Аннотация: Воздушный бой… В нем, пожалуй, наиболее полно раскрываются качества бойца — смелость, решительность, умение идти на риск. О своих товарищах, о боевой дружбе — мужественной я требовательной, о трудной и романтической профессии летчика-истребителя рассказывает автор этой книги, прославленный мастер воздушного боя, сбивший лично 52 и в группе 13 вражеских самолетов. Имя дважды Героя Советского Союза А. В. Ворожейкина уже хорошо известно читателю по двум книгам его воспоминании — «Истребители» и «Над Курской дугой». В своей новой книге он продолжает раскрывать дальше психологию воздушного бойца. В основу этой книги лег один из самых героических эпизодов Великой Отечественной войны — форсирование Днепра и освобождение Киева. Страницы воспоминаний наполнены дыханием суровой фронтовой жизни, где подвиг стал нормой поведения советского человека.


---------------------------------------------


 Арсений Васильевич Ворожейкин
 Рассвет над Киевом


 (Истребители-3)



 Риск и подвиг




1

 Чуткую утреннюю тишину взбудоражил многоголосый гул двигателей. Перегруженные бомбами и снарядами, штурмовики долго бегут по траве и только в самом конце аэродрома тяжело отрываются от земли и летят низко над крышами города.
 Когда начал разбег последний, двенадцатый штурмовик, на широкое летное поле из капониров резво выскочила шестерка истребителей. Маленькие, юркие, они, словно делая разминку после ночного отдыха, немного пробежались и все разом взмыли в воздух.
 Солнце только что взошло. Словно уставшее за лето, оно сквозь белесую дымку горизонта кажется сонным и вялым. Высоко над головой белеют неподвижные редкие пряди облаков. Растаял вдали шум моторов, и снова воцарилась тишина. Дыхание фронта, откатившегося далеко на запад, не доходит сюда. Но война продолжается — там, впереди.
 Фашисты, пытаясь вырвать у нас господство в воздухе и затормозить наступление наших войск к Днепру, подтянули много авиации. Правда, теперь у них были уже не те сплошь опытные летчики, какие воевали на Курской дуге. Поэтому враг посылал самолеты большими группами, надеясь, что такая, стадная, тактика поможет и необстрелянным летчикам драться с большим упорством.
 Мы стояли на аэродроме. Младший лейтенант Лазарев спросил обеспокоенно:
 — Не мало ли шестерки? Вчера под вечер, говорят, нашим от «мессеров» было жарковато. При такой хорошей погоде они наверняка опять будут ходить целыми стаями…
 Не так давно Сергей был сбит в воздушном бою. В госпитале подлатали его. Но пережитая беда еще свежа в памяти.
 — Дрожишь, шкилет? — улыбается Николай Тимонов. — В госпитале под опекой сестричек, конечно, поспокойнее?
 — Еще бы! Но вот ты-то почему про сестричек вспомнил? По белым халатам соскучился?
 — Нет. На такие свидания добровольно никто не ходит. Ты лучше скажи: на чем летать-то будешь?
 Лазарев вопросительно посмотрел на нас:
 — Неужели в эскадрилье не найдется для меня машины?
 — Вот что, пойдем к командиру полка, — говорю я ему. — Представься, скажи, что готов воевать, и попроси для себя самолет.
 Майор Владимир Степанович Василяка сидел за командным столом у стартовой радиостанции. Когда мы подошли, он встал, радушно пожал Лазареву руку и пытливо оглядел его:
 — Свеженький как огурчик! Видать, совсем поправился и отдохнул.
 Покрытое свежими шрамами лицо Сергея расплылось в улыбке:
 — Как же. Без малого полтора месяца только и было заботы, что спать да есть. Очень долго ожоги не заживали.
 — Теперь ты по-настоящему закален в огне. Надеюсь, прибавилось ума?
 Дело в том, что Лазарев потерпел неудачу, как он сам признавал, из-за легкомыслия: полетел в бой после бессонной ночи.
 — Все понял, товарищ майор, — ответил Сергей и сейчас же добавил: — Но, говорят, кто не хлебнул лиха, тот еще неполноценный истребитель!
 У Василяки удивленно поднялись густые, побелевшие от солнца брови:
 — Не слишком ли? Разве нельзя провоевать всю войну и не быть сбитым?
 — Вряд ли. — В голубых глазах Сергея сверкнуло упрямство: — Воздушный бой — драка. А во всякой драке тумаки — самый хороший учитель.
 — А как командир эскадрильи думает? — спросил меня Василяка.
 — Согласен с Лазаревым, — не задумываясь, сказал я. К этому выводу я пришел еще на Халхин-Голе. И тоже после неудачи.
 Каждый летчик-новичок воспринимает опасность только теоретически, если можно так выразиться. Он не способен, как правило, чувствовать приближение опасности инстинктивно, всем своим существом. Именно этим объясняется то обстоятельство, что молодые истребители в своих первых боях бывают невнимательными и редко возвращаются без пробоин в самолете. И только когда они почувствуют на себе вражеский огонь, когда ощутят боль и запах своей крови, когда вдохнут дым горящего самолета, только тогда надвигающуюся опасность они будут не только замечать глазами, но и ощущать всем телом, всей кожей.
 — Так, — сказал Василяка. — Выходит, значит, что все Герои Советского Союза у нас, истребителей, обязательно в свое время были сбиты?
 — Может быть, и не все, — сказал я, — но каждый наверняка испытал на себе, как стучатся в самолет пули и снаряды. Я, по крайней мере, не знаю ни одного героя, который ни разу не привозил в машине пробоины.
 — Ну что ж, пожалуй, вы правы, — раздумчиво произнес Василяка. — И ничего не поделаешь, такова природа войны. Видимо, некоторые понятия усваиваются только в жестокой практике боя… — Он пристально посмотрел на Лазарева. — Значит, можно надеяться, что впредь ты будешь воевать по-новому, без ухарства?
 — Думаю, больше таких промахов не будет.
 — Хорошо. Тогда бери мою машину и воюй. Очень хорошая машина. А я для себя из дивизии перегоню новую. — Василяка обратился ко мне: — Кому дашь Лазарева в пару?
 — Сегодня Кустову.
 — Почему только сегодня?
 — Так ведь молодые летчики прибыли, восемь человек. Двух-трех нам дадите? Вот постоянного напарника ему и подберем.
 — Нет, — возразил Василяка, — так сразу я их по эскадрильям не отдам. Молодежь в строй вводить надо постепенно. А то вы их сразу запряжете, и они без привычки…
 Майора прервало радио. Послышались торопливые, неразборчивые голоса летчиков. Мы насторожились. В динамике завыло, затарахтело, затем отчетливо раздался голос Худякова: «Бей „лапотников“!» — И радио замолкло. Мы напряженно ждали. Василяка пробормотал, кусая губы:
 — Что за черт, при чем здесь «лапотники»? Кому это он кричал? Неужели он штурмовики бросил?
 «Лапотниками» наши летчики окрестили немецкие бомбардировщики Ю-87. Обтекатели их неубирающихся шасси похожи на ноги, обутые в лапти. Наши летчики любили иметь дело с «юнкерсами» — уж очень хорошо они горели. Пушки у них были расположены спереди, пулемет, которым управлял стрелок, мог стрелять только вверх. Подберешься к «лапотнику» снизу — и бей в упор. Вспыхивает как спичка. А подожжешь один самолет — вся стая «юнкерсов» рассыпается. Летчики этих самолетов, зная уязвимость своих машин, обычно не проявляли упорства в бою.
 Радио снова ожило. Из динамика понеслись тревожные команды, предупреждения, моментальные ответы.
 — «Мессеры» сверху!
 — Брось «фоккера»!
 — Саня, прикрой! Я ударю по «юнкерсам»…
 Было ясно, что шестерка Худякова дерется одновременно с бомбардировщиками и истребителями противника. Василяка стукнул кулаком по столу:
 — Так и есть! Встретили «юнкерсов» и бросились на них… А «илы» остались без прикрытия!
 — Не должно быть, — сказал я. — Коля зря в бой не ввяжется. И ребята с ним опытные, выдержанные.
 — Я с ним послал одного молодого, первый вылет. Начальник связи, капитан Боцманов, сказал:
 — Попробуйте связаться с Худяковым по радио. Может, удастся…
 Василяка взял трубку, но Худяков не отзывался.
 — Далеко очень, не слышит, — вздохнул капитан. Василяка с раздражением бросил трубку:
 — Почему на старте нет более мощной радиостанции?
 — Не дают, да и по штату не положено.
 «Есть один!» — азартно сообщило радио. Динамик вновь разразился залпами торопливых команд, тревожных предупреждений и просьб о помощи. Одна фраза прозвучала просто набатом: «Гляди-гляди! На нас сыплются „фоккеры“, а шестерка „мессеров“ навалилась на „горбатых“!» («Горбатые» — это наши Ил-2, у них кабина, словно горб, возвышается над фюзеляжем.)
 В воздухе, по-видимому, было жарко. Мы напряженно молчали, вслушиваясь в неразборчивый гомон взволнованных голосов. Василяка, бледный, с одеревеневшим лицом, стоял согнувшись, прижав ухо к динамику. Это были скверные минуты для командира полка: он боялся, что штурмовики остались без прикрытия и сделались легкой добычей для вражеских истребителей.
 Радио замолкло, и Василяка выпрямился.
 — Кончается, кажется. — И крикнул полковому врачу: — Санитарную машину приготовить!
 Радио молчало. Мы встревоженно переглядывались. Василяка снял фуражку, бросил ее на стол и грузно опустился на скамейку. Но скоро снова вскочил и уставился в пустое небо на западе.
 — Должны бы уже появиться… — Заложив руки за спину, Василяка пробежался вокруг стола.
 — Почему Худяков ввязался в драку с «лапотниками»? Вот, «илы» должны бы уже возвратиться, а их нет. Вот, если посбивали их!..
 И в этот момент на горизонте низко-низко показались штурмовики. Над ними точками маячили истребители.
 — Идут, — заорали мы хором и принялись торопливо считать: — Один, второй, третий…


2

 Лазарев и я ждали Худякова в капонире. Но Николай Васильевич, выключив мотор, неподвижно сидел в кабине. Что с ним? Уж не ранен ли?
 Подошли к кабине. Николай откинул назад голову, глаза закрыты, счастливое лицо раскраснелось — после тяжелого боя он наслаждался покоем. В такие секунды летчику не хочется ни говорить, ни слушать. И механик самолета, понимая это, не спешил вскочить на крыло и спросить о работе машины.
 С видом хорошо потрудившегося человека Николай Васильевич вылез из самолета. Из нижней губы, прокушенной или треснувшей в бою, сочилась кровь. Не торопясь, Худяков снял с мокрой головы шлемофон и, вытирая платком лицо и шею, хрипло проговорил:
 — Мир-ровая драка была! Крепко пришлось подрожать. Думал, пропаду. Но главное не в этом… — Он облегченно вздохнул и замолчал, поправляя изрядно поношенный ржавого цвета реглан.
 — Ну говори! — поторопил я.
 — Дай сначала папиросу.
 Худяков хорошо знал, что я не курю, но сейчас не помнил об этом. Он весь еще был во власти пережитого. Подошел Михаил Сачков и доложил Худякову:
 — Задание выполнил: сбил два Ю-восемьдесят седьмых… Из первых двух девяток мы с Выборновым завалили четырех «лапотников», а остальные побросали бомбы где попало — и наутек.
 За Сачковым подошли другие летчики: Архип Мелашенко, Саня Выборнов, Николай Пахомов, Иван Хохлов. Их лица тоже светились радостью. Собралась вся группа, принимавшая бой с пятьюдесятью четырьмя немецкими самолетами.
 Особенно возбужден был Выборнов. В этом бою он, сбил десятый вражеский самолет.
 — Сколько, по-твоему, было всего немецких истребителей? — спросил его Сачков.
 — Только с «юнкерсами» штук восемь, да на «илов» напало не меньше.
 — Десять, — уточнил Худяков.
 — А вы видели еще пару, которая подбиралась к штурмовикам снизу? — спросил Сачков.
 — Как же! Я ее и отогнал, — пробасил командир эскадрильи. — Иначе «горбатым» досталось бы.
 — Но сзади на нас другая пара навалилась! — заметил Мелашенко. — Я думал, она вас снимет!
 — Почему так далеко оторвался от меня? — строго спросил Худяков.
 — Меня зажала четверка «фоккеров». Но я все же вывернулся и к вам.
 — Это мы с Хохловым вас выручили, — сказал Пахомов.
 Молчал лишь новичок Иван Хохлов, На его открытом широком лице — то удивление, то откровенная восторженность. Он жадно ловил каждое слово товарищей. Командир эскадрильи повернулся к нему:
 — Ну а ты что скажешь о драке?
 — Я?.. — растерялся Иван.
 — Да, ты. Что ты видел?
 — Бой видел… Все видел, — заторопился летчик. — Ох и много же было всяких немецких самолетов! Просто страшно!
 — Ну а сам стрелял?
 — А как же! Ни одного патрона не осталось. — И уже тихо добавил: — Только все мимо…
 Из торопливых, отрывистых реплик постепенно выяснялась перед нами картина боя. Вражеские истребители и бомбардировщики появились одновременно. Худяков принял дерзкое решение: атаковать «юнкерсы». Это вовсе не означало, что истребители бросили своих подопечных на произвол судьбы. Наоборот, громя стаю вражеских бомбардировщиков, смельчаки отвлекли на себя все истребители неприятеля и тем самым обеспечили безопасность штурмовиков, помогли им успешно выполнить задание.
 — Никакая стадность немцев не спасла, — подвел итог Худяков. — Мы растеклись попарно и били их так, как нам было удобно. — И уже шутя бросил: — Если немцы не изменят тактику, то скоро, пожалуй, и драться не с кем будет.
 — Как это не с кем? — удивился Хохлов.
 Все засмеялись. Крупный, рослый и чуть угловатый Иван совсем смутился.
 — Ничего, — успокоили его, — не тужи. Мы только вступили на Украину. А нам нужно дотопать до Берлина. Войны впереди еще много. Так что и на твою долю фашистских самолетов хватит.


3

 — Ну как худяковцы слетали? — встретил нас вопросом Тимонов, когда мы с Лазаревым вернулись в свою эскадрилью.
 Я рассказал.
 Лейтенант Игорь Кустов, дремавший под крылом самолета, вскочил. Черная прядь волос выбилась из-под шлемофона. Высокий, тонкий, как стрела, Игорь в этот момент стал будто еще выше.
 — Вот молодцы ребята! Вчера завалили трех и сегодня восемь.
 Кустов начал воевать вместе с нашим 728-м истребительным полком с января 1942 года. В воздушных боях сбил пятнадцать вражеских самолетов, за что ему присвоили звание Героя Советского Союза. Был два раза тяжело ранен. После госпиталя возвратился в полк. Недавно узнал о гибели своего отца в партизанском отряде на Орловщине. Все это не прошло бесследно: Кустов выглядел значительно старше своих двадцати двух лет.
 — Ну как, дали тебе самолет? — спросил Кустов у Лазарева.
 — Все в порядке.
 — Слетайте-ка сейчас в паре, — сказал я им. — Обоим нужна тренировка. Да и впредь, наверное, вам придется летать вместе: Василяка не хочет молодых распределять по эскадрильям.
 Игорь задумался. Потом решительно заявил: — Товарищ капитан! При полете на боевое задание прошу пока не назначать меня ведущим. Мне нужно после перерыва хоть несколько деньков походить ведомым с опытным летчиком. А то, чего доброго, «фоккера» от «лавочкина» не отличу: я ведь их еще ни разу в бою не видел.
 С этим трудно было не согласиться.
 — На задание полетишь со мной, — объявил я. — А здесь, над аэродромом, потренируйся с Сергеем.
 — А я с кем? — удивился мой ведомый Николай Тимонов.
 — А ты ведущим с Лазаревым. У него тоже большой перерыв в боях. Согласен?
 — Приказ — закон, — пожал плечами Лазарев.
 — А ты не вешай нос, — повысил голос Тимонов. — Раз стал моим подчиненным — выше голову!
 — Слушаюсь! — Лазарев вытянул руки по швам и повторил любимое словечко Ткмонова: — Могём! — И тут же добавил: — Великий начальник должен начинать властвовать с покрикивания на своих подчиненных.
 Тимонов важно подкрутил несуществующие усы:
 — А как же! Распусти вас, потом рад не будешь. Власть — это, прежде всего, строгость! Понял?
 — Смотрите! К нам форсированным маршем спешит бог огня и дыма, — предупредил Кустов.
 Начальник воздушнострелковой службы полка капитан Василий Иванович Рогачев шел быстро, что для него было необычным. Всегда спокойный и невозмутимый, он сейчас был явно взволнован. Заговорил еще издали:
 — Только что получена телеграмма от командующего сороковой армией. Он сам видел воздушный бой группы Худякова и предложил всех участников представить к орденам.
 В вихре войны редко задумываешься над величием поступков людей, рядом с тобой ежедневно идущих в бой. Их дела и твои растворяются в общем трудовом потоке, и как-то все кажется будничным, обыденным. Но стоит задуматься о каком-нибудь бое, и не только посмотреть на него глазами профессионала, но и вникнуть в поступки летчиков, оценить их с точки зрения внутренних побудительных причин, — и перед тобой предстанет человек во всей своей душевной красоте. Понятнее, дороже станут люди, и сам ты нравственно обогатишься.
 Николай Худяков — человек общительный, добродушный. Характер у него, как говорят, покладистый. Новичок, конечно, не поверит, что в бою у этого добряка железная воля и мгновенная реакция. Не зря народ говорит, что о душевной силе и красоте нельзя судить по словам и внешнему виду — качества эти проверяются только в делах: стойкость в опасности, мудрость в гневе, дружба в беде. На войне лучший экзаменатор — бой. В нем раскрывается весь человек. Но раскрывается не всегда сразу. Боевое мастерство, как и всякое иное, приобретается длительным и упорным трудом.
 — И правильно сделал командующий, — сказал Кустов. — Один риск Худякова стоит награды. Человек рисковал головой, все это видели. А что, если бы немцам удалось сбить хотя бы один штурмовик? Худякова первого бы взяли в оборот: почему сунул нос куда тебя никто не просил?..
 — Видать, командарм хорошо понимает, что значит своевременно наградить отличившегося, — продолжил Рогачев.
 — Лучше его никто не мог оценить бой Худякова, — заметил Кустов. — Не схватились бы с «юнкерсами» — бомбы посыпались бы на голову его войск.
 Рогачев кивнул головой:
 — Награждать за бой, как это делается в наземных войсках, правильно. У нас не так. Обычно истребителям дают ордена только за сбитые самолеты.
 — По-моему, это не совсем продумано, — заметил Кустов, — иногда бой важнее, чем несколько сбитых самолетов.
 — Правильно, Игорь, — поддержал я Кустова. — Бывает же, что и много самолетов собьем, а задача не выполнена: немцы удачно отбомбились. Не мешало бы летчиков-истребителей награждать за хорошие бои.
 — Тогда может получиться, что у истребителя, не сбившего ни одного самолета, будет вся грудь в орденах, — возразил Лазарев. — А разве можно считать летчика истребителем, если он сам не уничтожил ни одного самолета? Раз ты истребитель — истребляй врага, а зря воздух не утюжь!
 — Согласен, — подхватил Тимонов. — К тому же тот, кто не уничтожает врага, сам рискует быть уничтоженным. О чем же тут спорить?
 Рогачев поднял руку и примирительно улыбнулся (он не любил бесплодных разговоров):
 — Хватит, братцы! Я пришел к вам не за тем, чтобы решать, кого и как награждать. Сейчас в полк звонил командир дивизии и приказал подробно разобрать со всеми летчиками бой группы Худякова. Сделайте это сейчас, пока есть время. С техническим составом вечером побеседует замполит. Да, чуть не позабыл. Обещают из нашей армейской газеты «Крылья победы» прислать корреспондента. Видно, боем заинтересовались по-настоящему. И правильно: такие дела достойны истории.
 — А летчики? — спросил Тимонов.
 — Само собой разумеется! — ответил Василий Иванович.


4

 Отчаянно цепляясь за выгодные рубежи и населенные пункты, враг пытался сдержать натиск советских армий. Фашистское командование рассчитывало спасти свои войска от разгрома, отведя их за Днепр. Гитлеровцы надеялись на этом естественном рубеже навязать Советской Армии затяжные позиционные бои. Вся их пропаганда трубила, что Днепр, закованный в железо и бетон, — неприступный «Восточный вал», за которым после Курского сражения и длительного отступления можно будет отдохнуть.
 Ставка Советского Верховного Главнокомандования, учитывая трудности в битве за Днепр, значительно усилила войска, действующие на решающих направлениях. Центральному и Воронежскому фронтам, наступавшим на главном, киевском, направлении, были переданы 61, 52 и 3-я гвардейская танковая армии и несколько отдельных корпусов. Чтобы помешать противнику организованно закрепиться на правом берегу и ослабить его сопротивление, было решено форсировать Днепр с ходу.
 Во всех наших штабах и частях закипела работа по подготовке к прыжку через Днепр. На партийных собраниях, митингах, в беседах и разговорах — всюду слышалось слово «Днепр».
 Пожалуй, еще никогда мы не были охвачены таким наступательным порывом, как в те дни. Несмотря на то что полк с начала Курской битвы не знал передышки, никто не испытывал усталости — она отступила перед нашим стремлением к победе. Враг, неся большие потери, всюду отходил на запад. Хотя шла осень, на душе было легко и весело.
 Все три недели общего наступления нашего Воронежского фронта воздушные бои то ярко разгорались, то затухали. Как ни пытались фашистские летчики вернуть господство в воздухе, потерянное под Курском, ничего из этого не вышло. В жарких боях быстро таяли их пополнения. Немецкие истребители несколько раз меняли тактику. Сначала они воевали, как правило, большими группами, но, обессилев, вынуждены были снова перейти на полеты парами и мелкими подразделениями.
 Вот уже второй день в небе нет больших боев. Враг действует внезапными наскоками пар и звеньев. В таких случаях наша зоркость — основа успеха. И командир полка, ставя задачу на вылет, предупредил:
 — Прошу смотреть в оба. Немцы сейчас только зазевавшихся и ловят. Учтите: половина наших самолетов была сбита из-за невнимательности летчиков. Теперь нас, «стариков», осталось тринадцать, да вот еще Кустов прибыл… Все мы уже стреляные да стреляные. Но в полк пришла молодежь, и мы за нее в ответе.
 Молодые летчики, сгрудившись стайкой, внимательно слушали командира. Среди них Николай Севастьянов, Александр Сирадзе, Николай Априданидзе, Григорий Вовченко. Без молодых как-то не замечаешь роста своего боевого мастерства, как не замечаешь скорости самолета, летящего рядом. Только в тот момент, глядя на новичков, мы ощутили происшедшие в нас перемены, и слова командира об ответственности за молодежь обрели для нас реальный смысл.
 Пока дела шли хорошо. Летая с этого аэродрома, мы уничтожили шестнадцать самолетов противника. Своих же не потеряли ни одного.
 Майор внимательно посмотрел на нас. Его взгляд задержался на мне и Кустове:
 — Вашей паре в особенности надо быть начеку. Я вам место в боевом порядке не указываю. Находитесь там, где считаете нужным.
 — А если противник будет находиться далеко от нас, можно отстать от группы и атаковать?
 — Действуйте по обстановке. В случае чего мы шестеркой и без вас сумеем надежно прикрыть «илы», — ответил командир полка.
 Под нами плывут выжженные врагом украинские поля и села. За отступающими фашистами волнами то там, то здесь бушует огонь. Ожесточенно, густо искрится фронт.
 После дождя в безоблачном небе отличная видимость. Мы с Кустовым летим выше основной группы, с солнечной стороны. Штурмовики и идущие с ними истребители видны как на ладони.
 «Илы» неторопливо, по-хозяйски, штурмуют окопавшихся фашистов на западном берегу речки Сулы, и я невольно какие-то секунды любуюсь их слаженной работой. Кустов тоже загляделся. И оба не заметили, как из синевы неба прямо перед нами выросла пара истребителей «Фокке-Вульф-190». Полив друг друга огнем, мы разошлись по правилам уличного движения — левыми бортами.
 Один «фоккер» проскочил мимо меня так близко, что я разглядел четыре торчащие пушки и черную стрелу, проходящую через весь фюзеляж. С такими украшениями обычно летают фашистские асы. Мы бросили «яки» вдогонку. Противник развернулся навстречу. И снова атака.
 Враг спокойно шел на лобовую. Зная, что при таких условиях трудно сбить самолет этого типа, заманиваем противника для боя на вираже. Высота шесть тысяч метров. Здесь «фоккеры» имеют наилучшие летные данные и с охотой принимают наш вызов. На этой высоте у них преимущество и в скорости, и в маневре. Нужно немедленно снизиться! А что со штурмовиками? Может, на них тоже напали истребители? Улучив момент, гляжу вниз. Штурмовики отбомбились и под прикрытием «яков» без помех уходят домой. Значит, мы можем продолжать схватку.
 — Спиралью теряем высоту, — передаю Кустову.
 Игорь понимает меня и почти штопором ввинчивается вниз. «Фоккеры», прильнув к нашим хвостам, преследуют. Мы с трудом уклоняемся от их очередей. Но вот три с половиной тысячи метров. Наилучшая высота для наших самолетов. Теперь мы от защиты переходим к нападению.
 Деремся один на один. Я вижу, как подбитый Кустовым истребитель, дымя, выходит из боя. Я тоже спешу расправиться со «своим» фрицем. Но он очень вертлявый. Ас! Наконец мой «як» оказался позади «фоккера». Ловлю в прицел. Момент!.. Опытный противник понимает, что это значит, и отвесно проваливается вниз. Тяжелому самолету удается оторваться от легкого «яка». Но «фоккер» потерял высоту, а с ней все свои преимущества.
 У земли, при выходе из пикирования, настигаю фашиста. Он мечется, но уйти от «яка» не в силах. На малой высоте «фоккер» как утюг: ни скорости, ни маневра. В отчаянии фашист делает горку. На этом я ловлю его.
 Поглядел вверх. К моему удивлению, второй «фоккер», оставляя след дыма, неуклюже летел прежним курсом на малой скорости, а Игорь зачем-то шел за ним необычно близко. Странно. Спешу к товарищу и запрашиваю, почему не добивает «фоккера».
 Никакого ответа. Просвет между самолетом Кустова и противником опасно уменьшается. Зная порывистую и решительную натуру Игоря, думаю: «А не решил ли он в азарте таранить врага?»
 — Почему молчишь? Отвечай!
 В наушниках много шуму, но все же улавливаю:
 — Оружие отказало. Сейчас рубану винтом!
 Его слова меня испугали. Кустов шел на ненужный риск. При ударе винтом по хвосту на «як» обрушатся тяжелые металлические куски вражеского самолета, которые могут снести часть кабины вместе с головой летчика. Гитлеровец же спустится с парашютом. А находимся мы над территорией, занятой противником. У Игоря больше шансов погибнуть, чем у фашиста. Поэтому я торопливо кричу, кричу несколько раз:
 — Оставь «фоккера»! Сейчас я его сниму.
 Но меня забивает чей-то разговор. К тому же я понимаю, что Игорь весь поглощен расчетом тарана и вряд ли слышит меня. И потом, раз он задумал — не отступит. Таков характер.
 Расстояние между истребителями так сократилось, что вот-вот произойдет столкновение. Не раздумывая, направляю нос своего истребителя между ними и стреляю из всего оружия. А сам дрожу: «А вдруг еще далеко, и трассы сгорят раньше времени?» Нет! Красные, зеленые нити заструились перед Игорем. И он круто отвернул.


5

 Воздушный таран — оружие смелых, и, как всякое оружие, его нужно использовать в строго определенных обстоятельствах. Из пушек по воробьям не стреляют, так и таран следует применять лишь в особых случаях, когда иного средства для уничтожения врага нет, а уничтожить его обязательно нужно.
 При таране у летчика очень мало шансов остаться в живых, и он должен пользоваться им лишь для спасения жизни людей или для спасения важного объекта.
 У Кустова идти на такой риск не было решительно никакой необходимости.
 — Понимаешь, — смущенно сказал он, — перезаряжаю, перезаряжаю — не стреляет. А «фоккер» уходит. Злость взяла. Думаю, сейчас тебя винтом по хвосту… Глупо, конечно. Что под нами немцы, я совсем позабыл…
 Честно говоря, мы хорошо понимали Кустова и сочувствовали ему. Я не стал ругать его. Мне казалось, да и сейчас так кажется, что любой риск можно оправдать, даже ненужный, с плохим исходом. Оправдания нет только одному: малодушию. Что бы там ни говорилось, а риск — это проявление воли к победе. У малодушия же есть другое название — трусость.
 Осеннее солнце грело спокойно и ровно. После обильных дождей побуревшая трава снова зазеленела. Осенью в такую погоду всегда тянет на солнышко.
 Мы повалились на мягкую травку у капонира. К нам сейчас же подошел Варвар и устроился в ногах у Кустова. За последний месяц щенок вырос в большого черного пса. Теперь не было никаких сомнений, что это обыкновенная дворняга. Игорь потрепал собаку за уши.
 — Вот предатель. К нам в столовую теперь не заманишь. К техникам на харчи перешел.
 — Он у нас за сторожа, — сообщил механик моего самолета. — Нынче ночью какого-то типа на аэродроме засек.
 Мы болтали и пересмеивались, и тут к нам подсел командир полка. Некоторое время выждав, он неопределенно проговорил:
 — Да, таран — штука интересная.
 Все посмотрели на него, а он сказал, обращаясь к Лазареву:
 — У нас по таранам ты, кажется, специалист?
 — А как же, — с готовностью отозвался Сергей. — Пришлось однажды. На Калининском фронте. Глупый я тогда был, совсем зеленый. Захожу это я в хвост «юнкерсу», дай, думаю, срублю. Ближе подхожу, ближе, всего десяток метров осталось. И гут стрелок как даст по мне из пулеметов. Аж небо с овчинку показалось. Бензином меня окатило, маслом, гарью! Тьфу! — Лазарей сплюнул и замолчал.
 — А дальше? — спросил Кустов.
 — Дальше ничего не было, — с сожалением сказал Лазарев. — Кончился мой таран. Не так это просто, как кажется.
 — Да, — вздохнул Кустов, — таран — дело сложное, ему, наверное, надо учиться специально.
 — Это как же? — спросил Василяка. — Ввести в летных школах обучение тарану?
 — Ну и ввести. Меньше бы гибло у нас летчиков. А то каждый таран — смертельный риск.
 — Чепуху ты несешь, Игорь, — с досадой сказал Тимонов. — Таран всегда будет смертельным риском, учись ему, не учись.
 — А подвиг и есть смертельный риск, — сказал Тимонов.
 Командир полка покачал головой:
 — Значит, вы считаете, что подвиг — это риск, и больше ничего… Но способность идти на риск присуща каждому нормальному человеку. Мы, например, рискуем в каждом вылете, а вот подвиги совершаем довольно редко. Нет, друзья мои, чтобы совершить подвиг, надо уметь больше, чем просто рисковать. Во всяком случае, нам, истребителям, необходимы знания, опыт…
 — Конечно так, — согласился Лазарев.
 — Вот говорят, в жизни всегда есть место подвигу, — задумчиво сказал Тимонов. — Не знаю, не знаю… Мне, например, это непонятно. Как ты совершишь подвиг, если сидишь в штабе и переписываешь бумаги? Да и в бою не все становятся героями. Для этого нужны какие-то обстоятельства. Относительно сноровки, догадки, опыта я спорить не буду. Здесь наши мнения, дорогие товарищи, сходятся. Но вот относительно риска вы малость, пожалуй, ошиблись. Риск в подвиге, по-моему, самое главное. Без опыта, без знаний — это еще как случится. А вот без смертельного риска подвиг, простите, не считается.
 — Силен, Тимоха, — произнес Кустов. — Значит, не будем тарану учиться? Только погоди. В Японии почему-то летчиков специально к нему готовят.
 — За всеми справками о самураях обращайтесь вот к нему, — сказал Василяка, указывая на меня.
 — Японцы действительно специально обучают своих летчиков тарану, — подтвердил я. — Правда, это не обычные летчики, а так называемые смертники. Однако на Халхин-Голе ни один из них на таран не пошел. А вот советские летчики к таранам специально не готовятся, и тем не менее Скобарихин и Мошин таранили японские самолеты. Подвиг Скобарихина в Монголии в тридцать девятом году запомнился всем. Вы знаете, что впервые совершил таран русский летчик Нестеров. Тогда, в четырнадцатом году, вооружения на самолетах не было. Нестеров искал оружие для воздушного боя и применил таран. Летчик погиб, идея тирана была надолго дискредитирована, но она не умерла. Через двадцать пять лет Скобарихин таранил врага и остался цел. Надо заметить, что боеприпасы у него были, но обстоятельства сложились так, что огонь был бы неэффективен. Говорили, что Скобарихин спасал своего командира. Об этом даже писали. На самом же деле он спасал своего ведомого, молодого летчика, который делал первый боевой вылет. Японец его расстреливал, а он растерялся и не знал, как выйти из-под удара. Еще секунда, и ему был бы конец. Скобарихин понял это. И, спикировав спереди, под углом ударил японца крылом. Тот вспыхнул и рассыпался на кусочки. Скобарихин шел на смертельный риск, чтобы спасти товарища. Наши летчики совершили более двухсот таранов, и это не потому, что они любят риск, а потому, что готовы отдать жизнь за своих товарищей, во имя общего дела.
 На войне каждый шаг — риск. Знания, опыт только уменьшают его, но не исключают. Многие представляют подвиг вспышкой, порывом смелости. Это не совсем так. Подвиг прежде всего труд. Тяжелый, солдатский, будничный труд, где кроме постоянного риска нужны знания и опыт. Без них в век моторов, электричества, радио далеко не уедешь.
 — Да, все-таки тарану учить надо, — сказал Василяка. — Под Москвой было около тридцати таранов, и большинство летчиков погибло. А ведь можно же, наверное, придумать такой способ, чтобы разбивать вражеские самолеты, а самому оставаться невредимым.


6

 Тяжелые тучи и проливные дожди прижали авиацию Воронежского фронта к земле. Многие полки по нескольку дней не могли подняться в воздух. Наконец небо очистилось и погода установилась. Но линия фронта так быстро двигалась к Днепру, что инженерные части, выбиваясь из сил, не успевали готовить аэродромы, разрушенные и заминированные противником. Летать издалека мы не могли и вынуждены были почти неделю находиться у самолетов, ожидая приказа на перебазирование. Надоело это нам, но что поделаешь? На войне часто так случается.
 Середина дня. Мягко светило солнце. Летчики эскадрильи собрались в кружок и читали вслух газету. Рядом оружейница Рита Никитина набивала патроны в ленты. Недалеко от нее Надя Скребова прямо на траве переукладывала парашют и тихо напевала. Мы перестали читать — слушаем:



   Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.
   Смертный бой гремел, как гроза.
   Ой, Днепро, Днепре, ты течешь вдали,
   И волна твоя, как слеза.






   Из твоих стремнин ворог воду пьет.
   Захлебнется он той водой.
   Славный день настал, мы идем вперед
   И увидимся вновь с тобой…



 Песню заглушил рев мотора. С бреющего полета на аэродром снарядом выскочил «як». Все, словно по команде, вскочили. С середины летного поля истребитель взмыл кверху, ввинчиваясь в небо. Одна бочка, вторая, третья, четвертая… Звук оборвался. Самолет вдруг замер на месте, а потом красиво перевалился через крыло и устремился вниз. У самой земли он выровнялся, снова взмыл вверх, сделал петлю, иммельман, переворот и пошел на посадку.
 — Наш комдив! — с восхищением произнес Лазарев.
 Мы все завидовали Герасимову. Летал он превосходно. Летчики понимали, что эти головокружительные фигуры над аэродромом не спортивный азарт и не красование начальника перед подчиненными. Николай Семенович учил показом. «Летчик без воздушной акробатики не истребитель», — не раз говорил он.
 Комдива мы любили: он для нас был и старшим товарищем, и побратимом, и требовательным начальником, и учителем.
 Герасимов сражался с фашистами еще в небе Испании. Воевал с японскими захватчиками над степями Монголии. И теперь — с первых дней на фронте. Его грудь украшает множество орденов и Золотая Звезда Героя.
 Я знал Николая Семеновича давно, еще с Халхин-Гола. Он всегда был для нас примером воздушного бойца.
 …Комдив подрулил к землянке командного пункта полка. Не вылезая из кабины, снял с головы шлемофон и надел фуражку. Отяжелел он, постарел, но по-прежнему легко спрыгнул с крыла на землю.
 Приняв рапорт от майора Василяки и немного поговорив с ним, полковник направился к нашей эскадрилье. Поздоровавшись, он спросил, щуря глаза:
 — Значит, без работы скучаете?
 — Надоело баклуши бить, — ответил Лазарев.
 — А мне, думаете, нет? Но ничего, худа без добра не бывает. Хоть отоспались за все лето. Теперь отдыхать придется только на правом берегу Днепра.
 Мы с любопытством насторожились.
 — Ну, что притихли? Или нет желания перелететь поближе к Киеву?
 — Мы могём хоть сейчас, — баском отозвался Тимонов.
 Комдив часто бывал в полку и хорошо знал старых летчиков.
 — А я, Тимоха, по правде говоря, думал, что ты уже позабыл свое «могём», — сказал Герасимов.
 — Я его, товарищ полковник, сниму с вооружения только на том берегу Днепра.
 — Это скоро. Теперь сразу пять советских фронтов успешно ведут общее стратегическое наступление на юге, освобождая Левобережье Украины. Наш сосед справа — Центральный фронт — за последние дни форсировал Десну, а сегодня ночью освободил Чернигов и сейчас севернее Киева подходит к Днепру. Танкисты нашего фронта тоже вот-вот прорвутся к Днепру южнее Киева.
 — Здорово! — не удержался Кустов. — А мы-то почти на триста километров отстали.
 — Завтра догоним. Не тужите, — успокоил комдив.
 От ближних самолетов к нам подошли техники и молодые летчики, которые еще не несли боевого дежурства. Беседа затянулась.
 — Где нас посадят на том берегу Днепра? — полюбопытствовал кто-то.
 — Хорошо бы в Киеве!
 — Это от вас зависит, — бросил Герасимов. — Деритесь лучше. — И он обратился к молодым летчикам, плотно окружившим его: — Ну, а вас здесь не обижают?
 — Обижают! — в один голос заявили те. — Летать не дают.
 — Разве в полку кто летал в последние дни? Никто не летал.
 — И когда начнем — снова ограничивать будут.
 — Иначе говоря, вас зажимают? — как бы посочувствовал полковник.
 — Да-а! — хором ответила молодежь.
 — Ну-у? — В голосе Николая Семеновича звучали иронические нотки и снисхождение. — Правильно делают «старики», — твердо сказал Герасимов. — Если бы вы не жаловались, что вам летать не дают, тогда бы я вмешался. А раз вы недовольны — все, значит, в порядке.
 Летчики в боях проходят две ступени. Первая, когда воюют одним азартом, когда надеются на темперамент. На этой ступени молодые, как правило, редко сбивают вражеские самолеты, сами же зачастую в горячке попадают под удар. Когда перебродит азарт, наступает вторая стадия. Летчики начинают воевать вдумчиво, с расчетом, и уже бьют врага по-настоящему. Поэтому опытные командиры и придерживают необстрелянных летчиков.
 — Вы прислушивайтесь ко всему, — советует Герасимов, — вникайте в разборы боев, расспрашивайте, будьте пристрастными, не стойте в стороне, ожидая приказ на вылет.
 — А как узнать, когда закончится первая ступень? — спросил Иван Хохлов.
 — Как перестанете приставать к командирам со своими просьбами о полетах. Эх, молодежь, молодежь, — вздохнул полковник, — понимаю вас. Поэтому не советую спешить. «Старики» вам помочь хотят. Терпение и терпение. Без терпения, как говорится, не придет умение… Есть еще ко мне вопросы, товарищи? Выкладывайте!
 — Когда новое обмундирование дадут? В запасном полку говорили, что на фронте сразу получим. А здесь велят ждать зимнего плана.
 Глаза полковника остановились на молодом летчике. Гимнастерка на нем была неновая, залатанная.
 — Как ваша фамилия? — спросил Герасимов.
 — Младший лейтенант Априданидзе.
 — Вам-то, товарищ Априданидзе, этого обмундирования вполне хватит до нового: вы бережливы. Смотрите, как аккуратно заштопано. Это я уважаю. А вот есть… — Полковник обвел взглядом присутствующих и, заметив у одного обтрепанные обшлага гимнастерки, сурово сверкнул глазами: — Полюбуйтесь… Самому-то приятно? Или времени нет взять в руки иголку?
 — Старая уже, — летчик показал протертые локти.
 Полковник резко распахнул полы своего поношенного реглана. Оба колена брюк были заштопаны.
 — Видите? Тоже жду зимнего плана. Надо беречь обмундирование! Даже в мирное время никому раньше срока ничего не выдавали. А на войне, значит, можно требовать? — Лицо Николая Семеновича просветлело. Он мягко улыбнулся и сказал: — А знаете что? В поношенной одежонке, честное слово, на фронте как-то жить и воевать сподручней: все свое, родное, притертое, и свободней себя чувствуешь…
 Полковник снова взглянул на летчика с дыркой на локте. Тот зарделся, как мак:
 — Виноват! Я думал…
 — А я думаю, что вы меня поняли, — перебил его комдив.
 Резкость полковника мы знали. Но удивительно: она никого не отталкивала. Так он был прям и справедлив.
 От его замечания молодой летчик не сник, как иногда бывает при начальственном окрике, а только смутился:
 — Понял, товарищ полковник. Исправлюсь.
 — А кто сомневается в этом? — Голос Николая Семеновича стал совершенно спокойным. — Раз летчик при замечании смущается и не ест глазами начальство — из такого получится истребитель. Нахальство присуще трусливым людям. Вы же, по всему видно, ребята скромные, толковые. — Вдруг он поинтересовался: — Кому из вас, молодых, уже довелось побывать в бою?
 — Я был. Младший лейтенант Хохлов.
 — И я. Младший лейтенант Халатян.
 — Вот, двое уже, что называется, крещены в огне. — Герасимов тепло посмотрел на них: — Ну как, трудно было?
 — Очень, товарищ полковник.
 Добрая улыбка скользнула по лицу Николая Семеновича.
 — А думаете, из вас получатся мастера воздушного боя?
 Летчики стеснительно замолчали.
 — Априданидзе, как вы?
 — Не знаю. Постараюсь воевать как все, — тихо ответил тот. В глазах его была решимость, явно не соответствующая робкому ответу. Комдив уловил это:
 — А вот ответили вы неверно, — сказал он. — «Как все, как у людей»… Это нужно забыть. Летчик, как артист, должен иметь свою индивидуальность, свое «я». И этого «яканья» нечего бояться! Людей, очень похожих друг на друга, нет, характеры у всех разные. Воздушный бой — искусство. И у каждого истребителя должен иметься свой стиль боя, свой почерк.
 Николай Семенович был прав. Мы действительно часто стесняемся своего «я». А ведь в сущности, если бы все жили по принципу «как все», то человечество вряд ли выбралось из пеленок. Без собственного «я» человек — попугай. Он способен говорить, копировать, но не творить.
 Прежде чем уйти в другую эскадрилью, комдив предупредил нас:
 — Гитлеровские войска будут упорно драться за Днепр. Они уже подтягивают свежие силы и сделают все, чтобы не дать нам переправиться на тот берег. Через денек-два в небе над Днепром будет тесно и жарко.
 — Мы работы не боимся, харч есть, — отозвался Тимонов. — И отдохнули как следует. Только вот машин маловато.
 — Завтра или послезавтра получите еще несколько… И обмундирование тоже скоро.
 Все прекрасно понимали, что жаркие дни боев над Днепром приближаются.
 Вечером на командном пункте полка собрались коммунисты, чтобы в последний раз взвесить, все ли у нас готово к крупным воздушным сражениям.
 Мнение было единым — готовы!




 На одной романтике далеко не уедешь




1

 Полк летел на новый аэродром.
 Земля. Привыкли смотреть мы на нее сверху как на поле боя, привыкли отыскивать на ней ориентиры для определения своего места в пространстве. Сейчас же под нами тихо. Пламя войны откатилось далеко вперед и перекинулось через Днепр.
 Меня сейчас не интересует воздух. Я знаю, он здесь безопасен. Глаза устали от тревожного неба, и я с удовольствием смотрю вниз, на мирную землю.
 На высоте двух тысяч метров скорости не ощущаешь: кажется, что не летишь, а по-хозяйски шагаешь по освобожденной земле Украины. Вот хорошо знакомое озеро Лебединое, круглое, чистое. За озером (по его названию, очевидно, именуется и город Лебедин, где до этого находился наш аэродром) начинаются сосновые леса и болота — недавние районы ожесточенных боев. По этим местам только что прокатилась война, смяв и исковеркав леса, деревни, города, перепахав снарядами и окопами землю.
 С воздуха хорошо видно, как населенные пункты жмутся к речушкам — притокам Днепра. Словно приноравливаясь к речкам, мягко изгибаясь, стелется железная дорога Кременчуг — Бахмач. Кое-где уже дымят паровозы. Оживает дорога — оживает все.
 Пройдено сто пятьдесят километров. Впереди показался город Прилуки — место посадки. Но что такое? Дым… Вчера вечером мы прилетали сюда знакомиться с аэродромом. Город был пуст, нигде ни дымка, а сейчас будто гаснут пожары.
 Подлетев ближе, я обрадовался: почти над каждым домом вилась, расширяясь, тонкая струйка дыма — топились печи. По улицам двигались ручные тележки и конные повозки, сновали люди. Такое Же движение и на дорогах, ведущих к городу. Возвращаются жители, покидавшие родные места. Особенно оживлены берега речки Удай. Здесь, в широких плавнях, скрывалось от оккупантов много горожан и сельских жителей. Сразу за городом — аэродром. На нем уже стоят самолеты одного из истребительных полков нашей дивизии.
 Сели.
 — Плохо, что бетонную полосу еще не успели восстановить, — сказал Лазарев. — Да и до Днепра летать далековато, больше ста километров.
 — Да, неблизко, — согласился Тимонов. — Зато спокойно. Днем сюда немцы носа не сунут; далеко, побоятся.
 — Ну это как сказать!
 — Бросьте, друзья, языки точить! Глядите, какой простор! Настоящий плац. Хоть парады устраивай. А погодка!.. Прелесть! — Кустов, резвясь, как заправский акробат, колесом прошелся вокруг нас: только сапоги, замелькали в воздухе.
 — Здорово! — восхитился Лазарев, не без зависти глядя на Игоря, высокого, удивительно стройного. — Только не переломись.
 — До самой смерти ничего не будет. А для вестибулярного аппарата лучшей тренировки и не придумаешь. Это те же бочки и петли. Смотрите! — Кустов легко сделал подряд два сальто.
 — Забавно! Не каждый циркач так сумеет. — Тимонов снял пилотку и, расправив ее лодочкой, с серьезным видом протянул нам: — Гра-а-ждане! Пожертвуйте на спортивный талант, а то завянет без поощрения.
 Собака, крутившаяся между нами, вдруг прыгнула и выхватила из его рук пилотку.
 — Дай сюда! Порвешь военное имущество…
 — Он тоже фокусничает, — под общий смех сказал Кустов. — Радуется новому месту. А вообще, братцы, аэродром большой, ровный. Подходы открытые… Надо бы оглядеться.
 — Что это за насыпь? — указал Тимонов на желтеющий земляной вал на южном краю летного поля.
 Мы направились туда и через несколько минут разглядывали глубокий противотанковый ров. Во рву лежали сломанные лопаты, мотыги, завязший в песчаном грунте плуг и поодаль — кучка пустых консервных банок.
 — Это что за останки средств производства? — Лазарев поднял лопату со сломанным черенком.
 Невесть откуда перед нами выросли два оборванных парнишки лет по десяти — двенадцати.
 — Здравствуйте, товарищи летчики! — бодро поздоровались они.
 — Вы что здесь делаете? — поинтересовался я.
 — Вот это собираем. Для колхоза. — Дети показали на лопаты и мотыги. — У нас теперь землю пахать нечем.
 — Хлопцы, а кто такой овражище выкопал? — спросил Лазарев.
 — Мы! — разом ответили ребята.
 — Как вы?
 — Копали вместе со взрослыми.
 Перебивая друг друга, мальчишки рассказали, как фашисты сгоняли сюда жителей целыми семьями и дети, женщины, старики копали днем и ночью. Тех, кто выбивался из сил или плохо работал, гитлеровцы тут же расстреливали.
 — Сидят, жрут консервы, а с нас глаз не сводят. Один в мою мамку стрельнул. И убил… — Глаза мальчика налились слезами, капли скользнули по щекам на рваную рубашонку.
 — Дураки эти фашисты: да разве нашим танкам страшны рвы и ямы? — стараясь отвлечь мальчика, бодро сказал Сергей. — Знаете сколько километров за сутки прошли наши танки? Сто, если не больше!
 (Сергей говорил правду. Действительно, гвардейцы 3-й гвардейской танковой армии и 1-го гвардейского кавалерийского корпуса Воронежского фронта, сосредоточившись в районе Ромны, за двое с половиной суток продвинулись вперед почти на двести километров. 21 сентября южнее Киева они вышли к Днепру, а в ночь на 22-е с ходу форсировали его. Одновременно севернее Киева форсировали Днепр и войска Центрального фронта…)
 Тимонов, чтоб хоть чем-то порадовать ребят, сбегал к своему самолету и принес из бортового пайка две плитки шоколаду и две пачки печенья.
 — Это вам подарок из Москвы.
 Мальчики обрадовались и, не зная, как отблагодарить нас, предложили взять несколько лопат.
 — Возьмите, возьмите! Они вам пригодятся на аэродроме воронки закапывать. Теперь заступов нигде не купишь…
 Мы улыбались ребятам, а сердце сжималось от боли: нет ничего горше, чем видеть несчастье детей.
 После посадки самолетов майор Василяка собрал летчиков и сообщил, что над Днепром идут большие воздушные бои. Фашистские истребители стеной висят в воздухе, преграждая путь нашим штурмовикам и бомбардировщикам.
 — Давайте, товарищи, поговорим, как в такой обстановке лучше строить боевые порядки, — сказал Василяка.
 Мы обменялись мнениями и пришли к выводу, что надо воевать большими группами и пока летать только «старикам». Тимонов предложил при первом же полете на фронт пройтись над Киевом:
 — Подбодрим киевлян. На город посмотрим. Тимонова поддержали все. Но Василяка был против:
 — На той стороне еще немцы. Они прижаты к Киеву. Город, наверно, сильно прикрыт зенитками. Могут быть неприятности.
 — А мы на обратном пути, — сказал Кустов. — Город проскочим на большой скорости. Немцы глазом не успеют моргнуть, как уже будем на этой стороне.
 Василяка сдался. Но предупредил:
 — Только если в воздухе не будет противника… Однако ни в первый день, ни во второй обстановка не позволила нам не то что слетать к Киеву, но и как следует разглядеть Днепр. Фашисты бросили под Киев все резервы авиации, чтобы штурмовыми и бомбардировочными ударами сорвать переправу наших войск и ликвидировать плацдармы на правом берегу. Над этими небольшими прибрежными кусочками земли кипели воздушные бои. С каждым днем все больше и больше самолетов висело над Днепром.
 С Прилукского аэродрома мы сначала летали на очистку воздуха от немецкой авиации. Потом к нам, как и раньше, сели штурмовики, и наш полк опять стал работать вместе с «илами».
 Теперь тактика гитлеровских истребителей значительно изменилась. В начале оборонительной операции под Курском они старались боями сковать истребителей прикрытия и потом уже бить штурмовиков. Позднее, особенно при нашем наступлении, фашистские летчики уже не надеялись на силу, а применяли разные хитрости. С помощью тактических комбинаций они стремились незаметно подкрасться к «илам» и внезапно атаковать их. Теперь же враг, зная, что наша авиация все силы сосредоточила на поддержке войск, действующих на плацдармах, высылал за Днепр, навстречу нашим штурмовикам, небольшие группы истребителей. Как только гитлеровцы обнаруживали нас, тут же вызывали на подмогу свои самолеты. Мы же, залетая на вражескую территорию, далеко отрывались от собственных баз и этим лишали себя своевременной помощи. К тому же базировались мы пока еще далековато от Днепра. Инженерные войска не успели восстановить прибрежные аэродромы. Иначе говоря, наземная обстановка на фронте позволяла врагу в боях быстрее, чем нам, наращивать силы. Поэтому часто в воздухе оказывалось больше немецких самолетов, чем наших.


2

 Командир эскадрильи Худяков, возвратившись из полета, доложил начальнику штаба полка майору Матвееву данные разведки. Федор Прокофьевич все, что говорил комэск, торопливо нанес на рабочую карту. По карте километрах в шестидесяти южнее Киева на правом берегу в излучине Днепра тянулась красная линия. Это захваченный нашими войсками букринский плацдарм, названный так по двум населенным пунктам — Малый и Великий Букрин. Здесь шли жестокие бои на земле и в воздухе. Сюда фашисты стягивали танки, пехоту и артиллерию.
 Майор, задав летчику уточняющие вопросы, поспешил на КП. Мы пошли обедать.
 — Выходит, немцы опять сумели сосредоточить много танков и пехоты? — спросил я Худякова.
 — Да. Трудно здесь будет нашим: ширина и глубина плацдарма небольшая, а фашистов много. Но все-таки не то, что было в сорок первом!
 Когда мы всей эскадрильей уселись на землю с полными тарелками борща, Худяков снова заговорил про сорок первый год. В июле и августе гитлеровцы рвались к Киеву. Летчики тогда по нескольку недель не выбирались из кабин своих самолетов. То и дело вылетали на штурмовку.
 — Летим как-то над дорогой. Мать честная! Лавина за лавиной — пехота, танки, мотоциклисты, всех полно. Ни одна пуля не пролетит мимо. Весь боекомплект расстреляли. А фашисты прут и прут! Наших танков не видно. Киев рядом. Зло взяло. И давай мы колесами утюжить прямо по головам. Пробрало — разбежались, черти, опустела дорога. А когда мы вернулись на аэродром, не узнали своих самолетов: все были в крови, а у многих и винты погнуты. Зато задержали фашистов…
 — Видать, вы здорово тогда дрались. Раз дали немцам в Киеве такое окружение устроить, — сказал Лазарев.
 Худяков укоризненно взглянул на него:
 — Мы-то тут при чем? Мы сделали все, что от нас зависело. Даже больше.
 — Ты, Сережа, где был в начале войны? — как-то между прочим спросил Лазарева Рогачев.
 — Учился в военной школе.
 — А я воевал. И могу тебе дать расписку, что в сорок первом мы дрались здорово. Делали не по два-три вылета в день, как теперь, а по шесть, а то и больше. И то, что не смогли фашистов сдержать, не наша вина.
 — Ладно, не оправдывайся, — пробурчал Худяков. — Мы отступали потому, что Лазарева с нами не было…
 Подъехал начальник штаба полка и прервал наш обед. Предстоял срочный вылет на прикрытие штурмовиков, которые должны нанести удар по скоплению танков и пехоты противника.
 — Вылет по данным вашей разведки, — сказал майор Матвеев Худякову. — Район ты указал точно? Ошибки не будет?
 — Я тут каждый кустик знаю, — недовольно пробасил Николай Васильевич. — Я ж до войны служил в Киеве и отсюда отступал.
 Готовых истребителей набралось только шесть, остальные еще не успели заправиться бензином.
 — Может, минут десять подождем? — предложил я, застегивая шлемофон.
 — Нет, нет! — решительно ответил начальник штаба. — Я командиру дивизии об этом докладывал. Приказал вылететь немедленно: нужно нанести удар по противнику, пока он еще на исходных позициях.
 Мы летим. В небе редкие пятна облаков. Воздух чист и прозрачен. Дымы фронта еще впереди. Две пятерки «илов», одна за другой, плывут плотным строем. Над ними ступеньками — мы. Я с Тимоновым иду рядом со штурмовиками. Чуть в стороне — Кустов с Лазаревым. Выше всех парит пара Николая Пахомова из другой эскадрильи. Ее задача: не дать противнику сверху напасть на нашу четверку «яков». Мы же не должны пропустить к «илам» ни одного вражеского истребителя.
 Такое, трехъярусное построение полк применяет уже давно. Но до днепровских боев третий ярус часто располагался на большом удалении от остальных истребителей, потому что это значительно увеличивало наступательную маневренность нашего боевого порядка. Верхние истребители, летя как бы на отшибе, действовали по принципу «свободной охоты», уничтожая попавшиеся на глаза вражеские самолеты. Однако при изменившейся тактике гитлеровцев такой большой отрыв третьей группы позволял противнику легко откалывать ее от главных сил. Из-за этого в первом же бою над Днепром погиб Дмитрий Васильевич Аннин. Теперь мы сжали боевой порядок, что значительно увеличило плотность обороны, и нам стало легче продираться сквозь заслоны «фоккеров» и «мессершмиттов».
 Километров за пятьдесят до Днепра видимость ухудшилась. Почувствовалось пороховое дыхание фронта. Как-то незаметно сосредоточиваешься только на небе. Высокие кучки облаков — союзники врага. Он, прикрываясь ими, может внезапно свалиться на нас. Вверху как будто все спокойно. Но Пахомов уже предупреждает:
 — Появилась четверка «мессеров».
 В голубизне неба еле-еле виднеются тонкими штрихами немецкие истребители. Они для нас недосягаемы. Мы летим на высоте две-три тысячи метров, фашисты, наверное, — пять-шесть. Враг идет с нами одним курсом. Значит, мы уже обнаружены и немцы вот-вот бросятся в атаку. Но нападения нет. Странно.
 «Мирный» полет с нами «мессершмиттов» раздражает. Ритм дыхания нарушается, точно в воздухе стало меньше кислорода.. В груди чувствуется теснота. Как бы снимая напряжение, спрашиваю:
 — Все ли видят «худых»?
 — Видим! — подчеркнуто бодро раздается в наушниках разнобой голосов.
 — Мерзавцы что-то затевают, — слышу тенорок Кустова.
 — Поживем, увидим, — подхватывает Тимонов. — Только бы не прозевать.
 От дружеской переклички стало как-то спокойнее.
 Впереди в дыму и огне пестрой лентой вьется крутой правый берег Днепра. А фашисты летят все так же «мирно». Впрочем, сейчас для нас опасность не в них, эти на учете. Страшит невидимое. Оно… Вот оно! Ниже нас навстречу мчится шестерка истребителей. Они отворачивают вправо и проскакивают мимо. «Мессершмитты». Их вызвала эта четверка. Раньше они всегда встречали нас выше, сейчас — ниже. Необычно. Может, еще где-нибудь прячутся?
 — Опять, наверное, не придется посмотреть Киев, — сожалеет Тимонов.
 Но всем уже не до разговоров. Шестерка «мессеров» круто разворачивается, целясь зайти сзади и снизу. «Мирная» четверка стремительно несется на нас сверху. Фашисты хотят одновременным ударом с двух направлений отсечь нас, истребителей, от штурмовиков, разбить, а затем расправиться с «илами». Расчет на силу. Их десять, а нас шесть. Замысел врага ясен. Нужно только обороняться и ни при каких обстоятельствах далеко не отходить от штурмовиков. Главная опасность, кроется в нижней группе «мессершмиттов»: она целится ударить по штурмовикам снизу, где у них нет защитных пулеметов.
 Родился план боя: Пахомов со своим ведомым отбивает атаку верхних «мессершмиттов», наше звено — нижних.
 — Понятно! — отрывисто уведомляет Пахомов, уже загораживая путь верхним «мессерам».
 Шестерка «худых» догоняет сзади. Развернуться и принять лобовую атаку — опасно. Далеко оторвешься от «илов», и фашисты наверняка проскочат к ним; вывернуться в сторону — тоже не надежно: часть немецких истребителей окажется у нас в хвосте, скует боем, а остальные нападут на штурмовиков. Силой на силу сейчас фашистов не возьмешь: они подавят численностью. Выход из положения нужно искать в другом. Я вспомнил похожие условия боя на Халхин-Голе. Мы тогда вдвоем дрались против шести и победили.
 — Игорь, за мной! — передаю Кустову и резко ухожу от «илов» со снижением в сторону, набирая скорость для быстрого маневра.
 «Мессершмитты», решив, что мы спасаемся бегством, истребителей не преследуют, а устремляются к штурмовикам. Ведь они оказались без охраны. Добыча. С земли беспокоятся:
 — «Маленькие», почему бросили «горбатых»?
 Как некстати вопрос! Но отвечать на КП надо: это запрашивает старший начальник, управляющий нами в бою.
 — Сейчас возвратимся, не волнуйтесь! — И снова сосредоточиваю все внимание на вражеской шестерке, быстро сближающейся с «илами».
 А если сейчас на нас нападет какая-нибудь случайная пара вражеских истребителей? Не сдобровать. Маневр не удастся.
 Внимательно просматриваю небо. Пока новой подмоги противнику нет. Хочется скорее атаковать шестерку! Но еще рано — можно только спугнуть, но не разбить. А нужно обязательно хоть одного фашиста да уничтожить. Они тогда на некоторое время оставят нас в покое. Две-три секунды медлю. Медлить тоже опасно: а вдруг опоздаем с атакой, и гитлеровцы откроют огонь по «илам»? Нетерпение растет.
 — Истребители! — кричит кто-то из штурмовиков. — Куда отскочили? Нас атакуют!
 Прежде чем повернуть на противника, замечаю, как на нас сверху, из-за облаков, высыпались еще три пары «мессершмиттов». Я вздрогнул и на какое-то мгновение растерялся. Но только на мгновение. Новая опасность, словно холодным душем, подстегнула нервы. Скорей на «мессов», берущих уже в прицел штурмовиков. Нужно успеть! Во что бы то ни стало атаковать раньше, чем сами будем атакованы верхней шестеркой.
 Резкий поворот. У нас большая скорость, и мы вчетвером быстро настигли вражеских истребителей. Видно, как Кустов ловко присосался к одному «мессершмитту» и вот-вот срежет его. Противник, увлекшись атакой, летит в прежнем направлении. Хорошо! Но и нам в спину, может быть, тоже уже наводят пушки. От такого предположения становится зябко. Торопливо ловлю в прицел змеевидное тело «мессершмитта». Оно в прицеле. Но для точного поражения этой гадины нужна ее голова. Вот наконец желтый нос «мессера» в центре серебристого перекрестия. Нажимаю на кнопки пушки и пулеметов и тут же отскакиваю.
 В воздушном бою часто секунда, нет, даже мгновение решает успех атаки. В такие моменты не до осторожности… тут вздохнуть некогда. Этот момент миновал.
 Штурмовики в прежнем строю уже пересекли Днепр и начали снижаться для удара. Теперь они перестроятся в боевой порядок «круг» и получат лучшую возможность обороняться. Из атакованной нами шестерки «мессершмиттов» один вспыхнул и закувыркался вниз; второй врезался в крутой правый берег реки и взорвался, подняв столб земли и дыма; остальные четыре разметались в небе. Шестерка, которая вывалилась из-за облаков, угрожающе повисла над нами, ожидая удобного момента для нападения. Четверка же продолжает клевать пару Пахомова. Тимонов со мной рядом; пятый «як» подальше. Где же шестой? Не он ли врезался в землю? Нет! Я хорошо видел, что это «мессершмитт»… Вот он! Он оторвался от группы и погнался за вражеским истребителем. Этого еще не хватало! Лазарев может испортить удачное начало. Воздушный бой как цепь — порвал в одном месте, и все рассыплется.
 Слышу по радио требовательный и взволнованный голос Кустова:
 — Сергей, немедленно вернись!
 Лазарев продолжает погоню. Следует новое предупреждение с крепкими словечками. Безрезультатно. Очевидно, не слышит. Момент опасный. Лазарев увлекся погоней. Нужно помочь. И только Кустов успел метнуться на защиту своего ведомого, как из верхней шестерки истребителей, висевшей над нами, пара бросилась на Сергея, а четверка на меня и Тимонова.
 В этот же момент замечаю, что вдали, на западе, словно почернела вся половина неба. Летело несколько косяков фашистских бомбардировщиков и с ними, широко рассыпавшись, стайка истребителей. Один косяк Ю-87 совсем уже близко и разворачивается на бомбометание с пикированием. Ясно: гитлеровцы решили массированным бомбардировочным ударом поддержать свою атаку на земле. Где же наш патруль? Эх, зря послал Кустова на выручку. Злясь на Лазарева, разорвавшего так хорошо слаженную оборону, отбиваю с Тимоновым яростные атаки «мессеров».
 Положение резко ухудшилось. От пришедшей армады на нас ринулось несколько пар вражеских «фоккеров». Хорошо хоть, что «илы» с ходу накрыли скопище фашистов бомбами и теперь, поливая свою цель пушечно-пулеметным огнем, встали в боевой порядок «круг», облегчив этим наши действия. Мы получили возможность вести бой на виражах, так сейчас выгодных для нас. Пара Пахомова этим воспользовалась и спустилась к нам, попутно сбив «мессершмитта». Немецкие истребители все отпрянули вверх, образовав тоже «круг», и оттуда остервенело начали терзать нас. Мы, находясь над штурмовиками, только отбиваемся, внимательно следя, чтобы вражеские истребители не прорвались к «илам».
 Первая группа «юнкерсов», пройдя высоко над нами, начала уже бомбить с пикирования. На подходе еще несколько таких групп. Кто им преградит путь? Кустов с Лазаревым исчезли. Куда они могли деваться? А как с бомбардировщиками? Они теперь могут беспрепятственно высыпать свой груз на небольшой кусочек правого берега Днепра, с таким трудом отвоеванного у фашистов. Взгляд скользнул вниз. Берег словно раскололся — отовсюду хлещет огонь. Все в дыму. По черным ворохам гари то и дело прыгают разрывы. Там пекло, и, кажется, все уничтожено.
 Вражеские истребители, очевидно опасаясь, что мы помешаем их бомбардировщикам, настойчиво стараются расправиться с нами и прорваться к штурмовикам. Сколько еще мы сможем продержаться? Впереди предстоит самый ответственный этап прикрытия «илов»: они выполнят свою задачу, разорвут «круг» и пойдут домой, вытягиваясь в колонну. В этом строю они наиболее уязвимы. Гитлеровцы только этого и ждут.
 Несколько «мессершмиттов» начали украдкой подбираться к нам снизу. Опасаясь, что так они могут кого-нибудь подловить, запрашиваю:
 — «Горбатые», скоро ли?
 — Кончаем! — слышу спокойный ответ командира штурмовиков. От этого голоса и нам становится легче.
 «Илы» разорвали свой «круг» и вытягиваются в колонну. Я жду, что немецкие истребители сейчас бросятся на штурмовиков, и предупреждаю летчиков. Но фашистов точно ураганом подбросило вверх — они в беспорядке рассыпались по небу. Что такое? Не хитрость ли какая? Нет! По ним с высоты ударила пара «яков». Всего только пара. Кто это?
 — Не опоздали? — слышу голос Игоря Кустова, который проносится мимо меня и тут же вместе со своим напарником устремляется ввысь на проходящую пару «юнкерсов». Мгновение — и один бомбардировщик взорвался. Оба «яка» с задранными в небо носами потеряли скорость и беспомощно зависли. Пара «фоккеров» бросилась на них. Мы с Тимоновым поспешили на помощь, направив вверх свои машины. Но при этом тоже потеряли скорость. Мой «як» повис. Пока не свалился, скорее стрелять! Может, удастся отогнать «фоккеров». «Фоккеры» отскочили. Но мой истребитель вышел из подчинения, застыл носом в небо, готовый вот-вот рухнуть камнем вниз. Рядом в таком же положении Тимонов. Вижу, как несколько «мессершмиттов» уже несутся на нас. Шурую рулями. Самолет ни с места: потеряна скорость, потеряно и управление. Однако «як» еще по инерции держится в воздухе. Секунда — и он свалится. Мы с Николаем — мишени. Страшно, очень страшно. Тебя расстреливают, у тебя оружие в руках, а ты, как связанный, не можешь защищаться. Это длится какое-то мгновение, но как оно бесконечно!
 Мой «як» не спешит изменить положение. Вот уже один «мессершмитт», изрытая огонь, несется на меня, за ним второй, а там, вдали, пара «яков». Кто это поспешил к нам на выручку? Успеют ли? Вот «як» открыл огонь по вражескому истребителю, а он по мне. Удар! Самолет вздрогнул и, словно только сейчас до него дошло, чем все это пахнет, торопливо клевком провалился. Земля, небо, горизонт закружились каруселью. Но сознание работает четко. Я все чувствую и вижу.
 Значит, пронесло. Только попал в штопор. А цело ли управление? Даю рули на вывод. Машина прекратила вращение и отвесно пошла вниз. «Як» набрал скорость и снова в моих руках. А высота? Хватит ли ее? Земля угрожающе лезет на меня. Тяну ручку. Самолет судорожно дрожит и нехотя поднимает нос. Все в порядке. Но сейчас на выводе могут сбить. Гляжу назад — никого. А что творится в небе? За какие-то полминуты совсем иная картина.
 К «юнкерсам», оставляя за собой белесые струйки, метеорами мчатся «лавочкины» и «яки». Секунды — и они волна за волной начали хлестать бомбардировщиков. Массивные туши «юнкерсов» заметались по небу. Засверкал огонь. Все перемешалось. Падают бомбы, падают горящие самолеты. Вот надо мной качается белый купол парашюта, рядом с ним кометой с дымчатым хвостом кувыркается «юнкерс». Обгоняя его, чадя, отвесно к земле скользнул «мессершмитт». За ним, окутанный пламенем и дымом, пикирует «лавочкин». Кажется, горят не только самолеты, но воздух и небо.
 А штурмовики, выполнив задачу, собираясь снова в пятерки, уже взяли курс домой. Мы всей шестеркой рядом. Навстречу нам важно и грозно плывет колонна наших бомбардировщиков Пе-2. Ниже их летят новые группы штурмовиков. Над этими плотными красивыми строями ударной силы 2-й воздушной армии легко парят истребители.
 Внизу извилистый Днепр. Он кажется спокойным и невозмутимым. На его берегах бушует огонь, суетятся люди, движутся машины, а река свежа и сияет в лучах солнца. Только редкие рябинки плывущих лодок да искрящиеся пятнышки рвущихся снарядов говорят, что и по воде шагает война. Как я ни старался разглядеть, не перерезает ли где реку тонкая нить моста, не обнаружил. Через Днепр еще не было наведено ни одной переправы, а шли уже пятые сутки битвы за плацдармы.
 К нашему строю слева приближается пара «яков». Она безмолвно пристраивается и идет вместе с нами. По номеру узнаю машину командира дивизии. Не он ли со своим ведомым пришел на помощь, когда мы с Тимоновым зависли?


3

 Ничто не вызывает столь бурного счастья и радости, как победа в бою. В возбуждении размахивая руками и дружелюбно перебивая друг друга, летчики делились впечатлениями. В эти минуты все хорошо и мило. Мы вернулись домой. Хочется смеяться. Как хорошо смеяться! А земля? После сурового неба она каждый раз кажется новой, по-особому желанной, теплой, приветливой. А как легко дышится! Может быть, поэтому в такие моменты каждый видит в товарище только хорошее, доброе, не желая замечать сделанных в бою ошибок. Даже и ошибкам-то своим радуешься, словно они тоже пошли на пользу. Но это быстро проходит. Возбуждение остынет, и наземная жизнь пойдет своим чередом.
 — Понимаете! Прицелился в упор по «мессеру», — захлебывался Сергей Лазарев, — не стреляет: после взлета позабыл включить оружие. Пока возился с тумблером, вы уже двоих сбили, а остальные — наутек. Мой тоже шарахнулся. Но я уж очень близко присосался к нему, жалко было бросать мерзавца. Ну, думаю, момент — и готово. Погнался…
 — Умерил бы ты свой пыл, — перебил Лазарева Кустов. — На доступную дичь охотников много. Как ты не подумал, что из-за тебя мы все могли поплатиться…
 — Зато я удачно потом завалил «лапотника».
 Кто не хочет прямо, без оговорок, признать свою ошибку, тот может повторить ее. Нас возмутил ответ Лазарева. Для любого бойца и командира высшая доблесть на войне — исполнительность, дисциплина. Это душа, цемент воинского коллектива.
 — Неужели ты не понимаешь, что чуть было не сорвал выполнение боевой задачи? — гневно спросил я Лазарева. — «Завалил „лапотника“!» А что самовольно вышел из строя — это тебя не тревожит?!
 Сергей виновато потупился.
 — Понимаю. Но уж очень не хотелось упустить. Вы сбили, а я сразу не сумел. Со стрельбой у меня неважно.
 Его откровенность подкупила нас.
 — Все-таки ты, Серега, ловко разнес «юнкерса», — уже примирительно заговорил Кустов.
 — Но как мы с тобой после этого зависли, точно тараньки на крючке, — снова оживился Лазарев.
 — А мы? — Тимонов глядел на меня, разминая поврежденную еще на Калининском фронте поясницу.
 — Тебя, видать, здорово сковало? — посочувствовал я.
 — Здорово! Но ничего, разомнусь.
 — Кто нас с тобой выручил?
 — Так и не разобрались? — К нам незаметно подошли полковник Герасимов и майор Романенко, командир соседнего 91-го полка. Их возбужденные боем лица и улыбки без слов говорили, кто так вовремя пришел нам на помощь.
 Я поспешил доложить о вылете, но комдив предупреждающе поднял руку:
 — Видел! Своими глазами видел, как вы трудились и на горках подставляли себя на съедение фрицам. Лучше скажите, машины здорово пощипали?
 — Нет. У меня только трубку Пито снарядом перебили да чуть крылья поцарапали, — показал я на свой «як», на котором мастер по приборам Ольга Салова уже ставила новую трубку приемника прибора скорости. — А вот самолет Лазарева здорово изрешетили.
 — После такой рубки все это пустяки. Плохо, очень плохо, что многим «юнкерсам» удалось отбомбиться. На плацдарме нашим и без бомбежки трудно.
 — Почему в воздухе в это время не патрулировали наши истребители? — спросил Кустов.
 — Патруль был. Правда, небольшой, но «мессеры» на него напали. Потом показали хвосты и мотанули на Киев. Наши клюнули на эту удочку и погнались. А тут Ю-87. Перенацелить тоже поздно было.
 — Эх, если бы мы не были привязаны к «горбатым», дали бы жару «лапотникам»! — произнес Лазарев. — Переведите нас, товарищ полковник, на прикрытие войск. Надоело летать со штурмовиками. Пускай и другие с ними поработают. А то мы так разучимся драться с бомбардировщиками.
 Просьбу поддержали все летчики.
 — Разумно и логично. Вы уже давненько летаете со штурмовиками. Кажется, месяца полтора?
 Комдив сам прекрасно знал, сколько времени работаем мы с «илами». Сочувственно-иронизирующий тон его вопроса насторожил нас. Герасимов, словно ничего не замечая, спокойно продолжил:
 — Сейчас в воздухе горячие денечки. Все бурлит. Тут я и попрошу командира корпуса перевести вас с одной работы на другую. Надоело, мол, ребятам летать с «илами», хотят переквалифицироваться. Пускай, мол, и другие осваивают эту работу. Как такая просьба будет называться?
 Тишина.
 — Тоже мне летчики, все коммунисты, — упрекнул нас комдив.
 — Не совсем точно. Есть один комсомолец — я, — отозвался Тимонов.
 — Ну вот ты, как самый молодой и активный, первый и отвечай.
 — По-научному не могу дать определения такой просьбе. Но я бы пока, только пока, воздержался бы от обращения к командиру корпуса.
 Герасимов рассмеялся:
 — Значит, пока? Дипломат!
 — Никак нет, товарищ полковник! Не дипломат. Просто в голове нашлась разумная мыслишка.
 С лица Николая Семеновича исчезла улыбка. Он мягким, чуть суховатым голосом начал:
 — Вот что, дорогие друзья. Я знаю, вы хорошо понимаете обстановку на фронте. Немцы подтягивают новые силы. «Петляковы» будут действовать по резервам еще на подходе, далеко в тылу. Надо бомберов надежно прикрыть. Сюда, под Киев, прилетели лучшие немецкие асы. Их много. Дерутся они хитро. В таких условиях прикрытие бомбардировщиков — задача сложная. Вы с «Петляковыми» летали много. Особенно с аэродромов Долгие Буды и Большая Писаревка. Опыт накопили богатый. Да и сейчас умело прикрываете «илы». В этом вылете я видел вашу работу. Ничего не скажешь — молодцы! Поэтому я думаю, что лучше вас вряд ли кто прикроет бомбардировщиков.
 Николай Семенович испытующе оглядел нас:
 — Ну как, справитесь?
 Разве после этого можно было усомниться в своих силах?


4

 Аэродром снова наполнился гулом моторов. Взлетала очередная группа истребителей и штурмовиков. Как только самолеты легли на курс, Герасимов направился на КП полка. А Александр Романенко, повернувшись ко мне, приветливо улыбнулся:
 — Ну, поздравь меня! Сегодня после полуторамесячного перерыва получил боевое крещение.
 — Поздравляю! — в тон ответил я, крепко пожимая руку товарищу. — Только ты крещен да крещен. После всех огней и вод, через которые ты прошел, — это пустяк.
 Александр Николаевич попал на фронт в 1941 году. Воевал под Москвой, в Крыму и под Ленинградом. За год боев он сбил шестнадцать вражеских самолетов, был награжден тремя орденами Красного Знамени и представлен к званию Героя Советского Союза. И вдруг несчастье. 3 сентября 1942 года его сбили в воздушном бою. Плен. Оттуда ему удалось вырваться, но уже ни орденов, ни звания Героя… Своими неосторожными словами я, видимо, напомнил ему об этом.
 — Брось печалиться! Ты не из тех, кого судьба ломает. Мы все выдержим. Помнишь? Сам мне сказал так после нашего с тобой «боя».
 Перед Курской битвой на сборах штурманов дивизии мне с Романенко довелось провести учебный воздушный бой. В такой поединок летчик вкладывает все свое умение, все желание победить и всю силу. Цель — зайти в хвост «противнику». Кому это удается, тот считается победителем.
 Наши самолеты летят вместе. Резким разворотом расходимся в противоположные стороны и через минуту летим навстречу друг другу. Лобовая атака! Машина Романенко в синеве безоблачного неба кажется точкой. Она стремительно растет.
 Зная по боевому опыту, что стрельба по истребителю на встречном курсе бесполезна, я всегда старался отвернуться раньше и, опередив противника в развороте, занять лучшую позицию для боя. И вот, рассчитав момент, резко кручу «як» в сторону, как бы подставляя его под удар Романенко. К моему удивлению, он не погнался за мной, как в таких случаях всегда делали немцы, на чем я их и ловил, а метнул самолет вверх. Я понял: это не случайный маневр. Стало ясно, что мне не удалось навязать свою волю «противнику» — драться на виражах. Романенко своевременно разгадал мой замысел и сделал такой маневр, что оказался на несколько десятков метров выше меня.
 Наши самолеты по качеству одинаковы. В таких условиях кто получит преимущество в высоте, тому легче стать хозяином положения. Я оказался ниже, и вести «бой» на вертикальном маневре мне не выгодно, а на горизонтальном — не хочет Романенко. Да и мне теперь, когда я оказался ниже, виражи не принесут победы.
 «Противник» понял, что я допустил просчет, и постарался забраться еще выше. Если только Романенко отлетит подальше, то, пользуясь преимуществом в высоте, станет клевать меня, а я вынужден буду только защищаться. Мне оставалось одно — немедленно кинуться за ним и, связав боем, помешать набрать высоту. Не сумею — проиграю.
 Романенко, видя, что мой «як» направляет нос за ним, защищаясь, резко развернулся на меня.
 И снова лобовая атака, после которой пытаемся зайти друг другу в хвост на виражах. Теперь решает успех только техника пилотирования. Кто лучше будет виражить, тот и победит.
 Правильный вираж — это идеальная окружность, и летчик самолетом, точно циркулем, должен прочертить ее в воздухе. Здесь требуются ювелирные движения и большая сила. Силы у меня хватит. А умения?
 Положив машину на левое крыло градусов под 70-80, я вращаю ее с наибольшей угловой скоростью. Мотор — на полной мощности. Горизонт, небо, солнце мелькают в глазах. Земля подо мной кружится волчком. Только самолет Романенко словно застыл слева. Но я-то понимаю, что это значит — «противник» не уступает. Стоит мне чуть перетянуть или ослабить рули управления — и мой «як» собьется с этого наивыгоднейшего ритма кругового бега, а истребитель Романенко прильнет к нему сзади. Один, два, три… много виражей. Перегрузка вдавливает меня в сиденье, вес увеличивается, наверно, раз в пять — семь. Мутнеет в глазах. Ноги, руки словно свинцовые и плохо повинуются. А «противник» все ни с места. Просто заколдованный круг. Напрягаю до предела мышцы. Самолет от чрезмерного усилия, точно живое существо, судорожно дрожит, как бы предупреждая: «Полегче на поворотах, а то не выдержу». Дальше принуждать «як» нельзя: он сорвется в штопор, а это равносильно тому, что в рукопашной схватке поднять руки.
 Снимаю давление с рулей управления. Мой «як» опускает нос и чуть зарывается. Это уже нарушение правильности виража, но и оно бывает полезно. Романенко, видно, тоже надсадил свою машину, и я каким-то чудом подбираюсь ближе к нему. Еще небольшое напряжение — и он будет на мушке. Момент! Но… темнеет в глазах. Опасаясь, что «противник» воспользуется моей слепотой, притормаживаю.
 Снова вижу свет. Но где Романенко? Он чуть ли не сел ко мне в хвост. Скорей подальше от такой близости. «Противник» отстал. Он опять сбоку в прежнем положении. Меня разбирает задор, но выше себя, как говорится, не прыгнешь. Я на виражах не в силах побороть Романенко. Нужно придумать что-то другое. Перейти с горизонтального маневра на вертикальный? Это сделать не так просто. «Противник» умен и ловок, он воспользуется переходом и может оказаться у меня сзади. Все же решаюсь. Не выводя самолет из виража, перевертываю его вверх животом и бросаю выше Романенко.
 Рывок! И я лечу вниз головой. Но «противник» оказался не там, где я рассчитывал. Он ускользнул и уже в перевернутом положении подбирается ко мне сзади. Несколько секунд, направляя машины друг на друга, оба виражируем вниз головой. Потом новые рывки, и наши «яки» завертелись колесом. Порой перестаешь понимать, где верх, где низ. В глазах то свет, то тьма.
 Сколько времени прошло в этом урагане, никто из нас не заметил. Только близость земли заставила обоих опомниться. И мы, точно по команде, кинули машины в небо и разошлись в разные стороны.
 — Ну как, хватит? — слышу в наушниках хрипловатый голос Романенко.
 — Пока еще есть бензин — скорей на посадку!
 На аэродроме, разгоряченные, точно после жаркой парной, стоим друг перед другом. Гимнастерки хоть отжимай. У обоих красные от перегрузок глаза, но оба довольно улыбаемся. Победа никому не досталась, и мы хорошо понимаем почему. Я испытывал такое ощущение, словно давным-давно знаю Романенко. А это был первый день нашего знакомства. Но в небе люди сразу понимают друг друга. И я, как старому приятелю, говорю:
 — Здорово у нас получилось!
 Саша привел в порядок волнистую черную шевелюру, накрыл лобастую голову пилоткой и шутливо спросил:
 — Ты сколько весишь?
 — Семьдесят пять кило.
 — Я тоже. А рост?
 — Сто семьдесят пять.
 — И я тоже! А c какого года?
 — С двенадцатого.
 — Я тоже. — Романенко смеется. — Теперь ясно, почему никто из нас не сумел сесть в хвост. Закон механики — одинаковые тела по весу и объему не могут перетянуть друг друга… Кстати, про лобовую атаку. Я тоже думал с нее как можно раньше свернуть, чтобы выиграть время для виражей, но ты меня опередил.
 Я удивился такому признанию:
 — Но почему же ты мгновенно перешел на вертикаль? Я решил, что ты заранее это обдумал.
 — Что же мне оставалось делать? Это была единственная возможность защищаться. Иначе я проиграл бы бой.
 — И ловко же ты этим воспользовался…
 — Хотел было только, но ты вовремя разгадал… Откровенно говоря, когда мы начали кувыркаться, я здорово боялся за наши машины: выдержат ли?
 — А за себя? — спросил я. — У меня, например, частенько темнело в глазах.
 — Это ерунда. Мы все выдержим, — убежденно заявил Романенко.
 Вот я и напомнил ему о нашем «бое» и об этих словах.
 Сашино лицо просияло:
 — Не забыл?
 — Как видишь.
 За время Курской битвы у Романенко счет личных побед перевалил за двадцать сбитых самолетов. Личная храбрость, летное мастерство, трудолюбие рассеяли настороженность командования. Его снова представили к званию Героя Советского Союза и назначили командиром полка. Я от всей души был рад за товарища.
 — Ну как дела на новом посту, привык?
 — Привык-то привык. Но наш полк с августа не дрался: готовил для всей воздушной армии молодежь. От фронтовых дел мы порядочно поотстали. Скоро снова воевать. Вот и явился к тебе поучиться, уразуметь, что новенького появилось в воздухе.
 Беседовали мы долго. Изменения в тактике приходят так же незаметно, как и смена времен года. Разве кто может указать грань, когда лето сменило весну? Так и в тактике. Любая новая форма боя зарождается задолго до ее официального признания. И чтобы понять, почему применяется тот или иной боевой прием, нужно знать обстановку. Поэтому Романенко интересовала не столько тактика, сколько условия, ее породившие.
 Перед отлетом Романенко сказал, что мы напрасно не летаем на штурмовку вражеских аэродромов.
 — Сейчас, когда линия фронта установилась по Днепру, лучших условий, чтобы давить немецкую авиацию на земле, и быть не может. Раз мы молчим — противник заговорит. Он не упустит такого момента.


5

 Под вечер для летчиков война как бы кончалась. Здесь, в Прилуках, в ста тридцати километрах от линии фронта, мы чувствовали себя совсем по-домашнему. Боевой день позади. Нервы, мысли — все отдыхало. Даже самолеты, словно понимая настроение хозяев, стояли присмиревшие, ни одним «вздохом» не выдавая своего присутствия.
 Возвращаясь с Тимоновым от командира полка, которому мы докладывали о результатах разведки, я увидел Мушкина, механика моего самолета. Сильной струей воды Дмитрий с носа до хвоста окатывал «як», мыл его мочалкой, снова окатывал водой, а потом до лоска протирал ветошью.
 — Купаешь? — спросил я Мушкина.
 — А как же! Чистота — залог здоровья. Машина всегда должна быть в форме.
 С Мушкиным я давно в одном экипаже, и его машина действительно всегда в форме, точно тренированный спортсмен.
 — Безусловно, — одобрил Тимонов. — Самолет должен блестеть, как кинжал, а то скорости недодаст.
 — Хотите печеной картошки? — предложил механик. — Свежая, крупная…
 — С удовольствием, — обрадовались мы. Недалеко от самолета у костра сидели Кустов и Лазарев. Рядом дремала собака. Мы опустились на землю.
 Хорошо в такие часы посидеть в кругу боевых друзей, вспомнить прошлое, потолковать по-семейному о делах, о жизни. Я любил эти вечерние беседы, они начинались сами собой, текли непринужденно. Такие минуты дороги и командиру, и рядовому бойцу. Это — часть фронтовой жизни.
 — Просто объедение, — восхитился Лазарев, прожевав рассыпчатую, снежно-белую картофелину, отдающую сладким ароматом дыма и тепла.
 — Могём попробовать. — Тимонов выгреб из золы большую картофелину. — Прелесть! Недаром раньше в пионерах мы пели: «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»
 — Да-а. Хорошие были времена. Правда, под вечер и у нас неплохо. Особенно когда вот такая погода. Осень, а теплынь! А вообще-то говоря, лучше работы летчика нет. И повоюешь, и отдохнешь.
 — А у танкистов еще лучше, чем у нас, — убежденно заявил Лазарев. — Они воюют только при наступлении, когда вводятся в прорыв, остальное время живут в комфорте.
 Сергей был склонен к безапелляционным суждениям. Кустов, хорошо зная характер своего напарника, одернул его:
 — Эх ты, знаток! Пробыл у танкистов ночь и все уже постиг.
 — Я не кулик, чтобы всегда свое хвалить!
 — А зря, Сережа, — заметил Тимонов. — В этом соль жизни. Что же тогда тебя в авиацию потянуло?
 — Авиацию я давно полюбил, — с гордостью заявил Сергей.
 — А я, по правде говоря, только как поднялся в небо, — заметил Тимонов.
 — Почему же ты пошел в летчики?
 — Комсомол приказал. — Тимонов уселся поудобнее, сложил ноги калачиком. — Вызвали меня в райком. Говорят: «Будешь летчиком!» Я спросил секретаря райкома: «Откуда вам известно, что из меня получится летчик?» — «Раз комсомол посылает — значит, верят в тебя. Трудись! Не боги горшки обжигают. Про нас буржуи говорили, что нам от природы не дано таланта управлять государством. А мы управляем назло всему мировому капиталу. И хорошо управляем!» Убедил. Если с душой взяться, человеку все подвластно. А любовь к делу не рождается с первого взгляда.
 Слова Тимонова пришлись мне по душе. Я тоже стал летчиком по мобилизации. Об авиации никогда не мечтал. Разница в том, что в летную школу я попал по партийному набору, а Тимонов по комсомольскому.
 — А я, когда в деревне жил, мечтал выучиться на землемера. Но в тринадцать лет переехал с родителями в Иваново. Над городом постоянно летали самолеты. А началось все…. С чего, думаете? — спросил Сергей.
 — Призвание проснулось? Талант заговорил?
 — Не-е-т! — Лазарев махнул рукой. — С сумки.
 — С какой?
 — С обыкновенной сумки-планшета. Увидел я в Иванове летчика: в реглане, сумка висит ниже колен, в ней — карта под целлулоидом с жирной красной линией. Думаю: «Вот это человек. Прочертил на карте карандашом — и полетел». С тех пор и захотелось мне стать летчиком.
 — Меня книжки привели в авиацию, — сказал Кустов. — В детстве читал все, что попадалось о летчиках. А сколько всяких моделей мастерил?! Уйму! В пятнадцать лет решил поступить в аэроклуб. Начальник Брянского аэроклуба посмотрел на меня и говорит: «Ты в воздухе от вибрации можешь переломиться». Я действительно вымахал рано, а вширь никак не раздавался.
 — Но в пятнадцать-то лет документы на комиссию не принимали, — заметил Лазарев.
 — С документами у меня было все в порядке. Год рождения двадцать первый я переправил на двадцатый: из палочки-то ноль сделать — пара пустяков. И стало мне шестнадцать. Я настаивал. «Вы, — говорю, — не имеете права отказать только из-за того, что я тонкий». Тогда начальник взял меня за руку и повел в спортзал. На снарядах я кое-что умел, но он заставил крутить «солнце». У меня не вышло. «Как же ты будешь в небе делать мертвые петли, когда здесь, на земле, не умеешь?» — упрекнул он меня.. Долго я потом занимался гимнастикой. «Солнце» стал крутить запросто. Пришел снова, и начальник отказать не решился.
 — А тебя что больше всего привлекало в летной профессии? — спросил я у Игоря.
 — Риск, опасность, — не задумываясь, ответил Кустов. — Где столько романтики, как в авиации? Вон сколько книг написано о нашем брате. Сколько песен и стихов сложено!
 — Да, написано много, — отозвался Тимонов. — И большинство писателей считают, что всех летчиков чуть ли не с пеленок влекло к себе небо. А на самом деле, сам видишь, не всех. И не только в романтике дело…
 Нельзя было не согласиться с Тимоновым. Наше поколение садилось в самолеты по зову партии и комсомола. Стране требовались летчики, и мы шли учиться летать, чтобы быть готовыми в любой момент выступить на защиту Родины. Вот что было основным, вот почему молодежь рвалась в авиацию. Да и не только в авиацию — во все военные школы.
 Наши отцы шли в огонь революции потому, что понимали: другого пути нет. Теперь воюем мы, их дети, второе поколение революции. И мы не разгромили бы фашистов под Москвой и на Волге, не победили бы в Курской битве, если бы нам не придавали силу идеи коммунизма, глубочайшее сознание, что без Советской власти для нас жизнь не жизнь.
 …Дремавший у наших ног Варвар вдруг вскочил, навострил уши и, жалобно заскулив, бросился прочь. В чем дело? На аэродроме стояла тишина. В степи — никого.
 — С ума спятил, что ли? Варвар, Варвар! Назад! — закричал Лазарев.
 Все встали. И тут услышали какое-то далекое посвистывание. Посмотрели на запад — ничего. И вдруг на восточной стороне аэродрома что-то страшно затрещало, загрохотало. В первое мгновение показалось, что с темнеющего небосклона обрушилась на нас лавина огня и дыма. Показался один «фоккер», другой… Масса «фоккеров» и «мессершмиттов» пикировали сверху. Косой смертоносный дождь хлестал по аэродрому. Секунда — и зловеще черные кресты, изрыгающие огонь, замелькали над нашими головами. Вражеские истребители опустились так низко, что наши тела как-то сами прижались к земле. В беспомощном ожидании я вспомнил слова Саши Романенко: «Раз мы молчим — немцы заговорят». Вот они и заговорили.
 Оцепенение, вызванное внезапностью, прошло. Мы бросились по самолетам. Только успел я прыгнуть в кабину, как пушечно-пулеметный грохот заглушили сильные взрывы. Задрожали аэродром, небо, фонтанами брызгала земля. Все заходило ходуном. «Як» подо мной, что пришпоренный конь, запрыгал. Куда там взлетать! Снимут еще на разбеге или попадешь под бомбы…
 Стихло. Ни взрывов, ни стрельбы. «Не оглушило ли?» — подумал я. Нет! Жив и невредим.
 От взрывов бомб медленно оседают облака пыли. Фашистские истребители, пронесшиеся ураганом, уже исчезли в ослепительном закате. Медленно, с оглядкой, поднимаются с земли люди. На аэродроме царит тревожная, гнетущая тишина. Оглушенные неожиданностью налета, люди никак не могут прийти в себя. Страшно, боязно думать, что вот-вот сейчас ты увидишь погибших друзей и разбитые самолеты. В расположении нашего полка нет пожаров. Убитых и раненых тоже не видно. Самолеты стоят как ни в чем не бывало. Неужели пронесло? Не верится.
 Но на стоянке 32-го полка полыхает костер. Оказывается, не пронесло.
 В эскадрилью на машине примчался командир полка. Не выходя из кабины, Василяка стал распекать летчиков. Вместо того чтобы укрыться в щелях, многие бросились к самолетам, и это было, конечно, ошибкой.
 — Кому нужна эта смелость во время штурмовки! Хорошо хоть, что никто не попытался взлететь, а то перещелкали бы, как воробьев. Я с КП видел две пары «мессершмиттов», они так и кружились вверху. Зашевелился бы какой-нибудь «як» — сразу бы его пригвоздили.
 — Почему дежурное звено не взлетело? — спросил кто-то.
 — Не успели запустить моторы, как все уже кончилось. Подниматься вдогон — что после драки кулаками махать.
 — Как в других полках?
 — Еще не узнавал. Но вон, видите, — в тридцать втором горит «як».
 Командир поехал к соседям.
 — Ах, картошка — объеденье, пионерский идеал! — грустно пропел Лазарев, глядя на Тимонова. — Ну как, романтик, — повернулся он к Кустову, — всласть отдохнул?
 — Жалко, что картошку не доели, — ответил Тимонов. — Братцы! Костер-то наш где? Пойдемте посмотрим.
 На месте костра несколько круглых ямочек. Такие же ямочки — следы разрывов авиационных снарядов — и там, где мы сидели. Головешки расшвырены.
 — Да-а, — протянул Тимонов. — Если бы не Варвар, мы все тут тоже валялись бы, как эти головешки. Вот теперь он действительно боевой друг: предупредил нас своевременно, не проспал службу.
 Тут мы вспомнили про собаку. Это она, услышав приближение вражеских самолетов, за какие-то одну-две секунды до ливня снарядов и пуль заставила нас встать и отойти от костра. Варвар, как бы принимая нашу благодарность, приветливо крутил хвостом.
 Темнота сгустилась, а команда о конце рабочего дня все не поступала. Очевидно, забыли. Мы пошли на КП. Там узнали, что в 32-м истребительном полку убит летчик младший лейтенант Галаев, двое ранено. Один самолет сгорел, несколько получили повреждения.


6

 Хоронили младшего лейтенанта Джелебека Галаева в городе. Погода стояла хорошая, солнечная. Командир дивизии поручил мне произвести «авиационный салют» над его гробом:
 — Загни такие крючки, чтобы небо всколыхнулось и земля бы ахнула. Хороним лучшего человека дивизии и нужно, чтоб это знали все Прилуки. — Николай Семенович остро переживал смерть летчика. — Надо же так случиться — сбить восемь самолетов, провести десятки воздушных боев и так погибнуть. На своем аэродроме, на отдыхе.
 Времени до вылета оставалось еще много, и мы — Герасимов, Василяка и я — у командного пункта полка говорили о вчерашнем налете. Василяка спросил:
 — Кто виноват, что немцы исподтишка нагрянули?
 — Конечно, не мы, истребители, — сразу ответил полковник. — Это все из-за связи. Посудите сами. От Днепра до нашего аэродрома лету не меньше пятнадцати минут. Если бы мне вовремя сообщили, я поднял бы всю дивизию. Перехватили бы «мессеров» где-нибудь на полпути. И представьте себе, вечереет, немцам в бой ввязываться нельзя: горючего у них в обрез, да и садиться-то надо в темноте. Они бы сразу хвосты показали — только бей!
 — А помнишь, как 27 июня на Халхин-Голе на наши аэродромы тоже внезапно наскочили японцы? — спросил меня Герасимов. — Связь была нарушена: диверсанты провода перерезали.
 — Такое никогда не забывается, — сказал я.
 — Помнишь, как мы ответили самураям? Вынудили их всю авиацию убрать чуть ли не на двести километров от фронта.
 — Да. Но потом мы опять прекратили налеты на их аэродромы, — напомнил я, — и японцы, несмотря на то что самолетов имели меньше, снова начали погуливать по нашим аэродромам. Теперь у нас создалась очень похожая обстановка…
 — Правда, почему мы прекратили налеты на фашистские аэродромы? — подхватил командир полка. — Машин у нас стало больше, чем у немцев. Опыт есть. Нужно использовать свое преимущество. Базирование фашистов известно, места нам хорошо знакомые. Только бей.
 — Кто его знает. Дивизии, корпусу такой задачи не ставится. Да нам, пожалуй, и не под силу. Это дело воздушной армии, командующего. А помните перед Курской битвой? В первый же день наступления немцев с утра ударили по аэродромам противника. Теперь же почти прекратили. А надо бы.
 — Нельзя же прикрывать свои войска только постоянным висением над фронтом, — продолжал Василяка. — Немецкие истребители базируются от нас очень близко. Давить их надо! Житья не давать, а то разгулялись над нашей территорией как у себя дома. Обидно.
 — Конечно, обидно, — согласился комдив. — Но ничего не поделаешь.
 Казалось бы, самое выгодное — бить авиацию противника на земле. Здесь она, как рыба на суше, беспомощна. И к тому же самолеты большее время находятся на земле, а не в воздухе. Но этот действенный способ борьбы применялся нами недостаточно.
 До войны наше оперативное искусство предлагало как один из способов завоевания господства в воздухе уничтожение авиации противника на его базах. Однако считалось, что такие действия трудны и малоэффективны. Это ошибочное положение долго сказывалось на действиях нашей авиации.
 Даже спустя два года после начала войны, когда в ходе Курской битвы было вырвано у фашистов господство в воздухе, мы по инерции часто ограничивали борьбу воздушными боями над фронтом. Пользуясь этим, противник свою авиацию базировал близко от наших войск, что позволяло ему быстро наращивать силы, долго находиться над полем боя и залетать далеко на нашу территорию. Поэтому мы вынуждены были даже в 1943 году часто вести бои с численно превосходящим противником, хотя получали от промышленности самолетов в полтора раза больше, чем фашистская армия.
 Увлеченные разговорами, мы забыли о времени. Наконец, полковник взглянул на часы и заторопился:
 — Поеду на похороны. А ты, — сказал мне, — ровно через десять минут вылетай. Только смотри, не оторви лишнего. Тебе все ясно?
 — Ясно.
 Я знал, что, если Николай Семенович ничем не ограничивает летчика, значит, требуется сделать все, что можешь. Попробуй спроси: «Какие фигуры пилотажа продемонстрировать?» Он с обычной резкостью скажет: «Подумай!» Но тогда уже на этот раз полетишь не ты.
 И вот я в воздухе. Народу — море. Наверное, весь город вышел проводить воина в последний путь.
 Мой «як» плавно отделил свой нос от моря голов и взмыл над гробом свечкой. Нажимаю на кнопки всего оружия. Огонь захлестал в пучину неба. После троекратного салюта переваливаю самолет через крыло, и снова вниз, на гроб, и снова троекратный салют, но только уже в противоположную сторону. Потом одну за другой кружу фигуры высшего пилотажа.
 В этот же день под вечер в театре состоялось торжественное заседание трудящихся города и воинов Советской Армии в честь освобождения Прилук от фашистских захватчиков. Потом концерт, танцы.
 На войне всегда так — радость живет вместе с горем.


7

 Девятка бомбардировщиков плотным строем подлетала к фронту. Нас, истребителей сопровождения, шестеро. Вообще говоря, наряд охраны для девяти «Петляковых» нормальный, но мы будем действовать в тылу врага, ждать помощи неоткуда, и это меняет дело. Под нами хорошо виден букринский изгиб Днепра с его многочисленными рукавами, островами и блестящими пятнами озер; серебристую гладь реки, точно тень, перерезает тонкая нить. Это только что наведенный наплавной мост. Над головой — чистое небо да солнце. Но нет. В лучах солнца что-то плещется, блестит. Такая резвость может быть только у истребителей.
 Сейчас встреча с врагом очень опасна. Нам предстоит длительный полет над территорией противника, а горючее рассчитано в обрез. Если ввязаться в бой хотя бы на две-три минуты, может не хватить бензина, и мы вынуждены будем возвратиться, не проводив бомбардировщиков до цели. Им поставлена очень важная задача: нанести удар по железнодорожной станции, на которой скопилось много эшелонов с техникой и боеприпасами. Нужно сделать все, чтобы избежать встречи с врагом.
 Я со звеном с левой стороны «Петляковых» перебираюсь на правую. Все подальше от незнакомых «пташек». Зачем зря привлекать к себе внимание? Но нас заметила земля. Пушистые черные клубки запрыгали перед бомбардировщиками. Стреляют зенитные орудия. Как хорошо было бы сейчас спикировать и несколькими очередями заткнуть им глотки! К сожалению, такой способ обеспечения бомбардировщикам пролета линии фронта у нас не принят, хотя он широко применялся еще в 1939 году на Халхин-Голе.
 «Петляковы», избегая черных клубов, быстро сменили курс, и мы удачно миновали обстрел. А вот встречи с истребителями, пожалуй, не избежать. Привлеченные разрывами, блестя в лучах солнца, они мчатся на нас. Сколько их? Четыре, шесть… Вслед за ними летят еще несколько пар. Это, скорее всего, наши. Так и есть. Один «фокке-вульф» вспыхнул, а остальные — врассыпную.
 Вдали еще виднеется целый рой легких самолетов. Там идет бой. Очевидно, наше командование, давая нам возможность без помех пролететь фронт, выслало заранее достаточное количество истребителей, которые сейчас очищают путь. Хорошо!
 Нас не трогай — мы не тронем,
 А затронешь — спуску не дадим!.. —
 продекламировал Тимонов, когда дерущиеся самолеты отстали от нас и начали растворяться в голубой дали.
 Вот под нами поплыла оккупированная территория, темная, неприветливая. Самолеты словно сбавили скорость. Время потянулось медленнее. Что ждет нас впереди? Мы теперь уже не глядим на землю. Это — забота бомбардировщиков, они должны выйти точно на цель. Нам, истребителям, охраняя их, нужно смотреть за глубинами неба. Голова, как заведенный механизм, непрерывно поворачивается. Взгляд везде упирается в густую, тяжелую синеву. От пустоты, холодной, гнетущей, чужой, с каждой секундой возрастает напряжение. Противник ничем себя не выдает. Испытываешь такое ощущение, словно враг где-то затаился и только ждет удобного момента для нападения. На войне неизвестность, тишина всегда пугают. Смотрю на часы. Еще три минуты полета.
 Наконец «Петляковы» плавно и важно начали разворот. Встают на боевой курс. Значит, цель близка, и сейчас бомбардировщики начнут вытягиваться и потом резко перейдут в пикирование для сброса бомб. Хочется поторопить, но понимаю, что в спокойствии «Петляковых» меткость удара.
 Смотрю вперед и вниз. Там по земле, словно по карте черным карандашом, прочерчена прямая линия. Железная дорога. Взгляд скользит по дороге и задерживается на рассыпавшихся по сторонам от нее домиках. Среди них жирным пунктиром вырисовываются эшелоны. Дымят паровозы. Станция. Над ней парят четыре «мессершмитта». Они ниже, чем мы. Очевидно, еще не успели набрать высоту и, судя по полету, пока не заметили нас. При виде противника тревожное ожидание, ощущение давящей неизвестности проходит. Оно сменяется готовностью — вот враг, теперь решай и действуй.
 Четверка «яков» остается непосредственно с бомбардировщиками, а мы с Тимоновым сближаемся с «мессершмиттами», нацеливаясь атаковать их сверху. Они заметили — и в сторону, подставив нам свои хвосты. За ними мы не гонимся. Ясно: «мессеры», не сумев нас перехватить на подходе к станции, хотят теперь увлечь за собой, заставить потерять высоту и потом напасть на бомбардировщиков на вводе или при выводе из пикирования, когда они более всего уязвимы. Эта тактика нам уже хорошо известна.
 Наше приближение станция встретила мощными залпами зениток. Небо сделалось рябым. Потом из этих рябинок перед нами выстроилась целая стена. Заградительный огонь. Но «Петляковы» спокойно, словно в этой стене не было ничего опасного, с ходу проткнули ее и, вытягиваясь по тройкам, резво, как истребители, стали нырять вниз.
 С головными пикировщиками пошла пара «яков». За ними попытались погнаться «мессершмитты», но, заметив, что «яки» Тимонова и мой угрожающе висят над ними, отвернули. Пока все идет хорошо. Только бы к фашистам не подоспело подкрепление!
 От первых же бомб на станции брызнул огонь, закипела земля, заметались и запрыгали вагоны. От удара второй тройки пикировщиков всю станцию заволокло дымом и пламенем. Четверка же гитлеровских истребителей, словно все это ее не касалось, по-прежнему держалась в стороне, и, только когда последние «Петляковы» и с ними пара «яков» Кустова вошли в пикирование, «мессершмитты» сделали вялую попытку прорваться к бомбардировщикам. И снова неудача: наши «яки» на месте.
 «Петляковы» отбомбились и начали собираться в группу, становясь на обратный маршрут. Восточный ветер отнес дым в сторону, и стало видно, что станцию с ее эшелонами за минуту-две как языком слизнуло. Отлично сработали пикировщики!
 Мы с Тимоновым, не теряя высоты и не спуская глаз с противника, полетели за «Петляковыми». Четверка «мессершмиттов» только сделала вид, что гонится за нами. Но, будто вспомнив, что нужно прикрывать свой объект, оставила нас в покое и пошла обратно. Ну что ж! Это их дело.
 Мы снова приняли походный порядок. Летим новым маршрутом. На старом нас может поджидать противник. Уклоняемся на север, ближе к Киеву.
 В воздухе спокойно. Вглядываюсь в даль, стараясь увидеть, что сделали оккупанты с Киевом. Город лежит потускневший, притихший. Улицы, дома, сады… — все, кажется, с надеждой смотрит на нас.
 Не успел я еще вылезти из самолета, как Дмитрий Мушкин сообщил:
 — У Тимохи шасси не выходят.
 Я поднял голову. Над аэродромом рывками, крутя бочки и делая резкие горки, носился «як». Тимонов пилотажем пытался вырвать шасси из гнезд. «Наверно, осколком снаряда что-нибудь повреждено в самолете», — подумал я и побежал на радиостанцию узнать, в чем дело. Но тут же остановился: гул мотора оборвался — кончился бензин. Летчик пошел на посадку с невыпущенными шасси.
 Посадка на фюзеляж, на живот, всегда сулит большие неприятности. Наименьшее зло — поломка самолета. Особенно беспокоил меня противотанковый ров. Путь Тимонова лежал через него. Если бы работал мотор, все было бы просто. Теперь же самолет не летел, а опасно сыпался к земле и сыпался так, что этот ров мог стать Тимонову могилой.
 Аэродром, казалось, замер.
 — Чего не отвернет и не сядет в поле?! — не вытерпел Лазарев. — Так же…
 — Помолчи! — Кустов раздраженно и умоляюще махнул рукой на Сергея.
 Линию планирования самолета я мысленно продолжил до земли. Она обрывалась еще до оврага. Сейчас спасение Николая только в скорости. Если он держит повышенную скорость, то «як» перелетит овраг, нет — врежется в него.
 Самолет Тимонова, словно почувствовав опасность, приподнял нос — снижение замедлилось, и «як» понесся над землей. Впереди — желтеющая насыпь. Невольно представил себя на месте Николая и, как бы думая, работая за него, мысленно потянул ручку на себя и присел… Вот самолет перед насыпью. «Як» Тимонова, словно слушаясь нас, собирает последние силы, чуть приподнимает нос и, коснувшись вершины опасного вала, перемахивает через него.
 — Есть! — дружно откликнулся аэродром. Самолет с легким шелестом пронесся по траве, потом всей грудью опустился на землю и, как бы боясь зарыться, еще больше приподнял нос, тяжело, со скрежетом прополз несколько десятков метров и замер.
 Кровь на лице Тимонова — вот что бросилось мне в глаза. На лбу сплюснутые очки. Из-под них по щекам тянутся багровые полоски. Знакомая картина — результат удара головой о кабину при приземлении. Почти обычное явление при посадке на фюзеляж, если летчик не успел сбросить со лба очки и не уперся руками в передний борт кабины. Ничего опасного. Николай как-то вяло расстегнул привязные ремни и замки парашюта.
 Если машину подобьют в бою, летчик на земле никогда не будет стыдиться своего несчастья. Наоборот, некоторые гордятся этим как вещественным доказательством своей храбрости. Совсем другое, когда самолет оказывается поврежденным из-за ошибки летчика.
 Николай официально доложил:
 — Поломал «як». В основной системе было мало воздуха. Хотел выпустить шасси аварийно и не сумел.
 Пока врач обрабатывал ссадины на лице летчика, техники подняли машину на колеса. И тут мы увидели в фюзеляже рваную дыру — след осколка зенитного снаряда. Из-за этого не вышли шасси. Как хрупок самолет! Он, точно живое тело, чувствителен к каждой царапине.
 — Не может быть! — оживился Тимонов. — Удара же не было. Да и снаряды рвались далеко от меня…
 Но факт оставался фактом. Один осколок все-таки достал самолет Тимохи.
 Хотя поломка так и осталась поломкой, Тимонов облегченно вздохнул.




 Рядовой авиации




1

 Левобережная Украина к началу октября почти вся была очищена от оккупантов. Советская Армия на огромном протяжении вышла к Днепру, захватив на правом берегу двадцать три плацдарма. Эти небольшие прибрежные кусочки земли требовалось расширить и соединить, чтобы можно было начать отсюда решительные действия по освобождению Правобережной Украины. Фронты получили новые задачи. Воронежский фронт, сдвинувшись на север, должен был освободить Киев и создать здесь большой стратегический плацдарм.
 Наша дивизия перебазировалась ближе к Днепру и разместилась километрах в сорока северо-восточнее Киева. Новый аэродром полка, вблизи деревни Савино, представлял собой заброшенную поляну, заросшую кустарником. На узкой полоске кустарник выкорчевали — и площадка готова.
 Первое, что бросилось в глаза на новом месте, — густой сосновый бор. К опушке прилегла летная полоса. Мы сразу оказались под надежным укрытием леса. После открытых степных аэродромов, где нас не однажды штурмовали фашистские истребители, этот казался чудесным мирным уголком, случайно уцелевшим от все испепеляющей войны.
 — Здесь что-то напоминает Долгие Буды, — сказал Тимонов. — Помните, был такой аэродром недалеко от Обояни? С дубовой рощей. Интересно, сколько нам придется здесь постоять?
 — Судя по всему, долго не задержимся, — отозвался Лазарев. — За полмесяца это уже третье пристанище. А жалко: здесь жить будем как на курорте. Десна недалеко, рядом озеро, кругом лес…
 — По положению должны прожить четыре недели, — серьезно проговорил Тимонов.
 Такое утверждение нас рассмешило. Кустов заметил: — Бред на лоне природы.
 — Никакой не бред! На всех курортах срок пребывания четыре недели. А здесь же, по-вашему, курорт.
 — Братцы! — воскликнул Кустов. — Глядите!
 Под молодыми сосенками виднелась целая стайка маслят. Через несколько минут наши пилотки наполнились молодыми нежными грибами. А Николай Тимонов все рыскал по лесу.
 — Сюда! Здесь их видимо-невидимо.
 — Ну и нюх у тебя, Тимоха! — восхитился Лазарев, первым подошедший к Николаю.
 — А как же. У нас в Брянских лесах такого добра уйма.
 — После войны тебя нужно сделать начальником треста по заготовке грибов и ягод, — пошутил Лазарев. — И тогда ты обязательно введешь в меню летчиков на закуску соленые грибы. Хоть раз в неделю.
 Наверное, мы еще долго бродили бы по лесу (такое удовольствие с начала Курской битвы представилось впервые), но нас позвал командир полка.
 Летчики собрались на КП и, усевшись за длинным столом, сколоченным из сырых, пахнущих еще смолой досок, внимательно осмотрели новую землянку.
 На аэродромах командные пункты строились обычно небольшими. Рыли прямоугольный котлован, перегораживали на две части, стены обкладывали досками или бревнами, сверху накатывали толстый кругляк и засыпали землей — и землянка из двух комнат готова. Этот же командный пункт был больше обычного. Начальник штаба майор Матвеев сказал:
 — Для нашего полка на аэродроме никаких хоромов больше нет, а дело близится к холодам, поэтому сделали такой большой КП. Здесь будем и работать, и столоваться, и отдыхать днем. Такая же землянка подставлена для девяносто первого полка. Он прилетит сюда завтра.
 В землянке от топившейся железной печки стояла духота. Лазарев недовольно заметил:
 — Зачем такую жарищу нагнали, ведь еще тепло.
 — Все же из сырой сосны сделано. Пускай хоть просушится, а то сразу плесенью покроется.
 Майор Василяка сказал:
 — Есть очень важная новость. Полк с завтрашнего дня начнет работать по прикрытию наземных войск севернее Киева. Особенно переправ через Днепр.
 Это известие молодые летчики встретили безразличным молчанием, а опытные одобрительно. Двухмесячная работа со штурмовиками и бомбардировщиками порядочно нам надоела. Истребители любят нападать, а полеты по сопровождению «илов» и «Петляковых» сводились в основном к обороне.
 — Это неплохо! — разом отозвались «старики».
 Правда, в такой обстановке нам еще никогда не приходилось прикрывать наземные войска. Раньше бои шли на большом пространстве, фронт двигался, обстановка менялась. Сейчас же все как бы прильнуло к Днепру и замерло. Немцы прекрасно знали все наши плацдармы, мосты и переправы. Им было нетрудно хорошо изучить нашу организацию прикрытия войск с воздуха и использовать любую нашу ошибку, любую непредусмотрительность.
 — Вот ознакомьтесь с обстановкой севернее Киева, — снова заговорил командир. — Нанесите линию фронта на свои полетные карты. Особенно точно обозначьте плацдармы, которые будем прикрывать.
 При свете двух коптилок все разглядывали штабную карту. В землянке установилась тишина. Через минуту посыпались вопросы, зашелестели карты, вынимаемые из планшетов. Василяка, дав указания о полетах на завтрашний день, заметил:
 — Вы давно хотели такой работы. Ну как, теперь довольны? Обмозгуйте только, как лучше поставить дело, чтобы не осрамиться. А завтра окончательно обсудим все. Учтите главное: какие бы условия боя ни сложились, на переправы не должно упасть ни одной бомбы.


2

 Четверкой летаем над Днепром.
 Погода не балует. Стоит почти сплошная облачность. Чтобы надежнее перехватывать самолеты противника, Кустов с Лазаревым находятся ниже облаков, а мы с Тимоновым — выше. Над рекой образовался просвет, и сверху хорошо видно, как на паромах переправляются танки, самоходки и артиллерия. По узенькой полоске легкого наплавного моста непрерывным потоком текут машины и люди. Сами плацдармы при беглом взгляде кажутся пустынными. Но стоит пристально всмотреться — и увидишь, что здесь все изрыто да перерыто и всюду войска. Даже под уцелевшими деревьями, кустами можно разглядеть окопы, траншеи и людей, зарывающихся в землю.
 Не спускаем глаз с переправ: ведь только по ним идет сила и жизнь на правый берег. Меня тревожат, порой пугают облака. Они то громоздятся, подобно горам, то наплывают волнами, заслоняя переправы. Поэтому мы вынуждены все время носиться то вверх, то вниз. Противник, прикрываясь облаками, может появиться отовсюду. Нужно смотреть да смотреть.
 Окно над Днепром затянулось серой тучей, и переправы исчезли. Можно бы летать и так — одна пара ниже, другая выше, — но беда в том, что облака все разной формы, и между ними образуются как бы этажи, колодцы, в которых может укрыться враг. Мы должны заглянуть во все закоулки. Поэтому, словно воздушные акробаты, прыгаем по этажам облаков.
 Ныряем с Тимоновым под наплывшую тучу, и я вздрагиваю от неожиданности: мой «як» проскакивает в опасной близости от двухмоторного «юнкерса». Успеваю даже разглядеть удивленную физиономию гитлеровского летчика. Бомбардировщик какую-то секунду, очевидно в растерянности, продолжает полет в прежнем направлении. Когда же он опомнился и попытался скрыться, его настигла моя очередь. В этот момент в наушники ворвалось тревожное предупреждение Тимонова:
 — Под нами второй «юнкерс»!
 Бомбардировщик сразу нырнул в облако с курсом на переправу. Николай без промедления за ним. Кустов снизу передал, что из-за облаков вывалился дымящий «юнкерс» и пытается перетянуть к своим.
 — Может, добить? — спрашивает он, но земля запрещает:
 — От переправы никуда!
 Гоняться в облаках за бомбардировщиками — это все равно что вести бой с закрытыми глазами. В таких условиях очень трудно поймать вражеский самолет, но легко можно столкнуться со своим напарником. Поэтому мы летаем только четверкой и на порядочном расстоянии друг от друга.
 Я поспешил вверх. Здесь по-прежнему ярко светит солнце и ослепительно блестят облака. Синева неба не тревожит: тут все на виду. Но как быть с облаками? В них противник, и мы ничего не можем сделать. Теперь вся надежда на то, что немцы, прежде чем сбросить бомбы на переправу, должны выйти из облаков. Тут-то мы их можем поймать, и надо ловить сразу, иначе не успеем. Скорее вниз! К переправе!
 Пока Днепр закрыт сплошными облаками, мы летаем низко, почти над самой водой. Вот из тучи, вставшей над рекой, брызнул дождь. Потемнело. Где-то совсем близко засияла радуга. Это раздражает: цветной полукруг ухудшил обзор и отвлекает внимание.
 Осенние тучи бегут быстро, и над переправой снова обозначается просвет. Я хотел было сделать прыжок в окно и уйти снова в небо, но с командного пункта предупредили:
 — Будьте внимательны! Немецкие бомбардировщики!
 Два «юнкерса», прижимаясь к земле, с разных направлений шли прямо на переправу. Пока не поздно — на перехват! А как просвет в небе? Оттуда тоже может спуститься враг. Там пока никого не видно, и мы мчимся навстречу «юнкерсам». Мгновение — и противник, заметив нас, показал хвост. Враг оказался так близко, что трудно его не атаковать. Большая двухмоторная махина уже в прицеле. Момент!..
 — Истребители, назад! Над переправой бомбардировщик!
 Вот тебе и никого в просвете облаков! Не оглядываясь, я так рванул машину, что мотор, точно живой, взвизгнул от боли и на какую-то долю секунды захлебнулся.
 Может, немцы подали команду? Бывали случаи — враг вступал с нами в связь на русском языке. Не клюнул ли я на эту приманку? В стороне от переправы из облаков вывалился двухмоторный «юнкерс» и сразу же опустил нос на тонкую полоску, перехлестнувшую Днепр. Из наших никого. Сейчас может произойти непоправимое несчастье. От злости, от беспомощности я закричал, словно хотел этим отогнать врага.
 Все тело подалось вперед, все рычаги машины даны до отказа, а мой истребитель, кажется, застыл на месте. До пикирующего «юнкерса» не более двух-трех километров, но я чувствую, что преодолеть вовремя это расстояние не успею. Нужно стрелять! Огненные штрихи заспешили к бомбардировщику, но, не достигнув его, погасли. Я знал, что снаряды и пули могут лететь пять-шесть километров, а их трассы исчезают намного раньше. Значит, не исключена возможность попадания. Я продолжал стрельбу, не думая, что могу расплавить стволы оружия.
 Но вот пушки и пулеметы смолкли. Вышли боеприпасы. Осталось одно средство — таран. И я, ни о чем больше не заботясь, мчусь на врага. Он приближается, растет передо мной. Скорей! Но… Бомбы кучей высыпались из «юнкерса». Произошло самое страшное, самое худшее, что только могло произойти. Белые столбы воды вскинулись над мостом. Наверно, попал… Какую-то секунду я лечу по инерции, не зная что делать.
 Фашист, радуясь удаче, по-истребительски круто взмыл кверху. За ним! Но громадное облако подвернулось «юнкерсу», и он скрылся в нем. Не зная зачем, мы вчетвером ныряем в тучу. Бесплодность нашей попытки была очевидна, но что поделаешь — злоба тоже имеет инерцию. Я уже не испытываю опасения, что могу столкнуться со своим же истребителем. Воображение рисует картину гибели моста: вот бомбы разрывают его, коверкают, и бурный Днепр, не оставляя следов, тащит обломки вместе с людьми и техникой. Сколько бойцов убито, ранено, утонуло? И виновники мы. В первую очередь я.
 Но дело прежде всего. Враг может преподнести новую каверзу. Выйдя из облака и глянув вниз, я был так поражен, что сначала не поверил своим глазам. Лента переправы как ни в чем не бывало лежала над Днепром, и по ней текли машины, повозки, колонны людей. По-прежнему через реку плыли паромы с тяжелой техникой — с танками и артиллерией.
 — Промазал фашист! — не удержался кто-то из летчиков.
 — Жить захотелось, вот и поторопился! — отозвался я и только тогда почувствовал, что лицо, шея, спина мокрые; пот ручьями течет из-под шлемофона. И вдруг меня стало трясти, как в лихорадке.
 Часы между тем показывали, что над Днепром мы летаем всего пятнадцать минут. До нашей смены осталось еще столько же. Но нервы совсем сдали. Скорее бы домой, на аэродром.
 Не так просто дается новая работа.


3

  - Султан прилетел! Султан прилетел! — разнеслось вдоль опушки леса. Приятная весть!
 Назиб Султанов — летчик связи дивизии. Он доставлял боевые документы в штабы, летал в наземные войска. Но нас интересовало другое — письма. Только почта позволяла нам разговаривать с родными, любимыми, узнавать, что делается в дорогих сердцу местах, и лучше чувствовать биение пульса Родины. На войне письма — праздник. Равнодушных тут не бывает.
 По аэродрому, бодро пофыркивая мотором, катился У-2, который мы называли не «кукурузником», а «почтарем». Все хорошо знали, где остановится самолет, и поторопились туда. Капитан Рогачев и я тоже выбежали из землянки.
 Младший лейтенант Султанов, спрыгнув с крыла, сразу оказался в плотном, шумном кольце. Звания тут роли не играли. Девушки дарили почтальону поцелуй за поцелуем; мужчины крепко пожимали руку, трепали по плечу, шутили. И только тот, кто не получал весточки, уходил грустным, точно его обидели: для таких праздник кончался.
 Каждый читал письма по-своему. Некоторые тут же разрывали конверт и впивались глазами в исписанные листочки; большинство же расходилось, чтобы наедине, не спеша прочитать дорогие строчки, поразмыслить, помечтать. Мы с Рогачевым молча отошли в сторонку и сели под сосну.
 Почерк Вали… До чего он знаком! Мы впервые встретились десять лет назад, и вот уже прошло шесть лет, как она стала моей женой, а жили вместе года полтора, не больше. Все остальное время лишь переписывались. Письма Вали помогали переносить даже нестерпимый зной Монголии, где мы дрались с японцами у реки Халхин-Гол, согревали зимой 1940 года в боях против белофиннов. Потом в наши отношения прокрался холодок, не могла развеять переписка: на бумаге не всегда можно передать все оттенки человеческих чувств…
 В начале 1942 года, когда я учился в Военно-воздушной академии, эвакуированной в Оренбург, мне удалось получить отдельную комнату. Я написал Вале (она с дочкой жила у моей матери недалеко от Горького), чтобы приезжала. И вдруг получаю письмо: «В деревне нам хорошо. А ехать — боюсь за дочь: дорога-то длинная. К тому же я работаю и чувствую, что приношу пользу. Как я буду без работы в Оренбурге? Просто не представляю».
 Письмо меня обидело. Я полагал, что настоящая любовь не считается с тяготами, а работать можно везде.
 Весной 1943 года я приехал в деревню. Был солнечный день. Меня встретила мать (она работала на огороде). Рядом с ней на зеленой траве спала дочка, укутанная в одеяло, оставшееся после Леночки. Леночка была нашим первым ребенком. Она заболела и умерла при переезде с одного места службы на другое. Глядя на спящую Верочку, я вспомнил похороны… Кладбище.
 Жена тяжело переживала смерть нашего первенца. Рождение второго ребенка немного заглушило горе. Но началась война. Валя переехала из Еревана к матери. В пути дочь заболела. Жене чудом удалось спасти ее. Когда я написал Вале, чтобы она приезжала в Оренбург, это ее испугало. Жуткие морозы. Поезда переполнены. Как ехать с грудным ребенком, только что поправившимся после болезни.
 Спит Верочка. Она жива и здорова. Ей уже два годика. Я с гордостью смотрю на нее и в душе благодарю жену за то, что она сумела уберечь малютку.
 Я пошел в поле и увидел женщин. Ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… И все же колхоз «Победа» давал государству хлеба даже больше, чем до войны.
 Среди женщин я увидел и свою Валю.
 Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. Я стоял и молча смотрел на них. Жена кинулась ко мне… Слова Вали: «Боюсь за дочь. А потом я работаю и чувствую, что приношу пользу» — теперь я воспринял совсем по-иному, чем тогда в Оренбурге. Я понял, что жена была права.
 После той встречи холодок между нами исчез.
 Все это промелькнуло в голове, когда я распечатывал письмо. В конверте — мелко исписанный тетрадный лист и фотокарточка. Валя сидит, у нее на коленях дочка, и обе смотрят на меня. Эх, милые вы мои, родные!
 Валя писала, что по-прежнему работает в колхозе. Моего брата Степана после ранения снова проводили в армию. Мать в горе. А у кого его сейчас нет? На четверых моих односельчан пришли похоронные, двое пропали без вести. Что ж поделаешь! Война. И все же шесть человек для деревни в четырнадцать дворов, где всего мужчин-то, старых и молодых, с десяток, много, очень много.
 Печальные вести омрачили настроение.
 Рогачев тоже прочитал письмо и взглянул на меня:
 — Что, какие-нибудь неприятности?
 Мы с удовольствием разговорились о семьях, хотя это только обостряло горечь разлуки.
 — Сейчас многие так снимаются, — сказал Василий Иванович, разглядывая карточку моей жены и дочери. — Мать с ребенком — символ мира и верности. — Он неторопливо вынул из левого нагрудного кармана гимнастерки партийный билет в кожаной обложке. — Тут я храню фото жены и сына: надежно. Если уж и потеряешь, то вместе с собой.
 — Не каркай!
 — Война ведь, все может быть.
 Снимок жены и сына Василия Ивановича по композиции не отличался от моего. Мать тоже сидела с ребенком на руках, и глаза ее смотрели с затаенной грустью.


4

 Снова установилась летная погода, и в воздухе разгорелись такие бои, что порой от бушующего огня и множества самолетов меркло солнце. С утра на патрулирование обычно вылетали по графику, но уже часа через два-три график нарушался, и поднимались навстречу врагу, как правило, по готовности машин к полету. Уставали.
 Сейчас только что возвратились на землю. Около наших истребителей хлопочут техники, оружейники, готовя их к новому вылету. Солнце припекает, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Коля Тимонов подхватил Надю Скребкову, принесшую ему парашют после переукладки, крутится с ней, напевая:
 Цветок душистых прерий.
 Твой взгляд нежней свирели…
 — Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеется девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?
 — Разве тур вальса пустяк? — с деланной обидой говорит Тимонов и тотчас обращается к нам: — Знаете что, братцы, пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.
 — Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.
 — Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.
 Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге. При весеннем половодье эти луга заливало, а когда паводок сходил, в небольших ямах и болотцах оставалась вода. Мы стали купаться в одной из таких ям. Через несколько минут замутили воду, и, к нашему удивлению, она зарябила от движения каких-то существ. Мы сначала испугались и выскочили на берег. Потом разобрались. Это была рыба — небольшие щучки. Они задыхались в пожелтевшей от глины и песка воде…
 Решив испробовать этот способ, мы шумно месили илистое дно в маленьком заливчике озера, прилегавшего к аэродрому. Тепло, легкое, едва ощутимое, какое-бывает на Украине в октябре, ласково согревало наши бледные тела. С начала Курской битвы нам не приходилось испытывать такого удовольствия. Брызги, шутки, смех! Мы даже не заметили, как подъехал к нам Герасимов с командиром полка.
 — Так вот вы чем развлекаетесь! Вместо того чтобы подробно разобрать свои ошибки в бою, беситесь, как черти.
 Командир дивизии был явно не в духе. Таким хмурым и раздраженным мы его еще ни разу не видели.
 Я попытался объяснить, что мы только-только вернулись с задания и наши машины еще не готовы к вылету. Но где там — комдив и слушать не хотел.
 Наверно, немцы отбомбились по переправе. Неужели это случилось при нашем патрулировании? Теперь севернее Киева несколько переправ. Мы охраняли только одну. В двух районах от нас шел воздушный бой. На свой страх и риск мы попытались было помочь группе истребителей, но земля строго предупредила:
 — Назад! Ни на шаг из района патрулирования! Самолетов, и наших и фашистских, было кругом полно. В такой толкучке какой-нибудь ловкач мог проскочить к нашей переправе, а мы и не заметили бы. Хотя и говорят, что, если начальство в гневе, лучше всего молчать, я не выдержал:
 — Значит, немцы все же прорвались к нашей переправе?
 — А вы что, не видели?
 — Нет, как раз в это время мы атаковали противника.
 — Почему вы все сразу вышли из боя? Почему не стали драться?
 Эти вопросы меня совсем сбили с толку. Я думал, что комдив ругает за то, что мы помогли соседям, а в это время немцы отбомбились по нашей переправе. Оказывается, не так. Поэтому я переспросил:
 — Так чью же переправу немцы разбомбили: которую мы прикрывали или соседнюю?
 — Ясно, у соседей! — с раздражением ответил Герасимов. — Сразу же, как только вы сбежали из боя.
 Я рассказал, как все происходило.
 Герасимов вопросительно взглянул на командира полка.
 — Это точно. Я сам слышал все команды, — подтвердил Василяка.
 Комдив почесал затылок.
 — Значит, в этой катавасии кто-то в чем-то не разобрался, — уже спокойно начал было он, но откуда-то взявшаяся собака, нарушая все порядки субординации, непочтительно подала голос. От неожиданности Герасимов вздрогнул и гневно повернулся к командиру полка:
 — А-а! На аэродроме псов развели? Может, думаете охотой заняться?
 Пока полковник отчитывал майора, мы оделись. Он повернулся к нам и удивился. Секунду постоял молча. Потом хмурое лицо прояснилось, и Николай Семенович примирительно рассмеялся:
 — Вот это по-истребительски! Быстро сработали… Все в порядке. — Герасимов оценивающе осмотрел нас и показал рукой на машину: — Садитесь, довезу до самолетов. Сейчас полетите.
 — Тут напрямик две минуты пешком, машиной в объезд дольше, — заметил командир полка.
 — Ну ладно, — согласился комдив и приказал: — Пускай и Сачков с Выборновым идут в эскадрилью Ворожейкина.
 Мы поняли, что предстоит ответственное задание, раз заранее решено, кто полетит. Все подтянулись и приготовились слушать. Герасимов на ходу коротко объяснил наземную обстановку.
 За Днепром на одном из участков фронта фашисты атакуют и теснят наши войска. Чтобы остановить врага, туда срочно переправляются подкрепления. Авиация противника рвется к переправам. Нашему полку поставлена задача: прикрыть мост через Днепр у деревни Сухолучье. Напоследок Николай Семенович предупредил:
 — Смотрите не прозевайте… — И после небольшой паузы то ли шутя, то ли просто подчеркивая важность задачи, добавил: — Если, не дай бог, немцы разбомбят мост, можете делать переворот у самой земли.
 Это означает — врезаться в землю вместе с самолетом. При других обстоятельствах мы бы приняли его слова спокойно. Но в тот момент они прозвучали угрозой. Прежде комдив никогда не подавлял нас властью. Ведь Герасимов такой же летчик, как мы. Сам часто летает в бой, и на тебе.
 — Эх, товарищ полковник, зачем же так-то?.. — медленно, с сожалением и укором проговорил Тимонов.
 Герасимов порывисто остановился и напряженно, внимательно обвел нас взглядом. Его открытое лицо выражало досаду и недоумение. Мы прямо смотрели на комдива. Он понял, что Тимонов высказал нашу общую обиду, но только спросил:
 — Все уяснили задачу?
 После дружного ответа полковник, глядя на Тимонова, сказал:
 — Гордость — вещь хорошая. Вы правы: плохо, когда под горячую руку подвертывается не то слово.
 Герасимов по опыту знал: какие бы ценные указания летчики ни получали от командиров, как бы хорошо они ни изучили свое задание, перед вылетом им необходимо остаться одним и посоветоваться с глазу на глаз. Николай Семенович взглянул на свои ручные часы.
 — Сейчас тринадцать двадцать восемь. Через пятнадцать минут вылет, — он обвел рукой небо: — Ни облачка. При такой погоде противник внезапно не нагрянет. Только в воздухе нужно быть не просто летчиком, а настоящим истребителем, хозяином положения. Да что вам говорить! Желаю успеха!
 Для уточнения задания нам не требовалось много времени. Мы провели вместе несколько десятков воздушных боев, сбили около сотни вражеских самолетов и с полуслова понимали друг друга.
 — Ну как, Миша? — я посмотрел на Сачкова.
 — Давайте я пойду с Выборновым в сковывающей группе выше вас.
 — Хорошо. Вы будете драться с истребителями, а мы четверкой полетим в ударной.
 Договариваться больше не о чем. Все ясно.


5

 Севернее Киева, в междуречье Днепра и Десны, рваными лоскутами темнеют леса. Здесь, на правом крыле фронта, действует несколько общевойсковых армий. Мы летим над Десной, и пока трудно заметить присутствие войск: лес надежно укрывает их. Ближе к Днепру леса редеют, сменяются жидким кустарником и болотами. Теперь хорошо видно, как земля всюду исчерчена нитями дорог и тропинок. По ним колоннами тянутся люди, машины, артиллерия…
 Впереди блеснул Днепр. Вот переправа. К ней веером тянутся войска. Перед переправой они сливаются в общий поток, который разрастается вширь, крутится на берегу и, словно собравшись с силами, под собственным напором, на большой скорости устремляется на мост.
 Для перехвата противника на больших высотах должна патрулировать группа «Лавочкиных». Ее нет. Странно.
 У нас, как и было приказано, высота всего три тысячи метров. А если противник пойдет выше? Мы его не достанем. Тревожусь. С согласия земли набираем высоту.
 Южнее нас, в стороне Киева, комариками кружатся самолеты. Там идет бой между истребителями. Вдали, на севере, тоже нет-нет да и блеснут вражеские «птички». Внизу противник атакует наши войска. У нас в зоне пока спокойно. Это еще больше настораживает.
 Запрашиваю воздушную обстановку у наземного командного пункта. Узнаю: только что до нашего прихода над переправой был бой с «мессершмиттами». Не к добру. Противник часто прежде чем посылать бомбардировщиков, очищает им путь истребителями.
 Летим на запад, что увеличивает обзор в сторону врага.
 — Почему далеко уходите? — беспокоится КП.
 Земля хочет нас постоянно видеть перед собой. И это понятно. Истребителям нельзя удаляться от Днепра. Вражеские самолеты могут появиться над землей, и их трудно будет заметить. Я понимаю это и хочу подать команду на разворот, но… стоп! В синеве неба вижу стаю самолетов, за ней еще и еще.
 Фашистские бомбардировщики летят растянутой колонной из трех групп. Над ними «фоккеры». То, чего я больше всего опасался, случилось — противник оказался выше нас. С надеждой гляжу на восток, откуда должны прибыть наши истребители. Там никого. Произошло что-то непредвиденное. Значит, мы одни, не имея ни тактического, ни численного преимущества, должны суметь отразить налет «юнкерсов».
 Невольно в голове промелькнула фраза Герасимова, на которую мы обиделись: «Если немцы разбомбят переправу, можете делать переворот у самой земли». Теперь мне эти слова уже не кажутся чересчур резкими. Увидев, что делается на Днепре, я понял, как важно сейчас не дать туда упасть ни одной фашистской бомбе. Если враг уничтожит мост, с какими глазами мы прилетим на свой аэродром? Нам, живым, перед мертвыми не будет никаких оправданий.
 В бою бывают моменты, когда задачу нужно выполнить любой ценой. Но от Герасимова таких слов мы раньше никогда не слышали. Он прекрасно понимал, что такое воздушный бой. В нем погибнуть легче, чем победить, — и призывал всегда к победе.
 Мы видели всякое, в каких только переделках не бывали, но в таких невыгодных условиях оказались впервые. Спокойствие! Но разве в такие секунды можно быть спокойным? Ясность мысли — вот что нужно. И очевидно потому, что в минуты опасности жизнь не терпит ни слабости, ни лишней чувствительности, я весь сосредоточиваюсь только на одном.
 Главное сейчас — набрать высоту: без нее нельзя достать «юнкерсов». И старательно жму на рычаг мощности мотора, хотя он уже и без того работает на полную силу.
 Чувствую, как бурно колотится сердце. Кажется, от его ударов трясется самолет и мотор дает перебои. Гляжу на товарищей. Сачков с Выборновым уже сумели забраться намного выше, чем наша четверка. Это уже неплохо. Им высота необходима: они будут прикрывать действия нашей ударной группы. Тимонов идет со мной, в стороне — Кустов и Лазарев. Никто ни слова. Все, как бы экономя силы, молча приготовились к жестокой неравной схватке.
 — Почему не возвращаетесь? — гремит раздраженный голос с наземного КП.
 Понимаю: земля еще не видит надвигающейся опасности. Спешу предупредить:
 — Пошли на перехват Ю-87.
 Голос земли уже другой, одобряющий:
 — Вас поняли. Действуйте!
 На встречных курсах сближаемся быстро. «Фоккеры» неторопливо отходят от «юнкерсов» в сторону солнца, маскируясь в его лучах, как бы специально подставляя свои бомбардировщики под наш удар. Тактика фашистских истребителей понятна. Они думают, мы будем атаковать «юнкерсов» в лоб. Этого делать нельзя. Впереди у бомбардировщиков мощное вооружение, и огонь их группы будет сильнее нашего, поэтому «фоккеры» и дают нам свободно идти на лобовую атаку.
 Ю-87 уже близко — вот они! Немедленно решить, как их разбить! И тут я окончательно убеждаюсь, что при встрече мы окажемся ниже их. Нужно набрать высоту, но тогда мы вряд ли сумеем атаковать раньше, чем они достигнут переправы. От таких мыслей пробирает озноб и рождается нетерпение, хочется приподнять нос своего «яка» и атаковать прямо в лоб. А потом? Потом мы проскочим их и уже не в силах будем догнать до бомбометания. Опасно! Мы должны действовать только наверняка.
 Отказавшись от встречной атаки, разворачиваемся назад и летим с немцами параллельным курсом. Нужное решение для атаки пока не созрело. А может, его и нет? Бывают же безвыходные положения, когда победы достичь невозможно. Блажь! Это оттого, что приходится выжидать. Фронтовая аксиома — в воздушном бою нужно нападать первым. Но сейчас я чувствую, что это правило для нас вредно. Нужно подождать, а ждать страшно: с каждой секундой враг приближается к переправе.
 С КП кричат:
 — Почему не атакуете?
 — Так нужно, — бросаю в ответ. Опека земли раздражает.
 Бомбардировщики летят, как на параде, красиво и грозно. От их спокойствия вкрадывается какая-то предательская неуверенность. Но вот я вижу, как пулеметы стрелков метнулись в нашу сторону и наиболее нетерпеливые начали стрелять. Белые нити трасс тают, не достигнув нас. Нервничают. Но нам нельзя нервничать. Сдерживаю себя от любого неосторожного движения. Мне пока ясно, чего хотят «юнкерсы», — они летят на переправу. А почему «фоккеры», как и мы, не спешат с нападением? Ах, вот в чем дело! Им выгодно подловить нас, когда мы пойдем в атаку на бомбардировщиков. С высоты они моментально проглотят нас, а уклониться от атаки — значит потерять время и дать бомбардировщикам прицельно сбросить бомбы. Дальше ждать нельзя. Остается один выход — спровоцировать фашистских истребителей. Передаю Кустову:
 — Чуть подойдем к «юнкерсам». Только пока не атаковать. Жди команды! Тебе — вторая группа, мне с Тимохой — первая.
 — Понятно! — отрывисто отвечает Игорь. — А кому третья?
 — Это потом!
 Едва мы подвернули к «юнкерсам», как фашистские истребители бросились на нас. Сачков с Выборновым, выполняя свою задачу, пытаются их задержать, но им это явно не под силу. Вражеские летчики — опытные пилоты и хорошо разбираются что к чему. Только пара их остается с Сачковым, а четверка устремляется на нас. Их восемь. А где же еще пара? Она наверху, готовая в любую секунду прийти на помощь своим. Противник хорошо продумал маневр: на каждый наш истребитель послал одного своего, держа два в резерве.
 «Фоккеры» явно хотят драться только на вертикальном маневре. Им, имеющим и скорость и высоту, это очень выгодно. Ну и пусть, мешать им не надо. Мы будем вести бой только на виражах, и нам не страшна никакая вражеская вертикаль. Самое большое преимущество «яка» в бою — вираж.
 Четыре фашистских истребителя сближаются с нами. Они намереваются атаковать нас одновременно. Разумно. Мы и это используем. Только не спешить. Выход из-под ударов «фоккеров» должен быть для нас началом атаки по «юнкерсам». Успех в расчете маневра: опоздаем — сами попадем под огонь вражеских истребителей, поторопимся — они успеют довернуть и атаковать нас при сближении с бомбардировщиками. При любой нашей ошибке не прорвемся к «юнкерсам».
 Бросаю взгляд вверх. Там Сачков дерется с парой «фоккеров». Два других вражеских истребителя, прячась в лучах солнца, парят над нами, выслеживая себе жертву. Они могут кого-то из нас подловить. Нужны очень точный расчет и осторожность. Четверка «фоккеров», разогнавшись на снижении, уже берет нашу четверку в прицел. Пора!
 — Атакуем! — передаю Кустову. И, круто выворачиваясь из-под удара «фоккера», ныряю под головную группу «юнкерсов», а Кустов — под вторую. Вражеские истребители, разогнав большую скорость, не могут на развороте угнаться за нами. Они отстали. Это нам и надо.
 Словно под крышей, очутился я под плотным строем бомбардировщиков. Кресты, черные большие кресты уставились на меня. Пропало солнце. Стало как-то темно и холодно. Неубирающиеся ноги фашистских бомбардировщиков зловеще шевелятся над головой, будто хотят схватить меня своими клешнями. Я очень близко от них. Скорость у нас одинакова, и мне кажется, что «як» застыл на месте. Теперь-то нужно торопиться. Чуть поднимаю нос истребителя и упираю его прямо в мотор «юнкерса». Посылаю очередь. Огонь хлестнул по гитлеровскому флагману. Из него посыпались куски. Он шарахается влево и бьет крылом соседа… Но что такое? На меня сыплется что-то черное, хвостатое… Бомбы! Скорей отсюда! И я, не успев испугаться, без промедления толкаю «як» вниз и в сторону. Черные тела бомб пролетают у крыла моей машины. Пронесло!
 Секунда, чтобы осмотреться.
 Ведущая девятка бомбардировщиков противника, освободившись от груза и потеряв строй, легко и быстро разворачивается назад. Вторую группу «юнкерсов» разгоняют Кустов с Лазаревым. И только третья летит в прежнем порядке. Теперь мы ее наверняка разобьем. Тимонов, прикрывая меня, схватился с двумя «фоккерами». Он не отпускает их от себя. Такая «игра» долго продолжаться не может. Ему очень трудно вести бой против двоих. Нужно помочь. А как с третьей группой «юнкерсов»? Можно повременить: она еще сравнительно далеко.
 Заметив, что я приближаюсь, «фоккеры» оставили Тимонова в покое, уйдя вверх, в лучи солнца. Мы с Тимохой снова вместе. Надолго ли?
 Я вижу, как взмывшие вверх гитлеровские истребители, словно отряхиваясь от неудачного боя, перекладывают машины с крыла на крыло, выбирая момент, чтобы свалиться на нас. Пока они опомнятся, немедленно устремляемся к третьей группе «юнкерсов». И тут я заметил на подходе четвертую стаю бомбардировщиков. Она летит намного ниже первых трех, очевидно рассчитывая в сумятице боя проскочить незамеченной к переправе. Ловко придумано!
 В это же время пара «фоккеров», до сих пор находившаяся в резерве, рванулась на Кустова и Лазарева. Они, занятые боем, могут не заметить этого, а «фоккеры», видать по всему, мастера — не промахнутся. Первая мысль: идти на помощь товарищам. Но как быть с четвертой и третьей группами «юнкерсов»?
 На меня дохнуло какое-то бессилие и усталость. Но только на миг. Я вспомнил про Сачкова с Выборновым. Может, их послать на бомбардировщиков? Но они оба уже обволоклись целым роем «фоккеров». Очевидно, к противнику подоспели новые истребители и Сачков с Выборновым приняли их на себя. Эта пара твердо знает свое дело.
 Переменившаяся обстановка требовала нового мгновенного решения. И оно пришло. Когда человек увлечен боем, и не просто боем, а стремлением победить, у него мысль работает до того направленно, что один взгляд — и сразу готовы оценка обстановки и новый замысел боя.
 В моменты наивысшего напряжения руки и ноги опережают мысль, вступает в силу интуиция, выработанная в боях и ставшая как бы рефлексом. В воздушных схватках голова, мышцы работают по особым законам. Не успев даже передать Тимонову, чтобы он один отразил удар четвертой стаи «юнкерсов», и предупредить Кустова об опасности, лечу на выручку.
 Мне хорошо видно, как Кустов сблизился с бомбардировщиками, которые все еще пытаются прорваться к Днепру, и в упор стреляет по ним. В то же время желтый нос вражеского истребителя подворачивается к Кустову. Неужели опоздаю?
 Нужно упредить! От громадной перегрузки на повороте потемнело в глазах, но с полным усилием продолжаю вращать самолет, рассчитывая оказаться сзади фашиста. Наконец в глазах светлеет. Передо мной «фоккер», а перед ним Кустов. Дальше горящий «юнкерс».
 Стрелять! Скорее стрелять!.. Огонь, дым окутывают неприятельский истребитель. Из машины Кустова тоже выскочили искры и черный дым. Игорь как бы прыжком отскакивает в сторону и круто снижается. Успел-таки «фоккер» подбить его!
 Где Лазарев? Он должен сейчас прикрыть своего ведущего, а то Игоря добьют вражеские истребители. Но Сергей, связанный «фоккерами», не может.
 Кустов, поняв обстановку, передает:
 — Меня охранять не надо: я один выйду из боя, а вы деритесь.
 Как быть с третьей группой «юнкерсов», которую я думал разбить вместе с парой Кустова, а потом прийти на помощь Тимонову и завершить разгром бомбардировщиков?
 Третья группа оказалась так близко от переправы, что без оглядки бросаюсь на нее. Все девять самолетов точно слились между собой в одну глыбу металла, грозно приближаясь к Днепру. А вдруг меня сзади уже атакуют? Кто тогда помешает «юнкерсам» отбомбиться?
 Лихорадочно озираюсь. Около меня никого. Только в стороне вихрятся клубки истребителей. Это, наверно, все еще продолжают держать боем противника Сачков с Выборновым. Вижу, как Тимонов удачно подбирается к четвертой группе бомбардировщиков, плывущей у самой земли.
 Мне сейчас тоже никто не помешает расправиться с третьей стаей «юнкерсов». А она, пока оглядывался, оказалась прямо над моей головой, и я, притормаживая истребитель, сбавил мощность мотора и упер нос «яка» прямо в правое крыло строя.
 Момент — и в прицеле задний самолет. Его так удачно прошили снаряды и пули, что он сразу, пылая, закувыркался вниз.
 Не теряя времени, бью по второму, третьему, четвертому. Вижу, как остальные рассыпаются в стороны. Вот только один почему-то замешкался. Небольшой доворот — и «юнкерс», пытаясь выскользнуть из прицела, несется вниз. Но разве может уйти от истребителя такая неуклюжая махина? Оружие бьет безотказно. Сейчас полосну!..
 Чувствую, что меня охватил азарт боя. Опасно: можно зарваться. Сдерживаю себя от новой атаки и, защищаясь от возможного нападения, швыряю «як» вверх.
 Небо очистилось от вражеских истребителей, а все «юнкерсы», снижаясь, поодиночке уходят домой. Переправа спокойно работает. Тимонов разбил четвертую стаю «юнкерсов», попытавшуюся было прорваться к Днепру на небольшой высоте. На земле пылает множество костров. По ярко-красному цвету с траурной окантовкой легко догадаться, что это горят сбитые самолеты: от бензина всегда идет черный дым. А где же «фоккеры» и «яки»? Их в воздухе не видно.
 Азарт боя проходит. Задача выполнена. Но я пока не знаю, какой ценой. Успокаиваю себя тем, что мы вынуждены были вести бой парами, а потом и в одиночку. Фактически каждый действовал самостоятельно, вдали друг от друга — все далеко разбрелись в небе, потому никого и не вижу. Теперь пора собираться и идти на аэродром.
 Передаю, чтобы все шли на переправу. В небе по-прежнему никого. Но нет, один «як» мчится ко мне. Я тоже устремляюсь ему навстречу. Настроение сразу поднялось. Взволнованные боем, мы никак не можем сблизиться, чтобы узнать друг друга по номерам машин. А что у нас есть радио, оба забыли. Наконец я увидел номер, но зачем-то спрашиваю:
 — Миша, ты?
 — Я, Васильич, я! — бодро отвечает Сачков.
 Но что такое? Сзади Миши «фоккер». А радость все еще прочно баюкает меня в своих объятиях. Инстинкт спит, и я не успеваю послать самолет на выручку товарища. Странная оторопь сковывает меня. Секунда промедления, замешательства.
 «Скорей!» — командую себе. И только тут, словно проснувшись от спячки, я бросаюсь на противника. В этот миг передо мной сверкнул огонь. Всеми клетками тела почувствовал, как по мне резанула меткая очередь вражеского истребителя. От дробных ударов самолет как бы охнул и судорожно затрясся. Обожгло глаза. Я ослеплен и ничего не вижу. Но натренированные руки резко крутят машину, предохраняя от новых вражеских атак.
 Ни испуга, ни страха я сначала не испытывал. Досада рвала душу. Только какая-то секунда ликования, и на тебе!
 Что с глазами? Ослеп? Сейчас это — смерть. Нельзя сдаваться! Пока действуют руки и ноги, нужно бороться. И я левой рукой, рукой не управляющей самолетом, срываю очки и бросаю их за борт (для лучшего обзора я летал с открытым фонарем). Протираю глаза…
 Появился свет! Я вижу землю, солнце. Самолет послушен рулям. Только мотор болезненно хрипит. В небе никого. Однако оно все равно кажется враждебным.
 Домой! А переправа?
 Земля разрешила идти на аэродром. На пути я встретил группу «лавочкиных». Она на большой высоте летела в наш район прикрытия. Эх, если бы пораньше!


6

 У машины не вышла правая нога шасси. Сажусь на одно колесо. Неприятно.
 Самолет, коснувшись земли, устойчиво побежал. В конце пробега начал плавно крениться и, черкнув крылом по земле, мягко развернулся и встал на левой ноге.
 Ко мне бегут люди, на полной скорости мчится санитарная машина, но я не спешу вылезти из кабины. С грустью оглядываю иссеченный истребитель. В голове вихрятся горькие мысли.
 За три месяца боев меня подбивают уже третий раз. Не много ли? Первый раз пострадал от бомбардировщиков. Я на них напал сверху, а нужно было снизу. Второй раз меня при посадке атаковал истребитель противника. Отделался ранением. И вот теперь. Этого могло не случиться, если бы постоянно быть настороже. Воздушный бой ревнив, и чуть засмотришься в сторону — мстит.
 Мне пришлось воевать на Халхин-Голе в 1939 году, на финской войне в 1940-м, второй год воюю с фашистами. Сделана не одна сотня боевых вылетов. Казалось, можно было бы научиться предугадывать беду. И все же враг подловил меня, как новичка. Почему? Да потому, что в человеке больше мирного, добродушного, чем воинственного.
 Война противна природе человека. Человек устает от постоянного ожидания опасности. Притупляется острота, настороженность. Впрочем, к чему оправдания?
 Промах есть промах. В бою ничто безнаказанно не проходит. Такова действительность. Требовательность и еще раз требовательность. Тогда меньше будет крови. Об этом нужно поговорить с товарищами.
 Первым прыгнул мне на крыло Миша Сачков:
 — Ну как, цел?
 — Цел. А ты?
 — Только самолет здорово пострадал. — Быстрые глаза Миши шныряют по моей машине. — Тебя тоже «фоккер» крепко прихватил. Я только его заметил и хотел выбить, но тут откуда-то взялся второй — и как дал по мне! Аж мотор захлебнулся.
 — Прозевали.
 — Да-а, — сокрушался Сачков. — И надо же…
 Можно только удивляться тому, что произошло. Оба видели друг у друга сзади вражеские истребители и могли бы взаимно защититься, а вот не сумели. Очевидно, и рефлексы при некоторых обстоятельствах имеют инерцию и способны опаздывать.
 — А как с остальными? — спросил я.
 — От Кустова уже пришла телеграмма. Плюхнулся где-то на передовой, машина разбита, а сам — ни царапины. Остальные все возвратились.
 — Невредимы?
 — Да, только в самолете Тимонова несколько пробоин. Но это ерунда: на час работы технику.
 — Значит, бой провели неплохо.
 — Безусловно, — подтвердил Сачков.
 Миша смеется. Глядя на него, я тоже улыбаюсь. Смех — лучшая разрядка напряжения. Может быть, со стороны это выглядит странным, но для нас это физическая потребность.
 Техники, окружив раненый самолет, осматривают пробоины. Мое внимание привлекли три отверстия от бронебойных снарядов в кабине. Сачков садится в машину, и мы с ним исследуем, как эти снаряды могли миновать меня. Они прошили кабину прямо там, где я сидел. Один из них просто должен был продырявить мне голову. Становится жутко. Я чувствую, как спазма сдавливает грудь. Чувство страха только теперь, на земле, когда опасность миновала, охватывает меня.
 Сачков показал на мою правую бровь:
 — Во, где снаряд прошел! Даже подпалил.
 Машинально щупаю. Да, подпалил. Еще бы несколько миллиметров, стоило бы чуть податься вперед…
 Миша уловил мое настроение:
 — Да брось ты, все прошло.
 От слов товарища на душе становится легче. Из лесу выбежал Варвар. С радостным визгом закружился передо мной.
 — Что, соскучился?
 Он в ответ протянул лапу.
 Собрались летчики. Итог боя — девять вражеских самолетов уничтожено и три подбито. Успех объясняем правильными тактическими приемами, особенно умелым использованием виражей и летными преимуществами «яков»… Никто ни словом не обмолвился о главном — боевой спайке. Дружба для нас стала такой же потребностью, как воздух. Поэтому среди нас нет слабых. Совместная борьба делает всех сильными.
 В бою у нас особенно отличился Тимонов. Командир полка крепко пожал ему руку.
 — На средних высотах «як» — хозяин, здесь грех не бить фашистов, — словно оправдываясь, сказал Тимонов. — Если бы на него поставить высотный мотор, как на «лавочкиных», то он не уступал бы «фоккеру» и на шести — восьми километрах. Наш «як» стал бы «королем воздуха».
 — Тогда он прогадал бы в скорости на малых и средних высотах, — заметил я. — А ведь почти все бои идут на этих высотах.
 — Может быть, — согласился Тимонов. — Но почему тогда мы не взаимодействуем с «лавочкиными»? Как было бы хорошо — они на самой верхотуре, а мы ниже. Тогда «мессерам» и «фоккерам» нигде бы не было жизни.
 — Сегодня вот должны были взаимодействовать, но что-то не получилось: «лавочкины» не пришли.
 — Они были перенацелены в другой район, — сказал майор Василяка и, к нашему удивлению, недовольно заметил: — Вы давайте говорите о своих делах, а что да почему, и без вас разберутся. — Посоветовав поскорее заканчивать разбор, а то, мол, обед остынет, он поспешил уйти.
 Обсудив бой, мы пошли в столовую. Тимонов вдруг как-то важно и торжественно проговорил:
 — Сегодня у меня десятая победа.
 Николаю не свойствен такой тон. Он всегда сдержан в проявлении чувств и не допускает никакого красования. А потом, мы только что поздравили его с успешным боем: он один разбил самую большую группу «юнкерсов». Я с удивлением посмотрел на Тимонова и тут сразу все понял.
 Когда-то у нас был разговор о вступлении в партию. Тогда он сказал: «Рано еще. На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов — подам заявление».
 — Нужна рекомендация?
 — Да.
 — Давно тебе, Тимоха, пора быть в партии, — заметил парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Скрябин.
 — Политически еще не был достаточно подкован. Теперь устав, программу назубок выучил. Любой вопрос задавай!
 — Экзамен ты давно уже сдал, — заметил парторг. — Твоя политическая зрелость нам известна. Она определяется не столько начитанностью, грамотностью, сколько делами.
 — Теперь у нас в полку, кажется, старые летчики все будут коммунистами?: — поинтересовался Лазарев.
 — Все, — подтвердил Скрябин. — И техники тоже. Машина с обедом стояла под старой сосной. Стол и две скамейки — вот все оборудование аэродромной столовой. За столом сидели майор Василяка и незнакомый капитан. К нам сразу же подошла официантка:
 — На первое — борщ со свининой и лапша, а второе — шашлык и котлеты. — Как девушка ни бодрилась, на ее лице был написан тревожный вопрос. Клава беспокоилась, что среди нас нет Кустова.
 В воздух машину выпускает непосредственно техник, но готовят ее к полету множество людей. Говорят, в авиации на одного летчика приходится до тридцати — сорока разных «земных» специалистов. Само собой разумеется, успех летчика — их успех, неудача — их неудача. Все они в той или иной мере участвуют в подготовке полета.
 Первый человек, Встречающий летчика в начале рабочего дня, — официантка. И часто от того, каким тоном предложит она завтрак, зависит аппетит и, может быть, настроение на весь день. К счастью, в авиации, редко встречаются официантки с наждачной душой. Командиры тыла умеют подбирать работниц в столовые.
 Утром у Кустова не было аппетита, и он не стал есть гуляш. Клава спокойно убрала тарелку и принесла ему котлеты.
 — Игорек, теперь-то уж вы поешьте, — попросила девушка. — Это я специально для вас оставила, на случай если не понравится гуляш.
 — Клавочка, дорогая, не хочу.
 — Игорь, ну как же так без завтрака? А потом, — девушка чуть смутилась, — вы меня обидите.
 И вот Кустова нет. Девушка встревожена, но, видимо, в присутствии старших командиров стесняется спросить о нем. Прихожу ей на помощь:
 — Нужно обед Игорю оставить на аэродроме. Он сел на вынужденную. Скоро должен приехать.
 Василяка хотя и слушал наш разбор вылета, но снова начал разговор о бое. Его интересовали детали, особенно как меня и Сачкова подловили «фоккеры».
 — Глупо получилось, — Сачков беспощадно ругал себя. — Совершенно напрасно могли погибнуть.
 Незнакомый капитан, до сих пор молчавший, вмешался в нашу беседу:
 — В справедливой войне не бывает глупых жертв и не может быть напрасно пролитой крови.
 — Какая чепуха! — удивленно глядя на капитана, заявил Тимонов. — Так можно оправдать все свои ошибки, а нам нужно воевать, и воевать возможно меньшей кровью.
 — Да, но вы упомянули про какие-то глупые жертвы. Что вы имели в виду?
 — Вы, товарищ капитан, странно рассуждаете, — поддержал я Тимонова. — Зачем такие вопросы? Если сейчас прилетит пара «фоккеров», начнет штурмовать аэродром, а вы не спрячетесь в щель и из-за вашей «храбрости» в вас влетит пулька, разве это будет не глупая жертва?
 — Так-то это так, — согласился капитан. — Но это же частный случай.
 — Так перенесите этот частный случай на полк, дивизию… — подхватил Тимонов. — И вам станет ясно, какие могут быть глупые жертвы. На ошибках мы должны учиться. Так нам советует партия.
 Незнакомый капитан с уважением посмотрел на Тимонова:
 — Правильно.
 Внимание привлекла восьмерка «яков», спокойным, красивым строем возвращающаяся с задания.
 — По всему видно, боя не было, — заключил Василяка, глядя в небо.
 После обеда командир полка отозвал меня в сторону:
 — Помнишь, когда был сбит Тимонов, он четыре дня лечился у танкистов? — спросил Василяка. — Теперь этот капитан интересуется: так ли это? Не был ли Тимонов у немцев, да скрыл…
 — Не верить Тимохе?! Да это просто уму непостижимо! — Я не мог сдержать гнева.
 — Что ж поделать, Тимонов ведь никакой бумажки не привез, что находился у танкистов. Даже номер части не запомнил. Но ничего страшного нет. Капитан — парень неплохой. Он, кажется, разобрался, что тут произошло недоразумение. Но все-таки в удобный момент ты поговори с Тимохой, не помешает. Он к тебе всех ближе.
 — Хорошо, — пообещал я и хотел было идти в эскадрилью, но Василяка задержал:
 — Еще дело есть. — В голосе командира чувствовалась какая-то нерешительность. — Хочу посоветовать: будь осторожнее. А то обвинят тебя в восхвалении вражеской техники.
 Я только тогда понял, почему Василяка так резко закончил разбор боя.
 — Так это же каждый летчик должен знать назубок, — не вытерпел я. — Наш «як» на больших высотах уступает в скорости «фоккеру» и «мессершмитту». На основе этих данных мы строим свою тактику.
 — Согласен. Но ты слыхал про летчика-испытателя Фролова? Мы с ним воевали на Калининском фронте в третьей воздушной армии.
 Виктор Иванович Фролов, как летчик-испытатель, летал на многих иностранных самолетах, в том числе и на немецком истребителе «мессершмитте». В начале войны ушел на фронт. Воевал мастерски.
 — Так вот, — продолжал Василяка, — его арестовали только за то, что он рассказал летчикам о преимуществах «мессершмитта» перед ЛаГГ-3, на которых мы тогда летали. Обвинили в преклонении перед фашистской техникой. Хорошо, что нашлись добрые люди, выручили… Уразумел?..
 Я знал нашего командира. Смелый в воздухе, он был подчас излишне осторожен на земле. Со мной он говорил по-дружески, от души. И все же после разговора с ним на сердце остался горький осадок.
 После трудного боя и сытного обеда летчики эскадрильи дремали на солнце около моего «яка». У Тимонова, очевидно, зябла поврежденная поясница, и он закутал ее самолетным чехлом. Осторожно, чтобы не помешать отдыху товарищей, я лег с ними.
 Беспокойные мысли не давали забыться. Расспрашивать Тимонова, не был ли он у немцев, значит, сомневаться не только в лучшем друге, но и в самом себе. Нет, пусть Тимоха ничего не знает. Это лучше и для него.и для дела. Зачем из-за бредовой подозрительности расстраивать такого ясного и чистого душой человека?


7

 Сила истребителя в огне и маневре, иначе говоря, в атаке. Главное же — огонь, ему подчинен маневр. Как бы хорошо летчик ни владел самолетом, если он не научился метко стрелять, он не истребитель.
 Стрельба — заключительный аккорд любой атаки, ее венец. В этот момент летчик должен замереть и сосредоточиться только на прицеливании.
 Сосредоточиться! Только сказать легко, а попробуй-ка сосредоточиться в воздушном бою, когда вокруг рыскают враги и могут именно этим моментом воспользоваться, чтобы уничтожить тебя. Сколько так погибло летчиков!
 Никогда истребителю так не нужно самообладание, как при стрельбе. Недаром есть летчики (участники многих боев), не имеющие ни одной личной победы. На их счету есть коллективно сбитые вражеские самолеты, а вот лично — нет. Почему? Может, не выдавалось возможности самому расстрелять врага? Бывает. Но очень и очень редко.
 Когда идет воздушный бой, в небе почти всегда бывает много вражеских самолетов — только бей. Но для этого нужно обязательно рискнуть. И, рискуя, сохранить трезвый ум: при атаке необходим математический расчет и уверенные, точные движения. В этот момент нельзя оглянуться и посмотреть, не наводятся ли тебе в спину пушки и пулеметы, нельзя даже вздохнуть, чтоб не дрогнула рука.
 У некоторых на это не хватает самообладания. Они плохо прицеливаются и открывают огонь с большой дистанции. Их очереди, как правило, не находят цели. В лучшем случае они могут подбить самолет, а чтобы его уничтожить, нужна еще атака. Обычно такого подранка добивают другие. Так получаются групповые сбитые самолеты.
 Мастера воздушного боя идут в атаку с мыслью непременно сбить вражеский самолет. Они все для этого рассчитали. И вот маневр, прицеливание! Как хочется в этот момент оглянуться! Но нельзя: враг садится на мушку. При этом требуется ювелирная точность. Наконец самолет в прицеле. Нажатие на кнопки управления оружием… И вместо разящей струи огня — молчание. Каково?
 Это случилось сегодня у Тимонова — из-за ошибки механика отказало оружие. После посадки у летчика от негодования дрожали губы и зло сверкали глаза.
 Тимонов на фронте более года. Четыре раза его подбивали в боях. Он устал, стал нервным, раздражительным. Все же Тимоха не вылил свой гнев на непосредственного виновника происшествия. Механик двое суток не спал: ездил на передовую за самолетом, совершившим вынужденную посадку. По возвращении ему срочно было приказано готовить самолет к вылету. Он поспешил.
 — Повесить меня мало, — корил себя механик, подавленный своей оплошностью.
 — Помолчи, — тихо сказал ему Тимонов. — Видать, мало у тебя силенок. Не надо бы тебя после двух бессонных ночей заставлять работать. Понадеялись, а ты подвел. Когда чувствуешь, тяжело, скажи, товарищи помогут. Учти, все устали, но работать надо как следует. Понятно?
 Механик несколько секунд стоял в растерянности. Он ждал другого. Потом, словно в него влили новые силы, отчеканил:
 — Все ясно, товарищ командир! Расшибусь, а такого больше не допущу!
 Тимонов одобряюще улыбнулся:
 — Давай жми! Только расшибаться не надо. Иногда приходится наблюдать, когда чем-нибудь расстроенный человек (чаще всего из-за пустяка) безудержно горячится, ругается, угрожает и так свирепствует, что, кажется, готов сжить со света виновника своего волнения.
 «Нервы поистрепались», — можно услышать в оправдание «творца грома и молнии». На самом деле такие вспышки — просто распущенность человека, не умеющего владеть собой. Для него своя персона дороже всего. Вместо того чтобы набраться терпения и по-деловому разобрать ошибку, он руганью успокаивает себя. Некоторые даже под эту ругань, которую образно называют «распеканием», подводят теоретическую базу. Если, мол, покрепче «вправить мозги», то люди и работать будут лучше.
 Такие методы воспитания только унижают человеческое достоинство, и у подчиненного подчас просто опускаются руки.
 — Ну, Тимоха, ты настоящий Макаренко, — заметил Кустов. — Я на твоем месте, пожалуй, не выдержал бы, вскипел!
 — Психануть — дело не хитрое, — с грустью ответил Тимонов. — Что толку-то?
 — Но механика наказать все-таки надо. Так оставлять нельзя, — обратился Лазарев ко мне. — Тут Тимохиных прав мало. Необходимо вмешаться вам или командиру полка.
 — По-моему, все уже решено, — поддержал я Тимонова.
 — Как так решено? — удивился Лазарев. — Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска! Наказать нужно хотя бы для того, чтобы не было повадно другим. Лучше будут работать!
 Конечно, можно было бы просто запретить Лазареву обсуждать решение Тимонова, одобренное мной, командиром эскадрильи. Но назрела необходимость поговорить.
 Формально Лазарев прав: каждый провинившийся должен нести ответственность. Но разве всегда полезно наказание?
 У нас в полку все инженеры, техники и младшие специалисты работали не только с полным напряжением, на какое способен человек, но и часто сверх сил. Лазарев не хотел этого понять.
 Раньше Лазарев не отличался ни строгостью, ни требовательностью. У него с подчиненными были чрезмерно приятельские отношения. После того как его сбили, Лазарев изменился. После несчастья люди обычно делаются внимательнее к другим. А Лазарев замкнулся, стал обидчив и резок до грубости. К «земным» людям проскальзывало неуважение и отсюда: «Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска». Это мешало в работе. Об этом мы с ним уже говорили, но, видимо, до него не дошло.
 — Так, значит, ты сторонник наказания? — спросил я.
 — Да.
 — Отдать под суд, так, что ли?
 — Зачем под суд? Хватит ареста суток на пять.
 Мы отошли от самолетов и сели. В дружеской беседе Лазарев смягчился, но все же продолжал отстаивать свое мнение. Пришлось ему напомнить, что он не так давно поплатился в бою из-за своей ошибки.
 — Меня тогда противник наказал. Я за свою оплошность кровью расплатился.
 — По-твоему, за любую ошибку все должны жестоко расплачиваться? — спросил Кустов.
 — Что вы на меня напали? Не я же виноват в срыве стрельбы. — Сергей, сдаваясь, натянуто улыбнулся. — Пускай Тимоха сам решает. Я тут ни при чем.
 — Я считаю, — сказал Тимонов, — для нас всех сознание собственной вины — самое действенное наказание. Механик здорово переживает. Зачем же зря трепать ему нервы? Ошибиться каждый может. Да и ты сам, Сережа, когда летали еще из Прилук, раз так увлекся погоней за «мессершмиттом», что оставил нас, хотя нам было очень жарко. Тебя же за это только пожурили. Забыл?
 — Помню такое дело. Уж очень я хорошо тогда присосался к «мессу». Жалко было его упускать.
 Беседуя, мы незаметно переключились на разбор воздушной стрельбы.
 — Вообще говоря, ты, Тимоха, овладел стрельбой на «пять», — сказал Лазарев. — Особенно ловко ты приспособился сзади подходить к вражеским самолетам при атаке, ну прямо-таки впритык. Я так не могу. Я даже, грешник, позавидовал, когда ты раз у меня на глазах классически снял «лапотника». Короткая очередь — и он, как бочка с порохом, взорвался.
 — Тут нужно приноровиться и обязательно учитывать высоту. Чем выше, тем труднее определить расстояние до самолета. Даже цвет его меняется. Если все точно рассчитать, можно любого противника сбить одной короткой очередью.
 — Правильно, Тимоха! — подтвердил подошедший к нам начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. — Самолет можно завалить не только одной очередью, но даже одним снарядом.
 — Это случайность, — заметил Лазарев.
 — Нет, — не согласился Василий Иванович, подсаживаясь к нам. — В первую мировую войну французский летчик Рэне Фонк имел больше сотни личных побед. Он летал с однозарядной тридцатисемимиллиметровой пушкой. Выстрел — и самолет противника рассыпался. Маневр и расчет. Его называли «воздушным математиком».
 — А наш русский летчик Крутень в первую мировую войну? — напомнил Кустов. — Я о нем еще в детстве читал. Он одной очередью, тремя — пятью патронами, сбивал самолет. А Горовец? — Игорь вопросительно взглянул на Рогачева. — О его методе стрельбы что-нибудь известно?
 — Пока ничего.
 — Скорее всего, он подошел сзади к «юнкерсам», уравнял свою скорость с противником и давай чесать, — предположил Тимонов.
 — Очевидно, так, — подтвердил Рогачев. — Если бы он после каждой атаки отваливал от бомбардировщиков, то ему потребовалось бы для девяти атак не меньше пятнадцати — двадцати минут. За это время противник успел бы несколько раз отбомбиться.
 Разбирая свои воздушные бои, мы пришли к единому мнению, что до сих пор еще не все научились хорошо стрелять. Вспомнили, как кое-кто из нас засомневался, когда впервые мы услыхали, что Александр Горовец в одном бою уничтожил девять фашистских бомбардировщиков. Хватит ли на истребителе боеприпасов на столько самолетов? Теперь сами давно уже убедились, что вполне хватит. Только нужно уметь метко стрелять.
 К сожалению, опыт Горовца — этого непревзойденного мастера воздушной стрельбы — до сих пор нигде не описан. Очевидно, обстановка на фронте тогда не позволила подробно вникнуть во все тонкости последнего его боя. Так иногда в напряженных делах войны остаются неизученными великие подвиги отдельных людей, заслуживающие специальных исследований наряду с выдающимися событиями военной истории.


8

 Раз на раз не приходится. В следующий вылет мы потерпели неудачу. Вернулись мрачные.
 — Никто из нас не виноват, — успокаивал командир полка. — Я получил приказание на взлет, когда бомбардировщики были уже над фронтом.
 Но слова его не могли утешить. Мы только что видели перепаханные фашистскими бомбами позиции наших войск. Невольно думалось о раненых и убитых.
 — Минут на пять раньше, и «юнкерсов» мы бы отогнали, — продолжил командир.
 — Да, минут бы пять, — отозвался Лазарев и с раздражением отшвырнул подбежавшую к нему собаку.
 — Чем она тебе помешала? — Тимонов недоволен. Лазарев подозвал Варвара и начал его ласково гладить.
 — Обидел и самому жалко, — заметил Василяка.
 — Собака ведь неразумное существо.
 — Ну вот что, — повеселевшим голосом сказал командир. — Хотя сегодня мы, истребители, ничего хорошего не сделали, зато наземные войска здесь, севернее Киева, добились успеха. — Майор предложил вынуть из планшетов полетные карты. Мы на них отметили новые кусочки освобожденной земли на правом берегу Днепра. Все плацдармы значительно расширились.
 — Это хорошо! — Тимонов старательно прочертил на карте новую красную линию. — А как дела южнее Киева?
 — Да, как? — подхватили летчики. Нам был хорошо знаком этот район: мы воевали там полмесяца назад.
 Владимир Степанович заговорил тише:
 — Двенадцатого октября, то есть вчера, наши войска с букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по всему, результаты неважные. Если бы хоть немного продвинулись, то обязательно передали изменения в линии фронта. Но видимо, там все осталось по-старому.
 — Значит, наступление провалилось, — Лазарев разочарованно махнул рукой. — Тут все ясно. Только не говорят, чтобы не портить настроения.
 — Подожди делать такие выводы, — сказал Василяка. — Может, еще сообщат.
 Напрасно надеялся командир полка. Если за два дня не добились успеха, на третий не жди. Внезапность потеряна, противник сумел подтянуть резервы.
 Разговор прервала выскочившая на аэродром пара «яков». За ней показалась еще тройка. Такое разрозненное возвращение истребителей с фронта могло быть только после боя. Василяка бросил на ходу:
 — Будьте начеку! От машин никуда! — И поспешил на КП.
 Как только сел последний самолет, была дана команда на взлет нашей эскадрильи.
 Минута — и четверка в воздухе.
 — Идите в район Лютежа прикрывать переправу! — слышу по радио команду.
 — Понял вас!
 — Только скорей! — торопил Василяка с земли. Видимость прекрасная. Солнце светит ярко. Спешим. Вдали показался Днепр. Над ним высоко-высоко в лучах солнца, точно греясь, кружились четыре «фоккера». Они заметили нас и пошли навстречу.
 На подходе вражеских бомбардировщиков не видно, но «фоккеры» их предвестники.
 Фашистские истребители, используя свое важное преимущество в высоте, сразу же бросились в атаку. Мы развернулись навстречу. «Фоккеры» начали настойчиво клевать нас сверху. Это неспроста. Гляжу на запад. Там на большой высоте появилась группа «юнкерсов». «Фоккеры» хотят сковать нас боем, чтобы мы не помешали бомбардировщикам разрушить переправу.
 Нужно сорвать удар. Но как? Нас крепко держат вражеские истребители. Стоит кому-нибудь повернуть нос машины навстречу «юнкерсам», как сразу приходится отскакивать. Натиск вражеских истребителей очень опасен. По манере видно, что мы имеем дело с расчетливым противником. Только попадись!
 Бомбардировщики беспрепятственно подходят к переправе. Пытаясь вырваться из вражеских объятий, делаем все резкий рывок к Днепру, но «фоккеры» так ловко прилипают к нашим хвостам, что от близости их широких лоснящихся лбов становится жутко. Мгновение — и конец, враг срежет. Снова круто бросаем свои «яки» назад.
 Тут я понял, что хитрого и хладнокровного врага можно обмануть, только рискуя собой. Надо троим подставить себя под огонь «фоккеров», а одному попытаться прорваться к бомбардировщикам. Кого послать? Кто без всяких колебаний выполнит задачу? Кому сейчас сподручней всего вырваться из объятий «фоккеров»? Тимохе!
 Мы втроем на несколько секунд привлекли на себя всех вражеских истребителей, а Тимонов рванулся на «юнкерсов».
 — Попридержите этих «друзей», а я «юнкерсам» дам прикурить! — передал он по радио.
 Один гитлеровец пытался ему помешать. Кустов тут же отшвырнул «фоккера».
 Все шло хорошо, как задумано. Но вот один «фоккер», точно подбитый, нырнул вниз, скользнул под нас и со снижением начал выходить из боя. Он оказался перед носом Лазарева, и тот, не теряя времени, погнался за фашистом. На выручку мгновенно кинулась пара «фоккеров». Она так опасно сблизилась с Лазаревым, что, не успев понять замысел врага, Кустов и я инстинктивно метнулись на защиту товарища.
 Сергей был спасен, но мы упустили из виду четвертого «фоккера». Он уже сидел в хвосте у Тимонова, разгоняющего «юнкерсов». В тот же момент стало ясно: никто сейчас не успеет защитить Тимоху. От этой мысли я почувствовал, как весь покрылся испариной. Мы закричали Тимонову и тут же послали предупредительные очереди, но все старания уже были напрасны. На наших глазах сверкнувшая струя огня из четырех пушек и двух пулеметов пронзила самолет Тимонова. Из правого крыла вырвались красные и черные языки. Летчик несколькими размашистыми бочками сорвал огонь и плавно, почему-то очень плавно, остановил самолет от вращения и подозрительно спокойно полетел по прямой. «Что это значит?» — подумал я, оглядывая небо.
 Разогнанные Тимоновым «юнкерсы» уже скрывались вдали. «Фоккеры» тоже заспешили на запад. Но куда летит Тимоха? Тут его «як» споткнулся, клюнул носом и вошел в крутую правую спираль. Из крыла снова появилось пламя.
 — Прыгай, Тимоха, прыгай! — закричал я, видя, что его самолет вот-вот взорвется. «Як» горел вовсю, а Тимонов все не прыгал. Убит? Я снова во всю мочь крикнул, чтобы летчик покидал самолет.
 — Да что это такое? — простонал Кустов. — Прыгай же скорее, прыгай!
 Вокруг горящего «яка» беспомощно кружилась вся наша тройка, оставив прикрытие переправы. Как ни трагично положение Тимонова, однако нельзя забывать о боевой задаче. К тому же мы были бессильны чем-либо помочь товарищу.
 Летчики, приняв мою команду, ушли вверх, а я остался на всякий случай охранять Тимоху, нетерпеливо ожидая, что он покинет горящую машину. Наконец от самолета оторвался черный клубок и из него потянулся, постепенно надуваясь, белый хвост. В ту же секунду «як», как будто поняв, что он больше уже никому не нужен, весь вспыхнул и отвесно пошел к земле.
 Купол парашюта, сверкая белизной, повис в воздухе. Под зонтом шелка медленно раскачивался летчик. Значит, жив! Я приблизился к Тимохе, желая ободрить его. Но радость сразу же исчезла. Товарищ качался на лямках парашюта без всяких признаков жизни. Голова склонилась набок, руки и ноги бессильно повисли. Я так близко пролетел от него, что даже заметил кровь на лице.
 Парашют спускался на зеленую лощину, похожую на высохшее болото. Кругом никого. Кто окажет помощь летчику? Точно труп, он упал в безлюдную лощину около восточной окраины села Лютеж. К моему удивлению, лощина ожила. Словно из нор, из земли отовсюду выползали люди и бежали к неподвижно лежащему парашютисту. Они, ничего не предпринимая, просто смотрели на него. «Уж не к фашистам ли попал?» — подумал я, удивляясь, что Тимонову не оказывают помощи. Не должно: ведь Лютеж наш. А может, он уже мертв? Нет! Мертвые не прыгают. Но он мог умереть и при раскрытии парашюта. В этот момент бывает сильный динамический удар. А много ли надо раненому человеку?
 Я снизился до земли и призывно покачал крыльями. Люди словно поняли меня, притащили откуда-то носилки и, завернув Николая в парашютный шелк, понесли. Тут же почти рядом с носилками землю начали пятнать вспышки разрывов, оставляя после себя круглые метки. Била вражеская артиллерия.
 С начала артиллерийского обстрела едва ли прошло и полминуты, а люди и носилки уже исчезли.
 Небо, нет не только небо, — весь мир показался мне каким-то пустым и осиротевшим.


9

 Выключив мотор, я посмотрел туда, где час назад стоял самолет Тимонова. Механик ожидал возвращения своего командира.
 — Как работала машина, приборы, вооружение? — услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина.
 Я машинально, по привычке ответил:
 — Все в порядке. — Как не соответствовал этот ответ действительности.
 — Почему-то Тимохи все еще нет.
 — Не будет его: сбит Тимоха, — тихо проговорил я. Механик растерянно уставился на меня.
 — Как сбит?!
 Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. Не зная зачем, вытащил из левого кармана гимнастерки свой партийный билет, вынул из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, и начал читать вслух:
 — Тимонова Николая Архиповича, 1922 года рождения, уроженца Орловской области, Камаринского района, села Козинское знаю по совместным боям с фашистскими захватчиками с сентября 1942 года по…
 — Почему у нас в полку не заведено писать заявления, что, в случае гибели, считайте меня коммунистом? — спросил Лазарев.
 Кустов решительно рассек воздух рукой:
 — И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным, подавай заявление без всяких «если» и «в случае». Партия тебя поймет. На войне смерть не хитрая штука. Победа! — вот в чем суть нашей борьбы.
 — Правильно, Игорь, — согласился я.
 — Наверно, погиб, — подавленно проговорил Лазарев, понурив голову. Его высокая, сутуловатая фигура еще больше согнулась. На осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял, что поспешил с атакой на «фоккера». Мне хотелось обрушиться на него, но, вспомнив слова Тимонова: «Это дело нехитрое… Для нас сознание собственной вины — самое действенное наказание», сдержался.
 Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам у него плещутся через край. И понятно: как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на врага. Что это была приманка, Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. Он поддался. Мы с Кустовым, хотя и больше были знакомы с хитростью врага, тоже не сумели быстро раскусить ее и потому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.
 У нас взаимовыручка стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. У них получилось неплохо. Враг в своих целях сумел использовать против нас даже нашу силу — взаимовыручку. Сложна психология боя и не так просто в ней разобраться. А нужно. Нужно, чтобы побеждать.
 — Понял ли ты свою ошибку? — спросил я Лазарева.
 — Теперь дошло, — выдавил он. — Лучше бы самому погибнуть, чем…
 Кустов оборвал его:
 — Брось говорить глупости. Этим Тимохе не поможешь. Погибнуть в бою легче всего.
 Лазарев промолчал. Никогда я не видел его таким понурым и угнетенным.
 Нас окружили техники, летчики. Весь аэродром хотел знать, почему не возвратился с задания Тимонов.
 Смерть на фронте витает всюду. Очевидно, поэтому и говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. По крайней мере, пока человек здраво мыслит. Вот почему гибель всегда тревожит душу. Несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум, задушевность и прямота передавались всем, кто с ним встречался. Он был настоящим товарищем в любых условиях.
 Тимонов был совсем молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил нам победу в воздушных боях. В этом бою он сумел один разбить строй фашистских бомбардировщиков. С ним мы всегда побеждали. А ведь щупленький и, по сути дела, больной человек…
 — Надо бы сейчас слетать на У-2 и узнать, что с Тимохой, — сказал Кустов. — Может, чем-нибудь поможем?
 Я пошел на КП. Оттуда уже к нам бежал начальник штаба майор Матвеев. Федора Прокофьевича за седую голову (да и по годам в полку он был старше всех) мы звали Стариком, хотя в работе и по темпераменту он не уступал молодым. Старик, не дав мне доложить по форме о вылете, с тревогой спросил о Тимонове.
 — Как сбит?! — вырвалось у него такое же восклицание, как и у техника Мушкина. — Ай, Тимоха, Тимоха, — сокрушался Федор Прокофьевич.
 Я попросил майора позвонить полковнику Герасимову, чтобы он выделил У-2 слетать на передовую.
 Мы спустились в землянку КП. Матвееву из дивизии ответили, что у них имеется только один самолет связи и его ни в коем случае нельзя использовать не по назначению.
 — Как так «не по назначению»? Ведь слетать к сбитому летчику! — вскипел Матвеев.
 Из трубки четко полилось спокойное назидание:
 — В наземных частях есть своя медицинская служба. Она обязана оказать сбитому пилоту всю необходимую помощь. Если потребуется самолет, врачи по заявке его получат. Для этой цели имеются специальные санитарные самолеты…
 Федор Прокофьевич, не дослушав, бросил трубку. Его руки дрожали, лицо побагровело. Он прохрипел:
 — Боже мой, какой непромокаемый обормот! Какой обормот!
 У нашего Старика не нашлось более подходящего определения для чиновника, равнодушного, невозмутимого, как булыжник. Где-то я читал, что не бойся врага, он может только убить; не бойся друга, он может только предать. Бойся равнодушия: оно порождает убийц, бандитов и всю человеческую подлость.
 — Нужно звонить Герасимову, — спохватился Матвеев.
 Комдив, узнав о несчастье с Тимоновым, сразу прибыл к нам. Дивизионный У-2 оказался неисправным. Николай Семенович позвонил в корпус. Оттуда пообещали немедленно прислать самолет связи.
 — Какие еще ко мне будут вопросы? — спросил Герасимов Матвеева. — Нет? Тогда я полетел в тридцать второй полк, к Петрунину.
 Комдив пригласил меня проводить его до самолета. Когда мы вышли из землянки, он сразу же спросил:
 — Кого теперь думаешь взять к себе ведомым?
 На войне люди при любых несчастьях все же думают о неотложных делах. И я уже подумал о ведомом, но ничего определенного пока не решил.
 — Еще не знаю.
 — А может, тебе ведомого и не нужно?
 — Как так не нужно? — удивился я.
 — Ты, наверно, уже знаешь, что есть намерения назначить тебя начальником воздушно-стрелковой службы дивизии.
 Тут только я понял, о чем пойдет речь.
 — Да. Слышал.
 — Ну и как смотришь? У тебя за плечами академия, боевого опыта достаточно. Говори откровенно.
 Из полка уходить у меня не было никакого желания. Должность начальника воздушно-стрелковой службы (их сокращенно называли начальниками ВСС) ввели недавно. Эти офицеры должны были исследовать и обобщать тактику авиации и обучать летчиков стрельбе и воздушному бою. В полках так и делалось: начальники ВСС учили летчиков не только на земле, но и в воздухе, сами много летали. В дивизиях добиться этого не удавалось. Здесь кроме занятости штабной работой сказывалась сама организация службы. Иметь слаженную летную группу, в которой штабные командиры могли бы совершенствовать свое боевое мастерство, было невозможно. И получалось, что, уходя из полка, летчик отрывался от слаженного летного коллектива. Я и высказал эти соображения Герасимову.
 — А почему начальнику ВСС дивизии нельзя летать вместе с полком и иметь себе там ведомого? — попробовал Николай Семенович парировать мои доводы.
 — Это уже будет не дивизионный начальник, а полковой.
 — А если летать поочередно: сегодня с одним полком, завтра со вторым, с третьим. — В голосе комдива не чувствовалось возражения: скорее всего, он хотел сам в чем-то убедиться.
 Я считал, что полеты в паре с разными летчиками приносят только лишние жертвы. Бой не учебно-тактическая игра. Здесь каждая ошибка — кровь. В воздухе часто приходится догадываться о маневре ведомого только по знанию его характера, по привычкам, темпераменту. Командир, летая даже в составе хорошо слетанной группы, но не с постоянным ведомым, легко может поставить под удар и себя и других. Поэтому каждый начальник должен иметь постоянного ведомого и летать только с ним.
 — Непонятно, почему в дивизии нельзя иметь отдельную эскадрилью? — спросил я. — Тогда и командир, и его замы, ломы, и начальники летали бы со своими ведомыми. Это — сила! А если нужно проверить полк, любой дивизионный командир со своим напарником может свободно идти в составе полковой группы. Для «свободной охоты» и разведки в дивизии тоже было бы раздолье.
 — Ты, пожалуй, прав. В дивизии не мешало бы иметь ведомых специально для начальников, сами они все уже «старики» и привыкли летать ведущими. Ведомый должен быть с огоньком, молодой, учиться у ведущего и видеть перспективу роста. Из больших начальников хороших ведомых быть не может. Из меня, например, ведомый уже не получится. Я вышел из этого возраста. Каждому в строю свое место.
 Полковник остановился около самолета и обвел взглядом чистое небо:
 — Хороша погодка! Но метеорологи колдуют дожди.
 — Не мешало бы денечек передохнуть, — откровенно признался я, зная по опыту, что никого в ясную погоду не заставишь отдыхать, даже если на каждый самолет приходится по два летчика.
 Николай Семенович помолчал. Потом возобновил разговор:
 — Так значит, нет желания идти начальником ВСС?
 — Никакого.
 — И правильно! — одобрил Герасимов.
 После отлета комдива я пошел в эскадрилью. Летчики в сторонке разговаривали «на басах». Лазарев горячо доказывал, что ему удалось сбить «фоккера»-приманку.
 — Неправда, — возразил Кустов. — Я сам видел, что, как только ты отвернулся от «фоккера», он вышел из пикирования, сделал горку и спокойно полетел к себе.
 — Я сперва так же думал, — убеждал Лазарев. — Но потом, когда догонял вас, оглянулся и увидел, как «фоккер» вспыхнул и упал. Значит, я его подбил, просто он загорелся позднее.
 — Может, это был другой «фоккер»? — спросил Игорь.
 — Нет. Упал мой «фоккер». — И Лазарев показал на карте место, где врезался в землю фашистский истребитель.
 — Сам-то уверен, что именно ты его сбил, а не кто-то другой? — вмешался я в разговор.
 Лазарев заколебался.
 — Больше по нему никто не стрелял. А я израсходовал весь боекомплект.
 — Расход снарядов и патронов еще не доказательство.
 Я прикинул в уме, что истребитель-приманка имел куда большую скорость, чем Лазарев, и уничтожить «фоккера» в ситуации, которая создалась в тот момент, было невозможно. К тому же Лазарев уж не ахти как метко стрелял.
 — Нельзя его было сбить, — утверждал Кустов. — Он перед твоим носом промелькнул метеором. Тут никакой сверхас не успел бы прицелиться. А потом ты сам говоришь, что стрелял с большой дальности.
 — Да, с большой, — согласился Лазарев. — Поэтому он сразу и не загорелся.
 — Может быть, его сбил другой истребитель?
 — Или же зенитчики, — добавил я.
 — Но, кроме нас, там больше никого не было… разрывов тоже. Их-то уж нельзя проглядеть.
 — Все же тут какое-то недоразумение, — сказал я, обдумывая, как лучше разобраться во всех противоречиях.
 — Почему вы не верите? — Лазарев возмутился. — Я хорошо видел, как «фоккер» упал.
 — Подожди! — прервал я Лазарева. — Ты сбил или кто другой, об этом сейчас говорить и спорить не будем. «Фоккер» упал на нашей территории. Ты не ошибся в месте?
 — Нет. Точно запомнил. Там рядом стоят какие-то два домика. Сверху очень приметны.
 — Ну вот и пошлем туда толкового парня. Он на месте по обломкам самолета, по опросу бойцов (они-то наверняка видели воздушный бой) все точно узнает.
 Окончательное подведение итогов уничтоженных самолетов противника — дело не простое. Летчик не всегда видит результаты своих атак. На помощь приходят товарищи — участники боя. Но и они часто, увлеченные воздушной схваткой, могут проглядеть. Ведь каждый старается увидеть, сколько осталось самолетов, а не сколько сбито.
 Во всех неясных случаях летчики сообща уточняют результаты боя.
 Бывает и так. Летчик считает, что атаковал неудачно, промазал. А на самом деле подбитый им вражеский самолет через некоторое время врезается в землю и сгорает.
 Чтобы не было путаницы в учете сбитых самолетов, решающее слово принадлежит земле. На разборе боя подробно выясняется, где упали вражеские машины и когда. Войска дают письменное подтверждение. Если сбитый самолет упал на территории противника, то победа считается зарегистрированной, только когда ее подтвердят участники боя. Такой порядок в полку строго соблюдался и не вызывал никаких недоразумений.
 Мы думали, что история со злосчастным «фоккером» останется между нами. Однако в полку пошли разговоры, что Лазарев хотел приписать себе не сбитый им самолет. Этот слух дошел и до заместителя командира полка по политической части.
 Подполковник Александр Иванович Клюев был на политической работе давно, но сам никогда не летал, поэтому особенно в технику воздушной работы не вмешивался. Зато много занимался «земными» делами. Здесь от него не ускользала ни одна мелочь. И уж если дело касалось честности человека, его партийности, Клюев всегда разбирался сам. Внимательно выслушав мой рассказ, он вздохнул:
 — Да-а, дело щекотливое. Лазарев переживает. Но в таких делах в прятки играть нельзя. Учет сбитых самолетов — большое дело. Ведь только так можно определить потери противника. Если бы вы доложили, что Лазарев сбил «фоккера», а позднее выяснилось обратное, то заварилась бы такая каша! Нас всех могли бы обвинить в очковтирательстве.
 — А если придет подтверждение, что Лазарев сбил «фоккера», значит, мы его оскорбили недоверием! Тоже нехорошо.
 — Да, нехорошо, — согласился Клюев. — Но это будет меньшим злом и послужит уроком для всех. Летчик не может докладывать о сбитом самолете, если он сам в этом точно не уверен.


10

 Тимонов в состоянии тяжелого шока, с перебитыми ногами и раздробленной левой рукой, со множеством глубоких ранений в грудь, живот и голову был доставлен в полевой госпиталь.
 …Мы познакомились с ним на Калининском фронте. Тимонов впервые встретился с противником в воздухе и, забыв все на свете, без оглядки, со всем пылом молодости ринулся на фашиста. Опомнился, только когда противник скрылся из виду. Бензин был уже на исходе. Сел в лесу. Побился. Здорово повредил поясницу. Несколько суток выбирался из лесу. Обмороженный, в бреду пришел в городок Старая Торопа. Отлежался в госпитале и, когда прибыл в эскадрилью, перво-наперво заявил: «Эх, скоростенка маловата на „ишачке“, а то бы не ушел от меня „мессершмитт“.
 О том, что больше месяца он не мог согнуться, — ни единого вздоха. Снова стал летать, но перегрузки сказывались. Часто Коля ходил с «креном», как он называл свою скованность. Ему однажды посоветовали уйти с фронта в летную школу инструктором. Там легче, перегрузок таких не будет. Тимонов спокойно ответил: «Как потом я объясню своим детишкам этот поступок? Им одно будет ясно: отец во время войны искал работу полегче».
 Николай всегда думал о будущем. «Почему „думал“? Почему я раньше времени хороню Тимоху?» — поймал я себя на мысли. Он выживет! Не такой характер у Тимохи, чтобы сдаваться. Он и смерть переборет.
 Рядом со мной стоял Кустов. Игорь умел поразительно быстро погружаться в свои мысли. Задумавшись, он смотрел на багровый закат. Я легонько толкнул друга.
 — Что застыл? Тимоха еще придет в полк и будет воевать!
 Кустов очнулся и, чуть подумав, убежденно ответил:
 — Должен!
 Начальник штаба полка пригласил нас в машину.
 Если смерть не всегда нам подвластна, то настроение зависит, как правило, от самих людей. А летчики не любят похоронную атмосферу, поэтому, как только машина тронулась, кто-то сразу запел:



   Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
   Преодолеть пространство и простор…



 Ни ухабы, ни выбоины трудной фронтовой дороги не могли оборвать дружный хор летчиков.


11

 Посланный из эскадрильи человек прибыл с передовой. Он привез все данные о нашем бое 13 октября. Предстоял откровенный и серьезный разговор. Мы, чтоб остаться с глазу на глаз, зашли поглубже в лес.
 «Фоккер» действительно упал там, где указал Лазарев, но сбит был зенитчиками, мелкокалиберной артиллерией, разрывы снарядов которой в солнечный день почти не заметны. Это произошло в тот момент, когда Сергей уже оставил истребитель противника, поэтому он и не мог видеть меткой стрельбы артиллеристов. Когда же Лазарев оглянулся, «фоккер» уже пылал и падал. Сергей и решил, что это от его снарядов и пуль загорелся истребитель.
 — Как же так? — растерянно удивился Лазарев, держа в руках записку из штаба стрелковой дивизии, в расположение которой упал «фоккер». — Выходит, я обманул вас? — Сергей ни на кого не смотрел. На лице появились красные пятна.
 Мастерство истребителя, основанное на расчете, выдержке и быстроте, неуравновешенному Лазареву давалось особенно медленно и с тяжелыми срывами. Неудачи царапали его душу. Нужны были время и помощь, чтобы все зажило и Сергей пришел в равновесие. Теперь у него хватало мужества признаваться в своих ошибках, а это уже победа над собой. Мы понимали состояние товарища: радовался своей очередной победе, и на тебе… Все же разговор, в котором участвовала вся эскадрилья, получился крупным и бурным. Он рассеял все недоразумения. На фронте резкость и справедливость довольно часто шагали в ногу. Иначе нельзя. Идя в бой, мы должны верить друг другу, как самому себе.




 Ох уж эти недоразумения!




1

 Осень вступила в свои права. От густой мороси все как в тумане. Сыро. Слякотно. Полеты отменены. Мы отоспались, отдохнули. После второго завтрака техники вышли из землянки. У машин для них всегда находились дела. Летчики остались на КП. Одни, усевшись за стол, только что освободившийся от посуды, читали или играли в шахматы, в домино, другие лежали и сидели на нарах, весело переговаривались, громко и дружно смеялись, когда кто-нибудь ввертывал меткую шутку или забавную историю.
 — Вот, братцы, послушайте! — сказал Кустов. — Я вам прочту газетную заметку:
 — «Группа советских „ястребков“ на предельной скорости с ходу врезалась в плотный строй фашистских бомбардировщиков. Одна за другой падают объятые пламенем вражеские машины. Вдруг во время головокружительного маневра „ястребок“ Григория очутился в созвездии ярко-ослепительных вспышек зенитных снарядов…»
 — Разрывы, как сажа черны, а не ослепительно яркие, — заметил Худяков.
 — Может, бой был ночью? Тогда вспышки снарядов заметны.
 — Группами ночью атакуют только в сказках, — сказал Худяков. — А потом, когда не рассчитаешь и попадешь в строй бомбардировщиков, то тут уж не до прицеливания: скорей уноси ноги, а то сразу тебя слопают.
 — Да какой же дурак будет врезаться в строй? — возмутился Лазарев. — Если хочешь, чтобы действительно горели бомбардировщики, а не ты сам, то подходи к ним ближе и лупи в упор! Одного-двух завали — остальные сами повернут.
 — Или вот еще: «Впереди него замаячила точка вражеского истребителя. Она стремительно растет, летя ему навстречу. „Лобовая атака?“ — молнией сверкнула мысль у советского аса. „Ну что ж, померяемся силами“, — решает он.
 Две машины со скоростью звука мчались навстречу одна другой. Победа в таких случаях достается тому, у кого крепче нервы. Фашист не выдерживает и перед самым носом советского «ястребка» отворачивает, показывая свое желтое пузо. В этот миг длинная очередь пронзает гитлеровца. Он вспыхивает и камнем падает на землю».
 — Сильно написано. Но… — Сачков слез с нар и подошел к столу. — Во-первых, когда видишь в небе точки, нельзя определить ни тип самолета, ни его принадлежность. Здесь же товарищ писатель все сразу узнал. Хитер! Во-вторых, если перед самым твоим носом сверкнет истребитель, тут уж и сам черт по нему не успеет прицелиться…
 — Давайте комментарии потом, — попросил Игорь. — Так я статью и к вечеру не прочту.
 Все смолкли.
 — «…Бой с каждой секундой все разгорается. Фашисты, пользуясь численным преимуществом, крепко обложили наших „ястребков“. На Григория одновременно нападают три „мессершмитта“. Они торопятся расправиться со своей жертвой, мешая друг другу. Это использует советский истребитель и меткой очередью заваливает одного стервятника. Кусок плоскости ударяет по голове Григория. Он теряет сознание. Неуправляемая машина входит в крутой штопор, стремительно унося к земле пилота. Стрелка на альтиметре показывает быструю потерю высоты. Вот четыре тысячи метров, три, две, одна и… двести метров. Наконец летчик открывает глаза. „Земля!“ — и резко дает ручку и ногу. Самолет послушно выходит из штопора и свечой взмывает в небесную синеву…»
 Смех прервал чтение. Кустов тоже засмеялся и сунул газету Сачкову:
 — Не могу дальше. Для любого истребителя на вывод из штопора нужна высота не меньше тысячи метров. А тут двести…
 — Может, твоему Григорию, на счастье, подвернулся овраг, и он выручил его? Есть же на свете глубокие впадины, — бросил кто-то.
 Миша отстранил газету.
 — Ты начал, так дочитывай!
 — Хватит. Сыт по горло. Уж если проштопорил до двухсот, то никакая впадина, никакой овраг тебя не спасут: врежешься в землю. А тут такую чепуху пишут.
 Каждый человек, уважающий свою профессию, не может равнодушно слушать, когда о его деле пишут небылицы. А летчики, грамотные, мужественные люди, особенно к этому ревнивы. Техническая неточность? Да. Но эта неточность показывает, что автор пишет о том, чего не знает. Все великие дела рождаются в поту и крови будничной боевой работы. Лобовые атаки истребителей эффектны на бумаге, а на деле, как правило, — пшик. Врезание во вражеские стаи бомбардировщиков и другие примитивы, часто выдаваемые за смелость, по сути дела, являются неграмотными способами ведения боя и применяются в большинстве случаев неопытными летчиками. Так зачем же неумение бить врага выдавать за отвагу и героизм?
 — Братцы, давайте я вам прочту заметку из нашей армейской газеты «Крылья победы», — предложил Лазарев. — Написано про летчиков нашего полка. «Многочисленные воздушные схватки, которые провели за время наступательных боев наши летчики-истребители, убедительно говорят о том, что при умелых действиях можно добиться победы даже в том случае, если на стороне противника значительный численный перевес.
 Особенно поучителен в этом отношении воздушный бой с большой группой фашистских бомбардировщиков и истребителей, проведенный шестью «Яковлевыми» под командой старшего лейтенанта Худякова.
 Поучительность этого сражения состоит прежде всего в том, что наши летчики вели его попутно с выполнением основной задачи по сопровождению штурмовиков. Это в известной мере связывало их действия. Отличное взаимодействие между парами и внутри них, умелый маневр, стремительные атаки и удары с близких дистанций позволили им одержать блестящую победу.
 Истребители, возглавляемые тов. Худяковым, сопровождали 12 «Ильюшиных-2». Штурмовики летели на высоте 900 метров двумя группами на дистанции 800-1000 метров друг от друга. Истребители — справа и выше второй группы «илов», эшелонированно, по высоте с превышением одной пары над другой на 200 метров.
 Истребители, шедшие под облаками, вскоре заметили большую группу фашистских самолетов, летевших к нашим позициям. Четыре девятки Ю-87 летели на высоте 1200 метров. Левее их, на высоте 1500 метров, находилось шесть Me-109. Правее «юнкерсов» на высоте 900 метров летели четыре ФВ-190, а сзади них находилось шесть Ме-109. Кроме того, два ФВ-190 слева крались к «илам». Таким образом, перед нашими летчиками оказалась группа из 36 бомбардировщиков и 18 истребителей — всего 54 самолета.
 Старший лейтенант Худяков быстро оценил обстановку и принял решение одновременно оградить штурмовиков от нападения «мессершмиттов» и помешать «юнкерсам» бомбить наши боевые порядки. Ринувшись со своим ведомым младшим лейтенантом Мелашенко наперерез ФВ-190, Худяков в то же время подал команду второй паре — младшим лейтенантам Выборнову и Сачкову атаковать вражеские бомбардировщики.
 Бой распался на два очага. Проследим за развитием событий в обоих очагах…»
 — Хватит! — взмолился Кустов. — Скучно, тягуче, а главное — человека совсем не видно. Не умеют писать о воздушных боях.
 Ведь порой за одну секунду столько всего в голове промелькнет, столько всего передумаешь, испытаешь такое нервное напряжение, что и в толстой книге не опишешь.
 — Это верно, — растягивая слова и как всегда чуть заикаясь, отозвался Иван Хохлов — участник описанного боя. — Прошло больше месяца, а как вспомню про этот бой — так мурашки по коже забегают.
 — Чтобы хорошо писать о летчиках-истребителях, нужно самому быть истребителем, и неплохим, — вмешался в разговор капитан Рогачев, отодвигая от себя шахматную доску. — Да, глубина человеческого характера раскрывается через дела.
 Василий Иванович прав. Чтобы понять человека, нужно разбираться в его работе. Кто не знает сути дела, тот любить его не может, а тем более хорошо писать о нем. Истребитель — это такая профессия, где кроме обычного ума нужна быстрота реакции, летное соображение. Это доступно только тому, кто сам летает и воюет. Бой подобен пожару. Силу его накала может оценить только тот, кто на себе чувствует пламя. Наблюдая со стороны, издалека, даже с биноклем нельзя определить, как там жарко.
 — Критиковать писателей может каждый грамотный человек, — сказал Кустов. — Вот написать книгу — не всякому по плечу. А наш брат истребитель вообще не любит писанину. Да и вредное это дело. Я раз завел дневник, стал записывать впечатления о нашем житье-бытье. И вот как-то сидел под крылом над своей тетрадкой. Вдруг — вылет. Бой был небольшой. Я погнался за «мессером». Думаю: «Вот сейчас собью и все запишу». Другой «мессершмитт» словно понял, что я отвлекся от дела, как даст мне!.. Всю охоту вести дневник выбил.
 — Ты кончай воевать и иди в писатели, — посмеялся Лазарев. — Эта работенка полегче.
 — Не могу: языков не знаю, как говорил Василий Иванович Чапаев, — и уже серьезно добавил: — Знаний маловато. Чтобы стать писателем, нужно учиться да учиться.
 — А талант разве не нужен?
 — Не знаю. — Кустов пожал плечами. — Про летчиков раньше тоже говорили: чтобы летать, нужно иметь талант. Жизнь доказала, что каждый нормальный молодой человек, если захочет, может стать летчиком. Может, и писателем тоже? Мастерами ведь не родятся. Все дается трудом.
 Впоследствии, когда я писал воспоминания, в памяти всплыл и этот разговор. Как наивны были наши суждения. Мне пришлось работать в деревне и в городе, матросом на Волге, немало повоевать. Но такого тяжелого, до изнурения кропотливого труда, требующего уйму знаний и наблюдательности, у меня еще не было. Кажется, если отбросить постоянное соседство смерти, то куда легче провести два-три десятка воздушных боев, сбить несколько вражеских самолетов, чем написать небольшую книжонку о пережитых событиях.


2

 У самолета меня ждала Надя Скребова.
 — В кабину попал дождь, и парашют немного подмочило, — сказала она. — Сейчас его распущу и проветрю, а вам я принесла новый. Нужно примерить.
 Я надел парашют. Девушка ловко подогнала привязную систему.
 — Ну как, хорошо?
 — Порядок, — ответил я и почувствовал, что от Нади пахнет духами. Чистый подворотничок, хорошо выглаженные гимнастерка и юбка, мягкие, радостные глаза…
 — Надюша, ты цветешь, как невеста.
 Обычно при таких словах девушки что-то кокетливо и застенчиво возражают, но Надя ответила просто:
 — Я и есть невеста. Мы с Павлом любим друг друга.
 Об этом я знал. Однажды с обоими пришлось вести не совсем приятный разговор. Парторг эскадрильи старший лейтенант Скрябин как-то сказал мне:
 — Надо что-то делать с Надей. Вчера так заговорилась со своим техником, что опоздала к отбою. Впору за самоволку наказывать.
 Мы с парторгом задумались.
 Надю я знал еще по Калининскому фронту. Девушка очень скромная, застенчивая, работящая, всегда дисциплинированная. И вдруг такое…
 — А как, по-твоему, мы должны поступить с Надей и с техником? — спросил я тогда Скрябина.
 Георгий Васильевич, всегда решительный, на этот раз только пожал плечами.
 — Что молчишь? Ты же теперь фактически, когда в эскадрилье нет замполитов, являешься единственным партийным и политическим руководителем. Давай вместе думать.
 — Просто не знаю, что и сказать. Дело-то очень серьезное. — Скрябин обычно говорил быстро, словно куда-то спешил. А тут он растягивал слова, медлил: — Девушка-то очень хорошая, никогда с ней такого не бывало. Да и техник-то — парень не из гуляк.
 Вспомнил беседу с техником. Стоя по стойке «смирно», он смотрел прямо на меня. В глазах — огоньки раздражения:
 — Неужели уж нельзя побыть наедине с девушкой? Ведь она мне нравится, может стать, поженимся.
 Что ему ответить? Парню двадцать пять лет. Холостяк. Наде двадцать два года. Чем не пара? Но есть одно «но»: она его подчиненная, и взаимоотношения их определены уставом.
 — Вы же начальник, а толкнули девушку на нарушение дисциплины, — упрекнул я техника.
 — Да, это моя вина. И только моя. Я согласен на любое наказание.
 — Вы коммунист…
 — Вот я и прошу, очень прошу, как коммунист коммуниста, не наказывайте Надю. Я один во всем виноват.
 Разговор с Надей у меня тоже не удался. Она стояла, опустив руки по швам, потупив голову, точно прятала лицо от солнца. На вопросы отвечала односложно: да, нет, не знаю, виновата. Я понимал, что строгостью ничего не добьешься.
 Наконец она улыбнулась:
 — Товарищ капитан, разве на войне нельзя любить?
 — Можно. Только зачем нарушать порядок, дисциплину? О вас ведь беспокоились, искали, думали, уж не несчастье ли с вами случилось.
 — Ой, товарищ командир, — торопливо начала она, — просто и сама не знаю, как все получилось.
 — Он очень вам нравится?
 Надя чуть потупилась:
 — Очень.
 — Смотрите, любовь любовью, а таких промашек больше не допускайте.
 — Честное комсомольское больше этого не будет! — с жаром заявила она. — Только вы его не ругайте. Я во всем виновата. Накажите меня.
 — А как вас наказать? За недисциплинированность ведь могут и из армии уволить.
 — Из армии уволить? — испугалась девушка. — За что? Что я такого сделала, чтобы меня прогонять? Разве я плохо работаю? Разве я здесь не нужна?
 Помолчали.
 — Замуж хочу выйти, — доверительно заговорила девушка. — Только вот не знаю, можно ли? Война…
 Я как-то растерялся, не зная, что сказать. Любовь — дело щепетильное. Приказом ее не отменишь, не запретишь. Хотя мы по горькому опыту знаем, что на фронте любовь редко бывает на пользу обоим. Но жизнь есть жизнь, с ней спорить трудно.
 К нашему счастью, тяжелый разговор с влюбленными повторять не понадобилось: оба служили безупречно.


3

 В эскадрилью пришли двое молодых летчиков. Один из них, Иван Хохлов, уже получил боевое крещение. Другой, Николай Априданидзе, имел хорошую летную подготовку. Он два года служил в строевой части и много летал: перегонял самолеты с Дальнего Востока на фронт.
 Априданидзе шел двадцать первый год. Грузин из Кутаиси. Комсомолец. Он сразу привлек внимание своей аккуратностью. Всегда до блеска начищенные хромовые сапоги, плотно облегающие ноги, хорошо отглаженные брюки-бриджи и гимнастерка, темно-синяя пилотка и гладко выбритое красивое лицо. Его черные глаза, по-восточному непроницаемые, совершенно менялись, когда он говорил. Они то задорно вспыхивали, то грустили; в них загорался то смех, то злость. Был он невысок, но строен, изящен. Часто вместо «здравствуйте» он говорил «селям». И как-то незаметно для себя мы стали называть его Суламом. Он не возражал.
 После первого с ним знакомства я понял, что подчеркнутая аккуратность присуща ему и в жизни и в суждениях. Он не любил лишних слов и пустого смеха, но если уж говорил, то говорил горячо, а когда смеялся, то до слез. Судя по всему, он был толковым летчиком. Требовалось в этом убедиться на деле. Я слетал с ним на учебном самолете.
 Априданидзе управлял самолетом тоже аккуратно и чисто. Я предложил ему летать со мной в паре. Он обрадовался.
 — Не подведу, товарищ капитан. Будьте уверены! — согласился он.
 Но, видно, парень горяч. Нужно будет сдерживать, а то в первой же схватке может попасть в беду. Горячность в бою иногда ослепляет летчика, превращает в мишень.
 И вот первый его боевой полет. Погода хорошая. Мы летим сопровождать бомбардировщиков, наносящих удар по танкам противника вблизи Киева. Прежде чем подняться в воздух, подробно разобрали возможные варианты боя. Сулам жадно впитывал каждое мое слово. Его доверчивость тронула меня. Я был таким же и так же самозабвенно слушал Григория Кравченко, Сергея Грицевца, Николая Герасимова и других товарищей, сумевших заботливо передать нам, молодым летчикам, боевой опыт Испании и Китая.
 Теперь я в ответе за жизнь Сулама. Правда, если с ним что-нибудь случится в бою, меня за это никто не упрекнет: война без жертв не бывает. Что верно, то верно. Но и на войне нужно бороться за жизнь каждого человека. Нельзя посылать воевать по принципу: брось в воду — научится плавать.
 Кажется, я все сделал и рассказал, чтобы Сулам мог успешно выполнить свое первое боевое задание. Все же напоследок говорю:
 — Для тебя сейчас главное — не отрываться от меня и все, что я скажу, выполнять мгновенно.
 Никаких вопросов Сулам не задал. Он только четко ответил: «Есть!» В его голосе звучат хрипловатые, дребезжащие нотки, лицо побледнело. В глазах чуть заметна тревога. Нормально. Перед первым боевым вылетом все волнуются. И каждый по-своему. Некоторые даже улыбаются. Это признак беспечности. С улыбкой не ходят тушить пожар. Бывают люди, кокетничающие с опасностью, но это неразумно и противоестественно. Страх, как и радость, — нормальное чувство. Сильный перед опасностью не фальшивит. Ничего страшного, если перед вылетом слегка дрожат поджилки. Это признак напряжения. Хуже, когда человек опускает руки и раскисает.
 У Априданидзе плотно сжаты губы, и внешне он почти спокоен: он подавил, спрятал в себе чувство страха. Что, если страх в трудную минуту вырвется наружу?! Возможно. В этом ничего пока опасного нет. Я буду с ним рядом. А самообладанию, как и мужеству, люди учатся друг у друга.
 После теплых дождей земля дышала испарениями, под нами висела сизая дымка. На небе — кучевые облака. Ниже их летели «Петляковы», которых мы прикрывали, и четверка «яков». Сулам и я забрались выше всех и шли на отшибе. Отсюда нам хорошо видны все наши самолеты. Правда, временами их загораживали облака, но это неопасно. Истребители противника наверняка будут нападать на бомбардировщиков сверху. Мы на фоне облаков не можем проглядеть врага. У нас с Суламом свобода маневра. Только вот высота — семь тысяч метров — очень большая, и я чувствую, как от кислородного голодания стучит в висках. Беспокоюсь за напарника:
 — Как, не задыхаешься?
 — Нет. Можно еще выше.
 Ох какой храбрый! На большой высоте обморок может наступить незаметно. Перед этим приходит блаженно-сонное состояние. Летчик не испытывает болезненных ощущений. Горе ему, если он поддастся этому самообману. Потому и спрашиваю:
 — Спать не хочется?
 И только в наушниках прозвучал бодрый ответ ведомого, как я увидел пару «Фокке-Вульф-190», пробирающихся в облаках к бомбардировщикам.
 Истребители противника хотели подкрасться незамеченными, но частые просветы в тучах выдали их. Враг нам сверху хорошо виден. А мы ему? Едва ли. Солнце надежно ослепляет врага. Обоих «фоккеров» сбить можно разом. Сделать это с Тимохой было бы просто. Нужно попробовать и с Суламом. Обстановка на редкость благоприятная.
 Напарник тоже заметил врага и сообщил мне. Глаз острый. Пускай тренирует его и при атаке. Правда, я не надеюсь, что Суламу удастся уничтожить вражеский самолет. Зато лучшего случая поучить молодого летчика стрельбе не придумаешь.
 Выбираю момент, когда удобнее всего обрушиться на вражеских истребителей. Будем атаковать их при выходе из облаков. Выскочив из густой пелены, они на несколько секунд ослепнут от солнца. Нужно суметь этим воспользоваться.
 И как только оба вражеских самолета исчезли в длинной гряде облаков, мы круто спикировали, притормозив свои машины там, где должны снова появиться «фоккеры».
 Они выскочили из гряды одновременно и оказались перед нами, чуть пониже. Прекрасные мишени! Секунда-две на маневр — и самолет противника вписался в блестящие нити прицела. Снаряды и крупнокалиберные пули, ударившись о твердый металл, словно высекли из «фоккера» искры. Он вспыхнул и упал, оставляя за собой клубы дыма.
 Но куда делся Сулам? Выше меня самолетов нет. Может быть, где-нибудь в тучах или окнах? Не вижу. Сбить его не могли. Значит, внизу. Скорее всего, под облаками. Ныряю в просвет.
 Так и есть. Сулам гонится за «фоккером», торопливо стреляя ему вслед. Красные, зеленые и оранжевые нити тают, не достигнув врага. Далеко. Сколько у Априданидзе задора, напористости! Сказывается-таки горячий темперамент. Видно, Сулам по характеру боец, и боец с крепкой волей. Это главное. В первом бою не так важно сбить самолет, как суметь почувствовать свои слабости. Это убедительнее любых рассказов и инструкций.
 Гитлеровец удирал на полных парах, даже с копотью. Очевидно, с форсажем. Сулам мог его догнать. Я тоже, но время не подходящее. «Петляковы» подходят к лесу Дачи Пуща Водица. Здесь где-то скопление фашистских танков. Их должны накрыть бомбардировщики. Сейчас самый ответственный участок полета. И если появятся другие вражеские истребители, они могут помешать «Петляковым» выполнить задачу. Нам гнаться за «фоккером» нельзя. Априданидзе, приняв мою команду, немедленно оставил преследование и пристроился ко мне.
 Мы снова над облаками. Бомбардировщики без всяких помех нанесли удар и пошли домой. Правее нас, окутанный темной пеленой, в безмолвии лежал Киев. Над ним облаков нет. Командир полка перед вылетом приказал мне: «Будет погода и спокойно в воздухе, загляни на аэродром Жуляны и узнай, стоят ли там самолеты».
 Аэродром Жуляны находился на западной окраине города. Все благоприятствовало разведке. Я спросил Сулама:
 — Ну как, сходим на Киев?
 — С удовольствием! — В знак согласия он даже помахал крыльями.
 Проводив бомбардировщиков за Днепр, мы развернулись на Киев.
 Василяка предупредил нас, что город прикрыт сильным огнем зенитной артиллерии. Это осложняет полет. Правильнее было бы выйти на аэродром со стороны противника, с тыла, откуда зенитчики менее всего ожидают наши самолеты. Для такого маневра у нас оставалось мало горючего. К тому же летели мы на большой высоте, и я надеялся, что неприятель примет нас за своих «охотников», возвращающихся с задания. Но когда знаешь, что на тебя смотрят жерла пушек, готовых изрыгнуть сотни снарядов, самочувствие не из приятных. Лечу наэлектризованный ожиданием разрывов. Известно, что если первые снаряды не заденут, то дальнейший обстрел уже не так страшен. Мы, маневрируя, не дадим по себе прицелиться. Чем больше и дружнее будут стрелять фашисты, тем безопаснее будет наш полет. Поэтому надо обязательно увидеть первый залп. Он пристрелочный. Второй, если не сманеврируешь, может уже поразить тебя.
 Под нами северо-восточная окраина Киева. На улицах пустынно. Никакого движения. Где же девятисоттысячное население, которое было до войны? Город будто вымер.
 Пока тихо. «Наверно, зенитчики принимают нас за своих», — подумал я. И тут подо мной торопливо замелькали всполохи огня. Машина судорожно задрожала. Мы мгновенно оказались окружены чернотой рваных хлопьев. Они грудились вокруг нас, стараясь захлестнуть и раздавить самолет.
 Огонь зенитных батарей был до того густ, что за какие-то секунды от повисших в воздухе черных бутонов гари стало темно. Очевидно, вражеские посты воздушного наблюдения уже давно следили за нами. Нас пропустили в зону огня и только тогда ударили изо всей силы. И мимо. Я сразу почувствовал облегчение. Теперь-то уж мы сумеем миновать этот ад.
 Не теряя ни одной секунды, ныряем под ближнюю гряду рваных бутонов. Черные облака пороховой гари остались выше. Зенитчики вводят в приборы поправки на наше снижение. Секунда-две — и мы кидаем свои самолеты вправо. Левее, где зенитчики думали нас накрыть, выросли новые разрывы, но мы оттуда своевременно ушли. Враг снова хотел поймать нас, но, ускользая от залпов, идем уже кверху. Попробуй догони! Ориентирами нам служат сами разрывы, отталкиваемся от них, как от стенок. Теперь мы не ожидаем, а действуем. И чувствуем себя уверенно.
 Продолжая эту рискованную игру, мы пролетели Киев и вышли на аэродром. Он пуст. Впрочем, не совсем. В подковообразных капонирах увидели три одномоторные машины (скорее всего, истребители) и один какой-то большой самолет. Маловато. Значит, здесь постоянно авиация противника уже не базируется. А может, улетели на задание?
 Снижаясь, разворачиваемся на север. Зенитчики все бьют и бьют. Только теперь разрывы остаются далеко позади. Они, как гончие, преследуют нас, но каждый их прыжок приходится на пустое место. Мы для них слишком подвижная цель.
 — Товарищ капитан, задание выполнено. Разрешите получить замечания? — осипшим голосом доложил мне Априданидзе после посадки.
 На его возбужденном лице радость и нетерпеливое ожидание оценки его действий. Он получил боевое крещение. Я понимал: самое важное — укрепить веру в свои силы. Все остальное вырастет в буднях войны. Поздравляю с успешным вылетом:
 — Хорошо. На первый раз очень хорошо!
 Сулам облегченно вздохнул. У него даже вырвалось:
 — Правда? — Он несколько секунд стоял в раздумье и молчал. Потом неуверенно сказал: — Но я же не сбил «фоккера».
 — Не беда. В первом бою хватит и того, что ты смело погнался за противником. А теперь скажи: почему «фоккер» удрал?
 Он объяснил правильно. Это уже совсем хорошо. Выводы, которые он сделал из боя, для него сейчас важнее всего.


4

 Вот уже несколько дней мы не летаем над переправами. Такая необходимость отпала. Плацдармы стали достаточно широкими. Местами они углубились на запад до пятнадцати километров. И мы теперь летаем над плацдармами, что надежно обеспечивает не только охрану войск на правом берегу Днепра, но и мостов.
 День 20 октября выдался на редкость солнечным. С утра работали по очистке неба от врага в районе Лютежа. После обеда полк почему-то долго не поднимали в воздух. Майор Василяка, используя свободное время, к вечеру собрал летчиков на КП для изучения организации противовоздушной обороны противника в районе Киева. Начать занятия он не успел — был получен приказ на вылет.
 Не вызвало сомнения, что это последний дневной вылет. Потом — ночь, отдых. Поэтому решили слетать всем полком. Набралось десять исправных самолетов. Группу составили из старых летчиков всех эскадрилий и одного молодого, Априданидзе. Василяка, заметив его в строю, удивился:
 — А ты, кацо, когда успел «стариком» стать?
 — За последнюю неделю, — не задумываясь, отчеканил Сулам.
 Майор, предупредил меня, как командира группы:
 — Время позднее. Больше положенного над фронтом не задерживайся ни минуты, а то будете садиться в темноте.
 Идя с Априданидзе к самолетам, я напомнил, что надо оружие полностью изготовить перед вылетом, а то в воздухе иногда это забывается, и первая атака идет вхолостую.
 — Я, товарищ капитан, все оружие буду держать на взводе, — ответил Сулам.
 Дано указание: высота полета четыре-пять тысяч метров. Указание расплывчатое. Чтобы нам в воздухе не грудиться, эту высоту мы приняли за среднюю и боевой порядок построили из пар ступеньками. Я и Априданидзе летели на высоте три с половиной тысячи метров. Над нами, расчленившись, шли пары Игоря Кустова, Александра Вахлаева, Николая Худякова и на высоте семь тысяч метров — Михаил Сачков с Выборновым. Мы как бы сетью, распущенной по вертикали, прочесываем воздух.
 За Днепром сплошной стеной стояла облачность. Она, подобно горам, начиналась у земли и громоздилась вверх до трех-четырех тысяч метров. От устья Припяти и далее на юг стена облаков тянулась по Днепру. Ближе к Киеву она делала крутой изгиб, оголяя весь лютежский плацдарм, словно специально создавая удобства для действий фашистской авиации. В таких условиях противника нужно ожидать только над облаками. Чтобы не попасть в тучи, пришлось немного приподнять нижние концы нашей боевой сети.
 Под нами облака как громадные сугробы.
 Летим на запад. Через пять минут в облаках появляются редкие разрывы. Издали они кажутся темнеющими островками земли среди снежной пустыни. Чем дальше на запад, тем островов больше.
 Все наши самолеты, широко расплывшись в небе по высоте и в стороны, летят, не отставая один от другого, по прямой, точно катятся по параллельным рельсам. При таком строе — вертикальной сетке — каждый летчик прекрасно видит своих соседей, надежно оберегая их от внезапного нападения врага. Правда, официальные документы рекомендуют летать с небольшими отворотами. Это, мол, дает возможность при поиске противника хорошо просматривать, что делается сзади и под тобой. На деле же эти зигзаги только усложняют полет и мешают наблюдению. Сейчас все «яки» как бы застыли в симметричном строю. Стоит одному шелохнуться — и это уже сигнал «Внимание». При таком строе появление чужого самолета не может остаться незамеченным.
 — В воздухе спокойно, — сообщаю на землю, и мы разворачиваемся назад.
 — У нас тоже тихо, — отвечает командный пункт, находящийся на лютежском плацдарме.
 Мы снова у Днепра. Облака застыли на месте. Снизу уже надвигалась темнота, но плацдарм еще хорошо виден.
 Делаем последний заход на запад. Закат. Небо, облака — все сияет. Красиво. Правда, игра света мешает смотреть вдаль, но в такое позднее время немецкие бомбардировщики, как правило, не летают.
 Настроение спокойное, и я не спешу домой. Уж очень хорошо.
 — Васильич! Время вышло, — напоминает Сачков. Ему с Выборновым не до красот. Они летят выше всех и вот уже минут двадцать пять дышат разреженным воздухом. Я хотел было дать команду на разворот, но Миша крикнул: — Появилась четверка «фоккеров». Атакую!
 Вот тебе и домой! Нас подвел яркий закат: он скрыл противника.
 Впереди почти ничего не вижу: закат слепит. С трудом различил еще две пары «фоккеров». Одна из них шныряет по вершинам облаков рядом с нами, другая — в стороне. Они, находясь под ударом наших верхних «яков», не проявляют активности.
 Нет никакого сомнения: вражеские истребители прокладывают дорогу своим бомбардировщикам. Они должны быть уже на подходе.
 Догадка подтвердилась. В розовом небе замечаю большое темное пятно. Это, видимо, бомбардировщики. Я не спускаю глаз с пятна. Да, действительно это «юнкерсы». За первой группой темнеет вторая и из глубины неба выплывает еще и третья. Фашисты решили нанести удар в сумерках, надеясь в такое позднее время не встретиться с советскими истребителями. Хорошо, что мы далеко залетели на вражескую территорию и теперь разобьем «юнкерсов» еще до линии фронта.
 Атаковать? Атаковать немедленно, пока есть горючее! Шесть «яков» пусть бьют бомбардировщиков, а пары Сачкова и Худякова возьмут на себя истребителей. А потом? Потом, может быть, кое-кому из нас придется приземлиться не на аэродроме. Бензина-то у нас мало! Такая посадка ночью опасна. Ну что же, можно будет спуститься с парашютом. Неприятно. Но иного выхода нет. И все равно, как бы мы решительно и умело ни действовали, у нас вряд ли хватит горючего разбить все три группы «юнкерсов». Нужно немедленно запросить помощь. Она наверняка успеет прибыть вовремя: ведь до бомбометания осталось еще минут десять — пятнадцать.
 — Летит больше сотни «юнкерсов»! — сообщаю на землю. — Прошу немедленно выслать подкрепление.
 В небе высоко-высоко вихрятся белые струи. Там Сачков и Выборнов уже кромсают «фоккеров». Один горит. Здесь, у облаков, пара Худякова прихватила фашистских истребителей. На нашу шестерку, которая должна бить бомбардировщиков, наскочили два «фоккера». Мы отшвыриваем эту помеху и устремляемся на «юнкерсов».
 Их первая группа совсем рядом. Я и Сулам готовимся обрушиться на нее. Пары Кустова и Вахлаева — на вторую. У нас должно хватить горючего отразить удар этих двух групп. С третьей расправятся свежие силы наших истребителей. Если они почему-либо задержатся, тогда только у меня с Суламом может остаться бензина на третью группу: горючего у ведущей пары расходуется меньше, чем у остальных истребителей. Мы должны действовать как можно быстрее. Я, не медля ни секунды, устремляюсь в атаку, одновременно поторапливая землю:
 — Скорее высылайте помощь!
 Земля не отвечает. Я снова передаю и запрашиваю, как она поняла меня.
 — Мы не видим и не слышим никаких самолетов, — раздается голос с земли.
 Не верю, что так отвечает наш KП. Наверно, говорит противник, пытаясь внести неуверенность в наши действия. Запрашиваю пароль и убеждаюсь, что связь держу со своими. Значит, земля меня не поняла. Прежде чем атаковать «юнкерсов», снова информирую землю о противнике и прошу помощи.
 — Ворожейкин, Ворожейкин! — открытым текстом отвечает земля. — Мы вас поняли. Действуйте!
 Действуйте… Мы уже действуем. Действуем, рискуя где-нибудь приземлиться без горючего. Даже, может быть, на вражеской территории, ведь мы находимся не меньше, чем километрах в пятидесяти от линии фронта.
 Туманные слова земли тревожат, но нет больше времени на разговоры: ловлю в прицел заднего «юнкерса», летящего в правом крыле строя бомбардировщиков.
 Как всегда, подбираюсь снизу. Только плохо, что в другом крыле у фашистов началось оживление. «Юнкерсы» опускаются вниз и приближаются ко мне. Понимаю: они хотят защищаться. Переговариваясь с землей, я долго занимал исходное положение для атаки. Этим дал бомбардировщикам время разгадать мой маневр. Нужно торопиться, пока они еще не стреляют. Хоть одного «юнкерса» да завалить, расстроить правое крыло, а потом переключиться на левое.
 Спешу. Уже вижу на крыльях опознавательные знаки. Еще поближе. Сейчас… Я уже был готов полоснуть «юнкерса», как перед моими глазами заструились нити трассирующих пуль. Они хлестнули по моему «яку». Что-то щелкнуло и вспыхнуло в моторе. «Этого еще не хватало, подобьют, пожалуй!» — мелькнула мысль. Круто ухожу из огня.
 К счастью, «як» послушен управлению. Все в порядке! Сулам зорко стоит на страже, охраняя меня. Не теряя ни мгновения, подхожу под левое крыло бомбардировщиков. Враг хорошо и быстро вписался в прицел. Нажимаю на кнопки оружия… Оно молчит. Я жму еще. Молчит. В это время слышу, что кто-то из летчиков отрывисто сообщает:
 — Ухожу домой! Нет бензина.
 — Я тоже, — вторит ему другой.
 Вот оно, началось! Сейчас и у остальных кончится горючее.
 А первая группа бомбардировщиков идет стройно и грозно. Меня душит злость. «Юнкерс» сидит в прицеле, а я не могу его уничтожить. Такого на «яках» со мной еще не случалось. Таранить? Ничего не даст. Отрубишь хвост одному, а остальные отбомбятся.
 Скорее наладить оружие! Опасаясь снова попасть под огонь стрелков, отскакиваю от них подальше и перезаряжаю пушку и оба пулемета. Пробую. Не стреляют. Очевидно, оружие повредили «юнкерсы». А у напарника? Оно на взводе, как сказал он сам перед вылетом.
 — Сулам, бей «лапотников», а я тебя прикрою. — Априданидзе, словно он ждал этой команды, мгновенно ринулся в атаку. Сулам нетерпелив и стреляет с большой дальности.
 — Подходи ближе!
 — Есть, ближе!
 Первую группу нужно непременно разбить. Это повлияет на остальных. Игорь с Лазаревым, прекратив бой со второй группой, которая уже поворачивает назад, спешат к нам на помощь. Вот загорелся один «юнкерс», второй… Откуда-то сверху на защиту их опустилась пара «фоккеров». Значит, вышла из боя пара Сачкова. Теперь над головами фашистских истребителей никто не висит. Вот они и начали активничать. Я атакую эту пару. Ей не известно, что у меня не стреляет оружие.
 «Фоккеры», боясь попасть под огонь, дерутся со мной, не беспокоя тройку «яков», расправляющуюся с флагманской стаей. Я вижу, она потеряла компактность строя и, сбросив бомбы, разворачивается на запад. Затеплилась слабая надежда отразить налет и третьей группы. Ю-87 очень уязвимы и робки. Их стоит только тряхнуть — и они наутек.
 — Пошли, Игорь, разгоним последнюю стаю, — говорю я Кустову.
 — Не могу! Все!
 Кустов и еще кто-то берут курс на восток и снижаются. Их преследуют два истребителя противника. «Яки», не имея возможности защищаться, скрываются в облаках.
 Через минуту-две выходят из боя без горючего еще четыре самолета. Мы остаемся вдвоем с Суламом. На нас сверху наваливается целая свора «фоккеров». Вести с ними бой бессмысленно, а к бомбардировщикам они не дают даже повернуться. Теперь на их стороне все преимущества. У нас же вот-вот кончится бензин. Последняя надежда на свежие силы.
 Гляжу на часы. Тринадцать минут идет бой. По расчету, помощь должна уже подоспеть. Я никак не могу поверить, что она не придет. Жду. Наши истребители могут появиться где-нибудь в стороне. На поиск противника они не должны затратить ни секунды. Я обязан навести их на бомбардировщиков. Только при атаке с ходу наши истребители успеют помешать врагу отбомбиться.
 Вдвоем вертимся с «фоккерами». Солнце уже скрылось. Хотя наверху еще светло, я знаю, что на землю легла ночь. Как в темноте сядет Сулам? К тому же у него сейчас может остановиться мотор, а он все еще продолжает драться.
 — Сулам, иди домой! — говорю ему, досадуя на себя, что в азарте боя позабыл его отослать раньше.
 — Есть, домой!
 Его «як» вываливается из окружения «фоккеров» н скрывается в потемневших облаках.
 Увертываясь от фейерверка «фоккеров», я продолжаю носиться в зоне прикрытия, ожидая новый наряд наших истребителей. А если их не будет?
 Третья стая «юнкерсов», никем не атакованная, уже подплывает к линии, за которой кончаются облака. Дальше — открытая земля. На ней войска 38-й армии.
 — Скоро ли придет помощь? — запрашиваю землю. Все тот же голос отвечает:
 — Мы не видим самолетов противника.
 От таких слов мой «як» взревел и, будто захлебнувшись от злости, стих. Слух резанул чужой вой, вой «фоккеров». Остановка мотора не удивила. Меня взорвали слова наземного командного пункта.
 — Ах, вы не видите! Так полюбуйтесь! А я — на отдых.
 «На отдых». Зачем я сказал так? Просто сорвался, нервы не выдержали.
 Заглохший мотор целиком завладел мной. Придется садиться в темноте. На пути до дому — Днепр и Десна, леса и болота, поля, изрытые окопами и блиндажами. Вынужденная посадка на такой местности грозит гибелью. Нужно обязательно долететь до аэродрома. А хватит ли высоты?
 «Фоккеры», видимо, поняли, что у «яка» остановился мотор, и на какое-то мгновение отступились от меня. Им нужен разгон. Мое спасение в облаках.
 Тучи сразу окутали самолет сыростью и темнотой, отгородив от огненного мира. В тишине стало как-то жутко и холодно. Чувство одиночества усилило тревогу. Как найти аэродром? А Априданидзе? Что с ним? А вдруг на выходе из облачности уже караулят «фоккеры»? Я для них сейчас просто мишень.
 Все эти мысли крутились у меня в голове. Их оборвал свет, ударивший прямо в глаза. Что это? Тут же понял, что просто выскочил из облаков к это луна. Она невозмутимо сияла над головой. Подо мной черная, притаившаяся земля, страшная и огромная. Что ожидает меня там? Отыскиваю, куда направить нос самолета. От этого зависит, попаду на аэродром или нет. И тут я позабыл о противнике, весь сосредоточившись на спасении самолета и своей жизни. Больше я не в силах ничего сделать, но земля кричит:
 — Ворожейкин! Ворожейкин! Почему ушли? Нас бомбят! Идите скорее к нам!
 Снижаясь, я оглянулся через плечо. На фоне потухающей зари парит косяк «юнкерсов». Один самолет за другим отрываются от него и, словно с горы, катятся по стенке облаков вниз. На берегу Днепра фонтанами брызжет огонь. Мне кажется, во вспышках разрывов я вижу, как взлетают на воздух искалеченные люди, пушки, танки…
 Гнетущее, тяжелое чувство охватило меня. Выслали бы на помощь всего пару или четверку истребителей — и этой трагедии можно было бы избежать.
 Мой «як», будто во сне, чуть посапывая, планирует на разноцветные яркие шарики, висящие над аэродромом. Там меня ждут и ракетами показывают путь. Ох и здорово хочется добраться до этих домашних огоньков! Сумею ли сесть? Кажется, сяду даже с закрытыми глазами: до того все там знакомо!


5

 Раньше ночью летали только трое из нас, и то давно. Но теперь все приземлились нормально. Правда, двоим, с остановившимися моторами, не хватило высоты, и они сели поперек старта, слегка повредив машины. Но это мелочь. Могло кончиться гораздо хуже.
 Идя к командиру полка, я спросил Априданидзе, как он чувствовал себя при посадке. Сулам сразу ответил:
 — Да я об этом как-то и не думал. Только вот боялся, что не хватит горючего и не попаду на аэродром.
 Очевидно, в том, что все приземлились благополучно, решающее значение сыграла психология. Когда обучают летать ночью, каждый твердо знает: прежде чем самостоятельно подняться в воздух, нужно обязательно пройти определенную тренировку с инструктором. Иначе нельзя. Это «нельзя» — закон. И пока не пройден весь курс тренировок, летчик неуверен в себе. Заставь его в это время садиться ночью — не сумеет.
 Сейчас же в бою мы пережили максимальное напряжение всех сил, и посадка после такого боя — пустяк.
 Под светом луны, висевшей где-то за аэродромом, мы собрались у КП и обсудили проведенный бой. Никто не упомянул о сложности посадки, все возмущались, почему нам не выслали помощь.
 — Что за умник сидел на КП? — бушевал Игорь Кустов. — Деремся в пятидесяти километрах за линией фронта, да еще за облаками, а он захотел видеть нас!
 — Может быть, тут враг приложил руку? — предположил Лазарев.
 На разборе присутствовал командир полка. Он прекрасно понимал наше состояние и никого не осуждал за резкие слова.
 — Это просто какое-то недоразумение, — тихо, очевидно, чтобы не слышали другие, сказал мне Василяка. — Скорее всего, на КП наземной армии находился кто-нибудь из командиров, плохо знающих тактику авиации, и он не сумел разобраться в обстановке. Ведь общевойсковые армии совсем недавно начали держать связь с нами в воздухе.
 — Может быть, — отозвался я. — Но почему бездействовал наш авиационный командный пункт? Он-то уж не мог меня не слышать! Вы далеко были от нас, на аэродроме, и то все наши переговоры по радио поняли хорошо.
 — Командный пункт дивизии принял твою просьбу о помощи, — сказал майор. — Это говорил мне наш начальник связи.
 — Кто из командования был на КП?
 — Полковник Герасимов.
 — Не может быть! — Зная решительный характер командира дивизии, его опыт, я не поверил, чтоб он мог не разобраться в особенностях боя и не выслать нам на помощь истребителей. — Он, наверно, сам на КП не был. Скорее всего, нашу просьбу ему передали радисты и что-нибудь напутали.
 — Начальство разберется. Мне пока ясно одно: никто из вас ни в чем не виноват. А теперь давайте поговорим о тактике.
 В этом бою Сачков сбил два вражеских самолета. Он охотно поделился своими впечатлениями.
 — «Фоккеры» шли ниже нас. Пара сразу мотанула на запад, а четверку мы зажали крепко. А потом какая-то тройка (и откуда она только взялась?) оказалась с нами на одной высоте. Я было попытался драться на вираже. Нельзя! Один сразу очутился у меня в хвосте: мотор у него высотный. Потом я ясно видел, на летчике была маска. Значит, дышит кислородом. Я же задыхаюсь. Как только порезче потяну ручку — в глазах темнеет. Ну я тут, конечно, сразу снизился.
 — Чего же ты забираешься на такую высоту без кислорода? — упрекнул командир полка. — Свернешься когда-нибудь и пропадешь ни за грош. Поставь снова кислородное оборудование.
 — Что вы, товарищ майор, — взмолился Сачков. — Зачем это? От кислорода только одни неприятности. Попадет в баллон какая-нибудь шальная пулька — и взрыв. Вот тогда действительно пропадешь ни за грош. К тому же маска неудобная, а летаем мы на такой большой высоте редко.
 Миша прав. Як-7б превосходит все немецкие истребители, пока бой идет на высоте до пяти тысяч метров. Именно на этих высотах большей частью происходят воздушные бои. До шести тысяч метров летчик может летать без кислородного оборудования, поэтому в нем практической надобности нет. Выше подниматься почти не приходится. А если уж доводится, то посылаются только надежные летчики, натренированные в высотных полетах.
 — Смотрите. Навязывать не буду, но имейте в виду: такие высоты выдерживает не каждый. Кто не уверен — пускай больше шести тысяч не поднимается.
 — У нас, «стариков», практический потолок семь, — заметил Кустов. — Это на тысячу метров выше, чем положено по наставлению.
 Василяку срочно позвали к телефону.
 — Заканчивайте разбор и на ужин, — сказал майор и спустился в землянку.
 В этом бою летчики, как никогда, действовали умело и напористо. Многоярусное построение группы (у нас было пять ярусов) себя оправдало. Каждая пара имела возможность выбрать наилучшие способы нападения. Все дрались до последней капли горючего. Когда нужно было идти домой, легко отрывались от противника и, прикрываясь облаками, удачно выходили из боя.
 Закончив разбор, мы, забравшись в кузов грузовой машины, ждали командира полка. Скамеек не было. Кто стоял, опираясь на кабину, кто сел прямо на пол. Рядом со мной прикорнул Сулам, Теперь, когда все волнения остались позади, я почувствовал, что этот маленький грузин стал мне близким и дорогим человеком. Бой нас породнил, Я понимал, как трудно было Суламу, как много пришлось ему пережить, но он ни разу не дрогнул. Даже когда у него кончалось горючее, он не попросил разрешения уйти на аэродром. Наверно, не хотел показать, что боится вынужденной посадки. Умеет владеть собой.
 — Ты сегодня открыл счет побед.
 — Но мы фашиста сбили вдвоем с Сергеем.
 — У Лазарева это уже не первый. Важно начать.
 — Здорово же мы его завалили, — возбужденно заговорил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, что меня осколки накроют. Как пронесло — не знаю!
 Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка:
 — Слезайте с Кустовым. Дело есть.
 Мы спрыгнули на землю. Машина уехала.
 — Задание на ночной полет? — спросил я майора.
 — Пойдемте в землянку, — вместо ответа произнес он каким-то чужим голосом.
 В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун громко разговаривал по телефону. Василяка указал нам место за столом, сам опустился напротив. На его усталом, сером лице смятение.
 Сначала он долго смотрел на нас, словно сомневаясь, мы ли это. Потом сухо спросил:
 — Ответьте мне по-честному: вы о вылете рассказали все, как было, или что утаили?
 Ошеломленные неожиданным вопросом, мы промолчали.
 — Мы летчики, коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности.
 Владимир Степанович любил начинать важные разговоры издалека. Он и в этот раз начал со вступления, но быстро скомкал его.
 — Поймите, дело серьезное. Из наземной армии пришла телеграмма. — Он взглянул на меня. — В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно вышел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова. Радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
 — Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но с остановившимся мотором не до разъяснений. Да и кого не выведет из терпения: мы разогнали две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
 — Почему не доложил на КП, что стал мотор? — загорячился Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: «Ухожу на отдых». И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие? — майор в раздражении стукнул кулаком по столу.
 Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели не верит нам?
 — Приготовься держать ответ. Следователь уже выехал.
 — Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, а они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
 — Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на КП какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
 — Не бросайтесь словами. Может, на КП был сам командующий… С тебя, — сказал мне Василяка, — наверняка спросят и за дурацкий ответ земле, и за самовольный уход с фронта. А то, что вы сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть…
 Командир помолчал. Потом нерешительно посоветовал:
 — Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром со всеми вместе не вставай, как следует выспись.
 Выспись? Что это значит? Ясно: я отстранен от полетов. Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
 — Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал ему Василяка и, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, добавил: — Когда идет следствие, летать не разрешается. В воздухе мало ли что может случиться. Подобьют тебя — вынужденно сядешь по ту сторону. А кто узнает: подбит ты был или…
 — Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу…
 — Повторяю: пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! Тут я уже ничем вам не могу помочь.
 Слово «приказ» положило конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться.
 За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка. Это с подсветом работали у своих машин техники. Какая знакомая картина! Только я теперь в стороне.


6

 До сих пор ужин на фронте всегда приносил мне успокоение. Но в тот вечер, глядя на беспечных товарищей, чувствовал: их настроение не соответствует моему. От этого еще тревожнее стало на душе. Вдруг следователь не разберется? А потом, ведь я действительно нехорошо ответил. Бомбят войска, а тут: «Я на отдых». За это никто по головке не погладит.
 Сулам, уловив мое настроение, спросил:
 — Видать, товарищ командир, стряслось что-то неладное?
 Зачем скрывать несчастье от близкого товарища, с которым крыло в крыло не раз смотрел смерти в глаза?
 — Большая неприятность. Меня обвиняют, что самовольно ушел из боя.
 — Что за чепуха! — вспыхнул он. — Да мы все…
 — Не надо! — остановил я его. — Потом, завтра.
 После ужина сразу же лег в постель, надеясь забыться. Сон не шел. Рядом со мной на нарах лежал Сулам. Он спал безмятежно, по-детски раскинувшись, я даже позавидовал. Да и все остальные товарищи сладко спали. Я же ворочался с боку на бок, стараясь найти объяснение случившемуся.
 Я перед Родиной ни в чем не виноват. Виноват только перед одним человеком, что грубо ответил ему. За это пускай накажут. Но и он меня обидел, да не только меня, а всех летчиков, не поверив, что мы деремся с противником. Он виноват в том, что наши войска понесли ненужные потери, и должен за это ответить. Только кому от этого польза? Убитых не воскресишь, а раненым не станет легче.
 Я старался логически проанализировать случившееся, но чувствовал, что только совсем запутался. Ясно было одно: в течении больших событий не может все идти гладко. Главное — вера в победу, в партию и в товарищей. А недоразумения — явления преходящие. Время утвердит истину. Надо спать. Утро вечера мудренее.


7

 — Подъем!
 Я по привычке сбросил было одеяло, но, вспомнив «Завтра утром со всеми не вставай, как следует выспись», остался лежать.
 Безработный! Всю жизнь я трудился. В детстве, в деревне, помогая матери. Потом город, учеба, работа, армия, бои с японскими захватчиками и белофиннами, академия. И вот снова уже второй год воюю. Теперь кто-то хочет все это зачеркнуть…
 Мне захотелось вскочить и всем объявить, почему я лежу. Сдержался. Товарищи не помогут. Они только посочувствуют. Сочувствие мне не нужно, я ни в чем не виноват.
 Все же лежать стыдно.
 — Товарищ командир! Товарищ командир! — затеребил меня Априданидзе, думая, что я еще не проснулся. — Уже подъем!
 Я встал. Оделся вместе со всеми. Так лучше. На аэродроме, пока все выясняется, буду собирать грибы. Я люблю грибы. Вечером будет прекрасный ужин.
 Небо за ночь очистилось от облаков. Луны нет. Перед рассветом темнота особенно густа. Только ярко сияют звезды. В столовой любезно встречает официантка. Бутерброд с маслом и сыром. Горячий кофе.
 Легкий завтрак. Все идет, как всегда, словно ничего и не случилось. Но на душе скребут кошки. Безработный!
 Когда мы приехали на аэродром, восток уже розовел. Все спустились на КП. Здесь находились Герасимов, заместитель командира дивизии по политической части Горбачев и Василяка. Командир полка пригласил всех сесть.
 — Вчера вы воевали хорошо, — начал Герасимов. — Командир корпуса да и мы оба, — командир кивнул на полковника Николая Аврамовича Горбачева, — одобряем ваши действия. Вы сделали все, что могли. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь. В том, что немцы бомбили войска, — вашей вины нет…
 «Спасибо!» — чуть было не вырвалось у меня. Николай Семенович говорил еще о чем-то, но я уже не слушал: известие, что командование разобралось в нашем бое и следствие прекращено, заслонило все остальное.
 После получения боевой задачи мы узнали: с 20 октября фронты, действующие на Украине, переименованы. Наш Воронежский стал 1-м Украинским, а фронты южнее — соответственно будут теперь называться 2, 3 и 4-м Украинскими. Летчики вышли из землянки. Я остался на КП, чтобы узнать у комдива, почему же нам вчера не выслали помощь.
 Герасимов с Василякой направлялись в 91-й полк. Николай Семенович пригласил меня с собой.
 — Почему, почему? — безобидно и устало проворчал он. — Ты же знаешь, что у нас нет ночников. Это тебе не ПВО. Дивизия не летает ночью.
 Кто-кто, а Николай Семенович прекрасно знал, что, хотя на земле уже темнело, на высоте еще было светло и летчики с успехом могли бы атаковать «юнкерсов». Посадка в темноте? Ну и что же? Ради такой цели нужно было рискнуть. Ведь война. К тому же мы сели нормально. С успехом это сделали бы и другие летчики. «Нужно быть хозяином положения, а не просто истребителем», — часто говаривал Герасимов. Почему же он вчера не сумел быть хозяином и не выслал нам помощи?
 — Выходит, побоялись за летчиков? — непроизвольно сорвалось у меня с языка. Я понял, что это бестактно, и приготовился услышать резкость. Однако Николай Семенович спокойно ответил:
 — Нет, не в этом дело. Здесь формально никто не виноват.
 Оказывается, когда КП дивизии принял просьбу о высылке дополнительного наряда истребителей, летчики на земле уже закончили дежурство и собирались на ужин. Техники в это время раскрыли самолеты и просматривали их, готовя к утренним полетам.
 — О вылете уже никто и не думал, — продолжал Герасимов. — Я даже начал ругать тебя, что задерживаешься в воздухе. И вдруг ты рявкнул на весь фронт: «Вышлите помощь!» Днем-то, когда летчики сидят в кабинах, и то в таких случаях прибывают всегда к шапочному разбору.
 — Но мы после вызова, еще до бомбометания, вели бой минут пятнадцать. Подкрепление вполне бы могло прибыть, — сказал я.
 — Кто вас знал! — Николай Семенович остановился: — Ведь вы «юнкерсов» перехватили чуть ли не под Житомиром! Ты не соизволил нам об этом сообщить, а я пока еще не научился читать чужие мысли на расстоянии… — И после небольшой паузы проговорил спокойно: — А потом, если бы и сообщил, и я бы принял решение выслать тебе подкрепление, все равно ни один истребитель не мог сразу взлететь. Пока бы вызывали летчиков, подготавливали самолеты — немцев бы уж и след простыл.
 — Почему на такие экстренные случаи нет в дивизии ночников? — спросил майор Василяка. — Разве нельзя подальше от передовой иметь ночной аэродром? Летчики найдутся.
 — У тебя в полку есть такие?
 — Человек пять летали ночью еще до войны.
 — Почему сейчас не летаете?
 — Нет приказа.
 — Вот так же и я: отсебятину творить в таких делах никто не имеет права. Это армия, а не самодеятельная артель… — На лице Николая Семеновича появилась грусть. Он помолчал, подумал, потом сказал: — На фронте, в воздушной армии, ночные истребители необходимы. Если бы была хоть одна ночная эскадрилья, вчерашняя бомбежка не состоялась бы.
 Я вспомнил про академию, где мы изучали взаимодействия истребителей противовоздушной обороны страны с фронтовой авиацией:
 — Почему не привлекаются ночники ПВО? Они с успехом могли бы действовать на передовой.
 — Близко от фронта иметь ночной аэродром нельзя, — пояснил Герасимов. — При посадке нужно включать прожекторы. Немцы сразу выследят и накроют.
 — А если ночников днем посадить к нам? Взлетят они в темноте, а садятся пускай в тылу на свои аэродромы, которые у них находятся далеко от фронта.
 — Это возможно, — одобрил комдив. — Только нужно взяться. Но истребители ПВО не подчинены воздушной армии. И организовать это дело не так просто. — Герасимов улыбнулся. — Офицер на КП наземной армии — молодчина! Старый авиатор. Он очень хорошо сообразил: если бы вам ответили, что помощи не будет, то настроение бы у вас сразу упало. А то вы все дрались как львы. — Комдив резко повернулся ко мне: — А вот ты ему, прежде чем выйти из боя, сказал глупо, бестактно — «Я на отдых». Этим настроил всех против себя. Сказал бы, что кончилось горючее, и никто к тебе не предъявлял бы никаких претензий. Из-за этого «отдыха» весь сыр-бор разгорелся. Ведь надо же додуматься так ляпнуть!
 — Нехорошо, нехорошо, — признался я. — Но ведь пока я тоже не научился на расстоянии десятков километров читать чужие мысли…
 — Разумно, — согласился Герасимов. — Но начальник не всегда обязан мотивировать свои решения. А психовать — дело не хитрое.
 У стоянки самолетов 91-го полка нас встретил майор Романенко. Комдив тепло поздоровался со своим другом.
 Герасимов всегда проявлял какую-то отцовскую благосклонность к хорошим летчикам. А Сашу Романенко он просто любил за ум, принципиальность, а главное за летное мастерство и за то, что он больше всех из наших трех командиров полков летал в бой. Герасимов часто ставил его в пример другим. И теперь, как бы шутя, заметил:
 — Вот привел к тебе Василяку. Поделись с ним опытом, как нужно делать, чтобы командиры полков побольше руководили летчиками в бою, а не на земле, с ракетницей в руках.
 Василяка сделал вид, что не понял, в чей огород летят камешки, и заговорил совсем о другом:
 — Да, не мешало бы летчикам дивизии обменяться боевым опытом. Ночи стали длинными. Время можно выбрать.
 Романенко подхватил:
 — Правильно. Устроить бы конференцию, а то воюем в одном районе, выполняем одни задачи, а как? Часто о соседях ничего и не знаем.
 Комдив, не раздумывая, согласился:
 — Такая конференция нужна. О чем вы считали бы нужным поговорить?
 Мы, летчики, лучше всех ощущали, что делается в воздухе. Нам, как никому, видны были слабые и сильные стороны противника, да и свои тоже. Кроме старых вопросов о том, что мы мало заботимся об уничтожении вражеской авиации на аэродромах и совершаем мало вылетов на «свободную охоту», у нас набралось много других, еще не обсуждавшихся. Главный из них — наращивание сил в бою.
 Прикрывая наземные войска, нам, как правило, приходилось вести бои с численно превосходящим противником. Это получалось потому, что мы отражали налеты фашистской авиации только самолетами, дежурящими в воздухе. В этом все еще сказывалась инерция оборонительных сражений 1941-1942 годов. Постоянно же висеть над фронтом большим нарядом истребителей не хватало сил. А немцы часто, организуя налет, посылали сразу много самолетов. Посты воздушного наблюдения могли заметить их только при подлете к передовой. Чтобы вызвать истребителей с наших аэродромов для отражения массированного вражеского удара, нужно было десять — пятнадцать минут, а за это время неприятель иногда успевал отбомбиться.
 — У нас уже есть радиолокаторы, — заметил Романенко. — Почему их не используют для обнаружения фашистов еще на подходе?
 — Их еще мало, — пояснил полковник, — и они никем по-настоящему не освоены. Новинка.
 — Надо постоянно держать истребителей-разведчиков над территорией противника, — предложил я. — Это надежный способ. Разведчики могут обнаружить немецкие самолеты на большом расстоянии. Вот как мы вчера. И по их вызову поднимать истребителей.
 Комдив отмахнулся:
 — Это тоже потребует большого расхода сил. А потом противник быстро разгадает такой прием и перед своими налетами будет разгонять разведчиков.
 — А все-таки почему бы не попробовать? — поддержал меня Романенко. — Разведчики одновременно будут и патрульными истребителями. И тут вряд ли потребуются дополнительные силы. Нужно все использовать. А то мы заладили одно и то же: висим над фронтом. Да еще высоту ограничат. Фрицы учитывают это и посылают своих истребителей выше наших. Мы сами себе, словно нарочно, создаем трудности. Даже залетать вглубь к немцам не всегда разрешают.
 — Опыт показывает, — подхватил я мысль товарища, — что, чем дальше залетишь в расположение противника, тем надежнее отразишь удар. Нестрашно, что оторвешься от наземных войск, зато вернее перехватишь врага. Нужно использовать все средства для дальнего обнаружения бомбардировщиков, в том числе агентуру и партизан. Иметь около немецких аэродромов наших людей с передатчиками. Они должны сообщать о каждом взлете больших групп немецких самолетов.
 — Верно, — согласился Герасимов. — Только нужно это делать не в масштабе одной дивизии, а в масштабе воздушной армии, а то и выше. В дивизии в строю редко бывает больше пятидесяти самолетов. Сил не хватает даже для патрулирования. — Николай Семенович взглянул в небо. Видимо, он только теперь обратил внимание, что уже рассвело, и торопливо прервал наш разговор: — Хватит. Пока на этом закончим нашу конференцию, — и кивнул нам с Василякой: — Марш к себе! Сейчас начнутся вылеты.


8

 Солнце выкатилось из-за леса свежее, радостное. Начавшийся боевой день вытеснил из головы досадные недоразумения, как бы смыв своим светом всю житейскую накипь.
 Под нами Днепр. Выше — матовое облачное небо.
 Десятку истребителей нашего полка ведет командир дивизии. Противника в воздухе нет. Герасимову, видимо, надоело вхолостую ходить над рекой, и он повернул к фронту. Здесь сразу с земли потянулись белые нити трассирующих пуль и забелели рябинки разрывов.
 Возвращаемся к Днепру, внимательно следя за западным сектором неба, откуда могут появиться вражеские самолеты. Но один двухмоторный «юнкерс», очевидно разведчик, как-то неожиданно вывалился позади нас из облаков и тут же снова скрылся. Я доложил Герасимову.
 — Попробуй перехватить его, — приказал он мне. — Да поглядывай на переправы.
 Подозрительный самолет поспешил уйти в пелену облаков, но нам с Априданидзе виден его силуэт, силуэт двухмоторной машины.
 Поднимаю нос своего «яка». Прицеливаюсь. А если наш? Рука дрогнула, пальцы не нажимают на спуск, и я сам вхожу в облака. Во избежание столкновения резко опускаю истребитель вниз. Снова земля. А темный силуэт скользит в облаках над левым берегом Днепра.
 Подходим к наплавному мосту. Противнику сейчас ничего не стоит вынырнуть и разрушить его. Впереди наведена другая мостовая переправа. Больше медлить нельзя. Нужно дать по самолету контрольную очередь. Если наш — ответит условным сигналом «Я свой».
 Снова поднимаю нос «яка». Красные и зеленые шнуры трасс окаймили и прострочили силуэт. Вместо ответного сигнала он начал таять и совсем растворился в облаках. Значит, учуял мой огонь и ушел выше. Слышу голос Априданидзе:
 — Ясно, фашист.
 Мы летим прежним курсом, рассчитывая, что противник все же покажется: ведь ему нужно выполнить свою задачу. И верно: он показался правее, недалеко от переправы. Мы рванулись на бомбардировщика. Он заметил нас и немедленно снова нырнул в облака. Однако его силуэт продолжает скользить над Днепром, угрожая переправам. Пока тень видна, даю по ней две длинные очереди. На этот раз силуэт сразу исчезает, и я уже наугад даю третью затяжную очередь, надеясь, что пуля или снаряд достигнут цели.
 Зорко следя за небом, молча летим вдоль Днепра. Теперь сомнения нет: мы упустили врага. «Не надо было так долго колебаться», — досадую я. И вдруг на нас, точно гигантский факел, свалился горящий бомбардировщик. Я едва успел отскочить от него.
 К этому «вдруг» мы привыкли. Одно меня поразило и испугало: я заметил на горящем самолете красные звезды. Горело правое крыло. Бомбардировщик беспорядочно снижался на левый берег Днепра.
 Почему экипаж не оставляет машину? Или боятся, что не хватит высоты? Зачем, зачем я стрелял? А может, все же это враг? Недавно начальник штаба читал нам документ о том, что противник использует захваченные у нас самолеты для полетов на разведку.
 В тревоге провожаю взглядом горящий бомбардировщик, А переправы? Никто с меня не снял задачу прикрытия мостов.
 Над Днепром, воткнув в небо нос своего истребителя, стреляет Априданидзе. «Молодец, — подумал я, — не отвлекся от задачи, а то бы могло произойти сразу две беды».
 — «Юнкерса» увидел? — спрашиваю его.
 Вместо ответа он подворачивает ко мне и пристраивается.
 — Сулам, почему молчишь?
 Он словно не слышит вопроса. Я хотел было переспросить Сулама, но заметил нашу восьмерку «яков». Нужно доложить Герасимову о случившемся. Хотя зачем отвлекать внимание? Потом, после посадки, на земле.
 Пользуясь тем, что над Днепром наша восьмерка, я пытаюсь отыскать горящий самолет, но его уже в воздухе не видно. Очевидно, где-то упал. Смотрю вниз. Там, в лесу, на просеке, кто-то бороздит землю, поднимая пыль, копоть и сверкая красными струйками огня. Сомнений нет, бомбардировщик. Он садится на живот. Значит, летчик все же жив.
 Делаю один, второй круг. Самолет остановился и уже не горит. Правого крыла нет. Очевидно, когда он пахал животом землю, давил кустарники, натыкался на пни, горящее крыло вместе с мотором отвалилось и пламя погасло.
 У мертвой машины толпятся люди. Грозят мне кулаком. Значит, бомбардировщик наш. Но зачем он тут летал? Почему не подал сигнал «Я свой»?.. Опять вопросы и вопросы.
 Мы с Суламом садимся последними. Необычно долго не вылезаю из кабины. Наконец с понурой головой я поплелся на КП, где уже собрались летчики. Мне преградил путь Сулам, возбужденный, красный, каким я его еще никогда не видел. Он остановился передо мной, вытянулся и, приложив руку к пилотке, совершенно официально доложил:
 — Товарищ капитан, я сбил свой бомбардировщик. Я виноват, только я. Пускай что хотят делают со мной — судят, расстреливают…
 Так вот ты зачем втыкал нос истребителя в облака! Так вот почему ты мне не ответил, когда я спросил о «юнкерсе»!
 — А почему я не видел падения самолета? — спросил я.
 — Нет, вы видели, вы еще виражили над ним.
 — Так это же я сбил, а не ты.
 — Нет, я! — решительно ответил Сулам.
 — Что ты мелешь?.. — и тут я понял, в чем дело. Хотя эта жертвенность оскорбила меня, я восхитился Суламом. Такой не оставит товарища в беде.
 Априданидзе быстро зашагал к КП.
 — Стой!
 Он остановился.
 — Что задумал?
 — Хочу доложить полковнику Герасимову, что я сбил свой самолет, пускай…
 Мне было трудно убедить Сулама отказаться от его намерения.
 Герасимов и Василяка выслушали сообщение, не перебивая. Они, ничего не сказав, отпустили нас, а сами пошли на КП. Наверно, через полчаса Герасимов вызвал меня и рассказал о докладе экипажа сбитого мной бомбардировщика.
 Экипаж потерял ориентировку. Пытаясь по Днепру определить свое местонахождение, он напоролся на «мессершмиттов» (это были мы). Они подожгли бомбардировщик. Кое-как экипаж сумел приземлиться. При посадке пожар заглох, но самолет был разбит.
 — Война не игра в прятки, — жестко сказал Герасимов. — И ты поступил так, как в таких обстоятельствах поступил бы любой знающий свое дело советский истребитель. Иди готовься к новому полету, И забудь это печальное недоразумение.
 Забыть. Это не так просто.
 — А что с экипажем? — спросил я.
 — К счастью, отделались только испугом. Самолет новый, на нем особая броня. Это спасло людей. — Комдив помолчал, потом улыбнулся: — Надеюсь, ты не будешь в претензии, если этот самолет не зачтется как твоя личная победа?


9

 Кончился рабочий день. Эскадрилья только что возвратилась с задания. При штурмовке фашистских войск был подбит самолет Сергея Лазарева. Летчики огорчены неудачей.
 — На кой черт тебе понадобилось виражить так низко? — упрекнул его Кустов. — Неужели ты не видел, как зенитки шпарили? Разве можно в таких случаях задерживаться у земли в одном положении? Атакнул — и сразу же вверх. Ты же вздумал виражить над самыми батареями!
 — Хотел получше разглядеть, где стоят, и подавить, — виновато сказал Сергей, нервно теребя в руках шлемофон.
 — Когда зенитки стреляют из леса, их нужно высматривать сверху по вспышкам и трассам. Наверху у тебя большой обзор и свобода маневра. Как увидишь, откуда они стреляют, пикируй и затыкай им глотки. А если, находясь у земли, ты и заметишь, где они стоят, то пока набираешь высоту для атаки, можно потерять их позиции. «Як» — это тебе не «ил», у того броня, а истребителя может повредить любая пулька, любой малюсенький осколок. Нужно всегда это иметь в виду.
 Подошел старший техник эскадрильи Пронин и, чтобы не отвлекать летчиков от разговора, полушепотом сообщил мне:
 — Начальник штаба просил не задерживаться. Сегодня на ужине командир дивизии будет вручать ордена второй эскадрилье.
 Хотя говорил он тихо, услышали его все. Настроение разом изменилось. Было уже не до разбора вылета. Мы пошли на КП, где нас ждала машина.
 — Наверно, это еще за Лебединский бой? — предположил Кустов. — Помните, тогда командующий сороковой наземной армией затребовал от полка представить к награждению всех, кто летал с Худяковым.
 В столовой нас ждал прекрасный ужин. Торты, фрукты, жареный поросенок, гусь, цветы… — что только душе угодно.
 Позади главного стола, за которым разместилось командование дивизии и полка, во всю стену красное полотнище с надписью: «Слава летчикам второй эскадрильи!»
 Вручение наград — большой личный и коллективный праздник. Мы давно вросли в войну, и воздушные бои были для нас так же будничны, как труд рабочего человека. Мы, как все трудовые люди, радовались успехам и печалились при неудачах, гордились, если нас награждали, и обижались, когда незаслуженно обходили.
 Первый орден Красного Знамени полковник Герасимов вручил Мише Сачкову, за ним к комдиву подошел Саша Выборнов, потом другие товарищи.
 Окончена церемония вручения наград. Но почему среди награжденных нет Николая Худякова? Ошибка? Может, где-нибудь в штабах затерялся наградной материал? Нет, это исключено. В полку каждый летчик на учете. На оформлении документов для награждения сидит специальный человек — опытный офицер, коммунист Геннадий Богданов. Он халатности не допустит. В больших штабах имеются отделы, занимающиеся только оформлением наградного материала.
 Летчиков наградили, командира нет. А Худяков был организатором и душой того боя.
 На фронте, когда люди устают от непрерывных встреч с опасностью, не только орден, но и доброе слово командира радует и придает бойцу новые силы. Награда — моральное оружие, и неумелое пользование им может больно ранить человека.
 У меня как-то непроизвольно сорвалось:
 — Да-а, Коля, неприятно!
 — Не надо! Давай еще немного посидим, а потом смотаемся спать. Одному как-то выходить из компании неудобно. Летчики пускай еще повеселятся.
 — Ну что ж, пойдем, — поддержал я товарища. В таких случаях уединение лучше всего успокаивает человека.


10

 С утра эскадрилья не летала. Наши самолеты передавались в распоряжение Худякова. Ожидая его прихода, летчики собрались вместе и, сидя под сосной, читали газеты. Априданидзе громко произнес:
 — Я снова прочитал заметку о том бое. Там так хорошо написано про старшего лейтенанта Худякова, а его не наградили. Он же в бою сам сбил два немецкихсамолета…
 Награда — приказ, а приказы не обсуждаются. Но уж очень несправедливо был обойден Худяков. Летчики смотрели на меня, ждали, как от командира, разъяснения. Но что я им мог сказать, я ведь тоже ничего не знал. Сулам, очевидно истолковав мое молчание по-своему, официально спросил:
 — Товарищ капитан, Худяков разве плохо воевал?
 — Читай очерк вслух. Послушаем еще раз, как он дрался, — вместо ответа предложил я.
 — «Поучительный бой», — прочитал Сулам название статьи и, желая обратить наше внимание, поднял руку:
 — Видите! И газета указывает, что бой поучителен.
 — Читай дальше, — заметил Лазарев. — Поймем и без комментариев.
 — Неужели за ним есть какие грешки в прошлом? — произнес Хохлов, когда очерк был прочитан.
 Эти слова резанули слух. Награда должна сплачивать коллектив, а тут получается наоборот, чье-то недомыслие с этим награждением вызывало подозрительность, мешающую в работе. Все обрушились на Хохлова.
 — Виноват, действительно глупость бухнул, — сказал он, постукивая кулаком по своему лбу: — Мозга за мозгу зашла. — Вдруг Иван встрепенулся: — А что, если нам всем сходить к командиру полка с этой статьей и… — Хохлов осекся. — Только нельзя: получится коллективная жалоба.
 — Почему нельзя? — не согласился Кустов. — Мы не будем жаловаться, а будем просить за Худякова.
 Здесь совсем другое. Награждение — дело общественное.
 Игорь рассказал про свою беседу с москвичами. Он после госпиталя отдыхал в столице. Тогда ему был задан вопрос: почему многие, кто приезжает с фронта, в том числе и раненые, не имеют орденов? Значит, плохо воевали?
 — Я растерялся, сразу не нашелся что ответить. К нам подходил Худяков с летчиками. Мы прекратили разговор и встали навстречу товарищам.
 — Какие дашь мне машины? — спросил меня Николай Васильевич.
 — Бери любые. Все прекрасно летают. Сам можешь сесть на мою «двадцатку».
 — Радио работает? Вот и отлично…
 Николай Васильевич заметил в руках Априданидзе газету со статьей «Поучительный бой» и сразу смолк. На лице выступили красные пятна. Чтобы не выдать своих чувств, он порывисто начал поправлять на себе порыжевший реглан. Априданидзе решил, что Худяков заинтересовался статьей, и протянул ему газету.
 — Читал, — с притворным равнодушием отмахнулся Николай Васильевич и, сказав своим летчикам, чтобы они садились в самолеты, поспешно зашагал к моему «яку».
 Через несколько минут загудели моторы, и самолеты скрылись из глаз.
 Возвращения товарищей с боевого задания всегда ждешь с нетерпением. Сейчас же особенно медленно тянулось время. Газета, так некстати попавшаяся на глаза Худякову, испортила ему настроение. Поэтому все чувствовали себя в чем-то виноватыми и, говоря о пустяках, непрерывно поглядывали на запад, откуда должны были появиться самолеты. Априданидзе не выдержал:
 — Черт меня попутал сунуться с этой газетой.
 Наконец в небе, со стороны Днепра, показалась одна пара истребителей, за ней тройка. В сторонке от них неуклюже летел одиночный «як».
 — Идут все, — констатировал Кустов. — Только все-таки что-то стряслось.
 Одиночный «як» сел с ходу. Еще издали я узнал свою «двадцатку». У нее было разворочено правое крыло. Когда Худяков подрулил к стоянке, мы так и ахнули. Два огромных окна от снарядов зияли в крыле. Как оно не отвалилось в воздухе — чудо!
 Николай Васильевич спокойно, очень уж как-то по-домашнему вылез из кабины. Я не спешил с расспросами и молча разглядывал покалеченный самолет.
 — Ничего, сменят крыло, и снова полетит твой «як», — сказал Худяков, закуривая.
 — Если бы я знал, что ты его так изуродуешь, не дал бы. Как это ты умудрился!
 — Да понимаешь, был бой. Одного «фоккеришку» я зажал. Он вспыхнул, горел красиво… Я, видно, глядя на него, и зазевался. Вот другой «фоккер» и влепил.
 С Худяковым такого еще не бывало. Может, эта невнимательность явилась результатом его плохого настроения перед вылетом? Я вспомнил прерванный разговор о награждении.
 Кустов прав. Награда — общественное дело. Ордена и медали не просто личная заслуга, но и отчет отцов перед детьми и историей.
 Командир полка тоже пришел посмотреть на поврежденный «як». По выходным отверстиям снарядов и пуль в самолете он определил, что противник стрелял сзади.
 — Неужели Худяков, как новичок, зазевался?
 — Видимо, — подтвердил я. — Только почему?
 — Поня-я-тно, — с недовольством протянул Василяка и пошел к себе на КП.
 Шагая с ним, я показал ему газетную статью.
 — Здесь о Худякове хорошо написано. Только почему…
 — Ну ясно, ясно, — перебил меня Василяка. — Это я его отставил от награждения. Помнишь случай с папиросами?
 В те дни шли жаркие бои. Летчики только что возвратились из полета. Хотелось курить, но ни табака, ни папирос ни у кого не было. В это время мимо проходил с чемоданчиком полковой хозяйственник, ведавший табачным снабжением. Летчики подозвали его. Тот ответил:
 — Никакого курева нет. Все уже роздал.
 — Как так роздал? — удивился Худяков. — Мы же летали, а не гуляли. Почему нам не оставил?
 Летчики знали, что хозяйственник не чист на руку, и, как бы шутя, предложили ему открыть чемодан, может, там что случайно и пристало к стенкам.
 — Много захотели! — дерзко ответил он.
 Летчики возмутились. Худяков предостерегающе поднял руку и, едва сдерживая гнев, приказал открыть чемодан.
 В чемодане оказалось больше десятка пачек папирос. Николай их забрал и роздал летчикам.
 — За это самоуправство я и наказал Худякова. Правда, на этот раз перегнул палку, — откровенно признался Владимир Степанович. — Теперь-то я это понял. Худяков представлен к ордену Красного Знамени.




 Красные «яки»




1

 В конце октября пошли проливные дожди, и накал боев не только в воздухе, но и на земле спал, словно плохая погода охладила жар сражений. Зато в наших тылах и штабах шла молчаливая, скрытая от постороннего глаза большая работа. Полки получали пополнения и летчиками и самолетами. На аэродромы зачастили старшие командиры и политработники.
 От нас не укрылось крупное передвижение наземных войск. На левом берегу Днепра все леса, рощи, балки северо-восточнее и севернее Киева были забиты танками, артиллерией и другой техникой. На проходивших мимо аэродрома машинах часто встречались надписи: «Освободим славный Киев — столицу Украины!», «Даешь Киев!» — и другие призывы. Было совершенно понятно, что войска переброшены откуда-то ночными маршами и ожидают темноты, чтобы переправиться на правый берег.
 Изредка, когда облака поднимались и проглядывало голубое небо, мы летали на охрану этих оживленных тыловых районов фронта.
 На этот раз в воздухе был Кустов с Лазаревым. Заметив вдали на западе воздушный бой, они сразу же поспешили на помощь товарищам, рассчитывая внезапно атаковать врага и снова возвратиться в свой район прикрытия, но тут же по радио раздался требовательный голос командира дивизии:
 — Немедленно назад! И никуда не рыпайтесь!
 После посадки пары погода испортилась. Комдив прибыл к нам на аэродром и с ходу взял в оборот Кустова за попытку выйти из своего района боевых действий.
 — Заметил драку на передовой — и туда! А кто тылы будет прикрывать, подумал? Ты ведь знаешь, как это сейчас важно?
 — Конечно. Но меня же не предупредили, что ни при каких обстоятельствах нельзя выходить из своего района, — оправдывался Кустов.
 — У тебя-то разве головы на плечах нет?
 Для нас не было секретом, советские войска готовятся к боям за столицу Украины. По биению пульса фронтовой жизни мы понимали, что этот момент приближается. Пользуясь хорошим настроением полковника, Сергей Лазарев спросил:
 — Мы скоро двинемся вперед? Киев уже заждался нас.
 По лицу Николая Семеновича пробежала задумчивость:
 — Вы как дети, скоро ли, да скоро ли? Терпение и терпение. Готовьтесь! Каждому делу свое время.
 — Мы уже второй месяц готовимся, — не унимался Лазарев. — Через неделю двадцать шестая годовщина Октября. А мы все готовимся…
 — Хватит говорильни! — перебил Герасимов и быстрым взглядом окинул летчиков. — К празднику Киев будет освобожден! Понятно?
 Стало ясно, что мы вот-вот должны перейти в наступление. Все замолчали.
 — Что, не согласны?
 — Согласны, — прозвучал хор голосов.
 — Ну и на этом спасибо, — рассмеялся Герасимов. Рядом с Герасимовым стояли молодые летчики, только на днях прибывшие в полк. Он обратился к ним:
 — Ну, а вы успели посмотреть фронт с воздуха?
 — Не-е-т.
 Строгий взгляд полковника уперся в Василяку.
 — Погоды все не было. Кроме того, их еще рано посылать в бой, пускай потренируются в полетах над аэродромом.
 — Когда им лететь на боевое задание — ваше дело. Вы о подготовке летчиков лучше меня знаете. Но без облета района боевых действий можно заблудиться даже над своим аэродромом, как было в соседней дивизии. — И Николай Семенович рассказал, что там произошло.
 Молодой летчик вылетел в зону. Виражил, крутил бочки, петлил… Не заметил, как отклонился в сторону. Когда опомнился — кругом все незнакомо. Растерялся, начал беспорядочно рыскать, отыскивая свой аэродром. Тут, откуда ни возьмись, пара «мессершмиттов».
 Парень совсем скис и мотанул от них куда глаза глядят. Когда очухался, увидел на земле самолеты. Скорее на посадку! А там фашисты.
 На радостях, что нашел аэродром, позабыл выпустить шасси и этим ввел немцев в заблуждение. Те, видимо, приняли его за «охотника», заходящего на штурмовку, и открыли огонь. Тут только до нашего «героя» дошло, куда он попал. Полный газ! А куда? Не знает. Хорошо, хоть не забыл, что от фронта наша территория лежит на восток. Летел до сухих баков, плюхнулся прямо к нам на окопы, недалеко от передовой. Герасимов повернулся к командиру полка:
 — Чтоб у вас, Василяка, не было подобных казусов, обязательно, как только прояснится, покажите молодежи передовую, Днепр, Киев… Без изучения района с воздуха и учебные полеты начинать нельзя.
 Прояснило только 2 ноября, и опытные летчики повели молодых на фронт. Днепр пересекли в устье извилистой Припяти. Под нами сплошные леса и топкие болота. Ни домов, ни дорог. Дыма и то нигде не видно. Незнакомый с обстановкой человек и не подумает, что внизу войска. А тут, на краю правого крыла фронта, находилась в обороне 13-я армия. При виде такой труднопроходимой местности невольно возникла мысль: отсюда вряд ли может начаться сколько-нибудь значительное наступление.
 В глаза сквозь редкие облака бьет предвечернее солнце, мешая смотреть вдаль. Чтобы не оказаться над вражеской территорией и не попасть под обстрел зениток, я попытался определить линию передовой. Невозможно. Она скрыта лесами и кустарником. К тому же тут и летать приходилось мало.
 Мельком взглянул на карту. На ней линия фронта пересекает голубую нить Припяти около надписи: «Чернобыль». Этот населенный пункт у противника. Значит, лететь до него нельзя.
 Разворачиваемся на юг, идем к Киеву. Здесь линия фронта подходит вплотную к Днепру, и мы жмемся к реке. От Припяти до речушки Тетерев тоже тянутся леса и болота. Дальше леса редеют. Показываются желтеющие поляны. Теперь под нами войска 60-й армии, которые нам не раз доводилось прикрывать, ведя большие воздушные бои.
 — Где же передовая? — спрашивает кто-то.
 — Правее нас, — отвечаю. — Но там сейчас тихо. Вот лютежский плацдарм. На нем все знакомо до мельчайших деталей. Это сюда недавно стекались танки, артиллерия, пехота. По еле заметным с воздуха паутинкам окопов, ходов сообщения, блиндажей, вкрапленных в небольшой кусочек земли, нетрудно догадаться, что здесь скопилась масса войск. Нет-нет да и вспыхнет на земле дымок разрыва. Несколько дней тому назад здесь все сверкало огнем.
 За лютежским плацдармом, окутанный мглой, безмолвно лежит Киев. Южнее его вчера утром войска фронта с букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по тому, что у нас на полетных картах передовая линия почти не изменилась, успехи незначительные. Невольно встает вопрос: почему молчит правое крыло фронта? Не зря же сюда за последнюю неделю прибыло так много войск.
 Пролетев над передовой от устья Припяти до Киева, мы нигде не заметили признаков боя.
 Затишье здесь установилось неспроста.
 Шел сорок второй день битвы на берегах Днепра. За это время Советская Армия по всей Украине вышла к реке и надежно закрепилась на плацдармах правого берега. Правда, на Левобережье, в районе Никополя, враг удерживал небольшой кусочек советской земли, но Днепр как стратегический рубеж обороны для противника был уже потерян. Все же немецко-фашистское командование не теряло надежды сбросить наши войска с захваченных плацдармов.
 Особое значение гитлеровцы придавали киевскому направлению. Отсюда Советской Армии открывались пути на Карпаты и в Польшу. Понимая это, враг создал по Днепру плотную оборону.
 В октябре с целью освобождения Киева главная группировка 1-го Украинского фронта с букринского плацдарма дважды переходила в наступление (12-15 и 21-23) и оба раза неудачно. Противник сумел своевременно подтянуть достаточно сил и, занимая выгодные естественные рубежи, основательно укрепиться. Трудные условия местности — глубокие овраги, холмы, лес — сильно мешали продвижению наших войск и сковывали маневр танковых соединений. Поэтому решено было изменить направление главного удара и нанести его севернее Киева. Для этого с левого крыла фронта на правый скрытно перебазировались 3-я гвардейская танковая армия, 23-й стрелковый корпус, основная масса артиллерии фронта и много других частей.
 Замысел заключался в том, чтобы сильным ударом с севера разгромить киевскую группировку фашистских войск и обходным маневром с запада освободить Киев. На небольшом лютежском «пятачке» сосредоточились 38-я, 3-я гвардейская танковая армии и 5-й гвардейский танковый корпус. В составе ударной группировки находились еще 1-й гвардейский кавалерийский корпус и 1-я Чехословацкая отдельная бригада, сформированная в Советском Союзе.
 На участке прорыва, где наносился главный удар, было создано тройное превосходство в пехоте, более чем четырехкратное в артиллерии и десятикратное в танках.
 Чтобы ввести фашистское командование в заблуждение относительно выбора направления главного удара, за двое суток до срока перешли в наступление войска левого крыла фронта, где действовали три армии (40, 27 и 47-я).
 О всех этих подробностях в те дни мы, конечно, не знали. Понимали одно: близятся очень важные события. И все готовились к ним.


2

 3 ноября летчики приехали на аэродром до зари. Стоял туман. Мы спустились в землянку КП. На стене по-прежнему висел старый плакат: «Вперед, за родной Киев!» В печке, потрескивая, весело горели дрова. Как будто ничего нового. Только люди, приехавшие раньше нас, были необычно возбуждены. Начальник штаба майор Матвеев, не дожидаясь вопросов, сразу сообщил, что получен приказ о наступлении. Перед войсками 1-го Украинского фронта была поставлена задача освободить Киев.
 Хотя этот приказ не был неожиданностью, всех охватило радостное предбоевое возбуждение. Делясь своими мыслями, люди быстро собрались у КП полка.
 Сколько раз приходилось бывать на митингах! И каждый раз испытываешь неповторимое волнение. Митинг перед наступлением — это не просто необходимая форма агитации. Здесь находит выход настоятельная потребность солдатских сердец высказать свои чувства.
 Слова приказа о том, что войскам 1-го Украинского фронта выпала великая честь вернуть Родине столицу Украины Киев, взяли всех за душу. Летчики клялись не щадить ни сил, ни крови, ни жизни самой для разгрома фашистов у стен древнего города.
 После митинга майор Василяка поставил перед летчиками боевую задачу. Полк вместе с другими частями 256-й дивизии должен прикрывать наступающие с лютежского плацдарма войска.
 — На нашу работу будет смотреть все командование фронта, — сказал Владимир Степанович. — Я уверен, что мы оправдаем доверие Военного совета и не дадим ни одной фашистской бомбе упасть на наши войска. — Тут же предупредил: — Под Киевом появилась группа асов Геринга. Будьте осторожны, смотрите в оба, не отрывайтесь друг от друга.
 Хотя все указания были даны и порядок вылета каждому ясен, никто не пошел к самолетам. Всех тревожило: а вдруг погода с рассветом не улучшится…
 — У немцев тоже туман? — спросил метеоролога Кустов. — Может, они будут бомбить, а мы загорать в этой мути?
 — Данных о погоде с территории противника мы не получаем, — ответил тот. — Поэтому ничего определенного сказать не можем.
 — А как вы сами думаете? — вмешался в разговор Василяка. — Вы же специалист. Здесь-то над аэродромом и без вас все видно. А вот там как? Это очень важно.
 — Как специалист, я не хочу гадать на кофейной гуще. Туман с восходом солнца может рассеяться, но я не уверен, что с запада не придут низкие облака. Оттуда сейчас движется вся эта нечисть.
 Пытаясь угадать, чту принесет нам рассвет, мы с надеждой вглядывались в небо.
 Медленно таяла ночь. Восток не розовел. Вяло, без зари и сияния пробивался день. С восходом солнца туман не рассеялся, а, точно дымовая завеса, окутал землю.
 С утра авиация не могла действовать, и артиллерийская подготовка атаки в 8.00 началась без авиационной поддержки. Более трехсот орудий и минометов на один километр фронта на участке главного прорыва ударили по обороне врага. Такой большой плотности артиллерии история войн еще не знала. Несмотря на туман, сорокаминутный огонь был достаточно меток, и наступающая пехота и танки первые километры продвигались, не встречая организованного сопротивления.
 Мощный огонь артиллерии как бы рассеял туман. Авиационные полки 2-й воздушной армии поднялись в воздух. В этом налете по врагу участвовало сто шестьдесят семь бомбардировщиков и штурмовиков. Истребители надежно охраняли ударную авиацию фронта и наступающие наземные войска.
 Летим над Днепром. Вот и лютежский плацдарм. Как здесь все изменилось за ночь! Видны люди, танки, пушки, машины. В небе непрерывно снуют «илы», плавно и важно плывут наши бомбардировщики. Вдали фронт бурлит огнем и дымом. Видно, как «яки» и «лавочкины» разгоняют многочисленные косяки «юнкерсов», мелкими группами носятся тонкохвостые «мессершмитты» и тупоносые «фоккеры». Все заполнено металлом, огнем и дымом. Кажется, тут нет места человеку… Мы тогда, конечно, не знали, что спустя двадцать лет на этом месте загремит новая битва за Днепр — мирная битва за сооружение Киевской ГЭС. И именно здесь, где сражались войска 38, 60, 13-й армий, 3-й гвардейской танковой армии и 1-й Чехословацкой стрелковой бригады, разольется море длиной сто и шириной пятнадцать километров. Однако мы хорошо понимали, что идет битва за будущее, за мирную жизнь, и радовались удачно начатому наступлению.
 В воздухе очень много немецких самолетов. Гитлеровское командование сумело создать мощную авиационную группировку (более шестисот пятидесяти самолетов), по численности не уступающей нашей.
 Нелегко советским летчикам, и все же чувствуется, что хозяевами неба являемся мы.
 Впоследствии буржуазные теоретики утверждали, что гитлеровская армия на Днепре потерпела поражение только из-за абсолютного численного перевеса советских войск. Они не хотели признать наше умение и отвагу. Но факты и цифры — лучшие обличители фальсификаторов истории.
 Недалеко от нас к линии фронта подошла стая «юнкерсов» с истребителями сопровождения. Шестерка «яков», находившаяся над передовой, сразу же их перехватила. Завязался бой. Хочется помочь товарищам, но пока еще рано. Нашей четверке не велено без нужды далеко выходить из района Старо-Петровцы — Вышгород — Лютеж. Под нами командные пункты главной группировки войск и КП фронта. Они руководят наступлением. И мы должны надежно обеспечить им нормальную работу.
 Группа бомбардировщиков, хотя и потрепанная советскими истребителями, упорно держит курс на наш район прикрытия. Кто знает, может, враг разведал, где находится КП фронта, и теперь настойчиво прорывается к нему? Пока не поздно, идем наперерез противнику.
 Короткая схватка с фашистскими истребителями — и они один за другим начали выходить из боя. Бомбардировщики разбиты. Кустов с Лазаревым пошли на преследование, а мы с Априданидзе зажали пару «фоккеров». Две-три минуты крутились безрезультатно. Извиваясь по-змеиному, враг скользит перед носами наших «яков», никак не попадая в прицел. То и дело перед глазами мелькают длинные тела гитлеровских истребителей с противными черными крестами. По сноровке, по тем скупым, точным движениям, которые приобретаются только в боях, догадываюсь, что дело имеем с настоящими асами. Таких нельзя упустить. Нужно подналечь, иначе они потом наделают бед.
 Наконец «фоккер» в прицеле. Момент!.. Но гитлеровец мгновенно через правое крыло провалился вниз, и моя струя огня прошла левее его машины. Ничего не скажешь, ловко увернулся. Немец отвесно пошел к земле. Я за ним.
 «Фоккер» тяжелее «яка», и на пикировании быстро удаляется от меня. Но куда? К земле. Скоро гитлеровец вынужден будет выводить самолет из пикирования. Тут-то я и настигну его. Правда, моя машина с фанерной обшивкой крыла и фюзеляжа не рассчитана на длительное пикирование. Словно понимая это, «як» рвется на выход. С силой заставляю самолет повиноваться. Выдержит ли? Опытный фашистский летчик, видимо, зная особенности «яка», построил на этом свой маневр. Только ли на этом? У него есть напарник. Он может догнать меня.
 Взгляд через плечо в небо. Там Априданидзе крепко держит второго «фоккера». К нам на помощь мчится пара наших истребителей. У меня есть полная возможность разделаться с этим фашистом.
 «Фоккер» по-прежнему почти отвесно идет к земле. Я чувствую, как моя машина, набрав предельно допустимую скорость и точно отчаявшись, уже не рвется на выход.
 Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивается в противоположную сторону и уменьшает угол пикирования. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался? Нет!
 Враг снова передо мной. А земля? Она бешено несется на меня. Пора выходить из пикирования. Но почему фашист все еще пикирует? Не потерял ли он сознание? Тем лучше. Мне дальше пикировать нельзя: не хватит высоты на вывод и врежусь в землю.
 Опасаясь развалить «як», пытаюсь осторожно поднять его нос. Ручка ни с места, ее словно кто-то держит. «Засосало? Самолет потерял управление?» От такой догадки сразу стало не до погони. Выпрыгнуть с парашютом, пока не поздно? Но при такой скорости не отделишься от кабины. Выпустить посадочные щитки? Тоже нельзя: напором воздуха их сломает, и тогда будет еще хуже.
 В такие мгновения к летчику приходят тревожные мысли. И это неплохо. Опасность, как правило, придает решительности и сил, прогоняя самую скверную штуку в полете — растерянность.
 Мышцы до предела напружинены. Обе руки изо всех сил тянут на себя ручку управления. «Як» нехотя, вяло, но слушается меня. Я понимаю, что если и дальше он поведет себя так, то встречи с землей не избежать.
 Взгляд скользнул по «фоккеру». Он тоже выходит из пикирования. Теперь я вижу, что у него может не хватить высоты. А у меня? Моя машина легче, и ей высоты на вывод требуется меньше. Упираясь ногами в педали, сильнее тяну ручку. Перегрузка силой в тонну, а то и больше наваливается на меня, вдавливает в сиденье. В глазах темно. Дышать невозможно. Ну и пусть! Только бы выдержал «як». Жду и тяну ручку, тяну и жду.
 Хотя земли не вижу, но ощущаю ее всеми клетками тела. Она теперь опаснее всякого врага. Наконец я почувствовал, как самолет стремительно поднимает нос. Машина стала послушнее, и я ослабил давление на ручку. В глазах посветлело. Земля, хотя и близко, бежала подо мной.
 Где же «фоккер»? Впереди нет. Скрыться не мог. И вдруг я увидел его под левым крылом своего истребителя. Увидел так близко, что, боясь столкновения, метнулся кверху. Но что такое? Враг скользит по земле, и от него, словно от несущегося по воде глиссера, летят брызги. Потом «фоккер» делает сальто и, как стеклянный, разбивается вдребезги.
 А ведь, наверно, он готовил мне такую участь. Картина победы всегда бодрит. Мне хочется петь и смеяться. Если есть в опасности поэзия борьбы, то вот она!
 На радостях помчался ввысь, крутя восходящие бочки. В голубом небе приветливо светит солнце. Надо мной летает тройка «яков» да в стороне, охваченный огнем, падает «фоккер».
 — Сулам, это ты скучаешь в тройке?
 — Я, товарищ командир!
 — Твоя жертва горит?
 — Моя, товарищ командир.
 В бою у нас не было принято обращаться друг к другу по установленным позывным. «Тюльпан-102»… «Тюльпан-103»… Это звучит как-то отчужденно. Сознание сразу не воспринимает позывные, приходится соображать, к кому же относится этот «тюльпан» с цифрой. А в бою дорог каждый миг. И мы отходим от правил. Имя, названное знакомым голосом, говорит сразу все и даже передает настроение.


3

 Вечерело. Над аэродромом плыли низкие облака. Под кронами сосен, как бы притаившись, стоят наши «яки». Из-за погоды второй день не летаем. В ожидании отъезда на ужин летчики лежат на свежей соломе, пахнущей еще обмолотом, и, как охотники на привале, рассказывают разные истории из своей жизни. «Музыки» войны не слышно. Только запах пороховой гари с Правобережья Днепра напоминает о том, что битва не стихает.
 В упорных, ожесточенных боях, взломав оборону противника на третьи сутки наступления, наши части подошли к Киеву и устремились в глубокий обход его с запада. Чтобы сдержать натиск советских армий, немецко-фашистское командование стало перебрасывать под Киев подкрепления из района Великого Букрина. Воспрепятствовать этому маневру лучше всего могла авиация. Но мы, прижатые к земле облаками, мало чем могли помочь наступающим войскам.
 Вдруг в образовавшийся просвет прорываются лучи солнца.
 — О-о, замаячила погода! — обрадовался Игорь Кустов.
 — Да и дым идет кверху, — показал Априданидзе на дымок, ниткой вьющийся над землянкой КП. — Значит, завтра будет ясно.
 — Хорошо, если бы твое пророчество сбылось, — заметил Лазарев. — А то все только ахаем, что не летаем. От этого наземным войскам пользы ни на грош.
 В самый разгар разговора подошел начальник штаба полка. Федор Прокофьевич сообщил, что наши войска завязали бои на окраине Киева.
 — Значит, к празднику Киев будет освобожден! — воскликнул командир эскадрильи старший лейтенант Александр Вахлаев.
 — Будет! — уверенно подтвердил майор Матвеев и пошел с этой радостной вестью на другой край стоянки самолетов.
 После его ухода на некоторое время воцарилась тишина. Каждый был занят своим, осмысливая услышанное. Недалеко от нас, у командного пункта, алея развевалось Знамя полка. Игорь Кустов, задумчиво глядя на него, заговорил:
 — Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменами, а у нас, в авиации, Знамя полка приходится видеть редко, все в штабах хранится.
 — Может, ты полковое Знамя на свой «як» прицепишь и полетишь? — улыбнулся лежавший с Игорем летчик.
 — А что, если покрасить носы наших «яков» в красный цвет? Это тоже будет своеобразное знамя, и мы поднимем его в воздух в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь освобождения Киева!
 — Неплохо будет.
 Кустов встрепенулся и встал.
 — Вот здорово у нас получится! Фашисты таких самолетов еще не видели.
 — Не ерепенься! — прервал его один из старых летчиков. — Эта затея ничего не даст, разве только привлечет внимание немцев, и мы понесем напрасные потери.
 И он рассказал, как на Калининском фронте в 1942 году техники из-за недостатка зеленой краски покрасили моторный капот его самолета в красный цвет. Когда по тревоге он прибежал к своему самолету, то не узнал машины. Привык видеть ее сверху зеленой, снизу голубой — под цвет неба. А тут стоит И-16 с красной головой, как гриб мухомор. Но разглядывать и что-либо предпринимать было поздно, нужно вылетать на сопровождение штурмовиков. Полетели. Сначала все было хорошо. Штурмовики сбросили бомбы на немецкие танки, обстреляли скопление пехоты и, видя, что их никто не трогает, пошли на следующий заход. И тут появились «мессершмитты». Ох и погоняли они нас. Меня с ведомым отрезали от всей группы. Ведомого сбили, а меня зажали в тиски. Думали, попался им какой-нибудь большой начальник или ас. Чудом ноги унес.
 — Так теперь не сорок второй год, — заметил я.
 — И мы не на И-16, — подхватил Кустов. Решили, покрасим носы нашим «якам»!
 Утром 6 ноября мы приехали на аэродром значительно раньше вчерашнего. За ночь небо словно продуло. Чистое, звездное, оно дышало прохладой. Не успели еще спрыгнуть с машины, как узнали, что к четырем часам утра Киев был освобожден войсками 38-й армии.
 Необычайный подъем охватил всех. Шумно разговаривая, мы спустились на командный пункт. Там при свете коптилки начальник оперативного отделения полка капитан Плясун, низко склонившись над картой, наносил последние данные о положении войск. Летчики окружили его, разглядывая новую линию фронта. На правом крыле до речушки Тетерев, в полосе 13-й армии, она осталась без изменений. Далее на юг круто отодвинулась от Днепра и Киева. Войска 60-й, 38-й общевойсковых и 3-й гвардейской танковой армий хлынули в прорыв, развивая наступление в направлении Житомир, Белая Церковь.
 — А на букринском плацдарме, значит, нашим не удалось прорвать фронт? — рассматривая карту, сказал Худяков.
 — Да, там почти все осталось по-старому, — отозвался Плясун. — Немцы плотно закупорили горловину букринской излучины.
 Майор Василяка, сидевший за соседним столом и читавший боевой приказ, встал и подошел к нам:
 — Нет худа без добра. Букринские бои отвлекли внимание врага от лютежского плацдарма, помогли нам подготовить оттуда наступление и в течение трех дней освободить Киев.
 — Отвлекать внимание можно бы и ложными атаками, — заметил Плясун.
 Он был близок к истине. Два раза провал — это уже не только неудача, но и потеря времени. Противник сумел создать крепкую оборону в районе Киева и подбросить свежие силы.
 Василяка молча согласился с начальником оперативного отделения и кивнул на карту:
 — То, что видите — уже устарело. Теперь обстановка с каждым часом меняется. Противник отступает на юг и запад. Наши преследуют. Сейчас перед нами стоит очень важная задача: с рассвета надежно прикрыть столицу Украины. Фашисты с утра могут попытаться бомбить город.
 Вы сами понимаете, что это значит. Первый день освобождения, канун двадцать шестой годовщины Октября… — Он махнул рукой: — Да что тут говорить. Я думаю, задача ясна?
 — Ясно, — приглушенно ответили летчики.
 У самолетов в густой предрассветной темноте нас встретил старший техник эскадрильи Пронин и, как всегда, по установленной форме начал докладывать о готовности машин к вылету.
 — Покрасили? — не выдержал Кустов.
 — А как же? — в голосе Михаила Васильевича послышалось удивление: разве могло быть иначе? — Все восемь.
 Взлетели с зарей. Разрезая упругий воздух, «яки» пошли ввысь курсом на Киев.
 На западе еще стояла ночь, а восток уже пламенел. Солнце огненно-белым шаром выплыло из-за далекого горизонта. Знаменами зарделись носы наших истребителей.
 С востока по земле уверенно наступал день. Перемахнув через Днепр, он, разгоняя тьму, стремительно покатился по Правобережью Украины.
 На крутом берегу Днепра показался Киев. 778 дней город томился в плену — и вот свобода. Унесенная восточным ветром, исчезла мрачная пелена дыма и гари, через которую мы полтора месяца смотрели на Киев.
 Даже здесь, в вышине, мы ощущали ликование запрудившего улицы народа. Жители столицы приветствовали воинов-освободителей.
 Фашистская авиация не показывалась. Она, очевидно, боялась быть захваченной наступающими советскими войсками на аэродромах, перелетала подальше от прорванного фронта. Зато наши самолеты группа за группой спокойно проходили над городом, приветствуя его и демонстрируя свою силу.


4

 После обеда майор Василяка, вызвав на КП командира первой эскадрильи старшего лейтенанта Вахлаева и меня, поставил задачу: прикрыть 3-ю гвардейскую танковую армию, устремившуюся на Васильков и Фастов.
 — Лететь только «старикам», — предупредил командир полка.
 Набралось по три летчика от эскадрильи.
 — Мало, — заметил Василяка. — Возьмите с собой из молодых Априданидзе и Сирадзе.
 — Восьмерки тоже маловато, — сказал я. — Задача очень сложная. Может, еще дадите пару от Худякова?
 — Нет! Не могу! Он со своей эскадрильей пойдет за вами. Где сам-то полетишь?
 Вопрос был задан не случайно. За последнее время появилось мнение, что командиру истребителей для удобства управления нужно лететь в верхнем ярусе. С колокольни, мол, виднее.
 Эта «новинка» не нова. Она зародилась еще на Халхин-Голе в 1939 году и в буржуазных армиях нашла широкое применение. Так обеспечивалась наибольшая безопасность командира в бою. В советской авиации место командира в полете в первую очередь определяется удобствами управления. Практика подтверждает, что лучше всего командиру быть там, где решается главная задача боя.
 Мы готовились вылететь на прикрытие наземных войск. Наша главная цель — бомбардировщики. Верхние «яки» будут сковывать истребителей противника, обеспечивая этим действия нижней группы, которая должна выполнить главную задачу: громить бомбардировщиков. Значит, место командира в этой группе.
 Командир, летящий не ведущим, не во главе истребителей, уже неполноценный командир. Часто в воздухе успех боя решают пример командира и место его впереди. Он должен в ответственный момент увлечь всех за собой. Поэтому я Василяке ответил, что полечу в ударной группе.
 — А я со звеном в сковывающей, — поддержал меня Вахлаев. — Так будет удобнее.
 Мы вышли из землянки. Летчики уже ждали нас. Георгий Колиниченко, Иван Тимошенко и Александр Сирадзе — из первой эскадрильи — как на подбор низкорослые, легкие. Их комэск тоже не из тяжеловесов. Он шутливо сказал командиру полка:
 — Сама природа нас создала, чтобы летать выше всех, в сковывающей группе: самолету не тяжело. А вот их, двухметровых детин, — Вахлаев кивнул на Лазарева и Кустова, — не каждой машине под силу поднять на потолок.
 Василяка понял, к чему клонит комэск:
 — Согласен.
 Под нами снова Киев. Как изменилась видимость! Переменившийся ветер принес на Днепр дым и гарь с фронта. Город сквозь эту густую пелену еле просматривается. Вдали редеют огромные факелы: по пути отступления фашисты сжигают все, что может гореть. Трудно дышать, и даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь яркие носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке. Видишь ли ты нас, Киев?
 Кустов с Лазаревым летят правее нас с Априданидзе. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается, что в дыму мы можем не заметить противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:
 — Вот чертова муть! Когда только она кончится? Тут же, словно услышав его слова, дымное марево расступается перед нами, и мы слепнем от обилия света. Солнце яркое-яркое. Но лучи его не пробивают стелющегося дыма, отражаются, искрятся, заливая все вокруг серебристым сиянием.
 За Киевом стала просматриваться земля. На юг и запад текут лавины наших танков, орудий, машин, людей. Их-то нам и надо прикрыть. Звено Вахлаева уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.
 Пытаюсь определить линию фронта. Ее нет: все в движении. Где наши, где гитлеровцы — понять трудно. Внизу замаячил немецкий разведчик-корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразную форму прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Запрещаю: пока отвлекаться нельзя. С «рамой» можно разделаться позднее, на обратном пути.
 — Есть, на обратном пути! — отвечает Кустов. Идем над Васильковом. Правее показывается Фастов. Теперь хорошо заметно, как к этим городам подходят наши войска.
 В воздухе, кроме нас, никого, Летим дальше.
 Как всегда, в воздухе внезапно запрыгали черные бутоны. Первый залп зенитной артиллерии фашистов был таким метким, что меня швырнуло вверх, а ведомого Априданидзе отбросило далеко в сторону, и он, беспорядочно кувыркаясь, пошел к земле. Резкий рывок из опасной зоны — и группа вне разрывов. Сулам выправил машину и разворачивается назад.
 — Что случилось? — спрашиваю его.
 — Поврежден мотор.
 — И все?
 — Как будто.
 — Один долетишь?
 — Помаленьку дотопаю.
 Нас осталось семеро.
 Теперь хорошо виден сплошной поток отступающих вражеских войск.
 Решаю не возвращаться, лететь дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Мы знаем, там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. Вглядываюсь. На стоянках замечаю какие-то самолеты. Только их почему-то мало. Успели взлететь?
 Внимательно осматриваю небо. Вдали, в густой синеве, россыпью маячат темные пятна. Это не облака и не птицы, это самолеты. Притом очень много. Если противник, то нужно, чтобы он не обнаружил нас раньше времени. Это главное.
 Забираемся много южнее и, прикрываясь солнцем, сближаемся.
 Враг!
 Я уже отчетливо вижу три группы бомбардировщиков по пятнадцати — двадцати Ю-87 в каждой. Многовато. Держат строй «клин» с курсом на Киев. Сзади, чуть приотстав, летит не менее двух десятков истребителей. Здесь и «фоккеры», и «мессершмитты». Очевидно, они только еще пристраиваются к бомбардировщикам, занимая походный боевой порядок. Пробраться к «юнкерсам» через такую ораву истребителей — дело сложное. Сумеем ли?
 Кто-то из наших летчиков напоминает:
 — Не пора ли возвращаться?
 Значит, никто еще не видит противника, превосходящего нас по численности раз в десять. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй, словно попав в сильную болтанку, заколебался. Заметили. Товарищей разом охватило волнение. Никто не произнес ни слова. Тишина. Напряженная тишина. Страшновато. Все ждут решения.
 Саня Вахлаев, находясь в сковывающей группе и следуя установленной тактике, уже запасается высотой, чтобы надежнее связать боем истребителей противника и тем самым обеспечить свободу действий нашей тройке.
 Чувствую, что такой «законной» тактикой мы ничего не добьемся. Враг съест нас своей численностью. Сразу же броситься в атаку, не имея тактического преимущества, тоже не годится. Противник легко отразит нападение и потом проглотит нас со всей нашей отчаянной храбростью. Очертя голову действовать нельзя. Приходит на память афоризм Герасимова: «Прежде чем залезать в бутылку, нужно подумать, как из нее вылезти».
 Храбрость в бою? Это сейчас прежде всего расчет. Только точным расчетом можем выполнить задачу. Летчики опытные… Но опытом нужно уметь пользоваться. Как хорошо, что есть время подумать!
 В голове мелькнуло решение. Как и звено Вахлаева, наша тройка тоже запасается высотой. Тяжело плывут загруженные бомбами «юнкерсы». Сзади тихо, беспечно плетутся истребители. Надо всем вместе навалиться на них. Внезапность ошеломит «фоккеров» и «мессершмиттов». Использовать замешательство и, не теряя ни секунды, ударить по бомбардировщикам. Только так, действуя последовательно, не распыляя сил, мы сможем отразить налет врага.
 Ставлю задачу:
 — Все одновременно, по моему сигналу, атакуем истребителей!
 Большая надежда на солнце. Оно светит сзади и своими лучами маскирует нас. Но оно может быть таким же союзником и противнику. Нападение на нас в эту минуту сзади означало бы полный срыв всего замысла. Гляжу на солнце. Никого. Теперь, если оттуда и появятся гитлеровские истребители, то они все равно уже не успеют помешать нашей атаке.
 Все вроде продумано, но в голове роятся тревожные мысли. Может быть, все-таки следовало придерживаться старого, много раз оправдавшего себя приема и не мудрить? Ведь сейчас, оглянись хоть один из немцев, внезапность будет потеряна, произойдет обычный воздушный бой, в котором противник получит многократное превосходство в силах. При этом предотвратить бомбовый удар нам едва ли удастся. Впрочем, не совсем так. У нас есть высота и скорость. Это наш резерв, и надо постараться использовать его на полную мощность.
 Немцы летят к Киеву. Допустить бомбардировку города мы не имеем права!
 Перед глазами встают улицы, заполненные ликующим народом. В городе идут митинги, встречи населения с Советской Армией.
 Крепче сжимаю ручку управления. С надеждой гляжу на красные «яки». Управляют ими хорошо слетанные бойцы. Уверен, что ни один из них в трудную минуту не отвернет. Линия строя, красная линия, колышется. Все волнуются.
 Предупреждаю:
 — Спокойно! Целиться лучше!
 — Надо подойти поближе, — отвечает кто-то. Снова тишина. Тяжелая тишина, от которой спирает дыхание.
 Вот он враг, совсем рядом. Хочется прошить его снарядами. Но я сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться. Терпение и терпение!
 Подходим ближе. Уже отчетливо видны черные кресты на крыльях, желтые консоли. Подбираюсь в упор и чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела «накладываю» на мотор «фокке-вульфа». Под желтым пузом вражеского самолета видны грязные полосы. Очевидно, это выбивает масло. Расстояние не больше ста метров. Теперь промаха не будет.
 — Огонь!..
 «Фоккеры» и «мессершмитты», оставив висеть в воздухе два факела, разом, точно по команде, проваливаются и уходят к земле. Этого нам и надо. «Юнкерсы» остались без охраны.
 Четверка Вахлаева громит левую группу, мы, тройкой, — правую. Только передний отряд вражеских бомбардировщиков пока еще не потревожен.
 Создались условия для полного разгрома «юнкерсов». Нельзя упустить ни одной секунды. Ведь истребители противника могут опомниться и сообразить, что их атаковали всего семь самолетов. Уметь в бою без промедления использовать благоприятные возможности не менее важно, чем уметь создавать их. Решительность и быстрота — вот что сейчас главное. Уже какая-то четверка «фоккеров» карабкается к нам. Пара Вахлаева ловко спускает ее вниз. Все мы заняты. Кому-то нужно, обязательно нужно, напасть на передний отряд. Как бы сейчас пригодился Априданидзе!
 В этот самый напряженный и решающий момент боя слышу голос Кустова:
 — Иду на переднюю!
 Как вовремя!
 Настигнутые красноносыми истребителями бомбардировщики заметались и, в беспорядке сбрасывая бомбы на свои войска, рассыпались, потеряв строй. За какие-нибудь две-три минуты все было кончено.
 Пока мы разгоняли «юнкерсов», истребители противника пришли в себя и стали подтягиваться.
 Но это не страшно. Неприятно, что горючее у нас на исходе. Передаю, чтобы все заканчивали бой и пристраивались ко мне. Собралось шесть самолетов. Нет Кустова! Вызываю по радио. Не отвечает. Настроение сразу упало.
 Делать нечего. Отправились домой. Десять вражеских истребителей на некотором расстоянии сопровождают нас, как почетный эскорт, но атаковать не решаются. Очевидно, внезапный удар и необычная окраска наших машин внушили к нам уважение.


5

 Шестеркой, без Игоря Кустова, возвратились домой. Победа омрачена. В напряженном ожидании смотрим в сторону Киева. У летчиков есть чутье, выработанное в совместных полетах. Никто не видел, куда девался Игорь. Но все убеждены, что человека, который уничтожил двадцать один вражеский самолет, участвовал в сотне воздушных боев, хорошо изучил все повадки фашистских летчиков, водоворот войны не мог так незаметно унести из жизни.
 — Зря вы ему разрешили в одиночку атаковать «юнкерсов», — говорит мне Лазарев.
 Я понимаю Сергея. Он переживает сильнее всех: не вернулся его непосредственный командир и самый близкий товарищ.
 Снова тишина и напряженное, тягостное ожидание. Отчетливо слышатся шаги командира полка, подходящего к нам. Узнав, что нет Кустова, он упрекает:
 — Такого человека, единственного в полку Героя Советского Союза, и не уберечь! И даже не знать, что с ним… — Василяка, словно захлебнувшись от негодования, смолк и тоже, как все, впился глазами в небо.
 Люди собираются, а тишина стоит гнетущая, тяжелая.
 Многие глядят на часы. У Априданидзе первого иссякло терпение.
 — Без горючего в авиации не летают.
 Ни слова в ответ. Все подаются вперед. В дымном небе вырисовывается «як». Шума мотора не слышно.
 Красноносый истребитель бесшумно, точно тень, проносится над летным полем. Потом разворачивается и так же беззвучно идет на посадку. Зато аэродром, словно пробудившись, гудит: «Кустов! Кустов!»
 Лазарев радостно хлопает Априданидзе по плечу:
 — А ты говоришь, без горючего не летают! Бежим к остановившемуся самолету. Летчик легко вылезает из кабины. Улыбается. Он совершенно здоров, и на машине — ни царапины. А мы-то переживали!
 — В чем дело? Почему не отвечал на вызов?
 — Радио отказало. А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа. Пока возился с ней, бензин кончился. Вот и пришлось добираться на честном слове.
 И только сейчас мы вспомнили наши переговоры о немецком разведчике ФВ-189, которого решено было уничтожить на обратном пути.
 Все дома. Волнения улеглись. Пережитый риск стал воспоминанием. Едва ли без риска была так радостна победа. Для меня этот бой был особенно важен. Я сбил тридцатый фашистский самолет. Десять из них в боях за Киев. Тридцать самолетов за четыре месяца! А сколько еще предстоит?
 Довольные исходом боя, идем к командному пункту, перебирая подробности вылета. Никто не говорит о недостатках, о промахах. Да были ли они? И все же по привычке, по инерции напрягаю память, пытаясь в наших действиях отыскать какую-нибудь оплошность или недоделку.
 Саша Сирадзе, молодой летчик, вместе с опытными товарищами воевал, как бывалый боец, сбил два фашистских самолета.
 — Я обязан был драться за двоих — и за себя и за Априданидзе, — сказал Сирадзе. — Он вышел из строя, а я земляк его, друг, вот и постарался заменить. Бой был такой, что противник как-то сам лез в прицел. Только стреляй!
 Охотничьих чудес и приключений в небе не бывает. Бой — искусство. Искусство, требующее большого труда и знаний. Вера в себя, расчет и выдержка — вот что обеспечило успех в бою.
 Остановившись у КП, рядом с полковым Знаменем, проводим разбор боя. Обсуждаем, почему у нас все так хорошо получилось. Каждый бой приносит что-то новое, и это ощущение вечной новизны заставляет нас и удачи анализировать. Этого требуют будущие бои.
 — Почему немецкие истребители после первой нашей атаки ушли вниз, к земле, словно кто их туда швырнул? — удивляется Лазарев. — Ведь под огонь нашей семерки попало не более одной трети немецких самолетов.
 — Струхнули, — уверенно заявил Кустов. — Страх выбил из них мозги, и они инстинктивно бросились к земле, позабыв все на свете.
 В этом бою 6 ноября, по докладам летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение, что мы сбили одиннадцать вражеских машин.
 Но самое интересное мы узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их.
 Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять. Ложь гитлеровцев не вызвала у нас удивления, ведь именно ложью, обманом и питается фашизм.


6

 В безоблачном небе низко висело солнце. У командного пункта собрались летчики за получением задания на последний дневной вылет.
 Завтра праздник Великого Октября. Войска 1-го Украинского фронта порадовали страну освобождением столицы Украины Киева. Красные «яки» провели на редкость удачный бой. К тому же мы только что узнали: для полка готовится аэродром в самом Киеве. Лучшего дня и желать не надо.
 Даже майор Василяка, редко поддававшийся восторженному настроению, на этот раз отступил от правила назначения летчиков в полет — обычно он сам подбирал состав группы, а тут обратился к нам:
 — Кто хочет слетать на задание?
 При удаче люди всегда смелеют. И конечно, все двадцать три летчика в один голос выразили желание лететь. Летчики из дивизии и корпуса тоже захотели слетать. Им-то отказать командир полка не мог: они представители старших штабов. Исправных самолетов в полку всего десять. Василяка задумался:
 — Не знаю уж кого и посылать.
 — Сейчас должны лететь те, кому сегодня не пришлось драться, — подсказал ему кто-то. — День-то исторический.
 — Правильно! — раздались голоса.
 Василяка одобрительно улыбнулся:
 — Согласен. — И он, соблюдая воинскую субординацию, подошел к штурману дивизии. — Может, вы возглавите группу?
 — Нет, — категорически отказался тот. — В основном полетят летчики полка. Пускай старшим пойдет кто-нибудь из ваших.
 Группу собрали из всех трех эскадрилий, управлений полка, дивизии и корпуса. Командиром этого сводного отряда назначили штурмана полка капитана Николая Петровича Игнатьева. Опытный в боях истребитель, он толково и быстро провел изучение с летчиками задания и, как всегда, в конце спросил:
 — Всем все ясно?
 Вопросов не было. Каждый рвался в бой.
 Десять «яков», сделав круг над летным полем, взяли курс на Киев.
 Оставшимся на земле в такие минуты невозможно оторваться от неба до тех пор, пока не растворится вдали звук моторов и не скроются самолеты. На душе томящее волнение.
 Каждый остро чувствует свою ответственность за успех вылета: механик и моторист за свой самолет, мастер по вооружению за работу пушек и пулеметов, специалист по оборудованию за показания приборов и работу радио, инженеры и техники в целом за все машины, штабы и командиры за организацию вылета.
 Медленно и почему-то в подавленном настроении побрел я в молодой сосняк к радиостанции, откуда командир полка управлял взлетом и посадкой истребителей. Василяка нервозно ходил около командного стола.
 — Уже никого из наших не слышно, — сказал он мне, показывая на динамик, — далеко ушли, за Киев. — И вздохнул: — Хорошо, если бы не было боя…
 Теперь-то многие поняли, что допущена ошибка, что хотя полетели бывалые летчики, опытные командиры, но они не слетаны между собой, и это не сулит ничего хорошего. В радостном возбуждении человек добреет и легко, часто не думая, соглашается с советами других.
 — Разве я мог отказать в полете дивизионным и корпусным начальникам? — успокаивал себя Василяка. — Не имел на это никакого права. Да и нашим управленцам полка хотелось слетать.
 Вспоминаем, как еще на Калининском фронте в 1942 году полетели на фронт офицеры штаба дивизии во главе с командиром. Все летчики были хорошими истребителями, но в таком составе никогда не летали. В результате два «мессершмитта» разогнали всю группу, а самолет командира дивизии зажгли. Он выпрыгнул с парашютом.
 — Вы это про кого говорите? — прозвучал тревожный вопрос полковника Герасимова, незаметно оказавшегося рядом с нами.
 Услышав ответ, он с облегчением признался:
 — А я уж испугался. Думал кого-то из наших сбили. А того комдива, о котором вы говорите, я хорошо знаю. Замечательный летчик-испытатель, а вот сильного истребителя из него не получилось. Не из каждого испытателя выходит хороший истребитель. В бою свои законы. Здесь главное — спайка в группе. Испытатели же привыкли работать в одиночку и надеяться только на себя. Индивидуализм многих подводит… Или вот, — продолжил Герасимов после паузы, — у нас некоторые начальники устраивают вылеты на боевое задание руководящего состава. Полеты кадров, как именуются такие вылеты в отчетах. Соберут командиров полков, инспекторов по технике пилотирования, штурманов — и на фронт, показать, как надо воевать. Большей частью из такой показухи пшик получается.
 Мы с Василякой переглянулись. Комдив, очевидно, поймал нас на этом.
 — Что у вас случилось? — и не дав нам ответить, — тут же приказал Василяке: — Доложи, кто в воздухе?
 — Молодец! Отличился, — гнев прозвучал в голосе Герасимова. Стараясь сдержаться, он сорвал ветку с подвернувшейся под руку березки и начал молча прохаживаться, постукивая прутиком по голенищу сапога. Но не выдержал: — А Хохлов? Это который заикается и на вид — увалень?
 — Да, он чуть заикается, — упавшим голосом подтвердил Василяка.
 Герасимов понял, что нехорошо сказал о летчике, улетевшем в бой, поправился:
 — Вообще-то он, видать, добрый малый. Но покрепче ведомого разве не нашлось?
 Командир полка кивнул на меня:
 — Вот он мне посоветовал.
 — Иван Хохлов только на земле кажется мягким, неповоротливым, — заступился я за летчика. — В воздухе он как щука в воде. А ведомого такого редко встретишь. Он уже сбил два самолета. Это говорит о многом.
 — Но все равно из несыгранных между собой даже и прекрасных музыкантов сразу не получится хороший оркестр. — И как бы в подтверждение правоты комдива в воздухе послышалось хриповатое, с надрывом гудение одиночного «яка». Мотор на нем работал явно ненормально.
 — Санитарную машину на старт! — скомандовал Василяка врачу, находившемуся недалеко от нас.
 Не успел еще сесть подбитый истребитель, как показался второй, вслед за ним третий. Видно, что и эти тоже возвращались не по собственному желанию.
 — Сколько прошло после взлета? — спросил комдив. — Тридцать одна минута? Значит, они встретились с противником еще до линии фронта.
 Зазвонил телефон.
 — Вас, товарищ полковник, просят из девяносто первого полка, — сказал Герасимову Василяка.
 — У них-то что стряслось? — проворчал комдив, беря трубку. Вдруг он вздрогнул и, изменившись в лице, взволнованно переспросил: — Романенко сбили? Командира полка? Сашу Романенко? Свои зенитки?..
 Ошеломленные известием, мы замерли.
 Александр Сергеевич Романенко был родом из Миллерово, Ростовской области. Биография его сложилась типично для поколения летчиков первой половины тридцатых годов. Учеба, работа (Саша работал слесарем в Москве на заводе «Динамо»), потом военная школа, Отечественная война. Романенко в воздушных боях сбил двадцать девять немецких самолетов. И погибнуть от своих! Недавно я видел его. Саша мечтал о семье: «Мне уже тридцать один год, а я все холостяк. Девушка на примете есть. После войны сразу же женюсь». И вот все оборвалось…
 Из десяти самолетов на аэродром вернулось семь.
 Мы идем к севшим летчикам. Они сгрудились вместе. На лицах ожесточение и печаль. Многие видели, как вспыхнула машина штурмана дивизии и факелом врезалась в землю. Летчик выпрыгнуть не успел. Иван Хохлов, защищая своего ведущего, сбил «фоккера», а потом сам загорелся, вышел из боя и пропал где-то. Куда девался третий летчик — тоже никто ничего определенного сказать не мог.
 — Значит, наших истребителей было не меньше, чем у противника, и на тебе! — сокрушался Василяка, обращаясь к комдиву. — Троих немцев сбили и своих троих нет. Плохи дела…
 — Мне все ясно и без комментариев, — оборвал его Герасимов. — А тебе? То-то же.
 У летчиков есть правило: если никто не видел гибели человека, не говорить о смерти. Верить, что вернется. И часто надежды оправдываются. Так было ив этот раз. В глубоких сумерках на самолете У-2 в полк явились невредимыми оба наших товарища. Иван Хохлов, сумев сорвать со своего самолета пламя, благополучно приземлился на аэродроме в Киеве. Второй летчик сел вместе с ним.


7

 На фронтовых аэродромах не принято собирать торжественные собрания, посвященные великим историческим датам, а просто устраивается праздничный ужин. Наш праздник — праздник Великого Октября — особенный. На третьем году войны он проходит под гордый гимн побед Советской Армии. В 1941 году бои шли за Москву; в 1942 году положение было еще хуже: враг вырвался на Волгу и на Кавказ. Теперь фашисты отброшены далеко от Москвы, изгнаны с Левобережной Украины, Северного Кавказа, и мы громим их на правом берегу Днепра. Приближается день окончательного изгнания врага с нашей территории.
 Командир полка поздравил нас с праздником.
 Радостный гомон наполнил столовую. Все возбуждены и говорливы. Рядом со мной в отутюженном до лоска обмундировании сидит Сулам. На груди блестит орден Красной Звезды. Чисто выбритое небольшое лицо зарумянилось. Он темпераментно рассказывает, как нужно при перелете линии фронта обманывать фашистских зенитчиков:
 — Противник заранее наводит пушки на нас и, как только мы входим в зону огня, бьет точно, потому что мы летим по прямой. А нужно в самую последнюю минуту свернуть с курса. Наводка собьется, и, пока зенитчики делают новые расчеты, мы успеем проскочить.
 — Да хватит о боях/Давай о чем-нибудь другом, о мирном, — сказал Кустов.
 Но о мирном не получилось. Мы не могли уйти от действительности. Кустов сам тут же заговорил о перелете в Киев и о боях с нового аэродрома.
 Особенно возбужден был Хохлов. Он объяснялся больше руками, мимикой, чем словами. Но он уже стал не тем человеком, который два месяца назад не мог сказать ничего членораздельного о своем первом вылете.
 — Жалко штурмана дивизии. Первую атаку по нему я отбил. Думал, и он отгонит «фоккера» от моего хвоста, а он за другим погнался. Мы разошлись. Только на один миг. И нет штурмана.
 Такие же деловые разговоры вели все летчики, и ужин напоминал разбор полетов по эскадрильям.
 Перед Априданидзе оказалась бутылка цинандали. Чья-то заботливая рука незаметно поставила на каждую эскадрилью по бутылке вина, подарок тружеников тыла.
 Праздничных посылок полк получил немного, но как они дороги! В них забота народа.
 Априданидзе сначала недоверчиво поглядел на этикетку. Потом, словно убедившись, что это наяву, бережно взял бутылку со стола и с наслаждением стал ее разглядывать, в ней — солнце Грузии, аромат его родной земли.
 В конце ужина поднялся Герасимов. Лицо мягкое, приветливое. Все сразу смолкли.
 — Дорогие друзья! — ласково начал он. — Сегодня у нас праздник особенно радостный. Только что получено известие: нашей дивизии присвоено наименование «Киевская».
 В дружных аплодисментах и одобрительных возгласах растворились последние слова комдива. Он поднял руку. Снова тишина.
 — Ваш полк потрудился на славу. Особенно хорошо вы воевали последнее время. Сбили сорок восемь фашистских самолетов, а сами все живы и здоровы. Молодцы!
 Мы снова зааплодировали.
 — Без пищи человек живет около месяца, без воды — неделю, без сна — трое суток. А без любви к Родине, к семье, ко всему родному человек на фронте не проживет и дня. Только любовь дает нам силу и разум в борьбе. Так выпьем за нашу любовь!
 Слова Герасимова задели самые сокровенные чувства.
 Есть в жизни события, вещи, места, которые дороги и незабываемы только для одного человека. Я, например, сразу мысленно перенесся в деревню Прокофьево, где я родился и где прошло все мое детство. Плачущая мать. Летом 1919 года мы проводили отца в Красную Армию. Пришли домой. А дом-то — сруб под крышей. Мать упала на нары и заплакала. Ее сердце чувствовало, что отца мы больше не увидим.
 — Рожь не убрана… поспеет овес, картошка… молотьба начнется, — причитала она. — Начнутся дожди, холода. Где зимой жить-то будем?..
 Не задумываясь, я радостно ответил:
 — Сена накосим, смечем стог и будем в нем жить. И спать мягко.
 Мы все-таки построились. Помню, как выйдешь на крыльцо, обдаст тебя с повети приятным запахом сена и мяты. Мать любила эту траву: говорила, что она отпугивает домовых…
 Отчетливо вспоминаю огород — любимое место отдыха и игр. За огородом — болото. На краю его стояла баня. Летом, бывало, распаришься — и бегом в болото купаться. А потом валяешься на траве.
 С матери, с родного дома и огорода, с болота в травянистых берегах и деревни в полтора десятка домов начало складываться для меня понятие — Родина!
 Очнувшись, я взглянул на Герасимова. Он вертел в руках большое красное яблоко. Тоже, наверное, думал о своих близких — об Олежке, как он называл старшего сына Олега, о младшем Борисе и, конечно, о жене Полине. На фронте воспоминание о родных всегда придает силы. Комдив как-то очень по-домашнему ласково улыбнулся:
 — Давайте, братцы, споем! — И запел сочным тенором свою любимую: —



   Пройдет товарищ все бои и войны,
   Не зная сна, не зная тишины…



 Ужин затянулся. Песни сменялись разговорами, а разговоры — песнями. Душой вечера был комдив. Не потому, что он был старше всех по званию, и даже не потому, что прекрасно играл на баяне.
 В боевом коллективе, чтобы так естественно, проникновенно завладеть сердцами летчиков, нужно еще другое, более важное, — быть самому настоящим бойцом и настоящим человеком. И не на один бой, не на месяц или год, а постоянно. Иначе слова, какими бы громкими и умными ни были, не дойдут до сердец летчиков.




 Боевое вдохновение




1

 Моросит и моросит дождь. Новый аэродром встретил нас хмурым небом и сыростью. Над головами низко плыли набухшие тучи. Погода нелетная.
 Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон и его добровольные помощники, жители Киева, уже заканчивали восстановление этих сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовалось бы минимум месяц.
 Из построек уцелел лишь ангар и кое-какие служебные здания. Правда, на окраине аэродрома остались в целости и сохранности массивные подковообразные капониры с двойными деревянными стенами, засыпанными землей.
 Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.
 — Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценил Хохлов постройки, сооруженные гитлеровцами для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.
 — Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города, и ему куда больше подошло бы название «Киевский».
 — А вон село Жуляны, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видите-то вы не Киев, а только пригород, Соломенка называется.
 — Так это здесь Нестеров сделал первую в мире мертвую петлю? — спросил подошедший Лазарев.
 — Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов. — Отсюда километров десять на север… Нестеров был замечательный летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего семьдесят лошадиных сил. — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире таранил врага.
 Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красивая девушка с выбившимися из-под платка черными волосами. Она с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.
 — Мне посчастливилось видеть Нестерова в Киеве, — сказала пожилая женщина.
 Мы с любопытством обступили ее, но прибежал посыльный и передал, чтобы мы немедленно явились на командный пункт полка.
 — А где он? — спросил я.
 Солдат показал на небольшой одноэтажный квадратный домик. Мы были удивлены: КП и вдруг в доме, а не в земле. Такого еще в нашей боевой практике не встречалось.
 — Как это фашисты его не спалили? Спешили, что ли? — спросил Лазарев.
 В большой светлой комнате с широкими окнами, выходящими на летное поле, собрались летчики других эскадрилий. За: письменным столом сидел начальник оперативного отделения полка капитан Плясун. Тихон Семенович сосредоточенно наносил обстановку на карту.
 Красная линия на западе уже приближалась к Житомиру. На южном крыле фронта фашисты, введя в сражение свежие силы, затормозили наше продвижение и мощными контратаками пытались снова овладеть Фастовом и одновременно по берегу Днепра прорваться к Киеву. Наша авиация из-за плохой погоды действовала мало.
 Плясун, оторвавшись от карты, взглянул на меня.
 — Пока видимость улучшилась, нужно прикрыть район Фастова. Там свирепствуют «юнкерсы». Командир полка приказал тебе с эскадрильей вылететь, как только заправятся машины.
 Вылет не состоялся. Облака спустились почти до земли. Мы остались у самолетов.
 Рядом с нами работали местные жители, в основном женщины. От них мы впервые услышали, .что гитлеровские войска хотели превратить в руины весь Киев. Только стремительное наступление Советской Армии спасло город от полного уничтожения. Фашисты все же успели разрушить заводы и фабрики, многие улицы, лучшие дома, вывести из строя коммунальное хозяйство. Жителей, которые не успели скрыться и не покорились «новому порядку», истребили или угнали на работы в Германию. В Киеве остались только старики, женщины и больные.
 — А вот такие красотки, — женщина кивнула на девчат, работающих с ней в бригаде, — уцелели только потому, что скрывались в лесах и на хуторах. — Рассказчица лукаво улыбнулась. — А кое-кто из них под старух рядился и…
 — Тетя Оля! — смущенно улыбнулась девушка, очаровавшая Кустова. — Нельзя же все секреты выдавать!
 — Ну ладно, не буду, — но тут же повысив певучий голос, продолжала: — Только здесь я ничего плохого не вижу. Лучше прикинуться больной, чем гнуть спину перед гитлеровцами. Не каждая девушка могла уйти к партизанам или спрятаться. Да они не только молодежи житья не давали. У меня вот мужа в Германию угнали…
 Заморосил дождик. Мы направились на КП, но Лазарев вдруг остановился и удивленно воскликнул:
 — Ба-а! Что это такое?
 Мы обернулись. Кустов, болтая с девушками, засыпал лопатой воронку от бомбы.
 — Все понятно, — Лазарев махнул рукой. — Был человек и нет! Теперь ему дождь нипочем. — И все же крикнул: — Игорек! Ты надолго нанялся в работники?
 Кустов повернулся к нам. На лице растерянность:
 — Да я не нанимался, просто решил помочь.
 — Мы идем на КП, — сказал я.
 — Я с вами! — И Кустов, шепнув что-то девушке, присоединился к нам. Лазарев с невинным видом спросил:
 — Как ты думаешь, Игорек, существует ли любовь с первого взгляда?
 Кустов огрызнулся:
 — Давай без намеков! Что ты хочешь этим сказать?
 Мы рассмеялись.
 — Девушки очень милые, — примирительно заговорил Кустов. — Но ты, Сережа, не думай: любовь с первого взгляда — это ерунда.
 Все же Кустова, когда мы пришли на КП, с нами не оказалось. Он вернулся к девушкам.


2

 Мы участвовали в освобождении многих городов и сел, а видеть их приходилось только с воздуха или же ночью, когда приезжали на отдых.
 На этот раз командир полка в нелетную погоду разрешил летчикам дневные поездки в Киев. Очередь дошла и до нашей эскадрильи. Все были так рады, что не стали обедать, а только взяли по бутерброду — и в город.
 Машина через разрушенные и захламленные улицы пробиралась к Днепру. Киевлян на улицах было мало. Небольшими группами и в одиночку они усердно трудились на трамвайных путях, ставили столбы для связи и освещения, чинили водопроводное хозяйство, расчищали дороги. Ограбленный и погребенный в развалинах Киев оживал.
 — Ох и много же придется пролить поту, чтобы все это поднять, — тяжело вздохнул Хохлов, разглядывая здания Академии наук.
 — Сталинград пострадал еще больше, — заметил Кустов. — Скорей бы кончить с Гитлером, и все встанет на свои места. После войны нам с тобой делать будет нечего, вот и займемся строительством.
 — Пожалуй, ты прав, — поддержал Лазарев. — В мирное время мы, истребители, будем не нужны. Бомбардиры пересядут на транспортные машины, а нам характер не позволит. Займемся каким-нибудь другим ремеслом.
 — Брось, Сережа, прибедняться. Да разве тебя, какая сила оторвет от авиации! Появятся новые самолеты, сверхзвуковые скорости, ракеты. По сути дела, авиация как следует не использовалась на благо человека. Ее возможности для мирных дел еще не раскрыты. Наш брат истребитель, привыкший к большим скоростям и перегрузкам, будет еще нужен.
 — Это-то, верно. Мы могём.
 — И все же, Сергей, если бы ты стал летать на пассажирском, я не сел бы к тебе в самолет, — пошутил Кустов. — Темперамент у тебя не тот.
 — А я к тебе сяду, — с подчеркнутой серьезностью ответил Лазарев. — Ты скоро переменишься.
 — Почему же? — Кустов не уловил подвоха.
 — Женишься. Не зря ты каждый вечер бегаешь к своей киевляночке.
 — Может быть, — к всеобщему удивлению согласился Игорь и, заторопившись, добавил: — Война-то скоро должна кончиться. Теперь уже таких Днепров до самой Германии не будет.
 — О-о… — Лазарев с сожалением покачал головой. — Значит, ты действительно втюрился. Вот уж от тебя я этого не ожидал. На глазах гибнут лучшие люди!
 У Днепра мы остановились. Машину отослали назад.
 Негустой туман неподвижно стоял над рекой. Сливаясь с низкой облачностью, он как-то отодвинул другой берег, отчего Днепр казался шире.
 Более полутораа месяцев мы глядели на Днепр через пороховую гарь. Сколько крови и солдатского пота вобрал он в себя! И вот он перед нами, спокойный, величавый, очень нам дорогой. Про него, как про Волгу, народ поет песни. Без Волги не представляешь себе России, как без Днепра Украины.
 Постояли молча, смотря на реку. На нас нахлынули воспоминания о боях за Днепр. Я до боли отчетливо увидел перед собой Тимоху. Очевидно, о Тимонове думал и Лазарев.
 — Что это Николай ничего не пишет?
 — Напишет, — уверенно ответил я. — Прошел еще, только месяц. А Тимоха сначала попал в армейский госпиталь, потом его отправили куда-нибудь далеко, в тыл. На одни переезды ушло не меньше трех-четырех недель. Письма тоже теперь не торопятся.
 От Днепра по круче мы поднялись на Владимирскую горку — самое высокое и красивое место в Киеве. До войны здесь был прекрасный парк — любимое место отдыха горожан. Все, кто приезжали в Киев, непременно поднимались на Владимирскую горку. С нее открывался прекрасный вид на весь город.
 Но что такое? Нам попалась могила с деревянным крестом, вторая, третья… Сначала подумалось, это одиночные могилы. Бывает же, что хоронят и в парках. Но чем выше, тем могил становилось больше. И наконец, могилы и кресты заполнили все промежутки между деревьями. Кладбище! Тысячи могил. Всюду торчат деревянные, стандартные, точно штампованные кресты, с выжженными немецкими именами и фамилиями. Дорого обошелся врагу Киев!
 С Владимирской горки мы спустились на Крещатик. Разрушения, страшные разрушения, увидели мы. Груды камня и щебня. Ни одного уцелевшего дома. Гнетущее зрелище.
 Сколько гитлеровцы оставили на земле горя! Отстроятся заново города и села, еще краше будет Крещатик, встанут из руин заводы и фабрики, ярче зацветут сады и поля — все сделают человеческие руки. Только раны в человеческих сердцах, нанесенные войной, никогда не зарубцуются.


3

 Фронт, перейдя на левом крыле к обороне, успешно отражал все попытки врага овладеть Фастовом, Трипольем и прорваться к Киеву. В центре и на правом крыле продолжалось наше продвижение на запад. Вечером 12 ноября был освобожден Житомир. За десять дней боев небольшие отрезки земли севернее Киева, вырванные у противника в шестинедельной битве, были превращены в один стратегический плацдарм. Его основание лежало по Днепру, а вершина на сто пятьдесят километров углублялась на запад. Советская Армия получила возможность начать бой за освобождение всей территории Украины.
 В результате стремительного броска центра фронта нам, истребителям, летать стало снова далеко. Не успеешь над передовой пробыть и пяти минут, а горючего остается только на обратный путь. Требовалось перебраться ближе к линии фронта.
 От летчика связи, побывавшего на передовой, стало известно, что у Житомира немцы оставили целехонький аэродром. Даже бензин есть. Майор Василяка приказал мне с Априданидзе слетать к Житомиру, чтобы на месте убедиться в достоверности этих сведений.
 Сплошной линии фронта на западе не было. Прежде чем приземлиться, мы на всякий случай полетели посмотреть, далеко ли отброшен противник от Житомир?
 С высоты было видно, что город не пострадал. Фашисты отступили так поспешно, что не успели его разрушить. За Житомиром особого оживления, как это бывает при наступлении, не наблюдалось. Линию фронта определили только по свежим окопам, отрытым километрах в десяти за городом. Наши войска, приостановив продвижение, окопались. Активности у противника тоже не заметно. В воздухе спокойно. Можно садиться.
 Под нами пустое зеленое поле на восточной окраине Житомира. Аэродром. После первого же круга на земле появилась сложенная из двух полотнищ белая буква «Т». Я пошел на посадку. Априданидзе, прикрывая меня, остался в воздухе. У нас была договоренность, что, если на аэродроме будет бензин, он тоже сядет. Не окажется — возвратится назад, а я все выясню и прилечу позднее.
 На аэродроме, кроме двух человек, стоящих у «Т», никого. Я подрулил к ним, выключил мотор и вылез из кабины.
 Это были солдаты какой-то комендатуры, прибывшие сюда для приема и выпуска связных и санитарных самолетов.
 — Как аэродром? — спросил я. — Немцы не попортили?
 — Что вы, — ответил старший. — Даже заминировать не успели. Все в исправности.
 — Немецкие самолеты часто вас навещают?
 — Мы только сегодня приехали, но уже видели два раза «раму» и три пары истребителей.
 Я невольно взглянул на небо. И вдруг второй солдат ошарашил меня вопросом:
 — А правда, что фрицы со всех фронтов собирают большие силы и снова хотят захватить Житомир и Киев?
 Сегодня с утра я летал в разведку и видел северо-восточнее Бердичева и Казатина большое скопление фашистских войск. А что значит появление здесь «рамы» и трех пар истребителей? Усиленная разведка. А потом непрерывные атаки противника на юге, у основания клина плацдарма, и пассивность его у вершины в районе Житомира… Все это заставляло задуматься над словами солдата. Может, противник специально дал нам возможность вклиниться дальше на запад, а потом ударом во фланги клина хочет окружить наши войска и устремиться на Киев? Но откуда им взять на это силы? Они же не смогли закрепиться по Днепру, а это было куда легче, чем начинать новое наступление. Солдату я ничего определенного сказать не мог. В таком случае лучше отвечать вопросом на вопрос:
 — А откуда вам известны планы Гитлера?
 — Местные жители говорят.
 — Источник не надежный, — сказал я. — Такие слухи выгодны только немецким пособникам.
 Разговаривать мне больше не хотелось, да и времени не было. Априданидзе в воздухе ждал моих указаний. Я спросил солдат о бензине для «яков». Оказалось, на аэродроме отечественного горючего нет, а оставшееся немецкое еще не проверено на качество. Его пока использовать нельзя. Я поспешил в самолет, чтобы передать напарнику приказ о возвращении назад, в Жуляны. И только связался с ним по радио, как он отрывисто крикнул:
 — «Фоккеры»! — И смолк.
 Скорее в воздух! Зачем? Товарищу помочь не успею, только заставлю прикрывать меня и этим скую его действия.
 Все же первый импульс взял верх над логикой. Взаимовыручка у нас так въелась в кровь, что иногда забываешь о тактических соображениях. Руки сами заработали в кабине. Мотор, не успевший остыть, сразу взревел. Взлетать? Куда? «Фоккеры» могут уже пикировать на меня. Нужно выбрать направление, чтобы затруднить прицеливание.
 Взгляд вверх. Самолетов не видно. Не может быть, чтобы враг уже успел расправиться с Априданидзе!
 Ах, вон где он! Сулам в стороне от аэродрома набирал высоту. Пара «фоккеров» разворачивалась на него. И разворачивалась так, чтобы встать на одной линии С Суламом и мной. Противник намеревался сначала атаковать Сулама, а потом, не меняя направления полета, прикончить меня. Враг мог это осуществить, независимо от того, буду я стоять или взлетать. Сейчас мой самолет — наземная мишень, я уже при этой атаке ничем не могу помочь Суламу. Лучше пока быть на земле. Здесь, если и подожгут самолет, то успею выскочить.
 В голову пришла новая догадка. Глядя на «фоккеров», я понял тонкость их расчета. Они знают, что Сулам их видит, и уже не могут на него напасть внезапно, поэтому хотят навязать ему лобовую атаку.
 Летчики «фоккеров» хорошо понимают, что при атаке на встречных курсах из-за большой скорости сближения у всех ничтожно малы шансы на успех. Зато они заставят Сулама отвлечься от меня. Один из них свяжет его боем, а другой проскочит вниз, расстреляет мой самолет, после чего они уже вдвоем зажмут Сулама. Понял ли это Сулам? Ему ни в коем случае нельзя доводить до конца лобовую атаку. Нужно отвернуть заранее. Только этим, на первый взгляд трусливым, маневром можно от защиты перейти к нападению. Тогда «фоккеры» вынуждены будут с ним драться, а я, пользуясь, замешательством, успею уйти в воздух.
 Лобовая атака длится какие-то короткие секунды. И вот «фоккер» уже мчится на Априданидзе. Я вижу, как он круто развернулся на них, подставляя им нос. Подсказывать ему уже поздно, да и вредно: сейчас мой голос только отвлечет внимание, а понять меня не позволит физическое напряжение. И я жду. Все теперь — и смерть и жизнь нас обоих — в умении и выдержке Сулама.
 «Фоккеры» крыло в крыло пикируют на моего товарища и, наверно, километров с пяти открывают по нему огонь, дымчатые трассы дугой уходят намного ниже Сулама. Мне со стороны, на фоне голубого неба, это отчетливо видно. Но товарищу-то кажется, что снаряды и пули несутся прямо на него, прямо в глаза. К тому же создается впечатление, что и отвернуть нельзя: подставишь себя прямо под огонь противника. Многие летчики поддаются этому обманчивому впечатлению и не сворачивают на лобовой атаке до тех пор, пока не проскочат врага.
 Я только наблюдатель. Через секунду-две Суламу нужно резко заложить самолет в разворот, но он это уже делает. «Рано!» — невольно вырвалось у меня. Не хватило терпения. Сейчас действительно он сам нас обоих подставил под удар фашистов. Один «фоккер», используя этот просчет, мгновенно подвернул на него. Другой решительно пикирует на меня.
 Сидеть неподвижно и ждать, пока тебя расстреляют — невозможно. Взлететь или выскочить из кабины? Истребитель, сдерживаемый тормозами, как конь удилами, дрожит от нетерпения. Буду взлетать. И тут Сулам с такой решительностью бросился на устремившегося на него вражеского истребителя, что тот, испугавшись столкновения, свечкой шарахнулся кверху. Еще миг, и Сулам оказался вплотную в хвосте у «фоккера», пикирующего на мой самолет. Вот это расчет!
 «Як», спущенный с тормозов, рванулся на взлет.


4

 Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша. После напряженной работы мы засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает немаловажное значение.
 К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Кустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.
 На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга у нас давно уже не было.
 — Чем же Люся так здорово тебе понравилась? — спросил я его.
 — Всем.
 — Да ты ее разглядеть-то как следует не успел.
 — Мне кажется, что я ее знаю давным-давно.
 — Если бы знал, то сейчас лежал бы спокойно, не крутил бы на кровати бочки. Неопределенность всегда волнует.
 — Это хорошо или плохо?
 — А ты как думаешь?
 Слышу мечтательный вздох:
 — По-моему, хорошо.
 — Я тоже так думаю. Если бы в жизни все было ясно и не было никаких волнений, люди застыли бы в ленивом спокойствии.
 — И наверно, вымерли бы со скуки, — добавил Кустов.
 — Давай спать, — сказал я товарищу. — Тебе же завтра вечером идти на свидание.
 Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать наполовину. Воевать так воевать, отдыхать так отдыхать, любить так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.
 Каждый вечер он стал проводить с Люсей. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.
 Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет отрицательно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за себя и за нее. Я сказал об этом Кустову.
 — Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.
 — Но война-то мешает любви.
 Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, теперь — каждый вечер; раньше никогда не пользовался утюгом, теперь с его брюк галифе не сходят свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, и решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача: на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.
 — Безобразие! Нашили на лилипутов!
 — Не кипятись. Таких гренадеров, как ты, среди истребителей раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали же скоро привезти. Потерпи.
 — Так-то оно так, но обидно, сегодня мы с тобой должны пойти к Люсе.
 Хотя керосиновая лампа горела тускло, я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное.
 — Похоже, дело клонится к свадьбе.
 — А как же! Нам обоим нужно будущее.
 Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дому, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, — в небе запрыгали светлячки. Над головой в вышине пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Ночь начали резать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Совсем невдалеке, на южной окраине города, загрохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.
 Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, придавила мысли, вызвала тоскливую тревогу и чувство страшной беспомощности. Я спросил Кустова:
 — Может, вернемся?
 — Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку.
 Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин Сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.
 — Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы спишут с летной работы. Уже хотели списать в госпитале, еле уговорил.
 Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких людей, и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Воля, решительность, чувство гражданского долга важнее физического состояния. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.
 — На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх и заживем же мы с Люсей…
 — Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого, как часы, бьется сердце и нет на теле ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу. Каждый умный командир любит штаб.
 — А ты бы пошел?
 — Если нужно будет, пойду. Лучшие штабные командиры, как правило, выходят из летчиков.
 Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.
 По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад.
 Кустов нажал кнопку звонка.
 Ждем. Никого. Я вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он еще раз позвонил. Тишина. Игорь совсем приуныл. Всегда прямая фигура его ссутулилась.
 Наконец он решился и снова нажал кнопку.
 — Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.
 Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.
 — Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голосе и извинение и радость.
 Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.
 Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.


5

 Солдатский вестник, как всегда, оказался прав. Фашистское командование, сосредоточив в районе между Житомиром и Фастовом восемь танковых и механизированных и семь пехотных дивизий, 15 ноября бросило их в наступление. Эта группировка, по количеству дивизий лишь немного уступавшая белгородско-харьковской, которая рвалась на Обоянь во время Курской битвы, имела задачу захватить Киев и во что бы то ни стало восстановить оборону по Днепру.
 Контрудар фашистов 1-й Украинский фронт уже ждал. Советское командование, узнав о намерении врага, временно приостановило продвижение в центре и срочно усилило угрожаемое направление. Однако противник, используя свое превосходство в танках, теснил наши войска. 18 ноября немцы снова захватили Житомир и начали продвигаться по шоссейной дороге на Киев.
 Развернувшиеся бои по своему упорству и ожесточенности походили на Курскую битву. В отдельные дни враг при поддержке сотен самолетов вводил в сражение до четырехсот танков и, не считаясь с потерями, рвался вперед. А над Днепром, как правило, стояла нелетная погода. Туманы, рожденные рекой и ее поймами, то и дело закрывали наши аэродромы. Днепр, словно магнит, притягивал с запада плохую погоду.
 В один из таких дней мы, загнанные ненастьем в приангарное здание, лежали на нарах и разбирали по косточкам боевые действия англичан и американцев.
 Лазарев разделял бытовавшее в то время мнение, что изгнание нашими союзниками немцев из Африки и высадка десанта в Италии чуть ли не начало открытия второго фронта. На него обрушился поток острословия, и Лазарев, встав, поднял руки:
 — Виноват, сдаюсь! — И снова, укладываясь на наpax, бросил: — Люблю споры по стратегии: сонливость прогоняют.
 — А мне кажется, братцы, — заметил Кустов, — действия союзников в Африке и Италии никакого облегчения нам не принесли, а даже наоборот — из Африки они Роммеля выставили, и его дивизии перекочевали против нас. Так же наверняка будет и с Италией. Какая же нам из этого польза? Или вот еще…
 В комнату вошел начальник политотдела дивизии Горбачев.
 — Загораем? — посочувствовал он.
 — Загораем, — ответили летчики и, повскакав с нар, атаковали его вопросами.
 Горбачев согласился с нами, что пока военные операции англичан и американцев приносят нам мало помощи. Гитлер с запада по-прежнему перебрасывает войска против нас. И сейчас в наступающей на Киев группировке есть дивизии, только что прибывшие оттуда.
 — Так что на союзников надеяться особенно не приходится, — заключил Горбачев. — А вот мы скоро контрудар немцев отобьем и снова перейдем в наступление.
 В этом никто из нас не сомневался. Вызывало удивление другое. Гитлеровская армия понесла поражение под Москвой, была разгромлена на Волге и под Курском. Казалось бы, теперь-то, когда мы уже на правом берегу Днепра и у нас значительно больше вооружения, которое и по качеству лучше немецкого, фашистское командование должно было бы подумать о судьбе своего народа. Но нет, оно отдало распоряжение во что бы то ни стало снова взять Киев и установить прочную оборону по Днепру.
 — Не понятно, на что только Гитлер рассчитывает? — спросил Лазарев.
 — Как на что? На виселицу! — горячо ответил Априданидзе. — Она и горбатого исправит.
 Сейчас, описывая прошлые события, задумываешься о новых безумцах, угрожающих миру атомной смертью. Гитлеры еще остались на нашей планете. Человечество должно быть бдительным, чтобы не дать вспыхнуть новой страшной войне!
 …После полудня облачность поднялась. Тучи быстро понеслись на восток. Небо прояснилось. Аэродром ожил. Начались полеты.
 Отбыв положенное время над кипящим в огне полем боя, мы, прежде чем взять курс домой, четверкой пошли по фронту, надеясь в свободном поиске прихватить какой-нибудь вражеский самолет. Наконец наткнулись на ФВ-189. Он, прячась в облаках, корректировал огонь своей артиллерии.
 Этот тип самолета сравнительно недавно появился на фронтах и обладал великолепной маневренностью и крепкой броней. Стрелок с двумя пулеметами сидел между балок и, имея хороший обзор, мог успешно обстреливать атакующих его истребителей. Сбить корректировщика было не так-то просто.
 — «Рама»! — торопливо крикнул Кустов и, имея подходящую позицию, с ходу атаковал вместе с Лазаревым.
 «Рама» мастерски уклонилась от огня. Проскочив вражеский самолет, Кустов и Лазарев ушли вверх, чтобы снова изготовиться к нападению. Априданидзе, используя разрыв между атаками, запросил:
 — Разрешите и мне попробовать. Может, повезет. Ему еще не приходилось встречаться с «рамой».
 Сейчас самый подходящий момент исследовать этот орешек.
 — Пробуй! — передал я. — Хорошо бы ее посадить на нашей территории.
 Сулам камнем свалился на «раму», но она ловко ускользнула от него. И не только ускользнула, но сумела и укусить. Сулам, как ошпаренный, отскочил от ловкого противника. Я встревожился.
 — Ну как, еще дышишь?
 — Дышу. Только дырки в левом крыле! А так все нормально.
 — Тогда пристраивайся ко мне.
 «Рама» в это время улучшила свои позиции и, прижавшись к земле, на полных газах помчалась к фронту. Мы сейчас могли ее атаковать только по одному. Не теряя времени, я занял позицию для атаки, но услышал умоляющий голос Сулама:
 — Разрешите мне с ней расправиться?
 У него поврежден самолет. Обычно в таких случаях летчики уже не проявляют особой активности. Но я хорошо знал своего ведомого и понял; он не успокоится до тех пор, пока не сквитается с противником.
 И мы втроем, отрезав «раме» все пути отхода и зорко охраняя Сулама, предоставили ему полную свободу действий.
 Теперь он пошел в атаку уже со свойственными ему аккуратностью и расчетом. «Рама», прикрываясь снизу землей, снова уклонилась от удара. На этот раз ее защитный огонь был особенно яростным, но он уже не задел истребителя. Сулам, умело маневрируя, начал со всех сторон трепать врага. Одна атака следовала за другой.
 В стремительности Сулама чувствовалось вдохновенное упорство. Желание победить захватило его целиком. Ответный огонь противника только усилил его натиск. В опасности, как и в веселье, очевидно, есть какая-то притягательная сила. Если бы не знать смысла этого поединка, то можно подумать, что здесь происходит не смертельная схватка, а очень увлекательная игра.
 Хотя враг огрызался зло и опасно, но постоянные атаки Сулама уже сбили его с рассчитанного ритма самозащиты. Пилот на «раме» засуетился. Это решило судьбу фашиста. Казалось бы, сопротивление бессмысленно и нужно выполнить ультиматум — сесть на нашей территории. Но враг и не думал сдаваться. Сулам решил его уничтожить. Вот замолчали пулеметы убитого стрелка. Теперь «рама» совсем беззащитна, но она, как умирающий хищник, в предсмертной агонии бросилась на Сулама. Тот от удивления застыл на месте.
 — Смотри! — закричали мы. Зрители в такие моменты менее терпеливы, чем участники боя.
 Сулам, поняв опасность, уклонился от бешеного натиска противника и, ускоряя неизбежную развязку, окатил его огнем из всего оружия. «Рама» еще некоторое время летела прямо, потом вспыхнула, накренилась и врезалась в землю.
 — Ваше задание выполнено. «Рама» сбита, — спокойно доложил мне Априданидзе после посадки. — Разрешите получить замечания.
 Такие же слова, только без «сбита», Сулам произнес и после первого своего воздушного боя. А какая произошла перемена! Теперь он спокоен. К нему пришла боевая зрелость.
 В двадцать лет — и зрелость? Да. Возмужание на фронте не зависит от возраста, определяется не временем, а боями и внутренней силой самого человека. К одному зрелость приходит через год, а к Априданидзе — за два месяца. Сейчас для него наступила та пора, когда воюют не темпераментом, не азартом и не одним вдохновением, а умением, расчетом.
 — Ну, теперь ты окончательно вошел в строй! — Я от души пожал небольшую, но крепкую руку Сулама. Кустов и Лазарев тоже поздравили его с очередной победой и пожелали счастливого пути на трудных фронтовых дорогах.
 Такие торжественные сценки после боя бывали у нас в полку редко. Все проходило буднично. На этот же раз бой не походил на обычный. Он был как бы публичным экзаменом для Априданидзе. Сулам сдал его отлично, с увлечением и вдохновенно.
 Разве можно воевать с увлечением и вдохновенно? Разве можно с увлечением смотреть смерти в глаза? А страх? А инстинкт самосохранения? Эти чувства подчиняются человеческой воле, которая как бы является внутренним командиром каждого бойца.
 Источник страха — боязнь смерти. Но в борьбе за идеалы страх смерти отступает. Воля к победе в бою есть не что иное, как умение целиком подчинить себя своим убеждениям. Подчинить без оглядки, с полным накалом чувств и мыслей. Только тогда к человеку приходит вдохновение в бою, и он способен на подвиг.
 Победа равнодушным не дается.


6

 Фашисты наконец выдохлись и перешли к обороне. 1-й Украинский фронт, пополненный резервами Ставки, готовился к новому большому наступлению. Понимая обстановку, мы спешили ввести в строй молодых летчиков, но туманы, ненастье и снег срывали наши планы. Новые самолеты поступали быстрее, чем летчики успевали их осваивать.
 По утрам пробивалась заря, багровая, тусклая, тревожная. Пока шли до самолетов, заря не разгоралась, а блекла и, словно обессилев, совсем потухла в быстро возникшем тумане. Туман густой, белый, точно молоко, разливался по Днепру, затопляя берега, Киев, аэродром.
 Делать нечего, приходилось возвращаться на КП.
 Время тянулось медленно.
 В эти хмурые дни пришло письмо от Николая Тимонова. Весточки от него все ждали давно, поэтому письмо, адресованное мне, передали развернутым. Не распечатанным, а развернутым. Оно представляло собой два тетрадных листа, сложенных треугольничком. Его прочли еще в штабе, и, пока оно добралось до моих рук, с ним ознакомились уже десятки людей. Я не был в претензии. Кто знал Тимонова, тот не мог удержаться, чтобы не прочесть письмо и не узнать судьбу товарища.
 Удивительный этот человек Тимоха. Лежит весь в бинтах, не может пошевелить ни рукой, ни ногой, а остается верен своему характеру — ни при каких обстоятельствах не унывать. Каждая строка дышит бодростью, жизнью. Ни одного слова жалобы, сожаления. Он словно бы и своей неподвижностью доволен. Ведь надо же написать: «Никогда еще не испытывал такого затяжного блаженства: лежу — и никаких забот. Теперь отосплюсь и отдохну за все прошлое и запасусь элексиром бодрости на много-много лет вперед. Запас карман не тянет. Здесь даже и кормят меня с ложки, и письмо это я, как вельможа, диктую нашей Шурочке. Эта комсомолка каждый вечер приходит ко мне и читает газеты, книги. Так что я в курсе всех военных, хозяйственных и литературных событий. Вот житуха, так житуха! Разве тут не поправишься? Думаю, месяцев через, пяток снова буду летать вместе с вами. Только боюсь, что после этого злосчастного 13 октября, когда меня подожгли, не держите ли вы камень за пазухой. Ведь я не знаю, удалось ли мне тогда отогнать „юнкерсов“ от переправы. А свой самолет потерял, да и себя надолго вывел из строя. Но поверьте, я сделал все, что мог. Напишите мне. В дружбе прежде всего откровенность».
 Тимонов в заключение письма, как бы между прочим, сообщил о консилиуме врачей. «Они между собой не договорились — лишать меня одной ноги или нет. Их голоса разделились. Я рад. Безмерно рад! Мой голос будет решающим. А я хочу по жизни твердо шагать на двух ногах. К тому же таких, как я, щупленьких, смерть обходит».
 — И ни одного словечка «могём», — подметил Лазарев. — Выполнил обещание комдиву.
 — Может быть, он-то и не говорит «могём», — заметил я, — только теперь это слово взял на вооружение весь полк. А у тебя оно просто с языка не сходит.
 — Давай сейчас напишем ему письмо? Да и фото наше групповое вышлем.
 — Давай! А карточка при тебе?
 Лазарев расстегнул меховую куртку и из нагрудного кармана гимнастерки вынул фото.
 — Это у меня вторая, про запас. Вот ее и пошлем.
 Беру фотографию. Снимались мы, как только прилетели в Киев. С начала Курской битвы это наш первый групповой снимок. Сделан он по случаю присвоения нашей дивизии наименования «Киевская».
 Фотографировались мы в этой же комнате и за этим же столом. Тринадцать человек на снимке. Это те, кто прошел с боями от Курска до Киева. Полк же за это время в воздушных боях уничтожил более двухсот самолетов противника.
 Пробегаю взглядом по лицам товарищей. Теперь все имеют свой боевой почерк, каждый воюет своим стилем, выработанным в длительных боях.
 Крайним слева стоит командир первой эскадрильи Александр Вахлаев. У него болело горло, и он обвязывал шею шарфом. Он не высок ростом, но кругл в плечах, кругл лицом и ходит как-то кругло, словно катится. Его друзья в шутку называли «наш шарик». И Саня не обижался. Уравновешенный, он редко повышал голос. «Истребитель как акробат, — любил говорить Вахлаев. — Нам постоянно нужно держать себя в руках: оступишься — можешь не подняться».
 В бою Саня никогда не горячится, не делает ни одного лишнего движения. Его принцип — расчет. И он умеет рассчитывать… Двенадцать личных побед и ни одного поражения. Есть у Сани существенный недостаток: не любит писать письма. Получать любит, а отвечать — тяжел на подъем. В этом я с ним схож. Наши жены обижаются. Мы с Саней договорились: заставлять друг друга писать письма. Из-за этого бывают стычки. Но что поделаешь, уговор дороже денег: теперь пишем почти регулярно, раз-два в месяц. А за ноябрь даже норму перевыполнили.
 Вторым стоит Архип Мелашенко. Воюет с сорок первого. Имеет одиннадцать личных побед. Отличный воздушный боец. На вид крепкий, краснощекий, с рыжеватым оттенком темных волос. Создается впечатление, будто он рдеет от избытка сил и здоровья. Но стоит внимательно присмотреться к нему, заметишь; с Мелашенко творится что-то неладное.
 Войну он начинал, как и все молодые, азартно, с огоньком. Сейчас же эти прекрасные душевные порывы завяли. Мелашенко несколько раз сбивали и ранили. Появилась печальная задумчивость. Часто раздражителен по пустякам. Перед вылетом в бой как-то тяжелеет, на лице выступают болезненные пятна, в светлых глазах нет решительности. И только в воздухе он снова оживает. Чувствуется опыт и мастерство истребителя. После боя испытывает сильную усталость. Огонь войны подточил нервы. Парню нужен длительный отдых и лечение, иначе совсем надорвется.
 В середине стоит Николай Пахомов. Старый летчик-истребитель. На Курской дуге первым из полка открыл боевой счет. И на земле и в воздухе он какой-то тихий, незаметный, но нащелкал больше десятка самолетов. Все бы так «тихо» воевали!
 Правее Пахомова — Сергей Лазарев. По годам он самый молодой летчик в полку. Война его здорово потрепала, но не ослабила. Сергей по-прежнему бодр, весел и всегда как-то торопится воевать. На его счету уже двенадцать сбитых самолетов, но недавно он чуть было не погиб из-за простой ошибки, которую не допустил бы даже новичок. Товарищи упрекнули его. Лазарев серьезно ответил: «Люблю все проверять на собственной шкуре: лучше усваивается». Зачем все проверять на себе? Если бы каждый летчик учился только на собственных ошибках, давно перевелась бы вся авиация.
 Крайним справа стоит Игорь Кустов. Он очень высок и, чтобы не возвышаться над всеми, оперся руками о стул и наклонился вперед. Огонь-человек. Про него можно сказать (если только есть на свете такие люди): он не знает страха, И в этом есть плохое. Страх — естественное чувство, одно из проявлений инстинкта самосохранения. Когда, этот инстинкт притупляется, человек может потерять границу разумной смелости, Кустову пришлось много пережить. Он в борьбе с врагом и в опасности находит успокоение.
 Перед съемкой у Кустова с Лазаревым была перепалка. Поэтому оба выглядят грустно.
 Первым справа за столом сижу я. У меня болела левая рука, и на ней из-под манжеты виднеется повязка. Одному из семи мелких осколков снаряда от «фоккера», впившихся в предплечье, не захотелось спокойно там жить, и он взбунтовался, вызвав большой нарыв. Руку тогда я с трудом согнул в локте и положил на колено. Было больно, оттого такое напряженное лицо.
 Рядом со мной сидит Николай Худяков. Ему недавно вручили первый орден. На подходе второй. В штабе уже лежит приказ о присвоении ему звания капитана. Худякова больше не терзает обида. И воюется ему легче.
 За Худяковым, как бы стиснутый соседями, сидит Георгий Колиниченко. Маленький, юркий, с мягким голосом и очень добрым лицом. Он никак не подходит к книжным описаниям летчиков-истребителей. Во всем его виде — ни черточки суровости и мужественности. А человек до лихости храбр. И храбрость его какая-то легкая, не натужная, но Георгий бьет врага наповал, оставаясь всегда неуязвимым.
 Левее Колиниченко — Миша Сачков и Саша Выборнов. Оба стали настоящими асами. Двадцать восемь вражеских самолетов они уже вогнали в землю. У Сачкова выявился особый природный дар. Его глаза, как у орла, свободно смотрят на солнце, и видит он на десятки километров. Зоркость — непременное качество истребителя. Правда, в первых боях его зоркость часто конфликтовала с горячим темпераментом. Видел он далеко, а вот выбрать главное у Миши иногда не хватало опыта. Курская битва для него явилась первым и жесточайшим испытанием. Михаил с честью его выдержал, закалился в огне. Теперь уже он не ошибается, куда и как направить свой удар.
 — Ох и мощь же теперь у нас в полку!
 — Тузы! Настоящие асы, — подхватил Лазарев. — Сколько мы вдесятером сбили самолетов?
 — Подсчитаем. Почти полтораста.
 — На каждого по пятнадцати. Здорово!
 — Мы уничтожили пять немецких полков, — замечаю я и задерживаю взгляд на тройке слева — командование полка.
 Первым от Выборнова сидит штурман Николай Игнатьев, за ним — начальник воздушно-стрелковой службы Василий Рогачев и крайний слева — командир полка. Вся эта руководящая тройка — опытнейшие летчики, воюют с сорок первого года.
 — И начальство у нас тоже сильное.
 — Только старшой у нас летать стал мало: слишком много хлопот у него на земле, — заметил Лазарев.
 Василяку я знал давно, когда он еще работал инструктором в Харьковском военном училище. Воевал Владимир Степанович смело и много. В боях за Киев сбил два фашистских бомбардировщика. В его атаках чувствуется решительность и смелый натиск, доступные только волевому и мужественному человеку. Но он очень изменился с тех пор, как стал командиром полка.
 Командир полка в авиации — фигура особая. На его плечах лежит организация наземной жизни части. Он с самого начала боевого дня руководит полетами. Руководство зачастую изматывает нервы больше, чем сами полеты и бой. А тут еще наплывает куча хозяйственных, партийно-политических и административных дел. Поэтому умение сочетать наземную работу с полетами — необходимое условие успешной работы командира полка. У Владимира Степановича не всегда это получается. Он привык готовить летчиков и руководить их полетами сам. Сказалась длительная работа инструктором.
 — На кой черт Василяке самому выпускать нас в полет и дрожать за каждого! — возмутился Лазарев.
 — Правильно! — согласился я. — Ввести штатного руководителя полетов — и все встанет на место.
 — Ох и крепкая же у нас эскадрилья! — воскликнул Лазарев. — Трое нас, да еще Априданидзе с Хохловым. Они тоже уже стали «стариками». Каждому по молодому летчику — и боевая десятка готова. В других эскадрильях такая же картина. Самолеты обещают дать на каждого летчика и даже с запасом. Полк будет что надо. Таким сильным он еще никогда не был.
 Летчики полка собираются в аэродромной комнате. Мне поручено провести с товарищами беседу, благо снова погода нелетная. Без семи минут десять. Смотрю в окно. Трое молодых летчиков играют в снежки. Совсем дети! Но вот они, стряхнув с себя снег, входят к нам.
 Оглядываю своих слушателей. Все одинаково одеты, у всех загорелые лица. И возрастом мало отличаются друг от друга. Определи тут с первого-то взгляда, кто из них необстрелянный, а кто бывалый солдат! Но я замечаю: группируются они не по эскадрильям и не по рангам, как это бывает обычно на совещаниях, а по степени боевого опыта. Молодежь тесной стайкой сгрудилась в первых рядах. «Старики» позади и вид у них более равнодушный. Солидный народ!
 Наш полк теперь наполовину состоит из новичков, так было и перед Курской битвой.
 Совсем мало времени прошло с тех пор, а прежние новобранцы успели стать ветеранами. И сейчас мы снова должны помочь молодежи быстрее обрести крылья.
 В памяти почему-то встает недавний разговор с инструктором дивизии по технике пилотирования, летчиком лет под сорок. Он горячо уверял: «Теперешняя молодежь не то, что мы, — мелковата. Разве из таких выйдут настоящие истребители!» «Старики» ревнивы к молодым и потому часто судят о них необъективно. Среди молодежи немало рослых, представительных ребят. Но по сравнению с нашими «стариками» они действительно кажутся мелковатыми. Наверно, и мы, когда еще не нюхали пороха, в глазах бывалых командиров казались такими же юнцами. И так же жадно прислушивались к каждому слову бывалых. Это хорошо, что новички так внимательны и с такой готовностью перенимают опыт старших. Понимают, что летчик-истребитель рождается только в бою и среди нашего брата выскочек не бывает. Все, что добыто в борьбе, — непреклонная истина: смерть не обманывает, ее побеждают.
 Мне хочется передать этим ребятам все, что знаю и что умею. Сказать нужно так много. Но сейчас я должен выбрать самое главное.
 — Что нужно для того, чтобы стать хорошим летчиком-истребителем? Прежде всего чувство долга, стремление отдать свои силы, всего себя Родине, победе над врагом. Но одного желания в нашем деле мало. Мастерство летчика — понятие сложное. И чтобы стать хорошими истребителями, нам с вами надо решить много задач.
 Одна из них —  отлично овладеть техникой пилотирования. Кто в совершенстве не научился делать виражи, петли, перевороты, бочки и другие фигуры высшего пилотажа, тот рано или поздно будет за это наказан. Говорят, что фигуры высшего пилотажа не применяются в бою. Это не правда.
 В бою необходим самый сложный маневр. Со мной был такой случай: преследуя вражеский самолет, я оглянулся назад и увидел, что сзади на меня наседает «мессершмитт» и вот-вот окатит из трех пушек и двух пулеметов. Медлить нельзя ни мгновения. И маневр должен быть безошибочным. Я рывком ушел на горку градусов под семьдесят. Фашист проскочил подо мной, а я перевернул свой «як» вокруг продольной оси и расстрелял «мессершмитта», находясь в перевернутом положении, вниз головой.
 — Технику пилотирования, — говорю я молодежи, — надо довести до такого автоматизма, чтобы уметь выполнить любую фигуру с закрытыми глазами. Воздушный бой ведется, как правило, с полным напряжением сил. От перегрузок часто темнеет в глазах. В такие моменты, чтобы не попасть под огонь противника, нужно продолжать пилотирование, не теряя представления о своем положении в пространстве. Потеряешь — возьмет тебя на мушку враг или же, если бой проходит на низкой высоте, можешь врезаться в землю.
 Вторая задача: научиться  уверенно, без промаха стрелять . В воздухе победа добывается только боем. Вся тактика сводится к тому, чтобы сблизиться с противником и уничтожить его.
 Что самое сложное при стрельбе по самолетам? Прицеливание — маневр, тонкий, ювелирный. Нельзя овладеть им, если не научился в совершенстве повелевать машиной. И снова мы убеждаемся, что техника пилотирования — основа, на которой зреет мастерство истребителя.
 Помните два правила. Первое — стрелять в упор, и не просто куда попало, а выбирать самое уязвимое место вражеской машины — кабину летчика или мотор. Второе — уметь пользоваться скоростью, как певец голосом. Когда нет надобности, не разгоняйте машину: скорость мешает прицеливанию и часто сводит на нет атаку.
 — Третье, что нам нужно развить в себе, —  внимательность и зоркость . Бывает, что истребитель в совершенстве владеет самолетом, прекрасно стреляет, но невнимателен в воздухе и не натренировал свой глаз и из-за этого терпит поражение.
 От летчика требуются  активность, дерзость и самоотверженность. Рискованные атаки менее опасны, чем вялость, бездействие. Кто всеми силами не стремится уничтожить врага, тот сам становится жертвой. Нейтральных в бою нет. И исход боя бывает один: победа или поражение. В любом случае для истребителя лучшая защита — нападение.
 И наконец, мы все должны помнить, что в бою не победить без  крепкой дисциплины и высокого чувства товарищества . В чем главная сила истребителей? В спаянности. Стоит хоть одному ее нарушить, и вся боевая группа может распасться, как цепь при разрыве одного звена.
 Сам погибай, а товарища выручай! Этот закон советских воинов особенно важен для нас, истребителей. Без него в воздухе не победить.
 Закончил я беседу словами:
 — Мы твердо уверены, что каждый из вас очень скоро станет хорошим летчиком, бесстрашным и умелым бойцом. Вам есть у кого учиться — рядом с вами, на земле и в воздухе, наши ветераны, люди, совершившие многие десятки боевых вылетов, сбившие много вражеских самолетов.
 В беседу втянулись все. Каждому хочется поделиться мыслями. Молодежь засыпает нас вопросами. Чувствуется, что она хочет учиться всерьез, понимает, что без учебы не добиться успеха в боях.
 А мы знали, что нам предстоит еще много ожесточенных схваток. Зажегся рассвет над древним Киевом. Наш курс теперь — на Берлин. Великая цель — победа над врагом — виделась нам отчетливо и ясно. А близость желанной цели всегда рождает новый прилив уверенности и мужества.
  1962-1966. 




 Список иллюстраций



  Н. В. Худяков 


  Мой молодой друг Н. Л. Априданидзе (Сулам) 


  А. М. Сирадзе. Он стал отличным летчиком 


  И. А. Хохлов 


  Н. А. Тимонов 


  Это мы снялись уже в Киеве. Сидят (слева направо): В. Василяка, В. Рогачев, Н. Игнатьев, А. Выборнов, М. Сачков, Г. Колиниченко, Н. Худяков, А. Ворожейкин. Стоят: А. Вахлаев, А. Мелашенко, Н. Пахомов, С. Лазарев, И. Кустов