Аннотация: Юная Гизела, дочь знаменитого скрипача Феррариса, встретила, гуляя по романтичному Венскому лесу, таинственного незнакомца — и, словно по наваждению, оказалась во власти первой любви. Увы, прекрасное чувство грозит обернуться горем на пути влюбленных стоят непререкаемые законы высшего света. Но истинная любовь способна преодолеть все преграды, и по-прежнему звучит дивной мелодией вальс сердец…


---------------------------------------------


 Барбара Картленд
 Вальс сердец



 От автора


 Впервые посетив Вену, я была очарована уединенными кофейнями в знаменитых парках, где звучала та самая музыка, которую я описала в этом романе, величественным собором Святого Штефана и утонченными манерами местных жителей.
 Позже я написала роман «Личная жизнь Елизаветы, императрицы Австрии», который долгие годы оставался, по признанию «Елизаветинского клуба», лучшим биографическим произведением.
 В 1969 году я получила правительственную награду за содействие «Движению за здоровье», возглавляемому мэром города Вены, который во время войны вместе с президентом Тито и доктором Полом Урбаном участвовал в Сопротивлении.
 Во время великолепного и изысканного ужина, который проходил в знаменитой Ратуше, звучала музыка Иоганна Штрауса, вальс «На прекрасном голубой Дунае»…
 Дворец Эстергази в Фетрёде во время последней войны был сильно разрушен. Прекрасные конюшни, резные беседки в стиле рококо — все эти атрибуты старого придворного мира до сих пор не восстановлены, но реставрация самого дворца уже полностью завершена. Это одна из основных достопримечательностей Венгрии, взглянуть на которую каждый год приезжают более ста тысяч туристов.




 Глава 1


  1873 год 
 — Я что-то устал, Гизела.
 — Тогда вам лучше лечь спать, отец.
 — Как раз это я и собирался сделать.
 — Здесь, на свежем воздухе, вы замечательно выспитесь.
 В комнату вплыла пышнотелая хозяйка пансиона с дымящимся кофе в руках. Услышав слова Гизелы, она кивнула:
 — Вас никто не потревожит, герр Феррарис. Я отвела вам дальнюю комнату, там очень тихо. Даже если мои молодые гости станут шуметь, вы ничего не услышите.
 — Вы неизменно очень добры, фрау Бубин, — сказал Пол Феррарис.
 Хозяйка поставила кофе на стол и приветливо улыбнулась:
 — Никогда не забуду, как впервые увидела вас, стройного юношу, новоиспеченного студента университета. Казалось, вы немного испуганы предстоящими переменами. Но когда я услышала, как вы играете, — она всплеснула руками, — я сразу поняла: вы настоящий гений!
 — Да, в те времена вы были моей единственной поклонницей.
 — Я никогда не ошибаюсь, никогда! — Фрау Бубин шутливо погрозила ему пальцем. — А уж насчет вас ошибиться было просто невозможно.
 Гизела хлопнула в ладоши. Она знала, как счастлив отец услышать эти слова здесь, в его любимой Австрии, где он когда-то учился.
 Хотя Пол никогда не говорил об этом, но в душе он надеялся, что люди, которые были так добры к нему во времена его молодости, еще живы.
 Сегодня утром после долгого, утомительного, казавшегося бесконечным путешествия поездом он и его дочь Гизела наконец-то прибыли в Вену и сразу отправились в тот самый пансион в Венском лесу, где Полу говорили когда-то, что здесь он будет желанным гостем хоть через сто лет.
 Гизела опасалась, что пансион закрылся или сменился его хозяин: она знала, как сильно будет расстроен отец. Но все обошлось. Фрау Бубин, услышав имя Феррарис, замешкалась буквально на долю секунды, а потом заключила Пола в объятия, воскликнув:
 — Это же мой худенький мальчик Пол, англичанин, который боялся Вены, но играл на скрипке, как ангел! Добро пожаловать! Добро пожаловать!
 Затем пошли тосты, новости и воспоминания. Людей, о которых говорили отец и фрау Бубин, Гизела совсем не знала. Для нее это были лишь имена. Но она все равно радовалась, слушая эти разговоры, ведь с тех пор как умерла ее мама, Гизела ни разу не видела своего отца таким веселым и бодрым.
 Больше двух лет скитались они по свету, переезжая с места на место и нигде не задерживаясь подолгу. И только когда их небольшие сбережения почти подошли к концу, отец принял решение:
 — Мы едем в Вену. Я всегда хотел вернуться туда, но твоя мать предпочитала Францию.
 Мать Гизелы в прежние годы распоряжалась всем. Отец был способен очаровать своей игрой ангелов, но не имел ни малейшего представления, как заботиться о хлебе насущном.
 Скрипка в его руках всегда звучала безукоризненно, играл ли он на сцене переполненного зрителями зала или дома, где его единственными слушателями были жена и дочь.
 В Париже он произвел настоящий фурор, и выступления, организацией которых тоже занималась его жена, позволили ему собрать немалые сбережения. Но потом началась франко-прусская война, многие бежали из страны, а вскоре супруга Пола Феррариса внезапно заболела и трагически скончалась. Вдвоем с дочерью он еще некоторое время жил на юге Франции, но в тех местах было трудно заработать на жизнь, и они отправились сначала в Италию, оттуда в Грецию, а в конце концов Пол затосковал по Австрии, особенно по Вене.
 Гизела, в надежде заменить мать, пыталась узнать у отца, к кому нужно обращаться, чтобы получить ангажемент в известном театре или организовать концерт. На все ее вопросы он неизменно отвечал:
 — Публике мое имя известно, в этом нет никаких сомнений. Все, что от нас требуется, — это связаться с моими друзьями.
 Впрочем, если Гизела просила назвать их имена, отец уходил от ответа. Это ее тревожило, но она верила отцу. Ей казалось, что сам Иоганн Штраус, чья музыка звучала тогда повсюду, пригласит его в свой оркестр.
 Пока же, видя, что фрау Бубин не забыла его, Гизела решила, как только представится такая возможность, поговорить с ней с глазу на глаз.
 — Дела у вас, я вижу, идут в гору, — говорил тем временем Феррарис. — Гостиница, по-моему, стала больше, чем раньше.
 — Больше, mein Herr? Да она выросла вдвое! — воскликнула фрау Бубин. — Мы теперь в моде. Каждый рано или поздно приходит ко мне выпить моего вина и отведать моих шницелей.
 — Если они так же великолепны, как те, что вы подавали сегодня вечером, это меня нисколечко не удивляет.
 — А завтра я собираюсь испечь palatchinken. Феррарис улыбнулся:
 — Лучше вас, meine Frau, никто не сможет его приготовить, а я всегда говорил моей дочери, что во всем мире нет блюда более изысканного.
 Гизела уже знала, что palatchinken — это множество тончайших коржей, прослоенных медом, фруктами и другими ужасно вкусными штучками. За время путешествия отец не раз рассказывал ей о своих излюбленных блюдах, которые готовила фрау Бубин, и Гизела не могла не признать, что шницель не обманул ее ожиданий, не говоря уже о яблочном пироге. Она засмеялась:
 — Я растолстею, если мы будем жить здесь!
 — Ты хочешь сказать — станешь такой же толстухой, как я? — возмутилась фрау Бубин. — И не надейся! Твой отец ни чуточки не располнел, пока жил у меня, хотя я никогда в жизни не встречала студента с таким отменным аппетитом.
 Гизела подумала, что ее отец до сих пор сохранил свою стройность и благодаря этому на сцене выглядит очень изысканно, особенно когда подносит к плечу скрипку работы знаменитого Страдивари. У нее всегда было подозрение, что дамы в зрительном зале очарованы внешностью отца не меньше, чем музыкой, которую он исполняет. Гизела часто ловила их взгляды, прикованные к его одухотворенному лицу, обрамленному длинными прядями слегка тронутых сединой волос, а ее мать однажды сказала мужу:
 — Я ревную к этим ослепительным дамам, которые дарят тебя таким вниманием.
 На что Пол ответил ей так:
 — И совершенно напрасно, моя дорогая. Кроме тебя, в моей жизни нет ослепительных дам!
 В отличие от многих артистов Пол Феррарис ценил счастье, которое дарит человеку дом и семейный круг. К. великому разочарованию поклонников и поклонниц, он крайне редко принимал участие в банкетах, устраиваемых после выступления, и торопился домой, чтобы поужинать вдвоем с супругой. Когда подросла Гизела, они стали проводить эти вечера втроем.
 Смерть жены оказалась для Пола страшным ударом; он был сражен горем, и Гизела, которая очень любила отца, понимала, что должна помочь ему справиться с отчаянием. Но единственным средством была музыка, а после смерти жены Пол Феррарис перестал выступать.
 Сейчас, глядя на отца, увлеченного беседой с фрау Бубин, Гизела думала о том, что здесь, в Вене, все должно измениться к лучшему. В то же время, видя круги у него под глазами, она понимала, что он очень устал.
 Допив кофе с огромной шапкой взбитых сливок, Гизела сказала:
 — Ложитесь спать, папенька. Завтра вам не нужно никуда спешить, и не будет этих ужасных поездов, на которые всегда боишься опоздать. Вы сможете спать, сколько захотите!
 — Это очень благоразумно, — заметила фрау Бубин. — Да и вам тоже, Fraulein, следует хорошенько выспаться. Gute Nacht, и да хранит вас Господь!
 С этими словами она вышла из комнаты, а Гизела, улыбнувшись отцу, воскликнула:
 — Она замечательная! Теперь я понимаю, почему вы так хотели ее увидеть.
 — Сейчас ей, должно быть, уже за шестьдесят, а она по-прежнему способна болтать с нами, словно юная девушка, и порхала вокруг, как пташка. — Оба засмеялись, а потом Феррарис добавил: — Завтра, когда мы с тобой как следует отдохнем, я покажу тебе Вену. Здесь я чувствую себя так, будто наконец-то вернулся домой.
 Гизела подумала, что на самом деле так оно и есть, но вслух ничего не сказала, зная, как неприятно отцу любое напоминание о том, что он англичанин всего лишь наполовину.
 Его отец, дед Гизелы, был ужасным педантом, и к тому же он был женат второй раз, а мачеха обращалась с пасынком очень жестоко.
 Дедушка и бабушка Пола по материнской линии были австрийцами, и на каникулы он всегда уезжал к ним, а узнав, как тяжело живется мальчику с родителями, они вообще оставили внука у себя, и Пол стал жить в Вене.
 Когда стало ясно, что он обладает блестящими музыкальными способностями, они отправили его в консерваторию и дали ему свою фамилию, которую он не менял.
 — Нечего ждать, что тебя как музыканта воспримут всерьез, если ты носишь английскую фамилию, — с некоторым презрением заметила как-то бабушка. — Зато к человеку по фамилии Феррарис станут относиться по меньшей мере с уважением, а это — первый шаг на пути к известности.
 Пол был разумным юношей и сразу понял, что ее слова не лишены здравого смысла, тем более что Англия была ему ненавистна и он не имел ни малейшего желания вспоминать об этой стране, где ему пришлось так много страдать после смерти его матери. Он всегда считал себя австрийцем, но Гизела частенько подмечала в нем типично английские черты характера, о существовании которых сам Пол Феррарис даже не подозревал.
 Мать Гизелы настаивала, чтобы дочь практиковалась в английском, независимо от того, в какой стране они в то время жили.
 — Ты на три четверти англичанка, моя дорогая, — говорила она ей. — Корни человека там, где он родился, и в один прекрасный день, вернувшись в Англию, ты поймешь, что эта страна влечет тебя гораздо сильнее, чем все остальные.
 — Мне кажется, это маловероятно, мама, но если вы любите Англию, я тоже постараюсь ее полюбить. Но папа всегда говорит об Австрии так романтично и так увлекательно!
 — При этом он забывает о том, что в его жилах течет еще и венгерская кровь, ведь его прабабушка родом из Венгрии. Если говорить начистоту, моя дорогая, он самая настоящая дворняжка, хотя сам ни за что в этом не признается.
 Они с матерью весело хохотали, и Гизела была несказанно довольна, что она причастна к истории сразу трех стран. Даже четырех, ведь они столько лет прожили во Франции. Для нее не составляло никакого труда свободно говорить на всех четырех языках.
 Слушая, как фрау Бубин отдает распоряжения многочисленным служанкам, Гизела радовалась тому, что понимает все моментально и ей не нужно переводить в уме каждое предложение. «А завтра, — с замиранием сердца думала Гизела, — я услышу подлинный венский диалект, услышу, как люди разговаривают на улицах, в магазинах и в ресторанах. И конечно, в театре! Я услышу их песни!»
 Внезапно она поняла, чего же еще не хватает ей здесь, кроме верховых прогулок, к которым она привыкла. Песен! Отец много раз рассказывал дочери, как они запевали все вместе — студенты, офицеры, как постепенно к ним присоединялись другие люди, и звуки песен волнами расходились по Венскому лесу, наполняя его волшебным эхом, переливались среди ветвей и возвращались назад, услаждая слух.
 Словно прочитав ее мысли, отец неожиданно сказал:
 — Я иду спать, Гизела. Ты тоже ложись. Фрау Бубин права, тебе надо как следует отдохнуть.
 — Но ведь еще слишком рано!
 — Сегодня спокойный вечер, — заметил он, — на редкость спокойный, но фрау Бубин некогда будет приглядеть за тобой, ей предстоит много хлопот, когда гости соберутся на ужин.
 Интонация, с которой отец произнес эти слова, показалась ей странной. Гизела с удивлением на него посмотрела:
 — Вы думаете, они станут буянить? Отец смутился.
 — Разумеется, нет, — сказал он. — Они просто хорошо повеселятся. Но ты такая красивая. Ты взрослеешь и с каждым днем все больше и больше становишься похожей на свою мать. Не сомневаюсь, что к восемнадцати годам тебя придется сопровождать повсюду. Во всяком случае, тебе нельзя уже бегать где вздумается, как маленькой девочке.
 Гизела была поражена:
 — Это что-то новое, папа! Вы раньше никогда так не говорили.
 — Просто мы вели очень скромный образ жизни и не бывали в таких городах, где красивая женщина, словно магнит, притягивает мужские взоры.
 — Не стоит тревожиться, папа, — сказала Гизела. — Я сама могу о себе позаботиться. И в любом случае, не лучше ли обсудить это завтра, а не сейчас?
 Взгляд отца вдруг как-то потух. Гизела знала, что ему, как и многим артистическим натурам, свойственны резкие перемены настроения. Только что он был полон энергии и жизненных сил, а в следующую минуту силы внезапно покидали его. Порой у нее возникало желание в буквальном смысле его поддержать, настолько слабым и беспомощным он тогда становился.
 Словно признав правоту дочери, Пол Феррарис поднялся и направился к двери.
 — Спокойной ночи, моя дорогая, — сказал он, зевая. — Ты такая же впечатлительная, как твоя мать. Но, как ты верно сказала, мы поговорим об этом завтра. Сейчас уже поздно.
 С этими словами он вышел из маленькой комнаты в задней части дома, где фрау Бубин накрыла им стол.
 Напротив гостиницы был ресторан, и во время ужина Гизела украдкой наблюдала за посетителями, расположившимися за столиками под тенью деревьев.
 Фрау Бубин уговорила Феррариса и его дочь поужинать пораньше, потому что хотела обслужить их сама. Они с радостью согласились, тем более что оба очень проголодались.
 Гизела прихватила с собой шаль на случай, если ей захочется прогуляться. Шаль великолепно шла к платью Гизелы, но пока она не стала ее надевать, а просто сложила шаль на коленях. Посмотрев за окно, Гизела подумала, что ложиться спать еще рано, что бы там ни говорил отец. Ей не терпелось поближе познакомиться с Венским лесом, о котором она столько слышала и так много читала. В ее представлении это было самое романтичное место в мире, и в том, что это действительно так, Гизела окончательно убедилась по дороге в гостиницу: стройные тополя, плакучие ивы, серебристые стволы берез на склонах холмов, поросших ракитой, привели ее в восхищение. Воздух был напоен дивным ароматом сирени, которая не успела еще отцвести.
 Гизела вышла из комнаты, но вместо того, чтобы подняться по деревянной винтовой лестнице на второй этаж, она, почти не задумываясь, вышла через открытую дверь в сад. Впрочем, при ближайшем рассмотрении сад оказался всего лишь небольшой лужайкой, усыпанной благоухающими цветами. Лужайка была частью леса, и деревья, подступающие почти вплотную к дому, казались молчаливыми стражами-великанами, охраняющими гостиницу.
 Какая вокруг красота! Отсюда, с холмов, видны были огни Вены, которые то появлялись, то исчезали в просветах между деревьями. Быстро темнело, и очертания домов становились расплывчатыми. Только величественный шпиль Святого Штефана серебрился в сумерках — прелюдии к наступающей ночи. Огни города были похожи на падающие звезды, и Гизела представила себе скрытое за густыми кронами небо, усыпанное настоящими звездами, сверкающими, как бриллианты на фоне мягчайшего бархата.
 Это было настолько волнующе, что Гизеле казалось, будто у нее выросли крылья и она летит, едва касаясь земли.
 Она готова была закружиться под тихую музыку, звучащую, словно звуки целесты, в шелесте ветвей и аромате невидимых цветов.
 Слева между деревьями открылся просвет, и глазам девушки предстала долина Дуная. Она подумала, что где-то там находится остров Гансехауфел и знаменитый замок Корнебург. Завтра она их увидит. А еще отец обещал показать ей дворец Шенбрунн, построенный в стиле барокко, и купол Карлкирхе.
 Как много интересного нужно увидеть, сколько услышать! Даже мысль о том, чтобы пойти и лечь спать, казалась Гизеле преступлением.
 Один за другим в городе загорались огни, наполняя долину мерцающим светом. Гизелу вдруг охватило предчувствие, что здесь ее ждет что-то удивительное и волнующее. Неожиданно ей показалось, что в Вене она найдет что-то такое, чему она не смогла бы придумать названия, но это было именно то, чего ей не хватало всю жизнь. Отец так часто рассказывал про Вену, что этот город приобрел для Гизелы почти мистическое значение, которое невозможно описать словами. Выразить его могла бы лишь музыка.
 Размышляя об этом, она вдруг заметила, что действительно слышит музыку. Но это была не та музыка, которую играл отец, это была песня, которую пели мужские голоса.
 Гизела без труда узнала мелодию. С того момента как они пересекли границу, она слышала ее повсюду: ее насвистывали и напевали в поездах, на станциях, в гостиницах и ресторанах. Это был очень известный вальс, и Гизела скоро заметила, что каждый придумывал на его мотив собственные стихи или изменял их по своему усмотрению.
 Голоса звучали все ближе, и Гизела смогла разобрать слова:



   Ищу любовь, играю с нею в прятки.
   Ищу любовь. Где спрятаться могла?
   Ни быстрый конь, ни пьянство без оглядки
   Ей не позволят скрыться от меня.



 Она подумала, что эти слова наверняка сочинили студенты.
 Вновь повторилась строка: «…ей не позволят скрыться от меня», после чего поющие разразились такими буйными выкриками, что с деревьев посыпалась листва. Компания явно шла по той самой тропинке, где в нерешительности остановилась Гизела, и внезапно она осознала опасность своего положения. Нет сомнения, студентов позабавит встреча с хорошенькой девушкой, в одиночестве гуляющей по лесу. Она была уверена, что они не причинят ей вреда, но боялась, что им взбредет в голову поцеловать ее или начать уговаривать пойти с ними.
 В панике Гизела уже хотела со всех ног броситься назад в пансион, но испугалась, что в такой темноте непременно упадет и расшибется.
 Кроме того, она понимала, что ее светлая шаль обязательно привлечет внимание незнакомцев.
 Оглянувшись вокруг, она обнаружила неподалеку, среди деревьев, небольшую беседку. Вероятно, ее поставили здесь специально для парочек. Густой плющ, обвивавший беседку, надежно защищал их от непогоды и любопытных взоров.
 Голоса звучали уже совсем близко, и Гизела, проворно скользнув под своды беседки, забилась в самый дальний угол, где стояла деревянная скамейка. Те, от кого пряталась Гизела, весело распевали и, судя по всему, выпили немало пива или скорее всего местного вина, которое было необычайно вкусным. Гизела вспомнила, как отец рассказывал ей, что вечером после занятий любой, даже самый бедный студент не мог отказать себе в удовольствии опрокинуть стаканчик-другой этого вина с гринзингских виноградников.
 Гизела дрожала от страха. Голоса неумолимо приближались, и ей уже стало казаться, будто слова песни адресованы лично ей:
 Ни быстрый конь, ни пьянство без оглядки Ей не позволят скрыться от меня.
 «Глупости! — убеждала она себя. — Они просто поют и совсем не имеют в виду меня».
 Если бы было возможно вернуться на несколько часов назад! Теперь Гизела отчаянно желала оказаться в пансионе. Ну почему она не отправилась спать, как велел ей отец!
 Конечно, это безумие — разгуливать одной по лесу, тем более в столь поздний час. Но вечер был так прекрасен…
 Голоса звучали уже совсем рядом, и Гизела, хотя и не могла видеть студентов, понимала, что в этот момент они поравнялись с ее укрытием. Если кто-нибудь из них заглянет внутрь, светлая шаль выдаст ее! Внезапно в проеме появился мужской силуэт.
 Сердце у Гизелы в груди замерло от страха. Она не сразу сообразила, что мужчина стоит к ней спиной и пока не заметил ее присутствия.
 Высокий и широкий в плечах, он закрывал собой весь вход в беседку, и Гизела подумала, что, если он простоит так хотя бы несколько минут, те, кто идет по тропинке, не увидят, что делается внутри.
 Страх, охвативший ее при появлении незнакомца, постепенно стал проходить. Его сменило чувство благодарности. Студенты оглушительно орали слова песни, сопровождая их диким хохотом, восклицаниями и тостами. «Ей не позволят скрыться от меня!» — повторяли они снова и снова.
 Вдруг кто-то из них крикнул мужчине, стоящему у входа в беседку:
 — Пошли с нами! Отличный вечерок, а вино у старухи Бубин просто великолепное.
 — Я приду позже, — ответил мужчина. Постепенно голоса певцов начали удаляться и скоро затихли.
 Гизела внезапно осознала, что все это время просидела, боясь вздохнуть, и осторожно перевела дыхание. Пошевелиться она по-прежнему не осмеливалась.
 Мужчина не уходил. Гизела удивилась, почему он не спешит их догнать, ведь они же звали его с собой.
 Она чувствовала, что еще дрожит, хотя ей уже не было так страшно, как вначале. Внезапно мужчина спросил:
 — Вы уже не боитесь?
 Гизела никак не ожидала, что он знает о ее присутствии. Едва слышно она ответила:
 — Спасибо вам… что вы… были здесь. Я… боялась… что они… заметят меня.
 — Я так и подумал, что вы прячетесь от них. Это было очень разумно. Но вот то, что вы отправились сюда одна, да еще ночью, разумным не назовешь.
 — Я знаю… но лес так красив… я думала, что глупо… спать, — отвечала Гизела.
 Ей показалось, что он улыбнулся, хотя в темноте она не могла этого видеть. Уже совсем стемнело, и его силуэт едва выделялся на фоне листвы.
 — Кто вы? — спросил мужчина. — И что привело вас сюда?
 — Я живу вместе с отцом в гостинице. Мы приехали только сегодня.
 — И наверное, в Вене впервые.
 — Почему вы так думаете?
 — Потому что никому, кто знаком с этим городом и характером его жителей, не пришло бы в голову разгуливать здесь одному, тем более ночью.
 Гизела вздохнула:
 — Это было… очень глупо с моей стороны.
 — Очень! И больше вам не следует этого делать!
 В его голосе чувствовалось участие, и это заставило Гизелу с изумлением посмотреть на незнакомца.
 Догадавшись, что она удивлена, незнакомец сказал:
 — Устраивайтесь поудобнее. Подождем, пока эти ретивые молодые люди не уберутся подальше, а потом я отведу вас назад.
 Гизела долго молчала, прежде чем ответить:
 — Вы очень… добры.
 Она не знала, как ей быть. Конечно, не следует разговаривать с незнакомыми мужчинами, но что ей еще остается? Разве что отправиться в гостиницу одной. Но об этом не может быть и речи, она и так уж слишком напугана.
 Поколебавшись, Гизела выбралась из своего угла и присела на скамью. Незнакомец опустился рядом.
 По его глубокому голосу Гизела решила, что он уже не юнец. В его движениях угадывалась гибкость и сила. Больше о нем ничего нельзя было сказать, было слишком темно.
 Молчание затянулось, и Гизела начала волноваться:
 — Мне надо вернуться… скорее… как только вы… решите, что это вполне безопасно.
 — Со мной вам ничто не грозит.
 Гизела бросила на него быстрый взгляд. Но тут же отвернулась и стала смотреть на огни города, мерцающие далеко внизу. В темноте беседки все равно невозможно было ничего разглядеть. Помолчав еще немного, мужчина сказал:
 — Быть может, мы представимся друг другу? Как вас зовут?
 — Гизела.
 — Очень красивое имя, и я думаю, что его обладательница красива не меньше.
 Гизела не удержалась от улыбки:
 — Даже будь я ужасно уродливой, я бы не призналась вам в этом.
 — Я абсолютно уверен, что вы красавица.
 Гизела засмеялась:
 — На чем же основана ваша уверенность?
 — У вас мелодичный голос и безупречная фигура.
 Гизела вспыхнула и была рада, что в темноте этого не заметно.
 — Это просто… предположение… вы не можете знать… наверняка.
 — Наоборот. Я увидел вас на фоне неба, когда проходил по лесу, и мне показалось, что я вижу нимфу, одну из тех, что, по легендам, живут здесь с незапамятных времен.
 — О, как бы я хотела их увидеть! — невольно воскликнула Гизела.
 Незнакомец засмеялся:
 — А мне уже посчастливилось. Помолчав, Гизела сказала:
 — Я назвала вам свое имя. А как зовут вас?
 — Вы назвали мне лишь половину своего имени.
 — Гизела Феррарис. Мужчина резко повернулся к ней:
 — Вы приходитесь родственницей известному скрипачу?
 — Вы знаете папу?
 — Вы хотите сказать, что Пол Феррарис — ваш отец?
 — Да.
 — Последний раз я был на его концерте в Париже лет пять назад, но мне никогда не забыть волшебные звуки его скрипки.
 Гизела хлопнула в ладоши и воскликнула:
 — О, как я рада! Но вы должны обязательно повторить это папе, он будет счастлив!
 — Я всегда мечтал снова услышать его игру.
 — А теперь вы скажете мне, как вас зовут? — немного застенчиво спросила Гизела.
 — Миклош Толди.
 — Это не австрийское имя, — сказала Гизела, немного подумав.
 — Нет. Я венгр.
 — Как это замечательно!
 — Почему?
 — Потому что мне всегда хотелось встретить настоящего венгра. Моя прабабушка была родом из Венгрии, и во мне тоже есть частичка венгерской крови. Венгрия всегда казалась мне такой романтичной, даже больше, чем Австрия, хотя папа считает австрийцев самыми большими романтиками на свете.
 — Может быть, он и прав. Ведь все приезжают в Вену, чтобы мечтать, говорить и петь о любви.
 — Как студенты, — с улыбкой произнесла Гизела.
 — Студенты — шумные и весьма утомительные молодые люди. Их поведение порой бывает непредсказуемым. Вы поступили весьма благоразумно, спрятавшись от них.
 При мысли о том, что студенты могли увидеть ее в беседке, Гизела вздрогнула.
 — Благодарю вас… Вы меня спасли.
 — Постарайтесь в будущем быть осмотрительнее. Когда я увижу вашего отца, я непременно скажу ему, чтобы он построже смотрел за вами.
 — Даже не думайте этого делать! — протестующе воскликнула Гизела. — Он очень расстроится и будет долго переживать. Он велел мне ложиться спать, а я не послушалась и… оказалась здесь.
 — Могу ли я сказать вам, что я счастлив, оттого что так получилось? Ведь мы с вами встретились. Я не проговорюсь вашему отцу, не беспокойтесь. Напротив, я скажу ему, что у его дочери самый мелодичный в мире голос. Даже ему не удастся извлечь из скрипки более чарующих звуков.
 Гизела засмеялась:
 — Он вряд ли решит, что это комплимент. Для него, как и для всех музыкантов, музыка — нечто святое.
 — Ваш отец — гениальный скрипач. Пока я в Вене, я обязательно воспользуюсь возможностью снова услышать его. Где он выступает?
 Гизела сделала рукой неопределенный жест и, немного замявшись, ответила:
 — Мы только что приехали… Вероятно, папа будет давать концерты в театре… или где-то еще… только… я пока не знаю… как мне это устроить.
 — Вы хотите сказать, что занимаетесь организацией концертов своего отца? — недоверчиво воскликнул Миклош Толди.
 — С тех пор как умерла мама. В делах такого рода он абсолютно беспомощен, а мы так часто переезжали, что невозможно было нанять агента или еще кого-то, кто занимался бы этим, как было в те времена, когда мы жили в Париже.
 — Понимаю, — задумчиво сказал Миклош. — Лучше всего вам обратиться к управляющему Придворного театра, и он с удовольствием вам поможет.
 — Спасибо, это именно то, что я хотела узнать, — поблагодарила его Гизела. — Папа не разбирается в таких вещах. Для него счастье — просто играть на скрипке, и ему все равно, играет ли он в саду фрау Бубин или на сцене театра перед залом, полным нарядной публики.
 Немного помолчав, она с улыбкой добавила:
 — К сожалению, за это ему не слишком много платят.
 — Вы нуждаетесь в деньгах?
 — После того как немцы победили в битве при Седане, мы вынуждены были бежать из Франции. С тех пор мы колесили по всей Европе, а путешествия всегда требуют денег.
 — Вы очень практичны, фрейлейн, и отец может на вас положиться.
 — Я стараюсь, — ответила Гизела. — Хотя он не всегда слушает меня так, как слушал бы маму.
 — Это неудивительно. Людям, особенно мужчинам, свойственно требовать от детей повиновения, а не позволять давать указания.
 — Да, это правда, — согласилась Гизела. — Но обычно мне удается уговорить папу сделать так, как я хочу.
 — У какой женщины нет своего набора дьявольских уловок, чтобы заставить мужчин исполнять их желания! — с легкой насмешкой произнес Миклош.
 Гизела покраснела до корней волос, подумав, что он имеет в виду ее.
 — Я больше не слышу никакого шума и голосов, — сказала она, — и думаю, что возвращаться уже не опасно.
 — Я провожу вас.
 — В этом нет необходимости.
 — Откуда у вас уверенность, что студенты вдруг не пойдут обратно?
 Гизела бросила в сторону гостиницы тревожный взгляд, а Миклош спокойно добавил:
 — К тому же вы совсем не знаете дороги. Здесь даже днем легко заблудиться, а сейчас совсем темно. Дайте мне вашу руку, и я провожу вас.
 Гизела колебалась не больше секунды. Отказываться от такого в высшей степени разумного предложения было бы просто глупо.
 Она вложила свою ладонь в его и почувствовала успокаивающую силу и тепло его руки.
 Они пошли по той самой тропинке, по которой Гизела бежала в беседку, и вскоре она вынуждена была признать, что без Миклоша найти дорогу ей было бы нелегко.
 Городские огни города скрылись за деревьями, и они оказались в самой настоящей чащобе. Темень была кромешная. За густой листвой не было звезд, а луна еще не взошла.
 Но Миклош уверенно вел Гизелу, и внезапно она поймала себя на том, что ей приятно ощущать его присутствие.
 Наконец между деревьев показались ярко освещенные окна гостиницы.
 — О, теперь я спасена! — воскликнула Гизела.
 Миклош остановился в тени деревьев, и, поскольку он держал Гизелу за руку, ей тоже пришлось остановиться.
 — Я вернул вас домой невредимой, Гизела, — сказал он.
 Она удивилась, что он назвал ее по имени, но ничего не сказала, и Миклош продолжал:
 — Боюсь, мы вряд ли увидимся снова. Я только что вспомнил, что завтра мне нужно покинуть Вену.
 — Вы уедете, так и не повидав папу? А мне показалось, что вы хотите послушать, как он играет.
 — Да, действительно, очень хочу! Но, к сожалению, сейчас это невозможно. У меня есть личные и очень веские причины для отъезда.
 — О, простите! А папа был бы так рад поговорить с вами о Париже.
 — Как-нибудь в другой раз, — ответил Миклош. — Зато я сделаю вот что. Перед отъездом я поговорю с управляющим театра и предупрежу его, что на следующий день вы зайдете к нему.
 — Вы очень добры.
 — Я знаком с ним, и он сделает все, чтобы вам помочь.
 — О, спасибо! Спасибо! — воскликнула Гизела. — Теперь для нас все значительно проще. Как я рада, что встретила вас!
 — И прошу вас, впредь будьте осторожнее. Меня может не оказаться рядом, чтобы спасти вас еще раз.
 Он немного помолчал и добавил:
 — Дайте слово, что больше не станете так рисковать.
 Его тон был серьезным. Гизела подняла голову, чтобы увидеть его лицо, но ее спутник по-прежнему оставался для нее всего лишь голосом в темноте. Свет из гостиничных окон не доходил сюда, и наверняка Гизела могла сказать только то, что он выше ее ростом.
 — Обещайте, — настаивал Миклош.
 — Даю слово, — сказала Гизела.
 — Я буду помнить ваш голос так же, как помню музыку вашего отца.
 — Я вам так благодарна! — порывисто воскликнула Гизела. — Как бы мне хотелось отблагодарить вас… по-настоящему!
 — Это очень просто, — ответил Миклош. Она взглянула на него в недоумении, не понимая, что он имеет в виду.
 И вдруг очень нежно, словно боясь ее испугать, Миклош одной рукой обнял Гизелу, а другой осторожно приподнял ей лицо.
 Это было так неожиданно, что она не успела даже пошевелиться. А когда собралась это сделать, было уже поздно.
 Его губы прикоснулись к ее губам, и Гизела получила первый поцелуй в своей жизни.
 Она знала, что должна освободиться от его объятий, и где-то далеко на задворках сознания мелькнула мысль, что надо бы рассердиться.
 Но Миклош Толди крепко прижимал ее к себе, а ее губы были в плену его губ.
 Невозможно было даже думать, не то что двигаться.
 В первое мгновение Гизела почувствовала себя пленницей, но потом волшебное ощущение, теплое, словно морская волна, разлилось по всему ее телу, и у нее перехватило дыхание.
 Это было так чудесно! Так же чудесно, как та небесная музыка, под звуки которой она танцевала сегодня в лесу. Это было подобно мерцанию далеких огней, необъятности звездного неба, радужному сиянию солнечных лучей, отраженных в струях водопада.
 Это был необыкновенный сон, в котором сбывается невыразимая, но давняя мечта, и ее смутные ожидания неожиданно стали явью.
 Объятия Миклоша становились все крепче, а поцелуи — настойчивее. Но Гизела уже перестала бояться: он был таким нежным!
 Он целовал ее долго. Так долго, что она уже не чувствовала земли под собой. Ей казалось, что они слились воедино и парят в небесах среди звезд, растворяясь в сияющей бездне.
 Гизела чувствовала, что еще немного — и она задохнется от восторга, умрет от наслаждения. Наконец Миклош отпустил ее.
 — Прощайте, — произнес он изменившимся голосом.
 Гизела хотела попросить его не уходить, но не могла вымолвить ни слова, а когда к ней снова вернулся дар речи, было поздно. Миклоша уже не было.
 Минуту назад он сжимал ее в объятиях, а теперь растворился в ночной темноте.
 Постепенно она вернулась к действительности, и все, что с ней произошло, показалось ей сном.
 Неужели она действительно гуляла сегодня в Венском лесу? А те студенты, которые так ее напугали, — были ли они на самом деле? Существует ли тот человек, чье лицо так и осталось ей неизвестным, но который спас ее и которому она столь необдуманно позволила себя поцеловать? Но доказательство того, что это был не сон, все-таки существовало. Этим доказательством были ее предчувствия, связанные с Веной. Теперь Гизела знала это точно.
 Внезапно она осознала, что он ушел, сказав ей «прощайте», и что больше она его не увидит. Правда, она так и не видела его по-настоящему. Они узнали друг друга странным, невероятным способом — с помощью легких прикосновений и звучания голосов.
 Гизела до сих пор ощущала его объятия, тепло и силу его рук, которые придавали ей уверенности и отваги в этом темном лесу.
 А волны наслаждения, разбуженные его поцелуем, все еще захлестывали ее тело. Гизеле казалось, что ей никогда в жизни не испытать такого восторга, который она ощутила, став на несколько долгих минут пленницей Миклоша.
 Благодаря этому невыразимому наслаждению, поднявшемуся из самых глубин ее существа, она чувствовала теперь себя частью Миклоша. Но он исчез, растаял во мраке, и в ушах у нее звенящей нотой звучало только его последнее слово: «Прощайте».
 Иллюзия, сон, наваждение! Глядя перед собой невидящими глазами, Гизела медленно, словно сомнамбула, пошла по усыпанной цветами лужайке к двери гостиницы.
 Поднимаясь по лестнице, Гизела слышала смех и голоса, доносящиеся из ресторана. Опасаясь встретить кого-нибудь, Гизела торопливо взбежала наверх, заперлась в своей спальне и, едва не теряя сознание, опустилась на подушки.
 Ищу любовь, играю с нею в прятки. Ищу любовь. Где спрятаться могла?




 Глава 2


 Сидя в ложе Придворного театра, Гизела наблюдала за репетицией и с чувством глубокого удовлетворения думала о том, что теперь все складывается как нельзя лучше.
 Всю дорогу до города она размышляла о предстоящей встрече с управляющим театра и о том, как сказать об этом отцу.
 Было очевидно, что он не должен знать о Мик-лоше Толди и о его обещании похлопотать. Как ей объяснить свое знакомство с человеком, о котором ее отец даже не слышал?
 Кроме того, Гизела не сомневалась, что покраснеет, если придется говорить о мужчине, который ее поцеловал.
 Наутро после той ночи Гизела проснулась счастливой. Чувство восторженного наслаждения, которое пробудил в ней Миклош, не покидало ее, и она ни в чем не раскаивалась и ни о чем не жалела.
 Но на следующий день ей стало стыдно.
 Как она могла поступить столь опрометчиво!
 Гизела знала, что мать с негодованием отвергла бы даже предположение, что ее может поцеловать мужчина, за которого она не собирается замуж.
 Но незнакомец, чье лицо так и осталось для нее тайной, был столь загадочен, что она уже готова была считать случившееся просто игрой воображения.
 Однако стоило ей только начать размышлять об этом, как она снова и снова обнаруживала себя в его объятиях, ощущала силу его рук и нежность губ.
 Вновь в ушах у нее звучала небесная музыка изумрудной листвы Венского леса, уносящая ее в бескрайние просторы звездного неба.
 И все же это было слишком прекрасно, чтобы оказаться правдой.
 За завтраком Гизела твердила себе, что должна наконец спуститься с небес на землю и думать только об отце.
 Он по-прежнему выглядел уставшим, но был, как мальчишка, взволнован предстоящей поездкой в город. Наконец-то он покажет дочери Вену и встретится с друзьями своей юности!
 — Я знаю, где живет Иоганнес Брамс! — восклицал он. — Фрау Бубин дала мне его адрес.
 — Мне кажется, папа, что в первую очередь нам следует посетить управляющего одного из театров и попробовать заключить контракт.
 — Да они все только и ждут меня! — быстро ответил Пол Феррарис, но по тону, которым были произнесены эти слова, Гизела заключила, что на самом деле он совсем не уверен, что это так.
 В Придворном театре их встретили очень почтительно и сразу же проводили в кабинет управляющего. Гизела не сомневалась, что это полностью заслуга Миклоша.
 Управляющий оказался пожилым тучным человеком. Когда он увидел известного музыканта, его блестящая лысина порозовела от удовольствия, и он громко воскликнул:
 — Герр Феррарис! Глазам своим не верю! Добро пожаловать в Город Музыки!
 — Вы слышали о моем успехе в Париже? — осторожно спросил Пол.
 — Разумеется! А теперь вы очень нужны нам! Дальше все пошло как по маслу. И уже через два дня Пол Феррарис принимал участие в репетициях представления, которое должно было состояться в конце недели.
 Режиссер восклицал:
 — Вы нужны нам позарез! У нас есть знаменитый баритон Фердинанд Джаггер, и скрипичное соло в вашем исполнении создаст изумительный, утонченный контраст, который станет гвоздем программы!
 Поль Феррарис помолодел лет на десять.
 — Они слышали обо мне! Я же тебе говорил! — взволнованно твердил он Гизеле.
 — Разумеется, папа. Я никогда не поверю, что в Вене за все эти годы не получили ни одного известия из Парижа или Брюсселя.
 И вот, сидя в ложе, Гизела возносила Богу благодарственные молитвы. Как она радовалась, что отец вновь выглядит таким счастливым. Быть может, успех в Вене поможет ему забыть о страданиях последних лет.
 Когда была жива мать, Гизелу обычно оставляли дома, а если и брали с собой на концерт, то сажали в зрительном зале, и ей строго-настрого запрещалось заходить за кулисы.
 И теперь Пол Феррарис не знал, как с ней поступить.
 Оставлять ее в отеле одну он не мог, это было очевидно. В то же время ему не хотелось, чтобы она общалась с организаторами концерта и сидела вместе с ними в партере.
 — Но ведь они такие же артисты, как и ты, — возражала Гизела. — И потом, мне интересно с ними познакомиться.
 — Твоей матери это бы не понравилось, — твердо отвечал ей отец, и у Гизелы не было особого желания с ним спорить.
 Он договорился с управляющим, и для Гизелы это кончилось заточением в ложе. «Как будто я дикий зверь», — с хмурой улыбкой говорила себе Гизела.
 Впрочем, вслух протестовать она не решалась, тем более что здесь никто не мешал ей наслаждаться красотой и убранством театра. Гизеле он представлялся самым лучшим из всех театров, несмотря на то что Королевский столичный театр был гораздо величественнее и больше.
 Гизеле очень хотелось побывать в Доме оперы, но у нее не было времени, чтобы осматривать достопримечательности, потому что отец репетировал буквально от зари до зари.
 — Я так давно не упражнялся по-настоящему, что теперь играю из рук вон плохо! — восклицал он. — Не могу же я позволить себе опозориться перед венской публикой, великими ценителями музыки. Это погубит мою репутацию. Я должен использовать каждую свободную минуту, чтобы репетировать.
 — Папа, вы играете великолепно!
 Тем не менее Гизела понимала его беспокойство. Жители Вены не думали ни о чем другом, кроме музыки, и если они ни на чем не играли, то пели.
 Наблюдая за репетициями оркестрантов, Гизела сама убедилась, что отец был прав, говоря, что искусство музыкального исполнения достигло в Вене совершенства.
 Оркестр закончил играть, и режиссер произнес из партера:
 — Пол Феррарис. На сцену вышел отец.
 Даже в обычной, повседневной одежде, которую он надевал на репетиции, он был способен затмить любого мужчину в театре.
 Пол Феррарис мог сколько угодно называть себя австрийцем, но при этом все равно оставался англичанином.
 — Чувство собственного достоинства у англичан в крови, — сказала как-то Гизеле мать, — и я горжусь, что мой муж, и я, и ты, моя дорогая, — мы все принадлежим к этой великой нации.
 — Только не говори так при нем! — заговорщицки прошептала Гизела.
 И обе заулыбались, зная, как ревностно отец пытается доказать всем, что он настоящий австриец и в мыслях, и в словах, и на деле.
 Поль Феррарис обвел взглядом зал и, подложив белоснежный шелковый платок, поднес к плечу свою любимую скрипку. Гизела с гордостью подумала, что ни у одной девушки нет такого замечательного отца. Смычок взмыл вверх, дирижер взмахнул палочкой, и зал заполнили волшебные звуки концерта для скрипки с оркестром Вольфганга Амадея Моцарта.
 Чарующая музыка унесла Гизелу далеко отсюда, и она вновь оказалась в Венском лесу, напоенном ароматом необыкновенных цветов. Ей казалось, что музыка доносится не со сцены, а звучит в чаще леса, где танцуют прекрасные нимфы. Руки Миклоша вновь коснулись ее, и она опять почувствовала его объятия, в которых ей было так хорошо и спокойно.
 А потом — тот необыкновенный поцелуй!
 Погруженная в сладостные воспоминания, Гизе-ла не сразу заметила, что отец закончил первую часть своего выступления, а вернувшись на землю из мира грез, обнаружила, что она в ложе не одна.
 Рядом с ней сидел какой-то мужчина, и она, подумав, что это управляющий, повернулась к нему, чтобы выслушать его комплименты в адрес отца. Но, к своему изумлению, Гизела увидела совершенно незнакомого человека.
 Впрочем, она сразу поняла, кто этот человек.
 — Именно такой я вас и представлял, — произнес он.
 Его голос был таким же глубоким, как тогда, в темноте леса.
 — Почему вы… здесь? — запинаясь, проговорила Гизела. — Мне казалось… что вы… уехали… вы сами говорили, что должны… покинуть Вену.
 — Я пытался. Я расскажу вам об этом. Когда мы увидимся наедине?
 Гизела недоуменно посмотрела на него и нерешительно произнесла:
 — Я должна поблагодарить вас… за то, что вы поговорили с управляющим… Когда… мы пришли… он был очень… добр к отцу.
 — У него не было причин поступать иначе, — ответил Миклош. — В то же время неожиданный визит не всегда приводит к желаемым результатам.
 — Я… вам очень признательна.
 — Ваша благодарность всегда была щедрой. Гизела вспыхнула, вспомнив, что почти такие же слова послужили поводом для поцелуя.
 — Вы очаровательны! — воскликнул Миклош. — Особенно сейчас, когда покраснели!
 — О, прошу вас… не смущайте меня! — взмолилась Гизела.
 — Вы так же прекрасны, как звуки вашего голоса, — сказал Миклош. — Но умоляю вас, скорее дайте ответ, иначе ваш отец может здесь застать нас. Вероятно, он будет удивлен, увидев вас беседующей с мужчиной, которого он видит впервые в жизни.
 Гизела вскочила и быстро пересела в глубину ложи за тяжелые складки портьер из красного бархата.
 — Прошу вас! — произнесла она умоляюще.
 — Тогда ответьте мне.
 Гизела бросила тревожный взгляд на сцену, но отец еще продолжал играть. Сейчас он исполнял свою любимую пьесу Шуберта.
 — Это невозможно, — прошептала она. — Папа ни на минуту не выпускает меня из виду.
 — Я должен вас видеть, — настаивал Миклош Толди.
 — По-моему, вы пытаетесь мне угрожать.
 — Это лишь оттого, что я отчаянно хочу встретиться с вами. — Миклош вздохнул и добавил: — Я покинул Вену, как и говорил, но, проехав сотню миль, повернул назад — только затем, чтобы вновь вас увидеть.
 — Увидеть… меня?
 — Мог ли я уехать, не написав заключительной коды в столь прекрасной и волнующей симфонии? — Он помолчал и пояснил: — Это не совсем то, что я хотел сказать, но, надеюсь, вы поняли меня правильно.
 — Я… не могу… с вами встретиться… — сказала Гизела уже не так уверенно, и это не укрылось от Миклоша.
 — Вы колеблетесь?
 — Я почти забыла… но… нет, нет, это… невозможно.
 — Возможно, если речь идет о нас с вами, — сказал Миклош. — Скажите же мне скорее, о чем вы только что вспомнили!
 — По дороге в театр отец сказал мне, что сегодня вечером он приглашен на ужин к Иоганну Штраусу. Он собирался отвезти меня в отель, а сам поехать…
 Гизела знала, что Миклош улыбается, хотя и не смотрела в его сторону.
 — Я думал, что ваш отец, как и многие другие, считает музыку Штрауса слишком легкомысленной и развращающей молодежь.
 — Нет, нет, что вы! Как он может так думать, ведь музыка Штрауса так прекрасна!
 — И романтична, особенно для нас с вами, — тихо сказал Миклош.
 Гизела тихонько рассмеялась:
 — Всегда находятся люди, которым не по душе все новое или модное. В Париже еще до войны танцевали вальсы Штрауса.
 — Вы слишком молоды, чтобы танцевать в Париже.
 — Да, конечно, но сейчас я уже достаточно взрослая, — задумчиво произнесла Гизела. — Мама часто рассказывала мне о балах. А когда папа давал концерты, она брала меня с собой в театр. Я даже видела императора и императрицу. Тогда они казались мне принцем и принцессой из сказки.
 — Я рад, что вы были недостаточно взрослой, чтобы танцевать в Париже, — быстро заметил Миклош.
 — Почему? — с невинным видом спросила Гизела.
 — Потому что теперь вы достаточно взрослая, чтобы вальсировать со мной в Вене, — ответил он.
 Она не сразу осознала смысл его слов, а когда осознала, ощутила необыкновенный восторг.
 — Но… папа никогда не позволит… это невозможно, — с сожалением произнесла она.
 — Мы обсудим это позже, — сказал Миклош. — Сегодня вечером я хотел бы побеседовать с вами в каком-нибудь тихом месте, где нас никто не увидит.
 — Я не могу… так поступать…
 — Прошу вас, — умоляюще сказал Миклош, — пожалуйста, вспомните, ведь я помог вам однажды. Быть может, я еще смогу оказать вам услугу. И я вернулся в Вену за сотню миль лишь затем, чтобы видеть вас.
 — Я уверена, что у вас были другие причины, — обороняясь, сказала Гизела.
 — Нет, только вы, — нежно ответил он. Гизела старалась убедить себя в том, что не имеет права поступить столь же опрометчиво, как тогда, в лесу, потому что это расстроит отца.
 Но когда слова отказа уже были готовы сорваться с ее губ, она взглянула Миклошу в глаза и позабыла обо всем на свете. В это мгновение она была способна думать только о том, как ее тянет к этому человеку.
 Он не был похож ни на одного знакомого ей мужчину.
 Его темные волосы, гладко зачесанные назад, оставляли открытым высокий чистый лоб, а черты лица были четкими и очень строго очерченными. Темные глаза светились глубоким светом, взгляд их был властным и в то же время предельно открытым и честным.
 Гизела не сомневалась, что испугалась бы подобного предложения, будь оно сделано кем-то другим, а не Миклошем Толди.
 Она помнила, как доверчиво шла за ним по темному Венскому лесу, и чувствовала, что и сейчас может полностью ему доверять.
 — Вы придете?
 Гизела почти не слышала его. Ей казалось, что слова превращаются в волшебный поцелуй на ее губах.
 — Вы были так добры… что очень трудно ответить «нет».
 — Не надо искать оправданий, — сказал Миклош. — Истинная причина в том, что вы так же сильно, как и я, хотите увидеться со мной, Гизела.
 С этими словами он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Прикосновение его губ было уверенным и одновременно нежным.
 Под заключительные аккорды скрипичной сонаты Шуберта Миклош быстро покинул ложу.
 Возвращаясь в отель после репетиции, Гизела думала только о том, что ей предстоит вечером.
 В отель «Захер» они переехали днем, в перерыве между репетициями. Пол Феррарис прилег отдохнуть и заснул, а Гизела прежде всего позаботилась о том, чтобы он поплотнее пообедал, перед тем как вернуться в театр. Она переговорила с метрдотелем, и тот уверил ее, что такого известного артиста, как Пол Феррарис, обслужат наилучшим образом.
 Поднимаясь к себе в номер, Гизела думала, что этот отель все же чересчур фешенебельный. Сказать по правде, она была несколько шокирована, когда отец сообщил ей, что они остановятся именно здесь.
 — Неужели это необходимо, папа?
 — Из всех венских отелей я предпочитаю «Захер», — твердо ответил он.
 Гизела не хотела портить ему настроение предложением остановиться в каком-нибудь недорогом пансионе.
 Отель, который находился как раз напротив Дома оперы, произвел на Гизелу сильное впечатление своими objects d'arts: великолепными полотнами, скульптурами и барельефами. Он скорее напоминал частные апартаменты, нежели гостиницу.
 Когда они приехали, их встретили с утонченной вежливостью, которая, как успела заметить Гизела, была неотъемлемой чертой всех жителей Вены.
 Ни в одной стране Гизела не встречала такой изысканности в манерах не только у аристократов, но и у людей более низких сословий.
 Портье, получив небольшие чаевые, благодарил ее: «Целую ваши ручки». Извозчик, который вез их с отцом в театр, сказал Гизеле: «Кланяюсь прелестной даме в ножки, которые столь грациозны».
 Все это придавало Вене очарование, свойственное только ей. Гизела сгорала от нетерпения получше познакомиться с городом и увидеть как можно больше.
 — Моя дорогая, — говорил ей отец, — как только кончатся репетиции и мне нужно будет ездить в театр только по вечерам, я покажу тебе свои любимые закоулки и открою подлинную романтику этого города.
 И он улыбался, полагая, что это именно то, о чем его дочь мечтает. А Гизела виновато думала о том, что скажет отец, узнав, что к ней уже пришла романтика, только совершенно другим путем.
 Она едва дождалась конца репетиции. Ей казалось, что часы слишком медленно отсчитывают время. Наконец режиссер произнес:
 — На сегодня достаточно, господа. Все играли замечательно, но многое еще предстоит сделать. Завтра в десять утра, и прошу вас, будьте любезны, не опаздывайте, иначе я утоплюсь в Дунае.
 Музыканты, смеясь и переговариваясь, ушли за кулисы. Гизела, как велел ей отец, осталась в ложе, ожидая, когда он зайдет за ней.
 Артисты, как правило, уходили со служебного входа, но Феррарис договорился с управляющим, чтобы фиакр, который должен был отвезти его и Гизелу в отель, подали к главному входу. Фиакр оказался очаровательным крохотным экипажем, запряженным двумя лошадьми и состоящим как бы из двух колясок, соединенных между собой скошенным верхом. Гизела никогда таких не видала.
 Они с отцом сели лицом друг к другу, и лошади зацокали копытами по ярко освещенным улицам Вены.
 — Сегодня была удачная репетиция, — с удовлетворением произнес Пол Феррарис.
 — Папа, вы играли великолепно, — сказала Гизела не покривив душой.
 — Я вновь окунаюсь в здешнюю атмосферу, — ответил Феррарис. — Вена меня вдохновляет — как вдохновляла она многих музыкантов прошлого, и мне кажется, что они незримо присутствуют рядом со мной, то поощряя меня, а то критикуя.
 Гизела засмеялась:
 — Звучит как-то пугающе. Не могу себе представить Гайдна или Глюка, которые говорят вам: «Сыграйте-ка это иначе!» Или Моцарта и Бетховена, которым не нравится, как вы исполняете их произведения.
 — С другой стороны, им может показаться, что я их слегка приукрасил.
 — Вы становитесь тщеславным, папа. Наверное, вам делают слишком много комплиментов.
 — Я радуюсь каждому.
 Отец выглядел вполне, и Гизела подумала, что он постепенно приходит в себя после смерти жены.
 Фиакр остановился возле отеля, и Пол Феррарис вышел, чтобы попрощаться с дочерью. Он поцеловал ее в щечку и сказал:
 — Спокойной ночи, моя дорогая. Очень жаль, что ты не можешь поехать со мной. Возможно, когда-нибудь я познакомлю тебя с Иоганном Штраусом, но сейчас предпочитаю, чтобы ты потеряла только голову от его музыки, но не сердце от него самого.
 — Спокойной ночи, папа, — с улыбкой ответила Гизела.
 Когда фиакр скрылся за поворотом, она вошла в отель.
 По дороге Гизела приняла мудрое, как ей казалось, решение подняться к себе, подождать, пока кто-нибудь за ней придет. А потом извиниться, сказать, что не может никуда пойти, и остаться одной. Но в то же время она знала, что никогда не сделает этого, потому что настоящей причиной, по которой она согласилась встретиться с Миклошем, была не просто благодарность, а гораздо более значительное и непреодолимое чувство, которое неудержимо влекло ее к нему.
 На лестнице ее догнал портье:
 — Прошу прощения, прекрасная фрейлейн, но вас ждет джентльмен.
 Гизела остановилась и огляделась.
 — Сюда, пожалуйста, фрейлейн.
 Он привел ее в гостиную, о существовании которой Гизела даже не подозревала.
 Она была совсем крошечная, и в ней не было никого, если не считать одного мужчины, при виде которого сердце Гизелы учащенно забилось.
 Он был высок — Гизела не ошиблась насчет его роста тогда, когда впервые увидела его силуэт на фоне ночного неба у входа в беседку, где она пряталась от шумной компании.
 Он стоял, повернувшись спиной к камину, и Гизеле почудилось, что он немного другой, не такой, каким она запомнила его в ложе театра.
 В нем чувствовалась элегантность, и Гизела подумала вдруг, что ее платье, хоть и очень хорошенькое, выглядит недостаточно изысканно по сравнению с его вечерним костюмом.
 Словно читая ее мысли, Миклош произнес:
 — Вчера в полумраке ложи я сказал вам, что вы прекрасны. Сейчас мне кажется, что я преуменьшил вашу красоту.
 Гизела бросила на него быстрый взгляд и покраснела. Когда она подошла поближе, Миклош добавил:
 — Теперь я почти уверен, что вы нимфа из Венского леса, как я подумал сначала.
 Гизела не знала, что отвечать, а он продолжал:
 — Чтобы ваш отец не узнал о том, что вы покидали отель, я устроил так, что мы выйдем через другие двери.
 — Благодарю вас, — сказала Гизела.
 В самом деле, она была очень признательна ему за эту предусмотрительность. Миклош провел ее по коридорам к двери, которая выходила на другую улицу. Он дал портье, который ждал их, чтобы открыть дверь, на чай, и тот, как обычно, рассыпался в благодарностях.
 На улице Гизела увидела карету, запряженную парой лошадей. На нее произвело впечатление то, что на подножке стоял форейтор, который предупредительно распахнул перед ней дверцу.
 Гизела подумала, что это наверняка не наемный экипаж. И словно опять угадав ее мысли, Миклош сказал:
 — Эта карета куплена специально для сегодняшнего вечера.
 — Она очень удобная, — тихим голосом ответила Гизела, едва не утонув в мягкой обивке сиденья.
 — Я очень рад, что вам нравится. Видите ли, я собираюсь увести вас из Вены.
 — Куда?
 — В одно место, о котором вы наверняка слышали, но где еще не успели побывать.
 — Что же это за место?
 — Гринзинг.
 — Мне рассказывал папа. Знаменитые виноградники?
 — Вот именно, — сказал Миклош. — И я буду первым, кто покажет их вам.
 — Для меня это так… волнующе, — произнесла Гизела.
 — И для меня, — тихо ответил он.
 Кони резво помчали карету. Гизела молчала, не зная, как начать разговор. Она смущалась, потому что Миклош, который сидел напротив, неотрывно смотрел на нее.
 Огни фонарей за окном вспыхивали и тут же гасли, чтобы через мгновение наступившая темнота вновь сменилась проблеском света.
 Это мерцание немного помогло Гизеле отвлечься от беспокойных мыслей о том, что она поступает дурно.
 Она очень любила своих родителей и всегда была послушной дочерью. У нее никогда не возникало желания поступать против их воли.
 Но мужчина, которого она видела всего два раза, перевернул ее жизнь, и Гизела уже не могла понять, как ей себя вести. Но несмотря ни на что, она ощущала восторг.
 Они выехали за пределы города, и дорога пошла в гору. Гизела подумала, что если бы еще не стемнело, в окно были бы видны те самые знаменитые виноградники, о которых говорил ей отец.
 Он рассказывал, что молодые вина, называемые Heuriger, подают во всех местных ресторациях:
 — В каждой делают свое вино и на жердях перед входом обязательно вывешивают виноградные гроздья, чтобы любой мог оценить их спелость.
 Вспоминая рассказы отца, Гизела так задумалась, что не заметила, как лошади остановились на тихой улочке.
 Она очнулась, только когда Миклош подал ей руку, чтобы помочь выйти из кареты. Он открыл перед ней ворота, ведущие во двор одноэтажного особнячка постройки прошлого века, и Гизела оказалась в саду.
 Они направились к уютному особнячку, украшенному мозаикой из разноцветного стекла и множеством декоративных балкончиков, уставленных цветочными горшками. Столики, большие и маленькие, были расставлены по всему саду, и над некоторыми виноградные лозы образовали уютные и очень укромные беседки.
 Хозяин, который, по всей видимости, хорошо знал Миклоша, с почтительным поклоном приветствовал гостей, выразив радость, что они почтили его скромное заведение своим присутствием.
 Он проводил их в самый дальний уголок сада и усадил за столик, скрытый от взоров остальных посетителей.
 — Папа часто рассказывал мне о таких ресторанчиках! — воскликнула Гизела, — И я всегда мечтала увидеть их своими глазами.
 — Здесь подают местные гринзингские вина, а повар готовит просто великолепно. Я уверен, вы не будете разочарованы.
 Гизела подумала, что она тоже в этом уверена, хотя в тот момент ей было не до еды.
 — Ну вот, я снова вижу вас, и мы можем поговорить, — сказал Миклош. — Хотя я и побаиваюсь, что вы вдруг исчезнете, растворившись в воздухе, и оставите меня в одиночестве.
 — Я не исчезну, — ответила Гизела. — Исчезаете всегда вы. Только что вы стояли рядом, и вот… вас уже нет.
 — Скажите, что вы тогда почувствовали? Гизела замялась, подбирая слова:
 — Я… мне кажется… что не стоит говорить об этом.
 — Но я хочу знать, — настаивал он. — Я хочу знать, о чем вы подумали, после того как я вас поцеловал, я же знаю, что это был первый поцелуй в вашей жизни.
 — Откуда вы знаете?
 — Ваши губы были так сладки и невинны, — улыбнулся Миклош.
 Гизела вспыхнула от смущения, а Миклош, любуясь ею, сказал:
 — Когда ваше прелестное личико залито румянцем, вы становитесь прекрасней всех женщин на свете. Ваша красота и юность способны разбить сердце любого мужчины.
 У Гизелы перехватило дыхание, а сердце бешено застучало. На ее счастье, в эту минуту хозяин принес вино, и Гизела получила время, чтобы собраться с мыслями.
 Когда они вновь остались вдвоем, Миклош поднял бокал:
 — За нимфу Венского леса, от которой мне не удалось убежать.
 — А почему вы хотели убежать?
 По выражению лица Миклоша Гизела поняла, что ее вопрос для него чем-то важен, хотя чем именно, она не могла догадаться.
 — Я должен вам кое-что объяснить, — сказал он. — Но не сейчас, позже. Впереди у нас целый вечер.
 Они беседовали обо всем на свете, за исключением их самих: о музыке, о театре, о тех странах, где Гизела бывала со своим отцом.
 — Почему вы ни разу не спросили меня, была ли я в Венгрии? — сказала Гизела.
 — Я знаю, что нет, и очень этому рад.
 — Почему? — удивилась она.
 — Потому что тогда у меня не осталось бы возможности стать вашим личным экскурсоводом. Вы, кажется, говорили мне, что в вас есть немного венгерской крови?
 — Да, бабушка моего отца родом оттуда. Мне она приходится прабабушкой.
 — Даже одна капля венгерской крови лучше, чем ни одной, — с улыбкой произнес Миклош. — А как была фамилия вашей прабабушки?
 — Ракоцль.
 — Ракоцли — старинный и очень известный в Венгрии род.
 — Я горжусь этим. Папа часто говорит мне, что красноватый отсвет в моих волосах достался мне в наследство от моих венгерских родственников.
 Миклош посмотрел на ее волосы.
 Казалось, они существовали отдельно от Гизелы и жили собственной жизнью; свои непокорные золотистые локоны она скрепляла заколкой, но они все равно выбивались, и как бы тщательно Гизела ни причесывалась, ей все равно не удавалось справиться с ними.
 — Как и все в вас, ваши волосы прекрасны, и других таких нет.
 — Мне приятно слышать, что я… не похожа на остальных. Но… в Вене немало красивых женщин.
 — Это правда, но я уверен, что вы затмите их всех. Он сказал это таким тоном, словно сам не надеялся это увидеть, и Гизела спросила упавшим голосом:
 — Вы… снова… уедете?
 — Я не должен был возвращаться.
 Она с удивлением посмотрела на него, а он продолжил хриплым голосом:
 — О, милая, если вам кажется, что вы поступаете дурно, встречаясь со мною, то что остается сказать мне! Я хотел сделать как лучше, пытался уехать, но все же вернулся, чтобы убедиться в том, что вы мне не приснились и что я целовал ваши губы наяву, а не во сне.
 От этих слов у Гизелы бешено забилось сердце, и, крепко сжав руки, чтобы унять дрожь в пальцах, она еле слышно прошептала:
 — Почему… то, что… вы делаете… нехорошо?
 Последовала пауза, такая долгая, что Гизела болезненно ощутила биение своего сердца, которое было готово выпрыгнуть из груди.
 Миклош молчал, и внезапно гнетущую тишину нарушили звуки вальса Иоганна Штрауса.
 В противоположном конце сада на террасе разместился небольшой оркестрик: две скрипки, гитара и аккордеон.
 С соседних столиков поднялось несколько пар и закружились под звуки музыки.
 Гизела рассеянно глядела на них, размышляя над тем, что сказал ей и о чем умолчал Миклош.
 Неожиданно он поднялся из-за стола и, взяв Гизелу за руку, стремительно повел ее в сторону террасы.
 — Твой первый венский вальс, — произнес он, — будет со мной.
 Он улыбнулся и положил руку на ее талию.
 — Я… надеюсь, что танцую… достаточно хорошо, — прошептала Гизела.
 — Не сомневаюсь в этом, — ответил Миклош. На террасе было еще много свободного места, и
 Миклош уверенно повел Гизелу в танце, и чарующие звуки вальса наполнили ее сердце радостью, подобно тому, как золотое игристое вино наполняет хрустальный кубок.
 Гизела была счастлива ощущать себя в объятиях Миклоша, а он все быстрее и быстрее кружил ее под ускоряющийся ритм вальса, и ей казалось, что они оторвались от земли и парят в безбрежном пространстве звездного неба.
 А когда Миклош склонялся к ней, она видела его губы и со сладкой дрожью вспоминала, как была его пленницей в Венском лесу, как он поцеловал ее…
 И внезапно она поняла, что чувство, которое она испытывает к нему, называется любовь.
 Он казался ей самым прекрасным мужчиной на свете. И даже больше — между ними существовала странная связь. Неразрывные узы связали их в то мгновение, как они впервые увидели друг друга, но сейчас это чувство усилилось, и музыка вальса стала частью их сердец, поющих в унисон.
 Гизела знала, что эта музыка, этот вальс и есть любовь.
 Та самая любовь, в которую она верила всю свою жизнь, явилась к ней из темноты, и теперь Гизелу не покидал страх, что человек, принесший мечту с собою, в любую минуту снова исчезнет, оставив ее одну.




 Глава 3


 — Наверное, мне пора возвращаться. Гизеле было нелегко произнести эти слова, но вечер пролетел словно на крыльях, было уже очень поздно, и она с ужасом представляла себе, как отец заходит к ней в комнату и обнаруживает, что дочери нет.
 Чувство вины усиливалось с каждой минутой, несмотря на то что вечер, проведенный в обществе Миклоша, был наполнен восторгом и счастьем.
 — Вы правы, — ответил Миклош. — Но мне трудно, невероятно трудно с вами расстаться.
 Пауза затянулась. Гизела ожидала, пока Миклош скажет, что они должны снова увидеться, но он молчал. Наконец Миклош тихо произнес:
 — Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Но я должен уехать отсюда, и на этот раз не возвращаться.
 — Но… почему? — спросила Гизела.
 Он посмотрел ей прямо в глаза, и во взгляде его читалось страдание.
 Вечер был волшебным. Гизелу не покидало ощущение нереальности происходящего, что все, что было сегодня: романтика, восторг и очарование, — это сон.
 — Мне нужно многое вам сказать, — произнес наконец Миклош. — С тех пор, как я впервые увидел вас в Венском лесу стоящую в закатных лучах среди цветов и густой листвы, я постоянно думаю о том, что вам судьбой предназначено стать частью моей жизни. Своим появлением вы внесли в нее то, чего мне всегда не хватало.
 — С чего… вы… это взяли? — спросила Гизела.
 — Мне кажется, вы не станете отрицать, что нас что-то объединяет. И это касается только нас двоих. Я почувствовал это сразу, едва увидел вас, и окончательно убедился, когда коснулся губами ваших губ. Я осознал, что наконец-то встретил свою мечту, ту женщину, чей образ я хранил в тайниках своего сердца.
 Гизеле вдруг стало трудно дышать, а Миклош внезапно резко поднялся и изменившимся, почти грубым голосом, который сразу нарушил очарование вечера, произнес:
 — Пойдемте! Пора уезжать. Я отвезу вас обратно.
 Гизела изумленно уставилась на него широко раскрытыми глазами. Его тон сильно задел ее, и она залилась краской.
 Миклош, швырнув на стол пачку ассигнаций, схватил Гизелу за руку и повел к выходу, но в это время оркестр заиграл мелодию, которую оба так хорошо помнили.
 Это была та самая песенка, благодаря которой они встретились. Миклош остановился и повернулся к Гизеле, а с террасы до них донеслись чистые и мягкие звуки сопрано. Певица исполняла первоначальный текст песни, а не одну из многочисленных переделок:
 Ищу любимого и зажигаю свечи. Ищу любимого, кружится голова.
 Стиснув руку Гизелы, Миклош повел девушку через садик обратно к террасе, и они вновь закружились в танце.
 Ищу любимого и зажигаю свечи. Ищу любимого, кружится голова. Высоко в небе радуга мне шепчет Моей надежды тайные слова: «Он рядом — оглянись и ты увидишь». Но где же он? Быть может, за тобой, Там, в вышине? Я плачу от обиды, А оглянулась — он передо мной.
 Услышав последние слова, Гизела посмотрела Миклошу прямо в глаза.
 — Дорогая, я думаю, что вы, так же как и я, не станете отрицать, что встретили свою любовь, — мягко произнес Миклош, нежно сжимая Гизелу в объятиях.
 Она ничего не ответила, да это и не было нужно.
 Песня закончилась, и они в молчании двинулись к воротам, где ждала их карета.
 Миклош заранее распорядился, чтобы у сидений откинули спинки. Миклош придвинулся ближе к Гизеле и взял ее за руку, а форейтор, перед тем как закрыть дверцу, укрыл им ноги теплым пледом и зажег светильник.
 Освещаемая звездами, карета покатила в сторону Вены.
 Ехали молча. И только когда карета въехала в город, Гизела тихо спросила:
 — Вы… правда… уедете?
 — Я обязан уехать.
 — Почему? Почему? Мне было так… хорошо с вами!
 — В этом-то все и дело, — ответил Миклош. — Именно поэтому я не прав.
 — Не правы в чем? — изумленно спросила Гизела и, поколебавшись, добавила: — Вы… женаты?
 — Нет, — ответил Миклош.
 — Тогда что же может быть плохого в том, что мы с вами встречались?
 — Я обязательно расскажу вам об этом, но не сейчас. Я не хочу причинять вам боль. Клянусь вам, этот вечер был самым прекрасным в моей жизни.
 — И… в моей… тоже.
 — О, Гизела, почему мы не можем заглянуть в будущее, где нас ждали бы тысячи волшебных вечеров, еще более счастливых и полных очарования! Почему человеку нельзя быть уверенным в счастье?
 В его голосе было такое глубокое отчаяние, что Гизела умоляюще сложила на груди руки, в надежде услышать объяснение. Но в это время карета остановилась, и она поняла, что путешествие подошло к концу. Они вернулись в отель «Захер».
 Форейтор открыл дверцу и уже собрался помочь Гизеле выйти из кареты, как Миклош распорядился:
 — Ступай к главному входу и попроси, чтобы открыли заднюю дверь.
 Форейтор помчался исполнять приказание, а Гизела в отчаянии воскликнула:
 — Как вы можете бросить меня здесь одну в полной растерянности? В чем вы не правы? Я не понимаю… Вы мне так и не ответили… Нам нужно… увидеться!
 — Но как? — спросил Миклош.
 — Я не могу заранее знать… когда останусь одна… без папы.
 Миклош задумался.
 — Вы будете завтра на репетиции?
 — Да, как обычно… в ложе.
 — Я присоединюсь к вам.
 — Только, пожалуйста, будьте осторожны и постарайтесь, чтобы вас никто не увидел. Боюсь, я не смогу объяснить отцу наше знакомство.
 — Я буду осторожен. Я знаю, что вы, как и я, питаете отвращение ко всякой лжи и обману. Я прошу вас мне верить. Я люблю вас!
 Миклош подал ей руку и помог выйти из кареты.
 — Спи спокойно, моя несравненная, очаровательная нимфа. Не думай ни о чем, просто представь себе, что мы с тобой по-прежнему кружимся в вальсе, — нежно сказал он на прощание, целуя ей руку.
 Гизела пошла к гостинице, но сердце ее рвалось к нему.
 Поднявшись в свой номер, она подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрела сияющими глазами девушка неземной красоты. Очарование сегодняшнего вечера отражалось в каждой черточке ее лица, в блеске золотистых локонов, в легкой безмятежной улыбке, в нежном румянце.
 — Я люблю его, люблю! — в упоении повторяла Гизела своему отражению.
 И вдруг — так грозовая туча внезапно заслоняет солнце — в ее сознании всплыли слова Миклоша: «я не прав…»
 В чем не прав? Почему? Что он скрывает?
 Тряхнув головой, Гизела постаралась прогнать эти неприятные мысли. Ведь Миклош сказал ей, что танец продолжается!
 Наутро Пол Феррарис пребывал в мрачном состоянии духа.
 Гизела отнеслась к этому спокойно, потому что знала, что это последствия вчерашнего визита к Штраусу. Отец вернулся очень поздно и к тому же, как она предполагала, выпил лишнего.
 Пол Феррарис был очень чувствительным человеком, и даже небольшое количество алкоголя могло послужить для него причиной головной боли и плохого настроения. Он становился крайне раздражительным и по любому поводу выражал недовольство.
 — Нет ничего более бессмысленного, чем генеральная репетиция! — хмуро бурчал он. — Если она проходит хорошо, то вечером обязательно что-нибудь будет не так. А если, наоборот, идет из рук вон плохо, то у всех опускаются руки, и тогда провал неизбежен.
 — Папа, подумайте, этого не может быть! В представлении занято столько талантливых исполнителей, а вы, я уверена, сыграете великолепно.
 — Сомневаюсь, — мрачно произнес отец. — Им всем подавай Брамса, а я по сравнению с ним мелкая сошка.
 Гизела знала, что это неправда и отец хочет, чтобы она его в этом разубедила. И она приложила к этому все усилия, пока он не успокоился и не начал рассказывать о вчерашнем вечере. К удивлению Гизелы, оказалось, что отец провел его не у Штрауса, как предполагалось, а у не менее знаменитого Брамса.
 В то время его имя не сходило со страниц газет. Особенно старалась популярная «Вена фрайе прессе».
 Брамс пользовался колоссальной известностью и уже при жизни был провозглашен гением. Все музыкальные премии в то время по праву принадлежали ему. Гизела знала, что пресса окрестила его «музыкальным лауреатом», и он неколебимо стоит на вершине пьедестала, куда мечтают взойти все венские музыканты.
 — Расскажите мне о господине Брамсе, папа, — попросила Гизела, пытаясь отвлечь отца от тревожных мыслей. — Я смогу познакомиться с ним?
 — Возможно, — ответил Феррарис. — Но его окружение состоит в основном из богатых или высокопоставленных особ и еще из знаменитостей. Сомневаюсь, что он заинтересуется молоденькой девушкой. Я оказался у него в гостях совершенно случайно из-за того, что к Штраусу неожиданно приехал старый приятель.
 — А о чем вы с ним беседовали? — спросила Гизела.
 — О нем и о музыке, — ответил Пол Феррарис. Гизела с радостью отметила, что в глазах у отца появился блеск.
 — И что же он говорил?
 — Он хвастался, что во всем городе только два человека — он и император Франц Иосиф — встают на рассвете. Другими словами, Брамс, вскакивая в пять часов утра, уподобляет себя императору.
 Гизела рассмеялась.
 — Потом он подробно рассказывал мне, как пьет свой утренний кофе, сваренный по особому рецепту, — продолжал Пол Феррарис. — А кофейные зерна ему присылает один адмирал из Марселя. Потом он совершает утреннюю прогулку, после чего садится за работу.
 — Он все еще сочиняет музыку? — спросила Гизела.
 — Конечно! Он сказал, что основная часть его работы была сделана этим летом.
 — Звучит так, будто он обычный человек, который каждый день ходит на службу.
 — Именно так оно и есть! Кстати, он до сих пор разговаривает на северогерманском диалекте, и притом необычайно пискляво.
 Оба весело рассмеялись. Гизелу радовало, что отец не делает себе кумира из знаменитости, а относится к нему как к обычному, равному себе человеку.
 Из отеля они вышли в одиннадцать часов утра. Поскольку перерыв между репетициями длился ровно час, им не было смысла возвращаться на обед, и Гизела взяла с собой корзинку с ленчем, чтобы перекусить с отцом прямо в театре.
 Она догадывалась, что остальные артисты обедают вместе в какой-нибудь большой гримерной, где за чашечкой послеобеденного кофе болтают о репетиции или еще о чем-нибудь.
 Но отец был по-прежнему против того, чтобы Гизела заводила какие бы то ни было знакомства в театральной среде, и она понимала, что сегодня им опять придется обедать отдельно.
 — Папа, а вам не кажется, что эти люди могут подумать, что ты необщительный и замкнутый человек или даже сноб? — спросила Гизела.
 — Мне все равно, что они подумают! — отец был неумолим. — Я не допущу, чтобы моя дочь общалась с людьми, которые не имеют никакого понятия о хороших манерах.
 Вздохнув, он добавил:
 — Как только позволят средства, я найму компаньонку, которая будет тебя сопровождать. А до тех пор сам присмотрю за тобой.
 Гизела промолчала, зная, что спорить бесполезно. Кроме того, сегодня у нее не было желания вообще выходить из театра.
 За ленчем Пол Феррарис ел очень мало, а пил только воду, специально предупредив Гизелу, чтобы она не брала с собой вина.
 Они как раз заканчивали есть, когда дверь открылась и в ложу вошел управляющий, неся на подносе две чашки с дымящимся кофе. Кофе предназначался Полу и его дочери и был сварен самим управляющим в его кабинете.
 — Вы очень любезны, mein Herr! — горячо поблагодарил его Феррарис.
 — Я счастлив, что вы играете в нашем театре, — сказал управляющий. — Сам Иоганн Штраус попросил для себя ложу, хотя из-за того, что все билеты уже проданы, это было нелегко устроить.
 — А вы не забыли, что обещали отдельную ложу моей дочери? — поинтересовался Пол Феррарис.
 — Ну что вы! Разумеется, нет. Я как раз собирался спросить фрейлейн Гизелу, не окажет ли она мне любезность разделить ее на сегодняшний вечер с одной английской леди. Она очень хочет услышать вашу игру и говорит, что будет очень расстроена, если не попадет на представление.
 — Английская леди? — заинтересовалась Гизела.
 — Да, — кивнул управляющий. — Она сказала, что вы с ней знакомы, господин Феррарис. Много лет назад она носила фамилию Хиллингтон.
 Пол Феррарис нахмурился, вспоминая. Гизела с любопытством наблюдала за ним. Наконец морщины на его лбу разгладились и он воскликнул:
 — Ну конечно! Алиса Хиллингтон, подруга моей жены.
 — Вы ее помните? В таком случае позвольте мне представить вам леди Милфорд, — сказал управляющий и с этими словами исчез за дверью.
 — Папа, кто эта дама? Ты действительно ее помнишь?
 — Когда мы жили в Париже, она часто заходила к твоей матери. Это было давно, тебе было пять или шесть лет, не больше.
 Дверь вновь распахнулась, и в ложу вошла элегантно одетая дама. Гизеле она показалась очень красивой.
 Дама смотрела прямо на Пола Феррариса. Тот поднялся с кресла и с улыбкой, которую все женщины находили очаровательной, протянул ей навстречу руку:
 — Вы совсем не изменились, Алиса.
 Леди Милфорд залилась мелодичным смехом:
 — Хотелось бы, чтобы это было так. Я рада снова встретиться с вами, Пол. Я была очень взволнована, увидев ваше имя в театральной афише.
 Пол Феррарис склонился к ее руке. Выпрямляясь, он поймал удивленный взгляд леди Милфорд, брошенный на Гизелу, и пояснил:
 — Я думаю, вы уже заметили, как выросла Гизела с тех пор, как вы видели ее в последний раз.
 — Прошло двенадцать лет, так что ничего удивительного, — сказала леди Милфорд и, повернувшись к Гизеле, добавила: — Вы так похожи на мать, моя дорогая! Она тоже приехала с вами?
 Воцарилось гробовое молчание. Затем, набравшись мужества, Гизела сказала:
 — Мама… умерла два года назад.
 — О, простите! — воскликнула леди Милфорд. — Простите мою бестактность, но я никак не могла подумать…
 — Нам так ее не хватает, — произнес Пол. — Вы, наверное, понимаете…
 — О да, это вполне понятно. Она умела любить и была любимой. Не могу представить, чтобы кто-то относился к ней плохо.
 В голосе леди Милфорд звучала неподдельная искренность, а у Пола и Гизелы на глаза навернулись слезы.
 Положение спас управляющий.
 — Позвольте предложить прекрасным дамам кофе, — сказал он, как будто кофе мог послужить лекарством для скорбящих сердец.
 Леди Милфорд немного поговорила с Феррари-сом, а потом обратилась к Гизеле:
 — Я буду вам очень признательна, если вы согласитесь сегодня вечером разделить со мной ложу. Со слов управляющего я поняла, что она предоставлена только вам?
 — С удовольствием, — ответила Гизела. Больше всего в эту минуту ее беспокоило то, что леди Милфорд останется посмотреть репетицию, и тогда встреча с Миклошем, которая была так необходима Гизеле, не состоится.
 Но ее опасения не оправдались. Когда Полу пора было идти на сцену, леди Милфорд тоже встала и произнесла:
 — У меня есть кое-какие дела, которые я должна сделать до концерта, а потом я с радостью присоединюсь к вам.
 — Где вы остановились? — поинтересовался Пол Феррарис.
 — В отеле «Захер». Я приехала сегодня утром.
 — Какое совпадение! — воскликнул он. — Мы с дочерью тоже живем в этом отеле.
 — О, это замечательно! После представления мы можем поехать вместе.
 — Конечно, — ответил Пол Феррарис. — Но прошу вас, не портите себе впечатление, оставаясь смотреть репетицию.
 — Послушаюсь вашего совета, — сказала леди Милфорд. Выходя из ложи, она улыбнулась Гизеле: — Уверена, Гизела, нам предстоит замечательный вечер. Очень рада была снова увидеться с вами. Вы стали настоящей красавицей.
 Она вышла, а Гизела подумала, что эта милая женщина сможет отвлечь отца от мрачных мыслей, которые после смерти жены не покидали его.
 В прошлом отцу часто приходилось общаться с красивыми женщинами, и Гизела знала, что мать нисколько не ревновала. Наоборот, она со смехом говорила:
 — Я стала бы ревновать, если бы полагала, что твой отец интересуется ими больше, чем мной. Как все знаменитости, он любит внимание, но эти женщины в отличие от меня не способны дать ему ничего, кроме банальных комплиментов.
 — А ты? — спросила Гизела.
 — А я даю ему безопасность, уют домашнего очага и, конечно же, любовь, которая не зависит от того, насколько человек известен или богат.
 Голос матери дрогнул, и Гизела поняла, что эти слова исходят из самого сердца.
 — Когда ты полюбишь, Гизела, то увидишь сама, что такие понятия, как деньги, слава, положение в обществе, не имеют никакого значения. Важно будет лишь то, что любимый человек станет частью тебя, твоей второй половиной.
 Гизела гордилась матерью. Своим невероятным успехом в Париже Пол Феррарис был целиком и полностью обязан ее неустанным заботам о нем.
 А когда она умерла, заботиться о нем стало некому, и Пол Феррарис, как шхуна, покинутая экипажем, бесцельно поплыл по волнам океана жизни, неуверенный в себе и полностью опустошенный. Иногда Гизеле становилось за него по-настоящему страшно.
 Они переезжали с места на место, из одной страны в другую, но нигде Пол Феррарис не мог отыскать утраченное счастье.
 Гизела надеялась, что Вена, этот удивительный Город Музыки, поможет отцу вновь обрести себя. Встречи с великими композиторами, Брамсом и Штраусом, безусловно, настроят его на нужный лад, а с помощью таких очаровательных дам, как Алиса Милфорд, он заново ощутит полноту жизни.
 Репетиция началась. Гизела услышала звук открывающейся двери, и ее сердце замерло.
 Миклош вошел и сел рядом с ней так, чтобы его нельзя было увидеть ни со сцены, ни из партера.
 — Вы скучали по мне? — спросил он.
 Этот вопрос был неожиданностью для Гизелы. Она смущенно проговорила:
 — Я… думала о вас.
 — Я тоже не мог думать ни о чем, кроме вас. Его глубокий голос отозвался в Гизеле теплой волной.
 — Сегодня вечером нам обязательно нужно встретиться, — продолжал он. — Утром я сделал еще одну — и опять безуспешную — попытку покинуть город. Безуспешную потому, что я не смог уехать, так и не объяснив вам причину моего отъезда.
 — Это было бы ужасно: уехать, ничего мне не объяснив. Я понимаю, почему вы не могли думать ни о чем другом.
 — Вы действительно понимаете? — спросил Миклош.
 — Да… понимаю.
 Он пристально посмотрел ей прямо в глаза. Гизела не поняла, почему его так поразили ее слова.
 Со сцены доносились волшебные звуки скрипки. Миклош настойчиво повторил:
 — Я должен вас видеть. Как нам сегодня встретиться?
 — Я думаю, папа отвезет меня в отель, как вчера, а сам отправится на одну из многочисленных вечеринок. Правда, он ничего об этом не говорил, а спросить его у меня не было возможности.
 Про себя Гизела подумала, что ей следовало бы выяснить все заранее, но отец не любил, когда у него что-то выспрашивают. Тем более что все утро он пребывал в плохом настроении.
 — У меня не будет возможности что-то узнать, до тех пор пока отец не закончит репетировать и не поднимется сюда.
 — Как вы думаете, он скоро придет?
 — Я думаю, да. Его партия уже подходит к концу.
 — Он не должен застать меня здесь, — сказал Миклош. — Но как я узнаю о ваших планах?
 — Я… оставлю вам записку… у портье, — подумав, сказала Гизела.
 — Отлично! — радостно воскликнул Миклош. — Мне будет очень приятно получить от вас записку, дорогая Гизела. От вас! Я буду хранить ее, как драгоценность, как память о вас.
 Гизела почувствовала, что теряет присутствие духа. Зачем он так говорит?
 От его слов радость, которая переполняла ее сердце, растаяла в мгновение ока, а Гизеле так хотелось удержать ее навсегда, не дать исчезнуть бесследно этому новому чувству, которое было таким светлым и неповторимым.
 — Оставьте мне записку, — сказал Миклош, — а я пришлю вам ответ.
 Гизела кивнула:
 — Только, прошу вас, будьте осторожны. Если папа… о чем-нибудь догадается… он очень рассердится… и очень расстроится… а у него сегодня выступление.
 — Не волнуйтесь, — успокоил ее Миклош. — Прошу вас, дайте мне вашу руку.
 Гизела положила руку на подлокотник. Миклош осторожно поднес ее к губам и нежно поцеловал.
 — Я люблю вас, Гизела! Мысль о том, что я не увижу вас целую вечность, для меня страшнее смерти. О дорогая, ведь вы не забудете меня? Мы должны, обязательно должны встретиться!
 В голосе Миклоша звучало такое отчаяние, что Гизела невольно стиснула его руку.
 — Я… не понимаю, — произнесла она.
 — Я знаю, — ответил он. — И проклинаю себя за то, что заставляю вас страдать. Но помните, милая Гизела, для вас я готов на все. Если понадобится, я достану для вас звезды с неба, солнце и луну и положу их к вашим ногам.
 Не успела Гизела опомниться, как он вышел из ложи, а взглянув на сцену, увидела, что отец уже идет за кулисы — она даже не заметила, как он закончил играть.
 В отель они ехали вместе. По дороге отец жаловался, что за кулисами негде развернуться, что известным музыкантам приходится ютиться в крошечных гримерках, не рассчитанных на такое количество артистов.
 — Пора уже строить новый театр, — ворчал он. — Правда, строительство — дело долгое, и к тому времени, как оно завершится, я уже состарюсь и умру.
 — Что вы такое говорите, папа! — воскликнула Гизела. — Вы еще очень молоды.
 — Хотелось бы в это верить, — улыбнулся отец. — Надо спросить Алису Милфорд, сильно ли я постарел за эти годы.
 Гизела подумала, что отец, судя по всему, не против еще раз встретиться с этой леди.
 — Что вы собираетесь делать после концерта? — спросила она.
 — Я получил множество приглашений, но мне кажется, что лучше нам вместе поужинать где-нибудь в тихом местечке, где нас никто не потревожит.
 — О нет, папа! Вы должны куда-нибудь пойти, непременно должны! Если вы не станете вместе со всеми праздновать успех представления, на вас косо посмотрят.
 — Ты права, — согласился он. — Мы с твоей мамой всегда ходили на вечеринки, и нам было там весело.
 Он замолчал, погрузившись в воспоминания, а потом произнес:
 — Но она была мне женой, а ты — моя дочь. Я не хочу, чтобы ты общалась с неподходящими людьми, особенно с мужчинами.
 — Папа, но ведь с вами мне ничто не грозит!
 — Это еще неизвестно, — ответил Пол Феррарис. — Не считай меня старым занудой, дорогая, но до тех пор, пока я не решу, с кем в этом городе можно заводить знакомства, я не собираюсь позволять тебе общаться с кем попало.
 — Я понимаю, папа.
 — Вот и хорошо, Гизела. Сегодня вечером я отвезу тебя в отель, а сам воспользуюсь каким-нибудь из приглашений, если не слишком устану. Не стоит забывать о том, что завтра мне снова играть.
 — Конечно, папа, — согласилась с ним Гизела. Ее сердце пело: теперь она сообщит Миклошу,
 что они могут увидеться!
 Пол Феррарис уединился в своем номере, чтобы немного отдохнуть перед концертом. Оставшись одна, Гизела сразу кинулась к секретеру и быстро написала Миклошу записку, в которой говорилось о том, что у них есть возможность встретиться после концерта.
 Она впервые писала мужчине такую записку и потому, немного стесняясь, не обратилась к нему по имени и не поставила подписи под письмом.
 Сбежав вниз, она вручила портье конверт, адресованный господину Миклошу Толди. Портье, почтительно поклонившись, выразил сомнение в том, что в отеле проживает человек с таким именем. Не растерявшись, Гизела ответила:
 — Он пришлет за письмом.
 И, повернувшись, умчалась наверх.
 Вернувшись в свой номер, она попыталась уснуть, но не могла. Воображение рисовало ей Миклоша, она слышала его голос, говорящий о любви, чувствовала прикосновение его губ и трепетала. «Только бы он поцеловал меня еще!» — загадывала она, и краска приливала к ее нежным щечкам при мысли о том, что это произойдет совсем скоро.
 Гизела мечтала о том, как их губы снова соединятся и они, слившись воедино, вновь воспарят на небеса блаженства. В упоении она повторяла:
 — Я люблю его! Люблю!
 И сама удивлялась, что всем сердцем полюбила человека, о котором знала только, что он — венгр, что зовут его Миклош Толди и что он должен уехать, оставив ее одну. Причина его отъезда была ей неизвестна.
 — О Господи! Сделай так, чтобы он остался! — отчаянно молилась она.
 Этого хотелось ей больше всего на свете, но она никому не призналась бы в этом.
 Конечно, Гизела мечтала, чтобы Миклош на ней женился. Она любила его и не сомневалась, что будет с ним счастлива.
 В то же время она понимала, что не сможет оставить отца одного. Это невозможно. Они должны жить все вместе, только надо придумать, как это устроить. Но Миклош недвусмысленно дал ей понять, что будущего у них нет. Он должен уехать, покинуть ее по неизвестной причине.
 Когда Гизела вспомнила об этом, ей показалось, что кто-то сжал ее сердце ледяной рукой. В отчаянии она воскликнула:
 — О, почему! Ведь я его люблю, почему мы должны разлучаться?
 Она готова была разрыдаться от бессилия что-либо изменить, но тут раздался стук в дверь.
 Схватив платок, Гизела соскользнула с дивана и подбежала к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. Смахнув слезы и поправив шелковый халат, она приоткрыла дверь и обомлела.
 Весь дверной проем был полностью занят огромным букетом. За ним она не сразу заметила мальчика-посыльного, который тоненьким голоском произнес:
 — Это вам, милостивая госпожа.
 — Мне? — изумленно выдохнула Гизела. — Вы уверены, что это не ошибка?
 — Да, фрейлейн.
 Великолепный благоухающий букет был составлен из редких сортов орхидей. Гизела невольно подумала, что со стороны Миклоша неблагоразумно посылать ей такие цветы, а в том, что они присланы им, она не сомневалась.
 Как объяснить отцу, откуда взялись эти невероятно дорогие цветы?
 «Я их спрячу», — решила Гизела.
 Она взяла корзинку, и тут ее пальцы наткнулись на конверт, спрятанный между цветов.
 Дрожащими пальцами она разорвала его. На листке дорогой бумаги красивым и уверенным почерком было написано:
 С  наилучшими пожеланиями гениальному скрипачу, чьей игрой я буду восхищаться сегодня и ждать бурных оваций. 
 Подписи не было. Гизела еще раз перечитала письмо. В одной фразе было все, что она хотела узнать. Он «будет ждать», а остальное не важно. Счастливая улыбка заиграла на ее губах, но в сознании снова всплыла та самая мысль, удержать которую Гизела не могла никакими силами. «В чем он не прав?» — терзалась она.
 Представление подходило к концу. Прозвучали заключительные аккорды скрипичного концерта Шуберта, и воцарившуюся на долю секунды тишину расколол оглушительный гром оваций. Гизела впервые слышала такие бурные аплодисменты и не сомневалась, что отцу хлопают громче, чем остальным музыкантам.
 Леди Милфорд встала с кресла и в восхищении аплодировала Полу Феррарису, который уже в пятый раз выходил на поклон под несмолкающие выкрики «браво».
 — Это бесподобно! Никто не сравнится с вашим отцом, Гизела, вы можете им гордиться!
 — А я и горжусь, — ответила Гизела.
 Казалось, публика не желает расставаться с музыкантом, продолжая выражать ему свое восхищение, но дирижер постучал палочкой по пюпитру, и в зале мгновенно стало тихо. Гизела знала, что на бис отец исполнит партию из оперы «Волшебная флейта», которую так любила ее мать.
 При воспоминаниях о матери на глаза у нее навернулись слезы. Когда отец закончил играть, Гизела повернулась к леди Милфорд и заметила, что она тоже плачет.
 — Невероятно! Я тронута до глубины души, — дрогнувшим голосом произнесла англичанка.
 Когда Пол Феррарис уходил со сцены, она добавила:
 — Дорогая Гизела, я дала себе клятву сделать все, чтобы помочь вашему отцу избавиться от страданий и вернуть его обществу. Помните, я так неловко упомянула о вашей матери? Сколько скорби было в его глазах!
 Гизела ощутила легкое беспокойство за отца, а леди Милфорд продолжала:
 — Что вы делаете сегодня вечером? Не сомневаюсь, что ваш отец получил множество приглашений, но я тоже хотела его пригласить. И, конечно же, вас, дорогая.
 У Гизелы перехватило дыхание. Почти не задумываясь, она воскликнула:
 — Пожалуйста, только не сегодня! Я очень хочу приехать к вам с папой… но только не сегодня!
 Внимательно посмотрев на Гизелу, леди Милфорд сказала:
 — Вы говорите так, словно у вас есть очень веские и очень личные причины не менять своих планов.
 Не глядя ей в глаза, Гизела ответила:
 — Это правда… но не спрашивайте меня… ни о чем.
 — Я понимаю, — ответила леди Милфорд. — Гизела, дорогая, вот что я хочу вам сказать. Если вам вдруг понадобится моя помощь, вы можете полностью на меня рассчитывать. Мы с вашей матерью были подругами с самого детства, вместе росли в Англии и разлучились только тогда, когда она вышла замуж за Пола Феррариса. Я всегда буду рада помочь ее дочери.
 — Если вы хотите мне помочь, то… не говорите ничего папе о… своем приглашении. Пусть лучше… он отвезет меня в отель.
 — Не беспокойтесь, я сделаю так, как вы хотите, — кивнула леди Милфорд.
 Гизела не могла скрыть радости, и леди Милфорд добавила:
 — Только будьте осмотрительны, дорогое дитя. Вена — не тот город, где юная девушка может разгуливать в одиночестве.
 — Я знаю. Но… прошу вас, пусть сегодня… все останется так, как есть.
 — Я уже обещала вам, Гизела. Если ваш отец спросит меня о моих планах, что маловероятно, я отвечу ему, что сегодняшний вечер у меня занят.
 — О, благодарю вас! Спасибо! — воскликнула девушка.
 Леди Милфорд странно посмотрела на Гизелу, но та этого не заметила.
 У нее было только одно желание — встретиться с Миклошем. Никто и ничто ее не остановит, даже если эта встреча будет последней.
 Отец уже видел орхидеи и несказанно обрадовался, решив, что их прислал ему неизвестный почитатель.
 — Это очень дорогие цветы, — сказал он. — Как ты думаешь, Гизела, кто их прислал: мужчина или женщина?
 — Конечно, женщина, папа.
 — Сначала я подумал, что это Алиса Милфорд. Но она уже подарила мне элегантный шелковый шарф, который я собираюсь надеть сегодня, если будет прохладно.
 Разглядывая орхидеи, отец не переставая удивлялся и гадал, кто же эта таинственная незнакомка, приславшая их.
 — Мы приехали совсем недавно, и в Вене меня еще никто не знает. Может быть, кто-то из старых друзей?
 — Папа, у тебя столько поклонников по всему миру, что нечему удивляться. Разве ты забыл, что за то короткое время, пока мы здесь, ты получил уже несколько предложений дать концерт в Англии, только почему-то отказывался.
 — Я отказывался потому, — ответил Пол Феррарис, — что англичане ничего не смыслят в музыке.
 — Откуда ты знаешь, если ты никогда не играл для них?
 — Сегодня ты услышишь овации венской публики и поймешь, что их признание идет из глубины сердца. Они — настоящие ценители, и мне не нужна другая аудитория.
 Потом отец вообще забыл об орхидеях. Его мысли были полностью поглощены предстоящим выступлением, и Гизела смогла вздохнуть с облегчением. Зная, как много значит для отца сегодняшнее представление, она молилась, чтобы оно прошло успешно.
 Возвращаясь с отцом после концерта, Гизела вспоминала события дня и радовалась, что все удалось устроить наилучшим образом.
 Внезапно она испугалась, что леди Милфорд могла забыть ее просьбу и все-таки пригласить их с отцом на ужин.
 Не надо было говорить Алисе, что у нее есть тайна. Но что еще оставалось делать?
 Может быть, англичанка все же будет к ней благосклонна и не скажет отцу о подозрительном поведении его дочери?
 Но, несмотря на эти мысли, Гизела чувствовала себя счастливой.
 Лошади остановились у входа в отель. Пол Феррарис поцеловал Гизелу и пожелал ей спокойной ночи.
 — Я надеюсь, что вернусь не слишком поздно, дорогая, — сказал он. — Не скучай. Ты еще станцуешь свой вальс, обещаю тебе. Может быть, даже завтра или послезавтра! В конце концов пусть даже ты не встретишься с самим Штраусом, но все равно будешь танцевать под его волшебную музыку.
 — Это так заманчиво! — воскликнула Гизела и расцеловала отца в обе щеки.
 Поднимаясь по лестнице, она подумала, что нет на свете ничего более заманчивого, чем Миклош, который ждет ее по другую сторону двери.




 Глава 4


 Сидя в карете рядом с Миклошем, Гизела гадала, куда же они направляются.
 В то же время это не имело для нее никакого значения — главное, что они вместе.
 Миклош держал ее за руку. Гизела чувствовала себя под надежной защитой и думала, что, если бы Миклош вот так же держал в своих руках ее жизнь, ей больше не о чем было бы беспокоиться.
 Но ее не переставая терзала тревожная мысль, что сегодня — их последняя встреча. Об этом не было сказано ни единого слова, но Гизела понимала, что этот вечер — прощальный.
 Все вопросы, что мучили ее всю ночь и весь день, слились в одно слово «почему?».
 Не желая нарушить очарование вечера, она крепилась изо всех сил, стараясь говорить спокойно, но сердце ее разрывалось от отчаяния.
 — Я очень рад, что вашему отцу выпал такой грандиозный успех, — сказал Миклош.
 — Вы были в театре? — спросила Гизела.
 — Да, и, глядя на вас в бинокль, еще раз убедился в том, что вы самая красивая женщина на свете. Признаюсь честно, кроме вас, я почти ничего не видел.
 — Я обратила внимание.
 — Прошу простить, что отвлек вас, — ведь вы, наверное, хотели все внимание отдать отцу, — извинился Миклош. — Жители Вены приветствовали его от всего сердца!
 Гизела кивнула. Успех отца превзошел все ожидания. Его буквально завалили цветами и поздравлениями. Гизела видела, как светились от восхищения глаза зрителей и артистов, и поняла, что он принят в большую семью Города Музыки, и принят не просто как один из них, но как один из лучших.
 Она знала, что для отца это самый приятный подарок, самое действенное лекарство от отчаяния и упадка сил. Перед ним распахнулась дверь в новый мир.
 А у Гизелы все было наоборот. Врата счастья, открывшиеся ей с появлением Миклоша, неумолимо закрывались, и ее терзало мрачное предчувствие, что они вот-вот захлопнутся перед ней навсегда.
 Карета мерно раскачивалась. В окне проносились ряды стройных деревьев, которые выхватывал из темноты луч фонаря, висящего над головой кучера. Гизеле показалось, что она догадывается, куда они направляются: к Венскому лесу.
 Чтобы убедиться в правильности своего предположения, она кинула взгляд на Миклоша, и тот понял ее без слов.
 — Мы встретились с вами в лесу, и теперь я везу вас туда, чтобы попрощаться, — произнес он в ответ на безмолвный вопрос Гизелы.
 Она похолодела и крепче сжала руку Миклоша. Из груди ее вырвался еле слышный стон, который она безуспешно пыталась сдержать.
 Словно сквозь туман, она почувствовала, что Миклош поднес ее руку к губам и стал медленно, один за другим, целовать ей пальцы.
 Больше они не произнесли ни слова до тех пор, пока карета не остановилась. Выглянув в окно, Гизела увидела загородный ресторан — но это было совсем другое место, нежели в прошлый раз.
 Карета остановилась на высоком холме, и вся долина Дуная лежала перед ними как на ладони. Здесь не было сада, зато имелась большая терраса с каменной балюстрадой, откуда открывался столь восхитительный вид, что Гизела остановилась, невольно залюбовавшись.
 Золотые искорки огней мерцали, освещая силуэты причудливых зданий; на необъятном куполе неба сверкали звезды, серебрился Дунай, и Гизела вдруг заметила, что уже наступило полнолуние.
 Пейзаж был настолько красив, что, когда они расположились за столиком, стоявшим у балюстрады, Гизела поймала себя на том, что больше любуется окрестностями, чем смотрит на Миклоша.
 Краем уха она услышала, как он заказывает ужин. Когда хозяин таверны ушел, Миклош протянул Гизеле руку и произнес:
 — Взгляни на меня, Гизела.
 Она послушно повернула к нему лицо, и он увидел ее во всей красоте юности; свет луны серебрил ее пышные локоны, а в бездонных глазах загадочно мерцали отражения свечи.
 — Я люблю тебя! — сказал Миклош. — Что бы ни случилось, знай, что я люблю тебя так, как еще никого не любил в этой жизни. Я даже не представлял себе, что способен испытывать такое сильное чувство.
 Он говорил так серьезно, что Гизела прошептала:
 — Пожалуйста… не покидай… меня.
 — Не могу, Гизела, дорогая моя, я обязан уехать отсюда. Но прежде чем я объясню тебе почему, ты должна поесть и выпить немного вина. Сегодня тебя ждет испытание.
 — Да… счастливое, — тихо сказала она.
 — О, как я хочу, чтобы ты была счастлива! — пылко воскликнул Миклош. — Чтобы вокруг тебя все пело и трепетало от счастья.
 Вздохнув, он продолжил:
 — В Венском лесу всегда ощущаешь эту бесхитростную радость простого существования. И венгры, по-моему, понимают ее лучше других людей.
 — Расскажите мне о вашей стране, — попросила Гизела.
 Она сказала это специально, чтобы перевести разговор на нейтральную тему. Она видела, что Миклош тоже страдает, и не хотела, чтобы он видел ту боль, которую ей причиняют его слова.
 — Как описать землю, которую любишь? — задумчиво произнес он. — Наверное, для всякого человека это непросто. Скажу лишь, что моя родина выше любых, самых высоких сравнений.
 — Когда я читала о ней, мне тоже так показалось.
 — В ее атмосфере, как и в тебе, моя дорогая, есть что-то иллюзорное и неуловимое.
 Увидев, что она улыбается, он добавил:
 — Наверное, это из-за того, что у тебя венгерские корни.
 — Во мне совсем немного венгерской крови. Моя прабабушка была венгеркой, а это довольно дальнее родство.
 — Она была из Ракоцлей! — возразил Миклош. — Я думаю, ты знаешь, что Фердинанд Ракоцль был одним из величайших героев в истории Венгрии.
 — Я не знала! — воскликнула Гизела. — Может быть, папа говорил мне об этом, но я забыла…
 — Фердинанд Ракоцль умер в 1735 году, — сказал Миклош. — Он был предводителем войска в великой битве против Габсбургов, а потом стал главой государства. Но после предательского заговора, в результате которого погиб преданный ему генерал, он был сослан в Турцию, где его и настигла смерть.
 — Как жаль! — искренне воскликнула Гизела. — Я люблю, чтобы все хорошо кончалось.
 — Но его никогда не забудут. Он был человеком чести, и это навсегда обеспечило ему почетное место в анналах истории. Я не сомневаюсь, что он был бы достойным правителем, — сказал Миклош.
 Гизела вздохнула:
 — Вы с таким воодушевлением говорите о нем… Наверное, он много значит для вас.
 — Моя страна много значит для меня, — просто ответил Миклош.
 Гизела машинально сделала глоток вина. Все ее мысли были поглощены тем, что он сказал.
 В этом загородном ресторане не было оркестра, но ветер доносил откуда-то снизу фортепианные аккорды, и они, рассыпаясь среди листвы на отдельные ноты, серебряными нитями пронизывали темный бархат ночи.
 — С каждым нашим свиданием ты становишься все красивее, — тихо сказал Миклош. — Теперь я никогда не смогу смотреть на других женщин, потому что перед моими глазами всегда будет стоять твое прекрасное лицо.
 В его голосе было столько искренности и в то же время столько отчаяния, что у Гизелы похолодело в груди. Миклош не двигался, но ей казалось, что он все больше и больше отдаляется от нее и что вот-вот наступит момент, когда он просто растворится в воздухе.
 «Нет, — подумала Гизела, — я все же должна узнать правду!»
 Она решительно отодвинула чашку с кофе и сказала:
 — Вы говорите… что любите… меня. А я… люблю… вас и знаю… что не смогу… полюбить… никого… другого.
 От смущения она говорила очень тихо. Миклош протянул к ней руки и сказал:
 — Милая, послушай, что я тебе сейчас скажу: ты не должна ни думать, ни говорить вслух подобных вещей. Забудь обо мне! Я знаю, ты умная девушка и послушаешься моего совета.
 Гизела покачала головой:
 — Я ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас… мне нравится слушать вас… говорить с вами… быть рядом…
 Она на мгновение замолчала, потом заговорила вновь:
 — Моя любовь исходит из самой глубины моего сердца. Моя душа… принадлежит вам… и я не отдам ее… никому другому.
 В глазах Миклоша отразилось страдание.
 — Гизела, клянусь, я не хотел, чтобы все кончилось так! — воскликнул он.
 — Но это уже случилось, — просто ответила Гизела. — И не в нашей власти было это предотвратить.
 Он порывисто схватил ее за руку.
 — Когда я вижу тебя, то теряю мужество сказать тебе, что должно быть сказано.
 Он отвернулся и невидящим взглядом уставился в ночное небо. Гизела молча ждала, когда он заговорит.
 — Мое имя Миклош Эстергази, — внезапно произнес он.
 — Вы же сказали, что вас зовут Миклош Толди! — удивленно воскликнула Гизела.
 — Да, — ответил он. — Но будь вы чуть более осведомлены о венгерской литературе, вам было бы известно, что Миклош Толди — вымышленный персонаж, герой романа, написанного в шестнадцатом веке.
 — Но почему вы не сказали мне правду?.. — начала Гизела и тут же, перебив себя на полуслове, воскликнула: — Эстергази! Я слышала от отца это имя! Это очень знатный род!
 — Очень! — кивнул Миклош, и на лице его появилось слабое подобие улыбки. — Возможно, самый влиятельный в Венгрии.
 — И вы принадлежите к этому роду?
 — Я его возглавляю. Я — князь Эстергази. Гизела уставилась на него широко раскрытыми глазами, а он продолжал:
 — В прошлом году умер мой отец, и я, как старший и волею судьбы единственный сын, унаследовал титул. — Он перевел дыхание и заговорил вновь: — Я дал себе клятву достойно служить своей семье и отчизне, так, как это делали мои предки. Они посвятили этому служению всю жизнь.
 Гизела молча слушала и не отрываясь смотрела на него своими огромными глазами.
 Охрипшим голосом Миклош продолжал:
 — Одна из обязанностей князя — продолжение рода, поэтому я и оказался здесь.
 Увидев в ее глазах непонимание, он пояснил:
 — Отец и другие родственники давно настаивали, чтобы я выбрал себе супругу, но мне всегда представлялось, что впереди еще очень много времени, и я наслаждался холостяцкой свободой. За эти годы я был знаком со многими красивыми женщинами. Но ни одну из них я не любил так, как, по моему разумению, должен любить женщину, которая будет носить мое имя.
 Гизела начала догадываться, к чему он ведет. Она сложила ладони, моля Бога, чтобы он помог ей пережить то, что сейчас скажет Миклош.
 — Но родные настаивали, и я отправился в Вену к моей тете, которая состоит в родстве с королевской фамилией. Она писала, что у нее на примете немало юных невест, достойных руки князя Эстергази.
 Он помолчал.
 — Едва приехав и расположившись в доме, я отправился на прогулку в Венский лес… Что было дальше — вы знаете. Я встретил прекрасную нимфу и впервые в жизни потерял голову от любви!
 — Как же это могло случиться? Миклош сделал рукой неопределенный жест.
 — Если бы мне кто-нибудь заранее рассказал такое, я бы ни за что не поверил. Но ты же знаешь, Гизела, что еще до того, как мы прикоснулись друг к другу, между нами что-то произошло. А когда я поцеловал твои губы, то уже не сомневался, что нашел сокровище, которое искал всю свою жизнь.
 — Это… было… восхитительно, — прошептала Гизела, — но… вы уже целовали… до меня… других женщин.
 — Клянусь Богом, Гизела, тот поцелуй, который я получил от тебя, заставил меня забыть обо всех, что были до этого! Мне казалось, что я растворился в тебе и мы оба исчезли в вечности, где нет ни пространства, ни времени.
 — Я… тоже так… чувствовала, — тихо ответила она.
 — О милая моя, драгоценная, мое сокровище, моя обожаемая нимфа, я полюбил тебя так сильно, что готов высечь на камне свое признание! Мое чувство не принадлежит земле, оно почти божественно!
 Он говорил так проникновенно и искренне, что у Гизелы на глаза навернулись слезы.
 Вдруг Миклош произнес изменившимся голосом:
 — О, не смотри на меня так! Я не вынесу твоего взгляда. Я пытался уехать, чтобы не причинять тебе боль, но любовь оказалась сильнее меня, и я остался, чтобы объясниться. Я должен быть с тобой честным.
 В полумраке черты его лица обозначились резче, и в эту минуту он выглядел намного старше своих лет.
 Медленно и отчетливо, словно впечатывая каждое слово, Миклош заговорил:
 — Я — люблю — тебя! Ты — стала — частью меня — частью моей жизни. Я — буду — любить — тебя — до самой смерти. Но я — не могу — на тебе — жениться!
 Гизела знала, что услышит именно это, но, когда эти слова были произнесены, ей показалось, что они острым кинжалом вонзились ей прямо в сердце.
 Она не шелохнулась, но ее молчание и неподвижность были выразительнее самого отчаянного крика.
 Она смотрела на него, и слезы горячими ручейками стекали по ее нежным щечкам и капали на стол и на платье.
 — О Боже!!! — воскликнул Миклош.
 Он закрыл лицо руками, чтобы не видеть страданий любимой.
 Невероятным усилием Гизела подавила рыдания и, утирая слезы платочком, сказала:
 — Пожалуйста… Миклош… милый… не отчаивайтесь так сильно!.. Но… я все же прошу… вас рассказать мне… почему мы не можем пожениться… если вы меня… любите.
 На мгновение ей показалось, что ее слова останутся без ответа. Но Миклош отнял от лица руки, и она увидела его потемневшие от душевной боли глаза.
 — Я постараюсь объяснить, милая Гизела, — сказал он, — хотя довольно сложно пытаться словами определить вещи, которые впитываешь с молоком матери.
 — Я… попробую… понять.
 — Гордость — отличительная черта всех знатных венгерских фамилий, в том числе, конечно, и Эстергази, — начал он. — Они очень редко вступают в контакт с людьми из других слоев общества. Многие думают, что мы проводим время в праздности и развлечениях, что наша жизнь — сплошной праздник.
 Он помолчал.
 — Наши женщины одеваются у знаменитых парижских кутюрье, а мужчины заказывают костюмы исключительно от Савиль Ро.
 Гизела усмехнулась.
 — Наверное, это звучит забавно, но я пытаюсь набросать общую картину, Гизела. Я хочу, чтобы ты поняла, что Эстергази живут в атмосфере всего самого лучшего, что в состоянии предложить им их мир. И они не допускают туда пришельцев.
 Он взглянул на Гизелу.
 — Гизела, вы не поверите, но я весь день молился Богу, чтобы он дал мне возможность показать вам мои владения. Я знаю, вам бы очень понравился мой летний замок в Фетрёде.
 Гизела слушала затаив дыхание. Она не перебивала его, и он продолжал:
 — Тебе, несомненно, пришелся бы по душе тенистый парк с резными беседками и прохладными гротами. В замке мой отец создал кукольный театр и оперную сцену. Но больше всего тебе бы, наверное, понравился музыкальный зал. Она очень большой и превосходно оборудован. Эстергази всегда нанимали лучших музыкантов.
 — У Эстергази есть свой оркестр? — изумилась девушка.
 — Эстергази всегда были поклонниками искусства. Роспись в замках делалась известными художниками, многие из которых потом поселялись при дворе, мои предки любили слушать поэтов, сказочников и, конечно же, музыкантов.
 Последнее слово Миклош произнес с особой интонацией, словно вкладывая в него скрытый смысл.
 — Нашим оркестром, — продолжал он, — в свое время дирижировали Гайдн, Плейел и Гуммель. Эстергази всегда особое место в своей жизни отводили музыке.
 Он замолчал, и Гизела сказала:
 — Я слышала, что венгры… очень музыкальный народ.
 — Да, — согласился Миклош. — И вам, наверное, известно, что венгерская музыка восходит к цыганской.
 Гизела кивнула, и он продолжил:
 — Цыгане веками волновали души моих соотечественников. В их песнях есть некое волшебство, которого нет в музыке ни одного другого народа.
 — Я всегда мечтала увидеть цыган, послушать их песни, посмотреть их танцы!
 — А я с удовольствием бы научил вас танцевать чардаш, — сказал Миклош, — этот замечательный танец. Раньше его исполняли на праздниках, он ведет начало от цыганских народных плясок и сохранил самобытную свежесть, волшебство и задор, страстность, граничащую с безумием, и цыганскую невыразимую тоску.
 Его интонации становились все проникновеннее, и с величайшим отчаянием в голосе он произнес:
 — Именно эти чувства я испытываю, когда думаю о тебе!
 — Ну почему? Почему? — воскликнула Гизела. — Я… по-прежнему… ничего не понимаю!
 — Если бы ты знала, как мучительно для меня говорить об этом! Но я уважаю тебя не меньше, чем преклоняюсь пред тобой, и не могу допустить, чтобы между нами пролегла тень обмана. Ты должна знать правду. Для нашей семьи музыка всегда связана с цыганами или наемными музыкантами, чьи услуги мы оплачиваем.
 В его голосе слышалась боль и бесконечная тоска.
 — Вы… вы… хотите сказать… — начала Гизела.
 — Я хочу сказать, моя прекрасная нимфа, — произнес Миклош, — что моя семья никогда не примет тебя, потому что твой отец — музыкант!
 Гизела остолбенела.
 На мгновение ей показалось, что она ослышалась.
 — Я бесконечно уважаю твоего отца, — продолжал Миклош. — Он великий скрипач, и я уверен, что после сегодняшнего выступления он займет почетное место в музыке вместе с Гайдном, Бетховеном, Листом и, конечно же, Брамсом. Но мои родственники… Я не могу позволить, чтобы ты оказалась в таком положении, когда тебя могут унизить, осмеять или даже оскорбить — а это может случиться, если ты станешь моей женой.
 Гизела видела, какие муки испытывал Миклош, говоря ей эти слова, и когда они были произнесены, ей показалось, что между ними встала стена.
 Сжав кулак так, что побелели костяшки, Миклош в отчаянии ударил по столу, и бокалы жалобно зазвенели.
 — Тысячи раз я обдумывал это снова и снова, — воскликнул он, — в надежде отыскать хоть какое-то решение, но не отыскал!
 Гизела сидела не шелохнувшись. Она лишилась дара речи.
 Перед глазами все расплывалось от слез. Казалось, в мире не может существовать такой боли, которую она испытывала сейчас. Как ей хотелось, чтобы это был сон, ночной кошмар, наваждение! Но она знала, что это происходит наяву, и оттого страдала еще больше.
 — Я не знаю, что делать, — упавшим голосом сказал Миклош. — У нас нет выбора, и счастливый конец невозможен. Если мы поженимся, ты всю жизнь будешь мучиться, моя нежная и ранимая нимфа, а я буду бессилен тебе помочь. Но если мы сейчас расстанемся, то ввергнем себя в пучину горьких страданий, которые будут еще сильнее оттого, что мы никогда не сможем забыть о тех минутах божественного счастья, которое нам довелось испытать.
 — Это правда, — прошептала Гизела. — Быть рядом с вами… подобно райскому… наслаждению…
 — Я пытался уехать, но любовь оказалась сильнее, — сказал Миклош.
 — А… теперь?
 — Теперь я должен сделать то, чего не сделал после того, как поцеловал тебя в Венском лесу.
 Он тяжело вздохнул.
 — Ты знаешь, что тогда я уехал, но на полпути домой решил, что должен вернуться и убедиться в том, что я ошибся и ты не можешь быть столь божественно прекрасной. Но, вернувшись, я понял, что погиб и пропал навеки.
 — Вы… правда… любите меня?
 — Если бы я не любил тебя с такой силой, я бы просто женился на тебе, — с горечью ответил Миклош. — Но именно потому, что я люблю тебя больше жизни, я не имею права стать причиной твоего несчастья.
 — Но… как же я… смогу быть счастливой… без вас?
 — Ты еще очень молода, ты забудешь меня, — произнес он.
 — А вы… тоже… меня позабудете?
 — Это разные вещи, — ответил он.
 — Нет, — возразила Гизела, — я знаю, что у меня нет никакого опыта в отношениях с мужчинами, и может быть, я выгляжу наивно… Но мое чувство к вам настолько всепоглощающе, настолько чисто и непорочно, так совершенно и так велико, что я никогда не смогу забыть вас.
 — Тебе кажется так сейчас, — сказал ей Миклош. — Милая, ты даже не подозреваешь, какими тяжелыми и разрушительными могут быть отношения между соперничающими женщинами и даже мужчинами, какие ядовитые стрелы способны они пускать друг другу в самое сердце и как долго кровоточат раны, нанесенные презрением и насмешкой. Ты слишком чиста и неискушенна, чтобы знать об этом!
 — Я… понимаю, о чем вы… говорите… — сказала Гизела. — Мне кажется, я… могу допустить, что вы… поступаете… правильно.
 — Это ложь! — с бессильной злостью воскликнул он. — Я люблю тебя и хочу быть с тобой! Это чувство останется со мной до самой моей смерти.
 Справившись с собой, он посмотрел на нее и мягко проговорил:
 — Мне никогда не забыть, как я держал тебя в объятиях. Как мы поцеловались — и мир исчез, растворился в великом блаженстве. Но на мне лежит большая ответственность, у меня есть обязанности по отношению к семье. Как мне защитить тебя, не пренебрегая ими?
 — Я вижу, что это невозможно, — сказала Гизела. — Из-за того, что я дочь простого музыканта, ваши родственники не смогут признать меня достойной стать вашей супругой.
 — Это ужасно, но еще ужаснее семья, раздираемая враждой и раздорами.
 — Вы говорите так… словно вам… это уже знакомо.
 — Венгры не признают компромиссов, — сказал Миклош. — Если они любят, то до последнего вздоха, если ненавидят, то сила их ненависти способна разрушить весь мир.
 Внезапно он протянул Гизеле обе руки и воскликнул:
 — О милая, как я люблю тебя за то, что ты пытаешься понять меня! И как мучительно мне сознавать, что я не в силах найти решение!
 Он порывисто склонился к Гизеле и покрыл ее пальцы поцелуями, страстными и горькими одновременно.
 — Пойдем, я хочу прогуляться с тобой среди деревьев, чтобы хоть ненадолго насладиться обществом прекрасной нимфы.
 Он взял ее за руку и повел по дорожке вглубь леса вдоль увитой плющом балюстрады. Справа от них возвышались стройные ряды деревьев, а слева громоздились огромные валуны, поросшие мягким мхом.
 Они шли молча, прижавшись друг к другу, и скоро перед ними открылась небольшая полянка, очень похожая на ту, где они впервые встретились. На полянке стояла точно такая же беседка, как та, в которой Гизела скрывалась от компании шумных студентов.
 Гизела вспомнила, как Миклош заслонил собой вход в ее убежище, как они заговорили друг с другом и как оба ощутили незримую связь, соединившую их сердца и души.
 Ее разум отказывался смириться с тем, что их любовь — это драма, что у нее нет будущего.
 Миклош обнял ее за талию так нежно, что у Гизелы перехватило дыхание. Он осторожно прижал ее к себе, а она, подняв глаза, увидела его лицо, освещенное лунным сиянием, и этот образ навсегда запечатлелся в ее памяти.
 — Я… люблю… вас, — задыхаясь, прошептала она.
 — Я тоже люблю тебя! — воскликнул Миклош. — Расставание для меня — мука, а рядом с тобой я возношусь в обитель богов и перестаю быть простым смертным!
 Они стояли, прижавшись друг к другу. Потом Миклош наклонился и поцеловал ее в губы.
 И вновь Гизелу затопили восхитительные ощущения, которые она впервые познала тогда, в Венском лесу, когда была его пленницей.
 Вновь теплая волна, зародившись у самого сердца, поднялась к губам, словно глоток божественного нектара, и Гизела почувствовала, что растворяется в невыразимом блаженстве, в котором переплелись радость и страдание, жгучая боль и невероятное наслаждение.
 Она знала, что Миклош чувствует то же самое. Его руки все крепче и крепче сжимали ее, а губы становились все настойчивее.
 В них был огонь, огонь, который, казалось, прожигал его насквозь и рождал в Гизеле маленький язычок встречного пламени.
 И вновь в ее ушах зазвучала прекрасная музыка, мелодия невидимой флейты, на которой лесные духи исполняли в их честь приветственные гимны.
 Это была песнь любви, и она бесконечными волнами волшебного эха откликалась в их сердцах.
 Казалось, они с Миклошем покинули землю и, оставив внизу все сомнения и огорчения, парят в безбрежном океане звезд.
 Их серебристый свет окутал Гизелу, она слилась с этим светом, и тело ее стало воздушным, почти невесомым.
 И когда она достигла пика блаженства, когда чувства, переполнявшие ее, стали слишком прекрасными, чтобы их мог вынести смертный, она со стоном опустила голову и спрятала лицо у Миклоша на груди.
 Он нежно коснулся губами ее волос. Пора было возвращаться с небес на землю, а это было так тяжело!
 Теперь они стояли друг против друга — уже не боги, а просто мужчина и женщина, охваченные страданием от неизбежности скорой разлуки.
 Миклош молчал, понимая, что любые слова прозвучат кощунственно в эту святую минуту.
 Разжав объятия, он осторожно взял Гизелу за руку и молча повел назад по тропинке, туда, где их ждала карета.
 Форейтор закрыл за ними дверцу. Миклош нежно обнял Гизелу, она прижалась к нему, и до самого города никто из них не произнес ни слова.
 Когда карета остановилась возле отеля, форейтор, не дожидаясь приказаний, поспешил к главному входу, чтобы попросить портье открыть заднюю дверь.
 Гизела высвободилась из объятий Миклоша.
 Свет фонаря упал на его лицо, и она содрогнулась, увидев страдание, отразившееся на нем.
 Слуга открыл дверцу, и они вышли из кареты. Гизела повернулась к Миклошу.
 Он не смотрел ей в глаза. Его взгляд был направлен вниз, на ее руки, которые он держал в ладонях. Очень-очень мягко Миклош проговорил:
 — Прощай, моя любовь, моя единственная любовь отныне и во веки веков!
 Он поцеловал ее и повернулся к карете. Гизела пошла к отелю. Это был конец.
 Конец их любви.
 Когда Гизела поднялась к себе в номер, выдержка изменила ей, и она рухнула ничком на постель. Таких мук Гизела не испытывала никогда в жизни, даже когда умерла мама. Тогда она тоже была в безысходном отчаянии, но то, что сейчас происходило в ее душе, было во сто крат ужаснее.
 Она верила, что мать всегда находится рядом, просто они не могут видеть друг друга. Но с Миклошем они отныне были бесконечно далеки, хотя и жили в одном мире. Их разделяло расстояние и предрассудки, думая о которых Гизела вспыхивала от негодования.
 Она всегда думала, что аристократы, покровительствуя художникам, и в особенности музыкантам, считают их выше других людей.
 Иоганна Штрауса, некоронованного короля вальса, превозносили везде: в Париже и Брюсселе, в Берлине и Вене — всюду его приветствовали и восхваляли. Даже королева Виктория одарила его своим августейшим вниманием.
 В Бостоне, на праздновании Дня Независимости, ему рукоплескала двадцатитысячная аудитория.
 А боснийские крестьяне так его обожали, что даже отпускали себе усы, такие же, как у него.
 Под его мелодии кружились в вальсе целые континенты.
 И все же, подумала Гизела, в Париже он был бы не более чем простым буржуа, а австрийский император Франц-Иосиф вряд ли пригласил бы его на ужин.
 И несмотря на то что ее отец был английским джентльменом, она понимала, что для Эстергази он все равно останется кем-то вроде цыгана. Дирижерам, которые управляли их оркестром и которым они платили, не было входа в их гостиные.
 Оказавшись там, она угодила бы в ад, где никто не стал бы не только разговаривать с ней, но и просто смотреть посчитал бы ниже своего достоинства.
 Гизела с детства привыкла видеть в других людей равных себе, и мысль о том, что кто-то считает, что унизит себя общением с ней только потому, что она недостаточно знатного происхождения, терзала ее, как раскаленное железо.
 Она понимала, что имел в виду Миклош, говоря ей, что родные никогда не одобрят его женитьбы на дочери музыканта.
 Но как можно жить в таком мире!
 Гизела прекрасно представляла себе, что если бы Миклош все же сделал по-своему, это в конце концов привело бы к тому, что их любви пришел бы конец. Она бы стесняла его, и вскоре они возненавидели бы друг друга!
 Уткнувшись в подушку, Гизела оплакивала свою потерю. Она знала, что она никогда и никого не сможет полюбить так, как любила Миклоша.
 Она лежала долго, обхватив голову руками. Наконец медленно, словно старуха, поднялась с постели и подошла к зеркалу.
 Гизела ожидала увидеть там лицо, искаженное отчаянием, изборожденное морщинами, с потухшим взором. Но, к ее величайшему изумлению, на нее смотрела прекрасная, хотя и немного бледная девушка, с огромными глазами. Ее щеки горели опаловым румянцем, а растрепавшиеся волосы пышным ореолом обрамляли прелестную головку нимфы.
 Понимая, что Миклош в эту минуту тоже страдает, она вызвала в памяти его образ и мысленно послала ему на прозрачных крыльях мечты свою любовь и поддержку.
 То, что объединяло их, было нерушимо, и Гизела не сомневалась, что Миклош сейчас тоже думает о ней.
 Из груди ее вырвался стон.
 — О, Миклош, как я хочу быть с тобой, — прошептала она.
 Отдернув шторы, Гизела посмотрела на безмолвное звездное небо, разрезанное надвое шпилем собора.
 Он напомнил ей о Боге, но Бог позабыл о ней, бросил ее на произвол судьбы, после того как на мгновение приоткрыл перед ней врата рая.
 Гизела начала молиться — но лишь затем, чтобы просто забыться.
 Она любила Миклоша, но эта любовь обрекла ее на вечные муки.
 Гизела искренне верила, что ее любовь нерушима и вечна, что она сильнее времени и пребудет с нею всегда, даже если мир, в котором они живут, рухнет и не останется камня на камне.
 Любовью был он, Миклош, и без него она не способна вновь обрести себя. Женщина без души и сердца — вот кто она теперь.
 Ее плечи вздрогнули; слезы, застилающие глаза, покатились по ее щекам ручейками, а потом хлынули бурным потоком.




 Глава 5


 — Сегодня после концерта, — сказал Пол Феррарис, — я возьму тебя с собой. Ты будешь танцевать под звуки вальсов Иоганна Штрауса.
 Он был в приподнятом настроении, и Гизела не хотела его огорчать.
 Огромным усилием воли она взяла себя в руки и постаралась придать своему голосу радости:
 — Папа! Как замечательно! Я так давно этого ждала.
 — Ты молода, — сказал Пол, — и я представляю, как тяжело тебе было просиживать вечера в отеле и ни разу не станцевать под музыку Штрауса, которая звучит повсюду, словно национальный гимн.
 Он засмеялся собственной шутке и продолжал:
 — Но теперь ты будешь вознаграждена. Я вошел в число лучших музыкантов Вены. Об этом я мечтал всю жизнь.
 — Я знаю, папа, — ответила Гизела. — И мама тоже всегда этого хотела.
 Пол Феррарис обвел взглядом гостиную.
 После того представления, на котором он имел грандиозный успех, они с Гизелой переехали в другие апартаменты, которые были намного больше и роскошнее прежних. На этом настоял сам господин Захер, владелец отеля.
 Гостиная, великолепно меблированная, с картинами и зеркалами на стенах и портьерами из королевского бархата на окнах, была сплошь уставлена цветами.
 Здесь были скромные, но трогательные букетики полевых цветов, огромные корзины с орхидеями, вазы, букеты, яркие экзотические гирлянды, присланные поклонниками, артистами театра, певцами, критиками и даже школьниками.
 Известность, которой Полу Феррарису так не хватало с тех пор, как он покинул Париж, вернулась к нему с новой силой, и Гизела, несмотря на свое горе, была за него рада.
 Но сейчас, когда он пригласил ее на вечер, она хотела отказаться, не представляя себе, как будет танцевать с кем-нибудь, кроме Миклоша. Она боялась, что просто расплачется, когда ее пригласят на танец.
 Она провела бессонную ночь, но утром встала, полная решимости взять себя в руки и не показывать отцу своего состояния. Она нужна ему, жизнь продолжается и должна идти своим чередом.
 Теперь Гизела понимала, что чувствовал отец, когда потерял жену.
 Они были так близки, и, глядя на них, Гизела мечтала о такой любви.
 Она нашла такую любовь. Нашла и сразу же потеряла!
 Ее мать не смущал тот факт, что ее возлюбленный — музыкант. Это был брак по любви, а любовь — величайшая драгоценность на свете.
 Теперь Гизела осталась одна и понимала, что с годами ее одиночество станет еще острее и нестерпимее, ведь в мире нет человека, который сможет заменить ей Миклоша.
 «Миклош, Миклош!» — хотелось крикнуть Гизеле; она верила, что, где бы он ни был, он услышит крик ее сердца и поймет, как ей его не хватает.
 Но воображение рисовало ей, как он возвращается в замок к повседневным обязанностям и развлечениям. Поглощенный делами, он если и вспомнит о ней, то только ночью, ложась спать.
 Миклош — мужчина; он скоро забудет ее, встретив другую женщину, которая покорит его сердце. А прежняя возлюбленная станет для него лишь тенью, воспоминанием, которое придет к нему под звуки вальса.
 Такие мысли терзали Гизелу, и глаза ее вновь наполнились слезами, но она подавила рыдания, понимая, что надо быть гордой и сохранять достоинство.
 И все же, не желая расстраивать отца, Гизела не стала отказываться от приглашения.
 — Я надену свое лучшее платье! — воскликнула она. — Давайте не будем после концерта возвращаться в отель, а поедем прямо из театра. А куда вы собираетесь меня отвезти?
 — Это пока секрет, — улыбнулся Феррарис. — Но другой секрет я тебе открою: Иоганн Штраус предложил мне принять участие в одном из его начинаний.
 — Штраус? — воскликнула девушка. — Просто не верится!
 — Я так и думал, что ты удивишься. Но я действительно ему нужен.
 — Для чего же?
 — Дух его музыки, как он полагает, можно выразить на театральных подмостках, — ответил отец. — В прошлом году он написал музыку к оперетте «Летучая мышь» и хочет, чтобы я принял участие в постановке. Еще он намерен возродить традицию своего отца и включить туда концертную музыку.
 — Необычная карьера для вас, папа, — заметила Гизела.
 — Я еще все обдумаю. Не хочу принимать поспешных решений. Но Штраус будет платить мне вдвое, втрое больше моих сегодняшних гонораров, а деньги, Гизела, вещь необходимая.
 — Мы должны это тщательно обсудить, — сказала Гизела.
 — Я вот о чем думаю, — помолчав, сказал Феррарис. — Теперь я должен заботиться не только о нашем благосостоянии, но и о твоем будущем.
 Поймав недоуменный взгляд дочери, он пояснил:
 — Хоть ты и считаешь, что я ничего не смыслю в деньгах, но когда мы приехали в Вену, даже я понял, что мы остались без гроша. Чтобы избежать этого в будущем, я решил откладывать половину недельного заработка. Если со мной что-то случится, ты по крайней мере не останешься нищей.
 — Что вы такое говорите, папа! — воскликнула Гизела. — Вы еще молоды и полны сил, впереди у вас долгие годы жизни и творчества! Я… не могу… вас потерять.
 Последние слова она произнесла с ужасом.
 Она уже потеряла Миклоша, и если потеряет еще и отца, то не сможет жить.
 Она порывисто бросилась к отцу и обвила руками его шею:
 — Я буду делать все, что вы скажете, папа, только, прошу вас, берегите себя! Вы… единственное, что у меня осталось… и я вас… так сильно люблю!
 Феррарис поцеловал ее в лоб.
 — Я тоже тебя люблю, дорогая, — сказал он, — и поэтому должен позаботиться о твоем будущем. Ты у меня такая красавица и рано или поздно должна выйти замуж.
 Гизела отчаянно замотала головой.
 — Нет, папа, — торопливо проговорила она. — Я совсем не хочу выходить замуж. Я хочу остаться с вами и заботиться о вас, как это делала бы мама.
 В глазах отца появилась тоска.
 — Будь она с нами, как бы она порадовалась моему успеху! Впрочем, это никак не повлияло бы на наши отношения. Во все времена мы были неразлучны и беззаветно любили друг друга, а все остальное не имеет значения.
 — Да, папочка… остальное… не важно, — тихо проговорила Гизела.
 Сидя в ложе и слушая скрипку отца, Гизела вспоминала, как когда-то зашел сюда Миклош, как неслышно подсел к ней, спрятавшись в тени тяжелых портьер, и как уговаривал ее встретиться…
 Леди Милфорд со своими друзьями тоже пришла на концерт. Она была в великолепном платье оливкового цвета, а в волосах у нее сверкали бриллианты.
 Она была старше большинства других дам, но выглядела так по-английски величественно, что затмевала собой многочисленных красавиц, сидевших в зале.
 Гизела решила, что ей обязательно нужно поговорить с ней об Англии: она надеялась, что в один прекрасный день отец все же предстанет перед лондонской публикой.
 Выступление отца было, как всегда, встречено бурными овациями.
 Венская пресса называла его величайшим скрипачом современности, и жители города валом валили в театр, чтобы послушать его игру.
 Сцена была усыпана цветами, и Гизела знала, что сегодня отец получит бесчисленное количество приглашений на ужин.
 После концерта он зашел за ней в ложу, и, глядя на него, Гизела с восхищением подумала, что, не считая, конечно, Миклоша, в мире не найти более ослепительного кавалера.
 Пол Феррарис был одет в элегантный вечерний костюм, который сидел на нем безупречно. На голове у него был цилиндр, в руке — трость с золотым набалдашником, а на плечи был накинут дорогой шелковый шарф, окантованный красным. Гизела подумала, что понимает тех женщин, которые, встретив Пола в коридорах театра, провожают его долгими томными взглядами.
 Но Пол Феррарис видел только одну женщину — свою дочь.
 — Извини, дорогая, что задержался, — сказал он Гизеле. — Меня вызывали на бис четыре раза!
 — Я думала, вас вызовут еще и в пятый, — ответила она.
 — Да, так хотел режиссер, но я всегда считал, что лучше оставлять публику отчасти «голодной». Это правило относится не только к толпе, но и к отдельным людям.
 Гизела поняла, что отец находится в прекрасном расположении духа и все вокруг доставляет ему удовольствие, даже собственные шутки.
 Спустившись вниз по мраморной лестнице, они вышли из здания театра и сели в ожидавший их экипаж.
 Карету окружила толпа поклонников. Некоторые заранее вышли из театра и специально ждали Пола Феррариса, чтобы еще раз выразить восхищение своему кумиру. Другие, у которых не было денег, чтобы купить себе билет на концерт, надеялись хоть краем глаза взглянуть на того, кого так превозносили театральные критики и пресса.
 Пол Феррарис приветственно помахал им рукой, и экипаж тронулся.
 — Папа, но ведь король музыки — Иоганн Штраус, — с улыбкой сказала Гизела. — Он будет ревновать.
 — Сомневаюсь, — ответил отец. — Я ведь не собираюсь сочинять музыку, которая покорила бы мир и заставила его кружиться в танце.
 Они ехали недолго и скоро остановились у ярко освещенной двери с большой подсвеченной вывеской «Иоганн Штраус».
 Впервые за весь день Гизела весело улыбнулась. . Отец открыл перед ней дверь, и она вошла в танцевальный зал.
 Зал был великолепно декорирован. На балконе второго яруса располагался оркестр.
 Посередине зала, на блестящем зеркале паркета уже кружились пары, а вокруг стояли столики, за которыми сидели люди — ужинали, пили вино и смотрели на танцующих. Гизела подумала, что, наверное, здесь собралась вся элита венского общества.
 Женщины были одеты модно и очень изысканно, на многих были дорогие диадемы и драгоценные украшения.
 Гизела удивилась невероятному количеству грима на их лицах. Еще чуднее показались ей ресницы многих дам, сильно накрашенные и удлиненные чуть ли не в два раза.
 Они с отцом расположились за столиком, откуда были видны и танцующие, и музыканты. Пол Феррарис заказал бутылку дорогого вина и изысканный ужин, а потом встал и торжественно произнес:
 — А сейчас, моя дорогая, настало время тебе станцевать свой первый вальс в Городе Музыки, под звуки оркестра, управляемого самим королем вальса.
 Гизела проследила за его взглядом и увидела на балконе Иоганна Штрауса-сына собственной персоной.
 На первый взгляд он показался ей молодым и симпатичным. На голове у него была пышная копна черных как смоль волос, расчесанных на прямой пробор, а его знаменитые густые усы сходились на щеках с не менее густыми бакенбардами.
 Но, присмотревшись, она увидела, что он уже далеко не молод, хотя это нисколько не уменьшало его необыкновенного обаяния. Гизела подумала, что композитор недаром слывет похитителем женских сердец.
 Отец ждал ее среди танцующих, и Гизела почувствовала себя виноватой, что не может сказать ему, что этот вальс для нее уже не первый.
 Рука отца легла ей на талию, и тоска по Миклошу с новой силой обрушилась на Гизелу. Ноги не желали слушаться, ей показалось, что она вообще не сможет сдвинуться с места. Но мелодия вальса привела ее в чувство.
 Оркестр заиграл «Голубой Дунай», самый знаменитый и блестящий вальс Штрауса.
 История его создания была странной и романтической, как и все, что связано с именем этого композитора.
 Названием для него послужило заглавие одного стихотворения известного поэта. Вальс был впервые исполнен много лет назад, а после этого полностью забыт публикой и больше не исполнялся.
 Шестнадцать лет спустя в парижском Выставочном зале Иоганн Штраус решил исполнить его для императора Наполеона Третьего и императрицы Евгении.
 Успех вальса был столь же грандиозным, сколь неожиданным. Более миллиона экземпляров его нот было распродано по всему миру только с первого тиража. Гизела слышала, что этот вальс был самым популярным на приемах у королевы Виктории в «Ковент-Гардене».
 Самозабвенно кружась под звуки «Голубого Дуная», Гизела не чуяла под собой ног, ей казалось, что она парит над полом и что ее ведут в танце руки Миклоша.
 Они сделали с отцом целых три тура. Волна безграничной любви к Миклошу поднималась в сердце Гизелы все выше, и ей казалось, что где бы он ни был, он знает об этом и чувствует то же самое.
 Когда они шли обратно к столику, Гизела сказала, зная, что отцу будет приятно это услышать:
 — Спасибо, папа! Это было замечательно! Я никогда не забуду, как в первый раз танцевала под звуки «Голубого Дуная».
 — Ты должна сказать об этом самому Штраусу, — ответил Феррарис. — И если не сегодня, то, во всяком случае, при первой возможности.
 Гизела замялась.
 — Только… это будет… не в таком… заведении…
 — Нет-нет, — ответил отец, — конечно же, нет. — И я больше не собираюсь появляться где-либо еще, кроме театра.
 Его слова заглушил громкий хохот, донесшийся с другого конца зала. Гизела обернулась и увидела большую компанию офицеров в ярких мундирах.
 Проследив за ее взглядом, отец воскликнул:
 — Немцы! Я так и знал! Они всегда умудряются создать столько шума…
 Пока Гизела с отцом ужинали, зал наполнялся людьми. Скоро уже не осталось ни одного свободного столика, а у входа толпились те, кто рассчитывал проскользнуть, если кто-нибудь решит покинуть зал пораньше.
 Веселая музыка всех приводила в восторг и никого не оставляла равнодушным.
 Тем временем немецкие офицеры один за другим произносили тосты и пили вино. Они так шумели, что временами заглушали оркестр.
 Гизела подумала, что австрийцам, которым свойственно хорошее чувство юмора, не так уж трудно не обижаться на эту компанию. Напротив, их шумное застолье лишь вызывало ответный смех и оживление среди других посетителей.
 Пол Феррарис допивал кофе, когда оркестр заиграл еще один из самых знаменитых вальсов Иоганна Штрауса.
 — Ну вот, — сказал он Гизеле, — я достаточно подкрепился, чтобы пригласить тебя на следующий танец.
 — Конечно, папа, я ждала, что вы меня пригласите, — с улыбкой ответила она и уже собралась подняться, как вдруг к их столику подошел один из немецких офицеров.
 — Могу я иметь удовольствие танцевать с вами, фрейлейн? — развязно произнес он.
 — Благодарю вас, но я уже приглашена на танец моим отцом, — ответила Гизела на превосходном немецком.
 Офицер разразился отвратительным смехом.
 — Вашим отцом? — насмешливо переспросил он. — Танцевать с отцом значит растрачивать зря свою красоту и изящество.
 Это была дерзость. И Пол Феррарис не выдержал:
 — Довольно! Моя дочь уже сказала вам, что она танцует со мной.
 — А я хочу, чтобы она танцевала со мной! — сказал офицер. — Прошу!
 Он протянул Гизеле руку, но она отклонилась назад:
 — Благодарю, но у меня нет желания танцевать с вами.
 — Зато у меня есть! — настаивал офицер.
 Он явно выпил слишком много вина и был настроен агрессивно. Офицер потянул ее за руку, и Пол Феррарис вскочил.
 — Как вы смеете прикасаться к моей дочери! Будьте добры убраться отсюда, иначе я буду вынужден вышвырнуть вас вон!
 — Вы собираетесь вышвырнуть меня вон? — с издевкой переспросил офицер, не отпуская Гизелу.
 На лице Феррариса появилось такое угрожающее выражение, что девушка невольно вскрикнула.
 — Я повторяю вам, — прошипел Пол. — Убирайтесь в свою конюшню и оставьте в покое мою дочь.
 Офицер неожиданно отпустил Гизелу.
 — Я расцениваю это как оскорбление, — сказал он, — и требую удовлетворения!
 — Единственное «удовлетворение», на которое вы можете рассчитывать, — это взыскание, если вы не успокоитесь и не будете вести себя прилично. Завтра я доложу обо всем вашему командиру.
 — Вы просто уличный фигляр, — нагло произнес офицер. — Как вы смеете говорить со мной в таком тоне! Я требую удовлетворения, и, клянусь Богом, я его получу! Я преподам вам такой урок, что вы запомните на всю жизнь!
 Он говорил все громче и громче, и Гизела с ужасом обнаружила, что вокруг уже начали собираться люди, среди которых она увидела других немцев из той же компании. Они выглядели так же непривлекательно, как и их товарищ.
 Гизела покраснела и, встав из-за столика, подошла к отцу.
 — Папа, прошу вас, уйдемте, — взмолилась она.
 — Не так быстро, — сказал офицер. — Мы еще не потанцевали, а я уверен, что вы не откажетесь.
 Прежде чем Гизела успела что-то сказать, ее отец воскликнул:
 — Я не могу позволить тебе связываться с этим человеком. Мы уходим!
 — Только после нашего поединка, — перебил его офицер. — Я требую удовлетворения и надеюсь, вы не настолько трусливы, чтобы отказаться!
 Гизела молила Бога, чтобы отец не стал обращать внимания на нападки и они поскорее ушли бы отсюда, но Пол Феррарис уже отвечал:
 — Если это все, что вы от меня хотите, я готов принять вызов. Назовите время и место.
 Немец захохотал:
 — Оказывается, у этого уличного фигляра есть немного смелости. Так позвольте сообщить вам, что мне не нужно назначать вам встречу. Я поколочу вас прямо здесь и сейчас, а потом мы с вашей милой дочкой потанцуем, как я и хотел с самого начала.
 — Нет… папа, нет! Вы не должны… этого… делать! — взмолилась Гизела, но замолчала, увидев, что отец ее даже не слушает. Лицо его выражало крайнюю решительность.
 — Отлично, — спокойно ответил он. — Мы будем драться. Если я одержу победу, то вы принесете извинения мне и моей дочери!
 — Извиняться придется вам! — гневно воскликнул немец. — Разойдитесь, господа, дайте нам место. Я собираюсь поставить этого музыкантишку на колени.
 — Пожалуйста, господа, остановитесь! — взмолился управляющий. — Ваше превосходительство, не надо портить веселье!
 Но он напрасно взывал сначала к офицеру, потом к Полу Феррарису — они его не слушали.
 Гизела онемела от ужаса. Она уже плохо осознавала, что происходит, и будто сквозь туман видела двоих людей, стоящих посреди зала с рапирами в руках.
 Немец вернулся к своему столику, чтобы оставить там мешавший ему мундир.
 Пол Феррарис, проводив его взглядом, тоже принялся стаскивать с себя фрак. Гизела воскликнула:
 — Прошу вас, папа! Не надо! Нельзя драться с таким человеком. Уйдем отсюда! Какая разница… Пусть даже он назвал вас… трусом…
 — Разница есть, и очень большая. Я не могу позволить этому мерзавцу, который даже не умеет пить, оскорблять меня!
 — Он может вас ранить!
 — Возможно, но я все равно должен с ним драться!
 — Папа… Пожалуйста!
 Но все ее мольбы и уговоры были бесполезны. По выражению глаз отца она поняла, что он не отступит.
 Она вспомнила, как отец говорил, что в студенческие годы любил фехтовать.
 Но это было так давно, а немец силен и молод. Разве есть у отца надежда одержать победу?
 — Папа, нет! — в отчаянии воскликнула Гизела. — Я пойду танцевать с этим господином!
 — Неужели ты думаешь, что я позволю этому наглецу прикасаться к тебе? — сказал Пол Феррарис. — Не стоило везти тебя в такое место, но раз уж мы оказались здесь, то и уйти должны с достоинством.
 Гизела, несмотря на отчаяние, надеялась, что отца еще можно уговорить уйти, но у нее уже не было возможности поговорить с ним.
 Пол Феррарис, стройный и элегантный, в белой рубашке из тончайшего льна, не спеша прохаживался в центре зала.
 Владелец клуба пригласил ему в секунданты уже немолодого, солидного человека — без сомнения, значительное лицо.
 Гизела осталась за столиком и с тревогой смотрела, как отец разговаривает с секундантом, а с другой стороны зала к ним направляется офицер в сопровождении своих товарищей. Они громко смеялись и шутили.
 Без своего великолепного мундира немец выглядел еще непригляднее. Взгляд, который он бросил на Пола, ясно говорил, что он уверен в своей победе.
 Но если он победит, ей придется с ним танцевать!
 Гизела едва удержалась, чтобы не броситься к секундантам, умоляя их остановить дуэлянтов.
 Она понимала, что это ничем не поможет, а только послужит поводом для новых оскорблений.
 Гизела сознавала, что должна держаться с достоинством и вести себя так, чтобы не оскорбить гордость отца.
 Все посетители клуба глазели на дуэлянтов. Оркестр не переставал играть, и казалось, что перед зрителями разворачивается представление, специально задуманное для их развлечения.
 Гизела подумала, что здесь, наверное, такие вещи случаются часто.
 Ей хотелось спрятаться куда-нибудь, хотя бы закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, но гордость заставила ее высоко поднять голову.
 Она видела, как переговариваются между собой люди, и с отвращением подумала, что они, вероятно, заключают пари о том, кто победит, а на нее смотрят как на своеобразный приз для победителя.
 От стыда ей хотелось провалиться сквозь землю.
 Вдруг она услышала голос секунданта:
 — Джентльмены, победителем признается тот, кто первым прольет кровь противника. После этого дуэль прекращается, а танцы продолжаются. Будьте любезны занять свои места. Начинайте по моему сигналу.
 Широко открытыми глазами Гизела смотрела на отца в надежде, что он тоже посмотрит на нее. Но Пол Феррарис не отрывал взгляда от своего противника.
 Гизела в отчаянии и испуге молилась за отца, но почему-то ее молитвы о помощи были адресованы не Богу, а Миклошу.
 Клинки со звоном скрестились, и этот звук проник Гизеле в самое сердце. Внезапно она почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной.
 Ей не нужно было поворачиваться, чтобы понять, кто это. По тому, как замерло ее сердце, она поняла, что это Миклош.
 Не оборачиваясь, она протянула ему руку и почувствовала, как его сильные пальцы сжали ее ладонь.
 Отец действовал осторожно, а немец, наоборот, был напорист.
 Казалось, он хочет запугать противника, прежде чем тот успеет перейти в наступление.
 Несмотря на то что Пол Феррарис уже много лет не фехтовал, он хорошо помнил основные приемы защиты.
 Ему удавалось отражать выпады офицера, который был излишне горяч и явно хотел похвалиться своей удалью перед зрителями и собутыльниками.
 Внезапно Пол Феррарис от обороны перешел к наступлению.
 Кончик его рапиры распорол немцу рукав и оцарапал кожу.
 Зрители вскрикнули, а секундант поднял руку.
 — Честь удовлетворена! — провозгласил он громко, так, чтобы услышали все.
 Пол Феррарис опустил рапиру.
 В ту же секунду немец сделал неожиданный резкий выпад и ранил его в руку.
 Это было нарушением правил. Раздались возмущенные возгласы.
 — Это бесчестно, mein Herr! — строго сказал секундант отца немецкому офицеру.
 Пол Феррарис выронил оружие и зажал рану ладонью.
 — Вы победили, господин Феррарис, — сообщил ему секундант офицера. — Мне очень жаль, что вам нанесли оскорбление…
 Офицер перебил его:
 — Чепуха! Он просто порвал мне рубашку, но не пролил ни капли крови. Победитель — я. И я это вам докажу!
 Гизела вдруг обнаружила, что ее рука по-прежнему в руке Миклоша. Она высвободилась и подбежала к отцу.
 — Вам больно, отец? Позвольте мне перевязать рану.
 — Пустяки, — ответил Феррарис. — Просто царапина. Пойдем отсюда.
 — Не раньше, чем я получу свой танец, — протестующе воскликнул немец.
 Он двинулся к Гизеле, и она инстинктивно спряталась за спину отца.
 Но прежде чем Пол Феррарис успел что-то произнести, перед немцем возник Миклош и уверенным, не терпящим возражений тоном сказал:
 — Если вы еще не удовлетворены, сударь, то будете иметь дело со мной.
 — С какой стати я должен драться с вами? — спросил немец. — Я сам выбираю себе противника и не собираюсь сражаться со всеми фиглярами в Вене.
 Публика притихла, ожидая, что ответит на это Миклош.
 — Вы будете драться со мной, потому что я так решил, — сказал он. — А если вам нужен повод, то его не трудно найти.
 Он сделал шаг вперед и бросил немцу в лицо ослепительно белую перчатку.
 — Как ты смеешь оскорблять меня, венский подонок! — разъяренно вскричал офицер. — Да будет тебе известно, что мое имя — барон Отто фон Хётцендорф! Ты ответишь за оскорбление аристократа!
 Вновь наступила тишина. Миклош спокойно ответил:
 — Позвольте в таком случае и мне представиться: князь Миклош Эстергази.
 В тишине Гизела услышала чей-то шепот: «Лучший клинок Венгрии!»
 Она посмотрела на отца: он был бледен, но держался спокойно.
 Кто-то накинул ему на плечи фрак и поставил перед ним бокал с красным вином.
 — Как вы себя чувствуете, папа? — спросила Гизела.
 — Отлично — и намерен досмотреть это представление до конца.
 Секундант подал сигнал. Теперь, зная, кто его противник, немец сосредоточился и перестал паясничать.
 Миклош был великолепным фехтовальщиком. Он снова и снова наносил немцу удары, но не касался кожи, а лишь разрывал ткань рубашки, чтобы секундант не смог остановить дуэль.
 Звенела сталь; противники двигались в ритме музыки, словно танцуя причудливый танец. Порой немец переходил в атаку, но каждый раз она разбивалась о защиту Миклоша. С каждым выпадом офицер выглядел все более и более нелепо.
 Наконец Миклош решил, что представление закончено. Изящным движением выбил рапиру из рук противника и, приставив клинок к его груди, приказал:
 — Просите прощения у господина Феррариса и его дочери за свое безобразное поведение!
 — Я… приношу извинения, — пробормотал немец.
 — Громче! Я хочу, чтобы вас слышали все!
 — Я прошу прощения!
 Миклош опустил рапиру и повернулся к секунданту, чтобы поблагодарить его, но тут до него донесся отчаянный крик Гизелы.
 Она была так увлечена поединком, что совсем забыла об отце, а когда посмотрела на него, то увидела, что он лежит без сознания. Из раны на руке хлестала кровь.




 Глава 6


 Простившись с возлюбленной, Миклош провел бессонную ночь и к утру укрепился в решении немедленно покинуть Вену.
 Он знал, что на этот раз не вернется назад с полдороги. Любовь к Гизеле повелевала уехать и страдать вдали от любимой.
 Лишь таким образом он мог спасти ее от унижений, которые неизбежно постигли бы ее, если бы они поженились.
 Он очень любил своих близких, и большинство из них были приятными людьми и обладали чувством юмора, что вообще свойственно венграм.
 В то же время гордость была фамильной чертой Эстергази, и Миклош мог представить, с какой яростью они обрушатся на любого, кто посмеет посягнуть на их честь.
 Гизела была истинной леди, но это не имело никакого значения, потому что ее отец был профессиональным музыкантом, который игрой на скрипке зарабатывал на жизнь.
 Эстергази были тонкими ценителями музыки. Миклошу с самого детства прививали любовь к ней, и он не представлял себе жизни без нее.
 И все же иметь музыкальный талант и получать гонорары за публичные выступления — вещи разные. Миклош знал, что какие бы аргументы он ни привел, пытаясь переубедить старших членов семьи, это ни к чему бы не привело — отношение к Гизеле все равно будет пренебрежительным.
 Пол Феррарис был великим скрипачом, и Эстергази, без сомнения, могли пригласить его в гости.
 Но чтобы его дочь стала невестой главы рода и будущей княгиней! Нет, это невозможно.
 С той минуты, когда Миклош впервые поцеловал Гизелу, он знал, что только с ней будет счастлив. Она была той женщиной, которую он искал всю жизнь.
 И дело было даже не в ее изумительной красоте и прекрасной душе. Они были созданы друг для друга, и души их пели в унисон, их объединяла необъяснимая, но нерушимая связь.
 Это был союз двух душ, и Миклош с отчаянием думал о том, что больше в его жизни такого не встретится.
 Спускаясь к завтраку, он твердо решил сообщить тетушке, что уезжает немедленно.
 Она была на террасе, откуда открывался великолепный вид на парк, который Миклош так хотел показать Гизеле.
 В молодые годы великая герцогиня Эстергази считалась самой красивой в роду и до сих пор выглядела великолепно. Она сидела за столиком, держа в изящной ручке кофейную чашку; ее седые волосы были тщательно завиты и уложены, а одета она была в роскошное платье, в котором больше пристало бы появиться на дворцовом приеме.
 Увидев племянника, она улыбнулась и сразу стала лет на двадцать моложе. С грацией балерины она протянула ему свою белоснежную ручку и мелодичным голосом произнесла:
 — С добрым утром, мой дорогой Миклош! Надеюсь, тебе хорошо спалось после вчерашнего вечера?
 При этих словах в ее глазах блеснули насмешливые искорки: вчера, когда она спросила его, с кем он провел время за ужином, Миклош отказался удовлетворить ее любопытство.
 Сев за столик, Миклош отставил в сторону тарелки и придвинул к себе только кофейный прибор.
 Герцогиня заметила, что он подавлен, а под глазами у него темные круги, но не стала заострять на этом внимание.
 Она заговорила о другом:
 — Сегодня утром я получила письмо от твоего дяди. Он очень рад, что ты гостишь у нас, и немедленно выезжает из загородной резиденции, чтобы повидаться с тобой.
 Слова, которые Миклош приготовился произнести, застряли у него в горле.
 Он прекрасно понимал, как будет обижен герцог, если, покинув своих любимых лошадей и соколиную охоту, он прибудет в столицу и не застанет своего племянника.
 Но он так же хорошо представлял, как мучительно ему будет остаться в Вене и не иметь возможности увидеться с Гизелой.
 — Очень любезно со стороны дяди Людвига, но мне неловко доставлять ему столько хлопот.
 — Герцог, как и я, беспокоится по поводу твоей женитьбы. Это чрезвычайно важно, и мы готовы помочь тебе всем, чем можем.
 — Я не тороплюсь с этим, — быстро сказал Миклош.
 — А должен бы поторопиться, милый мальчик, — заметила герцогиня. — В твоем возрасте уже пора позаботиться о продолжении рода.
 Увидев гримасу на лице племянника, герцогиня рассмеялась:
 — Я знаю, что ты слышал это уже сотни раз, но таков твой долг перед семьей, нравится тебе это или нет.
 Она одарила его очаровательной улыбкой и добавила:
 — Я много думала о том, кто годится тебе в жены, и решила, что это ни в коем случае не должна быть австрийка.
 Миклош недоуменно поднял брови, и она пояснила:
 — Чопорность и косность австрийцев превосходит всякие границы. А как страдает от них бедная императрица!
 Герцогиня понизила голос:
 — Как тяжело видеть ужасное отношение к нашей императрице ее престарелой свекрови и двора, который пляшет под дудку эрцгерцогини!
 — Неужели все так плохо? — спросил Миклош просто потому, что надо было что-то сказать.
 — И даже хуже! Императрица сама говорила мне, что чувствует себя счастливой, только когда приезжает в Венгрию.
 Миклошу было это известно.
 Он встречался с императрицей Елизаветой, которая в Будапеште считалась необыкновенной красавицей, и слышал от нее те же признания.
 Согласно австро-венгерскому договору, девять месяцев в году она проводила в своей любимой стране.
 Она всегда старалась приблизить к себе венгров и заменила весь штат прислуги, который подобрала для нее свекровь.
 Миклошу совершенно не хотелось говорить о своей женитьбе, но он не знал, как этого избежать, и потому ответил:
 — Хорошо, никаких австриек.
 — Не сомневалась, что ты согласишься, — сказала герцогиня. — И конечно, никаких француженок: одному Богу известно, что стало с этой страной после последней войны. — Рассмеявшись, она добавила: — Само собой, я не хочу, чтобы ты женился на немке.
 — Разумеется, — согласился Миклош.
 Ему вспомнилась безнадежная скука, которую он испытывал на всех приемах, где были немецкие герцоги, графы или бароны, которые держали себя с важностью императоров.
 С вымученной улыбкой Миклош сказал:
 — Что ж, это значительно сужает область поиска. Похоже, тетя Катерина, мне придется вернуться домой и поискать себе невесту там.
 — Там ты уже всех видел. И, думаю, ты согласишься со мной, что было бы непростительной ошибкой позволить венгерским девушкам вступить в борьбу за титул княгини Эстергази — если, конечно, ты в кого-нибудь из них не влюбишься.
 Смятение, которое отразилось на лице Миклоша, не укрылось от герцогини, и, прежде чем он успел что-то сказать, она произнесла:
 — Прости, Миклош. Я не хотела совать нос не в свое дело.
 Она сразу поняла, что это значит. Мягко взяв Миклоша за локоть, герцогиня усадила его рядом с собой.
 — Я вижу, что ты несчастен, — доверительно начала она.
 Миклош не отвечал, и герцогиня продолжала:
 — Много лет назад я пережила то же самое. Такое не забывается, и только время способно залечить душевную рану.
 В ее голосе прозвучала неподдельная боль и такое искреннее участие, что Миклош невольно вздрогнул.
 Ему вспомнилось, что еще в детстве он слышал историю несчастной любви Катерины к придворному послу.
 Он совершенно забыл об этом, и только сейчас ему стало понятно, отчего эта уже немолодая женщина была так добра и отзывчива в отличие от других членов его семьи.
 — Вы говорите, такое нельзя забыть, — сказал Миклош.
 — Истинная любовь — это единственно возможный рай на земле. И даже если она была краткой, мы должны быть благодарны Богу. Ее голос дрогнул, и она умолкла.
 Мгновение спустя Миклош сказал:
 — Благодарю вас, тетя Катерина. Вы помогли мне удостовериться, что я не ошибся в своих чувствах.
 — Разумеется, нет, — ответила герцогиня. — Но жизнь должна продолжаться. — Она помолчала, а потом произнесла совершенно другим тоном: — Вернемся к вопросу о национальности твоей будущей жены. Королева Виктория привела Британию к большому могуществу, а юные бело-розовые англичанки весьма привлекательны.
 Она говорила, поигрывая павлиньим пером, и не смотрела на Миклоша, но, услышав его хриплый, изменившийся голос, повернула голову:
 — Нет! Только не англичанка! — воскликнул Миклош.
 Герцогиня поняла, что снова задела его, и сделала попытку сгладить свою невольную бестактность:
 — Есть еще датчанки. Кроме того, герцогиня Уэльская с успехом заменила своему супругу потерянную им Джульетту.
 Миклош попытался выдавить из себя улыбку, но не смог. Он поднялся и сказал:
 — Я не могу говорить об этом сейчас, тетя Катерина. Может быть, продолжим этот разговор завтра?
 Герцогиня протянула ему руку, и Миклош почтительно поцеловал ее.
 — Я знаю, вы хотите помочь, — сказал он, — но сейчас мне лучше побыть одному.
 Герцогиня поцеловала племянника в лоб и проводила его долгим, полным грусти взглядом.
 Она любила Миклоша больше, чем других племянников и племянниц, и никогда не видела его таким несчастным.
 Она догадывалась, что это его первая любовь, и знала, как она бывает мучительна, если все идет не так, как должно быть.
 «Интересно, кто она?» — с любопытством подумала герцогиня.
 Она не сомневалась, что только необыкновенная девушка способна покорить сердце ее племянника, которого с колыбели окружали красавицы.
 — Надеюсь, что я смогу ему помочь, — тихонько произнесла она.
 Но герцогиня по собственному опыту знала, что помочь ему может только время.
 Миклош понимал, что ему придется остаться в Вене. Он должен дождаться приезда герцога. Выходить в город он не решался, потому что не был уверен, что сможет удержаться от желания увидеть Гизелу. Поэтому он весь день посвятил верховой езде.
 Но образ любимой не выходил у него из головы. Каким-то таинственным образом он ощущал ее близость, а любовь придавала ему силы справляться с несчастьем.
 Герцог приехал вечером следующего дня вместе со своим младшим сыном, двадцатидвухлетним Антоном.
 Оставшись с кузеном наедине, Антон сказал:
 — Ты не представляешь, как я обрадовался, когда мама прислала письмо, в котором сообщала, что ты приехал! К тому же это был отличный повод вернуться в Вену.
 — Похоже, провинцию ты находишь скучной, — лукаво заметил Миклош.
 — Смертельно! — воскликнул Антон. — Папа пытается научить меня управлять имением. Он с утра до вечера может разговаривать о сортах винограда. А я размышляю о других, более привлекательных вещах.
 — Например? — спросил Миклош, заранее зная ответ.
 — Естественно, о женщинах! — сказал Антон. — А ты был в Национальном театре?
 — Был, но не в этот приезд.
 — Тебе надо обязательно туда сходить. Там ставится замечательная оперетта, а какие там танцы! Лучших нет во всем городе.
 — И конечно, Она, — поддел его Миклош.
 — Конечно! — усмехнулся Антон. — Сегодня ты ее увидишь.
 Миклош начал отказываться, но Антон взмолился:
 — Ты должен пойти! Если ты откажешься, то меня заставят остаться дома, и я помру со скуки.
 — Но я-то выжил, — улыбнулся Миклош.
 — Это потому, что ты был вдвоем с мамой. Когда она одна, она веселая и все понимает. Нос отцом она совсем другая и позволяет ему жужжать до тех пор, пока я не выдержу и не рассмеюсь.
 Миклоша не удивляло отношение кузена к своему отцу. Дядя Людвиг, как и все Габсбурги, считал женщин и детей беспомощными созданиями, которым надо непрерывно читать лекции, а беседовать с ними необязательно.
 Поскольку Миклошу было все равно, чем заняться, он согласился:
 — Хорошо, я составлю тебе компанию, но предупреждаю, что завтра я хотел бы уехать домой.
 — Тогда уйдем до утра! — воскликнул Антон. — Поужинаем с родителями, а когда папа начнет нудеть, что неизбежно, сбежим от них в театр.
 Глядя на сцену, Миклош пытался заставить себя получить удовольствие от спектакля, но у него ничего не выходило: он думал о том, что в другом театре Гизела сидит сейчас в своей ложе одна.
 Зрелища, предлагавшиеся вниманию публики в Национальном театре, сильно отличались от тех представлений, которые давались в других местах, а особенно в Придворном театре.
 Танцовщицы, прелестные юные создания, знали, как преподнести себя. Как и говорил Антон, они выходили на сцену только затем, чтобы после выступления познакомиться с каким-нибудь молодым человеком, который пригласил бы их на ужин.
 С величайшим трудом Миклошу удалось избежать необходимости знакомиться с кем-то, чтобы за ужином их было четверо, и он собирался при первой же возможности ускользнуть, оставив Антона наедине с его очаровательной подружкой.
 Он понимал, что ему не стоит возвращаться в дом своей тетки, чтобы не скомпрометировать кузена. И в то же время не представлял себе, как устоять перед непреодолимым желанием зайти в отель «Захер», чтобы встретиться с Гизелой.
 Когда Антон сказал, что они пойдут ужинать в клуб «Иоганн Штраус», у Миклоша мелькнула мысль, что там может быть и Гизела.
 По пути в клуб он забыл об этом, но войдя, увидел ее танцующую с отцом, и сердце его замерло.
 Это было потрясение. Миклошу показалось, что его ударили по голове, и он утратил способность рассуждать трезво.
 Вернувшись за столик, Гизела села спиной к Миклошу, и он подумал, что она вряд ли повернется и заметит его, тем более что гостей все прибывало.
 Видеть ее было так сладко и в то же время так горько, что Миклоша стали одолевать сомнения, не уйти ли ему.
 В конце концов он пришел к выводу, что если уйдет, не притронувшись к блюдам, которые только что так придирчиво выбирал, это повлечет за собой необходимость давать объяснения, а этого ему совсем не хотелось.
 Пока Антон любезничал со своей танцовщицей, Миклош как зачарованный любовался волосами Гизелы, освещенными светом больших хрустальных ламп. Тугие рыжеватые локоны блестели так ярко и были такими живыми! Прелестная головка Гизелы была похожа на нежный цветок на стройном стебельке.
 Когда началась ссора, Миклош не сразу понял, в чем дело. Но Гизела притягивала его, и он сам не заметил, как оказался рядом с ней.
 Что касается Гизелы, то она не сомневалась, что это ее молитвы привели к ней Миклоша в трудную минуту.
 Рана отца оказалась гораздо серьезнее, чем он сам предполагал.
 Миклош взял на себя заботу о нем. Он перенес Феррариса в карету герцога, отвез его в отель «Захер» и пригласил доктора, который прибыл как раз вовремя.
 Миклош давал указания слугам в отеле, и они повиновались ему беспрекословно.
 Доктор обработал рану и перевязал ее. Оставив раненого в спальне, он вышел в гостиную, где сидела Гизела, и сказал ей:
 — Прежде всего, фрейлейн Феррарис, вашему отцу необходимо хорошенько выспаться. Не беспокойте его до утра. Я приеду пораньше и привезу хирурга из госпиталя, который еще раз осмотрит рану.
 — Он ранен… опасно? — испуганно спросила Гизела.
 — Честно говоря, не могу вам сказать, — ответил доктор. — Но, учитывая, насколько важна для вашего отца работоспособность правой руки, нельзя допустить ни малейшего упущения.
 Доктор уже собрался откланяться, но Гизела остановила его, с тревогой спросив:
 — Что вы имеете в виду? Что может случиться с его рукой? Господин Эстергази сказал, что рана поверхностная.
 — Будем надеяться, моя дорогая, — ответил за него Миклош, — но доктор прав: мы не должны допустить ни малейшей небрежности.
 — Я… мне страшно!
 Она подняла на него свои огромные глаза. Миклош обнял ее за плечи:
 — Я обо всем позабочусь. Твоего отца осмотрит лучший хирург, и я уверен, что все будет хорошо.
 — А что же будет с нами, если… нет? — с трудом выговаривая слова, произнесла девушка.
 — Не нужно сейчас думать о таких вещах, радость моя, — сказал Миклош. — Для тебя лучше всего сейчас лечь в постель и постараться уснуть.
 Гизела отчаянно помотала головой, но Миклош настаивал:
 — Я буду здесь рано утром, еще до прихода врачей. Я обещаю, что они сделают все, чтобы твой отец поправился как можно скорее.
 Гизела склонила голову ему на плечо и глубоко вздохнула. Потом она спросила:
 — Как вы… оказались рядом… именно тогда… когда я так отчаянно… в вас нуждалась?
 — Это судьба привела меня в этот клуб, — ответил Миклош. — Все та же судьба, которая руководит нами с момента нашей встречи в лесу.
 — Если бы папа не стал… драться с этим ужасным человеком… мне пришлось бы… танцевать с ним!
 — Забудь о нем, — сказал ей Миклош. — Наказание, которому я его подверг, нанесло сильнейший удар его самолюбию, а немцы чувствительны к таким вещам. Негодяй запомнит этот урок на всю жизнь. — И добавил со злостью: — Как этот мерзавец посмел тебя обидеть!
 — Я не придала его словам никакого значения, — ответила Гизела, — а вот папу задело, когда он обозвал его фигляром.
 — Могу себе представить! — согласился Миклош.
 Им обоим пришла в голову одна и та же мысль: если бы речь зашла об их свадьбе, то Эстергази точно так же пренебрежительно отнеслись бы к Полу Феррарису, как и этот немецкий офицер.
 Миклош нежно обнял Гизелу и, поцеловав ее в лоб, сказал:
 — Ложись спать, любимая. Не тревожься об отце, теперь он на моем попечении. Уверяю тебя, утром все окажется не так уж и страшно.
 Гизела несмело улыбнулась.
 — Спасибо! Спасибо вам! — сказала она. — Вы такой… замечательный… и я вас… люблю!
 — Я тоже люблю тебя, — своим глубоким голосом ответил Миклош.
 Он поцеловал Гизеле руку и вышел из гостиной.
 На следующее утро Миклош, как и обещал, пришел очень рано. Гизела только-только закончила одеваться.
 Она почти не спала и всю ночь то и дело заглядывала в спальню отца, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке.
 Доктор, видимо, дал ему снотворное, потому что проснулся он поздно и выглядел очень слабым. Гизела принесла ему воды и, выходя из спальни, молилась, чтобы Миклош не забыл своего обещания прийти пораньше.
 Но ей не стоило беспокоиться.
 Когда она вышла в гостиную, он уже был там, но не один — Гизела увидела там и леди Милфорд.
 Заметив Гизелу, англичанка воскликнула:
 — Милое дитя, вам надо было разбудить меня ночью! Я услышала о случившемся от горничной и сразу же помчалась сюда, чтобы чем-нибудь помочь!
 — Вы очень добры! — сказала Гизела.
 — Пустяки, — ответила леди Милфорд. — Ты же знаешь, что я хочу быть и твоим другом тоже. — Она посмотрела на Миклоша и добавила: — Молодой человек мне уже все рассказал. Эти ужасные немецкие солдафоны для всех представляют угрозу!
 — Это правда. После победы над Францией они готовы пойти войной на весь мир, — согласился Миклош.
 — Надеюсь, я не доживу до этого времени, — сказала леди Милфорд.
 Понимая, что Гизела и Миклош хотят остаться вдвоем, леди Милфорд попрощалась и удалилась в свой номер.
 Коридорный принес завтрак, предусмотрительно заказанный Миклошем для Гизелы. Есть Гизела не хотела, и Миклош стал уговаривать ее выпить хотя бы кофе.
 Когда приехали врачи, Гизела сидела с отцом.
 Врачей было трое: два хирурга и тот самый доктор, которого пригласил вчера Миклош.
 Как она поняла из их разговора, один из хирургов был личным врачом герцогини и даже оказывал услуги самой императрице.
 Врачи приступили к осмотру, и Гизела спросила, нельзя ли ей тоже присутствовать.
 — Я думаю, вам лучше подождать нас в гостиной, фрейлейн, — сказал доктор.
 На другой ответ она и не надеялась. В гостиной Миклош взял ее за руку, и это прикосновение немного успокоило Гизелу.
 — Так не похоже на папу, — тихо сказала она. — У него всегда был беспокойный сон, а сегодня он спал так, словно ему нет дела ни до чего в этом мире.
 — Я думаю, доктор дал ему снотворное, — сказал Миклош. — Сейчас ему нужно как можно меньше двигаться, чтобы не кровоточила рана.
 — Это все из-за меня! — расстроенно произнесла Гизела. — Из-за того, что он хотел меня защитить.
 — Я знаю, — ответил Миклош. — Этот пьяный юнец вел себя отвратительно, и я восхищаюсь вашим отцом, который дал ему отпор.
 — Отец когда-то хорошо фехтовал, — сказала Гизела. — Но ведь это было много лет назад!
 — И все же он не потерял форму, — с улыбкой заметил Миклош.
 — Когда вы бросили вызов этому немцу, я услышала, как кто-то сказал, что вы — лучший клинок Венгрии. Это правда?
 — Я завоевал этот титул в прошлом году.
 — Как я горжусь вами! Вы поставили этого человека на место и заставили его почувствовать себя дураком.
 — Он вызвал на дуэль вашего отца только потому, что был уверен, что тот никогда не держал в руках оружия и не способен защитить себя. Это поступок труса.
 Миклош вспомнил испуг на лице Гизелы, когда началась дуэль, и, обняв ее за плечи, сказал:
 — Все позади, моя милая. Я дождусь, пока врачи вынесут свой вердикт, а потом поеду в театр и сообщу управляющему, что ваш отец не сможет, к сожалению, выступать сегодня, а может быть, и завтра. Но я уверен, что его выздоровление — вопрос нескольких дней.
 — Да… надеюсь… что это так, — произнесла Гизела, но в ее голосе прозвучало сомнение.
 Они сидели, обмениваясь редкими фразами, но Гизелу не угнетала тишина, воцарявшаяся в паузах, потому что Миклош был рядом.
 Будь Гизела сейчас одна, она мерила бы шагами гостиную, терзаясь самыми худшими предположениями.
 Наконец дверь в спальню отца распахнулась, и на пороге появился доктор.
 — Ваше высочество, не могли бы вы зайти на минутку?
 — Да, конечно, — ответил Миклош и встал. Он вошел в спальню и закрыл за собой дверь, а Гизела успокаивала себя тем, что нет ничего удивительного в том, что ее не позвали — ведь она женщина.
 Она была уверена в квалификации докторов, которых пригласил сам Миклош. Без сомнения, он уже оплатил их услуги, и Гизела подумала, что нужно будет обязательно вернуть ему деньги.
 Но она подозревала, что услуги таких специалистов стоят немало, и боялась, что денег, которые успел отложить отец, не хватит, чтобы вернуть долг.
 «Ему надо поправиться как можно скорее, — подумала Гизела, — и согласиться на предложение Иоганна Штрауса. Если его заработки возрастут вдвое или втрое, то, что бы ни случилось, мы не пропадем и сможем жить на отложенные средства».
 Миклош все не возвращался, и Гизелу стали мучить дурные предчувствия. Она встала и стала шагать из угла в угол.
 Официант убрал нетронутый завтрак, мальчик-посыльный принес цветы, но Гизела их даже не заметила.
 Когда ожидание стало невыносимым, дверь в спальню открылась, и на пороге появился Миклош.
 Увидев выражение его лица, Гизела побледнела.
 — Что-то не так? — воскликнула она. — Что с папой? И где доктора?
 С минуту Миклош молча смотрел на нее, а потом подошел и осторожно взял ее за плечи.
 — Мужайся, дорогая моя.
 — Что случилось? — вскрикнула Гизела. — Папа… умирает?
 — Нет-нет, — быстро проговорил Миклош, — конечно же, нет. Но я боюсь, что с его рукой дело обстоит гораздо серьезней, чем я думал.
 — Что вы имеете в виду?
 Миклош замялся, подбирая слова, и Гизела воскликнула:
 — Скажите же, я должна знать правду!
 — Правду… — медленно произнес Миклош. — Кончик шпаги повредил сухожилие. Врачи сделают все возможное, но рука будет плохо сгибаться, а возможно, какое-то время даже не будет двигаться совсем. Гизела ужаснулась:
 — Вы хотите сказать, что он… не сможет играть на скрипке?
 — Для этого нужны специальные упражнения и массаж. Быть может, на полное восстановление уйдут годы.
 Гизела закрыла глаза, и Миклош крепче прижал ее к себе.
 — Я знаю, как вам тяжело, но всегда лучше знать правду, — тихо сказал он.
 — Бедный, бедный папа! — повторяла Гизела. — Он сойдет с ума, когда узнает, что не сможет больше играть!
 Она застонала от жалости и обиды.
 — Что же с нами теперь будет?
 Миклошу было невероятно больно слышать эти слова. Он обнял Гизелу еще сильнее и сказал:
 — Тебе не нужно об этом тревожиться. Я позабочусь о вас, а когда твой отец поправится, мы поженимся.
 Гизела подняла голову и недоверчиво посмотрела на него:
 — По… поженимся?
 — Этой ночью я понял, что ничего нет важнее любви. Отныне и навсегда я стану твоим защитником.
 Гизела не в силах была вымолвить ни слова. Прежде чем продолжить, Миклош прижался щекой к ее щеке.
 — Наверное, нам будет порой тяжело, моя милая, зато мы будем вместе, и никто не посмеет— обидеть тебя, как это случилось вчера в клубе, потому что я всегда буду рядом с тобой.
 Он говорил с такой нежностью, что у Гизелы на глаза навернулись слезы.
 — Я всегда буду… гордиться тем, что вы… сделали мне… предложение, — запинаясь сказала она. — Но поскольку я уважаю вас… и считаю вас… самым лучшим мужчиной в мире… я не хочу стать… обузой для вас.
 — Ты никогда не станешь для меня обузой, — возразил Миклош.
 — Нет, стану, — упрямо сказала Гизела. — Я много думала и понимаю, что вам нельзя жениться на женщине… моего происхождения.
 — Я настаиваю на свадьбе, — твердо сказал Миклош. — Я тоже немало думал. И решил, что оставлю замок на своих родных, а мы с тобой будем появляться там только в случае крайней необходимости — например, если императрица Елизавета решит нанести нам визит. — Он обнял ее и продолжил: — А в остальное время мы будем жить в симпатичном охотничьем домике, который я построил в самом дальнем конце наших владений. Мы не станем великими людьми, зато будем счастливы.
 — Но… как же… ваш долг?
 — Мой долг — делать то, что необходимо, — с улыбкой сказал Миклош. — А ты необходима мне больше всего на свете.
 Гизела хотела возразить, но не успела, потому что его губы закрыли ей рот.
 Это был нежный, не страстный, а скорее дружеский поцелуй.
 — Иди к отцу. Он тебя ждет. Мне надо кое-что сделать, но через час я вернусь.
 Гизела растерянно посмотрела на него. Миклош поднес к губам ее руку.
 — Положись на меня, дорогая, — сказал он. — Ты — моя. Судьба сильнее всех доводов, которые может привести разум.
 С этими словами он вышел в коридор, а Гизела послушно направилась в спальню к отцу.
 Сомнения не покидали ее, но сквозь них из самых глубин ее души поднималась радость, которую уже ничем нельзя было остановить.
 Ближе к вечеру Миклош и Гизела обедали вместе, в то время как леди Милфорд сидела с Полом Феррарисом.
 — Вы говорите, чтобы я не спорила с вами, но… я хочу, чтобы вы были предельно осторожны и еще раз хорошенько подумали… То, что вы собираетесь сделать, может подорвать ваш авторитет как главы семьи.
 — Я все обдумал достаточно хорошо, — ответил ей Миклош. — Ты для меня важнее всего на свете, важнее сотни придирчивых родственников, важнее условностей света.
 Гизела улыбнулась в ответ, и он продолжал:
 — Во все времена музыканты, поэты, художники и писатели утверждали, что главное в жизни — любовь. Кто мы такие, чтобы это отрицать?
 — Я люблю вас так, что просто теряю голову! — сказала Гизела. — Но именно потому, что я вас люблю, я не могу позволить себе… хотя бы косвенно причинить вам вред. — Помолчав, она добавила: — У меня есть… предложение…
 — Какое же? — спросил Миклош.
 — Я знаю… что с вашей… точки зрения… все-таки не совсем… правильно жениться на мне, — с трудом подбирая слова, сказала Гизела. — Поэтому мы с папой можем… жить очень скромно и тихо… где-нибудь в Вене или… недалеко от австро-венгерской границы… а вы… смогли бы иногда приезжать… навестить нас…
 Гизела покраснела до корней волос и замолчала, но Миклош понял, что она хочет сказать.
 Он понимал, что значит для нее сделать подобное предложение. Оно противоречило всему, во что она верила, и Миклош только сейчас понял, как сильно она его любит.
 Она готова была поступиться своей чистотой и невинностью. Миклош был поражен в самое сердце. В его глазах появилось странное выражение, и он сказал:
 — Посмотри на меня, милая.
 Гизела не сразу нашла в себе силы поднять голову, потому что ей было стыдно.
 Когда она все же посмотрела на него, кровь отхлынула от ее лица, а губы задрожали.
 Миклош долго смотрел на нее, а когда заговорил, его голос был глубоким и немного неровным:
 — Я обожаю тебя и преклоняюсь перед тобой. Твое предложение говорит мне о том, что твоя любовь столь же сильна, как и моя, а раз так, то поистине в этом мире нет ничего важнее тех чувств, которые мы испытываем друг к другу.
 Гизеле казалось, что его голос проникает ей в самое сердце, а он продолжал:
 — Но я не хочу видеться с тобой изредка, и тем более тайно. Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной, стала моей половинкой, и чтобы об этом знал весь мир. Ты — моя! Моя навсегда, и я готов объявить об этом повсюду и выбить это огромными буквами на каждой горной вершине Венгрии.
 Он говорил так страстно, что Гизела не смогла сдержать слез — слез счастья.
 — Я… люблю тебя, — сказала она.
 — Я тоже тебя люблю, — эхом откликнулся Миклош.
 Он протянул к ней руки, но в это мгновение послышался стук в дверь, и Гизела после минутной паузы сказала:
 — Войдите!
 На пороге появился мальчик-посыльный и сообщил:
 — Джентльмен желает видеть фрейлейн.
 — Джентльмен? — переспросила Гизела и посмотрела на Миклоша.
 В голове у нее пронеслось множество предположений о том, кто бы это мог быть. Маловероятно, конечно, но она опасалась, что этот посетитель окажется столь же неприятным, как тот немецкий офицер.
 Потом она подумала, что, может быть, кто-то из артистов пришел навестить отца.
 — Как его имя? — спросил Миклош.
 — Он сказал, что приехал из Англии, ваше высочество, — ответил посыльный. — Он спросил господина Феррариса, а узнав, что тот болен, сказал, что хочет поговорить с фрейлейн.
 — Из Англии? — переспросила Гизела. — Не представляю, кто это может быть.
 — Наверное, лучше пригласить его сюда, и тогда мы все узнаем, — предложил Миклош.
 Он велел мальчику проводить к ним этого джентльмена. Увидев, что Гизела встревожена, он произнес:
 — Не стоит расстраиваться раньше времени. Кто знает? Посланец из Англии может принести и хорошие новости.
 Внезапно Гизелу осенило.
 Поскольку они постоянно переезжали, те небольшие деньги, которые высылал Полу Феррарису его отец, с тех пор как тот поселился в Австрии, приходили нерегулярно, и сам Пол частенько шутил на эту тему.
 Гизела подумала, что сейчас они пришлись бы очень кстати, тем более они давно их не получали и сумма, наверное, накопилась немаленькая.
 Настроение ее заметно улучшилось, и, когда раздался стук в дверь, она даже нашла в себе силы улыбнуться.
 — Господин Шеферд, — произнес мальчик-посыльный.
 В гостиную вошел невысокий, средних лет мужчина в очках.
 Гизела мысленно отметила, что у него вид типичного клерка. Посетитель на очень правильном английском осведомился:
 — Вы — дочь Пола Феррариса?
 — Да, — ответила Гизела. — К сожалению, отец неважно себя чувствует.
 — Я понимаю, — ответил мужчина, — но мне нужно поговорить с ним по делу чрезвычайной важности.
 — В чем оно заключается? — спросила Гизела.
 — Меня зовут Шеферд, я представляю компанию «Шеферд, Кросс и Майтланд» и являюсь поверенным в делах семьи вашего отца.
 Гизела уже не сомневалась, что этот человек хочет поговорить с отцом о деньгах, и решила, что эта встреча поднимет Полу Феррарису настроение.
 — Пожалуйста, подождите минутку, — попросила она.
 Гизела быстро пересекла комнату и открыла дверь в спальню отца.
 Пол Феррарис полулежал на подушках, а его забинтованная рука висела на перевязи. Здоровой рукой он держал за руку леди Милфорд, сидевшую возле кровати.
 Оба повернулись и вопросительно посмотрели на Гизелу. Она сказала:
 — Папа, джентльмен, который прибыл прямо из Англии, желает видеть вас. Можете ли вы его принять?
 — Из Англии? — переспросил Пол Феррарис. — Кто бы это мог быть?
 — Его зовут Шеферд из «Шеферд, Кросс и Майтланд». Он поверенный в каких-то там делах вашей семьи.
 — По-моему, я слышал об этой компании. Наверное, что-то важное, раз они послали его сюда.
 — Сначала я подумала, что он привез… деньги, — неуверенно проговорила Гизела.
 — В любом случае пригласи его сюда, — улыбнулся Пол Феррарис.
 — Не будет ли это слишком утомительно для вас? — заботливо спросила леди Милфорд.
 — Отнюдь, — ответил Феррарис. — К тому же я любопытен. Давай, Гизела, зови его.
 Гизела вернулась в гостиную.
 — Отец примет вас, господин Шеферд, только, прошу вас, не слишком его утруждайте. Он еще слаб и нуждается в отдыхе.
 — Я понимаю, — ответил Шеферд с чисто английской обстоятельностью. — То, что я собираюсь сообщить ему, не займет много времени.
 Гизела посторонилась, пропуская поверенного, и вместе с Миклошем вошла следом за ним в спальню отца.
 Шеферд поклонился, одной рукой придерживая папку с бумагами.
 — Я слышал, вы проделали долгий путь из Англии, чтобы увидеть меня, — сказал Пол.
 — Сначала я отправился в Париж, сэр, — ответил Шеферд. — Я долго пытался вас отыскать, и в конце концов мне посчастливилось: на глаза мне попалась газета, в которой была большая статья о вашем триумфе в Вене.
 — Газета! — воскликнул Пол. — Я рад, что парижане обо мне помнят.
 — В Париже вас высоко ценят, — ответил Шеферд. — А причина, по которой я разыскивал вас, заключается в том, что ваш дед скончался.
 Пол Феррарис изумленно посмотрел на него.
 — Дед! — воскликнул он. — Господи Боже, я думал, он уже сто лет как умер!
 — Его сиятельство до самой смерти находился в добром здравии, — сообщил Шеферд, — и скончался скоропостижно шесть месяцев назад.
 — Мой дед! — снова воскликнул Пол Феррарис. — Я его почти и не помню!
 Воцарилась тишина, которую прервал Шеферд:
 — Итак, сэр, вы унаследовали титул. Теперь вы маркиз Чарльтон четвертый.
 Его слова прозвучали как гром среди ясного неба. Присутствующие лишились дара речи и только смотрели друг на друга с выражением крайнего изумления на побледневших лицах.
 В конце концов Пол Феррарис вымолвил:
 — А… мой отец?
 — Его сиятельство год назад отдал Богу душу. К сожалению, из-за военных действий у нас в то время не было связи с Францией.
 — Но… мой отец был младшим сыном.
 — Ваш дядя погиб в Египте, и права на наследование титула перешли к его брату. Но по непонятным причинам он даже не пытался разыскать вас, чтобы сообщить об этом.
 — Ничего удивительного, — сухо произнес Феррарис. — Он никогда не мог простить мне, что я уехал из Англии и поселился у австрийских родственников.
 — Как вы понимаете, милорд, мы не имеем права в таких случаях действовать по своему усмотрению.
 — Разумеется, я понимаю.
 Снова воцарилось молчание. Потом опять заговорил Шеферд:
 — Мы надеемся, милорд, что вы найдете возможность лично приехать в Англию. Множество дел требует вашего личного присутствия.
 Он помолчал, потом заговорил, очень четко произнося слова:
 — Часть фамильного поместья в Хэмпшире, Чарльтон-хаус в Лондоне и многое другое, в том числе значительная сумма денег, перешли в вашу собственность.
 Шеферд перевел дух и сказал обычным голосом:
 — Если это возможно, я хотел бы принять ванну и отдохнуть после утомительного путешествия. А потом, если милорд хорошо себя чувствует, я представлю все имеющиеся документы. Из них вы узнаете намного больше того, что я кратко изложил только что.
 — Да, конечно!
 Гизеле показалось, что в голосе отца появились новые интонации.
 Он вновь напустил на себя ту чисто английскую значительность, над которой они с матерью всегда подшучивали.
 Что касается ее самой, то ей до сих пор было трудно осознать, что же произошло. Случившееся было настолько невероятно и неожиданно, что все, на что Гизела была способна в данную минуту, — это, как всегда, опереться на плечо Миклоша.
 Мистер Шеферд почтительно поклонился и вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, Миклош повернулся к Феррарису и сказал:
 — Позвольте мне первым поздравить вас, милорд. Но перед тем как мистер Шеферд увезет вас в Англию, я прошу вас стать моим гостем в Венгрии на свадьбе вашей дочери.
 На мгновение Пол Феррарис потерял дар речи, а потом засмеялся:
 — Воистину сегодня день сюрпризов! Мне надо поскорее поправляться! Я с радостью, Миклош, даю согласие на ваш брак с моей дочерью, но позвольте мне присутствовать на вашей свадьбе вместе с супругой.
 С этими словами он торжественно поднес к губам руку леди Милфорд.
 Гизела радостно вскрикнула и, разрыдавшись от счастья, выбежала из спальни.




 Глава 7


 — Нам пора, милая, — тихо сказал Миклош.
 Гизела с трудом отвела взгляд от танцующих цыган и посмотрела на мужа. Ее сердце замерло в сладкой истоме.
 Она словно утонула в темной глубине его выразительных глаз; казалось, мир вокруг исчез и остались только они двое.
 Даже в самых смелых своих мечтах она не могла вообразить, что ее свадьба будет столь волшебной и удивительной.
 Гизела была настолько потрясена, что не задумывалась о том, насколько она сама ослепительно прекрасна.
 Когда она под руку с отцом вступила под своды дворцового собора, Миклош, в самое сердце пораженный ее красотой, увидел в ней настоящую нимфу, явившуюся из мифа.
 Еще до того как они приехали в Фетрёд, произошло столько удивительных событий, что Гизела уже не сомневалась, что живет в волшебном сне.
 После визита мистера Шеферда всем потребовалось некоторое время, чтобы осознать перемены.
 Даже леди Милфорд заметила, что теперь Пол Феррарис приобретет совершенно иной статус.
 Он вряд ли признался бы в этом даже самому себе, но Полу Феррарису очень не хватало семейного уюта и тепла домашнего очага, безвозвратно, как думал он, утраченного. Но теперь счастье вернулось к нему.
 Раньше Гизела никак не могла взять в толк, почему он обижался на своего отца, но теперь понимала. Разве справедливо, что в то время, когда его дед был сказочно богат и носил титул маркиза, Полу приходилось терпеть лишения?
 Леди Милфорд объяснила Гизеле, что для Англии это — обычное дело. Младшие отпрыски знатных семейств прозябают в нищете, а их старшие братья и титулованные родители купаются в роскоши.
 — Это ужасно несправедливо, — заметила Гизела.
 — Если бы существовал иной порядок наследования, большие графства и имения постепенно дробились бы на все более и более мелкие, и в конце концов могущественные английские фамилии просто исчезли бы с лица земли, — ответила на это леди Милфорд.
 Из-за того что отец в молодости бежал из родного дома, в семье не принято было говорить о его родственниках, и Гизела почти ничего не знала о Чарльтонах.
 — Я очень хочу показать тебе мой родной дом, — с воодушевлением говорил ей отец. — Он очень старый, но мой прапрадед его полностью перестроил, да и дед многое отреставрировал.
 Взгляд его, когда он говорил это, был гораздо красноречивее слов.
 — Его стены, — продолжал Пол, — хранят семейную историю, и в каждой комнате живет дух предков Чарльтонов.
 Он увлеченно рассказывал Гизеле о прозрачных озерах и прекрасных лесах, где он любил играть в детстве, о великолепных скакунах в конюшнях его деда, на которых ему иногда позволяли кататься.
 Теперь все принадлежало ему, и Гизела видела, что он в восторге от этого.
 — Ты должна мне помочь, дорогая, — говорил Пол Феррарис Алисе. — Иначе я наделаю кучу ошибок не только в своих владениях, но и по всей стране.
 — У тебя прекрасная интуиция, мой дорогой, — мягко отвечала ему леди Милфорд. — А если тебя пригласят ко двору, всегда найдется уйма желающих подсказать тебе, что и как следует делать. Мистер Шеферд перед отъездом сказал: — Очень надеюсь, что ваша светлость скоро приедет в Англию. Ее величество королева Виктория уже интересовалась, когда вы вступите в права. Появившееся на лице Феррариса неподдельное изумление быстро сменилось выражением огромного удовольствия.
 Гизела подумала, что отцу, который был настоящим артистом, церемонии в Букингемском дворце и Виндзорском замке доставят немало приятных минут — ведь это совсем как театр с великолепными декорациями и костюмами.
 Из его разговоров с леди Милфорд Гизела поняла, что отец намерен честно и с достоинством исполнять свои обязанности.
 Каждый вечер она возносила благодарственные молитвы Всевышнему за то, что перемена в жизни отца оказалась столь своевременной.
 Теперь Гизела могла с чистым сердцем стать женой Миклоша и не терзаться потом сознанием вины.
 Дочь маркиза Чарльтона будет достойной парой князю Эстергази, а музыкальная карьера будет рассматриваться как увлечение утонченного аристократа.
 Новая фамилия казалась Гизеле непривычной, но чем больше отец рассказывал ей о своей семье, тем больше она убеждалась в том, что имеет полное право ее носить.
 — Теперь ты леди Гизела Каррингтон Чарльтон, дитя мое, — говорил ей отец. — Каррингтоны принесли Англии славу в конце восемнадцатого столетия, а Чарльтоны проявили себя на полях великих сражений и во все времена защищали честь отечества.
 — Теперь мне не нужно убеждать тебя в том, чтобы ты не женился на мне, — говорила Гизела Миклошу.
 — Без тебя моя жизнь превратилась бы в мертвую пустыню, — отвечал он. — Правда, я готов признать, что с получением твоим отцом наследства все стало гораздо проще.
 Миклош заключил ее в объятия и нежно сказал:
 — Но мне безразлично, каким именем и титулом тебя называют. Я знаю только, что не могу без тебя жить.
 Он поцеловал Гизелу и бережно прижал ее к себе, словно все еще боялся навсегда потерять любимую.
 — Я люблю тебя! — сказал он, с трудом отрываясь от ее нежных губ. — Я люблю тебя так сильно, что не могу думать ни о чем другом, кроме того, что скоро ты станешь моей женой и мы будем жить вместе, как нам было назначено судьбой с того мгновения, как мы встретились в Венском лесу.
 — Чудесной судьбой, — прошептала Гизела.
 Он снова поцеловал ее.
 До свадьбы предстояло сделать еще очень много, и всем этим занимался Миклош.
 Отцу Гизелы он посоветовал поторопиться с женитьбой и сделать это без лишней огласки, пока его еще не начали осаждать толпы поклонников и репортеров. На гражданскую церемонию, которая проходила в гостиной отеля «Захер», прибыл сам мэр города Вены.
 В его присутствии Пол Феррарис и Алиса Мил-форд заключили брак и стали мужем и женой.
 Это заняло всего несколько минут, а через два дня, когда Пол почувствовал себя достаточно окрепшим, их обвенчал капеллан в церкви английского посольства. Миклош и Гизела стали единственными свидетелями этой тихой и трогательной церемонии.
 После этого Миклош уехал в Венгрию, чтобы начать подготовку к собственной свадьбе.
 — Если ты не приедешь как можно скорее, — предупредил он Гизелу, — мне придется вернуться и выкрасть тебя отсюда! Когда тебя нет рядом, я не могу быть уверен, что ты не исчезнешь и мне не придется рыскать ночами по дремучим лесам в поисках моей прекрасной нимфы.
 — Я приеду, как только смогу, — ответила Гизела. — Но, милый, мне нужно заказать себе новые платья. Я не могу ударить в грязь лицом перед твоими утонченными родственниками, которые одеваются у парижских кутюрье.
 Она в точности повторяла его слова, и Миклош, рассмеявшись, сказал:
 — Я буду боготворить тебя, даже если ты будешь одета в лохмотья. Но я знаю, как много значат для женщин изысканные туалеты. Оставайся в Вене, но помни, что я не согласен ждать даже минутой больше недели!
 Гизела протестующе вскрикнула и хотела сказать ему, что это невозможно, что никто не в состоянии сшить платья всего за неделю, но не успела, потому что Миклош опять закрыл ей рот поцелуем. Он объяснил ей, что, пока они не станут одним целым, он не успокоится.
 К счастью, леди Милфорд знала в Вене отличных портных, к которым и обратилась Гизела.
 Швеям пришлось корпеть над ее нарядами по двадцать четыре часа в сутки, но она обещала хорошо им заплатить и чуть больше чем через неделю стала счастливой обладательницей великолепных туалетов. Теперь она могла со спокойной душой ехать в Венгрию.
 Гизела заказала еще много других платьев, но их должны были прислать позже.
 Увидев, сколько у нее вещей, отец воскликнул, что она, несомненно, станет известна как «экстравагантная княгиня Эстергази».
 Он был так рад за дочь и так счастлив сам!
 Гизеле по-прежнему казалось, что никто не сможет занять в его жизни то место, которое занимала ее мать: ведь они так много пережили вместе, хорошего и плохого, так беззаветно любили друг друга.
 Но Алиса Милфорд призналась, что влюбилась в Пола уже много лет назад, когда впервые увидела его еще до рождения дочери, а сейчас понимает, что ему прежде всего нужен хороший товарищ, и она готова взять на себя эту роль. Видя, с каким обожанием она смотрит на отца, Гизела ни на секунду не сомневалась в том, что с ней он будет счастлив.
 Гизела была потрясена, увидев Фетрёд. Первое, что открылось ее изумленному взору, были величественные витые ворота, за которыми простиралась площадь, а на площадь, словно из поднебесья спускались ступени мраморной лестницы, украшенной скульптурами и каменными чашами. Лестница вела в замок.
 Гизела остановилась, на мгновение испугавшись того, что ждет ее впереди.
 Рука Миклоша легла ей на плечо. Он посмотрел в ее голубые глаза, и ее испуг растворился в сознании того, что в мире нет ничего важнее их любви друг к другу.
 — Наконец-то я покажу тебе свой замок, — сказал Миклош.
 — Я была бы счастлива с тобой даже в хижине, — тихонько, чтобы никто не услышал, прошептала Гизела.
 — Я еще больше люблю тебя за эти слова, если это вообще возможно, — сказал он. — И ты увидишь, что для меня тоже совсем не важно, где мы с тобой будем жить: во дворце или в домике в горах; главное, что мы любим друг друга.
 Увидев венгерских женщин, Гизела в первую минуту даже усомнилась в том, что может сравниться с ними по красоте, но взгляд любящих глаз Миклоша и тайна, связующая его с Гизелой, ясно говорили, что их чувство не простое физическое влечение, а нечто возвышенное, принадлежащее области духа.
 Происходящее напоминало волшебную сказку.
 На следующее утро Гизеле помогли одеться две хорошенькие служанки, которые наперебой восхищались ее красотой, и, слушая их, Гизела почувствовала, что магия Венгрии проникает ей в душу и она сама становится ее частью.
 Глядя через широкое окно на утопающий в цветах сад, ярко освещенный золотыми лучами солнца, Гизела все еще не могла поверить, что это не сон, что она на земле, а не в райских кущах.
 С легкой улыбкой она подумала, что проверит это сегодня ночью в объятиях Миклоша.
 Ей не пришлось везти из Австрии венец для свадебной церемонии, потому что Миклош заказал для нее великолепную диадему, напоминающую венок из белого золота, усыпанный сверкающими бриллиантами.
 Тонкая как паутина старинная фата ниспадала на плечи Гизелы, опускаясь до самой земли, но, по обычаю Венгрии, не закрывала ее прелестного личика.
 Она выглядела не просто юной и прекрасной, но еще и так по-ангельски невинной, что Миклош был готов пасть на землю к ее ногам.
 На службе, которая состоялась в древнем соборе, присутствовали самые именитые семейства Венгрии. Отец Гизелы был потрясен пением хора и органной музыкой, звучащей под сводами собора.
 А когда венчание закончилось и запели цыгане, Гизела заметила, что отец с трудом сдерживается, чтобы не присоединиться к ним со своей скрипкой.
 Знаменитый чардаш поразил ее своей страстностью, стремительностью и точностью всех движений. Мелькали цветастые шали, звенели мониста, мужчины падали на колени и тут же молниеносно вскакивали, вновь увлекая зрителей магией танца.
 Пестрые длинные юбки цыганок, яркие рубахи темноглазых сильных мужчин, музыка, разжигающая в сердцах страсть, — все это казалось Гизеле выражением самой любви.
 Той любви, которую она испытывала к Миклошу и которую Миклош испытывал к ней.
 Потом он сказал Гизеле, что пора идти, взял ее под руку, и она почувствовала, что душа ее тает.
 Оставив гостей наслаждаться музыкой и танцами, Миклош тихонько увел ее через благоухающий сад, нагретый солнцем, в тенистую прохладу замка. Через некоторое время к ним присоединился маркиз Чарльтон.
 — Я понимаю, почему вы ушли, дорогая, — сказал он.
 — Это все Миклош, — улыбнулась Гизела. — Он сказал мне, что пора идти.
 — Я знаю, вам хочется побыть вдвоем, — кивнул Пол. — Но я надеюсь, что вы поскорее приедете в Англию. Мне не терпится показать тебе Чарльтон-хаус.
 Он с такой гордостью произнес название своих владений, что Гизела обняла отца и пообещала:
 — Мы приедем сразу после медового месяца.
 — У нас с Алисой тоже медовый месяц. Мы собираемся провести его в Англии. Я не сомневаюсь, что мы будем счастливы, несмотря на то что нас ждет немало дел.
 — Каждая минута, проведенная вместе, будет для вас счастливой, — сказала Гизела и нежно поцеловала отца.
 Подошла Алиса, чтобы попрощаться с Гизелой.
 — Заботьтесь о папе, — сказала ей девушка.
 — Не сомневайтесь, — ответила Алиса. — Я обещаю, что он будет счастлив.
 Они простились, и Гизела с Миклошем вышли к воротам, где их ждала карета, запряженная четверкой великолепных лошадей. Гизела восторженно вскрикнула, увидев, как они нетерпеливо бьют землю копытами, поднимая клубы нагретой солнцем пыли.
 Сама карета была украшена гирляндами цветов, и даже упряжь была увита разноцветными шелковыми лентами, струящимися в воздухе под легким дуновением теплого ветерка.
 Гизела сияющими глазами посмотрела на Миклоша и воскликнула:
 — Как ты мог придумать такое волшебство!
 — Я старался создать подходящую оправу для такого бриллианта, как ты, моя любимая, — с улыбкой ответил Миклош.
 Они уже сели в карету, как вдруг словно из-под земли появились гости и начали поздравлять молодых.
 Скрипки цыган запели крещендо, и музыка их была гимном любви и счастья. Согласно обычаю они посыпали карету молодоженов лепестками роз и зернами риса. Лошади тронулись, и под радостные крики карета выехала из ворот. За ней бежали веселые ребятишки.
 — Нам не удалось ускользнуть незаметно, — смеялась Гизела. — Но мне это нравится!
 — Мы не разочаровали гостей, зато избавились от необходимости долго и утомительно целоваться со всеми моими родственниками.
 Гизела вновь рассмеялась, а Миклош добавил:
 — Я хочу целовать только одного человека, и нетрудно догадаться, кто это.
 — О, Миклош, неужели мы муж и жена?!
 — Ты убедишься в этом, моя милая, когда мы приедем.
 Он снял с ее рук длинные белые перчатки и принялся один за другим целовать ее пальчики.
 Гизела затрепетала, и этот трепет не укрылся от Миклоша. Он тихо сказал:
 — Моя дорогая женушка, когда мы останемся одни, я заставлю тебя трепетать гораздо сильнее.
 Они остались одни только тогда, когда наконец-то приехали в домик, где им предстояло провести первые дни медового месяца.
 По пути через владения Эстергази их карету то и дело останавливали толпы ликующих людей, которые наперебой поздравляли молодых, устилая перед ними дорогу цветами.
 Несколько раз они останавливались в небольших деревушках, где их угощали молодым вином и исполняли куплеты в их честь.
 Когда Гизела увидела домик, о котором Миклош столько раз ей рассказывал, она подумала, что именно в таком месте хотела бы провести свою жизнь с Миклошем.
 Построенный в античном стиле из белого камня, он стоял на берегу круглого озера. К воде вели мраморные ступени, заросшие азалией.
 Гизела зачарованно смотрела на этот райский уголок, и только голос Миклоша, предложившего ей снять диадему и фату, вернул ее к действительности.
 Стоя в спальне у окна, выходящего в сад, Гизела подумала, что хорошо бы было искупаться в озере, но, поразмыслив, решила, что княгине Эстергази это вряд ли дозволяется этикетом.
 Служанки помогли ей снять свадебное платье и расчесали волосы.
 Спальня была просторной, а стены ее были обиты голубым шелком, напомнившим Гизеле ясное небо. Кругом висели картины, а с барельефа под потолком лукаво улыбались два мраморных купидончика. Ноги утопали в мягком ворсе светлого персидского ковра.
 Это была комната, созданная для любви.
 «Здесь мы останемся вдвоем», — подумала Гизела и покраснела.
 Из спальни Гизела вышла в гостиную, убранную столь великолепно, что про себя она называла ее салоном. Там ждал ее Миклош.
 Гизела подбежала к нему и обвила его шею, но Миклош не поцеловал ее сразу, а с восхищением произнес:
 — Сегодня у меня еще не было времени сказать тебе, как ты прекрасна!
 — Я… немножко… боюсь, — прошептала Гизела.
 — Боишься? — переспросил он.
 — Потому что я счастлива… потому что мы здесь вдвоем… и мы поженились… О, Миклош, я боюсь, что вдруг проснусь, а ты исчез… и я снова одна…
 — Ты не спишь, милая, мы действительно вместе — но даже если это и сон, то какая разница!
 — Это Дворец Грез, — сказала Гизела. — Нельзя ли мне полюбоваться на озеро и искупаться в его хрустальных водах?
 — Ты вольна делать все, что пожелаешь, пока любишь меня и мы вместе.
 — Моя любовь подобна музыке, которая пронизывает всю Вселенную, — ответила Гизела.
 Она произнесла это так страстно, что Миклош не выдержал и, обняв ее, приник губами к ее губам. Стены поплыли у нее перед глазами, пол начал уходить из-под ног, и во всем мире для Гизелы остались лишь его сильные руки и нежные горячие губы.
 Она не знала, сколько прошло времени: минуты, а может быть, часы. Потом пришел слуга и сказал, что ужин готов. Они прошли в обеденный зал, который находился в другом крыле здания.
 Эта комната была выдержана в белых тонах. В маленьких нишах стояли прекрасные скульптуры. И повсюду: на столе, в вазах вдоль стен, возле дверей и на подоконниках — были белые цветы.
 Гизела не находила слов, чтобы выразить свое восхищение, и только восторженно ахнула.
 Они сели за стол. Слуга удалился. Гизеле прислуживал сам Миклош, сопровождая каждую перемену блюд нежными поцелуями.
 Ни она, ни он не были голодны и почти не притронулись к изысканным кушаньям. С бокалами знаменитого токайского в руках они сидели рядом, произносили тосты и разговаривали.
 Им так много надо было сказать, столько всего обсудить. Но временами они замолкали и, глядя друг другу в глаза, забывали обо всем на свете.
 Гизела знала, что Миклош думает то же, что и она, и была счастлива, что он так сильно ее любит.
 Но один вопрос по-прежнему не давал ей покоя, и наконец Гизела решилась его задать:
 — Ты уверен, что… твои родные… приняли… меня и… отца?
 — Я знал, что ты спросишь меня об этом, и я отвечу тебе, — сказал Миклош. — Свет моих очей, тебе не нужно больше об этом беспокоиться, никто не позволит себе ни одного нелестного замечания в твой адрес.
 Он улыбнулся и продолжал:
 — Эстергази — большие любители путешествовать, и, как правило, предпочитают Англию.
 Увидев в глазах Гизелы непонимание, он пояснил:
 — В Англии — самая лучшая охота, а мои кузены, например, весьма этим увлекаются.
 Гизела засмеялась и спросила:
 — Скажи мне лучше, что они думают о папе?
 — Не волнуйся, — ответил Миклош. — Поскольку они часто бывают в Англии, то прекрасно знают английскую аристократию. Они наверняка встречали твоего деда в Букингемском дворце или на приемах в Виндзоре.
 Гизела с облегчением вздохнула, чувствуя, что с ее плеч свалилась последняя тяжесть.
 — Пол Феррарис сегодня прекрасно выглядел, — сказал Миклош.
 Гизела вновь засмеялась.
 — Я тоже заметила. Папе нравится, что его называют милордом, и, хотя он нисколько этим не кичится, ему приятны почести, которые полагается оказывать маркизу Чарльтону.
 — Мир — странное место, — заметил Миклош. — Но пока мы в состоянии с юмором к нему относиться, мы плывем по реке, а не боремся с встречным течением.
 — Но ведь ты был готов за меня бороться, — лукаво сказала Гизела.
 — Чтобы не разлучаться с тобой, я готов взобраться на высочайшую вершину и переплыть океан, — ответил Миклош. — Но сегодня в церкви я благодарил Бога за то, что он избавил меня от необходимости сражаться с обстоятельствами за право получить такую жену, как ты.
 — Милый, дорогой Миклош, какой же ты замечательный! — воскликнула Гизела. — Я твердила себе, что люблю тебя слишком сильно, чтобы позволить тебе пойти на жертвы ради меня, но в то же время чувствовала, что сама я слишком слаба и не вынесу ни жизни в аду, ни отчаяния в разлуке с тобой.
 — Когда тебя пытался оскорбить тот негодяй, я понял, что ты моя и я обязан тебя защищать. — Помолчав, он добавил: — Я любил тебя и до этого, но только в ту минуту по-настоящему осознал, насколько сильно, и понял, что любовь не только радость и страсть, но еще ответственность и обязанности. — Он улыбнулся Гизеле: — Все очень просто, милая: благодаря тебе я стал человеком, который думает не только о себе. И это оказалось настолько естественным, что непонятно, почему я до сих пор об этом не знал.
 Гизела молча смотрела на него, ничего не говоря, и он продолжал:
 — Жизнь создана любовью, Гизела. Нас соединила судьба, и пусть наши дети, плод нашей любви, продолжат нести по миру это основополагающее чувство, когда нас в нем уже не будет.
 Он сказал это с такой серьезностью, что Гизела была тронута до глубины души.
 — Я всегда думала, что дети, рожденные без любви, не так красивы, как те, которые появились на свет у любящих родителей, — мягко произнесла она. — Брак, лишенный этого чувства, — кощунство… Он попирает законы жизни.
 — Сейчас и я это понимаю. Но это понимание пришло ко мне лишь тогда, когда я едва не потерял тебя навсегда.
 Он протянул к ней руку, и Гизела почувствовала, что они близки не только в мыслях, но и по духу.
 Они нашли друг друга в безбрежном океане вечности, и дети их тоже станут искать в жизни любви и совершенства.
 Миклош прикоснулся губами к ее руке и сказал:
 — Идем со мной, радость моя.
 Гизела терялась в догадках, куда он ее ведет. Они шли по коридору, и в открытые окна были видны луна и звезды, отраженные в зеркальной глади озера.
 Гизела подумала, что, наверное, Миклош хочет выйти в сад, но он привел ее в гостиную. Свечи не были зажжены, и комната, освещенная лишь загадочным лунным светом, казалась наполненной огромными серебристыми орхидеями.
 Гизела стояла как зачарованная, и вдруг ее слуха коснулись тихие, но отчетливые звуки скрипки.
 Она сразу узнала ту самую мелодию, которая ознаменовала их первую встречу с Миклошем.
 Он обнял ее за талию, и они медленно закружились под звуки вальса.
 Гизела позабыла обо всем на свете. Она словно парила в серебристом океане лунного света.
 Прижавшись щекой к ее щеке, Миклош тихим голосом пропел ей на ушко:



   Я отыскал любовь, она не скрылась,
   Она в моих объятиях, со мной.
   Луна в высоком небе появилась
   И говорит, как счастлив я с тобой.



 Их губы встретились в сладостном поцелуе, а звуки скрипок превратились в трели райских птиц, поющих в их честь сладкозвучные серенады.
 Миклош оторвался от губ Гизелы и пропел заключительные слова:



   В моем сердце пенье вальса:
   Ты со мной, моя любовь!



 Он посмотрел ей в глаза:
 — Это истинная правда, моя драгоценная. Ты моя, отныне и во веки веков.
 Звук его голоса ласкал ей слух; затрепетав, она прошептала:
 — Я люблю тебя! О, Миклош… как я тебя люблю!
 Музыканты заиграли «Голубой Дунай», и волшебная мелодия заполнила всю гостиную. Миклош заключил Гизелу в объятия.
 — Это мелодия моей любви, — сказал он, — музыка, под которую мы будем танцевать с тобой вечно.
 Подхватив Гизелу на руки, он бережно понес ее в спальню. Глядя в его бездонные глаза, в которых отражались огоньки свечей, Гизела поняла, как сильна его страсть.
 Он опустил Гизелу на кровать и покрыл поцелуями ее лицо, шею и плечи. Тая от наслаждения, Гизела почувствовала, что корсаж больше не стягивает ей грудь.
 На мгновение она испытала легкое смущение, но оно сразу исчезло: ведь в любви нет места стеснительности. Любовь — это радость и счастье, которые способны вознести человека на самую вершину блаженства.
 Под волшебные звуки музыки Гизела отдалась жарким объятиям Миклоша.
 Не переставая ее целовать, Миклош лег рядом, а скрипки нежно пропели:
 Ты со мной, моя любовь!