Аннотация: Страх навис над Москвой удушливым покрывалом, таинственным образом пропадают люди, силы правопорядка бессильны против неуловимых пришельцев из подземелий, город оцепенел в ожидании надвигающихся грозных событий. Лишь горстка смельчаков, прошедших горнило войны, способна противостоять угрозе, пришедшей из прошлого, угрозе, рождённой из страха власть имущих перед будущим.


---------------------------------------------


 Владимир Гоник
 ПРЕИСПОДНЯЯ


 Человек — явление временное



 Нижний мир.
 Предисловие автора ко второму изданию романа «Преисподняя»


 Не думал, что роман «Преисподняя» когда-нибудь выйдет в свет. По крайней мере в России.
 Я работал над ним два с лишним десятка лет, работа шла с неимоверным трудом и была столь же опасной, сколь и безнадёжной, я даже надеяться не мог на публикацию.
 Можно было, конечно, попытаться издать роман за рубежом с неизбежной посадкой на долгий срок, хотя была вероятность и просто исчезнуть без следа или угодить в психушку, что широко практиковалось в те годы.
 И я отчётливо представляю, что со мной сталось бы, проведай власти, над чем я работаю. За меньшее стирали в порошок.
 Вот почему работа над романом все годы велась в глубокой тайне. Даже в начале 1991 года, когда после удачной премьеры в Голливуде моего фильма «Грешник» мне без конца задавали вопрос, над чем я работаю, я помалкивал о «Преисподней» — слова не проронил.
 После первой публикации отрывков из романа в газете «Совершенно секретно» в марте 1992 года друзья осыпали меня упрёками: ты, мол, написал роман, а мы ничего не знали. Я неизменно всем отвечал: «Потому и написал, что не знали».
 Основная работа над романом заняла около 15 лет — с 1973 по 1986 годы, хотя материал я стал собирать значительно раньше. Закончив роман, я возвращался время от времени к тексту: вставлял новые сведения, которые удавалось раздобыть, что-то менял, переписывал.
 В июле 1991 года я решил, что работа завершена и перепечатал текст начисто. Роман заканчивался предчувствием военного переворота. Иногда меня спрашивают, знал ли я о путче заранее. Конкретных сведений у меня не было, но ощущение зреющего заговора я испытывал и передал его в заключительной фразе романа: «…Если не унять страх, Москва ударится в панику. Паника означала военное положение, комендантский час, и любой генерал, получивший чрезвычайные полномочия, мог устроить переворот и захватить власть. Впрочем, могло статься, что именно в этом заключался смысл происходящего».
 Август и три дня, проведённые у Белого дома, заставили меня внести в текст новые сведения и поправки. Получив достоверную информацию, я использовал её для описания боевых действий под землёй в районе Белого дома. Как выяснилось спустя два года, эти описания оказались весьма схожими с реальными событиями октября 1993 года, и теперь меня часто одолевают вопросами о причинах.
 Разумеется, подробностей того, что произойдёт, я не знал и писал, исходя из своих ощущений. Однако, если говоришь и пишешь правду, слово реченное или написанное становится явью.
 Первые сведения о секретных подземных объектах дошли до меня в середине 60-х. После медицинского института меня направили врачом в армию; если быть точным, я получил назначение непосредственно в Министерство обороны. Моими подопечными стали офицеры из разных родов войск — лётчики, подводники, личный состав ГРУ (Главное разведывательное управление) и прочие, кто в процессе напряжённой и сложной работы нуждался в помощи врача.
 В мои служебные обязанности входило разобраться в состоянии пациентов, снять последствия различных нагрузок, провести профилактику новых стрессов и разнообразных воздействий, связанных с риском, опасностью и необычайно сложной работой. Изредка ко мне поступали офицеры, чья служба проходила преимущественно под землёй.
 Я узнавал их с порога: бледные пастозные лица, еле заметная скованность в движениях, чуть угасший взгляд, некоторая замкнутость и оцепенелость… Кое-кто из них отличался разной степенью агорафобии [1] и нуждался в коррекции, а иные страдали клаустрофобией [2] , и их приходилось переводить на поверхность или вообще увольнять из армии.
 Поначалу информация накапливалась сама собой, произвольно, лишь значительно позже я повёл направленный поиск и отбор. Поводом послужил конкретный исторический факт: 6 ноября 1941 года, когда немецкие войска подошли к Москве, в нижнем вестибюле станции метро «Маяковская» состоялся торжественный праздничный митинг, на котором с речью выступил Сталин.
 Очевидцы сообщили мне, что до митинга Сталин находился в своём городском доме на Мясницкой, роскошном купеческом особняке (до революции он принадлежал, кажется, известному богачу, купцу первой гильдии Солдатёнкову), где с началом войны располагалась Ставка Верховного Главнокомандования. Как выяснилось, Сталин в тот день никуда не выезжал: не было ни кортежа машин, ни сопровождения, и даже наружное наблюдение, выставляемое на улицах по маршруту следования, в тот день отсутствовало.
 Один из очевидцев рассказал мне, что Сталин прибыл на станцию по тоннелю метро. Между тем особняк Ставки находится в стороне от веток метро, и я сделал вывод, что Сталин воспользовался каким-то ходом или тоннелем, соединявшим особняк с тоннелем метрополитена. Знатоки из военных и гражданских специалистов подтвердили наличие ходов, а спустя время мне и самому удалось побывать в знаменитом особняке. Выяснилось, что его подвальный этаж соединён под землёй с бункером соседнего штаба противовоздушной обороны (ПВО). Система ходов, соединяющих на большой глубине бункер с тоннелем метро и выходящих под платформу одной из станций, существует и поныне и даже находится под охраной. Правда, не так давно выход в тоннель заложили.
 Удостоверившись воочию, что полученные сведения соответствуют действительности, я расширил круг поисков, и постепенно из отдельных разрозненных фактов сложилась общая картина: под землёй Москва причудлива и обширна не меньше, чем наверху. Так возник некий замысел, неопределённая идея, которая маячила впереди размытым пятном. Сюжет не давался в руки.
 Не могу сказать, что я работал над замыслом неусыпно. Поиски шли вяло и от случая к случаю; мешала неопределённость цели. Много времени отнимали служебные обязанности, армия не то место, где поощряются посторонние интересы. Спустя несколько лет я перешёл в Центральный спортивный клуб армии (ЦСКА) и стал работать со спортсменами-профессионалами высокого класса, со сборными командами по разным видам спорта. Тут мне пригодился собственный спортивный опыт: с юношеских лет я боксировал и неплохо стрелял, хотя любовь к странствиям и охота к перемене мест мешали регулярным тренировкам.
 Отныне время съедали бесконечные разъезды, сборы, тренировки, соревнования, чемпионаты. К тому же я поступил в институт кинематографии и совмещал работу с учёбой. Те годы вспоминаются вечной спешкой, постоянным цейтнотом и хроническим недосыпом: писать рассказы, сценарии, да и просто поразмыслить удавалось только за счёт сна.
 И все годы странный, ускользающий сюжет о подземной Москве не давал покоя: брезжил поодаль, с укоризной напоминал о себе, манил. Стоило о нем подумать, как разбирали угрызения совести: слишком мало внимания я ему уделял.
 Однажды я сказал себе — «Сейчас или никогда!» и употребил все силы, чтобы оставить службу. Переход на вольные хлеба был подобен прыжку головой в омут: то ли выплыву, то ли утону. Надо сказать, отказ от постоянного жалования или должностного оклада — рискованный шаг, многие знакомые сочли меня безумцем, и я их понимаю: бросить все — ради чего?!
 Странствия привели меня на Дальний Восток. Я исколесил Приморье, забирался в глухие углы, ловил рыбу на маленьком сейнере в океане, тропил зверя с егерями в тайге на Сихотэ-Алине. Однажды в далёком горном посёлке я спустился в шахту. Это был старый свинцовый рудник, принадлежавший когда-то промышленному магнату Бринеру, от которого по сей день в крае остались названия: Бринеровский маяк, Бринеровская железная дорога. Даже управление Дальневосточным пароходством размещалось в красивом особняке Бринера рядом с портом в центре Владивостока.
 Мимоходом сообщу, что старик Бринер был отцом знаменитого бритоголового голливудского актёра Юла Бринера (до его переезда в Америку он был Юлием), которого зрители помнят по «Великолепной семёрке». В американской версии «Тараса Бульбы» он исполнял главную роль. Забавно: еврей в роли запорожского казака!
 Спустившись в шахту, я излазил штреки и забои и вдруг обнаружил, что подъёмная клеть не работает. Пришлось подниматься по резервному шахтному стволу с глубины в несколько сот метров.
 Скрипучие шаткие деревянные лестницы тянулись вверх бесконечным зигзагом. Пот заливал глаза. Надсадно дыша, я тяжело полз по хлипким ослизлым прогнившим перекладинам, которые гнулись и казалось, вот-вот обломятся. Я старался не смотреть вниз, чтобы не видеть пустоту под ногами.
 Не знаю, сколько это длилось, мне показалось — вечность. Помню только, уже поздним вечером я с трудом выбрался из дыры на вершине сопки. Далеко внизу, на дне распадка горели огни посёлка. С высоты птичьего полёта пятиэтажные дома мнились не больше спичечных коробков. Я поозирался и сел в снег — не держали ноги. Несколько дней я еле ходил, болело тело, руки и ноги едва двигались. То был первый опыт подъёма своим ходом с большой глубины.
 Спустя время я продолжил работу над старым замыслом о подземной Москве. Материал приходилось собирать по крупицам. Иногда удавалось повстречаться с пенсионером, который раньше работал под землёй. Запуганные режимом секретности и подписками о неразглашении, замордованные, на всю жизнь ушибленные социализмом и советской властью, старики смертельно боялись и помалкивали.
 Боже, как они боялись! Страх неотступно держался в глазах: старики слишком хорошо знали, что сталось с теми, кто открывал рот. Мне с большим трудом удавалось раскрутить их на разговор. Пригодился врачебный опыт, приобретённый в армии: как-никак я был профессионалом.
 За годы врачебной практики я так научился строить беседу, что в диалоге, в игре «вопрос-ответ» речь шла как бы на посторонние темы, но пациент, сам того не замечая, раскрывался разными своими сторонами и свойствами. Постепенно отдельные приёмы сложились в определённую систему сбора информации, которую впоследствии я применил для сбора материала о подземельях.
 Беседа со специалистом напоминала техничный бой на ринге. Внешне разговор шёл как бы произвольно, на вольные темы, без конкретного интереса, но я скрытно управлял разговором, осторожно приближаясь к интересующей меня теме, готовый мгновенно отступить, и то и дело уклоняясь в стороны, чтобы не фиксировать внимание собеседника на предмете моего интереса.
 Чаще всего я общался со стариками, проработавшими под землёй десятки лет. В большинстве своём это были несчастные люди. Отдав силы и здоровье режиму, они ничего не приобрели — как были нищими, так и остались, и прозябали, мыкались, хворали, влачили жалкое существование.
 Как правило, все они были убеждены, что это нормально, так и должно быть. Лишь немногие испытывали горечь, смутно угадывая, что их использовали и бросили на произвол судьбы. И только единицы осознавали людоедскую суть режима, который требовал от человека слепой покорности, безоговорочной преданности, а взамен предлагал голые лозунги, бредовые идеи и сулил светлое будущее далёким потомкам.
 Старики многое знали и помнили, но молчали, страшились последствий. В то же время им льстило, что кто-то вспомнил о них, проявил интерес. Забытые всеми, коротающие в нищете унылые дни, они тосковали по вниманию, по человеческому слову. Им мучительно хотелось поговорить, но они боялись. Обычно моя задача сводилась к тому, чтобы развеять страх.
 Но иногда, изредка мне везло: я встречал людей, которые понимали, как с ними обошлись, на кого они всю жизнь гнули спину и кому нужны бессмысленные секреты, пожирающие труд народа, принуждающие его жить впроголодь. Такие встречи были настоящей удачей: разговор шёл легко, свободно, без оглядки.
 Собирая материал, я встречался с большим числом специалистов, работающих под землёй, но не имеющих отношения к секретам: строителями, макшейдерами, связистами, электриками, работниками метро, археологами, ремонтниками. Все они ссылались на некое «соседство» внизу, которое давало о себе знать гулом, вибрацией, электромагнитными излучениями, ощущением чужого присутствия. Мои расспросы приносили бытующую среди специалистов молву о тайном подземном строительстве, объёмы которого не поддавались рассудку и здравому смыслу. В конце концов, я решил, что пора спускаться самому. Это случилось нечаянно. Неопределённая причина, похожая на странную прихоть или на повеление свыше, привела меня на стройку в центре Москвы, где реставрировали старый дом. Необъяснимо, по внутреннему побуждению, словно кто-то вёл меня за руку, я спустился в подвал и стал насторожённо пробираться от проёма к проёму. Было полное ощущение, что я бывал здесь когда-то — давно, неизвестно когда; хотя я твёрдо знал, что никогда прежде сюда не забредал.
 Пройдя немного, я обомлел: в глубь холма тянулись широкие галереи, перед глазами открылись старинные своды, древняя кладка, арки и столбы. После первого спуска, ставшего лишь коротким обзором, я понял, что исследования требуют подготовки и снаряжения. И все же, я полагаю, первый спуск был неким знаком свыше, знамением небес, поощрением избранного пути.
 Впоследствии я убедился, что из старинных галерей, куда я спустился впервые, при желании и наличии инструментов можно проникнуть в соседние системы — в монастырские и церковные подвалы, склады, в винные погреба, в старые заброшенные штреки и забои, в тоннели метро, в обширные бомбоубежища. Москва стала разворачиваться в своём тайном, причудливом, скрытом от людских глаз облике.
 Со временем, спустя годы, приобретя опыт, знания, навыки и сноровку, я пришёл к выводу, что в пределах старой Москвы, во всяком случае, в местности, именуемой Скородом и ограниченной Садовым кольцом, из любого здания в любое можно попасть под землёй, не поднимаясь на поверхность.
 Чтобы удостовериться в своих предположениях, я часто исчезал из дома и проникал в места, о которых прежде не подозревал. Понадобилось немного времени, чтобы убедиться, что подземное пространство — зона повышенной опасности. Обращаю особое внимание на это обстоятельство.
 В старых ходах и подкопах в любую секунду может обрушиться свод. Крепь зачастую ослаблена или отсутствует вовсе, обвал породы может произойти от малейшего толчка, неловкого движения или вибрации, вызванной, скажем, прошедшим вдали поездом метро. Неосторожный исследователь может провалиться вниз — в грунте нередки пустоты, особенно там, куда подтекает вода. Под землёй таятся русла многочисленных речек и ручьёв, гиблые болотистые бочаги. В период дождей и таяния снега подземные системы наполняются водой. Словом, сгинуть под землёй проще простого. Даже обыкновенная, невинная на вид труба может представлять смертельную опасность: лёгкое прикосновение вызовет гибельный разряд по той причине, что где-то вдали труба касается кабеля высокого напряжения с пробитой изоляцией.
 Мне постоянно задают вопрос: случалось ли мне попадать в рискованные переделки и пострадал ли я за все годы? В переделках бывал: чаще всего застрянешь в узком месте и ни вперёд, ни назад. Случались и травмы, но я всегда понимал, что передвижение под землёй требует предельного внимания и осмотрительности и старался предвидеть любую оплошность, предусмотреть неожиданности, никогда не лез на рожон в угоду любопытству; безопасность неизменно стояла на первом месте.
 Иногда, прежде чем сделать первый шаг, приходилось прибегать к длительному наблюдению, особенно в современных системах, имеющих сигнализацию и охрану. Длительное наблюдение требует выдержки и терпения. Приходилось подолгу неподвижно лежать или сидеть в укромном месте, нередко в темноте — вслушиваться, всматриваться с надеждой что-то заметить.
 Самое трудное в длительном наблюдении — ожидание. Вокруг ничего не происходит, а ты ждёшь, ждёшь… В бесплодном ожидании порой проходят часы, и кажется, вроде бы все мирно вокруг, спокойно, тебя так и подмывает подняться, сделать шаг, но внутреннее чутьё подсказывает, что нельзя. Чтобы не обнаружить себя, нельзя трогаться с места, пока досконально не изучишь обстановку, сигнализацию, систему блокировки, маршрут движения, способы защиты и отступления. Не менее важна под землёй интуиция, умение поймать в себе чувство опасности и чужого присутствия; о грозящей опасности иногда получаешь подсказку на уровне подсознания.
 Если нет повода для беспокойства, улучишь момент, да и метнёшься по тоннелю или боковой сбойке, нырнёшь в устье воздушного канала, в силовой коллектор, где все стены увешаны кронштейнами с кабелями высокого напряжения, в запутанную систему перекачки, в скрученные улиткой или спиралью бетонные ходы, которые могут привести неизвестно куда.
 Кое-кто растревожил меня рассказами об автоматических самонаводящихся пулемётах типа «Сова», об электронных ловушках, но мне везло, Бог миловал, я с ними не сталкивался. Правда, часто попадались приборы, напоминающие газоанализатор или иной датчик, видел телевизионные камеры, но обошлось: техника всегда работала у нас плохо, что для России и не новость вовсе. На это я и уповал, а иначе и соваться было нечего.
 И шаг за шагом, год за годом, тайком от всех я кропотливо, как пчела, по крохам собирал материал, и ни одна живая душа — никто! — не знал об этой стороне моей жизни. Кроме жены, разумеется.
 Обычно я уходил в ночь. Каждый раз жена провожала меня, как в последний раз. Потому что, не вернись я утром, было бы неизвестно даже, где меня искать. Исчез — как в воду канул. И разумеется, большого энтузиазма это у жены не вызывало — ни энтузиазма, ни одобрения, ни поощрения. Однако поделать ни она, ни я ничего не могли: автор — человек подневольный, он пленник своих сюжетов. Мой роман к тому времени уже объявил мобилизацию и прислал мне повестку: деться от призыва было некуда. А дезертировать или уклоняться от риска я не привык.
 И постепенно, постепенно, с каждым спуском, словно таинственный Китеж-град, открывалась под землёй другая Москва — параллельный город, зеркальное отражение. Там, внизу, на глубине, существовали другие мы, наше отражение: перевёрнутый мир, перевёрнутое существование… Семьдесят с лишним лет мы вели подземную жизнь в отражённом нижнем мире.
 Едва я понял, о чём роман, сюжет покатился сам собой со скоростью курьерского поезда. Это был роман о нас, пленниках сумасбродной идеи всеобщего счастья, загнавшей нас ради этого счастья под землю.
 Десятки лет мы обитали там, во тьме, без всякой надежды выбраться на поверхность и потому ненавидящие её, готовые сражаться с ней, чтобы вслед за нами все человечество оказалось внизу и подобно нам во имя пустых химер влачило бы там жалкое существование.
 Не только в сборе материала, но и в работе над текстом неоценимую услугу мне оказал изрядный опыт, приобретённый в Министерстве обороны. Я помню многих своих пациентов. Лётчиков из особых секретных эскадрилий, летающих над чужой территорией. Командный состав атомных подводных лодок, которые многие месяцы дежурили под водой на стратегических ядерных точках у берегов Америки, туда они ходили подо льдом через Северный полюс.
 Помню профессионала-разведчика, который впервые за много лет попал на родину.
 Офицеры, связанные с подземными объектами, редко бывали на солнце, и, хотя для профилактики их облучали ртутно-кварцевыми лампами, дозы природного ультрафиолета оставались низкими, что препятствовало образованию меланина, красящего пигмента. Эти пациенты отличались особой бледностью, глаза и волосы их выглядели блеклыми.
 Два-три раза я наблюдал альбиносов с полным отсутствием меланина. Они обращали на себя внимание белыми волосами, необычайно бледной кожей, но главное — дьявольскими глазами: красный зрачок, горящий взгляд… Правда, в этом не было никакой мистики, просто сквозь прозрачную из-за отсутствия красящего пигмента радужную оболочку виднелось глазное дно, кровеносные сосуды.
 Глаза альбиносов — зрелище не для слабонервных. В ярко красных зрачках казалось, полыхают безумие и ненависть, к тому же глаза светились в темноте, как у животных, и отдавали жутью — увидишь, кровь стынет в жилах.
 Альбиносами я населил подземную Москву, историческую и современную, секретные бункеры.
 Меня частенько пытают, почему я спускался один? Признаюсь: я вообще индивидуалист. Так устроен. Коллективизм мне не свойственен. И, как говорится, никогда не снился. Автор — должность монаршья, трон редко делят. И хотя есть удачные примеры парного сочинительства, меня так и подмывает осведомиться: кто из вас думает, а кто пером водит? Вдвоём, на мой взгляд, лучше дрова пилить.
 Следует, вероятно, учесть, что по зодиаку я — Лев, по восточному знаку — Кот. Звери весьма самостоятельные, гуляют сами по себе.
 Как я уже говорил в молодости я был боксёром. Это вам не команда, где можно уповать на партнёра. И хотя боксёры поднимаются на ринг вдвоём, каждый из них одинок: они соперники. Помню это мучительное одиночество в переполненном зале, когда поверх перчаток смотришь сопернику в глаза. Да, на ринг выходят, чтобы победить, ничьей в боксе не бывает, на ринге каждый одинок.
 Мне приходилось играть в команде — футбол, ручной мяч, но и там я подыскал себе подходящее место: в воротах! И когда я бродяжничал, когда скитался с рюкзаком и спальным мешком, ходил всегда один: больше народу мне в дороге не вынести.
 Спускаться под землю одному или кого-то с собою брать — вопрос уместный и весьма спорный. Разумеется, если ты внизу один, никто тебе не поможет, не подстрахует, а случись что, не выручит. Однако на двоих и риска вдвое больше. Как и вероятность оплошности, опрометчивого шага, не говоря уже о степени молчания. Недаром кто-то из умных сказал: знают двое, знают все.
 Но главная причина заключалась в другом. Я не проводил научные изыскания. Я писал свою книгу, явно враждебную режиму, который тогда был в полном соку и силе: тех, кто перечил, гноили заживо, любое слово поперёк вызывало неодобрение властей, тяжёлые последствия. Сам я волен был располагать собой, как мне вздумается, но подставлять ещё кого-то, подвергать риску — зачем? Это была моя затея, моя ноша, и рисковать я мог лишь собой.
 Итак, я спускался, как правило, по ночам. Ночь имеет свои преимущества. Во-первых, безопаснее: многие подземелья так или иначе связаны с метро, там всегда высокое напряжение и только ночью его отключают. Во-вторых, безопаснее: меньше чужих глаз. И в-третьих, безопаснее: ночью не ходят поезда. К слову сказать, токосниматели моторного вагона выступают с каждой стороны на четверть метра, стоит замешкаться или зазеваться, как рискуешь остаться без ног.
 Из дома я выходил заполночь. Большого желания никогда не испытывал, напротив, уходил неохотно: мало радости натягивать резиновые сапоги, старую робу и тащиться из дома в ночь. Да и вообще спуск под землю — дело скучное: пыль, грязь, сырость, зловоние, крысы, каждый шаг сопряжён с опасностью. Не говоря уже о колоссальных физических и психических нагрузках — кому это в радость?
 Обычно спуск происходил по вертикальному шахтному стволу. Окольцованный чугуном или бетоном ствол гигантской трубой прорезает толщу земли, изнутри по стене тянется железная лестница вроде тех, что висят по стенам домов на случай пожара. Спуск на большую глубину по отвесной лестнице — тоска смертная. Брошенный вниз камень летит долго, целую вечность, прежде чем снизу донесётся глухой удар.
 На тонкой перекладине (металлический прут толщиной в палец) чувствуешь себя неуютно: внятно ощущаешь пустоту под собой и вокруг. И так понятна, так очевидна бренность существования — врагу не пожелаешь.
 Само собой разумеется, что для спуска и подъёма требуется изрядная подготовка. Цена физической и психической формы здесь одна: жизнь! И не чужая, не чья-то и не когда-нибудь в будущем, за тридевять земель, а здесь, сейчас, твоя, твоя собственная жизнь, единственная, Богом данная, неповторимая, потерять которую страшится всякий. В романе я тогда написал: «Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще на висячей лестнице всякое могло стрястись: соскользнёт ли с перекладины нога, рука ли занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты — все, одним жильцом на свете меньше». Как говорится, устанешь падать.
 Чтобы повысить надёжность, я разработал целую систему тренировок: каждый день бегал многокилометровые кроссы, упражнялся с гантелями, эспандером, штангой, учился складываться, группироваться, подолгу висеть и ползать.
 Да, физическая подготовка играет под землёй огромную роль, однако психическая выносливость гораздо важнее: стоит поддаться страху, удариться в панику, тобой овладеет отчаяние, и никакая физическая форма тебя не спасёт: ты обречён.
 Длительный подъем и спуск опасны ещё и своим однообразием, монотонностью: лезешь, лезешь, без конца повторяешь одни и те же движения — рука, рука, нога, нога — внимание притупляется, мышцы наливаются усталостью, кажется, что дремлешь на ходу, что время остановилось, и только глянув на фосфоресцирующий циферблат, удивишься: неужели прошло столько времени?
 Некоторый опыт у меня уже был. Юношей я не раз взбирался на «Столбы» — высоченные скалы в тайге под Красноярском. Честно говоря, это спорт для самоубийц: многие лазы, проложенные по стенам, названы именами их жертв.
 Обычно мы лазили вдвоём с приятелем, но порознь, в одиночку и без страховки — лезли по отвесным стенам, проходили щели и карнизы, и когда, вконец обессилев, мы одолевали подъем, и оказывались в поднебесьи, нас била дрожь от страха и напряжения; с высоты скал тайга мнилась мохнатым ковром, выстилающим сопки.
 Спуск в шахту начинался с верхнего коллектора и проходил вслепую, в полной темноте. В этом состояло известное преимущество: в темноте не так страшит высота. Отдышавшись и передохнув, я внимательно изучал обстановку, не обнаружив в нижнем коллекторе ничего подозрительного, зажигал фонарь. Свет под землёй — особая забота. Оказавшись без света, человек обречён. Вот почему приходилось запасаться фонарями, батареями, брать фонарик с ручным приводом и рассовывать по карманам свечи, спички, зажигалки… В тех редких случаях, когда я ходил с проводниками, они признавались, что без света вряд ли выберутся.
 Итак, роман в полной тайне жил своей отдельной жизнью на обочине моего привычного обыденного существования — вдали от насущной работы и будничных забот. Я писал прозу, сценарии, работал в кино — роман, как терпеливый затворник, ждал своего часа. Иногда я уделял ему какое-то время и вновь удалялся, понукаемый спешкой, неотложными интересами, суетой. Как исправный сиделец, роман неспешно тянул свой срок скрытно от чужих глаз. Иногда работа над ним вообще замирала, слишком безнадёжной казалась затея — заведомо никчёмный труд.
 Дыхание цензуры в затылок угадывалось почти во всем, что публиковалось тогда. И потому внутренний редактор властно вторгался в работу каждого, кто думал о публикации. О, этот внутренний редактор, искуситель и душегуб, могильщик многих прекрасных замыслов! Я никогда не писал по заказу или в угоду, потому и хлебал сполна, однако мой внутренний редактор которого я обычно гнал прочь, нашёптывал иногда, взывал к благоразумию; вкрадчивый шёпот беса звучал за спиной у левого плеча, как и положено нечистой силе.
 В мои намерения входило написать нечто бесцензурное. В романе я пытался отделаться от внутреннего редактора — прикончить и пуститься в свободный полет. Само собой разумелось, что даже не касайся я запретных подземелий, а выскажи в романе лишь свои воззрения на строй и на идею, меня надолго упекут под замок; покушения на идейное целомудрие карались строго.
 Однако расправа стала бы намного строже, проведай власти о моих посягательствах на тайны номенклатуры. Впрочем, замысел того стоил. Поначалу информация поступала разрозненно, урывками, от случая к случаю, я за деревьями не видел леса. Когда накопился материал, стала явной общая картина: план номенклатуры выжить в будущей войне.
 Это был грандиозный план. С его помощью номенклатура намеревалась отмежеваться от судьбы народа. Построенные для этой цели исполинские тайные подземные сооружения превосходят самую буйную и необузданную фантазию. Я назвал их закрома Родины. Именно там, в гигантских невидимых закромах исчезала значительная часть всего, что производил народ. Расхожий штамп советской пропаганды был близок к истине: закрома оказались воистину бездонными.
 Объекты поражают своим безумством. Невероятно дорогие, они в такой же степени бессмысленны и бесполезны. Случись, не дай Бог, ядерная война, те, для кого они построены, не успели бы в них укрыться: время подлёта ракеты с баз в Европе исчисляется считанными минутами. Они не успели бы даже спуститься.
 И все же они строили на большой глубине свои бункеры, без счета вколачивали деньги в полном смысле — в землю! — деньги, материалы, ресурсы, труд людей — все то, чего так не хватало стране.
 С маниакальным упорством они продолжали стройку, когда её никчёмность стала очевидной. Экономика корчилась в судорогах — они строили. Строят и сейчас. Так им спокойнее.
 В строительстве комфортабельных бункеров и подземных транспортных коммуникаций для номенклатуры я усматриваю символ безнравственности режима. Номенклатура, как известно, никогда не разделяла судьбу народа. Даже в ленинградскую блокаду самолёты специальными рейсами доставляли Жданову и его окружению свежую клубнику и фрукты.
 Системой закрытых распределителей номенклатура отгородилась от своего народа — отгородилась, отделилась, отстранилась. У неё не было никакого желания пожинать плоды своей деятельности. Гигантская всеохватывающая система закрытого снабжения надёжно обеспечивала существование номенклатуры. С помощью этой системы номенклатуре удалось отмежеваться от результатов своего правления. Как ни плачевны были результаты, номенклатура не знала отказа в своих желаниях, ни в чём не испытывала недостатка. Участь расхлёбывать последствия своей власти номенклатура уготовила другим. Нам с вами.
 Следует отметить, что все расчёты, схемы и проекты выживания в бункерах носили сугубо теоретический характер. Реального проку и пользы от них быть не могло. Все безумные средства и ресурсы тратились на умозрительную задачу. Только для ощущения безопасности. Ради мысли, что что-то делается. Повторяю: так им спокойнее.
 Ради этого покоя, ради химеры, столь же бессмысленной, что и другая — построение коммунизма, они обрекли народ на прозябание. Нас с вами.
 Сторонники советской власти нередко выдвигают возражения: дескать, подземные сооружения на случай ядерной войны существуют во многих странах. Верно, существуют. Я изучал характеристики бункеров конгресса и президента США в горах Вирджинии и Западной Вирджинии. Могу сделать вывод: объём и стоимость сооружений обусловлены конкретной и узкой задачей и ограничены рамками функциональной необходимости. Кстати, объекты эти уже раскрыты, туда водят экскурсии.
 У нас о функциональной необходимости, здравом смысле и целесообразности говорить не приходится. Объём затрат определялся одним-единственным фактором: пользой и удобствами номенклатуры. Разумеется, с точки зрения самой номенклатуры. Апартаменты высшей номенклатуры в подземном бункере составляют 180 (сто восемьдесят!) квадратных метров: отдельный блок 6 на 30 метров, приёмная, кабинет, комната отдыха, ванная…
 Отмечу кое-что из области психологии… Номенклатура позволяла себе маленькие слабости: интерьер помещений в подземном бункере повторял интерьер помещений конкретного лица на поверхности. Спустился по тревоге на большую глубину и вроде бы ничего не изменилось, та же обстановка. Так им спокойнее.
 Понятно, что при строительстве бункеров никто не скупился. Да и зачем, если затраты никак не ущемляли повседневную жизнь номенклатуры, не сказывались на её комфорте. Строительство египетских пирамид — игра в песочнице в сравнении со строительством убежищ для номенклатуры. В старых ценах стоимость одного метра проходки под землёй составляла пять тысяч рублей. Прикиньте, во что это обходится сейчас.
 Рьяные коммунисты без конца приводят один и тот же веский, по их мнению, довод: народ недоедал, отказывал себе в самом насущном, чтобы обеспечить надёжную безопасность государства. Обман! Народ не спрашивали. Его принуждали недоедать, отказывали ему в самом насущном.
 Для номенклатуры народ был рабочей скотиной и дойной коровой. Комфортабельные убежища для номенклатуры — это не безопасность государства. Никто не говорит о ракетных шахтах, подземных командных пунктах, узлах управления и связи. Не о том речь. Эти объекты составляют малую толику того, что понастроили. Так уж повелось: свою пользу номенклатура объявляет пользой государства.
 Речь идёт о целой сети громадных подземных сооружений, которые могли, по мнению номенклатуры, хотя бы теоретически обеспечить ей выживание в ядерной войне. Номенклатуре, проку от которой для страны не было ничуть, — ни проку, ни пользы, ничего, кроме вреда, по той простой причине, что брали в номенклатуру не по уму, таланту или способностям, не по естественному отбору, а лишь по преданности низших высшим.
 Вот почему все мы изо дня в день многие годы дивились повсеместно их сокрушительной бездарности. Единственное, в чём номенклатура преуспела, это в умении из всего извлекать пользу для себя. И когда она создавала свою систему выживания на случай ядерной войны, она ничем не поступилась: ни льготами, ни привилегиями, ни привычными благами. Выжить они хотели за чужой счёт. За наш с вами.
 …И вот лезешь в темноте, лезешь, тело постепенно наливается свинцом, немеет спина, руки и ноги, похоже, уже не держат. Тогда с помощью карабина пристёгиваешься к перекладине, чтобы перевести дух.
 Ты висишь над бездонным пролётом — один, в кромешной темноте, пронзительное одиночество охватывает тебя и кажется, ещё чуть-чуть и одолеет вовсе. Но ты обязан совладать с собой, иначе не сдобровать: я знаю немало случаев, когда люди погибали из-за приступа отчаяния.
 Время от времени мне задают вопрос, из которого следует, что автору незачем рисковать и подвергаться опасности, чтобы побывать в местах и обстоятельствах, о которых он пишет. Тем более, что в сюжете присутствует вымысел.
 Читатель всегда чутко угадывает, когда его обманывают, и если он не поверит в деталях, не поверит и в целом. Для меня очень важен эффект присутствия: глаза очевидца — сильный довод, опровергнуть его, оспорить трудно, если вообще возможно.
 В работе над романом использована информация трех видов. Первый — то, что я видел сам. Понятно, что это самый ценный вид информации. Второй вид — рассказы очевидцев, не менее двух, между собой никак не связанных. Но этого мало, я должен был отыскать объективные признаки, подтверждающие рассказы. Например, обнаружить на поверхности вентиляционные выходы, энергетику, силовые кабели или оборудование, свидетельствующие в пользу очевидца. Третий вид информации — молва, бытующая среди специалистов.
 Так рассказ старика-пенсионера, якобы проектировавшего в молодости транспортный тоннель между ближней дачей Сталина и Кремлём, я отношу к информации третьего вида. Рассказ подтвердили несколько человек, но объективных данных не нашлось. Правда, после выхода романа бывший охранник предложил мне удостовериться самому. Спуск, однако, не состоялся, иначе информация третьего вида могла бы перейти в первый.
 Читатель обнаружит в романе некоторые неожиданные предположения. Подчёркиваю: не утверждения, а именно версии. Чаще всего это касается исторических толкований. Так, на мой взгляд, на Руси издавна существовало стремление зарыться в землю. Это как бы присутствовало в национальном характере. Такого жилища, как землянка, по-моему, не было у других народов. Спокон веку существовали подземные монастыри, скиты, церкви, галереи, катакомбы. Многие дома и усадьбы имели внизу тайники и укрытия, которые сообщались под землёй с окрестностями и другими постройками, расположенными поодаль.
 Московские монастыри кольцом охватывали город, каждый строился как крепость, имел свои секторы пищального и пушечного боя, прикрывая Москву и соседние монастыри в назначенном ему направлении. Это была продуманная оборонительная система. Как крепость монастырь на случай осады имел скрытый доступ к источникам воды, обладал возможностью для тайных вылазок в тыл врага или для сношений со своими главными силами.
 Вот почему монастыри в большинстве своём имеют разветвлённые подземные системы, ещё мало изученные, как и подвалы церквей, усадеб и подворий.
 В романе я высказываю предположение, что Храм Христа Спасителя, взорванный большевиками, был обречён. Основанием для моей версии послужили реальные события.
 Уничтожение Храма было несомненно гнусным умыслом, впрочем, вполне свойственным режиму уголовников. Или уголовному режиму — кому как нравится. Однако не следует забывать, что для постройки Храма Христа снесли древний Алексеевский монастырь. Случилось это в 1838 году, то есть задолго до большевиков.
 По первоначальному плану Храм строили на Воробьёвых горах. Позже планы переменились, Храм решили строить на месте Алексеевского монастыря, простоявшего на своём месте свыше трехсот лет. Вместе с монастырём сносу подверглась церковь Всех Святых, что на валу, построенная в 1515 году князем Репниным.
 Едва объявили о сносе монастыря, среди монахинь поднялся ропот. Они возражали против сноса древних строений и перевода монастыря в Красное Село близ Сокольников, где старинную Тихвинскую церковь определили монастырским собором.
 Московская легенда утверждает, что снос монастыря ознаменовался дурными приметами. Настоятельница, отслужив последнюю службу, распорядилась приковать себя цепями к росшему посреди двора дубу и объявила, что не покинет святых стен. Принуждённая церковным и светским начальством покориться, мать-игуменья прокляла это место, пообещав, что стоять здесь ничего не будет: «Быть месту сему пусту!»
 Когда в первый день с главного храма монастыря принялись снимать кресты, работник сорвался с купола и на глазах большой толпы убился насмерть. Сам новый Храм не простоял и столетия. Вместе с ним большевики взорвали и другую церковь — Похвалы Пресвятой Богородицы, построенную в 1705 году в стиле нарышкинского барокко и прозванную в просторечии по приделу Николой в Башмачках.
 Не осуществился и безумный проект новой власти — гигантский Дворец Советов с несуразной статуей Ленина наверху. Похоже, проклятие игуменьи исполняется неукоснительно. И сейчас на злополучном месте нет ничего, кроме большой лохани, которая, кстати, то и дело гниёт и рушится.
 Судьба Храма внятно утверждает вывод, столь очевидный: нельзя уничтожать прежние ценности. И почему ради одного Храма надо разрушить другой?
 Поэтому я выдвигаю в романе предположение, что Храм Христа Спасителя был обречён. И стоит поразмыслить, восстанавливать ли Храм на прежнем месте, не поискать ли более подходящее? Возможно и на Воробьёвых горах, где намеревались сначала.
 Между тем, если заглянуть вглубь истории, выяснится, что местность в окрестностях Храма, именуемая Чертольем, издавна пользуется дурной славой. В разные столетия возвели здесь около десятка церквей — ни одна не устояла.
 Урочище Чертолье получило название от ручья Черторый, протекавшем в овраге там, где нынче переулок Сивцев Вражек. В половодье ручей разливался, но когда вода спадала, на берегах ручья оставались ухабы и колдобины, словно черт рыл; пешеходы на каждом шагу чертыхались. Отсюда и название местности, хотя по строгости следовало бы говорить — Черторье. Однако на язык москвичам легло Чертолье, то и укоренилось.
 Думаю, Чертолье было проклято и прежде матери-игуменьи Алексеевского монастыря: в этой местности располагался Опричный двор. Здесь стояли пыточные избы, казематы сидельцев, эшафоты с плахами, земля Чертолья пропитана кровью и страданием, множество людей приняли на ней мученическую смерть. Как видим, причин для проклятий существовало предостаточно и раньше.
 И может сдаться, гораздо раньше, чем мы предполагаем. Возможно, проклятие тяготело над Чертольем с древнейших времён. Ещё до прихода сюда славян, когда хозяевами здешних мест были угро-финские племена, существовало здесь языческое капище. И как предполагают некоторые археологи, вероятно, что обряды сопровождались жертвоприношениями.
 Я нахожу Чертолье бесовским местом. Может быть именно по этой причине местность здесь заселена мало — как знать? Жилые дома располагаются в отдалении у границ Чертолья, по вечерам здесь пустынно, и когда в ночные часы прогуливаешься по безлюдным улицам и переулкам, внятно ощущаешь за спиной чужое присутствие. Даже не замечая никого в поле зрения, ловишь на затылке посторонний взгляд, на который то и дело норовишь обернуться. Чтобы проверить себя, я не раз приводил сюда людей с повышенной энергетической чувствительностью, способных к биолокации. Они неизменно отмечали вокруг агрессивный фон, старались поскорее убраться и успокаивались лишь оказавшись за пределами Чертолья. Иные из них определяли на разной глубине под землёй пустоты, ходы и галереи, а иные ссылались на идущие снизу потоки «чёрной» энергии, которую они воспринимали как враждебную.
 Я упоминаю об этом вскользь в романе, но там задача у меня была другая, и я не мог отвлекаться. И все же стоит над этим поразмыслить, возможно что-то здесь кроется. Во всяком случае, я сам, своими глазами видел на разной глубине под землёй по соседству с Волхонкой в окрестностях Музея изящных искусств и на задворках знаменитой усадьбы целые россыпи черепов, скелетов и костей. Упомяну лишь ещё, что до 1658 года Волхонка называлась Чертольской. В Москве названия всегда много значили.
 С Чертольем соседствует Старое Ваганьково — древнее поселение на другом берегу Неглинки против Боровицкого холма. Название проистекает из двух возможностей. Одна исходит из того, что первыми здесь поселились скоморохи, называемые вагантами. Ваганить по Далю — баловать, шалить, играть, шутить. Вспомним поэзию вагантов, западноевропейских средневековых актёров. По другой версии, у речного брода в этой местности собирали мыт — торговую пошлину, для чего товары досматривались — ваганили.
 Старое Ваганьково издавна считалось желанным местом для поселения: зелёный холм, сухой косогор, покатый прибережный луг, живописный вид, поблизости главные дороги и речные пристани, рукой подать до Кремля. Прежних обитателей со временем переселили к урочищу Три Горы, где образовалось Новое Ваганьково.
 На месте древнего поселения в Старом Ваганькове построили дворец великой княгини Софьи, дочери великого князя литовского Витовта, которая в 1391 году вышла замуж за Василия I, сына Дмитрия Донского. Праправнук Софьи Иван IV Васильевич, прозванный Грозным, включил Старое Ваганьково в обширный Опричный двор, а на холме расположил свою загородную усадьбу.
 Я не раз спускался в Старом Ваганькове под холм. Каменные палаты, арки, сводчатые галереи, затейливая старинная кладка, путаница проёмов и переходов. Уходящие вниз выложенные кирпичом подземные ходы производят сильное впечатление и нуждаются в дальнейших исследованиях, как и облицованный белым тёсаным камнем огромный колодец диаметром в четыре с половиной метра, прорезающий холм сверху вниз. Долгое время колодец был доверху заполнен землёй, на поверхности оставался лишь белокаменный бордюр, окаймляющий клумбу.
 Нынче колодец отрыт метров на 15-17 — так мне показалось на глаз, но полная его глубина возможно вдвое больше. Предполагают, что колодец является шахтным стволом, имеющим внизу горизонтальную разводку: в сторону Кремля, в направлении бывшего Алексеевского монастыря и на Колымажный двор, где располагалась усадьба Скуратовых. В XVI веке там построили церковь Антипия, что на Колымажном дворе, переулок был переименован в Антиповский, а до этого назывался Конющенной улицей.
 И возможно именно этим потайным ходом пользовался по ночам Малюта Скуратов, когда скрытно от чужих глаз отправлялся с докладом к царю. Во всяком случае, следы в белокаменной облицовке колодца могут указывать на наличие когда-то винтовой лестницы. Хотя нельзя исключить применение ворота и бадьи в качестве подъёмного устройства.
 Среди разведанных глубоко под холмом ходов и галерей воображение поражает гигантский каменный мешок со стенами толщиной в полтора метра. Размеры его ошеломляют — с большой двухэтажный особняк. Я внимательно рассмотрел его со всех сторон: сплошная кладка, глухие стены, ни одной щели и даже намёка нет на окно, отдушину или дверь. По внешнему осмотру можно предположить, что кладку произвели сплошняком, как одно целое, и само собой напрашивается вопрос: зачем?
 Приборы показали за полутораметровой кирпичной кладкой пустоту — загадочную полость, о назначении которой можно лишь гадать. Кстати замечу, что пришлось приложить немало усилий, чтобы на одной из кафедр горного института отыскать особые электромагнитные и акустические ультразвуковые приборы, определяющие пустоты в грунте и за стенами из любого материала.
 Когда смотришь на упомянутый каменный мешок, первые помыслы — взрезать, заглянуть внутрь. Но стоит чуть поразмыслить, как понимаешь, что за столетия в замкнутой полости сложился свой особый режим, как по газовому составу, так и по температуре, микрофлоре и прочему, прочему… Неосторожное проникновение, разумеется, нарушит среду. Окажись там что-то
 — книги, к примеру, они могут истлеть, рассыпаться в пыль. Недаром египетские археологи для исследования гробницы Хеопса пригласили японских учёных с новейшей технологией и аппаратурой. Зонд, с помощью которого проникли сквозь стену в полость гробницы, содержал тонкий особо прочный бур, телевизионную камеру и фонарь. К тому же зонд осуществлял полную герметизацию пробурённого отверстия. Мы к такой работе не готовы, а посему лучше повременить, не трогать, дождаться лучших времён. Главное в таком деле, как в медицине: не навреди!
 Мне иногда задают вопросы о библиотеке Ивана Грозного. Не стану лукавить: не знаю. Как не знает этого никто, хотя досужие суждения высказывают многие, даже малограмотные праздношатающиеся лица без определённых занятий. Россия — страна большая, в ней всегда находилось место как для самородков, так и для самозванцев.
 Выскажу однако одно суждение, не претендующее на истину в последней инстанции. Известно, что царь Иван IV Васильевич был не только сведущим в науках грамотеем, но и вельми искусным магом, чародеем, чернокнижником. И библиотека его, как и знаменитая издревле и тоже загадочным образом исчезнувшая Александрийская библиотека, содержала обширный свод эзотерических знаний. Воспринять эти знания с пользой человек может лишь по достижении зрелости души и только проникшись добром. А иначе обретённые сведения пойдут не впрок, но во вред и приобретут разрушительную силу.
 Есть суждение, что библиотека грозного царя до тех пор скрыта, до тех пор не откроется, пока люди не готовы к опасным знаниям, пока не проникнутся добром, не созреют душой. Вот почему обретение библиотеки зависит не от поисков и находок, а от нас самих: не созрели пока и не готовы. Не думаю, что это случится в ближайшее время.
 От столетия к столетию Старое Ваганьково меняло владельцев, пока, наконец, не воздвигли в XVIII веке на холме прекрасную усадьбу «дом Пашкова». И разве случайно, что с его крыши обозревал Москву мессир Воланд? Не верю в случайность подобных совпадений.
 Нет нужды указывать на особую мистическую сущность подземелий. Однажды я спустился на Сицилии в катакомбы первых христиан. Отчётливые графити — выцарапанные на стенах надписи и рисунки свидетельствовали о давних временах, когда новая религия подвергалась преследованиям, а мессию его гонимые последователи обозначали знаком рыбы. Вернее, то была ещё не религия, а учение, потому что апостол Павел только создавал христианство как новую религию, только формировал её из разрозненных поучений, проповедей и отдельных эпизодов жизни провинциального учителя и проповедника Иешуа, правоверного обрезанного еврея, который никоим образом не отступал от канонов иудейской веры, а напротив, оскорблённый искажением её со стороны книжников и фарисеев, вознамерился освободить её от их влияния, вернуть ей подлинную чистоту.
 В катакомбах мне открылся неведомый сумеречный мир. Легко было представить, как отрешались здесь неофиты от плотского начала, влияния среды, от родственных и дружеских связей. Лишённый почти всего, что сопутствует ему на поверхности — света, солнца, людей, дали, горизонта, неба, запахов, цветов, зелени, дуновения ветра, красок, разнообразия звуков, человек под землёй неизбежно обращается внутрь себя. Отрезанный от поверхности и пространства, он невольно замыкается на себе, сосредотачивается на своём внутреннем мире, на Боге, на душе.
 Я убеждался в этом многократно. Подземелье отсекает внешние факторы, воздействия и влияние. Раздумья, работа души становятся стержнем существования. У Шекспира в «Гамлете» есть приблизительно такая фраза: «Он повернул глаза зрачками в душу мне». Схожее состояние испытываешь под землёй.
 Как врач отмечу, что в спокойном состоянии, если нет опасности и нет нужды в повышенном внимании, органы чувств под землёй и анализаторы ориентированы на сигналы изнутри: мысли, самоощущения… Восприятие сигналов извне ограничено. Однако, повторяю, в отсутствии опасности.
 При малейшем намёке на опасность органы чувств обостряются гораздо сильнее, чем на поверхности. В кромешной тьме, в полном беззвучии весь обращаешься в слух, в зрение, в обоняние…
 Следует отметить, что под землёй организм особенно тонко и особенно чутко реагирует на изменение среды, на разные факторы воздействия, электромагнитное излучение, к примеру, или на магнитное поле, остро регистрирует чужую энергетику, биополе и аномальные зоны.
 Я всегда стараюсь избегнуть шаманства по этому поводу, но в разных, казалось бы, полностью схожих ходах и помещениях под землёй, испытываешь разные ощущения, порой столь различные, что диву даёшься. Кстати, под землёй удобно изучать механизмы адаптации человека, строить модели приспособительных процессов, выявлять закономерности, вырабатывать рекомендации.
 На соседних участках внизу могут изрядно отличаться многие объективные и субъективные показатели: физическое состояние, самочувствие, настроение, всевозможная симптоматика, пульс, артериальное давление, частота и глубина дыхания, мышечная сила, рефлексы, скорость реакций и прочее, что удавалось определить.
 При спусках мне весьма пригодилась моя первая профессия. Я постоянно наблюдал себя, старался найти объективные причины и закономерности тех или иных изменений, внутреннего равновесия и дискомфорта, соматических и психических отклонений. Можно предположить, что таким образом сказываются воздействие вибрации, инфра— и ультразвука, электромагнитного и инфракрасного излучения, радиации, разнообразных полей и потоков частиц, природа которых мало пока изучена, биоэнергетики, скажем, или иных, ещё неведомых факторов.
 Мы почти ничего не знаем о биолокации, ядерном синтезе, сверхлёгких частицах микролептонах, и как знать, может быть исследования на разных глубинах под землёй прольют свет в этой области. Не случайно, космические частицы физики ловят на дне глубоких шахт.
 Не могу отрицать под землёй явлений типа полтергейста, хотя сам ничего подобного не встречал. Да, на некоторых участках испытываешь необъяснимую тревогу, когда по неизвестной причине становишься сам не свой. Я всегда старался хладнокровно разобраться в своих ощущениях, не удариться в излишнюю рефлексию, которая парализует волю. Именно поэтому психологическая устойчивость и аутотренинг имеют первостепенное значение.
 Чаще всего при возникновении подозрительных звуков или появлении в пространстве какого-то движения, тени, непонятного свечения я пытался спокойно разобраться и как правило убеждался воочию в существовании конкретной причины: где-то пробирается крыса или кошка — шуршит, глаза поблёскивают в темноте, где-то подтекает вода, где-то провод искрит — лёгкий треск доносится, жужжание, где-то грунт осыпается, гул поезда прокатился поодаль, где-то пар посвистывает на разные голоса — труба прохудилась, где-то арматура поскрипывает, капель постукивает, железо трётся, статическое электричество образуется, какие-то конструкции стонут немилосердно, готовые вот-вот рухнуть…
 Да, причин для испуга под землёй хватает. А иной раз холодное мерцание или ритмично помигивающее наподобие электросварки свечение постращают изрядно. Но и этому находится объяснение: кусок жести, металлический прут или струйка воды замкнули кабель с оголённой жилой.
 При каждом спуске я дотошно продумывал технику безопасности, надевал резиновые сапоги и перчатки, брал инструменты, старался не попасть впросак. И все же, все же…
 Порой накатится удушающий страх, сдавит грудь, сожмёт сердце — ни охнуть, ни вздохнуть. Страх скуёт мысли, и обуяет тебя невероятная жуть, с которой не совладать.
 За все годы я несколько раз испытывал под землёй приступы необъяснимого ужаса, когда и причины, кажется, никакой, но тянет, неодолимо тянет бросится на землю, сжаться, застыть, зажмурить глаза, заткнуть уши или дать деру и бежать, сломя голову, бежать без памяти, неведомо куда, лишь бы поскорее убраться прочь.
 Из этого состояния выходишь с трудом — медленно, мучительно, сцепив зубы, употребив всю волю и все силы. Не дай Бог кому-то испытать.
 Подобные состояния пока не поддаются объяснению. После такого приступа становится неловко за себя — тренированный, рассудительный мужчина, как ребёнок, боялся неизвестно чего.
 Мне приходилось плавать на разных судах по мировому океану, и я знаю о приступах внезапного страха у моряков. Чаще всего это случалось в шторм или незадолго до его начала, когда человек не находил себе места от ужаса, а иногда терял над собой контроль и шагал за борт. Знающие люди сходятся во мнении, что таким образом проявляет своё воздействие на организм инфразвук — низкие частоты, которые издаёт океан.
 Не могу судить, но возможно, колебания земной коры или подвижки больших масс грунта рождают под землёй схожий результат, создают аномальные зоны, а может причина совсем в другом, ещё неведомом.
 Любопытно, что реальная, подлинная опасность никогда ничего подобного не вызывала. Обычно я неплохо владел собой, анализировал ситуацию, трезво принимал решение. Даже встречи с людьми, выказывающими агрессивные намерения — наркоманами, уголовниками не вызывали особого страха или паники. Люди чувствуют, в какой степени ты пойдёшь до конца, и если ты готов идти до конца, они остерегаются.
 По натуре я человек мирный, но если решился на спуск в «преисподнюю», надо знать, что тебя ждёт. И я никогда под землёй не выпускал из рук «фомку», русский народный инструмент, который в Америке называют «свиной ножкой».
 На рожон я не лез, но всегда был готов к отпору. Меня обычно не задирали, я ходил, провожаемый внимательными взглядами. Только один раз выскочивший неведомо из какой щели бледный безумец с горящими глазами неожиданно метнулся ко мне и молча, без единого звука, вскинул руку над моей головой. Я перехватил удар, и человек также молча в мгновение ока бесшумно исчез в темноте.
 Мне приходилось видеть внизу автомобили, их загоняли по закрытым пандусам через подвалы и гаражи. Сосредоточенные и немногословные механики красили их, кроили-перекраивали, что-то резали автогеном, варили и стучали беспрерывно, видимо, перебивали на рамах заводские номера. Стоило мне появиться, они молча и напряжённо разглядывали меня, но я не занимался розыском угнанных автомобилей, а шёл своей дорогой — мимо и стороной.
 Изредка, от случая к случаю попадались сложенные штабелями коробки с товарами, возможно, пущенная налево гуманитарная помощь, складированная для коммерческих ларьков.
 Я часто встречал под землёй бездомных. Кое-где можно сносно существовать — тепло, сухо, водопровод, электричество… Я встречал бродяг, скитальцев, беженцев, встречал жалобщиков, приехавших в Москву за правдой и не имеющих ночлега.
 Чаще всего под землёй можно встретить больных, спившихся людей, грязных, годами не мывшихся, едва ли не потерявших человеческий облик. Некоторые из них перестали подниматься на поверхность и валяются дни и ночи — многие вообще потеряли представление о времени суток — валяются на истлевших тюфяках, в гниющем тряпьё, среди испражнений, в тесных зловонных углах, в смрадных заброшенных тупиках, гниют заживо и умирают. Трупы людей, человеческие останки — неизбежная, к сожалению, принадлежность подземелий. Как и разложившиеся трупы животных.
 Иногда внизу можно встретить стайки сбежавших из дома или из приютов детей и подростков, которые целыми днями рыщут повсюду в поисках добычи и пропитания и спускаются лишь ночевать. У них свой мир, свой язык, свой фольклор, свои привычки, воспоминания и мечты. И хотя их представления о жизни искажены и окрашены в чёрный цвет, большинство из них надеется выбраться отсюда наверх, туда, где чисто и светло.
 Я говорил с ними изредка. Забытые всеми, брошенные на произвол судьбы, они, как ни странно, мечтают о доме, уюте, заботе и любви. Любопытная деталь… Частенько они грезят о своём доме в лесу, чтобы горела печь и было укромно и тепло, а за окном шёл дождь или снег. Мне всегда было горько видеть их тоскливые глаза. Подрастая, мальчишки сколачивают жестокие злобные шайки, от которых никому нет пощады, девочки пускаются в проституцию, и редко, крайне редко кому-то из них улыбнётся жизнь.
 Бывало, на пути попадалась шпана постарше, среди них случаются разборки, драки, поножовщина, но они меня не занимали, без них хлопот хватало.
 Вообще, признаюсь честно, спуск под землю, в особенности на большую глубину — занятие не из приятных. Уже на малых глубинах человека посещает чувство оторванности. При первых спусках мне казалось, что я отрезан, замурован, что назад не выбраться и я навсегда останусь в тесном замкнутом пространстве. Хотя клаустрофобией я отнюдь не страдаю.
 На первых порах я постоянно помнил толщу земли над головой, невообразимую тяжесть породы. Представишь — тошно делается, мурашки по коже. Вся эта тяжесть давит на тебя, сразу понимаешь свою малость: ты — песчинка!
 Подобные ощущения испытывают новички на подводных лодках. Воображение живо и услужливо напоминает о глубине, о страшной тяжести воды, давящей на борт, который в сравнении с неодолимой силой моря мнится тонкой скорлупой.
 Да, богатое воображение и разгулявшаяся фантазия могут сыграть с человеком под землёй злую шутку: вывести из равновесия, ввергнуть в панику. Это состояние сродни состоянию пловца в море. Утонуть, как известно, можно на глубине в два метра, однако там ты спокоен, но стоит представить в море, что под тобой километр, и становится не по себе.
 В метро никто не думает о толще земли над головой, но когда оказываешься внизу один — в низком тесном забое, штреке или подкопе, где не поднять головы, не разогнуть спины, сразу вспоминаешь, сколько над тобой породы, вся эта тяжесть на твоих плечах, и кажется, вот-вот расплющит.
 И когда я признаюсь, что спуск под землю — занятие не из приятных, я ничуть не лукавлю. Всякий раз мне приходилось себя взнуздывать и понукать, понуждать. Не будь у меня конкретной цели, просто так, из романтических побуждений, азарта или из любви к искусству я бы не полез. Но у меня была цель: роман!
 Хочу, чтобы в этом вопросе была полная ясность. Я писал не путеводитель по подземной Москве, не учебник, не руководство или пособие. Некоторые адреса я сознательно шифровал, чтобы не вызвать потока зевак, часть объектов разместил там, где они понадобились мне по сюжету — перенёс с места на место, хотя в большинстве своём география, подробности, детали указаны точно.
 Что касается исторических сведений, то здесь все зыбко, неопределённо, новые открытия часто опровергают прежние воззрения. Да и какая может быть точность, если существует множество точек зрения: я собирал специалистов, они спорили до хрипоты. Автор большой научной работы о подземельях Кремля никак не может её издать. Рукопись неоднократно подготавливали к набору, но появлялись новые сведения, и прежние суждения менялись. И в который раз работу приходится переписывать. Впрочем, то же происходило и со мной: я трижды по схожей причине переделывал рукопись перед самым набором. Иначе бы роман вышел много раньше.
 Я не раз наблюдал, как люди, полагающие себя знатоками подземелий, бросали друг другу упрёки и обвинения в неточности. О какой точности может идти речь? Это не физика, не математика, формул и готовых рецептов нет.
 Первое издание романа вызвало небывалый интерес, возникли клубы, кружки, объединения любителей подземелий. Рядом с некоторыми из указанных в романе спусков можно смело ставить кассы, продавать билеты. Радиостанция «Свобода» сообщила, что популярный в Москве роман «Преисподняя» доставил госбезопасности много проблем по той причине, что читатели пытаются по роману изучить подземную Москву.
 К сожалению, как водится на Руси, не обошлось без самозванцев. Всем знакома история о ленинском бревне; судя по количеству тех, кто подставил вождю плечо, злополучное бревно на том субботнике оказалось весьма длинным; если верить всем росcказням, нёс бревно караван носильщиков.
 Я не раз говорил и повторяю вновь: подземная Москва нуждается в сознательном и кропотливом обустройстве. В исторических подземельях можно устроить музейные экспозиции, выставки, разработать увлекательные маршруты и водить экскурсии. За рубежом в знаменитых парках наподобие «Диснейлэнда» специально роют землю, чтобы устроить подземные аттракционы. Стоит лишь приложить руки, в подземельях Москвы могли бы состояться яркие красочные представления, путешествия в знаменитые сказки, выступления фокусников и чародеев. Внизу можно оборудовать уютные кафе и ресторанчики, всевозможные гроты и пещеры с барами и винными погребками, магазинчики сувениров, разнообразные мастерские и кузницы, расположить пекарни, водяные мельницы — да мало ли… Было бы желание.
 Что касается секретных укрытий для номенклатуры, тут разговор особый. Разведывательные спутники берут в инфракрасном диапазоне подземные объекты с глубины в триста метров: все тоннели и бункеры давно нанесены на планшеты. Так что секреты в основном существуют для собственного народа, для нас с вами, для налогоплательщика, который не должен знать, куда идут его деньги.
 В романе «Преисподняя» один из персонажей, обозревая номенклатурные убежища, сокрушается: «Бедные наши налогоплательщики! Какая казна это выдержит?»
 Секретные бункеры и тоннели потеряли всякий смысл, во-первых, из-за перемен в мире, а во-вторых, из-за скоротечности полёта новейших ядерных ракет: никто не успеет укрыться. При нашей-то расторопности это в принципе невозможно, даже теоретически. Вспомним юношу Руста, пилота-любителя, натянувшего нос всей ПВО страны [3] .
 Надо думать, на противовоздушную оборону тоже немало денег угрохали.
 Гигантские, оборудованные всеми коммуникациями, энерго— и водоснабжением, связью, вентиляцией и кондиционерами, автономными системами жизнеобеспечения, даже замкнутой регенерацией воздуха, бункеры можно было бы использовать под гаражи, склады, торговые центры, под хранилища, банковские сейфы, под вредные производства.
 Все мы знаем, как тесно в метро, как перегружены линии, но мало кто знает, что из конца в конец Москвы и далеко за город в разных направлениях тянутся секретные тоннели «метро 2». Разгрузить действующее метро, снизить строительство новых линий, а, следовательно, финансирование и плату за проезд не составляло бы труда. Это лишь малая толика возможностей.
 Все попытки в указанном направлении наталкиваются на полную и абсолютную глухоту. Никто не отказывается: просто не вступают в разговор. Оглушительное молчание. Непроницаемая стена.
 В данном вопросе со всей отчётливостью и предельной наглядностью проявилось порочное естество номенклатурного социализма. Природная замкнутость его структур. Перемены их пока не коснулись. Я знаю немало случаев, когда номенклатура из разных ведомств по символическим ценам приватизировала — а по сути, присвоила, украла государственные дачи. Производилось это тайно, внутри структур, ведомств, министерств и советов, как и многое прочее, что происходило в стране.
 Всякая структура, ведомство при социализме замкнуты на самих себя, на свой интерес, отдельный от интересов страны и народа. Всякая структура и ведомство самодостаточны, их польза находится в отрыве от общей пользы; структура и ведомство работают на самих себя, не задаваясь вопросами, какой от них прок и нужны ли они вообще? Мало того, эти вопросы они стараются подавить всюду, где они возникают.
 Исходя их своего интереса, каждая структура стремится сохранить свою закрытость, замкнутость, держит круговую оборону, пытается отбить все попытки контроля над собой, анализа своей деятельности, оценок со стороны и полагает подлинным святотатством сам вопрос: зачем она?
 Вы можете как угодно оперировать логикой, выстраивать доказательства, с цифрами в руках подтверждать её нелепость, никчёмность, ненадобность. В ответ — тишина. Молчание. И вы никогда не узнаете, как аукнется вам вопрос.
 Самодостаточность структуры состоит в независимости от результатов деятельности. Структура существует, только для того, чтобы получать корм, то бишь финансирование и проедать его — кормить тех, кто принадлежит к структуре. Каковы бы ни были цели её возникновения, смысл структуры в кормлении своих функционеров. Ничего не производя и не давая, она лишь поглощает, сжирает то, что производят другие. Только это она и может — ничего другого.
 И неважно, что она никому не нужна. Не имеет значения. Она необходима себе, любимой. Для себя она существует. И постарается существовать как можно дольше. Всегда, если удастся. Если получится.
 Именно по этой причине структура никого к себе не подпускает. Секретность для неё — лучший способ защиты, надёжный оборонительный рубеж. Гарантия дальнейшего существования. Так сторож, стерегущий выеденные яйца или прошлогодний снег, скрывает от всех, что он стережёт. Он надувает щеки и делает вид, что под охраной у него нечто важное или, принято нынче говорить, — судьбоносное, без чего никак нельзя. И он будет водить всех за нос, пускать пыль в глаза, чтобы придать себе вес, значение и смысл. А иначе он — безработный, мыльный пузырь, грош ему цена.
 Понятно, что наличие секрета предполагает охрану. Есть секрет, нужна охрана. Часовой! Нет секрета, иди, часовой, гуляй. Поэтому неважно, что нечего охранять. Главное — секретность. Это уже условность, сертификат занятости, способ существования. Нечто вроде пособия по безработице. Отмени секретность, многие бездельники останутся без куска хлеба. А так мы их кормим, убогих.
 Подземные объекты с их секретностью, несмотря на полную свою бессмыслицу, нужны сегодня лишь тем, кто ими кормится — проектирует, строит, обслуживает, охраняет. Секретность для них — единственная возможность оставаться на плаву, они будут цепляться за неё по собственному инстинкту самосохранения.
 Почуяв опасность своей ликвидации или снятия секретности, что по сути одно и то же, номенклатурная структура ощетинивается и начинает борьбу за выживание. Тех, кто посягает на секретность, она зачисляет во враги. Страны. Народа. Государства.
 Структура привлекает услужливых помощников — иногда они на постоянном подряде, иногда набиваются в помощь сами, из лакейского усердия или для сведения счётов: в ход идут сплетни, шантаж, угрозы, брань, провокации… Как правило, подключается бывшая партийная пресса. Все это мы проходили. Впрочем, это так старо и так знакомо, что даже скучно.
 Номенклатура, её закрытые структуры, как раковые метастазы пронизавшие страну, мне представляются той самой преисподней, бесчеловечным нижним миром, куда я пытался заглянуть.




 1


 …страх взбухал, студил грудь, помрачал мысли и опадал, но не исчезал, гнездился внутри, точно опухоль, готовая прорасти.
 …к вечеру город обезлюдел. Долгие белесые сумерки висели над Москвой, как туман, томились, кисли, настаивались и медленно густели; к полуночи стемнело.
 С восходом луны мрак растаял, ночное пространство открылось из края в край. Сияние полной луны хлынуло на пустынные улицы и отразилось в чёрных стёклах. Тёмные, отражающие лунный свет окна были похожи на немигающие глаза — множество неподвижных глаз, молча взирающих в сумеречную летнюю мглу.
 Воздух над крышами был наполнен лунным светом, который, словно ливень, обрушился на Москву и залил, затопил весь неоглядный городской окоем. Как случалось уже, полнолуние принесло беду.
 …некоторое время доносились приглушённые звуки — бегущий стороной автомобильный накат, глухие непонятные удары, свист, протяжный металлический звон, плеск воды, стук мотора, похожий на невнятное бормотание; по мере движения звуки удалялись, сливаясь в сырой неразборчивый шум, который вяло сочился вниз, тянулся за идущими, точно нить, связывающая их с поверхностью.
 Чем ниже они спускались, нить истончалась, звук слабел и угасал, угасал, пока не утвердилась вокруг тугая отчётливая тишина. Она тесно заполнила окрестное пространство, плотно заложила уши, и казалось, её можно тронуть на ощупь, коснуться рукой.
 Рождающиеся при ходьбе звуки — стук шагов, скрип ремней, звяканье оружия, шуршание комбинезонов — не нарушали тишины и не распространялись никуда, оставались на месте — там, где возникли.
 За минуту до спуска отряду сообщили по рации, что в метро прошёл последний поезд.
 Скованными старческими движениями проводник снял замок, отворил тяжёлую скрипучую дверь и нашарил при входе пластмассовый выключатель; линия, к счастью, оказалась под напряжением, в подземелье вспыхнул мутный электрический свет.
 Молочные плафоны в проволочной оплётке висели на серой шершавой стене. Соединённые проводкой фонари тянулись вдоль бетонного коридора, освещая узкий проход, своды и стальные, крашенные в серый цвет герметичные двери с рукоятками и винтовыми запорами, словно на подводной лодке между отсеками.
 За дверьми и впрямь могли оказаться отсеки, двери вели неизвестно куда: то ли в соседние помещения, то ли в новые коридоры, не имеющие конца. Вероятно, здесь была целая сеть подземных сооружений — загадочный лабиринт, в котором повсюду могла таиться опасность.
 То, что опасность существует, они поняли сразу, едва стали спускаться. Каждый из них ощутил потаённое чужое присутствие, пристальное внимание — не сказать, правда, откуда оно исходит.
 Предчувствовать опасность умел в отряде каждый. Это умение они обрели на недавней войне, странной по своей сути: в отличие от всех войн, на ней не было фронта, опасность исходила сразу отовсюду.
 Предчувствие возникало без явного повода, необъяснимо и как бы само по себе, без намёка, приметы или знамения. Никакая учёба, манёвры, инструкции и наставления не могли этому научить: чутьё опасности было присуще только тем, кто прошёл войну. Внутри у человека как будто существовало особое устройство, которое не включалось без надобности, но стоило возникнуть опасности, оно будило тревогу; обострённое чутьё помогало на войне выжить и уцелеть.
 В отряде войну прошли все, это было решающим условием отбора. Необстрелянным отказали сразу, хотя среди них попадались подходящие кандидаты: хорошие стрелки, владеющие холодным оружием и подготовленные к рукопашному бою. Но им отказали: они не нюхали пороха, а затея была слишком опасной, чтобы проверять их в деле.
 Все, кого отобрали, прошли войну — странную, причудливую войну, в которой не было победителей, одни проигравшие, а страна, которая их послала, покрыла себя позором.
 И сейчас в них вновь пробудилось прежнее, уснувшее было чувство: ощущение близкой опасности, чужого пристального внимания, словно кто-то тайком наблюдал за ними сразу со всех сторон.
 …детей не пускали в школы, отравленные страхом люди испытывали гнетущее чувство от постоянного изнурительного ожидания. Городские власти пытались успокоить население, но сами были растеряны, лишь бессильно разводили руками и бормотали что-то невнятное.
 …для первого спуска Першин отобрал в отряде десять человек. Он поговорил с каждым порознь в надежде понять, с кем предстоит идти — внизу разбираться будет поздно.
 Он расспрашивал их о войне, и тех, кому она нравилась или кто сожалел о вынужденном и бесславном уходе из Афганистана, Першин отверг: бравым он не доверял, а глупцы не годились.
 В каждом из десяти отобранных в разведку он угадал горечь и досаду, они ненавидели тупиц, пославших их на войну, бездарных политиков, их партию, выживших из ума старцев, упитанных безмозглых генералов, которым эта война была нужна; Першин разделял эту ненависть.
 Разведка медленно двигалась узким коридором, который покато уходил вниз и обрывался то и дело крутым железным трапом; тесное сдавленное пространство наполнялось тогда дробным стуком башмаков на ступеньках.
 Они шли в затылок друг другу, как футбольная команда, выходящая на игру, одиннадцать игроков, впереди капитан, последним шёл проводник, который был похож на старика-тренера, бредущего на скамеечку запасных.
 Иногда Першин поднимал руку, все останавливались и напряжённо прислушивались, стараясь поймать чужой мимолётный шорох; стоя гуськом они и впрямь напоминали команду, которая перед выходом прислушивается к гулу трибун.
 Покатый бетонный коридор привёл их к решётке, запиравшей выход в широкий тоннель. Из темноты повеяло сыростью и прохладой, за решёткой угадывалась ёмкая глубина.
 — Метро, — кратко известил проводник, тусклый старческий голос прозвучал глухо, как в шкафу.
 Первый спуск был разведкой: предстояло обойти под землёй центр города, отыскать неучтённые выходы на поверхность. Их следовало нанести на карту, чтобы впоследствии забутовать [4] или, по крайней мере, взять под охрану. Если повезёт вернуться…
 То, что тайные выходы существуют, Першин не сомневался. И хотя на схемах тоннельной службы они не значились, стоило, однако, порыскать по центру Москвы, как на каждом шагу, даже вдали от трассы метро глаз натыкался на загадочную шахту, вентиляционный колодец или решётку, которую в мороз густым облаком укутывал пар.
 Разведка проникла в метро по одному из таких спусков, о котором прежде никто из них ничего не знал; тайный ход шёл под площадью у Красных Ворот, а начинался неприметной наземной решёткой в сквере за памятником поэту.
 Накануне спуска Першин обошёл окрестности вокруг небоскрёба Министерства транспортного строительства. Неожиданно для себя он обнаружил по соседству вереницы разбегающихся в разные стороны проходных дворов, каменные тупики, высокие кирпичные брандмауэры, глубокие подвалы, откуда вниз уходили люки с железными скобами. Задворки были окружены старыми приземистыми домами в один или два этажа — не скажешь, что центр Москвы.
 Примыкающие к министерству жилые дома образовывали уютный замкнутый двор, расположенный на высокой террасе, куда с двух сторон поднимались широкие нарядные лестницы; боковые арки домов выходили на соседние улицы.
 Ухоженный двор занимала окружённая балюстрадой детская площадка. Першин увидел выступающие над поверхностью странные зарешетченные колодцы — четыре по углам и один в центре; среди детских горок и качелей высилась каменная ротонда, похожая на те, что стояли в дворянских усадьбах.
 Все пять колодцев явно уходили на большую глубину и предназначались для снабжения воздухом объёмных помещений. Облазив окрестности, Першин забрался в коллектор, по которому шли коммуникации, и понял, что не ошибся: трубы и кабели уходили вниз.
 Судя по всему, глубоко под землёй находились обширные сооружения: запасные выходы тянулись в тоннели метро, на станцию Красные Ворота и далеко в сторону, на поверхность земли.
 Разведка дожидалась двух часов, когда в контактном рельсе отключают напряжение. Все стояли молча, хмурые, озабоченные, они не знали, что их ждёт под землёй, будущее сулило, как говорится, большие хлопоты.
 — Пора, — взглянул на часы Першин.
 Один за другим все проворно спустились по трапу: частый стук кованых башмаков изрешетил тишину и стих. Электрический свет освещал ребристые чугунные тюбинги, кабельные кронштейны с пучками проводов, покрытые ржавчиной трубы; на дне тоннеля поблёскивали рельсы.
 Проводник спустился последним, закрыл за собой решётку и погасил в коридоре свет. Все стояли, застыв, издали доносился ровный гул шахтных вентиляторов.
 Улица, откуда пришли разведчики, оставалась далеко над ними и помнилась смутно, как что-то давнее, почти забытое. С непривычки могло показаться, что их заживо погребли, тяжёлая могильная глушь окружала их повсюду.
 Они вдруг поняли, на какой они глубине. Поверхность была немыслимо далеко, все внятно почувствовали толщу земли над головой, неимоверную тяжесть породы.
 Разведчики насторожённо прислушивались и озирались. Першин намеренно выдержал людей в тишине без движения, чтобы глаза привыкли и очистился слух. Позже капитан включил фонарь и поводил им, определяясь: яркий луч осветил круглое чрево тоннеля и двумя молниями унёсся вдаль по заезженным до блеска рельсам.
 Разведка разделилась на две пятёрки — пятеро у одной стены, пятеро — у другой. Першин отдал команду, все медленно двинулись в сторону центра. Соблюдая дистанцию, они растянулись вдоль колеи и шли друг за другом в десяти шагах по узким обочинам у края шпал.
 Разумеется, любой из них был хорошей мишенью, они это знали. В тоннеле все они были отчётливой целью, каждый был на виду — ни укрыться, ни спрятаться, труба, она и есть труба.
 Впрочем, они не надеялись остаться незамеченными. Будь здесь кто-то чужой, их уже взяли бы под наблюдение, а то и на прицел. Обнаружить кого-то они могли только подставив себя. Это было понятно без слов, само собой разумелось. Они понимали, что любой из них может оказаться на мушке — любой, как ни тасуй. Об этом старались не думать, но все знали, что они — цель. Это была такая лотерея, особая рулетка, где нет зрителей, все игроки.
 Кроме проводника, никто из разведчиков не спускался прежде в тоннель метро. Они не знали, что таится в сумрачной глубине, откуда, сверкая, выскакивает поезд. Как пассажиры они что ни день мчались в вагоне, досадовали на станционную толчею в час пик, торопились в поздний час, чтобы поспеть на последний поезд или на пересадку, а иногда в стороне от общей суеты дожидались кого-то в условленное время: метро — удобное место для свиданий.
 А сейчас они двумя пятёрками медленно и насторожённо шли друг за другом с интервалом в десять шагов и вглядывались зорко, ощупывая взглядом каждую щель, как научила их война.
 Город в то лето полнился слухами. Гнетущая тревога растекалась по улицам, заползала в подъезды и подворотни, окутывала дворы, бульвары, парки, проникала в каждый дом и утверждалась прочно, как данная свыше.
 Никто не в силах был опровергнуть её, она была сильнее опровержений. Молва кочевала по объятому беспокойством городу, обрастала подробностями, хотя толком никто ничего не знал.
 Днём тревога гасла в городской толчее, слабела и таяла, хотя угадывалась рядом, за спиной — поблизости и вокруг. К ночи страх овладевал Москвой, город замирал в немом ожидании, цепенел, затаившись в предчувствии неотвратимой беды.
 …глинобитный сортир похож на станционный пакгауз, днём людно в прохладном сумрачном каземате, личный состав посиживает со спущенными штанами, покуривает в своё удовольствие, вспыхивают и гаснут сигареты, курцы затягиваются, перемигиваются в полумраке огоньки, жгучий запах хлорки ест глаза, но никто не спешит, чешут языками, не выпуская «калашниковых» из рук.
 Странная, надо сказать, картина: по нужде с автоматом. Сидят служивые шеренгой на корточках вдоль стены, как курицы на насесте, стволы при себе — смех! Но это только на первый взгляд, на самом деле ничего странного, привыкли, и даже, напротив, странно отправляться в отхожее место безоружным.
 Без оружия — никуда, без автомата на душе пусто и неуютно, словно тебя раздели догола, привычная ноша — автомат Калашникова.
 Груз не тяготит рук, вселяет какую-никакую уверенность, без него тоска, сквозняк в груди навылет, шагу нельзя ступить, как калеке без костыля. И долго ещё потом, долго вдали от войны рукам чего-то недостаёт, хватишься иной раз, вздрогнешь, забывшись, кольнёт испуг и судорога сведёт руку: где автомат? И острый мимолётный страх сожмёт сердце.
 Войну Сергей Ключников вспоминал редко. Самым прохладным местом в гарнизоне был сортир, вынесенный за край плаца, подальше от казармы. Крышу его от солнца прикрывали деревья, толстые глиняные стены удерживали прохладу. Здесь хоть на время можно было укрыться от жары — другого укрытия гарнизон не имел: над раскалённым плацем целый день висел одуряющий зной, солнце прожигало панаму насквозь, и даже ночью в казарме нечем было дышать. В сортире было сумрачно и прохладно.
 Со временем здесь образовался солдатский клуб. В сортире вели разговоры, делились новостями, читали письма, травили анекдоты, выясняли отношения — да мало ли… Кроме того, здесь укрывались не только от жары, но и от начальства: офицеры имели своё отхожее место на другом краю плаца.
 Позади сортира тянулся высохший арык, дно которого устилали опавшие листья. За арыком стоял высокий забор, верх его был укутан колючей проволокой и утыкан острыми кольями, днём забор охраняли часовые, ночью обходили усиленные наряды.
 Снаружи гарнизонный забор окружали громадные голые пустыри. Они напоминали пустыню или лунный пейзаж: мёртвая, усыпанная камнями земля, песчаные плеши, и если поднимался ветер, пыль застила солнце.
 Прежде это место занимала зелёнка — густые заросли, кусты, виноградники с упрятанными глубоко под землю от пересыхания родниками и арыками. Это была древняя оросительная система, спокон веку окружавшая кишлаки. Она покрывала целые долины, и при желании по ней можно было добраться из одной области в другую, не выходя на поверхность.
 С устройством в кишлаке гарнизона зелёнку решено было для безопасности убрать. Чтобы противник не мог скрытно подобраться к кишлаку, как объяснили шейхам через переводчиков сведущие политработники. И убрали, конечно, срыли, свели подчистую. Мощные машины проутюжили заросли, родники и арыки, и на глазах у плачущих крестьян превратили цветущую долину в безжизненный пустырь.
 «Да поймите, мы о вас печёмся, о вашей безопасности», — твердили жителям политработники, выполняя приказ о работе с населением, и досадовали на их непонятливость: те никак не хотели оценить заботу.
 В одну из ночей кишлак исчез. Нет, на месте остались дома, лавки, амбары, дувалы, кузницы, даже мечеть осталась на месте — исчезли жители. Население ушло в горы, только ветхие старики и старухи да немощные калеки, не способные передвигаться, молча взирали из тёмных дверных проёмов.
 С тех пор гарнизон пребывал при пустом кишлаке, охраняя безлюдные улочки и пустые дома. Начальник гарнизона доложил по начальству, что безопасность обеспечена полностью, в гарнизоне многие получили боевые награды.
 После демобилизации Ключникова несколько месяцев мучили ночные кошмары. Навязчиво и неотвязно повторялся один сон: черноусые улыбчивые афганцы в длинных белых рубахах, жилетах и шароварах приближались беглым шагом, он же не мог двинуться с места.
 Они быстро шли тесной толпой — ближе, ближе, он отчётливо видел их смуглые белозубые улыбающиеся лица. Пора было открывать огонь или бежать, но автомат почему-то заклинило — как ни бился, он не мог с ним сладить, а ноги не слушались, и Ключников сквозь сон чувствовал, как твёрдый ледяной ужас распирает грудь.
 Он просыпался в холодном поту и долго не мог отдышаться.




 2


 С обочины колеи ступеньки поднимались в общественные туалеты, расположенные по обе стороны от тоннеля. Вход прикрывали раздвижные решётки, но никто их не запирал, стоило толкнуть, и они разошлись.
 Туалеты были устроены по всем перегонам на случай войны, ими ведала гражданская оборона: с началом войны тоннели превращались в убежища для населения; туалеты располагались каждые пятьсот метров и были рассчитаны на массовое использование.
 Першин остановил разведчиков и послал патруль из двух человек осмотреть просторные, облицованные белым кафелем, помещения, откуда доносилось журчание воды: сантехника на секретных объектах была худая, как повсюду в стране.
 Изготовив автоматы, патруль обошёл туалеты, заглянул в кабины, но ничего подозрительного не обнаружил.
 Першин взглянул на часы: доходил третий час ночи. Уже час почти разведка пребывала в пути, однако хвастать было нечем: половины перегона не одолели. Приходилось осматривать кабельные коллекторы, понизительные подстанции, электрощитовые — любое помещение, какое встречалось на пути. Но нет, никого пока не обнаружили, хотя случалось иногда, забегала в тоннель изредка собака, ненароком залетала птица и уж совсем редко неисповедимо забредал человек. И хорошо ещё, если ночью, потому что днём он был обречён: восемьсот вольт в контактном рельсе, а не убьёт напряжение, зарежет поезд, токосниматель моторного вагона выступает с двух сторон на четверть метра.
 Раньше, правда, тоннели строили пошире, на обочине можно было укрыться. По технике безопасности многие линии имели предохранительный мостик — нечто вроде узкой полки, которая тянулась вдоль боковой стены тоннеля. Расположенный на высоте вагонных окон мостик служил для высадки пассажиров в случае аварии, и окажись в тоннеле человек, он мог, стоя на мостике, переждать поезд.
 Получив задание, Першин стал выяснять, каким способом человек может попасть в систему метро. На станции вход в тоннель стерегли приборы, стоило кому-то направиться туда, срабатывала сигнализация.
 После закрытия станцию осматривала милиция, однако сведущий человек мог исхитриться и дождаться двух часов, когда снимали напряжение в контактном рельсе и отключали сигнализацию. На перегонах работали ремонтные бригады, сновали дрезины и мотовозы, ходили связисты, электрики, водопроводчики, и человек, имеющий умысел, вполне мог сойти за одного из них и затеряться.
 Иногда посторонние попадали в тоннель через наземный вентиляционный киоск. Решались на это редкие смельчаки, спуск был сродни сошествию в ад. На ужасном ветру в гуле и грохоте огромных вентиляторов, похожих на авиационные моторы, нужно было спуститься в верхний коллектор, из него попасть в ствол шахты и долго спускаться в бездонный пролёт по отвесной стене, вдоль которой тянулась лестница из железных прутьев. При глубоком заложении тоннелей ствол шахты прорезал землю на высоту тридцатиэтажного дома. Как говорится, устанешь падать.
 Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще, на висячей лестнице всякое могло стрястись: соскользнёт ли с перекладины нога, рука ли занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты — и все, одним жильцом на свете меньше.
 До нижнего коллектора доползали с трудом, отвесная лестница — это тебе не лифт: от усталости дрожат руки, ноги не держат.
 Из нижнего коллектора по воздушным каналам можно было попасть в тоннель и даже ниже, на перекачку, в дренажную систему, ветвистую, как лабиринт.
 Схожий способ существовал для проникновения через силовые и понизительные трансформаторные подстанции: кабельные коллекторы шли во всех направлениях, связывая метро с поверхностью.
 Першин взглянул на часы: время таяло. В пять тридцать утра в контактный рельс подавали напряжение, звуковая и световая сигнализация срабатывали ещё раньше: пора, пора, убирайся восвояси, уноси ноги подобру-поздорову.
 …школу Першин закончил в Москве, учился прилежно, каждый из родителей питал надежды, что сын пойдёт по его стопам: мама-филолог, папа-математик.
 О, горе, горе! — горе для семьи, сын приличных родителей математике и филологии предпочёл воздушный десант.
 Виной тому были американские фильмы: кассеты ходили по рукам, он в избытке насмотрелся их на квартирах одноклассников.
 Ах, как сокрушительны эти мускулистые мужчины, нет им равных в стрельбе, в драке, в благородстве, какая умопомрачительная жизнь, не то, что унылое советское существование.
 В Рязань, где находилось воздушно-десантное училище, Першин отправился на пароходе. Он мог добраться поездом, но это было скучно: душные переполненные вагоны и мешки, мешки — Рязань возвращалась с добычей после удачного набега на Москву.
 Уже многие годы владимирские полки, суздальские ратники, смоленские ополченцы и дружины из Калуги, Сергиева Посада, Твери и прочих, прочих мест ходили на Москву, опустошая её почище монгольской конницы. Соседи ходили на Москву по той простой причине, что родная держава провиант из этих мест доставляла в столицу, и чтобы его отбить, жители с мешками отправлялись в поход. Першин купил билет в четвёртый класс, без места, хочешь — в трюме, а хочешь — на палубе. Это было романтично для домашнего сосунка — ни угла, ни крыши над головой, он мнил себя бродягой, искателем приключений.
 Они отплыли из Южного порта в Нагатине, закатное солнце медью отражалось в окнах уступчатых домов за Москвой-рекой. Редкие пассажиры гуляли по палубе, одинокие женщины за неимением спутников заглядывались на рослого юношу — блондин, верзила, косая сажень в плечах, румянец, кровь с молоком.
 События показали, что выбор транспорта он сделал правильно: в эту ночь Першин лишился невинности. Одна из попутчиц увела его к себе в каюту, Першин опомниться не успел, как все свершилось.
 Он едва не сгорел со стыда: «Так ты мальчик?!» — поразилась партнёрша, ему было стыдно за свою неловкость и неумение, и потом, после он испытывал радость, что теперь он ровня приятелям, которые донимали его рассказами; да, теперь он был наравне со сверстниками и вместе с ними мог причислять себя к мужчинам. Першин навсегда запомнил ту ошеломительную новизну, какая открылась ему после свидания, но вместе с тем пришли щемящее сожаление и опустошённость.
 Он запомнил ночную реку, её лунную рябь, неспешное движение судна, плеск волны в борт, спящие деревни, далёкие огни, старые, подступающие к воде заводы Коломны, их причудливые вековые корпуса из кирпича, закопчённые стекла, за которыми полыхало и билось пламя вагранок.
 На исходе ночи они вошли в Оку. Рассветный туман стлался над водой, в его разрывах появлялись и исчезали луга и прибрежные холмы, по берегам стояли немые чёрные избы. Першин думал о том, как много он узнал за одну ночь и как хорошо, что он уехал из дома: жизнь была внове и сулила новизну впредь.
 В Ташкент капитан Першин прилетел с кабульского аэродрома на самолёте, который в действующей армии прозвали «чёрный тюльпан». Руку после ранения взяли в гипс, это не помешало командованию назначить раненого капитана сопровождающим — только и забот, что расписаться в накладной за груз: получил, сдал…
 Грузовой отсек заполнили до отказа, даже крепить груз, чтобы не сдвинулся в полёте, не было надобности: гробы стояли тесно, враспор. Капитан всю дорогу не просыхал, сослуживцы снабдили выпивкой, а иначе бы выть и кататься, биться головой, матерясь, и проклинать тех, кто это затеял.
 Из Ташкента капитана отправили в московский госпиталь — москвич как-никак. После госпиталя он мог выбрать место службы, самое страшное было позади, впереди открылась гладкая накатанная дорога к званиям и чинам.
 — Хочу демобилизоваться, — заявил Першин в управлении кадров.
 — Капитан, ты в своём уме?! — удивился кадровик-полковник.
 — Вполне. А ты? — вежливо осведомился Першин.
 К тому времени он твёрдо решил, что пошлёт их всех подальше — генералов, болтунов-политработников, лживых и бездарных деятелей, всю эту сучью свору дармоедов и захребетников, которая оседлала страну.
 …Лиза была сиротой при живых родителях. Лишь изредка она украдкой встречалась с матерью — тайком от отца.
 Першин познакомился с ней в госпитале, Лиза проходила студенческую практику на пятом курсе медицинского института.
 Он отметил её сразу в стайке студентов, которые в белых халатах слонялись по отделениям в ожидании профессора. Как она двигалась! Точно, расчётливо, но и свободно, раскованно, с поразительной воздушной лёгкостью; движение доставляло ей радость, и когда она шла, даже издали бросалась в глаза её пленительная летящая поступь.
 Першин увидел её, почувствовал волнение в крови и забил копытом, как боевой конь при звуке трубы.
 — Доктор! — разлетелся он к ней с загипсованной рукой на отлёте. — Мне нужна срочная помощь!
 — Что с вами? — удивилась юная медичка и глянула на смельчака-верзилу ясными глазами.
 — Сердце, — показал он здоровой рукой. — Сквозное ранение.
 — У вас рука в гипсе, — уточнила она диагноз.
 — Рука — это видимость. У меня душа в гипсе и сердце в крови. Прямое попадание.
 — Вы офицер? — спросила она невинно и как бы невзначай, хотя и так понятно было: в отделении лежали одни офицеры.
 — Так точно: капитан!
 — А шутки у вас солдатские! — обронила она с улыбкой.
 Он опешил на миг — не ожидал, но про себя отдал ей должное: как умело она отбрила его; Першин был из тех, кто не лезет в карман за словом, но не нашёлся — сник и увял: поморгал обескураженно и с кислой улыбкой поплёлся восвояси.
 У себя в роте капитан без устали повторял подчинённым, что самое пагубное на фронте — это недооценить противника, не рассчитать своих сил.
 Да, он недооценил её, понятное дело, обманчивая внешность, легкомысленный вид: туфельки-шпильки, подведённые глазки, губки накрашены, юбчонка-мини, резвые ножки напоказ. Не мудрено, что капитан очертя голову, как гусар, кавалерийским наскоком кинулся на приступ. Он рассчитывал на быстрый и лёгкий успех, получив отпор, раздосадованно побрёл в палату, чтобы в тишине пережить позор.
 По правде говоря, он напрасно себя ругал. Её внешность кого угодно могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав: Лиза с детства занималась художественной гимнастикой. Вот откуда этот плавный летящий шаг, гибкая воздушная лёгкость, эта пленительная, вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье движения… Глядя на неё, любой человек сам испытывал радость, что может двигаться — способен, не обделён; в её исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо.
 А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась бы. Вот что значит изо дня в день, из года в год подневольный режим, каждый грамм на счёту. В её походке отчётливо сказывался балетный класс: упражнения у станка, спина, осанка… И ничего больше не надо, только бы смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет.
 Вскоре она и сама пришла в палату с лечащим врачом, который представил её раненым: это уже была судьба.
 Она подробно расспросила его — собрала анамнез, осмотрела, обследовала. Теперь они встречались каждый день: обходы, перевязки… И неизбежно они заговорили о войне. Першин дал волю языку, особенно досталось большим генералам, которым вздумалось поиграть в солдатики и которые понятия не имели, во что ввергли людей.
 — Была тихая страна, мирная граница. Нет, решили революцию устроить. Неймётся им. Привыкли всюду со свиным рылом в калачный ряд. А ислам — это что? Улей! Сунули головешку, вот и получили. Я бы этих генералов — рядовыми, на передовую! Чтобы поняли, что затеяли!
 — Мой отец генерал, — бесстрастно сообщила Лиза.
 — Кто? — спросил Першин, и, услышав, осёкся: её отец был одним из заправил, большой генерал, высокий начальник.
 — Извините, — криво усмехнулся Першин. — Я не знал.
 — Не имеет значения, — успокоила она его.
 Но имело, имело это значение, во всяком случае, для него. За минувшие дни она пришлась ему по нраву: мы все — соловьи и слабы на внимание, стоит кому-то выслушать нашу трель, и готово, берите нас голыми руками.
 И как трудно, как тошно расставаться с иллюзиями, но приходится, приходится, что делать. «Нарвался», — думал Першин, испытывая горечь утраты.
 Да, знакомство было приятным, но, к сожалению, коротким. Он не охотник до генеральских дочерей, не рвётся к полезным знакомствам.
 — Я слушаю, продолжайте, — напомнила она как ни в чём не бывало.
 Но было поздно. Трубы уже сыграли тревогу, с цепным лязгом взмыл вверх подъёмный мост, наглухо захлопнулись створки ворот, и дозорные на сторожевых башнях пристально обозревали местность.
 — Хватит на сегодня, — с лёгкой усмешкой отказался Першин. — Я и так наговорил вам много обидного.
 — С чего вы взяли?! — как будто с искренним и похоже, с неподдельным недоумением воззрилась она на него.
 — Думаю, вам не очень приятно это слушать…
 — Почему? Вы ведь сказали то, что хотели?
 — Сказал…
 — Тогда в чём дело?
 А и впрямь — в чём? Как объяснить ей, что не тот она собеседник, не о том они толкуют? Ах, как славно все началось: гусарский шик, кавалерийская атака, гарнизонный флирт!.. Жаль, жаль. Как обманчива внешность: неужто такие весёлые дерзкие ножки уживаются с интересом к чужим горестям? Полноте, барышня, поищите развлечения в другом месте.
 — Что-то я сегодня притомился. — Першин устало вытянулся на кровати.
 — Что стряслось? — спросила она строго, и даже металл почудился ему в её голосе.
 Да, надо отдать ей должное, присутствовало в ней что-то жёсткое, какая-то несовместимая с внешностью твёрдость, словно в характере у неё было добиваться своего.
 Ладно, будет, иди отсюда, беги в свои генеральские дома, на свои генеральские дачи, ешь свои генеральские пайки, флиртуй с генеральскими сыновьями. И не смотри так, здесь не подают.
 — Может, я для вас недостаточно глупа? — спросила она с едкой презрительной усмешкой. — Вам чего-нибудь попроще?
 О, хороший вопрос! Видно, задело за живое, но голова явно на месте и присутствует в ней живая мысль. Для генеральской дочери и при такой внешности излишний груз. Да, кажется, обременили барышню извилины — большой порок, большой…
 Она явилась на другой день злая-презлая, явилась — не запылилась, злость так и светилась в её глазах. Конечно, обращение задело её за живое, но понять можно: кому по нраву, когда тебя отвергают?
 Она вся была, как натянутый шёлк, — тронь, посыпятся искры, но вместе со злостью угадывалась решимость: что-то гимнастка надумала и не собиралась отступать. В злости она была загляденье: собранная, сосредоточенная, но и на взводе, словно идёт чемпионат и ей вот-вот на помост. Впрочем, мастер спорта как-никак. И мысль в глазах, даром что генеральская дочь.
 — Вот что, — сказала она вздорно и с нарочитым капризом. — Ваши отношения с генералами — это ваше личное дело, меня это не касается. И не впутывайте меня, я здесь ни при чем. А практику мне не срывайте, у нас зачёт на носу.
 И была права, он признал, крыть оказалось нечем. К тому же ещё на заре эпохи один большой знаток изрёк: «Сын за отца не ответчик». Дочь, надо думать, тоже.
 При всем своём кокетстве и насмешливости Лиза обладала холодным трезвым умом. Першин потом не раз убеждался, как она умеет настоять на своём: если ей надо было, она не отступала, добивалась настойчиво, пока не достигала цели. Трудно было предположить в хрупкой грациозной девушке такую волю и такую решимость.
 Они беседовали каждый день, но палата была на троих — чужие уши, любопытные взгляды; они стали посиживать в укромных углах. Она таскала ему передачи, подкармливала с домашнего стола, и Першин не сопротивлялся, съедал, потому что госпиталь — он госпиталь и есть: для десантника хватит лишь не умереть от голода.
 Поначалу его часто навещали мать и отец. Им это было невподым, ехали через весь город, отпрашивались с работы. Вскоре они поняли, что сын в надёжных руках, пропасть ему не дадут, и отступились, доверили ей, а сами приезжали по выходным, после рынка.
 Лизе нравилось его кормить, она сидела рядом и смотрела, как он ест. Его аппетит завораживал её, повергал в немое восхищение. Давно известно, что ничто так не влюбляет женщину, как возможность накормить: предмет заботы неизбежно становится любимым.
 Аппетит Першина сразил её окончательно. Иногда его разбирал стыд за свою беспринципность — жирует на генеральских харчах, но Лиза опровергла его в два счета:
 — Это входит в лечебный процесс, — заявила она решительно и даже прошантажировала слегка. — Если ты не пойдёшь на поправку, я не получу зачёт.
 Она в момент отбила у него охоту голодать по политическим мотивам, из-за неприязни к генералам, тем более, что сами генералы ели не задумываясь.
 Зачёт она сдала. Першин вместе с ней трясся в коридоре у дверей профессорского кабинета, вполголоса бубнил угрозы: если ей не поставят зачёт, он покажет в натуре, что такое действия штурмовой группы при контакте с противником.
 …тоннель впереди изгибался плавной дугой и исчезал за поворотом. На плане каждый тоннель напоминал дерево: коридоры уходили в разные стороны, как ветки от ствола, и снова ветвились, проследить их до конца было трудно. Вместе с проводником Першин прошёл один из коридоров, увешанный кабельными кронштейнами и пучками проводов, время от времени коридор менял направление, потолок снижался, приходилось нагибаться, но они продолжали движение, пока не уткнулись в решётку.
 Фонарь осветил бетонную камеру, увешанную кабелями, которые исчезали в новом коридоре; можно было жизнь потратить, чтобы пройти все ходы из конца в конец.
 Под землёй Москва была причудлива и разнообразна, как на поверхности. Першин понял это, разведав многие тайные спуски, подземные ходы монастырей и церквей, склады, амбары, винные погреба, катакомбы на месте древних каменоломен, откуда первые жители брали камень на строительство города; он по крохам собрал сведения о новострое — секретных сооружениях госбезопасности, армии и прочих ведомств, каждое из которых имело под землёй центры управления и связи, бункеры для начальства, комфортабельные убежища, не говоря уже о целой системе транспортных тоннелей, ведущих из центра Москвы на окраины и дальше, за город.
 Получив задание, Першин стал искать людей, способных пролить хоть какой-то свет. Толком никто ничего не знал, но со временем из слухов, сплетён, разговоров и архивов стала складываться общая картина.
 Геологи, маркшейдеры, связисты угадывали некое соседство — обширные пустоты, металл, вибрацию, излучения, источники которых таились под землёй. Что-то существовало там, на большой глубине, какой-то скрытый мир, не просто существовал, а жил — дышал, нуждался в воздухе, воде, электричестве, непонятное движение происходило там, и какие-то люди исчезали и появлялись тайком от чужих глаз.
 Похоже, под землёй существовала сеть тоннелей, не уступающих в размерах городскому метро. «Второе метро» — называли эту сеть собеседники, название то и дело мелькало в разговорах, и выходило, что под известной системой метрополитена находится другая, секретная. Поверить было трудно, но старики, с которыми беседовал Першин, стояли на своём.
 — В сорок первом на ноябрьские праздники собрание проходило в метро! Там был Сталин! — запальчиво повысил голос старик, раздосадованный, что ему не верят.
 — Знаю. Это все знают, — подтвердил Першин. — Станция «Маяковская».
 — А прибыл он с охраной из тоннеля. До этого был в ставке.
 — Да, на Мясницкой. Жёлтый особняк, шесть колонн, наверху мезонин, фронтон. Перед зданием сквер, решётка…
 — А в подвале ход в тоннель и на станцию! — торжествующе объявил старик. — Есть ещё ветка. Кремль — Внуково! И в Шереметьево!
 Першин слышал об этом от разных людей, многие утверждали, что высокопоставленные лица неожиданно и загадочно возникают в аэропорту перед отлётом самолёта, никто не видел прибывших машин, кортежа, свиты… Однажды к Першину привели старика, который рассказал, что в молодости, когда он был маркшейдером, строил тоннель из Кремля на дачу Сталина; по рассказу выходило, что тоннель рассчитан на двустороннее автомобильное движение.
 Рыская по дворам, пустырям и задворкам в центре Москвы, Першин день за днём открывал для себя замаскированные копры с подъёмными механизмами, скрытую вентиляцию, складированное шахтное оборудование, упрятанные в дома трансформаторы, от которых вниз уходили кабели.
 Подозрение вызывал Кривоколенный переулок, где рядом с домом поэта Веневитинова, у которого здесь бывал Пушкин, за железными воротами стоял шахтный копёр. Ход под землю существовал и в Лучниковом переулке, где высокий глухой забор с проволочной сеткой и сигнализацией ограждал старые таинственные дворы, дома и задворки.
 Тоннели соединяли глубокие подземелья на Старой площади, где располагались многочисленные бункеры коммунистической партии, с подземными сооружениями Лубянки и Кремля.
 Першин проник в широкий, светлый, окрашенный белой эмалью тоннель, который проходил рядом с перегоном Кузнецкий мост — Китай-город: иногда по ночам в тоннеле метро раздвигалась ложная стена, из залитого светом тайного тоннеля подходил мотовоз, принимал из метро загадочные ящики без маркировки и уходил, медленно удалялся, исчезал в сверкающей белизне, как парусник в освещённом солнцем море. Стена въезжала на место, вновь тускло горели фонари, и нельзя было заподозрить, что рядом существует праздничный чертог — подозревать было невозможно.
 Сокрушительное впечатление оставляли многоэтажные подземные сооружения Лубянки, способные выдержать прямые попадания многотонных бомб и даже ядерный удар. Вся земля в центре была изрезана на разных уровнях, весь огромный Сретенский холм, в междуречьи Неглинки и Яузы — один из семи московских холмов был пронизан служебными тоннелями и переходами, связывающими огромные залы, бункеры, центры управления, склады и прочие помещения.
 В это трудно было поверить, но Першин добыл подтверждение: по соседству с пыльными сумрачными тоннелями городского метро существовали невероятные и неправдоподобные ухоженные подземелья.
 «Впрочем, почему невероятные и неправдоподобные? — думал Першин. — А тайные магазины? А санатории, больницы, дачи? А детский сад с бассейном в Малых Каменщиках?»
 Он подумал о пешеходах, что торопятся мимо Политехнического музея и памятника героям Плевны у Ильинских ворот, о стариках и влюблённых, посиживающих на живописном бульваре Старой площади, — никто из них не подозревал и не догадывался даже, что находится под ногами.
 То был подземный город со своими родниками, артезианскими скважинами, электростанциями, улицами, площадями и переулками, настоящий город, который при желании мог отвергнуть наземную Москву, закрыть наглухо герметичные двери и ворота, включить гидравлические запоры и отрезать, отстранить себя от поверхности, прервать все связи и жить самим по себе, отдельно, на глубине, а запасов пищи на складах там могло хватить на долгие годы.
 Со временем о подземном городе забыли бы даже те немногие, кто знал, куцые сведения затерялись бы в секретных архивах, он исчез бы для всех, как древние города в толще земли, и память о нем поросла бы быльём. С той лишь разницей, что древние города давно умерли, а этот продолжал бы жить, не выдавая себя ничем.
 «Несчастные наши налогоплательщики, — думал Першин, — вот почему метро себя не окупает. Какая казна это выдержит?»
 Фонари освещали круглое нутро тоннеля, цепь их уходила вперёд и исчезала за плавным поворотом. Разведка продолжала движение, спереди доносился тугой хриплый рокот, лица обдувал устойчивый ветерок; по мере движения ветер и шум усиливались, отряд приближался к вентиляционной шахте.
 Летом воздух брали с поверхности через входные двери станций, гнали вниз, в тоннели, и удаляли через шахты на перегонах; зимой и осенью воздух поступал в тоннельные шахты, по пути нагревался и на станцию подавался тёплым, чтобы уйти наверх, как пассажир — через дверь.
 Иногда режим вентиляции менялся в течение суток в зависимости от погоды, но обычно по ночам воздух с поверхности брали через тоннельную шахту. В рабочее время, кроме вентиляторов, воздух гнали сами поезда — поршневой эффект, как говорили инженеры.
 Першин приказал усилить наблюдение, разведчики в любой момент готовы были принять бой. Правда, никто из них в тоннелях не воевал, до сих пор в метро ещё не случалось боя, не было ни пальбы, ни нападений — тишь, покой… Вот только страх окутывал Москву, как густое радиоактивное облако, ядовитый страх, который пропитал каждый камень, проник в каждую щель и травил людей.
 Казалось, они готовы к любой неожиданности. И все же первая неожиданность застала разведку врасплох: внезапно что-то переменилось, разведчики не сразу поняли, что стряслось.
 В тоннеле стало вдруг тихо, неестественно тихо, тишина ударила в уши, и стало легко, каждый почувствовал облегчение, словно с головы сдёрнули тугую повязку.
 Спустя несколько секунд увял дующий в лица ветер, и до всех разом дошло: кто-то отключил вентиляцию. Все невольно остановились и мгновенно изготовили оружие, Першин даже команду не успел подать.
 …полная луна отражалась в плоской чаше бассейна, отрытого на месте взорванного храма. Яркое отражение было как горящий зрачок в глазнице: гигантское немигающее око, взирающее посреди города вверх.
 В этот час тяжёлая туча наползала на Москву с Воробьёвых гор. По мере её движения мерк лунный свет, точно кто-то затягивал над городом плотную штору — Москву наполнял мрак: ни один фонарь не горел на улицах и площадях.
 Непроглядная темень разлилась по набережным и бульварам, окутала Боровицкий и ближние холмы — Тверской, Сретенский, Таганский, повисла над Остожьем, Китай-городом и Зарядьем, накрыла Замоскворечье, Старые Сады и Воронцово поле; мрак навалился на Белый город и Разгуляй, заволок Ивановскую и Швивую горки, Гончары и вдоль Яузы потянулся в Немецкую слободу. Необъятная туча затягивала луну, и мгла, разрастаясь, обложила весь Скородом или Земляной город, текла к заставам и дальше, за Камер-Коллежский вал.
 Вместе с мраком невероятная тишина упала на Москву в тот же час и улеглась повсеместно, как тяжёлый гнёт.
 Вся Москва утопала в тиши и во тьме, лишь над Волхонкой в туче образовалась брешь, сквозь которую сияла, отражаясь в бассейне, луна. Окажись там кто-то — случайный прохожий, к примеру, ему стало бы не по себе. Среди разлитого повсюду непроницаемого мрака жёлто-зеленое свечение воды в бассейне могло любого встревожить: место было отмечено грехом и подвержено влиянию тёмных сил и луны.




 3


 Церковь Успения Богоматери на Городке была заметна ещё от станции. Издали открывались заливные луга, речные отмели, крыши и палисадники Посада и холмы на излёте взгляда, поросшие высокими корабельными соснами, над которыми высился светлый шлем Успенского собора, и горел в ясной солнечной высоте золотой крест.
 Каждую неделю Ключников приезжал домой на побывку. Тёмный деревянный родительский дом стоял над глубоким оврагом, внизу с кротким плеском бежал застенчивый безымянный ручей. В изрезах увалов ручей умолкал и стоял неслышно в мелких прозрачных заводях, где стеблистая подводная трава плавно колыхалась в невидимом течении воды.
 За домами лежала маленькая горная страна, по склонам холмов и оврагов живо петляли вверх-вниз бойкие тропинки, длинные тягучие изволоки сонно тащились в глубину леса.
 Сергей любил шастать по округе, время от времени ему взбредало в голову сбегать без дела в затерянное среди лесной глуши Дютьково или в раскинувшуюся привольно в долине Саввинскую Слободу. Чтобы попасть туда, нужно было покружить по холмам и оврагам, перейти узкие бревенчатые мостки над ледяной незамерзающей речкой Сторожкой, которую старожилы называли Разводней. Поговаривали, что в её верховьях водятся бобры; зайцев Ключников встречал не раз.
 Он любил бродить по валам древних княжеских укреплений, где на склоне стоял колодец со студёной водой, от которой в знойный день ныли зубы. С высоты Городка распахивалась неоглядная даль, над деревьями поднимались монастырские купола, и река плавно кружила среди лесов и лугов, как широкое светлое полотно, брошенное в траву.
 Странное дело: уж казалось бы, давно все исхожено, с рождения знакомо, но всякий раз мнилась здесь некая загадка и тянуло, тянуло неудержимо, а уедешь, так и вовсе невмоготу.
 Особенно остро Звенигород вспоминался в Афганистане, когда Ключников сидел в засаде. Группу посылали в горы на перехват каравана, день-два-три, а то и неделю они таились в укрытии над горной тропой и ни куревом, ни звуком, ни лишним движением нельзя было выдать своего присутствия.
 Караван обычно сопровождали самые искусные стрелки, в темноте они стреляли на звук с обеих рук без промаха. Моджахеды знали все горные тропы, уступы, карнизы, пещеры, а там, где не было троп, они устраивали на отвесной стене овринги — плетённые висячие тропы из лозы, подвешенные на вколоченных в трещины кольях.
 Выдать себя в горах ничего не стоило. Моджахеды обладали острым слухом и зрением, хорошо видели в темноте, а некоторые имели нюх сродни собачьему, и бывало, подует встречный ветерок, они тотчас учуют запах неверных.
 Даже добраться до места стоило огромного труда, без особой выучки никому не под силу. Марш-бросок по горам с полной выкладкой в темноте — ночь напролёт без привалов, беглый шаг, а командир поторапливает — быстрей, быстрей! — кровь из носа надо успеть затемно, иначе операция сорвана и самим головы не сносить. И вот уже нечем дышать, пот заливает глаза, груз давит к земле — оружие, харч, гранаты, запасные магазины — все на себе, в группе два ручника [5] , медицинская сумка, альпинистское снаряжение — неподъёмная ноша, все на себе, не видно ни зги, а дорога такая, что одно неверное движение, и тебя никто не найдёт, кроме шакалов и орлов-стервятников, поэтому кое-где идут в связке, темень кромешная, глаз выколи, но идёшь, идёшь из последних сил, чтобы успеть до рассвета.
 И если повезло, доберёшься без приключений и ждёшь, ждёшь, весь внимание, нервы напряжены, днём нет спасения от жары, солнце припекает, мозги плавятся, ночью замерзаешь — горы, мороз, но ждёшь, потому что другого не дано.
 В такие минуты он вспоминал Звенигород, знакомые с детства места, и тугая смертельная тоска неизлечимо саднила в груди, будто сунули туда штык и забыли.
 На перехвате каравана в горах пленных, как правило, не брали, если на то не было особого приказа. Ударяли разом по каравану из всех стволов и били без остановки, пока не замирало все, и даже малого движения было не заметить.
 И как же гнусно, как отвратно было на душе потом: все эти люди, лежащие в разных позах, там, где их настигла смерть, могли жить, как жили прежде, если бы он сюда не пришёл.
 …Галя встречала его на станции. Он позвонил домой из Термеза и добирался на перекладных. Она не знала, какой электричкой он приедет, и поджидала его с утра.
 Когда Ключников увидел её, он не поверил глазам: не могло быть, чтобы после двух лет отсутствия встретить на дороге ту, по которой иссохся весь. Он решил, что она по своей надобности едет в Москву и ждёт электричку. Но она ждала его, забежала накануне к родителям и день провела на станции, встречая подряд все электрички из Москвы.
 Они не виделись два года и без раздумий отправились в санаторий, где Галя работала медсестрой, сменщица пустила их в пустующую палату.
 Дома за накрытым столом томились гости, исходили слюной, курцы толклись на крыльце, поглядывали на улицу и на своё отражение в бочке с дождевой водой.
 Сергей и Галя пришли вместе, когда гости заждались и уже не надеялись: началось позднее застолье, Галя сидела рядом за столом как законная жена — мать изревновалась.
 Они сошлись ещё в школе, в десятом классе, Галя жила по соседству в таком же старом срубе под железной крашенной крышей. Они легли в Новый год, уснули вместе под утро, а когда проснулись, все уже знали, вся родня, Звенигород — город маленький.
 Сойдясь, они уже не смотрели по сторонам, — ни он, ни она. Их повсюду видели вместе и даже на тренировках по борьбе в местном «Спартаке», куда он ходил по вечерам три раза в неделю, она ожидала его — летом на улице, зимой в холле у входа в раздевалку.
 Сергей успел сдать экзамены в институт и проучился немного, потом его призвали в армию — тогда студентов брали — и послали в десантные войска.
 Как она его ждала! С его отъездом, точно штору задёрнули в светлой комнате, день превратился в сумерки. Галя даже на танцы перестала ходить, подруги решили, что она заболела. С её внешностью странно было хранить такую верность: стройная блондинка на хороших ногах, чистая гладкая кожа, которая, казалось, светится в темноте, и Сергей изнывал два года, вспоминая подробности свиданий.
 Он вспоминал её тело, минуты страсти, вожделение изнуряло его, хотя с чего, казалось бы: их часть, как всю сороковую армию в Афганистане, держали впроголодь.
 «Зачем я здесь?» — думал он, озирая иссушенную солнцем землю, каменистое нагорье, за которым поднимались горы. И почти неизбежно вспоминался Звенигород, сочная зелень окрестных лесов, церкви на холмах, их яркая белизна на солнце среди деревьев.
 Для встреч они облюбовали сенной сарай на задворках дома, в котором жила Галя. Сена в нём давно не держали, но старое дерево помнило его запах
 — впитало когда-то и теперь источало помалу: тонкий сенной запах смешивался с запахом сухого дерева.
 Они устраивались на полатях, в сарае был помост, куда забираться надо было по приставной лестнице.
 Под скошенной кровлей висели пучки целебных трав и связки кореньев, которые собирала бабушка Гали. Тесное сумрачное пространство было пропитано запахами. Пахло смолистым бальзамом берёзовых почек, чередой, хмелем, полевым хвощем, горицветом, пижмой, дягилем, чемерицей, кипреем, но сильнее всего и приятнее пах узколистный с маленькими красно-синими цветочками чабрец; когда крыша накалялась на солнце, воздух в сарае густел, настоянный на травах, и становился вязким, как сироп.
 От запахов кружилась голова, и казалось, сарай, наполненный травяным духом, как горячим воздухом воздушный шар, тихо отрывается от земли и, покачиваясь, бесшумно плывёт над оврагами, ручьями, покатыми косогорами, над вершинами холмов и церковными куполами.
 В сумрачной, пропахшей травами укромной тесноте было уютно, и какое-то время они молчали и не двигались, как бы не веря, что уединились наконец. Потом они обменивались поцелуями и долго, медленно раздевались, чтобы растянуть ожидание, разглядывали друг друга, прежде чем прикоснуться.
 Без одежды Галя выглядела почти невесомой. Кожа её светилась в полумраке, и могло сдаться, впрямь излучает свет. Иногда ему мнилось, Гали нет рядом, это память его кажет её, как случалось с ним на войне, но прикосновение возвращало её: она была здесь, с ним, ждала его и звала.
 Из армии Ключников вернулся весной, с осени снова пошёл в институт. Пока он служил, Галя закончила медицинское училище и теперь работала медсестрой. Чтобы не мотаться каждый день по электричкам, Сергей поселился в общежитии, выходные проводил дома. В субботу собиралась вся семья: мать
 — бухгалтер в соседнем финансовом техникуме, отец — мастер на фабрике игрушек и трое детей; младшие брат и сестра учились в школе. Мать всегда имела озабоченный вид, её одолевали мысли, как прокормить семью; если б не огород, ни за что не прожить бы.
 Галя удивляла всех своим здравомыслием. Она была тихая, домашняя, рассудительная, с ней было спокойно и надёжно, как с преданной женой.
 Они никогда не говорили о женитьбе, но само собой разумелось, без слов. Все, кто знал их, полагали, что это уже решено, о лучшей жене и мечтать нельзя было, понятно было, что кроме него ей никто не нужен. С ней он испытывал покой — никаких неожиданностей, все прочно, устойчиво, надёжно, как в мирном устроенном доме; ощущение благоразумия и рассудительности исходило от неё неизменно.
 Сколько Ключников помнил себя, семья жила скудно. Особенно это стало заметно с тех пор, как он пошёл в институт. Иные студенты не задумываясь тратили суммы, превышающие бюджет его семьи, некоторые ездили на своих машинах и одевались, как кому вздумается, во всяком случае, мало кто так трясся над каждой копейкой.
 Нет, он не завидовал, но поневоле заскучаешь, если не снимая таскаешь одни и те же джинсы и один свитер, а единственная твоя куртка подбита рыбьим мехом. И жмёшься, жмёшься в столовой, в магазине, кроишь-выкраиваешь и даже мечтать не можешь о сносной еде или одежде. Как говорится, со свиным рылом да в калачный ряд.
 …было тихо. Отряд не двигался, все смотрели в просвет тоннеля, с пристрастием ощупывали взглядами каждый предмет.
 Разумеется, отключиться сама по себе вентиляция не могла. Вентиляторы включались как в самой шахте, на месте, так и с пульта в центральной диспетчерской. И одно из двух: либо вентиляцию отключил диспетчер, либо… Сам собой напрашивался вывод: в шахте кто-то есть.
 Все напряжённо вслушивались в окружающее пространство, было похоже, они с головой окунулись в тишину, как в тяжёлую жидкость, заполнившую тоннель. Непроницаемое беззвучие царило здесь, и пока они прислушивались, ни звука не было вокруг — рядом и вдали. Если и был здесь кто-то, то замер, затаился и ни звуком, ни шевелением не выдал своего присутствия. Могло сдаться, на земле вообще исчезли звуки, и теперь все обречены на беззвучие — отныне и впредь.
 Першин отдал приказ, разведка тронулась с места. Теперь они двигались иначе, чем раньше: пятёрки попеременно выдвигались вперёд, пока одна группа находилась в движении, другая прикрывала её, держа тоннель под прицелом.
 …после выписки Лиза встретила его на чёрной машине, за рулём сидел солдат.
 — Куда мы едем? — поинтересовался Першин, но Лиза не ответила, и он охотно умолк, положившись на неё. Славно, когда о тебе пекутся: куда надо — доставят, когда надо — накормят, что надо — дадут. Просто, как в армии — радуйся, повезло!
 Она и впредь лучше знала, чего он хочет, по крайней мере, лучше, чем он; если ему нужно было узнать своё мнение, он спрашивал у неё.
 Они выехали на автостраду, ведущую в Домодедово, за кольцевой дорогой свернули на старое Каширское шоссе. Першин обратил внимание на посты автоинспекции, отслеживающие машину на каждом перекрёстке. Машина пересекла узкий мост через реку, въехала на эстакаду и помчалась по пустынной дороге, рассекающей поля и лес.
 Дорога привела их в лесную глушь. На контрольном пункте в лесу охранник проверил пропуск, записал номер машины, нажал кнопку, и ворота открылись. Покружив по плавно петляющей асфальтированной дороге, машина подъехала к большому, облицованному светло-серым известняком зданию, построенному в виде пропеллера из трех лопастей или огромного фирменного знака автомобиля «мерседес».
 Место называлось Бор. В здании Першин на всех этажах увидел роскошные холлы, дорогую мебель, свисающие виноградными гроздьями люстры, плещущие фонтаны, толстые узорчатые ковры… Тут же располагались теннисные корты, бассейн, спортивный зал с тренажёрами, сауна, массажные кабинеты.
 Лиза поселила Першина в отдельный номер, круглый год принадлежавший их семье, роскошный номер из двух больших комнат — гостиной с мягкой мебелью и спальни с широкой, как поле, кроватью.
 — Ну и кровать! — воскликнул Андрей, разглядывая диковинное ложе с гнутой, как виолончель, спинкой, обитой ярким цветастым стёганым шёлком.
 Кровать была так велика, что даже двоим ничего не стоило в ней потеряться: лечь и не найти друг друга.
 — Как-то даже страшновато, — оробел Першин. — Одному в такой кровати…
 — Ещё чего! — с вызовом дёрнула плечом Лиза. — Даже не надейся! Неужели я оставлю своего больного без присмотра? Хороша я буду врач!
 Он понял, что сопротивление бесполезно, пора сдаваться, всё равно она настоит на своём: не в её правилах было отказываться от того, что она задумала, не для того она привезла его в Бор.
 Это был маленький, затерянный в лесу посёлок на берегу реки. Одна гладкая пустынная охраняемая дорога вела сюда от шоссе. Дремотная тишина висела над лесными холмами и оврагами, и только в непогоду её нарушал шум деревьев, да изредка гул пролетающих самолётов прокатывался из края в край над безлюдным пространством. Настоенный на тишине и лесных зарослях воздух был так чист и прозрачен, что у приезжего с непривычки кружилась голова. Воздух Бора, как средневековый бальзам, клонил в вещие сны, изгонял бесов, открывал способность к ясновидению и рождал озарения свыше. Правда, обитателям Бора редкий воздух не шёл впрок, они не становились умнее, благороднее, чище, волшебный воздух приносил им мелкую пользу, как чернослив или свёкла приносят пользу пищеварению. Нет, Бор не шёл впрок своим обитателям, как не идёт впрок всё, что добыто неправедно.
 По России много таких мест укрыто от чужих глаз. Это были те самые таинственные закрома Родины, куда отовсюду свозили все лучшее, что водилось на свете и рожала земля. На особых фермах растили особый скот, в особых прудах разводили особую рыбу, особые поля давали особые урожаи, и особые плоды росли в особых садах.
 О да, постояльцы пансионата знали толк, как должна быть устроена жизнь, и похоже, вся страна для того и трудилась — недоедала, корячилась натужно, чтобы они ни в чём не знали нехватки и отказа.
 В пансионате предугадывали малейшие желания постояльца. Он даже мог пригласить гостей без счета, сколько вздумается, всех обязаны были накормить и обласкать; при желании постоялец оставлял гостей ночевать.
 Это было очень удобно для тех, кто имел любовниц: никто не спрашивал документов, не докучал расспросами, не домогался узнать, кем приходится женщина и кому.
 Вышколенный услужливый персонал делал жизнь в пансионате удобной и лёгкой. Безмолвная челядь исправно служила круглые сутки, оставаясь незаметной, и готова была предстать пред очи по первому зову. Челядь понимала манеры и обхождение, хорошо знала своё место, но главное, помалкивала; умение держать язык за зубами ценилось здесь превыше всего: сведения о пансионате персонал обязан был хранить, как государственную тайну.
 Между тем пансионат Бор на самом деле был государственной тайной. Как, впрочем, и другие подобные пансионаты: «Сосны», «Лесные дали» и прочие, прочие…
 Пансионат скрывали, как важный военный объект, дороги к нему были закрыты, каждая машина имела пропуск, номера всех машин заносили в специальный журнал. Контрольно-пропускные пункты, глухие заборы и сигнализация стерегли лес, как зеницу ока. Служба безопасности бдительно охраняла все входы и выходы, держала под присмотром каждую щель и окрестности, патрули прочёсывали местность день и ночь.
 Обитатели пансионата жили спокойно, уверенные в своей безопасности. Сказочный воздух, как отмечалось, не шёл им впрок и не способствовал развитию ума и таланта, они по-прежнему не понимали, что происходит за забором, что творится вокруг, куда клонится жизнь, — не понимали и не хотели понимать.
 Всех, кто их кормил и содержал, они определили в быдло, в рабочий скот, необходимый для их благополучного существования, они презирали эту безликую массу, от имени которой они управляли страной, — презирали, не подозревая, что сами они — всего лишь унылая бездарная саранча, способная все пожрать.
 Обслуживающий персонал жил в полукилометре от самого пансионата в отдельном посёлке из десяти больших домов. Разумеется, челяди перепадало кое-что из того, чем владела номенклатура. Челядь подкармливали, чтобы служила верно — не за страх, за совесть. Она была надёжно защищена от невзгод, в которых прозябало прочее население: все, кто обитал в посёлке, не знали житейских забот.
 Это было райское место, изолированное от остального мира, заповедник, остров счастья, сказочная земля, мечта, осуществлённая наяву. Это был особый лагерь, зона наоборот, где зэки имели все, о чём можно мечтать. И все же это была зона, загон, окружённый ненавистью голодных.
 Челядь, как водится, ненавидела тех, кому служила. Ненависть рождалась из зависти — челядь, как никто, знает, чем владеют хозяева, она ненавидела их за то, что вынуждена им служить, и мечтала оказаться на их месте.
 Время в пансионате текло неторопливо и безмятежно. По вечерам чёрные лимузины привозили начальников из Москвы, утром приезжали за ними, чтобы отвезти на работу. Постоянно в пансионате жили преимущественно домочадцы — жены, дети, бабушки с внуками… Подрастая, юная поросль постигала законы стаи: с кем знаться, откуда дует ветер, как повернуться… В неторопливых прогулках по аллеям, в бассейне, на теннисных кортах, в сауне решались судьбы: устраивались карьеры, слаживались браки, готовились награды и назначения.
 Вести о том, что происходит за забором, долетали сюда, как будто из немыслимой дали. Нет, в каждом номере, у каждого постояльца исправно работал телевизор, библиотека получала множество газет, но это как бы не имело отношения к жизни пансионата. Да, в мире что-то происходило, но это было где-то далеко, на другой планете, в другом измерении. Люди за забором были для обитателей Бора, как муравьи, которые копошатся в своих муравейниках, без них нельзя обойтись, но лучше о них не знать, не думать; пусть приносят пользу и не мешают жить.
 Непоколебимая тишина владела Бором изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, и понятно было: так есть, так и останется впредь.
 Пансионат знал лишь одно исчисление времени: от еды до еды. А какая там была кухня! Меню напоминало грёзы чревоугодника. Чем беднее и голоднее жила страна, тем вкуснее и обильнее кормили в Бору, потому что полнота счастья познаётся в сравнении: настоящую радость приносит лишь то, что есть у тебя и нет у других.
 Любитель поесть, Першин вспоминал изредка, как его кормили в Бору, однако чаще он вспоминал Бор совсем по другой причине: лес там был утыкан вентиляционными шахтами.
 Тоннель, соединяющий Москву с аэропортом Домодедово, имел ответвления в Бор, где под землёй был устроен запасной командный пункт. Бункер соединялся с пансионатом, мощная система жизнеобеспечения держалась в постоянной готовности, обширные продуктовые склады регулярно обновлялись.
 В случае нужды тоннель можно было использовать для скрытой эвакуации номенклатуры из Москвы: в пансионате удобно было переждать тяготы и превратности смутного времени — войну, бунт, чуму, холеру…
 Бетонные стволы шахт сверху прикрывали четырехскатные навесы из белого оцинкованного железа, доступ в шахту закрывали решётки с люками, вниз вели крутые металлические лестницы.
 Под землёй шахты соединялись горизонтальными ходами, по которым тянулись пучки труб, укутанные толстыми чехлами тепловой изоляции. При желании можно было под землёй уйти из пансионата и выбраться на поверхность далеко в лесу.
 Близость аэропорта Домодедово была удобна для срочного бегства. Однако на этот случай была продумана и другая возможность: в деревне Астафьево, неподалёку от Бора, где находилось подсобное хозяйство пансионата, — фермы, поля и парники, был построен тайный аэродром — бетонная полоса, замаскированная деревьями и кустами.
 Нескончаемые тоннели, огромный бункер и подземные склады были рассчитаны на длительное пользование, сам пансионат был построен как секретный объект, скрытый в лесу от чужих глаз. Ни одна дорога не была здесь прямой, чтобы не открывать обзор и перспективу, дороги кружили плавно и просматривались в лесу лишь на короткое расстояние — от поворота к повороту. И хотя пансионат располагался на холме, его нельзя было заметить ни с одной точки окрестностей: здание было опущено в широкий кратер посреди холма, густой лес закрывал его со всех сторон.
 Все плоскости — крыши здания и пристроек были удобны для посадки вертолётов, однако постояльцы никогда не думали о бегстве. Жизнь пансионата казалась им незыблемой — на века. Страна воевала, они понятия не имели, что такое война, как, впрочем, и обо всём остальном: не знали, не ведали.
 Им невдомёк было, что такое жизнь впроголодь, как стоят в очередях, где добывать еду, одежду и прочее, прочее, без чего нельзя обойтись. Они были надёжно ограждены от забот, от всего, что обременяет жизнь.
 Сытые, довольные, уверенные в себе, они наслаждались существованием и были прочно отрезаны от окружающего мира; их не касались горести и невзгоды, которые одолевают всех нас, и казалось, обитатели пансионата не подвластны случайностям и несчастьям, не подвержены стихийным бедствиям, превратностям судьбы, даже самому времени.
 Это был заповедник безмятежности, довольства и покоя, остров счастья в море бед. Жизнь в Бору так разительно отличалась от всего, что творилось вокруг, что Першина то и дело брала оторопь и, ошеломлённый, он подозрительно и недоверчиво озирался.
 Ну, не могло такого быть, не могло! Чтобы гигантская немазанная телега государства так немилосердно скрипела, кренилась, едва ковыляла по ухабам, плелась кое-как, вкривь и вкось, через пень-колоду и вот-вот готова была рухнуть, рассыпаться на куски, и в то же время такая тишь, покой, сладкий сон. Что-то странное заключалось в существовании Бора, некий абсурд, причуда больной фантазии, извращённое воображение. Как, например, в том, что в проливной дождь по аллеям пансионата разъезжала поливальная машина и тугими струями хлестала асфальт.
 Поразительно было отсутствие в пансионате наглядной агитации. Здесь не стояли стенды, не висели плакаты и транспаранты — ни один лозунг днём с огнём нельзя было сыскать. Понятно, это требовалось там, за оградой, для других, кого следовало понукать и куда-то вести — в даль, к химерам. А здесь, что ж, для себя это было ни к чему, лишние хлопоты, пустая затея.
 Никакие перемены в стране не задевали Бора. Менялись вожди, правительства, конституции, сама коммунистическая партия рухнула, как гнилое дерево в непогоду под ветром, — в Бору ничего не менялось. Все так же точно в срок подъезжали продуктовые фургоны с разносолами, все так же тихие услужливые горничные каждые три дня перестилали хрустящее свежее бельё, все так же бдила охрана, так же стригли газон, и все так же изобретательные повара угождали на любой вкус. И все так же сверкающие лимузины привозили и увозили сытых уверенных людей.
 …Вход в шахту они обложили двумя группами. Решётка в нарушение инструкции была открыта: то ли кто-то открыл её, то ли обычное разгильдяйство — не закрыли при последнем осмотре.
 На высоте человеческого роста в боковой стене зияло большое чёрное отверстие, устье воздушного канала. Добраться туда можно было по железному трапу и мостику, Першин взял с собой проводника и одну из пятёрок, вторая пятёрка осталась внизу и рассредоточилась, охраняя подступы.
 Стараясь не шуметь, они забрались в канал, крались, пригнувшись, выставив автоматы перед собой. Света в канале не было, пришлось включить ручные фонари: яркие лучи осветили грязный бетонный пол, округлые своды, голые в разводах и потёках стены и какие-то трубы, вентили, муфты, задвижки, редукторы…
 Сильные фонари с трудом пробивали кромешный мрак. В глубине канала обнаружились герметичные двери с ручным и гидравлическим приводом, в случае нужды они отрезали поступление воздуха с поверхности.
 Система запоров в метро была хорошо продумана: все шахты, коллекторы и станции могли быть мгновенно изолированы, в каждом тоннеле стояли огромные герметичные ворота, способные наглухо его перекрыть, станционные переходы имели особые металлические задвижки с резиновыми прокладками, чтобы отрезать одну часть станции от другой.
 Канал уходил далеко в сторону от тоннеля, конца не было. Вздумай кто-нибудь атаковать их, в канале было как нельзя удобно: горящие в темноте фонари — отличная мишень.
 Канал привёл их в закрытую, похожую на бетонный мешок, камеру, и казалось, все, тупик, дальше нет пути. Першин поводил фонарём и неожиданно увидел неприметную железную дверь, за которой посвистывал ветер. Проводник не успел предупредить, Першин рванул дверь и ужаснулся: под ногами открылась пустота.




 4


 Проводника отбирали с особым тщанием: одни выглядели совсем дряхлыми, другие ничего не знали о тайных ходах и сооружениях, третьи смертельно боялись хоть на шаг приблизиться к секретным объектам компартии и госбезопасности — им даже страшно было подумать об этом.
 «Несчастные люди», думал Першин, разглядывая робких пожилых людей, которые по давней выучке опасались сказать лишнее слово.
 Десятки лет лживые проповедники вколачивали им в головы, что главное — это будущее, и надо напрячь силы, вот она, желанная цель — рукой подать. И они трудились, как муравьи, забыв себя, возводили общий муравейник, в котором лучше всего жилось бездельникам-поводырям, а желанная цель уходила все дальше, становилась зыбкой, размытой, невесть чем. Те, кто их звал и понукал, разумеется, жили припеваючи, как все лживые пророки, во все времена.
 Мастер Поляков работал в метро пятьдесят с лишним лет. Выглядел он довольно бодро, хорошо знал и помнил систему ходов и коммуникаций. Першин отметил его среди прочих кандидатов, но не определил, на ком остановить выбор.
 Они сидели в конторе дистанции, на стене невнятно талдычило радио, как вдруг Поляков выругался, поморщился брезгливо и лицо его скривилось от досады.
 — Ты чего, дед? — удивился Першин.
 — Ничего, — мрачно отрезал старик. — Языком трепать все мастера.
 Першин восстановил в памяти последние слова из динамика: какой-то функционер компартии настырно толковал о социалистическом выборе.
 — По-моему, речь о социализме идёт, — лукаво глянул Першин.
 — Какой, к хрену, социализм?! О кормушке своей печётся! Непонятно, что ли? Мозги пудрит, бездельник. Работать не хочет.
 — Что-то я не возьму в толк… Объясни, пожалуйста, — попросил Першин.
 — Да что объяснять?! Ребёнку понятно. Социализм — это что, знаешь?
 — Что? — прикинулся непонятливым Першин.
 — Распределение! Одни работают, производят, а другие распределяют. Кто распределяет, тот все имеет. Потому как при кормушке состоит. Сами себя пристроили. Удобно, верно? Ни черта ни делаешь, а все есть. Вот они и гнут своё. Криком кричат: кормите нас! Понял?
 — Понял. Доходчиво изложил.
 В молодости Поляков воевал и всю свою жизнь гнул спину, работал под землёй, но ничего не нажил, только и хватало, чтобы не умереть с голода да тело прикрыть. Но он хоть понимал суть происходящего, другие были убеждены, что так и должно быть, это и есть их добровольный выбор и судьба.
 Да, старик все точно определил: все разговоры о коммунизме на самом деле были отчаянным воплем нахлебников: кормите нас! Лиши их кормушки, и все, конец. Потому и стояли они насмерть, и не было на свете такой крови и такого мора, на который они не пошли бы, чтобы отстоять кормушку.
 …глянув вниз, Першин невольно отпрянул: под ногами открылась бездонная пропасть.
 — Ствол, — подсказал за спиной старик Поляков.
 Шахтный ствол выглядел, как широкий круглый колодец, выложенный чугунными кольцами. Першин посветил фонарём вниз, ему стало жутко от высоты: свет не достиг дна шахты.
 В пролёт выступали площадки из прутьев, соединённые железной лестницей, которая сверху вниз тянулась по всему стволу. Першин отрядил парные патрули вверх и вниз, их ботинки часто застучали по перекладинам.
 — Командир… — Ключников осветил фонарём люк в бетонном полу.
 Они попытались поднять крышку, но она не поддалась, и Першин подумал, что многие ходы и помещения проверить не удастся. Патрули вскоре вернулись: верхний коллектор имел выход в вентиляционный киоск, стоящий в тихом зеленом дворе на полпути между станциями метро, из коллектора можно было попасть и в старые, оставшиеся от строителей горные выработки, которые, в свою очередь, вели неизвестно куда; из нижнего коллектора патруль спустился в перекачку, но дальше не пошёл, чтобы не заблудиться в разветвлённых водоотводах.
 Капитан приказал вернуться в тоннель, разведка продолжала движение. Все понимали, что это всего лишь беглый осмотр, с которого начинается долгая и тяжкая работа.
 Москва спала, забывшись. Город выглядел вымершим — ни одного светящегося окна. Изредка на большой скорости проносились машины, но можно было из конца в конец проехать весь город и ни встретить ни одного прохожего. Москва, похоже, страшилась пробуждения. Каждое утро жители с опаской ждали ночных вестей и, узнав, погружались в тревогу.
 Разведка приближалась к станции «Чистые пруды», когда идущий впереди Антон Бирс заметил бегущую вдоль пути крысу. Она была обычных размеров, отнюдь не свирепый мутант, и заметив людей, крыса стала испуганно метаться, пока не юркнула в круглую дыру под платформой.
 Метровых крыс-мутантов, нападающих на людей, несколько лет назад придумал находчивый журналист, публикация взбудоражила всю Москву: легковерные читатели приняли выдумку за чистую монету и ударились в панику; служащие метро и городские власти долго потом доказывали, что всё это вымысел.
 Нет, крыса была обычных размеров, но её появление наводило на размышления: где-то поблизости находятся запасы пищи — то ли склад, то ли кухня, то ли столовая или буфет.
 На станции было безлюдно, горел слабый свет, разведчики поднялись на платформу и осмотрели все служебные помещения. В конце зала, за бюстом коммунистического вождя, убитого соратниками, железная лестница вела вниз, под платформу. На решётке висела табличка «Машинный зал. Посторонним вход запрещён», на дверном косяке Першин заметил электрический звонок с красной кнопкой. На звонок никто не вышел, один из разведчиков повозился и открыл замок. Добротная деревянная дверь годилась скорее важному кабинету, чем машинному залу станции метро, за дверью они обнаружили казённое помещение, похожее на кладовую или подсобку, следующая дверь вела неизвестно куда.
 Когда разведчики её распахнули, дремавший за ней дежурный с погонами лейтенанта, обомлел от неожиданности, глаза у него стали круглыми, как у филина.
 — Что?! Кто?! Что?! — быстро забормотал он в растерянности, но опомнился и, вскочив, попытался нажать кнопку звонка, чтобы поднять тревогу.
 Сюда годами никто не заглядывал, кроме офицеров охраны и доверенного персонала. Изредка в помещениях случались протечки, чаще в коридорах, видно, поблизости в иле, песке или суглинке существовал плывун, и тогда охрана обращалась в технадзор метро, но дальше коридора никого не пускали. Рабочие под присмотром офицеров вскрывали стену, дренировали грунт и ставили панель на место.
 Помещение никогда не видело столько людей сразу, это был тихий пост — сними, никто не заметит.
 Потому и всполошился сонный лейтенант, когда отсек внезапно наполнился рослыми разведчиками — помещение сразу стало тесным и шумным. Поднять тревогу лейтенант не успел, в мгновение ока его отодвинули от звонка и отняли пистолет — подальше от греха, чтобы не вздумал поиграть в войну.
 Лейтенант как будто смирился, поник и вдруг быстро, как кошка лапой, цапнул телефонную трубку, но больше ничего не успел, трубку отняли и положили на рычаг. Он ещё пытался заслонить собой дверь, за которой тянулся длинный белый коридор. Першин отнюдь не хотел поднимать панику в дежурных службах и потому лишь прошёл коридор, чтобы убедиться, что он ведёт в приёмную министерства на Мясницкой и в соседний штаб.
 — Кто такие?! Я доложу! Я доложу! — выкрикивал лейтенант, хотя его никто не слушал.
 Его можно было понять: из глубокого тыла он неожиданно оказался на передовой; мятый, сонный, растерянный, он не знал, что делать, все инструкции разом вылетели из головы.
 — Вы из комитета? — с надеждой спросил лейтенант, и понятно было, что он имеет в виду госбезопасность.
 — Мы сами по себе, — разочаровал его Першин.
 — Как?! — опешил лейтенант и недоверчиво вертел головой, разглядывая разведчиков: каждый ростом под потолок, пятнистые комбинезоны, бронежилеты, укороченные десантные автоматы АКМ, гранаты, баллончики с газом, ножи на ремнях…
 — Доложи, если хочешь, — предложил ему Першин.
 — Кому? — не понял лейтенант.
 — Министру.
 — Что доложить? — упавшим голосом спросил лейтенант.
 — Что хочешь.
 — А ты вообще на поверхности бываешь? Поднимаешься иногда? Или все время здесь торчишь? — ворчливо поинтересовался проводник. — Что в Москве происходит, знаешь?
 Они оставили лейтенанта в глубокой задумчивости. Першин не был уверен, что тот доложит о происшествии по начальству: караульная служба на этом посту была предпочтительнее, чем Новая Земля или Чукотка.
 Поднявшись на платформу, разведчики разместились на мотовозе, который их поджидал. Обратная дорога по встречному тоннелю заняла всего несколько минут, мотовоз высадил их и укатил в сторону Черкизово. Разведке следовало поторапливаться, вскоре должны были дать напряжение в третий рельс.
 Поляков отомкнул замок и стоял, дожидаясь, у открытой решётки, пока все пройдут в коридор. Разведчики один за другим поднимались по железному трапу, Першин шагнул последним и остановился за порогом в ожидании проводника. Сквозь стук шагов ему почудился странный звук, которому он не придал значения: то был звук лопнувшей струны.
 Першин стоял в коридоре и ждал. Никто не появлялся, проводник замешкался в тоннеле, Першин услышал стон и быстро выглянул: проводник лежал ничком, подогнув ноги.
 — Ко мне! — крикнул Першин в глубину коридора и прыгнул в тоннель.
 Разведчики окружили его, изготовив автоматы, но стрелять не пришлось, не было цели. Все было тихо, спокойно, горела цепь фонарей, тоннель оставался пустым и безлюдным. Першин нагнулся к проводнику: в спине у старика торчала массивная металлическая стрела.




 5


 Салатовый «фольксваген» въехал в захламлённую арку, покачиваясь на ухабах, покатил мимо обветшалых, назначенных под снос домов, мимо помоек, загаженных детских площадок, мусорных баков, сараев, чахлых деревьев, гаражей, объехал громадный, разбросанный, нелепый проходной двор, каких полным-полно в центре Москвы, и поёрзал вперёд-назад, чтобы приткнуться возле неприметного облезлого строения.
 Антон Бирс был единственным, кто пришёл в отряд сам.
 …пронзительный женский крик вспорол ночь и оборвался тотчас. Дремлющий в забытьи дом пробудился и насторожённо замер, вслушиваясь в обморочную тишину: то ли на самом деле кричали, то ли всему дому приснился один кошмарный сон.
 Молчаливый крик висел над домом, над улицей и над городом, истошный, оглушительный вопль, который никто не слышал, но от которого все оглохли.
 Мучительное ожидание томило город — дома, улицы, дворы, переулки, изнурённая страхом и ожиданием Москва погружалась в тяжёлую дрёму, чтобы очнуться вскоре и замороченно обмереть, прислушиваясь к разрозненным городским звукам.
 …форштевень проламывал надвигающуюся водяную гору. Волна, разбившись, взмывала над баком и тяжело рушилась вниз, окатывая палубу и борта, осыпала брызгами рубку, мачты, антенны. На морозе корабль быстро обледенел: фальшборт, поручни, трапы, ванты, леера и палубные надстройки покрылись толстой коркой льда. Отяжелевшие, покрытые прозрачным панцирем, десантные суда сбавили ход; из-за шторма и обледенения они немилосердно опаздывали к месту высадки.
 В ходовой рубке было темно, луч локатора мерно кружил по экрану, на спардеке, низко надвинув капюшон, скучал на морозе вахтенный сигнальщик, внизу, в десантном кубрике томилась перед высадкой морская пехота; тусклое дежурное освещение, вибрация, гул двигателей и качка клонили десантников в сон.
 По возрасту Бирс был старшим в роте, в батальоне, а то и в бригаде: его призвали в том возрасте, когда армейская служба для его сверстников становится далёким прошлым.
 Честно говоря, Бирс не собирался служить и в морскую пехоту попал по недоразумению. После факультета журналистики он успел придумать передачу на телевидении, он сам её вёл, и по этой причине многие узнавали его в лицо, а те, кто не узнавал, озабоченно морщили лоб, силясь вспомнить, откуда они его знают.
 Воинские повестки не вызывали в семье интереса, это была как бы почта, не требующая ответа, вроде официальных поздравлений с государственным праздником, которые пачками получал отец.
 Повестку обычно равнодушно клали на столик в прихожей, на ней записывали номера телефонов, от неё отрывали клочки, со временем повестка исчезла неизвестно куда.
 В семье все страшно удивились, когда за Антоном приехали на машине два милиционера и отвезли в военкомат. Ещё тогда, вероятно, можно было все поправить, поведи он себя осмотрительно.
 — Да вы что, братцы?! — искренне всплеснул руками Бирс, когда ему объявили призыв. — У меня передача на носу! Студия горит, кучу денег вложили! Вы в своём уме?! Группа в экспедицию уезжает! Билеты на руках!
 Поглазеть на необычного призывника собрались офицеры из соседних комнат. Бирс толковал им, толковал в надежде, что сейчас объяснит получше, и они поймут.
 — А кто служить будет? — мрачно поинтересовался рыхлый подполковник с ромбом Военно-политической академии.
 — Вы, видимо, замполит? — спросил Бирс. — Я не ошибся?
 — Политработник, — подтвердил офицер, морщась от того, что вынужден объясняться с долговязым балбесом, лицо которого казалось знакомым.
 — Я думаю, если завтра вы не явитесь на службу, никто не заметит. Послезавтра вас уже забудут. А если я завтра не приду, все остановится, передача не выйдет.
 — Я смотрю, ты больно грамотный, — лицо подполковника пошло красными пятнами.
 Как все политработники, он знал, что строевые офицеры их недолюбливают и считают бездельниками, но так открыто перед сослуживцами его ещё никто не срамил.
 — Грамотный, — согласился Бирс. — А вам по душе неграмотные? С ними проще? Кстати, мы что, перешли на «ты»?
 Из военкомата его уже не выпустили, даже парикмахера пригласили, чтобы остриг под машинку.
 В военкомате поломали головы и за строптивость и наглое поведение упекли Бирса в морскую пехоту на Дальний Восток.
 К ночи шторм стих, десантные войска подошли к месту высадки: впереди по курсу на фоне блеклого горизонта со следами догорающей зари над морем чернел остров, который десанту предстояло взять штурмом.
 Корабли на малых оборотах подошли к берегу, опустили пандусы, но отмели не достали: из-за шторма и обледенения суда опоздали до начала прилива, высадку пришлось делать в воду.
 Двумя цепочками десантники друг за другом выбегали из трюма на пандус и прыгали в море. Подняв оружие, Бирс вместе со всеми по грудь в ледяной воде спешил к берегу, преодолел под встречным огнём песчаный пляж и полз по скользким мокрым камням к линии береговых укреплений, а потом карабкался на скалы, где противник устроил доты.
 Бирс служил трудно, не мог осилить субординацию. Да и как смириться, если помыкает тобой малограмотный тупица, который кроме мата и команды «отставить!» других слов не знает.
 Потому и не вылезал Бирс из нарядов, вдоволь начистил на кухне картошки, вымыл в казарме полов, вычистил гальюнов, да и на «губе» посидел сполна: за строптивость, за грамотность, за то, что больно умный, за то, что много о себе понимает, за… — да мало ли… Одно то, что человек из Москвы, вызывало у многих досаду. Даже фамилия доставляла ему немало хлопот.
 — Бирс, ты не русский? — спросил однажды однокамерник на «губе».
 — Числюсь русским, — неохотно ответил Антон, наперёд зная, о чём пойдёт речь.
 — Как это?
 — Один прадед немец, другой швед, третий русский, четвёртый вообще грек. У нас в роду и поляки, и грузины… Так кто я?
 — Да, намешано в тебе. А я вот русский.
 — Поздравляю.
 — Чистокровный!
 — А вот это трудно сказать. Ты из предков кого знаешь?
 — Деда, бабку…
 — А дальше?
 — Дальше не знаю.
 — Ну вот видишь. Да и невелика заслуга, ты-то причём? Кем тебя родили, тем ты и стал. Хвастать особенно нечем. Это уж потом от тебя зависит — кем станешь. Тогда гордись, другое дело.
 — Ты что, против русских?
 — Упаси Бог! Я за всех!
 Однокамерник остался недоволен, Бирс видел, но это был ещё мирный разговор, а случались драки — в казарме, в сортире, даже здесь, на «губе».
 Бирс досиживал привычные десять суток, когда в часть с инспекцией прибыл полковник из округа.
 — Кто разрисовал стены? — полковник строго оглядел камеру, стены которой были действительно разрисованы и исписаны похабщиной вдоль и поперёк.
 Это была настоящая солдатская художественная галерея, созданная поколениями отсидчиков, гордость и слава гарнизона, многие просились на «губу», как в музей.
 — Не могу знать, — стоя по стойке смирно, ответил Бирс.
 — Вы?! — в упор сверлил глазами инспектирующий.
 — Никак нет.
 — Ваша камера, значит вы! — сделал доступный вывод полковник.
 — Товарищ полковник! — торжественно, громко и внятно обратился Бирс.
 — Если вы станете возле навозной кучи, я же не скажу, что вы её автор!
 Антон наперёд знал, что поплатится, но поделать с собой ничего не мог. Ему добавили две недели строгого ареста, но он и впредь не в силах был совладать с гордыней, принёсшей ему столько хлопот.
 Служить оставалось шесть месяцев, когда его вызвали в штаб.
 — Бирс, вы были альпинистом? — улыбчиво поинтересовался начальник штаба, и Антон сразу почуял подвох: начштаба ко всем, кто был ниже по званию, обращался на «ты», неожиданная ласка была явно неспроста.
 — Альпинистом я никогда не был, — сдержанно ответил Бирс.
 — В личном деле записано, что вы горнолыжник.
 — Я катался в университете.
 — В горы ездили?
 — Ездил. Два раза.
 — Ну вот видите, а говорите, не альпинист.
 — Я на лыжах катался.
 — Какая разница? Горы — есть горы. Пришёл приказ: альпинистов отправить по назначению. Так что собирайтесь.
 Он сразу понял, что это означает: кто-то напоследок решил сделать ему подарок. Бирс прислушался к себе, но странное дело: он был спокоен, даже на прощание он ничего им не сказал — что толку?
 С некоторых пор он стал полагаться на судьбу, чему быть, того не миновать, и он учился смирению, как учатся читать — постепенно, шаг за шагом, по буквам, по слогам…
 В Афганистане Бирс пробыл пять месяцев. К войне он испытывал отвращение, ненавидел тех, кто её затеял, однако он не сожалел, что попал сюда: чтобы узнать, надо было пройти.
 Вернувшись, Бирс снова работал на телевидении и жил прежней жизнью, но минувшие два года помнились постоянно, даже тогда, когда он не думал о них, не вспоминал: невозможно уже было жить так, словно он не прыгал с десантного пандуса в ледяное море, не полз по мокрым камням, не отбывал наряды на кухне, не мыл гальюны и полы, не сидел на гауптвахте, не лез ночью на скалы, чтобы к утру оседлать господствующую высоту или перевал, не смотрел в глаза смерти и не видел, как убивают других.
 …старик умер не приходя в себя. Стреляли из арбалета, уйти далеко стрелок не мог. Разведчики рванули по тоннелю в сторону Красных Ворот, осматривая на ходу все щели; гулкий топот кованых башмаков заполнил тесное пространство.
 Першин понимал, что стрелок знает здесь все ходы, но выбора не было: времени оставалось в обрез, вот-вот пропоёт сигнал, замигают фонари и вскоре в контактный рельс дадут напряжение, следом пойдут поезда, и задача усложнится неимоверно, тут не то что искать, уцелеть бы.
 На проводника, конечно, охотились не случайно, без него отряд слеп. Першин крыл себя последними словами: старик перед спуском отказался от бронежилета, уговорить его капитан не смог.
 Он подозвал Бирса и Ключникова и приказал затаиться поблизости, пока отряд прочёсывает тоннель.
 — Сейчас половина пятого, через час линию ставят под напряжение, — предупредил их Першин. — Если мы не вернёмся, действуйте по обстановке.
 Беглым шагом разведчики двигались в сторону Красных Ворот, Першин на ходу отряжал парные патрули для осмотра боковых помещений — осмотрев, они бежали за остальными вдогонку.
 Впереди была уже видна станция, когда в тоннеле они увидели неприметную дверь, замаскированную под тюбинг — ребристую, округлую, похожую на бортовую дверь самолёта. Заметить её было трудно и не веди разведка дотошного пристального осмотра, прозевали бы непременно.
 За герметичной стальной дверью горел свет, цепь молочных плафонов тянулась по шершавой стене коридора. Открыв дверь, разведчики обнаружили множество помещений, похожих на комфортабельные казематы: стало ясно, что они проникли в тайный бункер, сообщающийся с метро.
 Подстраховывая друг друга, разведчики попеременно делали выпады за угол, беря под прицел каждый поворот, дверь, лестницу, занимали позиции и короткими перебежками двигались дальше. Да, это был бункер, резервный центр управления и связи.
 Бункер поражал размерами: два огромных, как стадион, тоннеля, каждый надвое делила продольная стена, вдоль которой тянулись бесконечные служебные, жилые и подсобные помещения — аппаратные, пульты, трансформаторные, аккумуляторные и насосные станции, отсеки для отдыха, склады, пищеблоки — при необходимости здесь могли разместиться тысячи людей: на глаз бункер был величиной с несколько станций метро.
 Сейчас десятки человек, мужчин и женщин, несли дежурство, поддерживая аппаратуру в рабочем состоянии. Появление разведчиков едва не сразило их наповал. Однако главная неожиданность ждала разведку впереди: оставшиеся в засаде Бирс и Ключников исчезли.
 …приход Бирса в отряд радости Першину не доставил. Он не скрывал, что предпочёл бы кого-нибудь попроще и старался отвадить знаменитого гостя, но Бирс не отступал.
 — Боюсь хлопот с вами, Бирс, — признался Першин. — Вы — журналист, человек на виду, у вас свой норов. А мне нужна дисциплина.
 — Я потерплю, — пообещал Бирс.
 — Могу обидеть ненароком. Накричать, матом покрыть… А возразить мне нельзя: затея у нас опасная, моё слово — закон.
 — Так и будет, командир, — подтвердил Бирс.
 Першин не стал говорить, что в мирной жизни они находятся в разных весовых категориях: Бирс — знаменитость, а он — грузчик в мебельном магазине, и за одним столом им вместе не сидеть.
 Бирс пришёл в отряд по нескольким причинам. Материал был первоклассный, тянул на цикл передач, а то и на фильм, многие студии уже зарились на него, и Бирс решил всех опередить, а потому следовало узнать обо всём самому.
 Однако была и другая причина. Его вдруг остро потянуло пережить то чувство, какое изо дня в день он испытывал на войне: ощущение опасности. Так игрока, бросившего игру, вдруг потянет остро вновь пережить давний азарт. Подобное чувство испытывал весь отряд: опасность, как наркотик, вкусив её, потом неизбежно чувствуешь в ней потребность. После войны они долго не знали, куда себя деть, жизнь казалась им пресной, спокойное размеренное существование томило, риск притягивал и неодолимо манил.
 …в общежитии соседом Ключникова оказался Буров, студент третьего курса. Это был щуплый хлопотун, всегда возбуждённый и непоседливый, беспокойные руки вечно что-то искали, трогали, ощупывали, он мял, гнул, теребил всякий предмет, который сподобился ухватить. Нередко он ломал ручки и карандаши, рвал носовые платки, раздёргивал на нитки вязание, знающие его люди то и дело отнимали у него попавшую под руку вещь; когда руки ничего не находили, он нервно грыз ногти и обкусывал их до мяса.
 Похоже было, его постоянно гложет какая-то тревога, изводит мучительный зуд — ест и не даёт покоя. Буров не находил себе места, беспрестанно ёрзал, озабоченно озирался и, волнуясь, подозрительно поглядывал за окно. Какая-то жгучая мысль терзала его неотвязно, изнуряла и сжигала дотла.
 Буров был не молод уже — за тридцать, носил бороду, на темени сквозь редкие светлые волосы просвечивала мягкая розовая плешь, он ходил в неизменной чёрной рубахе, чёрные брюки заправлял в тяжёлые кирзовые сапоги, на плече у него, как у странника, висела холщовая торба.
 Он был бледен всегда, однако на бледном лице странным образом выделялись глаза: они горели постоянно, как будто какая-то неистовая догадка осенила его и распаляла изо дня в день.
 В глазах полыхал огонь сокровенного знания, словно он постиг что-то, что другим не дано, один познал истину, недоступную остальным, она горела в его глазах — горела и не иссякала.
 Даже ночью, похоже, он не знал угомона, ворочался беспрерывно, и Ключникову казалось, что огонь его глаз прожигает темноту.
 Впрочем, так и было на самом деле, одна мысль не давала ему покоя и не отпускала ни на миг: Буров постоянно думал о евреях. Мысль о всеобщем, всемирном заговоре давно овладела им, захватила и не отпускала ни на миг. Истина заключалась в их кромешной вине: всё, что происходило в мире дурного, Буров связывал с евреями — войны, голод, катастрофы, рост цен, аварии, стихийные бедствия были делом их рук. Даже лампочки перегорали часто, потому что евреи подло меняли напряжение в сети.
 Он был убеждён, что ничто в мире не происходит само по себе, случайно, без их участия: стоило только получше разобраться, найти концы, размотать, и обязательно отыщется еврейский умысел. И Буров постоянно пребывал в поиске, искал и связывал между собой множество разрозненных фактов, случаев, событий, это занятие стало смыслом его существования: сокрушительный заговор пронизал и опутал весь мир, проник во все щели, и только он, Буров, мог распутать эту дьявольскую сеть. Шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на заговор. Буров повсюду искал тайные козни, искал и находил, ни о чём другом он не мог думать и говорить.
 — Ты посмотри на школьные учебники, — призывал он Ключникова. — Их составили евреи, чтобы запутать русских детей. А война в Персидском заливе?
 — А что война? — удивлялся Ключников. — По-моему, Ирак начал…
 — Формально. Это только кажется. На самом деле за этим стоят евреи. Уж слишком им это было выгодно. Их обстреливали, они не отвечали. Выгодно, выгодно! Ирак и Кувейт — это только видимость!
 — А доказательства?
 — Докажу! Не могло без них обойтись, они устроили это чужими руками. Если им надо, они что угодно устроят. Ты заметил, как у нас стали топить?
 — Плохо?
 — Батареи холодные. Думаешь, случайно?
 — Что, тоже евреи?
 — А ты думал!
 — Ну, это ты, брат, хватил! — засмеялся Ключников, который вообще весь разговор не принимал всерьёз.
 — Напрасно смеёшься. Заморозить хотят. А на прошлой неделе жарили, дышать было нечем. В этом весь смысл: то жара, то холод. Изводят! Забастовки шахтёров евреи организовали. Это уже доказано.
 — Кто доказал?
 — Я! — Буров судорожно порылся в холщовой торбе и торжественно выложил лист бумаги с нарисованными кружочками, квадратами и треугольниками, соединёнными стрелками. — Схема заговора! — глаза его сияли, излучая ослепительный неукротимый свет, и было понятно, что он ни перед чем не остановится, распутает любой заговор, всех выведет на чистую воду и предъявит счёт.
 Учился Буров неважно, свободное время съедала патриотическая деятельность. По его наблюдениям выходило, что все занятия, семинары, лабораторные работы, зачёты и экзамены в институте совпадают с митингами и собраниями патриотических организаций. Разумеется, учебное расписание было составлено с таким умыслом, чтобы затруднить патриотам участие, а его, Бурова, отвлечь, оторвать от движения.
 — Расписание составляют евреи, — убеждённо доказывал Буров.
 Он принципиально не ходил на занятия, если сомневался в чистокровном происхождении преподавателя.
 — Ты пойми, это как девственность: один раз сдался, и все, тебя нет. Но меня им не окрутить! — истово твердил он и стоял насмерть, храня свою непорочность.
 К Бурову часто приходили друзья, соратники по движению. Что-то общее было в лицах, в глазах — какая-то неудовлетворённость, обида, недовольство, но вместе с тем заносчивость и высокомерие. Похоже, многих из них преследовали неудачи, жизнь не заладилась, не сложилась — то ли способностей не хватило, то ли усердия и характера, и они изуверились, но признаться себе в этом не доставало сил. Они были убеждены, что вина за неудачи лежит на ком-то другом — всегда легче, если виноват не ты сам, а кто-то, чужак. Да и кому охота признать себя посредственностью, неудачником, проще отыскать причину на стороне.
 Порознь каждый из них чувствовал себя неуверенно, испытывал горечь. Стоило узнать, что причина в чужаках, как мгновенно наступало облегчение.
 Порознь они страдали от одиночества, мыкались, терялись: зыбкость существования напоминала о себе что ни день. Лишь сбившись вместе, чувствовали они себя увереннее, росли в собственных глазах, подогревали друг друга и даже приобретали некую значимость, какой не знали в одиночку.
 Да, порознь они находились наедине со своими горестями, невезением, проблемами, неудачами и не знали выхода, но вместе они были умны, красивы, талантливы, сильны, судьба благоволила к ним и сулила удачу.
 Борьба с чужаками наполняла смыслом их существование, заполняла пустоту, жизнь становилась полнокровной и увлекательной — не то, что прежнее прозябание и маета. Не говоря уже о чувстве приобщенности к большому важному делу: ореол избранности окружал каждого из них.
 Что Буров, что его друзья зазывали Ключникова к себе. До сих пор он отнекивался, отшучивался, ссылался на занятия, но по правде сказать, его не тянуло к ним. Он не знал, что изрядная доля людей предпочитает толпу, её законы, нравы, повадки, только в толпе чувствуют они себя под защитой, только толпа придаёт им уверенности, принадлежность к толпе делает их ровней всем прочим — тем, кто живёт сам по себе. Кроме всего прочего, что-то болезненно-сладкое заключалось для них в подчинении кому-то, в принадлежности к строю, к колонне.
 Он не думал об этом и не знал, что некоторые люди испытывают странное влечение подчиниться кому-то и даже при жестоком обращении получают необъяснимое удовлетворение — чем жёстче, тем полнее и слаще. Их влечёт строгость, палочная дисциплина, даже мучаясь и страдая, они готовы к подчинению, мало того — испытывают удовольствие. Многих манит толпа. Желание слиться с ней, раствориться и действовать заодно, забыв и потеряв себя, поглощает их без остатка.
 Ключников не умел думать об этом, однако неосознанная догадка удерживала его, как будто пойди он к ним, и сразу терял себя, становился толпой.
 Все же они затащили его к себе, он отправился к ним из чистого любопытства.




 6


 Ночью глинобитный сортир освещала тусклая лампочка. Поднявшийся по нужде солдат должен был пересечь плац и по ночному холоду, от которого стыла грудь и зябко сводило плечи, дотащиться до сортира; обычно брели в трусах и сапогах на босу ногу, но до сортира мало кто добредал: ночной путник сворачивал за угол казармы и в темноте пристраивался у стены, хотя фельдшер за такое дело мог морду набить.
 Денно и нощно фельдшер Епифанов пёкся о чистоте и, напуганный вспышками дизентерии в соседних гарнизонах, в хвост и гриву гонял личный состав, а санинструкторам приказал не жалеть хлорку.
 Ключников редко вставал ночью, но если вставал, честно тащился через плац в сортир. Сказывался порядок, заведённый с детства дома: в Звенигороде дощатый семейный скворечник располагался за домом в конце двора.
 В одну из ночей он поднялся под утро, зевая, натянул сапоги, набросил на плечи телогрейку, и, как был в трусах, замороченно побрёл на двор, по пути привычно захватив из пирамиды автомат.
 Ключников сонно тащился через плац к темнеющему под деревьями сортиру, дорогу освещал слабый фонарь, горевший на крыльце у входа в казарму, за пределами тускло освещённого плаца темнота сгущалась и становилась твёрдой, как стена, скрывая склоны гор и окрестную панораму.
 Впоследствии он неотрывно думал о том, что произошло, пытливо вопрошал себя о предчувствии, но как ни старался, ответа не находил: ни знака, ни знамения ему не было, даже малым намёком не уведомило его заранее Провидение.
 В сортире в ту ночь было темно — то ли лампочка перегорела, то ли свет забыли включить, во всяком случае, темно было — глаз выколи. На пороге Сергей чиркнул спичкой, в кармане телогрейки у него всегда лежал коробок, пламя осветило пустое, похожее на станционный пакгауз помещение, длинную глиняную стену, под которой в ряд чернели круглые дыры. Спички хватило, чтобы сесть и спустить трусы, потом огонёк погас, вокруг сомкнулась темнота.
 Сидя на корточках, Ключников задремал от скуки, но очнулся внезапно, словно кто-то позвал. Было тихо, по соседству в кустах оглушительно трещали цикады, глаза уже привыкли к темноте и различали дверной проем, за которым поодаль едва заметно светился плац.
 Сергею померещилось какое-то движение за стеной, сон слетел в один миг, и тотчас возникло чувство опасности: он внятно ощутил чужое присутствие.
 Снаружи донеслись едва слышные неразборчивые звуки: шорохи, скоротечная возня, лёгкие скользящие шаги… Стараясь не шуметь, Ключников натянул трусы, подкрался к двери и выглянул: на крыльце казармы спиной к двери стоял афганец с «калашниковым» в руках. Он насторожённо прислушивался и напряжённо поглядывал из стороны в сторону, обозревая окрестность.
 Вероятно, посты уже были сняты, моджахед на крыльце оставлен дозорным, охраняющим доступ к двери. Сергей вдел руки в рукава телогрейки, лёг на холодный цементный пол, от которого пахло хлоркой. Высунув голову, он посмотрел по сторонам, но ничего не заметил: как всегда горели фонари на другом конце плаца, где обычно проходили смотры, общее построение и проводы дембелей.
 Дверь в казарму неожиданно отворилась, на крыльцо высыпала толпа моджахедов, они вовсе не таились, некоторые широко скалили зубы, громко и весело переговаривались, и Ключникову показалось, что кое-кто из них деловито, как мясники после работы, вытирает ножи.
 Освещённые фонарём, они тесно сбились, толпясь на крыльце, на ступеньках и внизу, на земле, сообща радовались неизвестно чему; в сортир отчётливо долетали их голоса и смех.
 Он уже догадался, что произошло, хотя боялся признаться себе в этом. Он не думал о сослуживцах, сейчас его заботой были афганцы.
 Ключников лёг поудобнее, расставил локти, взял моджахедов в прицел и ударил по ним длинной очередью — бил, пока не уложил всех, дверь казармы была вся изрешечена и разбита, под огнём от неё летели щепки и пыль, и теперь крыльцо, ступеньки и тела моджахедов были усыпаны деревянной трухой.
 Оборвав огонь, Ключников вскочил, выбежал из двери, обогнул сортир и скатился в сухой арык, который тянулся вдоль забора, упал на устланное листьями дно. Здесь было темно, ветки деревьев образовывали навес, при желании по арыку можно было перебраться на другое место и занять позицию.
 Приподнявшись, Ключников увидел, что фонарь на крыльце погас. Несколько уцелевших моджахедов залегли и повели ответный огонь по сортиру, осыпая очередями дверной проем, в котором минуту назад был Ключников.
 Из арыка он хорошо все видел. Он, как зритель, наблюдал бой со стороны: моджахеды лежали под стенами казармы рядом с крыльцом; в темноте были отчётливо видны яркие вспышки, автоматы били по сортиру, от которого во все стороны летели куски окаменелой глины.
 Ключников прицелился и пустил несколько коротких очередей по вспышкам, потом по дну арыка переполз на другое место, и пока полз, сухие листья оглушительно шуршали под ним, как жесть.
 Ни звука не было теперь, ни движения — в казарме, рядом и вокруг. И Ключников лежал без движения, прислушивался, вглядываясь в темноту, но непроглядная ночь безраздельно царила вокруг, и умолкшие при стрельбе цикады вскоре возобновили громкий хоровой стрекот.
 Выждав, Сергей выбрался из арыка и пополз по земле за кустами, окаймляющими арык. Он обогнул плац и подкрался к казарме с другой стороны. Начинало светать, ночь размылась, темнота уже не была столь густой и слабела, слабела, вскоре в ней проступили плоские крыши кишлака и склоны окрестных холмов. Все было тихо вокруг, безмятежно, в мире и покое лежала земля, не верилось, что идёт война, умиротворение легло на долину, и Божья благодать снизошла с небес, чтобы успокоить ожесточённых людей.
 Ключников осторожно приблизился к крыльцу. На ступеньках и рядом лежали моджахеды, которых настиг его автомат. Двое из них были ещё живы, но не двигались, лишь изредка бессильно открывали глаза, видно, он тяжело ранил их, и теперь они медленно умирали, равнодушные ко всему, что творилось вокруг. Лица их были спокойны — ни печали, ни гнева, они знали, что умирают, и уже отрешились от земных забот, уходя на вечное поселение; терпеливо и покорно ждали они конца.
 Теперь следовало зайти в казарму. С начала боя из неё никто не вышел, никто не мелькнул в окне, словно она была пуста. Ключников открыл дверь и постоял, прислушиваясь, держа палец на спусковом крючке.
 Как он догадывался, моджахеды вырезали всю роту. В казарме никто даже не проснулся, все лежали на своих койках, и дневальный сидел на месте, где настигла его смерть. Одних убили старым, испытанным на востоке способом — шомполом в ухо: короткое движение и мгновенная бесшумная смерть, ни стона, ни крика, человек погибал в один миг без всякой паузы между жизнью и небытием, другие лежали с перерезанным горлом.
 Непривычно тихо было в казарме, где всегда стоял шум, гремел смех, гомон, ругань, и даже ночью тишину нарушали стоны, храп и сонное бормотание. А сейчас было неестественно тихо, в тишине странно и необъяснимо на всю казарму стучала громкая дождевая капель. Недоумевая, Ключников осмотрелся и понял: по всей казарме с частым отчётливым стуком на пол падали с кроватей тяжёлые капли крови.
 Ключников добрёл до входной двери и прислонился к косяку — не мог стоять, его рвало. Он сполз на колени, но легче не стало, рвота выворачивала его наизнанку, он с трудом выбрался за порог, шатаясь, спустился с крыльца, где лежали моджахеды, и медленно, вспотык, на подгибающихся от слабости ногах, побрёл прочь, не замечая, что на дворе уже день.
 Ясный, погожий день разливался вокруг насколько хватало глаз, разгорался, затопляя светом долину, кривые улочки кишлака, склоны, соседние холмы и дальние, на излёте взгляда, снежные вершины, которые окрасило встающее солнце.
 Ключников попал в госпиталь, хотя на теле не было ни царапины. Боль теснилась в груди, и стоило уснуть, подкрадывался один и тот же сон: смуглые черноволосые улыбчивые афганцы в длинных белых рубахах, жилетах и шароварах приближались беглым шагом. Ключников не мог двинуться с места.
 …рассветный туман взбухал над косогорами и заросшими оврагами Коломенского и Нагатинской поймы, густел и под слабым ветром двигался на Москву. Окутав Кожухово, туман полз к Таганскому холму, затягивал по пути Крутицы и расползался вширь — к Рогожской заставе и по другую сторону реки в Кожевники.
 Белая мгла стояла над московскими логами и урочищами: в Котельниках, в Старых Серебряниках, на Трубе и Неглинной, в Сыромятниках и напротив, за Яузой, где под Крутым яром сбегал в реку ручей Золотой Рожок.
 Туман накрыл берега Москва-реки, обводной канал и прибрежные низины — Кадаши, Якиманку, Болото, Ленивку, растекался и вставал над Пречистенкой и Девичьим полем.
 Пережив ночь, Москва погрузилась в тяжёлую рассветную дрёму, и кто знает, какие кошмары, какие мучительные сны разыгрывались сейчас под бесчисленными крышами. Каменное забытьё сморило измученную Москву, сковало из края в край изнурённый бессонницей город. Именно в этот час случились основные события.
 …глубокие ниши, прикрытые спереди выступами стены, располагались одна против другой по обе стороны от тоннеля. Это была удобная позиция: Бирс и Ключников устроились в глубине ниш за уступами и могли скрытно наблюдать за тоннелем, в то же время они видели друг друга и могли обмениваться знаками.
 С уходом разведчиков в тоннеле повисла непроницаемая тишина. Ничего, казалось, не происходит и ничего не меняется, но какое-то смутное ожидание угадывалось в круглом замкнутом освещённом пространстве.
 Спустя время донёсся непонятный скребущий звук, и в просвете тоннеля необъяснимо возник человек. Трудно было понять, откуда он появился, потому что боковая стена в этом месте выглядела сплошной, но именно из стены показалась сначала голова, из стены шагнул он на колею, поозирался, прислушался и для верности приложил ухо к рельсу.
 Одет он был весьма странно: мешковатый тёмный комбинезон вроде тех, что носил в армии технический состав в годы войны; грубые рабочие башмаки из свиной кожи с заклёпками, старый авиационный шлем, каких никто уже давно не носил; длинные уши шлема были стянуты ремешком на затылке.
 Для ремонтника он вёл себя слишком насторожённо, к тому же на поясе у него висела старая армейская сапёрная лопатка на деревянной ручке, по экипировке можно было подумать, что его занесло сюда из давних времён.
 Затаившись в нишах, Бирс и Ключников обменялись через тоннель знаками — будем брать. Они дождались, когда незнакомец поравняется с нишами, и прыгнули с двух сторон на полотно, незнакомец оказался между ними.
 Нельзя было сказать, что они застигли его врасплох. Вероятно, он постоянно готов был к любой неожиданности. Незнакомец мгновенно упал на шпалы, откатился в сторону и вскочил тотчас, держа перед собой сапёрную лопатку, как топор.
 — Брось лопату! — приказал Ключников.
 Незнакомец не подумал подчиниться, он лишь попятился, и держа лопату перед собой, пружинисто присел, готовясь дать отпор. Бирс и Ключников разошлись по обочинам, однако стены тоннеля не позволили взять противника в клещи.
 — Брось лопату, мы тебе ничего не сделаем, — пообещал Бирс.
 Незнакомец, казалось, не слышал. Он пятился, сохраняя дистанцию, и не подпускал их к себе. В эту секунду мигнули фонари, диспетчер, как всегда, за десять минут до пяти часов давала первый временной сигнал, предупреждая, что вскоре в третий рельс дадут напряжение.
 — Эй, парень, стой! Погоди… Пора отсюда убираться, — обратился к незнакомцу Бирс, тот не ответил, но лицо его выдавало враждебность.
 Они попытались сблизиться с ним, он пятился и вдруг бросился бежать по узкой обочине; ничего не оставалось, как пуститься вдогонку.
 Бег по железнодорожному полотну требует особой сноровки и в отличие от беглеца преследователям давался с трудом. Незнакомец неожиданно вскочил на деревянный короб контактного рельса и исчез в чёрном устье кабельного коллектора. Разведчики прыгнули следом и окунулись в темноту, как в воду. Они замешкались на мгновение, отыскали при входе выключатель: редкие лампочки осветили изгибающийся бетонный коридор, увешанный кронштейнами с пучками кабелей.
 В тесноте рослые разведчики не могли соперничать с проворным беглецом, незнакомец похоже, знал все повороты; коридор неожиданно раздвоился, от развилки в разные стороны тянулись узкие тёмные боковые ходы, пришлось включить ручные фонари.
 Для беглеца, судя по всему, было безразлично, как передвигаться — в темноте или на свету: то ли он бежал по памяти, то ли видел в темноте. Бирс и Ключников изрядно отстали, беглец оторвался и уходил все дальше.
 Это было странное преследование. Их как будто водили за нос, таская по узким коридорам, которые сходились, расходились, делились, образуя лабиринт. Иногда им казалось, что они бегут по кругу, точно беглец путал их, чтобы не привести туда, куда им не следовало попасть.
 Не было сомнений, что незнакомец прекрасно ориентируется под землёй: он знал, куда бежать, и хорошо видел в темноте, иногда он резко сворачивал и как бы исчезал в стене.
 Шаря фонарями по стенам, они отыскивали решётку или щель, куда едва можно было втиснуться; незнакомец, похоже, всю жизнь только и делал, что скрывался под землёй. Казалось, этому не будет конца. Узкий бетонный коридор, душный смолистый запах кабельной изоляции, дышать нечем, пот заливает глаза, потолок на каждом шагу норовит снести череп, вот-вот рухнешь, как загнанная лошадь.
 В широкой штольне, похожей на вентиляционный канал, горело тусклое дежурное освещение, по дну бежал бойкий ручей, переливающийся разноцветными струями: просачивающаяся отовсюду вода содержала грунтовые соли, машинную смазку, смолистую пропитку для шпал и становилась густой, как нефть, и едкой или, как говорили специалисты, агрессивной жидкостью, разъедающей металл и бетон.
 Брызги из-под ног летели во все стороны. Воздушный канал привёл разведчиков в тоннель, они снова бежали по обочине вдоль колеи. Диспетчер тем временем дал второй временной сигнал: в пять утра дважды мигнули фонари.
 Под тоннелем, где зигзагами шли водоотводы перекачки, кое-где текли маленькие речки и приходилось брести по колено в воде. Они почти настигли беглеца, когда четверть шестого прошёл последний временной сигнал: трижды мигнули фонари, и это означало, что сейчас в третий рельс дадут напряжение.
 Едва они поднялись в тоннель, показался поезд.
 — Стой, дурак! — заорал Бирс незнакомцу и прижался к рёбрам тюбинга, Ключников сделал то же самое.
 Беглец метнулся перед поездом через пути и скрылся из вида.
 Мимо разведчиков у самого лица с лязгом и грохотом проносились вагоны, гул железа наполнил тоннель, мелькали освещённые окна — поезд пролетел и оставил после себя пустоту, от которой, казалось, можно задохнуться; вдаль уносились красные фонари последнего вагона.
 После поезда Бирс и Ключников пребывали в лёгком нокдауне. Беглец скрылся в шахтном коллекторе — длинном штреке, который перекрывали герметичные двери, похожие по форме на бабочку, две скошенные створки были, как крылья, разделённые посередине. И здесь по заиленному лотку бежала ярко-оранжевая солевая вода, по мокрым стенам катились крупные капли, со сводов текли тонкие струйки.
 Все трое мотались по штрекам, боковым выработкам, шахтным сбойкам и каналам, лезли вверх и вниз по металлическим лестницам. И все же беглец не мог оторваться от преследователей. Они, как гончие, взявшие след, кружили по лабиринту и диву давались, как незнакомец ориентируется под землёй.
 Иногда он затаивался в темноте, они вдруг переставали слышать его шаги и медленно крались, освещая фонарями каждый угол, готовые в любую секунду отбить нападение. Да, они бежали по кругу. Беглец изматывал их, таская за собой, они подумали, что он, вероятно, знает какие-то другие, свои, тайные ходы, где мог скрыться, но не делает этого, чтобы не открыть секрет чужим.
 — По-моему, мы кружим, — тяжело отдуваясь, сказал Бирс.
 — Я пойду за ними, а ты здесь встречай, — предложил Ключников и поспешил вслед за удаляющимися шагами беглеца.
 Бирс погасил фонарь и затаился за углом в том месте, где коллектор делал изгиб. Шаги Ключникова постепенно затерялись вдали, наступила полная тишина. Непроницаемая темень окружала его; Бирс подумал, что откажи фонарь — ему никогда не выбраться отсюда: будет наощупь бродить в потёмках, пока не обессилит вконец и не испустит дух в кромешной тьме.
 Пока Бирс поджидал беглеца в засаде, Ключников продолжал преследование. К этому времени ноги налились свинцом, не хватало воздуха, каждый шаг давался с трудом. Его вдруг остро потянуло в Звенигород: вода на песчаных отмелях в излучинах реки пронизана солнцем, можно босиком брести по мелководью, можно подняться на луг, за которым растут могучие старые вязы. Он вспомнил высокую траву, плеск ледяной прозрачной Разводни, солнечные блики под густыми низкими вербами…
 Бирс услышал в темноте отдалённые шаги, они приближались, вскоре стали отчётливыми, он почувствовал сердцебиение. Антон напрягся, чтобы схватить незнакомца, как тот вдруг остановился, не дойдя нескольких шагов, застыл в потёмках: то ли почуял чужой запах, то ли остерегло обострённое чутьё опасности.
 Бирс включил фонарь и направил яркий луч в лицо беглецу. Он часто потом вспоминал бледное, почти белое лицо, невероятную сектантскую сосредоточенность, лихорадочный блеск глаз, зрачки которых светились красным дьявольским цветом.
 Они находились в большой вентиляционной камере по соседству с гигантскими шахтными вентиляторами, которые стояли на массивных железобетонных станинах, разделённых узким проходом. Вентиляторы были похожи на мощные авиационные моторы, несли на себе дюжину поворотных лопаток и выглядели устрашающе, как огромная мясорубка.
 Незнакомец рванулся в проход и нажал кнопку на щите управления. Рабочие колёса мягко тронулись с места, пошли по кругу и стали вращаться, набирая ход; через несколько секунд колёс уже не было видно, они превратились в сплошные воздушные диски, наполнив камеру чудовищным гулом и ураганным ветром, который, казалось, способен разрушить бетон; Бирс даже подумал, что его сдует, как сухой лист.
 Сгибаясь под ветром, Бирс осторожно двинулся по узкому проходу между вращающимися колёсами, ему казалось, они изрубят его на куски, но он все же проник к щиту и нажал кнопку.
 Гул моторов стал стихать, но колёса долго ещё вращались, ветер от них слабел и угасал, угасал, пока не исчез. Незнакомец тем временем сквозь воздушный канал выскочил в шахтный ствол. Это был гигантский колодец из чугунных колец, который глубоко прорезал землю, на стене его висела отвесная железная лестница, вроде тех, что висят по стенам домов на случай пожара. Каждые шесть метров лестница прерывалась маленькой промежуточной площадкой из прутьев, и когда Бирс ступил на площадку, у него зашлось сердце: площадка висела над бездонным провалом, в пустоте прутья пола мнились зыбкой опорой.
 Незнакомец быстро лез по лестнице вверх, удары ботинок по железным перекладинам наполняли ствол шахты протяжным металлическим звоном. Бирсу до смерти надоела бесконечная погоня, однако ничего не оставалось, как снова пуститься вдогонку.
 Антон старался не смотреть вниз: мало радости болтаться в пустоте, поневоле заскучаешь; вздумай незнакомец принять бой на лестнице, неизвестно, чем это кончится, бабушка, как говорится, надвое гадала, проигравший выбывает.
 Двумя пролётами ниже следом лез Ключников. Бирс подумал, что хорошо бы загнать незнакомца в верхний коллектор, откуда можно было попасть на поверхность. Антон лез, задыхаясь и чувствуя, как немеют руки и ноги, и вдруг — он не поверил себе — он услышал наверху голоса и увидел горящие фонари: в это трудно было поверить, но на верхней площадке беглеца дожидались остальные разведчики.
 Незнакомец понял, что попал в западню. Он забрался на ближайшую площадку и остановился, поглядывая вверх и вниз.
 — Слушай, парень, мы тебе ничего не сделаем, обещаю! — крикнул сверху Першин.
 Беглец молчал и озирался в каком-то странном оцепенении, словно решал что-то важное для себя. Бирс добрался до площадки, которая располагалась на один пролёт ниже, и теперь их разделяло только шесть метров; можно было хоть немного перевести дух. Пока Бирс отдувался, на площадку рядом с ним тяжело взобрался Ключников, судя по его виду, погоня и эта лестница и ему дались нелегко.
 — Слушай, кончай, — в досаде и раздражении сказал он незнакомцу. — Погонялись, и хватит. Надоело!
 Беглец не ответил. Освещённый сверху и снизу яркими фонарями, он затравленно озирался и, конечно, понимал, что деться некуда. Преследователи загнали его, только и оставалось, что сдаться, но, видно, он не мог смириться или не хотел; глубоко посаженные глаза на неестественно бледном лице были расширены и светились непостижимым яростным светом, как будто его одолевало всепоглощающее чувство: неистовая любовь, жгучая ненависть, несокрушимая вера.
 Неожиданно для всех незнакомец вскочил на прутья ограды, застыл на мгновение, что-то крикнул и бросился вниз, никто даже сказать ничего не успел.
 Все молчали, обмерев, и похоже, забыли дышать. Незнакомец долго летел в сумеречной пустоте, потом снизу донёсся короткий глухой удар, и все было кончено.




 7


 Постукивая колёсами, электричка пересекла мост в Филях. В западном порту на Москва-реке грузились и разгружались речные суда, над терминалом вращались стрелы портальных кранов, ниже по течению с высоты моста открывалась городская панорама, и было видно, как поезд метро, выскочив из тоннеля, резво катит по зеленому прибрежному откосу.
 Любая поездка в Звенигород мнилась счастьем. Стоило электричке вырваться из города, как на душе светлело, за спину отлетали заботы и московская толчея; предстоящие дни сулили безмятежность и утешение.
 Уже за Голицино Москва едва помнилась, покой окрестных лесов нисходил в мысли, как благодать.
 Изредка, когда дела удерживали Ключникова в Москве, Галя брала отгул за дежурства и приезжала к нему. Правда, в Москве она как бы терялась среди острых на язык стремительных москвичек, сникала среди ярких модниц, разбитных беззастенчивых девиц, которые в городской сутолоке чувствовали себя, как рыба в воде. Но ощущение покоя и чистоты исходило от неё неизменно.
 Бурову Галя нравилась, Сергей видел, когда она появлялась, Буров норовил задержаться подольше в комнате и как бы забывал на время о евреях и заговорах, становился молчаливым, поглядывал стеснительно.
 В один из майских дней, когда в воздухе веяло застенчивым весенним теплом, к Бурову пришли необычные гости. Рослый плечистый юноша сопровождал седого человека, чья улыбка казалась благожелательной, но острый цепкий взгляд как бы наносил собеседнику ощутимый укол.
 — Наслышан, наслышан… — приветливо улыбнулся гость, когда Буров знакомил его с соседом. — Безмерно удивлён, что не посетили нас до сих пор. Да, слава Богу, силой не обделён. Рост, стать — все при вас.
 Когда ему представили Галю, он открыто восхитился:
 — Вот настоящая русская девушка! А мы все плачемся — оскудели, измельчали… Вы посмотрите, какая пара! Что за дети родятся у них!
 Седой гость представился Федосеевым и пригласил Ключникова с Галей в гости — на посиделки, как выразился он. Сергей стал отнекиваться, но Федосеев не слушал:
 — Никаких отговорок. И не перечьте мне — решено! Разносолов не сулю, но русское застолье обещаю. Поехали!
 Рослый молчаливый юноша был при Федосееве телохранителем и шофёром. Они приехали в просторную квартиру в Замоскворечьи, куда вскоре съехались три десятка гостей.
 Федосеев опекал Ключникова и Галю, усадил их рядом, сам наливал и потчевал. Он расспрашивал их о родителях, о житьё-бытьё, сокрушался и огорчённо качал головой, сетуя на скудность существования и падение нравов.
 — Почему мы, русские, так бедны? — вопрошал он с досадой, озирался — все ли слышат? — заглядывал в лица, словно знал ответ, но хотел услышать его от собеседников. — Ленивы? Бездарны? Не похоже. Не верю! Отечество наше богато талантами. Отчего же другие живут лучше?
 — Евреи, — подсказал Буров, но Федосеев поморщился с неудовольствием — не встревай, мол, и Буров сконфуженно отступил.
 В табачном чаду среди шума, громкого гомона, звона посуды, смеха и суесловия Федосеев постучал ножом по бутылке, призывая собравшихся к тишине, потом возвысил голос и зычно обратился к гостям. Все умолкли, в тишине стало слышно, как в бутылке под пробкой пузырится минеральная вода.
 — Дорогие друзья, братья и сестры, хочу представить вам нашего дорогого гостя Сергея Ключникова! Мы приветствуем его и надеемся, что вскоре он станет полноправным участником нашего движения. — Федосеев выпил, все стали аплодировать, многие потянулись к Сергею с рюмками, хлопали его по спине и плечам, а иные обнимали и целовали троекратно, как водилось в организации.
 Федосеев расспрашивал Ключникова, не верил, что можно прожить на стипендию, и огорчался явно, горевал, как близкий друг.
 — Поможем, поможем… — обещал он, кивая. — Мы своих в беде не оставим.
 Федосеев умолкал, погружаясь в раздумья, и очнувшись, взирал вокруг проясневшими глазами, словно его внезапно осенила сокровенная мысль.
 — Суть не в том, что мы плохо работаем. Мы бедны, потому что отдали свою судьбу в чужие руки, — говорил он среди многолюдного гомона, обращаясь с Сергею. — Ты посмотри на себя: молод, умен, красив!..
 Сергей засмеялся и, возражая, покачал головой.
 — Красив и умен, по глазам вижу, — настоял на своём Федосеев. — А силы в тебе сколько! Так почему такие, как ты прозябают? Впроголодь, да в обносках? Родители, бедные, жилы из себя тянут, чтобы детей прокормить, из кулька в рогожку перебиваются, — голос креп на глазах, набирал силу и вскоре вознёсся над столом, покрыл сбивчивый гомон многолюдия.
 Вокруг все умолкли, обернули лица, и теперь лишь один голос владел общим вниманием.
 — Пора, пора, братья и сестры, пора нам брать судьбу в свои руки. Пора!
 — Пора! — соглашаясь, кивали слушатели.
 — Хватит нам от кого-то зависеть, хватит! Хватит нам уповать на чужие подачки, хватит!
 — Хватит! — подтверждали сидящие за столом.
 Надо отдать ему должное, Федосеев завораживал слушателей. Голос то падал до шёпота, то разгорался, как костёр на ветру, голос кружил голову и убеждал помимо воли, развеивал по ветру робость и внушал силу. Было в нём что-то от древних пророков, от неистовых проповедников раскола, которые голосом умели вести людей за собой.
 Федосеев несомненно выделялся среди соратников, его слушали, ему верили. Вероятно, он мог повести толпу на подвиг или в огонь, но не всякий умел понять, что сам он гореть со всеми не станет, и, обрекая других, себе уготовил другую участь.
 Он был поводырём, слушатели сладостно забывали себя, становились послушными его голосу, испытывали наслаждение от его силы и власти над ними и были счастливы, что живут и действуют сообща — один общий ум, одна общая воля.
 — Только сила внушает уважение, только сила! — прикрыв глаза и раскачиваясь, токовал Федосеев, и все слушатели повторяли за ним общим хором.
 — Только сила!
 — Пока мы сильны, нас никто не одолеет! Никто и никогда!
 — Никто и никогда! — эхом вторили гости.
 Позже они остались с Ключниковым вдвоём на кухне, и Федосеев распахнул окно:
 — Надымили, — скучным будничным голосом выразил он недовольство и поморщился, как артист, вышедший от публики за кулисы. — Ну что, как? Не скучал? Людей необходимо объединять. Любое движение имеет конечную цель: власть!
 Буров затаскивал иногда Ключникова в организацию, намереваясь приобщить постепенно к делу. Сергей испытывал любопытство, его забавляли шумные встречи, карнавальная толчея, стихия, горячие споры, пёстрая театральность…
 Ключников полагал, что уйдёт в любой момент, стоит только захотеть. Но он не знал, что с нечистой силой шутки плохи: игра опасна, и за все надо платить. Не бывает так, чтобы пройти огнём и не обжечься: коготок увяз, всей птичке пропасть.
 Однажды Федосеев предложил Ключникову по воскресеньям вести военные занятия с молодняком движения.
 — Заодно и подработаешь, — объяснил он. — Деньги не помешают.
 — Не помешают, — подтвердил Ключников. — Я на выходные домой езжу.
 — В Звенигород? Вот и чудесно. Твоя группа будет приезжать к тебе.
 С тех пор два десятка человек приезжали по воскресеньям в Звенигород каждую неделю. Ключников ожидал их на шоссе у автобусной остановки и уводил в лес, где проводил занятия на местности: учил выживанию, рукопашному бою и готовил физически.
 Ключников считал Федосеева главным в движении, но однажды во время занятий на шоссе у лесной опушки притормозил чёрный лимузин с антенной на крыше, что свидетельствовало о наличии в машине радиотелефона. Сановного вида седоки долго и внимательно наблюдали, как бегают, дерутся и ползают боевики, потом обсудили что-то кружком и уехали.
 Ключников при встрече рассказал Федосееву о странных наблюдателях и удивился, когда тот неожиданно усмехнулся с непонятной обидой:
 — Проверяли. Впрочем, оно и понятно, кому охота деньги на ветер бросать, — внезапно он спохватился. — Ты смотри, не проговорись, я тебе доверяю, но мало ли… Это дело серьёзное. Не дай Бог слово обронишь. Я со временем тебя познакомлю с ними.
 Впоследствии Ключников понял, что в покровителях у них ходят люди со Старой площади и с Лубянки, ни одно серьёзное дело не обходилось без них; Федосеев как ни тщился выглядеть лидером, шагу не мог ступить самостоятельно и покорно исполнял чужие приказы.
 — Им-то что? — поинтересовался Ключников у него.
 — Как же… Они с нашей помощью многих зайцев убивают. Во-первых, всегда можно на нас кивнуть: вот она, демократия — безумство и хаос. Во-вторых, с нашей помощью они всем показывают необходимость своего существования: без них, мол, никуда, только они способны удержать порядок. В-третьих, в нужный момент нас всегда можно спустить с цепи, пугануть кого следует… В-четвёртых, если мы придём к власти, они скажут, что всегда были с нами заодно. Видишь, как удобно. Так что мы им нужны.
 — А вам они зачем?
 — Как же, помогут, прикроют, если что… Возьмём власть, там посмотрим. А пока… Большевики перед революцией тоже немецкие деньги получали, не гнушались.
 В движении все были убеждены, что действуют по своей воле и своему желанию, никто не догадывался, что направляет их умелая рука. Федосеев между тем исправно являлся на конспиративные квартиры, где давал отчёты и получал инструкции.
 …серое утро тихо вползло в Москву. Рассветный туман обложил подножья московских холмов и осел в низинах — на Студенце, в Садовниках, на Кочках и на Потылихе. Солнце растопило туман над холмами и отразилось в окнах высоких домов в старом Кудрине, на Воробьёвых горах, в Конюшках и Дорогомилове, в Котельниках, на Сенной и у Красных Ворот. Просыпаясь, город постепенно наполнялся гомоном и разноголосицей, на улицах взбухал городской гул — взбухал и катился из края в край.
 Страх, который всю ночь сжимал Москву, отпустил, но не исчез — затаился в урочищах и логах, в сумрачных подворотнях, в подъездах, в глубоких подвалах и колодцах, откуда он выползал с наступлением темноты.
 Смутная тревога витала над Чертольем по обе стороны от Волхонки. Правильнее было сказать — Черторье, название шло от ручья Черторый, текущему прежде по Сивцеву Вражку, однако на язык москвичам легло — Чертолье, и привычка укоренилась.
 Место издавна слыло нечистым, тревога тянулась с незапамятных времён — дурная слава устойчива. Задолго до прихода христиан возникло здесь языческое капище, дурная молва тянулась из века в век. Обширной округой вплоть до Никитской улицы владел Опричный приказ, здесь стояли пыточные избы и застенки, здесь томились в погребах сидельцы, здесь располагалась усадьба Скуратовых и верный пёс Малюта держал здесь двор по соседству с хозяином, царём Иваном IV, прозванным за нрав Грозным, который поставил усадьбу на холме в старом Ваганькове — на том месте, где стоял дворец его прапрабабки, великой княгини Софьи, дочери великого князя литовского Витовта, вышедшей замуж за Василия I, сына Дмитрия Донского. В восемнадцатом веке на древних каменных подземельях вырос редкий по красоте дом Пашкова, и случайно ли, отсюда обозревал Москву мессир Воланд?
 Невнятное беспокойство висело над изрезанными и запутанными дворами Чертолья. Это был лабиринт давних построек, лестниц, террас, галерей, густых зарослей, тупиков, загадочных особняков, конюшен, каретных сараев, глухих затянутых плющом стен, мшистых каменных рвов; старые кирпичные дома поднимались по склонам, крыши их уступами высились одна над другой, проходные дворы, сплетаясь, теснили друг друга, и множество извилистых дорог вели в соседние околотки: на Знаменку, в Антипьевский, Колымажный, Ваганьковский и Ржевский переулки.
 Молва, наделившая Чертолье дурной славой, неизменно указывала на древние подземелья. Уже в наше время очевидец рассказывал о подземном ходе, идущем от Храма Христа Спасителя в сторону Неглинки и Кремля; выложенный в рост человека белым известняком узкий сводчатый ход вёл под Ленивый торжок на Всехсвятской, названной так по церкви Всех Святых, «что на валу».
 Очевидец утверждал, что под Ленивкой сводчатая кровля растрескалась и осыпалась, что тоже имеет объяснение: по Ленивке когда-то ходил трамвай. На углу Ленивки и Лебяжьего переулка ход, по рассказам, раздваивался: одна часть уходила за развилкой к Боровицкой башне Кремля, другая — в старое Ваганьково.
 Что ж, молва иной раз не есть вымысел, триста лет носит имя Лебяжий переулок, хотя, казалось бы, какие лебеди? Но стояла, в семнадцатом веке запруженная Неглинка, стояла на этом месте Лебяжьим прудом и отсюда к царскому столу подавали лебедей.
 Жители первых этажей по Лебяжьему переулку и Ленивке не раз обращались в ремонтные конторы, жалуясь на проваливающиеся часто полы, под которыми открывались обширные подземелья. И в прежние времена ясновидящие зрили под землёй по всему Чертолью ходы и палаты, как видят их нынче. Разумеется, можно отмахнуться, но как быть, если современные сейсмографы, ультразвуковые и электромагнитные локаторы указывают в глубине земли пустоту? А те, кому повезло, могли своими глазами увидеть поражающие воображение подземелья старого Ваганькова: под холмом таятся шатровые палаты, сводчатые переходы, загадочные каменные мешки и гигантский выложенный белым тёсаным камнем колодец, уходящий под землю на глубину небоскрёба. И, похоже, там, внизу, к нему с разных сторон подходят подземные галереи.
 Необъяснимая тревога во все времена владела человеком в Чертолье, ныла в груди и не давала покоя. Многие люди с чуткой душой и поныне испытывают в Чертолье смущение и душевное неудобство: у одних благодушие сменяется здесь непонятным смятением и робостью, а другие испытывают неоправданную тревогу и злость.
 …сверху в шахту стекали тонкие струи воды. Тело беглеца подняли по стволу в верхний коллектор, сюда с поверхности доносился громкий плеск воды, словно поблизости на землю обрушился ливень. По лестнице из сдвоенных прутьев Першин поднялся к решётчатому люку, открыл его и выбрался наружу.
 В это трудно было поверить. Он стоял у подножья фонтана, шумящего за спиной Карла Маркса, который каменным кулаком стучал по каменной трибуне посреди просторной Театральной площади. Семь чугунных ангелов держали чашу тёсаного гранита, из которой вода падала в круглую чугунную ванну, стоящую в гранитной беседке, куда вели кованые воротца. Лестницы с двух сторон поднимались к фонтану, окружённые ажурной решёткой, а вокруг плотной зеленой стеной рос стриженый кустарник, и казалось невероятным после ночи преследования и погони оказаться вдруг здесь, против Большого театра и гостиницы «Метрополь».
 «С ума сойти! — подумал Першин. — Мотаться всю ночь под землёй, чтобы утром вылезти из фонтана посреди Москвы!»
 Было раннее утро, площадь по кругу обегали редкие машины, и холодный свежий воздух был особенно вкусен после подземной духоты, запаха креозота и машинного масла. Разведчики один за другим вылезали из люка и опускались в густую траву у фонтана. Настроение у всех было подавленное, словно они совершили что-то такое, отчего самим стало тошно. И все же они не зря спускались и не зря провели ночь под землёй: внизу таился кто-то, кто был готов на все, даже на смерть.
 Ключников и Бирс лежали на траве, уставясь в белесое небо, на душе было муторно, словно в том, что беглец покончил с собой, была их вина: не преследуй они этого человека, он был бы жив.
 Першин по рации вызвал машины и в ожидании их медленно гулял по дорожкам сквера. Каменный Маркс по-прежнему стучал каменным кулаком, и эхо стука отзывалось во всем мире войнами, голодом и мором. Першин подумал, что, как бы не развивались события, памятник в любом случае следует оставить для вящей острастки.
 Пришли машины, на одной разведка отправилась отсыпаться, на другой беглеца повезли в лабораторию. При дневном свете незнакомец выглядел особенно бледным, точно всю жизнь провёл под землёй: белые рассыпающиеся волосы, бесцветные зрачки; биохимический анализ показал отсутствие в тканях красящего пигмента. Это был настоящий альбинос, в лаборатории весьма удивились и долго разглядывали анализы.
 — Похоже, этот человек никогда не знал солнца, — сказал один из биохимиков.
 — Почему вы решили? — спросил Першин.
 — Цвет глаз, кожи и волос зависит от меланина. А меланин образуется под действием ультрафиолетовых лучей.
 Тем временем криминальная лаборатория определила, что одежда, обувь, бельё и шлем незнакомца изготовлены — подумать только! — вскоре после войны.




 8


 Из лаборатории Першин отправился домой. Жена была на работе, дочки играли во дворе. Они не видели его, прыгали через верёвочку, а он думал, как мало он может дать своим детям. Из поколения в поколение дети этой страны не получали сполна всего, что положено, и кто знает, может быть, по этой причине нация постепенно вырождалась.
 В Москве и особенно в провинции Першин на каждом шагу встречал больных людей: даже веру в коммунизм он полагал болезнью, особым видом слабоумия, поразившим большую страну.
 Эта земля, похоже, была проклята Богом. То ли пролитая обильно кровь, то ли дела людей были причиной, но Творец оставил эту землю без призора, остальное доделали сами люди: поверили преступникам, пошли за ними, и те ввергли их в грех, растлили и сделали соучастниками.
 И вот он, отец, смотрел на своих дочерей, жалел и горевал — у него сердце заходилось от жалости и горя. Он не мог дать им всего, в чём они нуждались — расшибись в лепёшку, не мог, потому что всю свою бездарность и свои пороки режим переложил на него — не расхлебать.
 Першин знал, что режим ставит его ни в грош, каждый человек в этой стране значил для режима не больше, чем обгорелая спичка — каждый, кроме соучастников, замаранных общим делом.
 Першин ещё спал, когда пришла жена. Он проснулся, из-под опущенных век смотрел, как она осторожно двигается по комнате. Лиза была ещё молода, но следы раннего увядания уже читались в её лице, заботы женщину не красят.
 Лиза работала в больнице и, как все женщины, моталась по пустым магазинам, часами стояла в очередях, готовила еду, стирала, шила, тащила на себе дом — и ни просвета впереди, ни проблеска.
 «Коммунисты украли жизнь», — думал Першин, испытывая стыд: он не один год состоял в этой партии, созданной злоумышленниками, навязавшей себя народу, но не способной дать ему ничего, кроме лишений и горя. И сейчас, когда наступила полная ясность, когда все было понятно и очевидно, эта партия по-прежнему цеплялась за власть, лгала без смущения, чтобы продлить своё существование у кормушки, морочила головы и воровала, воровала, воровала, прежде чем уйти и кануть в небытие.
 Лиза заметила, что он проснулся, присела рядом, глядя ему в лицо.
 — Ночью не спал? — спросила она сдержанно, и он поразился её самообладанию: она догадывалась, что он подвергается опасности, но не подала вида.
 — Не спал, — ответил Першин.
 Он видел, что Лиза хочет что-то спросить, но не решается.
 — Что? — спросил он, опередив её.
 — Это опасно? — она пристально смотрела ему в лицо в надежде угадать правду.
 — Не очень, — как можно беспечнее ответил он, но она не поверила.
 — А что с нами будет, если… — она осеклась, испугавшись произнести вслух то, о чём думала: реченное слово существует въяве, как вещь.
 — Не бойся, ничего со мной не случится, — попытался он её успокоить, но, съедаемая тревогой, она отвернулась и печально смотрела в сторону.
 …когда Лиза привезла его в Бор, у него дух захватило от новизны: после боев, вертолётных десантов, засад на горных тропах, после безлюдных, брошенных жителями кишлаков, после казарм и госпиталей Бор ошеломил его.
 — Вы что-то очень задумчивы, мой пациент, — обратила внимание Лиза, привыкшая к Бору, как к собственной квартире. — Что с мужчинами стало — ума не приложу. Совсем мышей не ловят. Вместо того, чтобы наброситься на меня, как дикий зверь, лишить невинности, он погружён в раздумья.
 — Как?! — не поверил Першин. — Неужели?!
 — Представь себе. Тебя ждала. Вообще-то это довольно обременительно, но я решила, что дождусь. Я только не понимаю, почему ты медлишь: пора тебе исполнить свой супружеский долг.
 — А-а разве… мы уже? — неуверенно спросил Першин.
 — Как же, ты не заметил? Я тебя совратила, и теперь я просто обязана взять тебя в мужья. Иначе это непорядочно с моей стороны. Хотя, я знаю, многие девушки так поступают: воспользуются доверием мужчины, а потом подло бросают их. Не бойся, милый, я тебя не брошу.
 Она действительно никого не знала до него, он был у неё первый мужчина — новость сразила его наповал. И меняя на бескрайней кровати испачканную кровью простынь, он ошеломлённо думал: неужели так ещё бывает?!
 Но оказалось — бывает. Его обуяла некоторая гордость, как любого первооткрывателя и первопроходца; надо думать, Колумб гордился не меньше, как и те, кто первым проник на полюс или взобрался на Эверест.
 Его просто распирало от гордости. Впору было привязать простынь к оглобле и проскакать по деревне, предъявив флаг местному населению, как это бывало на свадьбах в России после первой брачной ночи.
 Притихшие, они лежали в необъятной постели, оглушённые событиями и новостями.
 — А как отнесётся к этому генерал? — поинтересовался Андрей.
 Это был не праздный вопрос. Генералы планировали браки детей, как военную компанию: проводили разведку, рекогносцировку и вели подготовку по всем правилам тактики и стратегии.
 Обычно браки заключали в своём кругу. Иногда кому-то удавалось подняться по лестнице вверх, укрепить позиции семьи, и редко, по случайности или по недосмотру здесь появлялся кто-то пришлый, посторонний. Таких здесь не любили и в свой круг старались не допускать.
 Першин был посторонним.
 — Я не знаю, что думает генерал. Тебя это не должно интересовать. Если только… — Лиза помолчала, как бы подыскивая подходящее слово.
 — Что? — спросил Першин.
 — Если, конечно, ты не рассчитываешь на приданое.
 — Рассчитываю! Ещё как рассчитываю. Как увидел тебя, так сразу и рассчитал, — засмеялся Андрей. — Ты мне скажи: кто кого уложил?
 — Я тебя, — призналась Лиза, как и положено честной девушке из приличной семьи.
 — Значит, это ты рассчитывала, — сделал вывод Першин.
 — А я и не скрываю, — заявила она высокомерно, как истинная дочь генерала.
 Понятно, что в постели у неё не было опыта, но она оказалась способной ученицей, схватывала все на лету — спортсменка, как никак, мастер спорта. Она вообще ко всему, за что бралась, относилась вдумчиво и всерьёз, с большой ответственностью.
 На тренировках и на соревнованиях она делала все старательно. Такой она и была в их первую ночь, которую они провели в постели, похожей на гимнастический помост.
 Першин диву давался, как быстро гимнастка усвоила новое упражнение. Она была вдумчива и серьёзна, будто выступала на ответственных соревнованиях.
 Когда Першину предложили взять отряд, для него это было, как гром с ясного неба. Он полагал, что с военной жизнью покончено, однако нежданно-негаданно кому-то понадобилось его десантное прошлое: позвонили, назначили встречу.
 Першин приехал на Никольскую улицу и долго блуждал среди старых строений, закоулков и тупиков Шевалдышевского подворья, пока не отыскал неприметную кирпичную постройку, где его уже ждали.
 В комнате он неожиданно обнаружил отцов города, которых видел иногда по телевидению; Першин удивился их мрачному озабоченному виду. Впрочем, их можно было понять: уже который день городом владел страх.
 Это выглядело неправдоподобно, но страх обрушился на Москву и овладел ею в одночасье. Понятно было, что если в короткий срок от него не избавиться, в городе возникнет паника.
 — Андрей Павлович, вам известно, что происходит в городе? — обратился к Першину мэр при общем молчании остальных.
 — Слухи, сплетни… — неопределённо пожал плечами Першин. — Толком ничего не знаю.
 — Как все мы, — вставил заместитель мэра, а остальные покивали, соглашаясь.
 — Я думал, уж вы-то знаете, — улыбнулся Андрей.
 — Не больше вашего, — признался мэр. — Поэтому мы вас и позвали.
 — Не понимаю, — покачал головой Першин. — Почему я? Есть милиция, внутренние войска, армия, комитет безопасности.
 — Все уже занимались, никто ничего не нашёл. Население волнуется.
 — Мы даже не знаем, откуда исходит опасность, — неожиданно вставил кто-то из сидящих.
 Все выжидающе смотрели на Першина и молчали. Он чувствовал себя так, словно они хотят сообщить ему нечто, но не решаются сказать вслух и предпочитают, чтобы он догадался сам.
 Это была какая-то странная игра: они явно намекали на что-то, но опасались, что могущественные силы, которые они подозревают, обвинят их в сговоре и расправятся с ними.
 Першин обратил внимание, что все тщательно подбирают слова, как будто разговор записывается на плёнку; видно, такую возможность никто не исключал.
 — Не понимаю. Неужели опасность может исходить из государственных структур? — спросил Першин.
 Никто не подтвердил и не опроверг его слов, все промолчали.
 — Мы ничего не знаем, — уклончиво развёл руками мэр. — Нужен независимый поиск. Надо выяснить, откуда исходит опасность, кто за этим стоит. У вас высокая профессиональная подготовка. Вас никто не знает. Подберите себе отряд, всё, что нужно, вам дадут. Насчёт оплаты… сумму назовите сами. Город не скупится.
 — А если я откажусь?
 — Жаль, это будет прискорбно. Поищем другого человека, вам только придётся молчать.
 Першин сразу понял, чем это грозит: можно попасть в жернова, в которых не уцелеешь, однако он почувствовал зуд в крови, азарт и жгучий интерес. Мгновенно и остро ощутил он, как истомила его размеренная жизнь.
 Все смотрели на него и ждали ответа. Уже случались в жизни такие минуты, когда судьба висела на волоске и надо было решать, куда её повернуть. Можно было возомнить, что сам волен, как поступить, сам решаешь, сам делаешь выбор, но суть состояла в том, что всё равно поступишь, как написано на роду.
 — Я согласен, — сказал Першин. — Оплата поденно. Расчёт каждый день.
 — Почему? — обескураженно спросил один из присутствующих, вероятно, финансист.
 — Затея опасная. Риск. Если платить иначе, человек может не дождаться своих денег, — объяснил Першин, но они не поняли.
 — Как это? — спросил кто-то.
 — Не доживёт, — кратко ответил Першин, и все вдруг отчётливо уяснили, что за этим кроется.
 — Страховка на каждого, — продолжал Першин. — В случае смерти, выплата семье в тот же день. Похороны и все расходы на вас.
 — Само собой, — подтвердил мэр.
 — Нам понадобятся комбинезоны и бронежилеты. Оружие — десантные автоматы, пистолеты, гранаты, ручные пулемёты, список я составлю. И договоримся сразу: нам доставят все необходимое до начала действий. Не получим, не пойдём.
 — Постараемся, — мрачно пообещал осанистый человек с прямой спиной, в котором Першин угадал военного.
 Из снаряжения главным были бронежилеты. Лучшими слыли изделия из кевлара, мягкой ткани золотистого цвета фирмы Дюпон, на разрыв ткань была в два раза прочнее стали. Кевлар простегивали титановым кордом; жилет, прикрывающий грудь и живот, весил около трех килограмм.
 Надёжным считался бронежилет из сорока слоёв кевлара с тонкими пластинками из титана, такой жилет весил около шести килограмм и прикрывал тело от горла до паха. В новых иностранных моделях применялась гидроподушка, которая располагалась с изнанки и распределяла удар пули на широкую поверхность.
 При активном обстреле пользовались цельными костюмами из кевлара, надевали покрытые кевларом шлемы из титановых пластинок, лицо закрывали пуленепробиваемым забралом с узкой смотровой щелью из бронебойного стекла. Правда, такое снаряжение снижало подвижность, но зато повышало надёжность.
 Першин потребовал жилеты из кевлара и титановые шлемы, три полных костюма на случай активного сопротивления и два бронежилета из титаново-алюминиевой чешуи; они были тяжёлые, и в них было трудно передвигаться, но они могли пригодиться при сильном встречном огне.
 Удобных, прочных и лёгких керамических жилетов, которые придумали московские умельцы, в Москве не нашли: новинка уплыла за границу, где её запатентовали и принялись изготавливать.
 Из оружия Першин выбрал АКС-74-У, автомат имел складной приклад и укороченный ствол и не годился для прицельного боя, его обычно использовали для штыковой стрельбы. Кроме автоматов, каждый в отряде имел пистолет Стечкина, гранаты, штык-нож и баллончик с газом. На вооружении у отряда были ручные пулемёты, ранцевые огнемёты и базуки, пускающие мощный реактивный снаряд с плеча.
 Першин понимал, что отряд — единственная для города надежда: если не унять страх, Москва ударится в панику.
 Паника означала военное положение, комендантский час, и любой генерал, получивший чрезвычайные полномочия, мог устроить переворот и захватить власть. Впрочем, могло статься, именно в этом заключался смысл происходящего.
 …к вечеру Першин собрал отряд: предстояло снова идти в ночь. После первого спуска все поняли, что это не прогулки и теперь тщательно проверяли оружие и снаряжение.
 Накануне Першин заехал в горный институт, вскоре в штаб доставили необходимое оборудование: сейсмостанции «Талгар», ультразвуковые приборы с набором преобразователей, установку «Гроза» для определения акустической эмиссии и мощный немецкий определитель электромагнитной эмиссии с вращающейся кольцевой антенной. Эти приборы могли с поверхности или из тоннеля указать тайные подземные сооружения или пустоты, но таскать их с собой было неудобно; их наладили и поставили на машину сопровождения, чтобы использовать в случае нужды, а с собой взяли два маленьких лёгких чёрных ящичка в матерчатых чехлах — приборы, которые по скорости распределения упругих волн в среде могли определить скрытые проёмы, щели, ниши, проходы в грунте и замаскированные пустоты в стене, за стеной и даже за чугунным тюбингом или в бетоне.
 Перед выходом Першин собрал разведку.
 — Тот человек перед прыжком в шахту что-то крикнул. Для меня это важно, но я не уверен, что понял правильно. Пусть каждый напишет то, что слышал, на бумаге.
 Он смотрел, как они пишут, его разбирало любопытство. Когда он заглянул в листочки, то понял, что не ошибся: в большинстве записок стояло лишь одно слово: «Сталин!»




 9


 Передача была объявлена заранее, пропустить Бирс не мог. Он отпросился у Першина, тот высказал досаду, но узнал, о чём передача, и отпустил.
 Бирс любил запах павильонов, студийную суету, сосредоточенную тишину аппаратных, но больше всего ему нравилось работать в прямом эфире. Это напоминало прогулку по минному полю или по краю пропасти: на каждом шагу таилась опасность, и он, как игрок, испытывал возбуждение, когда предстояло схлестнуться с кем-то на глазах у страны; в предвкушении схватки его разбирал азарт.
 Сегодня был особый случай: Бирс встречался с полковником-депутатом, который не скрывал, что уповает на военный переворот и даже угрожал во всеуслышанье, что армия возьмёт ответственность за судьбу страны на себя.
 Когда пошёл эфир, они сидели друг против друга за столом, и Бирс, как водится, представил гостя зрителям.
 — Вы — инструктор по агитации и пропаганде политического отдела воинской части, не так ли? — спросил он полковника.
 — Так точно, — улыбчиво подтвердил депутат, но держался насторожённо, зная, что в разговоре его на каждом шагу ждёт подвох.
 Яркие осветительные приборы отражались в очках полковника, большой рот придавал лицу хищное выражение, и когда он улыбался, в улыбке читалось нечто плотоядное и зловещее: это была улыбка удава, разглядывающего кролика.
 — О чем вы мечтали в детстве? — неожиданно спросил Бирс.
 — В каком смысле? — не понял собеседник, и на его лице появилась озабоченность.
 — Мальчишки обычно хотят быть лётчиками, шофёрами, пожарными… Мне трудно представить мальчишку, который хотел бы стать инструктором по агитации и пропаганде, — приветливо улыбнулся Бирс и увидел, как за стёклами очков злобно и холодно блеснули глаза депутата.
 — А вы мечтали стать журналистом? — спросил полковник с деланным добродушием.
 — Я им стал.
 — А я мечтал стать маршалом.
 — Но политработник не может стать маршалом.
 — Согласен на генерала.
 — А вам не кажется, что у нас и без того много генералов.
 — У нас их столько, сколько нужно.
 — Только в главном политическом управлении сотни генералов.
 — Это нам решать.
 — Однако налогоплательщикам не безразлично, куда идут деньги. Я служил в армии. У нас в части был кот по кличке Замполит, вечно спал в столовой.
 Полковник осуждающе покачал головой.
 — В любой армии есть службы, отвечающие за моральную подготовку и боевой дух.
 — Правильно. Но там специалисты, психологи… Наши политработники понятия об этом не имеют.
 — В каждой армии свои особенности. Нам нужны политработники.
 — Но тогда каждая партия захочет иметь в армии своих политработников.
 — Исторически сложилось так, что воспитательную работу в армии ведут коммунисты. Я думаю, нет смысла ломать традиции.
 — Это мнение заинтересованного лица. Вы не можете сказать: да, правильно, мы не нужны. По правде сказать, я не могу представить себе здорового мужчину, или, как говорят, мужика, у которого руки-ноги на месте, голова в порядке, а в графе «профессия» записано: инструктор по агитации и пропаганде.
 Разговор напоминал бокс: обмениваясь ударами, соперники кружили по рингу, уклонялись, ныряли, делали ложные выпады, готовя тяжёлый удар — апперкот или свинг.
 — Такие, как вы, растлевают армию, подрывают боевой дух. Политработники мешают вам, — сказал полковник. — Мы можем потребовать, чтобы вас уволили, не боитесь? — стекла очков победно сверкнули, депутату показалось, что он послал противника в нокдаун.
 — Если меня уволят, я найду работу в другом месте. А вы? Если вас уволят, куда вы пойдёте? — поинтересовался Бирс.
 — О, нам всегда найдётся работа, — многозначительно усмехнулся полковник.
 — Как вы понимаете патриотизм? — спросил Бирс.
 Полковник не торопился с ответом, размышлял, взвешивал каждое слово.
 — Патриотизм — ёмкое понятие, которое означает поступки, слова, мысли, характеризующие любовь к Родине, — сказал он веско, как учёный, выводящий точную формулу.
 — Но разные люди по-разному понимают любовь к Родине, — возразил Бирс.
 — Патриотизм всегда направлен на пользу отечеству, — жёстко заявил полковник тоном, не терпящим возражений.
 — Да? — Бирс улыбнулся так, словно ему неловко за собеседника. — А как понимать пользу? Те, кто послал войска в Афганистан, были, конечно, большими патриотами, правда? И действовали на пользу нашей стране? Академик Сахаров протестовал против войны, и значит, он не патриот, так?
 — А как вы считаете? — неожиданно спросил полковник.
 — Я считаю: если человек способен испытывать стыд за свою страну, он патриот. А те, кто на всех углах кричат о своей любви к родине, а сами проповедуют ненависть к другим, позорят нас перед всем миром.
 — Люди пекутся о своей родине, — изрёк полковник.
 — О чем они пекутся, о родине?! Они её разрушают! Эти люди не могут ничего создавать. На злобе и ненависти нельзя создавать, можно только разрушить. Они требуют расправиться, уничтожить… Ну уничтожили, что дальше? Они примутся друг за друга.
 Телефоны в студии звонили не переставая, в адрес Бирса сыпались угрозы, и когда он вышел после передачи, его ждали: десятки людей маячили у входа с плакатами, призывающими к расправе. Сослуживцы предостерегли Бирса, но он рассчитывал пробиться к машине, как вдруг зачирикал бипер, и на экране возник номер штабного телефона. Бирс позвонил в отряд, Першин выяснил обстановку и приказал ждать.
 — Бирс, выходить запрещаю! — сказал Першин. — Жди, мы сейчас приедем.
 Антон дожидался в просторном холле центрального входа, где находился милицейский пост и бюро пропусков. Из лифта появился недавний собеседник, отдал постовому пропуск и направился к выходу. Сквозь стекла он ещё издали заметил злобную толпу.
 — Это вас ждут, Бирс? — улыбнулся он на ходу.
 — Меня. Читайте: «Бирса к стенке!»
 — Видите, каково трогать политработников и патриотов. Это опасно.
 — Ничего страшного…
 — Хотите я проведу вас?
 — Нет. Я жду, за мной должны приехать.
 — Могут побить. Не боитесь?
 — Не боюсь.
 — Как знаете… — полковник прошёл вращающуюся дверь и направился к депутатской машине, которая поджидала его в стороне.
 Толпа стала аплодировать, полковник, улыбаясь, кивал с признательностью и, как тенор перед поклонниками, приветственно поднимал руки.
 Вскоре прикатили на микроавтобусе Першин и разведчики, никто не посмел тронуть Бирса, лишь выкрикивали что-то и угрожающе размахивали руками.
 — Шпана безмозглая! — брезгливо ворчал Першин. — Недоумки!
 …после пролетья [6] немыслимая жара подступила к Москве, навалилась и обволокла город. День за днём тяжёлое солнце калило камни, густой, липкий, похожий на жидкое стекло воздух с утра до вечера висел над раскалёнными мостовыми, город погрузился в изнурительный зной, как в кипяток. На Тверской и Мясницкой, в Охотном ряду, на Моховой, по всему Садовому кольцу и на площадях у вокзалов одуряющая жара плавила асфальт.
 Горожане мечтали о дожде. Всяк москвич, знающий толк в приметах, напрягал внимание в надежде узреть тайный знак или угадать скрытую посулу. Старожилы не помнили столь знойного июня, сушь обрушилась на Москву, как Божья кара. Некая старуха, неизвестно откуда взявшаяся в одном из зелёных дворов Чертолья, читала по чёрной тетради извлечения из древнего календаря.
 — Ежели солнце при восхождении окружено красными облаками, день обещает ненастье, а скорее — дождь с ветром. Белый обруч кругом солнца сулит непогоду, а ежели солнце при восходе увеличено против обыкновения и бледно, непременно случится дождь. Бледная луна к дождю, как и мутные звезды.
 Окружившие чтицу горожане слушали с вниманием, но ни знака не было, ни приметы, сулящей перемену погоды, напротив, все приметы твердили одно и тоже и сводились к стойкому ведру и зною.
 Ночь приносила слабое облегчение, было душно, нагретые за день камни отдавали тепло. Вместе с темнотой приходил страх, бремя ожидания было не легче, чем гнёт жары.
 …ветер бил в открытые окна, электричка, как тяжёлый снаряд, пробивала ночное майское пространство, оставляя за последним вагоном безвоздушную пустоту. Яркий лобовой фонарь взрезал сумеречную мглу, под колёсами клубилась пыль, отброшенный в стороны рваный воздух трепал заросли чертополоха, росшего у полотна.
 Издали освещённые окна электрички смотрелись, должно быть, как бегущее в темноте светлое многоточие, но так пусто, так безлюдно было в ночных полях, что поезд с уютно горящими окнами мнился единственным убежищем, где теплилась жизнь.
 Ключников возвращался в Москву из Звенигорода.
 После Егория в лист пошли рябина, клён, сирень и тополь, и вскоре стали лопаться почки берёзы и липы, а на Якова, тринадцатого мая, тёплый вечер и тихая звёздная ночь предвещали ведренное лето, но не думал никто, какой предстоит зной.
 Ночью в садах и рощах безудержно разорялись соловьи. Они прилетали вслед за ласточками — те объявились на Егория, шестого мая, а следом, через день, на Марка, как водится, шестым прилётом после грачей нахлынули стаи соловьёв, мухоловок, пеночек и стрижей.
 В Борисов день, разломивший май надвое, соловьи, похоже, и вовсе ошалели и старались так, словно им предстояло спеть и умереть. Все двенадцать соловьиных колен оглашали ночную тишь, и хотя певцы в запале не слышали друг друга, можно было возомнить, что каждый старается перещеголять соседа.
 Ближе к концу май повернул на холод, как случается в цветение черёмухи, впрочем, черёмуховый холод недолог, хотя раз в семь лет мороз бьёт наотмашь. Но на этот май седьмой год не пришёлся, едва отцвела черёмуха, повеяло теплом.
 В пролетье на исходе мая седьмым прилётом с зимовий прибыли самые опасливые и чуткие к теплу птицы — иволги, жуланы-сорокопуты и камышовки. Птичий гомон чуть смолкал на короткий срок посреди ночи, лишь соловей, облюбовавший ивняки, бересклет и орешник, а в садах заросли крыжовника, неутомимо перебирал все колена от зачина до лешевой дудки.
 Записавшись в отряд, Ключников решил съездить в Звенигород. Был будний день, после ошеломительной московской толчеи Звенигород умиротворял медлительностью и тишиной. Ветер рябил воду на Москва-реке и раскачивал высокие корабельные сосны на прибрежных холмах.
 Родители были на работе, Галю Сергей застал дома, она дежурила в ночь, днём была свободна, и они, не раздумывая, уединились в сенном сарае. Затворив дверь на щеколду, они привычно поднялись на полати. Под скошенной кровлей висели душистые веники первотравья — дягиль, горицвет, дубровка и мать-и-мачеха, томительный запах кружил голову, как слабое вино.
 Сергей обнял Галю, от неё, как всегда, исходило ощущение прохлады, опрятной свежести, устойчивого покоя и надёжного домашнего уюта. Они обнялись, радуясь встрече, и также радостно, безмятежно отдались любви, словно вошли в сильную спокойную реку, неторопливое течение несло их в жаркий послеполуденный час.
 Позже они медленно гуляли по окрестным тропинкам, вышли оврагами к Городку и поднялись к Успенскому собору. С высоты холма открылась неоглядная даль, плёс, речная излука, в стороне над лесом высились монастырские купола.
 Сергей рассказал Гале об отряде, она обеспокоенно взглянула на него:
 — Если с тобой что-то случится, я не переживу, — призналась она, и по обыденности, с какой это было сказано, он понял: это правда.
 Галя никогда не старалась произвести впечатление, всё, что она говорила и делала, было неизменно исполнено естественности и простоты — никакого притворства, никакой игры и жеманства.
 — Я думаю, пора, — неожиданно произнёс Ключников.
 Галя сразу поняла, о чём идёт речь. Никогда прежде они не говорили о женитьбе. Галя не задавала вопросов и не торопила его, как опрометчиво поступает большинство женщин; когда подруги и родственники одолевали её вопросами, она сохраняла спокойное достоинство и невозмутимость.
 — Пора, — повторил он и спросил. — Ты согласна?
 — Я счастлива, — ответила она без лукавства.
 — Мне следовало это сделать раньше, — упрекнул он себя, но она тут же стала на его защиту:
 — Ты раньше не мог.
 — Я не хотел начинать с нищеты. А теперь у нас есть деньги.
 — Я предпочла бы без них. Это опасно, Серёжа, — в её голосе угадывалась внятная тревога. — В конце концов, я работаю, могу взять ещё одну ставку.
 — Неужели моя жена будет работать на износ? Я сам заработаю, — ответил Ключников, но снова, в который раз, подумал, сколько в ней рассудительности, здравого смысла и преданности — о лучшей жене и мечтать нельзя было.
 По заросшему косогору они вышли к берегу холодной быстрой Разводни. Густой раскидистый ракитник укрывал песчаные отмели и глубокие омуты, высокая трава раскачивалась под ветром, и казалось, берега зыбко колышутся над бегущей водой.
 Пахло душистой древесной смолкой, среди общего разнотравья выделялись запахи яснотка, кашки и сныти, птичий гомон наполнял заросли в долине реки, но стоило прислушаться, можно было отчётливо различить голоса славки, малиновки, иволги, а поодаль в лесу с утра до темноты вразнобой стрекотали зяблики, вили трель, подражая сверчкам, тренькали, рюмили, зазывая дождь, и неистово кидались в драку, стоило соседу приблизиться к гнезду.
 Сергей и Галя легли в траву под деревья, потерялись в густой зелени, и казалось, они здесь свои, сродни траве и деревьям.
 Под вечер, когда Ключников вернулся домой, во дворе его встретил отец.
 — Надобно поговорить, — сказал он озабоченно и нахмурился, насупил брови, как бы в поисках нужных слов. — Неудобно, сынок… Столько лет вместе, а все молчком, молчком. У неё родители, подруги, родня… Полгорода в знакомых. А мы вроде всем голову морочим — нехорошо. Перед людьми стыдно.
 — Мы уже решили, отец. Приеду на той неделе, заявление подадим. Можешь всем объявить.
 — Вот и ладно, — облегчённо вздохнул отец и повеселел сразу, посветлел лицом.
 В Москву Ключников возвращался поздней электричкой. До Голицына он читал, не поднимая головы, людей в вагоне было немного — раз-два и обчёлся. Позже народу прибавилось, электричка с диким воплем проскакивала станции без остановок, в мутной мгле за окном горели далёкие фонари.
 Ключников дремал, когда двери резко разъехались, из тамбура ввалилась шумная орава и покатилась по вагону, горланя во все горло и вдруг смолкла, застыла, словно наткнулась на преграду.
 Девушка сидела одна с журналом в руках, напротив клевал носом мелкий мужичок, парни потоптались в проходе и внезапно швырнули мужичка на соседнюю лавку, а сами обсели девушку — двое рядом, трое напротив. Она попыталась встать и уйти, но они не пустили, усадили силой, прижали к стенке и ухмылялись, корчили рожи, и уже понятно было, что добром это не кончится.
 Подняв голову, Ключников увидел испуганные глаза девушки, они были и без того большие, но испуг увеличил их, и теперь они казались огромными на побледневшем лице.
 Шпана изголялась над ней, как хотела. Они были уверены в себе и в том, что никто не вступится, а вступится, они дадут укорот, чтобы неповадно было.
 — Отстаньте от неё, — вмешалась какая-то женщина, но они не обратили внимания, лишь один лениво повернул голову:
 — Заткнись, тётка!
 Женщина умолкла, а больше никто не рискнул — впутаешься, себе дороже. Девушка озиралась в надежде, что кто-то придёт на помощь, но соседи отворачивались, и она снова попыталась встать и уйти, но шпана не выпустила её.
 — Кк-у-да?! — весело заорал самый вертлявый из них, которому, судя по всему, в компании отводили роль шута.
 Он выламывался больше других, кривлялся, ёрничал, хлопотал, не переставая, чтобы развлечь приятелей.
 Девушка поняла, что ей никто не поможет, и сжалась, затравленно смотрела на обидчиков и беспомощно отстранялась, когда они тянули к ней руки.
 Ключников знал повадки шпаны. Тупые и злобные, они, как бездомные собаки, сбивались в стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Каждый сам по себе был ничтожен, но вместе они были опасны, и потому уповали на стаю: в стае их разбирал кураж, в стае они мнили себя сильными и значительными, стаей они мстили всем прочим за своё ничтожество в одиночку.
 Такие стаи были сущим бедствием повсюду. Они были плоть от плоти режима, который с первого мгновения, как возник, ставил человека ни в грош, возведя произвол и насилие в норму, изо дня в день доказывая, что все дозволено. И потому отребье по всей стране уверовало: так есть, так должно быть.
 Ключников надеялся, что они покуролесят и отстанут, но, не получая отпора, они лишь наглели и расходились; уразумев, что все их боятся, они победно озирали вагон.
 Один из них был верзила, вероятно, спортсмен, он надменно бычился и свысока, лениво поглядывал по сторонам; он был накачан без меры, майка едва не лопалась на груди, и как все верзилы, он был медлителен и сонлив.
 Ключников окинул взглядом вагон: рассчитывать на помощь не приходилось. Пассажиры помалкивали, делали вид, что происходящее их не касается, но понятно было, что они боятся.
 В вагоне повисла зловещая немота, в тишине стучали колёса, и было что-то мёртвое в общем молчании, как будто всех разбирала общая хворь. Но то был страх, тошнотворный страх, каждый, кто прятал глаза, полагал, что если не встревать, то его не тронут, иные глазели с любопытством, посмеивались, а на лицах некоторых держался неподдельный интерес.
 Впереди предостерегающе завыла сирена, вагон мчался стремглав, раскачиваясь на рельсах, и отчаянный медный вопль был в ночном пространстве, как трубный глас свыше; далеко окрест, тем, кто слышал его, становилось не по себе.
 Ключников присмотрелся и определил в стае коновода, им оказался рослый блондин с длинными волосами. У него были шалые глаза и что-то безумное в лице, нескончаемая истерика, понятно было, что он постоянно взъяривает себя и готов на все, чтобы доказать свою власть.
 Наглее других держался шут. Он тянул к девушке руки и громко, на весь вагон смеялся дурным ломким смехом.
 Ключников поднялся, никто не обратил на него внимания, видно, решили, что он собирается выходить.
 — Кончайте, — сказал он спокойно, надеясь, что они угомонятся.
 Но они уже вошли в кураж, и любое слово поперёк мнилось им досадной помехой, которую следовало стереть в порошок.
 — Что?! — взвизгнул шут, словно не веря ушам.
 — Сейчас под колёса сбросим, — пообещал главарь, вставая.
 По правде сказать, вырубить его не составляло труда. Он не успел подняться, Ключников ударил его коленом в пах, потом рубанул наискось ребром ладони по шее, такой удар обычно ломал ключицу. Парень обмяк, согнулся и мешком осел на лавку.
 Верзилу Ключников без промедления ударил ногой, потом быстро нанёс кулаком удар снизу в челюсть, подключив бедро и вложив в удар вес тела. Апперкот удался на славу, Ключников тотчас сплёл пальцы в замок и ударил сверху двумя руками в затылок, как будто рубил дрова.
 Все это произошло очень быстро, никто даже опомниться не успел. Весь вагон таращился, не понимая, что происходит: только что стая сокрушительно правила бал и казалась неодолимой, и вот двое самых могучих бездыханно валяются на полу и, вероятно, не скоро ещё поднимутся.
 Трое оставшихся вскочили и вырвались в проход между сиденьями. Шут вытащил нож и кинулся на Ключникова, но Сергей отступил назад, взялся за ручки на спинках сидений и, поджавшись, взмахнул ногами, словно на брусьях; в гимнастике такое движение называется — «мах вперёд».
 Удар ног пришёлся нападавшему в грудь, он отлетел, врезался спиной в дверь. Ключников, не мешкая, подскочил к нему и, схватив за волосы, ударил головой в пол. Двое пустились наутёк, Ключников бросился вдогонку, настиг заднего, тот обернулся и попытался ударить его ногой, однако Сергей поймал его щиколотку, резко рванул на себя, и парень как подрубленный упал навзничь. Падая, он, видно, сильно ушиб спину, потому что завыл от боли и стал кататься с боку на бок в проходе.
 Последний из стаи, не дожидаясь, выскочил в тамбур, метнулся в соседний вагон и быстро побежал дальше, словно убегал от контролёров; он спугнул по дороге безбилетников, которые, не зная в чём дело, побежали следом.
 Закончив урок, Ключников заправил выбившуюся из брюк рубаху и вернулся на место, где оставил сумку. На него пялился весь вагон, таращились оторопело, точно не могли взять в толк, что произошло.
 — Хулиган! — во всеуслышанье объявила какая-то толстуха, и все загалдели вразнобой, вагон наполнился гомоном, все оживлённо обсуждали случившееся; Ключников понял, что многие его осуждают.
 Это была знакомая картина: все помалкивали, пока грозила опасность, страшились подать голос, но стоило кому-то избавить их от страха, как все тотчас осмелели, и теперь возмущались наперебой.
 Пока Ключников творил расправу, девушка неподвижно смотрела во все глаза, как бы не веря, что кто-то вступился за неё.
 Когда все было кончено и Ключников сел на место, она поднялась, прошла весь вагон и приблизилась.
 — Спасибо, — тихо сказала она, сев напротив. — Без вас я пропала бы.
 Она была красива. Сергей взглянул на неё и смутился: её большие тёмные глаза смотрели в упор. Да, она внимательно разглядывала его, словно хотела что-то понять, он неловко поёрзал, ему стало не по себе.
 Электричка стремительно летела сквозь ночь. Вечерняя заря догорала вдали — там, откуда неслась электричка. Над полями висела размытая летняя мгла, чернели печально леса, окутанные мраком, за стеклом мелькали тускло освещённые посёлки и станции, и иногда на излёте взгляда появлялись вдруг россыпи ярких огней, выстилающих горизонт.
 Новая знакомая не сводила с Ключникова глаз.
 — Я уже думала, перевелись в этой стране мужчины, — улыбнулась она грустно, и было в её лице и взгляде что-то торжественное, отчего он снова смутился.
 Молча и неотрывно она смотрела в упор, он не знал, как быть. Ключников глядел в окно, делая вид, что его что-то там занимает и как бы в надежде, что она тоже заинтересуется, но она смотрела на него, и он краем глаза замечал обращённый на себя взгляд, который был ощутим на лице, как прикосновение.
 Не то чтобы Ключников сторонился женщин, но за все годы он знал лишь одну, другие его не занимали, вернее, они не были ему нужны. И сейчас, когда красивая молодая женщина смотрела на него в упор, он испытывал смущение и неловкость.
 В вагоне тем временем поднялся общий ропот, пассажиры сочувствовали пострадавшим, самые сердобольные стали им помогать.
 — Я думаю, нам лучше перейти в другой вагон, — предложила девушка.
 Она поднялась и, не оглядываясь, направилась к двери, как бы не сомневаясь в том, что он идёт следом. Ключников и впрямь послушно двинулся за ней, она уже имела над ним непонятную власть, словно это не он, а она спасла его, впрочем, давно известно: сплошь и рядом спасённый приобретает странную и неодолимую власть над своим спасителем.
 Они шли по проходу, пассажиры провожали их взглядами, выворачивали вслед шеи, Ключников на ходу подумал, как хорошо она сложена. Смуглая и спортивная, сильные загорелые ноги, короткая стрижка, упругий, гарцующий шаг, в ней проглядывалось что-то стремительное, какая-то скрытая резкость, как у игрока в пинг-понг, который в любую секунду может взорваться хлёстким топ-спином; в ней ощутимо угадывалась чувственность, что-то терпкое, некий дурман, соль, жгучий перец.
 Они прошли два вагона, сели, и она по-прежнему беззастенчиво разглядывала его, а он смущённо отводил взгляд, словно стыдился того, что произошло. Между ними уже существовала некая тайная связь, о которой невозможно было ещё ничего сказать, но которая внятно угадывалась.
 — Надеюсь, вы проводите меня? — спросила она, когда поезд, постукивая на стыках, приблизился к Белорусскому вокзалу.
 — Провожу, — покорно кивнул Ключников.




 10


 Двумя пятёрками разведка двигалась по обочинам колеи. Едва отключили напряжение в контактном рельсе, они спустились на станцию «Спортивная», двинулись в сторону Воробьёвых гор. В тоннеле горело рабочее освещение, которое включали в час ночи и отключали в шесть утра; цепь ламп под коническими колпаками, направленными по ходу движения, чтобы не слепить машиниста, тянулась вдоль тоннеля и исчезала за плавным поворотом.
 Разведка осматривала каждую щель, даже стыки тюбингов, чтобы не прозевать тайный ход, который мог вывести к цели.
 На каждом шагу им встречались путейские эмалевые знаки, указывающие начало и конец сопрягающих кривых полотна, номера пикетов, иногда попадались белые стрелки, указатели телефонов и сами шахтные телефоны, заключённые в защитные металлические кожухи, которые висели каждые пятьсот метров; при необходимости по телефону можно было вызвать диспетчерскую, где Першин оставил связного.
 Разведка двигалась мимо больших и малых пикетов, путейские знаки указывали разметку: расстояние между большими пикетами составляло сто метров, по номеру пикета можно было определить пройденное расстояние и понять, под каким местом на поверхности находится отряд.
 После свежего ночного воздуха докучал резкий запах креозота, сланцевого масла, употребляемого для пропитки шпал, смешанный с запахом антрацена, угольной вытяжки, которую добавляли в креозот.
 Поблизости от пикета N077 отряд вышел к шахтному стволу, где вентиляционная сбойка соединяла тоннели; со стен и свода сочилась вода, по дну бежал ручей, все намокли, но следов чужого присутствия никто не заметил.
 Неподалёку от станции основные тоннели разветвлялись и соединялись между собой дополнительными тоннелями, где были устроены стрелочные переводы, раструбы и камеры съезда, по которым поезда и мотовозы перегонялись с одного пути на другой.
 За перекрёстком неожиданно обнаружился новый тоннель, не обозначенный на схеме, которой пользовался отряд.
 Это было непостижимо: основные тоннели, по которым ходили поезда, поднимались к мосту через Москва-реку, тогда как загадочный тоннель спускался между ними вниз, под реку, и по дуге круто уходил в сторону.
 Першин определился по карте и понял, что странный тоннель идёт в направлении правительственных особняков, стоящих в парке над рекой на склонах Воробьёвых гор.
 Першин решил разведать ответвление, как вдруг за спиной вдали послышался звук моторов: со стороны центра приближался мотовоз или «единица», как говорили путейцы.
 По приказу Першина разведчики быстро рассредоточились, все укрылись за поворотом, Першин натянул чёрную спецовку и оранжевый сигнальный жилет ремонтника. Мотовоз приблизился, на платформах стояли новые глянцевые отражающие свет микроавтобусы «тойота», мотовоз с грузом направлялся в тоннель: уходящий под дно реки.
 Першин сделал вид, что возится с крепёжными болтами рельсов, и пока помощник машиниста переводил стрелку, спросил простодушно:
 — Куда вы их гоните?
 — Кто их знает… Раньше все «рафики» везли, а теперь «тойоты», — ответил машинист. — Нас туда не пускают. Довезём до ворот и баста, дальше другие везут.
 — Не доверяют?
 — Да ну, секреты у них! — машинист состроил гримасу и выругался.
 — А что за ворота? Я тут новый, с другой ветки перевели, — объяснил Першин.
 — Ну, так поезжай с нами, покажем, — предложил машинист.
 Першин забрался на платформу, они проехали вниз по дуге три пикета, около трехсот метров, и теперь, вероятно, находились под дном Москва-реки. Дорогу преграждали огромные, во весь просвет тоннеля решётчатые ворота, затянутые белой, с перламутровым отливом тканью, похожей на мягкий пластик. В центре ворот на створках висели ржавые железные панели, контактный рельс обрывался за тридцать-сорок метров до ворот.
 За воротами было темно, в глубине тоннеля из открытой двери дежурки на колею падал тусклый свет, освещая вторые, уже глухие ворота, в которых была заметна узенькая калитка.
 Першин, машинист и его помощник спустились на полотно, створки ворот открылись, и новый экипаж — серьёзные непроницаемые люди — повели мотовоз дальше.
 — Зачем им машины? Неужто у них там дороги? — недоверчиво покрутил головой Першин, изображая простака.
 — А ты думал! — отозвался помощник машиниста. — Разъезжают! Мне отец рассказывал… Дороги, да ещё какие.
 — Ну да! — охнул Першин. — Куда же они ездят?
 — Под землёй куда хошь проехать можно, — вмешался машинист. — По Москве и за город.
 — Неужели за город?!
 — Само собой. На любое шоссе. В лес, к примеру, на аэродром. Удобно!
 — Мать моя! Это ж сколько денег вложили! — очумело чесал в затылке Першин, а машинист и его помощник усмехались снисходительно — кто, мол, считает…
 Они коротали время в досужем разговоре, вскоре послышался рокот мотора, ворота распахнулись, и мотовоз выволок пустые платформы. Неразговорчивый сменный экипаж скрылся в полумраке за решёткой.
 — Видишь? — кивнул помощник машиниста на пустые платформы.
 Першин доехал с ними до развилки, слез, мотовоз загрохотал и, набирая скорость, умчался в сторону центра.
 Пока разведка двигалась дальше, Першин размышлял. Тайный тоннель соединял действующее метро с правительственными особняками и многоярусным подземным городом в Раменках, расположенном на большой глубине под пустырём между проспектом Вернадского и Университетом: тоннель был связан с сетью подземных дорог, которые вели далеко за город, на десятки километров — в леса, к шоссе, в укрытия и на аэродромы. Один из тоннелей шёл от глубинных бункеров Кремля на юго-запад, через Воробьёвы горы и Раменки выходил к Кольцевой дороге, откуда через Солнцево направлялся на аэродром Внуково; другой тоннель от Кремля уходил на юг по соседству с Варшавским шоссе и достигал аэропорта Домодедово, соединяя его с лесным пансионатом Бор, где был устроен резервный бункер для правительства и Генерального штаба; третий тоннель тянулся от Кремля на восток, в Измайлово и в стороне от Щёлковского шоссе пересекал кольцевую дорогу, чтобы уйти дальше, в лес, где в двадцати пяти километрах от города располагался под землёй штаб противовоздушной обороны.
 Ещё один тоннель шёл из центра Москвы в сторону Можайска, где по непроверенным сведениям находился резервный командный пункт военно-морского флота; на лесной опушке рядом с шоссе на полпути между Немчиновкой и Баковкой тоннель имел выход на поверхность, другие тоннели имели запасные выходы рядом с кольцевой дорогой в Медведково, Бирюлёво и Новокосино.
 Кроме тайных подземных дорог, на большой глубине существовали закрытые ветки метро, которыми пользовались высокопоставленные лица и секретные службы. В некоторых московских домах, где проживали эти люди, имелись специальные лифты, что-то вроде комфортабельной шахтной клетки для спуска на глубину.
 Одним из таких домов был знаменитый жёлтый дом с башенкой на Смоленской площади, построенный после войны по проекту академика Жолтовского. С торца дома располагался вход в обычное метро, но жильцы дома, среди которых было немало высоких чинов из госбезопасности, могли пользоваться и другим метро, куда имели доступ только они: отдельная ветка подходила к Лубянке.
 Першин знал и другие такие дома, но этот вызывал у него особую неприязнь: роскошные подъезды, просторные холлы, колонны и балясины, радиаторы отопления, декорированные под старинные камины с лепными голенькими младенцами, несущими гроздья винограда, затейливо украшенные потолки…
 Во дворе Першин обнаружил пологий, ведущий под землю пандус, прикрытый сверху козырьком и ограждённый фигурными каменными тумбами, напоминающими морские кнехты.
 На большой глубине под Страстной площадью тайное метро имело развязку — кольцо с радиусом: гигантский краб тянул клешни в разные стороны. Не случайно в институте, проектирующем метро, существовало особое засекреченное управление, где создавались проекты закрытых веток и тоннелей.
 Готовя отряд к действиям, Першин что ни день спускался под землю. Из дома бывшего народного комиссара Ягоды в Больших Киселях шёл ход на Лубянку, проложенный в тридцатые годы. Дом был двухэтажным особняком с маленьким балконом, ограждённым ажурной решёткой, фасад был украшен каменной резьбой и белыми наличниками, изрядное расстояние от дома до работы нарком мог преодолеть под землёй, что было удобно в дождь и безопасно, учитывая козни врагов.
 Правда, подземный ход не спас комиссара от расстрела, но пока он работал, вероятно, чувствовал себя в безопасности.
 Из Юсуповых палат в Большом Харитонии, принадлежавших прежде боярину Волкову, старый обвалившийся ход тянулся в палаты Малого Успенского переулка; по преданию, на месте Юсуповых палат стоял охотничий домик Ивана Грозного, куда вёл подземный ход из Кремля, Першин вздумал проверить, но следов чужого пристутствия и свежих землеройных работ не обнаружил и затею оставил.
 Барочная пристройка XVIII века соединялась под землёй с одноэтажным домом в углу двора, но ход был местного значения и интереса для отряда не представлял.
 В один из дней Першин приехал на Солянку. Он въехал на машине под арку большого доходного дома, построенного страховым обществом в начале века на месте бывшего казённого соляного двора. Першин увидел широкий спуск, который дугой уходил под землю, ограждённый выщербленной кирпичной стеной.
 Внизу Першин обнаружил огромные каменные галереи и переходы, обширные помещения простирались в глубь холма, где соединялись с подземельями Ивановского монастыря. Из монастыря ход под улицей шёл к церкви Владимира в Старых садах и в другую сторону, на Хитровку.
 Теперь понятно было, куда скрывались когда-то хитровские воры и бандиты при облавах полиции: глубокие подвалы и норы ночлежек и притонов соединялись подкопами с подземельями Ивановской горки.
 Першин обследовал галереи и выбрался на поверхность в Большом Ивановском переулке на развилке Хохлов и Старых садов.
 Понятное дело, что обитатели хитровских ночлежек «Кулаковки», «Утюга» и «Сухого оврага» и завсегдатаи трактиров «Каторга» и «Сибирь» легко уходили от облав и быстро оказывались далеко от Хитровки: похоже, вся Ивановская горка была пронизана ходами и галереями. Старые подземелья Першин обнаружил в Армянском переулке и в других местах Сретенского холма, под Арбатом и под Китай-городом.
 По всему центру Москвы древние подземелья соседствовали и пересекались с новыми, которые строили особые отряды метростроя из управления 10-а и госбезопасности.
 В старых подземельях Першин искал следы чужого присутствия. Ходы обычно были забиты землёй и камнями, если отряд утыкался в преграду, и если ничего подозрительного не обнаруживал, поиски прекращались. Першин вызывал строительную бригаду, чтобы заложить ход строительным камнем.
 Много времени ушло на то, чтобы отследить коммуникации и ходы сообщений глубоких бункеров Старой площади, подземных сооружений госбезопасности, армии и других ведомств: тайные объекты, как правило, сообщались с системой метро, подвалами домов, техническими коллекторами и колодцами, не говоря уже о сети секретных тоннелей, ведущих за город.
 Отыскав ход, Першин выставлял наблюдение, чтобы определить, пользуются ходом или нет: по слухам, вся опасность в Москве исходила из-под земли.
 …тоннель наискось поднимался вверх, разведка миновала наружный портал и оказалась на мосту. Они почувствовали ночную стынь реки, свежесть нависающих над водой парков; после духоты и запаха путевой смазки в лёгкие хлынул чистый холодный вкусный воздух. Иногда по верхнему ярусу моста проходила редкая машина, и гул катился над головой, угасая вдали.
 Разведка пересекла мост, впереди, как разинутая пасть, их поджидал портал тоннеля, уходящего в глубину Воробьёвых гор. Перед самым порталом они услышали соловья. Это было так неожиданно, что все невольно замедлили шаг: трель и щёлканье громко и отчётливо раздавались в тишине; могло сдаться, что певец до поры сидел в засаде.
 Миновав несколько пикетов, отряд обнаружил две штольни, уходящие в сторону под прямым углом к полотну. За толстыми решётками одетые в проволочную арматуру плафоны освещали бетонные стены, выкрашенные синей масляной краской, по стенам висели связки кабелей, внизу тянулись водопроводные трубы с вентилями, муфтами и задвижками; по центру бетонного пола была прорезана узкая дренажная канавка. Штольни были довольно длинными, в сотне метров от входных решёток их перегораживали массивные металлические щиты, с маленькими оконцами, закрытыми наглухо, как в тюрьме.
 Першин прикинул по карте, штольни, похоже, тянулись в сторону загадочного пустыря, просторно раскинувшегося через дорогу напротив Университета, одна из сторон пустыря круто обрывалась над зеленой бугристой долиной, у края обрыва стояли старые университетские дома, а внизу к насыпям и путям Москвы-товарной тянулись огороды, свалки и заросли. Под пустырём в глубине холма располагался подземный город, и штольни, которые обнаружила разведка, вероятно, связывали его с метро; Першин отметил штольни на карте. Вся карта была испещрена пометками, каждая означала опасность.
 Уже несколько недель Москва полнилась слухами: по ночам исчезали люди. Таинственные пришельцы нападали внезапно, словно из-под земли, — бесшумно проникали в дома, неожиданно возникали среди ночи, как снег на голову, забирали людей и уводили с собой. Никто не знал, откуда они появились, как пришли, и не было случая, чтобы к дому кто-то подъехал: люди бесследно исчезали за дверью вместе с пришельцами, никто не знал, где их искать, — исчезли, как в воду канули.
 Рассыпанные по городу пешие наряды, постовые и патрули, снующие по улицам и дворам, ни разу, когда случались похищения, не заметили у домов машины. В то же время понятно было, что выкрасть человека без машины невозможно, нападавшие появлялись и исчезали в мгновение ока.
 Следствие ломало голову, необъяснимые нападения случались почти каждую ночь в разных местах Москвы, уже сотни людей исчезли без следа, и никто не знал, живы ли они и куда направить поиски.
 …с вокзала Ключников проводил новую знакомую до самого дома. Девушка жила на Знаменке между Пречистенским бульваром и Волхонкой, за Музеем изящных искусств. От метро они медленно шли переулками и дворами, заросшими густой зеленью, где пахло сиренью, и сквозь зелень уютно светились окна особняков и редкие фонари.
 Ключников никогда не бывал здесь прежде. Он не знал эту Москву и сейчас как будто попал в чужой город, в провинциальную глушь, хотя помнились небоскрёбы и рокот машин на близкой Воздвиженке, бессонная круговерть Манежа и мерцающие по соседству башни и купола Кремля.
 Сюда едва долетал гул города, приглушённый деревьями, из распахнутых окон, как в провинции, доносились обыденные звуки человеческого существования — голоса, музыка, шум воды, звяканье посуды, но казалось, что вокруг тихо, необычайно тихо повсюду, в тишине отчётливо стучали тонкие каблучки спутницы.
 Ключников чувствовал себя неспокойно и скованно. Привыкший к покою, который исходил от Гали, он испытывал сейчас странную робость и тревогу, словно ему предстояло что-то необычное, какое-то испытание, которому он даже названия не знал.
 Он догадывался, а вернее предчувствовал, что знакомство сулит неожиданности и резкие перемены — прости-прощай привычная жизнь. И понятно было, само собой разумелось, что спокойное существование новой знакомой не по нраву.
 Внятная тревога была разлита вокруг — в тенистых дворах, в мрачных подворотнях, в едва освещённых извилистых переулках, где стояли дворянские усадьбы, купеческие особняки и доходные дома в стиле «модерн».
 Они медленно шли рядом, но ему мерещилось, новая знакомая спешит куда-то, где её ждут. Он угадывал в ней скрытое нетерпение, азарт, под стать праздничной лихорадке; вероятно, они жили на разных скоростях: её всегда одолевала спешка, она вечно рвалась куда-то, вечно бежала, неслась, летела — даже тогда, когда оставалась на месте.
 Идя рядом, он чувствовал электрический ток, который исходил от неё, она была вся пронизана электричеством, высокое напряжение угадывалось на расстоянии, энергия пульсировала в каждом движении, и казалось, стоит коснуться, смертельный разряд убьёт наповал.
 — Хотите, я покажу вам что-то? — неожиданно предложила она.
 — Что? — спросил он, испытывая тоску по привычному покою, который рушился на глазах и который он не в силах был отстоять.
 — Здесь есть любопытные места…
 — Может, в другой раз? — неуверенно спросил Ключников.
 — Другого раза не будет, — сказала она уверенно, и было видно, что это правда: не будет.
 — Поздно уже, — вяло сопротивлялся Ключников.
 — Поздно?! — поразилась она, как человек, привычный к ночной жизни, и, подняв голову, быстро глянула на него: Ключникову показалось, в лицо ударил яркий фонарь. — Вы торопитесь? — в её голосе послышались насмешка и разочарование.
 — Нет, но… я думал… ночь на дворе… — пустился он в объяснения, но увидел обращённый к себе насмешливый взгляд, смутился и осёкся.
 Ключников с тоской подумал, что опаздывает на метро, и теперь придётся тащиться пешком или брать такси, что было ему не по карману. Она, похоже, угадала его мысли.
 — Я отвезу вас, — неожиданно пообещала она, и он понурился от смущения.
 — Не беспокойтесь… — пробормотал он в замешательстве, но она засмеялась и перебила:
 — Отвезу, отвезу!
 Впоследствии он отчётливо уяснил, что она с лёгкостью называет вещи своими именами и вслух говорит то, о чём другие помалкивают. Она не испытывала сомнений, когда следовало кого-то отбрить, язык у неё был, как бритва, и она всегда находила точные слова, живость ума уживалась в ней с резкостью суждений.
 В ней постоянно играла ртуть, переливалась, каталась упруго, рождая электрическое поле, сопротивляться которому не было сил. И уже разумелось само собой: тот, кто попадёт в это поле, покончит со спокойной жизнью.
 Новая знакомая повела его на задворки Музея изящных искусств. В запущенном парке за каменной стеной Ключников увидел старинный дворец, похожий на итальянский палаццо, украшенный несуразной лепниной: медальоны дворца несли на себе профили основателей коммунизма, пятиконечные звезды и скрещённые серпы с молотами. В старой усадьбе князей Долгоруких размещался музей коммунизма, но здание обветшало и рушилось на глазах, чтобы вскоре превратиться в руины; окна первого этажа были заколочены досками.
 Одно из крыльев дворца занимал журнал «Коммунист», крыло выглядело пристойно, во всяком случае стены были оштукатурены и покрашены, в просторном вестибюле горел свет.
 Свет горел в окнах второго этажа, как будто за белыми занавесками шла круглосуточная работа, редакция, видно, не могла спать и по ночам перелистывала первоисточники, которые так хорошо кормили их до сих пор, а теперь мало кого привлекали; и они перебирали их, перетряхивали, штопали в надежде обновить и снова всучить кому-нибудь, как это бывает со старой изношенной одеждой.
 За дворцом на отшибе, в дальнем углу парка, куда сквозь заросли крапивы и чертополоха вела узкая асфальтированная дорожка, стоял тёмный пустой особняк. В нем было два этажа, уютное крыльцо, балкон, крутая, на западный манер крыша, и выглядел он нездешне, точно пришелец издалека. Рядом рос большой куст жасмина-чубушника, цвела старая липа, и большой раскидистый клён надёжно прикрывал острую крышу сверху.
 За стеной поодаль высились помпезные здания Министерства обороны, особняк выглядел странно, словно иностранец в русской глуши, как будто его поставили здесь, чтобы напоминать о дальних чужих краях.
 Они стояли в темноте среди зарослей, сильный запах жасмина и цветущей липы наполнял ночной воздух, с улицы, из распахнутого окна едва слышно долетала музыка. И потом, позже, спустя много лет, Ключников с тоской вспоминал эту ночь и с пристрастием вопрошал себя: неужели она была?
 Нельзя было поверить, что вокруг Москва, центр города, настолько от всей картины веяло чем-то давним, забытым.
 — Чей это дом? — спросил Ключников, глядя, как редкие огни пробиваются сквозь заросли и отражаются в чёрных стёклах особняка.
 — Ничей, — ответила она. — Хотите, будет наш с вами?
 — Как? — удивился Ключников.
 — Поселимся, будем жить, — улыбнулась она лукаво. — Согласны?
 Ключников не знал, что ответить, он не умел вести светские беседы с женщинами — онемел, язык проглотил.
 — Боитесь? — улыбнулась она сочувственно, её глаза блестели в темноте, и похоже, ей нравилось дразнить его, глядя, как он теряется и немеет.
 То, что он не речист с женщинами, было сразу понятно, другой бы уже развёл турусы на колёсах, а она была настоящая горожанка, девушка из центра, столичная штучка, рядом с ней Ключников тушевался и чувствовал себя увальнем, жалким провинциалом.
 Они обошли несколько обширных дворов, в которых стояли старинные усадьбы и древние палаты, в сумраке ночи здания напоминали оперные декорации. Ключников узнал, что околоток, по которому они гуляют, издревле называется Чертольем и всегда был опасным местом, жить здесь не рекомендовалось, а старые москвичи остерегались сюда приходить.
 — А вы как же? — простодушно спросил Ключников, не подозревая, к чему это приведёт.
 — Я? — она глянула серьёзно и ответила без улыбки. — А я сама ведьма, — она вдруг приблизила лицо вплотную и глядя в упор, сказала твёрдо. — Захочу — любого приворожу.
 От неё пахло дорогими духами, и волосы её пахли чем-то душистым, у него даже голова закружилась; Ключников на какое-то время потерял власть над собой. Он отчётливо все помнил, мог двигаться и говорить, но по непонятной причине не двигался и не говорил. Могло сдаться, он находится в чужой власти и не волен делать, что вздумается; так ему мнилось позже.
 Она смотрела в упор, потом вдруг отстранилась резко, как бы оборвав разговор на полуслове, и направилась к выходу; Ключников покорно побрёл следом. И потом, после, он неизменно поражался её своеволию: она была непредсказуема в словах и поступках, он всякий раз дивился её норову и строптивости.
 Она привела его к старому доходному дому, стены были покрыты светлой керамической плиткой, в которой тускло отражались уличные огни. Сквозь арку они вошли в небольшой замкнутый двор, и Ключников удивился: во дворе горел свет, слышались голоса, и какие-то люди, мужчины и женщины, озабоченно сновали из дома во двор и обратно.
 Возле подъезда Ключников увидел раскрытый железнодорожный контейнер, который загружали мебелью, утварью, связками книг, ящиками с посудой и одеждой.
 — Аня, где ты была? — недовольно спросила женщина средних лет, Ключников понял, что это мать. — Разве так можно? Ночь, а тебя нет. Ты же знаешь, что творится в городе. Мы все волновались.
 — Мама, меня проводили, — ответила Аня, и все быстро взглянули на Ключникова: провожатым был он.
 Анна достала из сумочки ключи и открыла стоявшую в стороне машину.
 — Ты куда? — хмуро спросил один из мужчин.
 — Папа, я скоро вернусь, — она жестом пригласила Ключникова сесть в машину.
 — Не надо, я сам доберусь, — отказался он, но она повелительно указала ему на машину — не разговаривай, мол, садись!
 Свет фар скользнул по тёмным окнам, осветил чёрное чрево подворотни и метнулся по переулку вдоль красивых старинных домов, машина стремглав понеслась вперёд.
 Как она водила! Они мчались по ночным улицам, летели по пустынному, охваченному страхом городу, стремительно брали повороты, машина была похожа на снаряд, пронзающий пространство.
 — Аня, у вас кто-то уезжает? — спросил Ключников.
 — Мы все уезжаем, — ответила она.
 — Все? — удивился он. — Куда?
 — Куда угодно. Виза в Израиль, но там видно будет. Главное — отсюда вырваться.
 Он оглушенно помолчал, соображая, и недоуменно уставился на неё:
 — В Израиль? Вы разве еврейка?
 — Не похожа? — усмехнулась она со значением, точно за его словами что-то крылось.
 — Нет, я просто… честно говоря, я не очень разбираюсь… — пробормотал он сбивчиво.
 По правде сказать, новость оказалась для Ключникова полной неожиданностью; время от времени он украдкой поглядывал на Аню, точно хотел удостовериться, не разыгрывает ли она его.
 Он подумал, что узнай Буров о его знакомстве, он осудил бы его и заклеймил.
 Они мчались по безлюдным улицам. Их несколько раз останавливали вооружённые патрули, осматривали машину и отпускали, они неслись по пустынному городу, который казался вымершим.
 Анна знала язык, работала переводчицей, её бывший муж уехал в Америку несколько лет назад, а теперь вся семья решила, что оставаться здесь больше нельзя.
 — Вы  хотите ехать ? — спросил Ключников.
 Она с грустью покачала головой:
 — Если бы я хотела, я бы уехала с мужем. Он хорошо устроен, у него дом, работа… Но я отказалась, и мы развелись.
 — Тогда отказались, а сейчас…
 — Я люблю Россию, все мои предки жили здесь. Даже в самые трудные времена они эту страну считали своей. Воевали за неё. А теперь нам говорят: убирайтесь, вы здесь чужие.
 Она напряжённо смотрела на дорогу, сжимая руль. 
 — Ладно, уедем, — сказала она как-то устало. — Весь наш клан снялся, вся фамилия. Ничего, не пропадём. Посмотрим, что здесь будет.
 — Думаете, будет плохо? — глянул на неё Ключников.
 — По-моему, эта земля проклята Богом. Избавятся от нас, примутся друг за друга.
 Она быстро домчала его к общежитию и затормозила резко там, где он указал. Они посидели молча, как бы свыкаясь с мыслью, что надо расстаться.
 — Иди, счастливо, — она неожиданно обняла его за шею, притянула к себе и поцеловала мягкими влажными губами.
 Ключников опешил и растерялся. От поцелуя у него закружилась голова, он едва не задохнулся.
 — Прощай, — открыв дверцу, она подтолкнула его. — Спасибо тебе.
 Ключников очумело стоял на тротуаре. Взревел мотор, машина рванулась и унеслась. Он постоял, приходя в себя, и как пьяный, неуверенно побрёл к двери.




 11


 Улучив свободный час, Першин заехал домой. Замотанный делами, он скучал по детям и жене, хотя понимал, что от того, как сработает отряд, зависит их будущее.
 Андрей поцеловал Лизу и детей, дочки отвыкли немного, и он обнял их и усадил на колени. Лиза села напротив, вид у неё был рассеянный, и понятно было, что какая-то мысль гложет её неотвязно.
 Он жалел их всех — жену и миллионы женщин, которые имели несчастье жить в этой стране. Целые дни они бегали в поисках самого необходимого — рыскали, сновали, кружили по городу, не зная, как прокормить семью, их одолевали мучительные горести и заботы, что, как известно, женщину не красит.
 Он смотрел на жену, какая-то затаённая горечь запеклась на её лице, ему было стыдно за её ранние морщины и грустные глаза, за то, что она с утра до вечера мотается в поисках пропитания, за ту участь, которую ей уготовил он — муж, защитник, который не мог для неё ничего сделать и не мог ничего обещать, кроме вечной маеты.
 …донос генерал получил из Бора на другой день: осведомительная служба опоздала на одну ночь.
 Наутро в пансионат прикатил генеральский адъютант с приказом доставить виновников на ковёр.
 — А если я не поеду? — лёжа в постели, поинтересовался Першин из чистого любопытства.
 — Силой доставим. Я привык выполнять приказы, — объяснил майор.
 — Если силой, то меньше, чем взводом, не обойтись.
 — Знаю, воздушный десант. Что ж, взвод, так взвод. Надо будет, дивизию вызовем, — с ленцой пообещал майор и пожмурился благодушно. — Живее, капитан, живее. Не на расстрел едем.
 Удивляясь, как быстро все стало известно, Першин принялся одеваться.
 Генерал жил на даче поблизости от Бора, хотя место называлось Лесные Дали. Дача была огромным особняком из множества казённо меблированных комнат, генерал сидел в кабинете за большим письменным столом, несколько старших офицеров в форме стояли перед ним с папками в руках.
 Тут случилось то, чего никто не ожидал. Не дожидаясь вызова или разрешения, Першин строевым шагом вышел на середину комнаты и стоя навытяжку, доложил, как положено:
 — Капитан Першин по вашему приказанию прибыл! — и смотрел в упор с бравой дерзостью, ел глазами начальство.
 Офицеры вывернули шеи, оторопело уставились на наглеца. Адъютант даже руками всплеснул от неожиданности и обомлел, не зная, как быть. Генерал угрюмо, с заведомой неприязнью смотрел на дерзкого верзилу; было видно, как его разбирает злость.
 — Капитан? — переспросил он брезгливо.
 — Так точно. Воздушно-десантные войска, — отрапортовал Першин с прежней незамутненностью во взгляде.
 — А что ж вести себя не умеете? — с каменной, начальственной тяжестью спросил генерал, как бы сдерживаясь через силу, чтобы не расплескать свой гнев.
 — Никак нет. Умею, — браво возразил Першин, держа грудь колесом.
 — Это я во всем виновата! — гибко и плавно возникла из-за спины Першина генеральская дочь.
 — Что?! — опешил генерал, чувствуя, что за всем этим что-то кроется, но что — он понять не мог. — Ты в своём уме?!
 — Я его соблазнила!
 — Как?! — ещё больше оторопел генерал.
 — Лаской, угрозой… Ну как соблазняют… Наобещала с три короба: мол, в мужья возьму. Припугнула как следует: откажет — из армии уволю, у меня отец генерал. Он и сдался.
 Подчинённые генерала стояли ни живы, ни мертвы, от напряжения у них остекленели глаза; устав на этот счёт молчал, никто не знал, как себя вести. Адъютант едва сдерживался, ему стоило большого труда не растянуть рот в улыбке. Генерал почувствовал, что становится посмешищем.
 Лиза объявила семейный совет, попросила всех выйти, в кабинет позвали мать. Першин вышел вместе с адъютантом и другими офицерами, все на всякий случай поглядывали на него дружелюбно и держались приветливо, как с возможным будущим начальством.
 Спустя время дверь кабинета приоткрылась, Лиза поманила Першина рукой. Першин с порога понял, что гроза миновала: мать взглянула на него с интересом, и генерал уже не казался таким враждебным и неприступным, хотя и пыжился монументально, как будто принимал парад.
 — Что дальше? — спросил он хмуро, но мирно.
 — Наверное, назад пошлют, — неопределённо пожал плечами Першин. — На войну.
 — Не пошлют, — твёрдо возразил генерал, словно это было уже решено.
 — Лизонька сказала, что вы учиться хотите? — приветливо обратилась к Андрею хозяйка дома.
 — Да, если уволят, — подтвердил Першин.
 — Что значит уволят? Откуда? — непонимающе поднял брови генерал, и в глазах у него мелькнула досада, как часто случается с обременёнными властью людьми, когда они чего-то не понимают.
 — Из армии…
 — Из армии? — переспросил генерал, словно ослышался. — Почему?
 — Я хочу уйти из армии, — сказал Першин, понимая, что наносит генералу смертельную обиду.
 — Как уйти?! Зачем?! — досада генерала росла и на глазах крепла. — Не понимаю. Боевой офицер! Награды! Ранение! В армии таких ценят! Прямой путь в академию!
 — Я не хочу оставаться в армии. Хватит с меня Афганистана, — гнул своё Першин с некоторым занудством в голосе.
 — Я уже сказал: в Афганистан не пошлют. Что касается армии… чем это она тебе не нравится? — ревниво, жёлчно спросил генерал.
 — Не нравится, — ответил Першин и умолк.
 Как ему объяснить, он всё равно ничего не поймёт, а спорить, доказывать — пустая затея, сотрясание воздуха.
 — Но вы теперь не один, у вас семья, насколько я понимаю, — вмешалась генеральша.
 — Да, семья, — согласился Першин. — Если Лиза не против.
 — Что значит — против?! — возмутилась генеральская дочь. — Чья это затея? Я его соблазнила — я за него отвечаю! А если у него будет ребёнок?!
 — Перестань, — велела ей мать.
 — Прекрати, — веско, начальственно приказал отец.
 — Вам легко говорить! Если я его брошу, у него теперь вся жизнь поломана. Я не могу с ним так поступить. Иначе я грязная соблазнительница. Распутная тварь! Бедный мальчик: соблазнили и бросили. Как ему теперь жить? Что скажут родители? Они могут отказаться от него. А друзья, подруги? Он не сможет смотреть им в глаза. Как хотите, но я должна, я просто обязана выйти за него!
 — Успокойся, — улыбнулся ей Першин.
 — Все! Муж сказал — молчу, — понятливо кивнула гимнастка и с готовностью замолчала.
 — Вы должны думать о семье, — напомнила Першину генеральша.
 — Конечно, — согласился с ней Першин.
 — Зачем вам уходить из армии? Самое трудное у вас позади: война. Теперь всё должно быть в порядке. А ты, что думаешь? — обратилась она к дочери.
 — Зачем мне думать, у меня муж есть, — возразила Лиза. — Как скажет, так и будет.
 Андрей не мог сдержаться, рассмеялся. Если б не она, разговор вышел бы злой, обидный — горшки вдребезги. Но она на самом деле отныне и впредь была всегда с ним, держала его сторону, как ни уламывали её родители, друзья, знакомые, орава доброжелателей, она осталась с ним и была ему верна, как никто.
 После рапорта армейские начальники мордовали его, пугали дисциплинарным батальоном, но отпустили, отпустили, в конце концов, уволили в запас с характеристикой — краше в гроб кладут.
 И вот она, свобода: свободен, свободен, свободен, наконец! Но куда деться, куда податься, если твоя профессия — убийца, если только и умеешь, что стрелять, драться, орудовать ножом, если другому тебя не научили — на что ты годен в этой жизни?
 Першин пошёл грузчиком в мебельный магазин, не Бог весть что для боевого офицера, но работа без дураков: погрузил, получил… Генерал отказал ему от дома, Першин так и остался для них посторонним. Чужак, чужак! — и не просто чужак, вражеский лазутчик, который проник в их стан.
 Как они ненавидели его! Он отринул их стаю, отверг их веру, обратил в свою их дочь, плоть от плоти — отбил от стаи, увёл.
 Теперь они не ездили в Бор, не бывали на генеральской даче, не получали генеральские заказы, не ездили на генеральских машинах. Терпеливо и кротко несла его жена свой крест и ни словом, ни взглядом не упрекнула его никогда, не жаловалась, что живёт не так, как ей подобает и как могла бы.
 Однажды его вызвали в военкомат. Майор, начальник отделения, долго разглядывал военный билет и учётную карточку и не выдержал, развёл в недоумении руками:
 — Ничего не понимаю: десантник, капитан, боевой офицер, наград полно и грузчик в магазине!
 — Мне семью кормить надо, — хмуро ответил Першин.
 — Другой работы не нашлось?
 — Нормальная работа. Я, по крайней мере, не дармоед.
 — А кто дармоед? — недобро прищурился начальник отделения.
 — Слушай, майор, не заводи меня. Я знаю кто. И ты знаешь.
 — И кто же? Советую думать. Думай о последствиях, капитан, думай, понял? Ну давай, говори… Кто дармоед? Ну?!
 — Не понукай, не запряг. И не стращай меня, я все видел. Такие, как ты, на войне дерьмом от страха исходили. У нас генералов — пруд пруди, во всем мире столько нет. А уж полковников…
 — Так, понятно, — кивнул майор. — Все, капитан. Тебе это не сойдёт.
 — Разжалуете? — улыбнулся Першин. — Дальше грузчика не пошлёте.
 Первое время они жили в двухкомнатной квартире с родителями Андрея. Позже Першин купил однокомнатную квартиру, и они жили в ней сначала вдвоём, после рождения дочери втроём, а теперь, с тех пор, как родилась вторая дочь — вчетвером.
 Лиза работала врачом, вела дом, растила детей, и это было всё, что Андрей мог ей предложить. Она не роптала, однако в глубине души он чувствовал себя виноватым: поступи он так, как хотел генерал — по здравому смыслу и житейскому благоразумию и как поступили бы все их знакомые, отнюдь не плохие люди, жизнь, вероятно, была бы другой.
 К тридцати годам Першин по-прежнему работал грузчиком в мебельном магазине, по вечерам учился на экономическом факультете.
 На работе ему приходилось несладко. Он дал себе слово ни во что не встревать, пока не закончит институт, надо было кормить семью, но удерживался с трудом, чтобы не вспылить: первичная организация коммунистов существовала в магазине как ни в чём ни бывало.
 Это был какой-то нелепый заповедник, бред, несуразица, дурдом: в магазине по-прежнему выходила стенная газета «За коммунистическую торговлю», регулярно проводились партийные собрания, а партийное бюро решало, кому дать премию, путёвку и объявить благодарность, а кому срезать заработок или вовсе уволить. Между тем в магазине процветало воровство.
 Воровали все — директор, заместитель и товаровед, она же секретарь первичной организации коммунистов. Мебель пускали налево по тройной цене, желающих купить было хоть отбавляй, и могло статься, партийное бюро решало куда и по какой цене сбыть товар.
 Картина была привычная для страны: на собраниях секретарь бюро распиналась о высоких коммунистических идеалах, выскочив за дверь, бешено сновала, устраивая дела. Сбыт был налажен отменно: переплату не брали лишь с высокого начальства, которое при случае могло прикрыть. При магазине кормились всякие инспекции, в том числе и пожарная, кормились районные власти, милиция и многочисленные чиновники. Мебель поставляли смежникам из мясных и винных магазинов, разнообразных торговых баз, управлений, аптек и прочих необходимых и полезных мест.
 В магазине, как в лаборатории, поставившей опыт, была очевидна суть этой партии и этого режима: лицемерие. Да, это была настоящая модель страны, где на каждом шагу высокопарно провозглашали чистоту идей и при этом беззастенчиво воровали, лгали и пользовались. Как все нахлебники, они то и дело клялись именем народа, объявляя себя его защитником, но презирали его, как рабочий скот.
 Собирая отряд, Першин не рассказывал Лизе подробности, сказал лишь о ночных дежурствах, но она поняла, что он скрывает правду: какие дежурства у грузчика мебельного магазина?
 …чай оказался несладким, Першин удивился, Лиза кротко улыбнулась в ответ.
 — Нам не дали талонов на сахар, — сказала она, а он не поверил:
 — Не дали? А ты ходила?
 — Ходила. Мы не прошли собеседование, — она улыбнулась так, словно знает занятный анекдот, но предпочитает молчать.
 — Что за чушь? Какое собеседование? — непонимающе уставился на неё Першин.
 — Чтобы получить талоны на сахар, надо пройти собеседование в домкоме.
 — Бред! Какой домком?! — недоумевал Першин.
 — Домовой комитет. Они всех проверяют на верность. Враги сахар не получат.
 Он недоверчиво поморгал, не смеётся ли она, но понял, что это правда, и захохотал. Дочки растерянно глазели на него, они редко видели отца весёлым, но он смеялся от души, и они сами охотно развеселились, хотя не понимали причины веселья.
 — Смейся, смейся — улыбалась жена. — Попьёшь пустой чай, будет не до смеха.
 — Не могу, не могу!.. — мотал головой Першин, всхлипывая и сморкаясь.
 — А маршировать строем не надо?!
 Успокоившись, он ссадил дочерей с колен и поднялся:
 — Пойду на собеседование, — объявил он жене и увидел в её лице озабоченность.
 — Ты там не очень, не разоряйся, — предостерегла она, а он не мог удержаться, и пока он спускался в лифте, на его лице блуждала улыбка.
 В подвале было полно людей, под низким потолком висел сдавленный гомон, все дожидались очереди: людей по одному вызывали за обитую старой жестью дверь, где заседала тройка.
 Першин, не раздумывая, распахнул дверь настежь и оставил открытой, чтобы все слышали и могли видеть. За дверью Андрей обнаружил трех стариков, которые сидели под портретом Ленина за столом, покрытым красным сукном. Сукно было сильно побито молью и потёрто изрядно, Першин почувствовал запах нафталина, видно, сукно долго хранили в шкафу или в сундуке.
 Посреди комнаты с ноги на ногу переминалась женщина, которая проходила собеседование и, вероятно, ломала голову над ответом. За маленьким столиком в стороне сидела морщинистая старушка-секретарь в красной косынке, повязанной революционным узлом на затылке и писала в толстой амбарной книге, вела протокол.
 — Это вы домком? — громогласно спросил с порога Першин, и гомон за дверью стих, все уставились в спину пришельцу.
 — А вы кто? — поинтересовался старик в белой под горло рубахе без галстука, застёгнутой на все пуговицы. Он был явно раздосадован, что их перебили на полуслове. — Жилец?
 — Жилец, жилец, — успокоил его Першин. — Все мы жильцы на этом свете.
 — А почему врываетесь? — нахмурился другой старик в старом френче с накладными карманами на груди. — Здесь люди работают.
 Третий старик лишь прищурился и молча, неодобрительно смотрел сквозь круглые железные очки, взгляд его ничего хорошего не сулил.
 — Талоны на сахар здесь выдают? — простодушно улыбнулся Першин, сдерживаясь, чтобы не выкинуть что-нибудь раньше времени.
 — В очередь! В очередь! Он без очереди! Без очереди он! — загомонила, запричитала, захлопотала позади толпа и ходуном заходила от волнения.
 — Талоны выдают только тем, кто сделал социалистический выбор, — объявил старик в белой под горло рубахе, похожий на сознательного рабочего. — Враждебным элементам — никаких талонов!
 — Ах, так… — понимающе покивал Першин. — Социалистический выбор… А социализм — это, конечно, учёт, как сказал Ильич? — Першин указал рукой на портрет.
 — Верно, — решительно и строго подтвердили все трое, и даже старушка-секретарь кивнула в знак согласия.
 Першин вошёл в комнату и деловито походил из угла в угол, обозревая скудную мебель, как хозяйственный старшина в казарме. — Что ж, обстановка у вас, я смотрю, революционная, ничего лишнего, — одобрил он, прохаживаясь на глазах у толпы, которая пялилась сквозь распахнутые двери. — Все строго, честно, справедливо, так?
 И на этот раз они подтвердили единодушно, однако Першин не спешил.
 — Как я понимаю, социализм — это распределение, — задумчиво произнёс он, словно никогда не знал и вдруг додумался, прозрел.
 — Правильно, так учит наука политэкономия, — вставил старик в зорких народовольческих очках, вероятно, идеолог, Першин глянул на него с признательностью — спасибо, мол, ценю.
 — Наука! — Першин назидательно поднял указательный палец, как бы привлекая общее внимание к своим раздумьям.
 Старики внушительно и строго, плечо к плечу сидели за столом, покрытым красным сукном, и были похожи на скульптурную группу. Они были преисполнены важности своего дела и надувались от собственной значительности и от сознания исторического момента; без смеха на них нельзя было смотреть, но Першин старался не подавать вида.
 — Итак, социализм — это распределение! — объявил он громко и торжественно, потом вдруг полюбопытствовал. — А кто будет распределять? — Першин с любопытством поозирался, как бы в поисках того, кто будет распределять, но не нашёл и ответил сам. — Ну конечно, вы, родные мои! Очень вы любите это дело: распределять! Вас хлебом не корми, дай что-нибудь распределить. К кормушке ближе, верно?
 — Вы антикоммунист? — робко, с надеждой обратилась к нему старушка-секретарь и зарделась от собственной смелости, победно оглядела всех, гордясь своей бдительностью и классовым чутьём.
 — Анти, анти… — покивал Першин. — Анти-шманти. Сами, небось, себя сахаром обеспечили, акулы мирового социализма?
 — Молчать! — заорал вдруг, затрясся, сжав кулачки, тощий старик в круглых очках. — Вы здесь контрреволюцию не разводите! А то мы вас живо!.. — зловеще пообещал он, умолк, но и так понятно было: если враг не сдаётся, ему не сдобровать.
 — Что живо? — поинтересовался Першин. — К стенке? — он помолчал и улыбнулся добродушно. — Ах, вы, старые задницы, — сказал он прочувствованно, но с некоторым укором и как можно сердечнее. — Все вам неймётся.
 Он услышал в толпе за порогом смех и весёлый гомон. Першин неожиданно снял со стола графин с водой и поставил его на пол, красное сукно он растянул в руках против окна и посмотрел на свет:
 — Кумач-то насквозь светится, — посетовал он сочувственно. — Не уберегли, большевики, моль побила…
 — Не твоё дело! — отрезал старик во френче.
 — Ну как не моё… Я ведь тоже общественность. Разве можно отстранить человека от народовластия? — усмехнулся Першин всем троим.
 Теперь они сидели за неказистым старым столом — истёртые, покрытые трещинами голые доски, убогая столешница, шляпки ржавых гвоздей. Першин сдвинул стол к стене и засмеялся от открывшегося ему вида: ещё недавно старики выглядели внушительно и монументально за покрытым красным сукном столом, сейчас они сидели в прежних позах, но стола перед ними уже не было и смотреть без смеха на них было невозможно; они по-прежнему мнили себя в президиуме, хотя не было ни стола, ни кумача, один графин с водой стоял у ног на полу.
 — Ну все, довольно, — нахмурился Першин. — Хватит дурака валять. Поигрались и будет. Раздайте людям талоны.
 — Не дождёшься! — заявил идеолог в очках.
 Тут произошло то, чего никто не ожидал: взмахнув рукой, Першин ударил ребром ладони по столу, доска столешницы разломилась на две половинки, как будто её разрубили топором. В комнате и в приёмной повисла мёртвая тишина.
 — У меня жена и двое детей, нам положено четыре талона, — Першин приблизился к старушке-секретарю, та испуганно оторвала четыре талона и отдала трясущейся рукой.
 — Большое спасибо, — поблагодарил её Першин и жестом пригласил людей из прихожей — заходите, мол, берите…
 Толпа хлынула через порог и заполнила, затопила комнату, старики ошеломлённо озирались в общем гомоне и сутолоке; сидя на стульях, они потерялись среди шума и толчеи, на них никто не обращал внимания. Першин наклонился к ним и тихо сказал:
 — Вам лучше уйти, а то изомнут ведь.
 Вслед за ним они стали осторожно пробираться в толпе, мелкой старческой походкой оробело двигались к двери, он шёл впереди, раздвигая толпу, чтобы не дай Бог, никто ненароком не толкнул их — вывел на простор и отпустил восвояси.
 …страх правил в городе бал. Тяжёлый ядовитый страх едко травил Москву. По вечерам люди боялись выходить из домов, редкие прохожие спешили убраться с пустынных улиц. Но и в домах жители не чувствовали себя в безопасности, прислушивались с тревогой и страшились лишний раз высунуться за дверь.
 Промозглый изнурительный страх томил Москву, давил тяжким гнётом, густел день изо дня, и казалось, с каждым днём труднее дышать: город начинал задыхаться.
 Люди пропадали по ночам, хотя ни одна машина не подъезжала, ни разу никто не видел, чтобы человека куда-нибудь увезли. Следователи терялись в догадках, свихнуться можно было. Все понимали, что без умысла не обошлось, многие решили, что коммунисты, теряя позиции, перешли к тайному террору. Правящая партия открещивалась, но кто поверит, кто поверит, если все годы эта партия только и делала, что врала, морочила и надувала? Быть может, она и не прочь была свести счёты, как, не колеблясь, делала это в прошлом, но теперь настали другие времена, партия сама жила с оглядкой и зябла-прозябала, особенно не разгуляешься, самой бы выжить.
 Странный мор, казалось, напал на Москву: люди исчезали без следа, повергая город в недоумение и растерянность. Сыскные собаки вели из квартир в подвалы, где жалобно и сконфуженно скулили, потеряв след.
 Опасность мнилась повсюду — за дверью, за углом, рядом и поодаль: гнетущий безотчётный страх овладел Москвой.
 Итак, следы вели в подвалы. Поисковые группы обнаружили в подвалах странные лазы, уходящие под фундаменты, в ближние коллекторы или технические колодцы, которые в свою очередь, сообщались с другими подземными сооружениями.
 Иногда поиски натыкались на загадочные двери — откроешь, а за ней кирпичная стена, свежая кладка. Стоило однажды взломать кладку, открылся узкий лаз, отрытый недавно, по которому при желании можно было ползком добраться до заброшенной горной выработки.
 Таких выработок было много на старых ветках метро. В тридцатые годы и после войны примитивная техника строительства требовала большого числа вспомогательных сооружений: подъездных штолен, дополнительных тоннелей, штреков и забоев.
 Старые выработки привели отряд в шахту, не обозначенную на схеме. Она не имела выхода на поверхность, вернее, выход давно был заложен камнем, завален породой, ствол уходил вниз, окружённый забоями. Шахтой, видимо, пользовались при строительстве первых веток метро, позже забросили и забыли; таких шахт было немало по всей Москве.
 Ведя поиски, отряд время от времени натыкался на осыпавшиеся котлованы, обвалившиеся траншеи, полузатопленные вассерштольни, служившие когда-то для сбора и сброса подземных вод. Разведка находила вспомогательные тоннели для вывоза породы, натыкалась на множество ходов, ниш, камер, отсеков, карманов и каналов; они нередко соединялись с давними подземельями, о которых никто не знал, — монастырскими и дворцовыми переходами, подвалами, колодцами, руслами рек и ручьёв, крепостными погребами и казематами, а кроме того, существовали древние подкопы, тайники, арсеналы, не говоря уже о каменоломнях, откуда Москва веками добывала строительный камень. За столетия здесь образовались запутанные катакомбы, в которых можно было заблудиться. В них и впрямь погибали люди, забредшие туда ненароком, исследователи находили скелеты несчастных, которые не смогли выбраться.
 В Дорогомилово за гостиницей «Украина» на глубине десяти метров Першин отыскал старые катакомбы: галереи из белого известняка высотой в рост человека и шириной в несколько шагов тянулись во все стороны и уходили под пивоваренный завод и дальше; Першин предполагал, что каменоломни имеют выход в тоннели метро.
 В заброшенных горных выработках на сводах повсюду висели белесые мягкие, похожие на жирных червей, высолы, образуемые просачивающейся сквозь грунт влагой. Иногда разведчикам приходилось брести по воде, местами она поднималась до колен и даже по пояс и по грудь, но чаще в узких сточных канавках с плеском бежал, неизвестно откуда и неизвестно куда, бойкий ручей.
 Сейчас мало кто знает о существовании этих подземелий, десятки лет сюда никто не спускался и не забредал: пол покрывает полуметровая пыль, кромешная чернота, глаз выколи, проблеска света не случилось здесь за все годы — ни свечи, ни фонаря, даже спичка не чиркнула ни разу, темень уплотнилась, стала твёрдой, как камень, и не верится, что огонь в состоянии её одолеть.
 Без света здесь плохо, но зажёг — и оторопь берет. Разбирает жуть от давящей тяжести свода, с которого свисают длинные белые нити: для сведущих — солевой выпот грунта, для несведущих — скопище белых червей, тошнотворная картина, надо признаться. Свет теряется в бесчисленных закоулках, поодаль шевелятся размытые тени, мнится всюду чужое присутствие. И уже сожалеешь горько, что сунулся сюда, желание убраться поскорее ест тебя поедом.
 …мать хворала, Бирс ужаснулся, застав её в постели, некому было воды подать. Он метнулся в магазин и в аптеку, после помчался к бывшей жене.
 С женщинами Антону не везло. Он был занят всегда, жена называла себя соломенной вдовой, и однажды, вернувшись из командировки, он нашёл записку, из которой узнал, что она ушла к кому-то.
 Это была обычная история, вокруг все только и делали, что сходились и расставались, но его мужское тщеславие было задето: трудно свыкнуться с тем, что твоя женщина ушла к другому. Он сказал: «Не ты первый, не ты последний» — и уговорил бы себя, что ничего не стряслось, если бы не сын: жена забрала его с собой.
 Да, с женщинами Бирсу не везло. Вот ведь незадача: все тебя знают, на улицах узнают, все у тебя есть, о чём другие мечтают, квартира на Патриаршьих прудах, дом за городом, автомобиль, но как объяснить кому-то, что нет у тебя любви?
 Он умел знакомиться и сходился легко, но потом на дороге возникали колдобины и ухабы. Секрет заключался в том, что у него была своя жизнь, куда он никого не пускал, а женщинам это было не по нраву, и они начинали жить своей жизнью, что, как известно, до добра не доводит.
 Приехав к жене, Бирс обнаружил застолье. Было шумно и многолюдно, его пытались усадить за стол, но он отказался, и это вызвало обиду, которая переросла в ссору. Несколько мужчин вышли в прихожую, чтобы выяснить отношения, Бирс сдерживался сколько мог, но потом не выдержал и в досаде уложил их одного за другим, испортил торжество.
 Он привёз сына домой, наказал ухаживать за бабушкой и собрался уходить, когда зазвонил телефон. Бирс услышал английскую речь, второпях ничего не понял, а когда понял, внутри у него все оборвалось.
 — Тони, это Джуди, — услышал он женский голос, калифорнийский диалект и онемел, окаменел, так что она вынуждена была повторить. — Тони, ты меня слышишь? Это я, Джуди.
 Это было неправдоподобно. Что делать, если единственная женщина, которая тебе нравится, живёт на другом конце света — так далеко, что её как будто и нет?




 12


 Год назад Бирса по службе направили в Лос-Анджелес, где его принимала телевизионная компания. Джуди встретила его на аэродроме и две недели опекала, как ребёнка, с утра до вечера.
 Эти две недели Бирс вспоминал, как сказочный сон. Чтобы он не тратился на гостиницу, Джуди поселила его у своих родителей в фешенебельном районе Беверли Хиллс. Сама Джуди предпочитала жить отдельно и снимала квартиру неподалёку от студии. В свободное время она играла в клубе в теннис, плавала в бассейне и каталась на роликовых коньках.
 Улица Оукхест, Дубовая роща, была тенистой и тихой, как парковая аллея. Бирс насчитал в доме двенадцать больших комнат, маленькие были не в счёт, со стороны улицы у дома зеленела лужайка — аккуратно стриженые кусты и газон, позади дома располагался бассейн, апельсиновый сад и гараж; зрелые плоды висели среди зелени, как яркие жёлтые фонари.
 Ему отвели спальню на втором этаже, по размерам она напоминала скромный гимнастический зал, рядом помещалась просторная ванна и гардеробная.
 На другой день после его приезда родители Джуди устроили приём. Антон удивился, насколько обстановка напоминала фильм из светской жизни: к дому один за другим подкатывали лимузины, из которых выбирались породистые гости и несли себя в дом, принося с собой весёлую живость, блеск глаз, лучезарные улыбки, громкий смех, оживлённые возгласы, аромат духов… О да, это была та ослепительная жизнь, какую все мы знали понаслышке, Бирс в том числе.
 Хозяева встречали гостей в просторном холле, знакомили с Антоном, лица дам сияли преувеличенным восторгом, мужчины излучали сдержанное улыбчивое дружелюбие, как и положено сильным мира сего. Бирс то и дело пожимал чью-то руку, иногда вокруг него закипала лёгкая толчея, и он с непривычки был скован, окружённый общим вниманием.
 По правде сказать, он был изрядно смущён. Впрочем, кто из нас, живущих в России, пусть даже из слывущих ушлыми, москвичей — кто из нас, перемахнув второпях границы, почувствует себя непринуждённо среди роскоши Беверли-Хиллс в окружении знаменитостей и богачей, которые наперебой расточают нам улыбки?
 Он не мог с этим свыкнуться и чувствовал себя не в своей тарелке, слишком разительной была перемена — лишь сутки отделяли его от дома, да и как поверить, что ты представляешь для них хоть какой-то интерес?
 В огромной, украшенной цветами гостиной бар поражал обилием и разнообразием бутылок, наёмный бармен угощал выпивкой, по залу скользили официанты с подносами, на кухне колдовал чёрный повар из ресторана, и Бирс помимо всего прочего испытывал неловкость, что доставил всем столько хлопот.
 С бокалами в руках гости разбрелись по гостиной и соседним парадным комнатам, Бирс на ходу осваивал нелёгкое бремя светской жизни.
 Да, это требовало особой выучки и умения. Бирс своим умом дошёл, что следует улыбнуться каждому в отдельности, каждому сказать приветливые слова, каждому показать, что ты расположен именно к нему. В то же время нельзя было ни с кем уединяться или отдавать кому-то предпочтение.
 Да, это было особое искусство: на глазах у всех следовало хоть на миг как бы остаться с каждым наедине, высказать приязнь и уверить, что он представляет для тебя особый интерес.
 Приходилось быть начеку. Гости кружили вокруг, приближались и удалялись, словно в причудливом общем танце с замысловатыми фигурами. Бирс постепенно освоился, стал подходить к разным людям. Иногда ему удавалось овладеть вниманием, вызвать смех и одобрительные возгласы. Джуди ужасно переживала за него, он видел, она была, как мать, которая впервые вывела своего ребёнка в свет.
 Яркое электричество заливало большую, с окнами в два этажа, гостиную, искрящиеся хрустальные люстры и бра отражались в тёмных стёклах, в бутылках бара, в бесчисленных бокалах. На стенах висели дорогие картины, с трудом верилось, что ты в обычном жилом доме, скорее можно было подумать, что ненароком забрёл на праздник в музей или в картинную галерею.
 Ах, эта праздничность, весёлый гомон, свежие цветы, аромат духов, волны которого обдают тебя что ни миг… Да, взрывы смеха, весёлая непринуждённость, сияние глаз, ослепительные улыбки… Как описать красоту длинного богатого стола, звон бокалов, наполненных шампанским, всевозможными соками и прочим, прочим — кому что по вкусу.
 Джуди была оживлена, лицо её раскраснелось от возбуждения, глаза горели. Она была счастлива, что вечер удался и гордилась Бирсом, как своей собственностью. Ухватив его за руку, она таскала Антона за собой, он каждый раз вынужден был с полуслова встревать в чужой разговор.
 Стэнли Хартмана он отметил сразу. Тот припоздал и появился перед ужином. Джуди вдруг поспешила к двери, Бирс увидел на пороге рослого красавца. Тот помешкал немного, обозревая зал, и даже издали была очевидна спокойная уверенность, с какой он держался. Было что-то победное в его манере обозревать толпу, судя по всему, этот человек заведомо знал свою силу — силу и власть, знал и верил, не сомневаясь в этом нисколько. В глаза бросалась его победная осанка, снисходительность к окружающим, нечто хозяйское, точно он пришёл не в гости, а домой, и Бирс подумал, что у этого человека есть все основания чувствовать себя здесь своим. Хотя люди такого склада, подумал Бирс, чувствуют себя уверенно везде.
 Новый гость был, пожалуй, с Бирса ростом, не меньше, такой же поджарый, Антон сразу признал в нём спортсмена. Да, рост и стать — все при нем, великолепная стрижка, безукоризненный пробор, волосы поблёскивают влажно, словно он только-только из бассейна или с теннисного корта и ещё не просох после душа. Лицо у него было сухощавое, гладкая чистая ухоженная кожа, в теле угадывалась упругая сила, как и должно быть, когда к твоим услугам любая еда, спорт, путешествия, да и вообще всё, что взбредёт в голову. Так, вероятно, и должен выглядеть молодой миллионер, спортсмен, плейбой, гений бизнеса, надежда нации, будущий президент или, по крайней мере, сенатор, отпрыск знатной семьи, вожделенная дичь для всех мамаш, у кого на выданьи дочь. Таким и должен быть жених Джуди — прекрасная партия, идеальная пара, слияние капитала, мечта двух семей, чудесные дети, начало нового могущественного клана.
 Гость дружески поцеловал Джуди и, улыбаясь, уверенно приобнял одной рукой; Бирс поймал себя на мимолётной досаде.
 — Друг нашей семьи Стэнли Хартман, — представила она красавца.
 — Надеюсь, и твой друг, — с усмешкой уточнил гость.
 Как Бирс и предполагал, рукопожатие у него оказалось твёрдым — сильная рука с мозолями, которые возникают от весел, ракетки, бегущего парусного такелажа, — фалов и шкотов.
 — Как поживаете, мистер Бирс? — улыбнулся Хартман вполне приветливо и миролюбиво, даже дружелюбно, однако и сдержанно весьма, точно знал цену своей улыбке и не транжирил попусту.
 И снова Бирс отметил в его улыбке что-то победное, непререкаемую уверенность в себе, снисходительность к собеседнику и даже что-то покровительственное, словно у взрослого по отношению к ребёнку.
 Конечно, у него и в мыслях не было унизить кого-то, для этого он был слишком умен, однако понималось внятно: человек привык повелевать и побеждать, привычка, как водится, сказывалась на манерах.
 Когда Джуди держала Бирса при себе или водила за руку по гостиной, Антон несколько раз ловил на себе внимательный, плотный, ощутимый, как прикосновение, взгляд Хартмана.
 Вскоре произошёл забавный эпизод, похожий на профессиональный тест для тележурналиста — проверка на находчивость.
 — Мистер Бирс! — громко обратился к нему подвыпивший ведущий одной из местных программ, телевизионная знаменитость. — Я слышал, вы хорошо работаете в эфире, это так?
 В общем гомоне возникла пауза, гости услышали вопрос и обернулись к Бирсу.
 — Я думаю, слухи сильно преувеличены, — вежливо ответил Антон.
 — Вы привезли кассету со своей программой? Или не рискнули? — запальчиво поинтересовался собеседник, разгорячённый обильной выпивкой.
 В гостиной смолкли голоса, стало тихо. Все смотрели на Бирса, ждали ответа, он почувствовал себя на ринге: то ли примешь вызов и ответишь ударом на удар, то ли сникнешь и тебя будут жалеть, а пожалев, отвергнут.
 — Однажды русский писатель Куприн ехал в поезде. В купе он оказался с итальянцем, который читал газету. Там было написано, что знаменитый русский певец Федор Шаляпин едет на гастроли в Италию. Итальянца это ужасно возмутило. Он с гневом сказал: «Ехать петь в Италию — всё равно, что… — Бирс умолк и обвёл взглядом присутствующих: все смотрели на него с интересом и ждали. И Джуди смотрела, распахнув глаза, даже издали было заметно, как она волнуется за него — волнуется и переживает. Хартман ждал спокойно, но был задумчив, словно размышлял над чем-то.
 Антон выдержал паузу, пока в воздухе не повисло напряжение, и подождал ещё чуть-чуть, пока оно не сгустилось и не стало явным.
 — Ехать петь в Италию — всё равно, что… — повторил Бирс, — всё равно, что везти хлеб в Россию! — последние слова он произнёс громко, чтобы все слышали.
 Миг ещё держалась тишина, потом раздался взрыв хохота, грянули дружные аплодисменты. Многие зашлись от хохота, на глаза навернулись слезы. Джуди горделиво озиралась: знай, мол, наших!
 Хартман улыбался, но был явно раздосадован. Он смотрел на Джуди, которая искренне радовалась за Бирса, и понятно было, что он не одобряет её.
 Среди общего смеха Бирс поднял руку, прося тишины, и когда все притихли, сказал:
 — Показывать свою программу в Лос-Анджелесе, всё равно, что петь в Италии. Но поскольку в Россию давно возят хлеб, я рискнул и привёз кассету в Америку, — объявил он во всеуслышанье под общий смех и аплодисменты.
 Пока все смеялись, знаменитый ведущий программы, похоже, протрезвел и выглядел сконфуженно.
 — Это вам за самоуверенность, — уколола его одна из дам.
 — Неплохо бы и кассету посмотреть, — огрызнулась знаменитость.
 — Когда вам угодно, — вежливо поклонился Бирс.
 Герой экрана, видно, понял, что историю лучше замять.
 — Хочу с вами выпить, — предложил он, взял с подноса два бокала и один протянул Бирсу, другой взял себе.
 Они выпили, многие из гостей подходили к Бирсу, чтобы чокнуться с ним.
 — Мистер Бирс, позвольте вручить вам приз! — громко объявила Джуди и наградила его поцелуем под аплодисменты гостей; Антон заметил, как по лицу Хартмана скользнула тень.
 Можно было подумать, что все эти люди счастливы и живут в своё удовольствие. Разумеется, у них были свои заботы, но никто не выставлял их напоказ, напротив, все тщательно скрывали свои проблемы от чужих глаз, вот почему мнилось, что жизнь их исполнена счастья.
 — Мистер Бирс, вы — коммунист? — неожиданно обратился к нему Хартман, и все снова притихли.
 — Нет, никогда не был, — покачал головой Антон.
 — Но вы так давно живёте при коммунистах…
 — Всю жизнь, — покивал Бирс, соглашаясь, и усмехнулся печально, удручённо развёл руками — мол, что делать…
 — Вы бы могли объяснить, в чём разница между нами? Я имею в виду — между капитализмом и коммунизмом… — спросил Хартман как бы невзначай и смотрел невинно, ждал ответа.
 О да, это был подвох так подвох! Стоило Бирсу ответить всерьёз, он бы неизбежно пустился в политику, славный вечер был бы испорчен. Бирс это тотчас уразумел. Мало того, он потерял бы очки, набранные прежде, счёт стал бы не в его пользу.
 Антон понял, что его втравливают в никчёмный спор, из которого не выбраться мирно: стоит начать, и увязнешь, как последний зануда.
 — Все говорят, что между нами огромная разница, — пожал плечами Бирс. — Я с этим не согласен. На самом деле между капитализмом и коммунизмом нет никаких различий. Почти никаких. И вас и нас одолевает одна и та же забота: как выжить? И вы и мы думаем об этом постоянно. Просто вы думаете, как продать, а мы — как купить.
 Это прозвучало настолько неожиданно, что несколько мгновений все молчали, соображая, потом, как обвал, в стены ударил хохот. Хартман усмехнулся и похлопал слегка, отдавая должное собеседнику, а Джуди едва не заплакала от радости.
 — О Тони, это замечательно! — улыбнулась она сквозь слезы, Хартман помрачнел, Бирс видел.
 В соседней комнате кто-то сел за рояль, потёк густой томительный блюз, Джуди потянула Бирса танцевать. И вот полумрак, в стёклах отражаются скользящие пары, слегка кружится голова, ты обнимаешь красивую девушку, и тебе кажется, кто-то свыше высек в пространстве между вами искру: да, короткое замыкание, похоже. Впрочем, он тут же себя стреножил: не дури, у богатых свои причуды, тебе до юной леди, как до луны, любая старуха в русской деревне остережёт тебя — не в свои сани не садись, милок, или ещё почище: на чужой каравай рот не разевай!
 Вечеринка удалась на славу, гости, прощаясь, благодарили хозяев и Бирса, многие приглашали его к себе.
 Хартман пожал Бирсу руку и по-хозяйски, как само собой разумеющееся спросил у Джуди так, чтобы слышал Бирс:
 — Ко мне поедем?
 — Я так поздно в гости не езжу, — нашлась Джуди.
 — В гости?! — развеселился Хартман, всем своим видом показывая, как удачно она пошутила.
 Бирс и сам знал, что на самом деле все обстоит иначе. Ну разумеется, разумеется, они спят вместе, а ты пришелец, случайный прохожий — мелькнул, исчез.
 — Навестите как-нибудь нас с Джуди, мистер Бирс. Будем рады, — прощаясь, пригласил его Хартман, и Антон хорошо понял смысл сказанного: его не приглашали приехать вместе с Джуди в гости, напротив, Хартман позвал его в свой, как бы общий с Джуди дом.
 Да, Хартман умело показал Бирсу его истинное место: третий лишний.
 «Напрасно стараешься, нам не привыкать», — подумал Антон, но оказалось, что Джуди придерживается другого мнения.
 — Окей, мистер Хартман! Как-нибудь мы с Тони навестим вас. Если выберем время, — пообещала она с усмешкой.
 Гости разошлись, в доме стало пусто и тихо, и невероятно просторно, лишь официанты вышколенно, без лишнего шума двигались, убирая посуду.
 Верхний свет отключили, остался гореть лишь один светильник, окрасив пространство в нежный розовый цвет. Родители Джуди попрощались и ушли наверх, в свою спальню, Джуди включила радиоприёмник: ночной саксофон источал приятный тягучий звук.
 — Вам понравился вечер? — спросила Джуди, когда они с Бирсом остались одни и сидели друг против друга на диванах в углу.
 — Да, весьма. Незнакомая жизнь. Поначалу я очень трусил.
 — Действительно? Спасибо за откровенность. Это значит, вы доверяете мне. Стэн Хартман ни за что не признался бы в своём страхе.
 — Что тут скрывать? Я на самом деле ужасно боялся. Вдруг сделаю что-то не так.
 — Вы были великолепны!
 — Что вы!.. Просто я не хотел вас подвести.
 — Все сложилось удачно. Даже Хартман оценил. А уж он… — она умолкла, но и без слов понятно было: мнение Хартмана что-то да значит.
 — Я сразу понял, что он ви-ай-пи [7] , — сказал Бирс.
 — О да, Стэн — банкир, даёт деньги на фильмы. В Голливуде перед ним все заискивают. Он вообще много вкладывает в шоу-бизнес.
 — Кормилец! — произнёс Бирс по-русски.
 — Что вы сказали? — удивилась Джуди.
 Хотя английские слова bread-winner и berefactor имели другой смысл, Джуди, похоже, поняла.
 — Да, он стал очень самоуверенным, — заметила она огорчённо. — Правда, от него действительно многие зависят.
 — Вы давно знакомы? — спросил Бирс.
 — Сколько себя помню. Наши родители дружат. Когда я родилась, он пошёл в школу. Мне всегда ставили его в пример: он был круглый отличник.
 — Наверное, вы скоро поженитесь, — предположил Бирс.
 — Родители очень хотят. Его и мои.
 — А вы? — как можно непринуждённее поинтересовался Бирс, стараясь избавиться от ноющего чувства утраты.
 — Я? — Джуди задумалась, как бы в сомнении, стоит ли говорить, потом улыбнулась. — Все говорят, что я счастлива.
 — Ещё бы! Такая пара!.. Настоящие жених и невеста. С рекламной открытки. Поздравляю вас, о лучшем и мечтать нельзя.
 Но он видел, что её точит какой-то червь, мучают сомнения, однако он осек себя: «Не твоё дело, — сказал он себе, — ты здесь вообще командировочный: прибыл-убыл, день отъезда — день приезда… Билеты, суточные, постель. Главное — это вовремя сдать бухгалтеру финансовый отчёт».
 — Джуди, утром на студию, надо выспаться. Я ещё не привык: разница во времени, — Бирс встал.
 — Спокойной ночи. Я посижу. Спасибо за вечер.
 — Вам спасибо, — Бирс направился к двери, на пороге обернулся: Джуди сидела в углу, слишком одинокая и хрупкая для такого огромного помещения. Это было всё равно, что в одиночестве сидеть в зале ожидания на вокзале; она показалась Антону беззащитной и неприкаянной.
 Сладкоголосый саксофон источал в полумраке ностальгическую мелодию, которая сочилась в ночную тишь, подобно струе мёда. Джуди налила себе вина и потягивала маленькими глотками, погруженная в раздумья; можно было подумать, что она спит с открытыми глазами.
 Бирс вышел в холл и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Скрип его шагов сопровождала тихая, льющаяся снизу музыка.
 За месяц, что Бирс жил в Лос-Анджелесе, это была единственная ночь, которую Джуди провела у родителей. Она заезжала за ним по утрам, вечером привозила на ночлег, Антон не сомневался нисколько, что ночи она проводит с Хартманом. Впрочем, это его не касалось.
 В разгаре была зима, однако завтрак неизменно начинался со свежей клубники, разнообразных фруктов и соков, как и ланч на студии, где компания устраивала для сотрудников шведский стол.
 Джуди приезжала за Бирсом в половине девятого, белая «хонда» появлялась бесшумно, как рыба, стремительно и плавно въезжала на пологий косогор и замирала у дома. Джуди целовала родителей и везла Антона на студию, где они работали до четырех с перерывом на ланч.
 Бирс сделал несколько репортажей и часами сидел с Джуди в монтажной, готовя материал в эфир. После работы они отправлялись обедать, обычно навещали какой-нибудь ресторанчик с хорошей кухней.
 В первый день они заехали в бизнес-клуб отеля «Четыре сезона» на Дохени драйв, и Бирс как деревенщина пялился по сторонам, разглядывая нарядные золотистые стены, овальные холлы, где стояли огромные кадки с фикусами, зеркала во всю стену, в которых отражались уютные залы с круглыми столами, ноги утопали в толстых коврах, повсюду встречались укромные уголки для отдыха, а однажды Бирс и Джуди приехали сюда вечером и его ошеломил сад с подсвеченным бассейном и рождественскими деревьями, усыпанными маленькими горящими лампочками.
 Чаще всего они обедали в ресторане, который Джуди любила сама. Их угощали на славу, а то, что они не могли съесть, им, как водится, заворачивали с собой.
 Везде расплачивалась Джуди, Бирс испытывал неловкость, но когда он сделал попытку заплатить, Джуди погрозила пальцем:
 — Тони, за все платит компания.
 Он удивлялся, насколько она бесхитростна, все её поступки, слова и воззрения отличались простотой и естественностью и потому казались весьма разумными, плодом раздумий.
 Они заехали в пиццерию «Ангелы» на углу Пойнсетия и Мэлроуз в Голливуде поблизости от студии Парамаунт. Снаружи это было неказистое старое здание в два этажа, над входом громоздились металлические конструкции, внутри тесно стояли чёрные пластиковые столы, но оказалось, что здесь чудесно кормят, и многие голливудские знаменитости частенько наведываются сюда, чтобы вкусно поесть; почти все они дружили с хозяйкой.
 Она вышла к Бирсу и Джуди в просторном сером комбинезоне, раскрасневшаяся, только что от плиты. Джуди познакомила их, и оказалось, что хозяйка знаменита не только как повар, но и как автор кулинарных книг. Они закатились в знаменитый ресторан «Паламино» на бульваре Ланкершим в Северном Голливуде, где подавали изысканную морскую пищу и хорошее мясо, и Антон вспоминал свою нищую голодную страну на другом конце света — страну, богаче которой не было на земле. А здесь столы ломились от сочной, вкусной еды, съесть все не было сил, и он подумал, как будет сожалеть об этом дома.
 По ночам в чёрном калифорнийском небе далеко окрест была видна яркая неоновая вывеска «Паламино»: жёлтая подкова, в которой поднялась на дыбы жёлтая цирковая лошадь; Бирс часто вспоминал её в зимней сумрачной, перебивающейся впроголодь Москве.




 13


 Беглецы уходили отстреливаясь. Одиночными выстрелами они стреляли из пистолетов и бежали в надежде оторваться. Отряд отвечал беглым огнём и продвигался вперёд ползком, бросками и короткими перебежками.
 Иногда пальба прекращалась, понятно было, что беглецы пошли в отрыв. Першин поднимал отряд, они бежали следом по шпалам и обочинам колеи, рискуя угодить под прицельный выстрел; несколько выстрелов попали в цель, наружный слой кевлара на бронежилетах висел клочьями, а один из разведчиков получил ранение, к счастью, лёгкое. Фельдшер перевязал его. Першин оставил раненого у шахтного телефона, приказав связаться с диспетчерской, чтобы со следующей станции навстречу выслали подкрепление на перехват. Он рассчитал, что перекроет тоннели и возьмёт беглецов в клещи, но они неожиданно исчезли — как в воду канули.
 Отряд тщательно осмотрел тоннель и обнаружил в стене панель, замаскированную под тюбинг, её открыли с трудом и увидели узкий чёрный лаз, соединяющий тоннель со старыми горными выработками, не обозначенными на схеме. Лаз прорезал толщу грунта — очевидно, его пробили, чтобы в случае нужды быстро убраться из тоннеля, такие скрытые лазы отряд находил в самых неожиданных местах: те, кто прорыл их, хорошо знали подземную географию.
 Судя по всему, заброшенные штреки соединялись с древними подземельями, свежий лаз вёл в старинный, выложенный кирпичом ход со сводами. Отряд медленно продвигался, затенив фонари и освещал пол, чтобы не прозевать ловушки.
 Беглецов было пятеро. Першин подозревал, что это посланная на задание команда — из тех, что крали людей. Отряд перехватил их в шахтном стволе, откуда сеть ходов вела в коллекторы водоканала, а те, в свою очередь, сообщались с подвалами окрестных домов.
 Сотни шахт действующего метрополитена имеют выходы на поверхность по всей Москве — во дворах, парках, на улицах — сотни шахт, не считая множества тайных. Почти в любой московский дом можно попасть снизу, из-под земли, имея сноровку в земляных работах, достаточно из ближайшего коллектора или колодца вывести ход под фундамент или взрезать его; существуют буры и пилы, способные пройти бетон и стальную арматуру, как масло.
 Невидимые команды рыскали в подземной Москве, не зная преград: они легко попадали в любое место города, проникали в дома и уводили людей. Это было всё, что удалось узнать, прочее — кто они, откуда, зачем? — оставалось загадкой.
 Тайным чутьём, развитым у людей, подвергающихся опасности, отряд угадал в шахте чужое присутствие, вернее, почувствовал до того, как чужаки появились. Отряд погасил фонари и затаился во мраке — слился с ним, стал его частью, неразличимой на глаз. Незнакомцы появились в нижнем коллекторе — не пришли, нет — возникли, будто часть мрака обратилась в пять сгустков, которые приняли очертания людей: мрак выдавил их из себя, как пасту из тюбика.
 Незнакомцы постояли, прислушиваясь, потом включили фонари и поводили ими по сторонам: фонари их были немощны и слабы, свет едва пробивал темноту. Незнакомцы один за другим бесшумно заскользили к железному трапу, ведущему в шахтный ствол; вероятно, они намеревались по стволу подняться наверх. Першин включил сильный фонарь и ярко осветил их — всех пятерых.
 — Стоять! — крикнул он оглушительно, и они застыли на миг, застигнутые врасплох.
 Из темноты он хорошо разглядел их, окаменевших на свету: бледные лица, мешковатые комбинезоны, грубые башмаки. Один к одному они выглядели, как беглец, покончивший с собой несколько дней назад — та же одежда, такие же мучнистые, белые, бескровные лица, в которых присутствовало что-то неживое, какая-то странная жуть: с первого взгляда они были похожи на оживших мертвецов.
 Незнакомцы мгновение пребывали в замешательстве и вдруг все разом бросились на бетонный пол и покатились кубарем в полумрак. Отряд ударил из автоматов вдогонку, но били поверх голов в надежде взять живьём.
 Из сумрака раздались ответные выстрелы, пришлось погасить фонари и лечь на пол, чтобы не маячить живыми мишенями.
 Выложенный старым кирпичом ход привёл отряд в каменную галерею: массивные опоры поддерживали тяжёлый сводчатый потолок, узкие арочные проёмы соединяли одну палату с другой.
 В галерее беглецы приняли бой. Отстреливались они скупо, отряд рассыпавшись цепью, поливал их огнём. Першин вдруг понял, что ответной стрельбы никто не ведёт.
 Они нашли всех пятерых, тела их валялись в укрытиях, все пятеро были мертвы. Першин осмотрел их и не поверил глазам: каждый из них, похоже, последней пулей покончил с собой, все они предпочли умереть, но не сдались.
 Это было непостижимо. Кто были эти люди в старых комбинезонах, бледнолицые, все как один низкорослые, с белыми волосами и нездоровой мучнистой кожей, которая как будто не знала не только солнца, но обычного дневного света?
 Першин с горечью подумал, что предстоят новые жертвы, прежде чем отряд узнает хоть что-то.
 Неожиданно один из них поморщился и слегка застонал. Першин мгновенно наклонился к нему, нащупал пульс: человек был жив. По-видимому, он был ранен раньше и потерял сознание до того, как остальные застрелились.
 Фельдшер отряда расстегнул раненому комбинезон, нашёл проникающее ранение в грудную клетку, обработал рану и наложил давящую повязку, чтобы унять кровотечение. Пока фельдшер оказывал помощь раненому, разведка, рассыпавшись, осмотрела галерею и обнаружила в стене кирпичные ступеньки: узкая лестница вела наверх. Разведчики поднялись в глубокий подвал разрушенной давно церкви, теперь здесь стоял неказистый одноэтажный дом [8] .
 Дверь подвала была снаружи закрыта на висячий замок. Ключников просунул в щель штык-нож, поддел и оторвал щеколду. Крутая деревянная лестница поднималась к решётке, за которой лежал маленький замкнутый дворик, росли густые кусты и деревья, и была разбита маленькая детская площадка. Раненого с большим трудом подняли во двор, незнакомец не приходил в сознание и по-прежнему морщился и стонал.
 Было раннее утро, в траве поблёскивала роса, верхние окна высокого соседнего дома отражали светлую пустоту неба. Прежде чем вызвать машины, Першин приказал Ключникову выйти на улицу и определить, где они находятся.
 Прорезающая дом узкая тёмная арка вела в соседний двор-колодец, откуда сквозь другую арку можно было попасть на улицу. Двор был удивительно знаком, Ключников огляделся и понял, что был здесь недавно: в этом доме жила Анна, её машина стояла под окнами у подъезда. Да, они выбрались на Малой Знаменке, через дорогу от доходного дома в красивом особняке помещалось отделение милиции. Першин по рации вызвал машины, шум и голоса разбудили обитателей дома, на разных этажах в окнах появились сонные лица. Открывшаяся им картина могла напугать любого: из подвала один за другим поднимались рослые автоматчики в пятнистых комбинезонах, лица их покрывала комуфляжная краска; поднявшись, они тут же устало валились на землю. И уже вовсе перепугались жители, когда из подвала вынесли раненого и убитых.
 Люди в Чертолье с давних пор подвержены беспричинным страхам. Необъяснимое беспокойство держится здесь неизменно, смутная тревога присутствует повсюду, никто не знает, в чём причина, но дурная слава издавна ширилась и росла. В разные времена московские ясновидцы, чуткие на чужой умысел, испытывали здесь смятение сродни тому, какое несёт человеку тайный соглядатай. Как будто постороннее внимание преследовало здесь человека на каждом шагу, тянуло оглянуться в смутном желании поймать чей-то взгляд.
 Знатоки, ведающие толк в свойствах рогатинки из лозы, с её помощью отыскивали по всему Чертолью подземную пустоту: лоза то и дело указывала в глубине земли ходы и тайники.
 Какая печаль разлита в тихих изогнутых переулках, в раскидистых зелёных дворах, как ноет бепричинно душа и нет утешения, точно поразил её тайный сглаз. Не случайно много церквей было поставлено здесь в незапамятные времена, чтобы уберечь жителей от влияния тёмных сил. Так возникли на маленьком пятачке церковь Знамения, церковь Ржевской Божьей Матери, церковь Луки, церковь Пятницы на Нарышкином дворе, церковь Николы в Турыгине, церковь Всех Святых, не говоря уже о храме Христа Спасителя и соседней с ним церкви Похвала Богородице. Сколько их было здесь бок о бок, но не устояли, рухнули — одни от времени, а другие от слепой силы, и столетие за столетием отчётливая враждебность густеет и копится на Чертолье по укромным углам.
 Между тем и раньше, до возведения храма Христа Спасителя, стоявший на этом месте Алексеевский монастырь был порушен и по указу царя переведён в дворцовое Красное Село. Не хотели уходить отсюда монахини, но принудили против воли, и настоятельница предрекла, что впредь ни одна церковь не устоит на этом месте: «Быть месту сему пусту!» Так и случилось, и никто не знает истинной причины, но, возможно, искать её следует в незапамятных дославянских временах, когда на этом месте располагалось племенное капище лесных язычников.
 Одна лишь церковь Антипия, что на Колымажном дворе, устояла при всех превратностях, но видно, мало одной церкви Чертолью, и потому неприкаянно здесь человеку по всяк день и час.
 …иногда они с Джуди ехали в музей, Бирс не подозревал, что местные музеи так богаты. Он увидел коллекцию Поля Гетти, но особенно ему понравилась картинная галерея во дворце «Легион чести» между 34 авеню и улицей Клемент, где выставлялось много картин итальянского Возрождения и французских импрессионистов.
 Вечером Бирс и Джуди отправлялись в гости, на вечеринки — «парти», как говорили американцы, где Бирс становился «гвоздём» вечеринки. Все упрашивали его рассказать о войне в Афганистане, он видел, как Джуди гордится, что он в центре внимания, глаза её сияли от радости.
 Она улыбалась всегда, более лучезарного существа Бирс не встречал. Практичность и расчёт в ней уживались с простодушием и наивностью, она была необычайно доброжелательна и улыбалась каждому, словно не подозревала ни в ком каверзы или подвоха, можно было подумать, что её никто никогда не обманывал.
 Это были недели веселья. Они с Джуди все время смеялись и подтрунивали друг над другом, им было необычайно легко и празднично, и казалось, на свете исчезали все горести и печали.
 Иногда на вечеринках появлялся Хартман. Обычно он приезжал позже всех, когда гости, разгорячённые выпивкой, теряли контроль и погружались в безоглядное веселье: громкие голоса, смех, звон посуды, музыка сливались в пёстрый шум, который под кровлю наполнял дом, зыбью плескался в окна и, угасая, растекался в темноте по окрестностям.
 Хартман незаметно возникал в дверях — трезвый, сдержанный, его внимательный взгляд скользил по разудалой толпе и как бы остужал её: могло сдаться, из дверей внезапно потянуло прохладным сквозняком.
 Когда Хартман пригласил Бирса поужинать, Антон удивился, но не подал вида, тем более, что Джуди сопровождала их.
 Они приехали в китайский ресторан «Тсе Янг» на Дохени драйв, управляющий которого Боб Чанг, рослый тучный китаец, принял их как старых знакомых, радушно кланялся и улыбался сердечно.
 Едва они вошли, Джуди отлучилась на несколько минут, чтобы привести себя в порядок; этого времени Хартману хватило для мужского разговора наедине.
 — Тони, вы оказывается, сердцеед, — заметил он с усмешкой.
 — Почему вы решили? — удивился Бирс.
 — Как же… Все женщины только о вас и говорят.
 — Ах, если бы! — мечтательно произнёс Бирс. — Бросьте, Стэн! К сожалению, это не про меня.
 — Не притворяйтесь. На самом деле вам ничего не стоит увлечь женщину.
 — Какую женщину? Вы о чём? — изобразил непонимание Бирс, но про себя решил, что Хартман приревновал его к Джуди.
 — Одна моя знакомая совсем потеряла из-за вас голову, — продолжал Стэн.
 «Так, — подумал Антон. — Сцена у фонтана. Неужто будем выяснять отношения?» Он молча смотрел на Хартмана и ждал продолжения.
 Но оказалось, все обстоит иначе, Бирс даже предположить не мог развития событий.
 — Тони, она все уши прожужжала мне о вас. Просила познакомить. Я не мог ей отказать. Надеюсь, вы не против?
 Бирс растерялся и пребывал в замешательстве, Хартман, не дожидаясь ответа, на ходу сказал что-то официанту, который тотчас поспешил куда-то.
 Зал был похож на сказочный китайский дворец: в полумраке светились разноцветные фонарики, отражаясь в покрытых лаком деревянных стенах, украшенных причудливой резьбой, на столах горели маленькие настольные лампы, в глубине мерцали стеклянные витражи и огромные напольные вазы из тонкого фарфора.
 Боб Чанг усадил их за удобный стол в углу зала и убрал со стола табличку с надписью «зарезервировано».
 «Вот как! — подумал Бирс. — Значит это заранее задумано. А если бы я отказался?»
 Но видно, Хартману даже в голову не приходило, что кто-то может ему отказать.
 Боб Чанг с поклоном предложил меню в кожаной папке, Бирс открыл и подумал, что ему не хватит вечера, чтобы дочитать меню до конца.
 — Вот она, — неожиданно произнёс Хартман.
 Бирс рассеяно поднял голову. На мгновение ему показалось, что в зале вспыхнул яркий свет: к столу приближалась писаная красавица.
 Девушка была на редкость хороша. Когда Бирс встречал таких женщин, он начинал подозревать, что их специально выводят где-то, в тайных лабораториях, сама по себе природа не могла создать подобного совершенства.
 — Позвольте представить вам: мисс Эвелин Аранс, — поднявшись, сказал Хартман, Бирс встал и пожал ей руку.
 Разумеется, она появилась здесь не случайно, вероятно, ждала в ресторане или сидела в машине, и Бирс лишний раз убедился, что Хартман всегда все продумывает и устраивает заранее.
 Эвелин была начинающей актрисой, прокладывала себе путь в Голливуд, приглашение Хартмана могло означать для неё поворот в судьбе.
 Стол был на четверых — два стула с одной стороны, два с другой, Хартман усадил Эвелин с Бирсом, и понятно было, что Джуди сядет с ним.
 «Умник, — подумал Бирс. — Все рассчитал».
 Да, это был точный расчёт — каждому показали его место, расписали роль: Бирс с Эвелин, Хартман с Джуди — все пристойно, две пары, как две семьи.
 «Интересно, знает ли об этом Джуди?» — подумал Бирс с любопытством.
 Едва Джуди появилась, как тут же остолбенела, лицо у неё стало удивлённым, точно она увидела какую-то диковину: судя по всему, появление Эвелин было для неё полной неожиданностью.
 — Вот так сюрприз! — воскликнула она.
 — Эвелин любезно согласилась пересесть за наш столик, — с усмешкой объяснил Хартман. — Чтобы Тони не скучал.
 «Благодетель», — подумал Бирс.
 Конечно, это было лихо придумано, расписано, как по нотам: Хартман отодвинул Бирса на причитающееся ему место, в то же время благородно позаботился о своём госте.
 Пища в ресторане была весьма причудлива, Бирс ел с опаской. Проворные официанты-китайцы принесли множество немыслимых салатов, горы рачков, трепангов, лангустов, всевозможные травы, орешки и невероятное количество соусов, которыми следовало приправлять еду.
 Боб Чанг открыл на пробу несколько бутылок с вином, чтобы гости могли выбрать по вкусу, и Бирс подумал, что в России такой обычай не привился бы: хозяин живо вылетел бы в трубу.
 Славный вечер плыл в полумраке и цветных огнях, как мирная ладья по тихой воде: лёгкий флирт, лёгкое вино, непринуждённый разговор, беззаботный смех… Такими они и смотрелись со стороны — две прекрасные пары, красивые, молодые, хозяева жизни, олицетворение удачи и успеха.
 Неподалёку курились на подносе ароматные травы, дым благовоний кружил голову, поднимал над землёй и уносил в невесомый полет. Стоило слегка забыться и казалось, это и есть твоя жизнь, привычное существование.
 Бирс понимал, что когда-нибудь он с тоской будет вспоминать эти минуты и посетует с грустью на их мимолётность. Но стоило сейчас отчётливо представить, где он и с кем, как верилось с трудом. Да, в нынешнем его существовании было что-то нереальное, — даже в самих названиях: Лос-Анджелес, Калифорния, Голливуд, Беверли-Хиллс… И если соотнести это с его прежней жизнью, свихнуться можно: неужели это он и неужели здесь?!
 Эвелин Аранс ошеломила всех вокруг. Едва она появилась, мужчины в зале потеряли покой: она притягивала их взгляды, как магнит.
 Эвелин не портила компанию, напротив, тотчас подстроилась и сразу же усвоила правила игры: ей выпал Бирс, так тому и быть, она постарается не разочаровать его. С первой минуты она взяла роль верной подруги, — смотрела преданно и восхищалась каждым словом; Бирс опомниться не успел, как забыл, что они едва знакомы.
 Это не понравилось Джуди, но она держала себя в руках и не подавала вида: светской выдержки ей было не занимать. И все же Антон не раз перехватывал её неодобрительный взгляд, когда Эвелин касалась его, изображая влюблённость. О, делала она это ловко, умело, словно на самом деле влюбилась с первого взгляда и всю жизнь мечтала о таком мужчине.
 По правде сказать, Бирсу льстило, что его обхаживает голливудская звезда. Пусть не звезда, но все же… Будущая звезда. Во всяком случае, женщина с ослепительной внешностью. Такая кого угодно может сразить наповал. Не будь здесь Джуди, он бы охотно приударил за красавицей, тем более, что это как бы и полагалось по отведённой ему роли, но он сдерживал себя, зная, что огорчит Джуди.
 И все же он испытывал нечто вроде гордости: Эвелин привлекла общее внимание. На неё поглядывали отовсюду, а стоило ей подняться и направиться в холл, как все мужчины, сколько их было, вывернули шеи и пялились вслед.
 Их можно было понять: длинные, немыслимо длинные ноги, крутое бедро, шёлковая кожа, тугой, рвущийся на волю бюст… А походка, осанка, спина!.. В Эвелин все как будто было предназначено вызывать восхищение, кружить голову — похоже, она для того и появилась на свет, чтобы нравиться и сводить с ума. Это была сама чувственность, обольстительный сон.
 Понятно, что завидев Эвелин, мужчины теряли головы и готовы были на глупости: уже один вид её будил желание, разжигал вожделение. Но сегодня она была с ним, была его дамой, Бирс чувствовал, как тщеславие переполняет его до краёв.
 После ужина Джуди хотела отвезти Бирса домой, но Хартман предложил поехать к нему, до его дома было рукой подать, несколько минут езды. Джуди заикнулась было, что им с Бирсом с утра на студию, но Хартман отмахнулся: «Рано ещё!»
 Сам Бирс был не прочь поехать, Хартман вызывал у него интерес — магнат как-никак, воротила. И если представился случай своими глазами увидеть, как говорится среду обитания, зачем отказываться?
 Эвелин, та вообще готова была ехать куда угодно, а тем более — к Хартману.
 Большой дом стоял на склоне холма, окружённый высокими деревьями и газоном. На глаз даже нельзя было определить, сколько в ней комнат. Из холла лестница вела вниз, в цокольный этаж, где находился бар: обшитые тёмным деревом балки под потолком, как на старом парусном корабле, маленькие, похожие на иллюминаторы оконца; угол занимала обитая кожей стойка, за которой высились уставленные бутылками полки.
 Джуди почти не пила, остальные эахмелели и неожиданно Хартман предложил всем поплавать.
 — У меня с собой нет купальника, — сразу же отказалась Джуди.
 — Во-первых, здесь полно твоих купальников, а во-вторых, тебе это никогда не мешало, — с усмешкой напомнил ей Хартман и предложил плавать вообще без всего, голыми. — Не возражаете? — обратился он к Бирсу и смотрел с лукавым интересом, как бес, искушающий праведника: откажется или согласится?
 Это была задача не из лёгких. С одной стороны, Бирс не хотел выглядеть ханжой и провинциалом, а с другой, что ни говори, на это надо решиться, особенно в первый раз. Он пожал плечами и медлил, не зная, как быть. Нет, он не стыдился своего тела, однако надо было переступить в себе что-то, а осилить, казалось, невмоготу.
 Конечно, он знал, что так иногда проводят время в компаниях, присягнувших на лёгкость нравов, и даже иные пары сообща меняются партнёрами, забавляясь наперекрёст, но как представишь, с души воротит.
 — Оставь Тони в покое, — придя на помощь, вмешалась Джуди.
 — Я всего лишь предложил поплавать, — ответил Хартман. — Что тут плохого?
 — Я готова! — неожиданно объявила во всеуслышанье Эвелин Аранс и все обомлели: пока шёл диспут, она в мгновение ока скинула с себя одежду и осталась в чём мать родила. Правда, ещё и в туфлях, это была её единственная одежда.
 — Чудесно! — одобрил Хартман и потащил всех за собой.
 Яркие лампы осветили уютный бассейн, прозрачную голубую воду, цветную пляжную мебель, стоящую по бортам: кресла, топчаны, лёгкие столики… Каблуки Эвелин простучали по кафелю, она сбросила туфли и с наслаждением погрузилась в воду.
 Втроём они смотрели, как она нежится в воде, похожая на гибкое ласковое животное, движения её напоминали любовную игру, иногда она замирала в истоме, словно отдаваясь кому-то и готова была вот-вот изойти.
 Они следили за ней, замерев. Она как будто заворожила всех, они смотрели, не отрываясь, погруженные в странное забытьё, и казалось, ещё миг, она обратит их в свою веру: они сбросят одежду и прыгнут к ней.
 — Нам пора! — решительно заявила вдруг Джуди, словно отгоняя наваждение.
 — Минутку… Я покажу Тони ещё кое-что, — воспротивился Хартман, увлекая Бирса за собой, а Джуди глянула бдительно, точно заботливая наседка, пекущаяся о своём цыплёнке.
 По соседству с бассейном находился спортивный зал. Повсюду стояли тренажёры и снаряды, в углу висели тугой кожаный мешок и боксёрская груша, в центре канаты ограждали ринг.
 «Неплохо для одного человека, — подумал Бирс. — Впрочем, может себе позволить».
 — Вы спортсмен, не так ли? — спросил Хартман.
 — В прошлом. Но признаюсь откровенно: я восхищён!
 — Это моя гордость. Хотите попробовать?
 — С удовольствием, — Бирс в охотку опробовал тренажёры, поработал на груше и на мешке, сделал несколько махов на брусьях.
 — Сразу видно настоящего спортсмена: у вас даже глаза разгорелись, — похвалил его Хартман.
 — Ещё бы: такой зал!
 — Попробуем? — Хратман снял с крючка и протянул Антону боксёрские перчатки, себе взял другую пару.
 Они натянули перчатки, стали в боевую стойку и обменялись шутливыми ударами, изображая бой. В дверях появилась Джуди, остановилась у порога и смотрела молча, словно опасалась чего-то. Она наблюдала, но Бирс сразу почувствовал, как изменился партнёр: подобрался, стал нападать, удары приобрели силу и точность, и двигался он расчётливо, словно они не дурачились, а дрались по-настоящему.
 Хартмана разбирал азарт. Присутствие Джуди раззадорило его, он явно старался не ударить лицом в грязь и показать себя бойцом. Вздумай Бирс ответить, начался бы обмен ударами, и положение могло бы выйти из-под контроля; он решил вести себя осмотрительно, усилил внимание и защиту — уклонялся, подставлял перчатки и плечи, а сам только обозначал удары, но не бил всерьёз: ему совсем не хотелось конфузить Стэна перед Джуди.
 Между тем сохранять спокойствие становилось все труднее и труднее, Хартман завёлся, видно, хотел выглядеть победителем. Вероятно, в нём сохранилась эта мальчишеская черта — быть во всем первым, иначе он не мог.
 Он шёл вперёд, Бирс отступал, но в конце концов, ему надоело изображать тренировочный мешок. Стараясь его достать, Хартман сделал выпад, раскрылся, и Бирс ударил вразрез, встречным прямым ударом в голову, удар получился жёстким, словно Хартман с разбега врезался в стену. Его отбросило назад, он потерял равновесие и едва не упал, в глазах мелькнуло недоумение, он не понял, что произошло и обомлел на миг, застыл растерянно. Судя по всему, этот человек не знал, что такое отпор.
 — Может, хватит? — спросил Бирс.
 — Работаем! — запальчиво крикнул Харман, очертя голову кинулся вперёд и нападал, нападал, осыпая Бирса градом ударов.
 Трудно было поверить, что это тот же трезвый, сдержанный Хартман, который шага не ступит опрометчиво. Сейчас он безрассудно рвался вперёд в неукротимом желании во что бы то ни стало нанести удар; при желании не составляло труда воспользоваться его горячностью. На ринге он, видно, терял голову, ему непременно надо было стать первым, проигрывать он не умел.
 Антон пока владел собой, но постепенно терял терпение и готов был вот-вот встретить Хартмана новым сильным ударом.
 — Вы сошли с ума! — громко вмешалась Джуди. — Совсем спятили! Прекратите сейчас же!
 Хартман не слышал, его красное потное лицо блестело на свету, глаза воинственно горели. Бирс вошёл в клинч, обхватил соперника и сковал, чтобы тот остыл.
 — На сегодня довольно, — сказал он как можно рассудительнее, чтобы успокоить Хартмана, который прилагал все усилия, чтобы вырваться.
 — Мистер Бирс, нам утром на студию, — напомнила Джуди. — А вам в банк, мистер Хартман. Хороши вы оба будете.
 — Почему женщины всегда мешают мужчинам заниматься своим делом? — спросил Хартман, тяжело дыша.
 — Стэн, проведём спарринг в другой раз, — предложил Бирс.
 — Обещаете? — Хартман был явно недоволен.
 — Клянусь!
 Донёсся дробный стук каблуков, в зале появилась голая, в одних туфлях Эвелин; держалась она свободно, без всякого смущенья, и похоже, вообще не подозревала, что на свете существует стыд.
 — Что-то я заскучала, — пожаловалась она компании. — Все меня бросили…
 Она с недоумением воззрилась на мокрых, распаренных мужчин, стягивающих боксёрские перчатки.
 — Что происходит? — спросила она удивлённо.
 — Стэн и Тони занимались боксом, — бесстрастно объяснила ей Джуди.
 — Бокс? — непонимающе переспросила Эвелин и улыбнулась простодушно. — Вдвоём? Неужели вам не с кем сразиться?
 Все засмеялись, напряжение растаяло и лишь помнилось смутно, как слабый отголосок мимолётной ссоры.
 — Поздно уже, — сказала Джуди. — Пора ехать.
 — Незачем вам никуда ехать, — решительно заявил Стэн. — У меня переночуете.
 Это был прежний Хартман, голос звучал повелительно, как приказ.
 Джуди взглянула на Бирса: все зависело от него. Согласие означало ночь с Эвелин, знойное приключение, о котором любой мужчина мог только мечтать. Хартман, конечно, для того все и придумал: у каждого свой выбор, каждому своё, это так просто, понятно.
 Бирс колебался и медлил. Его нерешительность выглядела странной причудой. Разуй глаза, приятель, взгляни, какая женщина: мечта, волшебный сон, вожделение всей жизни!
 Эвелин ждала, улыбаясь голая, в одних туфлях, соблазнительная до умопомрачения. Но Бирс медлил. В эту минуту лишь одно он знал твёрдо, одна мысль засела гвоздём в голове и не отпускала: его согласие сделает Джуди больно, в этом он был уверен.
 Джуди неожиданно повернулась и направилась к выходу. Хлопнула дверь, в коридоре простучали шаги, потом в отдалении глухо хлопнула другая дверь, и все стихло.
 — То-о-ни… — ласково позвала его Эвелин и подразнила кончиком обольстительного розового языка, отвлекая и маня.
 — Извините, — скованно пробормотал он, опустив глаза, и потупясь, вышел из зала; чувствовал он себя при этом полным идиотом.
 В поисках выхода, Бирс заблудился и побродил немного по дому, прежде чем нашёл наружную дверь. Когда он вышел, Джуди сидела в машине, лицо её смутно белело в темноте за ветровым стеклом. Вероятно, она решила, что он остался и уже собралась уезжать: в тишине зашуршал мотор, свет фар ослепил Бирса.
 Он открыл дверцу, молча опустился на сиденье, они выехали на дорогу и помчались по гористой, заросшей густыми высокими деревьями улице, прорезающей ночной Беверли-Хиллс, как тоннель.
 — Почему вы не остались? — спросила вдруг Джуди, глядя на бегущую навстречу дорогу; по обочинам с двух сторон стеной тянулись деревья.
 — Вы этого не хотели, — без обиняков ответил Бирс.
 — Не хотела, — согласилась Джуди. — Возможно, вы совершили ошибку, потом будете сожалеть.
 — Конечно, буду, — подтвердил Бирс. — Ещё бы! Такая женщина!
 — Тогда почему? — с интересом глянула на него Джуди, глаза её блеснули в полумраке.
 — Дурак, — кратко объяснил Антон, а она засмеялась, и им снова стало весело — весело и легко, как всегда, когда они оставались вдвоём.
 — Одно только угнетает меня: как она переживёт нашу разлуку, — огорчённо посетовал Бирс.
 Джуди засмеялась ещё сильней и сбавила скорость:
 — Тони, я всё-таки за рулём. Могу аварию совершить. Не смешите меня.
 — А я серьёзно. Меня это волнует. Бедная девушка. Кто я после этого? Гнусный обманщик!
 — Успокойтесь. Стэн утешит её.
 — Тем более обидно. Моя девушка и вдруг с чужим мужчиной! Куда это годится? Никогда её не прощу! Вот уеду к себе в Россию, будет знать. Пусть кукует здесь одна.
 От смеха Джуди вынуждена была снова сбавить скорость; они медленно ехали по пустынной улице; словно катались в своё удовольствие.
 — Джуди, а вам безразлично, что они остались вдвоём? — вдруг серьёзно спросил Бирс с замиранием, потому что не привык вторгаться на чужую территорию.
 Однако Джуди отнеслась к вопросу спокойно, Антон даже удивился.
 — Знаете, с некоторых пор я стала замечать, что Стэн всегда прав, — ответила Джуди. — Наверное, это очень утомительно — быть всегда правым.
 Бирс не ожидал такого поворота и уклончиво пожал плечами.
 — Вот видите: вы сомневаетесь. Человеку свойственно сомневаться. А Стэн никогда не сомневается.
 — Может быть… он просто не показывает… — предположил Бирс. — А в глубине души…
 — Вряд ли. И потом эта страсть: быть во всем первым.
 — Женщинам нравятся победители.
 — Разные мужчины, разные женщины… Стэн всегда был самоуверенным, а теперь особенно. Все время старается утвердиться, — она вдруг засмеялась, как будто вспомнила что-то. — Вы бы видели его лицо, когда он наткнулся на ваш кулак.
 — Он просто не ожидал.
 — Разумеется. Но у него был вид обиженного ребёнка. Как же… Все знают, что он самый сильный, и вдруг кто-то не знает. Возмутительно!
 Насмеявшись, Джуди прибавила скорость и живо доставила его домой, на улицу Оукхэст, дождалась, пока он откроет ключом наружную дверь, помахала из машины рукой и умчалась в сторону голливудских холмов, студийного городка и бульвара Санта-Моника, где снимала квартиру.
 …перед приходом машин раненый очнулся и открыл глаза. Не двигаясь, он молча взирал вокруг, и, похоже, то, что он видел, не достигало сознания. Постепенно взгляд его стал осмысленным, беглец, видно, понял, что с ним стряслось, он рванулся внезапно с воплем, но фельдшер и Бирс стерегли его и успели схватить.
 Как он боролся с ними! Рвался неистово из последних сил, какие остались в слабом теле, бился в судорогах, как бы в надежде изойти кровью или вконец обессилеть и испустить дух. Конечно, он не мог одолеть своих противников, но сражался до конца, пока не изнемог.
 Шум борьбы снова привлёк внимание жителей, в окнах появились лица зевак. Ключников поднял голову и увидел Анну.
 В одной сорочке она стояла у окна, тонкие бретельки лежали на смуглых плечах, красивые руки были опущены, лёгкое недоумение и недовольство проглядывали в сонном лице — разбудили, мол; был в лице и вопрос на который она не могла получить ответ: кто такие, откуда?
 Она споткнулась взглядом о Ключникова, глаза её расширились от удивления. Молча и оцепенело разглядывала она его: лицо, как у всех в отряде, было покрыто камуфляжной краской, он был грязен, увешан оружием, и Аня, вероятно, задавалась вопросом, он ли это, и если он, как сюда попал?
 В этом заключалась некая загадка. Разумеется, встреча не могла быть случайностью или совпадением, они неотрывно смотрели друг на друга, понимая явную предопределённость встречи.
 Аня легла на подоконник, расставила локти, подперев голову кулаками, и смотрела, не отрываясь, как бы в желании что-то уразуметь. Его подмывало подняться к ней, но пришли машины, и отряд стал грузиться: на глазах у всего дома они положили в машину тела убитых, раненого в сопровождении фельдшера отправили в госпиталь. К вечеру его можно было допросить, но он молчал — звука не проронил.
 Анализы показали, что у незнакомцев отсутствует в тканях меланин, все они оказались альбиносами, как и тот, что покончил с собой неделю назад.
 В это трудно было поверить — альбиносы встречаются весьма редко, но незнакомцы были сплошь альбиносами, весь отряд в поисках причины терялся в догадках.
 Раненого спеленали простыней и привязали к кровати, чтобы предупредить попытку самоубийства. Он лежал под капельницей. Першин несколько раз пытался с ним поговорить, но тот молчал и упорно смотрел мимо, не обращая внимания на уговоры. Его бесцветные с розовыми, как водится у альбиносов [9] , зрачками глаза выражали непреклонную враждебность, понятно было, что он скорее умрёт, чем расскажет что-то; даже опытные психологи не могли его разговорить, он молчал, лишь прикрывал глаза, когда уставал.
 Казалось, альбинос получил однажды строгий приказ не разговаривать ни с кем из посторонних и готов был скорее погибнуть, чем его нарушить. Похоже, он даже не размышлял над этим, способность к размышлению отсутствовала в этом человеке, как пигмент в его тканях.
 Першину случалось встречать таких, кому нельзя ничего объяснить. Вскормленные одной простенькой идеей, вынянченные ею, они не знали ничего другого и не хотели знать. Внушённая им однажды идея овладевала ими безраздельно, подчиняла себе, они служили ей слепо, без сомнений и колебаний, а всё, что не укладывалось в эту идею, они наотрез отвергали. Как правило, чужое мнение они ставили ни в грош и готовы были на все — на кровь и на резню, чтобы утвердиться.
 — Ты пойми, парень, люди гибнут, — пытался втолковать ему Першин, но тот молчал, глядя мимо, и понятно было, что уговоры и увещевания напрасны.
 — Ненавижу! — пробормотал однажды незнакомец сквозь зубы и опустил веки, как бы не в силах вынести чужого присутствия.
 Его молчание и то, что другие незнакомцы предпочли умереть, наталкивало на серьёзные размышления. Это была какая-то особая порода, выведенная селекционерами-злоумышленниками. Вскормленные фанатизмом и ненавистью, эти люди не знали ничего, кроме своей куцей идеи, ради неё они готовы были всех уничтожить — единственное, на что были способны.
 Поводыри их на весь мир трубили о всеобщем счастье, ради счастья они готовы были всех погубить — всех, кого намеревались осчастливить: с теми, кто не хотел быть счастливым, они боролись не на жизнь, а на смерть, пока не стирали в пыль.




 14


 Следующую неделю отряд рыскал по всей Москве. Они проверяли технические коллекторы, по которым из одного района города можно было скрытно попасть в другой. От станции Переделкино труба широкого профиля в полкилометра длиной привела отряд к тоннелю, и они бежали по нему ещё с километр, пока не вышли к Боровскому шоссе. Осмотрев тоннель и подступы к нему, отряд помчался в Тушино, где в новом районе, застроенном гаражами, обнаружили ведущие под землю люки. Спустившись, разведчики оказались в тоннеле, который тянулся на несколько километров, пройдя его, они вышли в Митино.
 К этому времени отряд уже разведал границы глубоких подземелий Сретенского холма, состоящих из партийных бункеров Старой площади и Лубянки, связанных между собой, с Кремлём, с окраинами и предместьями.
 Огромный тайный город существовал на Юго-Западе. Сверху можно было увидеть обширный пустырь, лежащий через дорогу против Университета. Одной стороной пустырь выходил на проспект Вернадского, другая сторона круто обрывалась над зеленой бугристой долиной, раскинувшейся внизу.
 Загадочный пустырь покрывали кустарники и высокая трава. Повсюду виднелись песчаные бугры и овраги, заросшие лощины и рощицы, бесконечный забор окружал пустырь, на котором мог разместиться целый город, но никто не строил здесь ничего, и это выглядело странно: Москва задыхалась от нехватки земли, однако пустырь оставался неприкосновенным.
 Жители окрестных домов, чьи окна располагались выше забора, приметили посреди пустыря некое строеньице, похожее на будку, дворовый туалет или пивной ларёк. Каждое утро сюда подкатывали набитые людьми автобусы, пассажиры один за другим исчезали внутри, и это было похоже на цирковой фокус: маленькое строение вмещало всех пассажиров.
 Высадив пассажиров, автобусы уезжали, чтобы вернуться за ними в конце дня. С высоты соседних домов забавно было наблюдать, как под вечер ездоки нескончаемой чередой тянутся из будки, вмещающей на глаз лишь несколько человек. Иногда автобусы запаздывали, и большая толпа дожидалась их посреди пустыря.
 Окрестные жители называли приезжих шахтёрами, и с тех пор так и велось.
 — Шахтёры приехали, — кивали на автобусы старухи, сидящие на лавках у подъездов домов.
 По ночам вереницы самосвалов вывозили с пустыря известняк, кузов каждой машины был доверху забит белой породой, хотя никто не видел на пустыре землеройных машин.
 Со временем за забором появились лёгкие павильоны, навесы, ангары, цветники и дорожки, посреди пустыря возник обширный и глубокий котлован, на краю, выходящем к проспекту, выросли три высоких дома, видные издалека. Поговаривали, что под пустырём находится секретный город, который специалисты и знатоки именовали НИБО «Наука» и за который многие чины из госбезопасности удостоились орденов.
 Отряд изнемогал от усталости, Першин понял, что ещё день-два, люди свалятся. Он решил устроить им передышку, объявил увольнение на сутки, каждый был волен делать что вздумается.
 Ключников решил, что поедет в Звенигород. Две недели он не видел домашних и Галю, надо было подать заявление и готовиться к свадьбе. Занятый погонями и боями, он не думал об этом, но вот передышка и разом вспомнился Звенигород: лес, овраги, ручьи, дом над обрывом и сенной сарай, где уединялись они с Галей. Его остро потянуло туда, и если б не форма оружие и камуфляжная краска на лице и руках, он помчался бы на вокзал, чтобы поспеть на ближайшую электричку.
 В штабе он умылся и переоделся, но вместо того, чтобы бежать на вокзал, медленно брёл по улице, как будто имел в запасе уйму времени и не знал, куда себя деть.
 Это было странное состояние. Пребывая в здравом уме и полной памяти, он отчётливо понимал, что следует спешить — торопись, торопись, служивый, времени в обрез, каждая минута на счёту, не теряй попусту. Однако по непонятной причине он неприкаянно таскался по улицам, пока не обнаружил себя на Волхонке: ноги сами привели его сюда. Дворами и террасами он прошёл к церкви Антипия, что на Колымажском дворе за Музеем изящных искусств. Он прогуливался здесь недавно с Аней, отсюда рукой было подать до её дома.
 Так же медленно, но не колеблясь нисколько, точно кто-то вёл его за руку, он добрёл до Знаменского переулка, зашёл в знакомый двор, поднялся на третий этаж и позвонил.
 Аня открыла сразу и не удивилась, словно он бывал здесь не раз.
 — Вот и ты, — кивнула она, точно они сговорились заранее, но он задержался в пути. — Наконец-то.
 — Ты ждала меня?! — поразился Ключников.
 — Я знала, что ты придёшь, — ответила она спокойно, как будто речь шла о чём-то привычном.
 — Откуда? — недоуменно воззрился на неё Ключников.
 — А я сама тебя позвала, — она закрыла за ним дверь.
 — Как?! — опешил он и застыл у порога.
 — Проснулась и подумала: пусть он придёт. Как видишь… — улыбнулась она, призывая его в свидетели, что задуманное сбылось.
 — Я сам пришёл! — запротестовал Ключников.
 — Не-е-ет! — насмешливо передразнила она его. — Это я захотела. Сам ты бы поехал в Звенигород.
 Он остолбенел и глазел ошеломлённо, не зная, что думать. Она за руку привела его в свою комнату, квартира поразила его простором и пустотой, — ни мебели, ни людей, голые стены, ёмкая глубина, чемоданы, постели, разостланные на полу.
 — Уезжаете? — спросил Ключников, обозревая чемоданы и дорожные сумки.
 Она кивнула с грустным смирением — что делать, мол, и объяснила, хотя он и не спрашивал:
 — Мои все на таможне. Багаж сдают.
 — Трудно? — поинтересовался он, потому что слышал об этом не раз.
 — Что у нас легко? — усмехнулась она. — Там такое творится… Второй день торчат, отлучиться нельзя.
 Посреди комнаты сиротливо стоял колченогий табурет, Ключников хотел сесть, но Аня подняла его.
 — Прими душ, — предложила она просто, как будто была уверена, что он не ослушается.
 Ключников покорно отправился в ванную и, раздевшись, стал под струю. Все, что происходило выглядело странно, как причудливый сон, но и наяву было странно, Ключников был смущён и скован, точно делал что-то, несвойственное ему. Однако он не строптивелся, понимая, что деться некуда: он обречён и от судьбы не уйти.
 Когда он вышел из ванны, Аня раздевшись, сидела на колченогом табурете и расчёсывала волосы. Она поднялась навстречу, не стыдясь наготы, и обняла его. Как тогда, в машине, губы у неё были мягкие и влажные, она помогала себе языком, Ключников почувствовал лёгкую слабость, голова пошла кругом.
 Его опыт был ограничен одной женщиной, первой и последней, которую он узнал ещё юношей, школьником, почти подростком, за все годы он не знал никого, кроме Гали, и не подозревал, что бывает иначе. Сейчас его ошеломила новизна.
 Аня была изобретательна, её непредсказуемость и своенравие проявлялись в постели в полной мере. Она была раскована и свободна, Ключников иногда замирал от неожиданности, когда она без раздумий делала то, что взбредало ей в голову. Стыдясь, он цепенел, тогда как она без остатка отдавалась страсти, необузданных всплесков которой он страшился. Ему становилось неловко за свою сдержанность и смущение, а она была неистощима на выдумку, буйная фантазия била через край.
 В тот день, разумеется, он так и не поехал в Звенигород.
 И теперь Ключников жил под знаком страсти: Аня занимала все мысли, его тянуло к ней ежечасно. Улучив час-другой, он звонил ей и летел, как на крыльях. Вспоминая Звенигород, он испытывал угрызения совести, но призови его кто-нибудь к благоразумию, у него не достало бы сил совладать с собой. Правда, никто не призывал, никого пока не нашлось.
 Он был горд, что такая умная, яркая женщина принадлежит ему, однако ему мнились незнакомые люди, которых знала она, чужие дома, какие-то встречи, он угадывал у неё другое существование — помимо него; сомнения точили его что ни день.
 Ане нравилось разглядывать его, когда он был раздет: никогда прежде не встречала она такой физической мощи. С ним она чувствовала себя в безопасности. Ни один из её высоколобовых знакомых, кто набрался пропасть всякой всячины и мог ответить на любой вопрос, не способен был дать ей такого чувства уверенности и покоя, какое она испытывала с ним. Он не знал малой доли того, что знали другие её знакомые, но с ним она чувствовала себя, как за каменной стеной.
 Встречаться у Ани удавалось редко, дом был полон людей. Обычно она везла его к подруге, у которой была свободна квартира, но чаще они мчались за город и устраивались в машине или на открытом воздухе — в поле, на лугу, на опушке леса; повалив его на спину и оседлав, Аня изображала счастливую наездницу, которая на глазах у всего света самозабвенно скачет вдаль.
 Его постоянно жгло нетерпение, распаляло ожидание встречи, и если, позвонив, он не заставал Аню дома, то не знал, куда себя деть, томился, ждал, нетерпеливо названивал, слонялся, мрачнел и как будто заболевал. Его одолевали сомнения, травили едко, когда он думал о том, что для неё это всего лишь приключение, в которое она окунулась без оглядки, перед тем как уехать: укатит, и воспоминания растают вскоре, как свет на исходе дня.
 Он имел основания для сомнений, слишком разным было у них все до сих пор — среда, возможности, условия существования, вся жизнь, наконец. Она знала языки и читала книги, о которых он понятия не имел, и она была сведуща во многом, о чём он знал лишь понаслышке или вовсе не знал, её изо дня в день окружали люди, с которыми он не мог знаться по той простой причине, что у каждого из нас свои пути-дороги.
 Иногда Аня везла его к своим друзьям. Большинство из них были образованными состоятельными людьми, радушными, хлебосольными и гостеприимными, однако Ключников чувствовал себя у них неуютно.
 Что он мог сказать им — он, который слыхом не слыхивал малой доли того, о чём они говорили? Он видел, что Ане интересно с ними, её занимали их мысли, суждения, веселили их шутки, она была в своём кругу и чувствовала себя там непринуждённо и легко, как рыба в воде, тогда как он ощущал себя чужаком. Впрочем, он и был чужаком. И чем дальше, тем сильнее зрела и копилась в нём неприязнь.
 По правде сказать, они не помышляли обидеть кого-то. Разговоры и споры, которые они вели, поглощали их целиком, но Ключникову нередко мнились скрытая насмешка или подвох, он долго потом испытывал досаду, будто опростоволосился или угодил в конфуз. Их разговоры, шутки, споры, застолья, посиделки, даже их богатые библиотеки вызывали у него злость.
 Разумеется, он не мог вступить с ними в спор, а тем более что-нибудь доказать или опровергнуть, и потому его подмывало грохнуть кулаком по столу, чтобы заткнуть им рты. Не говоря уже о том, что он изревновался весь, что было не мудрено: кому по нраву, если женщина с тобой лишь телом, а душой на стороне?
 Ключников долго терпел, но не выдержал, упрекнул её, обуреваемый досадой, Аня удивилась, глаза её округлились.
 — Ты ревнуешь?! — она смотрела на него с весёлым недоумением, как бы не в силах уразуметь, чего он хочет.
 Аня была своенравна и быстра на язык и не задумывалась, что ответить и как поступить; она не выносила малейших посягательств на свою свободу и тотчас давала отповедь, нередко с перехлёстом, чтобы не повадно было; язык у неё был, как бритва, за словом в карман она никогда не лезла.
 Это было необъяснимо. Где, когда эта молодая женщина приобрела свободу, не свойственную большинству людей, кто наделил её такой независимостью и как жила она, неподвластная никому, как уживалась с нашим кромешным существованием?
 Спустя время Ключников понял, что привязан к ней. Это было похоже на серьёзную болезнь: лекарства бессильны — ни избавиться, ни излечиться. Чем дальше, тем сильнее она привязывала его к себе, он удручённо думал о том, какую власть она взяла над ним. Случилось это само собой, Аня не прилагала никаких усилий, иногда он испытывал к ней ненависть за свой плен, но поднять бунт, освободиться не мог и не хотел.
 Между тем приближался день её отъезда. Ключников не хотел об этом думать. Он знал, что отъезд неизбежен, но стоило представить, что её нет, как становилось не по себе, жизнь мнилась пустой и тусклой, почти бессмысленной — представишь, свихнуться впору.
 В общежитии Ключников появлялся редко. С Буровым они не встречались, лишь однажды Ключников столкнулся с ним в коридоре. Сосед вперил жгучий пристальный взгляд, в котором светилось невысказанное тайное знание.
 — Тут тебе Галя звонила, — сообщил он хмуро, с обидой и внятным укором.
 Ключников кивнул — понял, мол, и прошёл мимо. Он копался в шкафу, когда на пороге возник Буров.
 — Думаешь, я не знаю? — прищурился он, глядя в упор неукротимо горящими глазами. — Мы все знаем.
 — Что? — вяло поинтересовался Ключников, озабоченно роясь в вещах.
 — Все! — в голосе соседа прорезался торжественный металл. — От нас не скроешь! Не выйдет! Нам все известно!
 — Слушай, не темни… — поморщился Ключников. — Говори толком или заткнись. Я спешу.
 — К еврейке?! — с огнём в глазах и прокурорской медью в голосе натянулся, как струна, Буров.
 — Вот оно что… — понимающе кивнул Ключников. — Тебе-то что?
 — Мне?! Мне?! — выкрикнул Буров и задрожал мелко, затрясся. — Своих предаёшь?! Ради жидовки?! Невесте изменил! Товарищей забыл?! Организацию бросил! — глаза его пылали неукротимо, он дрожал весь от возбуждения, голос звенел и бился, как огонь на ветру, в паузах он подвывал, словно заклинал кого-то.
 — Заглохни, Буров… Не до тебя, отвали, — устало попросил Ключников.
 — Ну да, конечно… У тебя теперь евреи друзья! Купили они тебя! На бабе поймали! Что — нет, скажешь?! Присушила она тебя! Между ног держит!
 Ключников не выдержал, выставил его в коридор. Буров вопил и упирался, Ключников выволок его за порог и повернул ключ в замке. Буров с криком бился в дверь, и когда Ключников вышел, по всему коридору из комнат пялились соседи; Ключников шёл, словно сквозь строй.
 Было от чего помрачнеть, и пока Ключников ехал в отряд, он чувствовал позади внимательные взгляды соседей, спину жгли раскалённые глаза Бурова, его пронзительный крик все ещё резал слух.
 …по ночам отряд тщательно прочёсывал подземную Москву. Все чаще они натыкались на бункеры и тоннели, весь центр был изрыт на разной глубине — Лубянка, Мясницкая, Старая и Новая площадь, Китай-город, широкие ухоженные тоннели вели в Кремль и в соседние ветки метро, мощные бункеры и коммуникации залегали на большой глубине рядом с Арбатской площадью и Пречистенским бульваром, на Таганке и на станции метро «Павелецкая», где за раздвижной стеной длинного перехода с кольца на радиус располагался резервный штабной бункер.
 Новые сооружения нередко соседствовали с древними подземельями, иногда они пересекались или соединялись в общую систему. Особенно тесно старые и новые постройки смыкались под Кремлём. Из Боровицкой башни древний, увешанный сталактитами ход, направлялся к руслу Неглинки, новый секретный ход был прорыт вдоль всего Тайнинского сада, где на месте подворья Угрешского монастыря и соседнего с ним двора Беклемишевых между Петровской и Москворецкой башнями за церковью Константина и Елены, от которой остались лишь подклет и фундамент, охрана Кремля поставила в угловой садовой низине приземистое здание, невидимое снаружи через кремлёвскую стену и похожее на старинные палаты: кирпич, крутая кровля, кованые решётки…
 Отсюда старый ход вёл под ров Калиты и дальше, под кремлёвскую стену между Петровской и Безымянной башнями в сторону Москва-реки, а древний, обнаруженный ещё в XVIII веке князем Щербатовым ход направлялся от Никольской башни к Лубянке. Современный, хорошо оборудованный тоннель шёл под Красной площадью к Шевалдышевскому подворью, где соединялся с благоустроенными бункерами коммунистической партии, уходящими вниз на большую глубину. Поодаль бункеры имели замаскированные выходы в метро и на поверхность и сообщались с подземными этажами Лубянки.
 Весь Сретенский холм, один из семи московских холмов, был изрезан внутри, как муравейник, скрывая опрокинутый вниз загадочный город, подземное отражение Москвы, сказочный Китеж-град — с той лишь разницей, что существовал не в воде, а под землёй.
 …довольно часто Хартман приглашал Бирса на свою яхту. Стэн был хорошим яхтсменом, и Бирс, который никогда прежде не ходил под парусом, как прилежный юнга учился у шкипера ставить грот, стаксель и спинакер, управляться с такелажем и помалкивал, стирая шкотом в кровь ладони, лишь дул на них, когда они особенно горели.
 Оба они любили сёрфинг и нередко галсами носились под парусами на досках, а иногда выходили на катере Хартмана в открытое море и, надев акваланги и гидрокостюмы, ныряли с гарпунами, чтобы поохотиться под водой.
 Хартман пригласил Бирса полетать на собственном спортивном самолёте, который он сам пилотировал. Раз в году Хартман отправлялся на охоту в Африку, во время сафари ему доставляло особое удовольствие встретить крупного зверя один на один, чтобы в полной мере пережить опасность и почувствовать риск.
 О, это была мужская жизнь! Бирсу не под силу было делать все наравне с Хартманом, однако тому не пришлось доказывать своё превосходство: узнав, что Антон новичок, Стэн успокоился и взялся его обучать; делал он это охотно и терпеливо.
 На уик-энд они втроём с Джуди отправлялись в горы и два дня катались на лыжах и загорали, попивая по вечерам у камина вино в принадлежащей Хартману альпийской хижине, сложенной из брёвен и дикого камня.
 Это были два счастливых безмятежных дня. Ярко сияло солнце, цветные костюмы лыжников красиво выделялись на заснеженных склонах, белизна слепила глаза, и лишь свист лыж, взрезающих наст, нарушал плотную космическую тишину, которая лежала на склонах окрестных гор.
 На лыжах Антон чувствовал себя увереннее, чем в море, и все же он не мог тягаться с Хартманом, который катался, как профессиональный горнолыжник, что и не мудрено было: когда все к твоим услугам, грех не уметь.
 Как спортсмен, Хартман был сильнее Бирса. Стэн выиграл все партии в теннис и плавал он лучше, но в одном, Антон знал, он сильнее: в умении убить и выжить; об этом Хартман не подозревал, а Бирс помалкивал.
 Да, он умел убивать из всех видов оружия и даже голыми руками и умел выживать в любых условиях — научила родная страна, но чем тут хвастать, чем гордиться перед мирными дружелюбными людьми? И потому он помалкивал скромно о своих возможностях, словно в них заключалось что-то постыдное для него.
 В один из вечеров Бирс и Джуди, поужинав, сели в машину.
 — Сегодня нам предстоит бессонная ночь, — объявила Джуди.
 — Хорошая новость! — с воодушевлением одобрил Бирс.
 — Это совсем не то, что ты думаешь.
 — Жаль. Из-за чего тогда не спать ночь?
 — Сюрприз! — состроила рожицу Джуди.
 Они свернули на автостраду Сан Винсент и, набрав скорость, помчались на юг, минуя по дороге бульвары Олимпик и Пико. Машина на большой скорости шла по автостраде, в свете фар ярко фосфоресцировали дорожные знаки и разметка полотна, поодаль от дороги то с одной, то с другой стороны появлялись и уходили назад, как плывущие в ночном небе эскадры, светящиеся небоскрёбы.
 В кабине играла музыка, и казалось, музыка звучит над летящей навстречу дорогой, над обочинами, над окрестным пространством, над широкой зеленой долиной между океаном и горным хребтом и возносится вверх, высоко над грешной землёй.
 Бирс рассеянно смотрел по сторонам, слушал музыку и думал о превратностях судьбы, занёсшей его в морскую пехоту на Курильские острова, позже на войну в горы Афганистана, а теперь сюда, в калифорнийскую долину. Тогда он не знал ещё, что причуды судьбы приведут его на войну в подземелья Москвы.
 Джуди выехала на бульвар Венеции, идущий от океанского побережья в сторону центра, и затормозила возле одноэтажного плоского белого здания Уилширского дивизиона городской полиции.
 — Понятно. Ты решила сдать меня в полицию, — сказал Бирс.
 — Да, сэр, — подтвердила она.
 — В чем меня обвиняют?
 — Вы уделяете мне слишком мало внимания.
 — Серьёзная вина. За это полагается электрический стул.
 Начальником смены в дивизионе оказался высокий чернокожий лейтенант с тонким интеллигентным лицом, приятель Джуди. С его помощью она устроила Бирсу патрулирование по ночному Лос-Анджелесу.
 Лейтенант показал Бирсу помещение дивизиона — множество комнат, в которых за компьютерами работал дежурный персонал, а потом вызвал сержанта, широкоплечего крепыша с накачанными мышцами, и приказал ему повозить гостей по городу.
 — Давайте договоримся: что бы ни случилось, из машины не выходить. Я за вас головой отвечаю, — сказал сержант по имени Майкл, когда они сели в просторную полицейскую машину.
 Пока они ехали, Майкл показал, как работает бортовой компьютер: можно было связаться с компьютером любой другой машины, с картотекой дивизиона, городского полицейского управления, со штаб-квартирой ФБР в Вашингтоне, даже с Интерполом, чтобы получить необходимые сведения.
 — Смотри, — Майкл показал на пронёсшуюся мимо светлую «тойоту». — Делаем запрос, — он нажал несколько кнопок, на маленьком светящемся экране побежала развёрстка. — Машина в угоне не значится. Фамилия и адрес владельца. За ним ничего не числится. Ангелочек. Даже штраф не платил.
 — Здорово! — восхищённо покрутил головой Бирс.
 Они поспели на несколько происшествий, на пожар, на мелкую кражу в баре, но в целом вечер выдался спокойный, и они медленно объезжали криминальные кварталы, где проживали пуэрториканцы, китайцы и чёрные. Сидя за рулём, сержант ловко управлял машиной и дополнительными фонарями, расположенными на крыше машины, освещал верхние этажи, двери и окна подвалов и тёмные углы в стороне от дороги; он успевал вести переговоры по рации, поглядывал на планшет с планом города, а иногда вылезал и, придерживая кобуру с пистолетом, насторожённо обходил подозрительные тупики и задворки.
 Из дивизиона по радио сообщили, что их разыскивает Стэнли Хартман, вскоре он и сам позвонил в машину и спросил, где они находятся. Поглядывая на планшет, сержант объяснил ему маршрут движения.
 — До встречи, — сказал Хартман и отключил связь.
 Драку на пустыре неподалёку от автострады Санта Моника они заметили ещё издали, сержант прибавил скорость, резко затормозил и какое-то время наблюдал из машины, оценивая обстановку. Дрались двое чёрных — рослые парни в кожаных куртках, ещё несколько человек сидели вокруг и, попивая из банок пиво, наблюдали за дракой.
 — Эй, кончайте! — крикнул сержант из машины, однако драчуны не подумали подчиниться.
 — Проваливай! — обернулся на мгновение один из них.
 — Сопротивление полиции! Сейчас заберу, — сержант показал им в оконце наручники и поболтал ими в воздухе.
 — Люди выясняют отношения. Не надо никого забирать, сами разберутся, — обратился к нему один из зрителей.
 — Кому сказал?! — железным голосом рявкнул на них Майкл и, прихватив дубинку, вылез из машины.
 — Что тебе надо? — повернулись к нему драчуны, а зрители лениво поднялись и, сделав несколько шагов отрезали путь к машине.
 В это мгновение сзади на большой скорости подкатил Хартман, резко затормозил и, открыв дверцу, выбрался из машины.
 — А это ещё кто? — удивился один из зрителей. — Ты тоже полицейская задница? А ну, проваливай!
 — Что происходит?! — громко спросил Хартман, который не привык к такому обращению.
 — Сядьте в машину! — резко приказал ему сержант, кладя руку на торчащий из кобуры пистолет, но было поздно: Хартман опомниться не успел, кто-то схватил его и, понятное дело, словами уже было не обойтись.
 Бирс стремительно выскочил из машины, поймал в захват руку, которая держала Хартмана и, нагнувшись, бросил нападавшего через спину. Работая руками и ногами, он устроил им мельницу, после которой двое улеглись на землю, а третий скрючился и не мог разогнуться; остальные уставились на Бирса с уважением. Сержант между тем выхватил из кобуры пистолет и навёл на компанию.
 — Эй, парень, где ты научился так драться? — миролюбиво поинтересовался один из драчунов.
 — В России, — ответил Бирс. — А ещё я воевал в Афганистане.
 Они явно не поверили и уставились на него, тараща глаза, Бирс обратил внимание, какие у них яркие и огромные белки.
 — Он русский, — объяснил сержант, пряча пистолет. — Настоящий. Из Москвы.
 — Действительно? — недоверчиво глянул собеседник, а второй тут же предложил зайти в соседний бар, он ещё никогда не пил с русским.
 — Нам некогда, джентльмены, мы с сержантом патрулируем по городу, — приветливо объяснил им Бирс.
 — Он мне помогает, — добавил Майкл. — У нас обмен опытом.
 Чёрные парни понимающе покивали, их белозубые улыбки сверкнули в калифорнийской ночи, как яркие вспышки.
 — Благодарю вас, — сдержанно сказал Хартман Бирсу. — Я хочу забрать Джуди. Это не женское дело.
 — Да, конечно. — Бирс показал на полицейскую машину, в которой, оцепенев от страха, сидела в полумраке Джуди. — Прошу вас.
 Он намеренно не стал подходить, чтобы они могли объясниться. Джуди отказывалась, Хартман настаивал, а потом сел в свою машину и раздражённо захлопнул дверцу; издали было заметно, что его разбирает злость.
 Хартман круто развернулся и помчался назад. Бирсу казалось, что даже улетающие в темноту красные стоп-сигналы машины выражают досаду. Он постоял, глядя вслед, и открыл дверцу полицейской машины, сел на переднее сиденье. Неожиданно сзади его шею оплели руки Джуди.
 — О Тони, я горжусь тобой! — воскликнула она, сияя.
 — Тебя опасно выпускать, ты нам всех клиентов разгонишь, — садясь за руль, проворчал сержант. — Без работы останемся.
 Они покатили дальше, и, как настоящий полицейский патруль, объезжали территорию Уилширского дивизиона.
 …Першин установил наблюдение за всеми подземными ходами, но понять что-либо не мог: люди продолжали исчезать. По ночам то в одном, то в другом районе Москвы пропадали люди, рассказы убитых горем домочадцев сводились к набегу бледных, беловолосых, низкорослых людей в старых комбинезонах, каких давно уже, с послевоенных лет никто не носил. По описаниям выходило, что это те же альбиносы. Они проникали под землёй в любое место Москвы, в любой дом и похищали людей; никто не знал, откуда они появляются, куда исчезают, где скрываются, куда уводят свои жертвы.
 Отряд не раз перехватывал их — группы и одиночек, однако взять живым никого не удалось: зная подземелья, как свой дом, альбиносы исчезали тотчас, а те, кому не удавалось оторваться, отчаянно сопротивлялись и в безвыходном положении, загнанные в тупик и обложенные со всех сторон, кончали жизнь самоубийством.
 Раненый между тем выздоравливал — креп день ото дня, но молчал. Уговорить его было невозможно, полученный им приказ застил все здравые доводы, как плотная штора свет.
 Альбиносу дали особые препараты, человек под их действием рассказывал всё, что знал. То, что Першин услышал, ввергло его в растерянность, хорошо, что заранее вели съёмку, не будь кассет, не поверил бы.




 15


 Когда он приехал, Аня сразу поняла: что-то стряслось. Ключников без утайки рассказал ей о Бурове, она внимательно выслушала, не перебивая. Он ждал от неё каких-то суждений, но она промолчала, лишь обмолвилась кратко:
 — Сам решай.
 — Что?
 — Как тебе быть.
 Больше они на эту тему не говорили. Аня была спокойна, ни тени насмешки или привычной иронии.
 Ни разу ещё, с тех пор, как они сошлись, не говорили они о своих племенах, он о русских, она о евреях — не было нужды. В часы свиданий ни ей, ни ему в голову не приходило вспоминать, кто из них какой национальности, как не приходит это в голову тем, кто под огнём сидит в одном окопе или бок о бок идёт в атаку: в любви, как в бою, национальность роли не играет.
 С самого начала Ключников с отчётливой ясностью понял, что говорить об этом нельзя, если он не хочет её потерять: то был заповедник, запретная зона, нечто вроде минного поля, куда не стоит вступать — одно неосторожное движение и тебя разнесёт на куски, даже пуговиц не останется. И по естественному в природе инстинкту самосохранения Ключников уразумел, что нельзя вторгаться на заповедную территорию.
 Вскоре он заметил в ней какие-то перемены — горечь в лице, печаль, заплаканные глаза; что-то происходило в её жизни, чего он не знал: спросить не решился, а она не сказала.
 Спустя несколько дней, когда они на машине ехали в гости, Аня притормозила на красный свет у перекрёстка и обронила как бы невзначай.
 — Если ты хочешь, можешь переехать ко мне.
 — Как? — не понял Ключников и повернулся к ней с невысказанным вопросом в лице.
 — Ты можешь теперь жить у меня, — ответила она, глядя на дорогу перед собой.
 — А твоя семья? — Ключников непонимающе морщил лоб.
 — Все уехали.
 — А ты? — он смотрел на неё и не мог взять в толк, что произошло.
 — Я осталась, как видишь, — усмехнулась она горько.
 Ключников оцепенел, не в силах постичь смысл сказанного. Нет, он понял, но не мог говорить, это было неправдоподобно. Теперь понятно было, откуда у неё эта печаль, заплаканные глаза, горькие складки вокруг рта, надо думать, ей несладко пришлось.
 Новость оглушила его, медленно, шаг за шагом он осторожно свыкался с ней, а иначе можно было задохнуться: тугая жгучая радость теснила грудь.
 Он ещё додумался спросить, почему она передумала, и Аня несколько раз с осуждением покачала головой — ну и ну, мол, ума палата. Он поглядывал на неё, ждал ответа. В конце концов, он получил его.
 — Из-за тебя, дурак! — отрезала она, удручённая его тупостью.
 Ключников внезапно ударил себя по коленям.
 — Поворачивай! — решительно приказал он ей.
 Теперь недоумевала она: они ехали в гости, где их ждали — неделю сговаривались.
 — Поворачивай! — твёрдо и настойчиво повторил Ключников. — Быстро домой!
 — Нас ждут… — попыталась она урезонить его.
 — Обойдутся! — неуступчиво возразил он и ладонью отверг все доводы. — Ты что хочешь, чтобы я тебя посреди улицы уложил?
 Аня тотчас все поняла, вникла в самую суть.
 — Я не против, прохожие советами измордуют, — ответила она, но послушно развернулась посреди улицы, нарушив дорожные правила, и покатила назад.
 В тот день страсть захлестнула их с головой, могло сдаться, они угодили в невиданный шторм, волна за волной накатывались отчаянно, и жуть брала — выплывут или утонут?
 Он был горд, что она осталась с ним, его просто распирало от гордости, он готов был расшибиться в лепёшку ради неё.
 По ночам Ключников спускался с отрядом под землю. Он возвращался на рассвете, Аня ещё спала, он ложился с ней рядом, и она, сонная и тёплая, улыбчиво и томно обнимала его.
 Каждое утро, несмотря на усталость и бессонную ночь, у него просыпалось желание, и каждое утро, прежде чем уснуть, они на рассвете любили друг друга.
 Это было похоже на медовый месяц, на свадебное путешествие. Судьба благоволила к ним: они одни жили в пустой квартире, никто не мешал им, не вторгался, даже в гости они перестали ходить. Одно лишь досаждало ему: телефонные звонки её знакомых, которых у неё была пропасть; Ключников то и дело норовил отключить телефон.
 Квартира была похожа на необитаемый остров, на котором, кроме них, не было ни души. Они наслаждались уединением, но иногда тонкой иглой грудь Ключникова пронзал острый мимолётный страх: так не может продолжаться вечно.
 В один из дней они поехали в общежитие за вещами. Аня осталась в машине, Ключников направился внутрь. Бурова, к счастью, в комнате не оказалось, можно было спокойно собраться. Но видно, Провидению не угодны были покой и ровный ход событий.
 С двумя сумками Ключников вышел из общежития и направился к машине, когда увидел Галю. Она торопилась в потоке людей, видимо спешила в общежитие. Почти полтора месяца не виделись они, он не был в Звенигороде, лишь звонил иногда матери на работу, чтобы известить — жив, здоров… Мать каждый раз упрашивала его послать весточку Гале, которая тревожилась за него и, что ни день, забегала к ним в беспокойстве.
 Ключников страшился встречи, хотя понимал, что она неизбежна, рано или поздно надо держать ответ. Ему нечего было сказать Гале, как ни тщись, любое слово будет ложью.
 Он предполагал, они встретятся наедине, с глазу на глаз, но вот людная улица, толпа, час пик, гомон и толчея. Галя быстро шла, постукивая каблуками, углублённая в свои мысли, на лице внятно угадывалась озабоченность. Ключников понял её тревогу и беспокойство и почувствовал страх перед неизбежной встречей. При желании он мог её избежать, он увидел Галю раньше, чем она его, нырнуть в машину было делом мгновения. Но он оцепенел — шага не мог ступить.
 Галя неплохо смотрелась в городской толпе — миловидная, пушистые светлые волосы, чистая белая кожа, которая, казалось, излучает свет, что и понятно было: другой воздух, несуетная жизнь. Даже на расстоянии от неё исходило ощущение тишины, опрятной прохлады, свежести, душевного равновесия и здоровья.
 Но было в ней вместе с тем что-то неуловимо провинциальное, не поймёшь сразу что, какие-то мелкие признаки — выражение лица, причёска, детали одежды… Наблюдательный глаз мог определить в ней приезжую, сродни тому, как даже издали определяют иностранца: слова не сказал, а понятно.
 Разумеется, она не случайно оказалась здесь, вероятно, спешила в общежитие в надежде что-то узнать. Она вдруг замедлила шаг и подняла голову, наверное, почувствовала взгляд, потом повела глазами по сторонам, словно кто-то окликнул её.
 Галя заметила его, удивилась, обрадовалась, но тут же острым женским чутьём поняла, что он не один, и побледнела, замерла в растерянности, как ребёнок. Она быстро совладала с собой, лицо у неё стало спокойным, молча и неподвижно смотрела она на Ключникова, словно обдумывала что-то и старалась понять.
 Вокруг шумно жила оживлённая московская улица, они стояли в людском потоке, суетная толпа огибала их и текла мимо, тугой городской гул висел над мостовыми.
 Ни упрёка не было в её взгляде, ни осуждения, лишь тихая печаль и смирение, когда все ясно без слов и нет нужды объясняться. Никому в толпе не было до них дела, ни один человек не остановился, головы не повернул, никто их не замечал; гомон и шаги толпы, пёстрая разноголосица, рёв моторов и рокот колёс шумным облаком взбухали над ними, однако для них сейчас не было никого вокруг, царила полная тишина; не замечая толпы, они смотрели друг на друга, словно в беззвучии остались на улице одни.
 Никто не знал, сколько длилась эта немая сцена. Сидевшая за рулём Аня заметила его, стоящего в столбняке посреди тротуара с сумками в руках, вышла из машины и открыла багажник.
 Ключников не двигался, Аня глянула на него удивлённо, проследила его взгляд и уразумела все в тот же миг. Как опытная цыганка, Аня тотчас определила, что было, что есть, а что будет, она решила дождаться, не вмешиваясь в события.
 Оставив багажник открытым, Аня села за руль и ждала, не двигаясь. Ключников с трудом оторвал взгляд от Гали, оцепенело словно во сне, обошёл машину, сунул сумки в багажник и захлопнул крышку. Галя не стала дожидаться, пока машина отъедет, быстро направилась к метро.
 Сергей скованно залез в машину и сжался, замер, словно окоченел на морозе; можно было подумать, что его разбила неведомая хворь.
 Аня повременила немного, как бы давая ему возможность подумать, он мог ещё выскочить, побежать следом, настичь и объясниться. Но он сидел, горбясь, словно от холода, и она, помешкав, спросила:
 — Поехали?
 Вопрос с трудом дошёл до него, наконец Ключников уразумел, кивнул рассеянно, оставаясь во власти раздумий. Аня завела мотор и покатила вдоль улицы, которая жила шумно, как прежде, впрочем — как вся Москва.
 Встреча оглушила Ключникова, он кротко сносил контузию, лишь отвечал иногда невпопад. Аня обращалась с ним, как с больным, и, чтобы развлечь, вечером взяла в гости.
 Они приехали в большую богатую квартиру, набитую книгами и гостями, книги стояли на полках и лежали повсюду, гости слонялись по комнатам и вели нескончаемые разговоры, от которых Ключников заскучал. Он видел, что Ане здесь интересно, она живо включилась в беседу и развеселилась вскоре.
 Неожиданно для себя Ключников заметил среди гостей своего напарника по отряду Антона Бирса.
 — Ключ, ты как здесь? — удивился Бирс.
 …остаток ночи они провели в разъездах. Бирс удивлялся, как на любой вызов к месту происшествия со всех сторон, как гончие на звук рожка, слетались патрульные машины — иной раз с десяток и больше, кроме того, над местом происшествия нередко зависал полицейский вертолёт, и яркий сноп света мощного прожектора, вспоров темноту, падал отвесно вниз.
 На исходе ночи сержант отправил гостей в дивизион, где они оставили машину. На прощание Майкл сделал несколько снимков «поляроидом», который тут же выдал готовые снимки: Бирс и Джуди стояли рядом на фоне полицейской машины.
 Отвезти гостей в дивизион сержант поручил Вилли, миловидной негритянке из парного патруля, а сам пересел в её машину, на которой она работала с напарником. Бирс и Джуди сели на заднее сидение, Вилли неторопливо повезла их назад, на бульвар Венеции. Было ещё темно, но близился рассвет, небо на востоке окрасила заря, и бледный холодный свет рос и набирал силу над вершинами гор.
 Вилли неожиданно притормозила возле стоящей на обочине в зарослях акации и жимолости тёмной машине. Осветив номер, Вилли набрала его на компьютере и озабоченно покачала головой: машина значилась в угоне. Придерживая кобуру с пистолетом, Вилли насторожённо обошла машину, вызвала по рации буксир и, сев за руль, принялась ждать.
 Джуди вспомнила, что поблизости есть ночной бар, и предложила выпить кофе. Вилли отказалась, сославшись, что ей надо дождаться буксир, Бирс и Джуди вылезли, разминая затёкшие ноги. Из низин за обочинами тянуло сыростью, вязкий туман заволок дорогу. Джуди ёжилась от ночного холода, куталась в плащ, Антон обнял её, и они медленно побрели в густом тумане.
 Дверь бара была закрыта, но не заперта, в слабо освещённом зале теплилась жизнь, в полумраке за одним из столов сидела пёстрая компания — длинноволосые юноши и единственная девица. Все курили, передавая окурок из рук в руки, будь Бирс и Джуди повнимательнее, они заметили бы неестественную бледность лиц, странный блеск в глазах. Однако они не обратили внимания и направились к стойке, за которой дремал бармен. Джуди заказала два кофе и страшно удивилась, потому что бармен по непонятной причине отказал им и делал глазами какие-то знаки, как будто хотел о чём-то предостеречь. Джуди повторила заказ, бармен помешкал и, вздохнув, нехотя покорился.
 — Эй, парень, не одолжишь нам свою подружку? — поинтересовался один из длинноволосых юношей, остальные с интересом обернулись к стойке.
 — Тони, я прошу тебя, — Джуди накрыла его руку ладонью, и Бирс смирился, промолчал.
 За столом, хихикая, совещались, Джуди и Антон пили кофе, как вдруг тот же парень поднялся и направился к стойке. Он приблизился к Джуди и положил руку ей на плечо.
 — Если хотите, я могу заплатить, — сказал он, чуть покачиваясь, движения его были скованно-тягучими, Бирс понял, что компания курила марихуану.
 Поднявшись с высокого табурета, Антон вывернул курцу руку за спину, подталкивая, отвёл к столу и, вернувшись, сел на место. Он услышал за спиной грохот отодвигаемых стульев и увидел испуганное лицо бармена.
 — Тони! — вскрикнула Джуди, обернувшись.
 Четверо курцов, поднявшись из-за стола, достали ножи и сообща направились к стойке.
 — Полезай в бар! — приказал Бирс, Джуди вскочила ногами на табурет и перемахнула через стойку.
 Все четверо медленно сходились к стойке, Бирс ждал, когда они приблизятся, как вдруг у входа зазвенел колокольчик и на пороге появилась Вилли. Она сразу все поняла, выхватила из кобуры пистолет и хладнокровно приказала им бросить ножи, потом поставила парней лицом к стене и держала под пистолетом, пока не прибыл вызванный барменом патруль.
 — Я тебе обещала бессонную ночь, — напомнила Джуди, когда они пересели, наконец, в свою машину.
 — Вы сдержали слово, мисс Джуди, — согласился Бирс. — Столько удовольствия и всего за одну ночь.
 В один из дней Джуди привезла Бирса в Диснейленд. Машину они оставили на необозримой, заставленной автомобилями стоянке, слева от которой высился отель «Диснейленд», справа монорельсовая дорога делала кольцо. Они направились к светлым, резным, похожим на русские деревянные теремки кассам, где играла бравурная музыка, и хотела купить билеты, но администратор объявил им, что они гости компании и выдал бесплатный жетон на аттракционы и на ланч в летнем ресторанчике «Голубой залив».
 На весь день они впали в детство, хохоча до упаду и радуясь, и когда под вечер, обессиленные, они сели в машину, само собой получилось, что они осторожно и целомудренно поцеловались, благодаря друг друга за проведённый сообща день.
 В следующий уик-энд они поехали к океану в поместье родителей. Прибрежное шоссе тянулось вдоль гряды холмов, на которых стояли виллы кинозвёзд. Джуди показывала Бирсу, где чья вилла, но вилла её родителей ничем не уступала прочим: огромный дом из валунов, дерева и стекла, стоящий на крутом склоне над океаном.
 Они проехали тридцать миль на север и свернули налево. Большой земельный участок террасами спускался к воде, дорожки были выложены галечником и деревянными кругляками, в некоторых местах склон подпирали отвесные стены из дикого, поросшего мохом, камня.
 Бирса определили в отдельный домик для гостей, тропический бунгало, стоящий на сваях под пальмами поблизости от воды. Весь день они с Джуди загорали на берегу, удили рыбу и плавали на доске под парусом, вечером ужинали при свечах в гостиной и расстались заполночь. Бирс спустился в бунгало и под плеск волны, лёжа в постели, смотрел по телевизору ночные новости, когда неожиданно пришла Джуди.
 — Подвинься, — улыбчиво сказала она, отогнула одеяло и легла рядом.
 Выглядело это естественно и непринуждённо, как всё, что делала Джуди. Антон обомлел и скованно молчал, не в силах что-либо произнести; сквозь паузы в речи дикторов доносился мерный плеск волны. Бирс не двигался, чувствуя себя полным идиотом. Джуди с улыбкой взглянула ему в лицо.
 — Я тебе нравлюсь? — спросила она просто.
 — Очень, — чистосердечно признался он.
 — А тогда, что же? — она удивлённо вскинула брови.
 — Я… понимаешь… — ему вдруг стало недоставать слов в английском языке, он мялся, не зная, как ей объяснить. — Я не хочу приключений… я хочу всерьёз…
 — Да, всерьёз. Я тоже всерьёз, — подтвердила она и смотрела на него озадаченно, не понимая в чём дело.
 — Всерьёз — мы слишком далеко живём: ты здесь, я там.
 — Ты можешь остаться, — предложила она. — Захочешь, я приеду к тебе.
 — Я не могу остаться, — возразил Бирс, сгорая от стыда. — А ты не сможешь жить у нас.
 — Почему? — на её лице прочно держалось недоумение; она силилась понять причину и не могла. — Ты говорил, ты в разводе. У тебя там девушка?
 — Нет. У меня там сын.
 — Мы возьмём его сюда, — предложила Джуди, не мудрствуя лукаво.
 Любое препятствие мнилось ей пустяком, она искренне старалась понять, что мешает им быть вместе, и не могла.
 — Наверное, я просто тебе не нравлюсь, — сказала она огорчённо.
 — Джуди! — он поцеловал её ладонь. — Ты мне очень нравишься. Поверь, я ужасно хочу тебя.
 Она без промедления сунула руку под одеяло, пошарила там и, потешно округлив глаза, воскликнула:
 — О, Тони! В чем же дело?!
 Даже сейчас она была естественна и бесхитростна, ни намёка на притворство.
 — Джуди, Америка — прекрасная страна, но жить я могу только в России. Там плохо, но там интересно, — попытался он ей объяснить.
 Она наморщила лоб, как будто решала трудную задачу и не могла решить. Не могла осилить своим американским умом, хоть тресни.
 — Я не хочу, чтобы ты была несчастной, — сбивчиво пробормотал Антон.
 Он отдавал себе отчёт, что все его знакомые и, вероятно, большинство соотечественников сочтут его вполне слабоумным.
 — Кто тебе сказал, что я буду несчастна? — таращила на него глаза Джуди. — С чего ты взял?
 — Но… если мы больше не встретимся?
 — Почему?
 — Я не знаю, что будет у нас завтра. Каждый день все меняется.
 — Политика? — спросила Джуди, которая так и не выпростала руку из-под одеяла и не разжала кулак.
 — Не только. Но политика тоже. У нас сейчас такие перемены… — объяснял он ей. — Неизвестно, чего ждать.
 — По-моему, мы сумасшедшие, — неожиданно засмеялась Джуди. — Crazy! [10] 
 — Почему?
 — В постели говорим о политике. У нас дискуссия, да?
 Антон засмеялся, обнял её, стал целовать, она тоже поцеловала его, и они всю ночь любили друг друга под шум прибоя и свист ветра в вершинах пальм.
 …Москва выглядела фронтовым городом в осаде. Никто не объявлял комендантский час, но улицы стали безлюдными, страх действовал лучше всякой комендатуры.
 Машины отвезли отряд к Никитским Воротам. Два хода разведка обнаружила в Большом Ржевском переулке рядом с Поварской. Ходы скрещивались под зданием Верховного Суда, построенном на месте церкви Ржевской Божьей Матери, и расходились в разные стороны. Из подвала церкви Большого Вознесения широкий, выложенный старым кирпичом ход шёл под Малой Никитской улицей в сторону Кудринской площади. В давние времена здесь рядом с урочищем Всполье стояли иноземные посольства, и ход, по-видимому, вёл туда.
 Спустившись, отряд продвинулся на сто метров и вынужден был остановиться: дорогу преграждала кирпичная стена. С помощью приборов Першин определил за стеной пустоту, вероятно, ход имел продолжение, но пробиваться дальше не стали, кладка оказалась старой, ходом давно никто не пользовался.
 По приказу Першина отряд тщательно обшарил подвалы соседних домов, приборы показывали скрытые пустоты, и в конце концов, разведчики обнаружили замаскированный люк и узкий спуск с железными уходящими вниз скобами. Длинный коридор привёл их в загадочный тоннель с бетонным полом.
 Как выяснилось, тоннель связывал бывший особняк Берии на углу Малой Никитской улицы и Ермолаевского переулка с Министерством внутренних дел в Газетном переулке, отдельный ход шёл к зданию Главного управления лагерей (ГУЛАГ) на Большой Бронной. Теперь в особняке размещалось посольство Туниса, но ходы существовали, прорезая под землёй местность, которая в давние времена называлась Козьим болотом. Выходило, что сведения, полученные от пленного, оказались правдой: вся Москва под землёй была на разной глубине изрезана вдоль и поперёк. Самая смелая и богатая фантазия бледнела перед реальностью.
 …перед войной и после неё в Москве велось большое подземное строительство. Наряду с общей системой метро, прокладывались закрытые линии, тайные ветки, секретные тоннели. Под землёй возникли бункеры, склады, электростанции… Особый размах строительство получило с развитием атомного и термоядерного оружия: на большой глубине появились хорошо оборудованные убежища.
 Самый секретный бункер строили заключённые. О строительстве никто ничего не знал — ни прошедшие строгий отбор строители из управления госбезопасности, ни кадровые офицеры. С окончанием строительства объекта заключённые, которые его строили, бесследно исчезли, впрочем, как и те, кто их охранял. А начальники, ведавшие стройкой, один за другим погибли по непонятным причинам при загадочных обстоятельствах: кто в обычной автомобильной катастрофе, кто утонул, а кто просто-напросто случайно выпал из окна. Вялая молва обронила невнятные слова о бункере Сталина и угасла, быльём поросла. И спустя годы об этом никто не вспоминал.
 Между тем, тайный бункер жил. Его обслуживал персонал из добровольцев, преданных режиму. Это были сироты, юноши и девушки, выросшие в детских домах, не знающие сомнений комсомольцы, которых с положенной строгостью отбирали по всей стране.
 Кандидатов долго и придирчиво проверяли на чистоту происхождения или иную червоточину, каждому из прошедших проверку сказали, что его выбрал сам Сталин. Все они ужасно гордились доверием, и готовы были отдать жизнь за вождя. Их обучили профессиям, и они по месяцу работали под землёй, сменяя друг друга: месяц внизу, месяц наверху.
 Все они находились под строгим контролем. Всем строжайше было запрещено рассказывать о себе и своей работе. На поверхности их поместили в закрытую казарму, где каждый день с ними проводили политические занятия, внушая веру в коммунизм и преданность вождю. Они жили на всем готовом, отрезанные от внешнего мира: читали подобранные для них книги, смотрели отобранные для них фильмы, а жениться могли только между собой; упаси Бог было открыть не прошедшую отбор книгу, а тем более завести знакомство на стороне. Уличённые в этом исчезали тотчас, никто не знал, куда они делись. Впрочем, никто и не спрашивал.
 Так они жили, молодые люди, которым вождь доверил большой секрет.
 Когда умер Сталин, они не знали, как быть. Никому не было до них дела, никто не сказал, как жить. Все продолжалось, как было заведено: они по-прежнему проводили месячные вахты под землёй, обслуживая бункер.
 В то, что Сталина нет, им трудно было поверить. Кое-кто думал, что он исчез на время — вождь не мог умереть, как простой смертный. И поэтому они обязаны были сохранить то, что он им доверил. В противном случае все они были готовы уйти из жизни вслед за вождём. Но они ждали его и надеялись.
 То, что происходило в стране, пришлось им не по нраву: страна теряла идеалы, общество разлагалось. Однажды они собрались вместе, обсудили положение, и решили сообща уйти с лица земли, исчезнуть, затаиться в надежде, что когда-нибудь придёт их час, и они вернутся.
 Как мятежная подводная лодка, ушедшая в глубь океана, скрывшаяся с глаз долой, но продолжающая жить, они существовали вдали от всех и втайне. Никто даже не заметил их исчезновения.
 С той поры они скрытно жили под землёй. Попасть к ним не мог никто, они надёжно оградили себя от чужих, хотя, по правде сказать, за все годы не было попыток проникнуть к ним: никто не знал об их существовании.
 Их склады ломились от запасов, заготовленных на десятилетия впрок. Кроме того, они добывали продукты из подземных складов, где хранились государственные запасы, воду давали родники и артезианские колодцы. Оружие у них было старое, но надёжное, проверенное на войне. Одежду они брали на складах по мере того, как снашивали прежнюю, но с этим особых хлопот они не знали: комбинезоны тех лет хоть и были мешковаты, однако не знали сносу, как и рабочие башмаки из свиной кожи со стальными заклёпками. Помимо прочего, на подземных складах имелся большой запас резиновых и кирзовых сапог.
 Следует признать, жизнь для обитателей бункера почти не переменилась — как жили, так и продолжали жить. В подземном поселении царила железная дисциплина, все делалось по приказу, во всем был установлен образцовый порядок: строгий режим, полное единообразие в еде и одежде… Спали они в жилых отсеках, где стояли двухэтажные нары и дощатые столы, все было положено делать сообща по распорядку дня в одно и то же время.
 Естественно, что со временем в бункере появилось второе поколение, у персонала стали рождаться дети. Их растили сообща и сообща воспитывали… Главным в занятиях были физическая, политическая и военная подготовки, на это уходила большая часть времени. Их учили стрелять, обучали рукопашному бою, они умели ориентироваться под землёй, проникать в щели и сквозь стены, но особенно хорошо они вели земляные работы: любой из них мог быстро сделать подкоп, открыть лаз, пробить или сложить каменную кладку.
 Второе поколение росло полностью подготовленным к жизни под землёй. Это была их стихия, другой жизни они не знали. Единственное, что их отличало — они росли без солнца. Им устраивали облучение ртутно-кварцевыми лампами, но они не могли заменить настоящего солнца. Впрочем, они не знали ничего из того, что есть на земле, весь их жизненный опыт был ограничен бункером, шахтами, тоннелями, горными выработками, штреками, лазами, подкопами, ржавыми, бегущими под ногами ручьями, капелью сверху, потёками и пятнами сырости на стенах, пылью, зловонием, вечными сумерками или кромешной чернотой, к которой они привыкли.
 Под землёй их возможности были неограничены. Они умели видеть в темноте, слышали на большом расстоянии. Они прекрасно знали подземную Москву, ориентировались в запутанном лабиринте старых подземелий и новых сооружений, устраивали повсюду свои лазы, проходы и лестницы, чтобы скрытно проникнуть в любое место, куда им заблагорассудится.
 Иногда, изредка, глубокой ночью, по тому или иному заданию и по особому приказу они поднимались на поверхность. Здесь они чувствовали себя неуверенно. Их страшило открытое пространство, ничем не ограниченная даль, пугал простор, отсутствие стен, потолка и кровли над головой, они не понимали, как можно здесь постоянно находиться, а тем более — жить, и норовили поскорее убраться отсюда вниз, в привычную темень и тесноту.
 Им строжайше было запрещено вступать в контакт с кем-либо из посторонних, даже попадаться на глаза. Чтобы не выдать тайну бункера, они обязаны были скорее погибнуть, чем раскрыть секрет, при угрозе захвата каждый из них должен был покончить с собой.
 Такая картина сложилась после рассказа пленного под действием особых препаратов. «Мы ничем не отличаемся от них, — подумал Першин, — почти ничем».
 Десятки лет они скрытно жили в глубине земли, никто не подозревал об их существовании — не догадывался даже. Между тем, они пристально наблюдали за тем, что происходит на поверхности: командир их и комиссар слушали радио, смотрели старый черно-белый телевизор, читали свежие газеты, которые лазутчики доставляли с поверхности.
 Начальники тщательно скрывали новости от всех прочих, сообщали лишь то, что считали нужным, и когда, по их мнению, страна подошла к последнему рубежу, они решили, что настал их черёд: пришла пора действовать.
 Они хотели, чтобы в городе воцарился страх: нет страха — нет порядка. Потому и намеревались они вернуть Москву в давнее привычное состояние.
 Последнее время Першин часто погружался в раздумья: его занимали альбиносы, подземный гарнизон. Люди добровольно обрекли себя на жизнь под землёй — весь отпущенный судьбой срок они обречены были провести там, внизу, без солнца и дневного света, без свежего воздуха, зелени и неба. И было бы ради чего, а то ведь идея сулила всем казарму и нищету.
 Размышляя, Першин додумался до того, что только бесплодная идея может подвигнуть людей на кровь. Да, идея должна быть вполне нелепа, даже безумна, чтобы разжечь воображение. Плодотворные идеи в крови не нуждаются. Они доказывают себя сами. Коммунизм, как выяснилось, оказался достаточно никчёмной и бездарной затеей и по этой причине выглядел на первый взгляд привлекательным. Утопия потому и ввергла массы в резню, что была несуразна и оттого заманчива.
 «Да, мы — альбиносы человечества, — думал Першин. — Кроты, избравшие подземную жизнь».
 В отряде все понимали, что чем дальше, тем спускаться будет опаснее и страшней. Но выбора не было: кто-то должен был избавить город от этой заразы, чтобы впредь она никому не угрожала.




 16


 Тёплое погожее утро тихо овладело Москвой. В зелёных малолюдных переулках Замоскворечья и Остожья висела прогретая солнцем тишина, однако и в беспокойной толчее Арбата и Тверской присутствовало что-то сонливое, некая кротость и смирение. Даже гул Садового кольца, Новинского бульвара, мостов над рекой, городских эстакад и набережных — тугой гул, который катился из края в край, казался приглушённым, словно увязал и слабел в дремотном покое.
 В воздухе ощутимо угадывалось приближение осени. Вся Москва была погружена в солнечную дрёму, в задумчивое тепло, будто на город до срока опустилось бабье лето. Но был август, середина, пятнадцатое число. И только немногие старые люди знали, что пришёл Степан-сеновал, когда косят отаву, вершат сенокос, поят лошадей серебряной водой, а несуетному памятливому человеку наперёд известно: какой Степан, таков сентябрь. Судя по погоде, Степан сулил Москве тёплый сентябрь.
 Бирс любил этот город. В Москве было столько всего — греховного и святого, столько разнообразия, таилось столько своего, ей одного присущего, столько в ней было жизни, которая возрождалась, несмотря ни на что — на мор, на пожар, на бунты и революции, когда казалось — все, конец, ей уже не подняться, но она оживала, оставаясь собой. В частых отлучках Бирс тосковал по ней, как по живому близкому существу.
 …он не знал, объяснилась Джуди с Хартманом или нет, но через несколько дней Стэн пригласил его к себе. Антон пытался отказаться, однако ему это не удалось.
 — Тони, вы обещали мне спарринг, — напомнил Стэн, и крыть было нечем: Бирс вспомнил, что дал клятву.
 Хартман тотчас поехал за ним, Антон дожидался его, когда позвонила Джуди; Бирс рассказал ей о приглашении Хартмана.
 — Надо было отказаться, — в голосе у неё появилась тревога, Антон даже удивился. — Позвони ему, откажись.
 — Но я уже согласился, он едет за мной, — недоуменно возразил Бирс.
 — Что ему нужно?
 — Он просил побоксировать с ним.
 — Ты помнишь тот спарринг? Стэн чуть не спятил тогда.
 — Не волнуйся. Стэн хороший ученик, он запомнил урок. А не запомнил, мы повторим. В России говорят: повторение — мать учения.
 — Ох, не нравится мне все это, — вздохнула Джуди и повесила трубку.
 Хартман был молчалив, сдержан, сосредоточен, даже угрюм, Антону показалось, что какая-то навязчивая мысль гложет его и не даёт покоя.
 Они как следует, до пота, размялись в зале, и неожиданно Хартман предложил поплавать.
 — А бокс? — удивился Бирс.
 — На ринге вы сильнее меня, — загадочно ответил Стэн, и лишь впоследствии Бирс понял смысл его слов.
 Смыв пот, они прыгнули в бассейн и плавали из конца в конец, как вдруг Хартман замер и вяло как-то, расслабленно погрузился в воду, потом вынырнул и тяжело застонал.
 — Что с вами? — спросил Бирс, подплыв.
 — Мне нехорошо, — Хартман тяжело дышал и обморочно запрокидывал лицо.
 — Вам помочь? — Бирс поддержал его и хотел отбуксировать на мелкое место, но Хартман уцепился за него и повис, не давая плыть.
 — Подождите, Стэн, я не могу двигаться, отпустите меня, — обратился к нему Антон, но Хартман обхватил его, сковав руки, и утащил на глубину.
 Напрягая силы, Бирс пытался освободиться, но ему это не удавалось: Хартман вцепился мёртвой хваткой и тянул вниз. Они то и дело всплывали и погружались, две головы исчезали и появлялись на поверхности, как два поплавка; Бирс чувствовал, что выбивается из сил.
 Антон не знал, сколько это длилось. Хартман висел на нём, обхватив шею. Бирс отдирал его от себя, но не мог; мало того, Хартман все плотнее прижимал его к себе, а ногами оплёл его ноги, и Бирс вдруг отчётливо понял, что его просто топят.
 Антон наглотался воды и, захлёбываясь, отбивался, как мог, рвался наверх, но Хартман сжимал его, точно тисками, не давая всплыть. Теряя остатки сил, Бирс пытался расцепить объятия, однако дыхания не хватало, и он слабел, в ушах появился звон, а в глазах потемнело.
 Антону показалось, что он увидел Джуди, в красном платье она влетела в дверь, подбежала к краю бассейна и кричала что-то, не понять было что.
 Да, это была Джуди. Она почувствовала неладное и примчалась сюда, а теперь она металась по борту, упрашивая Хартмана отпустить Бирса.
 Вряд ли Хартман слышал её. Похоже, он пребывал в беспамятстве и лишь одно помнил, одно знал твёрдо: ему надо утопить соперника, прочего для него не существовало.
 Антон почувствовал, что у него нет сил сопротивляться, и обмяк, прекратил борьбу. Хартман потащил его вниз, они опустились на дно.
 — Стэн, ну пожалуйста… отпусти его! Пожалуйста!.. Ради Бога, Стэн… я прошу тебя, прошу… Отпусти его! — умоляла Джуди, обливаясь слезами.
 Гаснущим сознанием Бирс отметил про себя большое красное пятно, которое неожиданно появилось над ними и опустилось рядом на дно бассейна. Ему померещилось, что это Джуди, но он отверг эту мысль как несуразицу.
 И все же это на самом деле была Джуди. Она поняла, что Хартман не слышит её, а если слышит, то не подчинится, и она сделала единственное, что пришло ей в голову: она прыгнула в воду и опустилась на дно рядом с ними.
 Она не делала ничего, не пыталась освободить Бирса, видно поняла, что у неё не хватит сил; нет, она смиренно лежала рядом и понятно было, что она готова утонуть.
 Вероятно, Хартман понял это тоже. Бирс вдруг почувствовал, что руки, которые держали его, разжались. Хартман отпустил его, взял Джуди и поплыл с ней вверх.
 Полумёртвый, не помня себя, в тусклых сумерках, хотя бассейн был ярко освещён, Антон толкнулся ногами и, теряя сознание, задыхаясь, насилу всплыл.
 Хартман доплыл с Джуди до мелкого места и поставил её на ноги; с нарядного красного платья ручьями бежала вода.
 Бездыханный почти, Бирс достиг поверхности, жадно хватал ртом воздух и не мог отдышаться. Он повис на металлической лесенке, которая спускалась в воду и не мог взобраться, не хватало сил, лишь держался за перекладину, чтобы не утонуть.
 Отдышавшись немного, он с трудом вылез и без сил опустился у края борта на кафельный пол. Джуди тем временем тоже выбралась из бассейна и села на топчан, отжимая волосы и платье.
 — Убирайтесь, — глухо сказал Хартман, и было понятно, что он имеет в виду их обоих.
 Мокрые, они долго потом сидели в машине, испытывая горечь и странный стыд, словно их уличили в чём-то.
 — Непонятно: откуда у него такое дыхание? — в тишине спросил Бирс.
 — Он ныряльщик, — ответила Джуди. — Много лет тренируется. Ныряет на глубину.
 Перед расставанием они на денёк съездили в Санта-Барбару, чудесный маленький городок на берегу океана в двух часах езды от Лос-Анджелеса, морской курорт, построенный в испанском стиле: ослепительно белые стены, красные черепичные крыши, смолёные деревянные балки, множество пальм… Все здесь напоминало о близости Мексики. Бирс тогда ещё не знал, что вскоре в России пойдёт телевизионный сериал «Санта-Барбара».
 В гавани было тесно от яхт и катеров, вся бухта была утыкана мачтами, дул океанский бриз, пахло морем, большие чайки с громкими криками носились над причалами и водой. Бирс озирался в жгучем желании запомнить все, удержать в памяти и увезти с собой. Припекало солнце, океан слепил ярким блеском воды, светлые блики играли на бортах судов. В Москве была в разгаре зима. Антон вспомнил морозный сумеречный город, крошево снега и льда под ногами, пустые магазины, студёную мглу, свинцовую злобу толпы, уныние и тоску заснеженных улиц, куда ему предстояло вернуться.
 Длинные деревянные пирсы на высоких сваях тянулись от набережной Санта-Барбары в море, Бирс и Джуди гуляли, обозревая гавань, городок и склоны предгорий, на которых среди зелени стояли красивые белые виллы.
 На прибрежном песке поднималось деревянное, чёрное, будто смолёное здание яхт-клуба, мансарда напоминала ходовой мостик корабля, на мачте пониже звёздно-полосатого американского национального флага висел флаг штата Калифорния: коричневый медведь, пасущийся на зеленой лужайке, и одинокая звезда над ним.
 Бирс и Джуди переночевали в отеле и всю ночь занимались любовью. Антон подумал, что хорошо бы таким образом объехать с Джуди всю Америку и Россию, посетить все города и отели, он сказал ей об этом, и она воскликнула:
 — Прекрасная идея!
 Обсудив, они решили, что выполняют особое государственное задание по сближению — важную миссию, возложенную на них двумя странами: Америкой и Россией. Ни он, ни она не могли подвести свои великие державы и по этой причине с усердием и ответственностью трудились без устали до утра.
 Самолёт в Москву вылетал из Нью-Йорка, Джуди через всю Америку полетела с Бирсом из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, чтобы побыть вместе лишний день. Она улыбалась сквозь слезы — улыбалась, потому что не могла не улыбаться, а слезы наворачивались у неё на глаза, потому что расставаться всегда грустно.
 Джуди всплакнула, когда пришло время прощаться, Бирс прислушался к себе и понял, что ему ни с кем не было так хорошо, как с этой рыжеволосой смешливой американкой, которая в праздничном своём существовании знать не знала, не подозревала даже, что такое жизнь в России.
 А теперь она прикатила за тридевять земель, и он даже по телефону угадывал её улыбку и ясный взгляд.
 Бирс примчался к ней в гостиницу «Националь», она выслушала его и неожиданно решительно поднялась.
 — Поехали! — объявила она железным голосом.
 — Куда?! — опешил Бирс.
 — К тебе!
 — Но… я же тебе объяснил… Ко мне нельзя, у меня мама больна…
 — Я буду ухаживать за твоей мамой, пока ты будешь занят.
 — Джуди… — он хотел объяснить ей, что это невозможно, но она отказалась слушать и заставила отвезти её с вещами домой.
 По дороге они заехали в валютный магазин, где Джуди накупила продуктов, а дома принялась тут же хлопотать по хозяйству, и он не мог поверить глазам: она была настоящая хозяйка, откуда что взялось.
 Стоя на пороге, Бирс смотрел, как по-русски, по-бабьи, подоткнув подол и расставив длинные ноги, эта беззаботная богатая американка ловко моет пол на кухне. Можно было подумать, что она всю жизнь только этим и занималась; видно, сказывалось плавание, теннис и роликовые коньки.
 — Джуди… — позвал он тихо.
 Она разогнулась, дунула на себя, выдвинув нижнюю губу, взбила дуновением чёлку, вытерла локтем раскрасневшееся лицо.
 — Джуди… — повторил он медленно. — Скажи… Зачем тебе это нужно?
 Она улыбнулась бесхитростно.
 — Я очень хочу стать твоей женой, — ответила она без всякого притворства, и это было настолько естественно и просто, что он обескураженно молчал, не в силах ничего сказать — да и что тут скажешь?
 …было непривычно видеть напарника не в комбинезоне с автоматом в руках, а в нарядном пиджаке с галстуком, Ключников видел Бирса таким только по телевизору. В гостях Бирс появился с рыжей веснушчатой американкой, которая доброжелательно всем улыбалась и непринуждённо болтала с гостями.
 Ключников сразу понял, что Бирс здесь свой. Внизу, под землёй они были ровней, и когда они бок о бок прочёсывали тоннель, когда друг за другом лезли по отвесной лестнице шахтного ствола или в кромешной темноте вели бой, Ключников забывал, что Бирс известный журналист и доверял ему, как себе. Кроме того, под землёй все равны, опасность подстерегает каждого — что одного, что другого. Здесь, наверху, Бирс был знаменитостью, с которой всяк норовил потолковать или перекинуться хотя бы словом.
 Антон познакомил Ключникова с Джуди и сказал, что они вскоре женятся.
 — А жить где будете? — поинтересовался Ключников. — Здесь или там?
 — В дороге, — засмеялся Бирс, перевёл сказанное Джуди, она тоже засмеялась и сказала, что в этом у них большой опыт.
 Ключников с завистью подумал, как им весело и хорошо вдвоём и как они подходят друг другу. Аня удивилась, что он знаком с Бирсом, они посудачили о Бирсе, о его американке, даже издали было заметно, как те радуются друг другу.
 — Представляешь, какие у них будут дети? — заметила Аня.
 — Какие?
 — Красивые.
 — Почему?
 — В любви зачатые.
 — А у нас? — спросил он неосторожно из чистого любопытства. Он не знал, что для женщины это больная тема, не терпящая слова всуе.
 Аня не ответила, глянула внимательно и как бы оценила про себя: в шутку сказано или всерьёз?
 — Ты ещё сам малыш, — улыбнулась она с каким-то тайным сожалением, погладила его по щеке, как маленького, и отошла.
 Прислушиваясь к разговорам, Ключников бродил по квартире. Он размышлял, как эта жизнь отличается от той, какую он знал. Все, кого он встречал до сих пор, изо дня в день думали о куске хлеба, добывали в поте лица пропитание, заботы их состояли в том, как прожить, как вырастить детей и как удержаться на плаву. Ни о чём ином они не помышляли. Но оказалось, это не все, чем жив человек, как много ему требуется — конца края нет: чем дальше идёшь, тем больше нужно.
 На кухне был накрыт стол, вокруг которого стоя ели гости. Ключников налил себе чай и взял бутерброд с ветчиной. Он ел, когда рядом появилась Аня.
 — Ты знаешь, какой сегодня день? — спросила она.
 — Какой?
 — Медовый Спас. Пост, а ты скоромное ешь.
 — Я не соблюдаю, — признался он.
 — А ещё православный, — упрекнула его Аня.
 Это был справедливый упрёк.
 Как почти всякий человек в этой стране, он был насильно изъят из природной жизни народа. Впрочем, весь народ был отторгнут от себя и, задавленный, измордованный политическим режимом, долгое время, похоже, отсутствовал, не принадлежа себе и естественному ходу истории. Иногда мнилось, что это и не народ вовсе, а муравьиное скопище людей в пространстве; избавясь и очистившись от режима, покаявшись, им ещё предстояло снова стать народом.
 Ключников с рождения жил неосознанно — как придётся. Какая пуповина связывала его с народом? Что общего, неизменного во времени было у него с человеком, жившим на этой земле задолго до него? Какие свойства, присущие народу, соединяли их сквозь века? Он не знал ответа и не домогался — тяжкий труд, никчёмная затея…
 Джуди, Бирс и Аня оживлённо болтали по-английски, Ключников почувствовал себя лишним: им и в голову не пришло, что он не понимает ни слова. Впрочем, знай он язык, что с того? Как ни ряди, он был здесь не ко двору — чужак! — стать своим ему было не суждено.
 Что отличало его от них? Откуда в них эта непринуждённость, отчего с такой лёгкостью они судят о том, в чём он ни бельмеса не смыслит? Да и вздумай он высказать суждение, как не попасть впросак, не стать посмешищем?
 Похоже, он и впрямь был здесь лишним: Ключников незаметно открыл дверь и ушёл, не прощаясь.
 Он одиноко брёл по безлюдному, охваченному страхом городу. Из проезжающих иногда машин на него с удивлением поглядывали ездоки: с наступлением темноты пешеходы спешили убраться с улиц, гулять было опасно, а тем более в одиночку.
 Москва выглядела фронтовым городом в осаде. Никто не объявлял комендантский час, но было безлюдно, страх действовал лучше всякой комендатуры.
 На бульварном кольце было пусто, горели редкие фонари. Ключников медленно шёл по бульвару, всю дорогу его донимали горькие мысли.
 С Аней он узнал многое, чего не знал раньше. В сравнении с его жизнью, это была как бы другая земля. В ней хватало никчёмных пустых людей — где их нет? — но существование здесь было исполнено смысла, который был чужим для него, он просто его не понимал.
 Конечно, он не прочь был стать своим, надо было набраться ума и знаний, но этого было мало, следовало неуемно, с долгим тщанием заниматься напряжённой мыслительной работой; некоторые это свойство приобретали по наследству — из семьи, из прошлых поколений, а иные сами, как написано на роду.
 Было темно, свет фар проносившихся мимо автомобилей быстро скользил вдоль бульвара, отражаясь в тёмных окнах домов. Ключников пришёл в отряд, когда все уже надели комбинезоны и натягивали бронежилеты.
 — Куда ты пропал? — спросил его Бирс. — Я мог тебя подвезти.
 — Ничего, я прошёлся, — Ключников стал торопливо переодеваться.
 Ночь отряд провёл в поисках под Ивановской горкой. Из подземных галерей древнего соляного двора один ход шёл на Лубянку, другой в Ивановский монастырь. В тридцатые годы в монастыре располагался лагерь для заключённых, в подвалах соляного двора расстреливали людей.
 Галереи имели три уровня, но лишь в верхний можно было попасть свободно, в нижние доступа не было, все люки и спуски оказались забитыми землёй и камнями.
 Галереи соляных погребов сообщались с подвалами домов, образующих в соседнем переулке замкнутый двор, где на месте нынешней юридической школы находилась когда-то школа разведки для иностранных коммунистов.
 Ещё один ход тянулся в глубь горы по направлению к Колпачному переулку и соединялся поблизости с подвалами особняка службы внешней разведки. Некоторые из ходов приходилось откапывать, иные были замурованы, и разведчики пробивали их, чтобы выяснить, куда они ведут.
 Одна из галерей сообщалась с метро, многие ходы имели ответвления — ночи не хватало, чтобы обследовать их или хотя бы просто пройти. Галереи, штреки, выложенные кирпичом ходы тянулись в разные стороны, на каждом шагу обнаруживались новые лазы, люки и двери.
 Утром все мылись под душем, Першин заметил, как скован и задумчив Ключников, словно его одолевала неотвязная тревожная мысль.
 — Ключ, у тебя все в порядке? — спросил Першин, глядя внимательно Сергею в лицо.
 Першин беспокоился о каждом из них. На всех в отряде у него хватало времени, он старался поговорить с каждым в отдельности, приветить каждого и помочь. Он относился к подчинённым, как к своим детям, хотя некоторые из них были старше, чем он Першин огорчался, что подвергает их опасности, это было неизбежно, но как заботливый отец, он готов был на все, чтобы сберечь их и сохранить.
 Бирс подвёз Ключникова на Знаменку к дому Ани, высадил и поехал по набережной к себе в Новый Спас. Каждое утро после ночного спуска под землю Бирс ехал по набережной домой, предвкушая встречу с Джуди; каждое утро она ждала его с завтраком.
 Американка, как настоящая жена готовила еду, прибирала квартиру, устраивала постирушки, при этом она не выглядела затрапезно, как его первая жена, как большинство знакомых женщин — нет, она оставалась спортивной и элегантной, следила за собой, успевая почистить перья к его приходу. А стоило им собраться куда-то, у неё был немыслимо светский вид, точно она вела беззаботную праздную жизнь.
 С тех пор, как Джуди жила в Москве, их не покидало ощущение праздника. Это было настолько устойчивое чувство, что они диву давались, как обходились раньше друг без друга.
 Между тем, войдя в подъезд, Ключников понял, что он не один. Он поозирался, вокруг никого не было видно, но ощущение чужого присутствия возникло и не исчезало.




 17


 После ночного спуска в штабе все было спокойно, отсыпаться Першин поехал домой. Лиза работала во вторую смену, Андрей встретил жену и дочерей у подъезда: все трое направлялись на бульвар, где дочки облюбовали детскую площадку — песочницу и качели.
 Лиза внимательно глянула на него, как бы в надежде узнать, какой выдалась ночь. Першин сделал беззаботное лицо, но обмануть её было трудно: она тревожилась за него, не спала ночами.
 Они ушли, Андрей поднялся домой и собрался лечь, когда в дверь позвонили: на пороге стоял военный, подполковник, лицо его показалось Першину знакомым.
 — Помнишь меня? — с лёгкой усмешкой поинтересовался подполковник, но Першин как ни силился, вспомнить его не мог, и военный напомнил: это был адъютант генерала, отца Лизы, который когда-то доставил их из Бора в Лесные Дали на генеральскую дачу; правда, тогда он был майором.
 — Не ожидал? — насмешливо спросил гость, окидывая беглым, но цепким взглядом убогую квартиру: крошечная прихожая, одна комната, кухня-клетушка…
 «Да-а, хоромы!» — читалось на лице подполковника, но вслух он ничего не сказал, вернее, повёл речь совсем о другом.
 — Генерал хотел поговорить, — сказал подполковник.
 — С Лизой? — спросил Першин.
 — С тобой.
 — Если я ему нужен, пусть зайдёт.
 — Слушай, не бузи. Он и так хлебнул с тобой. Хватит с него. Не может он зайти. Не может. Спустись к нему, он здесь, в машине.
 Першин решил не чиниться, закрыл дверь и пошёл вслед за посланцем. Машина стояла на бульваре за домом, против детской площадки, подполковник открыл дверцу, и Першин, нагнувшись, увидел, как генерал, сидя на заднем сиденье, разглядывал кого-то в сильный полевой бинокль.
 — А, ты… Садись, — буднично предложил генерал, отнимая бинокль от глаз. — Вот… — он показал на бинокль. — Свидание у меня: с дочерью и внучками. Каждую неделю приезжаю сюда. Тебе обязан. Ты мне устроил.
 — Нет, — возразил Першин. — Это от вас зависит.
 — Что от меня зависит? — с грустью пожал плечами генерал, в голосе его открылась неподдельная горечь, но он тут же оборвал себя. — Ладно, я о другом. Надо срочно эвакуировать семью.
 — Куда? — удивлённо глянул на него Першин. — Зачем?
 — Не спрашивай меня ни о чём. Их надо срочно вывезти из города.
 — Но почему?! — недоумевал Першин.
 — Надо! Здесь опасно оставаться. Я отправлю их в Бор.
 — А если Лиза не поедет?
 — Поедет, если ты скажешь. Поэтому я говорю с тобой, а не с ней.
 — Странно как-то… — с сомнением покачал головой Першин.
 — Ничего не спрашивай, всё равно не скажу. Решать надо немедля, сейчас же. У меня нет времени. Давай их в машину. Побыстрей, это очень серьёзно.
 Одолеваемый раздумьями, Першин скованно выбрался из машины. Он понимал, что на самом деле что-то стряслось, генерал не обманывает его, но что за этим кроется, Першин понять не мог.
 Дочки играли в песочнице, жена куда-то исчезла. Першин осмотрелся и увидел, что она перешла дорогу и направилась к церкви, которая стояла на углу соседнего переулка. Андрей поспешил за Лизой, но пока он переходил дорогу, Лиза скрылась в дверях церкви.
 Он подумал, сколько странного и неожиданного принесло ему утро — мысль коснулась сознания и тут же исчезла; Першин открыл тяжёлую церковную дверь и, стараясь не шуметь, осторожно прикрыл за собой.
 В храме было сумрачно и безлюдно, в стёклах икон отражались огоньки лампад. Пахло ладаном, свечами, высокая ёмкая тишина наполняла пустынный полумрак, лики деисуса с пристальным вниманием взирали на стоящую у колонны женщину.
 Помешкав, Лиза положила на тарелку деньги, взяла свечу, зажгла её от огарка и, капнув воском, поставила перед иконой, которая висела на столбе, подпирающем свод. То была икона Божьей Матери, Умиление: щека к щеке Дева Мария держала на руках младенца.
 Постояв у иконы, Лиза направилась к выходу. Увидев мужа, она вздрогнула, едва не вскрикнула от неожиданности. Они вместе вышли на улицу, перешли дорогу и направились на бульвар.
 — За кого ты поставила свечу? — спросил Андрей.
 — За тебя, — ответила Лиза.
 Она поставила свечу, чтобы уберечь его и сохранить: как могла, она заступалась за него перед Провидением. Снова, в который раз, он подумал, как тяжко ей с ним, какой крест несёт она не ропща.
 Лиза наспех собралась, позвонила на работу, сказала, что её не будет, генерал тут же отправил дочь и внучек в Бор; Першин пообещал навестить их в ближайшее воскресенье.
 …едва Ключников вызвал лифт, из тёмного пространства под лестницей вышли трое, преградили дорогу, тут же хлопнула наружная дверь, в подъезде появилось ещё трое, перекрыли выход на улицу. Кабина лифта опустилась, двери разъехались, Ключников хотел войти, но незнакомцы встали на пути.
 — Не спеши, — остерёг его один из парней; створки, помедлив, сомкнулись.
 — Что надо? — спросил Ключников, краем глаза следя за остальными, чтобы не прозевать внезапного нападения.
 В подъезде пахло кошками, с разных этажей сочились кухонные запахи, доносились отдалённые голоса, плач ребёнка, звяканье посуды, звуки радио, вой пылесоса, сбивчивая игра на фортепиано, визгливая женская перебранка — дом жил, не подозревая, что происходит в подъезде.
 Незнакомцы окружили Ключникова, но не трогали и молчали, явно ожидая кого-то. Хлопнула входная дверь. Ключников узнал Федосеева, тот приблизился с радушной улыбкой.
 — А-а, Серёжа!.. Ну наконец-то… Давненько не виделись, — приветливо обратился Федосеев, словно искренне был рад встрече; глаза его, однако, смотрели цепко, взгляд колол остро, как шило. — Куда ты исчез? А мы ждём, ждём, беспокоимся… Думали, пропал парень. Хоть бы весточку подал, не чужой вроде.
 — Занят был, — бесстрастно сказал Ключников, понимая, что разговор только начинается.
 — Занят… — понятливо покивал Федосеев. — Так и мы заняты, кто сейчас свободен? Все заняты. Но одни об отечестве пекутся, а другие о себе. Неужто минуты свободной нет? Ради общего дела… — Федосеев говорил благожелательно, с мягким укором, сердечно, с дружеским сожалением. — Ты что думаешь, дружок, у нас танцы под радиолу? Захотел, пришёл, захотел, ушёл. Нет, милый, у нас организация. Серьёзное дело. Ты что это вздумал? Вступил, изволь работать.
 — Когда это я вступал? — удивился Ключников.
 — Ты тут не ёрничай, с огнём играешь. Не вступил разве? А деньги кто получал?
 — Деньги я за работу получил. Я их отработал.
 — Отработал… Ты учеников своих бросил, — с горечью напомнил Федосеев и улыбнулся скорбно. — Нехорошо.
 — Я не нанимался. Сколько мог, столько дал. Может, хватит на сегодня? Я ночь не спал.
 — О-о, вон как заговорил… — с грустной усмешкой пожурил его Федосеев. — Ты думаешь, от нас так просто уйти? К нам попасть трудно, а уйти ещё трудней.
 Пока шёл разговор, молодцы, которых привёл Федосеев, стояли вокруг, изображая опытных, видавших виды охранников. Но они не были профессионалами, он сразу их раскусил, это были самоучки, поигрывающие мускулами. Им явно льстила их роль, но они не бывали в серьёзных делах, не смотрели смерти в глаза, они просто рисовались, выдавая себя за тёртых калачей, крутых ребят, с которыми шутки плохи; они нравились себе, но они были любителями и не подозревали, что можно в один миг распрощаться с жизнью.
 Как опытный профессионал, Ключников никогда не лез на рожон. Зная последствия, он всегда старался избежать столкновения, медлил в надежде, что обойдётся. Судя по всему, его пытаются проучить, однако слишком они были уверены в себе, в своём превосходстве: парни играли в сильных и смелых мужчин, которым сам черт не брат.
 — Запомни, Сереженька: от нас так просто не уходят, — сердечно напомнил Федосеев.
 — Угроза, — с каким-то странным удовлетворением отметил Ключников. — Вы, Федосеев, поймите, я сам по себе.
 — Нет, родной, тут или — или. Либо ты с нами, отлучку твою мы простим, либо держи ответ. У нас ведь не проходной двор. Ты сам к нам пришёл, никто тебя не неволил. Так что решай… Мы пока с тобой мирно толкуем, но терпение наше на исходе.
 Ключников был готов к отпору и сосредоточил внимание на стоящих рядом, чтобы отразить первый удар.
 Сидя за рулём, Бирс поглядывал на сверкающую под солнцем реку. Прогулочные теплоходы неторопливо шли вверх и вниз по течению, иногда мимо проплывали большие гружённые баржи, осторожно вписываясь в гранитные излучины реки.
 Было тепло, солнечно, дремотно, и казалось, повсюду покой и безмятежность. Неожиданно Бирс почувствовал тревогу. Он знал за собой это свойство: без видимой причины вдруг появлялось смутное беспокойство, предчувствие опасности. Как правило, ощущение не было напрасным, надо было лишь прислушаться к себе, поймать его, не отмахнуться.
 Бирс подъехал к тротуару, затормозил и стал напряжённо думать. Он вспомнил, как, высадив Ключникова, краем глаза заметил стоящие поодаль машины. Едва Ключников скрылся в подъезде, из машин выскочили какие-то люди, поспешили за напарником следом. Антон не придал значения, голова была занята предстоящей встречей с Джуди, а сейчас он вспомнил и почувствовал беспокойство.
 Бирс круто развернул машину посреди улицы и помчался назад.
 Тем временем беседа в подъезде продолжалась.
 — Ты, Федосеев, лапшу на уши мне не вешай. Я понимаю: это ты с ними воспитательную работу проводишь, — Ключников мотнул головой на свиту. — Чтоб не дурили и от дела твоего не отлынивали. Хочешь показать, что их ждёт? Напрасно, на мне не покажешь. Ты думаешь, шестерых привёл? Зря, Федосеев. Они мальчишки, родители дома, вся жизнь впереди… А ты их под смерть подводишь.
 — Ты о себе подумай, — напомнил Федосеев.
 — Я — профессионал. Меня советская власть убивать научила. А ты молодняк привёл. Убью или покалечу. Зачем? — он говорил неохотно, с мрачным недовольством, точно на него навесили обузу и хочешь-не хочешь, а повинность отбудь. И он видел, юнцы задумались, лица у них стали напряжёнными, в глазах появилась озабоченность, которая предшествует страху, словно навстречу повеял ледяной ветерок.
 — Драться хочешь? — усмехнулся Федосеев. — Из-за еврейки?
 — Это моё дело, — отрезал Ключников. — И ты, Федосеев, не лезь.
 — Своих девушек мало? У тебя же невеста есть, Ключников. Чем тебя еврейка приворожила? С ней мы ещё поговорим, — пообещал Федосеев.
 — Только попробуйте, — хмуро сказал Ключников.
 — Попробуем, попробуем… Пусть убирается. А нет, мы ей покажем дорогу, это я тебе обещаю.
 — Кости переломаю, — бесстрастно сказал Ключников.
 — О, крепко она тебя прихватила! Присушила. Кстати, она тебе изменяет на каждом шагу. У неё таких, как ты…
 — Все, Федосеев, хватит! Надоел. В другой раз поговорим.
 — Неужели? — криво улыбался Федосеев. — Это нам решать, родной.
 — Ну так решай скорей. Я спать хочу.
 — Спать он хочет, — с улыбчивым добродушием кивнул на него Федосеев, как бы призывая свиту в свидетели. — Ах ты, мой милый! Баиньки захотел… — и неожиданно, не меняя ласкового выражения лица, сердечно поинтересовался. — В еврейскую постельку?
 — Моё дело! — зло напомнил Ключников.
 — Нет! — внезапно закричал Федосеев. — Это наше дело! Наше! С жидовкой спутался?! — лицо его исказилось от ненависти. — Народ предаёшь? Сбежать хочешь?!
 Истерика была рассчитана на зрителей. Федосеев проводил воспитательную работу, и не будь зрителей, он не подумал бы устраивать сцену.
 — Мы вам всем мозги вышибем, жиды проклятые! — истошно закричал Федосеев, грозя кулаком.
 Стукнула входная дверь, Ключников не поверил глазам: в подъезде появился его напарник Антон Бирс собственной персоной. Это было так удивительно и непостижимо, что Сергей не выдержал и улыбнулся: вдвоём они эту команду могли размазать по стене.
 — Кто это здесь мозги вышибает? — игриво обратился Бирс к присутствующим и любезно глянул на Федосеева. — Вы, сударь? Подумать только: вышибать мозги живым людям! Им же больно будет!
 — Ничего, потерпят, — хмуро обронил Федосеев, который тут же остыл и насторожённо смотрел на пришельца.
 — Тогда я, с вашего разрешения, начну с вас, — одарил его обаятельной улыбкой Бирс.
 — За мной! — скомандовал Федосеев сопровождению и быстро направился к двери. — Запомни, Ключников: от нас не уйдёшь! — крикнул он с порога и вышел; следом за ним торопливо выкатилась свита.
 — Как ты здесь оказался? — улыбаясь, спросил Ключников.
 — Сам не знаю, — развёл руками Бирс. — Вдруг почувствовал что-то.
 — Поднимешься к нам? Позавтракаем вместе, — предложил Сергей.
 — Нет, я поеду, меня Джуди ждёт.
 — Смотри, чтобы они не выследили тебя, — предостерёг Сергей, провожая Антона к машине.
 — Я записал их номера. Если что, отловим их, — успокоил его Бирс, но они поозирались внимательно, ощупав взглядами переулок, дома и подворотни: нигде не было ничего подозрительного.
 Бирс сел в машину, тронулся с места, Ключников вернулся в подъезд и поднялся наверх.
 Ани не было дома. Ключников удивился, обошёл все комнаты, но её не нашёл. Похоже, она вообще не ночевала дома, видно, осталась у кого-то или всю ночь прожигала жизнь в компании. И выходило, что Федосеев прав. «Прав, прав!» — сверлила назойливая мысль — некуда было от неё деться.
 «Вот и все, вот и конец» — думал он потерянно, сидя на колченогом табурете посреди большой комнаты. Он не знал, что делать, все стало пустым и бессмысленным, он не знал, что дальше.
 Ключников почувствовал себя бродягой, забравшимся в чужой дом в отсутствие хозяев, ему стало неуютно в огромной безлюдной квартире. Вздумай он искать Аню, он даже не знал бы, кому звонить. Он был отрезан, от её жизни, которая шла где-то помимо него, её друзья, подруги, знакомые, их дома — весь пёстрый московский мир существовал отдельно, и сейчас Ключников не знал, что делать, к кому обратиться.
 У него и без того скребли на душе кошки после встречи с Буровым, с Галей и с Федосеевым, досада ела поедом и не отпускала. Не раздеваясь, он лёг на разостланную на полу постель, обдумывал создавшееся положение. У Ани была своя жизнь, Федосеев и Буров сделали свой выбор, а он болтался, как дерьмо в проруби — ни то, ни се, ни Богу свечка, ни черту кочерга.
 Спать не хотелось. Ключников воспаленно думал о том, что произошло, в груди ныла едкая горечь. Он пнул в сердцах колченогий табурет, тот врезался в стену и рассыпался на куски.
 Пока Ключников лежал, уставясь в потолок, несколько раз звонил телефон, мужские и женские голоса спрашивали Аню, Ключников отвечал, что её нет, потом ему надоело, он перестал брать трубку.
 Он не знал, сколько прошло времени, внезапно стукнула дверь, и на пороге возникла Аня. Можно было подумать, что она неслась сломя голову и сейчас за ней следом влетит ветер, который она обогнала. Выглядела она прекрасно: тёмные глаза блестели, взгляд был ясен, на губах играла улыбка, лицо светилось, выдавая нетерпение и внутренний огонь, смуглое тело, затянутое в узкое короткое платье, было как живая пружина, красивые сильные ноги, открытые высоко, упруго несли её в быстром лёгком движении, и была она вся, как ртуть, гибкая, игривая, стремительная — ни усталости, ни следа бессонной ночи.
 Аня увидела его и обрадовалась:
 — О, привет! — воскликнула она весело. — Куда ты пропал?
 Лёжа на полу, Ключников повернул к ней голову и смотрел, не отрываясь, как будто изучал.
 — Что ты молчишь? Хандра?! Зря ты удрал, там так весело было! А я смотрю, тебя нет. Когда ты ушёл? Тебе скучно стало?
 Аня даже не подумала его упрекнуть за то, что он исчез, каждый волен делать, что хочет; выбрав свободу, она не хотела ограничивать других.
 С её появлением в комнате как будто прибавилось света и воздуха. Было похоже, она, будто электрический разряд, принесла с собой свежесть и запах озона, как это бывает после грозы. Казалось, Аня стремглав ворвалась с чудесного беззаботного праздника в душное, пасмурное, пропахшее лекарствами помещение.
 Ключников лежал на полу, неподвижный, как гранитная глыба. Аня, словно не замечала его мрачной сосредоточенности, гнетущего недовольства, жёсткого взгляда — не замечала или не хотела замечать. Она была оживлена, засыпала его вопросами и, видно, тени сомнения не испытывала, что что-то не так.
 — Ты ел? А мы всю ночь пили шампанское! Ты голоден? Я сейчас приготовлю! — она сорвалась с места, чтобы бежать на кухню и в мгновение ока приготовить ему еду.
 Аня прекрасно готовила, любое дело спорилось у неё в руках, и каждую секунду она готова была бежать куда-то — лететь, нестись, любить — без оглядки, напропалую.
 — Нет, — остановил он её, словно на бегу поймал за руку.
 Аня гибко крутанулась на каблуках, быстро глянула на него и улыбнулась лукаво:
 — Тогда подожди, я разденусь.
 Ловким движением она подняла и без того короткое платье, чтобы стянуть его через голову.
 Вспоминая потом, Ключников думал, что смолчи он, все обошлось бы, постель всегда их примиряла. Но Ключников не смолчал.
 — Нет, — повторил он твёрдым, холодным, негнущимся голосом.
 Ещё миг, она сняла бы платье, но его голос остановил её, она с удивлением посмотрела на Сергея.
 — Где ты была? — спросил он с казённой хмурой тяжестью в голосе.
 В глазах у неё мелькнуло недоумение, она глянула внимательно, как бы проверяя, он ли это или она ослышалась.
 — Что с тобой? — удивилась Аня.
 — Где ты была? — повторил Ключников настойчиво.
 Веселье её погасло, она поскучнела, но слабая улыбка, отголосок былой радости, пока держалась на губах.
 — Ты знаешь, — небрежно пожала плечами Аня.
 Ещё можно было все спасти, повернуть вспять, обратить в шутку, хотя заметно было её разочарование: праздничность улетучивалась и таяла, таяла на глазах.
 — Где? — упрямо гнул своё Ключников.
 — Вот уж не думала, что ты такой зануда, — сказала она, но ей уже было тошно, хотя ссоры она не хотела. — Ты ушёл, я осталась.
 — На всю ночь?
 — Что за допрос? — поморщилась она брезгливо, но потом вопросительно вскинула брови и поинтересовалась с насмешливым любопытством. — Ты ревнуешь?
 Её уже одолевала скука, но, пожалуй, этим бы все кончилось, если б не зазвонил телефон. Ключников снял трубку, мужской голос спросил Аню. Она слушала, улыбаясь, Ключников томился, ожидал, копил злость.
 — Заканчивай, — напомнил он, когда ему окончательно надоело ждать.
 — Это я сама решу, — ответила она, прикрыв трубку ладонью, и продолжала разговор.
 Ключников подождал, но понял, что конца не будет, и нажал на рычаг.
 — Ты что?! — удивилась Аня. — Ты в своём уме?!
 — Надоело, — мрачно объяснил Сергей.
 Телефон вновь зазвонил, тот же мужской голос вновь спросил Аню, но Ключников ответил, что её нет.
 — Как?! — удивился собеседник на другом конце провода, Ключников положил трубку.
 — Ты спятил? — Аня набрала номер, но Сергей выдернул шнур из розетки.
 — Слушай: в чём дело?! — рассержено вскинулась Аня. — Я живу, как нравится мне. А ты живи, как нравится тебе.
 — Это не жизнь. Уж лучше врозь, — возразил Ключников.
 — Как тебе угодно. Я с тобой, потому что сама захотела. Какой есть, такой есть, ломать тебя я не собираюсь. И запомни: я на сторону не хожу, это не в моих правилах. Надоест, уйду. А как мне жить, я сама решу. Не хватало, чтобы ты выслеживал меня. Подхожу тебе — живи. Нет — кто держит? Это ежу понятно! Как говорится: вот Бог, а вот — порог.
 — Как это у тебя все легко и просто! Сошлись, разошлись… — с досадой попенял ей Ключников.
 — Нет, — она вдруг печально покачала головой. — К сожалению, не легко. И не просто.
 — Друзья! Приятели! Звонки! Компании! Надоело!
 — А кто тебя заставляет? — спокойно спросила Аня. — Это моя жизнь. Моя! Не нравлюсь, скатертью дорога!
 Она включила телефон, он тотчас зазвонил. Аня сняла трубку и стала обсуждать с кем-то художественную выставку, но Ключников уже не слушал. Он поднялся, отыскал сумку, побросал в неё вещи и вышел, не прощаясь.
 …дома Бирс застал плачущую мать: Джуди исчезла. Она вышла в булочную, но домой не вернулась, мать не знала, что и думать. Антон быстро спустился вниз, расспросил старух, посиживающих во дворе: Джуди видели, когда она направлялась в булочную, и после, когда возвращалась с хлебом. Антон позвонил в квартиры на первом этаже: в одной слышали за дверью женский крик, в другой старик успел заглянуть в глазок и увидел, как какие-то люди скрылись за шахтой лифта; подробностей старик не разглядел.
 Бирс внимательно осмотрел лестничную площадку перед лифтом, обнаружил землю и множество следов — весь пол был истоптан, словно несколько человек топтались в грязной обуви. Узкий проход вёл за шахту лифта, откуда спускалась лестница в подвал. Обычно решётчатую дверь запирали на большой висячий замок, но сейчас она была лишь прикрыта: стоило её толкнуть, и она со скрипом отъехала в сторону.
 Снизу на него повеяло зловещей тишиной и темью. Крутые ступеньки уходили в темноту, как в воду, — уходили и исчезали бесследно. Бирс понял, что без света не обойтись. Он поднялся домой за фонарём и, посвечивая, стал осторожно спускаться.
 Каждая ступенька давалась с заметным усилием: он замирал, прислушиваясь, потом делал новый шаг. Подвал оказался глубоким, Антон спустился на три лестничных марша, плотная тишина окружала его со всех сторон. Он вдруг заметил белое пятно, медленно приблизился и все понял: то был полиэтиленовый пакет с хлебом. То ли Джуди уронила его случайно, когда её вели, то ли бросила намеренно, чтобы указать путь тем, кто станет её искать.
 Подвал состоял из множества помещений и, казалось, не имеет конца. Антон крался в тишине, луч фонаря выхватывал из темноты грязные стены, пол, какие-то проломы, проёмы… Озираясь, он остановился, чтобы поразмыслить: с одной стороны, его тянуло продолжать поиски, с другой, он понимал, что одному ему не справиться.
 Антон поднялся домой, позвонил Першину, тот прислал дежурный наряд и приехал сам. Они осмотрели местность и сверились по карте. Дом стоял на склоне Красного Холма по соседству с Новоспасским монастырём. У подножия холма располагался обширный монастырский пруд, за которым тянулась набережная Москва-реки. Монастырь, как водится, был крепостью, имел несколько подземных ходов: один вёл к реке, что и понятно было, выход к воде был необходим на случай осады; другой ход направлялся туда, где стояла когда-то Таганская тюрьма, взорванная после войны; третий ход шёл на Крутицкое подворье и дальше, в старинные Алексеевские казармы, в которых с незапамятных времён по сей день размещалась московская гауптвахта.
 Это была разветвлённая подземная система: посреди двора обнаружились уходящие неизвестно на какую глубину вентиляционные стволы, подвалы окрестных домов и монастырские ходы соединялись с идущей под улицей веткой метро. Сыскная собака, которой дали понюхать туфли Джуди, уверенно взяла след, повела разведчиков из подвала в подвал и сконфуженно заскулила в тоннеле метро: запах креозота и антрацена стойко забивал все прочие запахи.
 Джуди украли. Было ли это случайностью или Бирса выследили и нанесли расчётливый удар, сказать было нельзя. Антон испытывал боль и стыд, словно в том, что стряслось, была его вина: не уберёг, не уследил…
 Ему было стыдно перед Джуди, перед её родителями, перед знакомыми — в Америке и здесь, в России, даже перед Хартманом, который с полным основанием мог сказать: останься Джуди с ним, ничего не случилось бы. И выходило, что причина несчастья в нём. Бирс это понимал и не искал оправданий.
 Временами его подмывало схватить автомат и очертя головы пуститься на поиски, он с трудом себя удерживал. Першин понял его состояние и предостерёг от опрометчивого шага:
 — Не вздумай искать один.
 Бирс и сам понимал, что в одиночку ему это не под силу. Положение осложнил звонок приятельницы Джуди, муж которой работал в американском посольстве; Бирс вынужден был признаться, что Джуди исчезла.
 Вскоре из Лос-Анджелеса позвонил отец Джуди, задал несколько вопросов, но больше молчал, вздыхал, рядом с ним, Бирс слышал, плакала мать. Антон пытался их успокоить, повторял, что делается все, чтобы найти Джуди, но понятно было, что это всего лишь слова, и сознание своей кромешной вины застило Бирсу свет.
 А ещё через день случилось невероятное. Бирс задремал после бессонной ночи, его разбудил звонок в дверь. На пороге стоял Стэнли Хартман.
 — Я узнал, что случилось. Можно войти?
 В это нельзя было поверить. Беверли-Хиллс остался так далеко, что его как бы и не существовало вовсе. То была несусветная даль, забытый сон, в который верится с трудом: то ли был, то ли мнится.
 Они долго сидели на кухне, Бирс без утайки рассказал Хартману о том, что происходит в Москве, Хартман его ни в чём не упрекал, Бирс это оценил.
 — Я бы хотел принять участие в поисках, — предложил Хартман. — Думаю, я имею на это право. Мои физические возможности вы знаете.
 Антон кивком подтвердил, а про себя подумал, что слишком хорошо знает.
 — Я поговорю с командиром, — пообещал он.
 Першин оказался несговорчивым.
 — Даже речи не может быть! — заявил он решительно. — Не хватало нам иностранцев! Случись что, кому отвечать? На кой черт он нам?!
 Хартман настоял на личной встрече, но результат был тот же:
 — Мистер Хартман! Любое дело должны делать профессионалы!
 — До сих пор, как будто, они себя не очень показали, — возразил Стэн.
 — Правильно. Упрёк принимаю. Но мы, по крайней мере, многое узнали. И знаем, что делать дальше. Будь на нашем месте любители, было бы намного хуже.
 — Я — хороший спортсмен, — попытался убедить его Хартман.
 — Поздравляю! Вот и участвуйте в соревнованиях. Станьте чемпионом мира. А грязную работу оставьте нам.
 — Что ж… — с сожалением поднялся Хартман. — Видит Бог, я хотел как лучше. Вы понуждаете меня действовать самостоятельно.
 Першин посмотрел на него долгим испытующим взглядом:
 — Не советую, Хартман. Помочь — не поможете, а голову потеряете. Там это проще простого.
 — У меня нет другого выхода… — развёл руками Стэн.
 Разговор шёл через Бирса, который бесстрастно вёл перевод.
 — Переведи ему точно, — приказал Першин и медленно, глядя американцу в глаза, хмуро и раздосадованно произнёс:
 — Я повторяю: это очень — очень! — опасно. Вы даже не представляете, что вас ждёт. Исчезнете и все. Никто вас никогда не найдёт.
 — Но вы-то спускаетесь…
 — Мы — профессионалы. Специальный отряд. Каждый обучен действиям под землёй. Каждый знает, на что идёт.
 — Спасибо, что предупредили, — поблагодарил Хартман и вышел.
 — Надо сказать, чтобы за ним присмотрели. — Першин стал озабоченно звонить куда-то. — Ещё полезет, неровен час, обуза на мою голову.
 Под вечер отряд отыскал в Елохове поблизости от станции метро тоннель, в который они ещё не спускались. Тоннель был квадратным, ширина его равнялась трём метрам, потолок был плоским, бетонный пол прорезали дренажные стоки, тоннель тянулся на два с половиной километра и утыкался в каменную стену; железная лестница вела наверх и выходила в подвал четырехэтажного дома из красного кирпича на пересечении Немецкой улицы и Переведенского переулка.
 Несколько тоннелей они обнаружили на юго-западе, в Беляево-Богородском, поблизости от геолого-разведочного института. За оврагами, неподалёку от шоссе, снабжённые лестницами люки уходили вглубь земли, где помещался громадный железобетонный шлюз, от которого в разные стороны уходили три тоннеля.
 Отряд искал подземные базы, где альбиносы держали пленников. Хотя многие в отряде в это не верили: пленных могли сразу уничтожить, чтобы не обременять себя лишней обузой. Бирс старался не думать об этом, но удавалось с трудом: он вспоминал Джуди даже во сне.
 Антон торопил всех и сам рвался вниз, не давая себе передышки ни днём, ни ночью. Это была унылая, тяжёлая работа: каждый ход, каждый тоннель проходили из конца в конец, отыскивая запасные выходы и ответвления. Иногда внизу скапливался газ, и стоило большого труда забраться в противогазах во все щели, колодцы и люки; нередко разведчики брели по колено, по пояс или по грудь в воде, а иногда приходилось надевать акваланги и осматривать затопленные галереи, русла подземных рек и каналы.
 Помимо стыда Бирс испытывал мучительное беспокойство и гнетущую тревогу. Шли дни, свыкнуться с мыслью, что Джуди исчезла, Бирс не мог: не укладывалось в голове.
 Как все в отряде, он знал, что в городе исчезают люди, но знал понаслышке — невесть кто, невесть где. Со знакомыми ничего подобного не случалось, и он поверил, что не случится и впредь. По непонятной причине Бирс вообще был убеждён, что его это не коснётся. Но коснулось, коснулось, да ещё как больно!
 Стоило вспомнить Джуди, боль стягивала сердце и твердела, точно вколотили кол — не продохнуть! Временами ему казалось, что, если забыть о Джуди, — не думать, не вспоминать, то все образуется: она сама объявится, как объявилась в Москве нежданно-негаданно в первый раз.
 Но Джуди не появлялась, боль ныла в груди, помрачая все мысли; вместе с болью его одолевал страх.
 Страх за Джуди преследовал по пятам, саднил ежечасно, как застарелая болячка.
 Отряд день и ночь вёл поисковые операции под землёй. По общему плану искали всех, кто пропал — всех, а не только Джуди; Бирсу мнилось, что он делает слишком мало, чтобы её спасти. Да, он понимал, что спасти её можно лишь вместе со всеми, — понимал, но его не раз подмывало схватить автомат и в одиночку пуститься на поиски. Страх за неё терзал его постоянно и гнал, гнал, понукал к действию; Антон с трудом удерживал себя, чтобы не кинуться вниз, а там будь что будет.
 Он не знал, что с ней сталось, жива ли она; пока длилось неведенье, до тех пор теплилась надежда. Стоило, однако, представить её под землёй, вообразить её испуг и ужас, как от ненависти закипала кровь. Ненависть испепеляла его, он замирал, сцепив зубы, чтобы не выкинуть что-нибудь и не пойти вразнос.
 Рыща в подземной Москве, отряд часто натыкался на бродяг, обитающих в укромных углах, но попадались и уголовники, которые скрывались внизу от милиции и прятали добычу; кое-где они устраивали тайники и укрытия; при желании здесь можно было отсиживаться долгое время.
 Некоторые банды были вооружены и оказывали сопротивление, стараясь прорваться и, отстреливаясь, уйти. Даже в глубоких галереях в старом Ваганькове, в самом центре Москвы, через площадь от Боровицких ворот Кремля, отряд в одну из ночей наткнулся на вооружённую банду. Пришлось применить газ, чтобы выкурить их из старинных палат, застенков и каменных мешков, откуда они вели стрельбу.
 Разведчикам случалось обнаружить забитые товарами тайные склады, уставленные машинами гаражи, о которых власти, вероятно, не подозревали.
 Но чаще под землёй, особенно там, где проходили теплотрассы, ютились бездомные и больные люди. Брошенные всеми, забытые, они сползались к теплу, доедали раздобытые на помойках объедки, вяло копошились на ящиках, старых матрасах и гнилом тряпьё.
 Страшно было смотреть на беспризорных детей. Сбежавшие от жестоких родителей, удравшие из интернатов и закрытых школ, отринутые всеми, вечно голодные, ободранные, они сбивались в злые стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Как молодые волки, они скопом нападали на стариков, на больных и слабых, на женщин, не способных дать отпор. Каждая стая не знала жалости к чужакам.
 Подрастая, они заведомо ненавидели тех, кто жил иначе. Обделённые судьбой, они готовы были на все, чтобы отомстить за себя. Дерзкие, выносливые, привычные к голоду и невзгодам, иступленно ненавидящие всех, безжалостные, они знали одно лишь зло и одно лишь зло сеяли вокруг.
 Со временем стаи детей становились готовыми, особо жестокими бандами, наводящими ужас даже на отпетых бандитов. Они не боялись никого и ничего: загнанные в тупик, они, как альбиносы, отбивались до последнего, не щадя ни себя, ни других.
 В отряде потеряли счёт стычкам, погоням, боям и перестрелкам: как все в этом городе, в отряде никто прежде не подозревал, сколько неожиданностей таит Москва под землёй.




 18


 В субботу и воскресенье в городе установилось странное затишье. Было тепло, солнечно, москвичи устремились за город, Москва обезлюдела, и казалось, сонливое оцепенение овладело городом. Впервые с тех пор, как он принял отряд, Першин устроил себе выходной: в воскресенье он на весь день отправился в Бор навестить семью.
 Станция метро «Варшавская» соседствовала с железнодорожной станцией «Коломенская», откуда электричкой Першин добрался в Домодедово. От вокзальной площади тридцать первый автобус с частыми остановками тащился по городу, потом выехал за околицу и долго плёлся по шоссе, огибая поля и перелески, кружил по косогорам среди холмистой равнины. Посёлок обслуживающего персонала был виден далеко окрест: окружённые густым лесом многоэтажные кирпичные дома высились над вершинами деревьев, крыши и верхние этажи были видны за много километров.
 За деревней на опушке леса возле старинной церковно-приходской школы автобус сделал круг и остановился: то была конечная остановка. Першин вдоль забора дошёл до проходной, молодой охранник с бляхой службы безопасности на груди спросил у него пропуск и не пустил, послал звонить.
 Андрей позвонил администратору, которая известила Лизу, и та вместе с дочерьми прибежала стремглав, сунув охраннику красную картонку.
 Першин сразу заметил, как переменилась Лиза. Могло сдаться, её оставили заботы, тревоги, волнения, беспокойные мысли, что докучали ей каждый день. Здесь, в Бору, прошли её детство и юность, стоило ей вернуться сюда, как прежний, забытый огонь воскрес в ней и разгорелся, как костёр на ветру; первому встречному довольно было беглого взгляда, чтобы почувствовать его жар.
 Лиза вновь была весела, беззаботна, беспечна, в ней появилась давняя игривость, ожили и зажглись глаза, движения приобрели прежний кураж: тот же невесомый летящий шаг, та же пленительная воздушная поступь — даром, что мать двоих детей.
 Но и дочки переменились разительно: из рассудительных серьёзных старушек они стали звонкими проказницами, шаловливыми игруньями, лукавыми и смешливыми; видно, здешний лес обладал таким свойством.
 Они бежали втроём, летели со всех ног, спешили, неслись, наполняя лес звонким хохотом и криком. Они закружили, затормошили Першина, он и сам вдруг почувствовал странную лёгкость, освобождение: исчезли гнетущие мысли — унеслись, пропали, растаяли, забытый радостный праздник посетил его, как бывало когда-то — давно, жизнь назад.
 В Бору, похоже, ничего не изменилось. Все так же очаровывал лес, пьянил воздух и радовала беззаботная жизнь. Лиза и дочки выглядели счастливыми.
 В Бор по-прежнему съезжались сытые уверенные люди, сверкающие лимузины привозили под вечер и увозили на утро сановных ездоков; к концу недели, в пятницу, заполнялись все номера, и можно было подумать, что это цветущая страна, в которой все сыты, счастливы и нарядны.
 Как раньше угощала кухня, исправно работали массажные кабинеты, бассейн, сауна, теннисные корты, нравы и уклад оставались прежними с той лишь разницей, что многие постояльцы обзавелись иностранными автомобилями, в остальном все оставалось неизменным, и если нужен образец незыблемости и постоянства в этом мире, вот он — Бор!
 Першин внимательно присмотрелся к выступающим над поверхностью вентиляционным шахтам: под землёй в Бору располагался запасной командный пункт правительства и Генерального штаба — огромный бункер, связанный тоннелями с аэропортом Домодедово, подземным городом в Раменках, правительственными особняками на Воробьёвых горах, Кремлём и другими бункерами, аэродромами и автострадами. При желании альбиносы могли незаметно уйти из города и отсидеться, переждать облавы, которые устраивал отряд.
 Взяв детей, Першин отправился в лес, девочки весело резвились. Он подумал, как быстро здесь забывается жизнь по ту сторону забора — то был печальный давний сон, который помнился смутно и таял, чтобы вскоре исчезнуть вовсе.
 Дочки радостно гонялись друг за другом на зеленой поляне, и он, глядя на них, испытывал угрызения совести за то, что уделяет им так мало внимания.
 К полудню набежали облака, но день оставался тёплым, сонливым, безветренным, в разрывах облаков застенчиво показывалось солнце, и можно было подумать, что тишь и покой царят по всей земле.
 Был Евстигней, прозванный житником, один из четырех дней, которые после медового Спаса предвещают нрав оставшихся месяцев года: Степан-сеновал определяет погоду сентября, Антон-вихревей да Исаакий-малинник укажут на октябрь, Авдотья-огуречница предсказывает ноябрь, а Евстигней-житник сулит нам, каким случится далёкий декабрь.
 Девочки загляделись на неизвестно откуда взявшуюся чистюлю-кошку, которая с аппетитом ела траву, когда на поясе Першина заскулил бипер, маленький экран указал номер телефона: на связь вызывал штаб отряда.
 Першин неохотно позвонил, в груди у него ныло предчувствие: что-то стряслось. Наблюдатели отметили странную активность в Министерстве обороны, в Генеральном штабе, в зданиях КГБ на Лубянке и в секретариате коммунистической партии. Повсюду в служебных помещениях царила непонятная суета, в тоннелях, связывающих Старую площадь с Кремлём и Лубянкой, происходило загадочное движение, какого не наблюдали прежде; бункеры управления и связи на Знаменке, под Арбатской площадью, Воздвиженкой, Пречистенским бульваром и на Хамовнической набережной по неясной пока причине были приведены в состояние повышенной готовности.
 Першин испытывал досаду: даже в тихое, спокойное воскресенье не удалось побыть с детьми.
 К утру новости стали расти, как снежный ком, Першин собрал отряд. Стало известно, что три группы из разных управлений госбезопасности собраны по тревоге на спортивной базе. Это был зловещий признак: группа «А» из отдела борьбы с терроризмом участвовала в январском штурме литовского телецентра, две другие группы — «Зенит» («Z») и «Каскад» («К») из управления внешней разведки использовались в операциях за границей, подобных штурму президентского дворца в Кабуле, когда убили Амина и началась афганская война, или десанту на Прагу, когда арестовали правительство.
 К рассвету потоком пошли сообщения о движении войск к Москве. Стало понятно, что это переворот. Першин приказал изготовить оружие — личное и то, что отряд до сих пор не применял: ручные пулемёты, реактивные стреляющие с плеча базуки, ранцевые огнемёты… Теперь он понял беспокойство генерала, отца Лизы: тот все знал заранее, возможно, и готовил.
 К утру в городе было полно войск. Перекрыв уличное движение, к центру двигались танки и бронетранспортёры; отряд погрузился на машины и в полном составе прибыл на Пресненскую набережную. В белом, похожем на корабль здании было суетно, в толчее и неразберихе носились озабоченные люди, и нельзя было ничего понять; кроме постовых милиционеров, охраны не было никакой, и вздумай кто-нибудь захватить сейчас здание, большого труда это не составило бы. Вероятно, такая же неразбериха наблюдалась сейчас у другой стороны, потому что время шло, а признаков нападения не было, даже телефоны работали исправно: ни городскую, ни международную связь никто не отключал.
 Разместив людей, Першин решил осмотреть подземные этажи, подвалы и президентский бункер, который по всем документам проходил как объект №100. Вниз вели обычные бетонные ступеньки. Вместе с техником-смотрителем Першин спустился в подвал и увидел массивную бронированную герметичную дверь с красным штурвалом.
 Они в четыре руки повернули штурвал, за дверью открылся длинный тёмный бетонный коридор. Першин включил электрический фонарь и двинулся вперёд, освещая дорогу; техник робко плёлся сзади, и, судя по унынию, не прочь был улизнуть.
 По обеим сторонам коридора тянулись двухэтажные нары, в техническом отсеке помещалась автономная электростанция и пульт управления системой жизнеобеспечения здания — электричеством, вентиляцией и водой.
 В зале правительства Першин увидел голые стены, большой стол с телефонами, рядом располагался маленький кабинет президента, в котором кроме рабочего стола с креслом стояли стулья, кушетка с деревянными бортиками и обивкой из красного сукна и маленький столик с четырьмя телефонами: внутренний, городской и два аппарата закрытой правительственной связи — АТС-1 и АТС-2.
 Першин внимательно осмотрел помещение, оно было построено из бетонных блоков и залито монолитным бетоном. Подземный переход связывал подвал со зданием приёмной, которое стояло через дорогу на Нижне-Пресненской улице; в сторону города уходили коллекторы, под ними на разных уровнях тянулись дренажные стоки, куда можно было попасть через узкие люки с отвесными железными скобами.
 Под сотым бункером проходил сухой коллектор неизвестного назначения, куда и зачем он идёт, техник не знал. Першин отпустил его, тот поспешно убрался наверх, шум его шагов быстро исчез за спиной.
 Ни один звук не долетал сюда, в могильной тишине трудно было поверить, что над головой по коридорам носятся люди, беспрерывно звонят телефоны, и в воздухе висит разноголосый гомон.
 Прислушиваясь, Першин насторожённо шёл по длинным бетонным коридорам, перебирался с одного уровня на другой. Время от времени он находил в стенах закрытые наглухо стальные двери, ведущие неизвестно куда, вероятно, отсюда можно было попасть на окрестные улицы, в подвалы домов, в подземные коммуникации или ещё куда-то. Сухой коллектор, расположенный под бункером президента, уходил далеко в сторону от здания — конца края не было. Першин услышал прокатившийся вдали гул и понял, что впереди есть выход в метро: коллектор сообщался с двумя станциями и с тоннелями, и таким образом пробраться в здание можно было с разных сторон.
 После военного совета на пятом этаже было решено заминировать все подходы снизу. Отряд несколько часов ставил мины на дальних подступах в коллекторах и ходах сообщений, на подходе к бункеру оборудовали огневые позиции; Першин выставил боевое охранение, приказав смотреть в оба. Разумеется коммандос госбезопасности имели высокую выучку, но его отряд понимал толк в действиях под землёй: все имели боевой опыт и хорошо знали манёвр в тесном замкнутом пространстве; Першин полагал, что лучше, чем его отряд, в стране подразделений для подземных действий нет. Не считая, конечно, альбиносов.
 Был второй Спас — яблочный, Преображение Господне. День выдался пасмурный, то хмурилось небо и веяло прохладой, то из облаков показывалось солнце, и воздух теплел; по давней примете яблочный Спас обещал каким быть январю.
 Но мало кто в тот день замечал превратности погоды, Москву лихорадило, вместе с ней лихорадило весь мир.
 Пока отряд готовился к отражению атаки, войска в городе перемещались с места на место, осыпаемые негодующим свистом, бранью и неизменным вопросом: «неужели вы будете в нас стрелять?» Правда, многие жители подкармливали солдат, которые целый день торчали в танках и боевых машинах пехоты без еды: командиры и политики о еде не подумали.
 Те, кто двигал войска, надеялись напугать людей, однако население не испугалось, а напротив, высыпало на улицы, преисполненное негодования и отваги; политики и военные, затеявшие переворот, не могли взять в толк, что происходит, растерянно недоумевали и, судя по всему, не знали, что делать.
 Все три дня отряд провёл на позициях под зданием. Першин время от времени по одному отпускал личный состав на поверхность дышать свежим воздухом. В первый день обстановка вокруг здания напоминала народную стройку: люди тащили со всех окрестностей арматуру, трубы, решётки и доски, парни приволокли телефонную будку, парковые скамейки и выломанные заборы, в воздухе повсюду висели азартные крики, весёлый гомон и смех. Было пасмурно, но тепло, с разных сторон к зданию тянулся народ.
 Поднявшись наверх, Ключников с любопытством бродил среди снующих людей и вдруг почувствовал, как у него замерло сердце: он увидел Аню. Она была в куртке и джинсах, словно собралась на загородную прогулку, он смотрел, как деловито она тащила длинную доску, конец которой волочился по асфальту.
 Разумеется, не могло быть иначе, Аня оказалась здесь одной из первых. На строительстве баррикад работали многие из её знакомых, они не сговаривались между собой, пришли сами и встретились тут случайно. Подойти к ним Ключников не рискнул.
 В редкие отлучки с позиции Бирс поднимался на одиннадцатый этаж, где работали журналисты. Его тянуло в привычную редакционную суету, полную новостей, вранья, досужих разговоров, сплетён, слухов, из которых время от времени рождалась сенсация.
 В коридорах и комнатах было тесно от операторов телевидения, их аппаратуры, знаменитых обозревателей, фотографов, корреспондентов, радиокомментаторов и огромного числа случайных людей, которые теснились повсюду, наполняя помещения шумным гомоном и клубами дыма.
 Антон встретил здесь множество знакомых, все кидались к нему с расспросами — слухи о нем ходили самые невероятные, но он отшучивался, отнекивался, отмалчивался, сожалея, что не может включиться в работу по-настоящему и уповая, что приобретает бесценный материал на будущее.
 В одну из отлучек Бирс вышел на улицу, чтобы осмотреться и понять настроение людей. Он бродил в толпе, поражаясь выражению лиц, которые были как бы освещены изнутри странным и непостижимым светом: решимостью и надеждой. Трудно было поверить, что это те самые люди, которых он изо дня в день встречал повсюду.
 Неожиданно Антон замер и едва не открыл рот: вместе с оравой разбитных московских парней металлическую решётку тащил Стэн Хартман. Вид у него был сосредоточенный, как у всякого, кто занят серьёзным и важным делом.
 Бирс дождался, пока они уложат решётку в баррикаду, и окликнул американца.
 — А, это вы, — признал его Стэн, оттирая руки от ржавчины. — О Джуди что-нибудь известно?
 — Ничего нового. Что вы здесь делаете?
 — Работаю, как видите.
 — Вам бы лучше остаться в стороне, — посоветовал Бирс.
 — Почему?
 — Это наше дело.
 — Сидеть сложа руки? Из меня плохой зритель.
 — Как бы вас не обвинили… Вмешиваетесь во внутренние дела. Внесут в чёрный список.
 — Наплевать!
 — Вот уж не думал встретить вас здесь.
 — А вы что поделываете?
 Бирс не успел ответить, кто-то позвал его, он обернулся: к нему направлялась Аня:
 — Рада вас видеть, Антон. А где Джуди?
 — Её нет, — Бирс не хотел распространяться о том, что произошло.
 — Она уехала? — поинтересовалась Аня, на которой работа и бессонная ночь никак не сказывались: выглядела она прекрасно.
 Бирс перехватил внимательный взгляд Хартмана. «Ишь, навострился, — подумал Антон, — сразу стойку сделал».
 — Аня, позвольте представить вам: мистер Хартман, банкир из Голливуда. Ви-ай-пи, Ю-Эс-Эй [11] , — церемонно сказал Бирс.
 — Неужели?! Здесь?! Так просто?! С нами?! — высыпала ворох вопросов Аня.
 — Вы знаете Джуди? — плотный, внимательный взгляд Хартмана был прикован к Ане.
 — Конечно, — живо ответила Аня. — А вы её тоже знаете?
 — Тоже, — подтвердил Хартман. — Она, в некотором роде, моя невеста.
 — Как?! — сделала большие глаза и таращилась то на одного, то на другого Аня.
 — Бросила меня ради мистера Бирса, — объяснил Хартман с предельной откровенностью.
 Антон прекрасно понимал, что Хартман никогда бы не признался, будто кто-то бросил его, да ещё ради кого-то, но он увидел красивую девушку, и это был запев новой игры.
 — Извините, мне пора, — прервал их Бирс. — Увидимся позже.
 Он оставил их, сам направился в здание, в дверях обернулся — они чирикали взахлёб, и он подумал, что, похоже, он сослужил плохую службу Ключу, своему напарнику по отряду.
 Изо дня в день оба вместе смотрели смерти в глаза, каждый доверял другому, как себе. Только так и можно было там, внизу, а иначе нечего было туда соваться: порознь каждый из них — что тот, что другой были обречены.
 Весь отряд был разбит на такие пары, каждая пара знала свой манёвр и могла действовать самостоятельно, вместе с тем каждая пара взаимодействовала с другими парами, когда Першин ставил перед отрядом общую задачу.
 Бирс и Ключников занимали позицию в сухом коллекторе под объектом №100, правительственным бункером. На случай газовой атаки Першин приказал доставить противогазы, и сам то и дело обходил посты, чтобы удостовериться, что все готовы.
 Заминировав подходы, люки и колодцы, подготовив огневые средства, Першин не прочь был, чтобы на Лубянке узнали о сделанных приготовлениях. По крайней мере, там должны были понять, что в случае атаки тяжёлые потери неизбежны. Першин надеялся на здравый смысл командиров штурмовых групп: в январском нападении на литовское телевидение, когда не было организованной обороны, группа «Альфа» потеряла одного человека убитым и двенадцать ранеными, а сейчас им противостояло несколько тысяч стволов и десятки тысяч мужчин, вооружённых арматурой, камнями и бутылками с бензином, притом, что многие из оборонявшихся прошли войну в Афганистане.
 К вечеру в здании уже не было той неразберихи, какая царила здесь утром и днём. На этажах была выставлена охрана из вооружённой милиции, по направлениям возможной атаки были выдвинуты десантники и милиционеры, вооружённые автоматами; омоновцы были в серебристых бронежилетах из ткани СВМ, кое-кто из них надел пятнистые защитные маски с прорезями для глаз.
 Позже у здания появилась дорожная и строительная техника, из толпы через мегафон вызвали крановщиков, на глазах стали расти заграждения из бетонных плит и опор, тяжёлые, гружённые плитами грузовики застыли поперёк основных проездов.
 Люди напряжённо работали, наращивая баррикады. Поднявшись в последний раз, Ключников снова увидел Аню: вместе с долговязым иностранцем она тащила железную трубу. На ходу они оживлённо переговаривались по-английски и никого не замечали, увлечённые разговором. Они прошли мимо; стоя в стороне, он смотрел вслед — прошли, исчезли — затерялись в толпе, которая плескалась вокруг и затапливала площадь.
 Обстановка вокруг здания напоминала огромный пикник: горели костры, звенели гитары, повсюду слышались весёлые голоса и смех, как будто предстояло не сражение, а общее гуляние, и не знай кто-нибудь, что происходит, можно было решить, что люди собрались, чтобы поразвлечься и сообща провести время.
 Поздним вечером стал накрапывать дождь, кое-кто раскрыл зонтики, но многие не обращали внимания, и дождь то стихал, то застенчиво кропил людей, освещённую ярко гранитную набережную и чёрную реку, в которой отражались огни.
 Глядя на массу людей, трудно было поверить, что это те самые люди, которые изо дня в день теснятся в транспорте, изнывают в очередях, переругиваются в магазинах и конторах, судачат о ближних, недолюбливают друг друга, завидуют, огорчаются чужим удачам и успехам… Да, это были те самые грешные люди, задавленные, замордованные режимом, очумевшие от него, уставшие от нищеты, в которую их ввергли слепые поводыри и лживые пророки. Сейчас это были другие люди — гордые, независимые, весёлые граждане, отстаивающие свободу. Они были так открыты, так преданны друг другу, так любили всех вокруг, кто пришёл сюда, что и понятно было, какие они на самом деле, когда живут свободно.




 19


 Около половины одиннадцатого динамики, развешанные на здании, объявили о танках, которые депутатам удалось привести для обороны. Толпа с ликованием встретила новость, потом услышала гул моторов, вскипела от счастья и разразилась овацией. Танки поставили на главных направлениях, где могла прорваться техника.
 Ночью дождь усилился, однако строительные работы продолжались, тысячи людей через всю площадь передавали из рук в руки тёсаный торцовый камень и укладывали в редут. Под утро Першин поднялся наверх и не поверил глазам: люди стояли локоть к локтю под дождём и живыми цепями закрывали доступ к зданию; он едва не прослезился, трудно было поверить, что шумная и пёстрая московская толпа за одну ночь превратилась в народ.
 Это было зрелище! Ночь меркла; с востока, от Садового кольца неслышно полз сырой рассвет, оттесняя сумерки за реку, в Дорогомилово и дальше, к Филям и к Поклонной горе. Из мглы медленно проступал мокрый город, открылось широкое пасмурное пространство, разрезанное излучиной реки, в которой отражалось хмурое небо. Под дождём мокли набережные, мосты, парки, уходящие вдаль улицы и крыши, крыши, теснящиеся поодаль, множество окон, которые, насколько хватало глаз, выстилали пространство. Похоже, вся Москва, затаив дыхание, смотрела, как цепи людей под дождём закрывают доступ к зданию. От картины веяло библейским величием, Першин подумал, что сейчас он свидетель истории. На глазах рухнул страх, в котором жил народ, вместе со страхом рушилась эпоха.
 С раннего утра к зданию по-прежнему сходились люди, к полудню на площади перед домом и на прилегающих улицах яблоку негде было упасть. Поднявшись на крышу, Першин увидел море людей и разрешил, меняя друг друга, побывать на крыше всему отряду: они держали позиции под землёй и не знали, что происходит на поверхности; Першин хотел, чтобы каждый в отряде почувствовал себя частью этой площади.
 Несколько часов кипел митинг, позже обстановка на площади напоминала праздничное гуляние. Толпа кружила среди троллейбусов, перекрывших соседний мост, текла от баррикады к баррикаде, разглядывая стоящие по углам танки, на которых тучами сидели дети; на каждом шагу туристы фотографировались на фоне баррикад и танков, сноровистые операторы из многих стран наводили камеры на русскую революцию.
 Между тем здесь происходило нечто, о чём в толпе никто не подозревал: командиры специальных штурмовых групп госбезопасности прибыли на рекогносцировку. Они выехали с Лубянки на микроавтобусе и покружили изрядно по городу, чтобы удостовериться, что за ними нет слежки. Но они не знали, что охрана на набережной оповещена и их ждут.
 Оставив «рафик» в квартале от здания, офицеры парами направились на заполненную людьми площадь. В многолюдной сутолоке никому, казалось, нет до них дела, и они добросовестно обошли здание и окрестности, усердно осмотрели подступы, чтобы определить уязвимые места и наметить направление атаки. Все пары исправно работали на местности, не подозревая, что за ними наблюдают и каждый их шаг находится под контролем.
 Вокруг здания поперёк дорог дыбились баррикады, ощетинившиеся досками, трубами и прутьями, издали каждая баррикада напоминала дикобраза с растопыренными иглами. Конечно, для специальных машин разграждения, тяжёлой боевой техники и профессионалов из штурмовых групп это была символическая преграда, но тысячи, десятки тысяч людей — над этим стоило призадуматься. Мужчины были разбиты на взводы, роты и батальоны, вооружены арматурой, камнями и бутылками с горючим, отряды самообороны должны были пропустить атакующих за первую линию заграждений, потом окружить плотной массой, сковать и блокировать.
 Внутри здания атакующих поджидали милиция и десантники, вооружённые автоматическим оружием, а штурмовать снизу, из-под земли коммандос опоздали: подходы были заминированы и охранялись, об этом группы «Альфа», «Зенит» и «Каскад» узнали загодя.
 Понятно было, что, выполняя задание, многие из них обрекали себя на верную гибель. Зачем? Ради чего? Все понимали, что они лишь растягивают агонию режима. Разумеется, они имели доступ к кормушке, режим подкармливал их, но по здравом размышлении, командиры групп решили, что риск не оправдан и затея того не стоит. Не говоря уже о том, что они должны были решиться на большую кровь, на проклятие, на неизбежную гражданскую войну и на вечный позор.
 Но больше всего их поразила странная особенность: в людях полностью отсутствовал страх. Весело и резво прибывал народ — густой поток шёл от метро со стороны Пресни, из Дорогомилово — по мосту с другого берега реки, толпы поспешали из Конюшков, торопливо катились по Девятинскому переулку, выходящему на Садовое кольцо, а по проспекту, скандируя лозунги, двигались из центра большие колонны под трехцветными флагами России.
 Все эти дни альбиносы не объявлялись. Можно было подумать, что они затаились и выжидают, чем кончится переворот. Видно, объявленный порядок их устраивал, и удайся затея, они могли угомониться.
 Отсыпаться Ключников поехал в общежитие. Буров сразу объявил переворот еврейским заговором, правда, тех, кто противостоял перевороту, он определил в сионисты. И выходило, что податься некуда: евреи не оставили выбора.
 — Ты пойми, это только им выгодно, только им! — талдычил Буров, как заклинание, руки его беспокойно гнули расчёску, наконец, он сломал её и принялся нервно грызть ногти. — Только им это на руку!
 — Заткнись, я спать хочу! — окоротил его Ключников.
 — Спать, спать… — с тоской упрекнул его Буров. — Россию проспали!
 …едва наступила ясность, и Москва, ликуя, стала избавляться от коммунизма, альбиносы возобновили боевые действия. Першин спустил под землю весь отряд.
 Поиски шли день и ночь. Машины с приборами объезжали дворы, улицы и переулки. Чаще всего они использовали сейсмическую станцию «Талгар» и ультразвуковые излучатели, в сложных условиях пользовались акустической установкой «Гроза» и мощным немецким определителем электромагнитной эмиссии, однако данные нужно было расшифровывать на специальных приборах в лаборатории, и результаты запаздывали.
 Отряд круглые сутки прочёсывал подвалы, старинные галереи, бомбоубежища, старые торговые склады, каких немало отыскалось в центре, заброшенные горные выработки, оставшиеся от строительства метро. Почти все подземелья были связаны воедино, образуя запутанную сеть, или, как говорили специалисты — систему. Узкие лазы, подкопы и лестницы альбиносов соединяли подземелья между собой, выходили в метро, в служебные бункеры разных ведомств, в технические коллекторы и в секретные тоннели, проложенные под городом и ведущие за его пределы.
 Свои ходы альбиносы умело врезали в чужие сооружения, искусно маскируя входные отверстия, так что обнаружить их можно было с трудом.
 Постепенно круг поисков сужался. Двигаясь от окраины к центру, отряд устраивал под землёй засады, перехватывал альбиносов по одиночке и группами, находил тайные ходы сообщений, однако их укрытия отыскать не удавалось: те из альбиносов, кто не смог оторваться, отстреливались до последнего и кончали с собой.
 …весь день отряд рыскал под землёй в том месте, где над Солянкой и Яузой высилась гора. Старые осыпавшиеся ходы соединяли древние соляные погреба, в которых теперь размещались подземные гаражи и склады, с подвалами Ивановского монастыря. Отсюда ползком или согнувшись в три погибели можно было пробраться в подвалы ночлежек на Хитровке, те, в свою очередь, были связаны с идущими из Старых Серебреников ходами; там, на задворках неказистых приземистых домов, можно было найти земляные норы, подкопы и выложенные кирпичом галереи, ведущие вглубь горы. Выше по склону, в парке стояли корпуса физико-химического института, подземные лаборатории которого были упрятаны глубоко под землю и имели свою сеть бетонированных ходов и коридоров.
 На другом берегу, в Заяузье, у Котельников начинался раскидистый Таганский холм. Обращённая к Яузе сторона именовалась Швивой горкой, которую московское просторечие переиначило во Вшивую горку, склон круто поднимался в Гончары, где на большой глубине располагались огромные тайные бункеры, соединённые с метро и с поверхностью в ближних и дальних окрестностях.
 Уходя от преследования, альбиносы разбивались на мелкие группы или рассыпались поодиночке в бесчисленных лазах и ходах; выйдя из боя, они пробирались в места сбора, известные им одним; до сих пор непонятно было, где находятся их базы.
 Отряд прочёсывал подземелья на берегах Яузы. Бирс и Ключников работали в паре: обнаружив противника, они преследовали его, пока не загоняли в тупик, откуда не было выхода. Но взять пленного не удалось пока никому: в безвыходном положении альбиносы убивали себя. Першин приказал сделать засаду.
 Бирс и Ключников отыскали прокоп, соединяющий кирпичную галерею в Старых Серебряниках с тоннелем метро, идущим под Яузой из Китай-города на Таганку, и залегли у развилки, где ход раздваивался.
 Это было мучительное задание. Погасив фонари, они лежали на сырой земле — без движений, тая дыхание, и только фосфоресцирующие стрелки час за часом отмеряли время в кромешной темноте. Да ещё отдалённый гул и тряска от проходящих вдали поездов докатывались глухо из нутра горы через равные промежутки времени.
 Они лежали, изнывая от скуки — ни поесть, ни зажечь фонарь или спичку; даже перекинуться словом было нельзя: окажись поблизости альбинос, их обнаружили бы в тот же миг.
 И все же им повезло. Спустя несколько часов они услышали шорох — где-то, неизвестно где, из тишины прорезался посторонний звук. Неуловимый вначале, он стал яснеть и определился вскоре: то был звук шагов. Бирс и Ключников напряглись, обратившись в слух. Неизвестный двигался от тоннеля метро и был настороже: делал несколько шагов, замирал, выжидая, потом снова шагал и останавливался.
 Иногда он зажигал фонарь, чтобы осмотреться, дальний размытый свет падал из-за поворота; каждый из разведчиков видел тогда, как блестят в сумраке глаза напарника. Они не знали, что их ждёт и не думали об этом: все мысли были направлены на то, чтобы не прозевать момент.
 Незнакомец крался так чутко и так осторожно, что чётче и осторожней, казалось, нельзя: шаг, ещё шаг, ещё один, остановка — полное беззвучие, немота.
 Он приближался. Они лежали, напрягая внимание, стараясь ничем не выдать себя. Незнакомец не дошёл до поворота несколько шагов и застыл, прислушиваясь. Стоять в полный рост здесь не удавалось, надо было изрядно пригнуться, и пока незнакомец выжидал, они слышали слабые, едва заметные звуки; шорохи, шуршание одежды, дыхание выдавали в темноте чужое присутствие.
 Прежде чем повернуть, он посветил перед собой, но едва он завёл горящий фонарь за угол, Ключников стремительно метнулся вперёд, в ноги, подсёк и опрокинул человека, вцепившись в него мёртвой хваткой.
 Свои действия разведчики подолгу отрабатывали в зале, даже строили из матов норы и лазы, чтобы научиться действовать в тесноте: каждому следовало точно знать свой манёвр. И они тренировались до седьмого пота, пока не научились все делать без ошибок.
 Включив фонарь, Бирс стремительно преодолел живой завал из двух тел и отрезал незнакомцу путь к отступлению. Антон захватил его руки, пытаясь надеть наручники, но противник попался им очень сильный, скрутить его стоило большого труда: уже в наручниках, он продолжал бороться и пытался встать.
 Они бросили его на спину и прижали, наведя в упор фонари. Незнакомец слепо щурился на ярком свету. Бирс глянул и обомлел: на земле лежал Хартман. И Ключников, приглядевшись, понял, что знает этого человека: то был долговязый американец, с которым Аня строила баррикаду.
 — Стэн?! — очумело воскликнул Бирс. — Вы с ума сошли! Как вы здесь оказались?!
 — Может, вы снимите с меня наручники? — хмуро предложил Хартман.
 Ключников отомкнул замки, Хартман лёжа на спине пальцами растирал запястья.
 — Мы вполне могли вас угробить, — с досадой признался Бирс.
 — Это было бы большой ошибкой с вашей стороны, — Хартман тяжело поднялся на ноги.
 — Скажи, что ему повезло, — произнёс Ключников, а Бирс перевёл.
 — Большое спасибо, господа, — сердечно поблагодарил их Хартман.
 Он сделал как раз то, против чего его предостерегал Першин: пустился на поиски в одиночку. Со слов Бирса он знал, где Джуди исчезла, на такси подъехал к дому Бирса и спустился в подвал.
 Перед этим ему пришлось затратить немало усилий, чтобы избавиться от слежки. За ним присматривали, но в первые после путча дни, когда толпа осадила штаб-квартиру госбезопасности на Лубянке, секретные службы затаились и работали вяло; Хартману удалось уйти от наблюдения.
 Спустившись в подвал, он стал пробираться в сторону центра. Из подвала Хартман проник в тепловой коллектор под Большими Каменщиками, потом используя вентиляционные колодцы и заброшенные тюремные галереи, приблизился к Таганской площади. По пути ему попадались полуразрушенные непонятные ходы, своды которых в любой момент могли обрушиться и похоронить смельчака.
 Посвечивая фонарём, Бирс следил за его рассказом по карте, делая отметки карандашом.
 Таганская площадь под землёй напоминала слоёный пирог: помимо станций, переходов и тоннелей метро под площадью и в её окрестностях вниз, горизонт за горизонтом, уходили бункеры связи и управления. Холмы удобны для подземного строительства, по этой причине почти все московские холмы широко использовались под тайные сооружения; Таганский холм не был исключением.
 Не выходя на поверхность, Хартман обогнул бункер глубокого заложения в Гончарах и оказался в Котельниках. Швивая гора позади небоскрёба тоже изрядно была застроена изнутри, Хартман нашёл выход в тоннель метро, прошёл под Яузой и свернул в сторону Старых Серебряников, где углубился в лабиринт лазов и ходов. Так он попал в Подкопаево, где ещё в древности люди брали в карьере глину, и здесь Хартман нарвался на засаду.
 В это поистине нельзя было поверить. Бирс долго не мог отделаться от ощущения странной игры, в которую он ненароком угодил. В то, что произошло, верилось с трудом. И как причудлива судьба, если сводит тебя с человеком, которого ты встречал когда-то — далеко и давно, в прошлой жизни, на другом конце земли. И не просто сводит, но — где?!
 «Спятить можно!» — подумал Бирс, оглушённый несуразностью происходящего.
 Разумеется, Хартман поступил безрассудно. Бирс и Ключников обсудили события и решили, что это настоящее безрассудство. И все же они отдали ему должное: решиться на такое мог только очень смелый человек.
 Спускаться сюда, в преисподнюю — в чужой стране, без оружия, без специального снаряжения, даже без бронежилета, зная наверняка — случись что, никто не поможет, для этого и впрямь следовало быть отчаянным храбрецом, но и сумасшедшим вполне. Бирс не удержался и сказал американцу, что они с напарником думают по этому поводу.
 — У меня не было другого выхода. Я обещал родителям Джуди сделать всё, что смогу, — объяснил Хартман, а Бирсу его слова показались обидными.
 — Мы делаем всё, что можем, — вернул он подачу Хартману.
 Понятно было, что Хартман — один из тех богатых американцев, которые мотаются по всему свету в поисках острых ощущений и готовы платить большие деньги, чтобы подвергаться опасности и переживать риск; именно этого не хватало им для полноты существования, все прочее они имели. Вероятно, по этой причине Хартман сделался глубоководным ныряльщиком и устраивал себе сафари в Африке.
 И все же его затея выглядела чистым безумием.
 — Он, видно, не понимает, чем это грозит, — предположил Ключников.
 — Все он понимает, — возразил Бирс, немало удивив напарника.
 Антон знал, что для Хартмана существует кое-что поважнее благоразумия: тщеславие! Оно жгло его и не давало покоя. Неукротимое честолюбие гнало этих людей вперёд в поисках удачи. Хартман мог быть только победителем, ему всегда надо было стать первым, добиться своего, доказать, опередить других и утвердиться. И тут уж ничего нельзя было поделать, ничего не имело значения: ни смертельный риск, никакая цена и плата. Это была та сила, которая спокон веку вела этих людей в дальние края, создала их страну и сделала её великой.
 Взяв Хартмана, Бирс и Ключников не знали, как быть. Он был обузой — безоружный, не знающий манёвра человек, которого на каждом шагу надо было опекать, да ещё к тому же все объяснять по-английски.
 — Ну и подарок! — сокрушался Ключников, представив отчётливо, что их ждёт.
 Вероятно, понимал это и сам Хартман, потому что держался на редкость смиренно и кротко.
 Для разведки это была обуза — обуза, обуза! — камень на шею, тяжкие вериги, но выхода они не видели: отпустить его, значило обречь на верную гибель. Для них и так оставалось загадкой, как он уцелел до сих пор.
 Разведчикам, однако, не пришлось долго ломать голову: они услышали отдалённые выстрелы, погасили фонари и залегли.
 — Вы должны лежать, вести себя тихо и держаться меня, — шёпотом приказал Бирс в темноте.
 — Есть, сэр! — ответил Хартман, как настоящий солдат.
 Бой катился стороной и дробился на части в подкопах, ходах и лазах: альбиносы рассыпались в надежде уйти от преследования. Засада из трех затаившихся в темноте человек ждала своего часа.
 Вскоре они услышали шаги: кто-то крался подкопом. Едва человек достиг развилки, Бирс и Ключников включили фонари, следом за ними включил свой фонарь и Хартман.
 Они увидели молодого альбиноса, юношу, почти мальчика, в руке он держал пистолет; от испуга глаза у юнца расширились и полыхали на бледном лице, как яркие фары. Он успел выстрелить, фонарь в руке Хартмана разлетелся вдребезги, Ключников бросился вперёд, вывернул стрелку руку и подмял его под себя.
 Они разоружили альбиноса, Бирс с помощью наручников приковал пленника к руке Хартмана.
 — Это вам боевое задание, — объяснил он американцу. — Ведите его, иначе он нам руки свяжет.
 — Я понял, — кивнул Хартман, и хотя было видно, что задание ему не по нраву, он, однако, согласился без лишних слов, чтобы принести хоть какую-то пользу.
 Как все альбиносы, мальчишка был похож на моль: блеклое мучнистое лицо, белесые волосы, болезненно-белая кожа… Лишь глаза с красными зрачками светились на неподвижном, похожем на маску лице.
 — Покажешь нам бункер? — обратился к нему Ключников без всякой надежды на ответ.
 Альбинос и впрямь не ответил, разведчики посовещались и стали пробираться в Хохлы и Старые сады, где отряд с утра прочёсывал запутанные ходы Ивановской горки.
 — Будьте бдительны, неизвестно, что у него на уме, — предостерёг Бирс Хартмана.
 — Я понял, — кивнул Стэн.
 — Кто он? — ровным бесстрастным голосом неожиданно спросил альбинос, разведчики от удивления переглянулись: неужели заговорит?!
 — Американец, — Бирс глянул на мальчишку с интересом.
 — Шпион?
 — Почему обязательно шпион? Обычный человек.
 — Этого не может быть. Они все враги.
 — С чего ты взял? — спросил Ключников.
 — Я знаю. Они капиталисты.
 — Что он говорит? — поинтересовался Хартман.
 — Что вы — капиталист.
 — Что ж, он, пожалуй, прав, — согласился американец.
 — Смотри-ка — прорезался! — удивлённо покачал головой Ключников. — Может, выведешь нас к бункеру?
 — Выведу, — внезапно согласился юнец, и это было так неожиданно, что разведчики уставились на него с недоверием.
 — А не врёшь? — спросил Ключников.
 — Не вру, — ответил мальчишка и, пригнувшись, двинулся в темноту, вытянув назад руку, которая была скована с рукой Хартмана.
 — Мы с ним, как альпинисты в связке, — заметил на ходу Хартман.
 — Он считает вас врагом, — остудил его Бирс.
 — Почему?
 — Вы — американец.
 — Этого достаточно?
 — Для него — да.
 — Странно… Никогда бы не подумал…
 — Они все такие. Милые людишки. Это они украли Джуди.
 — А ему нельзя объяснить, что это ужасно?
 — Нельзя. Он не поймёт.
 — Может, попробовать?
 — Уже пробовали. Бесполезно.
 — Что ему надо? — спросил Ключников, имея в виду американца.
 — Хочет их перевоспитать. Не верит, что это невозможно.
 — Спроси: а его самого можно было убедить не лезть сюда?
 Бирс перевёл, Хартман выслушал и покладисто сказал:
 — Я понял, извините.
 Альбинос вывел их в тоннель метро, они гуськом шли по узкой обочине. Бирс заметил шахтный телефон и решил позвонить в диспетчерскую, которую Першин использовал для связи: через диспетчера шли приказы нарядам и донесения от них.
 Антон открыл дверцу металлического кожуха и снял трубку, когда показался поезд: горящие фары, как яростные глаза смотрели издали в круглое вытянутое чрево тоннеля. Ключников показал американцу, как стать, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от колеи.
 Поезд приближался с устрашающим грохотом. Впереди летел ураганный ветер, подгоняемый безжалостным настырным конвоиром. Гул и слепящий свет до отказа заполнили тесное замкнутое пространство, поезд с неумолимой предназначенностью накатывался, громыхая, и любую живую душу могла взять оторопь: казалось, деться некуда и спасения нет.
 Все замерли, прижавшись к рёбрам тюбинга, как вдруг пленник с диким воплем резко рванулся в сторону, как бы в нестерпимом желании освободиться и убежать.
 По естественной причине связанный с ним намертво Хартман дёрнулся следом, и всем вдруг с ослепительной ясностью стало понятно, что пленник летит под поезд и тащит Хартмана за собой; спина американца уже оторвалась от тюбинга, длинное тело повисло в пустоте над обочиной.
 Лишь миг длилось оцепенение. Ключников был начеку, мгновенно вцепился в американца и удержал, остановил падение.
 Непонятно было, сколько это длилось — секунды или вечность. Пленник изо всех сил неудержимо рвался к рельсам, точно старался достигнуть самого желанного для себя — рвался и тянул Хартмана за собой. Трудно было предположить такую силу в мальчишке. Скорее всего, решившись, он на мгновение собрал всё, что мог, всю силу и вложил в одно последнее движение.
 Конечно, Хартман не удержал бы его один, оба были обречены. К счастью, Бирс и Ключников пришли американцу на помощь, но стащить пленника с колеи не хватило времени: поезд налетел, ударил несчастного и отбросил на обочину.
 Вагоны, громыхая, проскакивали мимо, внезапно стало оглушительно пусто и тихо: последний вагон со свистом улетел в даль, оставив за собой пустоту и беззвучие; все трое почувствовали себя в безвоздушном пространстве.
 Было похоже, они побывали в молотилке. Ошеломлённые, они медленно приходили в себя, словно после жестокой трёпки, и вяло, сонливо двигались, приводя одежду в порядок.
 Справившись с оцепенением, они неожиданно обнаружили, что залиты кровью. Хартман одной рукой вытирал лицо и недоумевая разглядывал окровавленную ладонь: рану он не находил, а догадаться, что это чужая кровь, не умел.
 Несчастный альбинос лежал рядом на обочине, неестественно мятый, будто и не человек вовсе, а тряпичная кукла: схваченная стальным браслетом рука висела изогнуто, как сломанная ветка.
 Мальчишка был мёртв. Страшный удар убил его на месте. И теперь Хартман был прикован к мертвецу, который не отпускал его ни на шаг.
 — Спроси у него, можно ли им что-нибудь объяснить? — предложил Ключников, но Бирс не стал переводить.
 Он расстегнул наручники, американец не обратил внимания; было заметно, как он бледен и как растерян.
 — Он хотел меня убить? — скованно спросил Хартман после некоторого молчания.
 — Хотел, — кивнул Бирс.
 — Зачем?
 — Он считал вас врагом.
 — Но… такой ценой? — искренне недоумевал Хартман, стараясь уразуметь непостижимую для него загадку.
 Где было ему, американцу, понять фанатизм этой неистовой веры? И как мог он, рождённый и выросший вдали, осилить умом людоедскую суть этой идеи? Идеи, которая требовала от человека все во имя своя, даже жизнь.
 — Значит, если б не я, он остался бы жив? — спросил Хартман.
 Вывод американца едва не сразил Антона наповал.
 «Мать честная! — подумал Бирс. — Вот чем мы отличаемся от них. Вот в чём мы не сойдёмся никогда. Любой из нас проклянёт врага. Любой из нас крыл бы убийцу последними словами. Этот винит себя. И в чём?! В чем?!»
 Это тем более выглядело странно, что Бирс помнил другого Хартмана: самоуверенного, если не сказать — самодовольного, неизменно стремящегося к первенству.
 Неужто это был тот самый Хартман? Не ведающий сомнений Хартман-победитель, которого он знал? И неужели таким он был только там, у себя, в Америке, а здесь, на этой земле он вдруг задумался о душе?




 20


 По шахтному телефону Бирс из тоннеля позвонил диспетчеру, известил его, где они оставят тело убитого. Он не стал докладывать о Хартмане, всё равно того некуда было деть, приходилось брать с собой; диспетчер передал приказ командира: не выходя на поверхность, двигаться в сторону Чертолья, проверить по пути коммуникации и ходы сообщений.
 Не доходя до станции «Китай-город» они свернули в Кулишки, откуда подвалами пробрались в Никитники. Здесь повсюду, вплоть до Ильинки, на многих уровнях под землёй располагались хорошо оборудованные и обустроенные убежища коммунистической партии, связанные тоннелями с Кремлём и Лубянкой, однако разведчики направились в другую сторону. Глубокие, нескончаемые склады старинных торговых подворий на Варварке и в Рыбном ряду напоминали подземный город: в двух уровнях, одна под другой, тянулись длинные галереи с каменными сводами и высокими арками, от которых в стороны уходили двухэтажные переулки.
 Приходилось быть начеку. Бирс и Ключников насторожённо озирались, освещая сильными фонарями бесконечные аркады, проёмы, каменные столбы и колонны. Пахло сыростью, гнилью, луч фонаря то и дело выхватывал из темноты горы мусора.
 — Здесь мог получиться прекрасный торговый центр, — заметил на ходу Хартман. — Туристы обожают такие места.
 Антон перевёл его слова Ключникову.
 — Кто о чём, а вшивый о бане, — усмехнулся Сергей.
 — Ты напрасно. Он бы живо навёл здесь порядок, — возразил Антон, зная твёрдо: уж кто-кто, а Хартман наверняка превратил бы это место в рай для туристов.
 В Зарядье разведчики обошли стороной расположенный под гостиницей гигантский бункер глубокого заложения. По сведениям, которые Першин оценивал как недостоверные слухи, посредством транспортного тоннеля бункер сообщался с расположенным неподалёку от Можайска подземным штабным центром военно-морского флота.
 Из Зарядья давний полузасыпанный ход вёл к церкви Покрова «что на рву», можно было попытаться проникнуть в церковный подвал, откуда другой ход вёл в Кремль, но разведчики решили, что риск слишком велик: ход в любой момент мог обвалиться.
 Кирпичная галерея привела их в обширные склады под верхними торговыми рядами. Здесь разведчики с немалым трудом нашли коридор, соединяющий подземную систему с тоннелем, идущим от Старой площади в Кремль.
 В подземельях Кремля ничего не стоило заблудиться. Современные секретные объекты опускались, похоже, к центру земного шара, во всяком случае, чтобы добраться вниз, следовало горизонт за горизонтом преодолеть не одну сотню метров глубокой шахты. Бетонные штреки, тоннели и коридоры во всех направлениях прорезали подземное пространство, задевая старинные ходы и погреба, вспарывая древние арсеналы, тайники и колодцы.
 Изрядно проплутав, разведчики у основания Боровицкого холма выбрались к подземному руслу Неглинки, откуда рукой подать было до Чертолья.
 Ведя поиск, отряд от Земляного города или Скородома, ограниченного Садовым кольцом, постепенно приблизился к Бульварному кольцу. Пройдя под землёй Охотный ряд, Воздвиженку, Арбат и Остожье, они вышли к исходным рубежам: теперь поиски следовало вести между Знаменкой и Пречистинским бульваром, с третьей стороны текла Москва-река.
 Это было странное место, дурная слава которого тянулась с незапамятных времён. Московская молва спокон веку нарекла его Чертольем и связала с тёмными силами: немногие люди осмеливались здесь жить, случайные прохожие испытывали смутное беспокойство. Убравшись отсюда, человек испытывал заметное облегчение, словно душу отпустили на покаяние.
 Преследуя противника, отряд оказался в старом Ваганькове под прекрасным и знаменитым домом, который стоит здесь с восемнадцатого века. Прежде на этом месте располагалась усадьбы царя Ивана IV, который помимо того, что имел грозный нрав, был крупнейшим магом, чернокнижником и чародеем. Ещё раньше на холме стоял дворец его прапрабабки, великой княгини московской Софьи. В старом Ваганькове, названном так по той причине, что первыми здесь поселились шуты и скоморохи — ваганты, вниз на немыслимую глубину уходит гигантский белокаменный колодец, от которого в разные стороны расходятся коридоры; весь ваганьковский холм прорезают древние кирпичные галереи.
 Спустившись под холм, отряд вышел в подземелья Ленивки и Лебяжьего переулка, откуда старые, выложенные растрескавшимся белым известняком ходы направлялись к упрятанным под землю Неглинке и кремлёвским погребам, и в другую сторону, к бассейну, где стоял прежде храм Христа Спасителя, а ещё раньше — женский Алексеевский монастырь.
 Чертолье было изрезано внизу на разных уровнях, с каждым днём отряд спускался все ниже.
 В темноте Бирс и Ключников, задыхаясь, ползли по узкому земляному лазу. Они не зажигали фонарей, чтобы не превратиться в мишени, и ползли в кромешной черноте, как кроты; иногда сверху падали комья глины и осыпался песок, они замирали с опаской, страшась обвала; пережидая, лежали ничком, уткнувшись носами в землю. Хартману они приказали держаться сзади, но он то и дело приближался, норовя оказаться рядом; им приходилось орать на него, чтобы он отполз в безопасное место.
 Здесь полным-полно было таких лазов, нор, ходов, отрытых повсюду на большой глубине. Пройти их стоило большого труда. Иногда из темноты раздавался выстрел или автоматная очередь. Если бы не бронежилеты и шлемы из титановых пластинок, их давно уже перебили бы. Часто случались обвалы: порода внезапно рушилась, продвижение замедлялось, пока сапёрными лопатками откапывали проход.
 Им казалось, они здесь давно. Мокрые от пота, надсадно дыша, они час за часом продвигались под землёй все дальше и дальше, принимая иногда бой: огонь вели на поражение, зная, что пленных не будет, поливали очередями невидимую в темноте цель. Если быстро подавить сопротивление не удавалось, Першин давал команду, и сопло ранцевого огнемёта выплёвывало огненную струю, которая яркой дугой прорезала темень.
 К ночи отряд выбрался к штреку с бетонным покрытием. Отсюда отходили боковые коридоры, которые, в свою очередь, делились, образуя лабиринт. Дорогу часто преграждали стальные двери, задраенные наглухо на винтовые запоры; каждую дверь приходилось открывать с помощью взрывчатки.
 От непрерывной стрельбы замкнутое пространство заполнили пороховые газы, копоть и цементная пыль — дышать было нечем. Частые выстрелы с особой силой гремели в сдавленной бетоном тесноте, пули с оглушительным звоном били по стенам, выбивая мелкую крошку, все оглохли, ушам было больно, и казалось, разламывается голова.
 Время от времени стрельба прекращалась, противник менял позицию, и отряд переходил на бег, чтобы не дать ему оторваться. Грязные, оглохшие, мокрые от пота, задыхающиеся, с камуфляжной краской и копотью на лицах, они тяжело бежали с автоматами наперевес, гул и грохот катились бетонными коридорами, грузный топот сотрясал стены, будто не люди бежали, а стадо буйволов.
 Отряд хорошо знал манёвр. В опасных местах они короткими перебежками поочерёдно выдвигались вперёд, подстраховывали друг друга, брали под прицел все уступы, углы, щели и отверстия, простреливаемые участки проходили по одному, выставив охранение, и стоило заметить что-то — движение или тень, поливали огнём подозрительное место, а в помещение бросали гранату и врывались следом.
 Это был невероятный, зарывшийся в землю город, о котором никто ничего не знал. Десятки лет существовал он тайком от всех — за полвека он ничем не выдал себя, погребённый заживо в глубине земли.
 Тоннели и штреки вели в огромные машинные залы, электростанции, насосные, в казармы, в большие, похожие на вокзалы, склады, в сумрачные хранилища, уставленные металлическими баками.
 Бирс и Ключников подорвали герметичную дверь, сразу после взрыва прыгнули в клубы пыли и дыма, пробежали какие-то отсеки и застыли, напряжённо озираясь и держа пальцы на спусковых крючках. Но было тихо, пусто, безлюдно, только пыль после взрыва медленно расходилась, заволакивая ёмкое помещение, похожее на ангар.
 Под округлым сводом вполнакала горели слабые лампочки, с расстоянием свет слабел, превращаясь в мутный полумрак. Вероятно, это была столовая: от стены к стене рядами тянулись столы. Бирс и Ключников разошлись в стороны и медленно, изготовив оружие, обходили зал вдоль стен. Пахло гарью, бетонным крошевом, зыбкая, неустойчивая тишина висела в задымлённом пространстве. В углу послышалась слабая возня, из полумрака раздался выстрел. Ключников почувствовал сильный удар в грудь, который сшиб его с ног. К счастью, бронежилет выдержал, исподняя гидроподушка развела удар по поверхности и ослабила контузию.
 Это был выстрел, что называется, в упор: притаившись, стрелок целил в грудь, однако сорокаслойный дюпоновский кевлар, простёганный титановым кордом, выдержал пистолетную пулю, Ключников упал и лежал, оглушённый, чувствуя боль в груди.
 Едва прогремел выстрел, Бирс дал очередь на звук, прыгнул в сторону и пустил ещё одну очередь. Ответных выстрелов не последовало. Бирс, выставив автомат, осторожно подкрался к тому месту, откуда стреляли.
 В углу, привалясь к стене, сидел альбинос. Автоматная очередь прошила его насквозь, и теперь он беззвучно истекал кровью. Глаза его были открыты, в них держалась тихая печаль и томление, безропотно, как усталый путник, уходил он из жизни. Альбинос сидел в луже крови, рядом с ним на полу лежал пистолет.
 Морщась от боли в груди, Ключников поднялся и тряхнул головой, приходя в себя после контузии. Увидев, что он поднялся, альбинос не поверил, глаза его удивлённо расширились.
 — Нет, — убеждённо покачал он головой. — Не может быть. Я попал в него.
 Ключников ногой отодвинул пистолет, чтобы стрелок не дотянулся.
 — Я попал в тебя, — сказал ему альбинос.
 — Попал, — подтвердил Ключников, потирая ладонью ушибленное место.
 Лужа крови под стрелком медленно растекалась, но он не замечал или не обращал внимания.
 — Я попал в него, — повторил он Бирсу капризно, словно тот не верил.
 — Попал, попал, успокойся, — оборвал его Бирс. — Скажи лучше, где бункер?
 — Не-е-т… — заикаясь, усмехнулся стрелок с лёгким злорадством. — Не скажу.
 — Ну и зря. Перебьём вас, что хорошего?
 — Не скажу, — повторил альбинос.
 — Не говори, — легко согласился Бирс. — Сами найдём.
 Он подозвал Хартмана, тот приблизился и остановился.
 Стрелок внимательно, не отрываясь, смотрел на них, переводил глаза с одного на другого, взгляд его твердел, становился пристальным и жёстким.
 — Предатели! — неожиданно сказал он со злостью. — Все предали!
 Глаза его побелели, наполнились странным светом — то ли гнева, то ли ненависти. Ключников подумал, что альбинос похож на Бурова: такие же белесые волосы, такое же бледное лицо, но главное — те же белые горящие глаза, испепеляющий взгляд.
 Глядя на альбиноса, Хартман жалел его, как и прочих несчастных, обретающихся под землёй. Не знающие жалости, непримиримые, оголтелые в своей несуразной вере, укоренившиеся в ненависти, обречённые навсегда на существование под землёй, непоколебимые в злобном своём фанатизме, стоящие насмерть за нелепые химеры, они были сродни безумцам — что можно было им объяснить, до чего достучаться, как втолковать?
 Они были смертельно опасны, потому что не могли ни с кем ужиться, не могли смириться с чем-то иным, кроме своей веры, и всюду несли ненависть и кровь. И неужели только и оставалось, что уничтожить их, как чумных крыс? Неужели только так и можно было с ними — гнать, травить, жечь? Однако другого было не дано: стоило промедлить, они губили все, к чему прикасались.
 Пока Бирс, Ключников и Хартман стояли над умирающим, где-то в стороне, поодаль, за стенами послышались голоса. Они росли, превратились в ропот, в сбивчивый гомон и вдруг, как обвал, вырвались в крик. У Бирса, Ключникова и Хартмана мороз пошёл по коже.
 Это был истошный крик многих людей, пронзительный многоголосый вопль — ужас, смертельный страх, отчаяние были в этом хоре, от которого волосы становились дыбом.
 Бирс и Ключников рванулись в узкую дверь, вышибли её ногами, стремглав пронеслись по коридору и ворвались в тесное помещение, заполненное людьми; следом за разведчиками прибежал Хартман. Едва они появились, в мгновение стало тихо, толпа в сто или двести человек смотрела на них, не отрываясь. Вероятно, помещение было не таким маленьким, просто людей было очень много — скопище лиц и глаз.
 Это были те, кто исчез. Альбиносы держали их в подземной тюрьме, изо дня в день учили уму-разуму, читая вслух краткий курс истории большевиков, кормили скудно, впроголодь и сулили скорый революционный трибунал и расправу. Поняв, что они спасены, пленники облепили разведчиков, толпа сжала их, сдавила, многие обезумели от счастья, у некоторых сдали нервы: рыдая, они обессиленно опустились на пол.
 Женщин содержали в другом помещении, приспособленном под тюрьму. Расспросив пленников, Бирс стремглав кинулся в коридор, Ключников погнался за ним — насилу догнал, чтобы прикрыть в случае нужды.
 Они миновали несколько технических отсеков и вышибли дверь, закрытую на замок. В тусклом свете им открылась печальная картина: бледные, забившиеся в угол женщины, испуганная толпа; в полумраке на серых, землистых лицах выделялись расширенные от страха глаза.
 В отличие от мужчин, женщины молчали. Немая, теснящаяся в углу толпа напоминала скопление теней. И когда Бирс вспоминал впоследствии, как они с Ключниковым ворвались в камеру, он мог вспомнить лишь бледные неподвижные лица и неестественно большие, просто огромные взирающие на него глаза.
 Без единого звука, окаменев, женщины напряжённо и выжидающе смотрели на застывших у входа вооружённых людей: разрисованные камуфляжной краской, с автоматами наперевес, те насторожённо и цепко обшаривали взглядами помещение. Автоматчики весьма отличались от тюремной охраны и подземного гарнизона — ростом, пятнистой формой, оружием и снаряжением; до узниц постепенно доходило, что это — свобода.
 И когда они это поняли — поняли и поверили, глаза их наполнились тихим сиянием, которое залило, затопило камеру и потоком хлынуло на разведчиков.
 Теперь пленницы не сдерживались. После невероятного напряжения наступила разрядка, все обмякли и заплакали: кто в голос, навзрыд, кто обессиленно всхлипывал, иные молча и неподвижно смотрели на освободителей глазами, полными слез.
 Внимательным взглядом Бирс обвёл лица пленниц, у него упало сердце: Джуди среди них не было.




 21


 Получив донесение, Першин приказал выставить охрану, чтобы альбиносы напоследок не расправились с пленниками. Он поинтересовался, как им жилось, они рассказывали наперебой.
 Всех живущих наверху альбиносы определили в предатели. Лишь здесь, внизу, чтились идеалы, завещанные вождями, лишь здесь хранили верность и блюли чистоту, лишь здесь жили по ним и за них умирали. Живущих наверху альбиносы намеревались перевоспитать, неподдающихся — уничтожить.
 Своей жизнью альбиносы гордились: каждый день они без устали рыли землю, занимались военной и политической подготовкой и каждый день проводили собрания, на которых все говорили, как плохо, как ужасно жить наверху и какое счастье жить в бункере.
 — Что ж, они построили, что хотели, — сказал Першин. — Как раз то, о чём все мечтали.
 Бирс расспросил пленниц: Джуди до последнего дня находилась вместе со всеми, накануне освобождения её увели, больше её никто не встречал.
 В поисках Джуди Бирс и Ключников обходили одно помещение за другим. Хартман увязался за ними; после происшествия в тоннеле, где он едва не погиб, прогнать его они не смогли.
 Втроём они забрели в увешанное трубами и заставленное баками и цистернами машинное отделение, где гудели старые насосы и компрессоры и мелко дрожали стрелки допотопных манометров.
 Приходилось соблюдать осторожность. Здесь полным-полно было укромных мест, где могла таиться засада: ничего не стоило схорониться в бесчисленных закутках, тупиках и отсеках, соединённых переходами, мостиками и лестницами.
 Подстраховывая друг друга, они с автоматами наперевес поочерёдно выдвигались вперёд, проходя открытые участки, внимательно осматривали сумрачные углы, забирались в заброшенные тёмные помещения, освещали фонарями глухое цокольное пространство под насосами и чёрную пустоту всевозможных ёмкостей и резервуаров.
 Как ни старались, они нигде никого не нашли. Даже следов, что здесь кто-то есть, не было, хотя ощущение опасности и чужого присутствия внятно угадывалось в пространстве; по мере движения ощущение то усиливалось, то слабело, но не исчезало.
 Опасность отчётливо понималась повсюду, и похоже, исходила сразу со всех сторон; они ощутимо улавливали её, и потому нельзя было дать себе передышку или расслабиться хоть на миг.
 Обойдя все и осмотрев, они добрались до огромных баков, опоясанных металлическими трапами и маленькими площадками из прутьев. Стараясь не шуметь, Бирс и Ключников осторожно поднялись наверх. Баки были заполнены водой, гладкая её поверхность неподвижно темнела в широких горловинах. Ключников сунул руку, зачерпнул горсть воды, понюхал, попробовал на язык.
 Это была обычная вода, запас на случай осады или для других нужд; резервуары, вероятно, выполняли роль водонапорных башен и особого интереса не представляли. Разведчики собирались уже спуститься, как вдруг Ключников тронул Бирса и молча показал глазами на воду: снизу, из глубины, на поверхность поднимались пузыри.
 Хартман наклонился над горловиной, потом сунул голову в воду и застыл, всматриваясь пристально в непроницаемую темноту.
 — Нужен акваланг, — сказал Ключников, а Хартман понял без перевода и отрицательно покачал головой.
 — Я так нырну, — предложил он, Бирс перевёл ответ.
 — Он что, спятил? — пожал плечами Ключников. — Не хватает, чтобы его утопили.
 — Он нырнёт, — подтвердил Бирс.
 Хартман принялся торопливо раздеваться и вскоре был готов. Бирс отдал ему свой ремень, к которому прикрепил нож, Хартман надел ремень, взял фонарь, несколько раз энергично продышался, сделал напоследок глубокий вдох и мягко, бесшумно погрузился в воду. Бирс и Ключников видели, как он быстро уходит вниз, похожий на большую белую рыбу, тело его потеряло чёткие очертания, превратилось в размытое светлое пятно, которое таяло с каждой секундой, пока не исчезло совсем. Вода в горловине успокоилась, плеск угас, тёмная поверхность застыла гладко, словно ничего не произошло.
 Время тянулось мучительно долго. Они ничем не могли помочь Хартману, только и оставалось, что набраться терпения. Но как раз терпения оказалось у них ни на грош, ждать было невмоготу.
 Они изнывали от неведенья, и много бы дали, чтобы узнать, что происходит под водой. Прошло уже довольно много времени, запас воздуха у Хартмана, вероятно, был на исходе, но ни намёка не было на появление американца, ни малейшего признака. И по мере того, как шло время, росла тревога.
 — Я говорил, нужен акваланг, — сказал Ключников, слова его прозвучали упрёком.
 Они уже тревожились не на шутку. Бирс не выдержал, зажёг фонарь и сунул его в воду, стараясь что-нибудь разглядеть.
 Их разбирало отчаяние, непонятно было, что следует предпринять. В глубине души ещё теплилась надежда, но слабела, слабела, угасала с каждой секундой.
 Вскоре стало понятно, что Хартман погиб: то ли утонул, то ли его утопили; ни один человек не мог так долго оставаться под водой. И теперь следовало организовать поиски.
 Когда прошли все разумные сроки, они все ещё не двигались. Тянули, как бы сознавая, что если они уйдут, то все, конец, его уже не спасти.
 Они уже совсем поверили, что он погиб, и собрались позвать на помощь, как вдруг из воды вынырнули две головы — так неожиданно и так стремительно, что можно было решить, будто снизу их выстрелили на поверхность. Отфыркиваясь и отдуваясь, Хартман поддерживал на плаву молодого альбиноса, которого он приволок из глубины.
 Они сообща вытащили пленника из цистерны, с его старого комбинезона ручьями бежала вода. Им пришлось сковать его и смотреть в оба, чтобы он не вздумал прыгнуть вниз и покончить с собой; поддерживая его с двух сторон, медленно и осторожно они спустились по трапам и присели, переводя дух.
 — Парень, у вас здесь была американка, — миролюбиво обратился к альбиносу Бирс, стараясь расположить его к себе. — Молодая американка. Где она?
 Альбинос молчал, надежды, что он заговорит, не было никакой. Нет, дружелюбием их нельзя было изменить, они не понимали нормальных человеческих отношений, понятных слов, естественных чувств; вскормленные одной безумной идеей, они понимали лишь язык ненависти и вражды.
 — Говори, а то я тебе!.. — Ключников резко замахнулся на пленника.
 В ожидании удара тот прикрыл глаза, но не шевельнулся и продолжал молчать.
 — Подожди, — остановил напарника Бирс и снова обратился к альбиносу.
 — Ты мне только одно скажи: она жива или нет?
 — Жива, — внезапно произнёс пленник, и это было так неожиданно, что разведчики молча уставились на него с двух сторон.
 — Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Ключников.
 — Знаю, — кратко ответил альбинос.
 — Ты уверен? — замирая, чтобы не спугнуть проснувшуюся надежду, обратился к нему Бирс.
 — Уверен, — по-прежнему скованно и односложно подтвердил пленник.
 — А где она?
 — Не знаю, — последовал ответ и разговор оборвался: пленник молчал, все вопросы оставались без ответа.
 Хартман тем временем оделся и спустился вниз.
 — Он говорит, что Джуди жива, — сообщил ему Бирс.
 — Неужели?! — воскликнул американец. — Где она?!
 — Он не знает, — сказал Антон и поправился тотчас. — Говорит, что не знает.
 — Значит, я не зря нырял, — оживлённо заметил Стэн.
 — Ещё бы! Вы просто герой! — похвалил его Бирс, а Ключников похлопал американца по спине и одобрительно показал большой палец.
 Хартман рассказал им, что произошло под водой. Молодой альбинос сидел в комбинезоне на дне бака, держа во рту конец трубы, по которой компрессор гнал сжатый воздух. Вероятно, альбинос заметил разведчиков и скрылся от них в воде, чтобы переждать, пока они уйдут. Он отчаянно сопротивлялся, в руке у него оказался нож, но Хартман обезоружил его, скрутил и доставил на поверхность. Разумеется, все это заняло изрядное время.
 — Спроси: откуда у него такая дыхалка? — обратился к напарнику Сергей.
 — Он ныряльщик, — объяснил Бирс, вспоминая бассейн на Беверли-Хиллс.
 Вчетвером они стали пробираться на соединение с отрядом. Чтобы развязать себе руки, разведчики, как прежде, сковали наручниками альбиноса и Хартмана, наказав американцу быть настороже и присматривать за пленным.
 Да, здесь повсюду надо было вести себя осмотрительно и рассчитывать каждый шаг, каждое движение, беспечность могла стоить жизни.
 Они насторожённо двигались по коридорам и отсекам — безмолвный караван, пересекающий минное поле. Впереди, с автоматом наперевес, шагал Ключников, цепко шарил взглядом вокруг; иногда он поднимал руку, и караван застывал, выжидая до тех пор, пока Ключников не разрешал двигаться дальше.
 Бирс прикрывал движение с тыла. Он тоже был начеку, чтобы им не ударили в спину, и внимательно наблюдал, не появится ли кто-нибудь сзади.
 Они знали, что опасность может возникнуть в любой момент, в любом месте, однако надеялись, что на этот раз повезёт, пронесёт…
 Но не повезло, не пронесло. Сзади прозвучала автоматная очередь, Бирс почувствовал сильные удары в спину, от которых его бросило на пол; к счастью, бронежилет выдержал, да и стреляли из старого, времён второй мировой войны автомата с круглым магазином. Хартман тотчас лёг, повалив пленника, Ключников быстро откатился в сторону, выставив автомат перед собой.
 Лёжа на полу, Бирс засёк место, откуда вели стрельбу. В два ствола они повели ответный огонь и мгновенно изрешетили панель, за которой укрылся автоматчик. Ключников бил короткими прицельными очередями, под прикрытием его огня Бирс ползком подобрался к засаде, лёжа на боку приподнялся на локте, метнул гранату и упал, уткнув лицо в пол и накрыв голову руками.
 Им показалось, будто рухнул потолок. Осколки просвистели над головами, взрывная волна с силой ударила в стены, тесное пространство заволокло дымом и цементной пылью. Вскочив, разведчики заученно бросились вперёд, и дым ещё не развеялся, не осела пыль, они уже проникли в укрытие и наставили автоматы на стрелка.
 Его спасло то, что перед взрывом он сменил позицию. Взрыв контузил его, он лежал на полу и, оглушённый, медленно, оцепенело, словно во сне, пытался подняться, но лишь раскачивался на месте, не в силах совладать с собственным телом.
 Разведчики поставили его на ноги и подождали немного, пока он пришёл в себя. Между тем Хартман, видя, что бой окончен, привёл альбиноса, который был прикован к его руке.
 — Дарю вам свободу, — Бирс снял наручники с Хартмана и надел на второго альбиноса, сковав пленников между собой.
 — Спасибо, сэр, вы очень любезны, — поблагодарил его Хартман.
 Караван из пяти человек двинулся дальше. Скованные наручниками альбиносы шли рядом, новый пленник едва слышно спросил о чём-то молодого альбиноса, которого Хартман выудил из воды, тот отрицательно покачал головой.
 — Молчать! — рыкнул на них Ключников.
 — Разговаривать нельзя, — вторя ему, объяснил пленникам Бирс.
 Это было понятно: они не должны сговариваться, что им делать и как им быть.
 — Спросите у него, где Джуди, — напомнил Хартман; новый пленник, услышав английскую речь, внимательно прислушивался, морща лоб, точно решал про себя какую-то задачу.
 — Вряд ли он скажет, — ответил Бирс, но все же спросил, хотя и не надеялся на ответ.
 И вновь, в который раз, Хартман стал доказывать, что любого человека можно убедить, любому человеку нужен шанс, чтобы понять свои заблуждения, а вера в коммунизм такое же заблуждение, как и любое прочее.
 — Для вас это теория, — возразил Бирс. — Вы смотрите издали и рассуждаете, а мы все испытали на собственной шкуре.
 — Но это не значит, что их следует уничтожать, как крыс, — пытался урезонить его Хартман.
 — Кто он? — спросил новый пленник, который судя по всему уже оправился от контузии.
 — Американец, — ответил Ключников.
 — Шпион, — понимающе кивнул альбинос, словно догадывался раньше, но теперь убедился воочию.
 — С чего ты взял? — спросил Бирс.
 — Они все шпионы. А вы их прислужники.
 Разговаривать с ним было не о чём, все шли молча, и никто не заметил, как он на ходу запустил свободную руку под комбинезон, извлёк пистолет и навёл на Хартмана. Разумеется, они ничего не успели бы сделать, и конечно, он убил бы американца, потому что стрелял в упор. Но странно повёл себя второй пленник: в момент выстрела он толкнул соседа, Бирс и Ключников видели это отчётливо.
 — Предатель! — прорычал стрелявший и взмахнул пистолетом, пытаясь ударить соседа рукояткой по голове.
 Свободной рукой молодой альбинос отвёл удар, и они сцепились, кружа на месте. После короткой борьбы стрелок изловчился и спустил курок: молодой альбинос дёрнулся и обмяк, а потом осел к ногам соседа, оттягивая руку, зажатую браслетом.
 Бирс и Ключников бросились к стрелку, но добежать не успели: тот выстрелил себе в голову, и это было все на сегодня, полная программа.
 Хартман стоял, привалясь к стене, сжимая ладонями бок, из-под пальцев у него сочилась кровь. Он пытался удержаться на ногах, но сил не хватало, и он медленно сползал вдоль стены; Ключников подхватил его и осторожно усадил на пол. Вдвоём они расстегнули одежду, рана сильно кровоточила, Хартман был весь в крови.
 — Ах, Стэн, говорили вам: не лезьте сюда! — раздосадованно упрекнул его Бирс, достал индивидуальный пакет и с треском разорвал плотную упаковку.
 Они перевязали его, кровь тотчас пропитала повязку, Хартман морщился от боли, но больше от сознания своей вины. Он чувствовал себя виноватым, оттого, что доставил всем столько хлопот, а теперь он становился настоящей обузой и связывал разведчиков по рукам и ногам.
 — Придётся вам потерпеть, Стэн, — обратился к нему Антон.
 — Я потерплю, — с готовностью согласился Хартман. — Извините меня. Не обращайте на меня внимания.
 Его смирение выглядело странным. Бирс помнил Хартмана другим — победительным, уверенным в себе, а сейчас он кротко принимал чужую волю и послушно следовал ей. Возможно, у него хватало ума понять, что в чужой монастырь не идут со своим уставом и нельзя быть первым всегда и везде; уразумев это, он, к чести своей, укротил себя и одолел свой нрав. Или такова уж природа человека, что для того, чтобы что-то понять и переменить в себе, требуются страдание и боль?
 Узнав о Хартмане, Першин выругался:
 — Я же приказал его не брать!
 — Никто и не брал, — ответил Бирс и объяснил, что произошло.
 Першин на чём свет костерил американца, но все же навестил его, когда тот лежал на одеяле, разостланном на полу.
 — Я вас предупреждал, Хартман, — хмуро напомнил Першин. — Вот что получается, когда любители не слушают профессионалов. Вы взялись за чужое дело.
 — У меня не было другого выхода. А сидеть, сложа руки, я не привык, — возразил Хартман.
 — Могу сказать лишь одно: вы очень смелый человек. В одиночку, без оружия… Я бы не рискнул.
 — Спасибо, сэр, — поблагодарил Хартман, бледный от потери крови.
 Фельдшер обнаружил у него проникающее ранение в плевральную полость, требовалась операция, но эвакуировать его возможности пока не было, и он терпеливо ждал, морщась от боли и справляясь время от времени о судьбе Джуди.
 Её искали повсюду. Патрули обошли все помещения, но она исчезла, даже следов её не могли отыскать.




 22


 К утру отряд прочесал весь лабиринт и вышел к мощной крепостной стене, армированной стальными балками; техники измерили приборами толщину стены и недоверчиво ахнули: несколько метров стали и железобетона!
 Судя по всему, это был главный бункер, который они искали. Похоже, обитатели бункера замуровали себя, ни ворот не было, ни маленькой щели — глухая голая бронированная стена.
 Да, это был главный бункер альбиносов, святая святых и, как водится — устой, надежда и оплот. Первые обитатели бункера оказались здесь как бы в изгнании, в эмиграции; для детей, родившихся под землёй, для всего второго поколения, бункер был отечеством, милой родиной, они её любили и о другой не помышляли.
 Першин понимал, что вести с ними переговоры бессмысленно и бесполезно: они не выйдут, не станут объясняться, не смиряться и предпочтут смерть.
 Он решил вывести пленников наверх, дать отряду отдых. К этому времени отряд едва держался на ногах, пот ел глаза, все тяжело и хрипло отдувались.
 Отряд с трудом отыскал дорогу назад. Разведчики бродили, перебираясь с горизонта на горизонт, петляли, пока не нашли вентиляционный ствол — широкую трубу, прорезающую толщу земли снизу вверх. В свете фонаря вмурованная в трубу железная лестница отвесно уходила в сумрачную высоту. И теперь, чтобы подняться наверх, всем предстояло одолеть эту лестницу и эту трубу.
 Было раннее утро, сентябрь, бабье лето. Вся трава в обширном московском дворе посреди Чертолья была усыпана разноцветными палыми листьями. Во дворе повсюду росли липы, тополя, клёны и рябины, медленно и бесшумно листья скользили вниз, и казалось, в неподвижном воздухе за ними тянутся пёстрые извилистые следы.
 Кто любит Москву, тот знает сонливую погожую задумчивость московских дворов в разгар бабьего лета и к печали своей или к радости со смирением ждёт перемены судьбы, которая в эту пору случается неизбежно.
 На краю двора, в густых зарослях жимолости, чубушника и одичалой сирени, поодаль от домов и построек стоял заброшенный каменный сарай. Никто не знал, за какой надобностью он здесь поставлен и какая в нём человечеству нужда. Правда, никто до сих пор не интересовался, что и не мудрено: мало ли у нас настроено, что никому не нужно, однако никому не мешает.
 В тишине осеннего утра дверь, которая никогда прежде не открывалась, неожиданно заскрипела, и рослые автоматчики в грязной пятнистой форме стали выводить из сарая измученных бледных людей, которые тут же бессильно опускались на траву, словно после тяжкой пешей дороги. С лихорадочным блеском в глазах пленники затравленно озирались, каждый жадно вдыхал прохладный утренний воздух.
 Никогда ещё уютный зелёный двор в самом центре Чертолья не собирал столько людей — весь двор заполонили. Измождённые, они молча и неподвижно сидели на траве под деревьями, и разноцветные листья, кружа и взмывая, плыли над ними, как причудливый флот.
 Хартман и молодой альбинос лежали в стороне на расстеленных на земле одеялах. Американец время от времени забывался, обессиленный потерей крови, недосыпом, усталостью, альбинос бессонно озирался — вероятно, слишком разительной была перемена: он внимательно обозревал разноцветные осенние деревья, траву, цветы, увитые плющом дома и пристально всматривался в прозрачное высокое небо, где умиротворённо плыли невесомые пушистые облака.
 — Как ты? — присел возле него на корточки Бирс.
 — Нормально, — сдержанно и односложно ответил альбинос.
 — Очень больно?
 — Я привык.
 — Ты когда-нибудь видел небо?
 — Нет.
 — Никогда?
 — Никогда.
 — Нравится?
 — Я не знаю. Пусто.
 Да, он привык к тесноте, стенам, потолку, ограниченному пространству, даль и простор были для него пустотой, которая существовала вокруг неизвестно зачем.
 Бирс подумал, что юноша впервые видит солнце, траву, деревья и прочее, прочее, что люди знают с рождения. И какой же должна быть идея, если вера в неё лишает человека чего-то важного для него, столь же ценного, как и сама жизнь. Впрочем, она и жизни лишает с лёгкостью, словно это пустяк.
 В ожидании машин Бирс размышлял, как разговорить альбиноса, чтобы разузнать что-нибудь о Джуди. Пленника наверняка интересовало, что с ним станет, но он не задал ни одного вопроса, что, впрочем, и понятно было: когда человек обязан лишь выполнять приказ, он не должен задумываться, что его ждёт. Там, внизу, они не имели права задумываться о будущем, у них не было будущего, вернее, будущее означало для них новый приказ, и это было всё, что их ждало впереди.
 — Сейчас тебя отвезут в госпиталь, — наклонился Антон к альбиносу.
 — Зачем? — спросил альбинос.
 — Тебя там подлечат…
 — Чтобы убить? — с прежним равнодушием поинтересовался альбинос.
 Изо дня в день им твердили — плен означает смерть, они готовы были к ней, Бирс не замечал в пленнике ни страха, ни тревоги. Тот знал, что его ждёт, но сохранял спокойствие перед любой участью, какую уготовила ему судьба.
 — Почему убить? — удивился Бирс. — Вылечат, будешь жить.
 — Это обман, — убеждённо сказал пленник.
 — Обман — то, что тебе вбили в голову. Никто не собирается тебя убивать. Ты мне лучше скажи: ты действительно не знаешь, где американка?
 — Не знаю, — сказал он после затянувшейся паузы.
 Антон отошёл от него и медленно брёл по двору, размышляя: альбинос несомненно что-то знал, но таился. Бирс увидел в стороне машину сопровождения, дверцы были распахнуты, на переднем сидении сидел Першин и разговаривал по радиотелефону. Антон вдруг подумал, что надо позвонить домой.
 Впоследствии он пытался найти причину, но не мог: не было ему ни голоса, ни знамения, просто подумалось, что надо позвонить домой. И все же это не была случайность; вероятно, в пространстве возник сигнал, и Антон его получил.
 Першин, как правило, не разрешал никому пользоваться служебным радиотелефоном для частных разговоров — в любой момент могло поступить сообщение, да и вообще нельзя засорять эфир, а кроме того, командир опасался утечки информации.
 Бирс побрёл со двора в надежде отыскать автомат, однако, что-то, видимо, ощутил и Першин, потому что неожиданно окликнул его и молча протянул трубку радиотелефона.
 Замирая, Антон набрал номер и вдруг почувствовал, как у него ослабли ноги: Джуди была дома. Вначале ему показалось, что он ослышался, но нет, это была она — она!
 — Джуди… — растерянно пробормотал он.
 Услышав его голос, она заплакала:
 — Тони, где ты?! Приезжай скорее!
 Она сказала, что её отпустил охранник.
 — Как отпустил?! — не понял Антон. — Кто?!
 Это было немыслимо, верилось с трудом. Антон решил, что он чего-то не понял или она что-то путает, но было не до расспросов: Джуди вся тряслась от страха.
 — Тони, это ужасно, ужасно! Они могут вернуться! Я боюсь, приезжай скорей! — твердила она, не переставая, видно, натерпелась, бедняжка, ему стоило большого труда убедить её, что ничего не случится.
 — Поезжай, — сказал Першин, и это было похоже на приказ, но Бирс не уехал, прежде чем не известил Хартмана:
 — Стэн, вы слышите меня? Стэн!.. Джуди нашлась!
 Хартман открыл глаза, взгляд его блуждал, как бы не в силах остановиться на чём-то определённом. Наконец, он зацепился за лицо Бирса, но оставался мутным и замороченным, а потом стал яснеть, и Хартман очнулся.
 — Джуди нашлась! — повторил Бирс.
 — Неужели?! — обрадовался американец. — Она здесь?! Вы видели её?!
 — Нет. Я говорил с ней по телефону. Она дома.
 — Как дома? — не понял Хартман. — Где?! Как она туда попала?
 — Она говорит, что её отпустили. Охранник отпустил.
 — Вот видите, я был прав, — улыбнулся Хартман. — Если человеку дать шанс, он одумается. Джуди смогла убедить охранника.
 — По-английски? — спросил Бирс. — Или она под землёй выучила русский?
 «Что-то здесь не так», — думал он, но спорить не стал. Антон обратил внимание, как сосредоточенно прислушивается лежащий рядом альбинос: разговор шёл по-английски, но юноша явно прислушивался, Бирс отметил.
 Разумеется, Антон не поверил, что Джуди кого-то убедила. Да и разве можно было кого-то убедить там, внизу?
 И все же, все же — никуда от этого не деться — внизу нашёлся кто-то, кто нарушил грозящий смертью приказ. Да, кто-то не пошёл там за лживыми поводырями, а поступил по своей воле.
 Бирс подумал, что в толпе, орущей в тысячи глоток — «Распни его!» — всегда найдётся человек, способный промолчать или сказать «нет!».
 Молодой альбинос спас Хартмана, внизу нашёлся кто-то, кто не повиновался слепо. Оба решились на поступок, и это внушало надежду на здравый смысл людей.
 — Командир, я могу остаться? — спросил Ключников, подойдя к машине, в которой сидел Першин.
 — Где? — не понял капитан.
 — Здесь, рядом, — Ключников мотнул головой в сторону, за деревья, где поодаль виднелись дома.
 — Куда ты пойдёшь? Посмотри, на кого ты похож.
 Ключников и впрямь мог напугать любого: разрисованное камуфляжной краской, закопчённое пороховой гарью лицо напоминало африканскую маску; повстречайся прохожий, страха не оберётся.
 — Ничего, командир, — успокоил он Першина, — я быстро.
 — Оружие сдай, — напомнил он.
 Ключников сдал автомат, запасные рожки к нему, пистолет, штык-нож, газовые баллончики и неиспользованные гранаты, снял бронежилет и шлем и медленно побрёл со двора; в спину молча смотрели сидящие на траве люди.
 Аня была дома, спала. Ключников поднялся на лифте и открыл дверь своими ключами, которые она дала ему, когда он поселился у неё. Он зашёл в комнату, устало опустился на пол и смотрел на неё, спящую напротив. Она привыкла спать голой, так и спала, одеяло сползло, и он разглядывал её, стыдясь откровенности, с какой она лежала перед ним.
 Вот она, твоя любовь, в нескольких шагах, спит невинно, не подозревая, что ты здесь, рядом. А ты не можешь без неё, впрочем, это понятно, но ты не можешьи с ней, потому что её жизнь — это её жизнь, тебе в ней отведено мало места. И как тут быть, где выход?
 Он смотрел на неё, разметавшуюся во сне, и даже во сне она была свободна и своенравна и спешила куда-то, неподвластная никому.
 Аня пошевелилась, видно, почувствовала взгляд и потянулась томно и женственно; несмотря на усталость, он почувствовал желание. Она замороченно разлепила глаза и смотрела непонимающе, как бы не веря себе.
 — Это ты? — спросила она сонно.
 — А ты кого ждала? — поинтересовался он бесстрастно, хотя вопрос резанул его.
 — Никого, — ответила она, не мудрствуя лукаво, и он снова отметил про себя обиду в её словах.
 — Значит, я зря пришёл? — спросил он, откинувшись затылком к стене.
 Аня улыбнулась, зевнула и гибко, как кошка, потянулась, закинула руки за голову, не смущаясь своей наготы. Его всегда поражала свобода, с какой она открывала тело, словно ей неведом был стыд.
 — Какой ты чумазый, — улыбнулась она, зевая и обольстительно потягиваясь. — Иди в душ.
 — Нет, — отказался Ключников.
 В её глазах на мгновение мелькнуло удивление, но она промолчала и ждала продолжения.
 — Я не грязнее, чем любой из твоих знакомых, — сказал Ключников.
 — А-а… — понимающе кивнула она. — Вот как…
 — Да, так, — подтвердил он. — Не нравлюсь?
 — Уходи, — Аня натянула на себя одеяло, а он, напротив, принялся раздеваться.
 — Нет, — сказала Аня, когда он, раздевшись, приблизился к ней. — Не хочу.
 Не обращая внимания, он наклонился к ней, она закуталась в одеяло и отвернулась к стене.
 — От тебя дерьмом несёт, — поморщилась Аня с отвращением.
 — Вот и хорошо, — кивнул он удовлетворённо. — Как раз то, что нужно.
 Ключников потянул с неё одеяло, она не отдала, и какое-то время они сражались, словно это было не одеяло, а воинское знамя. В конце концов он одержал победу — стянул с неё одеяло и отбросил в сторону.
 — Не смей! Пошёл вон! — её просто трясло от ненависти и отвращения.
 Она яростно отбивалась, он и не подозревал в ней столько силы и злости, вероятно, злости было больше, и она давала ей силу. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы сломить сопротивление, они долго отчаянно боролись, прежде чем он одолел её. Но стоило ему добиться своего, она вдруг застонала, её лицо исказилось, глаза закатились от вожделения, и она с той же силой и яростью стала ему помогать; можно было подумать, что они сражаются не на жизнь, а на смерть.
 Он думал отомстить ей, унизить, но ничего не удалось; он испытывал странную досаду и опустошение, словно это она сделала с ним что-то против его воли.
 Беззвучно и неподвижно Аня лежала рядом, лицо у неё было спокойным, словно она, наконец, получила то, что давно ждала.
 — Черт знает что! — огорчённо произнёс Ключников. — Предупреждали меня: не имей дело с евреями! Не послушался, дурак, связался. Теперь расхлёбываю.
 — Что?! — встрепенулась Аня. — Что ты сказал?!
 Она даже села, чтобы получше услышать его — услышать и разглядеть — и неожиданно расхохоталась.
 — Ну наконец-то, наконец! — проговорила она сквозь смех. — А я все ждала, когда же, когда!.. Все думала: когда ты прорежешься? Наконец-то!
 Она продолжала смеяться и вдруг сдержала смех и глянула пытливо:
 — А ты знаешь, дружок, меня тут убить обещали…
 — Кто? — спросил Ключников, уже зная, уже предчувствуя.
 — Твои друзья.
 — Какие?
 — Не знаю, твои. Они так и сказали: твои друзья. Убьём, говорят.
 — За что?
 — За тебя. Прикончат, если не оставлю тебя в покое. Звонили, на улице подходили. Сказали, чтобы я убиралась.
 — Что ж ты молчала?
 — А что говорить? Скука. Я бы и сейчас не сказала, ты сам начал.
 — Глупости. Ничего они не сделают.
 — Как знать, как знать… — улыбнулась она легко. — О тебе заботятся: осквернили тебя евреи. Вот и ты туда же…
 — Я пошутил.
 — О да, конечно! Прекрасное чувство юмора! Веселье в морге!
 — Чушь все это, — он с досадой пожал плечами и отправился в ванную.
 Сергей долго мылся горячей водой, оттирая с себя минувшую ночь. Когда он вышел, Ани не было, он решил, что она спустилась в магазин, и вдруг она позвонила по телефону и сказала, чтобы он уходил, она не хочет его видеть. По тому, как спокойно она говорила, он понял: все обдумано, все решено. Ключников собрал вещи и поехал в общежитие отсыпаться.
 …едва Бирс переступил порог, Джуди кинулась ему на грудь, обхватила руками шею, прижалась и замерла. Он с горечью отметил про себя, как плохо она выглядит: осунулась, побледнела, глаза запали, красивые волосы ей остригли, можно было подумать, что она перенесла изнурительную болезнь.
 Джуди была убеждена, что сейчас за ней придут — опомнятся и придут, и если Антон не спрячет её, ей несдобровать. Страх застыл в её лице, в глазах, — утвердился, окаменел, и как Антон ни разубеждал её, что бояться нечего, все позади, она не верила, страх не таял, не отпускал.
 Бирс справился о загадочном охраннике. Да, её на самом деле выпустил молодой охранник, который каждый день водил её на допрос. Пока шёл допрос, он молча посиживал у дверей, обычно он стерёг пленниц на земляных работах, которые именовались трудовым воспитанием, и на собраниях, где обучали политической грамоте.
 Что ни день, охранник пристально разглядывал Джуди. Какая-то мысль неотвязно владела им, можно было подумать, что американка представляет для него некую загадку, которую он настойчиво пытается разгадать.
 Недели, что Джуди провела под землёй, показались ей кошмарным сном. Как правило, молодой охранник дежурил в паре с белесой девицей, которая нередко повторяла пленницам, что охотно возьмёт на себя исполнение приговора.
 Всех, кто обитал на поверхности, она относила к предателям. Девица была из тех, кто верил, что калёным железом нужно выжечь чуждые идеи, заблудших перевоспитать, неподдающихся уничтожить. Американку белесая охранница невзлюбила сразу.
 Джуди вообще тяжело привыкала к заточению. Особенно её угнетало тесное замкнутое пространство. Ей казалось, её замуровали. Она тяжело переносила отсутствие окон, дневного света, ей не хватало дали, со всех сторон тяжело давил бетон, любое помещение мнилось ей сумрачным каменным мешком.
 Узников всюду водили строем. Иногда от них требовали чеканить шаг: начальникам почему-то очень нравилось, когда марширующий строй, как один человек, общим ударом твёрдо ставил ногу. При этом они, похоже, хмелели, глаза их увлажнялись, в них загорался странный восторг.
 Дважды в неделю пленников строем водили на собрания гарнизона. На закрытые собрания, которые проводились каждый день, их не допускали, открытые собрания считались как бы поощрением. Начальники были уверены, что таким образом они выражают доверие, которое побуждает людей к подвигам и борьбе. Начальники свято верили, что само присутствие на собраниях перекуёт заблудших, вернёт им идеалы и устои, превратит в сознательных членов общества.
 Начальники вообще были убеждены, что общие собрания, чтение трудов вождей и земляные работы — все это способно творить чудеса: сплачивать людей и делать из них единомышленников.
 Судя по всему, у них в голове не укладывалось, что труды вождей могут кому-то прийтись не по вкусу, собрания вызовут скуку и досаду, а землекопные работы — отвращение и протест. Такого просто не могло быть, а если и случалось, то это было попрание святынь и подлежало безжалостному искоренению.
 Некоторые собрания вызывали все же любопытство — те, на которых решалось создание семьи. Брак в гарнизоне был наградой за политическую грамотность, за успехи в копке земли и боевой подготовке. Кандидатов на брак обсуждали порознь, словно они вступали в какую-то организацию, уклониться от обсуждения никто не имел права, как и выразить несогласие с решением собрания; собственная инициатива или шашни на стороне пресекались и строго наказывались.
 Белесая охранница терпеть не могла пленниц. Джуди приводила её в ярость.
 — Ничего, ничего, скоро будет приказ! Я сама, своей рукой… всех в расход! А эту американку… эту капиталистическую шпионку… — от ненависти охранница начинала задыхаться. — Мне на неё даже пулю жалко! Слишком легко для неё. Я штыком! Штыком! Пусть долго издыхает, медленно!
 Молодой охранник молчал, уставясь на Джуди пристальным неподвижным взглядом.
 Гарнизон жил по жёсткому распорядку, каждый шаг был расписан заранее, все знали, кому чем заняться в любую минуту.
 Когда Джуди доставили вниз, ей назначили дознавателя — старика из первого поколения. Он сразу определил её в шпионки по причине иностранной принадлежности; она не смогла ничего ему объяснить.
 Бирс отчётливо представил её растерянность, испуг, немоту, беспомощность, невыносимое кромешное одиночество — ведь она даже не могла перекинуться ни с кем словом. Джуди не понимала, чего от неё хотят, лишь смотрела затравленно, когда на неё кричали.
 К счастью, среди пленниц нашлись знающие язык, с их помощью Джуди кое-как стала объясняться с охраной и следователем. Старик утверждал, что американские капиталисты послали Джуди выведать подземные секреты, по этой причине она заслуживает смертной казни, но её помилуют, если она откроет американские секреты и согласится работать на подземный гарнизон.
 Это было нелепо и было смешно, если б не было страшно.
 Судя по всему, альбиносы добивались, чтобы их боялись. Они помышляли о власти, а власть давал страх. И надо сказать, они своего добились: их боялись.
 Их боялись в Москве, страх перед ними был сродни страху перед аллигатором, к примеру, так, вероятно, боялись когда-то большевиков, а позже их последышей: то был тяжёлый, удушающий, не поддающийся рассудку страх перед тупой жестокой силой, которой нельзя ничего объяснить.
 Джуди страдала: её окружал абсурд, нелепый мир, непостижимая чужая планета, на которую её неведомо как занесло. Все, что происходило вокруг, было лишено всякого смысла. Это был полный бред, несуразность, вывих мозга, буйство больной фантазии, судорога сдвинутого ума. Иногда ей казалось, что она вдруг проснётся, и всё, что её окружает, сгинет, исчезнет, канет, как мимолётный кошмар. Но дни шли за днями — ничего не менялось.
 Позже она поняла: это была школа рабства. Изо дня в день их учили рабству, в этом и заключался высший смысл невероятной бессмыслицы, которая её окружала. Джуди поняла, что спасение лишь в одном: нельзя подчиняться.
 Она решила сопротивляться — каждой мыслью, воспоминаниями, всей душой, каждым вздохом, всеми силами, какие могла собрать.
 Это было тем более трудно, что в бункере цвело доносительство. Это был общественный долг и вменялось в обязанность. Уклонение от доноса приравнивалось к измене.
 О, здесь царил настоящий культ доноса! Под землёй донос превозносили, как доблесть, на этом воспитывали детей, доносчик считался героем, достойным славы и подражания.
 Все было прекрасно организовано, отлажено — никакой суеты, отсебятины: продуманная система, устойчивый, рассчитанный на века механизм.
 В гарнизоне каждый имел свой день и час для доноса. Накануне разрешалось внеочередное посещение бани, что само по себе было изрядным поощрением, учитывая расход мыла и воды. В день доноса виновник принаряжался насколько это было возможно, во всяком случае, порцию гуталина для башмаков выдавали неукоснительно.
 Сослуживцы торжественно и даже с воодушевлением провожали доносчика до дверей конторы, зная наперёд, что в доносе всем им найдётся место.
 Исполнив долг, доносчик принимал поздравления и, как донор, получал дополнительный обед. Впрочем, в гарнизоне донос и был чем-то сродни донорству — почётный долг, святая обязанность.
 У детей первый донос праздновали в яслях, как первое причастие: причащённый получал подарок и дополнительный компот. Торжественный день помнили всю жизнь.
 Так было заведено с первых дней, как отцы-основатели спустились под землю, и с тех пор улучшалось, улучшалось, пока не достигло совершенства.
 Кормили в гарнизоне скудно. Начальники получали дополнительный паёк — чем выше должность, тем лучше и обильнее полагалось питание. Но основная масса жила впроголодь, и потому день доноса был как праздник, ожидали его с нетерпением: доносчику причитался двойной обед.
 Джуди никак не могла взять в толк, почему подземные обитатели позволяют так с собой обращаться. Неужели причина заключалась в идее, которая сплачивала всех и во имя которой они готовы были терпеть?
 Но нет, Джуди понимала, что идеи, обрекающие людей на лишения и невзгоды, владеют душами и умами короткое время, потом терпение тает, вера в идею угасает, угасает, превращая поклонников во врагов. Так что держаться долгое время на идее режим был бы не в состоянии, и не в этом состояла причина долгого терпения обитателей бункера. Джуди терялась в догадках.
 Где было ей понять, что главная причина состоит в другом: в страхе и в ненависти.
 Они боялись поверхности, боялись и ненавидели, жизнь наверху была для них страхом Господним, ненависть к врагу сплачивала, как никакая идея не могла сплотить.
 Внизу все было понятно, известно, все строго обозначено — что можно, что нельзя, за что похвала и награда, за что наказание.
 Внизу всегда, сколько они помнили себя, у них был кров. В назначенное время они получали пищу — пусть скудную, но от голода никто не умирал, в назначенный срок меняли бельё и одежду. Каждую минуту они знали, что кому делать, чем заниматься — никакой путаницы, неразберихи, во всем железный выверенный уклад, раз и навсегда заведённый порядок. Так было всегда, и они знали, так будет и впредь. И потому чувствовали они себя уверенно, под надёжной защитой.
 Поверхность представлялась им адом кромешным. То, что им внушили, что они знали понаслышке, страшило. На поверхности царил хаос, человек там был беспомощным ребёнком, брошенным на произвол судьбы. Наверху все были предоставлены сами себе, никто о них не думал, не заботился: самим следовало печься о жилище и одежде, самим добывать хлеб насущный, самим думать о будущем и растить детей. Все было неопределённым, зыбким, непредсказуемым, а потому — страшным.
 Что ж, бывший заключённый, отбыв срок, боится выйти на свободу. А разве служивый человек не боится оказаться вне армии — в беспорядке и непредсказуемости гражданской жизни?




 23


 За недели, проведённые под землёй, Джуди многое поняла. Это была особая школа, ускоренный курс. Джуди сопротивлялась, как могла: молилась, вспоминала дом, книги, друзей, работу, Голливуд, занятия спортом, свои романы, а главное — Антона, наверняка он искал её — она была убеждена, искал, чтобы спасти.
 Джуди приучила себя терпеть голод, спать на нарах, обходиться без белья, мыла и шампуня, без комфорта, к которому она привыкла. Она училась копать землю, но больше делала вид, что копает, да и вообще надо было научиться притворству, чего она никогда не умела; здесь в этом заключалась борьба за выживание. Так уж повелось, что люди, живущие под властью одной идеи, должны уметь притворяться, иначе им не выжить.
 И все же Джуди не вынесла бы этого существования, не выдержала бы и двух недель, не приди ей на помощь другие узницы. Они жалели её и учили всему, что даётся долгой неволей — множеству ухищрений, которые знают опытные заключённые.
 В особенности Джуди сблизилась с двумя женщинами, знающими английский язык. Впоследствии она вспоминала о них с нежностью и думала, как повезло ей на подруг: то была настоящая удача, послание небес.
 Маша была молодой утончённой женщиной с изысканными манерами, филологом по образованию. Вера отличалась крупным телом, физической силой, громким голосом и грубоватым обращением. Она заведовала хозяйством в посольстве, английский язык понимала, но говорила с трудом.
 Маша знала язык в совершенстве. На староанглийском она в подлиннике читала Шекспира, наизусть знала стихи Вудсворта и Китса, и она назвала Джуди многих американских писателей, о существовании которых Джуди не подозревала.
 Но не это было её особенностью. Она обладала редким талантом, который высоко ценится в России: Маша виртуозно ругалась матом.
 После объяснений с ней белесая охранница, которую звали Сталена, что означало — Сталин-Ленин, приходила в бешенство и так истошно орала, что все опасались, как бы её не хватил удар. Сама Маша никогда не повышала голоса, всегда была предельно вежлива и корректна.
 — Ты, Сталена, — блядь, — говорила она тихо, но так проникновенно, как будто поверяла самое сокровенное. — А если учесть, что в твоём имени ещё двое, ты блядь в кубе. Целая блядская компания. Никогда не думала, что в одном человеке может быть столько блядства. Поздравляю тебя!
 — Ох, Машка, не сносить тебе головы! — ужасалась Вера и обращалась к Джуди. — Не слушай её, девка. Ты, главное, помалкивай, держи язык за зубами, — говорила она по-русски, а по-английски могла лишь произнести. — Надо молчать!
 Когда Сталена особенно свирепствовала и приходила в исступление, Вера не на шутку боялась за Машу:
 — Что ты на рожон лезешь? Слышала, что она тебе сулит?
 — Будет приказ, нас всех прикончат. А пока нет приказа, эта стерва не посмеет, у них строго, — отвечала Маша, которая не могла отказать себе в удовольствии. — Может, мы её раньше в говне утопим.
 Пленницы давно вынашивали эту идею и постоянно размышляли, как её осуществить. Идея возникла задолго до появления Джуди под землёй.
 На работу Сталена и молодой охранник-альбинос водили пленниц в дальний забой. Сюда из тоннеля вела длинная штольня, от которой отходили обширные штреки, и каждый утыкался в грунтовый забой.
 Туалет для пленниц и охраны был устроен здесь же, в штреке: узницы отрыли в стене карман, а чтобы удержать породу, подвели под неё крепь и под её защитой выкопали в грунте яму, сколотили над ней помост и соорудили досчатый скворечник, как водится на Руси.
 Отхожее место оборудовали на два очка с перегородкой между ними: для пленниц и для охраны. Этим и воспользовалась Маша, сочинив искусный сюжет, хотя пленницы долго не решались осуществить затею.
 Определиться им помогла сама Сталена. С помощью Джуди, правда. Заметив, что Джуди перестала копать и устроила себе передышку, охранница налетела на неё с гневным клёкотом:
 — А ну, работай, шпионка! Живо! — и она замахнулась на Джуди автоматом.
 Джуди двумя руками взялась за черенок, выставила лопату перед собой.
 — Меня можно застрелить, но бить себя я не дам, — сказала она твёрдо, а Маша перевела и не упустила случая, добавила от себя:
 — Только тронь её, блядь подземная! Ты думаешь, у тебя автомат?!.. мы твой автомат! — со свойственным ей талантом Маша дала автомату характеристику и определила своё отношение к нему. — Я твой автомат в рот …! И тебя тоже!
 Когда впоследствии Маша перевела текст на английский, Джуди ничего не поняла: получалось, что Маша то ли вступила, то ли готова была вступить с автоматом в половую связь, а кроме того, оказалось, что пленницы подвергли автомат групповому насилию и в качестве жертвы использовали его извращённым способом. В ответ охранница исступлённо затрясла автоматом, задёргалась, словно наступила на оголённый электрический провод, и срывающимся голосом объявила, что сейчас же, сию минуту приведёт приговор в исполнение.
 Она вполне могла открыть стрельбу, но Вера нашлась:
 — А приказ?! — крикнула она оглушительно. — Приказ есть?!
 В глазах Сталены на миг мелькнула нерешительность, злобное лицо стало озабоченным.
 Молодой охранник за руку увёл напарницу, а та упиралась и, выворачивая назад шею, кричала:
 — Ничего, ничего, будет вам приказ! Недолго ждать. Всех в расход! Сама, своими руками!
 После этого случая затею не обсуждали, все решилось без лишних слов.
 Посещая сортир, они сдвигали доску в перегородке, проникали на половину охраны и день за днём разрушали настил над ямой, поддевая доски лопатой.
 Никогда прежде они так не старались, не работали с таким тщанием и усердием. Каждая из них испытывала настоящее сладострастие, предвкушение, как все произойдёт, каждая работала на совесть, даже для себя никто из них так никогда не старался.
 Спустя день или два настил в сортире для охраны уже держался на честном слове, они всерьёз опасались, чтобы он не рухнул раньше времени. Для надёжности они расшатали и ослабили крепь, довольно было небольшого усилия, чтобы подпорки разъехались вкривь и вкось.
 Пленницы стерегли каждый шаг Сталены, и так тщательно и скурпулезно отмечали её большую и малую нужду, словно в этом заключалось что-то самое насущное для них.
 На исходе рабочего дня, прежде чем отправить строй в казарму, Сталена опорожнялась на дорогу. Охранница строго выдерживала расписание, и все усвоили твёрдо: она непременно посещает сортир на посошок.
 Так случилось и на этот раз. Как положено, с автоматом наперевес, Сталена распахнула дверь для охраны и бдительно проверила, не притаился ли в сортире враг; потом стукнула в соседнюю дверь и в соответствии с инструкцией громко, отчётливо спросила:
 — Есть кто?
 — Есть, — ответила Вера, которая загодя расположилась в кабине и уже некоторое время поджидала охранницу.
 — Выходи! — зычно скомандовала Сталена в строгом соответствии с инструкцией: все знали, что инструкция запрещает совместное пребывание в сортире охраны и заключённых.
 — Ну вот, только сядешь… — ворчливо и нехотя Вера освободила помещение. — Уж тут-то все равны…
 — Заткнись! — отрезала Сталена, закрывая за собой дверь.
 — Все начальники, все командуют, — ноюще посетовала Вера, давая охраннице возможность рассупониться и спустить комбинезон. — Конечно, ежели у тебя автомат…
 — Молчать! — рявкнула из-за двери Сталена, энергично шурша комбинезоном.
 — Да молчу, молчу… — вяло отозвалась Вера и крутанула похожую на пропеллер вертушку, запиравшую дверь снаружи.
 Этим она не ограничилась, а подпёрла дверь ещё и лопатой и даже загнала её в грунт на полштыка для надёжности. Не мешкая, Вера с силой рванула несущий крепёжный брус, вышибла его из гнёзда, следом за ним вышибла и другой, вся крепь в момент покосилась, сверху поползла и посыпалась порода.
 Вера упёрлась в стену скворечника, под её слоновьим усилием он накренился, с немилосердным скрипом поехал, заваливаясь на бок, доски настила на глазах стали разъезжаться, открывая длинные чёрные щели.
 — Что происходит?! — ещё не понимая, а потому начальственно крикнула изнутри Сталена, пытаясь открыть дверь и выбраться наружу, но дверь не поддалась.
 Между тем скворечник продолжал крениться, доски под ним расползались, обнажая тёмный смрадный провал, куда медленно, но неотвратимо оседал сколоченный для удобства помост с очком.
 — Помогите! — не своим голосом закричала в испуге Сталена, до которой дошло, что ей грозит; зажатая падающими на неё досками и брусьями, она вместе с ними съезжала в тошнотворно смердящую черноту.
 — Кто ж тебе поможет? — рассудительным, резонёрским голосом осведомилась Вера, отойдя на несколько шагов и наблюдая со стороны.
 Сверху на крышу скворечника неимоверным грузом давила порода, доски гнулись, скрипели, все сооружение трещало, выворачивая с тяжким стоном гвозди, и вдруг — нежданно-негаданно — с громким, наподобие выстрела треском, распахнулась дверь, будто её и впрямь выстрелили изнутри, и она вылетела упруго, как камень из пращи; не выдержав давления, скрученный в спираль крючок болтался размашисто, как ошалевший маятник.
 Изогнутый дверной проем открыл глазам Веры нутро сортира, где среди досок и жердей из провала торчали плечи и белесая голова Сталены. Они встретились взглядами — палач и жертва, поменявшиеся местами, как бы напоминая: мир устроен что песочные часы, всему на свете по прихоти случая предопределено оказаться то внизу, то наверху.
 — Помоги мне, — сдавленно, с опаской и как-то скованно обратилась к Вере охранница, уже наполовину поглощённая пустотой и потому страшащаяся звуком или движением ускорить падение.
 Теперь это была настоящая просьба: смирение, кротость, покорность судьбе, робкая надежда присутствовали в ней, как и страх получить отказ.
 — Ой, что ты, подруга! — по-деревенски махнула на неё ладошкой Вера.
 — У тебя автомат, а я страсть как оружия боюсь. Да ты сама, сама… Ты ж говорила: своими руками!.. Вот и действуй. За автомат уцепись, а от меня какая подмога?
 — Помоги мне! — как бы не слыша, не замечая, уже почти шёпотом с мольбой твердила Сталена, обездвижив себя до полного окостенения — даже дышать боялась; и все же мелкими, едва заметными толчками она соскальзывала вниз. — Не хочу!
 — Понятное дело, кто ж хочет… Я, что ль, хотела лезть сюда к вам? Или другие хотели? Да вы не спросили нас, потащили. А теперь, что ж… тебя спрашивать? Не дождёшься, сука яловая! Да ты вспомни, как ты измывалась над нами. Вспомни, вспомни, моль холощеная! Ты нас что ни день смертью стращала. Вспомнила? Ну как, сладко тебе?
 Из обломков на неё смотрели круглые от ужаса глаза. С отчётливой, ясной, жёсткой определённостью охранница поняла, что на помощь ей рассчитывать не приходится: никто ей не поможет — никто!
 Она умолкла, глаза её расширились ещё больше; не двигаясь, она смотрела с тоской из нужника, как больное животное из норы. Можно было подумать, что она там укрылась среди обломков — спряталась, затаилась в надежде отсидеться и переждать.
 И такая она была бессловесная, сникшая, безответная, что казалось, и пожалеть можно. Видно, Вера сама испугалась этой мимолётной жалости и отмахнулась от неё, озлобилась, взъярила себя, чтобы не поддаться естественному движению души.
 — Сгинь, тварь! — сказала она, ожесточаясь.
 И тотчас, будто слово её обрело силу, скворечник с грохотом осел, сложился плоско, стал грудой досок; настил окончательно разъехался, а помост вместе с досками, жердями и охранницей обрушился вниз, в густую, пузырящуюся, зловонную жижу, куда долго ещё сыпались мелкие обломки, гвозди, древесная пыль и труха.
 Вера вернулась в строй, где её с нетерпением и жгучим интересом ждали. Джуди не понимала, о чём украдкой, но живо, без умолку перебрасываются словами пленницы, но было заметно, как любопытство катается по строю из конца в конец.
 Все вдруг запросились у охранника в туалет, никто не мог дотерпеть до казармы. Охранник разрешил, а сам остался у входа в штрек; побега он не опасался — тупик, деться некуда.
 Строй распался, пленницы толпой стояли у развалин сортира, могло сдаться, что скворечник подвергся налёту вражеской авиации.
 — Ну ты, мать, как бульдозер, — похвалила подругу Маша, а Вера засмущалась и отнекивалась стыдливо:
 — Да что вы, что вы, он сам…
 Узницы перешучивались, посмеивались, гомон стоял над толпой, как на рынке в базарный день. Замордованные, затравленные, изнурённые непосильным трудом, они давно не испытывали такой легкомысленной смешливости. Можно было решить, что им посулили скорую свободу, и они с лёгким сердцем, бездумно поверили в неё.
 Но постепенно весёлые голоса потухли, смех угас, вокруг установилась привычная подземная тишина. Среди беззвучия они услышали под обломками глухой утробный нечеловеческий вой, сопровождаемый тяжёлым вязким плеском. Иногда вой обрывался, и сдавленный прерывистый голос приносил снизу, будто из могилы, одно слово:
 — Помогите!
 Мёртвая тишина висела над толпой, никто слова не проронил.
 — Надо ей помочь, — неожиданно предложила Джуди.
 Она сказала это по-английски, но все поняли, даже те, кто не знал языка.
 — Сбрендила? — повернулась к ней Вера. — Не тебя ли она больше всех мордовала? Мало тебе? Ещё хочешь?
 — Мы должны ей помочь, — повторила Джуди по-английски и добавила по-русски. — Помогать.
 — Это с какой же стати?! — возмутился кто-то в толпе. — Уж тогда она нас точно к стенке своими руками!
 — Ты сумасшедшая! — объявила Маша американке.
 — Я не есть крейзи, — отказалась по-русски от диагноза Джуди и продолжала по-английски.
 Она говорила, что это большой грех, она не может допустить, чтобы человека утопили в дерьме.
 — Кто человек?! — рассердилась Вера. — Где человек?! Она человек?!
 Голос из-под земли все реже просил о помощи. И вой слабел и прорезался иногда жалобным скулением; понятно было, что охранница теряет последние силы.
 — Любой человек, даже очень плохой, есть живая душа. Бог говорит: не убивай! Мы не имеем права лишать человека жизни, — сказала Джуди и прибавила по-русски, чтобы её поняли. — Это не есть христус.
 — Какого черта?! — взорвалась одна из пленниц. — Что вы, американцы, всюду лезете со своими порядками?! Здесь Россия, понятно?! Здесь все можно!
 — Мы должны ей помочь, — твердила своё Джуди, и никто не мог её переубедить.
 Все это время Маша молчала, пребывала в задумчивости, и похоже, прислушивалась к голосам, которые звучали где-то вдали. Лишь иногда переводила какие-то слова, когда считала нужным.
 — Если ты её сейчас спасёшь, потом будешь очень сожалеть, — предостерегла Джуди пожилая пленница, а Маша перевела.
 — Я знаю, — кивнула Джуди. — Я готова. Иначе нельзя.
 Она попыталась в одиночку растащить завал, но была слишком слаба. Пленницы схватили её, чтобы помешать, но она вырвалась, побежала к выходу из штрека и привела молодого охранника, напарника Сталены; вдвоём они принялись растаскивать доски под осуждающее молчание остальных.
 Никто не шевельнулся, никто слова не проронил, одна Маша вздохнула тяжело и стала оттаскивать доски в сторону. Густой смрад заполнил тесное пространство штрека.
 Вскоре у ног открылась зияющая пустота, охранник посветил фонарём; толпа подалась вперёд, среди досок все увидели торчащую из пузырчатой, похожей на жидкий торф гущи голову с безумными выпученными глазами. Иногда охранница уходила вниз, исчезала, и плотная зыбучая поверхность смыкалась над её головой; потом охранница появлялась, тяжело и обессилено дыша.
 Альбинос спустил в яму длинную доску, Сталена уцепилась за неё двумя руками, охранник и Джуди стали тащить её наверх. Никто им не помогал, ни один человек, Маша помедлила и стала к ним третьей.
 Напрягаясь, они втроём с трудом тянули доску с охранницей, страдая от нестерпимой вони, которая крепла и не давала дышать.
 Выбравшись наверх, Сталена бездыханно распласталась у ног толпы, долго отдувалась, распространяя вокруг себя одуряющий смрад. Отдышавшись, она села, странно хихикнула, размазывая по себе грязь, потом засмеялась и принялась хохотать. Непонятно было, что её рассмешило, все опешили, потом поняли и уже смотрели на неё без злости, даже с некоторым состраданием; лица пленниц стали одинаково задумчивыми, словно все сообща задумались об одном.
 — Свихнулась, — ни к кому не обращаясь, известила в пространство Вера.
 Больше Сталену не видели, молодой охранник сказал, что она больна и находится в госпитале.
 Как ни странно, вскоре Джуди обвинили в диверсии. Суд состоял из трех человек, следователь, который допрашивал Джуди был одним из трех.
 Молодой охранник привёл пленниц в тихое помещение, украшенное портретами вождей; над столом, покрытым красной тканью, висел портрет Дзержинского и транспарант со словами «Наш суд — самый справедливый суд в мире».
 Они сидели в ожидании судей, те запаздывали, видно, добирались издалека, либо были заняты важным делом; молодой охранник, не отрываясь смотрел на Джуди.
 — Слушай, что он на тебя пялится? — обратила внимание Маша. — По-моему, он в тебя влюбился. Все дни глазеет. Смотри, как вперился. А он ничего мужик. Нет, он точно на тебя глаз положил.
 — Он следит, чтобы я не сбежала, — улыбнулась Джуди, но она и сама заметила, что альбинос смотрит на неё постоянно.
 Появились судьи, три старика: все трое были в старых комбинезонах, как пилоты из одного экипажа. Один из них приказал охраннику открыть окна.
 «Какие окна?» — поразилась Вера и стала с недоумением озираться.
 Одна из стен оказалась зашторенной, можно было подумать, что за шторами скрыты окна. Так оно и оказалось. Охранник раздвинул шторы, за ними и впрямь обнаружились окна, три окна, все как полагается — рамы, стекла…
 Окна на самом деле были устроены в стене, но с той лишь разницей, что за стёклами висели старые плакаты: в одном окне — сельский пейзаж, колхозная страда, в другом — большой дымный завод, но, видно, из давних, когда дым над трубами выражал прогресс, в третьем окне открылась Красная площадь, по которой строем шли пионеры.
 Это была комната суда, здесь же располагался красный уголок, окна были устроены, чтобы посетитель не чувствовал себя взаперти и мог отдохнуть душой.
 Суд был коротким и скорым. Следователь, он же один из судей, рассматривал происшествие как диверсию враждебной страны. Американская разведка для того и послала Джуди, чтобы та разрушила важный объект и нанесла гарнизону потери в живой силе и технике. Имелся ввиду утонувший автомат. Маша хотела перевести Джуди обвинение, но судьи её остановили и сказали, что необходимости нет.
 Другой судья сказал несколько слов о важности бдительности, третий призвал всех выполнять служебные инструкции и крепить могущество подземного бункера — оплота мира и социализма во всем мире.
 Джуди непонимающе прислушивалась, растерянно поглядывала на Машу, но та обескураженно разводила руками: её останавливали всякий раз, когда она хотела дать перевод.
 После судей слово предоставили обвиняемой. Джуди сказала, что произошёл несчастный случай, и она помогла спасти охранницу. Её внимательно слушали, не перебивая, но к переводу так и не прибегли, сказали, нет необходимости, суду и так все ясно.
 Тем и обошлось. Следователь, он же судья, прочитал написанный заранее приговор: к высшей мере наказания.
 — Что? — непонимающе вертела головой Джуди. — Что они сказали?
 — Вы спятили! — загалдели пленницы. — Она её спасла!
 — Заседание окончено, — объявил один из судей.
 — Да вы что?! — вскинулась Вера. — Если б не эта американка, ваша охранница захлебнулась бы в говне!
 — Что они сказали? — растерянно спрашивала Джуди, чувствуя, что происходит что-то ужасное.
 — Вы должны были опросить свидетелей. Меня! Его! — Вера показала на молодого альбиноса. — Спросите! Мы там были! Мы все видели!
 — Нет необходимости, — ответил один из судей, другой приказал охраннику закрыть окна, и тот одну за другой задёрнул шторы.
 — Что?! Что?! Что они сказали?! Что происходит?! — чуть не плача, спрашивала Джуди, уже догадываясь, но ещё не веря.
 — Где защита?! Где свидетели?! — кричала Вера.
 — Это буржуазные предрассудки, мы в них не нуждаемся, — ответил один из судей и объявил, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
 С присущим ей даром Маша застенчиво поведала, что она думает о суде и о каждом судье в отдельности, как она к ним относится и что их ждёт впереди.
 — Карцер! — объявил один из стариков. — На месяц! За неуважение к суду!
 Мягко, не повышая голоса, хрупкая женщина известила суд о своём отношении к карцеру — на английский это было непереводимо, как, впрочем, и на любой другой язык; Маша намекнула на мужские достоинства судей, при этом она утверждала, что между ног у них так пусто и печально, словно она сама в этом убедилась или, по крайней мере, ей это доподлинно известно.
 Суд удалился, охранник повёл узниц в тюрьму.
 — Died? — тихо спросила Джуди, вокруг неё все подавленно молчали, и она повторила вопрос. — Died? But why? [12] Ей не ответили, она как-то сразу отстранилась от всех, отделилась, в ней появилось что-то нездешнее, какая-то отрешённость, и Джуди удалялась, удалялась, хотя оставалась рядом, и её можно было коснуться рукой.
 — Когда? — спросила Маша у охранника.
 — Сегодня, — ответил он хмуро.
 — Кто?
 — Кому прикажут.
 — Любой?! — не поверили пленницы. — Неужели любой?! А если кто-то откажется?
 — Его казнят.
 В гарнизоне не было палача, назначить могли любого, никто не вправе был отказаться. Да, исполнить приговор обязан был всякий, кем бы ни приходился ему осуждённый. Такие поручения даже поощрялись как свидетельство преданности идее. Если у осуждённого были в гарнизоне родственники или друзья, казнь старались поручить именно им.
 Появился конвой, Джуди поставили перед строем и объявили приказ: исполнить приговор поручалось охраннику, который стерёг пленниц. Все тут же — весь строй — повернули головы к нему, словно им дали команду «ровняйсь!»: молодой охранник окаменел и стоял ни жив, ни мёртв.
 Понятно было, почему выбор пал на него: в своих доносах Сталена, видно указала на его интерес к американке.
 Конвой повёл пленниц в тюрьму, охранник вместе с Джуди и двумя сопровождающими направился в дальний штрек, где исполнялись приговоры.
 Бледная, обливаясь слезами, Джуди рассказывала, что с ней произошло вчера. Одной рукой Бирс обнимал её за плечи, другой гладил ей волосы. Сейчас она переживала все заново — тот страх, то отчаяние и ту слабость, которые одолевали её вчера.
 Её долго вели длинными бетонными коридорами, спускали все ниже с горизонта на горизонт. Наконец они пришли в нижний коридор, Джуди увидела стальную тяжёлую дверь, один из сопровождающих долго вращал штурвал герметичного запора, пока её открыл. За дверью оказался глухой тупик с низким земляным полом; дальняя стена, возле которой поставили Джуди, оказалась щербатой, Джуди поняла, что это следы пуль. Пахло свежей землёй, мягкий пол пружинил под ногами, вероятно, казнённых здесь же хоронили, и пол был копан-перекопан, став общей могилой.
 На стене при входе висел тусклый фонарь — стеклянная колба в проволочной оплётке; стоя у стены, Джуди подумала — это последнее, что она видит в своей жизни: тусклый фонарь в проволочной оплётке.
 Она не переставая молилась и была как во сне, но обострённое ужасом зрение цепко выхватило из сумрака окостеневшее от напряжения лицо конвоира и деловито-озабоченные равнодушные лица сопровождающих.
 Джуди оцепенело стояла у стены. Беспомощная, покинутая всеми, беззащитная, она покорно ждала конца. Тоскливая чёрная пустота окружала её в этот скорбный час: ни близких, ни родных, ни единой души; тюремщики и конвой были не в счёт.
 Невероятное одиночество, от которого сжималось все внутри, охватило её, тугая горестная печаль щемила сердце и закладывала дыхание.
 Джуди ждала выстрела, как вдруг произошло что-то странное, непостижимое. Охранник обратился к сопровождающим, те ужасно рассердились, стали на него кричать, она поняла, что они ему угрожают, и вдруг он навёл на них автомат, обезоружил и жестом приказал Джуди идти за ним.
 Она медлила, решив, что чего-то не поняла, а он нетерпеливо поторопил её, открыв дверь и держа сопровождающих под прицелом. Недоверчиво глядя на охранника, Джуди медленно и оцепенело, вышла, он тотчас закрыл тяжёлую стальную дверь и второпях закрутил штурвал герметичности до отказа.
 Конвоир жестом показал Джуди, чтобы она поспешила, и пока они шли, он то и дело тревожно оглядывался и рукой подгонял её — быстрей, быстрей!..
 Иногда он приказывал ей остановиться, а сам пробирался вперёд и проверял, можно ли пройти, и они шли дальше, замирая, когда слышали чужие шаги и голоса, — любой звук заставлял их таиться.
 Был момент, когда охранник приказал ей лечь и лёг сам, погасив фонарь. Тесно прижавшись друг к другу, они неподвижно лежали в темноте, кто-то прошёл совсем рядом — вооружённые люди, посвечивающие перед собой фонарями.
 Иногда Джуди и охранник почти бежали, иногда осторожно крались. Джуди задыхалась и едва могла двигаться, но терпела, понимая, что иначе нельзя.
 Он привёл её в какой-то подвал, показал лестницу, которая уходила наверх и сказал одно слово: «Иди». Джуди поняла: он отпускает её, а сам остаётся. Она сказала, что ему нельзя возвращаться, но он не понял, тогда она взяла его руку и потянула его за собой.
 — Let's go, let's go… [13] — повторяла она, показывая жестами, чтобы он шёл за ней, но он покачал головой, отказался.
 Джуди настаивала, вновь и вновь повторяя, что ему нельзя возвращаться, он должен пойти с ней, он не двигался, лишь печально качал головой и повторял одно слово:
 — Иди, иди…
 Она заплакала, понимая, на что он решился ради неё и что его ждёт.
 — Let's go! — твердила она, и тянула его, тормошила, стараясь увести и отчаиваясь от своего бессилия.
 — Прощай, — сказал он — одно из немногих слов, которые она знала.
 Джуди стала медленно подниматься по лестнице, брела, оглядываясь, он стоял внизу, глядя вслед, а потом вдруг исчез: когда она в очередной раз обернулась, его уже не было. Она даже не узнала его имени, чтобы помянуть в молитве.
 Плача, Джуди выбралась из подвала и, не видя ничего от слез, как слепая, пошатываясь, брела по улице под удивлёнными взглядами прохожих, пока не догадалась взять такси.
 Бирс ухаживал за ней, словно за ребёнком. Он понимал, как ей досталось, и делал все, чтобы она поскорее забыла и пришла в себя. Он не покидал её ни на минуту: она боялась оставаться одна, страх, что за ней явятся вновь, не давал ей покоя.
 Хартмана после ранения отвезли в госпиталь. Ему предложили отдельную палату, но он отказался и попросил, чтобы его поместили вместе с раненым альбиносом, которого он вытащил из воды.
 Хартмана прооперировали. Бирс справился по телефону, узнал, что операция прошла удачно, но ещё раньше Джуди известила Аню, та помчалась в больницу и, не раздумывая, стала исправной сиделкой.
 Спустя несколько дней Бирс и Джуди навестили Хартмана в палате.
 — Хай! — приветствовал их Стэн и, бледный, обессиленный, улыбался кротко, сидя на хирургической кровати и опираясь спиной на подушки.
 — Здравствуй, Стэн, — ответила Джуди, и вдруг её словно током ударило: она вздрогнула и уставилась на лежащего у другой стены альбиноса.
 — Это он! — прошептала она чуть слышно и всплакнула слегка — на радостях, что он жив, и в горести, что он ранен.
 На кровати лежал молодой альбинос, который её спас. Он же спас Хартмана, и выходило, что Бирс ошибся: он надеялся, их двое в подземном гарнизоне — один спас Джуди, другой — Хартмана, но оказалось, это один человек — один на всех.
 Наверное, его можно было определить в безумцы. Таящийся от всех, окружённый смертельной опасностью, без проблеска надежды, замкнувшийся в себе, рискующий на каждом шагу, а главное — немыслимо одинокий, он не поддался стаду, его богам, и один — один! — противостоял тупой удушающей силе.
 — Спасибо тебе, — Бирс пожал ему руку. — Ты сделал что-то невероятное!
 — What is your name? [14] — спросила Джуди, а Бирс перевёл.
 — Марксэн, — ответил альбинос.
 «О Боже! — подумал Бирс. — Маркс-Энгельс! Никуда от них не скрыться!»
 Джуди поцеловала раненого, было заметно, как он оробел и смутился.
 — Что с ним? — спросил Хартман, а Джуди растерялась и не знала, как быть.
 — Что-нибудь случилось? — неуверенно спросила она.
 Бирс перевёл альбиносу вопрос, тот молчал, как бы колеблясь, стоит ли говорить, а сам покраснел, его белая кожа просто загорелась от прихлынувшей крови.
 — Не смущайте его. Это первый поцелуй в его жизни, — сказал Бирс по-английски.
 — На самом деле? — не поверил Хартман, а Джуди села к раненому на кровать и погладила по голове: от смущения тот не знал, куда деться.
 Аня навещала раненых каждый день, Хартман уже не мог без неё и злился, если она не приходила.
 Молодой альбинос целые дни смотрел в окно, за которым в тепле и тиши бабьего лета дремали старые клёны, липы и тополя. В воздухе плавали жёлтые и красные листья, иногда переулком пробегал мимолётный дождь, по вечерам сквозь опадающую листву уютно светились разноцветные окна, и раненый часами неотрывно смотрел на чужую жизнь, о которой он ничего не знал и которая была для него тайной за семью печатями.
 Он не знал ничего, что окружает человека с рождения, и теперь открывал для себя новый мир, которого был лишён, — все то, что человек узнает в младенчестве, — открывал и старался постичь.
 Отряд готовился к последнему штурму. Изо дня в день штурмовые группы отрабатывали манёвр под землёй. Першин надеялся обойтись малой кровью, хотя понятно было, что за главный бункер альбиносы будут стоять до конца — весь гарнизон.
 В один из дней Першин наведался в госпиталь, навестил Хартмана и раненого альбиноса, которого все называли Марк.
 С американцем капитан перекинулся несколькими словами, узнал, как идёт лечение, нужна ли помощь и пожелал скорее подняться, — Аня помогла им с переводом. Першин подсел к альбиносу, который, не отрываясь, смотрел в окно.
 — Я знаю, что ты сделал, мне рассказали. Неужели ты был один? — спросил Першин.
 — Один, — подтвердил Марк.
 — И никто тебе не помогал?
 — Я никого не просил.
 — Не доверял?
 — Да, это было опасно.
 — Как же ты решился?
 — Слишком много крови. Я не хотел.
 — Мы все тобой восхищены! Я бы тоже не хотел крови. Как ты думаешь: это возможно?
 Марк подумал и покачал головой.
 — Они не сдадутся. Детей уведут, спрячут где-нибудь, сами будут драться.
 — И нельзя им ничего объяснить?
 — Нельзя.
 — А ты бы мог?
 — Это бесполезно. Меня не послушают. Будет ещё хуже.
 — Врачи говорят, что тебя скоро выпишут. Что дальше?
 — Не знаю.
 — Если хочешь, я могу взять тебя в отряд, — предложил Першин.
 — Воевать? — он глянул на Першина и покачал головой. — Я не хочу.
 — Ты все знаешь внизу, нам было бы легче. Меньше крови.
 Марк подумал и спросил:
 — Вы действительно не будете никого убивать?
 — Не будем, обещаю. Надо поскорее закончить. Ты себе не представляешь, как нам это надоело. Всем надоело, не только мне.
 — Хорошо, — согласился Марк. — Если будет нужно, я помогу.
 — Я на тебя надеюсь, — пожал ему руку Першин и поднялся. — Поправляйся скорее.




 24


 Сентябрь в Москве был дождливый, ни дня без дождя. Прихотливо, как вздумается, дождь гулял по всему городу: вовсю в Зарядье, на Болоте и на Плющихе, помышлял объявиться в Кочках, на Разгуляе или на Благуше, а во многих прочих местах покропит и уйдёт, поминай, как звали.
 С того дня, как они вышли к бункеру, Першин установил за ним наблюдение. Выдвинутые к стене посты сообщали о полной тишине. Вероятно, бункер жил по своим уставам: долбил землю, занимался военной и политической подготовкой и каждый день проводил общие собрания, на которых обсуждали, как ужасно жить наверху.
 В штабе ломали головы, как проникнуть в бункер: малым взрывом не взять, большой мог нанести много вреда. Решено было пробурить стену, понадобились особые буровые станки, и пока их готовили, Першин устроил отряду передышку.
 Страх отпустил Москву. Горожане уже не страшились ночей, и, хотя у магазинов по-прежнему роились толпы и стояли длинные очереди, жителями овладела зыбкая надежда: все рассчитывали на облегчение жизни.
 В один из дней Першина пригласили в мэрию и объявили, что за заслуги перед городом он получит новую квартиру. Переезжать надо было немедля, всей семьёй они принялись паковать вещи. Он подумал, что нет худа без добра; не объявись альбиносы и не случись подземной войны, ему вовек не получить бы такую квартиру. Все свободное время Першин оставлял семье, дочки радовались, что видят его каждый день.
 В ненастные дни в конце сентября Бирс сделал два репортажа на телевидении, и однажды Джуди сказала, что звонили из Лос-Анджелеса, репортажи заинтересовали студию в Голливуде, и если Бирс согласен, с ним подпишут контракт.
 Разумеется, он был согласен, это всё равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету. Они с Джуди устроили общее собрание, на котором большинством голосов решили половину времени в году жить в России, вторую половину они отдали Штатам, решение было принято единогласно, никто не голосовал против, и не было воздержавшихся.
 Ключников исправно ходил в институт, жизнь, похоже, наладилась: после тряски на ухабах, пошла, наконец, ровная дорога, появилось устойчивое равновесие, в котором он так нуждался; роман с Аней остался в прошлом, и уходил, уходил — навсегда. После долгого перерыва Ключников впервые поехал в Звенигород.
 Он был уверен, что встретит Галю. С ним иногда случалось: среди прохожих ему внезапно мерещился кто-то, кого он знал, то был верный признак скорой встречи. И сейчас в идущих навстречу девушках ему несколько раз мерещилась Галя.
 Он увидел её издали и понял, что на этот раз не ошибся: по усыпанной жёлтыми листьями горбатой улице она торопилась к автобусной остановке. Увидев его, Галя от неожиданности остановилась, словно наткнулась на преграду, они медленно, с опаской сходились, сдержанно поздоровались и молчали, не зная, о чём говорить.
 — Домой? — спросила Галя.
 Он кивнул и в свою очередь спросил:
 — А ты?
 — Я в Москву.
 — Надолго?
 — Завтра вернусь.
 — А я завтра уеду.
 Они умолкли, стоящий на остановке автобус нетерпеливо пофыркал, словно торопил их. От Гали, как всегда, исходило ощущение свежести, тишины и покоя, чистая кожа и волосы как будто светились в пасмурном воздухе.
 — Я через неделю приеду, — неожиданно сказал Ключников.
 — Приезжай, — покладисто разрешила Галя.
 Они снова умолкли, и было понятно, что они не договорили, разговор оборвался на полуслове, автобус фыркал и вот-вот мог захлопнуть дверь и тронуться с места.
 — Если хочешь, я встречу тебя, — робко предложила Галя.
 — Хочу, — тут же согласился Ключников. — Я приеду в это же время.
 — Встречу, — пообещала она и побежала к автобусу.
 Он смотрел, как она бежит в сапогах на тонких каблуках, как с разбега вскочила на высокую подножку и пола плаща упала, высоко открыв ногу; автобус захлопнул дверь и тронулся с места.
 Ключников вспомнил, как легко, просто, спокойно ему всегда было с ней, и подумал, что так и должно быть, ничего другого ему не нужно.
 В октябре долго держалось погожее бабье лето, потом зарядили дожди, холодные мутные ручьи побежали по московским холмам, шумно скатываясь в стоки. Обложившись учебниками и конспектами, Ключников допоздна занимался.
 …отряд собрался под вечер. После отдыха все выглядели резвыми и весёлыми, в хорошем состоянии духа, как свойственно здоровым молодым людям. Они посмеивались друг над другом, но без злости, по-дружески, каждый знал, что они идут в последний раз, чтобы закончить эту грязную работу.
 — Дети мои, — обратился к ним Першин перед спуском. — Я хочу, чтобы все вы уцелели и вернулись. Уважьте старика, прошу вас.
 Пошучивая и посмеиваясь, они весело пошли вниз, буровые станки к этому времени пробурили в стене шурфы, куда заложили заряды.
 Отряд залёг на исходных позициях, после взрыва все устремились в проломы, за которыми рассыпались веером, ведя беглый огонь на поражение. Альбиносы отчаянно сопротивлялись, умело маневрировали, используя все укрытия; каждое помещение давалось отряду с трудом: шаг за шагом они медленно продвигались вперёд, используя базуки и огнемёты.
 В разных углах бункера полыхали пожары, все было разворочено, повсюду сыпались обломки мебели и куски бетона, клубы дыма и цементной пыли валили из всех щелей и проёмов. Рядом с альбиносами-мужчинами оборону держали женщины, старики из первого поколения сражались наравне со всеми.
 Першин послал Ключникова отыскать тайники с детьми и взять их под охрану — не дай Бог, попадут в зону боевых действий.
 Получив задание, Ключников порыскал в боковых коридорах и отсеках, где горели тусклые дежурные лампы. Он заметил пробирающегося стороной альбиноса, тот крался в клубах дыма, потом нырнул в какой-то люк, Ключников выждал и полез следом. Он оказался в узком коридоре, увидел спину убегающего альбиноса, который крикнул кому-то в конец коридора:
 — Уходите скорей!
 Обернувшись, альбинос заметил Ключникова, вскинул свой старый, с круглым магазином автомат, но выстрелить не успел — Ключников срезал его короткой очередью.
 Изготовив автомат, Ключников насторожённо крался по коридору. Бой остался у него за спиной, сквозь стены глухо доносились выстрелы и взрывы. Добравшись до конца коридора, Ключников открыл дверь и оказался на маленькой решётчатой площадке, от которой вниз и вверх уходила лестница, снизу, из чёрного провала, доносился частый стук, словно множество ног спускались по металлическим ступеням.
 Ключников осветил фонарём лестницу и не поверил глазам: вниз по лестнице, держась за перильца, медленно спускалась цепь бледных белоголовых детей. Все они были разного возраста, самых маленьких несли на руках женщины, которые их сопровождали. Ключников застыл над ними, не зная, что делать, — не стрелять же.
 Кроме женщин, детей охраняли несколько мужчин, видно, у них был приказ увести детей в безопасное место, в тайные укрытия, которые, наверняка, были под землёй по всему городу — увести, спрятать, наладить жизнь, обучить всему, что знали сами, чтобы те выросли и продолжили общее дело.
 Когда Ключников осветил лестницу фонарём, все застыли и обернулись к нему. Он видел обращённые вверх бледные бескровные лица, все смотрели, оцепенев, лица детей были на удивление бесстрастны — ни страха, ни интереса. Взрослые, видно, поняли, что он один, и ждали, что он предпримет. Седая старуха с непреклонным морщинистым лицом строгим казённым голосом поторопила детей:
 — Быстрее, дети! Быстрее!
 Все продолжали спуск, дробный стук детских ног на ступеньках заполнил тёмное нутро шахтного ствола, металл отзывался на стук протяжным унылым звоном. Нижние, те, кто успел спуститься, исчезали один за другим в темноте, вероятно, от ствола шахты в сторону уходил горизонтальный ход.
 — Стойте! — громко приказал Ключников, ещё не зная, что станет делать.
 Никто не послушался, дети продолжали спускаться, последний исчез в темноте, и тогда взрослый, который прикрывал их сзади, направил вверх пистолет, но Ключников его опередил: дал очередь и по лестнице кинулся вниз.
 Он не успел ничего подумать; сзади, за спиной, откуда он пришёл, послышался тяжёлый удар, стены и лестница содрогнулись, и ему показалось, что все вокруг рушится и он летит в темноту.
 Ключников не знал, сколько времени он провёл без сознания. К счастью, выпавший фонарь продолжал гореть; очнувшись, Ключников увидел в стороне присыпанное землёй светлое пятно.
 Бункера не существовало. Мощный взрыв обрушил его, накрыв защитников и отряд; видимо, так и было задумано, чтобы дать уйти детям. И сейчас они, вероятно, шли в темноте, уходили тайными ходами в другие укрытия, чтобы продолжить свою подземную жизнь.
 Чувствуя сильный звон в ушах, Ключников подполз к фонарю. Посветив вокруг, Сергей понял, что взрывом его бросило вниз, на дно шахты, благо было невысоко и упал он на рыхлую землю. Железная лестница на стене была покорёжена и скручена вся, как верёвка, Цепляясь за прутья, Ключников с трудом карабкался вверх, пока не добрался до входа в коридор.
 В свете фонаря густо висела бетонная пыль, плавала копоть, из развороченных глыб торчала гнутая арматура, большие листья бронированной стали были смяты, как бумага. Ключников понял, что из всего отряда в живых остался он один.
 Второй раз за свою жизнь он уцелел один, один из многих, как будто Провидение уготовило ему особую судьбу — свидетеля и очевидца, чтобы кто-то мог рассказать, что произошло.
 Звон в ушах не ослабевал, Ключников не знал, что делать. Пробраться назад было невозможно, ходы и коридоры бункера завалило, Ключников выбрался в шахтный ствол и по разрушенной, висящей кое-как лестнице стал карабкаться вверх; лестница иногда раскачивалась и готова была вот-вот оборваться, однако он достиг верхнего коллектора. Там тоже все было обрушено взрывом, Ключников полз под скрюченными стальными балками, под нависающими обломками, перелезал через глыбы бетона и сплетения арматуры и снова, тая дыхание, пробирался узкими осыпающимися лазами, почти вслепую отыскивая сохранившиеся щели.
 Иногда ему казалось, что выхода нет и он навсегда останется под землёй. Надежда то покидала его, то снова тлела, заставляя искать выход. В конце концов он с трудом преодолел полузасыпанный подкоп и вылез в старинную, выложенную кирпичом галерею. Ключников сел, привалясь к стене, и погасил фонарь. В кромешной темноте ему мнилось, он остался один на земле. Тоскливая, как стон, боль ныла в груди и сквозила навылет: понятно было, что он похоронен заживо и теперь обречён на долгую мучительную смерть.
 Его разбирал страх. Нет, Ключников никого не боялся, кто мог тронуть его, вооружённого до зубов? Но разве оружие, разве сила лишают нас страха и укрепляют дух?
 Страшное, пронизывающее насквозь одиночество, с которым нельзя было совладать, обуяло его, он вдруг почувствовал себя маленьким, беззащитным. Он хотел заплакать — в детстве после плача всегда наступало облегчение — но не смог, плач ведь тоже требует сил.
 Ключников даже молиться не мог — не умел, хотя был крещён. Да, бабушка позаботилась когда-то, отвела внука в Успенский собор на Городке, где священник крестил его, однако в семье все, кроме бабушки, были лишены религиозного чувства.
 С медового Спаса бабушка строго говела весь двухнедельный Успенский пост. В Звенигороде, как повсюду, мало осталось таких, кто жил по русскому обычаю и православному закону, как приличествует человеку, рождённому в вере.
 Сергей едва помнил наставления бабушки, в памяти удержались смутные отрывки: на первый Спас, прозванный мокрым, отлетают ласточки и стрижи, падает обильная холодная роса, первая малина поспевает… Бабушка старалась передать ему, что знала сама, но тщетно — внук растерял.
 Ключников зажёг фонарь и поводил им вокруг, определяясь: массивные опоры поддерживали тяжёлый шатровый свод, узкие арочные проёмы соединяли одну палату с другой. Могло статься, это были остатки Опричного двора, который помещался здесь когда-то: застенки, каменные мешки, ледяные погреба, казематы, пыточные камеры… Если так, то сколько людей изнывали тут от нещадной боли, томились в смертельной тоске, мучительно испускали дух в пытках и в страхе ждали кончины — страх и тоска густо пропитали здесь стены и своды, настоялись за века в непроглядной черноте и сочились из-под земли, отравляя воздух Чертолья.
 Пошатываясь от усталости, Ключников тяжело побрёл вдоль стены, обнаружил в ней каменные ступеньки, которые вели наверх. Поднявшись, он оказался в глубоком подвале разрушенной давно церкви [15] , под лучом фонаря в разные стороны побежали крысы.
 Крутая деревянная лестница поднималась к решётке, за которой лежал укромный замкнутый дворик. Оступаясь, едва держась на ногах, Ключников насилу выбрался наружу. Ему померещилось, он уже бывал здесь когда-то: под деревьями у стены располагалась маленькая детская площадка, узкая тёмная арка вела в соседний двор-колодец. Ключников поозирался и не поверил глазам: это были задворки дома, в котором жила Аня.
 Построенный в начале века высокий доходный дом нависал над двором, как скалистый утёс. Дом стоял в самом центре Чертолья позади Музея изящных искусств и небольшого уютного парка с красивой обветшалой усадьбой князей Долгоруких, где разместилось нынче дворянское собрание.
 Так было угодно судьбе. Провидение снова привело его к этому дому в неукротимом желании доказать, что от судьбы не уйти.
 Ночь была на исходе, блеклый рассвет размыл сумеречную мглу и растёкся повсюду, пролил на город тусклый утренний свет.
 Ключников с трудом дотащился до стены, тяжело опустился на землю. Неимоверная усталость одолела его, сковала тело, и мнилось, что отныне он и пальцем не шевельнёт.
 Он был невероятно грязен, пороховая гарь въелась в кожу, волосы слиплись от пота, грязь и пот пропитали испачканную землёй и машинной смазкой одежду.
 Ключников не знал, сколько прошло времени. Он услышал поблизости шаркающий звук метлы и очнулся: неподалёку женщина-дворник мела двор. Она заметила его, сидящего без сил на земле, и обмерла, глаза её округлились от страха: на коленях у него лежал автомат.
 Дворник постояла в оцепенении и торопливо кинулась прочь, видно, побежала звонить.
 Ключников с трудом поднялся, таща автомат, скованно добрёл до подъезда. В окнах Ани было темно, впрочем, как и в других окнах; однако ночь была на исходе, небо на востоке стало светлеть. Ключников вошёл в подъезд и, пока ехал на лифте, едва держался на ногах, привалясь к стене.
 То, что он увидел, повергло его в недоумение: квартира была опечатана. Ключников тупо смотрел на печати и не понимал, что они означают. Он позвонил на всякий случай, никто, разумеется, не ответил. Он звонил снова и снова, сосредоточенно прислушиваясь к трезвону за дверью. Поразмыслив, Ключников позвонил соседям и после долгого ожидания услышал тяжёлые шлёпающие шаги.
 — Кто там? — спросил сиплый женский голос.
 — Извините, я к вашей соседке… Здесь дверь опечатана. Вы не знаете где Аня? — обратился он через дверь.
 — Кто? — спросонья не поняла женщина. — Что вам надо?
 — Аня! Мне Аня нужна! — повторил он в испуге, что она не расслышит или не поймёт и уйдёт. — Где Аня?!
 Дверь приоткрылась узко — на длину цепочки, в щель он увидел заспанную немолодую женщину в домашнем халате поверх ночной рубашки.
 — Мне Аня нужна, — настойчиво повторил Ключников, придвинувшись к щели.
 Он неподвижно смотрел на женщину — грязный, с запёкшимися губами, покрытый копотью и пылью, на разрисованном камуфляжной краской лице светились красные от бессонницы и пороховой гари запавшие глаза — не человек, исчадие ада; кроме того, на плече у него висел автомат, из расстёгнутой кобуры торчала рукоять пистолета.
 В глаза у женщины Ключников заметил ужас.
 — Где Аня? — спросил он, держа дверь, чтобы женщина не захлопнула.
 — Уехала, — пробормотала женщина, оцепенев от страха.
 — Надолго?
 — Навсегда.
 — Как навсегда? — опешил он.
 — Они все уехали, — сказала соседка и захлопнула дверь.
 Ошеломлённый, он стоял неподвижно, не в силах двинуться с места. Он понимал, что её нет — нет и не будет — и что это навсегда, но не мог поверить, в голове не укладывалось. Он не мог поверить в её отъезд, как нельзя поверить в смерть близкого человека — невозможно смириться.
 Постояв, Ключников неожиданно сорвал печати и, достав ключ, открыл дверь. В квартире было пусто и тихо, и уже не пахло жильём: запах жилья улетучивается быстро.




 25


 …медленным шагом Ключников обошёл квартиру: Ани не было. Её не было — не было! не было! не было! — его любви — не было и не будет; с бессонной отчётливой ясностью он понял, что это правда, и чуть не задохнулся от горя.
 Ключников тяжело опустился на пол и сжался, застыл, прикрыл глаза и затих.
 Уходящие вдаль улицы были просторны и пусты в такую рань. За деревьями в логу на месте взорванного храма беззвучно взбухал над водой белесый молочный пар. Поднимаясь, пар таял в осеннем воздухе, который яснел постепенно и наполнялся светом.
 Утренний свет набирал силу, отражался в стёклах домов и заливал неоглядное городское пространство над крышами.
 В прихожей зазвонил телефон, но Ключников не двигался с места, телефон долго и настырно звонил, а потом не выдержал и умолк.
 ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ




 Послесловие автора ко второму изданию романа «Преисподняя»


 Осенью девяносто второго года я в очередной раз вносил поправки в текст романа. Поводом стали события августа девяносто первого и новая информация, полученная из разных источников. Грех было не воспользоваться.
 К тому времени прошло уже полгода как был опубликован отрывок из романа в газете «Совершенно секретно» (март 1992 г.), вызвавший шквал любопытства и всеобщего интереса. Работать стало невозможно.
 Я укрылся на время в подмосковном лесу, по иронии судьбы моим прибежищем стал один из закрытых пансионатов, описанных в романе. Для номенклатуры здесь по сравнению с прежними временами ничего не изменилось, она по-прежнему платила символическую плату, некоторые ездили и вовсе бесплатно. Но появилось в пансионате одно новшество: за немыслимые деньги в пышных апартаментах поселились скороспелые богачи, нагревшие руки на спекуляции, разбогатевшие на взятках чиновники и непонятная криминального вида публика, которую после завтрака увозили, а к ужину доставляли роскошные лимузины. Пустили их сюда, как я понимаю, чтобы сохранить для номенклатуры финансовые льготы: одних содержали за счёт других.
 Для работы условия в пансионате были неправдоподобные, можно сказать идеальные: тишина, покой, вышколенный персонал, который никогда не докучал и ухитрялся оставаться незаметным, прекрасная еда, позабытая большинством населения, бассейн, спортивный зал с тренажёрами.
 Признаться, пансионат оказался таким, какой я изобразил в романе. Я работал с утра до ночи, понимая, что этот рай долго не продлится: издатель засунул меня сюда в надежде поскорее заполучить роман.
 В пансионат вели закрытые шоссе, посты автоинспекции проверяли все незнакомые машины. Попасть на территорию можно было по особым пропускам, контрольные пункты бдили день и ночь. Корпуса неусыпно стерегла служба безопасности, рослые накачанные молодцы следили за каждым шагом, патрули с рациями круглые сутки прочёсывали лес. Плоская крыша могла принять любой вертолёт, дороги в лесу плавно изгибались, ограничивая обзор коротким расстоянием — от поворота к повороту.
 Главная особенность состояла в том, что здания пансионата не просматривались ни с одной точки окрестностей. Расположенный в стороне посёлок персонала был виден ещё издали, за много километров, а десятиэтажные корпуса пансионата оставались невидимыми даже с близкого расстояния. Секрет заключался в искусственной широкой впадине, вырытой посреди леса наподобие круглого кратера, куда опустили здания, — деревья вокруг на склонах поднимались выше крыш.
 Закрытые пансионаты наряду со многими прочими номенклатурными привилегиями и нравами свидетельствуют о слабости перемен. Многое из того, о чём сказано в романе, осталось незыблемым — цветёт и пахнет.
 Между тем публикация журнального, урезанного в несколько раз варианта «Преисподней», на который решилась прежняя (до раскола) «Юность», то и дело откладывалась по загадочным причинам: то исчезли пресс-формы, то цветные вклейки, то возникали непредвиденные осложнения в типографии. Тираж был уже отпечатан, когда вдруг пропали макеты обложки, что повлекло за собой очередную задержку.
 Тем временем в упомянутых в романе подземельях, по которым я раньше передвигался свободно, шли спешные работы: возводились стены — я натыкался на свежую кладку, устанавливались решётки. Один из моих информаторов сообщил, что тоннель по ночам патрулирует дрезина с тремя автоматчиками. И я сам в одном месте повстречал военных с рацией, в другом милицейский пост.
 После выхода романа отдельной книгой все вдруг заговорили о подземной Москве. К моему удивлению объявились тучи знатоков, которые всегда все знали, но почему-то до сих пор молчали. Интересно, где они были раньше? Невесть откуда возникли клубы, кружки, юные туристы-натуралисты, появились компании праздношатающихся великовозрастных юношей, которые для пущей важности нарекли себя всякими иностранными словами — дигерами (копателями), к примеру, с планеты андерграунд — о, эта неизбывная, давняя, как мир, отечественная страсть, смесь французского с нижегородским!
 Некоторые из новоявленных любителей вычитывали из романа сведения, извлекали подробности и детали, одолевали меня расспросами, записывали за мной в толстые тетради, как прилежные ученики, каждое слово, чтобы потом выдать на стороне свежеприобретенную информацию за свои изыскания. Кое-кто из них шаманил, пускал пыль в глаза и за неимением ничего другого таскал доверчивых журналистов в одно и то же место — к руслу Неглинки, куда только ленивый не лазил. Кое-кто водил публику за нос, выдумывал о себе всякие небылицы, плёл в прессе, на радио и по телевидению несуразную чушь о рыбах-мутантах, о гигантских крысах и тараканах, которых они якобы встречали. Правда, без малейшего доказательства, в одной лишь необузданной жажде славы.
 С выходом романа странно повели себя и некоторые известные мне люди: археологи, хозяйственники, журналисты, администраторы… Как наёмные певцы, они вдруг запели старые песни: нечего, мол, соваться, куда не просят. Но я заранее знал, что номенклатура постарается сохранить свою неприкосновенность, «певцы» лишь отрабатывают жалование.
 Неожиданностью для меня оказался затяжной приступ профессиональной ревности у нескольких специалистов, которым показалось, будто я вторгся на их заповедную территорию, где они, правда, без большого успеха, промышляли десятки лет; судя по всему, люди, скоропостижно объявившие себя специалистами, полагали подземную Москву своей вотчиной. Впрочем, зависть — тема древняя, как мир, и такая же банальная.
 Как-то я заехал в одно малое предприятие, изучающее подземное пространство, и поразился допотопному уровню, смехотворному оснащению. Это было настоящее убожество. Захудалая контора напоминала доморощенный любительский кружок, как водится, нищий и примитивный, без транспорта, без оборудования, где вперемежку сновали специалисты и залётные гастролёры. Честно говоря, я даже удивился, что кто-то отпускает им деньги. Пришлось показать им настоящее оборудование, о котором они понятия не имели. Те, приборы, что использует отряд в романе.
 И по сей день до меня время от времени долетают упрёки в неоправданном вымысле. Касается это подземного поселения альбиносов, последователей Сталина. Разумеется, каждый волен иметь своё мнение. Но…
 Уже после выхода романа я узнал о существовании в Москве подземной секты. Она тщательно законспирирована, её члены избегают встреч с посторонними. Все мои попытки через длинную цепь посредников выйти на контакт, были решительно отвергнуты. Мне с большим трудом удалось раздобыть некоторые подробности их существования, я догадываюсь, где они могут располагаться. Упомяну, что по недостоверным отрывочным сведениям секта возникла за несколько лет до первой (!) мировой войны, имеет отделения в Средней Азии.
 Мне стало известно о людях, которые в 30-е годы в предвидении неминуемого ареста уходили под землю, где скрывались продолжительное время.
 Я и сейчас знаком с людьми, испытывающих порой потребность спуститься вниз и жить там небольшой колонией; для них это один из принципов жизненной философии.
 А случайный вагонный попутчик, бледный, похожий на моль блондин, оказался майором, чья служба связана с глубокими подземельями. Сирота, воспитанник детского дома, он никого не имеет на поверхности, а внизу у него, как на корабле, все есть, и ему незачем сходить на берег, то есть подниматься.
 Недавно Черняев, бывший помощник последнего генсека коммунистов Горбачёва, вспоминал, как в августе 91-го он вместе с другими функционерами компартии был задержан в здании ЦК на Старой площади и в вагоне закрытой ветки секретного метро был отправлен в Кремль.
 Публикация романа вызвала большой интерес к московским подземельям. В первом отрывке, напечатанном в газете «Совершенно секретно», рассказывалось, как отряд после боя и ночных блужданий под землёй выбрался на рассвете из фонтана против Большого театра за спиной у каменного Карла Маркса. Я проделал этот путь задолго до моих героев и тоже несказанно удивился, выбравшись утром из фонтана в самом центре Москвы.
 Уже после первой публикации старый фонтан стал местом паломничества, впору было ставить кассу, продавать билеты. Зеваки доставили много хлопот различным службам: крышку люка много раз взламывали, пока её не заварили наглухо.
 Беспокойство доставляют катакомбы в Дорогомилово за гостиницей «Украина», откуда сотни лет назад первые москвичи брали белый камень на стройки. Известные спуски давно забутованы, то есть заложены строительным камнем, однако, время от времени обнаруживают неизвестный ход. Прежде чем его заделают, он представляет серьёзную опасность: вездесущие мальчишки норовят юркнуть в любую щель, не подозревая, как трудно выбраться из лабиринта древних каменоломен.
 Один из высокопоставленных офицеров охраны подтвердил мне, что вариантом штурма «Белого дома» в августе девяносто первого было проникновение в здание снизу, из-под земли. Подтвердилось и минирование подземных коллекторов и ходов сообщений на подступах к зданию и вокруг.
 Что касается американской линии романа, то она соответствует реалиям даже в мелочах. В девяносто первом году мы с женой жили в прекрасном доме на улице Оукхест (Дубовая роща), что в Беверли Хиллс, самом фешенебельном районе Лос-Анджелеса.
 Каждое утро машина увозила меня на киностудию, где я пропадал целые дни, и каждый вечер мы с Наташей отправлялись на приём, который в нашу честь давала какая-нибудь голливудская знаменитость.
 Несмотря на жёсткий рабочий распорядок — с этим в Америке строго даже в кино — мне удалось тогда поработать в американской полиции. Вдвоём с сержантом Майклом Диасом, мощным, как киногерой, мы патрулировали на полицейской машине ночью криминальные кварталы Лос-Анджелеса. У меня до сих пор хранятся полицейские документы и планшеты с обозначенными районами действия банд и сфер влияния.
 Надо сказать, мы с Майклом не скучали, как и наши задержанные, которых мы доставляли в участок: они весьма удивлялись и пялились очумело, узнав, что я из Москвы. И не эмигрант, нет, а как бы настоящий или, как у нас сказали бы, — командировочный. Да и то правда: как такое взять в толк?
 Когда всем на удивление мы с женой вернулись восвояси, наши знакомые сочли нас слабоумными, в лицах мы читали один вопрос: зачем? Я дал им ответ в романе и могу лишь добавить, что Россия — наша страна, нам следует сделать её приемлемой для жизни.
 В марте девяносто третьего, незадолго до референдума я ненароком попал в уютный Бетховенский зал Большого театра на встречу с Президентом. В прежние времена мне случалось на съездах кинематографистов лицезреть в Кремле партию и правительство, когда они одаривали нас своим посещением. На редкие встречи творцов с вождями в узком кругу отбирали, понятное дело, самых верноподданных, я, к счастью, никогда в них не значился. К счастью, потому что видеть и слышать тот бред было тошно и невмоготу. Правда, многие рвались, старались попасть на глаза, чтобы их заметили. Ох, рвались, помню.
 На этот раз я охотно отправился на встречу с первым Президентом России, за которого я отдал свой голос. Не скрою, я прихватил роман: вдруг случится оказия подарить. Охранники книгу сразу изъяли, унесли для проверки, минут через пятнадцать вернули.
 Едва Президент появился, творцы по давней привычке принялись его просить — кто о чём. Судьба культуры в России сейчас трагична, но просьбы выглядели неуместно: какие просьбы, страна над пропастью!
 Я вообще не люблю, когда просят, по мне заповедь булгаковского Мастера: не проси! Правда, мне по нраву и другие заповеди: Не верь! Не бойся! Просителям я хотел бы напомнить слова другого Президента: «Не думайте, что может сделать для вас Америка. Подумайте, что можете сделать для неё вы». Это произнёс Джон Кеннеди при вступлении в должность. Надеюсь, слова годятся и для России.
 Не выдержав обычного словоблудия, я рискнул подняться на трибуну. Признаюсь, когда мне приходилось подниматься на ринг или спускаться под землю, волнение было меньше. В зале было полно телекамер, со всех сторон торчали микрофоны; лица и объективы уставились на меня. Хочу вспомнить свои слова — причину объясню.
 Тогда я сказал: «После второй мировой войны состоялся Нюренбергский процесс над нацизмом. Наша общая ошибка в том, что после августа девяносто первого не было суда над коммунизмом. Они тогда не смели головы поднять. Но победа была упущена. После Нюренберга в Германии последовательно и планомерно провели денацификацию. Мы декоммунизацию не проводили. Почувствовав безнаказанность, они стали наглеть. Они всегда наглеют, не получая отпор. Теперь мы расхлёбываем последствия. Понадобился референдум. Победив на референдуме, не упустите, Борис Николаевич, победу. Иначе все повторится снова. Ради власти они пойдут на любую кровь».
 В зале стояла мёртвая тишина, работали все телекамеры. Я продолжал: «Над своей книгой я работал тайком больше двадцати лет. В романе последователи Сталина строят светлое будущее. Под землёй. Строят коммунизм в отдельно взятом бункере. Мы семьдесят с лишним лет жили в бункере и строили под землёй светлое будущее. Мы хотели загнать в этот бункер всех — человечество, цивилизацию. Сейчас мы с трудом, с муками выбираемся на поверхность. На свет Божий. Но нас снова хотят загнать под землю. Не дай Бог им это удастся».
 Я подарил Президенту книгу, написал несколько слов с пожеланиями мужества и силы духа. В газетах были напечатаны подробные репортажи о встрече, процитированы все выступления. Кроме моего. Ни одна газета словом не обмолвилась. Полный молчок.
 И телевидение широко освещало встречу: выпуски новостей, репортажи… Транслировали речи, просьбы… Моё выступление было старательно и тщательно вырезано. И только в одном репортаже ИТА (Информационное телевизионное агентство) моя голова крупным планом заполнила кадр в виде монтажной перебивки.
 Я спросил о причинах умолчания журналистку одной крупной газеты, давшей подробный отчёт о встрече. «Не хотели разжигать страсти», — ответила она. Однако страсти разгорелись и без меня.
 События первого мая, лета и октября показали, что страсти горят в полный накал. И никогда ещё тактика умиротворения террориста не приносила никому пользы. Напротив: поощряемый молчанием и уговорами, он расходился во всю прыть.
 К сожалению, России не свойственно учиться на ошибках. И уж совсем непосильная для неё работа — делать выводы, извлекать уроки. В романе я сказал, что мы — альбиносы человечества. И как ни горько, исторический опыт нам ничего не даёт.
 К печали моей, октябрь девяносто третьего показал, что я был прав в своих предостережениях. Уж лучше бы я ошибся. Толпы под красными флагами вовсе не думали — разжигают они страсти или не разжигают: они делали своё дело.
 Едва я сошёл с трибуны, ко мне приблизился человек из командного состава охраны (я часто вижу его по телевидению).
 — Как называется ваш роман? — спросил он.
 — «Преисподняя».
 — Да, правильно, — кивнул он и принялся на все лады расхваливать роман внимающему начальству и охране.
 — Вам известно, на какой глубине находятся сооружения? — неожиданно наклонился ко мне С.Филатов, руководитель администрации Президента.
 — По-разному. Зависит от года строительства.
 — По-моему, около сорока метров…
 — Это давние, в основном на Старой площади. Другие гораздо глубже.
 Убежища ЦК КПСС строились давно, когда глубина в 40 метров обеспечивала безопасность. На этой стандартной по тем временам глубине построен и бункер Сталина в Самаре. Позже появились мощные авиабомбы, которые без взрыва ввинчивались в грунт, проникали на глубину до сорока метров и уже там, внизу, взрывались. Для такой бомбы глубина заложения в сорок метров не помеха. Не говоря уже о ядерном взрыве.
 Гигантский, с полной автономией жизнеобеспечения и замкнутым циклом регенерации, как на подводных лодках, комфортабельный бункер на юго-западе, в Раменках, как и другие сооружения семидесятых годов, построен на гораздо большей глубине. Имея много горизонтов, бункер занимает квадрат со стороной около километра. Брежнев посетил убежище, осмотрел свои апартаменты, остался доволен, что привело к неизбежной раздаче орденов.
 В наш с Филатовым разговор вмешался А.Музыкантский, префект Центрального округа Москвы и вице-премьер правительства города. Мы с ним шапочно знакомы по августу девяносто первого, когда он опечатывал здание ЦК КПСС. Тогда я предложил префекту спуститься вниз, под здание, объяснил схему бункера и сообщений. Кстати, позже выяснилось, что этими ходами вынесли много важных документов.
 В суёте и спешке нам тогда, 22 августа девяносто первого, спуститься не удалось, я напомнил об этом префекту.
 — Да, я потом спустился, все нашёл, — подтвердил префект.
 С.Филатов предложил мне совершить после референдума совместный спуск, осмотреть сооружения, определить, что можно рассекретить, и пригласить журналистов. Я решил, что это настоящая удача, но оказалось, это ещё не все везение. Через спинку кресла ко мне перегнулся В. Шумейко, первый вице-премьер.
 — Заходите после референдума. Есть о чём поговорить.
 Без обид, но к слову, замечу с улыбкой, что из посулов ничего — ничего! — не состоялось. Видно, на то и Россия. И лишь солидные визитные карточки как память украшают мой письменный стол.
 В дни, предшествующие октябрю, во время сидения и осады, в дни штурма и после, с разных сторон поступала информация об использовании подземного пространства.
 За несколько дней до штурма генерал Ачалов известил депутатов о том, что по неизвестному в августе 91-го подземному ходу прибыл осетинский ОМОН. Сообщалось о прибытии через тоннели различных посланцев, о доставке прессы.
 Мне известно, что накануне штурма руководство «Белого дома», в том числе и Хасбулатов, подробно изучало возможности подземных укрытий и ходов сообщений.
 Чтобы перекрыть доступ снаружи, осаждённые заварили изнутри люки запасных и аварийных выходов из бункера и тоннелей, расположенные в окрестностях «Белого дома».
 Газета «Московские новости» сообщила в те дни, что «архивы эксспикера российского парламента Руслана Хасбулатова и экс-министра безопасности Виктора Баранникова были вынесены из „Белого дома“ подземными ходами».
 Многие военные, слушатели академий, офицеры госбезопасности свидетельствовали, как в момент штурма они группами выбирались в разных направлениях под землёй. Одни группы двигались в сторону зоопарка, другие к Смоленской площади, третьи на Арбат, четвёртые на Плющиху и далее к Новодевичьему монастырю, пятые вдоль набережной Москвы-реки… Существуют и другие ходы, которыми, судя по показаниям, никто не воспользовался, хотя кто знает, может быть просто помалкивают. Могу сослаться на одного профессионального военного, тесно связанного с высокими начальниками в армии и госбезопасности, который в разгар событий постоянно находился рядом с руководителями обороны здания. Он сообщил:
 «Около 10 утра, когда по „Белому дому“ вовсю палили танки, из бункера под „Белым домом“ пришли наши проводники по подземелью — профессиональные спелеологи. Я подошёл к их командиру. Они собирались уходить. Я запретил: только по моему приказу. Проконсультировался с Баранниковым, он приказал уходить и мне, чтобы вынести все его документы.
 К этому времени группа чеченцев, охранявших Хасбулатова, вынесла его документы. Они успели уйти подземным городом, выход в который тоже имеется в «Белом доме». Судя по всему, у них была карта этого города. Задраив за собой массивную сейфовую дверь, чеченцы отсекли всю массу людей, ринувшихся за ними. Возможно, они даже уехали на машине: габариты подземного города позволяли это сделать, есть безопасный выезд — на Мичуринском проспекте». (Запись А.Горбунова, А.Колесникова).
 Указанные сведения полностью соответствуют приведённым в романе «Преисподняя». Мичуринский проспект составляет одну из сторон квадрата, очерчивающего бункер в Раменках, неподалёку располагается академия КГБ. Именно в этом направлении из центра города идёт тоннель, связанный с бывшим домом М.Горбачёва и правительственными особняками на Воробьёвых горах.
 Рассказы очевидцев о действиях под землёй напоминают главы «Преисподней» с той лишь разницей, что в рассказах конкретные реальные лица. Они ползли по трубам, перебирались с горизонта на горизонт, бежали под автоматным огнём по тоннелям и коллекторам, брели по пояс в горячей воде, почти кипятке, задыхались от пара, смешанного с хлором, таились в темноте, замирая от страха, что их вот-вот обнаружат, тряслись от ужаса не в силах после многочасовых скитаний найти выход наружу, впадали в страшную общую панику, когда без всякой причины все вдруг начинали истошно кричать, заражая друг друга отчаянием. Подземелья требуют особой подготовки, отсылаю читателя к предисловию.
 В те дни я был непосредственным свидетелем многих событий. Вечером третьего октября группа боевиков человек в двести, вооружённых палками и железными прутьями, под красными флагами на моих глазах оцепила белое здание военного ведомства на Арбатской площади. Человек с мегафоном объявил перед строем, что командиром назначен капитан Широков, он военный, все обязаны выполнять его приказания. Разбившись повзводно, боевики блокировали подъезды.
 К оцеплению время от времени подъезжали чёрные «Волги» с антеннами на крышах. Командиры оцепления по-дружески, как с боевыми товарищами, обнимались с ездоками, которые, меняя друг друга, безостановочно переговаривались с кем-то по радиотелефонам. Машины приезжали и уезжали, переговоры по радиотелефонам продолжались, по оцеплению прокатилась весть — «наши взяли „Останкино“!» и все бурно радовались.
 Иногда сановного вида седоки чёрных лимузинов передавали телефонные трубки другим пассажирам, сами спешивались и, перейдя дорогу, направлялись к подъездам Министерства обороны на Знаменке в том месте, где она впадает в Арбатскую площадь. Из дверей министерства на улицу к ним выходили озабоченные офицеры и вполне дружелюбно, по-свойски, если не задушевно, вели приглушённые разговоры. Понятно было, что стороны о чём-то сговариваются, все то и дело кивали головами. Это происходило у меня на глазах, в подтверждениях или опровержениях не нуждаюсь.
 Спустя два с лишним часа из проходящей машины автоматной очередью было обстреляно здание телеграфного агентства у Никитских ворот, что в квартале от оцепленного здания Министерства обороны.
 Подъехавшему на служебной машине к воротам министерского гаража солдату боевики перекрыли въезд. До меня долетели слова: «Уезжай! Кончился твой гараж!»
 Ночью боевики сняли оцепление, свернули флаги, быстро и молча ушли.
 Я понимал, что если боевые действия перекинутся под землю, где находятся коммуникации жизнеобеспечения города, могут возникнуть непредсказуемые последствия. Не говоря уже о том, что обстановка осложнится, бои приобретут затяжной характер. У меня состоялись телефонные разговоры с разными должностными лицами, мы решили, что лучше предупредить нежелательное развитие событий.
 Нелепый штурм «Белого дома» к тому времени закончился, здание дымилось, с крыш в окрестностях постреливали снайперы. Я приехал на контрольно-пропускной пункт наружного оцепления, автоматчики сопровождения передавали меня от одного офицера к другому, с поста на пост. Вскоре я оказался в штабе, развёрнутом на первом этаже «Белого дома».
 И вновь меня передавали от одних погон к другим, звания с каждой передачей росли. Дело дошло до генералов, которые в свою очередь стали передавать меня друг другу. На ходу состоялось маленькое совещание, мы обсудили создавшееся положение.
 Герметичные двери главного бункера, обозначенного в документах как объект №100, о котором я довольно подробно писал в романе, оказались заблокированными изнутри, дверь пришлось взрывать. Выяснилось, что штурвал герметичности с внутренней стороны оборонявшиеся заклинили металлическим пожарным брандспойтом. За дверью никого не нашли, все успели уйти. Повсюду валялись бутылки из-под выпивки, несколько фашистских нагрудных значков со свастикой.
 В сухом коллекторе под сотым бункером работали сапёры, под ногами повсюду звенело битое стекло, тянуло гарью, из торопливых разговоров пробегающих военных я понял, что часть боевиков ушла подземными ходами, но многие помещения ещё не проверили и соваться туда опасно.
 Не могу сказать, что моё присутствие вызывало у военных бурную радость. «У нас свои специалисты, свои схемы, поэтажные планы», — с досадой говорили мне полковники и генералы. «Поэтому они уходят», — хмыкнул я, понимая, какая я для них обуза и что лучший исход для военных — если все рассосётся само собой.
 Ссылки на схемы и планы, на своих специалистов я слышал постоянно — до и после. Я не видел, но думаю, что вряд ли все ходы и полости обозначены на официальных картах, они обычно учитывают только новострой. Между тем в глубине земли с незапамятных времён таятся старые заброшенные каменоломни, карьеры, горные выработки, осыпавшиеся забои, подвалы давно снесённых церквей и зданий, забытые склады, винные погреба — узнать об этом можно лишь излазив на собственном животе. Изданный в 1913 году атлас старых коллекторов, штолен, сточных каналов, русел рек и ручьёв столь обширен, что перенести его на современную карту просто невозможно.
 Три дня после штурма генералы назначали мне встречи в «Белом доме», я исправно являлся, но каждый раз находились дела поважнее. Я понял, что если кто и скрывается под землёй, ему дают возможность уйти. Мне позвонил один из аппаратчиков среднего звена и подтвердил мою догадку: «Ушли и ушли. Пусть уходят».
 «Альбиносы» безжалостны и неумолимы, раскаяние им неведомо, смирение — не их свойство. Те, кто ушёл, не станут миротворцами. Нацисты и коммунисты — не та публика. Подвернётся удобный случай, они начнут все сначала.
 «Альбиносы» не угомонятся. Вооружённая борьба за власть, пролитие крови — обычная практика коммунистов. Поэтому они не оппозиция, они — террористы. А террористы во всем мире вне закона. С ними иногда вступают в переговоры, чтобы сократить число жертв, но им не дают трибуну, с ними не ведут дискуссий. Для своей защиты цивилизованное общество надевает на них наручники и сажает под замок.
 «Альбиносы» отвергают право и закон. Они кричат о правах, пока рвутся к власти, дабы обеспечить себе безнаказанность. Но это лишь уловка: про себя они с издёвкой ухмыляются над демократами, полагая соблюдение прав бесхребетностью. Придя к власти, «альбиносы» отбрасывают закон, как никчёмный клочок бумаги. И не стройте иллюзий: ясней-ясного, что нас ждёт, приди «альбиносы» к власти.
 «Альбиносы» всегда полагают, что все средства хороши. Для них не существует запрещённых правил и приёмов. Лозунг нацистов и коммунистов — цель оправдывает средства. Вспомните, как один из коммунистических главарей — меднолобый, похожий на идола с бородавчатым лицом — ах, личико, одно личико чего стоит! — писатель Виктор Астафьев сравнил его с лицом Чичикова, — вспомните, как этот вожак «альбиносов» без устали талдычил с экрана, будто все, кто противостоит Верховному Совету, действует по прямой указке ЦРУ, выполняет его инструкции. В том числе и Президент. Надо отдать «альбиносу» должное — ему и соратникам: они всегда были, есть и останутся блестящими провокаторами, как по своей природе, так и по идеологии, которую исповедуют.
 С недавних пор у коммунистов, «розовых» и «коричневых» стало хорошим тоном по любому поводу ссылаться на Всевышнего. На службах в храмах они маячат перед объективами, некоторые из них шевелят губами, изображая молитву, и путая руки, неумело крестятся. Воистину лицемерию «альбиносов» нет границ.
 «Альбиносов» нельзя уговорить. Им невозможно ничего доказать. Логики, чужих доводов они не слышат: это всего лишь «буржуазные предрассудки». Ради своей цели «альбиносы» преступят через любое количество жизней.
 «Альбиносам» нельзя ничего спускать. Им нельзя уподобляться в беззаконии, но всё, что причитается по закону, им следует воздавать. Действиями в октябре коммунисты поставили себя вне закона. И как любые прочие террористы подлежали запрету. Вместо этого их пустили на выборы. И когда я вижу их на трибунах, когда они вещают с экранов, едкая горечь точит сердце: это оскорбление памяти тех, кто погиб за свободу.
 «Альбиносы» неустанно рвутся к кормушке. Объявляя себя радетелями народа, именно коммунистические депутаты в новой Государственной Думе громче всех и неистовей по неистребимой коммунистической привычке без зазрения требовали для себя несусветных льгот и благ. И не отступились, пока не получили. Бились до последнего, стояли насмерть. Воистину, нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики… В борьбе за кормушку.
 «Альбиносы» не унимаются. Их не остановить словами, не пронять. «Преисподняя» жива и действует. Я смотрю окрест глазами врача: сколько безумцев смутное время вынесло на поверхность. Многие из них нуждаются в срочной госпитализации, в уходе врача. Диагноз ясен, симптомы налицо. Во многих странах для избрания на должность требуется обязательное медицинское освидетельствование. Бедная Россия, неужели она вверит себя больным людям?
 По сообщениям прессы, недавно в парламенте Великобритании разразился скандал. Законодатели бурно возмущались тем, что была значительно превышена смета расходов на строительство нового подземного бункера, предназначенного для управления государством в экстремальных ситуациях. Гнев парламента вызвали не столько суммы, сколько их секретность: никого не известили заранее, просто поставили перед свершившимся фактом. Но это, как говорится, не про нас.
 Что касается романа «Преисподняя», то многие читатели, неудовлетворённые концом, требуют продолжения. Что ж, роман оборван на полуслове. Будущее покажет…