он не пойдет. Я чувствую. – Антон тоже закрыл глаза и положил голову на спинку дивана.
 – Ты где служил?
 – Там же, где и он. В Кандалакше.
 – В тебе актер пропадает.
 – Спасибо.
 – Он на тебя как на Бога смотрел.
 – Я воплощаю его несбывшуюся мечту.
 – А его сбывшуюся мечту воплощает мертвый художник.
 – Пожалуй…
 – Мистерия: два мнимых «афганца» нашли друг друга.
 – Только труп настоящий…
 – Тебе приходилось убивать?
 – Мне приходилось умирать.
 – Тоже не слабо, но это разное.
 – Ты знаешь?
 – Имел счастье.
 – Не завидую.
 – Правильно.
 Кто-то прошел по коридору мимо дверей. Несколько человек. Антон прислушался. Дверь напротив заскрипела и хлопнула. Наверное, вернулся Полянский. Похоже – не один.
 – Миша, ты сколько «на мокрухах сидишь»?
 – Шесть лет.
 – На психику не давит?
 – По-всякому…
 – Как думаешь, он нормальный?
 – Градусов? Абсолютно. Он просто дешевый продукт времени.
 – В смысле?
 – Умение убивать – ныне в ряду человеческих ценностей. Посмотри, кто кумиры подростков и домохозяек: «Бесноватый», «Помеченный», «Глухой». Лихие мозголомы – гроза «плохих ребят». А на раздаче те, кто клеит таблички «плохой» или «хороший». Но это еще не апогей.
 Антон открыл глаза.
 – Есть и дорогие продукты времени?
 – Да. – Максаков почувствовал его взгляд. – Деликатесы. Эстеты. Те, кто находит для всего философское обоснование и в нем остро нуждается. Интеллигенция смерти. Аккуратные, предусмотрительные, скромные. Не холодные суперпрофессионалы. Утонченные маэстро – самоучки. У них нет алгоритма. Полная антилогика поступков.
 – Ты с такими сталкивался?
 – Бывало…
 – Их можно переиграть?
 – Если не зацикливаться на победе во что бы то ни стало.
 – То есть?
 – Просто делать все, что нужно. Когда-нибудь они ошибаются. Главное – заметить ошибку.
 – Совсем охренели капиталисты! – Ледогоров ввалился в кабинет с видом переплывшего океан. – Все ларьки закрыты. Пришлось почти к метро бежать. Мишка, держи свою «тройку».
 – Пойду все же нитки стрелять. – Антон с трудом вылез из объятий дивана. – Без пуговиц как-то неудобно.
 В дежурке творилось, как всегда, черт-те что. На полу возле камер лежал здоровенный детина, связанный «ласточкой», и орал что-то про «фашистов в фуражках». Первая камера походила на банку селедки – в ней сидело человек пятнадцать малолеток, в нарушение всех правил – обоих полов. Антону даже показалось, что парочка в дальнем углу уже приступила к характерным телодвижениям. У запасного выхода два бомжа скоблили под покраску оконные решетки.
 – В церковь звоните, бабушка, я вам уже говорил! – Обычно спокойный Новоселец с остервенением бросил трубку. Телефон сразу затрезвонил снова.
 – Вася! Возьми «ноль-два»! – заорал он и, повернувшись к Антону, полез за сигаретами: – Тебе чего?
 – Нитки есть? – Антон показал рубашку. – Чего? Вешаешься?
 – Дурдом! – Костя наконец закурил и кивнул на неумолкающую «ласточку». – Этого урода насилу успокоили. Потом Бенереску, ваш дежурный, на краже целый притон накрыл. Вон переправил сюда толпу недоносков, а держать негде. Во второй камере две наркотки по «сотке» закрытые, а в третьей мужик по розыску, за Петродворцом. Мера пресечения – арест, а приехать могут только утром – машин нет. Я их понимаю…
 Он перевел дух.
 – Еще бабка задолбала! Ангел ее изнасиловал! Дева Мария, блин!
 В стекло постучали. Средних лет милицейский полковник в плаще, с папкой под мышкой, стряхивал с фуражки дождевые капли.
 – О черт! – прошипел Новоселец. – Кажись, проверяющего принесло. Возьми нитки в «спячке», – он показал в сторону комнаты отдыха, – и отваливай.
 – Здравствуйте, – голос у полковника был громкий и звучный, – я по поводу прав человека.
 На Новосельца было страшно смотреть. Антону на секунду показалось, что того хватит удар – так перекосилось его лицо.
 – Одну секундочку! Я только выдам оружие смене! – наконец выдавил он и вскочил с кресла.
 Если раньше Антон мог бы высказать сомнения, что можно кричать шепотом, то сейчас он в этом убедился.
 – Жопа, – шипел Костя, – быстро всех через задний ход, на хрен.
 Малолетки вихрем освободили камеру. Замеченная Антоном парочка едва не падала, путаясь в одежде. Один из подневольных маляров пытался что-то ляпнуть насчет обещанной бутылки, но, получив ускорение, вылетел вслед за всеми. Лежащий буян, видя что-то непонятное, даже приутих. В следующую секунду во рту у него оказалась какая-то тряпка.
 – Значит, так, – Костя обращался к двум молодым милиционерам, – быстро выносите эту тушу за гаражи. Пережидаете и по моему сигналу приносите обратно. Отпускать его нельзя, а развязывать времени нет.
 – Но, – протянул один из милиционеров, – там же дождь и…
 – Памперсы ему подстелишь! – Казалось, Новоселец хочет удавить тугодума на месте. – Быстрее, блин!
 Выскочивший из «спячки» помощник дежурного схватил швабру и с видом милиционера с учебных плакатов приготовился имитировать утреннюю уборку. Дежурный участковый швырнул через дверь во двор недопитую бутьшку пива и углубился в чтение инструкции по противопожарной безопасности времен культа личности. Антон тоже для безопасности схватил со стола какой-то материал, памятуя белый стих, сочиненный одним из талантливых коллег:
 «Если ты зашел в дежурку, просто так, от нефиг делать, ты возьми КП в дежурке, потому как, если спросят, вроде был ты делом занят».
 Новоселец поправил фуражку, подтянул галстук, огладил руками китель и, отворив дверь, широким жестом предложил полковнику войти:
 – Слушаю вас!
 Полковник секунду помялся:
 – Понимаете, ребята, тут такое дело: у одного человека «права» забрали. Как бы этот вопрос решить?
 Антон почувствовал, как дикие колики безудержного хохота начинают скручивать его изнутри. На лице Кости менялись цвета радуги.
 Ночь катилась к концу. Дождь продолжался…


* * *

 Утро не принесло Цыбину спокойствия. Стоя у покосившейся двери собственной парадной и глядя в серое, моросящее небо, он затягивался табаком и ругал себя за вчерашнюю сентиментальность и слабость. Непрерывно текущие по набережной грузовики извергали облака вонючих выхлопных газов и оглашали район нетерпеливыми резкими сигналами. Было пусто и тревожно. Словно постоянно чутко дремлющий в груди червяк тоски проснулся и начал жевать душу. Убедить себя в сиюминутности слабости не удавалось. Жесткий ветер пронизывал до костей. Не хотелось никуда идти. Не хотелось возвращаться в выстуженную, безжизненную квартиру. Не хотелось ничего… Только уехать.
 Окурок полетел в лужу. Дорожка к остановке была грязной, замусоренной, в собачьих нечистотах. Под крышей павильона пряталось несколько человек. Все одинаково серые с утомленными безрадостными лицами. Цыбина всегда поражало одинаковое выражение лица у большинства окружающих. С печатью тревожного ожидания. Причем независимо от уровня жизни и финансового положения. Он остановил такси, чувствуя на себе неприязненные взгляды.
 Лиговка была забита «пробками». Сквозь запотевшие окна проглядывалась нескончаемая вереница урчащих машин. Телефон Анны молчал и утром. На работе ответили, что у нее сегодня выходной. Трудно было сказать, что его больше волнует: мужская ревность или профессиональная тревога о единственном человеке, обладающем о нем информацией. Слишком обширной информацией. Цыбин неоднократно думал о том, что она – его единственное слабое место. Но очень слабое. Ее участие в РАБОТЕ не являлось гарантией. Хорошие профессионалы могли прекрасно «выкупить» ее на том, что она женщина, запуганная, зашоренная, только помогала, боялась и т. д. Голова у нее соображала хорошо. Просто отлично. Если что – она не упустит такого шанса. Он долго думал – не подставка ли она? После того как той страшной ночью, после стрельбы у «Олимпийского», она сбила его машиной и помогла спрятаться от кишевших вокруг ментов. Он тогда был практически невменяем. Потом проверял ее изощренно и неоднократно. В случайную встречу с недавней любовью при таких экстремальных обстоятельствах особо не верилось. Потом успокоилось. Убедился. Или заставил себя поверить, что убедился. Нужен был кто-то рядом, чтобы восстановиться. Кто-то близкий. Дальше все развивалось в духе типичных голливудских сценариев…
 – Литейный в каком месте? – Таксист свернул у «Октябрьского» на Жуковского.
 – Почти угол с Некрасова.
 Цыбин подумал вдруг, что можно было жениться на Анне. Это значительно упростило бы РАБОТУ. Постоянный контроль. Взаимное алиби. Много преимуществ. Хотя теперь, если он уходит, то имеет ли это смысл?
 – С вас двадцать.
 В соседнем с издательством израильском магазине одежды, видимо, была распродажа. Народ возбужденно топтался у дверей. С трудом протиснувшись, Цыбин поднялся на второй этаж.
 – Здравствуйте! Давно не появлялись! – Елена Сергеевна в своей неизменной белой кофте закрывала кабинет.
 – Работа на дому.
 – Цыбин! Объявился! – Вадик и Таня выглядывали из курилки. – Долго жить будешь! Шеф только сегодня вспоминал. Не очень лестно…
 – Все не привыкнет, что уже несколько лет для меня не шеф, а периодический заказчик… – Он усмехнулся на этом слове. – Почти компаньон.
 – Ты к нему? – Таня тряхнула редкой по нынешним временам косой.
 – К нему тоже.
 – У Маши Лобачевой сегодня день варенья, – сообщил Вадик, – заходи рюмашку опрокинуть.
 – День рождения у Лобачевой, а приглашаешь ты. – Таня скривила рот и покачала головой.
 Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы она пользовалась косметикой и поменяла свои безразмерно широкие брюки а-ля «запорожская сечь» и серый свитер на что-нибудь более женское. Миловидная Маша, вторая женщина младше пятидесяти в издательстве, рядом с ней смотрелась Клаудией Шиффер.
 – А может, меня Маша уполномочила? – Рыжеусый Вадик подмигнул Цыбину. – Придешь?
 – Без проблем. Где и когда?
 – В машбюро, часа в два. Пятница все-таки.
 – Договорились.
 В кабинете Еремеева все было заставлено ведрами. Хлюпали падающие капли. По противоположной от двери стене спускались желтые разводы.
 – Вы моей смерти хотите? – Лицо у Еремеева походило на портрет мучеников святой инквизиции. – Мы же на среду договаривались.
 – Не успел, закрутился. – Цыбин виновато пожал плечами. – Первый раз.
 – Принесли хоть?
 – Конечно. – Цыбин достал папку и передал Еремееву. – Все девятнадцать стихотворений.
 Еремеев взял первый лист, и лицо его стало детско-восторженным. Минуты три он читал, затем с видимым усилием оторвался:
 – С вами как на бочке с порохом, но лучше с испанского никто не переводит. Может, вернетесь? Мы сейчас вот это опубликуем, вылезем из кризиса…
 Цыбин знал, что из кризиса они не вылезут. Никогда. Страсть интеллигента Еремеева к настоящей литературе приведет его к нищете. Она никому не нужна. Против «Девочки-помидора» и «Скотов на разборке» ей не выстоять.
 – Спасибо, но привык к вольным хлебам. Все равно вместе работаем. Как насчет денег?
 Лицо Еремеева погрустнело:
 – Понимаете, сейчас…
 – Понял, подожду. Еще работа есть?
 – А вы готовы? – Еремеев ошарашенно смотрел на него. – Даже до оплаты…
 – Готов. – Цыбин улыбнулся. – Понимаете, я получаю от этого удовольствие.
 – Понимаю, конечно, понимаю. – Еремеев вышел из-за стола и потряс Цыбину руку. – Вы – удивительный человек. Позвоните, пожалуйста, в понедельник. Мы выберем что-нибудь наиболее важное. Например, Бласко Ибаньеса.
 – Здорово. Обязательно. До свидания.
 Спускаясь по лестнице, Цыбин посмотрел на часы. Было 12.40. Следовало еще купить подарок.
 Небо оставалось таким же серым и беспросветным. Моросило. В троллейбусе было душно. Народу битком. Он проехал одну остановку. Напротив казино «Олимпия» располагался маленький дорогой магазинчик «Аванти». Он выбрал изящный кошелек из мягкой кожи. В продовольственном напротив купил несколько бутылок дорогого испанского вина и разнообразной снеди. Обратно пришлось идти пешком. Холодные капли стучали по плечам.
 – Цыбин!
 Он оглянулся.
 Жанна всегда хорошо выглядела. Сегодняшний день не был исключением. Пепельные волосы аккуратно уложены. В зеленых глазах оценивающий интерес. Кожаный плащ, из очень дорогих, – под цвет волос.
 – Привет.
 – Привет. – Она уже откровенно осматривала его. – Ты неплохо выглядишь, только виски с сединой.
 В ее голосе явно слышалось сожаление. Скорее всего, оно относилось к тому, что он не пьяный неудачник-интеллигент, а вполне прилично одет, спортивен, да еще несет мешки с дорогими продуктами. Их-то ее профессиональный взгляд оценил в первую очередь.
 – Возраст Христа. Пора, наверное.
 – Как ты живешь? Как Ярослав? – Память у нее была всегда хорошей. – Постоим пять минут. – Взяв за рукав, она увлекла его под крышу над входом в казино.
 – Я нормально. Ярослав погиб. – Цыбин свободной рукой достал цигарку и щелкнул зажигалкой.
 – Боже! Что случилось? – Уголки губ опустились в дежурной маске сожаления.
 – Убийство. Бизнес нынче – опасная профессия. Не будем об этом. Как ты?
 – Дай мне прикурить. – Она достала сигарету. – Спасибо. Все прекрасно. Женя возглавляет федерацию греко-римской борьбы. Вот купили квартиру на Таврической. Летом…
 – Рад за тебя. – Цыбин знал, что об этом она может говорить бесконечно. – Извини, но меня ждут на дне рождения.
 – Подожди, – она снова прикоснулась к нему, – ты же не ходишь на встречи курса. Я о тебе ничего не знаю. Слышала, что ты в каком-то издательстве переводчиком, что так и не женился, что…
 – Все правда. – Он докурил. – Мне пора. Рад был увидеть.
 – Ты все еще сердишься, что я ушла от тебя к Жене? – Она удивленно вскинула брови. – Но это же понятно. Я должна была думать о перспективах. Надеюсь, ты никогда не считал, что это из-за денег?
 – Как можно.
 – Слава богу! – Она не уловила иронии. – Просто женщинам нужны сильные мужчины. Во всех смыслах. Чтобы было на кого опереться. С Женей я до сих пор счастлива. Он настоящий мужчина. Он прекрасный муж…
 «Интересно, – подумал Цыбин, ловя ее отрешенно-сквозной взгляд, – она рассказывает это мне или себе…»
 – …всегда был оторван от жизни, книжен, непрактичен. Согласись. – Жанна мягко взяла его за руку. – Извини. Не обижайся…
 – Ты чего, стерва, нюх потеряла! Оставил тебя на десять минут, а ты уже под мужика лезешь!
 Женя Олабин оплыл и обрюзг. Стальные мышцы члена сборной ЛГУ по классической борьбе, безотказно прокладывавшие ему дорогу с курса на курс вне зависимости от знаний, обвисли. Появился третий подбородок. Перехваченная дорогим галстуком шея с трудом втискивалась в воротничок такой же рубашки. От него пахло кричащим парфюмом и алкоголем.
 – Женя! – На лице Жанны мелькнул неподдельный страх. – Ты что? Это же Цыбин. С нашего курса. Помнишь?
 – Конечно, помню! – Олабин подошел вплотную. – Твой первый пахарь!
 Глаза у него были все такие же небесно-голубые, только какие-то блеклые, словно матовые лампочки.
 Жанна испуганно отдернула руку и отступила.
 – Здорово, Цыбин! – Олабин сгреб его рукой за отворот плаща и слегка потянул на себя. Сила у него еще была. – Решил снова трахнуть свою бывшую бабу? Заруби на своем…
 – Отпусти! – Цыбин мягко выпустил из руки пакет. Бутылки слегка звякнули друг о друга. Запах одеколона стал тошнотворным. По телу потекла тупая тоскливая усталость, вперемешку со злостью.
 «Почему я пошел в этот магазин?»
 – Я ща отпущу! Таких тебе отпущу! А ею дома займусь! На коленях будет ползать…
 Испуганные прохожие спешили перейти на другую сторону Литейного. Охранник равнодушно глянул сквозь стекло двери и исчез в дымчатой глубине. Видимо, улица не являлась зоной его ответственности. Холодный ветер противно задувал в левое ухо. За спиной сопели и сигналили машины.
 – Ты…
 Резким движением левой Цыбин оторвал от себя руку Олабина, одновременно закручивая кисть винтом. В глазах борца взметнулось изумление. В ту же секунду Цыбин правой дернул вверх его локоть, и стокилограммовое тело с криком боли опустилось на колени.
 – Дернешься – сломаю руку в двух местах. – Цыбин наклонился к самому уху Олабина. Голос у него был ровный и усталый. – Никогда меня не трогай руками. Понял? Хорошо. Меня не интересует твоя жена. Совсем. Можешь ее изуродовать, как Бог черепаху. Она сама сделала свой выбор. Тринадцать лет назад.
 Лицо у Жанны было белым. Олабин молча встал, не глядя по сторонам. С заляпанных грязью брюк стекала вода. Цыбин поднял пакет и проверил бутылки. Ни одна не разбилась.
 – Прощай, Жанна. Рад, что ты вовремя подумала о перспективах…
 Ветер нервно дул вдоль Литейного. Дождь усилился. Толпа у издательства рассосалась: видимо, магазин закрылся. Поглядывая в беспросветное небо, несколько дорожных рабочих разбирали трамвайные рельсы. На троллейбусной остановке народ штурмовал покосившуюся «пятнашку». Было холодно и сыро. На душе моросило.
 В машбюро пахло огурцами, «сервелатом» и свежей зеленью. Таня, отбрасывая постоянно мешающую косу и почти высунув от усердия язычок, резала хлеб. Елена Сергеевна аккуратно расставляла одноразовые тарелочки и стаканы. Вадик вместе с редактором Шлицыным – круглым тучным молодым человеком – и незнакомым чернявым парнем возились с бутылками дрянного лжегрузинского «Киндзмараули». Пробки крошились и упорно не хотели вьлезать даже при помощи штопора. На столе громоздились миски с салатами и винегретом. Стоя у окна, виновница торжества Маша Лобачева о чем-то разговаривала с двумя пожилыми дамами из бухгалтерии, вежливо улыбаясь и кивая. У нее были прямые каштановые волосы до плеч и пухлые детские губы. Цыбин удивился, что в такой день на ней узкая, короткая джинсовая юбка с длинной «молнией» сбоку и простенький голубой свитер «под ангору». Увидев его, она не смогла скрыть радости, но удержалась от того, чтобы подойти, бросив собеседниц. Цыбин вдруг почувствовал, что страшно хочет есть.
 – Елена Сергеевна, извлеките, пожалуйста, все содержимое. – Он протянул ей сумку. – Вадик, бросай эксперименты с этой политурой. Я принес напиток виноградников Севильи.
 Стол занимал почти все пространство и протиснуться к имениннице было трудно.
 – Машенька, ты, как всегда, удивительно хороша. Будь еще и богатой! – Он вручил ей подарок.
 – Господи! Как здорово! Я всегда такой хотела! – На кошелек она почти не взглянула. – Ты читаешь мысли?
 – Только твои.
 – Представляю, какого ты обо мне мнения!
 – Боюсь – даже не представляешь!
 Он поцеловал ее в щеку. Она на секунду подалась к нему.
 Арифметические дамы уперлись в них взглядами профессиональных разведчиц.
 – Цыбин! Ну ты даешь! – Вадик подбрасывал в руке бутыль. – Это же стоит бешено.
 – Халтурка была хорошая. – Он облегченно повернулся. – Давай помогу открыть!
 – Садитесь! Я уже от голода подыхаю! – Таня управилась с хлебом.
 – А мы от жажды! – хохотнул Шлицын, извлекая на свет бутылку «Авроры».
 – У тебя одно на уме! – Елена Сергеевна как-то по-домашнему всплеснула руками. – У тебя что ни день, то праздник.
 – Не буду пить – растолстею еще больше. – Шлицын огладил круглый живот. – У меня диета такая.
 – За стол!
 Рассаживались долго, меняясь местами, двигая скрипучие конторские стулья, наступая друг другу на ноги. Цыбин оказался рядом с Машей, притиснутый к самому подоконнику. Сквозь щели рамы холодными иглами колола плечо осень. Дождевая вода скользила по оконному стеклу. Маша прижалась ногой под столом к его колену и улыбнулась, глядя перед собой. За завесой дождя проглядывались окна дома напротив. На одном из подоконников стоял мальчик лет семи и выглядывал в форточку, на которой сидела пушистая кошка. За его спиной горела лампочка без плафона. Можно было различить свисающие лоскутами обои.
 – Цыбин! Заснул? За виновницу пьем! – Вадик тянулся со стаканом…


* * *

 Методичный до осатанения, глухой стук вскрыл сладкую истому утреннего сна. Лицо было влажным и свежим. Антону понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что он лежит в своем кабинете на стульях, а просочившиеся сквозь дырявую крышу и прогнившие перекрытия, дождевые капли стукаются о крышку стола и рикошетом отлетают ему в лицо. Чертыхнувшись, он вскочил. Оставшиеся на столе с ночи бланки и несколько справок уже превратились в кашу. Хорошо, ничего секретного. Антон достал со шкафа крышку от лодочного мотора «Ветерок», изъятую у кого-то из крадунов, но не обретшую хозяина, и, перевернув, водрузил на стол вместо ведра.
 – Ну так всегда: обустраиваешься, стараешься и все на… – Хоха подошел неслышно и стоял в дверях, горестно покачивая головой.
 Антон посмотрел на часы: четверть десятого. До «сходки» пятнадцать минут. Дверь Вышегородского была открыта.
 – Доброе утро, Артур.
 – Привет, – тот поднял от бумаг аккуратно подстриженную голову, – ты чего здесь ночевал?
 Антон, не спрашивая разрешения, закурил папиросу:
 – Завис. Ты уже в курсе? Соляной «подняли».
 – В курсе. Ты-то чего остался. Есть «убойный». Он пусть бы и работал. Их дело. Тебе теперь выходной давать, а кто будет материалами заниматься?
 – Дело у нас общее, – Антон начинал злиться. Нестерпимо болела свернутая во сне шея, – жуликов ловить, а кто и…
 – Знаю. – Вышегородский неожиданно «съехал». – В «сводку» на раскрытие они хоть нас включат?
 Антон знал, что преступление раскрыто не тогда, когда арестованы злодеи, изъято похищенное и т. д., а когда составлена правильная «сводка» и она легла на стол шефу.
 – Максаков еще никогда не кидал.
 – Ладно, – Вышегородский кивнул, – отдыхай. Ты на выходных не дежуришь?
 – Нет. Слушай, Артур, может, я сегодня доработаю? Все равно зарплату ждать, а потом…
 – Не будет зарплаты. – Вышегородский поднял на него глаза. – Может, в понедельник, а может, и позже.
 Антон присвистнул:
 – Круто. А жить как?
 – Ты меня спрашиваешь?
 – Себя.
 – Отдыхай, – повторил Вышегородский, – и скажи, пусть народ заходит на «сходку».
 Телефон дома молчал. Антон нажал на рычаг и набрал номер телефона Свистунова.
 – Здорово, аналитик.
 – Здорово.
 – Найдешь время?
 – Подъезжай. Снизу местный – три пять семь.
 – Через полчаса буду.
 Заглянул Полянский:
 – Есть закурить?
 – «Блядомор».
 – Без разницы.
 Он размял папиросу.
 – Таксиста поймал?
 – Поймал. – Серега щелкнул «Крикетом». – Все рассказывает: часы купил у Фали, продал у ломбарда на Пушкарской.
 – Ну и отлично.
 – Ничего особо отличного. – Полянский устало улыбнулся. – Следак говорит, что пока часов не будет, он пальцем не пошевельнет. Потому что, если их не найти, доказательств вины Фалеева нет, а получать от начальства за возбужденный «глухарь» он не хочет.
 – Бред. – Антон покачал головой. – А Фаля-то в отказ не пошел еще?
 – Да нет, он пьяный на скамейке спит, в коридоре.
 – Чего, еще не протрезвел?
 – Я ему с утра пивка принес. На старые дрожжи. – Серега поморщился. – Опять без обеда, но зато клиент не жалуется и обдумать ситуацию не имеет возможности.
 – Чего делать собираешься? – Антон встал из-за стола.
 – Поеду с таксистом к ломбарду, скупщика искать. – Полянский загасил папиросу и тоже встал. – Может, повезет.
 – Удачи.
 – Не помешало бы.
 В коридоре опера вываливались из кабинета Вышегородского. Ледогоров, громко матерясь, подошел к Антону:
 – Представляешь! Нас из кабинета выселяют. Отдают главковским, по Фонтанке. – Он стукнул рукой о косяк. – Совсем охренели, козлы!
 На улице серо моросило нудной водяной пылью. Небо было ровно однотонным, не оставлявшим никаких надежд. Холодный ветер гнал рябь в лужах. Из синего «форда» вылез Максаков с угрюмым лицом и, надев шляпу, направился ко входу в отдел. За ним шли кругленький, коренастый Толя Исаков и два гладких парня в дорогих замшевых куртках. В первом Антон узнал Тортюхина.
 – Вселяться? – Он шагнул к Максакову. Тот кивнул:
 – Сопровождаю по указанию руководства. У них при слове «главк», по-моему, начинается медвежья болезнь.
 – Привет, Челышев! – Тортюхин весело блеснул линзами очков. – Ты опять кашу заварил?
 – Нет, убийца.
 Они не подали друг другу руки.
 – Четвертый этаж, – бесцветно сказал Максаков. – Я догоню.
 Тортюхин усмехнулся и вошел в дверь. Его спутник, похожий на него как брат-близнец, последовал за ним.
 – Толя, – Максаков позвал Исакова, курящего в нескольких метрах, – Антона знаешь? Ему можешь все рассказывать.
 – Спасибо. – Антон поздоровался с Исаковым. – Ты приказ на премию за Соляной будешь составлять?
 – Не буду, – покачал головой Максаков. – Соляной ППС раскрыла.
 – Как? – опешил Антон.
 – Просто. – Максаков прищурился. – Сегодня на совещании у начальника РУВД сказали, что раз Градусова задержали постовые, то, значит, они и раскрыли, а уголовный розыск подключился на готовенькое.
 – Кололи его тоже постовые?
 Максаков пожал плечами и вошел в здание отдела.
 Троллейбусов на Литейном видно не было. Шарахаясь от летящих из-под колес машин брызг и стараясь обходить лужи, Антон двинулся пешком.
 Город, который он знал, умирал на глазах. Исчезли кафе «Гном» и магазин «Дон». На месте пельменной, куда они бегали с ребятами из РУОПа обедать, образовался бар с заковыристым африканским или латиноамериканским названием. Располагавшаяся в том же доме кофейня, где знакомые буфетчицы варили постоянным клиентам отличный кофе, превратилась в магазин бытовой техники. По непонятным причинам выжила только пирожковая на Фурштатской, примостившаяся к роскошному зданию казино «Олимпия», но по давно немытым стеклам и уныло висевшей на одной петле створке двери чувствовалось, что дни ее сочтены.
 Антон свернул на Чайковского. У РУОПа стоянка была забита до отказа. Наряду с казенными «фордами» и «девятками» можно было увидеть и личные иномарки ряда «прогрессивных» сотрудников. Разумеется, полученные в подарок от богатых родственников или данные во временное пользование уехавшими в длительную командировку друзьями.
 В холле было на удивление пусто. Скучающие собровцы скользнули по нему ленивым взглядом.
 «Интересно, какие бы у них были лица, достань я сейчас из-под куртки „калашников”», – подумал он, подходя к местному телефону.
 Свистунов вышел быстро.
 – Как насчет по кофе?
 – За твой счет.
 – Без проблем.
 В кафе «Колобок» на углу Чайковского и Чернышевского было людно. Пахло кофе и жареными пирожками с мясом. Антон сглотнул слюну. Это был запах детства, до сих пор сводящий его с ума. Несмотря на все увещевания и угрозы родителей, он всегда экономил со школьного завтрака десять копеек, чтобы после занятий купить масляный, густо пахнущий комок теста с микроскопическим пятнышком мяса внутри.
 – Тебе с мясом? – Свистунов оглянулся у прилавка.
 – Да, пару, если можно. Я с ночи.
 Они нашли свободный столик недалеко от двери.
 – Как тебе в аналитическом отделе? – Антон откусил кусочек пирожка. Масло капнуло на стол.
 – А ты знаешь, ничего, – Свистунов отпил кофе, – по крайней мере, я знаю, что от меня требуется. Мне надоело быть постоянно прикомандированным к разным группам и балансировать между опером, компьютерщиком и машинисткой.
 – Верю. – Антон усмехнулся, вспомнив, как с легкой руки шефа Свистунов за один день мог получить пять-шесть взаимоисключающих друг друга указаний. – Мне нужна твоя помощь.
 – Догадался. – Свистунов внимательно на него посмотрел. – Если это не продажа жутких оперативных секретов коварной «якутской» мафии, то выкладывай.
 – Увы, все проще. У нас пару дней назад завалили пятерых человек. Получилось так, что я видел убийцу.
 – Это на Фонтанке? – Свистунов снова поднес чашку ко рту. – Слыхал. Я за сводками не слежу, но телевизор смотрю иногда. Ну и?
 – Это был тот, кто стрелял в нас на «Кораблях».
 Свистунов поставил чашку обратно на стол. Антон откинулся на стуле.
 – Послушай, Антон, а не…
 – Мне не показалось. Я не ошибся. И у меня с головой все в полном порядке. Если тебя это интересует.
 – Я вовсе не хотел сказать…
 – Хотел, не хотел… Ты поможешь мне или нет?
 – Что ты заводишься? – Свистунов залпом допил кофе. – Я еще слова не успел сказать, а ты уже кипишь. Как мне тебе ответить, если ты не удосужился еще сказать, чего хочешь?
 Антон вздохнул:
 – Извини, Коля. Ночь была нервная. Да еще начальники позавчера наехали, что я ошибся.
 – Жали на то, что это сделал Миномет? По тортюхинской версии?
 – Ну. А ты в нее веришь?
 – Всяко может быть. Меня смущает сам Тортюхин. Я с ним в двадцать втором отделе работал. У него многовато раскрытий с опознанием уже мертвых киллеров.
 – Удобно.
 – И несложно.
 Оба одновременно усмехнулись.
 – Я хочу покопаться в этом деле, Коля. Сам по себе.
 – Решил поквитаться, или что-то еще?
 – И то и другое. Долго объяснять.
 – От меня конкретно ты чего хочешь?
 Антон вытер губы бумажной салфеткой и огляделся:
 – Здесь все так же не курят. Пошли на воздух.
 В подворотне не капало сверху, но ветер превратил ее в аэродинамическую трубу.
 – Я хочу, чтобы ты залез в «базу» и достал мне все на Кардава Тенгиза Георгиевича, 1935 года выпуска. – Антон пытался, прикрываясь воротником куртки, раскурить отсыревшую папиросу. – Это тот…
 – Помню, – кивнул Свистунов. По его лицу трудно было догадаться, о чем он думает.
 – Кроме того, не знаю, слышал ты или нет, но после расстрела на «Кораблях» у меня промелькнула информация об исполнителе. Только кличка, но редкая. – Антон наконец выпустил струю дыма. – Красивая Смерть.
 Свистунов прищурился, словно роясь в памяти:
 – Кто-то что-то подобное недавно запрашивал…
 – Я хочу, чтобы ты посмотрел эту кличку.
 Свистунов покачал головой.
 – Это еще не все. – Антон поежился от ветра. – Я хочу знать, какие запросы будут приходить от группы по убийству на Фонтанке. Теперь все.
 Он помолчал.
 – Пока все.
 Свистунов отлепился от стенки, прошел до выхода из подворотни и посмотрел на дождь. Засунув руки в карманы, медленно, глядя в асфальт, вернулся обратно. Достал из кармана пачку «Магны», подумал и положил обратно.
 Антон молчал. Он хорошо знал Николая. Тот или верил, или не верил. Как в карточной игре с одноименным названием. Без золотой середины.
 – Хорошо, – сказал наконец Свистунов. – Только тебе не надо гово…
 – Обижаешь. – Антону вдруг стало хорошо. Не оттого, что он добился своего, а оттого, что не ошибся в отношении этого человека к себе.
 – Ты только на «базу» особенно не надейся. – Свистунов все-таки достал сигареты и закурил. – Не тебе объяснять: там нет и трети того, что в головах оперов.
 Антон кивнул:
 – Все та же шпиономания? Все шхерят информацию друг от друга? Впрочем, я тут засылал запрос по поводу Андрея-Лилипута. Получил ответ, что РУОП на него информацией не располагает, а я сам на него разработку вел – четыре тома. Нормально?
 Свистунов улыбнулся:
 – Абсолютно. Я тебе ответ подписывал. Извини. Старший приказал.
 Антон усмехнулся и махнул рукой:
 – Ну вас, крестоносцев закона. Понимаю. Мы на кастрюльных делах все такие коррумпированные-коррумпированные. Аж жуть! Просто себя дураками выставляете. Я на имя начальника отношение направил: дескать, если не знаете, кто такой Лилипут, то посмотрите в таком-то отделе, в разработке номер такой-то.
 Свистунов расхохотался:
 – Силен! Ладно, мне пора. Позвони мне домой, в воскресенье. Телефон помнишь?
 – Помню.
 – Удачи. Я пошел.
 Антон секунду смотрел в обтянутую плащевкой спину:
 – Коля!
 – А?
 – Спасибо.
 Лицо у Свистунова было серьезным, даже грустным.
 – Не за что. Ты не догадываешься, почему после я ушел на компьютер?
 – Догадываюсь.
 – Ну так а чего говорить…
 Дождь сплошной шторой закрыл выход из подворотни.


* * *

 Темнело быстро. Крыши блестели в косо падающих дождевых струях. Все окна уже давно были закрыты. В некоторых желтел электрический свет. Цыбин отпил вина и, поставив стакан на подоконник, обернулся.
 Сизый сигаретный дым тяжелыми слоями плыл по комнате. Хриплый голос Криса Ри разрывал динамики тайваньского двухкассетника. В свете единственной горящей настольной лампы Елена Сергеевна объясняла что-то остроносой бухгалтерше. Обе держали в руках чашки с чаем. У сдвинутого к самой стене стола с остатками пиршества чернявый парень, имени которого Цыбин так и не запомнил, прикуривал подряд уже третью сигарету. Его блестящие в полумраке глаза неотрывно следили за ногами Маши, кружащуюся в подобии танго с рыжеусым Вадиком. Рядом с ними Таня буквально повисла на Шлицыне, хорошо державшемся, несмотря на обильное возлияние.
 Цыбин пересек комнату:
 – Елена Сергеевна, можно, я от вас позвоню, а то здесь шумно.
 – Пожалуйста. – Она положила демонстрируемый бухгалтерше журнал по вязанию и протянула ему ключ от кабинета.
 Длинные гудки неприятно чиркали душу. Телефон на Металлистов молчал. Он набрал телефон вахты факультета.
 – Анны Сергеевны сегодня не было. У нее нет занятий.
 Шлицын твердой рукой разливал водку в стаканы. Другая его рука утвердилась на бедре Татьяны. Маша плыла в объятиях чернявого. Вадик в боевой готовности держал нанизанный на вилку кусок колбасы.
 – Цыбин, – позвал он, – бери стакан, скажи тост.
 – Тост, – сказал Цыбин. Все рассмеялись.
 – А серьезно!
 Он пожал плечами:
 – Ну тогда… За мечты. Пусть они иногда сбываются.
 – Классно!
 – Ох, если мои сбудутся…
 – Какая у тебя мечта? – Вадик осушил стакан и взял предложенную сигарету.
 – Наверное, быть свободным.
 – От чего?
 – От всего.
 Вадик усмехнулся.
 – Это утопия.
 Глаза у него были пьяными, но речь звучала ровно.
 – Почему?
 – Потому что это – смерть. Полная свобода. Полный покой. При жизни ты всегда будешь от чего-нибудь зависеть. Или от кого-нибудь.
 Цыбин усмехнулся.
 – Ты хочешь сказать, что только смерть абсолютно свободна? Недурная мысль! Ты философ!
 Вадик опустился на стул и наполнил стаканы по новой:
 – Только после пол-литра.
 Он в одиночку залпом выпил:
 – Но ты не понял. Свободна не смерть, а человек в смерти. Смерть лишь мальчик на посылках. У времени. У болезни. У врага.
 Цыбин щелкнул зажигалкой. Лицо его застыло.
 – Не надо! Хватит!
 Маша, рассерженно цокая каблуками, шла к двери, поправляя свитер. Он успел заметить размазанную помаду у нее на лице. «Чернявый» круто развернулся на каблуках и порывисто выскочил за ней. Верхняя губа хищно вздернута. Лицо перекошено.
 – Извини, я на минуту…
 В коридоре было сыро и гулко. «Чернявый» держал Машу за рукав. Свитер сполз, обнажая смуглое плечо.
 – Юноша! – Цыбин сунул горящую сигарету в рот и демонстративно убрал руки в карманы брюк. – Вы несколько перебрали, а даме это не нравится…
 – Что? – Парень вскинул льдистые, нехорошие глаза. – Кто юноша? Я? Ты, сука, пока здесь книжечки читал, я в Грозном… Я этих «чехов»… Я убивал каждый день. Ты столько книжек не прочитал, сколько я убил…
 Цыбин подходил ближе. «Многовато для одного дня». Парень заводил сам себя. Лицо его дергалось как в лихорадке.
 – Все вы пи… А эта целка, б… ломается как…
 Оставалось всего несколько шагов.
 Парень опустился на пол и заплакал. Тоненько, по-детски, навзрыд, как обиженный ребенок.
 – Не хочу-у-у-у…
 – Леня! Ленечка! – Шлицын пробежал мимо Цыбина и склонился над ним. – Пойдем! Все нормально! Я же говорил, что тебе лучше не пить.
 Он поднял голову:
 – Извините, ребята! У него после Чечни с нервами не в порядке. Я думал его в компанию, к людям… Нет, спасибо, не надо мне помогать. Я сам.
 – Ничего страшного. – Цыбин участливо покачал головой, глядя на удаляющегося в сторону лестницы Шлицына. Парня тот обнимал за плечи, по-отцовски вытирая платком ему слезы.
 – Его младший брат. – Маша неслышно подошла сзади. – Он предупреждал, а я тоже дура… Устроила истерику, как первоклассница. Всего-то просил – поцеловать разочек. Не убыло бы.
 – Не переживай. – Цыбин взял ее за локоть. – Может, потанцуем?
 Она кивнула.
 Музыка по-прежнему была протяжной и медленной. Таня, потеряв кавалера, уныло сидела на подоконнике. Вадик что-то горячо доказывал Елене Сергеевне и бухгалтерше.
 – Интеллигенция – это…
 От Маши пахло ландышем. Руки у нее были гибкие и длинные. Она легко обвила его шею.
 – А ты готов был из-за меня подраться? – широко распахнутые глаза изображали детскую непосредственность.
 – Я всегда готов защитить честь женщины, – улыбнулся он.
 – Только кулаками?
 – Любыми средствами.
 Она откинулась, держа его за шею.
 – Моя честь может оказаться в твоих руках.
 Он вдруг понял, что она пьянее, чем кажется.
 – У меня крепкие руки.
 – Надеюсь. – Она снова прильнула к нему. Ее волосы были мягкими и волнующими.
 – Берегись! – Вадик уже вращал в танце заметно повеселевшую Таню.
 – А ты бы его не испугался?! – полувопросительно-полуутвердительно произнесла Маша. – Он ведь убивал людей.
 – Он просто несчастный, изломанный мальчик.
 – Ну все-таки… – Она сдвинула брови и вдруг лукаво заглянула ему в глаза. – А ты мог бы за меня убить?
 Он снова улыбнулся:
 – Только на дуэли. Извини, я на секунду.
 В кабинете Елены Сергеевны было совсем сумрачно.
 Телефон Анны тоскливо плевался длинными гудками.
 – Домой звонишь? – Маша неслышно прикрыла за собой дверь.
 Он положил трубку и помолчал.
 – Нет, любовнице.
 Она подошла вплотную и слегка пошатнулась.
 – Много их у тебя? – Опьянение придавало ей смелости.
 – Достаточно.
 Неожиданно для него самого его ладонь легла на ее теплое, обтянутое лайкрой бедро.
 – Может, и для меня найдется местечко? – Она мягко поцеловала его в губы.
 – Посмотрим по поведению. – Он дернул вверх «молнию» на юбке, одновременно разворачивая ее спиной.
 – Нежнее, Цыбин, – попросила она. – Я буду послушной.
 Он вздрогнул, услышав, что она назвала его по фамилии, и положил ее грудью на стол…
 Во дворе, на крепчающем ветру, испуганно скрипели деревья. На экране будильника застыли четыре нуля, разделенные пульсирующей точкой. Скинув промокшие туфли, он, не включая света, прошел в комнату и взял телефон. Набрав пять первых цифр остановился и, секунду помедлив, положил трубку. Раздевшись, прошел в ванную и, встав под обжигающий душ, старательно намылился шампунем. Жесткая мочалка царапала кожу. Запах ландыша не исчезал.


* * *

 Холодный, пронзительный ветер гнал по Неве низкую, серую волну. Графитовые штрихи дождя придавали пейзажу вид карандашной гравюры. Антон вдруг подумал, что осень слишком затянулась в этом году. Ноябрь всегда был в Питере началом заморозков, а сегодня даже наводнение никого не удивит.
 Адрес значился по Миллионной улице, но искомая парадная располагалась со стороны набережной. Дверь высокая, двустворчатая выглядела прилично. Звонок был один.
 – Кто?
 – Уголовный розыск.
 Антон вооружился удостоверением и приготовился к словесной дуэли через дверь. Замок щелкнул. Пахнуло ледяным ароматом строгих духов.
 На вид женщине можно было дать около сорока пяти. Волосы аккуратно уложены. Косметика. Элегантное старомодное платье из черной шерсти с кружевным воротником.
 – Что-нибудь забыли? – Голос у нее был властный, но тихий.
 – Извините?
 – Если вы по поводу Иннокентия, то ваши сотрудники были вчера. – Она смотрела словно в пустоту. – Я рассказала все, что знала. Комнату его обыскали.
 Антон виновато улыбнулся:
 – Простите, я понимаю ваше состояние, но нам придется еще не однажды беспокоить вас, причем задавая, возможно, одни и те же вопросы. – Он снова улыбнулся. – Специфика работы.
 – Толку-то от вашей работы. – Ее лицо оставалось неподвижным, как гранит. – Проходите. Только обувь снимите.
 Прихожая была просторная и квадратная. Стены сплошь закрыты стеллажами, полными книг. Рассмотреть их получше Антон не успел.
 – Направо проходите. – Она распахнула дверь. – Кофе не держу. Могу предложить чай.
 Нутро требовало чего-нибудь горячего, но Антон покачал головой:
 – Спасибо, давайте к делу. У меня еще много работы.
 В ее глазах мелькнуло что-то похожее на интерес.
 Диван был кожаным и потертым, словно сошедшим с экрана фильма о тридцатых годах. Остальная мебель ему под стать: солидная, дубовая, не новодел. Много книг. На стенах фотографии в рамках, несколько картин, шашка в ножнах. На столике перед диваном – массивная пепельница из снарядной гильзы.
 – Можете курить. – Она села напротив, накинув на плечи пуховый платок. За окном было слышно, как бьется в каменных кандалах разбушевавшаяся Нева. Глаза у нее были жесткие, но блеклые, как погасшие жерла пушек.
 Антон достал папиросы.
 – Еще раз простите, что я, возможно, буду повторяться. Как ваше имя-отчество?
 – Екатерина Васильевна.
 – Вы Иннокентию кем…
 – Мать.
 У него даже рука с зажигалкой опустилась. Она улыбнулась. Еле-еле. На долю секунды.
 – Принести документы?
 – Не нужно.
 Он уже вспомнил: Екатерина Васильевна Солитянская, 1940 года рождения, уроженка Ленинграда, пенсионерка.
 «Дай Бог мне так выглядеть в пятьдесят восемь».
 – Екатерина Васильевна, вам известны обстоятельства смерти Иннокентия?
 – Большей частью из прессы. – Уголки рта слегка опустились.
 – Вы знали кого-нибудь из погибших вместе с ним?
 – Я вообще старалась знать поменьше о нем и его друзьях.
 Антон хмыкнул и выпустил струю дыма. Ее лицо заострялось на глазах.
 – Почему?
 – Мне это было неинтересно. – Она пожала плечами.
 – Он же был вашим сыном.
 – Он очень давно перестал им быть. – Она подчеркнула слово «перестал». Произнесла его по слогам. С удовольствием.
 Антон вздохнул. Меньше всего хотелось тревожить чужие скелеты.
 – Вы знаете, что вместе с ним был крупный латвийский чиновник?
 – Это характеризует его не с лучшей стороны. – Она снова вытянула губы в прямую линию. – Я имею в виду чиновника.
 Папироса была сырая и тянулась с трудом. Скелеты подступали ближе.
 – Теплыми ваши с сыном отношения не назовешь.
 Екатерина Васильевна пристально посмотрела на него. Без интереса. Без раздражения. Тускло.
 – Простите, как вас зовут?
 – Антон Владимирович.
 – Антон Владимирович, я еще раз объясняю, что Иннокентий перестал быть моим сыном, когда я поняла, что в моем доме растет человек без внутреннего стержня. Торгаш, слизняк и неудачник.
 Антон поежился, словно от женщины исходил холод могильного камня. Ее слова втыкались в пространство, как лопата в чернозем. Его вдруг дернула злость:
 – Вы поняли это, купив сына в магазине, или за воспитание отвечал кто-то другой?
 Ожидаемого взрыва не последовало. Даже намека на него.
 Она встала, поправила прическу и, подойдя к маленькому ореховому шкафчику, достала пачку папирос «Три богатыря» и зажигалку.
 – Не вам, Антон Владимирович, упрекать меня в недостатках воспитания.
 Курила она, видимо, давно и с удовольствием, выпуская дым через нос, что рождало ассоциации с драконом.
 – У вас, судя по возрасту, еще нет взрослых детей.
 Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Антон не счел необходимым на него отвечать. Едкие сизые клубы папиросного дыма кольцами плыли к потолку.
 – Вся моя жизнь и моего покойного мужа была лучшим примером для Иннокентия. Мы никогда не упускали случая рассказать ему о том, какие трудности пришлось преодолеть, прежде чем появилось все это. – Она обвела рукой комнату и подошла к одной из фотографий на стене. – Мой муж был военным инженером. Мы объездили всю страну и часть Европы. Бурятия, Туркмения, Кольский полуостров. Я работала врачом. Всегда была рядом с ним. Иннокентий родился, когда мне было тридцать, а мужу – сорок один.
 Что-то сверкнуло в глазах. Она снова села напротив с видом пловца, вдыхающего перед прыжком в воду. Ее голос вдруг зазвучал как на митинге или судебном процессе: раскручиваясь по спирали вверх.
 – Мы воспитывали его как гражданина и борца. Пытались сделать из него настоящего мужчину. К сожалению, у него были гены кого-то из очень далеких предков. Представляете: когда отец записал его в секцию бокса, он месяц врал, что ходит туда, а на самом деле торчал в зоопарке. Каково? Конечно, он с самого начала говорил, что не хочет, но ему же желали добра. Более того: когда я выбросила каких-то кошек, которых он принес сушиться, то он бился в дверь и размазывал слезы по щекам. Как вам это нравится?
 Антон не ответил. Впрочем, Екатерина Васильевна не нуждалась в ответах. Ей хватало просто присутствия аудитории. Серая тень спала с лица. Глаза казались подсвеченными изнутри. Тонкие губы словно жили отдельно, жестко выплевывая фразу за фразой.
 – Ему достаточно было просто смотреть на нас с отцом, чтобы стать человеком, но он был настоящей тряпкой. Безнадежной тряпкой. Когда его избили сверстники в соседнем дворе и я заставляла его идти туда гулять, чтобы выработать характер, он вцепился в дверь и ревел как белуга. Я не разговаривала с ним месяц.
 Она вдруг помрачнела, словно вспомнив что-то, и нервно затушила папиросу.
 – А какой был кошмар, когда он отказался поступать в военное училище. Нет, представляете: захотел в финансово-экономический. Стать торгашом, вместо того, чтобы защищать Родину. Это еще хорошо, что отец не дожил до того, как он сбежал из армии. Явился ко мне, хныча словно баба, пытался говорить, что его там обижают, издеваются. Я требовала отдать его под трибунал, но его просто вернули в часть. С того момента я ему объяснила, что мы с ним только соседи. Сил бороться у меня уже не было.
 Она прикрыла глаза, словно демонстрируя свою усталость. Тягучая пелена безразличия снова сгладила ее черты.
 – А вы говорите о воспитании. Редкая мать приложит столько для того, чтобы сделать из своего сына человека.
 В глазах опять стало матово-скучно. Как у игрушечного робота, когда кончается завод.
 За окном смеркалось. На другом берегу на стенах Петропавловки уже зажглись огоньки. Присутствие Солитянской стало для Антона невыносимым. Словно в ней сконцентрировалась бродящая годами по этой квартире глухая боль. Он уже понимал, что от нее ничего полезного не добьется.
 – Екатерина Васильевна, у Иннокентия была постоянная женщина?
 Она усмехнулась:
 – Чтобы иметь женщину, нужно хотя бы быть мужчиной. Тех шлюх, что иногда появлялись здесь, я женщинами назвать не могу. Хотя и их было немного. – По лицу ее пробежала тень какого-то воспоминания. – Впрочем, одна была не похожа на остальных. Она даже на меня пыталась смотреть как на равную. Я удивилась, на кой ей Иннокентий, но он сказал, что она по делу.
 – Вы ее часто видели? – Антон поспешил вернуть разговор в нужное русло.
 – Один раз. Раньше вернулась из гостей и столкнулась в прихожей. Она так недовольно на меня посмотрела, что я…
 – Простите, а как она выглядела? – Антон, уже не стесняясь, прервал поток красноречия хозяйки.
 Она нахмурила брови.
 – Такая фальшивая блондинка с короткой стрижкой и стандартной фигурой. В безвкусном пальто из зеленой кожи.
 К сожалению, ответ на следующий вопрос он знал.
 – Кто она? Имя? Сын случайно не говорил?
 – Можно подумать, мне это интересно.
 Он вздохнул и поднялся. Если бы всегда везло, то все было бы слишком просто.
 – Спасибо за помощь. Мне пора. Извините за беспокойство.
 Солитянская не слушала. Она смотрела в пространство перед собой.
 – Знаете, а я думаю, что это она звонила днем, перед тем, как… как все произошло.
 Антон резко сел. Старая пружина больно впилась в бедро. Пыльная обивка угрожающе скрипнула.
 – Почему?
 – Когда мы встретились, то она сказала: «Здравствуйте, Катерина Васильевна». Ненавижу, когда говорят «Катерина». Когда Иннокентию позвонили, то я снимала трубку. Меня снова назвали Катериной. Я даже хотела высказаться по этому поводу.
 На стене неожиданно колокольным перезвоном заговорили часы. Антон снова встал и подошел к окну. От табачного дыма даже ему стало муторно.
 – Вы уверены, что это было в день убийства?
 Он уже называл вещи своими именами, понимая, что этой женщине моральные травмы не грозят.
 – Абсолютно. – Она что-то посчитала в уме, полуприкрыв глаза. – С утра он ходил за мной хвостиком, называл «мамочкой», говорил, что ему плохо, страшно и нужно поговорить. – Она снова брезгливо скривилась. – Даже всхлипывал, как младенец, думая, что я куплюсь на эту сопливую сентиментальщину. Потом позвонила она. Он сидел и ныл у себя в комнате, а вечером ушел.
 Стекла гудели от ветра. Антону очень хотелось под дождь.
 – Вы не поговорили с ним?
 – С какой стати.
 Она была как в железном футляре. В глазах пустота.
 – Спасибо.
 Шнурки на ботинках промокли и скользили в пальцах.
 – У вас случайно нет АОНа?
 – Нет. – Она в очередной раз поправила волосы. – Тем более все равно звонили с радиотелефона.
 – Почему вы так решили? – Антон застыл на корточках, в неудобной позе.
 Солитянская пожала плечами:
 – Она сама сказала: «Если можно, побыстрее – батарейки садятся». Представляете? «Побыстрее». Мне. Какая-то…
 Бредя по терзаемой мокрым ветром Миллионной, Антон думал о Солитянском, как о человеке, у которого в жизни не было ни единого шанса.
 Трамваев у Марсова поля не было. Пришлось идти пешком.


* * *

 На Лиговке было столпотворение. Разносимая во все стороны от стройки нового здания Московского вокзала грязь противно чавкала под ногами. Затертые в «пробке» автомобили безнадежно сигналили друг другу, нервно мигая фарами. У полуснесенного здания бывшего ДК «Экспресс» вокзальные бомжи с раздутыми синими лицами привычно клянчили «на хлебушек». Цыганки хватали за рукава прохожих. Не замечающий их милицейский наряд вел под руки приличного, слегка подвыпившего мужчину в очках. Моросило.
 Антон задрал голову навстречу дождевым каплям и, удостоверившись, что свет в нужном окне горит, толкнул дверь прокуратуры.
 В коридоре четвертого этажа было пусто. Из последнего кабинета раздавались взрывы хохота.
 Лена сидела у себя, натянув на уши плейер, и стучала по клавишам машинки.
 – Привет! Много работаешь, – почти прокричал он.
 Она подняла глаза, улыбнулась и стянула наушники. Ее ярко-синее платье навевало мысли о лете, оживляя хмурый, освещаемый лишь настольной лампой кабинет. Он вдруг подумал, что у нее красивые ноги, и пожалел, что она сидит за столом.
 – Хелло! Наслышана о твоих подвигах. Искренне восхищена.
 В конце коридора к хохоту прибавился рев магнитофона.
 – Дискотека? – Он все еще стоял в дверях.
 – День рождения у Светы Егоровой. – Она кивнула на стул: – Садись.
 – Я лучше присяду. – Он наконец сдвинулся с места. – А ты чего не там?
 – Обвинительное завтра сдавать. – Она посмотрела на часы. – О блин! Седьмой час. Опять до ночи сидеть.
 – Я на секунду. – Антон заторопился. – Дело по Фонтанке в городской?
 Она кивнула. Антон секунду подумал.
 – Лен, помоги мне. Мне надо узнать радиотелефон, с которого звонили в определенный день в одну квартиру. В «Эпсителеком» и МСЖ мне без прокурорского запроса не дадут ничего. А в горпрокуратуру я идти не хочу. Ты знаешь, почему.
 Она постучала пальцами по столу и посмотрела на него внимательно, слегка прищурясь.
 Антон пожал плечами:
 – Лен. Нет так нет. Я все понимаю. Но ты меня давно знаешь. Я никого еще не подставлял. Тебя тем более. Мне очень надо.
 Кто-то пробежал по коридору. Застучали женские каблучки.
 – Костя, дай сигарету.
 – Мужики, еще будем скидываться?
 – Мальчики, не забудьте…
 Лена подвинула к себе машинку:
 – Только потому, что я действительно знаю тебя и о тебе. Отчитаешься мне потом по полной. Давай телефон и адрес квартиры.
 Жалюзи в кабинете были плотно закрыты. Вовсю работал калорифер. Лампа рассеивала приятный зеленоватый свет. Под убаюкивающий стук машинки Антон почувствовал, как клонит ко сну. Веки потяжелели. Было тепло и хорошо. Отчаянный ноябрь с унылым дождем остался где-то за чертой.
 – Готово.
 Он встрепенулся и взял протянутые листки.
 – Ты сколько сегодня спал?
 – Немерено.
 Она покачала головой.
 – Ехал бы ты домой. Как семья, кстати?
 – Как всегда.
 Он встал.
 – Спасибо.
 – Рада помочь. Заходи.
 Взгляд у нее был внимательный и серьезный.
 В дверях он обернулся:
 – Тебе идет синий цвет.
 Она улыбнулась и махнула рукой.
 Спускаясь по лестнице, он слышал, как, обгоняя его, несутся по водосточным трубам дождевые струи.


* * *

 В квартире было тихо и темно. Антон щелкнул выключателем. Белый тетрадный листок прилепился к краю зеркала.
 «Антоша! Мы у мамы. Заезжай за нами в семь».
 На часах было четверть девятого. Он с трудом стянул промокшие ботинки и прошел к телефону.
 – Добрый вечер, Елена Игоревна. Оля с Пашей еще у вас?
 – Куда же они по темноте и дождю поедут? – Голос у тещи был нервным. Здороваться с ним она не считала нужным.
 – Посмотри на часы! Паше уже пора спать! – Ольга говорила истерическим фальцетом, как всегда, когда звонила от матери. – Я же просила заехать в семь…
 – Я только пришел…
 – Тебя интересует только работа. У тебя никаких обязательств перед семьей. Я сегодня буду ночевать у мамы, а может быть, не только…
 Он аккуратно положил трубку и посмотрел в незанавешенное окно. Было темно. Стекло стремительно покрывалось дождевыми шрамами. Он подумал, что про «обязательства» – не Ольгины слова, что скандалы у них все чаще, что в чем-то она права и что еще он очень устал, чтобы об этом всем сейчас думать.
 Телефон разбудил его около двенадцати. Ольга говорила шепотом:
 – Там, на балконе, кисель остывает, а на табуретке – гречневая каша, в одеяле. Поешь утром. Мы приедем к двенадцати-часу. Я тебя очень люблю.
 Он повесил трубку и мгновенно заснул под стук ветра в окна.


* * *

 Цыбин сам удивился тому хорошему настроению, которое овладело им, едва он открыл глаза. Даже серая, прорезаемая дождевыми иглами муть за окном не окатывала такой тоской, как накануне. Он вдруг понял, что зревшее в нем последние дни решение принято. Причем окончательно и безоговорочно. Жизнь вступает в новую фазу.
 Телефонный звонок застал его под горячими струями душа. Слегка размятое легкой зарядкой тело наполнялось бодростью. Он решил не прерывать процесса, но звонки настойчиво кромсали утреннюю субботнюю тишину дома.
 – Слушаю. – Он немного поежился: в комнате было прохладно.
 – Привет, это я. – Голос Анны был виноватым. – Извини, что пропала.
 – Ничего, бывает. – В груди радостно, но настороженно кольнуло. Он автоматически подошел к окну. Телефонная будка у соседнего дома была пуста. Незнакомых машин и праздношатающихся людей тоже не видно. – Ты откуда?
 – Из дома. Только приехала. – Она говорила торопливо. – Встретила университетскую подругу и спьяну забралась к ней на дачу, под Ивангород. Телефона еще у них нет, машина сломалась. Пришлось ждать, пока вчера вечером приехал ее муж и отвез меня сегодня на поезд. Только в пол-одиннадцатого в город добралась.
 Цыбин молчал. Разные мысли вращались в голове со скоростью пропеллера.
 – Ты сердишься? – Тон у нее стал совсем детским. – Не веришь мне?
 – Верю. – Он перебросил трубку к другому уху и потянулся за рубашкой. – Просто я волновался.
 В принципе, это была правда.
 – Прости, – еще раз сказала она, – я сейчас приеду. Можно?
 Секунду он считал в голове:
 – Конечно. Даже нужно.
 Чувствовалось, что она обрадовалась.
 – Буду через час.
 На кухне одновременно засвистел чайник и звякнула духовка с горячими бутербродами. Цыбин налил крепкого чая, откусил кусочек поджаристой булки с оплавившимся сыром и посмотрел на пустынную набережную Волковки. Небо уныло посыпало дождем грязный ноябрьский асфальт. Он сходил в комнату и, принеся телефон, набрал ее домашний номер.
 – Алло. – Она ответила на третьем звонке.
 – Милая, извини, тебе не трудно будет купить мне сигарет по пути?
 – Конечно, нет! – Она рассмеялась. – Терпи. Я скоро.
 Он подумал, что то, что она действительно дома, еще ничего не значит, и взял в руки телефонный справочник.
 – Алло, это справочная Варшавского вокзала? Извините, у меня должна была приехать жена из Ивангорода, а что-то нет. Очень волнуюсь. Не подскажете, на каком поезде она могла приехать?.. Таллинский прибыл в десять двадцать восемь? Других нет? А вчера вечером? Тоже не было? Неужели так мало поездов? А-а, сложная обстановка на границе. Спасибо большое. Нет, видимо, она еще не добралась. Далеко от вокзала. Спасибо.
 Цыбин допил чай и посмотрел на часы. На такси в субботу без «пробок» ей ехать минут двадцать. На транспорте она не поедет. Он встал и пошел одеваться.
 Ветер был холодным и влажным. Дождь походил на водяные брызги. Пустынная набережная изредка оглашалась шорохом автомобильных шин. Народу почти не было видно. Только на остановке автобуса несколько человек забились в прозрачный павильон. Безлюдье объяснялось выходным днем и полным отсутствием в этом районе каких-либо присутственных мест, включая рюмочные и пивняки. Тонкая индустриальная коса между центровой Лиговкой и спальным Купчино.
 Цыбин выбрал удачную позицию у лестничного окна дома, стоящего торцом к его жилищу. Подъезд с грехом пополам проглядывался. Грязное стекло немного очистилось дождем.
 Анна появилась, когда он курил третью сигаретку. Она выбралась из желтого таксомотора и, осторожно ступая на высоких каблуках, направилась к парадной. Он сосредоточился. Больше никого не было видно. Ни людей, ни машин. Она не оглянулась ни разу. Не сделала паузы перед входом в подъезд.
 Обшарпанная дверь громко хлопнула.
 Прошло минут пятнадцать. Дождь неожиданно пошел сильнее. Стало более сумрачно. Цыбин представил себе, что она думает, звоня снова и снова в пустую квартиру.
 Она вышла из подъезда. Наступал самый серьезный момент. Если она участвовала в чьей-то игре, то сейчас они поймут, что что-то идет не по плану и постараются выйти с ней на контакт, да и ей понадобятся новые инструкции. Дилетанты просто подойдут или подъедут. Профессионалы пошлют божью старушку спросить дорогу или мамашу с коляской, которая попросит подержать дверь в парадную. На худой конец, возможен подвыпивший парень с настойчивыми ухаживаниями. Анна спокойно побродила перед домом. Несколько раз посмотрела на окна, затем снова зашла в парадную. Прошло еще минут семь. Никого. Она вышла и, подойдя к дороге, посмотрела в одну и в другую стороны. Постояв минуту, прошла к одинокому таксофону, на который Цыбин двумя часами раньше взирал из окна. Этого он не предвидел. Автомат был старый, жетонный. Напрягая зрение, он увидел, как она, вставив жетон, крутит диск. Возможно, звонит ему, а возможно… Она повесила трубку. Цыбин успел заметить движение руки, вынимающей жетон. Не дозвонилась. Дождь хлестал сильнее и сильнее. На Анне не было шапки. Она раскрыла зонт, постояла опять в раздумье и пошла ловить машину.
 Воспользовавшись тем, что дорога абсолютно пуста, мысленно надеясь, что успеет, Цыбин выскочил из подъезда, благо он выходил на противоположную набережной сторону дома, и бросился между домами в сторону пересечения Волковки и Камчатской улицы. Зеленая «семерка» осторожно пробиралась по лужам в сторону трассы. Он замахал руками:
 – Полтинник до Металлистов. Очень надо.
 Анна по-прежнему «голосовала» на залитой дождем набережной Волковки. Метров через сто от нее Цыбин попросил водителя остановиться и достал из бумажника две сотенные купюры.
 – Жена моя, – кивнул он назад, – надо посмотреть, куда поедет. Гуляет – сил уже нет. Это аванс, командир, если далеко поедем – добавлю.
 Водитель – молодой остроносый парень в черной кожанке – невозмутимо спрятал деньги в карман и заглушил двигатель. От него веяло абсолютным равнодушием к проблемам пассажира. Это Цыбина устраивало как нельзя лучше.
 Анну подобрала старая, облезлая «бээмвэшка». Он внутренне сжался. Несмотря на внешний вид, движок у нее был посильнее, чем у «семерки». К счастью, погода не располагала к гонкам, и обе машины потихоньку выбрались на Лиговку, а затем на Староневский. Судя по маршруту, Анна направлялась в сторону дома. Нева под мостом Александра Невского пучилась стальными нервными волнами. Дождь нарастал стремительно и неумолимо, словно кто-то повернул ручку регулятора мощности в сторону увеличения. Захваченные врасплох прохожие испуганно забивались в укрытия или пытались внедриться в редкий городской транспорт. Анна вышла за полквартала до своего дома. Внутри у Цыбина нехорошо колыхнулась задремавшая вроде тревога, но снова улеглась, когда она направилась к продуктовому магазину. Внутри она долго выбирала продукты, не отвлекаясь ни на секунду. Цыбин следил за ней через витрину, куря последнюю сигаретку. Когда она вышла, волоча объемный пакет, и пошла в сторону дома, он позволил себе на секунду отвлечься и купил букет из трех желтых роз. Ей было сложно открыть дверь парадной из-за пакета. Он догнал ее и придержал створку.
 – Привет, милая.
 В ее взгляде плясали изумление, бешенство и радость:
 – Ты?!
 Он с удовлетворением отметил, что она только удивилась, но не занервничала и не испугалась.
 – Не хватило терпения дождаться твоего приезда. Хотел тебя перехватить, но все-таки мы разминулись. – Он улыбнулся и протянул ей цветы. – С возвращением.
 Губы у нее презрительно скривились. Она оттолкнула его руку и с силой пнула ногой дверь парадной. От неожиданности он едва не получил удар створкой.
 – Вреш-ш-шь, Цыбин. – Ее голос походил на шипение разъяренной кошки. – Ты меня проверял. Идиот шизанутый.
 Она двинулась вверх по лестнице.
 – Аня! – Он взялся рукой за перила. Улыбка не сползала с его лица, но взгляд стал острым и стылым, как сосулька. – Мы не в кино играем, а в жизни. Это гораздо опаснее. Я предпочитаю быть живым и шизанутым, чем благородным, но мертвым. И ты мне нравишься живой.
 Она остановилась на последней ступеньке марша и обернулась. Лицо у нее вдруг приняло обычное выражение. Только в глазах студенилась сырая усталость.
 – Прости, – сказала она. – Мне вожжа под хвост попала.
 Он поднялся и взял из ее руки пакет, вложив туда цветы:
 – Очень соскучился и зверски проголодался.
 Она кивнула и взяла его под руку.
 В квартире, поставив чайник и бросив на сковородку купаты, она закурила и присела возле него на корточки, положив голову на его колено:
 – Цыбин!
 Он не ответил, смотря на беснующийся за окном дождь.
 – Цыбин!
 – Да, милая.
 – Ты мне доверяешь?
 – Конечно, милая. – Он не отрывался от дождевых струй. – Если бы я не доверял тебе – я бы давно тебя убил.


* * *

 Антон подумал о том, что в новостройках тоска заложена в сами бетонные блоки домов. Лето, осень, зима – одинаково серы и безрадостны. Он допивал чай на пустой кухне, размышляя, что лучше: позвонить Ольге или написать ей записку. Как всегда решил, что лучше написать. Накропав на тетрадном листе: «Оля, я поехал проведать маму», он вытащил из буфета заначенную пачку папирос и прошел в комнату. В серванте лежали две коробки шоколадных конфет, купленные Ольгой на Новый год. Он выбрал «шерри». Мама всегда любила их.
 В автобусе было холодно. Два или три окна не закрывались, и по салону метались капли дождя. Народу почти не было: субботним утром большинство измотанных жизнью горожан старалось выспаться. В поезде метро Антон согрелся и даже задремал: стук колес всегда его убаюкивал. Ближе к центру вагон начал набиваться людьми, в основном родителями с детьми. Слова: «зоопарк», «кукольный театр», «игровые автоматы» заполнили возникающие на станциях островки тишины. Как всегда при виде чужих детей, он дал себе слово сходить куда-нибудь с Пашей и попытался вспомнить, когда с ним последний раз гулял.
 Московский вокзал встретил обычной хаотичной толпой, пивными бутылками, продавцами книг, карманниками, омоновцами и серой водяной пылью. Электричка уходила через семь минут, и у Антона хватило времени пройти в самое начало поезда. Выкурив в тамбуре первую за день папиросу и испытывая легкое головокружение, он устроился на жесткой деревянной скамье и, подняв воротник, уткнулся в замызганное окно. Ноябрьские пейзажи окрестностей Петербурга не радовали, но и не резали глаз. Их монотонность погружала в гипнотически-безразличное состояние. Черные колхозные поля под свинцовым небом сменялись безлюдными перелесками и слепыми глазницами лугов. Дождь вызывал ощущение бесконечности и безвременья. Несколько раз Антон задремывал. Поезд останавливался. Входили и выходили люди. Кто-то объявлял масть, кто-то просил передать бутылку пива, кто-то отчитывал ребенка. Он открывал глаза, снова видел залитые дождем пространства, закрывал их и уплывал под дробный перестук колес. Хотелось, чтобы дорога не имела конца и поезд продолжал нести его в никуда.
 Поселок Жихарево трудно было назвать привлекательным даже летом. Осенью же, когда дожди поднимали уровень окружающих его болот, он превращался в сплошную холодную лужу. На платформе, после отхода поезда, Антон оказался один. Время дачников из окружающих садоводств кончилось, а особо ненормальные, приезжающие в свои сараи круглый год, пользовались электричками, отправляющимися из Питера в пять-шесть утра.
 Потрескавшиеся двухэтажные домики, называемые почему-то «немецкими», с каждым годом все глубже погружались в землю.
 Было безлюдно. Грязь хлюпала под мгновенно промокшими ногами. Он закурил, пряча папиросу от дождя в кулаке. Рядом, отчаянно стреляя выхлопной трубой, притормозил милицейский «уазик». Антона обдало брызгами.
 – Здорово, Чалый! – Сосед по дому Лешка Виноградов, бывший прапорщик Советской армии, а ныне дежурный местного отделения милиции распахнул дверь, блестя залитыми с утра глазами: – Садись, а то утонешь.
 – Ты мне уже и так душ устроил, мокрее не буду. – Проворчал Антон, но в машину сел.
 – Давай к магазину на Комсомольский, – бросил Виноградов незнакомому Антону молодому, вихрастому водителю. – Как живется Питеру?
 – Регулярно, – разговаривать Антону не хотелось.
 За исключением системы МВД его ничего не объединяло с соседом, бывшим в ней человеком абсолютно случайным, как большинство пришедших из армии по принципу «больше некуда».
 – «Сотку» будешь? – Виноградов откинул брезент на заднем сиденье, открывая ящик с литровками «Московской». – Димку с углового дома помнишь? Круглова? Он на трассе кафе открыл. Приличное такое. А брательник его, младший, вчера на дискотеке в школе городского пацана от…л.
 Виноградов любовно погладил ящик:
 – Димка – мужик нормальный. По-хорошему все утрясли. Надо будет ему предложить…
 – Приехал я. – Антон похлопал водителя по плечу.
 Тот затормозил.
 – Так махнешь? – снова спросил Виноградов.
 Антон покачал головой:
 – В другой раз.
 – Ну смотри.
 Дом окружали лужи, похожие на озера. Он прикинул, как лучше перебраться к подъезду. Сзади хлопнула дверца «уазика».
 – Держи! – Виноградов сунул ему в руки бутылку. – Без меня махнешь.
 – Не надо, я…
 – Давай, давай!
 Машина рванула, разбрызгивая волны грязи.
 В квартире было пусто. Бормотало радио. Мама почему-то никогда не выключала его. За те два месяца, которые Антон здесь не был, ничего не изменилось. Впрочем, здесь никогда ничего не менялось. Все та же чистота. Арифметический порядок вещей. Накрахмаленная скатерть на столе. Впитавшаяся в стены сырость болот. Он положил принесенные конфеты на буфет и отпил из банки на окне кисловатого гриба. Было слышно, как дождь стучит о железную крышу. Потолок везде имел нормальный вид. После весеннего таяния снега протечек видно не было. На улице одиноко пророкотал грузовик. Антон подошел к окну. Никого не видно. Дождь держал всех по домам. Он подумал, что последние два-три года, приезжая, не знает, что ему делать в этом доме, где он родился и прожил большую часть жизни. В Питере он начинал испытывать к нему детскую тягу, а доехав, стремился как можно быстрее вернуться в город. Резко застонал дверной звонок. Наверное, мама заметила его в окно.
 – Антошенька, здравствуй, как ты повзрослел! – Бабушка Настя с первого этажа сильно постарела. Он не встречал ее с весны. – Я видела в окно, как ты входил, а мама на станции. Там медпункт открыли. Она по субботам и воскресеньям подрабатывает, когда ее аптека закрыта. До пяти…
 Теперь дождь и ветер били в лицо. Он вымок до костей. Под железнодорожной платформой у костерка бренчали на гитаре малолетки. Антону на секунду захотелось тоже подсесть к трещащему огню. Медпункт, отмеченный светящейся вывеской с красным крестом, располагался в только что отремонтированной части крошечного павильона станции, между билетной кассой и ларьком. Мама сидела возле включенного в розетку обогревателя и читала. Он мог не смотреть на обложку. Джейн Остин. Из-под безукоризненно белого халата выглядывал ворот бордового свитера.
 – Привет, мамуля. – Он поцеловал ее в щеку. – Я уже начал гадать, куда ты пропала в субботу, в такую погоду.
 – Если бы ты вообще чаще интересовался моей жизнью, то знал бы, а не гадал. – Она аккуратно заложила книгу кожаной закладочкой и убрала в ящик стола. – Я уже больше месяца здесь работаю по выходным.
 Лицо ее было бледным. Глаза – устало-безразличными. Губы уверенно держали тонкую прямую линию, словно боясь допустить улыбку. Антон присел перед ней на корточки и, взяв ее ладонь в свою, поцеловал. Она была сухой и теплой.
 – Ты в полутора часах езды, а как на другом краю земли. Телефона нет, а приезжать каждый выходной не получается, да и выходные не каждую неделю. Не сердись. Я очень соскучился. Правда.
 – Я болела на прошлой неделе. – Она освободила руку. – Спасибо бабушке Насте, а то некому было бы поесть принести. Настя все спрашивала: «Где Антоша твой?», а мне ответить нечего.
 – Мама! – Он шумно вздохнул. – Я-то откуда знал? Позвонить можно было? Я бы приехал сразу.
 – Я никогда ни о чем не буду просить. Если мой сын не чувствует, когда я в нем нуждаюсь, то значит, я его плохо воспитала, и поделом мне.
 Он постарался унять раздражение, начинающее брать верх над нежностью.
 – Мамочка! Прости, у меня были очень тяжелые дни. Очень трудно на работе. Я приехал поделиться с тобой.
 – Работа… – она строго посмотрела на него, – работа – это то, что дает мужчине средства к существованию, позволяет кормить семью и не допускать, чтобы родная мать в старости экономила на еде. То, чем занимаешься ты…
 Он закрыл глаза. Жутко хотелось закурить.
 – …интересует только тебя самого, твое хобби, твое удовольствие…
 «Сейчас про музыку», – подумал он.
 – …как и твоя ужасная музыка, которой ты предавался, когда остальные думали о будущем…
 «Теперь пойдут примеры».
 – …например, Вадик Домарев, который ездит в Турцию за вещами, кормит не только свою семью, но и отца с матерью, а Леша Глухов отправлял мать летом в Италию…
 Антон подумал, легче ли будет от этой поездки матери Глухова, когда Лешу – бригадирчика «тобольских» – найдут с пулей в башке или отправят «на зону».
 – …я боюсь вопросов. Мне не объяснить: почему сын мне не помогает…
 – Мама! – Он не выдержал. – Не говори так! Когда летом нам выплатили депоненты – я почти все привез тебе.
 – Теперь будешь всю жизнь меня этой копейкой попрекать! – Она разрыдалась.
 Давя в себе желание заорать во всю глотку и долбануть по стеклу шкафчика с пузырьками, Антон выскочил за дверь.
 «Поговорили».
 Сигарета наждаком скребла легкие, успокаивая нервную дрожь. Платформа была пуста. Ветер остервенело гонял дождевые струи по раскинувшимся во все стороны серым болотистым пустошам. За мокрым стеклом соседнего ларька крашенная, одутловатая девица пила из бутылки пиво и с интересом его разглядывала. Он снова толкнул дверь. Мама смотрела в окно. Она не обернулась. Он обнял ее, уткнувшись лицом в плечо:
 – Давай не будем ссориться, мамуля. Ты права. Я редко у тебя бываю. Я постараюсь приезжать чаще. Хочешь, вообще переведусь в местное отделение? Или ты переезжай к нам. Пашка скучает по тебе. Он очень обрадуется. – Его несло. – Я так устал. Хочешь, я уволюсь? Совсем? Устроюсь к Домареву продавцом? Только не плачь, не сердись, не говори так со мной. Я же люблю тебя. Мы так давно с тобой не говорили. Мне так тебя не хватает.
 В горле катался ватный шарик. По спине бежал холодок. Заныли виски.
 – Сколько времени? – спросила она бесцветно, не двигаясь.
 – Без десяти три.
 – Мне пора принимать витамины. – Она поднялась, смотря в сторону, и достала из шкафа пузырек. – Они все дорожают. Даже мне, как работнику аптеки…
 Антон прислонился затылком к стенке и закрыл глаза. Внутри его словно заполняло ледяной зимней водой.
 – Мам, ты напиши какие, может, я в городе куплю. Я тебе конфеты привез – «шерри». Твои любимые. Вечером чаю попьем. Я хотел ночевать остаться.
 – Нет. – Она испуганно обернулась. – У меня чистого белья нет, постельного. Кроме того, я Антонину Епифановну пригласила. С ночевкой.
 – Хорошо-хорошо, – он закивал, – не волнуйся, я в следующий раз…
 Они замолчали. Снаружи шелестел дождь. Антону было душно и пусто. Мама проглотила желтый цилиндрик и запила водой из принесенной бутылки. Она всегда пила только отстоянную воду. Он вспомнил, как в детстве она ругала его за питье из-под крана. В детстве…
 – Ты не знаешь, как отец? – спросила вдруг она, и Антон вздрогнул. Это всегда была запретная тема.
 – Нет, – соврал он.
 Он знал. Отец был хорошо. Даже очень. Дело его в Мурманске процветало. Собирался покупать квартиру. Лара ждала дочь.
 – Ты и верно весь в него, если его не интересует жизнь собственного сына. – Она вернулась на свое место у окна. – Как я устала жить.
 – Мамочка, что ты… – Антон чувствовал, что слезы почти наворачиваются на глаза.
 Дверь распахнулась. Пахнущий железом, бензином и пивом парень в брезентовом дождевике поддерживал одной рукой другую, с окровавленной ладонью.
 – Вот! С прицепом ковырялся – и на тебе!
 Мама, вскочив, усадила его на кушетку:
 – Езжай домой, Антон. Я очень устала. До прихода Антонины Епифановны еще хочу поспать.
 – Хорошо, – кивнул он, ощущая, как подрагивают губы, и потянулся ее поцеловать.
 Она отстранилась, перебирая склянки в шкафу.
 – Я приеду через недельку, мамочка.
 Девица в ларьке курила, положив на руки голову с осоловевшими глазами. Холодный косой дождь неумолимо поливал окрестности. Он вспомнил о бутылке «Московской», оставленной в квартире, и подумал, что сегодня она будет определенно не лишней, особенно с учетом полного отсутствия денег. Луж стало больше. Дорога почти полностью превратилась в сплошное месиво жидкой грязи. Бредя со скоростью черепахи, он вспоминал, как в детстве возвращался по этой дороге с родителями после поездок в город. Возила его обычно мама, а отец встречал на станции и по пути слушал подробный рассказ о впечатлениях. Отца он любил сильно, а мама… мама была самым близким человеком. Долгие беседы шепотом по ночам. Длинные письма из армии. Советы во всем. Забота. Внимание. Нежность… Четыре года назад отец ушел. Лариса была сверстницей Антона. Они познакомились в Мурманске, когда отец был там в командировке. Мама перестала жить. Она двигалась, разговаривала, работала, но не жила. Из любимого сыночка Антон превратился в олицетворение несчастья. Ей казалось, что из-за него она не уделяла отцу достаточно внимания…
 Из приоткрытой двери на первом этаже выглянула бабушка Настя:
 – Повидал маму?
 – Да, спасибо.
 – Ты приезжай почаще. Скучает она. А так, не беспокойся, я ей всегда помогу и Люся, благо здесь…
 Он обернулся в дверях парадной:
 – Какая Люся?
 – Внучка моя, Людмила. Она же вернулась. – Бабушка Настя оглянулась и понизила голос: – С мужем-то ее беда приключилась, а ведь большой человек в Москве был.
 На улице, под припаркованными машинами, жались от холода и дождя дворовые кошки. Двое по уши грязных мальчишек пытались запустить в огромной луже самодельные кораблики. Антон обогнул дом и, выйдя к магазину, увидел Люсю. Она шла навстречу, держа в обеих руках пакеты с продуктами. Он отметил ее царскую осанку и режущий в ноябре глаза шоколадный загар.
 – Помочь?
 Она подняла глаза и улыбнулась:
 – Господи, Антон! Привет!
 Голос у нее стал низкий и грудной.
 – Привет, – он протянул руки к пакетам, – так помочь?
 – Конечно! – Она вручила ему ношу.
 – Не ждал встретить. – Даже сквозь тяжелые запахи осени он ощутил сладкий аромат ее духов, созвучный с далеким тропическим солнцем. – Ты надолго?
 Она жестко стеганула взглядом:
 – А ты не знаешь?
 – Нет. – Он остановился возле подъезда. – Я две минуты назад узнал, что ты здесь и у тебя какая-то беда с мужем.
 Она забрала пакеты. Ветер бесцеремонно трепал ее густые волосы, серебристые от воды.
 – Ты куда сейчас?
 – На станцию.
 – Обожди секунду. Я подброшу.
 Небо продолжало ронять крупные холодные слезы. Мальчишки отвлеклись от лужи, степенно раскуривая добытый где-то «бычок».
 В салоне серебристого «ниссана» было уютно. Стеклоочистители бесшумно гоняли дождевую волну. Двигатель работал почти бесшумно.
 – Остатки роскоши. – Люська усмехнулась, уверенно выруливая со двора. – Ты немного неправильно информирован: с мужем у меня беды нет – беда без мужа. Убили его.
 – Извини, не знал. – Антон смотрел в окошко. Он догадался сразу. Девушки, вышедшие замуж за богатых людей, редко возвращаются просто так. Даже после развода.
 – Черт!
 Машину подбросило на ухабе, и Люська резко крутанула руль.
 – Раздели по полной, – в пространство сообщила она. – Машину и полторы штуки в месяц оставили. И кто? Сашкины друзья-компаньоны. Думали в постель начну кидаться и ноги целовать. Б…и!
 От резкого торможения у платформы поднялась туча грязных брызг. Антон машинально поймал взглядом освещенное окно медпункта. Настроение падало в никуда.
 – Сам-то как? – Люська заглушила двигатель.
 – Нормально. – Он пожал плечами.
 – Покурим? Электричка только ушла.
 Она достала из «бардачка» пачку «Кента».
 – Не возражаешь? – Он продул папиросу.
 – Нет, конечно. – Она жадно затянулась, выпустив дым через нос.
 Он подумал, что, повзрослев, она стала интереснее.
 Она, видимо, подумала о нем то же самое.
 – Я тебя по телевизору когда увидела, раненого, то всей Москве раструбила, что мы друзья детства. Муж наорал даже, что ментов в друзьях иметь – не лучшая рекомендация, что я его реноме ставлю под угрозу. – Она улыбнулась. – Я ему такую сцену закатила. Хотела даже к тебе в Питер съездить, но из-за дочки не смогла. Вот бы ты удивился.
 Антон смотрел на ее выразительное, подвижное лицо. Хотелось верить.
 – Может, и не удивился бы.
 – Да ну? – Она вскинула брови.
 – Помня тебя, я не удивился бы никаким твоим поступкам.
 Она промолчала, улыбаясь своим мыслям. Чувствовалось, что ей приятно.
 Он выбросил на улицу давно погасший окурок.
 – Сам-то как? – Снова спросила она.
 – Нормально, – снова пожал плечами он. – Тащу службу. Устал только.
 – Жена, дети?
 – Сын.
 – Счастлив? – Тон у нее был слишком безразличным.
 – По-разному. – Взгляд его был слишком пристальным. В ее глазах на мгновение что-то радостно вспыхнуло. На мгновение…
 – Электричка идет. – Она приоткрыла окошко и прислушалась. – Я бы отвезла тебя в город, но Натуська болеет. Ты когда опять приедешь?
 – Не знаю.
 – Приезжай через неделю. Бабушка во Мгу уезжает. Посидим. Потреплемся.
 В ее глазах было обещание. Ему снова стало тоскливо:
 – Может быть.
 В его голосе была усталость.
 Он вылез из машины и поднял воротник куртки, пытаясь защититься от ледяных струй.
 – Пока. – Она помахала рукой.
 – Счастливо, – кивнул он. – Слушай, по мужу-то твоему совсем глухо? Заказное?
 – Ага, – она криво усмехнулась, – заказное. Проститутка в бане за штуку «зеленых» с клофелином перестаралась.
 Металлический грохот влетевшей на станцию электрички наполнил залитые дождем пространства. Ему снова стало жаль, что не бывает дорог без конца.


* * *

 – Вам на сколько единиц? – Женщина за прилавком страдала сильным косоглазием, и казалось, что она смотрит за спину.
 – На сто. – Цыбин достал бумажник, преодолевая желание оглянуться.
 – Пожалуйста.
 – Благодарю.
 Убрав таксофонную карту в карман, он вышел на слабо освещенную Большую Посадскую и пошел в направлении Каменноостровского. Несмотря на субботу, было пустынно. Промозглая осень держала всех по домам. Дождевая пыль вилась в слепящем свете фар, проносящихся автомашин. Таксофон висел почти напротив «Ленфильма». Гудок в трубке присутствовал. Цыбин закурил и, вставив новую карту, аккуратно набрал несколько длинных кодов. Трубку долго не снимали. Он посмотрел на часы, прикидывая разницу во времени. Щелчок.
 – Si, – певуче произнес мужской голос.
 – Добрый вечер, сеньор Бланко, – по-испански начал Цыбин.
 – Рад вас слышать, господин Гонзалес.
 – Взаимно. Как продвигаются дела?
 – Крайне удачно. – В голосе сеньора Бланко ощущалось удовлетворение. – Отделочные работы в столовой и на террасе практически завершены. Сегодня на ваш счет поступило пятьдесят тысяч. Будут особые распоряжения?
 – К остальным.
 – Понял.
 – Сеньор Бланко, я скоро прилечу.
 – Прекрасно. Надолго?
 Цыбин секунду промедлил:
 – Очень.
 – Прекрасно, – повторил Бланко. Голос его остался ровным.
 – До свидания. – Цыбин повесил трубку и подумал, что не ошибся в Антонио Бланко.
 Девять лет марокканской тюрьмы научили его понимать без слов и молчать. Лучшего доверенного лица было трудно найти, хотя Бланко, безусловно, догадывается о большем, чем хотелось бы.
 Карту Цыбин выбросил в урну на углу с Большой Монетной. Кольнула мысль о том, сколько раз он перестраховывался впустую. Он тут же поправил себя, что впустую не бывает. Как саперу хватит одной ошибки.
 Горизонтальный дождь перешел в хаотическое кружение водяных струй. Отблески фар смешивались в лужах с мерцанием реклам, образуя многоцветный вечерне-осенний питерский коктейль. Ему было хорошо. Он прикинул, что последние дела перед отъездом не займут много времени и можно будет улететь на той неделе. О визах для себя и Анны он, слава богу, позаботился уже давно. Мысль об Анне неприятно кольнула воспоминанием о ее утренней вспышке. Хотя последующие несколько часов она всеми силами старалась загладить свой срыв, но жучок размытых сомнений неуютно шевелился в груди.
 Выйдя на Большой проспект, Цыбин почувствовал, как уходят вглубь посторонние мысли и сомнения, а голова становится пустой и ясной. Мозг делал это автоматически, по выработанной годами привычке полностью абстрагироваться от всего лишнего на любых этапах работы. Возможно, именно благодаря этому он был еще жив. Лахтинская улица была совсем темной. Хорошо знакомый дом уставился в темноту глазницами финских стеклопакетов. Он прошел под арку соседнего здания и свернул налево под еще одну, длинную и узкую, как кишка. Необъяснимая система питерских дворов вывела его на пахнущие плесенью и помоями задворки нужного дома. По характерному для Питера варианту крыло дома, выходящее на улицу, было занято фешенебельными квартирами людей новой формации, а находящееся в глубине населялось всеми остальными. Жителей первого, пользующихся парадным входом с Лахтинской, абсолютно не волновали грязные подъезды в глубине двора, раньше служившие черными ходами. Все это Цыбин установил давно, неоднократно посещая и осматривая данные дом и двор, твердо зная, что когда-то здесь придется работать. Причем чисто для себя. Нужная ему лестница располагалась по центру, возле арки в третий, глухой «колодец». Одна из квартир на первом этаже по-прежнему пустовала. Он прошелся по хрустящим битым стеклам и крошащейся штукатурке, ощущая ноздрями запах пота и человеческих нечистот. Видимо, квартира использовалась под жилье самыми свободными жителями города – бомжами. Тем не менее обнаружить кого-нибудь не удалось. На втором и третьем этажах располагались большие коммуналки, о чем говорило количество звонков на дверях. Четвертый имел две заколоченные двери, видимо, кухонные выходы, ныне не используемые. На последнем этаже одиноко блестела лаком добротная дверь с одной кнопкой звонка. Это было ново и неприятно. Ранее эта квартира пустовала, делая четвертый и пятый этажи абсолютно безлюдными. Цыбин подошел к грязному оконному проему. Напротив ярко горели выходящие во двор, подсвеченные изнутри мощными шведскими лампами, вылизанные окна парадной лестницы. Цыбин точно знал, что лампы шведские. Хозяин пятого этажа не раз хвастался ему дизайном лестницы. Площадка у окна и двенадцатиступенчатый пролет вверх к дубовым, двустворчатым дверям занимающей весь этаж восьмикомнатной квартиры просматривались как на ладони. Цыбин удовлетворенно покивал своим собственным мыслям, задумчиво посмотрел на квартиру наверху и тихонько подошел к ее дверям. «Глазок» отсутствовал, внутри было тихо, свет сквозь щели не пробивался. Постояв секунду, он спустился на первый этаж и вошел в «расселенку». Она по-прежнему была пуста. Аккуратно, почти бесшумно Цыбин швейцарским ножом отжал залипшие шпингалеты окна в самой дальней комнате и легко перемахнул через низкий подоконник. Тихонько прикрыв створки, осмотрелся. Это был маленький, захламленный тупичок совсем другого двора, имевший нормальный выход и дырку в красной кирпичной стене, исписанной доморощенными «граффити». За дыркой открывалась маленькая импровизированная футбольная площадка, упиравшаяся в глухую серую стенку школы с одной стороны и желтый жилой дом – с другой. Было тихо и темно. Дождь шуршал по земле, хлюпая в лужах.
 Поскальзываясь на грязи и собачьем дерьме, Цыбин добрался до темного зева парадной. Несмотря на восьмой час вечера, горело лишь несколько окон. Он точно помнил, что парадная проходная. Свет внутри не горел. Пахло ржавчиной, мокрыми тряпками и тухлой теплой водой. Он с наслаждением толкнул выходящую на улицу дверь. По Чкаловскому проспекту с грохотом и лязганьем ковылял трамвай, унося в себе отрешенно прилипших к запотевшим стеклам нескольких пассажиров. Цыбин свернул налево и прошел до метро. На входе ему захотелось, как в детстве, остановиться между стеклянных дверей, где мощная волна теплого воздуха с утробным гулом уносила его от действительности, словно прикрывая невидимым куполом. Он мог стоять там часами, думая о своем… Людей было мало. Они шли мимо, стряхивая зонты и скидывая капюшоны, с довольными лицами, то ли от того, что спрятались от дождя, то ли от мысли, что впереди еще один выходной. Цыбин купил жетон и подошел к телефону. Анна ответила быстро.
 – Я скоро, милая, – сказал он.
 – Как ты насчет ужина при свечах?
 Ему показалось, что она выпила.
 – С удовольствием. Что-нибудь принести?
 – Себя!
 – Поищу, – пошутил он и повесил трубку.


* * *

 Она действительно была слегка навеселе. Он уловил это по янтарным шарикам, перекатывающихся в ее блестящих от мерцания свечи глазах, а маленькую, более чем на половину пустую бутылку «КБ», одиноко стоящую на сервировочном столике, заметил позже. Радужная форель приятно таяла на языке, сочетаясь со вкусом белого вина. Анна неотрывно смотрела на пламя, улыбаясь уголками рта. Он знал, что, в отличие от многих, ее алкоголь приводит в умиротворенное, почти сомнамбулическое состояние, сравнимое разве только с состоянием медитирующего самурая. При этом она, подобно ему, сохраняет ясность и остроту ума.
 – Цыбин, ты веришь, что я ведьма?
 – Верю.
 – А знаешь, что любить ведьму смертельно опасно?
 – Знаю.
 – Не боишься?
 – Нет.
 – Может, потому что не любишь?
 – Люблю.
 Он взял сигарку и подошел к окну. Город отступал перед надвигающейся ночью.
 – Это хорошо. – Она тоже встала и, взяв свечу, приблизилась к нему. – Знаешь, почему?
 – Почему?
 – Любимых не убивают.
 Он резко обернулся. В ее расширенных глазах метались тени от пляшущего пламени. Верхняя губа приподнялась в хищном оскале, обнажая верхние зубы. Холодная волна мгновенно прокатилась по позвоночнику. Он едва не отшатнулся, но вместо этого взял у нее из руки свечку и, прикурив, поставил на подоконник.
 «Никто в жизни не может причинить нам больше боли, чем те, кого любим и ненавидим».
 Секунду она еще смотрела на него, потом повернулась и подошла к буфету:
 – Чай будешь?
 Голос ее был ровным и спокойным.
 – Как всегда.
 Он прошел за ней и обнял ее за талию:
 – Я хочу, чтобы мы уехали на следующей неделе.
 Она ополоснула кипятком заварной чайничек.
 – Куда и насколько?
 – Туда и навсегда.
 Ее руки точно отмерили чайную дозу. Она не смотрела на него:
 – Ты правильно употребил местоимение «мы»?
 – Я филолог.
 Она залила в чайничек кипятку и повернулась:
 – Меня здесь ничто не держит.
 Он поцеловал ее длинно и нежно:
 – Извини, что испугал тебя сегодня.
 – Ничего, это не самое страшное, что ты можешь.
 Он посмотрел на нее без улыбки:
 – Ты тоже не Белоснежка.
 Она кивнула.
 – Через неделю мы станем обычными людьми.
 Она снова кивнула.


* * *

 Он проснулся от острого ощущения пустоты, не помня что ему снилось, но по испарине на коже понимая, что именно то, из-за чего ночи превратились в попытку лишить себя сознания. Глубоко и пронзительно ныла нога. Резкий аромат плыл в воздухе, ощущаясь не ноздрями, а подкоркой мозга.
 Анна стояла у окна, голая, спиной к нему, уткнувшись лбом в черное стекло. Он хотел ее окликнуть, но холодная тоска перехватила горло предчувствием безысходности. Проваливаясь обратно в недра сна, он уже отчетливо чувствовал рассыпавшийся по комнате тошнотворный запах ландыша.


* * *

 – Парень, возьми в долю. Не пожалеешь! Парень! А? Парень!
 До Антона не сразу дошло, что обращаются к нему. Он в задумчивости стоял возле расписания пригородных поездов Московского вокзала, размышляя ехать домой или нет. В груди, как и вокруг, моросил заунывный ноябрьский дождь. Хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь, по-детски укрыться с головой одеялом, заснуть летаргическим сном, умереть. Хотелось быть выслушанным, быть понятым, обласканным, убаюканным, успокоенным, обманутым. Не хотелось через силу общаться с ребенком, отвечать на многочисленные Ольгины вопросы, объяснять ей причины своей молчаливости. Не хотелось домой.
 – Парень, ты че, глухой? Я отработаю.
 Антон поднял глаза. Девица в красном турецком плаще, потертых джинсах и сапогах со стоптанными задниками заглядывала ему в глаза. У нее были светлые волосы и миловидное лицо, которое портили синяки под глазами и ссадина на скуле. Позади мялся худой юнец с немытой копной русых волос, одетый в рваную на рукаве куртку из дешевой кожи и такие же, как у нее, джинсы.
 – Что? – переспросил Антон.
 – Давай пузырь на троих, раз тебе пофартило. Плохо, «трубы горят».
 – Какой пузырь? – Антон с трудом вынырнул из глубин собственных ощущений, прежде чем осознал, что из кармана у него торчит горлышко «Московской».
 Девица истолковала паузу по-своему:
 – Ты не ссы! Мы не на халяву. Я тебе потом такую «французскую флейту» сделаю. Закачаешься! – блеснула она эрудицией.
 До него наконец дошло:
 – Ты чего, охренела, подруга! Да я с тобой на одном поле срать не сяду.
 – Подумаешь, какой…
 Она повернулась и, схватив своего индифферентного ко всему кавалера за руку, поволоклась к ларькам.
 Антон обалдело усмехнулся и, повернувшись, поймал свое отражение в мокром темном стекле неработающего киоска. Лицо худое, небритое. Глаза – черные провалы. Щека приплющена от сна в электричке. Куртка-«косуха» стерта местами до белизны. Кроме того, весь в грязных брызгах от брожений по Жихарево. «Пофартило!» Да, вполне можно принять за вокзального гопника, разжившегося пузырем. Надо двигать домой. Ему неожиданно стало смешно. Почти внедрился. И никакого Станиславского. В кармане завалялся жетон.
 – Алло! Олька…
 – Знаешь, Антон…
 Ему сразу стало скучно. Искусственный металл в ее детском голосе предвещал очередной поток тещиных истин.
 – …каждое свинство должно иметь пределы. Ты просто не считаешь нужным со мной считаться. Можно подумать, что я все выходные…
 – Оля, я к маме ездил, – тихо сказал он, чувствуя, как улетучивается неожиданно появившаяся на сердце легкость. – Я же написал.
 – А я?! А Паша?! – Судя по тембру голоса, она пыталась крикнуть, хотя этого никогда не умела. – Ты и так ездишь туда почти каждую неделю, а дома…
 – Запомни! – На него накатилась жестокая, колючая злость вперемешку с выворачивающей наизнанку усталостью души. – Я буду ездить ТУДА ровно столько, сколько мне понадобится! Нравится это тебе или нет!
 Громко крякнула вбитая в рычаг трубка таксофона.
 Хотелось закричать.
 Хотелось ударить кого-нибудь и бить до полного изнеможения.
 Радостно покалывая малюсенькими иголочками нервные окончания, побежала от затылка к вискам знакомая боль.
 Сухонькая петербургская старушка в аккуратном пальто с меховым воротником укоризненно покачала головой, украшенной седыми буклями, глядя на жалобно раскачивающуюся трубку. Антон заставил себя грустно ей улыбнуться. Дождь набирал силу. Быстро темнело.
 Бредя по улице Восстания, он обнаружил, что папиросы подошли к концу. Это было совсем погано, и ноги сами повернули к «Василисе». Ксения была на месте и резко выделялась в удушливо-табачном полумраке своей ослепительной белозубой улыбкой.
 – Привет. – Он облокотился на стойку, оглядывая сплошь занятые столики.
 – Привет. – Она улыбнулась ему персонально. – Работаешь?
 – Нет. – Он покачал головой. – Пролетом. Наших никого не было?
 – Никого. Даже Сашки.
 – Денег не дали.
 – Знаю.
 Ксения прикурила.
 – Тебя покормить? Или…
 – Приплюсуй мне, пожалуйста, еще пачку «Беломора».
 Она кивнула и полезла под стойку.
 – Совсем обалдели: вам, за такую работу, и не платить…
 – Что, Антоша, ты не весел? Что головушку повесил?
 Он обернулся на коренастого парня в стандартном «пилоте», устроившегося с пивной кружкой за ближайшим столиком.
 – Серж? Рощин? Как тебя занесло в места боевой славы?
 – Пытаюсь кого-нибудь спровоцировать, дискредитировать и скоррумпировать. Например, тебя! – Сергей бесцеремонно выхватил из-под носа пьяненького мужичка свободный стул. – Подсаживайся. Ксения, налей, пожалуйста, нам по одной светлого. Надеюсь, ты не в завязке?
 – Увы.
 Рощин уволился полтора года назад. Антону он всегда нравился, хотя многие недолюбливали его несколько ироничную манеру общения, резкость суждений и постоянные подколки. Его отец в чине генерал-майора являлся одним из заместителей начальника главка, и большинство воспринимало его появление в уголовном розыске района как придурь сиятельного отпрыска или краткую первую ступеньку в стремительном росте. Тем не менее он проработал на одном месте четыре года, никуда не тронувшись даже поcле объединения районов. Уволился он за один день, встав в середине какого-то из бесконечных итоговых совещаний и, со словами: «Как вы меня достали!», положил ксиву на стол президиума. Некоторые считали это очередными дешевыми понтами, но Антон видел сергеевские глаза, когда он шел по проходу актового зала к входной двери. В них была тупая, вечная боль, бережно укутанная мертвенно-блеклой пленкой тоски.
 – Ты где и как? – Антон отхлебнул пива и поежился: от плохо притворенной двери за спиной тянуло сыростью.
 – Нигде и никак. Сам с собой. – Рощин усмехнулся. – Частный сыщик Филипп Марлоу к вашим услугам.
 – А эта контора, куда ты… – Антон поморщился. – Не помню названия.
 – «Тигр-протекшн». – Рощин кивнул, поставил кружку и потянулся за сигаретами. – Пройденный этап.
 – А чего?
 – Не люблю быть на побегушках. Особенно втемную. Особенно у бандитов.
 Рощин помолчал, прикуривая. Пламя зажигалки на секунду выхватило из полумрака его лицо. Глаза у него были точь-в-точь как тогда…
 – Особенно, если они бывшие наши, – закончил он.
 Антон тоже закурил.
 – Одному лучше? – ушел он с явно неприятной темы.
 – Свободнее.
 – Интересно?
 – По-разному.
 – Прибыльно?
 – Не голодаю.
 – Вернуться не тянет?
 Рощин ткнул папиросу в пепельницу и залпом осушил полкружки:
 – Как ребята? Все на месте?
 Антон пожал плечами:
 – Смотря о ком ты. Гарбузенко сидит. За взятку.
 – Знаю.
 – Емеля в главке, Дударев и Гималаев в «убойном». Остальные на месте.
 – Поляк как?
 – Зубрит очередной язык. Португальский. По-моему, уже пятый. Мечтает уволиться.
 – И чего? Новое место не найти?
 – Нет. Со старым не расстаться.
 Рощин хмыкнул.
 – Дед работает?
 – На пенсии. Кумачев тоже.
 – Неужели ушел? Пять лет собирался. А вместо деда кто?
 – Вышегородский. Бывший зам девяносто седьмого.
 – И как?
 – Терпимо.
 Дверь сзади хлопала все чаще и чаще, обдавая спину заунывным ноябрьским холодом. Монотонный гул голосов плыл в ушах, сливаясь с хрипами магнитофона, звяканьем посуды и женским смехом. Место было неудобным: отходящие от стойки постоянно толкали в правое плечо. От пива внутри все заледенело. Язык от табака свернулся в трубочку и стал как наждачка.
 – Давай по водке? – предложил Антон, впомнив, что торопиться ему явно некуда.
 – Сейчас возьму, – кивнул Рощин.
 – Не надо. У меня есть. – Антон извлек из кармана бутылку.
 – Не слабо, – покачал головой Рощин. – Тогда хоть закусить возьму.
 – Лучше соку, – попросил вдогонку Антон.
 Рощин принес тарелку бутербродов с колбасой, пакет «Тампико» и две рюмки.
 – За встречу!
 – Давай!
 – Водка хорошая.
 – Да, чистая.
 – Майора получил?
 – В январе.
 – Я не дождался.
 – Вернись и получи.
 – Не смеши.
 – А что? Тебя часто вспоминают.
 – Матами…
 – Не только. Особенно в следствии…
 – Ну, это естественно…
 – Особенно девчонки…
 – Блин… Вечно все опошлишь. По пятьдесят?
 – Легко…
 Дверь крякала и крякала. Сиреневые слои дыма принимали замысловатые формы и моментально рвались, когда очередной страждущий устремлялся к стойке или выходил на воздух. Из динамиков сипел Лебединский. В углу безудержно хихикала какая-то девица.
 – Почему ты ушел?
 – Это сложно.
 – Я попытаюсь.
 – А почему ты ушел из РУОПа?
 – Я же псих, душевнобольной. Ты разве не знаешь?
 – Знаю. Я тоже… Но я попытался вылечиться.
 – Получилось?
 – Слушай, а «трубочника» не раскрыли?
 – Кого?
 – Ну мужика, который червяков ловил и на рынке рыбакам продавал. На Восстания его подрезали в хате. Помнишь?
 – А-а… Не, не раскрыли, но я знаю – его Бес и Толик-Блудень завалили. Мне недавно шепнули. Но там же доказухи – ноль. Тем более это дело трехгодичной давности – оно ни в какую статистику уже не пойдет. Кто ж мне даст им заниматься. А что?
 – Ничего. Просто запомнилось… А как мы с тобой и с Дударевым по пояс в болотах Синявино ползали в поисках корешей убиенного?
 – Ну! А засаду ночью, на станции помнишь? Когда в билетной кассе грелись по очереди.
 – Все не помещались. Кассирша святой человек.
 – Жаль, немолода была.
 – Заметьте: не я об этом вспомнил!
 – По пятьдесят?
 – По сто!
 В зал вбежала собака. Рыжая с черными пятнами. Она появлялась здесь каждый день, но клички ее никто не знал, точнее, у нее было много кличек: за каждым столом ее называли по-новому. Она бегала по проходу, откликалась на все клички и получала свои кусочки. Антон называл ее Бедой. Она приходила постоянно, но когда уже никто не ждал, и всегда получала свое. Сегодня она была мокрой и всклокоченной, а желтые глаза смотрели радостно и хищно.
 – Тебе же нравилось работать?
 – Мне много чего нравилось. Мне надоело.
 – Надоело работать?
 – Надоело биться головой о непробиваемую стену.
 – Иногда ее удавалось пробить.
 – Слишком иногда. От головы уже ничего не осталось.
 – Зато если…
 – Я помню.
 – Тут Наташка Шохина приходила. Помнишь такую? Вовка все-таки сорвался и снова подсел, по двести двадцать четвертой. Ну, это я по-старому.
 – Жаль. Они же почти переломались. Как мы их крутили по квартире архитектора… Кайф!
 – Мы! Ты ее колонул, а ему уже тогда и Бог велел. Я-то…
 – Отстань! Если бы ты с репликой про ребенка не влез – я мог бы хоть наизнанку вывернуться, все без толку.
 – Так почему ты ушел?
 – Отстань, я сказал.
 – По сто?
 – По сто.
 Снаружи быстро темнело. Стук дождя в оконные стекла заглушал даже голоса вокруг, которые становились все громче и громче по мере приближения ночи и опустошения посуды на столах. Где-то уже билось стекло. Антону давно перестал мешать сквозняк из дверей. Стало тепло и хорошо.
 – Знаешь, кто больше всего убивался о твоем уходе?
 – Ну?
 – Инка Строева. Из дознания.
 – Да ты чего?
 – Ж-жестко! При ней о тебе ничего плохого говорить нельзя. 3-загрызет.
 – Она же меня в упор не вид-д-дела. Я ее подругу по кабинету Таньку… Ну ты в курсе. Так Инна на меня волком смотрела.
 – Правильно, поэтому и смотрела.
 – У нее же муж в ОБО…
 – Бывший муж.
 – Да, круто…
 – Поляк с Чергачевой живет, с идээнщицей.
 – Помню, фактурная такая. Ну и?
 – Нормально живут. Сам-то как?
 – Как ветер. Твои-то в норме?
 – Они да.
 – Я нет.
 – Собачитесь?
 – Кошатимся! Ты когда вернешься?!
 – Когда все дебилы в ментуре вымрут!
 – Мечтатель. По сто?
 – По пятьдесят.
 – Хрен тебе! По сто!
 Зал покачивался, как корабельная каюта в шторм. Дышать было почти нечем, и кто-то распахнул настежь входную дверь. Волна осеннего воздуха, хлынув вовнутрь, на мгновение остудила головы и заставила большинство сидящих замолчать и обернуться. На пороге, на фоне сверкающей в свете уличных фонарей сетки дождя стояла Беда и, повернув голову, смотрела в зал. Антон готов был поклясться, что ее желтые глаза улыбались.
 – Ненавижу собак!
 – Сам-то чем лучше. Тоже служишь хозяину.
 – Интерес-с-сно, блин! Может, имя хозяина назовешь?
 – А кто там у вас начальник ГУВД? Суббота? Как его звать?
 – Иди ты! Так любую работу можно опошлить.
 – Я н-не опошляю. Я называю вещи своими именами.
 – А ты?
 – Что я?
 – Ты вообще служишь кому придется.
 – Я не служу. Я работаю.
 – Ты нас предал.
 – Я предал?! Да нас предали до того, как мы родились! Понял?
 – Не понял! Мы делаем свое дело. Это как десять заповедей. Они есть всегда.
 – Но не для всех. Я просто поступил честно. Надоело разрешать издеваться над собой тем уродам, которые нами командуют. Депутаты, генералы, министры! Ты посмотри на их лоснящиеся довольные лица. А тебя часто поощряли, хвалили? Что ты получил от системы, кроме пули и психбольницы? А? Нас прессуют, нам не платят, нас сажают, нас убивают. Во имя чего? Они уже не знают, какой эксперимент над нами поставить. Помнишь, нам дали по рукам по делу квартирного агентства, где главковские на подсосе сидели. Знаешь, кто инициатор? Нет? Мой папаша! «Служи, сын, честно, чтобы не опозорить фамилию!» Так кто кого предал?! Ненавижу!!! Гниды!!!
 Антон разлил по фужерам остатки водки. В голове гудело. Перед глазами прыгало. Наворачивались пьяные слезы трезвой тоски. Глубже и глубже бурило дорогу в сердце ощущение абсолютной неприкаянности. Он подумал, что никто, кроме своих, не сможет этого понять. Ольга всегда останется за чертой. Семья – это Рощин, Ледогоров, Полянский, Максаков…
 – Давай за нас!
 Рощин кивнул.
 Водка колом встала в горле и чуть было не подалась назад. Антон с трудом перевел дух.
 – Я бы вернулся. – Рощин смотрел куда-то в сторону. – Ты не представляешь как страшно, когда у тебя не трезвонит телефон, тебе некуда торопиться, ты никому не нужен. Сам за себя. И так день, два, месяц… Но я не хочу опять быть марионеткой. Кукловоды дергают за ниточки… Ненавижу…
 Голос у него стал глухим, глаза заволоклись пеленой.
 – Я сейчас. – Антон поднялся.
 Кафе почти опустело. Картежники да компания за угловым столом. Ксении за стойкой не было. Туалет располагался в глубине подсобок. Перед выходом он тщательно сполоснул лицо холодной водой. Из раскрытой двери директорского кабинетика вываливался в темный коридор ярко-желтый квадрат света. Ксения, куря, заполняла какие-то бумажки.
 – Чего, Антоша? – улыбнулась она ему.
 Он пожал плечами: «Действительно. Чего приперся?»
 – Ты что-то закладываешь последние дни не меньше Сашки. – Она покачала головой и убрала документы.
 – Так… Не очень… – Он не знал, что сказать.
 На ней была синяя блузка и черная юбка до колена. Терпкий запах духов кружил и без того туманную голову. Ему мучительно захотелось дотронуться до нее.
 – Пойдем в зал.
 Она подошла так близко, что коснулась своим роскошным бюстом его груди.
 – Ксения, ты очень красивая. – Он потянулся к ее лицу.
 Она накрыла его губы рукой. Пальцы у нее были холодными и пахли смесью парфюмерии с кофейными зернами и сигаретным дымом.
 – Не надо, – мягко сказала она, без всякой тени обиды или гнева, – у меня муж, которого я очень люблю. У тебя жена и сын, которые тебя тоже очень любят. Все будет хорошо.
 – Не будет, – пьяно мотнул он головой.
 – Будет-будет. – Она взяла его за руку и как маленького повела в зал.
 Рощин курил в проеме входной двери. Лицо его было мокрым. Наверное, от дождя.
 – Сварить тебе кофе? – Ксения зашла за стойку.
 – Не надо. – Антона мутило. Он посмотрел на непрерывно падающую стену воды. – Извини, пожалуйста.
 – Ну что ты. – Она снова улыбнулась. – Мне очень приятно.
 Рощин швырнул в темноту сигарету и подошел к стойке. Походка у него была нетвердой, но лицо утратило безнадежно-отсутствующее выражение.
 – Еще по пятьдесят, и все. Я плачу.
 – Я пас. – Антона даже замутило.
 – На посошок.
 – Не-е.
 – Не выкобенивайся. За уголовный розыск.
 – Ладно, только по пятьдесят, и все.
 – Заметано! Ксения, дорогая, два по сто водки и пару пива. Светлого, разумеется, а то напьемся…
 Лампы на потолке кружились в непрерывном хороводе. Магнитофон шипел старыми динамиками на только ему понятном тарабарском языке. Снаружи, обнимая водяные струи, на город наползала слепая питерская ночь.


* * *

 Колючий, будоражащий запах свежесваренного кофе выдернул Цыбина из сладкой неги утреннего сна.
 «Ты бросил меня. Ты бросил меня…» – вполголоса бормотал телевизор.
 Анна по-турецки сидела на кровати, скрестив длинные ноги, и прихлебывала кофе из толстой фаянсовой кружки. Пояс короткого голубого халатика слегка развязался, обнажив в разрезе литую грудь с острым розовым соском. Сквозь опущенные ресницы Цыбин с удовольствием рассматривал ее красивую фигуру и утренне-свежее лицо. Вкрадчивое, непреодолимое желание неумолимо ползло по телу. Он дождался, когда она поставит кружку на сервировочный столик у тахты и, резко сев, дернул ее за руку. Падая рядом с ним, она неподдельно взвизгнула. Рванув поясок, он наполнился внутренней пустотой, ощущая, как вздрогнуло и выгнулось под ним пахнущее теплым сном нежное тело…
 За завтраком ему на секунду показалось, что кончился дождь. Он даже встал и вплотную подошел к окну, чтобы понять, что ошибся. Новое лицо ноября было нервным и непостоянным. Капли стали столь мелкими, что почти не долетали до земли. Порывистый ветер собирал их во влажные сгустки и с силой размазывал о серые стены пятиэтажек.
 Анна жевала бутерброд с сыром, уткнувшись в газету. Он никогда не мог понять ее страсть к изучению прессы, свойственную обычно мужчинам. Сам он никогда не интересовался периодической печатью, предпочитая литературу художественную. Он вынул газету из ее рук:
 – Извини, но сегодня у нас будет маленькое дело.
 Ее лицо на секунду напряглось.
 – Последний штрих.
 Она кивнула и потянулась за сигаретами. Он сходил в комнату и вернулся с листом бумаги.
 – Сейчас мы доедем опять до Финляндского вокзала…
 Электричка была такая же грязная и продувная, как та выборгская, ночная. Цыбину даже показалось, что все пассажиры те же самые: угрюмо молчащие с тяжелыми тусклыми лицами. Ветер терся о стекла смесью копоти и воды. Платформа «Пост Ковалево» пустовала. Здесь редко кто-либо садился или выходил. Раскисшая грунтовка тянулась в сторону еле различимого в дождевой пелене леса.
 – Тебе туда, – кивнул он Анне.
 Она прищурилась и слегка поежилась от сырости:
 – Я пошла?
 – Запомнила? Обгоревший ствол у…
 – Запомнила.
 Ему не понравился ее безразличный, даже усталый тон. Раньше она воспринимала все задания с азартом.
 – Побольше естественности, – он усмехнулся, – в тебе всегда пропадала актриса.
 Она не улыбнулась.
 Он поцеловал ее.
 Она медленно пошла по хлюпающему проселку, согнувшись от порывов мокрого ветра.
 На Финбане Цыбин прикинул время, остающееся ему на проверку. Получалось около сорока пяти минут. Дома вокруг он изучил давно. Сначала дал круг по площади Ленина, затем проскочил проходняком на Финский переулок, почти вбежал в глухой дворик и вошел в парадную в самом углу. Спустившись в темный, пахнущий тухлятиной и дерьмом подвал, прислушался. Тишина. Перебираясь через бурчащие теплые трубы, он побрел в темноту. Несколько раз пришлось щелкнуть зажигалкой. Сырая стена под прямым углом повернула направо. Впереди, метрах в сорока, забрезжил слабо-серый свет. Трухлявая, обитая жестью дверь подалась без труда. В парадной Цыбин вытер тряпочкой ботинки, положил ее в карман куртки, сунул туда же ярко-желтую клоунскую вязаную шапочку с помпоном и надел черную кепку. Послушав секунду капанье дождя, скинул старую китайскую куртку и, вывернув наизнанку, превратил ее из зеленой в бордовую. Дождь по-прежнему мелко моросил. Цыбин закурил и вышел из подъезда на улицу Лебедева. Поток прохожих не внушал опасений. Он направился обратно к вокзалу. Анна вышла в толпе прибывших на всеволожской электричке. Несколько секунд она якобы озиралась, после чего подошла к самому спешащему пассажиру и что-то спросила у него. Цыбин знал, что она интересуется местонахождением ближайшего отделения милиции. Видимо, ей не ответили. Она повторяла свою попытку еще дважды с тем же результатом. Уроки физиогномистики с Цыбиным не прошли даром: она безошибочно определяла неместных, очень спешащих, или тех, кто о существовании милиции вообще знал только из кино. Не добившись результата, Анна медленно двигалась в сторону вокзального здания. Наступал самый ответственный момент. Цыбин сосредоточился, запуская компьютер в голове.
 «Двое мужиков пьют пиво у окончания платформы. Вроде стоят давно. На Анну не смотрят, не косятся, в плечо себе не говорят. Чистые. Парень с девицей проходят второй раз и возвращаются назад. Он вроде сильно поддатый. Похоже, не играет. Слишком раскован. Зашли в электричку. Нормально. Больше ничего странного. Опять перестраховался. Ничего…»
 В метро они ехали в соседних вагонах. Несмотря на толкучку, Цыбин старался не выпускать Анну из виду. Он думал, что ее присутствие намного упрощает ему многие вещи. Он думал, что ее присутствие намного усложняет ему многие вещи. И еще он думал, что так до конца и не определился, как относиться к ее присутствию.
 На «Петроградской» было шумно и многолюдно. Тут и там пестрели милицейские погоны. Цыбин улыбнулся. Сегодня можно было оставаться спокойным. Работы у вымокших блюстителей порядка было выше головы: толпы полупьяных юнцов в сине-бело-голубых и красно-белых шарфах бродили, посасывая пиво и норовя завести друг друга, когда их хаотическое движение сближало противоборствующие группы. Милиционеры аккуратно направляли людские потоки в теплое жерло метрополитена. Прохожие старались держаться подальше. Моросило.
 – Какой счет? – Цыбин подошел к молоденькому милиционеру, по возрасту не отличающемуся от бушующих фанов.
 – Два – один. «Спартак» в пролете. – Милиционер улыбнулся, и Цыбин понял, что больше всего мальчишке хочется надеть синий шарф, взять бутылку пива и присоединиться к всеобщему ликованию.
 Малый проспект, который Цыбин по привычке называл Щорса, был малолюден. Основные, двигающиеся со стадиона массы уже прошли. Увеселительных заведений здесь почти не было. Только несколько прохожих спешило от метро. Анна шла метрах в тридцати впереди, сопротивляясь порывам вездесущего ветра. Быстро темнело.
 На Лахтинскую он поворачивать за ней не стал. Прошел вперед и, сделав крюк, вернулся назад по Чкаловскому. Спрятавшись под козырек какого-то магазина, закурил. Ждать он умел. Это была основа профессии. Мысли о ближайшем будущем роились в голове вперемешку с размышлениями о прошлом. Он подумал, что предусмотрительно соорудил тайничок в Ковалево, чувствуя, что когда-нибудь придется поработать исключительно на себя. Он подумал, что Анна стала очень сильной его стороной, позволяя ему не рисковать до самого последнего момента. Он подумал, что Анна стала очень слабой его стороной, потому что она – всего лишь Анна. И еще он подумал, что есть вещи, о которых надо думать поменьше. Тем более, что осталось недолго.
 Хлопнула дверь парадной напротив. Она внимательно оглядела улицу и направилась в сторону «Чкаловской». Один за другим начали зажигаться фонари.
 Ни в метро, ни в полупустом автобусе Цыбин не заметил ничего подозрительного. Он догнал Анну возле квартиры и приобнял за плечи. Она отворила дверь и рухнула на стул в прихожей.
 – Господи! Как у меня гудят ноги.
 – Да, ты могла бы быть чемпионом по спортивной ходьбе.
 – Я буду вознаграждена?
 Он с удовольствием отметил изменения в ее настроении. Исчезли безразличие и усталость.
 – Что пожелаешь?
 – Тебя, и неоднократно.
 – У меня завтра тяжелый день.
 – Пораньше начнем. – Она встала и, раздевшись, прошла на кухню. – Есть хочешь?
 Он прошел в ванную:
 – Что-нибудь легкое, типа бутербродов.
 Струя воды, шипя, побежала в раковину.
 Анна просунула растрепанную голову в дверь:
 – Иди стели и освобождай ванную. Я принесу все в постель…


* * *

 Ему пришлось встать и открыть форточку. В комнате было не продохнуть от запахов любви. Анна ничком лежала поверх одеяла, раскинув руки. Она только порывисто вдохнула, когда холодный ноябрьский воздух коснулся ее тела. Цыбин, встав на цыпочки, некоторое время подставлял лицо ветру, затем взял со стола пепельницу и рухнул рядом с ней.
 – Ничего себе отдохнул перед трудным днем.
 Он глубоко затянулся.
 – Сколько времени?
 Ее глаза оставались закрытыми.
 – Четверть девятого.
 – Если сейчас заснешь, то будешь спать как ребенок и выспишься.
 Он затушил сигарету и поцеловал ее в плечо. Она вытянулась в струнку и со стоном потянулась как кошка.
 – Ползу в душ.
 Цыбин заложил руки за голову и закрыл глаза. Завтрашняя работа не представлялась слишком сложной. На изучение цели у него было достаточно времени – вся жизнь. Он еще раз прокрутил все в голове. Вроде никаких изъянов. Конечно, возможны эксцессы. Вот, например, из квартиры на последнем этаже. Он отбросил эти мысли. Переигрывать что-либо поздно, да и элемент случайности всегда присутствует. Издержки профессии.
 Анна вернулась в халате и со стаканом минералки в руке.
 – Хочешь?
 Он покачал головой.
 Она присела на край кровати и отпила глоточек.
 – Тебя никогда ничего не мучает?
 Он не ответил.
 Она подошла к окну и, отдернув штору, посмотрела во влажную ноябрьскую темноту.
 – Я знаю. Ты не любишь таких разговоров. Прости… Ты не мог не заметить – я стала нервной. Я устала. Выдохлась. Износилась. Просто стало страшно за душу. По ночам ко мне приходят черти. Они танцуют и скалятся. Мерзость… Ты не думай… Я выдержу… Ведь осталось недолго… Ты сам говорил… Обещал… Помнишь?.. Ведь это правда?.. Скажи мне… Слышишь? Цыбин?
 Она оглянулась.
 Он лежал на спине, вытянув руки, и спал. По крайней мере так казалось.


* * *

 Водоворот начинался глубоко внутри, набирал силу, рос, ширился и устремлялся вверх, к горлу. Антон в очередной раз судорожно сглотнул, гася тошноту. Голова плыла где-то отдельно от туловища. Тело казалось горячим и невесомым. Веки были плотно сварены друг с другом, и разлепить их не было никакой возможности. Кисло-горькая корка полностью покрывала язык и нёбо. В висках ухало. Хотелось оказаться в Арктике, блаженно зарывшись с головой в многовековой лед. Вместо этого он зашевелился, пытаясь стянуть с себя одеяло и подставить тело осенним сквознякам.
 – Антоша, тебе плохо? Может быть, водички принести?
 Голос исходил словно из шахты, заполненной ватой. С трудом дошло, что это голос Ольги. Значит, он как-то попал домой. Последнее, что зафиксировала память, это фужер в руке Рощина, настежь открытая дверь «Василисы» и свой собственный голос, выводящий «Моторы пламенем пылают…». Как его принесло домой? Глаза не открывались. Постель качнулась, и босые ноги зашлепали прочь по полу. Через минуту в губы ткнулся восхитительно холодный край чашки.
 – Антоша, попей, легче станет.
 Божественно ледяной кефир хлынул внутрь, унося отвратительные привкусы во рту и опасные брожения в животе. Даже голова на секунду прояснилась. Он с трудом открыл глаза. Лицо у Ольги было участливое, почти сочувствующее.
 – Оль, я ни хрена не помню. Как я доехал?
 – Тебя Сережа Рощин привез на такси. Вы оба еле на ногах стояли. Я ему предложила переночевать, но он сказал, что машину не отпускал, а его ждет компания длинноногих манекенщиц.
 Антон усмехнулся, тут же скрючившись от тупой боли в голове. Вспомнилось, почему он не собирался ехать домой, но вставать и гордо уходить вон было, во-первых, просто смешно, во-вторых, абсолютно невозможно.
 – Антоша! – Оля погладила его по голове. – Я такая дура. Извини меня, пожалуйста. Я вчера на ровном месте на тебя всех собак спустила.
 Он хмыкнул, пытаясь придать лицу скорбно-милосердное выражение. Она снова вскочила.
 – Сейчас принесу тебе эффералган.
 Шипящий стакан плясал в непослушной руке. «Возьмите „УПСА”. – Вы что? Я у мужа-то никогда не беру». Голова снова закружилась.
 – Сколько времени?
 – Четверть девятого утра. Поспи.
 Он провалился в мягкую пропасть с мыслью о том, какое счастье, что сегодня воскресенье. Оля еще раз погладила его по голове:
 – Спи, мой любимый. Как я тебя люблю.


* * *

 Он снова проснулся около половины первого, когда лишь слабость напоминала о вчерашнем дне. Ольга, видимо, пошла гулять с Пашей, и он позволил себе поваляться в одиночестве еще около получаса. Вернувшись, они застали его поедающим холодец и запивающим его холодным чаем с лимоном.
 – Ожил? – Оля пристроила в прихожей зонтик. – На улице все льет и льет. Твоя одежда как после купания. Ты не помнишь, вы нигде не купались? А?
 – Не помню, – честно признался Антон, набивая рот.
 – Не мудрено. – Оля кивнула, стаскивая с Пашки комбинезон. – Сережка еще как-то держался, ты же был бесподобен.
 Она сегодня была не похожа на себя, даже речь ее была необычной, не говоря об отношении к его вчерашнему состоянию. Обычно она и после более легких вариантов находилась в состоянии панического ужаса, предаваясь разговорам о том, какой кошмар для семьи таит «пьющий отец». Антон вдруг понял, каких сил ей стоит заставить себя с такой беззаботностью говорить о том, что всегда пугало. Его даже чуть не прошибла слеза умиления.
 – Олька, – позвал он, прожевав, – подойди сюда, пожалуйста.
 – А? – Она затолкнула ребенка в ванную и приблизилась к нему.
 На ней было короткое трикотажное платье коричневого цвета и черные колготки, подчеркивающие безукоризненные ноги. Он подумал, что давно не видел ее кроме как в халате или выцветших джинсах. Его рука легла на ее колено и поползла вверх. Она наклонилась и поцеловала его, обдав незнакомым запахом духов.
 – Антоша, не сходи с ума. Паша сейчас выйдет!
 Он мгновенно вспомнил, какой она была в постели перед свадьбой и как быстро освоила все женские премудрости любви, после чего с утроенным усилием откинулся на стуле и вздохнул, сделав обиженное лицо.
 – Вечером, – она потрепала его по щеке, – уложим ребенка и…
 Он снова подумал, что она сегодня абсолютно на себя не похожа и как тонко она прочувствовала все, что ему в ней недостает.
 – Папа, в мяч? – Пашка радостно вывалился из ванной, где терпеливо выжидал время, способное убедить всех, что он помылся.
 – Легко, – Антон кивнул, – только доем.
 В голове еще слегка шумело.
 Оля потащила ребенка в комнату переодеваться.
 Он налил себе еще холодного чая. Бросил дольку лимона.
 Было хорошо и спокойно.
 Слишком хорошо.
 Он физически ощутил телефонный звонок за секунду до того, как услышал.
 – Тебя! – Оля принесла телефон. Глаза ее ничего не выражали.
 – Антон! – Голос Шалыгина гудел в мембране как иерихонская труба. – Тревога! Срочно приезжай! Всех собирают!
 – Чего стряслось, Михалыч? – В этот момент он проклинал свою работу.
 – Ты чего, телевизор не смотришь? Включай! Долго спишь! Святую убили!
 – Которую?
 – Которая депутат Госдумы, остряк хренов! – Судя по голосу, Шалыгин начал звереть. – Прилетай быстро!
 – Что, у нас на территории? – тупо задал Антон однозначно напрашивающийся вопрос.
 – Нет, в Санта-Барбаре, бля! Давай бегом! – Шалыгин швырнул трубку.
 Почти минуту Антон неотрывно смотрел на телефон, не решаясь поднять глаза.
 – Что случилось? – Оля присела перед ним, заглядывая в глаза.
 Паша, просунув в дверь чернявую головку, сосредоточенно молча сопел, держа наготове мяч.
 – Включи телевизор.
 Он почувствовал, как его все достало. Словно ему девяносто лет.
 «Подлые наймиты подстерегли Василису Георгиевну Святую у подъезда ее собственного дома. Перестало биться сердце великого борца за права… Смехотворная версия о перевозке Василисой Георгиевной крупной суммы денег… Ни один милицейский чин не догадался привезти цветов к месту гибели выдающейся…»
 Антону всегда импонировала манера выступления этой женщины, ее правильная речь и неброская внешность, но сейчас он чувствовал непреодолимую ненависть к той, ради памяти которой разваливают его сегодняшнюю жизнь.
 На экране возникло скорбное лицо всенародно любимого актера, театрального мэтра.
 «Стыдитесь прокуроры и сыщики, – начал он, – вы едите наш хлеб, хлеб налогоплательщиков…»
 – Выключи, Оля, – попросил Антон. Она послушно нажала кнопку. Несколько секунд было тихо.
 – Антоша, это очень серьезно, ты, наверное, сегодня не придешь, – заговорила она. – Я сделаю бутерброды, и, может, ты возьмешь бульон в баночке. Совсем без супа нельзя…
 Ему даже не поверилось в ее спокойный тон.
 – Паша, иди в комнату. Папа должен ехать на работу.
 Она вышла.
 – Папа, – позвал Пашка, влезая в кухню.
 – Да?
 – А ты еще будешь с нами жить?
 В горло Антона словно укололи иголкой:
 – Обязательно, зайчик.
 – Это хорошо, – рассудительно сказал Паша и вышел.
 Антон с трудом влез в джинсы, натянул свитер и куртку. Его покачивало. Оля вынесла объемистый пакет:
 – На, здесь вся еда. Вот тебе на папиросы. У меня больше нет.
 – Спасибо. – Он смущенно спрятал деньги в карман. – Извини меня, я очень тебя люблю. Ты сегодня какая-то особенная. Вообще.
 Оля поправила на нем шарф:
 – Я все детство мечтала стать женой рыцаря, а когда стала, то пожелала, чтобы он жил как писарь.
 Так не бывает. Вчера я об этом много думала. – Она чмокнула его в губы. – Потом поговорим. Беги, а то будут проблемы.
 Ветер и дождь окончательно освежили голову. В автобусе не хватало двух стекол, и всю дорогу до метро Антона бил крупный озноб. На «Пионерской» было пустынно. В теплом вагоне он позволил себе закрыть глаза. Голова отказывалась работать. О предстоящих сутках не хотелось даже думать…
 87-й отдел милиции походил на блокпост иностранного легиона в аравийской пустыне, ожидающий нападения полчищ варваров. Суровые люди в камуфляже заполонили коридоры. Шесть или семь армейских грузовиков возвышались над десятком скромных иномарок руководителей ГУВД и ФСБ. Поднимаясь к себе в кабинет, Антон в приоткрытую дверь актового зала увидел огромную карту района, принесенную из дежурки. Несколько руководителей в штатском тыкали в нее указкой, серьезно кивая головами.
 На родном этаже тоже было шумно. Основная масса оперов сгрудилась в большом кабинете Ледогорова, спешно покинутом дезертировавшей группой главка. Антон забросил пакет к себе и дернул за рукав стоящего в коридоре Полянского:
 – Рассказывай!
 – А я знаю что? Я сам только приехал.
 Сергей улыбнулся:
 – По-моему, здесь никто ничего не знает.
 Со стороны лестницы появился Вышегородский с каким-то мужиком в пятнистом:
 – Все ко мне!
 Дождавшись тишины, он придал своему лицу генеральское выражение, то есть смесь усталости, мудрости и сожаления, что приходится общаться с такими идиотами.
 – Сегодня, – в голосе его даже прослушивалась скорбь, – в восемь двадцать пять в парадной дома три по улице Пржевальского была убита депутат Государственной думы Святая В. Г. Убийцы использовали пистолеты…
 – Пржевальского – это же не наша «земля»! – Полянский догадался первый. – Ее что, в Грибоедовском районе, что ли, завалили?
 – Да, – подтвердил Вышегородский, – но…
 Кабинет тут же огласился несколькими выкриками «yes».
 – …но с целью выявления лиц, совершивших это преступление, вводится операция «Грабли», которая будет проводиться до особого распоряжения круглосуточно, без выходных…
 – Перерывов на обед и сортир, – закончил кто-то.
 – Сейчас мы разобьемся на группы и совместно с ОМОНом, – Вышегородский кивнул на «пятнистого», не обращая внимания на шутников, – будем проводить проверку злачных мест на нашей территории с целью задержания лиц, совершивших это убийство.
 – Приметы какие? – спросил Антон, доставая блокнот.
 – Мужчины, – сказал Вышегородский и, помявшись, добавил: – Возможно.
 Никто даже не засмеялся.
 – А справка, что они убийцы Святой, у них будет, Артур? – подал наконец голос Ледогоров. Он не любил Вышегородского и часто в присутствии отдела называл его по имени, провоцируя скандал. Сегодня тот словно и не заметил.
 – Ориентируйтесь по обстановке, – бросил он дежурную фразу. – Составы групп и названия объектов. Записывайте…
 Антон попал вместе с Полянским, Хохмачевым и тремя омоновцами. Зеленый «уазик» недовольно хрюкнул и тронулся с места.
 – Бар «Иверия», ресторан «Волхов», клуб «Конюшенный двор», кафе «Чебурашка». Господи, это же детская мороженица!
 – А может, дети «валили»! Банда «умелые ручки и зоркие глазки»…
 – И кафе «голубых» тоже в программе!
 – От пидора до киллера один шаг.
 – Куда ехать, остряки? – Водитель притормозил на перекрестке.
 – Направо. Начнем с мороженого.
 Воскресный пустынный Питер подслеповато щурился сквозь дождь.
 – Внимание! Просьба оставаться на местах и приготовить документы… Имеем право… Согласно «Закона о милиции»… Жалуйтесь, если хотите… Да, водительское удостоверение подойдет… Когда приехали в город? Где остановились?.. Нет документов? Рома! Сообщи данные в дежурку, пусть прокинут… Девушка, успокойтесь… Борисов! И ты здесь. Не ожидали. Давно откинулся?.. Леха, а ты откуда? Нашел место халтурить… Спасибо… Спасибо… Продолжайте отдыхать…
 Серое лобовое стекло, изрезанное дождем. Запах «Беломора», бензина и мокрой резины. Надрывный плач двигателя.
 – Внимание! Просьба оставаться на местах… Да, Армен, опять к тебе. Телевизор что ли не смотришь? …Понимаем, что земляки, а документы у них есть?.. Только приехали? Как раз шли регистрироваться?.. Нет, спасибо, покушаем в другой раз…
 Тусклые уличные фонари. Кровавые отблески светофоров. Слепящие фары. Тряска на выбоинах в асфальте.
 – Внимание! Просьба оставаться на местах… Серега! Успокой этого говорливого… Сейчас за «козлов» пятнадцать суток схлопочешь… Ваши документы?.. Ваши?.. Я кражей у вас из дома не занимался… Меня не интересует, кто у вас отец… Я на вас не кричу… Спасибо… Спасибо… Коллеги из Новосибирска? Боюсь, ребята, вам сегодня не дадут отдохнуть… Да, вижу… Спасибо… Отдыхайте…
 Затекшая спина. Язык, как наждак. Тошнота. Закрывающиеся глаза. Мокрые ботинки.
 – Внимание! Просьба оставаться…
 Лампы в коридоре отдела противно гудели. Сигаретный дым столбами вываливался из раскрытых дверей кабинетов. Антон остановился в поисках ключа и посмотрел на часы. Двадцать минут второго.
 – У тебя закуска есть? – Ледогоров держал в руке стакан. – Начальники все разъехались. Чего-то вы долго?
 – Наркота оформляли. С травкой.
 – За убийство Святой?
 – Иди ты…
 – Уже в дороге, только закуски дай.
 Антон открыл дверь и залез в пакет, данный Ольгой:
 – Держи бутерброды.
 – Пойдем примем.
 – Не, я пас.
 Ему даже думать было об этом страшно.
 – Как хочешь. Больше останется.
 Лавка была холодной и жесткой. По железному карнизу окна стучал дождь. Заменяя луну, в кабинет светил болтающийся на ветру уличный фонарь. Некоторое время Антон смотрел на сверкающие под ним брызги, затем закрыл глаза. В кабинете Ледогорова громко смеялись. Дождь неожиданно кончился, и внутрь сквозь стекла хлынуло огненно-жаркое солнце. Оно разогнало темноту и принесло запахи песка и моря.
 «Жаль, что это сон», – отчетливо подумал Антон, даже во сне ощущая, как бесится за окном дождь, не в силах отнять у него оранжевые видения.
 В городе гасли окна.


* * *

 Утро было зябким и непроглядным. Ветер выл в темноте. Оконные стекла мелко дрожали. Цыбин пил чай, не зажигая света, завороженно глядя на синий огонь газовой горелки. Он ощущал бегущие по спине мурашки и знал, что они от холода. Горячая жидкость разливалась по телу. Он чувствовал себя собранным и спокойным. Голова была ясной и отдохнувшей.
 Анна лежала в постели, укрывшись с головой одеялом. Цыбин прошел в комнату, извлек из угла спортивную сумку и вынес ее в кухню. Щелкнув выключателем и щурясь от резкого электрического света, достал дешевую куртку из кожзаменителя, черные брюки и тонкие перчатки. Одевшись, проверил карманы и посмотрел на часы. Шесть. Пора было выходить.
 – Цыбин, – голос у Анны был абсолютно ясный, из чего он заключил, что она уже давно не спит, – ни пуха…
 – К черту, милая, не волнуйся, – он погладил ее, – все будет нормально.
 Закрывая дверь подумал, что они разговаривают, словно он идет на экзамен, а заспанная жена желает ему удачи. Обыденная семейная зарисовка.
 Желтые глаза светофоров устало моргали сквозь дождь. Таксист попался молчаливый, невозмутимо руливший между похожих на озера луж.
 Возле Троицкого моста Цыбин расплатился и посмотрел на часы. До выхода на позицию оставалось чуть больше получаса. Улицы были почти пустынны. Мокрый ветер приятно освежал лицо.
 Заходил он со стороны Чкаловского. Грязь хлюпала под ногами. Шелестел дождь. За теплыми желтыми квадратами окон люди вылезали из постелей, умывались и готовили себе завтрак.
 Створка окна была прикрыта так, как он ее оставил. Проникнув в квартиру, Цыбин секунду не двигался, кожей ощупывая пространство. Потом бесшумно обошел все комнаты. Никого. Аккуратно, чуть-чуть приоткрыл дверь на лестницу. Тусклый полусвет-полумрак. Запах сырости из подвала. Запах жареного со второго этажа. Мокрая кошка испуганно таращится с подоконника. Он поднялся до последнего лестничного окна. Неприятная дверь на пятом этаже раздражала, наваливаясь тягостным беспокойством на затылок. Он подошел вплотную. Тишина. Свет сквозь щели не пробивался. Спустившись обратно к окну, отомкнул шпингалет. Шепот дождя усилился. Стало свежо. Сверток под доской подоконника надежно висел, прихваченный скотчем. Восьмимиллиметровый «вальтер» с глушителем был куплен по случаю два года назад и все это время ждал своего часа в тайнике в Ковалево, вместе с парой паспортов и резервной суммой денег. Его час наконец пробил. Цыбин снял тряпку и пергамент, сунул их в карман, проверил патрон и прилепил оружие обратно. Еще раз оглянувшись на дверь наверху, спустился в расселенку на первом этаже и тихо опустился на пол, спиной к стене, прямо между окнами. Судя по времени, ждать оставалось около часа. Хотелось курить. Он пососал сигарету. На втором хлопнула дверь. Двое прошли по лестнице во двор. Щелкнули раскрывающиеся зонты.
 – Не забудь заплатить за телефон.
 – Если успею. У меня педсовет закончится…
 Дождь поглотил шаги и голоса.
 Цыбин полностью расслабился и прикрыл глаза, оставив только слух и шестое чувство. Время в темной, вонючей квартире отказывалось течь вперед, отчаянно цепляясь за минутную стрелку часов, грузно оседая в дверных проемах. Ему показалось, что дольше он не ждал никогда.
 Кошка снова встретила его на лестнице недобрым взглядом. За час в раскрытое окно нахлестало дождем, и подоконник был абсолютно мокрым. Шведские лампы напротив горели как всегда ярко. Пистолет удобно лег в руку. Циферблат успокаивающе светился зеленым светом.
 «Пять минут», – подумал Цыбин, представляя, как темно-синий «ровер» поворачивает с Большого на Лахтинскую.
 Напротив открылась дверь на последнем этаже. Фактурный малый в белом плаще, копируя Кевина Костнера, осмотрел площадку. Снизу появились еще двое. Передний махнул «плащу» рукой. Цыбин взял «вальтер» двумя руками и встал на колено, уперев локти в мокрый подоконник. Расстояние его не волновало. Владлен Егорович Ямпольский появился в дверях квартиры в кашемировом коричневом пальто с франтовато повязанным желтым шелковым шарфом. Глушитель уменьшал прицельную точность, кроме того, на пути пули было оконное стекло, способное искажать картинку. Цыбин знал, что в таких условиях можно стрелять, лишь когда цель двигается по одной линии со стволом, то есть на тебя или от тебя. Он ждал. Ямпольский пересек площадку этажа и, поворачивая на лестничный марш, на мгновение повернулся спиной к окну. «Плащ» замешкался у входной двери. Двое дебилов прикуривали этажом ниже. Цыбин остановил это мгновение серией из двух выстрелов, целясь в середину спины и затылок. Резко отшатнувшись от окна, он успел заметить, как подобно фанерной мишени, исчезла из оконного проема обтянутая кашемиром спина.
 – Папа, это ты?
 Словно холодное лезвие отделило мозг от позвоночника. Тело реагировало быстрее. Он не смог остановить себя и резко развернулся с пистолетом в руке.
 Девочке было лет двенадцать. Она стояла несколькими ступеньками ниже распахнутой двери пятого этажа и, кутаясь в длинную синюю кофту поверх ночной рубашки, смотрела на него широко раскрытыми глазами. Прямо на него. Прямо ему в лицо.
 Огромные пушистые ресницы. Заколка с пластмассовым зайчиком в русых волосах.
 «Никогда не оставлять свидетелей». Рука с пистолетом пошла вверх.
 На розовой щеке отпечаток подушки. Сладкий след сна.
 «Не думать!!!»
 Палец привычно плавно потянул спусковой крючок. Казалось, к нему привязана двухпудовая гиря. Лестница плясала, как палуба тонущего корабля.
 «У меня просто нет выхода».
 Шум дождя неожиданно ворвался в голову. Холодные струи охолонули мозг и заструились по венам, набухая тяжестью в онемевших пальцах. Взорвалась болью нога.
 «Только не смотреть в эти огромные карие пустые глаза, тогда… Пустые… Пустые…»
 – Папа! Это ты или нет?
 «Господи! Она же слепая!» – с ужасом осознал Цыбин, тщетно пытаясь остановить собственный палец.
 Безразлично хрустнул сухой выстрел «вальтера».


* * *

 Несвежий воротник рубашки противно натирал шею. Антон провел рукой по подбородку и поморщился. Когда ему не удавалось побриться, возникало ощущение немытости, словно все вокруг на него смотрят. Как назло, давно принесенный из дома на экстренный случай станок уже около недели радовал глаз нового неизвестного владельца. Скорее всего, это был кто-то из Хохиных недоносков, постоянно вызываемых им по материалам. Антон вздохнул и достал папиросу. Домой уйти не удалось. На утренней «сходке» Вышегородский объявил, что «Грабли» объявлены до особого распоряжения и придется делиться на ночную и дневную смену. Дневная будет работать по текущим делам, а ночная искать по злачным заведениям убийц Святой. В дневную попали все «старые» опера, а в ночную молодежь. Оно было понятно: в кабаках с ОМОНом щеки надувать – не материалы откатывать. Лишние мозги не обязательны.
 Антон выпустил дым и бегло просмотрел свой багаж. Две карманки – отказываются элементарно. Черепно-мозговая травма – меньше пить надо и на ногах крепче стоять. Грабеж ларька – здесь придется повозиться. Отдельное поручение из следствия по краже, с пометкой «П» красным фломастером. Перспектива на раскрытие. Любопытно. Двухкомнатная коммуналка на Восстания. Одну комнату занимает врач с женой, другую гопница Горелова с сожителем, матерью и ребенком. Врач уезжает на неделю в санаторий, а по приезду обнаруживает, что филенка двери подломана и из комнаты пропали шторы, кофейный сервиз челябинского производства и шуба фабрики «Большевичка» из искусственного леопарда. Страшно запутанная история. Гореловы дают подробные показания. Конечно, они в недоумении. Даже представить себе не могут, как такое могло случиться. Входная дверь, к слову, не повреждена. Следователь Павленко (полный урод) просит проверить на причастность лиц судимых за аналогичные преступления, а также проверить показания Гореловых. Проницательный мужик!
 Антон оторвался от бумаг и бросил в пепельницу погасшую «беломорину». Потолок в кабинете продолжал течь. Капли дождя, неумолимые как время, срывались сверху и звонко ударялись о дно моторной крышки. На тошнотворно покрашенных пупырчатых стенах кабинета также оседала влага. Антон подумал, что скоро в кабинете нельзя будет работать без дождевика.
 – Есть покурить чего? – Полянский, стоя в дверях, крутил в руках зажигалку.
 – «White Sea channel».
 – Wonderful!
 – Чего?
 – Я говорю: чудесно, полиглот доморощенный!
 – Будешь гундеть – будем расставаться. – Антон подвинул Полянскому пачку. – Как успехи в деле о часах «Бурэ»?
 Полянский глубоко затянулся и махнул рукой.
 – Только что отказал. Пока я лазал у ломбарда, Фаля протрезвел и пошел в отказ со всеми вытекающими. Пришлось все грузить на Токарева, а он идиот и по возрасту – не субъект.
 – Сочувствую.
 – Да ладно. Времени только жаль. – Полянский открыл дверь. – Пойду на Озерной. В коммуналке рояль сперли. Подозревают наркомана Горбушина.
 – Господи! Как он его мог утащить?
 – Черт его знает. Схожу посмотрю.
 Антон тоже поднялся:
 – Пошли. Мне тоже в адрес надо. На Восстания.
 На улице лило как из ведра. Ноги мгновенно стали мокрыми. Струйки воды побежали по лицу и за шиворот. Угловой дом Восстания и Ковенского был вообще популярным на антоновской территории – три особо опасных рецидивиста, два надзорника, не считая мелкой шушеры. На поиски нужной квартиры ушло всего минут двадцать – тридцать. Дверь открыли, когда он уже собрался уходить. Девице можно было дать в районе тридцатки, значит, ей было двадцать с небольшим. Грязный зеленый халат, немытые волосы, запах перегара.
 – Горелова Зоя? Милиция, красавица.
 Она испуганно сглотнула и отступила внутрь квартиры.
 Антон заглянул в кухню. Грязь и вонь. Дернул приличную покрашенную дверь справа от входа. Заперто.
 – Соседи не живут. – Голос у нее был хриплый.
 Антон толкнул обшарпанную дверь в другую комнату. Запах кислятины и табака. Жуткий беспорядок. На столе объедки. Простыни на постели серого цвета. Детская кроватка пуста.
 – Ребенок-то где?
 – Серега с ним гуляет.
 – А мать?
 Горелова опустила голову:
 – Померла. Неделю как схоронили.
 Антон пнул ногой батарею бутылок у батареи:
 – Отравление?
 – Сердце! – вспыхнула Горелова. – Вам бы только…
 – Ладно, извини. – Антон открыл форточку и вдохнул свежего воздуха. – Собирайся. Поговорить надо.
 – Меня уже допрашивали. – Горелова гордо вскинула голову. – У вас есть… – она задумалась на секунду, – ордер на арест?
 Антон лениво подошел к ней и двумя пальцами взял за полу халата:
 – Слышь ты, хронь синяя, ты у меня сейчас пять суток огребешь без всякого ордера, поняла?!
 – Я не хронь! – зло сказала Горелова. – Дайте одеться.
 – Я отвернусь, мадонна.
 Он закурил, глядя на серый бесконечный дождь в глухом каменном колодце.
 – Я готова.
 Повернувшись, Антон присвистнул. Чудовище стало, конечно, не красавицей, но нормальным человеком. Черная кожаная куртка поверх чистой белой обрисовывающей грудь блузки. Узкая джинсовая юбка чуть выше колена. Черные колготки и черные полусапожки. Лицо с удачно подкрашенными глазами и подведенными губами утратило спитость и казалось миловидным.
 – Молодец, – похвалил он, – пойдем.
 В отделе было тихо. Усадив Горелову на скамейке в коридоре, Антон позвонил из кабинета:
 – Витя? Челышев. Есть баба на подсадку. А попозже? Я подержу. Да вчера я не знал… Ясно. Понял. Без проблем.
 Дождь поутих, только ветер наполнял серый день тоскливыми заунывными звуками.
 Горелова ерзала на самом краешке стула. Глаза у нее бегали. Антон чувствовал ее страх. Устраивать сложные психологические комбинации не было необходимости.
 – Зоя, ты любишь своего ребенка?
 Она встрепенулась:
 – Конечно.
 – Боюсь, ей будет тоскливо в приюте.
 Она побледнела.
 – Каком…
 – Обыкновенном! – Антон повысил голос. – А куда ее девать, когда ты в тюрягу поедешь.
 – Я?..
 – Нет, я! Я соседей трясу и думаю, что самый умный. Приехала принцесса. Пора на кичу. Отвралась. Сама себя своим враньем загнала. Будешь у рецидивисток подстилкой. Ты когда-нибудь думала, что такое женская зона? А? Попробуй, может, тебе понравится. – Он физически ощущал нарастающий в ее глазах страх.
 – Когда ты придешь в отряд…
 Эту историю он заучил еще от пенсионера Валерки Лаптева, у которого стажировался первый месяц. На несудимых баб она действовала безотказно. Лицо Гореловой дергалось, как резиновая маска.
 – …а ребенок в приюте будет грызть сырые макароны, – закончил Антон. Почему именно макароны, он не знал, но звучало очень круто.
 – Как вас зовут? – Горелова нервно сглотнула слезу.
 – Антон Владимирович.
 Дверь распахнулась. Андрей Ложкин – спортивный парень угрожающего вида с «угонной» группы открыл рот что-то спросить, но моментально оценив ситуацию перестроился:
 – Конвой с женской колонии вызывали? Можно побыстрее, торопимся!
 – Антон Владимирович!!! – завыла истошно Горелова, падая на колени и обнимая его ноги. – Сука я! Что хотите делайте! Только не сажайте! Дочку пожалейте! Все для вас сделаю!
 Ему стало скучно и неинтересно. Актерский запал прошел. Все повторяется как на заезженной пластинке: специалист из института мутантов, конвой из женской колонии…
 – Прекрати! – Он посадил ее на стул. – Обождите, пожалуйста, мы сейчас определимся.
 Ложкин недовольно пожал плечами и исчез. Горелова рыдала в голос. У нее началась икота:
 – Я не… не… ви-но… ва-та! Они бы… бы меня урыли!
 – Кто?
 – Раджаб и Леха! Им на пузырь не хватало, они и залезли к соседям.
 Антон налил ей стакан воды и улыбнулся сам себе. Раджаб Мухарбеков и Алексей Иваныпин были бичом его «земли». Оба ранее судимые пьяницы и гопники промышляли мелкими кражами на бутылку, но определить их за решетку никак на удавалось. Он вынул пару листов бумаги:
 – В коридоре стол есть. Садись и все подробно, иначе жопа тебе. Поняла?
 Горелова часто-часто закивала. Антон вспомнил про запросы в «Эпсителеком» и МСЖ и отворил дверь к Ложкину:
 – Спасибо за спектакль!
 – Всегда рад!
 – Присмотри за телкой. Мне отскочить надо.
 – Не могу, старый, мне с запросом на МСЖ надо пилить.
 – Тоже нормально. Мой закинешь?
 – Без проблем!
 В коридоре появился мрачный Полянский. Его куртка насквозь пропиталась дождем.
 – Серж, посмотришь за девчонкой?
 – Легко.
 – Как рояль?
 – Мир – сборище сумасшедших!
 – Лажа?
 – Нет. Наркоман Слава Горбушин действительно вчера, по его словам, унес из дома рояль, принадлежащий соседям.
 – Как?
 – В кармане.
 – Бредит он или ты?
 – Никто. Это была бутылка спирта «Ройал»!


* * *

 Цыбин сидел на облупившейся скамейке и молча смотрел на пузырящуюся от дождевых струй поверхность пруда. Плавающие красные и желтые листья придавали ей сходство с картинкой в калейдоскопе. Цыбин не ощущал холода, хотя в его одежде не осталось ни одной сухой нитки. Вода стекала по лицу, капала с носа и подбородка. Внутри не было ничего. Ни одной эмоции. Словно осталась одна оболочка. Голова была гулкой и пустой. Он не переживал, не вспоминал, не мучился. Он просто впал в кому. Сейчас он не ощущал опасности, не следил за обстановкой, не думал ни о чем. Он не помнил, как выбирался, куда дел пистолет, оставил ли какие-нибудь следы. Он не помнил, почему и как добрался сюда: в вымершую осеннюю Сосновку. Он не хотел об этом думать.
 Он ни о чем не хотел думать. Он вообще ничего не хотел. Где-то шумел город. Дождь гнал через него короткие дневные часы ноября. Небо не падало на землю. Ритм не менялся…
 Первая мысль пришла уже в сумерках. Она коварно пролезла в мозг и заскребла нервными коготочками.
 «Оказывается, я не готов убивать детей».
 И тут же: «Теперь готов».
 Ему всегда казалось, что годы РАБОТЫ подготовили его ко всему. Оказалось это ошибка. На ошибках надо учиться. РАБОТА преподнесла еще один урок. Видимо, последний. Отступной за уход.
 Захотелось курить. Первое желание. Сигарки в жестяной коробке не промокли. Горечь табака извлекла из недр памяти жесткий аргумент.
 «Первое отступление от правил может оказаться последним».
 Он не отступил. Профессионализм взял свое.
 «У меня не было другого выхода».
 Он, казалось, пробовал эту фразу на зуб.
 «Не было выхода».
 Звучало убеждающе. Он попробовал вспомнить ее лицо. Вспомнил только кофту. Стало холодно и промозгло.
 «Не было выхода».
 Мысли находили свои места. Эмоции возвращались в ножны.
 «Не было выхода».
 Захотелось есть. Он встал со скамейки и уверенно пошел меж мокрых древесных стволов в сторону Тихорецкого проспекта.


* * *

 В коридоре офиса компании «Эпсителеком» сделали евроремонт. Антону едва не стало плохо: стены, пол и потолок были отделаны ядовито-белыми синтетическими материалами. Мгновенно закружилась голова, остро заныли виски. Захотелось зажмуриться.
 – Какие-то проблемы? – Плечистый охранник с розовым, как свежая ветчина, лицом поднялся из кресла.
 – Милиция. – Антон зацепился взглядом за черную кожу кресла и сосредоточился на ней. – К Алексею Степановичу.
 Охранник внимательно изучил ксиву, разве что не понюхал.
 – Проходите. Вам в ше…
 – Знаю. – Антон бывал уже у начальника службы безопасности компании Лебедева.
 В кабинете он облегченно вздохнул. Лебедев как бывший комитетчик оставался консерватором:
 та же темно-коричневая мебель и бежевые стены, что и раньше.
 – Здравствуйте, Алексей Степанович.
 – Здравствуйте, – буркнул Лебедев.
 Ему было, наверное, лет сорок пять. Незаметное, невыразительное лицо, средний рост, среднее телосложение и очень несредний костюм из английской шерсти.
 – Необходима ваша помощь. – Антон протянул запрос.
 Лебедев внимательно изучил текст.
 – Господи, как вы мне все надоели! – Он кивнул на заваленный бумагами стол. – Только на органы и работаю.
 – Должность у вас такая. – Антон спрятал улыбку. – А эмоции вы можете держать при себе. Представьте, если бы лет десять назад кто-нибудь вам сказал, что вы надоели. Только сейчас вышел бы. А?
 – Да ладно, – Лебедев махнул рукой, – устал я просто.
 Он перечитал текст.
 – Зайдите к концу недели.
 Антон покачал головой и молча ткнул в слово «незамедлительно» в конце запроса.
 Лебедев открыл было рот, но вдруг, передумав, бросил лист на стол:
 – Завтра после трех. Как человеку, не дающему свою службу в обиду.
 – Премного благодарен.
 На обратном пути по коридору он не сводил взгляда с грязных носков своих ботинок.


* * *

 Она стояла у окна, кутаясь в кожаное пальто. Сперва Цыбин напрягся, ощутив среди стука дождя по жестяным карнизам и неясного ноя чужих квартир чье-то напряженное ожидание. Но затем этот кто-то прерывисто знакомо вздохнул и начал постукивать каблуком о батарею. Вспыхнуло раздражение. Он уже полностью овладел собой. Это было полное нарушение всех непререкаемых правил. Он подавил в себе эмоции и нарочито шумно поднялся на этаж.
 – Она жива. – Голос у Анны был ровный.
 Он нервно дернулся, бросил мимолетный взгляд в лестничный пролет, отомкнул замок входной двери и впихнул ее внутрь. Не зажигая света в прихожей, за плечо проволок ее до ванной и включил воду. Она не сопротивлялась и ничего не говорила.
 – Ты что, рехнулась? – Он говорил спокойно, но в полной темноте с шумом льющейся воды его полушепот звучал зловеще.
 Анна поежилась и освободила плечо.
 – Включи свет, Цыбин, я устала от темноты.
 Секунду подумав, он щелкнул выключателем:
 – Кто жива?
 – Девочка, Цыбин. Ребенок, которого ты хотел убить.
 – Это дикая случайность. – Он опустился на край ванны и полез за сигаретами.
 – Что? То, что ты ее не убил?
 – То, что она там оказалась.
 – Гордишься собой? Да?
 Он бросил сигарету в раковину и молниеносным движением схватил ее за волосы. Резко поднявшись, наклонил и сунул ее голову под струю холодной воды. Она не сопротивлялась, только уперлась руками в край ванны и шумно дышала.
 – Слушай, милая! – Он, как всегда, не повысил голоса. – Тебе пора перестать заговариваться и делать из меня бездушного монстра. Загляни в себя! Ты думаешь, ты лучше? Ты только сегодня узнала, чем я занимаюсь? Ты никогда в этом не участвовала, а?! Ты чистая и светлая девочка? Устала от смерти? Раньше надо было думать! Ты ничем от меня не отличаешься ни в душе, ни по закону! Мы наемные убийцы! Для нас нет женщин и детей, хороших и плохих, виноватых и невиноватых. Обратной дороги у нас нет ни на этом, ни на том свете. И здесь никакого значения не имеет то, что ты еще красивая и образованная сука. У тебя одна дорога, точнее, две, но вторая вряд ли тебе понравится. Поняла?!
 Она продолжала жадно втягивать воздух, отфыркивая льющуюся по лицу воду.
 – Не слышу!
 – Да. – Она почти прохрипела. – Прости.
 Он отпустил ее так резко, что она упала на колени, и снова сел на край ванны. Сигареты кончились. Брошенный окурок намок и издавал тошнотворный запах. Мерно шелестела водопроводная струя.
 Анна, не вставая с колен, протянула руку и, стянув с трубы полотенце, тщательно вытерла лицо. Волосы у нее были мокрые, струйки воды сбегали за воротник пальто. Она слегка переместилась и расстегнула Цыбину «молнию» на брюках. От неожиданности он вскочил и несильно ударил ее коленом в плечо.
 – Ты что?!
 – «Красивая и образованная сука» пытается заработать себе прощение. – Она преданно смотрела снизу вверх большими бархатными глазами. На ее скуластом лице застыло выражение неподдельной покорности. – На меня опять что-то нашло. Прости, тебе следовало бы устроить мне взбучку посильнее.
 Она облизала тонким розовым язычком губы и запрокинула голову.
 – Ну что, можно?
 «Продаст, – подумал Цыбин. – Теперь точно продаст».
 Он застегнул брюки.
 – Не прикидывайся шлюхой. Ты можешь гораздо больше. Вставай. Надо зачищаться.
 Она молча пожала плечами и, встав с пола, внимательно посмотрелась в зеркало.
 – Тушь поплыла. У меня есть пять минут?
 Он кивнул, думая о том, что в Испании много красивых женщин, о том, что все когда-нибудь кончается, о том, что все-таки жаль, что так получилось, и о том, что это счастье, когда еще нет снега и московские метели редко доходят до Питера.
 В абсолютно темной квартире тонко стонали реквием сотрясаемые мокрым ноябрьским ветром стекла.


* * *

 Иваныпина Антон заметил у входной дыры пивбара «Лабиринт», возвращаясь в отдел. Рослый русый Леша выделялся из толпы страждущих аккуратно причесанными волосами и крайне приличной по местным меркам курткой из синего драпа. Рядом вертелись заискивающе смотрящие ему в глаза две местные «морковки»: Иваныпин слыл большим Казановой. Пахло кислым пивом, «Беломором» и мерзкой рыбой. Хлюпанье воды под ногами заглушалось забористым матерком. Кто-то уже блаженно сидел в грязи у входа, уронив осоловелую головушку на рукав облеванного ватника.
 Антон сначала подумал, что хватать Леху до прочтения объяснений Гореловой рановато, но сразу живо представил, как будет искать этого проспиртованного плейбоя по всему району, и передумал.
 – Здорово, Иваныпин!
 – Здравствуйте, Антон Владимирович.
 Глаза у Леши стали напряженными. Вокруг все замолкли. «Морковки» мгновенно исчезли.
 – Пойдем поговорим. – Антон поежился и посмотрел в серое, плюющееся беспрестанным дождем небо. – Ко мне. А то мокро.
 – А может, по кружечке, Антон Владимирович. – Иваныпин дерзко улыбнулся, но глаза у него оставались нервными. – Я на работу устроился. Угощаю.
 Тяжело ползущий троллейбус едва не обдал их волной грязной воды.
 – Леша, ты знаешь – я за чужой счет не пью. – Антон перевел взгляд Иваныпину в глаза. – А разговор у нас длинный, не на одну кружку.
 Иваныпин совсем поскучнел: он знал, что Антон, в отличие от остальных оперов, не любитель беспредметно точить лясы. Народ вокруг возбужденно зашептался.
 По пути к отделу ветер толкал их в спину.
 Горелова сидела в коридоре, сжимая в руках исписанные детским почерком листы. Лампы снова противно гудели, излучая полусвет-полумрак. Иваныпина Антон предусмотрительно завел на этаж ниже. Убежать тот никуда не мог, хорошо понимая, что дальше района никуда не денется, а последствия самовольного оставления отдела милиции могут быть крайне плачевными.
 – Все написала?
 Она торопливо кивнула. Кадык дергался на худой шее. На щеках грязные подтеки макияжа.
 – Давай. – Антон быстро пробежал глазами текст.
 Банальная история коммунального Питера: Горелова, ее мать, ее сожитель Голбан Сергей и «друзья дома» Мухарбеков и Иваныпин отмечали праздник великого Октября. Интенсивно потребляемое спиртное вскоре иссякло, а необходимые для его приобретения денежные знаки и подавно. Радж и Леша быстро нашли выход из положения: приказав всем молчать, выдавили стекло над дверью соседской комнаты и разжились имуществом, годным для реализации. Где они продавали его, Горелова не знала, но денег хватило еще на двое суток праздника, окончившегося летальным исходом для ее матери.
 – Нормально, – Антон даже улыбнулся Гореловой. – Посиди еще минутку, Зоя. Я сейчас.
 – А меня отпустят, Антон Владимирович? – Горелова тоже повеселела. – А то скоро Серега с дочкой придут, мне их кормить. Я бы никогда им не позволила, но за дочку страшно. Они у меня постоянно болтаются. Серега с ними квасит с утра до вечера, а я как сумасшедшая с ребенком, без денег… – Она всхлипнула: – Когда у меня уже нормальная жизнь будет?
 – Разберемся. – Антон неожиданно для себя погладил ее по мокрой щеке. – Не бойся. Все когда-нибудь будет хорошо.
 Он спустился в следствие на третий этаж и, пройдя мимо нервно уставившегося на листы в его руках Иваныпина, вошел в кабинет следователя Павленко.
 – Здорово, Петрович! Я тебе дело раскрыл.
 Олег Петрович Павленко – невысокий, лысоватый, с маленькими невыразительными глазками – до прошлого года работал в ХОЗУ, на вещевом складе, но неожиданно, в ходе очередных пертурбаций и реорганизаций, его должность сократили в пользу следственного аппарата. Павленко «нажал на все кнопки» и вскоре очутился на месте следователя Архитектурного РУВД. Работой своей он крайне гордился, не забывая повторять всем догму о процессуальной независимости следователя. Стол его смотрелся сродни столу начальника РУВД: дорогие письменные приборы, импортные папки, органайзер в кожаном переплете.
 – Раскрыл! Раскрыл! Вам, операм, лишь бы «палку» срубить! – Павленко важно откинулся на стуле. – Показывай.
 Читал он медленно, видимо, на старом месте это занятие было для него непривычным. Наконец, отложив объяснение Гореловой, уставился в желтый облупившийся потолок и пошевелил губами:
 – Она на «очную» пойдет?
 Антон чуть не онемел. До сих пор для Павленко не существовало никаких доказательств, кроме чистосердечного признания. Он и зашел-то исключительно в целях психологического давления на Иваныпина.
 – Куда же она денется.
 – А сожитель ее? Этот, как его…
 – Голбан? Думаю, что однозначно. Что же, он себя подставит?
 Павленко снова пожевал губами. Пауза тянулась бесконечно.
 – Иваныпин и Мухарбеков что говорят? – наконец спросил он.
 – Еще не знаю. – Антон осторожничал, не распространяясь, что Мухарбекова еще поймать надо.
 – Допроси всех по моему поручению, – решился наконец Павленко с видом Александра Матросова. – Потом очные, и будем задерживать.
 Порыв холодного питерского ветра распахнул неплотно затворенное окно и закружил в белом хороводе лежащие на столе документы. Павленко крякнул и с немыслимой для его комплекции прытью бросился закрывать окно.
 – А если эти не поколятся, – аккуратно спросил Антон, поднимая с пола приземлившиеся листки.
 – Все равно, – еще более гордо сказал Павленко, справившись с оконной рамой, и пояснил, – у меня мало дел оконченных. Начальство достало уже.
 Антон облегченно вздохнул. Петрович не заболел. Просто ему повезло с удачным моментом. «Одно из самых сложных дел в работе оперативника, – вспомнил он старую присказку, – не заставить говорить преступника, а заставить работать следователя».
 В коридоре Иваныпин развалился на неудобной деревянной скамье. Чуть поодаль у дверей Инки Строевой переминались с ноги на ногу две испуганно поглядывающие на него средних лет женщины в почти одинаковых пальто и беретках. Антон посмотрел на Иваныпина со смесью усталости и сожаления в глазах и двинулся в сторону лестницы.
 – Подвинься, Леша. Дай людям сесть.
 – Сесть они еще успеют. – Иваныпин все же переместился на край скамьи. – Антон Владимирович…
 – Ну?
 – Со мной-то что?
 Выражение лица у Леши было деланно-безразличным.
 Антон недоуменно пожал плечами и потряс объяснениями Гореловой:
 – Как что? Сейчас следователь освободится, и вперед.
 – За что?
 – А ты, типа, не знаешь?
 Иваныпин отвернулся. Антон крутанулся на каблуках и снова направился к лестнице.
 – Явку дадите написать?
 Антон медленно повернулся:
 – Поздновато вообще, да и надо ли оно мне?
 Иваныпин осклабился:
 – В накладе не оставлю.
 – Подумаю. Отдыхай пока. – Антон побежал вверх по лестнице, едва не сбив спускающегося Бенереску.
 – Антон! Телка твоя в коридоре?
 – Что?
 – Смотри уведут.
 – Иди ты…
 Горелова гуляла по коридору, засунув руки в карманы курточки. В дверном проеме собственного кабинета курил, поблескивая квадратной «печаткой», здоровый, наголо бритый старший оперуполномоченный Сергеев, переведшийся полгода назад из ОБНОНа. На нем была дорогая куртка из нубука, наброшенная прямо на футболку. Шею, по моде общепринятых кругов, украшала массивная цепь «желтого металла». Когда Горелова подходила к нему, он усмехаясь что-то цедил ей сквозь зубы. Она качала головой и отходила в сторону. Все это на секунду отпечаталось в мозгу у Антона. Увидев его, Сергеев бросил на пол сигарету и захлопнул дверь. Антон сходу влетел в кабинет к Полянскому:
 – Серж, чем занят?
 – Да так, бумажки…
 – Кража поднимается. Пособишь?
 – Конечно…
 Антон сунул ему объяснение Гореловой:
 – Допроси ее по поручению Павленко. Слово в слово перепиши. Потом пройдись с ней до ее дома.
 Это рядом, на Восстания. Там ее мужик с ребенком сидит. Его заберешь, а ее оставишь. Его по той же схеме. Лады?
 Полянский кивнул:
 – Дай закурить. Спасибо. А не на корзину «пашем»? Павленко, как ты помнишь…
 – Все будет хорошо, Серега. Потом объясню. Там клиент созрел для разговора. Зоя! Зайди сюда, красавица.
 Горелова вздохнула и безропотно перешагнула порог…
 – Все-таки баба с псом? – не выдержал поднимающийся впереди Антона по лестнице Иваныпин и обернулся: – Да?
 – Иди-иди! – Антон слегка подтолкнул его в спину. – Ты обещал рассказывать, а не спрашивать.
 В кабинете было холодно. Затянутое серой пленкой небо за окном сливалось с серыми глыбами домов и черными мокрыми деревьями. Несмотря на середину дня, казалось, что уже наступили глубокие сумерки. Антон зажег свет и воткнул в сеть заботливо положенный женой в пакет кипятильник:
 – Чай будешь?
 Иваныпин кивнул:
 – И папиросочку, если можно.
 – И листы бумаги в придачу.
 Антон положил перед Лешей несколько белых прямоугольников и ручку:
 – Подробно и правдиво.
 Иваныпин несколько секунд помедлил, глядя перед собой, затем вздохнул и потянулся за ручкой.
 Горячий чай приятно распространялся по телу. По ногам елозило сквозняком. Под монотонное шуршание пера по бумаге Антон завороженно глядел в окно. Дождь продолжал уныло моросить по облезлому железу крыш. Бредущая по карнизу кошка брезгливо высоко поднимала лапы. В угловом окне, возле форточки курил молодой парень с лицом нерадивого студента. Чуть полноватая, темноволосая девушка выплыла из глубины комнаты и прильнула к его плечу. Он выбросил сигарету, задергивая шторы. Антон вздохнул. Его снова охватила усталость. Появилось непреодолимое желание дома, теплого пледа, телевизора, запаха Олькиных волос и Пашкиной болтовни. Он подумал, что…
 – Готово! – Иваныпин отложил ручку и шумно выдохнул, словно ныряя в ледяную воду.
 – Быстро что-то. – Антон взял листы с явкой. – Ну и почерк у тебя! А грамотность! Просто класс!
 – Могу не писать! – огрызнулся Иваныпин.
 – Не можешь, брат, не можешь, – бормотал Антон, силясь разобрать зашифрованные кривыми каракулями слова русского языка. – Постой! Ничего не понимаю. «В воскресенье, поздно вечером, точного времени указать не могу, я шел к Наде Рулевой, которая проживает Литейный, сорок пять, третий этаж, налево, дверь обита…» Так, это я сам знаю. «У бара „Лабиринт” встретил Раджа, фамилии его не знаю. Он проживает…» Не свисти, Леха, он там уже полгода не живет. А фамилия его Мухарбеков, что за год общения ты мог бы уже и знать. Понимаю, что на хрен тебе его фамилия, ну для нас хотя бы. Так, «встретили подвыпившего мужчину…», так, «неожиданно назвал нас педерастами…», так, «несколько ударов кулаком…», так: «взяли бумажник, часы, кольцо обручальное, перчатки», так, «натолкнулись на женщину с собакой», так, «продали, пропили, раскаиваюсь, не повторится». Не понял?! Это все, что ли?
 Память у Антона всегда была отменной, а происшествия на своей территории он знал наизусть.
 То, что такого грабежа не было, он помнил абсолютно точно. Видимо, протрезвевший потерпевший решил, что сумма ущерба не настолько велика, чтобы тратить драгоценное время, тем более злодеев вряд ли найдут. Иваныпин «кололся» совсем не на то, на что нужно.
 – Ты мне чего несешь? – Антон смял явку и бросил в корзину. Правда, аккуратно, стараясь не порвать. На худой конец могла пригодиться и эта писанина. – Кому на хрен твой жалкий гоп-стоп нужен? Ты про хату расскажи, про Восстания.
 – Про Зойкиных соседей, что ли? – Иваныпин выглядел озадаченным. – А чего там рассказывать: бухали, «бабки» кончились, Зойка предложила подломить соседей. Я стекло выдавил, было, врать не буду. Радж ее подсадил, она комнату прошерстила. Потом мы втроем пошли в «Ящик», ну рюмочную на «Жуках». Она все бабе Люде сдала, и они пошли продолжать.
 – А ты что? Побрезговал?
 – Не, я Ленку Тряпкину встретил, с Ковенского. У нее муж за грибами подался… – Иваныпин улыбнулся. – Ну мы и пошли покувыркаться. А что, все из-за этой комнаты? Я-то думал… – Леха заметно повеселел.
 – Индюк тоже думал! – Антона охватила злость.
 На Горелову, на себя, на всю свою работу, не позволяющую ни на секунду никому верить на слово. Он снова посмотрел в окно. Неумолимый дождь продолжал поливать город.
 – А сожитель Гореловой был?
 – Серега? – Иваныпин совсем успокоился. – Можно еще папиросочку? Спасибо. Он в комнате сидел. Он какой-то «звезданутый». С Зойкой из-за этого пересрался. Он вообще ее все уговаривает «подшиться», с ребенком носится, словно это его…
 Они в бане познакомились. Зойка там уборщицей работала, а он в «Армаде» рядом служил.
 Дверь скрипнула и приоткрылась. У Полянского было озадаченное выражение лица:
 – Антон Владимирович, можно вас на секунду!
 Называть друг друга на «вы» в присутствии посторонних они привыкли еще со времен старого начальника розыска. Он требовал этого неукоснительно.
 Антон сунул Иваныпину чистые листы:
 – В коридор. Подробно и правдиво.
 Иваныпин поднялся, разминая спину:
 – А рвать больше не будете? А то писать – не мешки ворочать. В смысле, что лучше мешки.
 – Ничего, тебе полезно.
 Полянский прикрыл за Лехой дверь.
 – Слушай, Антон, я допросил Голбана, но он говорит совершенно другое, чем…
 – Горелова? – Антон чиркнул спичкой и затянулся. Голова слегка поплыла.
 – Ну, – Полянский опустился на стул. – Я уже до «Ящика» смотался. Баба Люда все подтверждает. Даже шторы готова выдать.
 – Вот сучка! – Злость у Антона прошла. Осталась только усталость. – Это я про Горелову. Дай почитаю.
 Они секунду помолчали. Дождь негромко постукивал по стеклам.
 – Серж, не в службу, а в дружбу: приведи Горелову. Лучше будет, если я за ней сам не пойду.
 – Будешь должен.
 Оставшись один, Антон прикрыл глаза, слушая дождь. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
 «Господи! Как меня все достало!» Зоя пришла в том же виде, в котором уходила два часа назад, только в глазах прибавился блеск, объясняемый восхитительно свежим запахом спиртного.
 – Расслабляешься? – Антон поднялся.
 – Чуть-чуть. Нервы успокоить. – Она кокетливо улыбнулась. – Напугали девушку, а на самом деле не такой вы и страшный, даже…
 – Зоя! – Антон подошел вплотную. – Так кто лазил в соседскую комнату?
 – В каком смысле? – В ее глазах на секунду мелькнул испуг. – Я же все рассказала. Это эти…
 Он ударил ее тыльной стороной ладони по щеке. Несильно, но хлестко.
 – Не врать! Сука!
 Голова ее дернулась, она сделала шаг назад. «Второй раз в жизни я ударил подозреваемого, – подумал он. – Интервал в семь лет. Но тогда это был насильник собственного ребенка, и я был желторотым… Нервы рвутся. Совсем ни к черту…»
 – Не надо, Антон Владимирович! – Горелова завыла, опускаясь на пол. – Не бейте! Простите! Испугалась я! Мне в тюрьму нельзя! У меня ребенок.
 Антон за воротник куртки поднял ее с пола и бросил на стул:
 – Хватит выть! Бери ручку и бумагу.
 Она послушно умолкла и выполнила команду.
 – Подробно, правдиво и без соплей о том, что воровала ребенку на хлеб. Ясно, хронь подзаборная?
 Она кивнула.
 – Я же тебе поверил, тварь! Решил, что жизнь у тебя такая тяжелая. Судьба несчастливая! Я же… А впрочем, чего я это тебе, шалаве, объясняю.


* * *

 Горелова быстро писала, испуганно оглядываясь на него. На улице стремительно темнело. На душе было грустно и слякотно.
 Гореловой и Иваныпину Павленко избрал подписку о невыезде. Задержал на трое суток Голбана, роль которого, по его словам, следовало еще выяснять, а прописки в городе у Сергея не было. Голбан – высокий тихий парень с серыми невозмутимыми глазами и чисто выбритым лицом воспринял все на удивление спокойно.
 – Сам виноват, – сказал он Антону, – надо было остановить их. – И, помолчав, добавил: – Вы заходите к Зое, а то, когда у нее друзья, она про дочку вообще забыть может. Ей пить нельзя, а так она нормальная.
 Антон пожал плечами, не понимая, как может быть нормальной мать, забывающая про ребенка, и что связывает этого неплохого вроде парня с Гореловой.
 – Не дергайся, через трое суток выйдешь, – сказал он Голбану, передавая его конвою. – И уезжай лучше к себе в Вологду.
 Совсем стемнело. Отдел потихоньку наполнялся людьми – подтянулась вечерняя смена.
 – Антон, – заглянул Вышегородский, – ты сводку написал на раскрытие?
 – Напиши сам, Артур. – Антон смотрел в окно. – Я домой поеду.
 – Я же фактуры не знаю.
 – Полянский расскажет.
 – Ладно.
 Дверь захлопнулась, но ненадолго.
 – Антон, на «сходку» идешь? – спросил Полянский.
 – Нет.
 – Чего грустный? Раскрыли кражу.
 – Кому это надо.
 – Что?
 – Все. Раскрытия наши. Горелову отпустили. Парня «забили» в камеру. Потерпевшие сказали, что на опознание штор приезжать у них нет времени, а сами шторы им не нужны. Можно выбросить. Иваныпин уже, наверное, пьет водку и трахает Горелову. И на все это ушел день моей жизни. Восемь часов, которые я мог бы провести с женой и ребенком или хотя бы зарабатывая для них деньги. Кстати, о зарплате слышно что?
 – Завтра обещают. – Полянский прислонился к косяку двери. – У тебя просто хандра. Вспомни убийство на Соляном. Это что? Тоже зря потраченное время?
 Антон наконец оторвал взгляд от черного, в водяных подтеках стекла.
 – Это исключение, подтверждающее правило.
 – Ты просто не можешь забыть крутых руоповских дел, – Полянский усмехнулся, – вот тебе гопники и кажутся…
 – Да РУОП здесь ни при чем. – Антон чувствовал, что начинает раздражаться. – Там тоже сейчас херней страдают. Бумажки с места на место перекладывают да спорят о правильных названиях группировок. Просто мне иногда кажется, что лучшие годы жизни уходят ни на что. На борьбу с ветряными мельницами.
 Полянский посмотрел на часы:
 – Пора на «сходняк». У тебя просто хандра, Антон.
 В коридоре он оглянулся:
 – Все пройдет когда-нибудь.
 Антон кивнул, глядя в окно:
 – Когда-нибудь пройдет все…
 Дождь и ветер подхватили его на выходе из отдела и втолкнули в хоровод бредущих к метро людей. Ядовито-желтыми пятнами плыли в сырой темноте уличные фонари. Город вздыхал и ежился под холодными струями воды.


* * *

 «…город, где убийство банкира стало такой же обыденностью… энтузиаст и поэт своего дела… криминальная столица… человек новой формации… плевок в лицо закона…»
 Цыбин выключил телевизор и сделал маленький глоточек обжигающего черного чая. Дождь неровно барабанил по стеклам, как работающий с перебоями двигатель. Анна спала, как всегда укрывшись одеялом с головой. Цыбин подумал, что вчерашний день – верх непрофессионализма и идиотизма, но через тройку дней это не будет иметь для него никакого значения. Горячий чай согревающим шариком скользнул по пищеводу. Капельная дробь убаюкивала и подталкивала обратно в постель. Он поставил чашку и, поднявшись, энергично покрутил головой, отгоняя сонливость. Анна заворочалась под одеялом, что-то недовольно ворча. Цыбин прошел в прихожую и отодвинул от стены фанерный гардероб. Два венесуэльских паспорта в щели под плинтусом густо пахли типографской краской. Он секунду подумал и сунул их в карман. Анна снова зачмокала и застонала во сне. Цыбин подумал, что утром все кажется совсем иначе, чем вечером. Мысли утрачивают категоричность и жесткость. Испания снова представлялась бедной на женскую красоту страной.
 – На работу не опоздай. – Он поцеловал Анну в ухо.
 Она недовольно пискнула и замахала рукой.
 На улице дождь старательно прижимал к асфальту сизый дым автомобильных выхлопных труб. Замызганное желто-коричневое такси остановилось сразу по мановению поднятой руки.
 – Пулково-два.
 – Сколько?
 – Не расстроишься.


* * *

 Самолеты на летном поле мокли так же кучно и уныло, как машины на стоянке перед полупустым зданием аэропорта. Группа смуглых индусов забивалась в автобус, с ужасом глядя на безнадежно-серое мокрое небо. У девушки в кассе был испуганно-жалобный вид. Трогательно вздернутая верхняя губа нервно подрагивала, как у попавшего в капкан кролика.
 – Компьютеры «зависли». Мы приносим извинения…
 Цыбин улыбнулся широко и поощрительно:
 – Когда же вы сумеете опустить их на землю?
 – Кого? – Она вконец растерялась.
 – Компьютеры. Вы сказали, что они «зависли».
 Розоватый язычок непроизвольно слизнул капельку, бегущую от виска до уголка рта.
 – Я… Я… Думаю…
 – К сожалению не ранее, чем часа через четыре.
 Брюнетке было около сорока. Прищуренно-оценивающие темные глаза. Высокая гладкая шея. Грудь, стремящаяся порвать синюю ткань форменной рубашки. Опытно выставленная в разрез юбки, обтянутая черной лайкрой безукоризненная нога.
 – Вы можете подождать в ресторане. У нас прекрасная кухня.
 Цыбин вдруг ощутил себя школьником, совращаемым учительницей, и подумал, как от многого отказывался последние годы.
 – Если только вы скрасите мое одиночество.
 Острые хищные глаза мгновенно пробежали его римский профиль, прямую спину, плащ от «Армани» и туфли за двести североамериканских рублей.
 – Вообще-то я на работе. Но для сохранения репутации фирмы…
 Она представила себе восхитительный обед в «Айриш-баре» и холодный «Мартини» перед…
 Он представил себе закушенную накрашенную губу, подрагивающие теплые колени и грудной прерывистый стон во время…
 Никто не думал о блуждающих взглядах, торопливом шуршании одежды и неловком безразличии после…
 «Клин выбивают клином…»
 Девочка в кассе перевела дух и вытерла влажный лоб рукавом форменной рубашки.
 «Какая молодец все-таки Эльвира Романовна. Приняла на себя весь удар улаживания ситуации с ранним клиентом. Выручила. Надо будет коробку конфет ей подарить…»
 Дождь продолжал поливать обреченные ждать солнца самолеты.


* * *

 На «сходке» его место было за сейфом. Серая металлическая махина надежно укрывала от глаз Вышегородского, да и всех остальных. Стиснутый между стальным бортом и гудящим от ветра окном Антон вспоминал запах Ольгиных волос и тепло ее губ. По спине бежали волнующие мурашки. Так хорошо, как минувшей ночью, не было уже давно. Он даже не чувствовал усталости после стольких часов без сна. Раздраженный голос Вышегородского фактически не пробивался в его сознание. Что-то рьяно возражал Ледогоров, объяснял Полянский, оправдывался Бенереску. Все было не важным и мелким.
 – Челышев! Антон! Заснул, что ли?!
 Сидящий ближе всех Юра Громов заглянул за сейф:
 – Тоха! Ты чего?
 Возврат в действительность неприятно царапнул грудь.
 – Здесь я, здесь.
 Артур картинно кривил губы:
 – Ты что сегодня делаешь?
 Антон мысленно пробежался по планам на день и вдруг неожиданно для самого себя разозлился:
 – Я, Артур Эдуардович, выберу какое-нибудь преступление, раскрою его и к восемнадцати ноль-ноль доложу.
 Вышегородский открыл было рот, но передумал и махнул рукой:
 – Не юродствуй. Доработай хоть Горелову и Иваныпина.
 – Слушаюсь, господин комиссар!
 Ледогоров захохотал. Остальные прыснули. Вышегородский снова сделал жест рукой:
 – Зарплата после пятнадцати. Все, работать. Челышев, задержись.
 Народ повалил к выходу.
 – Антон, догоняй. – Ледогоров имел в виду традиционное утреннее кофепитие в «Василисе».
 – Можешь курить. – Вышегородский достал пачку «Винстона». – Ты не думал поменять место работы?
 Антон пересел напротив стола:
 – Нет. А что, надоел?
 – По-моему, у нас вместе не получается.
 – По мне все нормально.
 – А по мне – нет.
 – Может, тебе поменять место работы?
 Вышегородский крутил незажженную сигарету между пальцев.
 – Антон, за что ты меня так ненавидишь?
 – Ненавидеть – слишком сильное слово. Просто мы разные.
 – Это не повод. Я, конечно, не суперсыщик, как ты или Полянский, но тоже не месяц работаю. Просто отношусь ко всему проще. Тебя раздражает, что меня назначили начальником, так каждый должен стремиться сделать карьеру. Да, у меня хорошие отношения с руководством…
 Антон встал:
 – Артур, меня раздражаешь не ты, а система, которая всегда предпочитает тех, кто относится ко всему проще. Я не собираюсь менять место работы. Меня все устраивает. Даже ты в качестве начальника.
 В коридоре он обернулся. Вышегородский продолжал глядеть в стол, вертя в пальцах незажженный «Винстон».
 На улице ветер почти стих. Дождь шел почти отвесно, медленно бомбардируя асфальт крупными каплями. Весело пузырились лужи.
 В «Василисе» было пусто. Полянский и Громов пили кофе. Ледогоров уже опустошил полстакана водки, запивая ее лимонадом. Бенереску ковырял вилкой остывшую яичницу.
 – Забыл сказать, чтобы без лука сделали, – пожаловался он.
 Антон взял кофе. Валя – сменщица Ксении – аккуратно записала сумму в толстую зеленую тетрадь.
 – Сегодня рассчитаюсь.
 Она кивнула. В противоположность Ксении она была угрюма, неразговорчива и все делала словно через силу.
 – Чего Артур? Воспитывал? – Ледогоров отхлебнул из стакана и, не запивая, закурил.
 – Место предложил поискать.
 – Вот урод. А ты?
 – Перебьется. Сам пусть ищет.
 – Правильно.
 Дождь колотил по жестяным козырькам за окном. Утробно булькала кофеварка. Все молчали.
 – Вторник, – констатировал Полянский, – до выходных еще далеко.
 Антон хлебнул кофе:
 – До отпуска еще дальше.
 – Ты когда?
 – По графику в июне.
 – А меня на март запихали. Ни то ни се.
 Помолчали. Бенереску доел яичницу.
 – А меня, мужики, чуть с выслугой на год не кинули, – сообщил он, ковыряя спичкой в зубах, – льготы за работу в зоне забыли. Хорошо, сам хватился.
 – И сколько до дембеля?
 – Год и пять.
 – Это можно дожить.
 – А то.
 Снова повисла тишина. Валя включила радио.
 «Бедственное положение секретарей, референтов и других технических сотрудников аппарата правительства обратило на себя внимание Президента России…»
 – А мы жируем! Б…и! – Полянский встал. – Пойду, материалов до дури.
 – Может, посидим, – Ледогоров щелкнул пальцем по стакану, – день зарплаты приравнивается к выходному. Я договорюсь в долг до вечера.
 – Не, не хочу. – Полянский покачал головой.
 Антон поднялся:
 – Я тоже не буду. После утреннего разговора не хочу подставляться.
 Бенереску выплюнул спичку:
 – А мне один хрен. Я кого вызывал на сегодня – все позвонили, перенесли. Давай, только хлеба хотя бы…
 Когда Антон шел за Полянским к выходу, ему показалось, что за столиками кафе прочно обосновалась беспросветная тоска.
 Павленко на месте не было. В дверях белела записка: «Убыл в прокуратуру». Антон поднялся в кабинет. Хоха куда-то испарился. Радио не работало. Стол завален бумагами. С потолка продолжало капать. Он набрал телефонный номер Свистунова:
 – Привет, есть новости?
 – Пока нет.
 – Понял. До связи.
 От окна ощутимо сквозило. Антон укутался в куртку, закинул ноги на стол и закрыл глаза.
 «К черту все. Запереться и подремать пару часов».
 В дверь постучали.
 «Не успел, мать вашу…»
 Особо опасный рецидивист с крамольной фамилией Бухарин осторожно оглядел кабинет.
 – Не занят, Владимирыч?
 Антон скинул ноги со стола.
 – Проходите, Алексей Васильевич.
 Называть седого, семидесятилетнего ООРа на «ты» он не мог.
 – Проблема, Владимирыч. – Бухарин присел на стул и задумчиво покачал головой. – Посоветоваться надо.
 Антон вспомнил их первое знакомство. Принимая «землю», он получил в наследство несколько наблюдательных дел на проживающих на ней «особо опасных». Инструкция требовала личного знакомства с каждым и еженедельных проверок образа жизни. Выбрав первого – Бухарина Алексея Васильевича, 1927 года выпуска, коренного ленинградца, имеющего в активе шесть судимостей (причем четыре за убийство и две за побег), Антон попытался вызвать его по телефону. Недовольный женский голос истерически сообщил, что «старый козел пьян» и «идти звать его к телефону дураков нет». Антон преодолел расстояние до гигантского дома на углу Восстания и Ковенского и битых полчаса разбирался в пятнадцати звонках на двери квартиры номер пять. Найдя нужный, добрых десять минут звонил, прежде чем услышал за дверью нетрезвый голос:
 – Кого надо?
 – Электрик я, – решил схитрить Антон, – счетчик надо проверить.
 Пауза за дверью продолжалась еще минут пять.
 – Па-а-шел на хрен, мент вонючий! – неожиданно взревел тот же голос. – А счетчик, козел, у тебя за спиной.
 Антон оглянулся. Счетчики всех квартир были выведены на лестничную клетку…
 Спустя два дня круглый седой старичок постучался к нему в кабинет и долго извинялся за «учинимые им третьего дня безобразия», так как пьяный он «имени своего не разумеет». Усадив Бухарина перед собой, Антон достал справку о судимости.
 – Алексей Васильевич, а как вы первую судимость получили?
 – О-о! – Старичок покачал головой. – Молодой был, горячий. С Пашкой, соседом, девчонку не поделили, почтальоншу. Слово за слово, ну я его на пику и посадил.
 – А вторая? Тоже «мокруха»?
 – Да. Через три месяца после освобождения иду я по Чернышевского, смотрю, мужик курит. Я ему: «Угости папироской!» А он: «Пошел ты, козел!» После зоны. Меня «козлом»? Ну я его на пику и посадил.
 – Потом, я смотрю, побеги у вас? – Антон с трудом сдерживал улыбку.
 – Да, – кивнул Бухарин, – не любил я сидеть. Кругом одни воры. Подонки. Я чужого никогда в жизни не брал. Воспитание. Я вообще не любил весь этот преступный мир.
 – А потом?
 – Потом освободился. Сидел в пивной у Московского с женщиной… – Лицо Бухарина вдруг стало каким-то мечтательным. – …В общем, завелся какой-то охламон. Ее непристойно назвал… Ну я его на пику…
 Про четвертое убийство Антон спрашивать не стал.
 Сейчас Бухарин был подавлен и озабочен. Он не знал, куда деть свои грубые руки со стола.
 – Что случилось, Алексей Васильевич? – Антон подвинул ему папиросы и украдкой зевнул. Спать хотелось неимоверно.
 – Беда, Владимирыч, – Бухарин достал «беломорину», бережно размял ее своими корявыми пальцами и продул. – Думать что-то надо…
 Он наконец решился.
 – В общем, так! Вчера я выпил немного. Ну не прав был. Грубил на кухне. Сосед мой, лимитчик хренов, ну который на хлебозаводе работает… В общем, в морду мне дал. Ну это ладно! Но он при всей квартире меня «пидором» назвал. Представляешь? Придется его, Владимирыч, завалить!
 Сон сняло как рукой. История свидетельствовала о том, что старик зря слов на ветер не бросает.
 – Может, не стоит, Алексей Васильевич? – осторожно осведомился Антон.
 – Сам не хочу, – сокрушенно покачал головой Бухарин, – хотелось на свободе умереть. Но придется. Делать нечего. – Он снова расстроенно вздохнул.
 – Надо подумать хорошенько, Алексей Васильевич. – Антон подумал, что со стороны их разговор сильно отдает шизофренией, но как никто другой он понимал, на каком тонком волоске висит жизнь бухаринского соседа.
 – Думай, Владимирович, думай, – горячо согласился Бухарин, – а то всем проблемы: писать, оформлять, следствие. Я ж понимаю: вам эти головняки тоже не нужны.
 Его желание уберечь сотрудников милиции от лишних проблем было абсолютно искренним.
 – Он же, бычье деревенское, не понимает в жизни ничего. Цену словечка не знает. Думает – молодой, здоровый. А его – хыч пикой в брюхо, и делай с ним что хошь.
 Бухарин достаточно доходчиво показал жестами, что можно делать с соседом после «пики в брюхо».
 – А может, он извинится? – безнадежно предложил Антон.
 Бухарин в сомнении хмурил брови.
 – Может, конечно, – уверенности в его голосе не было, – но если только тоже при всех. Хотя он не станет. «Крутой» больно.
 – Я попробую с ним поговорить. – Антон почувствовал выход из ситуации. – Он дома сейчас?
 – Был, ему вроде в ночную сегодня.
 – Значит, так, Алексей Васильевич, я через полчаса зайду и с ним переговорю, а пока – никаких «разборок».
 – Нет, нет, – замахал руками Бухарин, – я и из комнаты-то выходить не буду. От соблазна…
 Оставшись один, Антон подошел к окну. Вода просачивалась сквозь щели рамы и грязной лужицей скапливалась на подоконнике. «Интересно, в каком учебнике ОРД учат выходить из таких ситуаций».
 Павленко был на месте, важно восседая за пишущей машинкой.
 – Опять ты, Челышев, не стучишь!
 – Извини, стучат обычно мне! Как успехи?
 – Нормально, – Павленко откинулся на стуле, – прекращаем дело.
 – Как? – Антон опешил. – Почему?
 – За смертью обвиняемого, по статье пять, пункт восемь, – важно пояснил Павленко.
 Антону показалось, что он второй раз за утро сходит с ума.
 – Ты можешь толком объяснить? – взорвался он.
 – Прекрати на меня орать, Челышев! Я тебе не гопник какой-нибудь! – взвизгнул Павленко. – Сегодня Иваныпин и Горелова дали показания, что кражу совершила покойная ныне мать Гореловой Зои – Татьяна Петровна Горелова, а они оговорили себя под угрозами сотрудников уголовного розыска. Кстати, это мы еще будем проверять. Я готовлю материал в прокуратуру. – Павленко радостно блеснул глазами. – Так что дело на прекращение.
 – Подожди, подожди, – Антон взмахнул руками, – а показания Голбана?
 – Им нельзя доверять. Он находится с Иваныпиным в неприязненных отношениях, подозревая его в интимной связи с Гореловой.
 – Ему нельзя, а им можно?
 – Их показания сходятся в мелочах, а у него есть нестыковки.
 – А вещи? Их продавала Горелова.
 – Конечно. Мать ее попросила.
 – Слушай, Павленко, ты следователь или адвокат? Второе у тебя лучше получается.
 – Я служу закону, Челышев, – Павленко закатил глаза, сам наслаждаясь пафосом сказанного, – и не собираюсь нарушать его в угоду вашим «палкам» за раскрытие.
 Антон вдруг «сдулся». Просто захотелось плюнуть на все.
 – А запугивал их, конечно, я?
 – Нет, – в голосе Павленко послышалось явное сожаление, – неустановленные сотрудники подходили к ним в коридоре и угрожали избиениями. Правда, опознать они их не смогут. Освещение у вас плохое.
 – И на том спасибо.
 Дверью он треснул так, что задрожали стены.
 Огромная коммуналка, где жил Бухарин, располагалась в той же парадной, что и квартира Гореловой. Антон подавил в себе желание зайти на пару слов.
 Дверь открыл сам старик.
 – Дома?
 – Да, у себя. Последняя комната перед кухней.
 Коридор был длинным, ободранным и безликим. За дверьми бормотали, пищали, чавкали, стонали, гавкали. Словом, жили. Он постучал в массивную дверь со старой бронзовой ручкой.
 – Входите!
 За дверью оказалась цветастая занавеска. На мгновение Антону показалось, что он сейчас увидит горницу с русской печкой. Вместо этого взгляд уперся в безвкусную «стенку», старую «Радугу», застеленный такой же, как занавеска, скатертью стол и мускулистого, лупоглазого парня, потягивающего чай из огромной чашки. На нем были только синие тренировочные штаны с белыми лампасами.
 – Здравствуйте. Милиция. – Антон достал удостоверение.
 Хозяин отупело хлопал глазами, не выпуская чашки из рук.
 – А что, милиции пачкать ковер можно?
 Женщину-мышь он сразу не заметил. Она сидела в кресле справа у стены. Ее остренькое лицо подергивалось от возбуждения. Она уже отложила журнал и готова была броситься в атаку. Антон машинально отметил, что у нее нет ни возраста, ни цвета волос, ни черт лица.
 – Если вы власть, то это еще не…
 – Умолкни. – Хозяин поставил чашку и поднялся.
 Женщина сразу погасла.
 – Конечно, Коленька, но…
 – Сказал – умолкни! – Он выдвинул из-за стола еще стул. – Садитесь, пожалуйста. Чаю?
 – Спасибо, я недавно пил. – Антон опустился на стул и расстегнул куртку. – Мы можем поговорить наедине?
 Хозяин пожал плечами.
 – Иди пожрать погрей.
 Женщина-мышь без слов скользнула за дверь. Рот кривится, в глазах злоба.
 – Вопрос достаточно серьезный, Николай, – начал Антон, подбирая слова, – он только на первый взгляд кажется мелким.
 Коля махнул рукой.
 – Да понял я. Вы как вошли – все понял. Виноват, не со зла, пьяные были мы. Вот и толкнули. Она, кстати, ржавая была, убогонькая такая…
 – Чего? – Антон непонимающе прищурился.
 – Кувалда – говно была, – пояснил Коля. – Всего пузырь за нее и дали. Что же за бутылку теперь под суд?
 Антону показалось, что громила сейчас заплачет. Он помолчал минуту, глядя в сторону и осознавая ситуацию, затем, словно приняв решение, хлопнул себя по колену:
 – Конечно, Коля, кража налицо, но, учитывая твой моральный облик и чистосердечное раскаяние, не буду ломать судьбу. Купите новую кувалду, и баста.
 – Спасибо! – Хозяин просиял. – Я, я же…
 – Знаю: «больше никогда». Верю. Но у меня к тебе другой вопрос. Твой конфликт с соседом может плохо кончиться.
 – Не беспокойтесь, – к Коле вернулась уверенность, – это я разберусь. У меня этот старый зоновский пердун шелковым ходить будет. Я ему объясню…
 – Подожди, – Антон смотрел на туповатого Колю как на ребенка, – ты вообще не кипятись. Старик стопроцентно не прав и это понимает, но ты очень страшно по меркам зоны его оскорбил. Он должен тебе отомстить. Лучше вам помириться. Он извинится за свое поведение. Ты за «пидора». Хлопните по рюмашке, и всем спокойней.
 Коля насупился и помотал головой.
 – Не буду я перед ним извиняться и пить с ним не буду. Пидор он зоновский и есть. У меня отец пахал всю жизнь. Я работаю. А он по тюрьмам прохлаждался. Комнату за собой сохранил. Я за эту комнату… Что он может? Алкаш старый. Я…
 – Он убьет тебя. – Антон раздраженно схватил его за руку. – Я тебе не предлагаю с ним дружить. Я предлагаю наладить отношения для твоей же безопасности…
 – Сказал – не буду. – Коля освободил руку. – Убьет? А вы на что? Охраняйте. А то только можете нищих работяг за вонючие кувалды прищучивать. А зечье пусть жирует? Его вы защищаете.
 Голос Коли окреп и звенел базарной революционной убежденностью. В дверь просунулась остренькая мордочка.
 Антон встал. Даже раздражение исчезло. Молча повернулся и пошел к дверям.
 – Стойте! – Коля шарил в серванте. В руке мелькнули «пятихатки». – Сколько с меня за закрытие дела по кувалде? Я зарабатываю, я плачу. – Он явно себе нравился.
 – Тонну баксов, кретин гребаный. – Антон беззлобно оттолкнул с прохода взвизгнувшую «крыску» и зашагал по полутемному коридору в ореоле уже знакомых звуков коммунального существования. Бухарин ждал в темном углу у самой входной двери:
 – Ну как, Владимирыч? Извинится?
 Антон приоткрыл тяжелую створку и вдохнул тяжелую осеннюю сырость лестницы:
 – Обязательно извинится, Алексей Васильевич. Только подумает чуть-чуть.
 – Скорей бы, – сокрушенно покачал головой старик, – а то я долго-то тянуть с обраткой-то правов не имею…
 Антон прикрыл дверь и зашагал вниз по лестнице.
 По Восстания устало ползли мокрые трамваи. Холодный ветер запускал зябкие пальцы во все щели. В выстуженном, пыльном помещении опорного пункта старший участковый Валя Красовский, подперев рукой щеку, с неописуемым интересом внимал рассказу психопатичной особи неопределенного возраста и пола.
 – …свои сатанинские знаки они рисуют человечьей кровушкой и только в ночи, когда…
 Антон вздохнул. Полку психов, крутящихся вокруг костела на Ковенском, прибыло.
 – Валь, пошептаться минутку.
 Красовский кивнул.
 – Подождите на стульчике в коридоре.
 Особь кивнула и ретировалась.
 – Ты еще не двинулся умом?
 – Почти, хотя польза есть. В сердце сатанизма нашего района – квартире бабы Нюры – торгуют спиртом. А ты чего такой взъерошенный?
 Антон осторожно опустился на скрипящий стулинвалид и достал из пачки «беломорину».
 – Бухарин, OOP с Восстания, с соседом поругался. Сосед его пидором назвал. У Бухарина полжизни засижено. Обещает соседа завалить. Я поговорил. Тот извиняться ни в какую.
 Красовский почесал пальцем переносицу.
 – «Предупрежденку» надо делать. Ты не брал с них расписки: дескать предупреждены о недопустимости и тэ дэ?
 – Не догадался, – пожал плечами Антон. – Да и не поможет.
 – Поможет – не поможет, а задница прикрыта. – Валя взял из рук Антона папиросу и прикурил от нее. – Я вечерком зайду сделаю, заодно попробую побеседовать.
 Антон поднялся.
 – Не забудь, а.
 – Не волнуйся, сказал – попробую.
 В коридоре нетерпеливо ерзала на стуле особь. На дворе хлестал с удвоенной силой дождь. Ветер резко сек ледяными каплями лицо и руки. Ботинки немедленно наполнились водой. Подняв воротник, Антон брел по Маяковской, наталкиваясь на уткнувших взгляд в асфальт и выставивших перед собой зонты прохожих. Урча, как поросята, рассекали грязь автомобили. За витринными стеклами бутиков словно в аквариумах скучали холеные длинноногие продавщицы. Серое небо создавало ощущение вечера, наступившего в час дня.
 Охранник был близнецом вчерашнего. Такое же розовое лицо, такая же тумбообразная фигура, такой же невидящий взгляд.
 – К Лебедеву?
 – Разумеется.
 – Вам в ше…
 – Знаю.
 Алексей Степанович улыбался широко и приветливо. От его вчерашней раздражительности не осталось и следа.
 – Все готово, Антон Владимирович. Хотя вы пришли рановато.
 – Работа такая.
 – Да уж знаю. – Алексей Степанович что-то коротко бросил в телефонную трубку. – Сейчас принесут. Может, пока по рюмочке? За взаимодействие.
 Не дожидаясь ответа, он открыл шкаф и извлек на свет бутылку водки и тарелку с тремя бутербродами. Антон машинально отметил, что водка дешевая, ларечная, а ветчина на хлебе потемневшая и обветрившаяся. Пить не хотелось. Отказываться было неудобно и недальновидно. Он просто молчал.
 – Я вас как профессионал понимаю. – Рюмок у Алексея Степановича почему-то не нашлось, и он булькнул водку в до боли обрыдшие граненые стаканы. – Информацию всегда хочется получить быстрее. Информация основа работы. Самый дорогой товар. Давно работаете?
 – Давно.
 – Ну, за профессионалов.
 «Паленая» водка колом стала в горле.
 Алексей Степанович привычным движением занюхал бутербродом и положил его обратно. Антон отломил кусочек черствого хлеба с увядшей ветчиной. Снова забулькало в стаканах.
 – Спасибо, я больше не буду.
 – По последней. – Алексей Степанович внимательно посмотрел на Антона поверх стакана. – Извините за нескромный вопрос, Антон Владимирович, сколько вы получаете?
 – Восемьдесят баксов в месяц.
 – Это, по-вашему, справедливо?
 – Вы из фонда защиты неимущих сотрудников милиции?
 – Почти, – Алексей Степанович ухмыльнулся, – за взаимопомощь!
 Не дожидаясь ответа, он выпил.
 – Антон Владимирович, давайте начистоту! Редкий сотрудник милиции в наше время не имеет приработка. Жизнь диктует такие условия. У меня к вам предложение. Подождите, не возражайте! Я не требую разглашения служебных секретов или «отмазывания» закоренелых преступников. Только консультации, определенную информацию о наших клиентах и контрагентах. Никакого криминала, никакого предательства и, скажем, триста долларов в месяц, независимо от загрузки.
 В дверь тихонько постучали. Безликая светловолосая девушка в белой блузке и черной юбке положила на стол несколько листов бумаги.
 – Все готово. Это…
 – Знаю, – кивнул Алексей Степанович, с явным нетерпением ожидая, когда она выскользнет за дверь.
 – Мой ответ? – Антон продолжал крутить в пальцах наполненный стакан.
 – Да. – Лебедев подвинул к нему стопку листов. – Распишитесь на втором экземпляре сопроводительной.
 Несколько секунд оба молчали. Антон расписался. Алексей Степанович аккуратно завинтил пробку на бутылке и встал.
 – Видимо, я правильно понимаю ваше молчание, Антон Владимирович. Скажите, какие сложности? Что мешает?
 Антон свернул листы трубочкой, засунул их во внутренний карман куртки.
 – Спасибо за помощь. – Он сделал шаг к двери и обернулся. – Сложность в том, что придется менять окраску.
 – Что за чушь! – Лебедев вскочил и замахал руками. – Я же говорю, что не требую предательства интересов…
 – Вы действительно все понимаете правильно, Алексей Степанович. – Антон неожиданно улыбнулся. – Только я говорю о том, что пришлось бы сменить окраску стен в коридоре. Не переношу белого цвета.
 Идущий стеной дождь и резвящийся ветер загнали в укрытие даже обладателей зонтиков. Под козырьком у выхода толпились безликие девушки в серебристых плащах и белых блузках. Он вздохнул и двинулся в отдел, слушая, как противно чавкают промокшие ботинки.


* * *

 Глянцевые прямоугольники билетов мистическим образом притягивали взгляд. Сидя на заднем сиденье шуршащего по Пулковской трассе такси, Цыбин снова и снова извлекал их из кармана и гладил подушечкой большого пальца блестящую поверхность. Он думал, что это глупо, что это непрофессионально, что это признак подступающей старости, что это показатель жуткой усталости и что скоро все это не будет иметь никакого значения, потому что все кончится. Он думал обо всем этом и понимал, что не верит. Хочет поверить, но не может. Что-то подсказывало ему, что все это не может кончиться, а если кончится, то не так, а если не так, то скоро. Обрывки мыслей метались в голове. Палец продолжал наглаживать яркую картонку. Замызганное такси летело сквозь дождь.


* * *

 Рефлектор накрылся окончательно и бесповоротно. Тщетные попытки вернуть его к жизни путем дерганья провода и ударов по корпусу успеха не имели. Антон вздохнул и с сожалением сунул ноги обратно в сырые напрочь ботинки. В кабинете было как на болоте. Капельки влаги пузырились на стенах. Он завязал шнурки и выбрался в коридор. В отделе было пусто, только за дверью Сергеева раздавались какие-то звуки. Антон уже собрался постучать, но различил приглушенные стоны и прерывистое дыхание. Сергеев постоянно использовал рабочее место для плотских утех, таская туда большей частью на «субботник» местных жриц любви. Антон отошел от двери и вернулся в свой «склеп», решив, что обогреватель возьмет у Полянского, когда тот придет. На всякий случай он потрогал вечно холодную батарею, воткнул в розетку чайник и закурил согревающую папиросу. Ответ из сотовой компании МСЖ был кратким: всего несколько листиков. Звонок на квартиру Солитянского был произведен с радиотелефона, зарегистрированного на некоего господина Овчарова Геннадия Леонидовича. Адрес регистрации на проспекте Стачек. Контактный телефон, похоже, совпадает. Антон посмотрел на календаре «дорогу» и снял телефонную трубку.
 – Девушка, здравствуйте, из «Армавира» беспокоят. Адрес по телефончику, пожалуйста…
 Все совпадало. Антон внимательно изучил распечатку абонентов, с которыми связывался владелец «трубки». Разговоров было совсем немного. Все почти по одной минуте. Видимо, хозяин был или стеснен в средствах, или немногословен. Несколько раз повторялся телефон на Стачек. Сейчас «трубка», видимо, не работала. Последним был тот самый звонок Солитянскому. Папироса погасла и противно пахла жжеными волосами. Антон сцепил руки на затылке и покачался на стуле. Теория оперативно-розыскной деятельности знала много способов разработки господина Овчарова. Практика подсказывала, что здесь, в отделе милиции, у него есть только один вариант. Антон набрал номер квартиры на Стачек.
 – Алло, слушаю вас.
 Приятный пожилой женский голос.
 – Здравствуйте, а Геннадия Леонидовича можно?
 – Здравствуйте, а Гена в ванной комнате. Ему что-нибудь передать?
 – Нет, спасибо. Я перезвоню.
 – Пожалуйста, минут через двадцать.
 – Спасибо.
 – Не стоит благодарности, звоните, пожалуйста.
 Антон положил трубку и неожиданно для себя сделал телефонному аппарату реверанс.
 За стенкой, в кабинете Сергеева, стоны перешли в крики, а дыхание в рычание. Он несколько раз ударил кулаком в стену и вдруг расстроенно подумал, что проявление вежливости в телефонном разговоре вызывает у него иронию и ерничанье, что он совсем отупел от бомжей, наркоманов, гопников, грязи, неустроенности кабинетов, табачного смрада, плохой водки и еды, траханья за стенкой и вечной нервозности. Эта мысль разрядом пронеслась в голове и уступила место осознанию того, что Овчаров дома и надо не звонить, а ехать к нему, что Стачек – это неблизко, что дождь все льет и льет… Дверь приоткрылась, и в кабинет тихонько проскользнула Горелова в огненно-красном свитере, кожаной юбке и с курткой в руках. Она широко улыбнулась, повернула ключ в двери и принялась стаскивать через голову свитер. Антон в оцепенении смотрел на нее, ему казалось, что он бредит. Избавившись от свитера и бросив его вместе с курткой на стул, Горелова ловко сняла белый несвежий лифчик, обнажив маленькие бледные груди, покрывшиеся от холода сетью крупных мурашек. На одной из них ясно виднелся свежий след укуса.
 – Антон Владимирович, мне сразу на стол или сначала «поработать»? – Она недвусмысленно облизала губы.
 Он вышел из ступора, вскочил и, схватив ее шмотки, швырнул в нее:
 – Ты звезданулась, что ли? Голову застудила?
 Горелова испуганно отшатнулась к двери:
 – Я… Я же все, как Сергей Сергеевич сказал… Он научил, как все на мать переложить. Сказал: отработать надо. Я же только в благодарность. Ему за совет, вам за терпение.
 Она быстро подобрала одежду, но одеваться не торопилась.
 – Я с подругами посоветовалась. Они сказали, что если «бабок» нет, то надо идти «давать». Вас не было, и я сначала…
 – Хватит! – Антон открыл дверь. – Одевайся быстро.
 Сергеев сидел за столом и разговаривал по телефону. Увидев Антона, он прикрыл трубку ладонью:
 – Чего тебе? Давай попозже…
 Удар в скулу застал его врасплох. Аппарат полетел со стола. Он врезался затылком в стену. От второго удара он все же сумел частично отклониться, но все равно оказался на полу.
 Антона била крупная дрожь. Глаза заливало бешенством.
 – Ты, сука, что делаешь? Дело, ублюдок, мое из-за члена своего похерил.
 Сергеев поднялся. Он был тяжелее Антона раза в полтора.
 – Я тебя сейчас наизнанку выверну, псих отмороженный, одной кражей больше или меньше, а эта «соска» будет еще месяц нас всех обслуживать. Если ты…
 Антон уже не слышал его. Боль хлынула в голову. Жирное лицо Сергеева плясало в глазах. Он понял, что сейчас бросится вперед и будет рвать, рвать, рвать… Кто-то вошел в кабинет и схватил его за руки, кто-то влез между ним и Сергеевым. Сквозь пелену промелькнуло лицо Полянского, в уши пробивался противный голос, выкрикивающий ругательства. Он прислушался и узнал свой собственный. Кто-то вывел его в коридор. Кто-то держал Сергеева. Кто-то что-то кричал с лестницы.
 «Господи, откуда они все взялись», – подумал он и прикрыл глаза.
 Открыв их, увидел расплывчатое изображение окружающего мира, ощутил холод и понял, что стоит в своем кабинете, прижавшись лбом к оконному стеклу. За спиной скрипнул стул. Полянский невозмутимо грыз спичку. Лицо у него было усталое и невозмутимое.
 – Что произошло, Антон?
 Антон оторвался от окна, молча пригладил волосы, глядя в осколок зеркала, пришпиленный к шкафу, надел куртку, прикурил и взял со стола блокнот. С треснувшего потолка срывались равнодушные холодные капли.
 – Ничего, просто обрыдло все это. Я в адрес, на Стачек.
 На лестнице у окна стояла Горелова и смотрела на шелушащиеся дождевые струи. Он не остановился.
 – Будьте любезны Анну Сергеевну.
 – Секундочку.
 Цыбин смотрел на суету Невского. Сотни людей неслись через дождь, штурмовали троллейбусы, сновали по магазинам, давились гамбургерами. У них была обыкновенная нормальная жизнь. Они знали, что будут делать завтра, где жить, с кем жить и как жить. Он не знал, завидует им или нет. Он знал, что ему будет их всех не хватать. Всего города. Даже такого дождливого и пасмурного. Давно забытые лирические токи души кружили его по центру уже полдня. Было легко и свободно. Он постепенно привыкал к мысли, что все кончилось.
 – Алло.
 – Привет.
 – Привет. Ты где? – Ее голос казался теплым.
 – Недалеко. Я взял билеты. Насовсем.
 Он помолчал. Она тоже.
 – Отпразднуем?
 – Конечно. Я освобожусь через полчаса.
 Он положил трубку. Что-то неприятно подтачивало изнутри. Хотелось больше эмоций с ее стороны.
 Дождь неожиданно ослабел. По воздуху носились терзаемые ветром облака водяной пыли. Он остановился у окна закусочной быстрого питания и прикурил, пряча огонек за отворотом плаща. По другую сторону стекла, в пустом зале, гладкий молодой человек с набриолиненными волосами отчаянно пытался разинуть рот до размеров купленного сэндвича. Цыбин почему-то подумал, что когда раньше здесь была пирожковая «Минутка», то народу всегда было битком, и все давились в погоне за заскорузлыми резко пахнувшими жареными пирожками с мясом. Ветер снова хлестнул холодными струями по лобовым стеклам несущихся к Дворцовой автомобилей. В темной воде покрытой пузырями Мойки ежились от холода разнокалиберные прогулочные катера. На ближайшем огненно-рыжий бородач что-то жестами объяснял группе оживленных японцев, ощерившихся видеокамерами. Цыбин уверенным шагом прошел мимо плотно прикрытых дверей Литературного кафе, проскочил перед узкой «мордой» синей новомодной «вольво» и, замерев на краю тротуара, глубоко вдохнул питерскую ноябрьскую сырость. Плотный поток целеустремленных людей едва не столкнул его под колеса хрипящих автомашин. Он ловко вывернулся и схватился рукой за влажный железный поручень перед витриной кинотеатра «Баррикада». Гладиатор Рассел Кроу подмигнул ему из-за замызганного мутными каплями стекла. Респектабельные кожаные экспонаты «Дома обуви» и кишащие на витрине «Сайгона» CD-диски оцарапали взглядами левый рукав. Поток пешеходного перехода увлек в короткое путешествие по белой зебре, и наконец серая сквозь дождь Дворцовая площадь размытой панорамой раскрылась перед глазами. Минуту он наслаждался блеклостью и унынием окружающего бытия, затем улыбнулся и двинулся в сторону набережной. Под пружинящим мостом несла свое тело своенравная осенняя Нева. Одинокие разрозненные суденышки пытались балансировать на ее свинцовой поверхности. Мокрые здания на стрелке Васильевского героически отражали удары дождя и ветра. Подняв воротник плаща, он с трудом добрался до входа в Ректорский флигель, закурил и прижался спиной к таксофонной будке возле входа. Дождь продолжал поливать неизбалованную солнцем питерскую землю. Он прикрыл глаза и представил себе горы в синей дымке, томное солнце, загорелую кожу Анны и переливающееся в бокале гранатовое вино. Потом он открыл глаза и увидел «заказчика». Того «заказчика». Самого главного. Повелителя московских метелей. Он узнал бы его из сотен, из тысяч, из миллионов. Он его просто узнал. Сразу. За секунду. Раз и навсегда. Хотелось бы навсегда. Какое удивительно вкусное слово – навсегда.
 «Заказчик» вышел из дверей университета, поддерживая правой рукой Анну, а левой пухленькую шатенку в апельсиново-оранжевом тошнотворном пальто. Анна покрутила платиновой головкой и отчаянно замахала ему рукой. Красивое открытое лицо «заказчика» приблизилось. Под языком образовалась пустыня Сахара. Сигарета стала безвкусной. Он протянул вперед руку, автоматически заметив, как напряглись на два шага позади несколько неприметных молодых людей. Профессионалы.
 – Познакомься, – Анна улыбалась широко и безмятежно, – моя университетская подруга Людмила и ее муж Юрий. Они вообще живут в Эстонии…
 Юрий пожал руку крепко и уверенно. Людмила самопроизвольно смахнула языком капельку с верхней губы.
 – Приятно познакомиться.
 – Взаимно.
 – Анна много про вас рассказывала.
 – Надеюсь, хорошего.
 – Исключительно.
 – Слава богу.
 – Мы спешим… у нас новая квартира… например, завтра…
 – С удовольствием… почту за честь…
 – Вы пишете стихи?
 – Балуюсь…
 – До свидания.
 – Всего доброго.
 Телохранители потянулись к черному «крузеру».
 Они перешли дорогу. Цыбин облокотился на парапет набережной и, глядя на беснующиеся серые волны, остервенело щелкал зажигалкой. Анна, не обращая внимания на дождь, достала помаду, зеркальце и подвела губы.
 – Я Людку не видела лет шесть. Мужик ее издатель, там у них, говорят, крутой…
 – Анна! – Цыбин выпрямился и взял ее за руку. Решение плескалось у него в мозгу. Решение билось у него в мозгу. Решение родилось и созрело у него в мозгу. Отступления не было. Он понял все. – Мне надо тебе кое-что рассказать…
 «Густая белая метель бесшумно…»


* * *

 Спертое нутро троллейбуса задушило его почти до смерти. Стиснутый у задней двери Антон отчаянно пытался не вдыхать кисло-чесночный перегар потертого мужичка в болоньевой куртке и приторный аромат дешевой косметики, исходящий от его спутницы. Когда дверь открывалась, он полной грудью вдыхал свежесть дождя и старался задерживать дыхание, как при погружении в воду. Кружилась голова. Плыли обрывки фраз.
 – Соседнему отделу уже давно повысили…
 – Сейчас берем пузырь и ко мне…
 – Думаешь он женится, если оставлю ребенка…
 – Третий магазин, – объявил водитель.
 С неописуемой радостью Антон вывалился под непрерывно моросящий дождь. Дом был «сталинский», мрачный и престижный, о чем свидетельствовали бельма стеклопакетов на фасаде. Он обогнул его с торца и без труда нашел нужную парадную. Искомая дверь была добротной, но деревянной, грубо покрашенной в темно-коричневый цвет.
 – Кто там? – Голос был знаком по телефону.
 – Извините, пожалуйста, а Геннадий дома? – Антон потянулся к карману за ксивой.
 Против ожидания дверь распахнулась. Аккуратная седая женщина в сиреневом вязаном платье, вежливо улыбаясь, пропустила его в квартиру.
 – Геночка, оторвись от занятий, к тебе пришли.
 Прихожая была безукоризненно чистой, обставленной недорого, но со вкусом. Антон подумал, что это заслуга седой улыбчивой женщины.
 – Кто пришел, мама?
 На парне были линялые голубые джинсы и футболка с изображением «битлов». У него была русая борода и длинные, до плеч, волосы. Антон снова полез за ксивой:
 – Здравствуйте, я из уголовного розыска.
 Парень бросил взгляд на дверь комнаты, за которой скрылась мать, и пожал плечами:
 – Проходите.
 Комната была завалена видеокассетами, дисками, книгами на английском языке и разнообразными журналами. На письменном столе стоял старенький компьютер, на стойке два видеомагнитофона и лазерный проигрыватель. Хозяин выудил откуда-то стул с высокой спинкой, а сам уселся по-турецки прямо на ковер.
 – Чем заинтересовал уголовный розыск?
 Антон сел и расстегнул куртку. Здесь снова стало душно.
 – Ваша мама опрометчиво пускает в квартиру незнакомых, – сказал он, – опасно это.
 Хозяин внимательно посмотрел на него снизу вверх. Глаза у него были голубые-голубые и очень усталые.
 – У нее устойчивое заблуждение, что вежливые люди не могут быть злодеями. Вы пришли поговорить со мной о безопасности?
 – Нет, может, даже наоборот. Геннадий, у вас есть мобильный телефон?
 – Был, а что?
 – А где он сейчас?
 – Нигде, – хозяин снова пожал плечами, – валяется в столе. Деньги кончились.
 Спокойствие его было абсолютно естественным.
 – Скажите, Геннадий, а вы его давали кому-нибудь пользоваться?
 Антон чувствовал, как в жаркой атмосфере комнаты намокает под курткой рубашка.
 – Кому я его мог давать? На нем больше десяти «баксов» не было никогда. Купил сдуру по случаю.
 – Вам этот номер знаком? – Антон протянул выписанный на бумажку домашний телефон Солитянского.
 – Нет, а чей это?
 – Солитянский Иннокентий.
 Геннадий впервые улыбнулся:
 – Такое сочетание я бы запомнил. Я что, ему звонил?
 – Да, – Антон понял, что ходить вокруг бесполезно, – в последний раз, когда пользовались аппаратом.
 Геннадий в очередной раз дернул плечами. Видно, это был его «фирменный» жест.
 – А он что говорит?
 – Кто?
 – Ну этот… Иннокентий.
 – Ничего. Он убит.
 – Радостно. – Геннадий погладил бороду. В лице его ничего не изменилось. – Когда я ему звонил?
 Антон сказал.
 – Последний звонок, – снова уточнил он, усмехнувшись двусмысленности фразы. – Потом, видимо, вас отключили.
 – Последний? – продолжал морщить лоб Геннадий, и вдруг лицо его просияло. – Так это же Анька!
 – Кто? – Антон почувствовал, как засосало под ложечкой. Мышцы знакомо напряглись. Тупо заныла голова.
 – Лисянская Анька! – Геннадий явно рад был вспомнить. – Моя однокурсница по филфаку. У нас встреча была, курса. На даче во Всеволожске. Телефона там нет. Она попросила, сказала: «Позарез надо». Я надеялся ее к себе затащить, – он разговорился, – дал ей звякнуть. Но обломился: за ней мужик приехал. Крутой такой. Я потом хотел матери позвонить, а телефон – привет.
 Голова ныла все сильней. Антону стало холодно, до озноба.
 – Как мужик выглядел, Гена?
 – Фактурный такой, высокий. Я уже «на кочерге» был.
 Антон шумно вздохнул.
 – Телефон Анны у вас есть?
 – Конечно. – Гена встал и, порывшись в ящике стола, достал растрепанную записную книжку. – Вот!
 Антон поднялся. Его продолжало слегка потряхивать.
 – Спасибо за помощь.
 – Не за что, а что Анька-то натворила?
 – Ничего, просто проверяем знакомых погибшего. – Антон подошел к дверям и остановился. – А у вас нет ее фотографии?
 – Фотки? – Геннадий снова полез в недра письменного стола. – О, как раз с последнего сабантуя.
 Он протянул глянцевый прямоугольник и мотнул головой.
 – Кстати, на заднем плане мужик ее.
 – Что?
 Антон дрожащей рукой взял фотографию. Дико и пронзительно ныла голова. Из-за спин двух улыбающихся женщин на него смотрел Худой.


* * *

 Цыбин стоял у раскрытого настежь окна кухни и непрерывно смотрел на вертикально падающие в свете уличного фонаря сверкающие струи. Он не чувствовал запаха сжимаемой в пальцах сигарки. Его не проняла ноябрьская слякоть. Казалось, все ощущения умерли. Как тогда. Когда он думал, что убил. Убил ребенка. Убил. Уже убил. Он знал, что уже снова убил. Еще несколько часов назад на набережной, когда все понял. Еще по пути сюда, когда все придумал. Еще несколько лет назад, когда рассказал ей все. Сигарка догорела до пальцев. Он вздрогнул и огненная точка прочертила черное пространство до земли. Усилием воли сбросил скользящее по телу оцепенение. Еще день назад этот вопрос не вызывал у него таких терзаний. Он слишком поверил, что все. Слишком убедил себя. Было тихо. Дождь колотил по осенней грязи.
 В комнате мягко горел «ночник». Анна, забравшись с ногами в кресло, гладила пальчиками фужер с коньяком. В телевизоре мелькали люди и трещали выстрелы. Он присел на подлокотник и погладил ее по голове:
 – Что показывают?
 – «Прирожденные убийцы», – она поежилась, – мерзость какая.
 Он повернул к себе ее голову и посмотрел в глаза:
 – Если ты не хочешь, то…
 Она поставила коньяк на пол и обвила его шею руками:
 – Глупенький, да за то, что ты пережил, я весь этот город взорву.
 – Но все-таки твоя подруга. – Он уклонился от ее зовущих губ.
 Ее взгляд неожиданно стал жестким. Она неприятно усмехнулась:
 – Подруга? Никогда не любила эту самодовольную суку.
 Он позволил ее губам найти свои, притянул ее к себе и, уже переводя дух, чмокнул в ухо.
 – Так ты точно ничего им про меня не рассказывала?
 – Какой ты душный. – Она отстранилась. – Ничего, кроме того, что мой мужчина пишет стихи. А так даже имени не сказала. Впрочем, какая разница? Послезавтра мы будем другими и далеко.
 – На всякий случай. – Его рука скользнула ей под свитер, он подхватил ее под теплые колени, рывком поднял и перенес на кровать. Если бы кто-нибудь спросил его, что он сейчас чувствует – он бы ответил, что так начинается дорога в ад.


* * *

 – Не хрен стучать! Я что, должна за свои копейки до ночи вас всех ждать?! Завтра приходи, пропьешь позже!
 Краснорожая кассир Валентина с треском захлопнула дверь. Победное настроение Антона враз улетучилось. Он повернулся и, чувствуя себя оплеванным с ног до головы, побрел в сторону лестницы. Было пятнадцать минут седьмого. Какие-то неизвестные люди толпились в коридоре, считали деньги, обменивались мнениями о размере зарплаты. Антон давно заметил, что в день получки у кассы РУВД появляется множество лиц, которых он в другие дни никогда не видит: тучные мужчины в хороших костюмах, тетки с полными авоськами, девицы с внешностью моделей. Все они быстро занимают очередь к окошку. Не успевают обычно опера и следователи.
 В отделе было абсолютно пусто. Антон удивился, что «сходка» кончилась так быстро. Видимо, в честь получки. Он заглянул в кабинет, бросил фотографию в сейф, вытер скопившуюся на полу и подоконнике воду и, закурив, послушал, как упорно бьет в стекло дождь. Нужно было искать кого-то из своих – занять до завтра на отдачу долгов в «Василисе» и покупку какой-нибудь еды в дом. Справедливо рассудив, что именно с «Василисы» и стоит начинать поиск, он сбежал вниз по лестнице и тормознулся возле окна в дежурку. Костя Новоселец ковырялся в книгах учета, в ответ на стук улыбнулся и помахал рукой.
 – Вы по поводу «прав человека»?
 – Ага, особенно права на получение зарплаты.
 – Не успел?
 – Не-а.
 – Аналогично. Здесь днем такой дурдом был.
 – Не сомневаюсь. Моих не видел?
 Костя оторвался от книг.
 – Так на «мокрухе» все. Бухарина, ООРа с Восстания, знаешь? Соседу по коммуналке нож в брюхо засадил. В присутствии всех жильцов. Тот его обозвал как-то. Все там. Поедешь? Я как раз криминалиста отправляю.
 Антон молча покачал головой. На душе было, как в выгребной яме. Пинком он отворил дверь и вышел под проливной дождь. Быстро темнело.


* * *

 Утро было серым и мокрым. Как сотни предыдущих. Как ни одно последующее. Цыбин не чувствовал этого. Он это знал. Лежа в одинокой постели, сохранившей теплый след ее тела, он смотрел на мечущиеся за окном голые ветки деревьев и думал о том, каким будет это время завтра. Он знал, что не передумает, что все делает правильно, что от слабых звеньев надо избавляться, но не мог представить себе завтрашнее утро. Это раздражало и пугало его. Он даже не думал о мести. Первый раз за столько лет. Когда она была так близка. Он снова заставил прокрутить себя все возможные варианты и понял, что в случае сегодняшней удачи его «посчитают» через Анну. Вернее, «посчитают» ее, а дальше дело техники.
 Милиция, конечно, там его не достанет, а вот сторона «заказчика» – без проблем. Он заставил себя вспомнить лицо Анны, когда она впадала в истерики, ее опасную злость после случая с девочкой. Помогло. Вернулась спасительная формула:
 «У меня не было другого выхода».
 «Не было другого выхода»
 «Не было другого…»
 «Не было…»
 Бритье освежило его. Он тщательно умылся. Пройдя в кухню, достал из холодильника яйца и сыр, приготовил омлет и, не торопясь, позавтракал. Затем налил красно-черного чая и, закурив, подошел к окну. Безнадежно хмурое небо. Грязные унылые пятиэтажки. Дождь. Дождь. Дождь. Телефонный звонок вспорол вязкую тишину комнаты, когда заканчивалась третья сигарка.
 – Да?
 – Привет, – голос Анны был как всегда ровным, – ты позавтракал?
 – Да.
 – Мы приглашены на шесть. Заедешь за мной?
 – Конечно.
 Он положил трубку, аккуратно затушил сигарку, вздохнул и принялся за работу. Методично, по часовой стрелке, осмотрел всю квартиру. Особое внимание уделил записям и фотографиям. Не найдя ничего для себя опасного, сунул в карман проспект отеля в Риге, где они останавливались год назад. В ванной собрал все свои принадлежности, снял постельное белье, на котором только что спал, все упаковал в большой пакет. Перекурив, влажной тряпкой протер всю квартиру, включая самые труднодоступные места. В последнюю очередь собрал окурки. Оделся, постоял секунду в дверях, словно пытаясь сохранить в памяти ставшее близким жилье, вышел на лестницу и тихо захлопнул дверь. На улице холодный ветер подхватил его и погнал в окружении дождевых капель. Возле помойных баков натужно кряхтела «мусоровозка». Проходя, он бросил пакет в ее вонючее чрево.
 Таксист попался молчаливый и резкий. Машину кидало из стороны в сторону. Мелькали ежащиеся под дождем знакомые кварталы. Автомобили нервно брызгали друг на друга грязью из-под колес. Сипло переругивались из-за запотевших стекол водители.
 Дома, на Волковке, он выбрал черный английский костюм, белую шелковую рубашку и темно-синий с белой короной галстук. Время томительно отстукивало час за часом. Одевшись, он неподвижно сидел в кресле под гитарные переборы Пако де Люсия. Смеркалось. Неумолимо шелестел дождь. Ровно в шестнадцать тридцать он поднялся, надел светлый плащ, шляпу и вышел на улицу. Взмах руки – и город снова ощущался блестящей аппликацией за залитым дождем лобовым стеклом. Нева казалась иссиня-черной. Холодные волны штурмовали Стрелку Васильевского с бешеной яростью. Он остановился у самого парапета, подставляя лицо ветру. Мелькнула мысль, что еще не поздно все переиграть, изменить, прекра…
 – Чего замечтался? Пошли, опоздаем.
 Он не слышал, как она подошла.
 – Не торопись, – он даже замялся, – успеем.
 По пустынной набережной приближался желтый огонек такси.


* * *

 Губы у Ольги были мягкие и удивительно нежные. Он вынырнул из глубин сна и увидел ее огромные глаза.
 – Пора вставать, Антоша. Опоздаешь на работу.
 Постель тянула в теплое нутро. Нега сна сладко ломила спину. Он снова заставил себя открыть глаза и вспомнил про фотографию. Засосало под ложечкой. Азарт прогнал последние остатки сна. Рывком он поднялся с постели, чмокнул пискнувшую Ольгу и, подойдя к окну, раскрыл форточку. Влажная утренняя темнота хлынула в комнату, охолонув горячее после сна тело. Он глубоко вдохнул частичку ноябрьского дождя и улыбнулся. Настроение раскручивалось по спирали вверх. Тонюсенькие иголочки покалывали в спине. Подошла Ольга.
 – Отойди, простудишься. Завтрак греть?
 Он кивнул и, не оборачиваясь, погладил ее по голове. Небо за окном начинало светлеть.
 На автобусной остановке дождь загнал всех под крышу. Антон не сунулся в спрессованное, шумно дышащее скопление тел, а пристроив Ольгу с Пашкой под самым краем козырька, поднял воротник куртки и натянул поглубже шапку. Ехали на задней площадке, где чудом удалось протиснуться к окну. Пашка, встав на цыпочки, что-то рисовал на запотевшем стекле. Ольга задавала вопросы, которых он не слышал и на которые отвечал наугад. Судя по ее кивкам, ответы были правильные. Не доезжая двух остановок до метро, она подхватила Пашку и, поцеловав Антона в щеку, протиснулась к выходу. Глядя им вслед, он подумал, что до садика еще пятнадцать минут хода, что зонтик у нее сломан, что фото Худого – это еще не сам Худой, и что организовать наружное наблюдение за Лисянской будет крайне сложно.
 Метро всегда отличалось от автобуса теплом, запахом и мыслями. Прижатый к заблокированным дверям, вдыхая запах кожзаменителя, он думал, что рано паниковать, что наблюдение может вообще не понадобиться, что надо наведаться к Лисянской и провести разведку.
 У «Чернышевской» он купил папирос и закурил. Первая затяжка отозвалась легким головокружением в голове. Стало совсем светло. Дождь усилился. Ветер гнул его к земле под всякими немыслимыми углами. Блестел асфальт. Покачивались словно выставленные на конкурс зонты.
 В дежурке было еще тихо. Шла пересменка. На этаже опера тянулись на «сходку». Быстро пожав всем руки, Антон просочился на свое место и уставился в серое окно. Вышегородский долго распекал личный состав за лень, пьянство и тупость. Обещал наказать за прогул Ледогорова и Бенереску. Цитировал «литературные перлы» из отказника Громова. Антона он не коснулся вообще, даже когда выяснял планы на рабочий день. Видимо, выжидал после вчерашнего разговора. В конце Артур дал указание дежурному составить приказ на премию за задержание с поличным за убийство особо опасного рецидивиста Бухарина. В кассе никого не было. Антон быстро получил зарплату и, выйдя на улицу, повернул в сторону «Василисы». Все, разумеется, уже были здесь. Бенереску с пивом, Ледогоров с «соткой», Полянский с кофе. Ксения широко улыбнулась из-за стойки:
 – Как ты? Чего вчера не был?
 – Не успел «пособие» получить.
 – Ерунда! Пришел бы так. Можно подумать…
 – Домой торопился. Сколько я должен?
 Она уткнулась в тетрадь и нашла его фамилию.
 – Приплюсуй еще большой кофе.
 У Ледогорова глаза были красные с «мешками». От него исходил застарелый запах перегара.
 – Какие будут предложения? – спросил он.
 Даже Бенереску покачал головой.
 – Достаточно.
 – Кому как.
 – Люди вызваны.
 – Плюнь ты…
 Антон, прикрыв глаза, прихлебывал горячий горький напиток. В голове складывалась цепочка мероприятий: позвонить Свистунову – пусть «прокинет» Лисянскую по учетам, связаться с Максаковым по поводу «наружки», съездить «понюхать» возле ее дома. Последний глоток.
 – Я пошел.
 В проходняке его догнал Полянский.
 – Чего такой напряженный?
 – Тема есть.
 – Новая?
 – Старая.
 – Помочь?
 – Может, позже.
 Свистунов ответил почти сразу.
 – Коля, это я.
 – Привет. – Голос у него был какой-то странный.
 – Новости есть?
 – Нет. – Свистунов замялся. – Антон, извини, но я не могу больше тебе помочь. – Сегодня нам зачитали список наших бывших сотрудников, о контактах с которыми мы должны докладывать рапортами руководству. Ты первый.
 – В связи с чем?
 – Ты на содержании у Коли-Кладбищенского. Пятерку баксов в месяц получаешь.
 – Приятно слышать. Ты веришь?
 – Не дури. Но у меня уже неприятности. Мне до пенсии год и восемь.
 – Ладно, спасибо за откровенность.
 – Извини.
 – Пустое. Удачи.
 – Погоди, – Свистунов снова секунду помолчал, – в «базе» есть информация из полиции Таллина, что один из их бизнесменов, «король» полиграфического бизнеса, Юрий Ловчий опасается мести со стороны киллера по кличке Красивая Смерть, который несколько лет назад выполнял его заказ. Причины конфликта неизвестны. Это все.
 – Спасибо. – Антон записал информацию. – Коля?
 – А?
 – Вали ты оттуда.
 Свистунов вздохнул и повесил трубку.
 Антон с минуту слушал песню дождя за окном, пытаясь разобраться в своих ощущениях по отношению к бывшей «конторе». Ненависти, ярости, обиды не было. Прошли. Остались презрение и усталость.
 Он набрал телефонный номер Максакова:
 – Здорово.
 – Салют.
 – Есть предложение раскрыть «четверник» на Фонтанке.
 – Принимается.
 – У тебя есть возможность выбить «ноги»?
 – Попробуем. Объясни тему.
 – Не по телефону.
 – Ты на месте?
 – Да.
 – Лечу.
 Худой тревожно смотрел с лежащей на столе фотографии.
 – Кофе будешь? – заглянувший Полянский потряс банкой «Нескафе».
 – Полчаса как пили.
 – Целых полчаса!
 – Я не могу так часто.
 – Ну и зря. – Полянский присел. – Тогда покурим.
 – Ты ж не куришь?
 – Смотря что.
 На свет появилась толстая сигара. Полянский ловко откусил кончик и, взяв со стола зажигалку, утонул в клубах дыма. Кабинет наполнился сладко-терпким запахом.
 – Кубинская. Всегда мечтал туда попасть.
 – Зачем?
 – Не знаю.
 – Вы чего? Травой пыхаете? – По лицу Ледогорова было видно, что утренней «полташкой» дело не ограничилось.
 – Плюшками балуемся! – сегодня Антона раздражала «тусовка» у него в кабинете.
 – А это что за телки? – Ледогоров схватил со стола фотографию. – Симпатичные «кошечки».
 – Положи, блин! – Антон начал заводиться. – Это по делу.
 – По-жа-а-а-луйста! – Ледогоров скуксился как обиженный ребенок. – Могу вообще выйти.
 – Сделай одолжение!
 Ледогоров шагнул к двери и, распахнув ее, остановился.
 – А мужика этого я знаю, – неожиданно сообщил он и, обернувшись, снова взял фото в руки. – Точно знаю.
 – Откуда? – Антон привстал. – Откуда, Саня?
 – На кладбище видел. У него рядом с батей моим кто-то похоронен. А потом здесь, на Ковенском. Он из костела выходил. У меня фотопамять.
 – Привет, мужики. – В дверях стоял Максаков.


* * *

 Участок кладбища был небольшой, ухоженный, полностью засыпанный листьями. Холодный ветер терзал кресты и бил дождевыми струями по могильным плитам. Максаков прижимал шляпу рукой. Ледогоров выплюнул окурок и огляделся.
 – Точно здесь, но точнее не могу сказать. От какой могилы он отошел, не помню. Я уже «хороший» был.
 Полянский достал блокнот и начал старательно переписывать надписи с могил, указанных Ледогоровым. Антон быстро пересчитал их. Оказалось восемь.
 – Восемь – это немало, – словно в ответ его мыслям задумчиво сказал Максаков.
 Антон кивнул, ежась от мокрого ветра. Старые кладбищенские березы несколько смягчали его силу, но все равно сырость доставала до костей.
 – Мы даже не знаем, кто он им: сват, брат, друг и так далее.
 – Верно. – Максаков чертыхнувшись снял шляпу. – Долго еще, Серега?
 – Все! – Полянский закрыл блокнот. – Смываемся, пока не промокли до трусов.
 Они брели вчетвером по пустынной в середине дня аллее, аккуратно обходя лужи и молча глядя, как облетают с деревьев вконец опоздавшие листья. Ярко-синим пятном маячила за оградой «копейка» Максакова. Втиснувшись в нее, все закурили. Максаков резко развернулся и погнал в сторону Охтинского моста.
 – Поехали обедать на хлебокомбинат, – предложил он.
 – Лучше в «Василису», – возразил Ледогоров, – там водка есть.
 Его никто не поддержал. На проходной встретили «убойщиков» Андронова и Гималаева. Народу было немного. Обед на комбинате уже заканчивался. Свежепротертый кафельный пол столовой блестел. Из окна раздачи валил пар. Круглые женщины в белых косынках суетились вокруг огромных алюминиевых кастрюль. На стенах пестрели лозунги и плакаты. «Хлеба к обеду в меру бери…» Время остановилось лет пятнадцать назад. Во всем, кроме цен.
 – Ну что, сейчас в костел? – Антон проглотил ложку борща и ойкнул. – Черт! Горячо.
 – Дуть надо, – улыбнулся Максаков. – Я в смысле про суп. А в костел?.. Стоит ли всем кагалом? Церковь – дело тонкое.
 – Давай вдвоем сходим. – Антон отломил кусочек хлеба и снова взялся за ложку. Горячий борщ приятно распространялся внутри.
 – Лучше католика с тобой послать.
 – Кого?
 – Католика. У меня в отделе один есть. Говорит, что настоящий.
 Максаков обернулся.
 – Стас! – окликнул он сосредоточенно ковыряющего котлету Андронова. – Пойдешь к братьям по вере общаться?
 – Легко. А куда? Когда? – выражение лица у Андронова было, как всегда, безмятежным, и лишь в глазах прыгали искорки насмешки над всем окружающим миром.
 – Сейчас. В костел. Я объясню. – Максаков снова повернулся к Антону. – А мы пока у нас в отделе «покрутим» всех восьмерых покойничков по учетам. Вдруг чего.
 – Доесть-то хоть можно? – Андронов наконец насадил резиновую котлету на вилку. – Нас, католиков, голодом морить не по-христиански.
 – Можно, – милостиво разрешил Максаков, приступая ко второму.
 Антон толкнул его в бок.
 – А буддистов у тебя в отделе случайно нет?


* * *

 – У вас в Пединституте все такие? Убежденные католики?
 – Отстань, язычник православный. – Андронов аккуратно приоткрыл массивную деревянную створку. – Просто я исторически образованный человек и могу отличить правильную ветвь…
 – Потом лекцию прочитаешь, иди вперед. Внутри было пусто и почти темно. Свет уже зажженных уличных фонарей едва пробивался через узкие окна. Звуки шагов эхом отражались от свода и стен. Дождь и ветер были почти не слышны.
 – Здравствуйте. Чем могу помочь? – Священник появился неведомо откуда. Лицо в темноте было неразличимо.
 – Здравствуйте. Мы из уголовного розыска. – Антон полез за удостоверением, не представляя, что можно рассмотреть в таком мраке.
 Священник сделал шаг в сторону и протянул руку:
 – Подойдите, пожалуйста, к окну. Свет отключился, а электрика я уже отпустил.
 Он внимательно посмотрел удостоверение в полосе сочившегося через окно света.
 Антон успел разглядеть молодой профиль и вьющиеся волосы.
 – Чем могу помочь? – Священник присел на длинную деревянную скамью и сделал угадываемый в темноте приглашающий жест.
 Ниже уровня окна было совсем как ночью в подвале. Антон поймал себя на ирреальности происходящей беседы.
 – Мы хотели бы поговорить об одном из ваших прихожан… – Андронов замялся, явно не зная, как правильно назвать священника. Видимо, его католическая вера не распространялась так далеко. – Свидетели видели, как с Охтинского кладбища он приезжал к вам.
 Антон достал фотографию. Священник снова встал, чтобы разглядеть ее в свете окна. С полминуты он молчал, затем вернул фото и сел.
 – Да, я знаю его, – спокойно сказал он.
 Антон тихо перевел дух:
 – И кто он?
 – Прихожанин, как вы правильно выразились. Периодически приходит исповедоваться.
 – Святой отец, – наконец выбрал форму обращения Андронов, – мы разыскиваем этого человека за совершение нескольких убийств. Ваша помощь нам крайне необходима. Любая информация о нем – на вес золота.
 Священник не шелохнулся. Несколько секунд висела тишина, нарушаемая только шумом дождя снаружи.
 – Понимаете, – начал он, – все, что я знаю об этом человеке, – это то, что он рассказал мне во время исповеди. Мне очень хотелось бы вам помочь, но сохранение тайны исповеди требует…
 – Постойте, – Антон подался вперед, – вы, наверное, не поняли: этот человек – убийца. Он нарушает самую главную из ваших заповедей – «не убий». Вы как слуга Божий обязаны помочь остановить его. Если это не произойдет, то он убьет снова.
 – Заповеди не мои, – Голос священника звучал терпеливо, но устало. – Они необходимы нам всем. Вы стараетесь обеспечить их соблюдение в миру, а я обязан подумать о заблудших душах. Моя задача, чтобы даже такой черный человек, как этот прихожанин, имел шанс на спасение. Если я не буду соблюдать имеющиеся каноны, то лишу его последней веры, предам то лучшее, что в нем осталось. Повторяю: я желаю вам удачи, готов молиться за вас, но помочь вам не в моих силах.
 – Помолитесь лучше за тех, кого он еще убьет! – Антон встал. Андронов взял его за плечо.
 – Пошли!
 – Помолюсь, – безропотно кивнул священник, – и за них, и за вас, и за своего заблудшего прихожанина, и за его несчастного брата…
 – Кого? – Антон резко развернулся у самых дверей. – Кого?
 – Несчастного брата моего прихожанина, могилу которого он как добропорядочный католик не забывает. Вы же сами говорите, что видели его на кладбище?
 Священника не было видно. Его голос бесстрастно разрезал темноту. Антон шумно выдохнул и спиной отворил входную дверь.
 – Спасибо, святой отец! – почти весело крикнул он. – Спасибо!
 Ветер подхватил их с Андроновым на ступеньках и обрушил на них потоки воды.
 – Всегда рад помочь вам, дети мои, – сказал священник закрывающимся дверям.
 Если бы в костеле не было так темно, можно было бы увидеть, как он улыбается.


* * *

 – Ничего себе погодка. – Антон протер рукавом боковое стекло.
 – Штормовое предупреждение было, – сообщил Максаков, тщетно пытаясь запустить двигатель. – Проклятая сырость.
 Мотор наконец недовольно заурчал и заработал. Машина всхрапнула, застонала и двинулась с места.
 – Сейчас к нам в отдел. – Максаков свернул налево на Восстания. – Посмотрим, что у ребят, отсеем женщин и прокачаем всех по родственным связям.
 – Придется с родственниками беседовать или по паспортным столам гоняться, – отозвался Антон.
 – Или «выборку» в ЦАБе по фамилии и отчеству…
 – Миша, – негромко позвал с заднего сиденья молчащий доселе Андронов, – поехали на кладбище съездим.
 – Зачем? – Максаков затормозил перед светофором напротив «Октябрьского». «Дворники» едва справлялись с потоками воды на лобовом стекле. – Мы там уже были.
 – А я нет. Идея есть.
 Максаков пожал плечами и выехал на Лиговку.
 – Поедем, – полувопросительно, полуутвердительно сказал он Антону. – Малой, в принципе, – талант. Зря просить не станет.
 Антон посмотрел на часы. Было без семнадцати шесть. Время ускорялось со страшной силой, подобно атакующему город ненастью.
 – На сходку опаздываю, – пожаловался он. – Артур докопается.
 – Я прикрою тебя и Полянского.
 Несмотря на сплошную стену дождя и темноту, Максаков выскочил на «встречку» и погнал по 2-й Советской.
 – А Ледогорова?
 – Ну куда же деваться.
 – Темнеет рано. Ты поаккуратнее.
 – Зима через неделю. Не боись, не убьемся.
 – Не хотелось бы.
 Навстречу летели, ослепляя фарами, десятки спешащих автомобилей. Дождь пузырился на их крышах, разлетаясь в свете реклам и фонарей сверкающим калейдоскопом. Возле кладбища было темно. Монотонный шум дождя нарушался воем ветра и кряхтением деревьев.
 – Всю жизнь мечтал: ночь, кладбище. – Максаков вытащил из-под сиденья американский фонарь-дубинку.
 – Это покойников лупить, шеф? – Андронов приплясывал под дождем.
 – Нет, тебя, если не объяснишь, зачем мы сюда ночью приперлись.
 – Какая ночь! Шесть вечера.
 – Давай пошли. Хватит базарить.
 Дождь хлестал как сумасшедший. Деревья гнулись под ударами ветра. Где-то с хрустом ломались ветки. Ноги мгновенно промокли. В воздухе носились мокрые листья.
 – Действительно шторм! – почти в ухо крикнул Максакову Антон. – Деревом бы не пришибло!
 – Андронова убью! – невпопад ответил тот. – На базу приедем, и убью, католика хренова.
 – Где это место?! – Стас обернулся. Струйки воды стекали у него по лицу.
 – Вон! – Антон махнул рукой в сторону восьми крестов на отшибе.
 – Дайте фонарь.
 Антон и Максаков прижались к стволу дерева. Антон безуспешно пытался прикурить. Оба смотрели, как мелькает между дождевыми струями дождя желтое пятно фонаря.
 – Эй! Ветераны! Двигайте сюда!
 Андронов, мокрый насквозь, стоял, направив луч на одну из могил.
 – Вот то, что мы ищем!
 Лицо его было радостно-насмешливым.
 – «Цыбин Ярослав Иванович, 1973–1999», – прочел Максаков. – Но почему именно этот?!
 – Крест! – Андронов скользнул фонарем по черному гранитному кресту. – Крест католический! Нижняя поперечина не косая, как у православных, а параллельна верхней! И хватит меня подкалывать, жалкие ничтожные личности!
 Максаков широко улыбнулся, придерживая шляпу. Антон покачал головой и поднял вверх большой палец.
 – Беру назад все свои слова про педагогов и католиков!
 В воздухе носился запах холодного ноябрьского шторма.


* * *

 Оконные стекла гудели и вздрагивали под ударами ветра.
 – Еще судака?
 Улыбка на безупречно накрашенном лице казалась рисунком.
 – С удовольствием.
 – Рекомендую с винным соусом.
 – Непременно. Благодарю. Вы кулинарная кудесница.
 Цыбин улыбнулся одним ртом.
 Хозяйка благодарно кивнула и поплыла с блюдом вокруг стола. У нее была полноватая талия и кривые ноги, чего не скрывал дорогой серебристый костюм из прозрачного шелка.
 – Людочка, может, покажешь поэту библиотеку?!
 Хозяин – крепкий, спортивный, одетый в черную свободную рубашку и кремовые брюки – удобно восседал на кожаном диване, незаметно, но уверенно поглаживая под столом загорелое колено Анны. Демонстрация библиотеки явно входила в его текущие планы. Цыбин с трудом оторвался от ее манящего лица в обрамлении платиновых волос, скользнул взглядом по благородной линии рук и плеч, подчеркнутых ярко-алым платьем, и, подавив стылое, могильное нытье под сердцем, встал.
 – С удовольствием посмотрю. Надеюсь, там продукция только ваших издательств?
 Анна тревожно стрельнула глазами в его сторону, он успокоил ее одним взглядом, и она снова мечтательно уставилась в потолок.
 – Прошу! – Людмила не скрывала своей радости от роли гида.
 Цыбин снова машинально пробежал в голове все комнаты. Из пяти он уже побывал в четырех. Желание хозяев похвастаться интерьером еще в первые полчаса визита продемонстрировало ему всю квартиру. Всю, кроме одной комнаты в дальнем конце коридора. Она беспокоила его. Там могла скрываться охрана. Телохранителей Юрия они не встретили ни на улице, ни на лестнице.
 Может, он отпускал их по приезде домой, а может?..
 – Эти издания Юрий начал собирать еще до нашей совместной жизни.
 Библиотека поражала всем, кроме книг. Массивные стеллажи из дуба, старинные кресла, письменный стол из красного дерева, за который никто никогда не садился. Книг много. В основном новые, ни разу не открытые собрания сочинений. Есть старые фолианты, приобретенные явно для престижа.
 – Потрясающе! – выдохнул он.
 – В этом доме собрано все самое лучшее! – пафосно произнесла Людмила, недвусмысленно кладя ему руку сзади на плечо.
 Он обернулся. Она попыталась его поцеловать. Он в последний момент подставил щеку и изобразил замешательство:
 – Услышат.
 Она, закрыв глаза, искала его губы и качала головой:
 – Н-нет, он занят, они заняты!
 Чем – уточнять не стала.
 «Занятная семейка», – пронеслась издевательская мысль.
 – Может, туда! – Он взял ее за руку и показал на дверь в конце коридора.
 – Нет! Нельзя! – Она снова покачала головой.
 – Еще один любовник?
 Смешок.
 – Маленький семейный секрет!
 В гостиной со звоном разбился бокал.
 – Не сейчас! – услышал Цыбин нарочито громкий шепот Анны. – Я позвоню тебе завтра!
 Она знала, что «завтра» для НЕГО никогда не наступит. Цыбин знал немного больше.
 – Дорогой!
 – Иду!
 Он, извинясь, погладил Людмилу по плечу.
 В гостиной хозяин неловко одергивал рубаху. Анна грациозно соскользнула с дивана и обняла Цыбина за шею.
 – Дорогой, может, ты почитаешь что-нибудь. Я обещала ребятам.
 – Конечно, пора, – поддержал ее хозяин, хотя было видно, что ему хочется совсем другого. – Людочка, иди скорее сюда.
 – Ну раз просите. – Цыбин посмотрел глубокоглубоко Анне в глаза и поцеловал ее крепко-крепко с тем значением, которое знал только он.
 Людмила погасила свет и зажгла свечу. Ветер снаружи завыл, как тоскующий пес.
 – Я вообще-то как испанист стараюсь писать в стиле латинской поэзии, но сегодня хочется прочитать юношеское посвящение любимой в стиле городской романтической лирики.
 Анна улыбнулась. Жестко и зловеще. Хозяин пожирал глазами ее ноги.
 «Как она спокойно ждет того, что должно произойти, – подумал Цыбин. – Потому что не все знает. А если все? Она догадалась и ждет. Сможет ли он…»
 – Просим, просим, – захлопала в ладоши Людмила.
 Цыбин вдохнул.



   Унылое серое небо,
   холодная клетка дождя.
   Меж двух мокрых машин из-под хлеба
   ты целовала меня.
   Это врезалось в память четко,
   словно было еще вчера:
   бесконечная капель чечетка,
   мокрой парадной дыра.



 Хозяин подавил зевок и потянулся к бутылке коньяку. Людмила с глупой, отсутствующей улыбкой прижимала ладони к груди. Анна привычно облизала губы кончиком языка.



   Какой-то смешной прохожий замер, разинув рот.
   На ящиках молча щурился рыжий, облезлый кот.
   Стылое утро тихо подкрадывалось к нам.
   Я глотал дождевые капли, с дыханием твоим пополам.



 Цыбин протянул дамам руки. Они синхронно поднялись с кресел и взялись за них. Тени плясали на потолке в свете свечи.



   И не смея поверить в счастье,
   в эту безумную ночь,
   я благословлял ненастье,
   отсылал все печали прочь.



 Он привлек их к себе и полуобнял за плечи. Людмила возбужденно подрагивала. Анна улыбалась неуловимо и непонятно. Запахи тел и парфюмов смешались.



   Ты дрожала в моих объятьях,
   уткнувшись лицом мне в грудь.
   Я целовал тебя, как распятие
   перед отправлением в дальний путь.



 Круговым движением правой руки себе за спину он мгновенно сломал Людмиле шейные позвонки, одновременно костяшками левой нанеся Анне резкий удар в область сердца. Не дав им упасть, подхватил обеих за талию и бережно опустил на ковер, боковым зрением фиксируя неподвижную фигуру хозяина за столом. Голова Людмилы болталась как тряпичная. Тело Анны вздрогнуло, губы шевельнулись. Непроизвольно он склонился к ней.
 – Браво, Цыбин, – еле слышно прошелестело в воздухе.
 Последний выдох теплым язычком коснулся его лица. Глаза остекленели.
 Подавив поднимающееся от живота и груди горлом в мозг желание крушить, уняв коверкающую пальцы судорогу, загнав в подкорку все эмоции до единой, он распрямился для того, чтобы посмотреть в глаза тому, о встрече с кем не мечтал, но на встречу с кем надеялся бы до гроба. Тому, кто отнял у него сны, тому, кто отнял у него любовь, тому, который должен за все ответить. Он хотел рассказать ему, кто он. Хотел рассказать про московскую метель. Хотел рассказать про женщину, которой пожертвовал, чтобы добраться сюда. Хотел спросить, что он должен теперь с ним сделать? Хотел, очень хотел, но вместо этого бросился вперед, пощупал шею, приподнял веки и молча опустился рядом на диван. Сердечный приступ, вызванный шоком от увиденного минуту назад, был мгновенным. Юрий Ловчий умер, так и не узнав, за что умирает, не испытав страха, не пережив боли. Ушел. Убежал. Скрылся за недостижимыми границами.
 В бокалах на столе плясало пламя свечи. Где-то в соседней комнате звонко и переливчато раздался часовой бой. Цыбин подошел к окну и раскрыл его. Холодный, злой ветер наполнил комнату звуками гремящих железных крыш и шуршания низвергающейся потоками воды. Где-то внизу хлопнула дверь. Зацокали каблучки. Кто-то засмеялся.
 – Не прижимайся!
 – Так я под зонтик…
 – Хитренький какой…
 Несколько минут он курил. Лицо и сорочка стали влажным от дождя. Выбросив окурок, по привычке прислушался к себе. Голова была предельно ясной. Боли, страдания, разочарования – все осталось позади. Он посмотрел на часы. Пять минут девятого. До отлета самолета оставался двадцать один час. Он подумал, что глупо держать себя под контролем почти одиннадцать лет, чтобы позволить эмоциям сгубить себя за сутки. В камине лежали аккуратные, подобранные одно к одному полешки, напиленные на какой-нибудь финской лесопилке. Он разложил их на полу. Принес из библиотеки книг и газет. Открыв бар, откупорил несколько бутылок виски, вылив их содержимое на пол. Затем взял стоящую у камина бутылочку с жидкостью для розжига дров и углей и начал поливать все сверху.
 Первый раз этот звук побеспокоил его, когда он ходил в библиотеку. Второй раз, когда доставал спиртное. Словно кто-то, всхлипывая и покашливая, елозил чем-то липким по начищенному паркету. Бросив бутылочку из-под жидкости, Цыбин прислушался. Звук не исчезал. Он вышел в коридор. Вид закрытой комнаты в конце коридора неприятно кольнул его. Забывать о таких вещах было нельзя при любых обстоятельствах. Мягко и бесшумно он добрался до двери. Звук определенно доносился из-за нее. Теперь к нему добавилось непонятное попискивание. Цыбин полностью расслабил мышцы и взялся за дверную ручку. Неожиданно его осенило. Он улыбнулся и отошел от двери. Там была собака. Собака, запертая перед приходом гостей. «Маленький семейный секрет». В принципе можно было и не открывать, но привычка во всем убеждаться победила. Цыбин прошел на кухню, выбрал широкий «золингеновский» нож и намотал на руку покрывало с одного из диванов. Дверь подалась легко и тихо. Он сделал шаг и остановился на пороге, ожидая нападения.
 Это была детская. Голубые обои с крылатыми слониками, ярко-красный манеж с плюшевым динозавром, мячи, шары, медвежата, машинки… Прямо напротив дверей стояла затейливая импортная кроватка, в которой сидел белоголовый малыш в розовой рубашечке и сосредоточенно сжимал в ручках резинового ежика, издающего самые разнообразные звуки.
 «Ежик резиновый с дырочкой в правом боку…»
 Цыбин опустил руки. Покрывало соскользнуло на пол. Нож глухо стукнулся о паркет. Малыш поднял головку и, увидев его, неожиданно широко улыбнулся, показав три зуба. Было по-прежнему очень тихо. Цыбин подвинул к себе стул и сел. Первая растерянность прошла. Мозг привычно быстро разбирал ситуацию.
 «Детей у Юрия и Людмилы нет: Людмила жаловалась Анне на женские проблемы, Юрий за столом говорил о том, как хочется иметь сына. Оба не из тех, кто предложит услуги няньки друзьям. Впрочем, это не главное. Главное, что с ним делать? Оставить здесь… Но если… Нет. Хватит. Этого даже дьявол не простит…»
 Малыш снова засмеялся и протянул Цыбину ежика. Окно в комнате было плотно закрыто. Снаружи бесновался и бился о стекло ветер. Цыбин встал и взял с подоконника черную кожаную папку, кажущуюся в этой комнате инородным телом.
 «Так… Брошюра детского приюта „Святая Мария”. Дальше… Заявление на усыновление. Понятно… Список необходимых для комиссии документов. Ага… Вот: разрешение взять ребенка на несколько дней в семью. Даже сроки стоят. Медицинские справки. Все. Остальное не важно».
 Он положил папку на пол. Ребенок продолжал тянуть к нему ручки, радостно гукая. Цыбин встал со стула и присел перед кроваткой. Надо было принимать решение. Розовый пальчик уткнулся ему в щеку. Вышивка на рубашонке попалась на глаза. Он на мгновение зажмурился, отгоняя наваждение. «Ярославушка». Ребенок потрогал его за кончик носа. Цыбин резко отпрянул, развернулся, достал из папки брошюру, пролистал и сунул в карман пиджака. Быстрым шагом прошелся по комнатам, нашел большую дорожную сумку, оделся и вернулся в детскую. Искать одежду не стал. Завернул малыша в одеяло и положил на дно сумки. Тот недовольно захныкал. Цыбин выругался и, подавив желание ударить его, сунул в сумку какие-то игрушки. Словно чувствуя исходящую от него угрозу, ребенок испуганно замолк. Ему хотелось верить, что надолго. Несколько кварталов не стоило показываться с ним на руках. Любой дурак запомнит. Хотя когда разберутся, он будет уже далеко. Он чувствовал, что поступает против всех своих правил. Неприятно и тревожно саднило в груди. Аккуратно подняв сумку с живым грузом, Цыбин приоткрыл входную дверь и прислушался. Никого. Дежа вю. Все это уже когда-то было: пустая лестница, мертвая квартира за спиной, вой ветра под крышей. Противно щелкала на площадке перегоревшая лампа дневного света. Оставив сумку у дверей, он вернулся в гостиную, достал из кармана уже обмякшего тела Юрия «Ронсон», высек огонь. Прежде чем бросить зажигалку на пол, наклонился и закрыл большие насмешливые глаза Анны.
 Выйдя на улицу, он постоял несколько минут в арке напротив и, только разглядев за темными стеклами квартиры весело гарцующие языки пламени, пошел прочь проходным двором. Ветер, смеясь, сбивал с ног. Дождь превратился в цунами. Все вокруг стонало, ревело, звенело, трещало и рычало. Людей почти не было. Редкие машины поднимали фонтаны брызг. Ноябрьская буря уверенно шла по вечерним питерским улицам. Приближалась ночь.


* * *

 – Все! Хана! – Максаков упал на водительское сиденье. Его насквозь промокшее пальто обиженно хлюпнуло. – Стартер «по звезде» пошел.
 Антон попытался разглядеть что-нибудь через облепленные темнотой, залитые дождем стекла. Уже почти час, как они заглохли при въезде на Большеохтинский мост.
 В салоне «копейки» было холодно и накурено.
 – Может, дернет кто? – подал голос с заднего сиденья Андронов.
 – Ага, сейчас! В такую погоду хорошо, если кто вообще остановится. – Максаков сунул в рот сигарету. – Ну что? Вперед!
 – А с машиной ничего не случится?
 – Да кому она нужна!
 Снаружи ветер рвал их на части. Вода ручьями стекала с одежды. Только ковбойская шляпа Максакова сохраняла форму. Сквозь сплошную стену воды мелькнул желтый свет фар. Андронов махнул рукой. Натужно заскрипели тормоза. Антон едва не вскрикнул от радости. Передняя дверца желто-синего «уазика» с надписью «Красногвардейское РУВД» приоткрылась.
 – Какого хрена под колеса кидаетесь?!
 – Коллеги! – Андронов никак не мог озябшими пальцами извлечь из кармана ксиву. – Мы с Архитектурного. Подбросьте! Не дайте утонуть.
 – Прыгайте. Мы все равно в ЭКУ наркоту везем.
 На этаже ОРУУ ярко горел свет. Антон еще на лестнице услышал звучный голос Ледогорова.
 «Интересно, кто-нибудь предупредил Вышегородского, что мы не в загуле?» – подумал он.
 Максаков отпер дверь в кабинет и, стянув пальто, запихал его на радиатор отопления. Антон тоже стянул тяжелую от воды кожанку. В дверях показались Полянский и Игорь Гималаев.
 – Как успехи, Миш? – Игорь сел на обшарпанный, но чистый диван. – Я не отпускал никого.
 – Правильно! – Максаков включил чайник. – Юля здесь?
 – Да, отрабатывает покойничков по компьютеру.
 – Дай ей только одного. – Максаков черканул на листке данные Цыбина. – Нам нужен его брат.
 Антон подошел к чайнику и прижал ладони к его стремительно теплеющим бокам.
 – Если установим, то что дальше? По науке: «наружки», «прослушки».
 – Вряд ли, – Максаков достал кружки, – темой занимается главк. Нам ничего не дадут, а информацию заберут и «проторчат». Брать его надо. Ты же допрошен. Опознаешь. Попробую договориться с прокуратурой на «девяностую».
 В кабинет ввалился Ледогоров. Было заметно, что он уже капитально догнался.
 – В-водку будете? У меня есть, – икнул он. – А то заболеете.
 – И умрем. Тащи, – неожиданно сказал Максаков, – чего-то мне не согреться.
 Сто граммов полностью согрели нутро. Антон блаженно закурил, налил себе огромную кружку кипящего чая и отпивал его маленьким глоточками. Максаков крутился в своем кресле на роликах.
 – Сейчас чай допьем, глядишь, и Юлька справится.
 Грязно-белый телефонный аппарат на его столе длинно и настойчиво зазвонил. Дремавший в кресле Андронов мгновенно приоткрыл один глаз. В двери заглянул курящий в коридоре Гималаев. Максаков скривился и осторожно, как ядовитую змею, снял трубку. Все знали, что это аппарат для связи с дежуркой, а значит, ничего хорошего не сулит.
 – Где? – Выражение лица у него стало особенно «радостным». – Еду.
 Воцарилась выжидательная тишина. Максаков поднялся и принялся сдирать с батареи пальто.
 – Три трупа после пожара в хате, – сообщил он. – Пока неясно, криминал или нет.
 – Где? – Повторил его вопрос Гималаев.
 – На «Рубике». Хата навороченная.
 – На Рубинштейна других не бывает. Максаков с мученическим видом влез в мокрое пальто.
 – Где Владимиров?
 – Спит. В машине.
 Он повернулся к Антону:
 – Тоха, установите – ждите меня. Я посмотрю там, и поедем.
 – Разумеется, подождем. Тем более без тебя нам только на метле лететь. Машин-то больше нет.
 – Меньше тоже нет. – Максаков исчез за дверью.
 Андронов зевнул и заерзал в кресле:
 – Когда понадобится мудрый профессиональный совет – разбудите.
 Полянский молча пил чай из огромной фаянсовой кружки. Гималаев прислушался к леденящему стону ветра за окном, покачал головой и снова вышел в коридор. Антон посмотрел на часы: начало десятого. Он пододвинул аппарат.
 – Слушаю. – Ольга говорила шепотом. Видимо, Пашка уже спал.
 – Я задерживаюсь. На сколько, не знаю. Может, на ночь.
 Она вздохнула. Как-то очень по-взрослому. Не как обычно.
 – Приедешь – обед на плите.
 – Спасибо.
 – Летай, пожалуйста, пониже и помедленнее.
 – Что?
 – Шутка. Напутствие жены летчика.
 Он улыбнулся.
 – Обязательно.
 – Врешь.
 – Вру.
 – Пока.
 – Не понимаю, зачем звонить домой и выслушивать сцену дважды, – Полянский допил чай, – сначала по телефону, затем по приходу.
 Антон отодвинул телефон:
 – Если измотать по телефону, то раньше успокоится.
 Рыжеволосая худая компьютерщица Юля Рыбакова вошла в кабинет с пачкой бумаг и улыбнулась Антону. Она пыталась завоевать его расположение еще с празднования последнего Дня милиции. Вошедший следом Гималаев уселся на край стола.
 – Рассказывай, солнце наше.
 Даже Андронов приоткрыл глаз.
 – Не получается пока, ребята, – расстроенно покачала огненно-рыжей копной Юля, – нигде брат «не выскакивает». Совместно по прописке не проходили, автотранспорта нет, по ЦАБу оказалась не такая редкая фамилия. Единственное: Ярослав Цыбин до самой смерти в розыске был. За «мокруху» в области. Инициатор – Гасинец из областного «убойного».
 – Юрка?! – обрадованный Гималаев спрыгнул со стола. – У него память, как компьютер. Наш бывший. Сейчас все узнаем.
 – Я тебе помогла? – Рыбакова присела к Антону на подлокотник кресла. На ней были джинсы и свитер, абсолютно не скрывающие ее худобы и неаппетитности.
 – Очень.
 – У тебя рубашка порвалась. Давай зашью.
 – Жена зашьет.
 – А чего раньше не зашила?
 – Не видела.
 – А чего так плохо смотрит?
 – Алло! Таня? Привет, – Гималаев говорил громко, видимо, на линии была плохая слышимость. – А Юрка дома? Удивительно. Нет, никаких провокаций. Пять минут поговорить. Правда. Спасибо, дорогая.
 – У нас на Ржевке клуб открыли недорогой. Может, сводишь бедную девушку пива попить. – Юля нависла над Антоном.
 – Пиво плохо влияет на наследственность.
 – Мне не грозит. Я предохраняюсь.
 – Какое средство предпочитаешь?
 – Минет.
 Андронов в кресле прыснул. Юля спрыгнула с подлокотника и пошла к дверям.
 – Подумай, может, тебе понравится. Я имею в виду клуб.
 – Трахнет она тебя, Антон, – глубокомысленно высказался Андронов, когда за ней закрылась дверь.
 Антон не ответил. Он внимательно слушал Гималаева.
 – Юр, тебе говорит что-нибудь фамилия Цыбин? Разумеется? Это хорошо. Знаю, что его хлопнули. А брат у него был? Кто? Ботаник? А, в смысле не наш клиент. А данные или адрес не помнишь?
 Когда надо? Вчера. Ну ты же нас знаешь. Слушай, посмотри, пожалуйста, с меня причитается… Жду!
 – Сейчас посмотрит телефончик в старом блокноте, – объяснил он Антону, Полянскому и Андронову, – но, говорит, какой-то филолог. С братом две большие разницы.
 Антон встал и подошел к столу. В голове толчками била пульсирующая кровь. Он пытался унять дрожь в кончиках пальцев.
 – Да?! – Гималаев снова припал к трубке. – Пишу, старый. Спасибо, заезжай, проставимся. Стас, давай, отнеси Юле, пусть «пробьет».
 – Тоже мне, молодого нашли, – недовольный Андронов выбрался из кресла. – Вон пусть любовь ее идет. – Он кивнул на Антона.
 – Он слишком долго ходить будет. По понятным причинам. – Гималаев сунул Стасу в руку бумажку с телефоном. – Давай быстрее.
 В коридоре послышались голоса.
 – Мишка вернулся, – сообщил, выходя, Андронов.
 Максаков и водитель «убойщиков» Сашка Владимиров выглядели, как будто только что выплыли из Финского залива.
 – Кошмар! – Максаков бросил шляпу на стол. – Настоящий шторм. Пожарные сказали, что Петроградку и «Ваську» залило. У вас чего?
 – Через две минуты будет адрес.
 – Хоть десять адресов! – Водитель Владимиров отряхнул кепку от воды. – Пока не пожру, никуда не поеду.
 Он взял чайник и пошел за водой. Максаков пожал плечами:
 – Оперов много, а водитель – один.
 – Чего там на «Рубике»? – поинтересовался Антон.
 – Непонятно, – Максаков тщетно пытался прикурить сырую сигарету, – три покойника, сильно обгорели. До вскрытия никто ничего не скажет. Видимо, пили, но прилично. Там в квартире камин. Может, с ним чего по пьяни учудили.
 Сигарета не прикуривалась. Антон достал Максакову из пачки папиросу.
 – Странно еще: в квартире есть детская, она мало пострадала, а о детях никто никогда не слышал.
 – Может, ждали.
 – Может.
 – Есть адрес, – вклинился подошедший Андронов. – Волковский, 12, 8.
 – А сами кто?
 – «Бизнесюки» из Таллина, полиграфией занимаются, вернее, занимались. – Максаков наконец затянулся и достал блокнот. – Ловчий Юрий Арнович, Ловчая Людмила Борисовна, третий труп не установлен и… Чего ты?
 Антон как во сне достал блокнот и продемонстрировал переписанную слово в слово утреннюю информацию Свистунова.
 – Тебе не кажется, что пора выезжать?
 Максаков оцепенело кивнул и вышел в коридор.
 – Где этот голодающий? Я его до конца жизни на диету посажу.
 Антон вышел следом за ним и подошел к перехваченному решеткой окну. Выл ветер. С черного неба летели вертикально вниз тяжелые серебристые струи.


* * *

 Цыбин сидел в кресле и с неприязнью смотрел, как ребенок копошится с игрушками. Он терпеть не мог детей. Его раздражали тупые бессмысленные улыбки, невразумительные звуки, беспричинное нытье. Он подумал, что абсолютно не представляет, чем его кормить, если тот начнет орать, и снова снял трубку телефона. На этот раз оказалось незанято.
 – Алло, «Благотворительный приют „Святая Мария”».
 Женский голос не выражал особой радости.
 – Здравствуйте! Я брал ребенка перед усыновлением на неделю в семью, но мне завтра срочно уезжать. Я хотел бы…
 – Завтра с одиннадцати подъезжайте.
 – Но я уезжаю раньше и…
 – Ничем не могу помочь. Руководство будет с одиннадцати. Я без них не могу принять ребенка.
 – Комплектность будете проверять? По накладной? – съязвил Цыбин.
 – Ничем не могу…
 Он бросил трубку. Ребенок, напуганный его резким тоном, закривил губы.
 – Только заголоси, удавлю, – ласково прошептал ему Цыбин и подумал, как стремительно падает самоконтроль. До самолета оставалось семнадцать часов двадцать пять минут. Он прошел на кухню и начал методично и аккуратно резать овощи для салата. Сквозило. Оконные стекла жалобно содрогались под ударами ветра.


* * *

 Антон и Андронов уже пять минут не могли разобраться с окнами.
 – Вот эти.
 – Нет, крайнее – это соседняя квартира.
 – Какая, к черту, соседняя! Это кухня…
 – Кухни все на торец выходят!
 Знакомая фигура в шляпе прочавкала к ним по грязи.
 – Готовы?
 – Определиться не можем.
 – Андронов! Ты оборзел?! Не можешь в пяти окнах определиться – паси все. Пошли, Антон.
 Дождь лил как из шланга. Ноги скользили по грязи. Темнота разбавлялась лишь теплыми прямоугольниками окон. Ближайший фонарь конвульсивно дергался на ветру метрах в пятидесяти над проезжей частью. На лестнице тлела одинокая тусклая лампочка. В полумраке Антон разглядел размытые фигуры Гималаева и Полянского, застывшие у двери на втором этаже. Под ногой Максакова нервно скрипнула деревянная ступенька. Он вздрогнул и замер на мгновение. Было слышно, как бухает над головами прохудившаяся кровля. Гималаев оторвался от двери и кивнул им. Максаков наклонился к уху Антона.
 – Пистолетик не хочешь достать?
 Антон извлек «макаров» и встал рядом с Гималаевым, справа от двери. Голова ныла. Под языком стало сухо-сухо. Колени стали мягкими и податливыми. По спине побежали колючие булавочки. В подвале недовольно мяукнула кошка. Максаков еще раз обвел всех взглядом, по-ковбойски поправил шляпу стволом пистолета и нажал кнопку звонка.


* * *

 Цыбин почувствовал неладное, сервируя стол. Холодная змейка проскользнула глубоко в груди. Заныла нога. Он отставил миску с салатом и осторожно подошел к окну. Кромешная тьма, дождь, мечущиеся деревья. Тревога на отпускала. Он привык доверять интуиции. В комнате придурошный ребенок продолжал ковыряться с игрушками. Тихо наигрывал Пако де Люсия. Цыбин вышел в прихожую и прислушался. Музыка мешала, но он не торопился ее выключать. Внизу скрипнула ступенька. Кто-то за дверью прерывисто вздохнул. Цыбин бесшумно выпрямился и вытер со лба пот. За дверью ждали. Если менты, то позвонят. Не открывать нет смысла: свет, музыка. Сколько их может быть? Он дотянулся до вешалки и достал из ящика «альбацесту» – раскладной испанский нож. В конце концов у него есть отличный заложник, и можно… Колоколом ударил по барабанным перепонкам дверной звонок. Он решил не спрашивать, кто, и, сместившись от дверного проема, отомкнул «собачку» замка.


* * *

 Дверь отворилась без слов. Щелкнул замок, и появилась тоненькая щель.
 – Милиция! – Максаков изо всех сил врезался в филенку плечом. Антон проскользнул мимо него и, не оборачиваясь, кинулся влево, чувствуя спиной, как разбегаются по комнатам Полянский и Гималаев. Кухня. Ошалевшая бабка с куском колбасы во рту. Ванная? Никого. Сортир? Тоже. Он вернулся в прихожую. На полу сидел мелко трясущийся мужик в «динамовском» спортивном костюме. Стоя перед ним, Максаков листал потрепанный паспорт. Лицо у него было хмурое. Где-то в глубине комнат захныкал ребенок. Появился Полянский и отрицательно покачал головой. Вслед за ним выскочила полная тетка в футболке и трениках.
 – Кто ваше начальство? Я этого так не оставлю! Где это позволено ночью к людям вламываться да детей пугать. Я вам обещаю…
 За ее спиной показалась такая же полная девица с заспанным лицом. Антон взял из рук Максакова паспорт и наклонился к «динамовцу».
 – Евгений Сергеевич, вы Цыбина знаете? Он здесь прописан?
 – Иваныча? – Мужика еще трясло. – Конечно, мы же его комнату снимаем. Он-то здесь не живет. Чего пыль-то копить и…
 – А связь у вас с ним есть?
 – Не отвечай им, Женя! Они не имеют права…
 – Молчать!!! – заревел Максаков.
 Все вздрогнули. В комнате заплакал окончательно проснувшийся ребенок.
 – Связь? – Мужик наконец поднялся с пола и протиснулся мимо Антона на кухню. – Да он в соседнем доме квартиру снимает. Такую же – номер восемь. Только отдельную. Вон его окна горят.


* * *

 Дверь пошла внутрь. С лестницы пахнуло гнилью и мочой. Цыбин напрягся. Рукоятка ножа в ладони стала скользкой.
 – Иваныч! Ты дома? – Сосед – вахтер с Карбюраторного, пьяница и дебошир – просунул в проем лохматую голову. Тепло покатилось по телу.
 – Заходи, Серега. – Цыбин быстро оглядел лестницу и притворил дверь.
 – Выручай, Иваныч! – Серега был почти трезвым, по его шкале, разумеется. – Менты меня ищут. Обложили.
 Снова неприятно закололо под ребрами.
 – Так прямо и обложили? За что?
 – А! – Серега махнул рукой. – Вчера в общаге на Бухарестской гульнул, раздухарился, и понесло. Вальке, из седьмого цеха, нос сломал. Будку вахты, стеклянную, разбил. А сейчас иду и вижу: подкатывают, родные! Я их номера ментярские наизусть знаю. С пистолетами все. Дом обложили. Сейчас в твою бывшую хату пошли. Видать, какая-то тварь стуканула, что у Зинки девчонка-то от меня. Я вот думаю…
 Цыбин уже не слышал. Ледяная волна окатила с ног до головы. Он все понял. Паспорт. Билет. Ребенка в одеяло.
 – Ты чего, Иваныч?
 Может, оставить его здесь? Нет, сейчас он может понадобиться как никогда. Заложник – это всегда шанс.
 – Иваныч…
 – Тихо, Серега, не перебивай. «Гаситься» можешь у меня. Я срочно уезжаю. Буду в пансионате, в Комарово. Дверь не открывай, к телефону не подходи. Жратва в холодильнике. Выпивка в секретере, в баре. Все, удачи!
 – Спасибо, Иваныч! Ты кореш! – Серега едва не полез обниматься.
 Перед дверью подъезда Цыбин вдохнул глубоко и успокоил сердцебиение. Ночь продолжала биться о землю потоками воды. Ветер раздавал направо и налево ледяные пощечины. Возле соседнего дома угадывались очертания «уазика». Цыбин свернул налево и быстро пошел по тропинке между домами. Пройдя метров пятнадцать, услышал сзади шаги и хлопанье дверей. Спина взмокла. Он дошел до дороги. Его никто не окликнул. Третья машина остановилась.
 – В центр! Ребенку плохо! – Он продемонстрировал малыша.
 Волковка растворилась за спиной, утонув в потоках дождя. Хотелось верить, что навсегда.


* * *

 По их лицам все было ясно. Полянский перешагнул через останки входной двери и опустился на пуфик у гардероба. Струйки воды сбегали с его плаща и скапливались на линолеуме. Гималаев и Андронов прошли в комнату и синхронно присели на диван.
 – Опоздали. Наверное, тачку поймал.
 Максаков снял с Сереги наручники и помог ему принять сидячее положение.
 – На платок. Кровь уйми. Нос цел, а значит, все пройдет.
 Серега кивнул.
 – Куда теперь? Комарово прочесывать?
 Антон покачал головой.
 – Нет. Это «залепуха». Специально для нас.
 Никто не спорил.
 – Квартиру смотреть будем? – спросил Андронов.
 – Это мы всегда успеем. – Антон поднял резинового ежика. – Миша, говоришь, у Ловчих была детская без ребенка?
 Максаков кивнул и полез за сигаретами.
 – Думаешь, он переквалифицировался на киднеппинг?
 – Не знаю. – Антон кружил по комнате. Он не знал, что ищет, но очень хотел найти. Он так долго искал Худого, а теперь, оказавшись в его жилище, не испытывал ничего, кроме раздражения и усталости. Порыв ветра распахнул окно и ворвался в комнату, кружа подхваченные со стола кусочки бумаги. Один остался на месте, придавленный телефонным аппаратом. Антон вытащил его. Многократно повторяемая запись: 11.00. Как будто кто-то машинально черкал, разговаривая по телефону. Подошел Максаков.
 – Хотелось бы еще знать, где в одиннадцать.
 Окно никто не закрывал. Комнату заполнили шумы дождя и ветра. Антон снял трубку «Панасоника».
 – Стас, ты в технике самый продвинутый, где здесь повтор?
 – Решеточка. – Андронов изобразил пальцами тюрьму.
 Несколько секунд все, замерев, слушали звук автонабора. Соединилось, пошли длинные гудки. Трубку сняли на седьмом.
 – Алло, «Благотворительный приют „Святая Мария”».
 Антон помедлил секунду:
 – Здравствуйте, я звонил вам сегодня…
 – Господи! Сколько вам говорить! Приедете к одиннадцати и сдадите своего ребенка, только не понимаю, зачем вам вообще…
 Он прикрыл глаза, пытаясь остановить боль над левым виском:
 – Простите, где вы находитесь?
 Казалось, что дождь заполз в окно и лижет ему щеки.


* * *

 Цыбин попросил водителя остановить на Гончарной. Московский вокзал жил своей обыденной ночной жизнью. Уезжающие, приезжающие, провожающие, встречающие, носильщики, бомжи, проститутки, кавказцы, менты. Ругань, крики, гудки, свистки, запахи, музыка. Дождь, ветер, мрак, прорезаемый неистово пляшущими фонарями. Цыбин обошел здание и остановился у края платформы, где топтались старушки с табличками: «Сдается квартира». Выбрав одиноко стоящую в коричневом пальто и синем платке, подошел.
 – Сто пятьдесят в сутки, сынок, – бабуля схватила его за рукав, – рядом, здесь на Пушкинской, чисто, но без телевизора.
 Он достал две пятисотрублевки.
 – Держи, мать, мне на сутки, но помоги ребенка покормить. Жена от поезда отстала, только завтра будет, а он уже голодный.
 В подтверждение сказанных слов малыш тихо заскулил. Он вообще был какой-то странный: не орал, не вопил, а или улыбался, или тихо скулил.
 – Конечно, сынок, идем. Придумаю что-нибудь. – Старушка проворно засеменила вперед. – Надо же, какая девка-то у тебя бестолковая: от ребенка с мужиком потеряться…


* * *

 Свет вспыхнул так ярко, что Антон на секунду зажмурился. Коридор «убойного» был пуст. Из-за двери одного из кабинетов высунулся Толик Исаков.
 – Дежурство спокойное. Город под контролем. Поймали супостата?
 Максаков не ответил и начал отпирать свою дверь.
 – Жаль, – грустно вздохнул Исаков, – думал, ОПД по Фонтанке спишу.
 – Ледогорыча не видел? – Голова у Антона гудела, как барабан.
 – Спит в четыреста третьем.
 – Ну и слава богу.
 Максаков распахнул свою дверь.
 – Ну чего? По койкам?
 – А ужин? – Андронов вскинул брови. – Руководство должно кормить личный состав.
 – Кормись сам. Я умираю – спать хочу. Завтра вставать рано. Антон, могу предложить полдивана. Приставать не буду.
 – А я только обрадовался! Спасибо, приюти Сержа. Мне Гималаев ключ оставил. Он-то живет напротив.
 Кушетка была жесткой, но широкой. Антон укрылся найденной в шкафу шинелью и слушал жестяную чечетку дождя. Голова плыла. Он ждал теплого оранжевого солнца. Веселого и могучего, разорвавшего цепи и пробившего панцирь сине-серых крыш. Не дождавшись, провалился в сырое холодное забытье.


* * *

 Ребенок спал, блаженно улыбаясь, сжимая в руке какую-то машинку. Цыбин лежал на кровати и курил, выпуская кольца дыма в потолок. Он заставил себя не искать причин случившегося. Какая разница, за что его ищут, если через тринадцать часов это не будет иметь никакого значения. Надо сосредоточиться на оставшемся времени. Через тринадцать часов Цыбин исчезнет, а никому не известный гражданин Венесуэлы взойдет на борт самолета. Все должно быть нормально. Хотя… Ноющей червоточиной сверлила мозг мысль, что ребенка лучше бросить здесь, в пустой квартире, или подбросить куда-нибудь. Это было разумно. Это было правильно. Это было безопасно. Цыбин точно знал, что он так не сделает. Он знал, что отвезет его завтра в приют. Он знал, что несмотря ни на что, он не рискнет жизнью этого маленького уродца. Какое бы отторжение он у него ни вызывал. Наверное, было просто пора. Наверное, было просто хватит. На переходе между жизнями нужно сделать что-то символичное. Он подумал, что сказал бы священник. Он подумал, что никому в голову не придет ждать его в приюте. Он подумал, что пора прекращать думать и начинать спать. Дождь молотил и молотил, унося мысли куда-то вверх. Сигарета кончилась.
 «Никакого снега», – подумал он и уснул.


* * *

 Антон проснулся в тишине. Ветер стих. Дождь мелко и бесшумно моросил. Повсюду виднелись огромные лужи. Антон добрался до туалета и долго и тщательно мыл лицо. Заглянул Максаков:
 – Одеколончику дать? Пошли, чайник вскипел.
 Все уже собрались в его кабинете. Ледогоров дернул Антона:
 – Я с вами. Без опохмела. Жестко.
 Максаков извлек из сейфа несколько радиостанций:
 – В «дежурке» стрельнул, пригодятся.
 – Не рано едем?
 – Нормально, еще к местным заскочим. Насчет маскировки договоримся. Потом осмотреться надо.
 – Согласен.
 – Все, двигаемся, только напишу заму, чтобы сходку провел.
 На улице было полное безветрие. Дождь сыпал вертикально. Не верилось, что вчера свирепствовал ветер. Владимиров крутанул ручку, «уазик» рыкнул и затрясся. Скопившаяся за ночь на брезентовой крыше вода капельками поползла вниз по стеклам.
 – С Богом, – сказал Максаков. Машина тронулась.


* * *

 Цыбин пил чай и смотрел, как накормленный остатками вчерашнего ребенок возит по столу машинку. Необъяснимая тревога посасывала внутри. Очень хотелось просидеть здесь полдня и махнуть потом в аэропорт. Он отогнал эту мысль, оделся, завернул малыша в одеяло, не став одевать ему даже подмоченные ночью штаны, и вышел во двор. Обыкновенный питерский колодец. Ободранные стены. Скворечники чьих-то жизней. Квадрат тоскливого, плюющегося неба. Шаги гулко отдавались где-то вверху. Чтобы поймать машину в нужную сторону, пришлось перейти Невский. Толпы людей шли куда-то решать свои маленькие и большие проблемы, работать, спать, пить водку, читать книги, колоть наркотики, сочинять музыку, совокупляться, рожать и умирать. Он на секунду представил, что сделали бы они, узнай, кто он такой. Скорее всего, ничего. Еще быстрее побежали бы по своим делам. Оставалось шесть с половиной часов. Желтая «шестерка» затормозила, шипя протекторами на мокром асфальте.
 – Угол Введенской и Кронверкского, пожалуйста.


* * *

 – Внимание нарядам, я «Дунай»! – фыркнула рация в машине. – Только что от дома двадцать три по проспекту Динамо угнан автомобиль «БМВ» зеленого цвета, госномер…
 – Во дают! – покачал головой усатый гаишник. – Я тот дом знаю. Там охрана, видеокамеры. А один хрен!
 Антон не ответил. Он старался не сводить глаз с парадной, в которой располагался «Приют “Святая Мария”». Выклянченная по знакомству в Петроградском РУВД гаишная машина с усатым капитаном позволила им с Максаковым, нацепив бляхи и взяв жезлы, занять наиболее выгодную позицию. Немного мешала обзору начинающаяся на месте скопления торговых павильонов стройка. Все так же моросило. Александровский парк стоял залитый водой и растопыривший голые пальцы деревьев. Капитан чувствовал себя не в своей тарелке. Старался никого не тормозить и часто спрашивал, надолго ли мероприятие?
 – …преступник двигается в сторону Троицкого моста. Всем нарядам…
 Антон бросил взгляд на трамвайную остановку, где пили пиво Андронов с Ледогоровым. Полянский и Гималаев сидели в кафе прямо возле входа в приют. Было одиннадцать десять.
 – Надо было внутрь идти, – буркнул подошедший Максаков.
 – Нельзя. Вдруг у него там связи. К тому же дети…
 – А так пропустим. Вот, блин, видишь?
 Длинный красный трамвай, подойдя к остановке, перекрыл им видимость. Черноглазая девушка в красной шапочке скользнула по ним безразличным взглядом.
 – Первый, я третий. Подъехал мужчина с ребенком. Желтая «шестера». Ты бы посмотрел…
 Антон выругался. Андронов справедливо предлагал ему опознать Худого, но дурацкий трамвай продолжал перегораживать улицу. Он дернулся обойти его спереди, но в этот момент тот наконец пополз. Пришлось ждать. Улица была пуста. Андронов показал жестами: «А я чего мог?!» – и кивнул на дверь приюта. Антону казалось, что стук его сердца слышен на другом конце города. Выступила испарина.
 – Подтянемся поближе?
 Максаков мотнул головой.
 – Как выйдет – определишься. Если он, то Поляк и Игорь из кафе сзади, а мы с мужиками отсюда.
 Антон не сводил взгляд с двери. Подъехала «Газель». Внутрь начали заносить столы и стулья.
 – Плохо видно. – Он, не глядя, достал папиросу.
 – Внимание всем постам, принять меры к розыску и задержанию автомашины «БМВ»…
 – Долго нам еще? Мне на обеспечение…
 Дым унял легкую дрожь. Взгляд скользнул в сторону и уперся в Худого. Даже теперь, зная, кто он, Антон не мог называть его по-другому. Худой шел по Кронверкскому прямо на них. Он уже был далеко от кафе и от ребят на остановке. Он подходил к перекрестку с Введенской. Их разделяло пятнадцать метров дороги. Антон не успел подумать, что он не выходил из дверей, что он совсем не изменился за эти годы. Не успел ничего сказать Максакову и капитану. Не успел, потому что Худой посмотрел ему в глаза и узнал. Его лицо никак не изменилось, но Антон почувствовал, что узнал. И тогда он неожиданно улыбнулся ему и сошел с тротуара.


* * *

 Цыбин сделал у приюта три круга, объяснив водителю неточным знанием нужного адреса. Ничего. Серое питерское утро на перекрестке. Голодные гаишники шинкуют «капусту». Мокнущие пассажиры неподошедших трамваев. Осталось меньше пяти часов. Он выберется.
 Старший воспитатель смотрела на него, как на нерадивого ученика. На ней был строгий полосатый костюм и очень дорогие очки. Видимо, воспитание сирот оказалось делом прибыльным.
 – Почему Юрий Арнович не приехал?
 – Он умер.
 Она даже сняла очки.
 – Что?!
 – Несчастный случай. Вместе с Людмилой Борисовной.
 – Какой ужас! Давайте ребенка.
 Она уже явно начала подсчитывать неполученные дивиденды. На прощание малыш улыбнулся ему.
 Дверь оказалась перегороженной. Грузчики никак не могли пропихнуть в нее широкий письменный стол. Их мат вперемешку с хриплым дыханием разносился по вестибюлю.
 – Выйдите через запасной выход, на Лизы Чайкиной, – предложил охранник.
 На улице Цыбин плотнее запахнул плащ и подумал, в какую сторону идти? Хотелось есть и коньяка. Решив пойти в «Моцарт», он зашагал в сторону «Горьковской». Гаишники топтались на прежнем месте. Капитан и два стажера. Один уставился на Цыбина немигающим взглядом. Знакомые чуть раскосые глаза. Цыбин полез за сигаретами и вдруг вспомнил. Сразу все вспомнил: залитую солнцем квартиру на «Кораблях», боль в ноге, запах крови, запах своей крови, грохот «пээма», треск «смит-вессона», холодную набережную Фонтанки и этот взгляд. Парень улыбнулся весело и радостно, как старому другу. Цыбин понял – никаких случайностей. Он пришел за ним. Он не один. Самолет взмыл в воздух и полетел к солнцу без одного пассажира. Где-то завыла милицейская сирена. Машинально он кинул в рот сигарету. Пальцы наткнулись на рукоятку ножа. Еще есть шанс. Сзади наверняка поджимают. Справа парк, залитый водой. Значит, остается только пройти через них. Тех, кто впереди. Вперед и влево в арку. Нож мягко раскрылся в кармане. Самолет не улетит без него.
 Улыбнувшись в ответ, он шагнул с тротуара.
 «Бомба» вылетела справа, со стороны одностороннего движения. Сидевший за рулем двадцатилетний угонщик, оглушенный воем милицейских сирен за спиной, слишком резко переложил руль. На скользком асфальте машину развернуло, и она пошла юзом. В последнюю секунду Цыбин боковым зрением увидел летящую массу, заметил, как расширились глаза мента, но прыгнуть не успел. Удар выбросил его на середину дороги. Боли не было. Мокро и холодно. Свет медленно гас. На лицо падали капли дождя. Он считал их. Кто-то приподнял его голову. Кого-то настойчиво звали по имени:
 – Иван! Иван! Иван! «А ведь это меня так зовут. Это я!» – подумал Цыбин и умер.


* * *

 – Все, – сказал Максаков. – Оставь его. Он мертв.
 Антон выпрямился. Цыбин лежал на спине. В его лице застыла решительность.
 – Соскочил все-таки, – у Антона нестерпимо раскалывалась голова, – соскочил.
 Он отошел к тротуару и никак не мог прикурить. Папиросы ломались в руках.
 – Соскочил! – Антон швырнул пачку на землю и неожиданно ударил ногой по стоящей рядом телефонной будке.
 С грохотом рухнуло стекло. Он ударил еще и еще. Стекла осыпались одно за другим. Какая-то женщина шарахнулась в сторону.
 – Соскочил!!!
 Рядом невозмутимо курил Максаков. Лил дождь.
  Санкт-Петербург, 1998–2001