Аннотация: Максимилиан Уэст – миллиардер, промышленный и финансовый магнат, живая легенда, человек, обладающий магической властью и обаянием. Загадка для друзей и родных, не всегда понятный самому себе.
 В его жизни было пять женщин, каждая из которых заставляла трепетать его сердце.
 Урсула – женщина, давшая ему жизнь.
 Теодора – преданная нянька, единственная, кто знала все его секреты.
 Анастасия – его первая любовь.
 Камилла – верная подруга, тайно любившая его всю жизнь.
 Адриана – американская «сирена» – извечная противница днем, которую ночной покров преображал удивительным образом.


---------------------------------------------


 Барбара Тейлор Брэдфорд
 Женщины в его жизни


 Посвящается Бобу, человеку, который означает для меня весь мир и без которого эта книга никогда не была бы написана.


 Книга эта – вымысел. Ситуации и случаи, в ней описанные, в большей мере плод воображения автора. За исключением известных исторических лиц, все персонажи вымышлены и не имеют прототипов в реальности, но порождены фантазией, а потому любые возможные параллели, ассоциации и аналогии с живыми и уже умершими людьми, разумеется, случайны.



 ЧАСТЬ 1
 МАКСИМИЛИАН
 ЛОНДОН – НЬЮ-ЙОРК, 1989



 О том, кто брал приступом
 и покорил множество крепостей,
 должно быть, казавшихся ему в отрочестве
 и юности загадочными и неприступными,
 словно пещерные клады Али-Бабы.
 О том, кто прожил много жизней.

    Мелвин Брэгг. Ричард Бертон: Жизнь


 1

 В тот январский четверг он вышел из внушительного вида особняка, что помещался на углу Честерфилд-Хилл и Чарлз-стрит, и мгновение помедлил в нерешительности на крыльце парадного. Прошел дождик, в воздухе стояла ледяная сырость, и вечер выдался промозглый.
 Обычно не думавший о погоде, он обнаружил вдруг, что его знобит, и поднял воротник темного пальто. Погода усугубляла мрачное настроение и чувство одиночества. Давно уже где-то глубоко внутри у него поселилась печаль, почему-то ставшая сегодня острее, чем прежде.
 Засунув руки в карманы, он заставил себя сойти на тротуар и двинулся в направлении Беркли-сквер, шагая довольно быстро, решительным шагом по Чарлз-стрит. Спину держал прямо, голова высоко поднята. Темноволосый и кареглазый, он был высок ростом, худощав и прекрасно сложен, обладал спортивной крепостью мышц и худым, резко очерченным лицом, костистость которого смягчал, однако, ровный загар. Словом, человек этот был замечательно хорош собой, ему стукнуло 45 и звали его Максимилиан Уэст.
 Он шел, недоумевая, отчего ему сегодня так тяжело дышать, чертыхаясь и сожалея о том, что согласился на эту встречу, назначенную на столь поздний час. Неожиданно для себя – что случалось с ним редко – он поддался на уговоры своего старого школьного друга Алана Трентона, уверявшего, что присутствие Максима у него в тот вечер крайне обязательно, просто жизненно необходимо. Однако восемь сорок пять было поздновато даже для Максима Уэста, который всегда отличался готовностью заниматься делами в любое время суток и в какой угодно день недели. Правда, нынче вечером Уэсту предстояло быть на позднем обеде в ночном клубе, что находился в двух шагах от офиса Алана. Столик был заказан на девять тридцать, и это несколько облегчало ситуацию.
 Максим пошел через Беркли-сквер, уворачиваясь от машин и размышляя, зачем это Алану понадобилось так срочно видеть его и что все это могло означать. Когда Алан позвонил, у него даже голос дрожал от нетерпения, и тем не менее приятель был немногословен и сдержан. Будучи заинтригован, Максим согласился забежать к нему по дороге в клуб, но теперь забеспокоился: времени оставалось в обрез, Алан же бывал иногда чересчур разговорчив, а то и занудно болтлив. Придется помнить о следующей встрече и поглядывать на часы, ведя разговор в деловом темпе.
 «Какого черта комкать беседу, – думал Максим, приближаясь к углу Братон-стрит. – Существеннейшую часть моей жизни Алан значил для меня нечто большее, чем все остальные. Я многим обязан ему… мы столько лет вместе, он многое знает обо мне и, наконец, он – мой лучший друг».
 На противоположном углу взгляд его засек рекламу товаров Джека Баркли, выставочную витрину салона Хенли. Тут он остановился полюбоваться элегантными сверкающими «роллс-ройсами» и «бентли». Сколько раз давал он себе слово обзавестись шикарным автомобилем вроде этих, но, похоже, так никогда и не соберется приобрести роскошную игрушку. К тому же он не испытывал в ней особой нужды. Реактивные самолеты различных компаний, в считанные часы преодолевавшие любое расстояние, достигая нужной точки земного шара, больше соответствовали духу времени, а на земле к услугам Максима были машины фирмы.
 Остались позади витрины Хенли, банк Ллойда, и он вошел в подъезд Беркли-сквер Хаус. Кивнул охраннику – тот в ответ коснулся козырька фуражки: узнал. Беркли-сквер Хаус был одним из лучших торговых домов в городе и задавал тон в коммерции. На разных этажах здания одна под другой разместились крупные международные компании и транснациональные корпорации, чья финансовая мощь превосходила бюджеты правительств многих стран. Максим подумал, что здание, выкрашенное в желтый, по сути, является могущественным торговым казначейством: за год здесь проворачивались сделки на сотни миллиардов долларов. При этом оно было довольно невзрачно и ничем не выделялось среди других построек симпатичного, хорошо озелененного квартала в самом сердце Мейфера. Большинство лондонцев, ежедневно проходивших мимо, вряд ли имели представление о его значении. А ведь оно служило основой успешной деятельности великого множества гигантских торговых объединений Англии, являлось местом, где оседали огромные суммы.
 Максим пересек беломраморный, устланный коврами холл, вошел в лифт и поднялся к офису Алана Трентона на шестой этаж. Он постучал, дверь открыла секретарша Алана, работавшая со своим шефом многие годы. Увидев Максима, она тепло улыбнулась ему.
 – Добрый вечер, мистер Уэст. Ах, простите, дорогой. Я хотела сказать: сэр Максимилиан!
 Оставив в стороне ее извинения, Максим одарил секретаршу ослепительной улыбкой.
 – Привет, Эвелин, – сказал он, высвобождая руки из рукавов пальто.
 Она проводила Максима в кабинет Трентона, сообщив на ходу:
 – Он ждет вас.
 Алан Трентон стоял у низкого чиппендейловского буфета красного дерева с бутылкой «Брют» в одной руке и старинной серебряной чашей в другой. Ровесник Максима, он выглядел старше, ибо был толст, среднего роста, и хотя и светловолос, но уже с залысинами.
 – Максим! – воскликнул он, и в его бледно-голубых глазах отразилось явное удовольствие.
 Он со стуком поставил бутылку на буфет и поспешил навстречу гостю, пожал руку Максиму и полуобнял своего старинного любимого друга.
 – Рад тебя видеть, – сказал он.
 – И я тебя тоже. Давненько мы не виделись, и все по моей вине.
 – Ничего страшного, я все понимаю, – просиял Алан. – Я знаю, я мог бы сказать это по телефону, но мне так хотелось выразить это лично. Поздравляю, Максим. Давай… в твою честь!
 – Спасибо, Корешок, – сказал Максим, называя Трентона прозвищем, которое присвоили ему в школьные годы. – И кто бы мог подумать, а?
 – Я мог, Граф, вот кто, – отпасовал реплику Алан, употребив в свою очередь кличку, которой наградил Максима лет тридцать тому назад. – И спасибо тебе за то, что отозвался сразу и пришел. Я знаю, как ты дико занят.
 – Так по  какому же случаю я здесь? – Во взгляде Максима сквозило любопытство, темная бровь приподнялась.
 Трентон не торопился с ответом. Он опять подошел к буфету и взял бутылку.
 – А что, если нам принять капельку игристого, старина?
 – Спасибо, но вроде не с чего, – начал было Максим, однако, сообразив, что шампанское в его честь, поспешно добавил: – Впрочем, почему бы и нет? Но, в самом деле, только капельку.
 Максим наблюдал, как Трентон разливает шампанское, и ждал, когда же приятель подойдет к теме их встречи. Однако Алан продолжал молчать, и Максим, выйдя на середину кабинета, принялся осматривать интерьер.
 Алан только недавно завершил отделку офиса, и Максиму понравилось то, что он увидел: приятель сумел создать атмосферу уюта и изящества. Стены обшиты сосновой панелью, изящный английский антиквариат расставлен со вкусом, буколические пейзажи в резных золоченых рамах дополняют убранство помещения для посетителей. Сказалось давнее пристрастие Трентона к старинным вещам, переросшее впоследствии в серьезное и дорогостоящее увлечение. Он стал известным коллекционером, завсегдатаем аукционов и страстным приобретателем. Н-да, промотать все свои нефтедоллары, заметил про себя Максим, прибыли с нефтепромыслов на Северном море. А еще промыслы в Техасе. Он подбил Алана на разработку своих собственных идей, уговорил шире развернуть дело семьи Трентонов после того, как Алан перенял бразды правления из рук отца. К тому же поддерживал приятеля и морально, и финансами. Сочетание всех этих факторов дало результат, и на протяжении последних пятнадцати лет Алан процветал, в прямом смысле слова, что необычайно радовало Максима.
 Трентон поднес Максиму чашу с шипучим напитком. Друзья чокнулись, и Алан сообщил:
 – Пьем за твой титул. Владей им в добром здравии, старина.
 Максим не мог удержаться от смеха.
 – Спасибо, Корешок, а теперь – за тебя! – Он пригубил охлажденное вино, ему понравилось. Сделал еще глоток и спросил: – Алан, в честь  чего все это? Скажи, наконец.
 Трентон уставился на него пытливым взглядом.
 – Тебя не прельщает роль «белого рыцаря»?
 Максим вытаращил глаза. Вот уж чего он ожидал менее всего.
 – Прийти на помощь «Листер ньюспейперс», как я могу догадаться? – вымолвил наконец Максим, чем, в свою очередь, ошарашил Трентона.
 – К тебе уже кто-то подъезжал? – В голосе Трентона послышались и утверждение, и вопрос одновременно.
 Максим покачал головой.
 – Ничего подобного. Но это единственная компания в Лондоне, встретившая враждебный прием в ответ на предложения цены, насколько мне известно. Кстати, ты-то как в это ввязался?
 – Я-то фактически в стороне, – поспешил ответить Трентон. – Я тут, скорее всего, как… – он подыскал нужное слово, – ну что-то вроде посредника. Если кто и ввязался, так это Джон Вейл, мой банкир. Коммерческий банк обслуживает «Листер ньюспейперс», а Джон – на короткой ноге с председателем, Гарри Листером, и жаждет помочь ему. Он знает, что мы с тобой старые друзья, и попросил меня устроить эту встречу.
 – Едва ли это мое поприще, меня не интересуют… – Максим остановился на полуслове, увидев, что дверь открывается.
 – Ба, а вот и ты, Джон! – воскликнул Трентон, поспешив навстречу входившему и протягивая ему руку. – Проходи, проходи!
 – Привет, Алан. – Джон Вейл пожал Трентону руку.
 Вейлу было под сорок, рост средний, жилист, с виду типичный англичанин, белокожий, светло-русые волосы, за толстыми линзами очков в черепаховой оправе – светло-серые глаза.
 Алан потащил гостя к тому месту, где стоял Максим. Гость не сопротивлялся.
 – Максим, позволь представить тебе Джона Вейла из «Морган Лейна», – произнес Трентон. – Ну, а это, конечно же, сэр Максимилиан Уэст.
 – Рад с вами познакомиться, – сказал Максим.
 – Это для меня большое удовольствие, сэр Максимилиан, – ответил Джон Вейл, стараясь скрыть жгучее любопытство к персоне Уэста.
 Максимилиан Уэст слыл одним из наиболее блистательных промышленных магнатов мирового бизнеса, пиратом вроде сэра Джеймса Голдсмита или лорда Хэнсона, известных хитрецов в ценовых операциях. Но, по мнению Джона Вейла, Уэст превосходил их.
 Алан направился к буфету.
 – Шампанское выдыхается, Джон!
 – Благодарю, – отозвался Вейл и повернулся к Максиму. Он начал издалека, беседуя ни о чем и не переставая изучать собеседника. Уэст был олицетворением силы; казалось, от него исходила некая энергия. Вейл никак не ожидал увидеть человека столь замечательной внешности. Было что-то чрезвычайно привлекательное в этой широкой улыбке, обнажавшей ослепительно белые зубы, в этих темных глазах, светившихся живым умом. А этот загар! Золотистый загар плейбоя, приобретенный где-нибудь на экзотическом зимнем спортивном курорте. Такой цвет лица никак не встретишь у человека, который проводит большую часть своего времени на заседаниях в конференц-залах или колесит по миру, а то и облетает земной шар в собственном самолете, необычен и его наряд, нимало не похожий на цивильный костюм типичного бизнесмена. Стоявший рядом с Джоном человек скорей напоминал знаменитого киноактера. Вейл скользил взглядом по светло-стальной, чистого шелка сорочке, жемчужно-серому галстуку, отлично сшитому костюму из черного габардина, облегавшему фигуру с такой точностью, что, вне сомнения, он был сконструирован по особому лекалу величайшим в мире портным и за умопомрачительные деньги. Однако Джон Вейл тут же сообразил, что производимое Уэстом впечатление достигается не только благодаря стараниям портных, но прежде всего личным обаянием и какой-то притягательной силой.
 Голос Трентона прервал размышления Вейла, успевавшего тем не менее отвечать что-то Максиму Уэсту по поводу мерзкой английской погоды и тому подобных банальных фраз.
 – Подойди-ка сюда, Джон, давай выпьем шампанского и затем сможем перейти к делу. Собственно, не мы, а вы с Максимом. Хотя именно я свел тебя с сэром Максимилианом, но я намерен сидеть в стороне да помалкивать.
 Максим усмехнулся.
 – Даю гарантию, что в тот день, когда ты осуществишь подобное намерение, с неба посыплются золотые слитки. С того момента, когда ты произнес первое слово, ты ни на секунду не останавливался, чтобы перевести дыхание, – проговорил он, но в сказанном в адрес Алана не было и тени критики, лишь теплота и дружелюбие.
 Алан откинул голову назад и расхохотался.
 – Я полагаю, доля правды есть в твоих словах. После сорока пяти лет нашего знакомства кому, как не тебе, знать меня лучше…
 Мужчины выпили шампанское, и Трентон жестом указал на стулья вокруг приличествовавшего случаю стола времен королей Георгов.
 – Присядем?
 Когда они уселись, Трентон сказал, обращаясь к Джону Вейлу:
 – Я поставил Максима в известность, по какому поводу просил его зайти. Я думаю, тебе предстоит разъяснить дальнейшее.
 Вейл кивнул и обратился к Максиму:
 – Прежде всего, я хотел бы знать, интересует ли вас перспектива стать «белым рыцарем» для «Листер ньюспейперс».
 Максим нахмурился:
 – Откровенно говоря, не знаю. Как раз перед вашим приходом я начал объяснять Алану, что не считаю газетную империю областью своих интересов.
 – Но почему? – потребовал разъяснений Трентон, забыв о данном минуту назад обещании молчать. – Без сомнения, это отличное приобретение для тебя на нынешнем этапе твоей деятельности. Подумай, как возрастут твой авторитет и влияние, если ты приобретешь контроль над „Листером". Ежедневная национальная газета, воскресная национальная газета, да еще куча престижных журналов в придачу.
 Максим метнул взгляд на Алана, но реплику оставил без ответа и обратился к Джону Вейлу:
 – Что дает вам основания думать, будто акционеры не станут возражать против моего участия?
 – Гарри Листер уверен на этот счет, такого же мнения придерживаются и другие члены правления. Я с ним согласен, так же как директорат Морган Лейна. – Вейл подался вперед, съехав на краешек стула, и устремил из-под очков серьезный взгляд на Максима. – У вас есть имя, внушительная репутация и исключительный опыт. Вы также не обладатель имущества обанкротившейся фирмы, вам далеко до банкротства. Компании, которые вы прибрали к рукам, процветают благодаря вашему достойному руководству. Эти моменты дают вам огромные преимущества. Скажу откровенно, вы производите впечатление, очень солидное впечатление, и потому мы абсолютно уверены, что акционеры положительно отнесутся к вашей кандидатуре. Кстати, того же мнения придерживаются и биржевые маклеры Берч и Райдер. Они приветствуют ваше участие, так же как и мы.
 – Спасибо на добром слове, – пробормотал Максим и замолчал. Затем, пораздумав, продолжал: – «Интернэшнл Паблишинг Групп» Артура Брэдли давала за «Листер ньюспейперс» пятьсот миллионов фунтов. Становясь «белым рыцарем», я должен был бы превысить эту цифру по меньшей мере на двести миллионов.
 – Не обязательно, – возразил Вейл. – Можно и меньше…
 – Двести миллионов, сто миллионов – какая разница? В любом случае это солидная акция, – холодно заметил Максим.
 – Верно, – согласился Джон Вейл. – Но взгляните на это дело под иным углом: вы начнете делать большие деньги.
 – Я вовсе не всегда забочусь о том, сколько я смогу взять, – спокойно сказал Максим, – меня, скорее, беспокоит, сколько я смогу  потерять. 
 – О, я уверен, что потери вам не грозили бы, – доверительно сообщил Джон. – Я мог бы представить вам кое-какую стоящую информацию в отношении «Листер ньюспейперс», необходимые факты и цифры.
 – Давайте, выкладывайте. – Максим откинулся на спинку стула, приготовившись слушать. В этот момент Алан Трентон поднялся.
 – Если вы не возражаете, я ненадолго займусь своими собственными делами, – негромко сказал он и направился в дальний конец офиса к письменному столу, чтобы посмотреть факсы и телексы из Нью-Йорка, поступившие ранее. Он погрузился в работу: составлял ответы, готовил тексты, которые утром предстояло разослать, внимательно изучал всякие срочные бумаги, делая на них пометки.
 В какой-то момент он отвлекся и взглянул на Максима, Джона Вейла, по-прежнему занятых разговором, и решил: пусть они обмозговывают свои дела без его участия. Ему нечего было сказать по существу, и, значит, его вклад в беседу оказался бы ничтожен. Самое лучшее, было вообще не вмешиваться.
 Алан развернулся на вертящемся стуле и устремил взор в окно на Беркли-сквер. Мысль его, поблуждав бесцельно, остановилась на Максимилиане Уэсте, что частенько бывало, когда его другу случалось оказаться с ним рядом. Обаяние и притяжение личности Уэста было так велико, что отключиться от его персоны было не просто.
 «Друзья до смертного часа!» – поклялись они друг другу еще в школе, и, как ни странно, этот детский обет соблюдался. Только дружба – непреходящая и наделенная смыслом ценность в жизни, философствовал Алан. Как хорошо сознавать в глубине души, что мы можем всегда и во всем полагаться друг на друга. Ему доставляло удовольствие видеть Максима в столь блестящей форме. Если судить по внешним признакам, он вел беззаботную и веселую жизнь то в одном из своих многочисленных шикарных домов, то на плавучем дворце – океанской яхте. Но Алан знал, что представление о Максиме как о человеке праздном и беспечном не соответствовало истине. Уэст бывал занят сутками напролет, постоянно находился в курсе всех дел и новостей, всегда – в пути или в процессе работы. И каким-то непостижимым образом умел выглядеть при этом безупречно. Конечно, думал Алан, все это тоже способствовало преуспеванию Максима. Последние девять лет он работал исключительно напряженно, колесил по свету, и заполучить его бывало невероятно сложно. Лондон становился для него в эти дни перевалочной базой, пунктом короткой передышки, несмотря на то что здесь, в Мейфере, находились его головной офис и дом.
 Алану хотелось видеться с другом почаще. Они нередко разговаривали по телефону, где-то от случая к случаю на скорую руку перекусывали вместе или выпивали по глотку, но это было совсем не то, что неспешный ленч или обед, как это случалось в прошлом. Мальчиками они были неразлучны, оставались так же дружны и в отрочестве и, возмужав, по-прежнему продолжали быть близкими друзьями.
 Алан опять развернулся на стуле и остановил взгляд на Максиме, внимательно наблюдая за ним несколько секунд. Похоже, старый дружище изрядно озадачил Джона Вейла своими каверзными вопросами. Тот, правда, отвечал бойко и живо, было видно, что его нимало не смущает этот «пыточный» диалог. Впрочем, так и должно было случиться: Максимилиан Уэст на всех производил благоприятное впечатление. И довольно часто даже ошарашивал при первой встрече. Он всегда оказывался не таким, каким предполагали. И никогда не делал того, что от него ждали. Он постоянно бывал непредсказуем.
 Перед мысленным взором Алана неожиданно возник пятнадцатилетний Максим, вспомнился тот преотвратный день, когда двое мальчишек из другой школы, оба здоровяка, привязались к Максиму, насмехались над ним, обзывали гадкими словами, грубили и жестоко задирались, так жестоко, как умеют только подростки. Максим, пепельно-бледный, с яростно сверкавшими темными глазами, мгновенно изготовился к стычке, поднял кулаки, приняв боксерскую стойку, и, казалось, вот-вот готов был ринуться в атаку. Алан тоже поднял кулаки, чтобы драться рядом с Максимом. А затем произошло нечто неожиданное, непредвиденное, ошеломившее всех собравшихся поглазеть на драку – и мальчишек, и Алана. Его – даже больше, чем остальных. Максим внезапно опустил кулаки и ушел, не вымолвив ни слова, ушел с высоко поднятой головой. И это огромное чувство собственного достоинства, эта гордость словно образовали вокруг него некий щит. Наблюдавшие за сценой юнцы-зубоскалы примолкли, расступились и дали ему пройти, напуганные выражением холодной решимости на лице Максима, его высокомерной неприязнью.
 Алан вспомнил, как побежал за Максимом, желая его утешить. Но Максим не нуждался в сочувствии; он даже не захотел говорить об инциденте и весь остаток того дня был угрюм и зол. Лишь гораздо позднее, уже вечером, когда в дортуарах погасили свет, Максим наконец обмолвился о происшедшем, словно отвечая на невысказанный вопрос Алана:
 «Я ушел, потому что те трусы не стоили стычки! Мне было просто противно пачкать о них руки!» И потом добавил: «Настанет день, когда я покажу этим скотам, потерпи, Корешок, еще увидишь!» И еще, зловещим шепотом: «Я сейчас никто! У меня ничего нет! Но сколько бы на это не понадобилось времени, обещаю тебе, что я  кем-нибудь стану! И у меня будет  все». 
 И он стал. Он повелел сбыться всему, о чем мечтал, и, может быть, сделанное им самим превзошло самые дикие и необузданные мечты.
  Максимилиан Уэст! Мир теперь у его ног. 
 И, как следствие, у него нашлось множество завистников. Алан был не из их числа, его переполняло лишь восхищение своим другом. Он знал, какой трудный путь проделал Максим, какие головоломные скачки ему приходилось совершать, какие рискованные шаги он не раз предпринимал. Максим стал ходячей историей фантастических успехов и эпохальных авантюр. Превратился в крупнейшего магната, одного из тех, с кем реально считаются в мире международного бизнеса. На протяжении последних пятнадцати лет он сумел подняться от миллионера до мультимиллионера и затем миллиардера.
 И в итоге всего пару недель назад, в последний день декабря, был оглашен новогодний королевский рескрипт. В списке, поданном на представление королеве, премьер-министром среди различных титулов и званий с именами и фамилиями был упомянут и Максим. Это была дань признания его заслуг перед британской промышленностью в метрополии и за границей. Теперь он стал сэром Максимилианом Уэстом и к нему уже можно было обращаться именно так, несмотря на то что до дня инвеституры в Букингемском дворце оставалось еще более трех месяцев.
 «Чем не кум королю?» – подумал Алан и улыбнулся доброй и всепонимающей улыбкой, за которой таились подлинная гордость за друга и удовлетворение. Алан наслаждался успехами и славой Максима, неизменно бывал рядом и аплодировал. Максим был его героем и кумиром в школе. В чем-то он оставался таковым и по сию пору, и Алан был уверен, что так будет всегда.
 Он опять взглянул на Максима, восхищаясь. Его дорогой друг выглядел изумительно.
 Но – стоп! Это ведь вовсе не так, сообразил вдруг Трентон, и от этого ощущения его даже пробрала дрожь. Он посмотрел на Максима внимательнее.
 Блистательный фасад, но что-то там есть за ним сейчас тревожное, – это подсказывала Алану интуиция – некий признак нависшей беды. Да просто невозможно это не заметить, когда знаешь человека почти сорок семь лет и способен видеть его насквозь. В глубине глаз Максима залегла какая-то тень, которой Алан не видел уже много лет и теперь удивлялся, как он мог не заметить этой перемены сразу по приезде Максима. По-видимому, из-за того, что был озабочен лишь одним: как можно скорее поздравить друга с дворянским званием. Не иначе как Максим попал в беду, и притом серьезную, решил Корешок. Женщины! Не дай Бог, он уже достаточно хлебнул с ними – хватит на всю жизнь. Н-да, что бы там ни было, но, похоже, надо выручать. Предложу свою помощь. Для того и существуют лучшие друзья.
 Алан бросил взгляд на часы – золотой «Патек Филип», подаренный ему Максимом в прошлом году на пятидесятый день рождения. Стрелки показывали точно девять пятнадцать. Еще раньше, в телефонном разговоре, Максим упомянул, что должен будет уйти в девять двадцать. Алан знал, что через несколько минут – не позже – Максим встанет, попрощается и уйдет. Одним из его многих достоинств была пунктуальность.
 Предвидя незамедлительное отбытие Максима, Алан поднялся и подошел к беседующим в тот момент, когда Максим говорил: «Представленные вами цифры интересны, но я все еще не уверен в том, что мне хочется влезать в это дело и выйти с контрпредложением ради Листера. Так что, мне желательно иметь время, чтобы обдумать все как следует».
 Вейл энергично сглотнул, силясь скрыть разочарование от того, что встреча не завершилась более ощутимыми результатами.
 – Да, конечно, я вас прекрасно понимаю. Но я уверен, что скорость в данном случае – существенный фактор. «Листер ньюспейперс» особенно уязвима как раз именно с этой стороны. Просто мишень для других ловчих из корпорации. Нас и беспокоит именно то, что какая-либо другая компания может вступить в торги, нацелившись на «Листера». Вам, надеюсь, понятно, что это может означать.
 – И даже слишком.  Война притязаний. – Максим встал. – Если вы забросите необходимую документацию ко мне домой, как предлагали, то чуть попозже я займусь их изучением.
 Вейл тоже встал и поклонился.
 – Да, я так и сделаю. Очень благодарен вам за любезность и за то, что выслушали меня. – Он подал руку на прощание, добавив при этом: – Я чрезвычайно рад, сэр Максимилиан.
 Максим ответил рукопожатием.
 – Теперь, с вашего разрешения, я и в самом деле должен вас покинуть. – Он бросил заговорщический взгляд на Алана, подмигнул и сказал: – Я приглашен на обед, и мне очень не хотелось бы заставлять даму ждать.
 – Я провожу тебя до лифта, Граф, – предложил Алан, беря Максима под руку и ведя его к выходу. Ему хотелось побыть с Максимом с глазу на глаз, расспросить, что стряслось и чем он лично мог быть полезен другу.
 Когда Трентон спустя несколько секунд вернулся в офис, Джон Вейл впился в него взглядом и с тревогой в голосе спросил:
 – Ну? Что он сказал?
 – Ничего. Во всяком случае, ничего по поводу «Листер ньюспейперс» и своих намерений. Он не стал бы говорить даже мне. Он всегда был скрытен во всем, что касается бизнеса. Могу тебе даже сообщить, что он рвет в клочки любой отработанный им документ. Наверное, опасается утечки информации.
 – Никто не знает его лучше тебя, Алан. Как ты оцениваешь ситуацию? Есть шансы на успех?
 Трентон пожевал губу, подумал и сказал:
 – Честно говоря, даже не знаю. – Он тяжело опустился на стул и в задумчивости уставился вдаль. Потом проговорил:
 – Если он  почует, что дело ему подходит, он возьмется за него.
 – Что ты хочешь этим сказать?
 – То, о чем Максим говорил мне всегда – чутье должно подсказывать, чистое дело или нет. Он руководствуется инстинктом. Нутром чует. Анализы, доклады, оценки экспертов – все это для него второстепенное. Нутряное чутье – вот что ведет его.
 – И ты всерьез этому веришь? – усомнился Вейл.
 – О да, конечно, верю! И что гораздо важней – в это верит Максим. Но надо учесть, под верой он подразумевает свой собственный опыт, понимание тонкостей дела, огромные знания. Плюс ко всему – у него чутье на дела специфические, на ситуации особого свойства.
 Продолжая бормотать себе под нос, Трентон взял свою чашу и отпил глоток.
 – Тебя интересует моя оценка, Джон, – продолжал он через некоторое время, – так вот, она такова: если Максимилиан Уэст чувствует, что, идя на аферу, делает чистый бизнес, то он пойдет на это. А если почувствует, что дело не чисто или если его нюх вообще молчит, – он пройдет мимо. Вот он каков. Так устроен.  Педант. Разумеется, он не станет держать тебя в подвешенном состоянии. Его решение ты скоро узнаешь, он не заставит себя ждать.
 – По крайней мере, хорошо, что я знаю хотя бы это. Кстати, Алан, как бы там ни обернулось, я все равно твой должник. Не знаю, как тебя и благодарить за эту встречу.
 – Проще простого, старина. Пригласи на обед, как обещал.  Сейчас. Я умираю от голода.
 Джон рассмеялся:
 – Не ты один. Я тоже. Я заказал столик в «Марк-клубе». Пройдемся пешком, а после обеда я оставлю бумаги для Максима у него в Честерфилд-Хилле. Он сказал, что точный адрес дашь мне ты.
 – Конечно. – Алан резко встал. – Я приберусь на письменном столе, и мы идем.
 Пока Алан сгребал бумаги со стола, Вейл признался:
 – Я не ожидал, что он такой красавец. Видел его фото в газетах и журналах, но все они далеки от действительности.
 – Это верно. Но ведь привлекательность Графа в значительной мере и состоит в личном обаянии. Навряд ли это качество можно запечатлеть на фотоснимке.
 – Почему ты зовешь его Графом? – поинтересовался Вейл.
 – В честь графа Максимилиана Австрийского, который стал императором Мексики в 1864 году, – пояснил Алан. – Максим держался в начальной школе с некоторым почти императорским высокомерием, и я дал ему это прозвище. Он находил, что это смешно… Но прозвище пристало.
 – Понятно. То, что о нем говорят, правда?
 – Говорят о нем многое. Что конкретно ты имеешь в виду?
 – То, что Максимилиана Уэста заботят только четыре вещи. Премьер-министр, Соединенные Штаты, делание денег и женщины.
 Алан рассмеялся, а отсмеявшись, сказал:
 – Я знаю, что он весьма высоко ставит миссис Тэтчер и является горячим приверженцем ее политики, в особенности когда это касается его бизнеса. И давай признаем, старик, что при ее экономическом режиме он процветает. Она только что произвела его в рыцари. Несомненна и его любовь к Соединенным Штатам. Вот уже десяток лет одна его нога на этом берегу Атлантики, другая на том. Как тебе известно, он проводит в Америке не меньше времени, чем здесь.
 В глазах Алана появился озорной блеск.
 – И насколько я его помню, Максим продемонстрировал редкую энергичность в сфере делания денег, а  также по части женщин. Да, он губитель женских сердец, наш Максим. Что же касается дам, то они, конечно же, считают его набеги чрезвычайно опустошительными.
 – Все эти его жены, эти любовницы, – проворчал Вейл, однако в тоне его послышался какой-то благоговейный ужас. – Как это ему удается манипулировать ими всеми, притом довольно-таки искусно, а?
 – Не могу тебе сказать. Чего не знаю, того не знаю.
 – Никогда его не расспрашивал?
 – Упаси Боже, конечно, нет. Никогда не имел такой наклонности.
 Разумеется, Алан лгал. Просто у него не было желания обсуждать необычную личную жизнь своего лучшего друга с Джоном Вейлом. Он и так сказал достаточно много. За годы вокруг Максима развели кучу сплетен, и Алан не собирался добавлять от себя. Это был бы наихудший вид предательства.
  Я знаю куда более, подумал Алан, запирая верхний ящик стола. Всю жизнь Максим делился со мной этими секретами. И продолжает делиться. Но я надежно храню его тайны. И он это знает, знает, что все его тайны уйдут со мной в могилу.

 2

 Второй раз за этот вечер, пересекая Беркли-сквер, Максимилиан Уэст ощутил, что хочет стряхнуть с себя какое-то чувство тяжести. Теперь пунктом его назначения был дом № 44, что находился прямо напротив офиса Алана Трентона, скрытый среди оголенных деревьев парка в середине площади. Там, в полуподвале красивого старинного дома, располагался один из наиболее фешенебельных ночных клубов Европы – знаменитый «Аннабел».
 Клуб, основанный Марком Берли летом 1963 года и получивший свое название в честь жены основателя, леди Аннабел, с которой Марк был в настоящее время в разводе, являлся наиболее роскошным из всех оазисов отдохновения для богачей и знаменитостей, где международная финансовая элита вращалась среди кинозвезд и магнатов, а также членов Британской королевской фамилии. На протяжении последних двадцати шести лет клуб оставался в значительной мере закрытым заведением, однако отличался теперь не только фешенебельностью. Это заведение стало легендарным. Для Максима это было излюбленное место в Лондоне, и он нередко захаживал туда поужинать.
 Покинув офис Алана, Максим через пару минут хода оказался перед ливрейным швейцаром, скучавшим под зеленым тентом, и, кивнув привратнику, сбежал вниз по ступенькам, ведущим в клуб.
 Его появление было встречено приветствиями множества улыбавшихся знакомых. Вручив свой макинтош слуге, Максим прошел к администратору, где некто Тэд самолично встречал гостей, как было заведено по вечерам во все дни недели.
 Максим принял поздравления Тэда, расписался в книге посетителей и направился в бар-гостиную. Убедившись, что зал еще почти пуст, он присел за небольшой столик в углу, рядом с ярко полыхавшим камином. Подле тотчас выросла фигура официанта. Максим заказал водку, лед, лимон и уселся на уютный диван, наслаждаясь комфортом, теплом и ощущением приятной расслабленности, всегда возникавшим у него здесь.
 Он был членом клуба с момента открытия и любил здешнюю атмосферу, уют, создаваемый зажженным камином, мягким освещением, удобством глубоких диванов, ароматом множества свежих цветов в антикварных вазах, пышностью бордовых восточных ковров, обивкой стен цвета спелой тыквы, картинами, среди которых были замечательные портреты собак, карикатуры Лэндсира, Муннинга и Бейтмена, масляная живопись – лица прекрасных элегантных женщин, одетых и обнаженных. На первый взгляд могло показаться, что картины развешаны бессистемно, однако, если приглядеться, в интерьере не было ничего случайного или отсутствия замысла. Все изображения и полотна неизменно радовали взор Максима и забавляли его.
 Для Максима «Аннабел» был скорее продолжением самого дома Марка Берли, нежели рестораном и ночным клубом, и в этом, по-видимому, заключался невероятный успех клуба. Обеденный зал создавал ощущение домашней гостиной сельского, типично английского поместья, с его пестрыми ситцами, рисунками, цветами, с его добротностью и очарованием, а также вышколенным и добропорядочным персоналом, отличным обслуживанием и, наконец, простыми домашними блюдами – по большей части лучшими в английской кухне, которой Максим отдавал предпочтение.
 Он считал, что нигде на свете не существует ничего подобного «Аннабел», а когда находился за границей, то, думая о Лондоне, острей всего ощущал нехватку атмосферы именно этого места, этого клуба. До последнего прихода сюда он отсутствовал в городе несколько недель, и, возможно, отчасти этим объяснялось его неважное настроение. Во всяком случае, в этот вечер он был особенно рад возвращению в родную стихию. Напряжение дня покидало его в тот самый момент, когда он переступал порог «Аннабел». Здесь он чувствовал себя надежно изолированным от опасностей окружающего мира. «Вот он, мой родной дом вне дома, – подумалось ему, и он мысленно добавил со скепсисом: – это место я предпочитаю дому. Впрочем, у меня ведь нигде больше нет дома, разве не так?»
 Дотянулся до рюмки, торопливо отпил глоток, откинулся на подушки и заставил себя сосредоточиться на только что состоявшейся встрече в офисе Корешка.
 Он сообразил, что его разбирает любопытство насчет газетной империи Листера, и удивлялся, почему это так? Не успел он как следует поразмыслить, как заметил направлявшегося к нему менеджера Луиса, лицо которого представляло сплошную улыбку. Они были давними приятелями, знали друг друга больше тридцати лет, с той поры, когда Луис еще служил метрдотелем в ресторане «Мирабелла» на Керзон-стрит, тут неподалеку за углом. Между ними существовало единственное в своем роде товарищество, возникшее в процессе многочисленных и самых разных совместно пережитых в прошлом ситуаций, а также благодаря взаимной симпатии.
 Максим вскочил, просияв, они обменялись сердечными рукопожатиями, и Луис поздравил его с посвящением в рыцарство. Приятели стояли и болтали, обмениваясь новостями. Вскоре Луиса позвали к телефону, и Максим опять уселся на диван и взялся за рюмку. Но уже в следующий момент ему пришлось снова встать – в зал на душистом облаке вплыла Грэм Лонгдон.
 Грэм Лонгдон, его персональная помощница тридцати семи лет от роду, высокая, тощая, как жердь, американка с кудрявой рыжевато-каштановой копной волос и ярчайшими зелеными глазами, не считалась красивой в классическом понимании этого слова, тем не менее была очаровательной молодой женщиной, очень привлекательной, с густыми бровями, высокими скулами над пухловатыми щечками и большим чувственным ртом. Родом из Ричмонда, штат Вирджиния, независимая, вспыльчивая и прямодушная, а порой и непредсказуемая, она являла собой, по мнению Максима, одну из умнейших и интереснейших персон, которых он когда-либо знавал, и была его надежной правой рукой.
 Чрезвычайно элегантный черный бархатный костюм, на искушенный взгляд Максима, демонстрировал последний крик парижской моды: узкая облегающая юбка-карандаш, жакет с отделкой в виде аксельбанта из черных бус и шелковых кистей. Ее длинные хорошей формы ноги были в тончайших черных шелковых чулках и черных открытых туфельках на низком каблуке. Из украшений – только крупные бриллиантовые серьги в виде цветков и на запястье часы с бриллиантами – «Картье» тридцатых годов.
 Максим пошел навстречу даме и, взяв ее под руку, проводил к угловому столику.
 – Ты прекрасно выглядишь. – В его голосе слышалось неподдельное восхищение.
 – Благодарю, Максим. – Она широко улыбнулась. – Всегда, когда должна идти сюда, чувствую себя обязанной надеть свой лучший туалет, и потому еще раз сгоняла в «Ритц», чтобы переодеться. Извини за опоздание, босс, – проговорила она со свойственным ей веселым возбуждением.
 – Да ты ничуть не опоздала, – он возвратил ей улыбку. Его, как всегда, рассмешила ее непочтительность и упорство: она величала его боссом с первого дня, когда пришла к нему работать. Это его раздражало, и он было попытался заставить ее прекратить. Однако она игнорировала его протесты, и с тех пор он навсегда остался боссом. Он с этим свыкся и больше не возражал. Она вызывала ничуть не меньшее восхищение оттого, что оставалась сама собой и не шла на компромисс, чтобы соответствовать представлениям о добропорядочности служащего компании. Она была честна, прямолинейна, откровенна и резковата, подчас даже слишком. Грэм многих в компании награждала прозвищами, конечно, не всех, а по большей части тех, с кем повседневно имела дело. Эти прозвища были весьма меткими, и кое-кого даже приводили в уныние.
 – Ты стоишь ожидания, Грэм, у тебя сегодня поистине восхитительный вид. Давай выпьем по рюмочке перед ужином, и ты расскажешь мне, что произошло в офисе после моего ухода. Что тебе заказать? Как обычно бокал шампанского? Или что-нибудь другое?
 – Пожалуйста, шампанского, Максим. – Грэм положила на стол черную бархатную сумочку, уселась поудобней напротив, закинула ногу на ногу, оправила юбку.
 По всему чувствовалось, что ее буквально распирает от нетерпения сообщить нечто конфиденциальное. Она наклонилась вперед, выражение ее лица стало вдруг загадочным, в ее и без того живых глазах запрыгали чертики, умное лицо вспыхнуло от волнения.
 – Относительно «Винонда Групп» мне все теперь ясно. После телефонных переговоров за последнюю пару часов с Питером Хейлброном в Нью-Йорке я пришла к выводу, что нам имеет смысл выставить на торги нашу заявку! Для нас это дело верняк. Отличная компания, ее стоит взять под наш контроль, несмотря на некоторые сложности. Я изучила последние два телекса от Питера и…
 – Если только они не лишены способности чувствовать, я осмелюсь предположить, что ты рассеяла их ряды, – перебил ее Максим.
 – А то! – Она искоса взглянула на него. – Не твоего ли я поля ягода, босс?
 Максим, сдержав улыбку, не отреагировал на ее реплику.
 Грэм с жаром продолжала.
 – У «Винонды» есть несколько убыточных филиалов, но их можно будет в два счета ликвидировать. Мы могли бы оставить себе прибыльные филиалы и реорганизовать их, просто придали бы немного шика «Уэст Интернэшнл».
 Она умолкла – официант принес бокал шампанского – и подождала, покуда они останутся вдвоем, потом продолжила:
 – Это дело привлекает меня еще и тем, что «Винонда» владеет поместьем под Сиэттлом. На первый взгляд, оно не обладает никакой ценностью, и документы как бы подтверждают такое впечатление. Но тут явная недооценка. Оно запущено, расположено в скверном месте. Однако я знаю, что оно имеет  громадную ценность, это огромное достояние.
 Максим смотрел на нее внимательно, приподняв бровь.
 Грэм продолжала:
 – Огромное хотя бы потому, что на него нацелилась одна японская компания. Сейчас они заняты тем, что скупают все прилегающие земли; как ни странно, они намерены приобрести поместье для того, чтобы снести постройки, а затем рекультивировать территорию, построить там отель, торговые ряды и здания с учреждениями.
 – Отчего же тогда Чарлз Бишоп им не продал? – нахмурился Максим. – Это меня настораживает. Он весьма хитер и далеко не разиня.
 – Он им отказал наотрез. Явно не пожелал знать, что они предлагали. И не потому, что они предлагали мало. По-моему, они дошли до двухсот семидесяти миллионов.
 – Так в чем загвоздка?
 – Да ни в чем, во всяком случае для нас. Если бы «Винондой» завладели мы, то смогли бы завтра же запродать поместье той же японской компании. Они тщетно выжидают. Им не выгорит, пока Бишоп президент «Винонды». Его отец умер в японском лагере для военнопленных, и потому он ни за что не станет иметь с ними дело.
 Поскольку Максим молчал, Грэм тихо заметила:
 – Все просто. Он позволяет личным чувствам вставать поперек дела.
 Максим задумался. Чуть погодя взглянул на Грэм.
 – Твое чутье ничего дурного не подсказывает тебе по этому делу?
 – Абсолютно!
 – По-моему, тоже, причем с самого начала, как только ты выдвинула «Винонду» как вариант для нас. Звони завтра Питеру, пусть команда по недвижимости сразу же приступает к делу. Благодарю тебя, Грэм. Я поражен. Тебе наверняка пришлось здорово потрудиться, чтобы выяснить все это.
 Грэм покачала головой.
 – Немножко пришлось, но не так много, как ты, возможно, думаешь. По странному совпадению в Сиэттле живет моя кузина Сара. Она служит в банке. После того как ты велел мне приступить к анализу ситуации, я расспросила ее насчет «Винонды». Она сказала, что вокруг «Винонды» рыщет какая-то японская компания. Об этом она слышала от своего школьного приятеля – он партнер в какой-то конторе. Подозреваю, что кто-то все гнусно выбалтывает. – Она усмехнулась. – Ты, пожалуй, прав насчет того, что мы можем рассеять их ряды, босс. Тебе не стоит осторожничать. На всякий случай я побегала с информацией, полученной от Сары, и перепроверила сведения. Все оказалось верно. – Грэм остановилась, прочистила горло. – Акционеры не придут в восторг, узнав, что их президент проворонил миллионы долларов, которые мог бы получать за поместье, никому из них не нужное. Ты не находишь, что это промах со стороны Бишопа?
 – Верно, хотя в какой-то степени я могу понять его. Но в конечной оценке ты безусловно права.
 – Как президенту открытого акционерного общества ему следовало отмести в сторону личные чувства, – сказала она тоном на удивление холодным и жестким.
 Максим бросил на нее короткий взгляд. Он знал, какой она иногда может быть резкой и даже жестокой, но ее оценка Бишопа показалась ему чересчур суровой. Легкая тень пробежала по его лицу. Он нахмурился. Ему вдруг расхотелось продолжать этот разговор, и он протянул руку к своей рюмке.
 Грэм хотела было спросить у него, все ли нормально, но потом передумала. Под щекой у него поигрывал желвак; он как-то ни с того ни с сего ушел в себя, и она не могла попять, чем это вызвано. Максим был очень скрытный человек, никогда не откровенничал о своих чувствах, и она знала, что он не выносит любопытства по этой части, попыток проникнуть за его непроницаемый фасад.
 Она подняла бокал с шампанским.
 – Вперед! – сказала она. – За «Винонда Групп». И за нас.
 Максим ответил:
 – За «Винонду» и за тебя!
 Какое-то время они сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. Первой паузу прервала Грэм:
 – Как прошла твоя встреча с Аланом Трентоном?
 – Как оказалось, встреча была не с Аланом. Да, он там тоже был, но позвал меня ради встречи со своим банкиром – Джоном Вейлом из «Морган Лейн». У него было для меня предложение.
 – Какого рода? – поинтересовалась Грэм, в глазах вспыхнул огонек. Так же, как Максима, бизнес ее возбуждал, и перспектива новой сделки будоражила до такой же степени, как и его.
 – Выручать «Листер ньюспейперс», – сказал он. Грэм тихонько присвистнула.
 – О-го-го, это  кое-что!  – сказала она тихо. – Ну и?..
 Максим рассказал ей о том, что произошло сегодня перед их встречей, ничего при этом не опуская, и Грэм сосредоточенно выслушала, гадая, что он предпримет дальше: замахнется ли на империю Листера. Он был крут, бесстрашен, когда дело касалось бизнеса, но настоящим игроком не был, а дело с Листером вполне могло оказаться рискованной игрой. Честности и благоразумия у него было хоть отбавляй, и она восхищалась этими его качествами. Однако она помнила, что более чем за семь лет работы у него она несколько раз была свидетелем того, как он шел на весьма рискованные предприятия. Сейчас, по ее мнению, был один из таких случаев и с очень высокой ставкой. Посчитает ли он «Листер ньюспейперс» стоящей риска? Предугадать его решение не смог бы никто, он был очень твердый орешек. Он называл ее своей правой рукой, но очень часто она не имела понятия о том, что делает его левая.
 Быть может, именно эта противоречивость, непредсказуемость и делали его столь привлекательным для других. Перед ним были не в силах устоять. Она подавила вздох, прекрасно зная, что всегда была чуточку влюблена в него. Он же никогда, ни на йоту не выказал своего интереса к ней. Во всяком случае, как к женщине. О, разумеется, он делал ей милые комплименты, говорил много лестных слов по поводу ее умения работать, но все это означало лишь то, что означало; подтекста там не было. Она служила ему в качестве административного помощника, и потому все иные отношения исключались. Он был слишком поглощен собственно бизнесом, чтобы привносить в деловые отношения хотя бы отдаленный привкус удовольствия, нерв секса или любовной игры.
 И кроме того, он был женат. И имелись признаки существования еще одной женщины помимо жены. Правда, бывали моменты вроде нынешнего, когда Грэм и ее босс оказывались не в служебной обстановке, когда она сидела и смотрела на него, слушая его голос, наслаждаясь его обществом, когда она полностью оказывалась во власти его мужских чар. Она в своей жизни не встречала столь убийственно привлекательного мужчины.
 Дело было не только в его лице, завораживающем взгляде темных глаз, элегантности и необычности; Максим был загадочен. В нем было нечто таинственное, и он, конечно же, обладал шармом. Максимилиан Уэст был наделен роковым шармом, тем, что вынуждает женщин совершать кошмарные глупости. Он был прирожденный сердцеед, и пальцем не пошевеливший, чтобы женщины на него вешались. С другой стороны, он обладал интеллектом, энергией, напористостью, был честолюбив и удачлив. Все это и составляло комбинацию, наделявшую его такой неотразимой властью над женщинами. Эта власть волновала ее, была сильнейшим из всех известных ей возбуждающих средств.
 – У тебя отсутствующий вид, – заметил Максим в несколько резковатой, ему не свойственной манере.
 – Извини, босс, я пытаюсь сосредоточиться. – Она одарила его ясной, примиряющей улыбкой. – Если ты не против, давай подведем итоги: Джон Вейл из «Морган Лейна» хочет, чтобы ты был «белым рыцарем» для Листера. Того же хотят все имеющие отношение к этому делу. Но тебе самому это не интересно, не так ли?
 – Да. Полагаю, что я не заинтересован.
 – Цифры огорчают?
 – Напротив, они даже впечатляют. Дела там идут великолепно. – Он наморщил лоб. – Дело во мне, Грэ. Меня это не возбудило. Во всяком случае, не возбудило  достаточно. Нутро не горит. Сам не знаю почему, но нет у меня охоты обнажать меч и бросаться в атаку за газетную империю. Это больше подходит Руперту Мердоку. Сама подумай, Джону Вейлу следовало уговаривать не меня, а Руперта стать «белым рыцарем». Он сегодня забросит бумаги Листера ко мне домой, а мне что-то расхотелось смотреть эти счета, не то что читать и изучать их.
 – Ты хочешь, чтобы это сделала я?
 Он жестом подозвал официанта и заказал еще по бокалу для себя и для Грэм.
 – Посмотрим, – сказал он, положив ладонь ей на руку. – Ты знаешь, я не останусь в Лондоне на уик-энд.
 – Ничего страшного. Я готова в любой момент, когда скажешь. Когда отбываем? Завтра или в субботу?
 – Я отправляюсь один. Завтра. На утреннем «Конкорде».
 Она уставилась на него, не в силах скрыть удивление.
 – По всем правилам, мне бы сказать: возвращайся вместе со мной на «Конкорде», но я хочу, чтобы ты осталась в Лондоне и кое-что сделала для меня. Ты могла бы с этим управиться завтра к концу дня. Можешь вернуться в Нью-Йорк самолетом компании, когда тебе угодно. Завтра вечером, в субботу, воскресенье или даже в понедельник. Самолет в твоем распоряжении.
 – Уик-энд в Лондоне меня не слишком привлекает, – пробормотала она, – но я, пожалуй, останусь в Европе. Может, на пару дней смотаюсь в Париж – вдруг получится весело.
 Поколебавшись секунду, она подалась вперед через стол, глянула на него пытливым взглядом и спросила тоном заговорщика:
 – В нью-йоркском офисе, надеюсь, все в порядке?
 – Да, да, если б что случилось, ты узнала бы об этом первая. Я возвращаюсь немного раньше, чем рассчитывал. Есть личные дела, надо разобраться. Хочу все провернуть за этот уик-энд.
 Ей вдруг подумалось, что тут замешана женщина и у Максима какие-то неприятности. Но она спросила только одно:
 – Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделала в Лондоне?
 – Есть кое-какие дела в банке, я могу их тебе поручить. И мне хотелось, чтобы ты вместо меня провела встречу с Монтегю Рестоном и Джералдом Слоуном, незачем отменять ее. Там никаких серьезных проблем, ты вполне справишься.
 – О'кэй. Как скажешь. Но мне нужны инструкции по делу Рестона.
 – Разумеется. Только сперва давай закажем ужин, я вижу, Луис направляется к нам.

 3

 В особняк на углу Честерфилд-Хилл и Чарлз-стрит Максим возвратился в час пятнадцать ночи. После ужина в клубе «Аннабел» он проводил Грэм в отель «Ритц» и пешком отправился домой в Мейфер через Пикадилли и по Хаф-Мун-стрит. Дождь, похоже, не грозил, воздух был холоден и ясен, и в другое время Максим был бы рад короткой прогулке. Однако весь вечер его не покидало гнетущее чувство, какая-то непонятная подавленность.
 Он вошел, запер за собой наружную дверь и повесил пальто в прихожей. Прислушался. В доме стояла полная тишина, все спокойно, никаких звуков. Наверняка прислуга спала без задних ног, лишь тиканье старинных дедовых часов звучало в комнате для посетителей, где Максим задержался на мгновение. Выключив свет, он стал подниматься по винтовой лестнице на второй этаж. Это вышло у него медленнее, чем обычно. В спальне он сбросил одежду, решив, что в пижаме и халате он почувствует себя лучше.
 Марко, его дворецкий, приученный к тому, что Максим, по обыкновению, засиживался допоздна, а то и до рассвета, изучая документы и балансовые ведомости, перед тем как уйти в свою комнату, включил свет, поджег дрова в камине. Лампы лили розоватый свет сквозь шелковые абажуры, и поленья ярко пылали за сетчатым экраном, струя приветливое тепло. Максим присел к секретеру, просмотрел телефонограммы, сложенные Марко под стеклянное пресс-папье, и отодвинул их в сторонку. Ни одна не представляла особенной важности, ими можно было заняться перед отъездом в аэропорт спустя несколько часов. Ножом для бумаги с перламутровой ручкой он вскрыл конверт, доставленный Джоном Вейлом, и вынул из него кипу бумаг. Без особого интереса глянул на рассыпанные веером по столу счета «Листер ньюспейперс». Одним из ценнейших качеств Максима было умение хорошо читать финансовую документацию и мгновенно схватывать ситуацию, ясно представляя положение дел в компании. Деловая смета выручила его и на сей раз. Он моментально определил, что «Листер ньюспейперс» и в самом деле могла бы стать хорошим приобретением с какой угодно точки зрения. Отчетливая покупка, ничего не скажешь. Но тогда отчего не забился учащенно пульс, не ощущается волнение, трепет при мысли о том, что он вступает в борьбу? Определенно, с момента встречи в офисе у Алана Трентона его отношение не изменилось. Он просто не заинтересован вступать в игру ради этой компании.
 А может, эта незаинтересованность распространяется на  любую компанию?
 Мозг Максима пронзила мысль, что и «Винонда Групп» тоже не бог весть как его интересует. Это заставило его задуматься над причиной внезапной перемены в его обычном мироощущении.
 Когда он в начале вечера велел Грэм приступать к делу, на это были резоны. Для американки это могла бы быть крупная сделка, и он знал, как много это значило для нее; он не хотел разочаровать или обескуражить ее. К тому же он с самого начала сообразил, что, как только «Винонда» займет свое место в общей схеме предприятий, она станет для них весьма существенным приобретением, очень крупным вкладом в «Уэст Интернэшнл». Но, к своему удивлению, он должен был признаться, что предпочел бы, чтобы эту сделку Грэм провела самостоятельно при участии Питера Хейлброна и команды финансистов из нью-йоркского офиса. Ему не хотелось быть предводителем воинства в грядущей битве и он не испытывал ни малейшего интереса к выходу на передовую позицию, хотя в прошлом занимал таковую весьма охотно. Подавать советы из окопа он еще, пожалуй, мог бы, но тяжелый рукопашный бой придется на сей раз вести его людям.
 Максим нахмурился. Откуда это внезапное нежелание действовать? Никогда раньше он ничего подобного не испытывал. Напротив, всегда рвался в гущу событий, стремился быть осью вращения. Неужели бизнес начинает приедаться? Не в этом ли кроется причина его теперешнего настроения? Но возможно ли это? Бизнес был для него сутью жизни, разве не так? Анастасия всегда это говорила.
 При мысли о своей первой жене он поморщился, взъерошил волосы и вдруг сообразил, что это уже не первая ночь, когда его обуревают подобные чувства. Он давно уже сам не свой.
 Конечно, фасад он поддерживал в полном порядке, эту ослепительную завесу шарма и магнетизма, коих привычно ожидал от него свет. Но в глубине, в самой сердцевине его существа, угнездилось ощущение пустоты. Уныние заползло в душу, и неведомо, откуда оно взялось. Почти все время его почему-то не покидало безрадостное чувство – некая меланхолия, которую он все силился побороть в себе.
 А теперь он ощутил, что к нему подкрадывается глубокое отчаянье, чувство тревоги, боязни замкнутого пространства. Нечто вроде клаустрофобии. Ему показалось, что он задыхается. Возникла неудержимая потребность распахнуть окна, выскочить из дома наружу, потребность бежать, бежать не останавливаясь, покуда между ним и этим местом не установится огромное расстояние. Ему захотелось перенестись далеко-далеко, как можно дальше отсюда.
 Что это с ним происходит?
 Его вдруг пробрал озноб, он понял, что это и есть то чувство, которое нередко описывают в книгах: будто ощущаешь, как кто-то ходит по твоей могиле. От этих странных мыслей шея и руки покрылись гусиной кожей. Нет, надо взять себя в руки!
 Он окинул взглядом кабинет. С чего вдруг ему захотелось сбежать из этой комнаты? Он решительно не мог этого понять. Во всем доме это самое любимое его место. Здесь полно всевозможных дорогих диковинок, неизменно доставлявших ему удовольствие и сообщавших ощущение комфорта. Каждый предмет, каждая вещица имели свое подобающее место, любовно выбранное Анастасией и им самим. Он вспомнил, какое удовольствие они испытывали, выискивая и подбирая в Англии и на континенте всевозможные антикварные безделушки, изделия искусства, картины.
 Старинную дубовую панель, которой теперь были обшиты стены, они нашли в Нормандии в старом помещичьем доме. Французский секретер, за которым он сейчас сидел, был обнаружен в антикварной лавке на улице Рю дю Бак, когда они проводили уик-энд в Париже. Бра подвернулось им во время путешествия по Тоскане, а замечательные лошади кисти Стабба были куплены у пэра Англии, проживавшего в своем поместье в Йоркшире. В общем, это была эклектика, но она «работала» в значительной мере благодаря тому, что вещи сочетались друг с другом и имели одну общую особенность, а именно: все они были по-своему превосходны.
 Хотя детали обстановки в кабинете были очень хороши, отнюдь не все предметы стоили по-настоящему дорого. Тем не менее все они что-то значили для него, однако теперь, похоже, они утратили свое значение.
 Раздражаясь от самого себя, но и ощущая тревогу, Максим поднялся, пошел к замечательному шкафчику, встроенному под окном, достал бутылку содовой, открыл и налил себе стакан. Отпил большой долгий глоток, с шумом перевел дух, а затем взял стакан, устроился в кресле перед камином и уставился на огонь. Лицо его приняло отвлеченно-рассеянное выражение.
 Немного погодя к нему вернулось спокойствие, и, по мере того как он складывал воедино фрагменты своего существования за последние месяцы, реальная картина его поведения предстала перед ним. Со всей ясностью он осознал, в чем его проблема. Все оказывается просто: он – мужчина в состоянии кризиса.
 Это неожиданное прозрение пришло из глубин подсознания, из наиболее сокровенной области его психики, и пока он приходил в себя от этой горькой истины, он успел каким-то другим краем сознания отметить, что это не удивляет его. За долгие годы случались время от времени кое-какие симптомы. Он выпрямился, в глазах сверкало. Пришлось закрыть их. На какой-то миг он отключился.
 Увы, это правда, и нет смысла отрицать реальность – он подошел к критической точке своего земного пути; он не мог продолжать вести прежний образ жизни, закрыв глаза на это обстоятельство. И тем не менее он не знал, что ему делать с собой… или со своим существованием.
 Впервые, насколько мог вспомнить, он почувствовал, что выбит из колеи, потерял уверенность в себе, нерешительность делала его беспомощным в ситуациях, которые он сам же себе и создал. Он чувствовал, что ему необходимо бежать людей, своей жизни.
 Опустив на столик хрустальный бокал с водой, Максим поставил локти на колени и уронил голову на руки, впав в полную растерянность. Впервые он не находил решений для своих проблем. Но спустя несколько минут поднял голову и заставил себя расслабиться. И начал вспоминать всю свою жизнь.
 Он знал, что его старый дружище Корешок верил в то, что у Максима есть все; что мир верил, будто у него есть все. А его поразило сознание, что, кроме успехов, достигнутых в бизнесе, у него, по сути, не было ничего. Благодаря своей хватке и деловому чутью, он обладал силой, своего рода славой, деньгами, домами, яхтой, персональным самолетом и другими весомыми свидетельствами богатства и привилегий. Он вращался в кругу людей, равных ему по достатку и степени известности. И вдобавок был наделен почетом, получив рыцарское звание. До некоторых пор все это было предметом его гордости, но теперь ничто из перечисленного не могло заполнить страшную пустоту его бытия.
  Он был один. И он был одинок. 
 Он был отчужден от людей, в чьей близости он нуждался. Женщины, с которыми он был в связи, больше не доставляли ему радости. Его дети, похоже, для него потеряны. Быть может, это временно, быть может, еще есть шанс наладить отношения с Аликс; но как бы там ни было, в данный момент он не мог обратиться к ним. И вот теперь он оказался перед новым фактом: его работа, самая постоянная из всех его страстей, его гордость и величайшее удовольствие, начинала ему надоедать.
 Эта мысль была невыносима. И если по правде – она дьявольски напугала его.
 Да, Максим, сказал он себе, ты дошел до ручки, и дальше ехать некуда.  Все удручающе скверно. По всем статьям личной жизни ты должник… эмоциональный банкрот.
 Вялая попытка мысленно пошутить на свой счет не умалила его страданий; он глубоко несчастный человек, и суть именно в этом. Но коли так, то не было ли счастье заезжим гостем, навестившим его лишь на короткий миг, в пору его молодости?
 Он попробовал вспомнить, в какое время он чувствовал себя счастливым, и цинично усмехнулся сам себе. Счастливый – до чего же оно затаскано, это слово. Кто, черт подери, бывает счастлив? По крайней мере, достаточно долго. Его удачливые знакомцы казались довольными или достигшими определенного покоя, но можно ли было считать их  счастливыми? 
 Он встал и принялся беспорядочно ходить по комнате. Мысли роились, шли по кругу.
 В конце концов ему удалось немного успокоиться, чтобы взглянуть на вещи более трезво, сгруппировать хаотичные мысли и сосредоточиться на воспоминаниях о женщинах в его жизни.
 Если точнее, то на двух женщинах.
  Адриана. Его жена. И  Блэр. Его любовница.
 Блэр склоняла его к браку. Адриана не признала бы даже самого слова «развод». И его зажало в тиски между ними двумя, причем одна была непримиримее другой.
 Он не был уверен, что хочет продолжать жить с Адрианой. И в то же время, так ли уж он хотел развестись с ней? Какие, в свою очередь, чувства он питал к Блэр? Могла ли женитьба на ней разрешить его проблемы? Он вспомнил вдруг кое-что, и это его рассмешило. Некий знаменитый острослов однажды сказал, что, когда мужчина женится на любовнице, он создает вакансию. Если бы он женился на Блэр, появилось ли у него искушение заполнить эту вакансию? Найти себе новую любовницу взамен той, что стала его женой?
 Конечно, подобная мысль была донельзя циничной. И хотя он рассмеялся вслух, ему было вовсе не весело. Неужели он превратился в мужчину, который всегда будет испытывать потребность в любовнице независимо от того, каков его брак? Надо похоронить эту мысль, приказал он сам себе.
 Перед мысленным взором Максима возникли люди, занимавшие важное место в его жизни. А каким был он в  их представлении? Ему не захотелось раздумывать над этим.
 Для Адрианы я неверный муж, стремящийся избавиться от брачных уз.
 Для Блэр я любовник, но уже не тот, что прежде, – менее внимательный, с головой погруженный в работу.
 Для Анастасии – лучший друг, но никак не более.
 Для собственных детей я – по горло занятый своими делами богатый бизнесмен-отец, у которого никогда нет времени для своих отпрысков. Мне отведена роль мрачного зануды. Я нужен, поскольку оплачиваю их счета, но в их глазах я давно уже не любящий отец, некогда обожаемый ими.
 Для моей матери я – предмет ее наибольшей гордости, быть может, ее любимец, и тем не менее половину времени она тратит на то, чтобы пилить меня за мое поведение в личной жизни, с которой она не в силах примириться.
 Но я же вовсе не  такой, каким они меня представляют, сказал он сам себе. Все они глубоко заблуждаются, по-настоящему не знают меня. А в общем, я и сам толком не знаю. Почему я тут нахожусь, какова цель моего пребывания на этой планете? Только ради того, чтобы делать деньги, заниматься бизнесом? В конце концов, чего ради все это?
 Подобные допущения были для Максима столь ошеломляющи, столь неприемлемы, что от удивления у него перехватило дыхание, и он прекратил хождение по комнате. Он должен был положить конец этому состоянию. Он не смеет признавать нормальным подобный ход мыслей и искать для них оправдание.
 Но в конечном счете он не мог наложить запрет на эти тревожные открытия в своем «я». Ведь все это было неопровержимой правдой, и потому не имело ни малейшего значения, каким образом он все это мысленно рассудит и утрясет. В итоге он должен найти мужество и признаться самому себе в том, что ему предстоит расплата за катастрофические ошибки его жизни и осознание всей глубины своего несчастья. Причем чем скорее, тем лучше.
 Было три часа ночи, когда Максим лег спать.
 По-настоящему он не спал, лишь ненадолго забывался тревожным сном и вновь просыпался. Это продолжалось в течение нескольких часов. Наконец около шести он поднялся, принял душ и побрился. Марко принес ему кофе и тосты, и за завтраком Максим написал подробную инструкцию для Грэм, объяснив, что от нее требуется в Лондоне, и набросав стратегический план предстоящей встречи с Монтегю Рестоном.
 Ровно в восемь тридцать он вышел из дома, прихватив макинтош и кейс – свой нехитрый багаж, и лимузин компании «Уэст Интернэшнл» незамедлительно доставил его в «Хитроу». В аэропорту он без задержки прошел регистрацию и сразу проследовал в зал для пассажиров «Конкорда», где за чтением утренних газет скоротал время до посадки, назначенной на десять часов.
 Заняв место в салоне и пристегнувшись, Максим огляделся и с облегчением обнаружил, что в салоне не так уж многолюдно, как это было последние несколько раз, когда ему приходилось лететь на «Конкорде». Он предпочитал летать в Нью-Йорк именно на этом самолете, а не на персональном лайнере «Грамман Галстриме». Это было значительнее быстрее – всего три часа сорок пять минут, а при отсутствии сильного встречного ветра и того меньше.
 Максим раскрыл кейс, вынул бумаги и с головой ушел в них, проведя за этим занятием первый час полета. Согласился выпить чашку чая, отказавшись от других напитков и закусок, и все свое внимание отдал деловой документации. Когда все, что можно, было сделано, он спрятал папки в кейс, запер его и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Заснуть не представлялось возможным, однако сумел в достаточной мере расслабиться и отдохнуть, а спустя полчаса стряхнул сонливость и выглянул в иллюминатор. Они плыли над обширной страной кучевых облаков, забираясь все выше и выше. Он вглядывался в бескрайнее пространство над Атлантикой и размышлял об Аликс, своей дочери, которая послужила поводом его преждевременного возвращения в Нью-Йорк. Он хотел увидеть ее и поговорить, побыть с ней наедине какое-то время после уик-энда. Теперь, когда он принял решение навести порядок в своей жизни, он хотел во что бы то ни стало наладить отношения со своим первым ребенком. Виноваты были они оба – она больше, гораздо больше, – и оба по-разному. Тем не менее он был готов целиком принять на себя вину за все разраставшуюся между ними трещину. Он извинится, попросит у нее прощение, если это необходимо. По существу, ему предстоит сделать не так уж много, чтобы вернуть ее доверие, вернуть к себе эту молодую женщину.

 4

 Максиму ответил незнакомый женский голос:
 – Офис Аликс Уэст. Чем могу служить? – Я бы хотел поговорить с мисс Уэст. – Извините, но мисс Уэст сегодня отсутствует, – сообщила молодая женщина. – Могу я узнать, кто это говорит?
 – Ее отец. А с кем говорю я?
 – О, доброе утро, сэр Максимилиан! – Теперь в тоне отвечавшей слышалось почтение. – Я – Джеральдина Бонней, ее новая помощница. Аликс утром улетела в Калифорнию. По делам.
 – Понятно. Когда она возвращается в Нью-Йорк?
 – Надо полагать, в понедельник, сэр Максимилиан. Это короткая отлучка. У нее завтра встреча с клиентом на Беверли-Хиллз. Обратно она вылетает в воскресенье. Конечно, если не случится ничего неожиданного. Она завтра будет мне звонить. Могу я что-нибудь ей передать?
 – Да нет, спасибо, – начал Максим и запнулся, спешно соображая. – Вообще-то, мисс Бонней, я даже предпочел бы, чтобы вы умолчали об этом моем звонке. У меня есть на то особая причина… сюрприз, – нашелся он. – Так что, прошу вас, – ни слова! Это только все испортит…
 – Да-да, конечно, сэр Максимилиан! Ни слова! – заверила Джеральдина Бонней, и провода донесли искренность ее обещания. – Но если вы вдруг передумаете и захотите поговорить с ней сегодня вечером или в воскресенье, то Аликс остановилась в отеле «Бель-Эйр».
 – Я думаю, не стоит… знаете, сюрприз. Но все равно, спасибо за информацию.
 – Ах, что вы, не за что. С вами было так приятно поговорить!
 – Взаимно, мисс Бонней. Еще раз благодарю. Гуд бай.
 Некоторое время Максим держал руку на телефоне, стараясь побороть разочарование. Надо же, Аликс улетела из Нью-Йорка как раз в день его прилета! Ему так хотелось ее увидеть, побыть с нею. Надо было заранее позвонить ей и убедиться в том, что она намерена остаться в городе на уик-энд, но  если бы он позвонил из Лондона, предупредив о своем прибытии, она почти наверняка улетела бы. Или нашла уважительные причины для того, чтобы с ним не встречаться. Внезапность была наиболее разумной успешной тактикой по отношению к Аликс, это открытие он сделал давно.
 Он со вздохом признал, что вне всякого сомнения, Аликс все еще обижалась и испытывала к нему неприязнь, хотя и всячески отрицала это. В равной мере он был убежден и в том, что ее тлеющее недовольство отцом раздувал в бушующий пожар ее брат Михаил, который с детства имел огромное влияние на Аликс, гораздо большее, чем чье бы то ни было, и проявлявшееся в бесчисленных вариантах. У Михаила были свои основания иметь зуб на отца – он тоже затаил множество разных обид, да и злости накопилось немало. Максим прекрасно знал об этих чувствах Михаила, хотя сын упорно отрицал этот факт, впрочем, точь-в-точь, как и его сестрица. Дети, пробормотал Максим. Люди. Почему все кажется таким сложным? Будто жизнь не достаточно трудна без детей, изобретающих свои проблемы и раздувающих эти проблемы до невообразимых величин.
 Полуобернувшись, он устремил взгляд на фотографию Аликс, в серебряной рамке стоявшую у окна на столике черного дерева рядом с другими семейными фотографиями. Снимок был сделан шесть лет назад, чтобы увековечить двадцать один год жизни дочери. Его опять поразило новое открытие: из шустрого постреленка выросла прелестная юная женщина, белокурая, с персиковой кожей, тонкими чертами лица, отражавшими такой покой и незамутненность, что у него перехватило дыхание. Но самым красивым и поразительным во внешности Аликс были ее глаза. Широко расставленные, огромные, необычного зеленого оттенка, они источали тихий свет. Рослая и изящная, с хорошей спортивной фигуркой, девушка обладала грациозными движениями и элегантностью. Помимо великолепной внешности, природа наделила его дочь быстрым недюжинным умом, особенно проявлявшимся в сфере бизнеса и финансах. Безусловно, она ни в чем не уступала своему брату, а по способностям, возможно, даже превосходила его, хотя Михаил был незауряден во многих отношениях.
 С отроческих лет Аликс хотелось работать с отцом у него в фирме, и он трепетал при мысли, что его дочь будет рядом с ним в деле. Все было продумано тщательнейшим образом. Но вот четыре года тому назад, как раз перед тем, как приступить к работе в его нью-йоркском офисе, Аликс крупно поссорилась с Максимом. Произошло это из-за того, что она связалась с человеком, репутация которого была, по его мнению, весьма невысока. Кроме того, были и другие причины, теперь казавшиеся слишком пустячными, чтобы вспоминать о них. Аликс разобиделась и начала собственное дело.
 Она стала брокером по продаже антиквариата и имела дело преимущественно с английскими и европейскими дилерами и ведущими художественными галереями, а затем открыла свой офис в центре Манхэттена. Она покупала и продавала редкостные вещи и изделия высокой художественной ценности, очень дорогие картины, словом, то, что нередко появлялось на аукционах «Кристи» и «Сотби» в Лондоне и пользовалось повышенным спросом. Ее познания в живописи и предметах искусства достигали высокого уровня. Немаловажную роль играл и ее от природы зоркий критический глаз подлинного эксперта, мгновенно отличавшего подделку. Эти способности плюс безукоризненный вкус и талант проворачивать куплю-продажу обеспечили ценнейшее сочетание необходимых слагаемых успеха. С самого начала ей сопутствовала удача, служившая поводом для его особой гордости. И тем не менее ему по-прежнему хотелось видеть дочь в своем офисе, работать с нею бок о бок.
 Возможно, это было еще не поздно. Быть может, ему еще удастся сманить ее в «Уэст Интернэшнл». Лишь бы они помирились. И он решил добиться этого. Он вспомнил свою мать, говорившую: «Сердечные раны латать никогда не поздно, Максим. Никогда не поздно начать все с начала, воротиться к любимому, помириться». На протяжении многих лет мать часто повторяла эти слова, и он всегда ей верил. И продолжал верить, потому что эта вера укрепляла в нем надежду на то, что он отвоюет Аликс обратно и они вновь станут близки, как были когда-то.
 Никогда и ни по кому он не скучал так, как по своей дочери. В особенности сейчас. Он чувствовал себя прямо-таки потерянным. И тот факт, что ему придется отложить свидание с ней на несколько дней, причинял ему почти физическую боль, затаившуюся где-то в груди. Он страдал как никогда раньше.
 Впрочем, нет, строго говоря, это было не совсем так. Подобную тоску он уже  испытывал однажды – острейшую тоску. Это было давно, очень давно.
 И то была тоска по Урсуле.
 Взгляд Максима вернулся к фотографии Аликс.
 У нее были такие же белокурые волосы и такая же безупречная фигура, как у Урсулы. Такие же красивые, исполненные спокойной мечтательности светящиеся глаза.
 УРСУЛА. Он сознавал, что с недавних пор стал думать о ней чаще, и его удивляло, отчего в последнее время мысль о ней так часто приходила ему на ум. Не его ли болезненное чувство к Аликс эхом отзывалось в душе. Эхо это – Урсула, женщина, которую он некогда любил с невероятной силой, целиком и безраздельно отдавшись этому чувству. Чувству, похороненному так глубоко, что он даже испугался, когда несколько недель назад лицо этой женщины вдруг явственно предстало перед его мысленным взором впервые за много лет. Воспоминания об Урсуле нахлынули с новой силой и проступили со всей четкостью.
 Он отпер верхний ящик письменного стола и засунул руку в глубину, пытаясь достать спрятанный там черный кожаный бумажник. Он извлек изображение Урсулы, моментальный черно-белый фотоснимок, уже довольно поблекший. Но время было не властно над этим горящим взором, сияющей улыбкой, сулившей веру и надежду.
 Бумажник был потрепанный, кожа потрескалась. Он погладил его рукой, вспоминая. Эта вещь принадлежала Зигмунду…
 Он засунул памятную вещицу назад в ящик и поразился самому себе: в горле он ощутил комок, и почему-то защипало глаза. Решительно подавив внезапный приступ сентиментальности, Максим встал и прошелся по ковру кремового цвета, затем остановился у окна, глядя сквозь жалюзи, опущенные на зеркальное стекло офиса вниз на Пятую авеню. В своем теперешнем состоянии он навряд ли что-либо видел. Охватившая его еще с утра в Лондоне меланхолия упорно давала о себе знать. И сейчас он поймал себя на том, что предается воспоминаниям о прошлом, и без того усугубляя свое плачевное состояние. Он пытался сосредоточиться на настоящем, ему надо было кое-что продумать и спланировать. Он прилетел в Нью-Йорк на уик-энд с надеждой повидать дочь. Но до понедельника Аликс была недосягаема, быть может, даже до вторника. Сегодня пятница. Впереди три дня.
 Что делать? Как убить время?
 Возможностей у него было множество, но ничто не прельщало. На Пятой авеню находилась его квартира, но, отправься он туда, его неминуемо ждала бы встреча с Адрианой, чьей единственной целью в жизни за последнее время, казалось, стало стремление устраивать с ним перепалки. Он мог пойти на Саттон-Плейс, в дом, снятый им для Блэр, но тогда он оказался бы во власти ее придирок и завуалированных угроз, которые, по сути, уже переросли в прямые. У него была собственная ферма в Коннектикуте, но Адриана могла прослышать о его появлении в Нью-Престоне и примчаться, чтобы повоевать с ним на лоне природы, что куда лучше, чем в душном городе. Определенно, она все еще была достаточно воинственна в данный момент.
 Единственное, чего ему по-настоящему хотелось, это побыть одному. В полном одиночестве.
 Только одно место давало ему эту возможность, притом отличное место – его дом на взморье в Ист-Хемптоне. Зимой он стоял закрытый, но содержался более или менее в порядке, готовый к его приезду в любой момент.
 Дом был пригоден для жилья круглый год, утеплен, зимой в нем постоянно поддерживалась плюсовая температура. Элиас Малвени, его садовник и мастер на все руки, присматривал за домом, наведываясь туда почти ежедневно. Раз в неделю захаживала протереть пыль миссис Малвени. Все, что требовалось Максиму, это позвонить Элиасу и распорядиться, чтобы тот сходил и прибавил тепла, а миссис Малвени забежала в субботу похлопотать по хозяйству. Это было проще простого.
 Максим вернулся от окна к письменному столу, довольный осенившей его идеей съездить на пару деньков в Ист-Хемптон. Была возможность насладиться редким даром – одиночеством и постараться разложить по полочкам свои мысли. А то и послушать музыку, прогуляться по пляжу. Но в основном он мог бы заняться приведением в порядок своих ощущений и устранением хаоса, что творится в голове и сердце.
 Внутренне он давно испытывал в этом потребность, но все никак не мог подвигнуть себя на какое-либо действие. Быть может, как раз подошло время что-то решить в личной жизни, определиться в отношении Адрианы и Блэр. Лишь после этого он сумел бы взять себя в руки, добраться до корней своего личного кризиса, грозившего поглотить его. А затем, возможно, разрешились бы все его внутренние конфликты.
 Он раскрыл записную книжку и набрал номер Элиаса Малвени на Лонг-Айленде. В трубке раздавались долгие гудки. Он взглянул на настольные часы – ровно одиннадцать. Наверняка Элиас совершает свой ежедневный обход, проверяя чужие коттеджи поселка: он обслуживал по совместительству и других владельцев. Вне всякого сомнения, и миссис Малвени отправилась на закупку продовольствия для уик-энда.
 «Ничего страшного, – решил Максим, – рано или поздно я дозвонюсь до них». Он нажал кнопку вызова на внутреннем телефоне.
 – Дуглас, зайдите, пожалуйста.
 – Сию минуту иду, сэр.


* * *

 Дуглас Эндрюс, личный секретарь Максима, появился в дверях через несколько секунд. Он родился и воспитывался в Нью-Йорке, был дружелюбен и готов вкалывать сутки напролет. Невысокого роста шатен, здоровый, свежий, он начал работать у Максима, когда ему исполнилось 28 лет, был предан, честен и горой стоял за своего шефа.
 – Вот официальные документы по делу «Май-стел», то, что вы меня просили подготовить. Секретарь Питера Хейлброна оставил вам эту записку насчет контроля «Блейн-Грегсон», – доложил Дуглас. Он опустил бумаги на пустой хромированный поднос, стоявший на углу стола справа, и присел на стул перед Максимом.
 – Благодарю, – сказал Максим, глянув на ворох документов. – Я скоро займусь ими. У меня к вам, Дуглас, пара небольших просьб. Во-первых, возьмите, пожалуйста, для меня машину напрокат и пригоните сюда к четырем часам. А во-вторых, отправьте одну из секретарш в Блумингдейл закупить кое-что из провизии – холодных цыплят, картофельного салата, кусок сыра бри, французских булок и пакет молока. Пожалуй, это все.
 – Я займусь этим сейчас же. – Дугласу не вполне удалось скрыть удивление в голосе, и он вопросительно посмотрел на Максима. – Готовитесь к отъезду? – поинтересовался он.
 По лицу Максима скользнула едва заметная улыбка.
 – Похоже, что так. Подумал, не съездить ли мне на дачу в Ист-Хемптон на уик-энд. Одному. Хочу немного побыть в тихом местечке, поразмышлять в тиши. И хочу, чтобы никто не знал, где я.
 Дуглас кивнул.
 – Понял. Машиной займусь сам, в магазин отправлю Алису. А вы уверены, что этой провизии вам хватит? Может, купить побольше?
 – Нет-нет, цыпленка и салата мне вполне хватит на вечер. Что-нибудь еще я смогу купить в Ист-Хемптоне в воскресенье утром.
 – Вы смелый человек, если выезжаете в четыре часа, – рискнул прокомментировать намерение шефа Дуглас. – Попадете в самый пик на лонгайлендском скоростном шоссе. Возможно, целесообразней было бы поехать в Хемптон попозже, часиков в шесть.
 – Зимой не так страшно.
 – Ну да… – Дуглас осекся, так как заметил, что Максим уже думает о чем-то другом. Он встал, чтобы уйти.
 Максим протянул было руку к подносу за документами и сказал, вспомнив:
 – Вот еще что. Спросите у Питера, согласен ли он на небольшой ленч со мной. И если он сможет, то дайте знать им в «Четыре времени года», что мне нужен сегодня мой постоянный столик. По возможности – в час или около.
 – Да, сэр Максим, – пробормотал Дуглас, тихонько прикрывая за собой дверь.
 К намерению Максима провести уик-энд в одиночестве Дуглас отнесся с некоторым недоверием: вряд ли он будет там один, скорее с новой дамой. Счастливчик, думал Дуглас. Он успевает все и еще чуть-чуть. Чего бы я ни дал, чтобы побыть на его месте. Хотя, как сказать, подумал минутой позже Дуглас, садясь за свой стол. Разве я хотел бы, чтобы моей женой была Адриана? Или иметь ту подружку из Саттон-Плейс, которая ничем не лучше. Грэм Лонгдон прозвала ее мисс Жадные Потроха, и она права.
 И как только мог такой король угодить в подобную ситуацию? Дуглас пришел к выводу, что блестящие бизнесмены вовсе не обязательно проявляют столько же ума в отношениях с женщинами.
 Он набрал номер Питера Хейлброна, главы отделения недвижимости «Уэст Интернэшнл».
 – Питер, это Дуглас. Босс интересуется, сможешь ли ты найти время и пообедать с ним сегодня накоротке? Внизу. В час. Надеюсь, ты сможешь, потому что он, похоже, приуныл.
 – О чем речь, время найду, – мгновенно согласился Питер. – Что ты имеешь в виду, говоря «приуныл»?
 – Когда босс пришел утром, он вроде был слишком задумчив. Или, точнее, встревожен. И немного грустный. Или мне это показалось?.. В общем, все это на него похоже. Ты же знаешь, он мастер скрывать свои чувства.
 – Знаю. Как по-твоему, в чем причина – бизнес или личное?
 – Не могу с уверенностью сказать, может, и личное.
 – Должно быть. Потому что, насколько мне известно, по части работы нет никаких проблем ни здесь, ни в лондонском офисе… Хотелось бы знать… – он откашлялся, – что с ним такое. Не должно быть, чтоб слишком серьезное, не то он сказал бы. Возможно, просто переутомился.
 – Наверняка, – произнес Дуглас, решив, что незаинтересованность – мудрейшая тактика, когда дело касается босса. Он не имел намерения болтать на эту тему или сплетничать с Питером. – Боссу пришлось много помотаться в последнее время. Кстати, о том, что он в городе, не знает никто, кроме нас с тобой и твоего секретаря. Он хочет, чтобы это так и осталось в тайне.

 5

 До Ист-Хемптона Максим добрался за два с половиной часа, и к тому времени, когда он въезжал в прелестную старую деревушку на Лонг-Айленде, пасмурное январское небо, холодное и бесцветное в начале пути, стало серым, а затем почти черным, словно смола. Лишь вдали у горизонта над бескрайним океаном виднелось несколько звездочек, и луна, яркая, заброшенная в черную высь, серебрилась, проглядывая в клочьях темных туч.
 Свернув с Оушн-авеню в Лайли-Понд-Лейн, Максим посмотрел на часы приборной панели: стрелки показывали шесть сорок пять. Не плохо, подумал он, катя дальше в направлении Джорджика-Бич, к тому концу пляжа, где находился его коттедж.
 Несколько минут спустя он уже тормозил возле дома.
 Коттедж был покрыт серым шифером, ставни выкрашены в белый, дверь черная и на крыше аккуратные кубики черных труб. Выстроенный поодаль от дороги, дом возвышался над покатой лужайкой, покрытой сейчас искристым инеем. Гигантские дубы делали это место укромным, а в летнюю жару их пышная листва давала много прохладной тени.
 Коттедж был невелик, но вполне устраивал Максима, хотя считался скромным для своего хозяина. Он был довольно просторный и хорошо спланирован: холл, большая семейная кухня, столовая и кабинет располагались в передней части; гостиная, переходившая в библиотеку, находилась в глубине. Эти две смежные комнаты выходили окнами на плавательный бассейн, маленький домик при бассейне и сад; за садом тоже был лужок с цветочными клумбами, а за ними – рощица, делавшая усадьбу еще более отъединенной от остального мира.
 На втором этаже размещались спальни хозяина, ванная и туалетная комнаты, на третьем – две комнаты для гостей с отдельной ванной и еще одна спальня побольше, которая была превращена в офис с двумя письменными столами, пишущей машинкой, а также факсом, телексом, ксероксом и бумагоизмельчителем и, разумеется, батареей телефонов. Все было прекрасно оборудовано и удобно, офис нравился Максиму, он считал его своим командным пунктом и мог приезжать в Ист-Хемптон когда угодно, не теряя связи со своей бизнес-империей. Нередко он брал с собой Дугласа Эндрюса и Грэм Лонгдон, иногда прихватывал и Питера Хейлброна, чтобы поработать над делами, не требовавшими большой спешки. В летние месяцы, когда все бывали рады сбежать из города на несколько дней от удушливого зноя, это случалось особенно часто.
 Припарковавшись, Максим взял с заднего сиденья «ягуара» пакет с покупками от Блумингдейла и вылез из машины.
 Была ненастная зимняя ночь, с Атлантики дул ледяной ветер. Максим огляделся. Дорога терялась в кромешной тьме, в ближних домах не было ни малейшего проблеска света. Но когда он заторопился вверх по тропинке меж двух газонов к дому, луна проглянула из-за туч и облила коттедж и дорожку серебристым сиянием. Несколько секунд было почти светло как днем.
 Краем глаза Максим заметил припаркованный чуть поодаль универсал и, поднимаясь к боковому входу в коттедж, рассеянно подумал, чья бы это могла быть машина.
 Он вошел через кухню и включил свет, закрыл за собой дверь, толкнув ее ногой, и поставил пакет с продуктами на круглый стол посреди комнаты.
 Отделанная сине-белой плиткой кухня была безупречно чиста. До блеска начищенное, все выглядело так, будто миссис Малвени закончила уборку минуту назад. Возможно, она занималась этим сегодня, подумал Максим. Он так и не смог дозвониться из офиса ни до кого из четы Малвени и, зная их добропорядочность и усердие, решил, что они вполне могли находиться здесь в то время, как он названивал им домой.
 Максим вздрогнул, ощутив, что в помещении холодновато. Отопление было на обычной отметке, но в такую холодную ночь следовало прибавить тепла. Зябко поежившись, он направился к холлу – там, в закутке под лестницей, находились трубы отопительной системы.
 Открывая дверь в холл, Максим застыл на ходу. Он услышал слабый шум и какое-то металлическое побрякивание. Звук озадачивал. Максим шагнул в холл.
 Свет из кухни шел ему вслед, и он без труда заметил поставленный на пол телевизор вместе с аппаратурой из верхнего офиса.
 Опять послышалось бряканье, затем что-то треснуло, кто-то глухо выругался. Звуки доносились из гостиной.
 Все чувства Максима мгновенно забили тревогу – ощущалась опасность. Очевидно, кроме него в доме был кто-то чужой, вне всякого сомнения, грабитель, судя по сваленным в холле вещам.
 Бесшумно крадучись, Максим миновал холл и чуточку приоткрыл дверь. В гостиной было темно, в примыкавшей к ней библиотеке тоже, если не считать шарившего по обстановке светового кружочка от карманного фонарика.
 Решив, что наилучшая тактика – внезапность, Максим хлопнул рукой по выключателю на стене – сразу засияли шесть настольных ламп в обеих комнатах, залив светом оба помещения.
 Увидев Максима, вор испуганно шарахнулся. Он был среднего роста и жидковатой комплекции, одет во все черное. В руке он держал нейлоновый бельевой мешок, раздувшийся, по-видимому, от награбленного.
 Он стоял и пялился на Максима.
 – Брось мешок! – рявкнул Максим не своим голосом. Человек продолжал оторопело пялиться, будто пребывая в оцепенении.
 Максим ринулся к нему, убежденный, что сам справится и скрутит злоумышленника до того, как вызовет полицию. Но, на миг опередив Максима, ворюга успел выхватить револьвер и пальнуть.
 Максим ощутил удар пули в грудь и тут же свалился с глухим стуком на пол на пороге между гостиной и библиотекой. Удивление его сменилось растерянностью. Он успел подумать:  нет, со мной такого быть не может… конец не может быть таким… после всего, через что я прошел… Я не могу умереть от руки воришки… 
 Грабитель стоял замерев, пытаясь понять, не слышал ли кто-то еще его выстрел. Но, похоже, в округе никого не было. Эти коттеджи были летними, потому он и подался сюда, где успешно грабанул два дома. Плевое дело. Там обошлось без замочки. Никто не появился, не помешал ему. Зря, конечно, этот малый на него нарвался. Но что поделать, пришлось защищаться. Мужик был здоровый, крепкий, скрутил бы его в два счета.
 Он перешагнул через тело, бесстрастно взглянув на лежавшего: человек упал на бок и не шевелился. Кровь пропитала грудь голубой рубашки, сочилась на серый ковер, и пятно было какого-то дурацкого ржавого цвета.
 Засунув револьвер за пояс, вор поспешил в библиотеку, прихватил кое-какие серебряные вещицы и кинул их в мешок. Огляделся с довольным видом – еще бы! – барахло отличное, самое лучшее из мелочи, которую можно было унести. Он вышел из комнаты, выключив свет. Затем отправился на кухню, выключил и там свет и вернулся в холл.
 Опять постоял немного, вслушиваясь.
 В темном доме ни звука. Такое же безмолвие царило и на улице. Не прошло ни одной машины. Он принялся вытаскивать награбленное, вынес телевизор на крыльцо. Когда все оказалось снаружи, отпустил «собачку» замка и плотно прикрыл за собой дверь. Затем так же быстро и сноровисто перетаскал вещи с крыльца в свой универсал, юркнул в машину и был таков.
 Он летел вниз по Лайли-Понд-Лейн уверенно и не оглядываясь. Знал, что ему ничто не грозит. Сюда никто в середине зимы, да еще в такие холода, не заглядывал. Тело пролежит не обнаруженным несколько недель. На него уж никак не повесят убийство этого мужика. Он не дурак, сработал дело чисто. Ни одного отпечатка пальцев не оставил – он всегда ходил на дело в перчатках.
 Элиас Малвени сидел на кухне за столом в своем небольшом комфортабельном доме за железнодорожным вокзалом в Ист-Хемптоне. Наслаждаясь второй чашкой кофе с пончиками, он глядел в горевший камин и вспоминал в эту зимнюю ночь, как они с Кларой провели день у их дочери в Квогу.
 Для них эта поездка была настоящим праздником. Удалось навестить свою первую внучку, умильно засвидетельствовать ее доброе здравие и очарование, порадоваться семейному счастью Лолы. Их дочь и Микки женаты уже десять лет и давно ожидали младенца. Да, денек был превосходный, считал Элиас, да и Клара по-настоящему взбодрилась, он заставил ее забыть про ревматизм. Клара осталась в Квогу на уик-энд. Элиас был уверен, что она там станет хлопотать и квохтать вокруг младенца и Лолы, как наседка, но он не видел в этом ничего дурного. Ей только на пользу пойдет, решил он, допивая кофе.
 Телефонный звонок пронзил тишину. Элиас резко выпрямился на стуле, встал и подошел к аппарату.
 – Малвени слушает.
 – Добрый вечер, Элиас, говорит Дуглас Эндрюс.
 – Привет, мистер Эндрюс! – тепло воскликнул Элиас, его темное от ветров и непогоды лицо просветлело. Дугласа Эндрюса он любил. – Как поживаешь? – спросил он.
 – Спасибо, очень хорошо, Элиас. А как вы?
 – Не могу пожаловаться, – ответил Элиас.
 – Звоню вам, потому что не смог связаться с сэром Максимилианом. Он должен быть в коттедже, но там никто не отвечает. Вот и решил узнать, звонил ли он вам сегодня вечером.
 – Да нет, пока звонка не было. – Элиас был удивлен. – Я весь день провел в Квогу, вернулся не раньше семи. Я и понятия не имел, что сэр Максим приехал сюда.
 – Он сегодня несколько раз пытался вас застать. Но, понятно, никто не отвечал, раз вы были в Квогу. Он выехал из города приблизительно в четыре пятнадцать. Я взял для него напрокат «ягуар». Он повел его сам. Я полагал, часа за три он доберется, и начал ему названивать около половины восьмого. У меня есть несколько сообщений для него. Ума не приложу, почему его там нет, если сейчас уже восемь.
 – Да, сэр Максим по всему должен бы к этому времени уже доехать до Ист-Хемптона, – согласился Элиас. Поскольку чувствовалось по голосу, что Дуглас Эндрюс сильно встревожен, Элиас решил его успокоить: – А может, линия барахлит или еще чего, на дворе холодно и здорово задувает последние дни, дожди лили без передыху.
 – Н-да, – произнес Дуглас и замолчал. Глубоко вздохнул, затем добавил: – Должен сказать, меня это начинает беспокоить. Надеюсь, он не попал в аварию по дороге.
 – Да нет, я уверен, что это не так, – сказал Элиас. – Сэр Максим ездит осторожно, ты же знаешь. Есть, наверное, и менее страшные объяснения…
 – Очень важно, чтобы я переговорил с ним сегодня, Элиас. Хорошо бы вам наведаться в коттедж и выяснить для меня, в чем дело.
 – Конечно, я сейчас же схожу, мне это не трудно. Дайте-ка мне ваш телефон, чтобы я мог сразу отзвонить вам оттуда. – Элиас придвинул карандаш и планшетку для записи, облизал кончик и быстро нацарапал номер телефона Дугласа.
 Оба положили трубки, и Элиас поспешил в прихожую. Открыл верхний ящик шкафчика, взял связку ключей и сунул в карман. С вешалки у двери снял парку на теплой подстежке, шерстяной шарф и шапку-ушанку и оделся. Захватил перчатки и вышел из дома.
 Грузовичок, который выручал его в поездках по окрестностям, стоял около дома. Он залез в кабину, вывел машину на улицу и поехал.
 Переехав железнодорожные пути, он повел грузовик через деревню в направлении Лайли-Понд-Лейн. В эти вечерние часы движение на улицах замирало, и ехать было легко. Ист-Хемптон совершенно обезлюдел, можно было подумать, что все местные жители с окончанием лета укатили вместе с дачниками. Через несколько минут Элиас добрался до коттеджа под серым шифером.
 Он почти бегом бросился к «ягуару», позади которого поставил свой грузовичок, вынул фонарь и посветил внутрь.
 Ничего не обнаружив, Элиас пошел по дорожке между заиндевелыми газонами. Подходя к дому, он вдруг ощутил смутную тревогу, даже испуг, заставивший его остановиться и замереть. Он родился и вырос в Ист-Хемптоне и за шестьдесят пять лет жизни в этих краях никогда не испытывал неловкости или страха. А сейчас он был охвачен тревогой и непонятно, по какой причине.
 То был страх перед неведомым.
 Элиас окинул взглядом коттедж. Луна стояла высоко, напоминая ярко надраенный ломоть серебра, и заливала своим сияньем крышу, трубы и громадные, словно башни, деревья. Коттедж выглядел как барельеф на фоне темной рощи и казался неестественно мрачным, зловещим. Окна были слепы и не струили приветливого света, как это бывало, когда Максимилиан Уэст находился в резиденции.
  Если сэр Максим там, то отчего нигде не горит свет? Задал себе вопрос Элиас, продолжая с тревогой наблюдать за домом. Он знал, что сэр Максим добрался – «ягуар» стоит вон там. А дальше? Вдруг у него случился сердечный приступ или инсульт, и он лежит где-нибудь в доме без сознания и не может позвонить в «скорую помощь»? Сэр Максим молодой человек и выглядит вполне здоровым, но разве нынче можно что-нибудь знать о людях. А с другой стороны, он мог пойти на прогулку. Однако эту мысль Элиас отбросил: кто отправится бродить по окрестностям в такую стужу, как сегодня? Не иначе как кто-то зазвал сэра Максима на ужин и увез на своей машине.
 Это предположение показалось Элиасу наиболее вероятным, и на смену тревоге пришло чувство облегчения. Он быстро прошел остаток дорожки, преднамеренно обогнул дом и остановился перед кухонной дверью.
 Элиас был почти уверен в том, что сэр Максимилиан ужинает у товарища, но тем не менее несколько раз позвонил, прежде чем достать ключи, отпереть дверь и войти. Он включил электричество, закрыл за собой дверь и, выйдя на середину кухни, громко позвал:
 – Хэлло! Хэлло, есть кто-нибудь дома?
 Ответом ему была гробовая тишина, но это ничуть его не удивило. Он осмотрелся, заметил пакет с покупками от Блумингдейла и, проверяя содержимое, убедился, что там была провизия на уик-энд. Тогда он направился к двери, ведущей к холлу главного входа, намереваясь окончательно устранить сомнения насчет благополучия сэра Максимилиана.
 Когда Элиас открыл дверь, его вновь охватило дурное предчувствие невероятной силы, по спине пробежали мурашки, он вздрогнул. Сказав себе, что он распоследний старый дурак, и стряхнув внезапное и смехотворное предчувствие, он зажег свет, огляделся и увидел, что в холле ничего настораживающего нет.
 Элиас прошел к двойным дверям гостиной, распахнул их и щелкнул выключателем. И тут он увидел на полу тело.
 Он охнул и громко воскликнул: «О Боже мой!» Грудь сдавило, и на какую-то долю секунды он оцепенел, глаза широко раскрылись от ужаса.
 Затем ему удалось пересилить себя и подойти к телу. Испытанный им шок был словно мощный удар под дых; он уставился на Максимилиана Уэста, не веря своим глазам, чувствуя, как обмякают и делаются ватными ноги. Чтобы не упасть, он схватился на всякий случай за спинку стула. Затем, совладав с волнением, он подошел поближе, увидел кровь, огнестрельную рану, и сердце у него оборвалось. Ранение было, несомненно, опасное. Он опустился на колени, глядя в лицо Максима – оно было смертельно бледным. Желая обнаружить признаки жизни, Элиас приблизил голову к груди Максима. Тот еще дышал. Еле-еле. Едва слышно. Элиас взял его за запястье, нащупал пульс. Пульс был слабый, но он был!
 Элиас выпрямился, лицо посуровело, во взгляде стояло страдание. Кто совершил злодейство? И почему? Ненависть захлестнула его. Он думал о том, что в поисках улик надо бы обследовать дом, но быстро отказался от этой мысли. Преступник, стрелявший в сэра Максима, наверняка удрал, не оставив никаких следов. Кроме того, было жизненно важно немедленно оказать помощь раненому, коль скоро Элиасу выпало спасать сэра Максима. Он пошел к телефону и набрал номер.
 – Сельская полиция Ист-Хемптона. Офицер Спинек у аппарата.
 – Норман, это говорит Элиас. Я в доме Уэста на Лайли-Понд-Лейн. Сэра Максимилиана Уэста подстрелили, – сообщил он дрожащим голосом. – Я только что обнаружил его. Позвони в Саутхемптонский госпиталь, чтобы прислали доктора. Сэр Максим живой, но, похоже, потерял много крови. Скажи им, чтобы поскорее. И тебе, наверно, тоже надо ехать сюда не мешкая.
 – Как свяжусь с госпиталем, сразу выеду, – сказал Норман Спинек. И добавил: – Ничего не трогай, Элиас.
 Элиас тяжело опустился на стул возле письменного стола, пошарил неловко у себя в кармане и достал клочок бумаги, на котором был записан манхэттенский номер телефона Дугласа Эндрюса. Он набрал его и, как только раздались гудки, собрался с духом, чтобы сообщить молодому человеку страшную новость.
 Максим плыл в пространстве… в огромном белом беспредельном Ничто.
 Ему хотелось открыть глаза, но сил не было. Казалось, они запечатаны на веки вечные.
 Где он находился?
 Он этого не знал. Да едва ли это волновало его. Его тело, еще некоторое время назад ловкое и невесомое, сейчас казалось налито свинцом.
 Постепенно он стал слышать голоса. Мужской голос, чистый, гулкий голос, которого он никогда не слыхал прежде. Он различал слова – говорили что-то о переливании крови, о пуле, застрявшей рядом с сердцем. Потом Максим услышал, как говорила женщина. Ее голос заполнял собой пространство, был легким, музыкальным. Ему показалось, что он знает его, но он не узнавал, чей это голос.
 – Он умрет, доктор Моррисон? – спрашивала женщина.
 – Мы делаем все для его спасения, – отвечал мужчина. Он был очень строг. – Большая потеря крови, и я уже говорил, что операция по удалению пули была очень сложная, почти ювелирная работа. Его состояние  очень серьезное, я не намерен вводить вас в заблуждение.
 – Но надежда ведь есть, правда? – допытывалась женщина.
 Доктор ответил не сразу. Помедлил, затем произнес:
 – К счастью, Максимилиан здоровый человек, очень сильный. Это важный фактор. И занимаются им здесь лучшие руки, какие только есть в «Маунт-Синай». Ему обеспечено максимальное внимание и наилучший уход, и днем и ночью он под монитором.
 Нечеловеческим усилием Максиму удалось приоткрыть глаза. Он замигал, приноровился к свету, поводил зрачками туда-сюда, пытаясь оглядеться и запечатляя обстановку.
 Он увидел мужчину в белом халате. Должно быть, доктор.
 Через некоторое время он осознал, кто были другие лица, стоявшие возле его кровати.
  Женщины. 
 Они стояли полукругом. Вполне осознанно он видел пять пар женских глаз, устремленных на него, напряженно следящих, ждущих.  Его мать. Его первая жена. Его третья жена. Его любовница. Его дочь Аликс. 
 Все женщины его жизни собрались здесь, у его одра.
 Он закрыл глаза. Он не хотел их видеть, не хотел знать их и иметь с ними дело.
 Все ощущения и мысли вдруг вернулись к нему. Он вспомнил, как ехал в Лонг-Айленд во взятом напрокат «ягуаре», как входил в коттедж в Ист-Хемптоне, как застиг врасплох грабителя. Потом незнакомец выхватил револьвер и выстрелил. Что было дальше, он вспомнить не мог.
 Доктор в палате только что упомянул «Маунт-Синай». Стало быть, его перевезли в Нью-Йорк. Как долго он здесь пробыл? Об этом он не имел представления.
 Интересно, он что – собрался умирать? Нет, умирать он не хотел. Он хотел жить.
  Тедди. Где была Тедди? 
 Максим попробовал вновь открыть глаза, но для этого требовалось слишком большое усилие.
  Он хотел Тедди. Она могла бы спасти его. Она всегда его спасала. Однажды, очень давно, она сказала, что у него, как у кошки,  –  девять жизней. 
  Сколько жизней из своих девяти он уже прожил? 
 Он не может умереть сейчас. Он должен жить. У него столько дел. Так много всего предстояло исправить.
 Максим сделал попытку заговорить, но слова не пожелали покинуть его уста.
  Тедди. О, Тедди, где ты? Помоги… помоги… мне! 
 Он опять ощутил, как отплывает обратно в белые просторы Ничто, в этот великий беспредельный космос, в объятиях которого он уже побывал. Он сражался не поддаваясь, но он был слишком слаб, и Ничто поглотило его и поволокло в своих объятиях.




 ЧАСТЬ 2
 УРСУЛА
 БЕРЛИН, 1938



 Не убоишься ужасов в ночи, стрелы,
 летящей днем, язвы, ходящей во мраке,
 заразы, опустошающей в полдень.
 Падут подле тебя тысяча и десять тысяч,
 одесную тебя; но к тебе не приблизится.

    Псалом 90; 5, 6, 7


 6

 В спальне перед высоким ампирным зеркалом на ножках внимательно рассматривала свое отражение женщина, купившая в Париже платье от Жана Пату, ее любимого портного. Она медленно поворачивалась, изучая свой наряд, который она надевала лишь однажды со дня покупки. Она отметила, что платье по-прежнему уникально по стилю и элегантности, равно как и остальные изделия Пату, обладательницей которых она являлась.
 Сегодня вечером ей хотелось одеться просто, и потому она остановила свой выбор именно на этом, прямом, до полу ниспадавшем гибкими, живыми струями туалете. Длинные рукава, облегающий лиф, шея закрыта, а сзади – напуск, наподобие пелерины. Сшито оно было из матового крепа и скроено великолепно; оно имело вид, приковывало внимание. Цвет приближался к фиолетовому, его называли «синий Пату» – живой, насыщенный тон идеально подходил к нордическому типу этой женщины. Блестящие золотистые волосы, кремовая кожа, серо-голубые с поволокой глаза, излучавшие свет под бахромой густых светлых ресниц. Она была среднего роста, но благодаря стройной фигуре и длинным, как у жеребенка, ногам казалась выше. Ступни и щиколотки были изящны, хорошей формы, руки аристократические, с красивыми длинными пальцами. Женщина демонстрировала сочетание физических достоинств, умения носить одежду и прирожденного вкуса, что придавало неповторимую элегантность ее внешности. Одним словом, она была воплощением женственности, породы и благородства. Звали ее Урсула Вестхейм. Ей было тридцать четыре года.
 Туалетом она осталась довольна. Он вполне подходил для приема и ужина в британском посольстве, куда ей предстояло пойти сегодня вечером, и соответствовал ее уравновешенному характеру, эмоциональной сдержанности. Она медленно направилась к туалетному столику, но остановилась у белого мраморного камина погреть руки; за решеткой пылало огромное полено, согревая воздух в комнате в холодный зимний вечер.
 Она задумалась, снова ушла в себя, погрузившись в сумятицу переполнявших ее мыслей, что в последнее время стало для нее обычным состоянием. Она была от природы склонна заниматься самоанализом, это ее свойство все усиливалось с возрастом и особенно заметно стало проявляться в прошлом году. Урсуле приходилось постоянно следить за собой, в особенности во время светских церемоний, так как у нее вошло в привычку незаметно «уплывать» на ладье своих раздумий в дали, ведомые только ей одной, забывая при этом об окружающих. Зигмунд, ее муж, старался ее понимать и был бесконечно терпелив и мягок с нею. Тем не менее ей было известно, что его семья – в частности, мать и его сестрица Хеди – считали ее чужой и замкнутой. Тут она была бессильна что-либо изменить.
 Возникавшие мысли не обретали законченной формы, поселяясь в ее мозгу в виде каких-то монстров, всегда присутствовавших и будораживших ее.
 Она так и жила с этой раздражающей тревогой и беспокойством, и казалось, ее никогда не покинет это неотступное свойство. Более того, она нигде не чувствовала себя в безопасности, разве что дома. Дом был ее единственным надежным прибежищем, крепостью, ограждавшей от мерзостей мира, оплотом, неприступным бастионом. Бывали моменты, когда она буквально не могла заставить себя выйти на улицу, тем более что на деле мало что привлекало ее за пределами этих стен.
 Берлина, в котором она родилась и выросла, больше не существовало. Он превратился в город страха, грубого насилия и преступной жестокости, мерзких ползучих слухов, измены, предательства. Гестапо, тайная полиция, уличная слежка; в пивных, кафе, куда ни посмотри – повсюду леденящие душу физиономии эсэсовцев и гнусные банды гитлеровских головорезов, нелепо позирующих в своих опереточных униформах на потеху всему миру, который обожает, когда солдатики играют в войну. Однако игры этих солдафонов были опасными, смертельно опасными, и играли они с дьявольским самозабвением.
 В прошлом году она была на приеме во французском посольстве на Паризерплац, когда неожиданно вошли Гитлер, Геббельс и Геринг и еще какие-то их прихвостни. Она удивилась, до чего же они мелкорослы, невзрачны и заурядны; они оказались совсем не такими, как на газетных фотографиях, где выглядели героями, бравыми солдатами. Ей подумалось, что у них дурацкая униформа, и в первый момент трудно было воспринимать их всерьез, а они прошествовали самодовольные, вульгарные, напыщенные от сознания собственной значимости. Но это несерьезное отношение мгновенно улетучилось, ибо она, конечно же, воспринимала их серьезно.  Очень серьезно. Слишком уж реальна была олицетворяемая ими сила. От этой силы веяло ужасом.
 Ее все мучил вопрос: как столько людей могли допустить, чтобы их одурачило такое ничтожество, как Гитлер – проходимец и сущий подонок, который и немцем-то не был, а оказался лишь малограмотным австрийским капралом, не умевшим даже сносно говорить по-немецки. Однако многие ведь верили, что у него на уме единственная забота – благополучие и процветание германской нации, и поддавались его злым чарам. Колоссальный магнетизм Гитлера обеспечивал его демагогическим речам силу гипнотического воздействия. Неужели люди не отдавали себе отчет, сколь ужасным было его кредо? Он прямиком вел их в преисподнюю. Как стало возможным, чтобы они узрели в нем своего спасителя?
 Не так давно она высказала эти мысли своей ближайшей подруге Ренате фон Тигаль, и Рената сказала:
 – У немцев в крови идолопоклонство, и не следует об этом забывать.
 На это Рейнхард, муж Ренаты, с сожалением заметил:
 – Гитлера надо было остановить давным-давно. Западный альянс мог это сделать. Но не сделал, а теперь, боюсь, слишком поздно. Для нас… И для них.
 Курт фон Виттинген, также присутствовавший при разговоре в тот вечер, закруглил мысль:
 – Англичане, французы и американцы не сумели до конца понять один принципиальный факт. Нацисты рвались к власти не из-за ситуации в экономике. Им была нужна власть ради власти.
 И вот теперь они у власти, не так ли? Безраздельно господствуют. Урсула невольно вздрогнула, схватилась за каминную полку и припала лбом к руке. Закрыла глаза.  Что делать? Что делать? Этот вопрос стал наваждением, многократным эхом, звучавшим в голове. Паника охватила ее, но спустя несколько мгновений Урсула взяла себя в руки. Что ей было делать, что им всем было делать?.. Продолжать идти – вот и все. Это был единственный ответ. Альтернативы не было. Идти сквозь каждый день, сказала она себе, я буду идти и идти сквозь каждый день.
 Она подняла голову и окинула взглядом комнату. Как естественно все в ней было! Это успокаивало. Ее спальня была по-настоящему красива, такая гармония цветов, сочетание всех оттенков зеленого в глянцевом штофе, которым обиты стены, в гардинах, обивке стульев и кушетки. Мебель французская, тонко подобранный антиквариат в ее любимом стиле Людовика XVI, там и сям взгляд останавливали изящнейшие вещицы, собранные ею за много лет или полученные в наследство. Шкатулки из розового кварца, акварельные миниатюры, старинные фарфоровые табакерки, вазы и блюда, мейссенские статуэтки и фотографии самых любимых друзей и родных в обрамлении серебряных кружев.
 Повсюду стояли вазы со свежими цветами из оранжереи, источавшими нежные ароматы и радовавшими глаз свежестью красок, смягченных в этот час светом хрустальных, задрапированных розовым шелком ламп.
 Особое великолепие спальне придавали картины. Поблуждав, ее взор остановился на Ренуаре, и она привычно, как всегда, залюбовалась его работой, в который раз благоговея перед великим художником. Как изумительно выглядели эти полотна на фоне бледно-зеленых стен. На двух были изображены обнаженные натурщицы, на одной портрет матери с двумя дочерьми, а еще на одной сад в летний день. У Урсулы просто дух захватывало от этих цветовых оттенков: ракушечно-розовый и жемчужный переходили в глубокий розовый и ярко-желтый, из мягких пастельных тонов синего и зеленого – в царственно-желтый. Все творения были пронизаны светом, излучали тепло и чувственность, и видеть их было истинным наслаждением. Эти полотна были частью вестхеймовской коллекции, начало которой положил еще дед Зигмунда Фридрих в конце девятнадцатого века, вскоре после исторической выставки импрессионистов в 1874 году в Париже, и Урсула почла за честь, что картинам отвели место у нее в доме.
 Тягостно вздохнув, она вернулась к действительности. Она знала, что Зигмунд достаточно давно вернулся из банка, успел переодеться и поджидает ее внизу. Ей пора поторопиться. Сам будучи пунктуальным, он не любил тех, кто медлит. Она подошла к туалетному столу с венецианским зеркалом, стоявшему в простенке между окнами, вознесенными к высокому потолку, и раскрыла черную шкатулку кожаного тиснения с ювелирными украшениями.
 Машинально, легко и небрежно она надела простенькие бриллиантовые сережки, сунула палец в бриллиантовое обручальное кольцо поверх венчального золота и заперла шкатулку. Она и в лучшие времена ненавидела показную роскошь, а теперешние дни были наихудшими. К чему возбуждать зависть других, подумала она.
 Отойдя на шаг от туалетного столика, Урсула окинула себя последним критическим взглядом и провела рукой по волнистым белокурым волосам, перед тем как подойти к гардеробу, полному пальто, пелерин и всевозможных накидок.
 Снаружи постучали, и, прежде чем она успела ответить, дверь распахнулась, и в комнату влетела ее горничная Гизела.
 – Вы уже готовы к выходу, фрау Вестхейм? Какой мех вы наденете?
 Урсула ласково улыбнулась и проговорила своим грудным голосом:
 – Я не надену манто, вполне достаточно бархатной шали, Гизела. Будь добра, подай мне ее, пожалуйста. Ах да, мне еще понадобится пара белых лайковых перчаток. Подожди секунду, я сейчас вернусь.
 – Да, фрау Вестхейм.
 Урсула вышла в коридор, что вел к спальням, открыла дверь напротив и вошла в комнату. Ночник на столике у кровати слегка рассеивал полумрак. Урсула на цыпочках подошла к кровати и глянула на спящего малыша; тот спал, подложив под розовую щечку пухлую ручонку. Склонясь над сыном, она погладила белокурую головку и нежно поцеловала его.
 Мальчуган зашевелился, открыл глаза и сонным голоском промолвил:
 – Мамочка? А я тебя все ждал, мамочка.
 Теплая волна хлынула к груди Урсулы, и она улыбнулась. Беспредельная радость охватывала ее, когда она бывала с ребенком. Неподалеку от кровати стоял стул, она пододвинула его, присела и взяла его ручонку в свою.
 – Я одевалась, мой родной. Мы с папой должны сегодня пойти в гости.
 – Папа приходил и поцеловал меня. На будущее лето он мне купит пони, – поведал малыш, не вполне еще проснувшись. Его карие глазки радостно заблестели, встретившись с ее глазами.
 Урсула нагнулась, чтобы еще раз поцеловать сына. Он прижался теплым личиком к ее щеке, обняв мать за шею. Она прильнула к нему и ласково гладила по голове. Она так любила этого четырехлетнего мальчугана. Ее единственное дитя. Ее сердце!  Она так за него боялась. С ним ничего не должно случиться. Она обязана защитить его, пусть даже ценой собственной жизни. 
 Отгоняя тревожные мысли, теперь не оставлявшие по целым дням, она глубоко вздохнула и сказала:
 – Твой пони будет тебя ждать будущим летом в Ванзее. Папа привезет его туда для тебя.
 – Мамочка…
 – Да, Максим?
 – А папа научит меня кататься верхом?
 – Ну конечно, научит, – заверила она с улыбкой.
 – А как зовут пони?
 – Я не знаю. Мы еще не подобрали ему подходящее имя. Но обязательно подберем. Ну хорошо, а теперь тебе пора спать.
 Не разнимая рук, она вместе с ним наклонилась и положила его на белоснежные льняные подушки, но он не хотел ее отпускать и прижался крепче обычного, почти исступленно. Она мягко расцепила его ручонки и села прямо. Касаясь его лица кончиками пальцев, она нежно говорила ему:
 – Какой же ты у меня славный малыш, Максим, солнышко мое, и я очень-очень тебя люблю.
 – Я тебя люблю, мамочка.
 – Спокойной ночи, Мышонок, пусть тебе приснится хороший сон, – прошептала она ему в ушко.
 – Спокойной…
 Он зевнул, и его веки стали опускаться. Урсула знала, что он моментально уснет, она не успеет и до двери дойти. Она тихо выскользнула из комнаты и воротилась к себе в спальню, взяла шаль, перчатки и вечернюю сумочку.
 – Спокойной ночи, Гизела, – сказала она, обернувшись в дверях. – И пожалуйста, не дожидайся меня.
 – Но как же, фрау Вестхейм, я же вам всегда помогаю…
 – Нет-нет, в этом нет ни малейшей необходимости, – мягко перебила ее Урсула. – Я и сама справлюсь, спасибо.
 Она прошла по коридору к широкой лестнице, сбегавшей в просторный роскошный холл. Особняк Вестхеймов на Тиргартенштрассе находился неподалеку от Тиргартена, в чарующей резиденции Берлина.
 На полпути вниз Урсула остановилась, замерев, и прислушалась, чуть склонив голову набок.
 Зигмунд играл на фортепиано «Лунную сонату» Бетховена; мелодия плыла в теплом воздухе. Это было так красиво… нежно… но так несказанно грустно. От неожиданного прилива чувств у нее перехватило в горле и на глаза навернулись беспричинные слезы. Она решила, что сейчас, непонятно почему, именно это место сонаты показалось ей особенно трогательным. Никогда раньше оно не производило на нее такого впечатления.
 Мысленно музицируя, она еще постояла не двигаясь. Ее восхищало туше Зигмунда – оно было изумительно. Не будь он банкиром-инвестором, он мог бы запросто стать настоящим пианистом и выступать в концертах. Он был талантлив, и она ни капли не сомневалась, что он играл бы классически. Но он был прирожденный банкир. Потомственный. Профессия переходила от отца к сыну со времен Якоба Вестхейма, отца– основателя династии, открывшего в 1600 году во Франкфурте первый купеческий банк. В Берлин все семейство переселилось более ста лет назад, и в 1820-м в Гендарменмаркте, берлинском финансовом центре, был основан частный инвестиционный банк Вестхейма.
 Часы в холле начали отбивать шесть, извещая об истекшем часе и безжалостно врезаясь в ее мозг. Она быстро сбежала вниз, положила свои вещи на старинную козетку у завешенной гобеленом стены и, гулко постукивая каблучками по черно-белому мрамору, направилась к музыкальному салону. В дверях она задержалась, любуясь мужем – как он красив в смокинге и черном галстуке.
 Завидев ее, Зигмунд мгновенно прекратил игру, встал и быстро подошел к ней. Шатен с яркими синими глазами и теплой радушной улыбкой, он был строен, высок, хорошо сложен, с мужественным, правильных черт лицом. Ему было тридцать шесть лет, и пятнадцать из них он был женат на Урсуле.
 Зигмунд обнял и поцеловал ее в щеку. Они знали друг друга с раннего детства; их родители всегда лелеяли надежду на этот брак, и когда дети ее оправдали, два элитных германских семейства породнились. Однако их союз не был браком по расчету, а результатом настоящей большой любви. Они были влюблены друг в друга с детства и никогда не хотели никого, кроме друг друга. И они были великолепной парой.
 Зигмунд ослабил объятия, слегка отстранился от жены и посмотрел ей в лицо.
 – Ты очень красива сегодня, Урсула.
 Тихая улыбка оживила ее губы, в глазах отразилась безмерная любовь к мужу, высказанная без слов. Он обнял ее за плечи и повел в холл.
 – Перед тем как идти туда, мне хотелось распить по бокалу шампанского с тобой, но боюсь, у нас уже не осталось времени. Думаю, нам пора выходить. Я обещал Ирине, что мы встретимся с ней на приеме, и не хочу заставлять ее ждать, поскольку она придет одна. – Он повернулся к дверям.
 Урсула кивнула:
 – Да, дорогой, конечно.
 Она произнесла это еле слышно. Зигмунд резко остановился, взглянул на нее, взял ее за подбородок и слегка приподнял. Нахмурился, заметив тревогу в ее глазах и внезапно ставшее серьезным лицо.
 – Что случилось? В чем дело?
 – Давай никуда не пойдем, Зигмунд.
 – Но ты же так радовалась, когда нам прислали приглашение. Что за каприз в последнюю минуту? – недоумевал он.
 – Вовсе я не была  так уж рада, – ответила она. – Ничего подобного.
 – Для нас очень важно хотя бы показаться там, ты же знаешь. Посол  ожидает, что мы придем.
 Помолчав, она пояснила:
 – Там будут наци.
 – Да, это верно. Но ведь они нынче всюду. Это не должно тебя волновать.
 Она опять отреагировала на его слова не сразу, но зато с несвойственной ей резкостью.
 – Но как раз это и волнует меня, Зиги! Мы – евреи.
 – Но мы – и немцы, Урсула,  истинные немцы, точно такие же, какими были наши предки за много веков до нашего рождения. Не забывай, что мы оба принадлежим к двум знатным и древним родам, и, кроме того, будучи банкиром инвестиционного банка, я чрезвычайно нужен правительству и государству, как я не раз уже говорил тебе. И ты  знаешь, что я им нужен для поднятия экономики, нужны мои связи среди банкиров и промышленников, нужна иностранная валюта и золото, с которыми мой банк имеет дело. – Он вновь полуобнял ее и привлек к себе, завершая разговор доверительно и успокаивающе: – Мы вне всякого риска, Урсула, смею тебя уверить.
 Она отстранилась от него и пристально посмотрела ему в глаза.
 – Нацисты приводят меня в ужас. Их присутствие мне отвратительно. Меня тошнит от самой необходимости дышать одним с ними воздухом.
 – Да, да, я тебя понимаю. Но, Урсула, на вечере будет много наших друзей, и ты будешь в их обществе. Рената с Рейнхардом, Курт с Арабеллой фон Виттинген и Ирина… – Он умолк в нерешительности, не зная, чем можно ее ободрить в эту минуту.
 – Да, Зиги, там  будут многие наши друзья, – согласилась она покорно, – включая и тех, кто с некоторых пор состоит в партии нацистов. С ними мне теперь тоже как-то не по себе.
 Кивок головой свидетельствовал о том, что ее аргументы приняты; он поморщился и откашлялся.
 – Но боюсь, что уже поздно отменять визит, и, право же, нам пора выходить.  Сию минуту, дорогая, и отнюдь не потому, что я не хочу заставлять ждать Ирину. Я не желаю нашим опозданием проявить неуважение к сэру Невилю Гендерсону.
 – Да, конечно, – вымолвила она наконец, заставив себя улыбнуться, изменить выражение лица, стараясь настроиться иначе. Продолжать огорчать мужа бессмысленно.
 – Со мной все будет хорошо, Зиги, прошу, не волнуйся за меня.
 Похоже, он успокоился, улыбнулся, взял ее за локоть, пожал его, и они вместе быстро перешли из музыкального салона в холл, где Зигмунд взял ее пелеринку. Он набрасывал ее на плечи жены, когда дворецкий Вальтер вышел из людской, направляясь во внутренние помещения дома. Вальтер почтительно поклонился, свернул к гардеробу и хотел было подать Зигмунду пальто.
 – Благодарю, Вальтер, но я думаю, что возьму его на руку, – сказал Зигмунд.
 Дворецкий аккуратно сложил пальто, подал Зигмунду и проводил супругов до двери, пожелав счастливого пути.

 7

 Автомобиль ожидал у подъезда. Карл, шофер, почтительно поздоровался с ними и открыл дверцу. Зигмунд сообщил, что они едут в британское посольство, и секундой позже Карл повел машину по Тиргартенштрассе в направлении Хофъегераллее.
 Урсула глянула в окно, когда они мчались мимо Тиргартена, прекрасного городского парка, несколько веков тому назад бывшего охотничьим угодьем принцев Бранденбургских. Какой же он сейчас неприветливый и даже враждебный, думала она, приблизив лицо к стеклу. Черные скелеты лишенных листвы нагих деревьев резко вырисовывались на фоне пасмурного холодного неба. Ей вдруг стало как-то зябко, и она плотней закуталась в бархатную пелерину.
 Перед ее мысленным взором предстал этот парк в начале лета, когда дух захватывало от его красоты – плавные перепады уровней обширных лужаек, густые плакучие ивы, сочная зелень лип и конских каштанов, клумбы по сторонам дорожек, усеянные цветами всевозможных оттенков, цветущие кустарники и ее любимая сирень, ронявшая в мае плотные мясистые соцветия, розовые, белые, фиолетовые, наполнявшие воздух тончайшим благоуханием.
 Устроенный по типу регулярных английских парков, созданный по частям, со множеством искусственных прудов и ручьев, Тиргартен был величественным и умиротворяющим и являлся неизменным объектом ее счастливых воспоминаний. Здесь она каталась верхом в детстве и в юности, да и теперь в хорошую погоду тоже не упускала случая поупражняться в верховой езде. Она любила бродить по вьющимся в прохладной тени деревьев тропинкам. Прежде они гуляли тут с Зигмундом; нынче она приходила сюда с Максимом и его няней. Ей случалось бродить в этом зеленом оазисе одной, когда хотелось побыть наедине со своими мыслями. Для нее Тиргартен по-прежнему оставался заповедным местом, где царили покой и безмятежность, тихим спасительным островком в нынешней сумасшедшей жизни Берлина. И красота, и естественная простота природы успокаивали ее, действовали, словно целительный бальзам, на ее смятенную душу.
 Когда Зигмунд заговорил о своей матери, она нашла глазами его лицо в сумраке автомобиля и ласково положила руку ему на плечо, понимая, как он волнуется за мать. Они говорили о фрау Вестхейм-старшей, здоровье которой заметно пошатнулось два года тому назад, после смерти супруга, о его сестрах Хеди и Зигрид и об их взаимоотношениях с матерью. Затем они немногословно обсудили события дня и примолкли, погрузившись каждый в свои раздумья.
 Урсула, не просто обожавшая Зигмунда, но относившаяся к его мнению с глубоким уважением, жаждала поверить в правоту его рассуждений по поводу режима наци. Но то, что говорили ее ум и женская интуиция, шло вразрез с его заверениями. Они подсказывали ей нечто совершенно иное, порождавшее тревогу. В глубине души она предчувствовала, что грядет что-то катастрофически ужасное, хотя она ни за что не смогла бы сказать, что это будет и какую оно примет форму. Она опять ушла в себя, застыв с прямой спиной в углу сиденья. Не это ли страшное предчувствие вызвало ее тревоги? Она физически ощутила, как ее всю заливает отчаяние и кровь стынет в жилах.
 У Зигмунда тоже было неспокойно на душе. Конечно же, в Берлине он вполне обоснованно чувствовал себя в безопасности, несмотря на общую атмосферу времени: антиеврейские акции хотя и предпринимались уже, но семейство Вестхеймов пока не трогали, так же как ряд других богатых и известных еврейских домов, игравших важную и полезную роль в государстве. Нигде и никто пальцем не тронул имущество Вестхеймов, банк не прикрыли. И не заставляли принимать партнеров-арийцев, к чему вынудили уже кое-кого из еврейских деловых людей. И тем не менее недавно в нем зашевелилось подозрение, что ситуация чревата переменами для каждого еврея, живущего в Третьем рейхе.
 Всего несколько минут назад он успокаивал жену, говорил ей что-то ободряющее, чтобы хоть в какой-то мере унять ее подспудную тревогу и страх. Но  сам он должен быть готов встретиться в скором времени с вполне вероятной угрозой для их семьи. Игнорировать такие опасения было бы чистейшим безрассудством. Пожалуй, надежней всего уехать из Берлина, вообще из Германии, что, кстати, многие уже сделали. Он – богатый человек. Ему, собственно говоря, вполне по средствам обеспечить выход из опасного положения, купить выездные визы и паспорта. Однако ему понадобится помощь тех, кто смог бы свести его с людьми, ведающими необходимыми документами. Он прекрасно знал, что и коррупция широко распространена в Третьем рейхе; вопрос был лишь в том,  к кому пойти, дабы заполучить то, что ему требуется. У него были друзья, которые, по всей вероятности, смогли бы вывести его на нужных чиновников и помочь избежать предстоящих мытарств на этом пути. Но не струсят ли они? Кому он мог довериться? Он перебрал в памяти несколько имен, поразмышлял над кандидатурами.
 Карл тем временем промахнул Хофъегераллее, объехал площадь Гроссер Штерн с Зигесойле – крылатым обелиском Победы, возвышавшимся в центре, и двинул по направлению к Бранденбургским воротам.
 Когда они проезжали под Триумфальной аркой, Урсула смотрела вперед на Унтер-ден-Линден. Наци обезобразили эту широкую, величественную улицу, этот знаменитейший берлинский бульвар, возведя по сторонам ряды колонн. Каждую их них венчал гигантский нацистский орел, и в ярком уличном освещении они угрожающе парили на фоне темневшего вечернего неба. Типичная нацистская театральность, подумала Урсула, с отвращением глядя на это зрелище. В ее представлении эта колоннада символизировала разросшееся до неба древо зла и тирании, которое являл собой Третий рейх. Она опустила взгляд.
 Теперь они ехали по Паризерплац. Ее родители владели одним из домов, стоявших на этой красивой площади, там она росла, из этого дома вышла замуж за Зигмунда. Там же в 1935 году умерла ее мать, а затем и отец, скончавшийся только в прошлом году. Площадь, имевшая такое значение в ее жизни, напомнила о временах минувших и о столь любимом ею Берлине, который трагически и навсегда исчез.
 Она тяжко вздохнула и постаралась стряхнуть с себя чувство унылой безысходности. Карл свернул направо и повез их по Вильгельмштрассе, где в доме № 70 находилось посольство Великобритании. Они подъезжали к месту назначения. Урсула приняла нужное выражение лица, пришпилила к губам улыбку. Что делать – научилась, и, когда надо было, – вполне могла это.
 Их машина встала в хвост длинной вереницы других. Часть их принадлежала официальным лицам, министерствам, другие были из дипломатического корпуса и несли на крыле жесткий флажок; она узнала цвета Италии, Америки и Испании.
 Урсула сама вышла из автомобиля и, пока Зигмунд обходил машину, выйдя со своей стороны, окинула взглядом Вильгельмштрассе. Всего в нескольких шагах находилась Рейхсканцелярия, где сидел Гитлер со своими злодейскими помощниками, и Урсула не могла сдержать воображение, пытаясь представить, какие именно дьявольские замыслы рождаются в эту минуту в их преступных мозгах. От этих мыслей душа ее съежилась и дрожь проняла тело.
 Но Зигмунд уже был рядом, улыбался ей, и она – слегка вымученно – улыбнулась ему в ответ. Если он и заметил ее вялую реакцию, то, во всяком случае, не подал виду, а просто взял ее под руку и повел вперед к гигантским дверям, над которыми полоскался на холодном ветру «Юнион Джек».
 Вид британского флага улучшил ее настроение. Она видела в нем не просто кусок разноцветной ткани, но символ справедливости, демократии и свободы.
 Сэр Невиль Гендерсон, посол ее величества королевы Великобритании в Берлине, стоял в холле между двумя залами для приема на верхней площадке широкой лестницы, приветствуя прибывающих гостей. Он, как всегда, щедро расточал улыбки, радушие, светскость и шарм.
 Зигмунд с Урсулой медленно продвигались вперед в потоке других гостей, покуда сэр Невиль не пожал ей руку и не произнес теплые слова приветствия прежде, чем обратить внимание на Зигмунда. Мужчины несколько секунд обменивались любезностями, а затем оба отступили в сторонку и направились в один из двух залов, где были сервированы столы с аперитивами.
 Раут был в разгаре, в зале было полно гостей. Здесь царил дух блестящего светского общества, но одновременно в атмосфере вечера ощущалась напряженность, возрастало волнение, что стало обычным явлением в Берлине тех дней. Особенно это чувствовалось в иностранных посольствах на приемах, которые становились интернациональными собраниями все большего размаха.


* * *

 Сверкали, переливаясь, подвески хрустальных люстр под высоким потолком, цветы, повсюду расставленные, усиливали праздничность обстановки, в зале царило великолепие, струнный квартет сопровождал почтенное собрание звуками музыки. Официанты в черном и белых перчатках сновали среди гостей, мастерски жонглируя серебряными подносами с бокалами шампанского и всевозможными бутербродами с анчоусами и икрой. И сверху на все взирал живописный, в полный рост, портрет короля Георга VI, в этом году вступившего на престол, сменив своего слабовольного и недалекого брата Эдуарда, отказавшегося от трона ради женитьбы на американской авантюристке миссис Симпсон.
 – Вот это выезд сегодня, – шепнул на ухо Урсуле Зигмунд, ведя ее в зал и поглядывая по сторонам.
 Перед ними остановился официант и предложил шампанское. Зигмунд поблагодарил, взял два бокала, один вручил Урсуле и чокнулся с ней. Посмотрел вокруг.
 – Нигде не вижу Ирины, а ты?
 Урсула, проследив за его взглядом, мгновенно обозрела публику.
 – Боюсь, я тоже, Зиги. А может, она во втором зале? Сегодня здесь действительно огромный раут.
 Она отметила, что дипломатический корпус присутствует в полном составе, увидела нескольких послов, которых знала в лицо, мелькнули две знакомые физиономии английских корреспондентов, беседовавших со своим американским коллегой Уильямом Ширером. Дефилировали министры, армейские офицеры, нацисты высокого ранга, представители германской аристократии и знатные берлинцы.
 Здесь также присутствовали некоторые молодые интернационалисты из тех, что жили в Берлине. Она знала от Ирины, что они водили дружбу со служащими британского и французского посольств, поскольку были людьми симпатичными, веселыми и приличными и привносили определенную живость в официальные и формальные дипломатические мероприятия. Большинство присутствовавших принадлежало к разряду титулованных особ; среди них были венгры, славяне, литовцы, австрийцы, поляки, румыны или, подобно Ирине, русские белогвардейцы. Вместе с семьями они снялись с родных мест вследствие политической неразберихи и неотвратимых перемен, переполошивших Европу двадцать лет назад, сначала вследствие русской революции, а затем – краха австро-венгерской империи.
 Взгляд Урсулы блуждал по залу. Элегантность была непременным условием участия в раутах, казалось, все без исключения были одеты превосходно. Мужчины – в смокингах или в военных мундирах; дамы разодеты по последнему крику моды, и почти все старались перещеголять друг друга шиком туалетов. Кое-кто из наци тоже привел своих дам, которые выделялись нарядами, не соответствовавшими случаю, были толсты, безвкусно расфуфырены, чванились бриллиантами, а у некоторых руки и шеи были обвешаны вульгарной бижутерией.
 В калейдоскопе лиц Урсула заметила знакомую гладко причесанную головку, пикантную улыбчивую мордашку с живыми голубыми глазами и маленькую руку, приветливо махавшую ей.
 – Зиги! Вон там Ирина! – радостно воскликнула она.
 – Да-да, я тоже только что ее видел. Пойдем, дорогая.
 Он взял жену под руку, и они поспешили навстречу приятельнице, тоже торопившейся к ним. Черное кружевное бальное платье Ирины на ходу завивалось вокруг ее щиколоток. В следующий момент они уже обнимали друг друга, целовались и хохотали.
 Ирина была веселого нрава, обладала кипучей энергией, всегда жизнерадостна. Урсула не переставала удивляться тому, что необычная жизнь ее подруги, отмеченная трагедией, перенесенная через бури и катаклизмы, мало, а то и вовсе не отразилась на ней.
 Княжна Ирина Трубецкая и ее мать, княгиня Натали, покинули Россию в 1917 году, когда пала романовская аристократия и большевики убили Игоря Трубецкого. Ирине тогда было шесть лет, ее матери двадцать пять. Они жили на положении беженцев то в Литве, то в Польше, то в Силезии, а впоследствии перебрались в Берлин. В столице они осели десять лет назад, тогда впервые Урсула и Зигмунд и познакомились с ними. Недавно мать Ирины вышла замуж за вдовствовавшего прусского барона, и впервые за двадцать один год скитаний обе женщины наконец обрели настоящий дом.
 Зигмунд, Урсула и Ирина говорили о ее матери и переменах к лучшему в судьбе княгини Натали, и Ирина вдруг усмехнулась.
 Зигмунд недоуменно поднял бровь и уставился на Ирину.
 – Что случилось? – поинтересовался он. – Тебя что-то забавляет в нашем виде?
 Ирина отрицательно покачала головой.
 – Нет-нет, я просто подумала, что у мамы появилась некоторая респектабельность благодаря ее браку с герром бароном. – Она огляделась по сторонам и понизила голос: – Это в глазах нацистов. Ну не смешно ли, когда кто-то объясняет свойственную ей порядочность, благородство и безупречную мораль, прекрасную репутацию, совершенно не соотнося это с обстоятельством с ее принадлежностью к особам голубой крови, королевской крови – она ведь кузина последнего царя. – Ирина придвинулась ближе и тихонько призналась: – Кстати, Геббельс уже снабдил иностранных изгнанников ярлыком. Он весьма презрительно именует нас  международным мусором. 
 – Ах да, доктор Геббельс… – начал было Зигмунд, но осекся.
 Два офицера СС, типичные представители этой породы – холодные натянутые физиономии, голубые глаза в сочетании с белобрысым ежиком волос, прямая, словно шомпол проглотили, спина – приближались с явным намерением остановиться подле. Они щелкнули каблуками, как-то еще больше вытянулись и вперили пронизывающие взгляды в Ирину. Оба изобразили улыбки, и один сказал:
 –  Guten Abend, Prinzessin . [1] 
 – Добрый вечер, – ответила Ирина, вежливо повторив приветствие и даже пожаловав их улыбкой. Однако ее фиалковые глаза были ледяными.
 Офицеры церемонно поклонились и направились дальше, шагая в ногу, словно роботы.
 – А вот это  мусор наци,  – шепотом проговорила Ирина. – Пара мясников Гейдриха. Так бы и плюнула в их физиономии.
 Урсула положила ласковую руку на плечо подруге.
 – Умоляю тебя, – прошептала она, – будь осторожной в своих высказываниях, Ирина. Мы никогда не знаем, кто нас слушает.
 – Да, осведомителей здесь полным-полно, – согласилась она. – Неизвестно, кому нынче можно доверять. – Ирина говорила так тихо, что Вестхеймы были вынуждены придвинуться к ней буквально вплотную, чтобы расслышать сказанное. Она добавила: – Но их гнусный режим нуждается в осведомителях. Без таковых он не способен функционировать и тем более процветать.
 Рената фон Тигаль, озиравшая зал приема, стоя во входных дверях, увидела знакомую троицу и заторопилась к компании. Облик у нее всегда был трагический, а в этот вечер – более, чем обычно: пурпурный шелк оттенял ее черные как смоль волосы и кожу цвета слоновой кости.
 – Привет! – крикнула она. – Я везде ищу вас. Как вы все? – Ее темные глаза и широкая улыбка излучали любовь.
 – У нас все хорошо, – ответил Зигмунд за всех троих. – У тебя, дорогая, вид сегодня просто великолепный.
 – Ах, что ты, Зиги! Спасибо, – сказала она. Урсула взяла Ренату под руку.
 – Где же Рейнхард? – поинтересовалась она.
 – Он во втором зале. – Рената огляделась по сторонам. – Какой счастливый вид сегодня у публики.
 – Но в Берлине ведь счастлив каждый, – негромко сказала Ирина. Голос ее источал сарказм. – Они все ликуют по поводу подписания в сентябре Гитлером Мюнхенского пакта с премьер-министром Англии и французским премьером. Еще бы – Гитлер предотвратил войну!
 – Берлинцы попрятали головы в песок, – с кислой миной вставила реплику Рената. – Как можно думать, что этот одиозный недомерок остановил войну? – Поскольку Ирина молчала, она обратилась к Зиги. – А ты в это веришь?
 – Надеюсь, рассудку вопреки, – ответил Зигмунд. Ирина поглядела через плечо, дабы удостовериться, что никто не прислушивается к их разговору. Убедившись в том, что посторонних ушей поблизости нет, она спокойно заметила:
 – Гитлер мог втереть очки Чемберлену и Даладье, заставив их вообразить, будто он жаждет мира, как и они, но он не убедил в этом ни меня, ни мою маму или барона. Хельмут считает, что в будущем году фюрер пойдет войной на западные демократии.
 Рената сказала:
 – Боюсь, что твой отчим не далек от истины.
 – Я молю Бога, чтобы Хельмут ошибся. – Голос Зигмунда был суров, как и его лицо.
 Рената покачала головой.
 – Меня всю трясет, когда я думаю о несчастных чехах и словаках. Когда Гитлер в прошлом месяце вошел в Судеты, на этом было покончено с этими народами.
 – Давайте не будем сегодня о политике, – прошептала Урсула. – Даже здесь, в относительной безопасности под кровом британского посольства, это меня нервирует.
 – Ты абсолютно права, – согласился Зигмунд. – Нынче это рискованная забава в любом месте, где бы то ни было. – Уголком глаза он заметил, что фон Виттингены уже прибыли, и, чтобы прекратить возникший разговор, он сказал, ища повод для приватной беседы с Ириной: – Отойдем, дорогая Ирина, и перемолвимся словцом с Куртом и Арабеллой, а по пути выпьем по бокальчику шампанского.
 Ирина согласилась, и они вдвоем удалились.
 Оставшись наедине с Урсулой, Рената спросила:
 – Как ты себя чувствуешь, Урси? – Нахмурившись, она пристально глядела на подругу. – Ты сегодня очень бледна.
 Та, прежде чем ответить, выдержала паузу и, заглянув Ренате в глаза, призналась:
 – Я живу под гнетом постоянных страхов, Рен. Это просто какой-то ужас! И хотя я отчаянно стараюсь их побороть, большую часть времени меня мучают кошмары.
 На лице Ренаты отразились сочувствие и понимание.
 – Мы все предчувствуем одно и то же, и притом с достаточным основанием. Мы в руках преступников. Давай признаем это: в правительстве Германии заправляет кучка бандитов.
 – Говори тише, – шепотом предостерегла Урсула. – Гестапо повсюду. Я уверена, на этом приеме их тоже хватает.
 – Да, возможно, ты и права, – с тоской и тоже шепотом ответила Рената.
 Они машинально отошли в угол. Рената с отчаянием посмотрела на Урсулу и тяжело вздохнула.
 – Чего ради нам было сюда приходить, коли мы знали, что здесь будут  они, и СС, и Бог весть кто еще?
 – Побыть всем вместе в дружеской атмосфере, в дружественном посольстве. Немного еще осталось цивилизованных людей, с кем можно поговорить и приятно провести вечер. Вот ради этого… – шепотом отвечала Урсула и дружески сжала ей локоть.
 – Привет вам обеим! – раздался сзади женский голос с хрипотцой. Они обернулись, чтобы поздороваться с Арабеллой фон Виттинген.
 Высокая, стройная и элегантная, в вечернем костюме из бутылочно-зеленой парчи – длинная юбка и жакет, – Арабелла радостно улыбалась им. У нее были светлые волосы, голубые глаза и кожа цвета персика. Она была сестрой графа Лэнгли, сама – леди Каннингем в недавнем прошлом.
 – Я прямо глазам своим не верю. Кто-то в свите посла, должно быть, слегка  спятил. Полюбуйтесь на этот «список приглашенных»! Сегодня здесь присутствуют наипикантнейшие дамы Берлина, не говоря уже о вон тех  милашках, облепивших офицеров наци. – Она рассмеялась. – Три из них выглядят так, будто они только что вышли из дверей дома мадам Китти, – продолжала она, упомянув самый знаменитый берлинский бордель. – Я даже сказала бы, «из нескольких  постелей мадам Китти», – подумав, добавила она и опять рассмеялась.
 Урсула усмехнулась и негромко воскликнула:
 – Ты, как всегда, непочтительна и резко прямолинейна, но за это мы тебя и любим, дорогая Белл.
 Все три женщины действительно любили друг друга и были преданными подругами на протяжении последних восемнадцати лет. Они познакомились девочками в 1920 году, когда учились в Роудин – знаменитой английской школе под Брайтоном. Им было по шестнадцать лет. Умные, скрытные, самоуверенные, независимые, подчас готовые даже взбунтоваться, они сумели поставить себя так, что в течение двух тех лет, что они посещали школу, их троих там побаивались. Их дружба продолжалась и после школы, и Рената с Урсулой частенько наведывались в Йоркшир погостить у Арабеллы в замке Лэнгли, в ее родовом поместье, и Арабелла, в свою очередь, ездила в Берлин повидаться с обеими подругами. В 1923 году они с Ренатой были свидетельницами Урсулы, когда она выходила за Зигмунда. После свадьбы Арабелла с Ренатой отправились погостить в дом жениха последней, барона Рейнхарда фон Тигаль. В лесном краю на Шпрее ему принадлежал замок в княжестве Бранденбург, неподалеку от Берлина. Именно там Арабелла и повстречалась с бароном Рудольфом Куртом фон Виттингеном, в которого влюбилась, и не без взаимности. Годом позже они поженились, после чего Арабелла стала наезжать к ним в Берлин регулярно. Три женщины сблизились еще больше и остались так же неразлучны, как прежде в Англии.
 Безудержный хохот, зазвучавший с приходом Арабеллы, разрядил напряжение, которое испытывали Рената с Урсулой. Рената подала знак официанту.
 – Давайте-ка еще по бокалу шампанского, – предложила она, и лицо ее просветлело.
 – Хорошая мысль, – одобрила предложение Урсула и взяла бокал. – Целую вечность мы не имели возможности спокойно побыть вместе и без детей. Почему бы нам не пройти вон туда и не поболтать несколько минут?
 – Блеск! – обрадовались подруги. Они прошли к стульям, стоявшим перед окном, удобно расселись и повели беседу о разных пустяках, причем каждая отчаянно старалась произвести впечатление нормально живущей в эти дни абсолютного безумия.
 Они сидели до тех пор, покуда не подошли их мужья вместе с Ириной и не проводили своих дам к накрытым столам. Во время ужина все три женщины пришли в выводу, что их дамские разговоры были короткой интерлюдией ко всей пьесе, разыгранной в британском посольстве, и лучшей частью светского раута.

 8

 – Я рада, что ты сообщил Генриетте, что нам надо уходить, – сказала Теодора Штейн, глядя на своего друга Вилли Герцога, стоявшего у противоположной стены небольшой прихожей и надевавшего пальто. – Завтра я должна рано встать, – при этих словах она сделала кислую гримаску.
 Вилли кивнул и взял шляпу.
 – На сон у нас останется всего несколько часов, это верно. Даже для меня это ранний старт. Вечер был колоссальный, мне понравилось, но он немного затянулся.
 Теодора взглянула на дверь в гостиной, за которой слышались громкие голоса, взрывы хохота и граммофонная музыка. Она пожала плечами.
 – Да, но разве тебе часто исполняется двадцать один год, Вилли? – Поскольку вопрос был риторический, то она, не ожидая ответа, добавила: – Конечно, Генриетта пустилась во все тяжкие, чтобы из ординарного дня рождения сделать из ряда вон выходящее событие. И за это я ее не виню. Когда  мне стукнет двадцать один, я тоже закачу бал на славу.
 Вилли широко ухмыльнулся:
 – А меня пригласят?
 – Ну,  если ты еще будешь в здешних краях, Вилли Герцог… Если ты к тому времени не уплывешь в Америку, как все время грозишься, – сказала она с ехидцей и кокетливо сделала ему глазки. – Ты еще не передумал ехать в Бруклин учиться на дантиста и воссоединиться там с дядей Натаном?
 – На  доктора,  – поправил он и насупился. – Вся загвоздка в американских визах.  Очень сложное дело. Получить их невероятно трудно. По-моему, я уже говорил тебе об этом. Но у моего отца есть друг во Франкфурте, у которого тоже есть друг, знакомый со служащим из американского консульства, который  мог бы поспособствовать нам в этом деле. За хорошие деньги, разумеется. Потому мой отец и уехал вчера во Франкфурт в надежде дать этому типу на лапу и получить необходимые нам три визы – для него самого, для моей сестры Клары и для меня. – Вилли откашлялся. – Да, в Америку я бы поехал… охота… но… – Он замялся и еще раз прочистил горло, затем опустил взгляд на свои ботинки, а через секунду взглянул желто-карими глазами на Теодору. – Я не хочу расставаться  с тобой!  – заявил он, удивляясь сам себе, и напугал ее.
 «Ну вот, наконец это произнесено», – подумал он. В конце концов набрался смелости высказать то, что уже несколько недель сидело у него в мозгу. Его охватило чувство облегчения, и теперь полным обожания взором он смотрел на Теодору.
 Опешив от услышанного, она потеряла дар речи и уставилась на него в изумлении.
 Вилли с размаху бросил шляпу на стол и обнял Теодору, крепко прижав ее к груди.
 – Я люблю тебя, Тедди, – сказал он ей в макушку, целуя шелковистые светлые волосы. – Я очень, очень тебя люблю.
 – О… Вилли… Это что же, предложение?
 Возникла короткая пауза. Наконец он проговорил:
 – Хочу ли я на тебе жениться? Да… да… и да! Это – предложение.
 – О,  Вилли! Я не знаю, что на это сказать. Мне всего девятнадцать и тебе столько же. Мы еще так молоды. И…
 – Ты меня любишь?
 Теперь настала очередь Теодоры помолчать, задумавшись.
 Она пыталась решить, любит ли его. У нее не было в этом уверенности. Возможно даже, что любит. Он был очень симпатичный, спокойный, старательный и такой серьезный в своем намерении изучать медицину. И у него были премилые манеры. Госпожа Мандельбаум, мать Генриетты, всегда говорила: «Вилли – настоящий менш [2] ». И это была правда, он был очень душевный, с ним было легко и спокойно, он был очень домашний. Да, Вилли был хороший человек. Он за год их знакомства ни разу не сделал ничего, что могло бы ее огорчить. Но  замуж? Об этом она еще не думала. Однако она была готова поступить хуже… намного хуже. Ведь она не возражала, когда он ее целовал. Более того, ей это нравилось. У него были мягкие теплые губы и сладкое дыхание, и от него всегда приятно пахло свежестью и чистотой, мылом и одеколоном. И он был с ней нежен, никогда не пытался ее принуждать или заставлять делать что-нибудь. Когда он ее целовал, у нее внутри всегда возникало такое странное томление и колотилось сердце, и ей делалось жарко. Да, Вилли – это что-то особенное. Теперь, когда она задумалась об этом, она поняла. Ей не хотелось его потерять. Она вдруг сообразила, что никогда в жизни не найдет никого, кто был бы лучше Вилли.
 –  Наверное,  – медленно выговорила она, – я люблю тебя, Вилли. – И после небольшой паузы добавила уверенней: – Да, я тебя  люблю. 
 – О, Тедди! Я так счастлив. И ты  выйдешь за меня замуж?
 Ее ответу предшествовала еще одна пауза.
 – Да, Вилли Герцог, выйду.
 Он взял девушку за подбородок и приподнял ее личико, формой напоминавшее сердце, приблизил к своему, поцеловал хорошенький вздернутый носик, глаза и потом – сладчайшие губы. Они длили этот поцелуй и льнули друг к другу, покуда хватало воздуха в груди, и наконец разъединили рты, чтобы перевести дух.
 Вилли прижал ее голову к своему плечу и гладил по волосам. В безмолвном единении они не торопились разомкнуть объятия. Они понимали, что первый ответственный шаг сделан, принято первое обязательство по отношению друг к другу, и это был серьезный момент, полный значения и дорогой для них обоих. Им не хотелось, чтобы он кончался.
 Наконец Теодора легонько оттолкнула Вилли, высвобождаясь из его рук.
 – Вилли, ты только взгляни на часы, почти полночь. Мы  должны расстаться. Я не успею выспаться, как мне будет уже пора вставать к Максиму. Малыш всегда просыпается рано.
 – Да, надо. Пошли.
 – Дай сперва надеть шляпку. Ночь холодная, а сзади на твоей мотоциклетке и вовсе продрогнешь.
 Теодора взяла с вешалки свой берет с помпоном из шотландки в сине-зеленую клетку и надела перед бидермейеровским зеркалом, затем туго обмотала шею шарфом. Из обоих карманов темно-синего зимнего пальто она выудила по шерстяной перчатке и сообщила:
 – Я готова.
 Они вышли из квартиры Мандельбаумов, и Вилли прикрыл за собой дверь. На площадке они задержались. Он взял Теодору за плечи и нежно развернул лицом к себе.
 – Так, значит, Теодора, между нами все ясно? Ты пойдешь со мной под венец?
 С выражением абсолютной серьезности на лице она церемонно кивнула, однако в ее светло-зеленых глазах плясали веселые искорки счастья.
 – Да, Вилли.  Да на оба твои вопроса. И я напишу про это в Лондон тете Кетти. Она моя единственная родственница и будет рада узнать, что я… помолвлена… и выйду замуж.
 – А я сообщу папаше, когда он вернется из Франкфурта, и я скажу ему еще, что не поеду в Америку. Без тебя не поеду. И мы должны будем достать визу и для тебя. Я останусь в Берлине до тех пор, пока мы не сможем  вместе поехать в Бруклин к дяде Натану.
 Она улыбалась и кивала и взяла его руку в свои, и так, держась за руки, они спустились по крутой лестнице и прошли через вестибюль доходного дома.
 Когда Вилли открыл дверь парадного, Теодора напряглась и стиснула его руку.
 – Ты слыхал?! Кажется, это был звук выбитого стекла?
 – Да, так оно и есть. Надеюсь, это не взломщик, который пытается ограбить ювелирный магазин господина Мандельбаума. Я, пожалуй, пойду погляжу. Жди меня здесь.
 – Нет! Не уходи, Вилли! Это опасно! – крикнула она.
 Он пропустил мимо ушей ее слова и выбежал на узкую улочку, но тут же столкнулся со штурмовиком – тот стоял и глазел на дом. Штурмовик схватил Вилли за руку выше локтя и дернул.
 – Куда прешь, болван неуклюжий!
 – Я очень извиняюсь, – вежливо сказал Вилли, норовя вырваться из крепкой лапы, но безуспешно. – Отпустите меня, пожалуйста.
 В ответ штурмовик сжал ему руку сильней и уставился в лицо Вилли, слабо освещенное из оконца над дверью парадного.
 – Чего это я должен тебя отпускать? А может, ты еврей, откуда мне знать. Этот дом еврейский? Ты еврей?
 Теодора прислушивалась со все нараставшей тревогой и дольше не могла себя сдерживать. Она выскочила на улицу до того, как Вилли успел ответить на вопрос штурмовика, и выпалила, очевидно, не самое подходящее к случаю:
 – Отпустите его! – закричала она, подбегая к ним. – Отпустите сейчас же! – Голос ее дошел до визга. – Мы ничего не сделали!
 – Сделали, раз вы евреи. Вы кто? Грязные, вонючие евреи? – Он осклабился и стал садистски выворачивать руку Вилли, заводя ее назад, покуда Теодора не зажмурилась и не ахнула от ужаса.
 Вилли стиснул зубы, но не вскрикнул от пронзившей его острой боли.
 – А ну, признавайтесь живо, – рычал штурмовик, – это жидовский дом, и вы  оба жиды.
 – Мы не евреи! Что вы несете! – воскликнула Теодора. С чрезвычайным высокомерием она выпрямилась во весь свой малый рост и бесстрашно осадила немца. – Я Теодора Мария Тереза Шмидт, а это Вильгельм Браун, и оба мы добрые католики и истинные арийцы, – шпарила она без заминки. – Да, и мы истинные наци. – Она выбросила вперед руку в нацистском салюте и, переведя дух, выкрикнула: –  Хайль Гитлер! Да здравствует наш великий фюрер! Да здравствует Третий рейх!
 Штурмовик изумленно вылупил глаза.
 И Вилли тоже. Когда она выскочила на улицу, у него сердце оборвалось от страха, скорее за нее, чем за себя. Но теперь он понимал, что на этом представление закончится, поскольку штурмовик подумает, что не один еврей не посмеет устроить ему подобный афронт. Ее гнев и высокомерие были столь натуральны, что никто не смог бы усомниться в ее искренности. Это был настоящий спектакль, и Вилли был в восторге.
 Теодора продолжала наседать на штурмовика.
 – У вас в руке фонарь, вот и посветите на нас. Посветите на Вилли! Ну! Вы увидите, что он не еврей! – И прежде чем штурмовик успел отдернуть руку, она вырвала у него фонарь, включила и навела на Вилли.
 Вилли затаил дыхание, вновь ошеломленный ее выходкой, и задрожал от страха за них обоих.
 – Вилли, сними шляпу! – Голос ее прозвучал так властно, что он подчинился, сняв свободной рукой шляпу и про себя молясь Богу.
 – Взгляните на него! – приказала она штурмовику. –  Взгляните же на него! У него рыжие волосы, и на нем веснушек больше, чем вы видели на ком-нибудь в своей жизни. И глаза зеленые. Это что – лицо еврея? Нет! Это лицо арийца!
 И она театральным жестом осветила себя фонарем.
 – А на меня поглядите. Я – олицетворение нордического типа. – Она выпростала из-под берета на плечи свои длинные белокурые волосы. – Полюбуйтесь, я – блондинка, и у меня зеленые глаза и розовая кожа. Разве я похожа на семитку?  Конечно же нет, потому что я не семитка.
 Наконец к штурмовику вернулась способность говорить.
 – Внешность бывает очень обманчива, – сказал он. Однако боевой запал у него несколько повыдохся. Он явно спасовал перед гневной тирадой девушки, произнесенной тоном такого превосходства и столь убежденно, что дальше некуда. Но штурмовик все же не отпускал Вилли и только сжал еще крепче его руку.
 Теодора приблизилась.
 – В этом вы правы, – сказала она ледяным тоном. – Но и вы далеко не такой, каким кажетесь. По какому праву вы не ответили на мое приветствие? Я надеюсь, вы лояльный член партии. – Она гордо развернула плечи и, тряхнув головой, продолжала с еще большим высокомерием. – Мой отец – группенфюрер СС Шмидт. Он друг рейхсфюрера Гиммлера. Он знает его очень хорошо.
 Призвав на помощь каждую из своих нервных клеток, Теодора теперь размахивала фонарем перед носом штурмовика. Она пристально рассматривала его, словно стараясь запечатлеть в памяти его лицо.
 – Как ваша фамилия, капрал? – спросила она, злобно щуря глаза.
 Штурмовик реагировал именно так, как она и ожидала: в страхе оттолкнул ее руку.
 – Не свети мне в глаза! – заорал он и, нагнувшись, вырвал у нее фонарь.
 Теодора как ни в чем не бывало сказала:
 – Вы меня слышите, капрал? Мой отец друг Гиммлера, он – большой человек в СС. Он не обрадуется, когда узнает, что мы были вами задержаны таким способом. Я спросила, как ваша фамилия, капрал.  Так отвечайте же! 
 Штурмовик явно поверил во все, что наговорила Теодора, и это второе упоминание имени Гиммлера, вождя СС, похоже, возымело действие. Он резко выпустил предплечье Вилли и подтолкнул его к Теодоре.
 – Все. Пошли, – сказала она.
 – Да-да, вам лучше убраться, – все еще злясь, бросил штурмовик. – Ступайте домой! Тут еще много чего будет. Скоро на улицах небу станет жарко. Сегодня ночью выходим громить жидов! – Он заржал и хлопнул себя по ляжкам, будто отмочил грандиозную шутку, и тут же, круто повернувшись, зашагал от них прочь, поправляя луч фонаря на витрины магазинов, лепившихся на узкой улочке.
 Вилли ахнул:
 – Ты только погляди, что они сделали с магазином господина Мандельбаума…
 – Скорее, Вилли! Бежим! – сипло вырвалось у Теодоры, схватившей Вилли за руку, и они помчались в другую сторону, прочь от этого дома и от ювелирного магазина Мандельбаума и дальше на Курфюрстендам.
 Они сразу поняли, что по этой улице прошел погром, и побежали во весь дух, гулко топая по тротуару, покуда не достигли фонарного столба, где Вилли оставил свой мотоцикл. Они с облегчением увидели, что никто его не тронул, но знали, что, замешкайся они чуть дольше, было бы поздно. Тяжело дыша, они взгромоздились на сиденья.
 – Держись крепче! – скомандовал Вилли.
 Тедди сцепила руки у него на животе, и мотоцикл с головокружительной скоростью рванулся вперед по Курфюрстендам. В эту широкую улицу с рядами магазинов, кафе и доходных домов втягивались и вставали по обе стороны крытые грузовики. Бандиты и штурмовики вываливались из кузовов, размахивая топориками, револьверами и дубинками. Словно шальные маньяки, они крушили все напропалую, били витрины, выбрасывали товары из принадлежавших евреям магазинов, громили кафе и разносили в щепки двери домов. Звон битого стекла, треск ломаемого дерева сливались с оголтелым победным ревом толпы, возглавляемой штурмовиками.
 Теодору трясло от страха. Вцепившись изо всех сил в Вилли, она кричала ему в ухо:
 –  Скорей! Скорей! Скорее прочь отсюда!
 Он гнал во весь опор. За считанные минуты они проскочили Курфюрстендам и Штюлерштрассе, которая вливалась в Тиргартенштрассе, где жили Вестхеймы и где Теодора работала няней у маленького Максима.
 Теперь они мчались по Фазаненштрассе. Впереди виднелась красавица центральная синагога, и по мере приближения к ней их охватывал ужас. Хулиганы и штурмовики выбивали окна и горящими факелами поджигали старинное здание.
 Смертельно рискуя, Вилли выжимал максимальную скорость, лишь бы поскорее миновать душераздирающее зрелище дикого погрома. Но им все-таки суждено было увидеть среди мусора и обломков выброшенные на мостовую свитки Торы и ковчег со священными книгами. Повсюду валялись изорванные молитвенники, обрядовое облачение. Все это попиралось и топталось озверевшей толпой под истерический хохот и непристойности в адрес евреев.
 – Не может быть, чтобы они подожгли синагогу, – в ухо Вилли простонала Теодора и зарыдала, прижавшись лицом к его спине.
 Вилли безумно хотелось остановиться и утешить ее, но он не смел это делать, пока они не добрались до более безопасного района. Он еще наддал, и вот они уже мчались по Кантштрассе к Будапештерштрассе. Это была длинная извилистая улица, выходившая на Штюлерштрассе. С огромным облегчением он обнаружил, что здесь все тихо – ни души, как на другой планете. Он остановился у тротуара в тени деревьев и соскочил с мотоцикла.
 Теодора все еще плакала, теперь раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо руками.
 – Господи, прости меня! Господи, прости меня за измену моим предкам, за измену моей вере, за измену себе и всему, что я есть!
 Вилли обнял ее, и она, не пытаясь справиться с рыданиями, прильнула к нему. Он гладил ее по спине, стараясь успокоить.
 – Бог тебя простит, – ласково заверял ее Вилли. – Я знаю, простит. Разве ты не спасла нас?.. Своим быстрым умом и смекалкой… У тебя хорошая еврейская голова на плечах, Тедди. И смелость. Ты очень смелая. Все это нас и спасло.
 – Я не должна была отрицать, что мы евреи, – всхлипывала она. – Нехорошо это, Вилли.
 – Это спасло нас. И это – главное.
 Она взглянула на его мрачное лицо и со слезами в голосе спросила:
 – Почему, Вилли?  Почему? Почему они все это делают? Почему они подожгли синагогу?
 Он немного помолчал, потом с болью произнес:
 – Наци превратили предрассудок в ненависть, и этой ночью мы с тобой увидели настоящий еврейский погром. Они крушат все: наши дома, наш гешефт, наши святыни. Они жгут, громят и оскверняют все, что принадлежит евреям, потому что ненавидят нас  лютой ненавистью.
 – О, Вилли!
 Он снова привлек ее к себе так, чтобы она не увидела слезы, навернувшиеся ему на глаза.
 Теодора силилась подавить рыдания, мелко дыша, спазмы душили ее, но вскоре она успокоилась.
 – Вилли…
 – Да, Тедди?
 – Они хотят убить нас всех, – прошептала она ему в плечо. Он молчал. Он знал, что она права. И ему стало страшно.

 9

 В особняке Вестхеймов на Тиргартенштрассе Теодора почувствовала себя в большей безопасности. Она заперла дверь на ключ и на засов и прислонилась к ней, чтобы окончательно совладать с собой. Ее больше не сотрясали рыдания, слезы на лице просохли, но она все еще была глубоко взволнована. Насилие, увиденное на улицах, дикая жестокость при разгроме синагоги навсегда врезались в ее сознание.
 Несколько раз глубоко вздохнув и взяв себя в руки, она быстро прошла через черно-белый мраморный холл, ее каблучки металлически отщелкали по полу, нарушив тишину большого, мирно спавшего дома, не ведавшего, что творится за его стенами. Погромщики воздерживались от налетов на этот район аристократических резиденций, где жили богатые и преимущественно не еврейские родовитые семейства, и ограничивались территорией, прилегающей к Курфюрстендам.
 Антикварное фарфоровое бра на стене у гобелена горело, свет оставили специально для Теодоры. Конечно же, его зажгла фрау Вестхейм, воротившись с приема в британском посольстве. Лампа освещала Теодоре путь наверх по главной лестнице.
 Достигнув верхней площадки, она и там включила электричество и двинулась по основному коридору. Задержалась у спальни Максима, прислушалась, открыла и тихонько заглянула вовнутрь.
 Слабенький ночник на столике у кровати делал предметы и обстановку в детской едва видимыми, но его света было достаточно, чтобы убедиться, что дитя мирно спит. Осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить его, она направилась не к себе – ее спальня находилась рядом с комнатой Максима, – а к спальне его родителей. Легонько побарабанила пальцами по двери. Чуточку подождала и уже хотела было постучать еще раз, как дверь открыл Зигмунд, в пижаме и темном шелковом шлафроке.
 Его весьма удивило, что перед ним стоит Теодора, а не кто-то из прислуги. Он хмуро посмотрел на нее:
 – В чем дело? Что случилось? На тебе лица нет.
 В тускло освещенном коридоре он, щурясь, всматривался ей в лицо.
 Он хотел было сказать что-то, но Теодора приложила палец к губам и покачала головой, кивнув на дверь в детской.
 – Тсс, – шепнула она, – Максима не разбудить бы.
 Зигмунд кивнул и раскрыл дверь пошире, впуская Теодору в спальню. Урсула встала с постели и надевала пеньюар. Тревога туманила ее дымчато-синие глаза.
 Когда она увидела, что Теодора бледна как мел и в глазах испуг, смятение девушки мгновенно передалось и ей.
 – Что стряслось, Теодора? Отчего ты плачешь? Что тебя так расстроило?
 Теодора стояла посредине нарядной спальни, отделанной зеленоватым штофом и украшенной множеством дорогих вещиц и произведений искусства, и не знала, с чего начать, как рассказать этой благородной чете с таким утонченным вкусом о жестоком насилии и погроме в центре города, свидетельницей которого она только что стала. И не могла сразу найти слова.
 Губы ее дрожали, она смотрела на Урсулу.
 Урсула, глубоко обеспокоенная, ждала, глядя на девушку. Теодора была ее подопечная, она забрала девушку к себе в дом три года назад после смерти ее матери, фрау Розы Штейн, вдовы доктора Иоганна Штейна. До своей смерти в 1933 году доктор много лет был преданным домашним врачом Вестхеймов. К Вестхеймам Тедди переселилась в шестнадцать лет. Урсула исполнила свое обещание, данное у смертного одра ее матери, позаботиться о девушке до ее совершеннолетия или замужества. К своему слову Урсула относилась со всей серьезностью, и хотя Тедди была няней Максима, ее окружали величайшей добротой и лаской, почти как если бы она была членом семьи.
 – Тедди, дорогая, – сказала Урсула мягко, – наконец расскажи нам, пожалуйста, что с тобой приключилось?
 Теодора согласно кивнула, и слова хлынули из нее неудержимым потоком.
 – Там… На улицах… Наци совсем спятили… – сбивчиво начала она. – Ужас, что они вытворяют. Грабят еврейские лавки. Колотят витрины магазинов, кафе. Вламываются в жилые дома. И они сожгли центральную синагогу.  Сожгли ее дотла. Я видела все это собственными глазами!
 – О Господи! Боже милостивый! – только и восклицала Урсула. Ее лицо стало пепельно-бледным, дрожь пробирала все ее существо. Чтобы не упасть, она держалась за спинку стула, и предчувствие беды, которое она старалась подавить в себе на протяжении многих недель, вновь навалилось и камнем легло на грудь.
 Она перевела испуганный взгляд на Зигмунда. Супруги смотрели друг на друга, не в силах поверить услышанному. Они были в ужасе.
 Снова обращаясь к Тедди, Урсула сказала:
 – Слава Богу, ты хоть не пострадала. Ведь нет, правда?
 – Да-да, фрау Вестхейм.
 – Ты же была не одна, верно, Тедди? – захотел уточнить Зигмунд.
 – Я была с Вилли, герр Вестхейм.
 – С Вилли? – переспросил он.
 – Сын профессора Герцога, – торопливо пояснила Урсула. – Он студент университета и почти год встречается с Тедди по выходным дням.
 – Да, я помню. – Зигмунд вновь сосредоточил взор своих ярко-синих глаз на Тедди. – Как же ты добралась домой? Как вам удалось проскочить через толпу?
 – На мотоциклетке Вилли. Он мчал как сумасшедший. Но иначе было нельзя. Это был какой-то кошмар, просто ужас, в особенности на Ку'дам и на Фазаненштрассе.
 – О, Тедди, Тедди, – проговорила Урсула тихим от внутреннего напряжения голосом. – Я же предупреждала тебя: не выходи из дома поздно вечером. Мы живем в страшное время.
 – Да, конечно. Простите меня, фрау Вестхейм. Я знаю, как вы за меня волнуетесь. Но вечеринка у Генриетты – у нее был день рождения – затянулась гораздо дольше, чем мы рассчитывали. Мы все время порывались уйти. Но нам это удалось только около полуночи – как раз и начался погром.
 Урсула нахмурилась, представив себе их отнюдь не увеселительную поездку по взбесившемуся городу.
 – Никто к вам не привязывался? – спросила она. – Не останавливали? В вас не стреляли?
 – Нет, когда ехали, никто. Только… вот… был небольшой инцидент, когда мы вышли из дома. Вилли нечаянно налетел на штурмовика у подъезда дома Мандельбаумов, и тот схватил Вилли, начал допрашивать…
 –  Штурмовик!  – Глаза Урсулы расширились, она прикрыла рот ладонью. Толпы гражданского населения это одно, но когда вовлекаются штурмовики, все приобретает иное значение, и куда более страшное.
 – Да, штурмовик, – подтвердила Теодора и образно пересказала то, что произошло у них с тем наци, когда она выскочила из подъезда на улицу, чтобы вмешаться в происшествие. Она не упустила ни единой подробности.
 На протяжении всего рассказа Урсула была буквально вне себя от ужаса, и, когда Тедди закончила, она воскликнула:
 – То, что ты проделала, было чудовищно,  чудовищно опасно! Последствия для тебя и для Вилли могли быть катастрофическими.  Немыслимо кошмарными. Штурмовик мог избить вас или даже убить. И что еще страшней предположить, он мог потащить вас обоих на допрос в гестапо. Люди, которым случалось совершить принудительную прогулку до Принц-Альбрехт-Штрассе, далеко не всегда возвращались оттуда живыми. А если и возвращались, то это были свихнувшиеся от пыток калеки.
 Тедди похолодела, представив, что могло произойти с ними, если то, о чем сообщила Урсула Вестхейм, было правдой. Она пожевала губы и огорченно призналась:
 – Это у меня была… такая реакция, я даже не подумала. Я была уверена, что мой грубый и презрительный тон убедит его в том, что я не еврейка. И в этом я оказалась права, фрау Вестхейм: он в самом деле поверил в то, что мой папа в СС и что он дружит с Гиммлером.
 – Тедди поступила так, как сочла наилучшим, я абсолютно уверен в этом, и, безусловно, сумела воспользоваться своим умом, – пояснил Урсуле Зигмунд. Потом взглянул па Теодору и покачал головой. Его добрые глаза были далеко не веселы, когда после короткой паузы он сказал: – Думаю, в следующий раз вам не следует искушать Провидение. Второй раз может не получиться.
 – Конечно. Теперь я поняла это, – согласилась Тедди. – Вилли перепугался, когда я раскричалась на штурмовика. Перепугался за нас обоих.
 – А где сейчас Вилли? – спросил Зигмунд. – Он что, внизу?
 – Нет, он поехал домой. Его папа в отъезде, и он волновался за сестренку Клару, она оставалась дома одна.
 – Но на улицах сейчас опасно, – сказал Зигмунд. – Тебе надо было настоять, чтобы он переночевал здесь.
 – Я уверена, – сказала Урсула, – что с Вилли все благополучно, Зиги. Он живет недалеко от нас, у Ландверканала.
 – Да, Вилли уже  должен быть дома, – предположила Тедди. – На мотоцикле он мог доехать за несколько минут. Когда он меня привез, в этом районе все было тихо.
 Зигмунд подошел к окну, раздвинул гардины и с тревогой посмотрел на Тиргартенштрассе. На ее видимом отрезке улица была безлюдна, и это убедило его в том, что мальчик, несомненно, добрался до дома благополучно. Тем не менее он указал на телефон на столе Урсулы.
 – Я, полагаю, Тедди, – сказал он, – нам всем будет спокойней, если ты сейчас же позвонишь Вилли.
 – Да, герр Вестхейм, – ответила девушка и сделала, как он велел. На звонок в квартире Герцогов трубку взяли почти сразу, и это оказался Вилли.
 – Да? – ответил он устало.
 – Это я, Тедди, – проговорила она. – Герр Вестхейм велел мне позвонить и узнать, как ты доехал. – Прикрыв рукой трубку, девушка сообщила: – Вилли сказал, что добрался без происшествий и нигде не встретил ни души. – Затем она положила трубку и доложила Зигмунду: – У него все в порядке, через несколько минут он был уже дома. В этом районе на улицах все спокойно, герр Вестхейм.
 Зигмунд с облегчением вздохнул.
 –  Штурмовики!  – проговорила Урсула и многозначительно взглянула на Зигмунда. – Совершенно очевидно, что правительство уже не просто сквозь пальцы смотрит на антисемитские демонстрации.  Теперь оно, по-видимому, активно принимает в них участие.
 – Похоже, это именно так, – сказал Тедди. – По дороге домой я видела много штурмовиков. Они возглавляли эти разъяренные толпы… – Теодора осеклась, потому что ее вдруг затошнило. Она покачнулась и почувствовала, что сейчас упадет в обморок.
 Урсула сразу подскочила к ней и поддержала за талию. Она помогла Тедди снять пальто и берет, ухаживая за ней, как за Максимом. Отвела ее за руку к камину, где еще тлели несколько поленьев. Взглянула поверх ее плеча на Зигмунда.
 – Я думаю, – сказала она, – рюмка коньяку была бы очень кстати. У Тедди ледяные руки.
 – Да-да, конечно! Сию минуту принесу.
 Зигмунд вышел в соседнюю комнату – кабинет, где он иной раз работал, – там имелся небольшой, но хорошо снабженный бар.
 Тем временем Урсула с Тедди устроились на коротком диванчике. Урсула растирала девушке руки, пытаясь их отогреть.
 Теодора взглянула на нее и вдруг воскликнула:
 – Они были такие  разъяренные, когда громили синагогу. Они ее подожгли! Творилось что-то невообразимое. – Эта сцена стояла перед ее взором с мучительной ясностью, и она начала рыдать, слезы побежали по ее щекам. Урсула легкими прикосновениями пальцев смахнула слезинки, желая утешить Тедди.
 Не прошло и минуты, как воротился Зигмунд с серебряным подносом и тремя рюмочками бренди.
 – Пожалуй, нам всем троим не помешает выпить по глоточку, – сказал он.
 Теодора отпила большой глоток бренди и сразу ощутила в горле тепло. Сделала еще глоток и, поставив рюмку на столик рядом, перевела взгляд с Урсулы на Зигмунда.
 – Благодарю вас, – проговорила она негромко и с чувством. – Спасибо, вы всегда так добры ко мне.
 Зигмунд выпил свой коньяк одним глотком, после чего сказал:
 – Я должен пойти сделать несколько телефонных звонков… позвонить Хеди, узнать, все ли у них с мамой в порядке. Я абсолютно уверен, что там, в Грюневальде, все хорошо. Зигрид с Томасом, разумеется, в Гамбурге по своим делам, так что за них нам беспокоиться нечего. И потом, мне необходимо связаться с ночной охраной банка, проверить ситуацию в Генарменмаркте.
 – Да, конечно, тебе надо все это сделать, – сказала Урсула.
 Зигмунд кивнул и удалился в кабинет.
 Теодора пошарила в кармашке своего синего шерстяного платья, достала носовой платок и высморкалась.
 – Вы меня извините, фрау Вестхейм, что я там распустила нюни. Я не сумела сдержаться. Такого ужаса я в своей жизни еще не видела. Одно я теперь знаю… Никогда не забуду девятое ноября… двадцать первый день рождения Генриетты Мандельбаум и ночь, когда сожгли центральную синагогу. Нет, этого мне не забыть никогда, – заверила она клятвенно. – Никогда, до самой смерти.
 – Думаю, у всех это останется на памяти, – сказала Урсула.
 Она подошла к окну, раздвинула шторы и стояла, глядя на небо. Оно было черное, усеянное яркими звездами, а над дальними деревьями и домами занимались красные всполохи огня, высвечивая неровную кромку зарева.  Пожар, подумала она.  Они жгут что-то и в других концах города. Быть может, остальные синагоги. Или чьи-то дома. Или и то и другое. Где конец всему этому? Господи, где же этому конец? Ее трясло в ознобе.
 Зигмунд недолго пробыл у телефона и вскоре вернулся в спальню.
 – Я поговорил с Хеди. – В его тоне чувствовалось облегчение. – В Грюневальде мирно и сонно, как всегда, и охранник в банке тоже сказал, что у них все тихо в финансовом районе. Так что, возможно, демонстрации на Ку'дам и Фазаненштрассе просто изолированные инциденты, учиненные хамами и бандитами, которые так часто срываются с цепи…
 – Сомневаюсь, – еле слышно заметила Урсула. – Если еще принять во внимание, что в этом участвуют штурмовики. Все гораздо серьезней в сравнении с тем, что мы видели раньше.
 – Возможно, – пробормотал Зигмунд неуверенно. В душе он был с ней согласен, но не хотел усиливать ее чувство тревоги и еще больше пугать Теодору – той и так в эту ночь крепко досталось.
 Внезапно Урсула кратко констатировала:
 – Это начало.
 – Начало, фрау Вестхейм? Начало чего? – спросила Теодора.
 Помолчав, Урсула ответила:
 – Начало конца евреев в Германии.
 После того как Теодора ушла спать, Урсула с Зигмундом сидели на диванчике и разбирали драматические события этой ночи, стараясь понять, что они собой знаменовали.
 В какой-то момент Урсула терпеливо высказала ему:
 – Перестань, Зиги, оберегать меня, замалчивать то, что ты на самом деле думаешь. Я далеко не так глупа, чтобы делать из меня дурочку. В особенности обидно, если это норовит сделать мой муж, человек, которого я знаю с детства.
 – Да, конечно, – согласился он, вздохнув. – Но я же это ради тебя…
 Она попыталась улыбнуться, но у нее не вышло.
 – Как всегда, дражайший мой Зиги, как всегда…
 Урсула крепко, очень крепко сжала его руку и, чуть погодя, сказала срывающимся от волнения голосом:
 – Мы должны его бросить, Зиги… бросить этот дом… бросить виллу на Ваннзее… бросить банк… бросить коллекции искусства, бросить все, что имеем, и уехать. Мы должны покинуть Берлин, Зиги. Мы должны уехать из Германии.
 – Да, я знаю, – посуровел он. – Я давно это понял, все действительно так, но мне не хотелось стать свидетелем этого. – Он опять вздохнул. – Уехать должна вся семья. И Теодора. Мы не можем оставить ее здесь, это просто немыслимо. Она поедет вместе с нами. Я должен достать выездные визы на всех и въездные визы в другую страну.
 – Каким образом?
 «Да, действительно,  как это сделать?» – размышлял Зигмунд.
 – Честно говоря, Урсула, я не знаю…  пока. Но начну действовать очень скоро. Конечно, одним преимуществом я располагаю.
 – Чем же это, Зиги?
 – Деньгами.

 10

  – Entschuldigen Sie, gnadige Frau , [3] – обратился к ней дворецкий. Сидя за письменным столом в стиле Людовика XVI в дальнем конце спальни и разбирая какие-то бумаги, Урсула взглянула на него.
 – Ничего, Вальтер, ничего страшного. Что у вас?
  Die Grafin von Tiegal ist da, gnadige Frau . [4] 
 Урсула была поражена.
 – Графиня фон Тигаль здесь?! – переспросила она.
 Вальтер кивнул.
 – Проводите ее, пожалуйста, в библиотеку, я через минуту туда спущусь. Предложите ей кофе, заодно и я выпью чашечку. Спасибо, Вальтер.
 – Как вам будет угодно, – произнес он, пятясь в дверь и прикрывая ее за собой.
 Урсула сунула бумаги в верхний ящик стола, заперла его и положила ключ в карман. Разгладила юбку темно-серого шерстяного платья; когда проходила мимо туалетного стола, глянула на себя в зеркало. Лицо у нее было осунувшееся, бледные губы поджаты, под глазами темные круги. Ничего удивительного – после минувшей-то ночи. Она не выспалась, пролежав до рассвета, не смыкая глаз, погруженная в мрачные раздумья об их будущем. Зигмунд тоже не спал, встал рано и в шесть утра ушел в банк. Он уже успел несколько раз поговорить с ней по телефону с тех пор, как вышел из дому, пообещав после погромной ночи в городе держать ее в курсе всех событий и новостей.
 Она провела гребнем по своим белокурым, короткой стрижки, волосам, кое-как пригладила их и направилась к двери, взглянув на наручные часы. Было еще довольно рано, без чего-то девять. Она знала, что Ренату привело к ней с утра естественное беспокойство за подругу, и Урсула была чрезвычайно тронута этим жестом.
 Она сбежала вниз по лестнице, пролетела через просторный холл и распахнула двойные двери в библиотеку.
 Рената стояла и смотрела в окно. Она резко обернулась, когда вошла Урсула, и бросилась к ней навстречу. Неуклюже обняла ее и прижалась.
 – О, Урси, Урси! – воскликнула она прежде, чем выпустить подругу. – Ты прости за то, что я примчалась, не предупредив, – продолжала Рената, – но я хотела срочно поговорить с тобой, но у нас по непонятной причине вдруг перестал сегодня работать телефон.
 – Хорошо, что ты пришла, Рен, я рада, что ты здесь. Ты всегда придаешь мне уверенности. Вальтер готовит нам кофе. Давай сядем.
 Взявшись за руки, они подошли к бидермейеровскому дивану и сели. Чуть отстранясь, Рената пристально посмотрела на Урсулу.
 – Тебе, конечно, уже известно, – сказала она, – что прошлой ночью погромы были не только в Берлине, но прокатились по всей Германии и Австрии. Да, по твоему лицу вижу – знаешь.
 – Все это ужасно. Просто нет слов. Даже не верится.
 – А каково все это выдержать! Ты видела газеты? Радио слушала?
 – Газеты – да, но радио не слушала. – Урсула быстро рассказала подруге, откуда им стало известно о происходившем, поведала о приключениях Теодоры минувшей ночью.
 Дослушав рассказ, побледневшая Рената воскликнула:
 – Тедди и ее другу неслыханно повезло – их запросто могли убить! Есть жертвы.
 Урсула не верила своим ушам.
 –  Евреев убивали?
 – Да. – Рената наклонилась к ней. – Послушай меня, Урсула, вы должны… – Она оборвала фразу, так как в этот момент в дверь постучал Вальтер. В библиотеку тотчас вплыл кофе на подносе.
 –  Danke schon , [5] Вальтер, – поблагодарила Урсула.
 Дворецкий поставил поднос на столик перед диваном и скромно удалился.
 Рената вполголоса торопливо продолжала:
 – Вы должны подумать об отъезде из Германии. Здесь оставаться небезопасно.
 – Наверное, обдумывание не займет много времени. Нам следовало уехать в прошлом году. Даже еще раньше. Но мы верили в германский правопорядок и думали, что мы в безопасности. Мы также тешили себя верой в то, что Гитлер долго не продержится, не сумеет удержать власть. Так в Германии думали многие, и не только евреи, включая и вас с Рейнхардом. Но все мы оказались не правы. Теперь, по-моему, поворот назад невозможен. Это конец. По крайней мере, для евреев.
 – Для нас всех. – Рената напряженно смотрела на нее. Ее темные глаза гневно блестели. – Этот проклятый маньяк Гитлер, этот вождь, одержимый манией величия, толкает нас в темную бездну насилия и убийств. Он уничтожает Германию изнутри. Он и его дьявольские легионы. Все они – распоследние убийцы, ей-богу!
 – Я прочитала в газетах, что наци считают ночные погромы стихийным волеизъявлением немецкого народа.  Что они были спровоцированы,  – сказала Урсула. – И во всем этом, дескать, виноват живущий во французской столице семнадцатилетний беженец-еврей Гершель Гриншпан, застреливший третьего секретаря германского посольства в Париже Эрнста фон Рата. Ты видишь, Рената, они опять во всем винят евреев.
 – Мы прочитали с Рейнхардом эту историю, но он убежден, что мятежи не были стихийными, они были умело и толково отдирижированы Гейдрихом и СС. И по-моему, он прав. Более того, мы оба уверены, что за событиями прошлой ночи последуют еще демонстрации и множество других актов насилия, направленных против евреев. – Рената тряхнула головой и закончила полным тревоги голосом: – Мы думаем, что Гитлер собрался перебить всех евреев в стране, Урси.
 – Но это же невероятно, – возразила Урсула. – Как Гитлер сможет перебить целый народ? Миллионы людей. Никто не в состоянии это сделать… – Ее голос беспомощно стих.
 – Он попытается, – мрачно возразила Рената. – Почитай еще раз «Майн Кампф». И на сей раз поверишь.
 – Мы  немцы,  – начала было Урсула, но сразу замолчала. Она сцепила пальцы и глубоко вздохнула. – Наши семьи, Зигмунда и моя, живут здесь многие столетия… – Она еще раз запнулась, голос ее надломился, и она отвела глаза от подруги, стараясь взять себя в руки. – Но нас вынуждают покинуть свою страну… да… мы вынуждены оставить страну, которую любим… если хотим выжить.
 Сострадание и нежность нахлынули на Ренату, и она положила руку на локоть Урсулы. Та повернулась к ней, и они долгими, исполненными любви и искренности взглядами посмотрели друг на друга.
 У Ренаты подступил ком к горлу от беспредельной муки, которую она увидела в потемневших от отчаяния серо-голубых глазах Урсулы.
 – Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось! – сдавленным голосом страстно воскликнула она. – Я так вас всех люблю и переживаю за тебя, за Зиги, за малыша Максима. И Рейнхард тоже. Мы сделаем все, чтобы хоть как-то помочь вам благополучно уехать из Германии. И вы непременно должны уехать, дорогая, ты знаешь, что вы должны… спасаться.
 – Да.
 Урсула сидела, вперив взгляд в пространство, в бледно-голубое небо за высоким окном, и неожиданно для себя вдруг отчетливо, со всей ясностью поняла причину гнетущего предчувствия, преследовавшего ее на протяжении столь долгого времени. В первый миг этого прозрения она была настолько поражена и испугана, что не могла даже слова вымолвить, но потом все же повернула голову и еще раз заглянула глубоко в глаза Ренате.
 У Ренаты было такое чувство, будто Урсула смотрела ей прямо в душу.
 – Ты почему на меня так смотришь? – спросила она, чуть дрожа. – Как понимать твой взгляд?
 – Я только что сказала, что, по-моему, Гитлеру не под силу… истребить целый народ. Но нет,  он сумеет. О да, он это сможет!  Теперь я это знаю. Это знание глубоко внутри меня, в моих костях, в порах моей кожи. Месяцами меня грызли отчаянные предчувствия, о которых я тебе только что сказала. Я все думала, что это только чувство опасности, страх, но оказалось, это было не то. Все это время во мне росло непреодолимое ощущение обреченности.  Мы обречены, моя семья и я. 
 – Родная моя, самая любимая моя подруга… – Рената поняла, что не в состоянии продолжать, столь невыносима была терзавшая ее боль. Судьба, уготованная Урсуле, была чудовищна: лишение всех корней, эмиграция, скитания. Но если они с Зиги и малышом останутся, их ждут преследования и жестокие издевательства. Бесчеловечность этих гонений вызывала ярость у Ренаты, и она исступленно закричала: – Нацистские ублюдки! Этого не должно быть! Не должно! Это несправедливо!
 – Не надо, дорогая. Успокойся. С нами все будет хорошо. Как-нибудь обойдется.
 Рената взяла Урсулу за руку и крепко сжала ее. Они сидели неподвижно, не в силах продолжать этот разговор.
 Немного погодя Урсула откашлялась и сказала странно безразличным голосом:
 – У Зиги есть план действий, ты же знаешь. Именно этим он сейчас и занят. У него есть связи. Он надеется приобрести для нас выездные визы и новые паспорта. – Она сделала паузу, затем продолжала: – В прошлом месяце нам было предписано сдать паспорта, чтобы в них поставили штамп «J» – как евреям.
 Пораженная услышанным, Рената смотрела на нее с ужасом.
 – Что за несуразица! Какая-то злокозненная чушь!
 – Конечно, но наци возвели это в закон, и мы были обязаны подчиниться.
 Рената сделала над собой усилие, чтобы подавить обуявшую ее злость и обуздать свои бурные эмоции; коль скоро Урсула имеет столько выдержки, смелости, то и ей следует держать себя в руках. Ей даже удалось улыбнуться, когда она произнесла:
 – Мы с Рейнхардом хотим, чтобы вы приехали к нам в Бранденбург и пожили в замке. До вашего отъезда из Германии было бы безопасней побыть у нас в поместье, чем сидеть в Берлине.
 Поскольку Урсула медлила с ответом, Рената приблизила лицо к подруге и сказала:
 – Смотри сама. Ведь Зиги потребуется несколько недель на сбор всех необходимых документов и подготовку вашего отъезда.
 – Очень может быть. Благодарю за приглашение пожить в замке. Это так любезно с вашей стороны и трогательно. Но я не могу оставить Зиги в Берлине одного. Ты же знаешь, как я ему нужна. Мы с самого детства никогда не разлучались, кроме тех двух лет, что я пробыла в школе в Англии с тобой и Арабеллой.
 – Он сможет навещать тебя по воскресеньям. По пятницам он мог бы приезжать в Бранденбург. Пожалуйста, скажи мне «да».
 Урсула колебалась.
 – Дай мне над этим подумать и посоветоваться с Зиги.
 Зазвонил телефон, и Урсула тотчас поспешила снять трубку, стремясь опередить дворецкого.
 – Алло? – Она была в полной уверенности, что услышит голос мужа, но на другом конце провода оказалась Арабелла фон Виттинген. Урсула слушала несколько секунд, затем прошептала: – Спасибо тебе, Белл, у меня все благополучно, правда. – Она снова послушала, затем торопливо пояснила: – У них не исправлен телефон, Рен у меня. Хочешь с ней поговорить? – Урсула постояла с прижатой к уху трубкой, несколько раз кивая, и наконец ответила: – Да, Арабелла, ну и чудесно! До свидания.
 – Она едет сюда? – спросила Рената, когда Урсула положила трубку.
 – Ну конечно. Наверное, мы с тобой обе знали, что она так и сделает. И я уверена, что вы приехали бы вместе, поскольку она пыталась тебе дозвониться.
 Рената кивнула.
 – Арабелла сегодня с утра настроена крайне революционно, – поделилась впечатлением от разговора Урсула. – Она настаивает, чтобы мы втроем сходили куда-нибудь на ленч. В «Адлон Отель», к примеру.
 Выпрямившись на софе, Рената поглядела на нее вопросительно.
 – А ты как на это смотришь? Считаешь, что мы  должны? 
 Урсула задумалась, соображая, разумно ли было бы с их стороны согласиться на предложение подруги. Наконец она, которая боялась в последнее время выходить из дома, вдруг отбросила все колебания.
 – Я, конечно же, за эту идею. Почему бы нам не пойти в «Адлон»? Мы имеем на это столько же прав, сколько любой другой, разве не так?
 – Разумеется! – согласилась Рената. – Давай сходим!
 Урсула опять уселась на софу и тут только заметила серебряный поднос на столике.
 – Мы так заболтались, что забыли про кофе, теперь он наверняка холодный. Сказать Вальтеру, чтобы сварил еще?
 – Спасибо, но не сейчас. Давай дождемся Арабеллу. Ты же знаешь, она охотница до чаю по утрам. Обязательно потребует целый чайник, тогда и мы сможем присоединиться. – Рената подошла к окну и стала смотреть на Тиргартенштрассе, потом крутнулась на каблуках и обернулась к Урсуле. – Я слыхала по радио, какое название наци уже дали минувшей ночи. Они нарекли ее Кристал нахт – Хрустальная ночь. Очевидно, за все выбитые окна и витрины. – Ренату передернуло, и на лице мелькнула гримаска отвращения. – До чего же мерзкие твари эти наци! И надо ведь было для такого гнусного злодеяния придумать столь поэтическое и звучное название! – По телу ее опять пробежала дрожь. – Немыслимо!
 – Все, что нынче здесь творится, – немыслимо, – постановила Урсула.

 11

 Тиргартен был пуст и безлюден. По мере того как Зигмунд удалялся в глубь по тропинке, он понял, что здесь можно встретить лишь безлюдье и пронизывающий декабрьский холод, типичный для этого времени в Берлине. Именно потому это место было выбрано для рандеву. Безлюдный парк являлся безопасным парком.
 Он не имел понятия, с кем ему предстоит встреча. Два дня тому назад на небольшом ужине в доме фон Тигалей, куда они с Урсулой были приглашены, Ирина сунула ему записку. Пряча листок в карман, Зигмунд сразу же попросил его извинить, встал из-за стола и быстро прошел в ванную, чтобы прочесть послание, – ему нетерпелось узнать, что в нем. Суть была изложена кратко и по существу:  Тиргартен. Суббота. 11.00. Со стороны Хофъегераллее. Человек в целях идентификации произнесет: синие гиацинты сегодня не расцвели. Записку уничтожьте. 
 Прочитав записку дважды, он на огоньке зажигалки сжег бумажку, а пепел бросил в унитаз и спустил воду. Вернувшись в гостиную, он застал Ирину за разговором с Рейнхардом и лишь коснулся ее локтя как бы невзначай, дав тем самым понять, что послание он прочел и уничтожил. Самое лучшее было не обсуждать дело при других, даже если эти другие были самыми близкими доверенными друзьями. Ненароком оброненное слово могло обернуться для кого-то колоссальными неприятностями.
 Зигмунд обратился к Ирине за содействием в тот вечер, когда они с Урсулой были на приеме в британском посольстве, в тот, недоброй памяти вечер и ночь нацистских погромов – Хрустальную ночь.
 Он никогда ни от кого не слышал, но интуиция ему подсказывала, что Ирина должна быть участницей какого-то тайного движения, предоставлявшего помощь евреям, католикам, протестантам, диссидентам и так называемым политически неблагонадежным лицам всех сортов, тем, кто искал способ удрать из Германии и от расправы Третьего рейха. Из собранной по крохам там и сям и в разное время информации он знал о существовании таких движений в Берлине; во главе их стояли представители германской аристократии, но кое-кто из интернациональной эмигрантской молодежи тоже принимал участие в их деятельности. Все они были в оппозиции к Гитлеру и его режиму и люто ненавидели наци.
 Четыре недели назад он завел с Ириной разговор по поводу выездных виз, но почел за благо обойтись без упоминания разных движений сопротивления и просто спросил, не сумеет ли она свести его с кем-нибудь, кто мог бы ему помочь. Она обещала подумать над этим, а неделей позже пригласила Урсулу и Зигмунда на обед к ее матери Натали и барону в их поместье в Лутцовуфере. Ирина улучила момент, когда никого не было рядом, и шепнула, что дело сдвинулась и у него теперь нет надобности связываться с кем-либо еще. «Потерпи, Зиги. Я все сделаю», – сказала она тихо и тотчас упорхнула поболтать с другим гостем. До того четверга, когда она наконец передала ему записку, минуло еще три недели. Он почувствовал, что у него буквально гора с плеч свалилась, и с трудом сдерживал нетерпение до субботы.
 Зигмунд продолжал идти по указанной ему дорожке, параллельной Хофъегераллее, в направлении к Зигееойле, когда заметил, что к нему приближается человек. Высокий и худой, одетый в темно-зеленую брезентовую куртку и тирольскую шляпу, он целеустремленно шагал, помахивая тростью. Было в нем что-то знакомое, как показалось Зиги, и секундой позже его охватило глубочайшее разочарование. Он узнал человека – это был Курт фон Виттинген. Вот уж на кого он менее всего хотел бы наткнуться тут, будучи в парке со столь деликатной миссией. Поскольку они друзья, то между ними наверняка завяжется разговор, который, возможно, спугнет нужного человека. Но Зигмунд понимал, что положение безвыходное. Он оказался в ловушке. Повернуться и уйти в другом направлении он не мог, потому что Курт уже увидел его, поднял трость и приветливо помахал ею. Ничего другого, кроме как вести себя сообразно ситуации, не оставалось. Придется поболтать минуту-другую и идти дальше. К счастью, погода играла ему на руку. Был такой холодина, что наверняка Курту не захочется затягивать беседу.
 Минутой позже мужчины обменивались рукопожатием, тепло приветствуя друг друга. После того как соответствующие слова были произнесены, Курт сказал:
 – Жутко неподходящая обстановка, чтобы стоять и болтать.
 Зигмунд почувствовал большое облегчение от этих его слов и сразу с ним согласился:
 – Ты прав. Очень рад был встретить тебя, Курт, передай мой нежный привет Арабелле. Мы навестим вас на той неделе. А я как раз должен идти дальше.
 – Я пойду с тобой, – сказал Курт. Огорчение Зигмунда переросло в тревогу. Увидев его со спутником, нужный человек не осмелится подойти и просто-напросто скроется, это было ясно как божий день. На какую-то долю секунды его охватила паника и язык прилип к гортани. Зигмунд стоял, безмолвно уставясь на Курта, в отчаянье ломая голову, как от него избавиться, не нарушив правил хорошего тона и не нанеся обиды.
 – Не волнуйся, Зиги, все в порядке, – сказал Курт. – Расслабься.  Синие гиацинты сегодня в Тиргартене не расцвели. 
 Зигмунд не был уверен, что слух не обманул его, и продолжал обалдело таращить глаза на Курта.
 – Давай двинем дальше, – торопливо сказал Курт и пошел вперед резвым шагом.
 Придя в себя, Зиги нагнал его и зашагал с ним в ногу.
 – Почему Ирина не сказала мне, что  ты тот человек, с которым я должен войти в контакт?
 – У нее не было уверенности в том, что это буду именно я. А тогда зачем без надобности засвечивать меня хотя бы и перед очень старым верным другом?
 – Я понимаю.
 – Тебе требуется восемь выездных виз: для Урсулы, Максима, для тебя и ближайших родных. И для Теодоры. Я правильно всех перечислил, да?
 – Правильно. И я хотел бы получить на всех нас новые паспорта. Паспорта без штампа „J".
 Курт бросил на него взгляд и нахмурился.
 – Я совершенно  уверен в том, что новых паспортов достать не смогу, Зиги. Ты считаешь, это действительно так уж важно, что у вас стоит этот штамп?
 – Нет, полагаю, что это не так, – Зигмунд откашлялся. – Но я подумал, что, если бы ты  смог их достать, они могли бы быть выданы на другое имя. Хотя бы для Вестхеймов.
 – Зачем тебе фальшивое имя?
 – Дело в том, что до сих пор они меня не тронули и банк не перехватили, поскольку я для правительства чрезвычайно ценен в различных финансовых операциях, в особенности тех, что связаны с иностранной валютой. И я полезен им только до сих пор. Откровенно говоря, я не думаю, что они обрадуются, если я теперь попытаюсь уехать из Германии. Они даже могут постараться помешать мне, если пронюхают о моем намерении. Если же я отправлюсь под другим именем, за мной будет не так легко следить.
 – Да, конечно, теперь мне все понятно. Но сейчас я не могу достать новые паспорта. Как ни досадно, но  моему агенту это дело не по плечу.
 – Ладно, что поделать…
 – Арабелла говорила, вы с Урсулой в понедельник придете к нам ужинать. Захвати с собой все восемь паспортов. Они мне понадобятся для выездных виз. Положи их во внутренний боковой карман пальто. В течение вечера я заберу их оттуда.
 – Очень хорошо. Завтра же я возьму паспорта своих.
 В течение некоторого времени они молча шли рядом, затем Зигмунд обеспокоенно спросил:
 – А ты уверен, что тебе удастся провернуть это дело с визами?
 – Не стану врать, Зиги, но я и сам не знаю, сумею ли. У меня есть надежный источник, и я очень на него рассчитываю. Оценим шанс в девяносто процентов.
 – У меня с собой есть деньги. И не малые. Дать тебе их сейчас?
 – Не надо, но спасибо за предложение.
 – А как насчет въездных виз в другую страну?
 – Раздобыть их тоже будет не просто.
 – Как ты думаешь, куда мы смогли бы поехать?
 Курт покачал головой.
 – В данный момент даже не представляю себе. Сомневаюсь насчет Америки. Американский Конгресс, похоже, не испытывает желания совершенствовать свои иммиграционные законы для увеличения притока еврейских беженцев из Германии. И президент Рузвельт вроде не готов действовать в этом направлении.
 – А как насчет Англии?
 – По-моему, тут у тебя больше всего шансов, поскольку англичане в течение некоторого времени проявляли большую щедрость в приеме еврейских беженцев из Европы. Ну и потом, мое влияние и контракты в британской дипломатической службе гораздо ощутимее, чем в американской. Не волнуйся, я со своей стороны нажму на все доступные мне педали.
 – Я знаю, ты сделаешь максимум того, что в твоих силах. Куда мы должны будем отправиться из Берлина?
 – В один из двух городов, в Лиссабон или Париж. Но скорей всего, это будет Париж, там получите ваши визы в посольстве Великобритании, если они еще не будут у вас на руках при выезде из Германии.
 – Как ты думаешь, когда это может произойти? – спросил Зиги.
 – Не решусь что-либо обещать или назвать конкретную дату. Но предполагаю, что на оформление документов уйдет немногим больше месяца. Давай будем рассчитывать на начало января.
 Зигмунд кивнул.
 – Мне  можно рассказать об этом Урсуле? Лишь ради того, чтобы унять ее страшную тревогу за Максима.
 – Да, но только предупреди, чтобы она ни с кем, кроме членов вашей семьи, не говорила о ваших планах. И ни слова о том, кто вам в этом помогает. Чем меньше ты скажешь и, соответственно, чем меньше ты знаешь, тем безопаснее для меня, Ирины и наших друзей. Да и для тебя тоже в перспективе, – сказал Курт.
 – Ты можешь не беспокоиться, Курт. Я не разболтаю, и Урсула тоже. Никто из моей семьи ничего не узнает о деталях, только о том, что нам предстоит отъезд. Я понимаю, что все это связано с крупными затратами, и хотел бы напомнить тебе, что деньги в данной ситуации не проблема.
 – Я знаю, Зиги. И я знаю также, что теперь для евреев невозможен перевод капиталов за границу. Надеюсь, ты позаботился об этом ранее? – Курт взглянул на него вопросительно. Зигмунд кивнул:
 – Кое-какие деньги мне удалось перевести.
 – Но, по-видимому, не в достаточном количестве. Пусть Урсула зашьет свои наиболее ценные украшения в подкладку одежды, в которой она поедет, в жакет и юбку, в пальто и даже за подкладку шляпы. Это наилучший способ переправить драгоценности необнаруженными. И пусть твои мать и сестры проделают то же самое.
 – Хорошо, я накажу им.
 – Да, и вот еще что: они должны сделать это самостоятельно. Я ни коим образом не хочу заподозрить ваших слуг в отсутствии преданности, но осторожность превыше всего. В эти дни ни за кого нельзя поручиться. Брат доносит на брата, так что при слугах будьте особенно осторожны. Для вас было бы крайне нежелательно, чтобы у нацистских таможенников имелась информация о том, что при вас есть драгоценности. Они немедленно все конфискуют.
 – Я совершенно уверен в том, что нашим слугам можно доверять, – они много лет служат нашей семье. Однако я, конечно же, послушаюсь твоего совета, – пообещал Зиги.
 – И будь осторожен при телефонных разговорах – дома и в банке. Прослушивание телефонов стало любимым развлечением наци, – заметил Курт с отвращением.
 – Ты думаешь, мои телефоны прослушивают? – быстро спросил Зигмунд.
 – Уверенности у меня нет. Возможно, банковские. Просто прими это к сведению, только и всего.
 – Я давно имею это в виду.
 – И хорошо. На сей раз все. Дальше пойдем каждый своей дорогой. И когда мы опять встретимся в обществе, про эту нашу встречу вспоминать не будем, и вообще – никаких разговоров по этому делу!
 – Ни-ни, – заверил Зиги.
 – Когда документы будут у меня на руках, я организую нашу встречу. Мы увидимся где-нибудь в абсолютно надежном месте, – сказал Курт. – И вы, разумеется, должны быть готовы немедленно отправиться в путь. Так что, собирайся. Уезжать предстоит налегке. Каждый с одним чемоданом, если только возможно. Если никак не получается, то максимум по два у каждого, не более.
 – Я понимаю. – Зиги остановился и развернулся к Курту. – Не знаю даже, как мне благодарить тебя, Курт, право, не знаю. Меня переполняет чувство благодарности за все, что ты делаешь для меня и для моей семьи. Сказать  «Спасибо за все!» – это все равно что ничего не сказать.
 – В благодарности нет никакой нужды, мой старый дружище. Я рад помочь тебе. И рад за тебя, что ты уезжаешь. После Хрустальной ночи стало совершенно очевидно, что страна в руках убийц, готовых к массовому уничтожению людей. – На мягко очерченном тонком лице Курта отразилась горечь, он тяжело вздохнул. После небольшой паузы он продолжил спокойно: – Сохраняй выдержку. Старайся не волноваться. Все идет как надо. При наличии капли везения вы будете скоро за рубежами Германии. А до тех пор продолжай как ни в чем не бывало заниматься самым естественным образом своим гешефтом. – Он высунул из-под накидки руку.
 Зиги взял ее и крепко, с чувством пожал.
 – Еще раз от всей души спасибо тебе, Курт. Я никогда, до самой гробовой доски этого не забуду. Ты настоящий друг.
 Зигмунд постоял, наблюдая за удалявшейся фигурой Карла. Поднял воротник пальто, засунул руки в карманы и зашагал обратно, туда, откуда они оба начали свою совместную прогулку. Ему хотелось поскорей вернуться домой, на Тиргартенштрассе, и поделиться с Урсулой хорошими новостями.
 Он шел по Тиргартену и думал о Рудольфе Курте фон Виттингене. Он доверял Курту безгранично. Навряд ли кому-то можно доверять больше.
 В течение нескольких лет Курт был старшим консультантом у Круппа, германского пушечного короля. В этом качестве он мотался по всей Европе, часто бывал в Англии и Соединенных Штатах, проводил переговоры на высоком уровне, привлекал и заинтересовывал высокопоставленных иностранных особ и выступал в роли некоего странствующего посланника концерна Круппа. Теперь Зиги понял, что эта работа была идеальным прикрытием для Курта. Он пользовался почти неограниченной свободой передвижения в любом направлении и имел доступ к самым разным значительным лицам, а они, в свою очередь, являлись источниками важной информации.
 Помимо этого, Зигмунд знал, что Курт ярый антифашист, романтик, который оказался большим реалистом, трезво и четко оценивая режим тоталитаризма, установленный в Германии. Естественно, что его убеждения привели его к участию в одном из движений сопротивления.
 Зигмунд удивлялся, почему он ни разу не думал обо всем этом до сих пор. Возможно потому, что Курт был связан с Круппом. Словно запах ржавой селедки, отгоняла людей эта принадлежность Курта к концерну Круппа. Но как посланец Круппа он был вне подозрений, это защищало его.
 А барон Рейнхард фон Тигель? Зигмунд стал размышлять о другом своем близком друге. Барон принадлежал к древнему прусскому роду Юнкерсов, крупных консервативных землевладельцев, корнями уходивших к тевтонским рыцарям. И потому ввиду своего происхождения и воспитания Рейнхард также отвергал все, за что боролись наци, и считал их всех уголовниками гнуснейшего пошиба.
 Был ли Рейнхард участником антигитлеровского сопротивления, спрашивал себя Зиги. Вполне возможно. Сознание того, какими опасностями для этих двоих чревато подобное участие, понимание, что каждый из них бесстрашен и борется доступными для него средствами, глубоко растрогало Зигмунда.
 И пока в Германии существуют честные и гуманисты, Гитлер и его злодейский режим в конечном счете обречены на гибель.
 Урсула метнула быстрый взгляд на вошедшего в библиотеку Зигмунда и в сердцах отбросила газету, которую читала.
 – Понять не могу, почему у меня газеты до сих пор вызывают беспокойство! – воскликнула она, показав на ворох газет и журналов у своих ног. – В них нет ничего, кроме лживой и злобной гитлеровской пропаганды, любезной сердцу Геббельса!
 Зигмунд присел рядом с ней на софу.
 – Я полагаю, все мы продолжаем чтение газет в тщетной надежде получить хоть какую-то информацию о реальности.
 – Да, ты прав, дорогой, – согласилась она. Зигмунд взял ее за руку и улыбнулся, глядя на осунувшееся лицо жены.
 – У меня есть кое-какие новости, Урсула, – тихонько проговорил он. Он придвинулся ближе и поцеловал ее в щеку, затем прошептал ей в волосы: – Я только что виделся с одним агентом. План осуществляется. Мы выберемся отсюда. Будем надеяться. Если все пойдет благополучно, ждать осталось четыре или пять недель.
 – Благодарение Господу! – вздохнула она с облегчением, крепко прижавшись к нему. – Максим будет в безопасности, Зиги. Наш мальчик будет спасен. И это самое главное.

 12

 Максим стоял за дверьми библиотеки и слушал. Дверь была чуточку приоткрыта, и он заглядывал в щелку. Как он и предполагал, бабушка сидела на своем любимом стуле у камина: она всегда сидела на нем, когда приходила к ним. Она отдавала предпочтение этому стулу за его прямую спинку, она много раз говорила это Мутти и папе, Максим слыхал. Она сидела и смотрела на пылавший камин, возложив руки на полированный серебряный набалдашник черной трости, блестевший в отсветах огня.
 Максиму нравилась ее палка, раньше принадлежавшая дедушке.
 Дедушка Вестхейм умер два года назад. Максим его хорошо помнил и очень по нему скучал. Когда дедушка Вестхейм приходил к ним, он всегда сажал внука на колени и рассказывал ему разные истории, а иногда катал его на своем большом черном автомобиле с шофером Манфредом за рулем. Они сидели рядом на заднем сиденье и разговаривали о всяких Важных Вещах, таких, как банк, где он будет работать с папой, когда вырастет большой, и о том, что когда-нибудь этот банк будет принадлежать ему. После такой прогулки они всегда останавливались у дедушкиной любимой кондитерской и ели мороженое, а иногда – пирожное. Дедушка курил сигару и выпивал чашечку крепкого кофе, очень черного и очень сладкого, что ему делать не разрешалось.
 Хорошо бы дедушка вернулся. Но мертвые не возвращаются. Никогда. Быть мертвым означало переселиться на Небо, чтобы жить с Богом, так сказал ему папа. И дедушка Нейман тоже умер. Он умер в прошлом году, и Мутти была очень грустная и много плакала, и он тоже плакал, отчасти потому, что плакала его мама, и от этого ему было еще грустнее. Но он любил дедушку Неймана так же, как дедушку Вестхейма.
 Он стал думать о том, встречаются ли дедушки там на Небе и сидят ли вместе, попивая коньячок и покуривая сигары за беседой о Важных Мировых Вещах, как они это делали, когда еще не были мертвыми. Ему хотелось, чтобы они там встречались. Он не желал, чтобы им не было одиноко и скучно на Небе. Бабушка Нейман тоже была мертвым человеком, но ее он никогда не знал. Ему был всего один годик, когда она умерла, совсем еще малютка он был, не то что теперь, когда ему целых четыре, и потому ему просто нечего вспомнить о ней. Теперь у него осталась одна только бабушка Вестхейм. «Мы должны ценить и беречь ее», – всегда повторяла мама.
 Максим нагнулся и подтянул носок, сползший на щиколотку.
 Выпрямившись, он услышал шорох шелка и легкий вздох и улыбнулся, ожидая. И затем услышал это… тихий присвист, как птичка в Тиргартене, Он сложил губы трубочкой, и тоже тихонечко свистнул, и опять стал ждать. Ответный свист последовал незамедлительно. Он обеими руками распахнул высоченные двери и влетел в комнату, с хохотом бросившись к ней и воскликнув:
 – Бабушка, я здесь! Вот я!
 Она тоже рассмеялась, когда он остановился перед нею, и наклонилась вперед, подставляя щеку.
 Он крепко поцеловал ее, затем почтительно отступил и стал раскачиваться на каблуках. Его бабушка была в черном с черными кружевами шелковом платье, которое она обычно носила с длинной ниткой белого жемчуга, блестевшего, как жирные горошины, и в ушах у нее были блестящие сережки.
 Копна шелковистых седых волос, собранных на макушке и заколотых черепаховыми гребешками с обеих сторон, чтоб не свалилась, смешная кожа, вся сморщенная, как скомканная бумажка, но щеки гладкие, словно розовое яблочко, и глаза яркие, блестящие, будто круглые синие камушки, – вот какая была у него бабушка!
 Он ее очень любил.
 – Не делай этого, Максимилиан. Не надо так раскачиваться, – строго сказала бабушка, но голос все равно был ласковый.
 – Прости, бабушка.
 Она взяла лежавшую на коленях коробку и подала ему.
 – Это тебе от тети Хеди. Она не смогла приехать сегодня сама, но послала тебе это и еще много, много поцелуев в придачу.
 – Спасибо тебе, бабушка! – прокричал он, забирая коробку. Он торопливо сорвал нарядную цветную обертку, поднял крышку и заглянул внутрь. – Ого! – воскликнул он, завидев лежавших там шестерых марципановых поросят. Они были пухленькие и розовые, с глазами-бусинками и желтыми пятачками, и на вид они были изумительно вкусные. У него прямо слюнки потекли.
 – Твой любимый марципан, – сказала бабушка улыбаясь. – Но до обеда тебе нельзя их есть. Ни одной штучки нельзя. Иначе твоя мама рассердится на нас обоих, если ты это сделаешь.
 – Я не буду. Я  обещаю, бабушка, – сказал Максим, памятуя о том, что он воспитанный и послушный мальчик, каким бабушка его себе представляла. Опустив крышку, он положил коробку на столик, подобрал с пола порванную обертку, скомкал ее и кинул в огонь. Затем подошел к бабушке поближе, положил пухлую ручонку ей на голову и стал гладить.
 – Баба, – произнес он, употребив словцо из его младенческого лепета. – Можно, я что-то спрошу у тебя?
 – Все, что угодно, Максим.
 Он склонил голову набок и сморщил нос.
 – А откуда ты знала, когда надо посвистеть?
 – Что ты имеешь в виду?
 – Как ты узнала, что я здесь, за дверью?
 Ее губы дрогнули в полуулыбке, но она сохранила серьезный вид.
 – Не могу сказать, что я  точно знала о твоем присутствии. Я только  надеялась; наверно, мне подсказало мое  чутье. Это потому, что я люблю тебя.
 Он несколько церемонно кивнул.
 – Бабушка, мне  нравится наша игра.
 – И мне тоже.
 Маргарете Вестхейм откинулась на спинку стула и с минуту изучала своего единственного внука. Она любила его так сильно, что иногда ей даже казалось, будто от ее любви однажды разорвется ее сердце. Сознание, что она будет вынуждена покинуть его, было для нее невыносимой мукой. Это единственное, что огорчало ее в раздумьях о смерти; ведь однажды придет день, когда она умрет, и он был не за горами; о, как она будет жалеть о том, что ей не суждено увидеть эти замечательные годы, когда будет расти и взрослеть ее внук! Он такой красивый мальчик, в нем столько жизни, смеха, проказ, и он был такой яркий, такой не по возрасту умница. Она ежевечерне молилась Богу, чтобы Зигмунду удалось вывезти ребенка из Германии. Так же, как ее сын и невестка, она страшно за него боялась. Чума поразила эту страну. Дрожь пробежала по телу Маргарете, и она стала думать, где у этого безбожного народа Бог. Ну а что Он мог поделать? Зло было изобретением человека, не Бога.
 – У бабы что-нибудь болит?
 Вспугнутая в краткой задумчивости свирелью детского голоса, Маргарете глянула на малыша.
 – Нет. Почему ты спрашиваешь меня об этом, голубчик?
 – Ты стала какая-то смешная; будто хочешь заплакать.
 – Да нет, голубчик, все хорошо, – заверила она внука с мимолетной улыбкой, вдруг заметив озабоченность в детских глазах. Она раскрыла свою вечернюю бисерную сумочку, достала из нее что-то завернутое в серебряную бумагу и дала ему. – На, Максим, это твои карманные деньги на пятницу.
 – Спасибо, бабушка, большое спасибо.
 Он развернул серебряную бумажку – глазки его вспыхнули от радости.  Четыре марки. И его баба теперь всякий раз давала ему по четыре. В прошлом году он получал по три. В будущем она будет давать по пять. Она ему уже пообещала. По одной марке за каждый год его жизни со дня рождения. Он наклонился к ней, поцеловал в щеку и счастливо улыбнулся, опустил деньги в карман и побренчал ими, довольный их звоном.
 Открылась дверь, Максим обернулся и увидел стоявшего в дверях отца. Он подлетел к нему со счастливым воплем:
 – Папа! Папа!
 Отец взял его под мышки, подбросил в воздух, поймал, расцеловал и, держа сынишку на руках, прошел на середину комнаты.
 – Добрый вечер, мать, – сказал Зигмунд.
 – Добрый вечер, Зиги, – отозвалась она на приветствие, устремив вверх на сына ясный взгляд таких же синих, как у него, глаз. Он был ее младший сын, третий по счету. Оба его старших брата погибли более двадцати лет назад в окопах на Сомме в мировую войну. Двух сыновей пожертвовала она Фатерланду.
 Зигмунд посадил Максима на диван и подошел к матери, чтобы поцеловать ее перед тем, как устроиться рядом с сынишкой.
 – Как я понял из слов Урсулы, – заговорил он, – Хеди сегодня вечером к нам не приедет, ей нездоровится. Надеюсь, ничего серьезного? – Его темная бровь приподнялась.
 – Она немного простыла, Зиги, только и всего, – вздохнула фрау Вестхейм. – В последнее время у Хеди постоянно что-то не славу Богу. Я уверена, что девочка чувствовала бы себя лучше, живи она в более теплом климате.
 – Мы бы все не прочь, – проворчал Зигмунд и продолжал: – Она стала неважно выглядеть с тех пор, как отказала Паулю.
 – Да, это верно, – согласилась фрау Вестхейм и вперила отсутствующий взгляд в огонь камина.
 Наблюдая за ней, Максим думал, отчего баба такая грустная? Он взглянул на отца, на своего замечательного, обожаемого папу, и улыбнулся ему.
 Зигмунд посмотрел на сияющее личико и улыбнулся в ответ.
 – Ты помнишь, – обратился он к сыну, – что я тебе сказал в прошлую пятницу вечером? Когда говорил тебе про принципы, которые, мне хотелось, чтобы у тебя были, когда ты вырастешь, станешь большим мальчиком, когда станешь мужчиной?
 – Да, папа. Ты сказал, что настоящий мужчина никогда не говорит неправду.
 – Правильно, Максим, но сейчас, боюсь, я вынужден внести коррективы в это правило.
 – Ага. – Максим был удивлен. Он не был уверен, что понимает смысл слова «корректив», но ему не хотелось в этом признаться, и потому он промолчал.
 – По-моему, тебе непонятно, что такое «коррективы», я прав? – предположил Зигмунд, словно прочитав мысли сына.
 – Да.
 Зигмунд ласково взял руку ребенка в свою.
 – Так я и думал. Это означает поправку или замену. Я хочу исправить то, что сказал тебе на прошлой неделе, изменить мое мнение… Я считаю, что настоящему мужчине вполне прилично говорить неправду в том случае, если это вопрос жизни и смерти… если это спасет ему жизнь. Или жизни других людей, разумеется.
 Максим кивнул.
 – Ты меня понимаешь?
 – Наверное, понимаю, папа.
 – Очень хорошо, Максим. Ты умница, я это знаю, и ты быстро все запоминаешь. А теперь хочу сказать тебе кое-что еще: настоящий мужчина должен быть храбрым, честным и благородным, если ему суждено стать великой личностью. Я хочу, чтобы ты, подрастая, помнил об этом.
 – Да, папа, я запомню.
 – У твоих дядьев Генриха и Петера, – пустилась в воспоминания бабушка, – храбрости было… они были очень смелыми… в мировую войну они пошли сражаться за свою страну, и им не было страшно. Вот что такое храбрость.
 – Мои мертвые дяди были  смелыми,  – повторил Максим, посерьезнев.
 – Да, такими они были, твои мертвые дяди, – подтвердила бабушка. – И оба твои деда были честными людьми, потому что никогда не бывали жестокими или грубыми, несправедливыми или бессовестными…
 – Ужин готов, зову всех, – объявила Урсула, появившись в дверях. – Марта ждет, готова подавать на стол.
 – Сию минуту идем, дорогая моя, – отозвался Зигмунд, сразу же встав. – Теперь, Максим, беги к маме, и ступайте с нею в столовую. Мы идем вслед за вами. – Он снял мальчика с дивана и поставил на пол, затем сунул руку в карман и достал листок бумаги. – Вот, держи Максим. Я написал для тебя новые слова и приписал их значения.
 Максим взял листок и положил в карман. На протяжении последних недель он хранил все бумажки, которые давал ему отец.
 – Спасибо, папа. Я  буду помнить.
 Зигмунд смотрел на мальчика, восхищенный его красотой и сообразительностью. По уму и развитию сын действительно был незаурядным для своего возраста ребенком. Он погладил малыша по светлой головке, затем помог матери подняться со стула и не спеша направился с ней к выходу.
 Максим подбежал к стоявшей в дверях Урсуле. Она взяла сынишку за руку, они вместе прошли по мраморному холлу и направились в столовую.
 – О чем, детка, тебе сегодня рассказывал папа?
 – Он сказал, что, когда я вырасту, я должен быть храбрым, честным и благородным.
 На что Урсула вполголоса сказала:
 – В таком случае, ты будешь в точности таким, как твой папа.
 Максим крепко зажмурил глаза и слушал, как мама благословляла свечи Субботы.
 – Барух ата Адонай, – медленно начала она своим ясным и четким голосом, который ему всегда так нравилось слушать, в особенности когда она говорила по-еврейски. Слова у нее звучали, как музыка.
 – Ами-инь, – пропел он, присоединяясь к остальным, когда она закончила чтение. И только тогда открыл глаза.
 Все чинно сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью, с серебряным канделябром и хрустальными рюмками, искрившимися в трепетном свете свечей. Во главе стола сидел папа, напротив в другом конце стола – мама, а они с Теодорой сели напротив бабушки.
 Теперь была очередь отца исполнить ритуал.
 Он благословил красное вино в серебряной чашечке и прочел по-еврейски киддиш, [6] затем произнес шепотом другие благословения, на сей раз над халой, двумя ломтями витого хлеба в серебряной корзинке под вышитой льняной салфеткой.
 Когда с благословением было покончено, его отец поднял салфетку, провел церемонию преломления хлеба и передал его по кругу сидевшим за столом. После чего Марте наконец было дозволено подавать еду, которую фрау Мюллер готовила весь день в большой кухне. По пятницам ужин всегда подавала Марта, потому что дворецкий Вальтер бывал вечером свободен и ходил навещать свою дочь и ее детей. Максим знал немало о внуках дворецкого. Вальтер рассказывал ему много всякой всячины, когда Максим украдкой приходил на кухню в день выпечки. Вальтер усаживал его на разделочный стол фрау Мюллер и давал ему  берлинский блинчик, сочившийся желе, и стакан молока, и беседовал с ним, и, если никто не смотрел, то подсовывал ему еще и пончик с джемом. Но фрау Мюллер почему-то замечала все. «Ты портишь ребенка», – говорила она Вальтеру, который, к счастью, никогда не обращал на нее внимания. Вальтер и Максим были  очень большими друзьями.
 Максим сполз на стуле в ожидании.
 Сколько он себя помнил, все происходило по раз и навсегда заведенному порядку. «Субботний обряд для всех нас очень важен и должен строго соблюдаться», – часто говорила мама. Он любил обряды и всегда ждал их. В них как-никак было что-то особенное.
 Вечер пятницы был для него самый любимый, притом по многим причинам. Прежде всего потому, что им с Теодорой разрешалось ужинать вместе с мамой и папой в большой столовой, а не в детской в обществе друг друга, как это обычно бывало, за исключением выходного дня Тедди. Во-вторых, потому что он бывал вместе с Мутти, папой, Тедди и бабушкой – с этими четырьмя людьми, самыми любимыми в целом огромном мире. И еще потому, что его допоздна не укладывали спать и на ужин подавали его любимые кушанья. Сперва куриный бульон, потом жареного цыпленка, золотистого, хрустящего снаружи и сочного внутри, или жареное мясо, или же тушеного карпа, а еще бывали картофельные оладьи с яблочным соусом или сладкая тертая морковка и картофельные клецки. А на десерт всегда бывало что-нибудь замечательное, вроде яблочного штруделя, который прямо-таки таял во рту.
 Да, вечер пятницы был  лучшим на неделе. Он бывал как начало праздника. В субботу и воскресенье папа не ходил в банк, и они делали массу всяких интересных вещей, и всем вместе им бывало очень весело.
 Вечер в пятницу был… был…  празднеством. Да, точно, таков он и был, вечер пятницы. Правда, сегодня никто почему-то не выглядел особенно празднично. Maмa сидела очень спокойная, такая совсем притихшая. Она была такая давно, и он не переставал удивляться, с чего бы? Позавчера он даже спросил у Тедди, не знает ли она причину маминой грусти. Вразумительного ответа он так и не получил. Единственное, что она сказала, это что у его мамы в голове были  вещи. И хотя он еще долго приставал к Тедди, она так ничего больше ему и не объяснила.
 Maмe его, казалось, было совсем не до смеха, и ее красивое лицо было печально, как тогда, когда умер дедушка Нейман. Он подумал, не сердится ли мама на него, но Тедди сказала, что нет, а он верил Тедди. Она всегда говорила ему правду. Да он и не был плохим мальчиком. А недавно он даже был ангелом или почти, сказала Тедди.
 В воздухе соблазнительно повеяло куриным супчиком. У Максима сморщился нос и потекли слюнки, когда Марта поставила перед ним фарфоровую тарелку.
 –  Dапке schon, Марта, – сказал он и взял свою серебряную ложку. Он окунул ее в прозрачную золотистую жидкость, выловил кусочек морковки и завиток лапши и отправил в рот первую порцию. Вку-усно! Это был его самый любимый суп. Хорошо, если бы они ели его каждый день.
 Папа с бабушкой без умолку разговаривали о том о сем, изредка вставляла словечко мама, но они с Тедди, как всегда, сидели тихо, словно мышки, говорили только, если их спрашивали и нужно было ответить на вопрос.
 После того как все покончили с супом, Герда, вторая горничная, унесла глубокие тарелки, и Марта вплыла из кухни с серебряным подносом, на котором возлежал огромный тушеный карп.
 Если сесть совсем прямо и как следует вытянуть шею, то можно увидеть всю рыбу целиком. Марта показала рыбу маме, та кивнула и сказала:
 – Вид у нее изумительный, Марта. Мои комплименты фрау Мюллер. Будь добра, положи всем сама.
 – Мне кажется, ради перемены обстановки вам было бы неплохо погостить несколько дней в замке у Ренаты, – сказал Зигмунд, глядя через длинный стол на Урсулу, когда подавали десерт. – Я уверен, что Максиму с Тедди тоже понравилось бы там.
 При упоминании его имени Максим выпрямился на стуле и перевел настороженный взгляд с отца на мать. Темные глазки заблестели, и не успел он себя остановить, как у него вырвалось:
 – Поедем, мамочка, давай поедем!
 Урсула взглянула на него. Еле приметная улыбка коснулась ее губ.
 – Тебе в самом деле хотелось бы там побывать, дорогой?
 – Да, мамочка, и Тедди тоже. Правда, Тедди? – Он повернулся к Теодоре и умоляюще взглянул на нее.
 – Я думаю, – сказала Тедди, – Максиму пошло бы на пользу побыть несколько дней на деревенском воздухе.
 Зигмунд улыбнулся. Он был счастлив заполучить себе в союзники сына и Тедди, так как не сомневался, что Урсула станет возражать и не захочет никуда ехать. По его мнению, она действительно нуждалась в отдыхе от Берлина с его нервотрепкой. Горячая поддержка Максима явно повлияла на Урсулу, и теперь он был уверен в успехе.
 Стоило Зигмунду так подумать, как Урсула кивком подтвердила свое согласие.
 – Хорошо, Максим, мы отправимся в середине следующей недели, пусть это будет среда. – Она посмотрела на Зигмунда и добавила: – Но только в том случае, Зиги, если ты дашь слово присоединиться к нам в пятницу.
 – Обещаю, – тотчас ответил Зигмунд. – Как я понял со слов Рейнхарда, если ты поедешь, Рената собирается пригласить также и Арабеллу с детьми, так что Максиму будет интересно побыть с ребятишками.
 – Да, конечно, – согласилась Урсула. Мысль о поездке в Бранденбургское графство и о встрече с двумя своими лучшими подругами подняла ей настроение, и она почувствовала, как у нее отлегло с души.
 – В графстве теперь идет снег, – ласково улыбаясь, сказала она Максиму. – Мы сможем там поиграть вместе с другими детьми. Будем кататься на санках, а может, даже покатаемся на коньках по озеру.
 Максим возбужденно закивал головой. Перспектива поездки привела его в восторг, что живо отразилось на его мордашке. Он развеселился и закричал:
 – И я вам сделаю красивого снеговика, и тебе, мамочка, тоже, и Тедди. – Он поочередно переводил взгляд с одного лица на другое, и мама улыбалась, и Тедди шептала слова благодарности, и от этого у него было приятно и светло на душе.
 Когда он втыкал свою вилку в яблочный штрудель, ему показалось, что он, того гляди, лопнет от счастья. На этой неделе пятничный вечер был замечательный, как никогда. Они собирались пожить в большом старинном замке, где ему всегда бывало так весело с Гретхен, Дианой и Кристианом, и его мама опять улыбалась, а это было самым-самым важным в жизни.

 13

 Леса маркграфства Бранденбургского, некогда бывшие владениями тевтонских рыцарей-завоевателей, протянулись в болотистой части Пруссии на многие километры. Расположенные в бассейне трех рек – Хавела, Шпрее и Одера, здешние земли изобиловали множеством озер, были изрезаны бесчисленными каналами и протоками, связывавшими между собой живописные деревни этого края.
 За околицей одной такой старой и очаровательной деревеньки возвышался громадный замок барона Рейнхарда фон Тигаля. Торцом этот древний и очень красивый дворец выходил на пологие зеленые склоны и парк, а за ними стеной стояли сосновые леса, составлявшие часть обширного угодья, которым семейство фон Тигаль владело с шестнадцатого века. В это воскресное утро начала января 1939 года лес был сказочно прекрасен в своем зимнем убранстве. Снег и льдинки отягощали ветви деревьев, под их сенью в сугробах вились тропинки. Золотые солнечные лучи косо проникали в прогалы между ветвями, все искрилось, сверкало, присыпанное морозным серебром.
 Единственным звуком, нарушавшим это огромное белое безмолвие, был скрип тяжелых ботинок Зигмунда и Курта, совершавших утреннюю лесную прогулку. Они оба приехали на уик-энд в замок навестить своих жен; Зигмунд прикатил из Берлина вечером в пятницу, а Курт в субботу после полудня.
 Несмотря на то что на них было много одежды – суконные зеленые шинели, заправленные в лыжные ботинки теплые брюки, шерстяные толстые шарфы, перчатки и тирольские шляпы, – они шагали весьма резво, подгоняемые жестким ледяным ветром.
 Некоторое время они шли молча, погруженные в свои мысли, однако их нисколько не тяготило это вполне дружеское молчание, нередко возникающее в общении старых друзей.
 Первым его нарушил Курт:
 – У меня есть для тебя новость, Зиги.
 Зигмунд мгновенно навострил уши.
 – Правда? Ну, выкладывай скорее!
 – Выездные визы для вас будут у меня завтра или во вторник. Однако вышла небольшая загвоздка. Я могу достать только три.
 У Зигмунда оборвалось сердце. Он резко остановился и уставился на Курта, не в силах скрыть охватившее его отчаяние.
 – Что случилось? В чем была ошибка?
 – Да ничего  не случилось. Все очень просто: мой человек считает, что ему следует действовать с максимальной осторожностью. Во всяком случае, пока. Чтобы не навлечь подозрения. – Курт взял Зигмунда под руку. – Ладно, пошли дальше. Мы же не хотим окоченеть тут до смерти. – Они двинулись вперед, и барон продолжал: – Получить сразу восемь виз – это слишком рискованно. К тому же мой агент неделю или две тому назад сумел помочь уехать большой семье после многочисленных оттяжек.  Девять человек. И потом, кроме того, что он сам соблюдает осторожность, его человек в министерстве иностранных дел именно сейчас чем-то напуган. Мой приятель тем не менее обещает через пару недель сделать для тебя еще три выездных, а остальные две – к концу месяца. Не позже. Ты, ради Бога, не беспокойся, все будет в порядке. Теперь нам необходимо знать, кто воспользуется первыми тремя. Я полагаю, ты захочешь прежде всего отправить Урсулу с Максимом. Ты поедешь вместе с ними?
 – Урсула и Максим  должны ехать сразу же. А я не могу, – сказал Зигмунд, ни секунды не колеблясь. – Я уеду последним, когда будут переправлены все.
 – Собственно, другого ответа я от тебя и не ждал, – вполголоса проговорил Курт. – Так кто же будет третьим с Урсулой и Максимом? Твоя мамаша?
 Зигмунд покачал головой:
 – Мама без моей сестры ехать не захочет. Она никогда не уехала бы, оставив своих дочерей, смею тебя заверить. Она станет говорить мне, что она, мол, старая женщина, свою жизнь уже прожила, и наверняка откажется. Потому я считаю наиболее правильным, если в путешествие с Урсулой и Максимом отправится Теодора. Через две недели, когда у нас будет второй комплект виз, уехать смогут Зигрид, ее муж и Хеди. Я заберу маму с собой в конце месяца.
 – Я так и думал, что ты и не помыслишь об отъезде из Германии до тех пор, пока вся семья не обоснуется в другой стране, – сказал Курт. – Три оформленных паспорта мне должны вернуть ко вторнику или к среде – самое позднее. Я принесу их к тебе домой.
 – Спасибо, Курт. Большое спасибо! Урсула готова и может выехать сразу. А твой контактный… – Зигмунд запнулся, но, поколебавшись, договорил: – Твой человек вполне уверен, что сможет раздобыть остальные визы, а?
 – Да. – На сей раз остановился Курт. Он резко повернулся к Зигмунду и в упор посмотрел на него. –  Он абсолютно уверен. Я тебе обещаю это, Зиги.
 Зигмунд встретил его взгляд.
 В какой-то совсем краткий миг Курту показалось, что он заметил тень сомнения или тревоги или же смесь того и другого в глазах Зигмунда.
 – Ты должен мне верить, – сказал он. – Мой источник абсолютно надежный. Он не стал бы обещать визы, если б у него на этот счет были хоть какие-то сомнения.
 Опять помолчали, и чуть погодя Зигмунд кивнул.
 – Что ж, Курт, коль скоро ты так неколебимо веришь в него, то меня вполне устраивает.
 Несмотря на то что вокруг был дремучий лес, Курт понизил голос до предела, скорее по привычке, чем из осторожности.
 – Так вот, – сказал он, – чтобы ты почувствовал себя совсем уверенно, я скажу тебе, кто оказывает мне помощь. И тебе тоже. Это – адмирал Канарис.
 У Зигмунда отвисла челюсть. Он остолбенело уставился на Курта.
 –  Вильгельм Канарис?! Он же глава абвера.
 – Да. И как глава военной разведки он для меня бесценен. Притом во многих смыслах, о которых, увы, я не смогу тебе рассказать.
 – Канарис, – удивленно повторил Зигмунд. Курт видел, в какое замешательство привели Зигмунда его слова. Тот совершенно опешил.
 – По происхождению, воспитанию, традициям, инстинкту и убеждениям адмирал Канарис – другого поля ягода и ненавидит Гитлера вместе со всеми его делами. И Канарис не одинок: многие из тех, кто служит под его началом, к фюреру относятся так же. И кстати, нет ни одного министерства в правительстве, чтобы в нем не было двух или трех человек, иногда и более, кто не испытывал бы таких же чувств.
 – Вроде адмирала-агента в министерстве иностранных дел?
 – Именно так.
 – Должен признаться, ты меня здорово огорошил, назвав адмирала, – сказал Зиги. – И кто мог бы подумать, что он антинаци!
 – Его ненависть к наци широко известна – в избранном кругу лиц, разумеется. Это можно назвать… секретом полишинеля. Имеется немало генералов, полностью разделяющих его взгляды. Но действовать  в открытую против Гитлера бессмысленно, не говоря уже о том, что это было бы просто идиотизмом. Любой из них был бы тут же вздернут, посмей он рискнуть.
 – Стало быть, Канарис и другие воюют с Гитлером изнутри? – сделал вывод Зигмунд.
 – Ты прав. Канарис считает, что Гитлер в конце концов доведет Германию до тотального коллапса. Я того же мнения, – сказал Курт с тяжким вздохом. – Как он, так и я, мы считаем, что Гитлер наверняка пойдет в этом году войной на Англию… Многие думают точно так же, как ни странно. Он вознамерился прихлопнуть Запад.
 – Ты пессимист, Курт.
 – Я настроен  очень пессимистично, – кивнул барон. – Будущее выглядит беспросветно,  очень худо: война неотвратима. И Германия должна проиграть эту войну, если ей суждено сохранить народ и восстановить человечность.
 – Да, – согласился Зиги, насколько мог, спокойно.
 Они вместе продолжали свой путь, каждый углубившись в раздумья о грядущем апокалипсисе, и спустя несколько секунд Зиги задумчиво пробурчал:
 – Если Гитлер доконает Чемберлена и Британия  решится-таки на войну, Франция вступит в нее на стороне Англии как ее всегдашняя союзница и участница Мюнхенского пакта.
 – Вне всякого сомнения, – закивал головой Курт и почти неслышно, мягко выбранился перед тем, как воскликнуть: – Этот болван Чемберлен! Он вечно клюет на болтовню Гитлера о миролюбии – пустословие, которому грош цена. В Англии есть только один политик, который до конца понимает воинственные намерения Гитлера, его конечные цели и всеобщую ситуацию, и это – Уинстон Черчилль.
 – Но, Курт, это же глас вопиющий. Никто к Черчиллю всерьез не прислушивается, – заметил Зигмунд.
 – К сожалению. Очень и очень жаль, что не Черчилль премьер-министр. – Курт еще раз горестно вздохнул и торопливо продолжал: – Но вернемся к теме отъезда Урсулы. Я полагаю, не плохо бы ее отправить в конце следующей недели. Я хочу, Зиги, чтобы ты купил билеты на поезд до Парижа.  И обратные тоже. 
 – Да, я это сделаю. А как же быть с въездными визами в Англию?
 – Мы решили, что будет правдоподобнее, если Урсула повезет Максима во Францию якобы на отдых, для чего и нужны обратные билеты. Поэтому она, уезжая из Германии,  не сможет иметь в паспорте въездную визу в Англию. В той же мере это относится к Максиму и Теодоре. Урсула сможет получить все нужные им документы в британском посольстве в Париже. Я все организовал, и ей выдадут въездные визы незамедлительно без всяких затруднений. Поддержка обеспечена.
 Зигмунд кивнул.
 – Курт, я бесконечно верю тебе во всем и еще раз благодарю за все, что ты для меня делаешь, и за твое доверие. Ведь ты рассказал мне о Канарисе. И я, конечно, понимаю необходимость сугубой секретности в том, что касается адмирала и его деятельности.
 – Я знаю, что ты сохранишь все в тайне, и потом, мы столько лет дружим, что говорить о нашем взаимном доверии просто неуместно. Теперь нам, пожалуй, пора возвращаться в замок и присоединиться к Рейнхарду. По-моему, он поджидает Адама фон Тротта на ленч. Он остановился неподалеку у друзей. Ты ведь знаком с Адамом фон Тротт цу Зольцем, не так ли?
 – Знаком, но не коротко. Я встречал его несколько раз с Рейнхардом. Они вместе учились в Оксфорде, да?
 – Да. Адам ученик школы Роде.
 – Он полунемец-полуамериканец, верно?
 – Правильно. Между прочим, у него есть довольно знаменитый американский предок – Джон Джей, который стал первым председателем Верховного суда Соединенных Штатов. Он – его прапрадед. Джей также был государственным деятелем и дипломатом высокого ранга.
 – Я этого не знал. Интересно будет еще раз повидаться с Адамом, – сказал Зигмунд. – Если я правильно помню, он из германского министерства иностранных дел.

 14

 Древний, причудливого вида замок стоял на невысоком холме. Его башни и башенки четко вырисовывались на фоне неба и поблескивали под яркими лучами солнца. Заиндевелая темная зелень соснового бора охватывала белокаменный дворец сзади, словно гигантское жабо. Ярко разодетые детишки играли на снегу под хрустально-прозрачным небом, напоминавшем синее отполированное стекло.
 Такая сцена предстала взорам Зигмунда и Курта, когда они вынырнули из-под полога леса, где прогуливались и беседовали на протяжении последнего получаса. И сцена эта была столь умилительна в своей первозданной простоте и невинности, что оба невольно остановились и залюбовались ею, перенесясь в собственное детство. Они переглянулись, поняв, что в этот миг на них нахлынули одни и те же воспоминания.
 Зиги негромко, как бы самому себе, сказал:
 – Курт, с этими детьми ничего не должно случиться. Они не должны попасть ни в какую беду.
 – Не попадут… если это хоть сколько-нибудь зависит от меня… – клятвенно заверил Курт.
 Его собственные дети – тринадцатилетний Кристиан и девятилетняя Диана – в этот момент помогали Максиму лепить огромного снеговика, рядом с которым меньшой мальчуган выглядел еще меньше, что, впрочем, последнего, похоже, ни мало не беспокоило. Восьмилетняя Гретхен фон Тигаль толкала груженную снегом тачку к своей няне Ирмгард, собиравшей вместе с Тедди ледяной дом для Гретхен. Обе юные женщины старательно трудились, целиком поглощенные своим делом.
 – Эгей! Ку-ку! – прокричал Курт. Он и Зигмунд помахали детворе, повернувшей к ним головы.
 – Ку-ку-у! – дружно отозвались дети и няни, замахав руками и хохоча, но через секунду возвратились к прерванным занятиям.
 – Они хотят все завершить до завтрака, – рассмеялся Зигмунд. – С тем чтобы мы могли прийти и восхититься их творчеством.
 Курт тоже усмехнулся, они свернули влево на дорожку, что вела на холм к боковому крыльцу дворца; дорожка была недавно расчищена кем-то из садовников, так что теперь по ней можно было идти быстрым шагом.
 Войдя в прихожую, стены которой были отделаны деревянными панелями, а пол черно-белой плиткой, они скинули верхнюю одежду, переобулись в туфли и по узкой витой каменной лестнице направились на второй этаж к кабинету Рейнхарда.
 Дверь была чуть приоткрыта. Зигмунд распахнул ее и вошел, за ним последовал и Курт.
 Адам фон Тротт цу Зольц уже прибыл. Гость и Рейнхард стояли у пылающего камина и пили шампанское. Состоялся обмен приветствиями, после которого Рейнхард предложил вернувшимся с прогулки друзьям:
 – По бокальчику? Или предпочитаете подкрепить себя чем-нибудь поосновательней?
 – Мне, пожалуй, шампанского, – сказал Зигмунд.
 – А как ты, Курт?
 – Спасибо, – кивнул барон, – мне тоже. – Он достал из кармана твидового пиджака золотой портсигар, раскрыл и предложил сигареты Зиги и Адаму. Зиги взял, Адам отказался.
 Закурив, Зиги посмотрел на Адама фон Тротта. Он успел забыть, насколько хорош собой был Адам. Высокий, довольно худощавый, он был весьма привлекателен и от природы наделен большим шармом.
 В противоположность ему внешность Рейнхарда была попроще: среднего роста темный шатен с карими глазами и несколько грубоватым обветренным лицом, какое бывает у людей, проводящих много времени на воздухе. По натуре он был жизнелюб и хохотун, хотя в нынешнем году смеялся все реже.
 С серьезнейшим выражением лица он поднес Зиги и Курту хрустальные бокалы с шампанским, затем взял с полки огромного камина свой бокал и поднял его.
 – Ваше здоровье!
 – Ваше здоровье! – отозвались гости. Отпив несколько глотков, Рейнхард заговорил.
 – По-моему, Гитлер теряет контроль над самим собой. Как мне стало известно, в последнее время имели место совершенно дикие выходки в недрах Рейхсканцелярии, в ее святая святых. Ну и наконец Хрустальная ночь. Всю вину за это бессмысленное злодеяние я возлагаю целиком на него. Никто не убедит  меня в том, что оно совершено без его санкции, что он не науськал банды хулиганов. Его мания величия становится просто необузданной. И неизвестно, что он выкинет в следующий раз, какое совершит злодейство, если его не остановят.
 Курт нахмурился:
 – К чему ты клонишь, Рейнхард?
 – Тираноубийство. Он не уйдет подобру-поздорову, а значит, он должен быть убит.
 – Послушай, попридержал бы ты язык! – зашипел на него Курт, подскочил к полуприкрытой двери и выглянул в коридор. К счастью, там никого не было; он плотно закрыл дверь и вернулся к камину. – Вот так где-нибудь ляпнешь без разбору, а за такие слова может пострадать много людей. – Он с укоризной посмотрел на Рейнхарда. – Я понимаю, ты хочешь сказать, что доверяешь своим слугам и всем, с кем живешь под одной крышей, однако мы не должны бросаться такими словами  нигде. 
 – Я не собираюсь убивать Гитлера. Я лишь теоретизирую по поводу, – заметил Рейнхард. – Но ты, конечно же, абсолютно прав, Курт.
 Возникла небольшая пауза, после чего он добавил гораздо тише:
 – Разве вы со мной не согласны, что тираноубийство –  единственный выход?
 Все промолчали.
 – Недостаточно убить Гитлера, – заговорил Зиги после небольшой паузы. – Должны быть также убиты и все сообщники его злодеяний.
 – Это верно, – быстро согласился Курт. – Убийство тирана – это еще не все; необходимо помнить и о его правительстве. Любой заговор с целью убийства Гитлера должен быть очень обстоятельно продуман. Потребовался бы план незамедлительного захвата власти в ту самую минуту, когда тиран будет мертв. Заранее должен быть составлен список лиц, которые смогут сразу же взять на себя управление правительственными органами.
 – Н-да, – задумчиво произнес Рейнхард.
 Он подошел к окну и стал глядеть на снег, потом круто повернулся к гостям:
 – Я хочу для Германии демократии, не диктатуры.
 – Разумеется. И не ты один. Мы все этого хотим, – сказал Адам.
 – Знаю, – кивнул Рейнхард. – Но у нас этого никогда не будет, покуда у власти будут наци. Для того чтобы радикально избавиться от наци, в первую очередь необходимо обезглавить вожака стаи. Что и возвращает меня к исходному пункту… Есть немало готовых на риск антинацистов… кому-то следует взять на себя разработку плана убийства Гитлера.
 – Да, но… – начал было Курт и осекся, заслышав стук в дверь.
 Мужчины тревожно переглянулись, через долю секунды дверь распахнулась. На пороге стояла Рената.
 – Ты нас напугала! – воскликнул Рейнхард.
 – О, простите, ради Бога, я не хотела. Можно сюда зайти дамам на бокал шампанского перед ленчем или же вы сойдете вниз и присоединитесь к нам?
 – Мы сейчас к вам спустимся, – ответил за всех Рейнхард.
 – Прекрасно. – Она улыбнулась и исчезла, тихонько притворив за собой дверь.
 – Вам понятно, что я имею в виду. Это мог оказаться кто угодно, – не замедлил пояснить свою мысль Курт, указав на дверь. – Полагаю, у нас хватит ума прекратить этот разговор, во всяком случае хотя бы на время.
 Рейнхард согласно кивнул. Он еще раз поглядел в окно и воскликнул:
 – Интересно, кто бы это мог прикатить до ленча? Парень на мотоцикле, притом совершенно мне незнакомый.
 – На мотоцикле, – повторил за ним Зиги, сразу подумав о Вилли Герцоге. – Возможно, это приятель Теодоры. Воскресенье – у нее свободный день, когда мы живем в Берлине, – пробормотал он, подбегая к окну. Он взглянул вниз и увидел молодого человека, ставящего на подножку мотоцикл. – Да, это Вилли, – сказал Зиги. – Наверное, приехал со своим обычным воскресным визитом.
 – Тедди! Тедди! Смотри-ка, вон Вилли! – крикнул Максим и стал махать рукой юноше, стоявшему на широкой каменной террасе, тянувшейся с тыльной стороны дворца.
 Теодора посмотрела на Максима, затем взглянула наверх, туда, где терраса, и воскликнула:
 – Господи Боже, это же Вилли! Я уж подумала, что ты меня дразнишь, Максим. – Воткнув лопатку в сугроб, она стала подниматься по склону, на ходу старательно поправляя свой шотландский берет.
 Вилли сгреб ее в охапку, как только она до него добралась, крепко прижал и стал целовать в щеки, не давая ей слова вымолвить. Когда он наконец выпустил девушку, та воскликнула:
 – Господи, Вилли! Как ты тут очутился?
 – Понятно как. Приехал тебя повидать.
 – Я, конечно, понимаю… но в такую даль, Вилли.
 – Не бог весть какая даль. Несколько часов езды, и я тут. Когда ты мне вчера сказала по телефону, что фрау Вестхейм намерена пожить в замке Тигалей несколько недель, я решил, что надо приехать. Мне надо с тобой кое-что обсудить, и лучше всего это делать лично, а не по телефону.
 – Что-нибудь не в порядке? – Она тревожно всматривалась в его лицо.
 Он помотал головой.
 – Как, по-твоему, я мог бы пройти в дом и получить чашку горячего кофе или чаю? Довольно  прохладно было ехать на этом драндулете.
 – Ну конечно, Вилли. Какая же я недотепа! Сперва я покажу тебе, где раздеться, а потом попрошу у Кока что-нибудь горяченькое. Ну и, конечно, ты останешься на второй завтрак. Фрау Вестхейм и баронесса фон Тигаль наверняка будут на этом настаивать… Я надеюсь, ты не станешь возражать позавтракать с детьми, Ирмгард и со мной?
 – Нет, конечно. И спасибо! Я с удовольствием останусь. Кто такая Ирмгард?
 – Это здешняя няня, – пояснила Тедди и, подойдя к краю террасы, позвала: – Максим!
 – Что, Тедди? – ответил он, стоя у подножия склона и подняв на нее свое личико. Рукой малыш прикрывал глаза от солнца.
 – Я повела Вилли на кухню напоить горячим.
 – А мне можно прийти?
 – Нет, Максим! Ты оставайся и еще поиграй.
 – А я хочу поздороваться с Вилли!
 – Ты с ним потом поздороваешься. Он будет с нами завтракать.
 – Ура! Ура! – радостно завопил Максим, размахивая лопаткой.
 – Не беспокойся! – крикнула Ирмгард. – Я пригляжу за Максимом.
 – И я тоже, Тедди! – предложила себя в помощь девятилетняя Диана фон Виттинген.
 – Я не маленький! – крикнул Максим.
 – Спасибо вам обеим, – бросила Тедди и взяла Вилли за руку. – Пошли, попросим для тебя кофе. Ты сможешь его выпить в гостиной у Ирмгард – она у нас на двоих. Там горит большой камин, и ты согреешься. Ты, должно быть, совсем замерз.
 – Что да, то да.
 Теперь Теодора посмотрела на него пытливо.
 – А сейчас ты мне можешь сказать, что тебя волнует  настолько, что тебе приспичило гнать в такую даль на мотоцикле, лишь бы поговорить со мной?
 Под взглядом девушки Вилли выдержал для солидности паузу.
 – Дело в следующем, – сказал он, глядя на Теодору. – Мой отец не смог достать въездные визы в Америку, но ему обещали  одну в Палестину через еврейскую организацию в Берлине, через нее же получают и выездную. Он их обе получит через неделю или две.
 – И он хочет, чтобы ими воспользовался ты? Верно?
 – Да, – буркнул Вилли с несчастным видом.
 – Стало быть, ты должен.
 –  Я не могу!  – воскликнул Вилли. – Ты что, не понимаешь, что я не могу ехать без тебя, Тедди?
 – Ты  должен, Вилли, у тебя нет выбора, – сказала Тедди очень мягко, подавшись вперед и положив свою руку на его.
 – Я не могу оставить тебя в Берлине, – запротестовал он, голос у него начал дрожать.
 Казалось, он вот-вот расплачется, но Тедди была готова к такому повороту дела, и все нужные слова у нее были приготовлены заранее. И ложь тоже, если понадобится. В ноябре, когда герр Вестхейм попросил у нее паспорт и сказал, что надеется вывезти ее из Германии вместе со своей семьей, он взял с нее клятву молчать об этом. «Никто не должен об этом знать», – предупредил он. Наци могли помешать Вестхейму уехать, если их планы раскроются, из-за того, что они очень нужны министерству финансов страны. Она все поняла и дала слово хранить тайну.
 Как раз в эту самую субботу днем она рассказала Вестхеймам о своей неофициальной помолвке с Вилли, призналась, что у Вилли была надежда уехать с отцом и сестрой в Америку и забрать туда ее, Тедди. Вестхеймы тревожно переглянулись, и фрау Вестхейм сказала: «Конечно, мы не можем заставить тебя силой уехать вместе с нами, Тедди, и мы бы этого не хотели. Однако не забывай о моей опеке над тобой. Я дала слово твоей маме заботиться о тебе, и мне будет очень тяжко оставлять тебя здесь. Если говорить совсем честно, то я считаю, что вы должны уезжать, как только сможете. И Вилли тоже, при любой возможности, даже если это означало бы отъезд без тебя. Ведь все-таки нет никакой гарантии в том, что профессору Герцогу повезет с визами».
 Герр Вестхейм тогда заметил: «Очень мала вероятность, что ему повезет, Теодора. Соединенные Штаты не намерены больше принимать евреев из Европы. Квоты исчерпаны». Узнав эту трагическую новость, она перевела взгляд с герра Вестхейма на фрау Вестхейм и воскликнула: «Но не могу же я ни с того ни с сего  исчезнуть! Вилли сойдет с ума». Урсула Вестхейм взяла ее за руку, сказала: «Нет, Тедди, можешь. И когда мы прибудем к месту назначения, ты сможешь позвонить Вилли по телефону и все объяснить. Для него будет  облегчением узнать, что ты в безопасности. Поверь, так оно и будет».
 И вдруг до нее дошло, что фрау Вестхейм во всем была права. Так или иначе, у Вилли было намного больше шансов благополучно выбраться из Германии в одиночку, нежели с обузой в виде нее. И вот еще что ее испугало в тот день: что она скажет Вилли, если он вдруг попросит у нее паспорт? «Не попросит, – заверил ее герр Вестхейм. – Американцы больше не выдают въездных виз. Но если бы он вдруг попросил, то ты должна просто сказать ему, что отдала свой паспорт на продление. Не говори, что он у меня, и помни: ни слова о наших планах, что бы ты ни делала». И она во второй раз дала слово соблюсти все в тайне.
 В конце разговора Вестхеймам, разумеется, удалось убедить ее смириться и поступить по их планам. Как-никак ее мать безгранично им верила и отдала в их руки ее благополучие до совершеннолетия, и она, Тедди, должна с этим считаться. Они были старше и опытнее и знали все лучше.
 По мере того как одна за другой шли потихоньку недели, она начала мало-помалу признавать, что Вестхеймы и в самом деле правы в том, что ей говорили. Наступила и прошла Ханука, за ней Рождество, пришел и канун Нового года. И вот на дворе уже год 1939-й, а профессор Герцог до сих пор ни слова не услышал от своего франкфуртского друга с его знакомым из американского консульства. Однажды вечером Вилли признался ей, что махнул рукой на идею когда-либо добыть американскую визу. Несколько раз она была на грани того, чтобы рассказать про усилия ее лондонской тети Кетти, которые та прилагала, чтобы достать для нее британскую визу, но всякий раз непонятно почему Тедди проглатывала язык.
 И вот теперь Вилли со своими последними новостями перед ней в замке.
 Она смотрела на его осунувшееся лицо, и у нее щемило сердце. Он, видимо, очень переживает из-за того, что вынужден покинуть ее, но она не смела утешить его, раскрыть правду, рассказав Вилли про планы Зигмунда Вестхейма. Ничто на свете не заставило бы ее подвергнуть опасности это семейство. Она верила Вилли Герцогу, могла бы поручиться за него жизнью. А с другой стороны, она была не вправе подвергать какому бы то ни было риску маленького Максима и его родителей.
 Значит, она обязана уговорить Вилли воспользоваться визой, которую предлагал ему отец, и покинуть Германию, к какой бы лжи ей не пришлось прибегнуть ради достижения этой цели.
 Она встала и пересела к нему на диван перед камином. Взяла его руку в свою и крепко сжала, поднесла к лицу и нежно потерлась о нее щекой.
 – Я хочу, – проникновенно сказала она, – чтобы ты уехал в Палестину, Вилли. Да, я настаиваю на твоем отъезде. Послушай теперь меня. Фрау Вестхейм собирается жить здесь  неопределенно долго. Вчера, когда ты звонил, я тебе сказала, что мы здесь пробудем несколько недель, потому что не хотела тебя огорчать. В действительности же мы очень, очень долго не вернемся в Берлин. Вестхеймы считают, что здесь, в деревне, безопаснее. И в самом деле так. Нам тут будет хорошо жить вместе с фон Тигалями. А когда ты приедешь в Палестину, ты сможешь попытаться достать въездные визы для своей семьи. И для меня тоже. И когда ты это сделаешь, я приеду к тебе.
 – Мне страшно уезжать без тебя и…
 – У тебя будет гораздо больше шансов получить эти визы в Палестине, чем здесь, – перебила она.
 – Это еще неизвестно, – возразил Вилли с неясным подтекстом.
 – Да, да,  наверняка. Честно, Вилли. Герр Вестхейм сказал мне, что легче получить въездную визу в страну, когда ты в ней уже фактически находишься. Визу для другого лица, я хочу сказать. Он в таких делах понимает. Он ведь банкир, не забывай про это. – Тедди сделала паузу, глубоко вздохнула. – Моя тетя Кетти в Лондоне пытается достать для меня въездную визу в Англию, – выложила она наконец свой главный козырь, чтобы уговорить его.
 Вилли с неподдельным удивлением уставился на Теодору.
 – Отчего же ты мне не говорила раньше?
 Тедди кусала губу.
 – Прости меня, Вилли, конечно, мне надо было это сделать. – Она вздохнула. – Наверное, потому молчала, что не хотела тебе говорить, что могу уехать из Берлина раньше тебя, и еще потому, что не люблю обсуждать то, что может и не произойти. Я на этот счет немного суеверна. Хотя тетя Кетти очень надеется. Да, вероятность есть, и немалая. – Последнее утверждение не слишком строго соответствовало истине, но Теодора улыбнулась и с воодушевлением продолжала: – Я дам тебе адрес тети Кетти до того, как ты отсюда уедешь, просто на всякий случай. Послушай, к тому времени, когда ты попадешь в Тель-Авив или Иерусалим или куда ты там отправишься, я, возможно, буду уже сидеть со своей тетушкой в Белсайз-Парк-Гарденс. Подумай об этом, Вилли. Это тебя подбодрит. – Она откинулась на спинку дивана и доверительно смотрела на него, всем выражением своего личика свидетельствуя искреннюю правдивость.
 Вилли, сузив глаза, внимательно изучал ее.
 – А ты  уверена в том, что тетя Кетти сможет достать для тебя британскую визу?
 – Да, конечно, у нее есть нужные связи, – быстро ответила Тедди. – Так что, как видишь, ты должен ехать в Палестину. Мы встретимся, когда закончится эта кутерьма… Герр Вестхейм говорит, что назревает война. – Поскольку Вилли молчал, она воскликнула преувеличенно весело: – Ну вот, Вилли, либо ты приедешь в Лондон, либо я в Палестину, и мы вместе отправимся в Америку!
 Вилли улыбнулся первый раз с того момента, как приехал в замок.
 –  Америка! Да, Тедди, вот оно где, наше будущее. Замечательно помечтать об этом… о том, что ждет впереди и что будет нас поддерживать в разлуке. – Он обнял ее и привлек к себе. – Ты будешь писать мне письма? – спросил он с тревогой, крепче прижимая к себе.
 – Каждую неделю, – пообещала Теодора, испытывая чувство облегчения оттого, что ей удалось уговорить его отправляться в Палестину без нее.
 И она была счастлива от сознания, что если он будет там, то окажется вне опасности.

 15

 Максим сидел на диване в купе вагона поезда, глядя снизу вверх на отца.
 – Папа, а почему ты с нами не едешь? – спросил он дрожащим голосом. До последнего момента ему не говорили о том, что Зигмунд остается в Берлине. И когда он узнал, на его детском лице отразилось острое разочарование, во взгляде карих глаз промелькнула тревога.
 – Потому, Максим, что на следующей неделе я нужен в банке. Но как только покончу с работой, сразу приеду к вам в Париж, – рассказывал Зигмунд сынишке, чтобы успокоить его.
 – А  когда, папа?
 – Приблизительно через две недели. И когда приеду, мы сразу же отправимся отдыхать на море.
 – А  куда, папа?
 – На юг Франции – в Монте-Карло или в Канн. А возможно, мы поедем в Италию, в Сан-Ремо или даже на Корсику. Я обязательно выберу какое-нибудь теплое место, чтобы мамочка как следует отдохнула и мы с тобой хорошо провели время вместе.
 Губы мальчика тронула улыбка, но тотчас погасла, и он жалобно проговорил:
 – Папочка, ты приезжай поскорей.  Пожалуйста! 
 – Конечно, малыш, я тебе обещаю, – сказал Зигмунд. – А теперь давай помогу тебе снять пальтишко: в купе довольно тепло.
 Он спустил Максима на пол, раздел его и отдал пальто Тедди, которая положила одежку сверху на три их чемодана, лежавших на багажной полке. Зигмунд нагнулся и обнял уткнувшегося головой ему в плечо малыша. Они очень любили друг друга. Чуть погодя он отпустил его, улыбнулся и посадил обратно на диван. Поправил на нем синий бант, любящей рукой пригладил светлые волосенки.
 – Будь пай-мальчиком, Максим, – сказал ему, улыбаясь, отец, – и заботься о маме и о Тедди тоже. Ты теперь вместо меня до тех пор, пока я не приеду к вам.
 Максим кивнул с очень важным, почти торжественным видом.
 – Да, папа, я буду, но ты не задерживайся долго, ладно?
 – Ладно, ладно, я скоро. – Зигмунд опять нагнулся и поцеловал Максима, а тот обнял отца за шею и прильнул к нему.
 Они никогда не расставались больше, чем на день или на два, и то, что отец остается в Берлине, тревожило и пугало его, несмотря на то что с ним в поезде были Тедди и мама.
 Зигмунд еще раз обнял мальчика, но тут же отпустил и отвернулся, чтобы откашляться, быстро заморгал вдруг повлажневшими глазами, и ему не сразу удалось взять себя в руки. Поборов минутную слабость, он повернулся к Тедди и протянул ей руку. Она крепко ее пожала, и тут внезапный дружеский порыв побудил Зигмунда стянуть ее с дивана и сердечно обнять.
 – Береги их, Тедди, теперь ты заменишь им меня. И себя побереги тоже, – уже спокойно сказал он, выпуская ее из объятий.
 – Я буду стараться, герр Вестхейм, вы только не волнуйтесь.
 Зигмунд кивнул и глянул на сынишку, неотрывно смотревшего на него.
 – Тебе понравится ехать в поезде, Максим. Это будет для тебя целое приключение, и ты не успеешь оглянуться, как вы будете уже в Париже… Мамочка с Тедди поведут тебя смотреть Эйфелеву башню и всякие другие интересные места.
 – Да… Папа, а бабушка с тобой приедет?
 – Конечно, а как же.
 Лицо Максима озарила веселая улыбка. Он был счастлив узнать, что бабушка приедет к ним на каникулы. Скоро все те, кого он любил больше всех на свете, будут снова с ним рядом. Он устроился поудобней на диване и взял деревянную лошадку, подаренную накануне отцом. Она была в точности, как обещанный ему пони. Папа так ему и сказал: «И пони у тебя будет очень скоро, обещаю тебе». Ох, как невозможно трудно ждать! Так чудесно иметь пони. Ему давно хочется пони. Летом он будет кататься на нем верхом в парке в Ваннзее.
 Видя, что Максим занялся резной лошадкой, Зигмунд быстро вышел из вагона, чтобы сократить затянувшееся прощанье, столь болезненное для него и для всех. Душа его разрывалась, и он знал, что Урсула тоже с трудом сдерживает слезы. Она вышла вслед за ним из вагона; они стояли на перроне и разговаривали.
 Максим прижался носом к стеклу и глядел на родителей. Но ему не было слышно, о чем они говорили, и потому он вернулся к своей деревянной лошадке и сидел, постукивая пятками по основанию дивана, пока Тедди не сказала ему строго, чтобы прекратил, и он сразу послушался.
 Несмотря на шум и толчею на перроне, Урсула говорила очень спокойно и негромко, не желая быть услышанной посторонними.
 – Я согласна наперекор себе, – призналась она, держа Зигмунда за руку. – Ненавижу оставлять тебя одного. Нам надо было ехать всем вместе. Зиги, ну пожалуйста, давай, пока не поздно, снимем с поезда Максима и Тедди.
 – Ни в коем случае, – возразил он тихо, но твердо. – Я тебе сказал, я не хочу, чтобы вы тут сидели до конца месяца. Будет гораздо лучше, если мы станем уезжать по двое, по трое – не так заметно. Это во-первых. Через десять дней к вам в Париже присоединятся Хеди, Зигрид и Томас, а потом за ними и я с мамой.
 – Да, Зиги, я знаю. Но для меня это невыносимо, правду тебе говорю. Я так волнуюсь за тебя. Всякое может случиться, – прошептала она.
 – Случиться ничего не должно. Я хочу, чтобы ты с Максимом уехала из Берлина. Мне будет намного легче дышать, если я буду знать, что вы в безопасности.
 Паровоз дал громкий гудок, выбрасывая клубы пара, окутавшие их, и дежурный с красным флажком, торопливо проходя по перрону, тоже засвистел в свой свисток. Поезд Берлин – Париж отбывал, и запоздалые пассажиры спешили погрузиться в последнюю минуту.
 Зигмунд и Урсула тесней прижались друг к другу, он обнял и поцеловал ее.
 – Я люблю тебя, Урсула.
 – Я люблю тебя, Зиги, люблю всем сердцем.
 Голос ее дрогнул от эмоционального напряжения.
 Зиги взял Урсулу за подбородок и повернул ее лицо к своему, заглядывая в дымчато-синие глаза жены.
 – Успокойся, не надо плакать, любовь моя. Скоро я буду с тобой и с Максимом. Вся моя жизнь в нем и в тебе, и ничто не в силах разлучить нас. Во всяком случае, надолго.
 – Да, – стараясь сохранить спокойствие, сказала она, стискивая его в объятиях.
 На протяжении всей своей жизни они любили друг друга, были почти неразлучно вместе за исключением нескольких школьных лет. И сейчас, расставаясь с ним, она чувствовала себя так, будто у нее удалили часть ее тела.
 – Тебе лучше войти в вагон, – сказал Зиги и шепотом добавил: – И будь в поезде осторожна.  Будь бдительна, дорогая. Гляди и слушай в оба, и поменьше говори с посторонними. Будь вежлива и не более. Никаких длинных разговоров.
 – Да-да, – шепнула она в ответ.
 – Я вижу, поезд набит офицерами СС, армейскими начальниками и гестаповцами, но в этом нет ничего необычного, ты не волнуйся. Кто-то из них, очевидно, едет в отпуск, другие по служебным делам.
 Она кивнула.
 – И помни еще, – в том же тоне быстро добавил Зиги, – на границе будут полицейские, а также таможенные и иммиграционные власти. И агенты гестапо. Но это нынче нормальное явление, рутина. До тех пор, покуда ты будешь сохранять свое обычное спокойствие, все будет в порядке.
 – Да, Зиги, я все понимаю. – К горлу Урсулы подступил комок, и она не смогла более вымолвить ни слова. Она резко повернулась к нему спиной и отправилась к вагону.
 Зигмунд пошел за ней и помог подняться на ступеньки.
 – Входи в вагон! – сказал он и захлопнул за ней дверь, но, остановившись в коридоре, она тотчас опустила окно и протянула к нему руку. Он схватил ее.
 Колеса начали медленно поворачиваться, поскрипывая на рельсах и попискивая тормозными колодками, вагон черепашьим ходом двинулся. Зиги шел рядом по перрону, не выпуская руки Урсулы, глядя ей в лицо, знакомое и любимое с детства. Это милое лицо сейчас было бледным, но прощальная улыбка жены была храброй, и он тоже напутствовал ее улыбкой, но тут ее лицо вдруг сморщилось и из глаз неудержимо покатились слезы.
 – Не надо, родная, крепись, – сказал он, подбадривая ее последним рукопожатием, однако поезд набирал ход, и Зиги пришлось выпустить ее пальцы.
 Он поднял руку в прощальном жесте, и поезд ушел за перрон, а он остановился и неподвижно стоял, провожая взглядом вагон, покуда тот не скрылся из виду.
 Лишь тогда Зиги повернулся и отправился с Силезского вокзала к себе в «Вестхейм банк» в Гендарменмаркте.

 16

 Урсула высовывалась из окна до тех пор, пока могла видеть Зигмунда. Но когда поезд вышел на закругление пути и Зиги исчез из виду, она закрыла окно и отвернулась. Она быстро прошла по коридору в туалет, заперлась и дала волю слезам.
 Но не прошло и минуты, как ей удалось взять себя в руки и успокоиться. Она знала, что Максим и Тедди будут волноваться в неведении, где она.
 Урсула посмотрела на себя в зеркало над раковиной и увидела, что по щекам текут слезы, нос покраснел и блестит. Порывшись в сумке, она нашла косметичку, напудрилась, слегка подрумянилась и подкрасила губы. Свою шляпу а-ля федра и сумку положила на раковину и причесалась. Надела снова шляпу и отступила на шаг, проверяя в зеркале, как она выглядит. Удовлетворенно кивнула, увидев элегантную даму, надменную, уравновешенную и скучную, в точности соответствовавшую образу, придуманному ею вместе с Зиги, чтобы не привлекать лишнего любопытства в путешествии.
 На пути во Францию это было самым главным. Для этого она соответствующим образом оделась: костюм из твида верескового цвета, скромная белая шелковая блузка, темно-серая федра – низкая шляпка из мягкого фетра и легкое пальто из такого же твида, что и костюм. Единственным украшением было золотое обручальное кольцо, простые часы на руке и сережки с жемчужинами.
 Урсула и Теодоре помогла подобрать одежду с таким же тщанием, и они взяли для нее темно-синий шерстяной костюм, джемпер и темно-синее пальто. Как всегда, на Тедди был ее берет из темной сине-зеленой шотландки, с которым она ни под каким видом не пожелала расстаться.
 «Вы разве не помните, фрау Вестхейм, мне подарила его тетя Кетти, когда я на каникулы ездила к ней в Лондон. Она купила его для меня в «Скоч Хаузе», и это моя счастливая шляпка», – поведала Тедди историю своего берета, когда они паковали чемоданы. И Урсула сказала на это: «Конечно, дорогая, обязательно возьми его и носи».
 Урсула взяла сумку, повесила на руку и вышла из туалета. Когда она шла по коридору, пришлось рукой придерживаться за стенку, поскольку поезд разгонялся все быстрее и вагон болтало.
 Она, Максим и Тедди были единственными пассажирами в вагоне, когда она вышла с Зигмундом на перрон. Теперь же, вернувшись в купе, она увидела, что оно было полно. Но этого следовало ожидать, сказал же Зиги, что все билеты проданы. Он даже не мог взять для них отдельное купе. Ему еще повезло, что нашлись три билета на тот день, когда он хотел. Попросив прощения за беспокойство у других пассажиров, она прошла на свое место и села между Максимом и Теодорой.
 Максим увлекся книжкой с картинками, но оторвался от нее, когда она садилась.
 – Где ты была, мамочка?
 – Мне надо было припудрить нос, детка, – наклонясь к нему, ответила она шепотом.
 На коленях у Тедди лежала книга, но девушка не читала. Она с облегчением посмотрела на Урсулу и едва улыбнулась ей.
 Урсула улыбнулась в ответ.
 Тедди едва кивнула, взяла роман и спрятала за ним лицо.
 Урсула, стараясь делать это незаметно, рассматривала пассажиров.
 У окна напротив Максима сидел офицер средних лет в серой полевой форме германской армии. По знакам различия на стоячем воротнике его кителя она поняла, что перед ней полковник. На коленях у него был раскрыт портфель, и, похоже, он целиком погрузился в изучение каких-то бумаг.
 Рядом с ним сидела худенькая молодая женщина, по виду ей можно было дать лет тридцать с небольшим. На невыразительном узком лице у нее были удивительные глаза – пугающе синие с неимоверно пронзительным взглядом. Она сидела с каменным лицом и в каком-то странном напряжении, сверля Урсулу немигающими глазами.
 Урсулу передернуло, до того холодными и расчетливыми показались ей эти глаза. Она отвела свой взгляд в сторону, гадая, едет ли эта женщина с полковником, или нет. Если и да, то он не обращал на нее ни малейшего внимания.
 Теперь Урсула посмотрела на эсэсовского офицера в углу, напротив Тедди. Его лицо казалось вырубленным из холодной стали, на нем – просечка жестокого безгубого рта и выражение глубочайшего ко всем презрения.
 «О, до чего же он типичен, этот наци», – подумала она. Молодая женщина, скорей всего, была с ним. Подходящая парочка, мысленно добавила она. У эсэсовца тоже был раскрытый портфель, и он читал документы, но вот, словно ощутив на себе взгляд Урсулы, он поднял на нее глаза, и хмурая тень пробежала по его лицу.
 Она быстро отвернулась и стала смотреть в окно. Поезд замедлял ход, втягиваясь под своды вокзала Фридрихштрассе, предстояла вторая остановка в Берлине для посадки других пассажиров. Спустя несколько минут он уже снова шел под полными парами, но, прежде чем взять направление на Ганновер, Кельн и далее, предстояла еще одна станция, у зоологического сада.
 Прислонив голову к спинке сиденья, она закрыла глаза и постаралась расслабить задеревеневшие от напряжения мышцы. Ей не верилось, что они действительно в поезде, которому предстоит весь день и всю ночь прорезаться сквозь самое сердце Германии, катясь на запад, во Францию. Все произошло так скоро, что она почувствовала себя словно заблудившейся и даже немного запыхалась. Менее недели тому назад в замке у фон Тигалей в субботу вечером Зигмунд сказал ей, что на следующее утро они должны будут вернуться в Берлин, так как вскоре им предстоит уехать из страны насовсем. Потом в среду вечером после возвращения из банка он попросил ее посидеть с ним за коктейлем в библиотеке. Она даже не предполагала, что, спустившись несколькими минутами позже, она, кроме мужа, встретит там и Курта фон Виттингена; вид у обоих мужчин был чрезвычайно серьезный.
 Курт без обиняков раскрыл перед ней свою тайную роль и рассказал все как есть. Затем вручил ей три паспорта, но когда она среди них не обнаружила паспорта Зиги, она бурно запротестовала и наотрез отказалась уезжать без него. Несмотря на ее бешеное сопротивление их замыслу, Курту после нескольких часов уговоров удалось убедить ее в том, что она должна ехать.
 Вчера вечером она предприняла отчаянную попытку уломать Зиги позволить ей остаться до тех пор, когда сможет уехать вся семья, но он был тверд как кремень, не приняв ни одного ее аргумента. И в конечном счете ей ничего не оставалось, как уступить мужу.
 – Прошу предъявить билеты, паспорта и другие проездные документы! – нарушил сонливость вагонного бытия громкий и грубоватый мужской голос.
 Урсула открыла глаза и села попрямее, направив свое внимание на дверь. В проеме стоял кондуктор, а за ним двое в темных пальто и фуражках. Она достала из сумочки паспорта, свой и Максима, разом с билетами и протянула кондуктору. То же самое сделала Тедди.
 Кондуктор сперва взглянул на билеты, затем раскрыл паспорт Урсулы. Его взгляд на мгновение задержался на документе, затем на ней самой до того, как без комментариев передать паспорт сопровождавшему чиновнику. Та же самая процедура последовала в отношении документов Максима и Тедди.
 Покуда чиновники изучали их бумаги, кондуктор собрал проездные документы у других пассажиров; он бегло проглядывал их и передавал своим компаньонам. Эти бумаги удостаивались лишь самой поверхностной проверки и тотчас возвращались кондуктору для раздачи владельцам, что он незамедлительно делал.
 Урсула взглянула на кондуктора в уверенности, что тот вернет ей документы. Он холодно взглянул на нее и вместе с теми двумя вышел в коридор, где они стали совещаться между собой. Они несколько раз посматривали в ее сторону и опять изучали паспорта, снова о чем-то переговариваясь.
  Гестапо, подумала Урсула и занервничала.
 Она крепко сжала жесткие края сумки, чтобы унять дрожь в руках. Ее охватил внезапный страх, но она не смела поддаваться панике ни при каких обстоятельствах. И она напрягла все свои силы, чтобы преодолеть его и успокоиться. Держись, Урсула, не теряй присутствия духа, бодрила она себя, помня о наставлениях Зиги. Она успокаивала себя рассуждениями о том, что паспорта и выездные визы у них в порядке и билеты до Парижа и обратно вполне годные. Единственное нехорошее было то, что в паспортах стоял штампик «J» – евреи. Ну что ж, думала она. Все, что наци могут мне сделать, это – поизмываться. Такое переживу запросто. Я увожу в свободный мир своего ребенка, спасаю его от опасности, и это затмевает все прочее. И тем не менее…
  Они могут гораздо больше, чем просто поглумиться надо мной, тут же стала думать она. Тревога все сильнее охватывала ее и вмиг переросла в жуткий страх. Они могли снять с поезда ее, ребенка и Тедди в любом месте пути и арестовать, взбреди им это в голову. Хрустальная ночь сопровождалась кошмарными издевательствами, жестокостью и насилием над множеством людей. По всей Германии многих евреев отправили и продолжали отправлять в концентрационные лагеря, а их собственность, предприятия и капиталы ежедневно конфисковывались Третьим рейхом.
 Она подумала о своих, зашитых в одежде, драгоценностях и стиснула руками сумочку, снова почувствовав в них дрожь. Бог знает, что наци с ней сделают, если арестуют и найдут бриллианты, зашитые в подол юбки и за подкладкой жакета. Последствия могли быть тягчайшие, и она думала о них:  тюрьма, вероятней всего, пытки, а возможно даже – смерть. 
  Слишком уж долго эти люди проверяют их паспорта. Сердце у нее сжалось. О Боже милостивый, о Боже мой, не дай им навредить нам, не дай им забрать меня. Я должна привезти Максима и Тедди во Францию, где они будут в безопасности. Это единственное, что теперь имеет значение.
 Она проглотила слюну, вперила глаза в стенку напротив, заставила себя думать об Арабелле и Ренате и об их школьных годах в Англии. «Думай о приятном, о хорошем, это тебе поможет почувствовать себя сильней, уверенней», – сказал вчера вечером Зиги. «В особенности когда станешь нервничать», – собирался он добавить.
 Вот она и вняла его совету, вспомнив дни юности и своих лучших подруг, которых любила всем сердцем и до сих пор любит. Она вчера разговаривала с Рен и Белл – поболтали о разных пустяках. Об ее отъезде не говорили: все три прекрасно знали, чем нынешнее время чревато. Очень у многих гестапо прослушивало телефоны. К тому же и Рен и Белл об отъезде Урсулы знали от мужей, и на эту тему между ними все было уже сказано.
 Урсула так и сидела, вперив взгляд в переборку купе. Всякое выражение с ее лица исчезло. Она была полна решимости не проявить ни малейшего признака слабости, не смотреть в сторону гестаповцев, продолжавших совещаться за порогом купе. Да, эти типы, скорей всего, были из гестапо. Она нисколько в этом не сомневалась.
  Париж. Это была вторая приятная тема для раздумий, и Урсула мысленно зацепилась за нее. Первое, что она сделает завтра по прибытии в Париж, в отель Плаза Атэн, это позвонит Зиги в Берлин. Если прежде он напомнил ей об этом лишь однажды, то за последние сутки он повторил это не менее пяти раз. Какое облегчение он испытает, узнав, что они наконец в  la belle France . [7] Ее родной Зиги. Она так горячо его любит!
 Кондуктор стоял перед, ней, и его неожиданное присутствие заставило ее вздрогнуть. Сердце заколотилось в груди, и она безмолвно уставилась на него, пытаясь понять, что происходит, и готовясь к худшему.
 Он вручил ей билеты и паспорта, не произнеся ни единого слова.
 –  Danke schon,  – услыхала она свой голос, и сама удивилась, как твердо он прозвучал.
 Кондуктор ответил резким неприязненным кивком и переместился к Тедди, тоже вежливо поблагодарившей, когда ей вернули документы.
 Потом, уходя, он протопал по коридору, и оба гестаповца поспешили вслед за ним.
 Тедди с Урсулой обменялись взглядами, в которых было несказанное облегчение, и Урсула обняла одной рукой своего малыша и стала смотреть на картинки в его книжке, не видя ровным счетом ничего.
 Ее рассудок был все еще затуманен пережитым страхом, и она знала, что ей понадобится время на восстановление душевного равновесия. Она испытывала сильное желание испустить вздох величайшего облегчения, но не смела позволить себе этого, потому что даже такая мелочь могла каким-то образом подвести ее. Тошнота подступила к горлу, и Урсула внезапно почувствовала слабость в коленях, осознав, что эти последние несколько минут были ее главным тяжким испытанием. Но трясучка скоро пройдет, надо было только посидеть спокойно, и все как рукой снимет.
  Все складывалось хорошо. К такому выводу она пришла неожиданно для самой себя.  Они намеревались это сделать. С этими мыслями она ни в коем случае не должна расставаться, они придавали ей дополнительные силы.
 Приблизительно через час после ухода кондуктора дверь опять открылась. На этот раз в ней появился стюард в белой тужурке, спокойно сообщивший, что пассажиры, желающие позавтракать, могут пойти и занять места.
 Урсула сразу встала, забрала у Максима книжку и спустила его на пол.
 – Пойдем, – сказала она негромко, беря малыша за руку.
 Тедди встала тоже, и все трое покинули купе.
 Вагон, раскачиваясь, кидал их от одной стенки коридора к другой, но они упорно продвигались к вагону-ресторану. У ближайшего свободного туалета они сделали остановку. Тедди открыла дверь, велела Максиму войти и объяснила, как помыть руки.
 – Хорошо, Тедди, – сказал он и закрыл за собой дверь.
 Когда женщины остались вдвоем, Тедди повернулась к Урсуле и схватила ее за руку. Взволнованно дыша, она впилась глазами в лицо Урсулы.
 – Я так перепугалась, фрау Вестхейм, – прошептала она. – Я уж думала, не миновать нам беды с этими типами. Как по-вашему, они были из гестапо?
 Урсула кивком подтвердила ее догадку и приложила палец к губам: мол, никаких лишних разговоров быть не должно.
 Завтрак прошел без происшествий. Урсула с Тедди допили кофе, и все трое вернулись в купе. Максима после завтрака начало клонить в сон, и он вскоре задремал, убаюканный покачиванием вагона. Тедди читала, а Урсула предалась раздумьям. Никто из пассажиров купе не пытался с ней заговорить, она тоже молчала. Ничто не обязывало ее быть общительной, и никто не покушался на ее покой.
 Хотя в то утро поведение кондуктора с гестаповцами и взвинтило ей нервы не на шутку, ей удалось вернуть самообладание и успокоиться. Она старательно приучала себя обходить стороной мысль о том, что могло произойти по прибытии в пограничный город Аахен ранним утром следующего дня, и потому еще рано было говорить об успехе. Просто она настраивала себя на будущее, следуя совету Зиги, привечать лишь положительные мысли из тех, что посещали ее голову.

 17

 В семь часов вечера того же дня тот же самый стюард возник в двери купе и объявил, что подошло время ужина.
 Урсула, Максим и Тедди отправились в путешествие по вагонам, довольные возможностью поразмять ноги, очутившись за пределами купе, не видеть холодных бдительных физиономий пассажиров, с которыми приходилось делить тяготы пути. Вагон-ресторан быстро заполнялся публикой, но они успели занять стол на четверых. В этом им помог любезный официант, обслуживавший их за завтраком, однако он пояснил, дружелюбно улыбаясь, что, скорее всего, свободное четвертое место кто-нибудь займет позже.
 Урсула, Максим и Тедди едва успели расположиться, как из очереди подозвали еще одного пассажира на их свободный стул. Им оказалась средних лет седовласая женщина в черном.
 – Добрый вечер, – поздоровалась она, садясь.
 Урсула с Тедди ответили на приветствие и принялись изучать меню. Прежде чем Урсула успела предложить что-нибудь Максиму, он потянул ее за рукав.
 – Да, малыш, что такое? – спросила она.
 – Мамочка, мне, пожалуйста, куриный суп.
 – Миленький, я не думаю, что он здесь есть. – Она вновь пробежала глазами карточку. – Зато есть чечевица.
 – Больше всего я люблю куриный.
 – Я знаю. Но его нет в меню, я не могу его заказать для тебя. Будешь есть чечевичный. Я, пожалуй, тоже.
 Максим кивнул:
 – Ладно, мама.
 Тедди сказала:
 – И мне, пожалуйста, такой же.
 – Я уверена, что он отличный, – тихонько сказала Урсула. – Теперь, Максим, скажи, что ты съешь на второе? Тут есть…
 – Цыпленка или карпа, мамочка.
 – Боюсь, не будет, – покачала она головой. – В меню нет ни того, ни другого. Но есть шницель по-венски, жареная колбаска или же…
 – Но у нас ведь всегда в пятницу бывает карп или жареный цыпленок. А где же свечи Субботы, мамочка? Ты ведь должна их благословить, – разглагольствовал он звонким голоском.
 Урсула побледнела и бросила тревожный взгляд на женщину рядом с Тедди. Та украдкой наблюдала за ними и прислушивалась.
 Урсула беспомощно взирала через стол на смертельно побледневшую Тедди, напуганную ничуть не меньше ее самой. Обе разом заговорили, надеясь заглушить болтовню Максима, когда он начал высказываться по поводу свечей Субботы.
 Наконец он умолк, поскольку ни его мать, ни Тедди не обращали на него внимания.
 – Извини, Тедди, я не расслышала тебя.
 – Я сказала, что съела бы жареной колбасы, если можно. А для Максима, наверное, следует заказать телячьи сосиски, поскольку это самое легкое в меню.
 – Прекрасная мысль. – Урсула еще раз бросила взгляд в сторону женщины, в эту минуту старательно изучавшей перечень блюд.
 – Но я же не хочу… – запротестовал было Максим.
 – Послушай, детка, в меню есть одна вещь, которую ты действительно любишь. Яблочный штрудель. Ты сможешь его съесть на десерт, – сказала мать.
 Счастливое выражение расплылось по лицу мальчика, и он энергично закивал головой.
 – А где же свечи?..
 – Хватит, Максим! – прикрикнула на сынишку Урсула. Она повернулась к нему так, чтобы заслонить его собою, и наклонилась к уху ребенка, поясняя приглушенным голосом:
 – Тс… мой дорогой, не надо здесь говорить о том, что мы делаем дома. Это наши домашние, личные дела, и о них не говорят при посторонних. Ты меня понял?
 – Да, мамочка. – Он посмотрел на нее и улыбнулся той лукавой улыбочкой, которая всегда брала ее за душу.
 Урсула улыбнулась ему и сказала:
 – Ну вот, умница. – Она выпрямилась, обменялась понимающими взглядами с Тедди. Вытянув шею, обозрела вагон-ресторан, наконец перехватила взгляд официанта и поманила его. Через секунду он стоял перед ней, весь воплощенное внимание, с карандашом, замеревшим над блокнотиком для заказов.
 Урсула заказала всем по порции чечевичного супа, жареной колбасы с картофельным пюре и красной капустой, «а вот этим двоим» – штрудель на сладкое.
 – Мне десерт не нужен, спасибо, – сказала она. – Чашку черного кофе.
 Официант кивнул, сказав при этом, что они сделали правильный выбор, затем перенес внимание на четвертую персону за столом. Женщина спросила, есть ли  Kasseler Ripphen – блюдо из свинины, – и пояснила, что подавать его следует обязательно с квашеной капустой.
 – Громче, говорите же громче, прошу вас! – кричала женщина официанту, прикладывая к уху ладонь лодочкой.
 Официант тотчас же нагнулся и стал терпеливо пояснять, говоря намного громче.
 Урсуле с Тедди стало совершенно ясно, что эта женщина глуха как пень. Тедди воздела глаза горе, а затем многозначительно посмотрела на Урсулу.
 У Урсулы отлегло от сердца. Женщина не слышала Максимовы рассуждения по поводу субботних свечей. Многие немцы были настроены антисемитски благодаря пропаганде, морочившей им головы, утверждая, что во всех бедах нации якобы повинны евреи. Женщина, судя по всему, была самая обыкновенная пассажирка, без каких бы то ни было привилегий. Но узнай она, что сидит рядом с евреями, она могла бы поднять шум, потребовать пересадить ее и тем самым привлечь к ним нежелательное внимание. Если только она страдала предрассудками, ибо не все немцы были таковы. К счастью, она была туга на ухо. Теперь у них был шанс хотя бы ненадолго расслабиться за обедом. Урсула не была голодна, но Максим и Тедди нуждались в подкреплении, и ей хотелось, чтобы они поели в спокойной обстановке.
 Еще одна мысль не из приятных неожиданно стукнула в голову Урсуле, и она помрачнела. А что, если женщина вовсе не глухая, а только притворяется? Впрочем, какой смысл ей это делать? Никакого. Она была случайной пассажиркой и ничего о них не знала. И Урсула отбросила эту мысль, чтобы не заболеть манией преследования.
 Она заговорила с Тедди и Максимом о Париже – тема вполне безобидная, и опасаться нечего.
 Урсула шла с Максимом по перрону, крепко держа сына за руку. В другой она несла чемодан. Рядом с ней шагала Тедди с двумя чемоданами – своим и Максима. Поскольку было довольно прохладно в этот ранний утренний час, она шла быстро, держась вместе со всеми пассажирами, направлявшимися к навесу в дальнем конце перрона, где находились германские таможенные и иммиграционные власти. Поезд прибыл на вокзал приграничного города Аахена минут десять назад, и кондуктор прошел по коридору, открывая двери купе и предупреждая пассажиров ничего не забывать из своих вещей и приготовить документы. Толпа впереди была невелика, и Урсула догадалась, что многие пассажиры высадились еще ночью, во время стоянок в разных городах.
 Она вдруг резко остановилась, Тедди сделала то же самое и бросила на нее вопрошающий взгляд.
 – Тедди, милая, дай-ка мне свой билет и паспорт, – сказала Урсула, ставя чемодан наземь и протягивая руку. – По-моему, будет удобней, если все бумаги будут у меня. А ты сможешь приглядывать за Максимом.
 – Да, фрау Вестхейм, – согласилась Тедди, ставя на перрон оба чемодана.
 Она раскрыла сумочку, вынула билет и паспорт и вручила Урсуле, которая, поблагодарив, положила документы в свой бумажник. Урсула посмотрела поверх головы Максима в глаза Тедди.
 –  Никакого волнения,  – сухо предупредила она.
 Тедди кивнула.
 Когда обе женщины и ребенок двинулись дальше, их обогнал летевший сломя голову офицер СС, тот, что ехал вместе с ними в купе; он свернул влево, пролетел через вход с перрона наружу. Урсула была рада увидеть его спину. Хотя он и не обращал на них внимания, его опасное присутствие каким-то образом ощущалось всю дорогу.
 Перед тем как войти под навес таможни, Урсула заметила, что там три стола. За каждым сидел пограничник – их было сразу видно по форме. Однако позади них, у стены, под высоко расположенными окнами, прохаживались несколько мужчин в штатском. Она была абсолютно уверена, что это гестаповцы.
 Зиги ей говорил, что тайная полиция вездесуща, но это не повод для волнения, и потому она глубоко вздохнула и решительно двинулась вперед. На ее лице отражалось полное спокойствие, нейтральное отношение ко всему, но дымчато-синие глаза были настороже и не упускали из виду ничего, когда она вошла следом за молодой парой. Она глянула через плечо и тепло улыбнулась Тедди, в надежде, что это подбодрит девушку.
 Когда наконец подошла ее очередь, Урсула приблизилась к столу, в упор глядя на полицейского, раскрыла сумочку и подала три комплекта документов.
 Полицейский разложил их перед собой на столе, бегло просмотрел и, подняв глаза, холодно уставился на нее.
 – Какова цель вашей поездки во Францию, фрау Вестхейм?
 – Я проведу там каникулы с ребенком и его няней, фрейлейн Штейн.
 – У вас обратные билеты в Берлин. Когда вы планируете вернуться в Германию?
 – Через несколько недель. Если точно, то недели через четыре.
 Он ничего не сказал, окинул всех троих взглядом, затем еще посверлил каждого глазами мучительно-длинную минуту и под конец спросил:
 – Вывозите какие-нибудь ценности из Германии?
 – Нет. Нет-нет, не вывожу, – сказала Урсула внятно и твердо. – У нас ничего ценного нет.
 – Положите чемоданы сюда на стол. Посмотрим, что там у вас, – приказал полицейский.
 Урсула подчинилась, первой поставив на стол свой чемодан. Полицейский тщательно осмотрел вещи, прощупав боковые стенки и дно чемодана. Затем перешел к двум другим, после чего потребовал предъявить для досмотра сумочки. Содержимое сумки было вывалено на стол и скрупулезно проверено, затем та же участь постигла сумку Тедди, и лишь после этого все было уложено на место.
 Пограничник еще раз изучил их паспорта, затем проштемпелевал каждый и вернул ей, коротким кивком дав понять, что они свободны.
 – Спасибо, – шепотом промолвила Урсула, забирая два чемодана – свой и Тедди.
 – Пойдемте, – сказала она, повернувшись к ней. – Веди Максима, а я понесу вещи.
 – Да, фрау Вестхейм. – Тедди взяла Максима за ручку, подняла его чемодан, и они пошли следом за Урсулой, стараясь не отставать от нее. Урсула спешила, прямо-таки опрометью бежала к выходу из-под таможенного навеса.
  Слава Богу, слава Богу, все обошлось проще, чем я предполагала, думала про себя Урсула. Теперь она воспряла духом. Наконец-то они свободны от родины. Впрочем,  почти свободны. Тем не менее она была не в силах сдержать счастливую улыбку, уже расцветавшую на ее лице.
 Когда Урсула вышла из таможни и свернула направо, чтобы идти к своему вагону, она нос к носу столкнулась с армейским полковником, что от самого Берлина сидел в купе напротив Максима.
 Он стоял на ее пути.
 Она немного подала в сторону, чтобы обойти его, но и он переступил и опять загородил ей дорогу. Улыбка на ее лице закаменела. Она быстро обернулась – не отстали ли Тедди с Максимом.
 Они были в нескольких шагах от нее, но Тедди остановилась, неуверенно глядя на нее и сжимая ручку Максима крепче, чем когда-либо. Ее строгие глаза испуганно вопрошали на побледневшем лице.
 Урсула судорожно сглотнула.
 – Прошу вас! – обратилась она к офицеру. – Мы должны сесть на поезд. Мы прошли таможню. И иммиграционный контроль. Пожалуйста. Дайте мне пройти! – Она была в ужасе: этот человек вознамерился препятствовать их выезду из Германии.
 – Фрау Вестхейм. – Полковник назвал ее по имени.
 Пораженная Урсула вытаращила глаза. Майн Готт, ему известно мое имя! Кто он такой? Что ему надо? Она раскрыла рот, но не издала ни звука.
 – Не пугайтесь, – вполголоса сказал полковник. – Моя фамилия Остер. Полковник абвера Остер. Я друг Курта.
 Слова офицера никак не могли проникнуть в сознание Урсулы, она продолжала тупо смотреть на него.
 – Вскоре вы пересечете границу Бельгии, а затем через час будете уже во Франции, – тихо продолжал он. – Вы в безопасности, фрау Вестхейм. Счастливого пути! – Он улыбнулся уголками рта, щелкнул каблуками и, вытянув вперед и вверх руку, произнес в полный голос: – Хайль Гитлер!
 – Хайль Гитлер! – машинально ответила Урсула, внезапно все поняв. Она шагнула навстречу Тедди, чтобы дальше пойти с ними бок о бок, но оглянулась на полковника. К ее изумлению, на прежнем месте его не оказалось. Она поискала глазами на перроне, но он бесследно исчез. Буквально сквозь землю провалился.
 – Все в порядке, фрау Вестхейм? – спросила Тедди, подскочив к ней и таща за руку Максима.
 – Да, – ответила Урсула. – В  полном. А теперь – быстро на поезд! Он доставит нас в Льеж, а оттуда – в Париж.
 – Мамочка, что было надо тому человеку? – спросил Максим.
 – Я тебе потом расскажу.
 Лишь когда они расположились в вагоне и поезд на малой скорости покидал пределы станции, что-то начало доходить до сознания Урсулы. Армейский полковник по фамилии Остер, пожелав ей удачи, произнес слова по-английски.

 18

 Поезд Берлин – Париж с грохотом вкатил под своды Северного вокзала и со скрежетом и визгом тормозов, дергаясь, остановился. Урсула взглянула на часы – шесть тридцать утра. С типично немецкой педантичностью поезд прибыл минута в минуту по расписанию. Она встала и вдруг ощутила, что напряжение, не отпускавшее ее на протяжении всей поездки, начало спадать.
 Максим был спасен. Тедди была спасена. Скоро будет спасена вся семья. К концу месяца все остальные соберутся в Париже и поедут отдыхать на юг. А потом они переберутся в Англию и начнут налаживать там новую жизнь. Будущее рисовалось ей вполне радужным, и впервые за несколько лет она отметила у себя более или менее оптимистическое, счастливое настроение.
 Двигаясь энергично и решительно, она сняла вещи с багажной полки и вытолкала Тедди и Максима на перрон. Один за другим подала Тедди чемоданы и спустилась на платформу сама.
 Быстро нашелся носильщик и, толкая впереди хлипкую тележку с багажом, вывел их из недр и закоулков огромного старинного вокзала к стоянке такси.
 Прошли считанные минуты, и вот они втроем уже втиснулись на заднее сиденье допотопного таксомотора, который, погромыхивая, вез их по Парижу в отель «Плаза Атэн», что на улице Монтеня.
  Париж, думала Урсула.  Париж. Даже не верится, что я в самом деле здесь. Она посмотрела в окно, дабы убедиться, что она действительно в Париже. Даже в эту холодную рань серого зимнего утра город был особенно красив своими приглушенными мягкими оттенками серого и размытого черного цветов, утопавших в блеклом тумане, словно рисунок углем, подумалось ей.
 Максим притулился головой к руке Урсулы и будто слился с ее телом. Она посмотрела, как он уютно пристроился. Бедный мой малыш, думала она. Должно быть, его вконец умотало долгое ночное путешествие. Она сама валилась с ног от усталости и жаждала помыться; по-видимому, Тедди тоже чувствовала себя неважно.
 Урсула повернулась к Тедди в тот момент, когда та силилась подавить зевок.
 – Знаю по себе, каково тебе сейчас, – сказала она. – Но уже слишком скоро мы будем в гостинице. Я думаю, мы съедим легкий завтрак и ляжем поспим. Нам всем нужен отдых после ночи сидения сиднем в поезде.
 – Да, – согласилась Тедди и посмотрела на Максима. Увидела, что глаза у него закрыты, и мягко, доверительно добавила: – Наихудшим во всем этом была нервотрепка, фрау Вестхейм. Мы с вами здорово перетрусили, как бы не вышло чего-нибудь, ведь правда?
 – Да-а.
 – Меня до смерти напугал полковник, – продолжала тем же ровным голосом Тедди, – который разговаривал с вами на пограничной станции. Я уже решила, что вот-вот произойдет что-то ужасное и помешает нам уехать из Германии.
 – И я подумала то же самое.
 – Я побоялась заговорить об этом в поезде, – призналась теперь Тедди, – даже после того, как мы пересекли бельгийскую границу. Но он меня так удивил, этот полковник, фрау Вестхейм. Хочу сказать, это было слишком необычно, правда? Он ни разу не заговорил с вами за всю дорогу, а там, в Аахене, ни с того ни с сего вдруг подходит…
 – Но, заметь, лишь после того, как мы прошли таможню и допуск, Тедди. Как видно, он не осмеливался раскрыть себя раньше и уж конечно же – не в поезде, на глазах у эсэсовского офицера и той странной молодой особы. Оказалось, он – товарищ одного нашего друга, и я уверена, ему было поручено подстраховать нас в поезде.
 – Ого! – воскликнула Тедди удивленно. – Думаете, он там был, чтобы прийти нам на выручку, если попадем… в беду?
 – Не уверена. Быть может, он и не посмел бы вмешаться напрямую. Однако, кто его знает, возможно, и смог бы. Он сказал, что его фамилия Остер и что он из абвера.
 Тедди бросила на нее быстрый взгляд.
 – Он был наш ангел-хранитель.
 – Все может быть.
 Обе женщины помолчали. Вскоре машина остановилась перед отелем «Плаза Атэн». Урсула в два счета расплатилась с шофером и организовала переноску багажа, затем позвала Максима и Тедди в вестибюль. Их приветливо встретили старший служащий, помнивший ее со времен прежнего визита, и администратор, поспешивший навстречу. Он дружески поболтал с ней по пути к стойке, а когда она покончила с формальностями, самолично проводил их в номера на шестом этаже.
 В лифте он сообщил, что ей отвели ее обычный двухкомнатный номер, но при нем есть еще и смежная спальня, которую для них открыли, чтобы было удобно всем троим. Упоминание «обычного номера» вызвало у Урсулы улыбку.
 – Да, Зиги, все прекрасно! – кричала Урсула, стараясь перекрыть голосом шумы на линии. Связь с Берлином была дрянная. – Путешествие прошло без происшествий!
 – Вы хорошо устроились? – кричал в свою очередь Зиги.
 – Да, да, хорошо, – отвечала Урсула, следя за своими словами, чтобы не проскочило что-нибудь лишнее, на тот случай, если телефон в доме на Тиргартенштрассе прослушивается. – Я в нашем прежнем номере, – добавила она в надежде, что подобная информация не причинит ему вреда.
 Она уловила радость в голосе мужа, когда он сказал:
 – Я рад, что ты там! Это очень важно, чтобы было знакомое окружение. Теперь вам надо отдохнуть и приятно провести каникулы.
 – Да-да. А у тебя все в порядке?
 – Все так же, как было вчера, когда вы уезжали. Максиму привет. Ты поцелуй его за меня и Тедди тоже!
 – Хорошо, дорогой.
 – Пока до свидания. Через несколько дней я позвоню.
 – До свидания, Зиги. Береги себя.
 Урсула медленно опустила трубку на аппарат и застыла возле кровати, не снимая руки с телефона. Перед ее отъездом они условились, что будут перезваниваться только по необходимости и разговоры должны быть краткими и по существу, но насколько этого было недостаточно, она поняла только сейчас. Ей хотелось рассказать Зиги про полковника Остера – их ангела-хранителя, как назвала его Тедди, и вообще поболтать о том о сем. Ну ничего, наговоримся потом, при встрече.
 Урсула быстро прошла через гостиную во вторую спальню большого номера. Тедди была занята выгрузкой вещей Максима из чемодана, стоявшего на одной из двух кроватей, разделенных ночным столиком; Максим в ванной за стеной помыл руки и усердно вытирал их полотенцем.
 – Я только что говорила с господином Вестхеймом, Тедди. Он попросил передать тебе привет.
 Тедди улыбнулась и кивнула, продолжая вынимать детские вещи и раскладывать их на кровати аккуратными стопками.
 Максим подбежал к матери, она нагнулась, обняла и чмокнула его в щеку.
 – Это тебе от папы, – сказала она. – Папа тебя любит и целует.
 – Он скоро приедет? – спросил Максим, задрав голову и глядя ей в глаза.
 – Да, мой дорогой.
 – Мамочка, я голоден.
 – Мы сию минуту пойдем завтракать. Яички всмятку, бутерброды, джем и горячий шоколад. Тебя устраивает такое меню?
 – Да, мамочка, спасибо.
 – А тебя, Тедди, миленькая? Что бы ты хотела на завтрак?
 – То же самое, фрау Вестхейм. Благодарю вас.
 – Поскольку завтрак уже заказан, тебе, возможно, надо бы позвонить в Берлин Вилли Герцогу, – продолжала Урсула. – Надо же дать ему знать, что ты в Париже.
 – В четверг он должен был ехать с отцом и сестрой во Франкфурт, – пояснила Тедди. – Неделю их не будет. Я собиралась сегодня или завтра написать ему письмо и сразу отправить, чтобы оно ожидало его возвращения.
 – Тогда все прекрасно. Но не забывай, что остальные члены семьи еще в Берлине, так что соблюдай максимальную осторожность, когда будешь сообщать о чем-либо.
 – Да, конечно! – воскликнула Тедди. – Я как раз собиралась ему сказать, что поеду навестить свою тетушку. А он будет точно знать, что я имею в виду. Он знает, что у меня есть только  одна тетя и что она живет в Лондоне. Вот, и он тогда поймет, что из Германии я благополучно уехала и что у меня все в порядке, фрау Вестхейм.
 – Конечно, уверена, что поймет. Он у тебя очень умный.
 Урсула сняла трубку и позвонила в бюро обслуживания. Поскольку завтрак должны были подать с минуты на минуту, она взяла Максима за руку и пошла с ним в гостиную.
 – Мы с папой всегда жили в этих комнатах, когда бывали в Париже, и я хочу тебе кое-что здесь показать, – сказала она, подводя его к высокому окну. Окно соединялось с дверью. Открыв ее, они вышли на маленькую терраску, смотревшую поверх деревьев на улицу Монтеня, где они столько раз завтракали с Зиги в минувшие лета.
 – Подойди ко мне, – сказала она, поманив Максима.
 Ребенок подошел к матери, она взяла его на руки и повернулась лицом к Сене.
 – Погляди, Максим, туда! Ты видишь, что там? Эйфелева башня.
 Величественное сооружение, сплетенное из стальных конструкций, вонзалось в небо, гордо возвышаясь и поблескивая в лучах утреннего солнца, брызнувших из-за нагромождения серых туч.
 У Максима дух захватило от удивления.
 – Она такая высоченная! Я никогда не видел такого высокого!..
 – Если хочешь, мы можем подняться туда на самый верх.
 –  На самый верх!  – заверещал он, обернувшись к матери. Огромные одухотворенные глазищи темнели на маленьком личике.
 – Да, и оттуда ты увидишь сразу весь Париж. Я однажды туда поднималась с твоим папой, это было замечательное зрелище.
 – Мамочка! Когда мы туда пойдем? – спросил он с нарастающим возбуждением.
 – Завтра, Максим, обещаю тебе.
 Она опустила его на пол и легонько подтолкнула вперед.
 – Ступай в комнату, милый. Здесь прохладно. Я не хочу, чтобы ты простудился.
 Урсула сидела за секретером в гостиной, уставясь на лист бумаги перед ней. Казалось просто немыслимым переделать ту кучу дел, что были у нее намечены, но она справилась со всем.
 Они пробыли в Париже шесть дней, и большую часть времени Урсула крутилась, как шаман в пляске, носясь по разным делам в разные учреждения и заведения. Только в воскресенье, на следующий день после прибытия, она целиком посвятила себя Максиму. Она сводила его и Тедди на Эйфелеву башню, как всегда, выполнив данное обещание; потом они побывали в других знаменитых местах Парижа, которые принято осматривать. Во второй половине дня они катались в Булонском лесу, обедали в очаровательном бистро на Левом берегу. Ясным, погожим утром в понедельник она пошла в посольство Великобритании на Рю-дю-Фобург Сент-Онорэ, где встретилась с господином Стайлсом, служащим консульского отдела, ожидавшим ее прихода. У него были приготовлены три въездные визы в Великобританию, которые он без проволочек вручил ей в назначенный час. Господин Стайлс оказался приятным человеком, посоветовавшим Урсуле обращаться прямо к нему, если у нее возникнут какие-либо проблемы во время пребывания в Париже.
 В тот же день после второго завтрака она сходила в магазин и купила несколько чемоданов. Она сказала Тедди, что поскольку они привезли с собой минимум самого необходимого, то на этой неделе им предстоит отправиться за покупками.
 Утром во вторник она пошла на встречу, о которой условилась раньше с месье Андрэ Малле, главой банка «Малле», расположенного в переулке, выходившем на Пляс-Мадлен. Обсудив с ним ряд финансовых вопросов – это заняло уйму времени, – она сняла со счета Вестхейма изрядную сумму на текущие расходы. И после того как с делами было покончено, она в течение двух дней предавалась приятному занятию – делала необходимые покупки, водила Максима и Тедди по множеству магазинов и универмагов, где приобрела для них теплые и нарядные зимние вещи и хорошие крепкие ботинки, которые гарантировали им сухие ноги в слякотную английскую зиму.
 Сегодня у нее было намерение пойти во второй половине дня и приобрести кое-что для себя. Она не собиралась наведываться к Жану Пату или к какой-либо другой знаменитости из мира моды. Модная одежда стала теперь для Урсулы непозволительной роскошью, но это ни капельки не огорчало ее. Ее ум в эти дни был занят гораздо более важными и насущными проблемами: взять хотя бы такую, как спасение ее семьи.
 Затрезвонил стоявший рядом телефон, и она тут же сняла трубку. Телефонистка отеля сообщила, что ее вызывает Берлин, «не будет ли она так любезна ответить». Спустя несколько секунд голос Зиги на проводе поинтересовался, как у нее идут дела.
 – Какой чудесный сюрприз! – воскликнула она, и сердце радостно запрыгало у нее в груди при звуках любимого голоса. – Я ожидала, что ты позвонишь не раньше, чем завтра или в воскресенье. У меня все хорошо, мы все здоровы. Как ты?
 – Я – прекрасно. И в банке все идет прекрасно, как всегда.
 Интуиция мгновенно подсказала ей, что все далеко не так прекрасно и что произошло нечто страшное. Голос у Зиги был убитый, и скрыть это он не смог.
 – Зиги, что случилось? – закричала она, чуть не упав со стула.
 – Мама. Боюсь, дела ее совсем плохи. У нее…
 Голос его затих, на линии стоял шум, треск и какое-то эхо. Связь опять была прескверная.
 – Зиги! Зиги! Я ничего не слышу! Что ты сказал?
 – Я… У мамы… удар… рано… в четверг… – Голос исчез, затем вернулся снова. – Вчера я почти весь день провел с ней… Зигрид… Хеди…
 – О майн Готт! Бедная твоя мама! Нет, нет! Только не Маргарете! О, Зиги, какое несчастье. – Она стиснула в руке трубку, к горлу подступил ком. Она была настолько убита горем, что едва могла произнести свой вопрос: – Что говорят врачи? Какой прогноз? – Сдерживая рыдания, она молилась про себя в ожидании его ответа.
 – …Не уверены… нельзя тревожить… не может быть с мальчиком.
 – Зиги, ты все время куда-то исчезаешь.  Ты меня слышишь? 
 – Да… слышу.
 – Она поправится?! – кричала Урсула.
 – Мы надеемся. Мы думаем, да. – Теперь его голос был отчетлив и слышался совсем близко, как будто он говорил из соседней комнаты: линия наконец очистилась от помех. – Но мама сейчас не может поехать отдыхать.  Ты меня понимаешь? 
 – Да, да. А остальные?
 – …не хотят…
 – А  ты? А ты, Зиги, можешь?
 – Я… надеюсь… как планировали. Сейчас, родная, мне надо идти. Я… – Помехи вновь и окончательно съели голос мужа.
 – Мой сердечный привет маме! – кричала Урсула. – И всем. Буду ждать твоего звонка. И еще, Зиги…
 Неожиданно отключилось на берлинском конце. Урсула в недоумении держала в руке омертвевшую телефонную трубку. Она положила ее и села, вперив взгляд в стену, с трудом приходя в себя от внезапной и трагической вести.
 Бедная Маргарете! Какое чудовищное невезение – получить инсульт именно на этом этапе жизни! Мать Зигмунда по-настоящему так и не оправилась после смерти мужа. В последнее время здоровье ее сильно пошатнулось. И конечно же, этот удар чересчур жестокое испытание для старой слабой женщины. Урсула обожала Маргарете, и теперь ее чуткая отзывчивая душа разрывалась от горя и за нее, и за Зиги. Муж всегда был очень близок со своей матерью…
 Урсула сидела в оцепенении.
 До нее дошла убийственная истина: покуда его мать больна и совершенно беспомощна, ее нельзя транспортировать. Значит, Зиги не покинет Берлин. Тот Зигмунд Вестхейм, которого она знала, был слишком порядочным и ответственным человеком, преданным сыном, чтобы уехать от любимой матери, вырваться на свободу, оставив ее в опасности.

 19

 Урсула пересекла круглую площадь в нижнем конце Елисейских полей и пошла по улице Монтень. Она немного зябла, хоть и была в толстом шерстяном костюме, плотной шерстяной пелерине и фетровой шляпе, полностью скрывавшей ее золотистые волосы.
 Был исключительно холодный день начала февраля. Пронизывающий северный ветер дул с просторов восточной Европы, и она ускорила шаг, стремясь поскорей очутиться в тепле отеля после долгого пешего пути из банка «Малле».
 Когда она уходила из гостиницы, Максиму очень хотелось пойти вместе с ней, но она была категорически против и убедила его остаться дома. Сейчас она была рада, что проявила твердость и не поддалась на льстивые уговоры сына взять его с собой. Он был слегка простужен, и к тому же, несмотря на солнышко и ясное синие небо, погода была коварная. Меньше всего на свете ей хотелось, чтобы ребенок заболел.
 Ее чрезвычайно тревожило, даже приводило в отчаяние то, что в последнее время болезни преследуют семейство Вестхеймов. Маргарете лежала, разбитая параличом, с середины января, а неделю тому назад Хеди, младшая сестра Зигмунда, упала у порога их дома в Грюневальде и сломала плечо. В результате этих несчастий никто из членов семьи, оставшихся в Германии, не прибыл в Париж, и чем дольше Урсула сидела в ожидании их приезда, тем больше волновалась и нервничала. Она непрерывно уговаривала себя быть терпеливой, но при сложившихся обстоятельствах это было для нее почти непосильно. Урсула всегда была человеком действия, и недавно сделанное для себя открытие, что ожидание вконец изматывало ее, было невыносимо ее натуре.
 Приближаясь к гостинице, она то и дело вздыхала, стараясь отогнать печальные мысли, целый день вертевшиеся в голове. Урсула чувствовала себя обязанной проявлять оптимизм и жизнерадостность перед ребенком и Тедди. И не потому, что Тедди нуждалась в каком-то подбадривании. Ее тревога за Вилли Герцога полностью улетучилась, после того как от него пришло обстоятельное письмо из Палестины, которое переправила ей в Париж из Лондона тетушка Кетти Бернерс.
 «Он выскочил! Он спасен! Он в Тель-Авиве!» – шалея от радости, визжала Тедди; размахивая письмом, она понеслась к себе в комнату, чтобы немедленно настрочить ответ. Урсула столь же бурно разделяла радость девушки по поводу доброй вести. Она всегда бывала рада узнать, что еще кому-то удалось вырваться из-под ига нацистов, удрать из Германии в свободную страну.
 Урсула подошла к отелю. Ливрейный швейцар коснулся козырька фуражки и приветствовал ее дружелюбным кивком. Он распахнул перед ней дверь, и она впорхнула в вестибюль.
 У конторки старший консьерж Шарль расплылся в широкой улыбке.
 – Мадам Вестхейм, здесь недавно вас искал один джентльмен, – сообщил Шарль. – Он отправился выпить чаю в «Релэ Плаза». Просил передать вам, что будет ожидать вас там.
 Урсула было оживилась, но тут же помрачнела.
 – Он не назвал себя?
 – Нет, мадам.
 – Спасибо, Шарль, – тихо поблагодарила она и, снимая перчатки, направилась прямо в «Релэ Плаза» искать таинственного визитера и пытаясь угадать, кто бы это мог быть. Толкнув дверь, она вошла в небольшой ресторанчик, соединенный с отелем коротким коридором, и помедлила в проходе, оглядывая помещение.
 Он увидел ее раньше, чем она заметила его. Встал и быстро подошел к ней.
 Урсула тихонько ахнула от радостного удивления, и лицо ее вспыхнуло при виде высокого, худощавого блондина в темном деловом костюме, радушно улыбавшегося ей. Так вот кто это! Милый, добрый, верный старый друг – барон Курт фон Виттинген.
 – Курт! – Она метнулась к нему, вытянув вперед обе руки.
 Он взял их в свои.
 – Здравствуй, Урсула, – сказал он, наклоняясь и целуя ее в щеку. – Ну прекрасно, пойдем сядем, – говорил он на ходу, провожая ее к столику в углу. Тут же заказал чайник излюбленного ею китайского чая и продолжал: – Ты извини, но у меня не было возможности заранее дать знать, что я еду в Париж. Сегодня утром приехал из Берлина, на Северном вокзале меня встретил сотрудник и увез прямиком на деловую встречу. Потом был обед и еще одна встреча, и меня ни на минуту не оставляли одного. Не было просто никакой возможности позвонить тебе.
 – Ах, Курт, это все пустяки. Поверь, это не имеет никакого значения. Я так рада тебя видеть! Как хорошо, что я вернулась вовремя и застала тебя. Ужас, как могло быть досадно, если бы ты не дождался и ушел. Даже страшно подумать.
 – А я дождался бы, моя дорогая. Я не ушел бы, не повидав тебя.
 Она благодарно кивнула и улыбнулась.
 – Как там Зиги? – спросила она, тревожно всматриваясь в лицо Курта. – Ты давно его видел?
 – Несколько дней тому назад. Он здоров. Я сказал ему, что почти наверняка буду на этой неделе в Париже, и он шлет вам с Максимом свой самый горячий привет. Он специально просил тебе передать, Урсула, чтобы ты не волновалась. Он делает все, что в его силах, и надеется, что его мать скоро будет в состоянии тронуться в путь. Она уже поправляется и, похоже, довольно успешно. Он хотел, чтобы ты это знала.
 – Слава Богу! Я так за них волнуюсь. Сидеть здесь в неведении – кошмарная нервотрепка, ты ведь можешь себе представить. Ну а телефонные разговоры вообще одно расстройство. Мы оба боимся сказать что-нибудь лишнее, зная, что на берлинском конце подслушивают, ведь ты высказал такое предположение. И независимо от этого связь сама по себе очень скверная. Половину времени мы почти не слышим друг друга. И все-таки я живу этими звонками.
 – И Зиги тоже. Они дают ему силы держаться и не падать духом.
 – И мне тоже, Курт. Ты прости меня, я такая черствая, даже не спрашиваю про Арабеллу и про детей. Как там они все?
 – В прекрасной форме, и Арабелла шлет тебе привет, так же как Рената с Рейнхардом. Мы по тебе очень скучаем, ты же знаешь.
 Ее красивые лучистые глаза затуманились слезами.
 – О, Курт, а как я по вас всем тоскую! – прошептала она сдавленным от эмоций голосом.
 Он крепко пожал ее руку, доброе лицо его выражало искреннее сочувствие.
 – Я знаю, я знаю. Тебе безумно тяжко во всех смыслах, но в данный момент ты в наилучшем для себя положении. Поверь, что так оно и есть.
 – Да. – Она взяла чайник, принесенный официантом, и налила себе чашку чая. Немного помолчали, потом она взглянула на Курта и тихо проговорила: – Я надеялась, что ко мне сюда приедут Зигрид с Томасом, но, по-видимому, Зигрид не хочет оставлять мать, а Томас, конечно, не поедет сюда без жены.
 – Ты совершенно права. Конечно, Зигрид понимает, что сейчас она нужна в Берлине больше, чем когда-либо, поскольку у Хеди сломано плечо.
 – Бедняжка Хеди, с ней всегда что-нибудь случается. Перелом этот, должно быть, страшно болезненный. Но, как я пошла из слов Зиги, она идет на поправку.
 – Ну да.
 Теперь Урсула говорила более спокойным, даже подчеркнуто спокойным голосом:
 – А как у всех обстоят дела с визами? – Ее серо-голубые глаза в упор уставились па Курта.
 Он выдержал взгляд.
 – Три обещанных мне на середину января – имеются. И две последние я тоже получил в конце прошлого месяца. Они у Зиги.
 – Так что, ехать могут уже все?
 – Да, как только позволит здоровье фрау Вестхейм.
 Она с облегчением улыбнулась.
 – Что ж, это очень хорошая весть. – Она протянула руку и с теплым чувством коснулась его плеча. – Благодарю тебя, Курт, за все, что ты для нас сделал. Ты всегда был и есть такой заботливый и верный друг.
 – Ты ведь знаешь, я всегда готов помочь тебе и Зигмунду, чем могу.
 Урсула наклонилась к Курту.
 – В поезде, – сказала она, – был один человек… полковник Остер. Он сказался твоим другом… – Голос ее стих, она вопросительно смотрела на Курта.
 – Да, он и есть мой друг.
 – Это  ты устроил так, чтобы он ехал в купе с нами? Это ведь было не совпадением, верно?
 – Да. Но устраивал это не я. Просто я попросил своего человека обеспечить чье-нибудь присутствие в вагоне, разумеется, поближе к вам, чтобы держать вас под наблюдением, пока вы не пройдете пограничный контроль.
 – И адмирал Канарис дал согласие?
 Курт кивнул.
 – Адмирал тоже был поразительно добр к нам, – сказала Урсула. – Он второй человек, которого мы никогда не сможем достойно отблагодарить. До самой нашей гробовой доски.
 – Вы уже его отблагодарили, притом весьма специфическим образом.
 – Как это понять?
 – Зиги передал мне крупную сумму денег для фонда, который возглавляет адмирал, фонд, из которого он оказывает помощь неимущим, чтобы они смогли уехать из Германии… евреям, католикам, политическим беженцам. Так что вы, как говорится, внесли свою лепту. Адмирал весьма благодарен.
 – Я очень рада, что мы имели возможность сделать такое важное и полезное дело. Это так необходимо – помогать людям, попавшим в беду, в особенности тем, кто оказался менее удачлив, чем ты сам.
 Курт улыбнулся и взглянул на часы. Сделал недовольную гримасу и грустно покачал головой.
 – Ты знаешь, Урсула, мне пора бежать. Я должен успеть еще на одно деловое свидание в другом конце Парижа до отхода ночного поезда на Цюрих.
 – Ах, Курт, как скоро пролетело время, такой коротенький визит… – Она отвернулась, чтобы он не заметил, как повлажнели у нее глаза.
 Ей безумно хотелось его задержать. Ей так не хватало понимания, тепла и дружеского участия. Он сыграл важную роль в ее жизни благодаря ее дружбе с Арабеллой, и его сегодняшнее появление в огромной мере восстановило покой в ее душе.
 Курт попросил счет, не заглянув в него, положил на стол значительную сумму, а затем помог ей подняться с банкетки. Он забрал со стула портфель и пальто и проводил ее до вестибюля гостиницы.
 – У меня есть еще несколько минут, Урси. Можно мне подняться к вам в номер, взглянуть на Максима?
 – Это было бы очень мило с твоей стороны, Курт. – Она заулыбалась. – Максим будет счастлив увидеть тебя.
 – Дядя Курт! Дядя Курт!
 Максим соскользнул с дивана, где Тедди, сидя рядом, читала ему книжку, бросился навстречу гостю.
 Курт кинул на стул пальто и портфель, сгреб в охапку мальчугана и прижал к себе. Затем опустил на пол и присел перед ним на корточки, глядя на зардевшуюся мордашку Максима.
 – Привет, Максим, я приехал в такую даль из Берлина специально, чтобы поглядеть на тебя.
 – А папа здесь? – возбужденно спросил Максим, глядя поверх Курта на дверь. – Ты моего папу привез?
 Курт покачал головой.
 – Нет, старина, не привез, – сказал он мягко. – Но я привез уйму поцелуев и любви от него. Он велел передать, что ты буквально не успеешь оглянуться, как он будет здесь.
 Максим засиял от счастья, услыхав эти слова.
 – Это скоро? Папа скоро приедет?
 – Конечно, приедет. – Курт выпрямился, взял Максима за руку, и они вместе прошли в гостиную. Поздоровавшись с Тедди, Курт сел на стул и посадил мальчугана к себе на колени.
 Максим не сводил с него глаз.
 – А Кристиан приехал? А Диана? Они тоже здесь?
 – Нет, Максим, нет их здесь. Они в Берлине с мамой.
 – Я хочу, чтобы они тоже были тут. Я бы с ними играл, правда?
 – Конечно, Максим. А теперь расскажи мне, старина, чем вы занимались в Париже?
 Максим, умница и сообразительный мальчик, начал свой рассказ с того, как он побывал на верхушке Эйфелевой башни с мамой и Тедди, потом перечислил все прочие достопримечательности, коими они ходили любоваться, и все прочие дела, которыми они занимались с того дня, как приехали в Париж. Граф внимательно слушал, кивал и ласково улыбался малышу.
 Урсула стояла у двери и наблюдала за ними, глаза у нее блестели от удовольствия. Неожиданный визит Курта фон Виттингена послужил мощной поддержкой ее слабеющему духу. Но пожалуй, самым важным было сообщение Курта о том, что ее свекровь стала поправляться. Это вселяло надежду на то, что они с Зиги скоро смогут двинуться дальше. Урсула была теперь уверена, что все смогут съехаться к ней в ближайшую пару педель, и дух ее снова воспарил.

 20

 – Как поживает твоя тетя? – спросила у Тедди Урсула, когда девушка вернулась домой после очередного еженедельного разговора с Кетти Бернерс. Тедди счастливо улыбнулась и села напротив Урсулы.
 – Тетя Кетти чувствует себя прекрасно и ждет не дождется  нас в Лондоне, фрау Вестхейм. Она жаждет познакомиться с вами и Максимом и еще раз сказала мне о том, как благодарна вам за все, что вы для меня сделали, в особенности за то, что вывезли меня из Германии.
 – У меня и в мыслях никогда не было уехать без тебя, – перебила ее Урсула. – Мне хотелось бы узнать побольше о твоей тетушке. Ты рассказала лишь то, что она сестра твоего папы и что она – вдова.
 – Да, дядя Гарри умер два года назад. Тете Кетти, должно быть, шестьдесят один год, и у нее есть дочь. Мою кузину зовут Рэчел, она живет в Брайтоне. Рэчел замужем, и у нее есть дочурка – Гарриет.
 – Тетя давно живет в Лондоне?
 – Лет тридцать или даже больше. Она вышла за дядю в 1904 году, когда ей было двадцать шесть, тогда же они и переехали в Англию. Теперь она англичанка, я имею в виду ее подданство.
 – А твой дядя был англичанином?
 – Да, но выходец из Германии. Дядя Гарри когда-то рассказывал мне, что его родители уехали из Берлина, кажется, в 1860 году, когда был большой наплыв ашкенази в Англию. А он и его братья родились уже в Лондоне. Вам понравится тетя Кетти, когда вы познакомитесь, фрау Вестхейм, она хорошая женщина.
 – Если она похожа на твоего отца, она, безусловно, должна быть очень интересная.
 Урсула направилась к своей спальне, тихонько приоткрыла дверь и проскользнула в нее. На цыпочках подошла к узкой кровати, где лежал Максим, свернувшийся калачиком под одеялом, удостоверилась, что он крепко спит, и тотчас воротилась в гостиную.
 Пока Урсула отходила, Тедди опять взялась за вышивание и, не поднимая головы, спросила:
 – Он крепко уснул, верно?
 – Да, – тихо сказала Урсула, села в кресло и закрыла глаза.
 Тедди оторвалась от рукоделия, собираясь что-то сказать по поводу Максима, но, увидев, что Урсула отдыхает, передумала. Лицо ее казалось усталым и слегка грустным. Она утомлена, подумала Тедди, измотана неделями ожидания, долгим и вынужденным сидением без дела. Не в ее характере праздность, но тут ей заняться нечем, кроме как сидеть и ждать. У меня есть хотя бы Максим, ему надо и уроки давать, и гулять с ним, и вообще забот разных не мало. Бедная фрау Вестхейм растеряна. Будь мы уже в Лондоне, она могла бы подыскивать для нас дом или квартиру, обставлять ее и готовиться к приезду господина Вестхейма и остальных членов семьи и была бы все время при деле. Это кошмарное ожидание и бездеятельность убивают ее.
 Тедди вздохнула украдкой и, вновь принимаясь за вышивку, вспомнила о той жизни, которой Урсула жила в Берлине. Там ей приходилось вести два дома – особняк на Тиргартенштрассе и старую, причудливой постройки виллу Ваннзее, распоряжаться слугами да еще посещать собрания разных благотворительных комитетов, встречаться с друзьями и организовывать всяческие светские мероприятия. Тедди вдруг поняла, что там не бывало такой минуты, чтобы Урсула Вестхейм не сбивалась с ног от беготни по разным делам. Как непохожа была ее нынешняя жизнь в Париже на ту…
 Неожиданно Урсула открыла глаза и села прямо.
 – Тедди?
 – Да, фрау Вестхейм? – отозвалась девушка.
 – А как живет твоя тетя в Лондоне? У нее большой дом?
 – Да, довольно большой. Она сдает одну квартиру на первом этаже и еще одну на самом верху, в мансарде, которую она недавно перестроила. Но два этажа она продолжает сохранять для себя, и у нее есть симпатичный садик за домом, там газон, кресло-качалка и яблоня. Она живет в Белсайз-Парк-Гарденс, в очень приятном месте неподалеку от Хэмпстеда.
 – Это действительно звучит весьма мило, Тедди… – Урсула поколебалась, затем выпалила: – Как ты думаешь, твоя тетя пустила бы тебя с Максимом пожить у нее несколько недель?
 Тедди опять оторвала взгляд от рукоделия, и хоть была смущена вопросом, но утвердительно кивнула.
 – Да, я не сомневаюсь, что пустит. Но почему вы хотите, чтобы мы остановились у нее?
 – Потому что я предпочла бы отправить тебя с Максимом в Лондон раньше, чем смогу поехать туда сама. А я приехала бы попозже, в конце этого месяца.
 – О-о! – только и смогла произнести Тедди и посмотрела в упор на Урсулу взглядом, полным вопросов.
 – А почему, фрау Вестхейм, – спросила она после паузы, – вы не можете поехать вместе с нами?
 – Такое решение я приняла на днях, – начала было объяснять Урсула, но осеклась. Через секунду она медленно договорила фразу. – Я возвращаюсь обратно.
 Тедди нахмурилась.
 –  Обратно?  – переспросила она с озадаченным видом. – Простите, я что-то не совсем вас понимаю.
 – Я еду назад, в Берлин.
 Тедди была настолько огорошена, что лишилась дара речи. Но вскоре он к ней вернулся.
 – Вы не можете, фрау Вестхейм! Вам нельзя! – воскликнула она яростным шепотом.
 – Нет, Тедди, могу.
 – Но в Берлине так опасно! – воскликнула девушка.
 – Может быть, и не очень. Как бы там ни было, я должна вернуться. Я должна помогать господину Вестхейму. Я нужна ему. Чутье мне подсказывает, я  знаю это. Сообща мы должны вывезти его мать. И его сестер. Это единственный выход.  Так или иначе, мы обязаны это сделать.
 Тедди была не только потрясена внезапным заявлением Урсулы, но и весьма напугана. Воспоминание о Хрустальной ночи было еще живо в ней. Оно прочно врезалось в мозг и наполняло ее ужасом, стоило только невзначай поворошить в памяти события той страшной ночи. Конечно же, обстановка с тех пор в Третьем рейхе не улучшилась. Она должна была только ухудшиться. Тедди думала, каким образом выразить, как ей страшно за Урсулу, как убедить ее не возвращаться туда, но придумать ничего не могла. Девушка прекрасно знала Урсулу Вестхейм, знала, какой она могла быть упрямицей и как трудно ее переубедить, если она что-то для себя решила.
 Урсула слегка подалась вперед и пристально посмотрела на Тедди.
 – Я понимаю, что сейчас ты ломаешь голову над тем, как отговорить меня от исполнения моего замысла, но у тебя не получится. Так вот, сейчас уже март на дворе, и скоро весна, и я не могу без конца сидеть здесь и ждать, отдав себя на произвол судьбы. Я схожу с ума по семье, я не имею представления о том, что где происходит. Ты слышала, что я говорила господину Вестхейму по телефону. От этих звонков никакого проку, они только обезнадеживают, вселяют отчаяние, потому что мы боимся говорить воткрытую. Но одно совершенно ясно: он нуждается в помощи при уходе за матерью. Его сестры – милые женщины, но, к несчастью, они всегда были весьма нерешительными, а при нынешних обстоятельствах от них вообще пользы чуть. А я  могу быть полезна. И я уверена, что барон и баронесса фон Виттинген тоже окажут посильное содействие… они сделают все для того, чтобы мы могли уехать, и в этом им помогут адмирал Канарис и полковник Остер из германской военной разведки.
 Тедди молчала.
 – И кроме всего прочего, – торопливо продолжала Урсула, – вот еще что. Из французских газет мы с тобой знаем, что неизбежна война Германии с Англией и Франция будет обязана вступить в нее. Мы не знаем, когда все это произойдет. Ситуация изо дня в день становится все более взрывоопасной, и ясно, что я не хочу, чтобы семья застряла в Берлине. Я  должна действовать, пока еще есть время.
 Откинувшись на спинку стула, Урсула ждала, что скажет Тедди. Но та не произнесла ни слова. Тогда Урсула торопливо и более настойчиво добавила:
 – Я  нужна в Берлине! Неужели ты это не понимаешь?
 – Да, я тоже так думаю, – пробормотала Тедди, отчаянно пытаясь побороть страх.
 – Я знала, что ты поймешь меня правильно. И я действительно смогу убедиться в этом, если завтра утром ты позвонишь своей тете и спросишь, можно ли вам пожить у нее две недели. И я, конечно, тоже поговорю с ней.
 – Она будет пытаться отговорить вас!
 – Нет, она не будет, потому что я не собираюсь говорить ей о своей поездке в Германию. Возьму и скажу, что еду по делам в Швейцарию и считаю, что более подходящим для тебя и для моего сына будет поехать в Англию. Это самое умное из того, что можно сказать, ты согласна со мной, Тедди?
 – Да, фрау Вестхейм, – с несчастным видом прошептала Тедди.
 Урсула вскочила со стула, ощутив внезапный прилив энергии и бодрости после многих дней сонного существования. Она подошла к секретеру, открыла верхний ящичек и достала два конверта. Принесла их и, показав Тедди, продолжала тем же резковатым деловым тоном.
 – Эти письма я дам тебе с собой в день твоего отъезда в Лондон, а до тех пор они будут храниться здесь под замком. Первое адресовано мистеру Генри Росситеру в лондонский «Росситер Мерчант банк». Я переговорила с ним по телефону, и он ждет, когда ты ему дашь знать о себе после того, как обоснуешься в доме тетушки. Ты должна будешь встретиться с ним и передать письмо. Оно подтверждает мое устное распоряжение, суть которого в том, что он будет выдавать тебе деньги по мере надобности. Наши средства сейчас находятся в стадии перевода из французского банка «Малле» в «Росситер Мерчант банк». Я организовала этот перевод несколько дней тому назад. Имей в виду и помни, что доступ к этим фондам до нашего приезда имеешь ты и Максим.
 – Мне не нужны никакие деньги, фрау Вестхейм, – запротестовала Тедди. – Моя тетя обеспечит нас всем необходимым, пока мы будем жить у нее.
 – Я все это понимаю, Тедди. Тем не менее я буду чувствовать себя спокойней и лучше, зная, что в случае необходимости у вас есть средства.
 Тедди кивнула, поняв, что в данном случае спорить бессмысленно.
 – Второе письмо адресовано тебе, – продолжала Урсула. – Однако ты его не вскрывай до тех пор, пока что-нибудь не случится со мной или с моим мужем. Если мне будет грозить смерть, а он меня спасет, то письмо это отдашь ему. Я просила господина Росситера предоставить нам сейф-бокс в банке. Ты поместишь в него это письмо на сохранение.
 – Да, конечно. Но ни с вами, ни с господином Вестхеймом ничего не должно случиться! – с жаром произнесла Тедди, стараясь улыбнуться, но внутренне молясь Богу, чтобы ее слова были правдой.
 – Должна кое-что еще сказать тебе, – продолжала Урсула. – Когда мы уезжали из Германии, часть моих драгоценностей была зашита в одежде, в которой я ехала. Большая часть моих бриллиантов и сапфиров. Когда приехали в Париж, я отнесла ювелирные изделия к месье Андрэ Малле в банк «Малле». Он хранит их там в сейфе на мое имя. Завтра драгоценности будут отправлены в Лондон, в «Росситер Мерчант банк». Месье Малле отправляет их со страховым курьером. Драгоценности будут также депонированы в сейфе вместе с письмом, и до твоего отъезда я составлю для тебя список всего, что там есть.
 Тедди кивнула, она все понимала.
 – И последнее. Я знаю, Тедди, ты очень способная, ты говоришь на хорошем английском языке, но мистер Стайлз из британского посольства намерен поручить кому-нибудь из лондонского министерства иностранных дел встретить тебя после того, как ты пройдешь иммиграционный контроль в Англии. Просто на тот случай, если надо будет тебе помочь с формальностями.
 – Благодарю вас, – проговорила Тедди. – Вы не сказали мистеру Стайлзу о том, что собираетесь вернуться в Германию?
 – Конечно, нет!
 – Если бы сказали, он тоже не одобрил бы и, возможно, попытался бы остановить вас! – воскликнула она со свойственной ей горячностью.
 Урсула молчала, понимая, что Тедди права.
 Немного погодя она встала и пересела на диван к Тедди. Взяла ее за руку, крепко сжала, затем спокойно, но глубоко проникновенно произнесла:
 – Постарайся не тревожиться, все должно пройти хорошо. Просто я знаю, что так оно и будет, милая Тедди.
 Через четыре дня после этого разговора было сделано все, что необходимо для отъезда Тедди с Максимом в Англию.
 Тетушка Кетти Бернерс тут же выразила согласие дать им приют у себя в доме до приезда в Лондон Урсулы и Зигмунда.
 – Я буду встречать парижский поезд на вокзале Виктория, – заверила она Тедди и то же самое повторила Урсуле, после чего выразила свой искренний восторг по поводу приезда и обещание с нетерпением ждать их появления в доме.
 Несколько недель Урсула билась над вопросом, как поступить наилучшим для всех образом, и раздумья эти невероятно угнетали ее. Она одинаково любила и своего ребенка, и своего мужа и никогда не стояла перед выбором между тем или другим. Теперь вопрос, по существу, сводился к одному: что ей делать, какие действия предпринять, чтобы в конечном счете обеспечить воссоединение всех членов семьи.
 Зиги в Берлине, судя по всему, скис, но какая для этого могла быть причина, помимо болезни матери, она не знала. И выяснить это не было иной возможности, кроме как через Курта фон Виттингена, если дела еще раз приведут его в Париж. Но вероятность этого была весьма невелика, как он ей сказал во время своего неожиданного визита, после которого прошло уже больше месяца.
 В минувшую неделю появилось у нее одно соображение, которое она намеревалась проверить с помощью Арабеллы или Ренаты по телефону, но потом отбросила эту идею, так как была более чем уверена в том, что их телефоны давным-давно прослушиваются, а ей вовсе не хотелось усложнять жизнь своих любимых подруг. К тому же она не была уверена в том, что они смогли бы ей что-то подсказать, даже если бы она позвонила. Во всяком случае, не больше того, что говорил Зиги, когда звонил, потому что они тоже побоялись бы говорить напрямую.
 И вот в итоге всех раздумий она решила поехать в Берлин. Ее целью было помочь Зиги перевезти семью насколько возможно скорее. Она ни капли не сомневалась, что вдвоем они это осилят. Они еще с детства составляли хорошую команду.
 У Зиги уже были на руках все пять виз от адмирала Канариса, и если она будет в Берлине, то сумеет в полном смысле слова заставить Зигрид и ее мужа, Томаса Мейера, без промедления уехать. План действий она разработала отменный: Мейер скажет своим слугам, что они якобы едут по делам в Гамбург, что делали нередко и раньше, и возьмут с собой Хеди как компаньонку Зигрид. Такова будет легенда. Как только они втроем прибудут в Гамбург, они возьмут билеты на любое отплывающее в Англию судно, хоть на грузовой пароход, если не будет ничего более подходящего. Гамбург – крупнейший порт на Северном море, и найти там какое-нибудь судно большого труда для них не составит.
 А тем временем она с Зиги перевезет его мать в Швейцарию, по соображениям как бы медицинского свойства. Она полагала, что они смогут туда отправиться на автомобиле через Франкфурт и Штутгарт. Оттуда они могли бы поехать в Мангейм и Констанцу, переночевать в любом из этих городов; по дороге можно будет останавливаться, чтобы Маргарете могла отдыхать и путешествие не переутомляло ее. Границу Германии они могли бы пересечь неподалеку от Констанцы, а там уже рукой подать до Цюриха, где у них друзья среди швейцарских банкиров, на чью помощь вполне можно было рассчитывать, если возникнет необходимость.
 Урсула нисколько не сомневалась в том, что адмирал Канарис не отказал бы им последний раз в помощи и смог бы посодействовать в переезде через границу. Хорошо бы обойтись без лишней бдительности со стороны германской пограничной полиции.
 У нее не было сомнений в полной безопасности Максима, покуда они с Зиги занимались бы всеми делами, и эта уверенность вселяла надежду на конечный успех их усилий. У нее была непоколебимая вера в Теодору Штейн. При том чувстве ответственности и добропорядочности, которыми обладала девушка, и при ее любви к Максиму, как к собственному ребенку, она никогда не допустила бы, чтобы с ним что-то стряслось. Тедди защитила бы его ценой собственной жизни так же, как поступила бы сама Урсула. Вот потому она без всяких колебаний отправляла Максима в Англию под опекой Тедди. Англия была для него наиболее подходящим местом – демократическая и цивилизованная страна, где честная игра по правилам была естественным и обычным делом, государство, в котором испокон веку отношение к евреям было более терпимым и радушным, нежели в большинстве других стран.
 Затем ее устраивало и то, что Кетти Бернерс была солидной, порядочной женщиной. К тому же в результате нескольких телефонных переговоров за последние дни Урсула еще больше укрепилась в мысли, что миссис Бернерс столь же достойна восхищения, сколь и ее старший брат, доктор Иоганн Штейн. У нее не было ни малейшего сомнения в том, что эта женщина окружит Максима и Тедди материнской заботой. Она казалась воплощением доброты.
 Тем не менее утром того дня, когда они должны были уезжать, Урсула ощутила навалившуюся на нее тяжесть. Физически болело сердце, горло перехватил спазм, когда после завтрака она застегивала на Максиме курточку, одевая его в дорогу. Он был еще так мал – всего четыре с половиной годика, – во многих смыслах совсем еще младенец.
 Был момент, когда она чуть не пошла на попятную, осознав, что до этого она с трудом разлучалась с ним на минуты, а тут предстояли недели. Но потом она вспомнила, сколь велика ставка в Берлине, решительно взяла себя в руки, и путь эмоциям был перекрыт.
 – Давай посидим рядышком на диване, мой дорогой, я хочу поговорить с тобой, – предложила она сыну, ласково улыбаясь.
 – О чем, мамочка? – спросил он, глядя на мать своими большущими живыми карими глазами, взгляд которых всегда брал ее за сердце, а сегодня – особенно, как никогда.
 – О путешествии в Англию, – ответила она, когда они уселись рядом на диване. Краем глаза ей было видно, как Тедди говорила по телефону, наверняка с консьержем, чтобы прислал носильщиков за чемоданами.
 Урсула откашлялась.
 – Тедди хочет сама отвезти тебя в Лондон, Максим, – продолжала она. – Вы будете жить у ее тети. Ее зовут Кетти. Сегодня я с вами поехать не могу, но приеду очень скоро.
 Выражение тревоги мгновенно появилось на личике мальчика. Глаза широко раскрылись, и он жалобно заплакал.
 – А почему, мамочка, ты не едешь с нами? Я хочу, чтобы и ты тоже!..
 – Ш-шш, солнышко, не надо расстраиваться. – Она взяла его за ручку и крепко сжала. – Завтра я должна поехать в Берлин, помогать папе. Мы должны перевезти в Англию твою бабушку. Помнишь, я тебе говорила, что она больна, а папе не хватает времени, чтобы как следует все для нее делать. Я нужна для ухода за бабушкой во время путешествия, она уже старенькая и нуждается в заботе, ты же это понимаешь.
 – Я не хочу ехать без тебя! – закричал Максим. Верхняя губа его задрожала, он припал к матери, и слезы хлынули из глаз.
 Урсула обняла его и крепко прижала к себе, гладя по головке и утешая вполголоса. Ей трудно было с ним расставаться даже на короткое время. Она столько лет ждала его появления на свет и так сильно его любила! Он был ее неотъемлемой частью… ее сердцем.
 Слезы катились, и горло у нее перехватило. Не в силах говорить, она просто сидела и держала своего сыночка, покачивая, согревая своей любовью.
 Немного погодя, справившись с волнением, она сказала:
 – Я буду с тобой через десять дней или около того, Мышонок, и мы опять будем вместе… ты, и я, и папа… как всегда в Берлине.
 Ребенок отодвинулся от нее и впился взглядом в ее лицо, а потом стал гладить по щеке своей пухлой ручонкой.
 – Дай мне слово, мамочка, – прошептал он сквозь слезы.
 – Да, милый.  Обещаю.  – Урсула достала из кармана жакета носовой платок и вытерла ему мокрые щечки. – Ну вот, так-то лучше, любименький мой, – проговорила она улыбаясь. – Больше не плачем. Мы разлучаемся не надолго, и с тобой будет наша милая Тедди, покуда я не приеду.
 Максим кивнул и тоже слабенько улыбнулся.
 – А когда ты приедешь, мамочка, ты привезешь с собой папу и Бабу?
 – Ну конечно! Для этого я и возвращаюсь обратно… за ними.
 Он не спускал с нее задумчивых глаз, затем склонил головку набок и сказал:
 – Ты меня не потеряешь, мамочка, да?
 Огорошенная таким вопросом, видя, как тень тревоги ложится на его лицо, она воскликнула:
 – Да как же я могу тебя потерять! Что наводит тебя на такую мысль, дорогой мой?
 – Тедди мне один раз такую сказку читала… про мальчика Ганса… его мама потеряла его… и не могла найти… никогда. Я не хочу быть потерянным мальчиком. Не потеряй меня, мамочка,  пожалуйста! 
 – Никогда в жизни, родной!  Никогда, никогда, никогда! Ты слишком мне дорог, ты мой бесценный. И я слишком сильно тебя люблю. – Она опять протянула к нему руки и обняла, и ласкала его, и он прильнул к ней, прижался изо всех сил.
 Внезапный стук в дверь заставил Урсулу отпустить сына, она поспешно встала. В этот миг вбежала Тедди.
 – Это, должно быть, носильщики! – воскликнула она, прошла через комнату в прихожую и открыла дверь, чтобы впустить стоявших там двух мальчиков-рассыльных.
 – Максим, проводи их, пожалуйста, в спальню, покажи чемоданы, которые надо снести в вестибюль, – попросила его Урсула, чтобы он отвлекся, а она получила шанс на минутку остаться наедине с Тедди.
 – Да! Я сейчас покажу! – крикнул Максим, спрыгивая с дивана.
 Обе женщины наблюдали, как он пригласил носильщиков в спальню, потом взглянули друг на дружку.
 – Я не хочу ехать в Берлин, – очень тихо сказала Урсула, – пока не узнаю, что вы благополучно добрались. Я остаюсь в этом отеле и жду твоего звонка.
 – Я вам позвоню сразу, как только приедем к тете Кетти.
 – Ты хорошо запомнила все, Тедди, о чем я тебе говорила?
 – Все до последней мелочи – все ваши инструкции. Письма лежат у меня в сумочке вместе с деньгами, что вы мне дали, и с перечнем драгоценностей.
 – Я очень в тебя верю, Тедди, в твои способности. Если что-нибудь случится не так, как надо… – У Урсулы перехватило горло, и она отвела в сторону взгляд, вмиг утратив способность говорить. Но вскоре голос вернулся к ней, и она договорила прежним спокойным тоном: – Если мы не доберемся до Англии, ты будешь растить его вместо меня, договорились? До тех пор, пока в этом не отпадет необходимость.
 – Вы же знаете, что я согласна! – Тедди в сердцах схватила Урсулу за руку. – Но вы сами будете его воспитывать. Вы скоро будете с нами. Все пойдет по вашему плану.
 – На это вся моя надежда. – Урсула шагнула к Тедди и тепло обняла ее. – Береги себя и Максима.
 – Конечно, фрау Вестхейм, и запомните: вам не о чем беспокоиться.
 – Я знаю. Теперь, по-моему, самое время нам отправляться на Гар-дю-Норд. Хоть я и буду безумно скучать по вам обоим, я тем не менее рада посадить вас на паром, который доставит вас в Лондон.




 ЧАСТЬ 3
 ТЕОДОРА
 ЛОНДОН, 1944



 Не приключится тебе зло, и язва
 не приблизится к жилищу твоему;
 ибо Ангелам Своим заповедает о тебе -
 охранять тебя на всех путях твоих:
 на руках понесут тебя, да не преткнешься
 о камень ногою твоею.

    Псалом 90; 10, 11, 12


 21

 Стоял погожий летний вечер последнего дня августа. Сверкающий диск солнца скрылся, лишь последние дрожащие лучи еще подсвечивали малиново-багровую кромку неба шафранным, сиреневым и нежно-бледными тонами лилового, постепенно тускнея и падая за темнеющий горизонт. Закат был такой неописуемой красоты, что у Теодоры дух захватило от восхищения. Теперь небо тронуло переливчатой синью, и на нем стали возникать темноватые облачка; заря быстро угасала, окрасив свежую зелень газона, старую яблоню, благоухающие кусты роз и каменистый взгорок, усеянный альпийскими цветочками, жемчужно-опаловым.
 В этом саду, разбитом напротив каменной террасы, на которой она сидела, все казалось впавшим в оцепенение. Ничто не шевелилось. Ни веточка, ни листок, ни травинка, ни одно живое существо. Словно кто-то пришикнул, и все стихло. Садик будто накрыла гигантская толща прозрачной неподвижной воды.
 Тедди положила голову на рейку парусинового шезлонга и слушала тишину, наслаждаясь объявшим ее покоем. Воздух был густой и тяжелый, но напоенный благоуханием сад создавал ощущение покоя.
 День выдался настолько суматошным, что Теодора была рада этой короткой передышке перед тем, как идти готовить ужин. Максим со своим школьным дружком Аланом Трентоном, гостившим у них уже несколько дней, задавали ей заботу с раннего утра. Начинали с похода на вересковые пустоши Хэмпстед-Хис – «в экспедицию», как они называли эту прогулку, оттуда летели сломя голову в деревню Хэмпстед подкрепиться чайком с бисквитами в чайной «Три Синих», потом опять на верески, затем на пруд Уайтстоун походить под парусом на своих лодочках и наконец домой к ленчу.
 Она накормила их сосисками с картофельными чипсами и тушеными бобами, ставшими теперь их любимой едой, и еще добавила редкое лакомство: два яйца, перепавшие ей накануне у бакалейщика Сэма Джайлза. Ей пришлось выстоять полчаса на улице у магазина вместе с другими женщинами, терпеливо ждавшими своей очереди, чтобы закупить продукты на уик-энд. Когда подошел ее черед, мистер Джайлз глянул на три ее продовольственных карточки, наклонился через прилавок и конспиративно прошептал: «У вас, мисс Штейн, хватит талонов еще на пару яиц. – И с этими словами украдкой сунул ей пакетик из коричневой бумаги. – Спрячьте в корзинку и никому ни слова. Мне только бунта не хватало, у меня их всего девять штук во всем магазине, а стоят за ними две дюжины женщин».
 Тедди щедро отблагодарила его, осторожно принесла яйца домой, довольная вниманием бакалейщика, чьими услугами пользовалась вот уже ряд лет. Всего недоставало в нынешние времена, но в особенности остро ощущался дефицит свежих яиц, сахара, мяса и импортных фруктов. Годами они не видели в лавках апельсинов, бананов и грейпфрутов, и продовольствие по карточкам означало постоянное однообразие пищи. Такие лакомства теперь доставались редко, и она была счастлива увидеть, как заблестели глаза у мальчишек при виде яиц, когда она поставила перед ними тарелки.
 А сегодня тетя Кетти побаловала их еще одним изысканным удовольствием. Она сводила всех на дневной сеанс в местный кинотеатр на  «Призрака в опере» с Клодом Рейнсом, который давали здесь третий раз в год. Все четверо были в восторге от картины. Этот цветной фильм был достаточно мерзковат и в должной степени жутковат, чтобы вызывать ликование у десятилетних мальчишек, и на обратном пути домой они скакали перед Тедди и Кетти, корчили им страшные рожи и кривлялись, передразнивая Клода Рейнса, изображавшего бурные переживания в парижской опере.
  Десятилетний, мысленно произнесла Тедди. Как незаметно пролетели эти пять лет со времени их приезда в Англию. Единственное, что ее огорчало, это то, что Вестхеймы все еще не имели возможности присоединиться к ним. Где они? Что с ними? Не грозит ли им опасность? Эти вопросы никогда не выходили у нее из головы. Не проходило и дня, чтобы она не подумала о родителях Максима, и каждый вечер перед сном молилась Богу за их спасение. Иной раз ей просто не верилось, что Максиму уже десять лет, но ведь так оно и было, и он рос и взрослел не только физически. Она считала: это оттого, что он учится в школе-интернате, находится среди сверстников и в некотором смысле самостоятелен. За минувший год он стал более независимым. Все это к лучшему. Хоть он и был центром всей ее жизни, но она вовсе не желала, чтобы Максим вырос маменькиным сынком, вечно держащимся за ее фартук и всегда рассчитывающим на нее. Она неизменно побуждала его к самостоятельности и, слава Богу, преуспела в этом.
 Учился Максим блестяще. В восемь лет он с невиданной легкостью сдал вступительный экзамен в школу «Колет Корт» и получил столь высокий балл, что произвел впечатление даже на тетушку Кетти. Тедди была чрезвычайно горда тем, как он шутя проскочил через испытание, потому что схоластические требования и условия приема в эту знаменитую старую школу были исключительно сложными. А подготовила его она, Тедди.
 После их прибытия в Англию в марте 1939 года она, по совету тети Кетти, записала его в маленькую начальную школу в Белсайз-парке неподалеку от дома. Он поступил в сентябре, спустя несколько месяцев после своего пятого дня рождения 12 июня, и на редкость быстро свыкся, приноровился, словно хамелеон, к английскому языку и ко всем заковыристым порядкам. С ним никогда не было никаких неурядиц, ни в местном детском садике, ни там, в школе «Колет Корт».
 Она научила его английскому в первые пять месяцев их жизни у тети Кетти, до того как стала водить его в детский сад, и он проявил большую способность к языку. Теперь он говорил по-английски безукоризненно, с прекрасным произношением, а в подготовительной школе научился бойко говорить еще и по-французски.
 Хотя ему и было всего пять лет, когда Тедди отдала его в детский сад, она сразу же поняла, что их программа для него слабовата, поскольку он был на редкость развитой мальчик. Вот она и начала сама заниматься с ним по уик-эндам, давая ему более продвинутые уроки по истории Англии, географии и математике. Последний предмет стал его любимым: даже в малом возрасте у него было редкое тяготение к цифрам. Когда же он поступил в школу, математика стала его коньком; учитель считал Максима математическим гением, подтверждая тем самым давние предчувствия Тедди.
 Пронзительные завывания сирены воздушной тревоги внезапно разрушили мир и спокойствие сада, оборвав ее раздумья о Максиме, вытряхнули ее из уютной парусины шезлонга. Война снова ворвалась в ее сознание, и так бывало в этот час ежедневно.
 Позади нее послышался перестук каблуков, и, обернувшись, она увидела свою тетку, Максима и Алана, выбегающих в сад из двери задней прихожей.
 – Тедди! Опять летучки! – кричал Максим, помогая тете Кетти сойти по каменным ступеням и сообщая о налете «Фау-1» – германских самолетов-снарядов, систематически запускавшихся немцами через Ла-Манш на Англию.
 – Да уж, это единственное, что не вызывает у меня  никаких сомнений! – крикнула в ответ Тедди, энергично жестикулируя. – Пошли-ка все в убежище. Все трое, живо!  Прошу вас. 
 – Мы, душенька, сразу за тобой, – заверила тетя Кетти.
 Тедди побежала впереди всех к находившемуся в конце сада бомбоубежищу, на котором было навалено столько земли и мешков с песком, защищавших его гофрированную железную крышу, что оно напоминало блиндаж на передовой линии фронта.
 Сбежав вниз по трем ступенькам и отперев дверь, она подняла лежавший на полу за дверью электрический фонарь, включила и направилась к стоявшему впереди столу. Три большие белые свечи в банках из-под варенья и две керосиновые лампы стояли на столе, и она как раз успела их зажечь, когда подоспели тетя Кетти с мальчиками.
 Кетти плотно затворила за собой дверь и прошла к своему обычному стулу, беззвучно вздыхая, как всегда. Пять лет войны, бомбардировок, опасностей и страхов, лишений и переживаний всех сортов плюс ко всему еще ежедневные отсидки в убежище осточертели ей дальше некуда.
 Андерсоновское бомбоубежище отличалось разумными размерами, и в нем было достаточно места для четверых человек. Убежище для тетушки Кетти построил уполномоченный местной противовоздушной обороны Джок Филлипс с двумя своими помощниками. Это было в сентябре 1939 года, вскоре после того как Британское правительство, исчерпав запас терпения, спровоцированное варварской оккупацией Польши Гитлером, наконец по примеру Франции объявило войну Германии.
 Трое мужчин поработали на славу, собрав убежище из секций и деталей, изготовленных на заводе. Для пущей надежности это бомбоубежище туннельного типа должно было частично заглубляться в грунт. Секции представляли собой широкие полукольца из гофрированного железа и являлись одновременно стенами и потолком убежища, которое составлялось из нескольких соединенных между собой таких полуколец. Сверху это сооружение засыпали землей и обкладывали мешками с песком.
 У одной стены стояли составленные друг на друга узкие койки, вдоль другой стены тоже стояла кровать; такие предметы меблировки, как пара стульев и потертый восточный коврик, придавали помещению не Бог весть какой, но все же уют. Угол занимала печурка, служившая в холодную погоду источником тепла.
 У третьей стены стоял буфет – хранилище основных припасов. Тетя Кетти с Тедди набили его до отказа разными консервами, такими, как «Фрей Бентос Солонина», «Спэм», «Томатный суп Хейнца», тушеные бобы, фруктовые компоты, какао, «Овалтин», сухое молоко и яичный порошок, а также множество бутылок из-под содовой Тайзера, наполненных питьевой водой на случай, если будет поврежден водопровод. Из посуды имелись сковороды, чайник со свистком, тарелки, кружки, ножи, вилки и термос, а для готовки – примус. Все это хозяйство в порядке было размещено на буфете, а в стоявшем рядом чайном сундучке хранились мыло, зубная паста и прочие туалетные принадлежности, полотенца, грелки, толстые шерстяные одеяла, свитеры, шарфы, шерстяные шапки и перчатки.
 Обе женщины старались заготовить в бомбоубежище все необходимое для повседневной жизни. Это были основные вещи, без которых, они знали, им не обойтись, если дом будет разрушен прямым попаданием бомбы и убежище станет их постоянным приютом. Или будет служить им до тех пор, покуда они не смогут устроиться иначе.
 Максим подвел Алана к койке.
 – Садись сюда, Корешок, у меня есть новая игра «Попробуй-ка сложи». Сгоняем разок?
 – Давай выкладывай, Граф! – крикнул Алан, бесцеремонно плюхаясь на койку. Он подпер голову рукой и, глядя на Максима, спросил:
 – Что будет на сей раз?
 – Интересная, – ответил Максим, доставая игру из чайного сундучка. – «Святой Георгий и Змий». По-моему, здорово интересная и трудная.
 – Тогда она не для тебя, – съехидничал Алан и ухмыльнулся. – Ну давай открывай, начнем вместе складывать.
 – Открывай ты, Корешок. – Максим швырнул коробку на одеяло и добавил: – Я сейчас достану из-под койки жестяной поднос, нам будет удобней складывать картинку на твердом.
 Максим вытащил поднос, положил на кровать, и мальчики склонились над головоломкой. Вскоре они настолько увлеклись рассматриванием и сортированием сотен кусочков изрезанной картины, что им было не до Тедди и тети Кетти и даже не до воздушного налета.
 Тедди села на стул напротив тети Кетти и тихо сказала ей:
 – Надеюсь, мы тут не надолго, не на всю ночь, как в прошлый раз.
 – С этими «Фау» никогда нельзя знать. Зависит от того, сколько они замыслили выпустить по нам в следующие несколько часов, – бесстрастно отозвалась тетушка. – Секретное оружие Гитлера оказалось довольно-таки дьявольской штукой, а, Теодора? Как ты считаешь?
 – Да, в самом деле… Столько людей поубивало за последние несколько месяцев, только в Лондоне и округе сотни человек. Прямо сердце болит, стоит только об этом подумать. – Она покачала головой. – Я помню, что сказал мистер Черчилль по радио в июле: гибель мирного населения от самолетов-снарядов приняла такие размеры, каких не было со времен блицкрига. Внезапный вой этих бомб чудовищен ужасен! Я цепенею от него, тетя Кетти.
 Кетти передернуло, но словесного комментария не последовало, она ограничилась кивком. Гневно поморщилась, доставая сумку с вязаньем, которую держала в убежище, и, браня про себя нацистов и «сумасшедшего австрияка» – так она прозвала Гитлера, – печально вздохнув, вынула пестрый свитер, который вязала для Максима. Через пару секунд в ее руках быстро с легким перестуком замелькали спицы.
 Кетти Штейн Бернерс была весьма красивая женщина, выглядевшая гораздо моложе своих шестидесяти шести лет. По-видимому, так было от того, что в Англии ей, окруженной нежной заботой и любовью ее последнего мужа, жилось хорошо. Хотя ее волосы были снежно-белы, лицо сохранило приятную округлость, было тронуто румянцем и почти без морщин. Конечно, все это маскировало ее возраст, как, впрочем, и ее ладная фигура, бодрость духа и тела. У нее были добрые карие глаза, отзывчивый покладистый характер и веселый нрав. Единственным огорчением на ее веку было то, что ее горячо любимый Гарри чересчур преждевременно принял смерть от инфаркта. Гарри Бернерс, единственный мужчина, кого она в своей жизни любила, оставил ее обеспеченной в достаточной мере. Два его брата – они же его компаньоны в основанном им швейно-мануфактурном деле – продолжали регулярно выплачивать ей его жалованье и долю в прибылях и собирались делать это до конца ее дней. А впоследствии ее дочь Рэчел станет получать долю прибылей до тех пор, покуда братья Бернерс останутся в деле.
 Вдруг Кетти отбросила вязанье, подняла голову и насторожилась.
 То же самое сделали мальчики и Тедди.
 Громкий рев нарастал и стал оглушительным прямо над ними. Они знали, это – самолет-снаряд. На их лицах был страх. Грохот достиг крещендо, а затем – обрыв! – секунду или две – мертвая тишина, за ней – оглушительный взрыв.
 – О мой Бог! Дом! – панически воскликнула Кетти, глаза ее расширились в ужасе. – Попали прямо в нас! Прямое попадание в дом!
 – Да нет, тетя Кетти, – сказал Максим. – Разрыв был бы в десять раз сильней, если бы летучка угодила в наш дом. Я думаю, она грохнулась на несколько улиц дальше.
 – Максим прав, миссис Бернерс, – подтвердил Корешок, всегда соглашавшийся с Максимом. – Спорим, там все равно огромная воронка, где бы ни упало. Это всегда так.
 – Несчастные, бедные горемыки, – тихонько промолвила Кетти, печально покачивая головой. – Каждую ночь… ужасы, смерти и разрушения. И столько людского горя… – Голос ее умолк, заглушённый болью.
 Она думала о своей дочери Рэчел и о маленькой внучке Гарриет в Брайтоне и молилась Богу, чтобы сохранил родных в тамошнем бомбоубежище. Еще она молилась за своего зятя Джералда, воевавшего где-то в Италии в британской армии генерала Александера. Храни его, Боже милостивый, молилась она в безмолвии души своей. Спаси и сохрани семью мою… и сохрани всех наших храбрых воинов, где бы они ни были.
 – Самолет-снаряд величиной с наш истребитель «Спит-файр», – неожиданно заметил Максим, напугав Кетти и заставив ее резко выпрямиться.
 Она смотрела на него нахмурившись, когда тот стал пояснять.
 – Это беспилотный самолет, тетя Кетти, и он очень большой. Вот почему остается гигантская воронка на том месте, где он взрывается.
 Корешок кивнул, его голубые глаза и веснушчатая мордашка посерьезнели.
 – Мой папа говорит, мы все равно их разобьем. Наши истребители и зенитки уже посбивали много самолетов-снарядов, и сейчас мы строим новую противовоздушную оборону по всему берегу Английского Канала.
 Это было сказано так авторитетно, что Кетти удивленно посмотрела на него.
 – Детям знать о таких вещах! – воскликнула она возмущенно. – Знать такие  ужасные вещи… про пушки, про истребители, про смерть… Ах!.. Я этого не вынесу! Я не могу дождаться, когда эта страшная война закончится, и наши дети смогут забыть про самолеты, и танки, и пушки, и пули, и снова стать детьми, играть в детские игры.
 Тедди кивнула:
 – Я прекрасно вас понимаю, тетя.
 – Мой папа говорит, война скоро  кончится, –  объявил Корешок. – Он говорит, будущим летом у нас будет праздник победы.
 – Вот и давайте надеяться, что твой папа прав, Алан, – тихонько подсказала Тедди. Она встала и подошла к буфету-хранилищу. – Что вы скажете насчет чашечки чаю для успокоения нервов, тетя Кетти?
 – Мои нервы не нуждаются в успокоении, Теодора. С другой стороны, я не имею ничего против чашки розового чаю. Ты же знаешь, я редко в таких случаях говорю «нет».
 – Я тоже выпила бы чашечку. – Тедди разожгла примус, взяла одну бутылку, вылила из нее воду в чайник и поставила на огонь кипятить.
 –  Выпить чашечку – умой замарашечку. Яблоки и грушки – для  сушки. Спицы и клубок –  носок,  – улыбаясь Максиму, упоенно декламировал Корешок.
 Максим расхохотался. Ему нравились эти складные прибаутки на кокни.
 – Здорово! Научи меня, Корешок. Давай еще что-нибудь…
 – Пиф-паф –  штраф,  – продолжил было Корешок и остановился: его репертуар иссяк.
 – Ну и?.. – тянул из него Максим, сверля друга глазами.
 Корешок скорчил гримаску, пожал плечами и признался:
 – Я больше не знаю, Граф. – В его улыбке появилась тень досады, когда он добавил: – Я на следующей неделе попробую чего-нибудь наскрести до того, как пойдем в школу. Я спрошу у нашей классной наставницы. Миссис Трескоу настоящая кокни, родилась под колокола церкви Бау в Лондоне… Это – где надо родиться, чтобы тебя считали кокни, если ты, Граф, не в курсе.
 – Я в  курсе, раз ты мне об этом говоришь. Твоя миссис Трескоу обещала сводить нас поглазеть на уличных торговцев, познакомить с самим Королем и Королевой Жемчуга. А сводила? Только наобещала.
 – Это потому, что Король уличных торговцев сейчас служит в Королевском флоте, Жемчуг на войне. Она сводит нас, когда фрицев разобьют, и он вернется домой к себе на Ист-Энд. Это – где живут уличные торговцы, в конце Майл-Энд-Роуд. Граф, ну давай будем складывать Змия дальше.
 – Давай, – согласился Максим, вороша детальки, подбирая ту, что завершила бы голову чудища.
 – Мальчики, а вы не хотите чего-нибудь попить? – спросила Тедди, заваривая кипятком чай, только что высыпанный в большой коричневый чайник, в котором, по глубокому убеждению тети Кетти, получался самый вкусный чай на свете.
 – Да, да, хотим! – ответил Максим и взглянул на друга. – А как ты, Корешок? Тебе какого, из одуванчиков или из лопуха?
 – Вззз! Бамс! – выпалил Корешок, но сразу вспомнил про приличные манеры и быстро добавил наивежливейшим тоном: – Не откажусь, если можно, Тедди.
 – Прекрасно, – кивнула она, – но только по одному стаканчику каждому! Не стоит вам пить слишком много этой бутылочной воды.

 22

 Тедди сидела, попивая свой чаек, силясь не обращать внимания на доносившийся в укрытие вой сирен воздушной тревоги, бухающие разрывы и стрельбу зениток, визгливые завывания карет «скорой помощи» и звон колокольцев пожарных машин. Гофрированная жесть бомбоубежища была слабой заглушкой для дикой какофонии воздушного налета, и не замечать ее было трудно. Она таки здорово натягивала нервы.
 Тедди даже подумать было страшно о том, что сейчас творится на улицах города, о панике и разрушениях, о раненых или об умирающих и о тех, кто потерял своих любимых и близких или остался без крова. Каждую ночь повторялось одно и то же, дикая бессмысленная война обрывала судьбы и жизни.
 Она обвела взором вокруг и подумала: как хорошо и долго им служит это бомбоубежище. Всю Битву за Великобританию, все эти страшные месяцы 1940 года, когда после падения Франции Англия противостояла врагу одна, Лондон и многие крупные города провинции были обращены в груды развалин тысячами сброшенных на них авиабомб и тысячи людей были убиты и изувечены. Все пережили огромные страдания в те дни и ночи беспрерывных бомбардировок армадами «дорнье» и «хенкелей» германского Люфтваффе, и всякий раз никто не знал, доживет ли до следующего дня.
 Но в конце концов эти храбрые ребята из Королевских ВВС – все до одного герои – победили Люфтваффе – гитлеровские ВВС, о которых журналисты писали не иначе, как о «величайшем воздушном флоте, когда-либо созданном какой-либо страной». Лето перешло в осень, настала и миновала зима, и на старте нового, 1941 года, британцы продолжали держаться и продержались еще три года.
 А им-то самим как повезло! Пока обошлось без единой царапины. И теперь опять их берегло андерсеновское бомбоубежище, на этот раз от смертоносных самолетов-снарядов, которые посыпались на них в июле, терроризируя всю застигнутую врасплох страну.
 Тедди постоянно молилась, чтобы Максим, тетя Кетти и она сама дожили до конца этой войны. Опасность еще не миновала как для них, так и для всей Англии; однако она была склонна согласиться с предсказанием отца Корешка о том, что Союзники одержат победу будущим летом. Разгром Третьего рейха, некогда казавшийся ей совершенно невероятным, теперь чудесным образом представлялся неотвратимым. Много произошло в последнее время событий, окрыливших надежду.
 Два месяца тому назад, 6 июля, огромная армада кораблей приплыла из Англии во Францию, и британские и американские войска штурмовали побережье Нормандии. День вторжения был выдающимся успехом Союзников. И ровно неделю назад, в полдень последней пятницы, 25 августа армия Свободы Франции под командой генерала Жака Леклерка при поддержке американской пехоты вышла на мосты через Сену, и потекли нескончаемым потоком союзные войска. Французские танки ворвались в город, пехота овладела улицами, и за несколько часов генерал Леклерк освободил Париж от немецких оккупантов. Позднее в тот же вечер был взят в плен командующий германскими войсками Дитрих фон Холитц, и остатки немецких войск капитулировали. Генерал фон Холитц сдал французскую столицу французам.
 На следующее утро генерал Шарль де Голль командовал парадом и прошел триумфальным маршем по Елисейским полям от Триумфальной арки до площади Согласия, ведя свое войско мимо бурно ликовавших толп парижан, размахивавших трехцветными флагами.
 Она, Максим, тетя Кетти и Корешок видели это памятное событие в местном кинотеатре в кинохронике «Мувитон ньюз» вечером во вторник. Британские газеты тоже опубликовали много сообщений об освобождении Парижа.
 Тедди внимательно следила за ходом войны, регулярно читая «Дейли экспресс», и вместе с тетей Кетти ежедневно слушала сводки новостей по радио, в особенности когда передавали речи Уинстона Черчилля, обращавшегося к населению страны. Тедди глубоко уважала Уинни, как его ласково прозвали англичане, с того дня 10 мая 1940 года, когда он стал премьер-министром. Она прекрасно запомнила эту дату, потому что днем раньше ей исполнился двадцать один год.
 Для Тедди Черчилль был квинтэссенцией чести и доблести, воплощением всего лучшего, что было в этом островном народе – в бриттах: стойкости, решительности и справедливости. Он был источником воодушевления не только для нее и для других обыкновенных людей в Англии, но также и для тех, кто воевал на фронте в войсках, каждого из них он наделял частицей своей отваги, вселял в него свою силу духа идти вперед, не взирая ни на что.
 Отчасти он достигал этого эффекта благодаря исключительному владению риторикой и ораторским искусством. Его речи очаровывали ее, эхом подолгу звучали в голове. Многое из того, что он сказал в разное время, она помнила наизусть и часто ловила себя на том, что именно в его словах черпала силу, когда ситуация бывала скверной дальше некуда или когда ее охватывало отчаяние.
 Память перенесла ее назад, в лето 1940 года – тогда она услышала его впервые, сразу после Дюнкерка, когда он сказал: «Мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться на плацдармах, мы будем сражаться на полях и на улицах, мы будем сражаться в горах; мы не сдадимся никогда». В тот день она сидела, не отходя от радиоприемника, ее собственный дух укрепился и обновился.
 В том же июне месяце, незадолго до падения Франции, когда весь мир гадал, что предпримет Англия, Уинстон Черчилль поклялся, что Англия будет продолжать борьбу. И он обратился к соотечественникам, мужчинам и женщинам, своим царственным и звучным голосом: «И потому давайте впряжемся в нашу работу и так исполним свой долг, что если Британская Империя и Содружество наций простоят тысячу лет, люди и тогда еще будут про нас говорить: «Это был их лучший час».
 И она, еврейская эмигрантка из Германии, слушая его, плакала. Плакала оттого, что его слова будили в ней сокровеннейшие эмоции, и ее переполняло чувство гордости и любви к этому отважному человеку, являвшему собой пример для них всех и для всего мира. После того как она прослушала эту речь, дух ее окреп, поскольку она до конца поняла, что с таким лидером, как Черчилль, Британия не может не выиграть войну. Сколько бы времени ни ушло на это, они одолеют врага, потому что Черчилль взялся привести их к победе.
 И в это лето 1944 года они  шли к победе.
 Скоро все это закончится, размышляла Тедди. Боевые действия прекратятся, и мы опять сможем жить нормальной жизнью… и сможем связать нити прошлого…
 Сигнал отбоя тревоги заставил ее сразу встрепенуться и вскочить со стула так же, как тетю Кетти. Та наскоро затолкала в сумку вязанье и кинула ее на свой освободившийся стул.
 А мальчишки и не думали отвлекаться от своей головоломки, даже ухом не повели, когда Тедди подбежала к двери. Она распахнула ее, высунулась и обернулась к тетке.
 – Все снова ожило, тетя Кетти! Наконец-то отбой, слава Богу! Можем возвращаться в дом. Ребята, пошли!
 – Можно мы игру заберем с собой, Тедди? – спросил Максим, подняв наконец, голову.
 Она кивнула и вышла в сад.
 Тедди смотрела на небо. По нему совсем недавно пролетали сеявшие смерть торпеды. Чернильно-черный, усеянный звездами бархат неба был изумительно красив, исчерченный косыми скрещениями белых прожекторных лучей, вспыхивавших на редких облаках. Там и сям небо подсвечивали багровые зарева многочисленных пожаров. В этот вечер, как и во многие другие такие же, Лондон был в огне.
 Огромное количество пострадавших, боль, горе, отчаяние и разруха – это и есть наша повседневная жизнь, подумалось Тедди. Она вдруг ощутила неимоверную тяжесть от мысли, что впереди их всех ждет еще очень много тяжких испытаний, через которые предстоит пройти, прежде чем вернется мир на эту взбудораженную, вздыбленную войной землю.
 Она быстро прошла по садовой дорожке к дому. В душном августовском воздухе едко пахло дымом, взрывчаткой, паленым деревом и металлом. Несмотря на теплоту летней ночи, ее знобко передернуло, когда она представила себе картину разрушений, неминуемо происшедших в нескольких кварталах от их дома. Сирены «скорой помощи» и пожарных машин делали это воображаемое зрелище еще более страшным. Да, работы Красному Кресту и бригаде «скорой помощи» Св. Джонса, а также другим спасательным подразделениям хватит на всю ночь.
 Теодора поднялась по ступенькам к «французской» двери в сад, распахнула ее и остановилась на пороге затемненной прихожей. Когда раздался сигнал воздушной тревоги, тетя Кетти выбежала из дома и оставила радио на кухне включенным. И сейчас по коридору плыл знакомый голос любимицы армии и флота Веры Линн. Военные полюбили ее после ставшего очень популярным радиоспектакля  «Искренне Ваш». 
 Тедди прислонилась к дверному косяку, слушая в исполнении Линн одну из самых распространенных песенок военных лет. «Быть Англии всегда, покуда есть дорожка к дому, среди хлебов и рощ. Быть Англии всегда, покуда шумят города и по улицам стучат миллионы ног».
 У Тедди подступил ком к горлу, она все стояла и слушала, как Вера Линн поет песню. И неожиданно для самой себя она оказалась перед непреложным фактом:  она не желала жить нигде, кроме Англии. 
 Она подумала о Вилли Герцоге, и сердце у нее защемило. Ему отчаянно хотелось в Америку. Никогда раньше это желание не было в нем так сильно, во всяком случае, такое впечатление складывалось по его письмам последнего времени. Возможно, имелся способ заставить его передумать, уговорить его обосноваться здесь, в Лондоне. Безусловно, ей надо будет попробовать. Она должна – во что бы то ни стало… И тут вдруг она поняла, до конца осознала, какое значение для нее теперь имеет эта страна. Здесь она чувствовала себя в безопасности, под защитой закона, и сама она очень англизировалась за эти пять лет, так же как Максим. Она знала, что отчасти это произошло под влиянием Урсулы Вестхейм, – той хотелось, чтобы они полюбили эту страну, и Англия была постоянной темой их разговоров еще в Париже в 1939 году. Урсула до небес превозносила все положительные стороны жизни этого государства, уверяя, что это самое лучшее, самое справедливое, самое демократичное и цивилизованное место на земле, и Тедди всему тому нашла подтверждение. Ну и наконец, была еще тетя Кетти, прожившая здесь сорок лет и ставшая заправской лондонкой.
 Тедди была вынуждена признать, что в этом ее превращении в англичанку находил выражение ее протест против нацистской Германии, ее порицание родной страны за антисемитизм, причинявший ей столько боли. Что же до Максима, то он хотел быть таким же, как все другие мальчики в школе. Она прекрасно знала, как любой мальчишка боялся быть отвергнутым своей средой за то, что он «не как все».
 Она услышала теткины шаги по каменным ступенькам и поспешила по коридору из прихожей на кухню. Проверила, хорошо ли задернуты шторы светомаскировки, и включила свет, отбросила тревожные мысли о Вилли и о будущем и принялась готовить ужин.
 У Кетти с Тедди вошло в привычку перед тем, как пойти укладываться спать, завершать день беседой за чашкой чая в задней маленькой гостиной. И сегодняшний вечер не был исключением.
 После того как Максим с Корешком отправились наверх в спальню, Тедди и Кетти помыли посуду и убрали со стола, а затем Кетти перешла в другую комнату в ожидании племянницы, по обыкновению готовившей чай.
 – До чего же теплый вечер, – сказала Тедди, входя несколькими минутами позже в переднюю с серебряным чайным подносом. Она поставила поднос на антикварный сервировочный столик у камина и спросила: – Мне выключить свет и раскрыть дверь в сад?
 – Отчего же нет, Теодора. Сегодня очень душно, не так ли?
 Теодора подала Кетти чашку чая, выключила освещение, отдернула тяжелую маскировочную штору и распахнула стеклянные двери в сад.
 В небе высоко стояла полная луна, взгромоздившаяся на темный хребет туч, и щедро серебрила яблоню, кусты роз и усыпанную альпийскими цветочками каменную горку – утеху и предмет гордости Кетти. Налетел легкий ветерок, пошелестев листвой старого дерева и напоив чуть пьянящим ароматом последних летних роз приятную свежесть ночного воздуха.
 Обе женщины сидели в молчании, глядя на осиянный луной сад, такой мирный не по времени. И опять им показалось, что война где-то далеко-далеко от них, а недавнего воздушного налета словно не было – такой покой был разлит вокруг. Они неторопливо попивали чай, ни о чем не говоря, с головой уйдя в свои раздумья.
 Первой заговорила наконец Кетти. Она спокойно сказала:
 – Дети нынче знают чересчур многое из того, что им знать еще  рановато, по моему глубокому убеждению.
 – Да, это так, согласна, – поддержала разговор Тедди. – Боюсь, причина тому – время, в которое мы живем.
 – Это верно, и из-за радиопередач, журналов кинохроники и газет совершенно невозможно сегодня что-либо от них скрыть. Должна тебе заметить, – добавила Кетти, – к великому моему сожалению, ничего.
 Тедди молчала, задумавшись над словами тетки, пока ее вдруг не прорвало:
 – А где мне набраться мудрости, чтобы правильно его растить, хорошо его воспитать, тетя Кетти?
 Кетти с легким стуком поставила чашку на блюдце, опешив от слов племянницы, показавшихся ей совершенно необычными.
 – Что именно заставляет тебя обратиться ко мне с подобным вопросом, Тедди? – строго спросила она, резко повысив голос.
 – Я  не могу не задавать его, когда думаю теперь о Максиме, – ответила Тедди. – Он такой умница, такой смекалистый и развитой. Мне нет нужды говорить это вам, поскольку вы имеете представление, насколько он незаурядный мальчик. Но знаете ли вы, до какой степени он сам в этом смысле осведомлен о себе? – Она не ждала ответа на свой вопрос и продолжала с жаром: – Его учителя в «Колет Корт» без конца твердят о том, что он блестяще учится… и, представляете, я привыкла думать о том, что отношусь к Максиму предвзято из-за того, что очень люблю его, но я обнаружила, что никакая это не предвзятость с моей стороны. Максим  уникален, тетя Кетти, и мне иной раз сдается, что он знает больше меня. И почти обо всем. Отсюда и получается: кто я такая, чтобы его воспитывать?.. – Этот пассаж иссяк, недоговоренный. Тедди откинулась на спинку стула, с унылым видом глядя в упор на тетку.
 Кетти встала, подошла к стеклянной двери и закрыла ее. Задернув шторы светомаскировки, зажгла свет, снова села и, сощурив глаза, пристально посмотрела на Тедди.
 – Я никогда не слышала, милая Тедди, чтобы ты говорила в таком категоричном тоне. Можно подумать, что, по-твоему, Вестхеймам больше не придется его воспитывать. – В нерешительности помолчав, она подалась вперед. – У тебя дурные вести из Германии? Есть что-нибудь, о чем ты мне не рассказывала?
 Тедди покачала головой. Когда она заговорила, в ее голосе прозвучала тревога.
 – Нет, у меня нет  никаких вестей. Ни плохих, ни хороших. Вы раньше всех узнали бы о них, получи я хоть какую. Но я же не дурочка, я понимаю, что, даже если их не арестовали и не загнали в один из этих кошмарных лагерей и если они по сей день не уехали из Берлина, то каким образом они могли остаться  в живых? Берлин стерт с лица земли британскими и американскими бомбардировщиками. Вы же знаете, в последнее время налеты стали гораздо более тяжелыми и частыми.
 – Налеты на Лондон ничуть не легче, но ведь  мы живы, правда? Так что мы не должны сбрасывать Вестхеймов со счетов. И даже если их  забрали в лагерь, они могли уцелеть. – Кетти помолчала, глубоко вздохнула и закончила темпераментно: – Конечно, я ни за что не сброшу со счетов надежду на их спасение.
 – Я стараюсь верить в то, что они живы, тетя Кетти!  Я стараюсь! Я должна ради ребенка. Но прошло уже столько времени с тех пор, как мы о них что-то слышали…  годы. И от Арабеллы фон Виттинген, подруги Урсулы, тоже нет вестей целую вечность. Я не могу отделаться от мысли о том, что она знает что-то  новое… такое, о чем боится мне рассказать.
 – Чушь, Теодора! Баронесса – настоящая аристократка и никогда не пренебрежет своим долгом, даже если исполняя его, ей пришлось бы стать носителем дурных вестей! – воскликнула Кетти. – В глубине души я совершенно уверена, что Урсула и Зигмунд Вестхеймы живы. Милочка, ты можешь смело мне поверить. Ты должна  верить, как это делаю я.
 Позитивность в умонастроении тетки, похоже, благоприятно повлияла на Тедди, и она несколько воспряла духом.
 – Да, вы, наверное, правы, тетя Кетти, мой пессимизм просто смешон, я это понимаю, – сказала она, – тем более что мне и пожаловаться-то не на что. К тому же Урсула Вестхейм умная и находчивая женщина. Если в чрезвычайных обстоятельствах хоть кто-то сможет спастись, так это будет она. Я с вами совершенно согласна и уверена, что с ней и с господином Вестхеймом все в порядке… И с остальными членами семьи тоже. Она позаботилась бы об этом.
 – Бабушка Максима, по-видимому, скончалась, упокой Господь ее душу, – тихо промолвила Кетти.
 – Да, она была слаба, и удар, перенесенный ею пять лет тому назад, парализовал ее… – Тедди была не в силах продолжать.
 Кетти слегка склонила голову, села поглубже в кресле и отпила глоток чая.
 Меж ними вновь воцарилось молчание.
 Тедди, конечно, унеслась мыслями к Вестхеймам и Максиму, и глаза ее смотрели рассеянно.
 Кетти бросила на нее взгляд и налила себе вторую чашку чая, откусила кусочек имбирного бисквита и пристально воззрилась на племянницу. Такая славная девушка, думала Кетти, прелесть, какая она откровенная и честная. В ней нет ни малейшей хитрости, изворотливости. И она крепка духом. И благонравна, и благовоспитанна, и такое любящее у нее сердце! Правда, этого ребенка она обожает несколько чересчур, что и говорить. И Тедди драматизирует свою ситуацию, воспринимая Максима, как если бы он был ее сыном. Он – не ее, и его родители однажды придут и заберут его, и с чем она останется? С разбитым сердцем! Я в этом не сомневаюсь.  Ой-вей-измир, такой  цорес мы будем иметь, когда это случится… О, да, это-таки будет беда и кое-что еще. Если ей что и надо, так это выйти замуж. Это поможет смягчить удар, когда Вестхеймы увезут от нее Максима. Так ли, сяк ли, но это  их ребенок, а не ее, как бы ни сложилась ситуация за последние годы. Да, определенно замужество решило бы все проблемы. Выйти замуж и любить своих собственных детей, вот что ей нужно.
 Кетти откашлялась и исподволь принялась за дело.
 – Раз уж говорим об отсутствующих друзьях, может, вспомним и Вилли Герцога? Что-то давненько я не слышала о нем от тебя.
 Тедди поглядела на тетушку и пожала плечами.
 – На днях получила от него письмо, конечно же, вскрытое британской цензурой из-за иностранной почтовой марки. Но они зря беспокоились. Письмо коротенькое и не содержит ничего особенного, Вилли было нечего и не о чем писать. – Она тихонько вздохнула. – Я никак не могу понять, чего ради Вилли из Палестины переехал в Шанхай. Конечно, Шанхай – интернациональный город, но какое это может иметь значение для Вилли? – Она помотала головой в полнейшем недоумении, но тем не менее ответ на свой вопрос сразу нашла. – Да никакого! Его переезд туда никогда не покажется мне хоть капельку благоразумным.
 – И мне тоже, Тедди. Это всегда казалось мне  мешуггенех . [8] Пойти на такое дело – сумасшедшая идея, если хочешь знать. – Кетти сказала это спокойно, затем добавила: – Китай, он так отсюда далеко, так  далеко… 
 – То же самое и Америка, – прошептала Тедди.
 – Что ты хочешь этим сказать, дорогая?
 – Вы же знаете, что Вилли хочет после войны жить в Америке.
 – Да, ты мне говорила. Но я думала, что и ты тоже жаждешь туда отправиться. – Кетти посмотрела на нее вопросительно.
 – Да, такое настроение у меня было, когда мы с Вилли сидели в Берлине, – не задумываясь, ответила Тедди. – Но именно сегодня вечером я как никогда остро почувствовала, что не желаю уезжать из Лондона. Я хотела бы прожить здесь до конца своих дней, тетя Кетти. Мне хорошо с англичанами, и здесь – вы, моя единственная семья. Кроме того, Максиму тоже нравится жить в Англии. Он любит свою «Колет Корт» и ждет не дождется, когда ему исполнится тринадцать и он будет ходить в школу Св. Павла, а после нее в Оксфордский университет. Так что я никак не смогла бы поехать с Вилли в Америку, хотя бы из-за Максима. – Она замолчала и посмотрела на тетку. – Да, никоим образом не могла бы. Разве не так?
 Кетти уставилась на племянницу, пораженная ее доводами. Ее отношение к Максиму даже несколько раздражало тетку.
 – Когда сюда приедут Вестхеймы, ты сможешь поступить, как тебе заблагорассудится, Тедди, – сказала она медленно и веско. – Поскольку свое собственное дитя они будут воспитывать сами.
 – О да, конечно! Я знаю, что они будут. Но не поймите меня превратно, тетя Кетти; говоря так, я имела в виду случай, то есть если, не дай Бог, с ними что-то  случилось, и тогда ответственность за судьбу Максима, покуда он не вырастет, ложится на меня. Я  дала слово фрау Вестхейм растить его до тех пор, пока он не будет в состоянии сам заботиться о себе. Если же взглянуть на все с положительной стороны и рассчитывать на то, что Вестхеймы в конце концов приедут в Лондон, все равно я предпочла бы жить в Англии. Помимо всего прочего, я хочу находиться невдалеке от Максима, навещать его в школе и время от времени с ним видеться. Ведь это при данных обстоятельствах вполне естественно, вы так не думаете?
 – Все может быть, – уклончиво сказала Кетти Она впала на несколько секунд в задумчивость, затем промолвила совсем тихо, самым ласковым и нежным голосом:
 – Ты уж не обессудь, но по тому,  как ты говорила, мне показалось, что Максим для тебя значит больше, чем Вилли Герцог.
 Тедди раскрыла было рот, желая что-то сказать, но, очевидно, передумала.
 Кетти продолжала зондировать:
 – Ты не любишь Вилли?
 – Не знаю, – помедлив с ответом, призналась Тедди. – Я даже не уверена, осталось ли во мне желание выходить за него замуж.
 – Ты мне говорила, что он настоящий мужчина, хороший еврей, что он надежный и старательный, ну и, похоже, все это тебя устраивало. Однако, если память меня не обманывает, а она  не обманывает, ты никогда не употребляла это самое важное слово применительно к Вилли. Я имею в виду слово  «любовь», Тедди. Ты никогда не говорила мне, что любишь Вилли.
 – Я никогда не была до конца в этом уверена, как мне кажется, – сказала Тедди с сожалением в голосе. – Тогда в Берлине я была еще молода, мне было всего девятнадцать, и я думала, что мне вовек не найти никого  лучше Вилли, потому что он хороший человек, и я сказала, что выйду за него замуж… так я думаю.
 Кетти сохраняла внешнее спокойствие, но ее ум интенсивно работал и развивал максимальные обороты. Да, теперь мне необходима  садхен . [9] Ах! Но чем может помочь сваха, если все замечательные еврейчики ушли на эту кошмарную войну. Ничего, не страшно. Я должна пойти поговорить с Ребеккой Коэн. И с Саррой Ливайн. Завтра же. Я пойду к ним завтра. У обеих замечательные сыновья. У их сестер тоже есть прекрасные сыновья. Все неженаты. Я-то уж разыщу замечательного еврейского мальчика для моей Теодоры, для единственной племянницы, для единственного дитя моего брата. Ее мужем станет английский еврей. Вот что мне требуется для нее.
 – Что-нибудь не так, тетя?
 – Нет-нет, с чего ты взяла? – воскликнула Кетти, встрепенувшись и одарив Тедди сладчайшей из улыбок.
 – Просто у вас взволнованный вид, только и всего.
 – Со мной все в порядке, Теодора. Все в отменном порядке. Я как раз сейчас подумала… о… думала…  думала, что пять лет разлуки с Вилли Герцогом для тебя многовато. И эти последние пять лет изменили тебя, Тедди. Жизнь здесь тебя изменила, война тебя изменила, легшая на твои плечи абсолютная ответственность за Максима, принятие решений по поводу его образования изменили тебя. И ты  немножечко повзрослела. Нет, я оговорилась: ты просто выросла на целую голову! Тебе теперь двадцать пять, а не девятнадцать, и я уверена, что он тоже изменился, набравшись жизненного опыта в Палестине и Шанхае.
 Кетти замолчала, многозначительно взглянула на Тедди и медленно завершила тираду:
 – Что ж, ты могла бы сказать, что вы с ним при встрече окажетесь совершенно  чужими друг другу.
 – Да, – согласилась Тедди. Голос ее понизился почти до шепота: – Я как раз только что об этом подумала.

 23

 Мы можем пойти на ленч в «Лайонз-Корнер-Хауз»? – просительно глядя на Тедди, поинтересовался Максим.
 Она кивнула, шаря в сумке, вынимая деньги и книжку с купонами на одежду.
 – Да, можем, но потом. Сперва мы должны подыскать тебе плащ. Честно говоря, я бы что-нибудь съела. А ты проголодался?
 – Да, еще как!
 Тедди и Максим стояли у прилавка одежды для мальчиков в магазине Селфриджа, терпеливо ожидая, пока молодая продавщица проверит, найдется ли у нее третья рубашка Максимова размера. Вскоре она вернулась, качая головой и строя гримаски.
 – Простите, мадам, но те две были последние из размеров вашего мальчика. Может быть, вы подберете что-нибудь из джерси?
 – Нет, спасибо. Мы возьмем эти две и на сегодня ими ограничимся, – сказала Тедди и подала книжечку и банкноту в один фунт стерлингов.
 Девушка взяла деньги и книжечку, вырезала из нее положенные купоны, отсчитала Тедди сдачу и подала покупку вместе с книжкой и чеком.
 – Лето никогда не кажется слишком долгим, а? – с усмешкой обратилась к Максиму девушка. – Скоро обратно, за партой торчать, да? Не позавидуешь.
 – Мне нравится школа, – ответил Максим.
 Девушка одарила его донельзя скептическим взглядом и выразительно вскинула бровь. С едва приметной улыбочкой она прошла вдоль прилавка к следующей покупательнице, ожидавшей со своим сыном.
 Тедди заговорщически подмигнула Максиму, положила руку ему на плечо и торопливо повела к выходу через центральный зал большого универмага к дверям, выходящим на Оксфорд-стрит.
 Тедди с Максимом шли по направлению в Марбл Арк, где находился «Лайонз-Корнер-Хауз». По дороге они не разговаривали, поскольку торопились и лавировали между пешеходами. Было субботнее утро начала сентября. Небо иссиня-голубое, без единого облачка, воздух слегка трепетал от нежаркого солнышка. Это был прекрасный, мягкий, спокойный и необычно теплый для сентября денек, более подходивший для прогулок в саду, нежели для беготни в шумной суете городских улиц.
 Тедди предпочла бы сидеть сейчас с ним в тени под яблоней, попивать не спеша что-нибудь холодненькое и читать книги. Но этого похода по магазинам было никак не избежать, поскольку Максиму предстояло через несколько дней возвращаться в школу и было необходимо купить для него рубашки и дождевик. Он так быстро рос, с каждым днем делаясь все выше – одни руки да ноги, хотя, возможно, ей это только казалось так, но все равно для десяти лет он был высоковат.
 Вдруг без видимой связи Максим несколько недовольным тоном сказал:
 – Та продавщица в магазине, которая нас обслуживала, не поверила мне, когда я сказал, что люблю школу.
 Тедди искоса взглянула на него.
 – Ты же знаешь, что не каждый любит школу. В отличие от тебя, – заметила она и рассмеялась. Вдруг смех застыл у нее на устах, и она остановилась как вкопанная и перевела взгляд на небо. Максим сделал то же самое, так же поступили и другие люди, спешившие по обеим сторонам Оксфорд-стрит.
 Нарастающий рев был слишком хорошо знаком лондонцам.
 Это была летающая бомба, один из тех беспилотных самолетов-снарядов. Со звенящим стоном он прорезал голубое небо, устремляясь на них со сравнительно небольшой высоты. В унисон ему уже завыла сирена воздушной тревоги, и оба звука перекрыли шум уличного движения.
 На миг Тедди и Максим остолбенели, уставясь на широкий прозрачный небосвод. Самолет-снаряд летел так низко, что была видна свастика, намалеванная на толстом брюхе.
 Люди закричали, завизжали и стали разбегаться во все стороны в поисках бомбоубежища или хоть какого-то укрытия.
 Тедди схватила Максима за руку и с криком «Бежим!» потащила его на середину улицы, как можно дальше от фасадов зданий. «Фау» накрыл своей огромной тенью Оксфорд-стрит и людскую толпу, затем его двигатели словно обрезало, как бывало всегда перед началом падения. Инстинктивно Тедди толкнула Максима на мостовую и накрыла собой, защитив своим телом.
 Другие люди тоже бросались ничком наземь, в надежде спастись от смерти. Скрипнув тормозами, замер на мостовой автобус, пассажиры повыскакивали наружу разом вместе с шофером и кондуктором, все искали укрытие или же падали на асфальт, чтобы хоть как-то уменьшить опасность поражения.
 Откуда-то из-за угла вылетел и замер на месте рядом с Тедди и Максимом таксомотор. Шофер выскочил и плюхнулся около Тедди на дорогу, крича:
 – Ты, чокнутая! Это, бля, фрицева бомблюга воет, прямо нам, бля, по башкам так и влындит! – Таксист обхватил голову лапами и зашипел на Тедди: – Делайте, как я, обеими руками, утята. Сама хоронись и постреленка спасай. От битого стекла. Осколки от витрин, бля, больше всего кровищи пускают. Ребят стеклом, когда сверху падает, на ленты режет.
 – Я знаю, – отозвалась Тедди, но советом водителя, изъяснявшегося на кокни, воспользовалась, закрыв голову руками.
 – Ты о себе позаботься, как обо мне, – послышался из-под нее приглушенный голосок.
 – Со мной все хорошо, Максим, не беспокойся. – Но ее слова потонули в оглушительном треске, а через долю секунды последовал ужасающей силы взрыв.
 Таксист первым поднял голову и огляделся вокруг. Он встал, наскоро отряхнул брюки.
 – Мы везучие, утята, – сказал он Тедди. – Мог прямиком в нас бухнуть. Но он, гад, грохнулся где-то за «Кэмберленд Отелем». В конце Эдгвар-роуд. Жалко бедную шелупонь, кто они ни есть, которым врезало.
 Тедди безмолвно глядела на него, желая как-то унять охватившую ее дрожь, и в первый момент была не в силах оторваться от земли.
 Вдали опять заревел следующий «Фау». Как и первый, он летел по направлению к ним. Все уставились в небо, и вновь всеобщий визг огласил улицу.
 Таксист подал руку Тедди и поднял ее; встал и Максим.
 – Хватай малого и дуйте в метро, утята. Этот налет, бля, еще не сдох, попомните мои слова.
 – Да-да, мы пойдем! – воскликнула Тедди. – Спасибо вам!
 Даже не оглянувшись на свою машину, таксист помчался к Марбл Арк. Тедди подхватила бумажный пакет с рубашками, взяла Максима за руку, и они побежали вдогонку за дружелюбным таксистом к станции метрополитена у Марбл Арк.
 Говорливый таксист скрылся в толпе, валом валившей в подземелье, когда к станции подоспели Тедди с Максимом. Они сбежали вниз по ступенькам. Платформа была забита публикой, преимущественно женщинами с детьми, ходившими за покупками по магазинам, гулявшими субботним утром. Мужчин было совсем мало. Большинство мужского населения Англии служило в вооруженных силах: в армии, на флоте, в авиации.
 Пыхтя и отдуваясь, Тедди с Максимом остановились на нижнем пролете лестницы. Им повезло – они нашли место и примостились на ступеньке в углу, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хватило места кому-нибудь еще.
 Взвинченные переделкой, в которой только что побывали, они долго сидели молча, успокаиваясь и приводя в порядок мысли.
 – Не бойся, Максим, здесь мы в безопасности, – заговорила наконец Тедди.
 – Я никогда не боюсь, когда с тобой, Тедди, – отозвался Максим и достал из кармана носовой платок. Он поплевал на него и принялся влажной тканью тереть колено.
 Нагнувшись к нему, Тедди воскликнула:
 – Это я тебя так толкнула, что ты даже коленку разбил?
 Максим покачал головой и усмехнулся:
 – Да это просто царапинка, и даже не больно. Во всяком случае, не очень.
 Она нахмурилась и склонилась над ним, осматривая колено.
 – Ранка пустяковая, но надо бы помазать йодом… – Она подняла голову и оглядела толпившихся людей. – Обычно на станциях подземки бывает полно медсестер из Красного Креста во время налета. Но что-то не вижу ни одной, а ты?
 Он покачал головой:
 – Но я же не раненый. Пожалуйста, не поднимай переполох, Тедди, я помою колено в мужском туалете в «Лайонз-Корнер-Хаузе». Мы пойдем туда перекусить или уже нет?
 – Если налет будет продолжаться, это чаепитие может нам обойтись слишком дорого, – проворчала она.
 Максим промолчал. Он прислонился спиной к верхней ступеньке, вытянул ноги и долго, с задумчивым видом, изучал свои ботинки. Наконец он повернулся к ней и тихо проговорил:
 – Спасибо тебе, Тедди. Ты защитила меня своим телом.
 – Я всегда буду тебя защищать, Максим. До тех пор, пока живу. Ты мой мальчик, и я очень тебя люблю.
 – Я тебя тоже люблю, Тедди.
 И больше они ничего не добавили, но его рука заползла в ее руку, он придвинулся к ней еще ближе и притулился головой к ее голому плечу. Они тихо сидели рядом, и ничто им было не страшно. Это ощущение бесстрашия пришло не сейчас, а давно, и они знали: что ни случись с одним, у него есть другой.
 Вдруг совершенно неожиданно в подземелье раздался чей-то голос, и к потолку вознеслось красивое сопрано. Какая-то женщина запела:



   «Над утесами белыми Дувра
   Вновь синие птицы закружат.
   Будет смех и любовь повсюду,
   Будет мир, подожди и увидишь,
   В день, когда наступит свобода…»



 Женщина пела, и публика в метро стала ей подпевать, а она подсказывала строфы, и вскоре по всей подземной станции разнеслись эхом прекрасные звуки народного голоса, и со всеми вместе звучали голоса Тедди и Максима, которые пели, вкладывая всю душу в песню:



   «Пастырь овец не покинет,
   Вновь зацветет долина,
   Джимми уснет в колыбели,
   Над утесами белыми Дувра
   Вновь закружат синие птицы,
   Подожди и увидишь завтра…»



 Когда песня была допета, женщина встала и выкрикнула, обращаясь ко всем:
 – Мы не дадим фрицам согнуть  нас в бараний рог, верно, не дадим?
 – Нет! – дружно отозвалась толпа.
 – Тогда будем петь! – призвала всех женщина.
 – А нельзя ли «Упрячь свои невзгоды в мешок заплечный старый»? – выкрикнула пожилая дама.
 – Неправильная у вас война, утята! – Маленький таксист, говоривший на кокни, вдруг оказался тут как тут, возле Тедди и Максима, ухмыляясь им с озорным видом.
 – Давайте эту: «Я враз повеселею, когда зажгутся снова огни Лондона!» – выкрикнул свое предложение другой человек.
 Публика одобрительно зашумела – эта песня была всем по вкусу – и певица запела, и все ей вторили. Когда допели и эту, она завела другую, а потом еще и еще, и толпа пела с ней целый час, если не больше. Тедди и Максим с удовольствием предались всеобщему ликованию. Про вражеский налет никто не забыл, но он отошел на второй план. Они с Максимом почувствовали себя в атмосфере редкостной теплоты и дружелюбия среди этих лондонцев, с которыми делили общую судьбу. Их скрепили теперь узы единения, отваги и упорства, жизнерадостности и непокоренного духа.
 Остановил не на шутку распевшуюся публику начальник гражданской обороны. Он проложил себе путь через толпу на лестнице и с энтузиазмом засвистел в свисток. Поющие мгновенно смолкли, и десятки пар глаз напряженно впились в него.
 – Только что дали отбой тревоги, – сообщил он. – Вы можете выходить, теперь безопасно. Однако извольте соблюдать полный порядок. Мы не хотим никаких происшествий здесь – под землей. Безобразия и горя всякого хватает и наверху, на земле.
 Максим вскочил на ноги и помог встать Тедди.
 – Я закажу поджаренного хлеба с бобами, – сказал он, когда они медленно поднимались по лестнице вместе с толпой. – А что ты будешь есть на ленч?
 – Наверное, то же самое. В теперешнее время выбор невелик, миленький мой, так ведь? – ответила она и сразу почувствовала, что голодна как волк. Проблема выживания, подумала она. Все вертится только вокруг нее. Я обязана обеспечить выживание до разгрома Гитлера и до дня, когда в мире снова восторжествует свобода.

 24

 Максим положил две новые рубашки поверх другой одежды в стоявший на кровати чемодан, закрыл крышку на ключ и снес чемодан к двери.
 Затем он повернулся к комоду у окна, поглядел на фотографии. Он всегда так делал перед возвращением в школу-интернат. За два минувших года это превратилось в некий маленький ритуал. На комоде стояли три портрета крупного формата в серебряных рамках, аккуратно расставленные полукругом. Один из них просто манил к себе Максима, и он напряженно всматривался в изображение. Этот был его любимый снимок, потому что стоило ему вспомнить день, когда делали его, как он сразу испытывал острый прилив счастья, и привычное ощущение грусти ненадолго отступало.
 Фотографом был один из тех четырех человек, кого он любил больше всех на свете. Он тоже был на этом снимке, сделанном в 1938 году, в четвертый день его рождения, в саду на их вилле в Ваннзее, что неподалеку от двух озер с таким же названием в пригороде Берлина.
 Фотографом была тетя Хеди. Небольшую семейную группу она расположила именно так, как сама того хотела, усадив всех на лужайке под липами на берегу небольшого озерца Кляйнер Ваннзее.
 Он сидел между мамочкой и папой. Бабушка тоже была рядом с отцом, но с другой стороны, а Тедди – по другую сторону от мамы. Все они улыбались, их лица как бы сами светились на ярком солнце, пробивавшемся сквозь зеленые ветви лип. Этот снимок сам по себе излучал счастье, не говоря уже про тот исполненный счастья день. Когда Максим закрывал глаза – именно это он сейчас и сделал, – он мог зримо вообразить все до мелочей, как было в тот день, мог оживить тончайшие нюансы каждой детали, увидеть ее с кристальной отчетливостью, мог воссоздать все заново…
  Сегодня ему исполнилось четыре года. 
  Он стоит в большом саду, прикрывая ручонкой глаза от яркого желтого солнца. Денек чудный. Синее небо, в нем воздушными шариками плывут белые облачка, а внизу у подножья зеленого склона блестит, как стеклянное, озеро, и на нем белеют большие надутые паруса их лодки… 
  Он повел носом. Пахнуло сиренью и розами, и ветерок принес свежий запах озерной воды. Он побежал через лужайку к столу под плакучей ивой. Стол под белой дамасской скатертью был накрыт на восемь персон маминым сервизом дорогого фарфора. Рядом, на другом столе, высилась целая гора перевязанных лентами коробок с разными фантастическими игрушками, играми и книжками с картинками – это он знал наверняка. 
  Он услышал голос матери, и как-то вдруг получилось, что и папа, и мама оказались с ним рядом; они улыбались и ласкали его, и уголком глаза он заметил направляющихся к ним через лужайку тетю Зигрид и дядю Томаса. Позади дяди Томаса шел шофер Хайнц, тащивший очень большой предмет, завернутый в коричневую бумагу. Хайнц поставил перед ним свою ношу, а тетя Зигрид воскликнула: «Миленький, это тебе!» – и помогла ему развернуть бумагу. Его взору предстала самая красивая лошадка-качалка, какую он когда-либо видел, златогривая, с раздувающимися ноздрями и полированным седлом с серебряными бубенчиками. 
  Папа посадил его на лошадку и подтолкнул, и он восторженно раскачивался на ней, а тетя Хеди фотографировала много раз, покуда папа не сказал: «Хватит» – и не снял его с коня. Затем каждый дарил ему еще подарки в красивых коробках, и тетя Хеди объявила: «Теперь я хочу сделать групповой портрет семейства» – и повела всех под липы. Там все расселись, а она все щелкала и щелкала своим фотоаппаратом. 
  На террасе появился Вальтер с большим чайным серебряным подносом, спустился по ступенькам и понес его к столу, сопровождаемый маленькой процессией, состоявшей из Марты, Герды и Анны, трех горничных из особняка на Тиргартенштрассе, и даже фрау Мюллер, повариха, шла следом, замыкая это небольшое шествие. Подносы, которые держали перед собой четыре женщины, были нагружены сандвичами к чаю, и пирожными, и марципановыми поросятами, и большим тортом, обильно политым коричневым шоколадом и украшенным вишнями и взбитыми сливками. Это чудо фрау Мюллер специально сотворила ко дню рождения сверх программы. 
  Бабушка взяла его за руку и повела к столу. «Ты, солнышко, будешь сидеть на почетном месте»,  –  сказала она. Все пили особый праздничный чай, оживленно болтали, смеялись и были счастливы. 
  Вскоре после чаепития Вальтер вновь появился на террасе. На этот раз он нес юбилейный пирог с четырьмя красными свечками на нем, и все пели специальную песенку ко дню рождения, и он тоже пел ее так, что все даже рассмеялись от его пения. А когда песню допели, он сделал глубокий вдох, напыжился и изо всех сил подул на свечки, и погасил их, и задумал желание, как его научила мама, и каждый его целовал и гладил, и это был самый счастливый из прожитых им дней. ..
 Спустя несколько секунд Максим открыл глаза и опять стал смотреть на фотографию, сделанную в четвертый день его рождения. Это был последний день рождения, проведенный вместе с родителями. Они собирались приехать в Лондон и вместе с сыном и Тедди отпраздновать пятый, но не приехали, потому что Баба очень слаба и больна и нельзя было ее оставить. А потом началась война, и они оказались в западне в Берлине. Он отпраздновал без них уже шесть дней рождения, и от этого ему было очень грустно.
 Не было дня, чтобы он не думал о своих родителях, гадая, где они и чем занимаются. Он очень тревожился за них. Он знал, что в Германии очень плохо поступают с евреями; Тедди сказала, когда ему было семь лет: «Ты уже достаточно большой, чтобы знать об этом», – и пояснила, что именно по этой причине его отец захотел, чтобы они уехали из Германии в первую очередь. Но он не сомневался, что его родители в безопасности. Он всегда имел с ними какую-то связь и был уверен, что случись с ними нечто ужасное, он знал бы об этом, почувствовал бы сердцем, если бы они умерли. И потому он, так же как Тедди и тетя Кетти, был глубоко уверен в том, что его родители еще живы. Когда он был маленький, если мамочка не приходила, он подолгу плакал, и Тедди укачивала его на руках и успокаивала, и ему было от этого хорошо. Он не знал, что бы он делал без Тедди, она была самым важным человеком в его жизни после папы и мамы. Когда отец с матерью в конце концов приедут, они станут жить все вместе в большом доме здесь в Лондоне в Риджент-Парке или Хэмпстеде. Он предполагал, что тетя Хеди тоже будет жить с ними вместе, но не знал, как будет с бабушкой, поскольку он не был уверен в том, что она жива. Баба была очень-очень старая женщина даже еще тогда, шесть лет тому назад, а потом она заболела и, возможно, к настоящему времени уже вознеслась на Небо к дедушке Вестхейму. Если это так, то он будет скучать без нее.
 Взгляд Максима переместился на другую фотографию.
 На ней были его родители, снятые в 1935 году. Тедди называла ее «портрет», потому что они позировали в вечерних костюмах: мама в белом шелковом платье и маленькой шляпке и со сверкавшим бриллиантовым ожерельем, папа – во фраке и в белом галстуке.
 На третьей фотографии были мамочка с Тедди и с ним; они снялись у отеля «Плаза Атэн» в Париже. Сфотографировал их старший консьерж – он всегда был с ними очень любезен.
 Подойдя к комоду поближе, Максим выдвинул верхний ящик, вынул черный отцовский бумажник, полученный за день до их с мамой и Тедди отъезда в Париж, раскрыл его и вынул фото мамы, увеличенное, сделанное с маленького любительского снимка; отец любил его больше других.
 Его мать стояла на небольшом пирсе около их виллы на Ваннзее, за ее спиной серебрилось солнечными бликами озеро. Как она красива в светлом ореоле белокурых волос, с открытой жизнерадостной улыбкой, с милыми, лучистыми глазами. Он поцеловал ее лицо и затем быстро убрал фото в бумажник. В другом отделении бумажника хранились листочки бумаги: отец давал ему их, когда он был маленький, но он не стал их вынимать, потому что слова, написанные на них, он знал теперь наизусть. «Это правила, по которым тебе надлежит жить», – когда-то сказал ему папа. Тогда он не все понимал из того, что написал отец, тогда он был еще мал – всего четыре года. Теперь, когда подрос и ему стало десять, он знал, что означали эти слова, и был намерен жить по правилам жизни своего отца.
 Водворяя бумажник на его обычное место в ящике, Максим взял лежавшую там резную деревянную лошадку, тоже подаренную отцом накануне их отъезда из Германии. Он осторожно подержал игрушку в руках, подумав с любовью сперва о папе и затем о мамочке.
 Он крепко зажмурился, словно вжимая обратно вдруг защипавшие глаза слезы.
 «Храни вас Бог, – прошептал он. – Храни вас Бог. Возвращайтесь ко мне, мои мамочка и папочка. Пожалуйста, вернитесь ко мне». Долго стоял он так, сжимая в руке деревянную лошадку и глотая слезы, а печаль снова поднялась изнутри и залила ему душу.
 – Максим! Максим! – услышал он голос звавшей его снизу Тедди. – Пора идти!
 Он положил лошадку рядом с бумажником в ящик и задвинул его, бросил последний взгляд на фотографии и побежал к дверям.
 Забрав свой чемодан, он глубоко вздохнул, расправил плечи и вышел на улицу.
 – Я ненавижу вокзалы! – заявил Максим, когда они шли по перрону.
 Тедди бросила на него быстрый взгляд, и, хотя она ничего не сказала, сердце у нее в груди екнуло.
 – На вокзалах всегда надо прощаться, – проворчал он и резко остановился.
 Она тоже остановилась и посмотрела на него. Его свежее, совсем еще юное лицо, с таким здоровым румянцем и слегка посмуглевшее на осеннем солнце, вдруг приобрело жесткие черты, и она узнала упорство, свойственное и его матери; она углядела его в линии сжатых губ и горделиво поднятом маленьком подбородке.
 – Я знаю, миленький, – мягко сказала она, опуская чемодан и кладя руку ему на плечо.
 – Мне пришлось проститься с папой на вокзале в Берлине и с мамочкой в Париже, а когда мне надо возвращаться в школу, то и  тебя оставляю на вокзале; я не люблю испытывать эти чувства.
 Она привлекла его к себе и крепко прижала.
 – Я никуда не уезжаю, я всегда буду здесь для тебя, и ты же достаточно умный мальчик, чтобы понять, что  есть разница, когда прощаемся мы. Сами обстоятельства  другие, не такие, как тогда.
 – Да… конечно… но все равно я ненавижу вокзалы!
 – Скоро все будет по-другому, Максим. Как только кончится война, отпадет необходимость в эвакуации школ «Колет Корт» и Св. Павла, и они вернутся в Лондон, а тебе можно будет жить дома и ходить днем на уроки.
 Он кивнул, и лицо у него посветлело.
 – Отец Корешка сказал, что обе наши школы сыграли важную роль в войне. В здании «Колет Корт» теперь размещены призывники, а в Св. Павле – штаб генерала Монтгомери. Не забывай, что он бывший выпускник этой школы.
 Она рассмеялась.
 – Ну что ты! Разве я могу! Ни ты, ни Корешок не дали бы мне забыть. Во всяком случае, когда все утрясется и войдет в колею, обе школы займут свои старые здания в Хаммерсмите. Кстати, вспомнили об отце Корешка, а вон там – не Корешок ли собственной персоной стоит такой понурый?
 – И точно! Он! А я думаю, где же это мистер Трентон? Обычно он сам привозит Корешка на вокзал. Пошли, Тедди, поглядим, в чем там дело. – С этими словами он закинул на плечо сумку с книжками и побежал вперед, разок оглянувшись на Тедди и помахав ей.
 – Не волочи по земле свой новый плащ! – крикнула она вдогонку Максиму и не спеша последовала за ним, нагруженная большим чемоданом, своей сумкой и пакетом, полным бутербродов и булочек на завтрак отъезжающим.
 – Тедди, привет! – вежливо поздоровался Корешок, когда она подошла к мальчику.
 – Привет, Алан. А где твоя мама?
 – Ей пришлось срочно удрать, у нее утром встреча в Уайт-холле. В Министерстве труда. Что-то там по отцовским делам. Она вроде бы пытается управлять его бизнесом, так как у моего дяди сердечный приступ, а папа в отъезде. Она знала, что вы с минуты на минуту должны с Графом подойти и посадите меня на поезд.
 – А вон и крауторнский поезд подходит! – воскликнула Тедди. – И еще несколько школьников, наверное, ваших ребят… Как здорово, что вы сядете все вместе.
 Максим и Корешок проследили за ее взглядом и громко охнули в унисон, когда увидели гурьбу ребят, шедших по перрону.
 – Мы не желаем сидеть с  ними,  – проворчал Максим, закатывая глаза. – Они слишком еще  молоды, Тедди. Неужели сама не видишь?
 – Новички последнего набора, – пояснил Корешок.
 – Мы лучше поедем в другом вагоне, – сказал Максим. – Можно, Тедди?
 – Думаю, да. На перроне что-то не так много народу, и мальчишек гораздо меньше, чем я предполагала.
 – Многие возвратились еще вчера, – пояснил Корешок и широко улыбнулся. – Небось их матери хотели поскорее избавиться от этих страхолюдиков!
 – А вы оба красавцы хоть куда, верно? – полюбопытствовала Тедди, приподняв бровь.
 Типичные десятилетние мальчишки, они скорчили ей страшные рожицы, она, к их удовольствию, расхохоталась, и от этой детской выходки настроение у нее поднялось. И она была рада, что Максим повеселел. С ним все будет в порядке, подумала она, и даже более того.
 Но сидя в автобусе на обратном пути в Белсайз-Парк-Гарденс, Тедди размышляла, не допустила ли она ошибку, отправляя его в школу. Поскольку Вестхеймов не было, быть может, с ее стороны было бы умнее держать мальчика дома под своим наблюдением.
 Однако он был настолько способный ребенок, что нельзя было не отправить его в лучшую школу. Тетя Кетти посоветовала Св. Павла и как подготовительную «Колет Корт». Там младших и старших учеников приучали быть вместе и воспитывали как единый коллектив. Публичные школы древности ведь тоже отличались либеральными традициями, насколько известно, и были чужды каких-либо предрассудков. В этой школе к тому же было некоторое количество детей еврейских беженцев из Германии.
 Генри Росситер из «Росситер Мерчант банк» целиком и полностью поддержал идею Кетти, сказав, что Вестхеймы, вне всякого сомнения, будут довольны выбором школы для их сына. Он также сказал, что Тедди располагает достаточными средствами на обучение в этой школе, на учебники и школьную форму, хотя последнее нынче было необязательным ввиду карточного распределения одежды.
 Вот по этим соображениям она и отправила его туда, и не по ее вине обе школы были эвакуированы в Веллингтон Колледж, в графство Суррей, в 1942 году, как раз когда Максим поступил в «Колет».
 Я решила правильно, уверяла она себя. Занимая свое место в автобусе, она раскрыла свежую «Ивнинг стандард», купленную на вокзале Виктория. Заголовки заставили ее счастливо улыбнуться. Союзники завершали освобождение Франции.

 25

 – Я так рада, что ты пришла, Теодора! – воскликнула Лидия Пелл, и лицо ее озарила радость при виде Тедди на пороге дома ее матери в Хэмпстеде. – Входи же, ну входи, не стой там на холоде.
 – Здравствуй, Лидия. – Тедди радостно улыбалась, входя в дом. – Я же говорила, что приложу все силы, чтобы приехать, и вот я здесь. – Она сняла шарф, пальто и вручила их в протянутые руки Лидии.
 – Были некоторые сложности с тетей Кетти, все из-за того, что она надумала сегодня пойти вместе со мной на ужин к миссис Ливайн. Но не предупредила  меня заранее, – поясняла Тедди. – В конце концов ей удалось встать на мою точку зрения, и теперь она понимает, что нельзя принимать приглашения, не выяснив заранее, свободна ли я!
 Лидия взглянула на Тедди и спросила:
 – А у миссис Ливайн сын есть?
 – Да. Даже два. Они оба на войне. А что?
 – Готова держать пари, что один из них сейчас на побывке дома, – сказала Лидия и усмехнулась. – Насколько я знаю твою тетю Кетти, она скорей всего задумала пристроить тебя к симпатичному молодому человеку.
 – Ой, ну что ты! Она не такая! – воскликнула Тедди, глядя на Лидию с подозрением.
 – Я на твоем месте не была бы так уверена, – возразила Лидия с той же улыбочкой. Она повесила шарф и пальто Тедди в шкаф, взяла подругу под руку и сказала: – Давай присоединимся к остальным гостям.
 Обе молодые женщины под руку проследовали через холл в гостиную.
 Еще не войдя, Тедди услышала сквозь закрытую дверь, как кто-то весьма искусно играет на фортепиано, и ей сразу пришел на ум Зигмунд Вестхейм, бывший виртуозным пианистом. От этого воспоминания, от внезапно нахлынувших чувств к горлу у нее подступил ком. Она невольно стала думать о них: где они могут быть сейчас, все ли у них благополучно. Лидия распахнула дверь и провела ее в комнату. Она торопливо отогнала тревожные мысли, чтобы суметь беспечно всем улыбнуться.
 Эта комната была хорошо знакома Тедди. Она провела здесь много приятных вечеров с Лидией со времени их первой встречи четыре года назад. Тедди всегда чувствовала себя у них как дома.
 Своим милым устоявшимся бытом с некоторой долей примеси былых времен этот дом напоминал сельскую усадьбу. Теплые, приветливые кремовые стены, тяжелые драпри из красной парчи, такого же цвета ковер от стены до стены и восточный коврик перед камином. Диван и кресла были под чехлами из цветастого ситца некогда яркой расцветки, но теперь давно уже поблекшей. Мебель была старинная, сработанная из добротного, выдержанного дерева. На стенах висели картины – масло и акварели, а над камином – красивое зеркало в стиле королевы Анны.
 В камине ярко пылало громадное полено, в хрустальных вазах стояли большие букеты золотых и бронзовых хризантем, а на маленьком рояле – медный кувшинчик с сухими осенними листьями. Всё так или иначе настраивало на осенний лад, и в ненастный и холодный октябрьский вечер эта гостиная казалась как никогда приветливой и уютной.
 Вокруг инструмента собралась небольшая группа молодых людей: Арчи, брат Лидии, служивший в Королевских ВВС, стоял, одной рукой придерживая за талию свою девушку Пенелопу Джардин. Двое его бывших однокашников из Итона – Том Эндрюс и Виктор Спенсер – оба летчики-истребители, как и сам Арчи; облокотясь на рояль рядом с ними и в такой же позе, стояла девушка Виктора – Дэфни Ходжис.
 – А вот и Теодора явилась! – громко объявила Лидия, и пианист прервал игру, а остальные повернулись и тепло приветствовали пришедшую. Она всем улыбалась.
 – Общий привет! – сказала она.
 Провожая Тедди к другой стене гостиной, Лидия шепнула:
 – Единственный, кого ты не знаешь здесь, это парень, так здорово игравший сейчас на рояле. Он из 32-й эскадрильи, что в Биггин-Хилле в Кенте. Это эскадрилья Арчи. Его зовут Марк Льюис.
 При упоминании своего имени Марк отъехал на стуле назад, вскочил, подбегая к Теодоре, чтобы познакомиться.
 – Тедди, это Марк, – представила его Лидия. – Марк, познакомься с моей подругой, Теодорой Штейн.
 – Привет, Теодора, – сказал Марк, протягивая руку.
 – Добрый вечер, Марк, – подав свою, сказала Тедди и продолжала стоять, разглядывая его лицо, еще настолько мальчишеское, что оно никак не вязалось с ее представлением о летчике-истребителе. Ее пронзили его глаза. Они были карие и очень темные, почти черные, с каким-то неизъяснимым выражением. Старческие глаза на юном лице, подумалось ей, глаза, повидавшие слишком много смертоубийства и разрушений. Позже в загадочном выражении этих глаз она без труда прочла смесь боли и печали.
 – Я сыграл для ребят несколько любимых песен, – сказал ей Марк, прерывая неловкое молчание. – А какую песню больше всего любите вы, Теодора?
 – Даже не знаю, – ответила она, внезапно смутившись и растеряв все слова. Она высвободила свою руку из затянувшегося рукопожатия и на шаг отступила, чувствуя, как что-то странное происходит с ней.
 – Стало быть, желаний никаких?
 Она потрясла головой не в силах вымолвить хоть слово.
 Он полуулыбнулся, отвел взгляд в сторону, вернулся и сел за рояль.
 – Если пожеланий ни у кого нет, – перехватила инициативу Дэфни, – то сыграй, Марк, вторую мою любимую – «Я буду тобой любоваться».
 – Идет! – согласился Марк с улыбкой. – Но с условием, что ты будешь петь.
 – Договорились! – крикнула Дэфни. – Мы будем петь все. Согласны?
 – Конечно, будем, – подхватил Виктор, и, когда Марк проиграл вступление, все запели.
 Тедди тем временем устроилась в кресле у камина. Подошла Лидия и поднесла ей хрустальный бокал белого вина.
 – А тебе не хочется попеть со всеми вместе? – спросила она, присаживаясь на подлокотник кресла.
 – Спасибо, – поблагодарила Тедди, беря вино. – Пение – прекрасная вещь, веселое занятие, и обычно я с удовольствием пою, но сейчас как-то нет настроения. Не спрашивай о причинах.
 – Честно говоря, у меня тоже, – призналась Лидия. – Теперь пение вошло в моду и стало, кажется, самым популярным занятием в компаниях, но оно мешает всякому нормальному разговору, ты не находишь?
 – Это верно, – согласилась Тедди. – Но все-таки  мы, сидя тут в сторонке, можем показаться остальным чуточку недовольными. Быть может, нам лучше присоединиться к ним, а подпевать, в общем-то, не обязательно.
 – Тогда пошли. – Лидия встала. – Вовсе не хочу, чтобы у кого-то возник повод для обиды.
 Тедди с Лидией стояли у фортепиано и слушали, как играет Марк. Вне всякого сомнения, он был талантливым пианистом, и она второй раз за этот вечер вспомнила о Зигмунде Вестхейме. Нахлынувшие горькие воспоминания снова перенесли ее в музыкальный салон особняка на Тиргартенштрассе, и острейшее чувство утраты отозвалось в ней физической болью. Она глубоко вздохнула, чтобы как-то утишить эту боль, напомнила себе, что до конца войны ждать уже недолго, а там, глядишь, и Вестхеймы приедут в Лондон, и снова все будут вместе. Все наладится, и жизнь снова потечет, как некогда в Берлине. Прошлое соединится с настоящим и будущим.
 Эта хоть и не слишком новая мысль сразу же подняла ей настроение, она отпила вина, поглядев поверх бокала на Марка Льюиса.
 Молодой летчик продолжал играть, а она спокойно и с большим интересом разглядывала его. Он был хорош собой: гладкое полноватое лицо, широкие брови, чувственный рот. Волосы темно-каштановые, волнистые, прямо ото лба зачесанные назад, над выразительными глазами с одухотворенным взглядом дуги густых бровей. Широкоплечий и мускулистый, он возвышался над ней, когда их знакомили, и Тедди решила, что в нем не меньше шести футов, а то и больше. Даже сидя за роялем, он выглядел высоким.
 Неожиданно он поднял голову, и глаза их встретились. Как Тедди ни старалась, но была не в силах отвести взгляд. Он приковал ее своими глазами. И это волновало ее, заставило ее сердце забиться как-то по-новому и странно. Она ощутила, что краснеет.
 Наконец ей удалось посмотреть в сторону, но через долю секунды ее глаза зачарованно вернулись к его глазам. Его взгляд теперь был более сосредоточенным и казался исполненным значения. Теодора опустила глаза, постаралась овладеть собой. Когда она вновь подняла взор, то увидела, что он продолжает пристально смотреть на нее. Теперь он улыбнулся ей, и эта самая восхитительная из улыбок проникла глубоко в ее душу. Она понимала, что в этот момент между ними происходит что-то очень важное, и это ее испугало.
 Лидия шепнула ей на ухо:
 – Я пойду на кухню, помогу маме с ужином. Ты меня извини, я скоро. – С этими словами она отошла от фортепиано.
 Тедди поспешила за подругой.
 – Я еще не поздоровалась с твоей мамой, – шепнула она. – Пойду с тобой, может, и помогу чем-нибудь.
 – Я уверена, что мама уже все сделала, но, конечно же, пойдем вместе, на худой конец поможем ей принести угощение в столовую.
 Тедди вышла с Лидией в холл, и подруги направились по коридору на кухню, расположенную в задней части дома. По пути Тедди, как бы между прочим, заметила:
 – По-моему, он потрясающе талантлив, ты не находишь?
 – Да, очень, – согласилась Лидия. После короткой паузы она глянула через плечо Тедди. – Сдается мне, дорогая моя, он очень заинтересовался тобой.
 – Что ты хочешь этим сказать? – спросила Тедди, вытаращив на нее глаза.
 – Ты знаешь, Тедди, он на тебя  так смотрел!
 – Как же?
 – Так, как смотрит мужчина на женщину, когда она привлекает его и у него возник интерес добиваться ее.
 – Ого! – произнесла Тедди, растеряв все другие слова.
 – Он тебе нравится?
 – Я же совсем его не знаю, Лидия!
 – Я хотела спросить, понравился ли он тебе внешне.
 – Да, – вырвалось у Тедди, но смущение охватило ее, и, заикаясь, она уточнила: – Я-я-я думаю, что он очень интересный, он в самом деле кажется очень симпатичным, очень приятным.
 – На мой взгляд, Марк – это кое-что стоящее. Мне хотелось, чтобы он заинтересовался мной, но он – никак. Видать, я не в его вкусе. – Лидия смотрела на нее, и улыбка медленно окрашивала ее лицо. – Но  ты, по-моему, как раз то самое, потому я и хотела, чтобы ты пришла сегодня.
 – Уж не  сватовство ли это с твоей стороны? – спросила Тедди, хмурясь и в упор глядя на подругу.
 Лидия улыбнулась:
 – Боюсь, что да. А почему бы, собственно, и нет? Что плохого в том, чтобы свести двоих вместе?
 Тедди помолчала, потом вдруг сказала:
 – Я надеюсь, Марку невдомек твоя затея? Знай он об этом, я бы со стыда сквозь землю провалилась!
 – Он даже не подозревает.  Клянусь. Кстати, помимо того, что Марк такая симпатичная личность, он еще и герой-летчик. У него есть орден и крест и куча других наград.
 – Но он так молод! – воскликнула удивленная Тедди. – Впрочем, я вполне могу себе представить, что он храбр.
 – Да, в нем есть изюминка, ничего не скажешь, – задумчиво прошептала Лидия. – Притом такая, что и не определишь, в чем она. И еще я поняла из слов Арчи, что он очень надежный парень и большой патриот. Кстати, он не так молод, как  выглядит и как ты думаешь.
 – Сколько ему?
 – Двадцать пять. На год старше Арчи. В общем, твой возраст.
 – Понятно.
 – Ты знаешь, он – один из Немногих!
 – Что?! Он летчик Битвы за Британию?! – искренне изумилась Тедди. – Тогда ясно, откуда его награды, – добавила она и вспомнила, что сказал Уинстон Черчилль о тех парнях; все они были не намного старше двадцати, все кто в 1940 году защитил Англию в небе. «Еще никогда в области человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим», – сказал Черчилль, и тогда, после его речи в Палате Общин, тех героев-летчиков, участников воздушных боев Битвы за Британию, так все и прозвали – «Немногие». Быть участником Битвы за Британию само по себе уже считалось почетным званием, даже если ты не удостоен наград.

 26

 Джулия Пелл внимательно засматривала в духовку, когда Лидия и Тедди вошли в просторную кухню. Стук каблуков по кафельному полу заставил ее обернуться. При виде молодых женщин лицо у нее посветлело. Она обожала Тедди.
 – Теодора, ты! – воскликнула Джулия. – Я безумно рада тебе. Умница, что пришла.
 – И я тоже рада, миссис Пелл. – Тедди подошла к матери подруги и обняла ее. – Чем я могу помочь? – спросила Тедди, когда приветственные объятия разомкнулись.
 – Сейчас, дорогая моя, ничем, но благодарю за желание поучаствовать. Иди сядь к столу и допей свое вино. И ты, Лидия, тоже. Все идет по плану и под контролем. Через несколько минут в духовке все будет готово, и тогда сможете приниматься за дело, у вас это получится ловко.
 С этими словами миссис Пелл зашла в кладовку и вынесла оттуда большую стеклянную банку. Поставив ее на рабочий стол, она тотчас вернулась в кладовую.
 Наблюдая за ее быстрыми, четкими и притом не лишенными грации движениями и перемещениями по кухне, Тедди невольно сравнила ее с Лидией и подивилась, как они похожи.
 Джулия Пелл была высокая, стройная и гибкая привлекательная женщина с темно-рыжей шевелюрой, васильковыми глазами и сотнями морщинок на лице. Лидия унаследовала рост и фигуру матери, а также синие с искорками глаза и огненные волосы. Достались ей и ловкость, изящество движений, веселая беспечная натура. Тедди показалось, что сегодня они больше похожи на двух сестер, чем на мать с дочерью. Она обожала обеих женщин, ставших ее верными подругами на протяжении ряда лет. Когда она и Лидия впервые встретились, они сразу почувствовали взаимную симпатию; расположение миссис Пелл было таким же мгновенным и теплым, как и у ее дочери.
 Джулия и ее муж Микел происходили из англоирландских католических семейств, родились и выросли в Ирландии. Поженившись, они постоянно жили в Лондоне, здесь родились их дети, но они также владели полученным Микелом в наследство от отца домом в Доунгале, где проводили каждое лето до 1939 года. «Когда кончится война и мы все опять сможем разъезжать, куда захотим, ты обязательно должна приехать к нам в Дромлохан на целое лето», – при всяком удобном случае говаривала миссис Пелл, любезно упоминая при этом Максима, тётю Кетти и даже чету Вестхеймов. Тедди трогало ее щедрое гостеприимство, и она надеялась, что когда-нибудь они смогут поехать в Дромлохан. Ее давно уже подмывало побывать в Ирландии, и теперь это стало одним из ее заветных желаний. У Пеллов было еще двое детей: Сиобхан, она служила в Шотландии в Женской Территориальной Армии, и Найол, морской офицер, ходивший в Россию с конвоями торговых судов. Как сестра, так и брат были славные и покладистые ребята, чуждые всяческих предрассудков, такие же, как все в той семье.
 Миссис Пелл сделала последний рейс в кладовку и вернулась с широкой хрустальной вазой.
 – Так-с, моя дорогая, – обратилась она к Лидии. – В этот ужин для Арчи и его приятелей я вкатила все до последнего наши продовольственные купоны! Но думаю, затраты не напрасные, и твой братец сможет посмаковать кое-что из его любимых блюд.
 – Они, конечно, и папочкины любимые тоже, – рассмеялась Лидия. – И зачем только его понесло сегодня на север? Получил бы удовольствие вместе с Арчи.
 – Да, что верно, то верно, но что поделать, милочка? – Джулия не ждала ответа на свой вопрос и сыпала дальше: – Сегодня его погнали на оружейный завод в Лидс, чтоб им ни дна ни покрышки, а поезда нынче ползут  убийственно медленно, ему в любом случае ни за что не вернуться к ужину. Так пусть уж лучше заночует в «Куинз Отеле» в Лидсе, а завтра спокойно доберется домой.
 – Миссис Пелл, – глотая слюнки, проговорила Тедди, – из вашей духовки тянет умопомрачительной вкуснятиной!
 Джулия просияла.
 – Еще бы! – согласилась она и продолжала в исповедальной манере: – Мясник отпустил мне кусок вырезки – разумеется, не за так, а за все наши купоны на несколько недель вперед! Мясо пошло у меня на огромный пирожище. Арчи страшно любит пироги. Еще я пеку яблочный торт. Я давно зажала немного яблочного компота на всякий пожарный случай, и сегодня, по-моему, тот самый случай настал.
 – А я думала, мамуля, – призналась Лидия, – ты печешь фруктовый бисквит со взбитыми сливками и винной пропиткой.
 – Ну да, милочка! – Миссис Пелл глянула на стеклянные банки. – Две штуки, если конкретно. Хотя, боюсь, это будет-таки бисквит военного времени: бананов-то нет. Так же, как и других фруктов из тех, что мне нужны для этого дела. А, да ничего, обойдемся. – Джулия Пелл тряхнула головой и усмехнулась. – Слава Богу, что есть бисквит, повидло, яичный порошок и херес. А его-то я добавила как следует. Он придает бисквиту особый аромат.
 – Боже милостивый, мамуля дорогая, неужели ты снова это сделала! – воскликнула Лидия, глядя на присевшую за стол Тедди, закатывая глаза и театрально гримасничая. – Моя мать недавно освоила новый кондитерский трюк: торт, пропитанный хересом, от которого все мы обалдеем и будем в стельку пьяны!
 Джулия Пелл опротестовала это утверждение, но прежде, чем Тедди смогла вставить подходящую реплику, в двери кухни возникла рыжая голова Арчи.
 – Мама! Сколько можно ожидать ужина? – спросил он. – Воинство голодает и с каждой минутой теряет боеспособность. Скоро они выйдут у меня из-под контроля… они нагрянут сюда к тебе, как монгольские орды.
 – Фактически ужин уже готов, Арчи, – с улыбкой ответила миссис Пелл. – Веди своих друзей в столовую. Лидия с Тедди сейчас все принесут и помогут мне накрыть на стол.
 Ужин у Пеллов всегда превращался в весьма шумное и веселое мероприятие, если Арчи приезжал в отпуск и в особенности, если приводил вечерком свою братву.
 И, как обычно, королевские летчики-мальчики были в центре внимания и верховодили. Они рассказывали боевые эпизоды, от которых волосы на голове вставали дыбом, описывали живые картины воздушных боев, без конца шутили, хохотали, подзуживали друг друга и трунили над всеми подряд самым безжалостным образом, короче – веселились сами и, как могли, развлекали дам в продолжение всего ужина.
 Тедди обычно бывала жизнерадостной и веселой в компаниях, ничьих подначек не боялась и за словом в карман никогда не лезла, но сегодня она себя не узнавала – совсем стушевалась и сидела притихшая. Она не сомневалась, что причина в Марке Льюисе. За столом он сел рядом с ней, и она остро чувствовала его присутствие. Несколько раз его реплики были адресованы ей, она вежливо реагировала на них, но не проявляла ни малейшей инициативы, чтобы поддержать разговор, хотя ей очень этого хотелось. Ее удивляла собственная молчаливость, она чувствовала себя скованной и не могла рта раскрыть в присутствии этого человека.
 Причина ее состояния заключалась в ней самой, она это знала и всеми силами пыталась овладеть собой. С первого мига знакомства с Марком Льюисом она, как женщина, полностью и во всех смыслах подпала под его влияние. Она находила его невероятно привлекательным физически и испытывала сильное влечение; на первый взгляд он был просто незауряден и очарователен. Однако интуиция подсказывала ей, что сей молодой человек с характером и далеко не прост. Разумеется, он был смелый и сильный – это было видно по всему, – но, кроме того, она улавливала, что очень многое в нем сокрыто. Тедди угадывала в нем чувствительную, чувственную и нежную натуру.
 За пять лет жизни в Лондоне Тедди доводилось знакомиться с молодыми людьми, проявлявшими к ней интерес и желавшими с ней встречаться. И всякий раз она отклоняла такие поползновения и никому ни разу не назначила свидание с тех пор, как уехала из Берлина. Дело было не только в верности Вилли Герцогу, но и в том, что другие мужчины не привлекали ее. В результате ее внезапное и сильное влечение к Марку потрясло ее; она была ошеломлена. Приходилось признать неоспоримым тот факт, что он заинтересовал ее ничуть не меньше, чем, как казалось, заинтересовала его она, и ей захотелось снова увидеть его, быть с ним наедине и узнать его больше и лучше.
 Когда он выдвигал стул из-за стола, помогая ей сесть, он невзначай коснулся ее руки, и она буквально едва не выпрыгнула из собственной кожи. Из его пальцев словно ударил электрический ток. Она сразу отдернула руку, хотя ей этого вовсе не хотелось. Напротив, ее подмывало сплести свои пальцы с его. Эмоции переполняли ее, ощущения были необычайно сильные и абсолютно новые. Никогда в своей жизни она не испытывала ничего подобного. Даже с Вилли, своим женихом. Бедный Вилли! Совсем еще недавно она мысленно переносилась к нему в далекий Шанхай, но вполне допускала мысль о том, что навряд ли у них есть будущее. Сейчас она подумала о том же, но не потому, что рядом был Марк Льюис. Марк был совершенно непричастен к ее внезапному прозрению. Недаром ее тетка сказала, что после пятилетней разлуки они с Вилли встретятся как совершенно чужие люди. В глубине души Тедди признавала, что тетя Кетти права.
 Внутреннее чутье подсказывало Тедди, что Марк Льюис попросит ее о свидании, и она готова была ответить безоговорочным согласием. Он мог оказаться для нее ярким мгновенным увлечением, так же и она для него, и, по правде говоря, она не представляла, что могло произойти между ними, если вообще чему-либо суждено было произойти. Но в одном она была уверена. Она не любила Вилли настолько, чтобы выйти за него замуж. Жившее в ней по отношению к нему чувство было сестринским, и сейчас она поняла, что этим-то все и ограничивалось, другого ничего не было. Она не была в него влюблена в Берлине в тридцать восьмом году, она была влюблена в любовь, в самое идею замужества, потому она и сказала Вилли «да». Но этого было недостаточно, чтобы выходить замуж за кого бы то ни было.
 – Вы давно знакомы с Пеллами? – спросил Марк, заставив ее встрепенуться. Он слегка отодвинул свой стул от стола, повернулся к ней лицом и скрестил свои длинные ноги.
 – Примерно четыре с половиной года, – ответила Тедди.
 – Очевидно, вы познакомились с ними через Лидию?
 – Да, мы работали вместе на трудовом фронте.
 – На трудовом фронте, – повторил он и, хмурясь, посмотрел на нее. – Вы же не хотите сказать, что вы обе работали на фабрике. Или вы как раз это имеете в виду?
 – Нет. Я имела в виду работу, которую мы выполняли на станции первой помощи в Хаверсток-Хилле как добровольцы Красного Креста, – пояснила Тедди.
 – Понятно. Стало быть, вы не работаете?
 – Нет… ну, в общем-то, не работаю, – неуверенно сказала Тедди, соображая, говорить ли ему о Максиме. Решила умолчать. – Мы обе, Лидия и я, участвуем в добровольной службе на условиях полного рабочего дня, – тихо промолвила она.
 Марк кивнул.
 – А вы, Теодора, живете где-то поблизости?
 – Да, в Белсайз-Парк-Гарденс.
 – С родителями?
 – Вы всегда задаете так много вопросов, видя человека впервые? – спокойно спросила Тедди.
 Он был достаточно умен, чтобы рассмеяться.
 – Нет, – признался он, ослепительно улыбнувшись и показав ровные белые зубы. С самым безразличным видом он откинулся на спинку стула и посмотрел на Тедди долгим, исполненным значения взглядом. – Только если заинтригован каким-то человеком, – признался он негромко, глухим от волнения голосом.
 Тедди не могла не заметить подтекст в его словах и растерялась. Она пыталась отвести свой взор от этих темных, проницательных глаз, немигающе сфокусированных на ней, но, к своему ужасу, почувствовала, что не в силах сделать это. И под этим пристальным, изучающим и придирчивым взглядом ее щеки начала заливать краска. Ее убивала собственная беспомощность. Она мучительно думала, как наилучшим образом перевести разговор в другое русло. Но тут ее выручила миссис Пелл.
 – Давайте кофе будем пить в гостиной, – предложила она, встав из-за стола и распахивая дверь в холл.
 Все тоже встали и гурьбой потянулись за хозяйкой.
 В конце вечера Марк спросил у Тедди, не разрешит ли она ему подвезти ее домой, и она приняла предложение.
 Они сидели вдвоем в красном спортивном авто и катили под уклон из Хэмпстед-Вилледж по направлению к Белсайз-Парк-Гарденс. Марк из весьма любознательного мужчины, каким совсем недавно себя проявил, превратился за эту короткую поездку до ее дома в форменного молчуна. И Тедди тоже была молчалива, как на вечеринке у Пеллов, едва открывая рот, чтобы подсказать, как доехать.
 Наконец, когда машина остановилась у дома ее тетки, он повернулся к ней и сказал:
 – Мне хотелось бы еще раз повидаться с вами, Теодора. Вы согласны встретиться со мной?
 – Да.
 – Какое маленькое и слабенькое «да», – прокомментировал он мягко. – Вы всегда так застенчивы?
 – Да нет. Это просто… – Она осеклась, взглянула на него в тусклых сумерках машины, глубоко вздохнула и сказала: – Я согласна с вами встретиться. Я  хочу этого… очень.
 – Хорошо, я очень рад, – ответил он своим глубокого тембра голосом. – Как насчет завтрашнего вечера?
 – Нет, не смогу. Я обещала навестить больную подругу, и было бы очень некрасиво огорчить ее.
 – Я понимаю. К сожалению, в пятницу буду занят я.
 – И я тоже.
 – Надеюсь, вы будете свободны в субботу, Теодора, потому что в воскресенье я должен уехать совсем.
 – О да, суббота вполне подходит.
 – Тогда сходим с вами, потанцуем, – предложил он, улыбнувшись ей в полумраке машины.

 27

 Он пригласил ее в отель «Саввой» в Стренде. Они обедали в роскошном кабинете с окнами на Темзу и танцевали под оркестр Каролла Гиббонса. Тедди думала о том, что никогда еще не видела мужчины, который сравнился бы красотой с Марком Льюисом. Сегодня он был в синей форме летчика Королевских Военно-воздушных сил со всеми наградами на левой груди, и поразительно было видеть лицо мальчишки над знаками воинской доблести летчика-истребителя.
 Несколько раз за вечер она перехватывала направленные на него восхищенные взгляды мужчин и женщин, а в какой-то момент немолодой джентльмен в смокинге, танцевавший с женой, заговорил с их парой во время танца.
 – Мы должны быть благодарны таким, как вы, молодым людям, – обратился к Марку незнакомец. – На славу поработали, ей-ей на славу, наша страна очень вами гордится.
 Марк пробормотал что-то и улыбнулся мужчине и его даме, но разговор не поддержал. Они с Теодорой продолжали скользить по паркету танцевального пятачка под звуки «Беса ме мучо». А потом ни с того ни с сего он взялся за нее крепче, привлек еще ближе к себе, гораздо ближе, чем раньше, и она задрожала в его руках и перепугалась – не услышал бы он, как часто застучало у нее сердце. Но конечно же, он не услышал. Разве он мог?!
 Они сидели за столом, не спеша пили шампанское, заказанное на десерт, и беседовали. На сей раз ни о чем конкретном. Так, обо всем. Они поделились беспокойством по поводу «Фау-2», новейших кошмарных самолетов-снарядов, производивших куда более страшные разрушения, чем «Фау-1», которыми немцы регулярно обстреливали Лондон. Они обсуждали ход военных действий, победы союзников в Италии и в других частях Европы, и Марк вторил общему мнению: к будущему лету война закончится. Но никаких иных тем они не касались. Похоже было, что ни тот, ни другой не намерены проявить инициативу и первым задать вопрос, относящийся к личности собеседника.
 Тедди все еще не обрела душевного равновесия, из которого ее вывел Марк Льюис, и внутри у нее клокотали эмоции, в точности как это было несколько дней тому назад на вечеринке у Пеллов. Однако она твердо решила не допускать внешних проявлений нервозности, искусно замаскировала волнение, изображая холодную сдержанность и отменное владение собой.
 – Какая досада, что так долго не несут пудинг, – сказал Марк с виноватым видом. – Покуда ждем, не желаете ли потанцевать, Теодора?
 Она покачала головой:
 – Извините, сейчас – нет. Кстати, если хотите, можете называть меня Тедди. Теодора – слишком громоздко.
 Он улыбнулся:
 – Ничего подобного, на мой взгляд, это имя красивое. Тео-до-ора… Для меня оно звучит очень мелодично. Конечно, Тедди как-то…  теплее. Во всяком случае, я буду вас называть так и так – иногда Теодора, иногда Тедди.
 Она кивнула, откинулась на спинку стула, отпила еще глоток шампанского и мило улыбнулась Марку. Затем повернула голову к оркестру и так сидела, слушая музыку и слегка притопывая в такт ногой под столом, довольная тем, что потратила пять фунтов на длинное и весьма нарядное вечернее платье наимоднейшего, так называемого пыльно-розового цвета. Она знала, что это облегающее платье очень идет ей. Оно приглянулось Тедди на показе в доме моды Харрода, и она сразу поняла, что это ее фасон. К наряду она добавила нитку жемчуга, жемчужные сережки и браслет с аметистами, доставшиеся ей от матери, а на пальце ее правой руки был также мамин перстенек – подарок на помолвку.
 Когда Тедди была уже одета и спустилась вниз, чтобы идти на свидание, тетя Кетти собралась с духом и констатировала, что ее племянница очень хороша собой, но Тедди не больно-то ей поверила. А потом и Марк сказал ей в точности то же, когда заехал за ней, но  ему она поверила, поскольку это совпадало с ее желанием, решила она.
 Она привела его в гостиную, чтобы познакомить с тетей Кетти, сразу предложившей ему снять шинель, присесть и пропустить рюмочку, но он, слава Богу, отказался, сославшись на то, что их ждет машина. Он сказал, что шофер настроен малость по-большевистски и хочет возвращаться назад в Уэст-Энд, а потому им следует поторапливаться.
 Спустя несколько минут они погрузились в такси, и у Тедди вырвался вздох облегчения: какое счастье, что они улизнули из дома и уехали в ресторан. Тетя Кетти еще раньше задавала ей уйму вопросов о Марке, на которые Тедди не могла ответить, и ей отнюдь не хотелось, чтобы тетушка вновь начала свое дознание, воздвигнув перед Марком кучу неделикатных вопросов о его семье и, что еще хуже, – о его вероисповедании. Ей было безразлично, кем он был. Он был самый великолепный из когда-либо встречавшихся ей мужчин, и, по ее мнению, все прочее не имело никакого значения.
 Хотя Тедди не располагала соответствующими сведениями, Марк Льюис был очарован ею в той же мере, что и она им, и сейчас, когда она сидела с мечтательным выражением лица во власти своих мыслей, он изо всех сил старался сохранять хладнокровие. Главной его заботой было вести себя, как подобает взрослому мужчине, а не как впервые влюбившемуся школьнику на первом свидании с объектом своего обожания, несмотря на то, что он, казалось, вполне подходил на эту роль.
 Он закурил сигарету и посмотрел через стол на Тедди. При свете свечей у нее было положительно ангельское личико. Ему никогда не доводилось видеть столь красивую женщину; с ней могла сравниться разве что Ингрид Бергман в «Касабланке», одном из последних ее фильмов. Тедди очень напоминала ее округлым лицом, высокими скулами, маленьким прямым носиком и широким ртом с чувственной нижней губой. Хоть она была блондинкой, брови у нее были темные, густые, естественной формы и, к счастью, не были выщипаны по моде до тонких резких линий.
 Глаза у нее были крупные изумрудно-зеленые, затененные тяжелыми ресницами, красивые и умные глаза: они прямо светились интеллектом, что позволило Марку предположить наличие острого ума за этим ликом мадонны.
 Марк взял бокал и отпил глоток шампанского, вдруг подумав, что не худо было бы вместо этого напитка принять что-нибудь покрепче. Тедди как-то обескураживала его. Он жаждал узнать о ней больше, однако не осмеливался ни о чем расспрашивать. Тедди уже намекнула ему на его чрезмерное любопытство, и он посчитал, что в четверг у Пеллов она ему крепко всыпала.
  Неужели они познакомились только в четверг? 
 Марку казалось, будто он знал ее всегда. Последние несколько дней он непрестанно думал о ней, мечтал о ней каждую ночь и сознавал, что более опасной женщины, чем она, он ни разу на своем веку не встречал. Опасной потому, что он сумел так запросто по уши влюбиться в нее, да еще испытывал самые серьезные намерения. За минувшие пять или шесть лет он познал несколько женщин, но никогда еще не ощущал себя таким… таким…  размазней. 
 Теодора Штейн была непохожа на тех, других женщин из его прошлого, отличаясь от них абсолютно. В ней было нечто такое, что задевало струны его сердца, вызывало в нем потребность оберегать ее и лелеять и в то же время обладать ею физически.  Теодора Штейн, повторил он мысленно. Интересно, она еврейка или нет? Тот же вопрос сегодня за ленчем высказала вслух его мать.
 «Судя по ее фамилии – должна быть», – предположила мама. Он ответил, что не знает, да и какое это имеет значение. Еврейка она или нет, ему безразлично. Но он тут же пожалел о сказанном; ему следовало знать, что можно и чего нельзя говорить. «Тебе надо было это выяснить. Ты знаешь своего отца», – напомнила ему мать, и он мысленно выругал себя: дернул же его черт рассказать ей о Тедди. Но он это сделал, и теперь она расскажет отцу; наверное, они уже посудачили за обедом, и завтра за воскресным ленчем скорее всего состоится допрос.
 Без этого никогда не обходилось, если он проявлял интерес к женщине. Так было из-за того, что старшим сыном теперь стал он. Его брат Дэвид, дорогой, горячо любимый Дэвид, перед героизмом которого он преклонялся всю свою жизнь, был убит в бою в Северной Африке. Занять его место в семье предстояло Марку. Как будто кто-то мог заменить кого-то, занять чье-то место. Однако предполагалось, что Марк теперь войдет в семейное дело, как это собирался сделать Дэвид. Также предполагалось, что однажды он совершит для семьи еще одно благое дело, женившись на достойной женщине.
 Да будь они все неладны, подумалось Марку, я намерен встречаться с кем хочу и жениться на женщине, которую  полюблю, когда найду ее и когда придет пора, будь она еврейка, католичка, протестантка или индуска. Я должен потрафить себе, а не старику. В конце концов, это моя жизнь, не его, и я не могу  быть им, как не могу  стать тем, кем был Дэвид. Я буду поступать, как хочу я.  И верен буду самому себе. 
 Мысль об отце подтолкнула Марка к действию, он наклонился вперед, собрался с духом и выпалил:
 – Я хочу больше знать о вас, Тедди, и хочу, чтобы вы узнали обо мне больше. Но это никогда не произойдет, если мы будем только сидеть, слушать музыку и улыбаться друг другу. И все же, должен признаться, я не решаюсь задавать вам вопросы. Ведь позапрошлым вечером я получил от вас нагоняй, и я…
 – Нагоняй от меня! Но я вовсе не хотела, чтобы это было именно так понято! – воскликнула Тедди. – Надеюсь, я вас не обидела?
 Он с улыбкой покачал головой:
 – Нет, не обидели. Во всяком случае, теперь ваш черед… вы должны расспрашивать меня о чем угодно, и я обещаю отвечать вам правду.
 – Нет-нет, Марк, это  вы должны спрашивать  меня… Я перед вами в долгу за то, что в четверг заставила вас испытать неловкость.
 – Ну что ж, пусть будет по-вашему. – Последовала небольшая пауза, а затем он остановил свой взгляд на ней, медленно произнося свой вопрос: – Вы с кем-нибудь встречаетесь, Тедди? Есть у вас возлюбленный, который, быть может, сейчас на фронте?
 – Нет, – ответила она без заминки, устремив на него прямой, открытый взгляд. –  Был один мальчик… когда-то. Но я не виделась с ним почти шесть лет. Он живет за границей. Он стал… просто другом.
 – И вы ни с кем не встречались все это время?
 – Нет.
 – Но вы такая красивая девушка! Почему, Тедди? У вас должны быть поклонники, и не мало.
 – Да, есть, – ответила она несколько смущенно. – Но я ни с кем из них не встречаюсь… они мне не интересны.
 Он неотрывно смотрел на нее, затем протянул руку и положил ей на руку. Ощутил, как дрожит ее рука под его ладонью, это было ему приятно. Он наклонился еще ближе.
 – А я вам интересен, Теодора? – шепотом спросил он.
 Она вся была во власти своего чувства и не в состоянии произнести ни слова; рот ее слегка приоткрылся, она сделала несколько глотательных движений и все смотрела на него, прикованная его взглядом. Наконец ей удалось утвердительно кивнуть.
 Он просиял и крепче сжал ее руку.
 – Вы даже не представляете, как я счастлив, – произнес он тем же тихим голосом. – И вы, Тедди, мне тоже безумно интересны. Вы же сами прекрасно это знаете.
 Она не сводила с него радостно блестевших глаз, щеки ее слегка зарделись.
 – Теперь ваша очередь спрашивать, – велел Марк.
 – А у вас? – после короткой паузы спросила она с едва заметной дрожью в голосе. – Я хочу сказать, есть ли кто-то у вас?
 – Абсолютно никого! Да, были у меня женщины, не собираюсь это отрицать, но никого всерьез, и уже давным-давно никого. – И, если по правде, то не было никогда, подумалось ему, кого можно было бы сравнить с тобой, моя прелесть.
 В этот момент подошел официант с десертом. Их разговор мгновенно оборвался. Они наблюдали, как он раскладывает горячий хлебный пудинг, который оба заказали, а теперь утратили к нему всякий интерес.
 Как только официант удалился, Марк сказал:
 – Я подумал, что мог встретиться с вашими родителями, когда заехал сегодня за вами. Их не было дома?
 – Мои родители умерли, Марк, – очень спокойно ответила Тедди.
 – Господи, какой же я болван! Простите меня, ради Бога.
 – Ничего, все в порядке, вы же не могли этого знать. К тому же они умерли очень давно.
 – Поэтому вы и живете с вашей тетей?
 – Да. А ваши родители? Они живы?
 – Да. У вас есть братья и сестры?
 Она отрицательно покачала головой:
 – Я была единственным ребенком. А у вас?
 – Есть младший брат, Лайонел. Он учится в школе. В Харроу.
 – В Харроу! Это замечательная школа! Уинстон Черчилль учился в Харроу.
 – И я тоже, – заметил Марк.
 – Неужели! Вы встречались с Уинстоном Черчиллем? – спросила она уже вполне весело.
 – Один раз.
 – Какой вы счастливчик! Завидую вам. Он самый выдающийся человек в Англии. И даже во всем мире. Во всяком случае, я так считаю. Он – мой герой.
 Марк улыбнулся и хотел было сказать, что  он сам желал бы быть ее героем, но воздержался. Вместо этого спросил:
 – А где учились вы, Теодора?
 – Навряд ли вы можете знать мою школу… она в Берлине.
 Марка поразил ее ответ, и он слегка нахмурился, глядя на нее.
 – Да?! А как вас туда занесло? Ваши родители почему-либо жили в Берлине?
 – Они были берлинцы. Я берлинка. Я там родилась.
 – Вы  немка?  – В голосе Марка послышался оттенок недоверия.
 – Да.
 – Но вы что-то непохожи на немку. То есть я хочу сказать, что у вас нет немецкого акцента. Вы говорите на отличном английском, и я добавил бы, красиво говорите.
 – Мама учила меня английскому, – пояснила Тедди, – когда я была маленькой. Она хорошо говорила по-английски, и мы часто бывали в Англии в гостях у тети Кетти перед войной, когда я была еще подростком. Она живет здесь более тридцати лет; ее последний муж, дядя Гарри, был англичанин. В общем, я говорю по-английски с пяти лет. Может, потому и без акцента. Когда дети начинают учить второй язык в раннем возрасте, они обычно говорят на нем безо всякого акцента.
 Марк продолжал неотрывно смотреть на Тедди, и тут вдруг его осенила мысль.
 – Давно ли вы здесь живете?
 – Пять лет. Я приехала весной 1939 года через Париж.
 Он кивнул, гадая: а ведь то, что он сейчас заподозрил, вполне могло оказаться правдой.
 Тедди заметила промелькнувшее на лице Марка выражение, которое она затруднялась истолковать. Оно могло отражать озадаченность, смущение или обеспокоенность, либо сочетание всех трех состояний.
 – Я еврейка, – вырвалось у нее, после чего она с облегчением откинулась на спинку стула и посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, имеет ли это для него значение. Ей страстно хотелось, чтобы не имело, чтобы он не был из числа тех, кто начинен предрассудками.
 Сперва Марк никак не отреагировал. Он сидел и изумленно глядел на нее. Потому перед тем как протянуть через стол свои руки и взять за руки Тедди, улыбнулся странной улыбкой.
 – И я, Тедди, – сообщил он. – Как говорит мой папаша, наше семейство тоже Моисеевой веры.

 28

 Они сидели и через стол смотрели друг на друга, оба в равном напряжении ожидая ответных реплик. Марк рассказывал о своем семействе, подробно и многословно поведал об их семейном бизнесе. Он сказал, что после войны будет работать в деле отца, которое перейдет в его руки, когда родитель уйдет на покой. После этого он говорил о том, что музыка всегда была для него не более чем хобби, что он никогда не помышлял о карьере музыканта и его будущее ни капельки его не огорчало, поскольку мир бизнеса приводил его в возбуждение, и это была правда.
 В свою очередь, Тедди завалила его деталями из ранних лет своей жизни в Берлине и пребывания у Вестхеймов в особняке на Тиргартенштрассе. Затем она тщательно воспроизвела свои переживания, предшествовавшие отъезду из Берлина, а также подробно описала Хрустальную Ночь 9 ноября – дата, которую ей не забыть никогда. Она даже рассказала ему, ничего не утаив, про свои отношения с Вилли Герцогом. Коснувшись вскользь короткого парижского периода с Урсулой Вестхейм, она завершила повествование рассказом о переезде с Максимом в Англию и о той жизни, которую его мать обеспечила им в Лондоне, и наконец поделилась своими соображениями по поводу Максима и будущего.
 Марк все время внимательно слушал, когда же она закончила, он спросил с серьезным выражением лица:
 – А что, фрау Вестхейм и ее муж по-прежнему в Германии?
 – О да, я уверена, что они там, – отозвалась Тедди. – Наверняка я что-нибудь знала бы о них, если б им удалось уехать. И баронесса фон Виттинген наверняка дала бы знать, если… если бы с ними произошло что-то  страшное. Но все молчат. – Тедди доверительно улыбнулась и сделала вывод: – Они скрываются где-то в  безопасном месте, я в этом абсолютно уверена. И тетя Кетти со мной согласна.
 Марк кивнул. Он чуть было не упомянул о бомбардировочных рейдах союзной авиации и о концентрационных лагерях. То и другое являлось сильнейшей угрозой безопасности Вестхеймов, но он вовремя прикусил язык. У него не было желания вселять тревогу в душу девушки, сообщив о неприятных вещах, на которые они бессильны как-либо повлиять. Ему не хотелось портить этот замечательный вечер. Вместо этого он поднял свой бокал.
 – За вас, Тедди! Я совершенно восхищен вами. Вы потрясающе верный человек и притом удивительно храбрая девушка, не говоря о том, что красивей вас я вообще никого не встречал.
 – Благодарю вас, – сказала она, счастливо улыбаясь. – Не знаю, правы ли вы насчет моей храбрости, просто я делаю то, что мне надлежит делать. Что же до моей внешности, то я вовсе не  такая красивая, Марк.
 – Для меня вы красивая… – Он помедлил и тихо добавил: – И еще вы очень опасная.
 –  Опасная?!  – Ее зеленые глаза сузились, она взглянула на него сердито. – Не могу себе  представить, что вы имеете в виду!
 – Я говорю  опасная потому, что мои намерения в отношении вас, Тедди, могут очень скоро принять самый серьезный характер.
 Тедди уставилась на него, разинув рот в недоумении. Как реагировать на это заявление? Но она тут же поймала себя на том, что чувствовала в точности то же самое по отношению к нему. При первом знакомстве она была напугана, затем, ощутив  его опасность для  нее, поняла свою беззащитность перед ним.
 Марк внимательно изучал ее, опять наклонился над столом и положил руку поверх ее руки.
 – Я еще никому никогда не говорил этого, поверьте мне, Теодора.
 – Верю.
 – Как по-вашему, Тедди… смогли бы  вы питать серьезные чувства ко мне?
 – Могла бы, Марк, – ответила она решительно, ясно и твердо.
 Он стиснул ее руку. Ее ответ отозвался в нем дрожью.
 – Пойдем, моя милая, – сказал он, впервые употребив ласковое слово и легко перейдя на «ты». – Я хочу держать тебя в своих руках и танцевать с тобой. – И с этими словами он повел ее от стола, не выпуская ее руки из своей.
 Свет в зале был тусклый, а на танцевальном пятачке освещение и вовсе отсутствовало, так что атмосфера весьма способствовала романтическому настроению молодых влюбленных, оказавшихся в водовороте войны с ее опасностями, ужасами и напряжением.
 Оркестр Каролла Гиббонса заиграл один из самых душещипательных любовных шлягеров тех дней, и Марк обнял Тедди. Прижавшись друг к другу, они медленно двигались в такт музыке, а Тедди нежно и тихо подпевала, так что слышать ее мог лишь Марк.



   «Он всегда передо мной, твой образ яркий,
   В маленьком кафе, в том старом парке,
   Где ручей, где карусели, где каштаны шелестели.
   Ты стоишь передо мной
   В ясный полдень, в летний зной.
   И светлы мои воспоминанья,
   Всюду ты – в лучах восхода, в час ночной
   На луне, в ее сияньи».



 Она не помнила все слова наизусть и далее лишь тихонько напевала мелодию. Она так крепко прижалась к нему, что медные пуговицы его френча резко вдавились ей в тело. Она подумала: я влюбляюсь в него, еще у Пеллов я знала, что так и будет. Она ничуть об этом не жалела, ее переполняло такое огромное, всепоглощающее счастье, какое она едва могла себе представить.
 Марк посмотрел на Тедди. Ее лицо, поднятое вверх ему навстречу, лучилось радостью. Он прильнул к ней еще тесней, прислонил ее голову к своему плечу и нежно целовал ее волосы. Он не забудет эти минуты и эту песню до конца своих дней… да, сейчас он понимал: вот она, его суженая, воистину…
 И они, словно в забытьи, продолжали танцевать до конца вечера.
 Держась за руки, они молча шли по набережной.
 Была холодная, ясная ночь, сияла полная луна, и, хотя ветер с Темзы был морозно жгуч, они его не замечали.
 Тедди была закутана в манто из стриженого бобра, одолженное по такому случаю у тетушки, и в розовый мохеровый кружевной платок, а на Марке была плотная шинель летчика Королевских ВВС, фуражка и на шее белый летный шарф.
 Однако они были слишком заняты друг другом, чтобы замечать такие прозаические пустяки, как погода; они были слепы и глухи ко всему, кроме друг друга, своих чувств и ощущений.
 На отрезке набережной позади отеля «Саввой», который они только что миновали, было темно, как в печной трубе – требования светомаскировки, – в окнах отеля не просвечивало ни единой светлой щелочки, и все уличные фонари по той же причине не горели. Путь им освещала яркая луна.
 – Отличная летная погода, Тедди, – заговорил Марк в какой-то момент, подняв глаза к небу. – Хорошо бы взлететь туда с тобой на моей машине, вот бы покатал тебя сейчас! Знаешь, как здорово летать в такую ночь – прямо дух захватывает, можно обалдеть, правда.
 Говоря это, он опустил взгляд на Тедди и затаил дыхание. Она смотрела на него так же завороженно, как там, в ресторане, во время танца. В лунном свете ее лицо было отчетливо видно, и он опять заметил ее нескрываемое восхищение, восторг, который излучали ее глаза, и сердце у него едва не выпрыгнуло из груди. Он почти грубо привлек ее к себе, обнял и поцеловал в губы.
 Она страстно ответила на его поцелуй, такой же для нее желанный, как и для него, прильнула к нему, и когда они наконец разъединились, то воздуха у них в груди уже не оставалось, они были окончательно выведены из равновесия их первым, почти полным физическим контактом. В счастливом смятении они смотрели друг на друга.
 – О, Тедди, милая… – заговорил он и смолк. Теперь и он вдруг ощутил неизъяснимое косноязычие и стоял, глядя на нее, озаренную луной, зачарованный ее красотой и чувствами, которые она в нем пробудила. Но уже через пару секунд Марк опять прижал ее к себе.
 – Я весь вечер только и мечтал поцеловать тебя, – шептал он ей в волосы. – А вообще-то, если по правде, то с первого вечера, когда познакомился с тобой у Пеллов.
 – Я тоже хотела, чтобы ты целовал меня, – сказала она без малейшей тени кокетства со свойственной ей прямотой.
 Откровение девушки отозвалось в нем дрожью, и, не в силах себя сдержать, Марк с еще большим вожделением припал горячим ищущим ненасытным ртом к ее рту. И она отвечала ему с такой же страстью, обхватив его обеими руками за шею и разомкнув губы, чтобы уступить его настойчивому языку, дать ему скользнуть внутрь и найти ее язык. Он дал ему побыть секунду в покое, насладиться глубиной интимности, но тут же начал нежно ласкать ее язычок своим, медленно, исходя истомой. Неожиданным, быстрым движением он поднес руки к ее лицу, взял его в ладони и принялся буквально пожирать ее рот с голодной жадностью, удивившей его и ее.
 Она все больше распалялась, жар разливался откуда-то из-под ложечки по всему телу; она слегка покачивалась в его руках, охваченная новыми, ей доселе неведомыми странными ощущениями и нетерпеливым желанием.
 Что же касается Марка, то и у него тоже случилось легкое головокружение, а их страстные поцелуи возбудили его до дрожи. В какой-то момент ему показалось, что ноги у него вот-вот подогнутся. Он едва сдерживал себя и с трудом заставил свой рот отпустить ее губы. Он глубоко вдохнул морозный воздух, пытаясь утихомирить свое сорвавшееся с цепи сердце, унять жгучее половое влечение. Он сумел ослабить руки и освободить ее из объятий.
 – Холодно и уже много времени, милая, – ласково напомнил он. – Пожалуй, пора проводить тебя домой. Твоя тетя станет волноваться, не зная, где ты.
 – Ничего, не страшно, – отозвалась она, коснувшись его руки. – Мне уже двадцать пять как-никак. Я не обязана держать отчет перед тетей.
 – Конечно, – сказал он, улыбнувшись. Его позабавила строптивость Тедди. – Но мне, – продолжал он, – не хотелось бы обнаружить себя в ее черном списке. Это не сулило бы ничего хорошего в будущем, а? Как по-твоему?
 – Да, – согласилась она, довольная тем, что он беспокоится об этом.
 Марк решительно взял ее под руку, и они бодро в ногу зашагали вперед. Набережная вскоре осталась позади. Они вышли на Стренд, то и дело поглядывая, не видать ли где такси. Дошли до памятника адмиралу Нельсону на Трафальгарской площади, и только тут им удалось взять машину, оказавшуюся единственной в округе.
 – Белсайз-Парк-Гарденс, сорок три, – сказал Марк шоферу. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу и держась за руки, а такси погромыхивало по дороге в северный Лондон.
 Марку хотелось обнять ее и опять целоваться, но он стоически противился искушению, понимая, что при данных обстоятельствах это ни к чему и для него все окончилось бы ощущением еще более острой неудовлетворенности. В какой-то момент ему захотелось приказать шоферу развернуться и ехать на Фармстрит в Мейфер, где у него было «приват-убежище», но он не сделал этого. С любой другой женщиной он вряд ли колебался бы. Но он не мог так поступить с Тедди. Она была иной. Она была особенной. Она собиралась стать его женой.
 Уличное движение почти отсутствовало, и не только из-за позднего времени – был всего лишь час пополуночи, – но еще и потому, что горючее нормировали, и автомобилисты отсиживались по домам. Очень скоро они уже подъезжали к дому ее тетушки. Они вместе вышли из такси. Марк взял Тедди под руку и поднялся с ней на крыльцо. Когда она вставила ключ в скважину наружной двери, он развернул девушку лицом к себе.
 – Спасибо, Тедди, что провела со мной вечер. Я получил колоссальное удовольствие. Это очень важно. Ты даже не можешь себе представить, насколько, дорогая.
 – Это я должна  тебя благодарить, Марк, что я и делаю. – Она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. – Для меня этот вечер тоже имел очень важное значение.
 – Я очень рад, – сказал Марк и с серьезнейшим видом добавил: – Последнюю пару часов мне хотелось кое о чем тебя спросить.
 – О чем же?
 – Хочу, Тедди, чтобы ты стала моей девушкой. Согласна? Я не ошибся в твоем отношении ко мне?
 – Нет, не ошибся, и, конечно же, я стану твоей девушкой. – Навсегда, подумала она. На всю жизнь. Но вслух свои мысли не высказала, а только стояла перед ним и улыбалась.
 – Благодарю Господа, что послал мне тебя! – воскликнул он, схватил ее в объятия, поцеловал в губы и крепко прижал к себе. А когда отпустил, сказал: – Я тебе говорил, что завтра должен завтракать у родителей. Но перед тем как уехать в Биггин-Хилл, я тебе позвоню.
 – Я буду весь день дома, Марк, и буду ждать твоего звонка. А теперь спокойной ночи.
 – Спокойной ночи, милая.
 Он легко сбежал со ступенек. Прежде чем сесть в ожидавшее такси, он помахал ей рукой, и она тоже помахала ему в ответ, а затем вошла в дом и закрыла за собой дверь.
 Тедди постояла в темном холле, стараясь отдышаться и унять колотившееся сердце. Ее шатало от объятий Марка, она еще не освободилась от страха перед силой их взаимного физического влечения. Она даже не представляла, что способна на такую сильную страсть, и не предполагала о существовании столь сильного всепоглощающего чувства между мужчиной и женщиной.

 29

 Повесив в гардероб холла меховое манто, Тедди тихонечко, чтобы не побеспокоить тетю, прокралась наверх по лестнице. Достигнув верхней площадки, про себя посмеялась. Ведь могла бы знать, что тетя Кетти не ляжет спать до ее возвращения домой. Дверь тетиной спальни была распахнута, свет из нее падал на темную площадку. Тедди быстренько перебежала пространство до двери, высунулась из-за нее и воскликнула:
 – А я дома, тетя Кетти! И вам было вовсе ни к чему поджидать меня!
 Кетти с книгой в руках возлежала на белоснежных старинных льняных подушках в большой удобной кровати. Она отложила книжку и улыбнулась племяннице.
 – Привет, милочка. А я и не думала тебя ждать; просто спать не хотелось, не чувствовала себя усталой. Ну и конечно, хотела услышать, как ты провела вечер. Я думала, что было бы очень славно на сон грядущий выпить нашу обычную чашку чая. Мы никогда не пренебрегали этим маленьким ритуалом, кроме тех дней, когда я бывала с визитом у Рэчел в Брайтоне.
 – Я сбегаю вниз, поставлю чайник.
 – На кухне все приготовлено, милочка. Тебе надо только вскипятить воду.
 – Я – сию минуту! – обрадовалась Тедди и убежала.
 Она и в самом деле вернулась уже через несколько минут с серебряным чайным подносом и осторожно поставила его на подоконник. Наполнила две чашки, одну подала тетушке, с другой села на большое кресло, стоявшее поблизости.
 Кетти отпила глоток чаю, поставила чашку на столик у кровати и посмотрела на Тедди долгим заботливым взглядом.
 – Как повеселились? – спросила она наконец. – Куда тебя Марк водил?
 – В ресторан отеля «Саввой». Мы ужинали, танцевали – все было чудесно.
 Кетти изучала ее с задумчивым видом.
 – Хм… Глазки у тебя счастливые. Все понятно.
 Тедди кивнула, и сразу лицо ее стало серьезным, почти мрачным.
 – Да, тетя Кетти, это верно. В большой степени. Марк – исключительно изумительный… – Она осеклась с таким же задумчивым видом, что и у ее тетушки, а затем призналась: – Кажется, я в него влюбляюсь.
 Кетти бросила на нее проницательный взгляд и крякнула. Выражение ее лица переменилось, в глазах появилось беспокойство.
 – Тедди, Тедди, – заговорила она несколько недовольным тоном, – все это происходит чересчур  быстро, определенно так оно и есть. Да, милочка, по-моему,  чересчур быстро.
 – Вовсе нет! Я знаю, что я чувствую, и Марк тоже!
 – Я не хочу, чтобы тебя обидели.
 – Что вы хотите этим сказать?
 – Ты же почти не знаешь его! Тедди, милая, ведь прошло всего три дня, как вы познакомились…
 – Марк  никогда меня не обидит, я в этом уверена! – перебивая тетю, воскликнула Тедди. Она встала, подошла к кровати и присела на краешек. Откашлявшись, продолжала уже спокойней: – Кстати, есть кое-что для вас приятное.
 – И что же это?
 – Он еврей.
 На лице Кетти незамедлительно появилось выражение, говорившее о том, что новость пришлась ей по вкусу, глаза заблестели.
 – Слава тебе Господи! Когда люди одной веры, то в конце это избавляет их от многих огорчений. Он ортодокс или реформист?
 – Реформист. Хотя у меня сложилось впечатление, что Марк сам не слишком религиозен, но, по его словам, отец его постоянно тревожится, как бы Марк не женился на иноверке.
 – Только не вздумай говорить, что он уже сделал тебе предложение! – вскричала тетя Кетти, садясь на постели и от удивления и тревоги широко раскрыв глаза.
 – Да нет! Что вы! Что за глупости! – вскипела Тедди. Как могло такое прийти тете в голову? – Мы просто рассказывали друг другу про свою жизнь, – продолжала она, а потом вдруг ни с того ни с сего засмеялась. – Но только что, на пороге дома, он-таки попросил меня стать его девушкой. И я согласилась.
 –  Еще бы!  – Кетти отхлебнула чаю, поставила чашку на блюдце и стала зондировать почву: – Что еще рассказал Марк о себе и о своей семье?
 – У него есть брат, Лайонел, он учится в Харроу. Марк тоже учился там. Перед самой войной он поступил в Оксфорд, а когда война началась, вступил в Королевские Военно-воздушные силы. Да, кстати, Марк – англичанин в четвертом поколении, его прадед приехал из Одессы в самом начале девятнадцатого века.
 – Из русских евреев, да? Ашкенази! Это хорошо, очень хорошо. – Кетти удовлетворенно покивала, довольная услышанным. – Наверняка их первоначальная фамилия была Левенштейн, до того как укоротили и переиначили на английский лад в Льюиса. У меня есть приятельница Ребекка Льюис, ее родители тоже выходцы из Одессы. Боже мой, а может, она родственница тех Льюисов? Чем занимается его отец? Марк тебе не говорил?
 – Да, говорил. У них компания «Льюис и сыновья», которой управляет его отец. Они торгуют бриллиантами в Хэттон Гарденсе. И у них имеется еще несколько других связанных с ними фирм, включая ювелирный магазин на Риджент-стрит…
 – Не «Таннен и Граф»? – перебила ее Кетти, бросив короткий взгляд на племянницу. – И не вздумай сказать мне, что Марк происходит из  этой семьи.
 – Почему же, как раз из этой, тетя Кетти. У вас какое-то странное выражение лица. Что-нибудь серьезное?
 – Что-нибудь серьезное, она еще меня спрашивает! – проворчала Кетти и вздохнула. – О нет, дорогая, ничего серьезного. Во всяком случае, я в это не верю. Значит, «Таннен и Граф»? И значит, Марк внук старого Исидора Таннена.
 – Вы знаете его деда, тетя Кетти? Расскажите мне о нем, расскажите побольше о его семье.
 – Ах, это такая долгая история с географией! Но раз ты просишь, я попробую, и по возможности сокращу. Исидор Таннен издавна владел делом «Таннен и Граф», а  он получил его в наследство от  своего отца, а тот – от  своего. Мать Марка, Изабелла, – единственный ребенок Исидора, и магазин теперь ее, отданный, ей, конечно, ее отцом несколько лет тому назад. Исидор очень стар, ему девятый десяток, и магазином давно уже управляет муж Изабеллы, Чарлз Льюис – отец Марка. Таннены по происхождению немецкие евреи, они носили фамилию Танненбаум, много лет назад сокращенную до Таннен. В таком виде англичанам легче ее произносить и звучит более по-английски. Исидор Таннен – еврей  элитный, по терминологии, они исключительно богатые, живут в роскошных домах, полны всяческих претензий и любят называть английских аристократов своими  лэндслейт,  – закончила она с саркастическими нотками в голосе.
 – А Льюисы? О них вам что-нибудь известно?
 – Ну, это уже другая кастрюля с другой рыбой. Интеллектуалы, мыслители, музыканты, художники, хотя, надо сказать, они тоже всегда были богаты и чуточку элитны, вроде Танненов. В то же время они всегда были большими филантропами. Как сказал тебе Марк, они приехали в прошлом веке из России и некоторые из них преуспели в торговле бриллиантами. Этим же они занимались и в России. Другие стали ростовщиками и банкирами; однако кое-кто подался в искусства. Это большой род со многими ответвлениями, если память мне не изменяет.
 – Да… понятно. А с родителями Марка вы когда-нибудь встречались?
 – Весьма мимолетно на каком-то благотворительном собрании. Это мое воспоминание в пользу Изабеллы Льюис, она – вершитель многих добрых дел и потратила на них миллионы, по большей части на благо детей и больных. Ее муж такой филантроп, а до него таким же был его отец.
 – Тетя Кетти, а откуда у вас такие обширные сведения о Танненах и Льюисах?
 – Мы, лондонские евреи,  много знаем друг о друге, – ответила Кетти. – В каком-то смысле это небольшая община, и, пожалуй что, сбор сведений друг о друге мы превратили в серьезное занятие. Но фактически, говоря по правде, моя подруга Ребекка в родстве с семьей Марка, и мои знания о них в основном получены через нее. Она троюродная сестра отца Марка. Ребекка замужем за одним из Ливайнов, и, я полагаю, ты могла бы через меня познакомиться с ней.
 – Да, хорошо бы, тетя Кетти. До чего же мир тесен, правда?
 Кетти согласно кивнула.
 – А почему у вас поначалу был такой странный вид? – спросила после небольшой паузы Тедди. – Вы недолюбливаете семью Марка?
 – При чем тут люблю или не люблю, если я не  знакома с ним лично? Я только  про них знаю. Помилуй, дорогая, да они с такими, как я, просто не знаются.
 – Что-то не совсем вас понимаю.
 – Они страшные снобы, у них свой обставленный небольшой кружок. И они очень англизированы, – добавила Кетти.
 – Но ведь и вы тоже, тетя Кетти! Вы здесь прожили тридцать лет с гаком, и я просто не могу себе представить кого-то, кто был бы еще более англичанкой, чем вы. Вы  настоящая лондонка.
 – Да, это правда, но я  не родилась здесь, нет у меня и предков в Англии. Да и происхождением я с другой ступеньки, чем они. Я как бы из… среднего класса, что ли. Они же – верхняя корочка. Кто-то даже мог бы сказать, что они более англичане, чем сами англичане.
 – Мне приходилось слышать такое и раньше!
 Кетти приподняла бровь.
 – Теперь моя очередь спросить, что ты имеешь в виду?
 – Германские евреи были более немцы, чем сами немцы.
 – Грустно, но так.
 В голову Тедди пришла неожиданная мысль.
 – Вы думаете, родители Марка могут посчитать, что я для него не пара? У вас есть такое предположение?
 – Ну что ты! Конечно, нет. Ты из хорошей семьи, твои родичи – доктора да профессора, высокообразованные люди. На мой взгляд, ты – пара для кого угодно. Надо полагать, Марк того же мнения.
 Тедди улыбнулась:
 – Да, тетя Кетти, по-моему, тоже.
 Кетти ответила улыбкой на улыбку:
 – А что рассказывала Марку ты о  своей жизни?
 – Все.
 – Прямо так сразу! И про Максима он тоже знает?
 – Ну конечно! – Тедди бросила на Кетти удивленный взгляд. – С какой стати мне было умалчивать о Максиме?
 Вместо ответа Кетти пожала плечами.
 – Марк считает, что я поступила правильно, отдав Максима именно в эту школу, и он хочет на Рождество познакомиться с ним, или даже раньше, если будет возможность. И я уверена, что они очень понравятся друг другу. Я уверена, они отлично поладят.
 – И я тоже в этом уверена, – успокоила ее Кетти, приняв во внимание, что голос Тедди поднялся на целую октаву. Она подавила зевок и взглянула на часы на камине. – Боже, как мы  заболтались! Уже два часа ночи. Тедди, милочка, поцелуй меня, и – спокойной ночи!
 Тедди наклонилась и прочувствованно обняла тетку, затем встала с кровати и составила чашки на поднос.
 – Я снесу посуду вниз и помою ее до того, как лягу спать.
 Кетти кивнула и опустилась на подушки, а как только дверь за Тедди закрылась, погасила свет.
 Однако довольно скоро Кетти обнаружила, что не в силах заснуть. Почему-то она вдруг начала усиленно думать о Танненах и Льюисах. Она не могла удержаться от размышлений о том, как они отнесутся к роману Марка и Тедди, если он всерьез надумал жениться на ней. Она имела достаточное представление о них, чтобы понимать, насколько оба клана честолюбивы и верны своему классовому самосознанию и насколько строго придерживались своих взглядов, когда в очередной раз возникал вопрос о браке кого-либо из их юного поколения. Они принадлежали к элите английского еврейства, занимали высокое положение в обществе и навряд ли позволят кому-то забыть об этом.
 Она хотела для своей Теодоры славного и добропорядочного английского еврейского мальчика. Но отнюдь не помышляла о столь родовитом.
 Как и обещал, Марк позвонил Тедди в воскресенье перед своим возвращением в 32-ю эскадрилью в Биггин-Хилл. И с того раза он проделывал это ежедневно.
 В те дни, когда не было его звонка, она знала: он на боевом задании где-то над Германией, и сердце у нее уходило в пятки от страха за него и оставалось там до тех пор, покуда она вновь не слышала его голос.
 Наделенная от природы чувством ответственности и преданности, Тедди всегда была в курсе житейских обстоятельств тех, кого она любила, и теперь у нее появился еще один и притом особый человек, чье благополучие занимало ее мысли. Помимо телефонных разговоров, Тедди и Марк регулярно писали друг другу письма, что помогало им быстрей узнать друг друга и все больше сближало их по мере того, как пролетали недели разлуки.
 Непредвиденно в конце октября Марку удалось получить увольнение на сутки, и он примчался в Лондон. Поскольку ему хотелось повидаться с родителями и с Тедди, а времени на оба визита не хватало, он решил поступить наиболее практично. Он пригласил всех троих отужинать у Клариджа вечером в субботу.
 В результате Изабелла и Чарлз Льюисы в той же мере, что и их очарованный сын, были сражены Тедди. Его мать оценила ее природную красоту и флер рафинированности, ее очевидное целомудрие и отсутствие всякой вычурности. Изабелла Льюис решила, что эта молодая женщина, судя по всему, будет хорошо вынашивать детей, и решение насчет Теодоры приняла сразу. Ей показалось, что Тедди будет отличной женой ее сыну, если дело зайдет столь далеко.
 Что же касается отца Марка, то он тоже воспринял Тедди с большим энтузиазмом. Как и его жене, ему она тоже показалась прелестной. Это было главным соображением в деле его сына, поскольку он знал, как велико значение красивой внешности для Марка, который всегда бывал падок на хорошеньких. Чарлз, поглядывая через стол на Тедди, вполне удостоверился в том, что она сможет физически всесторонне удовлетворить Марка. Но больше всего ему в ней нравилась цельность ее натуры. Молодые женщины, которых Марк раньше приводил в дом, всегда шокировали его своей вульгарностью и «боевой раскраской», как он именовал косметику. Безусловно, они хороши в постели, но неописуемо кошмарны в гостиной – неизменно таким бывало его личное, невысказанное мнение об этих дамах. И конечно же, жизненно важный аргумент для Чарлза Льюиса состоял в том, что Теодора Штейн была еврейка. Если у его сына серьезные намерения в отношении этой девицы, а кажется, так оно и было, то их брак станет неизбежным результатом их романа. И он не вынес бы этого, женись Марк на девушке другой веры. Так что Тедди получила его одобрение, хотя и молчаливое на том этапе.
 В первую же минуту знакомства с Изабеллой и Чарлзом Льюисами Тедди поняла, что родители Марка не  совсем такие, какими их нарисовала в тот день тетя Кетти, услышав о предстоящем ужине. Они ничуть не производили впечатление барской претенциозности и не проявляли ни малейшего снобизма. Тедди они показались приятной, очаровательной парой, вполне благорасположенной и не намеренной учинить над ней судилище, хотя и проявляли к ней теплый участливый интерес. Да и вообще она сразу же почувствовала себя с ними легко и свободно.
 Таким образом, вечер в ресторане Клариджа удался, и будущее перед молодыми влюбленными рисовалось ярким и радужным.
 Тедди с нетерпением ожидала того дня, когда познакомит Максима с Марком, и, к счастью, вскоре это произошло. Следующий отпуск Марка на уик-энд совпадал с возвращением Максима в связи с окончанием семестра в «Колет Корт».
 Сдружились они сразу, с того момента, как в переднюю дома номер сорок три вошел Марк в своей потрясающей форме летчика Королевских ВВС и пожал Максиму руку. Марк спросил мальчугана, не желает ли тот прокатиться с ветерком на автомобиле, а может, и походить под парусом по Уайтстоун Понд в Хэмпстеде, и Максим был сражен.
 Весь уик-энд Тедди наблюдала, с каким удовольствием они разговаривали о самых разных вещах: о футболе, крикете, полетах, самолетах и спортивных автомобилях – и поняла, как остро должен был Максим ощущать нехватку мужского влияния в доме, пребывая только в ее и тетиной компании. И ей сразу взгрустнулось, она подумала о Зигмунде Вестхейме. Мысли о нем и об Урсуле жили отнюдь не в дальних закоулках ее памяти. Она каждодневно молила Бога о спасении четы Вестхеймов и жаждала скорейшего конца войны, чтобы они наконец смогли приехать в Англию.
 В воскресенье вечером, после того как Марк уехал в свою эскадрилью, Тедди с Максимом сидели в столовой и ужинали. Они были вдвоем, так как тетя Кетти отправилась поиграть в карты к Сарре Ливайн. Вдруг Максим посмотрел на Тедди.
 – Скажи, Тедди, Марк твой жених?
 Ни с того ни с сего заданный вопрос смутил Тедди, и несколько секунд она сидела молча. Затем с легкой улыбкой промолвила:
 – Пожалуй, ты мог бы назвать его и так.
 – Значит, ты собираешься выйти за него замуж?
 Глядя Максиму прямо в глаза, она ответила осторожно.
 – Да не знаю, дорогой мой, он меня пока не спрашивал.
 – А если бы спросил? – настаивал Максим.
 – Я могла бы.
 Образовалась небольшая пауза, и мальчик спросил так тихо, что она едва расслышала:
 – А как же будет со мной?
 – Ничего с тобой не будет! – воскликнула Тедди, выпрямившись и нахмурившись. – Ты останешься со мной. И в любом случае, если б я решила выйти замуж за Марка или за кого-то еще, я не сделала бы этого до приезда твоих родителей. Можешь в этом не сомневаться.
 Максим кивнул:
 – Ты всегда говоришь, что мы будем жить вместе. Ты со мной, и с мамочкой, и с папой. А если выйдешь за Марка, ты ведь, наверное, станешь жить вместе с ним, правда?
 – Да. Но мы снимем дом или квартиру где-нибудь рядом с вами, мы с тобой будем видеться каждый день, и, по существу, почти ничего не изменится, – поспешила она заверить мальчика, нутром чувствуя его душевное состояние беззащитности. Она, улыбаясь, посмотрела на него с любовью и преданностью во взоре.
 – Я знаю, – сказал Максим, но тем не менее грустное выражение не покидало его лица; он стал смотреть в свою тарелку.
 Теперь Тедди не спускала с него взгляда. Она вдруг встревожилась за него, стала думать, как бы его отвлечь от грустных мыслей, но тут он поднял голову и уставился на нее. В глазах у него была такая покинутость, что у Тедди сжалось сердце.
 – Максим, что такое? Тебе не нравится Марк Льюис?
 – Нет, – пробормотал он. – Он хороший…
 – Так в чем же дело, дорогой мой?
 – А что, если мамочка с папой не приедут? – проговорил он тихоньким, слегка дрожащим голоском. – А что, если… если что-нибудь… – Мальчик осекся, не решаясь высказать вслух опасения насчет своих родителей, и откинулся на спинку стула, кусая нижнюю губу, борясь с внезапным наплывом чувств, комом подступившим к горлу.
 Его слова встревожили Тедди не на шутку, и она тотчас вскочила и пересела на стул рядом с ним. Обняла Максима и крепко прижала к себе.
 – Они живы и в безопасности, Максим. Постарайся не волноваться, – ласково проговорила она, справившись с собой. – И они  приедут в Лондон, как только кончится война и прежняя жизнь вновь наладится. Но как бы и что бы ни случилось, запомни: я всегда буду здесь с тобой, буду о тебе заботиться, пока ты не станешь взрослым. Я же много раз говорила тебе это, не так ли?
 – Ну да, – прошептал он ей в плечо, глотая подступившие слезы.
 – Ты  мой мальчик, не забывай это, и я очень тебя люблю.

 30

 Несколько дней длились короткие каникулы Максима после первого семестра, и он вернулся в «Колет Корт», а Тедди снова пошла добровольцем в местное учреждение Красного Креста.
 За работой недели замелькали с такой скоростью, что не успела Тедди опомниться, как наступил декабрь, и Максим опять вернулся домой на каникулы. За последние много лет Рождество и Новый год на этот раз были самыми лучшими – таков был их единодушный вывод. Причина была не только в присутствии Марка – он был с ними вместе все время праздников и души не чаял в них обоих, – но еще и потому, что известия с театров военных действий день ото дня становились все лучше, и это вселяло надежды.
 На смену январю 1945 года пришел февраль, войска союзников одержали победы в Европе, и англичане заключали пари, что весной наступит мир.
 Однажды, ближе к концу апреля, когда Тедди на кухне готовила завтрак для себя и тети Кетти, ей вспомнилось и засело в голову предсказание мистера Трентона. А ведь прав был отец Корешка! Все британские газеты наперебой предвещали крах нацистской Германии не далее, как через несколько недель, а Артур Трентон не раз говорил ей и мальчикам о том, что праздновать победу они будут до дня рождения Максима, а ему исполнялось одиннадцать лет в июне.
 Тедди вздохнула, расставляя чашки и блюда на большом деревянном подносе. С ней не раз бывало, как нынешним утром: ожидание становилось просто невыносимым… Вестхеймы постоянно не выходили у нее из головы. Как давно это было… Шесть лет минуло с того дня, когда Урсула посадила Максима и Тедди на поезд в Париже, доставивший их на вокзал Виктория. Как бы она и Зигмунд сегодня гордились своим Максимом! Каким воистину незаурядным мальчуганом он стал! Блестящий ученик в школе, однако ничуть не воображала, не хвастает своими успехами в науках и остается таким славным, обыкновенным нормальным мальчиком. На Рождество, впервые увидев Максима, мать Марка сказала, что он – маленький джентльмен, и эти слова наполнили Тедди беспредельной радостью и гордостью за него. Родители Максима при виде сына наверняка будут приятно поражены. За последнюю пару лет он подрос больше, чем обычно, был высок для своего возраста и выглядел старше.
 Тедди услышала шорох в дверном почтовом ящике и подумала, что, должно быть, принесли и просунули в щель почту или газеты. Отнеся поднос с чайной посудой в столовую, она прошла к наружной двери; утренние газеты были на полу, она подобрала их вместе с лежавшей под ними корреспонденцией.
 Рано пришел сегодня почтальон, подумала она, засовывая под мышку газеты и перебирая конверты в надежде обнаружить письмо от Марка. Лицо ее просияло при виде адреса, надписанного его рукой, и она, не мешкая, поспешила обратно на кухню, кинула на стол газеты и все прочее и надорвала конверт с его письмом. Оно, как всегда, было проникнуто любовью и романтикой, полно планов на очередное увольнение, на уик-энд и на будущее. Она перечитала его дважды и, мечтательно улыбаясь, спрятала в карман.
 Тедди повернулась к столу, чтобы наполнить чайник, и ее взгляд упал на «Дейли экспресс», лежавшую на столе. Улыбка в момент застыла на ее лице. Она схватила газету, взгляд уставился на заголовки и фотографии; глаза ее расширились от ужаса, а лицо онемело от жути.
 С газетной страницы рвались названия мест.  Ордруф… Белзен… Бухенвальд. Страшные слова вонзаются ей в глаза:  «Лагеря смерти… зверства… бесчеловечность… унижение… миллионы убитых… евреев… геноцид». 
 Она опустила глаза на снимки, еще более потрясшие и ужаснувшие ее отвратительными изображениями неописуемого насилия и жестокости, страшных свидетельств бесчеловечных пыток и массовых убийств безвинных людей.
 Руки Тедди задрожали, и ей пришлось положить газету на стол. Она зажмурилась, не желая больше ничего видеть или читать, но потом все же заставила себя раскрыть глаза:  она обязана знать больше. 
 Она стояла со склоненной над столом головой, глаза пробегали по фотоснимкам: полуголые люди, до того истощенные, что в них трудно было признать человеческие существа; живые скелеты, безволосые, с провалившимися глазами, безучастно взиравшими из-за колючей проволоки концлагерей. И еще фотографии: газовые душегубки и камеры пыток, бесчисленные груды мертвых тел, беспорядочно сваленных в ямы массовых захоронений, экспериментальные медицинские лаборатории, абажуры из человеческой кожи, горы искусственных зубов и очков, обуви и снова тела мужчин и женщин, маленьких детей и даже младенцев – жертвы нацистской машины смерти.
 Тедди поднесла руки ко рту, когда первое рыдание вырвалось из ее горла. Жаркие слезы покатились по лицу и закапали на газету, она обхватила себя руками за плечи и, раскачиваясь, запричитала:
 – О Боже, нет! О Боже мой, нет! Такое невозможно! Этого просто не может быть… такое  не могло случиться!
 Но она знала: случилось.
 Ноги у нее подкосились, и она рухнула, скорчившись от боли, на стул, вновь зажала рукой рот, силясь подавить крик гнева и страдания, готовый вырваться из ее горла.
 Через некоторое время Тедди более или менее удалось успокоиться, чтобы просмотреть другие газеты. Она вполне отдавала себе отчет, что продолжать читать обо всем этом было бы нестерпимой мукой, но она потребовала от самой себя узнать все, что надлежало знать.
 В «Дейли мейл» тоже было много фотоматериала, изобиловали фактами и «Экспресс», и «Дейли телеграф». Заметки и статьи, прочитанные в трех газетах, почти повторяли друг друга, сообщая об убийственных фактах. В последние дни английские и американские войска освободили концлагеря в западной и восточной Германии, и то, с чем столкнулись солдаты, было сплошным неописуемым ужасом. Первым освобожденным лагерем стал Ордруф, неподалеку от Готы, где американцы обнаружили рвы, до краев заполненные четырьмя тысячами трупов евреев, русских военнопленных и польских «рабов», систематически умиравших от голода и болезней, поскольку их лишили какой бы то ни было медицинской помощи. Полно было и просто убитых. Когда англичане вошли в Белзен, они были потрясены увиденным, такое же впечатление произвел Бухенвальд на освободивших его американцев. Выражение генерала Бидела Смита, начальника штаба генерала Эйзенхауэра, назвавшего Бухенвальд «апофеозом злодейства» в ряду освобожденных концлагерей, стало крылатым.
 Тедди качнулась на стуле, ощутив, что ее подмывает рвота и голова кружится. Ей показалось, что ее вот-вот стошнит, она почувствовала страшную слабость, но вскоре это прошло. Она отложила «Телеграф» на стол вместе с другими газетами, ошеломленная тем, о чем прочитала. Ее разум отказывался воспринимать действительность.
 Она сидела у кухонного стола, уставившись в пространство, потом совладала с собой, встала и, поставив чайник, замерла у плиты, дожидаясь, когда он закипит. Утренний чай она заварила в коричневом чайнике из керамики – тетя Кетти отдавала ему предпочтение, – поставила чашку с блюдцем и маленький молочник на поднос, делая все это привычно и совершенно механически. Ни о чем другом, кроме этих страшных газетных репортажей, она не могла думать.
 С подносом она поднялась наверх, толкнула корпусом дверь тетушкиной комнаты и вошла. Дневной свет пробивался сквозь шторы светомаскировки. Тедди бросила взгляд на кровать, чтобы удостовериться, что тетя проснулась, но в этот момент тетушка, как всегда бодро, заговорила:
 – Доброе утро, Теодора. Это ли не благодать – получить чашку чая в постели.
 – Доброе утро, – тихо отозвалась Тедди, едва узнавая свой голос и ставя поднос на подоконник. Она быстро отдернула шторы, и в спальню хлынуло яркое солнце, ослепив ее.
 Тетя уже села на постели, опершись на подушки, и Тедди подала ей чашку чая.
 – Благодарю, – сказала Кетти, мгновенно заметив, как дрожит рука Тедди с чашкой. Она перевела взгляд на ее лицо и увидела, что оно бледное и осунулось. – Тедди, ты выглядишь ужасно, что с тобой? Что-нибудь случилось?
 В ответ Тедди смогла лишь кивнуть.
 – Что-нибудь с Марком, да? С ним ничего не произошло? – терялась в догадках Кетти, сев с перепугу прямо.
 – Нет, не с Марком, – ответила Тедди и тяжело опустилась на край кровати. Не зная толком с чего начать, она решила подойти к сути издали. – Тетя Кетти… – медленно произнесла она, – комитет, в котором вы состоите, комитет беженцев при синагоге…
 – Да, ну и что? – спросила Кетти, озадаченно хмурясь.
 – Вы мне кое-что рассказывали… Это были страшные истории, услышанные от европейских беженцев, которым ваш комитет пытался оказать помощь.
 Кетти кивнула:
 – Ты имеешь в виду пережитые ими ужасы концентрационных лагерей?
 – Так вот: все, о чем они говорили, – правда.  Чистая правда!  – хрипло прошептала Тедди. – И это  не концентрационные лагеря, это лагеря  смерти. Подтверждение – в сегодняшних газетах. Подтверждения и свидетельства для всего мира.
 Кетти слегка подалась назад, глядя на племянницу и силясь понять, о чем речь.
 – Не понимаю, – пробормотала она, качая головой из стороны в сторону.
 – В последние дни, – начала пояснять Тедди, – английские и американские войска приступили к освобождению этих лагерей, и то, что они там увидели, потрясает! Это до того ужасно, до того страшно, что и представить невозможно. Зрелище немыслимых жестокостей. Разум отказывается верить, до какого состояния доведены люди. Уничтожены миллионы евреев, русских, поляков, славян и цыган, но по большей части… евреев.
 Чашка на блюдце в руках Кетти задребезжала, Тедди наклонилась и, покуда чай не расплескался, забрала его, поставив на ночной столик у кровати.
 – Да нет, это же немыслимо, – прошептала Кетти. Кожа на ее строгом лице стала приобретать оттенок замазки, глаза расширились, взгляд остановился. – Они не могли… они бы не  посмели… 
 – Посмели! – жестко, но негромко сказала Тедди. – Английские газеты называют это геноцидом.
 В тот же день позднее Кетти, обеспокоенная отсутствием Тедди, искала ее по всему дому. Она обнаружила ее в комнате Максима. Девушка сидела на стуле, уставясь на фотографии Вестхеймов, размещенные на комоде. На звук открывшейся двери Тедди обернулась, и Кетти сразу поняла, что племянница плакала.
 – Ты здорова, милочка? – поинтересовалась Кетти.
 – Да.
 – Я помешала?
 – Нет-нет, зайдите.
 Кетти вошла и присела на краешек стула. Она знала, как велик страх Теодоры за судьбу Вестхеймов, и потому как-либо упоминать о них в разговоре сегодня остерегалась – не расстроило бы это Тедди еще больше.
 Словно зная, о чем думает тетя, Тедди сказала:
 – Все мои мысли сосредоточились на Урсуле и Зигмунде с того момента, как я стала читать газеты. Я уверена, тетя Кетти, это для вас никакая не новость.
 – Нет, конечно, Тедди. Твои чувства к ним весьма глубокие и, само собой разумеется, твое беспокойство за них возросло еще больше после… после того, что мы прочитали.
 – Я была не в силах выбросить из головы увиденное на фотоснимках в газетах… эти кошмарные образы. О, тетя Кетти! – воскликнула она треснувшим от боли голосом. – А что, если Зигмунд с Урсулой погибли в одном из этих кошмарных мест? – Голос ее упал, глаза наполнились слезами. – Я себе места не нахожу от страха за них, и, по-моему, я уже не в состоянии мыслить трезво.
 – Знаю, как это трудно, но ты не должна терять надежду, веру. И не забывай о том, что последняя весточка от Арабеллы фон Виттинген была очень обнадеживающей.
 – Но это было так давно, с тех пор прошло несколько  лет. 
 – Не важно. – Кетти подалась вперед и продолжала самым убедительным тоном: – С тех пор у баронессы не было возможности подать о себе весть, мне это ясно. А с другой стороны, это может означать лишь то, что сохраняется статус-кво. Она же тебе сказала, когда звонила из Швейцарии, что Вестхеймы живут в замке у фон Тигалей в Марк-Бранденбурге, где они в безопасности. И ты сама же без конца мне повторяла, что там они наверняка  будут целы и невредимы.
 – Да, и что фон Тигель мог запросто их там спрятать. Там есть десятки тайных ходов и подвалов под замком, которому много веков. Я думаю, там имеются даже тайные помещения и коридоры. – Тедди поглядела на тетку и продолжала: – Я не сомневаюсь, что с ними все в порядке, если только они в замке. Но я прямо теряюсь в догадках, остались ли они там. Был и остается главный повод для моей тревоги: не пришлось ли им по какой-либо причине уехать оттуда и вернуться в Берлин. В городе их могли арестовать и отправить… в лагерь, или же они могли быть убиты во время налета авиации союзников.
 – Тедди, милая, мы обсуждали это много раз, и я не собираюсь рассеивать твои тревоги или опровергать твои доводы. Видит Бог, что у тебя достаточно резонов для беспокойства об Урсуле с Зигмундом. Но в мыслях у тебя должна быть вера в их спасение, где бы они ни находились, какие бы обстоятельства ни сложились. Если у тебя не будет веры, ты спятишь с ума.
 Тедди молчала.
 – И еще, дорогая Тедди, – медленно и тихо добавила Кетти, – есть Максим, который должен занимать твои мысли, мальчик так нуждается в тебе.
 – Я никогда не перестану надеяться, – сказала Тедди. – Я буду продолжать верить в то, что они живы, пока у меня не появятся доказательства, что их нет.

 31

 Красно-бело-синий «Юнион Джек», колеблемый ветром, свисал из каждого окна. Люди на улицах танцевали, веселились и пели, смеялись и плакали; они обнимались и целовались, не разбирая, друзья ли, незнакомцы ли, и всех переполняло счастье, гордость, торжество.
 Ярко сверкали окна – светомаскировку отменили, – и по всей стране пылали праздничные костры, пламя которых пожирало чучела Гитлера. Кабачки были переполнены пившими за здоровье парней в синем и хаки, за здоровье друг друга. Люди выкрикивали: «Да здравствует Уинстон, он привел нас к победе!» Это было во вторник вечером восьмого мая, и ликовала вся Англия. Накануне в понедельник седьмого ровно в два сорок ночи утра представитель Верховного Главнокомандования Германии генерал Альфред Йодль и адмирал Ганс фон Фридебург, уполномоченный адмиралом Карлом Денитцем, официальным главой германского государства, подписывали Пакт о безоговорочной капитуляции всех германских сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил в Европе перед Союзным Экспедиционным корпусом и перед Советским Союзом. Война с Германией была сразу и полностью завершена.
 Великобритания одержала победу, и англичане праздновали День Победы в Европе. По этому случаю все поголовно высыпали на улицы: не найти лучшего места, где можно поделиться радостью со своими бурно ликовавшими согражданами в этот поистине всенародный праздник, который отныне и навсегда будет напоминать о низвержении самого злодейского и преступного режима в мировой истории.
 Тедди с тетей Кетти были среди тысяч горожан, стоявших поблизости от Палаты Общин в ожидании выступления премьер-министра. В три часа дня он обратился по радио с речью к народу, но людские толпы хотели еще и увидеть этого «британского бульдога» – их любимца Уинни, великого лидера, возможно, самого великого из всех, кого знала их страна, того, кто привел их к трудной и славной победе.
 Восторженный и оглушительный рев толпы встретил кумира, появившегося ровно в десять тридцать вечера того же дня на балконе одного из правительственных зданий. Он был во фраке, и два пальца поднятой правой руки – указательный и средний – были выкинуты в знаменитом жесте, означавшем победу. [10] 
 Разлившееся на мили море человеческих лиц пожирало его глазами. Когда он начал произносить речь, Тедди и Кетти и тысячи бушевавших вокруг людей смолкли, на Уайтхолл опустилась глубочайшая тишина почтения.
  Дорогие мои друзья,  – начал Уинстон Черчилль, –  этот час – вам. Эта победа принадлежит не партии и не какому-либо классу. Это победа всей великой Британской нации. Мы на этом древнейшем острове были первыми, кто обнажил меч против тирании. И вскоре мы, никем не поддержанные, оказались один на один с величайшей из когда-либо существовавших военных машин. Мы были с ней один на один целый долгий год. И выстояли в одиночестве. Кто-нибудь помышлял сдаться врагу?  – Черчилль выдержал паузу в ожидании ответа, и толпа дружно взревела:  «Нет!» – Был ли дух наш сломлен?  – потребовал ответа премьер-министр. « Нет!» – раздался единый тысячегорлый глас.
 Премьер-министр сказал:
  Свет померк, и пали на нас бомбы. Но ни один мужчина, ни женщина, ни ребенок в этой стране не помыслили о прекращении борьбы. Лондону она оказалась по плечу. И вот после долгих месяцев мы вернулись из преисподней, из когтей смерти на диво всему миру. Суждено ли пошатнуться репутации в вере и этом поколении англичан и англичанок в людских сердцах? Я вам скажу: в долгой череде грядущих лет не только на этом острове, но и в остальном мире, где в душах людей еще подает голос птица свободы, народ оглянется на дела наши и скажет – не впадайте в отчаянье, не покоряйтесь насилию и тирании, шагайте смело вперед и, если надо, умрите, но не сдавайтесь. Теперь мы завершили смертный бой, могущественный враг повержен к нашим ногам и уповает на нашу милость. 
 Тедди ощутила струившиеся по лицу слезы, нашарила в сумочке носовой платок и утерла мокрые щеки.
 – Как себя чувствуешь, милочка? – спросила Кетти, беря Тедди за руку и заглядывая в глаза.
 – Прекрасно, тетя Кетти. – Тедди высморкалась и заморгала, сдерживая новые, непрошеные слезы. – Мистеру Черчиллю всегда удается меня растрогать своей речью. Его слова как-то по-особому правдивы, он и убеждает и вдохновляет. Таких, как он, нет больше нигде.
 Наверняка тысячи людей на улицах, слушавших в эту минуту выступление Черчилля, согласились бы с ней. Когда оратор договорил, люди зашумели, выкрикивая приветствия, до хрипоты вопя от радости, а потом запели «Потому что парень он – что надо!» и «Страна надежд и славы». Тедди и Кетти присоединились к общему хору, заливаясь, словно расчирикавшиеся воробышки. И вдруг, в то время как она пела, в голове у Тедди пронеслась мысль: а ведь эта война, словно вехами, обозначена призывными речами Черчилля и песнями народа, и его слова и песни, певшиеся людьми, придавали им силы идти вперед, когда будущее выглядело безрадостным и мрачным.
 Премьер-министр помахал рукой и удалился с балкона. Народ начал не спеша растекаться; обе женщины, потоптавшись, тоже пошли. Было уже довольно поздно, а у Тедди с Кетти был долгий и хлопотный день, и не только волнующий, но и утомительный. У вокзала Виктория им удалось найти такси, и, благословляя удачный случай, женщины забрались в машину. Они были счастливы оказаться наконец вдвоем, отъединенные от жерновов людских толп.
 Тедди взглянула на тетушку и, хотя свет в машине был тусклый, заметила, сколь изможденный у нее вид.
 – Тетя Кетти! – воскликнула она. – Да вы же вконец измотаны!
 – Боюсь, ты отчасти права. А сама-то ты как?
 – Пожалуй, я тоже, – призналась Тедди. – Но было из-за чего. Ведь мы праздновали победу над нацистами и разгром Третьего рейха.
 На следующий день, 9 мая, был двадцать шестой день рождения Теодоры. Тетя Кетти устроила в ее честь дневное чаепитие и пригласила любимых подруг Тедди – Джулию и Лидию Пелл.
 Они пришли ровно в четыре, каждая с подарком в красивой обертке. Тедди распаковала их и, как всегда, была тронута вдумчивым отношением подруг к подарку. От миссис Пелл она получила шелковую шаль ручной росписи в очень красивых сочетаниях тонов: сиреневый, фиолетовый и розовый, а от Лидии – бусы из аметистов, тоже очень красивые.
 – Вы меня портите, вы страшные транжиры, – сказала Тедди, целуя сперва миссис Пелл и затем Лидию. – Большое спасибо вам обеим.
 Вскоре тетя Кетти принесла серебряный чайный поднос, и четыре женщины уселись за чайный столик в стиле королевы Анны, ломившийся от изобилия тоненьких сандвичей и бисквитов. В центре возвышался глазированный торт с единственной горделивой свечкой. Они уже почти покончили с чаепитием, когда в дверь позвонили.
 – Кто бы это мог быть? – задалась вопросом Кетти, хмурясь. – Тедди, милочка, мы, кажется, никого не ждем, а, Тедди?
 – Да нет вроде. Я схожу посмотрю, кто там, – вызвалась она, вскочила и убежала по коридору к входной двери. Распахнув ее, Тедди увидела стоявшего на крыльце Марка, весьма ее поразившего.
 – С днем рождения тебя, родная! – воскликнул он, входя в холл. Он обнял девушку и, приподняв, закружил так, что ноги у нее полетели по воздуху.
 – Но ты же меня поздравил по телефону, – сказала Тедди, когда он наконец опустил ее на пол и запечатлел еще один поцелуй на щеке.
 – А мне захотелось сделать это лично и присовокупить вот это, – пояснил он, преподнося сверток. – Это бутылка лучшего папиного розового шампанского, – пояснил он.
 – О, как это мило с твоей стороны, Марк, благодарю тебя. Пойдем в гостиную, там тетя Кетти с Лидией и миссис Пелл, мы пьем чай. Может, и ты выпьешь чашечку с праздничным тортом?
 – Спасибо, нет, – отказался он, улыбаясь, – предпочитаю шампанское.
 Остальные также были удивлены появлением Марка в дверях гостиной. Весело и мило поздоровавшись со всеми, он стал откупоривать бутылку.
 – Оно достаточно холодное, можно сразу пить, – сообщил он, когда Тедди достала из буфета бокалы для шампанского. – Отец всегда держит на льду несколько бутылок на всякий пожарный случай, и ради сегодняшнего торжества я выпросил одну из его подвала. – Пробка из бутылки «Дом Периньон» выстрелила как из пушки, и немного пенистого вина перелилось из горлышка. – Оп-па! – воскликнул он, быстро разливая шампанское по бокалам. – Не имею права пролить ни капли этой драгоценной жидкости.
 Марк поднял бокал за здоровье Тедди, и все последовали его примеру, чокнулись и принялись с наслаждением потягивать вино. Марк поставил свой бокал и повернулся к Тедди.
 – Можно мне кое-что сказать тебе наедине?
 – Конечно. – Тедди бросила на него быстрый взгляд, подумав, что случилось что-то важное. Его просьба прозвучала с необычной для него серьезностью, даже мрачновато.
 Они извинились перед присутствовавшими, и Марк повел ее по коридору в заднюю прихожую, а оттуда в сад. Он знал, что Тедди любила в теплую погоду посидеть под старой яблоней с книжкой или рукоделием, и, держа ее руку в своей, он повел ее к любимому месту.
 Он взглянул на растерянное лицо девушки.
 – Ты же знаешь, Тедди, я тебя люблю, я хочу на тебе жениться и знаю, что ты любишь меня. Но ты никогда не соглашалась на помолвку. Всякий раз ты говорила, что хочешь отложить ее до окончания войны. Что ж, вот война и кончилась. Изволь сказать «да», изволь стать моей невестой сегодня же.
 – Да, Марк, я согласна, – сказала она после крошечного колебания. Ее неожиданная радость была приглушена назойливой тревогой за судьбу Вестхеймов, но она не позволила проявить своего беспокойства. Она взглянула на озаренное любовью лицо Марка и улыбнулась. Ее улыбка была лучом любви.
 Он опустил руку в карман френча, достал черную кожаную коробочку и молча вручил ей. Его глаза были прикованы к ее глазам.
 Тедди медленно открыла футлярчик. Умопомрачительное кольцо с квадратным изумрудом и бриллиантами покоилось в складках белого атласа.
 – О, Марк! Как оно  красиво! 
 – Как ты, моя Тедди, – сказал он и, помолчав, спросил: – Тебе в самом деле нравится?
 – Еще бы! Это изумительно!
 – Изумруд – твой камень, у него цвет твоих глаз, потому я его и выбрал. И поздравляю тебя еще раз с днем рождения, любимая.
 – О, Марк!
 Он вынул кольцо из коробочки и надел его на средний палец ее левой руки.
 – Теперь все по-настоящему официально. – С этими словами он сгреб ее в охапку и поцеловал в губы.
 Чуть погодя они, держась за руки, медленно поднимались по садовой дорожке, возвращаясь в дом, чтобы объявить о своей помолвке тете Кетти и гостям. Ни ее тетя, ни приятельницы отнюдь не удивлялись этой новости. Они тепло поздравляли жениха и невесту.
 – Знаете, а ведь мы ожидали этого давным-давно, – призналась Кетти, – и мы тут втроем только сейчас говорили, что никогда не встречали людей, более влюбленных друг в друга, чем вы.
 Все посмеялись над этим комментарием, и новоявленные жених и невеста поблагодарили Кетти и гостей за добрые пожелания. Был провозглашен следующий тост.
 Едва пригубив бокал, Марк поставил его и сказал:
 – Я должен уйти, Тедди. Мне необходимо возвратиться в Биггин-Хилл. Мой пропуск действителен всего несколько часов, увы. Это была любезность нашего очень романтичного командира эскадрильи, согласившегося со мной, что обручальное кольцо ты должна получить в день рождения. И он, кстати, настаивает на своем присутствии на свадьбе.
 – Значит, мы должны его пригласить.
 Марк попрощался с тетей Кетти и ее гостями, а Тедди проводила его до парадной двери. Она встала на цыпочки и целовала его на прощание.
 Когда настал момент расставаться, Марк тихонько пробормотал:
 – Давай назначим день свадьбы.
 Лицо Тедди мгновенно изменило выражение.
 – Ты же знаешь, Марк, я не могу! До тех пор, пока я не получу весть от Вестхеймов и не узнаю, когда они приезжают… Я всегда тебе говорила, я не смогу выйти замуж в отсутствие родителей Максима.
 – Но ведь могут пройти многие месяцы, прежде чем ты что-либо узнаешь о них! Германия вся вверх дном, там сейчас сплошной хаос и разруха!
 – Я понимаю, Марк, но, зная Урсулу Вестхейм, я совершенно уверена: она найдет способ в ближайшее время связаться со мной. Или появится кто-то еще от ее имени.
 – Хорошо, – примирился Марк. – Повременим немного со свадьбой. – Он улыбнулся, и Тедди тоже улыбнулась, не заметив неуверенности в его глазах. Также невдомек ей было в тот момент, что напрасно будет она ждать вестей от Вестхеймов. За последовавшие недели от них не было ничего. И они не приехали.

 32

 В конце концов Тедди сама отправилась в Германию на розыски Вестхеймов. Она чувствовала себя так, будто приехала в чужую страну. Она не узнавала свой родной город, где прожила без малого двадцать лет. На месте не осталось ни единой узнаваемой приметы. Берлин представлял собой «лунный пейзаж» с глубокими кратерами и причудливыми горообразным грудами развалин.
 Союзной авиацией город был превращен в гигантский пустырь. Бомбардировщики сравняли с землей полмиллиона зданий, треть из которых пришлась на город, – так был почти полностью уничтожен центральный Берлин. То, что уцелело от бомб, было разрушено 2 мая, когда город был взят наступавшей Красной Армией под командованием маршала Жукова. Русские безжалостно навели двадцать две тысячи артиллерийских орудий на то, что еще сохранилось, и беспрецедентный по мощи артобстрел сокрушил все, что еще стояло, обратив в щебень, пыль и руины здания и сооружения.
 Увиденное ошеломило Тедди. Будучи жадным читателем международных новостей, в особенности новостей о Германии, она скрупулезно следила за всеми событиями последних нескольких месяцев. Тем не менее она не могла зримо представить себе, что возможно до такой степени разорить город или что он окажется таким безлюдным и заброшенным.
 Из Лондона в Берлин она приехала в начале октября на поезде. Большую часть хлопот по организации этой поездки взяли на себя отец Марка и Джулия Пелл. Чарлз Льюис позаботился о том, чтобы были в полном порядке все ее бумаги, и настоял на оплате всех расходов, связанных с путешествием, при том, что она вовсе не желала, чтобы он это делал. В этом споре он одержал верх, и она милостиво уступила.
 Пристанище для Тедди в Берлине нашла мать Лидии. Джулия Пелл договорилась о том, что Тедди приютит женщина по имени Энн Рейнолдс, занимавшая важный административный пост в Международном Красном Кресте, с которой Джулия дружила более двадцати лет. Энн Рейнолдс жила в Германии с мужем еще до войны, свободно говорила по-немецки и хорошо знала страну. Два последних обстоятельства были только частью в ряду многих других, послуживших ее назначению на эту важную и ответственную работу.
 По рассказам Джулии Пелл, миссис Рейнолдс, к этому времени уже овдовев, была направлена в Берлин в июле, когда британские, американские и французские части вступили в город с тем, чтобы совместно с русской армией осуществить над Берлином четырехсторонний контроль. Ее поселили в небольшой квартирке в Шарлоттенбурге в Британской оккупационной зоне, и она написала оттуда Джулии Пелл, что, хотя жилье у нее не Бог весть какое просторное, но Теодору она поселит к себе и та может жить у нее сколь угодно долго. Она также сообщала в письме, что по делам Красного Креста постоянно разъезжает по Британской зоне Западной Германии и скорей всего большую часть времени квартира будет в полном распоряжении Тедди. Так оно все и получилось.
 После очередной встречи в воскресенье днем, когда прибыла Тедди, Энн Рейнолдс, принеся извинения, сообщила, что почти немедля должна отправиться в командировку во Франкфурт.
 – Боюсь, максимум, что я успею до отъезда, так это выпить с вами чашечку чая, – сказала она, когда они сидели в гостиной.
 – Ничего страшного, миссис Рейнолдс, я все понимаю, – отозвалась Тедди, сразу почувствовав расположение к этой женщине. Рослая, цветущая дама под пятьдесят, светловолосая с чисто английской розовой кожей, она дружески улыбалась, держалась самоуверенно, но с явной симпатией к Тедди.
 – Вы, пожалуйста, устраивайтесь, как вам удобно, – предложила Энн Рейнолдс, – а я тем временем поставлю чайник и сразу вернусь. – Но тут же передумала и добавила: – Впрочем, пойдемте-ка на кухню вместе, покажу вам, где у меня все хранится, заодно и поболтаем.
 – С удовольствием, миссис Рейнолдс, и огромное вам спасибо за то, что позволили остановиться у вас. Это неимоверно любезно с вашей стороны пустить к себе незнакомку, – сказала Тедди, и искренняя благодарность отразилась на ее лице.
 Энн улыбнулась ей и по пути на крохотную кухоньку, более напоминавшую чулан, заметила:
 – Джулия Пелл очень вас любит, считает вас второй дочерью. А поскольку она одна из моих самых давних и любимых подруг, я была счастлива оказаться полезной человеку, который так много для меня значит. Кроме того, здесь не уцелело ни одного отеля, так что даже не знаю, где в другом месте вы могли бы найти пристанище. «Кайзерхоф», «Эдем» и «Адлон» разрушены до неузнаваемости, как, впрочем, и другие гостиницы поменьше. Снять комнату – редкая удача. – Она тяжко вздохнула и добавила: – Большинство берлинцев живут по подвалам или устраиваются в развалинах. Город разрушен до основания, царит хаос, а беженцы прибывают и прибывают каждый день.
 – Откуда? – спросила Тедди.
 – Да отовсюду. Большинство из них – берлинцы, бежавшие в военное время, но есть и беженцы из других частей Германии, думающие, что здесь будет легче все начать сызнова. – Она покачала головой. – Не будет здесь легче. Условия ужасающие, такого столпотворения я в жизни своей не видела.
 Энн зажгла газ под чайником.
 – Фактически наша работа застопорилась, скажу вам прямо, – призналась она Тедди. – Почти не осталось больниц в результате бомбардировок, а те, что есть, – полуразрушены. Не хватает лекарств, питания и топлива. Госпитали переполнены, а тут еще туберкулез, тиф и дифтерит – вот что по большей части является причиной смерти. – Энн сделала паузу и спросила как само собой разумеющееся: – Кстати, вы, конечно, сделали прививки от этих заболеваний? Я говорила Джулии, что вам следует это сделать.
 – Да, сделала, – ответила Тедди.
 Она думала об Урсуле и Зигмунде и гадала, где они могли быть, если возвратились в Берлин с потоком других беженцев. Она уже была готова заговорить о них с Энн Рейнолдс, но передумала, решив, что будет уместней сделать это за чаем.
 – В городе повальные эпидемии, Теодора, – сообщила ей Энн. – Можно сказать, они в самом воздухе, которым мы дышим, поскольку еще есть тысячи не захороненных трупов.
 – Боже мой, какой кошмар! – воскликнула Тедди, удивляясь и ужасаясь одновременно. – Где же они?
 – В реках, под грудами развалин или похоронены в очень мелких могилах в садах. Все это отнюдь не способствует оздоровлению атмосферы. Ну и конечно же крысы, повсюду крысы.
 Тедди передернуло, по телу пробежали мурашки при мысли об этой гадости.
 – Должно быть, это просто ужас, что там творится.
 – Да, пожалуй, это в самом деле мерзко, – отозвалась Энн. Она грустно покачала головой. – Нам предстоит огромная работа, но мы пытаемся сделать все, что в наших силах. Для всех и для каждого.
 – По моей работе в лондонском Красном Кресте воображаю, как сложна деятельность его международного отдела, – сказала Тедди. – Даже не представляю, что происходило бы в мире, не будь нашей организации. Я так горда, что принадлежу к ней.
 – И я тоже, – шепотом произнесла Энн и принялась расставлять на подносе чашки, блюдца и кувшинчик с молоком. Сделав это, распахнула дверцы двух шкафчиков, повернулась к Тедди и пояснила: – Здесь разная утварь, посуда и все такое прочее. Тут у меня главные припасы и снедь. Много всего, в основном консервы, такие, как солонина, тушенка, супы.
 Открыла еще один шкафчик и продолжала:
 – А здесь немножко деликатесов… консервированные фрукты, сахар и шоколадные бисквиты. Это от щедрот наших военных снабженцев и моего приятеля – майора американской армии. Он чрезвычайно любезен и регулярно снабжает меня, так что безо всякого стеснения пользуйтесь всем.
 – Благодарю вас, миссис Рейнолдс, – прошептала Тедди. – Вы невероятно добры ко мне, и я ценю это. – И тут она вдруг представила себе, каково ей было бы мотаться теперь по Берлину, не помоги ей Энн Рейнолдс, и подумала, какое счастье, что у нее есть друзья, подобные Пеллам, и к тому же таким заботливым оказался ее будущий свекор Чарлз Льюис. Общими стараниями они помогли ей самостоятельно заняться розыском Вестхеймов. Без их помощи делать все это было бы во много раз трудней.
 Позднее в некотором подобии маленькой гостиной они пили чай, и Тедди была готова завести разговор о Вестхеймах, но тут ее милая хозяйка по-дружески начала вводить ее в курс повседневной жизни в Берлине.
 Тедди ничего не оставалось, как выжидать подходящего момента.
 – После капитуляции Германии русские довольно быстро восстановили работу некоторых коммунальных служб, – пояснила Энн. – Таких, как снабжение газом и электроэнергией. Плюс к тому транспорт: метро, трамваи и железнодорожный, так что теперь у нас есть возможность ездить по городу. Кроме того, есть некоторое количество дряхлых таксомоторов, но их очень мало из-за нехватки горючего. Но вы смотрите – оставайтесь в Британской зоне, – предупредила она, – не забредите по ошибке в Русскую, это опасно, там много случаев изнасилования.
 – Понимаю.
 – Телефонная связь еще далеко не на должном уровне, – добавила Энн насмешливо. – Когда работает, когда – нет. Если вы потом захотите позвонить тетушке и сообщить о благополучном прибытии, то можете попытать счастья. Однако гарантировать вам успех не могу.
 – Большое спасибо, я попробую вечерком позвонить тете Кетти, если вы не возражаете, – сказала Тедди, – только с уговором: свои звонки я буду оплачивать сама.
 – Не валяйте дурака, – категорически отвергла ее идею Энн.
 Теперь Тедди сочла момент подходящим.
 – Вы не упоминали о Вестхеймах, – робко начала она, – из чего я заключаю, что Красный Крест пока не располагает никакими данными об их местопребывании… Или имеет какие-либо иные сведения о них.
 Энн отрицательно покачала головой.
 – Нет, нет, я сказала бы вам сразу, как только вы вошли, будь у меня хоть какие-то новости.
 Тедди напряженно кусала губы и выглядела взволнованной.
 – Постарайтесь не унывать, – ласково сказала Энн, смягчив свойственную ей резкую манеру высказываться. – То, что на данный момент отсутствует информация, в действительности еще мало о чем говорит. Повсеместно царит ужасающий хаос, как я вам уже сказала. Миллионы перемещенных лиц в настоящее время кочуют по Европе – десять миллионов, если быть точной. Письменные сведения пропали либо вследствие бомбардировок союзников, либо были уничтожены нацистами, когда они поняли неизбежность своего поражения. Кроме того, многие агентства, которые смогли бы вам помочь в розыске, испытывают острую нехватку персонала. Это поистине гигантский труд пытаться обнаружить следы пропавших без вести, и потому требует уйму времени. Но вы их отыщете, я в этом совершенно уверена.
 Тедди кивнула, моля Бога, чтобы миссис Рейнолдс оказалась права в своих утверждениях, а она преуспела в деле, ради которого приехала сюда.
 Энн еще раз подбодрила ее взглядом, затем подошла к письменному столу у окна.
 – Я тут написала вам названия и адреса агентств, в которые вам надо будет завтра наведаться, а также телефон моего офиса. Там мой секретарь Элизабет Джеффорд, она знает все входы и выходы как в Британской, так и в Американской зоне, так что вы без стеснения обращайтесь к ней за любой помощью. И тут на столе лежит комплект ключей от квартиры.
 – Благодарю вас, миссис Рейнолдс, спасибо за все.
 – Не за что, – сказала Энн, – я рада возможности хоть чем-то вам помочь. Кстати, я хотела сказать…
 – Есть еще одна вещь, – торопливо перебила ее Тедди. Она наклонилась вперед и быстро заговорила: – Если мне не удастся что-нибудь узнать в берлинских агентствах, я хотела бы съездить в Шлосс-Тигаль в маркграфство Бранденбург. Насколько я знаю, оно на территории Русской зоны, но, быть может, я…
 Теперь Энн, в свою очередь, перебила Тедди.
 – Вам незачем туда ехать, Теодора, – сказала она. – Я как раз собиралась вам сказать, что Джулия писала мне несколько недель назад о том, что Вестхеймы жили в замке в то время, когда вы получили о них последнее известие. И тогда я попросила своего американского друга майора Иванса проверить замок. К счастью, он имел возможность это сделать, ему удалось преодолеть обычные запреты русских. Он узнал, что в войну замок не был разрушен, даже при том, что Потсдам и Бранденбург были подвергнуты жесточайшей бомбардировке.
 – Это замечательная новость! – воскликнула Тедди, глаза у нее сразу заблестели.
 – Да, это так. Поскольку замок не бомбили, мы знаем, что Вестхеймы не могли погибнуть там во время налета. Однако замок необитаем, в нем живет только присматривающий за ним служащий, поставленный русскими. Они провели там реквизицию и, как я поняла со слов майора Иванса, они намерены превратить замок в казарму.
 – А тот служащий не имеет каких-либо сведений? – быстро спросила Тедди, пристально глядя на Энн.
 – Никаких. Он сказал, что все обитатели ушли и, очевидно, это все, что он мог сообщить.
 – Похоже, Вестхеймы скрылись бесследно, не так ли? – шепотом промолвила Тедди. Ее лицо, минуту назад такое оживленное, сразу потухло.
 – Да, это так, – согласилась Энн. – С другой стороны, нет оснований считать их погибшими.
 Энн встала и вышла в прихожую, достала из шкафа пальто.
 – К сожалению, мне пора отправляться во Франкфурт, – сказала она, одеваясь. – Бодритесь и не падайте духом, Теодора. И не забывайте: мой секретарь на месте, если вам что-либо потребуется, она сделает все, чтобы вам помочь. Увидимся в конце недели.
 – До свидания, миссис Рейнолдс, счастливого пути!
 На следующее утро Тедди рано вышла из дома в Шарлоттенбурге, доехала на метро до станции Баннхоф Цоо – ближайшей к Тиргартенштрассе.
 До пункта назначения она добралась быстро и, сойдя с поезда, пошла по Будапештерштрассе и далее по Штюлерштрассе, направляясь к Тиргартену, чудесному старинному парку, где она так часто гуляла с Максимом и Урсулой.
 Тедди торопливо шагала в этот туманный слякотный день октября, поглядывая по сторонам и приходя в ужас от масштабов разрушений вокруг. Она задумалась, есть ли смысл идти смотреть, коли камня на камне не осталось от особняка Вестхеймов. На этих двух улицах не уцелело ни одного здания, с какой стати могло быть иначе на Тиргартенштрассе, спрашивала она себя. Берлин лежал в развалинах. Она своими глазами видела это вчера, и рассказ миссис Рейнолдс лишь подтверждал, что  все было разрушено до основания.
 Приближаясь к Тиргартену, она вдруг остановилась как вкопанная: зрелище ошеломило ее. Это было нечто уму непостижимое. Не осталось ни одного дерева, и лысый парк выглядел бессмысленно пустым под творожисто-серым небом.
 Чуть погодя внимание Тедди привлек странный, клацающий звук, как будто чем-то металлическим ударяли по камню, и она обернулась, заинтересовавшись источником.
 В нескольких метрах от нее среди груды развалин работала женщина, разгребавшая обломки с участка, где некогда стоял дом. Долотом женщина откалывала древнюю штукатурку с кирпича. Затем она положила кирпич на импровизированную тачку, сделанную из старого ящика и пары колесиков, примотанных веревкой и кусками проволоки.
 Тедди подошла и вежливо обратилась к женщине:
 –  Bitte… что случилось с деревьями в парке?  Простите, вы не могли бы мне сказать, почему парк так опустошен?
 Женщина посмотрела на Тедди, оглядела ее с головы до пят усталыми глазами, поначалу не удостаивая ответом. Потом резким, грубым голосом сказала:
 – Вы, должно быть, не здешняя, раз задаете такой вопрос.
 – Вы правы. А деревья в Тиргартене… – повторила Тедди. – Что с ними произошло?
 – Их порубили, – тупо произнесла женщина. – На дрова. Берлинцам в войну надо было греться. Другого топлива не было.
 – Да, понимаю, теперь все ясно, – сказала Тедди. –  Danke… спасибо большое. – Она опустила голову и быстро пошла прочь, ощутив враждебность женщины.
 Меньше чем через минуту Тедди достигла центра Тиргартенштрассе, где некогда красовался особняк Вестхеймов. Шаги ее замедлились, она стояла и смотрела туда, где грязь, мусор и лужи, на груду развалин, в которую был превращен дом.
 Нахлынувшие яркие острые и четкие воспоминания на несколько мгновений унесли ее в прошлое, и она подумала о счастливых часах, проведенных в этом доме с Максимом и его родителями.
 Мысленным взором она увидела их в то минувшее время.
 Урсула, такая милая, светлая и свежая, рафинированная и элегантная. Вот она в доме, в саду, движения ее грациозны; и Зигмунд – красивый, добрый и благородный, сидящий за роялем в музыкальном салоне. Льются дивные звуки музыки. А вот бегущий к ним Максим, называющий их по имени, его детская, сияющая мордашка излучает обожание. Воспоминания были сладостны и горьки одновременно, потому что настигли Тедди на рубеже между прошлым, таким, каким оно было, и настоящим со всей его уродливостью и болью. У нее перехватило горло, и слезы защипали глаза, но она поморгала и быстро прогнала их.
 Нелепо было думать об этом доме. Он обратился в битый кирпич, строительный мусор и потому больше ничего не значил. Коли что имело еще значение, так это владевшая им чета, сумевшая сделать его таким трепетно любимым и родным для их ребенка. И для нее тоже.
 Тедди отвернулась, печаль объяла ее. Она медленно пошла назад по Тиргартенштрассе и круто свернула в проезд между Хофъегераллее и Штюлерштрассе, направляясь к Лютцовуферу, где когда-то жили фон Тигали в квартире, выходившей окнами на Ландверканал; неподалеку был и дом Вилли Герцога.
 Но она не успела дойти до Лютцовуфера, как увидела, что вся эта территория – тоже сплошные развалины. Все было в запустении, и она повернулась и зашагала обратно к станции Баннхоф Цоо. Для нее здесь не было ничего живого.
 Пора мне расстаться с прошлым, подумалось ей, не блуждать в воспоминаниях. Главное теперь в настоящем. Моя цель в Берлине – найти Вестхеймов, этим я теперь и должна заниматься.
 Этого намерения она строго придерживалась весь день, посещая агентства по списку Энн Рейнолдс. Несколько групп еврейских беженцев и сионистская организация занимались поиском пропавших без вести. Было еще Общество друзей под эгидой американских квакеров, оказывавших помощь разрушенному войной городу. Все, с кем ей приходилось иметь дело, были преисполнены желания помогать ей и делали все, что могли. Каждое агентство предоставляло ей длинные списки сосланных в лагеря или депортированных нацистами или же тех, о ком было известно, как о погибших. Ни в одном из них не значились Вестхеймы.
 – Не теряйте надежды, – сказала ей американка в Обществе друзей. – И ежедневно следите за сведениями, поступающими в агентства. Списки постоянно пополняются новыми именами.
 Тедди поблагодарила любезных квакеров и вернулась в квартиру в Шарлоттенбурге. Приготовила легкий ужин, перекусила и легла спать, решив на следующее утро сызнова приступить к поискам.

 33

 Словно магнитом притягивал ее Тиргартен и ближайшие окрестности, где некогда прошла важная часть ее жизни.
 После того визита в промозглый, слякотный понедельник она возвращалась сюда несколько раз, место неотвязно влекло ее, будучи знакомым и обремененным мучительными воспоминаниями. Но всякий раз она не обнаруживала ровно ничего, что могло бы ей помочь в розыске Вестхеймов. И уходила в полном отчаянии, с усилившимся чувством тревоги, и давала себе слово больше сюда не возвращаться.
 Но вот однажды воскресным днем – это было спустя две недели по ее прибытии в Берлин – Тедди снова направила свои стопы на Тиргартенштрассе. Разница состояла в том, что на сей раз у нее была цель, существенный резон туда отправиться. Элизабет Джеффорд, секретарь миссис Рейнолдс порекомендовала Тедди потолковать с кирпичницами – женщинами, работавшими в группах по расчистке развалин и разбиравшими кирпичи, годные в дело, поскольку Берлин начинали восстанавливать и отстраивать заново.
 Накануне вечером Элизабет позвонила и рассказала, что кирпичницы создали свою разветвленную сеть, имеют своих осведомителей и потому являются ценным источником информации обо всем: от ситуации на черном рынке до пропавших без вести жителей. Эти женщины работали преимущественно в тех местах, где раньше были их дома и где по большей части они жили теперь во времянках и землянках. Элизабет подсказала Тедди, что, вполне вероятно, кто-то из них мог оказаться свидетелем чего-либо, или кого-то встречал, или же подхватил слушок, который мог быть полезен в ее поисках Урсулы и Зигмунда.
 И вот она вновь приехала сюда.  Еще только разок, сказала она себе, входя в вагон метропоезда, который повез ее на станцию Баннхоф Цоо. Теперь она неторопливо шагала по Тиргартенштрассе, то и дело внимательно поглядывая по сторонам.
 Очень скоро она убедилась, что сегодня женщины на развалинах не работали. Испытав сильнейшее разочарование, она вдруг поняла, сколь велики были ее надежды после вечернего разговора с Элизабет накануне.
 И вот в тот момент, когда Тедди решила отказаться от дальнейших попыток встретить тружениц развалин, она обнаружила сразу трех, стоявших возле ямы на небольшом клочке земли, частично расчищенном от обломков. Они болтали между собой и втроем курили одну сигарету.
 Тедди остановилась на некотором расстоянии от них, с интересом понаблюдала несколько секунд. Каждая женщина делала несколько глубоких затяжек и передавала сигарету следующей. Тедди увидела, какое наслаждение доставляло им это мизерное роскошество, и каждая старалась взять свой максимум.
 Элизабет предупредила ее, чтобы она отправилась туда не с пустыми руками. Посему в ее сумке была пачка «Лаки страйк» и три шоколадки из особого шкафчика в квартире миссис Рейнолдс – дары, наверняка полученные ею от приятеля, американского майора. Этот уик-энд миссис Рейнолдс проводила с ним в Бонне, и Элизабет посоветовала прихватить с собой сигареты и шоколад, заверив, что миссис Рейнолдс не станет возражать. Тедди была рада, что вняла ее совету, и сейчас имела при себе эти драгоценные лакомства. Взятка в виде сигарет и шоколадки несомненно поможет развязать языки, а без этого средства скорей всего ей не разговорить этих женщин.
 Все три замолчали при приближении Тедди и повернулись к ней. Их лица были непроницаемы, взгляды холодны, и ей вспомнилась вызывающая враждебность той единственной женщины, к которой она обратилась на развалинах, спросив, куда подевались деревья в Тиргартене. Она надеялась, что эта троица будет более дружелюбной.
 – Извините… вы не поможете мне… – начала Тедди.
 Женщины уставились на нее, не реагируя. Она сделала еще одну попытку.
 –  Bitte… я разыскиваю друзей или хоть какие-нибудь сведения о них… одна чета, которую я знала перед войной. Они жили вон там… – Тедди сделала паузу и указала дальше по Тиргартенштрассе. – В одном из больших домов, в богатом особняке. Господин Зигмунд Вестхейм и фрау Урсула Вестхейм. У них был маленький сынишка, славный такой, Максимилиан.
 Ее сверлили три пары немигающих глаз. Ни одно веко не дрогнуло.
 Тедди сосредоточила свой натиск на ближайшей к ней женщине.
 – А вы случайно не знали Вестхеймов?
 –  Nein . [11] 
 – А  вы не знали? – обратилась Тедди к женщине, стоявшей в центре трио, затягивавшейся в этот момент сигаретой. Женщина выдохнула дым, покачала головой.
 –  Nein. 
 Тедди решила, что спрашивать третью женщину бессмысленно. Эти кирпичницы были явно не теми, кто был намерен помочь ей. Во всяком случае, без хотя бы небольшой подмазки. Она раскрыла сумочку и вынула пачку «Лаки страйк».
 –  Zigarette ? [12]  – предложила Тедди всем. Все взяли по одной и сказали – « Danke». Но кроме благодарности – ни слова, и бережно спрятали сигареты в карманы.
 –  Мне необходимо разыскать этих людей,  – снова начала Тедди, теперь более уверенно в надежде на успех. – Если вы знаете хоть что-нибудь или что-нибудь слышали о них, пожалуйста, скажите мне.  Пожалуйста.  – Она выразительно заглянула в глаза каждой в отдельности, взгляд ее был полон мольбы и серьезности.
 Наступило продолжительное молчание, и наконец одна женщина заговорила:
 – Этот особняк разбомбили, как все на этой улице, это вы и сами видите. Никто не спасся.
 – Кое-кто из тех, что жили на Тиргартенштрассе,  все же спаслись, – быстро возразила одна из женщин. – Есть одна кирпичница, что работает на Лютцовуфере. Она многих знала, которые тут до войны жили. Ступайте с ней потолкуйте.
 – Пойду! – воскликнула Тедди, лицо у нее посветлело. – Кто она? Как ее зовут? Как мне узнать ее?
 – Кто она – не знаю, и звать как – не знаю. Я только слыхала про нее, – ответила наиболее дружелюбная из троих. – Спрашивайте тут, какая-нибудь из кирпичниц покажет вам ее.
 – Спасибо вам! Премного вам благодарна! – восклицала Тедди. – Вы оказали мне большую услугу.
 Снова окрыленная надеждой Тедди быстрым шагом двинулась вперед и, достигнув моста через Ландверканал, в Лютцовуфер побежала уже почти бегом. Наконец она остановилась, чтобы отдышаться и осмотреться на улице. К ее огорчению и досаде, здесь было еще более пустынно, чем на Тиргартенштрассе. И пугала мертвая тишина.
 Поскольку теперь в Берлине уличное движение было очень слабое или его вовсе не было, то человеческие голоса и шаги отчетливо слышались, и потому сегодня казалось странным и очень уж заметным полное отсутствие этих звуков. Также не было сегодня и непрерывного постукивания  кирпичниц, очищавших спасаемые ими кирпичи и камни.
 Тедди тяжко вздохнула, гадая, куда могли подеваться эти женщины, по утверждению Элизабет, работавшие семь дней в неделю. Коль скоро она была тут, то решила, что могла бы сама обследовать прилегавшую территорию, и двинулась дальше, слегка дрожа и норовя поглубже укутаться в пальто. С Ландверканала дул пронизывающий ветер, и не прошло минуты, как она поняла, почему опустели улицы: ветер взметал в воздух пыль с развалин, тучами носившуюся вокруг. Она оседала на волосах, лице и лезла в рот, и Тедди часто-часто моргала, когда пыль попадала в глаза.
 Бессмысленно ходить  сейчас, подумала она, это же настоящая песчаная буря. Гораздо разумнее было бы вернуться домой в Шарлоттенбург. Она повернулась и пошла обратно тем же путем по Лютцовуферу к мосту. Теперь она пожалела о предпринятой ею маленькой экскурсии. Вообще все это было пустопорожней тратой времени и сил.
 Но тут тишину вдруг нарушил донесшийся из-за развалин ясный детский голосок:
 – Дедушка, сюда! Тут еще один!
 Тедди остановилась, озираясь по сторонам, чутко вслушиваясь.
 Никого не было видно.
 Затем послышался приступ удушливого кашля, и в следующий момент хриплый старческий голос произнес:
 – Мы набрали добрую груду плиток, Вильгельм. Сегодня мы славно поработали.
 –  Ja, ja!  – возбужденным голосом отозвался малыш.
 Тедди не могла понять, откуда доносились эти голоса, но они были совсем близко. Она соображала, с какого места среди развалин лучше начать поиски старика и мальчика, когда опять раздался старческий кашель. Он доносился от груды обломков чуть впереди Тедди и правее. Она поняла, что старик и мальчик трудились за этой кучей.
 Сойдя с тротуара, Тедди стала пробираться, лавируя среди нагромождений обломков, и, доковыляв до горки, обогнула ее. Тут она нашла тех, кого искала.
 – Извините меня, – сказала Тедди.
 Ее неожиданное появление словно ниоткуда, сперва напугало старика и мальчика; они явно не слыхали ее приближения.
 Оба вытаращили на нее глаза.
 – Кто вы такая? Что вам надо? – враждебным тоном быстро спросил старик.
 Помимо враждебности в голосе, Тедди уловила также примесь страха и, чтобы он почувствовал себя спокойней, мягко пояснила:
 – Я из другого города. Ищу тут одну кирпичницу, она работает на Лютцовуфере.
 – С чего вы взяли?
 – Мне кирпичницы на Тиргартенштрассе сказали, что она, быть может, сумеет мне помочь.
 Старик невесело усмехнулся.
 – Чем может бедная кирпичница помочь  вам?  – спросил он с горечью, и глаза его быстро пробежали по ней, отметив ее сытый вид, ухоженную внешность и добротную одежду.
 – Возможно, она смогла бы мне что-нибудь сообщить об одной, когда-то проживавшей тут семье, – пояснила Тедди все так же мягко. – Я разыскиваю этих людей. Женщина, которую я теперь ищу… как я поняла, она знала всех наперечет, кто жил до войны в этом районе.
 – Может, и знала, – бросил старик. – Мне это невдомек. И знать не знаю кирпичницу, которую вы ищете.  Их тут много работает, сами  видите – не слепая, – какая разруха кругом.  Ступайте прочь! 
 – А завтра эти женщины будут здесь? – терпеливо спросила Тедди со свойственной ей настойчивостью.
 – Откуда мне знать! Я им не хозяин! – сердито проворчал старик и, опустив глаза, стал бесцельно водить рукой по штабелю обкрошенных белых плиток, очевидно тех, что он старательно добывал вместе с мальчиком.
 Последний внимательно прислушивался к разговору и наблюдал за Тедди.
 –  Bitte… а у вас поесть чего-нибудь нету? Есть охота, – с мольбой в глазах он просительно протянул к ней руку. –  Пожалуйста, дайте хоть  что-нибудь. 
 Тедди оглянулась на него. Бледное личико, глубоко запавшие глаза. Она невольно вспомнила о Максиме. Но этот мальчик был далеко не такой здоровый, как ее воспитанник, он был субтилен и тощ. Скорей всего голодает, подумала она. На вид ему было лет семь или восемь, но глаза выглядели взрослыми, умудренные жизнью и очень уж усталые.
 Она раскрыла сумку, достала шоколадку и, не говоря ни слова, подала мальчику.
 –  Danke!  – взволнованно воскликнул он, разворачивая станиолевую обертку и жадно засовывая шоколад в рот обеими руками. Лишь теперь Тедди воистину поняла, как он изголодался.
 Съев кусок, мальчик, которого звали Вильгельм, спохватился, перестал жевать и взглянул на деда. Вынул откушенное изо рта, разломил пополам и отдал половину старику.
 – На, дедушка, ты тоже голодный, – сказал мальчик.
 –  Danke, Вильгельм, – улыбнулся внуку старик, взял шоколад и стал уплетать.
 Тедди стояла и наблюдала, как они пожирают шоколадку. К немцам она теперь пытала смешанные чувства. Взгляд ее остановился на старике, и она подумала: «Где ты был в  Хрустальную ночь? Хотела бы я знать. Где ты был, когда они заталкивали мой народ в газовые камеры, и в камеры пыток, и в эшелоны для депортации? И задай я сейчас тебе эти вопросы, что сказал бы ты в ответ? Стал бы говорить, что не был нацистом? Запротестовал бы, дескать, не знал об ужасах, творимых ими над евреями?  Но ты знал обо всем. И ты, и каждый второй немец знали о существовании концентрационных лагерей. Ни один из ныне живущих немцев не может это отрицать. И что ты делал бы, узнав, что я –  еврейка? Продолжал бы есть мой шоколад?  Поедать шоколад от грязной  еврейки?» 
 Тедди поспешила обуздать эти мысли, покуда они не вырвались из-под контроля и не привели в ярость, что бывало всегда, если уж они начинали жечь ей мозг. И к тому же не каждый немец был наци, а средний обыватель был бессилен, безоружен, не смел как-либо перечить Гитлеру и его банде уголовников. Да и никто не понимал и не представлял, до чего дойдут эти ублюдки в своем преследовании евреев. Никто не предполагал, что оно обернется уничтожением миллионов. Никто, будь то евреи или неевреи, не мог помыслить о систематическом истреблении целого народа, да это казалось просто невозможным.
 Переведя взгляд на мальчонку, Тедди тут же напомнила себе, что никто не смеет наказывать детей за грехи отцов. Открыв сумку, она вынула две оставшиеся плитки и подала одну мальчику, другую его деду. Оба, похоже, были напуганы и удивлены ее щедростью, но также и счастливы и заулыбались, благодаря ее без конца.
 А затем старик вдруг церемоннейшим образом поклонился ей и сказал простуженным голосом:
 – Они сносят свои кирпичи на склад по субботам. Потому сейчас их тут нет, сегодня у них жалованье. А завтра придут опять. – После небольшой паузы он договорил с улыбкой: – Им ведь некуда больше идти.
 – Приходите завтра, – сказал мальчик Вильгельм, улыбаясь до ушей, показывая ей свои зубы в шоколаде.
 Тедди улыбнулась.
 – Да, да, приду, – сказала она мальчику и, повернувшись к старику, добавила: –  Danke. 
 – И мы тоже вам благодарны, фрау, – очень вежливо сказал старик и опять поклонился.
 На Лютцовуфере работала лишь одна кирпичница, когда Тедди приехала туда на следующее утро. Решив перейти к делу без проволочек, Тедди направилась прямиком к ней.
 –  Guten Morgen , [13] – поздоровалась она.
 Женщина стояла около старой детской коляски и нагружала ее кирпичами. Она подняла голову, посмотрела на Тедди и улыбнулась, чем весьма удивила Тедди и как-то даже успокоила ее.
 –  Guten Morgen,  – деликатно ответила на приветствие кирпичница.
 Благорасположение женщины ободрило Тедди.
 – Я очень надеюсь, что вы сможете мне помочь.
 – Буду рада, если смогу, – ответила женщина с тем же радушием.
 – Вчера я разговаривала с кирпичницами на Тиргартенштрассе, спрашивала, не знают ли они что-нибудь об одной семье, жившей раньше на той улице. Они дали мне совет поискать женщину, работающую на Лютцовуфере, которая, возможно, была знакома с теми людьми и знает, где они теперь.
 – Я, конечно, знаю всех женщин, работающих на развалинах в этих местах. Как ее зовут, ту, которую вы ищете?
 Тедди пожала плечами.
 – В том-то и беда, я не знаю ее имени… – Голос ее увял, когда она представила, как нелепо прозвучали ее слова.
 Женщина снова наклонилась над покореженной коляской, накрывая кирпичи куском линолеума. Затем она выпрямилась, расправила плечи, слегка тряхнула головой и уставилась на Тедди живыми синими глазами.
 – Тогда, боюсь, ничем не смогу вам помочь, – тихо проговорила женщина.
 Тедди почудилось что-то неуловимо знакомое в ее голосе, в случайном движении головы, и она пристально посмотрела на кирпичницу, быстро примечая в ней все созвучное отдаленным проблескам памяти.
 Как у всех кирпичниц, у этой женщины голова тоже была повязана платком, и одета она была в старье. И все же, несмотря на поношенное, чиненое-перечиненое платье и мужские ботинки на ногах, в ней отчетливо угадывалось воспитание, полученное в далеком прошлом, некое благородство, а также хорошие манеры, приветливость в обращении.
 Все слилось воедино во внезапной вспышке, электрически щелкнув, угнездилось в ячейки мозга Тедди, и она едва успела подавить крик удивления. Сердце ее сжалось, но она сохранила внешнее спокойствие и, затаив дыхание, медленно проговорила:
 – А ведь действительно, фрау, на мой взгляд,  вы и есть та особа, которую я ищу.
 Кирпичница нахмурилась и выгнула бровь дугой.
 – Я?! – удивилась она. – О нет, я вовсе не думаю. Я просто уверена, что это не так.
 Теперь Тедди была окончательно уверена и знала, кто перед ней.
 – Да, да, я  знаю, кто вы. И  вы знаете  меня. Я – Теодора Штейн, няня Максима!
 Кирпичница остолбенела от удивления, будучи не в силах и слова вымолвить. С трудом перевела дух.
 – Это  ты, Тедди? Это  в самом деле ты?!
 – Да, это я! – закричала Тедди и, шагнув к женщине, схватила натруженные, заскорузлые руки подруги Урсулы, княжны Ирины Трубецкой, в свои.

 34

 Тедди и русская княжна стояли, тряся в рукопожатии руки и не веря своим глазам. Обе с трудом сдерживали волнение: на их лицах были написаны восторг и изумление этой встречей в разрушенном и опустошенном войной городе.
 Княжна внезапно сделала шаг вперед, и женщины заключили друг дружку в крепкие объятия посреди руин Лютцовуфера.
 Когда же они наконец разомкнули руки, княжна воскликнула:
 –  Максим! Как он? С ним все благополучно? Должно быть, он совсем уже взрослый.
 – Да, он вырос, – ответила Тедди. – Он удивительный мальчик и блестящий ученик, он учится в Англии, в хорошей школе. – Тедди посмотрела княжне в глаза и, откашлявшись, сказала внезапно изменившимся голосом: – В Берлин я приехала при первой же возможности. Необходимо найти его родителей. Вам известна их судьба?
 Улыбка на лице Ирины погасла, и она быстро покачала головой.
 – Когда  вы видели их в последний раз, княжна Ирина?
 – В сентябре сорок первого, когда они гостили у барона и баронессы фон Тигаль в их Бранденбургском замке, – ответила Ирина. – Это было как раз перед тем, как мне заболеть бронхитом. Когда я поправилась и смогла выходить из дому, я узнала, что они исчезли.
 – Они где-нибудь скрылись? Или просто уехали из замка?
 – Честное слово, мне это неизвестно. Это было… да, в этом была какая-то тайна.
 – А фон Тигаль знают что-нибудь о них, княжна?
 И вновь Ирина Трубецкая покачала головой, и лицо ее изобразило глубокую печаль.
 – Исчезли и они тоже, словно в воду канули.
 Тедди встретила прямой взгляд Ирины настороженно и с вопросом в глазах.
 – Они исчезли в то же время, что и Вестхеймы? Или позже? – попробовала она уточнить.
 – Затрудняюсь сказать. Знаю лишь, что в ноябре сорок первого я не застала в замке всех четверых; я наведалась туда в надежде повидаться с ними.
 – Но наверняка  что-нибудь должны были знать слуги фон Тигалей. Насколько помню, слуг было совсем мало; у Гретхен была няня, ее звали Ирмгард.
 – Да, знаю, – сказала княжна Ирина, придвигаясь ближе и глядя в упор на Тедди. – Но к сорок первому году все слуги мужского пола в замке были отправлены на войну, горничные – на заводы боеприпасов, или их забрали на другие военные работы. Когда я туда приезжала в ноябре, оставалась лишь старушка-домоправительница. Она мне сказала, что барон и баронесса за несколько дней до моего приезда возвратились в Берлин и я смогу их застать на городской квартире.  Вот здесь, на Лютцовуфере, где мы сейчас стоим, и была их квартира. Но я не нашла. Никого тут не было, даже слуг.
 – И фон Тигаль никогда больше не объявлялись? Вы от них не получали вестей? – спокойно спросила Тедди, глядя в глаза Ирине Трубецкой.
 – Нет. Ничего не получала я и от Зигмунда с Урсулой. Никогда с тех пор. Дом на Тиргартенштрассе разбомбили еще летом в том году, и совершенно очевидно, что туда они не вернулись. Потом я съездила на Ваннзее, на их виллу, думала, найду их там, но и там не было никого. Заперто и заколочено.
 – На прошлой неделе я ездила на виллу. Моя приятельница, миссис Энн Рейнолдс – она служит в Международном Красном Кресте, – свозила меня туда. Я не рассчитывала найти там Вестхеймов, но полагала, что должна проверить виллу, хотя бы для очистки совести. Мы вместе с миссис Рейнолдс поговорили с женщиной, живущей теперь на вилле. Но выяснить у нее ничего не удалось. Она сказала, что знать не знает никаких Вестхеймов.
 Княжна кивнула и многозначительно посмотрела на Тедди.
 – Виллу впоследствии прибрал к рукам некий высокопоставленный наци, – сообщила она. – Подобные вещи в ту пору происходили сплошь и рядом. Заправилы Третьего рейха награбили много и у многих.
 – А в особенности у евреев, – сказала Тедди и, поколебавшись, добавила гораздо мягче: – Но скажите, княжна, а вы не пытались раскрыть тайну исчезновения Вестхеймов и фон Тигалей? Проверить по разным каналам: через подполье, сопротивление?
 – Тедди, я сама была членом одного из движений сопротивления и, естественно, пыталась разузнать, удалось ли моим друзьям уехать из Германии. И не арестовало ли их гестапо. Но я ни до чего не могла докопаться, никто не мог. Мы все терпели неудачу. Но это вовсе не было чем-то  необычным. Люди исчезали внезапно и бесследно. Так случилось с миллионами, Тедди, с  миллионами. И до  сей поры в пропавших без вести числятся миллионы людей, чьи судьбы неизвестны.
 – А остальные члены семьи Вестхейм? Вы что-нибудь знаете о них?
 – Миссис Вестхейм, мать Зигмунда, умерла весной сорокового года. Причина смерти естественная – сердце. Она болела долго, как вы знаете. В том же году Зигрид и ее муж Томас Майер погибли во время воздушного налета в Гамбурге, и бедняжка Хеди оказалась в доме на Тиргартенштрассе, когда в него попала бомба летом сорок первого. Боюсь, что она погибла вместе со слугами, бывшими в то время в доме.
 Выслушивая эти сведения, Тедди была очень спокойна, стояла, в упор глядя на княжну, не в состоянии как-либо реагировать. Горе захлестнуло ее, к глазам подступили слезы при мысли о тетках Максима и его дяде Томасе. Они были так молоды, никому из них не было еще и тридцати.
 Тедди тяжко вздохнула.
 – Как трагично, что  все они погибли! – сказала она исполненным горя голосом. – Я была совершенно уверена в том, что бабушка Вестхейм не доживет до этих дней, она была так стара и слаба. Но остальные… Я надеялась, что хоть кто-то из них уцелеет… О Боже, все это так ужасно!
 – Да, это так, – согласилась княжна и покачала головой. На ее лице была та же горечь, что и у Тедди. – Никто не хотел этой войны! – воскликнула она с прорвавшимся гневом. – Ее затеял сумасшедший, и не было ничего более неразумного. Была лишь потребность навсегда ее избежать. Вон ведь чем она обернулась для всего мира! Миллионами убитых и калек, безмерными страданиями для всех нас в результате прямых ее последствий, не считая множества косвенных. По всей Европе превращены в развалины большие города, столько всего уничтожено… столько утрачено… навсегда.
 Взгляд охваченной тревожными мыслями Тедди блуждал в пространстве. Затем она вновь перевела его на лицо русской аристократки.
 – Я просто в растерянности, – призналась Тедди, – что еще можно предпринять… – Она беспомощно пожала плечами. – Я побывала во всех соответствующих агентствах, в Международном Красном Кресте, в еврейских и сионистских организациях и у квакеров. Все безуспешно. Я просмотрела множество имен, перечитала кучу списков, но ни в одном из них не нашла ни Вестхеймов, ни фон Тигаль. Все-таки странно. В чем причина, как они могли просто взять и…  исчезнуть? 
 – Их так  много, Тедди. – Княжна слегка коснулась ее руки. – Ну, что мы так стоим? Давайте лучше уйдем отсюда. Например, ко мне, в мое тесное жилище, там и поговорим. – Она повернулась, взялась своими красными, натруженными руками за старую коляску и стала толкать ее вперед. – Пойдем в мой дом. Это не шикарно, но тем не менее вполне удобно и уж определенно нам там будет теплей, чем здесь, на юру.
 – Да, сегодня утро холодней, чем было, когда я приехала в Берлин, – заметила Тедди и последовала сквозь руины за княжной, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть хоть какое-то подобие жилья. Но не увидела ни одного дома или сооружения, пригодного для убежища.
 – Так где же вы живете, княжна Ирина? – не удержалась Тедди, шагая рядом с ней. – Где он, ваш дом?
 – О, вам отсюда его не увидеть, – ответила Ирина Трубецкая с легким смешком. – Я называю мое жилище  домом, но, по сути, это – дыра в земле.
 Тедди была так ошарашена услышанным, что не находила слов.
 Они отошли совсем недалеко от того места, когда княжна вдруг остановилась и показала на углубление с несколькими ступеньками.
 – Вот мы и пришли к моей дыре! Там внизу я и живу – как троглодит. – Ирина взглянула на Тедди уголком глаза и продолжала: – Не пугайтесь, это вовсе не так страшно, как звучит. Свои кирпичи я пока оставлю здесь и займусь ими позже.
 Княжна оттолкнула коляску к куче обломков возле углубления, опустилась на колени и принялась аккуратно обкладывать камнями передние колеса.
 Тедди тоже встала на колени, чтобы помочь укладывать камни, украдкой подсматривая, как это делает Ирина.
 – Послушайте, княжна…
 – Да?
 – Как получилось, что вы стали кирпичницей?
 Ирина Трубецкая подняла голову и не без гордости устремила взгляд синих глаз на Тедди.
 – Потому что мне не оставалось ничего другого, – ответила она очень просто. Она вздохнула, затем пояснила: – Кроме того, за кирпичи мне платят, и я получаю дополнительный паек. – Улыбнувшись, она продолжала: – Имеется еще и другая причина. У меня есть ощущение, что я делаю нечто полезное и нужное, что-то для будущего, обрабатывая кирпичи, из которых смогут когда-нибудь вновь отстроить Берлин. Это придает мне и другим кирпичницам некую целеустремленность. Столбим, так сказать, свое будущее.
 – Да, – сказала Тедди, кивая головой. – Да-да, я понимаю, что вы имеете в виду. – Но она не могла не подумать о том, насколько другой могла бы быть жизнь княжны Ирины Трубецкой, не случись в России революция. Ведь ее мать, княгиня Натали, была урожденной Романовой и двоюродной сестрой царя Николая, и Ирине предназначалось безбедное существование и все привилегии российского двора. И уж конечно, ей не пришлось бы ковыряться в развалинах Берлина, собирая кирпичи и живя в землянке.
 Княжна поднялась с колен, поглядела на Тедди, все еще стоявшую на коленях в обломках, и позвала ее:
 – Пошли! – Она направилась к углублению, встала на край и пропала из виду.
 Тедди чуть не вскрикнула, вскочила и кинулась вслед. Она с содроганием заглянула в воронку и увидела, что там крутой лестничный марш, ведущий вниз. Ступени были частично обрушены и обкрошены, и она представила себе, что это следы бомбежки. Княжна осторожно спускалась, стараясь не оступиться. Глубоко вздохнув, Тедди последовала за ней.
 – Когда дом моего отчима был еще цел, эти ступени вели из кухни в подвал, – поведала ей Ирина. – И, как видите, это все, что осталось от особняка господина барона, разумеется, помимо моего крохотного убежища. Оно впереди за дверью, прямо.
 Княжна извлекла из кармана пальто железный ключ и отперла тяжелую деревянную дверь.
 – Подожди, пожалуйста, минуточку здесь, покуда я зажгу керосиновые лампы, – сказала она Тедди и вошла внутрь. Вскоре раздался ее голос: – Входи, Тедди, входи, – позвала она. И Тедди вошла.
 Она очутилась в маленьком подвале. Освещался он керосиновыми лампами. Только что зажженные Ириной, они ярко мигали в неуютных потемках. Тедди поморгала, приноравливая глаза, затем с любопытством осмотрелась.
 Неприглядный подвал был скудно обставлен. Древний, потертый и пролежанный диван с выпирающими пружинами стоял у задней стены, по обе стороны – два темного дерева столика, на них лампы и перед диваном два кресла. Посредине находился ящик из-под чего-то, покрытый кружевной салфеткой и, по-видимому, служивший кофейным столиком. У другой стены красовался старомодный буфет, знававший лучшие времена, сверху лежала груда книг, стояла толстая свеча в резном деревянном подсвечнике и несколько щербатых чайных чашек и блюдец.
 Было совершенно очевидно, что княжна постаралась придать своему подвалу более жилой и уютный вид с помощью нехитрых уловок. Бетонный пол был застелен потертым восточным ковриком; несколько потемневших и скомканных подушек красного бархата украшали темно-синее парчовое покрывало на диване, полинялый плед был наброшен на спинку одного из кресел. На большом ящике в банке из-под варенья стоял растрепанный букетик искусственных цветов. Было что-то патетически-трогательное в этих жалких имитациях настоящих вещей, и когда Тедди увидела все это, у нее к горлу подступил ком.
 Княжна внимательно наблюдала за Тедди.
 – Это убого, я знаю, – сказала она почти весело, выходя на середину подвала, – но это лучшее из того, чем в эти дни располагают большинство берлинцев. Многие так и таскают с собой бумажные мешки с пожитками, а на ночлег устраиваются, как могут, в развалинах. Я  счастливица. В этом подвале сухо и, что важнее всего, безопасно. И я могу быстро нагреть его с помощью парафиновой печки. Тебе не холодно, Тедди? Я разожгу печь, если озябла.
 – Нет-нет! – остановила ее Тедди. – Я не хочу, чтобы вы тратили на меня драгоценное топливо. Я не стану снимать пальто.
 – И я тоже, – сказала княжна, – посижу, в чем есть. – Она кашлянула, глянула на себя, на потрепанное мужское пальто – оно было слишком велико для нее, – привычным движением запахнула его поплотней и пояснила: – Оно принадлежало моему отчиму; я в нем выгляжу ужасно, но  зато оно теплое. – Сделав приглашающий жест, добавила: – Тедди, присядь, пожалуйста. Я с удовольствием угостила бы тебя, но увы, практически нечем. Впрочем, постой, дай поглядеть, может, что и найдется.
 – Спасибо, но я ничего не хочу, княжна Ирина, право, не надо, мне и так хорошо, – заверила ее Тедди и села в одно из кресел. Сняла и сунула в карман шерстяные перчатки, размотала свой длинный клетчатый шарф из шотландки, оставив его свободным хомутом на шее.
 Княжна села на диван напротив Тедди и обвела широким жестом подвал.
 – Здесь была кладовая. Настоящая сокровищница: барон держал тут фамильное серебро, фарфор и тому подобные ценности, – пояснила она. – А вон там, – она показала на дверь рядом с буфетом, – винный подвал, хоть нынче и нет в нем больше вина. Бутылки побиты во время бомбежки, и теперь винная пещера служит мне спальней!
 Тедди обозревала все с большим интересом и наконец спросила:
 – Эту мебель вам удалось спасти из-под развалин особняка?
 – О нет, от дома ничего не осталось и от обстановки тоже. Где уж там, если «союзники» бомбили нас восемьдесят два раза на протяжении стольких же дней. Эти жалкие ошметки уже находились здесь. Мой отчим в сороковом году переделал две подвальные кладовые в бомбоубежища для нас и для слуг. Таким образом, как видите, моя маленькая обитель была готова и поджидала меня после того, как последний раз угодило в дом. Это произошло, когда он был уже полностью разрушен.
 – Барон… Княгиня Натали… – Тедди осеклась, вдруг подумав, следует ли ей продолжать. Быть может, ее мать и отчим погибли, и ей не хотелось огорчать Ирину напоминанием.
 Мгновенно уловив, в чем состояло затруднение Тедди, Ирина быстро пришла ей па помощь.
 – Все в порядке, слава Богу, у них все хорошо. Мать с моим отчимом живут в коттедже садовника в одном из имений барона в окрестностях Баден-Бадена в Блэк Форест. Естественно, замок до поры до времени закрыт. Гельмуту слишком трудно вести хозяйство одному, без служащих, без топлива и всего прочего.
 – Рада слышать, что они оба в добром здоровье. – Тедди окинула взглядом сырой, мрачный подвал и скромно высказала свое соображение: – А не лучше было бы для вас жить в сельской местности вместе с ними, княжна?
 – Ничуть! – решительно тряхнула головой Ирина и нахмурилась от одной этой мысли. Вдруг она весело рассмеялась и сказала: – Они довольно странная пара, русская княжна и прусский барон. Похожи на влюбленных голубков. Да, точнее не скажешь. Они предпочитают жить одни. Я совершенно уверена в этом. Кроме того, домишко тесный, а там и так, по их словам, толпа. – Ирина откинулась назад и скрестила свои длинные ноги. – Мне нравится быть в Берлине, в центре; ну а жизнь здесь трудна так же, как трудно нынешнее время. Да и в конце концов я ведь не в Русской зоне.
 – Миссис Рейнолдс говорила, что там еще много случаев изнасилования, для женщин в Красном секторе не безопасно.
 – В особенности для таких, как я, – русских белых! Вы даже не представляете, что со мной вытворяли бы большевики! – воскликнула Ирина. – Когда они впервые вошли в город в мае, я пришла в ужас. Я неделями пряталась здесь, пока не пришли англичане, французы и американцы и не заняли свои зоны оккупации… Ладно, хватит об этом, теперь я в безопасности.
 Тедди задумалась о чем-то, затем сказала:
 – Но ваше положение не такое уж простое и легкое, княжна, даже при том, что у вас есть кров над головой. Я знаю, что сейчас трудности с продовольствием, и хотела бы завтра принести вам кое-что из продуктов и даже из лакомств. Уверена, что миссис Рейнолдс охотно снабдит ими меня, она наверняка захочет вам помочь, узнав о вашем плачевном положении.
 – В этом нет необходимости, и тем не менее благодарю тебя, Тедди, очень мило с твоей стороны предложить помощь. Я вполне обхожусь, а когда испытываю в чем-то нужду, то изредка покупаю это в Тиргартене.
 – В Тиргартене? – повторила Тедди, озадаченно глядя на княжну.
 – В парке существует весьма активный черный рынок, – пояснила Ирина. – С большой переплатой можно купить масло, кофе, чай, шоколад, сигареты и зубную пасту. Много всего.
 – Тем не менее я хотела бы принести вам кое-что из этих вещей. Право, это не доставит мне хлопот, поверьте. Я хочу  чем-нибудь помочь вам. Пожалуйста, позвольте мне, – просила она.
 – Хорошо, Тедди, я премного тебе благодарна. – Княжна склонила голову в грациозном поклоне, и на лице ее появилось довольное выражение. – Это очень, очень славно с твоей стороны. Что ж, во времена трудные, подобно нынешним, мы бываем вынуждены уповать на доброту друзей.
 – У меня в Лондоне замечательные друзья, они помогли мне приехать сюда на поиски герра и фрау Вестхейм. У вас, княжна, есть надежные друзья? Я имею в виду в Берлине?
 – Остались один или два человека. К несчастью, большинство моих друзей унесла война. Это очень печально. – Ирина прислонила голову к спинке дивана и закрыла глаза, а когда открыла, они были темны от страдания, и слезы блестели на ресницах.
 Тедди не могла не заметить в свете керосина душевную муку на бледном и осунувшемся лице Ирины, и сердце у нее сжалось.
 – Простите меня, – сказала она. – Ради Бога, простите, княжна Ирина.
 – Мои друзья были убиты, трагически убиты… – Голос Ирины Трубецкой задрожал, и она не смогла продолжать. Она молча зарыдала. Спустя пару секунд достала из кармана грязную тряпицу и осушила ею слезы.
 – Извините меня, – проговорила она через силу, едва улыбнувшись. – Я отнюдь не собиралась так разнюниться, но твоя доброта растрогала меня, и когда я подумала о моих несчастных друзьях… – Ирина осеклась и опять зажмурила глаза, несколько раз подавив горестные вздохи.
 Тедди сидела и смотрела на княжну в ожидании, когда та восстановит душевное равновесие, понимая, сколь малы ее возможности что-либо сделать или сказать, чтобы помочь Ирине, утишить ее скорбь. И во второй раз за это утро она невольно вернулась к мысли о том, какая трудная и мучительная жизнь выпала на долю этой женщине, этой русской аристократке. Внимательно разглядывая ее лицо в трепетном керосиновом свете, Тедди отметила его тонкую лепку: умеренные скулы, превосходной формы рот и подбородок, гладкий и широкий лоб, коричневые с рыжеватым отливом брови над этими потрясающе синими глазами. Теперь вокруг ее глаз и рта была паутинка тонких морщинок, но Ирина все еще была красивая женщина. Тедди считала, что ей, по-видимому, года тридцать три или около того, хотя выглядела она постарше. И не удивительно после всего, через что она прошла.
 Неожиданно княжна выпрямилась и бросила взгляд на Тедди.
 – Курт фон Виттинген и я, мы были вместе в Сопротивлении, и у нас был хороший друг, адмирал Канарис… Вильгельм Канарис. Это он помог Урсуле, Максиму и тебе уехать из Германии. Ты об этом знала?
 – Фрау Вестхейм рассказала мне.
 – Вильгельм Канарис мертв, – спокойно сообщила Ирина. – Он люто ненавидел Гитлера и весь порядок, учиненный этой бандой уголовников, и не мог не поплатиться жизнью за свои убеждения. – Она сосредоточила взгляд на дальнем углу подвала, мгновенно исчезла в вихре собственных мыслей и несколько минут отсутствовала, прежде чем задумчиво продолжить: – Конечно, адмирал смертельно рисковал, помогая Сопротивлению, помогая нам вызволять жертвы наци, когда мы отчаянно пытались спасти людей… – Ирина умолкла, не договорив.
 Тедди внимательно наблюдала и отметила, что на ее лице промелькнуло выражение нестерпимой муки. Внезапно до Тедди дошло, что княжна хранит в себе некие страшные сведения, о которых она, Тедди, даже не смеет догадываться, и ее проняла дрожь. Она молчала и не шевелилась, замерев в ожидании.
 Ни с того ни с сего очень резко встав с дивана, Ирина подошла к буфету, выдвинула ящик и достала пачку сигарет. Повернулась к Тедди.
 – Ты куришь? Не хочешь попробовать такую?
 Тедди отрицательно покачала головой.
 – Спасибо, нет. И, кстати, вот возьмите, пожалуйста. – Раскрыв сумку, она достала пачку «Лаки страйк» и положила на ящик, рядом с банкой из-под варенья с пожухлыми цветами из шелка. – Я не подумала, что вы курите, – отдала бы раньше.
 – Спасибо тебе, Тедди, – сказала Ирина, благодарно принимая маленький бесценный подарок. Она вернулась к дивану и села. Закурив, она тотчас заговорила о Вильгельме Канарисе:
 – Адмирала арестовали прошлым летом, летом сорок четвертого, и обвинили в измене Третьему рейху. – Сделав короткую паузу, она полыхала сигаретой, затем тихо сказала: – Его повесили в концлагере Флоссенбург в апреле этого года, по иронии судьбы – накануне освобождения лагеря союзниками.
 – Да, я узнала об этом из газет. Как трагично, что американцы запоздали его спасти! Сердце разрывается при одной мысли об этом, – сказала Тедди и замолчала, представив себе ужасную смерть этого храброго человека.
 Княжна тоже посидела некоторое время безмолвно, уйдя в свои мысли, окруженная табачным облаком. Она глубоко вздохнула и сказала веско размеренным спокойным голосом:
 – Надеюсь, они там, в Англии начинают понимать, что и в Германии были очень смелые люди, боровшиеся с Гитлером и его приспешниками всеми своими силами и пытавшиеся остановить их. Люди в высшей степени честные и мужественные, поставившие перед собой цель спасать других от гибели под гнетом этого мерзкого режима зла и тирании, и пытавшиеся свергнуть Гитлера и наци, и отдавшие жизни за свое дело.
 – Да, теперь они это знают, – заверила ее Тедди. – Недавно я читала о германском Сопротивлении, и британские газеты называют адмирала Канариса героем.
 – Конечно, он – герой.
 – Мы с Максимом обязаны ему жизнью, – тихо сказала Тедди.
 – Верно, так оно и есть. Но и другие люди тоже участвовали в вашем спасении. Помните полковника, который ехал в вашем купе от Берлина до Аахена?
 – Полковник Остер, – сказала Тедди. – Фрау Вестхейм сказала мне, кто он такой, после того как мы пересекли границу Бельгии.
 – В поезде он находился специально для того, чтобы присматривать за вами и чтобы все вы благополучно миновали границу. Он тоже смелый человек. Он был помощником адмирала в германской военной разведке, близкий ему еще и потому, что так же ненавидел нацистов.
 Ирина стряхнула пепел с сигареты, сложив руки на коленях, смотрела на них. События последних лет постоянно были свежи и живы в ее памяти, их не забыть никогда. Не поднимая головы, она рассказала Тедди удивительную историю.
 – В тысяча девятьсот сорок четвертом году существовал заговор убить Гитлера. Представляешь, еще и года не прошло, а кажется, будто это было давным-давно; наверное, из-за того, что с тех пор произошло много других событий. Он получил название заговор Двадцатого июля и окончился неудачей, все пошло не по расчету, наперекосяк. Кошмар! Гитлер был только  ранен, не убит, как планировали, и это при том, что граф Клаус фон Штауффенберг оставил портфель с бомбой всего в четырех метрах от него. От ранения Гитлер оправился, а несколько заговорщиков были арестованы немедленно. Полковника фон Штауффенберга расстреляли в тот же вечер… в полночь во дворе Военного министерства.
 Княжна протянула руку за новой сигаретой и продолжала:
 – Гестапо заподозрило полковника Остера в соучастии, и его взяли в том же месяце, держали в штабе гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе. Мы были уверены, что его подвергали жестоким пыткам…
 – А еще кого? – шепотом спросила Тедди, едва дыша.
 – Адам фон Тротт цу Зольц, Готтфрид Бисмарк, Фритци Шуленберг и многие другие. Никто из этих мужчин не сломался под пытками, они не выдали нас – ни имен, ни иных улик. Да, они нас не выдали… – Ирина Трубецкая посмотрела Тедди в глаза и сказала: – Я была  вплотную связана с заговорщиками, они все были мои друзья, но меня ни разу не арестовали. Они погибли, защищая меня и других мужчин и женщин тоже.
 – О, княжна Ирина, какая же вы храбрая! Но вы сами могли быть запросто убиты! – воскликнула Тедди, вспомнив, что Ирина всегда казалась ей исключительно смелой. И в прошлом она несла свое бесстрашие, словно гордое знамя. Урсула Вестхейм называла ее героической женщиной.
 Ирина кивнула.
 – Да, я могла умереть, – согласилась она. – Но не умерла.  Меня оставили для скорби. 
 Они помолчали; в подвале царил покой мертвецкой.
 Тедди хотела было произнести имя Курта фон Виттингена, спросить о его судьбе, но не успела, поскольку Ирина снова заговорила, как бы испытывая большое облегчение от того, что перекладывает свое бремя еще на кого-то.
 – Под конец так много моих друзей было казнено, – сказала она необычно мягко и тихо, – и некоторые из них приняли ужаснейшую смерть. Адама фон Тротта повесили на мясном крюке и на рояльной струне, он умирал медленно и мучительно от перетяжки кровеносных сосудов; это было в августе прошлого года в тюрьме Плетцензее. И ты не поверишь, Тедди, смерть на мясном крюке они фотографировали и снимали на кинопленку для показа Гитлеру.  Садисты! Ганса Остера повесили во Флоссенбурге в апреле этого года одновременно с адмиралом Канарисом. От этого всего сердце мое обливается кровью. Мне никогда не забыть никого из них. О каждом я ежедневно думаю, и так будет до самой  моей смерти.
 Тедди была потрясена. То, что она сейчас услышала, настолько сильно на нее подействовало, что некоторое время она не могла слова вымолвить. Когда же вновь смогла говорить, голос ее звучал совсем глухо:
 – Боже, какие трагические утраты! Мир должен узнать об этих умопомрачительных злодеяниях так же, как узнал о концлагерях. И это не должно, не смеет никогда повториться!
 Повернувшись, чтобы взглянуть на Тедди, Ирина сказала, глубоко вздохнув:
 – Ну, хоть Гитлер мертв. Однако лучше бы он не покончил с собой в апреле у себя в бункере, а был бы арестован Союзниками и судим за свои преступления против человечества вместе с другими преступниками. Международный трибунал четырех держав в следующем месяце начинает процесс в Нюрнберге, весь мир будет наблюдать за ним.  Возмездие должно свершиться. Оно  должно свершиться во имя миллионов павших, для веры, что погибли они не напрасно.
 – Оно свершится, не беспокойтесь, – мрачно сказала Тедди. – Этим чудовищам не отвертеться от кары. Казнят всех – веревочка довилась до конца. Но петля – слишком легкая казнь для них, я так считаю.
 – Глаз за глаз, зуб за зуб, – тихо, как бы про себя, произнесла Ирина.
 Резко подавшись вперед, Тедди впилась глазами в Ирину и сказала в нервном волнении:
 – Вы не упомянули барона Курта фон Виттингена…  Он был схвачен и тоже казнен?
 – Не нацистами. – На ярко-синие глаза Ирины надвинулась туча, и она глубоко затянулась сигаретой, прежде чем прояснить смысл последней фразы. – Фактически, Тедди, никому не известно, что с ним произошло. Этим летом Курт был в Берлине, я сама его не видела, но другой член нашей группы Сопротивления Вольфганг Шредер видел. Вольфганг обменялся с ним приветствием, а через пару дней повстречался с ним еще раз. На сей раз он разговаривал с русскими офицерами в той части Берлина, что названа Восточной зоной. Но с тех пор Курта не видел никто. Он исчез.
 – Как Вестхеймы и как супруги фон Тигаль.
 Ирина поначалу оставила без внимания этот комментарий, но затем спокойно и тихо сказала:
 – Нет, это было несколько по-другому.
 – Вы полагаете, барон мертв? – спросила Тедди.
 – Могло быть и так. Когда Курт перестал появляться на глаза в конце войны, мы решили, что, возможно, он был ранен в схватке на последних рубежах. Кое-где бои еще шли, даже после того, как русские захватили город. Мы обыскали все госпитали. Перевернули весь Берлин, опросили множество людей. Другой член нашей группы, Дитер Миллер, продолжал поиски Курта, но нигде его не обнаружил. И его тела тоже.
 – А не могло ли… не могло ли тело барона быть погребено под развалинами? – предположила Тедди, вспомнив о том, что сказала Энн Рейнолдс насчет гниющих трупов в руинах города и в реке.
 – Все может быть, конечно, – согласилась Ирина. – Но у Дитера Миллера на этот счет есть другая версия. Он подозревает, что Курт был арестован теми русскими офицерами, в чьем обществе его заметил Вольфганг Шредер. Возможно, в тот же день.
 Тедди сидела на самом краешке кресла. Она внимательно слушала, а в голове у нее теснилось множество вопросов. Задала же она самый логичный и естественный:
 – А зачем русским было арестовывать барона Курта фон Виттингена?
 – Возможно, они подозревали его в шпионаже, – предположила Ирина и приподняла бровь. – Если говорить точнее – в шпионаже в пользу американцев, а это сразу делало его врагом Советского Союза. Ты же знаешь, какие они параноики, эти большевики, в особенности по отношению к американцам. В этом смысле они равняются на своего вождя Иосифа Сталина, другого тирана, у которого руки в крови.
 – А что думаете  вы? Каково  ваше мнение? Вы допускаете, что барон был арестован?
 – Я просто не знаю, Тедди. Но очень хотела бы знать.
 – Позавчера я ходила к дому фон Виттингена… ну и вы, конечно, знаете, что его больше не существует. Так же, как весь остальной Берлин, он лежит в развалинах. А баронесса Арабелла в Цюрихе?
 – Да, она была там. В Берлин она вернулась нынешним летом при первой же возможности, но без Курта, без крова над головой ей было нечего здесь делать. Она с Дианой и Кристианом уехала обратно в Швейцарию.
 – В общем, я так и думала.
 – Арабелла, она… Откровенно говоря, она очень изменилась и уже совсем не та. После исчезновения Курта ее рассудок… Временами она бывает не в себе.
 – Какой  ужас! Бедная женщина!.. – вырвалось у Тедди горестное замечание. – Но у нее хоть дети остались?!
 – Да, конечно, в Диане и Кристиане для нее большое утешение.
 Обе женщины некоторое время посидели молча, наедине с собственными мыслями. Потом молчание нарушила Ирина:
 – Все, о чем мы с тобой говорили, – вещи печальные, Теодора. Вещи болезненные. И это после того, как мы не видели друг друга шесть долгих и трудных лет. В этом, разумеется, виновата я. Потому что говорила в основном я. – Ирина с милой улыбкой воскликнула: – Я хочу послушать твой рассказ о тебе и о Максиме, о вашей жизни в Лондоне! Теперь  обо всем, ты должна не упустить ничего.
 – Не упущу, – тоже улыбаясь, заверила Тедди. – И в самом деле, я хочу вам о многом рассказать. – Она полезла в сумочку, нашарила пакетик фотоснимков и сказала:
 – У меня есть несколько хороших фотографий Максима, я захватила их для его родителей. Они будут им гордиться, когда вновь увидят его. Он очень вырос, этот изумительный мальчик.
 Ирина Трубецкая была не в силах говорить.
 Она неуверенно встала и подошла к буфету, дрожащими руками стала будто что-то искать в ящике, чтобы Тедди ни в коем случае не заметила жестокую муку на ее лице и ослепившие ее слезы.

 36

 В подвал на Лютцовуфере Тедди вновь приехала на другой день под вечер. Судя по всему, княжна ждала ее и дверь открыла после первого же стука. Ирина встретила ее радушным приветствием и пригласила войти в тесную землянку, упорно именуемую подвалом.
 Для Тедди это была убогая нора в земле, темная, сырая дыра, затхлая и грязная, и она даже в мыслях не допустила бы, что здесь вообще кто-то может жить, и уж тем более княжна Трубецкая. Однако Тедди понимала, что не в ее силах изменить что-либо в судьбе Ирины, по меньшей мере в данный момент. Накануне вечером она подробно рассказала о княжне Энн Рейнолдс, и та пообещала не терять ее из виду, а при возможности в будущем сколько-нибудь облегчить ей жизнь. Тедди была этим вполне удовлетворена.
 Ирина заранее разожгла парафиновую печку, и подвал не казался таким холодным и сырым, как вчера, даже при том, что день выдался дождливый. Свеча и две керосиновые лампы ярко горели и придавали дополнительное ощущение тепла, создавая иллюзию уюта.
 Ирина помогла Тедди снять пальто.
 – Как ты насчет рюмочки шнапса? Спиртное тебя согреет, Тедди, сегодня на дворе жуткий холод. – Она сделала жест в сторону буфета, а затем аккуратно повесила пальто Тедди на спинку кресла.
 Тедди взглянула на буфет. Там стояли две щербатые хрустальные рюмки и бутылка с остатками киршвассера [14] из Блэк Фореста.
 – Благодарю, это было бы неплохо, – ответила она, хотя вовсе не была настроена пить вишневую настойку. Но ей не хотелось обидеть княжну. Было видно, что той стоило немалых хлопот навести некоторый уют в подвале, придать жилью хоть какую-то привлекательность. И те несколько драгоценных капель кирша – все, что имелось в бутылке, – также были милым жестом гостеприимной женщины, оказавшейся в более чем плачевных обстоятельствах.
 – Однако прежде чем мы выпьем, я хотела бы передать вам вот это, – сказала Тедди, поднимая с пола хозяйственную сумку, оставленную при входе в подвал. – Я смогла кое-что раздобыть для вас, княжна Ирина.
 – Это так мило с твоей стороны, Тедди! – воскликнула княжна, теплея взглядом.
 Перенеся сумку к буфету, Тедди принялась выгружать припасы.
 – Вот пачка чая «Тайфу», настоящий кофе, шоколадный бисквит – очень вкусный, американский, а также хлеб и четверть фунта масла. И еще кое-что из консервов. Солонина «Спам», лосось и сардины, все с американских складов; вот банка яичного порошка и банка сухого молока. Ну и еще кое-какие мелочи на дне сумки. Подойдите, взгляните.
 – Ба! – воскликнула изумленная Ирина. Она никак не ожидала получить съестное в таком количестве, и, когда подошла к буфету, лицо ее светилось искренней благодарностью. Она почти благоговейно прикасалась к уже распакованным Тедди продуктам, еще не успев заглянуть в сумку. А заглянув, обернулась к Тедди в полном восторге. –  Зубная паста, туалетное мыло и… о, Тедди,  нет слов! Губная помада «Макс Фактор», да еще туалетная вода «Эппл Блоссом»! Как я тебе благодарна! – Она подошла ближе и, темпераментно обняв Тедди, тепло улыбнулась ей.
 – Я счастлива хоть чем-то помочь вам, княжна Ирина.
 – Помилуй, но  где же тебе удалось раздобыть все эти дивные вещи?
 – У миссис Рейнолдс из Международного Красного Креста – я вам рассказывала об этой даме – и у ее секретаря, Элизабет Джеффорд. Обе дали мне понемножку от своих пайков, а миссис Рейнолдс, помимо того, сумела достать кое-что у своего приятеля майора Иванса из американских оккупационных войск. Губная помада – как раз его вклад в эти дары. А Энн Рейнолдс дала мне для вас туалетную воду.
 – До чего же они щедры и добры. Ты должна их всех поблагодарить от меня. Нет, надо же, губная помада! Просто чудо снова обладать целым губным карандашом!
 – По-моему, губной карандаш вызывает у вас больше восторга, чем продукты! – расхохоталась Тедди.
 Ирина тоже засмеялась.
 – Ну нет уж, – возразила она. – Однако чрезвычайно приятно обладать чем-то сугубо женским после всех передряг и лишений военного времени. А теперь, может быть, выпьем?
 – Это было бы прекрасно. – Тедди пошла и села на диван, глядя, как княжна наливает в ликерные рюмки киршвассер.
 Сегодня Ирина Трубецкая больше походила на ту, какой была перед войной, почти никакой разницы, подумалось Тедди. Она была в черном шерстяном платье, в старомодных, явно тридцатых годов, толстых черных чулках, в простых уличных туфлях. И тем не менее, невзирая на неприглядность одеяния, была в ней некая элегантность, особая породистость, в большой мере объяснимая ее аристократическим происхождением. У нее по-прежнему были великолепные волосы – блестящий, с красноватым отливом каштан, – и, что удивительно, в их роскошных волнах попадались лишь редкие струйки серебра. Каким-то образом она ухитрилась сегодня их вымыть, отметила про себя Тедди. Лицо у нее тоже было очищено от въевшейся пыли и сверкало, не то что накануне, когда Тедди впервые увидела ее за работой на руинах. И выглядела княжна на свой возраст, а не как вчера – женщина лет под пятьдесят. При керосиновом освещении она сегодня была красива, как в прежние времена. Ирина подала Тедди рюмку:
 – Я хочу выпить за тебя, Тедди, от души поздравить с обручением. – Она чокнулась с Тедди и добавила: – Я очень обрадовалась, когда ты рассказала мне об этом.
 – Я вам очень признательна. – Тедди отпила глоток, поднеся к губам рюмку с неотбитым краем.
 Княжна, сидевшая на одном из обращенных к дивану кресел, тоже выпила.
 Тедди поставила рюмку на ящик, раскрыла сумочку и достала небольшую фотографию в кожаной рамке.
 – Вчера у меня с собой были только снимки Максима, – пояснила она. – Это Марк, мой жених. – С этими словами она протянула фотографию княжне.
 – Он тоже очень интересный молодой человек, – заметила Ирина, рассматривая фотоснимок. – И видно, весьма смелый, если судить по наградам на его форме.
 – Он участник Битвы за Британию.
 Княжна кивнула, возвращая фотографию.
 – Вчера после твоего ухода я вспомнила, что ты до войны встречалась с сыном профессора Герцога. Они жили где-то дальше, на Лютцовуфере. Помнится, молодой человек уехал в тридцать девятом году в Палестину… Что с ним случилось?
 – Его имя Вилли, и он долго в Палестине не пробыл. Оттуда переехал в Шанхай. И до сих пор там, но надеется когда-нибудь перебраться в Америку, – рассказывала Тедди. – Мы регулярно переписывались, и до Марка я даже не помышляла о другом мужчине. Но когда мы с Марком встретились, мы сразу влюбились друг в друга, и тогда я поняла, что должна написать Вилли и расторгнуть нашу неофициальную помолвку.
 – И сердце у Вилли Герцога не разорвалось от горя?
 Тедди с легкой усмешкой покачала головой.
 – Нет, не разорвалось. Это известие даже принесло ему некоторое облегчение. Он ответил мне поздравлением и сообщил, что тоже встретил кого-то и ломал голову, как преподнести эту новость  мне. Так что никаких разрывов сердца, и мы остались добрыми друзьями. Я полагаю, теперь Вилли уже женат.
 – А ваша свадьба на когда назначена, Тедди? – поинтересовалась княжна и отпила глоток из рюмки.
 – О, пока еще нет срока. Я не могу выходить замуж в отсутствие фрау и герра Вестхейм. Марк понимает, что мы должны подождать, пока я их не разыщу или же они дадут знать о себе. Я уверена, они это сделают.
 Ирина Трубецкая выпрямилась в кресле, уставившись на Тедди. Она молча сидела и неотрывно смотрела на девушку. Лицо ее стало белым, как мел.
 Тедди заметила внезапную перемену и спросила, заволновавшись:
 – Что с вами? Вы не заболели? Вам дурно?
 Княжна по-прежнему молчала, но затем наконец тихо проговорила:
 – Нет. Сейчас пройдет. Минутку подожди… – Она поставила на ящик свою щербатую рюмку и заметила, что рука ее в этот момент тряслась. Сжав пальцы, чтобы не дрожали, она подалась вперед и опять устремила взор на Тедди.
 Отвечая взглядом на пронзительный взгляд княжны, Тедди не могла про себя не отметить, что и без того потрясающей синевы глаза ее были сейчас синей, чем когда-либо, и необыкновенно красивы. И тут она заметила, что в них блестят слезы.
 – Княжна Ирина, что с вами? В чем дело?
 – Я не сказала тебе правды, – глухим голосом призналась Ирина. – Не то чтобы я тебе лгала, но была не до конца честна. – Она тряхнула головой, и на ее лице появилось выражение раскаяния. – Почему я ищу для себя самооправдания? Почему говорю, что не обманула тебя, если обманула? Обманула умолчанием.
 – То есть… как? Что вы… хотите… этим сказать? – спросила Тедди, медленно выговаривая слова. Казалось, они застревают у нее в горле. Она наклонилась вперед и нахмурилась, изучая лицо княжны. И тут вдруг на нее накатило ощущение жуткого предчувствия, и сердце стало давать перебои.
 – Я умолчала… – Ирина смолкла, глубоко вздохнула, и слова хлынули из нее потоком: – Я не сказала о Зигмунде и Урсуле то, что следовало сказать тебе вчера. Я несколько раз собиралась, но не хватило духу.
 – Что?! – крикнула Тедди, голос ее взлетел чуть не до визга. – Говорите! Скажите же мне, говорите!
 – Тедди, дорогая… Тедди… Тебе нечего искать их, и они тебя не найдут, хоть ты и уверена в том, что они это сделают. Ни Урсулы, ни Зигмунда среди беженцев, пытающихся вернуться в Берлин, нет. Не будет их и среди освобожденных узников лагерей, – потерянно сказала Ирина. – Они не вернутся. Никогда они не вернутся.
 Княжна быстро встала и пересела на диван, обеими руками взяв Тедди за руку.
 Губы у Тедди задрожали, глаза на побледневшем лице расширились. Она схватила Ирину за руку, заглянула в глубь ее глаз и произнесла сдавленным голосом:
 – Они умерли? Урсула и Зигмунд Вестхейм погибли…
 Княжна кивнула.
 – Да, – шепотом подтвердила она и привлекла к себе Тедди, обняла и крепко прижала к себе, одной рукой придерживая за затылок ее голову.
 Тедди дала волю рыданиям.
 – Я знала, да, да… в глубине души знала. По-моему, всегда это знала, – лепетала она сквозь всхлипы, давясь словами. – Я всегда так за них боялась. У них был один шанс на миллион. Я знала, что им не проскочить… но была не в силах допустить это.
 Ирина баюкала Тедди, как дитя, и пыталась утешить, унять ее горе; обе женщины прильнули друг к другу. Но в какой-то миг Тедди отпрянула от Ирины и закричала:
 –  О Господи, ну почему они? Почему должны были именно они? 
 Ирина Трубецкая покачала головой. У нее не было ответа на эти вопросы ни для Тедди, ни для себя.
 Рыдания обеих женщин мало-помалу стихали. Они выпустили друг друга из объятий и утерли глаза.
 – Где они… скончались? – уже спокойно спросила Тедди.
 Одной рукой Ирина вытирала мокрые щеки.
 – Зигмунд умер в Бухенвальде. В сорок втором году.
 – Вы уверены?
 Княжна кивнула.
 – Это узнал Курт фон Виттинген. Каким-то образом через заводы Круппа в Эссене… группа заключенных из Бухенвальда была направлена в крупповский лагерь рабов. В основном это были женщины. Одна из них, польская графиня, знала Зиги по Берлину. Она видела его в Бухенвальде и поведала о его казни. Его расстреляли. – Глаза Ирины опять налились слезами, и она приложила руку ко рту, сдерживая рыдания. Чуть погодя она смогла говорить дальше: – Курт все время имел возможность разузнавать обо всем, но далеко не каждый раз мог что-либо делать для облегчения участи несчастных. Это ему удавалось лишь иногда.
 Тедди сдержала слезы.
 –  А Урсула?  – спросила она. – Она тоже была в Бухенвальде?
 – Нет. В Равенсбрюке. Она погибла там в сорок третьем.
 – Вы уверены?
 – Да, уверена. Мария Ланген, член нашей группы Сопротивления, была заключена в Равенсбрюк в сорок третьем году и пробыла там до лета сорок четвертого, когда ее неожиданно освободили. В лагере она знала Урсулу и Ренату. Они там были вместе. Рената тоже умерла в Равенсбрюке.
 – Их расстреляли? Как они погибли?
 Ирина закусила губу и заморгала. Она отвернулась, делая быстрые глотательные движения и глядя прямо перед собой, стараясь сохранить спокойствие.
 –  Пожалуйста,  – сказала Тедди. –  Я должна знать. 
 Ирина повернулась к ней и посмотрела в упор, но теперь слез было не удержать – они покатились по щекам, капая с лица на руки, лежавшие на коленях.
 Голосом, не поднимавшимся выше шепота, Ирина сказала:
 – Она была забита до смерти.
 – О Боже мой, нет! Нет! Нет! Нет! Не Урсулу! – кричала Тедди, привстав с дивана. – О Боже, нет, это свыше моих сил! Мне это не вынести! – Она страдальчески и безудержно плакала, как если бы ее объял весь ужас предсмертной муки Урсулы, и при мысли о перенесенных ею страданиях сама Тедди будто испытала агонию. Обхватив себя руками, она продолжала рыдать до тех пор, покуда не выплакала все слезы, раскачиваясь взад-вперед, изнывая от боли.
 Ирина сидела, обняв одной рукой Тедди за плечи, желая утешить ее и зная при этом, что никакого утешения быть не могло. Обе женщины, объятые горем, скорбели по Урсуле и Зигмунду.


* * *

 Тедди не скоро удалось совладать с собой и успокоиться. Она протянула руку за рюмкой и немного отпила.
 – Как погибла Рената фон Тигаль? – тихо, послушным голосом поинтересовалась она. – Причина была… та же самая? Вы знаете, да?
 – Ренату жестоко избивали. Но умерла она от аппендицита. Ее не лечили, развился перитонит, и – скоропостижная смерть. Это произошло спустя несколько месяцев после гибели Урсулы.
 Тедди кусала губу и глядела в сторону, потом вдруг собралась с духом и спросила:
 – А что с Рейнхардом фон Тигаль?
 – Нам ни разу не удалось узнать о его судьбе.
 – Стало быть, возможно, он жив, – предположила Тедди с оживающей надеждой.
 – Очень сомневаюсь. Рената говорила Марии Ланген в Равенсбрюке о том, что они вчетвером уехали из замка Тигаль, потому что были предупреждены о грозящем аресте. Зиги и Урсула из-за того, что евреи, Рената с Рейнхардом – за укрывательство евреев. И еще за то, что гестапо подозревало его в участии в одной из групп Сопротивления, а он-таки участвовал.
 – И они не скрылись в надежном месте, – спокойно констатировала Тедди.
 – Да, так оно и было. Они успели добраться только до Потсдама, когда их взяли. Ренату с Урсулой отправили в Равенсбрюк. Они так никогда и не узнали, куда загнали Рейнхарда и Зиги.
 – Но почему же их имен нет ни в одном из агентств, где я побывала? – удивилась Тедди, смотря на Ирину и хмурясь в бессильном недоумении.
 – Даже не знаю, – ответила Ирина, очень медленно качая головой и беспомощно пожимая плечами. – Нам известно, с каким прилежанием наци фиксировали имена всех, кого арестовывали, составляли списки номеров, вытатуированных на руках жертв. Но столь же старательно они и уничтожали эти списки, когда их поражение стало неизбежным и когда союзники начали один за другим освобождать лагеря. – Она повторила: – Просто не нахожу этому объяснения, Тедди. Должно быть, их имена оказались в тех списках, что были уничтожены нацистами.
 – Да. – Теперь Тедди смотрела на Ирину очень жестко. – Ваша соратница из группы, Мария Ланген… возможно… я не могла бы сходить повидаться с ней? Быть может, она смогла бы рассказать мне больше…
 – К несчастью, она умерла в начале этого года. Одному Богу известно, как ей удалось дожить до этих дней. Бедная Мария подверглась таким мучениям, что потом так никогда и не оправилась от них.
 Тедди откинулась на спинку дивана и молчала.
 Как-то само собой получилось, что говорить стало больше не о чем.
 Она закрыла глаза и ушла в свои воспоминания; ей предстало милое лицо Урсулы, послышался ее приятный негромкий голос, и в горле Тедди зародился вопль. Она подавила его, запихнула в глубь себя и сжала веки, вдавливая обратно слезы. Было невыносимо думать об ужасающе мучительной смерти, выпавшей на долю Урсулы, – смерти от пыток и побоев. И она знала, что уже никогда не сможет отрешиться от мыслей о предсмертных страданиях Урсулы. Они будут преследовать ее до могилы.

 37

 – Здесь вам, мисс Штейн, будет вполне удобно, – сказал мистер Джонсон в «Росситер Мерчант банк», проводив ее в небольшой кабинет. – Будьте любезны поставить свою подпись вот на этой карточке, и я незамедлительно принесу ваш личный сейф.
 – Благодарю вас, мистер Джонсон. – Тедди присела к столу, подписала лежавший перед ней бланк и вручила ему.
 Он мило улыбнулся ей и вышел. В ожидании его возвращения Тедди устроилась на стуле поудобней и стала смотреть на картину на противоположной стене, но навряд ли видела ее. Ее мысли были заняты только что состоявшимся разговором с Генри Росситером.
 Мистер Росситер был глубоко опечален трагической новостью, привезенной ею из Берлина, но теперь она поняла, что он вовсе не был чрезмерно удивлен вестью о гибели Вестхеймов. Принеся ей свои соболезнования, он сообщил, что отныне Тедди является опекуном Максима до достижения мальчиком двадцати одного года.
 – Такова была воля миссис Вестхейм, – пояснил директор банка. – И в письме на мое имя, привезенном вами в Англию в тридцать девятом году, содержалось подтверждение телефонного разговора по этому поводу, который состоялся за неделю до вашего приезда. Я полагаю, что вы хотели бы сейчас же познакомиться с этим письмом. – Генри Росситер протянул ей листок, она быстро пробежала его глазами и вернула.
 – Вам все понятно? – спросил он, и она утвердительно кивнула.
 После этого она сказала, что хотела бы и впредь пользоваться его рекомендациями относительно инвестирования капиталов Вестхеймов, поблагодарила за полезное руководство ее делами доныне. Он улыбнулся своей обычной доброй улыбкой, заверил Тедди в намерении и в дальнейшем помогать ей в меру сил и возможностей и согласился взять на себя контроль над финансовыми средствами Максима.
 Течение мыслей Тедди было прервано, когда открылась дверь кабинета и на пороге появился мистер Джонсон. Он вошел быстро, неся ее личный депозитный сейф, и поставил его на стол.
 – Извольте, мисс Штейн, – сказал он и удалился раньше, чем она успела его поблагодарить.
 Тедди сегодня впервые вскрывала свой личный депозитный сейф за долгие шесть лет с тех пор, как получила его в свое распоряжение и заперла содержимое на ключ. Она сидела и долго смотрела на металлическую коробку, прежде чем достать из кошелька ключ и отпереть ее.
 Сейф был заполнен ювелирными украшениями Урсулы Вестхейм. Предметы были вложены в отделанные изнутри бархатом специальные футляры, купленные Урсулой в Париже в 1939 году в один из тех дней, когда они вместе ходили по магазинам. Тедди раскрыла один футляр и стала рассматривать широкий браслет с бриллиантами, ярко засверкавший под лучами лампы.
 Она прикоснулась к браслету, вспоминая, когда видела его в последний раз на Урсуле в Берлине, и у нее перехватило горло. Это было на скромном обеде в особняке на Тиргартенштрассе в 1937 году, и Урсула никогда не выглядела красивей, чем в тот раз. Тогда на ней был вечерний туалет из панбархата цвета бургундского, оттенявший ее светлую кожу, белокурые волосы, ее эфирную красоту. Тедди почувствовала подступающие к глазам слезы, но сморгнула их и подавила скорбь.
 С того дня, как княжна Ирина Трубецкая неделю тому назад рассказала Тедди о смерти Урсулы, кошмарные видения преследовали ее; ей редко удавалось закрыть глаза без того, чтобы не увидеть лицо Урсулы, обезображенное и в кровоподтеках, или Урсулу, избитую и замученную нацистскими палачами в Равенсбрюке. Лишь в последние несколько дней она начала понимать, что единственным способом избавиться от этой пытки было помнить Урсулу во всей ее привлекательности и обаянии; именно такой ее следовало держать перед мысленным взором. Но слишком часто иные, приводившие Тедди в ужас картины навязчиво заявляли о себе, и тогда, представляя себе предсмертные муки, сквозь которые должна была пройти Урсула, она сама всякий раз проходила через эти мучения. Она не знала, сумеет ли когда-нибудь заглушить в воображении эти видения. Я должна, говорила она себе, ради Максима, ради своего собственного здравомыслия и ради Марка и нашей будущей совместной жизни.
 Закрыв футляр с браслетом и отложив его в сторону, Тедди пересмотрела остальные драгоценности и наконец дошла до письма, лежавшего на дне сейфа.
 Урсула Вестхейм отдала его ей в Париже, когда провожала их с Максимом на поезд, отбывавший в Англию. Поперек большого коричневого конверта Урсула напечатала заглавными буквами:
 ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО: ВСКРЫТЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ ЗИГМУНДА И УРСУЛЫ ВЕСТХЕЙМ.
 Под этой строкой Урсула добавила:  Мисс Теодоре Штейн. 
  Мисс, повторила про себя Тедди и подумала: она уже тогда сделала из меня англичанку. Девушка, торопясь, распечатала коричневый конверт. Внутри были два белых поменьше: на одном стояло ее имя; другой был адресован Максиму.
 Тедди вскрыла свое письмо и увидела, что оно было написано в Париже, на бланке отеля «Плаза Атэн».
  Париж. Март, 10,1939 
  Моя дорогая Тедди! 
  Если ты читаешь это письмо, значит, мой муж и я мертвы. Я возвращаюсь в Берлин, отдавая себе отчет, сколь велика вероятность того, что ни он, ни я, ни кто-либо из семьи Вестхеймов не спасутся от преследований Третьего рейха. И если мы не погибнем от рук нацистов, то всегда есть большая вероятность для нас быть убитыми в войне между Германией и западными союзниками, которая, как мы все знаем, теперь неизбежна. И посему я чувствую, что должна написать о чрезвычайно важном деле, касающемся моего сына, Максимилиана. Знаю, что то, о чем я поведу речь, приведет тебя в большое смущение, возможно, даже шокирует, но я хочу, чтобы кто-то знал всю правду на тот случай, если мне не суждено спастись. И таким человеком можешь быть только ты. Прежде чем перейти к сути, должна тебе сказать, что то, что я собралась написать, предназначено только для твоих глаз. Больше никто и никогда не должен узнать содержание этого письма, кроме, разумеется, Максима, если ты пожелаешь ему рассказать, когда он станет достаточно взрослым, чтобы все понять. Однако я предоставляю тебе самой это решить. Ты должна употребить свое благоразумие и можешь почесть более мудрым, чтобы он никогда об этом не узнал. 
  Быть может, я не права, обременяя тебя такой ответственностью, но мне больше некому доверить эту тайну. Тебе же, Тедди, я доверяю беспредельно. Я не могу давать тебе совет, боюсь, я никогда не была уверена по-настоящему, что смогу сама это сделать, когда Максим достаточно вырастет для понимания правды. Ты же – сильная, умная, и я уверена, принятое тобой решение будет верным для моего сына, которого, я знаю, ты очень, очень любишь, так же, как я. 
  Для того чтобы я могла начать мой рассказ, мне придется вернуться в 1931 год. Тогда… 
 Глаза Тедди внимательно пробегали строчку за строчкой, столь тщательно написанные Урсулой в Париже шесть лет тому назад. Письмо имело продолжение на следующей странице, и, дочитав до конца, Тедди откинулась на спинку стула. Она была ошеломлена, она не поверила прочитанному.
 И ей страстно захотелось, чтобы никогда это письмо не было написано для нее Урсулой Вестхейм.
 Тедди вышла из «Росситер Мерчант банк» и направилась через Беркли-Сквер. Был сухой солнечный зимний день с легким морозцем, и она надеялась, что свежий воздух поможет мыслям устояться. Только что прочитанное письмо глубоко ее взволновало, но она знала, что должна до поры до времени выбросить его из головы. Было кое-что значительно более неотложное и важное, чем следовало заняться. Должен вот-вот приехать из школы на уик-энд Максим, наверное, он уже дома, и она должна сказать ему о родителях. Правда, она себе пока не представляла, что и как говорить, но эта мысль то и дело лезла ей в голову.
 Возле Марбл Арк она взяла такси и всю обратную дорогу в Белсайз-Парк-Гарденс билась над своей тяжкой проблемой. В тот момент, когда она вылезала из машины у дома тети Кетти, она твердо знала лишь одно: не важно, как она расскажет, но одного она не сможет рассказать никогда – как умерла его мать. Обременить душу ребенка этим страшным знанием было бы непростительно.
 Должно быть, он поджидал ее, глядя из окна своей спальни на улицу, потому что стоило Тедди войти в дом, как Максим тут же протопал вниз по лестнице.
 – Тедди, я здесь! – закричал он, промчавшись через холл и ринувшись к ней с разбегу. Он обнял ее. Она тоже прижала его к себе, потом подняла глаза и увидела стоявшую в двери задней прихожей тетю Кетти, озабоченно наблюдавшую за ними.
 – Дай же мне, миленький, раздеться, – сказала она Максиму и быстро прошла к гардеробу.
 – Поезд на сей раз пришел вовремя, – отметила Кетти. – На вокзале была миссис Трентон, встречала Корешка. Она пригласила завтра на ленч Максима. А Марк звонил перед моим уходом, сказал, что у него есть увольнение на уик-энд. Тебе надо будет поставить в известность миссис Трентон, что ты намерена делать с приглашением в субботу на ленч.
 – Да, тетя Кетти, я позвоню ей попозже. Благодарю вас за то, что доставили с вокзала Максима.
 – О-ля-ля! Если на уик-энд приезжает Марк, то я лучше повидаюсь с ним. Корешка я ведь вижу все время, правда? И ленч у меня с ним в школе бывает ежедневно.
 – Это верно, – согласилась Тедди. – Возможно, Корешок присоединится к  нам. Было бы здорово провести денек с Марком!
 Она положила руку ему на плечо, и они двинулись по холлу вместе. Тедди остановилась у двери в кладовку.
 – Зайдем на минутку сюда, – предложила она. – Я хотела бы поговорить с тобой кое о чем.
 – Ты что-то серьезное задумала! – крикнул он хмурясь. – Надеюсь, это никак со школой не связано. Старина мистер Хеллиуэлл…
 – Это не имеет никакого отношения к школе. Ты ни в чем не провинился, – отрезала она, отворяя дверь и входя.
 Тедди села на диван и похлопала по подушке рядом с собой.
 – Садись, Максим, поближе ко мне.
 Тот послушно сел, продолжая с любопытством смотреть на нее.
 – Меня пару недель не было дома. Я ездила в Берлин.
 Его темные глаза сделались шире.
 – И ты мне ничего не сказала! – выпалил он с обидой, даже с упреком.
 – Я туда ездила искать твоих родителей и не хотела преждевременно будоражить твои надежды.
 – Ты нашла их? – спросил он, заволновавшись.
 – Скорей – нет.
 – Ты  что-нибудь узнала? – требовательно спросил он, пронизывая ее взглядом.
 Она сделала глотательное движение.
 – Нет, не совсем. В общем, не очень много.
 – Но  что именно?
 – Что они были в замке у Тигалей в сорок первом году, а потом они вчетвером исчезли. Пропали.
 – Но это мы уже знали!
 – Это все, что мне удалось узнать.
 – Я тебе не верю, – сказал Максим. На лице его обозначились жесткие, упрямые черты. – Я знаю тебя, Тедди, я тебя знаю всю мою жизнь. И ты слишком умная, чтобы так ничего-таки больше и не узнать. А я точно  знаю, что ты  узнала,  – настаивал он.
 – Нет, – возразила она, качая головой. Он молча смотрел на нее.
 Тедди почти слышала, как работает его мозг, и затаила дыхание. Ему было всего одиннадцать лет, но он был блестяще одаренный мальчик, и потому его было не провести. Он все равно дознается. У нее пересохло во рту, и она ломала голову над тем, где взять нужные слова. Глаза ее заволокло, и она ничего перед собой не видела.
 Он тотчас заметил это.
 – Они что… они… умерли?
 – Прости меня, милый мой, прости ради Бога, – прошептала она голосом, преисполненным любви, и протянула руку к его руке.
 Он взял ее за руку, прижался к ней и спросил тихо и мягко:
 – Как умерли папа с мамой?
 Тедди не могла говорить.
 – В бомбежку или… или… в концлагере? – спросил он неуверенно, еще более тихим голосом.
 Тедди все никак не могла собраться с силами, чтобы сказать хоть что-то, но слезы залили глаза и свободно покатились по щекам.
 – Это было в лагерях, – прошептал он так тихо, что она едва расслышала. – Мамочка и папа умерли в концлагерях, да?
 – Да.
 – В каком?
 – Твой отец в Бухенвальде… мама в Равенсбрюке.
 – Как?
 – Этого я не знаю. Действительно, не знаю. Даю тебе слово, Максим, мне не известно, как они умерли, – сказала она спокойно и твердо.
 Он сидел и безмолвно смотрел на нее. Лицо его выглядело серым, глаза почернели от боли.
 – О Тедди… Тедди!.. – воскликнул он, и рожица его сморщилась.
 Она потянулась к нему, а он – к ней, она обняла его, а он выплакивал в рыданиях боль и скорбь по матери и отцу. Она покачивала его, пытаясь хоть как-то унять его горе.
 – Я всегда буду ухаживать за тобой и помогать, и Марк тоже. Я знаю, что разница велика, но все-таки у тебя будем мы. Ты будешь наш мальчик.
 Он не отвечал, но она знала, что он ее слышит и понял, хотя он еще плакал, и сердце его разрывалось.
 Позднее, когда он немного успокоился, Тедди велела ему сесть на диване ровно. Когда он утер мокрое лицо носовым платком, она опустила руку в карман жакета.
 – В тот день, когда мы уезжали из Парижа в тридцать девятом году, твоя мама вручила мне коричневый конверт. Ты помнишь, Максим?
 Он кивнул.
 – Это лежало в нем, – пояснила она и отдала ему белый конверт меньшего размера с его именем, надписанным рукой Урсулы.
 Он взял письмо и уставился на него. Спустя минуту прошептал:
 – Я, пожалуй, пойду к себе в комнату, ты не возражаешь, Тедди?
 – Нет, конечно. Я понимаю, – сказала она. Тедди отклонилась на спинку дивана и смотрела, как он медленно уходил из комнаты. Сердце у нее защемило. Он был еще такой маленький во многих смыслах слова и все-таки сильный и смелый мальчик.
 Максим сидел на стуле лицом к комоду, на котором стояли портреты его родителей. Несколько минут он смотрел на них до того, как вскрыть письмо матери и начать его читать.
  Париж. Март, 10, 1939 
  Мой дорогой Максим! 
  Я возвращаюсь в Берлин с мыслью, что рискую больше никогда тебя не увидеть. Однако возвращаюсь с меньшей тяжестью на сердце, нежели тогда, прежде, потому что знаю: скоро ты будешь в безопасности в Англии с Тедди. И тебе не будет грозить никакая беда. Твое благополучие и счастье всегда имели для нас с твоим папой наиважнейшее значение, помни об этом всегда. Единственная цель моего возвращения в Берлин – помочь папе в уходе за бабушкой и вывезти ее из Германии в безопасное место. Папа и я очень долго ожидали тебя, и самым счастливым днем в нашей жизни был день, когда ты появился на свет. Из тебя вырастает замечательный мальчик, Максим, и мы с папой очень гордимся тобой. 
  Если мы не приедем в Англию, Тедди будет о тебе заботиться, пока ты не станешь взрослым. Доверяй ее суждениям и мудрости и всегда люби ее так, как она любит тебя. 
  Что бы ни случилось, знай, что папа и я очень тебя любим. Ты – самое лучшее, что есть у нас. 
  Ты всегда в моем сердце, родной. 
  Любящая и преданная тебе мама. 
 Он отложил письмо и нашарил носовой платок. Вытер текущие из глаз слезы, сунул платок обратно в карман, долго-долго сидел на стуле, мучимый внутренней болью, чувствуя, что часть от него отрезана.
 В конце концов он вложил письмо обратно в конверт и подошел к комоду. Выдвинул ящик, достал бумажник отца, спрятал в него письмо, после чего положил бумажник рядом с резной деревянной лошадкой и закрыл ящик.
 «Мамочка, мамочка», – прошептал он печально и с болью. Ему была невыносима мысль, что никогда больше он не увидит ее, не услышит ее голоса, не угреется в ее объятиях, не почувствует аромат ее духов «Лилии долины», которыми она всегда пользовалась. Он не мог поверить, что никогда больше ему не гулять по лесам с отцом и не ходить с ним под парусом по озеру и что им уже не работать вместе в «Вестхейм банке», когда он станет взрослым. Эти планы они всегда строили вместе. «Папа, папа», – почти беззвучно воскликнул он и почувствовал, как защемило сердце. Он зажмурился. В голове у него раздавалась музыка в исполнении отца, он слышал звуки фортепиано в отцовском доме на Тиргартенштрассе…
 Он взял фотографию матери и отца в вечерних туалетах и, застыв, смотрел на нее, а слезы опять капали на стекло. И вдруг Максим понял, что эта печаль внутри него никогда не уйдет. Она поселилась в нем навсегда. На всю жизнь.




 ЧАСТЬ 4
 АНАСТАСИЯ
 ПАРИЖ, 1959



 Возлюбленный мой начал говорить мне: встань,
 возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
 Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал;
 цветы показались на земле; время пения настало,
 и голос горлицы слышен в стране нашей.

    Песнь песней Соломона, 2; 10, 11, 12


 38

 Поднимаясь по широкой лестнице, она слышала голос девушки. Голос этот плыл сверху ей навстречу, струясь в теплом июльском воздухе, легкий, лиричный, исполненный музыкальности голос, особенно пленительный еще и потому, что он был такой естественный, лишенный всякого кокетства.
 Идеальный голос для сцены или экрана, подумалось Марго Деревенко, но, слава Богу, амбиции девочки в этом направлении не простирались. А если даже и было бы так, ее отец никогда не разрешил бы дочери стать актрисой. Он слишком хорошо знаком с этим жестоким и призрачным миром, чтобы рисковать своей дочерью, позволив ей окунуться в него. У площадки второго этажа она задержалась, чтобы послушать еще; одной рукой она взялась за полированные дубовые перила, в другой была маленькая корзинка со свежесрезанными белыми цветами из сада. Теперь слова девушки были слышны ясней и отчетливей, и Марго догадалась, что та разговаривает с портнихой.
 – Вот, Мари, я и говорю этому оборванцу: «Пойдем со мной, бродяжка, я знаю, ты голоден. Приглашаю тебя вон в то кафе позавтракать».
 Мари охнула.
 – И что же, мадемуазель, пошел он с вами в кафе? – с недоверием поинтересовалась она.
 – Да конечно же нет, Мари! Посмотрел на меня так, будто я пригласила его на похороны. На  его собственные. Тогда я говорю ему: «Хорошо, если вы не желаете позавтракать со мной в кафе, тогда пойдемте домой к моим родителям. Наш повар Маруба приготовит вам великолепный завтрак, все, что только ни пожелаете». И вы можете себе представить, Мари, что произошло дальше?
 – Нет, мадемуазель, не могу.
 – Он  отказался. 
 – Это он правильно сделал, – помедлив, сказала Мари сухо. – Не думаю, чтобы ваши родители были слишком рады, если бы вы превратили их прекрасный дом в приют для бродяг.
 – Да уж конечно! Рады бы мы  не были, – прошептала Марго слушая.
 Некоторое время было тихо, затем портниха произнесла весьма озадаченно:
 – Не понимаю, мадемуазель Анастасия, зачем вам с первого же раза надо было предлагать этому оборванцу завтрак?
 – Это же так ясно, Мари, потому что он  голоден! 
 – Но это же  его забота. И вообще, все эти бродяги с Сены – наглые негодяи.
 – Как вы можете так говорить! Не их вина, что они попали в тяжелое положение и дошли до такой жизни. Я всегда разговариваю с ними, беседую, и, поверьте, Мари, эти бездомные, что живут под мостом, ничуть не в восторге от своей жизни, ночуя в любую погоду без крыши над головой, без средств к существованию, роясь в отбросах в поисках пищи.
 – Они сами виноваты в своих бедах.
 – Я так не думаю и стараюсь помочь им.
 Поскольку Мари не отреагировала на последнюю фразу, девушка продолжала с жаром:
 – Мне удалось помочь одной женщине-бродяжке. Теперь она сама заботится о своем благополучии.
 – Да  уж конечно,  – весьма скептически отреагировала Мари.
 – Ну правда же, я в  самом деле помогла ей. Я убедила ее расстаться с бутылкой, что она и сделала, и теперь у нее есть работа, и где-то она ютится.
 – Понятно. А скажите мне, мадемуазель, ваши родители знают о ваших заботах об участи этих оборванцев на Сене и о том, что вы с ними знаетесь?
 – Разумеется, и они одобряют.
 «Мы одобряем? – удивилась Марго. – Интересно, с каких это пор?» Она быстро поднялась по широкой деревянной лестнице и оказалась в просторной гостиной, где главным украшением интерьера была бронзовая балеринка Дега, а на стене справа висели «Голубые танцовщицы» работы того же художника. Дега и Моне – любимые живописцы ее мужа – были хорошо представлены в их домашней коллекции.
 Огромные двойные двери, ведущие в малый салон, были распахнуты. Марго секунду помедлила перед тем, как войти, заглянула в комнату и застыла от удивления и восторга.
 Ее восемнадцатилетняя дочь стояла посреди комнаты, медленно поворачиваясь, расставив руки в стороны, а Мари старалась и хлопотала вокруг, завершая подгонку вечернего туалета, сшитого ею накануне. Платье – нечто эфемерное из шифона нежно-голубых и бледных тонов – колыхалось и струилось вокруг стана девушки, подобно клочьям морского тумана. Если платье можно было счесть шедевром, то Анастасия была само совершенство.
 Утреннее солнышко сквозь высокие окна заливало комнату, девушка купалась в потоках света. Ее белокурые волосы ниспадали до тоненькой талии и, казалось, были пронизаны лучами солнца. Прелестное личико с чуть выдававшимися скулами напоминало по форме сердечко, кожа светилась, как полированная слоновая кость. Широко расставленные глаза в опушке тяжелых ресниц были изумительного дымчато-синего цвета. При среднем росте у девушки были длинные изящные ноги и руки. Линия рук угадывалась под невесомой тканью расширенных книзу рукавов, ниспадавших с великолепных плечей, а кромка подола в движении приоткрывала прекрасной формы щиколотки и очаровательные ножки.
 Она так красива, что кажется нереальной, подумала Марго. Впрочем, она никогда и не казалась реальной, даже будучи ребенком. Утонченная сверх всякой меры и чересчур добра и деликатна, чтобы думать о себе. Идеалистка и мечтательница. Что я буду с ней делать? Слишком уж она непрактична и доверчива для этого жестокого мира, в котором нам выпало сегодня жить. Вздохнув, Марго вплыла в комнату.
 – Вот ты где! – воскликнула она, улыбаясь дочери.
 – Мамочка! Правда ведь восхитительно? – Анастасия слегка приподняла подол, сделала небольшой пируэт и, вопрошая, посмотрела на мать.
 Марго одобрительно кивнула и обернулась к портнихе:
 – Доброе утро, Мари. Я вижу, вы сотворили свой очередной шедевр.
 –  Bonjour, madame . [15] Его сотворила не я, а вы, – ответила Мари, со значением глядя на Анастасию. Тем не менее комплимент был ей приятен, и она улыбнулась мадам Деревенко.
 – Боюсь, не смогу все похвалы в адрес платья принять на свой счет, – сказала Марго с усмешкой. – Полагаю, создание этого чуда произошло не без участия ее отца.
 Анастасия рассмеялась вместе с матерью. Смех ее был легкий, мелодичный, такой же, как ее голос – звонкий, словно колокольчик.
 – Платье и впрямь чудесное, не так ли? Мари действительно превзошла саму себя.  Merci beaucoup , [16] Мари, – сказала она и присела в реверансе.
 Лицо портнихи расцвело от счастья. Ничто не доставляло ей большей радости, чем похвалы заказчиц, в особенности если ими были ее любимицы – женщины семьи Деревенко. За долгие годы она сшила для них множество нарядов, хотя с недавних пор они предназначались главным образом для Анастасии. Мадам обожала  Haute Couture , [17] как никто в эти дни. Но истинным наслаждением было шить для этой девочки, чье изящество, великолепная осанка и редкостная красота придавали туалетам дополнительную прелесть.
 Марго, думая о чем-то, разглядывала дочь и вдруг воскликнула:
 – Опалы! Вот оно! К новому платью ты должна надеть мои опалы. Они прекрасно подойдут к синим и серым тонам.
 – О, спасибо тебе, мамочка! Чудесно, что дашь их мне поносить.
 – Ты будешь потрясающе выглядеть и станешь королевой бала. О тебе все будут говорить.
 – Едва ли, лидировать будет Иветта, да ей и положено. Это ведь ее день, – возразила Анастасия.
 Марго лишь улыбнулась и обвела взглядом комнату. Соланж – горничная – расставила вазочки с водой на всевозможные столики. Марго подходила к каждой, брала из корзинки цветы, ставила их в маленькие цилиндры и горшочки, а затем отходила на шаг назад и, склонив набок светлую голову, оценивала букеты критическим взглядом.
 Анастасия наблюдала за действиями матери, поражаясь, до чего же та талантлива, эстетична, как ловко и со вкусом расставляет цветы. Она восхищалась матерью, зная, что ей нет равных и в сервировке стола, и в создании интерьера.
 Неожиданно Марго резко обернулась и устремила взгляд своих карих с зеленоватым оттенком глаз на дочь.
 – Опять предалась мечтаниям?
 – Нет, мамочка, – рассмеялась Анастасия. – Пойду-ка переоденусь, сниму это платье. Мари, вы не могли бы пойти со мной и помочь мне?
 – Конечно, мадемуазель.
 – Ленч в час, в саду, Анастасия.
 – Да, я помню, ты говорила, – отозвалась девушка и уплыла на облаке шифона и аромата духов «Ма Гриф».
 Особняк семьи Деревенко на фешенебельном бульваре Сен-Жермен был лишь одним из многих шикарных частных домов, скрытых за высокими каменными стенами. Фобур Сен-Жермен – Седьмой округ Парижа – представлял собой квартал одного из прославленных районов Левого берега, населенного аристократией и служившего излюбленным пристанищем студентов, художников и писателей.
 Неподалеку от дома были расположены музей Родена, Французская академия, Военная школа и Дом инвалидов, в котором помещалась гробница Наполеона I. Рядом с историческими зданиями и постройками находились очаровательные маленькие бистро, антикварные магазинчики и художественные галереи, а также два наиболее знаменитых кафе, облюбованных писателями и художниками Парижа – «Де Маго» и «Флора».
 Дом Деревенко был скрыт от взоров прохожих массивными темно-зелеными воротами. За ними в типично парижском дворике, вымощенном булыжником, с фонтаном посредине и конским каштаном близ увитых плющом стен стоял домик консьержа.
 Особняк имел удлиненный классический фасад с большим количеством высоких окон со ставнями, с широкими каменными ступенями, ведущими к двойным дверям главного входа. Помещения в доме были просторные, с высокими потолками, полные воздуха и света. Элегантностью и красотой убранства особняк был обязан безупречному вкусу Марго Деревенко, самолично подбиравшей антиквариат и мебель. Свидетельства ее таланта, способствовавшего сочетанию и расположению всех декоративных элементов обстановки, можно было встретить в доме на каждом шагу.
 Из холла первого этажа несколько стеклянных дверей выходили в сад, являвший собой в свою очередь некий шедевр, тщательно и искусно создававшийся годами под любовным взором Марго. Несмотря на то что с юных лет Марго жила во Франции и образование получила в Сорбонне, по рождению и воспитанию она была англичанкой. В поисках идеи для разбивки сада в сердце Парижа она обратила свой взор на один из знаменитейших английских садов – Уайт Гарден замка Сиссингхерст, откуда и черпала свое вдохновение. Подобно образцу из графства Кант, парижский садик, значительно уступавший по размерам, выходил под стену Дома инвалидов и в зелени листвы и трав расцветал только белыми цветами: и клумбы и кусты украшали соцветия одного цвета. Это создавало впечатление простоты и чистоты, зелено-белая гамма обеспечивала ощущение прохлады, покоя и придавала строгую изысканность этому островку флоры в центре Парижа.
 Газон завершался прудом с белыми лилиями, окаймленным известняковыми плитами, по периметру которых буйно и пышно цвели белые цветы всех сортов: азалии, розалии, тюльпаны, нарциссы, хризантемы или подснежники – в зависимости от времени года.
 Над цветочными клумбами произрастала сирень и конские каштаны, а также цветущие кусты – рододендроны и древовидные гортензии. Весь сад был обнесен высокой стеной из древнего камня, увитой лоснящимся плющом.
 Вдоль всего дома, господствуя над садом, тянулась каменная терраса. Марго с Анастасией расположились на ней за железным садовым столиком, затененным от солнца большим зонтом. Маруба, повар родом из Северной Африки, приготовил простую еду: испеченную на решетке рыбу, зеленый салат и ломтики персика в шампанском.
 – Я, хотя и не подслушивала, но не могла давеча не услышать твой разговор с Мари, когда поднималась по лестнице, – прожевав очередной кусочек рыбы, призналась Марго. – Ты должна прекратить знаться с бродяжками и бездомными с Сены. Это никуда не годится.
 – Я только хотела им помочь, мама!
 – Ты не можешь им помочь. На мой взгляд, они сами выбрали себе образ жизни.
 – Как ты можешь говорить такое, мама! Ты как Мари! И вообще, кто сам выбрал для себя такую отвратительную жизнь?
 Марго покачала головой.
 – Ах, дорогая, не будь наивной… – Голос ее умолк, она задумалась. Спустя мгновение сказала: – Мы с отцом волнуемся за тебя. Я не уверена, что ты отдаешь себе отчет, насколько ты привлекательна, и кто знает, что на уме у этих бродяг…
 – Они добрые люди! – перебила ее Анастасия. – И совсем не опасные, как тебе кажется. Они вовсе не хотят напасть на меня или попытаться изнасиловать. Тебе нечего беспокоиться, и, пожалуйста, не сердись на меня. Для меня невыносимая мука, когда вы с папой сердитесь.
 – Господи, мы же не сердимся, мы только боимся за твое благополучие. – Марго улыбнулась. – Кстати, мы с отцом очень обрадовались результатам твоих экзаменов на бакалавра. Диплом с отличием – ты зачислена в Сорбонну! Скажу тебе честно, мы были даже  больше чем обрадованы, дорогая. И тем не менее мы…
 – Я знаю, мамочка, что ты собираешься сказать! – воскликнула Анастасия, опять перебив ее. – Тебе не хочется, чтобы я зналась с клошарами.
 –  Совершенно верно. 
 – Они такие бедняги. Мне прямо страшно представить себе их страдания, их несчастную жизнь.
 – Да, все это печально, Анастасия. Но мир наш полон кошмарнейших несправедливостей, и так было всегда. Боюсь, у тебя или у еще кого-то слишком мало возможностей, чтобы облегчить участь этих несчастных созданий.
 – Не верю этому, мамочка. По-моему, даже один человек может что-то сделать для них.
 Марго посмотрела на дочь и поняла, что самое умное будет на время отложить разговор на эту тему. При всей своей прелести, девочка была не глупа, напротив, умна и смекалиста. Но по натуре исключительно упряма. Если бы Марго стала продолжать отговаривать ее, дочь только еще упорней стояла бы на своем. Через несколько дней им предстояло отбыть в Канн, где они хотели провести остаток июля и часть августа на своей вилле, после чего Анастасия собиралась отправиться в Лондон пожить у бабушки. Она будет вдали от своих клошаров, а осенью начнутся занятия в университете, и у нее не останется ни минуты свободного времени.
 И Марго заговорила о другом:
 – Я сегодня намерена пойти с Лукрецией по магазинам. Не желаешь ли присоединиться к нам, дорогая?
 – Спасибо, но я никак не могу. Мне необходимо купить несколько книг по истории, хочу пойти поискать. Иветта сказала, что скорей всего их можно найти у букинистов на набережной Сен-Мишель.
 Марго кивнула:
 – Не забудь, сегодня мы ужинаем вместе. У отца будут гости из Голливуда.
 – Он говорил мне. Куда мы пойдем?
 – В «Ля Тур д'Аржан».
 – Там наверняка будет полно богатых иностранных туристов. Ты же знаешь, как бывает в июле.
 Марго улыбнулась:
 – Но все равно там очень красиво. Вспомни, какой роскошный вид на Нотр-Дам и на Сену. И утка там роскошная. И потом, туда хотят пойти голливудцы.
 – Они всегда ходят туда, – проговорила себе под нос Анастасия и затем спросила: – Папа делает очередной американский фильм?
 – Похоже на то. Предстоит небольшой аперитив дома, потом около девяти отправимся в ресторан.
 – Не волнуйся, мама, не опоздаю. Я знаю, какое значение имеют эти бизнес-вечера для папы. Со своей стороны обещаю тебе примерное поведение. – Она лукаво взглянула на мать и добавила, чуть скривив губы: – И ни словом не обмолвлюсь о  клошарах. 
 Марго рассмеялась:
 – Что ж, должна сказать, я рада, что твое новое гражданское сознание не отразилось на твоем чувстве юмора.

 39

 Неторопливым шагом Максим шел по набережным Сены, наслаждаясь приятной прогулкой в этот погожий денек.
 Он только что отобедал с одним американским дельцом, путешествовавшим по Франции, заключил с ним отличную сделку и теперь пребывал в отменном расположении духа. Его первый день в Париже оказался на редкость удачным.
 Дойдя до набережной Вольтера, он остановился, заглянул в переулок справа и подумал, не завернуть ли ему в Сен-Жермен-де-Пре ради чашечки кофе в „Де Маго", но воздержался. Он шел в определенное место и не хотел делать крюк.
 И он целеустремленно продолжил свой путь в направлении собора Парижской Богоматери, чьи величественные готические башни, словно гигантские стражники, вырисовывались на фоне летнего, без единого облачка, лазурного неба, струившего мягкий, типичный для Парижа и столь любимый художниками свет. Воды Сены трепетали в лучах, пробившихся сквозь листву деревьев, рядами окаймлявших реку.
 Париж был любимым городом Максима. Он отдавал ему предпочтение перед Лондоном, где постоянно жил и работал, перед Нью-Йорком, куда часто наведывался по делам, и перед Берлином, где родился. И когда бы он ни приезжал сюда, всякий раз город выглядел еще красивей, чем в его воспоминаниях. Город словно застигал его врасплох.
 Впервые он побывал в Париже в начале 1939 года, когда они с мамочкой и Тедди бежали из нацистской Германии. Он навсегда запомнил ту пору своего детства, те восхитительные счастливые недели с матерью, последние, прожитые с нею вместе, множеством картин запечатленные в его мозгу. Воспоминания о той поре навсегда стали частью его самого. Прошло тринадцать лет, прежде чем он вновь посетил этот город. Это было в 1952 году, когда они приехали сюда, чтобы отпраздновать его восемнадцатилетие. Идея поездки принадлежала Марку, Максим же пригласил Корешка присоединиться в качестве гостя. Они изумительно провели время все вместе, но Тедди радовалась, кажется, больше всех. В тот год, в феврале, она родила второго ребенка, мальчика, нареченного Дэвидом в память о павшем на войне брате Марка, и перспектива долгого уикэнда в Париже привела ее в восторг.
 – Это как раз то, в чем я сейчас нуждаюсь! – воскликнула Тедди, когда Марк поделился с ней мыслью о том, как провести день рождения Максима. – Все эти бесконечно долгие недели моей беременности я походила на кита в плащ-палатке. Жду не дождусь, когда смогу купить себе красивую новую одежду в Париже, раз я вновь обрела свою фигуру. Итак, в Париж!
 Она горячо поддержала замысел Марка. Но в глубине души Тедди радовалась предстоящей поездке главным образом потому, что всегда помнила, как много значит Париж для ее ненаглядного Максима, знала, как он бережет воспоминания о радости нескольких месяцев, проведенных там некогда с Урсулой. И потому она впервые не выразила недовольства тем, что оставляет двухлетнюю дочурку Кей на попечение няни и матери Марка. Даже своего новорожденного она отдала с улыбкой. Восемнадцатилетие Максима и путешествие в Париж отодвинули все прочее на задний план. Максим для Тедди был ее родным ребенком, только так она о нем и думала – как о своем сыне. Он был и будет всегда ее гордостью и радостью, и никакой его поступок не мог быть в ее глазах дурным. Он вообще был ее любимцем.
 Вышло так, что поездка в 1952 году в Париж оказалась и впрямь памятной, поскольку день рождения Максима был не единственным событием, которое они отпраздновали в том июне. Максим и Корешок часть досуга уделили бурному радостному празднованию по поводу первого удачного бизнеса, совместно провернутого. За месяц до дня рождения Максима они продали принадлежавший им в Ист-Энде участок земли одному из застройщиков большого Лондона и неплохо на этом заработали.
 Начало этой сделке было положено совершенно случайно и благодаря миссис Трескоу, прислуге Трентонов, говорившей на кокни.
 С детских лет Корешок питал к миссис Трескоу симпатию, бывшую к тому же взаимной. С годами сын хозяев стал для нее самым доверенным хранителем ее секретов. Когда в 1950 году муж миссис Трескоу попал под грузовик и вскоре умер от травмы головного мозга, она, бездетная вдова, пришла к Корешку со своими горестями. Джек Трескоу оставил после себя очень небольшие деньги: все его сбережения были вложены в разбомбленный клочок земли в Ист-Энде, купленный им в 1946 году. Овдовев, она была теперь готова продать землю, нужда заставляла ее сделать это, она «нуждалась продать», как она выразилась, делясь с Корешком. Но к величайшему огорчению миссис Трескоу, похоже, никто не проявил желания приобрести этот участок.
 Когда Корешок поведал своему лучшему другу эту историю, Максим пару дней размышлял и изъявил охоту самому взглянуть на эту землю.
 – Если мы собираемся стать бизнесменами, то сейчас самое время начать, – сказал он тогда и сообщил, что в разных районах Лондона уже вовсю идет реконструкция. – Тот участок может оказаться очень перспективным. Возможно, Корешок, нам с тобой следует купить его. Мы тем самым выручили бы миссис Трескоу, а если малость повезет, то это станет для нас хорошим капиталовложением.
 И оказалось, что Максим был прав.
 Перед тем как шестнадцатилетние мальчики совершили акт покупки этой «разбомбленки» миссис Трескоу, Максим посоветовался с Генри Росситером, желая знать, каково его мнение об этой затее. Ибо Генри контролировал хождение его средств. Банкир призвал экспертов по вопросам недвижимости, и те отправились взглянуть на участок. Получив их отчет, он сообщил Максиму, что покупка земли была бы надежным помещением капитала.
 – Больших денег вы, по-видимому, не заработаете, продав эту землю, – а скорей всего вы однажды сделаете это, – но и внакладе наверняка не останетесь, – заверил он Максима и купил для них эту землю.
 Миссис Трескоу запросила за нее пять тысяч фунтов стерлингов, что давало ей приличную прибыль; мальчики, не торгуясь, согласились на ее цену, заплатили поровну вдвоем и таким образом стали партнерами. Максим воспользовался деньгами из капитала Вестхейма, находившихся под контролем Генри Росситера, а Корешок с разрешения отца вбухал в дело все свое наследство, доставшееся ему от дяди, плюс триста фунтов, добавленные мамашей.
 Двумя годами позже они продали «разбомбленку» Трескоу за двадцать пять тысяч фунтов, заработав, к их немалому удивлению – да и всех остальных тоже, – двадцать тысяч чистого дохода.
 В тот год в июле по окончании школы Св. Павла и достижении восемнадцати лет им предстояло начать занятия в университете. Но они отказались от Оксфорда. Вместо этого они основали на барыше от сделки с землей свою собственную компанию.
 Тедди поначалу возражала так же, как отец Корешка, но в конце концов оба мальчишки одержали победу, и главным образом благодаря вмешательству Генри Росситера.
 – Принуждать их теперь учиться в Оксфорде все равно, что запирать ворота, когда кони уже удрали, – заявил с усмешкой мистер Росситер Тедди и мистеру Трентону. – Сдается мне, что эти юные жеребчики уже сделали почин в коммерции, и, я добавил бы, довольно удачный. Зачем же останавливать их теперь? Я полагаю, они сами избрали для себя прекрасное будущее.
 Марк был склонен согласиться с банкиром. И то, что он тоже одобрил замысел ребят, окончательно убедило Тедди, что она не ошиблась, позволив Максиму уйти в бизнес вместо того, чтобы продолжать образование. И она дала ему свое благословение.
 Максим твердо решил стать финансистом и вовсе не собирался открывать дело по торговле недвижимостью. Если бы не Корешок, он никогда бы не пустился в этот бизнес. Но поскольку их собственность в Ист-Энде принесла такой хороший доход, Корешок уговорил Максима остаться в деле хотя бы на некоторое время. Они обзавелись офисами на Джермин-стрит, образовали компанию под названием «Уэст Рент» – соединив таким образом в конгломерат свои фамилии, и начали скупать «разбомбленки», где только могли.
 По большей части они старались находить их в крупнейших промышленных городах и провинции, подвергавшихся особенно жестоким бомбардировкам германской авиации во время войны. Свое внимание они сосредоточили на Лидсе, Бредфорде, Ковентри и Бирмингеме и ухитрялись находить там подходящие участки земли за недорогую плату, имевшие, по их мнению, неплохие потенциальные возможности при осуществлении больших строительных проектов в будущем. И как только купленная земля оказывалась очищенной от развалин и обнесенной забором, они становились обладателями участка, практически готового под застройку, и оставалось лишь придержать его, покуда поступит выгодное предложение. В иных случаях хорошую сделку они выжидали несколько лет. В общем, «Уэст Рент» приносил доходы благодаря послевоенному строительному буму в Англии в середине пятидесятых годов.
 В 1952 году Максим решил официально сменить фамилию. Когда он впервые заикнулся Тедди о своем желании англизировать «Вестхейм», отбросив немецкое окончание, и впредь называть себя Уэстом, она признала, что мысль эта правильная и как его опекун дала свое согласие.
 – Твои родители собирались это сделать, – сообщила ему Тедди. – Когда мы жили в тридцать девятом году в Париже, твоя мама не раз обсуждала со мной это дело. Ты ведь знаешь, как она любила Англию, хотела, чтобы мы стали англичанами. Она наверняка обрадовалась бы, узнав о твоем намерении, и отец тоже. Он хотел взять «Уэст» в качестве новой фамилии еще до нашего отъезда из Германии, но барон усомнился, сумеет ли адмирал Канарис выправить паспорта на новые имена.
 Итак, Максим сменил фамилию, а заодно и национальность и превратился в Максимилиана Уэста, натурализовавшегося англичанина с британским паспортом и правом голоса на выборах.
 С восемнадцати лет Максиму неизменно сопутствовал успех.
 Когда сделки с недвижимостью стали для него обыденным занятием, он утратил боевой азарт и начал испытывать скуку. Тогда он скупил несколько малых неприбыльных компаний: типографию в Уэйкфилде, автобусную компанию в Бристоле и кирпичный завод в Ноттингеме. За сравнительно короткое время он сумел вновь поставить их на ноги, предпринял ряд блестящих мер по реорганизации с помощью направленной туда новой команды менеджеров. Впоследствии он продал эти предприятия, отлично заработав на всех трех. Таким образом зародилась следующая компания – «Уэст Инвест».
 Помимо деловой сметки и дружбы с цифрами, Максим обладал также способностью моментально схватывать суть бухгалтерских отчетов и документов, давать оценку и прогнозировать последствия решений. Он был наделен воображением и способностью предвидеть и всегда полагался на свой безошибочный инстинкт и чутье, подчас отметая выводы и рекомендации аналитиков. Все эти качества были важными факторами его успеха и хорошо послужили ему в будущем. Ныне, в свои двадцать пять лет, он был генеральным директором компаний «Уэст Рент» и «Уэст Инвест». Ему принадлежала великолепно обставленная квартира в Мейфере и новейшей модели «ягуар» винного цвета. Он был членом нескольких элитарных частных клубов в городе и смело проложил себе путь в светское общество Лондона, эскортируя юных красоток, парочку известных киноактрис. Британская пресса усматривала в нем что-то от плейбоя. Репортеры скандальной хроники любили его. Они посвящали ему газетные столбцы, неизменно восторгаясь его сногсшибательной внешностью, элегантностью и стилем, его роскошными спутницами, приемами, которые он устраивал, и его богатством.
 Сам же он не слишком ценил все эти приемы, женщин и вообще светскую жизнь, считая это чепухой и воспринимая не слишком всерьез. Единственное, что имело для него значение и доставляло истинное удовольствие, это – его работа.
 Он признался Корешку, что намерен сделать миллион фунтов стерлингов к своему тридцатилетию. И Корешок нисколько не сомневался, что так оно и будет. Не было сомнений на этот счет и у самого Максима: продвижение к намеченной цели стало для него мерилом оценки и самого себя, и своих достижений. И он гнал и гнал себя к этой цели.
 «Впереди еще пять лет пути», – подумал он, подойдя к площади Сен-Мишель, и остановился в ожидании зеленого света. Он улыбнулся; он был неколебимо уверен, что цели своей достигнет.
 Если же разобраться по существу, то истинный секрет успеха Максима состоял в верности избранной цели, преданности делу, в напряженном труде и способности к многочасовой работе без чувства усталости. Он обладал потрясающей выносливостью, ему хватало не более пяти часов сна для восстановления сил; по своему обыкновению он вставал в четыре утра, в четыре тридцать садился у себя дома за письменный стол и работал с документами до семи, после чего отправлялся на весь день в свой офис на Джермин-стрит. Семь дней в неделю он не думал ни о чем, кроме работы, и так – по многу недель кряду без перерыва. Максим давно признал себя неисправимым трудоголиком и потому откровенно хохотал, когда газеты называли его плейбоем.
 При этой мысли он и сейчас ухмыльнулся.  Н-да, плейбой, пробурчал он. Если б они только знали!
 В действительности красивые женщины, с которыми он появлялся, были для него не более, чем декоративными аксессуарами. Разумеется, несколько раз  было, разумеется. Но всегда это быстро проходило. В промежутках неоднократно бывали мелкие романы. Но ни одна из женщин не оставалась с ним долго. Дело в том, что до сих пор ему не доводилось встретить подходящую женщину. Иной раз он и сам понять не мог, что же он ищет. Совершенство? Но он был достаточно умен, чтобы знать: совершенной женщины не существует. Так же, как совершенного мужчины. Да он и не хотел заполучить некий идеальный образец.
 Настоящая любовь, похоже, обходила его стороной.
 Зажегся зеленый свет, и Максим двинулся через площадь Сен-Мишель, а затем свернул на улицу Юшетт.
 Идя по узкой старинной улочке, он испытывал чувство ностальгии. Слева от него возвышался отель «Монблан», где они с Корешком не раз останавливались, а прямо напротив – «Эль Джазье», африканский ночной клуб, куда они частенько наведывались выпить мятного чаю, поглазеть на экзотические танцы живота и поесть кускус с хариссой, горячим пикантным соусом, от которого лопалась голова, но ему все равно нравилось. А чуть поодаль были знаменитые джаз-клубы, куда заглядывали помузицировать великие джазмены Америки, и музыканты всех национальностей приходили их послушать, что время от времени делали и они с Корешком.
 При виде улочки Ша-Ки-Пеш он остановился.
 Это был всего лишь маленький проулок, но Максим всегда помнил эту улочку за ее название, очаровавшее его в детстве. Оно означало „Улица Кота, удящего рыбу", когда-то это перевела ему с французского мама. Он был в восторге и хохотал, представив себе кота-рыболова.
 Как-то раз они были на одной из прогулок, он, мамочка и Тедди. «Изучаем древние красоты Парижа», – говорила Урсула про такие экскурсии. И с тех давних дней этот живописнейший район оставался самым его любимым. Он частенько приходил побродить по узким, с булыжными мостовыми, улочкам, пройтись по книжным лавкам и галереям.
 Максим продолжал подниматься по Юшетт, миновал греческий и алжирский ресторанчики, дошел до конца улицы и оказался на широкой, словно площадь, улице Бушери. Отсюда он направился к одному кафе, расположенному в сквере и смотревшему на собор Парижской Богоматери, что на острове Ситэ на Сене.
 Он нашел свободное место за столиком на тротуаре, и, когда подошел официант принять заказ, попросил лимонный сок. Как-то неожиданно быстро потеплело, и стало жарко; он откинулся на спинку плетеного стула, распустил галстук и расстегнул верхнюю пуговку сорочки. Через считанные секунды лимонад был на столе. Потягивая напиток, Максим расслабился и дал волю своим мыслям. Странно, как влекли его всегда памятные с детства места и заставляли вновь к ним возвращаться. Когда бы он ни приезжал в Берлин, будь то по делам или навестить тетю Ирину, он обязательно должен был пройтись по Тиргартенштрассе и по Тиргартену.
 Как сильны во мне воспоминания детства, как они влекут… Интересно, а как у других, неужели так же? Или это оттого, что будучи ребенком, я столь многого лишился… пережил такие невосполнимые потери? Не приезжаю ли я в Париж и Берлин в надежде найти что-то из того, что исчезло для меня в далеком прошлом? Не моя ли это судьба – вечный поиск? Что же это такое, что я все надеюсь найти?
 Ответы на эти вопросы были туманными, как всегда…
 Несколько позже Максим зашел в находившуюся неподалеку лавку букиниста «Шекспир и Компания», принадлежавшую симпатичному американцу по имени Билл, с которым Максим был знаком последние несколько лет. Когда он спросил, нет ли хозяина, работавшая у него молоденькая американочка сказала, что Билл придет в магазин не раньше шести.
 – Что-нибудь передать? – спросила девушка, в широкой улыбке показав великолепные белые зубы.
 Максим покачал головой:
 – Просто скажите, что заходил с приветом Граф, а я попытаюсь застать его завтра.
 – О'кэй, Граф, – сказала девушка и продолжала расставлять книги на полках.
 Максим немного понаблюдал за ней, заинтересовавшись удивительным подбором книг. Это было совершенно эклектическое сочетание: романы Ричарда Райта, Генри Миллера, Лоренса Даррелла и Анаис Нин. Все эти писатели – он читал их книги – не имели абсолютно ничего общего друг с другом. Он до самой смерти не смог бы разгадать, почему девушка ставила их на полке рядом. Потом вспомнил, что все они в одно и то же время жили в Париже и были в приятельских отношениях. Очевидно, она узрела в этом некую связь. «Парижская братия», – подумал он и улыбнулся.
 Максим немного пошарил глазами по корешкам книг, полистал некоторые томики и к своей превеликой радости наткнулся на экземпляр «Молодых львов» Ирвина Шоу, его любимого писателя. Он заглянул в книгу и обнаружил, что это первое издание романа, опубликованное в 1948 году в Рэндом Хауз. Он сразу же купил ее и вышел, прижимая книжку, довольный своей выходкой. Дома в Лондоне у него была целая полка первоизданий, и этот экземпляр раннего Шоу станет прекрасным дополнением коллекции.
 Пересекая площадь, Максим прошел мимо отеля «Нотр-Дам» и зашагал по набережной Сен-Мишель по направлению к другому букинистическому магазинчику несколько иного профиля. «Арсель и Филз» торговал антикварными книгами, попадались издания восемнадцатого века, многие являлись раритетами, были там и первоиздания, а некоторые являли собой подлинные инкунабулы для истинных коллекционеров.
 На звук открывшейся двери хозяин обернулся от полки, возле которой стоял, и воззрился на вошедшего. Лицо его посветлело при виде Максима.
 –  Monsieur West! Cuel plaisir de vous revoir . [18] 
 – И для меня тоже огромное удовольствие видеть вас, месье Арсель, – ответил Максим, входя и протягивая руку.
 Хозяин крепко пожал ее.
 – Книга, о которой я вам писал, – во внутренних покоях. Сейчас принесу. Извините, я сию минуту.
 Максим ждал, предвкушая увидеть редкостный фолиант с описаниями античных ювелирных изделий, и надеялся, что это действительно будет нечто особенное, как написал о книге месье Арсель. Если это правда, то книга была бы хорошим подарком Марку.
 Максим стоял, спокойно облокотившись на конторку, и лениво осматривал магазин. И тут он увидел девушку.
 Он выпрямился, зорко глядя на нее. Она стояла в дальнем конце помещения, силуэт ее вырисовывался на фоне окна. Лучи клонившегося к западу солнца создавали вокруг нее ореол, превращая белокурые волосы в золотую пряжу. Он залюбовался ее изящным профилем. Красивая бровь, прямой носик, хорошо вылепленный подбородок, длинная шея над воротом белой шелковой блузки, заправленной в темно-синюю юбку с широким корсажем. Она была стройна, как тростинка. Обута в сандалии на босу ногу, но, несмотря на будничную простоту одежды, в облике присутствовала некая элегантность, благородное достоинство.
 Максим был очарован. Кто она?
 Словно чувствуя, что на нее пристально смотрят, девушка медленно повернулась, и взгляды их встретились.
 Глаза у нее были крупные и какие-то светящиеся, серо-голубого цвета. Глаза мечтательницы, подумал он, не в силах оторвать от нее взгляд, завороженный ее красотой. Но было в ней и нечто более значительное, чем прельстившая его красота. Ее окутывала некая таинственность, он даже затаил дыхание.
 Вдруг девушка улыбнулась ему. Эта прелестнейшая из улыбок приподняла уголки ее чарующего рта, обозначила на щеках ямочки, а в заблестевших глазах – веселые смешинки.
 Максим тоже улыбнулся.
 Внезапно на него нахлынуло ощущение счастья, он почти захмелел от счастья. Он понимал, что причиной этого ощущения была ее улыбка. Казалось, она заполняла пустоты в его сердце.
 Так они и стояли, глазели друг на друга и улыбались.
 – Извольте, месье, – сказал хозяин магазина, прибежав из своей квартиры с антикварной книгой в руках. – Вещь – уникальная. А уж иллюстрации!..  Замечательные. 
 Максим неохотно отвел взгляд от девушки и мельком взглянул на книгу, положенную перед ним на конторку.
 – Вы только взгляните на иллюстрации! – воскликнул месье Арсель, раскрывая фолиант в кожаном переплете и показывая страницу.
 – Да, да, я понимаю, – пробормотал Максим и не в силах удержаться повернул голову и глянул через плечо, ища глазами девушку. К его удивлению и досаде, у окна ее больше не было. Она исчезла.
 Максим посмотрел на месье Арселя.
 – Молодая женщина стояла у окна… – проговорил он. – Она ушла?
 – Ну да, месье Уэст, она только что выскочила. Когда вы рассматривали книгу.
 – Извините. – Максим метнулся к двери, выскочил на улицу, беспокойно взглянул направо, налево.
 Он заметил ее невдалеке на набережной. Она садилась в такси. Еще миг – и было бы поздно.
 – Постойте! – закричал он.
 Шум уличного движения заглушил его голос – она не услышала.
 Максим стоял и видел, как быстрый поток машин на набережной Сен-Мишель подхватил и унес таксомотор. Он вздохнул и с навалившимся чувством тяжкого уныния вернулся в магазин.
 – Вам знакома девушка, которая только что ушла отсюда, месье Арсель? – спросил Максим, подходя к конторке.
 Старик француз покачал головой:
 – К сожалению, нет. Впервые видел ее здесь. А ведь недурна, месье Уэст, а?
 – Она самая красивая девочка из всех, на кого я зарился, – сказал Максим.
 – Никогда не видел тебя в таком паршивом настроении, Граф. Много лет не видел, – пробурчал за обедом Корешок, уставясь через стол на Максима. – Да взбодрись же ты, Бога ради.
 Максим предпочел отмолчаться. Он поднял рюмку хорошего бургундского, заказанного Корешком, и отпил глоток.
 Корешок выпил тоже, поверх рюмки задумчиво наблюдая за другом.
 Оба джентльмена сидели за угловым столиком «У Андре» – отличном бистро на улице Марбеф, невдалеке от гостиницы «Плаза Атэн», где они остановились. С той минуты, как Максим вернулся в отель в шесть тридцать, Корешок был обеспокоен его унынием. Он сделал еще глоток красного вина и поставил рюмку.
 – Вид у тебя такой, будто настал конец света, – заметил Корешок.
 – Такое уж у меня самочувствие. – Максим посмотрел на Алана Трентона в упор и вполголоса добавил: – Не видать мне больше той девочки…
 – Нет! Это немыслимо! – воскликнул Корешок, распахнув свои синие глазищи. – И это я слышу от  тебя?! Не ты ли плевать хотел на всех этих женщин? Подумать только, все эти годы я пребывал в уверенности, что, кроме бизнеса, тебя ничто не могло по-настоящему взволновать и доставить удовольствие. Какой же я, оказывается, идиот! – покачал головой Корешок. – Ты-таки здорово  меня одурачил, Граф.
 Пользуясь предоставленной возможностью посмеяться над собой, Максим полюбопытствовал:
 – Веду себя не соответственно моему амплуа?
 – По-моему, да.
 В бистро было шумно, и какое-то время они помолчали.
 Максим наклонился над столом и спросил:
 – Могу я с тобой поделиться маленькой тайной?
 – Отчего же нет? Ты с восьми лет рассказывал мне свои секреты. С какой стати отказывать себе в этом сейчас?
 – Я, кажется, влюбился.
 – О, давай-давай! – воскликнул, не веря своим ушам, Корешок. Затем уставясь на Максима, он захохотал, но вдруг смех погас у него на губах, и он заговорил серьезно: – Боже праведный, кажется, ты не шутишь! Но как же ты мог влюбиться в девушку, с которой ни единым  словом не обмолвился? И это ты, Максим? Женщины обычно занимают в твоей голове последнее место.
 – Знаю. И ты, конечно же, прав, Алан, – спокойно отреагировал Максим, чувствуя себя более чем глуповато. – Правда, я дурень? Спятил! Ладно, выкинем из головы эту девочку и вообще всю эту чушь. Все это глупости и ни что иное. Чистые глупости. Как прошла твоя встреча? – спросил он, меняя тему.
 – Прекрасно. Даже более чем. С французской группой можно иметь дело, ребята головастые. Не зря потратил время на поездку в Версаль к месье Верлану. Они-таки имеют нефтяной интерес в Северной Африке. Думаю, в Ливии. Самое главное, что месье Верлан подготовлен для поездки в Лондон на переговоры, когда батя вернется из Гонконга, я думаю, он будет доволен, как я все это провернул. – Корешок сел поглубже на стул и улыбнулся Максиму. – Но скажу тебе честно, старина, мне жаль, что я в бизнесе не с тобой, как раньше.
 – И мне тоже, Корешок. Давай обратно ко мне! Скажи отцу, что для тебя нефтяной бизнес скучен и что ты опять хочешь работать со мной в «Уэст Ренте».
 – Я бы с удовольствием, но ты прекрасно знаешь, что нельзя мне. Батя уже не тянет, и такая подножка с моей стороны убила бы его. В бизнесе я действительно нужен ему позарез.
 – Да я знаю! Но помни – буду тебе рад. Мне не хватает тебя.
 – И мне тебя тоже, Максим. Мы с тобой всегда были хорошими партнерами, ведь верно?
 – Наилучшими.
 Корешок выглядел задумчиво.
 – А та девочка… сколько ей лет?
 – Лет семнадцать или восемнадцать. А что? – Максим вскинул бровь.
 – Наверное, студентка. Готов побиться об заклад, у Арселя в лавке она покупала учебник, и она туда придет еще раз. Почему бы нам не подойти туда завтра? Завтра суббота, и нам все равно делать нечего.
 – Зачем? С какой целью?
 – Порасспросить старика Арселя кое о чем. Он может знать куда больше, чем он себе думает. Можно было бы подстегнуть его память. Как знать, она могла дать ему какой-то намек насчет себя, кто она такая, а он просто не придал этому значения.
 – Ох, Корешок, все это – гадание на кофейной гуще… хватание за соломинку…
 Но он отдал бы все, что угодно, лишь бы узнать, кто она, и встретить ее еще раз.

 40

 Анастасия увидела его прежде, чем он ее. Он стоял к ней спиной, но при легком повороте головы она мельком увидела его лицо, и сердце ее сразу забилось чаще. Ей не надо было смотреть дважды, чтобы узнать мужчину, так пристально смотревшего на нее вчера в книжном магазине Арселя.
 То, что он оказался среди гостей на балу по случаю обручения Иветты с Филиппом Арно, было удивительно само по себе, но совсем уж замечательно было то, что она сумела заприметить его среди двух сотен человек в самом начале церемонии. А еще более удивителен был тот факт, что этот мужчина в данный момент разговаривал с ее  матерью. Точнее, разговаривал молодой блондин, а  он просто стоял рядом и вежливо слушал. Его спутник и ее мама, похоже, были хорошо знакомы между собой, насколько можно было судить по оживленному выражению на лицах всех троих.
 Анастасия порхала неподалеку, но в другой стороне зала, где танцевали. Она остановилась рядом с огромной орхидеей в горшке, одном из многочисленных изысков экзотической флоры, призванных усилить великолепие садов под тентами дома де Миллине рядом с Булонским лесом.
 Она отступила за цветок и оказалась частично скрыта им, но получила возможность наблюдать за матерью и обоими молодыми людьми.
 Анастасия и ее родители прибыли на бал около получаса назад и, поздоровавшись с хозяином и хозяйкой, поздравив новообрученных, стояли, болтая между собой, потягивали шампанское и восхищались превосходным убранством вечернего сада и элегантностью гостей. Мужчины были в черном и при галстуках, дамы – в вечерних туалетах и увешаны драгоценностями. Общество собралось шикарное, присутствовали сливки парижской знати, а также киношники и воротилы большого бизнеса.
 Через некоторое время члены семейства Деревенко рассредоточились по залу. Александр Деревенко засек кого-то из приятелей по картинному бизнесу и ушел поболтать с ним у стойки бара. Марго уплыла по паркету к своим подругам Лукреции и Софье. Анастасия бесцельно прохаживалась в надежде встретить кого-либо из своих друзей. Ее несколько удивляло то, что из друзей пришли совсем немногие и не оказалось никого из наиболее близких подруг. Она чувствовала себя довольно одиноко, поскольку Иветта прочно повисла на руке у Филиппа, ее нареченного, и никого больше не замечала. Молодежи было – раз-два и обчелся; она уже успела подумать, что бал превращается в скучнейший прием только для взрослых. Скорей всего, чета Миллине разослала приглашения своим сверстникам, а не закадычным друзьям своей дочери. На вечерах подобного рода так бывало сплошь и рядом.
 А секундой позже она увидела его.  Судьба, мгновенно решила Анастасия. Вчера вечером я уже знала, что это должно произойти.
 Со вчерашнего дня она не переставала думать о нем. В ту самую минуту, как приехала домой, она пожалела о поспешности, с которой покинула магазинчик месье Арселя на набережной Сен-Мишель. Но от смуглого красивого молодого человека исходила такая аура искушенности и уверенности в себе, а взгляд его темных проницательных глаз был столь напряженным, что ей вдруг стало страшно, точнее, как-то не по себе. Скромная, застенчивая, ребячливая и, конечно же, многого не понимавшая в жизни, она была совершенно неопытна по части мужчин. И потому ретировалась, выбежала на улицу и схватила первое попавшееся такси.
 Вечером накануне, когда она одевалась к ужину, назначенному в ресторане родителями и голливудскими компаньонами отца, она решила придать своей внешности более взрослый вид, сделать себя постарше. Порепетируем, сказала она себе, собирая волосы наверх в пучок, крася розовой помадой губы и надевая один из своих новых модных костюмов – черный шелковый, и к нему черные туфли на высоких каблуках.
 Отец, кажется, был слегка ошарашен ее видом, когда она присоединилась к родителям и гостям за коктейлем в саду. Он пробормотал, что она «шикарно» выглядит, слово это по отношению к ней он употребил впервые, а мать улыбнулась и одобрительно кивнула. Позднее в «Ля Тур д'Аржан» она заметила, что многие посматривают в ее сторону не без восхищения, и ей это было приятно.
 Вчера вечером она пустила пробный шар, подготовив себя, желая быть во всеоружии на случай, если увидит его опять. Она не сомневалась в том, что пути их пересекутся; просто не знала, скоро ли.
 Этому суждено было сбыться, думала Анастасия, любуясь его четким профилем. Что ей сейчас делать? Она была убеждена, что ей следовало подойти и заговорить с ним немедленно, покуда ее мать занята разговором с молодым блондином, так чтобы мать смогла его сразу же представить.
 Она колебалась и в этот момент увидела, что ее мамаша, грациозно кивнув молодым людям, направилась к другой группе знакомых.
  Сейчас, настраивала себя Анастасия.  Ступай сейчас же. Иди, пока не стало слишком поздно, пока он не пропал из виду. 
 Идя краем площадки для танцев, где публика уже начинала двигаться в такт музыке, она перешла на противоположную сторону сада и остановилась совсем близко от  него, сзади.
 Он оказался высок ростом, выше, чем она себе представляла: не менее шести футов и хорошо сложен.
 – Добрый вечер, – сказала она.
 Он резко повернулся, то же самое сделал его спутник. Оба уставились на нее. Она услыхала его быстрый вдох, увидела изумление на его лице, сменившееся неподдельной радостью.
 – Это вы?!
 – Привет.
 Он протянул руку:
 – Максимилиан Уэст. Назовитесь немедленно, прежде чем вы опять исчезнете.
 – Меня зовут Анастасия Александровна Деревенко, – повиновалась она.
 – Прелестное имя. Привет, Анастасия, привет.  Привет!  – Он повернулся к другу. – Алан, познакомься с Анастасией. Девушка из книжного магазина Арселя.
 – Это я сразу сообразил… – сказал Корешок. – Не смею пуститься в разглагольствования, сколь это приятно, Анастасия. Очевидно, это я с вашей мамашей беседовал минуту назад? Вы не дочь ли мадам Деревенко?
 Анастасия кивнула.
 – Мы разве встречались?
 Алан усмехнулся.
 – У моих родителей вилла в Канне, и они дружат с де Миллине. И я полагаю, однажды мы встречались. Довольно-таки мимолетно, давным-давно. Вам было лет двенадцать. – И Алан добавил: – Извините меня. Вон стоит моя знакомая. Камилла Голленд, актриса. Я, пожалуй, пойду поговорю с ней. Кажется, она здесь совсем одна, и вид у нее малость потерянный. Позже присоединюсь к вам.
 – Я уж думал, что потерял вас навсегда, – начал Максим после ухода Корешка. Он продолжал смотреть на нее, не выпуская ее руки из своей. – Нет, правда, я думал, что больше никогда вас не найду.
 – Я знала, что мы встретимся вновь, – отозвалась она с такой же непосредственной прямотой.
 – Знали? – удивился он.
 – О да! Я была уверена.
 – Почему? То есть я хочу спросить, что вселило в вас такую уверенность?
 – Это Судьба.
 Он помолчал, не сводя с нее глаз.
 – Хотите сказать, я – ваша судьба, Анастасия?
 – Да. А я – ваша.
 – Уповаю на Господа, чтобы это было так.
 Она улыбнулась, глядя вверх на него, глаза ее сделались мечтательней, чем когда-либо. Он был даже еще красивей, чем показался ей вчера: лицо сильное и мужественное, темные глаза блестят, прямой, хорошей формы нос и под ним рот такой красоты, что она и представить себе не могла, – широкий, чувственный и щедрый. В нем нет ничего низкого, дурного или злого, думала она, он выглядит, как человек большой души и доброго сердца. Она видела это по его глазам и рту, по выражению его лица. Она сразу заметила, как безукоризненно он одет. Его смокинг наверняка был сшит у лучшего портного в Сейвил Кроу, а запонками на плиссированной груди его муслиновой сорочки служили полированные сапфиры в золотой оправе. Дорого, но скромно, так же, как и золотые часы толщиной в бумажный лист у него на запястье. Отсутствие малейших изъянов в костюме, ухоженность и опрятность Максима нравились ей. Она любила хорошо одетых мужчин, таких, как ее отец.
 Максим же с высоты своего роста взирал на личико, неотступно преследовавшее его воображение последние двадцать четыре часа. Это было неимоверно красивое, трепетно юное лицо, словно с налетом тайны, замеченным им еще вчера. Лик ангела, подумалось ему. Ангел Боттичелли. Да, все заключалось в глазах, это они так завораживали. Они до того были заполнены светом, что сами лучились, казались прозрачными и были прелестного дымчато-синего цвета. Они напоминали ему глаза мамочки.
 Он отметил, что сегодня девушка выглядела более взрослой. Отчасти благодаря прическе – косе, уложенной венком на голове. К тому же губы слегка подкрашены и тушь на светлых ресницах. Вчера на ее лице не было никакой косметики. Платье из шифона и украшения – опалы с бриллиантами – также усиливали ее естественную привлекательность.
 – Чем вы занимаетесь, Анастасия? – поинтересовался он.
 – Учусь в школе. Вернее, училась, пока не сдала экзамен этим летом и не поступила в Сорбонну. Осенью начнутся занятия.
 – Сколько вам лет?
 – Восемнадцать. А сколько вам, Максимилиан?
 – Двадцать пять. Зовите меня Максимом.
 – Хорошо, Максим. А чем занимаетесь вы?
 – Я финансист.
 Она засмеялась:
 – И это в двадцать пять лет!
 – Конечно, – усмехнулся он. – Я очень умный.
 – Я в этом не сомневаюсь. – Она опять засмеялась. – А мы не потанцуем? Я люблю эту песенку.
 – Как она называется?
 –  Je Vous Aime Beaucoup . [19] 
 – Это кое-что подходящее, давайте потанцуем.
 Так и не выпуская ее руки, другой он обнял ее за плечи и вывел к танцевальной площадке. Какой-то момент он стоял без движения, только держал ее очень близко к себе, и она смогла уловить участившееся биение его сердца, такое же, как у нее. Они постояли в обнимку несколько дольше положенного, затем он повел ее в танце.
 – Чудесная песенка, – признал он, улыбаясь, когда они растанцевались вовсю.
 – Ее написала приятельница моего отца, – сообщила она. – Анна Сосенко. Она тоже в шоу-бизнесе.
 – Хотите сказать, что в нем и ваш отец?
 – Да, он кинопродюсер.
 Они двигались в ритме отличного фокстрота. Максим опустил руку пониже и прижался к ней телом, Анастасия тоже крепко к нему прильнула. Они танцевали молча, щека к щеке, и ей хотелось, чтобы танец этот не кончался никогда. Ему хотелось того же.
 Максим не уводил ее с площадки в течение нескольких танцев кряду, ему хотелось держать ее вот так вечно. Но в конце концов он предложил:
 – Давайте, Анастасия, присядем и поговорим.
 А поговорить было о чем, и немало.

 41

 Они сидели за столиком на двоих, уединившись в уголке возле клумбы с гортензиями, тюльпанами и азалиями, и попивали шампанское.
 – Я был рад познакомиться с вашей мамой, она очаровательная женщина. Ваш отец сегодня тоже здесь?
 – О да, вон он стоит возле бара в компании мужчин. Тот, у которого василек в петлице. – Анастасия сообщила все это с улыбкой. – Папа всегда носит цветочек. Это как бы его фирменный знак.
 Максим, вытянув шею, посмотрел в направлении ее взгляда.
 – Ага, вижу. Очень интересный мужчина. – Повернувшись к ней, он заметил: – У него русское имя, но мне кажется, ваш отец долго жил во Франции?
 – Он родился здесь. В тысяча девятьсот восемнадцатом году. Мои дед и бабка – белые русские, приехали в Париж в семнадцатом году во время революции и с тех пор живут во Франции.
 – Из разговора с вашей мамой я понял, что она англичанка.
 – Да, но у ее отца мать была француженка, у нее есть французская кровь, а значит, и у меня. Пусть хоть по капельке, но есть и русская, и английская; в общем, я, можно сказать, помесь, дворняжка.
 – Я бы добавил – чистокровная.
 Анастасия вспыхнула от этого комплимента.
 – А вы англичанин, Максим? – спросила она смущенно.
 – По воспитанию, образованию и гражданству, но родился я в Германии.
 – Неужели! Вот никогда бы не подумала. – Она нетерпеливо наклонилась над столом. – Но теперь вы ведь живете в Париже, верно?
 – Нет, в Лондоне. К великому сожалению.
 – Почему «к сожалению»?
 Он посмотрел на нее долгим многозначительным взглядом.
 – Потому что вы живете не там.
 Она ответила ему таким же взглядом, и глаза ее лучились.
 – Я люблю Лондон и часто навещаю свою английскую бабушку.
 – Мы увидимся в ваш следующий приезд.
 Анастасия кивнула:
 – Бабуся меня ждет в августе.
 – Я встречу вас в аэропорту.
 – Это будет замечательно.
 Максим внимательно посмотрел на нее.
 – Они позволят вам выйти замуж?
 – Когда?
 – Теперь.
 – Еще нет. Когда мне будет двадцать… Наверное… Через два года.
 – А на будущий год?
 – Возможно.
 – Я говорю это серьезно, Анастасия.
 – О, я знаю, что это так. И я тоже.
 Они сидели и смотрели, их глаза замкнулись друг на друге. Они долго не говорили ничего, вникая в смысл произнесенных до этого слов.
 Неожиданно Анастасия сказала:
 – Пойдемте к отцу, вы познакомитесь.
 Они вместе поднялись и прошли к бару.
 Глаза Александра Деревенко потеплели при виде приближавшейся дочери, и по выражению его лица было видно, как он обожает свое чадо. Деревенко, высокий, хорошего сложения, импозантный мужчина с темными, вьющимися волосами, светло-серыми глазами и широковатым славянским лицом, был в красивом, прекрасно сшитом смокинге; из нагрудного кармана у него высовывался ярко-синий платок, гармонировавший с синим цветочком в петлице.
 – Анастасия! – воскликнул он, улыбаясь дочери. – Где ты пропадала последние полчаса?
 – Танцевала, разговаривала с Максимом, папа. – Она взглянула на Максима, затем опять на отца и продолжала: – Хочу тебе его представить. Максимилиан Уэст… Александр Деревенко.
 – Рад с вами познакомиться, сэр, – сказал Максим, пожимая протянутую руку.
 – Очень приятно, мистер Уэст. Разрешите вам представить моих друзей и коллег: Илья Лоперт, Грегори Ратофф, Анатоль Литвак и Сэм Шпигель.
 Максим обменялся рукопожатиями с четырьмя мужчинами, сердечно приветствовавшими его и тотчас переключившими свое внимание на Анастасию, их явную любимицу.
 – Вы знакомы с Миллине по Парижу или по Канну, мистер Уэст? – обратился Александр к Максиму.
 – По Канну. В действительности я не очень хорошо их знаю, сэр. Они друзья Трентонов, родителей моего лучшего друга Алана. Сюда я пришел сегодня с ним.
 – О, и Трентоны здесь? – осведомился Деревенко. – Был бы рад поздороваться с ними. На протяжении многих лет мы изредка встречались, преимущественно в компании с Миллине в Канне. Обаятельная пара.
 – Они в Гонконге, мистер Деревенко. Потому мы с Аланом и подскочили сюда из Лондона на уик-энд. Побывать на торжестве по случаю обручения Иветты, а заодно уладить кое-какие дела.
 – Что у вас за бизнес, мистер Уэст?
 – Финансы. Я финансист.
 – Как интересно, – сказал Александр Деревенко.
 Анастасия продела свою руку под локоть Максима и заявила:
 – Мы лучше пойдем найдем Алана. Мы пообещали ему, что за столом будем сидеть вместе.
 – Да-да. Совершенно верно, – сказал Максим, быстро уловив ее замысел улизнуть от отца.
 Улыбающаяся Анастасия наградила отца и его приятелей воздушными поцелуями и уплыла, повиснув на Максимовой руке.
 – Простите, но я должна была сказать неправду, – прошептала она, когда ее уже не могли слышать отец и его друзья. – Но если бы мы не удрали от них, отец втянул бы вас в бесконечный разговор о финансах в кино и о тому подобных скучных вещах. Я заметила, как заблестели у него глаза, когда он услыхал, что вы – финансист.
 Максим улыбнулся:
 – Но я не финансирую кино.
 – Он этого не знает. Но все равно мы же не хотим просидеть весь ужин с мамой и папой, правда ведь, Максим?
 Он покачал головой:
 – Ваша идея хороша. Я полагаю, нам следует поискать Алана, узнать, какие у него виды на Камиллу Голленд.
 – Вы знакомы с ней? – быстро задала вопрос Анастасия, искоса взглянув на него.
 – Нет, я никогда с ней не встречался. Но видел последнюю пьесу с ее участием в Уэст Энде. Она действительно неплохая актриса.
 – Кажется, ей предстоит сниматься в картине одного из компаньонов отца, Пьерре Петровиччи, наверное, поэтому она сегодня здесь. Пьерре близкий друг Жака де Миллине, чей банк финансирует многие кинофильмы, в особенности те, что делает папина маленькая группа.
 – Кто эти четверо, с кем я только что познакомился? Чем они занимаются?
 – Они отель-сидельцы, – ответила Анастасия, и взгляд у нее сразу стал веселый. – Моя мать называет их  величайшими отель-сидельцами всех времен.
 – Я что-то не понимаю вас, – недоуменно нахмурился Максим. – Почему она так о них говорит?
 – Потому что они вечно рассиживают в холлах лучших отелей по всему миру. «Георг Пятый» и «Принц де Галь» здесь в Париже, «Клэридж» в Лондоне, «Эксцельсиор» в Риме, «Сент-Реджис» в Нью-Йорке и «Беверли-Хиллз» в Беверли-Хиллз, – пояснила она, смеясь. – Эти их нескончаемые деловые посиделки. По поводу киносъемок. – Она опять посмеялась и сказала: – Но если отбросить шутки в сторону, они довольно важные персоны в мире кинопроизводства.
 – Но что они  делают конкретно?
 – Сэм Шпигель замечательный продюсер, он сделал «Мост через реку Квай» и «Африканскую королеву», если назвать хотя бы две из его великих картин. Теперь он замышляет фильм о Лоуренсе Аравийском, так мне сказал папа, – пояснила Анастасия. – Гриша Ратофф и Толя Литвак – режиссеры, Илья Лоперт – продюсер, как папа и мистер Шпигель. Один из его последних фильмов «Летом». Папа брал нас с собой в Венецию, когда там шли съемки. Это мой любимый город. Фильм получился милый, очень романтичный и грустный. Вы не видели?
 – Его как раз видел. С Кэтрин Хэпберн и Россано Брацци, да? Ну а картины вашего отца? Я хочу знать, мне приходилось их видеть?
 – Наверняка. Его последний назывался  «Глаза любви».  – Образовалась небольшая пауза, и затем Анастасия добавила: – Камилла Голленд снялась в ней, хоть и не звездой. В главной женской роли там Джейнис Миллз.
 – Эту картину я видел, – сказал Максим, – потрясающе замечательная история. Так вы же должны знать Камиллу?
 – Не скажу, что знаю, но знакома с ней.
 – А я нет. Может, подойдем поздороваемся с ней? Вон она там стоит, все еще с Аланом. Похоже, она им увлечена. Или наоборот. – Максим перевел взгляд на Анастасию и подмигнул с озорным видом. – Добрый мой старина Корешок, я рад, что он нашел себе девушку на вечер.
 – Корешок?! – воскликнула Анастасия. – Какое забавное имя.
 Максим не мог удержаться от смеха при виде отразившегося на ее лице недоверия.
 – Согласен с вами, – он благодушно усмехнулся. – Это моя вина. Я дал ему это прозвище однажды в школе, нам было лет по восемь или девять, и, боюсь, оно прилипло к нему. В отместку он прозвал меня Графом – был когда-то в Австрии вельможа по имени Максимилиан – за то, что у меня, по его мнению, были императорские замашки.
 – Это правда?
 – Иногда. По крайней мере, так считает Корешок.
 Она поразмышляла над услышанным, затем заявила:
 – «Граф» несомненно лучше звучит, чем «Корешок».
 – Это так, – согласился Максим. – Пойдемте присоединимся к ним.
 – Привет, Анастасия, рада тебя видеть, – сказала Камилла Голленд с милейшей улыбкой, подаваясь вперед и чмокая Анастасию в щечку.
 – И я тоже рада вас видеть, – в свою очередь сказала Анастасия. – Хочу вам представить Максимилиана Уэста, он – друг Алана.
 Камилла и Максим обменялись рукопожатиями.
 – А мы как раз собирались пойти на поиски  вас,  – заявил Алан. – Я думаю, надо пойти поискать столик – публика начинает рассаживаться.
 – Да, надо этим заняться, – поддержала Анастасия. – Иветта мне сказала, что сегодня места за столами будут без карточек, и мы можем сесть, где хотим.
 – Вон там уютный столик на четверых, давайте займем, – предложил Максим, как всегда умело беря бразды правления в свои руки. Он сразу же повел туда Анастасию, говоря как ни в чем не бывало: – Я выбрал этот маленький столик за его интимность. Снова встретив вас, не хочу делить ваше общество со множеством посторонних людей.
 Ее взгляд был преисполнен серьезности.
 – И я тоже не хочу вами делиться, – тихо проговорила она.
 Они стояли, уставясь друг на друга, никто больше для них не существовал, и Максим с трудом поборол искушение поцеловать ее. Она вскружила ему голову, заставила обо всем забыть. Судорожно сглотнув, он повел ее вперед, думая при этом, как и когда он сможет остаться с ней наедине.
 Едва они уселись за стол, Максим потянулся за ее рукой, крепко сжал ее и сказал:
 – Как мне колоссально повезло, что мы с Корешком пришли на этот прием.
 Она согласно кивнула. Она откровенно любовалась им, не сводя с него мечтательного и восхищенного взгляда. Ей хотелось быть с ним наедине, чтобы он смог целовать ее. Она знала, что он этого хочет точно так же, как и она.
 Камилла и Алан присоединились к ним, и Камилла, как только села за стол, сразу же вовлекла Максима в разговор.
 Алан повернулся к Анастасии и дружески заулыбался.
 – Ваша мама сказала, у вас теперь новая вилла в Канне, – поинтересовался он.
 – На холмах над городом. Очень красивая, и мама ее полюбила, потому что там участок намного больше, и она может вволю насладиться устройством сада. А у ваших родителей по-прежнему есть там дом?
 Корешок кивнул.
 – Пару лет назад они тоже купили еще один. Послушайте, а не махнуть ли нам туда вчетвером в этом месяце? Мы с Максимом собирались туда съездить в конце июля. Вы еще будете в это время в Канне?
 – О да!
 Максим, беседуя с Камиллой, краем уха слушал, о чем они говорили, и сжал руку Анастасии, кинув на нее быстрый взгляд.
 – Мне нужны номера ваших телефонов в Париже и Каине, – сказал он, – а я вам дам свои, Анастасия, так чтобы…
 – Теперь я понимаю, почему мне кажется, что я вас знаю, Максимилиан! – перебила его Камилла и погнала лошадей: – Я видела ваши фотографии в газетах… конечно, я их вижу там постоянно. Вы пользуетесь большим вниманием у прессы.
 Максим надеялся, актриса не станет распространяться по поводу его репутации плейбоя, необоснованной и незаслуженной. К большому его облегчению, Камилла обошлась без упоминания об этой характеристике. Вместо этого она сказала:
 – Вы в друзьях у Фейт Карр, это правда?
 – Да, мы дружим. И Корешок тоже. Ее кавалер Джон Фуллер учился вместе с нами. Она ваша подруга?
 – Одна из ближайших, – ответила Камилла, улыбаясь Максиму.
 – Добрый старый Джонни, он парень что надо, – вставил реплику Корешок, ухмыляясь, и они втроем пустились в долгую дискуссию по поводу новообрученных и об их бурных отношениях: то они вместе, то снова врозь.
 Анастасия сидела и потягивала воду со льдом, только что налитую ей официантом, вполуха слушая своих компаньонов. Ее мысли сосредоточились на Камилле Голленд. Было в ней нечто такое, что ей не нравилось. Тем не менее она оказалась бессильна точно определить, что именно в этой девице так ее настораживало. Она ощущала лишь, что в обществе Камиллы она сегодня чувствовала себя слегка не в своей тарелке, так же, как в тот раз, когда впервые с ней познакомилась. И как результат, сейчас она была настороже.
 Остальные трое весело над чем-то смеялись и развлекались вовсю, в отличие от Анастасии, которая вдруг несколько поникла и ушла в себя. Она словно превратилась в наблюдателя, а не участника происходящего, по крайней мере на какое-то время.
 Максим был занят разговором и, казалось, не замечал ее скованности, и за это она была ему благодарна. Меньше всего ей хотелось, чтобы он подумал о ней, как о воображале или снобке. Ничего подобного – это присутствие Камиллы понуждало ее осторожничать и быть начеку. И Анастасия снова задумалась: в чем же причина? Она почти совсем не знала английскую актрису, виделась с ней до этого всего пару раз, когда та снималась в прошлом году в картине у отца. И если честно, она должна признать, что молодая женщина всегда бывала с ней сердечна и доброжелательна. Да и сегодня она такая же, сказала себе Анастасия и взглянула на Камиллу через стол, думая, что та в общем-то довольно хорошенькая, если не замечать деталей. Внешность у нее весьма английская: рыжевато-русые волосы, словно прозрачная кожа и светло-зеленые глаза. Анастасия знала, что ей около двадцати шести, но выглядела Камилла моложе, несмотря на ее более чем изысканный туалет – черное кружево, голая спина и дорогие ювелирные украшения.
 Интересно, кто ей дал бриллианты? От этой мысли Анастасия даже слегка подскочила на стуле. А потом в мозгу у нее что-то щелкнуло. Прошлым летом она слышала разговор с тетей Лукрецией о Камилле Голленд в саду на вилле Лукреции в Канне. Они толковали о том, кто теперь «покровитель» Камиллы, и обсуждали её экстраординарную коллекцию драгоценностей. Лукреция тогда сказала: «Ты посмотрела бы на нее – с виду тише воды, ниже травы». Обе женщины понимающе посмеялись, и ее мать сказала: «Она своего не упустит, эта штучка». И они опять смеялись, затем стали говорить о картине, которую ее отец намеревался купить.
  «Не в этом ли дело?» – снова спрашивала себя Анастасия. Не из-за маминых ли с тетей Лукрецией намеков я к ней отношусь так недоверчиво и с подозрением, или есть в Камилле Голленд что-то другое, что меня тревожит? Толком она не знала.
 – Вы ужасная тихоня, Анастасия, – сказал Максим, – но не ваша в том вина. Это мы заболтались о незнакомых людях, а вас не вовлекли в разговор. Очень некрасиво с нашей стороны. – Он вглядывался ей в лицо. – У вас такой задумчивый и грустный вид. Что случилось?
 – Да нет, ничего, – заверила Анастасия, улыбаясь и глядя в его темные глаза.
 – Пойдемте потанцуем, – предложил он, встав и помогая ей подняться с низкого, позолоченного стульчика.
 И опять Максим крепко прижимал ее к себе во время танца, и она ответно льнула к нему. Им обоим было ясно, что их непреодолимо влечет друг к другу.
 Всего несколько секунд они были в танце, и он прошептал ей на ухо:
 – Иветта – ваша подруга, значит, вы должны хорошо знать, что тут и где. Мы не могли бы куда-нибудь уединиться? Пойти погулять где-нибудь? Когда мы сюда приехали, я заметил, что территория, прилегающая к дому, очень обширная.
 – Да, это верно, давайте пойдем прогуляемся, подышим свежим воздухом. Здесь душновато.
 Держась за руки, Максим и Анастасия покинули танцевальную площадку. Она повела его через расположенную под тентом часть сада на его открытую территорию, не затененную тремя гигантскими маркизами, возведенными специально по случаю нынешнего торжества.
 Ночь стояла прекрасная, тихая, теплая. Чернильно-черное небо мерцало множеством звезд, и блистала, слегка смягченная дымкой, полная луна. Воздух был пропитан ароматами жимолости, роз и несметного количества других летних цветов.
 Максим глубоко дышал этим мягким воздухом и шептал:
 – Такой дивный вечер, и вы так красивы, моя изумительная, ненаглядная Анастасия. – Положив руку ей на плечо, он нежно поцеловал ее в щеку, и они пошли дальше молча по направлению к старому, обнесенному стеной розарию. Вчера, когда она ему улыбнулась, он ощутил внезапный прилив доселе неизведанного счастья и сразу понял, что она для него тоже что-то неизведанное. Он чувствовал себя сейчас счастливей, чем когда-либо в своей жизни с тех давних пор, когда был еще маленьким, и та его неизбывная грусть, казалось, поубавилась от близости Анастасии.
 Они побродили по розарию и сели на грубую железную скамейку. Максим нежно взял ее рукой за лицо и заглянул глубоко в глаза, потом нашел мягкие губы и горячо поцеловал. Она страстно ответила ему. Их взаимное волнение нарастало с каждым все более жарким поцелуем, и мир более не существовал для них, кроме как в объятиях друг друга. Анастасию трясло от внутренней дрожи, от поглотившего ее чувства. Единственное желание овладело ею – оставаться с Максимом, никогда не покидать его, и при всей своей неопытности она знала, нутром чувствовала, что он тот мужчина, который ей нужен. Единственный и навсегда. Единственный, кого она когда-либо могла возжелать. Она поняла это вечером накануне.
 Максим мягко отстранился от нее и положил ее голову к себе на плечо. Он словно прочел секунду назад ее мысли, потому что ласково спросил:
 – А почему ты тогда сказала, что мы – судьба друг для друга?
 – Это было такое очень сильное чувство, оно возникло после того, как я увидела вас в книжном магазине. Я была абсолютно уверена, что мы опять встретимся. У меня часто бывают такие сильные предчувствия по некоторым поводам, иногда почти пророчества. Мама говорит, я экстрасенс, папа говорит – ведьма. – Она вздохнула и погладила его по щеке, а потом прошептала: –  Que sera sera. 
 – Что будет, то будет, – повторил Максим и нежно поцеловал ее, крепко держа в своих объятьях. Нет, он ни за что не хотел ее отпускать. Они оба принадлежали друг другу. Две половины сходятся, чтобы образовать целое.
 В тот момент там в розарии между ними возникало нечто, и они оба это поняли, хоть оно и осталось неизреченным.

 42

 – Я намерен жениться на моей мечтательной красавице, – ни с того ни с сего заявил Максим Алану Трентону. Ранним утренним рейсом они летели в Лондон, возвращаясь в понедельник домой после затянувшегося уик-энда в Париже.
 Корешок посмотрел на друга.
 – Да, знаю, – сказал он. – Конечно, я знал об этом еще в субботу вечером.
 – Боже милостивый! – воскликнул Максим. – Неужели у нас все было так ясно?
 – По крайней мере для меня. Любовь я могу опознать с первого взгляда, если  coup de foudre , [20] как говорят французы, происходит в моем присутствии.
 – Да, старина, меня как молнией шибануло. Я жутко в нее влюбился. Хочу, чтобы она стала моей женой и матерью моих детей, и я намерен прожить с ней всю оставшуюся жизнь. Поделюсь с тобой секретом, Корешок: от одной мысли, что буду вдали от нее, я делаюсь по-прежнему больным. – Максим покачал головой. – Со мной такого никогда еще не бывало, боюсь, влип я крепко.
 – Я все понимаю, Граф, она красивая девочка, у нее симпатичная, теплая и дружелюбная натура. – Корешок поколебался, но потом спокойно добавил: – Она, конечно, очень еще  молода. 
 – Это верно. Зато, с другой стороны, в свои восемнадцать она податлива, можно лепить.
 – Я бы на это не слишком рассчитывал. Анастасия может оказаться не столь мягкой и пластичной, какой ты ее себе воображаешь.
 Максим вскинул бровь и посмотрел на Корешка своим пронзительным взглядом:
 – Что дает тебе повод так думать?
 – То, что я наблюдал в субботу вечером. Во-первых, я полагаю, у нее есть характер и сила воли; готов поспорить на что угодно: она упряма, как черт. И потом, девочка умна. Многое мне вспомнилось в этот уик-энд такое, о чем я слышал о дочери Деревенко не впрямую, а косвенно, в разговорах моих родителей. Она блестящая ученица, у нее незаурядный интеллект, она так же художественно одаренная натура, как и ее мать, которая, кстати, если ты этого еще не знаешь, весьма известный и высоко ценимый в Париже дизайнер по интерьерам.
 – Анастасия ничего мне об этом не говорила. Боюсь, мы были слишком заняты друг другом.
 – Короче, девушка она исключительная, Максим. Я уверен, что она не из податливых.
 – Да, да, я с тобой согласен, Корешок, и я рад, что она такая. Податливость вовсе не та добродетель, которую я ценю в женщинах. Ты, как никто, должен бы это знать. Когда я употребил слово «пластичная», я имел в виду, что такой женщине не свойственны косность, душевная неповоротливость, что она гибкая, готова обучаться. Я хочу женщину, которая будет идти вровень со мной, расти вровень со мной. Я не хочу жену из мягкой замазки, из которой можно вылепить в точности то, что мне надо.
 „Да неужели?" – подумал Корешок, но сказал другое:
 – Тогда, я вижу, ты нашел в Анастасии свой идеал женщины. – Корешок слегка поерзал в кресле и наклонился к Максиму: – Ты говоришь, намерен жениться. А как насчет ее родителей? Им не покажется, что она еще чуточку молода для замужества в этом году?
 – Безусловно. Но Анастасия считает, что мы можем наметить это на будущий год, когда ей исполнится девятнадцать.
 – Ты, значит, уже сделал ей предложение? – Теперь настала очередь Алана поднять бровь.
 Максим хихикнул:
 – Более или менее. В субботу вечером, и как бы между прочим. Но она знала, что я об этом всерьез, и я знал, что  она тоже всерьез, и она подтвердила это словами. Мы понимаем друг друга, Алан. Правда, это так. – Максим умолк, посмотрел в иллюминатор, затем опять перевел взгляд на друга: – Факт, конечно, весьма экстраординарный, но мы с ней – на одной волне.
 – Счастливчик! Надеюсь, глядишь, и у меня будет с женщиной что-нибудь в этом роде, с такой же взаимностью.
 – Не сомневаюсь, будет и у тебя. А как с Камиллой Голленд? По-моему, вечером в субботу тебе с ней было очень недурно. Потом у вас было свидание и в воскресенье.  Она тебя заинтересовала?
 – Меня-то да, будь у меня хоть полшанса. Но ее ко мне лично не тянет нисколечко, хоть тресни.
 – Мужчина в ее жизни есть?
 – Сдается, что нет и давно не было. Кажется, у нее с кем-то была связь, и даже очень на это похоже, но он умер. Вдруг, скоропостижно скончался. Она интересная женщина, Граф, и вовсе не такая, как можно о ней подумать, учитывая ее шикарный вид и все такое прочее. Она глубока и отзывчива, у нее вполне интеллектуальный склад ума, и в этот уикэнд я обнаружил, что она очень чувствительна в самых разных смыслах и далеко не пустышка блондиночка из кинозвездной мелюзги.
 – Я и не считал ее такой. Она слишком хорошая театральная актриса, чтобы быть пустышкой. Но поскольку у нее никого нет, ты мог бы ее еще раз пригласить.
 – Уже пригласил, – признался Корешок, смущенно ухмыляясь, – и она согласна. Мы ужинаем в пятницу в «Ле А».
 Максим шлепнул друга по руке и засмеялся:
 – Спрашивается, почему я всегда думаю, что ты не мастер рвать подметки на ходу?
 – Да брось, Граф, я же не такой плейбой, как ты!
 – Ты отлично знаешь, что это голая фантазия британской прессы, – запротестовал Максим, как всегда, сразу переходя в оборону, даже если поводом была шутка. В этой области чувство юмора его подводило.
 – Да знаю я, знаю, – извиняющимся тоном сказал Корешок, – не заводись. Ты когда возвращаешься в Париж повидаться со своей дамой сердца?
 – В этот уик-энд. Но не в Париж. В Канн. Анастасия с матерью отправляются к себе на виллу в четверг, так что я, думаю, подскочу туда самолетом утром в пятницу, устрою себе длинный уик-энд на Лазурном берегу.
 – Остановишься у них?
 – Не приглашен я, Корешок.
 – Если хочешь, можешь остановиться на вилле моих родителей. Кстати, она в полном порядке и наготове, и там нет ни души.
 – Спасибо, ценю твое предложение, но – благодарю. Я собираюсь заказать двухкомнатный номер в отеле «Карлтон». Это удобней.
 – Если передумаешь, дай знать. – Корешок сидел, откинувшись на спинку кресла, но вдруг резко выпрямился и взглянул на Максима: – Как же ты полетишь утром в пятницу? Я считал, у тебя на этот день назначена встреча в Шеффилде с генеральным директором «Хардкасл Сильверсмит». Насчет приобретения компании.
 – Все так, но я собираюсь ее перенести. В Йоркшир я съезжу в среду. Так что никаких осложнений.
 – Это уже клинчует! – воскликнул Корешок.
 – Что значит «клинчует»? – не понял Максим.
 – То и значит, что ты ставишь женщину выше дела. Раньше ты никогда так не поступал. Выходит, Анастасия для тебя означает весь твой мир.
 – Так и есть. Тем не менее, если я не повидаю Анастасию в ближайший уик-энд, я не смогу это сделать до начала августа.
 – Почему? Ты разве не собираешься пожить с нами на Ривьере в июле?
 – Боюсь, Корешок, не получится до конца первой недели августа. Мне очень жаль, но ничего не поделать. Я должен съездить в Берлин повидать тетю Ирину, а из Берлина полечу в Нью-Йорк на встречу с банкирами Уолл-стрит.
 – Да, Граф, у тебя в этом месяце напряженное расписание.
 – Все не так страшно, и честно говоря, меня это нисколько не выматывает. – Образовалась небольшая пауза, в течение которой Максим внимательно смотрел на Корешка, а потом, ухмыльнувшись, сказал: – Так ты будешь моим главдругом, а?
 – Ты еще спрашиваешь! – тоже ухмыльнувшись, воскликнул Корешок.
 Максим поджидал Тедди в гриль-баре «Савоя». Этот отель был одним из ее любимых мест, поскольку вызывал весьма романтические ассоциации, что и явилось главной причиной, побудившей его избрать для их встречи «Саввой». Ему хотелось, чтобы она была в соответствующем умонастроении, когда он будет рассказывать ей об Анастасии.
 Он пришел первый и, когда она вскоре появилась в дверях бара, невольно восхитился ее видом. В свои сорок Тедди стала по-настоящему интересной женщиной. Годы пощадили ее, и благополучие брака с Марком отразилось на ее лице выражением счастья. Она излучала спокойную уверенность, осуществленность чаяний, удовлетворение, и глаза ее искрились. Тедди, мысленно произнес он, моя дорогая, любимая моя Тедди. Что стало бы со мной, не будь тебя? Пока я рос, ты была главной и единственной опорой в моей жизни, и ты ею навсегда останешься, как бы там ни было. Он очень любил ее, и ее одобрение было для него существенно важно.
 Максим заранее встал при ее приближении и обратил внимание, сколько шика в ее внешности и наряде: красивый льняной костюм темно-синего цвета с шелковой розой на плече, очаровательная белая шляпка и белые перчатки.
 – Вид у тебя сногсшибательный, Тедди, – сказал он, когда она подошла к столу и он поцеловал ее в щеку.
 – Спасибо, Максим, милый, – обрадовалась она, улыбаясь ему ясной, любящей улыбкой, садясь и стягивая перчатки. – Да ты и сам выглядишь не так уж плохо. Должно быть, ты хорошо провел уик-энд в Париже.
 Он улыбнулся:
 – Ты что хочешь?
 Она перевела взгляд на его стакан:
 – Если это у тебя тоник, а, по-моему, так оно и есть, то, будь добр, мне тоже.
 Заказав для Тедди тоник, он наклонился к ней:
 – Примерно через неделю я собираюсь навестить тетю Ирину. Ты не хотела бы вместе со мной побывать в Берлине?
 – О, Максим, я бы с огромным удовольствием! – воскликнула Тедди и сделала гримаску. – Если бы только я могла, но, увы, – никак. Мы с Марком запланировали давным-давно маленький отпуск вдвоем без детишек. Поедем в Доунгэл пожить на Дромлохане. Там дом у Пеллов, где мы провели наш медовый месяц. Боюсь, сроки как раз совпадут. Но у меня есть для Ирины кое-какие вещицы, будь добр, захвати, передашь ей.
 – Конечно, передам. – Он откашлялся, пытливо посмотрел на нее и сказал: – Тедди, я хочу кое о чем тебе рассказать.
 Голос при этом у него был столь серьезен, что Тедди, глядя на него, даже слегка нахмурилась:
 – О чем? Что такое, Максим? Что-нибудь стряслось?
 – Как тебе сказать… Я тут познакомился с одной… Собираюсь на ней жениться.
 Лицо Тедди озарилось радостным светом.
 – О, родной мой, как я счастлива за тебя! Кто она? И почему  мы с ней незнакомы, если у тебя такие серьезные намерения? Почему ты не пригласил ее домой на обед на Итон-сквер?
 – Мы только что познакомились, Тедди.
 – Когда? – Она слегка отодвинулась, склонила голову набок и испытующе смотрела на него.
 В этот момент официант поставил перед ней стакан тоника. Максим переждал, пока они остались одни, после чего ответил:
 – Все это произошло в последний уик-энд. В пятницу. То есть я  увидел ее в пятницу и до субботы фактически больше не видел.
 – Но сегодня только среда!
 – Не имеет значения, я знаю, что у меня за чувство. Это что-то такое, чего я никогда раньше не испытывал. Она – та самая. Единственная.
 Тедди была совершенно ошарашена, сидела и безмолвно смотрела на него.
 – Ты ее полюбишь, Тедди, я знаю наперед, – заверил Максим. – Она как раз из тех девушек, о которых ты всегда для меня мечтала.
 – О, Максим, миленький, это так… так  скоропалительно. Откуда тебе знать или быть уверенным…
 – Сколько времени потребовалось  тебе, чтобы разобраться в своем чувстве к Марку, когда ты встретила его? – мягко спросил Максим, со значением взглянув на нее.
 Она не отвечала, лишь задумчиво смотрела в одну точку.
 – Да, твоя взяла. Всего несколько часов, от силы – несколько дней, не больше.
 – Точно! Много времени и не требуется, чтобы человек понял, что он чувствует по отношению к другому человеку. Очень мало времени надо для этого, по моему опыту.
 – Ты прав.
 – В конце концов, я не намерен жениться на ней завтра же, так что у нас еще будет возможность узнать друг друга получше.
 – Когда же  вы думаете играть свадьбу?
 – Будущим летом. Мы должны подождать год. Ты понимаешь, ей всего восемнадцать.
 Тут Тедди и вовсе растерялась. Она старалась не показать это, но ей не очень-то удалось, и, отпив глоток, она поставила бокал на стол, посмотрев Максиму в глаза:
 – Кто она такая?
 – Анастасия Деревенко, – начал он рассказывать. И подробно описал, как они познакомились, и все прочее, что ему было известно об Анастасии.
 Когда он закончил, Тедди сказала:
 – Буду с нетерпением ждать знакомства с ней. Она, судя по твоему рассказу, очень незаурядная девушка… и из хорошей семьи. Я…
 – Она не еврейка, Тедди, – спокойно сообщил он, перебив. – Это на всякий случай, если ты подумаешь, что они российские евреи – ашкенази. Нет, она не из них. Я надеюсь, что это не огорчит тебя и не расстроит. – Говоря это, Максим положил свою руку на ее и пытливо всматривался ей в глаза.
 Тедди сидела очень беспокойная, не отводя взгляда. Наконец она медленно произнесла:
 – Нет, не думаю, чтобы это очень меня волновало. Мне, конечно, было бы приятно, женись ты на еврейской девушке. Всегда ведь удобнее воспитывать детей, когда родители единоверцы, но для меня гораздо большее значение имеет ваше счастье, а не что-либо еще. Если Анастасия собирается сделать тебя счастливым, значит, пусть так и будет. – С улыбкой, полной любви, она добавила: – К тому же ты мог жениться и на еврейке, а результат был бы плачевным. Лучше уж ты женишься на нееврейке и будешь счастлив.
 Максим почувствовал колоссальное облегчение, и напряженное выражение сошло с его лица.
 – Я знал, Тедди, что могу рассчитывать на тебя. Я знал, что ты сумеешь подойти к ситуации самым интеллигентным образом и не допустишь, чтобы вопрос веры заслонил суть дела. Ты же никогда насильно не пичкала меня такими вещами, пока я рос. Марк тоже ведь не больно религиозен, как ты считаешь, а?
 – Нет, конечно, и никогда не был, ты же прекрасно знаешь. Например, он никогда не настаивал, чтобы в тринадцать лет тебя привели в синагогу на бар мицвах. И тем не менее его родители, хоть и принадлежат к реформистам, довольно-таки религиозны, придерживаются традиций. Но ты ведь  знаешь тетю Кетти, Максим. Однако не будем из-за них волноваться. Тебе двадцать пять лет, и если кто-нибудь отдает себе отчет в своих поступках, так это ты.
 И кроме того, сказала себе Тедди, я вообще не придаю в наше время большого значения религии. После того, что Господь учинил над нами. Бог давно отступился от евреев. И если Бог есть, то могу этому только удивляться, когда думаю о холокосте.
 Максим взял руку Тедди и крепко сжал ее:
 – Благодарю тебя, Тедди. И спасибо тебе за то, что ты такая. Правда, ведь таких, как ты, больше нет нигде, ты – единственная.
 – То же самое я могу сказать о тебе, милый. Итак, что касается Анастасии, то мое благословение ты имеешь, и Марка тоже, ручаюсь за него. Теперь самое важное знать, когда ты познакомишь нас с ней.
 – В августе. Она собирается приехать в гости к своей бабушке, та живет недалеко от вас, на Честерс-стрит. Я думаю, ты могла бы устроить дома небольшой обед для нас четверых. Если только ты не предпочтешь куда-нибудь пойти для этого.
 – Может быть, мы могли бы решить это попозже?
 Максим кивнул:
 – Сразу после ленча у тебя есть какие-нибудь дела?
 – Ничего важного. А почему ты спрашиваешь?
 – Я хотел бы заглянуть в сейф в банке Росситера, посмотреть на мамино бриллиантовое кольцо. Может быть, Марк почистил бы его и привел в порядок. Я задумал подарить его Анастасии на помолвку.
 – Идея премилая, Максим, и мы можем пойти в банк прямо отсюда, и уж поскольку мы там сегодня будем, я хочу, чтобы ты перевел сейф на свое имя. Я давным-давно прошу тебя об этом и не понимаю, почему ты не хочешь.
 – Это такое занудство, Тедди, пусть остается на твоем имени.
 – Сейф должен быть на твоем, – настаивала она.
 – Ну ладно, пусть будет по-твоему, если ты считаешь, что так лучше. Мы сделаем это сегодня.
 – Вот и хорошо. Тебе также надо посмотреть на другие мамины драгоценности. У тебя может появиться желание тоже подарить их Анастасии.
 – Хорошая мысль. Давай тогда закажем ленч?
 – Да, пожалуй, пора это сделать, если мы хотим попасть в банк до трех часов.
 Максим подал знак одному из крутившихся поблизости официантов, тот сразу же подошел с меню. Тедди спрятала за карточкой лицо, думая не о еде, а о письме Урсулы, написанном двадцать лет назад в Париже. Тедди ни разу не могла отважиться и дать письмо Максиму или рассказать о его содержании, даже когда ему исполнился двадцать один год. Оно по-прежнему хранилось в другом банковском сейфе: Тедди из предосторожности давно поместила его отдельно от украшений Урсулы.
 Если он достаточно взрослый, чтобы жениться, то он достаточно зрелый и для того, чтобы прочитать это письмо, думала сейчас Тедди. Я  отдам его ему. Я  должна. Да, отдам письмо до женитьбы. Приняв это решение после долгих колебаний, она испытала такое колоссальное облегчение, будто у нее свалилась гора с плеч.
 Она быстро пробежала глазами название блюд, взглянула на обложку меню и улыбнулась:
 – Мне для начала креветки и печеный морской язык.
 – О! – воскликнул Максим и рассмеялся. – И я решил взять то же самое.
 После того как он сделал заказ, они продолжали оживленно беседовать, и Тедди наслаждалась его счастьем. Целиком погрузившись в планы Максима, она выбросила письмо из головы, думая, что займется им позднее.
 Сейчас ей было невдомек, что позднее ей опять не хватит духу, и письмо останется лежать запертым в сейфе банка Росситер, так и не прочтенным Максимом.

 43

 – Надо сказать, успехи Максима впечатляют, ты не находишь? – спросила Марго Деревенко, посмотрев на Александра.
 Ее муж сидел в своем любимом кресле у окна в малой гостиной дома на Фобур Сен-Жермен. Стоял теплый погожий вечер конца июля 1961 года, и чета Деревенко наслаждалась аперитивом перед ужином.
 Александр, пригубивший стакан виски с содовой, отпил глоток.
 – Да, просто невероятно. Это же выдающийся успех – сделать миллион фунтов в неполные тридцать лет. Перед таким – шляпу долой!
 – Анастасии повезло с ним, – тихо проговорила Марго, затем тряхнула головой и слегка усмехнулась, скорее даже про себя. – А я-то еще сомневалась в нем, когда они два года назад сказали нам, что хотят пожениться.
 – А я – нет, и ты прекрасно это знаешь, – заметил Александр. – И я абсолютно не верил всей этой чуши про его плейбойство. – Он бросил на жену мудрый, понимающий взгляд: – Если честно, Марго, то я даже надеялся, что он еще до знакомства с Анастасией  свое отгулял и перебесился, так что ему не будет нужды гулять после женитьбы. Я всегда верю в мужчину, который переболел всей этой чепухой прежде, чем связать себя брачными узами.
 – Согласна с тобой целиком и полностью! – воскликнула Марго. Она опустилась на обтянутый бежевым шелком диванчик в стиле Людовика XV, скрестив свои стройные ноги, и машинально отпила глоток шампанского. После маленькой паузы она заметила: – Максим очень умный, ты не находишь, Алекс?
 – «Умный» – не то слово, дорогая. Я считаю его гениальным. Он – финансовый гений.
 Марго уставилась на Александра:
 – Почему? С какой стати? Я хочу сказать, что  делает его в твоих глазах финансовым гением?
 – Ответить на это не просто. – Ее муж на несколько минут погрузился в раздумья. Затем, поставив виски на антикварный столик рядом с креслом, на котором сидел, он, качнувшись, встал и быстро пошел к двери. Обернулся и поманил ее жестом. – Поди-ка сюда на минутку, Марго, – сказал он и вышел в холл.
 Недоуменно наблюдавшая за ним Марго встала и поспешила вслед за мужем.
 Он стоял перед «Голубыми танцовщицами» Дега и, когда она приблизилась, повернулся к ней, плавным движением руки показав на картину.
 – Что это? – спросил он.
 – Ну картина, разумеется.
 – Да, но это также и продукт,  результат, если тебе угодно, художественного гения. «Уэст Инвест»", – компания, созданная Максимом, есть  продукт финансового гения. Тебе понятно, к чему я клоню?
 Марго утвердительно кивнула. Он продолжал:
 – Как я теперь не могу тебе объяснить, каков творческий импульс внутри художника, наделяющий его способностью создать изумительное произведение искусства, подобное этому, так не могу и объяснить, что исподволь побуждает Максима образовать невероятно удачливую компанию или заключить потрясающе выгодную сделку. – Александр покачал головой и кисловато улыбнулся. – Так же, как не могу объяснить гениальность Рахманинова, или Пуччини, или Уильяма Шекспира и Эмилии Бронте.
 – Это дар, – сказала Марго, взор ее оживился. – Гений художника – великий дар! Человек не может его приобрести, он с ним рождается, и он ему присущ всегда, с самого младенчества, становится очевидным в детстве и расцветает в зрелости. И так же, как великий художник, писатель или композитор рожден гениальным, родился гением и Максим. Тедди как-то мне рассказывала, что математический талант у него проявился в шесть или семь лет. Вундеркинд.
 – Да-да, помню. Однако полагаю, тут требуется нечто неизмеримо большее, чем блестящие успехи в счете. – Александр взял жену за руку и повел обратно в малую гостиную. – На мой взгляд, Максим обладает сверхъестественной остротой и проницательностью ума, – сказал он вполголоса, – и, что более важно, экстраординарной способностью провидеть.
 – Заявив о своей неспособности объяснить, что такое финансовая гениальность, ты, мне кажется, именно это и сделал, то есть объяснил, – заметила Марго, любовно взирая на него.
 – Нет, нет, ничего подобного, Марго. Я только царапнул по поверхности, отметил несколько черт его натуры. Я не претендую на то, что когда-нибудь сумею проникнуть в самую глубь души Максима, разобраться в ее механике, потому что совершенно точно знаю: это за пределами возможного.
 Марго понимающе кивнула:
 – Уверена, что это никому не под силу. Он невероятно сложный человек. Это даже Анастасия мне говорила.
 Александр бросил на нее зоркий, настороженный взгляд.
 – Я надеюсь, никаких проблем?
 – Никаких, мой дорогой, нет даже и в помине. Они по уши, до безумия влюблены друг в друга. – Это было сказано походя, между прочим.
 – Учитывая его биографию, я ничуть не удивлюсь его сложности, – заметил вполголоса Александр, потом, глянув на жену, признался: – Иной раз мне кажется, что у Максима есть джинн-подсказчик. Я просто не представляю, откуда он черпает свои идеи, что наводит его на точное решение или почему он делает те или иные ходы, но все они – блестящие. Да, все, что ни делает наш зять в бизнесе, – блистательно. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что Максим сколотит гигантское состояние и обретет огромную власть. То, что он сейчас продает «Уэст Инвест» и получает миллион фунтов чистой прибыли, это только начало. Давай не будем забывать, что ему всего лишь двадцать семь лет.
 – Он доказывает свою способность быть незаурядным провидцем, – сказала Марго. – Ну и, конечно же, любящим и нежным мужем, и, как я вижу, он собирается стать примерным отцом, Александр. Это же просто замечательно. Все признаки налицо. Он буквально боготворит крошку Аликс.
 – Коли зашла речь о нашей внучке, давай сходим наверх и поглядим на нее перед тем, как идти обедать, а?
 Ответом на его предложение явилась радостная улыбка Марго, тотчас вскочившей с дивана. Она первой направилась к дверям гостиной, и они стали подниматься по лестнице на следующий этаж, где находилась старая спальня Анастасии. Недавно Марго все устроила заново, и теперь там была детская для четырехмесячного младенца.
 В дверях комнаты, соседней с детской, появилась Дженнифер, английская няня, заслышавшая шаги на лестнице. Она стояла и улыбалась в ожидании, когда дед с бабкой поднимутся на площадку.
 – Нам можно взглянуть на Аликс перед тем, как мы пойдем обедать, Дженнифер? – спросила Марго.
 – Разумеется, мадам Деревенко. Она, как всегда, крепко спит. – Юная няня улыбнулась: – Она такой чудесный ребеночек, никогда не пикнет.
 Марго с Александром на цыпочках прошли по ковру слабо освещенной детской и постояли, любуясь своей внучкой, спокойно спавшей в плетеной колыбели, украшенной розовыми шелковыми лентами и бантами.
 Когда они подняли головы, их глаза встретились над колыбелькой, и они улыбнулись друг другу удовлетворенно и горделиво. Затем также на цыпочках, тихонько удалились, чтобы не разбудить малышку.
 По пути вниз Александр вполголоса говорил:
 – Я рад, что они поехали в Венецию на второй медовый месяц. Если чуточку повезет, может быть, они соорудят нам еще и внука.
 Марго улыбнулась.
 Венеция – мираж, плавучая греза, переливы голубого и серебряного, туманы, легко парящие над лагуной и каналами. Выступают силуэты древних зданий, в приглушенном свете видны их очертания, и повсюду ощущение умиротворенности и покоя.
  «La serenissima»,  – прошептала Анастасия название, данное венецианцами родному городу сотни лет назад.  La serenissima… Несказанно красивый в своей великолепной неповторимости, этот простирающийся между морем и небом город стал ее любимым местом на земле, пленившим ее с первого, еще детского взгляда. Все в нем восхищало и завораживало ее, она оказалась навсегда во власти его чар, пленницей его тайн и нетленной красоты, удивительных грез и мечтаний.
 Анастасия стояла босиком у окна их номера в отеле «Даниэли», любуясь все еще туманной в этот ранний час утра лагуной. Она была настолько переполнена счастьем, что из боязни утраты едва осмеливалась о нем думать. «Не искушай богов ревнивых» – откуда-то пришло ей на ум. Она придвинулась ближе к окну и, полусонная, прислонилась к стеклу лбом, витая мыслями Бог знает где. Но центром их кружения был Максим. Он был ее сном и ее явью. Он был ее миром: солнцем, луной, звездами – без него у нее не было бы ничего.
 Из ее уст вырвался легкий вздох. Скоро им предстоит покинуть Венецию. Неделя пролетела незаметно. Их короткий летний отпуск подходит к концу. Но каждый день сам по себе был сказочно чудесен, великолепен, был возвратом в их медовый месяц с той лишь разницей, что все было еще лучше, чем прежде, если такое вообще мыслимо. Он чудо, ее красавец муж. Любовь к нему была так сильна, что временами она думала, вот-вот не выдержит, и было невыносимо трудно не быть рядом с ним, ей хотелось всегда быть только рядом.
 Внезапно в мозгу возникла строка из Песни Соломона: «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне». Это была правда, именно так было с ними. Они принадлежали друг другу. И вспомнилась еще строка из той же книги Библии: «Я изнемогаю от любви». Как точно сказано. Она нередко чувствовала себя почти больной, испытывала слабость в ногах, ее всю лихорадило и трясло, томительно влекло к нему. Не было минуты в течение дня, чтобы ее тело не жаждало его рук, чтобы ей мучительно не хотелось его присутствия. Он был удивительный любовник, удивительный муж…
 Анастасия была настолько поглощена мыслями о нем, что не слышала, как он встал с постели и подошел. Она удивленно вздрогнула, ощутив его сильные прохладные руки на своих нагих плечах.
 – Что ты делаешь, поднявшись в такую рань, любовь моя? – теплым сладкозвучным голосом прошептал Максим в ее белокурый затылок и развернул ее к себе лицом.
 – Мне не спалось, – прошептала она, касаясь рукой его щеки, устремив вверх преисполненный любви и повлажневший от эмоций взгляд.
 Он прильнул к ней, она к нему, их ищущие рты сомкнулись. Максим обнял ее и прижал еще крепче.
 Слившись в поцелуе, они стояли у окна. Он дал своим рукам соскользнуть по ее шелковистой спине, лечь на округлые ягодицы и потом вдавил их в себя. Тела их превосходно соединились друг с другом. Он подумал: мы единое целое – две половины. Он приоткрыл ей губы, проник в ее рот языком, чтобы коснуться ее языка. Анастасию опалило желание, она почувствовала, как внутри нее разгорается жар. От этого испепеляющего жара запылало все ее тело. Максим ощущал его сквозь тонкое ночное белье. Он отстранился, взял ее за руку и повел обратно в постель, зная, сколь сильно сейчас в ней вожделение. Они сидели на кровати, он приблизил к ней свое лицо, мягко взял губами ее губы и стал нежно посасывать, наконец они оба повалились на перину, и поцелуи их делались все более неистовыми и страстными.
 Максим так же жаждал ее, как она его, но уже через несколько секунд он прервал их поцелуи и приподнялся на локте, склонясь над ней, глядя в ее сияющие глаза. Легко, нежно, как бы облетая губами ее лицо, он целовал ее лоб, веки, нос и щеки. Она раскрыла руки и потянулась к нему, и он приник к ней, опустился на нее, и сразу их поцелуи опять стали страстными. Он вминал свои губы в ее, зубы их терлись, когда он алчно пожирал ее рот. Анастасия отвечала на ласки пылко, как всегда, и встречала его страсть с темпераментом, более чем соответствовавшим его собственному. Все ее тело трепетно отзывалось ему.
 Распаленный, он, на мгновение отпрянув от нее, восхитился красотой представшей его взору. Голова ее была запрокинута назад, открыв белую длинную шею. Было в этом что-то очень трогательно-беззащитное, и он приблизил губы к ее горлу, уткнулся в него лицом. Рука потянулась к ее груди, он стал нежно ее поглаживать. Сосок под его прикосновением почти сразу напрягся, отвердел и встал торчком под шелком ночной сорочки.
 Он ощутил свое собственное напряжение, и его эрекция была грандиозной, как, впрочем, всегда бывало у него с Анастасией. Стон вырвался из его горла, он скользнул рукой по ее вогнутому животу вниз и задрал покрывавшую ее лоно тонкую шелковую ткань.
 За время их брака Максим до мельчайших подробностей изучил ее тело, и сейчас искал главную точку, сразу нашел и стал легонько нажимать кончиками пальцев на заветный бугорок. Стон исторгся из горла Анастасии, и она слегка выгнулась ему навстречу, весь жар ее тела сконцентрировался в средоточии ее женственности.
 Влажное тепло ее неотразимо влекло Максима. Он хотел уйти в нее, взять, обладать ею беспредельно, во всю мощь своих сил и до последней капли, и тем не менее сдерживал себя, чтобы дать ей первой испытать наслаждение. Он потянул за шелковую сорочку, она соскользнула с плеча, и он прикрыл ладонью ей грудь. В бледном свете утра ее плоть отливала жемчугом, и губы его ощутили прохладу мрамора. Она отозвалась на жар его рта глубоким вздохом. Неожиданно резко он сел, поднял ее и стянул через голову ее сорочку, потом – пижаму с себя; движения его были нетерпеливо-быстрыми.
 Обнаженные, они вытянулись на боку лицом друг к другу, тела их соприкасались. Его темные блестящие глаза пронизывающе впились в ее глаза, от возбуждения его голос звучал низко и хрипловато:
 – Я люблю тебя, Анастасия, ты даже не знаешь и не узнаешь, до чего сильно я люблю тебя, родная. У меня нет слов, чтобы это выразить. А просто сказать «я тебя люблю» как-то слишком неполно…
 – Я знаю, ведь и я люблю тебя точно так же, – прошептала она, протянув руку к его лицу и ласково гладя по щеке.
 Он повернул ее на спину, поднялся над нею, заглянул в ее огромные серо-синие глаза.
 – Ты – моя жизнь, – сказал он.
 Она полуулыбнулась ему, сладострастно вытянулась, слегка раздвинув ноги, и закрыла глаза. Он припал к ее стройному телу, наслаждаясь его совершенством и юной красотой. И стал дарить ей наслаждение, целуя поочередно груди, покуда они не стали тугими. А потом он перевел свои губы на ее живот, ведя их все ниже, ниже, ниже, пока они не угомонились между ее бедер. Он нежно ласкал ее языком и пальцами, и она открыла себя ему, излила себя ему, и мгновением позже он почувствовал ее каменное оцепенение, затем она начала дрожать, выкрикивая его имя. Ее вскрики длились и длились.
 Он, опираясь на руки, навис над нею, и она любовно приняла его в лоно, лицо и глаза ее сияли восторгом. Теперь она жаждала обладать им так же, как он ею.
 С долгим вздохом, похожим на стон, он глубоко вошел в нее, она разъялась надвое и соединила свои ноги у него за спиной. Он просунул руки под нее, приподнял ее ближе к себе, и они сразу попали в ритм друг друга, как это было с их первой брачной ночи. Они были тончайше сонастроены друг с другом и вместе воспаряли все выше и выше, по мере того как страсть их росла, а придя к финалу, он выкрикнул ее имя, он без этого не мог, и они вдвоем рухнули в беспредельное…
 А потом они лежали в объятиях друг друга.
 – Когда мы тут были в прошлом году, ты забеременела Аликс, – вспомнил Максим. – Надеюсь, дорогая, мы повторили наш успех.
 – Ты и папочка тоже, – засмеялась она, опуская голову ему на грудь и по-хозяйски кладя на него руку. Она заглянула ему в глаза и сказала с насмешливой торжественностью: – К сожалению, я не уверена, что мы  уже повторили. Еще нет. Не заняться ли нам опять? Замечательная штука – пытаться сделать ребеночка! Я просто представить не могу, что я делала бы с большим удовольствием.
 Максим улыбнулся ей в волосы, обольщенный ею навсегда:
 – Вы ненасытны, миссис Уэст.
 – Если и так, то виноваты в этом вы, сэр. Не кто иной, как вы, довели меня до подобного озорства и обучили всем премудростям. – Она хихикнула, поддразнивая его, скользнула рукой по бедрам и нежно взяла его.
 – Ах, какая у меня прилежная и талантливая ученица, – прошептал он невнятно, и все его существо снова возжелало близости. Он поднял ее лицо к своему, страстно поцеловал, и они опять занялись любовью.
 В полдень они наняли лодку и поплыли на Торчелло, один из многих островов на лагуне, издревле населенный рыбаками. Они гуляли по древним улочкам селения, пока не пришли к их любимой маленькой траттории. Их тепло приветствовал Джованни, симпатичный хозяин кабачка, и повел в свой сад.
 – Пожалуйста, Джованни, нам два кампари с содовой, – сказал Максим, когда хозяин усадил их за стол.
 – Да, синьор, – ответил Джованни, улыбаясь и кланяясь, и поспешно удалился.
 Их стол располагался под сенью соломенного навеса, и солнечные лучики, пробиваясь сквозь переплетения, золотили длинные волосы Анастасии, а лицо ее было покрыто тонкой решетчатой тенью. Максим смотрел на нее и декламировал:



   «Но разве душа утомится, любя,
   Все льнул бы к тебе, целовал бы тебя,
   Ничто б не могло губ от губ оторвать:
   Мы все б целовались опять и опять…» [21] 



 – Байрон, – сказала она. – Поэт, которого надо читать в Венеции, мне кажется, поскольку он любил этот город. И я благодарю тебя… как ты льстишь мне, милый мой.
 – Он вполне мог написать это тебе, Анастасия. Боже, как ты красива! И, о Боже, как же я тебя люблю!
 – Я тебя тоже, – сказала она, улыбаясь ему. Она любила этот кабачок, такой простенький и очаровательный в своей деревенской незатейливости. Затененная терраса, где они сидели, выходила на просторную лужайку с множеством цветочных грядок, изобиловавших цветущей жимолостью, розами и азалией цвета темного бургундского. Было там много деревьев: гостеприимно приглашавшие в свою тень укрыться от палящего зноя августовского дня статные кипарисы, и ветлы, и около их стола гигантская магнолия. Ее цветы были размером с мужскую ладонь, темно-зеленые листья блестели так, словно их только сегодня утром отполировали.
 – О, Максим! – воскликнула она вдруг. – Правда, здесь очень красиво? Такое умиротворение и покой во всем. Я никогда не была так  счастлива. Никогда.
 – Я счастлив с тобой всегда,  где бы мы  ни были,  – сказал Максим, делая ударение на каждом слове. – Ты помогаешь отогнать боль. – Едва он успел произнести эти слова, как пожалел о них, потому что никогда не говорил ей ничего, что хоть отдаленно напоминало бы содержание произнесенной фразы. У Максима была склонность держать некоторые мысли и чувства при себе, о нем никак нельзя было сказать, что у него душа нараспашку.
 Она сидела и смотрела на него, меж бровей у нее залегла тугая морщинка недоумения. Она было раскрыла рот, желая что-то сказать, но появился официант с напитками.
 –  Grazie, grazie , [22] – сказал Максим, поднимая свой стакан, чокнулся с ней и отпил глоток: – Вкусно, очень освежает.
 Анастасия последовала его примеру, затем поставила стакан и пристально взглянула на Максима:
 – Что ты имел  в виду, сказав, что я помогаю тебе прогнать боль?
 И надо же было так глупо ляпнуть, корил он себя, думая, как ей ответить.
 – Честно говоря, сам не знаю, что я имел в виду, – соврал он, а затем быстро добавил, ловко вывернувшись: – Мне всегда так не везло в любви, до встречи с тобой женщины приносили мне одни разочарования. Я был довольно одинок, скажу я тебе, оглядываясь на прошлое. Да, вот это я и хотел сказать… – Он протянул руку и сжал ее длинные пальцы. – С тобой все переменилось.
 Она просияла:
 – Я так рада, Максим. Мне просто страшно подумать, что ты был когда-то несчастлив или грустен. Ты ребенком был одинок?
 Он покачал головой.
 – Ничего подобного! – воскликнул он с излишней горячностью. – У меня была Тедди и добрый старина Корешок.
 В этот момент появился Джованни, объявил названия особых блюд на сегодня и принял заказ. Когда хозяин убежал на кухню, Максим завел разговор о предстоящем визите к Ирине Трубецкой в Берлин.
 – Вот я и подумал, может, и ты хотела бы поехать со мной, – закончил он. – Я собираюсь выехать числа десятого.
 – Я  хочу поехать, и мне страшно подумать, что я буду в разлуке с тобой, – призналась Анастасия, опять слегка хмурясь. – Но я не хочу еще раз оставлять Аликс. То есть не сразу после поездки в Венецию. Как ты на это смотришь, ты не против?
 – Конечно я против, но я понимаю. – Он улыбнулся ей своей самой обворожительной улыбкой, в его взгляде, остановившемся на ней, было так много ласки и неги.
 Через несколько минут подоспела еда. Она была выше всяких похвал. Для начала они отведали теплой поленты – каши с каштанами и к ней нежнейшие жареные креветки, сдобренные разными травками и специями. Слегка маслянистые и до того мягкие, что буквально таяли во рту. Затем они ели  fritto misto – разнопородную рыбную мелюзгу, жареную, хрустящую и аппетитную; рыба хорошо шла с обыкновенным зеленым салатом и местными хрустящими хлебцами. Максим заказал еще холодного белого вина. Это было легкое, прозрачное, чуть зеленоватое молодое вино, какое ему раньше уже доводилось пить в Венеции, и подошло оно сейчас как нельзя лучше.
 – Правда, ведь было неплохо? – воскликнула Анастасия, когда они закончили трапезу. – Но я съела бы еще что-нибудь. Тебе не кажется, что я ем за двоих?
 – Возможно,  за троих, судя по тому, как мы набросились друг на друга, – ответил Максим с озорной улыбочкой. – И я очень на это надеюсь. Двойня меня весьма устроила бы.
 Она счастливо засмеялась, и, когда вновь появился официант, чтобы унести пустые тарелки и перечислить десерт, она остановилась на мелкой лесной землянике, растущей во Франции и Италии, ароматной и особенно вкусной, если ее есть без сливок или сахара. Максим заказал для себя ломтик сыру с виноградом и черный кофе им обоим.
 После завтрака они взяли лодку и поплыли на Джюдекку – остров на противоположном краю лагуны.
 Они пошли по улице, ведущей к каналу Джюдекки, далее был Гранд-канал – два водных пути, впадавшие в лагуну.
 Максим стоял рядом с Анастасией, обняв ее одной рукой за плечи, и всматривался в даль. По другую сторону широкого водного пространства лежала Венеция, перед ними раскинулся весь город – сверкающий, знаменитый, волшебный, сияющий в лучах послеполуденного солнца.
 – Нигде я не любовался более прекрасным видом, чем этот, – сказал Максим, неожиданно повернувшись к ней. – Взгляни на это великолепное расположение шпилей, башен и куполов.
 Их взгляды перебегали с Дворца Дожей на другие грандиозные постройки давно почивших венецианцев, на церкви Палладио и солеварни, где выпаривали соль из лагуны много веков назад. Их обоих поражала сказочная красота города, всплывшего из вод перед их взорами.
 – Не удивительно, что Каналетто и Тёрнер хотели писать Венецию, – сказала Анастасия. – Какому художнику не захотелось бы уловить это великолепие и запечатлеть его на своем холсте!
 – Да, красота неподвластна времени, уникальная красота, – сказал он, и в его голосе послышалось благоговение.
 Они добрели, рука в руке, до конца Джюдекки, затем вернулись и взяли лодку, чтобы плыть обратно в гостиницу «Даниэли».
 Они лежали на глубокой кровати, вольно раскинувшись на огромных пуховых подушках, наподобие тех, что помнились ему с его берлинского детства. Оба расслабились и кейфовали после завтрака и путешествия на лодках. В спальне царили прохлада и покой, путь жаркому солнцу был прегражден деревянными жалюзи.
 Максим прошелся губами по ее обнаженной руке, наслаждаясь ощущением ее шелковистой кожи, ее запахом. Тело Анастасии пахло солнцем с легкой примесью соли и морского ветра, обдувавшего их в лодке, когда они плыли с острова Джюдекка обратно в отель. Золотистая кожа цвета абрикоса и такая же бархатная на ощупь, подумал он, ведя пальцем вниз от ее плеча к запястью.
 Большущие глаза Анастасии смотрели на него. На лице ее играла ленивая улыбка. Она была пресыщена любовью: они провели час в постели, и ее клонило в сон от выпитого за завтраком вина.
 – Вздремни, – посоветовал он, наклонясь к ней и целуя в волосы.
 – М-м-м, наверное, да, – согласилась она, поудобней укладываясь на подушках, натягивая простыню на голое тело.
 Опершись на локоть, он продолжал задумчиво любоваться ею. Он так ее любил. И не переставал удивляться этой юной чудо-женщине, преисполненной тепла и радости, доброты и сердечности. Она была очень чувственна и страстна, это открытие приводило его в восторг, доставляя ему огромное удовлетворение.
 До чего же ты эротична, мой боттичеллиевский ангел, улыбаясь, подумал он, вспомнив их медовый месяц. И хотя замуж она вышла за него девственницей, по части сексуальной она дала ему больше, чем любая из женщин, которых он познал в интимной близости. В ней не было застенчивости или напускной скромности, и спустя несколько месяцев после свадьбы он уже знал ее потребности и желания, поскольку она не скрывала от него свои ощущения. И очень забавно осведомила о возможностях его собственного тела, сделала живым, как никогда. Она обожала его тело и говорила о нем, получала от него усладу, какую хотела сама и ту, что во всей полноте дарил ей он. И она в свою очередь ублажала его так, как ни одна женщина до нее. Они исходили криком во взаимном пароксизме блаженства, в возбуждении и экстазе любовных утех, и позволяли друг другу все.
 Максим соскользнул с кровати и подошел к окну. Он встал там, где утром стояла Анастасия, блуждая взглядом по-над водами лагуны, в восторге от несказанной красоты, простертой перед ним в блекнувшем свете дня.
 Он никогда не забудет их дни в Венеции, будет помнить всегда дивную легкость здешнего воздуха… умиротворенность… туманы и серовато-голубое небо цвета ее глаз… теплую мягкость ночей… тихий плеск воды о сваи, под который им так сладко спалось. И в его мыслях Венеция навсегда будет связана с Анастасией, воплощением утонченной и изысканной женственности, с именем его прелестной мечтательницы, девушки его мечты, его истинной любви, его любимой жены, единственной и всегда желанной.

 44

 – Благодарю за великолепный ленч, вы превзошли себя, – сказал с улыбкой Максим княжне Ирине Трубецкой. Он положил на стол салфетку, отодвинул стул и закинул ногу на ногу.
 – Я рада, что тебе понравилось. – Ее ярко-синие глаза засияли.
 – Мне всегда нравится, но все-таки, я думаю, не годится вам в такую жару еще и на кухне стоять. Лучше бы вы мне уступили, и мы куда-нибудь пошли с вами, как я задумал.
 – Нет, нет, я обязательно хотела угостить тебя дома хоть раз, пока ты в Берлине, любимый. Ты так добр ко мне, и это единственное, что я могу для тебя сделать.
 – Но тогда на ужин, тетя Ирина, приглашаю я. Мы сходим в какой-нибудь из ваших любимых ресторанов, а потом, если захотите, пойдем потанцуем. Я же знаю, как вы это любите.
 – Ты балуешь меня, Максим, и заставляешь снова чувствовать себя молодой, – сказала она с веселым смехом.
 – А вы и не старая!
 – В марте мне стукнуло пятьдесят, не забывай.
 – Это еще не старость, к тому же пятидесяти вам никто не даст, – заверил он ее абсолютно искренне, думая, как хороша Ирина сегодня, стройна и элегантна в синем, в тон ее живым глазам, шелковом платье. Ее каштановые с рыжим отливом волосы блестели как всегда. Вне всякого сомнения, это заслуга искусного парикмахера, но они не выглядели крашеными и как всегда превосходно гармонировали с ее бело-розовой кожей. Но что в ней было самым замечательным, так это ее лицо – все еще очень симпатичное и почти без морщин, несмотря на выпавшую ей труднейшую долю.
 – Ты что так на меня уставился? – сказала Ирина, вопросительно глядя на него.
 – Но я же – с восхищением, тетя Ирина. Вы замечательно выглядите, да вы и сами хорошо это знаете.
 – Благодаря тебе, твоей любви и заботе, которой вы с Тедди меня не обделяете много лет подряд. Она тоже очень чутка и внимательна. Вы оба относитесь ко мне изумительно, я никогда не смогу вас отблагодарить.
 – Благодарить нет надобности, мы – ваша семья, – ответил он. – А сейчас, как насчет лимонного чайку? После вашего шварцвальдского вишневого торта мне он просто необходим.
 Ирина рассмеялась.
 – Я же тебя не заставляла его есть, он – твоя старинная слабость. – Она опять засмеялась: – Ты его любил, еще будучи малышом.
 – Шоколад и вишневый пирог с избытком крема допустимы, когда нам четыре года от роду, но, когда двадцать семь, это ведет к избытку веса.
 Ирина покачала головой.
 – Я все время забываю о твоем возрасте, – медленно проговорила она. – Мне кажется, только вчера я держала тебя на коленях и баюкала, когда гостила у твоих родителей на вилле в Ваннзее.
 – Время летит, тетя Ирина, верно?
 – Да, действительно. Ты только вообрази, я познакомилась с твоим отцом, когда ему было столько лет, сколько тебе сейчас. Боже мой, как это было давно… еще до твоего рождения. – Ирина вдруг отвернулась, посмотрела в сторону, затем резко встала. – Я пойду попрошу Хильду приготовить чай, если ты не возражаешь, – сказала она, торопливо покидая сад.
 Вставший вместе с ней Максим, сказал:
 – Давайте чай будем пить в комнатах, вы не против?
 – Отчего же нет, в помещении гораздо прохладней, – согласилась она и поспешила на кухню.
 Отметив внезапную перемену в ее настроении, Максим озадаченно смотрел ей вслед. Пожал плечами, направился в прихожую, оттуда в гостиную. Здесь было просторно, много воздуха, и окна выходили на Лютцовуфер и Ландверканал. Он подошел к окну и стал смотреть вдаль, за канал, сфокусировав взгляд на зеленых верхушках деревьев Тиргартена.
 Эту квартиру он купил для Ирины на паях с бароном, ее отчимом, в 1956 году. Когда они с Тедди прилетели в Берлин посмотреть на приобретение, обе женщины рассмеялись: новый дом оказался совсем рядом с тем местом, где некогда была «скромная обитель» Ирины. Он никогда не видел пресловутую «дыру в земле», но слыхал про нее от Тедди. Это было нечто абсолютно непригодное для жилья, тем более для княжны рода Романовых.
 Когда он, впервые после детских лет, приехал в 1950 году в Берлин, Ирина уже ютилась по соседству с Ку'дамм в однокомнатной квартирке, подысканной для нее миссис Рейнолдс в 1949 году. Это жилище было по крайней мере сносным, с его точки зрения, но даже более просторная квартира на Будапештерштрассе, куда она впоследствии переехала, казалась тесной и унылой. И когда эта нынешняя квартира подвернулась для продажи, он с радостью помог оплатить ее, так как всегда хотел, чтобы у Ирины было приличное и комфортабельное жилище, где она могла бы устроить себе достойный дом.
 По договоренности с «Дойче банк» во Франкфурте, основанном «Росситер– Мерчант банком», он с шестнадцати лет перевел туда деньги для Ирины. Она ни о чем не просила и, насколько ему было известно, не знала о его возможностях, но условия, в которых ей тогда приходилось жить и вообще вся ее плачевная ситуация так его беспокоили, что он решил ей помогать. Его законный опекун Тедди дала свое согласие, и банки нашли пути перечисления денег непосредственно Ирине. Ее отчим, хотя и был человек не богатый, но тоже ее поддерживал. Ирина и сама в течение нескольких лет зарабатывала переводами, обладала авторитетом хорошего переводчика, публиковалась в нескольких издательствах Германии. Максиму было безразлично, работала она или нет. Он радовался возможности оказывать ей помощь. Она была очень близким другом его родителей, и он знал, что, будь его отец жив, он в данных обстоятельствах поступил бы точно так же.
 Больше всего Максиму понравилось, как Ирина обставила свою квартиру, придав ей комфорт и уют, использовав мебель, переданную ей бароном из замка в Блэк-Форест. Пригодились и ее незаурядный талант, способности к дизайну, художественный вкус. Максим обозрел гостиную и заметил кое-что новенькое со времени своего последнего визита: красивые шелковые подушки на большом диване, обтянутом бежевой парчой, и несколько ламп под шелковыми абажурами. Новинками были фотографии его крошки Аликс в рамках на пианино вместе с другими снимками.
 Максим подошел к пианино и стал их рассматривать. По одну сторону стояли дубликаты фотографий, любимых им с детства. Их давным-давно Тедди пересняла специально для Ирины: мамочка и папа в вечерних туалетах – знаменитый «портрет», сделанный в 1935 году, и семейный групповой снимок, увековечивший его четвертый день рождения. На третьем фото были изображены мамочка, Тедди и он собственной персоной перед отелем «Плаза Атэн» в Париже в 1939 году. Хорошо была представлена его свадьба с Анастасией. Он взял в руки серебряную рамку с их фото, сделанным в день бракосочетания в Париже, стоял и смотрел восхищенным взором на жену, думая, как она красива в свадебном платье из кружев под летучей белой фатой и веночком из флёрдоранжа.
 Он поставил рамку на место и повернулся навстречу Ирине, вошедшей с подносом и двумя стаканами горячего лимонного чая.
 Она поставила поднос на кофейный столик перед диваном и, сев, сказала:
 – Позавчера я получила довольно приятное письмо от Марго и Александра Деревенко. Они пригласили меня на последнюю неделю сентября к себе на Ривьеру.
 – По-моему, следует поехать, пойдет вам на пользу, – посоветовал Максим, садясь на одно из кресел возле дивана.
 – Да, я собираюсь принять приглашение. Они приятные люди, и я люблю бывать у них.
 – Александр как раз сделал исключительно ценное приобретение – купил на аукционе еще один холст Дега. Я должен сказать, у него собирается впечатляющая коллекция живописи… – Максим осекся, протянул руку к стакану с чаем, поставленным перед ним Ириной, и отпил несколько глотков, после чего сел в кресле поглубже. О чем-то задумался, и в глазах мелькнуло беспокойство.
 В этом несколько затянувшемся молчании Ирина пристально всматривалась в него.
 – Ты опять думаешь о коллекции живописи Вестхейма? Я права, Максим? – тихо спросила она.
 Он кивнул утвердительно:
 – Думаю, вряд ли нам когда-нибудь станет известно, что произошло с картинами Ренуара и всеми остальными великими произведениями, собранными моей семьей.
 – Боюсь, ты прав… они пропали, исчезли бесследно. Но, Максим, во время войны исчезло великое множество ценнейших полотен, принадлежавших многим людям. Некоторые были уничтожены во время воздушных налетов или конфискованы нацистами. Конечно, более подойдет слово  украдены. Я так считаю.
 Максим устремил на нее проницательный взгляд своих темных глаз:
 – Никогда мне не понять, почему отец не уехал из Германии в начале тридцатых годов, когда уезжало так много евреев.
 – Ты говоришь мне это каждый год с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать, и никогда у меня не было для тебя ни подходящего ответа, ни объяснения. Нет его и теперь, и не будет никогда.
 – Он был умнейший человек, международный банкир, – тихо проговорил Максим. – И он имел представление обо всем. До конца жизни не смогу взять в толк,  почему он тянул так долго, почему все откладывал, покуда не стало поздно.
 – Не он один, Максим. Миллионы немецких евреев думали, что ничего с ними не случиться или  не может случится, в особенности те, что были богаты или с положением. Слов нет, это был их трагичнейший просчет.
 – Я знаю, да и вы говорили это много раз в прошлом. Но я никак не могу понять, как мой отец мог не придавать значения всем признакам…
 – Твой отец был не единственный, кто просчитался. Миллионы совершили ту же ошибку. Если б они уехали из Германии, они избежали бы холокоста.
 – Да, это мне понятно.
 – Когда он решил уехать, вывезти всю семью, мы думали, что время еще есть, Курт и я, Рейнхард и Рената. Мы были вполне уверены, что сможем вас всех переправить в безопасное место при содействии адмирала Канариса и полковника Остера… но я же раньше тебе об этом рассказывала.
 – Вы извините меня, что я всякий раз, бывая в Берлине, возвращаюсь к этой теме. По-видимому, просто не могу свыкнуться.
 – Я понимаю. Здесь у тебя так много воспоминаний, и ты не можешь не думать о своих родителях. – Взор Ирины перескочил на фотографии на пианино, и она долго не сводила глаз с портрета Урсулы и Зигмунда, затем, слабо улыбнувшись, прошептала: – Ты очень похож на него. Он… – Ирина остановилась. Губы ее задрожали, и глаза наполнились слезами. Она поднесла руку к лицу и отвернулась.
 – Тетя Ирина, что с вами? – встревожась, спросил Максим.
 Ей не сразу удалось восстановить душевное равновесие. Наконец она снова повернулась к Максиму и заговорила очень тихо:
 – Я любила его, ты знаешь. О, ради Бога, не пойми превратно, между нами никогда ничего не было, он не замечал никого, кроме твоей матери. И он ничего не знал о моих чувствах, я их скрывала очень тщательно. – Она помолчала, улыбка слабо теплилась на ее губах. – Мы были очень хорошими друзьями, так он меня и воспринимал – только как друга. Да я и была для него этаким своим парнем. А влюбилась я в него, когда впервые приехала в Берлин и познакомилась с Зиги и Урсулой. Я и ее тоже обожала, она была моя милая, моя дорогая подруга. – Ирина вздохнула и все еще влажными глазами посмотрела на Максима: – Твой отец был единственным любимым мужчиной в моей жизни.
 Максим встал и пересел к ней на диван.
 – О, тетя Ирина, тетя Ирина, – сказал он спокойно, беря ее руку в свою, глядя ей в глаза. – Почему вы никогда раньше не говорили мне об этом?
 – Даже не знаю. Возможно, считала не вполне этичным. И потом все это было так давно…
 – Что верно, то верно, – сказал он, держа ее за руку. – Теперь я понимаю, почему вы никогда не были замужем.
 – Теперь понимаешь…
 Он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе, преисполненный сочувствия к этой женщине.
 После ухода Максима Ирина опять села на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза в надежде унять сердцебиение.
 Каждый год приезжая в Берлин навестить ее, Максим говорил с ней об одном и том же, и каждый раз она отвечала ему одинаково. Ей всегда хотелось найти для него другие, новые ответы, но ничего из этого не выходило. Время не меняло ничего. И видит Бог, она жила с теми же самыми вопросами, и не было такого дня, чтобы она не думала о Зигмунде и Урсуле и об их трагической судьбе: Зиги самым страшным образом был казнен в Бухенвальде, Урсула забита до смерти в Равенсбрюке. Для нее было облегчением знать, что Тедди никогда не рассказывала Максиму правду о том, как умерла его мать. Ирина была благодарна ей за то, что та утаила от мальчика факты. Разве был тогда способен ребенок, а нынче мужчина выслушать этот душераздирающий рассказ и не лишиться рассудка, узнав обо всем?
 Ее подруга из группы Сопротивления, Мария Ланген, бывшая в Равенсбрюке с Урсулой и Ренатой, достаточно много порассказала ей, когда ее освободили летом 1944 года. Порассказала такое, что было невыносимо тяжело выслушивать тогда или вспоминать нынче. Язык не поворачивался произносить это вслух. Но помнить она помнила – из головы это не выкинуть.
 Мария рассказала ей о стене в Равенсбрюке – карательной стенке. Женщин приводили к ней лагерные надзирательницы и жестоко били, избивали бессмысленно и тупо, и после избиения несчастные должны были стоять у стены, даже если они уже не могли держаться на ногах. Мария рассказывала ей, что их крики, вопли и стоны не стихали у стены дни и ночи напролет и что их там держали и под дождем и в стужу, без пищи и без капли воды.
 По словам Марии, Урсулу выводили к той стене много раз и били жестоко и подолгу, и Мария не понимала, как Урсула смогла так долго прожить и не умереть. Рената с Марией приползали по ночам к Урсуле, пытаясь облегчить ее страдания, приносили воды, как могли, перевязывали ее избитое, кровоточившее тело лоскутами, оторванными от своей одежды. За это на другой день их самих выводили к стенке, били и оставляли вместе с Урсулой, но наказания их не останавливали. Они всегда возвращались помочь Урсуле и продолжали это делать до ее последнего дня, когда под той стеной она умерла на руках у Ренаты.
 Какие же они были отважные, эти женщины, думала Ирина. Обе были героини и заплатили своими жизнями: Рената – в Равенсбрюке, Мария – вскоре после своего освобождения.
 Предсмертные страдания Урсулы и Зигмунда были Ирининым вечным кошмаром. Если он и покидал ее, то ненадолго, и наверняка будет преследовать ее из года в год до самой смерти.

 45

 В такси по дороге в «Кемпински отель» все мысли Максима были сосредоточены на Ирине. Ее исповедь о влюбленности в его отца насторожила Максима, но затем на него нахлынуло сочувствие к этой женщине. Неразделенная любовь – такое печальное событие в жизни. Он не знал, что ей сказать, как сгладить ее переживания. Похоже, по прошествии стольких лет вряд ли это возможно, хотя, безусловно, за минувшие годы она сжилась со своей болью.
 Он выглянул из окна машины, катившей по Курфюрстендам.
  Берлин, подумалось Максиму. Будучи вдали от этого города, Максим ощущал его как некую ноющую точку в глубине сознания. Иной раз он чувствовал, что у города припасена для него какая-то особая тайна, однако к чему она имела отношение, он не знал. Бывало, ему казалось, что сюда его упорно тянула ностальгия, воспоминания о родителях, о раннем детстве. Но теперь он узнал, что в Берлин его привело еще и желание повидать Ирину Трубецкую.
 Когда он впервые возвратился в свой родной город в 1950 году, то остро ощутил потребность Ирины в нем. Теперь же понял, в чем была причина. Он был для нее связующим звеном с его родителями, в особенности с его отцом – любовью всей ее жизни.
 Фактически ведь и она для него являлась тем же… связью с прошлым. Ирина была сверстницей его родителей, их современницей, их близким другом, постоянно бывала в их компании. Потому она и могла так много рассказать ему о них. Больше, чем в известном смысле могла Тедди. Он с Ириной всегда говорил о родителях, иногда очень подолгу, и она частенько далеко уходила в воспоминания о времени, проведенном вместе с ними, и в ее рассказах они поистине оживали – она умела рассказывать. Оживали для нее и для него, и это было хорошо для них обоих, больше им ничего и не требовалось.
 Ему вдруг пришло в голову, что, поскольку он сын Зигмунда Вестхейма, Ирина, возможно, видела в нем свое собственное дитя, что могло бы родиться у нее с Зигмундом, сложись иначе их жизни.
 Ох уж эти мне сложности души человеческой, подумал он и вдруг почувствовал тепло оттого, что оказывал финансовую поддержку этой женщине и ежегодно ее навещал. Он был теперь уверен, что помогал ей чувствовать себя менее одинокой.
 Максим с Ириной провели чудесный вечер вместе, как бывало всегда при его наездах в Берлин. Они болтали и смеялись, сполна насладились обществом друг друга за ужином, и потом, выполняя свое обещание, он пригласил ее в дансинг одного из клубов на Ку'дамм.
 Они продолжали смеяться и болтать, покидая клуб в два часа ночи. Максим энергично, с чувством взял ее под руку, и они двинулись по Курфюрстендам, наслаждаясь свежестью и прохладой ночного воздуха.
 Как всегда по субботам, в клубе было полно народу и табачного дыма, а в последний час дышать было просто нечем в тесноватом помещении дансинга. Так что, хотя на улице было почти жарко в эти ранние часы августовского воскресного утра, на воле они оба почувствовали большое облегчение.
 Они шли так молча минут десять, когда Максим окликнул проезжавший таксомотор. Едва они уселись поудобней, как шофер обернулся, внимательно поглядел на них в сумеречном свете салона и сказал:
 – Они строят баррикаду.
 – Кто? – спросил Максим, хмуря брови, не понимая, о чем говорит таксист.
 – Восточные немцы, – сказал водитель. – Коммунисты.
 Максим почувствовал, как Ирина рядом с ним цепенеет, и посмотрел на нее прежде, чем сказать:
 –  Где? Где они строят баррикаду?
 – На Потсдамер-платц.
 – Нам надо как раз в том направлении, так что, извольте, отвезите нас туда. Кстати взгляну, что там происходит! – сказал Максим.
 – Поехали, – ответил водитель, запуская двигатель.
 Машина покатилась по Ку'дамм, спускаясь к Лютцовуфер, одной из улиц, ведущих на Потсдамерштрассе, вливающейся в Потсдамер-платц на стыке двух зон.
 – Слишком многие, – вдруг сказала Ирина, – уходят из Восточной Германии. За последний год более двухсот тысяч, и большинство – молодежь.
 Максим взглянул на нее настороженно:
 – Вы хотите сказать именно то, что сказали?
 – Да. Они строят баррикаду не для того, чтобы отгородиться от западных берлинцев, а для того, чтобы удержать внутри восточных, предотвратить их переход в Западную зону. – Ирина засмеялась металлическим смехом: – Вот что такое коммунистический режим. Они вынуждены огораживать своих граждан колючей проволокой, чтобы не дать им удрать.
 – По-видимому, вы абсолютно правы, Ирина.
 Несколько минут такси ехало по Потсдамерштрассе, и вскоре Максим с Ириной увидали собиравшуюся на улице большую толпу. Они обменялись тревожными взглядами.
 – Мы здесь выйдем, – сказал Максим шоферу. Машина прижалась к тротуару и остановилась.
 Максим помог Ирине выйти и расплатился с таксистом. Они быстро пошли в направлении Потсдамерплатц.
 Картина, представшая их взорам, поражала и повергала в уныние. Проложив себе путь сквозь толпившуюся публику, Максим с Ириной увидели огромные рулоны колючей проволоки, которую пограничники натягивали поперек площади, для того чтобы перекрыть всякое сообщение между Восточной и Западной зонами. Работа шла при свете мощнейших прожекторов и под громкие насмешливые выкрики, свист и улюлюканье жителей Западного Берлина, собравшихся по другую сторону заграждения в Западном секторе и наблюдавших за действиями солдат, охраняемых танками и подвозимой на грузовиках мотопехотой.
 – Вся эта затея выглядит как военная операция, – сказал Максим, взглянув на Ирину.
 Она прильнула к его руке, и он почувствовал ее дрожь, несмотря на тепло августовской ночи.
 – Как видишь, дело принимает серьезный оборот, – тихо проговорила она. – Теперь мы будем иметь шизофренический город. Было достаточно худо до сих пор, но станет намного хуже. – Ее опять охватила волна озноба, Ирина крепче вцепилась в его руку. – Отведи меня домой, Максим, ради Бога.
 – Да, да, конечно. Пошли, время уже весьма позднее.
 Они повернули обратно и двинулись прочь от баррикады, к Лютцовуфер.
 – Колючей проволокой они не ограничатся, вот увидишь, – сказала Ирина мрачно, – они еще и стену возведут, чтобы разделить Берлин.
 Княжна Ирина Трубецкая оказалась права: они таки ее возвели.
 Трехметровой высоты стена протянулась более чем на полторы сотни километров. Со стороны Восточного сектора она была выкрашена гигиенически белой краской; с другой, Западной, ее покрывали разноцветные граффити.
 Максим повел Анастасию посмотреть на стену, когда она приехала вместе с ним в Берлин в июне 1963 года. Она не была в Берлине несколько лет, и потому раньше ее не видела. Как любой на ее месте, она не была подготовлена ни к тому, что увидела, ни к возникшему в ней чувству протеста.
 – Но это же так несправедливо! – воскликнула она, переводя взгляд с Максима на Ирину, сопровождавшую их. – Это возмутительно донельзя!
 – Так оно и есть, – согласился Максим.
 – Многих из тех, кто пытался перелезть через стену, застрелили, – пояснила Ирина. – Но многим тысячам  удалось преодолеть ее благополучно,  удалось вырваться на свободу сюда, в Западную зону. – Она покачала головой и сказала насмешливо: – Коммунисты! Меня тошнит от них.
 – И меня тоже, тетя Ирина, – заметил Максим и предложил Анастасии: – Пойдем, я покажу тебе граффити, думаю, тебе будет интересно. Местами они вызывающе злобны, местами – ни то ни се. Но попадаются остроумные, смелые, грустные. Там все, что угодно. – Он взял под руку Анастасию и Ирину, и они пошли втроем, обозревая эту разноцветную роспись.
 – Эти надписи и рисунки кто-то назвал самой длинной карикатурой на свете, – сообщила Ирина. – Они, как видите, протянулись на многие мили.
 – Некоторые из них – почти произведения искусства, – добавил Максим, – исполнены великолепно.
 Анастасия, сама занимаясь живописью и будучи художественно одаренной натурой, была очарована рисунками, и стена не отпускала ее от себя долго. Позднее Максим привел ее на одну из смотровых площадок, устроенных в шести метрах над землей и позволявших заглянуть в Восточный Берлин по другую сторону стены.
 – Какими унылыми и недружелюбными кажутся там улицы, – тихо поделилась Анастасия с Максимом, стоявшим на платформе рядом с ней. – Такие пустынные и безлюдные. Где же все жители?
 Максим пожал плечами:
 – Да не знаю… работают, скорее всего. А тем, кто не занят трудом, наверное, нет особого интереса фланировать. Я обращал внимание на эти улицы всякий раз, как поднимался сюда и глядел за стену. Они всегда такие – безлюдные и тоскливые.
 – Как ничейная земля, – сказала Анастасия. – Совсем не то, что Западный Берлин, такой оживленный, деловой, бурлящий.
 Они вспомнили эти слова Анастасии на следующий день, когда отправились на площадь Рудольфа Вильде. Поездка Максима и Анастасии в Берлин совпала с визитом президента Кеннеди, совершавшим свое турне по Европе, и сотни тысяч западноберлинцев высыпали на улицы и устремились к городской ратуше на площади Шёнеберг. Президент намеревался выступить здесь после того, как побывает у стены и сделает запись в Золотой книге в ратуше.
 Когда же президент Кеннеди в сопровождении мэра города Вилли Брандта и канцлера Западной Германии Конрада Аденауэра наконец появился, толпа встретила его овацией, восторженными криками и выражениями всяческого одобрения. Как только он начал речь, все смолкли, на площади не было слышно ни одного постороннего звука – только его слова.
 Анастасия вытянула шею, чтобы лучше видеть красивого молодого президента Америки, и внимательно слушала.
  Мне не известен ни один город, большой или малый, который в условиях восемнадцатилетней осады жил бы столь полноценной жизнью, с такой надеждой и решимостью, как Западный Берлин. Зато стена является наиболее очевидным свидетельством и живой демонстрацией перед всем миром безуспешности коммунистической системы, однако мы не испытываем от этого удовлетворения…  – Президент Кеннеди помедлил и завершил драматически: – Все свободные люди, где бы они ни жили, – граждане Берлина, и потому как свободный человек я с гордостью произношу слова:  «Я – берлинец». 
 При этих словах толпа, словно обезумев, восторженно взревела и завизжала, и многие из западных берлинцев и иностранцев прослезились. Анастасия, Максим и Ирина тоже бурно ликовали и приветствовали президента Соединенных Штатов, будучи, как все, растроганы до глубины души речью Кеннеди.
 Максим почувствовал, как сгущается атмосфера массовой истерии, и инстинктивно – из внутренней потребности защитить – обнял своих дам за талии и крепче прижал к себе. Он уже начал раскаиваться, что привел их на эту площадь, заполненную сотнями тысяч людей. Как запросто они могли быть сбиты с ног и изувечены, выйди толпа из-под контроля. И это чувство не покидало его до тех пор, пока он не доставил обеих женщин в «Кемпински отель». Только тогда он смог вновь дышать спокойно.
 А спустя несколько месяцев ему пришлось еще раз оживить в памяти речь, что довелось услышать на площади Рудольфа Вильде в Берлине, и он был воистину рад, что сходил на встречу с Джоном Кеннеди в тот теплый июньский день.

 46

 День был яркий. Синело чистое бездонное небо, ярко светило солнце. Манхэттен показался Анастасии до блеска надраенным и отполированным. Небоскребы и прочие здания буквально сверкали в это свежее утро пятницы, когда она пересекала Пятую авеню, направляясь в «Бергдорф Гудмен». Она толкнула вращающуюся дверь и вошла в дорогой универсальный магазин. Лифт понес ее в отдел детских товаров. Вчера она сюда заходила, и ей приглянулось нарядное выходное платьице для двухгодовалой Аликс (хорошо бы оно подошло по размеру) и еще кое-какие вещички, с виду вполне подходящие для второго младенца. Их сыну Майклу исполнилось восемнадцать месяцев, и он быстро подрастал.
 Анастасия мысленно улыбнулась, подумав о детях. Венецианскими младенцами, называл их Максим, поскольку оба были зачаты в Венеции: Аликс – в июле на медовый месяц, Майкл – в августе, когда они ездили туда повторно.
 Пробыв с Максимом в Нью-Йорке всего неделю, она безумно тосковала по детям, волновалась за них, хотя при детях неотлучно находилась няня, Дженнифер, а также миссис Вудсон, экономка и повар, отменно следившая за порядком в семействе, да еще ее мать, прилетевшая из Парижа погостить в доме на Мэйфере, пока Анастасия сопровождала Максима в деловой поездке.
 Нельзя быть такой сумасшедшей трусихой, подумала Анастасия, выходя из лифта. Дети ведь в добрых, надежных руках. И все же она не выносила разлук ни с детьми, ни с мужем. Эти трое составляли весь ее мир. Почти все ее желания и помыслы были сосредоточены на них, и ее любовь к ним была безмерна.
 К радости Анастасии, платьице из розовой кисеи по-прежнему было на витрине. Она постояла, рассматривая его и представляя, как будет выглядеть в нем ее белокурая синеглазая дочурка.
 Через мгновение появилась старшая продавщица и, подтвердив, что платье должно быть девочке впору, сняла его с вешалки. Пока покупку заворачивали в специальную бумагу и укладывали в серебряную коробку, перевязывали красной лентой, Анастасия рассматривала комбинезончики и рубашонки для Майкла, решив купить по три штуки того и другого.
 Через двадцать минут она с двумя объемистыми пакетами в руках выходила из магазина. Взглянула на часы. Было без чего-то час, значит, на встречу с Максимом она явится минута в минуту. Они собирались вместе позавтракать в Дубовом зале в «Плаза Атэн». Ей надо было всего лишь перейти от магазина на противоположную сторону небольшой площади.
 Поднимаясь по ступенькам отеля, Анастасия понятия не имела о производимом ею впечатлении, не замечала она и восхищенных взглядов. В двадцать два года она была красива как никогда, ее кожа светилась здоровьем и жизненной энергией, длинные светлые волосы в этот день были забраны наверх, что ей очень шло. На ней была темная норковая шубка, на днях купленная Максимом, на ногах – черные лодочки на высоких каблуках. Руки в длинных замшевых перчатках цвета беж. В ушах искрились бриллиантики, жемчужное ожерелье украшало шею.
 Оставив шубку и пакеты в гардеробе, Анастасия прошла через вестибюль гостиницы и направилась в Дубовый зал.
 Максим заметил, как она вошла, и с сияющим лицом поднялся из-за стола, когда метрдотель подвел ее.
 Как хорош собой ее муж в этом темно-сером в мелкую клетку костюме и бледно-голубой сорочке! Ни один мужчина в зале не может с ним сравниться. По блеску его темных глаз она сразу догадалась, что у него было сегодня очень удачное деловое утро, и все встречи с бизнесменами Уолл-стрит завершились успешно. А почему, собственно, им не быть успешными? Ее муж гений. Это говорят все в один голос, даже подшучивают, что на нем-де благословение царя Мидаса. Какую бы сделку он ни организовал, он всегда сделает деньги, много денег, и выйдет победителем. Ее отец говорит, что Максим самый блестящий и одаренный бизнесмен и предприниматель, какого он когда-либо встречал, а в устах Александра Деревенко подобная похвала стоит многого.
 Не переставая улыбаться, Максим поцеловал супругу в щеку.
 – Ты сказочно выглядишь, – заметил он. – Тебе надо почаще носить красное, дорогая, очень идет к твоему лицу.
 – Что вы говорите? Благодарю вас, любезный сэр, – кокетливо ответила она. – Судя по твоему виду, ты определенно очаровал своих партнеров и банкиров и нынешним утром на Уолл-стрит добился своего.
 Он склонился над ней.
 – С тех пор как я добился своего от тебя, – сказал он, понизив голос, – только это и имеет теперь для меня значение, Стасси, любовь моя. Если успела забыть – напоминаю: я обожаю тебя. У меня имеется грандиозный план для  нас. На сегодня я с делами покончил и, таким образом, полностью твой. После ленча мы с тобой быстренько назад в отель и… – он наклонился к ней еще ближе, зашептав на ухо, – займемся изумительной любовью. И кто знает, быть может, даже сделаем еще одного ребеночка.
 Она засмеялась, слегка зарделась и стала еще прелестней. Ее ясные глаза засияли ярче прежнего.
 – Блестящая мысль. И я тоже тебя обожаю. – Она крепко стиснула его руку и заглянула в бокал. – Вино? – удивилась она.
 – Да. Конечно, это не мой стиль – выпивать днем, но я все же заказал бутылочку «Сансерре». Подумал, не плохо бы отпраздновать сегодняшнее скромное дельце. Оно дало примерно двадцать один миллион долларов; немного, но это – только начало.
 – О, дорогой мой, это замечательно! Поздравляю тебя! А что значит «только начало»?
 – Начало деятельности «Уэст Инвест» в Америке. Выпьешь со мной бокал белого за успех?
 – Конечно выпью.
 Максим подал знак официанту, крутившемуся поблизости, тот мгновенно подошел и наполнил бокалы. Поставив бутылку обратно в ведерко, спросил, желают ли они заказать ленч.
 – Спасибо, через несколько минут, – ответил Максим, повернулся к Анастасии и поднял бокал.
 – Итак, за грандиозную авантюру, которую мы собираемся учинить в Нью-Йорке. – Он чокнулся с женой.
 Анастасия взглянула на него с любопытством:
 –  Авантюру?! 
 – Я хочу задержаться в Штатах подольше, открыть здесь свою контору и, возможно, даже снять квартиру на Пятой авеню или в Саттон-Плейс. Где тебе больше понравится. Как ты смотришь на то, чтобы несколько месяцев в году жить в Манхэттене?
 Колебание ее было совсем непродолжительным.
 – Если этого хочешь ты, то, само собой, я – за. Нью-Йорк – изумительный город. Но… а как же дети? Что будет с их занятиями?
 – Девочка дорогая моя, но они же еще маленькие! У нас есть еще уйма времени, чтобы позаботиться о школе и всем прочем. Ты права, это в самом деле изумительный город. В особенности он хорош для бизнеса. Это место не лишено будущего. По моему мнению. Вот это я имел в виду, сказав «авантюра».
 – Все говорят, что ты очень прозорлив и мудр, и я знаю, ты таков и есть. – Она помолчала. – Так что я с тобой до самого конца.
 Он расплылся в улыбке, лицо его выражало сплошной восторг.
 – Благодарю тебя за чудесный вотум доверия, любовь моя. Ты лучшая из жен, что у меня были.
 – И  единственная, других не будет! – парировала она, рассмеявшись вместе с ним.
 – Наверное, нам следует заглянуть в меню, – предложил Максим, вручая ей карточку.
 – Спасибо. – Она положила ее перед собой. – Вообще-то я знаю, чего мне хочется: ухи из мидий и запеченной на решетке пикши по-бостонски.
 – Я тоже съем супу, а на второе, кажется, мне приглянулся кусок вон того жареного мяса, что нарезает официант. Выглядит очень аппетитно.
 Максим сделал заказ.
 – Ты готовил эту операцию в такой тайне. Не можешь ли рассказать мне, в чем ее суть? Теперь, когда дело уже сделано.
 – Ну конечно могу. Я купил компанию под названием «Алландейл Групп», со штаб-квартирой здесь, в Нью-Йорке.
 – Что она собой представляет? – Анастасия равнодушно взглянула на него: – Название ни о чем мне не говорит.
 – «Алландейл Групп» – это компания, владеющая довольно разнообразной собственностью и недвижимостью. Например, у них есть небольшой косметический кабинет «Марианна Монтевеккио», недвижимость в Манхэттене и на Лонг-Айленде, заводик по производству инструментов и штампов и большая пекарня, обеспечивающая продукцией половину булочных в городе и в пригородах. Как я сказал, наличность компании довольно-таки разношерстна, и в этом состоит главная проблема. Я планирую распродать нерентабельные предприятия, оставить лишь те, что приносят прибыль.
 – Это какие же?
 – Контора по торговле недвижимостью и косметический кабинет. Эти два я собираюсь реорганизовать. Планирую в будущем году запустить косметическую линию Монтевеккио в Англии и Европе. Там это дело пойдет хорошо. – По его губам пробежала слабая усмешка, та самая, что обычно свидетельствовала о его абсолютной уверенности. – В этом и состоит искусство перекупки: знать, что продать, а что придержать.
 – Ты любишь эти свои мелкие перекупки, да?
 Он посмотрел на нее:
 –  Мелкие. Не такие уж они мелкие, мой Персик.
 Она бросила на него сердитый взгляд:
 – Я не желаю, чтобы ты меня так называл!
 – Отчего же, очень подходящее для тебя имя. Да и потом, тебя очень приятно вкушать. – Он расплылся в обольстительно-насмешливой улыбке, нагнулся к ней, поцеловал в щеку и продолжал: – Такого рода перекупка, или, как мы ее называем, тейковер, – чудеснейшее изобретение. Это такой сказочный способ, позволяющий экономить годы, которые обычно уходят на создание компании, а приносит этот способ ощутимые доходы. Это очень увлекательное дело – подбирать подходящую для тейковера компанию, а затем брать ее в оборот.
 – Я полагаю, это как раз тот этап в бизнесе, который тебе нравится больше всего.
 Он неопределенно покачал головой:
 – Ну, положим, на этом этапе моя деятельность достаточно драматична, но я люблю бороться с финансовыми трудностями, а уж затем заниматься реорганизацией, подходя к этому творчески, укрупняя, развивая и совершенствуя купленные предприятия. Я не в фантики играю, не хочу строить империю из бумажек. И я не пенкосниматель. Я предпочитаю держать купленные компании и управлять ими, если даже и снят жирок. Так или иначе, я…
 Максим умолк, поскольку подошел официант и поставил перед ними по тарелке супа из мидий.
 – По-твоему, у этой косметической компании есть будущее?
 – Очень вероятно. Как здесь, так и в Европе. Ты пойми, ею плохо управляли, кроме того, этим товарам требуется новая упаковка, новый подход к маркетингу. Продукция-то превосходная и… – Максим замолчал, так как его внимание привлек инцидент, возникший у входа в Дубовый зал.
 Два официанта возбужденно переговаривались со старшим. Один жестикулировал, возмущаясь, другой, не скрывая, плакал. Максим заметил, что старший в замешательстве, белый как мел.
 – Что-то там творится непонятное. По-моему, что-то произошло, – сказал он, хмурясь. – Ты взгляни на старшего. Он просто убит чем-то. И официанты, похоже, бездействуют.
 – Возможно, кому-то в ресторане стало плохо. – Анастасия посмотрела вокруг. Она жестом привлекла внимание официанта, выбежавшего из кухни через служебный вход, и поманила его.
 Официант застыл у их столика. От взгляда Анастасии не укрылось выражение его лица: мрачное, а в глазах смертельный ужас.
 – Что происходит? – вполголоса спросила она. – Что-нибудь случилось? Мы не могли не заметить…
 – Его застрелили, – ответил официант; голос его задрожал и как-то надломился, когда он добавил: – Президента застрелили.
 – Президента, – машинально повторил Максим, не понимая официанта, но видя его отчаяние. – Но не президента Кеннеди, я надеюсь…
 Официант кивнул, не в силах произнести ни слова. Его глаза налились слезами, лицо исказила гримаса боли. Он повернулся на каблуках и убежал обратно на кухню.
 Максим с Анастасией сидели, уставившись друг на друга, и никак не могли взять в толк то, о чем секунду назад услышали.
 Однако новость быстро распространилась по залу. Посетители обращались друг к другу, незнакомые люди за соседними столиками обменивались репликами. Вскоре гул голосов охватил зал.
 Максим швырнул на столик салфетку, резко отодвинулся вместе со стулом и вскочил.
 – Пошли! – крикнул он и полетел через зал с такой скоростью, что Анастасии пришлось бегом поспевать за ним.
 Подскочив к старшему официанту, Максим жестким тоном спросил:
 – Это правда? Действительно президент Кеннеди убит?
 Лицо старшего успело осунуться от горя.
 – Да, в Далласе. Около часа тридцати. Мы слышали на кухне по радио.
 Максим и Анастасия стояли в молчании.
 Через секунду Максим достал из кармана пиджака бумажник, вынул два стодолларовых билета и отдал старшему официанту.
 – Этого хватит с лихвой, – пробормотал он и, взяв за руку Анастасию, покинул Дубовый зал.
 Придя к себе в номер, они застыли посреди гостиной, не отрываясь смотрели в телевизор.
 Бессмыслица, ужас, нелепость, невозможно поверить в случившееся. Они, окаменев, стояли и слушали Уолтера Кронкайта, сообщавшего о покушении на президента.
 Под скулами Кронкайта перекатывались желваки, его обычно спокойный голос срывался, когда он повторял сказанное, по всей видимости, для только что подключившейся группы телезрителей.
 Джон Фитцджеральд Кеннеди, тридцать пятый президент Соединенных Штатов, был мертв. Пуля убийцы поразила его в затылок, когда он проезжал по улицам Далласа в открытом автомобиле. Тело президента поместили в госпиталь «Парк-ленд Мемориал», что в столице Техаса.
 В голове Максима новость никак не укладывалась. Факты не стыковались, хоть ты тресни, и он все щелкал переключателем программ, слушая то Си-би-эс, то Эн-би-си, в стремлении уловить крохи дополнительной информации в изложении других дикторов и комментаторов, столь же ошеломленных и скорбных, что и Уолтер Кронкайт.
 В какой-то момент Анастасия опустила глаза и увидела подол своего чудесного красного платья. Она подумала: О Боже! Это же цвет крови! И, прикрыв рот ладонью, убежала в спальню – ее душили слезы. Она разрыдалась почти в голос, торопливо расстегивая молнию. Платье свалилось с нее, Анастасия переступила через него и кинулась надевать темный кашемировый свитер и соответствующую юбку. Через некоторое время она возвратилась в гостиную.
 Максим был погружен в телевизионные новости, и Анастасия поняла, что он даже не заметил ее короткого отсутствия. Она прошла к дивану, а немного погодя муж подсел к ней. Они сидели рядом и смотрели телепередачу, держась за руки.
 Вдруг он повернул к ней опечаленное лицо и сказал хрипловатым голосом:
 –  Не могу в это поверить. Мы же только что этим летом видели его в Берлине, слушали его речь у городской ратуши. Просто немыслимо представить его мертвым.
 Анастасия заметила в его глазах слезы и сжала его руку. Максим достал платок, промокнул глаза и откинулся на спинку дивана; она чувствовала, что муж словно выжат до последней капли.
 – Он выглядел таким молодым в тот день в Берлине, – тихо сказала она, – и таким красивым, и солнце золотило его светлые, рыжеватые волосы. Я –  берлинец, сказал он…
 – Я помню… Я очень хорошо это помню.
 – Почему, Максим? Почему? Почему его убили?
 Максим покачал головой. У него не было ответа, во всяком случае, такого, который звучал бы разумно.
 – Как мог кто-то захотеть убить Джона Кеннеди? – повторила она вопрос более настойчиво.
 – Не знаю, Стасси, я просто не знаю.
 – В каком кошмарном мире мы живем! – воскликнула Анастасия.
 – Он никогда не был иным, – угрюмо промолвил Максим.
 – Да. Да, мой милый, знаю, – прошептала она, вдруг вспомнив о том, какой смертью умерли его родители, и о холокосте.
 Оба просидели перед телевизором еще много часов. Они мало говорили друг с другом, окунувшись в поток новостей, напряженно слушая, ловя каждую подробность этого бессмысленного убийства, этого страшнейшего в истории Соединенных Штатов преступления.
 В ту пятницу, 22 ноября, Линдон Джонсон появился на экране телевизора в шесть пятнадцать вечера. В качестве нового президента он выступил со своим первым обращением к скорбящему народу, сокрушенному чудовищным по бессмысленности актом насилия в Далласе.
 – Он мертв, – пробормотал Максим, скорее самому себе. – Джон Кеннеди мертв. – И он тяжело вздохнул, наконец осознав этот факт.
 «Я – берлинец», «Я – берлинец»…
 Максим в испуге проснулся. В голове эхом звучали слова Кеннеди, сказанные в Берлине. В спальне было почти темно, Максим всматривался в лицо Анастасии, мирно спавшей на своей половине, дыхание ее было ровным. Он полежал еще какое-то время, пытаясь вновь уснуть. Когда же понял, что сна нет ни в одном глазу, соскользнул с постели и прошел в гостиную, прикрыв за собой дверь в спальню.
 Окна гостиной в их номере выходили на Пятую авеню. Он подошел к одному из них и стал смотреть на деревья Центрального парка. Перевел взгляд влево и посмотрел на «Плазу», находившуюся напротив. Яркий свет падал из окон отеля на площадку перед широкой парадной лестницей. Опустевшие улицы казались унылыми и по-зимнему неуютными в бледном свете фонарей.
 Максим вздохнул, отвернулся от окна и прилег на диван. Мысли неслись нескончаемой чередой.
 Судя по выступлениям телевизионных комментаторов, убийству Кеннеди не мог найти объяснение ни он, ни кто-либо другой. Что это, поступок одиночки? Сумасшедшего? Или же заговор? Тогда чей? Фашистов? Коммунистов? Кто может сказать с уверенностью? Навряд ли кто-нибудь может это знать достоверно. Одно было очевидно: сегодня утром в Америке сорвалось с цепи  зло, оно пустилось по стране и поразило ее безумным актом чудовищного, бессмысленного насилия.
 Он всегда знал, что зло бродит рядом, что оно притаилось за углом. Он знал это сызмальства. Это стало ясно для него, когда Тедди рассказала ему о преступлениях против евреев, совершавшихся в нацистской Германии. Тедди воспринимала немцев неоднозначно. Однако он никаких особых чувств к ним не питал, а уж о ненависти и говорить нечего. Было лишь ненасытное любопытство. Более того, даже будучи евреем, чьи родители стали жертвами Третьего рейха, он отнюдь не считал нынешнее поколение немцев ответственным за преступления прошлого.
 Когда он приезжал в Германию навестить Ирину Трубецкую, он имел обыкновение присматриваться к людям на улице, в кафе или магазинах и всегда удивлялся, как мог такой сильный и горделивый народ, как немцы, опуститься до того, чтобы пойти за Гитлером. Конечно, этот убийца с манией величия ослепил их своей гордыней, оглушил высокопарной риторикой, обещаниями экономического процветания, лучшей жизни, сильной и стабильной Германии, свободной от коммунизма. Большинство немцев последовали за ним, не задаваясь вопросами, видя в нем не шарлатана, каковым он был на самом деле, а харизматического лидера, который приведет их к достатку и славе.
 После математики и иностранных языков история была любимым предметом Максима в школе Св. Павла. Он хорошо изучил ее и пришел к пониманию того, что Гитлер – воплощение зла в чистейшем виде, квинтэссенция зла, создатель самого злодейского режима в истории человечества, режима фанатизма, расизма, насилия, угнетения и истребления. За двенадцать лет и четыре месяца Третий рейх растоптал, поработил и вверг Европу в ужасы террора в масштабах, доселе не виданных человечеством. Это был отлаженный механизм разрушения и смерти, управляемый безжалостными и злобными людьми с душами и мозгами уголовников.
 Когда преступники захватывают власть в тюрьме, воцаряется кровавый хаос, подумалось Максиму. Но как это происходит, в результате чего? Нет, это ему не понять никогда. Можно лишь предполагать. Дьявольские личности типа Гитлера и его приспешников всегда делали ставку на людское невежество, слабость и страх. Немцы были культурным и цивилизованным народом и тем не менее поддержали гитлеровскую политику антисемитизма. Максим вздохнул, лежа в темноте на диване, мысли его продолжали свое кружение. Ему подумалось, что люди зла способны внушать и передавать ненависть и предрассудки другим. Он это усвоил из книг по истории, которые с таким прилежанием штудировал в школе. Их страницы изобиловали жестокостью и кровью: испанская инквизиция, российские погромы, кровавая резня, геноцид, учиненный турками над армянами. Зла было хоть отбавляй во все времена, и довольно цивилизованные люди применяли злодейство в борьбе друг с другом.
 Кто же теперь на очереди? – задался Максим вопросом.
 Он встал, подошел к небольшому буфету, на котором стоял поднос с бутылками. Налил себе бренди и вернулся на диван. По глоточку отпивая, он признал с глубокой грустью, что с начала времен, увы, ничто не изменилось. И никогда не изменится. Всегда будут существовать люди зла, подчиняющие себе других и властвующие над ними. До тех пор, пока один из них, лишившись рассудка, не нажмет кнопку и не разнесет вдребезги земной шар.
 Так случилось с Джоном Кеннеди, блестящим молодым человеком, жестоко лишенным жизни в апогее своей молодости. И весь мир будет скорбеть по нему, как скорбит Америка. Как сейчас скорбит он… Максим поднялся и включил телевизор. Показывали кинохронику о Джоне Кеннеди, снятую этим летом в Берлине в июне месяце, когда президент произнес знаменитую фразу «Я – берлинец».
 Вот он стоит перед Максимом на телеэкране, как стоял живой всего шесть месяцев назад. Волосы взъерошил легкий ветерок, на губах – улыбка, видно, что он весел и ему все нравится. Теплый человек, не чуждый иронии и юмора.
 Максим почувствовал, что глаза опять начинает щипать при виде президента, которого уже нет в живых. Будьте прокляты, сукины дети, учинившие это! Максим в ярости треснул кулаком по спинке стула.

 47

 – Феноменальный успех компании «Алландейл Групп» – безусловно, выдающееся завоевание Максима, ты не находишь? – заговорила Марго Деревенко, отложив «Таймс» на стол и глядя на дочь. – Тут статья о нем – сплошные похвалы.
 Анастасия промолчала. Она сидела, устремив взор в прелестный сад, с таким тщанием и усердием возделанный ее матерью за многие годы, и думала, какой это чудный приют красоты и спокойствия, и притом в самом сердце Парижа. Покой, думала она. Истинный, полный покой. Анастасия подавила вздох, не желая, чтобы мать спросила ее, все ли в порядке. Потому что не все. Она чувствовала себя такой усталой, такой вымотанной и лишенной жизненных сил. В этом состоянии она пребывала уже давно. Годы.
 – Дорогая, ты меня слышишь? – спросила Марго.
 Анастасия встрепенулась, улыбнулась матери, словно заверяя, что все у нее в порядке:
 – Извини, наверное, немного замечталась.
 – Я сказала, что в этой статье говорится много хорошего про Максима, и я просто заметила, что успех «Алландейл Групп» экстраординарен.
 – Да, за последние семь лет он превратил ее в крупную многоотраслевую фирму. Но она в то же время стала крестом, который вынуждена нести я, – ответила Анастасия скучным, бесцветным голосом.
 Марго посмотрела на нее, хмурясь:
 – Какие странные вещи ты говоришь.
 – В этом суть наших проблем… – начала было Анастасия, но осеклась, тотчас пожалев о сказанном.
 –  Проблемы?!  – воскликнула Марго. – Что ты хочешь этим сказать, ну говори же!
 – Ах, мама, право, мне сейчас вовсе не хочется об этом… В другой раз. Прошу тебя, забудь мои слова.
 – Да не могу я забыть, Анастасия. Ты и выглядишь неважно последний год. Мы с отцом обеспокоены, если хочешь знать. Я была страшно рада, когда ты сказала, что собираешься пожить с нами несколько недель. – Она сжала пальцы дочери: – Ну пожалуйста, расскажи мне все. Мы с тобой всегда были так близки. – Поскольку Анастасия молчала, Марго добавила: – Мы с отцом давно чувствуем, что тебе как-то не по себе, но никак не предполагали, что у тебя проблемы с Максимом.
 – Да, наверное, их у нас нет, мама. Все проблемы во мне самой.
 – Что ты хочешь этим сказать?
 – Я все время утомлена. Какая-то слабость, словно я хвораю. Мне кажется, не осталось во мне ни одной искры.
 – Ни одной искры! – воскликнул пораженная Марго. – Но тебе ведь всего двадцать девять, Боже праведный!
 – Я понимаю, что это звучит смешно, но это правда. Во мне нет энергии, последнее время я словно в депрессии.
 Это признание не на шутку испугало Марго. Она пытливо вгляделась в бледное лицо дочери и сразу поняла, что Анастасия сказала именно о том, что действительно беспокоило ее.
 Сочувствие быстро сменилось недоверием.
 – Анастасия… дорогая… у  тебя по сравнению со всеми другими людьми нет никаких поводов для депрессии. Ты молода и очень красива. У тебя красавец муж, который тебя обожает, к тому же он миллионер, потрафляющий любой твоей прихоти. У тебя двое прелестных и умных детей, любящие родители. Помимо всего у тебя роскошный дом в Мэйфере. Просто загляденье, да еще прекрасная вилла в Больё и квартира на Пятой авеню. – Марго покачала головой: – Если уж у  тебя депрессия, то наверняка должна быть конкретная причина для этого. Должно быть, что-то физиологическое… Тебе необходимо сходить к доктору.
 – Мне не нужен доктор, мамочка. Честно говоря, я сама не пойму, что мне надо.
 Нет, подумала она, я-то знаю. Мне нужен такой Максим, каким он был, когда мы поженились. Я не могу пробиться к его душе, он стал другим. Он давно не тот. Не знаю, в чем дело, но мы потеряли друг друга.
 – Иногда депрессию вызывает нарушение химического обмена. Может, тебе сходить к диетологу? – предложила Марго.
 Анастасия мотнула головой.
 Ее мать задумалась, поразмышляла:
 – Теперь, когда оба ребенка в школе-пансионате, тебе, может быть, тоскливо без них?
 – Думаю, дело не в этом.
 – Когда мы говорили об «Алландейл Групп», ты сказала, что эта компания – корень ваших проблем. Ответь, пожалуйста, что ты хотела этим сказать? Не зная, я не смогу тебе помочь.
 Анастасия повернулась к матери и, увидев на ее все еще симпатичном лице выражение искренней любви и озабоченности, почувствовала, как слезы подступили к глазам.
 – Да, мама,  мне тоскливо, – призналась она. – Но это тоска не по Аликс или Майклу. Я тоскую по Максиму. Он без конца в разъездах. Летит то в Нью-Йорк, то сюда. Это все началось с покупки «Алландейл». Мчится то в Гонконг или Австралию, а то в Лос-Анджелес. Или  куда-нибудь еще. У меня такое впечатление, что за последние шесть лет он ни разу не сошел с самолета, и все из-за «Алландейл». О да, она – основа его империи, и он превратил эту компанию в источник огромных доходов. Но какой ценой? – Она вздохнула и закончила тихим голосом: – Ценой нашего брака, на мой взгляд.
 –  Анастасия… Не могу себе даже представить…
 – На первом месте у него работа. Всегда. Так всегда было и всегда будет. Она поглощает его без остатка. Теперь я это знаю. Ведь он просто ненормальный, когда дело касается работы. Мама, Максим более чем трудоголик. Еще не придумано название для человека, работающего, как он.  Круглосуточно. У него выносливость вола и невероятная способность концентрировать внимание.
 – Я не думаю, что можно упрекать за трудолюбие. Хотя должна признаться, меня чрезвычайно удивляет то, что он смеет пренебрегать тобой.
 – По-моему, именно так оно и есть. Даже когда он со мной, голова его все равно занята делами, он весь в своем бизнесе. Как ни странно, но в известном смысле он стал гораздо спокойней и менее активен, – призналась Анастасия.
 – Но ты всегда говорила, что он очень сдержанный и сложный человек.
 – Это так. – Анастасия глухо усмехнулась и покачала головой: – Поверишь или нет, но после десяти лет супружества я так и не знаю, что у Максимилиана Уэста в душе.
 – Дорогая Анастасия, ты извини меня, но, быть может, тебе надо больше ездить с Максимом. Чаще бывать в Нью-Йорке, в особенности теперь, когда обоих детей нет дома.
 – Мое пребывание в Нью-Йорке мало что изменит, мамочка. Максим уходит ни свет ни заря в свой офис и остается там до поздней ночи, и никакой нашей совместной или светской жизни для него не существует. В Нью-Йорке я умираю от скуки. У меня там никого нет. И тем не менее Максим способен кинуть меня на денек-другой и слетать в Лос-Анджелес, а я сиди дома одна.
 Марго многозначительно взглянула на Анастасию.
 – Скажи, а как оно… между вами все в порядке? – спокойно спросила Марго. – Ну в спальне… в сексуальном смысле?
 – Если тебя интересует, спим ли мы вместе –  да, спим. Максим физически очень сильный и активный мужчина, и страстный, и любовью мы занимаемся. Правда, не так часто, как раньше, даже если он дома.
 – Ясно, – тихо проговорила Марго. По ее голосу и виду было понятно, что она встревожена. – А ты не думаешь, что тут замешана другая женщина, а? – поразмыслив, предположила она.
 Анастасия покачала головой.
 – Ты  уверена, что у него нет любовницы в Нью-Йорке?
 – Сомневаюсь. Да ну, мама, может, он разок и переспал с кем-то… В конце концов, он подолгу вдали от меня, теперь вот уже полгода. Но я не думаю, что он эмоционально бесчестен… – Она замолчала, закусила губу и отвела взгляд в сторону.
 – В чем дело? – воскликнула Марго. – Ты ведь о чем-то подумала, о чем? Или, быть может, вернее будет спросить –  о ком? 
 – Не совсем так. Просто несколько недель назад, когда Максим был в Лондоне, я видела, как он входил с одной женщиной в отель «Кларидж». Я в этот момент случайно проезжала мимо на такси. По-видимому, он пригласил ее на ленч.
 – Кто она, ты знаешь?
 Анастасия поколебалась, затем выпалила:
 – Камилла Голленд.
 – Камилла! Но ведь она недавно опять вышла замуж!
 – Не будь наивной, мама. Брачные узы не препятствие для адюльтера.
 – И ты  подозреваешь? 
 – Кажется. Нет, это не так –  знаю. И я абсолютно оправдываю Максима за недостатком улик. Не думаю, что между ним и Камиллой Голленд что-то есть. Это скорее всего… если быть честной, то мне она никогда, по сути дела, не нравилась, и это оттого, что я никогда ей не  доверяла. 
 – Не заводи на Максима дело лишь потому, что видела его входящим в ресторан с женщиной. Никто не знает мужчин и их  повадки  (пусть это не лучшее слово) так, как я. Но скажу тебе: с первого дня твоего замужества я чувствовала, что Максим кристально честен.
 – До нашей свадьбы ты думала, что он славится похождениями…
 – Это было раньше, а теперь… – Марго наклонилась и сжала руку Анастасии выше локтя: – Я намерена помочь вам получше организовать вашу жизнь с Максимом, и, когда он в следующем месяце приедет к нам на Ривьеру, ты должна сказать ему, что намерена чаще путешествовать вместе с ним.
 – Ох, уж и не знаю… – упавшим голосом проговорила Анастасия.
 – Думаешь, станет возражать?
 – Нет, но…
 – Никаких – «но», Анастасия. Решено.
 Стоял жаркий мглистый день, и Максим надеялся, что с утра подует мистраль, но слабый ветерок и вовсе стих, в воздухе парило, вода в море стала теплая, как в пруду.
 Он находился на террасе «Ла Серениссима» – их виллы в Больё-сюр-Мер, что между Ниццей и Монте-Карло, и глядел вдаль, за длинный зеленый газон, за плавательный бассейн и еще дальше – на Средиземное море.
 Месяц, проведенный здесь с семьей, пошел ему на пользу, он это знал. Он чувствовал себя отдохнувшим и обновленным, полным здоровья и жизненных сил и испытал огромное удовольствие, проведя время с Анастасией и детьми. После целой недели полной праздности, чуть ли не хождения из угла в угол он сделал несколько срочных выездов в Лондон по делам, но почти сразу же возвращался. Так что он большую часть времени оставался на месте, управляя делами из своего офиса здесь же, на вилле. Его недавно снабдили новейшим оборудованием, средствами связи, позволявшими поддерживать контакт с конторами в Лондоне, Нью-Йорке, Париже и Гонконге.
 – Папочка! Папа!
 Он повернул голову и увидел Аликс. Девочка поднималась по ступеням, возвращаясь с пляжа, размахивала полотенцем и махала ему рукой. За ней по пятам вышагивал с ведерком и рыболовной сетью ее братец Майкл.
 До чего же красивы они были, его дети.
 В девять лет Аликс стала миниатюрной копией Анастасии: белокурая, белокожая, такая же тонкокостная, как ее мать. Глаза – серо-зеленые с поволокой. Девочка обещала намного перерасти мать. Пока что долговязая, как жеребенок, с мальчишечьими ухватками, она была прелестна. Восьмилетний Майкл весь в него: и лицом, и сложением, наверное, и роста будет такого же. Оба ребенка буквально излучали здоровье, энергию и жизнерадостность. Максим никогда не видел их такими красивыми, как сейчас, золотисто-коричневыми от летнего загара.
 Они взбежали по газону к нему на террасу.
 – Папа, мы костер будем жечь? – спросил Майкл.
 – Конечно, – отозвался Максим, вспомнив вдруг о ненужных бумагах, которые надо уничтожить. За завтраком он сообщил Майклу про костер, поскольку в офисе машинка для ликвидации бумаг поломалась.
 – А мне тоже будет можно помогать, папа? – спросила Аликс, смотревшая на него с мольбой в глазах, склонив набок голову и симпатично морща носик.
 – Почему же нет? Я думаю, нам лучше всего заняться этим пораньше, еще до ленча. А то ваша мама вряд ли будет довольна, если мы тут станем дымить, когда за столом едят, к тому же придут гости. Надо бы сбегать поискать Марселя и сказать ему, чтобы разводил костерок, а я пойду за бумагами. Я вас найду за домом у леска через несколько минут.
 – Побежали! – крикнул Майкл сестре, и оба помчались через лужайку, только пятки засверкали.
 Максим вернулся в дом, миновал главный салон, отметив, что там прохладно и очень приятно. Интерьер был решен в хорошем вкусе и с помощью кремового, белого, кофейного, персикового и желто-зеленого тонов. Анастасия унаследовала от матери дар декоратора, и вся вилла являлась свидетельством ее превосходного вкуса.
 Он наткнулся на супругу в мраморном холле, и у него дух захватило от ее вида. Как она сегодня хороша, подумал он. Она была в бледно-зеленом бумажном сарафане без бретелек и с рюшами на лифе, в широкополой соломенной шляпе с маками и васильками, украшавшими ленту, а в руке корзинка с цветами. Золотистые, выгоревшие от солнца и моря волосы свободно ниспадали почти до талии. Руки и плечи покрывал загар, позолотивший и ее ноги в сандалиях.
 Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ и протянул к ней руки. Обнял за талию, привлек к себе, крепко прижал. Потеревшись носом о ее шею, пробормотал:
 – Ты сегодня очень даже персиковая, сладость моя.
 Она рассмеялась и легонько оттолкнула его:
 – Я должна расставить цветы в вазы.
 – А я должен сейчас сжечь лишние бумаги.
 – Перед ленчем искупаемся в бассейне, ладно?
 – Еще бы! – ответил он, подмигивая.
 Они разошлись в разные стороны. Анастасия отправилась по коридору на кухню, Максим завернул налево и побежал в свой офис. В течение многих дней он складывал ненужные бумаги в два пакета из-под покупок, теперь взяв их, понес во двор.
 Аликс с Майклом поджидали его, а садовник Марсель уже разжег костер. Вчетвером они стояли вокруг, и дети подкармливали огонек бумагой.
 – Папа, а почему ты их сжигаешь? – вдруг поинтересовалась Аликс.
 – Потому что они  секретные,  – успел ответить раньше отца Майкл.
 – Да знаю я, – сказала Аликс. – Папа, но почему же их просто не запереть в сейфе?
 – Начнем с того, что их слишком много, а во-вторых, они мне больше не понадобятся. Вместо того чтобы им валяться кругом, лучше их уничтожить на костре или в шредере – специально предназначенной для этого машине.
 – Понимаю, – сказала Аликс. – Это потому что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь еще их увидел или взял себе, правда?
 – Умница. – Максим пожал голое плечико девочки.
 – Она самая умная из всех девочек, каких я знаю, – гордо заявил Майкл. – Точно, папа, знаешь какая умная, мы даже могли бы ее взять к нам в бизнес.
 – Да, об этом стоит подумать, – ответил Максим, старательно пряча улыбку, так как видел, что сын сказал это вполне серьезно. – Если Аликс захочет войти в наш бизнес, конечно же, мы не будем возражать.
 – Я могла бы, – отозвалась Аликс, глядя сияющими глазами на обоих, явно польщенная неожиданным комплиментом братца. – Мне надо будет об этом подумать. Я еще не решила насчет своей карьеры.
 Максим с Майклом обменялись понимающими взглядами и продолжали жечь бумаги в костре.
 В то же утро, только позднее, после деловых переговоров с Лондоном, Максим отправился с детьми купаться в бассейне. Он любил проводить с ними время, они платили ему тем же. Между всеми троими существовала некая спайка.
 Анастасия спустилась к бассейну за час до ленча. Она стояла у бортика и счастливо улыбалась, глядя на веселую кутерьму в воде.
 – Мама, а ты купаться будешь? – крикнула ей Аликс, прыгавшая с большим мячом рядом с Майклом.
 – Мам, прыгай к нам скорей! – завопил Майкл, жестами приглашая ее.
 – Навряд ли, по крайней мере не сейчас, родные мои, – сказала Анастасия и направилась к шезлонгам, стоявшим неподалеку. Сняв купальный халат, набросила его на спинку шезлонга, села. Взяла местную газету и принялась читать.
 – Стасси, милая, как ты себя чувствуешь? – спустя несколько минут спросил вставший перед ней Максим, озабоченно хмурясь.
 – Я? Прекрасно, но не настолько, чтобы с места в карьер начать с вами дурачиться.
 Он плюхнулся на соседний шезлонг и вытянул длинные ноги, руки завел за голову и уставился в безоблачную небесную синь.
 – Погодка-то какова сегодня! Ничего не скажешь, каникулы в этом году мы провели на славу, правда?
 – Да, все так, – отозвалась она, даря ему открытую, полную любви улыбку.
 Она думала: благодаря тебе каникулы мы провели изумительно, потому что большую часть времени ты был вместе с нами и не так занят, как последние несколько лет. Весь июль был исключительным во всех смыслах. Анастасия давно не бывала так счастлива с той поры, что предшествовала покупке «Алландейл Групп».
 Она продолжала читать, на душе было легко и спокойно.
 Максим прикрыл глаза, блаженно ощущая солнечное тепло на теле. Солнце было для него как тоник, он никогда не мог насытиться им вдоволь. Единственное, что его огорчало в Англии, это плохая погода.
 Мысли его вернулись к новой компании, которую он задумал создать. Он собирался назвать ее «Уэст Интернэшнл», собираясь превратить ее в холдинговую компанию. Кое-что у него уже было на примете. В особенности одна из фирм очень его интересовала, ему по-настоящему хотелось прикупить ее, и он уже строил планы, как подступиться к этому делу.
  Он был почти готов для большого прыжка в поистине большое будущее. 
 Сама идея его возбуждала как ничто другое. Бизнес был для него своего рода наркотиком. Ему слишком хорошо было это про себя известно, но ничего изменить он не мог. Если б Анастасия только сумела это понять.
 Не дольше секунды он размышлял, не рассказать ли ей про новую компанию, но тут же отказался от этой мысли. Ей это неинтересно, бизнес нагоняет на нее скуку. Так было всегда. Но это не удручало его. У нее было так много других достоинств. К тому же он безумно ее любил.
 – Стасси…
 – Да, милый, что ты хотел? – Она взглянула на него и отложила газету.
 – Когда я последний раз, две недели назад, был в Лондоне, то заходил в контору Кэмпер и Николсон на Беркели-стрит.
 – Правда?! О, дорогой мой! – Она приподнялась в шезлонге и посмотрела на мужа: – Собираешься на будущее лето зафрахтовать у них яхту? Как обещал?
 Максим не отвечал. Лицо его медленно озарялось широкой улыбкой.
 – Ну говори же! – возбужденно воскликнула она, хватая его за руку. – Говори скорее!
 – Я заказал им  постройку яхты. Красивую яхту для моей красавицы жены.
 – О, Максим!
 – По моему мнению, у них работают лучшие в мире корабельные мастера, конструкторы, дизайнеры яхт и инженеры. Фирма существует с тысяча семьсот восемьдесят второго года, стало быть, они свое дело знают хорошо. Но, так или иначе, сперва нам на одобрение будет представлен эскиз и проект. Они начнут ее строить, как только получат от меня «добро».
 – И когда она будет готова?
 – Довольно скоро. На это потребуется года два с половиной, возможно, три. Когда она будет готова, я хочу, чтобы ты занялась интерьером. При помощи мамы, если ты захочешь.
 – О, это ее очень развлечет, Максим.
 – А тебя, Персик… что для меня куда важней?
 –  Очень. 
 Он наклонился к ней, взял в ладони ее лицо, поцеловал в губы. Затем вскочил на ноги, поднял ее с шезлонга и повел к наружному бару в дальнем конце бассейна.
 – Хочу открыть бутылочку моего лучшего «Редерер Кристалл» и выпить за нашу будущую яхту.
 – И я с тобой!
 Она села на стул, когда он принес из холодильника под баром бутылку шампанского и принялся осторожно откручивать проволоку.
 – Кстати, кто сегодня придет к нам на ленч? – спросил он.
 – Да так, местная компашка, – засмеялась она.
 – Ручаюсь, это Тедди с Марком и твои родители.
 – Правильно. И Иветта с Филиппом Арно. И, разумеется, Корешок со своей последней возлюбленной. Он только что звонил.
 – Хотелось бы, чтоб этот старый распутник угомонился и завел семью.
 Анастасия еще раз рассмеялась:
 – Того же хочет и его мать.
 Максим налил шампанского в два высоких бокала, один придвинул к Анастасии и поднял свой.
 – За твою яхту, Персик!
 – За  нашу яхту, мой милый, – поправила она его, ослепительно улыбаясь.

 48

 Он назвал ее «Бьютифул Дример» – «Прекрасная мечтательница». Это была одна из самых великолепных океанских яхт, когда-либо созданных известнейшими корабелами. Все требования Максима были точно соблюдены строителями знаменитой британской яхт-верфи «Кэмпера и Николсона».
 Элегантная, с изящными обводами и парусным снаряжением, позволяющим плавать в любых водах Мирового океана, она имела общую длину 213,9 фута и развивала скорость пятнадцать узлов. Первоначально Максим намеревался обзавестись более компактным судном, покороче, поуже и полегче, в первую очередь отдавая предпочтение скорости и маневренности. Однако очень скоро он понял, что, владея яхтой, наибольшее удовольствие от нее получаешь, когда приглашаешь на борт гостей, чтобы поплавать в компании.
 При такой, как у них с Анастасией, семье было абсолютно необходимо иметь большое количество кают разного размера, да еще комфортабельные места для родных и близких: родителей Анастасии, Тедди с Марком и детьми. Собственно, это семейство было ему как семья брата или сестры. У Тедди с Марком дети уже выросли. Кей теперь двадцать четыре, и она работает у него в Лондоне в «Уэст Интернэшнл», а ее брату Дэвиду – двадцать два. Он недавно окончил Оксфорд, и ему предстояло войти в семейное дело Марка – бриллианты и ювелирные изделия. Дэвид и Кей всегда смотрели на Максима снизу вверх. Он был как бы старшим братом для обоих детей Тедди. Затем были еще два человека в его жизни, кого надо было обязательно принять во внимание при расчетах: его любимая Ирина Трубецкая и его самый верный и дорогой друг – навеки преданный Корешок.
 Когда строительство судна, съевшее несколько миллионов фунтов стерлингов, было завершено, «Прекрасная Мечтательница» готова была принять на борт двадцать пассажиров и столько же членов команды.
 Яхта была верхом мыслимой роскоши. Помимо трех обычных кают были еще семь кают типа «люкс», каждая с отдельной ванной, элегантный главный салон и большая кают-компания. То и другое для более торжественных приемов. Были библиотека, кабинет Максима и полностью оснащенный центр связи рядом с офисом его секретариата, бассейн в носовой и кормовой частях палубы, всевозможное оборудование для плавания, игр и солнечных ванн, а надстройка на шлюпочной палубе служила комнатой для игр и заодно местом, где можно перекусить или пообедать на скорую руку. Максиму было также необходимо иметь вертолетную площадку, чтобы он мог по своему желанию улетать и совершать посадку на собственном вертолете.
 Постройка яхты заняла без малого три года. Еще год ушел у Анастасии с матерью на внутреннее убранство судна. Когда же они завершили эту работу, яхта приобрела изысканный вид: и стильно, и роскошно, но без претенциозности. Бледные тона, французский и английский антиквариат, много подлинных произведений искусства и живописи. К огромному удовлетворению Максима, интерьеры яхты были комфортабельны, чрезвычайно уютны, необычны и отмечены великолепным вкусом.
 Он принял яхту во владение в июле 1974 года. Увидев ее у одного из самых лучших причалов в гавани Монте-Карло, он был поражен ее красотой. Он стоял вместе с Анастасией, Аликс и Майклом и восторженно любовался ее горделивыми обводами, высоким, стремительно очерченным форштевнем, общим изяществом. Сверкающая белизна корпуса на фоне глубокой бликующей синевы моря в ярких лучах утреннего солнца. Это была самая нарядная и красивая яхта в порту Монте-Карло.  «Атлантис» Ставроса Ниархоса, греческого короля судовладельцев, не выдерживал сравнения с яхтой Максима.
 – А ведь она стоила того, чтобы ее дожидаться, а, Стасси? – спросил он, когда они подошли к трапу.
 – Еще бы! Столько времени, таланта, любви пошло на ее создание! – спокойно ответила Анастасия. – Единственное, мне жаль, что она не была готова к твоему сорокалетию.
 – Я считаю, что об  этом нам следует забыть, – рассмеялся Максим, ступив на палубу. Он помог подняться Анастасии. Все вместе направились, чтобы поприветствовать поджидавших своих хозяев капитана и команду.
 В тот уик-энд «Прекрасная Мечтательница» легла курсом на Сен-Тропез к Средиземноморскому побережью. Максим пригласил Марго, Александра Деревенко и Тедди с Марком принять участие в этом первом коротком плавании вместе с Анастасией и детьми. После четырех славных дней в море яхта повернула обратно на Монте-Карло, готовая к первому большому приему, который хозяева собирались устроить на борту судна. Праздник был назначен на субботу, семьдесят человек гостей были приглашены на этот бал.
 Анастасия убрала яхту множеством цветов, повсюду протянули праздничную иллюминацию, было нанято лучшее на Лазурном берегу трио, заказано несметное количество шампанского, составлено деликатесное меню по совету двух французских поваров. Прием явился гвоздем сезона.
 До середины вечера Анастасия принимала поздравления по двум великолепным поводам: прекрасная яхта и невиданный по роскоши и размаху бал.
 Она со снисходительной вежливостью благодарила каждого и продолжала улыбаться до окончания вечера, хотя на сердце у нее кошки скребли. В отношениях с Максимом все было далеко не в порядке на протяжении последних нескольких лет. И нынешним вечером она чувствовала себя как никогда скверно, просто на грани нервного срыва.
 Она стояла поодаль от танцевальной площадки и внимательно наблюдала за мужем, танцевавшим с Чедлией эль-Бахи, молоденькой марокканкой, приглашенной Дэвидом Мейнсом, приятелем Корешка. Максим был в тот вечер несказанно красив: бронзовый загар, темные волосы, блестящие темные глаза, хороший кремовый блайзер из шелковой чесучи. Он любовался Чедлией, без умолку болтал с ней и смеялся, внимательно прислушиваясь к каждому ее слову.
  У него есть время для всех, кроме меня, с горечью подумала Анастасия. Он способен очаровать и ослепить весь мир своим обаянием, властью, огромным богатством. Во время плавания он даже моему отцу уделял больше внимания, чем мне, решила Анастасия. Ему просто не о чем было говорить со мной, если не считать распоряжений, отдаваемых императорским тоном. Ни дать ни взять, император Максимилиан. Граф!
 Она закусила губу, заметив, что он тесней прильнул к партнерше по танцу и что-то зашептал ей на ухо. Молодая женщина рассмеялась, подняла на него глаза, улыбаясь. В нем всегда было что-то гипнотизирующее, с досадой подумала Анастасия, соблазняющее. В большинстве случаев люди не выдерживают его напора. На свою беду, она заметила, что оба танцуют значительно ближе друг к другу, чем следовало, и в остром приступе ревности ощутила, словно у нее в животе покрутили острым ножом. Это ощущение теперь возникало нередко.
 В последние дни Анастасия окончательно потеряла душевный покой. Тупая боль внутри теперь не отпускала ее ни на минуту, так же, как ощущение одиночества и подавленности. Причина была в стиле жизни и поведении Максима, она знала это совершенно точно. Он почти постоянно отсутствовал, все время куда-то спешил: то в Лондон, то в Париж, то в Лос-Анджелес или Нью-Йорк, или еще Бог знает куда. Из-за его долговременных отлучек ей становилось все труднее верить, что он не заводит шашни на стороне, не связан с другой женщиной. Случайные половые связи теперь, возможно, стали нормой в его жизни – так ей казалось. Она подозревала мужа, нетерпеливо ожидая его возвращения, ждала, когда он соблаговолит прийти домой в удобное для него время.
 И тут ей пришла мысль, что за последние годы она истратила слишком много времени на ожидания. Она ждала Максима, ждала яхту, ждала мебель, когда ее доставят, антиквариат, предметы искусства, ткани, всевозможные аксессуары, необходимые для создания плавучего дворца. Ожидание, постоянное ожидание… И состояние тревоги. Неизбывной, пугающей тревоги.
 Мысленно она вернулась в лето 70-го года, когда у нее произошел откровенный разговор с матерью в Париже, а вслед за тем премилый отпуск вместе с Максимом и детьми на вилле в Больё. Что это была за идиллия! В конце лета, следуя совету матери, она начала путешествовать вместе с ним. Поначалу все шло хорошо, но затем ей стало слишком трудно выдерживать заданный темп. Его распорядок, активность, поездки, встречи в мире большого бизнеса были в значительной мере непредсказуемы. Иной раз они останавливались в Нью-Йорке лишь на пару дней, хотя по предварительным планам должны были провести там гораздо больше времени. Ни с того ни с сего им приходилось вдруг вылетать обратно в Лондон (требовал бизнес) или в другой город, или в Гонконг, Австралию, а то и в какой-нибудь отдаленный уголок земного шара, куда его звала очередная сделка. У нее не было Максимовой страсти к перелетам, равно как не было и его фантастической выносливости. Каждодневное напряжение скоро измотало ее и пагубно отразилось на здоровье.
 К тому же ее присутствие было необходимо в других местах, в Англии, во Франции. Надо было вести большой дом в Мейфере и виллу в Больё. Постоянно возникавшие там проблемы с прислугой всякий раз требовалось сглаживать, к тому же надо было заниматься детьми, особенно во время каникул.
 Год спустя она была вынуждена отказаться от роли спутницы в его разъездах – перегрузки стали для нее чрезмерными. Однако не успела она перевести дух, как подступили дела по обустройству яхты. На ее плечи легло решение бесчисленных вопросов, поскольку Максим был всегда далеко, заседал в каком-нибудь правлении, неизвестно на каком краю земли.
 Их разлуки становились все продолжительнее, неделями они не виделись. Нередко недели превращались в месяцы. Если ей доводилось жить с ним вместе полгода, она бывала счастлива.
 Он постепенно уплывает от меня, думала Анастасия, и эта мысль вдруг не на шутку ее испугала.
 Сосредоточив взгляд на муже – мужчине, так любимом ею вопреки рассудку, она увидела, что он по-прежнему не выпускает марокканочку. От этого зрелища у нее заныло под ложечкой. Она почувствовала, что дрожит от гнева и ревности, и была вынуждена напрячь все силы, чтобы обуздать свои эмоции. «В ревности больше самолюбия, чем любви», – напомнила она себе строчку из Ларошфуко.
 Проблеск ясности в мыслях позволил ей сделать вывод: Максим обладает гипнотизирующим шармом и сногсшибательной внешностью, что делает его в глазах женщин неотразимым. Без каких бы то ни было авансов с его стороны  они кидаются на  него. А какой мужчина сумеет устоять перед искушением такого рода?
 Готова побиться об заклад, что он не из  тех, сказала она себе, все еще будучи не в силах оторвать взгляд от него и марокканки, которую уже начала ненавидеть.
 Максим перехватил ее взгляд и улыбнулся, но Анастасия быстро отвернулась, сделав вид, будто не заметила его внимания. Она круто повернулась, решив было уйти, но ревность уже клокотала в ней, гнев перерос в ярость.
 Дэвид Мейнс через толпу гостей пробирался прямиком к ней. Она уже не имела возможности увильнуть, во всяком случае без того, чтобы не обидеть этого очень милого человека. Киносценарист, а ныне модный романист, автор бестселлеров, он много лет был в числе знакомых ее отца, всегда вращался в кругу киношников Парижа и Лондона. Сравнительно недавно с ним подружился и Корешок. На протяжении последних пяти лет Дэвид то появлялся в их жизни, то вновь исчезал. Он неизменно оказывался на Французской Ривьере, когда они проводили там время, частенько бывал у них на обедах и ужинах или приходил поиграть в теннис. Два года назад они гостили у него на прекрасной вилле в Танжере, живописно расположенной на вершине холма. Они провели там долгий уик-энд.
 Дэвид остановился перед Анастасией с галантным поклоном.
 – Моя приятельница, Чедлия, похоже, завладела вашим мужем, и потому, я полагаю, мне следует поступить так же в отношении вас. Разрешите пригласить вас на танец, Анастасия.
 – Ох, что вы, я не… – начала было она, затем спохватилась: не пристало хозяйке бала быть неучтивой с гостем. Она согласилась: – Конечно, Дэвид я с удовольствием!
 Он вывел ее на танцевальную площадку и, пока они входили в ритм танца, рассыпался в комплиментах по поводу баснословного приема.
 – Что же касается яхты, то она – апофеоз красоты и безукоризненного вкуса, – заметил Дэвид.
 – Благодарю вас. Устроить прием было несколько легче, чем построить яхту. – Она вымучила улыбку и добавила: – Вы знаете, в этом огромная заслуга моей мамы, она как дизайнер потрясающе талантлива.
 – Так же, как и вы, – подхватил Дэвид с улыбкой и восхищением во взгляде. Помимо художественного дарования Анастасия сама по себе была воплощением красоты, и он не мог удержаться от мысли, что Максимилиан Уэст – счастливчик, поскольку женат на такой великолепной во всех отношениях женщине.
 – А я и понятия не имел, что вы художница. Мне безумно понравились акварели в салоне, а Корешок сказал, что это ваши работы.
 – Старые. Это так – мое баловство, – пробормотала она, не желая поддерживать тему и поверх его плеча высматривая Максима. Он, похоже, исчез.
 – Если это баловство, то вы в любое время могли бы так побаловаться и для меня, – пошутил писатель. – Вот что, Анастасия, если вы когда-нибудь надумаете выставляться или продать любую из ваших картин, то дайте мне знать. Я с удовольствием приобрел бы несколько работ для своего дома в Танжере.
 – Очень мило с вашей стороны, – отвечала она рассеянно, гадая, куда мог деваться Максим с девушкой Дэвида. – Но я редко пишу картины, у меня это даже не хобби…
 Ей очень хотелось сбежать от него. Сердце заколотилось, ее объяла безумная паника, губы поджались. Неужели Максим увел девчонку, чтобы побыть с ней наедине? Заняться любовью?
 – Дэвид, – как-то ни с того ни с сего сказала она, – вы не рассердитесь, если мы сейчас прервем наш танец? Я только что вспомнила, что должна сию минуту отдать распоряжение шеф-повару.
 – Да нет, конечно, и благодарю вас. – Он тотчас вывел ее на край площадки. – Ба-а, вон там и Чедлия! Очевидно, ищет меня, несомненно, это так. Позднее увидимся, дорогая.
 Анастасия едва улыбнулась ему, извинилась и поспешно удалилась с единственным желанием унять бухающее в груди сердце. Боковым зрением она заметила возле бара Максима, своего отца и Корешка. Они смеялись над какой-то шуткой, и она сразу почувствовала себя спокойнее. Но поскольку она сказала Дэвиду Мейнсу, что должна срочно переговорить с поваром, ей было неловко задерживаться на палубе.
 Не остановившись у бара, проигнорировав приглашающие жесты матери и Ирины, она пролетела по главной палубе к ее с Максимом каюте и прямиком прошла в ванную. Ее так сильно трясло, что она никак не могла запереть дверь. После того как ей это удалось, она, шатаясь, подошла к зеркалу и посмотрела на себя.
 К сожалению, она не увидела ослепительной красоты, но лишь панику в глазах, скорбный рот и напряженное выражение лица, капли проступившей испарины на лбу и шее. Однако надо признать, в свои тридцать три Анастасия даже в душевном смятении была неописуемо прелестна. В этот вечер на ней были свободное, без бретелей, вечернее платье из белого шифона от мадам Грэ и великолепное бриллиантовое колье, только недавно подаренное Максимом. И платье, и колье особенно выигрывали в сочетании с ее золотисто-смуглой кожей. Белокурые волосы пышнокудрой массой были зачесаны наверх. На этом балу она производила впечатление существа неземного, воздушно-эфирного, чарующего.
 Но, ослепленная безумной ревностью, гневом и обидой, она не видела себя. Единственное, о чем она могла думать, что Максим пренебрегает ею. Она забыть не могла о его затяжных отлучках, о его страстном увлечении бизнесом и равнодушном отношении к ее самочувствию.
 Ее снова бросило в холодный пот. Она взяла полотенце и застыла. Я чересчур люблю его, подумала она. Он для меня – все мое существование, я же для него – лишь часть его жизни, всего-навсего частичка, и в этом корень проблемы. Слезы навернулись на ее дымчато-голубые глаза. Она силилась сдержать их, вновь уставясь на свое отражение в зеркале. Наверное, что-то со мной не в порядке. Нет, не наверное, а наверняка что-то  есть. Я больна.  Больна любовью. К нему. Она вспомнила из Библии: Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне. Только не мой он, больше не мой, думала она. Хоть я и принадлежу ему и буду принадлежать всегда.
  О, почему не может он быть обыкновенным человеком? Зачем ему понадобилось стать гением бизнеса, блистательным магнатом и дерзновенным провидцем? Она вздохнула, и слезы медленно скатились по щекам. Она хотела, чтобы их супружество опять стало таким, каким было поначалу, хотела, чтобы Максим принадлежал ей весь, без остатка. Но это было невозможно, потому что муж не мог отдать ей всего себя.
 Она думала:  Я не в силах продолжать все так, как есть. Я должна что-то предпринять. Я не могу выносить эти муки любви. 
 Вспомнив о гостях, она, как сумела, взяла себя в руки и, перед тем как выйти из ванной, бумажной салфеткой промокнула глаза. Усевшись за туалетный столик, подправила и освежила макияж, подкрасила губы, подушилась, усмирила непослушный локон. Вставая, глубоко вздохнула, приосанилась и вернулась к гостям.
 – Мои поздравления, Персик, – заговорил Максим несколькими часами позже. Он снял пиджак и повесил на спинку стула.
 Они были вдвоем в каюте. Анастасия стояла напротив и смотрела на него. Она так любила, так сильно желала его. Но это было несбыточно. Она теряет его. Она это знала. Пятнадцать лет назад, когда они встретились впервые, она знала: быть вместе – их судьба. Так и теперь она твердо знала: их судьба – расстаться.  Que sera sera… чему быть, того не миновать.
 У нее уже не было никаких сил терпеть всех этих женщин, целый вечер льнувших к нему, вешавшихся на него, бросавшихся к нему, бесстыдно целовавших его якобы на прощание. Она ненавидела каждую из них и всех вместе…
 У нее начинался приступ морской болезни. Казалось, что ноги вот-вот откажут ей, и она рухнет.
 Максим развязал галстук, оставив его на шее, а теперь расстегивал сорочку, не сводя глаз с Анастасии. Он улыбался своей завораживающей полуулыбкой.
 – Прием прошел с блестящим успехом, яхта потрясающая, и бриллиантовое колье роскошное, – подвел он итог и опять улыбнулся.
 Внезапно она почувствовала, как что-то хрустнуло и надломилось у нее внутри. Она протянула руку, чтобы ухватиться за спинку стула.
 – Распорядитель твоих приемов, декоратор твоих домов, носитель твоих бриллиантов… И это все, чем я для тебя являюсь в эти дни, верно? – холодно поинтересовалась она.
 Максим опешил, напуганный этим необычным выпадом, ее странным ледяным тоном.
 – Стасси, но ты еще и реципиент моей любви, дорогая.
 – Реципиент твоей любви! Шутить изволите. Я и сколько еще других?
 – Может быть, ты объяснишься? – потребовал он резко изменившимся тоном. Он бросил на нее неприязненный взгляд – на смену удивлению пришло раздражение.
 – Полно, не разыгрывай передо мной оскорбленную невинность. Я знаю, что у тебя есть другие женщины.
 – Да нет у меня никого! – взорвался он, взбешенный ее бездоказательным обвинением.
 – Уж не думаешь ли ты, что я поверю, будто темпераментный, физически здоровый мужчина не крутит романчики, будучи подолгу вдали от дома? Я тебя очень хорошо знаю, Максим. Секс всегда имел для тебя первостепенное значение. Я бы сказала, ты в нем очень нуждаешься.
 – Если ты можешь обвинять меня в прелюбодеянии, значит, ты абсолютно не знаешь меня! – закричал он, до предела повысив голос. – Нет у меня других женщин и никогда не было. Я всегда был тебе верен!
 – А как же Камилла Голленд, величайшее дарование английской сцены? – спросила она с кислой издевкой.
 – Камилла Голленд?! – Он сделал вид, что его насмешило, но и возмутило ее подозрение, затем заявил: – Твое предположение просто оскорбительно. Ты не можешь говорить такое всерьез, Анастасия.
 – А я говорю, и притом вполне серьезно. Мало того, что я сама давно тебя с ней видела, другие тоже заставали вас вдвоем.
 – Ты видела меня с ней? Когда же?
 – К примеру, этой весной, вы входили в «Ритц». И несколько лет тому назад вместе входили в «Кларидж». Похоже, ты неоднократно завтракал с этой дамой. Не говоря об ужинах в Нью-Йорке. Тебя видели, так что нечего отпираться.
 – Я не собираюсь это отрицать, Анастасия. Чего ради? Мы с Камиллой дружим много лет. Это никакая не тайна. Я был с ней на ленче в Лондоне, иногда разговаривал с ней по телефону, что тебе хорошо известно. И ужинал с ней однажды в Нью-Йорке, когда она играла в спектакле на Бродвее. Я инструктирую ее по части капиталовложений не один год. Что же касается ужинов в Нью-Йорке, то с нами всегда бывал ее муж. На всякий случай напомню тебе, что Камилла вышла замуж за Питера Джарвиса пять лет назад. И до сих пор она замужем.
 – Мужья обычно узнают последними об изменах жен! Впрочем, так же, как жены. Не воображай, что тебе удастся заморочить мне голову ссылкой на ее замужество, ничего не выйдет.
 Максим, разъяренный, шагнул к ней и закричал:
 – Спроси у Корешка! Ступай  сейчас же к нему в каюту и спроси, черт подери! Он тебе скажет, что я консультировал ее по инвестициям. Кстати, это как раз его идея…
 –  Спроси у Корешка!  – передразнила она его. В ее ледяном тоне сквозил сарказм. – Ха-ха-ха! Шутка века!  Спроси у Корешка! Как же иначе?.. Уму непостижимо, что ты за человек, Максим. Да Корешок скажет все, что угодно, в твою защиту. Ради тебя он мать родную продаст. А как же – для Корешка ты Бог!
 – В чем  все-таки дело? – уже с тревогой потребовал объяснений Максим, искренне не понимая, чем вызваны ее неистовые нападки. Лицо его стало серым. – Что произошло, Анастасия, после того, как мы провели с тобой несколько дивных дней? После чудесного бала?
 – Бал, может, и был чудесным для тебя, но не для меня. Я была одинока, покинута, забыта в то время, как ты любезничал с Чедлией и со всеми другими подряд.
 – Что за глупости ты несешь? Я один раз потанцевал с Чедлией. Не забывай все-таки о моей роли хозяина. Я должен был танцевать с нашими гостями.
 Анастасия вдруг переменилась в лице, его исказила отвратительная гримаса, мгновенно убившая всю красоту. Максим разинул рот от удивления, едва узнавая жену. Уж не маска ли на ней?
 – Между нами все разладилось, Максим! – кричала она. – Ты всегда  где-то. Ты живешь сам по себе, без меня. Ты давно уже вычеркнул меня. – По мере того как клокотавшая ярость поднималась в ней, Анастасию начал колотить озноб. Она крепче схватилась за спинку стула, чтобы устоять.
 – Я никогда тебя ниоткуда не вычеркивал! – запротестовал он, зеленея от злости. – Тебя не интересует мой бизнес, поэтому я не говорю с тобой о делах. Тебе скучно. И всегда было скучно. Я делаю все, что от меня зависит, чтобы быть с тобой чаще. Ты не хочешь путешествовать со мной, поскольку заявляешь, что не в силах выдерживать мой темп, тебя он изматывает. Скажи, ради Бога, чего же ты хочешь от меня?
 Она молчала.
 – Ты же знаешь, Стасси, я тебя люблю, – сказал он мягче, приближаясь к ней. – Я всегда любил и люблю только  тебя. Ты единственная, кого я  когда-либо хотел. Я всячески демонстрирую тебе свои чувства. Ты мечтала о яхте многие годы, и я построил для тебя яхту. Я назвал ее «Прекрасная Мечтательница» в честь тебя, ибо ты – моя прекрасная мечтательница, – говорил он примиряюще, ласково улыбаясь.
 – Я не хочу твоей яхты! – завизжала она. – Не хочу твоих бриллиантов! – Выйдя из себя, она потянула за замочек, сдернула с себя колье и швырнула его на постель: – Мне не нужно это, слышишь?!
 Максим отпрянул, попятился назад. У него было ощущение, будто его пнули в живот. Его обдало жутким холодом. Он диву давался, чем вызван этот припадок, что послужило для него импульсом. В данный момент он знал лишь одно: ему необходимо глотнуть свежего воздуха. Он ощутил подступавшую к горлу желчь и испугался, что его стошнит.
 Не сказав больше ни слова, он повернулся и вышел, хлопнув дверью.
 – Я хочу только тебя, Максим! Я только это имела в виду! Я хочу только тебя! Материальное для меня ничего не значит! – кричала она вслед ему, глядя на дверь. Но он не возвращался. Она бросилась на постель и зарыдала, повторяя как заведенная: – Я хочу только тебя, мой милый, я только тебя хочу…
 Но Максим не слышал.

 49

 Он вышел на главную палубу. На ней никого не было – все ушли спать. Облокотясь на поручень, он стоял, вглядываясь в смутный горизонт за темной далью моря, жадно глотал воздух и пытался унять дрожь в руках и ногах. От ее слов он почувствовал себя больным.
 Анастасия обидела его страшно, причинила невыносимую боль. Брошенные ему обвинения были нелепы и смехотворны. Но с ними он еще мог бы смириться. Самую большую боль, словно от удара плетью, он испытал, когда она швырнула на кровать колье, заверещав, что его бриллиантов она не хочет.
 Бриллиантовое колье совершенно оригинальной работы стоило уйму денег. Но цена не имела для него значения. Зато огромное значение имела  любовь, которой он наделил эту вещь. Он специально съездил к Марку и попросил его сделать что-нибудь по-настоящему уникальное, и самый талантливый ювелир Марка в мастерской «Таннен и Граф» создал бесподобное произведение. А Марк потратил больше года, подбирая безупречные камни голубой воды. Максим хотел, чтобы бриллианты для ожерелья Анастасии были само совершенство. Марк понял, как велика любовь Максима к супруге, и со всей ответственностью приступил к созданию шедевра.
 На протяжении всего периода изготовления колье Максим наведывался в ювелирную мастерскую на Риджент-стрит, наблюдая за работой мастера, укладкой камней в сложнейшее кружевное плетение из белого золота. Он сгорал от нетерпения, дожидаясь, когда наконец ожерелье будет готово и он сможет преподнести его Анастасии и увидеть, как оно подчеркнет ее красоту.
 Он преподнес ей колье через день после того, как они впервые поднялись на борт яхты и отправились в Сен-Тропез. Оно выглядело на ней восхитительно, да и она была в трепетном восторге, если только это ему не почудилось. Но вот несколько минут назад она швырнула ему в лицо это ожерелье. Теперь он понимал, что сам по себе поступок большого значения не имел: не более чем выражение гнева, досады, обиды. Чего он не понимал, так это причину:  что ее так взбесило, что спровоцировало такое озлобление?
 Вздохнув, Максим пошел к бару и налил себе стакан воды. Он вернулся с ним обратно к поручню, стоял и пил, пытаясь как-то упорядочить свои тревожные думы. Злость злостью, но ведь были высказаны еще и оскорбительные, необоснованные обвинения, требовавшие опровержения. Он не мог представить, что именно вызвало этот странный шквал эмоций и вынудило ее делать заявления в таком тоне.
 Как и у большинства супружеских пар, у них в прошлом тоже случались ссоры, но никогда не бывало ничего подобного тому, что произошло сегодня. Он никогда не видел ее в такой истерике. Ее поведение никак не укладывалось в рамки ее характера. Она всегда была нормальна и уравновешенна.
 Переутомлена, подумал он, за последний год ее утомил огромный труд по обустройству яхты. Нагрузка была чрезмерной даже при том, что ей помогала мать. Единственное, что теперь необходимо для Анастасии, это полный отдых. Пусть она расслабится, побудет со мной, с моей любовью. Да, ей нужно, чтобы я был с ней, мое внимание и забота. Она в самом деле очень хрупка, моя прекрасная мечтательница.
 Максим вдруг вспомнил и обрадовался, что задумал морской поход на греческие острова. Это был сюрприз. Они отправятся через несколько дней и около трех недель будут плыть по Эгейскому морю, что пойдет им обоим на пользу. А если повезет, эти дни превратятся в такие же идиллические каникулы, какие были у них четыре года тому назад. То было незабываемое лето на Ривьере. Оно навсегда сохранилось в его памяти. А когда закончится плавание, он сделает попытку перестроить свою жизнь так, чтобы они могли больше времени проводить вместе – все равно собирался это сделать. Он искренне желал сделать Анастасию счастливой.
 Ночь стояла теплая, и Максим несколько часов не уходил с палубы, размышлял, строил планы на будущее.
 Когда же он вернулся в каюту, Анастасия спала крепким сном.
 Он испытал облегчение, поскольку его отнюдь не прельщала вероятность еще одной ссоры с ней. Он на цыпочках прошел в ванную и, раздеваясь, уверял себя в том, что завтра, после здорового ночного отдыха, жена обретет свой нормальный образ.
 А за завтраком он расскажет ей о предстоящем плавании на греческие острова. Он знал, что это очень ее обрадует, он и сам ждал этого события.
 – Папа! Папа! Просыпайся! Просыпайся! – кричала Аликс, колотя его кулачком по руке.
 Максим испуганно дернулся, сел в постели и уставился на дочку, стоявшую вместе с братцем возле кровати.
 – В чем дело? – спросил он, сразу заметив их возбуждение. –  Что случилось? 
 – Мама улетает. В аэропорт, в Ниццу, – объявил Майкл, показывая на иллюминатор. – Она летит на вертолете, папа.
 Пока Майкл говорил, Максим услышал рев вертолета, на миг зависшего над яхтой. Откинув простыни, он вскочил и бросился к иллюминатору. К своему глубокому сожалению, он увидел в синем солнечном утреннем небе уходящий ввысь и вдаль вертолет.
 – Она возвращается в Лондон, папа, – сообщила Аликс, подбегая к Максиму и беря его за руку. – Она плакала утром. – Неуверенно, давясь словами, Аликс продолжала: – Папа, вы не собираетесь разводиться? Мы с Майклом не хотим, чтобы вы с мамой разводились!
 Максим остолбенел.
 – Ну конечно нет! – воскликнул он. – Мы не собираемся разводиться! Что за глупости, дорогая. – Он наклонился к ней, потрепал по плечу, затем помахал Майклу.
 Двенадцатилетний сын бросился к нему в объятия. Все трое застыли, держась друг за друга. Он обожал своих детей, и его мучило, что они были расстроены и взволнованы поступком Анастасии, ее внезапным драматическим отъездом.
 Наконец он выпрямился, выпустил детей из своих объятий и сказал:
 – Все будет хорошо. Я не хочу, чтобы вы о чем-нибудь тревожились. Вам обоим  понятно? 
 – Да, – сказала Аликс. – Но почему мамочка улетела?
 – Честное слово, не знаю, – ответил Максим, не покривив душой. – А теперь улепетывайте оба, дайте мне принять душ, побриться и одеться.
 – А что ты собираешься делать, папа?
 – Собираюсь вернуть мамочку назад. Я ее очень люблю. Вот поэтому я  должен это сделать.


* * *

 – Ради Бога, пусти меня за руль, Граф! – воскликнул Корешок. – Ты и «роллс» Марго угробишь, и  нас, если будешь так гнать.  Сбавь скорость!
 Максим ослабил давление на акселератор и снизил скорость:
 – Ты прав, Корешок, я и сам не знаю, отчего так жму. Пока мы доберемся до аэропорта, самолет, на который у Анастасии заказан билет, все равно будет уже в воздухе. Если Марго не успеет заказать место и для меня, я буду вынужден дожидаться следующего коммерческого рейса.
 – Я уверен, Марго сумеет перехватить какой-нибудь частный самолет к тому времени, когда мы будем в аэропорту, даже несмотря на воскресенье, – убежденно сказал Корешок. – Но в любом случае, когда ты доберешься до Лондона, Анастасия уже успокоится и придет в себя, помяни мое слово. Ты же знаешь, что такое женщины. Норовисты, как породистые скакуны.
 – Думаю, у нее это не по сходству, а свое, – пробормотал Максим. – Одному Богу известно, чем это вызвано. Я до сих пор не представляю, из-за чего произошел скандал. Прямо теряюсь в догадках.
 – Она здорово перетрудилась, чтобы доделать яхту к твоему дню рождения в июне, и все равно не успела, хоть и вкалывала почем зря. Быть может, спешка и стресс доконали ее, – предположил Корешок. – Скорее всего, она выдохлась, я так думаю.
 – Я и сам так думал. – Максим крепче сжал руль. – Стасси обвинила меня в связи с Камиллой Голленд. На первом месте это…
 Помолчали, потом Корешок сказал:
 – Но ведь этого не было или было?
 – Полно тебе, Корешок, не будь таким непроходимым дурнем! Факт, что ничего не было. Тебе следовало бы это знать лучше, чем кому-либо еще.
 – Зато я знаю другое! У Камиллы не первый год на тебя глаз горит. Короче говоря, она готова лечь под тебя, и мужья ей не помеха.
 Максим взглянул на него и недоверчиво фыркнул.
 – И кто бы мог подумать!
 – Помяни мое слово, только моргни ей, и она твоя.
 – Чепуха все это. Кроме того, Камилла меня не интересует и никогда не интересовала.
 Некоторое время Корешок сидел спокойно.
 – А ты не думаешь, что до Анастасии дошла сплетня насчет тебя?
 –  Сплетня? Черт побери, какая еще сплетня?
 – Я так думаю, слухи о тебе и других женщинах.
 – О каких еще женщинах?
 – О тех, с которыми ты крутил романы.
 – За всю мою супружескую жизнь я пару раз с кем-то переспал, – бросил Максим. – Вряд ли это означает «крутить романы», как ты выразился.
 – Салли Баттерсон задержалась дольше, чем на одну ночь, Граф. Я запомнил  ее очень хорошо, поскольку был тогда в Нью-Йорке вместе с тобой.
 – Это продолжалось три долгих недели! Это была  удлиненная одноразовая ночь, только и всего. Все это было пустое дело. И ты, Корешок, мой дружище, единственный человек, об этом знающий.
 – Кроме дамы-участницы.
 Максим бросил на него уничтожающий взгляд, но промолчал.
 – Салли-то знала, – не унимался Корешок.
 – Очень сомневаюсь, чтобы  она кому-нибудь рассказала.
 – Откуда тебе знать? Есть женщины, которые любят похвастать, и, давай признаем, ты стоишь того, чтобы тобой похвастаться.
 – Да поверь же ты мне, Салли никому ни слова не сказала о нашем коротеньком развлечении, чем все это и было. Она в то время уже была обручена, хоть я и узнал об этом лишь несколько месяцев спустя, когда получил приглашение на свадьбу.
 Корешок цинично рассмеялся:
 – Все же женщины иногда бывают весьма хладнокровными тварями, ты не находишь?
 Максим сосредоточился на дорожной обстановке впереди и притормозил, поскольку они подошли к повороту на шоссе, идущему вдоль моря. Там, впереди, начинался прямой участок, и он вновь погнал тещин «роллс», стараясь все-таки вовремя поспеть в аэропорт.
 – Нет, все же Анастасия не могла слышать обо мне никаких сплетен по той простой причине, что для них нет оснований, – чуть погодя заметил Максим. – Я в течение очень долгого времени вел абсолютно праведную жизнь. И вообще, если вдуматься, я всегда вел праведную жизнь. – Он невесело посмеялся: – Я понимаю, есть люди, которые желают выставить меня этаким плейбоем вроде Порфирио Рубирозы или Али Хана, но нет ничего, что было бы дальше от истины, чем эти обвинения.
 – Господи, упокой их души, – тихо проговорил Корешок. – Они оба умерли молодыми, но зато какую жизнь каждый из них прожил! – вздохнув, он продолжил после паузы: – Я знаю, что ты не бабник, и тебе незачем пудрить мне мозги твоей верностью Анастасии. Я тому свидетель, и ты не кто иной, как примерный муж и отец. Дьявол меня дернул когда-то попросить тебя разобраться с капиталовложениями Камиллы. – Корешок нахмурился: – Кстати, что заставило Анастасию вцепиться в бедную невинную старушку Камиллу?
 – Очевидно, она засекла меня, когда я с Камиллой входил в «Ритц» минувшей весной. У нас была там встреча за ленчем с ее бухгалтером. Также подозреваю одну доброжелательницу, рассказавшую Стасси, что видела нас с Камиллой в ресторане в Нью-Йорке. – Максим покачал головой, скорчил гримасу. – Кто бы ни был  тот бдительный страж, он забыл упомянуть, что с нами ужинал и муж Камиллы.
 – Это показывает, каким тебе надо быть осторожным. Слава Богу, я холостяк. И навсегда им останусь. Мне по душе роль вечного жениха.
 Максим рассмеялся:
 – Если уж кто и плейбой, так это ты! Мне никогда не понять, почему им охота вешать этот ярлык на меня.
 – У тебя  вид более подходящий, чем у меня, – заметил Корешок с усмешкой. – Лихой, очаровательный, блистательный и т. д. и т. п… Большинство воспринимает меня пустозвоном, зная, что я у тебя на побегушках.
 – Боже мой, да если б они знали! Скорость – главное качество! Для женщин, автомобилей, лодок, колеса рулетки. И для тебя! Но следи за собой, старина, в том, что касается скоростных автомобилей и лодок. Не хочу тебя потерять.
 – Кто бы это говорил! Ты же сам всегда жмешь на газ до предела. Но за меня ты не бойся, я запланировал болтаться тут еще долго. – Корешок умолк и сел вразвалку с выражением задумчивости в голубых глазах.
 Некоторое время Максим вел машину молча.
 – У нее всегда было к тебе собственническое отношение.
 – По-видимому, да.
 – И несколько ревнивое. Я питаю к Анастасии самые нежные чувства, она самая изумительная девочка, но она сразу скисает, стоит тебе только  взглянуть на другую женщину.
 Максим посмотрел на Корешка, и брови его сошлись – на лице возникло хмурое недоумение.
 – Ты в самом деле так считаешь?
 – Да, считаю.
 – Но ведь знает же она, как сильно я ее люблю. Я всегда ее  обожал. 
 – Женщины бывают такие странные, – поколебавшись, начал объяснять друг. – Есть еще одна штука: она терпеть не может, когда ты где-то, далеко от нее… Тебе это может показаться странным, но она твой бизнес ненавидит за то, что почти все время ты посвящаешь ему.
 Услышанное поразило Максима.
 – Но не могу же я взять и все остановить! – возмущенно воскликнул он. – За последние годы я построил целую империю. На мне ответственность за тысячи людей, служащих, главных акционеров, публику, не говоря о себе. Я нахожу удовлетворение в своей работе.
 – Уверен, что она знает об этом, – перебил его Корешок. – Я же не сказал, что она хочет, чтобы ты бросил всю свою бизнес-империю. Она достаточно умна, чтобы не ждать от тебя подобного шага. Я только пытаюсь тебе объяснить… ты проводишь много времени вдали от нее. Какая женщина не стала бы взбрыкивать?
 Максим кивнул:
 – Намек понял, Корешок. Вынужден с тобой согласиться. Я намерен пересмотреть свой распорядок.
 Он так тяжело вздохнул и выглядел таким озабоченным, что Корешок воскликнул:
 – Э-э, брось, Граф, все будет отлично! Вот увидишь, когда в Лондоне приедешь домой, Анастасия к тому времени отойдет. Я уверен, что завтра или самое позднее послезавтра я снова погоню машину в Ниццу встречать вас обоих.
 – Надеюсь. Я просто не выношу, когда между нами раздоры.
 Примирение состоялось, и они ушли на яхте в Эгейское море. Их супружество еще длилось некоторое время. Но года не прошло, как их утлая семейная ладья вновь затрещала по швам. Поводы были все те же. Нервы у Анастасии расшатались совсем, ее хрупкая психика не выдерживала груза бесчисленных проблем, как реальных, так и вымышленных. Без злого умысла она довела их отношения до глубокой трещины, но неосознанно препятствовала Максиму в наведении мостика. В 1976 году, будучи не в силах и далее выдерживать несносный темп его жизни, она настояла и подала в суд на развод. Поначалу он пытался ее переубедить, но в конце концов был вынужден согласиться. Любя ее безмерно, Максим не решился подвергать угрозе ее здоровье.
 В 1977 году они развелись. Максим тяжело переживал их разрыв, детей это событие глубоко потрясло и огорчило, а друзья и родные были потрясены и опечалены.




 ЧАСТЬ 5
 КАМИЛЛА
 ТАНЖЕР, 1981



 Но царь сказал мне: отчего лицо у тебя печально?
 ты не болен, этого нет, а верно, печаль на сердце?

    Книга Неемии, 2; 2


 50

 Камилла Голленд ожидала Дэвида Мейнса в прохладном, отделанном мрамором баре отеля «Эль Минзах», где она остановилась. Был тот час дня, когда шумная суета на улицах стихала, а солнце еще стояло в небе, но уже клонилось к морю, пестря его темную синь золотыми и малиновыми мазками. Камилла знала, что еще немного, и черная ночь окутает все вокруг, так в здешних местах было всегда.
 Камилла любила эту характерную для Северной Африки, едва уловимую грань дня и ночи. На ее родине, в Шотландии, эта пора суток даже имела особое название:  «глоуминг» – «смерканье». Сумерки – приятная пора, подумала она.
 Тишину в баре нарушал лишь мягкий шорох лопастей вентилятора под потолком. До слуха Камиллы, правда, долетало с улицы отраженное стенами слабое эхо монотонного голоса муэдзина, с минарета мечети призывавшего правоверных к вечерней молитве.
 В приглушенном освещении бара она увидела вдруг, что к ней направляется Дэвид – рослый, худощавый, покрытый стойким загаром за многие годы жизни здесь. Он остановился у ее столика, взял обе ее руки в свои и поднял ее со стула:
 – Камилла! Просто чудо, что ты здесь, можно сказать, у меня во дворе! Милости прошу в дом!
 – Рада тебя видеть, Дэвид, – отвечала она, и это была правда.
 Они сели за стол, оценивающе оглядели друг друга и расхохотались. Они всегда любили работать вместе на фильме. Несколько сценариев Дэвид написал специально для нее. И успех и шишки они иногда делили поровну, являясь давними товарищами по оружию.
 – Я уж и не надеялся увидеть тебя в Танжере в одиночестве, – сказал Дэвид, садясь поудобнее.
 – Ты знаешь, ведь я развелась с Питером Джарвисом. Почти два года назад.
 – Знаю об этом из рубрик светской хроники. Однако я-то имел в виду последние вести о тебе, полученные от Алана Трентона. Он говорил, что у тебя якобы серьезный роман с Максимом Уэстом. Так вот, где он, этот прославленный Максим? Небось где-то проворачивает очередную сверхвыгодную суперсделку.
 – Должно быть, ты отнюдь не вчера услыхал об этом от Корешка, – застигнутая врасплох, попробовала парировать Камилла. – Последние полгода мы с Максимом ни разу не виделись. – Чтобы скрыть смущение, она взяла бокал с вином и залпом выпила.
 Его цепкий писательский глаз все успел заметить.
 – Извини, дорогая, не наступил ли я тебе на мозоль? Я жутко неуклюжий кретин. Бога ради, прости. – Он тепло улыбнулся: – Позволь, я схожу принесу нам выпить, и тогда мы сумеем разобраться со всеми сплетнями. Еще белого?
 – Да, пожалуйста.
 Она услышала, как он, подойдя к стойке, что-то лопочет по-арабски. Пока его не было, она постаралась взять себя в руки. И пожалела, что не черкнула ему заранее из Парижа. По крайней мере, он тогда не вогнал бы ее в краску упоминанием о Максиме и, что куда важнее, не разбередил бы душевную рану. Надо сказать, последнее время в ее сознании Максим и ощущение боли были неразделимы. Он нанес ей жестокую обиду.
 – Хочешь поговорить об этом сразу? Или отложим на потом? – спросил Дэвид, вернувшись к столу.
 – Я не возражаю. – Она пожала плечами: – Собственно, тут и говорить-то почти не о чем. Мы с Максимом невзначай встретились в Нью-Йорке в сентябре прошлого года, ну все и началось. Три месяца! И потом ни с того ни с сего он меня бросил. – Она вымученно засмеялась, покачала головой: –  Ты-то ведь знаешь, что он за человек – как-никак дружишь с Корешком и с Максимом крутишься немало лет. Он вечно срывается и летит черт знает куда проворачивать свои гигантские дела. Это одна из сложностей.
 – С этим все ясно: он отъявленный трудоголик, – заметил Дэвид.
 – Очень похоже на то, – согласилась Камилла. – Анастасия тогда поступила с ним правильно.
 Дэвид бросил на нее холодный взгляд:
 – Причина их развода в этом?
 – Не знаю. Максим не словоохотлив на эту тему. Он сильный, сдержанный, скрытный. Я даже считаю его весьма загадочным человеком. Познать его трудно, то есть узнать  по-настоящему. Он меня интригует, честное слово. Несмотря на нашу милую многолетнюю дружбу, а затем и нашу близость, интимную близость в продолжение трех месяцев, могу тебе честно признаться: я понятия не имею о том, что представляет собой этот человек.
 Похоже, ее слова озадачили Дэвида, но в дальнейшие расспросы он пускаться не стал и лишь сказал:
 – Мне жаль, что вы с ним разошлись. Максим выглядел очень одиноким после развода… мне он показался одиноким, как никто на свете.
 Камилла не стала комментировать эту сентенцию, хоть и была склонна согласиться.
 – А-а, вот и Мохаммед с напитками.
 Улыбчивый официант поставил перед ними ледяное белое вино и, пятясь и кланяясь, удалился.
 Дэвид чокнулся с Камиллой.
 – Поехали! – сказал он, засмеялся и подмигнул ей.
 – Поехали! – Она отпила глоток, затем все же решилась продолжить тему: – Да, Максим  одинок, Дэвид. Меня он тревожит, и мне до сих пор совсем не безразлично, что с ним происходит… есть у него такое свойство…
 – Я понимаю. – Дэвид откинулся на спинку стула и устремил свой зоркий умный взгляд на собеседницу. Стараясь сменить тему, спросил: – Скажи, что ты поделываешь в Танжере?
 – Я всерьез подумываю о покупке здесь дома, – отвечала Камилла. – Я люблю здешний климат. К тому же отсюда рукой подать до Парижа и Лондона, если меня вдруг вызовут на съемки. И потом, здесь уединенно. – Она засмеялась над опешившим Дэвидом и пояснила: – Я такая же, как и ты, дорогой мой, временами мне тоже необходимо немного одиночества.
 – Это замечательная новость, Камилла, будет просто прелестно, если ты поселишься здесь. Небольшая англо-американская община примет тебя с распростертыми объятиями. Но эти люди не посягнут на твой покой, если ты предпочтешь быть одна. В этом прелесть Танжера. Люблю это место.
 – Хочу надеяться, что ты сможешь направить меня по верному следу. Помоги мне, Дэвид, найди человека, который занимается недвижимостью.
 Он усмехнулся:
 – Найти  правильного человека в этом деле…  Это в здешних условиях очень важно. Что ж, я, кстати, знаю одну француженку, она нашла виллу для меня. Завтра я позвоню ей, приглашу на ленч. Предполагаю, что ты свободна завтра.
 – Как птица. Однако теперь твоя очередь. Рассказывай мне о  своих новостях. Та миленькая подружка все еще при тебе? Марокканочка…
 – Чедлия эль-Бахи. Нет. Несколько лет назад она вышла замуж. За молодого марокканского художника. Они живут то здесь, то в Касабланке. Сердце мое, как говорится, свободно. – Он отпил вина и продолжал: – По правде сказать, я рад хоть раз в жизни побыть свободным от любви.
 Они немного посидели молча.
 – Кстати, поздравляю тебя с «Оскаром» за лучшую женскую роль, – вспомнил он. – В апреле я посылал тебе записочку, надеюсь, ты получила.
 – Да, спасибо, – улыбнувшись, отозвалась Камилла и стала рассказывать ему о работе над картиной, за которую получила «Оскара».
 Дэвид снова заказал вина, они сидели и болтали еще час или больше, пока Дэвид не предложил наконец:
 – Хватит сидеть здесь, пошли куда-нибудь поужинаем.
 Через тускло освещенный, выложенный мозаичной плиткой вестибюль отеля они вышли на главную улицу Танжера. Было темно. В высоком черном небе светились тысячи звезд и бледная луна.
 Дэвид поднял голову, коснулся руки Камиллы и показал на небо:
 – Правда, у нас тут грандиозный художник-постановщик?
 Она посмеялась, как всегда радуясь его шутке, и они направились к приморскому шоссе, чтобы добраться до его любимого ресторана под крышей одного из самых высоких зданий города.
 – Дело даже не в высоте, – пояснял он. – До манхэттенского небоскреба, конечно, не дотягивает. Но в ресторане окна – от пола до потолка, и тебе виден весь город и даже дальше, если ясная ночь. Ты чувствуешь себя висящим в небе над Танжером.
 Они миновали два рынка – Сокко-Чико и Гранд-Сокко. В одном из уличных кафе сидели, за разговором забыв про свой мятный чай в стаканах, несколько марокканцев.
 Темные проулки выглядели таинственно и неприветливо. Камилла вздрогнула и ближе придвинулась к Дэвиду.
 – Жутью тянет из этих улиц, – сказала она, беря его под руку.
 Он засмеялся и легонько похлопал ее по руке, лежавшей на его локте:
 – Ты со мной, Камилла, и нам ничто не грозит, уверяю тебя.
 Когда они вышли на приморскую дорогу, она успокоилась. Жизнь на набережной бурлила, в кафе было полно марокканцев и европейцев. Разноцветные рекламные огни бросали яркие отблески на дорогу, освещая им путь. Мимо прошмыгнула, шлепая босыми пятками по мощеной песчаной дороге, стайка возвращавшихся к себе на взгорье женщин, плотно завернутых в хаики, походившие на коконы из коричневой ткани. Следом за ними нехотя семенил навьюченный горой свертков ослик.
 – Сегодня базарный день, – пояснил Дэвид, поймав взгляд Камиллы. – Скорее всего, эти женщины приносили в город овощи и цветы. А теперь возвращаются домой с чаем и тканями, а если торговля сегодня прошла удачно, то они наверняка прикупили сахару и муки.
 – Удивительно, что все эти женщины без чадры, – заметила Камилла.
 – Деревенские не носят чадру. Но иногда свои то ли халаты, то ли покрывала или шали они натягивают на голову, чтобы прикрыть лицо. Однако теперь и среди городских марокканок немало эмансипированных настолько, что они тоже ходят без чадры. Ну вот мы и пришли. – Он повел ее в здание, где помещался ресторан.
 Камилла оглянулась. Спешившие женщины словно принадлежали к другому столетию. Их глаза, напоминавшие черные бусины, беспокойно зыркали туда-сюда, сморщенные коричневые лица походили, как показалось Камилле, на грецкие орехи. Женщины были как-то взъерошены и нахохлены одновременно и этим напоминали стайку воробьев.
 Дэвид провел Камиллу через вестибюль жилого корпуса отеля, невероятно современного – с мраморными полами, зеркальными стенами, хрусталем люстр и канделябров. Они взлетели на лифте на последний этаж и через стеклянные двери вошли в убранный цветами ресторан.
 Метрдотель радушно приветствовал Дэвида и проводил их к угловому столику. Пока Дэвид заказывал бутылку белого вина, внимание Камиллы поглотила величественная картина, представшая ее взору за стеклом. Она могла увидеть весь Танжер: порт и гавань, странную – в духе кубизма – композицию зданий, темные холмы за городом. А прямо перед собой – море и небо в бескрайнем слиянии.
 – Дэвид, это же фантастика! – воскликнула она, потрясенная видом.
 – Еще бы! И уподобляет тебя Аллаху, взирающему с небес. – Он понимающе взглянул на нее и улыбнулся: – Это, Камилла, Танжер. Он у твоих ног.
 – Я так рада, что я здесь, Дэвид. По-моему, я уже начинаю любить Марокко. И очень надеюсь, что смогу подыскать себе дом. Такой, как мне надо.
 – Уверен, что найдешь. Между прочим, у меня есть идейка. Почему бы тебе не перебраться ко мне на виллу пожить, пока ты здесь? Дом у меня большой и очень даже недурной, хотя и звучит мое предложение дерзко.
 – О, это так гостеприимно с твоей стороны… – Она заколебалась и умолкла.
 – Продолжай и скажи «да». Твое общество будет для меня невероятно благодатно, – сказал он.
 – Хорошо, пусть будет по-твоему! – внезапно согласилась она.
 – Умница! Теперь давай закажем ужин. Не знаю, как ты, а я умираю от голода.
 – Если честно, я тоже.
 Дэвид выбрал для начала французский деревенский пирог и запеченную местную рыбу с травами и специями, а в качестве гарнира – тушеные овощи.
 Они потягивали холодное вино в ожидании, пока им принесут еду, а тем временем Дэвид рассказывал ей о Танжере и подробностях здешней жизни. Он поведал и о сценарии, над которым работал, и неожиданно высказал предположение, что Камиллу могла бы прельстить идея сыграть в его фильме.
 – Блестящая роль для тебя, Камилла. Скажу честно, когда начал писать, я о тебе не думал. Вообще, я не имел в виду никого из конкретных актрис. Но теперь, когда ты здесь и я смотрю на тебя, такую красавицу, я знаю, как чудесна ты была бы в этой роли.
 – На меня, красавицу, и на все мои сорок семь лет!
 – Но по сюжету и не должна быть юная женщина, прости меня, – пояснил он с улыбкой, думая о том, как она хороша сегодня.
 На ней были бледно-зеленое шелковое платье и серьги с изумрудами. Хороша! Белокурые с рыжеватым отливом волосы, зеленые глаза и белая кожа. Какой же дурак Максим, если бросил ее! Помимо премилой внешности она еще и прекрасный человек, яркая личность. Иные мужчины сами не понимают, когда они счастливы, подумал он.
 – Ты что так уставился на меня? – улыбнулась Камилла.
 – Думаю, – сказал он. – Полагаю, что ты могла бы легко сойти за тридцатишестилетнюю. – Он наклонился над столом и приблизил к ней свои холодные серые глаза: – Так вот, знай! Ты подходишь для этой роли, нет, ты даже выглядишь для нее чересчур моложаво.
 Она расхохоталась.
 – Я это вполне серьезно. Честно тебе говорю.
 – Замолчи. Лучше расскажи сюжет. Хорошая роль могла бы оказаться как раз тем, что мне требуется для излечения от моей хвори.
 Позднее, лежа в прохладных простынях в своей постели, Камилла размышляла о фильме. Дэвид Мейнс заинтриговал ее. Пожалуй, надо позволить ему предложить ее кандидатуру продюсеру. Да, надо всем этим стоит подумать. Признавшись Дэвиду, что хорошая роль могла бы ее излечить, Камилла сказала правду.
 Камилла Голленд любила свою работу, и актерская карьера всегда имела для нее первостепенное значение. Безусловно, от нее она получала наибольшее удовлетворение по сравнению со всем прочим в жизни. Оба ее мужа никогда не были способны это понять, что и привело к двум разводам. В ее карьере, славе и огромном успехе они видели для себя угрозу. Один Чарлз Маллингем понял, что для нее означало играть, осознал ее глубочайшую потребность жить в образе на театральной сцене или перед кинокамерой и дарить себя, просвещая или развлекая публику. Она встретила его в начале своей карьеры и была с ним обручена, когда он в сорок девять лет вдруг упал замертво от инфаркта сердца. Ей тогда было двадцать три. Но она никогда не замечала разницы в возрасте между ними и тяжело переживала его смерть. Крупный банкир, Чарлз был вдов и бездетен и оставил ей большое наследство, сделав ее очень богатой молодой женщиной.
 Чарлз был единственным мужчиной, кого она любила в своей жизни, помимо Максимилиана Уэста. Когда она впервые встретила Максима в Париже в 1959 году, то сильно увлеклась им. Можно сказать, по уши влюбилась. Но он никогда даже не замечал ее, его глаза смотрели лишь на Анастасию. И она, будучи женщиной прагматичной, продолжала жить как жила, похоронив свое чувство к Максиму и успев дважды побывать замужем за другими мужчинами. Ее первым мужем после смерти Чарлза был Роланд Виккеро, английский актер; вторым – Питер Джарвис, театральный режиссер весьма скромного дарования. Камилла и Максим стали друзьями и оставались ими на протяжении многих лет; он время от времени помогал ей советами по части капиталовложений. Но, к ее немалому разочарованию, между ними никогда ничего не было. До сентября 1980 года, с которого минуло ровно десять месяцев, когда они невзначай встретились в Нью-Йорке.
 Максим несколько раз приглашал ее поужинать, и однажды, к ее изумлению и радости, они вступили в связь. Она была в экстазе. Он был так мил и внимателен, обольстителен и очарователен, оказался таким пылким любовником, посылал ей цветы и книги и даже подарил дорогое ювелирное украшение. В декабре он прислал ей бриллиантовую брошь от Картье, как раз перед тем, как улететь в Лондон, где он должен был провести Рождество с Анастасией и детьми.
 Когда он возвратился в январе в Нью-Йорк, он был холоден, не реагировал на нее, больше не проявлял к ней никакого интереса. Ни с того ни с сего с пугающей прямотой и резкостью он объяснился, заявив, что между ними все кончено. Когда же она спросила, что послужило причиной, он стал уклончив, холоден как лед и отказался от разговора. Она увидела в нем жесткость, которая убивала ее. И, несмотря на это открытие, ее чувства к нему остались неизменны. Однако у нее не было альтернативы, и она сдала позиции без борьбы и продолжала мирно жить дальше.
 Спектакли в театре на Бродвее с Камиллой в главной роли шли до начала марта, а потом она улетела в Калифорнию на церемонию награждения в Американской Академии. Двумя месяцами позже, с гордостью неся свой «Оскар», она улетела из Лос-Анджелеса в Париж, где у нее была квартирка, выручавшая ее много лет.
 Камилла беспокойно повернулась на другой бок. Сон по-прежнему не шел к ней. Из головы не выходил сценарий, который писал Дэвид, и она говорила себе: да, хочу играть в нем, и к дьяволу Максима Уэста. При мысли о Максиме к глазам подступили слезы. Она заплакала в подушку; и острая боль в душе вдруг утихла. В глубине сознания она понимала, почему он прервал их отношения. Он все еще любил Анастасию. Она это знала, даже когда их роман был в разгаре. Он всегда будет любить Анастасию, и только ее.
 Нетерпеливо сбросив простыню, она пошла в ванную, взяла из коробочки бумажную салфетку, промокнула глаза, высморкалась, плеснула на лицо холодной воды.
 Любить равнодушного мужчину – попусту тратить время. Она так никогда и не пришла в себя после проявленного к ней безразличия тогда, в январе, когда Максим возвратился из Лондона. Ну его к дьяволу, прошептала она, твердо решив дать согласие сниматься в фильме. Завтра она скажет об этом Дэвиду, когда он приедет, чтобы перевезти ее к себе на виллу.
 Работа сгладит мои муки, сказала она себе, гася свет в ванной и возвращаясь в постель.

 51

 Трудно было объяснить таксисту, куда она хотела попасть. Эта большая белая вилла на горе до сих пор оставалась безымянной. Она расплатилась с шофером и толкнула створку железных ворот. Звякнул колокольчик, она кивнула привратнику, высунувшемуся на звук из своей сторожки. Старик низко поклонился, коснувшись рукой своей темно-красной фески. Камилла улыбнулась, еще раз кивнула и стала быстро подниматься по пандусу, гравий шуршал у нее под ногами.
 Вилла стояла на склоне холма, ее беломраморные колонны словно лоснились в лучах полуденного солнца. Травка газона, опрыснутая из спринклеров, установленных Дэвидом, ярко зеленела под цветущими кустами и деревьями. Цветы, яркие, сочные, буйные, радовали глаз. Она жила на вилле уже три недели, но все еще не свыклась с красотой дома и видом вокруг. В доме было полно книг и картин и прочих бесценных трофеев, собранных Дэвидом за годы писательских скитаний по белу свету.
 Камилла обернулась, подойдя к ступеням, ведущим к наружной двери, и по ее лицу, как обычно, пробежала довольная улыбка. От виллы по склону круто сбегали ярко-зеленые лужайки, обсаженные эвкалиптами и апельсиновыми деревьями, а далеко за каменной стеной едва виднелись крыши Танжера. Дальше тянулись белесые песчаные пляжи и аквамариновое Средиземное море.
 Когда она вошла внутрь, в помещениях царила тишина.
 В холле она кинула свертки на инкрустированный перламутром столик и прошла в гостиную. Жалюзи были опущены, дабы солнце не накаляло помещение, и она часто заморгала, привыкая к прохладным потемкам после яркого света улицы.
 С первого дня, как переехала сюда, Камилла дала этой комнате название «комната мятного чая» за приятные зеленые тона шелковых штор на белых стенах. На белом мраморном полу лежали коврики более густого зеленого цвета; шелковые подушки различных оттенков зеленого были в беспорядке разбросаны на белых мягких диванах и креслах в стиле Людовика V, также обтянутых тяжелой белой декоративной тканью. Огромные фикусы и какие-то тропические растения с мясистыми темно-зелеными листьями стояли в медных кадках у всех окон. Яркими цветными пятнами в этой прохладной комнате были картины, полки с книгами, белые керамические вазы с множеством цветов, собранных на небольшой лужайке за домом.
 Она порадовалась и посмеялась про себя, когда взгляд ее упал на низенький марокканский столик со старинным серебряным чайником и стаканами в серебряных подстаканниках филигранной работы.
 «Ты назвала ее комнатой мятного чая, и отныне она станет ею навсегда», – сказал Дэвид пару недель назад, и с тех пор Фатьма либо Меноубах ежедневно сервировали здесь к концу дня чай. Это был новый ритуал, который надлежало соблюдать, однако она и Дэвид не всегда ему следовали.
 Прикрыв дверь гостиной, Камилла направилась в библиотеку Дэвида, откуда доносился стук пишущей машинки: он вбивал новые слова в свой сценарий. Дэвид по старинке писал на древней электрической машинке, никаких новомодных электронных средств, диктофонов и компьютеров этот кузнец слова не признавал.
 Работа, как видно, спорилась, и, перед тем как постучать, Камилла засомневалась, стоит ли его беспокоить. Вдруг из-за тяжелых, обитых медью дверей раздался его голос:
 – Входи, Камилла, я знаю, что это ты. Я слышал стук твоих высоких каблучков. Фатьма и Меноубах шлепают босиком. – Дверь перед ее носом распахнулась. – Конечно, если это не визит нежданной дамы.
 – Я тебе помешала? – спросила она. Дэвид проводил ее в библиотеку.
 – Нисколько. У меня очень острый слух, Камилла, и я скучаю без постукивания твоих туфелек в этом огромном старом гнезде. Я сижу и жду, когда ты вернешься, даже если я за работой.
 – Дэвид, ты удивительно добр ко мне, а дом у тебя просто сказочный… Я всегда ухожу из него с неохотой.
 – Тебе и не надо из него уходить, Камилла. Можешь оставаться здесь сколько тебе угодно.
 – Это так мило с твоей стороны, дорогой, но должна же я найти дом для себя.
 – Я понимаю… Пока ничего?
 Она покачала головой:
 – Джанина продолжает прочесывать Танжер. Я уже пересмотрела уйму – все не то. Я развращена этим домом, он у тебя непревзойденный.
 – Дело в том, что надо дождаться своего часа, и тебе подвернется прекрасная вилла в тот момент, когда ты этого меньше всего ждешь. Как насчет рюмочки? Уже около шести, я как раз собрался выпить бокал шампанского – Поммери и Грено, розовая версия. Я заслужил это после дня, проведенного на соляных копях…
 – Ты хочешь сказать, золотые рудники нравятся тебе больше? – перебила она.
 –  Разумеется,  – засмеялся он и пошел к бару в дальнем конце библиотеки. – Выпьешь стаканчик? – спросил он, наклоняясь к холодильнику позади бара и доставая из него бутылку розового шампанского.
 – Почему бы нет? Прекрасная мысль. Благодарю.
 Он вернулся к столу с двумя стаканами и пачкой черных сигарет, которые иногда курил.
 – Какого рода секретная миссия позвала тебя после ленча в Танжер? – поинтересовался он и озорно подмигнул, садясь. – Мне известно, что ты виллы не смотрела. Джанина сказала, что сегодня у нее поездка с богатым американским клиентом в Фез.
 Она засмеялась:
 – Ну не будь же так глуп! Я ходила купить себе пару шлепанцев, чтобы скользить по дому так же бесшумно, как Фатьма и Меноубах. И кое-какие книги.
 – Надеюсь, ты купила хоть одну книгу Дэвида Мейнса. Мне нужны деньги, – поддразнил он Камиллу.
 – Нет. Но я купила книжку  для Дэвида Мейнса, моего самого щедрого и любящего друга. – Она встала и вышла из библиотеки прежде, чем он успел отреагировать, и, пока бежала в холл, надеялась, что ему понравится ее подарок. Она потратила почти целый день на беготню по магазинам и лавчонкам в поисках какой-нибудь особой вещицы, чтобы, одарив ею Дэвида, дать ему почувствовать, как она высоко ценит проявления его доброты и трогательного отношения.
 Он вскрывал пакет с трепетным волнением маленького мальчика, получившего свой первый серьезный подарок.
 – Камилла, ну зачем же, не надо было… но я не могу сказать, что я не взволнован, потому что это не так. Единственная девица, делающая мне подарки, это моя двадцатилетняя дочурка Полли. – Он сорвал последнюю бумажную обертку и восторженно воскликнул: – Старинный Коран! Где же ты его откопала? Я ищу такой уже много лет. О, дорогая, это просто замечательно. – Он бегло просмотрел книгу, осторожно листая страницы, оглаживая и ощупывая переплет из марокканской кожи с золотым тиснением, радуясь редкому изданию.
 – Он старинный, ведь правда? – спросила она, беспокоясь. – Мне хотелось найти инкунабулу.
 – Этот, безусловно, она и есть, и, по-моему, это подлинный шедевр. Он из Феза, старинного университетского города. Благодарю тебя, Камилла, большое тебе спасибо. – Он положил Коран на стол, дружески обнял ее и поцеловал в щеку.
 – Это тебе, Дэвид, в знак моей большой любви.
 Он улыбнулся, подошел к дивану и сел, закурив черную сигарету.
 – Давай, милая, выпей свой напиток, пока он не согрелся.
 Камилла села в кресло напротив, подняла бокал с массивного стола из красного дерева, инкрустированного бронзой, и быстро отпила глоток.
 – Мм-мм, вот это да! В городе сегодня слишком жарко. Ты, наверное, здорово устал. Много работал? Когда я пришла, твоя машинка еще стучала. Как продвигается сценарий?
 – Очень хорошо, я доволен им, Камилла. Через пару дней я должен закончить первый вариант и хочу, чтобы ты сразу прочла его. Я разговаривал с Диком Томлинсоном: Он прямо-таки жаждет видеть тебя в роли героини.
 – Я сгораю от нетерпения прочесть сценарий, Дэвид.
 Некоторое время они еще сидели, болтая о том о сем и попивая вино. Потом Дэвид сказал:
 – Я забыл тебя предупредить, сегодня я жду к ужину гостей.
 – Я знаю кого-нибудь из них? – спросила она, приподняв светлую бровь.
 – Нет, тебе они незнакомы. Это супруги Маррон из Касабланки. Они приехали на несколько дней в Танжер с сыном Майклом и его женой Лейлой, она марокканка. Позвонили утром, и я пригласил их на ужин. Они тебе понравятся, они прямо мечтают познакомиться с тобой. Твои поклонники.
 Камилла улыбнулась, посмотрела на часы:
 – По-видимому, они должны вот-вот подъехать, а у меня такой неприглядный вид в стареньком бумажном платьице.
 – Они будут не раньше чем через полтора часа. У тебя еще есть уйма времени, чтобы переодеться. А я схожу на кухню, пощекочу старуху Фатьму. Она в последнее время стала ужасно неповоротливой. – Говоря это, он встал, поднялась и Камилла.
 Вместе они прошествовали через холл. Камилла взяла свою сумку и остальные пакеты и направилась к лестнице, уводившей на второй этаж.
 Когда проходила мимо кухни, она слышала голос Фатьмы, его поварихи и экономки, весело хихикавшей над инструкциями Дэвида, которые он давал по-арабски и по-испански.
 Дэвид выделил ей спальню, и Камилла сочла ее самой лучшей на вилле: просторная и светлая, с тремя французскими окнами, выходившими на террасу с видом на сады и море.
 Сперва она воспротивилась его решению, будучи совершенно уверена в том, что выдворяет его из собственной комнаты. Но он поклялся, что никогда не пользовался этой спальней лично для себя, и она поверила. Комната была чересчур дамской. Впоследствии он показал ей свои апартаменты, анфиладу смежных комнат, вполне мужских, обставленных несколько скуповато.
 Виллу с большей частью мебели он купил у французского банкира, покинувшего Танжер навсегда. «Приобрел за красивые глаза, – сказал Дэвид в день ее прибытия сюда. – Бедняга! У него было связано много трагических воспоминаний с этой виллой. Мне было почти неловко, она досталась мне так дешево». По Дэвиду, банкир построил виллу для своей любовницы, молоденькой алжирки, трагически погибшей при аварии моторной лодки в Танжерском заливе. Комната, занимаемая теперь Камиллой, принадлежала этой девушке, и, живя здесь, Камилла довольно часто ловила себя на мысли об этой алжирке, стремясь представить себе ее лицо.
 Комната очень располагала к этому занятию. Она была строга и как-то целомудренна, просторная, высокая, с белыми стенами и белым мраморным полом, она вмещала огромную кровать с четырьмя столбами и балдахином, большой шкаф и туалетный стол. Все в испанском стиле, сработанное из черного дерева с позолоченными деталями. Ковры и драпировка тоже были белые, но Дэвид оживил этот девственный будуар несколькими колоритными картинами, а Меноубах ежедневно наполняла свежими цветами громадные глиняные марокканские горшки.
 Камилла приняла ванну в огромной, выложенной мозаичной плиткой ванной комнате, примыкавшей к спальне, и принялась размышлять над вечерним туалетом. Стоял июль, Танжер был раскален, и она остановила свой выбор на коротком светло-сером шифоновом платье, без бретелей, с рюшами на лифе и широкой юбкой. Оно было паутинно-невесомым и прохладным.
 После ванны она завернулась в полотенце, присела к туалетному столику и начала расчесывать свои рыжевато-русые волосы. Она зачесала их наверх и закрепила двумя старинными серебряными гребнями, подвернувшимися ей в одной лавчонке.
 За несколько недель в Танжере солнце покрыло ее легким загаром, и ей не требовалось иного макияжа, кроме самой малости коричневой туши на ресницы, серебряных теней для глаз и ярко-красной губной помады. Она спрыснула себя «Джой», надела светлосерое ажурное белье, светло-серые чулки с серебристой искрой, платье и серые же шелковые туфли на высоком каблуке. Затем обернула вокруг шеи длинный шарф, опустив его концы на голую спину.
 Ей самой понравился ее светло-серый образ, глядевший на нее из зеркала. Мягкий и нежный, серый шифон изумительно шел к ее загару. Куда более тонкое и гармоничное сочетание, чем если бы это был белый или голубой, подумала она.
 Она поняла, что сюда не нужны ювелирные изделия. «Не будем крыть позолотой лилию», – тихонько сказала она сама себе. Серьги с крупными жемчужинами и часики с бриллиантами – только это она сочла нужным взять из маленькой дорожной шкатулки с драгоценностями.
 Вскоре она вышла. Бросив взгляд на часики, она отметила, что еще только без двадцати восемь и она, слава Богу, опаздывает лишь на несколько минут. Она терпеть не могла приходить последней, так сказать, являть себя публике, потому что, будучи знаменитой актрисой, знала, что все – по крайней мере иностранцы – ожидают от нее именно этого.
 Она спустилась по широкой лестнице и направилась в гостиную, выходившую на длинную террасу, где Дэвид имел обыкновение угощать коктейлем. Входя, она услышала через распахнутое французское окно, что он с кем-то разговаривает.
 Она открыла дверь и вышла на террасу.
 – Вот ты где, Дэвид, я, надеюсь, не задержала… – Она осеклась и застыла, вылупив глаза.
 Перед ней стоял Максимилиан Уэст.
 Он улыбался ей. Его продолговатое красивое лицо покрывал густой загар. На Максиме был великолепного покроя летний костюм из кремовой чесучи и кремовая швейцарского муслина сорочка с темно-синим галстуком. Казалось, от всего его облика исходил какой-то шик. В свои сорок семь лет он был великолепен. И, как это всегда бывало в последнее время, его внешность скорее соответствовала киноактеру, нежели финансовому магнату.
 С Камиллой крайне редко случалось, чтобы она вдруг утратила все слова, но сейчас язык у нее прилип к гортани. Она стояла в оцепенении, настолько растерявшись при виде его, что не сумела даже улыбнуться в ответ. Ее проняла нервная дрожь, и она ощутила слабость в ногах.
 – Желаю вам приятно провести вечер. Позднее увидимся, – громко сказал Дэвид.
 Наконец к Камилле вернулся дар речи, и она воскликнула:
 – Дэвид, куда же ты уходишь?! – Ее взбесили визгливые ноты в собственном голосе.
 – У меня свидание, – отозвался Дэвид, подмигнув ей. – Развлекайтесь! – Небрежно помахав рукой, он скрылся за дверьми.
 – Похоже, мы предоставлены самим себе, Камилла, – сказал Максим, отделившись от балюстрады и медленно подходя к Камилле.

 52

 – Меня обманули! – в ярости воскликнула Камилла. – Вы с Дэвидом обманули меня. Это не честно, я возмущена!
 – Полно, это же не так, в твоем прекрасном теле нет такой жилки, чтобы возмущаться, – сказал Максим, и его улыбка была тепла.
 Они сели за столик.
 – И все вовсе не так, как выглядит, правда, не так, Камилла.
 – А как в таком случае? – сухо спросила она. Он помолчал, затем резко встал и предложил ей руку. Она машинально взяла ее, но тотчас отдернула, ощутив сокрушительное воздействие, которое он всегда производил на нее. Подавив свои чувства, она поднялась и позволила подвести себя к балюстраде террасы.
 – Что ты видишь там, вдалеке? – спросил Максим.
 – Ничего необычного, – ответила она озадаченно. Глаза ее бегали, высматривая что-нибудь странное в саду. – Вижу газоны, деревья, цветы…
 – Дальше, за стеной, вдали… посмотри в сторону моря.
 Она перевела взгляд дальше и воскликнула:
 – О! Это твоя яхта, да?
 – Корабль, – поправил он с улыбкой. – Да, ты права, это «Прекрасная мечтательница». Я плавал с друзьями, и Корешок подбросил прекрасную идею – навестить нашего старого приятеля Дэвида. Так сказать, преподнести сюрприз. Мы приплыли сюда вчера поздно вечером и вон там стали на якорь.
 Максим махнул рукой в направлении яхты и продолжал:
 – Корешок вечером телефонировал Дэвиду о нашем прибытии. И в типичной для него манере пригласил нас всех на ленч сегодня. Но Дэвид однозначно отказался, потому что ты его гостья, и он не хотел бы тебя огорчить.
 Образовалась небольшая пауза. Максим поглядел на Камиллу в упор:
 – Огорчить  моим присутствием, если сказать точнее. – У него вырвался невеселый смешок, и вдогонку своим мыслям он добавил: – Дэвид потом позвонил Корешку сам, чтобы сказать, что я не должен обижаться.
 – Ну и как ты?
 – В общем-то нет, не обиделся. Но это заставило меня призадуматься. Я понял, что должен принести тебе извинения, Камилла.
 – И с этой целью ты здесь?
 – В некотором смысле.
 – Как  это понимать? – зондировала почву Камилла, не сводя с него глаз и держась начеку, готовая к беде.
 Она ожидала неприятностей и уже готова была обороняться. Он был самый привлекательный мужчина, какой ей когда-либо встречался. Более того, она много лет была в него влюблена. Он совершенно запросто мог стать ее погибелью. Ей необходимо быть бдительной.
 Сперва Максим не ответил на ее вопрос, но потом заговорил медленно, виноватым голосом:
 – Мне очень жаль, Камилла, очень жаль. Я плохо поступил с тобой, и конечно же, ты не заслужила такого легкомысленного обращения. Это было очень худо с моей стороны.
 Поскольку она молчала, оставаясь спокойной, он спросил:
 – Ты принимаешь мои извинения?
 – Да.
 Максим улыбнулся:
 – Тогда давай поцелуемся и – мир!
 – О нет-нет! – закричала она. – Никаких поцелуев. – И отпрянула, протягивая ему руку. – Давай пожмем  руки и – мир.
 Он засмеялся. Его позабавил испуг Камиллы. Он пожал ей руку, но довольно формально, затем неожиданно нагнулся и поцеловал ей пальцы.
 Прикосновение его губ взвинтило Камиллу. Она вырвала руку, отступила к столику и взяла бокал с шампанским, налитый им раньше. Стараясь скрыть свой страх, она повысила голос до неестественной для нее высоты:
 – Если уж Дэвид был столь тверд, уберегая меня от огорчений, то каким же образом Корешок уговорил его позволить тебе прийти сюда вечером?
 – Корешок не имеет к этому никакого отношения, – сказал он, придвигаясь ближе к ней. – Я позвонил Дэвиду с яхты сегодня утром. Я сказал, что хочу тебя видеть. Объяснил, что мне необходимо принести тебе извинения, что я хочу также, чтобы мы снова стали друзьями. И он предложил мне зайти приблизительно в семь тридцать. На коктейль.
 – И он так легко согласился? – спросила она недоверчиво, подумав, что Дэвид – явный предатель.
 – Ничуть. Он был очень тверд со мной. Мне пришлось долго его уламывать. Но в конце концов он сдался.
  О да, подумала Камилла,  по части уламывания, когда тебе надо, ты большой спец. Это мне очень хорошо известно. Но сказала она другое:
 – Я по-прежнему совершенно уверена, что вы вдвоем очень ловко меня надули.
 – Прошу тебя, не думай так, Камилла. И не сердись на Дэвида. Этот славный человек действительно очень тебя любит. Он считает, что поступил правильно. Он в самом деле имел наилучшие намерения, кстати, так же, как и я.
 Теперь взгляд, брошенный на него Камиллой, был холодным, оценивающим.
 – Когда я спросила тебя несколько минут назад, пришел ли ты сюда ради того, чтобы извиниться, ты сказал на это «в некотором смысле». Я хотела бы знать, что ты при этом имел в виду.
 – Послушай, Камилла, я пришел сюда не только ради извинений. Я опять хотел тебя видеть, разговаривать с тобой, пригласить тебя на ужин.
 – Нет, нет, я не смогу! – закричала она. Панический страх вновь охватил ее. – Я ужинаю здесь.  Одна. 
 Он только улыбнулся.
 Дрожа от злости, она сказала холодно:
 – А тебе, случайно, не приходит в голову, что я не хочу ужинать с тобой?
 Пропустив ее вопрос мимо ушей, он спокойно заметил:
 – Дэвид распорядился, чтобы повар приготовил кускус. Это одно из моих любимых блюд. Обычно я ел кускус в ресторане «Эль Джазир» в Париже. – Он снова улыбнулся ей: – Так что мы здесь отужинаем вдвоем.
 Она подалась на шаг назад, чтобы сохранить дистанцию:
 – Я была права! Вы оба меня обманули!


* * *

 Одно было Камилле ясно: Дэвид – первостатейный конспиратор. Он ушел, чтобы не быть Максиму помехой. Он устроил для них ужин в саду при свечах, где их обслуживали Али и Меноубах, его дворецкий и домоправитель. Как только стемнело, перед самым ужином Али включил потайные прожектора, осветившие фонтаны, апельсиновые деревья и цветочные клумбы, сразу проступившие из темноты. Сад приобрел совершенно фантастический вид. К тому же Али запустил романтическую музыку, заранее подобранную Дэвидом.
 Круглый стол был поставлен под эвкалиптами на лужайке, сбегавшей вниз, к темному морю, посеребренному луной. Вечер был просто сказочный: исчерна-синее безоблачное небо, полное звезд, теплый воздух, напоенный ароматом жасмина.
 Али то и дело подливал ей в хрустальный бокал охлажденное белое вино, и Камилла почувствовала, что начинает расслабляться. Она обнаружила, что не так уж голодна, всего лишь разок-другой поддев на вилку кушаний.
 Вопреки своей воле и элементарному здравомыслию она сызнова подпадала под обаяние Максима, завороженная его чарами, гипнотизирующим голосом, исходящим от него теплом. Будучи полжизни влюбленной в него – да, ей тогда было двадцать пять, – она знала, что перед ним она особенно беззащитна. Вот и сейчас она хохочет над его россказнями, с удовольствием выслушивает все, что он говорит, и рада, что она с ним, плененная его магнетизмом.
 Он был так прямодушен и прост с ней, что в какой-то момент во время ужина Камилла чуть было не спросила, почему он тогда, в январе, так неожиданно исчез из ее жизни. Но сдержалась. Испугалась его ответа – да, она не хотела его услышать. Не была уверена, что сможет уместить его в своем сознании, если Максим признается, что поступил так потому, что по-прежнему любит Анастасию. Эта мысль остановила ее, и она напомнила себе о том, что дала слово не поддаваться его ворожбе. Но никак нельзя отрицать, что в этот вечер он особенно хорош. Он ее ослеплял. И потому, когда он поцеловал ее в щечку, благодарный за раскат смеха, которым она отозвалась за какую-то его остроту, и потом, когда поднял ее руку и поцеловал кончики пальцев, она не отняла руки и не протестовала.
 За крепким сладким кофе, поданным в маленьких чашечках, Камилла пристально всматривалась в лицо Максима при свете свечей, силясь понять мотивы его поведения. Похоже, он был здесь не только ради того, чтобы извиниться перед ней и поужинать.
 После очень затянувшейся паузы, когда он ответил на ее долгий пытливый взгляд своим немигающим, она задала ему вопрос:
 – Чего ты хочешь?
 – Я хочу тебя, Камилла.
 – Надолго ли?
 – На эту ночь. И еще на две недели – пока я в этих местах.
 – А потом?
 – Не знаю.
 – Что ж, по крайней мере, ты честен.
 – Я хочу быть с тобой честным, Камилла. Меньшее тебя не устроит. Тем более теперь. Ведь верно? Ответь мне.
 – Я тоже хочу тебя, не стану отрицать. Но… я боюсь.
 – Не бойся. Обещаю, что я больше тебя не обижу.
 – Ты меня обидишь тем, что будешь меня любить, всколыхнешь мои чувства, а потом уйдешь и не вернешься.
 Он хранил молчание. Ни один мускул не дрогнул на его красивом лице.
 Спокойно молчала и она.
 Они поедали друг друга глазами, сгорая от взаимного желания.
 – Я не стану твоей любовницей.
 – Я знаю, – сказал он. Голос его был так же тих, как ее. Отодвинув стул, он поднялся. – Пойдем, прогуляемся по саду, – предложил он, помогая ей встать.
 Она позволила ему взять себя под руку, чувствуя, как воля покидает ее, едва только дело касается Максимилиана Уэста. Вдруг он остановился, положил руки на ее обнаженные плечи, а затем повернул ее лицо к себе и стал разглядывать, легко прикасаясь к нему пальцами:
 – Ты так прелестна, Камилла, и я страшно хочу тебя. Но не стану себя навязывать. Решение за тобой.
 – Я тоже тебя хочу, Максим, – прошептала она. Он наклонился к ней и слегка поцеловал в губы, но тотчас отпрянул:
 – Может быть, пойдем в дом?
 В ответ Камилла могла лишь кивнуть.
 Максим запер дверь спальни, прислонился к ней спиной и стоял, глядя на Камиллу и изо всех сил сдерживая себя.
 Она вошла первой и теперь, неподвижная, как статуя, стояла посреди комнаты в полосе лунного света, лившегося через распахнутое окно.
 Чем дольше он смотрел на нее, тем сильнее давило у него в груди. Она была очень красивая женщина, настоящая английская роза. Она всегда держалась строго и благородно. Однако за этим фасадом благовоспитанности пряталась земная, чувственная, чрезвычайно желанная женщина. Именно этот контраст в ней больше всего волновал Максима, огнем разливаясь по жилам. С первого же момента их любовной близости он сразу почувствовал ее мощную сексуальность, дававшую ему силу вновь и вновь. С Камиллой он достигал оргазма по нескольку раз за ночь.
 В течение трех месяцев, что они были вместе в прошлом году, она всякий раз полностью удовлетворяла его, когда они занимались любовью, причем так, как не могла ни одна другая женщина, кроме Анастасии, ныне для него потерянной. Он отогнал мысли о своей жене.  Экс-жене. Думать о ней сейчас было для него губительно. Если он вызовет образ Стасси, то не сумеет ничего. Но не ради этого он проделал весь этот путь, разыскивая Камиллу, желая вновь быть с ней в постели, вновь разжечь чувства и восстановить связь. Теперь он не имел права завязнуть в раздумьях о прошлом. Меньше всего он сейчас нуждался в осечке такого рода, в душевном разладе. Он и так пребывал в нем на протяжении последних шести месяцев.
 Максим правильно оценил Камиллу. Она была не из тех женщин, что легко меняют сексуальных партнеров, и он не сомневался, что после него в ее жизни других мужчин не было.
 – О, Максим… – тихо произнесла Камилла, глядя в упор на двинувшегося к ней Максимилиана и делая шаг навстречу.
 Он сбросил на стул пиджак, снял галстук и принялся торопливо расстегивать сорочку на ходу. Он остановился перед Камиллой и, улыбаясь, медленно размотал на ее шее длинный шифоновый шарф, вынул серебряные гребни из ее волос, каскадом полившихся на плечи и грудь.
 – Сними это, – мягко велел он, прикоснувшись к лифу ее платья.
 Она послушно сбросила платье и прижалась к Максиму голой грудью.
 Он легким поцелуем коснулся ее губ, затем нагнулся и поцеловал груди. Округлые, упругие и высокие, похожие на груди девочки. Он продолжал осыпать их поцелуями, подводя Камиллу к кровати. Плавно опустил ее, склонился над ней, снял с нее туфли, стянул серые ажурные трусики. Поочередно отстегнул подвязки, осторожно стянул один чулок, затем другой.
 Ее глаза неотрывно смотрели ему в лицо.
 – Я постоянно думал о тебе, постоянно хотел тебя, месяцами. Не желаю сейчас все испортить спешкой.
 – Да, – прошептала она. Сердце у нее учащенно билось, ее трясло. В ней начинал разгораться жар, чего с другими мужчинами у нее никогда не бывало. Только с Максимом Уэстом. Стоило ему взглянуть на нее, и она возбуждалась. Одна его манера снимать с нее белье уже доводила ее до экстаза, распаляла влечение. Она прикрыла глаза и подавила стон вожделения, не желая хотя бы малейшим звуком вызвать срыв напряжения, нараставшего в нем, в них обоих.  Я хочу тебя, думала она.  Сию минуту. Сразу. Сейчас же. Немедленно. Бери меня. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Максим. Максим, я любила тебя одного. Всю мою жизнь. Я любила одного тебя. Бери меня. 
 Он ласкал ее тело, но вдруг остановился и отодвинулся от нее. Она услышала его шаги по плитке пола. Открыв глаза, она увидела, что он расстегивает молнию на брюках. Он стоял возле стула и торопливо раздевался. Она жадно наблюдала за ним, смакуя в воображении каждый контур, каждую линию его тела: широкие плечи, стройные бедра, длинные ноги. Обнаженный, он вернулся к ней. И ее сердце дрогнуло, когда она увидела, как он возбужден.
 Максим лег с ней рядом, обнял ее, поцеловал крепким, долгим поцелуем, горячим ртом вобрав ее губы. Она ощущала его мягкий сладостный язык, глубоко вбирала в себя его дыхание. Их тела слились.
 Камилла лежала на прохладной простыне, блаженно наслаждаясь им. Она же клялась, что больше никогда не подпустит его к себе. А сейчас сама диву давалась: и зачем только она произносила эту клятву? Реальное значение имело лишь то, что происходило сейчас. Вот так, вместе предаваться любви, его рот на ее губах, его руки на ее теле. Его чудесные руки. Они были нежны, порхали по ней, по ее грудям, слетали по бедрам вниз, находя и лаская самую потаенную и нежную часть ее существа.
 Она вновь раскрыла глаза, любуясь им, целующим ее живот, ее бедра, наблюдая за его губами, ласково пощипывающими ее по пути туда, куда они стремились и где, как всегда, наконец замерли. К его губам присоединились и трепетные пальцы, чтобы, вылущивая ядрышко ее женственности, быстро подвести ее к кульминации – он знал, как это сделать. Но, как только она ощутила дрожь приближения конца, она тут же попробовала сдержать себя.
 – Не борись со мной, – прошептал он, на миг приподняв голову.
 И она позволила ему делать с ней все, что он хотел. Уже не сдерживая себя, она в крике исторгла всю свою страсть, усладу и возбуждение.
 – Максим! О, Максим!
 Он взял ее быстро, яростно, войдя мощно, с напором. И входил все глубже, а она выгибалась ему навстречу, ее руки обхватили его широкую спину. Он просунул свои руки под нее, приподнимая ближе к себе ее тело и выше… выше и выше. Она забросила ноги ему на талию, сплавив себя с ним воедино. Они двигались одинаково, в идеальном ритме соития.
 Долгие месяцы тосковавший по ней Максим сейчас жадно наслаждался ею в этом слиянии. То было высочайшее наслаждение. Внезапно его пронизала потребность абсолютного обладания ею: он обязан увлечь ее за собой на ту точку физического экстаза, к которой быстро восходил сам. Толчки его тела делались все чаще, и она принимала их стремительно нараставший темп, ускоряя ритм своих ответных движений.
 Взрыв страсти поразил их внезапно и одновременно. Опять раздался ее крик: Максим!..
 Он же не издал ни звука, до конца отдав себя ей.
 Позднее, когда они лежали рядом в постели, Максим приподнялся на локте, посмотрел на нее, откинул золотую прядь волос с ее лица:
 – Тебя огорчит, если Корешок, я и вся наша компания сегодня нагрянем к вам на ленч?
 – Да, огорчит. Но я могла бы справиться с собой. Никто из вас не узнал бы, что я при этом чувствую. Я хорошая актриса, ты знаешь.
 – Не хорошая –  великая.  – Он поцеловал ее в нос. – Но этот час ты не играла. Все было настоящим.
 – Было.
 – И я тоже не играл.
 – Я знаю.
 Максим помолчал, затем сказал:
 – Ты можешь мне не поверить, но после тебя я не спал ни с одной женщиной. С тех пор, когда мы расстались в январе.
 Его признание несколько смутило Камиллу.
 – Верю. Какой тебе смысл врать мне сейчас? А почему?
 – Некогда было.
 –  Негодяй! 
 В его глазах мелькнула досада.
 – Это лишь часть правды. Хоть я и увяз по уши в делах, я действительно ни с кем не хотел спать, кроме тебя. – Он уткнулся лицом в ее волосы и прошептал ей в ухо: – Ты изумительна, Камилла…
 Она улыбнулась и соскользнула с кровати. Зашла в ванную и появилась вновь с большим полотенцем, остановилась, включила потолочный вентилятор и забралась в постель. Она обтерла сперва Максима, потом себя.
 – Здесь так жарко, мы с тобой оба потные, – сказала она. – Ты не против вентилятора? Я подумала, он остудит нас.
 – Меня он не остудит, пока ты рядом, – сказал он и озорно улыбнулся.
 Понимающая улыбка осветила лицо Камиллы. Она опустилась на колени рядом с ним и принялась ласкать его тело легкими, трепетными касаниями, как это недавно делал он. И вот уже ее руки стали игриво возбуждать его, вот и рот ее включился в игру, а его дыхание стало неглубоким и хриплым. И когда он больше не мог сносить ее ласки, когда почувствовал себя на грани взрыва, он мгновенно перекатился на нее, распластался поверх ее тела и опять овладел ею.
 – Я не слишком тяжел? – спросил Максим.
 – Я люблю ощущать тебя на себе.
 Поцеловав ее в щеку, он скатился с нее и плюхнулся на подушку.
 – Есть тут у тебя бутылка воды, Кам?
 – Да, сейчас принесу. Я сама умираю от жажды. – Камилла подошла к шкафчику у окна, наполнила два стакана и поднесла к постели.
 – Я должен исповедаться тебе, – начал он.
 – В чем?
 – Идея прийти с визитом к Дэвиду принадлежала не Корешку. Это я придумал. Я был в Париже в конце июня. Звонил тебе домой, перед тем как лететь в Монте-Карло за яхтой. Я несколько дней пытался дозвониться до тебя. Наконец застал твою горничную. Она сказала, что ты в Танжере, что остановилась в «Эль Минзахе». Тогда я позвонил в отель, только для того, чтобы мне сказали, что ты выбыла. Я выпытывал у них твой адрес, и они сказали, что ты живешь у Дэвида Мейнса.
 – Зачем ты меня разыскивал?
 – Будто ты не знаешь.
 Она промолчала.
 – Ты же не станешь отрицать, что у нас сильное половое влечение друг к другу.
 – И потому ты приехал?
 – Да.
 – Ты был так крепко во мне уверен, да? – Она пристально посмотрела на него.
 – Не так чтобы очень. Но мне сорок семь лет, тебе столько же, и мы – не дети. Между нами существует сильнейшее физическое притяжение. Если нас оставить на несколько минут вдвоем, мы неизбежно окажемся в постели.
 Она продолжала на него смотреть, не произнося ни слова.
 – Согласись, Камилла. Ты же прекрасно знаешь, как мы сильно возбуждаем друг друга и как хорошо удовлетворяем друг друга в постели.
 – Да, – вымолвила она наконец.  Но она его любила. Вот в чем была разница между ними. Однако у нее не было намерения говорить ему о своих чувствах. Очевидно, он ее не любил. Она ему нравилась, она это знала. Но это было все.
 – Была еще и другая причина, по которой я пытался тебя найти. Я хотел пригласить тебя в плавание вместе с нами. – Он протянул руку и провел пальцем по ее щеке, чувственно улыбаясь: – Присоединишься к нам на пару недель?
 – Зачем?
 – Ты нужна мне, Кам.
 – А как долго я буду тебе нужна?
 – Я же тебе сказал, мы будем плавать еще около двух недель.
 – Я не об этом, и ты это прекрасно знаешь, Максим. Я тебе сказала еще раньше, в саду, что я не стану твоей любовницей.
 – Как я понимаю, ты хочешь, чтобы это был брак, но я не могу тебе это обещать. Давай не будем торопиться, поглядим, куда оно повернет, как мы уживемся рядом в течение двух недель на яхте. Пойдешь с нами?
 – Я подумаю.
 Он покачал головой.
 – Ты невыносима, – проворчал он, приближая губы к ее губам. И неторопливо со знанием дела вновь приступил к любовному действу.

 53

 – Милая девочка, я страшно рад, что ты согласилась пойти с нами в плавание, – сказал Корешок однажды утром Камилле на шлюпочной палубе, где они расположились выпить кофе. Для них обоих это стало ежедневным ритуалом, с тех пор как яркому утреннему солнцу они предпочли прохладу бара.
 – Я тоже, – отозвалась Камилла с улыбкой. – Последние две недели я просто счастлива здесь.
 – Ты очень хорошо повлияла на Максима. Я заметил, что он гораздо спокойнее и естественнее, когда ты рядом. Ему очень одиноко после развода. Ты такая внимательная к нему, ко всем его нуждам! Ты создаешь ему хорошее самочувствие, скажу я тебе, Камилла.
 – Я люблю его, – вырвалось у нее прежде, чем она сумела остановить себя. – Прости, у меня слишком длинный язык, ты не находишь? Я, Корешок, не собиралась тебе это говорить.
 – А я и сам это знаю уже много лет. Ты влюблена в Графа с пятьдесят девятого года. Точно?
 Камиллу реплика насторожила, и она поспешила спросить:
 – Неужели это было так заметно со стороны?
 – Ничуть. Но тогда тебя совершенно не интересовал я, разумеется, не в смысле секса, когда мы были… по… и вообще. Ты всегда задавала мне всякие вопросы о нем. Шила в мешке не утаишь. Но за свой секрет ты не волнуйся – не сболтну. – Корешок улыбнулся, сжал ей локоть: – Ты хороший парень, Камилла.
 – Как сказать – парень, – рассмеялась она.
 – Я надеюсь, ты еще тут побудешь.
 – Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
 – В смысле после плавания. Жизнь ведь и  после не прекращается, как известно, – заметил он с ухмылочкой.
 – Дэвид хочет, чтобы я снималась в картине по сценарию, который он пишет…
 – Знаю, – перебил Корешок. – Он излагает это мне ежедневно за ленчем. И скажу тебе, поблажки он себе не дает, вкалывает даже на увеселительной прогулке. Запрется в каюте с утра и пишет, пишет, как проклятый. Но вообще-то я насчет Максима… я имел в виду, что ты собираешься остаться с ним.
 – Сама не знаю… Понятия не имею, как все будет.
 Корешок внимательно посмотрел на нее:
 – Останься с ним, Камилла. Ты нужна ему.
 Камилла посмотрела на старого друга. На лице ее появилось и пропало задумчивое выражение. Потом она сказала:
 – Если б я знала, какие у него на самом деле чувства ко мне. Максим очень скрытен и в душу к себе не пускает.
 – Он без ума от тебя, всякому видно, – заверил ее Корешок. – Вы оба, по-моему, очень подходите друг другу и, наверное, получаете большое удовольствие, бывая вместе. Ты послушай меня, – Корешок наклонился ближе к собеседнице, – если двое, пробыв вместе несколько недель на яхте, все еще могут друг с другом разговаривать, то, значит, у них дело в шляпе, я так понимаю.
 – Я заметила, Корешок, ты ни разу не употребил слово  любовь. 
 – Не мелочись, тебе ведь не семнадцать лет и Графу тоже. Вам обоим по сорок семь. И я скажу, вы чертовские везунчики, имея то, чем обладаете вы в этом гнусном мире. Ваша пара имеет уйму такого, чего нет у большинства пар, которые я знаю.
 – Максим когда-нибудь говорил с тобой обо мне? Что-нибудь о своих чувствах?
 – Нет, – покривил душой Корешок. Чуть погодя откашлялся и сказал якобы со всей искренностью: – Максим очень непростой человек, он никогда не станет откровенничать на такие темы, обсуждать в деталях интимные стороны своей жизни. Он, между прочим, джентльмен, скажу я тебе.
 Камилла кивнула:
 – Да это я так… Если честно, Корешок, я не хочу оставаться у него в любовницах. Эта роль не по мне, я слишком его люблю.
 – Понимаю. И все-таки я считаю, ты могла бы остаться при нем. Если не ради Максима, то по другой причине.
 – То есть?
 – Ради самой себя, Камилла. Он к тебе тоже очень хорошо относится. Ты выглядишь замечательно, лучше, чем когда-либо за годы нашего знакомства. В тебе не осталось ни капли от пережитого. Ты в самом расцвете, скажу я тебе. Спроси у Дэвида. Скажет то же самое.
 – О, стало быть, вы за моей спиной меня обсуждали, да? – воскликнула она, но в голосе прозвучала шутливая нотка.
 – И притом с большой любовью.
 Камилла улыбнулась, но ничего не сказала. Она сидела абсолютно умиротворенная, глядя через раскрытую дверь на густую синь Средиземного моря и допуская, что Корешок говорит правду. Максимилиан Уэст хорошо к ней  относился. Она никогда в жизни не чувствовала себя такой счастливой. С той минуты, как нога ее ступила на борт «Прекрасной Мечтательницы», Максим держал себя с ней как нельзя лучше, выказывая всяческое уважение. Помимо галантного обхождения он много веселился с ней, вел бесконечные разговоры о самых разных вещах. Они получали максимальное удовольствие от общения друг с другом. А потом были ночи страстной любви. Его желание не слабело. Казалось даже, что он не в состоянии вдоволь насытиться ею. Ее чувства к нему были такими же.
 Постепенно она начала приходить к выводу, что по-настоящему никогда не знала Максимилиана Уэста. Их многолетняя дружба была довольно-таки поверхностной. Он был женатым человеком, ни мало не заинтересованным в ней, и потому свои чувства она от него тщательно скрывала. И в течение трех месяцев их отношений в прошлом году в Нью-Йорке время, проводимое ими вдвоем, тоже было весьма ограниченным. Урывками, по вечерам, раз или два в неделю, или по воскресеньям. Главной причиной нерегулярности их встреч было несовпадение их возможностей во времени. Она играла главную роль в боевике на Бродвее; он стоял во главе деловой империи. Когда он укладывался в постель, она только уходила со сцены, готовая пойти куда-нибудь поужинать и отдохнуть. Все у них шло как-то не в лад в смысле времени.
 Зато две недели, что они плавали по Средиземноморью, они были вместе постоянно, почти все время друг у друга на виду, кроме тех моментов, когда Максиму приходилось работать – с утра и вечером перед ужином. Как следствие, она стала лучше понимать его. Раньше она была влюблена в него, теперь всерьез полюбила, увидела многие его человеческие качества: доброту, порядочность, отзывчивость. Он был хороший человек. Она знала, что он мог бывать жестким и даже чуточку жестоким в бизнесе. Тем не менее он был мужчиной с достоинством и честью, и она восхищалась им.
  Быть может, Корешок прав, думала Камилла. Может, мне следует остаться с Максимом? Он этого хочет, говорил об этом не раз. Да и что худого в том, чтобы быть его любовницей?  Сплетни, подумала она.  Не хочу, чтобы мне публично перемывали косточки. Ах, да будь оно все неладно! Какое мне дело до того, что думает обо мне свет? Не могу я жить в угоду свету. Я должна быть честна перед самой собой.  Я хочу быть с Максимом… 
 – Пенни за твою задумчивость, – донесся до нее голос Корешка.
 – Могу поделиться. – Камилла вспыхнула очаровательной улыбкой. – Я думала, что может… что могла бы последовать твоему совету и остаться. В конце концов, какое мне дело до того, что подумает обо мне свет.
 Это рассуждение на миг сбило Корешка с толку.
 – Ты слишком взрослая, чтобы волноваться из-за такой чепухи… Любовь. И притом великая. К тому же Максим на яхте ничем тебя не скомпрометировал. У тебя свой люкс, у него своя каюта…
 – Раз уж об этом зашла речь, то мне хотелось бы задать тебе вопрос, – перебила его Камилла. – Максим, когда я пришла на яхту, перебрался из своего люкса и предоставил его мне. Это очень мило с его стороны. Но не понимаю, что мешает ему тоже занимать каюту-люкс. Насколько мне известно, на яхте три таких.
 – Да, три. Одна у тебя. Мы с Марцией занимаем другую. Третья всегда заперта.
 – Почему?
 – Она принадлежит Анастасии. Ею пользуется только она.
 Камилла недоуменно уставилась на него:
 – И все равно не понимаю.
 – Когда они разводились, Максим сказал ей, что она может себе оставить все, что захочет. Дом в Мейфере, виллу в Больё, апартаменты на Пятой авеню, эту яхту. Буквально все.  Любое имущество, какое ей ни заблагорассудится. Но единственное, что она потребовала – это свой люкс на яхте, чтобы пользоваться им, когда она пожелает покататься с Максимом и детьми. Она также сказала, что предпочла бы, чтобы, кроме нее, никто в этой каюте не бывал. Он уважает ее желания. Каюта заперта. Если, конечно, Анастасия не на яхте.
 – Почему только люкс? Почему же она не потребовала всю яхту?
 Корешок приблизил к ней лицо и сказал тихо:
 – Анастасия не захотела от Максима  ничего, кроме денег, которых ей хватало бы на комфортную жизнь. Ни его шикарных особняков, ни яхты. Видишь ли, она развелась с ним не потому, что возненавидела его. Она развелась с ним из-за того, что чересчур сильно его любила, и потому вовсе не хотела содрать с него шкуру живьем. Конечно, любовь ее малость чокнутая и жадная. Анастасия всю свою жизнь выстроила вокруг него, сделала его сутью своей жизни и ее концом, центром своего бытия. – Корешок поморщился, грустно качая головой: – Так не годится. Ни для кого. В конце концов она поняла это и оставила его, в некотором смысле спасая себя.
 – Но Максим, должно быть, ее любил. Она же наверняка это знала, – заметила Камилла.
 – Знала. Но все-таки она не могла приспособиться к его жизни, к его бизнесу, к его распорядку. Он не тот, кто отсиживает с девяти до пяти, и никогда таким не был. Если он за что-то берется, то выкладывается, делает свое дело с азартом, с блеском…
 – Для чего ему это? Почему он продолжает приобретать компанию за компанией, бесконечно расширяя свой бизнес?
 – По натуре он создатель империй, основоположник династий. И не может он жить наперекор своему естеству, Камилла. Он и в этом блистателен, как я только что сказал.
 – Но ведь наверняка теперь он достаточно богат. Он же мультимиллионер.
 Корешок улыбнулся:
 – Дело абсолютно не в деньгах. Дело в его потребности создавать, в ощущении того, что все вокруг подвластно тебе. Удовольствие в то и дело возникающих головоломных проблемах, в их решении. Ты пойми, это же все равно, что спросить у альпиниста, почему он хочет влезть на Эверест.
 – И почему же он хочет?
 – Потому что туда надо лезть. Покорять. Максиму тоже надо покорять.
 – А разве Анастасия этого не понимала? – тихо спросила Камилла, приподняв бровь.
 – Думаю, что понимала. Но от понимания ничуть не легче. Во всяком случае, для нее. Я всегда чувствовал, что у нее слишком хрупкая психика. По-моему, женщина, если захочет подладиться под жизнь Максима, должна быть не совсем без норова. – Помедлив, он добавил: – Ты смогла бы. Подладиться смогла бы.
 – Так, по-твоему, я с норовом?! – воскликнула она с вызывающим видом.
 – Молю Бога об этом! Да, в тебе есть некоторая норовистость, Камилла, в воде не тонешь, в огне не горишь. Ты только пойми меня правильно. Когда я говорю «норовистость», я имею в виду умение противостоять, силу, волю и несгибаемость. Не путай слово «нрав» со словом «вздорность». Большая разница. Женщина, у которой есть чуточку норова, может быть и эмоциональной, и тонко чувствующей, и мягкой, и любящей. Все это такие вещи, которых у тебя…
 – Спасибо тебе, Корешок, на добром слове.
 Он улыбнулся:
 – А вот у  вздорной женщины подлинные чувства напрочь отсутствуют. Ее участь –  капризы. 
 – По твоим словам получается, что Анастасия была недостаточно стойкой, чтобы сдержать натиск бизнеса на жизнь Максима?
 – Именно, если учесть, что он полностью отдается делу. Но это было бы еще полбеды. Как тебе, возможно, известно, перед самым разводом у Анастасии случился нервный срыв, но теперь ей уже намного лучше, она делает грандиозные успехи.
 – Он говорил, они – друзья…
 – Да. Она по-прежнему его любит, целует его следы и все такое… Но это дружба на расстоянии вытянутой руки. И это единственный способ для нее держаться в рамках, при той любви, какая у нее к нему… Я уверен, что у нее нет желания еще раз подвергать себя испытанию его стилем жизни.
 Камилла кивнула, продолжая молчать. Ее подмывало спросить у Корешка, продолжает ли Максим любить Анастасию, но она придержала язык. Она предпочитала не знать о его чувствах к бывшей жене.
 Неожиданно в бар вошел Дэвид Мейнс.
 – Доброе утро! Доброе утро! – воскликнул он и тем самым прекратил дальнейшие разговоры об Анастасии.
 – Чертовски жаркое утро, – сказал Дэвид, отдуваясь. –  Испепеляющее. Не возражаете, если я к вам подсяду на чашечку кофе? Или у вас приват-беседа?
 – Да ничего подобного, – возразила Камилла и сразу встала. Она направилась к буфету налить кофе для Дэвида. Поставила чашку на стол рядом с ним.
 – Спасибо, дорогая, – поблагодарил он.
 – Как продвигается сценарий? – полюбопытствовал Корешок.
 Дэвид поднял большие пальцы на обеих руках:
 – Просто колоссально. Я сделал открытие: мне нравится писать на яхте. Полная и блестящая изоляция, ничто не отвлекает.
 В этот момент в проеме двери появился Максим с пачкой бумаг в руках. Прислонился с равнодушным видом к косяку:
 – Всем доброе утро. Я должен несколько часов поработать, но, прежде чем исчезнуть, хочу чтобы вы знали: я прикидываю, как увеличить наше плавание еще на десять дней. Кто за?
 И хотя обращался он ко всем, его блестящие темные глаза смотрели на Камиллу.
 – Я, дорогой мой, – сразу ответила она с милой улыбкой.
 – Пиши меня, шкипер, – сказал Дэвид.
 – Идея – блеск, Граф! – воскликнул Корешок. – Нам с Марцией затея по душе.
 Максим расплылся в довольной улыбке:
 – Лейны и Тернеры снимаются завтра, как планировалось. Им лететь обратно в Лондон и в Штаты. Так что остаемся мы впятером.

 54

 Десять дней обернулись двумя неделями. «Прекрасная Мечтательница» подходила к Сицилии, побывав у берегов Мальты, в Ионическом море, где бросали якорь у нескольких греческих островов. Там в конце концов яхта развернулась и взяла курс на Танжер.
 Теперь, когда другие гости отбыли, Камилле показалось, что Максим до конца расслабился и чувствует себя вполне привольно. К ее вящей радости, большую часть времени он проводил с ней. Похоже было, что он никак не может вдоволь насладиться ее обществом. Хотя он и работал всю неделю по нескольку часов в день, тем не менее был внимателен, заботлив и полон тепла. Ночью в ее люксе он бывал так же страстен, как месяц назад, когда впервые приплыл в Танжер, разыскивая ее.
 Однажды вечером после ужина, когда остальные расползлись по каютам, Максим дольше обычного задержался у бара на главной палубе. Поскольку команда тоже отдыхала, они остались совсем одни, и тогда Максим сказал вполголоса:
 – Я хочу кое о чем поговорить с тобой, Камилла.
 – Давай, конечно, но о чем? У тебя такой серьезный тон и вид взволнованный.
 – Нет, нет, я не волнуюсь. Но я серьезен. – Он властно задержал ее взгляд на себе, прежде чем сказать: – Как ты смотришь на то, чтобы выйти за меня замуж?
 Камилла остолбенела. Такого поворота она ожидала менее всего и потому сидела молча, глупо уставившись на него.
 Он усмехнулся:
 – Ты чего-то испугалась, моя радость. Даже  дар речи потеряла. Однако, прежде чем ты скажешь свое «ага» или «не», позволь объяснить тебе, что, если мы поженимся, в действие должны будут вступить кое-какие фундаментальные правила. Можно я расскажу тебе какие?
 Камилла утвердительно кивнула. Ей было безразлично, что за правила он выставит: став его женой, она согласилась бы на любые. Она была влюблена в него до одури, готова была принять его на каких угодно условиях, оставаться его любовницей, если иначе никак нельзя, и все только для того, чтобы не потерять его.
 – Если ты выйдешь за меня, я не хотел бы, чтобы ты отказалась от своей карьеры, – сказал он. – Она всегда была существенной частью твоей жизни, Кам, и для меня очень важно, чтобы ты оставалась актрисой. В кино, на сцене. И еще мне хотелось бы, чтобы в январе ты снималась в фильме Дэвида.
 – То есть, иными словами, ты предпочитаешь, чтобы я была занята  своим делом в то время, когда  ты командуешь  своей империей.
 – Да. Но ведь это лучше и для тебя. Ты великая актриса, ты в расцвете своего таланта, у тебя блестящая карьера. У тебя есть имя, очень громкое имя. Мне совсем не хотелось бы, чтобы ты от всего этого отказалась, пожертвовала результатами своего труда, всем, к чему стремилась много лет. Я хочу, чтобы ты имела успех, испытывала чувство удовлетворения от достигнутого.
 – Я  должна работать, Максим, точно так же, как ты. Иначе они выволокут меня в смирительной рубашке. Да я просто не знала бы, куда себя девать, откажись я от сцены.
 – Я тебя понимаю, Кам. Теперь слушай дальше. Мне требуется большое пространство. Оно мне нужно для того, чтобы как следует делать свое дело. Я не хочу, чтобы ты обвилась вокруг меня, превратив меня в цель своего существования. Я должен много ездить по белу свету, перемещаться, и я надеюсь, ты это понимаешь. Конечно же, ты сможешь бывать со мной в более продолжительных путешествиях. Я буду очень рад этому. Но не в коротких деловых поездках. Они бывают слишком напряженными, я по горло занят встречами. Я не хочу никаких помех, не хочу, чтобы меня отвлекало от дел беспокойство за мою жену. Я всегда точно устремлен и нацелен, у меня стопроцентная сосредоточенность. Я не могу быть иным. Бизнес – огромная и жизненно важная часть моего бытия.
 – Я это знаю.
 – Также бывают периоды, когда мне необходимо видеться с Анастасией и с нашими детьми, Аликс и Майклом. Дни рождения, некоторые праздники… Тебя это не будет огорчать, как ты думаешь?
 – Нет, конечно. Я думаю, было бы довольно странно, если бы ты с ними не виделся по важным поводам. А как на это посмотрит Аликс с Майклом, если ты на мне женишься? Вторые жены не всегда пользуются успехом.
 – С этим проблем не будет. Они оба уже большие. Аликс теперь двадцать, Майклу девятнадцать как-никак. Они взрослые.
 Она кивнула.
 – Ну что ж, давай дальше. Каковы остальные твои фундаментальные правила?
 – Больше нет – это все.
 Камилла молчала, вид у нее был задумчивый.
 – Ну а с твоей стороны? Возможно, у тебя есть какие-то основные правила?
 – Нет, Максим, у меня нет.
 – Выйдешь за меня замуж?
 – Конечно, выйду.
 То, что это единственное, чего она когда-либо по-настоящему хотела, она говорить не стала. Максим засиял и обнял ее.
 – Ты же знаешь, я не могу быть холостяком, не так устроен. По натуре я для этого слишком моногамен, – сказал он, слегка касаясь ее щеки. – И я никогда ничем тебя не обижу, милая.
 – Я в этом уверена.
 Он наклонился к ней, расцеловал и прошептал ей в волосы:
 – Мне откупорить шампанское сейчас, чтобы мы отпраздновали наше вступление в супружество? Или мы это сделаем в постели?
 Она молчала. Высвободившись из его объятий, она встала и подала ему руку. Максим взял ее под руку, и они отправились к ней в каюту.
 В своем нетерпении он едва мог дождаться, пока она разденется и ляжет. Страсть яростно взыграла и взорвалась почти сразу, как только он овладел ею, и впервые за все эти недели любовных игр он выкрикнул ее имя в момент кульминации.
 Значительно позднее той же ночью, после любовного акта, но не такого поспешного, как первый, и доставившего ей удовлетворение, он сел в постели и заглянул ей в лицо:
 – А давай не будем ждать, Кам. Давай поженимся немедленно.
 – Когда тебе угодно, – сказала она, протянув руку и гладя ему затылок. Ее взгляд был полон любви.
 – Мы совершим это завтра, – объявил он, расплывшись в широчайшей улыбке. – Или послезавтра. Через несколько часов мы придем в Танжер. Британский консул поможет нам. Первым делом я отдам все необходимые распоряжения. У тебя как, все в порядке?
 – У меня всегда все в порядке, когда я с тобой, Максим.
 Это был золотой ноябрьский денек, день бабьего лета.
 Ярко светило солнце в чистейшем, без единого облачка, небе живой, безукоризненной голубизны. Камилла остановилась на ступенях особняка в Мейфере, где они теперь вместе жили после свадьбы. Глубоко вдыхая пьянящий воздух, она радовалась дивному дню. Идеальный день для загородной поездки.
 Когда она двинулась вниз по ступенькам, шофер Максима Хэмфри вылез из «ягуара», обошел машину и распахнул для нее дверцу.
 – Доброе утро, миссис Уэст, – сказал он, вежливо улыбаясь.
 – Доброе утро, Хэмфри. Каков денек, а? Зимой ничуть даже не пахнет.
 – Да, мадам, день прекрасный. – Хэмфри закрыл дверцу и сел за руль. – Мы опять поедем в Ист-Хендред, миссис Уэст? – спросил он, глянув через плечо. – Утром мистер Уэст сказал мне, что вроде бы сегодня вас надо везти за город.
 – Да, – подтвердила Камилла, усаживаясь поглубже. – И у нас еще много времени. У меня назначена встреча с отделочниками в новом доме, но они не ждут меня раньше полудня.
 – Прекрасно, миссис Уэст, – сказал он, отъезжая от тротуара.
 Мысли Камиллы бесцельно блуждали, пока она ехала в Ист-Хендред, деревеньку в Оксфордшире, где она недавно купила симпатичную усадьбу в стиле королевы Анны. Они с Максимом нашли ее в начале сентября, перед тем как вместе улететь в Нью-Йорк. Дом понравился им с первого взгляда, и они решили сразу купить его, не теряя времени. Когда она стала настаивать на том, что покупку оплачивает она, Максим запротестовал, и его очень позабавила ее настойчивость. Но она победила и по заключении купчей преподнесла ему дом как свадебный подарок. Его глубоко тронул этот жест, и он охотно принял дар.
 Несмотря на то что усадьба последние два года пустовала – ее предыдущий владелец ныне жил на Барбадосе, – «Лейси Корт» была в довольно сносном виде. Нанятые Камиллой дизайнеры уже работали вовсю, придавая дому удобный, без претензий, вид сельской усадьбы, что было по вкусу и ей, и Максиму. По замыслу она должна была стать уютнейшим местечком, куда можно приехать на уик-энд отдохнуть вдвоем и расслабиться, что было особенно важно для Максима. При такой его работе было необходимо иметь место, где он мог бы время от времени прийти в себя в тихой обстановке.
 Она откинула голову на спинку сиденья и ненадолго закрыла глаза, вдруг задумавшись о своем муже, мужчине, любимом ею с отроческих лет, всегда представлявшемся ей недосягаемым. В самых дичайших мечтах она не смела даже помыслить о том, чтобы стать его женой. Или быть такой несказанно счастливой с ним. Он был для нее самым совершенным и великолепным мужчиной. В глубине души она знала, что он не любит ее такой любовью, какой она любит его, но теперь это больше не имело для нее значения. Максим был страстен в постели, заботлив и нежен в остальное время, щедр до умопомрачения. С тех пор как в августе они поженились, он без конца осыпал ее прекрасными подарками: изысканными ювелирными украшениями, превосходными картинами, дорогими антикварными вещицами и серебром для нового дома.
 Если и случались такие минуты, когда ей безумно хотелось услышать от него «я тебя люблю», то приходили они теперь совсем редко. Она частенько вспоминала разговор с Корешком на яхте. «Не мелочись… – сказал он. – …Вы чертовские везунчики, имея то, чем обладаете…» Да, это правда, так оно и было. И кроме того, Максим с недавних пор начал выражать свои чувства вслух, нашептывая фразочки вроде «Я тебя обожаю» или «Ты леди моей мечты», и, когда он так говорил, голос у него был любящий, глаза излучали тепло.
 Мысли ее вернулись ко дню их свадьбы в Британском консульстве в Танжере. Если других удивило, что Максим не попросил капитана яхты засвидетельствовать их брак, то ее нет. Он построил  «Бьютифул Дример» для Анастасии. Играть на яхте свадьбу с Камиллой, с его точки зрения, было бы бестактно. Он проявлял щепетильность по многим и самым разным поводам. И она знала, что Анастасии пока еще принадлежит значительная часть существа Максимилиана Уэста и его сердца. Корешок тоже понимал все это. Ей же было безразлично, где состоится их бракосочетание.
 В конце концов Корешок тоже положил конец своему развеселому холостячеству и завязал матримониальные узы. Свадьбу сыграли в сентябре, когда она и Максим вернулись из Штатов. В невесты Корешок взял себе премиленькую Марцию Белл. Свадьба состоялась в Кекстон-Холле. Максим был посаженым отцом, Камилла – посаженой матерью, затем они с Максимом у себя в мейферском доме дали свадебный завтрак.
 На свадьбе у Корешка побывали и Тедди с Марком Льюисом. Им обоим Камилла явно пришлась по душе. Похоже было, что они даже счастливы тем, что она вышла за Максима. Более того, также отнеслись к этому факту и его дети, что было ей очень приятно. Судя по всему, ни Аликс, ни Майкл не были огорчены, узнав, что их отец женится на ней, – совсем наоборот. И она принялась строить добрые взаимоотношения с Аликс, оказавшейся весьма красивой, умной молодой женщиной.
 Я такая счастливица, думала Камилла, я самая счастливая женщина на свете. В самом деле, у меня есть все, что я когда-либо хотела: Максимилиан Уэст, прекрасная карьера, а теперь еще и дети, поскольку его отпрыски мне, кажется, понравились. Будучи единственным ребенком, притом рано потерявшим родителей, сама к тому же бездетная, она теперь чувствовала себя так, будто обрела наконец настоящую семью.
 Незаметно для самой себя она разулыбалась, и ее зеленые выразительные глаза засветились счастьем.
 Открыв сумочку, Камилла достала ежедневник, просмотрела пометки на оставшиеся дни недели. Сегодня вечером им предстояло приятное событие – ужин с Дэвидом Мейнсом. Вчера он прибыл в Лондон со сценарием нового кинофильма. Она дала согласие сняться в главной роли, и ей не терпелось прочесть окончательный вариант.
 После выезда из Мейфера прошло немногим более двух часов, и Хэмфри свернул с шоссе на извилистую дорогу, ведущую к «Лейси Корт».
 Усадьба стояла в небольшой долине, окруженная лесочком, поднимавшимся по отлогому склону. В это прекрасное утро она словно подмигивала на солнышке своими многочисленными оконцами, а древние седые камни будто посветлели на фоне темных безлистых деревьев.
 Хэмфри остановился перед парадной дверью, заново выкрашенной в свой исконный ярко-белый цвет, и тотчас на широкие ступени выбежали двое молодых художников.
 Чуждая всякой церемонности, Камилла открыла дверцу и вышла из машины прежде, чем Хэмфри подоспел ей на помощь.
 Алисон Диксон и Тони Кемпбелл – дизайнеры, чьими услугами она пользовалась и раньше, радушно приветствовали Камиллу и с довольными улыбками сопроводили ее в дом.
 – Все идет лучше некуда, – сказал Тони, отступая, чтобы пропустить хозяйку в просторный холл. – И выбранные вами ткани, скорее всего, будут выглядеть просто сказочно. Легче заметить, насколько они гармонируют со стенами, теперь, когда уже во всех комнатах покрашено. Дом, можно сказать, начинает походить на что-то приличное и приобретает законченный вид.
 – Мне не терпится увидеть все, – сказала Камилла, улыбаясь талантливым молодым людям и окидывая взглядом холл, с удовольствием отмечая удачно найденный цвет для стен – необычайного оттенка розовый, офорты в темных деревянных рамах, позолоченное георгианское зеркало и антикварный канделябр – бронза и хрусталь.
 – Вас ожидает славный сюрпризик, когда вы увидите весь дом, – сказала Алисон. – На этой неделе мы тут отчаянно спорили.
 Направляясь с ней в библиотеку, Алисон продолжала:
 – Большинство комнат окрашено, как вам сказал Тони, деревянные полы приведены в порядок, да и кровати от Харрода доставлены вчера. И эта комната, как вы можете видеть, практически закончена. Единственное, чего здесь еще не хватает, это честерфилдского дивана и книг.
 Камилла стояла посреди библиотеки, глаза ее оценивающе осматривали помещение, ничего не упуская из виду. То и дело она одобрительно кивала. Деревянные панели старинной комнаты были подновлены и отреставрированы, равно как и книжные полки; георгианские письменный стол и стул, удобные кресла, ковер и бронзовые лампы под шелковыми кремовыми абажурами – все было на своих местах. Даже одна из ее любимых картин с лошадьми уже висела над камином.
 – Поздравляю! – восхищенно воскликнула Камилла, поочередно взглянув на дизайнеров. – Как вам известно, эта комната предназначается Максиму, и я рада, что вы закончили ее первой. Теперь я хоть знаю, что у него есть место, где можно работать, даже если другие помещения дома будут еще не вполне готовы.
 Они провели ее по остальным комнатам и в заключение направились вниз на кухню.
 – Я полагаю, дом будет готов в середине декабря, Камилла, – сказал Тони, – поскольку дела у нас идут споро. – Он открыл перед ней дверь на кухню и, когда она вошла, добавил: – Да, кстати, чтобы не идти в какой-нибудь местный кабачок, мы прихватили все с собой. Мы решили, что это будет гораздо приятнее. Заодно, пока мы будем закусывать, мы сможем показать вам кое-что из тканей, отобранных нами для антикварной плетеной мебели, и плитку для туалетов в гостевых комнатах.
 – Это вы придумали замечательно, – согласилась Камилла. – Я только выгляну, скажу Хэмфри, чтобы он нашел здесь харчевню и перекусил. А через пару часов пусть заедет за мной, поскольку нам надо еще о многом поговорить. Так что, извините меня, я сейчас.
 – Камилла, а как насчет стаканчика вина? – спросила Алисон, вынимая бутылку из плетеного баула для пикников.
 – Конечно! Благодарю вас, – сказала Камилла и быстро вышла.
 Отправив шофера подкрепиться, Камилла постояла возле дома, осматриваясь по сторонам и думая о том, что необходимо, не теряя времени, нанять садовника. Хотя и был конец ноября, все равно надо бы до весны привести все в порядок, так как сад изрядно зарос и одичал. Вон там посажу нарциссы, прикидывала она, посажу их под теми деревьями беспорядочно, как попало. И еще крокусы и подснежники. И сирень. Максим любит сирень.
 Как чудесно было бы провести здесь рождественские праздники, подумала Камилла, возвращаясь в дом. Максим говорил, что к ним могла бы присоединиться Аликс, поскольку Майкл улетел с Анастасией на Ямайку. Она пошла на кухню, но у двери, ведущей в подвал, помедлила, вспомнив о главном рождественском подарке Максиму. Дело в том, что часть подвала она решила превратить в оборудованный по всем правилам винный погреб и заложить туда вина самых лучших марок. Корешок помогал ей отбирать излюбленные вина Максима, а также шампанское, которому в качестве аперитива тот отдавал предпочтение перед крепким ликером. Несмотря на то что Максим сам пил очень умеренно, он всегда требовал, чтобы гостям подавали только очень хорошие сорта вин. Корешок уже побывал на одном винном аукционе по просьбе Камиллы, и они заметно продвинулись в осуществлении своего плана. Стеллажи для бутылок были заказаны и со дня на день должны были прибыть.
 Решив еще раз взглянуть на погреб, пока Тони с Алисон готовили на кухне ленч, Камилла открыла дверь подвала. Включила свет и стала спускаться по длинной и очень крутой деревянной лестнице.
 Через несколько ступенек ее каблук угодил в трещину. Не придав значения случившемуся, она попыталась продолжить путь, но каблук застрял прочно. Неожиданно для себя она потеряла равновесие и, истошно вскрикнув, схватилась за перила. Сгнившая планка оторвалась и осталась в руке Камиллы. Она с диким криком рухнула вниз и упала на бетонный пол.
 Алисон и Тони выбежали на ее крики из кухни. Бросились по коридору, сразу заметили раскрытую дверь в подвал и ринулись туда. Тони с верхней ступеньки увидел, что произошло, и в ужасе воскликнул:
 – О Боже мой! Камилла упала с лестницы! – Похолодев от страха, он стал осторожно спускаться вниз.
 Он увидел ее туфлю с застрявшим в трещине каблуком, и ему сразу стало все понятно.
 Бледная как мел Алисон не могла справиться с охватившей ее нервной дрожью. Она последовала за своим партнером вниз по лестнице, но от страха и переживаний коленки у нее подгибались и она едва переставляла ноги. Тони уже успел спуститься и стоял на коленях подле Камиллы.
 Она лежала в неестественной позе на полу подвала. Ее красивое лицо было белым, глаза закрыты. Кровь сочилась из-под ее золотых волос.
 – Она сильно пострадала, – еле слышно прошептала подоспевшая Алисон.
 Она присела на корточки рядом с Тони, пытаясь унять дрожь в руках и ногах. Тони совершенно скис.
 – Я думаю, нам не стоит ее трогать, – сказал он неуверенно. – Мы можем еще больше ей навредить. Я останусь здесь, а ты ступай звони в больницу.
 Алисон кивнула и стала карабкаться по лестнице наверх, ноги у нее при этом были словно свинцом налиты. Тони, проводив Алисон взглядом, снова повернулся к Камилле. Он не сказал этого Алисон, однако не сомневался, что при падении Камилла сломала себе шею и была уже мертва.
 Максим был не в состоянии воспринять умом смерть Камиллы.
 Лишь после того как состоялись ее похороны, эта истина вошла в его сознание. Реальность нанесла ему тяжелейший удар. У него не укладывалось в голове, почему эта очаровательная, трепетная, одаренная и любящая женщина, недавно ставшая его женой, ушла от него навечно. Он был раздавлен.
 Больше всех облегчала ему страдания его дочь Аликс, хотя и Корешок, и Тедди, и Дэвид Мейнс тоже старались не лишать его своего участия.
 На следующий день после панихиды Максим и Аликс сидели вдвоем в особняке в Мейфере. Аликс положила руку ему на плечо:
 – Мне очень нравилась Камилла, папа, и мы с ней подружились. Она говорила, что думает обо мне как о своей дочери, которой у нее никогда не было, и спрашивала, не возражаю ли я. Я сказала, что нет, что я действительно польщена этим.
 Максим взглянул на дочь, но ее слова оставил без комментариев.
 Аликс тоже на него посмотрела и при этом подумала, как он подурнел и осунулся. Ее отец стал серым, а карие глаза, всегда такие блестящие, потухли, теперь в них была печаль. Аликс горестно вздохнула:
 – После мамы Камилла действительно была самая изумительная женщина из всех, кого я знала. Мне бесконечно грустно от того, что произошло это кошмарное и нелепое происшествие, и я хочу, чтобы ты знал: я всегда буду рядом с тобой и приду по первому твоему зову.
 Максим все еще не мог говорить. Но он взял руку дочери и крепко ее сжал.
 – Камилла была очень незаурядным человеком… – проговорил он наконец.
 – Да. И она так сильно любила тебя, папа.
 – И я ее любил. Не так, как любил твою мать… почти невозможно любить двух таких женщин на одном человеческом веку. Но я любил Камиллу, хотя любил по-иному, и она много значила для меня, принесла мне много счастья за эти последние несколько месяцев. Она помогла мне избавиться от одиночества… – Голос его надломился.
 Продолжать этот разговор Максим был не в силах.
 Через несколько минут к нему вернулось самообладание.
 – Аликс, – тихо проговорил он, – я ни разу не сказал ей, что люблю ее. Ни разу. В жизни себе этого не прощу.
 Слезы навернулись ему на глаза, и он поспешил стряхнуть их с ресниц кончиками пальцев.
 Аликс обняла его одной рукой за плечи, головой прижавшись к его руке:
 – Я уверена, папа, Камилла  знала, что ты ее любишь.
 – Все равно, я был не прав, надо было говорить, – тихо и сердито промолвил он хриплым голосом.
 – Женщина всегда  знает, любит ее мужчина или нет. Правда, знает, – старалась утешить отца Аликс. Сердце у нее разрывалось от боли при виде его страданий. – Она нутром это чувствует. И к тому же Камилла была так счастлива с тобой.
 Он повернулся к дочери, проникновенно глядя ей в глаза:
 – Ты правда так думаешь, Аликс?
 – Да.  Ты сделал ее очень, очень счастливой. Она сказала это за несколько дней до беды.
 Максим откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Слова дочери доставили ему некоторое утешение – но не более.
 Вскоре после смерти Камиллы Максим ушел от какой бы то ни было светской жизни. Он занялся работой, нигде не появлялся, виделся лишь с коллегами, партнерами по бизнесу и с близкими. В прессе и в обществе было много толков и пересудов в связи со смертью Камиллы, их браком, ее жизнью. Все это изводило его. Он нанял целую роту помощников, чтобы оградить себя от прессы, а свое имя – от упоминания в колонках скандальной хроники.
 Максимилиан Уэст ретировался и сжег за собой мосты.




 ЧАСТЬ 6
 АДРИАНА
 НЬЮ-ЙОРК, 1987



 Умная женщина – дом строит и бережет;
 глупая – разоряет своими руками.

    Пословица


 55

 Адриана Мэклин Уэст стояла посреди гостиной и обозревала ее придирчивым взглядом. Комната ей не нравилась. Не нравилась с самого первого раза, когда она переступила порог этой квартиры на Пятой авеню восемнадцать месяцев назад. Но пропорции были великолепны, много простора, воздуха и света. Из нее открывался прекрасный вид на Центральный парк. К несчастью, квартира была убрана и обставлена первой женой Максима и Адриана находила обстановку безвкусной: старомодная потертая мебель, начисто лишенная стиля. Как только она вышла замуж за Максима, у нее сразу стали чесаться руки. Она мечтала все тут переделать, но, как только она затрагивала эту тему, он отмахивался, говорил, что ему нравится все так, как есть. Теперь он обрывал ее при первом упоминании слова «обстановка», не желая выслушивать никакие доводы относительно перемен в интерьере.
 Она даже предлагала взять на себя все расходы, но он сказал, что дело вовсе не в деньгах.
 Черные глаза Адрианы еще раз обежали комнату, оценивая каждый предмет, что она делала в последнее время довольно часто. Комната казалась ей чрезмерно строгой, почти холодной от избытка бледных тонов и бледных тканей, светлого дерева и неброских картин. Здесь требовались сочные краски, богатые ткани, дорогие ковры от стены до стены, нарядные лампы китайского фарфора, новые, волнующие воображение картины и яркие предметы искусства. Такие вещи придали бы жилью необходимый вид, создав атмосферу нью-йоркского шика, свойственного ее прежним домам. Она обожала роскошные жилища, свидетельствовавшие миру о том, что у хозяина есть деньги, власть, успех.
 Адриана стала записывать в желтый блокнот свои соображения для знаменитого дизайнера международного класса, которого она только сегодня наняла. В офисе косметической фирмы, где она была и президентом, и генеральным директором, она повстречалась с этим художником. Компания Адрианы называлась «Импресс Юджиниа Бьюти».
 Вэлентайн Лэббок понравился ей сразу. Они оба произвели друг на друга впечатление. В первые же десять минут после знакомства между ними установилось полнейшее взаимопонимание. Ей было известно, что Вэлентайн обладает утонченным вкусом, поскольку она была знакома с его работами. У нее не было ни малейшего сомнения в том, что он намерен создать нечто впечатляющее, богатое и роскошное, что, по ее разумению, соответствовало положению в свете миссис Максимилиан Уэст.
 Вэлентайн считался дорогим дизайнером, и было ясно, что полная реконструкция и новое оформление квартиры влетят в кругленькую сумму порядка четырех-пяти миллионов долларов. Но она могла себе это позволить, будучи полноправной миллионершей. Если для Максима деньги не проблема, стало быть, и для нее тоже. Ее второй муж, Артур Мэклин, после смерти четыре года назад оставил ей капитал и косметическую компанию, одну из крупнейших в Соединенных Штатах.
 Она рассказала Вэлентайну Лэббоку, что хочет переделать все помещения дома: библиотеку, столовую, кабинет Максима, свою комнату и все спальни. Завтра ей предстояла еще одна встреча с Вэлентайном и его командой – они собирались провести целый день, обследуя каждый сантиметр этого… мавзолея.
 Она прекрасно знала, что вечером Максим встретит в штыки ее сообщение о том, что она вознамерилась учинить. Но она изложит ему свои резоны, как-нибудь уговорит. Она умела обводить его вокруг пальца и добиваться своего; в особенности когда они бывали в постели. Он становился тогда более открытым, восприимчивым и уязвимым. Она пришла к выводу, что он трудный для понимания человек, скрытный, непознаваемый и неудобный для совместной жизни.
 Адриана вздохнула. Дело было в том, что они уже довольно давно не встречались в постели. В последнее время его интерес к ней упал, и она не понимала почему. Когда они познакомились, он был словно молодой жеребец с неутоленными желаниями, и первые полгода их супружества продолжал быть ненасытным. Но вот уже много месяцев подряд он к ней не прикасался. Конечно, он подолгу бывал в отлучке, разъезжая по делам; ей и самой пришлось совершить несколько путешествий в Калифорнию, Техас и Рим, так что разлучались они довольно-таки часто. Однако теперь он пробыл на Манхэттене весь март, и тем не менее не занимался с ней любовью с тех пор, как вернулся из Лондона. Когда же она стала деликатно намекать ему, что, дескать, пора им снова сблизиться, он вежливо уклонился под разными предлогами: он, мол, чересчур занят своим последним важнейшим приобретением, переутомлен или – еще проще – не в настроении. В последние дни, вернее, ночи он отправлялся в свою спальню, а к ней приходить перестал. Ей не нравилась идея раздельных спален, она с самого начала чинила препятствия ее осуществлению, но он настоял, когда они переехали в Нью-Йорк после свадьбы во Франции.
 – У меня такой несносный режим, – сказал он. – Встаю на заре, чтобы связаться со своими офисами в Лондоне и Париже. Лучше пусть будет по-моему. Я не хочу мешать тебе спать. – Он чмокнул ее, одарил своей лучезарной улыбкой и промурлыкал: – Будет еще уйма ночей, которые я проведу в твоей постели, Адриана, можешь не сомневаться. Но таков мой образ жизни, он всегда был таким. Мне необходимо иметь свою комнату, и пусть это тебя не волнует.
 Да, но ее это как раз волновало. Она не слишком ему верила, когда он пытался убедить ее в том, что с прежними женами он тоже имел свою отдельную спальню. Он наведывался к ней теперь все реже и реже. Если бы она не знала, чем он занят, то могла бы заподозрить, что у него завелась любовница. Но это был его стиль, к тому же он был подлинным трудоголиком, и наверняка у него не оставалось времени для другой женщины.
 Ее внимание привлекла слегка покосившаяся картина на стене, и она подошла к ней, чтобы выровнять, но задержалась у полочки, на которой стояла в серебряной рамке их с Максимом свадебная фотография 1985 года. Их бракосочетание состоялось в городской управе Четвертого округа Парижа, потому что там его задержали дела. Она была в голубом туалете от Живанши, и Максим дал ужин на десять человек у «Лассере». Она взяла фото в руки, вспомнив, как он прекрасно выглядел в пятьдесят один год – столько ему было, когда они поженились. Ишь какой стройный и загорелый красавец.
 Когда ее банкиры попытались откупить у Максима в 1984 году компанию «Марианна Монтевеккио» и потерпели фиаско, она на время отбросила идею расширения «Импресс Юджиниа». Вместо этого она нацелилась на Максимилиана Уэста, увидев в нем очаровательного и волнующего мужчину. Летом 1985 года ей удалось благодаря одному маневру быть представленной ему в Монте-Карло их общим знакомым. К ее великой радости и удовлетворению, он с ходу влип в нее по уши, очевидно, подзадоренный ее деловой сметкой и в равной мере красивой внешностью и отличной фигурой. На протяжении шести недель у них длился головокружительный роман, завершившийся, к величайшему удивлению его семьи и друзей, их свадьбой в конце лета того же года. Ей было известно, что его сын и дочь отнеслись к ней без особого одобрения и симпатии, но и они в свою очередь не вызывали у нее расположения, поскольку были, по ее мнению, маленькими заносчивыми воображалами. Что же касается этой его экс-супруги Анастасии, то она стала ее настоящей головной болью. Без конца ей надо было о чем-то с ним переговорить или необходимо видеть его по какому-то поводу. И он убегал, как послушная комнатная собачонка. Она попыталась положить конец этим экскурсиям – и лишь вызвала у него приступ ярости. Он в недвусмысленных выражениях велел ей никогда больше не упоминать имени Анастасии. Эта сука знала какой-то способ и держала мужа при себе, в то время как она понятия не имела, как его заполучить насовсем. Скорее всего, дети. Она частенько думала, что такой мужчина, как Максимилиан Уэст, находит в увядшей белобрысой размазне, которая и слова-то в простоте не вымолвит. Вторая его жена, актриса, та, что загремела с лестницы и сломала себе шею, тоже выглядела не намного лучше.
 Адриана поставила фото на место, затем поправила на стене небольшую картину Мане и взглянула на часы. Было почти шесть. Максим сказал, что придет домой к семи. Он хотел поесть дома. Была среда, и у повара и дворецкого был выходной день. Обычно Максим водил ее в «Ле Сёрк», в «Ля Гренуй», в «Ля Каравель» или в «Фор Сизонз», а то еще в какой-нибудь шикарный нью-йоркский ресторан. Но перед уходом из дому утром он пояснил, что к завтрашнему дню ему надо переделать целую кучу дел. Поэтому она заказала повару холодный ужин: салат и копченую лососину, холодное мясо и цыплят, сыр и свежие фрукты – все это он очень любил.
 Быстро выйдя из гостиной, Адриана прошла по коридору на кухню, открыла холодильник, удостоверилась, что на льду стоят несколько бутылок шампанского «Дом Периньон», изрядное количество икры, затем бросилась бегом в свою спальню. Сняла темный деловой костюм, повесила в гардероб, разделась донага и пошла в ванную. Бросив в ванну пригоршню ароматизаторов своей, особой марки, она пустила воду, подошла к зеркалу, собрала и заколола волосы, раздумывая, во что бы ей сегодня к вечеру нарядиться. Во что-нибудь этакое. Чтоб было призывно. Она сегодня должна соблазнять своим видом, быть сногсшибательной. Она должна одержать над ним верх… во всех смыслах.
 В течение нескольких минут ее мысли были сосредоточены на Максиме. Она лежала в благоухающей ванне и блаженствовала. Свой брак с ним она считала союзом века. Так оно и было. Она стала женой одного из самых крупных богачей на свете; он – миллиардер, в расцвете лет и сил, красавец, блестящий ум. Совсем неплохо для довольно заурядной вестчестерской девицы, имевшей типичное для среднего класса воспитание, нудное первое замужество за школьным поклонником и несколько менее нудный второй брак с богатым пожилым человеком.
 Мысли ее перелетели на Артура Маклина. Замужество с ним длилось десять лет, пока он не умер в 1983 году от осложнений после инсульта. Ему было семьдесят, ей тридцать один. Она очень любила и уважала Артура. Он был ее трамплином в необъятный новый мир.
 После развода с первым мужем Ларри Такером она переехала на Манхэттен, подыскала приличную квартирку и стала фотомоделью.
 У нее была деловая хватка, успех не заставил себя долго ждать. После того как ее снимал Скавулло и она сделалась супердевочкой, ее лик можно было увидеть на обложке любого журнала от  «Вог» до « Мадемуазель». Вот тогда ее и заприметил Артур Мэклин, дав задание своему рекламному агентству нанять ее на роль «Импресс Юджиниа Гёрл». Спустя полгода ее лицо вдруг стало появляться на рекламных щитах, экранах телевизоров, ее гигантские изображения можно было увидеть в универсальных магазинах. Мимо ее лица невозможно было пройти, не заметив его. Это был точный образ того, что давно искал Артур Мэклин для рекламы своей продукции. Ее образ очаровал и самого владельца компании «Импресс Юджиниа Гёрл». Он начал преследовать ее, ухаживать, баловать подарками, посылая все, от ювелирных украшений до мехов, затем после тридцатилетнего брака развелся с женой и женился на ней прежде, чем она успела перевести дух или отряхнуть вестчестерский прах со своих ног.
 Она продолжала оставаться «Импресс Юджиниа Гёрл» еще пару лет, затем стала официальным представителем компании. Артур, человек искушенный, прошедший в бизнесе все этапы, быстро обнаружил у своей первой красавицы наличие мозгов. Поскольку детей у него не было, он ввел ее в бизнес, самолично обучал и готовил к продолжению дела и в своем завещании отписал компанию ей. Когда весной 1983 года его хватил удар, она нежно и старательно выхаживала его и одновременно управляла компанией не менее успешно, чем он. А после его кончины она взяла новый курс и повела «Импресс Юджиниа» к новым высотам успеха. Скупив несколько более мелких компаний по выпуску косметики и слив их со своими, она сменила упаковку товара, парфюмеры из Франции сочинили для нее несколько новых запахов, она наняла химиков для создания целого набора косметических средств на основе трав и натурального сырья. Новому направлению она дала название «Боди Бьютифул» [23] и открыла по всей стране магазинчики под этим же названием. Мало-помалу ее компания обошла многих конкурентов, включая «Марианну Монтевеккио», бывшую отделением «Алландейл Групп», принадлежавшей Максиму. Когда-то она хотела приобрести эту компанию, слить ее с «Импресс Юджиниа», но желание пропало. Странное дело, не так давно Максим начал обвинять ее в конкуренции. Поначалу она смеялась над ним, уверенная в том, что он просто дразнит ее. Но потом поняла, что он говорит серьезно. Она имела склонность к соревнованию и не могла изменить свою сущность. Конечно, она конкурировала с Монтевеккио так же, как делала это с «Лаудер и Арденн» и с «Ревлоном». В этом не было никаких личных мотивов. Он же, по-видимому, думал наоборот. Полгода назад они оба порознь ринулись за одной и той же маленькой фирмой, производившей различные средства для ухода за руками. С ее стороны это носило характер товарищеского соперничества. Она полагала, что все это не более чем остроумная веселая забава. Он думал иначе. Питер Хейлборн, глава его команды по приобретениям, негодовал страшно.
 Она, чуть вздрогнув, приподнялась и села в ванне. Неужели Максим ей завидует? Наверняка нет. Она расхохоталась. Наверняка он лишает ее секса не в отместку. Нет, только не это. Он слишком солидный мужчина для таких глупых игр. Он перестал с ней спать, потому что чересчур занят. При всей своей сексуальности и темпераменте он мог быть исключительно дисциплинирован, когда хотел. И мог воздерживаться месяцами, а то и  годами. Во время одного из редких порывов откровенности он сказал ей, что хранил невинность на протяжении двух лет после смерти своей второй жены. Это не только потрясло ее, но и явилось для нее иллюстрацией его исключительной силы воли.  Моего мужчины, мысленно добавила она, вылезая из ванны.
 Подойдя к громадному, от пола до потолка, зеркалу, установленному специально для нее, она полюбовалась собой, поворачиваясь то одним боком, то другим, придирчиво оглядела фигуру. Она по-прежнему была само совершенство, без единого лишнего грамма жира, что отнюдь не означало, что она представляет собой ходячий скелет, подобно кое-каким знакомым ей нью-йоркским дамам. На большинство из них она не могла смотреть без дрожи, в особенности на тех, что едва дотрагивались до еды или вообще не ели, превращая себя бесконечными голоданиями в бесплотных духов. У нее на костях был вполне приличный слой мякоти, но без жира. Поскольку роста она была довольно высокого, то не впадала в панику, набирая иной раз лишний килограмм. Она медленно повернулась еще раз, довольная тем, что гонявший ее дважды в неделю гимнастический тренер приходил не зря. Она была в хорошей форме. Груди, правда, чуточку тяжеловаты, по ее мнению, но формой хороши и достаточно соблазнительны, чтобы возбудить Максима. До нее дошло, что в прошлом году, когда она слишком похудела, ее костлявость охладила его.
 Она взяла лосьон с сиреневой отдушкой – продукция «Импресс Юджиниа» – умастила им тело, опрыскалась духами с ароматом сирени, одним из любимых запахов Максима, и расчесала густые каштановые волосы. Надев шелковый халат, она направилась к себе в спальню.
 Сидя за туалетным столиком, она изучала свое отражение в зеркале, размышляя, какой макияж мог бы прийтись ему по вкусу сегодня вечером. Придать ли себе нежный девический облик – на розовом тоне румяна и легкие, пастельных тонов тени на глазах, или же сделать из себя женщину вамп.
 Наклонясь вперед, она более пристально вгляделась в себя. У нее были широкое полное лицо, широкий лоб, слегка удлиненный разрез глаз, темные хорошей формы брови и округлый подбородок с ямочкой. Буду сама собой, решила она. Взяла миндальный лосьон для основы и стала наносить его на высокие скулы. Влюбился-то он именно в такую  Адриану Маклин. В конце концов, наиболее привлекательной я бываю, когда я «ни под кого», то есть самой собой, со всеми своими тридцатью пятью годами.

 56

 Максим подсобрался, перед тем как вставить ключ в замок квартиры на Пятой авеню. Сегодня он безумно много работал и был не в настроении. Разумеется, он был не расположен успешно играть роль супруга Адрианы. Но играть эту роль он был обязан.
 Должно быть, Адриана слышала, как он вошел, и выбежала из библиотеки навстречу прежде, чем он успел снять пальто.
 – Ты пришел, ангел! – воскликнула она, плывя к нему. Ее пурпурно-золотое одеяние облаком клубилось вокруг нее.
 – Привет, Адриана, – сказал он мягко, ставя в прихожей портфель на скамеечку в стиле Людовика XV и нехотя улыбаясь.
 Она замкнула свои руки у него на шее и запечатлела на его губах горячий поцелуй.
 Он слегка поморщился, скинул пальто и повесил его в холле, затем вернулся за портфелем.
 – Шампанское заморожено, и на ужин тебя ждет холодная закуска, – слащаво проворковала Адриана, цепляя его под руку и вышагивая с ним в ногу по просторному холлу. – Я подумала: не открыть ли нам бутылку сразу и не выпить ли по бокалу перед ужином? Тебе не хочется, солнышко?
 – Не сейчас, Адриана. Мне надо принять душ, переодеться во что-нибудь поудобнее, и тогда, быть может, я выпью глоток. – Говоря это, он продолжал двигаться в направлении своей спальни. – Я скоро выйду к тебе, – спокойно добавил он.
 – Я буду в библиотеке, ангелок.
 Она смотрела ему вслед, пока он не исчез за дверью, которую он довольно решительно закрыл за собой. Адриана постояла некоторое время, пытаясь угадать, какое у него в данный момент настроение. Слава Богу, сегодня у него, кажется, не столь скверное расположение духа и он меньше раздражен, чем на протяжении последних нескольких недель после возвращения из Европы. Правда, если он был не в хорошем настроении, это совсем не означало, что непременно в  плохом. В  нейтральном, подумала она. Она улыбнулась, будучи уверена, что сегодня сумеет отлично управлять им. Немножко ласки, внимания, успокаивающих слов, шампанского, черной икры, негромкой музыки, парочка нежных поцелуйчиков, и она быстренько заставит его согласиться на переделку интерьера. На этот счет у нее не было ни малейшего сомнения. Позднее, когда он несколько расслабится, она пустится во все тяжкие, чтобы затащить его в постель.
 Максим разделся, прошел в ванную, принял горячий, почти ошпаривающий душ, вытягивая и сгибая руки над головой, вращая плечами, делая круговые движения головой, пытаясь снять напряжение в шее, расшевелить позвонки. Он думал о своем последнем разговоре с Грэм Лонгдон сегодня перед самым уходом. Она согласилась с тем, что им следует прекратить разработку операции, которой они сейчас занимались, хотя Питер Хейлброн был против каких бы то ни было крутых поворотов до поры, до времени. Давайте не будем действовать поспешно, сказал Питер, провожая Максима к лифту. Он пообещал Питеру, что подумает до завтра. После горячего душа ему необходимо полностью расслабиться. Он не был уверен, что достигнет этого с Адрианой, как никогда раздражавшей его в последнее время. Но вопрос об этой сделке он должен решать на абсолютно свежую, отдохнувшую в течение нескольких часов голову. Пожалуй, было бы нелишне немножко выпить, поглазеть недолго на глуповатую телепрограмму и потом на шесть часов забыться в глубоком сне. Быть завтра с утра свежим – непреложное требование для того, чтобы он мог принять окончательное решение по поводу последнего делового предложения. Он был на полпути к нелегкому успеху, подготовив все, чтобы взять под контроль крупную американскую корпорацию «Пальмира-Кеттельсон», но вдруг утратил уверенность в том, что желает продолжения этой акции.
 Максим взял мыло – аромат сирени тотчас заполнил отдельное помещение душа. Да, Адриана явно перестаралась, подумал он. Невесело посмеялся, признав, что иной раз она проявляла чрезмерное усердие, притом в разнообразнейших, а то и пугающих формах. Тем не менее она была одной из самых потрясающих женщин, останавливавших его взгляд; невозможно было пройти мимо ее смуглой экзотической красоты.
 В Монте-Карло он был сражен на месте, когда впервые увидел ее. Исполненное чувственности, фантастически прекрасное лицо, совершенное тело, длинные отличной формы ноги и ошеломляющая сексуальность, буквально переливавшаяся через край, привели его в небывалое возбуждение. В то лето, полтора года назад, он представлял легкую добычу, потому что впервые после смерти Камиллы был готов поддаться женским чарам. Ему опять захотелось женщину, он готов был в ней раствориться. Именно это он и сделал с Адрианой. Однажды, в пору шестинедельного ухаживания, они на трое суток заперлись в апартаментах «Карлтон-отеля» в Канне и, будучи не в силах оторваться друг от друга, три дня и три ночи предавались сексу.
 Он был вынужден признать, что Адриана явилась для него изменой вкусу, настолько она отличалась от прежних женщин, которых он знал, и от его жен. Он всегда питал слабость к рафинированным, нежного облика блондинкам, она же была темноволосая, черноглазая сирена с весьма экзотическими обертонами. Имела она и другие отличия от его былых дам: у нее было очень приземленное чувство юмора, шутки ее звучали почти непристойно, что поначалу казалось ему даже забавным, но теперь претило, и он быстро обнаружил в ней немало отвратительных черт. Она была самоуверенна, упряма донельзя, груба и заносчива. Более того, ее острая деловая хватка, понимание мира бизнеса и финансов больше не очаровывали его, как это было поначалу. Под всей ее экзотической красотой и шиком скрывалось удивительно много мужского.
  Мужского, повторил он про себя. До чего же нелепо употреблять это слово в связи с Адрианой, но, увы, справедливо, осознал он с досадой. Не это ли причина того, что у него пропала эрекция. Его яростное вожделение оказалось быстро удовлетворено. Спустя шесть месяцев после парижского бракосочетания их супружество себя исчерпало, во всяком случае с его стороны. Женитьба на ней была его страшной ошибкой. Он должен был знать, что жгучее желание уложить ее в постель, неуемная жажда обладать ею были распалены ее собственной похотью, а оной суждено было прогореть невероятно скоро. Так и случилось.
 Импотенция была для него громом среди ясного неба и поначалу сильно встревожила. Он даже подумывал, не кончился ли он для него и не сходить ли ему к врачу. Но тут ему довелось переспать со старой приятельницей, и он обнаружил, к великому своему утешению, что, каким его натиск был, таким и остался. Причина была явно не в нем, а в Адриане.
 От его опасений не осталось и следа. Все его механизмы исправны. Он улыбнулся. У мужчины никогда не возникает эрекция, если для нее нет мысленного и психического настроя, а то и телесного. В своем большинстве мужчины психически более хрупки, чем женщины, в этом причина столь большой разницы между теми и другими. Для эрекции у мужчины должна быть хотя бы самая малость желания, настроенности на секс. А женщина может отдаться и без желания. Все, что от нее требуется, это лечь и ждать действий мужчины. Если он не сумеет, она винит его и никогда себя. Ну да ладно, себя изредка тоже.
 Став в отношении Адрианы немощным, он избегал в эти дни какого бы то ни было сексуального контакта с ней, дабы не испытать конфуз. Это было нелегко при ее горячем темпераменте и способности неизменно оказываться у него на пути, однако ему каким-то образом все же удавалось перехитрить ее. В большинстве случаев…
 Год назад он собирался объявить о своем намерении развестись с ней, а потом передумал. И до сих пор не сделал этого. Он много времени проводил в поездках, чаще бывал где-нибудь далеко от Нью-Йорка, и в данный момент его устраивало оставаться формально женатым на ней. Наличие жены служило превосходной защитой от посягательств других алчных хищниц. Помимо этого он был по горло занят делом, чтобы еще подвергать себя эмоциональным бурям или катаклизмам.
 Он повременит, а там будет видно, разберется и с Адрианой.
 Надев темно-серые фланелевые брюки, черный свитер и черный спортивный пиджак из кашемира, Максим вышел из спальни и через холл прошел в библиотеку.
 Адрианы нигде не было видно.
 Тихо наигрывал магнитофон. На шкафчике в серебряном ведерке со льдом стояла откупоренная бутылка шампанского. Низкий кофейный столик перед горящим камином был накрыт к ужину. То, что Адриана была в эту минуту на кухне, не подлежало сомнению. Очевидно, готовила к подаче на стол черную икру, тосты, нарезала лимон – таково было удручающе однообразное меню их ужинов в отсутствие повара.
 Он подошел к шкафчику, взял бутылку, налил себе бокал шампанского и, отхлебнув, долго смаковал «Дом Периньон», прежде чем проглотить. Решив, что темновато, он подошел к письменному столу у окна и включил настольную лампу. Его внимание сразу привлек желтый блокнот. Он стоял и смотрел на него, читая крупные каракули Адрианы. Имя  Вэлентайн Лэббок бросилось в глаза. Лэббок был самым дорогим дизайнером в мире. Наклонив голову, Максим уставился в блокнот, продолжая читать составленный Адрианой длинный реестр.
 В этот момент из кухни вышла она, неся на подносе икру. Остановилась в дверях как вкопанная, тихонько выругала себя за собственную глупость: надо же было оставить блокнот на столе. Уныние охватило ее. Оно быстро переросло в тревогу, когда он поднял голову и перевел на нее свой взгляд. В нем было столько гневного возмущения, что ей стало страшно.
 Черные блестящие глаза Максима сверкали на позеленевшем от злости лице. Он помахал блокнотом:
 – Что все это значит?! Задумала коренную переделку квартиры, да?! – решительно и зло потребовал он ответа. В его взгляде сквозил едкий сарказм.
 – Да нет, что ты! Ничего подобного. Это я просто…
 – Просто –  что?  – злобно громыхнул он и, не дав ей возможности найтись и ответить, ринулся в атаку: – Ни при каких условиях ты не смеешь делать в этой квартире какие-либо изменения! Она превосходно декорирована, все оформлено с безукоризненным вкусом, и  меня в ней все вполне устраивает! Ни одна вещь не должна быть удалена или заменена, ты меня слышишь?
 – Не надо кричать. Я только собиралась по-другому оформить твой  кабинет. Как подарок к твоему дню рождения, – быстро сымпровизировала она, прошмыгнув в комнату и поставив поднос на кофейный столик. Она подошла ближе к письменному столу, обольстительно улыбнулась Максиму и добавила: – Кабинет уже начинает выглядеть несвежим, Максим, ты должен с этим согласиться.
 – С чем?! Да ничуть! А насчет того, что это подарок ко дню рождения – все чушь собачья! Вот здесь, – и он опять помахал блокнотом у нее перед носом, – ты расписала все про каждую комнату. И, как тебе известно, я не такой уж дурак. Моя теща дизайнер…
 –  Экс-теща!  – взорвалась она, пронзая его ледяным взглядом.
 Он игнорировал ее замечание.
 – И от нее я слышал о Лэббоке, он тоже переезжает в Париж. Он бы и пальцем не пошевелил ради того, чтобы взяться за отделку одной комнаты. Он работает только над оформлением всей квартиры! – Максим брезгливо отшвырнул блокнот на стол. – Ты ничего не усвоила из того, что я тебе сказал: я не желаю, чтобы ты превратила эту квартиру в дорогостоящую, изукрашенную сверх всякой меры, сверкающую имитацию фешенебельного отеля в Майами посредством сверхмодного, сверхдорогого и бесталанного мистера Лэббока! Поздравляю! Вряд ли можно было найти более чванливого, лишенного вкуса и компетентности делягу, чем он.
 –  Он великолепен! Да в конце-то концов, что ты о себе так много воображаешь? Экий нашелся знаток декоративного искусства! – теряя самообладание, заверещала она истошным голосом. – Тоже мне – эксперт! Мне хватило одного взгляда на эту холодную, бесцветную, старомодную дыру, чтобы понять, что ты ни черта не смыслишь в интерьерах.
 Максим, не снизойдя до ответа, лишь бросил на нее злой взгляд.
 Дрожа от ярости, обозленная Адриана прошипела:
 – Все здесь слишком на французский манер. Стиля нет ни на грош.
 Он поморгал, сглотнул и, запрокинув голову, хохотнул:
 – Стиль – изобретение французов! Ты, ничтожество!
 – Что бы ты мне ни говорил, я все равно кое-что переделаю в этой квартире! – прокричала Адриана, выпрямляясь во весь рост и внезапно возненавидев Максима за его превосходство и интеллигентность.
 Он подошел и, в упор глядя на нее сузившимися глазами, проговорил очень тихо, очень холодно и бесстрастно:
 – Если тебя  обуяла жажда устройства квартиры при непременном участии мистера Лэббока с его раздутой славой, то я полагаю, что для этой цели ты подыщешь себе свою собственную квартиру.  Завтра же. И ты не прикоснешься к  моей. Никогда. А если паче чаяния она потребует переделок, то из Парижа прилетит моя теща и они с Анастасией займутся этим без тебя.
 – Ты гадина! Вечно тычешь мне в лицо своей бывшей женой! – побледнев, завизжала она. – Я больше не стану это терпеть!
 – И что же ты намерена предпринять для этого? – Он залпом допил шампанское, поставил на край стола бокал и покинул библиотеку.
 Она бегом пустилась за ним, догнала в холле и увидела, что он открыл гардероб, достал свой макинтош.
 – Ты куда собрался?! – закричала она, глаза у нее расширились от удивления.
 – Туда.
 – Куда?
 – Погулять. Надо подышать свежим воздухом.
 – Погулять! Я тебе не верю. Я тебя знаю, Максим, знаю, какой ты сексуальный, здоровый малый. Ты все это время не спал со мной, значит, спал с другой. Факт, у тебя есть кто-то еще. Какая-нибудь белобрысая, прости господи.
 – В этом городе, Адриана, полным-полно проституток. Блондинок, брюнеток и рыжих. Всех мастей, размеров и форм. – Он вышел из дому, хлопнув дверью.
 Через несколько минут улица охладила его. Он медленно зашагал по Пятой авеню, в большей мере досадуя на себя, чем на нее. Гнев был абсолютно никчемной тратой драгоценной энергии. Силы ему нынче нужны для гораздо более важных целей. Кисловатая улыбка осветила его лицо.  Время, размышлял он, товар, который я сейчас не вправе разбазаривать. Я не дал себе труда поближе узнать Адриану.  Кто женится впопыхах, пожалеет на досуге, добавил он про себя, вспомнив слова Тедди, сказанные после его свадьбы. В глубине души он чувствовал, что она не одобряет его выбор. Но обожаемая Тедди слишком любила и уважала его, чтобы вмешиваться в его личную жизнь, давать советы. Да, мне необходимо проверить, в порядке ли мои мозги, подумал он с горечью. Я не должен был жениться на Адриане Смит Такер Мэклин. И я должен освободить себя от нее, как только покончу с другими проблемами. Последней черты мы достигли.
 Его всегда острый, отточенный как бритва ум был натренирован до совершенства именно на операции с «Пальмирой-Кеттельсон», гигантской компанией, производящей косметику, основной американской корпорацией, международной по размаху. Некоторое время он скупал ее акции, владел теперь двенадцатью процентами и недавно проинформировал главу совета директоров о своей готовности приобрести то количество акций, которое обеспечит ему контроль над всей компанией. Предложение было отклонено. Директора встали на дыбы. Шло сражение. Но ему не хотелось сражаться, несмотря на то что Питер Хейлброн очень его подбивал. Глава отдела по закупке недвижимости в Нью-Йорке подстрекал его продолжать, предсказывал ему победу,  большую победу в конечном счете.
 Подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, Максим шагал, предельно сосредоточенный на своих мыслях. Именно его мысль была наиболее грозной и ударной силой и частью его гения.
 Он пересек Семьдесят седьмую улицу и, продолжая вышагивать по Пятой авеню, в конце концов принял решение. Он завтра утром позвонит президенту «Пальмиры», откажется от своей коммерческой угрозы и предложит выкупить у него обратно свои акции. Он инвестировал в этот бизнес около полумиллиарда долларов и, по-видимому, выйдет из этой сделки с огромным барышом, приблизительно в девяносто миллионов, и не исключено, что на него начнут вешать собак.  Ну и пусть. Он должен сбросить груз. Он расхотел обладать этой компанией. Питер будет расстроен, но ничего не поделать. Зато Грэм почувствует облегчение. Она вместе с ним занималась этой сделкой и понимала причины его нежелания продолжать в настоящей момент вкладывать капитал в Америке.
 Были у него особые поводы для возмущения здешней экономикой. Продажа «с выкручиванием рук», липовые облигации – от всего этого его уже тошнило; необеспеченные обязательства, рискованные облигации в конце концов превратились в обыкновенную бумажную липу. «Уэст Интернэшнл» – сама надежность, «Алландейл Групп» – то же самое, и два этих огромных конгломерата приносят устойчивый доход, банковские счета в полном порядке. Он не желал продолжать расширять свою империю.
 Мысли Максима перескочили на его собственные инвестиции на американском рынке деловых бумаг. Сотни миллионов долларов он вложил в акции других компаний. Завтра он приступит к разгрузке капитала. Не торопясь, осторожно. Он отнюдь не собирается посеять панику в рядах. Он будет продавать свои акции месяцами, и к августу или сентябрю деньги будут готовы к обналичиванию. У него было сильное предчувствие, что экономика Соединенных Штатов может к наступлению зимы пошатнуться. Он не знал, что именно наводило его на подобные предположения, поскольку не имел понятия, откуда брались и отчего возникали его предчувствия в бизнесе. Очевидно, срабатывал природный инстинкт. Этот инстинкт сейчас подсказывал ему – продавать. Он не хотел быть застигнутым врасплох из-за  краха на рынке акций, не дай Бог.
 Неожиданно ему стало легче, тяжесть в груди пропала. Ничего удивительного в этом не было. Он почти всегда испытывал прилив сил и облегчение, если удавалось окончательно разобраться с проблемой, неделями не дававшей ему покоя.
 Он поднял голову и, к своему удивлению, обнаружил, что находится у перекрестка Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы. Он подошел к ближайшему телефону-автомату, опустил монету и быстро набрал номер.
 – Алло?
 – Это я, дорогая.
 – Ты где, Максим?
 – На углу Пятьдесят седьмой и Пятой. Я зайду.
 – Горю от нетерпения. Даю тебе пару минут.
 – Минут двадцать. Я хочу пройтись до Саттон-Плейс пешком. Увидимся, бэби.
 Блэр Мартин бросила трубку и развернулась на каблуках. Ее глаза отметили каждую деталь гостиной, выходившей окнами в сад, на Ист-Ривер и на кусочек Пятьдесят девятой улицы.
 Она одобрительно кивнула самой себе, с облегчением и удовольствием, потому что в комнате был идеальный порядок. Максим жуткий педант, но все в доме вроде было на своем месте, и для беспокойства у нее нет повода. Тихая гавань в мягких пастельных тонах, обставленная французской мебелью, сегодня вечером выглядела особенно мило, полная цветов, которые он стал посылать ей по нескольку раз в неделю, с тех пор как они стали любовниками. Все лампы под шелковыми абажурами были включены, в камине ярко пылал огонь, даря тепло и уют.
 Блэр прошлась по комнате, думая, какое счастье ей выпало жить в этом доме. Максим купил его для своей дочери Аликс два года назад как шаг к примирению после их ссоры в 1985 году и в надежде уладить с ней отношения. Анастасия с Максимом тогда вместе обставляли и отделывали дом. У них обоих превосходный вкус, и потому дом в Саттон-Плейс был прекрасен, как ни посмотри.
 Но Аликс забраковала подарок и отказалась его принять. Вот дурочка, подумала Блэр, покачав головой, как всегда, несколько озадаченная людской глупостью и непрактичностью. Сама она была изрядным прагматиком.
 За домом некоторое время присматривала домоправительница, но потом она отказалась от места, найдя свою миссию слишком тоскливой, как объяснил Максим. Приблизительно десять месяцев назад, вскоре после того, как между ними вспыхнула любовь, он предложил Блэр переехать сюда. Он тогда сказал, что помимо необходимости в том, чтобы кто-то был в доме из соображений безопасности, ему хотелось, чтобы она пожила в частном владении и он мог без опаски приходить и уходить. Дотошные взгляды швейцаров доходных домов были ему неприятны. «Для меня лучше, если ты станешь жить в моем доме в Саттон-Плейс. Это будет более благоразумно» – так он высказался по этому поводу. Она сразу приняла его предложение, как только увидела этот дом. Дом, где она жила раньше, подлежал приватизации, и ей было не под силу выкупить квартиру. И естественно, она оказалась перед проблемой – где жить? Таким образом, его вариант устраивал обоих.
 Взбегая наверх, Блэр думала о Максиме. Она сходила по нему с ума, и он тоже был без ума от нее. Чудно, что она знала его с восемьдесят второго года, и у них были довольно частые свидания, но роман начался лишь после его женитьбы на Адриане Мэклин. Роскошная женщина, красивая до невозможности, верх шика. Но и жуткая сука, правда, к тому же грубая и вспыльчивая. Блэр терпеть не могла женщин, у которых бриллианты валились изо всех пор.
 Она вошла в спальню, сняла брюки и шелковую рубашку, перебежала в ванную. Опрыскалась духами, расчесала светлые короткие рыжеватые кудри, сотворив из них ореол вокруг лица, формой напоминавший сердце, освежила розовую помаду на губах и слегка подвела веки бледно-серыми тенями. Этот цвет всегда делал ее синие глаза еще синее. Слегка подкрасив тушью белесые ресницы, она вернулась в спальню.
 Достала из шкафа бледно-зеленую шелковую пижаму от Трижера, надела широченные штаны и длинный жакет, подвязалась широким шарфом и дополнила туалет подходящими шелковыми туфлями.
 После контрольного взгляда в зеркало закрыла шкаф и направилась из спальни в кухню. Шампанского на льду было много, а свежего салата и овощей она купила днем. Она была мастерица готовить, он любил ее «спагетти примавера». Вот это она и сделает на ужин, а завершат они его сыром и фруктами. Максим не привередничал в еде, что сильно облегчало ей жизнь, поскольку она работала: у нее была своя маленькая фирма коммунальных услуг.
 Сбежав вниз до середины лестницы, Блэр вспомнила о противозачаточных таблетках. Меньше всего ей хотелось забеременеть. Она вернулась наверх в спальню, выдвинула ящик тумбочки у кровати, взяла таблетки и вытряхнула одну на ладонь. Она уже было отправила ее в рот, но уставилась на фото Максима на столике. А почему это я не хочу забеременеть? – спросила она себя, слегка хмуря лоб. Мне без малого тридцать. Мне, конечно же, надо забеременеть. Да и нет серьезных оснований, чтобы ей на это не пойти. Факт, ей вполне могло бы понравиться стать матерью. Она и мужа полюбила бы. Точнее говоря, Максима Уэста. Она начинала уставать от своей роли любовницы, или же, если воспользоваться более старомодным словом, – его содержанки.
 Решительным шагом Блэр Мартин направилась в ванную комнату, вытряхнула в унитаз все таблетки и спустила воду, а патрончик из-под них бросила в мусорную корзину. Вернулась в спальню, подошла к ночному столику и задвинула ящик.
 Долго-долго всматривалась Блэр в фотографию Максима в серебряной рамке. Она сняла его прошлым летом здесь, в саду. Затем загнула три пальца в кулак, а указательный выпрямила, сделав «пистолетик». Улыбнулась самой себе и прицелилась в фото.
  Будешь мой, Максим. Мой, мой, мой! 




 ЧАСТЬ 7
 МАКСИМИЛИАН



 ЛОНДОН – БЕРЛИН, 1989
 Человек многих жизней. Человек,
 имевший свое потайное ядро,
 некую недоступную для других сердцевину,
 нечто такое, о чем он сам и не подозревал…

    Мелвин Брэгг. Ричард Бертон: Жизнь


 57

 – Папочка, я так рада, что ты свободен, – улыбнувшись, пролепетала Аликс.
 – Я тоже, – сказал Максим и улыбнулся в ответ, затем похлопал ее по руке, потянулся к одной из карт, что разложил перед ним на столе Джозеф.
 Они сидели вдвоем на банкетке в клубе Марка, куда он привел ее после того, как она появилась у него в офисе на Гросвенор-сквер незадолго перед этим.
 – Теперь, Аликс, ты знаешь, чего ты хочешь?
 – На первое – ничего, спасибо. Пожалуйста, возьми мне печенку и бекон.
 – И себе я возьму то же самое. – Максим знаком подозвал Джозефа, сделал заказ, затем повернулся к дочери. – Ну-с, должен тебе сказать, дорогой, с тобой – то обжорство, то голодовка, – заметил он, употребив ласковое обращение, адресованное в далеком детстве ему самому.
 – Что ты имеешь в виду? – спросила Аликс, озадаченно глядя на отца.
 – Потому что ты четыре года сторонилась меня и обращалась со мной как Аттила, король гуннов. Зато теперь, кажется, я не могу от тебя отделаться. Куда бы меня ни занесло, там оказываешься и ты. Скачешь по всему белу свету. Подумать только, в понедельник ты была, как и я, в Нью-Йорке, а сегодня, в среду, ты здесь, в Лондоне. Я начинаю думать, дорогая моя, что ты следишь за мной.
 Она слегка отодвинулась, стрельнула в него зеленоватыми прищуренными глазами:
 – Я становлюсь назойливой? Ты это хочешь сказать?
 – Да нет, конечно, – рассмеялся он. – И ты совершенно напрасно волнуешься, судя по твоему виду. Я пошутил. Тебе пора бы знать, что я безмерно рад и благодарен за твое внимание в последние полгода. Ты меня балуешь и портишь. Мне будет тебя недоставать, когда ты вырастешь, выйдешь замуж и бросишь меня на произвол судьбы.
 Она тоже засмеялась:
 – По-моему, ничего такого не предвидится. В настоящее время на  моем горизонте не видать мужчин.
 – А что случилось? Ослеп весь род мужской?
 Аликс покачала головой:
 – Я просто еще не встретила того единственного, папа.
 – Он придет, Аликс, и тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Чаще всего это бывает именно так.
 – Кстати, о мужчинах. Я никогда тебе раньше не говорила, но ты  был прав насчет Джереми Викерса, ему-таки  нужны были мои деньги. Конечно, я это не понимала. Но, если помнишь, мне тогда было двадцать три.
 – Не только. Ему была нужна и  ты тоже, дорогая моя девочка. Ты очень даже соблазнительная штучка. Юная, красивая, к тому же умна и богата. Легко понять любого мужчину, который начнет за тобой ухлестывать. Все дело в том, что Викерс представляет собой наихудший тип плейбоя и игрока. Одним словом, сукин сын. Меня тогда встревожила именно его дурная репутация грубияна и хама. Мне была невыносима мысль, что ты можешь оказаться в лапах такого негодяя.
 – Папа, он ни разу и пальцем ко мне не притронулся. Вы с Майклом были бы первыми, кто узнал об этом, если бы он меня обидел. Тем не менее я рада, что ты так резко о нем высказался в разговоре со мной, ты сыграл роль по-настоящему строгого отца. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда, за пять лет до этого, я не балдела от восторга по поводу твоего отношения к нему, но теперь – другое дело, и я буду тебе благодарна всегда. Спасибо, папа.
 Максим пожал ее руку:
 – Я всегда верил в тебя, Аликс. Знал, что в конечном счете ты не поступила бы глупо или с бухты-барахты. Но я был обязан поставить тебя в известность о своем взгляде на вещи, сказать тебе, до какой степени неодобрительно отношусь к этому человеку, даже рискуя навлечь на себя твою ненависть.
 – Знаю, и твое одобрение всегда было чрезвычайно важно для меня. Я не вышла бы замуж за Джереми вопреки твоим возражениям. Теперь тоже ни за кого не выйду без твоего одобрения, несмотря на то что мне сейчас двадцать восемь.
 – Стоп! Ты заставляешь меня почувствовать себя старым, – сказал Максим.
 – О, перестань! Ты старый! Да  никогда. 
 – Ты забыла, что в июне мне стукнуло пятьдесят пять?
 – Тебе никто не даст! Ты выглядишь потрясающе. Высокий, темноволосый, красивый, загорелый, энергичный и легкий на подъем. Вот он какой, мой  старый папка, – весело подшучивала она над отцом.
 Он посмеялся вместе с ней, взял ее за руку, поцеловал кончики пальцев:
 – Ты радуешь сердце своего старого папашки, моя маленькая мышка, правду тебе говорю.
 Аликс наклонилась, нежно поцеловала его в щеку и прошептала на ухо:
 – Вон те двое явно заинтригованы нами. Я уверена, они принимают меня за твою любовницу.
 – Мне лестно, что они могут подумать обо мне как о старом сатире, удостоившемся внимания юной красавицы блондинки. Однако я предпочел бы, чтобы ты воздержалась от употребления слова «любовница». Боюсь, я покроюсь сыпью, если услышу его в эти дни.
 – Ах, прости меня, отец. – Аликс внимательно посверлила его глазами и осторожно осведомилась: – Если я бестактна, сразу заткни мне рот, но – из чистого любопытства – скажи, что происходит с Блэр Мартин?
 – Ничего особенного.
 – Я хотела спросить, как она себя держит? Как относится к тебе?
 – Враждебно, естественно. Она хочет, чтобы я развелся с Адрианой и женился на ней. Очевидно, она желает, чтобы ребенок носил мое имя, и очень старательно разыгрывает пострадавшую сторону, женщину с искалеченной судьбой, настаивает на том, что я должен поступить с ней по справедливости.
 – Пострадавшая женщина! Если честно, папа, никто нынче не беременеет. Если, конечно, они не хотят этого сами, поверь моему слову.
 Максим ответил дочери любящим взором:
 – Я понимаю это, Аликс. Я же не дурак. И у нас с Блэр было полное взаимопонимание с самого начала наших отношений. По крайней мере, так считал я. Она обещала предохраняться. Безусловно, она прекрасно знала мою точку зрения на эти дела. Когда летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года я вернулся в Нью-Йорк из Лондона и она сообщила мне о своей беременности, я был чертовски огорчен и как следует отчитал ее.
 – Как она объяснила свою беременность, если предполагалось, что она должна была предохраняться?
 – Ответила, что «танго танцевали вдвоем».
 Злой блеск мелькнул в дымчато-зеленых глазах Аликс.
 – Но это не означает, что и противозачаточные пилюли надо глотать вдвоем. Или надо пользоваться другим способом защиты. Я полагаю, отец, Блэр тебя просто подловила, у меня нет ни малейшего сомнения.
  Подловила меня, думал Максим. На его лице возникло странное, отстраненное выражение, взор стал отсутствующим, на долю секунды он словно отключился.
 – Что с тобой? Тебе нехорошо? – спросила она, пристально всматриваясь в него.
 – Нет-нет, – улыбнулся Максим. – Я вдруг подумал о Камилле, так, между прочим. Однажды  она обвинила  меня в подлавливании. Разумеется, в смысле, противоположном тому, о котором говорим мы с тобой.
 – В самом деле?
 – Да-да, именно так. Но у меня были свои соображения.
 – А Блэр Мартин подловила  тебя, и у  нее были  ее соображения.
 – Да, Аликс, конечно же, ты права… Не стану тебе рассказывать, сколько раз в последнее время задавал себе вопрос, почему я связался с ней… Быть может, потому, что она напоминала мне Камиллу. Та же масть, сходный физический тип, правда?
 – Ну, у нее нет и половины очарования Камиллы! Камилла была прелестна как личность.
 – Как трагично, что она умерла. Для всех нас, – тихо проговорил он в печальном раздумье.
 – Слава Богу, что  ты не умер, папочка. До самой своей смерти не забуду, что я пережила, когда ты лежал в «Маунт-Синай» почти на смертном одре, после того как тебя подстрелили. Я сама чуть не умерла. И поняла, какой была дурой в истории с Джереми Викерсом, поняла, что в душе ты всегда желал мне только добра. Единственное, чего я хотела тогда, – лишь бы ты поправился, чтобы я могла загладить свою вину перед тобой.
 – И ты это успешно сделала, дорогая моя девочка.
 Она улыбнулась и придвинулась ближе:
 – Благодарение Господу, выглядишь ты изумительно. Это лето на яхте пошло тебе на пользу, ты не находишь?
 – Думаю, что как раз это и поставило меня на ноги, – ответил Максим. – Когда я вышел в феврале из больницы, то чувствовал себя очень слабым, хотя ничего не говорил ни вам с матерью, ни Тедди. Но я из крепкой породы, быстро восстанавливаюсь. Сейчас я как огурчик. Ей-богу, никогда не чувствовал себя лучше. А вот и наш ленч, Аликс. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.
 После ленча Аликс пошла с Максимом на Гросвенор-сквер в «Уэст Интернэшнл». Она подцепила его под руку и зябко поежилась в своем пальто из толстого твида.
 – Бр-р, холодновато для октября. Хоть бы зима не выдалась лютая.
 Максим взглянул на дочь:
 – Можно подумать, ты собиралась остаться здесь, в Лондоне. До сих пор я полагал, что твой дом теперь на Манхэттене. Все твои тамошние богатые клиенты только и мечтают, как бы поскорее озолотить тебя, отдавая деньги за предметы искусства и картины, за старинную французскую мебель.
 Аликс покачала головой и застонала:
 – Отнюдь не все. Да, у меня есть постоянная клиентура, дизайнеры, обслуживающие высшее общество, финансовые тузы – старого закала, конечно. А большинство других клиентов – нуворишей – отпали, вылетели на обочину после краха на Уолл-стрит в октябре восемьдесят седьмого. Юппи стали прижимистыми, деньгами больше не сорят.
 – Да уж, конечно.
 – А ты, папа? Ближайшие несколько месяцев пробудешь в Лондоне?
 – Очень на то похоже. Разве что придется сделать несколько коротких вояжей в Нью-Йорк, но не буду там задерживаться надолго. В общем, я намерен Рождество провести в Лондоне. Не хочешь ли присоединиться ко мне, дорогая?
 – Я была бы счастлива, папа!
 – И то дело, – сказал он, весело взглянув на нее.
 Аликс снова улыбнулась ему, лицо ее сияло. Она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку, затем хлопнула по плечу:
 – Люблю тебя, папка, мой дорогой.
 – Я тоже люблю тебя, дочь.
 – Добрый день, сэр Максимилиан, – поздоровался швейцар в униформе, распахнувший перед ними дверь.
 Но Максим, простившись с Аликс, быстро двинулся вперед один.
 – Здравствуй, Джим. У тебя все в порядке? Как семья?
 – Все отлично, сэр Максимилиан, благодарю вас.
 Максим кивнул и направился к лифтам. Вошел в кабину, взлетел на одиннадцатый этаж, где находился его офис.
 Фей Миллер, его секретарша, подняла голову от бумаг, когда он влетел в дверь, и воскликнула:
 – О, сэр Максим! А Грэм Лонгдон только что ушла. Вернуть ее?
 – Благодарю вас, Фей, – сказал Максим. – Нью-Йорк может малость потерпеть… потом, попозже. – Он отправился во внутренний кабинет, но по пути обернулся и спросил: – Это было что-то срочное? Она не сказала, в чем дело?
 Фей отрицательно покачала головой:
 – Нет, только просила вас позвонить в любое время, ничего жизненно важного там нет.
 – Прекрасно. – Максим вошел в кабинет, закрыл дверь, снял пальто и повесил в шкаф.
 Усевшись за письменный стол, он первым делом заметил две папки перед собой, затем взял телефон и набрал номер сына.
 – Майкл Уэст слушает.
 – Это я, Майкл.
 – Да, папа?
 – Ты не сможешь зайти ко мне на минутку?
 – Сейчас приду.
 Спустя несколько минут его двадцатисемилетний сын входил в кабинет. Лицо его, как всегда, было серьезно, взгляд темных блестящих глаз такой же требовательный, как у Максима. Он с каждым днем все больше походит на меня, подумал Максим, присматриваясь к Майклу, пока тот приближался к столу. Майкл сел в кресло, скрестил свои длинные ноги и посмотрел отцу в глаза:
 – На какой предмет ты хотел меня видеть?
 – Вот, – сказал Максим, подняв обе папки. Показал их Майклу и положил на место.
 Темная бровь сына приподнялась – мимика неосознанно скопированная у родителя, – и Майкл с удивлением посмотрел на отца:
 – Это что такое?
 – В данный момент неважно. Мы займемся этим потом. Сперва я хочу поговорить с тобой о другом.
 – Ну что ж, папа. Жарь, давай…
 – Последние несколько лет ты злился на меня, раздражался, относился ко мне враждебно…
 – Как ты можешь говорить такое, отец! – перебил его Майкл, слегка повысив голос, глаза метнули искры.
 – Могу говорить, потому что это правда, – прервал его Максим. – Конечно, многое между нами складывалось чертовски неладно, хотя мы и пытались подчас изображать некое подобие сердечности. До тех пор, пока меня в начале года не подстрелили. И вот когда я чуть не умер, твое отношение ко мне изменилось. Часть твоей злости как бы погасла или рассеялась. Так это или не так?
 Майкл несколько секунд молчал.
 Мужчины смотрели друг на друга.
 – Да, это так, – сказал наконец Майкл.
 – Но все-таки враждебность в тебе осталась, Майкл… враждебность ко мне. И об этом я хочу с тобой поговорить.
 – Да я вовсе не враждебен к тебе, папа! – запротестовал Майкл. – Боже мой, да у меня сердце чуть не разорвалось, когда ты лежал там, в Нью-Йорке, без сознания, когда мы не знали, выживешь ты или умрешь. Я так переживал за тебя, что ничего не видел вокруг! – Возникла короткая пауза. Майкл откашлялся. – Я тебя люблю, папа, – тихо проговорил сын.
 – Я знаю это, Майкл, и я тоже люблю тебя. Пойми, я вовсе не порицаю тебя, хотя может показаться, что порицаю. Единственное, что я хотел сказать, так это то, что вполне понимаю,  почему ты на меня злился и был ко мне настроен враждебно в прошлом. – Максим поставил локти на стол, сложил вместе ладони и поверх кончиков пальцев поглядел на Майкла.
 Майкл сидел безмолвно, выжидая, каково будет следующее заявление отца, чего оно коснется. Он знал: когда у отца в глазах вот такое выражение напряженной сосредоточенности, то самое лучшее – помолчать.
 Наконец Максим снова заговорил:
 – Ты имел полное право на подобные эмоции, потому что я в некотором роде был к тебе несправедлив на протяжении ряда лет. Во-первых, я не предоставлял тебе достаточно ответственного положения, достаточной власти. – Максим тяжело вздохнул, покачал головой: – Всю власть захватил я, но это я делал подсознательно, если хочешь, не вникая. Просто, будучи перегружен делами, я многое упустил из виду, не придавал должного значения. Конечно же, я был эгоистичен, в особенности по отношению к некоторым людям. Однако это уже во-вторых, не будем касаться этого сейчас. Я попросил тебя зайти, Майкл, чтобы сказать тебе о том, что теперь кое-что должно будет измениться. Тебе как единственному моему сыну и наследнику всей гигантской империи, я полагаю, настало время принять на себя более значительную часть бремени забот, ответственности, власти.
 Майкл был ошарашен. Тень изумления пробежала по его лицу. Он продолжал смотреть на отца с недоверием.
 – Ты не собираешься высказаться? – усмехнувшись, поинтересовался Максим.
 – Ты это всерьез, отец? – в конце концов выдохнул Майкл.
 – Разве я когда-нибудь говорил одно, думая при этом другое, когда дело касалось бизнеса?
 – Нет. Но, папа… тьфу ты!.. Я хочу сказать, спасибо, отец. – По мере того как Майкл осознавал этот факт, его физиономия расплывалась в улыбке: – Новость для меня просто фантастическая. Мне страшно хочется делать для компании больше, и я тебя не подведу.
 – Я это знаю, Майкл. И позволь мне добавить: ты блестящий бизнесмен. Вся беда в том, что ты действовал в моей тени. Теперь у тебя есть возможность выйти из нее и сиять самостоятельно.
 – Выйти из нее  куда? 
 – В Нью-Йорк. Я хочу, чтобы ты отправился в Нью-Йорк и управлял от моего имени «Уэст Интернэшнл». И вместе со мной, разумеется.
 Майкл продолжал пребывать в потрясении, но все же сумел произнести:
 – Отец, это просто колоссально, обалденно.
 Максим похлопал по двум папкам:
 – Здесь детальные разработки двух небольших операций, над которыми я корпел вместе с Грэм и Питером, плюс некоторые мои заметки по нью-йоркскому офису, а также замечания насчет того, чего можно ожидать от некоторых людей.
 Майкл нахмурился.
 – А ты тоже там будешь? – быстро спросил он, глядя на отца.
 Максим покачал головой.
 – Стало быть, бросаешь меня в воду на глубоком месте? Одного? Либо тони, либо плыви?
 – Ты не потонешь, ты поплывешь. Ты – мой сын. Мы – выиграем. Я за тебя не беспокоюсь. И не надо так волноваться, ведь это как раз то, о чем ты всегда мечтал?
 – Но, папа…
 Максим поднял руку:
 – Все, Майкл. Решение я принял. Тебе всегда хотелось власти. И нью-йоркский офис. Получай и то, и другое. Грэм с Питером будут постоянно тебя подстраховывать. Ты можешь им доверять, они не станут направлять тебя по неверному пути. В любом случае, если надо, я всегда у телефона.
 – Но где? – спросил Майкл, хмуря лоб. – Где будешь ты?
 – Здесь, в Лондоне. Или на яхте. А может, даже в Нью-Йорке, сидя в своем офисе через две двери от тебя. Дело в том, что я хочу, чтобы ты взял бразды правления американским филиалом «Уэст Интернэшнл» в свои руки начиная с этого момента. Согласен?
 – Да, конечно, согласен, отец. Просто я в  первый момент был обескуражен. Ты бросаешь сразу так много и так вдруг, неожиданно. – Майкл поколебался, затем сказал: – А могу я задать вопрос – почему?
 – Конечно. Прежде всего потому, что со временем «Уэст Интернэшнл» станет твоей. Лондонскую часть компании ты знаешь вдоль и поперек. Я полагаю, настало время тебе нырнуть на всю глубину и разобраться в делах американской ветви. Я буду тебя направлять, всегда буду готов подключиться, если я тебе понадоблюсь. Как бы там ни было, я определенно хочу, чтобы ты приступил к  управлению компанией, Майкл. Проще говоря, настал твой черед.
 Майкл кивнул:
 – Понимаю.
 – Во-вторых, я хочу немного сбавить обороты. Я гнал, и гнал, и гнал себя нещадно много лет подряд. Фактически с восемнадцати. Думаю, мне пора малость замедлить ход. – Улыбнувшись, он спокойно признался: – Моя встреча со смертью заставила меня осмыслить одну банальную истину: в мире помимо большого бизнеса существует много других вещей.
 – Действительно, это так, папа, и я рад, что ты захотел немного расслабиться. Однако я надеюсь, ты еще не собираешься уходить на покой. Тебе всего пятьдесят пять.
 – Ни под каким видом, Майкл, – с усмешкой заверил Максим. – Умру от скуки. Деловая круговерть меня возбуждает, она нужна мне как воздух. Для этого я вовсе не должен работать по двадцать четыре часа в сутки – это я усвоил.
 – Когда ты хочешь, чтобы я отправился в Нью-Йорк?
 – Как только очистишь свой письменный стол здесь. Иными словами, не теряя времени.
 – Я могу лететь в этот уик-энд. Бумажного хлама не так уж много. Ты полетишь вместе со мной?
 – Нет, но тебя встретят Грэм с Питером, они ждут с нетерпением. Я на будущей неделе уезжаю в Берлин. Поеду с Тедди, хотим повидаться с тетей Ириной.
 – Странное время для визита, ты не находишь, папа?
 – Не понимаю тебя.
 – Все эти демонстрации, тревожное положение в Восточном Берлине, в Восточной Германии, во всех странах Восточного блока.
 – Но это также и замечательное время. В ближайшие несколько месяцев нам предстоит увидеть разительнейшие перемены, Майкл, попомни мои слова. У России серьезные экономические затруднения, и это лежит в основе горбачевских заигрываний с Западом. Он сейчас не столько занят спасением компартии, сколько спасением своей страны, своего народа. А его отношение к правительствам Восточного блока тоже предполагает проведение многих важнейших реформ. Вот посмотришь.
 – Три года назад, когда я был с тобой в Берлине, ты сказал, что Берлинская стена должна пасть и в один прекрасный день это непременно произойдет. Ты и теперь так считаешь?
 Максим пожал плечами:
 – Не знаю. Она должна пасть, она отвратительна.
 – Если это произойдет, как ты думаешь, тогда обе Германии воссоединятся?
 – Не знаю. Дело далеко не простое, говорить легче.
 По лицу Майкла пробежала тень.
 – Объединенная Германия? Еще вопрос – как к этому отнесутся ее граждане?
 – Не знаю. Но не будем забывать о том, что нынешние немцы мнят себя европейцами, а в тысяча девятьсот девяносто втором предполагается, что в Европе  границ не будет. Мы будем в некотором роде как одно целое. Нечто вроде содружества наций.
 – Понимаю тебя, отец… Однако найдутся те, кому это будет не по вкусу, кто увидит в воссоединении Германии угрозу.
 Максим засмеялся:
 – Да, но те, кто так думает, просто не понимают европейской политики, более того – экономической ситуации в нынешней Европе. И к тому же немцы не стыдятся каяться и искупать свои преступления сорокачетырехлетней давности. Они теперь очень осторожничают. Им нужно всеобщее одобрение.
 – Новое поколение, новые ценности. Ты это имеешь в виду, папа?
 – Пожалуй, да. – Максим встал, взял обе папки и обошел вокруг стола.
 Майкл вскочил и принял врученные отцом папки:
 – Благодарю тебя за этот грандиозный акт доверия, папа. Я тебя не подведу.
 – Знаю, Майкл. – Говоря это, Максим обнял сына и пошел с ним к двери.
 – Марко, – обратился Максим к дворецкому в Мейфере. – Мистер Трентон зайдет на рюмочку перед тем, как мы отправимся ужинать.
 – Прикажете подать как обычно – «Редерер Кристалл», сэр Максим?
 – Да, Марко, будь добр. Мистер Трентон прибудет примерно в семь тридцать. Мы выпьем в нижней библиотеке.
 Марко ответил легким наклоном головы:
 – Не желаете ли что-нибудь сейчас, сэр Максим? Скажем, чашку чаю?
 – Спасибо, нет, – рассеянно ответил Максим, и, взяв „Ивнинг стандарт", пошел к креслу.
 – Превосходно, сэр. – И Марко выскользнул из верхнего кабинета, являвшегося частью обособленных двухкомнатных апартаментов хозяина.
 Максим глянул на первую страницу и отложил газету, не будучи расположен к чтению. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и стал перебирать в памяти события дня. Внезапное появление в Лондоне его дочери было сюрпризом и радостью. Наибольшее удовлетворение на протяжении девяти месяцев, прошедших после того выстрела, он испытывал от сознания, что трещина в их отношениях сужается. Заслуга принадлежала Аликс: она была постоянно рядом с ним в течение всего пребывания в больнице и после – тоже. Он и сам был уже готов со своей стороны сделать шаг к примирению тогда, в начале года, когда прилетел в Нью-Йорк, чтобы увидеться с ней, но не застал ее, лишь выяснил, что она на побережье. Они опять стали поистине добрыми друзьями, еще ближе, чем когда-либо. А теперь не исключено, что у него смогут установиться подобные отношения и с сыном. Мыслями Максим перенесся к Майклу. Сын был так ошеломлен приятным известием! Да, это дорогого стоило. Мальчик действительно был сегодня сражен наповал. Максим улыбнулся, счастливый оттого, что смог наконец передать другому часть своей ответственности и власти. Помимо всего прочего, Майкл это заслужил. Это ему по плечу, сказал себе Максим. Он действительно сумеет показать себя в деле, управляя нью-йоркской конторой.
  Нью-Йорк. Мысли о тамошних неприятностях вселяли чувство тревоги и безнадежности. Но, как ни крути, рано или поздно с этим предстоит разобраться. Ему вдруг пришли на ум слова Камиллы. «Мы сами пишем себе сценарии, сами же потом их и проигрываем», – сказала она когда-то и была права. Он сам себе написал все эти нью-йоркские раскадровки. Винить было некого, кроме себя. Он должен сам понести ответственность за все.
 На следующей неделе они с Тедди отправлялись в Берлин. Оттуда он полетит в Нью-Йорк. От принятого решения на душе у негр сразу стало легче. Прибыв в Нью-Йорк, он все расставит по своим местам. Альтернативы у него нет: слишком уж много человеческих жизней было вовлечено во все это.
 Будучи тяжело ранен, он чудом выжил и дал себе слово, когда окончательно поправится, навести порядок в своей личной жизни. И он мало-помалу наводил его. На выздоровление ушло больше времени, чем он предполагал. Потом в июне состоялся его переход в рыцарское звание в Букингемском дворце. После этого по совету своего врача он предпринял длительное путешествие на яхте по Средиземному морю с ближайшими членами семьи: Аликс, Майклом, Анастасией, Тедди, Марком, четой Деревенко, Корешком и Марцией – со всеми теми, кто был ему всего ближе, кого он любил больше всего и кто любил его. В сентябре он вылетал по срочным делам в Японию, побывал в Австралии и Гонконге и лишь после этого вернулся в Лондон.
 Здесь он провел весь октябрь, руководя приобретением французской компании, производящей парфюмерию и косметику. Затем разрабатывал на несколько лет вперед план действий Майкла как будущего главы «Уэст Интернэшнл», когда он, Максим, отойдет от дел. Однако – и это было совершенно очевидно – настало время уладить нью-йоркскую ситуацию.
 Максим поднялся и с безразличным выражением лица встал спиной к камину. Его по-прежнему мучили внутренние конфликты и сомнения, как в начале этого года, незадолго до покушения. Встреча со смертью заставила его еще острее осознать свою раздвоенность. По ночам он чаще всего лежал без сна, неторопливо блуждая по темным лабиринтам своей души в поисках смысла жизни и объяснений всему, что с ним произошло. Но ответов на свои вопросы он до сих пор так и не нашел и новой мудрости не обрел. С детства в нем жило ощущение глубокой тоски. Уход из его жизни Анастасии лишь четче выявил эту печаль, обострил постоянно носимое ощущение утраты.
 Тоскливое чувство поселилось в нем навсегда, он пришел к пониманию этого факта и примирился с ним. Он мог только молиться, чтобы обрести столь долго избегавший его покой, а утихомирив наконец себя, он сумеет ввести в спокойное русло и свою жизнь.
 Максим услышал звонок в дверь, отогнал рой мыслей и вышел из кабинета. Легко сбежал вниз по лестнице, когда Марко уже открывал дверь Корешку.
 Он мне друг на протяжении вот уже сорока семи лет, подумалось Максиму.  Мой лучший друг. Преданный, выносливый, верный и мудрый. Что бы я делал без него?

 58

 – В котором часу Ирина ждет нас у себя? – спросил Максим, выходя из спальни своего номера в «Кемпински-отель» в Берлине.
 – Не раньше чем через пару часов, – ответила Тедди. Он взглянул на часы:
 – Сейчас еще только пять. Должно быть, я не так тебя понял. Я почему-то думал, что мы встречаем ее с минуты на минуту.
 – Ты ничего не перепутал, Максим, – отозвалась Тедди. – Я тебе сказала, что мы должны быть готовы к пяти часам. Но мы не сразу идем к Ирине. Я жду гостя.
 – Кто такой?
 – Один друг… мамин друг, – начала было Тедди и смолкла. Она посмотрела на него объективным взглядом – впервые в жизни. Она не могла думать о нем иначе, как о красавце мужчине. Сейчас его облик опять подтверждал это, несмотря на случившееся. Когда его ранили, она чуть с ума не сошла. Прежде утратив веру в Бога, начала молиться снова: она молилась за Максима еженощно, и, когда он поправился, ее вера во Всевышнего вернулась к ней.
 – У тебя, Тедди, какой-то странный вид, – сказал Максим. – В чем дело?
 – Ни в чем. Сказать по правде, я думала о том, как ты хорошо выглядишь.
 Он улыбнулся:
 – Это от загара. Но если серьезно, то я правда чувствую себя очень хорошо. Так кто же он, человек, которого ты ожидаешь, Тедди?
 – Я же тебе сказала, давняя… – Тедди осеклась, заслышав стук в дверь, и побежала открывать раньше, чем это успел сделать Максим. – Здравствуйте, спасибо, что пришли к нам, – торопливо заговорила Тедди, раскрыв дверь пошире и пропуская гостью в комнату.
 Максим стоял посреди номера, слегка растерявшись при виде вошедшей женщины. Это была монахиня в темно-коричневом платье и черном головном уборе. Максим бросил на Тедди короткий недоумевающий взгляд.
 – Сестра Констанца, разрешите представить вам Максимилиана Уэста. Максим, это сестра Констанца из сестричества Неимущих Святого Франциска.
 Максим ответил поклоном, про себя удивляясь, какая могла быть связь у мамочки с католической монахиней.
 Монахиня с улыбкой прошла вперед и протянула Максиму руку. Максим пожал ее, улыбаясь в ответ, и при этом подумал, что ни у кого никогда не встречал такого спокойного лица.
 – Рад с вами познакомиться, сестра Констанца.
 Монахиня была маленькая, аккуратная, изящная, взгляд теплый, голос ласковый.
 – Я счастлива наконец с вами познакомиться. Тедди мне писала и очень много рассказывала о вас.
 Замешательство Максима росло. Он выжидательно смотрел на Тедди. Тедди игнорировала его вопрошающий взгляд. Она повернулась к монахине и предложила ей сесть.
 – Благодарю вас, – отозвалась сестра Констанца, опускаясь в кресло.
 – Что-нибудь выпьете? Чашку чая или кофе? – спросил Максим, попеременно посматривая то на монахиню, то на Тедди.
 – Спасибо, нет, – ответила монахиня.
 – А тебе, Тедди?
 – Ничего не надо, Максим, спасибо. Подойди и сядь со мной. – Тедди похлопала ладонью по дивану.
 Он послушно сел на указанное место, слегка хмурясь и недоумевая, что все это могло означать. Тедди откашлялась:
 – Есть одна вещь, о которой я много лет хочу тебе рассказать, Максим. – Она сделала паузу и посмотрела на него в упор, затем продолжила: – Я  должна была тебе рассказать… давным-давно. Но не сделала этого. – Она глубоко вздохнула. – В тысяча девятьсот тридцать девятом году перед нашим отъездом в Париж Урсула дала мне письмо для тебя…
 – Да, оно хранится у меня до сих пор, – перебил ее Максим, нотка нетерпения прозвучала в голосе.
 – И еще Урсула дала письмо  мне, которое я могла вскрыть лишь в случае ее смерти. Это первое, что я сделала по возвращении из Берлина в сорок пятом году. В нем содержалась информация, которую она хотела довести до моего сведения. Она оставила на мое усмотрение… вопрос: ставить ли тебя в известность о содержании письма, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы его понять? Но я о письме молчала и не показывала тебе…
 – О чем в нем шла речь? – спросил Максим с разгоревшимся любопытством.
 – Сейчас я тебе скажу, – ответила Тедди. – Когда ты был при смерти в начале этого года, я пожалела, что так ни разу и не показала тебе письмо. И вдруг поняла, как была неправа, взяв на себя… ну что ли… роль Господа Бога в некотором роде. У тебя было полное право знать, что было в письме.
 – Так что же в нем было? Говори! – потребовал он.
 Тедди взяла его за руку, крепко ее сжала:
 – Урсула Вестхейм не была твоей матерью, Максим. Она тебя усыновила… Они с Зигмундом взяли тебя на воспитание, когда тебе был один день от роду.
 Максим вытаращил глаза. Он опешил от слов Тедди. На какой-то момент даже лишился дара речи, силясь переварить услышанное. Осмыслить его в полной мере. Наконец он кое-как справился с замешательством.
 – Так кто же моя мать? – спросил он нетвердым голосом.
 Тедди выдержала его пристальный взгляд, но вопрос оставила без ответа. В комнате повисло болезненное молчание.
 – Я твоя мать, Максим. Я дала тебе жизнь, – тихим, ласковым голосом проговорила вдруг сестра Констанца.
 У Максима отвисла челюсть. Он медленно оправлялся от шока, все еще неспособный воспринять то, что услышал.
 – Но как же вы можете быть моей матерью? – хриплым голосом сказал он. – Вы ведь монахиня. – Он перевел взгляд с сестры Констанцы на Тедди.
 – Я не всегда была монахиней, и я твоя мать, Максим, поверь мне, это  правда. 
 – Я все-таки не понимаю! – воскликнул он. – Вы католичка, а Вестхеймы были евреи. Как получилось, что они меня усыновили?
 – Я могла бы тебе рассказать, как все произошло, – ответила монахиня. – Можно?
 – Еще бы, конечно!  Я должен знать… все, как есть! 
 – До пострига меня звали Доротея Шуберт. В тридцать первом году шестнадцати лет я поступила работать к Урсуле Вестхейм ее секретарем по общественным делам. Она меня очень любила и всегда была исключительно добра ко мне. Когда я забеременела, не будучи обвенчана, в тысяча девятьсот тридцать третьем году, мои родители отреклись от меня и прогнали из дому. Они были истые католики, очень религиозные и считали, что я их страшно опозорила.
 Сестра Констанца слегка поерзала на стуле, разгладила рукой юбку и продолжала:
 – Мне не к кому было обратиться в моем отчаянном положении. У меня не было друзей, которые могли бы прийти мне на помощь, а родственники, конечно, тоже были против меня. Выручила меня Урсула, позволила прожить у них в доме на Тиргартенштрассе несколько месяцев. За это время я поняла, что не смогу вырастить своего ребенка и буду вынуждена отдать его на усыновление. Я знала, что Урсула не могла иметь детей. Однажды я зашла к ней и спросила, не возьмет ли она мое дитя себе.
 – И моя мать согласилась?
 – Не сразу, – ответила сестра Констанца. – Сказала, что сперва должна все обдумать… главным образом потому, что я католичка, а она еврейка. Я заметила ей, что католики ведут речь не о религии, а о любви. Я сказала ей, что совершенно уверена в том, что они с господином Вестхеймом всей душой полюбят моего ребенка и дадут ему все, чего я не смогу дать никогда.
 – И они в конце концов согласились? – спросил Максим.
 – Да. Фрау Вестхейм сняла для меня небольшую квартирку неподалеку, на Ку'дамм, чтобы у меня был свой угол вне особняка. Она же с господином Вестхеймом переселились в Ваннзее на свою виллу. Это было важно, чтобы никто из нас не жил в городском доме… из-за слуг.
 – И потом, после родов, вы сразу отдали меня Вестхеймам… Тедди ведь сказала, что я был усыновлен на другой день после рождения.
 Сестра Констанца наклонила голову и посмотрела на Максима долгим задумчивым взглядом:
 – Для всех было лучше проделать это поскорее. Ты был такой красивый младенец, я знала, что не смогла бы от тебя отказаться, если бы слишком долго продержала тебя на руках. Они пришли за тобой тринадцатого июня и унесли к себе. Они были такие счастливые. Я сказала, что никакой другой чете в мире не хотела бы отдать тебя, кроме них, потому что знала, какие они прекрасные и добрые люди. Я знала, что они вырастят тебя в любви и ласке и одарят всем, что можно купить за деньги.
 – Да, все так и было, – тихо проговорил Максим, с огромной любовью вспоминая своих родителей.
 Тедди обратила внимание, что сестра Констанца побледнела и выглядит усталой, и продолжила за нее рассказ:
 – Сестра Констанца уехала из Берлина, Максим. Она решила уйти в монашество и отправилась в Аахен, в сестричество Неимущих Святого Франциска, где и постриглась.
 –  Аахен,  – тихо произнес Максим. – Какое странное совпадение. Это приграничный город, где мы сделали остановку, когда бежали из Германии в тридцать восьмом году.
 – Да, – сказала Тедди и не торопясь продолжала: – В письме ко мне Урсула поведала обо всем этом и назвала имя и адрес сестры Констанцы, просила связаться с ней, писать ей и сообщать о тебе. Разумеется, соблюдая тайну.
 – И все эти годы… она это делала, – добавила монахиня, наклонясь вперед и сцепив руки. – Я вполне понимаю, сколько ты горевал и тосковал в своей жизни, лишенный Урсулы и Зигмунда, впоследствии загубленных в лагерях смерти. Но даже невзирая на это, я верю, что поступила по отношению к тебе правильно.
 – Да, я с вами согласен, – сказал он едва слышно, но со значением. – Вы сделали единственное, что было в ваших силах тогда. Вы не могли знать, чему суждено случиться.
 – Надеюсь, что ты сумеешь простить меня в своем сердце, – сказала монахиня.
 – Так ведь и прощать тут нечего, – быстро взглянул на нее Максим. – Я любил своих родителей, и они были полны любви ко мне, и лишь это в конце концов имеет значение.
 – Да, – сказала она. – Правда в словах твоих.
 – Кто был моим отцом? – спросил он.
 – Его звали Карл Нойвирт.
 – Он тоже был католик?
 – Да.
 – Почему он не женился на вас?
 Она немного помолчала, прежде чем ответить:
 – Он был женат.
 – Он жив?
 – Нет, он убит на войне. Он был солдатом на русском фронте. Его жена и двое детей погибли при воздушной бомбардировке.
 – Понимаю. – Максим смотрел на Тедди: – Почему ты не рассказала мне об этом раньше? Много лет назад?
 – Я собиралась…. Максим. Но всякий раз недоставало духу… Боялась, не хотела причинить тебе боль. – Она откашлялась. – В конце концов я должна была тебе рассказать, потому что считала неправильным скрывать от тебя факты, о которых уже сообщила. Ну вот, я думаю, что теперь, в пятьдесят пять лет, ты достаточно взрослый, чтобы все правильно понять.
 Впервые за весь разговор он слабо улыбнулся:
 – Да, Тедди, наверное, я уже дорос до понимания таких вещей.
 В этот момент как-то неожиданно сестра Констанца встала.
 – Теперь я должна уйти, – заявила она.
 Максим вскочил:
 – Но разрешите предложить вам хотя бы чашку чаю, прежде чем вы нас покинете, сестра Констанца?
 Она покачала головой:
 – Вы любезны, но мне действительно пора возвращаться.
 – Вам далеко ехать?
 – Нет. Поездом всего полчаса езды. Монастырь недалеко от города.
 – Позвольте мне попросить отвезти вас на автомобиле…
 – Нет-нет, – наотрез отказалась она, слегка коснувшись его руки. – Я должна жить той жизнью, какой жила всегда. Но все равно благодарю вас. – Она протянула ему руку.
 Максим взял ее и задержал в своей. Сестра Констанца всматривалась в его лицо. Ее темно-карие глаза были преисполнены любовью.
 – Будь благословен, Максим. И да пребудет с тобой всегда благодать Господня.
 Он почувствовал, что тронут до глубины души. Эта добрая набожная женщина, родившая его, много страдала. В порыве нежности он наклонился и поцеловал ее в щеку.
 Глаза ее наполнились слезами, она улыбнулась, и лицо ее вновь просветлело.

 59

 – Ты на меня не сердишься? – спросила Тедди после того, как Максим прочитал старое письмо Урсулы.
 – Да разве я когда-нибудь бывал на тебя сердит, Тедди, дорогая моя?
 – Тогда огорчен?
 – Нет. – Выражение лица у него было ласковое и доброе, как всегда.
 – Тогда  что же ты чувствуешь? – напирала Тедди, интересуясь впечатлением, произведенным на него откровениями монахини.
 –  Напуган, ошеломлен, шокирован. Полагаю, любой на моем месте почувствовал бы то же самое, ты не находишь?
 – Да, – спокойно согласилась Тедди, продолжая наблюдать за ним.
 – Ты могла бы показать мне это письмо много лет назад, ты же сама знаешь, – сказал Максим, отвечая ей таким же немигающим и спокойным взглядом.
 – В основном я этого не делала из-за боязни причинить тебе боль.
 – То, что я сейчас услышал от сестры Констанцы, ничего не меняет в моей жизни, Тедди. Урсула навсегда останется моей любимой мамочкой, моей сказочной мамой из моего детства. Я никогда не перестану ее любить, и память о ней останется во мне до гробовой доски, пребудет моим самым дорогим сокровищем. И мне совершенно безразлично, чьи мужские гены во мне. Для меня Зигмунд Вестхейм по-прежнему мой отец. И навсегда останется для меня моим отцом. Он тот, кто дал мне свою любовь, взгляды на жизнь, завещал кодекс чести. Я жил всю жизнь по тем правилам, что он с детства привил мне для того, чтобы я наилучшим образом использовал свои способности.
 Он смолк, улыбнулся почти застенчиво и признался:
 – Я доныне храню записочки, что он давал мне, когда мне было четыре года. С тех пор берегу их. Разумеется, я переписал их на белые карточки, чтобы лучше сберечь вместе с резной деревянной лошадкой. Кстати, я передал отцовские правила поведения, его жизненные установки Майклу и Аликс. Копии его письменных советов я передал им.
 – Максим, это же замечательно – то, что ты сделал. И никогда мне не говорил! – воскликнула Тедди.
 – Надо же мне иметь хоть какие-то секреты от тебя, – сказал он потеплевшим голосом, полушутя.
 – Что ж, Максим, наконец ты знаешь, что рожден католиком и родители твои католики.
 – Нет, Тедди, моими родителями были евреи. И я  еврей. Я воспитан как еврей, я чувствую себя евреем, и потому я – еврей.
 Тедди, не ожидавшая подобного заявления, растерялась. Потом медленно покачала головой:
 – Да, Максим, ты конечно прав. Ты – еврей.
 Максим перешел к дивану и сел рядом с Тедди.
 Взял ее руку в свою, долго глядел ей в лицо. Она по-прежнему была красивой женщиной, хотя ей стукнуло уже семьдесят. Сеточка тонких морщин вокруг зеленых глаз, в уголках рта и побелевшие как снег волосы. Ее спокойное очарование не мог приглушить никакой возраст. В эти минуты Максим особенно остро почувствовал, как велика его любовь к ней, как дорога ему эта женщина. Каждый день его жизни она неизменно была в его сердце, его любимая, ненаглядная, добрая и преданная Тедди.
 – Я хочу сообщить тебе еще кое-что, – очень тихо проговорил он.
 – Слушаю тебя, мой дорогой?
 – Сестра Констанца произвела меня на свет, а Мутти навсегда останется самым теплым и дорогим существом в моей памяти.  Но моя мать – ты, Тедди. 
 Она безмолвно смотрела на него. Глаза ее вдруг наполнились слезами.
 Он с величайшей нежностью коснулся ее щеки, вспоминая все, что она для него сделала за пятьдесят четыре года его жизни.
 – Ты нянчила меня с младенчества, с раннего детства заботилась обо мне, отвезла в Англию. Спасала мою жизнь, рискуя собственной, воспитала меня, вырастила таким, каков я сегодня. Тем хорошим, что есть во мне, я обязан тебе, Тедди. Ты – самое лучшее, что есть во мне. Да, моя дорогая,  дражайшая моя Тедди, это  ты моя мать. И я очень, очень люблю тебя и от всей души, сердечно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.
 Глубоко тронутая, Тедди почувствовала, как по щекам ее катятся слезы. Она прильнула к руке Максима. Голос ее дрожал:
 – Я полюбила тебя, как собственное дитя. И никогда не думала о тебе иначе. Ты для меня всегда был моим первенцем.
 Максим обнял Тедди:
 – Да, я знаю это. И знал, по-моему, всегда.
 Они держали друг друга в объятиях, вспоминая множество разных мелочей за последние полсотни лет.
 А потом Максим говорил в ее седые волосы:
 – Даже странно, как много вещей открылось для меня в последние несколько дней. Внутри у меня была такая неразбериха, столько конфликтов, полно сомнений… о себе, о моей жизни. Да что там, я просто был неспособен ни на что смотреть трезво. И однажды ночью, перед тем злополучным выстрелом, я стал думать, кто же я такой, почему я оказался на этой планете, ради чего она, вся эта моя дурацкая жизнь.
 – Я знаю, что тебя очень давно что-то тревожит, – сказала Тедди.
 – И вот на прошлой неделе, за день или два до нашего отлета из Лондона, произошла вспышка внутреннего прозрения, пришло некое откровение… Ты могла бы назвать это Богоявлением. Я вдруг понял так много вещей о себе, понял, что большую часть жизни я жаждал найти Мутти, искал ее. Быть может, даже в других женщинах. Да, и я в тот момент по-настоящему понял себя… понял, что я – потерянный мальчик Ганс.
 Тедди высвободилась из его рук, взглянула на его такое знакомое, красивое лицо:
 – Что ты хочешь этим сказать?
 – Когда я был маленький, ты мне здесь, в Берлине, много лет назад читала сказку про мальчика по имени Ганс. Помнишь ее?
 – Смутно.
 – Мать Ганса потеряла его и никак не могла найти, а он все так и блуждал по белу свету, никем не любимый. Сказка произвела тогда на меня большое впечатление. Когда мы были в Париже в тридцать девятом году, я все просил Мутти не потерять меня. И все-таки она потеряла. Во всяком случае, я так думал, потому что больше никогда ее не видел. – Он посмотрел на Тедди и закончил: – Я всегда был потерянным мальчиком.
 Печаль тенью набежала на лицо Тедди, и сердце у нее защемило.
 – Ты потерян? Да никогда, – возразила она самым ласковым тоном. Покачала головой: – То, что ты запутался, – да, и в твоей частной жизни сейчас царит страшная неразбериха, но при чем тут потерянность? Ничего подобного.
 – Но таково мое внутреннее ощущение, хотя осознал я его, по-видимому, лишь позавчера вечером, когда ужинал с Корешком в Лондоне. От одной его реплики у меня все в голове перевернулось.
 – Что же он тебе сказал? – спросила Тедди.
 – Он сказал, что женщины в моей жизни причинили мне много обид, насолили мне горчайшим образом независимо от того, был ли у них умысел сделать это или нет. Я спросил, что конкретно он имеет в виду, и он пояснил: в нежном возрасте меня силой отлучили от мамочки, затем вопреки моей воле от меня ушла Анастасия, и Камилла тоже ушла, умерев у меня на руках. Затем он напомнил, как я обманулся в Адриане и что Блэр Мартин предала меня.
 – Все это правда, – согласилась Тедди, подумав, что дружок Максима к середине жизни обрел мудрость. У Тедди в душе сохранилось теплое местечко для Корешка, очень любимого ею с тех пор, когда он был еще ребенком.
 – И ведь в самом деле, – сказал Максим, – все так и есть. Мутти у меня отняли, а все женщины в моей жизни так или иначе  покидали меня.
 – Тут я с тобой спорить не стану.
 – И в тот же вечер я понял, что ты была единственной женщиной, никогда не причинившей мне боли, не насолившей мне. Ты всегда была там, где надо, ты была мой каменный утес, моя опора. Когда в Нью-Йорке, в больнице, я то приходил в сознание, то снова впадал в беспамятство… мне сейчас вспоминается один момент… я вдруг открыл глаза, и знаешь, что я увидел?
 Она помотала головой.
 – Мне привиделись моя первая жена, моя третья жена, моя любовница, моя дочь и  моя  мама. Вот что мне пришло на ум, когда я увидел тебя, Тедди.  Мама  моя. И тут снова все поплыло, сознание покинуло меня, и ты, такая, как выглядишь сегодня, исчезла. Вместо седой семидесятилетней Тедди мне явилась Тедди моего детства. Я не переставал думать, что Тедди скоро придет, придет и спасет меня, как она это делала, когда я был малышом.
 – Я всегда буду пытаться спасти тебя, Максим, но бывает в жизни и так, что мы должны спасать себя сами и никто за нас не может это сделать. Сейчас у тебя именно такое положение.
 – Ты на что намекаешь?
 – Я считаю, что ты должен спасаться и для этого распутать всю ту кошмарную неразбериху в Нью-Йорке. Разобраться с этими женщинами, Максим. С Адрианой, с Блэр. С младенцем, Вивекой. Ты не должен отпускать все на волю волн, как это было, пока тебя не подстрелили. Это просто никуда не годится.
 – Да, я знаю. Я решил упорядочить в какой-то мере хаос моей жизни. Я не люблю Адриану. Она не любит меня. Любит лишь мое положение. Я намерен развестись с ней, дать ей все, что она пожелает, если будет в этом необходимость. У нас есть добрачное соглашение, но в той его части, что касается меня, я готов его пересмотреть, если она даст мне свободу.
 – И что же ты собираешься делать после этого с Блэр и ее ребенком?
 – Понятно, я не собираюсь на ней жениться, если ты намекаешь на эту сторону вопроса. Мне очень жаль, что сюда оказалось впутанным ни в чем не повинное дитя, но я не намерен приносить себя в жертву и угодить еще раз в брачную западню, расставленную недостойной женщиной. Я и Блэр не люблю, впрочем, она меня – тоже. Она любит только мои деньги.
 – Ты будешь обеспечивать ребенка даже в том случае, если не будет доказательств, что он твой?
 – А почему же нет? Я богатый человек. И какая разница, мой он или нет? Мне было бы страшно подумать, что мой отпрыск в нужде.
 – Да, тебе пришлось изрядно поработать головой за последнюю неделю. Дела твои отнюдь не казались тебе столь понятными, когда мы с тобой встретились за ленчем две недели назад. Ты выглядел растерянным и очень меня взволновал и расстроил.
 – Я же сказал тебе: позавчерашний ужин с Корешком привел меня к внутренней ясности. Это было как Богоявление мне.
 В дверь резко постучали.
 Максим обернулся и посмотрел на Тедди.
 – Странно, кто бы это мог быть? – тихо проговорил он, вставая.
 – Ах, миленький, совсем забыла тебя предупредить, я жду еще одного гостя.
 – Кого же?
 Его вопрос она и на сей раз оставила без внимания.
 – Боюсь, я опять взяла на себя роль Бога, – призналась она.
 Максим подбежал к двери, открыл ее и в первый момент обомлел, уже дважды за этот день. Однако он с завидной быстротой взял себя в руки, и лицо его просияло.
 – Анастасия! – воскликнул он и сделал шаг ей навстречу.

 60

 Княжна Ирина Трубецкая, радушная, но взволнованная, приветствовала Максима, Тедди и Анастасию, когда они пожаловали к ней вечером того же дня.
 – Извините нас за опоздание, – начала было Тедди, но Ирина, подняв руку, остановила ее.
 – Вы еще не знаете? Вы разве не слыхали? – глядя на гостей, возбужденно восклицала Ирина.
 У Тедди вид был смущенный, у Анастасии – заинтригованный.
 – Слыхали – о чем, Ирина? – решился уточнить Максим.
 – О новостях из Восточного Берлина!
 – Нет, – ответил он. Анастасия перехватила инициативу.
 – Пойдемте-ка, Ирина, в гостиную, и вы нам расскажете все по порядку. – Она сняла пальто и положила его на скамью в прихожей.
 – Да, да, да! Какая же я невежа, держу вас столько времени здесь, в передней. Разденьтесь, ради Бога. Тедди, давай сюда твое манто, Максим, повесь свое пальто в шкаф, – распоряжалась Ирина, вертясь между ними.
 Спустя несколько секунд всех усадили перед камином в гостиной. Пришедшая троица выжидательно уставилась на хозяйку. Ирина была чересчур возбуждена, чтобы усидеть на месте, и потому стояла у камина, положив руку на полку. Тем же взбудораженным голосом она сообщила:
 – Сегодня днем Гюнтер Шабовски, секретарь коммунистической партии Восточного Берлина, давал пресс-конференцию. Он заявил, что сегодня начиная с полуночи восточные немцы могут, если желают, уходить на запад. – Голос Ирины задрожал, и она прослезилась. – Могут уходить без всяких спецразрешений… хоть на несколько часов или дней, или  навсегда, если хотят. Они свободны! Наконец свободны от пут! – Она была настолько потрясена этим событием, что зарыдала и полезла в карман жакета за платком.
 Максим подошел к ней и положил руку на плечо.
 – Ты был прав, Максим, – чуть погодя снова заговорила она. – Ты был прав, когда говорил, что Берлинская стена скоро  должна пасть, так это и будет, как ты предсказывал.
 – Вот уж не думала, что доживу до этого дня! – воскликнула Тедди.
 – И я тоже, Тедди, – прошептала Ирина, вновь промокая глаза платком и силясь взять себя в руки.
 Максим был искренне удивлен.
 – Мы с Тедди были заняты несколько часов со старым другом… потом Тедди надо было обсудить со мной ряд вопросов, затем неожиданно появилась Анастасия, и я пропустил вечерние новости по телевизору. Ясно, что мы были в неведении, когда пришли сюда. А новость прямо-таки замечательная!
 – У меня был заказан столик в ресторане, – сказала Ирина, – и я отменила заказ. Мы поужинаем здесь, потом около одиннадцати пойдем на улицы. Мы должны своими глазами увидеть открытие контрольно-пропускных пунктов вдоль всей Берлинской стены.
 – Правильно! – воскликнул Максим. – Не можем же мы пропустить такое событие. Ведь исторический сдвиг происходит буквально у нас на глазах и в этот самый момент. Мы видим историю в процессе ее творения. Ничто никогда не повторяется одинаково, как раньше…
 – Что это значит? – спросила Анастасия. Максим вдруг понял, какие последствия может иметь это событие в будущем, и таким же, как у Ирины, взволнованным голосом сказал:
 – Я думаю, мы очень скоро станем свидетелями падения коммунистических режимов в Европе. Вот увидите, один за другим они полетят кувырком. На марше свобода и демократия.
 – Ты в самом деле так считаешь? – спросила Тедди.
 Он редко ошибался. По крайней мере, в бизнесе и в политике.
 – Да, я так считаю, – повторил Максим. – Это Михаил Горбачев. Он открыл путь своей  перестройкой и призывами к реформам. Поверьте мне, этого не произошло бы без него.
 – Колесо истории, – тихо проговорила Ирина. – Оно поворачивается то медленно, то слишком быстро. Мне семьдесят восемь лет, и всю свою жизнь я прожила под грозной тенью коммунизма. Большевики убили мою семью: моего отца, моего дядю Романова, царя Николая, его жену, царицу Александру, моих двоюродных сестер. Я была ребенком, когда мы с матерью бежали из России. – Она вздохнула: – Больше семидесяти лет я ждала, Богу молилась о падении коммунизма… о том, чтобы народ устоял и чтобы его стремление к свободе и справедливости в конечном счете взяло верх.
 – Оно  уже берет, – прервал ее Максим. – Несколько месяцев идут демонстрации в Лейпциге и по всей Восточной Германии. И восточные немцы через Венгрию и Чехословакию удирают в Западную Германию в огромных количествах. Падение Берлинской стены было лишь вопросом времени. Однако, Ирина, как у тебя обстоит дело с напитками? Мы должны поднять тост по случаю такого исторического события.
 – Ах, какая же я глупая! Хильде перед вашим приходом поставила шампанское на лед. Вон там, Максим, на буфете, и бокалы там. Будь добр, открой бутылку!
 Он подошел к буфету, открыл и разлил по бокалам вино. Анастасия подошла, взяла два бокала и подала Тедди с Ириной.
 Все чокнулись и отпили по глотку.
 – За свободу! – воскликнула Ирина, высоко поднимая свой бокал.
 – Свобода! – в унисон возгласили Тедди, Максим и Анастасия.
 – Сегодня девятое ноября! – сказала Тедди, и ее лицо вмиг озарилось воспоминанием. – Девятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Пятьдесят один год назад в этот вечер праздновали двадцать первый день рождения Генриетты Мандельбаум… и в эту ночь наци подожгли центральную синагогу. Хрустальная ночь девятого ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года… Мне никогда этого не забыть… гонка по улицам на заднем сиденье мотоцикла с Вилли Герцогом, бегство от разъяренных штурмовиков. Сегодня пятьдесят первая годовщина  Хрустальной Ночи! 
 – Сколь знаменательно то, что стена рушится именно сегодня, – сказал Максим. – История и впрямь совершила полный круг.
 Ирина кивнула в знак согласия.
 – Не приди к власти Гитлер, никогда не было бы войны. Берлин никогда не был бы разделен на зоны. И страна не была бы разделена: в Восточной Германии не было бы коммунистического режима. Все так или иначе возвращается и упирается в нацистов, верно? Лишь теперь, когда рушится Берлинская стена, мы по-настоящему видим конец наследия третьего рейха.
 «Откройте ворота! Откройте ворота! Откройте ворота!» – вопили толпы в одиннадцать сорок пять. «Откройте ворота!» – без конца выкрикивали люди. Они дразнили и злили восточногерманских пограничников еще целых пятнадцать минут до наступления полуночи, собравшись на контрольно-пропускном пункте «Чарли» в американском секторе Западного Берлина.
 Максим стоял в обнимку с Тедди; Анастасия держала под руку Ирину. Вчетвером они были среди тысяч горожан, заполнивших улицы и в нетерпении ожидавших, когда часы пробьют полночь.
 Ровно в двенадцать толпы пришли в неистовство, кругом слышались крики радости, веселый визг, сплошной гвалт, когда жители Восточного Берлина хлынули через ворота «Чарли». Многие из них впервые в жизни попали в Западную зону. Свист и ликующие крики продолжались, восточные и западные берлинцы обнимались, целовались, плакали объятые радостью. Они танцевали на улицах, угощали друг друга шампанским и пивом, прихваченными с собой жителями Западного Берлина. Всю эту грандиозную и славную ночь они праздновали свободу.
 Самые разные чувства обуревали Максима, наблюдавшего за радостно ликовавшими вокруг берлинцами. Некоторые карабкались на стену, из-за которой погибли многие из тех, кто пытался вырваться на свободу. Кое-кто принялся крушить стену молотком, стремясь разломать этот возмутительный символ позора.
  Берлин. Город его рождения и детства. Максима всегда тянуло сюда, ему всегда казалось, что в этом городе есть для него некая тайна. Да так оно и было: сегодня эта тайна открылась. Он думал об Урсуле и Зигмунде Вестхеймах, навсегда оставшихся для него Мутти и папой, и скорбь переполняла его при мысли об их страшном конце в лагерях смерти. Ярость вскипела в нем, но он поборол ее, сейчас она была неуместна. Перед его мысленным взором возникли образы родителей, он увидел лучезарную красоту Урсулы, склоненную над фортепиано темную голову Зигмунда. Услышал смех Мутти, звуки благородной музыки отца, заполнявшие дом на Тиргартенштрассе. Они жили и будут жить в его сердце всегда, память о них чиста и не замутнена ничем, и то, что он сегодня узнал, нисколько ее не нарушило. Мысль его вернулась к сестре Констанце. Он был уверен, что больше никогда не встретится с ней. Несомненно, что у нее тоже не возникает ни нужды, ни желания увидеть его еще раз. Она приходила сегодня исключительно по просьбе Тедди. У монахини был ее Бог, и с собой она была в ладу. Он это понял мгновенно, как только увидел ее. Абсолютное умиротворение было написано на ее девственном лике.
 Много всего сказал он сегодня Тедди.  Он сказал ей правду. Она была ему матерью. Он был ее сыном. И он был евреем. 
 Он вдруг подумал, как это удивительно получилось, что Тедди настояла поехать с визитом к Ирине именно на этой неделе, и как совпало, что сегодня рухнула Берлинская стена и рухнули все стены в его сознании.
 – Словно канун Нового года! – прижавшись к его руке, старалась перекричать шум Тедди.
 – Или День Бастилии! – заметила Анастасия.
 – Торжество… революция… не важно, как мы это назовем, но эта ночь – памятная! – кричала Ирина. – Последний раз мы побывали в такой толпе в шестьдесят третьем году, когда слушали выступление президента Кеннеди перед ратушей.
 – «Я – берлинец», – процитировала Джона Кеннеди Анастасия, глядя в этот момент на Максима.
 – Жаль, что не дожил он до этой минуты, чтобы увидеть все это своими глазами, – шепотом проговорил Максим. Он прижал к себе Тедди, обнял Ирину и Анастасию. Он думал о той ночи, когда в него выстрелил бандит, и благодарил Господа, что выжил.
 Было около двух часов ночи, когда Максим, Тедди и Анастасия вернулись в «Кемпински-отель», проводив до дома Ирину.
 У двери номера Максим поцеловал Тедди и пожелал ей доброй ночи. Анастасия сделала то же самое.
 – Вот это денек! – сказала Тедди, обернувшись на пороге своей комнаты. – Памятный день. Памятная ночь.
 – Да, Тедди, что и говорить, – согласился он. Тедди вошла и, не проронив больше ни слова, закрыла дверь.
 Максим и Анастасия остались в коридоре, глядя друг на друга.
 – Где твой номер? – спросил он.
 – На этом же этаже, недалеко от твоего.
 Они молча пошли по коридору. Дошли до ее номера, она вставила ключ, открыла дверь и повернулась к нему:
 – Не желаешь ли глоток на сон грядущий, Максим?
 – А почему бы и нет? – ответил он и последовал за ней.
 Когда они сняли пальто, Анастасия направилась к небольшому бару.
 – Ты что предпочитаешь?
 – Шампанского больше не надо, – сказал Максим.
 – Как насчет бренди?
 – Хорошая мысль. Ты тоже выпьешь рюмочку?
 – Да.
 Она наполнила две рюмочки, одну подала ему и села в кресло напротив.
 Они молча подняли рюмки, глядя друг на друга.
 – Майкл, – начала она через какое-то время, – рассказал мне, какую щедрость ты к нему проявил, передав такую власть и возложив такую ответственность: управление нью-йоркским офисом. Он горд. Благодарю тебя.
 – Я допускаю, что изредка поступаю правильно.
 – Не уверена, что поняла твою мысль.
 – Не обращай на меня внимания, забудь это, – пробормотал он и прошелся по комнате. Выглянул из окна на улицу. Внизу, на Ку'дамм, по-прежнему гуляла и праздновала толпа, веселился народ. Он почувствовал на себе ее взгляд и медленно обернулся.
 Она сидела с рюмкой в руке и насмешливо смотрела на него. Он понял, что должен пояснить смысл своего замечания:
 – Понимаешь ли, я, кажется, в последние дни натворил много всякой всячины. И в Нью-Йорке у меня полная неразбериха… в моей личной жизни.
 Анастасия слушала не прерывая.
 – Как меня все-таки угораздило попасть в западню, подстроенную этими двумя женщинами?
 – По-видимому, в этом виновата и я, – без колебания ответила Анастасия.
 – А теперь я не понимаю  тебя. 
 – Мне не надо было разводиться с тобой, Максим.
 – Да, в этом я с тобой согласен.
 – Это было самой большой ошибкой в моей жизни.
 – Верно. – Его взгляд не отрывался от ее лица. – Кроме тебя, я не был влюблен ни в одну женщину.
 – И я не была влюблена ни в кого из мужчин.
 – Есть только ты, Анастасия.
 – Есть только ты… для меня, Максим.
 – У меня возникла блестящая мысль, Персик, – сказал Максим.
 – Ну говори.
 Он двинулся к ней:
 – Поехали со мной…
 – Куда? – спросила она.
 –  В Венецию. 
 – Когда?
 – Завтра. Мой самолет в аэропорту в Темпльгофе. Ждет.
 Анастасия встала.
 – Да, – сказала она, придя в его раскрытые объятия. – Да, да, да!
 Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась своей светлой, теплой улыбкой.
 Эта улыбка быстро заполнила пустоты в его сердце. Исчезла точившая его изнутри тоска. Он знал, что нет ей пути назад.